«Мои автографы»

шпион никодимов

Илья Суслов

Мои автографы

РАССКАЗЫ ОЧЕРКИ ЭССЕ

ЭРМИТАЖ

1986

Илья Суслов

МОИ АВТОГРАФЫ (Рассказы, очерки, эссе)

Ilya Suslov

MOI AVTOGRAFY

("My Autographs." Stories, sketches, essays.)

Copyright 1986 by Ilya Suslov

All rights reserved

Library of Congress Cataloging in Publication Data

Suslov, II'ia Petrovich.

Moi avtografy.

Title on verso t.p.: My autographs.

I. Title. II. Title: My autographs. PG3488.U73A6 1986 891.73 '44 86-4669 ISBN O-93892O-64-2 (pbk.)

Cover photo by Lev Nisnevich

Published by HERMITAGE

P. O. Box 410, Tenafly, N. J. 07670, USA

OCR и правка Давид Титиевский dosik41@km.ru Хайфа, Израиль 16 марта 2005 года

Библиотека Александра Белоусенко

СОДЕРЖАНИЕ

ШПИОН НИКОДИМОВ И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ

Шпион Никодимов 7

Плюралист Франек 12

БРИЗ VS. ОВИР 15

Бедные родственники …17

Миссис Берковиц 21

Жмых 25

Буська 29

По дороге в Барнаул 31

Шейгиц 33

Чашка кофе 36

Вишня 39

Моя полиция 42

Клиент …45

Пуэрто-риканский этюд 46

Тили-тили-тесто… 48

Кто? 50

Двести лет 53

Марьина роща 55

Папины часы , , 59

Пожар 62

Иметь и уметь 64

Потери 67

Реклама 78

Гроб с музыкой 80

Мастер Милованов 84

Папина победа 86

Юрочка 89

МОИ АВТОГРАФЫ

Мои автографы 101

Шестьдесят шестой сонет 103

"Орало радио на площадях..." 105

Нервы 107

Площадь круга 108

Стишок о демократии 111

"Отдайте это им обратно!.." 114

Осеннее 116

До свидания, мальчики 117

Мабукин 118

Дантес 121

Выговор 122

"Лестница" 123

Виза 125

Ночной звонок 127

Снимается кино 128

Два часа 129

Копчик 131

Юбилейное 133

Тени забитых предков 135

ЭССЕ, ОЧЕРКИ, РЕЦЕНЗИИ

Кто же остался в лавочке? 143

Эссе о цензуре 146

Эссе о бутылке 158

И битвы, где вместе 165

В эфир 182

После концерта 184

Моя Олимпиада — 84 188

Случай? 191

Читая Евтушенко 194

"Стена" 197

"Скоки" 199

Русские таки здесь 202

КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ 207

шпион никодимов

и

ДРУГИЕ РАССКАЗЫ

шпион никодимов

Посвящается ИЛЬЕ Л.

"Я страдала, страдать буду всегда, милый, по тебе,

Кари глазки не забуду, в какой бы ни был ты стране".

Из русской песни

Леша даже не представлял, что есть такие глухие углы. Он знал, что есть в России совсем дикие места, но что такие, как это, даже не мог се­бе представить. Скособоченные домики, насквозь промокшие от дож­дей, столетиями их поливавших, с заколоченными фанерой крышами, с узкими грязными тропками, ведущими к домам от немощеной гор­батой улицы. Домики эти стояли здесь с незапамятных времен, с пет­ровских, видимо, и никто к ним с тех пор не притрагивался. Вот только свет провели. Был в городе дымный заводик, где трудилось местное население, и дым из его трубы прокоптил все вокруг до липкой черно­ты. Заводик тоже был ровесником Петра Первого, только продукцию теперь выпускал другую, да дали ему для важности номер: почтовый ящик 1424. Все знали, что выпускает он какие-то насосы, а куда те на­сосы шли, пожалуй, и директор заводика не знал.

Протекала мимо города речушка, но рыбы в ней давно не было, а ре­бятишки ходили купаться километров за пять вверх по течению, чтобы не мараться в мазуте и отходах, которые спускал в речку насосный за­водик.

Леша жил уныло и скучно. Он приехал сюда из Москвы после инсти­тута. Аспирантская тема забросила его в эти края, потому что здесь, в глубинке, он надеялся записать старые русские песни, не испорченные фольклористами, приспосабливающими народное творчество к требо­ваниям цензуры и советской власти. Леша и сам знал, что можно, а что нельзя использовать в диссертации, но в своем архиве он хотел бы иметь подлинные песни и частушки. В областном центре ему сказали, что живет в Зареченске бабка, знающая всю эту "чепуховину", но живет она нелюдимо, одна, пьет и не желает ни с кем разговаривать. Мол, при­езжали уже сюда люди из Института фольклора, да ничего у них не по­лучилось. Не хотела бабка проклятая с ними даже разговаривать. Так и уехали не солоно хлебавши. И у вас, молодой человек, шансов немно­го. Что вы все там, в Москве, с ума что ли посходили, тянетесь за вся­ким устаревшим барахлом, за иконами да частушками. Делом, делом надо заниматься, план выполнять! А то эта русская мода кончится, а план с области еще никто не снимал. Все балуетесь, а народ теперь дру­гой пошел, ему бы только напиться да урвать побольше. Мочи нету, все домой тянут, в охране теперь больше людей, чем рабочих на предприя­тиях, а все равно не углядишь, стыд один. И добро бы уж молодежь ба­ловалась, Так нет же, солидные взрослые люди. А уж о бабах, простите, о женщинах и говорить не приходится. Так всю себя обложит, что ника­кой обыск не помогает. И злые все, как черти. А вы говорите частуш­ки. Какие, к черту, частушки...

Леша снял угол у слесаря Никодимова. Никодимов жил один, жена его бросила и уехала с демобилизовавшимся сержантом на великую стройку коммунизма в Сибирь. Никодимов сильно пил и скучал по же­не. Он очень обрадовался Леше и удивлялся его интеллигентному язы­ку и наивности.

— Ты, Леш, совсем как нерусский, — говорил Никодимов. — Вроде все говоришь правильно, а про что — непонятно. В общем, ты, Леш, то­го, в общем...

И Леша скучал невыносимо, потому что говорить с Никодимовым было и впрямь не о чем. Разве что о бутылке: при таких разговорах Никодимов оживлялся, светлел лицом и довольно связно вспоминал, где, когда и с кем он выпил последнюю бутылку.

Тетя Настя, та самая бабка, которую рекомендовали в области как хранительницу и знатока старинных песен, долго не пускала к себе Ле­шу, говоря, что некогда, не до того, чем баловством заниматься, луч­ше на огороде покопаться, потому что зима идет и, если загодя картош­ку да свеклу в погреб не сложить, никто о ней и не побеспокоится, и иди откуда пришел, мил человек, не до тебя.

Леша ее и так обхаживал, и эдак, и ведра с водой из колодца доно­сил, и конфеты в ларьке покупал, и бутылочку белой особой показы­вал. Не хотела петь тетя Настя, хоть кол у нее на голове теши.

А Никодимов все не понимал причину Лешиного приезда. Никак у него не укладывалось в голове, что Леша приехал за песнями.

— Ну, за какими такими песнями? — спрашивал он. — Глупости это все, в общем. Что ты с ними делать будешь? Хочешь песню, включай радио. Вон Зыкина с Кобзёном этим поют. Вот тебе и песни. Что эта тетка, Настя-то, знает? Она ж неграмотная. Она и слов-то настоящих не зна­ет. Не, Леш, ты, видно, по другому делу приехал. Из области тебя послали, узнать, как мы тута пьем, план выполняем, верно? Наливай по новой.

Леше надоело это тупое Никодимовское непонимание и подозритель­ность, и однажды вечером он сказал ему:

— Верно, Никодимов, тебя не проведешь. Все ты обо мне правильно понял. Да не очень. Я, Никодимов, разведчик. И послан я сюда узнать кое-какие вещи про завод, на котором ты работаешь.

Это какой ты разведчик? — спросил обескураженный Никодимов. — Из гебе, что ли?

Нет, Никодимов, — сказал Леша, приблизив свое лицо к слесареву. — Не из гебе я, а американский разведчик. Ты "Голос Америки"слушаешь? Вот они меня и послали.

Будет тебе, — сказал побледневший Никодимов. — Что меня, дурака, разыгрываешь? Думаешь, если я пьяный, то меня, в общем, можно на мушку брать?

Нет, Никодимов, — сказал Леша, бросая на слесаря огненные взгляды, — не шучу я, такими вещами не шутят, а хочу я, Никодимов, чтобы ты помог мне в моей работе. А за это ты всегда у меня получишь на бутылку, А за особо важное задание — на две. Подумай, Никодимов, крепко подумай.

Ты что ж, хочешь, чтобы я шпионом стал? — сказал Никодимов. — Это как же у тебя язык повернулся на такое, а?

Эй, брат, — сказал Леша. — Ты взгляни на себя и жизнь твою. Раз­ве это жизнь? На работу, с работы, бутылка, спать, опять на работу. Какой у тебя интерес в жизни, Никодимов? А я тебе предлагаю настоя­- щую жизнь, как в кино.

Леша говорил Никодимову что-то очень убедительное, а сам думал о письмах, которые он будет посылать в Москву друзьям о шпионских приключениях слесаря Никодимова, и как все там животики надорвут, читая их. И жизнь его в глухомани показалась не такой уж гнусной и скучной.

А чего тебе надо на нашем-то заводе? — вдруг спросил Никодимов. — Насосы они и есть насосы. Какой в них прок?

Значит, договорились, Никодимов? — сказал Леша. — Слушай внимательно. Есть у нас сведения, что на заводе вашем испытываются новые масла для смазки. Их сюда секретно прислали. Даже директор ваш про это ничего не знает. Вы этими маслами станки смазываете. Принеси мне ту тряпку, которой станок обтирают после смазки. Вот тебе и первая бутылка.

И Никодимов принес тряпку. И жизнь его изменилась до неузнавае­мости. Он помолодел, на лице его появилось выражение осмысленное и значительное. Он и впрямь зажил какой-то своей внутренней жизнью. Даже бутылку, которую ему ставил Леша, он пил со значением, а од­нажды сказал тост: "За нашу победу!"

За какую победу? — поинтересовался Леша.

Не, Леш, это ты не понял, в клубе кино показывали, "Подвиг разведчика" называется, старое кино, про войну, в общем, так там наш, в немца переодетый, такой тост говорит: "За нашу, в общем, победу!" А на самом деле это он про нашу победу говорит, в общем, не про ихнюю, а про эту... нашу...

Тут Никодимов совсем запутался, и Леша поскорее налил ему следующий стакан, чтобы выйти из этой деликатной ситуации.

Леша красочно описывал свои похождения в письмах к друзьям и все старался расколоть упрямую старуху тетю Настю. И она сдалась.

Однажды днем она впустила его в свой домик. Леша пристроил свой магнитофон, и тетя Настя, сев на продавленный диван, стала потихонеч­ку петь. Леша не надеялся, что она знает какие-то старые песни, кото­рые были бы ему не известны, да так оно и вышло, песни были извест­ные, но в тети Настином исполнении они вдруг приобрели новый смысл. Наивность и беспомощность строк этих песен поразили его, но тетя Настя переживала их, как личную трагедию.

Для кого я жила и страдала

И кому я всю жизнь отдала?

Как цветок ароматный весною,

Для тебя я, мой друг, расцвела.

Ты поклялся любить меня вечно,

Как голубку лаская меня.

А теперь, насмеясь бессердечно,

Ты на век мою жизнь погубил.

Голосок у тети Насти был тоненький, но каждое слово она выводи­ла с такой серьезностью, с такой старательностью, с такой грустью, что слушать ее было наслаждением.

Нет у меня, девицы, отца с матерью,

Только есть у меня мил сердечный друг,

Только есть у меня мил сердечный друг.

Да и тот со мной не в ладу живет,

Не в ладу живет, все ругается,

Не в ладу живет, все ругается.

Где ж твой муж, тетя Настя? — спросил Леша.

Известно где, в тюрьме, — отвечала она. - Зашиб маленько начальника цеха по пьяному делу. От водки все горе.

А дети?

Дочка была. Выросла и уехала. У нас здесь тяжко. И скушно для молодых. Вот они и убегают куда глаза глядят.

Пела она и песни явно литературного происхождения, только она об этом не знала, они были для нее свои, народные.

Красавица встала,

Ничего не знала,

Правой ручкой обняла

Да поцеловала.

Леше было жалко времени, которое он потерял в этом городке, да что ж поделаешь, золото под ногами не валяется, достать новую песню так же трудно, как золотой самородок.

Дома Никодимов ждал его, потому что жаждал получить новое зада­ние: не было денег на бутылку.

Вот что, — сказал ему Леша. — Я получил шифровку, что твой на­парник со второй смены, как его...

Колька Звонарев...

...Колька Звонарев нарушил слово, данное нашей организации.Придется его убрать.

Ну, ты уж совсем... с ума сошел, что ли? — сказал испугавшийся Никодимов. — Одно дело тряпки тебе за пол-литра приносить, а это, в бщем, что же получается? Как это убрать?

Это дело непростое, Никодимов, — сказал Леша. — И будут у тебя после него поллитры на всю твою жизнь. И еще внукам достанутся, если ты их заведешь. И поймать тебя будет нельзя, потому что... Видишь этот бутерброд с килькой? В нем яд, действие которого длится полгода. Через полгода твой предатель Звонарев тихо уйдет в другой мир. Вот тебе аванс на три бутылки.

Ах, что же ты наделал, Леша!..

Ты уже в Москве, и давятся от смеха твои друзья и подруги в кафе "Националь", и совсем забыл ты маленький городок Зареченск с Никодимовым и тетей Настей, а Никодимов не спит. Каждую ночь бьет его дрожь из-за бутерброда с килькой, который он скормил несчастному Кольке Звонареву во время пересменка. И нету у Никодимова никакой мочи. И жизнь ему не в жизнь. И даже пить не хочется. Пропал ты, Ни­кодимов, продал свою жизнь шпиону-разведчику, верно в газетах о них, гадах, писали. И по телеку показывали.

В милиции с разинутыми ртами выслушали бестолковую историю, которую Никодимов, плача и трясясь, рассказывал молоденькому лей­тенанту. Связались с органами. Через два часа нашли Лешу. Леша при­вел приятелей с письмами, говоря, что от скуки и пошлости жизни под­шутил над простодушным Никодимовым.

И был закрытый суд. Пошел Леша в тюрьму на полтора года за злостное хулиганство.

А Никодимов получил пятнадцать лет. За измену родине. И не вздра­гивайте. Подумайте лучше. Ведь так оно и было.

Ах ты, ворон, черный ворон!

Что ты вьешься надо мной?

Аль мою погибель ищешь?

Черный ворон, я не твой...

ПЛЮРАЛИСТ ФРАНЕК

Когда Франек появился в нашем конструкторском бюро в Вашинг­тоне, я просто не находил себе места от радости. Еще бы, Франек гово­рил по-русски не хуже меня! Он сказал, что вообще-то он белорус, но сейчас приехал из Индонезии, где прожил несколько лет, и привез от­туда жену и ребенка.

Мы работали рядом, и Франек советовался со мной о тех или иных узлах конструкции, которую мы проектировали. Он не любил вспоми­нать о своем прошлом, но я чувствовал, что его брак с индонезийкой подходит к концу: он резко и отрывочно говорил с ней по телефону и часто бросал трубку.

Однажды во время работы я услышал, что он мурлыкает какую-то песенку, склонившись над чертежами. Я прислушался: это была песен­ка на идиш.

Откуда ты знаешь эту песенку, Франек? — поинтересовался я.

Папа научил, — сказал он. — Еще тогда, в Белоруссии. А вообще-то я по жене буддист. У нас, буддистов, жизнь — страдание. И после смерти мы не попадаем, как некоторые, в рай или в ад, а просто переходим к другой форме страдания. Понимаешь?

Понимаю, — сказал я. — Только зачем тебе это нужно? Ты уже до­статочно настрадался, начиная с Белоруссии и кончая экзотической же­ной с Суматры. Ты как Миклухо-Маклай.

Не богохульствуй, если не понимаешь, — сказал Франек. — До чего же вы все тупые и невежественные, выходцы из Советского Союза! Вам бы все осмеять. Циники!

Однажды Франек пришел на работу мрачный и сосредоточенный. На его пальце было массивное золотое кольцо с таинственными письмена­ми и эмблемой.

— Буддизм изжил себя, — сказал он. — Масоны — вот кто сможет перестроить этот мир, погрязший в пороках и ненависти. Только всемирная любовь и братство могут спасти несчастное человечество. Я стал масоном. Поскольку это секрет, никому об этом не трепись. Понял?

Понял, — сказал я. — Ты ушел от своей азиатской жены. Что будет с ребенком?

Алименты, — пробурчал он. — Алименты. И это тоже часть всемир­ной любви и братства между народами.

Масон Франек часто ходил в бары для одиноких и проповедовал де­вушкам, которых ему доводилось провожать, основные принципы франкмасонства. Одна из них ему очень понравилась. Она приехала в Вашингтон из Сирии и училась в университете. Франеку понравилось, что в баре она ничего не пила, как некоторые, и вела себя очень скром­но и достойно.

Ты очень заостряешь, — сказал он мне однажды, когда я разговорился с ним по поводу событий на Ближнем Востоке. — Палестинцы имеют право на свою землю, с которой их согнали твои проклятые из-­раильтяне. Вообще — все это часть масонского заговора и всемирного еврейства против миролюбивых сил арабского Востока.

Франек, иди выпей чего-нибудь, — сказал я, — а то ты в трезвом виде несешь такую околесицу, что уши вянут.

Я не пью, — сказал он грустно. — Нам Аллах не позволяет...

Франек! — воскликнул я. — Ты перешел в магометанство! Что случилось с белорусским ребенком, которого папа учил петь еврейские песни?

Я женюсь! — сказал он. — Сайда изумительная женщина!

И углубился в Коран, который он читал исключительно в рабочее время.

Он больше не откликался на имя Франек, потому что взял себе но­вое — Абдул Карим.

Абдул Карим! — кричал я. — Передай рейсфедер, если Аллах тебе это позволяет!

Возьми, нечестивый, — отвечал Абдул Карим и с презрением от меня отворачивался. — Мы вам, суки, покажем Кемп-Девид!

Сайда, так ловко заманившая и обратившая моего Франека, решила показать его своему папе в Дамаске, где папа в феске и белом халате ведал нефтяными делами.

Назад Франек вернулся грустный-прегрустный.

Сайда, конечно, замечательная девушка, — сказа он, — но ее папа! Когда он меня увидел, он сказал, что немедленно позвонит Ясиру Арафату, чтобы тот подготовил парочку террористов на мою душу. Он ска-­ зал, что только через его труп Сайда будет принадлежать израильскому агрессору, замаскировавшемуся под масонствующего буддиста. Когда я его спросил, с чего он взял, что я израильский агрессор, он ответил, что это написано у меня на носу. И только мой американский паспорт и хорошее отношение к дочери лишают его удовольствия вонзить вот этот кинжал в мое грязное шакалье сердце! Ну я тебя спрашиваю!

Абдул Карим! — сказал я. — Не расстраивайся. Мы найдем тебе другую девушку, из Ирана, скажем, и ты вольешься в ряды сторонни­ков айятолы Хомейни и будешь строить новую жизнь на берегу Персид­ского залива, защищая его от иракских агрессоров и их американских покровителей.

— Не смей больше так меня называть, — потребовал он. — Я очень ра­зочаровался в мусульманстве. Зови иеня снова Франеком...

Франек пришел на работу окончательно потерянный и несчастный.

Ты не можешь себе представить! — сказал он. — Это не уместится в твоей голове! Я познакомился с девушкой...

Франек, скажи скорей, кто она: баскетболистка, буддистка, сектантка, коммунистка? Не томи душу!

Дурачок ты ! — сказал Франек, — Она еврейка. Ее зовут Джей. Но я же умный — я сразу пошел знакомиться с родителями. Они ни в какую! Нам не нужно католиков в доме! Этого нам только не хватало!..

Постой, постой... Почему католиков?

А, я забыл тебе сказать... Когда немцы пришли в Белоруссию, моя мама приняла католицизм.

Но зато папа учил тебя петь на идиш.

Но у евреев национальность считается по маме! Ты что, забыл? Если мама католичка, то и ты — католик. А девушка Джейн просто восхитительная! Ну, что мне делать?

И Франек ушел в себя.

— Тебе повезло, - сказал я. — У меня есть друг, рабай Толик, он тебя научит, как поступить. В крайнем случае, он сделает тебя евреем, у него для этого есть все инструменты. Идем к моему другу, рабаю Толику.

И мы пошли.

— Ребе, — сказал Франек. — Я хочу жениться. Я умею петь песенки на идиш. Я люблю Джейн. Кто я — еврей или не очень? Я прожил трудную, но интересную жизнь. Я прошел огонь, воду и медные трубы. Теперь я чувствую зов крови. Об этом мне говорил еще папа, старый белорусский партизан, который увез меня в Польшу. В Польше я был католик, ребе, по маме. Потому что если бы мама в Белоруссии не догадалась стать католичкой, ее сожгли бы в Треблинке. Я был буддистом и мусульманином, я был масоном и демократом-либералом, я был всем и ничем! Потому что жизнь научила меня ассимилироваться. И теперь я хочу прийти к своим истокам. Сделайте меня евреем, ребе, потому что я хочу Джейн и ее родителей.

Рабай Толик до эмиграции в Америку был искусствоведом и писал статьи о кино в журнал "Советский экран". В Америке он отрастил ши­карную длинную бороду, закончил теологический факультет и привез из Израиля очаровательную ребецин, отбив ее у безбожника мужа. Он ездил из штата в штат и учил еврейских эмигрантов из России оставать­ся или становиться евреями. Это была трудная миссия, потому что он имел дело с такими, как я и Франек, безродными космополитами, у которых еврейство теплилось на самом донышке души, если душа не испарилась окончательно под влиянием Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева и примкнувших к ним русских патриотов и антисемитов.

Поэтому рабай Толик очень обрадовался затянувшемуся раскаянию буддиста Франека и охотно простил ему отклонения от генеральной ли­нии хасидизма. Он выдал Франеку справку о том, что его мать, пере­шедшая в католичество, сделала это под влиянием смертельной опас­ности, нависшей над ней и ее семьей, а на деле всегда была Цилей Абра­мовной, а не Кристиной Ивановной, как ее называли враги рода челове­ческого. Он позвонил также родителям хорошенькой Джейн и убедил их в чистокровности и благочестии Франека, чья еврейская сущность будет продемонстрирована Джейн немедленно после свадьбы. И рабай Толик показал Франеку чрезвычайно острый нож, который и довершит возвращение Франека в еврейское лоно.

— Мазелтов! — сказал Франек. — Мазелтов! И ни пяди земли пале­стинской организации освобождения!

БРИЗ VS. О В И Р

Я инженер. Институт, завод. Вся жизнь на заводе. Зарплата как у всех: сто сорок плюс прогрессивка. Не густо. Жена, дети, конечно. На­до подрабатывать. Чем, спросите? Кто как. Кто левую работу делает после работы, кто кое-что выносит с предприятия, поторговывает. У кого жены спекулируют. Особенно кто в области торговли и снабже­ния. Мы с женой так не умели. Она техник. Я другим путем подрабаты­вал — рационализаторством и изобретательством. Так у меня башка устроена. И перед людьми не стыдно. Дело это в Союзе копеечное. Изо­бретателям платят плохо, хотя экономия производству от нас огром­ная. Не любят у нас изобретателей. С ними возни много. Пока у нас в БРИЗе двадцатку вышибешь — состаришься. Но я не роптал. Ни одна блоха не плоха. Лучше мало, чем ничего.

Пришло время — все поехали. Сами знаете куда — в Израиль, в Аме­рику. Поехали. Ну, и мы поехали. Пошел я в дирекцию просить справ­ку для ОВИРа о том, что завод никаких материальных претензий ко мне не имеет. Я так подгадал, чтобы в платежную ведомость попали деньги за одно из моих изобретений. Завтра зарплата, последняя, быть может, так хорошо бы и за изобретение получить, сами знаете, как нужны деньги перед отъездом.

Справку для ОВИРа мне выдали и даже с работы не уволили, я по­том работал почти до самого отъезда. Уже паспорт у меня забрали и визу выдали, а я все работал и работал. Дурной был. Завод любил. Да и ребята ко мне хорошо относились. "Гриша, — говорили, — не забывай родной завод в своем капиталистическом далеке". Я и не забываю. По правде вам сказать, таких ребят я больше нигде не нашел. Ну, ладно, не о том разговор.

Итак, справку выдали, а ведомость платежную задержали, где мое изобретение числилось и где за него деньги были выписаны.

Почему, — спрашиваю, — по какому праву, если не секрет?

Гриша, — говорят, — должны мы кое-что выяснить в Москве насчет твоего изобретения. А также по поводу твоего вознаграждения. Насчет суммы, в общем. Понятно?

Понятно, — говорю, — но поторопитесь, потому что деньги эти мне позарез нужны. Изобретательские деньги, — говорю, — святые, грех их не получить. Я мозг себе проел с этим внедрением, помните?

Очень даже все помним, Гриша, — отвечают, — но такие уж появились государственные соображения.

Я жду разрешения от ОВИРа, а сам иногда захожу в дирекцию, напо­минаю о должке. Не отказывают, но и не дают. Причины находят. Одна другой смешнее.

Но вот и день пришел, когда надо в Москву ехать, визу в ОВИРе по­лучать, с завода увольняться.

У директора в кабинете и парторг сидит, и профорг. Свои ребята, много крови мы друг у друга попили за все эти годы, сроднились, по­седели на выполнении и перевыполнении, на внедрениях и на припис­ках. Свои ребята.

— Гриша, — говорит директор, — откровенно тебе скажу, как коммунист бывшему коммунисту: хоть и положены тебе эти деньги за изобретение, но дать я их тебе на дорогу в сионистскую эту страну у меня рука не поднимается. Не дам, и можешь подавать на меня в суд!

Посмотрел я на них. Сидят, желваками ходят, глаз не поднимают, по щекам румянец гуляет. То ли ненавидят, то ли завидуют. Я им говорю:

— Братцы, это вы совершенно напрасно так делаете. Я завтра в Москву еду, буду оформлять свои документы в голландском посольстве. Это посольство, ребята, представляет интересы советских граждан еврейской нации, которые выезжают в эмиграцию по просьбе тети из Израиля. И выходит, ребята, что если вы мне не заплатите деньги в родных наших рублях, то придется мне их получить в иностранной валюте, а что это значит, я вам сейчас объясню. За каждый рубль, что вы мне не­ додадите, я получу десять долларов. Такой сейчас курс пошел. Прикиньте, какой урон вы нанесете стране. Мы ведь с вами считать умеем. А ведь мы всегда за экономию боролись. Что же вы теперь делаете?

Побелели, в лицах изменились, рты раскрыли.

Директор говорит:

— Ты что это, Гриша, сейчас изобрел? Это что за рационализация такая?

Парторг говорит:

— У меня это просто в голове не умещается! Он рассуждает не как советский человек, а как неизвестно кто!

Профорг говорит:

— Не горячись, Гриша, не пори горячку! Твои изобретения могут дорого обойтись родине. За что ты ее так, родную? Она ведь тебе и образование дала, и считать научила, и изобретать заставила. И теперь выпус­кает тебя на историческую родину, к тете твоей, о которой ты так тепло рассказывал последнее время. А ты придумываешь рацио- нализации, как перехитрить нашу неконвертируемую валюту.

Директор встал из-за стола, пожал мне руку и дал конверт с деньга­ми.

— Вот, — сказал он, — как ни жаль отдавать родные деньги, но давай расстанемся друзьями, потому что если все будут лезть в голландское посольство, то вся наша экономика может полететь к чертовой матери! Не поминай лихом!

На те деньги я купил жене сережки с жемчужинками. Они были та­кие маленькие, что их даже пропустили на таможне.

И теперь жена их всегда носит. Они ей напоминают о моем изобрета­тельстве и о моей изобретательности.

БЕДНЫЕ РОДСТВЕННИКИ

В Остии меня сначала подселили к одной семье, приехавшей чуть раньше: муж, жена, двое детей. Муж был взлохмаченный, озабоченный, небритый. Он все время таскал какие-то тюки, какие-то самовары, де­тей. Жена его неподвижно сидела в середине комнаты на табурете и молчала.

Фаня, сделай мне яичницу, Фаня, — просил измученный муж.

Куда мы едем, Ося? — спрашивала жена, не вставая с табуретки.

Ну, в Америку, — отвечал он.

Но куда именно в Америку?

Ну, к твоему дяде Нохему.

И кто мой дядя Нохем?

Ну, он миллионер...

Так почему я должна тебе делать яичницу? — спрашивала жена и смотрела на мужа снизу так, как обычно смотрят сверху.

Ах, как мы надеялись на родственников! Всю жизнь честно отвечав­шие на вопрос в анкетах: "Есть ли родственники за границей?" — Нет, мы и впрямь так думали. Какие могут быть родственники, когда из-за этих паршивых родственников, удравших в Америку до и после рево­люции, сажали, убивали, не принимали и увольняли.

Но теперь...

Папа, почему ты не был такой же умный, как твои родственники, уехавшие в 21-ом году? Ты представляешь, кем бы я уже был, если бы ты уехал?

Не морочь голову, кто тогда об этом думал?

Твой дядя Фима об этом думал! Он думал, а потом уехал. Теперь он, наверное, миллионер. Если жить в Америке с 21-го года, то, откладывая в банк по 500 долларов в год, можно спокойно стать миллионером.

А ты прав, — сказал папа однажды. — Давай найдем дядю Фиму. Зачем ему столько миллионов? Может быть, он увидит бедных родственников из России и подарит нам... ну, пусть не миллион, но сто тысяч он может нам подарить?

Зачем тебе сто тысяч, папа? Что ты будешь с ними делать?

Не волнуйся, — сказал папа, пожевав губами. — Если он мог знать, как тратить свои миллионы, то я найду, куда истратить сто тысяч. И вообще — при чем тут деньга? Просто мы хотим найти родных в этой стране. Как можно жить без родных и близких? Это у тебя одни деньги на уме. Сам иди и заработай. Умник.

И папа стал искать дядю Фиму.

Выяснилось, что дядя Фима в 21-ом году отметил свое 40-летие. Ста­ло быть, ему сейчас должно было быть около ста лет, что маловероятно даже в Америке. Фамилия дяди Фимы к моменту отъезда из России со­стояла из шестнадцати слогов, что было невыносимо даже для его мес­течка, что-то вроде Каценеленбогеншварцкопф. Поэтому полицейские власти Америки, принимавшие беженцев из Европы, попросту сокраща­ли трудные фамилии до первых трех-четырех букв, и гордые Белоцер-ковские становились просто Белами, а Каценеленбогеншварцкопфы — просто Кацами. Если он стал Кацем, то каким: Кацем или Катцем? И Кацем ли вообще?

—Папа, а если он не стал миллионером? Просто жил-жил, да умер. Безработным. Или продавцом в Бруклине. Или сапожником в Кливленде.

—А, ты ничего не понимаешь, — сердился папа. — У него же, наверное, есть дети. А детям уже никто не мешал здесь быть миллионерами. Америка — страна чудес. Тут даже такой олух, как ты, мог бы стать миллионером.

И папа поднял на ноги всю справочную службу в Соединенных Шта­тах, все общины, все телефонные книги. И пришло письмо, что папин родственник дядя Фима живет... ну, только представьте себе! — в деся­ти милях от нас, в маленьком зеленом соседнем городке Мэриленда! Вернее, не сам дядя Фима, дядя Фима давно умер, а его внук. И у него есть жена и пятеро детей. И он готов повидаться с родственниками из России.

Папа ходил гордый и надменный.

Что я тебе говорил? — спрашивал он. — Кто ищет, тот всегда найдет. Так уж устроено в Америке.

Папа, — сказал я, — меня немного смущают его дети. Если у него пятеро детей, то это значит, что ему самому не хватает, где ж это видано, прокормить такую ораву? Либо он хасид, а они делают столько детей, сколько угодно Богу. Пять — пять, десять — десять! Сколько получится. А хасиды редко бывают миллионерами: они не работают по субботам и не ездят на машинах. Папа, тебя ждет скромный кошерный ужин...

Ты можешь замолчать? — спросил папа. — Ты трещишь без умолку, у меня из-за тебя раскалывается голова. Но детей у него многовато...

Наш родственник, внук дяди Фимы, действительно, оказался раба-ем!

Когда мы, красиво одетые, при галстуках и с тортом в руках, при­ехали в тот городок, Нормана (так его зовут) не оказалось дома.

Он сейчас на демонстрации, — сказал один мальчик, выглянув из двери. Четверо других, включая девочку, с любопытством смотрели на новоявленных родственников из дальней России.

Вы из Кей-Джи-Би? — поинтересовался один.

—Нет, мы из Роквилла, — огрызнулся я. — Где папуля? Папуля где? Папуля ходил по кругу с десятком-другим своих прихожан вокруг

большого белого особняка. Они несли плакаты и иногда выкрикивали лозунги. Я прислушался.

"Джус фор Крайст ар нот джус!" — выкрикивали они.

Что они кричат? — строго спросил папа.

Они говорят, что евреи, которые за Христа, — не евреи.

Не понимаю, — сказал папа. — Если он за Христа, то, конечно, он не еврей. Что же об этом кричать?

Стало быть, есть евреи, которые за Христа.

Это странно, — сказал папа. — Либо — либо.

—Твой родственник тоже так думает.

Папа взял у кого-то плакат и тоже стал ходить по кругу, крича: "Джус фор Крайст ар нот джус!". И я стал ходить вместе с папой, чтобы исправить его произношение. И это была первая демонстрация в нашей жизни, в которой мы участвовали. И наш родственник-рабай очень нами гордился. И папа все время объяснял прохожим на идиш, что, действи­тельно, как же это может быть: евреи за Христа? Либо ты за Христа, ли­бо ты еврей, не правда ли? Прохожие пожимали плечами и уходили, по­тому что, во-первых, не понимали папиного идиша, а во-вторых, гово­рили они, нам бы ваши заботы.

Потом рабай отвел нас домой и угостил кошерным ужином. Он рас­сказал, как трудно сегодня уберечь детей от влияния растленной музы­ки и ТиВи, как либералы и демократы доводят страну до точки, что уже дошло до того, что молодежь организует такие богопротивные сборища, как "Евреи за Христа", что жить с каждым годом труднее, но чтобы мы не боялись, потому что Америка все еще Америка. И он пода­рил нам новые ермолки и просил приезжать в гости. Папа был вне себя.

Ну, как же так? — возмущался он. — Фима уехал сюда в 21-ом году! За это время каждый дурак стал миллионером. А этот Норман остался бедным рабаем! Уму непостижимо!

Папа, — сказал я. — Не нервничай. Потому что если бы все стали миллионерами, то в мире не осталось бы людей. Кто-то должен остаться, чтобы все мы чувствовали себя людьми. Вот ты сегодня, папа, первый раз выступил за свои убеждения, и я тобой ужасно горжусь!

Какие еще убеждения? — подозрительно спросил папа. — Нет у меня никаких убеждений!

Как? Ты же утверждал, что евреи, которые за Христа, — не евреи! Теперь ты отказываешься?

Я думал, что этот Норман — настоящий родственник! Почему не покричать вместе с родными? Но он подарил мне ермолку! На что мне его ермолка, у меня самого их десять штук. Родственники называется...

Ах, пала, — сказал я. — Ну, подумай сам. Человек жил-жил, работал-работал, копил-копил, и нажил свой миллион. А тут сваливаешься ему на голову ты и другие "родственники" из такой далекой России и стара- ешься у него отобрать эти деньги. Это, по-твоему, справедливо? Он для тебя их копил? Ты же типичный экспроприатор. Это у вас во время революции так грабили богатых. Если сам не умеешь заработать, отними у тех, кто сумел. Ты, наверное, скрытый революционер, папа. Ты, случайно, не большевик?

Я тебе сейчас дам такого большевика, что ты долго будешь поправляться, — сердито сказал папа. — Но с другой стороны, ты, пожалуй, прав. Раз уж мы уехали так не вовремя, не в 21-ом году, то придется доживать наш век без миллиона. Хотя, с другой стороны, уехать оттуда — всегда вовремя. А то действительно: родственники, родственни­ки! А где мы были, когда они зарабатывали свои миллионы? Мы их клеймили и обзывали проклятыми капиталистами! А теперь пришли на все готовенькое,

Бедные наши родственники!..

МИССИС БЕРКОВИЦ

Ты все-таки приехала. Это кстати. А то сидишь одна целый день, не с кем слова вымолвить.

Он еще в больнице?

А где ему быть, если у него нашли рак? Ну, не совсем рак, но похоже, что рак. Зачем я за него пошла? Если бы я знала, что у него будет рак... Мне делали предложение люди и поздоровее и побогаче. Так мне нужно было взять этого.

Мама, перестань! Неужели ты не понимаешь, как это противно звучит?

Конечно, ты приехала делать мне замечания. Все считают, что я умная и интересная женщина, одна ты так не считаешь. Почему?

Я тоже так считаю. Только ты не умеешь придерживать язык.

Деточка, не учи меня, я уже взрослая тетя. Ты лучше подумай о своем поведении.

А что я сделала?

Ты вышла за этого гоя. Перед людьми стыдно.

Перед кем тебе стыдно? И что значит "за гоя"? Я сама гойка с этой точки зрения. Ну, какая я еврейка? И какая ты еврейка? Ты бывшая коммунистка.

Типун тебе на язык. Что ты орешь на всю квартиру? Еще услышит кто-нибудь, сраму не оберешься. Почему у тебя такой длинный язык? Скажешь тоже... Просто я была активная и любила жизнь. Знаешь, ка-­ кая я была хорошенькая в юности? Глаз нельзя было оторвать. И потом — все тогда делали революцию, и когда мои братья побежали в Россию делать революцию, не могла же я быть в стороне.

Могла, могла... Все нормальные люди побежали в Америку, а твоя семейка почему-то побежала в Россию.

Но Польша тогда была Россией, милочка. И это было так волнующе — делать революцию.

Ну вот вы и наделали...

Кто ж мог тогда знать... Я тебе рассказывала, как я познакомилась с твоим папой?

Э-э-э...

Ничего с тобой не случится, если ты послушаешь еще раз. Вечно ты не даешь слова сказать. Я сижу тут одна, он в больнице, некому будет глоток воды дать перед смертью!

Мама, не заводись. Расскажи, как ты познакомилась с папой.

На Арбате была фотография. А я была — бутон, я не преувеличиваю — бутон. И фотографу так понравилась моя фотография, что он выставил ее в витрине. И твой папа проходил по улице и увидел меня в витрине. В меня нельзя было тогда не влюбиться! Я и сейчас хоть куда. Перестань так глупо улыбаться! Ты не знаешь, что мне сказал мистер Штейн недавно на вечере в Джуиш Комьюнити Сентре? Он сказал: "Миссис Берковиц, вы роскошная женщина". Вот что он сказал.

И ты сказала, сколько тебе лет?

Я похожа на сумасшедшую? Или ты и впрямь хочешь меня опозорить перед всеми? Ну что за гадкий у тебя язык! Всю жизнь ты была такой! Потому что ты неблагодарная!

Мама, перестань.

Это ты перестань. И не делай мне замечания. Все считают, что я умная, интересная женщина. Так ты хочешь отравить старой маме последние дни ее жизни. Это хорошо? У тебя никогда не было тонкости. А я провела мою жизнь с настоящими людьми. Они читали книги.

Какие книги они читали?

Неважно. Они были начитанные и интеллигентные люди. С ними было приятно разговаривать. И все утешали меня и хорошо ко мне относились. Когда твой папа заболел, как я страдала! Как я страдала!

Это он страдал.

Нет, это я страдала! Потому что он был нечуткий человек. Он всю жизнь думал только о себе. И он пил. Да, да, он пил как лошадь. Каждый день. Кто это мог перенести! Он, видите ли, ревновал! Как он мог ревновать, если ничего не мог дать женщине! А у меня были запросы! Я хотела жить красивой интересной жизнью. А он не прочел ни одной книги! Да, да, он не прочел ни одной книги в своей жизни! Он знал олько одно — деньги!

Ну а как бы мы жили, если бы он не зарабатывал деньги и не рисковал, как он рисковал?

—Деньги — не главное! Жизнь дается один раз, и прожить ее надо... Ты забыла? Тебя же тоже этому учили в школе. Как быстро вы все забываете! Хорошее вы забываете, потому что у вас на уме одно плохое.

Я помню, мамочка, я помню. Я помню, как просила у тебя денег, когда училась в школе.

И что, я тебе не давала?

Давала, только рука с деньгами у тебя никогда не разжималась. Ты сначала меня учила, что такое деньги и как трудно они даются.

Они таки трудно давались. Только ты об этом ничего не знала. Ты знала одно — давай, давай!

Неправда.

Ты для этого сюда приехала, хамить и говорить маме гадости? Можешь ехать обратно в свой вонючий Нью-Йорк, если тебе не дорога мама и ее здоровье. Ты убить меня приехала!

Мама, перестань!

И ты перестань! Что за манера вставлять слова в самый неподходящий момент! Ты всегда была такая. Вот так ты себя вела, когда я нашла в Канаде Якова. Ты даже не захотела с ним встретиться. А он, быть может, там уже миллионер. Из-за тебя я потеряла самого близкого и дорогого мне человека!

Мама, не смеши меня! Ты его никогда не видела. Твой двоюродный братец убежал в Канаду шестьдесят лет назад! "Самого близкого и дорогого..." Не будь лицемеркой.

Вот! Вот ты вся в этом! Я потеряла мужа, я потеряла братьев, я потеряла всех. Так ты мне отказываешь в такой малости —встретиться с единственным живым родственником. Сейчас я, быть может, потеряю и этого мужа. Он был такой замечательный! Мы с ним имели общие интересы, мы читали одни книги. Так у него, возможно, рак, на черта мне это нужно?

Нечего было твоим братьям лезть в эту революцию. Сталин и убил их за это.

Потому что они были настоящие ленинцы! А Сталин был идиот, он не мог отличить, кто друг, кто враг.

Все он мог отличить. И ваши ленинцы были такие же сталинцы, как он сам.

С тобой невозможно разговаривать! Особенно о политике. У тебя совершенно промытые мозги. Как у твоего дорогого папочки. Он тоже каждый день болтал глупости. Я удивляюсь, как его не взяли в те годы! Он совершенно не мог сдерживаться. И если кто-нибудь думал не по его, то он просто зубами скрежетал. Вот так: у-у-у! У тебя очень миленькая кофточка. Ты не могла мне купить такую же?

Я тебе привезла.

Правильно. Первое, что ты должна сделать, — это одеть хорошо свою маму.

Если с ним что-нибудь случится, ты должна переехать в Нью-Йорк. Там все мы. Там внучек Олежка.

Он не внук, милочка, он правнук. Ты, конечно, всерьез думаешь, что я приехала в Америку сидеть с твоим внуком? Ты хочешь, чтобы все узнали, сколько мне лет? Ты хочешь меня заживо похоронить, прав­да? А я еще женщина, мне же нужен мужчина. Извини, что я тебе это го­ворю, но ты уже сама взрослая и все должна понимать. Ты думаешь, я зря сделала эту дорогую подтяжку лица? А посмотри на мои зубы. Ни­кто не верит, что это протезы. Все-таки здесь умеют делать такие вещи, хотя это обошлось мне в кругленькую сумму.

Мама, это мне обошлось в кругленькую сумму...

Какая разница? Разве мы не одна семья? И разве неприятно видеть свою мамочку такой молодой и подтянутой? Иногда так хочется чего-нибодь вкусненького, но я буквально убиваю себя: нельзя. Ни одного лишнего фунта. И разве мне можно дать мои годы? И смотри не проговорись! Когда мы пойдем в Джуиш Комьюнити Сентер, я скажу, что ты моя племянница, которую я когда-то усыновила. Нет, не усыновила, а удочерила.

Обматерила.

Очень остроумно. Ты совершенно не думаешь о будущем своей мамы.

Ой, мама, тут в супе волос!

Ой, извини, на кухне так темно.

Но я же купила тебе очки, почему ты их не носишь?

Пусть старики носят очки! Надел очки — пиши пропало!

Кто тебе это сказал? Я всегда ношу очки.

А что ты — молодая? Посмотри на себя! Ты за собой совершенно не следишь. В твоем возрасте женщины выглядят намного моложе. И все из-за очков.

А вот и наоборот! Очки скрывают морщинки у глаз. Они как раз молодят.

Да? Я об этом не подумала. Подожди, я примерю. Так хорошо?

Гораздо лучше.

Нет, они все-таки напоминают о возрасте.

Ты же можешь попасть под машину.

Мне не надо ходить по улицам. Он все сам приносит. Я делаю вид, что не понимаю цен в магазине. Он все приносит сам. Он, конечно, золото. Жалко, что у него рак.

Это еще неизвестно.

Все известно. Он же старый, ему уже семьдесят три.

Мама, ты на четыре года старше!

Да? И я так выгляжу? Ну, еще раз посмотри! Выкусила?

Ой, мама, что тебе сказать...

Ты лучше послушай, как я поездила по Европе. Я тебе не рассказывала? Он таки раскололся на эту поездку. А на черта мне муж, который не дает мне путешествовать? Для этого я уехала из России, чтобы сидеть в этом вонючем Бостоне? Что тебе сказать? Европа — это-таки Европа. Я поехала с Нюркой, чтобы было с кем поговорить. Муж ее рвал и метал. Но она железная. Ты обещал мне красивую жизнь в Америке? Где она? Сидеть в твоей лавочке день и ночь — это жизнь? Для этого я все бросила? Хочу в Европу. И она его таки допекла. А я своего. И это была чудесная поездка. Все было так романтично. Лувр. Собор Парижской матери...

Богоматери...

Ты лучше слушай. И не забывай, что это я дала тебе образование, что ты такая умная. Собор Парижской богоматери, Лувр. Чудо, чудо. Так эта Нюрка увлеклась шофером, который нас возил. Ну не проститутка? Форменная проститутка! И они спали каждую свободную минуту! Прямо у нас в отеле. И не с кем было слово сказать. Нюрка вообще неграмотная женщина. Она увидела Эйфелевскую башню и спросила: "Зачем здесь поставили эту вышку?" Ну, подумай: Эйфелевская башня для нее — вышка! Потому что она совсем не читала книг! У них в Кременчуге никто не читал книг. Так что эта поездка была выброшенные деньги. Я устала как лошадь. Ну, подумай сама, у меня до этого было несколько предло-жений, зачем я взяла этого, если у него рак? Тут у одного умерла жена. И она ему сказала, что если она умрет, то пусть поскорей женится, чтобы не оставаться одному. Через месяц он мне об этом рассказал. И я сказала, что подумаю. Но тут подвернулся этот. А у того было гораздо больше денег. Он каждый год ездит в Израиль. Ты думаешь, что Израиль проиграет эту войну? Ты знаешь, он хотел купить кондоминиум во Флориде. Так теперь он лежит в больнице. Не дай бог, что случится, я же одна туда не поеду. Я должна жить там, где интеллигентные люди, где читают. Я напишу завещание, что когда я умру, этот кондоминиум останется тебе. А ты пока будешь за него платить. Идет? И ты поможешь маме, и мама поможет тебе.

Мама, при твоем образе жизни ты еще получишь мой кондоминиум.

Грубиянка! Ты хочешь, чтобы я умерла. А я живу! Живу! А ты так, прозябаешь. И жди после этого благодарности от родной дочери!..

ЖМЫХ

Ну как же вы еще не были в Израиле? Стыдно! Что значит "нет де­нег"? Ни у кого нет денег, однако, люди крутятся, находят возможность и едут! Ну, а как не посмотреть историческую родину, как не при­коснуться к камням предков? Я серьезно советую — езжайте, не пожа­леете !

—Я лично? Конечно, был! С целой группой. Нас принимали, как царей! Министр абсорбции говорил речь, заслушаться можно! Он сказал, чтобы мы не валяли дурака, а скорее переезжали в Израиль, потому что это наше место! А для таких, как Семен Григорьевич, он сказал, у нас бу­дет не только ласка, но и любовь, потому что родина не забывает под­вигов.

—Кто Семен Григорьевич? Я, конечно! Кто же еще Семен Григорье­вич? Все-таки, когда есть память, когда помнят то, что ты сделал, пусть вольно или невольно, какие-нибудь сорок лет назад, — это трогает до глубины души! А потом — ну, что я такого сделал, чтобы об этом при всех говорить? А видите — министр помнит! Потому что это такая стра-на: "никто не забыт и ничто не забыто!"

—Вам действительно интересно? Слушайте, я не собираюсь строить се­креты: что было, то прошло. А с другой стороны, если уж они помнят, то что, я должен забывать? Хотя почему меня тогда не расстреляли, ума не приложу! Это было во время войны. Мы уже освободили Румынию, и я там немножко засиделся, потому что был к тому времени капита­ном интендантской службы, и надо было собрать трофеи и брошенную румынами и немцами технику и оприходовать всякое барахло — хозяй­ство! И все это валялось на складах, и никому до этого не было дела, потому что армия уже ушла вперед.

И я жил припеваючи. Припеваючи — это когда не стреляют, не убива­ют, не бомбят. И население хорошо относится к освободителям: так тогда называли нас, оккупантов. Всем хочется есть, и все предлагают деньги за консервы. И ты их кормишь и кормишься возле них сам.

Я же был боевой офицер, стало быть, мне был положен ординарец. Васька, хороший гойский парень, не нахал, неглупый, понимал все с по­луслова. Гойский гешефтмахер. Он там крутился среди населения, ме­нял, обменивал, торговал. Обеспечивал будущую жизнь.

Однажды пришел ко мне.

Семен Григорьевич, — говорит, — товарищ капитан! Нашел на базаре турка. У турка есть контрабандный шоколад. Я пробовал. Толстый, как подошва, вкусный, как баба. Отдает почти за так. Возьмем?

Возьми, — говорю я. — Попадешься — расстреляю! Дело ведь простое. Меня в это дело не путай. Я советский офицер, а не спекулянт.

Через несколько дней приходит Васька.

Семен Григорьевич, товарищ капитан, есть покупатели на шоколад. Только они со мной разговаривать не желают, потому что я для них простой солдат. Они хотят офицера из ваших.

Из каких "ваших"?

Васька мнется, ручками разводит, никак не примерится сказать, что у него на уме.

Понимаете, товарищ капитан, они из ваших будут, евреи называются.

Принеси свой шоколад.

Васька приносит ящик. Смотрю: золотая и серебряная обертка, орлы выгравированы, таки шоколад. Васька развернул пачку, дал попробо­вать кусочек: "Пальчики оближете!"

—Зови своих евреев.

Входят двое. Не наши, румынские. В тапках, с бородами, в черных длинных пальто. Евреи. Разговаривают на идиш.

—Чем могу служить, любезные хаверим? — говорю на идиш.

Засуетились, засмеялись, обрадовались, смотрят на меня, как на Ста­лина. Деньги Ваське сунули, ящики с шоколадом забрали, тысячу спа­сибо сказали. Через два дня приходят два старика. Евреи, но интелли­гентные. Грустные.

Очень извиняемся, пан капитан, но вышло маленькое недоразумение. Так дела не делают. Извольте денежки назад.

Что такое? Где сукин сын Васька? В чем дело?

Так что шоколад в конце концов оказался не шоколад! Это сверху лежало несколько пачек шоколада. А внизу — жмых!

Какой жмых! Что такое жмых? Там ведь и обертки с золотом, и орлы. Как же жмых?

Мы, конечно, все понимаем, товарищ капитан, — печально говорят евреи, — и на старушку бывает прорушка, но деньги есть деньги, а нам надо детишек кормить. У нас детишки есть, немцами недобитые. Не ожидали, — говорят, — что офицер, еврей, пойдет на такое дело. Извольте денежки назад.

Я бросаюсь искать прохвоста Ваську. Сидит в кабаке, пьет. С таки­ми же, как сам, прощелыгами.

Сержант Никутькин, — говорю я, — одевайся, пойдем в трибунал, я тебя, сучья нога, судить буду! Где деньги от евреев?

Нету денег! — говорит Васька. — Пропил я их за ваше здоровье. А чем плох тот шоколад?

Я тебе дам шоколад, выродок! Ты зачем жмых за шоколад продал?

Побелел Васька, забожился, заклялся, зарыдал, в грудь себя стал ударять, что был там шоколад, он сам видел, да и морда у того турка была честная, усатая, чистая. Что отдал ему Васька еврейские деньги, а заработок оставшийся пропил с ребятами из комендатуры и двумя девочками, цыганочками, да вот и они сами, посмотри, Семен Гри­горьевич, товарищ капитан, разве можно было удержаться?

Вернулся я к тем двум евреям, а там уж и третий сидит, маленький, нахмуренный, сосредоточенный.

Все, думаю, донесут в комендатуру, снимут с меня погоны и от­правят в штрафной кровью смывать Васькин шоколад. А сам гово­рю:

—Успокойтесь, товарищи евреи. Деньги, конечно, Васька пропил, та­кая уж у них гойская натура, но мы что-нибудь придумаем. Соберу я другим путем деньги и верну вам. Договорились?

Маленький, нахмуренный говорит:

Мы видим, что вы, капитан, к этому мошеннику не имеете отношения. Но деньги есть деньги, И негоже, чтобы Красная Армия -освободительница вела себя так же гнусно, как немецкие захватчики и их румынские прихвостни. Давайте иначе уладим наше дело. Вы нам под эти деньги другой товар дадите. У вас ведь склады, а вы их начальник, верно? И на этих складах никакого учета нет, поскольку вы еще ни­ чего не приходовали. Это нам доподлинно известно. Что же вы хотите, любезные?

Они переглянулись, и нахмуренный сказал:

Оружие. Там у вас на складах трофейное немецкое оружие. Оно у вас на этом складе сгниет, а нам оно нужно позарез. Вот мы и будем в расчете. И забудем про несчастный жмых, как будто его никогда не было.

Зачем же вам оружие? — удивился я. — Вы же евреи. Евреи стрелять не умеют, они в Ташкенте отсиживаются, не про меня будь сказано.

Они с презрением на меня посмотрели, а потом сказали:

—Семен Григорьевич! (Я аж вздрогнул, откуда они все знают!) Мы сейчас боремся за свою страну, за Палестину, и без этого оружия нам каюк! Так что вы еще выполните свой еврейский долг, который вам никогда не забудется!

Я так прикинул и этак. С одной стороны — трибунал, и с другой сто­роны трибунал. Но оружие это немецкое, действительно, валяется шта­белями, и пока мы его оприходуем, война может кончиться. Но ведь это, прямо говоря, политическое дело: помощь иностранной армии во время войны. Расстрел! Там расстрел, тут расстрел и здесь расстрел! Ну, Васька, попадись мне, убью к чертовой матери вот из этого пистолета! И тут расстрел...

—Вы не волнуйтесь, Семен Григорьевич, — говорят евреи. — Мы гру­зовик подгоним, все погрузим, а вы только дверь откройте, да часовому прикажите отвернуться. Мы это мигом! Раз-два, и готово! А? Что скажете?

И на другой день подъехала машина с евреями, переодетыми в совет­скую форму (не иначе, как Васька продал!), я открыл дверь склада, приказал часовому смотреть в небо и считать вражеские самолеты, ес­ли они прилетят, и не прошло получаса, как нагруженная машина исчез­ла за углом.

А для меня кончился покой. Я уж думал остаться в армии после вой­ны, потому что была у меня офицерская косточка, но очень я боялся, что узнает кто о моем еврейском деле, и пиши пропало!

Я демобилизовался, уехал в маленький украинский город и всю жизнь там проработал по снабжению. А когда пришло время уезжать, погрузил семью, попрощался с родиной и поехал в Америку.

И вот такая встреча в Израиле. Я уже давно забыл про ту историю, а они все помнят! И говорят, что без того оружия им труднее было бы драться за свободный Израиль. Так что, что ни говорите, но никто не за­быт, и ничто не забыто...

А Васька? Что Васька! Ваську убили на той войне. Через две недели и убили. Подорвался он на мине на базаре.

Так когда вы едете в Израиль, скажите пожалуйста?

БУСЬКА

Васю Гвоздева я знал давно. Он крутился в наших ди-пишных ла­герях в Германии, веселый такой подросток, не дурак выпить, погуже-ваться, побегать за девчонками, русскими и немецкими. В Россию ему возвращаться было незачем: отец его во время оккупации был бурго­мистром и ушел с немцами в Германию в конце войны.

Потом я встретил его уже в Америке, в начале пятидесятых. Вася рвался к образованию. Но, как назло, он к тому времени женился на избалованной, богатой и истеричной американке, которая устраивала ему скандалы и заставляла вести пустую светскую жизнь: шляться на скучные "парти", заводить ничего не значащие разговоры со знамени­тостями на этих вечеринках и играть в гольф, который Вася ненавидел. Было у них много стычек и побитой посуды, потому что Вася хотел учиться и добиться чего-то в американской жизни.

