«Тот, кто называл себя О.Генри»

Николай Внуков Тот, кто называл себя О.Генри

ГЛАВА О Номере 30664, бывшем ковбое, провизоре, клерке и кассире Национального банка

Прокурор Юджи Максей протянул руку и нажал рычаг сифона. Струя содовой с шипеньем ударила в стакан. Ломтик лимона подпрыгнул и завертелся в белом водовороте.

Максей поднял стакан и, скосив глаза на заключение присяжных, положенное перед ним секретарем, отпил ровно половину. Потом вытер губы синим полотняным платком и встал.

— Леди и джентльмены! — сказал он звучным, хорошо поставленным голосом. — Мы, техасский уголовный суд, по ходатайству государственного ревизора Национальных банков, рассмотрели три предложенных нам дела, под номерами тысяча сто сорок восемь, тысяча сто семьдесят четыре и семьдесят пять, и установили, что подсудимый Вильям Сидней Портер, тридцати шести лет от роду, уроженец города Гринсборо, графство Гилфорд, штат Северная Каролина, виновен в растрате или присвоении восьмисот пятидесяти четырех долларов и восьми центов, принадлежащих первому Национальному банку города Остин.

Максей сделал паузу и посмотрел на подсудимого. Невысокий плотный шатен с длинными обвисшими усами безучастно сидел за своей загородкой. Прокурору показалось, что он даже не слышал его пышного вступления, а просто дремал, прикрыв ладонью глаза.

Максей откашлялся и повысил голос на полтона:

— Я, прокурор Юджи Максей, ходатайствую перед судом о заключении вышеуказанного Вильяма Сиднея Портера в каторжную тюрьму города Колумбус, штат Огайо, сроком на пять лет.

Шатен продолжал сидеть в той же позе. Не вздрогнул, не отвел руку от лица и даже не выругался, как делали другие.

Председатель, обращаясь к присяжным, спросил:

— Может быть, господа присяжные не согласны с моим ходатайством или с формулировкой приговора?

Двенадцать пальцев поднялось над зеленым столом присяжных, и кто-то проворчал:

— Какого черта, надо скорее кончать. Подохнуть можно от духоты.

— Согласен ли подсудимый с решением суда?

Шатен отвел, наконец, руку от лица и поднялся со скамьи. У него были серые глаза.

— Я согласен, ваша честь, — сказал он, слегка заикаясь. — Только прошу объяснить, что это за сумма — восемьсот пятьдесят четыре доллара. В докладной ревизора, как я помню, дело шло о трех тысячах.

Председатель любезно кивнул. Он мог не отвечать на этот вопрос. Но почему не сделать приятное осужденному в Колумбус? Пусть он унесет в ад хорошие воспоминания о техасских судьях. В конце концов они южане и настоящие джентльмены, не то, что какие-нибудь коннектикутцы или мичиганцы.

Дело о ссуде под расписку трех тысяч долларов прекращено еще в марте. Недостача в восемьсот пятьдесят четыре доллара была обнаружена после тщательной проверки записей в кассовой книге. Таким образом, возникли три новых дела.

Ага, понимаю, — сказал осужденный.

Может быть, вы хотите передать что-нибудь семье? — еще раз любезно улыбнулся председатель.

— У меня нет семьи.

Председатель ударил деревянным молотком по столу.

— Процесс окончен, леди и джентльмены. Прошу освободить зал заседаний.

Заскрипели отодвигаемые стулья. Публика потянулась к выходу.

Секретарь расстегнул ворот рубашки и покрутил шеей.

— Даже виски сегодня не идет, — сказал он. — Проклятая погода. Цены на хлопок опять упадут.

К осужденному подошел полицейский сержант.

— Идем, приятель. Все кончилось, — сказал он. Шатен послушно поднялся со скамьи.

Остинская пересылка временно помещается в здании бывшего хлопкового склада. Длинный коридор прорубает постройку вдоль. По сторонам коридора — клетки с дверями из железных прутьев. Вильяма заперли в одну из клеток в начале коридора, а рядом, в такой же клетке, — спокойный симпатичный парень из Эль-Пасо. Мексиканец-конокрад. Он почти все время спит. Наверное, отсыпается за бурные, бесприютные дни на воле. Вильям так не может. Что-то скверное творится с нервами. Хорошо, что у мексиканца большой запас крепких сигар и стены камер не доходят до потолка, сверху решетка, через которую легко перебросить что угодно. Вильям курит мексиканские сигары и ходит по своей клетке или сидит на циновке в углу.

Сколько времени уйдет у них на подготовку документов, день, два? Почему они не отправляют в Колумбус сразу после суда? Лучше уж сразу бы, одним махом, прямо в котел. И почему они не зажигают здесь свет, ведь на дворе уже ночь. Где стражник?

Билл подошел к двери и крикнул в темную пустоту коридора:

— О-гэй!

Темнота зашевелилась и спросила хриплым спросонья голосом:

— Что нужно?

— Свет, — сказал Билл. — Ради бога, зажгите свет.

— И чего тебе, парень, не спится?

Темнота откашлялась, потом загремела каким-то железом, и, наконец, под потолком вспыхнул и зашипел газовый рожок. Тени железных прутьев расчертили камеру косыми тусклыми полосами. Стражник, почесываясь, с любопытством заглянул в клетку Билла. Совсем молодой парень, безусый мальчишка с ленивой походкой.

— За что посадили? — спросил он. — Убийство?

— Да, почти, — ответил Билл, радуясь, что тишина кончилась.

— Выпивка, потом драка, потом сгоряча ты кого-нибудь пырнул ножом, верно?

— Свое прошлое, — сказал Билл. — Я прикончил свое прошлое. Тридцать шесть лет.

Стражник почесал за ухом, соображая.

— Куда ты приговорен?

— В Колумбус.

— Поздравляю, — сказал стражник. — Там с тебя спустят лишнюю шелуху. Как с яичка.

— Что такое Колумбус?

— Увидишь, — сказал стражник. — Скучать не придется. Как с вареного яичка, понял? Скучать не придется.

Он громко зевнул и ушел. Билл прилег на циновку.

Утром принесли завтрак — кусок теплого кукурузного хлеба, кружку кофе и ломоть плохо прожаренного бифштекса.

Через несколько минут перед камерой появился сержант. В руках он держал портфель.

— Все в порядке, Портер. Собирайся. Поедем на десятичасовом.

Я готов, — сказал Билл.

Стражник отворил дверь.

Ваша честь, — сказал Билл, — разрешите один вопрос.

Говори.

Вы меня поведете в наручниках?

С чего ты это взял? Я никогда никого не вожу с браслетами. Никогда. Мне достаточно глаз и вот этой игрушки, — он хлопнул ладонью по кобуре кольта.

Благодарю вас, — сказал Билл.

Теперь он был спокоен на случай, если на улице встретится кто-нибудь из знакомых. Он благодарил судьбу за то, что газетчики не обратили внимания на процесс, ни одного " репортера не было в здании суда. Его имя появится только в отделе хроники на последней газетной полосе, а десять строчек мелкого шрифта обычно ускользают от читателя. Не заметил он знакомых лиц и среди публики в зале. Правда, в задних рядах, почти у самого выхода, сидела молодая женщина, похожая на Луизу Шотт, но издали трудно было рассмотреть лицо. Да и какое значение имеет Луиза? С прошлым покончено. От прошлого не осталось ничего. Даже Атол ушла. Была ли она счастлива с ним? Он никогда ее не спрашивал об этом. А она всегда молчала и улыбалась. И никогда не жаловалась.

В то время железнодорожная компания Гульда еще не строила специальных вагонов для перевозки арестантов. Сержант и Портер заняли отдельное купе в обычном пассажирском пульмане. Полицейский запер дверь специальным ключом, уселся возле нее на лавку, надвинул на глаза широкополую шляпу и сразу же задремал. Билл присел у окна, облокотился о столик и вытянул ноги.

Четырнадцать лет назад он ехал в точно таком же пульмане и смотрел точно в такое же окно. Экспресс вырвался за пределы штата Джорджия. Двадцатилетний Билл разглядывал новую, незнакомую страну.

Зеленые прерии медленно наступали на леса, дробили их, превращали в рощицы. Один за одним появлялись и исчезали города. Местность была непохожа на то, к чему он привык в Северной Каролине. Так непохожа, что у него появилось ощущение, что и сам он стал непохож на себя. Другое лицо, другая одежда, другие мысли и полная самостоятельность. Он может, например, на любой остановке выйти из вагона, выпить у стойки стакан виски и расплатиться. У него есть деньги. Много денег. Пятьдесят долларов. Подарок дяди Кларка.

— Возьми и не смущайся, — сказал Кларк Портер. — Они твои. Ты их заработал честным трудом. Они тебе будут нужны. Всему свое время, как говорится в Екклезиасте. Время разбрасывать камни и время собирать камни. Время терять и время находить. Время обнимать и время бежать от объятий. Сегодня ты уезжаешь — и этому тоже время. Старайся Увидеть и узнать все. Знай, что жить в мире и видеть мир — это разные вещи. Научиться смотреть по-настоящему очень трудно. Постарайся научиться. Мир прекрасен. Он прекраснее любой сказки. И постарайся всегда помнить, что ты — человек в этом мире. А настоящий человек не проходит бесследно. В чем-то после смерти он остается. В доме, который построил, в книге, которую написал, в капитале, который накопил. Старайся быть нужным для жизни человеком. — Дядя Кларк положил руки на плечи Билла. — И если будет плохо, Вильям, плохо и трудно, напиши несколько строчек.

Напиши все равно кому — мне, или Беллу, или Паркенстекеру. И никогда не жалей того, что прошло. Расставайся: прошлым без грусти.

Билл ехал на ранчо к сыновьям доктора Холла, врача, который заменил в Гринсборо его отца. Это было четырнадцать лет назад. Такой же пульман и такое же окно. Только вместо полицейского, дремавшего над своим портфелем, в супе находились мистер и миссис Холл, и за окном проносились остатки лесов Джорджии и Южной Каролины.

За Талулой экспресс пересек несколько широких протоков реки Ред-Ривер и остановился у водокачки городка Маршалл.

— Это уже Техас, — сказал доктор Холл.

И это в самом деле был Техас. Прямо у железнодорожного полотна два пастуха в белых парусиновых брюках сбивали отару овец. Оглушительно стреляли длинные бичи, овцы прыгали друг через друга, поднималась розовая пыль, тонкими голосами блеяли в середине стада ягнята. Когда экспресс тронулся, молодой пастух на сером тонконогом коньке догнал его и поскакал рядом с вагонами, бросив поводья, хохоча и размахивая руками. Он так хорошо держался в седле, так свободно — одними коленями — управлял скоком конька, что Билл не выдержал, высунулся в окно и закричал в упругую воздушную струю, летящую вдоль состава:

— Здорово! Браво!

Парень вздернул конька на дыбы, заставил его повернуться на задних ногах и галопом поскакал обратно к станции.

— Нравится? — спросил доктор Холл. — У моих мальчиков тоже есть несколько лошадок. Ты скоро научишься.

В Котулле, в ста милях от Сан-Антонио, они сошли с поезда и пересели в таратайку, присланную с ранчо. Мексиканец Иларио, встречавший гостей, уложил в сено чемоданы и картонки. Увидев гитару Билла, он хлопнул по струнам ладонью.

— Это ваша, сеньор? Вы играете? Поете? Наши ребята сойдут с ума от радости. Грациас, сеньор! Мы переименуем наше ранчо. Оно называлось скучным — Дэлл ранч. Теперь мы назовем его Гэй бразерс ранч!

Таратайка скрипнула, качнулась и покатилась по раздолью саванны. По бокам дороги волнами ходили высокие травы. Испанские лошадки бежали ровной рысцой. Медовый воздух ударял в голову, как неразведенное виски. Теплый ветер гнал прозрачные облака и раскачивал солнце. Дорога понемногу затерялась в траве, и тележка поплыла по зеленым степным бурунам. Билл так и не успел насмотреться на простор прерии.

— Patio, — показал кнутом мексиканец, и переезд кончился.

Дом на ранчо Дэлл был сложен из необожженного кирпича в один этаж. Веранда с земляным полом окружала его с трех сторон. У столбиков коновязи пощипывали траву цесарки. На полу веранды в одной куче лежали потники, седла, попоны и украшенная медным набором сбруя. На галерейку выбежала маленькая черноволосая, очень румяная женщина.

— О! — закричала она. — О! Миссис Холл! Мистер Холл! А я-то думала, что это кто-нибудь из мальчиков.

Она поцеловала доктора и его жену, а Биллу подала узкую, влажную ладонь.

— Я стирала, — сказала она. — Я думала, что вы приедете позже. Я — Мэйми Холл. Зовите меня просто Мэйми. Сейчас я вас буду кормить. А пока отдохните с дороги.

Она проводила Билла в комнату на восточной стороне дома и ушла.

Земляной пол был хорошо утрамбован и чисто выметен. Ветерок дергал и заворачивал пеструю занавеску на окне. Вся обстановка — два самодельных трехногих стула, складная парусиновая кровать и дощатый стол, заваленный старыми газетами, обрезками сыромятных ремней и ружейными патронами.

Билл тронул рукой стулья, потом взял со стола ружейную гильзу. Пистон был пробит, из гильзы кисловато пахло. Билл бросил ее на стол и прилег на кровать. Только сейчас он почувствовал, что устал. Впечатления толпились вокруг, сбегались со всех сторон, отталкивали друг друга и напирали. Было трудно дышать. Слегка ломило глаза.

— Я в Техасе, — сказал он и прислушался. Фраза была незнакомой, необычной и новой. — Я в Техасе, — повторил он. — Надо мной потолок. Из щелей торчит мох. За окном ковбои, много ветра и много солнца. Господи, как хорошо!

Он засмеялся и закрыл глаза.

— Двести пятьдесят, папа, ровно двести пятьдесят, — произнес за стеной незнакомый голос.

Билл вскочил, сел и протер глаза. Темнота стояла за окном плотной стеной. Проклиная себя за то, что проспал самое интересное, он пригладил волосы, вздохнул и отворил дверь в соседнюю комнату — будто нырнул в холодную воду.

Он увидел в ярком свете керосиновой лампы лица, повернутые к нему. На длинном столе — тарелки, стаканы и большие зеленые бутылки. Пахло степью, жареным мясом и потной седельной кожей.

— Это наш гость, — сказал доктор Холл. — Франк, Дик, Ли, знакомьтесь. Это Билл Портер.

Трое плотных парней в грубых суконных куртках загремели стульями, поднимаясь навстречу.

— Когда мы приедем в Колумбус? — спросил Билл полицейского.

Сержант сложил газету и зевнул.

— Завтра в одиннадцать.

— Скажите, вам часто приходится… сопровождать?

— Часто. Ты не исключение. Воруют все.

— У меня другая история.

Все истории одинаковы. Только один попадается, а другой нет. Я, парень, считаю только, что тебе многовато дали. Пятерку за восемьсот пятьдесят долларов — это многовато. Ты сам дурака сыграл. Если уж брать, то брать хорошо. Тысяч десять, двадцать, а то и все пятьдесят.

У меня совсем другое дело.

Э, брось. Все вы поете одну и ту же песню, когда засыпаетесь.

Билл отвернулся к окну. За стеклом разворачивалась бесконечная желто-зеленая степь штата Одинокой Звезды. В некоторых местах еще отцветали травы.

«А на юго-западе, наверное, уже все выгорело и фермеры начали перегонять скот на север», — подумал он, и перед глазами встало ранчо братьев Холл, такое, каким он увидел его в день приезда — небогатое, но уютное, даже красивое. Красоту он увидел позже, когда научился понимать, что это такое. Жаль, что не каждый человек способен понимать красоту природы, жизни и других людей. Конечно, не внешнюю красоту, внешняя красота — это реклама, рекламировать можно всякую дрянь, даже полову или навоз, — а другую, скромную и глубоко спрятанную красоту мира.

У Скучных Братьев было около двух тысяч акров земли, корраль для лошадей, сарай для стрижки овец и пресс для упаковки шерсти. В пристройке позади дома стояли три коровы, и всем этим заправлял средний брат — Дик Холл. Он любил землю за то, что она производит массу замечательных вещей: сахар, сигары, цветную капусту, пшеницу и хлопок, — и он сам был похож на крестьянина. Это он подал братьям идею о ферме, он соблазнял их мечтами об уютном коттедже с красной черепичной крышей и большой террасой. Он говорил, что вместе с фермой они приобретут ранние утра, росу на траве, жаркие дни, прохладные дожди и весь свод небесный с луною и звездами. Братья согласились наконец, каждый внес свою долю, и Дик поехал в юго-западный Техас подыскивать землю. Начали с небольшого дома в четыре комнаты и со стада овец. Жена Дика, Мэйми, согласилась присматривать за хозяйством.

Франк Холл — младший—увлекался лошадьми и всем, что к ним относилось: упряжью, седлами, потниками и попонами. Он, не задумываясь, мог проскакать по прерии сотню миль, если слышал, что где-то устраиваются ковбойские состязания — родео. Он мечтал о хорошем конном заводе, много читал и говорил, что никогда не женится, потому что любит свободу. Это был тихий безобидный человек, и хотя на поясе у него висел кольт сорок четвертого калибра, воинственности в его фигуре не чувствовалось.

Старший брат — Ли — помогал братьям только в самую горячую пору, в период стрижки овец. В. остальное время он бывал на ранчо наездами. Ли повидал свет и знал жизнь. Во время гражданской войны он служил связным в штабе генерала Шермана и участвовал в сражении под Аппаматоксом.

Юго-западная, узкая часть Техаса попросту называлась Ручкой и представляла собою в те времена безлюдную равнину, поросшую жестким кактусом, диким алоэ, виргинскими тополями и древовидной юккой. Покинутые хижины или просто печные трубы торчали на участках, которые когда-то пытались освоить неудачники пионеры. Здесь находили себе приют самые закоренелые преступники со всей страны. Стоило только перебраться на южный берег Рио-де-Нуэсес, и всякая погоня становилась немыслимой. Ни один шериф в штате не рискнул бы направить свою лошадь в эти джунгли. Преступники объединялись в шайки и грабили ранчо поселенцев; они угоняли скот и переправляли его через мексиканскую границу; они терроризировали Юго-Запад, останавливали государственные почтовые фургоны и делали налеты на пассажирские поезда. Одних пограничных отрядов не хватало для борьбы с многочисленными шайками. Ранчмены и жители небольших городов защищались своими силами. За счет отдельных округов были созданы отряды народной милиции, в которых устанавливалась военная дисциплина. Они выслеживали конокрадов, ловили преступников, выбивали из зарослей чапараля шайки бандитов и насаждали закон и порядок с помощью карабинов и шестизарядных револьверов. Одним из отрядов милиции командовал капитан Ли по прозвищу Красный Холл. Отряд нес патрульную службу на землях между Фрио и Пекосом.

Кроме братьев Холл, на ранчо Скучном жил еще один мужчина, ковбой Ходжес, брат Мэйми. Про Ходжеса говорили, что он вскормлен кобылой. Неповоротливый, с какой-то неуверенной, спотыкающейся походкой, он чувствовал себя на земле беспомощным до тех пор, пока не оказывался в седле. Ходжес стал первым учителем Билла.

— Эта штуковина нехитрая, — говорил он, широкими петлями набрасывая на плечо белое волосяное лассо. — Впервой оно, конечно, непривычно, не получается. Зато когда навостришься… Вот погляди, как я ее сейчас подцеплю. Тут главное — чувствовать силу, с которой бросаешь.

Он отходил немного в сторону и прищуривался на бутылку, стоящую в двадцати шагах на земле. Потом стряхивал с плеча лассо и, сделав три-четыре быстрых поворота рукой, резко, точно прыгая, подавал туловище вперед. Со змеиным шипеньем веревка нависала над бутылкой и вдруг хватала ее за горло.

— Вот и вся работа, — улыбался Ходжес. — Для этого грамоты не надо. Я однажды в Хьюстоне бился на пари. С другой стороны улицы взял бутылку рома со стойки в салуне. Через окно. И бутылка целехонькой осталась. На, попробуй.

Билл сворачивал лассо и бросал его, точно повторяя движение Ходжеса. Удавалось сбивать бутылку петлей, но накидывать ее на горлышко, да еще затягивать он так и. не «навострился». Хождес учил его плести сыромятные веревки, объяснял, как надо похлопать коня по животу ладонью, чтобы тот выпустил воздух и дал затянуть подпругу, показывал приемы стрельбы с седла на полном скаку.

Потом завязались знакомства с ковбоями на других ранчо.

Кого только не было среди жителей юго-западного Техаса! Немцы, итальянцы, французы, ирландцы, испанцы и на несколько акров земли. Прогоревшие мелкие торговцы-янки из северных штатов, мечтавшие поправить свои дела в новых местах. Люди непонятных профессий и стремлений и люди степенные и семейные. Бродяги по призванию и бродяги поневоле, искатели приключений и искатели счастья. Здесь выработался даже особый диалект, знаменитый ковбойский «гризер» — смесь испанского, английского и французского.

«Стоит послушать, как здесь говорят! — писал Билл дяде Кларку в Гринсборо. — Мне пришлось заняться испанским и его мексиканским диалектом, и, кажется, наконец у меня обнаружились кое-какие способности. На испанском, на чистейшем кастильском наречии я выучился неплохо разговаривать всего за три месяца. После этого легко пошел язык, на котором разговаривал великий Монтецума».

И другое письмо:

«Самый лучший метод обучения незнакомому языку — начинать с ругательств. Тогда быстро усваивается все остальное. Лучше всего немецкое произношение получается, если носовым платком подвязать нижнюю челюсть».

Больше всяких других работ Биллу нравилась закупка провизии для ранчо. Рано утром Он запрягал в таратайку двух низкорослых испанских лошадок, проверял карабин, надевал на голову парусиновую стэтсоновскую шляпу и, не торопясь, отправлялся в шестидесятимильное путешествие до Сан-Антонио. Волны ярких трав, огромное небо, теплый ветер в лицо, степные курочки, вылетающие из-под колес, баюкающий скрип телеги — это была жизнь, не похожая ни на что другое. Это была настоящая свобода, и, наверное, это было счастье. Когда становилось невмоготу от всей этой безграничности, он разгонял таратайку, доставал из сена карабин и, наметив какой-нибудь жирный, самодовольный кактус, стрелял в его нахальное щетинистое брюхо.

И еще были рассказы. В ненастные дни на ранчо собирались все, и тогда начиналось такое, чего нельзя было найти ни в одной книге. Надо было только слушать и слушать не отрываясь, впитывая в себя слова, выражения лиц, жесты и особенное очарование этих вечеров. Рассказывали все. Рассказывал Ходжес. Рассказывала Мэйми. Рассказывал малоразговорчивый Дик. Виртуозно врал Франк. В один из таких вечеров Ли Холл рассказал о стычке с отрядом Салдара.

Себастьяно Салдар, головорез и угонщик скота, перешел со своими людьми Рио-Гранде и сжег два ранчо. Он появлялся на Юго-Западе каждый год, и каждый раз ему каким-то чудом удавалось увернуться от встречи с пограничниками и милиционерами и благополучно убраться в Мексику. Правительство штата назначило премию в тысячу долларов за голову Салдара. Подозревали, что его шайка ограбила почтовый поезд у Дель-Рио.

— Мы гонялись за ним целую неделю, — рассказывал Красный Холл, — и все зря. Ну и кони у проклятого мексиканца! Несколько раз мы видели шайку, да куда там! Они уносились от нас словно облачко пыли. А потом они и вовсе пропали из виду.

Был в нашем отряде парень Джимми Хьюз. Родом откуда-то с Запада, не помню точно. Странный парень. За день больше десяти слов не скажет, о чем бы его ни спрашивали. «Да», «нет», «не хочу» — вот и весь разговор. Мы считали его тронутым, уж слишком любил он возиться со всякой гадостью. Поймает, бывало, лягушку и учит ее прыгать через палочку. Был у него еще ручной опоссум. Черт знает, что за человек. Но погодите, дайте по порядку.

Возвращаемся мы в свой форт. Настроение у парней сами понимаете какое. Салдар жив и здоров. Тысяча долларов спокойненько лежат в банке. Лошади наши шатаются, вот-вот упадут. Решили мы заночевать у Сухого ручья. Ребята мри разожгли костер и начали варить кофе. И вот здесь-то на нас и ударил дон Себастьяно. Их кони проскакали прямо по костру, котелки с кофе разлетелись в разные стороны, и не успели мы опомниться, как мексиканец уже удрал, и было слышно, как они гикали и свистели. Мы разобрали коней и пустились за ними, но кони только и смогли проскакать две мили. Пришлось возвратиться в лагерь. Пересчитали людей. Оказалось, что, кроме убитого Уилкокса, не хватает еще и Джимми Хьюза. Только мы начали гадать, куда он мог деться, как на юге опять началась перестрелка. Ну и ночка выдалась, скажу вам! Никогда еще так не приходилось.

Утром мы оседлали коней и подались на Игл-Пасс. Миновали заросли, выехали на луг, изрытый овражками, и сразу же натолкнулись на дона Себастьяно. Он лежал вверх лицом, весь облепленный мухами, а в стороне валялось его черное сомбреро с фиолетовым шнурком и золотым позументом. На лбу Себастьяно набухла небольшая шишка и в ней чернела дырочка. Крови почти не было. А ярдах в пятидесяти от мексиканца мы нашли Джимми Хьюза, уже холодного, закоченевшего.

Ли вынул из кармана носовой платок, завязанный в узел, и положил его на стол.

— Это доля Джимми, — сказал он. — Здесь сто долларов серебром. Хотел бы я отыскать его родственников. Уж очень замечательный парень, хотя и тронутый немного. До сих пор не пойму, как он ухитрился подстрелить Салдара ночью, да еще попасть ему прямо в лоб…

В тот вечер Билл в первый раз в жизни подумал о том, как выглядел бы рассказ Холла на бумаге.

Два года этой степной сказки начались и кончились с той быстротой, с какой обычно начинаются и кончаются сказки. Сказку убили деньги. Неожиданно резко пошли вверх цены на землю в этой части Техаса. Дик Холл не был волшебником из сказки. Он выждал момент, когда, по его расчетам, цены оказались самыми высокими, поговорил с братьями, и они решили продать свой участок и купить другой, подешевле, в округе Вильямсон. Они выигрывали в этой сделке, и они не могли отказаться от козырей, которые оказались у них на руках.

Проигрывал только Билл. Ему приходилось или возвратиться в Гринсборо, в сонное, скучное Гринсборо, в старый грязный дом, к отцу, который, судя по письмам дяди Кларка, окончательно спился, или…

Он выбрал второе.

В день, когда он получил диплом фармацевта в Северо-Каролинском фармацевтическом обществе, дядя Кларк сказал:

Ты на своих ногах, мальчик. Я спокоен. Все зависит от того, как ты будешь пользоваться жизнью. Это очень сложная штука. Ты делаешь ход, и неизвестно, какой получишь в ответ. Ты можешь поехать в Эшвилл или в Ролли и начать там. Самое главное — хорошо смотреть под ноги.

Я не споткнусь, — сказал Билл.

В то время ему только что исполнилось девятнадцать. В двадцать два он был твердо уверен, что может заметить даже самый маленький камешек на своем пути. У него был темный загар, четырнадцать долларов, белые парусиновые брюки, выгоревшая полотняная рубашка, стэтсоновская шляпа на голове и клеенчатый саквояж в руках. И еще — вера в людей. Всего этого, по его мнению, было достаточно, чтобы начать жизнь в Остине, столице штата Техас.

Колумбийская каторжная тюрьма построена на краю города, на берегу реки Сойото. Полицейский и Билл подошли к ней в полдень. Сержант остановился у ворот, сшитых из добротных сосновых брусьев, и дернул ручку звонка.

— Полюбуйся жильем, — сказал он. — Это будет твоей квартирой пять лет. Все государственное. Никаких забот.

Билл оглянулся. Сзади на него узкими окнами смотрел одинокий кирпичный дом. Между домом и тюремной стеной лежал пустырь, засыпанный щебнем, обломками бочек и осколками стекол. Будто рабочие, уложив последний камень в стену, так и не убрали за собой строительную площадку. Кривая яблоня росла у ворот. И ни единой живой души на целую милю кругом. Кроме него и полицейского, который все дергал ручку звонка.

Наконец в воротах открылось квадратное окошко.

Что надо?

Новый клиент, — сказал сержант и просунул в окошко пакет с документами.

Открылась калитка.

До свидания, парень. Ступай, — сказал полицейский. Билл оглянулся еще раз и шагнул внутрь.

Желаю удачи! — крикнул в спину ему сержант. Калитка захлопнулась.

Билл оказался перед бородачом в серой полувоенной форме. Бородач улыбался.

Томми, — отрекомендовался он. — Дежурный Томми, понятно?

Вильям. — Билл протянул было руку, но бородач отступил на шаг. Оба засмеялись.

Растратчик? — спросил Томми, разглядывая серый костюм и узконосые ботинки Билла.

А что, разве заметно? — спросил Билл.

Теперь, далеко от Хьюстона и от людей, знавших его, стало легче. Даже вернулась способность шутить. Вряд ли за этими стенами встретится хоть один знакомый.

— К нам только растратчики поступают без наручников. Спокойный народ, — сказал Томми. — Ну что же, идем, приятель.

Он повел Билла через внутренние дворы к серому тяжеловесному корпусу с красными кирпичными буквами ИНК по фасаду.

После очень коротких формальностей в тюремной канцелярии Билл оказался на вещевом складе, где его нарядили в серую арестантскую куртку и в брюки с двумя широкими черными лампасами. В углу склада на полу Билл увидел такие же куртки и штаны, но с поперечными, как у зебры, полосами.

А эти, наверное, для высоких? — спросил он кладовщика. — Чтобы казались пониже, да?

Это для низшего разряда, — ответил кладовщик мрачно. — Для тех, кто живет в ИНК. Благодари бога, парень, что ты попал в третий разряд, — И, видя, что Билл аккуратно складывает свой серый костюм, прикрикнул: —Эй, дружище, это барахло оставь здесь. Оно тебе не понадобится ровно пять лет.

Билл бросил сверток одежды на стол, и, шаркая сваливающимися с ног башмаками, побрел по коридору.

Арестант третьего разряда каторжной тюрьмы города Колумбус, штат Огайо. Номер 30664. В прошлом — кассир первого Национального банка города Остин и литературный сотрудник газеты «Хьюстон Пост». Богиня Фортуна случайно повернула свое крылатое колесо в обратную сторону. На дороге оказался камень, которого он не заметил.

Итак — каторжная тюрьма, штат Огайо. 1898 год.

Прежде всего — четыре отделения и четыре разряда, на которые делятся смертные. Рай, чистилище, ад и пекло.

Рай — корпус банкиров. Все, попадавшие в рай, были по происхождению джентльменами. И если на свободе они сидели в хорошо обставленных конторах, в удобных креслах и умели сохранять на лицах любезные улыбки, подставляя в бухгалтерский отчет какой-нибудь невинный ноль, то и в тюрьме их камеры походили на номера недорогих отелей — с зеркалами, портьерами на дверях и ковровыми дорожками на полу. Все банкиры занимали в тюрьме должности конторщиков и носили белые полотняные рубашки, которые стирались раз в неделю.

В чистилище под кирпичными буквами ИНК щеголяли зеленых рубахах из грубой саржи и жили в узких цементных щелях с крохотной бойницей под потолком вместо окна. Двери, похожие на двери звериных клеток — так были толсты железные прутья, — выходили в длинный коридор, по которому непрерывно прохаживались надзиратели. Ничто в камере не могло спрятаться от их взгляда. Арестант ходил по камере, спал, отправлял свои естественные нужды и даже сходил с ума на их глазах. Ночью каждые два часа по всем этажам гремел гонг — и начиналась перекличка. Люди вскакивали, подходили к решеткам дверей и ожидали, когда настанет их очередь выкликнуть свой номер.

В перекличке не было необходимости. Неизвестно, кому она была нужна. Из колумбийской тюрьмы было невозможно убежать. Но так предписывалось регламентом.

Третий разряд обитал в нижних, подземных помещениях, в кирпичных загонах восемь футов на четыре без окон. Гнойно-желтые отблески света и густой, воняющий мочой воздух просачивались в эти каменные мешки такими дозами, чтобы два арестанта, скрючившиеся здесь, не могли сойти с ума раньше, чем через два-три года. Сенники, брошенные на деревянные нары, никогда не выбивались, и никогда не стирались холстяные куртки и штаны с черными лампасами. Обедали в низком сводчатом подвале за столами из досок, положенных на козлы. Всякие разговоры запрещались. Только слышен был стук оловянных мисок, шарканье ног, сопенье, да там и сям поднимались руки, знаками прося хлеба у сторожей. Выловленных из похлебки червей и мух размазывали здесь же по столу. К чаю полагалось блюдце коричневой патоки на двоих. В субботние вечера всех арестантов запирали в камеры и держали там до утра понедельника. Так предписывалось регламентом.

Надзиратель привел каторжника 30664 в один из таких загонов. И здесь Биллу опять повезло.

— Та сволочь, с которой ты должен был жить, подохла позавчера, — сказал надзиратель. — Он, видите ли, этот джентльмен из Оклахомы, привык к нежному обращению.

Тюремщик хлопнул Билла по спине и захохотал.

— Занимай его место и постарайся как-нибудь заткнуть щель у параши тряпками. Она малость подтекает.

Стук двери. Металлический дребезг ключа. Уходящие шаги. И тишина.

Билл прошелся по камере. Пять шагов в длину, три в ширину. Койка, сколоченная из горбылей. Под потолком газовый рожок в прочном железном наморднике. За решеткой двери затхлость и тишина погреба.

Так вот, значит, как становятся арестантом. Пять лет в вонючем погребе, если ничего не изменится. Пять лет… Целых пять лет…

Он присел на койку и закрыл глаза. Плыл и никак не мог уплыть в сторону красный бледнеющий круг. Он вытягивался, на нем появлялись пятна, и вдруг Билл отчетливо увидел перед собой лицо женщины с влажными, яркими губами.

Он потер рукой лоб и открыл глаза. Коричневые стены, заляпанные пятнами сырости, смыкались вокруг. Черт возьми, неужели на суде была эта черноволосая красотка? Тогда на другой же день все знакомые узнают, что он каторжник. Тогда путь в Техас, в Остин, закрыт навсегда. Колумбийское клеймо хуже, чем тавро на лошадиной шкуре. Тавро можно переделать, добавить несколько новых линий — и оно изменится. Но человеческую память не переделаешь. Страшная вещь — человеческая память. И устроена она так, что в нее легко вжигается самое скверное, самое тяжелое, а все хорошее оставляет лишь легкий туманный след…

Память. Воспоминания. Теперь, здесь, только это ему и осталось…

… В Остине, в первый же день приезда, он отыскал дом Джо Харрела и передал ему письмо Дика Холла. Харрел прочитал письмо и похлопал Билла по плечу.

— Располагайся как дома, сынок. Так значит, Холлы продали ранчо и перебрались на север? Что же, хорошее дело. Сейчас там дешевые земли. Самые дешевые во всем Техасе. А ведь я знал тебя вот таким, — сказал он вдруг и показа рукой чуть выше стула. — Все, бывало, бегал по огородам. Натыкаешь в волосы индюшиных перьев и бегаешь. И твоего дядю Кларка знал. Ведь я приехал в Гринсборо в один год с твоим дедом Сиднеем. Вместе дома ставили. Ну, а меня ты помнишь? Забыл? Что ж, не беда. Всех людей никогда не упомнишь. Однако, скажу тебе, ты здорово похож на деда. Чем думаешь заниматься в Остине?

Чем он хотел заняться? Он еще сам не знал. Вот если посчастливится устроиться в какую-нибудь аптеку…

— Ну, ну, хорошее дело. Доброе дело, — сказал Джо Харрел. — А жить оставайся у меня. Места хватит.

Через неделю он нашел место клерка в большом драгсторе на Пекан-Стрит. Помог диплом Северо-Каролинского общества фармацевтов. Владелец драгстора внимательно прочитал его и сказал:

— Пятнадцать долларов в неделю. Кстати, клеркам нигде больше и не платят. Вы будете регистрировать рецепты в учетной книге, сортировать их по группам лекарств и направлять в провизорскую.

Драгстор принадлежал аптечной компании Морлей и торговал, кроме лекарств, табака, пива и виски, фруктовыми соками и мороженым. В жаркие дни сюда наведывались молоденькие продавщицы из соседних магазинов. Они звенели ложечками, поедая двойные порции ананасного мороженого, вертелись перед зеркалом, поправляли прически и щебетали. Билл сидел за стеклянной перегородкой и прислушивался. Вскоре он узнал о всех местах, где собиралась остинская молодежь, о том, что у мужчин сейчас в моде темно-серые костюмы в чуть заметную серую полоску и что лучшая опера сезона — «Девушки Богемии».

Вечерами он помогал Джо Харрелу хозяйничать в табачной лавочке, а когда удавалось — ходил на танцы, которые устраивались два раза в неделю в вестибюле одного из отелей.

Он проработал в компании Морлей семь месяцев, а потом в драгсторе появился Джон Мэддокс.

Он пришел раз и второй, а на третий Билл уже знал, что Джон — один из совладельцев фирмы по продаже домов. Потом, правда, оказалось, что это не фирма, а просто маленькая контора, в которой работало пять человек. Но название, с расчетом на будущее, было громкое:

„ФИРМА БРАТЬЕВ МЭДДОКС И АНДЕРСОН"

— Переходи к нам, приятель, — неожиданно предложил ему Джон. — У Морлея ты до старости останешься клерком.

— Кем же я у вас буду? — засмеялся Билл. — Провизором?

— Нет. Младшим бухгалтером.

— Ты думаешь, я что-нибудь понимаю в этой китайской белиберде?

— У нас ты будешь получать восемнадцать долларов в неделю. Кроме того, каждый из наших сотрудников имеет право приобрести четырехкомнатный дом в рассрочку со скидкой в двадцать процентов.

— Но ведь я фармацевт. Я ничего не знаю, кроме своих рецептов.

— Два виски, — сказал Джон мальчишке, работающему за стойкой. — Неужели ты думаешь, что человек знает какое-нибудь дело прямо с пеленок?

В конторе Мэддокса он за какой-нибудь месяц научился вести бухгалтерские записи в гроссбухах и составлять годовые и трехмесячные отчеты.

В Гринсборо он иногда мечтал, с каким наслаждением в первые дни жизни в большом городе он будет тратить свои деньги. Но мечтанья так и остались мечтаньями. Денег почти всегда было в обрез. За три месяца работы у Мэддокса удалось отложить двадцать долларов на темно-серый костюм и модный черный пластрон. А ведь нужно было еще платить Харрелу за жилье и стол, покупать угощенье девушкам, с которыми он танцевал в отеле, иногда компанией ходить в ресторан.

Денег не хватало. Деньги начинали уплывать сразу же, как только попадали в руки. Он удивлялся: как много нужно человеку в большом городе. На ранчо он обходился немногим. Что нужно в степи? Стэтсон, чтобы прикрыть голову от солнца. Хлопчатая рубаха. Шейный платок. Штаны, сзади подшитые кожей для прочности.

В Остине были необходимы крахмальные рубашки. Выходные туфли из мягкого шевро. Башмаки на каждый день. Сапоги для плохой погоды. Шляпа. Пальто. Запонки. Тысячи разных мелочей для бритья, для мытья, для… бог знает, для чего!

И всего восемнадцать долларов в неделю!

Джон Мэддокс успокоил его:

— Дело расширяется. Посмотри, что делается в городе. Через два года в нем будет шестьдесят тысяч жителей. Северяне летят на новые земли, как мухи на патоку. Через два года мы будем с тобой жить в роскошных особняках. Что восемнадцать долларов! Мы будем иметь тысячи. То, что сейчас, — это начало. Подожди.

Билл ждал.

Через год «Фирма братьев Мэддокс и Андерсон» обанкротилась. Дефицит составил девять тысяч триста долларов. Компаньон Джона Мэддокса, прихватив на память кое-какие Ценные бумаги, затерялся в просторах штата Нью-Мексико. Правительственный ревизор арестовал все вклады конторы в банках. Служащим даже не выплатили жалованья за последнюю неделю. В довершение всех бед в Восточном Техасе, Арканзасе и Теннеси началась знаменитая «Большая забастовка»1.[1] Каким-то чудом ему удалось найти место чертежника в Техасской земельной конторе. Помогло то, что он немного умел рисовать.

В земельной конторе платили двадцать долларов в неделю, и даже столы с наклонными чертежными досками здесь выглядели солиднее, чем в фирме Мэддокс. Контору забастовка обошла стороной. Остин расползался вдоль реки Колорадо. Отряды землемеров работали на окраинах, прирезая к городской территории новые земли. Заказчики хотели видеть, как будут выглядеть в перспективе новые улицы, и выбрать для своих домов места получше. Контора шла им навстречу. В небольшой светлой комнате, рядом с отделом горизонтальных планировок, работали чертежники по перспективам. Их называли рисовальщиками.

Их было трое.

Лонг, всегда готовый поддержать дружескую выпивку в соседнем баре. Сдержанный и религиозный Эдмондсон, замкнутый, похожий на переодетого пастора. Симпатичный Хайлер, пронырливый и всезнающий. Они вместе приходили на работу и вместе уходили, перестреливаясь остротами, подшучивая друг над другом. У них был свой особый, интимный кружок, и то, о чем они говорили между собой, было похоже на продолжение какого-то очень давно начатого разговора.

Несколько дней они присматривались к новичку. Билл работал не отрываясь. Казалось, он не хотел завязывать никаких новых знакомств, и если он обращался к ним, то только по делу.

Однажды после обеда к столу Билла подошел Говард Лонг.

— Послушайте, мистер Портер, вы отдыхаете когда-нибудь?

— Иногда даже работаю, — ответил Билл.

— Это мне нравится, — улыбнулся Лонг. — А как насчет танцев?

— Это, кажется, делается по вторникам и субботам в отеле «Панар»?

— Я вижу, вы меня поняли.

— Это мне знакомо, — сказал Билл.

— Отлично! — воскликнул Лонг. — А мы-то думали, что вы закоренелый пуританин. Так вот, мистер Портер, уж коли вы работаете вместе с нами, то вы должны быть и членом нашего клуба. Мы называемся «Юнион Хилл-Сити», потому что по воскресным дням ходим на танцульки в верхний город.

— По воскресеньям? — удивился Билл. — Но ведь никто из южан не танцует по воскресеньям. Это против правил.

— Среди нас нет южан, мы — янки, — сказал молчавший до сих пор Хайлер.

— Мой отец по происхождению тоже янки, — сказал Билл. — И хотя я сам из черного штата…

— Кроме того, у нас есть свой проповедник, который при необходимости дает отпущение всех грехов за неделю, — добавил Лонг, показывая на Эдмондсона.

Эдмондсон привстал и чопорно поклонился.

— Итак, — продолжал Лонг, — если мистер Портер захочет обратить свое… э… снисходительное внимание на нашу скромную компанию, он сегодня придет к семи часам вечера в «Атенеум», Келлог-стрит, двадцать один.

— Принято, господа! — сказал Билл.

— Внимание! — сказал Хайлер. — Сюда направляется шеф. За работу, ребята.

… И началась жизнь, похожая на затянувшуюся вечеринку. Они собирались в «Атенеуме» и наскоро выпивали несколько стаканов пива, закусывая холодной телятиной с горошком. Потом Хайлер вел всю компанию в дансинг. Это была новинка на пуританском Юге, и новинка нетерпимая, поэтому они проходили в дымный залец через дверь, которую днем Билл ни за что не смог бы найти. Здесь в свете газовых рожков на дощатом возвышении гремел рояль. В густом воздухе топтались пары. За десять центов можно было купить девушку на один танец.

Они покупали два-три танца и ожидали, когда стемнеет. В сумерки начиналось главное. В сумерки компанией командовал Билл. Он шел впереди с гитарой. Редкие прохожие замедляли шаги и смотрели им вслед.

— Стоп! — говорил Хайлер. — Здесь Белла Гилфорд. Они останавливались под балконом, нависшим над улицей. Портер брал пробный аккорд, прислушивался, прихлопывал струны ладонью и начинал романс. Все тихо подпевали. Пели «На нашем прекрасном Юге», «Золотую звезду», «Лебединый берег». Пели до тех пор, пока Белла Гилфорд не открывала окно.

К дому Эми Роулинс шли втроем. Под окном Кэтти Гладстон их оставалось двое. А к палисаднику дома Луизы Шотт Билл подходил один. Луиза всегда открывала окно после первых аккордов. Она не ломалась, как Белла Гилфорд. Она была сговорчивой девушкой, нежная, темноглазая Луиза Шотт.

… Нет, конечно. Он просто ошибся. Луизы не было в зале суда. После того, как произошел разрыв, она, кажется, вообще уехала из Техаса.

… Почему в камере стало светлее? Он встал с нар и подошел к двери, похожей на стену клетки. Он прижался щекой к железным прутьям и постарался заглянуть подальше в коридор. А! Там где-то есть окно. И, кажется, уже утро. И кто-то идет по коридору, отстукивая шаги. Что-то звенит. Наверное, связка ключей. Сейчас тот, кто идет, откроет дверь клетки. Его, как зверя, поведут на кормежку. Господи, помоги вынести все унижения, помоги пройти через это ничто не сорвавшись! Он был всегда честным человеком и честным уйдет отсюда. Через пять лет.

Ночь кончилась, первая ночь в Колумбусе.

— Тридцать тысяч шестьсот шестьдесят четыре, выходи! Дверь камеры отворилась. На пороге камеры стоял надзиратель. Не вчерашний. Другой.

— Быстрее давай! К начальнику тюрьмы.

— Который час? — спросил Билл.

— Десять. Идем.

— Кто вас поместил в этот свинарник? — спросил Реджинальд Коффин.

— Не знаю, — сказал Билл.

— Это, наверное, клерк из распределительного, — сказал Коффин. — Слепая крыса, вечно ошибается. Портер, я просмотрел ваше дело, присланное из уголовного суда. Я узнал, что между рождением и совершением растраты вы служили в аптеке вашего дяди в Гринсборо. Это так?

— Да, сэр.

— Прекрасно, Портер. Дело вот в чем. На днях у нас умер аптекарь. Это был никудышный человек. Он воровал спирт. Его наказали. Он умер. Мы решили, что должность тюремного аптекаря как раз для вас. Кроме того, в свободное от выдачи лекарств время вы будете помогать нашему доктору.

— Да, сэр.

— А сейчас отправляйтесь в пошивочную мастерскую и подберите себе костюм поприличнее. Вы будете жить в банкирском корпусе.

— Да, сэр.

Черт возьми, если бы ему так везло на воле! Почему все случается с опозданием?

Тюремный аптекарь — это уже аристократ. Это — хорошая постель, приличная пища и относительная свобода. Это — занятие, которое будет заполнять то ничто, которое — он это чувствовал — в конце концов свело бы его с ума.

Прежде всего Билл направился в пошивочную.

Портные быстро подыскали ему цивильный костюм блекло-коричневого цвета. Костюм выглядел неважно. Брюки оказались широкими в поясе, рукава пиджака, неправильно вшитые, резали под мышками, но лучшего ничего не нашлось. Билл обрадовался и этому. Он с наслаждением одернул на себе пиджак и пошел знакомиться с новым начальством.

Портные объяснили, что больница находится на втором этаже. Билл поднялся по лестнице, увидел табличку «врач» и, не постучав, дернул дверь. В кожаном кресле посреди комнаты сидел черноволосый человек с печальным опухшим лицом. Он курил. Услышав стук двери, он круто повернулся. «Я ворвался, как последний невежа», — вдруг сообразил Билл и, поклонившись, сказал:

— Извините.

Врач вынул изо рта сигару и выкрикнул:

— Что такое?

— Ничего. Я назначен новым аптекарем.

— Кто — вы? — голос врача срывался, пальцы, сжимающие сигару, дрожали.

— Меня зовут Билл Портер. Номер тридцать тысяч шестьсот шестьдесят четыре. Я назначен аптекарем.

— Вы… что?

— Назначен новым аптекарем.

Врач встал и ошалело посмотрел на Билла, Глаза его были мутными, отсутствующими, как у пьяного.

— Аптекарь? — спросил он. — Вы — аптекарь? Вам приходилось видеть переломы? Вы чинили когда-нибудь людей?

— Что? — спросил Билл.

— Крови боитесь?

— Я делал перевязки.

— Ручьи крови. Руки до локтя красные. И мясо. Теплое, парное мясо. Вам приходилось?

Перед Биллом маячило лицо с тонкими, сухими губами.

— Что? — переспросил он, отступая на шаг.

— Да, да, я говорю откровенно. Кровь. Мясо. Кости. Требуха. Остатки людей. Понимаете?

Лицо врача придвинулось ближе. Билл уже не видел его. Только зрачки, черные провалы во весь глаз.

— Я видел кровь. Мне приходилось.

— Да? — спросил врач. — И вы перевязывали спокойно? У вас руки не дрожали?

— Я умею, доктор.

— Вас зовут Биллом, вы сказали?

— Да, сэр.

— Просто — да. Запомните, Портер, в этом паршивом зверинце нет джентльменов. Я — Джо. Джо Уиллард. После каждого дежурства я едва держусь на ногах. Я не джентльмен. Я пропойца. Я свинья, вонючая свинья, самая паршивая грязная сволочь, которую зовут Джо Уиллард. Вам это понятно?

— Не понимаю, — сказал Билл.

Вы здесь недавно? Второй день? Тогда я вам скажу, милый мой Бэдди Портер. Лучшее, что я мог бы сделать для пациентов в изоляторе, — это инъекция хорошей дозы цианистого калия. Каждому. В сонную артерию. Чтобы побыстрее.

— Господи… — пробормотал Билл.

— Да. Сначала им, а потом себе. Но я не делаю этого. Потому что я трус. И потому что я презираю. Понимаете вы, что такое презрение? Я презираю Реджи Коффина. Канцеляристов. Надзирателей. Стражников. Всю эту проклятую систему. Я презираю вас. Презираю свою работу. Себя. Понимаете?!

Он выкрикнул последнее слово, упал в кресло и начал зажигать сигару. Пальцы его плясали.

— Вы увидите, Бэдди. Вы все увидите. В первый раз. Как я когда-то. К черту! Зачем вы сюда пришли? Кто вас послал ко мне?

— Реджинальд Коффин, начальник тюрьмы, — сказал Билл.

— Хорошо, — сказал врач, затянулся несколько раз и произнес медленно, словно просыпаясь — Будем работать, Бэдди Портер. Будем работать.

Билл увидел это через два дня. Уиллард велел приготовить свинцовую воду для примочек, пластырь и бинты.

— Выбирайте полотняные и пошире, — сказал он.

Подвал, куда они спустились, находился как раз под больницей. Билл ожидал увидеть затхлую дыру, но вместо этого оказался в просторном, хорошо освещенном помещении с цементным полом. Здесь было довольно чисто, но в воздухе стоял какой-то странный запах, будто в мясной лавке, будто здесь только что кончили разделывать свежую тушу теленка. Нога скользнула по бурому пятну, он чуть не упал. Схватив за руку доктора Уилларда, он поднял глаза и замер.

Прямо перед ним висел человек, распятый между четырьмя столбами. Сначала Биллу показалось, что у него нет головы, но затем он увидел ее. Она свисала на обмякшей надломленной шее между вывернутыми лопатками. Голое тело в нескольких местах было рассечено до костей как будто сабельными ударами, и темная кровь, стекшая к животу, образовала, застывая, сосульки.

— О господи… — пролепетал Билл. — Что это, доктор?..

— Вор бриллиантов, — ответил Уиллард. — Они его, кажется, еще не доконали. А теперь за дело, Бэдди. Губка у вас? Там в углу есть раковина и таз. Принесите воды.

Вдвоем они отвязали тело от столбов и положили его на кусок брезента. Уиллард губкой обтер кровь вокруг страшных рубцов. Наклеил на раны полосы пластыря. Туго перебинтовал вывихнутую кисть руки. Смочил свинцовой водой кровоподтеки.

Он работал быстро и четко. Сухими, короткими словами отдавал приказания. И пальцы рук его не дрожали. Он был похож на механика, ремонтирующего сломанный велосипед.

— Спирт, Бэдди.

Билл подал ему плоский флакон.

Уиллард протер ватой лицо лежащего и влил ложку спирта ему в рот. Человек шевельнулся и вздохнул. Розовые пузырьки закипели в уголках его рта.

— В порядке, — сказал Уиллард. — Сейчас я пришлю за ним санитаров. Бэдди, что с вами, черт побери?!

Билл, опустившись рядом с ним на корточки, теперь сидел на полу, полузакрыв глаза. Лицо у него было серое.

— Бэдди, не валяйте дурака! Вы не девочка! — Уиллард тряхнул Билла за плечо.

— Да, да… — сказал Билл. — Извините. Уже прошло. Он встал и начал собирать медикаменты. Он старался не смотреть на сооружение, похожее на станок для ковки лошадей. Он сторонился пятен крови на полу. Но все же он успел заметить, что внизу между столбами стояло деревянное корыто, наполненное красными опилками.

— Надо быть смелее, Бэдди, — сказал Уиллард, когда они поднимались в больницу. — Вы, кажется, не младенец.

— Доктор, неужели можно превратить человека в…такое…

— Семьдесят пять горячих, — сказал Уиллард. — Они работают стальными прутьями. Бывает, что переламывается позвоночник. Выпейте, Бэдди. — Он налил в стакан спирт из того же плоского флакона.

После обеда Уиллард рассказал историю бриллиантового вора.

Он украл из какого-то частного сейфа бриллиантовые украшения стоимостью в сто семьдесят тысяч долларов и попался через месяц, но ни один из сыщиков округа не мог обнаружить его тайника. Ни перевод в четвертый разряд, ни жесточайшие наказания не заставили его назвать место, где спрятаны бриллианты.

Уже в тюрьме с ним подружился бывший издатель, осужденный за убийство редактора соперничавшей с ним газеты. Неизвестно, на какой почве выросла их дружба, чем бывший газетчик завоевал доверие вора. Но в один прекрасный день все газеты штата разнесли сенсационную новость: тайник открыт, драгоценности найдены.

Бриллиантовый вор отомстил издателю за неумение молчать на следующий день после сенсации. Он достал где-то склянку карболовой кислоты и при встрече с газетчиком во время прогулки во внутреннем дворе выплеснул карболку ему в лицо.

— Семьдесят пять горячих — обычная порция за такую штуку, — закончил Уиллард. — Парень этот на удивление крепкий. Недельки через три поднимется на ноги как ни в чем не бывало.

— Но те, которые бьют… Неужели они…Уиллард махнул рукой.

— Скоты. Самые подлые, низкие скоты, без признаков интеллекта. И вы тоже скоро превратитесь в такого. В грязного, поганого скота. В такого, как я, понятно вам?

Билл вздрогнул.

— Нет, невозможно… — пробормотал он. — Я этого не вынесу. Я не могу смотреть на все это…

— Что? — спросил Уиллард. — Вы хотите возвратиться в третий разряд, откуда прямой путь в этот подвал, да? Вы хотите этого, да? Вам не нравится чистая постель и возня с порошками? Тогда идите. — Уиллард отворил дверь в коридор — Идите к Реджи Коффину и выложите ему все. Может быть, он будет в хорошем настроении и назначит вас в кузницу или в слесарную мастерскую. Но, вернее всего, вы через полчаса будете болтаться над тем же самым корытом. Вас это устроит? Вам не нравятся порядки в наших каторжных тюрьмах, да? Идите и жалуйтесь. Интересно, что из этого выйдет. А как вы думаете, что они сделают с парнем, которого мы сегодня починили? Завтра же они засекут его до смерти, вот что!

… В те часы, когда удавалось остаться наедине с самим собой, он перебирал в памяти прошлое. Его мучил стыд. Он пришел к убеждению, что вел себя в жизни как слабый человек. Как щепка в потоке воды.

Кто-то однажды сказал, что песок — это игра детей, а жизнь — игра взрослых. Да, может быть, это и похоже на игру. Но она увлекательна только для тех, кто наблюдает со стороны, и невероятно сложна и страшна для тех, кто попадает в самую свалку. И самое страшное то, что большинство людей на самом деле не такие, какими они кажутся. Это игра в жуткий маскарад, где каждый носит благообразную маску.

Раньше он принимал все без сомнений. Он делал ставки и выигрывал или проигрывал — как повезет. Он скользил по жизни, подгоняемый ветерками удач и неудач. Он играл в жизнь, как в покер, ожидая, когда на руках окажется каре тузов и когда можно будет сделать беспроигрышный ход. Может быть, от этого все казалось ему несерьезным, ненастоящим. Азарт игры мешал рассмотреть за действиями людей иные цели, кроме, разве, одного — стремления каждого прожить как можно лучше, вкладывая в это как можно меньше труда. Ну что ж, он не видел в этом ничего плохого. Так жили все в их стране. Так учили жить и его: больший коэффициент при наименьшей затрате сил. Даже в газетах писали, что этот метод — одна из основ, на которых процветает нация.

Теперь он увидел другое. В действиях тех, кто его окружал, была какая-то странная закономерность. Правда, он не Мог уловить, в чем она заключалась.

Почему президент банка, управляющий, ревизор, судьи и присяжные, каждый из которых в отдельности были людьми в сущности неплохими, отзывчивыми, способными все понять, как только начинали действовать сообща, сразу же превращались в детали какой-то немыслимой, страшной машины, которая сминала людей, попавших в ее нутро, и сбрасывала их со счета, как сбросила его в этот застенок?

Казалось, все играли напрямик. И он тоже играл напрямик, открывая карту за картой. Но выходило, что это только видимость игры напрямик. Выходило, что нужно было непрерывно притворяться, что дважды два — пять, хотя наверняка знаешь, что четыре. Выходило, что нужно было склеить себе маску и носить ее повседневно, как шлем с опущенным забралом. Сумеет ли он передернуть карты, или время уже упущено?

