«В поисках советского золота»

Джон Д. Литтлпейдж и Демари Бесс В поисках советского золота

Посвящается миссис Э. А. Бесс,

в чьем калифорнийском доме написана эта книга

Предисловие соавтора

Американцы, живущие в Москве, настолько привыкли к Джону Литтлпейджу, что я даже сомневаюсь, осознаем ли мы, насколько важна история, которую он может поведать. Мы знали, что он с 1928 года работал на советский золотопромышленный трест, и за это время золотодобывающая промышленность в Советском Союзе выросла с ничтожной доли на второе место в мире. Мы подозревали, что это его рук дело, во всяком случае, не меньше, чем любого другого, хотя прямо никогда от него такого не слышали. Мы догадывались, что он больше повидал на задворках азиатской России, чем любой другой иностранец. Но он так мало говорил о накопленном опыте, что мы и представления не имели, насколько он громаден.

Мистер Литтлпейдж вызвал у меня жгучий интерес с самой первой минуты, когда я его увидел на приеме в американском посольстве в Москве, в 1934 году. При росте шесть футов три дюйма он возвышался над всеми прочими, стоя у стены в длинной комнате, облицованной белым мрамором, рассматривая толпу туристов и американское население Москвы. Он только что вернулся из многомесячного путешествия в «форде» советского производства по караванным путям северного Казахстана и Алтайских гор.

Мне объяснили, кто он, и помнится, я расспрашивал его про золотые прииски в азиатской части России, поскольку интересовался этим предметом с точки зрения международной политики.

— Когда находят золото где-нибудь в неосвоенном месте, далеко от городов или железных дорог, сколько времени требуется, чтобы его застроить? — спросил я тогда. — Я имею в виду, ведет ли находка золотоносной жилы за собой цивилизацию: школы, места развлечений и тому подобное — быстрее или медленнее в Советской России, чем в Соединенных Штатах?

Литтлпейдж ответил на мой довольно-таки запутанный вопрос безотлагательно.

— Когда люди находят золото, — пояснил он с легкой улыбкой, — они очень скоро получают, что им требуется, будь то на Аляске или в Советской России.

Я привожу ответ специально, поскольку он проливает свет на практичные взгляды Литтлпейджа, чего бы они не касались. Наше американское сообщество в Москве, в котором все придерживались самых разных взглядов на Россию и коммунизм, постоянно захлебывалось в «идеологических» абсурдных спорах. Советские коммунисты обволакивали нас своеобразной атмосферой из псевдонаучных терминов, новоизобретенным языком, который ежечасно лился со страниц газет, по радио, в кино — везде. Этот язык, как шифрованная «поросячья латынь», что дети придумывают для собственного развлечения, оказался очень прилипчивым и распространился по всему миру, чему же тут удивляться, если иностранные дипломаты и корреспонденты газет, аккредитованные в России, подхватили тот же мотив. Что меня привлекло в Литтлпейдже с первого же обмена мнениями — его иммунитет к этой искусственной речи.

Наши с ним беседы про советскую промышленность, положение рабочих, женский труд на шахтах и прочее очень помогли мне в написании статей для «Кристиан Сайенс Монитор», дали возможность лучше объяснить то, что в противном случае безнадежно запуталось бы в лабиринте большевистской терминологии.

Я всегда мог рассчитывать на Литтлпейджа, когда требовалось выразить точку зрения американского «производителя», если прибегнуть к словечку, которым он любил себя характеризовать.

Когда в августе 1936 года советское правительство начало серию процессов по делу о контрреволюционной деятельности высокопоставленных коммунистов, большинство иностранцев в Москве считали, что Иосиф Сталин и его окружение выдумали все те обвинения, в которых злополучные подсудимые сознавались в зале суда, и каким-то образом заставили их признать свою вину. Процессы произвели впечатление даже на тех, кто рассматривал всю процедуру как фальсификацию с начала до конца.

Литтлпейджа не было в Москве в то время, он вернулся после длительного пребывания на советском Дальнем Востоке только после второго процесса, в январе 1937 года, когда влиятельные коммунисты сознались, что занимались «вредительством» на различных советских заводах, чтобы дискредитировать Сталина.

Я спросил Литтлпейджа:

— Как вы думаете? Обвинение ложное или нет?

Он ответил:

— В политике я не разбираюсь, но немало знаю о советской промышленности. И точно знаю, что определенная часть советской индустрии сознательно подвергалась саботажу, вряд ли такое возможно без помощи высокопоставленных коммунистов. Кто-то занимался вредительством в промышленности, а все высокие посты в ней занимают коммунисты. Так что, мне представляется, коммунисты помогали саботажу в индустрии.

Теории для Литтлпейджа не существовали. Однако своим глазам он верил.