И добился. Стал человеком, ушел от своей американской жены, встретил русскую женщину, женился на ней, купил дом и собаку.

Вот про собаку эту и пойдет разговор.

Она была из породы сенбернаров, здоровенное лохматое чудовище весом в двести килограммов, ленивое и глупое. Она любила неподвиж­но лежать в гостиной, и все должны были через нее перешагивать, пото­му что она занимала три четверти комнаты. Да и перешагнуть через нее было нельзя. Слон, а не собака. Ее звали Буська.

У Васи был странный двор. Он крутой горкой взмывал вверх, а там, вверху, на склоне был другой участок, принадлежавший другому хозя­ину этого чикагского пригорода. И там жила другая собачка, малень­кая нежная болонка, которую Буська не любил. Когда болонка просо­вывала свою мордочку сквозь дыры в сетке, разгораживающей участ­ки, Буська срывался с места и, кряхтя и роняя сопли и слюну, взбирал­ся на горку, где рявкал и рявкал на болонку, пока хозяин не уносил ее в дом. Но каждый альпинист знает, что взбираться наверх гораздо легче, чем спускаться вниз. Буська, здоровенная разжиревшая ленивая скотина, совершенно забывал об этом правиле. Наверх к болонке он еще кое-как добирался, а вот вниз — никак не мог. Поэтому он садился на свою широкую жирную задницу и съезжал вниз, губя траву, ломая кус­тики и, набирая скорость под действием своего чудовищного веса, въез­жал прямо в гостиную Васи, где уже доламывал стулья, лампы и сто­лики со всякой всячиной. Я бы этого Буську давно убил или подарил врагу.

И вот однажды у Васи была большая вечеринка. Это он получил большое повышение по службе и хотел отпраздновать событие в кругу близких друзей. Мы собрались в гостиной с бокалами в руках. Но прой­ти было невозможно. Этот Буська лежал посредине и смотрел на всех, как солдат на вошь. И не шевелился. И мы не могли пошевельнуться, потому что Буська ни за что не хотел уходить. Мы уж его легонько, не­заметно пинали ногами, и уговаривали, и покрикивали на него — Бусь­ка лежал, как изваяние.

И тут вошел Вася Гвоздев, веселый, с цветком в петлице, чуть поста­ревший с тех времен, когда я его знавал в Германии, с рюмкой водки в руке. Он увидел наше замешательство и недовольство и сказал:

— Не можете, лопухи? А ведь очень просто его отсюда прогнать. Смотрите.

Он приблизил свое лицо к Буськиной лохматой морде и крикнул:

— Буська, жиды!

Ах, что случилось с Буськой! Он вскочил на лапы, шерсть у него ощетинилась, показались клыки. Он заревел, как лев, и стал похож не на ленивого жирного сенбернара, а на поджарую, мускулистую овчарку. Глаза у него налились кровью... И он выскочил из гостиной во двор, как пуля.

Все смеялись. Все просто заливались от смеха. И Вася Гвоздев гром­че всех.

А я поставил свою рюмку на стол, посмотрел на их смеющиеся рты и ушел. И больше никогда не видел Васю Гвоздева и его собаку Бусь­ку.

ПО ДОРОГЕ В БАРНАУЛ

Жене Ч.

Один мой знакомый, не про меня будь сказано, служил разносчиком обедов в поезде Москва—Барнаул. Как я вспомнил это слово — Барна­ул—и для меня тайна. Но он там работал, потому что его уволили из научно-исследовательского института, где он до этого служил старшим научным сотрудником, поскольку он, как дурак, подал заявление на эмиграцию, упирая при этом, что его бабушка была не Екатерина Ва­сильевна Спиридошкина, а Эсфирь Ильяшевна Лапидус, вынужденная сменить все, что можно сменить, во время революции и коллективиза­ции, которые она проводила под руководством других товарищей, то­же сменивших все, что возможно, и теперь проживающая в государстве Израиль под вышеупомянутым еврейским именем. Директор институ­та, где работал мой знакомый, брезгливо выслушал бредни моего зна­комого и тут же уволил его под предлогом сокращения штатов. Вот он и стал разносчиком обедов в поезде Москва—Барнаул. То есть он рабо­тал в вагоне-ресторане.

Один ублюдок назвал вагон-ресторан омерзительной столовкой, ко­торая уезжает от отравленного ею человека со скоростью 40 километ­ров в час. Яд действует не сразу, поэтому отравленный успевает сойти на своей остановке.

Вот в такую систему и попал мой знакомый (по блату, конечно, ина­че кто бы его туда взял с бабушкой, поменявшей красивое имя Екате­рина на безобразное Эсфирь?).

Его работа заключалась в том, чтобы разносить судки с горячей пи­щей по вагонам, где ее мог съесть, а по-нашему скушать, каждый же­лающий по цене один рубль за судок. Платали моему знакомому 70 рублей в месяц, что не так уж много даже для развитого социализма, можно просто ноги протянуть, но, как вы вспоминаете, не в этом дело. Никто не может прожить на 70 рублей, даже актеры, которым сколько ни давай, им все мало.

Но главный доход моего приятеля состоял в том, что директор того вагона-ресторана давал ему на каждую ходку двенадцать обедов казен­ных, а один — ему лично. Не для того, чтобы съесть, конечно, а для то­го, чтобы продать. Почему не съесть, вы поймете потом, если у вас хва­тит терпения прочитать эту историю до конца. За десять ходок наш юно­ша получал 10 рублей в день, то есть, грубо говоря, 200 рублей в ме­сяц! И если прибавить сюда его зарплату, то он получал ничуть не мень­ше того брезгливого начальника, который его уволил из-за бабушки.

За что же, спросите вы, директор того вагона-ресторана платил мо­ему знакомому такие неплохие, в сущности, деньги? И я отвечу: за ак­куратность в исполнении своих обязанностей.

Тут вам захочется рассмеяться и сказать автору: Илья, не валяй ду­рака, я сам работал как черт, ночами не спал, план выполнял, красное знамя держал, с доски почета не сходил, а хрен мне платили такие день­ги. Не загибай.

А я не загибал. Дело все в том, что наиболее важную часть обеда, уложенного в судки, составлял борщ (если вы помните, что это такое) с мясом. И действительно, в каждом металлическом судке с бор­щом лежал кусочек мяса, вес которого строго соответствовал расклад­ке (ага, забыли этот замечательный термин, собаки!). Пассажир хлебал борщ выданной ему металлической ложкой (иногда с дыркой посреди­не, чтобы не сперли), пытаясь в то же время сжевать плавающее в нем мясо. Но мясо почему-то было жестковато, и он его выплевывал (не на пол, мы же культурные люди), а обратно в тарелку.

Честно говоря, пассажир и не мог бы съесть это мясо, потому что его не варили, а лишь слегка поджаривали для цвета. И теперь вы уже, как умные люди, все понимаете. Мой знакомый, бывший ученый, а ныне разносчик обедов, собирал судки у отобедавших пассажиров и относил их обратно на кухню ресторана. Там вылавливали из судков кусочки мяса (не объедки, не дай бог, а кусочки, потому что их не ели, а только жевали!), они шли в котел, где их варили до, как бы это сказать, полу­готовности, что ли, чтобы они совершили второй цикл: судок — пасса­жир — кухня. (Я всегда с негодованием слушаю антисоветские измыш­ления западных советологов о научно-техническом отставании Совет­ского Союза. Ну не гениальна ли технологическая линия в ресторане поезда Москва-Барнаул?).

На третий раз мясо все же съедалось. Говоря научно, это был трой­ной цикл прохождения продукта в процессе производства (надеюсь, я не слишком сложно все излагаю?).

Куда же девались остатки мяса, спросите вы? Ведь не сожрали его ра­ботники вагона-ресторана и их родственники? Так ведь и лопнуть мож­но. Да и опасно. Вынесешь мешок, а тут как тут ОБХСС, чтоб он сго­рел! Нет, все не так. Просто на всех станциях к поезду бросаются люди в надежде купить что-нибудь. И в вагоне-ресторане они могут купить немного мяса. По закону. Есть такой закон, по которому директор ва­гона-ресторана может продать маленькие излишки своего товара. Вот он и продает. По накладной. Все чисто, как слеза ребенка. Там же мож­но купить спиртные напитки. Водку, например. Буфетчица Нюрка, в за­висимости от жадности, нахальства и связей директора, очень аккурат­но "достает" водку из запечатанной бутылки медицинским шприцем. Немного, всего процентов 25—30, и даже вы, искушенный алкаш, ис­порченный "смирновской" и "абсолютом", ничего бы не заметили, по­тому что водка в России всегда двух сортов — хорошая и очень хоро­шая. А поезд уже ушел.

—Но, — закончил рассказ мой знакомый (его все-таки выпустили, и он теперь снова старший научный сотрудник. Или средний, но обяза­тельно станет старшим, зря что ли, он мучился в поезде Москва-Барна­ул!), — предположим, что кто-то из пассажиров вдруг поднимал крик по поводу недоваренного мяса или разбавленного коньяка, тогда к не­му приходил шеф-повар (шеф, потому что всегда был "подшофе", ну что за глупый каламбур, прости Господи!) и говорил:

— Хулиганничаете? Умного из себя строите? Оскорбляете при испол­нении обязанностей? А вот составим протокол! А может, у вас бабуш­ка и не Екатерина Васильевна вовсе?

И на следующей станции молодчика забирали в милицию.

А поезд уже ушел.

ШЕЙГИЦ

Товбины были благополучной московской семьей: папа инженер, мама бухгалтер и Леночка, которая училась играть на скрипке. Собст­венно, она училась не столько играть, сколько завоевывать призы на всесоюзных и международных конкурсах. Этому и учат в консервато­рии. И так бы они и жили, если бы Леночка не влюбилась. Это тоже пол­беды, потому что рано или поздно все Леночки влюбляются. Даже те, которые играют на скрипке. Правда, им гораздо труднее, потому что, чтобы побеждать на всесоюзных и международных конкурсах, надо иг­рать по десяти часов в день, и на личную жизнь почти не остается вре­мени.

Но Леночка не просто влюбилась, а безумно влюбилась в Колю Жердакова, соседского парня, только что окончившего школу и не попав­шего в институт. Поэтому у него было достаточно времени, чтобы бро­дить под окнами у Товбиных, вздыхать, ждать Леночку утром и отно­сить ее скрипку в консерваторию и обратно. Во время этих прогулок Леночка и влюбилась.

Папа Товбин — инженер и мама — бухгалтер очень волновались. По­тому что Коля, как вы уже поняли, был шейгиц, гой, сын уборщицы Нюрки из восьмой квартиры. Что общего у него и этой Нюрки может быть с Леночкой Товбиной, красивой еврейской девушкой из консер­ватории? И вообще, это такая дикость — Коля Жердаков! Что, нет хо­роших еврейских ребят? Так нет, ее тянет к этой антисемитке Нюрке, которая на всех перекрестках орет, что жиды во всем виноваты, что они и Сахарова энтого испортили, ведь чего ему, проклятому, не хва­тало? И зарплату, небось, огребал — пятьсот рублей, а может, и поболь­ше, и квартира у него была чуть ли не четырехкомнатная, и машина. А ведь все ему мало! Вот и продался на еврейские денежки американ­ским шпионам! Вот взять бы хворостину и погнать их всех в Палести­ну!

Вот в такого парня влюбилась их дочка! Перед людьми стыдно.

Товбины и так прикидывали, и эдак, и с Леночкой строго говорили, и с друзьями советовались, и родственников подсылали — не слуша­лась Леночка, хоть убей ее! А как убить единственную дочку, радость такую, лауреатку всех будущих конкурсов?

И Товбины решились на радикальную меру: уехать в Израиль. А там забудет Леночка и Кольку Жердакова, и мать его Нюрку, и никто не будет орать гадости на улицах и в газетах, и все равно все знакомые и друзья уже уехали, а там - как будет, так будет.

Но Леночка оказалась не робкого десятка, и даже не робкой сотни, она пришла однажды домой со своим Колей и сказала, что они расписа­лись, и теперь Коля, как член семьи Товбиных, тоже подает заявление в ОВИР на выезд на родину предков — в государство Израиль. Выку­сили?

* * *

Даже в аэропорту Лод в ушах Товбнных стоял крик уборщицы Нюр­ки во время их выезда из Москвы. Нюрка кричала, что жиды эти сов­сем распоясались, окручивают и забирают с собой русских детей, кро-винушку нашу родную, и Сахаров энтот с Солженицером проклятым совсем замордовали русский народ, и что же это делается, братцы, смотрите, как Кольку, мою сиротиночку, везут на войну с арабами эти­ми несчастными, но отольются им слезы наши советские, чтоб они сго­рели, окаянные!..

Тут мы пропустим несколько лет, потому что все было у Товбиных, как у всех: помучились, набегались, пристроились, язык подучили и за­жили: папа инженером, мама бухгалтером, а Леночка на скрипке до­учивается, к конкурсам готовится — всеизраильским и международ­ным.

А где же Коля? Коля где? Не упустили ли мы мужа Колю в чужом, непонятном государстве Израиль?

Нет, не упустили. Коля все так же любит Леночку. Но скрипку за ней уже не носит. Потому что надо работать. И Коля работает ювелиром. Бизнес этот древний, еврейский, все ювелиры в Израиле — хасиды. Ха­сиды это такие евреи в черных костюмах и черных шляпах. И учится у них Коля изо всех сил. Потому что, если ты в бизнесе, то должен стать профессионалом. Любителей здесь не держат. Это вам не Москва.

И не может Коля отставать от хозяина, реб Шломо. Как реб Шломо скажет, так Коля и сделает. И черная шляга очень даже идет к Коли-ному лицу, опушенному славной рыжей бородкой. И пейсы у Коли не хуже, чем у лучшего ювелира в их фирме, Ахадона Кишона. И на иври­те Коля шпарит не хуже любого сабры: очень он оказался способным по части иностранных языков.

По субботам Коля не работает. Он просит Леночку зажечь субботние свечи и прочитать над ними молитву перед обедом.

А Леночка очень сердится. Ей все это кажется диким и первобыт­ным.

—Мы же современные интеллигентные люди, — жалуется она. — Что это ты напридумывал? Я же артистка, педагог! К лицу ли нам все это? Люди смеяться будут! Как это не пойти в театр в субботу? Ты меня хочешь, Колька, в гроб загнать? Для этого мы сюда выезжали?

Коля хладнокровно выслушивает Леночкнны речи и говорит ей:

—Ну скажи, Леночка, чем ты отличаешься от моей неграмотной и не­ образованной мамы Нюры, дай Бог ей здоровья! Зажги свечи, дорогая, скажи молитву. Барух ата Аденой...

Но Леночка (помните, какая она была решительная и не робкого де­сятка?) собрала вещи и ушла от Коли к тромбонисту Арону Вайсману, недавно приехавшему из Ленинграда. Но что-то ее там мучило, перед глазами все время стоял Коля, и было почему-то пусто и тоскливо в ее душе. Тромбонист Вайсман был современный и интеллигентный, но чужой.

И однажды Леночка позвонила Коле и сказала, что не может и не хо­чет больше без него жить. И готова теперь зажигать свечи хоть каждый день, и все молитвы она выучила наизусть, и хочет теперь только одно­го: ребенка от Коли. А международные и всеизраильские конкурсы от нее все равно никуда не уйдут.

И Коля простил Леночку.

И только однажды, сидя за субботним столом с Леночкой и Авивой (котороя родилась у них вскоре), он, почесывая свою роскошную ры­жую бороду, сказал:

—Одного я не могу понять, Леночка, как ты могла выйти замуж за гоя?

ЧАШКА КОФЕ

Он пощелкал ножницами у моего виска и сказал:

И в этом все дело. Настоящий мастер отличается от простого парикмахера тем, что знает, где, как и сколько снимать. За это вы и платите пятнадцать долларов. Потому что мужчина начинается с головы. Где он кончается — это другое дело. Но начинается он с головы, и этот предмет должен выглядеть красиво.

Давно вы здесь? — поинтересовался я.

Давно. Когда поехала Рига, я был одним из первых. Чуть вправо головку, пожалуйста.

Семья, дети?

Жена, ребенок. Но у меня особый случай. Вы обо мне еще не слышали?

Нет. А что такое?

Мне кое-что выпало в этой жизни. Раечка, вы же видите, что клиентка жаждет расплатиться. Перестаньте точить лясы и не забудьте сказать спасибо... Это совершенно дикая история, но вам будет интересно... Вот здесь чуточку подправим... Видите, это уже совсем другая голова...

Ну так не тяните, рассказывайте.

Понимаете, там, в Риге, я был мастером номер один. Не два, не три, а именно номер один. Вы скажете, все эмигранты так говорят, все почему-то там были первыми номерами, доцентами, докторами наук, про­фессорами. Ну так я был профессором в своем деле. После меня женщины выглядели, как мисс Америка. Потому что я любил свое дело. И я умел обращаться с клиентками. В парикмахерской им надо поговорить. Потому что дома им не с кем разговаривать. Мужья не слышат. Они читают газету и смотрят телевизор. Футбол для них важнее. А мастер делает их не только красивыми, но и умными. Потому что он не спорит. Он слушает и иногда вставляет свои замечания типа "конечно", "кому вы рассказываете", "ах, как это правильно". И женщина уходит удовлетворенная. А я чувствую себя человеком. И если она уже рассказала все, что ее волнует, то не скупится на чаевые. Головку чуть влево, пожалуйста...

Как мы тут намучились сначала, не вам рассказывать, вы это знаете не хуже меня. Потому что без языка. Потому что первое время. Потому что надо всему переучиваться. Но если ты любишь свое дело, если ты знаешь, чего хочешь, то добираешься до своего места в жизни и можешь отложить пару долларов в банк.

И в один прекрасный день я купил этот салон. Вы знаете, сколько стоят эти зеркала? А кресла? Вам, кстати, удобно сидеть? У дантистов нет таких кресел. Можно было, конечно, купить подешевле, но клиент должен сидеть в моем кресле, как на троне, потому что для меня он — король! Вот сейчас вы король. Вам нравится? Всем нравится.

И, конечно, пошли дамы. У меня здесь "унисекс" — мы обслужива­ем как женщин, так и мужчин, но дамы — это главное...

Пришла одна девушка. Не девушка, женщина, но выглядит, как де­вушка. И я сделал ей голову. Я хотел сделать ее красавицей, потому что до этого ей делал голову какой-то парикмахер, который брал с нее, как мастер. Самозванцы есть в любом деле, не мне вам рассказывать. Я ее попросил закрыть глаза. И когда она их открыла и посмотрела на себя в зеркало, то она себя не узнала. И я ее не узнал. Потому что я пре­вратил ее в принцессу. И больше она никого не хотела знать. Она прихо­дила ко мне каждую неделю, и я делал ей укладку, я ее стриг, мыл, я ее держал в форме. А она со мной разговаривала. И за это она меня полю­била. Вот здесь, за ухом, я еще немножко заберу...

Постойте, постойте, что значит полюбила?

Полюбила — это значит полюбила. Она стала приходить ко мне каждый день. И дожидалась, когда я кончу работу. И отвозила меня до­ мой в своей машине. И на утро приходила снова. И я не мог ее прогнать, потому что мне было приятно на нее смотреть. И в один прекрасный день ко мне в салон пришел маленький квадратный пожилой человек в черном костюме в белую полоску, сел на диван и стал за мной наблюдать. Я пригласил его в кресло, но он сказал мне по-еврейски: "Потом, потом, у меня есть время" и продолжал на меня смотреть. Поверьте, я чувствовал себя не очень-то приятно. А он сказал: Присядьте на минуточку, у меня к вам есть дело.

Мы сели вот на этот диван, он расчесал пальцами усы и сказал:

—Я приехал сюда из Колумбии. Это там, в Южной Америке. У меня там кофе. Много кофе. Все кофе Колумбии. И у меня есть дочь. Одна. Единственная. И она вас хочет. Она хочет, чтобы вы на ней женились. Ее зовут Ребекка.

Ребекка? Это та Ребекка, которую я сделал принцессой? И это ее па­па?

Вы сошли с ума! — сказал я. — У меня жена, ребенок. Что значит женились?

Женились, — сказал он, — это значит, что вы разводитесь со своей нынешней женой и женитесь на моей Ребекке.

Честно говоря, мы с женой жили не так уж хорошо. И если бы не дочка, я даже не знал, как бы мы с ней жили. Потому что она меня не очень любила. Она очень любила деньги, которые я зарабатывал. И она все время хотела, чтобы я сменил профессию. Ей казалось, что меня окружает слишком много женщин. Но мне не хотелось менять ни того, ни другого. Так не беспокоит?

—Папаша, — сказал я, — может быть, у вас в Колумбии вот так делаются дела, но мы, слава Богу, живем в Америке, и у нас все по-другому. И я вас даже отчасти не понимаю...

—Дорогой друг, — сказал папаша, - я не привык, чтобы мне отка­зывали. Так уж я устроен. Если все дело в вашей бывшей жене, то позвольте мне это устроить. Дайте мне ваш адрес.

Я засмеялся и дал ему адрес. Я подумал, что будет очень хорошо дать урок моей Греточке, чтобы она поняла, что я парень хоть куда, что и у меня есть шансы, что даже в далекой Колумбии знают о моем мас­терстве и обаянии.

Через два часа позвонила Грета и сказала, что она согласна дать мне развод! Потом трубку взял этот колумбийский дядька и сказал, что дело сделано, он сейчас ко мне приедет, и мы договоримся о дальней­шем.

Я ничего не понимал. Что происходит? Что творится с моей жизнью? Что он такое сказал моей Грете, что она согласилась меня потерять? И кто этот квадратный старик в белую полосочку, который влез в мою судьбу?

Он вошел в салон и сказал:

—Грета - настоящая женщина. Она сразу все поняла. Я ей сказал, что Ребекка хочет ее мужа. Вот чек на два миллиона долларов. Этого достаточно? И Грета сказала, что этого достаточно. Вы свободны. Те-­ перь скажите мне, вы сможете полюбить мою Ребекку? Скажу вам од­но: она бриллиант. И в очень хорошей оправе.

И он похлопал себя по карману.

—Вы из Риги, — продолжал старик, — а я из Вильнюса. Я из Вильнюсского гетто. Туда нас они согнали. И я из Треблинки. Туда они нас перегнали. И там у нас с женой родилась девочка. Нет, нет, это была не Ребекка. Это была другая девочка. Там она и умерла. А мы остались живы. Я и жена. Оба остались живы. И после освобождения мы поехали в Колумбию. Почему не в Америку? Не знаю. Все поехали в Америку. А мы в Колумбию. И я работал день и ночь. День и ночь. В Колумбии тогда ничего не было. Только кофе. Хороший кофе. Лучший в мире. И я его выращивал. И покупал. И продавал. И сделал большой бизнес. Там у нас родилась Ребекка. Как мы над ней дрожали! Ведь мы уже потеряли одного ребенка. И все было посвящено Ребекке. Вся жизнь. Весь бизнес. И когда ей было восемь, ее у нас украли...

Кстати, вы хотите покороче или подлиннее? Я советую покороче... Он помолчал.

—Да.., Этот короткий старик мне очень понравился. В нем было что-то, что нам, с нашим прошлым, трудно понять. Вот, например, вы можете понять израильских солдат? Можете ли вы представить себя на их месте? А ведь они такие же евреи, как мы с вами. Только есть в них еще что-то, что нам недоступно. Смелость. Убежденность. Профессионализм. Они такие же и не такие... Так и этот старик.

Выкрали Ребекку. И прислали письмо о выкупе. Три миллиона. Прийти одному, без свидетелей. Если что не так, убьют девочку на месте. И он пошел. За городом пещеры. Там они ее держали. Пятеро. Он вошел, крикнул дочке по-еврейски: "Ложись!", она бросилась на зем­лю, он вынул автомат и расстрелял всех пятерых. "Я не привык бросать деньги на ветер", — так он мне это объяснил. Он привык добиваться своего. Вот почему у него все кофе и все деньги Колумбии, а у нас с ва­ми... Впрочем, каждому свое.

А что Ребекка? Где Ребекка во всей этой ситуации? — спросил я.

Ребекка? Как где? Здесь. Сейчас придет. Где ж ей быть?

И как вы живете?

Изуми-и-ительно! — протянул он. — Мы живем изумительно! Я даже не знал, что так можно жить. Мы живем душа в душу. И дочка моя часто у нас бывает. И дом у нас — загляденье. Во всей Пенсильвании не отыщется такого дома.

Так зачем же вы работаете, наследник колумбийского кофе? — язвительно спросил я.

Как можно не работать? — обиделся он. — Вы бы смогли не работать?

Ну занялись бы другим делом, акциями, например...

Да? А ну-ка посмотрите на свою голову.

Я посмотрел в зеркало. Это был не я! Моложавый сексуальный бог смотрел на меня в зеркало,

—И я должен бросить это и заниматься какими-то акциями? — спросил он. — Зачем?

Красивая молодая женщина вошла в парикмахерскую. Она подошла к парикмахеру и нежно его поцеловала. И столько в этом было!.. Я за­шелся от зависти.

Она села в кресло, взяла в руки журнал и стала его перелистывать.

—Одно плохо, — сказал он добродушно. — Она хочет, чтобы я всетаки ушел из салона. Она боится, что придет другая женщина, которую я сделаю принцессой, и перекупит меня. За другие два миллиона. Хотите чашечку кофе? У нас настоящий, колумбийский...

ВИШНЯ

Иван Трофимович ехал умирать на родину. Чего только ни делали родные и друзья, чтобы отговорить его от этого "сумасшедшего", как они говорили, решения! "Ты совсем очумел, дед! — говорили они. —

Ты просто тронулся! Ну кому ты нужен? Кто тебя ждет? Ну, съезди, по­гляди на свою "ридну Полтавщину" и тикай назад! Ты что, забыл, кто там у власти?"

Иван Трофимович очень обижался на таких советчиков.

— Что мне осталось-то? — говорил он. — Ну, протяну я год, два. За­роют меня в чужую канадскую землю. Ни кола, ни двора. А там виш­ня цветет. Племяш пишет, шо хатку можно купить. Пенсию свою я вы­правил, туда переведу, а там, глядишь, и не пропаду. Много ли мне ос­талось? А вишня каждый день снится, мочи нету!

Иван Трофимович продал домик возле церкви в Квебеке, простился в баре со старыми товарищами, с которыми съел пуд соли на сталели­тейном заводе, сходил на могилу к покойной Пелагее Саввишне, с ко­торой намыкались и на работах в Германии, и в ди-пишных лагерях, да и здесь в Канаде споначалу... Ушла Пелагея, совсем его осиротила, ни­кого и не осталось. А там вишня цветет, на Полтавщине...

И все вышло по-писаному. И хатку купил Иван Трофимович, и пле­мяш оказался работящий и непьющий, и жинка у него была румяная да чернобровая, и деточки росли, босиком бегали, и сады за хатами зе­ленели, и вишня цвела, ох и гарно цвела, белым да розовым цветом, глаз не оторвать.

И односельчане приняли Ивана Трофимовича по-людски, никто сло­ва дурного не сказал, а наоборот, что ни вечер, усаживались все на кры­лечке у старика, и рассказывал он истории и байки про чудную загра­ничную жизнь, про соседей и друзей, согнанных туда войной, про ма­шины и станки, про заокеанское житье-бытье. И даже деточки заслу­шивались, все льнули к Ивану Трофимовичу: расскажи да расскажи, деда, про Канаду эту да про Квебек. И Иван Трофимович, сбиваясь иногда на английский, а иногда на французский, покуривая, все вспо­минал да вспоминал.

Одно было странно: никак не умирал Иван Трофимович. Видно, от­ступила смерть перед белыми полтавскими хатками, да вишневым цве­том, разливавшим покой в состарившейся его душе. Не шла смерть, и все тут! Ну и слава Богу!

Но не вечно же на завалинке сидеть, табачком тешиться, думал Иван Трофимович. Я еще хоть куда! Работать надо. Все работают, стариков зовут, приходите, мол, дедушки, подмога нужна. И к пенсии прибавка. И племяш, бригадирствующий уже какой год, тоже советует: иди в за­готовители, иди в заготовители. Будешь у трудящих колхозников фрукты скупать, на базу сдавать, тут и зарплата, и прогрессивка за пе­ревыполнение. И людям хорошо: им не надо потом фрукты на базар нести, и денежки в кармане. Подумай, дядька Иван Трофимович.

И Иван Трофимович так и устроился. Ездит по селам, личные при­усадебные фрукты скупает. Транспорт через базу вызывает, накладные оформляет. И заработок имеет. Скажем, покупает вишню по тридцать

копеек за центнер, а на базу продает по тридцать пять. Пятачок этот рублями оборачивается, а к концу лета, глядишь, и тысчонку вышибить можно. И все хорошо. Государство фрукты копит, гниют они себе поти­хонечку на тех складах в промкооперации, а крестьянам не нужно при­думывать, что с лишним урожаем делать — и все при деле. Даже Иван Трофимович.

Но однажды пришли за ним. Собирайтесь, говорят, гражданин Бондаренко, 1898 года рождения, по национальности украинец, возвраще­нец из капиталистической Канады, судимостей нет. Поехали в област­ной центр, будем вас судить за хищение социалистической собствен­ности.

Иван Трофимович очень удивился, потому что никакими хищения­ми, а тем более социалистической собственности он не занимался, а ра­ботал заготовителем потребсоюза по перекупке государству фруктов, и в частности яблок и вишни, из расчета тридцать центов, тьфу ты, Гос­поди! — копеек за центнер с перепродажей его государству по трид­цать пять. Какие же это хищения? Нету у меня ничего похищенного, хоть всю хату обыщите. И все бумаги и накладные у меня тоже в по­рядке: вот тебе расходы, а вот приходы.

А где же те пять копеек, которые ты выручал за продажу?— смеясь, спросил милицейский началь- ник. — Где ж тот пятачок, что ты, гражданин Бондаренко, утаил от родного рабоче-крестьянского правительства?

Как где? — спросил недоумевающий Иван Трофимович. — В сберкассе, конечно. Где ж деньгам быть? У вас ведь никаких вложений делать не полагается. Вот они в сберкассе и лежат, под два процента.

И все смеялись. И следователь, и адвокат, и судьи. Народный заседа­тель чуть со стула не упал от хохота. Потому что Иван Трофимович все никак не мог взять в толк, что же он наделал.

—Это же бизнес! — говорил он виновато. — А как же иначе торговать? Покупаю по тридцать, продаю по тридцать пять. Как же без бизнеса?

И это слово "бизнес" вызывало у присутствовавших в суде неудер­жимый смех. Так со смехом и дали ему три года. У вас бизнес, а у нас — спекуляция!

Иван Трофимович отсидел три года от звонка до звонка.

А выйдя из тюрьмы, связался с канадским посольством и попросил­ся обратно в Канаду.

Чтобы умереть на родной земле.

моя полиция

Когда я жил в Кливленде, мой друг Джек учил меня: "Америка — свободная страна. И ты в ней должен чувствовать себя хозяином. И начинай по капле выдавливать из себя раба. И только в одном случае ты должен чувствовать себя здесь, как в России: когда ты имеешь де­ло с дорожной полицией".

Это еще почему? — недоумевал я. — Разве тут полицейское государство?

Нет, - отвечал Джек. — Но полицейский здесь всегда прав. Если он тебя остановил за нарушение правил, не ори, не бей себя в грудь, ни­чего не доказывай, скажи просто: "Йес, сэр!", получи свой тикет и тихо уезжай.

—А если он не прав? Если он ко мне придрался? Джек насмешливо посмотрел на меня и сказал:

Ему незачем к тебе придираться. Ты ему ничего плохого не сделал.

А вдруг ему просто нужны деньги? А я тут как тут.

Дурак ты! — сказал Джек и был прав.

Я вспоминал уроки Джека каждый раз, когда меня останавливал полицейский. И каждый раз я что-то нарушал. И я смиренно говорил "йес, сэр!" и безропотно сносил все штрафы и нотации. Потому что знал, что на дорогах этой страны ежегодно погибает больше людей, чем в иных иностранных войнах.

Но все же было несколько случаев, которые были скорее исключе­нием, чем правилом, но они случились со мной, как же мне с вами не поделиться?

Представьте себе чувства человека, впервые получившего государст­венную работу в Вашингтоне. Радости моей не было конца. Мои друзья устроили по этому поводу вечеринку, и там мы клюкнули, кернули, по­том немножко назюзюкались, потом добавили, потом хватанули по ма­ленькой, потом уже выпили как следует и в заключение тяпнули по рюмочке коньячку. И в таком настроении часа примерно в четыре ут­ра я поехал на своей машине домой по пустынным улицам Вашингто­на. Жизнь была прекрасна и местами удивительна, и все плохое, ка­залось, позади, а хорошее — вот-вот появится на следующем перекрест­ке. Такое, примерно, было настроение.

От дома моих приятелей до меня было миль двенадцать. Солнце еще не встало, но фонари уже погасили. Ты едешь в состоянии меж до и после.

И когда миль через девять я вдруг случайно посмотрел в зеркало, то увидел, что за мной по пятам с двух сторон движутся две полицей­ские машины с мигающими огнями. И я увидел руку полицейского,

настойчиво приглашавшую меня причалить к тротуару. И стал лихо­радочно соображать, что мне делать дальше. Я не знал, как, почему и когда они ко мне прицепились. И почему сразу двое? И что я буду де­лать без прав в чужом городе, когда до работы можно добраться толь­ко на машине? И вся моя радость испарилась, как сон, как утренний туман, которому и впрямь было самое время испаряться.

Я остановился у самых дверей моего дома и вышел из машины. Они остановились поодаль и тоже вышли, отстегивая кобуры с пистолета­ми. Два здоровых лба. С засученными рукавами. Один остался у ма­шины, а второй пошел ко мне, говоря, чтобы я ему сразу отдал права и эту желтенькую карточку, которая обычно лежит в "бардачке", за­был, как она по-русски. Я дал. Он сказал:

Ты пьяный? Я сказал:

Н-н-нет. Почему вы спрашиваете?

Потому что ты ехал по всем линиям сразу. Красного света для тебя вообще не существовало. Мы за тобой ехали десять миль, но ты нас не видел! Сумасшедший! Сколько дринков ты выпил?

Два, — сказал я. — Максимум пять.

Скажи гуд-бай своим правам, — сказал он.

Сэр! — сказал я. — Поставьте себя на мое место. Несчастный эмигрант, бывший продавец обуви из Кливленда, выдержал экзамен на государственную службу! Завтра он в первый раз выходит на работу, а сегодня друзья устраивают парти по этому поводу. Что бы вы сделали на моем месте? Если учесть, что сейчас четыре часа утра, и я никому не могу навредить, нельзя ли простить меня? Тем более, что я сейчас пообещаю, что никогда в жизни больше не сяду за руль, будучи под мухой. Ну, пожалуйста, не губите мою жизнь, сэр, тем более, что она начинается только завтра.

Полицейские с интересом слушали мою безграмотную галиматью на английском. Второй спросил:

Ты где живешь?

Вот здесь! — ответил я, с готовностью показывая на дверь. — И ехать больше никуда не надо! А, сэры?

Полицейский долго смотрел на мое лицо. Потом он отдал мне пра­ва и ту желтенькую бумажку и сказал:

—Поздравляю тебя с получением работы. И будь осторожен в следующий раз. И гуд лак!

Слезы выступили у меня на глазах. Я обнял его (а второй в это вре­мя вытащил пистолет, потому что я был неверно понят в эту минуту) и сказал:

—Если бы ты знал, как много ты для меня сегодня сделал! И не только потому, что не оштрафовал меня и не отобрал у меня права, но и потому, что теперь я ясно вижу разницу между словом "полиция" и словом "милиция". И за одно это — большое тебе спасибо!

Но он, кажется, ничего не понял, оторвал меня от своей груди и про­следил за тем, чтобы я вошел в подъезд и сел в лифт.

* * *

А еще раньше, будучи в Лос-Анджелесе, я поехал со знакомой ба­рышней в Сан-Диего. Мы мчались по потрясающим калифорнийским хайвеям и наслаждались окружающей нас природой. Вокруг росли пальмы, пыльные, как декорации в Большом театре, и редкие кустар­ники желтели там и сям по обочинам дороги. В машине кроме нас было двое детишек, дочки той барышни. И все было прелестно до той мину­ты, когда барышня сказала:

— Ах, какие чудные цветы растут у этой дороги. Я пойду и нарву их. И сделаю всем венки. Я умею замечательно плести венки.

И она остановила машину и стала собирать цветы, напевая какую-то славную песенку.

И тут, как из-под земли, выскочила полицейская машина. Кап вы­шел и спросил, не случилось ли чего с нами на шоссе и почему это мы ос­тановились? Поскольку наш английский тогда был... ну, как бы это сказать... ну, не очень хорош... даже, я бы сказал, несколько отврати­телен... а если уж говорить всю правду, го мы ни черта не понимали из того, что он говорил, то мы обратились к милым дочуркам барышни, которые уже шпарили по-английски вовсю и вызывали у нас ужасную зависть. Так вот, одна из дочурок объяснила полицейскому, что мама решила нарвать цветов, чтобы сплести венок. "Это так красиво", — объяснила малютка.

Полицейский просто задохнулся от негодования. Он все же сказал, что только самоубийцы и эмигранты способны останавливаться в мес­те, где останавливаться нельзя ни при каких обстоятельствах! И он тре­бует, чтобы барышня немедленно прекратила это занятие и поехала ско­рей восвояси, а то он сейчас же выпишет "тикет", и тогда мы будем знать, как плести веночки на хайвеях!

И мы, мило улыбаясь и помахивая ему сорванными цветочками, по­ехали дальше, пока он не исчез из глаз. А когда исчез, барышня все же снова вышла на обочину дорвать тех цветочков. Потому что ей не хватало на венок, который она для меня хотела сплести. Наверное ей казалось, что в этом венке я буду похож на Юлия Цезаря. Или на кого-то другого, не такого благородного, но тоже красивого.

И тут показался тот же полицейский! Он смотрел на нас, выпучив глаза, и никак не мог понять, из какой больницы мы сбежали! И ко­гда барышня, улыбаясь, пошла к нему с букетом ромашек (или неза­будок, или как их там звали, эти цветочки), то он, бормоча что-то под нос, кинулся на обочину, дорвал для нас целую охапку цветов, бросил их в нашу машину и сказал:

— Не могу же я ехать за вами до самого Лос-Анджелеса! Уезжайте, ряди Бога, и не выводите меня из себя!

И теперь уж мы по-настоящему уехали, и девчушки сплели мне ве­нок, и я в нем был похож и на Юлия Цезаря, и на поэта-лауреата с ка­кой-то советской карикатуры.

А полицейский так и остался на хайвее с разинутым ртом, сообра­жая, почему он не наказал барышню с ее цветочками и неуважением к закону, запрещающему срывать цветы удовольствия на дорогах, где скорость не менее 55 миль в час.

Наверное, он тоже был романтик. А может быть, его дедушка тоже когда-то эмигрировал в Америку, и он нам просто сочувствовал.

И все-таки, граждане, не нарушайте! И давайте пройдемте.

КЛИЕНТ

Нина работала в подсобке, когда туда заглянула белозубая Джейн и сказала:

—Там пришел один покупатель, роется в товарах, но я не вполне его понимаю. По-моему, он русский, иди помоги ему.

Нина прошла в торговый зал и сразу увидела пожилого благообраз­ного господина, который копался в галстуках и джинсах, брошенных на прилавок.

Здравствуйте, — сказала Нина по русски, — можно, я вам помогу?

Ну что ж... — сказал господин, — очень буду признателен.

У нас сегодня замечательный "сейл", — сказала Нина, — вот, возьмите этот галстук. Он вообще стоит пятнадцать долларов, а сегодня — только пять. А вы давно приехали? Мы здесь с мужем уже почти год. И он уже устроился, и я. Мы сами из Киева. А вы откуда будете?

Я из Москвы, — подумав, ответил человек. — Из Москвы я.

Как интересно! Вы уже давно?

Порядочно, — ответил он, примеряя Нинин галстук.

Что ж я вас раньше не видела? — поинтересовалась Нина. — У вас с языком-то как? Усваиваете?

Усваиваю помаленьку... — Его, видно, начинала тяготить Нинина разговорчивость.

А вы приходите к нам, — сказала Нина. — У нас вечера, знаете, какие устраиваются! Кто у нас только ни выступал в клубе! Все лучшие эмигрантские силы — и артисты, и писатели, и музыканты! И для ста­- риков... — Нина замялась, — ...ну, для пожилых людей у нас и английские классы есть, и билеты им продаем по сниженным ценам. Вы приходите, не так скучно будет. У вас семья есть? Дети у нас в еврейской школе, их там бесплатно учат. У нас...

У кого это "у нас"? — несколько раздраженно спросил незнакомец.

У нас — это русский клуб при "Джуиш комьюнити сентер". Почему ж вы не приходите?

Почему, почему... — сердито сказал господин. — Потому что я посол Советского Союза, вот почему!

И пошел к кассе, держа в руках уцененный галстук.

ПУЭРТОРИКАНСКИЙ ЭТЮД

Я сидел на пляже в Пуэрто-Рико. Океан сверкал всеми оттенками зеленого, небо было синее-синее, а песок желтый-желтый и мелкий-мелкий. Что касается ветра, то он нежно обвевал загорелые тела от­дыхающих, его лишь условно можно было назвать ветром, это было дуновение Господне, вот как это было хорошо. Если учесть к тому же, что на дворе стоял январь, заметший снегом родной Вашингтон, то можно легко себе представить чувства человека, выбравшегося, нако­нец, в отпуск на пару недель, чтобы вот так, ни о чем не думая, пова­ляться на пляже у океана, пошиковать в отличном отеле, поплавать в бассейне, попить виски на льду и оставить пару-тройку честно зарабо­танных долларов в казино и кабаре.

Возле меня сидел человек с грустным интеллигентным лицом. Он смотрел на горизонт, и легкое страдание иногда мелькало в его гла­зах. Я люблю заговаривать с незнакомцами. Никогда не знаешь, какую шутку сыграет с тобой судьба. А вдруг это то, что изменит твою жизнь? Сидит грустный джентльмен, ты с ним разговоришься, а он, оказывает­ся, издатель, который и грустит-то оттого, что нет у него в портфеле ру­кописи, с которой он может выйти на сегодняшний рынок. А ты тут как тут. И вот он уже улыбается, пьет за твое здоровье и вынимает из плавок контракт, на котором тебе лишь нужно поставить свою краси­вую подпись и сумму прописью.

Хай! — сказал я. — Отличная погода, не правда ли?

Хай! — сказал он. — Хорошая погода...

А океан? — сказал я. — Это же чудо, отливает всеми оттенками зеленого!

Точно! — согласился он, — И песок желтый, и небо синее... —Ну?

Что ну?

Что же вы такой грустный? Хотите выпить?

Вы кто по профессии? — поинтересовался он.

Я? Эмигрант. Такая вот новая профессия. Эмигрант из России.

Тогда вы меня не поймете, — сказал он. — Я по профессии врач.

Ну почему? — обиделся я. — У меня жена тоже врач. И я ее иногда понимаю.

Я не о том, — сказал он, — Понимаете, я тут сижу, а дома — я из Чикаго — мой офис закрыт... И когда я думаю, сколько я там теряю денег, пока я здесь валяюсь, мне тошно смотреть на этот зеленый океан, на этот желтый песок и синее небо! И этот легкий ветерок тоже стоит мне поперек горла.

Сколько же вы зарабатываете?

А вот это невежливый вопрос. Сразу видно, что вы эмигрант. Но поверьте, если мне так тошно, то немало. Совсем немало...

Друг мой, — сказал я, — вы с ума сошли! Вы для того и зарабаты­ваете прорву денег, чтобы потом поехать в такой райский уголок, как этот, пожить, наконец, в свое удовольствие и потратить их немного, а?

Умом я это понимаю, — сказал он со страданием в голосе, — но сердцем — никак! Это же ужас, сколько я теряю денег, пока сижу здесь и разговариваю с вами! Вот мы говорим уже пять минут, это же...

Он что-то подсчитал в памяти и со стоном упал на песок.

—Доктор, вы больны, — сказал я. — Вам надо пойти к врачу. Это какая-то совершенно немыслимая теория. Мне вас даже жаль отчасти.

И я отошел от него и стал разглядывать проходивших мимо девушек. И они были так хороши и привлекательны, что я даже не пожалел о том, что этот доктор не оказался издателем. Бедный, бедный доктор...

ТИЛИ-ТИЛИ-ТЕСТО...

Когда я вышел на улицу, ко мне подошла Люська Крошкина и ска­зала:

Борька, пойдем распишемся. Я говорю:

Как распишемся? Ты что? Она говорит:

Борька, в магазин для молодоженов привезли зеленые кофты. Я говорю:

Ну и что? Она говорит:

—В магазин пускают только молодоженов. Мы пойдем в загс, рас­пишемся, я возьму справку, что я молодожен, пойду в магазин и куплю зеленую кофту.

Я говорю:

—Ну ладно.

Расписались. Люська стала молодожен и купила зеленую кофту. По­том развелись...

Подходит ко мне Галка.

Борька, мы комнату получаем. Я говорю:

Поздравляю. Она говорит:

Боря, мы одну комнату получаем. Я говорю:

Поздравляю. Она говорит:

—Боря, если я буду с мужем - нам две комнаты дадут. Пойдем распишемся.

Я говорю:

—Ну ладно.

Расписались. Галка получила квартиру. Развелись... Подходит Нина Собакина и говорит:

А я диплом получаю. Я говорию:

Поздравляю. Она говорит:

А у меня скоро распределение. Я говорю:

Поздравляю. Она говорит:

Борька, а я не могу уезжать из Москвы.

Я говорю:

Почему? Она говорит:

У папы будет инфаркт миокарда. Он сам говорил. Я говорю:

Жалко. Она говорит:

Жалко? Тогда пойдем распишемся. Я говорю:

Ну ладно. Расписались. Развелись...

Вдруг бежит Маша Кулебякина с четвертого этажа. Я говорю:

Маша, мне надо с тобой поговорить... Она говорит:

Ну чего тебе? Я говорю:

Маша, у тебя прописка в Москве постоянная? Она говорит:

Постоянная. Я говорю:

Я скоро институт кончаю... Она говорит:

Ну и что? Я говорю:

Пойдем распишемся. Я тоже хочу иметь постоянную. Она говорит:

Ну ладно. Расписались. Развелись...

Тут подходит Сергей Петрович - пенсионер и говорит:

—Вы что, с ума сошли? Что вы здесь затеяли? Я говорю:

— Почему с ума сошли? Что мы, маленькие, что ли? Нам уже по семь лет. Мы во взрослых играем...

1963 г. Журнал "Юность".

кто?

Всю жизнь я ломал голову над тем, кто все-таки принимает решения в Кремле? Кто придумал эту систему, которая гниет себе, гниет, но не сгнивает? Кто говорит: потрепались, теперь все! Будем делать так! Ведь не может быть, чтобы Хрущев все решал. Или Брежнев. Или даже Сталин. И уж не Ленин, конечно. Эти ребята были молодцами по части разрушения. Но придумать!

Давайте по порядку. Пришла революция. Весь мир насилия и денег разрушили до основания. Захватили власть. Теперь надо как-то жить. Есть. Покупать. Продавать. Заставить страну жить какими-то экономи­ческими способами. А какими? Конечно, очень хочется сделать комму­низм: унитазы из золота. Но за это надо заплатить мастеру, который пе­рекует золото на унитазы. А чем? Те, кто умел это делать, убиты или сбежали в Париж. Свои ничего не знают и ничего не умеют. Умеют толь­ко встать на трибуну и, поправив пенсне, крикнуть: "Даешь мировую революцию!" А что это значит, даже те, кто в пенсне, не понимают. Они для красоты так кричат.

Или другой пример. Поближе к нашему времени. Надо входить в Польшу. Входить или не входить? Сейчас или завтра? Всерьез или надол­го? Это ведь вопрос очень важный. С далеко идущими последствиями. Ведь нельзя же себе представить, что Брежнев может его решить. Он и слов этих выговорить не сможет. А аппарат? — спросите вы. Конечно, и Сталин, и Хрущев, и Брежнев — люди неграмотные, они таких вопро­сов сами решить не могут, но зато аппарат у них грамотный, он все по­нимает и дает свои рекомендации: мол, из государственных соображе­ний сейчас самое время ввести наши войска в Афганистан, потому что... Тут они приводят статистические и эмпирические соображения, компь­ютерные расчеты и экономические выкладки. И Политбюро, пораски­нув мозгами, принимает мудрое решение: ввести войска. Или наобо­рот.

Нет, не получается. Потому что аппарат у вождей —люди опытные. Они сами предлагать ничего не будут, потому что не угодишь — и поле­тишь колбаской по Малой Спасской. Не на тех напали. Да и не принято это в Кремле. Никто и не суется со своим свиным рылом в их калаш­ный ряд. А лишь выполняет то, что приказано. Все до них и давно ре­шено. Кто же решал?

Этот "кто-то" просто не дает мне жить. Ну кто, кто этот мудрец, этот геополитик, экономист, полководец, мастер кино и литературы, дип­ломат, финансовый гений? Ах, не томите, ну, скажите скорей: кто он, кто?

Молчат советологи. Молчат кремленологи. Молчат публицисты и спе­циалисты из ЦРУ. Придется самим додумывать.

И воображение рисует такую картину.

Бывали ли вы в здании ЦК КПСС на Старой площади? Неужели не бывали? Я тоже не бывал. Поэтому давайте себе представим. У входа в ЦК стоят часовые с наганами, пушками, пулеметами и снарядами. Они проверяют пропуска. Поскольку они нас не заметили (мы ведь за­шли туда лишь силой своего воображения), то мы проскользнули к лифту. Поднялись на пятый этаж, прошли по коридору до лестницы, спустились на три этажа, свернули вбок, поднялись на три ступеньки вниз и оказались перед маленькой дверью. Ни таблички, ни указания. Дверка. Мы тихонько ее открываем и попадаем в маленькую комнату. Стол завален газетами и журналами. Стены заставлены книжными пол­ками. Окурки валяются по всей комнатке. Воняет подгорелым супом. В большом продавленном кресле сидит небритый старичок. Он читает журнал "Плейбой". Мы незаметно пристроились в углу. Ждем.

Внезапно книжный шкаф, как в кино, поворачивается вокруг своей оси, и в комнате появляется человек. Вы его сразу узнаете. Ну конеч­но, это вождь советского народа Л. И. Брежнев. Он хмур и озабочен. Старичок, как ни в чем не бывало, продолжает читать "Плейбой". Бреж­нев садится на стул около стола. Молчание.

Старичок поднимает глаза.

— Ну что опять, Леня? — спрашивает он. — Что ты опять натворил?

—Ой, Абрам Моисеич! — говорит Брежнев, заметно волнуясь. — Уж и что делать, что делать, ума не приложу. Ты только посмотри: тут этот... Китай, понимаешь, Сыктывкар, а тут, как назло, братья твои, сионисты проклятые. Ты тогда сказал: не посылать ракеты сирийцам этим. А дураки наши не послу- шались, послали. И теперь ракеты эти тю-тю... Нету, говорю, никаких ракет. Разбомбили к чертовой бабушке, сионисты твои проклятые. Теперь надо думать, досылать им ракеты или пока воздержаться? Слать десант на Бейрут или как? Ты лично как думаешь?

Брежнев внимательно смотрит на старичка.

Сколько раз я тебе говорил, Леня, — сердито говорит Абрам Моисеевич, — не пори горячку. Какой, к черту, десант? Они его разобьют в две минуты. Вы же, болваны, с афганцами справиться не можете, а это израильская армия! Сраму не оберетесь. Говорил вам: не лезьте в Афганистан. Не верите. Шапками всех закидаете! Не выходит, Леня. Они тебя самого закидают. Сиди и не чирикай. Американцы сами, без тебя спасут этого дурака Арафата. У них комплекс вины перед побежденными.

Какой комл... комп...

Не твоего это ума дело. Не мучайся. Десант не шли.

—Вот еще, Абрам Моисеич... С поляками-то как? Не верю я этому генералу, и рожа у него как каменная, и очки у него подозрительные. Не наш человек. Поляк какой-то. А с поляками, сам знаешь, держи ухо востро. Может, пустим туда пару-тройку дивизий, а, Абрам Моисеич?

И выбрось это из головы, Леня! И даже не говори мне такие глупости! Ну почему вы такие глупые, ничего не видите, не понимаете? Ни­ какого политического нюха! Вот и Никита тоже собирался скандалить из-за этих ракет у Кубы. Еле его, дурака, отговорил!

А генералы считают, что самое время...

Генералы твои, Леня, люди без среднего образования. У них одно высшее. Им только дай повоевать, медалей нахватать. Сиди тихо, Леня, недолго уже осталось. Не береди себе душу. Ты и так ослаб. А после тебя мне к новенькому привыкать, вводить его, болвана, в суть, это же целая работа. У вас же все как на подбор: один другого глупее. Иди, устал я, дай "Плейбой" дочитать.

До свиданья, Абрам Моисеич!

Пока, Леня.

Брежнев исчезает за книжным шкафом. Проскользнем туда и мы (вы не забыли, что все это — наше воображение?). Лифт уносит нас в кабинет Генерального секретаря. За столом постные старческие лица членов Политбюро и их помощников. Все держат в руках ручки и вы­жидательно смотрят на вождя.

Решение будет такое, — говорит Брежнев. — Десант пока посылать не будем.

А с Польшей? — робко шепчет кто-то в маршальских погонах.

И с Польшей пока погодим, — веско говорит вождь. — Предоставим польским товарищам самим решать наболевшие вопросы. И с Сыктывкаром пока не очень.

С Мадагаскаром, — тихо поправляет помощник.

Тем более. В таких делах нечего пороть горячку...

Я не знаю, тот ли это Абрам Моисеевич, который придумал при Ле­нине первые концлагеря и партраспределители, тот ли это Абрам Моисе­евич, который придумал неконвертируемую валюту и коллективиза­цию, тот ли это старичок, что посоветовал Сталину убить Кирова, он ли придумал цензуру и социалистический реализм, он ли уговорил Осваль­да убить Кеннеди, он ли приказал открыть еврейскую эмиграцию?

Но если не он, то кто же, кто?

Может, кто знает?

ДВЕСТИ ЛЕТ

Сначала мне позвонили из Кливленда. Моя родственница сказала, что до нее дошел слух, что я погиб в автокатастрофе.

Глупости! — сказал я. — Ничего я не погиб, а наоборот, живздоров.

Очень за тебя рада, — сказала родственница. — А то кричат: погиб, погиб! Теперь будешь жить двести лет.

Почему это?

Примета такая. О ком сказали, что он умер, а он жив, тот живет двести лет. В крайнем случае, сто восемьдесят.

Потом позвонил брат из Лос-Анджелеса.

Ты живой ? — спросил он. — Это ты?

Вы что все, с ума сошли? Что вы меня хороните?

Позвонили из газеты, спросили, не погиб ли ты в автокатастрофе?

Ну и что ты сказал?

Что я мог сказать? Вот я тебе и звоню. Все в порядке?

Все в порядке. Жив. Здоров. Сравнительно.

Ну и будь здоров. Будешь теперь жить двести лет. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Потом позвонили из агентства "Ассошиэйтед пресс".

Мистер Суслов? Мой босс просил узнать, не погибли ли вы в автомобильной аварии?

Что происходит? — я уже испугался не на шутку. — "Слухи о моей смерти сильно преувеличены".

Грамотный! — сказал парень из "Ассошиэйтед пресс". — Читал Марка Твена. Я тоже читал.

Почему же это я погиб?

Пришло такое сообщение. Погиб Суслов. Поскольку партийный вождь Суслов умер давно, тут у нас кто-то подумал, что это вы. Рад, что вы живы. Пойду скажу боссу, чтоб не посылал эту новость по телетайпу. Мы еще тут все посмеялись: что там у них, в России, все Сусловы? Будете жить двести лет.

Я повесил трубку и задумался. Ведь нет же дыма без огня. Откуда пошел этот дурацкий слух? И не хочу я жить двести лет! Сами живите так долго! Что я буду делать в двести лет? На меня и так смотреть про­тивно, а через сто пятьдесят лет я буду просто развалиной. Кому я ну­жен в двести лет? Глупые какие порядки!

Я пролистал все советские газеты за этот месяц. Я их читаю на рабо­те. Все газеты и все журналы. Это ужас какой-то, а не газеты. Как всег­да, читать там нечего. Скука дикая. Хотя я их теперь читаю без прежней ненависти. Как сказал Станислав Ежи Лец, "Постарела моя ненависть. Она превратилась в презрение". Я как-то пошел к моему главному редактору и попросил, чтобы мне выдавали молоко за вредность. Он спросил: почему? Я сказал, что я единственный в свободном мире чело­век, который по долгу службы читает все советские газеты и журна­лы. Даже "Труд". Даже "Советскую Россию". Даже "Правду". И работа это вредная и плохо отражается на здоровье. А в России на вредных производствах выдается молоко. Редактор засмеялся и налил мне вис­ки. Что тоже неплохо.