Он разбирал прошлое по частям, отбрасывая труху и осколки условностей. И всегда неотброшенными оставались две вещи — любовь и дружба. Любовь и дружба были самыми стойкими элементами жизни. Они никогда не изменялись ни под какими воздействиями, если, конечно, были настоящими, а не маской.

Любовь и дружба. Нужно быть очень честным человеком, чтобы до конца пронести их по жизни. Нужно быть осторожным, чтобы они не превратились в привычку.

Самым близким человеком была для него сейчас мать Атол, миссис Роч, женщина с тысячью предрассудков и предубеждений, но по натуре мягкая и добрая. Он написал ей письмо. Он рассказал все, что его мучило. Даже о минутах отчаянья.

«Я никогда не думал, что жизнь человека такая дешевая вещь. Здесь на людей смотрят, как на животных. Рабочий день здесь тринадцать часов, и кто не выполнит задания, того бьют. И как бьют! С тонким знанием дела. А вынести работу может разве только Геркулес, для простого человека это верная смерть… Чахотка здесь — обычная вещь, все равно, что насморк у вас, на воле.

Я пробовал примириться с тюрьмой, но нет, не могу. Что привязывает меня к жизни? Я способен вынести какие угодно страдания на воле, но эту жизнь я больше не желаю влачить. Чем скорее я ее кончу, тем лучше будет и для меня и для всех остальных».

Он послал письмо, минуя тюремную цензуру, через доктора Уилларда, который жил в городе. Он писал без надежды на ответ. Он не знал, как отнесется миссис Роч к нему, каторжнику, теперь. Она была южанкой до последнего своего ногтя и могла разорвать конверт, даже не распечатав его.

Но ответ пришел. Он читал его, остывая после очередной экскурсии с Уиллардом в подвал пыток.

«Я твердо убеждена, что все это судебное дело — ошибка, — писала миссис Роч. — И ваши рассуждения о жизни тоже ошибочны. Мы — люди, и в наших бедных сердцах живут сильные страсти и большие слабости. Такими уж создал нас господь бог. Но прошу вас, Билли, не забывать, что, кроме меня, которая вас уважает и вам верит, у вас есть еще Маргарэт, которая вас любит и для которой вы — единственный человек на свете. Помните об этом каждую минуту, Билли, и да хранит вас бог…»

Человек притерпевается ко всему. Через месяц он уже не бледнел и не отворачивался при виде искореженных в конском станке, изорванных железными прутьями тел. Он перестал ощущать запах крови. Нервозность и самоуничижение Уилларда обратились в порядок вещей.

Он видел, как человеком разбивали сооружение, сколоченное из досок и слегка похожее на кресло. Человеку подгибали колени к подбородку, приподнимали его и с силой опускали задом на доски. Это называлось «посадить на стул».

Он узнал, что означают слова «освежите этого парня». Для «освежения» надзиратели использовали брезентовый пожарный рукав с узким наконечником и струю воды, прямую как палка, направляли в лицо своей жертвы. Голова крепко привязана к вбитому в землю столбу, и струя, режущая как сталь, заставляет человека открыть рот. Вода врывается в глотку, наполняет человека до краев, растягивает и разрывает желудок. Ни одному каторжнику не удалось еще выдержать двух таких пыток.

Он мог легко покончить с собой. Под руками были морфий, сулема и мышьяк. Но под руками, кроме страшных склянок были письма миссис Роч, и всего в ста пятидесяти милях от Колумбуса, в Питтсбурге, жила голубоглазая девочка, которой он задолжал будущее.

Он пишет в Питтсбург:

«Самоубийства у нас такая же заурядная вещь, как у вас пикники. Почти каждую ночь нас с доктором вызывают в какую-нибудь камеру, где очередной бедняга пытался свести последние счеты с жизнью. Вчера сошел с ума бывший боксер. Потребовалось восемь человек, чтобы связать его».

В постскриптуме он просит:

«Ради бога ни словом, ни намеком не дайте понять Маргарэт, где я и кто я сейчас. Ее отец не каторжник, он журналист, репортер крупной нью-йоркской газеты, уехавший в долгую заграничную командировку. Он из Южной Америки переезжает в Европу, потом в Индию, а оттуда в Китай. Годика через четыре он вернется домой и привезет маленькой Марджи много замечательных вещиц и чудесных рассказов о далеких странах».

В письмо он вкладывает записку, написанную печатными буквами:

«Алло, Маргарэт!

Помнишь ли ты меня? Я Мурзилка и меня зовут Алдибиронтифорникофокос. Если ты увидишь на небе звезду и успеешь повторить мое имя семнадцать раз, прежде чем она закатится, ты найдешь колечко с алмазом в первом же следке коровы, которая будет шагать по снегу после метели среди пунцовых роз на помидорных кустах.

Ну, прощай. Мне пора в дорогу. Я езжу верхом на кузнечике…»

… Вечерняя выдача лекарств — списки больных — подвал пыток — опухшее лицо Уилларда — стоны избитых — грохот тачки, на которой негр Джо, санитар, возит трупы в морг, — свеча на конторке — обход камер особого режима — чертов круг, в котором человек — крохотная частица какого-то бесконечного процесса: «на ужин!» — «ко сну!» — «на прогулку!» — «номер 30664!» — «номер 27221!»

Только не дать закрутить, засосать себя, только остаться тем, кто ты есть…

ГЛАВА об энди таккере, степном принце, о вечернем экспрессе из Санта-Фэ и о тихом ранчо на берегу ручья

— Посмотрите-ка, Бадди, какая персона пожаловала в наш пансион!

Доктор Уиллард бросил на конторку Билла вчерашний номер «Последних новостей». Доктор пришел из города, только что принял свою дозу «Эспирита де ла Винья», как он именовал скверный, воняющий сивухой спирт, выдаваемый для нужд тюремной аптеки, и был настроен весьма благодушно. К красной черте он подходил обычно во второй половине дня.

Билл разгладил газету ладонями и пробежал глазами заголовки.

Ага, вот оно. Отдел полицейского репортажа.

«Знаменитый грабитель поездов Эльджи Дженнингс, по прозвищу Западный, человек, чьи руки обагрены кровью десятков невинных жертв, предводитель шайки, совершившей налет на экспресс МКТ и ограбление пассажирского состава у Скалистого острова в штате Техас, наконец-то в руках властей и присужден к пожизненному заключению в каторжную тюрьму Огайо».

— А! — воскликнул Билл. — Значит, они все-таки попались.

— Что? — переспросил Уиллард. — Вы его знаете?

— Я говорю, что у полицейского репортера неважный стиль. О таком событии нужно писать в другом тоне.

— Я работаю здесь шесть лет, но еще ни разу не видел предводителя железнодорожных налетчиков. Завтра мы с ним познакомимся, — сказал Уиллард.

«Вот и Эль пришел к своему концу, — подумал Билл. — Это пожизненная каторга».

В тюрьме — как только Билл сделался аптекарем, он познакомился со многими заключенными — сидел еще один поездной налетчик, Билли Рэйдлер с Индейской территории. Это был красивый, стройный парень с белокурыми волосами и глубоким, точно девичьим голосом. Замечательно остроумный. Любимец всего банкирского отделения. Во время последней своей схватки с полицией он потерял три пальца на правой руке, а две пули пробили ему шею, повредив позвоночник. После этого он почти потерял способность двигаться. Он ходил, держась за стены, и как-то странно подпрыгивал. В тюрьме ему дали место заведующего почтовым отделением, так как ни на что больше он не был пригоден. Почта находилась рядом с больницей, и Билл нередко проводил целые вечера в каморке Рэйдлера.

Как-то он спросил, будто между прочим, слышал ли Рэйдлер об Эле Дженнингсе.

— Эльджи? Ну конечно! И скажу вам от всей души, Портер, лучшего товарища я не встречал на всем Юго-Западе, — воскликнул Рейдлер. И, нагнувшись к самому лицу Билла, прибавил: — Если вам нужна будет помощь, Портер, послушайте, — никогда не полагайтесь на джентльмена. Никогда! Выбирайте себе партнера среди простых парней, привыкших к свободе, к прериям, к свежему воздуху. Кстати, откуда вы знаете Эльджи? Вам приходилось с ним встречаться?

— Однажды, — ответил Билл.

И вот теперь Дженнингс попался. Тот самый Дженнингс, рыжий, бесшабашный Дженнингс. Черт возьми, знает ли он его?

… Это началось в Гондурасе, в порту Трухильо, куда Билл перебрался из Нового Орлеана на грузовом пароходе «Вулкан».

«Этот кусок земли, омываемый бушующим Карибским морем и выславший навстречу ему свои страшные тропические джунгли, над которыми возносится заносчивый хребет Кордильер, еще и теперь полон тайн и романтики.

В былые годы повстанцы и пираты будили эхо среди этих скал на побережье, работая мечами и кремневыми ружьями в зеленой прохладе и снабжая обильной пищей кружащихся в небе кондоров. Эти триста миль береговой полосы, столь знаменитой в истории Латинской Америки, так часто переходили из рук в руки то к морским бродягам, то к неожиданно восставшим мятежникам, что едва ли хоть раз за все эти сотни лет они знали, кого называть своим законным хозяином.

Писарро, Бальбоа, сэр Фрэнсис Дрэйк и Боливар сделали все, что могли, чтобы приобщить их к христианской цивилизации. Сэр Джон Морган, Лафит и другие знаменитые хвастуны и громилы терзали их и засыпали их ядрами во имя сатаны Аваддона… То же самое происходит и сейчас. Торгаши из Германии, Сицилии и Франции выуживают отсюда монету и набивают ею свои кошельки. Знатные проходимцы толпятся в прихожих здешних повелителей с проектами железных дорог и концессий».

Так позднее он написал о Гондурасе, который в шутку назвал Анчурией.

В Трухильо он поселился в американском консульстве. По законам Гондураса преступники, проживающие на территории этой страны, американским властям не выдавались, поэтому консул — торговый представитель великого северного соседа — сквозь пальцы смотрел на любых граждан США, обивавших порог консульства. В консульстве Биллу Удалось получить даже постель в одном из служебных помещений.

Каждое утро по короткой тесной улочке Билл спускался от консульства к порту, садился на берегу под пальму и смотрел на прибывающие и отходящие пароходы. Он думал о том, какие неожиданные и нелепые скачки делает жизнь. Он смотрел, как с борта парохода бросают в шлюпку белый парусиновый мешок с красными буквами «U. S. Post» и обдумывал очередное письмо Атол. Письма он адресовал сестре миссис Роч миссис Вильсон в Новый Орлеан, а та пересылала их в Хьюстон. И подписывался он двумя буквами: «В. С.» Полиции не к чему было знать, что он в Трухильо. Хорошо, если бы полиция вообще не знала, что он живет на земле.

В Трухильо нет гавани, как например, в Тампе или Чарлстоне. Тяжелые, глубоко сидящие корабли должны бросать якорь за милю от берега. Их нагружают в море. Легкие плоскодонные лодки подвозят к ним тугие, скрипучие, желто-зеленые связки бананов, ящики с апельсинами и сложенные пирамидами ананасы. Да и эти фруктовые пароходы заглядывают сюда от случая к случаю. Регулярных рейсов здесь нет. Поэтому Билл чаще всего любовался косыми рыбачьими парусами и наблюдал, с каким непринужденным уменьем карибы проводят свои лодки через белую кипень прибрежных бурунов.

После обеда Билл доставал у консула свежие газеты и, сидя на крыльце под пальмовым навесом, просматривал их. Иногда он купался, стирал свой белый полотняный костюм и раскладывал его сушиться на горячем песке.

Однажды на внешнем рейде встал небольшой грузовик по имени «Елена». На подошедшей к берегу шлюпке стояло несколько бочонков для воды и среди них — странного вида человек в потрепанной фрачной паре и с цилиндром без донышка на ярко-рыжих волосах. Незнакомец послонялся по берегу, попытался что-то спросить у карибов и, получив обычное «Non, senor», вдруг заметил красные полосы американского флага и, довольно сильно пошатываясь, направился прямо к консульству.

Билл отложил газеты и с любопытством посмотрел на приезжего.

— Послушайте, мистер, где здесь можно выпить? Я, понимаете ли, несколько дней подряд наливался брэнди «Хеннесси три звездочки», и глотка у меня сейчас, как пергамент. Необходимо что-нибудь полегче.

— Чудеснейший юго-западный «гризер»! У Билла даже дух захватило от этих слов. Никто нигде в мире не построит так фразу, только житель Техаса способен на такое чудо. Можно сказать — земляк. Вот это удача!

Едва сдерживая радость, Билл встал и спросил:

— Вам когда-нибудь приходилось пить пулькэ?

— Это что-то мексиканское, э? — спросил незнакомец. — Простите, а вы не американский консул?

— О нет! — улыбнулся Билл. — Я здесь случайный гость.

— Ваш костюм…

Билл посмотрел на свои белые полотняные брюки, которые ему вчера удалось неплохо отгладить, и покачал головой.

— Да, брюки… Но мне пока что приходится играть роль Момуса и развлекать новоприбывших.

Незнакомец нашелся сразу:

— Это, наверное, очень трудно и накладно?

«Молодец», — подумал Билл и серьезно ответил:

О нет. Вы — первый клиент со дня моего приезда. Оба расхохотались.

— Ну что ж, — сказал незнакомец. — Отдаю себя в руки Момуса.

«Он из интеллигентной семьи», — подумал Билл, подхватил приезжего под руку и повел его вверх по улице к маленькой глинобитной эстанции.

Они вошли в полутемную распивочную. Внутри пахло потом, скисшим вином и прогорклым салом. У дверей сладко спал пьяный кариб. Двое белых криминальной внешности упражнялись на бильярде.

— Райская страна, — сказал Билл. — Здесь хорошо тем, кто не хочет работать. Банан или апельсин на завтрак всег да найдется, а выпивкой угостит любой, даже незнакомый. Люди здесь сентиментальны от жары.

Он заказал два стакана пулькэ.

— В общем, страну разворовывают все, кому не лень. Только бедные карибы по своей детской наивности не занимаются этим. А теперь, сэр, простите меня. Что заставило вас пуститься в дорогу с такой поспешностью? — он кивнул на фрак незнакомца и на раздавленный цилиндр.

Приезжий попытался подтянуть манишку, потом хитро подмигнул и ответил:

— Наверное, то же самое, что и вас.

Так встретился он с Элем Дженнингсом, человеком, о котором месяц назад прокричали все газеты Южных штатов.

Может быть, просматривая в редакции «Хьюстон Пост» свежие выпуски, он, в числе прочих скандальных происшествий, прочитал и сообщение о налете на поезд Санта-Фэ.

«Предводительствует шайкой, — писал репортер, — невысокий, веснушчатый человек с кривыми ногами и рыжими волосами. Ему около тридцати пяти лет, и если он в кого-нибудь стреляет из револьвера, то обязательно попадает. Зовут его Элем Дженнингсом. Ранее этой шайкой был ограблен экспресс МКТ…»

Но вряд ли он обратил тогда внимание на эту заметку. Просто скользнул глазами и сейчас же забыл. У него были свои заботы, свои волнения. Только некоторое время спустя он узнал, с кем свел его случай.

А сейчас, заказав по второй порции пулькэ, он спросил:

— Что вы хотите делать дальше?

— Прежде всего — снять с парохода Франка, моего брата. Мы приехали вместе.

— Так мы и сделаем, — сказал Билл.

— Он снова подхватил незнакомца под руку и, когда они вышли из эстанции, наклонился к нему:

— Вас, вероятно, интересует, кто я и почему я здесь?

— Нисколько! — тактично возразил Эль. — На моей родине никто не интересуется ни именем человека, ни его прошлым. Человек оценивается по его делам.

— Благодарю вас, — сказал Билл. Он прищурился. — Вы очень похожи на одного моего знакомого. Военного. Можно я буду называть вас полковником? А меня вы можете звать Биллом. Мне это будет приятно.

— Идет! — сказал Эль и пожал ему руку.

Франк был благополучно снят с парохода, и все трое принялись обсуждать, чем можно заняться в Трухильо.

Предупреждаю, господа: у меня в кармане только два доллара, — заявил Билл.

Не беда! — сказал Эль. — У нас есть кое-какой начальный капитал. Не так много, тысяч тридцать, но вы можете распоряжаться одной третью как вам будет угодно.

Ночевали на задней веранде консульства, на одеялах, где-то раздобытых Биллом.

Следующее утро началось в эстанции. Эль заплатил хозяину за полдня и приказал никого не пускать в распивочную.

Сидели в дальнем от стойки углу, и Дженнингс рассказывал.

— Наш старик, Джон Дженнингс, — прокурор округа Мариентаун, штат Иллинойс. Уж и не знаю, жив ли он сейчас. Давно я там не был. Мать умерла, когда мне стукнуло семь. А у отца никогда не было времени, чтобы присмотреть за нами. Он возглавлял сессию выездного суда и не бывал дома по нескольку недель. Мы с Франком были младшими в семье и росли заброшенными, точно пара собачонок. Шатались по глухим переулкам, ютились под крышей товарного склада и зарабатывали на пропитание тем, что собирали уголь на песчаных отмелях реки Огайо. Продавали мы его по десять центов за бушель. Иногда удавалось выручить пятнадцать центов за два дня. Тогда мы обжирались сладостями. Хорошее было время, правда, Франк?

Франк кивнул и налил себе пулькэ.

— Мы почти никогда не обедали. Так, перехватывали, что под руку попадется. Никто о нас не заботился, никто не говорил нам, что можно делать и чего нельзя. У нас был свой собственный кодекс законов. Кодекс волчат.

— Мне было одиннадцать. Отец здорово пил. Однажды он крепко избил меня. Не помню сейчас — за что. Тогда я решил: хватит! И бежал из дому в Цинциннати. Там я устроился в кабачок играть на тромбоне для посетителей. Я неплохо играл, ей-богу. Но буфетчик не заплатил мне ни цента за неделю. Я вытащил из кармана «бульдог», знаете, такой детский, стреляет круглыми пульками, и пальнул в буфетчика. Я попал ему в щеку. Снова пришлось бежать, теперь уже в Канзас-Сити. Мне впервые приходилось скрываться от полиции. Черт возьми, покушение на жизнь — скверная штука для мальчишки одиннадцати лет. Но я был вспыльчивым петушком. И закон самозащиты — единственный, который был мне тогда знаком. Да.

Быть может, общество оберегало и защищало других малышей, но мне приходилось бороться из-за каждой сухой корки. И я взял в свои руки эту законную защиту.

Сперва Канзас-Сити. Потом была Ла-Хунта. Потом Тринидад в штате Колорадо. В Тринидаде я познакомился с Джимом Стэнтоном. Это был чудесный человек. Надсмотрщик со скотоводческого ранчо сто один. Он увез меня из города в прерии и сделался моим другом, моим учителем и моим вторым отцом.

Три года в степях. А потом Стэнтон неожиданно умер. Его застрелили во время глупого, бессмысленного спора из-за бычков-однолеток.

У ковбоев есть неписаный закон. Закон мести. Я разыскал убийцу Джима и убил его. А потом пошло. С одного ранчо на другое. Меня носило словно ветром по всему Западу. Я уже не мог остановиться. Окреп и одичал. Однажды, впервые в жизни напившись в Ла-Крусес, я просто так, из чистого хвастовства, выстрелил в бармена и угодил в каталажку.,

Потом оказалось, что отец давно разыскивает меня. Не знаю, каким образом он напал на мой след, каким образом ему удалось вызволить меня из тюрьмы. Но он меня вытащил и определил в Вирджинский юридический колледж. Видимо, старик серьезно решил заняться моим воспитанием. Да. Я сам не знаю, что со мной сделалось. Я с такой жадностью набросился на книги, что забыл обо всем на свете. Прошлое вытряхнулось из памяти, будто его и не было. Я окончил колледж в числе первых. У меня голова шла кругом. Я решил, что теперь в жизни мне ничего не трудно, и поступил в Виргинскую военную академию. Но стать офицером не пришлось. В первый же месяц я с кем-то подрался — и меня вышибли из академии.

Я уехал в Эль-Рено и устроился там окружным стряпчим. Эд и Франк, мои старшие братья, тоже стали судьями.

А потом тот судебный процесс, который определил все. Его провел Эд. Он защитил право какого-то нищего скотовода на клок земли. В тот же вечер его убили люди, проигравшие это дело. Я поклялся отомстить за брата. Я уломал Франка, и мы пустились в погоню за убийцами. Я знал, что мне придется совершить с полным хладнокровием то, что мне следовало сделать в пылу гнева. Я очень любил Эда. Я совсем потерял голову. Дикая жажда мести подгоняла меня в течение семидесятипятимильного переезда к отцовскому дому, где мы решили сделать первую остановку.

Стук лошадиных копыт привлек внимание отца. Но когда он увидел меня, он точно окаменел. Я протянул ему руку. Он не взял ее.

— Что ты опять натворил, щенок?

Никогда я еще не видел такого холодного и враждебного выражения в его глазах. Он смотрел на меня, как на гремучую змею. Потом опустил руку в карман, вынул оттуда сложенное объявление и подал его мне.

Я прочитал:

«1000 долларов.

Награда за поимку Эля Дженнингса, разыскиваемого по обвинению в ограблении поезда из Санта-Фэ…»

В глазах у меня посинело. Я мгновенно сообразил, что это дело убийц моего брата. Они хотели таким способом избавиться от меня. Эти трусы, чтобы спасти свои подлые шкуры, готовы были на любую низость.

И они ударили наверняка. Доказать свою непричастность к ограблению я не мог, мы с Франком действительно находились в то время недалеко от места, где действовала шайка бандитов. Вы были на Юго-Западе? В таком случае вы должны знать нравы того края. Ограбление поезда! Достаточно было одного слова полицейского, даже не доказательства, а просто намека, чтобы меня немедленно упекли на пожизненную каторгу.

И вот тут логика начинает делать такие скачки, которые трудно понять обычному человеку. Мы с Франком держали совет. И знаете, что мы решили? Вы не поверите. Вам трудно будет поверить.

Эль судорожно налил пулькэ и одним глотком выпил его.

Ограбить поезд, да? — тихо произнес Билл.

Да! Это был единственный логический выход из проклятого положения. Нужно было ограбить поезд, чтобы уж наверняка знать, за что сядешь. Мы связались с шайкой некоего Энди Питчера и впятером совершили налет на экспресс МКТ у моста через Вердиграс. Я нехотя взялся за это дело, потому что этим сам себя вычеркивал из человеческого общества. Что поделаешь! Это дико звучит, но меня подтолкнули на это не только убийцы моего брата, но сами наши законы. Свободные законы свободной страны, черт бы ее побрал! А уж законы-то я, как юрист, знаю хорошо. Да.

Эль замолчал. Франк внимательно разглядывал доски стола.

А дальше? — спросил, наконец, Билл.

А дальше… дальше нас захватила напряженная атмосфера этого дела. В тот раз нас не поймали. Нам понравилась эта обманчивая безнаказанность, и то, что раньше было жаждой мести, со временем превратилось в бесшабашность и удальство. В игру с полицией. Мне тогда верилось, что эта игра может быть беспроигрышной.

Прошел месяц, а шайку Энди все еще не заподозрили. Тогда я подбил Питчера на второй налет. Мне очень хотелось ограбить экспресс из Санта-Фэ. Таково было преступление, в котором меня обвиняли. «Если меня заглазно осудили за ограбление поезда линии Санта-Фэ, то почему бы мне в самом деле не ограбить его?» Так я рассуждал.

Мы ограбили его недалеко от станции Беруин в округе Чикаша. Потом заодно вскрыли сейфы банка в маленьком степном городишке Восточного Техаса. Но тут игра стала слишком рискованной. У полиции было больше козырей. Она подняла против нас весь округ. Пришлось сматываться. И вот, мы здесь

— Вы откровенны, Эль, — сказал после некоторого молчания Билл, — а такая откровенность с первым встречным…

— Не беспокойтесь, дружище! — расхохотался Дженнингс. — Вы думаете, я не вижу людей?

Меня беспокоит только одно, господа, именно то, что я не смогу вам сейчас ответить такой же откровенностью, — сказал Билл.

А мы от вас ее и не требуем, — сказал Эль. — Я люблю рассказывать, но не люблю спрашивать.

Может быть, потом, позже, я расскажу все… — начал Билл.

Ладно, — хлопнул ладонью по столу Эль. — Поставим на этом крест. А теперь, друзья, давайте обсудим, что делать дальше. Мы с Франком мечтаем о небольшом ранчо. Где-нибудь там, у подножия Кордильер. Чистая речушка с холодной горной водой, корраль для бычков, полдюжины хороших лошадок…

— Прекрасно, — сказал Билл. — Вот это по мне. В тот же вечер составили в общих чертах план.

Было решено объездить все Южноамериканское побережье, останавливаясь, где приглянется.

Сначала они бросили якорь у Буэнос-Айреса и пересекли Аргентину. Но аргентинские степи не были похожи на юго-западные штаты, к которым они привыкли. Не понравилась им и перуанская пампа.

Они остановились в Мексике, в золотой стране древних ацтеков. Здесь, в пятидесяти милях от Мехико, лежала большая долина с хорошей землей. Они облюбовали ее для себя. Они приценились к земле, нашли подрядчика, который согласился построить в долине уютный кирпичный дом. Франк начал переговоры о поставках леса, а Билл составил план земельного участка, но голубая мечта так и осталась мечтой.

В Мехико Эль встретил своего старого знакомого по Вирджинскому юридическому колледжу. Его звали Джумбо Ректор. Он был председателем акционерного общества, строившего железную дорогу через перешеек Техуантепек. Ректор обрадовался встрече и пригласил всех троих на свою гасиенду. Он предложил им жить на гасиенде столько, сколько они захотят. Джумбо вовсю старался для своего старого друга. Он возил их по побережью и по трассе строительства дороги в своей роскошной коляске. Он познакомил их с членами правления акционерного общества. Он доставал для них приглашения на все званые вечера и празднества.

Последний такой вечер закончился трагически: он, Билли Портер, ввязался в глупую драку, и, спасая его от ножа, Дженнингс вынужден был застрелить его противника.

И снова бегство…

Для Эля и Франка это была лишь новая неудача в жизни и так богатой неудачами. Для Билла это был тяжелый кризис. Он признался Элю, что мечтал навсегда остаться в Мексике, выписать к себе жену и дочь и зажить здоровой жизнью скотовода. Были у него и еще кое-какие планы, но о них он пока умолчал.

И вот вместо этого всем троим пришлось, спасаясь теперь уже от мексиканского правосудия, направиться в Мацатлан, сесть на пароход, отходящий в Сан-Диего, и возвратиться в ту страну, откуда началось бегство.

От капитала в тридцать тысяч у них осталось четыреста семнадцать долларов. С этими деньгами они приехали в Сан-Антонио. Они шли по главной улице города, пропыленные, усталые, не зная, где проведут сегодняшнюю ночь.

— Эльджи, а я-то думал, что ты давно где-нибудь на севере! — крикнул какой-то человек с другой стороны улицы.

Рука Дженнингса нырнула за пазуху, но тотчас же опустилась. Он узнал ковбоя.

— Здорово, Тренчер, — сказал Эль. — Только без глупых восторгов и объятий. Нам нужен твой совет. Нам нужна крыша на сегодняшнюю ночь.

То было жестокое время освоения Юго-Запада. Поселенцы не доверяли друг другу. Они надеялись только на самих себя, на свою сметку, на свою предприимчивость и на свое оружие. «До бога высоко, до Вашингтона далеко», — говорили они, и обносили свои ранчо крепкими заборами с узкими бойницами для стрельбы. Твердость руки и меткость глаза считались высшими качествами человека. При встречах даже самые близкие друзья вели разговоры только деловые и очень короткие. Тренчер знал Эля и знал его прошлое.

— У меня здесь коляска, — сказал он. — Я сейчас еду на ранчо. Если хотите — переночуете у меня.

Ранчо Тренчера находилось в тридцати милях от города. Невысокие холмы окружали его с севера. По зеленой долине извивался светлый ручеек, а вдали зубчатыми фестонами темнел лес. Все было миниатюрным и очень красивым.

— Хорошее местечко, — сказал Эль. — Мы о таком мечтаем уже год.

В чем же дело? — сказал Тренчер. — Эта земля вместе с хижиной стоит пятнадцать тысяч. На ней двести голов бычков и сорок лошадей.

— Пятнадцать тысяч за землю со скотом? — спросил] Дженнингс.

— Да.

— У нас в активе всего четыреста долларов. Месяц назад мы бы могли…

Ковбой усмехнулся и подмигнул Элю. — Не тебе говорить о деньгах, Эльджи!

— Но где они? — спросил Эль.

— Тут рядом. В банке городка Гэли.

Эль потемнел.

Что? — воскликнул он. — Уж не думаешь ли ты, Тренчер, что я снова примусь за старое?

— А почему бы и нет? — сказал ковбой. — Для того чтобы начать спокойную жизнь, тебе нужны деньги, верно? А другого такого случая тебе долго не представится. Решай.

Эль вынул из кармана табак и бумагу. Долго скручивая папиросу. Билл не мог рассмотреть его лица, затененного широкими полями шляпы. Но он знал, что Дженнингс находится сейчас в очень щекотливом положении. Мысленно Эль перечеркнул старое; он много раз говорил об этом, и говорил с искренним отвращением. Он жалел, что втянул своего брата в разбойничью жизнь и навсегда испортил карьеру своему отцу. Он жалел и свою надломленную и неустроенную жизнь. Ведь когда-то у него была невеста, и в будущем он мечтал стать солидным прокурором округа и, может быть, штата. А вместо этого — грабитель поездов, npиметы которого известны чуть ли не всему Юго-Западу. Но и заново начинать жизнь без денег нельзя. С чего мог начать Дженнингс? Только с того, что он лучше всего знал. Он великолепно ездил верхом, умел клеймить скот и любил это дело. Наняться простым ковбоем на какое-нибудь ранчо значило быть на виду у всех, и в один прекрасный день у ограды загона появились бы синие мундиры и широкоплечий сержант защелкнул бы на его руках прочные стальные браслеты. Оставался единственный выход, единственное логическое решение проклятой задачи, которую он сам себе задал.

Билл вздохнул. Нет, не ему решать этот вопрос. Это личное дело Эля. Если он попросит у него совета, тогда он, Билл, даст совет.

Билл отошел к корралю и помог молодому парню, обильно украшенному револьверами, брату Тренчера, распрячь лошадь и закатить в сарай тележку, на которой они приехали на ранчо. Потом сел на бревно и закурил;

Уже совсем смерклось. Низкие техасские звезды, крупные, немерцающие, повисли над долиной. Ранчо было создано для тихой жизни вдали от любопытных глаз, для сосредоточенной работы над рассказами, для ленивых разговоров долгими вечерами в комнате, пропитанной запахом мескита и табака. Мирных, чудесных разговоров обо всем сразу: о том, через сколько дней высыпает ветряная оспа, каких размеров должна быть женская шея, сколько нужно семян моркови, чтобы засеять один акр земли, сколько треволнений выпадает на долю человека за пятьдесят лет жизни, как жарятся цыплята по-виргински, почему не выпускают купюр достоинством в сто тысяч долларов, кто какие законы попытался бы провести в конгрессе, будь он президентом, и еще о многих достойных и интересных вещах. Господи, какие это были бы фантастические вечера! На столе лампа в облачке розового света. Поскрипывание качалок. Чистый глинобитный пол. У входа небрежно брошенное седло с тускло поблескивающими стременами. Горный ветерок посвистывает в куче жестянок из-под томата, сложенных у сарая… И стопа чистой бумаги на столе. И сколько угодно времени…

Тихо подошел Дженнингс и сел на бревно рядом с ним. В темноте виден был только его силуэт.

— Билли, вам нравится здесь, в этой долине?

— Вы могли бы не спрашивать, Эльджи. Я только что думал об этом.

— Билли, — медленным и тяжелым голосом сказал Эль. — Мы собираемся купить это ранчо за пятнадцать тысяч, и нам с Франком очень хочется, чтобы вы тоже вошли в долю.

— Полковник, нечего желать лучшего. В этом укромном уголке я согласен прожить до конца своих дней, не опасаясь никого и ничего. Но у меня нет ни гроша, вы знаете.

— У нас тоже не больше вашего, Билл. Но мы собираемся достать денег.

Билл вздрогнул. Так. Значит, они повернули на старую тропу. Значит, Эль разговаривал с Франком — и тот согласился. Черт бы побрал такую несуразную и дикую жизнь! Будь проклят порядок, который загоняет людей в такое заколдованное кольцо! И самое страшное, что умный, все понимающий Эль говорит об этом совершенно серьезно и совершенно спокойно.

— Эльджи, — Билл встал и положил руку на плечо Дженнингса. — Скажите мне откровенно, вы хотите ограбить банк в Гэли?

— Да.

— Эльджи…

Дженнингс вскочил и сбросил руку Билла со своего плеча.

— К черту! Оставьте ваши слова при себе. Не говорите ничего. Я знаю все наперед. Вы думаете, мне не хочется стать человеком? Да я все время мечтаю об этом. Ведь я юрист, я мог бы стать хорошим судьей, мне нравится это дело. И мне хочется покоя, хочется обнимать жену и целовать детей, хочется хоть раз в жизни услышать короткое, но дороже всех миллионов слово «папа»… Но что я могу сделать? Что? Скажите мне, если вы знаете!

— Эль, это говорите не вы. Это говорит озлобленность. Будьте логичны. Успокойтесь.

— Билли, а кто меня толкнул на эту дорогу, вы знаете? Кто превратил меня в бродягу, в грабителя, в убийцу, вы знаете? Нет? Тогда я вам скажу! Это наши добрые демократические власти. Они поверили ложному обвинению. Они начали охоту за мной, как за шелудивым койотом. Охотились за мной в то время, когда я был еще честным человеком. Они убили моего брата Эда. И они ни разу не спросили меня, как я думаю жить дальше. Почему они не cnpoсили меня об этом? Почему, Билли? Сначала они посадили меня за решетку, когда мне исполнилось пятнадцать. Потом упрятали в семнадцать, и я был бы там до сих пор, если бы не отец. А потом они прикончили Эда, человека, который за всю жизнь ни разу ни в кого не выстрелил.

Эльджи, если бы вы рассказали все на суде…

— Суд! — воскликнул Дженнингс. — Вы говорите — суд! Правый, всемилостивейший, демократичнейший суд присяжных, черт бы его побрал! Эд был хорошим судьей, поверьте мне! Но, видимо, хорошие судьи не нужны нашему правительству. Что я могу сделать сейчас? Я ограблю этот паршивый банк в Гэли. Я куплю это ранчо. Я укроюсь в этом месте от глаз полиции на десять лет. А потом… Потом все мои подвиги будут забыты, и дело против меня будет прекращено за давностью. Вот как я поступлю, Билли. Хотите вы войти в долю? Говорите, хотите или нет?

Эльджи, мне бы очень хотелось быть пайщиком в этом деле, но прежде всего скажите: придется мне стрелять в кого-нибудь?

Может быть, и придется, хотя, скорее всего, нет. Обычно это делается без выстрелов.

Билл понимал, что Элю не столько нужна его помощь, сколько он хотел, чтобы ранчо принадлежало всем равноправно, чтобы никто не чувствовал материальной зависимости от другого. И еще потому, что за это время Дженнингс сильно привязался к нему. Но была причина, которой не знал ни Эль, ни Франк. Атол и Маргарэт. Женщина и девочка, для которых он еще кое-что значил в жизни. Поэтому он сказал смущенно и тихо:

— Простите, полковник, но мне кажется, я не пригоден для этого дела.

— Ну что ж, вам не нужно будет брать в руки револьвер. Вы просто подождете нас в условленном месте с лошадьми, — сказал Эль.

Билл протянул руку и в темноте нащупал узкую, крепкую ладонь Дженнингса.

— Эльджи, делайте все, как знаете. Я не могу, да и не умею давать советы. Для меня вы — честный человек. Мы в равном положении перед законом. Только вы умеете действовать, а я — нет. И я очень боюсь, что я буду тяжелым балластом в вашем предприятии. Простите меня.

Эль крепко стиснул ему руку и отошел.

На другой день братья оставили Билла в отеле «Палас» в Сан-Антонио, а сами вместе с Тренчером отправились в Гэли.

Тактика налета была очень проста. Разработали ее в расчете на то, что в городке имелось всего два полицейских. Один расхаживал по площади перед муниципальным советом, а другой дремал внутри банка.

По знаку Эля Тренчер бросился на первого попавшегося прохожего, сбил его с ног и помчался по улице, дико крича и стреляя в воздух из револьвера.

Такое случалось в городке часто, особенно когда приезжали ковбои из отдаленных ранчо.

Полицейский наружного поста выхватил кольт и устремился за нарушителем общественного порядка, а вскоре на помощь товарищу выбежал из банка и второй.

Этого только и дожидались братья. Они вошли в банк и заставили кассира открыть сейф. Вся операция заняла десять минут.

Тренчера за появление на улице в пьяном виде арестовали, оштрафовали на пять долларов, а затем выпустили на свободу. Судебные власти даже и не подумали связать поступок Тренчера с налетом на банк.

Эль и Франк стали землевладельцами. Билл понял, что настал час разлуки. Если он не пожелал принять участие в налете, то тем более он не мог поселиться на ранчо, приобретенном таким способом. Эль тоже понимал это.

— Билли, — сказал он. — Наши пути расходятся. Мы поселяемся в округе, где нас многие хорошо знают. Хотя ранчо на отшибе, но кто-нибудь из старых знакомых может заглянуть к нам. Моя голова оценена в десять тысяч, и я не особенно верю в дружеские чувства своих бывших товарищей. Пожалуй, не миновать в один прекрасный день беды. Но, может быть, все обойдется. Кто знает? Жаль, что нам не пришлось пожить вместе…

— Я не говорю — прощайте, — ответил Билл. — Дай нам бог встретиться при более счастливых обстоятельствах.

И вот теперь Эль в Огайо. Какая игра судьбы! Значит, не вышла спокойная жизнь. Значит, их опять столкнули с тропы.

В колумбийской тюрьме каждое воскресенье главный врач и аптекарь обходили камеры, разнося противодизентерийные пилюли и хинин. Каждому арестанту полагалась его порция, независимо от того, нуждался он в ней или нет. Так предписывал регламент.

Уиллард узнал, что Дженнингса поместили в девятую камеру корпуса ИНК.

— Прошу вас об одном одолжении, доктор, — попросил Билл. — Идите вперед. Я пойду следом.

Врач кивнул, и они спустились в чистилище. Билл отстал на несколько шагов. Всеми силами он пытался сдержать волнение.

Он увидел, как Уиллард медленно прошел мимо девятой камеры и взглянул через дверную решетку внутрь. Через несколько секунд Билл остановился у той же двери.

Эль сидел на койке в полосатой арестантской одежде ссутулившийся и обмякший. В нем не осталось почти ничего от прежнего щеголеватого и разбитного Дженнингса, от Дженнингса Мексики, Гондураса, Чили и Перу. Сейчас он был похож на взъерошенную птицу, привязанную за ногу к колышку, вбитому в землю. Куча грязного полосатого тряпья, из которого высовывалась голова, поросшая спутанными рыжими космами. Его даже не постригли наголо, как всех остальных арестантов, поступающих в тюрьму. И это чучело, безразличным взглядом наблюдавшее за мокрицей, ползущей по кирпичному полу, было там, за стенами Колумбуса, Элем Дженнингсом, Эльджи Западным, человеком, через пальцы которого просеялся золотой дождь, миллион триста пятьдесят тысяч долларов — такова была золотая пенка, снятая с шестнадцати почтовых и пассажирских поездов и трех банков.

— Полковник, здравствуйте… Вот мы опять увиделись с вами, — чуть слышно произнес Билл.

Дженнингс вздрогнул и втянул голову в плечи, как будто его ударили, а потом резко повернулся всем телом к двери.

— Получите. Это ваша доля, — сказал Билл и протянул порошки.

И тогда Дженнингс вскочил, подбежал к решетке и вцепился в нее руками.

— Билли…

Голубые глаза его стали огромными, он задохнулся и сглотнул слюну.

— Билли! Мой дорогой Билли! Так, значит, вы тоже…

— Да, — сказал Билл.

Эль просунул через решетку грязную руку.

— Дружище, — сказал он. — Мой дорогой дружище… Их руки сошлись, потом отпрянули друг от друга. Билл попытался пошутить.

— Полковник, — сказал он, — у нас с вами один и тот же портной, только он шьет нам по разному фасону.

Билли, почему вы здесь? — спросил Дженнингс.

— Потом, — сказал Билл. — У нас впереди много времени. Меня упекли на пять лет. А теперь слушайте. Я постараюсь нажать кое-какие пружины. У меня есть некоторые возможности. Постараюсь, чтобы вас перевели в первый разряд. И еще слушайте… — Он говорил торопливо, так как всякие разговоры в блоке ИНК были запрещены. — Будьте очень осторожны. Очень, понимаете? Там, на воле, можно знакомиться без особого разбора. Но здесь… Я потом расскажу вам историю специалиста по бриллиантам. Не доверяйтесь здесь никому, Эль. Никому? Вы слышите?

В конце коридора застучали шаги надзирателя. Билл сунул в руку Дженнингсу два порошка хинина и отошел от двери.

Перемещение заключенных из камеры в камеру сопряжено в тюрьме с великими трудностями, особенно если за это дело берется такой же заключенный. Что может сделать человек, у которого вместо имени — номер и единственное право которого — свободно передвигаться по площади в тридцать квадратных футов и получать кормежку за счет налогоплательщиков штата Огайо? Правда, существовало еще одно, чего не могла отнять у человека тюремная администрация — хитрость. Билл решил пустить в ход все, на что был способен.

Он заметил, что Дженнингс прихрамывает на правую ногу, и в следующий свой обход спросил Эля о причине хромоты.

— О, дырка уже почти заросла, — ответил Эль. — Это после того ранчо, которое мы купили, помните? Так вот, полиция все-таки разнюхала, где мы обосновались. Нам пришлось сматываться. У переправы через Утиную речку меня подстрелили. Из «ноль сорок четыре». Пуля ударила в кость выше колена и там застряла. Я взрезал ногу ножом и вытащил ее. Потом пришлось еще два раза резать, потому что нарвало и ногу тянуло так, что шагу не сделать. Теперь-то ходуля в порядке, только внутри что-то малость подпорти лось и не до конца разгибается.

— Эльджи, сможете вы еще раз расковырять рану? Это нужно, чтобы попасть в лазарет. Деньков этак на десять. А там мы что-нибудь придумаем.

— Попробую, — сказал Дженнингс.

Еще через день, разнося по корпусу ИНК порошки, Билл заметил, что девятая камера пуста. Он поднялся в кабинет Уилларда.

— Доктор, сколько человек поступило сегодня с утра в лазарет?

— Трое. Один из подвала и два из третьего отделения ИНК.

«Молодчина, Эль! Чисто сработано», — подумал он.

— Какие лекарства надо готовить? Уиллард открыл тетрадь регистрации.

— Виткомбу перевязка и примочки. Они над ним поработали от души. Уоллесу аспирин с кофеином, у него что-то с головой. А Крэгу закатите унцию касторки, чтобы его вывернуло наизнанку. Он жаловался, что четыре дня не ходит в сортир.

«Виткомб, Уоллес и Крэг? Чертовщина какая-то! Куда же девался Эль? Может быть, Уиллард забыл его записать?»

— У меня осталось два порошка хинина, что полагались этому самому Дженнингсу из девятой. Он куда-то исчез. Вы не знаете, что с ним?

— Дженнингс? — усмехнулся Уиллард. — Он хорошо начал свою карьеру в Колумбусе. Я уличил его вчера вечером. Знаете, что он придумал? Щепкой от койки вскрыл себе старую рану на бедре. Двадцать суток карцера за симуляцию.

Все углы в комнате неожиданно перекосились, а стены стали желто-зелеными. Билл крепко зажмурил глаза и тряхнул головой. Углы выпрямились и стены побелели.

— Черт возьми, — пробормотал он.

Итак, карцер в колумбийской каторжной тюрьме, штат Огайо, 1898 год.

В него попадали через железную дверь, похожую на дверь сейфа. Арестанта раздевали до пояса и боком вкладывали в кирпичный пенал три фута на два. Потом сейф закрывали. И человека заваливало тишиной и темнотой. Через круглую отдушину у самого пола в пенал втекала струйка воздуха. То, что человек выдыхал, уходило через отверстие под потолком. Раз в сутки в двери открывался волчок, и надзиратель совал в руку арестанту ломоть черствого хлеба и жестяную кружку с тепловатой водой. На еду отпускалось пять минут. Иногда о задвинутых в пеналы забывали, и тогда они отстаивали в них не только положенный срок, но прихватывали еще полтора-два. И тогда умирали, ослабев, а кто выдерживал, обязательно попадал в лазарет…

Администрация оказалась хитрее заключенного № 30664. Билл спустился в аптеку, сел на табурет у конторки и сунул в рот несколько таблеток кодеина — надо было сосредоточиться и подумать. Кодеин прочищал голову не хуже спиртного, особенно если проглотить сразу пять-шесть таблеток.

Через несколько минут горячие мурашки побежали по спине и ход мысли стал четким.

Черт побери, Эль в карцере! И он усадил его туда своими руками. Двадцать суток! Только бы выдержал. Только бы не взорвался. Он очень горячий, Эльджи. Если он спокойно отсидит двадцать суток, тогда все в порядке. Вчера, проходя через канцелярию капеллана, он краем уха услышал, что священнику нужен грамотный служка для ведения каких-то книг. Если поговорить с капелланом… Он, кажется, человек покладистый, хотя и пуританин до последнего волоса. Помешан на спасении душ. Может молиться круглые сутки без передыха. Когда кого-нибудь подготавливают к электрическому стулу, он запирается в молельне до рассвета. Но Эль… За все время знакомства Билл ни разу не слышал, чтобы он произнес что-нибудь, касающееся имени божьего. Разве только те слова, в которых бог поминался всуе. Никак не представить себе молящегося Дженнингса. Впрочем, если дорога из преисподней ведет через Коран, можно принять магометанство. Почему не попробовать? Как только Эльджи выйдет из карцера, шепнуть капеллану, что он хочет покаяться во всех прегрешениях. Билл улыбнулся: как это нелепо — кающийся Дженнингс. Хохочущий слон. Пляшущая табуретка. Даже рыдающая дымовая труба выглядела бы естественнее.

Вопреки ожиданиям Билла Дженнингс не взорвался и не угодил из карцера в лазарет. В нем еще не перебродила закваска прерий, и нервы у него оказались крепкими. Только слегка обтянулось и побледнело лицо, а глаза стали мрачными и непримиримыми.

Вечером двадцать первого дня Биллу удалось попасть в нижние казематы корпуса ИНК.

— Полковник, вы теперь лучше выглядите, — сказал он. — То есть вы не так выделяетесь теперь из общей массы.

— Да, Билли, теперь они поставили на меня свое тавро.

— Эль, у вас было много времени, пока вы сидели в мышеловке. Скажите откровенно, хоть раз вам приходила в го лову мысль о боге?

— Дженнингс с испугом взглянул на Билла.

— Мне? — воскликнул он.

— Эльджи, как вы думаете, сумеете ли вы молиться?

— Молиться? Черт подери, Билл… Ну конечно, я смогу молиться, если только это освободит меня от других работ.

— Тогда все в порядке, вы завтра же повыситесь в раз ряде.

Однако через два дня Эль снова угодил в карцер на пять суток.

— Понимаете, Билли, — рассказывал он позднее, — я ни как не мог войти в молитвенное настроение. Дело было в среду. Капеллан, сопровождаемый двумя арестантами, проходил через канцелярию в молельню. Один из этих каторжников был типичным хвастуном и краснозвоном, осужденным за конокрадство. Я уверен, что на суде он наплел на себя больше, чем сделал. Есть такие люди. Другой — мелкий водевильный актеришка, перерезавший горло своей возлюбленной. Псих. В общем — не подходящая для меня компания.

«Мы идем молиться», — объявил мне капеллан.

«Что ж, скатертью дорога», — ответил я.

Вы посмотрели бы, как побледнел этот святоша!

«А вы не собираетесь с нами?»

«Нет, — ответил я. — Мне почему-то не хочется идти вместе с этой сволочью».

Через час меня позвали к помощнику начальника тюрьмы, а через полтора часа меня снова вложили в пенал за неповиновение и дерзость.

Билл долго ломал голову над тем, как вытянуть Дженнингса из третьего разряда, но больше ничего не придумывалось.

Помог случай. В тюрьму назначили нового начальника.

Новый начальник в тюрьме — это целое событие. Меняется почти вся администрация. Пересматриваются личные дела заключенных. Распределяются новые должности. Вводятся новые порядки. По традиции новый начальник публично вступает в исполнение своих обязанностей. При этом присутствует несколько десятков приглашенных, главным образом из законодательного собрания штата. Торжество обычно украшается музыкой тюремного оркестра.

Эля Дженнингса назначили в оркестр тромбонистом, а после окончания «торжеств» Дэрби, новый начальник тюрьмы, дал ему службу в почтовой конторе.

Почтовое отделение помещалось в небольшой квадратной комнате над тюремной аптекой. Там было всего одно окно, забранное толстой решеткой, а за окном, за двойным железным крестом, по ленивой реке Сойото проползали баржи и рыбачьи шаланды. Это была отдушина в мир. И это была милость судьбы. Никто в Колумбусе не взлетал так высоко из третьего разряда, никто не мог похвастаться, что побывал течение месяца в преисподней и в райских кущах. В Колумбусе можно было только падать все ниже и ниже, но не подниматься. Дженнингсу улыбнулся случай. Какой-то зубец в машине сорвался, рычаги заскользили в обратном направлении — и административные колеса провернулись не в ту сторону.

— Эльджи, я почти верю, что люди — всего лишь марионетки в руках судьбы, — сказал Билл, присаживаясь на стул у конторки Дженнингса. — Теперь у вас есть все: относительная свобода, хорошая постель, цивильный костюм; вы едите почти то же самое, что ест начальник тюрьмы. У вас под руками журналы и газеты. Вы сейчас даже в лучшем положении, чем я. Простите, дружище, но я боялся. Человек с вашим характером в Колумбусе превращается в дикого зверя. За месяц до вашего прибытия у меня в изоляторе скончался «тюремный дьявол», которого на свободе звали Айрой. Аира Маралат.

Четырнадцать лет просидел он в одиночке, в затхлом колодце, без кровати, без одеял, даже без света. Когда кто-нибудь из стражников пытался сделать уборку в его логовище, Айра бросался на него. И тогда начиналось развлечение самого худшего сорта. Эти садисты осиливали Маралата, избивали его резиновыми палками и подвешивали к потолку за кисти рук. Ну скажите, как может уживаться пуританство в нашей стране с подобной средневековой мерзостью? Я этого не могу понять, простите.

Однажды, когда Маралат задушил стражника, его решили перевести из одиночки в стальную клетку, построенную в конце восточного коридора в корпусе «Б». В таких клетках содержатся особо опасные преступники. Они день и ночь освещены яркими эдиссоновскими лампами, и около них стража обычно усилена. Вам еще придется это увидеть.

Узнал я о переводе «Дьявола» в канцелярии начальника тюрьмы. Сейчас уж не помню, с каким поручением послал меня Уиллард в тот корпус. Полковник, я повидал в жизни не меньше вашего, но то, что произошло тогда. Войдя в коридор, я прошел мимо нескольких стражников. Они стояли вдоль коридора как солдаты, взяв наизготовку деревянные шесты с заостренными концами.

— Эй, ты, в сторону! — крикнул мне один из них.

Я прислонился спиной к стене, не понимая, для чего эти палки и столько народа. Вдруг дверь в конце' коридора распахнулась и в проеме появился человек. Он был выше всех на целую голову, хотя шел ссутулившись и весь подавшись вперед, как будто непрерывно падая. Руки его свисали вниз, как у гориллы, одежда была разорвана. И самое страшное — у него не было лица. На меня глянули пустые, бессмысленные глаза животного, затравленного, несчастного. Бесконечно несчастного, Эль…

Стражники подталкивали Маралата вперед своими шестами. Они были похожи на бестиариев, выгоняющих на арену римского цирка медведя. Когда Маралат протащился мимо меня, я увидел на его левой ноге деревянный «орегонский сапог», который у нас применяют для особо буйных. Грубо вытесанная колода со стальными шипами внутри. И тогда я понял, отчего у него такая падающая походка.

Его провели к корпусу «Б», загнали в клетку и к решетке прикрепили табличку с надписью:

«ТЮРЕМНЫЙ ДЬЯВОЛ»

Скоро слава о «тюремном дьяволе» распространилась по всему городу. Я уверен, что слух о нем пустил Реджинальд Коффин, старый начальник. Он сообразил, что кое-что может заработать на этом деле. За двадцать пять центов горожан пропускали через восточные ворота к клетке и разрешали взглянуть на существо, которое четырнадцать лет назад было человеком.

Однажды я заговорил о Маралате с доктором Уиллардом. Уиллард, по своему обыкновению, сначала проклял всех, начиная с сенаторов от нашего штата в Конгрессе и кончая надзирателями в Колумбусе, а потом вдруг сказал, что «дьяволу» место не в тюрьме, а в сумасшедшем доме.

— У него внутричерепная опухоль надкостницы и часть мозга парализована. Сосуды зажаты — и нет нормальной циркуляции крови, понимаете? Если сделать трепанацию черепа и удалить опухоль, он через месяц станет нормальным человеком. Да что говорить! Если начистоту, так он в сто раз лучше тех, которые сидят в этом паршивом Колумбусе.

Лучше губернатора штата, лучше шерифа и всех остальных отцов города. Он герой, Бэдди. Настоящий герой. За то, что он сделал на Каналтоунских угольных копях, ему следовало дать Золотой крест, а вместо этого он выставлен в клетке на всеобщее позорище.

И Уиллард рассказал мне такое, полковник, что все понятия о чести, доблести и о долге перед людьми пошли к чертовой матери.

Айра Маралат работал у бремсберга, на открытом угольном карьере. Бремсберг — это узкоколейная наклонная железная дорога, по которой движутся вагонетки. Вниз скатываются груженые, своей тяжестью подтягивая наверх пустые. Там, наверху, их нагружают, а нижние тем временем опоражнивают, и все повторяется сначала. Бремсберг похож на весы, чашки которых никогда не находятся в равновесии.

Аира стоял около рельс, когда оборвался тяговый трос и сверху, набирая скорость, помчалась вагонетка. Тысяча пятьсот фунтов угля и металла с визгом и скрежетом лавиной рухнули вниз, туда, где на разгрузочной площадке работало шестнадцать рудокопов. Несколько секунд — и от них остались бы только изорванные в клочья тела и воспоминания.

Был один шанс на спасение этих людей, только один шанс, и Аира Маралат использовал его. Может быть, в тот момент он делал все бессознательно, только сначала толчок мысли, а потом руки, сильные, добрые руки рабочего сделали то, о чем не успела додумать голова.

Он схватил тяжелую шпалу — первое, что подвернулось под руку — и, когда вагонетка как призрак проносилась мимо, швырнул ее в раму между колесами. Вагонетка на полном ходу опрокинулась в сторону Аиры, обломок шпалы плашмя ударил его в грудь и отбросил в сторону. Шестнадцать жизней были спасены, а разбитое тело гиганта Маралата отправили в госпиталь.

Он женился за год до этого происшествия. Они жили в маленьком деревянном домике, который купили на выплату. Пол-Америки живет в таких домиках, полковник. Я сам в Остине начинал семейную жизнь в коттедже, похожем на; упаковочный ящик и изготовленном фирмой «Мэддокс».

В больнице Аира пролежал пять месяцев. Потом его выписали, объявив, что он вполне здоров. Куда идет человек после столь долгого отсутствия? Конечно, домой. И Аира шел, насвистывая, к своему дому. Он чувствовал себя совершенно здоровым в это тихое солнечное утро. К крыльцу вела дорожка, обсаженная кустами тамариска… Эль, я все очень отчетливо представляю себе: дом Аиры, дорожку из битого кирпича, кусты. Последнее время у меня появилась какая-то болезненная способность чувствовать себя в шкуре других людей, жить их жизнью и смотреть на мир их глазами. Когда в подвале кого-нибудь избивают, я, наверное, чувствую половину боли того человека. О черт, я никогда не смогу стать тупой мычащей скотиной, ощущающей боль только телом. И я — мальчишка. До сих пор я — мальчишка, Эль. До сих пор удивляюсь небу, цветам, ветру… Наверное, я никогда не стану солидным, преуспевающим джентльменом. Никогда.

Аира не послал жене из больницы ни одного письма и, шагая к дому, думал о том, каким сюрпризом будет для Доры его возвращение.

На окне он заметил новые занавески. Чья-то рука отодвинула кисею. Незнакомая женщина смотрела на него из комнаты.

А теперь, Эль, попытайтесь поставить себя на место Айры, и вы поймете, почему над его клеткой Коффин повесил табличку «тюремный дьявол».

— Здравствуйте, миссис, — сказал Маралат испуганно. — Кто здесь живет?

Беккеры, — ответила женщина. — А что?

— Этот дом принадлежал мне и моей жене. — Эльджи, попытайтесь услышать голос, которым были сказаны эти слова. — Где моя жена, миссис? Где Дора Маралат?

— А, эта-то? Она ушла. Я не знаю — куда. Пришел агент и выгнал ее отсюда, потому что за дом не было еще уплачено и одной трети денег. А вы, значит, ее пропавший муженек? В сарае остался ваш мешок и кое-какие вещи.

Он вошел в сарай как автомат и как автомат начал перебирать жалкие остатки своего хозяйства, отсыревшие и сваленные в одну кучу со всяким хламом. Сундучок с коваными медными углами, в котором Дора хранила свои платья, два чугунных котелка, оловянная кружка, старые полосатые брюки и парусиновый плащ-балахон попались ему под руки. И вдруг он увидел вещь, которой никогда раньше не было в доме, — небольшую бельевую корзину, обшитую изнутри розовой фланелью, и несколько пеленок, связанных в узел.