Чем дольше я говорил с Литтлпейджем, тем больше убеждался, что он накопил кучу материала на ценнейшую книгу о Советской России.

Его положение среди иностранцев было совершенно уникальным, насколько мне известно, ведь он работал в тесном контакте с советскими организациями, и в то же время не отклонился ни на йоту от своих прежних американских взглядов. Все другие иностранцы либо приехали в Россию как сочувствующие коммунистам, и были приняты в советских кругах именно по этой причине; либо, не являясь политически ангажированными, находились целиком и полностью вне советской системы. Литтлпейдж пребывал внутри системы много лет, но оставался все таким же беспристрастным, как и поначалу.

Он был будто янки из Коннектикута при дворе короля Коммунизма: наблюдал за происходящим и не особенно удивлялся тому, что видел. У этих людей свой собственный подход, говорил он, и не его дело их судить. Его наняли для выполнения определенной работы, получить для них как можно больше золота, и он старался в меру своих возможностей. Ладил он с ними хорошо, потому что не вмешивался в их внутренние интриги и не пытался совать свой нос в дела, не связанные с добычей и выплавкой золота.

Я сказал ему:

— Именно вам и следует написать книгу о Советской России. Вы эту систему знаете как никто другой, и всегда рассматривали ее со здоровым американским любопытством, но без особых эмоций.

Он покачал головой:

— Я не писатель, с книгами дела не имел. В любом случае, эти люди меня наняли, не могу же я писать про них, пока на них работаю.

Эта книга появилась благодаря удачному стечению обстоятельств. Однажды, летом 1937 года, мы пригласили Литтлпейджа с семьей пообедать в нашем московском доме. Миссис Литтлпейдж и две их дочери прибыли вовремя, но сам Литтлпейдж все никак не появлялся.

Жена объяснила, что его задержали на службе, и он появится после обеда.

Он вошел около одиннадцати и, поболтав часок, внезапно объявил, что порвал с Россией — семья Литтлпейджей возвращается в Соединенные Штаты навсегда.

Мы все были ошеломлены, включая миссис Литтлпейдж.

— Я и жене еще не сказал, — объяснил он. — Сегодня я подал Золотопромышленному тресту заявление об отставке, и мы немедленно отправляемся домой.

Среди всеобщих сумбурных возгласов мне в голову пришла идея.

— Теперь-то вам можно писать книгу! — воскликнул я.

Литтлпейдж выглядел раздраженным. Меньше всего ему хотелось думать о книге. Но я был совершенно уверен: ему есть что рассказать, и рассказать это следует, и тут же предложил помочь ему в написании. Так совпало, что я тоже вскоре отъезжал в Калифорнию, навестить родных первый раз за семь лет, и мы расстались той полночью в Москве, условившись, что через месяц встретимся в нашей собственной стране и все обговорим.

Я проводил каникулы дома, главным образом, вытягивая из Литтлпейджа подноготную необыкновенной истории, которую он не чувствовал себя вправе рассказать раньше. Как только он решился, Литтлпейдж оказался почти разговорчивым — для инженера, во всяком случае. Он добывал из памяти события предыдущих десяти лет, а иногда его жена вспоминала какой-нибудь эффектный эпизод, пригодный для украшения рассказа.

Миссис Литтлпейдж достойна книги сама по себе. Она выглядит не старше своих дочерей и по внешности, и по духу, так вежливо разговаривает и так изысканно ведет себя, что никто бы не догадался, что ей приходилось жить в рудничных поселках Аляски и России с пятнадцати лет.

Она проехала с мужем более ста тысяч миль по задворкам азиатской России, но я никогда не слышал, чтобы она хвасталась своими необычными путешествиями.

— Почему вы отправлялись в такие трудные поездки? — задал я как-то ей вопрос. — Что, приключения важнее для вас, чем удобства?

— Даже не думала ни о чем таком, — ответила она. — Джеку нравится, как я готовлю, вот я и ездила с ним.

В другой раз я спросил миссис Литтлпейдж, какое впечатление на нее произвел большевик с дореволюционным стажем, который прибыл на Аляску в 1927 году приглашать ее мужа на работу в Россию.

Она улыбнулась.

— Ой, я подумала: какой забавный! Он поцеловал мне руку, чего со мной раньше не бывало.

Случай и впрямь показался мне занимательным. Первый революционер, которого она увидела за свою жизнь, поцеловал ей руку! Я так и написал в черновом варианте книги.

Но суровый взор Литтлпейджа вскоре изобличил меня.

— Это здесь зачем? — спросил он. — Вы говорили: будем писать про советское золото. Какое отношение имеет целование женских рук к советскому золоту?

Другим эпизодам повезло больше. Литтлпейдж — прирожденный рассказчик, и способен травить одну байку за другой.