Итак, я стал просматривать "Правду" и наткнулся на свою фамилию в траурной рамке! Посмотрел на фото. Нет, не я. Комсомольское лицо. Глаз прищурен. Блондин. И имя-отчество другие. Николай Яковлевич.

Вот меня с кем перепутали! Вот ему уже не жить двести лет. Счастли­вец! Член ЦК. Второй секретарь Ленинградского обкома. Трагически погиб. Ну ясно, попал в аварию. А может, не угодил кому.

Стал сравнивать его жизнь с моей. Почти ровесники. Он моложе на год. Он родился в Кировской области. А я в Москве. Он был членом КПСС с 1961 года. А я не был членом. Он кончил мореходку в Ленин­граде и сразу пошел по партийной линии. А я не пошел. Но нас обоих роднит вот что:

"На всех участках работы Суслов трудился инициативно и творчес­ки, отдавая силы, знания и опыт, большие организаторские способности совершенствованию деятельности парт..." Тут мы с ним расходимся...

А дальше у нас опять все одинаково, хоть бери этот кусок и ставь на место в моем некрологе через двести лет: "Суслову были присущи высокая принципиальность и ответственность за порученное дело, тре­бовательное отношение к себе и другим, личная скромность". Отлич­но сказано!

Потом там же говорится, что у него было много орденов и медалей. Я тоже собирал значки.

Некролог подписан всем Политбюро и ленинградскими подчинен­ными покойного Суслова. Они врут, что "светлая память о верном сыне Коммунистической партии навсегда сохранится в их сердцах". Это уж слишком. Он же был вторым секретарем обкома, а не первым. Пер­вый — тот навсегда. А этот — на некоторое время.

И все же я не хотел бы жить двести лет. А то еще доживу до полной победы коммунизма.

МАРЬИНА РОЩА

Начальнику 36-го отделения милиции города Москвы полковнику Пысину М. С. от участкового уполномоченного, младшего лейтенанта Кузина П. К.

Докладная записка

Настоящим сообщаю, что сегодня, 26 мая 1962 года, в луже у стро­ительной площадки у дома № 26 по Сущевскому валу мною был обна­ружен неизвестный спящий мужчина в состоянии сильного опьянения. Никаких документов при нем обнаружено не было, только к пиджаку была приколота бумажка с надписью "Гостиница "Националь". Неиз­вестный был доставлен мною в 36-е отделение милиции на вверенном мне мотоцикле. По дороге пьяный гражданин пел песню на неизвест­ном языке, впоследствии оказавшемся английским. Подвергшиеся до­просу свидетели показали следующее:

В. Савостюк, 47 лет, беспартийный, слесарь домоуправления № 643:

"Я стоял в Марьинском универмаге, как всегда, у входной двери и держал в руке рубль на случай, если ко мне присоединятся другие то­варищи, имеющие при себе такой же рубль. Поскольку с нынешней зарплаты одному трудно купить бутылку стоимостью 3 руб. 12 коп., то приходится проявлять дух коллективизации и преодолевать эту проблему сообща. Но это не по делу. А по делу же могу сообщить следующее: когда я стоял со своим рублем, в универмаг вошел пожи­лой гражданин с дамочкой. Увидев меня, стоящего с рублем в протяну­той руке, он о чем-то пошептался с дамочкой, и та, волнуясь и пере­живая, вынула из сумочки рубль и дала его этому бородатому пожило­му человеку. Он, держа рубль на мой манер, встал рядом со мной. Тут же, конечно, подбежал третий, знакомый мне по предыдущим разам, Колька Востряков, инженер типографии "Детская книга", находящей­ся через улицу, забрал наши два рубля и побежал за бутылкой в про­дуктовый магазин № 5, где у него знакомая продавщица, отпускающая Кольке водку безо всякой очереди по блату. Вернувшийся Колька, дер­жа бутылку во внутреннем кармане пальто, знаком пригласил нас в подъезд дома № 24 по Сущевскому валу. По дороге в подъезд выясни­лось, что примкнувший к нам гражданин не понимает по-русски, а на­оборот, является иностранцем, что хуже всего — американцем, потому что показывая на нас с Колькой пальцем, говорил "рушен", а показы­вая на себя — "американ". Этот американ оказался неплохим старика­ном, потому нам пришлось выдать ему единственный стакан из Коль-киного пальто, а то он мог бы побрезговать пить с нами из горла, что бы плохо отразилось на разрядке международной напряженности, о ко­торой написано в газете "Правда". Как известно всем в Марьиной Ро­ще, у Кольки выдающийся глазомер: он по бульканью может отличить сто грамм от ста пятидесяти и никогда не обидит партнера недоливом. Поэтому Колька налил неизвестному американцу 166 грамм, оставив нам в бутылке оставшиеся две трети. Американец стал смотреть, как мы с Колькой распиваем бутылку, и очень радовался нашему умению. Как известно всем в Марьиной Роще, Колька поднимает бутылку так, что донышко перпендикулярно смотрит в потолок и создает таким об­разом прямую линию между горлом и внутренней кишкой, по которой водка безо всяких потерь и остановок переливается прямо в прямую Колькину кишку. Самое замечательное при этом, что по скорости тече­ния струи Колька точно определяет количество заглоченного: ровно 166 грамм. Оставшаяся треть идет мне, и тут уж вычислять ничего не нужно. Еще бы: Колька — инженер, ученый человек, это он на работе произвел такой расчет и увязал его с практикой.

Иностранец ужасно веселился, глядя на наши упражнения, и тут я, для укрепления мира во всем мире и дружбы между нашими народа­ми вопреки проискам международного империализма, предложил тост за мир, считая, что советский человек никогда не должен терять свое лицо, ни в подъезде, нигде. И пожилой американ хлобыстнул свой ста­кан в один мах, что привело его в состояние буйного замешательства. Он так и остался с открытым ртом, выпученными глазами и красным затылком, потому что они там у себя на Западе привыкли к чему угод­но, только не к "Особой", выпущенной в конце месяца. Мы-то к этой вони привыкшие, а они там нежные, не соображают.

После этого мы попрощались с новым зарубежным другом. Колька побежал налаживать машины в типографии "Детская книга", а я вер­нулся в вестибюль Марьинского универмага, потому что не далее как сегодня починил бачок в квартире гражданки Кацман, которая на ра­достях выдала мне трудовой гонорар в размере трех рублей. Не успел я принять исходную позицию, как неизвестный, но уже знакомый аме­рикан встал рядом со мной! Понравилось ему. И теперь у него в руке было два рубля! И не надо было дожидаться третьего! Тогда я, не скрою, сам побежал к знакомой продавщице в магазин № 5 и взял "Особую", которую мы и распили с иностранным товарищем в том же подъезде. Но что характерно, американец отказался пить из стакана, ко­торого все равно не было, потому что его унес с собой в пальто инженер Колька, а выпил со мной прямо из горла, что сильно повысило мое ува­жение к американскому народу, борющемуся за мир против американ­ского империализма. Я вежливо попрощался с американцем и пошел на работу, потому что обеденный перерыв давно кончился и домоуправ мог разволноваться, а волноваться ему нельзя, ибо он инвалид умст­венного труда".

Николай Востряков, инженер-механик типографии "Детская кни­га", член ВЛКСМ, 27 лет:

"ХХШ съезд нашей родной Коммунистической партии с новой силой поднял вопрос о моральном облике советского человека. Мы, совет­ская молодежь, призваны отдать все силы и способности развернувше­муся соревнованию за досрочное выполнение пятой пятилетки, играю­щей огромную роль в деле благосостояния всех трудящихся. В то же время мы со всей бдительностью должны следить за происками между­народной реакции, покушающейся на самое святое: единство и идей­ность нашего народа. Вот почему 26 мая, в этот светлый весенний день, я вышел из проходной родной фабрики "Детская книга", чтобы набрать­ся новых сил перед вводом в строй новой печатной машины — гордости нашего предприятия. Не лишним будет сказать, что я вышел в обеден­ный перерыв. В вестибюле Марьинского универмага я заметил неопрят­но одетого человека с протянутой рукой. Сначала я подумал, что это один из тех опустившихся люмпен-пролетариев, которые марают свою рабочую честь, прося милостыню у таких же, как он, трудящихся. "Не дело это, товарищ!" — мелькнуло в моей голове. Но тут я увидел, что этот человек держит в руке рубль. Но что более поразительно: рядом с этим горе-рабочим стоял пожилой иностранец с рублем в протянутой руке! Я понял, что он иностранец, потому что стоявшия рядом с ним пожилая испуганная женщина что-то говорила ему по-английски, а он лишь улыбался и показывал себе на грудь, где была приколота бумаж­ка с надписью "гостиница "Националь". О чем они говорили, я доло­жить не могу, потому что в институте проходил немецкий язык. Я по­считал для себя долгом, как советский человек, вмешаться в безобраз­ную сцену, происходящую на моих глазах. Я подошел к нашему, отече­ственному пьянице и попытался воздействовать на его совесть. "Как те­бе не стыдно! — сказал я. — Перед тобой иностранец, возможно, шпион зарубежной державы, а ты позоришь честь советского человека, предла­гая ему выпить с тобой "на троих". Опомнись! Отсюда — один шаг до прямого пособничества врагу!" Но он меня не пожелал слушать, а ув­лек подозрительного иностранца в подъезд, где они и распили неизвест­но откуда появившуюся бутылку.

Сейчас, когда трудящиеся всего мира усиливают борьбу за свое будущее и будущее своих детей, мне кажется совершенно нетерпимым, когда отдельные разложившиеся личности в нашем обществе проявля­ют политическую близорукость и распивают в подъездах "на троих" с классовым врагом".

Фаня Каган, консультант Союза писателей СССР по английской ли­тературе, переводчица:

"Нашу страну посетил знаменитый американский писатель Джон Стейнбек. Это один из самых выдающихся писателей современности. Я была прикреплена к нему в качестве переводчицы, 26 мая, после встречи Стейнбека с молодыми писателями в редакции журнала "Юность", где Стейнбек проявил бестактность, назвав писателя А.Б.Чаковского "человеком с лицом лисы и душой хорька", он вдруг отвел меня в сторону и спросил, правда ли, что в Москве есть романтическое место, напоминающее по названию и поэтичности Булонский лес в Па­риже? Ужаснувшись, я сказала, что такого места в Москве нет. То есть все места в Москве поэтичны и романтичны. Тогда он вынул из карма­на бумажку и произнес: "Марина росча". Хорошо зная английский язык, я сразу подумала, что он упоминает Марьину Рощу, название ко­торой некоторым образом перекликается с Булонским лесом. Но так как я знала, что больше ничего общего между ними нет, я попыталась отговорить Стейнбека от поездки в этот дикий (зачеркнуто), запущен­ный (зачеркнуто) отдаленный район, славящийся хулиганством и пьян­ством. Однако он был неумолим, и нам пришлось отвезти его на маши­не Союза писателей в Марьину Рощу. В Марьинском универмаге Стейн-бек увидел какого-то пьяницу с рублем в руке и пришел в неописуе­мый восторг. Он подумал, что это какой-то древний русский ритуал. Он попросил у меня рубль и встал рядом с пьянчужкой. Я умоляла его не делать этого, но он лишь усмехался и просил меня подождать. В это время подбежал какой-то молодой человек, забрал деньги из рук Стейнбека и неизвестного алкоголика и умчался за бутылкой. Через минуту они втроем отправились в какой-то подъезд, где, видимо, вы­пили эту проклятую водку. Я не могла последовать за ними, потому что неудобно порядочной женщине ходить в такие места. Вернувшись, Стейнбек сказал мне, что ничего более увлекательного в его жизни еще не было, что Марьина Роща затмила для него все прелести Булонского леса и что он еще немного здесь побудет, но, поскольку он по­нятия не имеет, где его гостиница, а по-русски он не говорит, то пусть я напишу для него название гостиницы, а он повесит эту бумажку на свой пиджак. Пожелав мне счастливого пути, он вынул новый рубль или два и вновь встал рядом с тем пьяницей. После этого я его потеря­ла, и сколько мы с шофером, В. И. Гришиным, ни искали, следов Стейнбека обнаружить не удалось. К счастью, младший лейтенант Ку­зин позвонил в гостиницу "Националь", где все мы с ужасом думали об исчезнувшем Стейнбеке, и спросил, не потерялся ли у нас какой-нибудь иностранец? Каково же было наше облегчение, когда через пол­часа товарищ Кузин привез к гостинице "Националь" бледного и вяло­го писателя и сдал его нам на руки со словами: "Заберите своего Хе­мингуэя!"

Я приношу свою горячую благодарность действиям советской мили­ции, сделавшей все, чтобы найти в Марьиной Роще замечательного аме­риканского писателя и друга нашей страны Джона Стейнбека".

Резолюция начальника 36-го отделения милиции города Москвы:

"В архив".

ПАПИНЫ ЧАСЫ

Л. К.

Когда папу прогнали из армии — это называлось демобилизация, — мы стали думать, что теперь делать. Папа ходил в райкомы и предла­гал свои услуги. И его назначили директором дома отдыха. Мы решили, что это замечательно. Только что окончилась война, все военные верну­лись домой, но кто из них вот так запросто стал директором дома от­дыха? А папу назначили. И все мы поехали в тот подмосковный дом от­дыха, где папа будет директорствовать.

Нас встретила бывшая администрация этого дома, хмурые и пожи­лые воры, которые объяснили папе, что прежнего директора посадили и что папу тоже посадят, если он не будет слушаться.

Что значит слушаться? — спросил папа. — Кто тут директор, я или вы?

Старичок, — сказали хмурые и пожилые, — ты в хозяйстве ни хрена не понимаешь, а мы на этом деле собаку съели. Будешь слушаться — хорошо заработаешь, не будешь — мы тебя упечем туда, куда Макар те-­ лят не гонял. Пойдешь за тем, прежним директором. Сам подумай, каково это — прийти с войны живым и сразу попасть в лагерь? Будешь слушаться?

А что надо делать? — спросил оробевший папа.

Ничего особенного, — сказали воры. — Надо только жить и жить давать другим. Понял?

Нет! — ответил папа. — Я и раньше так жил. Что ж тут особенного? Почему за это надо идти в тюрьму?

Не наш человек! — сказал самый хмурый, главный бухгалтер. — Не понимает. Зеленый больно. Даже учить его противно. Ты про накладные знаешь? Про учет? Про пети-мети?

А-а-а! — сказал папа. — Вы будете воровать, а я пойду в тюрьму. Так?

Правильно! — обрадовались они. — Соображает все-таки. Так ты с нами или как? Кто не с нами, тот против нас, это еще Энгельс сказал. Или Маркс, мы точно не помним.

Папа забрал нас обратно в Москву и сказал, что он еще не готов быть настоящим директором. И мы потеряли золотое место — дом отдыха, где жизнь была бы сплошным отдыхом, а еда бесплатная. Папа не смог.

Но ведь что-то надо было делать! Надо было кормить семью, нас. Мы разевали с братиком клювики и просили есть. Каждый день. По три раза. И клювики у нас были большие, как у орлов, хотя выглядели мы, как цыплята.

И папа научился чинить часы. То есть тогда он еще не научился их чинить, но научился их принимать у клиентов в часовой мастерской. Папа принимал часы как приемщик, а потом относил их в цех настоящим мастерам, и они ему говорили, что сломано и сколько это будет стоить. Папа возвращался к клиентам и говорил, что сломано и сколько это будет стоить. И на это мы жили.

Но потом папа решил разбогатеть. Он сказал, что часы — отличный бизнес, если его правильно вести. Мама говорила, чтобы он бросил эту затею, потому что это может плохо кончиться. Она говорила, что тюрь­ма в нашей стране та же самая — и для директоров дома отдыха, и для приемщиков из часовой мастерской. Но пала сказал:

— Кто здесь мужчина и кормилец? Отвечаю — я! Поэтому я лучше знаю, как заработать деньги и не пойти в тюрьму.

И папа купил у какой-то старушки с Арбата огромные бронзовые на­стольные часы. Это было чудо, а не часы. Они отбивали каждые четверть часа. На часах сидел бронзовый толстенький китаец, который каждый час поднимал руки, в которых были зажаты колпачки. Он поднимал правую руку — и под колпачком оказывался кубик. Потом он подни­мал вторую руку — и под колпачком оказывался шарик! И пирамид­ка! И еще что-то, что я забыл! И китаец при этом кивал головой и улыбался. И так каждый час! Удивительные часы купил папа у арбат­ской старушки! И он хотел их потом продать за большие деньги в му­зей или спекулянту, который польстится на эти китайские фокусы. Но это еще не все! Папа нанял столяра-краснодеревщика-инкрустатора, который сделал для него напольные часы. И что это были за часы! Па­па нарисовал эскиз инкрустации на дверце и на боках этих невиданных часов. На дверце различными породами дерева был инкрустирован пейзаж: солнце, море, облака и лодка под парусом! По бокам были инкрустированы березки, поле, горы и птички. Слева летел инкрусти­рованный орел, а справа — инкрустированный соловей. И мастер на на­ших глазах врезал всю эту красоту на блестящие, отполированные дос­ки, чтобы потом сделать из них корпус для напольных часов. И ни у кого в мире не было таких часов, потому что вся эта художественная работа производилась в нашей комнате. И папа платил мастеру большие деньги. Он решил, что продаст эти часы за очень большие деньги. Я ду­маю, что вы понимаете разницу между большими деньгами и очень большими деньгами.

И все мы мечтали, что когда папа реализует свой проект, у нас по­явится возможность пожить по-человечески: дать взятку в райиспол­коме и выехать из нашей комнаты в коммунальной квартире в Без­божном переулке, где на кухне было четырнадцать примусов и сосе­док. И мама получит зимнее пальто с меховым воротником, которое она видела в комиссионном магазине, и я получу американскую курт­ку с капюшоном, от которой сойдет с ума Рита Скоробогатова из шес­того корпуса, а брату мы достанем трехколесный велосипед, чтобы он мог покататься, когда ко мне придет в гости Ритка. Или Розка из чет­вертого корпуса, которая тоже была ничего себе.

И пришло время, когда часы были готовы. И папа стал приводить ка­ких-то людей, чтобы показывать им товар. Люди осматривали часы со всех сторон, удивлялись китайцу, кивавшему бронзовой головой и по­казывавшему свои фокусы, трогали инкрустированное солнце и берез­ки и предлагали свои цены, которые папа с негодованием отвергал.

И я привык к нашим часам, к их бою, медленному и мелодичному, к тому, как стояли они в комнате. Они стали частью нас самих, мы их любили и не ломали. Потому что если бы мы с братиком их сломали, то папа нас бы убил.

Но однажды вечером к нам ворвался покупатель. Он был возбужден необыкновенно. Это был толстый осипший дядька, хмурый и пожилой. Он был похож на всех толстых, осипших, хмурых и пожилых дядек, на тех, кто уговаривал папу жить и жить давать другим. Он сел на стул в середине комнаты и спросил, сколько папа хочет за этого китайца и за эти доски. Папа назвал сумму. Я не помню, сколько запросил папа. Но это была цена, которую он хотел заработать. Дядька насмешливо по­смотрел на папу и дал ему вдвое больше. Папа упал. Он не привык к та­ким щедрым людям. И мне этот дядька сразу же показался не таким осипшим, не таким хмурым и не таким пожилым. В воздухе явно за­маячила куртка с капюшоном. Берегись, Ритка! Теперь я точно прихва­чу тебя в парадном! Никуда ты теперь от меня не уйдешь, лапочка, кра­сивая, славная такая, чудная! И Розка тоже никуда не уйдет.

И всю ночь наша семья мечтала, как мы потратим эти свалившиеся с неба деньги. В тех местах, где стояли наши часы, были видны лишь пыльные пятна.

А утром по радио сообщили, что с сегодняшнего дня объявляется де­вальвация денег в нашей стране. И те, у кого было сто рублей, получит десять! В новой валюте. Хрустящие, манящие десять вместо ста. И па­па понял, что проиграл свой часовой бизнес. И что тот паршивый, хму­рый, пожилой дядька все знал о сегодняшней девальвации, вот почему он был такой щедрый. Что мы стали еще бедней, чем были до часов. И что папе никогда не удастся стать богатым в стране, где в один пре­красный день ты можешь получить десять вместо ста.

Так мы и прожили в бедности. А потом уехали в Америку. И поде­лом.

ПОЖАР

Я копался в саду с розами. Проклятые цветы. То есть, прекрасные, конечно, иначе зачем бы я ими занимался? Но когда вы их покупаете или нюхаете, это прелесть. А когда вам надо их окучивать, удобрять, подрезать, холить и коктейльхолить, то вы вспоминаете, что на каждую розу полагаются свои колючки. И эти колючки режут вам руки, течет кровь, это больно, черт возьми, земля у вас под ногтями и под носом, колени у вас грязные. Бросьте это занятие, лучше купите розы у ло­тошницы и принесите их жене, чтобы ей было хорошо, а вы уже проя­вили внимание, и розы стоят в хрустальной вазочке с каплями росы, и запах идет изумительный, и вы джентльмен до корней волос. Ой, про­клятая, это я опять укололся. Розы — как жизнь: наверху красота, а внизу шипы и боль.

Возле дома остановилась машина, открытый "линкольн", девушка за рулем. Хм... Что ей нужно?

— Извините, сэр, как лучше проехать к Ричмонду?

Я оторвался от своих роз, морда грязная, потный, как жеребец, брю­ки в земле, под ногтями — ночи Кабирии, руки в крови до локтя:

Прямо, второй поворот налево, потом у светофора направо — и сразу 95-я дорога на север — вот и Ричмонд.

Спасибо.

Блондинка. Приветливое лицо. Зубки скалит. Вежливая.

Эй, а почему бы нам не прокатиться? Не покажете ли дорогу?

О'кей, — говорю я, — сейчас заведу мой "понтиак", езжайте за мной, у 95-й покажу вам поворот, только не пропустите...

Зачем же?— говорит она. — Чем мой "линкольн" хуже вашего "понтиака"?

Дорогая,— говорю я,— он, конечно, не хуже, но я еще не вполне понимаю, что бы все это означало? Ведь если я покажу вам дорогу на вашей машине, мне же потом возвращаться, а пешком я уже не при-­ вык...

Вы доктор? — спрашивает она.

Почему доктор? — я смотрю на свои руки, израненные розами, на брюки свои, которые хуже грязных джинсов, вытираю пот со лба. — Я не доктор, но вроде.

Поехали, — говорит она и открывает дверцу.

Тут я начинаю думать о статистике преступности в нашей Америке, о телевизионной программе "Твенти-твенти", где вчера рассказы­вали о маньяках, насилующих и убивающих наших детей. Мы с же­ной смотрели эту передачу с отвращением и ужасом. Три тысячи де­тей было изнасиловано и убито в прошлом году мерзавцами-нимфоманами. Показали интервью с некоторыми. Мерзкие, прыщавые суки, место им — на электрическом стуле, так нет, их сажают в тюрьму, если поймают, и они нагло и спокойно рассказывали, как они заманивают детей в свои сети.

С одной стороны, хорошо, что об этом говорят по телевидению, на­до, чтобы дети и родители знали об опасностях, но ведь, с другой сторо­ны, дети наши, маленькие дети, узнают о мерзостях жизни гораздо рань­ше срока и становятся маленькими старичками! И еще — нормальные взрослые будут бояться подходить к детям, гладить их по головке и говорить приятные слова — их могут принять за насильников! И все вместе это приводит к еще большей отчужденности общества! Ну не свинство ли?

Смотрю на девушку в машине. Но ведь я не ребенок. Меня трудно изнасиловать. Я здоровенный и седовласый. Что бы это значило?

—Я пойму дорогу и привезу вас назад, — говорит она. — Вы, надеюсь, меня не боитесь? Я слабая, беззащитная девушка.

И смеется. Грустно так смеется.

И я сел к ней в машину.

Она рванула так, что у меня дыхание захватило. Она точно знала, как выехать на 95-ю. И мы гнали со скоростью девяносто миль в час. И где-то после Спрингфильда, Вирджиния, она вдруг свернула на боковую до­рогу и остановилась среди кукурузного поля.

—Так, — сказал я. — Что же будем делать дальше? Это что вы себе позволяете, милая? Вы ведь меня похитили. Это чистый киднэппинг. Я звоню в Эф-Би-Ай.

Она молча задрала платье до талии. Бедро было очень красивое, но обожжено. То есть это было обгоревшее бедро!

Что случилось, дорогая? — спросил я.

Это был пожар, доктор, — сказала она. — Это был пожар. У вас эта нога не вызывает отвращения?

Нет, — сказал я. — Красивая обгоревшая нога. Я видел много обгоревших людей. Я когда-то возглавлял отдел в Национальном институте здоровья, собиравший фонды для исследований в области ожогов. Я их насмотрелся.

Да? — сказала она. — А это?

И она распахнула платье на груди. Я вздрогнул, конечно. Потому что обычно это мы распахиваем платья на груди у женщин. Если уж нам так не терпится. И я их много нараспахивал в машинах за мою жизнь. Не говоря уж о студенческих годах. Ах, годы мои, годы, где ты, мой кол­ледж, где наше студенческое мужское братство пятидесятых, когда мальчики были агрессивны, а девочки — любопытны, как черти? И на­ши "драйв-ин"ы, где смотрели кино прямо из машин, да нет, не кино мы смотрели, а распахивали платье на грудках наших девочек на зад­нем сиденье, о чем это я, перестань, Кен, ты же не мальчик. У тебя руки в крови из-за этих проклятых роз...

Грудь ее тоже была обожжена. Сплошная застывшая свиная кожа. Бедная.

—Ну что, доктор, — сказала она, —противно? Глаза ее были полны слез. Губы дрожали. Она ждала. Я молчал.

—С тех пор, как случился этот пожар, — сказала она, — у меня не бы­ло секса ни с кем. Все меня боятся. Все чувствуют отвращение. Но я же живая! Я живая! Я хочу мужчину! Если вам не противно, останьтесь со мной. Пожалуйста. Закройте глаза, приласкайте меня. Я же живая.

Я обнял ее и поцеловал. Потом еще. Потом я погладил ее по странно гладкой, неровной обожженной коже. А потом я, конечно, стал перетас­кивать ее на заднее сиденье. Как в юности. Как в колледже.

Но она сказала:

—Не надо здесь. Поедем ко мне домой. Это здесь, за углом.

И мы приехали. И приняли душ. И она отмыла мои израненные роза­ми руки. И я был счастлив, как никогда прежде. Потому что она была нежная и ласковая. И своя. Моя...

А потом она отвезла меня домой...

Я рассказал жене эту историю. Она мне не поверила. Она не повери­ла ни одному моему слову. И тогда я спросил:

Откуда, по-твоему, эти царапины у меня на руках, детка? И жена, засмеявшись, сказала:

Это розы. Будь осторожнее в саду в следующий раз, дорогой. Я буду.

ИМЕТЬ И УМЕТЬ

В России я не умел водить машину. Во-первых, она была мне не по карману. Во-вторых, я любил такси. В-третьих, у многих моих друзей были свои машины, и они возили меня куда надо. В-четвертых, я не хо­тел жить так, как живут мои приятели-автомобилисты: они были не­счастными рабами своих машин, у них постоянно воровали "дворни­ки", колпаки, зеркала. Воровали номера, колеса, части мотора. У од­ного украли руль. У другого — сиденья. Несчастные владельцы машин не отходили ночью от окон: все смотрели, очистили их машины, стоя­щие внизу, или еще нет. Все они были нервные и задерганные, с синими кругами под глазами от бессонницы.

А я любил спать и ни о чем не думать. Но когда пришло время эми­грировать, я понял, что без водительских прав мне не обойтись. Ну как же: все за границей ездят на своих машинах, не буду же я ходить пеш­ком! Надо получать права.

Мой младший брат Миша был страстным автомобилистом, у него бы­ли и "победа" и "москвич", и "жигули", и "волга". В России же все на­оборот. Там чем старее машина, тем она дороже стоит. Поэтому за ста­рую "победу" ты можешь получить, как за новую "волгу". Отъездив лет десять на "победе", Миша находил на автомобильном рынке како­го-нибудь туркмена и продавал ему за наличные свою старую предыду­щую машину, чтобы купить новую, следующую. Туркмен приходил к Мише домой, в азиатском халате, надетом поверх пальто, просил Ми­шу дать ему бритву и аккуратно вырезал кусок халата, где у него бы­ли зашиты деньги. Если денег было мало, он вырезал другой кусок. Я это сам видел. Очень хорошая система хранения: получше, чем в сбер­кассе. Туркмен, видимо, следовал латинской пословице: "Омниа меа мекум порто", что в переводе на туркменский звучит как "все мое но­шу с собой".

Я очень просил Мишу научить меня водить машину, а то я пропаду в эмиграции. Миша привез меня на своей "волге" в парк "Сокольники", показал, где руль, где коробка скоростей, где колеса, где что и попро­сил поехать вперед. Я поехал. Миша успел нажать на тормоз и сказал, что я тупой, бездарный, ничего не понимающий в технике дикарь. Что никогда в жизни я не осилю вождения, потому что если мне говорят "езжай вперед", то это не значит, что я должен ехать вбок и назад, а идотская манера находить телеграфные столбы там, где их нет, говорит лишь о моем безразличии к чужой собственности, в данном случае, к его "волге", и к чужой жизни, в данном случае, к его. Но, сказал Ми­ша, не волнуйся, потому что когда мы эмигрируем, он возьмет на себя обязанности моего шофера, так что мы не пропадем.

Но я твердо знал, что без водительских прав на Западе мне делать не­чего. Поэтому я решил добыть их любым способом. Я нанял одного во­дителя по пятерке в час, чтобы он меня учил водить. И он меня учил во­всю. Я уже мог выезжать на улицы и останавливаться у светофоров. И парень мне попался хороший. Он меня не оскорблял, как некоторые, не орал на меня, не обижал, и не обижался. Машина была казенная, пла­тил я исправно. После урока он подвозил меня к одной рабочей столо­вой у Комсомольской площади, я вручал ему деньги, и он говорил: "По одной кружечке, за мой счет". Мы брали по кружечке пива, он доливал в них по четвертинке водки, и мы кайфовали, закусывали этот русский коктейль вонючими сардельками, которые ему подсовывала знакомая буфетчица. После "одной кружечки", разумеется, шла вторая, с другой четвертиночкой, неизвестно откуда появлявшейся, и домой я приходил за полночь, совершенно назюзюкавшийся, лыка не вязавший и забыв­ший все водительские уроки предыдущего дня.

Я понял, что таким манером я не смогу сдать экзамен в ГАИ. И я ре­шил подстраховаться. Через знакомого милиционера я нашел инспекто­ра ГАИ, который "берет". И немного, всего сто рублей. Мне его показа­ли издалека, а он запомнил мою фамилию. Запомнить ее было легко: вождь Суслов был тогда жив, кто ж не знал Суслова? Это теперь я ос­тался один, без того Суслова, так что придется придумать, как заста­вить запомнить эту малопривлекательную фамилию. А тогда было прос­то.

На экзамен я пошел не один, а с братом Мишей. Я думал, что в труд­ную минуту он меня подменит, потому что он про машины знал все, да­же лучше того сторублевого инспектора.

Меня вызвали на сдачу устного экзамена. На большом экране была нарисована дорожная ситуация, а я должен был нажать кнопку с пра­вильным ответом. Ну вы знаете: слева идег трамвай, справа автобус, три ряда заняты другими машинами, вы стоите где-то здесь, что надо сделать, чтобы повернуть налево?

Мой инспектор стоял рядом. Он уже знал, что это я — тот самый Сус­лов. И он надеялся, что я буду нажимать правильные кнопки, а он по­том получит свою сотню как бы ни за что. Не на того напал!

Трамвай, — сказал я. — Он, значит, идет слева?

Слева, — сказал он.

А я стою вот здесь?

Вот здесь вы стоите.

И надо повернуть вбок?

Налево.

Э-э-э...

Поторопитесь, Суслов, — сказал он, — там другие ждут.

Я нажал кнопку. Он поморщился. Я нажал другую. Он сделал злые глаза. Я нажал третью,

Вы ведь хотели нажать вот эту кнопку? — презрительно спросил он, нажав четвертую.

Конечно, — сказал я. — Эту я и хотел нажать. Палец не туда пошел. Нервы.

На экране появилось другое изображение, что-то с дорожными зна­ками. И я все время попадал не туда. Очень было обидно. Рассвирепев­ший инспектор, давно махнувший на меня рукой, сам нажимал нуж­ные кнопки, не смущаясь присутствием своего коллеги, из чего я по­нял, что тот тоже зарабатывает на тупых кандидатах в эмиграцию. На­конец он меня выгнал и попросил готовиться к экзамену по вожде­нию. Но я уже так разволновался, что забыл, что за чем надо включать при старте, и вообще чувствовал себя препогано. И когда меня выкрик­нули, я подтолкнул к машине моего брата и сказал: "На этом фото ты на меня немного похож, иди сдай езду. Только не езжай слишком хо­рошо, а то они заподозрят". Миша, мысленно обзывая меня самыми нехорошими словами, сделал мое выражение лица, чтобы не подумали, что он не я, и полез в машину. В машине сидел мой сторублевый ин­спектор. Увидев Мишу, он просто почернел от негодования. Тут бы ему и прогнать нас обоих или сдать в тюрьму, но он только плюнул в окно и сказал: "Ну народ! Вот народ! Уму непостижимо! Они ж кого хочешь охмурят!" Но не выдал нас, не продал, не настучал. Потому что в таком случае он лишился бы сотни, на которую у него сегодня были свои ви­ды.

А я получил новенькие международные права, которые давали мне право водить машину по всем европейским городам и американским весям. Я дико гордился своими правами и показывал их всем друзьям и знакомым. Я не знал только одного: мало иметь права, надо еще уметь водить машину! Я этого не знал, потому что сознание мое в ту пору было еще советское, дикое. Я думал, что достаточно получить бу­мажку, и ты уже человек. Я думал, что на Западе тоже все решает бу­мажка, как в Советском Союзе. Это теперь я такой умный, что решаюсь рассказать всем о позорном своем поведении при получении водитель­ских прав.

К счастью, приехав в Америку, я быстро разобрался, что к чему, на­учился водить машину и получил нормальные человеческие права. На это ушло много времени, потому что толковее (в техническом смысле этого слова) я не стал, но я понял, что здесь, в Америке, лучше уметь, чем иметь.

И я встретил моего брата Мишу, когда его выпустили из России. Я встретил его на своей машине и посадил рядом с собой. И я вел машину сам, а Миша уважительно смотрел на меня и не мог мной налюбоваться. Потому что я все осилил и стал почти нормальным человеком.

ПОТЕРИ

Когда мы говорим о потерях, сразу всплывают такие горькие вещи, как потеря близких, потеря свободы, потеря родины. Мы как-то не привыкли вспоминать о тех мелких потерях, которые потом выраста­ют в более крупные, а иногда меняют нашу судьбу, ломают нашу жизнь.

Сейчас я сижу за машинкой, и на листе бумаге вдруг вырисовывают­ся мои маленькие потери. Одни из них отделены от сегодняшнего дня сорока годами, другие случились недавно. Сыграли ли они роль в моей жизни? Что сломали они во мне, что изменили? Не знаю. Просто вспом­нилось...

1942 год. Идет война. Мы с мамой едем "на картошку". Семьям военнослужащих разрешили посадить картошку на маленьком огороди­ке под Москвой. И теперь мы ее убираем. Мне девять лет, а брату три. Мы идем со станции мимо огромного поля, окруженного колючей про­волокой. У ворот стоит часовой с винтовкой. Тропинка к нашему ого­родику идет мимо этого поля. В поле работают женщины. И мы с бра­том видим, как из-под зеленых листочков они достают красную, как кровь, клубнику и осторожно кладут ее в большие эмалированные та­зы. Клубника такая сочная, такая крупная — с маленькое яблоко раз­мером, — что мы останавливаемся и смотрим. Мама нас подгоняет: на­до успеть собрать два мешка картошки. Солдат с винтовкой видит на­ши лица.

— Настя, — кричит он, — дай пацанам по ягодке!

И мы впиваемся жадными зубами в пахнущую счастьем ягоду. Бабы с жалостью смотрят на нас и говорят:

— А больше не положено. Не про вашу честь.

Но нам и так хорошо. И клубничный вкус и запах остаются в душе навсегда. Запах детства.

Только чье же это было поле, окруженное колючей проволокой? Для кого растили бабы клубнику в самые страшные дни войны?

А мы пошли к своему огороду. И пока мы с мамой очищали от зем­ли мелкую, как фасоль, картошку, брат мой сидел у опушки леса, ок­ружавшего нас, и глазел на синее небо и зеленую траву. И мы не спус­кали с него глаз, потому что он был маленький и, по странности, не умел говорить. Я начал болтать чуть ли не сразу после появления на свет, а он как-то задержался и до трех лет молчал. Мы думали, что он так и останется немым.

И тут из леса вылез танк. И второй. И третий. И остановились у опушки. Я посмотрел на то место, где сидел мой маленький брат, а его там не было! И я испугался. Господи, как я испугался! Я подумал, что Мишу раздавило танком. Нет, это были не немецкие танки, это были наши, потому что на башнях были нарисованы красные звезды. Но как танкисты могут заметить малышку под деревом? Они раздавили Ми­шеньку! Бедного, немого, маленького!

И я помчался к лесу, крича: "Миша! Миша!" И мама моя, совершен­но обезумев, тоже кричала и бегала по лесу. И танкисты, вылезшие из танков (это у них были учения), тоже искали моего братика, потому что под танками его не было. И когда, окончательно сорвав голос, пла­чущий и опустошенный, я бросился на землю, то под кустом увидел брата, который, улыбаясь, протягивал мне гриб (мухомор, конечно!). И я прижал его к себе и прошептал: "Мама, он жив, он жив!"

И три недели я не мог разговаривать. Я сорвал голос. И в доме у нас было два немых ребенка, что было, наверное, совсем неплохо для ма­мы, потому что я всегда трещал за двоих. Но ощущение потери сделало меня намного трусливее, и до сих пор у меня судорожно сжимается сердце в предчувствии потерь. И подсознание мое всегда отталкивает разговоры о болезнях, войне, автоавариях и авиакатастрофах. Оно бо­ится того ужаса, который может охватить меня при мысли о потере близкого человека.

* * *

Я в девятом классе. Мне шестнадцать. Я люблю литературу и с упое­нием читаю наизусть Симонова. Повторяя его гневные интонации, я с ненавистью обращаюсь к противникам Советского Союза в капиталис­тическом мире:

Мой друг Самед Вургун, Баку покинув, прибыл в Лондон.

Бывает так: большевику вдруг надо съездить к лордам,

Увидеть двухпалатную британскую систему

И выслушать бесплатно там сто пять речей на тему,

О том, как в тысяча, дай память бог, каком

Там голову у короля срубили,

Как много сотен лет потом все о свободе сочиняли билли

И стали до того свободными,

Какими видим их сегодня мы:

Свободными до умиления и их самих, и население..."

Я произносил эти лицемерные строки с таким презрением к англий­ским лордам и их гнусным проискам по отношению к кристально чест­ным сталинистам Симонову и Вургуну, что учителя мои и товарищи не могли удержаться от аплодисментов. Очень лихо я читал советские сти­хи! Я тогда не понимал их пошлости и низости. И с этим эстрадным но­мером меня послали в Ленинград на Всесоюзный конкурс художест­венной самодеятельности.

Представьте себе радость человека, который впервые один, без ма­мы, едет — и куда! — в Ленинград в составе московской делегации на смотр самодеятельности!

Это был поезд "Стрела", это был вагон для таких, как я, талантов, отобранных на районных, городских и областных смотрах, и каждый из нас вез то "Песню о Сталине", то "Стихи о советском паспорте", то заработанные в поездках в капстраны "гражданственные" стихи К. Симонова.

Поезд шел ночью. Мы купили на вокзале три бутылки водки, запер­лись в купе с чудными девочками (квартет из Фрязино, поющий под по­пулярных тогда сестер Федоровых) и всю ночь проорали под гитару (солист из Гнесинского института: в программе попурри на тему рус­ских песен) модные тогда шлягеры:

На Бродвее чудном чистит негр ботинки,

И блестят у негра лишь белки у глаз.

Он влюбился в ножки маленькой блондинки

Машинистки Польдн фирмы "Джемс Дуглас"...

И что-то еще, что я забыл, потому что прошло каких-нибудь тридцать пять лет.

Но самое отвратительное (ах, как бы меня отлупила мама, если бы про это все знала): я потерял свой звонкий, чистый голос, призываю­щий к борьбе с поджигателями войны! Как же я буду выступать? И де­вочки из квартета тоже потеряли и могли петь только, как военный ансамбль Александрова, но ведь их не за это посылали! И у гитариста что-то сломалось в его гитаре, так что попурри не вытанцовывалось. И от трех бутылок ничего не осталось, потому что для нас, дикарей, сво­бода заключалась в том, чтобы без взрослых набуянить и напиться. А другой свободы мы не понимали. Некоторые и сейчас ее так понимают. Ну и дураки.

А участвовать в конкурсе надо было тем же вечером! Меня отпаива­ли горячим молоком, которое я ненавидел, заставляли пить сырые яй­ца, делали гоголь-моголь, который и сейчас вызывает у меня гримасу отвращения — ничего не помогало! Так я и вышел на сцену перед изум­ленным жюри, которое возглавлял знаменитый артист Николай Черка­сов.

И когда я хрипел в микрофон строчки о том, как

первых три ряда молчат, молчат, чтоб не было беды,

молчат, набравши в рот воды, молчат четвертый час подряд!..,

это не было об империалистических акулах, испугавшихся длинных и невероятно жалких речей Самеда Вургуна и Константина Симонова, а было это о бедном Николае Черкасове и о несчастных слушателях, за­полнивших зал тетра, где состоялся этот злополучный конкурс само­деятельности. Я помню лишь брезгливое и жалостное выражение на ли­це знаменитого актера, который во время моего чтения все перегля­дывался с членами жюри, и его пальцы, барабанившие по ручке кресла. Но, видно, неподдельная страсть и решительные жесты, которыми я сопровождал свою декламацию, произвели на них какое-то впечатление, и они выдали мне диплом какой-то степени. За наглость, как я сей­час понимаю.

А голос свой с той ночи я потерял навсегда. Иногда он ко мне воз­вращается, и некоторые женщины считают его "секси". Но перед ответ­ственными выступлениями он пропадает, и я долго извиняюсь перед присутствующими за мои погибшие голосовые связки.

Но, впрочем, это все к лучшему. А то, не дай Бог, я стал бы актером или профессиональным чтецом-декламатором и до сих пор ранил бы чувства интеллигентной публики страстным чтением жалких агиток Симонова, Маяковского или кого-нибудь похлеще.

Так что это еще небольшая потеря.

* * *

Давай, я провожу тебя домой, — сказала она. - Ты ведь где-то здесь недалеко живешь.

Я не могу тебя пригласить, — смущаясь, сказал я. — У нас одна комната, все дома, да и соседи...

Ты не бойся, — сказала она. — Ты мне давно понравился.

Она мне тоже нравилась. Я только что поступил в институт. Вокруг меня был восхитительный, поразительный, возбуждающий, непривыч­ный мир девчонок, которых от нас отлучили в школе. Это вы, счастлив­цы и негодники, учились в смешанных школах, а наша юность прошла раздельно: школы были мужские и женские, так что то, через что вы прошли, для нас было недостижимой мечтой. Ах, как нам хотелось этого! И как невозможно было это тогда! Мы влюблялись в де­вочек из нашего дома, из соседних домов, в девочек, проходивших по Первой Мещанской улице. Мы мечтали о них, мы мысленно спали с ни­ми, но это были лишь мечты. Я ненавижу Россию за то, что она сделала с нами, подростками! Мы жили в двух изолированных мирах: они и мы. Но мы же были живые! Живое тянется к живому. Мальчики тя­нутся к девочкам, и ничем этого не вытравить! Да и надо ли?

А тут была живая девочка, правда взрослая, со второго курса, и я на институтском вечере сразу заметил ее, такую маленькую, жалкую, в тысячу раз стираном платьице, с дерзкими глазами, быстро выде­лившими меня из толпы более опытных сверстников. Хоть и при­творялся я мужчиной, небрежно озирающим зал, интригующим, с па­пиросой "Беломорканал" в углу рта, с приятелями, смеющимися каждой моей шутке, а на душе скребло: ну где же, где, где та, ко­торая...

Мне было семнадцать, и я был девственником. Так уж мне не повез­ло. С каким жадным вниманием слушал я рассказы своих товарищей о любовных победах! С каким презрением рассказывали они о девоч­ках, которых удостоили своим вниманием? С какой завистью я слушал их враки! И вдруг та, маленькая, в стираном платьице, хочет меня про­водить! Куда? Куда я с ней пойду? И что я буду делать? Домой нельзя. И в подъезд нельзя. Вы видели наши подъезды в бараках, построенных еще при Петре, переделанных тысячу раз под коммунальные квартиры, где жильцы входят и выходят каждую минуту? Вы видели эту грязь, вы нюхали этот запах кошек и мочи, эту убогость, эту нищету? А я хотел стать мужчиной! Я хотел обладать женщиной! И это была первая женщина, в чьих глазах я прочитал "не бойся!".

У меня до этого был случай, когда я мог это сделать. Это было в ма­газине на углу Колхозной площади и Первой Мещанской улицы, куда я пришел купить сыр и пельмени для мамы. Ко мне подошло существо в синем прорезиненном плаще до пят, в бигуди, прикрытых пестрень­ким платочком, с синими кругами под глазами, с красным, испачкан­ным помадой ртом, и сказало: "Есть что выпить?" И оно разжало гряз­ную ладошку, где лежало несколько карамелек. "Закусочка-то есть", — сказало оно. И ей-богу, я бы пошел с ней, потому что она была женщи­на, а я хотел женщину! Но что-то удержало меня, жалкие словечки: "Потом, в следующий раз" — сорвались с моих пересохших губ. И, черт меня возьми, как я жалел потом, что не пошел с ней! Я бы мог стать мужчиной!

А тут девчонка, студентка, маленькая, добрая, ушла со мной с того институтского вечера, потому что я подошел к ней, взял ее за руку, как настоящий мужчина, и сказал: "Ты пойдешь со мной!" И "Беломор" дымился в углу моего рта, и глаза мои были холодные и властные, как у Джеймса Кегни в фильме "Судьба солдата в Америке", и галстук мой был яркий, и на нем была нарисована обезьяна, взбирающаяся на паль­му, и волосы у меня были мягкие и волнистые, и весь я был москов­ская штучка, а она, вероятно, приехала из Вологды. Но только она уже была женщина, а я был шпрота-переросток, и желал ее всеми фибрами моей истосковавшейся души. Семнадцать мне было, семнадцать...

Я вижу сейчас брови родителей, читающих эти неприличные строки. Я вижу, как они, брови, поднимаются все выше и выше, и папа говорит маме, вытирающей посуду на кухне:

— Ну, знаешь, не ожидал! Что это с ним такое? Как мальчик, право. Спрячь это от ребенка. Рано ей это читать. Огорчил меня Суслов на этот раз. Все прямо как с цепи сорвались: секс да секс!

Это не секс, друзья. Это жизнь. Это память вернула меня туда, в дет­ство, а о чем же мы мечтаем в детстве, в наши пятнадцать, семнадцать? О хороших отметках, конечно. О том, чтобы не огорчать маму и папу. О выборе профессии. Об общественной работе. И о том, как стать муж­чиной. Или женщиной. Так уж мы устроены. Даже при социализме. Только социализм часто делает нас уродливыми мужчинами и уродли- выми женщинами. Он не приспособлен для счастья. Вот я и шел с мо­ей девочкой по моему переулку и думал, куда мне с ней пойти.

Я жил напротив церкви. Это была действующая церковь. Она была чистая и покрашенная. Днем в ней толпились прихожане. А вечером там, на церковном дворе, было пусто. И я привел эту девочку на цер­ковный двор.

Эй, скажет читатель, ты же говорил про потери, про что-то, что мы теряем, а потом находим. Куда же ты пошел? Не изменил ли ты теме? Нет, друзья, не изменил. Это я про потерю. Про то, как я потерял мою невинность. Про то, что мы все хотим потерять как можно раньше, да нельзя. Про то, что я помню, как я ее потерял. А вы помните? А ведь это было счастье. И несчастье в то же самое время, потому что совет­ская власть так устроена, что самые счастливые моменты в нашей жиз­ни обращаются в несчастье. Так уж она устроена, эта власть. Потому что нам с той девочкой некуда было больше пойти. Вот мы и пришли на церковный двор.

Я обнял ее и нежно поцеловал. А она прижалась ко мне и почувство­вала, что я дрожу. И она опять сказала мне: "Не бойся, ты мне нравишь­ся". И руки мои жаднющие стали шарить по ней, такой маленькой, цып­ленку такому. И она сняла штанишки, фиолетовые такие штанишки, выпускаемые тогда великой промышленностью Союза, и стыдливо спрятала их в сумочку...

И вот тут я в тупике. Я и тогда был в тупике, потому что мы стояли, прислонившись к церковной стене. Но у русского языка есть свойство останавливаться, когда речь идет о сексе. Нет таких приличных русских слов, которыми можно было бы красиво описать то, что составляет жизнь мужчин и женщин. Я все думал, что это идет от цензуры. И по­нял, что не только. Это авторы стыдливо смолкают, потому что в языке нет приличествующих слов. И наоборот, есть всякая мерзость в нашем языке, которой и обозначаются все эти действия и явления. Вот почему все дружно набросились на литератора Лимонова, который не постес­нялся облечь все любовные понятия и формы в матерные категории русского языка. Все кричат: ах, ах,как он посмел, порнография, матер­щина, гнусности! А это не он. Будь у нас в языке более приличные вы­ражения для этого, он бы ими воспользовался, уверяю вас. Не верите? Попробуйте сами. Сядьте, друзья, и опишите ваши переживания, дейст­вия и чувства, когда вы остались наедине с любящей вас женщиной, ко­торую вы хотите. Сели? Ну, начинайте...

Теперь вы наконец-то поняли и меня, и любого другого писателя, ко­торый хочет вам рассказать о самом удивительном в жизни — о любви. Я не знаю, как это сделать. Но поверьте, все это было так, как вы себе представляете. Увидьте меня, жалкого, дрожащего, ничего не успев­шего, ничего не понявшего, готового провалиться сквозь землю. И представьте себе ту девочку, гладящую меня по голове, с глазами, полными слез, приговаривавшую: "Ну что ты, что ты так разволновался? В следующий раз будет хорошо. Не плачь, милый".

Что же я потерял тогда? Девственность? Веру? Уверенность в себе? Нет.

Я потерял чувство, что власть, при которой я живу, справедлива. По­тому что несправедливо, что людям там некуда пойти, когда они любят. И потому что влюбленные там бездомны и несчастны.

Вот что я потерял.

* * *

Таможенник лениво рассматривал содержание шкатулки с бижуте­рией, где жена держала свои колечки, бусы, серьги, всякую женскую всячину. Завтра мы должны были вылететь в Вену. Наша жизнь в Рос­сии подходила к концу. Перед тем, как пойти к этому таможеннику, я спросил жену, не положила ли она туда что-нибудь неположенное. Нет, сказала она, там всякое барахло. Вот мы и сидели с таможенником в отдельной комнате в аэропорту "Шереметьево" и болтали.

Куда вы все побежали? — добродушно спрашивал он, перебирая колечки и цепочки. - Что вам тут не сидится? Думаете, там будет луч­ше?

Так ведь родственники! — отвечал я. — Тетя замучила. Приезжай да приезжай в Израиль этот! А с тетей, сами знаете, спорить нельзя. Как тетя сказала...

Да будет тебе! — сказал он. — Какая, к черту, тетя? Навыдумывали себе всяких теть. И нам теперь из-за вас работы невпроворот. Сижу вот с твоим хламом вместо того, чтобы делом заниматься, контрабан- дистов ловить.

А вот и ловите, — сказал я. — А то копаетесь во всяком дерьме, а у нас и так нервы на исходе. Вы же видите, что все эти вещи старые, никчемные.

А он все перебирал серьги и колечки и раскладывал их на две кучки.

Это что, серебро? — иногда спрашивал он.

Понятия не имею! — отвечал я. — Если серебро, там ведь должна быть проба.

Правильно, — соглашался он, — а тут пробы нет. Стерли, что ли?

Может, и стерли, — говорил я. — Не нравится — отложите. Мы теще отдадим. Теща за дверью страдает.

Ну вот, — говорил он. — Сами уезжаете, а тещу оставляете. Не по-людски это. Теща теперь убиваться будет.

А мы ее потом выпишем, — сказал я. — Вот устроимся и выпишем.

А ты декларацию подписал? — вдруг спросил он.

Какую декларацию? — испугался я.

Что не провозишь с собой нелегально золото, серебро, драгоценные камни?

Вы же видите, что не провожу.

—Подпиши вот здесь. И жену кликни, путь тоже подпишет. Я позвал из коридора жену. Она подписала.

—Ну так вот, — сказал он, взяв подписанную нами бумагу и положив ее в стол. — Хороший наш с тобой разговор кончился. Вот эти изделия, — он показал на груду жениных колечек и сережек, — сделаны из се­ребра и полудрагоценных камней. Таким образом, вы хотели нелегально перевезти изделия из драгоценных металлов за границу нашей страны. И теперь придется отвечать по всей строгости закона. Ясно, граж­данин?

Я похолодел.

Я сразу понял, что завтра мне отсюда не улететь. Потом я представил себе суд, на котором меня пригвоздят к позорному столбу и упекут в лагерь. И вся жизнь моя в этот момент рухнула.

Что ж ты делаешь? — сказал я. — Ты же видел, что я тебе принес эту паршивую шкатулку, как она дома у нас стояла. Если там есть серебряные колечки, то не чужие же, не ворованные, а своим трудом за­ работанные. За них ведь мы деньги платили в магазине. В советском магазине. И стало быть, они нам принадлежат. Подарки тут всякие, от друзей, от бабушки...

Так вы же декларацию подписали, гражданин Суслов, — улыбаясь, сказал он. — Вот тут черным по белому написано, что никаких драгоценных металлов и камней с собой в государство Израиль не везете. Верно? Я же вас не заставлял это подписывать. Что же вы теперь возмущаетесь? Закон есть закон.

Ну так заберите их себе, раз у вас такие законы, — злобно сказал я. — Подавитесь этими камешками и колечками. Другие наживем. Тетя поможет.

А вот это уже нельзя! — сказал он сурово. — Это вы как бы оскорбляете меня при исполнении служебных обязанностей. Это мы сейчас специально оговорим. Выйдите в коридор, я вас вызову.

В коридоре стояла взволнованная жена. Я знал, что волноваться ей нельзя, через месяц роды. Я погладил ее по вздувшемуся животу и прошетал то, что мне хотелось бы проорать:

Ты зачем положила туда эти серебряные колечки? Ты убить нас хочешь, дорогая? Кажется, наше путешествие отменяется. Ты с кем шутки шутишь? С этой властью поганой? Ты что, не понимаешь, что мы у них в руках?

Какие колечки? — жена была вне себя. — Грошовые колечки, кому они нужны?

Молись, — сказал я, — молись.

Зайдите, Суслов, — позвал меня таможенник. - Мы решили конфисковать у вас изделия из драгоценных и полудрагоценных металлов в пользу советского государства. А вы уж напишите нам объяснитель­ную записку, как вы дошли до жизни такой. Все норовите урвать у со­ветского народа побольше... И скажите спасибо, что жена у вас беремен­ная, а то бы я вам никогда не простил это ваше "подавитесь". Распусти­ли языки, понимаешь... Не подавится наше государство, не беспокой­тесь. Вы у нас раньше подавитесь. Смелые больно стали.

От его добродушия не осталось и следа. Он сидел за своим столом и подбрасывал рукой цепочки и колечки.

И я написал объяснительную записку. Я униженно объяснял, что только недоразумением и моим полным непониманием можно объяс­нить, что в шкатулку жены попало несколько колец и цепочек, впо­следствии оказавшихся серебряными. И что брошка, подаренная ба­бушкой моей жене в 1950 году, содержала в себе, как оказалось, ка­мень аметист, который мне лично казался просто стеклом. Но памя­туя, что по древним поверьям аметист служит талисманом, удерживаю­щим от пьянства, будет более гуманно со стороны таможенных влас­тей оставить эту бабушкину брошку моей жене, чтобы она могла ак­тивно бороться с пьянством, в которое может впасть ее муж вдали от родины. Но если закон протестует против вывоза бабушкиной брош­ки с аметистом, то пусть уж таможенники оставят ее себе, потому что пьянство как социальное явление еще не искоренено и по эту сторону границы. В связи с чем прошу меня простить и не препятствовать мо­ему завтрашнему отлету за пределы родной страны, поскольку мы с женой беременные и отказ может плохо отразиться на состоянии пло­да, что приведет к родам прямо на взлетной площадке Шереметьевско­го аэропорта.