Через секунду он барабанил кулаками в дверь домика и кричал перепуганной миссис Беккер:

— Откройте на один момент, ради бога! Я не войду. Давно ли ушла моя жена? Где она теперь? Где мой ребенок?

— Хорошо, — сказал миссис Беккер через дверь. — Я скажу вам то, что сама знаю. Она ушла живая, но вид у нее был неважный. Лицо как глина, и руки у нее тряслись. И ноги она едва передвигала.

— А ребенок? Она унесла его с собой?

— Больше я ничего не знаю, — сказала миссис Беккер. — Ребенка я не видела. Я вам советую — сходите к хозяину конторы, которая продает дома. Ведь это он выгнал ее на улицу. Он, наверное, знает.

В контору Аира ворвался точно безумный.

Где Дора Маралат? Где моя жена? — кричал он. — Где та женщина, которая жила в домике на холме?

— Эй, вы, потише! — прикрикнул на него клерк. — Или я прикажу вас выставить отсюда.

Маралат взял себя в руки. Он понял, что криком немногого добьешься.

Извините, я очень взволнован, — сказал он. — Я только что вышел из больницы и… Вы ведь помните меня? — Я — Аира Маралат. Я работал на бремсберге. Я сегодня вернулся и не могу найти свою жену. Я слышал, что вы выселили ее из дома за неуплату. Это правда?

— А! Так, значит, вы не умерли? — сказал клерк с удивлением. — Ну, дорогой, вы потеряли свой дом. Последние четыре месяца вы не делали взносов. А женщину мы выселили. Она подняла такой скандал, что нам пришлось применить силу.

— Где она?!

— Не знаю. Я ничего не знаю. За женой вам следовало следить самому.

И тогда Айра перескочил барьер. Только через десять минут трое служащих вырвали из рук рудокопа тело мертвого конторщика.

Его, уже безумного, приговорили к пожизненной каторге. Он ничего не мог сказать в свою защиту. Здесь, в Колумбусе, он превратился в «тюремного дьявола». За месяц до вашего прибытия сюда он умер от кровоизлияния в мозг.

Эль тяжело поднялся и зашагал по конторе, сжимая и разжимая кулаки. Глаза его стали похожи на щелочки.

— Да, Эль. Они убили героя. И вы представить себе на можете, как я боялся за вас. Правда, вы герой несколько, иного рода, но… Для человека с вашим характером тут один путь: карцер — конский станок — изолятор — снова конский станок и, наконец, — морг.

Дженнингс остановился.

— Билли, — сказал он. — Давайте больше об этом не будем. К черту тюремные ужасы и мое прошлое. Я выцарапался из этого — и точка. Я не эгоист, но сейчас мне не хочется слушать о чужих страданиях. Надо подумать о том, как провести здесь остаток жизни. Ведь я — вечник, и вы это знаете…

ГЛАВА О женщинах, которые любят и прощают

Тусклые тюремные вечера они коротали теперь втроем. Собирались в почтовой конторе у Дженнингса. На конторке зажигали свечу. Билл доставал из кармана плоский аптечный флакон, Билли Рэйдлер раскладывал на чистых листах бумаги помидоры, ломтики ветчины и куски пудинга — деликатесы, которые удавалось достать у повара из банкирского корпуса. Повар был в хороших отношениях с Рэйдлером — одно время шайка, к которой он принадлежал, действовала по соседству с шайкой Рэйдлера на Индейской территории.

Флакона хватало на два круга. Потом начинались воспоминания.

— Черт бы вас побрал, Билли, — сказал однажды Рэйдлеру Дженнингс. — До сих пор мы не знаем, как вы попались.

— Сколько раз я спрашивал, и вы всегда делали заворот в сторону. Смотрите, как бы я не взял вас за горло и не вытряхнул наконец, эту историю.

— Разве это интересно, как человек попадается? Кудаинтереснее — как он не попадается. Об этом стоит послушать, — сказал Рэйдлер.

— Друзья, — вмешался в разговор Билл, — с моей точки зрения интереснее первое. Это имеет громадное значение. Так сказать, в качестве обмена опытом.

— Вам бы толковать библию, Портер, — покачал головой Дженнингс. — Вы можете рассматривать любой вопрос с тысячи разных сторон.

Билл шутовски поклонился.

— Джентльмены, я не делаю тайны из своего прошлого, — сказал Рэйдлер. — Я попался из-за того, что влюбился.

— В мешок с тридцатью тысячами монет? — съязвил Дженнингс.

Рэйдлер укоризненно посмотрел на Эля.

— Нет, Эльджи. Деньги никогда в жизни не были моим воздухом, моими снами и моим богом. Я чувствовал себя одинаково и при деньгах, и без них. Я влюбился в самую обыкновенную женщину.

— О! — с уважением произнес Эль. — А вот мне не пришлось. Все время было не до того.

— Расскажите все по порядку, Билли, — попросил Пор тер.

— Я не знаю, будет ли интересно… Впрочем… Билл, вы жили в Техасе. Знаете ли вы, что такое «Ручка»?

— Ну, еще бы! Самое унылое место на всем Юго-Западе.

— Вот-вот, — оживился Рэйдлер. Он выпрямился на стуле, откинул со лба прядь волос, глаза его, обычно прищуренные, стали влажными и большими. — «Ручка». Когда господь бог лепил нашу землю, он пропустил это место. По- моему, бог слишком спешил. Если бы он подумал немного, все было бы по-другому. Эльджи, наверное, был бы президентом Североамериканских штатов…

— И не плохим президентом, ребята, — вставил Эль совершенно серьезно. — Я возродил бы римское право и распространил бы его на всю страну.

— Вы, Билл, наверно, стали бы государственным секретарем… — продолжал Рэйдлер.

— Ни в коем случае, — улыбнулся Билл. — Я не умею устраиваться на хорошие места.

— А я купил бы себе участок земли где-нибудь в Айове или Висконсине и завел бы ферму…

— Ладно, — сказал Эль, поморщившись, — ты начал что- то про «Ручку».

— Да, «Ручка»… Там сотни заброшенных ранчо. Лачуги из плетня, обмазанного глиной. И в них полным-полно степных волков. Когда проезжаешь мимо, они выскакивают из дверей и улепетывают в кусты. И тишина. Такая, что уши закладывает и голова кружится. Так вот, в то время я работал с Салдаром.

Билл вздрогнул. В сыром воздухе почтовой конторы вдруг запахло седельной кожей, звякнула о стакан зеленая бутылка, вскинулись вверх черные стрелки бровей Мэйми Холл, раскатисто захохотал ковбой Ходжес, хлопая себя по коленям ладонями.

— Черт возьми, — пробормотал Билл, — так, значит, вы из шайки Себастьяно Салдара?

— Что? — переспросил Рэйдлер. — Вы знали дона Себастьяно? Откуда? Где вы его видели?

— Нет, нет, — торопливо сказал Билл. — Я никогда не видел Салдара. Но я знаю историю его смерти.

— Весь Юго-Запад знает об этом. Салдара накрыл Красный Холл, — сказал Рэйдлер.

— Да, — сказал Билл, — Салдара прикончил отряд Холла. И я слышал эту историю от самого Холла.

— Вот как? И вы были в то время в отряде Холла?

— Нет. Я гостил на ранчо Холлов. Это в десяти милях от Котуллы.

— Господи, рай небесный! — сказал Рэйдлер. — Вот там земля! Воткни в нее старую оглоблю — и через год вырастет лес.

— Ладно, — сказал Эль. — Ты рассказывал о Себастьяно.

— Такие люди, как дон Себастьяно, долго не живут на земле, — Рэйдлер откинулся на спинку стула. — Своей смертью умирают только те, кто действует исподтишка. А дон Себастьяно был открытым и смелым человеком. Только жестокости у него было больше, чем нужно. Он всегда сначала стрелял, а потом разбирался что к чему.

В ту осень, когда меня сцапали, мы угнали у какого-то скотовода пять сотен бычков. И каких, если бы вы только видели! Все один к одному, как братья родные, крепенькие, рыжие, и между рогов такая кудрявая челочка, словно молодой мох. Да. Это было самое крупное дело за весь год. Пять сотен! Это была лебединая песня дона Себастьяно, друзья! И всего полдня перехода до мексиканской границы.

Отхватили мы за свое стадо две тысячи монет. Себастьяно назначил нам время и место очередного сбора и распустил на отдых. В Штаты мы пробирались поодиночке. Так спокойнее, безопаснее.

Я возвращался домой через «Ручку». И, несмотря на триста монет в кармане, мне почему-то было тоскливо. То ли от природы вокруг, то ли от отчаянной бездомной жизни. Когда в полумиле впереди я увидел дымок, то с такой силой пришпорил свою кобылу, что прорезал ей шкуру на правом боку. И знаете, что мне виделось, пока я скакал к хижине? Большущая миска горячей мясной похлебки, которую ставят передо мной женские руки, сильные руки женщины, привыкшей к работе в поле, и в загоне для скота, и в доме, и умеющие держать ружье, если понадобится.

Черт возьми, ребята, я мечтал только о таких женщинах. Только к таким меня тянуло. А на этих дохленьких горожанок я и смотреть не хотел. Женщина должна быть такой, чтобы можно было почувствовать ее в руках, верно я говорю, Эльджи?

Эль усмехнулся и пожал плечами.

— Не знаю. У меня почти не было времени заниматься женщинами.

Рэйдлер вздохнул.

— И вот, ребята, — сказал он, — только я подъехал к дому и забросил поводья на коновязь, выходит навстречу мне женщина. Я как увидел ее, прислонился спиной к своей кобыле и стою. Шагу вперед ступить не могу. Потому что была она точь-в-точь такая, какая нужно. Высокая, крепкая, глаза чуточку раскосые и блестят, а волосы — что твой испанский ковыль. А за ней ребятенок стоит. Мальчишка. Лет этак пяти-шести. Палец засунул в рот, смотрит на меня и ни капельки не боится. Шустрый такой.

Я все стою, а она подходит к моей кобыле, гладит ее рукой по холке, а потом говорит мне: «Здравствуйте». И таким голосом, как будто только меня и ждала.

Через несколько минут я сидел в хижине за столом, маленький краснокожий чертенок дергал меня за шнурки сомбреро, а хозяйка рассказывала.

Оказывается, ее муж отправился неделю тому назад в город, чтобы запастись провизией, да так и забыл вернуться.

Я ничего не ел целых два дня, а она со своим сыном почти четыре. Кстати, звали ее Эмилия. Эмилия Лингворт, вот как. Самое близкое ранчо находилось в двенадцати милях, я отправился туда и привез еды для всего семейства.

Какой она приготовила обед, ребята, если бы вы только знали! Я такого в жизни не пробовал. А к столу она подавала как принцесса. Я глаз от нее не мог отвести. И все, что она говорила, казалось мне музыкой. А маленький веснушчатый паршивец устроился у меня на коленях и потихоньку подбирался к моей шестизарядке. Замечательный был парнишка, скажу вам! И знаете, эти несколько часов рядом с женщиной в заброшенном степном ранчо были моим единственным настоящим приключением за много лет!

После обеда она рассказала, что банкир из соседнего города надул ее на тысячу двести долларов. Предложил ей купить какие-то акции, и в результате она потеряла все свои деньги. Она в этих делах ничего не смыслила, совсем как ребенок.

И тут на меня нашло. «Ну постой же, проклятый торгаш, — сказал я, — я выбью из тебя эти тысячу двести монет, и ты на весь остаток жизни запомнишь день продажи своих проклятых акций. Ты узнаешь, что на свете существует Билли Рэйдлер с Индейской территории, и ты увидишь, что он человек справедливый и, если нужно, сумеет защитить слабого».

Банк находился в городишке Вермонт. Я приехал туда на следующий день минут за сорок до его закрытия. Вошел в комнату, где помещалась касса. Там было всего три человека, какие-то городские хлюпики в очках и с портфелями. Я сунул в окошко кассиру пачку акций и кольт вместо чековой книжки и приказал выдать деньги, принадлежащие Эмилии Лингворт. Старик пожелтел как лимон и вывалил из сейфа на кассовый подоконник тысячу двести долларов, да еще около двадцати тысяч впридачу. Я забрал все и ускакал на ранчо.

Да, ребята, я решил жениться на Эмилии и навсегда покончить со старым. Я чувствовал себя свободным, с чистой совестью, точно послушная корова, которая мирно бредет со стадом, спокойно пережевывая свою жвачку. Мне казалось, что стоит сделать предложение Эмилии, и я получу отпущение всех былых грехов, и на меня снизойдет благополучие и тихий покой ее дома.

И я сделал ей предложение. В тот же вечер после ограбления банка. И она приняла его как королева, величественно и достойно. Я прожил семьянином пять дней, и какие это были сказочные дни, друзья! Мне казалось, что я попал в маленький степной рай. Вечерами она разжигала печурку, мы втроем садились у огня, и я мечтал о том, какие у нас будут бычки и овцы и какого пони я куплю Алексу — так звали мальчишку, и как мы переселимся в Калифорнию, и что будем там разводить на своей земле, и еще о многих чудесных вещах. Она слушала и соглашалась с каждым моим словом. Честное слово, лучше и покладистее женщины я никогда не видел.

А в это самое время за мной, оказывается, проследили полицейские ищейки от форта Смита до самого Вермонта. Сначала меня обвиняли в угоне скота, а теперь прибавилось еще ограбление банка. Этого с избытком хватало, чтобы засадить меня в Колумбус или в Пентонвилл до конца жизни.

Они приехали на ранчо утром шестого дня. Эмилия вышла из дома к колодцу за водой, но сразу же прибежала назад. Она потеряла по дороге платок с головы, волосы у нее рассыпались и глаза были испуганные.

— Полиция на ранчо! Они ищут тебя! Они перестреляют нас всех!

Она схватила маленького Алекса, унесла его в соседнюю комнату и снова появилась оттуда, держа в руках винчестер. На ходу она передернула затвор, проверяя, есть ли в магазине патроны. Теперь понимаете, что это была за женщина?

Я выхватил кольт и выглянул в окно. Почти у самого моего лица вспыхнул выстрел, и пуля разбила что-то на столе. В тот же миг над моим ухом оглушительно ударил винчестер. А потом началась карусель. Я стрелял, прикрывая левой рукой лицо от осколков стекла, сыпавшихся из оконных рам. Когда патроны в барабане кончались, начинала стрелять Эмилия, давая мне время перезарядить револьвер.

Полицейских было шесть или восемь, положение было безнадежным, и все-таки нам удавалось удерживать их на расстоянии сотни футов от дома. Пулями сорвало ручку у входной двери, расщепило табурет, перебило всю посуду на плите. Потом Эмилия перестала стрелять. Я оглянулся и увидел, что она лежит на полу. Тогда я понял, что все кончено. Пули свободно пробивали обмазанные глиной стены и просто чудом мне удалось продержаться еще минут десять.

Потом мне показалось, будто меня перерубили пополам и верхняя половина тела отвалилась от нижней. Стены ранчо качнулись, пол вздыбился и шлепнул меня по лицу, и больше я ничего не помню. Очнулся я в лазарете. Здесь. В Колумбусе.

Рэйдлер умолк, глядя широко раскрытыми глазами на пламя свечи. Тело его обмякло, осело на стуле, как мешок. Билл и Дженнингс молчали. Наконец Эль спросил:

— А что стало с мальчишкой?

— Не знаю. Говорили, что его отправили в исправительный дом где-то в Канзасе… Билл, мне кажется, в бутылке что-то осталось?

Билл посмотрел флакон на свет и передал его Рэйдлеру. Рэйдлер вытряхнул в рот остатки спирта и бросил пустой флакон на стол.

Несколько минут прошло в молчании.

— А теперь вы, Портер, — сказал Дженнингс. — Вы вели кий молчальник, поэтому мне кажется, что у вас самая интересная история. Расскажите про вашу женщину; Билл.

Билл смущенно потер щеку ладонью.

— Что я могу сказать о своей женщине, друзья? Не знаю, с чего и начать. Она была невысокая, с очень тонкой талией, темно-синие глаза с яркими голубоватыми белками и темно-рыжие волосы… Ее звали Атол Эстес. Она жила в Остине. Я встретил ее на вечеринке у своего друга Чарлза Андерсона. Она была внутренне светлее тех, которых я знал раньше. И конечно, она была интеллигентнее и интереснее..

Рассказывая, он снова ощутил теплоту того далекого вечера, увидел пустынную улицу и как бы со стороны услышал свой голос.

Они стояли у дверей дома Андерсонов.

— Темно. Я провожу вас, — попросил Билл.

— Я не боюсь, мистер Портер.

— Кто знает, — умоляюще сказал Билл. — Может быть, вон за тем углом…

— Я не боюсь, — повторила Атол.

— Мисс Эстес, долг джентльмена…

Атол засмеялась и пошла по улице. Билл двинулся следом. Девушка завернула за угол и остановилась.

— Видите? Никого!

А если бы вдруг…

Ну что ж, — сказала Атол. — На всякий случай возьмите меня под руку.

Кламси-стрит прошли молча. Они еще боялись друг друга. Но Атол была смелее. Она начала первой:

— Почему вас все называют Генри, мистер Портер? Господи, какой он дурак! Знакомясь с другими и зная, что знакомство не будет долгим, он, дурачась, называл иногда себя именем фармацевта Генри, именем, вычитанным в справочнике дяди Кларка. Придется выкручиваться. Как ей объяснить эту глупость?

— Я фармацевт, мисс Эстес.

— А при чем здесь фармакология?

Вы знаете, где родилась эта наука?

— Представления не имею.

У нее низкий, очень приятный голос. А у него это проклятое заикание. От волнения оно делается еще сильнее.

— Фармакология родилась во Франции.

В-от никогда не подумала бы! Французы такой легко мысленный народ…

— И самым знаменитым фармацевтом во Франции был Этьен Генри.

— Вы стараетесь быть на него похожим?

— Я стараюсь добиться того же в Техасе, чего он добился во Франции.

— И вы уже многого добились?

Пока что места рисовальщика в земельной конторе.

— Вот как? Вы рисуете? Интересно — что?

— Городские пейзажи.

— Это, наверное, очень красивые пейзажи?

— О, — сказал Билл, — особой художественной ценности они не представляют. Самое интересное в этих пейзажах — чудо превращения. В конце каждой недели они превращаются в очаровательные миниатюры. А самое красивое в миниатюрах — большая цифра «пять» и маленькие буквы внизу: «долларов».

Атол засмеялась.

— Двадцать пять долларов в неделю, — сказал Билл. — Они — мой дом, моя ветчина, мой кофе, мои рубашки. А вы чем занимаетесь, мисс Эстес?

— Школой высшей ступени для девушек.

— Вы там преподаете?

— Нет, — сказала она. — Мне там преподают.

— Вы, наверное, самая хорошенькая ученица в школе?

— Я умею сердиться, мистер Портер!

— Но ведь это же правда!

— Мистер Портер!

— О черт! — воскликнул он. — Почему — мистер Портер? У меня есть имя, и вы его, по-моему, знаете.

— Хорошо, — сказала она. — Вот здесь я живу, мистер Билл.

Газовый фонарь выдвигал из темноты угол старого дома. Билл вздохнул.

— Жаль, что так близко.

— Очень поздно, Билли, — ласково сказала Атол. — Завтра мне здорово влетит от мамы.

Билл отступил на шаг и поклонился.

— Всего хорошего, мисс Эстес. Спасибо за чудесный вечер.

— А теперь идите, — сказала она и взялась за ручку колокольчика. — Сейчас мне откроют, и я не хочу, чтобы меня увидели не одну.

В субботу они встретились снова.

Он зашел в магазин и купил несколько азалий. На пароме они переправились на северный берег Колорадо и ушли в голубоватый простор зацветающей прерии. Атол, поигрывая букетиком, рассказывала о себе.

Да, она родилась в Кларксвилле, штат Теннеси, но жила в Нашвилле. «Так что, видите, мы почти земляки». Отца она совсем не помнит, потому что он умер, когда она еще не научилась ходить. А вот отчим у нее очень хороший. Его зовут Гарри Питер Роч. Он строгий. Мало разговаривает. Очень любит читать. Покупает много книг. Он купил ей пианино, и она уже научилась играть кое-что. Например, «Родина, милая родина». Конечно, это не классика, но в Техасе трудно отыскать настоящего преподавателя, а в школе высшей ступени изучают только нотную грамоту. Главным образом учат домоводству и хорошим манерам.

Она вдруг отошла на шаг в сторону и слегка присела, изящно поклонившись Биллу; подол платья легким кружевным кольцом лег на траву, но тотчас взлетел вверх и, отдутый порывом ветра, открыл высокие ноги девушки. Атол прихлопнула легкую ткань к коленям и покраснела:

— Ах, ветер такой хулиган!.. Во всяком случае, вот так мы должны здороваться с мужчиной или благодарить его. А по-моему, лучше пожать руку, правда? Книксен — это немецкая мода. Ненавижу немцев, они расчетливые и скупые. И вообще европейские моды не для американцев, вот что я скажу. Глупо, правда?

Любит ли она мороженое? О, конечно! Пожалуй, сейчас она съела бы ананасного. Двойную порцию. Но для этого надо ехать в город… А есть ли у мистера Билла деньги? Тогда она выпила бы еще мятного жюлепа. «Давайте устроим маленький пир!» Как это здорово — ее будет угощать мужчина! Еще никогда в жизни ее не угощал поклонник.

Они снова переправились через реку и на Пекан-стрит зашли в драгстор. Билл заказал мороженое и мятный жюлеп, с шиком разменяв новенькую десятидолларовую бумажку. Высокие толстодонные стаканы бросали на белый мрамор стола янтарную тень. Атол тянула жюлеп через соломинку и болтала ногами как девочка.

Однажды они прогуляли по городу до утра. Цвела прерия. Улицы были пропитаны запахом ее, пряным и тяжелым.

— Скоро начнется духота, — сказала Атол. — Мне надоел Техас. Мне хотелось бы посмотреть Чикаго и Великие озера. Я даже про снег знаю только по книгам.

— Да, снег… — сказал Билл. — У нас в Гринсборо он выпадал иногда. Да и здесь на севере… — он вдруг остановился, притянул к себе девушку и поцеловал в приоткрытые губы. — Дэл, — зашептал он, — давай поженимся… Поженимся и уедем… В Нью-Йорк… или еще куда-нибудь… где снег и нет духоты… — От волнения он не договаривал слов. — Нам везде будет хорошо, правда? Нам только и нужно, что крышу над головой и немного денег, правда? Мы должны пожениться, Дэл. Я понял это еще в тот вечер, у Чарли, помнишь? И ты поняла, я знаю. Ведь правда?

Он хотел поцеловать ее еще раз, но она подставила ладонь.

— Я все поняла, Билли. Я тоже хочу. Но… боже мой! Ведь я учусь в школе. Я несовершеннолетняя. И я не знаю, что скажет мама.

— Мама! — воскликнул Билл. — Что мама! Дэл, я завтра пойду к миссис Роч и скажу, что мы любим друг друга и что я никогда — понимаешь, никогда! — не отступлюсь от тебя. Никогда, Дэл!

Он поцеловал Атол еще раз.

— Бесполезно, — сказала она. — Мама никогда не согласится.

— Хорошо, посмотрим, — сказал Билл.

Время зимних дождей кончилось. Весна прорывалась в улицы. Ветер обрушивал на город пьяные запахи, собранные в прериях. Кружилась голова. Все в мире было нетрудным. Можно было подняться на цыпочки и дотронуться пальцами до бледного рога луны. Он снова притянул к себе девушку.

— Нет! — сказала «на.

— Почему?

— Ведь мы еще не помолвлены.

— Черт возьми, Дэл, да ведь это же ерунда!

— Нет! — сказала она.

— Еще один разок, Дэл. Последний.

— Нет, Билли. Пусти меня. Слышишь? Или я рассержусь.

— Ну, хорошо. Не буду. Она поправила волосы.

— А теперь послушай, что я скажу.

… Город спал в огромной тишине ночи. Чистым белым светом горели газовые фонари на столбах. И в одном из домов, широко разметавшись на постели, приоткрыв рот, в уголке которого закипала слюна, спал двадцативосьмилетний управляющий кожевенным заводом, человек солидный, с прочным положением в обществе, человек состоятельный, хорошо подходящий к такой девушке, как Атол. Мистер Роч принимал его всегда очень радушно, а миссис Роч, когда он оставался обедать, всегда просила Атол подавать к столу. У него было лицо, налитое сытостью, мягкий белый нос и ватные пальцы с длинными овальными ногтями. А глаза телячьи, и всегда можно было наперед угадать, что он скажет через минуту.

Атол говорила. Билл слушал ее как через стену. А рядом был ковбой Ходжес. Он сидел в сарае для стрижки овец и разбирал кольт. Сначала он вытащил шомпол и снял барабан. Потом выбил шпильку, крепящую спусковой крючок, вытащил спуск и поставил барабан на свое место. Тупые головки пуль тихо поблескивали в тесных гнездах.

— Теперь только скорость руки, — сказал Ходжес. — Ты взводишь собачку левой ладонью. Не нужно каждый раз после выстрела снова нажимать на спуск. Просто оттягиваешь ладонью, вот этим местом, и стреляешь. Получается очень быстро — тах-тах-тах! Только оттягивать нужно до конца, чтобы барабан успел провернуться. Понял?

Билл взял кольт. Теплая рукоятка плотно села в кулак. Он отодвинул полог постели и прицелился в кожевенного Управляющего. В рот, где противно кипела слюна. Шесть Раз пролетела ладонь над собачкой, и шесть раз кольт выплюнул узенький язычок огня…

— Ты слушаешь? Почему ты так смотришь? — тревожно спросила Атол.

— Он не получит тебя, — сказал Билл. В кулаке все еще оставалось ощущение тяжести.

— Конечно, — сказала Атол. — Я об этом и говорю. Я не хочу, чтобы меня купили за партию бычьих кож.

Школу высшей ступени она кончит в мае. Билл придет к миссис Роч на другой же день после выпускного праздника и попросит руки Атол. Миссис Роч наверняка откажет. Тут и думать нечего.

— И тогда я убегу с тобой. Уйду из дома как будто по делу и больше не вернусь. А ты меня будешь ждать где-нибудь. А теперь я пойду. Уже совсем светло. Я никогда не возвращалась так поздно. Нет, Билл, не провожай. Я уверена, что мама поджидает меня на улице.

… Весна брала город штурмом. Вдали затихали каблучки Атол. За углом плеснулся по ветру подол ее платья. Билл вздохнул, приподнялся на носках и коснулся пальцем тонкого рога луны. Рог зазвенел, как серебро.

… Она окончила школу в числе первых учениц. Она научилась со вкусом расставлять мебель в комнате. Не путать Вашингтона Ирвинга с Джорджем Вашингтоном. Немного рисовать. Печь великолепные пудинги и, не заглядывая в молитвенник, читать «Те Deum» и «Miserere» по-английски и по-латыни.

Она прислала записку:

«Все готово. Приходи завтра».

Билл отутюжил свой лучший костюм и истратил в парикмахерской целый доллар.

Дверь отворила Атол, одетая как для конфирмации — в белое платье с высоким корсажем.

— Мама ждет, — шепнула она.

Миссис Роч приняла его в полутемной гостиной. В вечернем свете она казалась очень молодой и такой же красивой, как дочь.

Билл поклонился и представился.

Она протянула ему вялую, душистую от косметических кремов руку.

— Садитесь. Дэл мне все уши прожужжала о вас. Билл присел на край кожаного средневекового кресла.

Искоса оглядел комнату. В ней все было добротным и тяжелым и стояло точно на своих местах. У окон на низких подставках вазоны с цветами. Кисейные занавески схвачены в талии голубыми лентами.

«Бонбоньерка для шоколадных конфет», — подумал Билл.

— Рассказывайте… — протянула миссис Роч, погружаясь в качалку.

Атол пошла приготовить кофе.

— Я из Гринсборо… — сказал Билл.

— О? — миссис Роч придала своему лицу выражение удивления. — А я и мой муж из Нэшвилла. Я сейчас даже не могу представить себе, как он выглядит. Эта ужасная война, которая перевернула все с ног на голову… Эти негры, которые хотят участвовать в выборах вместе с нами… Смутный век… Я не знаю, к чему мы придем в конце концов…

Разговор поминутно спотыкался. Билл чувствовал на себе пристальный, оценивающий взгляд хозяйки. Он попытался сострить насчет погоды, но острота затупилась прежде, чем он ее кончил. Слишком твердым кремнем была эта миссис Роч. Билл попытался еще раз. Миссис Роч снисходительно улыбнулась.

У него внутри все расцвело, когда в комнате появилась Атол.

Чашка крепчайшего кофе поставила все на место. Он откинулся на спинку кресла и сказал миссис Роч то, ради чего пришел сюда.

Миссис Роч вздрогнула, и лицо ее постарело на глазах. Атол замерла у двери. Летела и не могла пролететь минута звенящей тишины.

— Мистер Портер, — произнесла наконец миссис Роч, тщательно вычеканивая слова. — Я думаю, что об этом вообще не следует говорить.

Через несколько минут он попрощался с хозяйкой. Атол проводила его к выходным дверям.

— Чепуха, — сказала она. — Я так и знала. Теперь я наверняка убегу. Мне надоело жить в этой шелковой коробке для французских духов.

… План был разработан до мельчайших деталей. Принималось в расчет все, даже час дня и погода.

Каждый год миссис и мистер Роч уезжали к знакомым в Льюдинг. На целую неделю. На этот раз поездка назначалась на конец июня.

— Я никогда с ними не езжу. Для нас это просто удача, — сказала Атол.

Нужны были деньги. Кое-что имелось, но мало. Билл занял пятьдесят долларов у Чарлза Андерсона. Когда Чарлз узнал — для чего, он присвистнул от удовольствия и вызвался быть свидетелем при венчании.

— Вот никогда не подумал бы, что Дэл способна выкинуть такой номер! Ну и проучим же мы старуху Роч, клянусь богом! А у кого ты хочешь венчаться? Лучше всего в церкви Святой Троицы. Сейчас же иди туда и отыщи пастора Джона Смута. Этот парень за двадцать долларов обвенчает любого смертного с кем угодно. Хоть с самой богородицей. Говорят, что в молодости он был ковбоем, а потом якобы прозрел и обратился… Во всяком случае — только к нему!

Все произошло стремительно и фантастично.

В полдень, 1 июля 1887 года, к старинному дому на Конгресс-авеню подкатил экипаж, нанятый Чарлзом. Тотчас вышла Атол с подругой — свидетельницей со стороны невесты. Через двадцать минут компания вступила под прохладные своды церкви Святой Троицы.

Молодой с лукавым лицом и крепкими жилистыми руками пастор Смут уже поджидал.

— О'кэй, — сказал он. — Где деньги?

Билл вынул из кармана две бумажки по десять долларов. Смут аккуратно сложил кредитки пополам, и они исчезли где-то в рукаве сутаны.

— Вам повезло. В храме никого, кроме вас. Идемте.

Покачиваясь на ходу, как ковбой, он подвел Атол и Билла к алтарю и, сделав строгую и постную физиономию, сказал несколько слов о святости и нерушимости брачных уз. Потом спросил:

— Как вас зовут?

— Вильям и Атол, — ответил Билл.

— Подайте же друг другу руки, Вильям и Атол!

Он приказал служке зажечь еще несколько свечей и начал бормотать тягучие латинские фразы. Один раз он сбился и хлопнул себя ладонью по лбу. Билл повернул голову и посмотрел на Атол. Только сейчас он заметил, что ее девичьи кудряшки исчезли. Под фатой, украшенной флердоранжем, высилась женская прическа. Она стояла бледная „и очень серьезная.

Смут произнес благословение и опустил руки. Атол перекрестилась. Билл перевел глаза на гипсовую Мадонну в стенной нише и тоже осенил себя широким крестом.

Венчанье кончилось.

Билл вышел из церкви оглушенный и растерянный. Рука жены, легкая как перо, лежала на его локте.

— Дэл, неужели это правда? — спросил он. Атол опустила глаза и порозовела.

Их усадили в экипаж. Щелкнул бич возницы. Ветер, солнце, деревья, дома, покачиваясь, бросились навстречу.

— А знаешь, — сказал Чарлз, — ведь вам никуда не надо уезжать. Церковный брак — это не шутка. Хотел бы я посмотреть, кто сможет его расторгнуть! Мистер и миссис Роч поставлены перед совершившимся фактом. Эй, парень! — крикнул он вознице. — Давай-ка направо, на Лавака-стрит, сорок шесть. Да побыстрее, в такую жару неприятно пить теплое вино!

Свеча почти догорела. Дженнингс тихо поднялся с места, нашел в ящике конторки новую и зажег ее.

А что было потом? — спросил Билли Рэйдлер. — Старуха Роч, наверное, спятила, когда приехала в Остин?

— Не знаю, — сказал Билл. — У Атол было сто двадцать долларов, и мы сразу же уехали в Сан-Антонио. Оттуда мы перебрались в Корперс-Кристи, это на берегу Мексиканского залива, потом в Хьюстон, а когда вернулись в Остин, давление в котле было почти нормальным. Прямо с вокзала Дэл пошла домой и через час вернулась.

— Мама отказалась со мной разговаривать, — сообщила она.

— Тем лучше, — сказал я. — Чем меньше родственников принимают участие в семейных делах, тем лучше.

Мы поселились в доме Чарли Андерсона и прожили там полгода. Потом я купил «на выплату» недостроенный коттедж на Одиннадцатой Западной — и мы начали понемногу устраиваться. У коттеджа не было крыши. У нас не было даже кровати, не говоря уже о посуде. В моем бумажнике лежала одна-единственная ассигнация. Семейная жизнь начиналась с бумажки в пять долларов. Потом все начало утрясаться. Эдмондсон раздобыл где-то кровать, на которую можно было уложить рядом четырех человек, причем безразлично как — вдоль или поперек. Андерсоны принесли на новоселье простыни, две тарелки и кастрюлю. Ли Холл, которому мы написали о своей свадьбе, прислал неожиданно сто долларов. Я нанял рабочих, и через три дня над домом появилась крыша.

— А старуха? — спросил Билли Рэйдлер.

— Миссис Роч? О, мы помирились осенью. Причем, первый шаг сделала она — прислала платья Атол и кое-какую утварь.

— Т-с-с! — вдруг прошипел Эль, подняв палец и прислушиваясь. — Билли, убери-ка все со стола. Сегодня по корпусу дежурит хромой Янгвуд. Он уже второй раз подходит к нашей двери.

ГЛАВА О головокружительной славе, которая так и не пришла в старый дом на Маркет-стрит

26 сентября 1865 года Сэм Толлмен, хромой почтальон, разносивший жителям города Гринсборо (штат Северная Каролина) местную газету и сплетни, останавливался у каждого дома.

— Слышали? — говорил он. — У чудака Портера умерла жена. Отмучилась, бедняжка. А ведь какая была женщина! Никогда не отпускала человека без привета. Делилась последним куском пирога. Светлая душа, спаси ее бог…

На другое утро все жители Гринсборо вышли на главную улицу. Мужчины молча сворачивали сигареты из крепкого табака и кукурузной шелухи вместо бумаги. Женщины переговаривались шепотом.

Ждали недолго. Некрашеный гроб выплыл из-за угла Вестерн-Маркет. Его несли на плечах братья Портеры — Кларк и Элжернон и соседи Элжернона — плотник Эгберт Тат и поденщик Джон Гоуэлс.

Женщины притихли, мужчины забыли про свои сигареты. Все с любопытством смотрели на Элжернона. Элжернон шел с бледным, окаменевшим лицом. Длинную седую бороду косил ветерок. Черный шейный платок был завязан неряшливым узлом.

Толпа молча пропускала несущих гроб. Кое-кто снимал шляпы. Кое-кто шептал молитвы. Кое-кто глухо откашливался.

Вдруг кто-то громко, будто выстрелил, сказал в спину Портеру:

— Изобретатель.

Толпа вздохнула, колыхнулась, сдвинулась.

Толпа ждала чего-то большего, чем похороны, потому что люди никогда не прощают тем, кому везет или не везет.

Портер не обернулся.

— Смотрите-ка, вон и сынок Мэри.

Эвелина Портер вела Билла за руку. Билл испуганно косился то на гроб, то на две стены чужих лиц. Тетя Лина не по-женски широко шагала. Билл едва успевал за ней.

Куда они идут? Зачем столько людей? Почему тетя Лина похожа на ворону?

Чужие лица двигались вдоль улицы. Впереди люди молчали. Сзади разговаривали.

— Рановато померла Мэри.

— От такой жизни помрешь.

— Сколько мальчишке-то?

— Скоро четыре.

— Четыре года и пятнадцать дней, — уточнил кто-то. Вспыхнул короткий смешок, перешедший в кашель.

— Теперь Элу Портеру пора заняться настоящим делом. Кашлянуло сразу несколько человек.

Билл спотыкался. Он устал. А тетя Лина все шла и шла, не сбавляя шага, черная и плоская, будто вырезанная из бумаги.

Наконец в стенах лиц появились просветы. Гроб миновал последний дом на Элм-стрит. Дальше дорога шла по негритянской слободе. А еще дальше, за кукурузным полем, за горбатым мостиком над сонным ручьем толпились надгробные доски кладбища.

Было это? А может быть, нет? Может быть, он все это придумал позже, когда стал старше? Но белые, очень яркие облака, плывущие по небу, ведь они были? И треск цикад в кукурузе. И негры, которые выходили на дорогу и провожали кортеж грустными глазами.

И ведь он хорошо помнит, что ему очень хотелось попрыгать на одной ножке по теплой пушистой пыли и выломать желтый кукурузный початок, туго завернутый в пеленки из тонких волокнистых листьев. Но тетя Лина дернула его за руку.

Только у мостика она остановилась, приложила к лицу носовой платок и посопела, будто у нее был насморк.

— А теперь, Билли, идем домой. Все кончено.

Она взглянула на желтый ящик, подплывающий к кладбищу, и пробормотала:

— Упокой, господи, душу Мэри Свэйм. Дай ей от щедрот своих то, чего у нее не было здесь…

Жители Гринсборо недолюбливали седобородого Элжернона Портера. По общему мнению, он был чудаком, а чудаков всегда или ненавидят, или смеются над ними, или жалеют.

Доктор Портер не кончал медицинского колледжа, однако при случае он умел выдернуть больной зуб, перебинтовать рассеченную топором ногу или составить порошок, выворачивающий человека наизнанку, если он случайно отравился лежалым мясом.

Для городка, в котором насчитывалось три тысячи жителей, он был совсем неплохим врачом.

Но доктор Портер не любил медицину.

Он мечтал о богатстве.

Не о том богатстве, что рождается из потертых медных центов и скопидомства. О богатстве неожиданном и головокружительном мечтал доктор Портер.

И еще мечтал он об известности и славе. Все свое свободное время, то есть большую часть дня, Элжернон Портер чертил или стругал что-то в большом сарае на заднем дворе своего неуютного дома.

Он изобретал «перпетуум мобиле», что означает, говорил он любопытным, назидательно подняв палец вверх, вечный двигатель. Он клялся, что сделает переворот в технике.

— Вот колесо, — показывал он на фургон, громыхающий по улице. — Пять тысяч лет назад оно было таким же колесом, как и сейчас, разве только придумали натягивать на него железную шину, чтобы дерево не так быстро сбивалось. Пройдет сто лет, и опять колесо останется таким же колесом, только железный обод заменят чем-нибудь другим. Разве это изобретательство! Вы придумайте что-нибудь другое, на новом, необычном принципе. Например — квадратное колесо. Ведь оно тоже может на что-нибудь пригодиться!

И он придумывал.

Но дом Портеров почему-то никогда не попадался на глаза Славе. И может быть, сам Элжернон Портер был виноват в этом. Он был страстен и небрежен. Он брался за все, не доводил до конца ничего и фантастическими мечтами возмещал недостатки своей работы.

Если Элжернону в руки попадали деньги, он их тратил не считая. Если денег не было, он не замечал этого и не страдал от их отсутствия. Богатство было для него желанным призраком, конечной целью, символом, определяющим положение в обществе, не более.

А кормить семью приходилось его сестре, Эвелине Портер. Мэри Свэйм, мать Билла, умерев, не оставила после себя ничего, кроме имени.

И вот в одной из пристроек неуклюжего дома Портеров тетя Лина очистила от всякого хлама нежилую комнату, поставила в ней два стола, длинные скамейки, повесила портрет Авраама Линкольна на одной стене и портрет генерала Ли, яростного врага Линкольна, на другой и объявила, что в школу начальной ступени может поступить любой белый мальчик или девочка, которым в этом году исполнилось семь лет.

Первым пришел сосед Портеров плотник Эгберт Тат.

Мисс Лина, — сказал он, потирая ладони, похожие на лопаты. — Мисс Лина, моему сорванцу скоро стукнет шесть с половиной… э… для ровного счета скажем — семь, верно? У моей старухи на руках трехлетний Дин, мальчонка еще без соображения, да еще намечается Джо… Я хочу сказать, мисс Лина, что Джо не родился, но скоро… это самое… Верно говорят, что чем человек беднее, тем больше у него детей. Сами понимаете, мисс Лина, городишко у нас, что курятник… Какие еще развлечения могут быть у бедняка! Взгляните на негров: все имущество — два глиняных горшка, а детишек всегда то десять, то двенадцать… Я не негр, конечно… Однако старухе моей туго приходится… У меня это самое… шестеро. Так уж, если можно, мисс Лина, присмотрите за старшим. То есть, я хочу сказать, за Томом. Ведь он с вашим Биллом вроде бы друг. Ну и, конечно, насчет разных наук… чтобы, значит, чтение, священное писание и послушание, понимаете?

Это будет стоить один доллар в неделю, — сказала Эвелина и добавила, покраснев: — Я хотела бы получить вперед.

— Вот-вот, о том-то я и толкую, мисс Лина, — обрадовался Эгберт. — Чтобы, значит, священное писание и чтобы мальчишка не сбился с пути. Дерите его сильнее, он к этому делу привык.

— Можете присылать Тома ко мне, — ответила Эвелина. Эгберт сбил шляпу на самые брови, выудил из кармана кисет и, поплевывая на негнущиеся пальцы, начал отсчитывать центы.

На первый урок в школу Эвелины Портер пришли четыре мальчика и три девочки, не считая Билла.

Тетя Лина скомандовала:

— Мальчики сядут справа, вот здесь, у окна. А девочки вот за этот стол.

Когда все затихли, она развернула длинный бумажный пакет и подняла над столом кнут.

— Знаете вы, что это такое? — спросила она.

Все промолчали, с любопытством разглядывая кнут. Интересно, для чего он понадобился мисс Лине? Она положила плетку на стол.

— Дети, — сказала она. — В мире есть два надежных учителя. Это терпение и розги. Они прекрасно дополняют друг друга. И трудно сказать, который из них лучше.

Том Тат придвинулся к Биллу и прошептал:

— Это мой отец сплел вчера вечером. Из бычачьей кожи. Только я не знал — для чего. А потом он привязал его к ручке, да как огреет меня по спине! Изо всей силы! И сказал: «Это для пробы».

— Терпение воспитывается розгами, дети, — продолжала тетя Лина. — В священном писании сказано: «Розга и обличение дают мудрость». Всегда помните это, и вам будет лег ко в жизни.

— Врет! — шепнул Том Тат. — Меня отец колотит каждый день, и мне вовсе не становится от этого легче.

— Вашим отцам хлеб достается в тяжких трудах и в поте лица, вы должны хорошенько запомнить это. Все на земле трудятся. Даже муравей тащит в свое гнездо пшеничное зернышко. Вы тоже должны быть подобны этому муравью. Вы Должны быть бережливыми, скромными и трудолюбивыми, — говорила тетя Лина, — а когда вы станете взрослыми…

Эми Гоуэлс подтолкнула локтем Дороти Толлмен и, когда Дороти обернулась, прошептала:

— Моя мама печет сегодня пироги с яблоками. Вкусные. Я их страсть как люблю.

— … а — когда вы станете взрослыми, — повторила тетя Лина и крепко вытянула девчонок по спинам плеткой, — вы вспомните эти слова и скажете: «Как хорошо, что в детстве у нас была такая наставница, которая учила нас добру и истине!»

И так пошло изо дня в день, и можно было бы умереть от скуки, если бы только не книги и не Том Тат.

Книги лежали в шкафу, в комнате матери.

Дверь шкафа скрипела. На резных завитушках слежалась плотная, похожая на серую краску пыль.

За дверью жил сладковатый запах духов и висели платья матери. Много платьев: длинное из тусклого черного бархата с воротником из желтоватой блонды, длинное в голубую и белую полоску с высоким воротником и широким синим поясом, плетенным восьмерками; длинное темно-серое с тысячью шариков-пуговиц на груди и на подоле. И еще какое-то длинное, зеленоватое…

Какой она была — мама? Как миссис Тат — полная, краснолицая, в переднике, от которого пахло мыльной пеной? Или как мисс Фентон, местная модница, с розовым длинным лицом и прозрачными серыми глазами?

Отец никогда не говорил о матери.

Тетя Лина рассказывала, что у мамы были темно-каштановые волосы, и что по-французски она говорила так же хорошо, как и по-английски.

Сам Билл помнил только, что у матери был тихий голос.

Билл пробирался в комнату матери и рылся в шкафу. В ящиках под пузырьками из-под лекарств, старыми письмами и выцветшими шелковыми лентами он отыскал тонкую, как паутина, подвенечную фату и букетик матерчатых цветов на проволочках.

Из корсетов он выдергивал пластинки китового уса. Со старой батистовой шляпы обломал страусовый плюмаж — он мог пригодиться для игры в индейцев.

Но главное он отыскал позднее, когда ему исполнилось одиннадцать лет.

Под платьями, в самом низу шкафа лежали книги. Здесь тугие черные переплеты сдерживали призрачные мысли сестер Бронте. Листок от календаря торчал из толщи «Кинельм-Чиллингли» Булвер-Литтона. Кожаный Смоллетт лежал на «Домоустройстве» миссис Битом. У стерновского «Тристрама Шенди» переплет был похож цветом на плохо обожженный кирпич. Молодой травкой зеленел Байрон. И гранитной плитой лежал том повестей Томаса Квинси.

Билл перелистывал книги. Он заметил вскоре, что на самой хорошей бумаге напечатаны самые скучные вещи. Что вид Смоллетта обманчив, ибо за строгой библейской обложкой шумело море и корабли разворачивали паруса. Что больше всего картинок было в «Квентине Дорварде» Вальтера Скотта: чуть ли не на каждой странице всадники с поднятыми мечами, лучники в разрезных кафтанах и схватки у замковых стен. «Квентина» он унес в свою комнату и прочитал за четыре дня.

Джо Кровавая Рука, Большой Джэк и храбрый шотландец Дорвард жили в книгах. А в соседнем доме жил веснушчатый Том Тат. И не было лучшего друга во всем Гринсборо. Том умел делать из кипариса луки, тяжелые, почти настоящие. На тетиву шли шнурки, которые Билли выдергивал из материных корсетов. Концы стрел обжигались для твердости. Однажды Том подстрелил орла.

Как-то во вторник — в школе у тети Лины вторник считался свободным днем — Билл читал после обеда.

Рыцарь и шут на крепких конях ехали по лесной тропе. Рыцарь был королем, но ушел воевать в чужую страну, а когда вернулся, то на троне уже сидел его брат и не думал уступать место без боя. Рыцарь пробирался в Лондон. И рядом с ним только верный шут.

«— Если не ошибаюсь, вон в том кустарнике нас поджидают добрые молодцы. Засаду нам устроили.

— С чего это ты взял? — спросил рыцарь.

— С того и взял, что видел, как среди зелени мелькнули шишаки. Будь они честные люди, они бы выехали на открытую тропу».

Билл перевернул страницу. Сейчас начнется. Жаль, что книге скоро конец. Совсем немного страниц осталось.

«— А ведь ей-богу, на этот раз ты прав, — ответил рыцарь, опуская забрало. И как раз вовремя, потому что в ту же секунду из кустов вылетели три стрелы, и первая из них, наверно, пронзила бы ему голову, если бы не отскочила от стального забрала».

Ух ты! Сейчас начнется!

— Скорее, Билли!

В окно застучали, и Билл увидал расплющенный о стекло нос Тома.

— Скорее, Билли! — крикнул Том. — Бизоны! Целое стадо! Там! За Черной слободой!

Через минуту мальчишки со всех ног бежали по Вестерн Маркет-стрит к старому кладбищу, за которым находился общественный выгон.

— Вот они! — крикнул Том Тат.

На выгоне, в грязи, которая никогда не просыхала, лежали и лениво переходили с места на место свиньи. Увидев мальчишек, они подняли головы и захрюкали. Посреди стада развалился в луже здоровенный черный хряк. Большие желтые клыки приподнимали края его пасти. Казалось, хряк улыбается.

— Это вожак, — прошептал Билл.

Он подобрался ближе к стаду и натянул тетиву лука. Стрела, фыркнув опереньем, ударила хряка в бок и отскочила в сторону.

Хряк с пушечным звуком вырвался из грязи. Глаза его стали фиолетовыми. В горле низко булькало. Щетина на загривке поднялась. Он нагнул голову и, скользя копытами по грязи, бросился на Билла.

— Берегись! — крикнул Том.

— Стреляй, стреляй! — закричал Билл, отбегая в сторону.

— Выстрел Тома оказался на редкость удачным. Узкая лучина свистнула, и взревевший как настоящий бизон хряк упал на колени и замотал головой.

— Есть! — крикнул Билл.

Стрела Тома торчала как раз из того места, где у хряка только что был глаз.

— Бежим! — крикнул Том. — Спасаемся! Это боров Бэка Иззарда, я знаю!

Они побежали в город с такой быстротой, как еще никогда не бегали. Хряк визжал и ревел позади, точно ему отпиливали голову.

В кукурузе они перевели дух.

— Что будет, Томми? Хряк, наверно, подохнет? Том сплюнул и посмотрел на свой лук.

Бэк Иззард поймал мальчишек под вечер и повел их на Маркет-стрит.

Дом Портсров стоял ближе, чем дом Татов. На стук Бэка дверь отворил отец Билла.

— Доктор Портер, — тихо и яростно сказал Бэк Иззард. — Они искалечили моего племенного хряка. Я растил его два года. Хряк стоит десять долларов. Заплатите наличными?

— Вы убили борова? Это правда, Вильям? — спросил Элжернон Портер.

— Нет, па, — сказал Билл, — мы только вышибли у него глаз. Но он может жить и без глаза.

— Только один глаз, сэр, честное слово! — подтвердил Том Тат.

— Сколько стоит глаз вашего хряка? — повернулся к Бэку Элжернон Портер.

Бэк задумался. Он уже жалел, что постучал в двери дома Портеров. У Портеров никогда нет денег. Мисс Лина варит и на обед и на ужин кукурузную кашу. Мясо они пробуют только по воскресным дням. С Портера не возьмешь много. Но постараться надо.

— Мистер Портер, — сказал Бэк. — Эти сорванцы с таким же успехом могли выбить глаз мне, и тогда…

— Тогда вы получили бы мой глаз, — перебил его Портер.

— Ваш глаз? — оторопел Бэк. — На кой черт мне ваш глаз?

— Разве он не стоит вашего? — спросил Элжернон.

«И зачем только я притащил мальчишек к Портерам? — подумал Бэк. — Надо было сразу постучаться к Татам. Эгберт при мне вздул бы обоих сорванцов, и дело с концом».

— Марш в комнату! — сказал отец Биллу. — А с этим щенком, — он показал на Тома, — вы, Бэк, можете делать что угодно.

— Поросячья этика, — проворчал он, запирая дверь. В темноте коридора нашарил плечо Билла, уцепился за него и отвесил сыну обжигающую пощечину.

Билл сглотнул кровь, брызнувшую из разбитой губы. Отец постоял немного, словно прислушиваясь, потом прошел в свою комнату и заперся изнутри. Таким Билл запомнил его с детства.

В городе чуть ли не у каждого жителя был свой заскок.

Мисс Бетти Колдуэлл, например, квартирантка Портеров, прогуливалась каждый вечер по Элм-стрит со своей коричневой собакой. Собаку звали Минна. Она была очень Похожа на ливерную колбасу. По воскресным дням мисс Колдуэлл частым гребнем вычесывала у Минны блох, а потом еще натирала ее какой-то вонючей мазью. Она нянчила собаку как ребенка, разговаривала с ней, давала ей всякие ласковые прозвища, готова была целовать ее слезящиеся глаза. Даже негры посмеивались и называли Бетти Колдуэлл «собачьей мисси».

Эгберт Тат каждую субботу покупал у Пэйшоу полгаллона ирландской водки. В этот день добрее Эгберта никого в Гринсборо не было. Подойди к нему на улице, поздоровайся за руку — и готово, Эгберт уже зовет тебя в гости. Чего хочешь попроси у Эгберта — все даст, кроме денег. Денег у него в субботу только и бывало что на полгаллона ирландской водки. А в будни даже на водку не хватало.

Водку Эгберт со своими друзьями выпивал на выгоне — пускали бутыль по кругу, причем Эгберт делал каждый раз два больших глотка, тогда как остальные по одному. Потом он долго шел домой по короткой Маркет-стрит. Во дворе дома вещи в этот вечер всегда оказывались не на своих местах, и он начинал наводить порядок. Тележное колесо попадалось под руку — он ломал его о столбик ворот. Лопата стояла у стены — он лопатой бил стекла в окнах, а потом засыпал на ступеньках заднего крыльца.

А вот отец Билла, Элжернон Портер, накопил целую коллекцию патентов. Он изобрел летательный аппарат, который пока еще не мог оторваться от земли. Стиральную машину, которую почему-то никому не удавалось продать: женщины, с присущим их породе консерватизмом, продолжали стирать на обычных рубчатых досках. Стоял на полке в комнате Элжернона самозаводящийся будильник. Он шел и останавливался по своему особому, непостижимому внутреннему желанию.

Отец вел бесконечную переписку с различными фирмами, но ни одна из уважающих себя фирм не бралась воплотить его проекты в металл. Отказы приходили в длинных твердых конвертах, очень вежливые, написанные каллиграфическим почерком на отличной бумаге.

— Они просто не доросли до этой идеи, — бормотал Элжернон, просматривая очередной ответ технического совета фирмы. — Они поймут в конце концов. Да, поймут! Но поздно будет. Я продам свою идею другой, более солидной фирме.

Он швырял конверт в угол, надвигал на брови старый цилиндр с промятым боком и шел в драгстор Кларка. Приходил домой заполночь, долго искал дверь, грохотал стульями в темноте коридора и засыпал не раздеваясь или за столом или посреди своей комнаты на разбросанных по полу чертежах.

В 1872 году президент Грант объявил, что конгресс начал разработку плана грандиозного празднества по случаю столетнего юбилея независимости. Юбилей должен быть отмечен не только праздником, но и «выставкой достижений американской нации». Президент Грант призывал принять участие в выставке не только фирмы и тресты, но и отдельных граждан, «ибо, — говорил президент, — в нашей свободной стране инициатива отдельного человека так же ценна, как и инициатива многих людей, объединяющих совместные усилия для труда на благо нации».

— Эвелина, — сказал Элжернон Портер сестре, прочитав в «Патриоте» заявление президента. — Я решил покончить с медициной. К черту! Навсегда! Ты же видишь, она не приносит нам ни цента прибыли. А выставка — это верный шанс. Я представлю им самодвижущийся паровой экипаж. Я иду на все, Лина. Или теперь, или никогда!

Эвелина вздохнула и опустила голову. Это значило, что отныне вся забота о доме, о пропитании, об учебе Билла ложится на нее.

… Теперь Элжернон почти не выходил из сарая.

Билл наблюдал, как отец из деревянных брусьев собирает сложный остов, пристраивает к нему укосины, усиливает места соединений железными скрепами. К осени отец поставил все сооружение на массивные деревянные колеса с толстыми ступицами. Потом пошли дожди. Крыша сарая протекла и в нескольких местах провалилась. Но отец и не подумал ее чинить. Он сорвал с крыши остатки теса и жести, укрыл ими машину, а все инструменты перетащил в свою комнату и сложил под кроватью. Туда же он засунул шестерни, шкивы и другие детали будущего двигателя. Он торопился. В комнатах стоял запах каленого железа. Под ногами путалась проволока. Скрежетала дрель. Дом стал похож на кузницу. Тетя Лина едва успевала по вечерам выбрасывать во двор то, что отец приносил со двора днем.

И в один из таких дней в дом Портеров пришел негритенок из драгстора Кларка.

Но прежде всего о драгсторах.

Драгстор — самая удивительная аптека в мире. В драгсторе всегда полно народу. Здесь можно назначить встречу с приятелем, поговорить о ценах на подсолнечник, сыграть партию в шахматы или в бридж, или просто посидеть и послушать, о чем толкуют люди. В драгсторе можно также распить бутылочку пива или виски, что, в основном, все и делают.

В больших городах бывает несколько драгсторов. В Нью-Йорке их несколько сотен.

В передней комнате обычно находится несколько столиков с досками из искусственного мрамора. Против входной двери — стойка с медными закраинами и витрина, в которой разложены курительные трубки, плитки жевательного табака и разной ходовой мелочи. А на стойке — краса и гордость каждого драгстора — блестящий шейкер для сбивания коктейлей.

В Гринсборо был только один драгстор. Он помещался в доме на Элм-стрит, рядом со старым отелем Бенбоу, и принадлежал Кларку Портеру, дяде Билла.

Но, как и в самом большом нью-йоркском драгсторе, клиент мог получить здесь все, начиная от игральных карт и виски и кончая швейными иголками.

Лекарства хранились в самом незаметном углу, в застекленном ящичке. Ящичек Кларку Портеру приходилось открывать редко. Гораздо чаще он откупоривал бутылки.

В задней комнате, которая называлась солидным словом «провизорская», уголок стола занимали аптечные весы и футляр с медными гирьками. Рядом лежал переплетенный в кожу справочник фармацевта «United States Dispensatory». Последний раз Кларк Портер перелистывал его лет двадцать назад перед выпускными экзаменами в медицинской школе. В настоящее время справочник служил подставкой большой бутылке темного стекла с надписью на этикетке «Уайт Хоурз».[2] Никакой белой лошади в бутылке не было, но жидкость, которая в ней содержалась, по уверениям Кларка Портера, заставляла ржать любого здорового мужчину.