По существу, вся книга — рассказ о десяти годах службы Джона Литтлпейджа в советском золотопромышленном тресте, рассказ от первого лица. Однако некоторые выводы и заключения из его опыта были сделаны при наших беседах и переписке, и Литтлпейдж настоял, чтобы и моя фамилия стояла на обложке книги.

Помогая описать пережитое Литтлпейджем и выводы из него, я старался сохранить тон неприкрашенной деловой речи, если не сами слова. Как многие инженеры, Литтлпейдж может описать рудник с абсолютной ясностью и точностью, но редко утруждает себя описанием человека или места действия. Чаще всего он думает в терминах производства.

Однажды я спросил:

— Когда большевики тысячами высылали раскулаченных крестьян принудительно работать на рудниках, как те приспосабливались?

Литтлпейдж подумал немного и ответил:

— Что ж, поначалу они не справлялись. Они раньше и рудника-то никогда не видели. Полгода выработка снижалась. Потом они набирались опыта, и производство снова нормализовалось.

Именно таково было отношение, кстати сказать, многих большевистских лидеров к рабочим на советских государственных предприятиях.

РАССКАЗ ДЖОНА Д. ЛИТТЛПЕЙДЖА

I. Аляску посещает большевик

Помню, ранней осенью 1927 года на юго-востоке Аляски была особенно удачная охота. Работа управляющим золотого рудника, расположенного в 125 милях от Джуно, не настолько меня связывала, чтобы не выбираться иногда на природу, а когда я вернулся из удачной охотничьей экспедиции, меня ожидала телеграмма. Нью-йоркский знакомый просил меня помочь, насколько в моих силах, русскому профессору Александру Серебровскому. Профессор, как выяснилось, направлялся на Аляску из московской горной академии посмотреть, как мы добываем золото. Мой друг хотел, чтобы он ознакомился с делом основательно, и решил, что мне удастся это организовать.

— Не везет! — сказал я жене. — Похоже, придется поехать в Джуно на несколько дней, поводить того русского профессора на экскурсии.

Договорился, что уеду на какое-то время, и отправился на моторном катере в Джуно, чтобы успеть к приходу корабля из Сиэтла.

Единственные русские, которых я к тому времени знал, жили в Ситке, прежней столице Аляски, пока Россия не продала ее Соединенным Штатам. В Ситке есть православная церковь, там священники с длинными бородами и в рясах. Подсознательно я ожидал, что русский профессор будет похож на священников, только без рясы, конечно, и, отправившись встречать рейс из Сиэтла, высматривал именно такого человека.

Ну что ж, рассматривал я пассажиров, выходящих на берег, но не увидел никого похожего на мой мысленный образ. Делать нечего, направился обратно в гостиницу, где забронировал ему номер, думая, что мы разминулись. Дежурный на входе кивнул: «Он наверху в номере». Я поднялся по лестнице, собираясь извиниться, что упустил его.

Когда Серебровский открыл дверь, я понял, почему не угадал его на причале. Среднего роста, незаметный человек, хорошо выбритый, в американском костюме — он был похож на американца, ни малейшей деталью не совпадал с тем образом русского профессора, что я себе нарисовал. Он довольно прилично знал английский, и хоть говорил с ужасающим акцентом, но очень спокойно и тихо — практически шепотом.

Я слышал, будто некоторые могут предугадывать свое будущее, но самому никогда не доводилось. В то время меня не охватило никакое предчувствие, что появление этого человека означает для меня нечто большее, чем нудное поручение, которое надо выполнить, насколько получится; разумеется, я ни в коей мере не предвидел, что он сыграет важную роль в моей жизни на ближайшие десять лет, и направит меня и мою семью по совершенно новому пути.

Оказалось, что с Серебровским можно делать дело. Он совершенно точно знал, чего хочет, и уже собрал немало информации о золотодобыче на Аляске. К моему удивлению, он также неплохо знал и мою биографию. Он объяснил, что хочет увидеть как можно больше за возможно более короткий срок, и согласен был потратить столько денег, сколько потребуется. Я предложил зафрахтовать судно, поскольку большая часть золотых приисков в юго-восточной Аляске расположены близко к воде. Он согласился, и мы отправились наматывать мили.

Серебровский быстро завоевал мое уважение тем, как умел трудиться. Я высокого мнения о своей собственной выносливости, но он никогда не говорил «хватит» раньше меня. Я добросовестно поработал на него, сделал не меньше, чем для любого другого иностранца, рекомендованного мне. Показал ему прииски Джуно на Аляске и разработку более мелких жил и драгирование; собрал все данные, которые ему требовались про горнорудное дело на Аляске, из государственного Горного управления и из частных источников. После целых дней, насыщенных осмотром, вечерами он зарывался в эти материалы.