Я уже не помню, что писал в той объяснительной записке. Поверьте, что она не была такой уж веселой и милой. В каждой ее строчке скво­зил ужас, что нас не выпустят. Мне было так страшно, как никогда. У меня было чувство человека, которого приговорили к смерти.

Таможенник прочел мое объяснение, улыбнулся и вышел. Через два часа он вернулся и сказал, что власти конфисковали указанные изде-ли и разрешили мне вылет.

А теперь можете пожелать, чтобы мы подавились! — добродушно сказал он.

Чтоб вы подавились! — сказал я.

Счастливого пути! — сердечно сказал он.

P. S. Когда уезжал мой друг доктор, он вывозил с собой два чемода­на книг и череп, который всегда стоял на его рабочем столе. Это был старый череп, служивший студентам наглядным пособием. Он перехо­дил из поколения в поколение в этой семье докторов. Мой друг не помнит своего дома без этого черепа. Таможенник пропустил книги, а череп задержал.

Ну зачем вам этот череп? — спросил доктор. — Это же не мозги, а череп, он же за вас думать не сможет.

Тогда он пойдет как запрещенные к вывозу костяные изделия, — находчиво сказал таможенник. — Ишь до чего додумались: черепа наши вывозить!

* * *

И еще я потерял друга. Уже здесь, в Америке. Я его знал всю мою жизнь. И он был последним, кто махнул мне рукой у трапа, когда я уезжал. Я никогда не уговаривал его уехать со мной, потому что это глубоко личное решение. Я не видел его семь лет. А потом он решился и приехал. И я был счастлив, потому что думал, что он приехал для то­го, чтобы мы спасали друг друга от одиночества. Потому что он был мо­им зеркальным отражением. Там, в России. Зеркальным в том смысле, что он все делал гораздо лучше меня, и если я ошибался, то он все ис­правлял. Это было волшебное зеркало. И мне с ним было легко. И мы прожили жизнь рядом. А потом я уехал. Он за это время женился, об­завелся ребенком, и через семь лет я его встретил здесь, на аэродроме. И не было конца моему счастью. А потом вдруг выяснилось, что я его раздражаю. А потом я не полюбил его жену. А она меня. А потом нам не о чем стало говорить. То есть все как раньше, да не то. А потом он перестал звонить. И я перестал. И оказалось, что его как бы и нет. Так я его и потерял. Я все думал: почему? А потому, что прошло семь лет. И я, быть может, стал другим. Хотя мне кажется, что я не изменился. Даже не постарел, если внимательно по утрам смотреть на себя в зерка­ло. А морщины эти и мешочки под глазами — это от улыбок. Это сле­ды былых улыбок, как учат нас мудрые французские пословицы. А так — все по-прежнему. А может, изменился? А может, я другой? Или он стал другим? Семь лет... А может, он не понимает, как и чем мы тут жили эти годы и хочет сам их пройти? Без меня? Без моих советов? А ведь я просто тороплюсь, чтобы он избежал моих ошибок. Вот и лезу со своими советами. А может быть, просто отпустить его на пару лет, пусть придет готовым? Но мне-то он не нужен готовый, мы же ждем на­ших друзей, чтобы помочь им. У нас ведь опыт. Наверное, им наплевать на наш опыт, они хотят сами все пройти, со своими ошибками, со сво­ими трагедиями, со своими разочарованиями. Тогда зачем ему я? И за­чем мне он? Когда он ко мне приходил, то непременно заставал меня в одном и том же кресле перед телевизором, в одной и той же позе: с рюмкой коньяка в руке. И его, наверное, тошнило от этого. А меня нет. Так уж я хочу. Я это заслужил: мое кресло и мою рюмку. И еще беседу с ним. Где я поделился бы с ним, почему я сижу в этом кресле с этой рюмкой. Но, видно, не судьба.

Я рассказал вам сумбурно об этой моей потере, потому что, как ока­залось, я не один такой, потерявший друга. Все чаще давние эмигранты рассказывают мне о встречах со старыми друзьями, с которыми у них не нашлось общего языка. Тем приятнее мне встречать старых друзей, друживших еще в России, которые сумели сохранить это чувство и здесь, в эмиграции. Я видел таких людей и в Чикаго, и в Сиэтле, и в Кливленде, и в Лос-Анджелесе. И я счастлив за них, потому что их боль­ше ничто не связывает с тем местом, откуда они уехали. Они забрали оттуда все, что смогли. Детей. Родителей. Друзей. А что еще надо чело­веку?

Прощай, дружок!

* * *

Потери, потери... Кто теряет, кто находит? Вот уж не думайте, что я кончу эти мемуарные воспоминания на такой горькой ноте. Не на того напали! Давайте лучше вспомним смешную песенку, которую перевел с финского — кто бы вы думали? — Владимир Войнович. Там были, между прочим, такие слова:

В жизни всему уделяется место.

Рядом с добром уживается зло,

Если к другому уходит невеста,

то неизвестно, кому повезло...

РЕКЛАМА

Покойный Эдди Рознер рассказывал: "Были на гастролях в Одессе. Странный город. Подошел к газировщице на углу. Спрашиваю: "У вас холодная вода?" Отвечает: "Чтоб твой труп был такой теплый, как эта вода!" Странный город".

А я не вижу ничего странного. Газировщица просто хотела хорошо отозваться о своей воде. Она хотела показать ее в самом лучшем виде. Она рекламировала свою воду. И если бы она приехала сюда, только ду­рак не взял бы ее в рекламное агентство. Она нашла рекламный образ.

Еще в России я интересовался рекламой. Во-первых, интересно. Во-вторых, я этим жил одно время.

Я просмотрел множество зарубежных реклам. Некоторые из них бы­ли потрясающи по выдумке и озорству. Под часами "Биг Бен" в Лондо­не когда-то висела неоновая реклама: "Сейчас самое время выпить пи­во "Стровайзер". В "Нью-Йорк таймс'е" были: две совершенно чистые страницы, лишь в уголочке микроскопическими буквочками было на­печатано: "Ай-Би-Эм в рекламе не нуждается"...

Я изучал зарубежные образцы, потому что после подачи заявления на выезд нашел приработок: писать рекламу для телевидения от тор­говой организации "Союзторгреклама". Мы организовали чудесную ко­манду: я — сценарист, мой брат — кинооператор, и еще один парень, то­же подавший на выезд, — режиссер. Независимая группа. Что надо, от-рекламируем так, что народ побежит и сразу все скупит. Мы его за нос приведем к рекламируемому товару.

А что же рекламировать в России, спросите вы, ведь товаров-то нет?

Правильно. Товаров нет, а реклама есть. Самая характерная совет­ская реклама звучит так: "Храните деньги в сберегательной кассе!" И кто-то получил за нее деньги. Чем мы хуже? Начальство за нас очень ухватилось. Оно еще не знало, что мы подали... Оно думало, что мы пришли подрабатывать. Имена у нас были звонкие, писать мы умели и снимать тоже.

И мы сняли несколько реклам, которые смело можно было бы по­казывать даже по американскому телевидению. Про одну из них я и хо­чу рассказать. Заказ был такой: есть настольная лампа с гибкой шей­кой. Вы ее ставите на стол и поворачиваете в любую сторону. Потому что шейка гибкая. Это был удивительный успех советской индустрии! На пятьдесят пятом году революции был придуман такой замечатель­ный механизм! Даже расхотелось уезжать. А вдруг еще что-нибудь при­думают! А вас уже нет. Вы не смейтесь, только представьте себе: стоит на столе лампа, и вы можете крутить ее в любом направлении! Чудо ка­кое-то! Нет слов. Ох, уж я ее отрекламирую! Я придумаю так: сначала на темном экране появляется луч света, которым высвечивается буква "П", потом им же можно показать букву "О". И так буква за буквой появляется весь лозунг: "ПОКУПАЙТЕ ЛАМПУ С ГИБКОЙ ШЕЙКОЙ ФАБРИКИ "ДО ЛАМПОЧКИ". Потом камера поворачивается к источ­нику света, к этой самой, с гибкой шейкой, и все видят, как ею можно во все стороны вертеть. 30 секунд. Расходы минимальные. Все доволь­ны. Народ бежит покупать лампу. Фабрику с названием "До лампочки" я придумал. Нет такой фабрики. Это я для смеху так назвал. Ту лампу выпустила другая фабрика. И как ее звали, я забыл.

Я пошел на студию и попросил мне показать эту лампочку с гибкой шейкой. Чтобы немного ее покрутить и посмотреть, нет лив этой шей­ке еще какого-нибудь сценарного решения. Редактор мне сказал:

Какая лампа? Ее еще не выпустили.

А чего ж мы ее рекламируем?

Ну ты, как ребенок,— сказал редактор.— Если бы ее выпустили, ее и рекламировать не надо. Дав-но бы все расхватали.

А чего же мы тогда рекламируем, если ее нету?

А план по рекламе надо выполнять? Вот мы и делаем в счет 1976 года.

Так на дворе же семьдесят третий.

Не смеши меня, — сказал он. — Тебе платят — вот и делай. С мягкой шейкой и без.

И я написал сценарий. И получил деньги. А эту лампу, может быть, уже выпустили. А, может быть, перенесли на следующую пятилетку. Потому что народ проживет и без этой дурацкой лампы. С гибкой шей­кой.

Здесь у нас не так. Реклама преследует нас с утра до ночи. Некото­рые ее просто не переносят. А я без нее уже не могу. Потому что благо­даря ей я знаю, где и что мне купить. Потому что реклама отражает то, что есть на прилавке. Скажем, откуда вы могли бы знать, что у меня вышли три книги и готовится к печати четвертая? Для вас, на русском языке? Только из рекламы! Не верите? Читайте:

ПОКУПАЙТЕ НОВУЮ КНИГУ ИЛЬИ СУСЛОВА

"МОИ АВТОГРАФЫ",

ВЫПУЩЕННУЮ ИЗДАТЕЛЬСТВОМ "ЭРМИТАЖ"

Славная, теплая, хорошая книга...

ГРОБ С МУЗЫКОЙ

Я мечтал об этом еще в России. Вообще мечтать в России очень хо­рошо. Ты переносишься в мечтах то в Париж, то в Америку, то к лю­бимой, и тебе хорошо, потому что мечты твои невыполнимы, а кровь все равно сладко бьет в виски, истома окутывает тело, и ты там, там, в Нью-Йорке, под небоскребами, и звуки джаза слетаются к тебе изо всех дверей, из окон, с неба, и Гленн Миллер леденит кровь трубами своего оркестра, и Дюк Эллингтон бормочет "Караван", и хрипит Луи Армстронг свою "Долли", и невообразимо высоко визжит кларнет Бен­ни Гудмана.

Или, наоборот, ты бродишь по Елисейским Полям, по Монмартру и забредаешь в кафе, где Морис Шевалье, улыбающийся фарфоровыми зубами, ласково поет свои шансоны, и Эдит Пиаф, маленькая и страст­ная, задыхается от любви, и Ив Монтан, обняв Азнавура, шпарит с ним на два голоса "Осенние листья".

Чего только не увидишь в мечтах, бродя по нищим и кривым мос­ковским переулкам. Жизнь кажется тебе серой и монотонной, пахну­щей щами и подгорелой картошкой, а все краски там, там, где музы­ка, где джаз, где веселье... И ты, бродя с другом по Первой Мещанской улице, напеваешь на два голоса полюбившуюся тебе песенку из амери­канского фильма, как Монтан с Азнавуром, и все вокруг становится голубым и зеленым.

Я любил джаз с детства. Я не пропускал концертов Утесова, Рознера, Лундстрема, я смотрел все американские фильмы, где исполня­лась джазовая музыка, — от "Джорджа из Динки-джаза" и "Серенады Солнечной долины" до "Судьбы солдата в Америке", где изумительные гангстеры Кегни и Боггарт убивали своих соперников под звуки джаза.

Эта музыка делала меня оптимистом в самые тяжелые, пятиде­сятые годы. И я никак не мог понять, почему она не нравится совет­ской власти? Ведь это музыка, думал я, согревает сердце даже в самые скучные, голодные и холодные времена. А в газетах писали о том, что саксофоны — тайное оружие поджигателей войны, что джаз — это "му­зыка толстых", и тут же приводили идиотскую цитату из Максима Горького, который с отвращением описывал свои впечатления от джа­за, услышанного им в Америке. Эфир и эстраду заполняли примитив­ные и жалкие песенки примитивных и жалких советских композито­ров, со словами, настолько слюнявыми и бесполыми, что их противно было произносить. Однажды я не выдержал и написал письмо в газету "Советское искусство", которая и возглавила крестовый поход на джазовую музыку. Это был, кажется, 1950 год, и я учился в девятом классе. Я писал, что мне непонятно, что плохого в том, что у людей, слушающих джазовую музыку, улучшается настроение, разве не зада­ча искусства приносить в жизнь радость и веселье, и почему нигде нель­зя услышать джазы Утесова и Рознера?

К моему великому изумлению, газета разразилась огромной стать­ей, где было сказано, что "путаница в терминологии привела читателя И. Суслова к мысли о том, что существует так называемая джазовая советская музыка. Нет! — восклицала газета, — такой музыки нет и не может быть! А есть легкая музыка советских композиторов, воспиты­вающая слушателя, а не растлевающая его!" Я был молод тогда и ни­как не мог понять, как музыка может растлевать? Хотя, конечно, очень хотелось бы немножко порастлиться, а то все говорят: "разложение", "растление", а что это такое на самом деле, никто объяснить не может. (Об этой статье в "Советском искусстве" мне недавно напомнил профессор Фред Старр, написавший большую книгу о советском джазе.)

И вот, приехав в Америку, я решил написать завещание.

И ничего в этом нет особенного. Мы все должны это сделать. Мало ли что с нами может случиться. А у нас жены, дети, имущество. Завещание не помешает.

Но я написал завещание, в котором было сказано: "А за гробом мо­им должен идти джаз. И все должны смеяться и радоваться. И петь. По­тому что жизнь прекрасна, даже когда нас уже нет".

Я это написал и ужасно позавидовал тем, кто придет на мои похоро­ны. Подумать только, сколько прекрасных минут я им доставлю, а сам ничего этого не увижу! Потому что никто до такой глупости не доду­мается: пригласить джаз на свои похороны. Разве только Юз Алешковский, который как-то сказал мне, что и у него была мечта, чтобы на его похоронах играл джаз. Но Юз должен умереть позже меня: он здо­ровяк, не курит, не обращает внимания на суету жизни, у него полно сюжетов, которые он должен записать.

Я мечтал об этом еще в России. Я мечтал, что на мои похороны при­дут поиграть те музыканты, которых я знаю: и Леша Зубов, и Жора Гаранян, и Леша Козлов, и ударник Журавский, и братья Геворкяны, и Лукьянов, и Капустин, и Костя Бахолдин, и те бездомные, никому не нужные джазмены, которые нашли себе временный приют в кафе "Аэ­лита", которое я возглавлял, и Володя Шаинский, с которым я напи­сал несколько песенок, и Никита Богословский, с которым я мечтал написать песенку, да так и не успел, и мой институтский дружок Эрик Рогов, игравший на банджо, и Юлик Бидерман со своим аккордеоном.

Я буду лежать в гробу, меня привезут на кладбище, и саксофон Гараняна издаст свой первый звук. Это будет хриплый протяжный звук с глубокими синкопами, и тут грянет барабан с тарелками, задаю­щий темп, и вот уже включились тромбоны: там-паби-бам, таби-бам, и трубы, и рояль, ритмично заполняющий паузы (хотя откуда на похоро­нах рояль?), и контрабас, гармонизирующий это нечто (что это, блюз?), вот все уже ведут эту знакомую с детства мелодию, как это по-русски: "Мне декабрь кажется маем, и в снегу я вижу цветы", наивная, радост­ная, нежная, запавшая в душу мелодия. Почему она? Почему это нахо­дило отклик в детских душах наших, а не что-то другое?

Но нет уже никого из тех, кто мог прийти на мои похороны, все оста­лись там, за чертой.

Я сижу в кресле у моего дома. На лужайке перед домом стоит мой гроб. Приходят друзья, родственники и знакомые. Лица у них постные, неулыбчивые. Они приносят цветы и кладут в гроб. Они говорят прият­ные в таких случаях слова.

— Угощайтесь! — говорю я. — Вон там, в баре, наставлено на любой вкус.

И все прикладываются.

Кто-то хочет начать траурный митинг и сказать речь о том, что эмигрантская литература понесла тяжелую утрату. На... году жизни скоро­постижно скончался человек, который при других обстоятельствах мог быть Героем Социалистического труда, лауреатом государственных и Ленинской премии, депутатом Верховного совета 3-го, 4-го и 5-го созы­вов, членом КПСС черт знает с какого года, членом Союза советских писателей... Он мог быть кавалером всех орденов и медалей и закон­чить свой жизненный путь на Новодевичьем кладбище, но вместо всего этого он взял и эмигрировал в Америку. Почему он стал эмигрантом, а не заслуженным сукиным сыном, почему он променял привычный всем нам коммунизм на не известный никому капитализм, известно только Богу, но именно это обстоятельство дает нам возможность про­водить его в последний путь именно здесь, среди таких же, как он, то­варищей по судьбе. Мир праху твоему, Илюша!

— Ладно уж тебе, — говорю я. — Как это въелось в кровь: говорить пошлости про покойного. Приступайте к самому главному.

И начинает играть джаз.

Это пришли американские джазмены. Им не надо было прятать свое искусство, их не мучило государство за то, что они играют джазовую музыку, они развивались сами по себе и совершенствовали свое искус­ство, умирающее, надо сказать, искусство, потому что преданных по­клонников того, старого, джаза почти не осталось. Его вытеснил рок. А рок — это музыка следующих после нас поколений. Мы для него слишком старые, слишком консервативные.

Ах, как они играют! Я смотрю на тех, кто пришел на мои похороны, и вижу радость на их лицах, я вижу, как они тихонько стучат в ладоши и отбивают ногами ритм. Я вижу, что они получают удовольствие. Как, наверное, было бы прекрасно, если бы я умел описывать музыку! Но я не умею. И профессиональные критики тоже не умеют. Они притворя­ются, что умеют рассказывать о музыке. Но ведь это невозможно, пото­му что как, скажем, объяснить прелесть английской прозы русскому читателю? Он все равно будет судить о ней по переводу. А музыка гово­рит на своем языке, его можно почувствовать, но объяснить нельзя. Да­вайте и мы, слушатели, помолчим минутку и послушаем джаз, пришед­ший на мои похороны:

Чувствуете, как это красиво?

Я вижу блаженные ваши улыбки, я вижу грусть в ваших глазах, по­тому что мы вернулись в детство. Уходя из жизни, мы возвращаемся в детство.

Потому что все самое дорогое осталось там, в детстве. Вот я и вер­нул вас туда.

До свиданья, до свиданья! Прощайте.

МАСТЕР МИЛОВАНОВ

Когда я работал в типографии, у меня в цехе был мастер Милованов. Никто не называл его по имени-отчеству, все звали его Милованов. И еще Милованыч. Потому что Милованов был хорошим механиком. Он умел чинить машины, которые то и дело выходили из строя, старые, разболтанные. На них сшивали книжные тетради, но книжки все равно рассыпались, потому что машины эти давно было пора выбросить на свалку. Но других не было, и в цехе из разных углов все время не­слось: "Милованов! Милованыч! Сломалось!.." Милованов ходил от ма­шины к машине, что-то подправлял, что-то смазывал, что-то сваривал, и цех работал, накручивал план по натуре и валу...

Милованов крепко выпивал, белесые его глаза были всегда с поволо­кой, отвечал он тихо, нескладно, и я все время боялся, что он попадет рукой в машину, и тогда хлопот не оберешься. "Милованыч, — просил я его, — ты, в общем, того, поосторожней, а то мне за тебя отвечать. Че­го ж ты с утра-го? Дождался бы обеда, я б тебе компанию составил..." "Не трухай, Петрович, — говорил он. — Человек без бутылки, что ко­рабль без паруса — может потонуть. Не трухай, все будет в порядке". И шел на очередной крик: "Милованыч! Сломалось!"

В цехе работали одни женщины, мы с Миловановым были для них "мужиками", поэтому с нами даже заигрывали, но мы не поддавались: в своем цеху неудобно, в других цехах девчонки не хуже, и не надо це­лый день мозолить им глаза.

Однажды я видел, как Милованов пьет. Он стоял у окна в комнате мастеров и не видел, что я иду по фабричному двору. Он достал бутыл­ку, свинтил пробку и выпил ее одним духом. Он ни разу не поперхнул­ся, просто перелил водку в желудок, как будто у него не было горла. Так выливают воду из бутылки в раковину. Я догнал его по дороге в цех и сказал, что я все видел. Он презрительно усмехнулся: "Не трухай, Петрович! Человек без бутылки, что паровоз без колес — сразу с рель­сов сходит". И пошел чинить машины.

Был конец 56-го года. Мы все ходили как помешанные. Мы зачиты­вались сборником "Литературная Москва", где впервые появились правдивые рассказы и стихи, обсуждали решения двадцатого съезда партии, покончившего со Сталиным, переживали за венгров, которых давили советскими танками. Насер захватил Суэцкий канал, началась война на Ближнем Востоке. Хрущев сказал, что если англо-франко-из­раильские агрессоры не уберутся к чертям собачьим, Советский Союз пошлет туда добровольцев. Мои друзья криво улыбались: какой ду­рак поверит в добровольцев, пошлют туда армию и растопчут всех, как в Венгрии...

Милованов появился в цехе лишь во второй половине дня. "Что слу­чилось, Милованыч, ты заболел?" Он весь светился изнутри. Глаза его сияли, он был абсолютно трезв, на нем был чистый костюм, галстук, свежая сорочка. Он даже выглядел выше, чем обычно.

Я был в военкомате, Петрович, — сказал он.

Что ты там делал?

Газет не читаешь? — насмешливо спросил он. - Добровольцев хотят позвать в Египет. Вот я и зарегистрировался.

Я смотрел на него с изумлением.

Что ж ты там будешь делать?

Воевать, — ответил он. — Воевать.

Так ведь могут убить. Это же война.

А может, и не убьют, — сказал он задумчиво. — На той войне, видишь, не убили.

Я никогда не видел его таким. Речь его была внятна и тверда. Даже тон его изменился. Я не узнавал Милованыча.

Милованыч, — сказал я, — я тебя не узнаю. Что ты там потерял?

Не Милованыч я, — сказал он жестко, — а Анатолий Иванович. А что я здесь нашел? Ты знаешь, кто я был в армии, мальчик? Я был подполковник. Я был хозяин жизни. Нам, военным разведчикам, отдавали города на три дня. А потом уже, после нас, в город входили военные власти. Ты это понять можешь? Все было нашим: вино, консервы, жен­щины. Я же жил на войне! Жил так, как никогда ни до, ни после не жил! И кем я стал? Милованычем? Машины твои сраные чинить, грязных девок этих из Марьиной Рощи ублажать? Я, разведчик, подполковник... Там мое место. Там я снова жить стану. Все нашим будет. А то я сопьюсь со скуки и помру. Молодец Хрущев! Знает он нашего брата. Камня на камне, камня на камне!..

Он вдруг остановился и посмотрел мне в глаза. Я был поражен. Он усмехнулся и сказал:

—Не трухай, Петрович. Не боись. Мы там вашему брату-агрессору устроим веселую жизнь...

И прошел мимо, подтянутый, строгий, другой.

Но Хрущеву не пришлось посылать добровольцев в Египет. Война утихла. Милованов сжался. Он ходил по цеху с каменным лицом, ни с кем не разговаривал, все думал какую-то тяжкую думу.

Потом позвонила его жена и сказала, что он повесился в уборной.

ПАПИНА ПОБЕДА

Когда я в 74-м году приехал в Америку, бензин стоил 46 центов за галлон, а за свою первую машину я заплатил 25 долларов. Это был ог­ромный "форд"-универсал, который прошел сто тысяч миль, но заво­дился с пол-оборота и возил меня всюду, куда надо. Его единственным недостатком были ржавые дыры на крыльях, но мне было на них на­плевать, поскольку я не собирался приезжать на нем на прием в Белый Дом. А с дырами было даже веселее, потому что при езде они пели на разные голоса, чаще всего песни Новикова на слова Ошанина.

Мой "форд" честно прослужил мне целый год, а однажды спас мою жизнь. Я проезжал на нем по чудной улице в Шейкер-Хайтсе в Огайо, когда он вдруг остановился. И сколько я ни заводил стартер, сколько ни давал газ, он не хотел двигаться. Я вышел, чтобы открыть капот и посмотреть, что там случилось. Но в это время заднее колесо отлома­лось и покатилось по улице. И второе тоже отвалилось и поехало в дру­гую сторону. Поскольку время было рабочее и на улице никого не бы­ло, я так и остался один с разинутым ртом, глядя на уехавшие от ме­ня колеса. Это втулки сломались от старости. Я поцеловал мой "форд" в ветровое стекло и тепло с ним прстился. Потому что все могло быть по-другому: эти колеса могли отвалиться на хайвее, при скорости 60 миль в час, и тогда полиция долго собирала бы мои кости, оста­новив все движение, а ведь людям надо как-то попасть домой. А тут чьи-то кости, черт бы их побрал!

Но машина моя рассудила иначе и сначала остановилась, а потом уж растеряла свои колеса. Надо добавить, что она остановилась у телефона-автомата. Я подумал: к чему бы это? По телефонной книге я нашел ав­томобильную свалку и попросил ее хозяина убрать мой мусор с доро­ги. Приехал грузовичок с краном, мою бедняжку погрузили, шофер выдал мне 25 долларов и увез обесколесенный "форд" на кладбище. Так что выходит, что я год прокатался бесплатно, оправдав вложенный мной капитал.

Но эта история все-таки запала мне в душу, и когда приехал из Рос­сии мой папа, я не решился купить ему машину. Во-первых, папе было 70 лет, во-вторых, он никогда до этого не водил машину, в-третьих, па­па не умел читать по-английски и мог принять знак "стоп" за "давай скорей". Поскольку я не мог научить папу и вождению, и английскому языку и не мог сбавить ему годы, я сказал, что машину ему не куп­лю. Папа с брезгливостью на меня посмотрел и сказал, что видеть ме­ня — преступление, а слышать — наказание. Что не для того он уехал из России, чтобы не насладиться благами свободы. А свобода, сказал па­па, — это машина. И ты увидишь, неблагодарный ребенок, как я на­учусь водить машину! И без твоей помощи. Плевать я на нее хотел! Ишь ты, какой умный! Сам будет кататься, а старый папа должен хо­дить пешком!

Папа, — сказал я, — мне сорок лет. Прежде, чем сдать экзамен, я проездил и проучился сорок часов. Тебе семьдесят лет, ты должен учиться семьдесят часов. Кто с тобой будет возиться семьдесят часов?

Я не тороплюсь, — сказал папа, — у меня есть время. Это у тебя нет времени для папы. Вырастили их на свою голову. И мне не нужна твоя машина. Сам куплю. Почем тут машины?

Я сказал.

И ты пожалел 25 долларов для родного отца? — грозно спросил папа. — Я когда-нибудь жалел для тебя 25 рублей на твои паршивые пьянки и на твоих паршивых девчонок?

Папа, — сказал я, — как тебе не стыдно! Причем тут деньги! Я просто боюсь за тебя. Я же спать не буду, зная, что ты ведешь машину.

А я сплю, зная, что ты водишь машину? Я тоже не сплю. Так ты хоть будешь знать, что такое волнение. А то хочешь прожить как колобок, ни о чем не беспокоясь.

И папа стал потихоньку учиться. Он находил американских старич­ков, которым нечего было делать, и они с удовольствием учили папу премудрости езды. Заодно они учили его читать названия улиц и авто­мобильные знаки. Разговаривали они на идиш, что было для меня со­вершенным сюрпризом: я не знал, что папа знает идиш.

—Я не говорил на идиш пятьдесят лет! — гордо говорил папа. — При советской власти это было непри-лично. Но здесь это вполне прилично, и я сразу все вспомнил!

И в один прекрасный день папа выехал на улицу! Он свернул за угол на машине, которую я ему все-таки купил, и пропал! Конечно, машины за 25 долларов тогда уже не продавались, поэтому я купил ему огром­ный кадиллак за 50 долларов. (Если бы вы догадались уехать из России так же давно, как я, то тоже могли бы тогда купить машину за эти деньги, а не говорили бы: "Ну что он сочиняет? Где это видано: кадил­лак за пятьдесят долларов?" Видано, видано, ничего я не сочиняю. Ко­нечно, сочиняю тоже, но не в этом месте.)

Итак, папа пропал! Я думал, что он вот-вот появится из-за угла, а его все не было! Тогда я сел в свою машину и поехал искать папу. На душе у меня скребли кошки, я все помнил те мои колеса, уехавшие в разные стороны.

И тут в торговом центре за углом я увидел папу! Он с недоумением рассматривал "тикет", который ему дал полицейский.

В чем дело? — спросил папа сердито. — Почему он мне это выдал? Я ехал очень красиво, медленно, остановился у светофора, потому что был красный свет, въехал на стоянку и поставил машину вот сюда, где никого не было... Что, этот кап — хулиган, антисемит? Я так красиво ехал!

Знаешь, почему здесь пусто? — спросил я. — Потому что здесь нельзя стоять. Ты поставил машину прямо у гидранта! Тут даже все закра­шено белыми полосами и написано: "Нельзя останавливаться никогда!" Что же ты встал?

Откуда я знал, что это гидрант? И что такое гидрант? — сказал папа. — Я думал, это столбик.

Теперь будешь платить за "столбик" 25 долларов.

Двадцать пять? Никогда! Я пойду в суд! - папа был вне себя.

И папа пошел в суд. В качестве переводчика он взял с собой моего сына. Этот восьмилетний хулиган говорил по-английски лучше всех нас, конечно, да и по-русски тоже.

Судья выслушал моего сына, рассказавшего о том, что дедушка не знал, что это гидрант и остановился не у самого гидранта, а чуть-чуть подальше гидранта, хотя гидрант был совсем не похож на гидрант, а на столбик, да и пожара все равно не было, так что дедушка никому не ме­шал, но если бы вдруг приехали пожарные, то дедушка обязательно уехал бы с этого места, чтобы не мешать им тушить пожар. И пусть по­этому судья отменит штраф. Потому что понаставили всюду гидрантов, машину негде из-за них поставить.

Судья выслушал перевод моего сына и спросил, есть ли у его дедуш­ки 25 долларов?

Сын перевел. Дедушка рассердился.

Что он, с ума сошел? Откуда у меня 25 долларов?

Ты что, с ума сошел? — спросил мой сын у судьи по-английски. — Откуда у моего дедушки 25 долларов?

А 20 долларов у него есть? — спросил совсем не обидевшийся судья.

И двадцати у него нет, — сказал сынок, не дожидаясь объяснений дедушки. — Вы же видите, что он старичок из России. И не для того он сюда приехал, чтобы платить штрафы. Он их достаточно платил в Моск­ве.

А пять долларов у него есть? - не унимался судья.

Папа пожевал губами и сказал, что пять долларов у него, вероятно, есть.

Мой сын пошел в кассу платить штраф, а судья подошел к папе и сказал ему на идиш:

—Поздравляю вас с пасхой. И в следующий раз будьте осторожнее. Папа так смутился, что готов был тут же доплатить сэкономленную им двадцатку. Но судья сказал:

— Не надо нам вашей двадцатки. Нам важно, что вы приехали к нам в Америку и привезли свою семью. И мой отец сделал когда-то так же. И может быть, ваш хулиганистый внук будет в один прекрасный день сидеть за моим столом и судить следующего дедушку из России, не могущего отличить гидрант от столбика. И приходите ко мне в гости на пасху, потому что для меня это будет большая честь.

И мой папа победоносно посмотрел на меня и сказал:

— Вот видишь, шлимазл, а если бы я не научился тогда водить машину, были бы у меня такие изуми-тельные и важные друзья? Слушайся папу, и все будет хорошо.

И теперь я стараюсь внушить эту мысль моему сыну.

Но ничего из этого не получается.

ЮРОЧКА

Мишеньке

Юрочке было пять, когда Борис уехал в эмиграцию. Это было до­вольно мучительно — оставлять Юрочку, хотя Борис и мать Юрочки дав­но развелись и жили своей жизнью. Юрочка, конечно, после развода ос­тался с матерью, но Борис часто с ним виделся, привозил игрушки и гу­лял с ним по просторным черемушкинским дворам.

Уезжая, Борис просил мать Юры еще раз подумать о будущем сына, потому что, говорил он, со временем здесь будет только хуже, и если власть еще более ожесточится, то Юрочка не сможет получить ни обра­зования, ни работы, в его анкетах будет фигурировать отец-эмигрант, да и национальность скрыть тоже не удастся, потому что знакомая школьная учительница рассказала ему, что в классных журналах на по­следней странице, там, где записаны данные родителей и ребенка и их адреса, заставляют ставить две маленькие буквы "с. е." или "л. р.", что для детей смешанных кровей, как в нашем случае, означает "скрытый еврей" или "ложный русский". Самое ужасное, говорила учительница, что дети узнали смысл этих аббревиатур и издеваются над теми, возле чьих фамилий они стоят. "Не ставь на мне крест, — говорил Борис, — еще может так случиться, что и тебе придется уезжать, и тогда у Юрочки в Америке будет отец, который все для него сделает". Но Юрочкина мать ему не верила и очень сердилась, что он уезжает, ведь Борис платил алименты и теперь по закону должен был уплатить их вперед, за все тринадцать лет, до совершеннолетия сына, а где же взять эту чудо­вищную сумму? После решения эмигрировать Борис потерял свою хорошо оплачиваемую работу и устроился в бюро проката домашних электроприборов, где ему платили втрое меньше. Борис считал, что пока он здесь, он будет выплачивать сыну ту сумму, которую платил раньше, но будущие алименты он будет собирать из расчета его нынеш­ней зарплаты. Сумма все равно выходила огромная, но Юрочкина мать считала, что это несправедливо.

Где же я возьму такие деньги? - спрашивал Борис.

А где хочешь, — холодно отвечала Юрочкина мать. — Никто не заставляет тебя бросать своего сына и свою родину. Если уж ты решился на такое преступление, то отвечай за него, хотя бы деньгами.

И она подала в суд. Она хотела доказать, что Борис нарочно оставил свою работу, чтобы меньше платить алиментов своему сыну. Она ска­зала на суде:

—Этот человек решил уехать в Израиль и для этого перешел работать в какое-то глупое бюро проката чего-то.

И она поправила свои волосы, чтобы судья заметил ее красоту и эле­гантность. Она действительно была очень хороша и любила себя. Когда-то Борис любил ее тоже, но сейчас она ему казалась не такой уж краси­вой.

Судья поморщился и сказал, что это личное дело гражданина Поля­кова. Закон не запрещает гражданам менять место работы, вне зависи­мости от побуждений. А семейными делами разведшихся пар суд не за­нимается, это всецело зависит от согласия сторон. И если гражданка По­лякова не согласна в чем-либо с гражданином Поляковым, ее бывшим мужем, то она просто может не дать ему письменную справку о том, что никаких материальных претензий к нему не имеет, и тогда гражда­нин Поляков поймет, каково это — бросать ребенка и уезжать в страну потенциального противника.

Борису было очень стыдно, что он не мог отдать Зине те деньги, ко­торые она просила, но у него их не было. Он с трудом наскреб у друзей и знакомых денег на визы и отказ от гражданства, выпросил у одного человека денег на алименты, чтобы отдать их в долларах потом, в Америке, и уговорил-таки Зину принять их, получив в обмен желан­ную бумажку "об отсутствии с ее стороны материальных претензий".

Самолет взял курс на Вену.

В Америке у Бориса родился новый сын, Шурик. Он был очень по­хож на Юрочку, чьи фотографии висели в их доме. Шурик знал, что у не­го в Москве есть "бразер" и показывал его фото друзьям и знакомым. Зина запретила всякое общение между Борисом и Юрочкой. Она сказа­ла Юрочке, что его папа уехал в долгую заграничную командировку и на деньги, оставленные Борисом, купила отличную кооперативную квартиру.

Через приезжавших в Америку друзей Борис узнавал, что Юрочка растет, что он очень умный и способный, что он уже под два метра, что джинсы, которые Борис ему посылал с разными оказиями, ему не под­ходят. Борис каждый раз отсылал в Москву весточку для Юры: учи английский. "Учи английский, — писал он, — потому что это даст тебе радость общения с мировой культурой". Письма эти попадали к Юроч-киной маме, и Борис совсем не был уверен, что она рассказывает о них сыну. "Она права, — думал он. — В конце концов, это ее ребенок, какое право я имею вмешиваться в их жизнь?"

Борис устроился в Америке. Он работал в мощной нефтяной фирме и был консультантом по русской топливной экономике. Конечно, он достиг этого не сразу, но время сделало свое дело. И немудрено: про­шло почти десять лет, как он покинул Россию. Он совсем стал седой, но борода росла черная, и это сочетание делало его моложавым и привле­кательным. Он лихо говорил по-английски на любую тему. Дома он по-прежнему говорил с женой по-русски, и лишь Шурик, который, каза­лось, все понимал, разговаривать по-русски уже не мог, а если и пытал­ся, то нес такую грамматическую околесицу, хоть святых выноси. По­этому с Шуриком лучше было разговаривать по-английски.

Но Юрочка все не выходил у Бориса из головы. Как он там? Что де­лает? О чем думает? Сначала Борис решил, что когда Шурик достаточ­но подрастет, он отправит его в Москву, в туристическую поездку, и там он отыщет брата и попробует его уговорить приехать к нему в гос­ти. Это и романтично, и увлекательно. Да и ребята не будут чувствовать себя одинокими на этой планете. Так бы, пожалуй, и было, как он меч­тал, если бы не эта командировка в Россию.

Когда президент компании вызвал Бориса и сказал ему, что надо го­товиться к поездке в Россию для заключения большого и выгодного контракта, Борис испугался и сказал, что босс, вероятно, не понимает... Он ведь из России, беженец, туда еще никогда не пускали тех, кто эми­грировал, что это вообще опасно, потому что КГБ может устроить ка­кую-нибудь провокацию, и это ляжет пятном на фирму. Что у него в Москве сын, а это вообще может осложнить все дело.

Президент сказал, что он уже обсуждал этот вопрос с Госдепартамен­том и с советским посольством, что русские заинтересованы в этом контракте больше всех и что они не будут чинить никаких препятствий

в получении им въездной визы. И вообще он не представляет себе этих переговоров без Бориса, потому что Борис знает русских и не даст им обвести нас вокруг пальца.

В советском консульстве Бориса провели к молодому человеку со светскими манерами, который, радостно пожав ему руку, осведомил­ся о цели визита.

Меня посылает в Москву моя фирма, — сказал Борис, — и я бы хотел получить определенные гаран-тии, что ваши органы не будут откалывать со мной никаких штучек и дадут мне встретиться с моими родными и друзьями. И с сыном, разумеется. Вы же знаете, что у меня там остался сын?

Мистер Поляков, — весело сказал молодой человек, — конечно, нам все о вас известно. Но в сложившихся обстоятельствах в контракте с вашей фирмой жизненно заинтересовано советское правительство, и мы решили, в виде исключения, разумеется, позволить вам посетить нашу страну. И я ручаюсь вам — он приблизил доверительно свое лицо к Борису — никаких конфликтов у нас не будет. Если, разумеется, вы не станете нарушать законов нашей страны. У нас и без вас достаточно неприят-ностей, — добавил он со вздохом. —Как вы понимаете, такая привилегия не будет предоставлена другим членам вашей так называемой "волны эмиграции". Желаю вам успеха.

Машина КГБ остановилась как раз за машиной Бориса. Борис знал, что за каждым его шагом ведется наблюдение, но агенты вели себя очень вежливо, никогда не выходили из машины и никогда не подхо­дили к нему. Борис считал это в порядке вещей. Сейчас он остановил свою машину возле школы, где учился Юрочка, и стал ждать конца за­нятий. Он хотел посмотреть на Юрочку со стороны, он был уверен, что сразу его узнает.

Школьники высыпали во двор. Борис, держась рукой за сердце, го­товое выпрыгнуть из груди, стал переводить глаза с одного на другого, стараясь понять, кто же из этих здоровенных парней его Юрочка. Вот этот! Конечно, этот. Матовые Зинины глаза с поволокой, чувственные губы. Неуклюжий. Хорошая улыбка. Американские джинсы. Длинный, как кочерга.

Простите, — сказал Борис, когда парень с ним поравнялся, — я думаю, что вас зовут Юра Поляков. Верно?

Верно, — сказал Юрочка, разглядывая незнакомого дядьку в элегантном сером заграничном костюме, с аккуратной черной бородкой и седыми длинными волосами. — А вы, собственно, по какому делу?

Дело у меня, конечно, есть, — сказал Борис, — но не здесь же нам его обсуждать. Не согласились бы вы со мной отобедать? Я приезжий... Зайдем в ресторан, поговорим...

А вы кто? — спросил Юрочка, хотя и побледнел немного.

А вот там я вам все расскажу...

Неудобно как-то... В ресторан, с незнакомым человеком... Давай­те, я маме позвоню.

Позвоните.

Юрочка по автомату набрал номер и стал что-то говорить, показывая глазами на Бориса.

Мама просит вас к телефону.

Здравствуй, — сказал Борис. — Это я.

Я так и знала, — устало сказала Зина. — И что, он узнал тебя?

Не знаю.

И что ты собираешься делать? Хочешь закрутить ему голову? И как ты вообще сюда попал? Ты хоть легально здесь?

Да, да, не волнуйся. Я просто с ним познакомлюсь.

Куда вы хотите идти?

Не знаю еще. В какой-нибудь интуристский. У меня машина, не беспокойся.

Ох, не к добру все это, — сказала она. — Ты ведь только горе умеешь приносить.

Я привезу его домой вовремя, не волнуйся.

Он говорил, прикрывая рот рукой, чтобы Юрочка не слышал.

Мама не возражает, — сказал он. — Я рад, что ты думаешь о маме.

А вы кто? — уже с любопытством спросил Юрочка. — Откуда вы меня знаете?

Садись в машину, — сказал Борис. — Там разберемся.

Они ехали по Москве, а машина, которая ему мозолила глаза вот уже два дня, сидела у них на хвосте. Внезапно Борис припарковался к тротуару и, сказав: "Подожди секунду!" — вышел из машины. Он подо­шел к черной "волге", которая, конечно, остановилась вслед за ним, и постучал в стекло водителя.

— Вот что, — сказал он, — я прошу оставить меня в покое. Вы же ви­дите, я встретился с сыном. Дайте мне спокойно с ним поговорить. Ва­ше начальство обещало, что никаких хвостов за мной не будет. В про­тивном случае я сообщу о вашем поведении в американское посольство и в министерство иностранных дел.

А мы что? — сказал один из сидевших в машине. —Наше дело солдатское. Мы вас и не знаем.

Так вот знайте! — сказал Борис желчно. Он и сам удивился своей смелости. — Чтоб я вас больше не видел, договорились?

И поехал дальше. Машина с гебешниками исчезла из виду.

Юрочка с любопытством рассматривал ресторан. Ресторан был толь­ко для иностранцев, поэтому здесь было почти пусто и красиво. Бес­шумно возникали официанты в белых накрахмаленных куртках, меня­ли блюда и столь же бесшумно исчезали.

Борис молчал. Он хотел, чтобы Юрочка сам стал спрашивать. Но Юрочка ел, поглядывая по сторонам, и тоже молчал.

Наконец, когда молчание стало совсем невыносимым, он сказал:

Я знаю, кто вы. Вы мой отец, правда?

Правда, Юрочка, — сказал Борис. — Правда.

В горле у него стоял ком. Он попытался откашляться и не мог.

Мама сказала, что вы уехали от нас в другой город, — сказал Юра. — Зачем вы уехали? Почему вы нас бросили?

Я не бросал вас, сынок, — сказал Борис. — Мы давно разошлись с твоей мамой, и я уехал в Америку. Я теперь там живу.

И что же вы теперь хотите? Хотите к нам вернуться?

Нет, — Борис внимательно смотрел на побледневшего сына. — Я не хочу к вам вернуться. Я приехал повидать тебя, узнать, как ты живешь и, если ты этого захочешь, пригласить тебя к себе в гости. У тебя там есть брат. Его зовут Шурик. Я хочу, чтобы вы познакомились и подру­жились.

Юрочка смотрел на Бориса настороженно и недоверчиво.

Я все-таки не понимаю, — сказал он. — Кем надо быть, чтобы оставить жену и сына и уехать неизвест-но куда? Почему вы ушли от мамы?

Юрочка, — сказал Борис. — Есть взрослый мир. Есть вещи, которых ты еще можешь не понять. Я не ушел от мамы. Мы просто не могли больше жить вместе.

Почему? — упрямствовал Юрочка.

А что мама тебе сказала об этом?

Мама сказала, что вы черствый, эгоистичный человек, что вы не обращали на нас никакого внимания, и как только представился случай, вы уехали из Москвы.

Наверное, это так и было, — задумчиво сказал Борис. — Это правда, сынок, здесь больше я жить не мог.

Глаза сына наполнились слезами.

Мы и без вас проживем, — сказал он. — Жалко только, у всех семьи как семьи.

Что же делать, Юрочка, — сказал Борис. — Ты — и моя семья, и мамина. Вот почему я здесь. Я хочу, чтобы ты меня понял и простил. Потому что я не хочу, чтобы ты меня потерял. Я думаю, что незнакомый отец — все-таки отец. Подружись со мной, Юрочка. Ведь ты уже большой и много знаешь. Я, наверное, плохой отец для маленьких детей. Мне с ними трудно разговаривать. А с такими, как ты, я смогу столковаться.

Вы специально из-за меня приехали?

Нет. Я член американской делегации. Мы заключаем сделку с Советским Союзом.

Какую сделку?

—Будем изготовлять для вас нефтяное оборудование.

Как странно: вы американец.

Мне самому странно.

А сколько лет моему брату?

Восемь.

Он тоже говорит по-русски?

Нет, он почти совсем не говорит по-русски.

А надолго вы приехали?

На четыре дня. У меня осталось только два дня.

Что же вы от меня хотите? — грустно спросил Юрочка. — Я ведь вас совсем не помню. У нас даже нет времени познакомиться.

А вот приедешь ко мне в гости, там и познакомимся.

А мама?

А мама тебя подождет здесь.

Вы что же, совсем ее не любите? Она ведь хорошая. И красивая.

Поздно, сынок. У меня там другая жена. Только ты у нас общий.

Как непонятно все в этом мире, — сказал Юрочка. — Живут люди, хорошие, вроде, люди, а потом расходятся. Вы ведь хороший?

Не знаю. Неплохой.

И мама хорошая. А вы ее не любите.

Не люблю, Юрочка. И она меня не любила. И жили мы с ней плохо. Когда-нибудь ты и это поймешь. Так у людей бывает.

Не смейте так говорить про маму!

Хорошо, не буду. Поел? Поехали дальше.

Они поехали в магазин "Березка", где Борис с удовольствием смот­рел, как Юрочка рассматривает джинсовый костюм и ковбойскую шля­пу, ремень с большой металлической пряжкой, часы с микрокомпьюте­ром.

—Выбери себе что тебе нравится, — сказал Борис.

Ничего мне от вас не надо, — сверкнул глазами Юрочка. И они поехали домой.

Когда вы уезжаете?

Завтра.

А мы еще раз увидимся?

Не знаю, сынок, завтра очень важное и долгое совещание.

Зря мы встретились. Без вас мне было намного легче.

Я понимаю. Но не мог же я тебя не увидеть. Я ведь не умер. Я просто живу в другой стране.

А вам там хорошо?

Это трудный вопрос, Юрочка. Там, где человек свободен, хорошо. Я свободен. Ты еще не знаешь, что это такое. Но есть вещи, без которых трудно. Трудно без старых друзей. В моем возрасте нелегко найти новых. Трудно без своей среды. Без тебя.

—Вы сами виноваты, — сказал Юрочка. — Мы с мамой без вас жили и проживем. У нас все в порядке. Она тоже будет счастливая. Не меньше вас.

—Ну вот и доехали. До свиданья, Юрочка.

Борис обнял сына и хотел его поцеловать. Юрочка отстранился.

До свиданья, — сказал он. — Что передать маме?

Скажи, что я жду тебя в гости.

Юрочка вышел из машины и не оглядываясь пошел в подъезд. На душе у Бориса было горько и пусто.

Переговоры подходили к концу. Члены советской делегации, конеч­но, знали, что среди американцев есть один, хорошо знающий русский язык, но все равно забывались и обменивались между собой разными нелестными замечаниями относительно наивности и легковерности аме­риканцев. Борис с улыбкой слушал эти грубоватые шуточки и не давал возможности сформулировать условия контракта в выгодном для рус­ских свете. Он предлагал свои балансирующие формулировки, и это раздражало русских. Они должны были все время советоваться со сво­ими партийными боссами, ибо никто из них не имел права принимать решения, и в глубине души проклинали Бориса. Зато президент его фирмы не мог им нахвалиться. Он говорил, что Борис "грейт гай".

Самолет улетал сегодня вечером, и Борис едва выкроил время по­звонить Зине.

Здравствуй, — сказал он. — Я хочу попрощаться с Юрочкой. Мож­но?

Его нет дома, — сухо сказала Зина. — К счастью, он больше понимает меня, чем тебя.

О чем ты, Зина? И какое это имеет значение? Скажи ему, что он очень красивый и умный. И отпусти его ко мне в гости, когда ему стукнет восемнадцать. Ему надо иметь тыл.

Прощай, — сказала Зина.

Прошло два года. Однажды раздался телефонный звонок. Человек, волнуясь, сказал, что недавно прилетел в США с советской делегацией и хочет поговорить с Борисом. Он будет ждать Бориса на углу Шестнад­цатой улицы и Коннектикут авеню в двенадцать ночи.

Почему так поздно? И почему там?

Наша гостиница неподалеку от этого места. И я надеюсь улизнуть из номера, чтобы никто не заметил.

Борис с досадой повесил трубку. Он отвык от советских людей. Что ему надо? А вдруг он попросит убежища? Что тогда делать? Ночь. Ку­да идти? Но Борис поехал, что-то было в голосе этого человека.

На углу Шестнадцатой никого. Борис обошел все углы на этом пере­крестке. Никого. Прождав полчаса, Борис решил ехать домой. Он уже садился в машину, как кто-то робко спросил по-русски:

—Борис?

Запыхавшийся мужчина со шляпой в рукe заглядывал ему в глаза.

Садитесь в машину, — сказал Борис, — так удобнее будет разговаривать.

Вы меня помните? — сказал человек. — Я художник Жарковский. Вы даже, может быть, видели мои работы в Манеже. Я специалист по ленинской тематике... Понимаете...

Человек мял шляпу, глаза его были растерянными.

— Понимаете... Наш сын. Я теперь думаю, что ему надо уехать. Он очень талантливый мальчик. Он пишет стихи. И он прекрасный художник. Его погубят там. Они убьют его талант. Он не такой, как им нужно.

Так в чем дело? — спросил Борис. — Эмигрируйте и дело с концом.

Я не могу, — сказал художник. — Понимаете, я к ним привык. И они ко мне привыкли. Я даю им их Ленина, а они платят мне за это хорошие деньги. Кому здесь нужен иконописец Ленина? А другого я уже ничего не умею. Я там притерся. Видите, выпускают даже в Америку. Но мальчика жалко. Ах, как жалко мальчика!..

Что же я могу для вас сделать?

Заберите его сюда. Здесь он получит образование. Здесь он кемто станет. А там он не жилец, поверьте, не жилец, — бормотал художник. Он был похож на безумного. — Ах, если бы она согласилась ехать, я бы, наверное, рискнул! Но она... Она не верит, что я здесь смогу пробиться, и она права, она права...

Как же вы сможете жить без ребенка? — жестко спросил Борис. — Вы себе представляете вашу жизнь, если он уедет? Ведь это навсегда

— Пусть! Пусть! — закричал Жарковский. — Мы там — конченые люди, а он... у него все впереди. Ему только семнадцать. Он здесь вы­живет.

Идите к себе, — мягко сказал Борис. — Вы возбуждены. Это Америка ударила вам в голову. Здесь не все так гладко и легко, как вы это себе там представляете. У нас миллионы художников, и чтобы пробить­- ся...

Вы не поняли, — сказал Жарковский. — Вы не поняли... Я муж Зины. Это я о Юрочке говорю...

МОИ АВТОГРАФЫ

Что увозили мы с собой в эмиграцию? Мебель. Тряпки. Мыло туалет­ное и хозяйственное. Стиральный порошок. Пасту зубную. Колготки. Хохлому. Палех. Хрустальную вазу. Скатерти льняные. Пододеяльники. Книги. Мы любили книги. Мы выстаивали за ними в очереди, мы плати­ли за них все деньги, оставшиеся до получки. Мы хвастались своими подписными изданиями и книгами по искусству, тяжелыми и краси­выми. Мы вывезли зачитанную до дыр "Библиотеку зарубежной новел­лы" и двухсоттомную "Библиотеку мировой литературы".

Почему Россия так любит книгу? За то, что она — источник знания? Как бы не так! Книга в России — это опиум для народа. Когда хочется уйти от паршивой советской действительности, берут в руки "Трех мушкетеров". Когда нет своей жизни, интересуются чужой. Мы такие интеллигентные и начитанные потому, что у нас не было своей жизни. Была серая, монотонная, спланированная от начала до конца тоска и скука. Вот мы и жили Мопассаном, потому что наши любовные при­ключения проходили в подъездах, на лавочках парков культуры и в коммуналках с фанерными стенками. И мы любили молча, молча, стис­кивая зубы, чтобы не услышала тетя Груша из соседнего подъезда. Вот мы и жили Туром Хейердалом, потому что знали, что никогда нам не пересечь Тихий океан на "Кон-Тики". Вот мы и увлекались "зарубежным детективным романом", потому что знали, что сыщик Тим Холт ни­сколько не напоминает нашего участкового, лейтенанта Колю. Мы на­нюхивались литературой, как наркотиком, потому что она уводила нас в другую, разноцветную и прекрасную жизнь. Ах, Ремарк! Хемингуэй! Конан-Дойль!..

И потащили за собой наши книги. С ними нельзя было расстаться, мы, как наркоманы, уже были не в силах избавиться от этой привыч­ки — читать! Ну как же не взять собрание сочинений Толстого? И Алек­сея тоже! Я не тронусь с этого места, пока ты не упакуешь Тургенева!

Зачем тебе там Тургенев?

Ах, ты ничего не понимаешь! Ты холодный, равнодушный, некультурный человек!

Плывут через океаны книги на русском языке. Уникальное явление! Сотни тысяч книг из прошлой жизни перевезено в Америку и Израиль, в Канаду и Европу. За них заплачены чудовищные деньги. Каждый то­мик — на вес золота. Посмотрите на наши квартиры. Как странно они напоминают наши старые квартиры. Полки, уставленные книгами. Со­кровищницы человеческого гения. Когда вы в последний раз вытирали пыль с некогда любимых томов? Как часто за все это время вы подхо­дили к своим книжным полкам? И что вы прочитали (или перечитали) из своих любимых авторов? Ах, Ремарк! Хемингуэй! Конан-Дойль! Сиротливо ждут они на полках, когда же к ним прикоснутся некогда лас­ковые пальцы, когда они снова зашуршат страницами, а в воображении читателя начнут мелькать шпаги Д'Артаньяяа, трубки Шерлока Холмса, бутылки скотча на столиках, за которыми расположились лаконичные герои Хемингуэя. Да ничего подобного! Наш некогда запойный чита­тель почему-то охладел. Он зажил своей жизнью! И теперь, если ему надо развлечься, он вместо Шерлока Холмса включает на всю катушку "Чарли'с энджелс", а вместо Д'Артаньяна — "Баретту".

Прощай, еще одна старая любовь!

Я был такой же. Я тоже вывез мою библиотеку. Я тоже построил книжные полки в моей "фэмили рум" и поставил на них моих старых друзей. Правда, одна полка у меня в постоянном употреблении. Нет, не подумайте, я не такой уж странный, нет, я читаю то, что при советской власти мне читать было не положено: эмигрантскую литературу.

И вот вчера я полез наверх и нашел там книги моих друзей. Это бы­ли сборники поэзии, книжечки, вышедшие в издательстве "Огонек", книги тех, кого я впервые опубликовал на 16-й странице "Литератур­ной газеты", тех, с кем дружил и просто встречался. Писатели дарили мне свои книжки и писали на них свои автографы. Смешные и не очень, вежливые и саркастические, с ошибками и без. А меня обожгло: я как бы снова погрузился в ту, старую, такую уже далекую жизнь. Я видел лица моих друзей, я вспоминал их строчки. И мне захотелось о них на­писать. Конечно, это были "наши" люди. В России, как известно, интел­лигенты разбиты на "левых" и "правых". Мне уже приходилось писать на эту тему. "Правые" не дарили своих книжек "левым". И наоборот. Но сегодня для меня никакие они не "правые" и не "левые". Они для меня — несчастные люди, обреченные на то, чтобы писать с оглядкой, с внутренним цензором, молча, стиснув зубы, чтоб не услышала тетя Груша. Некоторые уже ушли от нас. Вечная им память. Некоторые до­бились известности и даже славы. А других никто и не помнит. Но для меня они все — живые. И каждый был по-своему дорог.