И еще в этой комнате стояло уютное кресло-качалка, в котором Кларк Портер любил дремать в жаркие часы дня.

Билл пришел к дяде в понедельник после обеда. Дядя сидел за столом в провизорской и читал газету. Увидев Билла, он бросил газету на пол.

— Хэлло, племянник! — сказал он весело. — Ну-ка, подойди ближе.

Билл подошел.

Дядя, не вставая со стула, начал ощупывать его грудь, руки, шею.

— Повернись! — командовал он. — Так. Позвоночник в порядке. Ключицы… э… немного выпирают, но это нормально для твоих четырнадцати лет. Открой рот! М-м… зубы как у индейца. Завидую. Сними рубашку. Так. Живот. Не надувайся. Кожа дрябловатая. А ноги… Хм, тебе не фармацевтом, а прямо в кавалерию. Отличные ноги. Цепкие. Одевайся.

Он откинулся на спинку кресла и прищурил глаза.

— Если бы у меня был сын… Впрочем, это не имеет значения. Ты видел в салоне на столе стаканы?

— Да, сэр, — ответил Билл.

— Пустые бутылки на стойке?

— Да, сэр.

— Веник в углу?

— Да, сэр.

— Стаканы и бутылки должны быть вымыты, пол под метен, стойка чистая.

— Да, сэр.

— Дядя Кларк налил из темной бутылки в небольшой стаканчик. Выпил, прислушиваясь.

— Ты всерьез хочешь стать фармацевтом?

— Да, дядя.

— Дядя Кларк налил еще. Меньше, чем в первый раз. Протянул стаканчик Биллу:

— Это для хорошего пищеварения. Не бойся. Задержи дыханье и одним глотком.

Билл выпил.

— Ты будешь по вечерам обслуживать посетителей и следить за порядком в салоне. В конце каждой недели ты будешь получать у меня один серебряный доллар.

— Да, дядя.

— Позавчера была суббота?

— Да, — ответил Билл.

Дядя Кларк порылся в кармане и протянул Биллу монету.

— Это аванс. И, ради бога, дай мне сейчас отдохнуть. Иди вып… купи себе чего-нибудь у Пейшоу. Вечером приходи.

— Спасибо, дядя! — крикнул Билл, выходя из комнаты. На улице он разжал кулак. Доллар, матово поблескивая, уютно лежал на ладони.

Кларк Портер не дружил со своим братом — ни в детстве, ни позже. Слишком разные у них были характеры. И внешнего сходства не было между ними. Элжернон, сутулый, невысокий, с бледным хмурым лицом и неопрятной седеющей бородой, производил впечатление барышника с конской ярмарки.

Добродушный, грубоватый Кларк был похож на фермера. Он любил общество веселых людей. И люди любили Кларка. Он мог бы достичь многого. Но природная лень сделала его. всего-навсего хозяином аптекарского магазина. Однако Кларк большего и не желал. Драгстор ставил его в центр жизни городка. Все новости шли через драгстор, как через фильтр. У Кларка всегда находилось несколько сортов виски — на разные вкусы. И все равно — мононгахельского, шотландского или ирландского требовал посетитель, цена была одна — пятнадцать центов стакан. Поэтому и дело шло бойко, и драгстор по вечерам был полон.

Кларк давно присматривался к жизни в старом доме на Маркет-стрит. Дом приходил в упадок. Семья Элжернона разваливалась. Мэри еще как-то ухитрялась держать хозяйство в руках. Но уют ушел из дома после ее смерти. Лина хозяйничать не умела и не любила. Билл вырастал сорванцом. Кое-как он окончил нормальную школу. Средненький аттестат не мог подтвердить наличие у него каких-либо определенных склонностей или способностей. Впрочем, последнее время он увлекался гитарой и пеньем. Но эти предметы в школьную программу не входили.

Кларк, наконец, поборол свою неприязнь к брату.

— Я хочу, чтобы хоть один из Портеров встал на хорошую дорогу, — сказал он и послал за Биллом негритенка.

К вечеру дядя заглянул в салон. Пол чисто выметен, пустые бутылки поставлены в ящик, на стойке шеренга ослепительно чистых стаканов. Билл восседал на табурете с книгой в руках.

— Что это у тебя? — спросил дядя. Билл показал обложку.

Дядя двумя пальцами взял книгу за угол и швырнул ее под стойку.

— Чтиво для бездельников, — сказал он. — «Гроза Ямайки»… Хм! Гроза! Ну и название! Ты читал «Генри Эсмонда»?

Билл кивнул.

— Теккерей, Скотт, Диккенс — вот настоящая литература.

— Скучновато, — сказал Билл откровенно.

Дядя посмотрел на него серьезными серыми глазами.

— Сказано смело, мой друг. Смело и глупо. Большие мысли никогда не приходят сразу и никогда сразу не понимаются людьми. От непонимания они кажутся скучными… Положи полдюжины виски в лохань с водой, — распорядился он вдруг, — виски приятно пить, когда оно холодное. О чем я?.. Да, Диккенс. Не суди людей по первому впечатлению. Первое впечатление всегда грубо. Это впечатление глаз, но не сердца. Хороший писатель горек снаружи и сладок внутри. Плохой — как пилюля. Сверху обсыпан сахаром… Достань еще пять стаканов, мальчик. Тех, что на стойке, не хватит. Вечером у меня соберутся друзья.

Через неделю Билл познакомился со всеми. Они называли себя «профессиональными южанами». Они пили виски, курили сигары из вирджинского табака, вспоминали подвиги гражданской войны и раскатисто хохотали. Они умели говорить так, что было смешно.

Билл освоился быстро. Он слушал их разговоры. Он хохотал над их шутками, а порой и сам вставлял несколько хлестких словечек в беседу. Они принимали Билла как взрослого. И Билл ценил их внимание и гордился им.

Иногда он приносил в драгстор гитару и пел. Голос у него был небольшой, но приятный.

Когда остроумие приглушалось хмелем, начинали спорить. Драгстор становился похож на салун, только в этом салуне не было чужих. Дымилось одновременно двенадцать сигар. Говорили все разом. В черном прямоугольнике распахнутой двери покачивались звезды. Дядя Кларк спорил с адвокатом Беллом.

— Цивилизованное варварство, Вильям! — грохотал дядя Кларк, сидя верхом на табурете. — Колумб преподнес нам эту землю, как рождественскую игрушку. Что мы сделали с ней?

Мы пропитали ее кровью и потом негров. Мы истязали чернокожих. Мы их убивали. А убив, поднимали глаза к небу и до тошноты говорили о христианском смирении. В конце концов мы развязали гражданскую войну. Не конституция сейчас нам нужна, а второй герой Осоатома. Второй Джон Браун, черт побери!

Белл хитро щурил глаза.

— Ты северянин, Кларк. Тебе не понять наших отношений с черными.

Лоснились потные лица. В стеклянных розетках мигали свечи. Билл метался по салону. Он еле успевал слушать и наливать стаканы.

Расходились в глухой час. Во дворах тоскливо подвывали собаки. Белая, ослепительная луна стояла над городком.

Однажды Билл сидел в провизорской и рисовал. Еще в школе у тети Лины он научился неплохо держать в руках карандаш. Он набросал внутренний вид салона. Стойку с огромной бутылкой, на которой написал: «Перигорик». Адвоката Белла с преувеличенно длинным лицом и прищуренными глазами. Белл собирался выпить. Обеими руками он держал большой стакан. Рисунок удался. Особенно хорошо получилась горбина наносу Белла. Хорошо бы изобразить и других посетителей. Например, Джэка Хигби в клетчатых брюках и Брайтона Венделя.

Он нарисовал и это. Ему понравилось. Одно за другим появлялись на бумаге лица «профессиональных южан». Чтобы не забыть, он сразу подписал рисунок:

«Гринсборский клуб остряков».

Подумал и написал еще:

«Войны в ближайшее время не будет, — говорит мистер Хигби, — потому что у меня сейчас нет свободных денег». За стойкой он нарисовал самого себя.

— Ну-ка, покажи, — сказал дядя Кларк.

Билл вздрогнул и вскочил. Он даже не услышал, как дядя вошел в комнату.

Дядя передвинул рисунок на середину стола и наклонил голову вбок.

— Так, — сказал он. — Так. Так. Смотри-ка, а ведь это Белл. А это… убей меня бог, если это не Юст Паркенстэкер. Да ведь ты настоящий художник, Билли! Похожи, ей-богу, похожи!

Он передвинул взгляд ниже, сказал: «а…» и вдруг обрушился в качалку и захохотал.

— Что… э-ха-ха-ха! Что сказал… мистер… Хигби? Почему. не будет войны в… в ближайшее время? Почему?

— Потому что у мистера Хигби нет на войну свободных денег, — серьезно ответил Билл.

Дядя наконец выхохотался. Он сложил рисунок вчетверо и спрятал его в карман.

— Отлично, сэр. Вот вам доллар. Нет, вот вам доллар и двадцать центов за работу. Они должны увидеть. Они это увидят сегодня вечером.

Карикатура произвела впечатление. Листок ходил по рукам.

Сэр, — торжественно сказал Джек Хигби, обращаясь к Биллу. — То, что вы сказали от моего имени, вы сказали лучше меня!

Я хочу заказать вам поясной портрет для моей фамильной галереи, маэстро, — продекламировал Юст Паркенстэкер. — Оплата наличными.

Брайтон Вендель угостил Билла манильской сигарой. А Вильям Белл сказал:

— Я просто хочу с ним выпить. Давай-ка пару шотландского, сынок. Надеюсь, ты не откажешься?

С той поры каждый вечер завсегдатаи клуба остряков получали два-три рисунка.

Иногда карикатуры были подписаны. И подписи эти всегда попадали в цель, как меткий выстрел.

По воскресеньям, надев праздничный костюм и повязав темно-синий шейный платок, Билл шел в церковь. Для всех Портеров, даже для резкого Кларка, вера в церковь и благочестие были естественны, как солнечный свет.

Служба в старой церкви, построенной еще первыми поселенцами, начиналась в десять часов утра благодарственным гимном.

— Узрим, о господи, твой лик… — поднимались голоса прихожан под темный свод, и даже самые закоренелые грешники городка с просветленными лицами стояли в проходе между молитвенными скамьями.

После гимна священник читал объявления о браках, о покупке и продаже земельных участков, о сборе пожертвований на строительство нового сруба для школы и о собраниях разных обществ.

За сим следовала получасовая молитва, и все завершалось великолепной проповедью на какую-нибудь свеженькую городскую тему. Преподобный Сизерс умел так искусно составлять свои проповеди и читал их с таким блеском, что слушать его приезжали любители даже из Хайт-Пойнта — двадцать миль по пыльной дороге.

Билл всегда внимательно слушал проповеди от начала и до конца. Ему нравились те неожиданные суждения, которые преподобный Джошуа Сизерс извлекал из самых пустяковых случаев городской жизни.

В одно из воскресений, выходя из церкви после заключительного благословения, он нашел на паперти карманный молитвенник.

Он перелистал его. На первой странице красивым почерком было написано: «Сюзанна Колман».

— Колманы… — пробормотал он. — Это, кажется, на восточной стороне.

Молитвенник, переплетенный в темно-коричневую кожу с тисненым золотом распятием, стоил не меньше двух долларов.

Билли решил отыскать Колманов. Он без труда нашел дом с яркими клумбами под окнами. На стук дверного молотка вышла черноволосая девушка в белом воскресном платье.

— Здравствуйте, — сказала она. — Вы, наверное, к маме? Ее серые глаза смотрели на Билла с усмешкой.

Биллу стало жарко. Он понял, что краснеет. Раньше ему не приходилось разговаривать с девушками. Он молча протянул молитвенник. Он не знал, что сказать.

— О! — воскликнула девушка, увидев молитвенник. — Где вы его нашли? — Она повернулась к распахнутой двери: — Мама, он нашелся! Я говорила, что он найдется. — И опять к Биллу: — Меня зовут Сэлли. Сэлли Колман. А вас?

— Билл Портер, — едва слышно сказал он, глядя на ее руки.

Он хотел бы назваться Биллом Картером или Биллом Хоскинсом. Только не Портером. Он знал, что, услышав фамилию Портер, люди двусмысленно улыбаются и начинают шептаться за спиной: «Вот идет сын неудачника Портера». Сколько раз ему приходилось слышать эти слова, которыми люди били как ножом в спину.

Он поднял и тотчас опустил голову.

— Сэлли смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она уже не улыбалась.

Из комнат вышла миссис Колман и стала благодарить Билла. Она прижала молитвенник к груди и сказала, что это старинная фамильная вещь, и что Билл благородный юноша, и что он мог передать молитвенник священнику, но вместо этого не пожалел труда и времени и принес его сам, и так далее и тому подобное…

Он едва выдержал эту пытку и свободно вздохнул только на Элм-стрит. Но теперь он знал, что на свете есть Сэлли Колман, что она чуточку моложе его и очень хорошенькая.

Днем городок дремал. Беленные известью дома ослепительно горели под солнцем. Горячий ветер подметал пустые улицы. В' холодке на задних дворах прятались куры. Только белые рубашки негров мелькали на полях.

Жизнь начиналась тогда, когда солнце, закончив дневной ход, садилось на вершины Аппалачей. На крылечки домов выходили, наслаждаясь теплом сумерек, старики и старухи, вели медленные разговоры, вспоминали прошлое.

А ночами город принадлежал молодым. Задыхались в любовной тоске гитары. В темных переулках целовались, смеялись, разговаривали вполголоса. И везде, на каждом углу, в провалах тени между домами, в садах, под окнами, на лунном свету — пели.

Группы молодых шалопаев по всему Гринсборо пели серенады своим юным леди.

Во всем городке у Билла не было лучшего друга, чем Том Тат. Но в эти ночи мая даже Том исчезал из дому и пропадал где-то до утра.

Билл томился. Он не находил себе места. Его тянуло в степи, за зеленые вершины Аппалачей, в леса Пидмонта. Он не мог сказать точно — куда. Он стал рассеянным.

Когда он перепутал и подал посетителю вместо ирландского виски кукурузного, дядя Кларк позвал его в провизорскую.

Вечерние работы отменяются, — сказал он. — Я понимаю. Тебе хочется того, чего нет и не бывает. Вот два доллара. Купи себе новую рубашку или подарок для нее, — дядя сделал сильное ударение на последнем слове.

— Но я могу работать по вечерам, — сказал Билл. — Мне даже веселее в драгсторе, чем дома. И у меня никого нет.

— Не надо врать самому себе, — сказал дядя Кларк. — Ты неплохо поешь. У тебя есть гитара. Ночи чудесные. Иди и найди то, чего хочет твоя душа. Меня не обманешь.

Билл положил серебро на край стола.

— Мне не нужны деньги.

— Не беспокойся. Я запишу это как долг.

— Хорошо, — сказал Билл.

Вечером он надел свои воскресные брюки и настроил гитару.

Он уже точно знал, куда пойдет.

… Дом на восточной стороне был тих и темен. Билл толкнул калитку. Она оказалась незапертой. Он вошел в сад. Долго соображал, где ее окно. Наконец выбрал маленькое, боковое. Встал под ним по колена в траве, вздохнул и тронул струны гитары.

Он спел «В этот вечер при лунном свете» и «Лебединый берег».

Все оставалось тихим и темным.

Прищурив глаза, он пытался разглядеть что-нибудь в комнате. Неужели она не подойдёт к окну? А может быть, ее нет дома? Может быть, она сейчас слушает другие песни?

Он ударил по струнам и запел «Девушек из Буффалло».

Тишина.

Он легонько стукнул по раме и позвал:

— Сэлли!

Никто не ответил.

Он выбрался из сада и пошел по улице, положив гитару на плечо.

Он чуть не наткнулся на целующуюся пару. Девушка тихо вскрикнула и отпрянула от молодого человека. Девушку звали Ритой, он ее знал.

В груди больно шевельнулась зависть, но он гордо отвернулся и пробормотал:

— Подумаешь!

Меж тем домашние дела шли все хуже и хуже. В июле Бетти Колдуэлл, которая жила в доме Портеров на правах пансионерки и питалась за одним столом с хозяевами, заявила, что больше не может жить в таком грязном помещении. Для семьи это было чувствительным ударом, потому что мисс Колдуэлл хорошо платила. После ухода Бетти Колдуэлл в доме совсем перевелись деньги.

Школа тети Лины тоже хирела. У нее оставалось два ученика, родители которых платили от случая к случаю, да и то только тогда, когда к ним приходили за деньгами.

И чем беднее становился дом, тем неистовее мечтал Элжернон Портер.

— Консерватизм! — кричал он, сжимая волосатые кулаки. — Люди боятся нового! Люди никогда не верят сразу. Это свойство проклятой человеческой породы. Всегда устраивались гонения на гениев. Всегда и во веки веков! Джордано испекли на костре. Бюффона заставили отречься. Тысячи погибли в мученьях. Но я докажу! Клянусь богом, я докажу нашим гринсборским ослам!

Потом шел в лавку Пэйшоу и напивался в долг. В драгстор Кларка он теперь стыдился заглядывать.

Билл приходил домой с тяжелым сердцем. Он не любил отца и в то же время жалел его, безнадежно заблудившегося в жизни. Он навсегда запомнил сгорбившуюся несчастную фигуру в грязной пропотевшей рубашке возле парового автомобиля, двигатель которого так и не заработал. Он знал, что вся эта ругань с окружающими была самозащитой жалких обломков гордости.

Билла удерживала в доме только тетя Лина. Сердце у нее было доброе, и она по-своему — он это знал — любила его. Правда, теперь она из суховатой чопорной южной леди превратилась в сварливую и раздражительную бабу. Но все же какой-то своей частичкой она оставалась прежней тетей Линой, научившей его любить книги и стихи.

Билл мечтал о том времени, когда он наконец сможет стать независимым. О большом городе, полном огней и веселья, мечтал он. И еще о девушке, которой отдаст всю свою жизнь.

Но это скрывалось в будущем.

В настоящем он был всего-навсего учеником провизора, прислуживал завсегдатаям драгстора и штудировал «United States Dispensatory».

Оказалось, что дядя ничего не забыл из этого толстого справочника. Ежедневно Билл выучивал назубок два-три рецепта. Перед обедом дядя заставлял его работать с весами и реактивами.

— Здесь три тысячи рецептов, — говорил дядя, хлопая ладонью по книге. — Если ты будешь знать половину, то сможешь вступить в наше общество фармацевтов. Это все, чему я могу тебя научить.

Билл приходил в сад Колманов еще два раза. Гитара жаловалась, умоляла, требовала.

Сэлли не вышла.

Потом он увидел ее с матерью в церкви. Он пересел поближе и, не отрываясь, смотрел на девушку. Ресницы, густые и длинные, бросали на ее щеки прозрачную тень. До локтя открытые руки были покрыты нежным персиковым пушком. И опять то же самое белое платье с лентами и кружевами.

Она сидела на молитвенной скамье очень прямо, с задумчивым интересом ко всему происходящему. И, однако, за всю службу она ни разу не оглянулась, не повернула головы в его сторону.

Той же ночью „Билл забрался в сад Питерсов и нарвал для нее ирисов. Лучших в городке. Он обернул стебли мокрыми листьями и положил букет в траву под ее окном.

В понедельник он сидел в драгсторе и подсчитывал утреннюю выручку. Два доллара сорок медью. Если так пойдет дальше, то к вечеру в кассе соберется долларов семь. В основном покупатели берут разную мелочь. Зубочистки из гусиных перьев. Катушку ниток. Стопку почтовой бумаги. Сегодня повезло: старый Толлмен купил сразу двадцать плиток жевательного табака. Расплатился наличными. После него пришла миссис Боттам, жена судьи. Выбрала новенькую пенковую трубку за семьдесят пять центов. «Моему Гарри сегодня исполняется пятьдесят четыре, — сказала она, — а старая трубка прогорела».

Билл отставил ящик с деньгами и взялся за книгу. Адвокат Белл принес ему «Севастопольские рассказы» русского графа Лео Толстого. Война в Крыму. Схватки на редутах. Бои за Севастополь. Это, пожалуй, так же интересно, как знаменитое Фредериксбергское сраженье во время войны Севера с Югом.

Мистер Портер, мне нужна двууглекислая сода.

Сию минуту, миссис.

Не взглянув на посетительницу, он вышел в провизорскую, нашел штангласс, на котором стояло «Sodium» и вынес его в салон.

— Простите, миссис, сколь… — он поднял глаза, и конец фразы никогда не был произнесен. — Мисс Колман, — пробормотал он. — Простите. Я немного… Я думал, это… Я… Ради бога простите!

Сэлли смотрела на него улыбаясь.

— Мне нужна двууглекислая сода, — сказала она. — Для мамы. У нее несварение желудка.

— Сию минуту, мисс Колман. Сию минуту.

Он приготовил бумажный пакетик, насыпал в него соды и подал ей.

Сэлли взяла пакетик, но не ушла.

— Мистер Портер, — сказала она и порозовела. — Мне очень понравились цветы. И потом… я не знала, что вы умеете так хорошо петь. Ведь это вы для меня пели «Лебединый берег»?

— Да, мисс Колман, я пел для вас, — он уже овладел собой и теперь старался не упустить драгоценных мгновений. — Я хотел бы петь для вас каждый вечер.

Сэлли густо покраснела.

— Простите, мистер Портер, мне пора. Мама, наверное, заждалась.

Она направилась к двери.

«Теперь или никогда!» — пронеслось в голове. Он вышел из-за стойки и, обогнав Сэлли, загородил собой дверь.

Одну минуту, мисс Колман. Только одну минуту. Скажите, можно вам сегодня вечером принести цветы? — Он никогда раньше не ухаживал за девушками. Никогда не задумывался, что он будет говорить в первые минуты знакомства той, которая ему понравится. От своих друзей он слышал, что нужно быть смелым и настойчивым. Девушкам, говорили друзья, не нравятся робкие.

— Пустите меня, — сказала Сэлли.

— Только одну секунду, мисс Колман. Вы любите азалии?

— Пустите, меня ждут дома.

— Сегодня вечером, мисс Колман. Хорошо? Часиков в десять. Прошу вас!

Она кивнула и проскользнула мимо него в дверь.

…В июне муниципальный совет Гринсборо решил пригласить в город нового врача. Союз врачей в Ролли рекомендовал доктора Джемса Холла. Холлу было послано приглашение, и он вскоре приехал. Длинноногий, с квадратной рыжей бородой и голубыми глазами, он был похож на офицера армии конфедератов. Первым делом он спросил, кто занимался лечебной практикой до него. Ему рассказали про Элжернона, про летательный аппарат и про паровой автомобиль. Он внимательно слушал. Ни разу не улыбнулся. Только стучал пальцами по табакерке, положенной на колено. Вечером он пришел в драгстор и долго беседовал с дядей Кларком в провизорской.

— Настоящий врач и настоящий джентльмен, — сказал дядя Кларк, когда Холл ушел.

В августе Билл сдал установленный правилами экзамен и был принят в Северо-Каролинское общество фармацевтов. Ему вручили диплом, отпечатанный остроконечной готикой на белом бристольском картоне.

— Ты на ногах, мой мальчик, — сказал дядя Кларк. — Я спокоен. Все зависит от того, как ты будешь пользоваться жизнью. Ты можешь поехать в Эшвилл или в Ролли и начать там. Самое главное — не споткнуться.

— Я не споткнусь, — сказал Билл. — Только зачем Эшвилл или Ролли? Мне хочется остаться здесь.

— Это твое дело, — сказал Кларк.

… По-прежнему собирались в салоне «профессиональные южане», хохотали над новыми карикатурами Билла, играли в шахматы, спорили и курили. Но теперь вместо двенадцати сигар дымилось тринадцать. Доктор Джемс Холл был единодушно принят в компанию. А еще через месяц Холл пригласил Билла на ранчо своих сыновей в Техас.

Известие о смерти отца Билл получил уже в Остине.

Дядя Кларк написал, что под матрацем отцовской кровати нашли тридцать восемь патентов, оформленных по всем правилам — синеватые листы, прошитые шелковым шнуром и заверенные большими красными печатями. Тридцать восемь изобретений, реализовать которые не возьмется ни одна фирма в мире.

Тридцать лет отец, опрокидывая и растаптывая все на своем пути, бежал за призраком Славы. Он отравил молодость Мэри Виргинии Свэйм, тихой, застенчивой женщины, любившей его до конца своей небольшой жизни. Он закабалил добрую и мечтательную тетю Лину и превратил ее в мегеру, торгующуюся в лавках из-за каждого цента. Он оттолкнул от себя сына и восстановил против себя брата.

Наверное, где-нибудь существует какая-то магическая формула, какой-то «Сезам, откройся!» — волшебный рецепт проклятой Славы. Отец не нашел его. И как он ни бежал, он не мог обогнать других. Наоборот, все время обгонял его. Белл, Дрэйк, Зингер и другие удачники,[3] очевидно, выбрали кратчайший путь.

О, это магическое слово — кратчайший путь! Сколько раз оно оказывалось пустым звуком. Сколько похоронило надежд у тех, которым у финиша мерещился клад. Сколько жизней погасило оно, скольких несчастных заставило страдать! Тридцать восемь патентов…

ГЛАВА, которой должна была начаться эта повесть

В январе 1891 года Биллу подвернулось место клерка в остинском Национальном банке.

Это было самое солидное учреждение в столице Техаса.

С улицы внутрь, в вестибюль, отделанный мореным дубом, вела огромная, зеркального стекла дверь. Справа от входа расположились кабинеты президента банка и управляющего. В бухгалтерии позванивали арифмометрами полтора десятка служащих. У каждого был отдельный стол и переносный несгораемый ящик для хранения текущих документов. Если же посетитель поворачивал налево от входных дверей, то через короткий светлый коридор попадал в святая святых банка — в кассу. Полукруглый барьер, украшенный начищенными бронзовыми решетками, отгораживал простого смертного от сейфа, похожего на грубо обработанный резцом обломок скалы. В полтора человеческих роста высотой, сейф нависал над кассиром, который копошился за маленькой конторкой у его подножия. Сейф казался алтарем, жертвенником, идолом. Сейф был олицетворением могущества, властелином, тираном. Десятки паломников с дорогими тростями в руках и с шелковыми цилиндрами на головах шли к этому капищу и поклонялись ему.

В первый же день управляющий показал Биллу рабочий стол и наделил его бумагой и принадлежностями для письма. Девять часов в сутки Билл вписывал в красно-зеленую сетку пудовых гроссбухов многозначные числа, вычитал, складывал, перемножал их между собой, подбивал итоги, учитывал чеки именные и чеки на предъявителя, регистрировал векселя, акцептовал, просматривал курсовые листы, поступавшие от маклеров, и потел под оловянным взглядом старшего клерка.

Через неделю он узнал, что такое девиза, нотификация, овал, презентант, цедент и ремитент.

Через месяц он прекрасно усвоил разницу между простым и циркулярным аккредитивом, разобрался в тонкостях действительных и условных текущих счетов и научился читать Фондовый бюллетень с такой же легкостью, как газету.

Через полгода он изучил операции по ипотечным документам, закладным свидетельствам, оборотным счетам и вирементам.[4]

А потом вдруг его вызвали в кабинет управляющего.

Лощеный, в безукоризненном костюме и с безукоризненной улыбкой джентльмен отточенным жестом пригласил его сесть и сказал:

— Мистер Портер, компаньоны нашего банка приняли во внимание вашу безупречную работу и достойное похвалы поведение и решили предоставить вам место кассира. Отныне вы будете получать сто пятьдесят долларов в месяц, и мы надеемся, будете справляться с работой так же хорошо, как справлялись в бухгалтерии.

Он слегка поклонился и выжидательно повернул голову ухом к Биллу.

— Я думаю… э… я очень рад, — сказал Билл, — это большая честь…

Управляющий улыбнулся левой половиной лица и повернулся к Биллу анфас:

— Завтра мы вручим вам ключи от сейфа и соответствующие книги. А сегодня можете быть свободны, — и он снова слегка поклонился.

Итак, удача, наконец, повернулась к нему лицом. Жизнь стала щедрее на пятьдесят долларов, думал Билл, широко шагая по Одиннадцатой Западной домой. Правда, в бухгалтерию просачивались смутные слухи, что прежний кассир пытался покончить с собой, что кассовые книги велись кое-как, что отчетность по кассе запущена. Но это ведь только слухи. Они передавались шепотом от стола к столу. Они могли быть ложью. Банковские служащие всегда занимаются сплетнями. Это известно.

На следующий день, сидя у подножия стальной скалы, он тщательно проверил записи в книгах. Записи велись по итальянской системе. В конце каждой недели вычислялось сальдо. Месячные сальдо суммировались и переносились в отчет. На 8 июля 1891 года в кассе числилось 9862 доллара. 23 цента. Еще утром, во время передачи, прежний кассир пересчитал наличность, но Биллу хотелось проверить еще раз. Он повернул длинный ключ в скважине и, взявшись за ручку, отвалил массивную, как надгробная плита, дверь сейфа.

Деньги лежали в правом нижнем выдвижном ящике. Десятки и двадцатидолларовые ассигнации были сложены в пачки по тысяче долларов. Кредитки в пятьдесят и сто долларов лежали отдельно. Семь пачек. Восемнадцать сотенных билетов. Двадцать синих. Шестьдесят два доллара серебром и трешками. Двадцатицентовый никель. Медяк в три цента.

Все в порядке.

Он вдвинул ящик и закрыл сейф.

Посидел у кассового окошка.

Протер мягкой бумагой табличку с белыми буквами: «TELLER» — кассир.

Представил, как он будет выдавать и принимать деньги.

Представил, как в конце каждой недели будет расписываться в ведомости и отсчитывать себе тридцать семь долларов пятьдесят центов.

Улыбнулся, пересел к конторке и снова начал перелистывать книги.

Ошибок в записях не нашел.

Несколько дней спустя Атол показала Биллу записку, принесенную в полдень мальчиком-рассыльным.

Миссис Роч справлялась о здоровье своей внучки и приглашала в ближайший четверг уважаемого мистера Портера и Атол на чашку чая.

— Интересно, с чего это твоя мать стала интересоваться моей особой, — пробормотал Билл. — Раньше она и знать меня не хотела.

Во второй раз Билл сидел за столом, накрытым тяжелой льняной скатертью, в добротной гостиной на Конгресс-авеню.

Миссис Роч с необыкновенной приветливостью сама наливала чай, разговаривала весело и непрерывно улыбалась. Она спросила, чего не хватает в домике на Одиннадцатой Западной, какие занавески повесила Атол на окне, есть ли красивые платьица у Маргарэт. Она нянчилась с девочкой, расчесывала ей волосы, даже сама переменила ей чулочки, когда та обмочилась.

Пришел из своей конторы мистер Гарри Роч, поздоровался с Биллом, как со старым знакомым, потер руки и приказал принести «бутылочку шотландского для мужчин». Выпили. Мистер Роч, видимо надеясь заинтересовать зятя, завел разговор о каких-то деловых расписках, о трассатах и индоссатах.

Около одиннадцати Маргарэт расплакалась — захотела спать. Начали прощаться.

Миссис Роч, задержав руку Билла в своей, сказала:

— Я никогда не была против вашей женитьбы на Дэл, мистер Портер. Я возражала только против этой спешки. Ведь Дэл еще так молода… И я знала, что вы пробьете себе дорогу. Да, да, я все время говорила об этом мужу. Вы энергичный человек, мистер Портер. Я рада за Дэл. Я хочу, что бы вы были моим другом..

— Ах, черт! — пробормотал Билл, когда, поддерживая за локоть Атол, спускался с крыльца на улицу. — Вот, оказывается, в чем дело. Кассир Первого Национального банка…

Когда на другой день он после работы пришел домой, то сразу заметил в большой комнате плетеное кресло-качалку, узкий хрустальный графин на столе и новые обеденные тарелки.

— Это привезла мама, — сказала Атол. — Она хочет, что бы у нас все было не хуже, чем у других.

… Первое время бронзовая клетка кассы казалась Биллу самым скучным местом в банке. Клиенты с деловым видом подходили к окошечку, протягивали ему розовые чеки или зеленоватые аккредитивы, получали или отсчитывали деньги и с тем же сосредоточенно-важным видом уходили. Билл регистрировал очередную операцию в книге и скучал. Даже работа в бухгалтерии под тяжелым взглядом старшего клерка казалась ему привлекательнее.

Но вскоре он понял, что ошибался.

Началось с полного краснолицего человека в блестящем шапокляке и в великолепном черном сюртуке, который обтягивал могучие плечи грузчика.

Он вошел в зал, помахивая тростью, прищурив глаза, оглядел стены, плевком точно попал в отверстие медной плевательницы и только после этого направился к табличке с буквами «TELLER».

— Меня зовут Сиддонс. Бак Сиддонс, — сказал он Биллу.

— Очень приятно, мистер Сиддонс, — вежливо ответил Билл.

— Понимаешь, сынок, я с Юго-Востока. Приехал к вам проветриться. Ну и поглядеть, как это вы здесь живете в своем лагере.

— Надеюсь, вам понравилось? — спросил Билл. Сиддонс улыбнулся, запустил руку во внутренний карман сюртука и вынул толстую пачку банкнот.

— Вот видишь, сынок? Мне всегда нравятся места, где можно найти такие картинки.

Он погладил пачку ладонью, как кошку, потом бросил ее на полированную доску окошка.

— Найди-ка им местечко в своем загоне, сынок. Здесь, кажется, пятнадцать тысяч. Пересчитай сам.

В пачке оказалось пятнадцать тысяч двести долларов.

— Ишь ты, — удивился Сиддонс. — А я раза два считал, все получалось ровно пятнадцать. Деньги, что овцы, никогда точно не сочтешь.

Билл выписал Сиддонсу именной аккредитив, и тот небрежно сунул его в карман.

— Будь здоров, сынок! Если будешь когда-нибудь в Джаспере, округ Бомонт, спроси там меня. Тебе всякий покажет.

И он удалился, на ходу еще раз поразительно точно пустив плевок в плевательницу.

Через несколько минут к окошку подошел бледно-розовый человек в котелке и с быстрыми неприятными глазами. Он протянул чек на шестьсот долларов, долго пересчитывал деньги, сверкая чересчур большим бриллиантом на безымянном пальце правой руки, и, наконец, попросил переменить грязную кредитку на чистую.

Билл переменил.

Посетитель удостоил кассира чуть заметным кивком и вышел, колючий, несгибающийся.

Билла поразила разница между этими людьми. Такого резкого контраста он еще не встречал. Он мог наверняка сказать, что у Сиддонса деньги уйдут так же быстро, как и пришли, зато у розового в конце жизни на счету будет не меньше миллиона, что Сиддонс гуляка и, в сущности, замечательный парень, а розовый — скопидом и не имеет друзей. Он мог рассказать жизнь каждого с самого детства. Он мог представить себе даже их родителей, дома, в которых они жили, игры, в которые они играли. Он мог бы даже угадать мысли каждого…

А вдруг все наоборот?

Может быть, розовый — душа-парень, бескорыстный друг, который в беде может поделиться последним центом, проскакать сотню миль без передышки для того, чтобы сделать приятное другому человеку, а Сиддонс негодяй и только прикидывается доброй душой?

Вся жизнь построена на неожиданностях и контрастах. Совсем недавно в цирке он и Атол видели человека в потрепанном костюме, который во все глаза глядел на фокусника, буквально ловил каждое его движение. И когда фокусник попросил на минутку у «джентльменов шляпу», человечек вскочил и с такой готовностью сорвал с головы свою, что даже соседи удивились. Биллу показалось, что в тот момент у человечка на глазах блеснули слезы.

А что если?.. Да ведь это же готовая трагедия!

Он взял лист бумаги и, торопясь, сокращая слова, написал:

После представления фокусник дождался незнакомца у выхода из цирка.

— Сэр, я заметил, что вы ходите на каждое мое представление.

Да, — ответил незнакомец тихим голосом и смутился.

— Я заметил, что, когда я обращаюсь к публике с просьбой: «Джентльмены, может ли кто-нибудь из вас одолжить мне на одну минуту шляпу», — вы вскакиваете и первым подаете мне свою.

Да, — еще тише сказал незнакомец.

— Для чего вы это делаете? Вам нравится моя работа? Незнакомец виновато вобрал голову в плечи и, глядя на ботинки фокусника, прошептал:

— Нет… То есть да. Вы говорите публике: «Джентльмены, одолжите мне на одну минуту шляпу..» Господи, в такие моменты я опять чувствую себя человеком… Вот уже двадцать лет никто не называет меня джентльменом…» Да. Все наоборот! Все не так, как на самом деле. Все неожиданно — вот тот стержень, который он так долго искал. Вот цемент, который скрепит фразы, заставит затвердеть их в определенной строгой форме, называемой рассказом. Вот он — короткий рассказ! Кажется, Томас Белли Олдрич[5] первым назвал такие вещицы «шорт стори». И первым построил свою «шорт стори» «Марджори Доу» на неожиданностях. Ладно. Он, Вильям Сидней Портер, кассир Первого Национального банка, попробует стать вторым Олдричем. Том Белли случайно налетел на богатейшую россыпь. И не воспользовался до конца сокровищами, блестевшими под ногами. Один-единственный рассказ написал он таким великолепным приемом и ушел в сторону. Стал писать бледные очерки и слабенькие стихи, которые почти забыты. Зато он, Билл Портер, не уйдет в сторону. Россыпь есть, и надо только приложить руки, чтобы разработать ее до конца.

Дяде Кларку он написал:

«Я вздрагиваю при виде листа чистой бумаги. Я пробую чуть ли не каждый день связать вместе два слова. Удаются, пожалуй, только зарисовки.

Вот одна:

«Хлопнула дверь, и в парикмахерскую вошел клиент.

— Постричь? — спросил угрожающе парикмахер.

— Побрить, — пролепетал клиент.

Парикмахер поднял брови, взглянул на свою жертву с величайшим презрением и с громким треском опустил спинку кресла. Затем он взял кисточку, опустил ее в чашку с мылом и налил кипятку. Закутав беззащитную жертву в огромную простыню и нагло усмехнувшись, он с молниеносной быстротой заткнул рот клиента мыльной пеной. Только после этого он приступил к разговору.

— Бывали когда-нибудь в Сиэттле? — спро сил он.

— Блюп… блюп… — булькнул клиент». Пока я еще не знаю, хорошо это или нет. Каково ваше мнение?»

Он и сам не знал, почему его тянет писать.

Время от времени он записывал какую-нибудь свою шутку или выдумку, показавшуюся ему особенно удачной. И как в Гринсборо, в скетчах, которые он читал перед «профессиональными южанами», он старался, чтобы сравнения и метафоры вызывали смех.

Он записывал в свой блокнот:

«Другим разрешается вести нормальные разговоры о делах и о погоде. От меня же по всякому поводу ожидают замечаний игривых и легкомысленных. Я не знаю, почему за мной увязалась слава юмориста. Есть категория людей, при виде которых другие люди начинают улыбаться. Я, кажется, принадлежу к такой категории. Наверное, и в самом деле, я от природы наделен некоторой долей остроумия и находчивости. Сейчас я начал тренировать эти свойства. Я исследую природу улыбки. Я препарирую смех, чтобы узнать, как он устроен. Я уже знаю, что обратный порядок действий вызывает улыбку. Сначала — следствие, потом — причина. Например:

«Парикмахер потянулся рукой к полке и достал кусочек липкого пластыря. Потом ловко резанул клиента по подбородку и наклеил ему пластырь».

Была там и такая запись:

«Всем известно, как скучно выслушивать анекдот вторично и как отчаянно скучно выслушивать его в третий раз. Но я, кажется, нашел секрет, как можно рассказывать один и тот же анекдот множество раз с неизменным успехом. Это подобно модам сезона. Человек в коричневом костюме выглядит по-иному, чем в черном или в простой рубашке. Фигура одна, одежды разные. Но одежды должны подходить к случаю и ко времени. А это — дело вкуса их владельца».

Однажды он сказал Атол, что хочет заняться литературой. Она обрадовалась:

— Ты хочешь сделаться писателем, Билли?

Он сказал, что еще не знает. Может быть, ничего не получится. Писать трудно. Особенно — писать просто. По его мнению, труд писателя это не непрерывное вдохновение, а тяжелая работа. Чтобы писать хорошо, нужно работать скромно, без шума, изо дня в день. Без самомнения. Так же просто, как землекоп копает яму или часовщик собирает часы.

Атол попросила его что-нибудь прочитать.

Он смутился.

— Я же тебе сказал, что у меня еще не клеится.

— Все равно, Билли, я хочу, чтобы ты прочитал.

Он достал из кармана блокнот.

— Ладно. Из последних набросков. Только скажи откровенно, если не понравится.

— Честное слово, Билли, я скажу так, будто мы с тобой совсем не знакомы.

«— Мадам, я — представитель фирмы, которая выпускает великолепные мужские подтяжки. Наши подтяжки не боятся воды, жары и холода. Они могут выдержать груз в двести английских фунтов. Они эластичны, элегантны на вид и могут служить…

— Нет, нет, сэр! Подтяжек не нужно. У меня в доме нет мужчин.

— Тогда, мадам, я могу предложить вам собачьи ошейники из прекрасной кожи. На какое угодно животное, ма дам. На болонку, на шпица, на дога. Учтите, что по специальному вашему желанию наша фирма прикрепляет к ошейнику серебряную пластинку, на которой можно выгравировать имя вашей любимой…

— Нет, нет, сэр! У меня в доме нет собак!

— Ага, тетка! Вот это-то мне и нужно было узнать. А теперь, старая карга, выставляй на стол лучшее, что у тебя есть, да поворачивайся поживее, ибо каждая минута промедления отразится на твоем здоровье…»

Билл захлопнул блокнот.

Атол засмеялась, но через минуту сделалась серьезной.

— Это… необычно. Я даже не знаю, что сказать. В первый раз слышу такое.

Ну, а вообще… понравилось?

Не знаю, дорогой.

Билл сунул блокнот в карман.

— Спасибо, Дэл. Это лучше, чем сказать, что получилось хорошо.

В другой раз, когда разговор зашел о книгах, он сказал:

— Видишь ли, Дэл, почти все писатели препарируют души своих героев. Как мясники. Засучивают рукава, берут в руки нож и начинают резать. Выворачивают наизнанку совесть, копаются в жилках чувств, вскрывают нарывы пороков… Потом все это заспиртовывается сюжетом и выставляется для всеобщего обозрения в музее беллетристической патологии. Честно скажу, мне это не по душе. Иногда мне кажется, что это не книги, а сборники сплетен о других людях. А писатели — бесстыдные сплетники, которые в погоне за психоанализом влезают в постели, в тела и в души своих несчастных героев, и потом доказывают, что человек пал или погиб из-за того, что вот в такой-то момент в душе у него произошло то-то и то-то. Если у меня будет получаться, я пойду по другой тропе. Я покажу, что не может быть побежденных в жизни, если у человека есть желание победить. Мои герои будут простыми веселыми парнями без всяких психологических выкрутасов. Я не хочу быть мясником.

Однако он мог только мечтать. Служба и домашние дела съедали все время. Те жалкие два часа, которые оставались между ужином и сном, он не мог использовать, как хотел. Ход мыслей, четкий и быстрый днем, к вечеру замедлялся. Мысли едва плелись, спотыкались, отвлекались в сторону чепухой. Он мог делать только наброски.

Он скоро понял, что стоит на развилке: или семья и работа в банке, или занятие литературой и семья. Третьего выхода не было. Но и второй непрочен. Скетчами и юморесками семью не прокормишь. Надо иметь имя и писать хорошие вещи, чтобы получать хорошие деньги. А для того, чтобы завоевать имя, надо выйти на сцену уже готовым рассказчиком. Надо учиться. В конечном итоге талант — это тяжелая работа, потная работа, как у землекопа.

Он чувствовал, что сможет писать лучше других. Но не сразу. Сразу, наверное, ничего не получится. Нужно набить руку. Выработать стиль. Найти самого себя.

А пока о писательстве надо забыть.

Забыть ради маленькой Маргарэт. Ради Атол. Ради скромного благополучия в четырехкомнатном коттедже на Одиннадцатой Западной улице.

Два лета подряд он гостил на новом ранчо Холлов, на берегу Колорадо. Он снова жил на ковбойских станах, помогал братьям стричь овец, учил Атол ездить верхом, клеймил бычков-двухлеток, уходил с Маргарэт далеко в прерию, и они вместе наблюдали за кругами степных орлов, собирали цветы, наслаждались ветром, солнечным теплом и простором земли.

Он любил наведываться в ковбойские лагеря чужих ранчо. Подъезжал в сумерках на огонек костра, стреноживал коня, здоровался с хозяевами и усаживался где-нибудь в сторонке. Сначала его появление вызывало недоверие. Разговор не клеился или переходил на общие предметы. Исчезала задушевная интимность. Парни в широкополых войлочных шляпах смущались и не знали, как держать себя в присутствии постороннего.

Но скоро к нему привыкли. Он стал своим человеком у любого костра. Он получил возможность наслаждаться наивными рассказами пастухов, хлестким «гризером», грубоватым юмором людей, привыкших к седлу больше, чем к стулу.

Теперь он видел ковбоев по-другому, чем пять лет назад. Это были не романтики и не искатели приключений. Он видел простых крестьянских парней, слетевшихся в Техас со всего света, надеявшихся на свою долю удачи, слепо уверовавших в Великую Американскую Мечту. Добродушные, веселые, по-мальчи-шески отчаянные пареньки из Ирландии, Швеции и Германии. Они верили горячо и истово. Считали себя стопроцентными американцами. И не замечали, что на чужбине остаются такими же бедняками, какими были на родине. Впрочем, иногда Великий Американский Путь не казался им таким уж гладким. Тогда за бахвальством Билл угадывал смятение. Наигранный смех нередко прикрывал тоску. Злоба прорывалась выстрелами из длинноствольных кольтов.

В город Билл возвращался нагруженный впечатлениями, идеями, планами. Он хотел бы написать о жизни каждого встречного. О мужестве. О товариществе. О том, как человек ищет, ошибается и не находит, а если и находит, то очень скоро разочаровывается.

Но вместо стола и стопы бумаги его поджидала холодная глыба сейфа, отгороженная от людей блестящим бронзовым частоколом.

И вдруг подворачивается газетка. Называется она «Роллинг Стоун» — «Катящийся камень». Ее можно купить всего за двести пятьдесят долларов. Она без подписчиков и без сотрудников. Она дышит на ладан, потому что ее владелец увлекся биржевой игрой и охладел к предприятию.

Но если дело повести с умом, если превратить «Роллинг Стоун» в юмористический листок, да такой, чтобы читатели, купив первый номер, захотели купить второй, дело можно поставить на ноги. Один-два номера уйдут на покрытие накладных расходов, а когда газетка начнет давать прибыль, можно увеличить ее объем, поднять тираж, объявить подписку и… и…

Мысли сбивали одна другую. Билл бежал по улице, придерживая разлетавшиеся полы пиджака. Он ворвался в дом, распахнул дверь в детскую, крикнул жене:

— Дэл! Я покупаю! Немедленно!

— Что покупаешь? — испугалась Атол.

— Я покупаю газету, Дэл. Я покупаю «Роллинг Стоун». Двести пятьдесят долларов. За право издания. Это недорого. Это почти даром.

— Но у нас дома нет и пятидесяти долларов, Билли, — вздохнула Атол.

— Я займу, Дэл. Я куплю ее не один. Я найду компаньонов. Каждый внесет свой пай. Мы будем работать сообща. На равных правах.

Атол удалось уговорить. На это потребовался час.

— Но кто же войдет с тобой в пай? — спросила она. Билл задумался.

— Для этого нужны ребята, которые заинтересуются делом. Хайлер… Хайлер не подойдет, он коммерсант. Он может быть отличным коммивояжером, но не газетчиком. Лонг? Работа со словом для него будет равносильна пытке. Он неусидчив, ветренен. У Эдмондсона семья. Он никогда не пойдет на риск. Он будет придерживаться только одной линии всю жизнь. Эдмондсон отпадает.

— У тебя тоже семья, — вставила Атол.

Билл осекся, побледнел, опустил голову. С минуту оба сидели молча.

Потом Атол встала, подошла к мужу и обняла его плечи.

— Прости меня, Билли… Я тебе верю. Глаза у него вспыхнули.

— Я поставлю газету на ноги, Дэл! Клянусь, это будет самое популярное издание в Остине.

Сейчас, когда цель была на расстоянии протянутой руки, он мог поклясться, что это будет популярнейшая американская газета.

На другой день он переговорил с чертежником Германом Пресслером и землемером Вильямом Бучем из земельной конторы. По его мнению, это были самые подходящие компаньоны. Пресслер писал стихи и неплохо рисовал. Буч мог совмещать обязанности администратора и корректора.

Каждый из них согласился рискнуть семьюдесятью пятью долларами. Кроме того, работу ни Билл, ни они решили не бросать. По крайней мере, до тех пор, пока все не наладится.

Через два дня Билл юридически оформил сделку. Через полчаса после уплаты в присутствии нотариуса двухсот пятидесяти долларов наличными он стал редактором и совладельцем «Катящегося камня».

Первый номер газеты под руководством нового редактора вышел 5 марта 1894 года.

Билл держал в руках только что полученный из типографии, еще попахивающий скипидаром, которым разводят черную типографскую краску, двухполосный лист и внимательно рассматривал его.

Лучше этого листка сейчас для него не было ничего во всем штате. Великолепный скетч «Бексарское дело № 2692» на первой полосе. Городское происшествие. Стихотворение. Карикатура. На обороте — светская хроника, несколько рекламных объявлений, фельетон, написанный Вильямом — лучшего фельетона он не читал ни в одной газете.

В комнату заглянул Буч.

— Ну как?

— В продажу! — сказал Билл.

— Первый тираж они решили сделать небольшим — тысячу листов. Это была проба.

С десяток мальчишек ожидало газету у входа в редакцию. Буч вручил каждому по сотне экземпляров.

До полуночи Билл сидел за своим столом, как генерал, принимая донесения с поля сражения. Один за одним мальчишки входили в комнату, выкладывали деньги, и, получив свой никель, исчезали. Десять минут первого пришел последний. Билл подсчитал общую выручку. Сорок два доллара.

Ему хотелось поговорить, и он задержал разносчика.

— Дело шло хорошо? — спросил он мальчишку.

— Да, сэр, неплохо.

— Покупают газету?

— Берут, — сказал мальчишка.

А ты видел, читают ли ее?

— Читают.

— Смеются?

Мальчишка признался, что не видел ни одного смеющегося.

— Они, наверное, потом смеются, — предположил он.

— Ну, спасибо, — сказал Билл. — Вот тебе еще двадцать центов.

Завтра приходить?

— Нет, — сказал Билл. — Наша газета выходит не каждый день. Придешь во вторник. И другие пусть тоже при ходят.

Второй тираж Билл тоже сделал в тысячу листов. Так посоветовал ему Эд Мак-Леан, один из сотрудников, оставшийся от старого редактора. В выпуске обоих номеров Билл целиком полагался на опыт Мак-Леана.

— Это нужно для сравнения, — сказал Мак-Леан. — По первому тиражу еще нельзя судить, нравится газета читателю или нет. Надо сделать два одинаковых тиража и посмотреть, какой из них разошелся быстрее.

Второй тираж разошелся с такой же скоростью, как и первый.

Оба выпуска сожрали почти всю выручку от продажи. Двадцать долларов уплачено за бумагу, пятьдесят — рабочим типографии за набор и печать, пятнадцать за аренду редакционного помещения. На долю сотрудников не осталось ничего.

— Давайте попробуем третий выпуск дать тоже в тысячу листов, — предложил осторожный Мак-Леан.

Билл запротестовал:

— Ни в коем случае! Если дальше так пойдет, мы залезем в долги, с которыми нам не расплатиться.

Он установил третий выпуск в шесть тысяч листов.

Мак Леан пожал плечами, но спорить не стал.

Редакция начала подготавливать номер.

Отныне день распределялся так: с десяти утра до шести вечера Билл сидел в бронзовой кассовой клетке, а с восьми до двенадцати — за редакционным столом, обрабатывая материалы, отдавая распоряжения и просматривая подшивки старых газет. Он с нетерпением ожидал того момента, когда можно будет навсегда покончить с банком и навсегда отдать себя новому делу. Он заразил своим энтузиазмом Атол. Однажды она гордо ввела его в маленькую комнату за кухней, которая раньше служила кладовой. На шестидесяти квадратных футах Атол ухитрилась создать полное подобие солидного рабочего кабинета. Стол, два стула, пепельница, ваза с цветами, коричневый блокнот, чернильница и набор карандашей — все было тут.

— И еще тишина в придачу, — сказала Атол. — Сюда ни чего не слышно. Это самая тихая комната в доме.

Билл молча поцеловал жену.

Черт возьми, разве будущее не прекрасно?

По утрам, приходя в банк, он всегда пересчитывал наличность в кассе.

В июле он, как обычно, открыл сейф и сразу заметил, что в денежном ящике не все в порядке. Бандероли кредиток были переложены с места на место. Он быстро пересчитал их. Все налицо. Пересчитал ассигнации, лежащие отдельно. Не хватало ста долларов.

Он закрыл сейф и бросился в кабинет управляющего.

Безукоризненно одетый джентльмен предложил ему стул.

— Не волнуйтесь, мистер Портер. Ради бога, не волнуйтесь, — сказал он. — Я должен принести вам свои извинения и сожалею, что не сделал этого сразу, как только вы пришли на работу. Я должен был оставить расписку на эту сотню, но у меня не было времени.

Он рассказал, что ему срочно надо было съездить ночным экспрессом в Хьюстон, а денег под руками не оказалось. Тогда он открыл сейф и взял сто долларов.

— Надеюсь, вы меня извините, Портер, — с улыбкой сказал управляющий. — В следующий раз я обязательно буду оставлять расписку. А вы, по крайней мере, будете знать, кто мог открыть сейф. Ведь ключи от него только и есть у вас и у меня. Фактически мы — хозяева банка.

Он вынул бумажник и подал Биллу стодолларовую бумажку.

Третий номер «Катящегося камня» вышел в конце июня. Он был весь выпущен в долг. Целый день, с десяти утра до десяти вечера, Билл провел как в чаду. Это было похоже на игру в карты — он объявил ставку и сделал первый ход; теперь оставалось ждать, какой картой ответит читатель.

Газеты — двадцать пять пачек по сто экземпляров — лежали в редакции. Пятнадцать пачек унесли мальчишки Билл ждал, когда они возвратятся за второй партией. Он сидел за столом и смотрел на Мак-Леана. Мак-Леан в десятый раз зажигал свою сигару.

— Как вы думаете, Эд, разойдется тираж, или…

— Я ничего не думаю, — ворчливо отозвался Мак-Леан. — Сейчас думают читатели, которые покупают газету.

— В восемь часов пришел первый разносчик и выложил на стол перед Биллом семь с половиной долларов.

— Покупают? — спросил Билл.

— Берут, — ответил мальчишка.

— Возьми еще пачку, — сказал Мак-Леан.

— Разносчик взял газеты и исчез за дверью.

— Я думаю… — начал Билл.

— Думать будем, когда вернется последний парень, — отрезал Мак-Леан.

К девяти часам пришли еще двое.

В углу оставалось двадцать две пачки.

Ожидание становилось невыносимым. Билл готов был сам схватить связку газет и побежать по улице, предлагая «Катящийся камень» каждому встречному.

Он не выдержал наконец. Поднялся, взял со стола шляпу и сказал Мак-Леану:

— Пойду проветрюсь немного.

На Четырнадцатой Западной разносчиков не было видно. Он свернул на Пекан-стрит.

Мальчишка стоял в гуще пешеходов и кричал во всю ширь своих легких:

— «Роллинг Стоун»! Самая смешная газета в Остине! Купите «Роллинг Стоун»!

Билл увидел, как один из прохожих остановился и взял у разносчика номер. Мальчишка стремительно отсчитал сдачу и заорал пуще прежнего:

— «Роллинг Стоун»! Пикантные анекдоты! Много смеха! Купите «Роллинг Стоун»!

Билл возвратился в редакцию, швырнул на стол шляпу, вытер платком лицо, закурил.

— Вы знаете, как они называют газету, Эд? — сказал он Мак-Леану. — Сборником пикантных анекдотов. Пикантные, слышите? Откуда они знают это слово, а?

— Не все ли равно? — проворчал Мак-Леан. — Пусть кричат что угодно. Пусть называют «Катящийся камень» самым гнусным изданием на Юго-Западе, а нас — самой отъявленной шайкой бандитов, лишь бы газету покупали.

Он зажег сигару, несколько раз затянулся и взялся за ручку двери:

— Пойду тоже пройдусь немного.

К одиннадцати часам разошлись две тысячи листов. Билл взял со стола доллар и подбросил его вверх:

— Если орел, то…

Доллар, звякнув, лег женской головкой вверх.

— Что? — спросил Мак-Леан.

— У меня всегда получается решка, — сказал Билл.

В половине двенадцатого пришли разносчики и бросили в угол непроданные газеты.

В половине первого Билл сосчитал выручку. Она составляла сто три доллара пятнадцать центов. Только-только покрыть долги.

Мак-Леан бросил окурок сигары в угол и ушел не попрощавшись.

Билл закрыл дверь редакции на ключ и направился в ближайший ночной бар. Он выбрал укромный столик, заказал виски и погрузился в раздумье.

Полчаса сидел он, глядя перед собой и не видя стакана. Потом встрепенулся, выпил и заказал еще. После третьего стакана он расхохотался:

— Слышь, Майк, а ведь я хотел стать предпринимателем.

— Меня зовут Рэгзи, — сказал официант.

— Отлично, Рэгзи, — сказал Билл. — Так слышишь, я хо тел стать предпринимателем.

— Хорошее дело, сэр, — сказал официант. — Хорошее дело.