Однажды мы остановились в Ситке, которую Серебровский специально попросил включить в наше путешествие. Он хотел получить какую-нибудь информацию о русских, что жили здесь до того, как Соединенные Штаты купили Аляску. Я свозил его в старую русскую церковь, где сам до того не бывал. Когда вышли священники, он заговорил с ними по-русски, и они начали долгую беседу, в которой я, разумеется, ни слова не мог понять. Я догадался, что Серебровский выспрашивал у священников все, что они знали про историю города и теперешнее русское население.

В конце концов священники повели нас на экскурсию по церкви, и я стал расхаживать, как сделал бы на прииске, зайдя вперед тех священников, что нас сопровождали. Серебровский задержал меня, подсказав, что я чуть не ступил на особое место, куда можно не всем, а только священникам. Он отлично разбирался и в церковных правилах, несмотря на то, что был профессором в новой атеистической России.

После того, как мы поездили кругом несколько дней, Серебровский начал забрасывать удочку, как бы я посмотрел на то, чтобы поехать в Россию, помочь правительству организовать золотодобычу. Сама идея захватила меня врасплох.

Я жил на Аляске с семьей четырнадцать лет, за вычетом того времени, что служил в авиации, когда шла война. Семья моей жены с Аляски, и она здесь жила с детства. Я проходил практику на Аляске, когда еще учился, и первую настоящую работу получил именно здесь. И вот, в тридцать три года я был управляющим немаленькой компании, и не видел причин на что-то жаловаться.

Так я и ответил Серебровскому, но он все тем же тихим голосом принялся спорить со мной. Нарисовал радужную картину русских золотых месторождений, которые, по его уверениям, чуть не богатейшие в мире. Описывал Сибирь и Казахстан, где находились те золотые месторождения, очень похожими на Аляску. Уверял, что я сразу почувствую себя как дома, проведя столько лет в северной стране. Советское правительство, говорил он, до сих пор мало занималось своим золотом, но теперь решило направить людей и технику в золотодобывающую промышленность и применять самые современные методы. Это неплохой шанс, намекал он, для какого-нибудь американского горного инженера составить себе репутацию.

Но я не клюнул, даже после того, когда он прямо предложил работу на весьма приличных условиях, под конец своего визита. Я просто не видел смысла искать удачи в дикой неизвестной России, когда мне и на Аляске неплохо жилось. Я знал, что некоторые американцы в Штатах считают Аляску дикой и спрашивают, как мы можем тут жить постоянно; но Аляска для нас дом, а Россия — другой мир.

Однако Серебровский, похоже, уперся на том, чтобы отправить меня в Россию, и продолжал приводить все новые аргументы.

Наконец, однажды я ему прямо сказал:

— Не нравится мне расклад у вас в стране. Не нравятся большевики у власти.

Он казался огорошенным:

— Большевики не нравятся, да? А в чем дело, почему?

Я парировал:

— У них привычка расстреливать, особенно инженеров.

Серебровский улыбнулся и заявил своим тихим голосом:

— Вот я большевик, уже много, много лет. Я кажусь таким опасным?

Я был по-настоящему потрясен. Я бы не описал, как, по-моему, должен выглядеть большевик, но уж точно не как этот кроткий и профессиональный человек. Мои знания о Советской России в то время равнялись практически нулю; газеты и статьи в журналах я просматривал, но по ним выходило, будто там творится непонятно что, и я совсем бросил их читать. Мои понятия о большевиках были совершенно туманные, а общее впечатление о них — кровожадная толпа; и я стал внимательнее приглядываться к русскому профессору после его признания.

Думаю, именно из-за неотрывного наблюдения у меня в памяти так отпечатался один эпизод. Инженер, показывая нам золотопромышленный рудник, предупредил Серебровского, чтобы тот не подходил слишком близко к спускным лоткам. Его поведение, за все время нашего знакомства такое спокойное, внезапно изменилось. Он вспыхнул, как фейерверочная ракета, и напряженным шепотом попросил меня сообщить нашему гиду, что он и сам горный инженер и прекрасно знает, как себя вести на руднике. Внезапно он показался мне совсем другим человеком, облеченным властью, привыкшим, чтобы к нему обращались с уважением.

И еще вспоминается один инцидент, который меня тогда удивил. Я организовал встречу Серебровского с главным управляющим рудника Аляска-Джуно, одного из крупнейших в мире золотопромышленных рудников. Мы добрались туда ко времени обеденного перерыва и увидели управляющего выходящим из туннеля в рабочей одежде, собравшей немало грязи.

Когда я его представил Серебровскому, тот удивился. Он отвел меня в сторонку и спросил:

— Вы сказали, это главный управляющий?

Я ответил:

— Именно он.

Мы втроем пошли в столовую компании, сели за один из длинных столов с едой, набрали себе, кто чего хотел. Конечно, никакие столы ни для кого не были забронированы, и за нашим столом сидело много простых горняков, они слушали нашу беседу и иногда вступали в разговор.