Я не буду здесь выступать как критик или литературовед. Просто я вспомню что-нибудь о каждом, кого вспомню. Ведь я не видел их очень давно. Очень давно...

Боюсь только, чтобы эти воспоминания не показались слишком "яческими": я да я, я и советская литература, я и мировой прогресс, я и Пушкин. Просто это книжки с м о е й книжной полки и вызывают воспоминания, которые так или иначе связаны со мной лично. Я хотел не выпячиваться, а показать людей, которые могут быть интересны чи­тающей публике, и то время, когда мы знали друг друга...

Полистаем мои книжки с автографами...

ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ СОНЕТ

Дорогому Илье Петровичу Суслову с искренним приветом.

С. Маршак. 19 мая 1964 года. Москва

Он умер через полтора месяца после того, как сделал эту надпись на книжке сонетов Шекспира в своем переводе. Я привез ему верстку его последней пьесы-сказки. Он жил в большом доме на улице Чкалова. Он беспрерывно кашлял тяжелым кашлем старого курильщика и курил, курил, курил, прикуривая одну сигарету от другой. Кажется, это были "Марлборо". Рабочий его кабинет был завален книгами и рукописями, к которым никто не смел прикоснуться.

—Читали последние стихи Твардовского в "Новом мире"? — спрашивал он своим быстрым, прерывистым характерным голосом. — Невероятно талантливо. Невероятно. Сейчас сяду писать ему письмо. Очень хорош, очень. И не понят до конца.

Я робел. Я вырос с его стихами. Для нас он был классиком. В жур­нале ему даже платили не так, как остальным: он получал два рубля за строчку, тогда как все остальные получали не более рубля сорока.

Вы читали сонеты Шекспира? — спросил он.

Конечно, Самуил Яковлевич.

А шестьдесят шестой — лучше всех! — сказал он.

Я перечитал шестьдесят шестой сонет уже здесь, в эмиграции, шест­надцать лет спустя.

66

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь.

Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг...

Но как тебя покинуть, милый друг

Когда мы заполучили, наконец, свободу слова, находим ли мы нуж­ные слова? Все, что мы чувствуем, сказал до нас Шекспир. Но почему, почему Маршак ткнул меня носом в шестьдесят шестой?

" ОРАЛО РАДИО НА ПЛОЩАДЯХ..."

Илье без слов, потому что слова он може т сам.

Фазипь

Фазиль Искандер начинал как поэт. И очень хороший. Сейчас, после огромного успеха его прозы, мало кто это помнит. У него было откры­тое улыбчивое лицо, он умел слушать. Он был мастером перевоплоще­ния. Вот только что он — уставший, средних лет писатель, и тут же — удивленный ребенок, понятия не имеющий, о чем его спрашивают. На­ивные удивленные глаза, детские вопросы, восхищение умом собесед­ника ("Правда? Не может быть! Кто бы мог подумать!"). Разговари­ваешь с ним и думаешь, а отдает ли он себе отчет в том, что он написал? Однажды он пришел ко мне в комнату в журнале "Юность" и сказал:

— Вот получился стих. Хочешь послушать?

Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века.

У входа в рай стоял морфинист под вывескою "Аптека". Гипнотизеры средней руки

на государственной службе. Читали доклады штурмовики

о христианской дружбе. И рано летели потом под откос,

слушая мерные звуки,

И те, кого усыпил гипноз,

и те, что спали от скуки. А скука такая царила в стране,

такое затменье рассудка, Что если шутка могла развлечь —

только кровавая шутка. Молчали надгробья усопших домов,

молчали могилы и морги.

И сын пошел доносить на отца,

немея в холодном восторге. Орало радио на площадях,

глашатай двадцатого века, Пока не осталось среди людей

ни одного человека.

А дни проходили своей чередой,

земля по орбите вращалась,

Но совесть, потерянная страной, больше не возвращалась

Мы помолчали.

О чем это, Фазиль?

Как о чем? Обо всем.

И ты собираешься это напечатать?

Конечно. Что ты так испуганно смотришь?

И кто тебя с этим напечатает?

Лицо его сразу приняло детское выражение.

А что тут такого?

Фазиль, не валяй дурака! Это самые обличительные стихи, которые мне приходилось слышать.

Обличительные? Кого я обличаю?

Советскую власть.

Правда?

Он взял рукопись и углубился в чтение, как будто никогда не видел этого стихотворения.

Я ничего этого не вижу, — сказал он. — Ну где тут про советскую власть?

Ну а что это, по-твоему? "...сын пошел доносить на отца"..., "скука такая стояла в стране...", "затменье рассудка.,.", "совесть, потерянная страной"...

Причем тут мы? — возмущенно крикнул он. — У нас разве так?

Фазиль...

Тут надо что-то делать, — сказал он. — А то и впрямь какой-нибудь псих вроде тебя так подумает. А если мы назовем это стихотворение так: "Германия 1934 года", а? Не переделывать же стихотворение из-за того, что у кого-то мозги набекрень?

Это хорошее название. Может и пройти.

Вот видишь, — обрадовался он совсем по-детски. — И никому в голову не придут всякие глупости.

Он ушел к редактору Полевому, потом вернулся, сунул голову в дверь и сказал:

— Спасибо за заголовок. Так оно и было напечатано.

НЕРВЫ...

Дорогому Илье в целях всемирного

засорения его библиотеки.

Ах, Ильюша, Илью-

Ша.

За тебя я налью.

Ша!

Твой В.

Я не буду расшифровывать имени этого моего друга. Поверьте мне на слово, что он — один из самых талантливых и остроумных писателей старшего поколения. Он вступил в литературу очень молодым и сразу приобрел большую популярность. Без него просто нельзя себе предста­вить современную кинокомедию, пьесу, сатирическую песню, эстрад­ную миниатюру. Он был одним из немногих писателей-сатириков, на­чавших работать еще в сталинские времена, который сумел не только остаться на 16-й полосе "Литгазеты", но и быть примером для других, более молодых сатириков. Все, что он делал в самых разных жанрах ли-тературы, было в высшей степени талантливо.

Однажды в Доме литераторов вывесили объявление о путевках на заграничные поездки по сниженным ценам для членов Союза писателей. И мой друг поехал в какую-то скандинавскую страну. Я сказал ему:

—Поезжай еще куда-нибудь. Ты же выездной. Врагов у тебя нет. Тебя отпустят. Это же колоссальная возможность увидеть мир.

Он сказал печально:

—Нет, я больше никуда не поеду.

—Почему?

—Это слишком большая нагрузка на мою нервную систему.

—?!

—Понимаешь, — сказал он, — это так интересно! Ты живешь эти две недели непривычной, сытой, вежливой жизнью. Там так чисто! И оказы­вается, что к хорошему очень легко привыкаешь. И когда ты уже при­вык, тебе пора садиться в самолет, чтобы ехать обратно. В н а ш самолет, ТУ—114. И как только ты ступаешь на трап, тебя встречает наша стюардесса. И наша еда. И н а ш а обслуга. И ты уже не хочешь жить. И от этого чувства, что тебе предстоит снова во все это окунуться, я дал себе зарок — никогда никуда больше не уезжать. Ведь надо возвращаться — а это не для моих нервов.

ПЛОЩАДЬ КРУГА

Илюхе, которого я очень люблю,а он, дурак, ко мне не ходит!

Юрий Ряшенцев

С Юрой Ряшенцевым я дружил многие годы. Он был чертовски та­лантливый поэт и переводчик. Всю жизнь я просил его:

Юра, займись гражданской поэзией! С твоей техникой и понимани­ем поэзии ты заткнешь за пояс и Евтушенко, и Вознесенского!

Нет, — отвечал он, - это не мое. Я просто поэт. Не бывает граждан­ских поэтов. Бывает гражданская смерть. Гражданская война бывает.

Но ведь я хочу для тебя славы!

Не морочь голову, — говорил Юра. — Слава приходит не к гражданам, а к мастерам. Если я стану мастером, я и добьюсь того, что ты суетно называешь славой. И никакие тенденциозные стихи в этом не помогут.

Мы вели эти разговоры в его квартире, за столом, за которым, по не­которым предположениям, убили Распутина. Стол этот стоял в его квартире с незапамятных времен, когда В. И. Ленин разрешил имени­тым чекистам реквизировать для своих нужд мебель из дворцов. Отец Юры, старый чекист, ведший, по слухам, дело поэта Гумилева, взял се­бе мебель из дворца князя Юсупова. Юриному папе это не помогло, по­тому что его тоже ликвидировали в тридцатых годах. Юра представлял собой ярчайшую иллюстрацию к конфликту поколений: Гумилев был одним из его любимых поэтов...

Я помню пыльную Анапу, куда мы однажды отправились с Юркой летом. Мы были молоды и пили белое крестьянское вино. На каком-то столбе висела вывеска, которую мы никак не могли прочесть. Вывеска висела высоко, и мы никак не могли составить буквы. "Не в... не вло... не влю...", черт ее знает! Юра рассердился и полез на столб. Он сорвал с верхотуры эту ржавую железку и спустился вниз, как акробат. Там было написано: "Не влезай, убьет!"

Я сберег эту прелесть и привез в Москву. Она висела над моей кро­ватью долгие годы моего холостячества к смущению подруг, иногда приходивших ко мне "навести уют", как они говорили. Жаль, не взял ее с собой в Америку. Да теперь уж что!.. Старый, женатый... Как там у Гумилева? "Женаты мы, любовь нас не волнует..."

Первый сборник стихов Ряшенцева вышел в 1967 году. Он называл­ся "Очаг". Там было, между прочим, и стихотворение, посвященное мне:

ПРАЗДНИК. ТАНЦЫ НА ПЛОЩАДИ

Илье Суслову

Как мы кружимся — и я, и он, и все!

Вместо солнца — просто белка в колесе.

Над толпою — как мембрана — медный бас,

он проигрывает, проигрывает нас,

как пластинку, как пластинку, как тогда —

в патефонные далекие года.

Площадь круга... Площадь круга... Два пи эр...

— Где вы служите, подруга?

— В АПН.

— Вам не кажется, что мы сейчас в Гель-Гью?

— Вы банальны, друг мой, Грина не терплю...

Грины, Грэмы и Эльмары — все потом!

Солнце машет нам оранжевым хвостом.

Где часы и где минуты, где века?

Лишь полоска на руке от ремешка...

— Вам не кажется, что все идет кругом?

— Мы сейчас столкнемся...

— С другом иль с врагом? —

— Все мы кружимся — Господь нас пронеси, —

все немножечко вокруг своей оси.

На большом на барабане целый час,

как на лобном месте, распинают вальс.

— Загорел на вашей ручке ремешок...

Что со мной? Во мне проснулся пастушок,

и гусар, который спит во мне давно,

и кому еще проснуться суждено.

— Вам не кажется, что мне пора домой?

— О, конечно! Но нельзя же по прямой,

а вращенье в этой солнечной гульбе —

лучший способ возвращения к себе.

У этого стихотворения своя история, связанная, с другим литературным именем, с именем пародиста Александра Иванова...

Я уважаю Суслова И. П.

Интеллигента, гада и т. п.

Ал. Иванов

Саша Иванов был длинный и язвительный человек. Он обладал спо­собностью вытащить у поэта самую слабую строчку и с ее помощью не оставить от автора камня на камне. Вот что он сделал с Юрой Ряшен-цевым по поводу стихотворения, приведенного выше:

Юрию Ряшенцеву

ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ

Площадь круга... Площадь круга... Два пи эр. -Где вы служите, подруга? -В АПН.

Говорит моя подруга, чуть дыша:

— Где учился ты, голуба, в ЦПШ?

Чашу знаний осушил ты не до дна,

Два пи эр — не площадь круга, а длина,

И не круга, а окружности притом;

Учат классе это, кажется, в шестом.

Ну поэты! Удивительный народ!

И наука их, как видно, не берет.

Их в банальности никак не упрекнешь,

Никаким ключом их тайн не отомкнешь.

Все б резвиться им, голубчикам, дерзать.

Образованность все хочут показать...

ЦПШ - Церковноприходская школа.

СТИШОК О ДЕМОКРАТИИ

Тов. Илюше с уважением.

Ал. Безыменский

Вошел старый неряшливый человек — поэт Александр Безыменский.

Еще в самом начале в "Клубе 12 стульев" мы решили, что "старая гвардия" сатириков, насмерть запуганная Сталиным и умеющая лишь прославлять режим, критикуя только то, что неугодно этому режиму, не будет заполнять своими "позитивными" творениями нашу страницу. Мы полагали, что с них достаточно "Крокодила".

Некоторым из "стариков" все-таки нравилось то, что мы делаем, и они старались перестроиться и писать в нашем стиле. Лучше всех это удавалось В. Лифшицу, В. Бахнову, В. Массу, В. Полякову, Я. Зискин-ду. Ленчу это никогда не удавалось, но мы его все-таки иногда печата­ли: он был влиятельным, а мы боялись неприятностей. Приходил ста­рик Рыклин, добрый и вялый. Он рассказывал истории про времена большой чистки, и мы удивлялись, что он сумел выжить тогда. Но Бе­зыменский знал, что в "Клубе 12 стульев" ему делать нечего, и никог­да не заходил.

Я встречал его раньше в Доме литераторов. Репутация у него была неважная. Он был очень знаменит в двадцатые и тридцатые годы, он тогда был из самых оголтелых. Его агитки, крикливо и небрежно на­писанные, очень нравились начальству. Его напускали на самых талант­ливых писателей тех лет, и он писал в стихах и прозе письма правитель­ству, требуя "расстрелять, как бешеных собак, кровавую фашистскую троцкистско-зиновьевскую банду".

Мне довелось как-то взять в руки "Литературку" тридцатых годов, где печатались эти письма, и я увидел под ними подписи многих уважае­мых ныне литераторов, которые не знаю, как бы себя почувствовали сегодня, покажи им эти кликушества. "Если враг не сдается, его унич­тожают!" Если — по их логике — сам Горький мог, то что им остава­лось делать?

Но Безыменский старался больше всех. Он был старый комсомолец, и на лацкане его задрипанного пиджака всегда висел комсомольский значок.

Он принес стишок.

Я прочел:

Зал озирая хмурым взглядом,

Был председатель зол и хмур:

"Пять человек избрать нам надо..."

Назвали пять кандидатур.

Дальше я не очень помню, но потом кто-то из зала крикнул, что пора подвести черту... И вдруг стихотворение кончилось так:

От демократии черта

Не оставляет ни черта!

Я посмотрел на него. Он безучастно смотрел в окно. Старый, много переживший человек.

Что с вами, Александр Ильич? — спросил я. — Не идут ли эти замечательные стихи вразрез с вашими убеждениями?

Нет, я так сейчас думаю, — сказал он.

Я сделаю все, чтобы это напечатать, — сказал я. — Только вот не знаю, пропустит ли Чаковский. Эта штучка посильнее, чем фауст-патрон.

Он усмехнулся.

Я пошел вниз к начальству.

Начальство прочитало.

Не надо нам этого, — сказало оно. — Это не для нас.

Да? — сказал я. - Вы уверены? Знаменитый рупор партии Александр Безыменский приносит стишок, призывающий к восстановлению ленинской демократии в низовых организациях, а вы считаете, что это не для нас? В первый раз есть возможность напечатать истинно партийные агита-ционные стихи, написанные истинно советским мастером, а вы считаете, что это не для нас? Это как понять? Много ли в последние годы я приносил вам вещей, где бы так по-партийному ставились вопросы, в духе Демьяна Бедного и позднего Маяковского? И вам это не надо? Да Безыменский просто напишет жалобу в ЦК, а вы знаете, чем обычно кончались его жалобы!

Начальство задумалось.

А если это будет понято как процедура выборов в Политбюро? — спросило оно.

Это кому же в голову придет так подумать? — спросил я. — Я, например, так не подумал. А вы подумали?

Не морочьте голову, Илья Петрович, — сказало начальство. — С другой стороны, Безыменский... На него так не подумают. Уж очень он был верноподданный.

Вот видите. Печатаем?

Пожалуй.

Я вернулся к себе и сказал Безыменскому:

Завтра вы проснетесь другим человеком. Вы написали замечательный стишок. Вам будут звонить люди, которые не разговаривали с вами тридцать лет. Что стоило вам раньше писать честные стихи?

Я думал, что я пишу честные стихи, — недоверчиво сказал он.

Наутро стихи появились в газете. Он позвонил мне в три часа дня и сказал:

Что вы со мной сделали? У меня с утра разрывается телефон. Все поздравляют. В чем же дело? Из-за малюсенького стихотворения...

Александр Ильич, иногда люди остаются в истории одной строч­кой...

Я так рад, так рад... Я вам принесу еще.

Он принес еще одно стихотворение. Оно было похуже, там не было столь афористичного конца, но не менее острое.

Я пошел к начальству. Начальство сказало: нет. Я убеждал. Начальст­во было непреклонно. Я орал. Начальство тоже. Я вернулся ни с чем.

— Не пойдет, — сказал я Безыменскому. Он сразу потух, съежился, постарел.

Видите, что вы наделали в свои двадцатые-гридцатые! — безжалостно сказал я. — Ведь это вы лично и ваши соратники все так устроили. А теперь цензура бьет по своим. Как аукнется...

Кто же мог знать? — пробормотал он.

Он очень был похож в эту минуту на свои эпиграмму. Ходили по Москве ненапечатанные злые эпиграммы на разных поэтов и писателей. Я не знаю, кто их автор. Фольклор. Про Безыменского была такая:

Волосы дыбом, зубы торчком,

Старый дурак

С комсомольским значком.

Жестокая, злая шутка. Но в чем-то правдивая. Я смотрел на старого, проигравшего свою жизнь поэта, который не остался ни в чьей памяти, и повторял его строчку:

От демократии черта

Не оставляет ни черта...

"ОТДАЙТЕ ЭТО ИМ ОБРАТНО!.."

Илье, которого я люблю и надеюсь, что

он отвечает мне взаимностью

Гр. Горин

Гриша Горин был литературным вундеркиндом. Он начал писать в семнадцать лет. Он кончил медицинский институт и некоторое время работал на скорой помощи. Но призвание взяло свое, и вскоре он стал профессиональным писателем. Мы шутили по этому поводу, что ме­дицина ничего не потеряла. Многие годы Гриша Горин писал в соав­торстве с Аркадием Аркановым, тоже врачом по профессии. Собствен­но, это были их псевдонимы. Настоящая фамилия Горина была Офштейн, а Арканова — Штейнбок. Под такими фамилиями им выступать было не совсем, что ли, ловко, начальство не очень-то любило Штейнов, Эйнштейнов и Офшетйнов. Гриша стал Гориным. Мы читали его псевдо­ним как аббревиатуру: Гриша Офштейн Решил Изменить Националь­ность - ГОРИН.

Однажды Горин и Арканов поехали в Одессу — писать программу для Эдди Рознера. Они сидели в душном номере гостиницы и вымучи­вали репризы для конферансье. Настроение было противное, вентиля­тор не работал, у Арканова раскалывалась голова после вчерашнего... Аркадий вышел на балкон. Внизу спешили по своим делам одесситы.

—Товарищи!— мрачно крикнул в толпу Арканов.— Идите и возьмите почту, телефон и телеграф!

Толпа внизу, задрав головы, слушала призыв. Горин похолодел. Надо добавить, что он немного шепелявил, что доставляло ему не мало страданий.

Ты отюмел, Аркан! — сказал он. — Ты гронултя! Ну тто ты дделал? Тичат придет милития! Нат твядут и потадят! Как ты мог, дурак такой!

Ты так думаешь? —задумчиво сказал Арканов. Он вышел на балкон и крикнул:

—Товарищи! Одесситы задрали головы.

—Товарищи! Вы уже взяли почту, телефон и телеграф? Отдайте это им обратно.

Горин рассказывал мне эту историю грустно-грустно, сетуя на не­осторожность Аркана и его легкомыслие.

Вот потему я такой вялый, — тихо сказал он.

Какой ты?

Вялый, вялый я...

Не слышу!

Вялый я, вялый! — заорал Гриша, и всем стало ясно, какой он молодой и здоровый. Он всегда был моложе других.

Многие завидовали его успеху. А надо было завидовать его таланту.

ОСЕННЕЕ

Корней Иванович Чуковский был не только блистательным детским поэтом. Он был литературным метром. Получить одобрение Чуковско­го значило войти в литературу. Он был уже очень стар, и нам в журнал "Юность" удалось заполучить его статью об Ахматовой. Я позвонил ему в Переделкино, чтобы сказать, что статью мы получили. Он попросил:

—Скажите Полевому, что кое-что уже напечатано в "Неделе" из это­го материала.

Я, конечно, не сказал ничего, потому что Полевой мог из-за этого снять весь материал, а нам так хотелось напечатать мысли Чуковского об Ахматовой. Журнал благополучно вышел со статьей Чуковского, и однажды, придя на работу, я нашел у себя на столе конверт с малень­кой запиской. Там было написано:

"Дорогой друг. Сегодня я беседовал с Б. Н. Полевым и обнаружил, что Вы не сообщили ему, что моя статья об Ахматовой в значительной своей части была напечатана в "Неделе". И тем поставили меня в ужас­но неловкое положение. Я сообразил это лишь после того, как расстал­ся с Борисом Николаевичем.

Пишу Вам из больницы. Здесь прелестно. Весна хороша даже в том случае, если это — последняя весна. Ваш К. Чуковский".

Я бережно храню эту записку. Она живое напоминание о гигантах, которыми оскудела наша страна, о последних могиканах российской словесности. И теплая волна заливает мою душу, потому что, читая эту записку, я прикасаюсь к вечности.

Корней Иванович Чуковский умер на следующий год в той же Кун­цевской "кремлевской" больнице. И когда люди едут в Переделкино на могилу Б. Л. Пастернака, они непременно кладут цветы и на могилу Корнея Чуковского.

Говорят, он шутил так: "Когда я пишу хорошо, то подписываюсь полным именем — Корней Чуковский, а когда плохо, то сокращенно — Корнейчук"-

К счастью, он не умел писать плохо.

ДО СВИДАНИЯ, МАЛЬЧИКИ.

Илье Суслову, хотя этого и не следовало бы делать по известным причинам. С любовью

Борис Балтер

Я уже не помню, почему мне не следовало тогда дарить книжку "До свидания, мальчики". Но я помню, как Борис Балтер появился в редакции "Юности", напечатавшей эту чистую и звонкую повесть. Он был старше многих из нас и побывал на войне. Он кончил войну ко­мандиром полка. В сорок первом он мальчишкой вывел свой полк из окружения, и его оставили им командовать. Он был, что называется, положительным человеком. На него всегда можно было рассчитывать, такую он излучал уверенность и спокойствие. Его постоянно окружали талантливые люди: Рассадин, Чухонцев, Заходер...

"До свидания, мальчики" была одной из ярких страниц тогдашней "Юности". Эта повесть будила какие-то чистые, "довоенные", чувства. Она как бы переносила тебя в старый переулок, где ты жил мальчиш­кой, в ней были запахи, ветерки, звуки, которые иногда застигают тебя в самом неожиданном месте. (Однажды на Багамских островах из ка­кого-то ресторанчика пахнуло чем-то странно родным, и я сразу вспомнил коммуналку в Безбожном переулке, где я провел детство, и соседку тетю Шуру, и хулигана Манзуру, и сапожника дядю Мотю,..)

Боря всегда заступался за честных людей, которых била власть. Он подписывал все письма в защиту гонимых. Когда его вызвали в рай­ком для объяснений и проработки, он просто вынул свой партбилет и положил его на стол. Это было не по правилам. По правилам его дол­жны были исключить. Или добиться от него покаяния и признания не­правильности его поступка: как посмел он подписать письмо в защиту того, кого власть избрала жертвой! И поскольку он не дал им себя ис­ключить, а вышел из партии сам, то секретарь райкома помчался за ним вслед, приговаривая, что Борис Исаакович неправильно их понял, что зачем же так бросать билет, не положено, нехорошо, не по-партийно­му... Боря посмотрел на него и сказал, что он не может состоять с ним в одной партии.

Он не мог состоять с ними и в одной литературе. Больше его не пе­чатали, он перебивался какими-то переводами, писал за каких-то ка­захских "классиков", которые подкармливали его подачками со своих байских столов. А потом он умер. И мы его не забудем.

МАБУКИН

Илье Суслову с пламенным бандитским приветом

Вас. Аксенов

С Василием Аксеновым я всегда влипал в истории. Я был редакто­ром, а он — очень трудно проходимым писателем. Нам всегда хотелось его напечатать на 16-ой полосе "Литгазегы", а начальство ни за что не хотело его пропускать и привязывалось к каждой мелочи. Поскольку речь шла о газете, то все материалы должны были быть сданы по ча­совому графику. График был составлен так, чтобы все изменения в тексте происходили без ведома авторов. Такие изменения чаще всего сводились к выбросу тех кусков, ради которых и была написана вещь. И наутро взбешенный писатель видел в газете что-то совершенно проти­воположное тому, что он написал. Кто был виноват? Литсотрудник, го­товивший материал. На него, невинного, чаще всего и обрушивался справедливый гнев "отредактированного" автора.

Так всегда было с Аксеновым. Он прислал нам прекрасный рассказ об интеллектуальном боксере. Рассказ был набран и поставлен в номер. Во вторник (перед печатью тиража) его прочел Чаковский.

Суслов — к Чаку!

Слушаю, Александр Борисович.

Чак любил кричать. Все думали, что он просто разорвется, когда он, дымя своей толстой сигарой, начинал кричать. Но мы-то знали, что он кричит горлом, а внутри — он совершенно спокоен. Он кричит, чтобы не было возражений. Это такая форма приказа.

Что вы мне подсовываете со своим Аксеновым? — кричал Чак.

А что там? Смешной, отлично написанный фарс.

Фарс? Фарс? И эти глупые уколы — тоже фарс?

Какие уколы?

Вы видите фамилию героя этого рассказа?

Да. Его зовут Мамлакатов.

Мамлакатов! Немедленно снимите этот рассказ! Где у вас глаза?

Что плохого в фамилии Мамлакатов?

Вы что, смеетесь? Ребенку видно, что Аксенов над нами издевается! Мамлакатов — от Мамлакат!

Мамлакат — чудная девочка, которую Сталин любил до войны но­сить на ручках. Она собрала столько хлопка до войны, что мы до сих пор ходим в ее телогрейках.

И вы туда же! Зачем эти экивоки? Кого мы хотим удивить? — кричал Чаковский. — Идите! Никаких Аксеновых, никаких Мамлакатовых!

А если изменить фамилию героя?

Уже нет времени. Я запускаю машины.

Александр Борисович, будет еще один скандал...

Ну, давайте фамилию. Только здесь же.

Мабукин! — сказал я. — Пусть будет боксер Мабукин.

Что такое Мабукин? — подозрительно спросил Чак.

Мабукин — это среднеарифметическое имя советского спортсмена, — сказал я. — Знаете, есть такие футболисты — Мамыкин и Бубукин... Этот будет Мабукин...

И Чак всюду поменял Мамлакатова на Мабукина.

Я, конечно, обманул Чаковского. Фамилия Мабукин возникла из анекдота, только что рассказанного кем-то в моей комнате. Анекдот был такой:

В одну только что освободившуюся африканскую страну приезжа­ет советский посол. Все племя сидит у костра. Здесь и новый президент с женами и копьями, и совет министров в набедренных повязках. Пре­зидент говорит:

— А теперь послушаем, что нам скажет гость из великой северной страны.

Встает посол в шляпе до ушей, в костюме с галстуком.

Весь совецький народ, — говорит он, — с охромным воодушевле­нием...

На мабуку! — кричит племя, потрясая копьями.

"Что бы это могло значить?" — тревожно думает посол, но продол­жает:

И мы, как и весь рабочий класс и трудящее крестьянство...

На мабуку! — кричит племя.

...И сисическое общество! — заканчивает посол.

На мабуку! — кричит племя.

Тут вождь (прошу прощения, президент) говорит:

—А теперь по старинному обычаю нашего народа мы должны пога­сить этот костер дружбы.

Все встают и начинают заливать костер натуральным, так сказать, способом. Наш посол тоже расстегивает ширинку и присоединяется к племени. Общий ропот.

Что они говорят? — спрашивает посол у вождя.

Они говорят, — отвечает вождь, — такой большой гость, из такой большой страны — и с такой маленькой мабукой!

Конечно, Вася Аксенов был в ярости. Но он ничего мне тогда не ска­зал, потому что, несмотря на это изменение, рассказ был напечатан и имел огромный успех.

В другой раз он принес мне главу из ненапечатанного романа.

Она была набрана и заверстана в полосу. Но во вторник (как я нена­видел эти цензурные вторники!) страницу перелицевали и у Аксенова появился "хвост" примерно в семьдесят строк, который нужно было сократить.

Как поступают в нормальных редакциях? Вынимают из номера рас­сказ, отсылают его автору и просят произвести необходимые поправки и изменения. Но то — в нормальных. Здесь же надо все делать как мож­но скорее, потому что на следующей неделе будет иной ведущий редак­тор, который снимет не только эти 70 строк, а весь рассказ. Надо спе­шить! И я "убил" эти строчки сам, чтобы рассказ влез в газету и вы­шел, черт возьми! И ничего не сказал автору.

На следующий день мы столкнулись в Доме литераторов. Аксенов был взбешен. Я никогда не видел добрейшего Васю в таком состоянии, он был готов меня убить!

Ну какое право ты имеешь лезть в мой текст? — спросил он.

Газета... сроки... — бормотал я.

Плевать мне на вашу газету и ваши строки! — жестко сказал он. — Не нравится — верните автору. Ну что ты меня искалечил?

Вася, я просто хотел тебя напечатать, — оправдывался я, но чувствовал себя препогано. Действительно, какое я имею право? Он мастер.Он сам знает, как ему быть и что ему сокращать. Если захочет.

Вмешался друг Аксенова Толя Гладилин. Он хотел смягчить Васин гнев.

—Понимаешь, — сказал Гладилин, — когда нас режут враги, то для этого они и поставлены. Но мы же свои. Нехорошо.

Я и сам чувствовал, что нехорошо. Но что было делать? Выбросить весь рассказ?

Я до сих пор не знаю, перестал ли Аксенов сердиться на меня. Я хо­чу, чтобы перестал. Ведь мы знакомы больше двадцати пяти лет. И вот он разделил нашу судьбу: советская Россия всегда убивала и изгоняла своих писателей.

ДАНТЕС

Спасибо, Илья Петрович, что Вы не стали моим Дантесом.

Лев Щеглов

Я уверен, что никто не знает поэта Щеглова. Но он принес в "Клуб 12 стульев" стихотворение, которое произвело на меня сильное впечат­ление. Это были стихи о человеческом достоинстве. Я подсунул их в рубрику "Ироническая поэзия" и, к моему удивлению, они были напе­чатаны. Надеюсь, что запомнил их правильно:

И задан был вопрос Дантесу

"Вам не тревожно ли, Дантес?

Когда вы празднуете мессу,

Вас не страшит ли гнев небес?"

"Нет, — отвечал он равнодушно,

— Вины своей не вижу здесь.

Была дуэль""Но он был Пушкин!"

"А я Дантес!" — сказал Дантес.

Когда на Страшный суд однажды

Иуда будет приведен, "Он был

Иисус!" — Иуде скажут. "А я

Иуда!" — скажет он

Теперь, перечитывая эти гордые строчки, я совсем иначе сужу об их смысле и радуюсь тому, что они были напечатаны. Это не грошовая по­беда — напечатать в советской печати такие стихи, это просто победа. И вспоминаю Льва Щеглова: где он, что он написал с тех пор, что напе­чатал? Высокий бородатый неухоженный парень... Да нет, теперь уже мужчина средних лет... Пусть ему будет хорошо.

ВЫГОВОР

Илье Петровичу Суслову - сердечный при­вет/ Рад преподнести Вам, дорогой товарищ по жанру, мою новую книжку.

Г. Рыклин

Это были его мемуары "Если память мне не изменяет". Рыклин был уже очень стар. Его довоенные и послевоенные фельетоны в "Извести­ях" и "Крокодиле" имели большой успех. Он в них всегда был на сто­роне сильного: он защищал диктатуру от народа. И был очень извест­ным, потому что печатали его часто. Но в нем еще жил другой человек, добрый и мягкий. Судя по его писаниям, он был высоким, арийского типа спортсменом, любимцем молодежи и хозяйственников с толсты­ми кожаными потертыми портфелями. А в жизни Григорий Ефимович Рыклин был тихий милый старичок, сильно картавящий и бесконечно далекий от классовых боев, в которых ему пришлось размахивать пря­мо-таки буденновской шашкой. Он рассказывал мне:

—И вот пришла очередь до меня. Всех вокруг уже арестовали, а меня все щадили: говорили, что меня любил читать Сталин. Но я чувствовал, что уже близко. И чем больше я их прославлял, тем больше чувствовал, что вот-вот меня заберут. И вот меня вызывают. Я попрощался с женой и пошел в этот... как их?.. комитет. Я был тогда редактором "Крокодила". Что вам сказать? В ту пору он был очень воинственный. Он просто карал. Если про тебя напечатали в "Крокодиле", — пиши пропало! Тебя уже нет. И вот пришла моя очередь.

Все это рассказывалось тихим голосом, с ужасающим еврейским ак­центом, с тем типичным местечковым произношением, при котором буквы "р" как бы не существует, и вместо "Кремль" произносится "Кхемл", а вместо "карал" — "кахал". Мне люб этот акцент, потому что я умею его пародировать, он напоминает мне моих родных, мо­их близких, бежавших, как и Рыклин, из черты оседлости царской Рос­сии.

У меня всегда было очень плохое произношение, — продолжал Рыклин. — И я никогда не смог его исправить. Так вот я пришел к ним на комиссию. Моя песенка была спета. Ой, как они кричали! Они так кричали, а я так боялся! Когда они кричат, надо молчать. Я молчал. А потом один встал и предложил объявить мне последний выговор с занесением. И я вышел от них живой. Я вышел и сказал секретарше, которая сидела у дверей:

У меня плохое произношение, но у меня хороший выговор!

И до сих пор у меня в ушах стоит это сочно, старательно и вкусно произнесенное: "виговох".

''ЛЕСТНИЦА"

Илье от Жени

Я сдал документы в ОВИР и поехал в Коктебель, проститься с мо­рем. Там было и грустно, и весело. Под навесами пляжа Дома творчест­ва Союза писателей отдыхали члены и нечлены этой организации и их домочадцы. Я развлекался тем, что на пляже вслух читал газеты "Прав­да" и "Красная звезда". Если вслух читать то, что там написано, это ди­ко смешно. Надо только читать с полной серьезностью. Под навесами пляжа стоял хохот. Все кричали одно: "Не может быть!"

Ну почему же не может быть? — спрашивал я. — Это лишний раз показывает, товарищи, что вы никогда не читали наших газет. Вот почему вам полезна моя политинформация. Слушайте, это новость с первой страницы: "Кемерово, 20, Корр. "Правды" А. Богачук. Успешно выполняет свои обязательства в честь 100-й годовщины со дня рождения В. И. Ленина коллектив Томь-Усинской автобазы производ-ственного объединения "Кемеровоуголь". Еще в начале пятилетки по инициативе передовых водителей В. Дубенца и М, Яковлева развернулось соревнование за экономию топлива. Начинание передовиков поддер-жали более четырехсот работников предприятия. Коллектив автобазы внес в копилку пятилетки более четырех тысяч тонн дизельного топлива и 760 тонн бензина сверх плана".

Ну не может быть! — смеялись писатели, — Ну о чем это? Что они сделали-то, эти водители? Сколько они сэкономили?

Как что! — возмущался я. — Они дали в копилку сверх плана.

Ну и что?

Дураки вы, — говорил я. — Ничем вас не прошибешь. А люди успешно выполняют сверх и в честь. У них развернулось. У них начина­ние. А вы тут животы греете. Позор!

Евтушенко сказал:

Мне, кажется, дадут журнал. Будет называться "Лестница". Журнал творческих поисков.

Не дадут тебе журнал, Женя, — сказал я. - Ты ненадежный. Ты сегодня за, а завтра против.

Не знаешь ты, — сказал Женя. — Уже почти есть решение.

Тогда, — сказал я, — слушай состав редколлегии, который будет тебе помогать: по прозе — Кочетов, по поэзии — Фирсов, по критике — Идашкин, по публицистике — Юрий Жуков, ответственный секретарь — Василий Журавлев, для солидности — Шолохов, для равновесия — Гамзатов.

А тебя я возьму членом редколлегии по пессимистическим прогнозам, — зло сказал Евтушенко. — Вот всегда вы такие, леваки, вам бы все отрицать. А что взамен? Где выход-то?

— Помнишь, что сказал польский мудрец Станислав Ежи Лец? Он сказал, что выход чаще всего там, где был вход. Выход, Женя, это ка­питализм, — сказал я ему на ухо.

Он отшатнулся. Этого говорить было не принято. Это было непри­лично. Это было дико. "Социализм с человеческим лицом" — это куда ни шло. Но капитализм...

Поэт резко повернулся и ушел, не попрощавшись.

"Зачем я его так? — думал я. — Ему, наверное, больно. Он идеалист. Фидель. Дядюшка Хо. Дедушка Ленин".

ВИЗА

Илюше Суслову с сердечной дружбой от автора.

Арк. Адамов

Аркадий Адамов хотел быть советским Конан-Дойлем. Он писал по­вести о доблестных советских сыщиках. Они ловили преступников и яв­ляли собой пример человека будущего, "смелых рыцарей правосудия", как о них писали в газетных рецензиях.

На фоне полной серятины, заполнявшей полки книжных магазинов, его книжки, где были хоть какие-то погони, приключения и события, были маленькой отдушиной: подростки читали Адамова, он был желан­ным гостем на страницах журнала "Юность".

Но я не о том. Я хочу рассказать, как я визировал его повесть "Лич­ный досмотр". Когда она прошла всю редакторскую и цензурную прав­ку, меня вызвал редактор "Юности" Б. Н. Полевой и попросил съездить в КГБ и завизировать будущую повесть в отделе литературы этого уч­реждения.

?!

Не удивляйтесь, такой порядок. Все, что написано о милиции, уголовном розыске и разведчиках, должно пройти цензуру КГБ. Зайдите на Лубянку и отдайте повесть Адамова полковнику Н. (забыл его фамилию, пусть будет Наумов*).

Я созвонился с этим полковником и на следующий день утром уже стоял в проходной Комитета государственной безопасности, держа под мышкой верстку детектива Адамова.

В проходной стояли два военных в форме. Я показал мое редакцион­ное удостоверение и сказал, что меня ждет полковник Н.

Военный взял мое удостоверение, внимательно его прочитал, перевел глаза на мое лицо и быстро сравнил его с фотографией на удостовере­нии. Потом он ушел в будку и позвонил куда-то.

—Подождите вот здесь, — сказал он. — Полковник сейчас к вам спустится.

В КГБ начался рабочий день. Через проходную шел поток людей на работу. Пока я ждал цензора, мимо меня прошли сотни людей. Они до­ставали свои служебные удостоверения и показывали их военному при входе. И тот же внимательный взгляд с фотографии на лицо, сухое "пожалуйста", и человек поднимался по лестнице вверх, на свое рабо­чее место: обычное начало рабочего дня в обычном учреждении.

Но меня поразило одно: эти сотни людей, торопящихся на работу, ничем не отличались от тех, что заполняют любое советское учрежде­ние — тетки с кошелками, мужчины, похожие на рабочих, подростки с длинными волосами, похожие на студентов, старушки с приятными ли­цами, какие-то летчики, таксисты, спортсмены, девушки с танцпло­щадки…

Было такое впечатление, что покупатели из "Гастронома" напротив, закончив покупки, устремились на улицу. Толпа. И лица из толпы. Но каждый доставал удостоверение КГБ и показывал его вахтеру. Минут через пятнадцать по широкой лестнице, ведущей куда-то наверх, спу­стился невысокий упитанный мужчина в хорошем английском костю­ме и пошел ко мне.

Я полковник Наумов, — сказал он любезно.

Я Суслов из "Юности", — поклонился я.

Я Наумов, — улыбнувшись, сказал он.

Суслов я, — повторил я не очень уверенно.

Я Наумов, — почему-то снова сказал он.

Я хлопнул себя по лбу и вынул редакционное удостоверение. Он внимательно его прочитал, метнул взгляд с фотографии на мое лицо, точно, как вахтер при входе, и отдал мне удостоверение.

Очень, очень приятно, — сказал он. — Ну что же, снова Аркадий Адамов хочет порадовать нас своим интересным произведением. Не вижу никаких причин для задержки. Адамов знает, что можно, а чего нельзя. Очень опытный писатель. Вам нравится?

Читателям нравится. Молодым.

Ну вот видите. Через пять дней милости просим, вернем вам Адамова с визой. Герои у него, как живые. Прямые, знаете, без скептицизма, не рефлектируют... Правильный он писатель. Верно на вещи смотрит. И в этой вещи, надеюсь, верен себе. Кстати, продлите ваше удостоверение. Оно у вас просрочено.

Через пять дней он вернул завизированную рукопись. Без всяких поправок. Аркадий знал своего читателя с Лубянки. И не подводил. Вот почему он и не стал Конан-Дойлем.

ночной звонок

Илюша! Спасибо тебе за все мной сочиненное.

С уважением, Борис

И опять не могу назвать его фамилию. Он был смешной и способный. Пробовал себя во многих жанрах и остановился на кино, выпустил несколько книжек, в том числе детских.

Меня поразила одна маленькая история, связанная с ним.

Я гостил у своих родных в Лос-Анджелесе. Мы сидели у их прияте­лей и выпивали. Раздался звонок.

Из Москвы! — сказал хозяин дома и пошел к телефону. Он долго говорил с кем-то, а потом сказал в трубку:

Тут у меня один человек. Он с тобой хочет поговорить.

Кто это? — спросил я.

Боря.

Я взял трубку и сказал:

—Але...

—Илюха, ты? — сказал Боря. Я просто опешил.

Боря, — сказал я. — Мы не виделись с тобой семь лет. Ты знаешь, что я живу в Вашингтоне, и ты звонишь человеку в Лос-Анджелес, с которым я раньше не был знаком. Ты и представить себе не можешь, что я окажусь у него в гостях, да еще в третьем часу ночи. Ну как же ты можешь меня узнать по коротенькому "але"?

Чудак ты, — сказал Боря, — а о чем мы здесь по-твоему разговариваем с утра до ночи?

И мне стало так страшно! Мы здесь, в эмиграции, живем худо ли, бедно — будущим. А они там живут нами. Они все в прошлом. Они помнят голоса, которые не слышали годами. Они живут нами, а не собой! Какая это трагедия — жить в стране с остановленным временем!

СНИМАЕТСЯ КИНО

На память. Почитывай.

Гр. Поженян

Григория Поженяна убили под Одессой во время войны. Имя его было высечено на памятнике боевой славы в этом городе. Он числился среди погибших, но оказался жив. На войне все бывает. И Гриша Поже­нян, коренастый силач, с которым лучше бы не связываться, потому что, как утверждали, "если уж он врежет, то не встанешь", стал поэтом. Он писал стихи и песни, выпускал сборники, а потом написал сценарий кинофильма, принятый к постановке на одесской студии. Ввиду ис­ключительных заслуг Гриши Поженяна перед славной Одессой, высек­шей его имя на обелиске в честь погибших защитников города, ему раз­решили стать режиссером этого фильма.

Гриша приходил на студию, садился в режиссерское кресло и распе­кал свою группу. И, входя в раж, он употреблял словечки, от которых немного краснели молодые актрисы. И пожилые тоже. Они пожалова­лись руководству, что режиссер и поэт Поженян матюгается в рабочей обстановке, что несколько снижает общий уровень культуры, с таким трудом установленный в Советском Союзе вообще и на Одесской кино­студии в частности. Начальство послало секретаря парткома студии про­верить жалобу.

В это время Гриша, считавший, что настоящее кино делается сильны­ми и грубыми во внешних проявлениях, но нежными в душе жрецами искусства, выдавал очередной пассаж, включавший много рискован­ных оборотов, чем вконец смутил партийного вождя. Вождь прибли­зился к разошедшемуся режиссеру и сказал, что как-то неловко при женщинах и нижестоящих по должности ругаться матом, что вот и в партбюро пришла жалоба, и не по-партийному так вот разевать рог и браниться последними словами...

Гриша тихо выслушал монолог секретаря и сказал:

Не по-партийному... М-да... Я бы очень хотел... Тут голос у Гриши несколько окреп:

...очень бы хотел...

И в голосе его появились просто-таки стальные нотки:

— ...чтобы во время съемок моего фильма в славной орденоносной Одессе...

И тут он проревел прямо в ухо напуганного секретаря:

— ...ваша партия ушла в подполье!!!

Говорят, так было. Я лично не видел эту сцену. Хотя очень хотелось бы.

ДВА ЧАСА…

ПАМЯТИ АЛЕКСЕЯ СУРКОВА

"Ты помнишь, Алеша..."

Случилось так, что однажды партия решила наводить мосты с капи­талистическими странами. Эти мосты были нужны для того, чтобы об­лапошивать наивных буржуазных бизнесменов и заставлять их прода­вать Советскому Союзу новейшую компьютерную технику, хлеб и дру­гие военные товары. На языке дипломатов это явление называлось "конвергенция", что, если перевести на более дубовый и понятный язык, означало, что мы, мол, вам, а вы, мол, нам. Короче, надо было навести идеологические мосты, по которым купцы с обеих сторон мог­ли везти свои товары. И идеи. И идеи? А как же, - сказал кто-то. Они нам товары, а мы им свои идеи. И тогда мы их победим тихо, без пу­шек и танков, без бомб и подлодок.

Но писатели этого недопоняли. Они недопереоценили самого слова "конвергенция". Они решили, что это непонятное слово можно расце-нивать так: они нам везут по мосту дружбы и взаимопонимания свои товары и идеи, а мы им — свои. И поскольку наши идеи — самые луч­шие и наваристые, то их идеи не выдержат конкуренции и бросятся с этого моста прямо в воду. Их идеи утонут в потоке наших, и все тогда будет хорошо. А под шумок можно будет съездить в Америку или там во Францию и купить там джинсы или автомобиль фирмы "Рено". Что­бы все удавились от зависти.

С этими мыслями писатели собрались на общее собрание москов­ской писательской организации, чтобы воздать должное мудрости род­ной партии в смысле конвергенции. А Алексей Сурков стал разъяснять это заумное слово своим слушателям, потому что он был Первый сек­ретарь Союза советских писателей. Там всегда так: кто Первый секре­тарь, тот все и разъясняет. А второй секретарь уже только слушает. Ну и остальные слушают.

Алексей Сурков говорит: "Конвергенция, товарищи, это когда мы несем миру свет наших идей. Ясно?" Какой-то недоучка из прозаиков, пишущих на военно-патриотическую тему, спрашивает: "А они тоже мо­гут нести нам свет своих идей или как?" Сурков, не подумав как следу­ет, отвечает: "Пусть несут, гады! Нам их идеи не страшны. Вот тебе, Ко­ля, страшны их идеи?" Коля, тот прозаик из бывших полковников, во­енный такой патриот в отставке, отвечает: "Что вы, Алексей Александ­рович! Мне их идеи совсем не страшны. У них и идей-то нету. Так, глу­пость одна. Американская пропаганда с сионистским душком. Какие такие у них идеи?" И победно поглядывает на своего злейшего врага, писателя, пишущего на деревенские темы, Абрама Фогельмана, спря­тавшегося под псевдонимом Артем Федорчук, мол, вот тебе, сучка сионистская, будешь знать, как по триста рублей за лист получать, в то время как мне только двести пятьдесят платят.

Алексей Сурков, совсем распоясавшись, говорит: "Так вот, товари­щи, в лице конвергенции мы видим совершенно новое и растущее яв­ление расширения торговых и культурных связей с зарубежными стра­нами. Мы им, а они нам. И пусть видят, что нам не страшны всякие их­ние Сэллинджеры-Меллинджеры! Мы им противопоставим Стаднюка, Фирсова и Кочетова, вот тогда они повертятся! Верно я говорю, това­рищи?"

И тут раздался телефонный звонок. Сурков взял трубку, что-то за­бормотал, глазами заморгал и, кроме как "так точно", ничего сказать не может. Потом говорит присутствующим: "Вы тут посидите, а я ми­гом в ЦК слетаю, уточнения вам сделаю, как лучше понимать это новое и сложное слово "конвергенция". И уехал на машине в родной ЦК родной коммунистической партии родной.

Через два часа возвращается бледный, осунувшийся, заросший, взлохмаченный, серьезный, трезвый, увядший. Обычный.

"История складывается так, — говорит Сурков, — Конвергенция — это когда они нам хлеб, компьютеры, технические секреты и все такое, а мы им — наши идеи. А они нам свои идеи — ни в коем случае! Потому что тогда это будет гнусное вмешательство в дела социалистических стран. Это понятно? Я ясно излагаю? У тебя, Коля, еще вопросы будут, или ты все-таки закроешь поганый свой рот и не будешь лезть в дела, которые тебя совершенно не касаются?"

Тут я не могу удержаться, чтобы не рассказать старый солдатский анекдот, обидно напоминающий историю посрамленного Алексея Сур­кова.

Старшина собирает роту и говорит: "Начинаем сегодняшние полит­занятия. Тема наших занятий сегодня будет вода. Вода, товарищи, ки­пит при 90 градусах... Чего тебе, солдат Рабинович?

Рабинович говорит: "Так что, товарищ старшина, вода кипит при 100 градусах..."

Старшина говорит: "Объявляю перерыв на два часа. Разойтись!"

Через два часа старшина снова собирает роту и говорит: "Тема на­ших сегодняшних политзанятий будет вода. Вода, товарищи, кипит при 100 градусах, как верно заметил солдат Рабинович, а не при 90, как я ошибочно указал. Это я спутал с прямым углом".

Вот так и Алексей Сурков, спутав что-то с прямым углом, целых два часа в своей жизни был за конвергенцию.

копчик

Юлиан Семенов прославился тем, что придумал Штирлица — совет­ского шпиона, работающего в тылу у немцев. А после серии "17 мгно­вений весны" — этого звездного часа серой советской телематогра-фии — слава его стала воистину всенародной. Народ и партия полюбили Штирлица, умного, обаятельного, патриотичного и находчивого, и не давали прохода актеру Тихонову, игравшему эту роль. Особенно же полюбили Юлиана Семенова наши доблестные чекисты, труженики пла­ща и кинжала, им было лестно видеть себя такими положительными и славными, какими их вывел Юлиан Семенов. Автор не остановился на достигнутом и вновь оживил Штирлица в новом романе, публикуемом в журнале "Москва", где тонко проводит мысль о связях евреев с на­цистскими преступниками. Народу и это очень понравится, и он скуша­ет этот новый роман, как и всю развесистую клюкву Юлиана Семенова, не поморщившись. И начальство тоже будет благодарно писателю за выполнение социального заказа и даст ему медаль "За оборону Моск­вы".

Но Семенов не всегда был Юлианом Семеновым. Довольно большую часть своей жизни он был Юликом Ляндресом, сыном ответственного сотрудника Союза писателей СССР, с которым я был хорошо знаком, когда работал в журнале "Юность" в шестидесятых годах. Его кабинет и наша редакция располагались в одном дворе, и Семен Александрович Ляндрес частенько заходил к нам отдохнуть и поточить лясы.

Он вальяжно рассаживался в моем кресле, положив ноги на стол, и рассказывал всякие смешные истории. Однажды я ему сказал:

—Семен Александрович! Вот вы так развалились в кресле, ноги, по- нимаете, на столе, а у нас, между прочим, государственное учреждение. Придет посетитель из вологодских поэтов и настрочит донос, что у нас — американский притон. В Рязани и в Вологде именно такое представление об американских притонах — когда ноги на столе.

Он ответил:

Дорогой Илья! Если бы у вас был отбит копчик, как у меня, то неизвестно, как бы вы сидели в кресле. И я совсем не уверен, что вы нашли бы в себе силы положить ноги на стол. Скорее всего, вы бы их протянули. Так это больно.

Кто же отбил вам копчик? — спросил я, совершенно изумленный. — И что это за манера — отбивать копчики?

—Если бы вы, как я, работали в "Известиях" с Николаем Ивановичем Бухариным, — сказал Ляндрес, — вам бы не только копчик отбили, а вообще бы одно место оторвали. Что было бы, вероятно, очень правильно с воспитательной точки зрения, судя по всему. Но я, как видите, не только выжил, но и имею сомнительное удовольствие сидеть у вас в кабинете и вспоминать прошлое, которое так больно отзывается у ме­ня в заднице. Так что, милый Илья, сидеть нормально я не могу вот уже четверть века. Надеюсь, что с моим Юлием этого не случится. Он маль­чик способный и точно знает с кем быть. И точно знает о ком писать. И точно знает строить жизнь с кого.

—С кого?

—С товарища Дзержинс-кого! — процитировал Ляндрес. — И это — мой отцовский наказ. Потому что Юлик — нежный мальчик, он не выдержит, когда ему будут ломать копчик.

И вот теперь, после стольких лет, просматривая в советском журна­ле новый опус Юлиана Семенова о Штирлице, я думаю, что лучше: хо­дить с переломанным копчиком или с переломанным хребтом?

ЮБИЛЕЙНОЕ

Оглянуться не успеешь — и уже пора отмечать юбилей! Уму непости­жимо, как быстро летит это проклятое время! Казалось, еще вчера я си­дел в театре МГУ на Моховой, где гастролировал эстрадный театр "Си­няя птичка", когда на сцену выбежал могучий брюнет, грудь колесом, сказал всем "Здрррасьте!" и стал выделывать такое, от чего все мы прямо катались по полу от смеха. Он пел куплеты, отбивал чечетку, вы­давал репризы. Это была пародия, и это было искусство эстрады, той старой ушедшей эстрады, на смену которой потом пришли унылые агитки о "кое-где все еще встречающихся отдельных недостатках, ме­шающих нам строить и жить".

Красавца-брюнета звали Борисом Сичкиным, и скоро его узнала вся страна, потому что он снялся в тридцати фильмах и остался в памяти кинозрителей исполнением роли куплетиста Бубы Касторского в "Не­уловимых мстителях". И теперь эмигрантская общественность будет отмечать юбилей Бориса Сичкина.

Борис вышел на эстраду, когда ему было четыре года. Четыре брата Сичкиных били чечетку, танцевали "Яблочко", "Барыню", "Цыганоч­ку", "Вальс фантази". Вальс тоже шел под чечетку. Ноги спасли Бориса Сичкина от голода. В 1933 году Киев голодал. Украина умирала от го­лода. На Троицком базаре, когда расходились торговки и собирался "чуждый элемент" (так красиво называли тогда урок и проституток), Борис Сичкин развлекал присутствовавших и за это получал продукты (отнятые, разумеется, у торговок).

В 12 лет наш юбиляр выступал в ресторане "Континенталь" в том же Киеве и получал за это 25 рублей (в неконвертируемой валюте) и ужин. Потом пошла какая-то цыганщина. Наш юный артист полюбил цыганские танцы и ушел из дома в табор, с которым прокочевал почти год. (Каково это было маме и папе юбиляра? Вечно эти еврейские дети примыкают к чему-нибудь непотребному: к цыганам, к большевикам, к эстраде. Черт знает что!)

Зато теперь никто не мог лучше Сичкина танцевать "Цыганочку". Так и вижу его в малиновой косоворотке, в черных шароварах, в мяг­ких прохарях (украденных, вероятно, у недорезанного нэпмана), в рас­шитой золотом жилетке. Глаз не оторвать! Цыган да и только! Увидев­ший его в таком удивительном виде руководитель Ансамбля народного танца Украины П. П. Вирский пришел в такой восторг, что сразу зачис­лил Сичкина солистом в свой знаменитый ансамбль и выдал ему персо­нальную ставку. А отсюда — рукой подать до Краснознаменного имени Александрова ансамбля песни и пляски Красной Армии, где Сичкин олицетворял силу, стойкость, мужество и мужественность советского воина-освободителя (в танцах, разумеется. Солист ансамбля Сичкин был неподражаем в танцевальной сюите "Взятие высоты № 546", где он первым врывался в блиндаж и мастерски расстреливал внешнего врага. Танцевальных сюит про внутреннего врага в го время еще не ставили).