— Из меня не получилось предпринимателя, — горько сказал Билл.

— Я вам очень сочувствую, сэр, — сказал официант.

— Мне не повезло, друг, — сказал Билл. Но официант уже ушел к другим столикам.

Он долго сидел в баре, пытаясь понять, что произошло. Он остался без денег. Но не это главное.

Неужели все, что он написал, неинтересно читать? Он жил для этого. Он мучился этим. Пресслер и Вильям Буч, Атол и даже этот арифмометр Гарри Питер Роч хохотали над его скетчами. Почему же двадцать пачек «Роллинг Стоун» грудой никому не нужной бумаги лежат в углу?

— Хотел стать предпринимателем… — повторил он и пьяно засмеялся.

Но, черт подери, в чем он ошибся? Ведь он просмотрел огромное количество других газет, изучил, как они сделаны. «Катящийся камень» не хуже. Пожалуй, лучше других. «Катящийся камень» никого не затрагивал в частности. Не занимался политикой, как, например, «Трут». Не ввязывался в светские скандалы. Не занимался сплетнями, подобно «Хьюстон Пост». В «Катящемся камне» Билл просто зубоскалил над тем, что на каждом шагу встречается в жизни. Над глупостью людской. Над самодовольством, тщеславием, суеверием, слепотой, мелочностью и нахальством. Никакой критики. Только смех, адресованный всем сразу. И вот, на тебе! Газета не пошла. Неужели люди разучились смеяться? Да нет же! Смеются. Тут дело в чем-то другом.

— В чем ошибка? — спросил он пустой стакан. Стакан промолчал.

— Ты такой же осел, как и все, — пробормотал Билл и хватил стакан об пол.

Он пришел домой далеко за полночь.

Раздеваясь, спрашивал башмаки, рубашку, запонки:

В чем я ошибся?

— Мистер Портер, — сказал на следующий день президент банка Сэмюэл Годвин. — Сегодня к вам придет некий Джон Элам Бойер. Это крупный скотовод и наш давнишний почетный клиент. Сейчас он находится в стеснительных обстоятельствах. Ему нужны деньги. Вы ему выдадите три тысячи долларов. Векселя не нужно. Он оставит вам расписку об уплате долга по первому требованию. Этого вполне достаточно. Мы очень давно ведем дела с Бойером и избегаем официальности.

— Простите, мистер Годвин, — сказал Билл. — Вы хотите сказать, что эта сумма нигде не будет проведена?

— Да, вы правильно меня поняли, — сказал президент.

— Но если нагрянет ревизия. — начал Билл.

— Это исключено, — сказал президент. — Вам не о чем беспокоиться. Всю ответственность мы берем на себя. Слово джентльмена. Кроме того, у вас в кассе будет расписка.

Что ж, в конце концов, за время работы в банке Билл не видел от президента и управляющего ничего, кроме хорошего. Они сделали его кассиром. Они давали ему трехнедельные отпуска. На рождество они приготовили ему великолепный подарок — золотые карманные часы с монограммой и, кроме того, узкий изящный конверт, в котором лежали поздравление и пятидесятидолларовая кредитка. Разве можно было не доверять таким людям?

— Хорошо, — сказал Билл. — Я выдам деньги.

После своей первой неудачи с газетой он теперь проводил вечера в читальне городской библиотеки. Снова и снова просматривал юмористические газеты и журналы, сравнивал их с «Катящимся камнем» и пытался понять свою ошибку. Он видел, что другие издания помещают материалы куда слабее тех, что он сумел выловить из гущи городской жизни. И меж тем они существовали. И не только существовали, но даже процветали. У некоторых рос тираж. Некоторые увеличивали количество полос в выпуске. В конце года все помещали специальный отрезной бланк для подписчиков. У них были подписчики!

Перелистав сотни чужих изданий, он пришел к двум выводам. Первое: что смех надо направить на вполне определенные объекты, а не резать всех сразу и без разбора. Психология смеющихся не сложна — люди не любят смеяться над самими собой, зато весьма охотно зубоскалят над ближним. Ведь обычно, делая промахи, люди злятся, но отнюдь не хохочут над своими ошибками.

И, во-вторых, если уж смеяться над кем-нибудь, то смеяться в полную силу.

Приняв эти положения за основные, он начал готовить к печати четвертый номер «Катящегося камня».

— Я поставлю «Катящийся камень» на ноги!

Он говорил это Мак-Леану, он повторял это Атол, Пресслеру, Бучу. Эти слова стали для него вечерней и утренней молитвой.

— Я сделаю «Роллинг Стоун» популярной газетой. Но для этого нужны деньги. Всего сто долларов, чтобы купить бумагу и заплатить наборщикам..

Шестьдесят долларов пожертвовал Эд Мак-Леан. Тридцать внесли Буч и Пресслер. Десять нашлось у Атол. Она припрятала их к рождеству, чтобы купить подарки мужу и Маргарэт. Она рассчитывала, что останется и на рождественскую индейку для семейного ужина. Но деньги оказались необходимы для покупки бумаги.

Атол с тоской наблюдала за мужем. Он изменился. Раньше он веселил и развлекал знакомых. Нянчился с маленькой Маргарэт. Приходил домой бодрым, радостным. Теперь все кончилось. Тщетно она дожидалась от него шуток. Он стал мрачен. Он уже не делился с ней своими планами на будущее. Щеки его втянулись. От него частенько попахивало спиртным. И все это произошло за какие-нибудь два месяца.

Но, несмотря ни на что, верила — и никто не мог убедить ее в противном — что газета пойдет, что имя Билл Портер будет не менее популярно, чем имя Марк Твен, что все утрясется, устроится.

Позже он отплатил ей, как мог, за всю теплоту и нежность. Он написал хороший и грустный рассказ «Дары волхвов», в котором называл Атол так, как любил называть — Дэл. Но Атол не довелось прочитать этот рассказ.

Четвертый номер «Катящегося камня» родился в ноябре. Это была решающая ставка. Билл предполагал: если тираж разойдется, можно бросить работу в банке и навсегда посвятить себя делу, которое больше всего ему по душе.

Если же судьба вновь повернется к нему спиной, то искать в жизни больше нечего. Значит, он не умеет писать. Значит, самое подходящее для него место — кассовая клетка, а самый лучший собеседник — равнодушная стальная коробка сейфа.

Тираж не разошелся.

Хмурые мальчишки приносили в редакцию пачки газет, сваливали их в угол и исчезали навсегда. Они даже не требовали платы за целый день беготни по улицам. Просто говорили:

— Плохо покупают. И хлопали дверью.

Эд Мак-Леан сидел за столом, далеко вытянув ноги, засунув кулаки в карманы брюк.

Билл попросил у него сигару и выкурил ее до конца. Буч и Пресслер о чем-то беседовали у окна. Билл знал, что они уже не верят в дело.

Последняя пачка «Катящегося камня» упала в угол.

— Не идет, — сказал разносчик. — Зря время потерял.

Всего пять штук и купили. Вот «Хьюстон Пост» — это другое дело.

Хлопнула дверь.

Билл подошел к столу. Жалкая кучка меди лежала перед Мак-Леаном. Четыре доллара восемьдесят центов. Билл потер ладонью лоб.

— Друзья, — сказал он. — Вот и конец. Простите, что я втянул вас в эту историю. Вы проиграли по одной ставке. Вы ставили деньги и проиграли их. Я ставил деньги и надежды. Ставки биты. Завтра я отказываюсь от аренды этой комнаты. Видимо, во мне нет того, что необходимо для бизнеса. Благодарю вас за время, которое вы мне дарили.

Буч и Пресслер пожали Биллу руку и ушли.

— А почему бы вам, Портер, в самом деле не попробовать в «Хьюстон Пост»? Вы можете писать. Я это прекрасно вижу, — сказал Мак-Леан. — Газету вы не умеете вести. Зато писать…

— Нет, Эд. Хватит фантазий. Я не умею писать как надо. Людям не нравится то, что я пишу. Значит, я не умею писать.

— Глупости! — воскликнул Мак-Леан. — Вы что же, хотите приспособить свое перо под вкусы публики? Чушь! Надо, чтобы публика приспосабливалась к вашему стилю!

— Как видите, она не сумела приспособиться, — устало произнес Билл.

Надо писать еще, еще и еще. В конце концов, вы приучите их к своему голосу, к своим шуткам, к своей манере.

— А кто меня будет печатать?

— О черт! В Америке сто журналов и пятьсот газет. Стучитесь в любую дверь, Портер. Стучитесь, и вам откроют.

— Нет, — сказал Билл. — Хватит.

— Как знаете, — пожал плечами Мак-Леан. — Я завтра уезжаю. У меня забронировано местечко в «Хьюстон Пост». У старика Джонсона всегда найдется для меня двадцать пять долларов. И для вас бы нашлось.

— Нет, — сказал Билл. — У меня семья, Эд. Редактора из меня не получилось. Так пусть хоть получится хороший муж и хороший отец.

Итак, четыре доллара восемьдесят центов. Это был доход, который принес ему «Катящийся камень». Четыре доллара восемьдесят центов. А он мечтал о сотнях долларов, об отрезных талонах для подписчиков, о четырех полосах, о редакторском столе, заваленном оттисками гранок и письмами…

Однажды в банке появился невзрачный человек с бледным лицом, в очках с толстыми стеклами и с большим коричневым портфелем под мышкой. До открытия банка оставалось еще полчаса, но все служащие были уже на местах и готовились к началу операций. Для бледнолицего, видимо, это было привычным зрелищем. Он на мгновенье остановился у входа в операционный зал, бросил на все быстрый взгляд и прошел прямо к окошечку главного бухгалтера. Молча он положил на доску окошечка белую карточку, на которой было напечатано: «X. М. Уорнер. Ревизор Национальных банков».

Через пять минут главный бухгалтер представил ему по очереди всех служащих. Еще через пять минут ревизор сухим, без всякого тембра голосом произнес:

— Если позволите, я начну с кассы. И прошел в бронзовую клетку Билла.

Портер уже приготовился. Сейф был открыт и деньги разложены на конторке.

— Так. Отлично, — сказал ревизор и уселся на вертящийся стулик Билла.

Сначала он пересчитал все пачки кредиток. Потом пододвинул к себе мокрую губку и проверил каждую пачку. Билл стоял рядом и смотрел на его белые пальцы. Они работали с такой же быстротой, как у виртуоза-пианиста. Покончив с бумажками, ревизор принялся за мешочек с золотом, а затем внимательно пересчитал всю мелочь.

— Чеки! — скомандовал ревизор, и Билл подал ему пачку чеков, перехваченных бумажной полоской.

— Долговые расписки!

Билл придвинул к его рукам несколько расписок. Ревизор дотошно вчитывался в каждое слово. Удостоверившись в том, что расписка составлена по принятому образцу, он откладывал ее в сторону.

— Можете убрать, — сказал он Биллу, когда просмотрел все.

Он раскрыл свой коричневый портфель, достал записную книжку и быстро занес в нее несколько цифр.

— Касса в порядке? — спросил Билл.

— Да. Почти. Все оформлено согласно правилам, за одним исключением. Я имею в виду ссуду в три тысячи долларов с уплатой по первому требованию, выданную вами некоему Джону Эламу Бойеру. Во-первых, эта ссуда превышает ту максимальную сумму, какую вы по закону имеете право выдавать частным лицам. Во-вторых, при расписке нет ни поручительства, ни обеспечения. Таким образом, вы вдвойне нарушили правила о Национальных банках. Если я доложу об этом главному контролеру, что я обязан сделать, он, без сомнения, передаст дело в департамент юстиции — и вас привлекут к суду. Положение, как видите, очень серьезное.

— За эту ссуду поручился сам президент нашего банка мистер Сэмюэль Годвин, — сказал Билл.

— Поручительство письменное, нотариально заверенное? — спросил контролер.

— Нет, — сказал Билл.

— Устное поручительство, данное хотя бы самим президентом Соединенных Штатов — пустой звук.

— Прошу вас, мистер Уорнер, поговорите об этой расписке с президентом Годвином. Деньги выданы по его распоряжению.

— Вы не должны были выдавать деньги ни по чьему распоряжению. Вы нарушили закон. Но я поговорю об этой ссуде с президентом. Сейчас я пройду к нему в кабинет. Попрошу принести туда кассовую книгу.

Через полчаса Билла вызвали к Годвину.

Ревизор, вероятно, уже ушел. Президент сидел один за своим столом перед раскрытой кассовой книгой. Он встал, как только увидел Билла.

— Только не волнуйтесь, мистер Портер. Нет никаких оснований волноваться. Он дал мне отсрочку до завтра. Если завтра к одиннадцати мы сумеем вложить в кассу три тысячи… Я сейчас же буду телеграфировать Джону Бойеру. Он вышлет деньги, и все будет в порядке. Главное, не волнуйтесь.

— Я и не думаю волноваться, — сказал Билл. Он с любопытством смотрел на президента.

Впервые он видел этого человека, обычно суховатого и надменного, расстроенным.

— Я рассчитывал, что Бойер успеет заплатить до очередной ревизии, но Уорнер нагрянул, когда его никто не ждал. Кстати, у них это сейчас входит в моду. Только не волнуйтесь, мистер Портер. Джон Бойер мой старый приятель. Он не подведет. Хотите сигару?

Джон Бойер подвел.

Телеграф принес лаконичную фразу: «Бойер выехал Гринвилл, Алабама».

Было десять часов утра.

Сэмюэл Годвин не отходил от телефонного аппарата. Однако, несмотря на все влияние, ему не удалось до одиннадцати достать три тысячи долларов. Такой наличности ни у кого на руках не было. Частный банк Койпера, куда он обратился, потребовал обеспечения, но Годвин ничего не мог предложить, кроме своего дома, стоимостью в две тысячи долларов. Президент Национального скотопромышленного банка сам ожидал ревизии и не выдавал никаких ссуд.

Ровно в одиннадцать в кабинете президента появился Уорнер.

— Итак? — спросил он.

— Прошу вас, дайте нам отсрочку еще на три часа. Я не собрал необходимой суммы, — сказал Годвин.

— Этого я не могу сделать, — сказал ревизор. — Мне еще нужно поспеть в Сан-Антонио, а потом в Хьюстон. У меня нет времени.

— Что же делать?

Теперь уже ничего. Я обязан немедленно телеграфировать главному контролеру и испросить у комиссара Соединенных Штатов ордер на арест вашего кассира.

— Вы хотите предать его суду?

— Да, если деньги не будут возвращены в кассу.

— Но ведь он выдал деньги по моему распоряжению!

— Я этого не знаю.

— Каким поездом вы хотите ехать в Сан-Антонио?

— Двенадцать десять.

— Подождите до двенадцати тридцати.

Ревизор что-то прикинул в уме.

— Хорошо. Я не буду беспокоить комиссара Соединенных Штатов. Но главному контролеру я обязан сообщить о случившемся. И, кроме того, я обязан отстранить вашего кассира от работы.

Это произошло 18 марта 1895 года.

Потерять хорошее место в 1895 году — значило сорваться в пропасть. Юго-Запад все еще не мог прийти в себя от кризиса 1893 года. Пылились стеклянные крыши умолкнувших заводских цехов. Оседали стены недостроенных зданий. Койоты безнаказанно шныряли по опустевшим загонам ранчо. Грустно белели на кладбищах свежевытесанные могильные плиты. Они прикрывали последние прибежища неудачников, которые нашли самый простой выход из игры. А те, которые еще не потеряли веры в Американскую Мечту, толпились в конторах по найму и предлагали свои руки для самой черной работы. Но клерки в конторах придирчиво осматривали живой товар. Они стали разборчивыми. Они отдавали предпочтение молодости, ибо молодость только вступала в игру, она была жадна и неопытна, ее можно было купить дешевле. Кому нужен тридцатипятилетний каменщик, землекоп или подсобный рабочий, привыкший, к тому же, получать двадцать пять долларов в неделю? Достаточно выйти на улицу — и вы можете нанять двадцатилетнего изголодавшегося по работе парня за половину этой цены.

На углах улиц, у оград парков и у входов в рестораны появилось множество торговцев разной мелочью. Они предлагали прохожим всегда одни и те же товары: десяток орехов, шнурки для ботинок или ананас. Можно было подумать, что жители Остина или Канзас-Сити больше всего нуждаются в шнурках и орехах. Однако прохожие совали, не останавливаясь, несколько центов продавцам и ничего не брали у них взамен.

Эти мужчины и женщины с усталыми лицами считались предпринимателями. Конечно, мелкими предпринимателями. Такими мелкими, что на них не стоило обращать внимания. Им разрешалось протягивать руку, лишь бы в руке были шнурки или ананас, служившие предлогом.

Билл проходил мимо этих скорбных фигур, опустив голову. При увольнении он получил свое недельное жалованье. Оно дало возможность продержаться до середины апреля. Затем было занято десять долларов у верного Чарли Андерсона. Но деньги, полученные взаймы, обладают странной способностью исчезать еще быстрее, чем заработанные. Настало утро, когда Атол, прощупав подкладки всех старых пиджаков и жилетов Билла, объявила, что обеда сегодня не будет. Билл пожал плечами, поцеловал жену в щеку и взялся за газету. Последняя страница, как всегда, пестрела объявлениями о распродаже. Продавались земельные участки, дома, лошади, мебель. Вдова генерала Коллинза, «оказавшись в безвыходном положении», предлагала «в хорошие руки коллекцию живых кактусов и ангорского котенка по имени Суинни». Некая мадам Франшон «за весьма умеренную плату» обязывалась научить за месяц любого желающего «читать и писать по-итальянски».

Билл вздохнул и опустил газету.

Перед ним стояла Атол в шляпке и с зонтиком в руках.

— Я иду к маме, — сказала она.

Биллу показалось, что его ударили по щеке. Он даже почувствовал, как вспыхнуло и загорелось лицо.

Медленно встав со стула, он обошел жену и загородил собою дверь.

— Ты никуда не пойдешь, Дэл. Не выдумывай.

— Почему?

Я не хочу, чтобы тебя видели на Конгресс-авеню.

— Неужели я не имею права навестить свою мать?

— Сегодня — нет, — жестко сказал Билл. — Положи зонт и сними шляпу.

Черт возьми, неужели он все-таки сорвался в пропасть? Неужели он не сможет найти работу, не сможет прокормить семью и никогда не сможет преуспеть? Если так — значит, он вообще неспособный, бездарный человек!.

Когда Атол вышла из комнаты, Билл отшвырнул газету ногой в угол.

— Кактусы, — пробормотал он. — Живые, роскошные, бессмысленные, никому не нужные кактусы…

Вынул из кармана часы, нажал заводную головку. Крышка с затейливой монограммой отскочила с легким щелчком. Витые стрелки сошлись на двенадцати. Прекрасные часы фирмы «Мозер», достойные самого Гарун аль Рашида. Благодарю вас, добрый Санта-Клаус Сэм Годвин, за щедрый рождественский подарок!

Он поднес часы ближе к лицу.

В полированном золоте крышки увидел глаза под нависшими темными бровями, толстый нос, выдвинутый вперед подбородок. Билл щелкнул по отражению пальцем.

— Добрый день, мистер Годвин! Все-таки вы не оставили меня в трудную минуту. Благодарю. Никогда не забуду.

— Дэл! — крикнул он в тишину дома. — Я скоро вернусь. Жди. Не уходи никуда. Через час у нас будет ровно тридцать обедов.

— Дэл, неужели ты пошла бы на Конгресс-авеню просить деньги? — спросил он за ужином.

— И не подумала бы! — рассмеялась Атол. — Здесь за углом есть парикмахерская Шофрони. Ты ее знаешь. У них в окне выставлен такой небольшой плакатик: «Парики и другие изделия для волос». Я подумала, что мои…

— Не нужно дальше, — сказал Билл. — Дай мне еще не много подливки.

В конце апреля он продал право издания «Катящегося камня» некоему Спарсеру за сто долларов. Он продал свои мечты и надежды.

В мае пришло письмо из Хьюстона от Эда Мак-Леана.

«Я все знаю, обо всем слышал, — писал Мак-Леан. — Я говорил о тебе со стариком Джонсоном. Он читал все номера «Катящегося камня» и весьма высокого мнения о твоих литературных способностях. Он хочет видеть тебя. Приезжай».

Несколько раз он перечитал письмо строчка за строчкой. Э! Значит, Билл Портер кому-то еще нужен в жизни. Неужели действительно все зависит от леди Удачи?

Он собирается и едет в Хьюстон.

— Да, Р. М. Джонсон, редактор «Хьюстон Пост», читал его фельетоны в «Катящемся камне». Что он о них может сказать? Они написаны профессионально. Мистер Портер — прирожденный газетчик, в этом нет никакого сомнения.

Чем объясняется непопулярность его издания? Как, разве мистер Портер не догадался сам? Ведь это же так просто! Он оступился на первом же шагу, не примкнув ни к республиканцам, ни к демократам. Короче говоря, он не заручился поддержкой читателей. А в этом случае, создай он хоть мировой газетный шедевр, надежды нет. Первый номер публика покупала из интереса: «Ага! Новая газета, новый редактор, а ну-ка, посмотрим, за кого он стоит». Вместо того, чтобы ясно определить свою позицию, вы рассмеялись читателям в лицо. «Так, — сказал себе читатель, — новый редактор предпочитает скрывать свое лицо. Однако во втором номере он обязательно сбросит маску». Но из следующего тиража они получают новый заряд смеха. И какого смеха! Это уже вызывает раздражение. Публике кажется, что вы над ней издеваетесь. Половина читателей, купивших второй выпуск, третий уже не покупает… Вы меня поняли?

Другое дело, если бы у вас был журнал, наподобие английского «Панч» или нашего безответственного «На свежем воздухе». Вы по очереди льстили бы и тем и другим и кривлялись бы сколько душе угодно. Но тут газета. Она выходит часто. И малейшее колебание для нее смерти подобно. Вы меня поняли?

— Теперь о деле. Я предлагаю вам у себя место литературного обработчика и двадцать пять долларов в неделю, не считая гонораров за вещи, которые будут публиковаться на страницах газеты. Есть у нас маленький отдел под названием «Городские случаи». Вы будете его вести. Это даст вам дополнительно пять долларов. Соглашайтесь.

Билл согласился.

Он продал свой домик на Одиннадцатой Западной и в октябре вместе с Атол и Маргарэт переехал в Хьюстон.

Это было громадной удачей — сразу получить место штатного сотрудника большой газеты. Другие начинали издалека. Их долго проверяли, испытывали, давали для обработки репортерские материалы, отчеты о заседаниях конгресса, они писали за других, подделываясь под стиль изложения. Их называли неграми. И только постепенно, пропитываясь духом редакции, завоевывая доверие, они передвигались в число штатных.

А тут сразу — стол, океаны времени, бодрая улыбка редактора и приятная деловая суета рабочего дня.

Он приходил в редакцию в девять часов утра, усаживался поудобнее за стол, брал из большой стопы лист бумаги и начинал писать.

Вчера на улице он встретил парня провинциального вида. На нем был пиджак песочного цвета и ярко-голубой галстук, из рукавов торчали костлявые руки с длинными кистями, а из-под коротких брюк высовывались лодыжки в белых носках. От него за милю несло деревней. Только саквояж, который он крепко держал в руке, был вполне городского вида.

— Рассказ будет называться «Субботний вечер мистера Симмонса», и парень в нем окажется не таким уж простачком. Это знаменитый нью-йоркский шулер. Но вначале читателя надо уверить в обратном. Билл проведет своего героя по Хьюстону и посмотрит на город глазами наивного деревенского жителя. И только после этого хлестнет читателя неожиданностью.

«Однажды в ясный субботний вечер на станции Хьюстон с поезда, прибывшего в 21.10, сошел молодой человек и, остановившись, стал весьма растерянно оглядываться по сторонам…» — написал он и, отложив ручку, потер ладони.

Откровенно говоря, цель рассказа — не ошеломить, не заставить вскрикнуть от удивления, а показать обывателю, сколько в его городе беспорядков, ввести читателя в тайные ночные притоны, где частенько проигрыш уплачивается ударом ножа, предостеречь от слишком быстрых знакомств, а заодно намекнуть городскому управлению о том, что нужно иногда проявлять заботу и о жителях. А для того, чтобы все это интересно читалось, он отольет повествование в такую форму, в какую не отливалась еще ни одна вещица подобного рода. Вот для чего нужен простачок деревенского вида.

Теперь, имея время, стол и подбадривающую улыбку редактора, он писал как одержимый. Сначала на рассказ у него уходило около трех недель. Затем он сократил этот срок до десяти дней. И, наконец, достиг рекорда — рассказ в неделю! За семь месяцев он написал двадцать восемь рассказов, семь юморесок и десять стихотворений.

Иногда к нему подсаживался Джонсон.

— Старина, — говорил он, фамильярно похлопывая Билла по плечу. — За этим столом вы высиживаете золотое яичко, из которого через два-три годика проклюнется такой талант, какого еще не видели на Юго-Западе! Учтите, я никогда не бросаю слов на ветер.

Утром 10 февраля 1896 года у себя на столе он нашел письмо. Обыкновенный деловой конверт из плотной коричневой бумаги. Марка погашена штемпелем остинской почтовой конторы. Самое обычное письмо, каких в редакцию с утренней почтой приходило несколько десятков.

Он разорвал конверт и достал из него листок, исписанный круглым, безликим чиновничьим почерком.

Долго смотрел на ровные строчки, прежде чем понял, что это повестка, предлагающая ему явиться в суд, так как «во время своей работы кассиром в Первом Национальном банке города Остин вышеназванный Вильям Сидней Портер растратил или присвоил сумму в 4702 доллара 94 цента, что было обнаружено и запротоколировано государственным ревизором Национальных банков X. М. Уорнером».

— О черт, — пробормотал он, когда смысл слов дошел, наконец, до его сознания. — Я думал, все уже кончилось.

К столу подошел Мак-Леан.

— Что-нибудь случилось, дружище? — спросил он. — Ты выглядишь сегодня цента на два, не больше.

Билл молча протянул ему повестку. Мак Леан, наморщив лоб, прочитал ее. Усмехнулся.

— Обычная история, — сказал он. — Ничего оригинального.

— Но ведь Сэмюэль Годвин внес в кассу три тысячи долларов еще в апреле прошлого года! — воскликнул Билл. — Какого дьявола они опять подняли мое дело?

— Машина была пущена раньше, мой дорогой. Когда был обнаружен факт растраты?

— В марте.

— Вот видишь! Они все это время раскручивали маховик. Теперь он завертелся на полную мощность.

— Не понимаю, — сказал Билл.

— Тут и понимать-то нечего. Для этих крючков в судейской форме был важен факт растраты. Налицо было нарушение закона. Было оно, я спрашиваю?

— Было. Я этого не отрицаю.

— Ну вот. А остальное их не касалось.

— Что теперь делать, Эд?

— Ехать в Остин, конечно, и доказать, что это обвинение — судебная ошибка. Деньги-то внесены. Правда, зад ним числом, но внесены. Ты в полчаса можешь доказать свою невиновность. Идем-ка, покажем повестку старику Джонсону.

Атол собрала ему в небольшой чемоданчик самое необходимое. Он запретил ей идти на вокзал.

— Я вернусь, самое позднее, через два дня. Я в этом деле не виноват, Дэл. Никогда я не истратил даже цента чужих денег. Могу в этом поклясться.

В Гемпстеде он пересел на поезд, идущий в Новый Орлеан. В Остин он не приехал.

Детектив, следивший за ним от самого Хьюстона, доложил своему начальству:

«Я потерял его из виду в портовом районе Нового Орлеана. Вероятнее всего, он попытается выехать за границу на каком-нибудь грузовом пароходе. Он знает испанский и хорошо говорит на нем, поэтому можно предположить, что он направится на Кубу».

ГЛАВА О ВСАДНИКАХ ПРЕРИЙ, которые доскакали до своей цели через много лет после описываемых событий, о великодушии Свистуна Дика, о розовой кукле по имени Клара и о рождественской индейке, присланной в конверте из синей бумаги

Дженнингс совсем перестал заглядывать в аптеку. Характер его вдруг резко изменился. Бесшабашность уступила место хмурой сосредоточенности, а общительность — замкнутости. Он постоянно о чем-то думал и временами уходил в себя так глубоко, что вздрагивал, когда его окликали по имени.

Хуже того — он стал скрытным. Однажды, когда Билл зашел в почтовое отделение, чтобы просмотреть свежие газеты, Эль вскочил со своего стула за конторкой и побледнел. Билл успел заметить, что он спрятал в ящик какие-то бумаги. И все полчаса, что Билл находился в отделении, Дженнингс односложно отвечал на вопросы и всем видом своим давал понять, что визит ему не особенно приятен.

В другой раз он случайно подслушал разговор Эля с Билли Рэйдлером.

— Ну, нет, — говорил Рэйдлер, — я всегда предпочитал «смит и вессон» кольту. И знаешь почему? У него рукоятка удобнее. И уж если засорится песком или какой—нибудь грязью — достаточно дунуть в ствол или вытереть о рубаху — и дело с концом. А эти паршивые кольты любой пылинки боятся.

— Чепуха! — возразил Эль. — Я пять лет работал одним кольтом, и он меня не подвел ни разу. А ты где его носил, на правом бедре или на левом?

— На левом, конечно. Рукояткой наружу и ближе к середине пояса.

Верно. Это самое удобное место. Справа оно тоже вроде бы неплохо, только быстро не выхватишь, если на тебя вдруг нападут. А скажи, Билли, может быть, все—таки стоит убрать этого старикашку Лэмбли? Мне он чертовски мешает. Я вторую ночь не сплю, думаю, что мне с ним сделать. Вечно он путается под ногами и постоянно суется не в свое дело.

С минуту длилось молчание. Потом Рэйдлер воскликнул с жаром:

Нет, нет, Эльджи! Ни в коем случае! Если ты пристрелишь Лэмбли, у тебя никого не останется. Ты и так убил уже четверых. По—моему, хватит. Надо заняться чем—нибудь другим.

Чем я могу заняться, черт побери?

Ну, хотя бы дать возможность действовать Франку. Ты совсем не даешь ему возможности показать себя.

Снова молчание.

— Что ж, пожалуй, ты прав, Билли. Попробуем выпустить на свободу Франка. Завтра же я им займусь.

Голоса понизились до шепота, и сколько Билл ни прислушивался, больше он ничего не мог разобрать.

Он бесшумно, как тень, отошел от двери.

Еще на ранчо братьев Холл он усвоил одно очень хорошее правило: никогда не вмешиваться в чужие дела. Каждый человек живет как хочет или как может. У каждого своя голова на плечах, и, хороша она или плоха, она единственная, у кого можно спросить совета. Советовать человеку — значит брать ответственность за последствия.

Но сейчас, неожиданно вторгшись в чужую тайну, он почувствовал страх и тоску.

Что они затевают? Кто такой Лэмбли? Неужели Дженнингс все—таки не выдержал и решил сыграть ва—банк? Нужно обязательно поговорить с ним. Нет, лучше не с ним. Лучше попробовать вытянуть что—нибудь из Рэйдлера. Он более простодушен, чем Эль, и, если действовать осторожно, наверняка раскроется.

— Скажите—ка, Билли, — начал он утром. — Какая муха укусила Эльджи? Почему он вдруг стал избегать старых друзей?

Рэйдлер насторожился.

— Почему вы так думаете?

— Я не думаю. Я вижу.

— А мне кажется, вы ошибаетесь, Билл. Эльджи не такой человек. Он знает цену настоящей дружбы и никогда не избегает друзей.

Возможно, мне это показалось, Билли. В нашем пансионе благородных девиц все настолько однообразно, что случайно брошенный взгляд можно принять за предупреждение. Да, теперь я уверен, что мне просто показалось, будто бы Эльджи совсем перестал заходить в аптеку. Безусловно, мне показалось.

— Э, вот вы куда гнете! — усмехнулся Рэйдлер. — Так я вам скажу, что Эль сейчас очень занят.

— Уж не сочиняет ли он прошение президенту Штатов о помиловании?

— А что сочиняете вы? — хитро прищурился Рэйдлер. — У вас в аптеке свечка иногда горит заполночь.

— У меня четыреста пятьдесят клиентов, Билли. Для того, чтобы каждому приготовить порошки…

— Бросьте, Портер. Для того, чтобы налить в бутыль касторку и рассыпать по бумажным пакетикам хину, нужно самое большее два часа. Вы—то уж наверняка сочиняете прошение о помиловании.

— Билли, вы знаете, что до ареста я работал фельетонистом в «Хьюстон Пост». И до сих пор, когда у меня под руками оказывается чистый лист бумаги, я не могу удержаться от соблазна и…

— Вы пишете фельетоны?

— Ну, фельетонами это трудно назвать… Просто пишу о том, что вспоминается. Это заметки. Беглые наброски и ничего больше.

«Болван! — мысленно выругал он себя. — Осторожный разговор, нечего сказать! Нет, Билл Портер, видимо, дипломатия не твое поприще».

Кое-как замяв разговор, ставший для него неприятным, он ускользнул от дальнейших расспросов загоревшегося Рэйдлера.

Вечером в аптеку неожиданно пришел Дженнингс. В руках он держал сверток бумаг, объемом не меньше, чем уголовный кодекс Федеральных Штатов.

— Незачем играть в прятки, Билл. Рэйдлер сказал мне, что вы пишете фельетоны.

— Билл бросил на Эля быстрый взгляд и покраснел.

Эльджи, Рэйдлер преувеличил. Я не пишу по—настоящему, а только практикуюсь.

Ну, а я тут задумал написать кое—что. Правду сказать, мой роман почти закончен. Называется он «Всадники прерий». Неплохое название, верно? Только в некоторых местах у меня что—то не ладится. Понимаете, в некоторых главах по сорок тысяч слов и ни одного события. Зато в других не больше десяти фраз, но зато столько же убийств. До сих пор не пойму, почему так получается. Билли советует так распределить сцены, чтобы в каждой главе было хотя бы по одному убитому. Он говорит, что это создаст успех роману. А у меня так сложилось, что если я еще кого—нибудь пристрелю, у меня людей не останется.

Я хочу, чтобы вы прочитали роман и посоветовали, что делать дальше.

— Не знаю, смогу ли я вам что—нибудь посоветовать, — смутился Билл. — Я сам только начинаю. Впрочем, оставьте у меня вашу рукопись. Может быть, удастся что—нибудь сделать.

Через две недели, вечером, Билл появился в почтовой конторе.

— Друзья мои, — сказал он. — Я хочу, чтобы вы меня выслушали. Мне чрезвычайно важно ваше мнение. У меня здесь с собой кое—какая безделица, которую я хотел бы прочитать вслух. А о вашем романе, Эльджи, поговорим позже.

Он уселся на высоком табурете у конторки и осторожно извлек из внутреннего кармана пиджака рукопись. Несколько листов, вырванных из учетной книги, исписанных крупным размашистым почерком.

— Рассказ называется «Рождественский подарок», — объявил он и начал читать низким, заикающимся голосом.

В искусстве все зависит от начальной точки. Он начал хорошо, это было заметно по лицам Рэйдлера и Дженнингса.

На них появилось выражение сосредоточенности и задумчивости, похожей на отрешенность. Значит, им были понятны чувства ковбоя, отвергнутого девушкой, понятны его ревность и гнев. Значит, он смог перенести слушателей в мир, в котором жил сам, когда несколько ночей подряд писал этот рассказ.

Он увидел, как Рэйдлер опустил голову на руку и закрыл глаза и как у Дженнингса приоткрылся рот.

Он читал то место, где в канун рождества ковбой, переодетый Санта—Клаусом, с револьвером в кармане, явился на ранчо соперника, чтобы одним выстрелом положить конец его счастью. Тут он невольно подслушал, как защищает его жена ранчмена, как она вспоминает о его доброте, смелости и самоотверженности. Ковбой смотрит на себя как бы со стороны и… не решается на убийство. Когда женщина остается одна, он подходит к ней: «В соседней комнате находится подарок, который я приготовил для вас», — говорит он и покидает ранчо. Удивленная женщина открывает дверь комнаты и видит там своего мужа за праздничным столом.

Билл кончил. На конторке громко затрещала свеча. Рэйдлер поднял голову и вздохнул.

— Черт вас подери, Портер, — произнес Дженнингс. Билл молча складывал рукопись. Глаза его блестели от возбуждения. Наконец он спрятал рукопись в карман и отодвинул стул.

— Спасибо, друзья, — сказал он. — Нет, нет, ничего не надо говорить. Я все понял. Я все увидел. А вы простите меня, полковник. Вышло так, будто бы я перебил ваше право на первое чтение.

— Нисколько! — воскликнул Дженнингс. — Я только понял, что мои «Всадники прерий» — чушь.

Потом принялись обсуждать, в какое издательство лучше всего отправить рукопись.

После долгих споров было решено послать рассказ в журнал «Черная кошка». Он издавался на востоке и помещал на своих страницах рассказы начинающих и молодых писателей. В почтовой конторе у Рэйдлера нашелся один из номеров «Черной кошки». Его внимательно просмотрели.

— Вот видите! — воскликнул Рэйдлер. — Они печатают рассказы новичков. Вот здесь, перед рассказом «Тысяча дюжин», написано, что автора зовут Джек Лондон, что он начинающий писатель и что это — одна из его первых вещиц.

— Как фамилия издателя? — спросил Билл.

— Умстеттер, — прочитал Дженнингс.

— Хорошо. Пошлем рассказ мистеру Умстеттеру.

Билли Рэйдлер склеил из плотной оберточной бумаги большой конверт, а Эль Дженнингс великолепной прописью написал на нем адрес редакции.

— О дальнейшем не беспокойтесь, — сказал Рэйдлер. — Завтра же рассказ будет на центральной колумбийской почте.

— Билл, почему вы подписали рассказ «О. Генри», а не своим настоящим именем? — спросил Эль.

— Потому что Вильям Сидней Портер навсегда останется здесь, в колумбийской каторжной тюрьме.

— Я что—то не понимаю… А кто такой О. Генри?

— О. Генри свободный человек, друзья. На нем нет тавра. Он принадлежит только самому себе и никому больше.

— Вы говорите загадками, Билл.

— Когда—нибудь я скажу вам отгадку, полковник.

— Сегодня ваша очередь рассказывать, Билл, — сказал однажды Эль Дженнингс. — Мы с Билли жаждем услышать что—нибудь новенькое.

— Вы ставите меня в тупик, полковник. Право, я не знаю, о чем еще можно вам рассказать. Жизнь у меня была не такой, как у вас. Я не считаю ее интересной.

— Билли! — сказал Дженнингс. — Бросьте ломаться! Вы умеете находить золотые самородки на дороге, которую до вас топтали тысячи людей.

— Вы преувеличиваете мои способности, полковник. То, что вы считаете золотом, на самом деле — обычная грязь.

— В ваших руках она превращается в золото.

— Э, а вы умеете льстить, Эль! Вот не ожидал! Так о чем же вы хотите услышать, друзья? Видите, я, как и всякий смертный, подвержен противному чувству лести и уже надулся от гордости, как индюк.

— Прошлый раз вы обещали рассказать, как вы попались, — сказал Рэйдлер.

— Да, обещал. И сегодня я вам расскажу.

— Он уселся поудобнее за конторку и несколько минут молчал, глядя прямо перед собой. Потом взглянул на Дженнингса.

— Эльджи, вы помните, как мы расстались с вами после ограбления банка в Гэли?

— Помню ли я! — воскликнул Эль. — Да я это вижу, как будто это было вчера!

В тот же вечер я уехал в Новый Орлеан к родственнице своей жены миссис Вильсон. Она была моим почтовым ящиком. Через нее я получал письма от Атол. Она одна знала, где я. Я постучал в ее двери, и она мне открыла.

Он закрыл глаза и снова увидел чопорную старуху, кутающую плечи в черный кружевной платок.

— Боже мой, это вы, Вильям! — воскликнула миссис Вильсон, увидев беглеца. — Какое несчастье! Посмотрите, что пишет миссис Холл.

В руках Билла оказался маленький белый конверт. Он машинально, как загипнотизированный, раскрыл его и развернул лист почтовой бумаги.

«Припадки затягиваются иногда на полчаса. Почти всегда дело оканчивается кровотечениями. Кровь идет горлом, яркая и страшная. А после припадка она лежит целыми сутками тихая, слабая, как ребенок. Я знаю, она переживает всю эту историю, но никогда ничего не говорит. Врач сказал мне, что она протянет самое большее еще месяц. Если можно что—либо сделать, посоветуйте мне. Разыщите его, расскажите ему все. Она держится только надеждой на встречу с ним…»

Билл перевел глаза вниз и посмотрел на конец письма. Там стояла дата: «21 июня 1897».

— Семь дней! Целая неделя! А вдруг уже все кончено?

— Проклятый трус, — пробормотал Билл.

— Что? — переспросила миссис Вильсон.

Я о другом, — сказал Билл.

— Да, да, — сказала миссис Вильсон. — Это у нее уже месяца четыре.

— Билл скомкал письмо и сунул его в карман.

— Каторги за это мало, — сказал он.

— Что? — переспросила миссис Вильсон. — Ведь я совсем потеряла вас из виду. Последнее время вы мне совсем не писали, Вильям.

— Двадцать долларов, — сказал он, глядя на нее. Лицо его стало жалким. Руки метались, ощупывая карманы. — Двадцать долларов. Под какое угодно обеспеченье. На билет до Хьюстона.

— Да, да, — сказала миссис Вильсон. — Нельзя терять ни минуты. — Она взяла с комода замшевую сумочку и стала рыться в ней. — Да, да. Поезжайте сейчас. Она ждет вас. — Горсть серебра перелилась в ладонь Билла. — Отдадите, когда будет удобно.

— Да, когда будет удобно… — повторил он. — Когда же отходит поезд на Хьюстон?

Он шел по улице, сжимая в кулаке нагревшиеся монеты, и все бормотал:

— Когда же отходит поезд на Хьюстон?

Прохожие принимали его за пьяного.

Утром 1 июля он сошел с поезда в Хьюстоне и нанял извозчика.

Полицейский агент, следивший за ним от новоорлеанского вокзала, позвонил по телефону окружному инспектору:

— Портер в городе. Отправился домой.

— Оставьте его пока в покое, — распорядился инспектор. — Теперь он уже никуда не уйдет.

Билл заплатил извозчику доллар, взбежал на низенькое, в три ступеньки крыльцо и рванул дверь своей квартиры. В прихожей его встретила миссис Холл, вся в черном, с покрасневшими от слез и усталости глазами.

— Что? — крикнул Билл, с испугом глядя на ее черное платье. — Где она?

— Тише! Ради всех святых, тише! — зашептала миссис Холл. — Она в спальне.

Жива?!

— Ради бога, прошу вас…

— В душной комнате пахло геранью.

Атол полулежала в кровати, приподнятая горой подушек. Простыня облегала ее тело, и Билл заметил, как страшно она похудела.

— Дэл!

Она слегка повернула голову, и глаза ее, полузакрытые, медленно открылись и стали очень большими и блестящими. Она приподняла руку, словно защищая их от света.

— Дэл!

Он подошел к кровати, потом тяжело опустился перед ней на колени и закрыл лицо ладонями.

— Вильям, не смейте! Что вы делаете? Ей нельзя волноваться.

Это миссис Холл.

— Нет, — пробормотал Билл. — Нет. Нет. Нет.

Он протянул руку и осторожно погладил плечо жены. Он почувствовал, как вздрогнула она от его прикосновения.

— Мистер Портер!

Опять эта миссис Холл.

— Нет, — сказал Вильям. — Нет. Уйдите отсюда. Я приехал к Дэл. Я приехал к своей Дэл, понимаете?

Он вглядывался в лицо жены, в потрескавшиеся губы, в коричневые круги вокруг глаз.

Атол, трудно дыша, смотрела не отрываясь на него. И вдруг две блестящие капли поползли по ее щекам.

— Зачем? — сказал Билл. — Зачем, ну? Вот я. Почему ты молчишь? Дэл, почему ты молчишь?

Атол зажмурила глаза и затряслась в плаче.

— Почему ты меня бросил, Билл? — прошептала она.

Он открыл рот и захлебнулся воздухом.

Как он мог сказать ей, что он просто струсил? Что наверняка знал, что не сможет оправдаться на суде. Что он и не хотел оправдываться. Что его пугал призрак тюрьмы, потеря чести, гордости, положения в свете. Что он предпочел унизительной процедуре публичного суда бегство. Что он сделал непоправимую ошибку и слишком поздно понял это.

— Дэл, родная, прости, ради бога. Я не мог иначе. Я хотел тебя вызвать в Мексику. Тебя и Маргарэт. Там было хорошо. Очень хорошо. Но потом я узнал, что… что подозрение с меня снято. И теперь все в порядке. И не будет суда. Ничего не будет, понимаешь? Все в порядке, Дэл. Клянусь тебе.

Он старался лгать спокойно, чтобы она поверила. Он старался сам поверить своей лжи.

— Ты больше никуда не уедешь?

— Нет, — сказал он. — Нет. Нет. Нет. Атол вздохнула.

А Маргарэт уже большая. Восемь лет. Она сейчас у бабушки.

— Душно, — сказал Билл. — Для чего эта герань? Тебе нужен свежий воздух.

Он подошел к окну, поднял раму и сбросил на улицу глиняные горшки. Они глухо ударились о тротуар. Горячий степной ветер вздул занавески.

— Вильям!

Билл стряхнул руку миссис Холл со своего рукава и выбежал в коридор. Там он прислонился лбом к прохладной штукатурке стены и перестал слышать все.

Иногда температура стремительно падала, удушье отпускало грудь, и в такие дни Атол просила посадить ее на кровати лицом к окну.

Приходил доктор, дальний родственник миссис Холл, Билл открывал в гостиной бутылку и спрашивал после осмотра:

— А ведь бывают, наверное, случаи, док, что пациент, назло вашей науке, поднимается на ноги?

Доктор, откровенный циник, прищурив левый глаз, рассматривал стакан на свет и морщился недовольно.

— Медицина, мистер Портер, теряет всякий смысл, когда пациенты начинают действовать в интересах похоронных бюро. Именно это и делает ваша жена. Может, она и протянула бы еще годик, но… Черт побери, у нее очень паршивое настроение. О чем она думает? Что ее тревожит?

Молча, стоя друг против друга, они выпивали виски и расходились.

Билл прекрасно знал, что волнует Атол, но разве он мог рассказать об этом доктору?

Атол скончалась в ночь на 25 июля 1897 года.

Днем Хьюстон тонул в волнах мерцающего зноя. Ночью тревожно спал под тяжелым горячим небом. Огненная черта обводила пригороды. На улицах пахло дымом. Это горели пересохшие травы прерий и мескитовые заросли.

Атол сдвинула ногами простыню и лежала на кровати в одной длинной полотняной рубашке. Тело ее стало угловатым и незнакомым. Оно как бы обтаяло со всех сторон в этом палящем зное. Билл прикладывал ко лбу жены мокрое полотенце. Через минуту оно становилось горячим, как и все вокруг. Неслышной тенью двигалась за спиной Билла миссис Холл.

Билла пугал полумрак комнаты, тени в углах, медленный хрип дыханья жены. Он нашел в комоде несколько свечей и зажег их. Он наклонился к полузакрытым глазам Атол и начал рассказывать о Нью—Йорке, в который они скоро поедут, и о белых хлопьях снега, и о море, и о кораблях. Он говорил как в бреду — только бы оттолкнуть словами тишину, заглушить хрип дыханья, загнать поглубже свой страх, свою трусость.

Потом он увидел, что Атол не слушает его и не узнает. Она подняла руку и провела ею по воздуху. Рука надломилась, упала, невесомая, не нарушив даже складок рубашки. Билл схватил ее. На ладони осталось ощущение ожога. Господи, неужели человеческое тело может быть таким горячим? Она что—то прошептала. Слова с трудом раздвинули сухие губы.

— Что? — спросил он. — Что ты хочешь, Дал? Пить?

Она повторила. Потом еще раз. И еще. И еще.

И наконец смысл шелестящих слов дошел до Билла:

— Вильям, побереги Маргарэт…

… Ее похоронили на пресвитерианском кладбище. По пути домой, в опустевшие комнаты, Билл купил бутылку виски. Сейчас он не хотел видеть людей. Не хотел разговаривать с ними. Он желал одного: сесть на диван, закрыть глаза и пить мононгахельское маленькими глотками до тех пор, пока все последние дни, весь этот страшный месяц не отодвинется вдаль, в туман.

Он постоял в коридоре, потом как слепой нащупал и задвинул засов.

В гостиной поставил бутылку на стол и начал разыскивать стакан.

«Туп—туп—туп», — застучали в дверь снаружи.

— К черту, — сказал он.

Стакан нашелся в буфете.

Столовым ножом он отбил сургуч с горлышка. «Туп—туп—туп!»

— Да отстаньте же от меня, наконец!

Он налил стакан до краев и сел на диван.

— Дэл, — сказал он комнате. — Жизнь не вышла. Я виноват. Я трус. Я боялся тебе признаться..

«Туп—туп—туп!»

— О, черт вас возьми!

Он встал, волоча ноги, прошел к парадной двери и отодвинул засов.

— Открывать властям нужно сразу, Портер, — сказал полицейский. — Именем закона вы арестованы. Вот ордер.

Билл посмотрел на зеленую бумажку и усмехнулся. — Хорошо. Теперь все равно.

… Дженнингс заерзал на стуле и шумно вздохнул.

— Когда они убили моего брата Эда… — начал он.

Бросьте, Эль, — сказал Рэйдлер. — Брат — это совсем другое. Вам не приходилось терять женщину, и вы не знаете, что это такое.

Конторка, стул да решетка тюремной аптеки, а вокруг этой аптеки все пять палат больницы. В палатах от пятидесяти до двухсот больных. В тишине ночи стонут избитые, кашляют чахоточные, бредят температурящие. Ночной санитар переходит из одной палаты в другую, заглядывая иногда в аптеку с заявлением, что еще один из пациентов приказал долго жить. Тогда Билл отрывается от рукописи и составляет свидетельство о смерти. Через несколько минут по коридорам разносится грохот тачки, на которой негр—вечник Джо отвозит мертвецов в покойницкую, а Билл возвращается к рукописи. Как бетонная стена, рукопись отгораживает его от экзекуционного подвала. От несправедливости. От бесчеловечности. Но вскоре он убедился, что эта стена не так уж прочна, как он думал. Действительность пробивала в ней бреши, которые заделывать становилось все труднее. Первой такой брешью явилась история Большого Джо, индейца—конокрада из «Оленьей шайки».

Большого Джо избивали систематически, через день. Без всякой причины. Просто из животного интереса: сколько индеец выдержит. Он выдержал два года. Наконец организм сдался. Большой Джо попал в больницу. Однажды ночью прошел слух, что он умер. Ночной санитар прибежал в почтовую контору к Дженнингсу.

— Эль, — сказал он. — Можешь ты заглянуть на минутку в палату? Я хочу тебе кое—что показать.

— В чем дело?

— Эль, — сказал санитар, — они уже связали Большого Джо, чтобы отвезти его в мертвецкую, а он еще жив.

— Враки! Этого не может быть.

— Пойдем, — сказал санитар.

Большой Джо лежал на койке. Ноги его были скручены веревками, а глаза завязаны платком. Санитар вынул из кармана гвоздь и кольнул индейца в бедро. По телу Джо пробежала судорога.

Дженнингс бросился в аптеку.

— Билл! Доктор Уиллард! Большой Джо не умер. Он жив. Надо что—то сделать, а не то надзиратели закопают его живьем!

Когда все трое вошли в палату, Большой Джо лежал уже с открытыми глазами. Уиллард взял его за руку. Индеец перевернулся набок и прошептал:

— Воды…

Доктор скальпелем перерезал его веревки.

— Убирайтесь к черту! — прошипел он Дженнингсу и Портеру. — Здесь я справлюсь один.

Большой Джо умер через два дня, в субботу. Огромное желтое тело отвезли в мертвецкую и положили в ящик со льдом. Труп в этом ящике держали сутки. Если за это время никто из близких не являлся за ним, его зарывали на тюремном кладбище.

В воскресенье, вероятно среди ночи, индеец пришел в себя. Оказывается, снова произошла ошибка. То был просто приступ каталепсии. Окруженный трупами, подготовленными к захоронению, в полной темноте, Большой Джо попытался вылезти из ящика со льдом и тут уже по—настоящему умер от разрыва сердца.

Эль рассказал о конце Большого Джо Биллу за обедом.

Портер побледнел и вскочил.

— Вот как!.. — произнес он, задыхаясь.

— Они рады нас всех уложить в этот ящик, — сказал Эль.

Билл отвернулся к окну и долго молчал.

— Я думаю, что лето будет очень жарким, — произнес он, наконец, и вернулся к столу.

— Билл, — сказал Дженнингс, — вы умеете писать. Вы пишете по—настоящему. Вы должны употребить весь ваш талант, чтобы рассказать правду о нашей жизни. Почему бы вам не написать статью и не разослать ее по редакциям? Кто—нибудь да напечатает же ее.

Глаза Билла стали жесткими, а лицо злым.

— Мистер Дженнингс, — произнес он. — Я здесь нахожусь не в качестве репортера и не намерен брать на себя такой ответственности. Эта тюрьма со всеми ее гнусностями нисколько меня не касается. Я здесь случайно. Как только я выйду отсюда, я забуду, что здесь был. Вам это понятно? И если вы не хотите потерять моей дружбы, никогда не давайте мне подобных советов.

Да, Эльджи прав, это великое счастье, что он немного умеет писать. Перо помогает вырваться за эти проклятые стены, помогает бороться с действительностью. Только не так, как думает Эльджи. В мире и без того достаточно мерзости. Стоит ли добавлять еще? Да и кто услышит голос каторжника? Кому нужен человек, на котором стоит клеймо? А здесь, на листе бумаги, он может делать с жизнью что хочет. Здесь он сам поворачивает колесо Фортуны. Он властелин. Он может из неудачника сделать счастливца, из нищего — миллионера. Движением пальцев может убить своего героя или даровать ему свободу. Например, он может выпустить на волю бедного Джимми Валентайна.

Джимми… Вот кому пришлось хлебнуть полной мерой!

Дик Прайс — так звали этого вечника в жизни. Отец его, солдат армии конфедератов, умер от белой горячки, и в четыре года Дик сделался такой же неотъемлемой принадлежностью улицы, как жестяные баки для отбросов. Каким—то чудом матери удалось устроить его в школу. Но он научился только писать и считать. Заработка матери не хватало, чтобы платить за ученье. Его не хватало даже на обеды. И вот случилось однажды, что изголодавшийся мальчишка залез в лавку и стащил коробку бисквитов ценою в десять центов. На суде сказали, что мать не умеет воспитывать ребенка, и направили Дика в Мэнсфилдский исправительный дом. Он вышел из него восемнадцатилетним парнем с дипломом механика в кармане.

Вскоре оказалось, что диплом этот не имеет ни малейшей цены. Ему никак не удавалось найти работу. Тогда он решил воспользоваться знаниями, приобретенными в Мэнсфилде. Он взломал кассу в магазине, забрал оттуда несколько сот долларов и был осужден на пять лет.

Та же история повторилась после того, как он отбыл наказание. Узнав, что он воспитывался в исправительном доме, работодатели отказывались от его услуг. Пять долларов, которые выдаются арестанту, выходящему из тюрьмы, кончились. Он протянул еще четыре дня, пообедав за это время только один раз. Потом взломал кассу в почтовом отделении и был осужден на пожизненное заключение. Он попал под действие закона о «привычных преступниках», закона, действующего в штате Огайо, по которому человека, привлекаемого к суду за уголовное преступление в третий раз, приговаривают к «вечной каторге».

Ему было двадцать три года, когда он стал «вечником». Ему не полагалось ни книг, ни бумаги, не разрешалось писать и получать письма. Тринадцать лет он не имел ни малейшего понятия, что делается в его стране.

В первый раз Билл встретил Прайса во время ночного обхода камер. Дик так много времени провел в тюрьме, что надзиратели относились к нему с полным равнодушием и разрешали ему бродить по ночам в коридорах.

— Мистер, — обратился к нему Дик Прайс. — Вы, кажется, аптекарь?

— Да, я аптекарь, но не мистер, — ответил Портер. — Можете называть меня номером.

— Простите, товарищ, — сказал Дик. — Нет ли у вас чего—нибудь почитать?

— Почитать? — удивился Билл. — А что вы любите?

— Все, — сказал Дик.

— Хорошо, друг, — сказал Билл. — Я вам подыщу что—нибудь.

В следующее свое дежурство он принес Прайсу книжку журнала «Век». Это был степенный консервативный журнал, рассчитанный на солидного семейного читателя. Его выписывал Дэрби, новый начальник тюрьмы, и почти всегда забывал в почтовой конторе.

— Не знаю, будет ли это для вас интересно, — сказал Билл, — но ничего другого у меня под руками не было.

Дик схватил журнал и засунул его под куртку.

— Спасибо, товарищ, — сказал он, повернулся и, ссутулившись, побрел по коридору.

Через несколько дней Эль Дженнингс принес журнал в аптеку.

— Дик благодарит вас, Портер.

— Ему понравилось? — спросил Билл. — По—моему, там нет ни одной стоящей вещи.

— Что? Да вы знаете, Портер, что это — его первая книга за тринадцать лет?

Билл сидел на стуле, и лицо у него было желтым, словно он только что перенес приступ малярии.

— Полковник, — сказал он наконец, — неужели возможна такая жестокость? Ладно, пусть будет конский станок, переломанные ребра, кровь, Большой Джо…Но пытка мозга…

— В нашей божьей стране все возможно, Билли, — ответил Дженнингс. — Штаты — страна неограниченных возможностей…

Через два месяца после этого разговора Элю чертовски повезло. Как человека, имеющего юридическое образование, его назначили секретарем к Дэрби, начальнику тюрьмы. И тут для Дика явилась неожиданная надежда на помилование.