Эпизод произвел большое впечатление на Серебровского; он потом долго со мной говорил. Он никак не мог привыкнуть к мысли, что главный управляющий сел обедать со своими собственными рабочими, даже глазом не моргнув.

Я ничего особенно впечатляющего в том не усмотрел. Объяснил ему, что никаких классовых различий между служащими и рабочими на Аляске нет.

— Разве в России не так? — спросил я. — Я думал, там все равны.

Серебровский как-то странно на меня посмотрел.

— Пока еще не так, — сказал он, затем добавил: — Но будет, не пройдет много времени.

После чего ему, кажется, еще больше захотелось забрать меня с собой. Он целыми часами описывал красоты девственных краев Сибири и востока России.

— У вас на Аляске красиво, — говорил он, — но никакого сравнения с нашей страной. И здесь уже сливки сняты. Никакой возможности отличиться на Аляске для мужчины уже не осталось. А в России мы еще только начинаем, и человек вроде вас найдет работу, достойную его способностей.

Его красноречие начало на меня действовать против моей воли. В конце концов, не оставалось другого встречного довода, кроме моей семьи. Я прямо сказал, что семейный, у меня жена и две маленькие дочки. Не забирать же их с собой в Россию, а оставлять в Америке на целые годы, как, наверное, придется, я не собираюсь.

Серебровский быстро расправился с моим возражением.

— Конечно, вы можете перевезти семью в Россию, — сказал он. — Мы им обеспечим все самое лучшее. Проезд первым классом на лучших пароходах от Аляски до России. Лучшие помещения, где бы вы не оказались. Денежное довольствие, достаточное для всей вашей семьи в России, помимо жалованья в американских долларах.

Я все-таки не соглашался, и он настоял на том, чтобы вернуться и снова посмотреть тот рудник, которым я управлял. Познакомился с моей женой и дочерьми, стал им рассказывать о России. Будь моя жена против, обсуждать больше было бы нечего. Но ее, похоже, очень заинтриговала идея такого приключения. Да и возможность заработать и накопить денег, разумеется, привлекала нас обоих.

Однако мы не стали торопиться с решением, пока он не уехал. Мы попрощались, и его последним словом было, что мы скоро получим от него известия.

Вскоре я получил телеграмму, отправленную из его московского управления, с просьбой поехать в Нью-Йорк и заключить контракт с Амторгом — советской организацией, которая занималась покупками и продажами в Америке, включая приобретение инженерных услуг. Одновременно Серебровский отправил деньги на проезд в Нью-Йорк, включая дополнительную сумму, достаточную для возвращения на Аляску, если мне не подойдет предложенный контракт.

Поскольку дорожные расходы до Нью-Йорка в любом случае были оплачены, отказываться не имело смысла, и 22 февраля 1928 года мы вчетвером выехали из Аляски, которую мы считали домом, больше, чем любое другое место в мире. Мы все еще не определились, что собираемся делать; я настолько не был уверен насчет поездки в Россию, что оставил семью на западном побережье, а сам поехал в Нью-Йорк для подробных переговоров.

В Нью-Йорке оказалось, что сами условия контракта удовлетворительные, все так, как мне было сказано. Однако в Амторге я первый раз столкнулся с советской бюрократией; надо было заполнить так много документов и подписать так много бумаг у разных мелких начальников, что прошел месяц, пока дело уладилось. Тем временем я сообщил семье, чтобы приезжали в Нью-Йорк, и в марте мы отправились через Атлантический океан в Россию, очень волнуясь, как можно себе представить.

Контракт был заключен на два года, и мне это казалось достаточно долгим сроком; конечно, я и не подписал бы его на более длительное время. Никто из нас тогда не предчувствовал, что мы проведем там целых десять лет жизни; столкнемся со множеством приключений, таких, что нам и в голову прийти не могли. Думаю, зная, что ждет нас впереди, мы бы вернулись, несмотря на контракт.

Но жизнь не так организована; иначе и сделать хоть что-нибудь было бы невозможно. Отплывали мы во вполне бодром настроении, беспокоясь разве что о морской болезни. Мы купили несколько книг о России, почитать по дороге, но из-за корабельной качки оставались лежать в койках, и забивать голову знаниями нам хотелось не больше, чем желудки — едой. Мы отправлялись в Советскую Россию, зная про эту страну и тамошние идеи и обычаи не больше, чем любые другие четыре человека.

II. Прохладный прием в Москве

Билеты у нас были до Шербура, но когда пароход еще качался посреди океана, стюард постучал в дверь каюты и передал радиограмму от Серебровского из Лондона. Русский профессор просил меня сойти в Лондоне, чтобы помочь ему составить доклад о технологии горных работ в Соединенных Штатах. Так что мы прервали путешествие в английском порту и поехали в Лондон.