Тут бы и дослужился Борис Сичкин до звания генерала, если бы хо­роший писатель, артист, клоун и режиссер Виктор Драгунский, которо­го вы впоследствии узнали по "Денискиным рассказам", не организо­вал театр "Синяя птичка". Это было в 1948 году. И Борис Сичкин по­шел туда работать. Я хорошо знал этот театр и Виктора Драгунского и даже написал какую-то дурацкую песенку к одному из его спектаклей. Театр этот не очень жаловали театральные вожди, поэтому он выступал то в клубах творческой интеллигенции, то в университетских театрах. А иногда и на ведущих сценах Москвы и Ленинграда. Работать там было одно удовольствие. Ну, судите сами. Авторы: Драгунский, Давидович, Эмиль Кроткий, Бахнов, Костюковский, Михаил Светлов. А актеры! Тенин, Сухаревская, Весник, Юрий Яковлев, Санаев, Понсова, Карасев. И Сичкин, конечно. Общение с такими людьми не проходит бесследно. Я и сам испытал влияние многих из вышеперечисленных и смело отно­шу себя теперь к творческой интеллигенции. То же самое произошло с Борисом Сичкиным. Это вам не ансамбль Александрова: "Направо! Ша­гом марш! Кто там шагает правой, сукин сын? Левой, левой!"

В 1954 году "Синюю птичку" закрыли. На черта им "Синяя птичка", когда есть "Синяя птица"? И без всяких там подозрительных фамилий!

Оттанцевав и отпев положенное в любимом театре, Сичкин стал ба­летмейстером и поставил в этом качестве спектакли "Свадебное путе­шествие", "Четвертый позвонок", "Проснись и пой" в театре Сатиры, юбилейную программу Л. Утесову, множество номеров на эстраде. По­путно он снимался в кино. А кроме того, он был душой другого, "до­машнего", эстрадного театра "Крошка", который появился на смену "Синей птичке" в ЦДРИ. Вот паршивцы: их гонят в дверь, а они влеза­ют в окно. С эстрадой всегда так. И еще я помню, что Сичкин был ду­шой и заводилой всех актерских капустников, появлявшихся в Доме актера, ЦДРИ, Доме кино, Доме архитектора. Попасть на эти хулиган­ские спектакли, где никакая цензура не могла вымарать антисоветскую суть, было невозможно. Но и удовольствие они доставляли огромное.

Думаю, что без Сичкина в Москве намного грустнее: уехал веселый выдумщик, актер, "мотор" подъяремной веселой жизни, которую вре­мя от времени устраивала себе замученная актерская молодежь...

ТЕНИ ЗАБИТЫХ ПРЕДКОВ

Сколько раз я зарекался, что никогда не буду встречаться здесь с приезжими, которых знал по прежней жизни! Что ничего, кроме разо­чарования и боли в сердце, это не принесет. Что общего языка с ними найти не удастся, потому что я эмигрировал, а они нет, и если они даже понимали меня или дружили со мной там, в той жизни, то уж здесь, в Америке, они никогда не раскроются, застегнут души на все пуговицы, будут цедить слова, боясь своих и наших стукачей.

И все же тянуло повидаться, поболтать, послушать, посмеяться. А может быть, тут было подсознательное желание доказать им, что вот видите, не пропал я, не сдох, не сгнил, а наоборот, живу и радуюсь. И пишу. Пишу то, что хочу. Пишу правду. А вы?

Так и попал я в университет Джорджа Вашингтона, где состоялась встреча с группой советских писателей. В их числе были Валентин Ка­таев, Феликс Кузнецов, Григорий Бакланов, Нодар Думбадзе. Я зна­вал их там. И хотел увидеть снова. Со времени моего отъезда многое изменилось. Критик Феликс Кузнецов стал крупным литературным начальником: секретарем союза писателей. Это ему потом поручили разгромить альманах "Метрополь", организованный Василием Аксено­вым. Очень мне хотелось с ним пошептаться, чтобы узнать, сам он на это пойдет или все-таки заболит у него душа, когда его назначат Фад­деем Булгариным советской литературы. Григорий Бакланов стал чле­ном редколлегии журнала "Октябрь". Разве не интересно поговорить с бывшим новомирцем, превратившимся в октябриста? Нодар Дум­бадзе получил Ленинскую премию и стал литературным вождем Гру­зии. Он был добрый, веселый парень и хороший писатель, что с ним стало? Как сильно он изменился?

И, конечно, Валентин Катаев... Я пришел в журнал "Юность" в тот день, когда Валентин Петрович из него ушел, мне не пришлось с ним работать. Но меня всегда тянуло к нему. Я понимал, как талантлив Катаев, я понимал, что он — задушенный мастер. Но он всегда был ли­тературным метром. Счастливцы Ильф и Петров! Над ними всегда вы­сился Катаев. Мало того, что он подсказал им сюжет "Двенадцати стуль­ев", он еще прошелся по их рукописи рукой мастера! Перечитайте его ранние рассказы, они сияют до сих пор! А чистота его интонаций в "Бе­леет парус..."! А как благороден, страшен, возвышен его маленький рассказ "Отче наш", написанный во время войны! С одним этим рас­сказом он бы остался в русской литературе! Но, по-моему, Валентин Катаев так испугался советской власти, так проникся ощущением смертельной опасности, от нее исходящей, что на пятьдесят лет остано­вил свое перо. Мастера сменил прислужник. Я даже не могу упоминать тех вещей, которые написал этот, испугавшийся, Катаев. И вдруг — о чудо! — что-то случилось в душе его, и на стол к изумленному читателю попали "Святой колодец", "Алмазный мой венец", "Уже написан Вертер". Катаев показал всем, и прежде всего себе, какой он прозаик! По­следний могикан серебряного века русской литературы, выплеснутой революцией и сожранный ею же, он с наслаждением старика, которо­му уже нечего бояться, дал волю своему воображению и подарил нам золотые россыпи настоящей катаевской прозы. К этим книгам многие относятся плохо, считают Катаева литературным неудачником, всю жизнь завидовавшим Ивану Бунину, бросавшим комья грязи вслед своим современникам, ушедшим из жизни — Олеше, Маяковскому, Зо­щенко, Пастернаку, Асееву, Есенину... Говорят, что он в "Вертере" поз­воляет себе антисемитские выпады, сваливая большевистский террор первых лет революции на евреев, дорвавшихся до власти. Наверное, они правы, эти критики. Меня же интересует то, как написаны эти ве­щи. На фоне умершей русской прозы последние книги Катаева кажут­ся мне памятником русскому языку. Да, Катаев пишет о травлен­ную прозу, но ведь это проза! Кого можно поставить сегодня рядом с ним? У него были все задатки великого писателя и, кто знает, может быть, в его столе лежит вещь, которой суждено будет возвести Катае­ва в ранг великих, если только прошлый страх не задушит это произ­ведение до того, как оно выльется на бумагу.

Я подошел к нему на этой встрече в университете Вашингтона и тихо поздоровался. И он узнал меня! "Как Миша?" — спросил он. — Как живет Миша? Хорошо ли ему?"

Миша — это мой брат. Когда-то он вместе с режиссером Мосфильма Борисом Ермолаевым создал сценарий по рассказу Катаева "Отче наш". Пробить его было невозможно, потому что это рассказ о еврей­ской женщине с ребенком, которая не пошла в гетто, куда согнали всех евреев этого городка. Она ходит из дома в дом, из квартиры в квартиру, и никто ее к себе не пускает. На утро немецкий грузовик подбирает трупы людей, замерзших в ту январскую ночь на улицах оккупированного городка. Среди них — женщина с ребенком. Теперь представьте себе эту историю, написанную пронзительным и честным катаевским языком, и подумайте о том, мог ли фильм на эту тему выйти, даже и в начале шестидесятых годов!

Мог! Потому что Миша Суслов и Борис Ермолаев при поддержке Катаева пробили этот сценарий! Была создана группа, на двери Мос­фильма появилась табличка "Отче наш". Как, спросите вы, неужели советская власть проморгала фильм о евреях? Не заболела ли она, голубушка?

Не заболела. Поэтому в один прекрасный день, придя на работу, киногруппа не нашла двери с табличкой "Отче наш". Сняли табличку. И фильм закрыли.

Но Катаев помнил те времена и не забыл Мишу Суслова, эмигриро­вавшего в Америку.

И я рассказал ему, как мы все тут живем, что поделываем. Он смот­рел недоверчиво, а потом сказал:

Знаете, я тут был в Библиотеке Конгресса и видел рукописи Фолкнера. Они все изуродованы цензурой.

Как это?

Они во многих местах перечеркнуты, множество слов выброшено. Илья, цензура повсюду.

Валентин Петрович, — сказал я, — давайте подумаем, кто же это мог лезть в рукописи Фолкнера? Сенаторы? Президент?

Не знаю, не знаю, — сказал он желчно. — Вычеркивали, вот и все. Так что нечего все валить на советскую власть.

Ну, Валентин Петрович, дорогой, вы же сами не верите в такую чушь. Зачем кому-то править Фолкнера? Кому это выгодно? У нас здесь литература отделена от государства.

А вот правили, правили! — упрямо повторял он.

Валя, замолчи! — не выдержав, крикнула его жена Эстер.

И он примолк. Только желваки у него ходили, да глаза цепко пере­бегали по нашим лицам.

В большой университетской комнате, где славянский факультет при­нимал советских писателей, было много народа.

Мой старый дружок, переводчик Союза писателей, увидел меня и побледнел. Я пошел ему навстречу, очень уж приятно было его увидеть, обнять. Но он шепотом сказал:

—Осторожно, он смотрит. Встань передо мной, спиной ко мне, поговорим.

Я сначала не понял, кто это он, кого он так боится. А потом уви­дел: это был начальник иностранной комиссии Союза писателей, ста­рый заслуженный кагебешник.

Я встал спиной к моему приятелю, и так мы с ним разговаривали.

Он шепотом спросил:

Это ты? Неужели это ты?

Это я, — сказал я, улыбаясь во все стороны, — что это с тобой?

Ты жив! Ты жив! — бормотал он. — Тебе не плохо? Не плохо тебе?

Мне не плохо. Мне хорошо.

Что передать ребятам?

Скажи, что я их люблю по-прежнему, что буду рад их увидеть.

А его начальник уже приглядывался ко мне из своего угла. Я к нему и пошел, говоря:

—Здравствуйте, я Илья Суслов, из журнала "Америка", а вас как зовут?

—О, — сказал он, — это не тот ли Суслов, который сотрудничал в "Литературной газете"?

Я очень обиделся.

—Что значит "сотрудничал"? — спросил я. — Я там не сотрудничал, а работал как собака. Это вы сотрудничаете...

И отошел от него. Но он, кажется, не понял.

Вот интересно, — сказал я Григорию Бакланову, — в мое время журнал "Октябрь" был по ту сторону добра и зла. Печататься там талантливым людям было неудобно. Как же вы там работаете?

А настоящим писателям все равно где печататься, — сказал неизвестно откуда появившийся корреспондент газеты "Известия" в США Мэлор Стуруа. — Правильно я говорю, Гриша? Где нас печатают, там мы и печатаемся.

Нодар, — сказал я Думбадзе, — не хотите ли посмотреть Вашингтон? Я вам такие места покажу, ахнете!

Нет, он не поедет, — сказал неизвестно откуда появившийся корреспондент газеты "Известия" в США Мэлор Сгуруа. - Нодар уже обещал, что со мной поедет смотреть Вашингтон. Правильно я говорю, Нодар?

А вы тоже писатель? — спросил я молодого румяного человека с восточным лицом.

Нет, — сказал он, — я из посольства, из отдела военного атташе.

Скажите пожалуйста! — удивился я. — Я и не знал, что литература у вас проходит по военному ведомству...

Да ничего подобного! — возмутился он. - Я просто друг Нодара, мы с ним из соседних республик, вот почему я здесь. А вы сразу: "из военного", "из военного"...

Простите ради бога! — извинился я. — Давно уехал, многое, знаете ли, изменилось. А почему бы, собственно, не из военного? Писатель, он ведь тоже в строю. Рядовой армии культуры.

Вы острите, — сказал румяный, — доостритесь.

Это у него профессия такая, шутит он, — сказал неизвестно откуда появившийся Мэлор Стуруа.

Писатели и их университетские друзья пили кофе, вино и общались на почве детанта.

А потом все разъехались. Жалко, Феликса Кузнецова не было. Он бы уж дал бой, настоящий, партийный, бескомпромиссный! Эх, Феликс...

А Катаев, дождавшись, пока все гости покинули комнату, подошел ко мне, взял мою руку в свои, старые, жилистые, с коричневыми стар­ческими пятнами, и, странно улыбаясь, сказал:

— До свиданья, Илья. Как молодостью пахнуло. Как молодостью... И погладил мою руку.

* * *

Виктор Розов был замечательным драматургом. И очень добрым человеком. Я помнил его с тех пор, как он, член редколлегии журнала "Юность", написал рецензию на мою повесть "Прошлогодний снег", ста­раясь пробить ее на страницы журнала. Он писал тогда, что не надо бо­яться показывать трудности нашей жизни, что сатира и лирика помо­жет их выкорчевать, и тогда, вероятно, жить станет легче. Это было двадцать пять лет назад!

Он приехал в Америку, где университетский театр в Канзасе поста­вил его пьесу. А потом попал в Вашингтон, где мы и встретились.

Не трогайте нас, Илья, — сказал он мне при встрече. — Вы уехали, поэтому у вас нет права думать о наших делах и вмешиваться в них. Мы сами справимся. Раз уж вы выбрали такой путь — эмиграцию, то и живите этой жизнью. Не надо о нас писать.

Нет, Виктор Сергеевич, — сказал я, — это вы неверно говорите. Если мы не будем писать и рассказы-вать о прошлой нашей жизни, эта зараза может перекинуться сюда. Мы ведь не только за себя, но и за других, за детей наших, например.

Тем более, — продолжал он, не слушая меня, — ведь все там изменилось. Не убивают. Не сажают. Вот, например, я написал пьесу. Открывается занавес, на сцене стоит на коленях комсомолка и молится. Представляете? И пропустили! Пропустили такую сцену! Другие времена. Не убивают.

К нам присоединился переводчик Госдепартамента, прикрепленный к Розову. Русский парень. Во втором поколении. По-русски говорит, как мы с вами.

Видели ли вы журналы на русском языке? — спросил я Розова. — Хорошие делают журналы. "Континент". "Время и мы". "Двадцать два".

Просматривал, — ответил Розов. — Просматривал кое-что. А вы где печатаетесь?

Во "Времени и мы". По-моему, эти журналы выполняют ту роль, которую могли бы играть журналы в России. Они — голос русского общества... А вы видели когда-нибудь "Время и мы"? — спросил я переводчика.

Я ненавижу этот журнал, — сказал он, холодно глядя мне в глаза. — Я его ненавижу.

Почему? - спросил я, совершенно сбитый с толку, потому что я спросил, просто чтобы вовлечь его как-то в разговор.

А потому что в нем печатаются люди, погубившие Россию, в нем издеваются над тем, что мне дорого как русскому человеку, — сказал он.

—Видите, Виктор Сергеевич, - сказал я улыбавшемуся Розову, — вот у нас в Америке как: у каждого свое мнение, И у переводчика вашего тоже мнение. Свое. Так уж демократия работает.

И разговор наш увял. Я простился с Розовым и русским патриотом из Госдепартамента и ушел домой, кляня себя за то, что снова разбере­дил раны и встретился с человеком из прошлого.

И я сказал себе: не надо. Не надо искать таких встреч. Они оставля­ют горький осадок. Они приводят к бессоннице. Ибо мы, ушедшие отту­да, уже не те. А они — те же. И мы уже никогда не поймем друг друга.

Но только я не послушался совета Виктора Розова. Я писал, пишу и буду писать. Иначе об этом никто не узнает. И не поймет, от чего же мы ушли. И не накажет детям слушать нас.

Буду писать. Пока смогу.

ЭССЕ, ОЧЕРКИ, РЕЦЕНЗИИ

КТО ЖЕ ОСТАЛСЯ В ЛАВОЧКЕ?..

Итак, эмиграция из России, как утверждают скептики, прекращена... Форточка, с таким трудом пробитая в железном занавесе, окружающем наше свободное отечество, с треском захлопывается. А мы, стая пере­летных птиц, можем сесть, наконец, на веточку, почистить перышки, от­дышаться и оглянуться по сторонам. Можем подсчитать потери и по­смотреть, кто рядом. Кто долетел. Кто остался. Кто погиб во время пе­релета.

С нами ушли писатели. Одни ушли добровольно, других прогнали.

Солженицын, Аксенов, Войнович, Синявский, Максимов, Некрасов, Алешковский, Бродский, Коржавин, Горенштейн, Галич, Белинков, Анатолий Кузнецов, Гладилин, Копелев, Владимов... Какие все слав­ные знакомые имена! Мы ведь прожили с ними лучшие дни нашей юности. Нашей зрелости. Зиновьев, Парамонов, Янов, Агурский, Чалид-зе, Поповский, Перельман, Довлатов, Игорь Ефимов, Соловьев и Кле­пикова, Михайло Михайлов, Вайль и Генис, Амальрик, Григоренко, Бу­ковский, Плющ, Турчин... Какие блестящие полемисты! Как интересны их идеологические бои, как у нас вместе с ними болит сердце о буду­щем несчастной страны, которую мы покинули... Да не затупится их перо, пусть сражаются они за свои идеи, пусть учатся существовать в плюралистическом мире, где инакомыслие - воздух общества.

Нет уже среди нас гениального Александра Галича, пророка и мысли­теля Андрея Амальрика, незабываемого Аркадия Белинкова, талантли­вого Толи Кузнецова. Но они были с нами. Они здесь.

Феликс Камов, Аркадий Львов, Феликс Розинер, Юрий Милослав-ский, Нина Воронель, Эдуард Лимонов, Эфраим Савела, Лия Владими­рова, Анри Волохонский, Василий Бетаки, Алексей Хвостенко, Вагрич Бахчанян, Марамзин, Н. Горбаневская, Саша Соколов, Рыбаков, Ха­лиф, Глезер, А. Цветков, Е. Цветков, М. Хейфец, Б. Камянов... По­смотрите, какой внушительный, мощный список тех, кого мы читаем и кого нам еще предстоит прочесть! И как обойтись в этом списке без тех, кто помогает нам разобраться в прочитанном, — без Н. Рубин­штейн, Е. Эткинда, М. Каганской, Д. Штурман, Р. Орловой, М. Крепса, И. Голомштока, В. Козловского, А. Воронеля? Вам мало имен? Нате еще: Андрей Кленов, Григорий Свирский, Тарсис, Мамлеев, Э. Кузне­цов, Федосеев, А. Гинзбург, Ж. Медведев, Суконик, Бобышев, Штерн...

Простите, друзья, что так беспорядочно бросаюсь вашими именами, они просто всплывают в моей памяти, потому что я знаю вас и помню о вас. Я не раскладываю вас по полочкам, не складываю в обоймы, прос­то я живу рядом с вами и радуюсь вашим успехам. Я ваш читатель. Я напоминаю о вас тем, кто должен вас читать. Конечно, я пропустил мно гих, забыл кого-то упомянуть, но это я не нарочно, просто вас так мно­го...

И это только те, кто пишет!

А наши музыканты? Наши артисты? Наши художники? Ростропович, Давидович, Яблонская, Ашкенази, Паперно, Марковы, Шостаковичи, Леонова, Светланова... Нуреев, Макарова, Барышников, Годунов, Козловы, Пановы, Федичева, Баршай, Дубинский, Ярвид... Вишневская, Бабак, Гозман... Кондрашин... Юрий Любимов, Вениаминов, Гузик, Крамаров, Амарантов, Л. Круглый, Зорин, Борис Сичкин... Нина Брод­ская, Элла Гончарова, Аида Ведищева, Лев Пильщик, Майя Розова... (Те, кто живет в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, сами дополните этот список, вам там виднее.) Неизвестный, Шемякин, Целков, Межберг, Ра-бин, Збарский, Красный (пусть Глезер дополнит этот список по обе сто­роны океана). Корчной, Спасский, Шамкович, Альбурт, Сосонко, Лейн (любители шахмат, я, конечно же, кого-то упустил, исправьте мою оп­лошность!). Киношники наши: Тарковский, Калик, Вика Федорова, Бо-гин, Миша Суслов, Л. Канн, Кальцатые... И это только те, кого я знаю, те, кто пришел на память!

Здравствуйте!

* * *

И тут я подумал о тех, кто ушел оттуда раньше нас, кто прошел ту же дорогу, что и мы, только, быть может, более трудную, о тех, кто ушел от Ленина, а потом от Сталина, тех, кого мы уважали и помнили еще там, тех, кто составлял истинную славу России, находясь в изгна­нии.

Бунин, Алданов, Зайцев, Шмелев, Ремизов,Тэффи, Аверченко, Набо­ков, Цветаева, Р. Якобсон, Бердяев, Шестов, Саша Черный, А. Толстая, Ходасевич, Мережковский, Гиппиус, Розанов, Франк, Лосский, Г. Стру­ве, С. Булгаков, Вейдле, Одоевцева, И. Елагин, Ю. Елагин, Моршен, Чин-нов, Гуль, А. Седых, Бахрах, Гессен, Адамович, Н. Берберова, Б. Филип­пов, Л. Ржевский, С. Максимов, Коряков, Дон-Аминадо...

Стравинский, Рахманинов, Кусевицкий, Гречанинов...

М. Чехов, Тамиров, Балиев, Фокин, Ауэр, Анна Павлова, Нижинский, Дягилев... Сикорский, Зворыкин... Шагал, Сутин, Кандинский, Ларио­нов, Бенуа, Судейкин... Хейфец, Горовиц, Пятигорский, Жадан...

Шаляпин!

Алехин, актер Мозжухин, поэт Георгий Иванов... Нет им числа.

А я все думаю: что же это за страна, из которой уходят самые луч­шие, самые талантливые? Что же это за страна, которая добивает остав­шихся, если они продолжают оставаться самыми лучшими, самыми та­лантливыми? И что ждет страну, чьи таланты могут свободно реализо­ваться только на чужбине?

Так что не бойтесь, друзья, мы с вами в хорошей компании!

Перефразируя известного советского писателя, можно сказать так: "Жизнь дается человеку только один раз, и прожить ее надо ТАМ, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы...".

Это они потеряли, а мы приобрели.

Что же касается автора этой заметки, то я не знаю, что в моем лице приобрела Америка, но то, что Россия ничего не потеряла, — это точно!

ЭССЕ О ЦЕНЗУРЕ

"Чтоб у нас в карманах было столько купюр, сколько их в этой книге".

Надпись на книге друга

Как-то так случилось в моей жизни, что я все время имел дело с цен­зурой. Для человека, родившегося и выросшего в России, это само со­бой разумеющееся явление, ну как же без нее? Это не изобретение со­ветской власти. Цензура была придумана еще в XIV веке Папой Урба­ном VI, который постановил, что можно пользоваться только теми кни­гами, которые не содержат ничего противоречащего догматам церкви. С тех пор все догматики пользуются услугами цензуры. Сегодня цензу­ра, если процитировать Большую советскую энциклопедию, это "кон­троль официальных властей за содержанием, выпуском в свет и распро­странением печатной продукции, содержанием (исполнением, показом) пьес и других сценических произведений, кино-фотопроизведений, про­изведений изобразительного искусства, радио- и телевизионных пере­дач, а иногда и частной переписки, с тем, чтобы не допустить или огра­ничить распространение идей и сведений, признаваемых этими властя­ми нежелательными или вредными.

По способам существования цензура делится на предварительную и последующую. Предварительная предполагает необходимость получить разрешение на выпуск в свет книг, постановку пьес и т. д., последую­щая заключается в оценке уже опубликованных, выпущенных изданий, поставленных пьес и т. д. и принятии ограничительных мер в отношении тех, которые нарушают требования цензуры".

Далее там же сказано, что в России цензура зародилась в XVI веке (отстаем, как всегда, от передовых стран) и была постоянным оружи­ем царского правительства в его борьбе с революционным движением, демократической литературой и публицистикой.

Что же касается Советского Союза, то никакой цензуры там не было и быть не может, потому что Конституция СССР в соответствии с инте­ресами народа гарантирует гражданам свободу слова. Вместо же цензу­ры установлен "государственный контроль, чтобы не допустить опубли­кования в открытой печати и распространения средствами массовой ин­формации сведений, составляющих государственную тайну, и других сведений, которые могут нанести ущерб интересам трудящихся".

Под государственной тайной здесь подразумевается правда, а под трудящимися - партийная верхушка. Что, по-своему, тоже правда, по­тому что они много работают.

Такой длинный научный экскурс в историю вопроса я предпринял потому, что энциклопедия ничего не сказала о самом главном виде цен­зуры — самоцензуре, которая и является ведущей силой советской об­щественной жизни. Она подразумевает то обстоятельство, что народу в целом и его интеллигенции в частности уже внушен достаточный страх, и человеку разрешено думать одно, а говорить другое. Один гражданин, помнится, пришел к врачу и пожаловался на эти симптомы:

— Понимаете, доктор, говорю одно, думаю другое, а поступаю со­ всем по-третьему.

Доктор послушал и сказал:

— Извините, но от марксизма мы не лечим.

Так что это явление — самоцензура — целиком советское. При царе его не было. А может, было?

Я стал копаться в литературе, чтобы узнать, как они тогда работали, сатирики и юмористы, что им разрешали, а что нет. Кто их вызывал, кто на них орал, кто им грозил и кто запрещал. Я это сделал, чтобы сравнить с живой жизнью советской литературы, спустя пятьдесят-шестьдесят лет после революции. И, конечно, хотелось посмотреть, как это удавалось сатириконцам писать так смешной остро.

Как известно, в 1905 году "царь испугался и издал манифест". В учебниках немножко туманно рассказывалось, что же это за манифест такой. Обычно партийные историки разъясняли, что манифест заклю­чался в том, чтобы "мертвым — свободу, живых — под арест". И все. Школьник, конечно, представлял себе, что все живые граждане России отправились в тогдашний ГУЛаг, а почивших в бозе каким-то образом реанимировали и выпустили с кладбищ на свободу.

На самом же деле гражданам тогдашней России даровались граждан­ские права, в частности, свобода печати. Революционеры открыто про­давали свои газеты. Цензура была отменена. Сатирики и юмористы ра­зыскали друг друга и в 1908 году открыли журнал "Сатирикон", а с 1913 года — "Новый Сатирикон". Правда, цензура все-таки имела мес­то: царь упросил при составлении манифеста 1905 года, чтобы в печат­ных изданиях не было персональных насмешек над ним и его супру­гой. Чтобы на картинках не изображались члены царствующей семьи в похабном виде. Пожалуйста, уж. В виде исключения. А так — все мож­но. И цензор просматривал "Сатирикон" с этой точки зрения.

И прямо-таки видится картинка: издатели "Сатирикона" г. г. Авер­ченко и Корнфельд приносят цензору сигнальную верстку свежего но­мера журнала "Сатирикон". Цензор, какой-нибудь там сенатор, в рас­шитом золотом камзоле, в лайковых перчатках, седовласый, с монок­лем, рассматривает листы. Корнфельд и Аверченко презрительно за ним наблюдают.

—Ну что же вы, господа, опять за свое? — устало спрашивает цензор. — Ведь сказано уже в тысяч-ный раз, что нельзя особ императорской фамилии изображать в таком, как бы это получше выразиться, неприглядном виде. А здесь у вас карикатура, на Ее Императорское Вели­чество, Александру Федоровну. Да и как: гадко! Она же не публичная девка, как у вас здесь показано, а царица, ну откуда у вас такое неува­жение? Неприлично, господа...

—Ах так! — говорят Корнфельд и Аверченко. — Запрещаете, значит? Выходит, никакой свободы и нет? Мы подчиняемся насилию. Но не подумайте, пожалуйста, что мы с этим согласны!

Сенатор кивком головы отпускает журналистов. А те хватают про­летку и, хохоча во все горло, прилетают в редакцию.

—Сняли! — радостно говорят они. — Скорее выньте эту грязную карикатуру из набора!

Метранпаж вынимает клише карикатуры, и журнал выходит в свет... с белым пятном.

И читатель, ох уж этот наш русский читатель-либерал!, читает "Сати­рикон" и, вытирая усы после шампанского, говорит знакомому в рес­торане "Славянский базар":

—Нет, вы только посмотрите, как замечательно проехался "Сатирикон" по язвам нашей жизни! И все так точно, так смело! А это белое пятно? Здесь, верно, уж такое было пропечатано, что эти псы цепные из царской охранки испугались пропустить! Нет, положительно настало время избавиться от проклятого царского режима! Ведь до чего доходит...

А этого только и нужно было предприимчивым Корнфельду и Авер­ченко! И журнал расходился, как пончики на углу Невского!

Коммерческие приемы, которые применялись издателями "Сатири­кона", нисколько не умаляют их творческих талантов, в конце концов издание журнала — это бизнес, и подписчиков надо уметь привлекать. В данном случае я просто хотел обратить внимание современного читате­ля на прямо-таки идиллические цензурные порядки, существовавшие в России в начале двадцатого века. Неудивительно поэтому, что писате­ли, сотрудничавшие в "Сатириконе", моментально почувствовали, что именно принесет с собой большевистская революция, и почти в полном составе эмигрировали за границу. Уехали и Аверченко, и Бухов, и Тэф­фи, и Саша Черный, и Ре-Ми, и А. Бенуа, и Добужинский... Все уехали. Надо сказать, что журнал был до этого закрыт по постановлению совет­ского правительства. Закрыть журнал — это еще одно из проявлений цензуры.

Впервые я увидел, как работает карандаш цензора, когда попал в начале шестидесятых годов в журнал "Юность". Это была чистая слу­чайность, что я туда попал. Я шел по улице и встретил своего старого знакомого еще по институтским временам, Иосифа Оффенгендена. Он был постоянным художником журнала "Юность". Он сказал мне:

—С-сс-лушай, с-старик, я с-свободный художник, а из м-меня с-сде лали за-за-заведующего ре-редакцией! А я, сс-старичок, ненавижу э-это де-дело. А ты это, на-наверно, любишь. По-пойдем.

Он взял меня за руку и отвел в редакцию "Юности". Я тогда был ин­женером, начальником цеха в типографии, и для меня "Юность" была недосягаемой мечтой. Конечно, я и тогда баловался литературой, писал эстрадные обозрения и репризы для клоунов в цирке, и песни (тогда еще не было Булаты (так!-Д.Т.) Окуджавы, и мы писали песни под Лебедева-Кума­ча. Потом появился Булат, и мы поняли, какой мусор писали. Булат и убил во мне песенника). Но "Юность"!..

В дверях редакции я столкнулся с Борисом Николаевичем Полевым, которого только что назначили главным редактором "Юности".

Ося Оффенгенден сказал:

Бо-борис Ни-николаич! Вот этот па-парень хочет за-заведовать рередакцией. Я его з-знаю. Он хо-хороший.

Пьете? — спросил Полевой.

Нет...

Приняты, — сказал Полевой, и моя судьба перевернулась.

Я стал заведующим редакцией "Юности" и поступил в подчинение к ответственному секретарю Леопольду Абрамовичу Железнову. Как-то месяцев через шесть я зашел в его кабинет и увидел, что он вмес­те с другим членом редколлегии, Э. Б., правит чью-то рукопись. Это бы­ла одна из повестей Василия Аксенова. Я ее читал в рукописи, когда Аксенов только принес ее в редакцию. И вдруг я увидел, что Железнов вычеркивает из повести те самые места, ради которых она, собствен­но, и была написана! Причем он делал это совершенно безошибочно, он чувствовал будущую опасность этих слов. Он медленно обводил ка­рандашом подозрительные строчки, перечитывал их еще раз, на секун­ду задумывался, а потом вычеркивал их из рукописи.

Я никогда до этого не видел, как это делается. И "Юность" для ме­ня была тем, чем она была для других: самым либеральным (после "Нового мира") журналом, приютом свободомыслия и интеллигент­ности. Когда из произведения вычеркиваются строки, их как бы и не существовало в природе, они расстреляны...

— Леопольд Абрамыч, — сказал я, — что же это? Это же... фашизм.

Они подняли головы и долго и внимательно на меня посмотрели. Же­лезнов побледнел, и я понял, что сморозил что-то совсем-совсем страш­ное.

— Идите к себе, — сказал он, — и зайдите через десять минут.

Это были плохие десять минут в моей жизни. Я бы не простил, если бы мне мой подчиненный такое сказал. Я бы его выгнал. Через десять минут он позвал меня к себе и запер дверь.

—Илья, — сказал он, — мы думали, что нам с вами теперь делать. Мы пришли к заключению, что не будем вас выдавать, потому что это вас погубит. Ваше ужасное замечание говорит о том, что политически вы очень незрелый человек. Но запомните, Илья, вы никогда, слышите, ни­когда не подниметесь вверх по литературной лестнице. Вы опасный ни­гилист, понятия не имеющий, что такое партийная литература. Идите. В нашем решении сыграло роль ваше участие в моей прошлой жизни...

Когда я учился в девятом классе, я познакомился на даче с девоч­кой. Ее звали Надя Железнова. Это было примерно за пятнадцать лет до моего разговора с ее отцом, Леопольдом Железновым, ответственным секретарем "Юности". На дворе стоял пятидесятый год. Надя жила в Москве на Трубной. Она разрешала мне провожать себя до подъезда, но никогда не приглашала в гости. Я знал, что ее отец — журналист, а ма­мы у нее нет. Однажды я все-таки напросился, и Надя повела меня к се­бе. Я познакомился с ее отцом и стал единственным человеком, кото­рый переступал порог их дома. Почему? Я чувствовал какую-то траге­дию в этом доме, но не мог понять, что же там произошло. Меня прини­мали очень тепло, и Надин папа даже иногда удостаивал меня беседы. Потом я узнал. Леопольд Железное был когда-то корреспондентом и ответственным секретарем газеты "Правда". А Надина мама была бле­стящей журналисткой и красавицей. Она была одной из сотрудниц Ан­тифашистского еврейского комитета. Когда убили главу этого коми­тета Соломона Михоэлса, убили и всех членов этого комитета. В том числе и Надину маму. Леопольда выгнали с работы. А к ним в кварти­ру подселили следователя, того самого, который пытал и допрашивал его жену. Леопольд не пошел вслед за женой только потому, что его не исключили из партии, лишь объявили строгий выговор за потерю бдительности в семье. А не выгнали его из партии потому, что на парт­собрании, где обсуждался его вопрос, Леопольд Железнов встал и ска­зал, что если партия наказала его жену, значит, партия была права, а его жена — нет.

С тех пор никто не звонил в его дом, никто не заходил в гости. Ко­гда он шел по одной стороне улицы, бывшие знакомые переходили на другую. Железнов стал парией. Не потому, что он так сказал на собра­нии, а потому, что его общество отторгло его от себя. С огромным тру­дом он нашел место младшего литсотрудника в журнале мод и тем поддерживал свое жалкое существование. И так длилось до 1956 года, когда он случайно встретил на улице Валентина Катаева, своего старого товарища еще по правдинским временам. Катаев не перешел на другую сторону (это случилось уже после 20-го съезда партии, после разоблаче­ния Сталина), а, наоборот, подошел к Железнову и пожал ему руку. И сказал, что вот Союз писателей открывает новый журнал "Юность" и на­значает его главным редактором. И не хочет ли Леопольд пойти к не­му ответственным секретарем?..

Вот что имел в виду Железнов, когда сказал мне, что в его решении не выдавать меня сыграло роль мое участие в его прошлой жизни. Он не забыл, что я был единственным, кто не боялся приходить к нему в дом с его страшным соседом за стенкой.

Но все же времена менялись, и я пошел по лестнице вверх. Я не знал тогда, что можно идти вверх по лестнице, ведущей вниз. Я стал ре­дактировать "Клуб 12 стульев" Литгазеты.

В общем, мне очень повезло. Никто не требовал от меня непосред­ственных цензурных функций. Предполагалось, что прямой сатиры, не­посредственно обличающей порядки, основы, политику, никто и не на­пишет в подцензурную печать. Поэтому мне, как редактору, разрешали "подсовывать" те или иные вольности, написанные, впрочем, "эзопо­вым языком". На фоне онемевшей литературы и это было довольно смелым и растущим явлением. Литература заговорила языком иноска­заний. Скажем, если это был рассказ о евреях, то вместо слова "еврей" ставилось слово "бухгалтер". И если цензор улавливал смысл рассказа, то он его запрещал, а если нет, то рассказ и проходил, а набивший себе руку на иносказаниях читатель хихикал и улыбался, многозначительно покачивая головой. А у меня всегда было оправдание перед начальст­вом, которое, разнюхав смысл той или иной "эзоповщины", могло сде­лать мне выговор за "протаскивание", как они говорили, "антисовет­чины". В таком случае я спрашивал: "Где, покажите мне, где здесь ан­тисоветчина?" Они, скажем, говорили: "Вот здесь, если заменить слово "бухгалтер" словом "еврей", то получится вполне антисоветский рас­сказик. И зачем вам это нужно? Хотите слететь с работы?" В ответ они получали полную дозу симулянтской редакционной истерики с вопля­ми о том, что уже совершенно невозможно работать, что уже докати­лись до мерзких, в сталинском духе, подозрений, что таким глупым образом можно заменить любое слово и исказить любое произведение, и до чего нужно дойти, чтобы подумать, что бухгалтеры — это евреи, и причем тут евреи, у вас в голове одни евреи, я сам еврей, и что же вы хотите этим сказать, что я бухгалтер, что ли, дались вам ваши евреи, ни о чем другом и думать не можете, позор!

И уставший начальник, повертев рассказ в руках, говорил, что не­чего тут орать, ничего особенного он в виду не имел, и если я хочу на­печатать этот чрезвычайно слабый, не делающий мне чести, рассказ о бухгалтерах, то пусть он идет, черт с ним! Но если уж будет сигнал свер­ху, и его подозрения относительно евреев оправдаются, то уж тогда я буду пенять на себя.

И рассказик проходил в газету. Как говорится (и было напечатано): если нельзя, но очень хочется, то можно.

Цензура съедает душу художника. Художник хочет так или иначе рассказать правду или то, что кажется ему правдой. Правда, даже самая маленькая, обладает способностью к обобщению. А этого по цензурным правилам делать нельзя. Первое правило цензуры: не обобщать! Худож­ник может сказать правду, но она должна носить узкий, местный, локальный характер. Нельзя создать рассказ об алкоголизме в России и его причинах, а можно написать рассказ о пьянице Сидорове, слесаре до­моуправления № 6. Не обобщать!

Однажды Григорий Горин принес нам рассказ, который назывался "Потапов". Рассказ о суетности, лицемерии, душевной черствости со­временного городского жителя. Рассказ был очень сильный. И смеш­ной, как многие рассказы этого писателя. Опытный Горин так записал свое произведение, что никакие "пристежки" типа "инженер одного из заводов Потапов" или "архитектор Потапов", или "слесарь Потапов из города Семисбруйска" не могли изменить обобщенности этого образа. И цензор долго мялся: рассказ нравился, но обобщение не давало цензору покоя. Он перекладывал рассказ из номера в номер, пока я не сказал ему:

—Ну что вы мучаетесь? Хороший рассказ, революции из-за него не случится. Чего вы боитесь?

Надо снять обобщение, — сказал он. — Как насчет названия? —А что?

"Потапов". Это обобщает. Не все же у нас Потаповы, верно?

Не все же у нас Климы Самгины. А книга называется "Клим Самгин". Не все же у нас Анны Каренины...

Так то когда было! — сказал он. — Подумают, что мы обобщаем. Придумайте название, пропущу.

Как насчет названия: "Как жаль, что у нас еще встречаются такие Потаповы!"

Это хорошо, но подумают, что мы сами себя высмеяли. И сама фамилия какая-то обобщающая...

Как насчет "Иванов"?

Не морочьте голову!

Чудное название для рассказа: 'Табинович", а? И никаких обобщений!

Думаете, смешно?

Как насчет "Остановите Потапова!"

Вот! — сказал цензор. — Вот оно! Гениально! Это то, что надо. Во-первых, активное отношение к отрицательному явлению. Во-вторых, снято обобщение, которое могло бы войти в историю как "потаповщина", потому что, что греха таить, все мы такие. Подписываю рассказ к печати. Ведь можете, когда захотите!

В телесерии "Следствие ведут знатоки" была вступительная песенка. Там о преступности в Советском Союзе были такие жалкие слова: "Кто-то где-то у нас порой честно жить не хочет..." Все, конечно, сме­ялись над этой песенкой. А я бы советовал желающим поставить себя на место авторов, которым было предписано цензором ни в коем случае не обобщать и придумать нечто такое, чтобы все поняли, что преступники в России редки, как евреи в Китае. Вот и покрутись! Лучшей час­тушкой на эту тему — не обобщать! — была такая:

Галка прыгает по ветке,

клоун писает в трусы,

а в отдельных магазинах

нет отдельной колбасы.

Не так давно, впервые на моей памяти, в советской печати промельк­нул отголосок борьбы с цензурой. В "Литературной газете" появилось письмо поэта Дмитрия Сухарева, песню которого опубликовала "Неде­ля". Песня была о войне. В ней были такие слова:

Вспомним их сегодня

Всех до одного,

вымостивших страшную дорогу…

Поэт говорит о трагедии войны, стоившей жизни миллионам моло­дых людей страны. "Неделя", естественно, не может напечатать таких слов. Что значит "вымостивших"? Что значит "страшную"? Это проти­воречит указаниям цензуры: о войне — только оптимистичное! Цензор выбрасьшает строку Д. Сухарева и пишет свою: "...кто прошел военную дорогу". В песне было далее сказано:

Вспомните, ребята,

Вспомните, ребята,

Это только мы видали с вами,

Как они шагали от военкомата

С бритыми навечно головами.

Цензор тут же усекает слово "навечно". Как это навечно? Небольшая косметическая операция — и вот уже исчезло слово, которое несло главную смысловую нагрузку, нет больше погибших, а появилось: "С бритыми лихими головами". Об этом с горечью пишет в редакцию Дмитрий Сухарев. Самое удивительное, что это письмо было напечатано в "Литературке", хотя вина "Недели" здесь минимальная: из "редакту­ры" отчетливо вылезают уши цензора.

У Мариенгофа есть "Роман без вранья". Несколько лет назад мне до­велось прочитать в "Новом мире" (№ 2, 3, 4 за 1980) как раз роман без вранья. Речь идет об "Альтисте Данилове" Владимира Орлова. Первую часть я прочел взахлеб. Язык, интонация, вкус, чувство юмора, особая музыкальность автора притягивали меня, как магнит. И речь в романе шла о... чертовщинке, с густым булгаковским налетом, но как же ори­гинально и сочно все начиналось! Герой романа демон Данилов, рабо­тающий на земле музыкантом, ходил по улицам, на которых я вырос, ездил в тех же номерах троллейбусов, жил в моем переулке. В книге

попадались имена моих бывших друзей, из чего я сделал вывод, что и сам автор мне хорошо знаком, не псевдоним ли это, Владимир Орлов? Я знал двух писателей Владимиров Орловых: один из них жил в Симфе­рополе и писал чудесные детские стихи, которые с удовольствием чита­ли и взрослые. Другой — бывший корреспондент "Комсомольской правды" — напечатал в свое время несколько повестей, но по языку, культуре, юмору, словесной теплоте они и рядом не стояли с "Альтис­том Даниловым"! А может, это все-таки он? Писал, писал в стол, да и прорвался со своим, заветным. Как я ждал следующего номера с про­должением! И когда я дочитал до конца роман, я вдруг понял, что ниче­го не произошло, открытия не состоялось. Такая чудесная проза, такой взлет интеллекта и воображения, такая заявка на большую литературу! Все осталось нереализованным. "Альтист Данилов" оказался... ни о чем. Ну, скажем, почти ни о чем. Почему? Что помешало автору? Такой мощный замах, и такой слабый удар! Не торопитесь обвинить автора. Здесь есть две вероятности, и обе связаны с цензурой. Одна из них та­кая: роман очень понравился "Новому миру", но вот то, о чем он, — не понравилось. Потому что он, как я говорил выше, был без вранья. А если роман без вранья, он автоматически становится несоветским, он выпадает из русла, он сразу становится бичом режима. Потому что тема его — интеллигенция и общество. И редакция вырезает ножницами все, что так или иначе раскрывает тему. Роман полностью оскоплен. Затем товарищ Наровчатов, редактор тогдашнего "Нового мира", как мне ви­дится, вызывает несчастного Орлова и говорит ему: "Либо так, либо никак!" При этом он убеждает автора, что верит в его талант, что в пер­вом своем крупном произведении ему следует пойти на уступки, пото­му что второго может и не случиться, что он старался изо всех сил, но ведь, сами понимаете, нельзя, что и у него, когда он был помоложе, вот так же резали стихи, а потом, когда подошло время, они были напечата­ны. А то, что осталось от романа, тоже очень, очень, очень неплохо, ина­че он бы и не настаивал на публикации... И Владимир Орлов, в котором от ненависти останавливается сердце и кровь холодеет в венах, согла­шается... Пусть уж так, а то сгниет все в ящике стола, пусть уж как за­явка на будущее, как возможность того, что читатель и критик заметит, поймет. Ведь книга — как ребенок... Потом еще что-нибудь напишу... Проклятое время...

И выходит книга, похожая на колокол с вырванным языком...

А может быть, было по-другому. Я не могу себе представить, что че­ловек, обладающий такой литературной культурой, как Владимир Ор­лов, не знал, о чем он пишет книгу. Что рука его, как это часто бывает, сама вела сюжет. Нет, верю я, что он знал, о чем, потому что тема эта — интеллигенция и общество, советское общество — так и лезет из каж­дой буквы "Альтиста Данилова". Что же остановило его? Самоцензура. Это она, проклятая, назойливым молоточком била в висок; "Не связывайся. Ведь знаешь, чем все может кончиться. Ты этого не только не су­меешь напечатать, но и упекут тебя в лагеря, а психушку. Ты же зна­ешь, что ты талантлив, ты же знаешь, что ты Мастер, чего же тебе еще? Кто этим может похвастаться? Носи в себе. Шали с ними. Уйди от этой страшной темы. Потом когда-нибудь изменятся времена..." И рука вы­водит слова, упругие, как пружина, гибкие, сочные, под стать литерату­ре, и все правдиво, зримо, весело, а не то... Бедный, бедный Владимир Орлов!.. Кому из пишущих неведомы эти мучения, чья душа не облива­ется слезами при одном чувстве, что вот сейчас, на твоих глазах губится талант?

Кто же эти люди, цензоры? Кто эти палачи, отрубающие руки рос­сийской словесности? Что движет ими? Неужели они не понимают губи­тельных последствий своей деятельности? Почему они защищают догма­ты иссохшей идеологии от тех, кто стремится творчески исправить ее ошибки?

Один из них сказал мне: "Чем ночь темней, тем ярче звезды. Не будь нас, засияли бы имена Платонова, Пастернака, Булгакова, Бабеля, Зо­щенко, Ахматовой, Есенина, Цветаевой? Не будь нас, валили бы вы на спектакли Любимова и "Современника"? Мы оттачиваем вашу мысль. Мы дисциплинируем ваше мышление. Мы заставляем вас находить но­вый, невиданный в мире способ самовыражения. Ну что бы делали твои сатирики и юмористы, если бы мы все разрешали? Что было бы в их произведениях, кроме набившего оскомину "долой советскую власть!"? А с нами они должны вынашивать свои репризы, гранить, как алмаз, свои афоризмы, чтобы и мы не придрались, и публика смеялась, вдумавшись во второй, глубинный смысл фразы. Посмотри, много ли на Западе таких острых философских карикатур, какие ты печатаешь? Много ли там талантливых сатириков, над которыми ты смеешься, как над нашими, доморощенными? Все у них, на Западе, на поверхности. У нас же все в глубине, в подтексте, в душе. И все благодаря нам!"

Цинично, конечно. Но и не глупо. Ибо писатель наш настолько при­вык, что его не пропустят, что и мыслит уже цензурными категориями. И убери сегодня инквизиторскую руку цензора с его шеи, сумеет ли он перестроиться и тут же выдавать на-гора честные, талантливые и правди­вые произведения?

Цензоры — не вурдалаки, не упыри, не монстры. Они чиновники, слу­жащие. Работа у них такая. И забота у них простая: жила бы страна род­ная, и нету других забот. Им поручено, чтобы страна родная жила спо­койно. Без потрясений. Без брожения умов. Без словесности, которая может угробить государственность.

И движет ими тот же страх, что и всеми советскими людьми. Страх, что что-то пройдет в печать, и его прогонят. Это липкий, навязчивый, холодный страх. Он так глубоко сидит в каждом, что партия давно уже

провела эксперимент: она переложила цензурные функции на плечи ре­дакторов. А те, в свою очередь, на плечи авторов. И эксперимент про­шел очень удачно. Теперь общество живет по завету Салтыкова-Щедри­на: "Интеллигент! Не самодонесись!"

Самоцензура! Каким смелым и искренним ты делаешь человека!

Однажды в начале семидесятых годов "Литературная газета" прово­дила читательскую конференцию в Библиотеке Ленина. Все мы встава­ли и рассказывали о планах своих отделов, поэты читали стихи, юмо­ристы — хохмили. Все было как обычно. Потом пошли записки и отве­ты на них. Я сидел за А. Б. Чаковским. Записки читал его заместитель В. Б. Сырокомский. Одну из записок он показал Чаковскому. Я из-за плеча прочел. Там было написано: "Почему вы не печатаете Солжени­цына?"

Разорвать? — спросил Сырокомский.

Зачем же? — сказал Чаковский. — Я отвечу. Учитесь. Он встал и сказал:

—Вот сейчас пришла записка. Правда, без подписи. Анонимная запис­ка. Тут спрашивается: "Почему вы не печатаете Солженицына?" Вообще-то в нашей советской жизни не принято отвечать на анонимные за-­ писки. Я обычно свои подписываю. Так уж водится у порядочных людей. Конечно, можно было бы и не отвечать. Но, может быть, человек просто забыл поставить свое имя? Кто это написал?

Никто не встал.

—Вот видите, — продолжал Александр Борисович, — такие уж у нас смелые "революционеры". Они ставят острые вопросы из-за угла, что­ бы их самих не было видно. Но я все же отвечу на этот вопрос.

Видите ли, когда Солженицын написал "Один день Ивана Денисови­ча", я, как и вся наша партия, был за его публикацию. В этом произведе­нии правильно ставился вопрос об ошибках, допущенных в годы куль­та личности. Но с тех пор Александр Исаевич написал немало других произведений, которые совершенно с других позиций оценивают нашу с вами жизнь. Он стал, не побоюсь этого слова, врагом нашей партии и демонстрирует это в каждой своей книге. Вы их не читали, товарищи, а я читал! И утверждаю, что это произведения, враждебные нашему строю, моей стране и моей партии. Ответьте же мне, могу ли я, как член партии, поставившей меня руководить газетой, печатать произведения, с которыми в корне не согласен? Почему я должен печатать писателя, поднимающего руку на мою партию? Я не против того, чтобы Солжени­цын отнес свои м-м... произведения в любой другой орган печати. Быть может, найдется редактор, разделяющий его взгляды. Пожалуйста, на здоровье! Но я не хотел бы видеть в моей газете произведения челове­ка, чьи взгляды вызывают у меня отвращение!

Раздались бурные аплодисменты. Читатели по достоинству оценили смелость и искренность Александра Борисовича.

Чаковский вернулся на свое место за столом президиума и, улыба­ясь, сказал Сырокомскому:

— Понятно? Вот так с ними нужно. Учитесь.

Совсем забыл: в нашей редакции было два буфета: один — для А. Б. Чаковского, а второй — для всех.

ЭССЕ О БУТЫЛКЕ

Как это ни странно, молодость моя, в отличие от молодости мно­гих моих товарищей, прошла в относительной трезвости. Мы росли в послевоенное время, возле нашей школы была пивная "Стрелка", ку­да мы часто заглядывали после уроков, чтобы принять свои сто грамм. Мы были уже большие — восьмой, девятый, десятый класс, а буфетчи­ца Клавка знала, что отказывать нам по малолетству нельзя, потому что эти "малолетки" с Переяславки способны на все.

Мы пили гадкую теплую "Московскую" по два восемьдесят семь на сэкономленные от завтраков деньги и долго куражились в Безбожном переулке, пугая прохожих и обижая девочек, которые для нас были вы­ходцами из другого мира, совсем нам недоступного: школы были раз­делены, и мы, грубияны, учились в мужской. Мои товарищи шли пря­мой дорогой в стан хронических алкашей. Они не возражали: и отцы их, и соседи жили темной пьяной жизнью, которая засасывала и детей. И я не отрывался от компании. Как все, так и я. Но мне помог случай.

Когда мне исполнилось семнадцать, я учился в девятом классе. Моя двоюродная сестра Нюся выходила замуж, и мы с папой и мамой пошли на свадьбу. Там набилось больше ста родственников и друзей новобрач­ных. Для молодежи накрыли отдельный стол. Квартира, где проходила свадьба, была небольшая, удивительно, как мы все там расселись в двух маленьких комнатах. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Напротив меня за "молодежным" столом сидел взрослый парень, лет двадцати, по виду студент. Я его не знал, он, скорее всего, был со сто­роны жениха. Ну а я, значит, со стороны невесты, Нюси. Парень сурово поглядывал на меня через батареи бутылок, выставленных на столе, по­том спросил:

Пьешь?

Пью, — скромно сказал я.

Меня перепьешь?

Тебя перепью, — сказал я, оценивая противника.

Давай стакан, — приказал он и налил до краев.

Я немного растерялся, потому что стакан — это примерно 250 грамм, а чего ж напиваться до свадьбы?

Потом я понял, чего это он разошелся. Он хотел произвести впе­чатление на девочку, сидевшую за нашим столом. Студент, мужествен­ный такой. Откуда ему знать про пивную "Стрелка" на Переяславке, где я тренировался вот уже два года? Он налил себе и покровительст­венно сказал:

— Давай, сынок. За здоровье молодых.

Я осушил свой стакан в два глотка. Он пил медленно, глядя в глаза той девочки. Мы закусили соленым огурчиком.

Пойдем по второму? — спросил он. — У нас ведь спор, кто первый упадет.

Я не упаду, — сказал я. — У меня опыт большой. Может, хватит?

Испугался? — сказал он презрительно. — Желторотики, а еще берутся спорить со взрослыми.

Давай, — сказал я. — Наливай.

Водка уже ударила в голову. Молодежный стол молча следил за на­шим поединком.

—Не надо, — сказала та девочка. — Очень ведь противно.

Он налил мне снова полный стакан. А себе налил то, что называлось "ершом": водки, вина, пива, еще какой-то бурды. Пить было отврати­тельно, в голове стоял треск, лица мешались и исчезали, подходила тошнота. Я тянул водку из стакана сквозь стиснутые зубы, пока не увидел, что он упал. Его скосило. И я потерял сознание.

Я очнулся через два дня. Возле меня на кровати сидела мама с за­плаканным лицом и держала в руке рюмочку водки.

На, на, паразит, — говорила она, — мучитель мой, откуда ты взялся на мою голову! Ты хочешь, чтобы я умерла, хулиган, пьяница.

А где тот студент паршивый? — сказал я заплетающимся языком.

О, еще одна болячка на голове у родителей, — сказала мама. — Его таки отвезли в институт Склифо-совского с острым отравлением. Лучше уж ты бы туда попал, несчастье мое! Выпей, тебе легче будет.

И она поднесла к моему носу рюмку. Я почувствовал гнусный си­вушный запах и опять потерял сознание.

С тех пор я не мог выносить водочного запаха.

Все удивлялись мне. Многие перестали со мной дружить. Какой во мне толк, если я портил все компании? Все пьяные, я один трезвый! Кому это интересно? Но я не мог себя пересилить. Я перешел на конь­як. Он был в два раза дороже, поэтому ежедневные попойки прекра­тились. Коньяк пьют не стаканами, а рюмками, потому и количество выпитого резко уменьшилось.

В студенческой компании это еще проходило, но в рабочей — с тру­дом. Если ты работаешь на предприятии начальником цеха, то со сво­ими мастерами и рабочими ты можешь говорить только при содейст­вии бутылки. Количество работы измеряется числом бутылок.

Хочешь заработать на бутылку? — спрашиваешь ты.

Ну кто же не хочет? — откликается он.

И ты просишь его остаться на часок-другой после работы и закончить заказ. Обычно в конце месяца, когда нужно было дотянуть "план", ты выставлял поллитровки и четвертинки и знал, что переходящее красное знамя за выполнение месячного или квартального плана у тебя в кар­мане, потому что все будет сделано и наутро уборщица тетя Маруся отнесет пустые бутылки в приемный пункт, а на вырученные деньги ку­пит полную бутылочку, которую ты и разопьешь с героями-мастерами цеха, самоотверженно потрудившимися во славу переходящего крас­ного знамени, пылящегося в углу и знаменующего собой прогрессив­ку и, следовательно, новые поллитровки.

Но ведь я не пил! Я страшно им завидовал, но пить не мог: запах водки меня доканывал. А как отказаться? Кто будет работать с таким начальником, который брезгует пить с рабочим классом и ведет себя, как еврей!