В правлении одного из крупных акционерных обществ штата разразился скандал. Ходили слухи о крупных растратах. Винили казначея. Но казначей запер сейф и сбежал. Скандал разгорался. Оказалось, что в дело замешаны политические деятели штата. Суду необходимо было достать бумаги из сейфа для следствия, и вот кому—то из властей пришло в голову, что какой—нибудь опытный взломщик из каторжан мог бы открыть сейф. Тюрьмы обычно бывают битком набиты специалистами подобного рода.

— Нет ли у вас такого на примете? — спросил Дэрби своего нового секретаря.

— Быть может, я справлюсь, начальник? — сказал Эль. — Нитроглицерин открывает любой замок.

— Нет, Дженнингс, они не глупее вас, — сказал Дэрби. — Они не хотят рисковать. Им нужны бумаги целые и невредимые. И они хотят сохранить сейф. Он немецкого производства и стоит около тысячи долларов.

Эль задумался.

— У нас много взломщиков, но все они привыкли работать грубо. После них сейф будет уже ни на что непригоден… Подождите, а что, если попробовать Дика Прайса? — предложил он.

Дэрби понравилась эта мысль.

Он телеграфировал Джорджу Нэшу, губернатору штата Огайо, и губернатор обещал помиловать вечника, если ему посчастливится открыть сейф.

Прайса вызвали к начальнику тюрьмы. — Сможете вы это сделать? — спросил его Дэрби.

Прайс думал, разглядывая свои руки.

— Мне нужно знать, — наконец сказал он, — какой системы запор у этого ящика. Есть ли на нем цифровые кольца. Сколько замочных скважин и как они расположены на двери.

Дэрби обещал узнать.

Оказалось, что замок сейфа контролируется тройным цифровым набором.

— Вы обещаете мне помилование? — спросил Прайс.

— Не я, а сам губернатор Нэш, — сказал Дэрби.

— Хорошо, я его открою, — сказал Прайс.

В день, когда Дика должны были отвезти в правление акционерного общества, он попросил у Дэрби напильник самой мелкой насечки.

— Я никогда не вернусь к старому, даже если придется подыхать с голоду, — сказал он. — Поэтому я открою вам способ, которым я разгадываю любую комбинацию цифр и букв за несколько секунд. Эту штуку я сам придумал, и она действует без ошибки. Вот глядите: ребром напильника я провожу черту посредине ногтей и спиливаю их до тех пор, пока не обнажатся нервы. Это неприятно, конечно. Зато после такой операции пальцы становятся невероятно чувствительными. Я вращаю ими циферблат замка. Легкий щелчок затвора, когда он проходит через отметку, на которую поставлена комбинация, ощущается мною как боль.

Дик не хвастался. Он открыл сейф за сорок секунд. Газеты штата сделали его героем дня. Дик честно выполнил свою работу. Теперь правительство должно было выплатить свой долг. Бумага о помиловании лежала на столе губернатора Неша. Губернатор взял красный карандаш и наискось, от угла к углу листа, написал:

«На свободе этот человек будет весьма опасен. Ходатайство о помиловании отклонить.

Нэш».

Через восемь недель Дик Прайс умер в тюремной больнице от туберкулеза. Последние три года он харкал кровью. Обман ускорил течение болезни. У него не оставалось ни сил, ни желания бороться за жизнь.

Под подушкой кровати, на которой он скончался, Билл нашел огрызок карандаша и листок, вырванный из календаря. На оборотной, чистой стороне листка было нацарапано зыбким, почти детским почерком:

«Сейчас мне 36 лет. 23 года в тюрьме. Я никогда не видел океана. Я ни разу не был в театре. Я никогда не пел и не танцевал. Я никогда не видел ни одной настоящей картины. Я ни разу за всю свою жизнь не разговаривал с девушкой. Интересно, зачем я родился на свет?»

Билл разгладил бумажку и положил ее в карман. Это был готовый сюжет для рассказа о том, как общество до последнего гроша взыскало свой долг с Дика Прайса.

Прошло несколько лет, прежде чем писатель О. Генри увековечил Дика Прайса в рассказе о Джимми Валентайне. Только все наоборот было в этой новелле. Джимми получил помилование от губернатора. Он отсидел всего десять месяцев. На воле его ожидали друзья и любовь. Случай заставил его взяться за старое. Но в рассказе он, вместо того чтобы спилить себе ногти, открывает сейф при помощи усовершенствованных и дорогих отмычек.

Для чего вы это сделали, Билл? — упрекнул его как—то Эль Дженнингс. — Неужели вы не поняли, что у вас в руках был такой заряд динамита, которым можно было поднять на воздух весь этот гнусный Колумбус?

Нет, полковник. То, о чем вы говорите, не по мне. У меня мурашки бегут по телу, как только я подумаю об операции с напильником. Помните его пальцы? Они как будто вышли из тисков инквизитора. Я предпочитаю отмычки. Я не люблю причинять страданий моим героям. Кроме того, фантазия автора дает возможность Дику подарить свой набор товарищу. Хотя мой Джимми и решил бросить свое ремесло, он, однако, не рассчитывает, что благому примеру последует весь остальной преступный мир. Обыкновенный раскаявшийся грешник тотчас уничтожил бы орудия своей былой профессии. Мой Джимми не таков. Он посылает отмычки в подарок своему старому товарищу. Мне лично очень нравится эта черта характера моего героя. А подкладывать куда—нибудь заряды страшной силы — это не моя специальность.

… Наступил октябрь 1899 года.

Билл наведывался в почтовую контору все реже. А если и заглядывал порой, то садился где—нибудь в уголке и молча прислушивался к разговорам Рэйдлера и Дженнингса.

— Что с вами творится, Портер? — спросил его однажды Эль. — Уж не замышляете ли вы побег?

— От самого себя не убежишь, Эльджи. Мне нужны деньги. Я надеялся, что «Черная кошка» купит мой рассказ до рождества.

— Однако существуют на свете журналы, кроме «Черной кошки».

Билл грустно усмехнулся и достал из кармана блокнот, сшитый из рецептурных бланков.

— Смотрите, Эльджи. Я посылал своего «Свистуна» в «Спутник юношества», в «Ключи», в «Трансконтинентальный ежемесячник», в «Копию» и в «Нэшнел». Отовсюду один и тот же ответ. Я стучусь в двери, но мне их не открывают.

— Кстати, для чего вам деньги, Билл?

— Полковник, как вы думаете, для чего я живу?

— Черт возьми, Билл, конечно, не ради этих блестящих кружков с женской головкой. Это я когда—то…

— Вот именно. В Питтсбурге проживает особа, которой я очень давно обещал одну вещь, но так и не выполнил своего обещания. Короче — я хочу сделать подарок этой особе. Она мечтает о кукле в розовом платье.

— Сколько вам нужно, Билл? — спросил Эль с видом банкира. — У меня тут есть кое—какая мелочь.

— Спасибо, Эльджи, друг мой. Но мне кажется, что у вас не найдется десяти долларов.

Действительно, кроме тех, кого поддерживали родные, очень немногим арестантам случалось иметь карманные деньги. Основным источником доходов Рэйдлера и Эля были не проштемпелеванные марки, попадавшиеся иногда на конвертах. Это давало пять—шесть долларов в месяц и считалось хорошим заработком.

Однажды Билл попросил взаймы несколько марок у Рэйдлера и отправил их в Питтсбург с небольшой запиской:

«Маргарэт, я посылаю тебе двадцать центов на неотложные расходы. Будь умницей и не покупай слишком много сладкого, а то тебя в солнечный день съедят пчелы и мне не придется с тобою встретиться».

Двадцать центов!

В Хьюстоне, еще до болезни Атол, Маргарэт увидела в витрине игрушечного магазина большую, с фарфоровой головкой и в пышном розовом платье, перехваченном голубой лентой, куклу.

Маргарэт не позвала Билла в лавку, не надоедала приставаниями. Она долго и серьезно разглядывала розовое видение и вдруг счастливо засмеялась:

— Папа, я назову ее Кларой. Она будет Клара, хорошо, папа?

Клара стоила семь долларов. Клара была самой дорогой игрушкой на выставке. А для «Роллинг Стоун» нужна была бумага и типографские рабочие требовали деньги вперед.

— Марджи, подожди немножко, — сказал он. — Я видел другую Клару. Еще красивее. И тоже в розовом платье. Ее приведет тебе в рождество старый Санта—Клаус в красной шапке. Он приведет ее ночью, когда ты будешь спать. И она будет стоять у твоей кровати и ожидать, когда ты проснешься.

… Подходило третье рождество.

Он думал, что редактор «Черной кошки» Умстеттер купит рассказ.

Он вспоминал тихий смех Маргарэт. Он чувствовал себя виноватым.

— Послушайте, Билл, а почему бы не попробовать у Мак-Клюра? У Рэйдлера есть несколько номеров «Мак-Клюрс мэгэзин». Его выписывает эконом. Там так и значится: «Восточный журнал коротких рассказов для мужчин». У вас ведь тоже короткий рассказ.

И «Дик Свистун» отправился в восьмое свое путешествие. На этот раз он поехал в Нью-Йорк.

В ноябре Дэрби назначил Билла секретарем эконома. После места секретаря начальника тюрьмы эта должность считалась самой почетной. Она предоставляла Биллу почти полную свободу, так как канцелярия управляющего помещалась за стенами тюрьмы в отдельном небольшом здании, выходившем окнами на берег реки Сойото.

На вещевом складе Билл отыскал свой светло—серый костюм и узконосые ботинки и в тот же день наведался в почтовую контору к друзьям.

— Джентльмены, можете мне позавидовать, — сказал он, — мой стол стоит у самого окна. Большой письменный стол с ящиками. Этот управляющий, видимо, образованная скотинка. У него приличная библиотека. В моем распоряжении все книги, которые я захочу прочесть. Я имею возможность читать и думать. Я почти счастлив. Теперь я смогу, наконец, создать что—нибудь настоящее.

И действительно, через неделю он прочитал Рэйдлеру и Дженнингсу «Туман в Сан—Антонио», а к началу декабря закончил «Сделку» и «Санаторий на ранчо». Рассказы были аккуратно переписаны от руки и пошли странствовать по редакциям.

7 декабря 1899 года Билл Рэйдлер торжественно вручил Портеру конверт из очень плотной синей бумаги.

— Таких я еще ни разу не видел, — сказал он. — Это не иначе, как приглашение сотрудничать в солидный журнал. Ваши акции повышаются, Билл.

Билл улыбнулся, попросил ножницы и, осторожно срезав узкую сторону конверта, заглянул внутрь.

— Что там? — спросил Дженнингс.

Билл засунул пальцы в конверт и вынул два листка бумаги.

— Чек, — сказал он и слегка побледнел. — Чек на сорок долларов. На предъявителя. От синдиката Мак—Клюрс. Кажется, они приняли «Свистуна».

Он развернул второй листок и прочитал:

«Дорогой сэр,

Ваш рассказ «Рождественский подарок Свистуна Дика» редакция «Мак—Клюрс мэгэзин» признала годным для публикации и напечатает его в рождественском номере журнала.

Если Вы согласитесь присылать нам все, что пишете, мы могли бы повысить ставку гонорара до 50 долларов за рассказ и регулярно публиковать Ваши вещи на страницах журнала».

— Что я говорил! — воскликнул Рэйдлер.

— Сорок долларов. Совсем неплохо, — подмигнул Эль.

— Билл, я хочу вас поздравить, — сказал Рэйдлер. — О черт, если бы у меня нормально работали ноги!

Билл шагнул к нему и крепко обнял за плечи.

— Я ревнив, Билли, учтите! — погрозил пальцем Дженнингс.

— Спасибо, друзья мои, — сказал Портер. — Жаль, что мы не сможем прокутить все эти деньги. Двадцать пять долларов я должен послать Джону Мэддоксу в Остин. Это старый долг. Десять — на подарок Маргарэт. А остальные пять… Рэйдлер, я надеюсь на ваши связи с почтовым ведомством штата. Я хочу, чтобы именно вы вручили мне этот гонорар. На рождество у нас будет индейка и вино.

Как-то вечером, беседуя с Дженнингсом в приемной комнате начальника тюрьмы, где Эль уже прочно обосновался, Билл сказал:

— Я доволен, Эль. Эти полтора года в тюрьме прошли не впустую. Я вбил заявочный кол на месте своей будущей россыпи. Там, на воле, я не хотел бы нищенствовать, а перо — единственный капитал, на который я могу рассчитывать.

— Билл, мне кажется, вы много теряете, — сказал Дженнингс. — У вас не россыпь, а рудник. В этой тюрьме сам воздух пропитан темами. Жизнь каждого арестанта — рассказ. А их в этих стенах не меньше четырех тысяч.

— Вы опять за старое, полковник? — поморщился Билл. — Хорошо. Давайте раз навсегда покончим с этим проклятым вопросом. Вам кажется, что я пропускаю бесчисленное множество тем? Вот что я отвечу. Я не имею ни малейшего желания рыться в тайнах обитателей тюрьмы. Арестант в качестве материала для литературного произведения меня нисколько не интересует. В мире и без этих моих ненаписанных рассказов достаточно грязи. Я не хочу добавлять еще. Помните, вы говорили, что я мог бы своим пером обеспечить помилование по крайней мере десятку невинно осужденных? Так вот, я считаю, что им здесь живется гораздо лучше, чем жилось бы по ту сторону этих стен. Что могут ждать в мире люди, у которых за плечами каторга? О чем вы думаете, полковник, когда ратуете за их освобождение? Неужели вы не понимаете, что там их тотчас втопчут в навоз?

— Вы не правы, бьюсь об заклад!

— Проиграете наверняка.

— Никогда!

— Вы горячитесь, полковник. Тюремный ярлык в нашей божьей стране стоит каиновой печати. Если свет увидит его на вас, — кончено, вы обречены. Он не должен увидеть его на мне. Я не хочу быть отщепенцем.

— По—вашему, светское общество — это народ?

— Я джентльмен, полковник. Я хочу еще немного пожить. Я хочу хорошо одеваться, хорошо есть, хорошо спать. Я хочу, чтобы меня уважали, понятно это вам? Я никогда не поплыву против течения. Человек, который пытается плыть против течения, должен быть готов к тому, что в любую минуту может утонуть. Я собираюсь плыть по течению.

— Но ведь свет все равно узнает, что вы бывший каторжник. Кто-нибудь когда-нибудь раскопает старые газеты, материалы о вашем процессе в Остине и…

— Нет. Не узнает никто. Когда я выйду отсюда, я забуду, что меня звали Биллом Портером. Никто никогда не узнает, что каторжная тюрьма Огайо давала мне кров и пищу. Я не желаю и не могу выносить косые взгляды и подозрительные вынюхивания этих грязных человеческих псов. Все, полковник. Давайте кончим этот разговор. Он мне неприятен.

— Подождите, Билл. Еще один-единственный вопрос. Почему вы иногда поносите все человечество? Вы ненавидите людей?

— Я люблю людей, полковник, и ненавижу их низость. До свидания.

Биллу оставалось пробыть в тюрьме около четырех месяцев. Дэрби выхлопотал для него досрочное освобождение. Срок заключения был уменьшен с пяти лет до трех лет и трех месяцев.

Билл составил календарь и каждый вечер вычеркивал по одному дню.

— Эль, — часто спрашивал он. — Каков будет ваш первый шаг, когда вы выйдете отсюда?

— Я думал об этом, — отвечал Дженнингс. — Знаете, что я сделаю? Я подойду к первому встречному на улице и скажу: «Сэр, я бывший каторжник. Я только что освободился. Если это вам не по вкусу, можете убираться к черту!» Но мне никогда не придется сказать этих слов, вы знаете.

Билл расхохотался.

— Я бы очень хотел обладать вашей дерзкой независимостью. У меня этого нет. С некоторых пор я боюсь жизни. Что, по-вашему, сильнее: страх перед смертью или страх перед жизнью, Эль? Вот я собираюсь скоро выйти отсюда и боюсь, что общество догадается о моем прошлом. Мне еще хочется пожить, Эль. Моя жизнь нужна Маргарэт. Если бы не она…

Он задумался. Потом начал говорить, не обращаясь к Элю:

— Боже мой, сколько труда мы тратим на то, чтобы склеить себе маску и закрыть ею свое настоящее «я». Какой тяжелый это груз — личность, которую, скрывая, носишь в себе тридцать семь лет! Иногда мне кажется, что мир двинулся бы вперед с огромной быстротой, если бы люди видели друг друга такими, каковы они на самом деле, если бы они могли хоть на минуту отбросить ложь и лицемерие. Сколько ненависти и презрения растворилось бы во взаимопонимании! Человек мог бы стать достойным жизни, если бы как следует взялся за это…

Он встал и начал ходить по полутемной канцелярии.

— Эль, как вы думаете, сможем ли мы когда-нибудь с философским спокойствием принимать смерть?

— К чему вы это, Билл?

— Эль, я хотел бы видеть человека, который спокойно, как Сократ, из рук своих палачей принимает смерть.

— К чему вам это, Билл?

— Человек никогда не узнает, в чем заключается момент перехода от жизни к смерти. Умирающий не может рассказать об этом — он уже переступает великую грань и ему нет дела ни до чего земного… Но тот, который подходит к грани… Чем заняты его мысли в этот момент? Что человеческого в нем остается?

— Да скажите же, для чего вам это?

— Эль, я хотел бы поговорить с человеком, который идет в Ничто и понимает это. Мне очень нужно знать, что он чувствует.

— Вы пишете новый рассказ?

— Да, Эль. И мне нужна реальность.

— Вы очень удачно завели этот разговор, Билл. У нас есть один парнишка, которого должны казнить через неделю.

— Кто он такой?

— Не знаю. В списках канцелярии он числится под именем Кида. Несколько месяцев назад он утопил своего приятеля, но, как все мы, разумеется, утверждает, что чист, как голубь.

— Эль, мне хочется повидать его.

— Я попытаюсь это устроить.

Обычно обитатели тюрьмы за несколько недель узнавали, кому предстоит сесть на электрический стул, «подвергнуться электрокутированию», как это называлось в официальных отчетах канцелярии. Арестанты наблюдали, как смертник гуляет по двору под особой охраной. Они даже подшучивали над смертью.

— Я бы с удовольствием поменялся с ним местами, только бы вволю нажраться бифштексов и налакаться вина, — говорили они.

По закону арестанту, приговоренному к электрокутированию, полагалось лучшее в тюрьме меню. Три раза в день сытные, отлично приготовленные мясные блюда, а к обеду бутылка хорошего портвейна. Этот закон свято соблюдался. Последние дни жизни самого отъявленного негодяя должны быть приятными, хотя бы в отношении желудка. Так считало государство.

По мере того как срок казни приближался, на тюрьму словно наплывало грозовое облако. Почти никто не просил добавки во время обедов. Лица становились задумчивыми. В камерах воцарялась тишина. Некоторые вспоминали бога и начинали усердно посещать церковь. Каялись и просили тюремного капеллана отпустить грехи. Учащались нервные припадки. Иногда среди ночи спящих будил протяжный, полный тоски и страха крик. Тогда в коридоры из камер летели ругань и требования навести порядок.

В день казни Кида Эль пригласил Портера на внутренний специальный дворик.

— Вот он… Вон тот парень, который гуляет с надзирателем, видите? Идите, поговорите с ним. Надзиратель позволит, я договорился.

Портер подошел к Киду. Все трое пошли рядом и в течение нескольких минут прогуливались взад и вперед по двору. Осужденный положил свою руку на руку Билла и, видимо, обрадовался возможности поговорить.

Когда Портер вернулся к Дженнингсу, лицо его было покрыто болезненной желтизной, а короткие пухлые руки так сильно стиснуты, что ногти впивались в ладони.

— Эль, это черт знает что! Это гнусно. Я думал, что он мужчина, но ведь это ребенок. Он не боится. Он как будто не понимает, что его собираются убить. Он, кажется, не знает, что такое смерть. Вы видели, как он положил свою руку на мою? Ведь это просто невежественный мальчик. Ему семнадцать лет. Он говорит, что он невиновен. Он уверен, что в последнюю минуту произойдет что-нибудь неожиданное и он будет спасен. Эль, расскажите мне, в чем его вина?

Дженнингс был знаком с обстоятельствами этого дела.

Против Кида имелись тяжелые улики. Раз в воскресенье он отправился с товарищами купаться на реку Сойото. Домой он вернулся один. Он не мог сказать, куда пропал его товарищ. Три недели спустя далеко в низовьях реки, в тине, нашли тело. Опознать труп не представлялось возможным. Все лицо было съедено рыбами.

Родители пропавшего явились в морг. Они осмотрели останки, нашли на разложившемся теле родимое пятно и заявили, что это и есть их сын. Кида арестовали. На суд вызвали свидетелей. Те показали, что видели в день исчезновения на берегу Сойото двух мальчиков — и один из них был Кид. Мальчики якобы ссорились. Кид схватил своего приятеля за руку и потащил к реке с криком: «Вот погоди, я тебя брошу в воду!» Эти слова слышали двое мужчин и женщина. Кид был осужден на основании косвенных улик.

— Я достал для вас пропуск на казнь Кида, — сказал Эль Портеру накануне.

Билл посмотрел на Дженнингса.

— Неужели это случится, Эль?

— Конечно. И я должен присутствовать при казни и составить акт. Это одна из обязанностей секретаря начальника тюрьмы.

Билл долго раздумывал. Потом покачал головой.

— Простите, полковник. Благодарю 'вас за ваши старания, но я не могу пойти на казнь. Я скоро освобожусь. Для меня достаточно и того, чего я насмотрелся раньше.

… Эль отправился в отделение смертников один.

Кида привели в камеру, где совершалось электрокутирование, два стражника. За ними шел священник, читая нараспев по открытой библии. Лицо Кида было словно вылеплено из глины. Веснушчатый нос торчал как-то неестественно. Глаза были широко раскрыты. Подбородок трясся так, что отчетливо было слышно, как стучали зубы. Стражник налил стакан виски и протянул его Киду. Это было принято — подбодрить человека перед последней встряской.

Кид оттолкнул стакан.

— Мне ничего не надо, спасибо.

Он наклонил голову, и Эль увидел большое, круглое, чисто выбритое пятно на макушке. Его подвели к стулу, усадили, притянули руки ремнями к подлокотникам, а к голым икрам ног и к голове приложили медные электроды.

Начальник тюрьмы подошел к Киду и назвал его по имени.

— Сознайтесь, Кид, — сказал начальник.

Кид долго смотрел на него, словно не понимая вопроса. Наконец пробормотал:

— Я не виновен. Я не убивал его.

— Хорошо, — сказал Дэрби, прошел за перегородку и повернул рубильник. Синеватое пламя метнулось вокруг головы Кида, опалив ему волосы. Тело дернулось, выгнулось дугой и, обмякнув, упало в кресло.

Дэрби повернул рычаг обратно и, не глядя на окружающих, вышел из камеры.

«… Хорошо, что Портер вскоре освободился, — вспоминал позднее Эль. — Когда истина выплыла наружу, Портера уже не было в тюрьме.

Газета «Спешная почта» опять вернулась к этой истории, изложив все обстоятельства дела. Мальчик Боб Уайтни, тело которого, как предполагали, выбросила Сойото, нашелся в Портсмуте. Он попросту в тот день сбежал из дому и уехал к своей двоюродной тетке. Он написал оттуда своей матери. Он ничего не знал о казни Кида».

Последний день предпоследней недели был вычеркнут из самодельного календаря. Биллу Портеру оставалось пробыть в тюрьме семь дней.

Когда он приходил в почтовую контору, Дженнингс и Рэйдлер уже поджидали его. Ему пододвигали единственный удобный стул и ставили под ноги скамеечку. Они собрали для Билла целую кучу памятных вещиц. Фотографии некоторых арестантов, стальную цепочку для часов, сделанную в механических мастерских, деревянный портсигар и еще кое—какую мелочь.

— Спасибо, друзья! — сказал Билл, разглядывая подарки. — Я всегда буду помнить, что за этими стенами бьются два добрых сердца. Я выразился тривиально, но, право, в эту минуту я не мог выдумать ничего подходящего. Простите меня.

Рэйдлер поднес кулаки к лицу и пробормотал:

— О, дьявол, почему бывают на свете такие люди? Почему мне, недостойному, себялюбивому, ленивому человеку, достались такие спутники? Почему я ничем не могу отплатить им за все, что они для меня сделали?

— Успокойтесь, Билли, — сказал Дженнингс. — Бог знает, что делает. Мы в его власти. Портер, я хочу дать вам совет. Надеюсь, вы разрешите? Я прошу вас об одном: запомните все, что вы здесь видели, ибо все, что творится здесь, неповторимо. Никогда и нигде на земле больше вы не увидите преисподней. Она здесь во всей мерзости и величии ужаса своего… Мне жаль, что ваше перо не расскажет об этом людям. Но я клянусь вам, Портер: если счастливый случай поможет мне выбраться на волю, я напишу свою книгу.[6] Я всему свету расскажу о нашей жизни в каторжной тюрьме Огайо. Благословите меня!

— Билл, смеясь, поднял руку и перекрестил Дженнингса.

— Ну что же, путь добрый. Пишите. Только с одним условием: первым редактором вашей книги буду я.

— Согласен. А теперь, Портер, скажите, что вам еще нужно. Не забудьте, что я секретарь Дэрби и в моей власти не только канцелярские стулья.

Билл улыбнулся.

— Что ж, полковник, я буду просить об одолжении. Вам я не боюсь быть обязанным. Все равно мне никогда не отплатить вам за все услуги. И я знаю, что вы не поставите мне этого в вину. Дело вот в чем. Когда я поступил в это заведение, на мне был хороший шерстяной костюм. Он и сейчас на мне, но… пять лет для шерстяной материи, произведенной даже на бостонских фабриках, почтенный возраст, не так ли? Пустите же в ход все ваше влияние, Эль, и достаньте мне приличное платье на каждый день. Мне хотелось бы что-нибудь темно-коричневое.

… Вечером 23 июля Билл снова пришел в почтовую контору.

— Друзья мои, — сказал он, — завтра начинается жизнь. Но обычно перед новой постановкой какой-нибудь пьесы устраивают репетицию в костюмах. Дайте занавес.

Он примерил тройку, сшитую по заказу Дженнингса, зашнуровал ботинки, сработанные в сапожной мастерской одним из пожизненных каторжан, натянул на руки ярко-желтые перчатки — подарок бывшего финансиста Стива Брусселя из банкирского отделения — и надел на голову черный котелок.

— Ну как? — спросил он.

— Билл, вы выглядите, как пятьдесят тысяч долларов, — сказал Рэйдлер.

Портер слегка поклонился.

— Эль, а вы как находите?

— Если бы не эта желтизна на лице, дамы похитили бы вас прямо у выхода из тюрьмы.

— Это исключено, Эль. Я никогда больше не обреку себя на неволю.

На лице Билла лежали легкие морщины. Он постарел за эти тридцать девять месяцев, однако держался очень хорошо — уверенно, независимо, с достоинством.

Вдалеке по коридорам гулко раскатился удар гонга.

— Вот и кончился последний день, — пробормотал Билли Рэйдлер. — Портер, дайте мне руку. Счастливого пути…с богом… и… и… и проваливайте к черту отсюда!

Он уронил свою белобрысую голову на стол и заплакал.

— Идите, Билл, — кивнул Дженнингс. — Оставьте нас. Завтра мы увидимся в приемной у Дэрби.

Билл притворил за собою дверь и начал подниматься по лестнице в больничное отделение.

ГЛАВА О ЗЕМЛЯХ, которые раньше скрывались за горизонтом, о технике ограбления экспрессов, о том, как нужно писать рассказы, и о девочке, которая всю жизнь ждет отца

Старший надзиратель, одетый во все серое, проводил Билла к западным воротам тюрьмы.

— Открывай, Томми, — сказал он дежурному. — Номер тридцать тысяч шестьсот шестьдесят четыре выходит.

Бородач Томми оглядел Портера с головы до ног и подмигнул:

— Ну и франт. А ведь я помню, как вас сюда привели.

— О, я это тоже очень хорошо помню, — сказал Билл.

Томми вынул из кармана ключ и подошел к двери.

— Прощайте, Портер. Смотрите больше не засыпайтесь.

В другое время Билл поморщился бы от такой шутки. Но сейчас ответил с улыбкой:

— Не беспокойтесь, Томми. Не думаю, чтобы нам пришлось когда-нибудь снова встретиться.

Дверь отворилась.

Дежурный караульный и старший надзиратель пропустили мимо себя человека в коричневом костюме.

Они видели, как он, немного сутуля широкие плечи, пересек пустырь, перебросил из руки в руку маленький саквояж, поддал носком ботинка камешек и начал спускаться с холма по направлению к городу.

Они заметили также, что шаг его был уверенным и что он ни разу не оглянулся.

… В кармане у него было семьдесят пять долларов — гонорар из журнала «Оутлук» за рассказ «Закон Джорджии». Пять «государственных» долларов, которые ему вручил Эль Дженнингс вместе с документами об освобождении, он не взял.

— Передайте их Билли Рэйдлеру, полковник. Я думаю, они ему пригодятся больше, чем мне.

Когда он садился в поезд, уходивший из Колумбуса в Питтсбург, появилось странное чувство. Любопытство, легкий страх, радость и тоска. Как тогда, в Техасе, на ранчо братьев Холл. Словно он толкнул дверь и остановился на пороге нового мира.

Было тревожно и в то же время приятно.

Он знал, что это скоро пройдет.

И действительно, как только поезд тронулся, он весь отдался давно позабытому ритму движения.

Он следил за ландшафтом, быстро мелькавшим за окном, разглядывал пассажиров, улыбался женщинам.

По вагону прошел кондуктор, предлагая газеты. Он купил одну. Скользнул глазами по заголовкам телеграмм:

«Восстание на Филиппинских островах». «Судья Тафт принял должность гражданского губернатора Филиппин».

«В Буффало открылась пан-американская выставка».

«Общая стоимость скота на 1 июля 1901 года составляет 3 биллиона 700 миллионов долларов». «Национальный долг в течение года уменьшился на 24 миллиона долларов». «Морган и его компаньоны приобрели английские пароходные линии Лейланд в Атлантике». «Цены на мясо возросли на 11 центов за фунт».

Он сунул газету в карман, поудобнее устроился на скамейке и задремал.

Он проспал до самого Питтсбурга.

«7 сентября 1901 г. Питтсбург.

Дорогой Дженнингс, с тех пор как мы расстались, я каждую неделю собирался написать вам и Билли, но все время откладывал, ибо думал двинуться на Вашингтон…

Я неплохо устроился в Питтсбурге, но все-таки собираюсь через несколько недель уехать отсюда. С тех пор как я серьезно взялся за работу, мне пришлось иметь немало дел с издателями, и я заработал литературой много больше, чем если бы занялся каким-нибудь другим ремеслом. Питтсбург самая захудалая дыра на всем земном шаре, а жители его самые невежественные, ничтожные, грубые, опустившиеся, наглые, скаредные, грязные и гнусные псы, каких я когда-либо мог себе представить. Население Колумбуса — рыцари по сравнению с ними. Я пробуду здесь ровно столько, сколько это будет необходимо. Ни одного часа больше.

Кроме того, у меня есть еще особые причины, чтобы писать вам сейчас. Я завел переписку с издателем «Журнала для всех» Джоном Уэнемекером. Я продал ему в августе две статейки[7] и получил заказ на другие.

В одном из писем я предложил ему статью под заглавием «Искусство грабить поезда» или что-нибудь в этом духе; при этом я указал, что, по всей вероятности, смогу получить эту статью от специалиста по данному вопросу.

Само собой разумеется, что я не называл ни имен, ни местностей. Издателя эта идея, очевидно, сильно заинтересовала, и он два раза в письмах запрашивал меня об этой статье. Он боится только, что специалист не сумеет придать статье той формы, которая подошла бы для «Журнала для всех», ибо Джон Уэнемекер, надо вам сказать, очень строго соблюдает правила благопристойности.

Если вы захотите распространиться на эту тему, то рассказ можно будет пристроить, а вместе с тем откроется возможность и для дальнейшей работы. Конечно, нет надобности делать какие-либо указания, кто вы такой. Издателя, как я и полагал, интересует точка зрения на этот предмет специалиста, а не сам специалист.

Я представляю себе, что статья эта должна быть написана разговорным языком, приблизительно так, как вы обычно рассказываете, только в описательной форме; при этом выделите мелкие черточки и детали, чтобы вышло так, будто человек рассказывает о своем птичьем дворе или о своем ранчо, где он разводит свиней.

Если вы согласитесь взяться за перо, сообщите мне, и я напишу вам, как я представляю себе эту статью и какие пункты в ней надо выделить особо. Я могу просмотреть ее и обработать применительно к требованиям журнала или представлю вашу рукопись в том виде, как вы ее пришлете.

Словом, как хотите. Поскорей сообщите мне ваше решение, потому что я должен ему ответить.

Писать письма для меня сущее наказание. Когда я пишу карандашом, мой почерк становится ни на что не похожим.

… Передайте Билли Рэйдлеру мое глубочайшее почтение. Скажите ему, что в нем одном больше аристократизма, чем во всем населении Пенсильвании, не исключая воскресной школы Джона Уэнемекера. Да восходит вовеки к небесам дым его сигареты!

Меня окружают здесь волки и печеные луковицы, так что словечко от одного из тех, кто принадлежит к соли земли, будет для меня точно лепешка из манны, упавшая в пустыне с чистого неба.

Ваш Б. П.».

«Колумбус, Огайо, 10 сентября 1901 года.

Билл, дружище, ты не представляешь, какой радостью было для меня твое письмо. Оно воскресило во мне веру в дружбу, веру в себя и веру в будущее.

Однако не буду распространяться о нашей жизни, которая тебе хорошо известна. Все у нас по-старому. Как человек действия, я сразу приступаю к главному.

Я принимаю твое предложение. Можешь послать это письмо Джону Уэнемекеру, если захочешь, а можешь по моей теме сам написать рассказ.

Я хочу поделиться с тобой моим первым опытом в налете на поезд, а именно — нападением на экспресс МКТ.

В то время я примкнул к шайке Энди Питчера. У меня были основания для этого. Весь свет восстал против меня. Мне ничего не оставалось делать, как защищаться.

Через моего приятеля — ранчмена Харлиса — я отыскал Энди и его шайку. У них был очень уютный лагерь в горах. Старый брезент от повозки, натянутый на двух жердях, служил навесом для кухни, в которой Энди как раз стряпал лепешки в мешке с мукой. Он осторожно замешивал тесто, чтобы не подмочить остальной муки.

Я помню, как я лег у костра и закурил.

Помню, как какой-то человек верхом на лошади подъехал и остановился у ручья, поглядывая на меня.

— Это наш, — кивнул ему Энди.

Всадник спешился. Это был Боб, четвертый член шайки.

— Дело в шляпе, — сказал он, усаживаясь у огня. — Поезд останавливается у водокачки. Он подходит в одиннадцать двадцать пять. Нужно заставить старика задержать его.

Они сидели под навесом, ели лепешки и запивали виски. А я совершенно размяк от страха. Я не предполагал, что мне сразу придется участвовать в налете.

Экспресс мы должны были ограбить на мосту через реку Вердиграс, к северу от Мускоджи.

Энди подозвал меня и прочитал маленькую лекцию.

— Одному человеку почти что удалось ограбить поезд, — сказал он. — Двум это удавалось несколько раз, но самое лучшее число — три. Нас сейчас пятеро. Это, конечно, лучше, нежели трое, зато больше шансов, что кто-нибудь попадется. Будь начеку, дружок. Смотри, как и что делают другие. Не отставай. Без нужды в человека не стреляй. Все.

Больше о нападении не было сказано ни слова.

Мы сели на лошадей около трех часов дня и двинулись легкой рысцой, изредка останавливаясь, чтобы сохранить животных свежими для обратного пути. Было уже совсем темно, когда мы въехали, наконец, в лесок и привязали одну из лошадей к канадскому тополю, перебросив поводья всех остальных лошадей через луку ее седла. Все эти предосторожности очень важны при бегстве.

Как только мы начали пробираться через заросли к мосту, на меня опять налетел страх. Каждую секунду мне мерещились выскакивающие из—за деревьев полицейские. Самое близкое жилье было в пяти милях от нас, а единственным живым существом — старик сторож при водокачке у моста.

«Затея наша непременно провалится, — думалось мне, — ведь мы даже толком не обсудили плана действий, не посоветовались, кто что будет делать».

— А вдруг старик не захочет остановить поезд? Что тогда? — вырвалось у меня.

Энди засмеялся.

— Тогда им придется приставить к насосу нового человека.

Мы вступили на мост. Было 11.10.

Меня охватил панический ужас. Я оступился и чуть не провалился в реку сквозь перекладины. Энди вовремя подхватил меня.

Наш план заключался в том, чтобы остановить поезд посреди моста и тем самым помешать пассажирам выйти из вагонов.

Энди начал командовать:

— Боб, двигай за стариком, да смотри, чтобы он не забыл красный фонарь.

Джек, ты с Билем ступай на ту сторону, а мы с Элем станем справа.

— Боб вскоре вернулся, толкая перед собой старика револьвером в спину.

— Полегче, братец, полегче, — бормотал старик. — Я не собираюсь поднимать шум.

— Ничего, — говорил Боб, — это вроде разминки. По-моему, ты засиделся в своем ящике.

Послышался отдаленный перестук рельс.

Энди и я бросились через насыпь направо. За лесом мелькнуло яркое пятно фонаря. Паровоз выпустил облачко пара, засвистел у водокачки и остановился. Сам остановился у водокачки, не доехав даже до моста!

Рядом со мной хлопнул револьвер Энди.

Тут я пришел, наконец, в себя и принялся носиться взад и вперед вдоль насыпи, стреляя в воздух и дико крича. Биль и Джек стреляли по ту сторону состава и тоже орали точно сумасшедшие.

— Молодчина! — крикнул мне Энди, пробегая мимо. Два или три пассажира бросились к ступенькам вагонов, но я выстрелил в воздух над их головами — и они нырнули обратно.

Забава становилась все жарче, и я чувствовал себя наверху блаженства, как пьяный.

Тут паровоз снова запыхтел — и поезд тронулся. Он медленно прошел мимо нас, мигнул фонарем на заднем вагоне и скрылся за лесом. Наступившая тишина была как удар грома. Через насыпь перелезали Энди и Боб.

— Быстро! — скомандовал Энди, и мы пустились в обратный путь.

Я недоумевал.

— Не нашли ни гроша? — спросил я, наконец, у Энди.

— Нет, почему же, — отозвался он. — Мы попали-таки в служебный вагон.

А я и не подозревал, что они успели зайти в почтовый вагон. Я был так охвачен возбуждением, что не сообразил, к чему клонились маневры Энди.

Оказывается, он держал под прицелом машиниста, а Боб занимался проводником. Оба оказались очень сговорчивыми. Проводник даже сам вскрыл кассу и передал Бобу содержимое.

Больше я ни о чем не спрашивал.

Еще задолго до рассвета мы въехали в лес, в котором был разбит наш лагерь.

Мы с Джеком раздули костер и поставили на огонь котелок с кофе. Меня мучило любопытство узнать поскорее, какова наша добыча.

Но Джек беспрерывно болтал какую-то ерунду, остальные, посмеиваясь, слушали. Никто из компании, казалось, не думал о добыче. Они глотали кофе и обгрызали мясо с костей, как будто в еде был весь смысл жизни.

Наконец Энди потянулся, зевнул и сказал:

— Биль, принеси-ка сумку. Посмотрим, что там у нас. Мы все улеглись вокруг костра. Биль швырнул сумку к ногам Энди. В сумке оказалось два небольших пакета. Энди вытащил один из них, открыл его и высыпал в свою шляпу кучку драгоценностей. Маленькие синие и красные камешки, золотые цепочки с крестиками и медальонами, часы и кольца.

Энди разделил все на пять примерно одинаковых кучек. Потом вскрыли другой пакет. В нем оказалось шесть тысяч долларов. Сумма эта также была честно поделена. За какие-нибудь полчаса, полные захватывающего возбуждения, я заработал столько же, сколько за целый год практики окружного судьи.

Вот мой рассказ, дорогой Билл. Мне хотелось бы назвать его «Ограбление поезда». Если ты придумаешь название лучше — я не возражаю.

Жду скорого ответа.

Э. Дж.».

«Питтсбург, 13 сентября 1901 года.

Дорогой товарищ,

ваш быстрый ответ получил сегодня и прочитал с удовольствием. Уверяю вас, что для человека, находящегося в Питтсбурге, не может быть ничего приятнее, чем весть из тюрьмы. Он точно Лазарь, который, поджариваясь в аду, смотрит, как богач приказывает подать себе экипаж.

Неужели я так привязался к тюрьме Огайо?

Нет, сын мой, все на свете относительно. Я пытаюсь только с царской щедростью отдать Питтсбургу должное. Единственное отличие между Питтсбургом и тюрьмой заключается в том, что здесь не запрещается разговаривать во время обеда.

Теперь о вашем рассказе. Его надо чуточку переделать. Вот мои советы.

Никогда не пренебрегайте характерами описываемых людей, окружающей обстановкой, особенностями местности, в которой разворачивается действие, и — это, пожалуй, главное — говором, языком своих героев. Все должно быть принято во внимание. Все должно находиться в гармонии с темой.

Не надо выражаться высокопарно, цветисто, сложно. Настоящая проза всегда естественна, сдержанна и остра, как хорошо отточенный нож. Не пытайтесь удивить читателя необычными словечками. Это дешевый прием. Постоянное его применение ослабляет впечатление от прочитанного, а потом просто набивает оскомину.

Писать мнимо-сложно — не трудно. Писать просто — каторга. Простоты добиться всегда труднее всего, ибо простота сродни совершенству и красоте.

Фраза не должна хранить следа ваших усилий.

Далее. Вы написали рассказ (я говорю, конечно, вообще о рассказе). Первое условие настоящей вещи — не воспроизводить рабски те события, которые вы хотите изобразить.

Надо очень хорошо обдумать какой-нибудь основной эффект и изобразить затем такого рода события или так скомбинировать факты, чтобы этот основной эффект выделился. В рассказе не должно быть ни одного слова, прямо или косвенно не относящегося к заранее выбранному рисунку. Рассказ — это задача на составление одного уравнения с одним неизвестным. Если читатель сразу определит это неизвестное — значит, уравнение составлено неверно. Вот вам кратенькое руководство к дальнейшему. Как поживает Билли Рэйдлер? Попросите его снизойти и написать мне хотя бы две строчки.

Остаюсь преданным —

В. С. П.».

«Колумбус, Огайо, 28 сентября 1901 года.

Дорогой Билл,

на днях со мной произошла любопытная история. Я сидел и выписывал требования в канцелярии, как вдруг в комнату вошел высокий, плотный человек, грубоватый и самоуверенный.

— Я — Марк Ханна, — отрекомендовался он.

— Очень приятно, — ответил я.

Будь это сам Иисус Христос, я, наверное, ответил бы так же. Мне были безразличны громкие имена. Для меня в тюрьме они просто не существовали.

— Я сенатор Марк Ханна, — сказал он.

— Отлично, — сказал я. — Я вас узнал по портретам в газетах.

— Где начальник? — спросил он, видимо, уже не надеясь поразить меня.

— Вышел, — ответил я.

— Он прошелся по канцелярии и остановился у моего стола.

— Мне нужен человек по фамилии Дженнингс.

Теперь я оглядел его с любопытством.

— Это моя фамилия.

Он усмехнулся.

— Ну нет, вы как раз не тот Дженнингс, которого мне нужно. Тот парень грабил поезда на Индейской территории. Он настоящий бандит.

Я встал из-за стола. Кажется, даже побледнел.

— Сенатор Ханна, все люди равны перед стволом кольта сорок четвертого калибра.

И в этот момент в канцелярии появился Дэрби.

— Что это за тип? — спросил Ханна, показывая на меня.

Это специалист по ночным налетам на поезда. Эль Дженнингс. Вечник.

Ханна засмеялся.

— Я ему не поверил. Извини, приятель, — обратился он ко мне. — Я слышал о тебе от одного из моих друзей. Мне кажется, что ты прямой человек. Человек дела. При случае я поговорю о тебе с президентом Мак-Кинли.

Потом он ушел в кабинет Дэрби.

Вот, собственно, и вся история. Не кажется ли тебе, Билл, что он может выхлопотать мне помилование?

Эльджи».

«Питтсбург, Айрон Фронт Отель. 5 октября 1901 г.

Эль, это же чудесно! Ханна может это сделать. Он посадил в Белый Дом нынешнего президента, и, кроме того, он имеет закладную на все барахло Соединенных Штатов. Будьте спокойны, я узнал это из надежных источников. По-моему, можно ожидать помилования недельки через две. Постараюсь к этому времени зафрахтовать кареты.

Кстати, о рассказе. Я его проредактировал и послал Уэнемекеру. Старик ответил, что чек будет выслан сразу по напечатании. Как только чек будет получен, я пришлю вам вашу долю.

Да, прошу вас никому не открывать моего nom de plume.[8] Именно теперь, когда дела у меня налаживаются, я меньше всего хотел бы, чтобы кто-нибудь узнал его.

Сообщите, получили ли вы маленькую книжонку о том, как писать короткие рассказы? Я спрашиваю потому, что заказал ее на складе издательства и попросил прямо переслать вам. С этими проклятыми жуликами нужно всегда быть настороже, иначе они в два счета обведут вас вокруг пальца.

Передайте привет и мои наилучшие пожелания Билли Рэйдлеру и доктору Уилларду.

Жду ответ.

Остаюсь ваш — Б. П.».

Билл выходил на новую тропу.

В Питтсбурге, несмотря на предложение Рочей остановиться у них, он поселился в Айрон Фронт Отеле.

Он не взял ни цента из денег, предложенных миссис Роч. Он осторожно тратил свои семьдесят пять долларов.

Он ждал.

Он знал: в конце концов из Вашингтона, Нью-Йорка или из Сан-Франциско придет письмо с предложением.

А пока ежедневно к десяти утра он шел на Четвертую авеню и останавливался против большого коричневого дома, окна которого были прикрыты зелеными жалюзи.

Он вынимал из кармана часы и смотрел, как минутная стрелка подкрадывается к цифре три. Когда вороненое лезвие стрелки перерезало тройку пополам, из дома выбегала девочка в синем шерстяном платье.

— О, ты уже пришел, папа! — говорила она и просовывала тонкую ладонь под его руку.

Так, рука об руку, они медленно шагали по улице.

— Что ты мне сегодня расскажешь, папа?

Он улыбался.

— Если хочешь, про то, как меня принимали во дворце индийского магараджи. Или как турки в Стамбуле боятся свиней. Или о сальвадорских индейцах.

Девочка заглядывала ему в лицо. У нее был грустный разрез глаз.

— Какой ты счастливый, папа! Мне хотелось бы увидеть места, где ты побывал.

Он улыбался.

— Это не так интересно, как ты думаешь, Марги.

— Нет, папа, я знаю, что интересно. Я знаю! Только ты почему-то не хочешь рассказывать.

— Он прибавлял шаг.

— Хочешь я расскажу тебе про родео?

— А что такое родео?

— Это состязание ковбоев.

— Ты в прошлый раз уже рассказывал про ковбоев. Мне хочется про острова в Южном океане. Ты, ведь был на островах, папа?

— Нет, Марги, на островах я не был.

— Ну, тогда про индейцев. Про тех, у которых на голове перья. У нас в городе такие были. Они представляли в цирке. Они очень смешные.

— Индейцы — смелые люди, Марги.

— Они все время воюют, правда? Так говорит бабушка.

— Они любят свободу, Марги. Они любят зеленые леса, небо, ветер и солнце. Это — люди-птицы, девочка.

— Но, папа, ведь и мы тоже любим ветер и солнце.

Он покачал головой.

— Мы любим клетки.

— Какие клетки? — удивлялась Маргарэт.

— Мы отвыкли от простора, дочка. Нам тесно. Нам душно. Но мы ничего не можем сделать. Уже слишком поздно. Слишком много мы настроили клеток. Клетки-дома, клетки-города, клетки-книги, клетки-законы…

— Ты непонятно рассказываешь, папа.

— Ну, хорошо. Я тебе все-таки расскажу про родео.

…Письмо пришло из Нью-Йорка в марте 1902 года.

Издатель «Эйнсли мэгэзин» Гилмен Холл посоветовал ему перебраться «поближе к сердцу страны, где он, безусловно, найдет восторженных поклонников своего дарования и пробьет себе путь в большую литературу».

«Выезжайте немедленно, — писал Холл. — Наш журнал окажет вам всевозможную поддержку.

К сему прилагаю чек на 100 долларов на дорожные расходы».

Билл в тот же день отправил деньги обратно издателю вместе с телеграммой:

«Предложение принимаю. Деньги не нужны».

Он хотел войти в новый мир независимым, гордым и спокойным.

В деньгах он действительно не нуждался. В декабре он получил от «Эйнсли» сто долларов за рассказ «Красное и черное», а в канун Нового года журнал «Мэнси» прислал шестьдесят долларов за «Коварство Харгрэвса». Кроме того, в «Эйнсли» были отправлены «Друзья из Сан-Розарио» и «Исчезновение Черного Орла». По письму Холла он догадался, что издателю они нравятся. Об условиях работы для «Эйнсли» он хотел договориться на месте.

— Ты опять уезжаешь, папа? — спросила Маргарэт.

— Да, Марги, мне нужно ехать.

В Китай?

Он засмеялся, подхватил дочь на руки и поцеловал ее грустные глаза.

— Нет, девочка, нет, маленькая Дэл. На этот раз я не поеду ни в Китай, ни в Индию, ни на Цейлон. Я еду в Нью-Йорк.

— Я хочу с тобой, папа.

Он опустил ее на пол, погрозил пальцем и подмигнул:

— Т-с-с, Марги. Сейчас я поделюсь с тобой одной тайной. Ну, не вешай нос, улыбнись, слушай. Дай слово, что ты ничего не скажешь бабушке. Вот так. Хорошо. Слушай внимательно. Пройдет сто дней. Я оставлю тебе толстый красный карандаш, и ты будешь зачеркивать каждый вечер по одному дню в календаре, что висит на стене в гостиной. Так вот, когда ты зачеркнешь последний, сотый день, ты получишь от меня большое письмо. Там, в конверте, будет еще железнодорожный билет с зеленой полоской. Ты возьмешь билет и пойдешь на вокзал. Ты сядешь в красивый голубой вагон с большими окнами и приедешь в город, который в сто раз больше Питтсбурга. И вокзал там в десять раз больше, чем в Питтсбурге. Но ты ничего не бойся. Ты попроси кондуктора опустить стекло в окне и выгляни наружу. Ты сразу увидишь меня. Т-с-с! Кажется, идет бабушка. Ты поняла меня, Марги?

— Да, папа. Я буду зачеркивать дни.

В комнату вошла миссис Роч.

Ваши рубашки и носки готовы, Вильям. Прачка только что принесла их.

— Отлично, — сказал Билл. — Пожалуй, я пойду укладываться. Надеюсь, ты будешь умницей, Маргарэт?

— Да, папа.

Он уехал утром следующего дня, положив под подушку дочери десятидолларовую бумажку.

ГЛАВА О РЫБАКАХ, которые плетут свои сети за столами в светлых комнатах, о золотых самородках, валяющихся под ногами, и о Плотнике, слушающем Моржа

Итак — Нью-Йорк.

Первые прогулки от Тридцать четвертой улицы до Бродвея.

Первые строчки первых впечатлений в толстом сафьяновом блокноте.

«Великий Багдад — над подземкой.

Толпы Аль-Рашидов.

По тротуару с опаской прокрадываются Одноглазый Дервиш, Маленький Горбун и Шестой Брат Цирюльника.

С благоговением здесь произносят имя могучего джинна Рок-Эф-Эль-Эра, шепотом говорят о страшных делах калифа Кар-Нег-Ги.

Синдбад-Мореход стоит у руля деревянного парохода для воскресных экскурсий. На палубе толпятся школьники. Синдбад перекладывает руль. Пароход бодро поплевывает горячей водой из машины и берет курс на Эллис-Айленд.

Здесь десять султанов на одну Шехерезаду, поэтому Шехерезады Нового Багдада не боятся рокового шелкового шнурка.

Здесь происходят важные и неожиданные события. Заворачиваешь за угол и попадаешь острием зонта в глаз старому знакомому из Кутней-Фоллс. Гуляешь в Центральном парке, хочешь сорвать гвоздику — и вдруг на тебя нападают бандиты, «Скорая помощь» везет тебя в больницу, ты женишься на сиделке, разводишься, перебиваешься с хлеба на квас, стоишь в очереди в ночлежку, женишься на богатой наследнице, отдаешь белье в механическую стирку, платишь членские взносы в клуб, бродишь по улицам, кто-то манит тебя пальцем, роняет к твоим ногам дорогой платок, на тебя роняют с крыши дома кирпич, лопается трос в лифте, твой желудок не ладит с готовыми обедами, на тебя наезжает автомобиль, тебе ампутируют ногу, общее заражение, тебя оплакивают родственники, твое тело кремируют, пакетик с твоим прахом рассыпается в давке, несколько человек чихают — и круг жизни завершен в бешеном темпе тустепа».

Он поселился в небольшом отеле «Марти» на Западной Двадцать четвертой улице, недалеко от Бродвея и Шестой авеню.

Здесь, в двух комнатках, окнами выходящих на улицу, он повел очень уединенную и очень напряженную жизнь.

Он зачеркнул свое прошлое и уклонялся от разговоров о нем.

Даже немногие друзья, которые у него появились, знали только, что он жил на ранчо в Техасе, работал в аптеке, сотрудничал в техасских газетах, путешествовал по Центральной Америке и имел молодую дочь.

Женская часть прислуги отеля какими-то неисповедимыми путями разузнала, что он вдовец.

Он выходил из своей комнаты только под вечер, всегда хорошо одетым, с перчатками в левой руке; дорогим шелком блестел на его голове модный котелок с круто загнутыми вверх полями. Возвращался в отель поздно, иногда глубокой ночью. Никто не мог догадаться, где он бывает.

В первый же после приезда день он отправил Гилмену Холлу записку:

«Я в Нью-Йорке. Запад, 24-я улица, отель «Марти». О. Генри».

Холл пришел вечером.

В пенсне, с узкими черными усиками по краю верхней губы и с тяжелым, грубо очерченным подбородком, он был похож больше на биржевого маклера, чем на редактора.

— Так вы, значит, и есть тот самый таинственный О. Генри? — спросил он, разглядывая Билла.

— Почему таинственный? — спросил Билл.

— Вы посылали свои рукописи из Нового Орлеана, хотя там не жили.

— Да, верно, — сказал Билл.

— Действительно, в январе 1901 года он через миссис Вильсон послал в «Эйнсли» рассказ «Денежная лихорадка».

— Я и наш младший редактор Ричард Дэффи прочитали ваш рассказ с большим удовольствием. Мы сразу постарались двинуть его в набор. Если вы помните, он был напечатан в майском номере.

— Да, помню, — сказал Билл.

Он вспомнил и то, что гонорар за рассказ пришелся весьма кстати, потому что шел последний месяц его жизни в тюрьме.

Холл простучал ногтями по ручке кресла какой—то бодрый марш.

— Видите ли… я должен принести вам некоторые извинения.

— Я их, безусловно, приму, — улыбнулся Билл. Холл засунул руки в карманы брюк и вытянул ноги.

— Мы вам написали в Питтсбург, что наш журнал окажет вам всевозможную поддержку.

— Так, — сказал Билл.

Это относилось только к публикации ваших рассказов.

— Я так и предполагал, — сказал Билл. — Что еще?

— Еще существуют гонорары, которые уплачиваются согласно контракту. Я хочу говорить с вами начистоту. «Эйнсли» — журнал небольшой. Количество подписчиков у нас не превышает пяти тысяч. Мы не сможем платить вам больше сорока долларов за вещь, как бы хороша она ни была.

Билл задумался. Сорок долларов в Нью-Йорке не ахти какие деньги. Он может написать рассказ за две недели. Итого — восемьдесят долларов в месяц. На первых порах это его, пожалуй, устроит.

— Что вы скажете, если я соглашусь?

Холл внимательно посмотрел на него.

— Я скажу, что для нашего журнала это было бы удачей. Число подписчиков, благодаря вам, через полгода удвоилось бы. Но мало вероятно, что ваш гонорар тоже удвоился бы. Видите, я говорю откровенно.

— Чего же вы хотите? — спросил Билл.

— Простого соглашения. Мы с вами джентльмены, не так ли? Сможете ли вы обещать нашему журналу один рассказ в месяц?

— Но почему бы нам не заключить контракт?

— Я повторяю: разговор у нас откровенный. Подумайте. Через некоторое время к вам придут приглашения из других журналов, и условия, поставленные ими, будут более выгодны, чем наши. Начнутся трения. В конце концов мы вынуждены будем расстаться и, вероятнее всего, врагами. Я этого не хочу.

Билл встал и прошелся по комнате.

— Мистер Холл, — сказал он. — Я джентльмен. Я обещаю вашему журналу один рассказ в месяц.

Холл потер руки.

— Вы еще очень неопытны в издательских делах, мистер Генри. Мой совет: держитесь осторожно. Не продавайте ваш талант первому встречному. Не давайте себя одурачивать. Учтите, что вы в Нью-Йорке.

Редактор ушел.

Билл, сидя за столом, вновь пережил весь разговор.

Его поразила честность, с которой этот человек подошел к делу. Он был худшего мнения об издателях. Он не догадывался, что у Гилмена Холла был далекий расчет, и недаром он называл его джентльменом.

Целый год он свято соблюдал свое обещание. Он писал два рассказа в месяц. Один из них он отсылал в «Эйнсли», а другой — по старой памяти — Мак-Клюру. Мак-Клюр был щедр. За вещи, которые ему нравились, он платил по семьдесят пять долларов, но никогда ни словом не обмолвился о контракте.

«Пришлите в июньский номер какой-нибудь «летний» рассказ, слов, этак, тысяч на пять», — писал он и без задержки присылал чек. Этим кончались деловые отношения.