Просмотрев доклад, я поразился больше, чем обычно, невероятной работоспособности этого русского. Он провел всего лишь несколько месяцев в Соединенных Штатах, и каждый день был почти всегда заполнен до отказа. И все-таки он нашел время написать большую книгу с подробными иллюстрациями, описывая самые современные методы добычи золота в нашей стране. Он готовил книгу для публикации на русском языке, и хотел, чтобы до ее выхода я проверил фактическую сторону. Не нашлось ничего, что можно было бы изменить в его описаниях.

Покончив с поручением, я забрал семью и направился в Берлин, где, как мне подсказал американский друг, можно познакомиться с инженерами, американцами и немцами, что работали в России и могли бы дать совет-другой. В то время сотрудничество между Россией и Германией было очень тесным; русские нанимали немецких экспертов сотнями, чтобы те помогли им запустить промышленные предприятия, а также приобретали в Германии материалы для новых фабрик, заводов и транспортных магистралей.

Сотрудничество оказалось очень удачным для обеих стран, и я уверен, что многие немцы были разочарованы — и некоторые русские тоже — когда к власти пришел Гитлер и разорвал отношения.

Инженеры в Берлине были весьма дружелюбны и старались помочь. Они предупредили меня, что традиции, окружающие инженеров в России, резко отличаются от соответствующих традиций в Соединенных Штатах, да и в большинстве других стран. Инженеры в России, объясняли мне, никогда не спускались в шахты или рудники в рабочей одежде, как инженеры в Соединенных Штатах. Они меня уверяли, что бессмысленно не соблюдать обычаи страны; я должен хорошо одеваться, носить перчатки, если направляюсь на рудник, и когда стану отдавать приказы, писать их у себя в конторе и отсылать подчиненным с курьером.

Я слушал с недоверием; и даже представить себе не мог, как такое буду делать. Еще с тех времен, когда я школьником проходил практику на приисках, я трудился бок о бок с рабочими, носил такую же одежду, а часто выполнял ту же самую работу, что и они. Я не мог понять, как инженер надеется чего-то добиться, если будет стоять столбом, разодетый в пух и прах, в перчатках, а не руководить работами.

В Берлине я впервые узнал, что мой попечитель, Серебровский, куда более важная персона в России, чем я раньше подозревал. Мне сказали, что он на одной из влиятельнейших должностей в промышленности, был на нескольких крупных постах и авторитетен, как никто. Он самый главный начальник в моей собственной отрасли, золотопромышленности, сказали мне.

В то время в Берлине было множество русских; некоторые — эмигранты, а другие — советские официальные лица в деловых командировках. Немалое число эмигрантов придумали себе хитрую аферу. Они выискивали в советских газетах новости о торговых агентствах, направляющихся в Берлин из Москвы. Узнав, что скоро прибудет такая группа, они обходили немецкие фирмы и там рассказывали, что у них есть близкие друзья среди уполномоченных, и они могли бы поспособствовать, чтобы закупки производили именно в названной фирме, за комиссионные. Немцы предлагали им проценты, если сделка будет заключена.

Чаще всего эмигранты не были знакомы с русскими в закупочных группах, и никакого влияния не имели, даже если случайно знакомые и попадались. Но по закону больших чисел советские покупщики какое-то количество товара заказывали в фирмах, где была такая договоренность, и эмигранты, таким образом, неплохо зарабатывали на жизнь безо всякого риска или вложения капитала, или оказания каких бы то ни было услуг.

Один из советских русских в Берлине хорошо ко мне относился и все пытался о чем-то предупредить, хотя по-английски почти не говорил. Наконец нашел переводчика, которому мог доверять, и весь вечер описывал советскую полицейскую машину,  необходимую и сложившуюся в реальных обстоятельствах. Просил меня не беспокоиться, если русские, работающие со мной, будут внезапно таинственно исчезать. Сейчас нет другого способа наладить дела, убеждал он меня, и я сам увижу, что полиция очень активно действует на шахтах и предприятиях. Объяснял, что следует смотреть на полицию как помощников в работе, а не препятствие, и не принимать их близко к сердцу.

Он хотел оказать мне добрую услугу, но заставил немало поволноваться. Картина, которую он нарисовал, как полиция все время наблюдает за предприятиями, неутешительна. Я не привык работать в таких условиях, и мне это не пришлось по вкусу. Кроме того, я не мог понять, почему так уж необходимо держать под надзором работников на шахтах и предприятиях.

Мы несколько дней оставались в Берлине, который в 1928 году был оживленным, веселым городом, и хорошо провели время. Все люди, с которыми я знакомился, проявляли интерес к моей поездке в Россию, и их рассказы об этой стране принесли немалую пользу. Серебровский встретил нас в Берлине и предложил поехать вместе с ним на поезде через польскую и русскую территорию в Москву.