И я шел на всякие увертки, включая бутылку с водой, которую я выпивал, кряхтя и морщась, и закусывал желтым соленым огурцом или занюхивал черной корочкой хлеба. И рабочие мои уважительно пе­реглядывались: во начальничек, пьет, как лошадь, и ни в одном глазу!

Большие трудности подстерегали на демонстрациях и вечерах, по­священных революционным праздникам. Как известно, эти меропри­ятия устраиваются специально для того, чтобы трудящийся мог как следует выпить, то есть повеселиться. А то пройдет мимо Мавзолея с постной рожей, как потом объяснить продажной заграничной прессе, что он энтузиаст, обожающий свою власть и своих вождей? Поэтому на Красную площадь пролетарий и студент приходят уже после сквери­ков и подъездов, где уже много раз, разделившись на боевые тройки, они опустошали заветную. Говорят, что в связи с удорожанием водки теперь пьют не "на троих", как встарь, а "на четверых", что несколь­ко обидно, потому что всегда легче найти "третьего" ("эй, малый, третьим будешь?"), чем "четвертого", да и стаканов нужно больше, а где их взять?

В литературной среде, где мне потом пришлось подвизаться, пили не меньше. Здесь были свои чемпионы, особенно среди знаменитых. Были писатели, которых никто и никогда не видел трезвым. У меня было не­сколько друзей, с которыми я никогда не садился в их машину, если они были трезвыми: они умели вести машину только тогда, когда бы­ли "под парами". Пили мы все — они свою водку, а я свой коньячок — не от хорошей жизни. То есть, конечно, и от хорошей тоже, потому что водка в ресторанах дорогая, и на нее надо много денег, а они у писате­лей иногда бывали. Но выражение "не от хорошей жизни" надо пони­мать таким образом, что творческий человек в России все время чув­ствует себя должником общества, а оно, общество, все время призы­вает его к священной жертве: выражать не себя, а это самое передовое и самое прекрасное общество. Оно похоже на старую подкрашенную потаскуху, которая непрерывно требует от клиента восхваления ее красоты и сексуальности, угрожая в ином случае отказом в ласках. Поскольку в этом публичном доме других девушек нет, клиенты выстраиваются в длинную очередь и стараются ублажить старую. За что и пользуются ее расположением. Разумеется, все это связано с расстройством нервной системы, нравственной опустошенностью и физическим упадком, и писатель находит утешение в вине, то есть в водке. А те, кто не пьют водку, — в коньяке.

Поэтому в Доме литераторов всегда можно найти людей немного выпивших, здорово поддающих, не просыхающих, накерявшихся и мертвецки пьяных.

Правые там сидят с правыми, левые — с левыми, талантливые — с талантливыми, а бездарные — с кагебешниками.

Иногда по залу проходит парикмахер Моисей, лысый, кругленький человек, чьи байки любят пересказывать литераторы. Вот парочка ба­ек парикмахера Моисея:

"Однажды я стриг Валентина Петровича Катаева. Очень колючий пи­сатель. Не любит общаться с простыми людьми, с парикмахерами. А ка­кая нам радость от работы с интеллигенцией'? Хороший душевный раз­говор. Я работаю ножницами и говорю ему:

— Валентин Петрович, это правда, что вы были в Риме?

И подстригаю ему сзади, знаете, чтоб был незаметный переход от шеи к затылку. Он бурчит под нос:

— Был, был. Я говорю:

—Говорят, не знаю, правда ли это, что когда вы были в Риме, так вы зашли к Папе Римскому?

И делаю ему височки. Он бормочет:

Правда, правда.

И говорят, — говорю я ему, — что когда вы были у Папы, то вам пришлось встать на колени...

И убираю у него лишнее со лба. Он раздраженно говорит:

Ну, вставал, так и что?

И когда вы встали на колени, то, говорят, Папа положил вам ру­ку наголову...

Ну?..

И что он сказал, когда положил вам руку на голову?

И тут Катаев, этот колючий человек, закричал на всю парикмахер­скую, а у меня в приемной люди:

—Когда он положил мне руку на голову, он спросил меня: "Катаев, кто это вас так плохо стриг?"

Ну я вас спрашиваю, красиво это, при всех клиентах так унизить Папу?"

Другая история парикмахера Моисея:

"Во время НЭПа я очень чисто ходил. На мне были галифе, френч, краги. Все думали, что я работаю в ЧК. Но у меня была своя парикма­херская. И я был молодой, кудрявый. И у меня была своя ложа в те­атре оперетты. Ой, я любил оперетту! И я брал туда дам. Дамский ма­стер всегда имеет много дам. Мужья у них ответственные хозяйственники, а дамы, знаете, скучают. Я ходил тогда очень чисто, высокий, мо­лодой. И я взял тогда одну даму в ложу. У меня была своя ложа. Дава­ли "Баядеру". Помните: "О Баядерка, ламца-дрица, ла-ла"? Нет, это была "Сильва"! "Красотки, красотки, ламца-дрица, ла", помните? И мы сидим, и я вижу, что она меня желает! Я тогда очень чисто ходил. И я закрываю занавески в ложе, и мы с ней предаемся любви. Во втором акте она сидит такая томная, разомлевшая, таки и пышет, и говорит мне:

—Моисей, — говорит она, обмахиваясь веером, — Моисей, с чего на­чался наш роман?

—Как с чего? — отвечаю я. — С полового акта! Как они любят крутить, эти дамочки!"

Рассказав эти истории в стотысячный раз, парикмахер Моисей рас­кланивается и важно идет по проходу к себе в парикмахерский заку­ток в Доме литераторов.

Конечно, мы крепко выпивали и в "Клубе 12 стульев" "Литератур­ной газеты". Отвертеться от этого не было никакой возможности. Су­дите сами: чем мог автор отблагодарить редакцию за то, что его произ­ведение было отобрано среди сотен других и напечатано в самом "Клу­бе ДС"! Поэтому с утра начиналось шествие тех, кто уже был напечатан, будет напечатан, хотел бы напечататься и никогда не будет напечатан. Каждый из них, преодолевая некоторое смущение, открывал портфель, чемоданчик, саквояж, авоську и доставал бутылку коньяку, приговари­вая: "Ну как же не отметить в кругу родных такое удивительное собы­тие!" Я делал страшные глаза и железным тоном требовал прекра­тить взяточничество в отделе, угрожая, что если бутылка немедлен­но не будет убрана с глаз моих, то ни о какой публикации в буду­щем вообще не может быть речи. Что это такое, в самом деле! Безобра­зие! Хотите споить наш и без того спаянный коллектив? Мерзавцы ка­кие!

Но авторы смотрели такими преданными глазами, которые в мо­мент наиболее жестоких моих филиппик наливались слезами, что от­казать им не было никакой возможности. Тем более, что один из моих сотрудников, В. Р., ласково забирал очередную бутылку и говорил: "Илья Петрович, не будьте таким жестоким. Автор от чистого сердца хочет выразить свое восхищение вашей мастерской редакторской ра­ботой, позволившей превратить его детский лепет в гениальное произ­ведение искусства, достойное нашей славной страницы. Чем еще он мо­жет отблагодарить? Не деньгами же? Да вы и не позволите, чтобы вас так бессовестно подкупали. А бутылочка коньяка, распитая вместе, знаменует гораздо больше, чем благодарность. Она сближает родствен­ные души, делает нас единомышленниками, заставляет смотреть в бу­дущее. Верно я говорю, товарищ?" Ах, льстец!

И автор клялся, что В. Р. абсолютно прав, что ни о чем другом он и не помышлял, просто он знает, что Илья Петрович водки не пьет, а... Тут автор окончательно запутывался, и мне ничего не оставалось, как строго сказать: "Чтоб это было в последний раз!", и принять угощение.

Пустые бутылки ставились на полки в моем кабинете. Когда их становилось достаточно, В. Р. бегал в магазин и обменивал их на пол­ную. Мы пили каждый день. Это называлось "снять напряжение". По­том однажды Никита Богословский прилетел из-за границы и привез су-венир — бутылку заграничного коньяка. Надо сказать, что советские бутылки отличаются своей незамысловатостью. Они все одинаковы и не представляют собой эстетической ценности, Они греют кровь, но не глаз. Эта же, зарубежная, бутылка, поставленная после ее распития на полку, была хороша не только по содержанию, но и по форме. Она выделялась среди советских собратьев, как принцесса в толпе хану­риков из Останкина, а так как зарубежные бутылки в магазинах не принимались, то так она там и осталась. Поэтому на полках со ско­ростью геометрической прогрессии стали расти батареи пустых буты­лок из-под виски, скотча, бренди, вина, джина, водки — посланцев доброй воли из-за рубежа. И, скажу вам, это было красиво! Поставлен­ные рядом на полку, эти бутылки совершенно преображают канце­лярское убожество редакционного помещения, создают некую празд­ничность, обычно ассоциирующуюся в России с шикарной загранич­ной жизнью.

Однажды в мою комнату заглянул директор нашего издательства, старик Медведев. Он был очень славный, любил нас и даже подарил нам большой телевизор, который мы иногда включали, чтобы заглу­шить пьяные выкрики писателей и художников, отмечающих очеред­ную публикацию.

Старик Медведев изумленно смотрел на стенные полки, сплошь уставленные бутылками, и сказал:

—Илья, это очень красиво, но все-таки неудобно. Ведь люди мо­гут подумать, что вы все это выпили!

Я сказал ему:

—Отец, как это можно себе представить? Как можно выпить пятьсот бутылок, выставленных здесь? Кому это может прийти в голову?

Старик Медведев оглядел моих притихших коллег и авторов, стыд­ливо прячущих глаза, и сказал:

—Конечно, это невозможно! Но вдруг подумают? Но как же это красиво! Убери это, будь другом.

И мы роздали эти бутылки коллекционерам. Были такие, кто соби­рал иностранную посуду. Некоторые переливали содержимое совет­ских бутылок в иностранные и радовали гостей, восклицавших: "Вот это да! Вот это вкус! Не то, что наше дерьмо!" Из чего следует вывод, что форма часто важнее любого содержания. Что несколько оправдывает в наших глазах искусство, далекое от социалистического реализма.

Я однажды чуть не женился на барышне, в доме которой я обнару­жил батарею заграничных бутылок. И представьте себе, все они были нетронутыми! Даже не знаю, что меня в тот раз удержало. А так бы — прямо под венец с такой замечательной коллекцией!

Сейчас, оглядывая иногда свой бар, я вижу в нем кучу тех самых бутылок, которые украшали мой кабинет в "Литгазете" в начале 70-х годов. Они стоят нераспечатанные, ждут очередных гостей, такие не­счастные и заброшенные. А в Москве невозможно устроить такой бар. Почему?

Однажды я получил какой-то шальной гонорар, рублей двести. Я на эти деньги не рассчитывал и потому решил осуществить заветную меч­ту: забить бар моей "Хельги" заграничной выпивкой. Я мечтал, что при­глашу друзей, открою бар, услышу восхищенное "ох!", и мы, удоб­но развалившись в креслах, будем сидеть за рюмочкой, обсуждая события международной политики и последние литературные новос­ти.

Я пошел к другу, директору гастронома не-скажу-где (пото­му что он там еще работает), и он по блату продал мне все эти бутыли, бутылки и бутылочки. Много. На все двести рублей.

Пришли друзья, сказали свое "ох!". Их было трое. Ну и я четвер­тый.

Вы уже поняли, что случилось. В четыре утра я решил последний раз провозгласить тост, который звучит во всех интеллигентских домах: "Чтоб они сдохли!" За этот тост не сажают, потому что он не имеет пря­мого адреса, хотя все знают, кого именно советская интеллигенция имеет в виду. И что же? Мой бар был пуст! Мы выпили все! Вот прокля­тые! А я-то старался! Нет, положительно нельзя обзавестись баром в России!

Право же, обидно...

И БИТВЫ, ГДЕ ВМЕСТЕ...

Я попал в "Литературную газету" совершенно случайно. То есть, ко­нечно, некая цепь событий этому предшествовала, но поскольку ни­каких закономерностей в Советском Союзе быть не может, то все вы­глядело как чистая случайность. Ну, посудите сами.

Начать, конечно, можно издалека, года этак с 1952, когда в Москов­ском полиграфическом институте мы с Юликом Бидерманом устроили эстрадное обозрение. По тем временам это было событие важное и ин­тересное, но чем же еще нам было заниматься в Полиграфическом, куда нас приняли за год до этого в связи с тем, что в другие институты и университеты путь нам был заказан из-за проклятого "пятого пункта". Мы понятия не имели о нашем будущем и решили вовсю отдаваться настоящему. А поскольку Юлик умел играть на рояле и аккордеоне, а я умел писать куплеты и студенческие шутки, то мы и объедини­лись, и слава о нашем обозрении гуляла по всей студенческой Моск­ве.

Потом у нас появились конкуренты — и опасные — в лице студентов Второго медицинского института. Их эстрадное обозрение было даже лучше нашего, в чем мы, конечно, не хотели признаваться. А если взглянуть на афишу их тогдашнего обозрения, то становилось темно в глазах — там не было ни одной фамилии с окончанием на "ов" или "ин", а наоборот, встречались такие плохопроизносимые по тем вре­менам фамилии, как А. Аксельрод, А. Ваза, О. Минскер, Г. Долгопя­тов (не обольщайтесь, он тоже), А. Штейнбок (впоследствии Арканов), Г. Офштейн (впоследствии Горин) и другие, очень смешные и талант­ливые люди. И мы, конечно, стали друзьями.

А потом Центральный дом работников искусств (ЦДРИ) вдруг ре­шил устроить свой собственный эстрадный ансамбль, куда вошли бы представители лучшей студенческой и рабочей самодеятельности Моск­вы, и был объявлен конкурс в этот ансамбль. И мы с Бидерманом по­шли на конкурс. Мой Бог, что это было! Туда, оказывается, хотели по­пасть все! И конкурс был в три тура! И в жюри сидели и Утесов, и На­батов, и Смирнов-Сокольский, и Рина Зеленая, и кто там не сидел!

У нас с Бидерманом был довольно противный номер: мы в своем обозрении пародировали знаменитых артистов эстрады тех времен: Рашида Бейбутова (это умел Юлик), Утесова (это делал я), Шурова и Рыкунина, и еще кого-то, кого я забыл. И члены жюри с гримасами от­вращения слушали этот наш тихий (как я теперь понимаю) ужас. И — вы будете смеяться! — нас все же туда приняли. И вместе с нами целую ораву способных людей, многих из которых вы теперь знаете, потому что все они стали знаменитыми артистами. Среди нас были: Илья Рутберг, умевший делать пантомиму и очень смешно изображавший студента, который сдает экзамен по шпаргалке незадачливому профессо­ру; Савелий Крамаров, тихий еврейский мальчик, который лихо изо­бражал хулиганов; Майя Кристалинская, Гюли Чохели, Майя Булгако­ва, А. Некрасов, певший песни Ива Монтана; квартет "Четыре Ю", квартет "Аккорд" и квартет "Советская песня", негритянский артист Геля Коновалов (его папа был негром, но это все, что отличало его от русского), он был пантомимистом; красивые девушки, которые вели нашу программу (что с ними стало?); танцевальная группа и джаз. Вот джаз наш был великолепен! Тут были и Гаранян, и Зубов, и Капустин, и Бахолдин, и Журавский, и Салганик, всех и не упом­нишь, но все — замечательные музыканты! И руководили ими моло­дые тогда Борис Фиготин, Юра Саульский и В. Людвиковский. Не мо­гу не упомянуть в этой связи заслуги тогдашнего директора ЦДРИ Б. М. Филиппова и его помощника Э. С. Резниковского.

И наш ансамбль — "Первый шаг" — просуществовал аж до 1957 года. В этом году в Москве случился Всемирный фестиваль молодежи, где нашему ансамблю дали золотую медаль. А потом его закрыли! В га­зете "Советское искусство" появилась статья М. Игнатьевой (вот память!) "Стиляги от музыки", и все было кончено! Но все эти годы мы прожили хорошо и весело. Мы писали программы для своего ан­самбля и для эстрады, писали песни, заканчивали институты и уже ра­ботали по специальности, за исключением тех, кто твердо решил ос­таться на сцене (см. выше). А я решил на эстраде не оставаться, пото­му что был умный и думал, что в мире достаточно одной пары нашего с Юликом амплуа (Шурова и Рыкунина), и второй будет уже много­вато. Я тогда решил, что лучше писать свое, чем исполнять чужое. А Юлик поступил иначе. Он уехал в родной Сухуми, стал там режиссе­ром, поставил кучу пьес и эстрадных спектаклей, получил звание за­служенного артиста Абхазской АССР и теперь, как мне говорили, сно­ва работает в ЦДРИ режиссером-постановщиком у нового поколения молодых эстрадных энтузиастов, как и мы, осевших в этом клубе интеллигенции.

* * *

А я, проработав пять лет в типографии "Детская книга" в Москве, вдруг поступил на работу в редакцию журнала "Юность" заведующим редакцией. (Об этом желающие могут узнать из моих бессмертных произведений, напечатанных в разных эмигрантских изданиях и соб­ранных в моих книгах).

Но давайте поближе к "Литературке". Я ведь немного рассказал о, своем веселом детстве, чтобы было понятно, откуда есть пошло все это. И в "Юности" я познакомился со всем поколением поэтов и про­заиков шестидесятых годов, и некоторые из них даже удостоили меня своей дружбой. А потом я очутился в журнале "РТ" — самом стран­ном журнале в мире, потому что им руководил ныне покойный Б. И. Войтехов. Об этом человеке я уже написал рассказ "Тамань", и он вошел в мою книжку "Рассказы о товарище Сталине и других то­варищах". Скажу только, что однажды этот рассказ решили перевести и предложить журналу "Ти-Ви гайд". Но редактор этого журнала по­считал, что такого человека, как Войтехов, не было, нет и быть не мо­жет по той простой причине, что ну как же это может быть! И рассказ по-английски не напечатали. А жаль. Я люблю, когда меня печатают по-английски и на других несвойственных нам языках. Ну и ладно, им же хуже.

Когда журнал "РТ" разогнали, я уже работал в радиокомитете. И у меня была замечательная должность: старший редактор Объединения приключений и фантастики Центрального телевидения. Представляете? Сиди себе и экранизируй приключения. И научную фантастику. Рей Брэдбери. Кларк. Стругацкие. Уэллс. Дюма-отец. Дюма-сын. Брежнев. (Нет, это совсем уже фантастика.)

Но до того, в том проклятом "РТ", под моим началом служил здо­ровенный рыжебородый парень Витя Веселовский, человек хороший и жизнелюбивый. Он в свое время женился на дочери адмирала флота Харламова, ведавшего когда-то ленд-лизом от Советского Союза, вступил в партию и мог в связи с этим возглавлять отделы, организа­ции и учреждения. И когда разогнали "РТ", он пошел служить в только что организованную новую "Литературную газету", выпускаемую вмес­то старой газеты с таким же названием. И он позвонил мне и сказал: "Ну что ты сидишь на своих приключениях? Идем со мной работать в новую "Литературку". Они хотят устроить отдел сатиры и юмора. Я буду зав, а ты зам. Ты же сам знаешь, что не так страшен зав, как его зам. Но я сознательный и партийный, а ты... Сам знаешь, кто ты".

Теперь вы понимаете, почему я припомнил эстраду, и "Первый шаг", и все такое? Чтобы вы уловили связь между отделом сатиры и юмора "Литгазеты" и моим прошлым.

Я ему сказал:

Витя! Я еврей, но беспартийный. Кто ж меня такого возьмет?

Берут! — убежденно сказал Витя. — Набивают вашим братом всю редакцию. Говорят, что газета должна быть настоящей. И профессиональной.

Ну тогда другое дело! — сказал я. — А как же Чаковский на это смотрит? Ему же в ЦК печенку вырвут.

А Чаковского никто и не знает. Все дела ведет Виталий Сырокомский, его первый зам. Он из "Вечерки" пришел. На анкету не смотрит, смотрит только на деловые качества.

Он не псих?

Не знаю. Я о тебе говорил. Он просил зайти.

Это было в декабре 1966 года. Газета должна была выйти 1 января 1967.

Я пошел к Сырокомскому. В приемной уже сидел Витя. Он был трезвый и собранный. Мне дали анкету. Я заполнил. Ничего хорошего я не ждал. И не очень волновался, потому что у меня была работа. Пом­ните? Фантастика... Приключения...

За столом сидел невысокий плотный молодой господин в золотых очках. Не поднимая глаз, он сказал:

—Мне о вас много говорили. Говорили, что вы хороший работник. Нам нужны хорошие работники. Вы приняты. Надеюсь, вы не подведете нашу газету. До свидания.

Я был поражен. Вот это стиль! Наверное, в Америке так разговари­вают руководители корпораций с нанимаемыми служащими. Где это он так наблатыкался?

Это все? — спросил я. — А зарплата какая? А должность?

В нашей газете это не главное! — отрезал он. — Главное —любовь к делу и энтузиазм. Мне говори-ли, что вы энтузиаст. Зарплата будет хорошая. Должность — заместитель заведующего отделом.

Я вышел. Виктор остался. Наверное, в эту минуту Сырокомский взял мою анкету, потому что я услышал:

Это что такое? Почему вы мне не сказали? Ну что же это такое?

Так вы ж меня не спрашивали! — оправдывался Веселовский. — Вы ж говорили — "по деловым качествам"!

Слушайте, — нервно говорил Сырокомский, — у нас же явный перебор! Да и фамилия у него совсем ни о чем не говорит! Как же я мог подумать? Мне же голову оторвут. Скажут — свивает гнездо.

Про него не скажут, — убеждал Веселовский. — Да и поздно уже! Вы ж его приняли!

А он вам нужен?

Вы даже не представляете как!

А другой у вас есть?

Я сунул голову в дверь и сказал:

А другого у него нет. Кто ж это умеет делать целую страницу сатиры и юмора в неделю? Вы шутите...

Почему это "целую страницу"? — испуганно спросил Сырокомский. — Где это видано — целую страницу?

Вот и я то же говорю... Вы не смущайтесь. Нет — так нет. Я привык.

Ничего подобного! - сказал он. - Если я сказал "приняты", значит, приняты. Завтра выходите на работу.

* * *

И мы с Витей стали делать страницу сатиры и юмора. Но чем ее на­полнить? Где взять столько материалов? К кому обращаться за по­мощью? Все более или менее известные сатирики собрались у кормуш­ки журнала "Крокодил", который уже давно набил у меня оскомину своими утвержденными в ЦК штампами. И я решил пойти по извест­ному мне пути: найти самодеятельных авторов, способных стать про­фессионалами. Многих из них я знал еще по работе в журнале "Юность" и по еще более старым самодеятельным институтским обозрениям. Я предложил сотрудничество Марку Розовскому из университетской сту­дии "Наш дом", который в свое время прославился смешным фелье­тоном "Сочинение про бабу Ягу", А. Арканову и Г. Горину, много и смешно писавшим для эстрады, Л. Измайлову из эстрадного обозрения МАИ. Пришел однажды инженер В. Владин и принес пародию, очень мне понравившуюся, да так и остался на диване в моем кабинете. Я очень рассчитывал на умных и известных литературных критиков Л. Лазарева, В. Сарнова и С. Рассадина, которые, по слухам, стали пи­сать пародии. Конечно же, я надеялся на таких талантливых фельето­нистов, как Л. Лиходеев и 3. Паперный. А из старой гвардии сатири­ков больше всех ко двору пришлись замечательные В. Бахнов и В. Лифшиц. И для начала это было очень неплохо.

Название "Клуб 12 стульев" родилось как-то сразу и сразу было ут­верждено. Мы с Веселовским придумали себе дурацкий псевдоним "Администрация "Клуба ДС", потому что думали, что будем жить веч­но, а будущие историки литературы впоследствии разгадают, кто это скрылся за столь бюрократическим псевдонимом и почему. А потом я сказал:

— Народ — творец истории. Стало быть, народ нам все и натворит. Надо его подтолкнуть, и он нас засыплет своей сатирой и, грубо говоря, юмором, а мы лишь будем отбирать лучшие образцы и тискать их на страницу. Это я называю связью с народом. И тогда мы не будем страш­но далеки от народа и не превратимся в декабристов и интеллигентов.

И мы придумали несколько рубрик, приглашающих читателей к творчеству на ниве сатиры и юмора. Это были: стенгазета клуба "Ро­га и копыта", где высмеивались газетные штампы, псевдозаниматель­ность и псевдосенсации советской прессы; "Бумеранг" — ответы ре­дакции графоманам (жанр не новый, его лихо практиковал "Сатири­кон" до революции, но он давал возможность поострить и пошалить. Иногда письма читателей придумывались в редакции и подгонялись под хороший ответ, но вреда от этого никому не было, кроме одного раза, о котором я расскажу ниже); "Фразы" — любимый мой жанр афориз­мов (места занимает мало, а сказать можно много); "Фотоателье" (Что бы это значило?), куда одни читатели присылали смешные фотогра­фии, а другие — давали под ними подписи. И ряд других рубрик, кото­рые я называл читательскими играми. И читатель нас понял и забивал наш отдел письмами, только успевай просматривать и отбирать луч­шее.

Потом мы решили создать некий персонаж типа Козьмы Пруткова, который бы олицетворял серость, пошлость, мнимую многозначитель­ность и бесталанность среднеарифметического советского писателя-соцреалиста. Можно было бы придумать ему смешное имя — вроде Нила Литературкина или что-нибудь в этом роде, но потом решили, что имя у этого персонажа должно быть простым, как жизнь, как сама советская литература: Василий Федоров, Владимир Фирсов. Михаил Шолохов, наконец. (Очень мы недолюбливали последнего за его бан­дитские речи и хулиганские выступления и не верили, что этот человек мог написать "Тихий Дон".) И пришел Марк Розовский и сказал:

— Фамилия ему предлагается Евгений Сазонов. Простенько, но со вкусом. И это имя будет нарицательным. И роман он пишет не "Тихий Дон", а "Бурный поток". И никто не догадается. Вот начало этого ро­мана века: "Шли годы. Смеркалось. В дверь кто-то постучал. — Кто там? - спросила Анна, не подозревая, что ее ждет впереди. (Продол­жение следует)". А завтра я напишу продолжение.

* * *

И так пошло. Мы из номера в номер печатали творения нашего "душелюба", женили его, отправляли в командировки на Запад, пе­чатали его стихи, раздумья и мысли, И многие думали, что это жи­вой человек, потому что на моей двери висела табличка: "И. П. Сус­лов, Евг. Сазонов". Но настоящий читатель отлично видел, кого па­родировал этот персонаж, и разделял наше мнение. В моем кабине­те скопился целый музей подарков от советского народа Евгению Сазонову, наподобие музея подарков сами-знаете-кому. Чего тут только не было! И чайник в виде утюга, и вечный двигатель с таб­личкой "на ремонте", и десятки остроумнейших, совершенно беспо­лезных вещей.

Но однажды я все-таки попался. На Шолохове. Я уже говорил про "Бумеранг". Там можно было найти безобидные, но смешные ответы читателям, типа:

Москва. П. О. Ни-ву.

Я купил с позолотою брошку,

Приколю тебе к теплой груди.

—Попробуйте сначала приколоть к своей... В 1967 году появилось такое:

Ростов. М. А. Ш-ву.

От лица передовой общественности требую: закройте "Бумеранг"!

— А где вас будут печатать?

На следующий день меня вызвал зам. главного редактора Ар­тур Сергеевич Тертерян (ныне покойный) и сказал:

Это все. Боюсь, что ваша карьера, Илья, кончилась. Получите волчий билет. Допрыгались?

Что случилось, Артур Сергеевич? — спросил я, точно зная, что случилось.

Сейчас по вертушке звонил секретарь Ростовского обкома партии. Он спросил, чья это провокация? И кто это осмелился травить Шолохова? Чаковский сказал, что сейчас это проверит и доложит. Вы зачем это сделали?

Какой Шолохов? При чем тут Шолохов?

Тертерян с сардонической улыбкой показал мне "Бумеранг": "Рос­тов. М. А. Ш-ву".

Артур Сергеевич, — сказал я, — это письмо из Ростова от Моисея Абрамовича Шапирова. Какие инициалы я должен был поставить? И потом — Шолохов живет в Вешенской, а не в Ростове. В-третьих, почему я должен думать, что Шолохов — такой занятый человек — будет читать нашу несчастную страницу?

Где письмо?

Какое письмо?

Этого вашего шлимазла из Ростова.

Сейчас принесу! Это же уму непостижимо, вот так просто обвинить человека! Сразу — Шолохов, Шолохов! При чем тут Шолохов? — орал я, вылетая из кабинета. Никакого письма у меня, конечно, не было. Всю эту гадость с Шолоховым я придумал от начала до конца. Я тогда думал, что это очень умно и находчиво.

Все письма, приходящие в редакцию, попадают в отдел писем, где они тщательно регистрируются, читаются и лишь затем пересылаются в отделы, куда они адресованы. Крамольные письма, а их очень много (ну, скажем, в защиту Солженицына, Сахарова, про нехватку продук­тов и ненормальные условия жизни, откладываются и передаются со­трудникам КГБ, специально приезжающим в каждую редакцию раз в две-три недели для чтения таких писем и принятия мер по месту рабо­ты и жительства. Некоторые наивные читатели под такими письмами ставят свои адреса и должности. Считайте, что они на учете или давно пропали. Анонимки тоже тщательно изучаются, и их посланцы не мо­гут рассчитывать на безнаказанность: их все равно поймают. Так это, примерно, работает.

Я пришел к себе и написал письмо от имени этого Моисея Абрамо­вича. Конверта у меня не было, а если бы и был, на нем должны были быть почтовые штемпели Ростова и Москвы. Я позвонил в Ростов ка­кому-то моему автору и попросил срочно прислать мне письмо из Рос­това от имени Моисея Абрамовича. Он помчался отправлять, потому что весь Ростов уже гудел от моего паршивого "Бумеранга". В отделе писем я по блату зарегистрировал письмо задним числом, поставил на него соответствующий штамп и понес Тертеряну.

Тертерян, покачивая головой, как старый еврей у Стены Плача, дочи­тал мою писульку и сказал:

А где конверт?

Какой конверт?

Простой конверт. Из Ростова.

Что же я, должен хранить конверты? Видите, он просит закрыть "Бумеранг", а я остроумно ему отвечаю...

Я вижу ваше остроумие. Я не вижу конверта.

Выбросил, наверное. Пойду поищу.

Поищите, поищите, любезный. А не найдете — пеняйте на себя. Шолохова мы вам в обиду не дадим. И так достаточно намеков с Сазоновым.

И он пошел показывать письмо Чаковскому.

Ах, как кричал Чаковский! Его было слышно на всех пяти этажах. На его месте я бы кричал еще громче. И зачем мне это было нужно? На кого я поднял руку, мальчишка? Меня же раздавят, как таракашку. И никто даже не заметит.

Но все же Тертеряну удалось меня отстоять. С другой стороны, Ча­ковский сумел убедить ростовского вождя, что не на Шолохова же "Литературка" подняла руку! Да вот и письмо от какого-то идиота из Ростова...

Через два дня пришел конверт со штемпелями.

—Нашел, нашел! — кричал я, врываясь в кабинет Тертеряна. — Вот ваш конверт. Я его в корзинке нашел. Уборщица не успела выбросить. А вы сразу — Шолохов, Шолохов!

Тертерян брезгливо посмотрел на конверт и сказал:

—Хорошо сработано. Молодец. Оперативно. И штемпели в порядке. Вот только даты не совпадают. А так все хорошо. Еще раз сыграете в такую игру, Илюшечка, — костей не соберете. Ясно?

Из "Бурного потока" Евг. Сазонова:

—Почему вы опоздали? — спросил Анну завуч Вероника Николаевна, старая, опытная педагог. (Продолжение следует.)

* * *

Штатным членом редколлегии у нас работал Георгий Гулиа, человек веселый и опасный. Он когда-то написал повесть "Весна в Сакене", за что получил Сталинскую премию. Одновременно он был сыном клас­сика абхазской литературы Дмитрия Гулиа. Себя он считал отчасти сатириком, и ему отсылали наши штучки, если начальство в них хоть немного сомневалось. Он их с удовольствием "рубил", а потом приходил объяснять, что ничего не мог сделать, уж очень прозрачно было написано.

На редакционных летучках мы обсуждали вышедший номер и вы­ясняли, что, с нашей точки зрения, хорошо, а что плохо. Когда меня вызывали высказаться, я всегда говорил, что нынешняя полоса "Клуба 12 стульев" действительно хороша, и огромную роль в этом сыграла смелость и решительность моих уважаемых начальников (тут я пере­числял фамилии всего руководства газеты, потому что если материал появлялся на странице, то его просматривали все — от мала до велика, и все норовили его снять). Начальники зеленели, но терпели.

В том номере прошел какой-то хороший рассказ и и фразочка: "Хо­рошо тому, кто носит подтяжки, говорить: "Затянем пояс!"

Гулиа сидел на летучке рядом со мной.

—Слушай, — шептал он мне, — это колоссально, что ты сумел сказать этой фразой! Это колоссально, слушай! Я тебе точно говорю, это замечательная фраза, она войдет в историю! Вот такое мое мнение.

Он поднял руку и сказал:

—Можно мне высказаться? До каких пор мы будем терпеть антисоветские выходки на 16-й полосе, а? Где это видано в советской печати так критиковать партию и правительство! Если партия на своем последнем пленуме совершенно правильно подняла вопрос об экономии в производстве и при потреблении продуктов питания, то кто дал право этим молодчикам с 16-й полосы обзывать партию "подтяжками", а? Слушай, я вам точно говорю, что некоторых уже пора разгонять. Развели здесь, понимаешь, демагогию, а мы, редколлегия, потом за них отвечай!

Я задохнулся! Это было сделано безо всякого перехода. Вот только что он шептал мне на ухо одно, и через секунду — через секунду! — вот это! При всех! Вот гад!

Гулиа сел на место рядом со мной и прошептал:

—Слушай, не обращай внимания, это я так, для пользы дела. Фразочка колоссальная! Колоссальная, говорю, фразочка!

* * *

И еще я открыл "Лавку букиниста". Мы знали, что все писатели-сатирики эмигрировали после революции, а другие были убиты при со­ветской власти. И нужно было восстановить связь времен. И мы рас­капывали редкие произведения Аверченко, Бухова, Тэффи, Дороше­вича, Саши Черного, Зощенко, Платонова... И всегда было трудно их пробить. Потому что все знали их судьбу. Но однажды А. Александ­ров из Ленинграда прислал мне Даниила Хармса и Николая Олейни­кова. Этих замечательных абсурдистов и новаторов замучили в конце тридцатых. И никогда о них не вспоминали. И то, что они писали, на газетных страницах казалось странным и даже диковатым. Все при­выкли к нормальным дозволенным шуткам разрешенных сатириков. Я позвонил Виктору Шкловскому, который знал "обэриутов" лично, и объяснил ему, что без его вступительной статьи мне Хармса не про­бить. Пусть объяснит читателям (а заодно и начальству), в чем тут юмор. И почему велик Хармс. И почему его надо восстановить в этой жизни. И Шкловский сказал: "Я попробую". И он написал предисло­вие к подборке Хармса, которое называлось "О цветных снах". Я за­помнил фразу: "Хармс не любил идиотизма жизни". В той подборке, которой я до сих пор ужасно горжусь, была серия "Анекдоты из жиз­ни Пушкина". Вот один: "Пушкин любил кидаться камнями. Как уви­дит камни, так и начинает кидаться. Иногда так разойдется, что стоит весь красный, руками машет, камнями кидается, просто ужас".

Что тут началось! Да как же так, писали читатели в редакцию, Пуш­кин наша слава боевая, Пушкин нашей юности полет, а тут вы расска­зываете, что наш Пушкин кидался камнями! Это как понять? Или вы там совсем уже обезумели, на Пушкина руку поднимаете!

Ну-с, милейший Илья Петрович, — сказал Тертерян, радостно потирая руки, — не говорил ли я вам, чтобы не совались с Хармсом! Все ЦК завалено письмами трудящихся. Все справедливо негодуют. Вы зачем разбиваете стереотипы сознания советского народа? Хотите вылететь на улицу?

Артурчик, — сказал я, — мы ведь не "Сельская жизнь", а "Литературная газета". Ведь мы культуру должны нести. Для интеллигентов этих вонючих. Мы над толпой должны стоять. Для толпы пусть "Крокодил" пишет.

Ах, какой вы у нас сноб! — восхитился Тертерян. — Это так мило — стоять над толпой! Значит, литература уже не принадлежит народу, это вы хотите сказать? Ну-ну, не стесняйтесь!

Принадлежит, принадлежит, — сдался я. — Но ведь я тоже народ. А мне нравится. Как быть?

Убью! — сказал Артур. — Убью! Мне надоело получать из-за вас по мордасам. И действительно, что смешного, что Пушкин кидался камнями?

И все же я пробил Николая Олейникова! Как, спросите вы? И я от­вечу: думать надо!

Был тогда литературный критик Александр Львович Дымшиц. Ре­акционней Дымшица никого не было. Он громил всех и вся во имя истинно пролетарской (читай коммунистической) литературы. На­чальство верило Дымшицу: он их не подводил. Но я знал ленинград­ское прошлое Дымшица и хотел сыграть на одной нотке его характера. Я ему позвонил и сказал, что мы хотели бы восстановить доброе имя расстрелянного поэта Николая Олейникова из группы обэриутов (вы же помните, Александр Львович, не правда ли?), но народ несколько поотвык от абстрактного юмора. Кто бы мог тепло и правдиво расска­зать об этом периоде? Журнал "Чиж" и "Еж"... Люди-то какие: Евге­ний Шварц, Хармс, Заболоцкий, Введенский, Маршак... Вы случайно их не знали?

Знавал...

Ах, как славно! Вам и карты в руки. Не хотели бы заново открыть Олейникова? Вот Шкловский как благородно написал о Хармсе! И у вас такая возможность... А если не вы, то кто же мог бы, по-вашему, выполнить эту благородную миссию?

А начальство не возражает?

Ну что вы! Начальство столько комплиментов получило за Хармса, что идет на Олейникова, как на демонстрацию. Просто нужен авторитет, поддерживающий всю подборку. И стихи-то какие звонкие, не­ обычные :

У Бразелио, у Любочки

Нет ни кофточки, ни юбочки —

Ну, а я ее люблю!

За ее за убеждения,

За ее телосложение

Очень я ее люблю!

Так беретесь? Мы с вами большое дело сделаем, Александр Львович, и за такую подборку многое простится...

Что именно простится?

А Богу видней! Он что надо, то и простит. Даем Олейникова?

Даем, - задумчиво сказал Дымшиц, и в июле 1968 года вышли "Раздумья, послания и афоризмы технорука Н." — подборка стихов и прозы Николая Олейникова.

Маленькая рыбка, жареный карась,

Где ж ваша улыбка, что была вчерась?

Я всегда поражался странному, независимому духу этой группы поэтов, уничтоженных в Ленинграде. Они существовали как бы сами по себе. Советская власть и Сталин — сами по себе, а для них этого как бы не существовало. Уже в эмиграции литературовед Илья Левин, за­нимающийся здесь обэриутами, высказал мнение, что для Хармса, Олейникова и Заболоцкого это был микроклимат, форма суще­ствования, они выживали духовно, абстрагируясь от окружавшего их ужаса. За это их и убили. Заболоцкий попал в лагеря. Про Хармса мне рассказывали, что его забрали на улице: он носил клетчатый сви­тер, бриджи, на шее висела "лейка". Такими в советском довоенном кино изображали шпионов. Настоящее имя Хармса было Даниил Иванович Ювачев. А имя Хармс было для них чем-то чужим, не нашим, шпионским. И он исчез. В 1942 году в камере ленинградской тюрьмы нашли клетчатый свитер и бриджи. И горстку костей. Его забыли кор­мить в тюрьме. Было не до него — город был в блокаде...

* * *

21 августа 1968 года на 16-й полосе "Литгазеты", в самом ее цент­ре, была напечатана фотография из цикла "Что бы это значило?": человек в четыре пальца свистит в ответ на что-то, что осталось за кад­ром. А за кадром в этот день было вторжение советских войск в Че­хословакию. И понеслись письма читателей. Самыми спокойными были такие подписи под фотографией, предложенные читателями: "Уберите ваши танки!", "Долой агрессоров!", "Свободу не уничтожить!". Мы ходили как помешанные. Мы вовсе не собирались так, впрямую, раз­бойничать на странице советской газеты. Номер верстался за несколь­ко дней до событий в Чехословакии. Вторжение прошло в тайне, никто не был предупрежден, сообщение о вводе войск было дано, если не ошибаюсь, двумя днями позже. Но начальство буквально ревело! Оно усмотрело саботаж и все такое. А вы бы не усмотрели? И сколько мы ни убеждали, что ни чуточки не виноваты, что любая иная безобидная картинка в этот день рассматривалась бы именно так, нам уже не ве­рили. Мы попросили отдел писем отдавать нам письма читателей без регистрации, потому что отлично понимали, чем это грозит нашим кор­респондентам. И надо сказать, что нам пошли навстречу. Мы пачками вскрывали письма, рвали мятежные ответы и складывали в стопочки "благопристойные", не имеющие острой политической подкладки. Но начальство решило, что с этого дня за нами нужен глаз да глаз. Если раньше и удавалось "просунуть" острую или сатирическую фразу или рассказик, то теперь каждый материал посылался на прочтение по крайней мере восьми-девяти членам редколлегии, которые не пропус­кали ничего! Мы были на грани отчаяния. Вместо одной полосы (это примерно 24 страницы машинописного текста) я был вынужден гото­вить четыре полосы! А где же взять материал? Народ наш был уже из­балованный, смелый, я бы сказал, наглый, все вслух обсуждали чеш­ские события и возмущались, и сколько я ни стучал кулаком по столу, требуя, чтобы все немедленно прикусили свои длинные языки, а то нас вообще разгонят, ничего не помогало. И полосы составлялись по старой российской цензурной методе: ты даешь начальству полосу с такой, скажем, фразой: "Если бы Лев Толстой жил в коммунальной квартире, он стал бы Салтыковым-Щедриным!" Начальство морщится и просит чего-нибудь другого. Ты несешь фразу: "Очереди станут мень­ше, если сплотить ряды". Начальство смотрит на тебя, как на красную тряпку и просит принести что-нибудь другое. Ты несешь фразу: "Знаете ли вы, что пулеметная очередь доходит до прилавка гораздо быстрее обыкновенной?" Начальство зеленеет и просит чего-нибудь еще. Ты приносишь: "Допустим, ты пробил головой стену. Что ты будешь де­лать в соседней камере?"

—Илья, — рычит начальство. — Вы издеваетесь! Можете принести что-нибудь человеческое?

У меня больше ничего нет, — отвечаете вы, потупив глазки. Начальство размышляет. Потом говорит:

Принесите ту, первую. Тоже глупая, но не такая, как все эти.

И появляется в газете фраза о Толстом в коммунальной квартире...

На следующей неделе все повторяется сначала...

Поэтому, цитируя одну из напечатанных фраз, могу сказать: "Жаль, что я не лирический поэт — сколько грустных дней пропадает впус­тую..."

* * *

Приходил одинокий старик — Леонид Осипович Утесов. С его пес­нями прошла вся наша юность. Я думаю, что он нисколько не уступа­ет по своему значению Фрэнку Синатре. Он, конечно, — страница ис­тории русской эстрады. Он принес мне порыжевшие вырезки из риж­ской газеты 1939 года, где он был снят анфас и в профиль и было ска­зано, что полиция Риги арестовала и выслала из страны известного пропагандиста ГПУ Леонида Вейсбейна (Утесова).

Хотите напечатать? — спросил он.

Хочу. С двумя маленькими вопросами. Вас действительно послало туда ГПУ?

Не морочь голову, мальчик. Глупости какие спрашиваешь...

Ну а все-таки? 39-й год. До захвата... Как так?

Ой, ты сейчас у меня получишь!

И второе. Вы действительно хотите рассказать советскому народу, что его любимец, кумир, народ-ный артист Утесов — на самом деле не Утесов, а какой-то Вейсбейн?; Хотите потерять поклонников?

Это еще почему? Все знают, что Утесов — псевдоним, что плохого, если я впервые назову свою настоящую фамилию?

Народ вам этого не простит! — сказал я жестко. — Народу нужны свои герои, а не откуда-то появившиеся Вейсбейны. Сегодня это Вейсбейн, а завтра? Никому ж верить нельзя! Куда ни сунься — Рабиновичи эти! Кирпичу упасть негде!

Вы отвратительный, гнусный антисемит, — сказал Утесов. - Мне даже смотреть на вас противно. Очень у меня грустный день.

Уходя сказал:

—Печатайте без Вейсбейна.

Мы напечатали. Он позвонил очень довольный.

—Вы были правы, — сказал он. — С кем ни говорил, все сказали, что Суслов прав. Хотя все равно очень противно...

Он почувствовал, что я собираюсь уезжать. Приходил к концу рабо­чего дня, садился на диван и дожидался, когда все уйдут.

И что ты там будешь делать? Ты же ничего не умеешь.

Что придется, Леонид Осипович. Поехали вместе?

Ты сумасшедший. А я уже старый. Давай я лучше научу тебя одной песенке, ты ее будешь петь и просить милостыню.

И он научил меня старой еврейской песенке: "Ой ребе, ребе, зугт мир, ви азой, ви азой кейзер ейт бульбе?" Я уверен, что знатоки идиш найдут здесь сто ошибок, но песня была о том, как поступает царь, с точки зрения учителя, в тех или иных обстоятельствах. Когда царь, к примеру, ложится спать, десять солдат стреляют из ружей и кричат: "Ша! Царь спит!"

И с этим номером я уехал в Америку. А он позвонил мне в день отъ­езда и тихо сказал.

— До свиданья, мальчик. Тебе будет хорошо.

* * *

Прошла уже тыща лет. И жизнь другая, и проблемы другие, и забыто многое, и лица, как в тумане... Но мы вспоминаем эти дни, потому что дорога нам наша молодость, и мы никак не хотим с ней расстаться. Хо­тя... если перефразировать старую французскую пословицу, она звучала бы так: "Если бы молодость знала, она бы и в старости могла..." Ан нет, ничего не выходит в нынешней нашей старости, потому что многие из нас, и я в том числе, лишились того, что составляло суть и смысл нашей прежней жизни — активного в ней участия. Ведь это я отбирал для "Литературки" смешной и талантливый материал. Это я его редактировал. Это я поверил в автора. Это я пробивал его в печать. И это не я его "рубил", уничтожал, не давал увидеть свет. И руки мои, и мысли мои чисты. Я сделал все, что мог. Вот почему так пусто и горько нам, бывшим, делать работу, из которой мы выросли, и смотреть со стороны на жизнь приютившей нас страны. И крик наш, стремление наше быть полезными повисает в воздухе. И горек наш удел, удел никем не услышанных людей. И суждено нам вариться в нашей эмигрантской каше, которую не испортишь маслом.

Ну? Поплакали? Пострадали вместе со мной? Попереживали? Хва­тит. Вернемся к нашим баранам. Наши бараны не хуже тутошних. По­бродим по волнам нашей памяти. Настроим наши приемники на вче­рашнюю передачу. У микрофона Илья Суслов. Тема нашей беседы — вчерашний день, прошлогодний снег, вчерашнее завтра всего прогрес­сивного человечества.

Пришел автор. По профессии — барабанщик в оркестре. Принес рас­сказик. Называется "Памятник". Рассказик такой: стоит человек и ловит такси. Снег идет. Холодно. Такси не останавливается. Час стоит, ловит, другой... Вдруг видит, на той стороне улицы другой человек стоит, тоже, видно, такси ловит. С протянутой рукой. Потрогал его герой и видит, что человек окаменел. Замерз, видно. Взвалил его на плечи, отнес домой, положил на диван. Утром жена говорит: "Ты ко­го, дрянь пьяная, принес вчера? Совсем упился, прохвост?" Он смот­рит на диван, а там этот лежит, с протянутой рукой. Памятник с пло­щади.

Пардон за неточный пересказ. Это я по памяти воспроизвел. У авто­ра лучше было написано. Короткий рассказик. Строк на двадцать.

Напечатали. Начались звонки. Понеслись письма. Посыпались жало­бы. От старых большевиков, главным образом. Как? На кого? Руку? Очумели? Советская власть кончилась? На Ленина? На самого? Сгно­им!

Тертерян был спокоен. Он меня усадил в кресло. Он мне воды при­нес. Он был на вы. Он был бледен, как Д'Артаньян, вручивший подвес­ки герцога Букингемского французской королеве. Он сказал:

Илья, из этой ситуации мы уже не выпутаемся. ЦК просит крови. Свою я отдать не могу. Мы выпустим вашу.

Чего, чего? — залепетал я, придумывая на ходу версию. — Какую кровь? Вы шутите. Вы же гуманисты. Вы же за мир между нашими народами. Вы же за разоружение.

Вы зачем Ленина тронули? — шепотом спросил он.

Я? Ленина? Что я, псих? Кому надо трогать Ленина?

Чей памятник подобрал ваш алкаш на площади?

Пионерки! — сказал я. — Пионерки! Он ее принял за пассажира. Мы ведь с вами — за нормальную работу такси. Вот о чем рассказ.

Пионерка? — заорал он. — Пионерка делает салют рукой! С вытя­нутой рукой у нас Ленин стоит! На Ленина...

Минуточку! — сказал я. — Почему только Ленин? А пограничник? Он стоит на бульваре и защищает границу родины.

Я умру от вас, любезный, - сказал Тертерян.— Пограничник руку держит козырьком, всматриваясь во внешнего врага, нарушившего границу. Козырьком. Вы Ленина...

Хорошо, — сказал я. — Пусть не пограничник. Это просто гипсовый памятник спортсмену, футболисту, Мичурину. Почему Ленину? Нам с вами и в голову не пришел Ленин. Мы с вами этот рассказ читали, не было там Ленина. Откуда появился?

Тертерян брезгливо бросил на стол толстую пачку писем.

—Это из ЦК, — сказал он. — Большевики вас раскусили. Большевики писали, что только гнусные троцкисты, окопавшиеся в Литературке, могли поднять руку на самое святое в жизни советского человека — на В. И. Ленина, святое имя, освещающее путь всему миру. И только сионистскими происками американского империализма мож­но объяснить факт самого появления на свет кощунственного расска­зика, где великий вождь и учитель, за которого не задумываясь отда­дут свои жизни эти большевики и коммунисты всего мира, можно объ­яснить появление этой мрази на страницах другой мрази, называемой "Литгазетой". Просим принять меры! — так заканчивались все письма трудящихся.

Ну, что будем делать? — спросил я, совершенно угнетенный их праведным гневом.

Будем снимать с работы, — устало сказал Тертерян. — Вот теперь уже допрыгались окончательно. Сколько раз я вас предупреждал...

Дайте побороться, — сказал я. — Товарищ Ленин как-то не пришел мне на ум в тот момент,

Врете, — сказал Тертерян. — Это мне он не пришел на ум, когда я пропускал этот вонючий рассказик. Мне и в голову не пришло, что вы так далеко зайдете.

Я пошел к себе, вызвал секретаршу и попросил разыскать в библио­теке сведения о всех памятниках в СССР, где герой с протянутой ру­кой. Таких оказалось два типа: Ленину (во всех городах и весях) и Кирову (в Ленинграде), что тоже было плохо. У остальных руки были на месте: у пояса, у бедер, на груди, за спиной. У Венеры вообще рук не было. У Сталина на одном памятнике оторвали одну руку. Павлика Морозова я бы задушил вот этими руками, но не о них шла речь. Дру­гих памятников на площадях и в скверах не ставили.

Я сел писать письма большевикам. Я написал, что только безумцы могут подумать, что парторганизация "Литгазеты" (я был беспартий­ный, но знал, как надо писать) могла проявить такую бестактность, чтобы опубликовать рассказ о Ленине, нашем вожде и учителе. И какой мерой испорченности надо обладать, чтобы принять пошлую гипсовую скульптурку за памятник вождю! И как это могло прийти в голову уважающим себя большевикам, справедливо пославшим сигнал в род­ной ЦК нашей партии! И, кроме того, писал я, памятники Ленину дела­ют из гранита и мрамора, так что совершенно невозможно отнести их на себе домой и положить на диван, неужели такая простая мысль не могла прийти в голову людям, справедливо охраняющим чистоту ле­нинского учения от происков врагов мира, которых, конечно же, нет в редакции "Литературной газеты".

Стало быть, речь в рассказе шла о безвкусной гипсовой скульптурке, какие отравляют внешний вид наших замечательных городов. Поэтому, наряду с заботой о более добросовестном обслуживании советских людей некоторыми таксистами, был поставлен вопрос об эстетическом уровне убранства наших городов в части архитектурно­го и скульптурного их оформления. И не следовало уважающим себя коммунистам бросать тень на "Литературную газету" и на ее коллек­тив, помогающий партии бороться со всеми и всяческими недостатка­ми, все еще иногда встречающимися в нашей жизни!

Я отнес проект письма Тертеряну. Он прочел, остался доволен и по­нес его Чаковскому. Чаковский прошелся по письму рукой мастера, убирая подтексты и ненужную и даже идиотскую иронию, сохраняя то "выражение невинности и некоторой обиды за вверенный ему коллек­тив, которые были заложены в проекте письма большевикам. Письмо было размножено, подписано козлами отпущения (мной и Витей Веселовским) и послано в ЦК и по остальным адресам.

А мне стало так скучно и так страшно, что в следующий номер я вставил фразу, как никогда отвечавшую моим тогдашним настроени­ям: "Объявление. Вчера вечером потерял на углу Цветного бульвара и Садового кольца интерес к жизни".

Нас опять простили. Но с тех пор с нас требовали только позитив­ной сатиры. Знаете, что это такое? Это когда считают, что "цель са­тиры в том, чтобы в крике "караул!" прослушивалось "ура!". Это ко­гда "на похоронах Чингис-хана кто-то говорит: "Он был чуткий и от­зывчивый". Это когда "в действительности все выглядит иначе, чем на самом деле".

И когда ты понимаешь, что сделал все, что мог, что ты дорос до своего потолка, и у тебя нет ни сегодня, ни завтра, а только вчера, ты начинаешь задумываться об эмиграции.

И потом ты уезжаешь. И начинаешь жить вторую отпущенную тебе жизнь.

И вспоминаешь тех, с кем жил в первой жизни. С кем работал. Тех, кто остался, И тех, кто делит с тобой горести и радости эмиграции.

Ну, и хватит пока.

В ЭФИР!

Не так давно меня пригласили выступить по радио. Это была ночная часовая программа — с 12 до часу ночи, — когда ведущий задает вопро­сы, ты отвечаешь, а потом радиослушатели звонят на станцию и тоже спрашивают. У меня тогда вышла книжка по-английски: издательство "Индиана юниверсити пресс" перевело мою повесть "Прошлогодний снег", которую и по-русски смогли прочесть некоторые наши читатели (а кто не прочел, милости просим).

Я поехал на эту вашингтонскую радиостанцию, где известный кри­тик Джон Коркоран расспрашивал меня о жизни в Советском Сою­зе, а потом звонили слушатели и тоже этим интересовались. И я их веселили удовлетворял их законное любопытство. Все это было на­столько естественно и нормально, что лишь потом, после передачи, я очухался и понял, что я безо всякой подготовки, безо всякого предварительного собеседования вышел прямо в эфир. Безо всякой цензуры!

И тут я вспомнил, как однажды мы выступали по телевидению в Москве. Нам позвонил покойный ныне Алексей Каплер и пригласил вместе с ним провести выпуск популярной "Кинопанорамы", которую он вел много лет. Он хотел, чтобы администрация "Клуба 12 стульев", то есть В. Веселовский и И. Суслов из "Литературной газеты", пред­ставили новые кинокомедии, вышедшие на экран. Мы, конечно, с ра­достью согласились. Кому не хочется показаться на экране в компании со знаменитыми режиссерами и актерами? Мы написали сценарий этой "Кинопанорамы", распределили шутки и репризы, побрились (то есть я побрился, а Веселовский лишь подправил свою могучую рыжую бо­роду) и поехали записывать нашу программу.

Нас предупредили, что снимать будут на новой пленке, только что полученной из-за границы. Она называется "видеопленка", и осо­бенность ее в том, что ее нельзя резать и монтировать. Поэтому съем­ка без остановки будет идти с нескольких камер. Никаких пауз, ни­каких заиканий. Будьте трезвыми, пожалуйста.

—Это какая-то антисоветская пленка, — сказал я. — Как это нельзя резать? А если начальству не понравится?

—Следуйте утвержденному сценарию, - сказала режиссер передачи. — Ведь все ваши хохмы утверждены, выступать вы умеете. Главное — это темп. Приготовились? Начали!

И мы провели замечательную "Кинопанораму". Каплер сиял, наши друзья актеры шутили и импровизировали, мы с Веселовским выдава­ли афоризмы "с подтекстом", напечатанные в "Литературке".