Билл писал быстро. Долго было обдумывать вещь, построить ее сначала в голове. Но когда дело доходило до бумаги, рассказ как бы стекал с пера стремительным ручейком.

Впечатления от Нью-Йорка еще не устоялись. Для своих рассказов он пользовался прошлым.

Он вспомнил южноамериканские странствия, людей, с которыми встречался на разных берегах, томных испанских сеньорит и жуликов с благородными лицами и повадками государственных деятелей. Он написал «Лотос и бутылку», «Остатки кодекса чести» и «Художников». Всего за год он написал двадцать два рассказа, но разослал по издательствам только шестнадцать.

Шесть рассказов он отложил в нижний ящик стола. Это был капитал на всякий случай. Теперь он чувствовал себя прочно. Он даже разрешил себе писать не каждый день. Все свободное время он посвящал путешествиям по «Новому Багдаду».

«Молчаливый, мрачный, громадный город, — записывал он ночами в своей комнате. — Говорят, что он холоден, как железо. Говорят, что жалостливое сердце не бьется в его груди. Сравнивают его улицы с глухими лесами, с пустынями застывшей лавы. Но мне кажется, что под жесткой скорлупой омара можно найти вкусное, сочное мясо».

«Как живут в царстве Гарун Аль-Рашида? Ее зовут Мэри. Она работает продавщицей в универсальном магазине, в отделении перчаток. Получает шесть долларов в неделю.

Бюджет:

За комнату — два доллара в неделю.

В будни завтрак стоит ей десять центов: она приготовляет себе кофе и варит яйцо на газовой горелке, пока одевается и причесывается. По воскресеньям она пирует: съедает телячью котлету и пару оладьев с ананасным вареньем в третьеразрядном ресторане; это, вместе с чаевыми, стоит тридцать пять центов. Днем она завтракает на работе за шестьдесят центов в неделю и обедает за один доллар и пять центов. Вечерняя газета стоит шесть центов в неделю и две воскресных газеты — одна ради брачных объявлений, другая для чтения — десять центов. Итого — четыре доллара семьдесят шесть центов. Одета она очень скромно, но старается подражать моде. Как ей это удается при таком жаловании — я не берусь разгадать».

«Район Шестой авеню корректно именуется «Кругом сатаны». В продолжении он дает так называемую Дымовую трубу. Пролегая вдоль реки, параллельно Одиннадцатой и Двенадцатой авеню, Дымовая труба огибает своим прокопченным коленом маленький, неприютный Клинтон-парк. Обитатели Дымовой трубы занимаются освобождением обывателей от кошельков и прочих ценностей. Достигается это путем различных оригинальных и малоизученных приемов, без всякого шума. Городские власти предоставляют обывателю право изливать свои жалобы в ближайшем полицейском участке или в приемном покое больницы».

Шли недели. Деньги таяли со сказочной быстротой, и чеков от Мак-Клюра и из «Эйнсли» было явно недостаточно, чтобы покрыть все возраставший дефицит. Казалось, жизнь должна была научить его бережливости. Но, видимо, эта наука ему не далась. Ни копить денег, ни считать их он не умел.

Неожиданно из Питтсбурга пришло письмо, написанное большими, почти печатными буквами:

«Папа, — писала Маргарэт. — Я зачеркнула все сто дней в календаре, потом еще тридцать один и еще семнадцать. От тебя мы получали письма, но билета в Нью-Йорк там не было. Ты, наверное, забыл его купить, да?»

— Я думал, что она давно забыла, — пробормотал Билл. — Господи, бедная моя Марги, это не от меня зависит, что я тебя все время обманываю. Жизнь такая. Мы обманываем других, другие обманывают нас.

Он сел за стол, придвинул к себе лист бумаги и начал писать ответ.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал он.

На пороге остановился полный, с широким красным лицом человек и внимательно посмотрел на Билла.

— Я разыскиваю Сиднея Портера, или О. Генри, — сказал он.

Билл засмеялся и встал из—за стола.

— Оба они — это я, — сказал он.

— Ха, значит, я попал в точку! — обрадовался толстяк. Он затворил за собою дверь и протянул руку Биллу. — Меня зовут Боб Дэвис. Я работаю у Нобля в «Сэнди Уорлд». Можно присесть?

— Да, да, конечно! — воскликнул Билл. — Извините мою рассеянность. Значит вы — представитель «Сэнди Уорлд»? Прекрасно. Ваш шеф — Нобль? Жаль, что у моего шефа не такое громкое имя. Мой О. Генри работает только у О. Генри.

Толстяк расхохотался, хлопнув себя толстой ладонью по колену.

— Ловко это у вас! Чувствуется ваш стиль. Мы там, у себя в редакции, читали ваших «Воробьев из Мэдисона» и еще кое-что. Хорошо. Старик заинтересован. Он вызвал меня вчера к себе и сказал: «Иди, отыщи его». Я пошел. Вот я здесь.

Он послал вас заключить со мною контракт?

— Да, вроде этого, — сказал Боб Дэвис.

Они помолчали.

Биллу неудобно было спрашивать, какую ставку предлагает Нобль, а Дэвис что-то обдумывал, глядя в окно.

— Хотите виски? — спросил Билл.

— Спасибо, не откажусь. Не грех выпить стаканчик.

Билл открыл письменный стол, достал бутылку и налил себе и гостю. Дэвис повертел стакан в пальцах и выпил.

— Да, так вот что. Старик сказал, чтобы я предложил вам шестьдесят долларов за рассказ. Подойдет?

— На сколько рассказов в месяц он рассчитывает? — спросил Билл.

Дэвис удивился.

— На один, конечно. Больше одного, он сам понимает, не написать даже Сэму Клеменсу. Я говорю, конечно, о настоящей вещи.

— У меня уже есть договоренность с «Эйнсли» и с Мак-Клюром, — сказал Билл.

— Тоже на один в месяц?

— Нет, нет, — сказал Билл, — вообще на рассказы. Я им посылаю, когда у меня есть что-нибудь свободное.

— Хорошо. По правде сказать, старик Нобль и не рассчитывает быть монополистом ваших вещей. Он мне таки сказал: «Один в месяц, а что будет сверх — не мое дело».

«Мак-Клюру можно посылать раз в шесть недель, — подумал Билл. — А два рассказа в месяц я смогу написать.

В «Хьюстон Пост» мне приходилось писать по пять рассказов, да еще скетчи и стихи».

— Я, кажется, согласен.

Толстяк улыбнулся, вынул из кармана заранее составленный контракт и положил его на стол перед Биллом.

— Вот. На один год. Поставьте сумму и подпишитесь в конце.

«Марги, — написал Билл, когда Дэвис ушел. — Мы очень скоро будем вместе. Я не забыл про билет. Я просто вспомнил, что у тебя еще не кончились занятия в школе, и решил, что пришлю его попозднее — осенью».

И опять блокнот:

«Меблированные комнаты в районе нижнего Вест-Сайда. Их гостеприимство похоже на лживую улыбку продажной красотки. На оклеенных серыми обоями стенах висят картинки, которые по пятам преследуют всех бездомных: «Любовь гугенота», «Свадебный завтрак», «Первая ссора», «Психея у фонтана». Каминная доска. На ней скопились жалкие остатки крушения, оставленные робинзонами, когда парус удачи унес их в новый порт».

«Ресторан на Восьмой авеню. В зале два ряда столиков, по шести в каждом ряду. На каждом — судок с приправами. Из перечницы вытряхивается облачко чего-то меланхолического и безвкусного, как вулканическая пыль. Из солонки не сыплется ничего. Кроме того, на каждом столе имеется баночка подделки под сверхострый соус, «изготовленный по рецепту одного индийского раджи», как значится в меню…»

Миллионеры и разносчики, художники и трактирщики, плантаторы и генералы, священники и бродяги, жулики и врачи, полицейские и музыканты — они мирно, бок о бок уживались на страницах его волшебного блокнота. Теперь ему не приходилось долго раздумывать, о чем писать. Он открывал свою карманную энциклопедию, просматривал несколько записей и садился за стол.

Рукопись обычно была готова через три-четыре часа.

Потом начинались муки. Он переписывал рассказ много раз подряд, искал меткие, как выстрел, слова, подбирал сравнения и те обороты речи, которые могли до конца, четко и стройно передать его замысел. Стремительно разворачивающийся сюжет работал в его вещах точно и чисто, как хорошо отрегулированный мотор.

«Короткий Рассказ не есть Короткий Рассказ, если он не обладает оригинальностью, яркостью стиля, сжатостью, единством, великолепным содержанием и выдумкой», — любил повторять он.

Прошел еще месяц.

Билл выработал себе режим: две тысячи слов утром, две тысячи — после обеда, потом прогулка по Нью-Йорку (район Пятой авеню, взгляд на виллы миллионеров, Шестая авеню, знакомство с «дном» города, поворот, Двадцать девятая улица, еще поворот, Грамерси-парк, последний поворот, легкий коктейль или пиво в какой-нибудь закусочной) и с одиннадцати вечера до половины первого ночи — правка рукописей.

Седьмого числа каждого месяца он отсылал один рассказ Ноблю, шестнадцатого — Гилмену Холлу и «под занавес» — рассказ Мак-Клюру.

Потом стало чего—то не хватать.

Иногда во время работы к столу подбиралась тоска. Хотелось веселой, непринужденной болтовни, музыки, ярких огней, смеха, пестроты, праздничного шума.

Он вспомнил толстяка Дэвиса.

Ему с самого начала понравилась улыбка на широкой физиономии младшего редактора, его манера держаться и вести разговор.

«С таким можно куда угодно», — подумал он и написал Дэвису записку:

«Дорогой Бобдэвис, что вы скажете насчет того, чтобы вечерком удариться в кафе «Франс» для легкого отдыха? Я люблю болтать под музыку и запивать впечатления добрым шотландским виски.

С. Портер»,

Ответ последовал немедленно: «Я согласен».

Днем Нью-Йорк казался поблекшим. Трех и четырехэтажные дома, некрасивые, старые, построенные все на один манер, сжимали своими однообразными фасадами неширокие улицы. Нижние этажи были сплошь заняты закусочными, лавчонками с крохотными пыльными витринами, частными конторами и распивочными. Железные каркасы реклам, плакаты ревю, прислоненные прямо к стенам, сами облупленные стены, ворохи бумажного мусора на тротуарах, лотки с овощами и фруктами, выдвинутые в самую гущу толпы, — все это выглядело ярмарочно, неряшливо, иногда — просто убого.

Город оживал ночью.

Вспыхивали огни на Бродвее и Манхэттене. Фасады прочерчивались световыми линиями. На улицах появлялись хорошо одетые женщины и мужчины. Через окна, через неплотную ткань занавесей, взгляд проникал в яркую глубину ресторанчиков, где за мраморными столиками велись шумные разговоры, на подсвеченных снизу эстрадах танцевали молоденькие разбитные герлс и негры-музы-канты потели над своими банджо и трубами.

Билл не любил грохота и завываний джаз-бандов. Ему нравилась мягкая, ласковая, минорных тонов музыка. Под нее было легко думать, изобретать сюжеты, мечтать. Он облюбовал кафе «Франс» именно поэтому.

Сюда он и привел Дэвиса.

Они заняли столик в углу, дальнем от входа, и заказали бутылку шотландского.

— Приятное местечко, — сказал Дэвис, оглядываясь.

— Да, здесь недурно, — отозвался Билл.

Они пили виски маленькими глотками, надолго отставляя стаканы, курили и разглядывали посетителей. Маленький оркестр, отгороженный от зала полупрозрачным тюлем занавеса, заиграл что—то знакомое, неторопливое, затаенное.

Дэвис, размякший от уюта, музыки и виски, вопросительно посмотрел на Билла.

— «Камыши» Куперена. Это единственное место в Нью-Йорке, где их умеют исполнять, — сказал Билл.

— Откупорили вторую бутылку.

— А знаете, как все началось? — спросил Дэвис.

— Что?

— Наше знакомство.

Билл покачал головой.

— Ведь это я открыл вас.

— Ну, нет, — сказал Билл. — Приоритет принадлежит Мак-Клюру, за ним следует Гилмен Холл, потом Мэнси.

Я открыл вас Ноблю, — сказал Дэвис — Мы — я и Хайбиндер — прочитали «Красное и Черное» и «Художников». Хайбиндер посоветовал подложить журналы на стол шефу. «Идиотом он будет, если пропустит эти рассказы», — сказал он. Однако Нобль не оказался идиотом. Он вызвал меня, ткнул пальцем в вашу фамилию и сказал: «Иди и отыщи этого человека. Сначала предложи ему сорок долларов. Если не согласится — пятьдесят. В третий раз можешь набавить до шестидесяти». Я пришел к вам. Помните разговор? Вы засмеялись. Смех был хороший. Добрый. Я увидел, что торговаться бессмысленно и сразу предложил шестьдесят долларов. Вот как было дело.

Оба расхохотались.

— Спасибо, дружище, — сказал Билл.

За соседний стол уселась девушка, рыжеволосая, синеглазая, в шуршащем зеленоватом платье. Она оглянулась, увидела Билла и кивнула ему головой. Билл привстал, поклонился.

— Кто это? — спросил Дэвис.

— Так… Статистка в кордебалете. Я, к счастью, незнаком с дочерями миллионеров.

— Красивая девушка.

Билл грустно усмехнулся.

— Ее искусство стоит восемь долларов в неделю. После каждой получки она откладывает пятьдесят центов, а в конце месяца надевает свое лучшее платье, приходит сюда и «просаживает деньги с шиком», как она выражается.

— Вы ее хорошо знаете?

— О нет, мы только здороваемся и улыбаемся друг другу. Но жизнь-то этих девушек я знаю. Смотрите, сейчас она закажет портвейн и миндальное пирожное.

И действительно, через минуту перед девушкой поставили то и другое.

Бокал портвейна стоит сорок центов, а пирожное — пятнадцать. Через полчасика она закажет шампанское и ананасное мороженое. Это стоит ровно доллар. Потом немного спаржи — тридцать центов. И пятнадцать центов она дает на чай официанту. После этого кошелек ее пуст. Я знаю.

Черт побери, Билл, — воскликнул Дэвис, — ну и мастер же вы наблюдать!

— Работа, — улыбнулся Билл.

Он пригубил из стакана и, задумчиво глядя на девушку, произнес:

— Вот из-за такой рыжеволосой, из-за глупого легкого флирта меня чуть не убили в Южной Америке.

Дэвис придвинулся ближе и положил руки на колени,

— Рассказывайте. Вас я могу слушать весь вечер.

— В Мексике это было, — сказал Билл. — В столице. Не помню уж по какому случаю, в центральном отеле готовился грандиозный бал. Должны были присутствовать все видные граждане города, сам президент Порфирио Диау, весь кабинет министров и знать. Очень интересная штука, эти южноамериканские рауты, уж я-то на них насмотрелся. Однако этот чуть не вышел мне боком. И вот как. После официальной части начались танцы. Я стоял, прислонившись к колонне, и сравнивал костюмы испанцев и американцев. Я пришел к заключению, что у американцев нет национальных костюмов, как нет национальных традиций. Зато испанские дамы в тончайших шелковых чулках и в ярких широких кушаках, повязанных поверх красиво облегающих их фигуры костюмов, великолепно подходили ко всей обстановке зала и к самому духу вечера. Знаете, у них развито какое-то особое поэтическое чутье к одежде.

Среди танцующих была там одна пара. Он — высокий, элегантный, утонченный кастилец в костюме, расшитом цветной тесьмой и золотым позументом, красивый, как сам Люцифер. И она. Очень похожа на эту, только, конечно, выросшую не в таких условиях. Я сам не знаю, какой бес дернул меня поухаживать за ней. В танце она пронеслась мимо меня и в нескольких шагах дальше уронила с плеч свою мантилью. Я поднял кружево и, когда танец кончился, передал его ей. Она улыбкой поблагодарила меня. И тут вмешался кавалер.

— Сеньор, — сказал он, — я вижу, что вы иностранец. Вам неизвестны наши обычаи. Я сожалею, что не имею чести быть с вами знакомым, а не то бы я с великим удовольствием представил вас сеньорите. Но так как я не имею этой чести, то прошу вас — прекратите ухаживания за моей невестой.

Он, этот испанец, говорил благородно и вежливо, на превосходном английском языке. У него были отточенные, прекрасные манеры. Я любовался им, честное слово. Невольно напрашивалось сравнение с жадными на наживу неотесанными мужланами, которые украшают собою американские балы.

Ну вот. Начался новый танец. Ко мне подошел мой приятель, тоже американец. Он слышал мой разговор с испанцем и сказал, чтобы я был осторожнее. Я не послушал его. Какая-то бесшабашная удаль овладела мной. И снова, когда испанка пролетала мимо меня со своим кавалером, я улыбнулся ей. Кончился и этот танец. Умолкла музыка. Кто-то подошел ко мне. Я поднял глаза. Это был испанец.

— Я предупреждал вас, — сказал он и неожиданно, без размаха, режущим ударом в лицо свалил меня с ног.

Я тотчас вскочил. Бросился на него, обхватил его за талию и увидел в руке у него стилет. Еще момент и… Да, Боб, вам не с кем было бы заключать контракт. Потом я помню какую-то вспышку, взрыв, лежащего у моих ног испанца, растерянные, недоумевающие лица вокруг, бег по длинной лестнице и руку моего друга американца. Он втаскивал меня в экипаж и кричал кучеру: «Скорее, скорее!».

Оказывается, он тоже увидел стилет в руке кастильца, у него был револьвер; он рефлекторно, без всякого раздумья, выхватил его из кармана и выстрелил моему противнику в лицо.

Билл замолчал.

Рыжая девушка за соседним столиком заказывала шампанское и мороженое.

— Вот видите? — сказал Билл.

— Да, — ответил Дэвис. — А что было дальше?

Серенькая проза, Боб. Когда-нибудь я разоткровенничаюсь и расскажу. А сейчас мне хочется пригласить эту приму кордебалета за наш столик и расспросить о ее жизни.

… Ночь.

И сверканье огромного города.

И тротуары, политые дождем.

Они шли по асфальту, разбрызгивая ногами воду, пропитанную светом реклам.

Прощаясь, Дэвис улыбнулся так, что Билл подумал: до сих пор толстяк держался чуть—чуть в стороне, а сейчас он стал самим собой — хорошим, простым парнем, которому не удалось пробиться на Парнас и который до конца дней своих будет тянуть жесткую редакционную лямку.

… Как-то Дэвис сказал:

— Мне все время не хватало человека вроде вас, Билл. Я горожанин, профессиональный, закоренелый. Мне не пришлось увидеть прерии. Я никогда не выезжал из Штатов. Во мне нет той широты, которая есть в вас. Я доволен, что мы встретились. Вы, как творец, вкладываете в меня новую душу.

— Бросьте, Дэвис. Какой из меня творец!

— Я знаю, что говорю, Портер.

Билл пожал плечами. Однако было приятно. Он знал, что Дэвис не умеет льстить.

После тюрьмы Билл избегал встреч со своими бывшими товарищами по заключению. Единственный человек, которого он хотел бы увидеть, — Эль Дженнингс. Вот в ком была настоящая широта! Но от Эля давно не было писем.

Трудно выносить одиночество в городе с населением в четыре миллиона. И вышло так, что первый и последний человек, с которым Билл крепко подружился в Нью-Йорке и которому он осмелился рассказать кое-что о своем прошлом, был Боб Дэвис, младший редактор «Сэнди Уорлд». Он стал постоянным спутником Билла в путешествиях по «маленькому старому Багдаду над подземкой». Дэвис великолепно знал город. Он ходил по улицам с таким видом, будто сам их распланировал. Он мог рассказать историю каждого здания, каждого закоулка. Его интересно было слушать.

Билл платил Дэвису той же монетой. Он оглушал младшего редактора экзотическими рассказами о карликовых республиках Южной Америки. Однажды он признался, что южноамериканское прошлое мешает ему писать о настоящем.

Перед глазами у меня все время маячат корабли, берег Гондураса, Кордильеры и пальмы. Президенты, бананы, консулы, мулаты — все отплясывает какую—то бешеную сарабанду. Я пытаюсь разделаться с ними, пишу рассказ за рассказом, но ничего не выходит. Они требуют чего—то большего. Я до сих пор не знаю, что им нужно.

— Зато я знаю, — сказал Дэвис. — Хотите покончить с Южной Америкой одним хорошим ударом? Пишите роман!

Билл расхохотался.

— Нет, Боб. Такую штуку мне поднять не под силу. Я — рассказчик. Я не умею размазывать сюжет на двести-триста страниц. Бог с ним, пусть это делают те, кто любит болтать. Я считаю, что один хорошо продуманный абзац маленького рассказа стоит нескольких страниц романа. По-моему, романы пишут те, кто вообще не умеет писать.

— Не люблю спорить, однако вы неправы, Портер, — сказал Дэвис. — Ну хорошо, в таком случае изобретите новую форму романа. Роман, в котором каждая глава — отдельный рассказ, но все рассказы связаны единой мыслью. Каждый рассказ с таким концом, как вы умеете делать.

Билл раскурил сигару и долго смотрел на голубую струйку дыма, которая становилась все прозрачнее.

У меня тринадцать рассказов о всей этой южноамериканской братии. Если их чуточку переделать…

— Вот именно, переделайте их, — поддакнул Дэвис.

— Вы думаете, что-нибудь получится?

— Я уверен в этом. Я прочитал все эти рассказы, потом разложил их на столе… сейчас я вам покажу. — Дэвис выдвинул ящик стола и достал толстую папку. — Смотрите. Первым идет «Лотос и бутылка», который вы посылали Холлу в «Эйнсли», потом «Жертва купидона»… Между ними нужно что-нибудь вставить для связи. Затем «Игра и граммофон», он сюда великолепно подходит. За «Игрой» я поставил «Денежную лихорадку», а за ней…

Оба склонились над столом.

В полночь Билл распростился с младшим редактором.

— Два-три месяца мы с вами не увидимся, — сказал Портер. — Мне придется написать по крайней мере пять глав и сцепить всю вещь так, чтобы она не рассыпалась при чтении. Вы знаете, что я попробую? Кроме отдельных глав с неожиданными концами, сделать конец романа тоже неожиданным. Помните «Сквозь зеркало» Кэррола? В детстве я зачитывался этой книжкой, пока мне в руки не попали другие. Я покажу Латинскую Америку сквозь зеркало, которое умеет увеличивать. На три месяца мне придется стать Плотником, чтобы сколотить все рассказы в роман. Приходите ко мне только в самых важных случаях, Боб. Стучите в дверь двумя двойными ударами, это будет нашим паролем. Я всегда закрываю номер на ключ, когда работаю. О. Генри меняет свое имя. С этого вечера он кэрроловский Плотник. Ему нельзя мешать, иначе он может ошибиться и отрубить себе палец, а то и руку. До свидания, Боб. Спасибо за идею.

Прежде всего он отправил письмо Мак-Клюру:

«Хотите роман слов этак тысяч на сорок? Пальмы, президенты, корабли, башмаки, бананы, корсары, вооруженные фотокамерами, и флибустьеры, единственное оружие которых — нахальство, прекрасные сеньориты и падшие ангелы — и все это на ярком фоне тропиков. Рукопись могу выслать в начале следующего, 1904 года».

Мак-Клюр ответил не медля:

«Согласен. Мои условия: 2500 долларов сразу или по частям, как вы захотите».

«В таком случае, — ответил Билл, — пришлите мне сразу 300 долларов и по 100 высылайте ежемесячно, ибо в Нью-Йорке воздух не пригоден для питания, а святых акрид я не встречал даже в Центральном парке. Придется перейти на мирскую пищу, а это требует презренного металла».

Получив триста долларов, Билл засел за рассказы. Начиная с июля, он отправил в «Журнал для всех» «Маркиза и мисс Салли», Мак-Клюру, согласно соглашению, «Ладонь Тобина» и только после этого принялся за роман.

Работал он по ночам; эта привычка сохранилась со времен Колумбуса. Иногда в самый разгар работы в комнату врывался грохот. Он вздрагивал, поднимал голову, прислушивался. Наверное., по коридору опять бредет черный Джо, толкая перед собою тачку с очередным мертвецом. Он искал глазами стойку с лекарствами, но взгляд наталкивался на плохонькую копию «Святой Инессы» Рибейра над столом, и он соображал, что мимо отеля по улице просто прокатился запоздалый грузовой фургон.

И в один из дней, загруженных, как тяжелый фургон, в один из дней, в котором не оставалось свободного уголка, как в тесно заставленной квартире, пришло письмо из шестого круга ада. Знакомые остроконечные буквы слились в горестный крик:

«Мой дорогой, мой далекий товарищ, это письмо случай помог мне послать из Ливенворта. Вот как все обернулось. И не надо фрахтовать кареты И нанимать герольдов для торжественной встречи.

Этот Иисус Навин, обещавший остановить луну в небе, этот шелудивый Марк Ханна, который хвастался, что пьет из одной бутылки с президентом Мак-Кинли, оказался самым обычным вруном, наподобие тех, что треплются по вечерам на заднем крыльце бакалейных лавочек в Западных штатах.

Вот как все было. После того разговора — помнишь? — Дэрби, выйдя из своего кабинета, сказал:

— Твое дело верное, Дженнингс. Он сказал, чтобы я подготовил все бумаги. Тебе повезло, как консерватору на выборах. Такой удачи эти стены не знали, наверное, со дня своего сотворения.

И я начал собираться, Билл. Какое это было время, если бы ты знал! Все мне улыбалось, вплоть до последнего гвоздя, до последней пылины в луче солнца.

И я опять превратился в мальчишку, доверчивого и глупого, как годовалый бычок, которого собираются выпустить из загона. И я мечтал. Ты не поверишь о чем, Билл! О ветре, о камнях на дороге, о запахе цветущей травы, об улыбке первого встречного ребенка. Вот о чем я мечтал целых два месяца!

Наконец Дэрби вызвал меня и молча сунул под нос бумагу — заключение кассационного суда штата.

Я не знаю, о чем болтал Марк Ханна в Вашингтоне или в административном управлении штата, но лучше бы он вообще молчал. В бумаге было написано, и написано очень складно, о переводе меня в уголовную тюрьму Ливенворт — и ни слова о помиловании.

Будь я проклят, если поверю теперь хоть одному слову хотя бы даже самого президента. Мне все равно. Мне терять нечего. Я вне игры. Но Марк Ханна… Для чего он это сделал? Демократический жест? Игра? Но ведь я еще человек, я все чувствую и все понимаю, и такая игра, прости меня, Билл, похожа на ограбление до нитки нищего в зимнюю стужу.

И знаешь что еще они сделали? Они меня везли до самого Ливенворта в строгих наручниках, в браслетах с зубчиками…»

Билл опустился на стул и сжал виски ладонями.

— Эльджи… — пробормотал он. — Мой дорогой благородный Эльджи, я все понимаю, все чувствую… Но что я могу сделать, чем помочь?.. Я сам пария в этом мире, сам скрываюсь от своего прошлого под маской, вылепленной еще в Колумбусе. И я трус… Как часто я боюсь самого себя, если бы ты знал!.. Боюсь Вильяма Портера, который затаился где-то в глубине меня и ждет своего часа… И к тому же я еще лицемер. Я продаю людям сказки, продаю людям не настоящую Америку, а выдуманную, приглаженную, ловко подкрашенную акварелью… Эльджи, Эльджи, я не могу иначе, пойми! Ведь все мы — марионетки, которыми играет судьба…

… В августе роман был вчерне закончен. Оставалось, как он говорил, «довести его до точки». Для этого нужно было опять «потереться» среди латиноамериканцев, и он начал частенько заглядывать в латинский квартал Нью-Йорка, в немецкий ресторан на Шеффел Хилл и в отель «Америка» на 50-й улице, где собирались адмиралы, капитаны и сеньоры, выброшенные революциями из своих стран. Внешностью он производил внушительное впечатление, щедро платил за выпивки и мог целыми часами сочувственно выслушивать истории разных политических интриг. Его мимолетные знакомые не скупились на рассказы о своих партиях, и о своих деяниях, и о своем прошедшем могуществе, и о надеждах когда-нибудь снова возвратиться в свои банановые республики.

Однажды толстенький сальвадорец в военной форме с пышными золотыми эполетами, отрекомендовавшийся адмиралом доном Сабасом Феррейро, предложил ему место министра просвещения в своем будущем правительстве.

— Сейчас я в Estados Unidos[9] для того, чтобы испросить у сеньора президенте Рузвельта кое-какие суммы, необходимые для вооружения моей армии. У меня есть несколько сотен сильных, благородных людей, которые помогут мне покрыть нашу родину славой и честью. Вы умный, образованный человек, джентльмен, я это сразу увидел. Такие люди нужны моей бедной республике. Вы созданы для служения истине и науке. Я поговорю с сеньором президенте, и, надеюсь, он утвердит вашу кандидатуру в моем правительстве…

Билл наслаждался болтовней пьяного адмирала.

Внутренне он хохотал, он надрывался от смеха, но лица сохранял спокойное и вежливое. Немало пришлось повидать ему таких адмиралов. Все они мечтали о возвращении в свои страны, но по своим многочисленным встречам и десятиминутным знакомствам он знал, что ни один из них не вернулся в свой белокаменный дворец. Он встречался с бывшими военными министрами, которые в Соединенных Штатах занимали скромное место владельцев табачных лавочек, и с генералами, которые ловко орудовали метлой на улицах Бронкса и Бруклина. Он прекрасно знал, что никогда дон Сабас Феррейро не переступит порога Белого Дома и не встретится с «президенте Рузвельт». Кончатся деньги, которые ему удалось украсть у своего народа и вывезти из своей страны. Некоторое время он проживет благотворительностью своих знакомых, а когда иссякнет и этот источник и блестящий мундир станет похожим на потрепанный карнавальный наряд, адмирала уже не будет в отеле «Америка». Тогда, вероятнее всего, с ним можно будет столкнуться в длинной очереди людей с голодными лицами у биржи труда.

— Ну как, сеньор, вы принимаете мое предложение? — Дон Сабас покровительственно потрепал рукав Билла и откинулся на спинку кресла.

— Это очень серьезный вопрос, сеньор Феррейро, — с достоинством ответил Билл и, привстав, поклонился. — Я не могу ответить сразу. Мне нужно подумать.

— Да, да, вы правы, — кивнул дон Сабас. — Большие дела никогда не свершаются в один день.

… Билл шагал из угла в угол своей комнаты в отеле «Марти». Иногда он подходил к столу, не присаживаясь, набрасывал несколько стремительных строк на большом листе бумаги и снова начинал мерять комнату шагами. Лицо его становилось то надменным, то серьезным. Иногда он громко хохотал, потирал руки. Он заново переживал все написанное.

— Шут гороховый, — пробормотал он, вспоминая разговор с доном Сабасом.

Перо заскрипело по бумаге —

«… Крошечные опереточные народы забавляются игрою в правительства, — писал он, — покуда в один прекрасный день в их водах не появляется молчаливый военный корабль и говорит им: не ломайте игрушек! И вслед за другими приходит искатель счастья, с пустыми карманами, которые он жаждет наполнить, пронырливый, смышленый и жадный делец — янки…»

Он бросил перо на стол и подошел к окну. В стороне Манхэттена сквозило через черную сеть ветвей белесое рассветное небо. Больные, холодные оттенки лежали на домах спящего города.

Окончив роман, он сразу же послал рукопись издательству Мак-Клюр, Филиппе и К0. От Мак-Клюра пришло письмо и чек на 1500 долларов.

«Я уверен, — писал издатель, — что книга будет пользоваться спросом и приобретет колоссальный успех, поэтому мы увеличили сумму Вашего гонорара до 3000. За вычетом 300 долларов, высланных по Вашему требованию, и ста долларов ежемесячно в течение года, Вам причитается 1500 долларов. Поверьте, это царская оплата первой книги еще неизвестного писателя.

Как видите, наше издательство не останавливается ни перед какими расходами, чтобы поддержать расцветающий талант, и выражает надежду, что следующая ваша книга будет издана тоже нашей компанией».

— Прекрасно! — воскликнул Билл. — Это письмо похоже на восхитительную поэму. Особенно хороши те строчки, в которых так и мелькают единицы, пятерки и нули. Господа издатели, поверьте мне, лучшего, чем такие вот письма, вы никогда ничего не писали!

Он тщательно оделся, спустился в вестибюль отеля и позвонил по телефону Дэвису.

— Мистер Боб, — торжественно сказал он в черную трубку, теплую от предыдущего разговора. — Я — калиф. Во внутреннем кармане моего пиджака лежит лепесток волшебного лотоса. С помощью его я могу делать чудеса. Дорогой мой визирь, приглашаю вас прогуляться по Багдаду инкогнито. Встреча через полчаса в салоне «Лост Бленд».

— Я немного устал, Дэвис, — сказал он младшему редактору, когда они уселись за столик. — Я хочу отдохнуть. Целый месяц… нет, недельки три я хочу ничего не делать. Я буду Гарун аль Рашидом. Я хочу разменять свой чек двадцатицентовыми монетками и бросать их горстями в толпу.

— Книга еще не вышла, Билл, подождите, — сказал Дэвис.

— К черту книгу, Боб! Важна не цель, а путь, которым к ней идешь. В самом деле, получится из полутора тысяч долларов мешок двадцатицентовиков?

И началось то, что Билл называл «налетом на старый Багдад».

Он не посещал какие-нибудь отдельные районы города. Его привлекало абсолютно все.

Утром его можно было встретить в Мэдисон-сквере, где среди зелени стояла грубо высеченная статуя Дианы, на плечах которой лежали черные эполеты городской копоти. К полудню он перекочевывал в Грамерси-парк или в Унион-сквер. Обедал он в ресторане Богля на Восьмой авеню, а под вечер направлялся в нижний Вест-Сайд, в кварталы красных кирпичных домов и притворялся, будто хочет снять комнату. Он осматривал одну комнату за другой, торговался с хозяйками, придирался к какому-нибудь пустяку и хохотал, когда накаленная до красного свечения его замечаниями хозяйка с треском захлопывала за ним дверь.

Любил он съездить в деловой центр Манхэттена и потереться там среди банковских служащих, маклеров и политиканов. Иногда уходил на целый вечер в «Луна-парк» на Кони-Айленд и смеялся, и пел, и забавлялся там, как мальчишка, среди пестрой толпы гуляющих.

У знакомого терапевта он открыл своего рода «текущий счет» и постоянно посылал к врачу на прием бродяг, пропойц, калек и безработных, которые не могли сами заплатить за свое лечение.

Однажды Боб Дэвис появился в отеле «Марти» в строгом черном костюме. Ослепительная манишка топорщилась на его груди. Новенький котелок прикрывал редкие волосы. Матово поблескивала кожа дорогих ботинок.

— Черт возьми, Боб, ради чего такая пышность? Может быть, вы стали совладельцем «Унион Пасифик» или получили наследство? — воскликнул Билл, увидев своего друга в столь необычном для него наряде.

«Унион Пасифик» прекрасно обходится без меня, — сказал Дэвис, усаживаясь в кресло. Он вынул из кармана огромный коричневый бумажник и бросил его на стол. — Угадайте, Портер, что у меня здесь?

— Конечно, наследство.

В других делах вы более проницательны, дружище. Ваше обоняние нечувствительно к деньгам. Это и хорошо и плохо.

Дэвис открыл бумажник и подал Биллу вчетверо сложенный лист бумаги.

— Нобль послал меня к вам. Сказал: «Покажите Портеру вот это. Что он ответит».

Билл развернул бумагу. Это был договор. Главный редактор и издатель «Уорлд» предлагал сто долларов за один рассказ в неделю в течение года.

— Ого! — сказал Билл. — Старик начинает меня ценить. Дэвис подал Биллу перо. Движения его были медленны и торжественны.

Сто долларов за рассказ любого объема, хоть в десять строк. Такого предложения от издательств не получал даже сам Марк Твен.

Марк Твен получает десять центов за слово, — сказал Билл. — Я не умею писать коротких рассказов. Моя норма — от трехсот до тысячи слов.

Он опустил перо на бумагу и размашисто подписался.

— Вы оделись к случаю, Боб. Сегодня мы направимсяс вами в оперу.

«Короли и капуста» вышли в декабре 1904 года. Как предсказывал Мак—Клюр, книга дала работу критикам. Первым отозвался журнал «Оутлук», посвятив роману целую страницу. За ним подали свои голоса «Букмэн», «Независимый» и «Критик». Писали не только о романе, но и о рассказах, что были опубликованы в «Мак-Клюрс мэгэзин», «Космополитэн» и в «Журнале для всех». Мнения были, в общем, хорошие, хотя и разные. Критики сходились в одном:

«… В Америке не было еще писателя, который довел бы до такого совершенства технику короткого рассказа».

Дэвис подчеркнул эти строчки красным карандашом.

— Я ждал этих слов, Портер, и дождался. Вот та дверь, через которую вы войдете в литературу. Приветствую вас и завидую вам. Нет, нет, это хорошая зависть. Она не подтачивает человека, а поднимает его. Сегодня у меня под пиджаком крылья. Можете пощупать, если не верите. Кстати, когда вы начали писать, Билл? И как это у вас началось?

Портер пожал плечами.

— Как началось? Право, не знаю. Мне всю жизнь хотелось быть писателем. Наверное, это желание и сделало меня тем, кто называется сейчас О. Генри. А писать я начал еще мальчишкой. Писал стихи, скетчи, пьесы, шутливые поздравительные адреса. Все это, конечно, неважное, слабое, обыкновенная литературная чепуха. Первое стоящее, что я написал, называлось «Месть лорда Окхэрста». Мне было тогда двадцать два года. Мне и сейчас нравится этот рассказ.

Дэвис грустно помолчал. Потом улыбнулся бледно и жалко.

— Я тоже хотел писать. Господи, сколько бумаги я извел на свои попытки! Но выходили какие-то серенькие, заурядные рассказы. Я стыдился их… — Он махнул рукой. — Хорошо, что я очень скоро понял, что писателя из меня не выйдет…

Билл похлопал Дэвиса по плечу:

— Бросьте, Боб. Шире крылья! Вы еще напишете книгу — и замечательную. Когда путь труден, человек становится настойчивым и злым. Мне тоже жизнь ничего не давала в готовом виде. Все — каждый пример, каждую мысль, каждое правило поведения — я брал у судьбы горбом своим. Поэтому я ненавижу тех баловней, которым все в жизни с самого начала открыто и легко доступно. Такие баловни, по-моему, не живут по-настоящему, а прозябают. Их ошибка в том, что они родились…

ГЛАВА ОБ ИСХОДЕ ИЗ АДА, о четырех миллионах, о том, как продают вещи, о встрече с прошлым и о записке, которой следовало прийти двадцать пять лет назад

20 мая 1901 года в Буффало открылась четвертая всеамериканская выставка. На ней были представлены почти все страны континента. Тридцать шесть зданий и одиннадцать павильонов распахнули свои двери для посетителей. Зрелище было обставлено с невероятной пышностью и размахом. Даже сводный военный оркестр состоял из пятисот двадцати инструментов.

сентября выставку посетил президент Мак-Кинли и произнес полуторачасовую речь о расширении рынков сбыта за границей.

сентября, около четырех часов дня, Мак-Кинли стоял в музыкальном павильоне выставки и, по заведенному обычаю, пожимал руки сотням проходивших мимо людей. Через толпу к нему пробился молодой парень в рабочей спецовке, правая рука которого была обернута платком. Президент протянул руку левой руке подошедшего. В тот же момент человек в спецовке быстро поднял перевязанную правую руку, отрывисто щелкнули два выстрела, и тяжело раненный Мак-Кинли упал назад, на руки одного из зрителей.

14 сентября президент умер.

Расследование убийства не привело ни к каким результатам. Поэтому убийцу объявили анархистом и без долгих хлопот электрокутировали.

Пост главы государства занял вице-президент Теодор Рузвельт.

В 1904 году, в связи с законом об амнистии, Рузвельт просматривал наиболее сенсационные уголовные дела. Среди прочих ему попалось дело Эльджи Дж. Дженнингса, поездного налетчика и грабителя банков.

Изучив это дело, Рузвельт пришел к выводу, что приговор, осудивший упомянутого Э. Дж. Дженнингса на пятилетнее заключение в Ливенворт, не имеет силы, ибо его приговорили к этому наказанию уже после того, как он был осужден на пожизненное заключение.

Материалы были переданы в кассационный суд. На этот раз федеральный кассационный окружной суд сработал с удивительной быстротой. Решение по делу Э. Дж. Дженнингса пришло через месяц.

Такова была извилистая тропа, приведшая к освобождению Эля из уголовной тюрьмы форта Ливенворт.

«… После всех испытаний, невзгод и тяжелой нужды я, кажется, начал выбиваться на прямую дорогу, — писал Эль. — Мне удалось получить место адвоката в Оклахоме. Скажу откровенно — не ахти какое — но я уже провел здесь несколько процессов, и несколько раз на мою долю выпадал успех. С прошлым покончено навсегда. Прошлое перечеркнуто. Теперь мое будущее зависит только от меня самого, если только, конечно, опять не появятся какие-нибудь подводные камни. Но и в этом случае я пойду к истине другим путем.

Народ здесь простой, общительный, и мне хорошо среди этих людей. С ними можно разговаривать откровенно и вести дела, не боясь, что получишь удар из-за угла.

А вы знаете, как я ненавижу лицемерие, интриги и двурушничество.

Билл, мне кажется порой, что вы забыли меня, что вместе с прошлым вы похоронили память о наших вечерах в почтовой конторе Колумбуса. Или вы не хотите водить компанию с бывшим вечником? К слову замечу, что этот вечник собирается добиться свидания с Теодором Рузвельтом в Белом Доме. Он хочет получить полное помилование с восстановлением всех прав. Никакие триумфы в зале суда не могут в этом отношении успокоить меня. Всякий раз, проходя мимо избирательного участка и видя, как люди опускают в урны свои шары, я испытываю чувство мучительного унижения и неполноценности. Вот почему со времени своего освобождения я без устали добиваюсь восстановления в правах. Самые видные республиканцы в Оклахоме хлопочут за меня. Больше всего я надеюсь на одного из них — начальника федеральной полиции Джона Эбернесси. Это страстный охотник. Когда Тедди Рузвельт приезжал к нам в штат, Эбернесси охотился с ним на волков. Оба они искренне привязаны друг к другу. Эбернесси согласился поехать со мной в Вашингтон и доложить президенту о моем деле».

Ни Бобу Дэвису, ни Холлу, никому из своих новых нью-йоркских знакомых Билл не рассказывал о Колумбусе. Только несколько раз среди разговоров с младшим редактором он упомянул о своем «друге с Индейской территории». Теперь он сказал Дэвису:

— Скоро вы увидите интересного человека.

«Эльджи, дорогой, — написал он в Оклахому, — я рад, что вы, наконец, дали знать о себе. Я в восторге, что дела ваши налаживаются. Мне хотелось бы вас увидеть и показать вам со щедростью Гарун аль Рашида свой Багдад. Не завернете ли вы после Вашингтона в Нью-Йорк? Клянусь, это так же интересно, как ежедневный обход камер в нашей бывшей резиденции.

И еще об одном. Как поживают ваши «Всадники прерий»? Удалось ли им доскакать до слова «конец», или они так и затерялись в степях и лесах Дальнего Запада? Я надеюсь, что вы не бросили их на произвол судьбы. Запомните, Эль: тот, кто начал писать, этого дела никогда уже не оставит. Исключений почти нет. Может быть, вам нужна моя помощь?»

Он отправил письмо и начал размышлять, куда бы пойти сегодня вечером, но вдруг вспомнил о том, что Мак-Клюру не отправлена очередная рукопись. Он вздохнул и уселся за стол. Рассказ назывался «Выкуп Мака Лонсберри». Он тер лоб и старался придумать ту фразу, от которой начинается поворот к неожиданному. Фраза не приходила. В голове звенели обрывки слышанных днем разговоров, газетные заголовки, слова какой-то глупой песенки. Жизнь неслась вперед в темпе тустепа. Он чувствовал себя втянутым в это движение, опутанным прочными нитями отношений с другими людьми, разорвать которые он не в силах. И все ради денег. Тысячу долларов он послал в Питтсбург вместе с подробным письмом, что нужно купить для Маргарэт. Он просил, чтобы миссис Роч не стеснялась в расходах. Он все еще чувствовал себя виноватым перед дочерью и считал себя очень плохим отцом.

После статей в журналах «Критик» и «Оутлук» на него обратили внимание. То, о чем он мечтал за конторкой тюремной аптеки, сбылось. Издатели присылали ему любезные письма, в конце которых, перед стереотипными словами «преданный Вам такой-то», просили прислать «что-нибудь небольшое, слов на 100–150». У него было достаточно денег, чтобы пойти на всю ночь в самый дорогой ресторан Нью-Йорка и дать на чай швейцару десятидолларовую бумажку. Дэвис получал на его имя множество писем от читателей и поклонников. С ним искали встреч видные люди города. Его приглашали в литературные салоны. К нему прорывались репортеры.

Но он был верен своему принципу. Он вступал в разговоры с первым встречным бродягой, он пел, танцевал и забавлялся, как школьник, в «Луна-парке», он целыми вечерами мог толкаться среди праздничной толпы, но от официальных приглашений он всегда отказывался, а от репортеров ловко отделывался. Напрасно издатели газет просили у Билла разрешения напечатать его портрет. Даже Ноблю он отказал в этом, раздраженно прибавив: «Я выдумал себе псевдоним для того, чтобы спрятаться. Пусть читатели принимают меня таким, какой я есть в своих рассказах. Пусть они принимают мою душу, лицо при этом видеть не обязательно». Дэвису он сказал, что встречи с писателями только помешают работе.

— Начнутся всякие пересуды, споры, болтовня о так называемом мастерстве. Я не люблю этого. Я отдаю читателям то, что у меня есть. Я делаю это, как могу. Не хватает еще, чтобы я тратил время на разговоры о своих и чужих вещах! Но не только это было причиной. Где-то в глубине души жила мысль, что он такой же отверженный, как и Эль, что все, чего он добился в столице, может сразу кончиться, достаточно только людям узнать о его прошлом. Он не знал, что делать с тем страшным в жизни, которого пришлось хватить ему через край. Он боялся прямо взглянуть в лицо даже собственному несчастью. Иногда этот страх разрастался, охватывал его целиком, и тогда он сутками не выходил из отеля и писал, писал с фанатическим упорством, по многу раз переделывая уже готовые вещи.

У критиков есть страшное слово — автореминисценция, подражание самому себе. Так они говорят о писателе, который не находит новых слов для того, чтобы выразить новую мысль, и в поисках этих слов обращается к своим старым вещам. Читатели говорят проще: «он выписался».

Одна из нью-йоркских газет поместила на своих страницах заметку, начинающуюся вопросом:

«Когда О. Генри начнет повторять О. Генри?»

Автор заметки утверждал, что ни у одного гения в мире не хватит фантазии, чтобы написать одним и тем же сюжетным приемом пятьдесят разных по содержанию рассказов. «С пятьдесят первого он неизбежно начнет повторяться», — предрекал автор.

К апрелю 1905 года у Билла набралось пятьдесят семь рассказов. Все они были написаны единым сюжетным приемом, и ни в одном из них Билл не повторялся.

Мак-Клюр и Филиппе торопили его со второй книгой. Он решил отобрать двадцать пять лучших своих рассказов о «восточной столице» и послать их издателям. Он давно придумал название для книги: «Четыре миллиона». И предисловие уже было написано. Вот что в нем говорилось:

«Недавно кто-то вздумал утверждать, будто в городе Нью-Йорке имеется всего четыреста человек, достойных внимания. Но потом явился другой, поумнее — составитель переписи, — и доказал, что таких людей не четыреста, а значительно больше: 4 000 000. Нам кажется, что он прав, и потому мы предпочитаем назвать наши рассказы «Четыре миллиона».

Он показал подобранные рассказы Дэвису. Младший редактор внимательно просмотрел подборку.

— Отличная книга, — сказал он. — Кстати, знаете, в чем успех ваших вещей? В том, что вы умеете подмечать смешное в печальном и печальное в смешном. И смех у вас хороший, добрый, в нем нет грубости.

— Когда-то я смеялся по-другому, — сказал Билл, — и прогорел на этом смехе. В наше время смеяться нужно осторожно. Сейчас я даже не смеюсь, а улыбаюсь. Все рассказы, которые вы только что просмотрели, написаны с грустной улыбкой. Хорошим концом, благополучной развязкой я хочу сказать людям: «Не верьте мне! Такого в нашей жизни еще не бывало. Но, прочитав, постарайтесь, чтобы так вышло». Понимаете?

— Вы будете большим писателем, Портер, — сказал Дэвис. — Может быть, не таким, как Марк Твен или Джек Лондон, но не менее популярным.

Билл усмехнулся, покачал головой и ничего не ответил.

Весной он распростился с отелем «Марти» и переехал в удобную квартиру из двух комнат на Ирвинг-Плас, в районе Девятнадцатой улицы. Сюда он приходил только отдыхать. Здесь, в комнатах с приспущенными желтыми шторами на окнах, он попытался создать себе подобие уюта, подобие той домашней тишины, которой не знал вот уже восемь лет. Он купил маленький светло-желтый письменный стол, чернильный прибор, простой и строгий, из полированной стали и граненого стекла, поставил рядом с прибором календарь и на угол стола положил свою первую книгу. Он решил, что за этим столом он будет делать только беглые заметки, но никогда не будет писать. «Ведь где-нибудь должна быть у человека тихая пристань».

Для работы он снял комнату в отеле «Каледония».

Пришло еще одно письмо от Дженнингса. Он, по совету Билла, продолжал работать над «Всадниками прерий». Теперь они назывались «Ночными наездниками». Билл чувствовал, что книга получится интересная, может быть, войдет даже в число бестселлеров. Дженнингсу не хватало только чувства меры в описаниях и композиции, это Билл увидел еще в Колумбусе, но рассказывать Эль умел.

«… Кажется, вчерне я закончил рукопись. Черт ее дери, Билл, я никогда не переписывал столько раз подряд конспекты своих речей для судебных заседаний, а над этой штукой пришлось попотеть.

Раньше мне казалось, что писатели — бездельники. Сиди себе пописывай, что бог на душу положит, да получай денежки. Но теперь я узнал, сколько крови портит каждая неудача…»

«Эльджи Дженнингсу, Западному! — ответил Билл в тот же день. — Дорогой Эль, получил ваше письмо. Надеюсь, что за ним скоро последуете вы сами.

Я, кажется, прочно осел в Нью-Йорке. Вы не поверите, Эль, у Билла Портера, у Вильяма Сиднея Портера, южноамериканского искателя приключений, флибустьера, птицы, которая потеряла гнездо, — очаровательная квартирка на Ирвинг-Пласс, 55. Признаюсь, для полноты жизни мне сейчас не хватает одного — вас, дорогой Эль. А теперь приготовьтесь. На следующих страницах письма я буду самыми разнообразными приемами убеждать вас посетить Нью-Йорк…»

В марте ушел из «Уорлд» Нобль.

Он позвал всех сотрудников в свой кабинет и, сидя за столом, долго жевал бесцветными старческими губами. Глаза у него слезились, он вытирал их пестрым носовым платком.

— Вот в чем дело, ребята, — сказал он, когда собрались все. — С завтрашнего дня у вас будет новый босс. Я ухожу. Мне восемьдесят шесть лет. «Сэнди Уорлд» — большое дело. У меня силы осталось ровно столько, чтобы поехать к моему сыну на Запад и кончить свои дни на ферме. На наше издание у меня силы больше нет. Вот все, что я вам хотел сказать. Благодарю вас за работу. Можете идти.

Новый редактор носил старинную фамилию и гордился своим голландским происхождением. Его звали Калеб Ван-Гамм. Он долго присматривался к своим сотрудникам. Однажды он вызвал Дэвиса и спросил:

— Что это за человек — О. Генри?

Дэвис рассказал ему о том, как он приглашал Портера для Нобля, о его рассказах и о его первой книге «Короли и капуста». Ван-Гамм слушал, глядя куда-то в сторону.

— Не понимаю, почему вы в таком восторге от его рассказов. Кое-что я читал. По-моему, он заурядный газетный репортер, но не писатель. «Короли и капуста» — опасная книга. Она подрывает авторитет Штатов в Южной Америке. Ваш О. Генри там кривляется на каждой странице. Это кривлянье мне не нравится. У него, видите ли, официальный представитель нашей страны все вечера проводит за бутылкой на террасе консульства и распевает непристойные песни. Или такая фраза: «В том году в Соединенных Штатах среди прочих несчастий был президент-демократ». Что это такое, по-вашему, а?

Дэвис ответил Ван-Гамму, что эта книга была задумана как веселая буффонада, что в ней много остроумия и выдумки и что автор не называет там никаких определенных лиц и местностей.

— Ну, уж это вы извините! — вскипел Ван-Гамм. — Только безнадежному кретину неясно, про что он там распространяется. Короче — я требую прекратить с этим самым О. Генри всякие отношения.

— Тогда можете сразу уволить и меня, — сказал Дэвис.

Через неделю младший редактор перешел в журнал «Мэнси», а О. Генри заключил с журналом пятилетний контракт на рассказ в неделю. Сейчас он уверенно стоял на ногах и подобные передряги вызывали только легкое раздражение.

Билл ходил по своему номеру в гостинице «Каледония», изредка поглядывая на стол. По столу были разбросаны листы рукописи. Множество бумажных шаров валялось на полу. Билл писал рассказ о биржевом маклере. Он никогда не правил готовый текст. Если фраза не получалась, он комкал бумагу, скатывал ее в шар и бросал на пол. Весь предыдущий текст переписывался начисто. Сколько ошибочных фраз, неудачных определений или бледных сравнений — столько бумажных шаров на полу. Это сильно замедляет работу, но ничего не поделаешь.

На днях коммивояжер фирмы «Ремингтон» предложил ему пишущую машинку. Он долго расхваливал ее качества, поставил ее на стол, заправил под валик лист бумаги и с пулеметной скоростью отстучал следующее:

«Тот, кто хочет идти в ногу с прогрессом, приобретает наш «Ремингтон». Для того, чтобы изучить клавиатуру и набрать соответствующую скорость, нужно затратить всего три или четыре недели. Это, так сказать, начальный капитал, который впоследствии все увеличивается. Наша машинка экономит ваше время, увеличивает ваш досуг и позволяет быстрее продвигать рукописи в издательствах».

Действия коммивояжера были похожи на манипуляции фокусника. Он щелкнул какими-то блестящими рычажками, отогнул длинную металлическую планку, выдернул из-под резинового валика бумагу и подал ее Биллу.

— Посмотрите, какая четкость! А шрифт! Это же загляденье. Наша фирма разрабатывает специальные формы шрифтов. Есть шрифты латинские светлые, латинский курсив или, если желаете, латинский полужирный. Если хотите, мы можем поставить вам даже гермес. Ну как, надеюсь, вам нравится?

— Неплохо, — сказал Билл.

Коммивояжер еще усерднее захлопотал около машинки.

— Смотрите, вот это — клавиша верхнего регистра. Вы можете, если хотите, писать крупными буквами. Вот здесь расположен звонок, он предупреждает вас о том, что строка кончилась. Вот здесь находится…

— Извините, — сказал Билл, — а автомобильного клаксона там нет?

Коммивояжер захохотал и подмигнул Биллу.

— И ведь дешево, — сказал он. — Всего-навсего сто долларов. Вы знаете, что на нашей машинке была отпечата напервая в мире рукопись для издательства? И знаете кем? Самим Марком Твеном! Он отпечатал на машинке своего «Тома Сойера».

— Видимо, это был главный козырь торговца. Он торжественно умолк и многозначительно посмотрел на Билла.

— Вы говорите, «Том Сойер»? — переспросил Билл.

— Да! — воскликнул коммивояжер. — Именно поэтому «Том Сойер» был издан сразу после написания!

— Вы так думаете? — сказал Билл. — Может быть, в этом сыграло роль что-нибудь другое?

— Нет, нет! — сказал коммивояжер. — Сам Марк Твен говорил об этом.

— Вот как?! — воскликнул Билл. — Я доволен, что познакомился с приятелем Марка Твена. Весьма доволен и польщен! Скажите, а под диктовку на вашей мясорубке быстро выходит?

Посмотрите сами, — сказал коммивояжер, заправляя в машинку чистый лист. — Что желаете продиктовать?

Пишите, — Билл отошел к окну. — «В моей комнате существует такая замечательная вещь, как дверь. Она открывается наружу, в коридор. В девяти шагах налево по коридору — лестница вниз. Одиннадцать ступенек к выходу. Прошу убедиться, что этих ступенек ровно одиннадцать, а не десять или двенадцать». Все.

Коммивояжер с любезной улыбкой вынул лист и перечитал написаное. Улыбка погасла на его лице. Он бросил лист на стол, молча упаковал машинку и молча вышел из комнаты. Билл растворил окно. Он дождался, когда торговец появился на улице, и крикнул:

— Видите ли, мистер «Ремингтон», у меня нет времени осваивать клавиатуру вашей фисгармонии!

«Когда они хотят продать что-нибудь, они идут на все, — думал Билл. — Они могут цитировать великих поэтов, государственных деятелей, священное писание. Они призовут себе в свидетели ангелов небесных, пророка Магомета, сатану Аваддона. Они будут ползать в пыли у ваших ног, лизать ваши руки, льстить самым непристойным образом, лишь бы только продать то, что им нужно. О черт! Даже в школах начальной ступени учат этому. Учеников никогда не спрашивают, что они думают, а только — что они запомнили. Их учат, что образование — это капиталовложение, которое в будущем при умелом использовании может принести хорошие дивиденды. Они повторяют вслед за учителем имена великих американцев, которые стали миллионерами, имея за плечами всего лишь четыре класса начальной школы…»

Билл достал из кармана горсть монет и высыпал их на стол. Он долго и внимательно разглядывал деньги. В чем их сила? Почему люди тратят иногда целую жизнь, чтобы накопить их побольше? Он выбрал из кучки одну монету с тусклым желтоватым профилем Линкольна и прочитал слова, полные «великого смысла», как учат в школе: «Бог дарует нам свободу».