В Лондоне и Берлине оказалась привычная для нас цивилизация; но стоило добраться до Польши — и нам, всем четверым, стало не по себе. Поезд пересек немецко-польскую границу посреди ночи, нас разбудил высокий солдат, что ворвался в купе и наставил армейскую винтовку через дверной проем. Дочки до смерти перепугались, да и я чувствовал себя не лучшим образом. Когда мы уже решили, что он вот-вот начнет стрелять, появился другой человек в форме и вежливо попросил предъявить паспорта. Он обменялся парой слов с солдатом на своем языке и будто бы насмешливо усмехнулся, увидев по визам, что мы направляемся в Россию. Судя по его поведению, мы решили, что полякам не нравится, когда иностранцы едут помогать русским.

Какой уж сон после такого инцидента, и когда мы разглядывали утром польские равнины, все еще покрытые снегом, хотя стоял апрель, настроение тоже не поднялось.

Снаружи было очень холодно, в поезде топили плохо. Условия не улучшились, когда мы пересекли восточную польскую границу и пересели в русский поезд. Местность такая же равнинная и неинтересная, в поезде еще холоднее.

Я поискал Серебровского, когда русский поезд отъехал от пограничной станции, и поначалу не нашел, но в конце концов обнаружил в вагоне-ресторане. У него на лице было счастливое выражение, какого я раньше не видел, а перед ним — горка ломтей черного хлеба и два стакана чая. Он пригласил меня попробовать, уверяя, что такого хлеба не найдется больше нигде, кроме как в России. Я попробовал и решил, что никто, кроме русских, есть его и не захочет. Позже, однако, я тоже полюбил русский черный хлеб, и ощущал его нехватку, когда покинул Россию.

Наша маленькая семья была не в лучшем расположении духа, въезжая в Москву. После польских и российских ландшафтов и поездов мы почувствовали, что, может быть, совершили ошибку, согласившись провести два года в такой обстановке. А Москва встретила нас прохладно. Несколько друзей, закутанных в меха до самых глаз, ждали Серебровского на вокзале, и последовали долгие объятия и приветствия. В возбуждении от встречи, Серебровский забыл о нашем существовании и вышел с длинного перрона, окруженный друзьями. Мы наконец отыскали носильщиков и собрали багаж, и выходя, только успели увидеть Серебровского, отъезжающего на длинном лимузине.

Тогда я плохо представлял себе российские условия, и еще не забеспокоился. Но мы не ожидали такой погоды; девочки были одеты в легкие платья и короткие носки, а вокзал не отапливался. Я сказал им подождать минутку, пока найду такси, не представляя себе, что такси в 1928 году в Москве практически отсутствовали. Собственно, в тот момент я начал охоту за транспортными средствами, чтобы попасть куда-нибудь, которая так и не окончилась за десять лет, пока я не сел в Москве на поезд, увозящий меня из России навсегда летом 1937 года.

Несколько одноконных саней стояли вблизи вокзала, извозчиков почти не было видно за шубами. Я не знал ни слова по-русски, а они не знали ни слова на других языках, и не проявляли никакого любопытства к тому, что я пытался им сказать. Я бегал вокруг вокзала добрых два часа, с каждой минутой становясь все злее, пока жена и дочки мерзли внутри вокзального помещения. Наконец, откуда-то возник невысокий человек с надписью «Гид» на кепке, говорящий по-английски. Вскоре на двух русских санях мы ехали в гостиницу, в которой оставались весь следующий месяц, проведенный в Москве.

С того дня я видел сотни американских инженеров, приезжающих в Россию, и страдал вместе с ними. Первые дни, когда все кругом говорят на совершенно незнакомом языке, когда пища, и обычаи, и магазины не похожи ни на что, виденное ранее, переносятся тяжело. Нас отвезли в гостиницу, которую теперь приспособили для иностранных туристов, и обслуживающий персонал говорит на нескольких языках. Но в 1928 году она была только для русских, и никто во всем здании вообще не говорил по-английски. Мы нашли ресторан на третьем этаже по запаху, но несколько дней мы не в состоянии были заказывать еду, пока не обслуживали еще кого-нибудь, и мы хотя бы могли показать на чужие тарелки.

Тут я быстро понял, что не продвинусь далеко с работой в этой стране, если не выучу их язык хоть немного.

На следующий день после прибытия началась русская пасхальная неделя. Все церкви, сотни церквей в Москве, почти непрерывно звонили в колокола, днем и ночью, в течение пяти или шести дней. Для наших ушей, колокола издавали дребезжащий незнакомый звук, и не давали уснуть. Мы понятия не имели тогда, что это была последняя русская Пасха, которую праздновали с размахом; вскоре после этого власти ликвидировали большинство церквей, а оставшимся было запрещено звонить в колокола. Сегодня и не услышишь церковный колокол в Советской России. В те дни русские были очень дружелюбны и гостеприимны по отношению к иностранцам, как были бы и сейчас, будь им позволено. Несколько русских, с которыми мы только что познакомились, пригласили нас домой и угостили печеными и творожными кексами, специально приготовленными на Пасху.