На следующий день я собрал у себя в доме приятелей, чтобы за бутылочкой коньяка прокомментировать передачу. Но сколько мы ни напрягали глаза, мы ничего не увидели! То есть шла "Кинопанорама", а нас с Веселовским в ней не было! Нас вырезали! Нас вырезали из видео­пленки, которую по всем техническим законам резать нельзя!

Приятели пили мой коньяк и издевались надо мной. "Ты что ж, хо­тел обмануть нашу родную советскую власть?" — спрашивали они. "Так ведь все же было записано, — бормотал я, — все же было утверж­дено..."

На следующее утро позвонил Каплер и объяснил, что произошло. Оказалось, что после записи программы на заграничную (и где-то ан­тисоветскую) пленку ее затребовал к себе председатель Гостелерадио товарищ Лапин. Товарищу Лапину очень не понравились наши шуточ­ки "с подтекстом". Каплер и его команда долго убеждали товарища Лапина, что все они напечатаны и, следовательно, разрешены к испол­нению. Но Лапин сказал: "То, что позволено Юпитеру, не позволено бы­ку". "Литературку" читает горстка интеллигентов, а нас, телевидение, смотрят миллионы и миллионы советских людей. Мало того, что эти молодчики развращают своими сомнительными шутками нестойкую интеллигенцию, они еще поднимают руку на весь народ! Мы им этого не позволим!"

Каплеровцы стали говорить про пленку, которую нельзя резать, и про то, что вся передача находится под угрозой. На это товарищ Лапин сказал, засмеявшись: "Как это нельзя резать? Если партии нужно, все можно резать. Нет таких, которых бы не резали большевики! Разве не знаете? А ну, позвать ко мне тех, кто умеет резать!"

И пленку изрезали. Вынули оттуда мое выбритое лицо и горящую пожаром бороду Веселовского. И смонтировали зарубежную пленку, которую на проклятом Западе нельзя монтировать.

Из этого можно сделать следующий вывод: если нельзя, но очень хо­чется, то можно.

ПОСЛЕ КОНЦЕРТА...

Теперь, когда вся шумиха, связанная с гастролями советских артис­тов, улеглась, я могу признаться, что был на их концерте. Дело было в Филадельфии, куда я поехал к друзьям. Они мне сказали, что вечером состоится этот злополучный концерт, и если я хочу, то у них есть для меня билеты. Наши женщины стали упрямиться и утверждать, что хо­дить туда нечего, потому что они отлично представляют себе, что это за эстрада, и что правы русские газеты, призывающие эмигрантов бойко­тировать этот концерт. Но я сказал, что мне интересно посмотреть, как это будет происходить, тем более, что многих участников этой группы я хорошо знал еще по прежней жизни, и неплохо было бы с ними побол­тать. А потом, если не я, кто напишет об этом выступлении? Последний довод был признан убедительным, и мы поехали на концерт.

У ворот школы, где должен был состояться концерт, стояла группа демонстрантов с рупором, которые взывали к совести паршивых кол-лаборантов вроде меня и утверждали, что лучше потратить фудстемпы и пособия по безработице по назначению, чем подкармливать нашими деньгами КГБ. Я по старой репортерской привычке стал приставать к выстроившимся в очередь эмигрантам с вопросами, почему, собствен­но, они пошли на этот концерт. Одна дама, красиво одетая и славно вы­глядевшая, сказала мне, что пришла послушать свою любимую певицу Нани Брегвадзе. Шесть девушек и один юноша, неотличимый от этих девушек, такой же блондин и хорошенький, сказали, что обожают Ми­ронова. Пожилой господин с татуировкой сказал мне, что это не моего ума дело.

У входа стоял взмыленный антрепренер Виктор Шульман и проверял билеты. Там и сям расположилась филадельфийская полиция, не под­пускавшая демонстрантов к зрителям и зрителей к артистам. Кондици­онер не работал, и все изящно обмахивались тряпочками и газетами, ча­ще всего русскими.

Потом на сцену вышел Андрей Миронов и в легкой эстрадной манере тепло приветствовал зрителей (по моим подсчетам их было человек шестьсот) на разных языках мира. Для тех, кто не понял английского и русского приветствий, он сказал "Шолом алейхем!". Зал взвыл от удовольствия. (Когда я в России так здоровался со своими коллегами, рабочими и служащими, никто почему-то не выл. Обидно.) Потом он рассказал несколько шуток Леонида Утесова. Шутки были так себе. На­верное, хорошие шутки Утесова не пропустили.

Потом высокая, молодая и пригожая русская певица Борисенкова спела несколько народных песен: "Как люблю тебя я, Русь, Русь непов­торимая...". Пела она хорошо и громко. Многие зрители разделяли чув­ства певицы и хлопали ей. Слов романсов и песен, которые она исполняла, я не запомнил и не смогу их воспроизвести в этом очерке. Пом­ню только, что в одной песне говорилось, что нельзя с милым обнимать­ся. Я очень удивился, но певица тут же добавила, что можно с милым целоваться. Эта этика меня настолько поразила, что я рассеянно дослу­шал ее выступление. Я до сих пор не понимаю, почему с милым можно делать одно, отказывая себе в другом? Но, может быть, мы здесь уже настолько распустились, что не понимаем самых простых вещей?

Далее Андрей Миронов исполнил дуэт Присыпкина и Баяна из "Кло­па" Маяковского. Только здесь, на Западе, можно понять всю пошлость и безвкусность этой "смелой" комедии поэта. (Это то самое место, где Баян учит Присыпкина "эстрадным" танцам: "Приложите большой пальчик к лифчику у дамы" и т. д. Не верите, перечитайте сами.) Ар­тист очень старался работать весело и непринужденно, но текст говорил сам за себя, и было немножко неловко. Женщина сзади шепнула мне, что это они нас хотят покритиковать, но я ее успокоил: это они над со­бой смеются. Это не сатира, сказал я, а такой юмор. Чтобы посмешнее было. Но ведь не смешно, сказала женщина. Ну, что ж тут поделаешь, сказал я, потерпим. Там это считалось смешным.

Потом пела Нани Брегвадзе. Шульман к этому моменту включил вентилятор на сцене, и все вздохнули немного свободней. Брегвадзе встретили очень тепло, и она была заметно тронута. Поет она задушев­но, и все ту же "Калитку". Из зала попросили спеть "Тбилисо". Она спе­ла "Тбилисо". А я почему-то все время вспоминал Тамару Церетели. Ах, какая это была чудная певица! На этот раз Брегвадзе не произвела на меня слишком большого впечатления. Может быть, мне мешал вен­тилятор Шульмана. Но аккомпаниаторша у нее была прекрасная. Она играла тонко и точно. И опять я вспоминал замечательных Брохеса и Ашкенази. И еще я подумал о том, что все это я слышал много раз, много, много лет назад. И все осталось по-прежнему. Только все мы по­старели. Пардон, возмужали.

Лариса Голубкина спела романс "Уйди, совсем уйди", что было очень кстати, потому что зрители так, в сущности, и сделали. В том смысле, что все они ушли, совсем ушли из Советского Союза. Поэтому в зале раздалось несколько смешков, к счастью, не понятых исполни­тельницей.

И потом вышел Иосиф Кобзон, человек решительный и политически подкованный. Его, видно, здорово раздражали демонстранты у входа, и он всем своим видом показывал, что готов дать отпор всякой анти­советской нечисти... Сначала он будил чувства своих слушателей песней о русской природе. В ней он утверждал, что лучше этой природы для не­го ничего нет. Потом он исполнил любимую песню эмигрантов — песню советского шпиона Штирлица из телевизионного многосерийного филь­ма "17 мгновений весны". И право же, было очень весело смотреть, как этой чекистской песне подпевали зрители, дорвавшиеся, наконец, до знакомых мелодий.

В это время из зала раздался какой-то голос. Кто-то что-то громко сказал. Угрюмый Кобзон прервал исполнение и агрессивно спросил, в чем дело. Встал маленький человек и сказал, что он дико извиняется, но очень плохо слышно. Кобзон, видимо, хотел дать отпор выходке из зала, как его учили инструкторы из ЦК, снаряжавшие его в эту по­ездку. Разочарованный, он переспросил: "Плохо слышно?.. Дмитрий Иванович, организуйте, пожалуйста, чтоб товарищи все слышали". Я да­же привстал: очень мне хотелось посмотреть на Дмитрия Ивановича. Это из тех хлопцев, что сопровождают такие ансамбли. Они — на все ру­ки. И свет починить, и микрофон включить, и отчет написать.

— Где же вы, Дмитрий Иванович? — кричал я.

И появился Дмитрий Иванович, и сразу же наш зритель все услышал, и все пошло дальше.

А дальше — Кобзон достал бумажку и по бумажке спел две еврей­ские песни. Народ рыдал. Все хлопали и подпевали знаменитому певцу, который, ни разу не сбившись, проявил таким образом понимание сво­ей аудитории. Интересно, разрешат ли ему спеть эти песни в Москве на концерте или по радио? Так и вижу лица цензурных начальников, с от­вращением санкционировавших это дикое отступление от генеральной линии. Но все было продумано как следует. За еврейскими песнями по­следовала песня о Владимире Высоцком, что говорит о том, что партия решила никому не отдавать своих погибших поэтов. Потом было ис­полнено несколько танго времен моей тревожной молодости, типа "Утомленное солнце", что показывало преемственность традиций — от Утесова до Кобзона. И апофеоз — песня "День победы", которая появи­лась в России уже после моего отъезда.

Вот, примерно, отчет-рецензия на состоявшийся концерт. А теперь несколько сугубо личных выводов.

Мы с вами уже немного выросли. И вкусы у нас изменились. И после американской эстрады и телевидения мне лично все кажется самоде­ятельностью. И смотрел я этот концерт без всякого волнения. Может быть, я накушался этого еще в России. И никаких ностальгических чувств я не испытал. И зрители, пришедшие на концерт, тоже. Наобо­рот, очень мне жалко было артистов. Может быть, для них это был праздник — приехать в Америку, выступить перед бывшими соотечест­венниками, посмотреть свет. Но только мы уже — совсем другие. И праздничного, концертного настроения тоже не было. А было скучно. И денег было немного жалко. Потому что артисты, приезжающие к нам по поручению советской власти, — немые. Они ничего нам сказать не мо­гут. Никакой новой информации. Они топчутся на месте в своем искус­стве, а мы ушли вперед. И знаем теперь в тысячу раз больше, чем они. И поэтому они не интересны. И тем не менее, спасибо вам, бывшие любимцы публики. Мы вам всегда рады. Когда у вас будет возможность, приезжайте к нам сами по себе. Мы вас накормим и напоим, и спать уложим. И покатаем вас по стране. И споем для вас, и станцуем. И вспомним старину. А потом вы поедете домой, где Дмитрий Иванович напишет на вас очередной донос, а мы останемся дома, в Америке. Будьте здоровы, шолом алейхем, гуд бай, братцы.

МОЯ ОЛИМПИАДА-84

Я не спортсмен. Когда жены старались вывести меня из дома, чтобы немного побегать, "джоггинг", как это здесь называется, то я бледнел, старел и никак не мог оторваться от своего кресла. Жены были очень недовольны, потому что для них, лапочек моих, это называлось физ­культурой и даже, грубо говоря, спортом.

Но я не привык. Я с детства такой. Меня уже не переделать. Так и суждено мне помереть слаборазвитым, как Гвинея или Монголия. Каж­дому свое.

Но спортсмены — совсем другое дело. Они бегают, прыгают, бокси­руют, плывут куда надо, вертятся на турниках и трапециях. На них при­ятно смотреть. Грудь у них выпуклая, талия тонкая, ноги стройные. И еще - они стремятся изо всех сил побить рекорды. И лучших из них за это посылают на Олимпийские игры. И они стараются, как черти.

И вот сообщение из Москвы: Советский Союз не поедет на Олимпий­ские игры в Лос-Анджелесе. И спортсмены, которые бегали стометров­ку за 9,9 секунды (а я — за полторы минуты), пловцы, которые кро­лем проплывают сто кругов (а я — два), боксеры, которые способны убить здорового мужчину, треснув его по подбородку в третьем раун­де (а я умер бы при одном виде их перчаток), — никуда не поедут, а останутся дома, и все деньги и труд выброшены на ветер, и надежды рухнули, и нельзя будет привезти домой заграничные сувениры, кото­рые обеспечивают спортсменам на несколько лет безбедное житье, и славу, и звания, и персональные машины, и человеческие квартиры, — все коту под хвост, потому что Родина решила, что СССР не будет участ­вовать.

Как известно, Олимпийский принцип заключается не в том, чтобы побеждать, а в том, чтобы участвовать. Это еще в древней Греции, где зародились эти игры, так думали. Побеждать, конечно, лучше, но не участвовать? Почему?

Перед тем, как изложить мои соображения по поводу "почему", дай­те мне мысленно вернуться к одному эпизоду, имевшему место в со­ветской жизни несколько лет назад. Я, правда, уже жил в Штатах, но прочел это в газетах.

Делегация сенаторов поехала в СССР. Кроме них там был лидер де­мократической партии Роберт Страус. Делегацию принял член Политбю­ро Романов, тогдашний партийный босс Ленинграда.

Наверное, в то время начался Афганистан, потому что американцы возмущались и все спрашивали советских вождей, зачем они пошли на эту глупую, затяжную, никому не понятную войну, которая грозит по­ражением, поскольку у всех на уме был Вьетнам. Сенатор от Огайо Ховард Метценбаум все пытался сказать что-то Романову, но Романов не обращал на него никакого внимания. Наоборот, он всячески обха­живал Боба Страуса. Метценбауму было обидно, но я-то понимаю, по­чему Романов цацкался со Страусом. Дня него сенатор был чем-то вро­де депутата Верховного Совета СССР, а Страус — генеральным секрета­рем партии! Правда, демократической, но партии! И Романов прямо спросил Страуса: "Я просто удивляюсь. Вы же секретарь ЦК своей пар­тии, что же вы, не можете призвать к дисциплине своих членов? Как же они смеют голосовать, или как там у вас называется, не за тех, кого вы считаете нужным? Что ж это у вас за жизнь там такая, когда секретарь ЦК не может проконтролировать своих членов?"

Страус помялся и сказал, что у них в Америке несколько другой подход к партийным проблемам, вот даже сенатор Метценбаум часто выступает со своим мнением, которое идет вразрез с позицией партии, которую он представляет в Сенате.

Наступило молчание. Романов думал. Метценбаум смотрел ему в глаза. И вдруг он понял, что советские руководители — самого высоко­го эшелона — казалось бы, самые информированные люди в мире, ни хрена не понимают об Америке! Они живут в плену своих партийных представлений, завещанных Лениным и Сталиным, и думают, что весь мир живет по их дурацкой схеме!

Об этом и писал с горечью Митценбаум несколько лет назад. И он еще сказал, что переубедить их нет никакой человеческой возможности.

Вернемся к Олимпиаде.

Товарищ Черненко (ну, что за имя для вождя, Господи!) убежден, что товарищ Рейган — вождь всего американского народа. И стоит ему сказать пару теплых слов антисоветчикам, окопавшимся в Лос-Андже­лесе, как все 165 организаций, боровшихся в этом городе за неучастие СССР в Олимпиаде, заткнут свои хайла, их тут же всех пересажают, и никто не будет отравлять международную атмосферу криками о сби­том советчиками самолете, в котором погибло 269 человек, все забу­дут Афганистан (что вы пристаете к нам со своим Афганистаном, какое вам дело до тех, кто с нами граничит?), все забудут Щаранского и Саха­рова, который снова вышел на голодовку (это же наш, понимаете, гражданин, оставьте его в покое, мы с нашими что хотим, то и делаем), создадут олимпийскую деревню, куда можно будет согнать советскую команду, чтобы не разбежалась, и вообще наведут порядок в стране, где демократия распустилась уже настолько, что позволяет демонстра­ции разных отщепенцев, которые на всех языках — от русского до ки­тайского — твердят одно: "Нет! — советскому империализму!"

А президент Рейган этого не может. Даже если бы захотел. Потому что есть такая странная штука — Конституция Соединенных Штатов, принятая двести лет назад и запрещающая властям закрывать рот граж­данам этой страны. Это называется свободой слова. Так уж тут устрое­но. И слава Богу!

Жалко, конечно, что советские спортсмены не приедут. Они славные ребята. И хорошие спортсмены. Они же старались. Из них же вышибали рекорды. И теперь они не состоятся. И восточных немцев очень жалко. Там вся жизнь поставлена на спорт. Это у них такая коммунистичес­кая гордость. Там чемпионов дрессируют с детства. Там суперпорода людей, призванных воткнуть шило в задницу старшего брата — Совет­ского Союза. У них там вывороченный наоборот комплекс неполноцен­ности. Да, у нас Берлинская стена, зато наши спортсмены —лучше, чем в СССР! Куда теперь деваться с этими моральными ценностями?

И с чем теперь вернутся несостоявшиеся золотые медалисты? Рань­ше — получил золотую медаль, проходишь таможню без досмотра. А се­ребряную...

Можно вас на минуточку, молодой человек? — обращается таможенник к баскетболисту, привез-шему серебряную медаль. — Снимите пиджак, пожалуйста.

Чего, чего? — говорит баскетболист ростом с маленькую Эйфелеву башню. — Какой пиджак? Ты не сдурел? — и косится глазом на тренера, ростом с крохотного Дании де Вито, героя телесерии "Такси". Тренер, вздыхая и мучаясь, пожимает плечами. Он знает, что значит остаться на втором месте...

Баскетболист, краснея, снимает пиджак. У него руки по пять метров длиной. За это его и сделали баскетболистом. Он мячи в корзину кла­дет не подпрыгивая. На каждой руке у него — часы "Сейко". На всю длину рук — от запястья до плеча. Это он на сейле купил, по полтора доллара за штуку. А в России или в Грузии, или в Казахстане за каж­дую пару таких "Сеек" платят от ста пятидесяти до трехсот рублей. Так что у кого руки длиннее, тот и пан. Кто пан, а кто пропал. Этот пропал. Его за золотом посылали, а он, сучка, серебро привез... Дальше суд, дальше общественность, дальше коллектив, будь они неладны.

Все. Не видать советским, немецким, чешским, болгарским, венгер­ским, монгольским, вьетнамским, лаосским и другим ни золота, ни се­ребра. Так решили Черненки с товарищами. Ничего, отольются им спортсменские слезы...

Вот почему хорошо, что я не спортсмен. Зато я выиграл ящик конья­ка у своих сан-франциских друзей. Я знал, что Советы не поедут на Олимпиаду. У меня было такое предчувствие, помноженное на интуи­цию. Потому что я их понимаю. Я это знал.

Кто еще хочет проиграть ящик коньяка? Милости просим.

СЛУЧАЙ?

Конечно, мы заплатили за свою свободу. Получив право писать, мы потеряли своих читателей. Литературный наш труд перестал оплачивать­ся. Русская литература за рубежом перестала быть профессией. Ею зани­маются те, у кого есть другая, оплаченная, работа, то есть она преврати­лась в хобби. Либо те, кто не может не писать. Либо те, кто надеется выжить на рынке русской зарубежной журналистики. Либо те, кто на­деется, что его переведут на другой язык, и он получит другую чита­тельскую аудиторию, а, следовательно, деньги и славу.

Но кому нужна в Америке наша русская словесность, наша правда, наша душа? Кого здесь можно заинтересовать нашими тоталитарными проблемами, нашей драмой и нашим юмором? И кто в Америке выжил из русских писателей? Пушкин? Куда там... Платонов? Бабель? Зощен­ко? Все они похоронены переводчиками. Никто о них и не знает. Яркой звездой прокатился по литературному небосводу Запада "Доктор Жи­ваго", да сверкнул Солженицын на Куликовом поле борьбы с комму­низмом...

Отчего не интересуется нами Запад, нами, предвестниками и буре­вестниками грядущих столкновений, перебежчиками из завтрашнего дня в сегодняшний? Разве мы неинтересны? Разве мы не смешны? Не трагичны? А может быть, мы просто провинциальны для залитого огня­ми Бродвея и швыряющегося миллионами Голливуда? Может, мы и впрямь Золушка современной культуры, не попавшая на бал и не встретившая еще свою фею в тыквенном тарантасе? Как же нам вы­браться на свет Божий?..

Все эти мысли мучили меня, когда я в обеденное время обходил зна­комые улицы и площади Вашингтона. Как похорошел Вашингтон за по­следние годы! Как незаметно на месте сожженных в шестидесятые годы грязных кварталов возникли проспекты и скверы, окруженные пре­красными домами. Но я знаю и другой Вашингтон, город старых особ­няков и тихих улочек, где так хорошо гуляется и думается в залитом солнцем полдне, где неожиданно можно забрести в маленький уютный бар и выпить виски со льдом или просто кружку пива...

Как пробиться в настоящее коммерческое издательство? Аппетит к "русскому" давно утолен. Каждый уехавший — писатель. Тонны руко­писей пылятся в углах, никому до них нет дела. Кто же может помочь мне?

И гут в моем подсознании всплыло имя. Мне лично может помочь только один человек, подумал я. Его зовут Арт Бухвальд. Это самый знаменитый фельетонист мира. Его короткие смешные истории появля­ются одновременно в шестистах газетах США. Даже советские газеты иногда переводят его фельетоны, когда он издевается над недостатками американской жизни. Я и сам не раз печатал его в "Литературке" в свое время. Почему Бухвальд? Он сатирик. И я, в общем, тоже. Вдруг я ему понравлюсь? Что бы я у него попросил? Три вещи. Его агента, его изда­теля и его предисловие к моей новой книге. А если я не понравлюсь? Ну, что ж, гуд бай!

Это ясно. Теперь другой вопрос: где его найти? Он числится коррес­пондентом газеты "Лос-Анджелес тайме". Где Лос-Анджелес и где Ва­шингтон?.. Но я где-то слышал, что он живет в Вашингтоне.

С этими мыслями я подошел к зданию, где я работаю. Я подошел к световому табло на стене, где указано, на каком этаже тот или иной от­дел моего агентства. И вдруг увидел: "Арт Бухвальд, комната 1307". Я был поражен! Хожу по улицам, мечтаю об Арте Бухвальде, а он вот где — в моем здании! Я на десятом этаже, а он на тринадцатом! Ну что это? Рука судьбы? Я работаю здесь чуть ли не четыре года, его офис тут же, а я и не знал! Сразу родилась дурацкая фраза. Я войду и скажу ему: "Сэр, я не с улицы, я с десятого этажа". Он засмеется, и мы тут же по­дружимся.

Я сбегал к себе в комнату и достал свои книжки на русском, взял папку с рецензиями на книжку, вышедшую по-английски в универси­тетском издательстве, и поднялся на тринадцатый этаж. Я не волновал­ся. Я твердо знал, чего хочу. Секретарша спросила меня, кто я. "Рашен, — ответил я. — Рашенс ар каминг!" Она испуганно на меня посмот­рела и пошла докладывать Бухвальду. "Пожалуйста, Арт ждет вас".

В кресле сидел пожилой полный человек с сигарой в зубах. Ноги его лежали на письменном столе. Он протянул руку и сказал: "Извините, что у меня ноги на столе. Но в таком положении кровь идет от ног и го­ловы в задницу, а это очень полезно для моего здоровья". Я сказал: "Мистер Бухвальд. То, что хорошо для вашей задницы, очень хорошо и для меня. Пусть ноги лежат там, где им удобно". И я стал рассказывать, кто я и почему, и чего я хочу. Он прочитал мои рецензии, посмотрел мои русские книжки. А я разглядывал его кабинет. Полки с книгами, карикатуры, фотографии Бухвальда с различными президентами США. Тут мой глаз натолкнулся на книжку, стоящую на полке в ряду других. Где я видел этот корешок?

Мистер Бухвальд, — сказал я, — чья это книжка выглядывает вон на той полке?

Не знаю, — сказал он. — А что?

А ничего, — внутренне расцветая, сказал я. — Просто это моя книжка!

И я взял с полки свою книгу "Here's to your Health Comrade Shifrin" и показал ему свою фотографию на обложке. Хорошая, надо ска­зать, фотография. Мужественное лицо человека трудной, но интересной судьбы. Чеканный профиль. Остап Бендер просто сгорел бы от ревнос­ти.

—Кам он! — восторженно сказал Бухвальд.—Немедленно давайте мне автограф!

Я написал: "Великому сатирику от скромного юмориста. Из России с любовью". Он был доволен. Американцы любят получать автографы. Кто бы они ни были. А я люблю их давать. За этим я и пришел.

Знаете, — сказал он, — я отлично понимаю ваши трудности. Перевод все убивает. Перевод убивает шутки, сленг, ароматы, идиомы. Меня постоянно убивают в переводах. Но я уже привык. Где ваши перево-­ды? Дайте посмотреть.

Нет у меня еще переводов, — сказал я. — То есть есть, но они мне не нравятся,

А по-русски я не читаю, — со вздохом сказал он. — Принесите переводы, и я вам помогу. Я позвоню куда надо.

И теперь я заказал переводы.

Потому что мне снова выпал случай. Сумею ли я им воспользоваться?

Сумею ли я дописать эту историю?

ЧИТАЯ ЕВТУШЕНКО

Евгений Александрович не любит нейтронную бомбу. Евгений Александрович хочет остановить нейтронную бомбу. Он гуманист. Об этом он написал в своей новой поэме "Мама и нейтронная бомба" (журнал "Новый мир" № 7, 1982 г.).

Евгений Александрович Евтушенко не любит не только нейтронную бомбу, но и ее создателя Сэмюэла Коэна, значки "АББА", "Роллинг стоунз" и "Элтон Джон", которые носят теперь советские молодые лю­ди, он не любит наркоманов и учительницу физкультуры, которая при­няла его за немца, он не любит стиляг, диссидентов и эмигрантов (о них он тоже пишет в своей поэме), проклятых буржуев, которые купили себе атомные бомбоубежища, власовцев...

Евгений Александрович любит свою маму, папу, своих бабушек и дедушек, очень любит себя. И пишет об этом, как всегда, тепло и та­лантливо.

Две стихии бьются в творчестве этого противоречивого поэта. Он и сам говорит о себе, что он "расколот эпохой". Лирика и публицисти­ка — вот его стихии. И лирик Евтушенко — замечательный поэт. "Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит..." Кто не помнит этих стихов! Публицист Евтушенко кажется только что вы­шедшим из отдела агитации ЦК КПСС, где его тщательно инструктиро­вали, о чем, как, в какой форме писать и откликаться на события теку­щей мировой политики. Так и слышишь вкрадчивый голос партийного босса: "Понимаете, Евгений Александрович, вот изобрели в Америке нейтронную бомбу. Оружие это очень опасное. Оно убивает людей, но сохраняет дома, сооружения и военную технику. У нас такой бомбы пока нет, хотя наши ученые трудятся над ней изо всех сил. Естественно, прогрессивные силы мира должны возвысить свой голос против этого оружия. И ваш голос, Евгений Александрович, в этом хоре будет вы­деляться своей силой и проникновенностью. Вы ведь умеете чувство­вать нашу боль как свою. Уж потрудитесь, Евгений Александрович. Тем более, что Союз писателей намечает для вас новую поездку в Америку. Так договорились?"

Евгений Александрович отлично знает, почему и вследствие чего американцам пришлось изобрести нейтронную бомбу. Он отлично зна­ет, что танковые и ракетные силы Советского Союза на границах Запад­ной Европы приводят в ужас народы европейских стран. Страх этот пе­ред танковыми армадами СССР, в десятки раз превышающими числен­ность танков НАТО, совершенно парализовал волю и дееспособность многих европейских правительств. Неужели Евтушенко надеется, что ничто не будет противостоять агрессии Советского Союза, если он на нее решится? Полноте, Евгений Александрович! Вы прекрасно знаете, против кого и чего направлена нейтронная бомба! Отчего же вы не выступаете против всех водородных бомб в мире, а осуждаете лишь нейтронную? Не оттого ли, что именно этого вида оружия нет пока под рукой у советских вождей? А если бы была, посмели бы вы выступить против нее? Не обломал бы вам руки тот же самый партийный босс, ко­торый попросил вас вставить в вашу поэму тему "нейтронной бомбы"?

"Расколотый эпохой" поэт написал поэму "Мама..." свободным сти­хом. Это, пожалуй, первый его опыт в этом жанре, что позволило ему создать прозаическими средствами широкое полотно, многие детали которого узнаваемы и близки мне лично: ведь мы с Евтушенко ровес­ники. Он помнит то, что помню и я: и кинотеатр "Форум" у Колхозной площади, и коробку из-под карамели "Ландрин", и рапортички эстра­ды, и киоск у Рижского вокзала, где продавали журналы "Работница" и "Здоровье", и нищие белорусские поля, и очереди, в которых его маме "пуговицы невзначай оторвали, когда "выбросили" обои из ГДР".

Все помнит поэт, только главное забыл: кто виноват в том, что баб­ка его Ганна живет в такой беспробудной, крепостнической нищете в несчастной белорусской деревне, почему и кто убил в тридцатых годах обоих его дедов — белоруса и латыша, отчего гак настрадалась его ма­ма, Зинаида Ермолаевна, отчего и сейчас можно увидеть "младенцев, еще ходить не умевших, но по полю ползавших с пользой, выгребая пальчиками картошку". А картофелины те - "втрое больше их кро­шечных кулачков"! И еще он забыл, против кого и почему изобретена нейтронная бомба. Поэту очень жалко итальянских детей, расклеиваю­щих листовки с призывом против нейтронной бомбы. Он хочет убедить легковерного советского (да и несоветского) читателя, что на головы этих детей упадет атомная бомба. Нет, Евгений Александрович! Эта бомба — ответ свободного мира на сатанинскую мощь советских тан­ков, и итальянские дети, списанные вами с пошлой картины-плаката ху­дожника Федора Решетникова, совершенно ни при чем! Напомню, что Решетников в пятидесятых годах "создал" картину, где изображены два французских мальчика: один клеит на стену плакат со словом "мир", а второй смотрит, нет ли поблизости полиции. Художник хочет убедить зрителя, что за слово "мир" на Западе можно угодить в тюрь­му. И эту жалкую агитку воспроизводит Евтушенко в своей поэме!

Целая глава уделена эмигрантам, живущим ныне в Нью-Йорке. Он там пил с ними водку, а теперь льет на них помои. Перед тем, как рас­сказать о них, поэт намекает на их "истоки": ну, конечно же, это те "стиляги" сороковых годов, "плесень", выброшенная на улицы горо­дов, которым по-пролетарски одетый поэт искренне завидовал. Они, "стиляги", основали "вещизм" в России: за галстук с павлинами они готовы были продать свою родину! Здесь и сын академика, художник, живущий теперь в Нью-Йорке, и харьковский поэт, работающий ныне мажордомом у миллионера, и переводчик с грузинского, и манекенщица, переходящая с рук на руки вышеупомянутым господам, и им­портная ныне вобла, и "Нью-Йорк таймс", "исполняющий роль "Вечер­ки", и бутылка водки, разбивающая окно. И глаза у всех опустошен­ные, "набитые пылью скитаний". А сын академика "вдруг спросил сов­сем по-московски, вернее, по улицегорьковски: "Старичок, только без трепа, как ты думаешь, будет война?"

На этом месте я чуть не упал со стула. Если и был такой разговор, то в подтексте его были слова: "Старичок, как ты думаешь, Россия напа­дет на Америку? Не развяжет ли она войну в какой-нибудь другой час­ти света, не погибнем ли мы все оттого, что ваши сукины сыны под­держивают нацистов и террористов всех мастей в мире, захватывают Афганистаны и подавляют Польши?" Вот ведь что спросил сын акаде­мика. И попросил Евтушенко ответить ему без гнусного пропагандист­ского трепа. А Евгений Александрович не сумел. Он "треплется", что нейтронная бомба — оружие нападения, а не защиты. Ах, как стыдно, Женя!

Поэт пишет, что в нем течет много кровей: русская, белорусская, украинская, польская, латышская, татарская. И перечисляет, что имен­но в каждой крови сделало его тем, чем он стал. Но почему, Евгений Александрович, не бьется в вас русская кровь академика Сахарова, ук­раинская — Тараса Шевченко, польская — Леха Валенсы, латышская — борцов за ее независимость, татарская — тех, кто погиб в сталинских теплушках, выселенный со своей родной земли? С кем же вы, мастер культуры?

"СТЕНА"

Подумать только, этот фильм снимался американскими кинемато­графистами в Варшаве, в 1980 году! Премьера его состоялась недавно по телесети Си-Би-Эс. Фильм назывался "Стена".

Стена стала поистине символом нашего времени. Берлинская стена, Кремлевские стены, Великая китайская стена, Стена Плача в Иерусали­ме... В этом фильме речь идет о стене Варшавского гетто. О погибшем мире польского еврейства. О еврейском сопротивлении.

Польские евреи были такие же, как мы. Только лучше. Они умели защищаться. И умирать с оружием в руках.

Мы видим улички гетто, евреев, снимающих шапки перед каждым немецким солдатом, желтые звезды. И все время страшное чувство — их убьют.

И все время сравнения...

У нас не было повязок, отличающих еврея от нееврея. У нас были паспорта...

Убегает богатый еврей из гетто — он купил себе фальшивые доку­менты. "Через пятнадцать минут я буду поляком!" — кричит он. И мы были такими. Мы тоже старались. Ну и как, взяли они нас к себе?

"Мы заперты, мы заперты! " — лейтмотив этого фильма. Как это похоже на то, что происходило с нами!

Эсесовец снимает сцену "счастливой жизни" евреев в гетто. Потом Геббельс будет показывать этот фильм простодушным иностранцам. Евреи сидят в чистеньком кафе на варшавской улице и пьют кофе из маленьких изящных кофейных чашечек. Как это похоже на пресс-конференции, устраиваемые в СССР для тех же простодушных ино­странцев, на которых знаменитые советские евреи, пряча глаза, расска­зывают о своей счастливой жизни в стране Советов!

Шесть тысяч человек отправлялось ежедневно в Треблинку. "Вас слишком много! " — спокойно объясняет немец. Вас слишком много! Какое ужасное, знакомое выражение. Один из новых эмигрантов рас­сказывал мне, что к нему не раз подходили на улице в Москве и гово­рили: "Когда же вы уберетесь в свой Израиль?" "Почему, почему вы так говорите?" — с мукой спрашивал он. "Вас слишком много!" — от­вечали они.

Уходит поезд в Освенцим.

Сегодня и ежедневно...

Глядя на экран, я все время вспоминал Галича. Все реже встреча­ется в печати его имя, а ведь он был не просто удивительным поэтом и бардом, он был нашей совестью. Поезд уходит в Освенцим сегодня и ежедневно...

Идут теплушки, набитые польскими евреями. Один из героев филь­ма прослеживает их маршрут. "А где же люди?" — спрашивает он ма­шиниста. "Ты чувствуешь запах? — отвечает машинист. — Запах дыма? Это они".

Рассказать вам, как растлевают души? Евреям-полицейским прика­зывают привести к теплушкам, уходящим в Треблинку, четырех своих единоверцев. За это им обещают жизнь. Полицейский приходит домой и говорит своему отцу: "Пойдем со мной, Ты старый. Ты можешь меня спасти".

Теплушки... Помните ли вы их? Мы ехали в теплушках в эвакуацию в 41-ом. Наш поезд бомбили. Я помню кровь, крики, рев самолетов. Мы добрались до деревни Молодицы Рязанской области. Мы с мамой были первыми евреями, которых здесь видели. Старуха Варя сказала: "Ишь вы, какие тоненькие..." На клубе висел огромный плакат: "Бол­тун — находка для шпиона". У шпиона был горбатый еврейский нос и длинное ухо...

Фильм "Стена" рассказал о том, как боролось и умирало Варшав­ское гетто. А я думал о том, что наши убийцы не изменились. Они и сегодня хотели бы добить нас. Отчего же они нас боятся теперь? Ведь первое, что заявила военная хунта Ярузельского: "Солидарность" — это еврейские штучки. Это в Польше, где "еврейский вопрос" был оконча­тельно "решен" Гитлером и предшественниками Ярузельского? Вы за­метили: там, где появляется борьба за жизнь и свободу, они тут же при­крепляют ярлык "еврейские штучки". А я бы поставил вопрос так: будут ли герои еврейского сопротивления в Варшавском гетто приме­ром для "Солидарности"?

Мне рассказывали, что замечательный польский писатель Станислав Ежи Лец, еврей по национальности, во время немецкой оккупации на­дел форму немецкого офицера и разгуливал в ней по Варшаве. Когда он встречал немца, он вынимал пистолет и стрелял. "Как же вас не арестовали?" — спросили Леца. Он ответил: "Я не был в партизанском отряде. Меня некому было предавать". Лец выжил.

А герои Варшавского гетто погибли. Они все ждали, что проснется "совесть мира". Она не проснулась. Где же был мир? Где была Англия? Америка? Где был Бог? На это евреи в фильме "Стена" отвечают: "Мы верим в Бога даже тогда, когда он молчит".

И, стиснув зубы, я досмотрел этот страшный и возвышенный фильм.

"Никогда больше! — думал я. — Никогда!"

"СКОКИ"

Я давно не писал рецензий. Я даже забыл, как это делается. Но вчера, посмотрев телевизионный фильм "Скоки", я не мог не взяться за перо. Фильм этот взволновал меня необыкновенно. Потому что в нем расска­зывается о нас, о нашем отношении к фашизму и демократии.

Сюжет такой. Американская национал-социалистическая партия (по­просту говоря, неонацисты) хочет провести свою демонстрацию в не­большом зажиточном городке (в России это называлось бы деревней) Скоки, штат Иллинойс. Сорок процентов жителей Скоки —евреи, при­чем многие из них в детстве или юности чудом спаслись от смерти в на­цистских концлагерях и потеряли там всех своих родных и близких. Вопрос стоит так: следует ли разрешить демонстрацию кучке нацистов, одетых в эсэсовскую форму со свастикой на рукаве, в районе, заселен­ном евреями, чья память о гитлеровских палачах никогда не остынет и чья ненависть к убийцам ничуть не меньше, чем ненависть нацистов лю­бых мастей к евреям.

Главную роль в фильме исполняет Дэнни Кей, комедийный актер, которого я знаю по многим американским фильмам. Это его первая драматическая роль. Он играет еврея, жителя Скоки, чья совесть не мо­жет допустить безнаказанной демонстрации нацистов на улице его го­родка. Дэнни Кей играет свою роль потрясающе.

Он говорит, что если наци пройдут по Скоки, то он возьмет в руки пистолет или дубину и станет их убивать. Обстановка накаляется так, что в действие приходит американская юридическая система: разрешать или не разрешать демонстрацию? Адвокаты из Лиги защиты граждан­ских прав вынуждены вмешаться в разгорающиеся страсти и стать на сторону... нацистов! Почему? Потому что в Америке никому нельзя за­крыть рот. Потому что у нас в стране действует первая поправка к Кон­ституции, декларирующая свободу слова. Свободу слова — для всех! Эта поправка к Конституции — основа демократического устройства Америки. Она охраняет свободу для всех — для большинства и для меньшинств, так как меньшинства всегда под атакой. Меньшинства — это и негры, и женщины, и латиноамериканцы, и коммунисты, и нацис­ты, и ку-клукс-клановцы, и гомосексуалисты. Запретив свободу слова для одних, мы можем запретить свободу слова для всех. Вот почему Лига защиты гражданских прав стоит на стороне нацистов. Ирония за­ключается в том, что адвокат этой Лиги — еврей. Еврей должен защи­щать своих кровных врагов от своих друзей, от памяти о шести милли­онах убитых, от всего, что ему дорого и свято! И, тем не менее, он за­щищает в суде право наци на проведение демонстрации. Потому что за­кон — выше личных чувств. Потому что закон есть закон. Потому что демократия отличается от фашизма и коммунизма тем, что она защищает даже свободу мышления, которое ей враждебно.

Что меня поразило в этом фильме — я увидел евреев, готовых взяться за оружие для защиты своей чести, достоинства и жизни. Я не говорю про израильтян — они другие, они давно доказали, что еврей — это тоже человек с ружьем, что он не похож на карикатуры антисеми­тов, рисующих нас трусливыми, хитрыми, жадными и коварными. Я го­ворю о нас, европейских евреях, о нас с вами, какими их рисует Дэнни Кей, какими мы были, когда наци выстраивали нас в очереди в печи Ос­венцима! Я понял, что если это случится на моей улице, я тоже смогу взять в руки автомат. Меня уже не загонишь в Освенцим.

Я понял это, когда у нас в Вашингтоне проходили антиамерикан­ские демонстрации иранцев. Они шли стеной, их были тысячи. Они ора­ли свои лозунги против шаха, против Америки, против нас с вами. Они шли, как слепые. Я стоял на тротуаре рядом с американцами, и мы молча смотрели на эту бесновавшуюся, запрудившую все улицы толпу. Так, наверно, было и в семнадцатом году. Все революции одинаковы. А потом я не выдержал! Я выхватил американский флаг у какого-то школьника, стоявшего рядом, и вышел с ним на середину улицы. Кля­нусь вам! Я никогда не делал это прежде. Я не знаю, что толкнуло ме­ня на этот шаг. Я стоял с флагом посреди мостовой, а колонна иранцев шла мне навстречу. Их окружали полицейские со всех сторон, тысячи полицейских. Они охраняли демонстрацию иранцев. Это была легаль­ная, разрешенная демонстрация. И тут кто-то положил мне руку на пле­чо. Я оглянулся. Это девушка стояла рядом со мной. И какой-то моло­дой негр. И какой-то старик. И какой-то мальчик. И мы стояли под на­шим флагом, и в груди у меня был восторг и слезы. Потому что мне было что защищать! И рядом со мной стояли граждане моей страны. Испытывали ли вы подобное чувство?

Полицейский, шедший впереди колонны иранцев, подошел к нам и сказал: "Вы должны дать им дорогу. Они имеют право пройти. Поверь­те, я чувствую то же, что и вы. Но они имеют право пройти". Он стал теснить нас на тротуар. Я подошел к уличному музыканту, всегда си­девшему на углу Пенсильвания авеню и 17-й улицы, и сказал ему: "Год, блесс Америка". И он заиграл на гитаре, и мы запели "Боже, благосло­ви Америку!" И вокруг нас собралась вся улица, и я видел слезы на глазах людей. И иранцы, проходя мимо нас, невольно смолкали, а ора­ли лишь потом.

Вот почему я чувствовал то же, что Дэнни Кей в фильме "Скоки". Он боялся не нацистов, а чувства своей беспомощности. Он хотел быть человеком и сказать свое "нет!" Потому что хватит бояться! Мы всегда боялись. Боялись нацистов, боялись коммунистов, боялись белых, боя­лись красных, боялись Махно и Петлюры, Сталина и Гитлера, Хрущева и Брежнева.

А теперь мы не боимся. А раз так, то мы сможем выдержать и демонстрации нацистов, и подстрекательские газеты коммунистов, и наг­лые выходки иранцев. Потому сто у нас — свобода. И ее нельзя терять. Когда кончается свобода, начинаются лагеря. Когда убивали маму, вспоминает Дэнни Кей, все вокруг говорили: "Что мы можем сделать? Что мы можем сделать?"

Можем. Теперь можем. Если научимся понимать демократию. Если научимся понимать закон. Если сумеем сберечь свободу слова. Для всех.

Демонстрации нацистов в Скоки не произошло. Суд запретил демон­страцию, потому что, по мнению суда, свастика могла вызвать беспо­рядки. Потому что евреи в Скоки могли убить нацистов.

Но победили ли евреи, не допустив этой демонстрации? Победила ли свобода?

И как нам жить дальше? Вот вопросы, которые остались у меня пос­ле просмотра превосходного телевизионного фильма "Скоки".

РУССКИЕ ТАКИ ЗДЕСЬ!

Мне довелось посмотреть телепередачу Пи-Би-Эс "Русские здесь". Это, пожалуй, первая попытка работников американского телевидения проанализировать социальный состав и политические корни нашей вол­ны эмиграции. Сразу скажу, что попытка эта была предпринята с до­вольно сомнительными целями: телезрителю внушалось, что в боль­шинстве своем мы рабы, алкоголики и невежды, предпочитающие жизнь при коммунизме жизни в нормальном демократическом общест­ве. Рупорами этих отвратительных идей выступили поэты Лев Халиф и Константин Кузьминский, взявшие на себя смелость говорить от имени всех нас и страстно доказывавшие вытаращившим глаза американским телезрителям, что мы ушли от коммунизма к демократии потому, что понятия не имели, как ужасна демократия и как мила жизнь при КГБ, где вышеперечисленные инженеры человеческих душ чувствовали себя важными и значительными, а приехав в Америку, поняли, что никому здесь не нужны. Наши непризнанные гении теперь точно знают, что сво­бода — не для них и не для нас. Они готовы вернуться в Советский Со­юз вместе с несчастными, скверно выглядящими на экране жителями Брайтон-Бича. Но, пока это невозможно, наши эмигранты предпочита­ют дублировать зарубежные порнофильмы и слушать записанные на ви­деопленку песенки Фрадкина на слова Долматовского.

Камера любовно рассматривает гнусную оргию, в центре которой вальяжно развалился мистер Кузьминский, с упругого живота которо­го то ли пес, то ли приятель жрет картофельные чипсы. Тут же декадентствующие барышни, похожие на тех, что мы оставили в подворотнях Марьиной Рощи, и другие люмпены стаканами пьют водяру, создавая у пораженных всем этим телезрителей чудовищное впечатление о России, которую действительно трудно понять умом в такой мизансцене.

Создатели фильма сделали все возможное, чтобы американцы пере­стали подавать нам руку: кто же захочет общаться с сукиными детьми, не способными отличить фашизм от демократии? Кто же захочет об­щаться с людьми, в чьих мозгах вытравлены клетки свободы? Кому нужны эти жалкие, нелепые пританцовывающие дикари, прожигающие жизнь в ресторанах Брайтон-Бича, нажирающиеся так, будто завтра Америка переходит на карточную систему или завтра вообще ничего не будет, а будут только пошлые графоманские песенки а-ля-цыганщина, под которые танцуют вальс тетя Сара и дядя Хаим!

Стыдно, господа!

Не такие мы. И не потому мы уехали. И не так мы живем. Так живут те, кто не умеет и не хочет жить иначе.

Я не обижаюсь на создателей фильма, сработавших эту ленту по худ­шим образцам советской пропаганды на радость андроповским молодчикам и тухлым либералам из американских интеллектуалов, которые устами наших эмигрантов доказывают преимущества социализма перед прогнившим капитализмом. В конце концов, это их право: у нас свобо­да печати. Мне стыдно за тех бывших "борцов за свободу", которые, ничего не умея и ничего не поняв, в сущности оклеветали нашу эмигра­цию.

Трудно ли нам тут? Да, трудно. Такие ли мы, как показали нас в фильме "Русские здесь"? Нет, не такие!

А какие?

* * *

Подумайте сами: врачи, приехавшие сюда без языка, без знания то­го, что им предстоит, сдают все эти чудовищные экзамены и становятся американскими врачами! Откуда в вас эти силы, друзья мои? Откуда этот железный напор, стальная воля, жизнеспособность, позволяющая вам на первых порах жить в убогих квартирах, к которым вы не при­выкли, где мебелью служат тараканы, и долбить, долбить, долбить эти огромные фолианты на чужом языке, чтобы стать на свое место?

Я думаю сейчас о докторе, моем друге, профессоре из Москвы. Он живет в Лос-Анджелесе. Он лечит американцев и русских эмигрантов. Он лечит моего папу. И маму. И покрикивает на них, когда они не слу­шаются. В Москве он был крупным врачом. В Америке он стал круп­ным врачом. Он пробился через чудовищные трудности. Чье место он занял в своей новой жизни? Свое. Снимаю шляпу перед вами, доктор!

Я думаю о другом моем друге. Там он был начальником домострои­тельного комбината. Ну, кем может работать в Америке начальник? Правильно, чернорабочим. Так он и делал. Жена его была зубным вра­чом. Что может делать здесь стоматолог из России? Правильно, мыть полы. Так она и делала в одном из домов для престарелых. Но мой друг копал землю и смотрел, как строят тут дома. А потом он бросил свою лопату и стал строить сам. Он построил три дома, которые даже по меркам Беверли-Хиллс, где живут звезды, — дворцы! Он их постро­ил с такой инженерной изобретательностью, что со всех концов Амери­ки к нему тянутся специалисты, чтобы посмотреть на это чудо. Потому что его дома висят на склоне горы. Как они висят, я не знаю, спросите у него сами. Но они — лучшее, что я видел в Америке, а я уже видел тысячи домов, богатых и бедных, "колониалс", "сплитс", "рамблерс" и шмамблерс. Я видел все, а таких домов не видел. И мой друг стал "билцером". А его жена купила тот дом для престарелых, в котором она мыла полы. И теперь они — успешные американцы.

Я помню еще об одном моем друге, кандидате экономических наук. Он приехал в Нью-Йорк и на следующий день испек пирожки с картош­кой. Зачем? Он взял эти пирожки и пошел на кампус Колумбийского университета. Там он их продал с лотка. Он каждый день приходил туда и продавал пирожки, которые он выпекал. Наверное, мама научила его этому. Обычно московские ученые не очень сильны в этой науке. И, подзаработав на этом немного денег, он нанял двух теток, которые по его эскизам шили пестрые фартучки к радости студенток того же уни­верситета. Надо добавить, что мой друг утром продавал свою продук­цию, а вечером его приглашали выступать в различных клубах, универ­ситетах и синагогах, где он рассказывал об экономике России и о поло­жении евреев в СССР. На одной такой встрече к нему подошел старичок и сказал, что, сдается, молодому человеку нужна работа. Пусть зайдет завтра в пять. Он торгует очками. Что-нибудь придумаем.

Другой бы сказал: торговать очками? С моими дипломами и амби­циями?! Да я в Москве был ого-го кто! Да на меня министры равня­лись! Да я за руку был с самим Николаем Васильевичем! Да я...

Мой друг был нормальным человеком, он так не рассуждал. Он знал, что у старичка есть работа! И ровно в пять он там был. Старичок дейст­вительно торговал очками, но не в том смысле, что у него была лавочка в Бруклине и он нуждался в кандидате экономических наук, чтобы тот подметал ее после ухода хозяина. Он был хозяином крупнейшей опти­ческой фирмы по оптовой продаже линз и очков в США. А может быть, и во всем мире. Есть такие тихие старички, чаще всего из Витебской губернии.

Мой друг стал носить ящики на огромном складе. А потом пошел к старичку и сказал, что он носит и ставит ящики так, а надо бы их носить и ставить вот так. Старичок сказал: "Этого я и ждал от тебя". И теперь мой друг — вице-президент той очкастой фирмы. И жена его уже сдала все экзамены на врача и открыла свой офис. Русские здесь! Это они правильно говорят...

Был у меня в Москве товарищ. Он был хорошим инженером. Он да­вал Госплану и Совету министров свои рекомендации и предложения. Скажем, как выгоднее провести газопровод из точки А. в Сибири в точ­ку Б. в Малаховке. Ему говорят: вы очумели! Это же десять миллиар­дов рублей! Вы знаете, что такое десять миллиардов рублей?! Он гово­рит: это десять в десятой степени. Его не интересовали их глупости, он занимался концепциями. Поэтому он им был не нужен. Он и уехал в Техас. И стал изобретателем. Он изобретает те вещи, которые обойдут­ся предпринимателям и фирмам в миллионы долларов. И его покупа­ют. И он скоро перевернет всю эту Америку, потому что идеи из него прут, как продукты из моего холодильника. А так как он концепту­алист, а по-нашему системщик, то ему все равно, в какой области изо­бретать: в нефтяной ли, в угольной промышленности, в разведении боб­ров или в области применения солнечной энергии. Такой у него мозг. И ему есть что добавить к американской системе свободного предприни­мательства. Мой товарищ и сейчас один из самых успешных людей нашей эмиграции, а что будет завтра? Вот увидите, что будет...

К чему я вам рассказываю все эти истории? А вот к чему: я думаю о своей неблагодарной родине. Я думаю о том, что она потеряла, поте­ряла от ненависти к нам, от гнусного своего неприятия людей талант­ливых, решительных и творческих. Она, наша родина, думала, что, вы­теснив нас в эмиграцию, она тем самым обрекает нас на несчастье и не­прикаянность, она надеялась, что мы никому не нужны в этом мире, что мир отторгнет нас, как она сама. Ан нет, ребята! Я бы мог порассказать вам сотни историй, вроде вышеизложенных. Я вам еще расскажу о мо­ем брате Мише, замечательном кинооператоре, бьющемся сейчас со всем Голливудом за свое место под киносолнцем, потому что это его призвание, и он своего добьется! Он сказал мне как-то: "Понимаешь, мы представляем собой некое физическое тело, помещенное в другую сре­ду. Но мы уже здесь, и никуда они от этого не денутся. Им придется по­тесниться". И с точки зрения физики, и с точки зрения здравого смыс­ла он прав. По-моему. Я расскажу вам и о других моих товарищах, зна­комых и незнакомых, чьи успехи мне по сердцу. Чуть не забыл: всем тем, о ком я вам сегодня рассказал, — пятьдесят или чуть больше. Или меньше. Каково в этом возрасте шагать по жизни? Поэтому я не пишу о молодых — им и карты в руки!

И еще я думаю, что наш отъезд — удар по русской культуре. Той, которую мы так любили. И создавали. Потому что литературу делают читатели. Где теперь читатели? Театр — это зрители. Где теперь зрители? Для кого будет писать ваш любимый поэт? Ведь вас уже нет. Кто будет шептаться в фойе после просмотра спектакля в театре на Таганке? Ведь вас уже нет. Для кого будет стараться кинорежиссер X.? Ведь вас уже нет.

У писателя Рея Брэдбери есть рассказ "И грянул гром". Это о том, что некая предприимчивая фирма организует путешествия в прошлое. Вы можете купить билет, уехать на машине прошлого в доисторические времена и убить там мастодонта. В доисторических джунглях пробита тропа к тому месту, где пасется этот мастодонт. (Или динозавр, черт его знает, как его звали.) Его можно убить потому, что через секунду после вашего выстрела на него упадет сук, который его прикончит. Так что вы не нарушите законов эволюционного развития. Эволюция от этого не пострадает. Поэтому условие одно — вы не имеете права сой­ти с тропы. Если вы сойдете, то можете раздавить какого-нибудь жуч­ка или бабочку, отчего весь ход исторического развития будет нарушен. (Я не скучно пересказываю? Тем более, что я читал этот рассказ очень давно. Мировой рассказ!)

А в это время в Америке происходят выборы Президента. И всюду развешаны плакаты: "Выбирайте Говарда Смита, этого поборника прав человека! Не голосуйте за Джона Джонсона, этого черносотенца и мракобеса!"

И вот некто отправляется на сафари в прошлое. И он сходит с тропы и нечаянно давит бабочку. Сопровождающий в этой поездке убивает его как преступника. И, вернувшись на машине времени домой, все видят плакат, на котором написано: "Да здаствует наш призидет Джон Джонсын, наш вошдь и учитиль!" Некто раздавил лишь ничтожную бабочку, и весь ход эволюции повернулся вспять! Вот такой рассказ.

Вы мне скажете: перестань, нас всего горстка, а там осталось огром­ное число прекрасных людей. Наш исход совершенно незаметен в такой большой стране, как Россия. И нет! — скажу я. Мы — та маленькая ба­бочка, которую раздавил некто. Но он только изменил эволюционный процесс там. Как жаль оставшихся!

* * *

Вот какие мысли возникли у меня после просмотра лживого пропа­гандистского фильма "Русские здесь".

Мы — часть своего народа. И каждый народ имеет право на своих ге­ниев и своих преступников, на своих удачников и своих неудачников. Но народ, лишенный стремления к свободе, — не народ. Это чернь. Представлять всех нас чернью — дело неблагодарное и подлое.

КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ

Однажды я попал в студию Кукрыниксов. Она занимала последний этаж дома № 8 на улице Горького в Москве. Там они работали. Я при­ехал к ним заказать политическую карикатуру на 16-ю страницу "Лите­ратурной газеты", где я работал. Вообще-то с самого начала новой, "толстой", "Литературки" мы решили, что карикатуристы старой со­ветской школы должны оставаться там, где они есть, — в "Правде", в "Известиях", в "Крокодиле". А мы уж обойдемся теми, кого воспитаем в "своем коллективе". И вокруг нас образовался узкий кружок моло­дых талантливых художников, которые любили не только рисовать, но и думать: Вагрич Бахчанян, Виталий Песков, Владимир Иванов, Игорь Макаров и еще несколько человек...

Кукрьшиксы и Борис Ефимов появлялись тогда, когда нельзя бы­ло печатать "своих": в день 7 ноября, 1 мая... Перед этими революци­онными праздниками начальство вызывало меня и говорило: "Не бу­дем же мы поганить нашу газету вашими антисоветчиками в дни тор­жеств. Попросите Кукрыниксов украсить вашу гнусную страницу чем-нибудь выдающимся". И я ехал к Кукрыниксам...

В самом деле, можно ли было напечатать в газете седьмого ноября такую, скажем, карикатуру?

Реклама на сайте