Изречение показалось ему ханжеским. Во всяком случае, оно не подходило к гордому лицу и плотно сжатым губам Линкольна. Он ссыпал монеты обратно в карман и придвинул к себе листы рукописи.

«Рабочий день бушевал все яростнее, — начал писать он. — На бирже топтали и раздирали на части с полдюжины акций разных наименований, в которые клиенты Гарви Максвелла вложили крупные деньги. Приказы на продажу и покупку летали взад и вперед, как ласточки. Опасности подвергалась часть собственного портфеля Максвелла, и он работал полным ходом, как сложная, тонкая и сильная машина. Слова, решения, поступки следовали друг за другом с быстротой и четкостью часового механизма. Акции и обязательства, займы и фонды, закладные и ссуды — это был мир денег, и в нем не было места ни для мира человека, ни для мира природы».

В углу на маленьком столике зазвонил телефон.

Билл поморщился: он забыл его выключить, когда начал работу.

— Алло, это «Каледония», двадцать восемь, Запад, Двадцать шестая улица?

— Да, это называется так.

— Мне нужен Вильям Сидней Портер.

— Он слушает вас.

— О, это вы, Билл? Я полдня разыскиваю вас по всему городу. Я совсем забыл, что вас теперь зовут О. Генри, и всех спрашиваю о Портере, и никто мне толком ничего не может ответить. Десять минут назад я заскочил в Литературный клуб, загнал в угол какого-то толстяка по имени Боб Дэвис и выжал из него номер вашего телефона. Я всего сутки в городе и…

— Господи, это вы, полковник? — вскрикнул Билл. — Вы в Литературном клубе? Эль, дорогой, постойте, не выходите оттуда никуда ни на секунду. Я сейчас буду с вами! Через пятнадцать минут.

Он заметался по комнате, нашел синий галстук, перчатки, трость, одеваясь, переминался от нетерпения с ноги на ногу перед зеркалом, и лицо у него было красное от возбуждения и счастливое.

На Дженнингсе был великолепный синий костюм, лицо его округлилось, кожа уже не шелушилась, как раньше, а стала мягкой и матовой. Только волосы оставались прежними — ярко-рыжими и жесткими.

Они уселись за столик в кафе Литературного клуба втроем: Эль, Билл и Дэвис.

— Ну как? — спросил Билл. — Вам все-таки удалось повидать президента?

Эль покосился на Дэвиса. Ему было явно неловко начинать разговор при постороннем.

— Не смущайтесь, — сказал Билл. — Боб знает многое из наших приключений.

Тогда все в порядке, — сказал Эль. — Ребята, я — полноправный человек. Я видел президента и разговаривал с ним.

Эль, расскажите нам об этом так, как вы умеете рассказывать. Слушайте, Боб. Больше такого вы никогда не услышите.

— Какой я рассказчик! — засмеялся Дженнингс. — Все было очень просто. Мы с Эбернесси нагрянули в Вашингтон на прошлой неделе. Два дня околачивались в городе — никак было не раздобыть пропуск в Белый Дом. Эбернесси нажимал какие-то пружины, а я изучал расположение пивных на близлежащих улицах. Наконец Эбернесси удалось связаться с Тэдди по телефону. «Валяйте, ребята, ко мне, — сказал Рузвельт, — у меня, кажется, будет сегодня свободный часик». Нас привели прямо в приемную президента. Появился какой-то тип: «Господин президент просит вас — меня, то есть — в кабинет». Открываю дверь. Кабинет длинный, как Уолл-стрит. И президента-то я сразу не заметил — он стоял у окна. Потом увидел наконец. Он на меня смотрит и улыбается. «Вы, говорит, тот самый Эль Дженнингс из Техаса?» — «Да, господин президент». — «Подойдите ближе, Дженнингс». Подхожу. Он пялит на меня глаза, и лицо у него удивленное. «Мать честная, — говорит он, — вдобавок ко всему вы еще рыжий!» — «А каким же вы хотели меня увидеть?» — говорю я. «Я представлял вас совсем другим». — «А, понимаю, — говорю я. — Вы думали увидеть перед собой парня в шесть с половиной футов ростом со зверским рылом и повадками дикой кошки». — «Да, примерно таким васо писал мне Эбернесси». — «У Эбернесси склонность к преувеличениям, — сказал я. — По совести, я вас тоже представлял совершенно другим. По-моему, президент Соединенных Штатов должен быть ростом не меньше чем с башню, и голова его. должна быть увенчана лаврами, и в руках он должен держать раскрытую конституцию». Мы оба рассмеялись. Дальше не интересно. Он расспросил меня о моих былых подвигах, о моей жизни с отцом и братьями, а потом взял с меня слово, что… Короче говоря, я вышел из кабинета с бумагой, которая восстанавливала все мои права. А теперь давайте о себе, Билл. Я читал ваших «Королей и капусту». Здорово, ей-богу! Я читал и вспоминал это паршивое Трухильо и консульство, на задней веранде которого мы спали вповалку… Вы, наверное, уже знаменитость в Нью-Йорке?

Послушайте, Эль, сколько вы рассчитываете пробыть здесь? — спросил Билл.

— Только два дня. Это обидно, но у меня куча дел в Оклахоме.

— Господа, в таком случае не будем терять ни минуты. Эль должен увидеть город. Клянусь, после этого у него составится несколько иное мнение о нашем дорогом президенте.

В сентябре Гилмен Холл распростился с «Эйнсли» и занял кресло ответственного редактора «Журнала для всех». Он сразу же написал Биллу, что сможет отныне платить ему за рассказ такую же ставку, какую получает Марк Твен, то есть десять центов за слово. Это выходило, в среднем, двести пятьдесят — триста долларов за рассказ. Выше такой гонорарной ставки получал, пожалуй, только один человек в мире — английский писатель Редьярд Киплинг. Каждая фраза этого сухопарого, лысеющего джентльмена, не потерявшего даже в гражданской жизни военной выправки и писавшего четким почерком, каким обычно пишутся военные реляции и донесения, оценивалась в золотой соверен, что составляло два доллара и шестьдесят центов. Ему платили шиллинг за слово.

«Я не настаиваю на заключении контракта, — писал Холл. — Просто вы будете присылать мне один рассказ в месяц, как мы уговаривались в самом начале, помните? Зато я прошу одно — вы будете присылать мне свои лучшие вещи…»

А в октябре Биллу принесли в номер «Каледонии» вместе с завтраком маленький бледно-фиолетовый конверт со странным адресом: «Нью-Йорк, м-ру О. Генри».

Билл повертел его в руках, удивляясь, как письмецо с таким ненадежным указанием адресата нашло его в городе, и разорвал конверт.

Собственно, это было не письмо, а записка в четвертушку почтового листа.

«Мистер О. Генри, — прочитал Билл, похрустывая ломтиками жареного хлеба. — Если вы — Вильям Элжернон Портер из Гринсборо, ответьте мне. Я вас помню. Я вас никогда не могла забыть…»

Задетый вздрогнувшей рукой стакан с кофе гранатой взорвался на полу, обдав ноги горячим. Носком ботинка, не глядя, Билл отшвырнул осколки в угол комнаты и еще раз перечитал эти строки. А потом еще и еще. Он рассматривал незнакомый почерк, то придвигая записку к самым глазам, то отводя ее в сторону, и в груди у него тревожно замирало, а перед глазами вставало такое далекое, почти забытое, что становилось страшно:

… лунные ночи в Гринсборо.

… жгучие переборы гитарных струн.

… росистые запущенные сады.

… проповеди преподобного Сизерса.

… и сосновые скамьи в небогатой церкви, и тоненькая девушка в белом воскресном платье, которая сидела прямо и строго рядом со своей матерью, и шелестящие кукурузные поля, и белые облака, и оглушительный треск цикад, и загорелый до черноты Том Тат в широченных, держащихся на одной лямке штанах, и имя всему этому было — юность.

И потом еще один вечер, последний вечер перед отъездом в заманчивый далекий Техас.

На ней было платье с короткими рукавами, на голове шляпка из белой соломки с лентами, завязанными под подбородком, на ногах парусиновые туфли с пуговками, а кругом — синий прозрачный вечер, кусты чертополоха на заднем дворе, тележное колесо, утонувшее в траве, и шепот:

Т-ы обиделась?

— Да! — сказала она. — Да! Да! Для чего мы все это начали? Для чего?

— Ты мне не веришь?

Она горько усмехнулась, отведя глаза в сторону.

— Доктор Холл говорит, что через год все у меня будет в порядке. Техас…

— Не нужно было начинать! — крикнула она и заплакала. — Не нужно было носить цветы. Петь под окнами. Находить молитвенник. Не нужно было встречаться!

Он обнял ее за плечи. Осторожно, точно цветок, который боялся помять.

— Билли… Не слушай меня… Не обращай внимания…Я не знаю, что говорю… Я глупая… Поезжай, куда хочешь… В Луизиану, в Техас, в Арканзас… Где тебе будет хорошо. Я буду тебя ждать всегда.

— Я буду писать тебе, Сэлли. Каждую неделю по письму.

— Я буду ждать…

… Он написал только одно письмо.

Два года на ранчо. Два года в Остине. Хайлер, Эдмондсон, Андерсон, Атол. Банк. Газета. Еще раз Атол. Три тысячи под расписку. Ревизор. Поезд Хьюстон — Остин. Страх. Новый Орлеан. Гондурас. Ананасы, бананы, корабли, президенты. Эль Дженнингс в черном блестящем сомбреро. Выстрелы на мексиканском балу. Мрачная аптека в Колумбусе. «Освежите этого парня!» Билли Рэйдлер. Доктор Уиллард. Скрюченные пальцы Большого Джо на полу морга…

Время шло, как степной пожар.

Нью-Йорк — Багдад, Рим, Вавилон современного мира. Ущелья Манхэттена, особняки Пятой авеню, «Круг сатаны». Больные оспой дома Бронкса, ночлежки Бауэри…

И этот конверт с диким адресом, нашедший его в богом забытом отеле «Каледония»… Сколько прошло лет? Двадцать четыре… нет, уже двадцать пять. Двадцать пят лет!

Он взглянул на конверт. Письмо отправлено из Эшвилла. Значит, Сэлли уже не живет в Гринсборо. В Эшвилле, помнится, у нее были какие-то родственники…

В этот день он не написал ни строки.

Весной 1906 года Мак-Клюр и Филиппе выпустили первый сборник его рассказов «Четыре миллиона».

Книга была одобрена критикой. Писали, что в Нью-Йорке расцвел новый, необычный талант, достойный этого города, что «в своих рассказах, в схеме их построения, в широте и смелости воображения, в богатейшем языке О. Генри такой же пионер, как те, что осваивали долины и леса Дальнего Запада». «В области короткого рассказа О. Генри произвел такую же революцию, какую в свое время сделал в нашей литературе Эдгар По. Однако эти писатели стоят на двух противоположных полюсах. Если у По ужас и отчаянье возведены до степени мировоззрения, то мировоззрение О. Генри — оптимизм и бесконечная вера в людей». «Сравнение с Эдгаром По бессмысленно, — говорилось в другой статье. — Его вообще ни с кем нельзя сравнивать. Если фантастика Эдгара По идет от потустороннего, то фантастика О. Генри — это сама жизнь». «Его новеллы — мифология огромного капиталистического города, мозаичная эпопея будничного бытия «четырех миллионов».

Он читал критические статьи хмурясь. Он не находил в них главного, того, что определяло весь сборник. Когда критический поток обмелел, он написал Мак-Клюру:

«Установите гонорар за второй сборник. В нем будет тоже двадцать пять рассказов о Нью-Йорке. Я буду писать рассказы о маленьких людях до тех пор, пока все не поймут, что короткий рассказ может иметь огромное воспитательное значение. В нем должны сочетаться юмор и глубокое чувство. Он должен разрушать предрассудки, объясняя их. Я хочу ввести в гостиные наших магнатов павших и отверженных и при этом обеспечить им там радушный прием. Я хочу, чтобы наши четыреста побывали в шкуре четырех миллионов».

Жизнь пришлось вогнать в еще более жесткие рамки. Он вставал в семь часов утра, завтракал и шел в Грамерси-парк. Там на скамейке, еще сырой от утреннего тумана, он просматривал свежие газеты, купленные в киоске по дороге. В девять утра он уже сидел за столом и — до обеда. С шести до девяти вечера снова прогулка, теперь уже к Ист-Ривер или на Манхэттен, потом опять стол, лампа с рефлектором, бросающем свет только на лист бумаги и руку с пером, и после двенадцати — постель. Он смеялся: «Я — как лошадь на корде: могу ходить только по кругу».

Зато каждую пятницу Мэнси получал с утренней почтой очередной рассказ, восемнадцатого числа каждого месяца была готова новелла для Гилмена Холла, и, кроме того, он посылал кое-какие вещи в другие журналы страны.

Работая с таким напряжением, он еще успевал прочитывать большинство новинок, вырастающих на американском литературном поле. На жизнь для себя оставалось только воскресенье.

В воскресенье калиф отправлялся инкогнито по Багдаду. Он смотрел и слушал. Он входил в бары, в парикмахерские, в биллиардные, в универсальные магазины, в приемные шерифов, словом, в те места, где люди толкуют друг с другом. Он прислушивался там, что люди говорят о работе и о безработице, о состязаниях в бейсбол, о ценах на пшеницу, на маис, на табак, о погоде, о рождениях, о смертях, о жизни вообще. Он заметил одну странную особенность — ньюйоркцы редко говорили о политике и почти никогда о мире — огромном, таинственном, чужом мире, который начинался за пределами их города. И еще он увидел, что жители самого большого города в мире страшно одиноки. Какая-то сила, сущность которой он никак не мог себе уяснить, разъединяла людей. Нью-йоржец любит ходить на dinner party — обед в компании, на gambling party — вечеринку с карточной игрой, на dancing party — вечеринку с танцами, на вечеринку с флиртом, на любую вечеринку, лишь бы не быть наедине с самим собой, лишь бы как-нибудь провести часы, которые остаются ему между работой и сном. Почему так? Почему так бедна жизнь маленького незаметного нью-йоркца, а может, и не только нью-йоркца? Билл писал рассказ за рассказом об этом проклятом одиночестве, но ответа так и не мог найти, только с ужасом убеждался, что он сам тоже не менее одинок в этом огромном, гремящем, как ярмарочный балаган, городе…

«Квартира Гопкинса такая же, как тысячи других. На одном окне стоял фикус, на другом сидел блохастый терьер, изнывая от скуки.

Джон Гопкинс такой же, как тысячи других. За двадцать долларов в неделю он служил в девятиэтажном кирпичном доме, занимаясь не то страхованием жизни, не то подъемниками Бокля, а может быть, педикюром, ссудами, бонами, переделкой горжеток, изготовлением искусственных рук и ног или же обучением вальсу в пять уроков с гарантией. Не наше дело догадываться о призвании мистера Гопкинса..

Миссис Гопкинс такая же, как тысячи других. Золотой зуб, наклонность к сидячей жизни, охота к перемене мест по воскресеньям, тяга в гастрономический магазин за домашними лакомствами, погоня за дешевкой на распродажах, тягучие часы, в течение которых она липла к подоконнику… неутомимое внимание к акустическим эффектам мусоропровода — все эти свойства обитательницы нью-йоркского захолустья были ей не чужды.

… Джон Гопкинс попытался вклеить изюминку разговора в пресное тесто существования.

— В конторе ставят новый лифт, — сказал он, — а шеф начал отпускать бакенбарды.

— Да что ты говоришь! — отозвалась миссис Гопкинс…»

Счастлив ли Джон Гопкинс? Он утверждает — почти да. Ему кажется, что он испытал и любовь, и нежность, и теплоту, и дружбу. Чего—то совсем малого не хватает для счастья. Но чего?

Джон Гопкинс не знал. Не знал и Билл. Из всех чувств, которые довелось испытать ему, сорокатрехлетнему человеку, самым постоянным и привычным было чувство тревоги. Он боялся безденежья, ночных стуков, тишины, рева огромных толп. Он боялся своего прошлого и скрывал его, чтобы не потерять настоящее.

Его страна не могла предложить ему иной судьбы.

Это был один из тех дней, когда он получил от Мэнси чек за очередной рассказ. Он разменял чек в банке и высыпал в ящик письменного стола горсть золотых монет и бумажек.

Из вестибюля позвонил по телефону номерной:

— Мистер Генри, вас здесь спрашивает какая-то дама. Вы заняты?

— Нет. Пошлите ее ко мне.

Он встал, поправил галстук и вопросительно посмотрел на дверь.

В номер вошла полная брюнетка в модной шляпке и с беспокойным взглядом красивых темных глаз.

— Прошу вас, — Билл указал на диван. — Чем могу быть полезен?

Женщина села, положила рядом с собой сумочку из лакированной кожи и длинными пальцами поправила волосы.

— Вы меня помните, Портер?

— Вас? — он всмотрелся в ее лицо, перебирая в памяти всех женщин, которых он встречал в Нью-Йорке. — Извините, но…

— Я подскажу вам, — сказала брюнетка. — Остин. Техас…Он долго смотрел на нее в упор, потом смущенно улыбнулся.

— Нет, не могу. В Остине я знал многих.

— А ведь мы когда-то были друзьями, — вздохнула брюнетка. — Меня зовут Луиза. Луиза Шотт.

— Что? Быть не может! Так значит вы — Лу Шотт? — воскликнул Билл. — Та самая Лу, для которой мы пели серенады на Лавака-стрит?.. — Он подошел к дивану и протянул брюнетке обе руки. — Луиза, дорогая, простите ради бога, но сами понимаете — столько лет прошло, и мы… мы уже… э… не особенно молоды…

Луиза как-то странно, боком, подала ему руку и сильно покраснела. Глаза ее стали еще более беспокойными.

— Да, — сказала она, — мы с вами не встречались, наверное, лет шестнадцать…

Она говорила отрывисто, глядя куда-то в сторону, и голос у нее был напряженный.

— Что привело вас в Нью-Йорк, Лу? — спросил Билл. — Если бы вы знали, как я рад!

Случай, — сказала она. — Просто случай. Мне так обидно было, когда с вами это случилось… Я ведь была на суде, когда вас приговаривали к пяти годам в Колумбус… Мне было вас очень жалко, Портер…

Билл опустился на стул возле дивана. Радость встречи быстро остывала, вместо нее нарастала тревога.

— Вы были на суде? — глухо спросил он.

— Случайно я узнала об этом процессе… Это было так неожиданно… И вы все пять лет пробыли на каторге, Портер? Да?

— Не будем об этом. Зачем теребить прошлое? — сказал он. — Расскажите об Остине. Вы знали Хайлера? Блондин, веселый парень, любил хорошо одеться… Мы всегда ходили вчетвером… Вы должны его знать, Луиза. Он был самым симпатичным из нас…

— Не знаю… — сказала она отрывисто, положила сумочку на колени и вынула из нее газету. — Вот, посмотрите, Портер. Это о том процессе.

Красным карандашом на газетном листе (он заметил, что это номер «Хьюстон Пост») обведена была заметка под рубрикой «Судебная хроника»: «Дело о растрате».

— Я не видел этого выпуска, — сказал он шепотом. — Луиза, вы можете оставить мне эту газету?

— Да, — сказала она. — У меня несколько номеров. Здесь в самом конце сказано, что вы приговорены к пяти годам каторжных работ в колумбийской тюрьме. Скажите откровенно, Портер, вы скрыли от дочери это? Вы нарочно изменили фамилию?

— Луиза, — пробормотал Билл, чувствуя, что теряет ощущение реальности. — Для чего вы приехали в Нью-Йорк?

— Я сказала вам, что я здесь случайно. И у меня нет денег, Портер, чтобы выехать отсюда. Я разыскивала вас несколько дней. Вы ведь писатель, я знаю, что вы хорошо заработали на своих книгах… Мне нужно совсем немного…

Билл вдруг все понял. Во время своих скитаний и потом в тюрьме он видел многих падших, он знал, что такое низость, коварство, бесчестье, подлость, но никогда еще он не сталкивался с таким наглым шантажом, да еще со стороны женщины.

Он отошел в дальний угол комнаты, к своему столу, и оттуда с ужасом смотрел на ту, которая называла себя его бывшей знакомой.

— Луиза, — сказал он. — Зачем вы ко мне пришли с этой газетой? Может быть, я чем-нибудь могу вам помочь? Что с вами стряслось? Расскажите мне все.

— Мне рассказывать нечего. Мы на равных правах, Портер. Вы скрываете от общества свое настоящее лицо, а мне нужны деньги. Поэтому я пришла к вам.

— Я не дам вам ни цента, — сказал он.

— И больше не выпустите ни одной книги. Мне достаточно пойти в «Сэнди Уорлд», в «Сан» или «Тайме» и показать эту газету.

— Нет, — сказал он. — Вы не можете этого сделать. Вы — женщина. Я не верю, чтобы могли быть такие женщины.

Комната качалась перед его глазами. Реальности не было. Был сон, бред, кошмар. Издалека резкий голос произнес:

— Женщинам тоже надо как-то жить.

Он пытался увидеть выражение ее лица, но все плыло перед ним в душном тумане, он ничего не видел, и даже звуки сейчас доходили до него как сквозь стену.

«Надо проснуться», — подумал он и спросил мутное пятно, расплывавшееся перед глазами:

— Сколько вы хотите?

— Совсем немного, — ответило пятно. — Мне нужно сто пятьдесят долларов.

Он выдвинул ящик стола. Там лежали триста сорок долларов, полученные от Мэнси за «Троны владык». Он отсчитал сто девяносто долларов, сунул их в карман, а оставшиеся деньги бросил на диван рядом с брюнеткой:

— Уходите. И побыстрее, прошу вас. Очень прошу…

…Она приезжала каждый месяц в те дни, когда он разменивал чеки от Мэнси или от Гилмена Холла в банке, и уносила в лакированной сумочке свою дань.

Иногда она присылала письмо: «Вышлите столько-то по такому-то адресу». Он посылал. Она никогда не требовала больше ста пятидесяти долларов. Письма приходили то из Провиденс, то из Олбэни или из Филадельфии, и казалось, что она нарочно не уезжает далеко от Нью-Йорка, чтобы успеть как раз к тому дню, когда он получает гонорар.

«Горящая лампа» — второй сборник его нью-йоркских рассказов — появился на свет весной 1907 года, и он сразу же отослал Мак-Клюру третью книгу — «Сердце Запада». Мак-Клюр обещал издать третий сборник в конце года.

Теперь о его рассказах появлялись солидные статьи в солидных журналах. Критики называли его «американским Киплингом», «американским Гоголем», «американским Чеховым». Боб Дэвис делал вырезки из газет и журналов и приносил их Биллу. Билл прочитывал их равнодушно. Ему уже успела надоесть рекламная шумиха, поднятая вокруг его имени.

Он теперь часто жаловался на усталость. Работа для двух издателей выматывала его. Дэвис предложил ему порвать отношения с Мэнси. Он написал издателю письмо, в котором предлагал уплатить неустойку тремя своими рассказами. В ответ он получил от Мэнси чек на четыреста долларов и записку, в которой тот сообщал, что повышает его гонорар до четырехсот пятидесяти долларов за рассказ.

Он мог бы отказаться от этого гонорара, но теперь у него на руках была семья — старенькая миссис Роч и Маргарэт, которая училась в дорогом колледже Бельмонт. И в городе, калифом которого он стал, нужно было платить за каждый шаг, за каждый плевок и за каждый вздох.

ГЛАВА О САМОЙ ВЕРШИНЕ ГОРЫ, о друге, который снова пришел на помощь, и о мечтах, которые так и не сбылись

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы, тупички и кривые линии. Одна из улиц здесь даже пересекает сама себя два раза. Шум от Нью-Йорка глохнет, заблудившись среди трехэтажных домов, стыдливо скрывающих свои облупленные стены под листьями дикого винограда и зарослями декоративной настурции, и только слабое эхо города рокочет в квартале, как отдаленный морской прибой.

В этом нью-йоркском Сен-Жермен-де-Пре, в старомодном доме с крутой крышей, по фасаду которого расползлись цепкие, как лианы, побеги плюща, Биллу суждено было создать свои лучшие вещи.

«… люди искусства набрели на своеобразный поселок Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель XVIII столетия, голландских мансард и самой дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали «колонию».

Здесь жили художники, мечтавшие написать мировые шедевры, а пока малюющие вывески для бакалейных лавочек и рекламы скверных сигарет ради куска пудинга и чашки горячего кофе. Здесь собирались писатели, которые по вечерам толковали о технике построения сюжета, об архитектонике романа и о высочайших идеалах литературы, а днем весьма ловко орудовали утюгами в подвалах механических прачечных. Здесь находили временное пристанище драматурги и актеры, готовящиеся к премьерам и бенефисам, которые должны были потрясти просвещенный мир. Неизвестным оставалось одно: куда эти гении исчезали впоследствии, не оставив после себя даже имени.

Здесь можно было нанять натурщика знающего философию от Аристотеля до Маха и Авенариуса, и найти кучера для грузового фургона с университетским дипломом в кармане. Это было любопытное поселение. И жили здесь по особым законам, основной из которых гласил: «Все из дома и ничего в дом». Аборигены утверждали, что так говорят люди, далекие от искусства.

В одну из лунных ночей по небольшой комнате старомодного дома с крутой крышей неслышно ходил писатель О. Генри. Он посматривал то на смутно белевший скатертью круглый стол в одном из углов комнаты, то в верхнее стекло окна. За окном, над крышами коттеджей, тихих и темных, поднимал острые светлые рога месяц. Слегка наклоненный, он плыл среди редкого дыма облаков, которые возле него словно таяли, а дальше, над пиками Манхэттена, сгущались в угрюмую и тяжелую массу.

Глядя на облака, О. Генри задумался.

… Дым, дым… дым… Все пролетает, как дым… Идешь по жизни, как по улице, в часы, когда закрываются конторы. Лица, лица, лица навстречу… Тысячи, миллионы… Те, что прошли, забываются… А впереди все новые… И те, что прошли, и те, что впереди, отнимают от тебя частички внимания и теплоты… Пока был молод, теплоты хватало на всех… А под старость, наверное, и для себя не будет хватать… И еще эта проклятая, навязшая в зубах слава. Кой, к черту, юморист! Если бы они знали, каково сочинять эпиграммы на глиняные миски и зубоскалить по поводу эмалированных кастрюль! Он не выдохся на пятьдесят первом рассказе и на двести пятьдесят первом, но зато с каким напряжением родился этот несчастный двести пятьдесят первый!.. Паяц до конца жизни…

— Почему ты не спишь?

Голос был тихий, да и не голос, а просто громкий шепот, но он вздрогнул, как от крика.

— Не знаю… — сказал он. — Это у меня бывает, не беспокойся. А ты?

— Билли, ради бога, скажи, что с тобой? Тебе нехорошо здесь? Может быть, не нужно было снимать эти комнаты?

Он подошел к кровати и присел на край. Протянул руку и коснулся ее волос, легких и теплых.

— Мне нравится здесь, Сэлли. Это просто бессонница, уверяю тебя.

Она погладила его руку горячей, чуть влажной ладонью.

— Тебе нужен сон и покой. У тебя усталые глаза и нехороший цвет лица.

— Не надо об этом, Сэлли.

Билла радует и немного смущает ее заботливость. Он не привык, чтобы за ним ухаживали. Ему кажется, что Сэлли очень много делает для него и очень мало для себя. И в то же время все эти дни — радость.

— Сэлли, расскажи мне про себя, про Гринсборо, про Эшвилл. Я ничего не знаю, не вижу… Все-таки двадцать пять лет…

Она зашевелилась, села на кровати, подхватив на груди рубашку, светлая, прямая, невыразимо близкая.

— Что прошлое, милый! Разве тебе интересно?

— Да, — сказал он. — Все эти годы у тебя была своя жизнь. Я хочу слышать…

— Про то, как живут провинциалы? — перебила она. — Ты знаешь это не хуже меня. Но если ты хочешь… Был старый дом, сад, клумбы… Мечты о неожиданном… Я о тебе скучала, долго мечтала о встрече, после того, как ты уехал в Техас… Потом боль притупилась. Пришло увлечение. Его звали Робертом. Он жил и работал в Ролли… Я подумала, что люблю его. Мы поженились. Но счастье я с ним не взяла. Видимо, не умела… Мы разошлись через шесть лет. Тихо, просто и холодно. Без взаимной злобы. Потом переехали в Эшвилл. Там умерла мамина сестра, оставила нам дом, кое-какие деньги… Я работала стенографисткой в конторе по продаже скота… Работа, дом, книги, кухня — вот жизнь. Двадцать пять лет, как одна минута… Она замолчала.

— А дальше? — спросил он.

— Все как во сне, — сказала она. — Мама поехали в Гринсборо к двоюродной сестре, миссис Берн. Ты ее знаешь, такая высокая, строгая, жила недалеко от церкви… «Ты знаешь, что я узнала в драгсторе Кларка? — сказала она, как только приехала домой. — Твой старый знакомый Билл Портер — писатель. Он живет в Нью-Йорке и пишет под именем О. Генри. Я прочитала его рассказ «Мадам Бо-Пип на ранчо». По-моему, очень хороший рассказ. Почему бы тебе не написать Портеру несколько слов, Сэлли?» Я сразу же села и написала тебе…

Билл встал и щелкнул выключателем настольной лампы. Желтый свет залил комнату. К стеклам окна снаружи прижалась темнота.

Сэлли, прикрыв глаза рукой, вскрикнула:

— Зачем?

— Молчи, — сказал он и снял со стены гитару. Пробуя настрой, он смотрел на нее. На кровати сидела женщина с удивительно молодым лицом, с твердо вырезанными губами и роскошными черными волосами, упавшими на плечи. Только легкие, ускользающие как тени черточки напоминали ему ту, для которой он рвал цветы в чужих садах.

— Голос уже не тот, — сказал он, подворачивая колок. — Но я все-таки попробую. Помнишь, там, в Гринсборо, мне только один раз удалось спеть для тебя «Лебединый берег»? Закрой глаза, откинься на подушки и вообрази ночь после жаркого вечера, прохладную бархатную ночь, и тонкое лезвие месяца, и цветущие азалии, и представь, что нам по семнадцать лет…

Он взял аккорд и запел.

Дребезжал и ломался голос. Пальцы плохо чувствовали гриф. Несколько раз он сбивался с такта, и лицо у него в эти моменты становилось несчастным. Он с трудом допел до конца и прихлопнул струны рукой, но даже это не получилось как прежде.

Она не закрыла глаза. Она сидела, перебирая пальцами угол простыни, и слезы блестящими дорожками ползли по ее щекам.

Билл отложил гитару и погладил ее вздрагивающее плечо.

— Прости… — пробормотал он. — Я никогда больше не притронусь к струнам.

— Разве ты виноват? — прошептала она. — Разве мы виноваты перед временем?..

Он взял ее руку и прижался к горячим пальцам щекой.

— Молчи. Для меня ты навсегда останешься той Сэлли, которую я увидел на крыльце старого дома, когда принес молитвенник…

Вместе с ними в Гринич-Виллидж поселилась Маргарэт. Она приехала на каникулы из колледжа Бельмонт. Грустная восемнадцатилетняя девушка с медленными, осторожными движениями.

«Что будет с ней, когда я уйду из жизни?» — однажды подумал Билл, и в памяти неожиданно всплыли предсмертные слова Атол: «Вильям, побереги Маргарэт…»

Последнее время он почему-то стал много раздумывать о смерти, о том последнем мгновении, когда человек проваливается в небытие. В конце концов он очень отчетливо почувствовал и представил себе этот момент. И понял, что когда он придет по-настоящему, для него все будет отчаяньем, бессилием, великим горем и воплем души.

Откуда приходили такие мысли? Может быть, их рождала усталость?

А меж тем его слава вырвалась за пределы Нью-Йорка, дошла до Чикаго, Сент-Луиса и Оклахомы на западе и перелетела океан на востоке. Из Англии пришел запрос на право издания в Лондоне сборника рассказов «Четыре миллиона». «На ваше любезнейшее письмо у меня просто не хватает сил возразить», — ответил он.

Его засыпали письмами служащие банков, судомойки из ресторанов, лифтеры, продавцы из модных магазинов, разбогатевшие фермеры и светские бездельники. Все они мечтали с ним познакомиться и в конце концов обязательно объяснялись в любви. И ни на одно из этих посланий Билл не писал ответов.

— Я отвечаю своими рассказами, — говорил он Сэлли, упрекавшей его в невнимательности к поклонникам. — У меня нет времени на записочки. Я пишу общее письмо всем людям.

Он готовил к изданию третий сборник рассказов из жизни четырех миллионов и пятую по счету свою книгу — «Голос большого города».

Несмотря на то, что после женитьбы расходы его увеличились, он не стал бережливым. Деньги притекали к нему с трудом и утекали от него с необыкновенной легкостью. Он мог за один вечер истратить свой месячный гонорар. Однажды, когда он стоял на улице и разговаривал с Элем Дженнингсом, зачастившим в Нью-Йорк в связи с подготовкой к печати «Всадников прерий», к нему подошел нищий.

— Простите, мистер, не найдется ли у вас пары центов на ночлежку? Я давно хотел подойти к вам, да проклятый фараон подсматривает. Я, видите ли, недавно из тюрьмы, и у меня…

— Сочувствую, — сказал Билл, вынул из кармана монету и сунул ее в руку оборванцу. — Не надо ничего рассказывать о прошлом. Вот вам доллар и — не мешайте нам.

Через минуту нищий вернулся:

— Мистер, я не могу вас обманывать. Вы очень добры! Но это не доллар, это двойной орел.[10]

Билл притворился сердитым.

— Ступайте, — сказал он. — Я же вам сказал, чтобы вы нам не мешали.

Сэлли сокрушалась: стоило любому попрошайке прийти к нему и наврать о своих злоключениях, и он отдавал все, что имел, до последнего цента; отдавал брюки, пиджак, а потом провожал до дверей и упрашивал: «Приходите опять».

И те приходили опять.

Вскоре все бродяги Двадцать третьей улицы узнали, что в Гринич-Виллидж поселился «добрый мистер Генри». Правда, они были настолько тактичны, что не ломились в дверь его квартиры, но зато несколько серых фигур в любой час дня поджидали Билла на улице. Каким-то образом они дознались, что он пишет, и теперь у каждого из них была наготове головокружительная история о неудавшейся жизни.

В тот декабрьский вечер Билл сидел в гостиной, отдыхая от напряжения дневной работы над рассказом «Последний лист». Напротив него за столом сидел Эль Дженнингс и со вкусом рассказывал о недавнем процессе, который он провел в Оклахоме.

— Это Сэлли, — сказал Билл, услышав звонок. — Пойду открою. Сейчас она угостит нас чем-нибудь вкусным. Я просил, чтобы она купила халвы. Вы любите сладкое, Эль?

Он прошел в переднюю и щелкнул запором. Вошла Луиза Шотт.

— Вы?! — воскликнул Билл, отступая в глубину комнаты.

— Да, — сказала она.

— У меня гость. Сегодня я вас не могу принять. Поговорим завтра.

— Мне некогда ждать до завтра. Деньги нужны сегодня. В конце концов, если вам это надоело, мы можем порвать наши отношения.

— Вы невероятно наглы, Луиза.

— Это оскорбление будет стоить лишних пятьдесят долларов, — сказала она.

— Да скорее же, черт возьми! — воскликнул он, боясь, что с минуты на минуту придет Сэлли. — Говорите, сколько вам нужно.

— Триста, — сказала Луиза Шотт.

Он вынул из кармана бумажник. В нем оказалось всего семьдесят пять долларов.

— Подождите минуту.

Эль сидел за столом и просматривал старый номер «Тайме». Билл отсчитал деньги и снова вышел в переднюю.

— Вот. И убирайтесь как можно быстрее.

— Что это за особа? — спросил Эль, когда Билл вернулся. — И что это за благотворительность, которой ты занимаешься?

— Старая знакомая, — сказал Билл.

— И почему ты так бледен?

— Значит, ты все видел? — сказал Билл, густо покраснев.

— Только слепой мог ничего не увидеть. Ты оставил дверь приоткрытой, а я сижу как раз против нее.

— Эльджи, — сказал Билл, заикаясь больше обычного. — Помнишь нашу встречу в Трухильо? Помнишь ту глинобитную эстанцию, которую мы купили на целый день, и наш разговор за столом, и предложение, которое ты мне там сделал?

Эль улыбнулся.

— Отлично помню! Только вот насчет предложения…

— У вас тогда было тридцать тысяч долларов, и одну треть ты отдал в мое полное распоряжение.

— А! Ты насчет этого… Стоит ли вспоминать! Через мои руки тогда прошло более трех миллионов, и эти жалкие десять тысяч…

— Эльджи, я всегда с благодарностью вспоминаю об этом. В тот день ты стал моим настоящим и единственным другом… Не подумай только, что деньги сыграли в этом главную роль. Нет. Главным был жест, понимаешь? Жест настоящего человека. Я не могу, к сожалению, даже сейчас ответить тем же. Но зато я буду откровенен с тобой до конца. Ты будешь знать обо мне все.

Дженнингс встал.

— Билл, может быть, не сейчас…

— Нет, Эль. Я так хочу. Я буду говорить.

И он рассказал все — о лунных ночах, о Хайлере и Эдмондсоне, о букетах азалий, о танцульках, о поцелуях и о серенадах в Остине, столице штата Одинокой Звезды.

— И вот теперь она меня высасывает. Каждый месяц я платил ей сто пятьдесят долларов. Но теперь она начала играть по крупной. Сегодня я выложил ей триста, и бог знает, сколько она потребует в следующий раз.

Он кончил и сел. На его лице остывали красные пятна. Эль снова принялся за газету. Прошло несколько тихих минут.

— Кстати, как ее зовут? — спросил он наконец.

Луиза Шотт.

— Хм… Такие женщины почему-то всегда носят красивые имена. Где она останавливается в Нью-Йорке, не знаешь?

— В каком-нибудь недорогом отеле поблизости, я полагаю.

В передней опять дернулся звонок.

Пришла Сэлли с мальчиком — рассыльным из магазина. Сбросила пальто, показала мальчику, куда сложить покупки, и веселая, разрумяненная первым морозцем, возбужденная предрождественской суетой, затормошила мужчин.

— Как вам не стыдно! По крайней мере хоть сидели бы и выпивали. У меня ведь всегда в запасе есть портвейн, разве ты его не нашел, Билл? И потом — что за мрачные лица? Скоро праздник. Эль, вы обязательно проведете рождество у нас. Не отказывайтесь и даже не заикайтесь о своей прекрасной Оклахоме, иначе вы наживете смертельного врага!

Она достала из буфета бутылку и рюмки. Эль встал и поклонился.

— Ради бога извините, миссис Портер, но я никогда не пью вино и… сейчас мне необходимо уйти. У меня в городе кое-какие дела, и время не терпит. А насчет рождества — я в полном вашем распоряжении.

Много лет спустя Дженнингс вспоминал это рождество в своей книге «Через тьму с О. Генри».

«У Билла Портера всегда был нерешительный вид человека, который напряженно чего-то ждет. Казалось, будто он только что пережил приключение или собирается выйти ему навстречу. Всякий раз, как я видел Билла, с губ моих сам собой срывался вопрос: «Что случилось, Билл?» Его манера держаться возбуждала любопытство. Я почувствовал это еще в тот день, когда он, спускаясь с веранды американского консульства, начал тихим голосом свою торжественную юмористическую лекцию о положении распивочного дела в Гондурасе.

Эта особенность не покидала его ни в унылые годы тюрьмы, ни во время его жизни в Нью-Йорке. Он шел по трудной дороге жизни твердым шагом. Жизнь иногда пугала его, но никогда не была для него обузой. С первой минуты, как я увидел его, до последнего проведенного вместе часа она никогда не утрачивала интереса в его глазах.

— Сегодня вам предстоит испытать интересное и очень сильное ощущение, мой храбрый Эль, — сказал он. — И мне будет интересно наблюдать при этом за вами.

Это было в последний день 1907 года. Я несколько часов провел в комнате Портера в «Каледонии», выжидая, когда он кончит работать. Он писал быстро. Иногда, дописав страницу, он тут же комкал ее и бросал на пол, а иногда добрые полчаса просиживал неподвижный и сосредоточенный. Я устал ждать.

Наконец он покончил с рассказом.

— В мире еще найдется кое-что новое для вас, — пообещал он мне. — Впечатление будет такое сильное, что передним побледнеют все театральные ужасы ограбления поездов.

Мы вышли около полуночи. Он повел меня по переулкам и узким улицам, в которых я никогда еще не бывал. Старые пятиэтажные дома, ветхие и запущенные, наполняли воздух запахом затхлости и плесени. Мы, наконец, добрались до самого дна какой-то мрачной пропасти, находившейся, как мне сначала показалось, в самом центре города.

— Слушайте, — шепнул он, и через минуту свист, рев, гром колоколов, грохот и шипенье наполнили эту дыру до краев потрясающим гулом.

Я тронул Портера за плечо.

— Ради бога, Билл, что это такое?

— Это Нью-Йорк, дружище, поздравляет нас с Новым годом.

Эта мрачная пропасть среди домов (никто, кроме «странствующего калифа», не нашел бы ее) находилась где-то вблизи Гудзона.

Когда я пришел в себя после необычного концерта, Билл предложил спуститься к докам порта, и мы молча просидели там около часа. Это было мое последнее свидание с Портером.

Он сделался вдруг мрачным. Я должен был уехать через день или два. По какому-то непонятному побуждению, вызванному, быть может, меланхолией Билла, я начал просить его поехать со мной.

— Полковник, — ответил он, — я бы охотно поехал с вами на Запад и обошел еще раз все знакомые места. Когда мне удастся достаточно обеспечить тех, кто от меня зависит, я так и сделаю.

— О, вы ведь можете обеспечивать их и оттуда! Я сведу вас с местными старожилами. Вы наберете столько материала, что сможете продержаться десять лет только на западных рассказах.

Он молчал. Потом крепко сжал мою руку.

Знаете, Эль, у меня странное предчувствие, что это наша последняя встреча. — И тут же добавил совершенно другим тоном: — Кроме того, я еще не успел окончательно обратить Нью-Йорк.

— Обратить?

Я засмеялся, услышав это слово от Билла Портера: Я вспомнил, как он рассердился, когда я посоветовал ему употребить талант писателя на борьбу с несправедливостью, ложью и лицемерием.

— Так вы все-таки стали миссионером, Билл? Вы начинаете перевоспитывать наших магнатов своими рассказами?

— Нет. Это значило бы требовать чересчур много. Слепые меня никогда не поймут.

— Слепые?

— Конечно, не бедняки, полковник. Как мне хотелось бы дожить до той минуты, когда озлобленные руки разнесут весь этот сверкающий балаган и покажут этим слепым кротам, как выглядит настоящая жизнь!

И тут впервые я посмотрел на него по-другому. Рядом со мной сидел незнакомый Билл Портер. Кажется, он вышел наконец из узкого туннеля и посмотрел на мир с горной вершины.

— А что вы скажете, Билл, насчет утверждения Тэдди Рузвельта, что реформы, которые он пытается ввести в пользу нью-йоркских продавщиц, внушены ему вашими рассказами?

Билл засмеялся и махнул рукой.

— Министры и президенты, произнося подобные фразы, думают, что они делают большой комплимент литературе и себе. На самом деле они свидетельствуют только о своей чудовищной наивности и о полном незнании своего народа».

Они распрощались, когда уже рассветало. Билл подошел к фонарю у пакгауза и вынул из внутреннего кармана фотографию.

— Возьмите, полковник, — сказал он. — Это — Маргарэт. Ради нашей дружбы, прошу вас: если со мною что-нибудь случится…

Эль молча спрятал фотографию в свой бумажник. Билл уже уходил, когда Дженнингс нагнал его снова.

— Послушайте, Портер, насчет этой Луизы Шотт… Вы можете больше не волноваться. Она больше никогда не придет к вам.

— Что вы с ней сделали? Скажите откровенно, Эль. Вы ее…

— О нет. Во всяком случае, это неважно. Вы можете спокойно писать, Билл. Об остальном не беспокойтесь.

В 1909 году вышло сразу три сборника рассказов.

Теперь у Вильяма было все, чего он желал когда-то. Удачный брак. Литературный успех. Иногда даже «лишние» деньги.

Его угнетал только страшный темп работы, который он не мог ослабить из-за договоров с Мэнси и Гилменом Холлом.

И все тяжелее давалось приспособление к требованиям редакций. Его выводило из себя однообразие, бесило то, что писать приходилось все в том же, полюбившемся публике духе. Лишь изредка он мог позволить себе роскошь написать новеллу с плохим концом. Издатели принимали только «хэппи эндс» в его рассказах и не особенно жаловали социальную сатиру.

Он признавался Бобу Дэвису:

Все мы без исключения должны притворяться, лгать и лицемерить — и не время от времени, а каждый день и чуть ли не каждый час нашей жизни. Если бы мы забастовали и решили жить по-новому, то наша социальная машина разорвалась бы от небывалого напряжения и к концу первого дня совершенно развалилась бы. Так же как необходимо нам выходить одетыми на улицу из уважения к ближнему, мы должны врать и притворяться, как бы это ни претило нашему духу.

Фантазия, — говорил он в другой раз, — чудесный дар, посланный нам самим господом богом для того, чтобы хоть когда-нибудь сказать людям правду.

И он писал свои вещи, вкладывая в них все больше блестящей выдумки, но все это было не то. Хотелось чего-то большего и лучшего.

Он сделал еще одну попытку порвать с Мэнси, но издатель снова повысил его гонорар, теперь до пятисот долларов за рассказ.

— Мне сделали очередную инъекцию для поддержания духа, — грустно усмехнулся Билл. — А как хочется написать настоящую, большую, хорошую вещь, чтобы люди читали ее и думали. Хотя бы немножко думали о мире, в котором они родятся, живут и умирают.

Он покачал головой и скомкал письмо. А через день он извинился перед издателем за необдуманный шаг.

Пролетел сентябрь. Ветер завалил небо над Нью-Йорком серыми тучами. Зачастили дожди. Здоровье Билла вдруг резко ухудшилось. Напряжение, с которым он работал последние девять лет, годы скитаний, расшатанные нервы — все это начало сторицей брать свою дань. Врачи посоветовали ему на время покинуть Нью-Йорк.

Сэлли выбрала Эшвилл. Этот городок был похож на Гринсборо их юности. Они поселились в уютном доме с верандой по фасаду, построенном в стиле ферм первых поселенцев. Там, в невысокой светлой комнате, стояли простенький стол, и шкаф, и плетеное кресло-качалка, и был еще просторный камин с кованой железной решеткой, а за окнами, за голым запущенным садом поднимались бурые осенние холмы и на заросшей травой дороге мальчишки играли в свайку. И над всем этим стояла великая тишина.

Всю зиму Билл писал рассказы для своих новых сборников, а когда все было написано и разослано по редакциям, заскучал. Целыми днями он сидел на веранде, смотрел на тесную улочку с редкими прохожими и виновато улыбался жене, когда она подходила к нему.

А однажды, когда городок утонул в сером тумане дождя и по улицам, изрытым колесами фургонов, растеклись лужи, он ушел из дому и пропадал где—то до глубокой ночи.

Он вернулся промокший до последней нитки, без шляпы, с полуразвязавшимся галстуком и ввалился в комнату, дико озираясь вокруг. Сэлли подставила ему стул, и он рухнул на него, уронив руки на колени, и по комнате волнами пошел сладковатый перегар кукурузного виски.

Сэлли взяла мужа за плечи и стояла так над ним до тех пор, пока он не поднял голову и не встретился взглядом с ее темными укоризненными глазами.

— Тебе лучше? — спросила она.

— Н… нет, — пробормотал он. — Я не могу больше…

— Чего ты не можешь, милый?

— Нью-Йорк… — сказал он. — Вавилонская блудница…

Тебе плохо здесь, да?

— Дело не в том… — он пытался удобнее укрепиться на стуле. — Дело в том, что я — маятник. Вся жизнь стала огромным маятником. Я написал рассказ «Маятник». Помнишь? М-мак-Клоски… «Пойду, что ли, з-загляну в клуб..»

— Тебе нужно прилечь, — сказала она.

— Ты тоже… не понимаешь… Мне уже не уйти из круга… Не вырваться… Завод дан раз навсегда… Нью-Йорк… прекрасный, проклятый город…

— Слава богу, мы далеко от него.

— Нет, — сказал он. — Нью-Йорк не обманешь. Не стоит даже пытаться…

— Если ты хочешь, мы больше туда не поедем. А сейчас отдохни.

— Нет! — сказал он и выпрямился на стуле. — Кого хватает это чудовище, тот уже никогда не вырывается. Никогда! Холера, чума, проказа — вот что такое Нью-Йорк. Бациллы везде, над всей страной… Сладкая, сияющая зараза… И каждый хочет хлебнуть Нью-Йорка… Я знаю, что говорю… Я сам заражен этим ядом. Без Нью-Йорка я не могу ничего. Я — нуль, прах, ничто… Я — как Антей, которого оторвали от земли… Я — Нью-Йорк, Сэлли… Это страшная штука, но это так…

— Хорошо, — сказала она. — А теперь тебе все-таки нужно раздеться.

Через день они возвратились в столицу. И здесь он сразу ожил, повеселел, будто в тяжелом сыром воздухе содержались капельки влаги из источника вечной юности. Он вспоминал давно забытые анекдоты, насвистывал, каламбурил, он позвонил Гилмену Холлу и пообещал ему «лучший из всех написанных им рассказов»: «Да, да, Гил, самый лучший из всех. Я пошлю вам его недельки через две, ждите. Это будет такая штука, какой вы еще и не видели!» Он достал из нижнего ящика стола все свои записные книжки, разложил их перед собой и делал какие-то выписки и заметки.

— Двадцать две новеллы, — напевал он. — Двадцать две, двадцать две — и всего полгода!

— Видишь ли, Сэлли, — сказал он жене, — то, что я писал раньше, — это пустая забава, проба пера, и только. То, что я хочу написать, будет состоять из двадцати двух глав. В этих главах я расскажу историю жизни человека, который будет представителем всего человечества, если только такая личность могла бы существовать. Я покажу его читателю настолько правдиво, насколько это возможно в искусстве. Правды, чистой, рафинированной, нет нигде, ни в разговорах людей, ни в автобиографиях, ни в истории, нив газетных сообщениях. Все лгут, подделываясь к ветеркам эпохи, ко вкусам публики, к своей собственной лживой и двуличной натуре. А у писателей натуры двуличнее, чем у других смертных. Во всей истории литературы найдется не больше десятка честных людей, которые вели войну против лицемерия общества. И поверь мне, эти честные отнюдь не были процветающими писателями, и власть имущие сделали все, чтобы имена их были забыты как можно быстрее.

— Я хочу попробовать то, что делали они. Я хочу, чтобы человек, рассказывающий свою историю, излагал ее не так, как это делают для читающей публики или на исповеди, а вот как: представь себе, что он оказался бы на необитаемом острове среди океана без какой—либо надежды выбраться оттуда. И вот, чтобы скоротать время, он станет рассказывать самому себе о своих переживаниях, приключениях и мнениях. Он не думает, что история эта когда-нибудь дойдет до других людей, потому он предельно откровенен. Он и его история — одно и то же, понимаешь? Герой моей истории будет человеком, родившимся и воспитанным в сонном южном городке. Образование у него — не больше начальной школы, но впоследствии он многому научится из жизни и книг. Я хочу провести его через все главные фазы жизни, через необычайные приключения, город, светское общество, через дно общества и показать самые типичные черты каждой из этих жизненных сфер. Я хочу, чтобы он приобрел всю ту искушенность, которую может дать опыт, и вместе с тем показать, что он сохранил честные человеческие взгляды и чтобы он сказал обо всем правду. Ты меня понимаешь, Сэлли?

— Перед этим я напишу несколько рассказов, в которых выдуманной будет только форма, а содержание будет голой и страшной правдой. Посмотрим, как отнесутся к этому издатели. Уж у них-то правда не в особом почете.

… Приняться за эти рассказы довелось только в мае 1910 года, после выхода сборников «Абсолютный бизнес» и «Волчки». Он написал только один из них — «Сон», да и тот не закончил.

Третьего июня во время прогулки вдоль Ист-Ривер он простудился. Вечером резко прыгнула вверх температура. Сэлли вызвала доктора Чарлза Ганкока, лечившего членов Литературного клуба.

Когда Ганкок вошел в комнату, Билл попытался улыбнуться.

— Я захворал впервые в жизни, доктор. До этого никогда не приходилось.

Ганкок выслушал больного. Сэлли неподвижно стояла рядом. Откуда-то с мансарды доносился чуть слышный перезвон гитарных струн.

— Острая пневмония, — определил врач. — Домашний режим вреден. Завтра переведем его в больницу на Тридцать четвертой улице. Это дорогая, но самая лучшая клиника в городе.

— Может быть, лучше дома? — робко попросила Сэлли. — Мы можем нанять хорошую сиделку.

Нет, — сказал Ганкок. — Я буду лечить его сам.

… В полдень четвертого июня он попросил больничную сестру позвать доктора Ганкока.

— Мне кажется, что я собираюсь в самое длинное путешествие, — сказал он терапевту. — Перед отправкой мне хочется кое-кого увидеть. Позовите жену, Маргарэт. Телеграфируйте Эльджи Дженнингсу в Оклахому. Позвоните Бобу Дэвису в Литературный клуб.

Ганкок отдал распоряжения сестре. Потом наклонился к Биллу.

— Вы не так уж плохи, как думаете, Портер, — сказал он.

Билл поднялся повыше на подушки.

— К чему слова? Я сейчас думал… Мы все приходим в мир, уверенные, что в нем все устроено: ведь тысячелетия прошли. А оказывается, человечество так и не сумело построить нормального общества, не поделило добра и даже не решило еще основных вопросов… И еще… Мой отец всю жизнь пытался изобрести чудесный двигатель. Ему это не удалось. Он был неудачником. Я всю жизнь думал написать очень нужную людям книгу… И вот… не пришлось…

Ганкок внимательно посмотрел на больного.

— При такой температуре люди обычно бредят. Бросьте философствовать. Я запрещаю вам думать о чем-либо.

Утром, в воскресенье 5 июня 1910 года, он сказал сестре:

— Зажгите огонь, я не хочу уходить в темноте…

И через минуту скончался.

7 июня его гроб вынесли из церкви на Западной Двадцать девятой улице и повезли на вокзал: Сэлли хотела похоронить мужа в Эшвилле.

В самое далекое путешествие Билла провожали Боб Дэвис, Гилмен Холл, Маргарэт, Эль Дженнингс и несколько журналистов. На вокзале их ожидала большая группа писателей. Впереди всех стоял высокий, почти на голову выше остальных человек, с. удлиненным узким лицом и благородно седеющими висками; на нем была коричневая фланелевая куртка и толстая суковатая палка в руках. Тяжелыми шагами фермера он подошел к Сэлли и скорбно склонил перед нею голову.

— Эптон Синклер, — тихо представился он. — Разделяю ваше большое горе, миссис Портер. Он слишком рано покинул нас.

Перед погрузкой в вагон Синклер попросил Дженнингса открыть крышку гроба. Долго всматривался в лицо покойного и наконец пробормотал:

— Мне так и не удалось познакомиться с ним — живым.

То же самое могли сказать все остальные американские писатели.

Его похоронили на эшвиллском тихом кладбище, заросшем высокой травой и шиповником.

Среди скромных деревянных надгробий с выжженными каленым железом именами фермеров и поденщиков установили серый гранитный блок. Две строки. Две даты высечены на нем:

ВИЛЬЯМ СИДНЕЙ ПОРТЕР

1862–1910

1

Забастовка 1886 года

(обратно)

2

«White Horse» — «Белая Лошадь» — сорт кукурузного виски.

(обратно)

3

Белл — изобретатель телефона. Дрэйк — первооткрыватель нефти в Пенсильвании. Зингер — конструктор знаменитых швейных машин

(обратно)

4

Формы ссуд и векселей

(обратно)

5

Томас Белли Олдрич (1836–1907) — известный американский писатель второй половины прошлого века

(обратно)

6

Он написал ее. Она называется «Через тьму с О. Генри».

(обратно)

7

Почти везде в своей переписке О. Генри называет рассказы «статьями» («articles»).

(обратно)

8

Литературный псевдоним.

(обратно)

9

Estados Unidos (испанск.) — Соединенные Штаты

(обратно)

10

Двадцать долларов

(обратно)

Оглавление

Николай Внуков . Тот, кто называл себя О.Генри

ГЛАВА . О Номере 30664, бывшем ковбое, провизоре, клерке и кассире Национального банка

ГЛАВА об энди таккере, . степном принце, о вечернем экспрессе из Санта-Фэ и о тихом ранчо на берегу ручья

ГЛАВА . О женщинах, которые любят и прощают

ГЛАВА . О головокружительной славе, которая так и не пришла в старый дом на Маркет-стрит

ГЛАВА, . которой должна была начаться эта повесть

ГЛАВА О ВСАДНИКАХ ПРЕРИЙ, . которые доскакали до своей цели через много лет после описываемых событий, о великодушии Свистуна Дика, о розовой кукле по имени Клара и о рождественской индейке, присланной в конверте из синей бумаги

ГЛАВА О ЗЕМЛЯХ, . которые раньше скрывались за горизонтом, о технике ограбления экспрессов, о том, как нужно писать рассказы, и о девочке, которая всю жизнь ждет отца

ГЛАВА О РЫБАКАХ, . которые плетут свои сети за столами в светлых комнатах, о золотых самородках, валяющихся под ногами, и о Плотнике, слушающем Моржа

ГЛАВА ОБ ИСХОДЕ ИЗ АДА, . о четырех миллионах, о том, как продают вещи, о встрече с прошлым и о записке, которой следовало прийти двадцать пять лет назад

ГЛАВА О САМОЙ ВЕРШИНЕ ГОРЫ, . о друге, который снова пришел на помощь, и о мечтах, которые так и не сбылись . . . . . . . . . .

Реклама на сайте