Я провел первый месяц в Москве, знакомясь с организацией центрального управления вновь созданного золотопромышленного треста «Главзолото», на который я работал. Кроме того, мне поручили составить список стандартного оборудования для рудников и обогатительных фабрик, и выбрать чертежи подходящего некрупного оборудования, которое могло бы производиться тут же на советских заводах. На меня произвело впечатление, что планы развития золотодобывающей промышленности составлялись в гигантском масштабе, и предполагались большие капиталовложения.

На тот первый месяц в Москве пришелся большой советский весенний праздник, 1 мая. Должен признать, что политически я был совершенно безграмотен; даже не знал, что 1 мая — праздник.

Это Международный день труда в Европе, но на рудниках Аляски, где я провел большую часть взрослой жизни, его никогда не праздновали. В управлении еще не нашли для меня переводчика с английского, и я объяснялся, как мог, на ломаном немецком, с помощью русского служащего, говорящего по-немецки. Под конец рабочего дня 30 апреля он пригласил меня зайти в управление в девять утра на следующий день, и я понял, что произойдет нечто особенное.

В управление я прибыл с запасом времени, и улыбающаяся русская девушка пришпилила ленточку мне на лацкан, а тот сотрудник, что говорил по-немецки, взял меня за руку и вытащил на улицу, где собрались остальные служащие, строящиеся в колонну. Я понятия не имел, что происходит, но пошел со всеми. По дороге к нам время от времени присоединялись другие группы, и наконец мы дошли до перекрестка с кольцевой улицей, в незнакомой мне части города. Как оказалось, здесь была наша временная остановка, и мы стояли и ждали.

Через час или около того мой гид по-немецки объяснил мне, что ему надо отойти на минутку по делам, и оставил меня среди группы, где говорили только по-русски. Я и не подозревал, что он меня сознательно бросает, но именно так он и поступил, и больше в тот день не появился. Погода стояла ужасно холодная, а я был одет слишком легко, чтобы спокойно стоять. Мы продвигались вперед, но очень медленно, поскольку улицы были забиты такими же колоннами, как наша.

Меня вовлекли в демонстрацию в девять утра, и я ходил или стоял в ожидании, не в состоянии даже завязать ни с кем разговор, до пяти часов дня.

Русские, казалось, все к этому привыкли; они явно пришли готовыми к долгому испытанию и развлекались, как могли, песнями и плясками, чтобы согреться. Я не так стойко держался в сложившихся обстоятельствах. Я бы улизнул, если б знал, где нахожусь, или мог спросить у кого-нибудь, как добраться до моей гостиницы. Но я даже не знал, в каком направлении сбегать.

Около пяти часов я увидел знакомое здание в центре города. Я знал, что моя гостиница недалеко. Не глядя по сторонам, я выбрался из колонны и прямиком направился в гостиницу, где наконец смог с удовольствием поесть и выпить.

Позже я узнал, что эти первомайские демонстрации — одно из грандиознейших зрелищ в мире. Я видел несколько со стороны, и они очень впечатляют. Но мой первый взгляд можно назвать: с точки зрения червяка. Я присутствовал на демонстрации и даже об этом не знал. Останься я в ее рядах еще пять минут, дошел бы до Красной площади, места назначения всех колонн, и промаршировал бы мимо Сталина и других высокопоставленных лиц на трибуне.

Изучая организацию, на которую собирался работать, я узнал, что золотопромышленный трест находился в процессе передачи от одного государственного наркомата к другому, и центральное правительство брало на себя работу рудников, которые до сих пор находились под номинальным контролем местных государственных органов. Но поскольку не хватало — собственно, почти не было — опытных работников и инженеров, а также оборудования, организацию разбили на ряд региональных трестов, каждый из которых нес непосредственную ответственность перед центральным трестом в Москве.

Таким образом, появлялась возможность лучше распределять наличные ресурсы.

В течение месяца изучения я начал понемногу понимать, что промышленность целиком, как практически все в России, контролировалась политиками. Мне объясняли, что центральный трест и все региональные тресты, и каждая группа рудников находится в ведении управляющего, без технической подготовки, и главного инженера. Управляющий — политработник, член Коммунистической партии, а главный инженер — номинальный администратор, ответственный за организацию работы. Но функции двоих начальников перекрывались и, как я обнаружил позже, стоило политработникам получше ознакомиться с производством золота, они постепенно прибирали к рукам контроль надо всем. Однако главных инженеров назначали заместителями, так что, если один отсутствовал, другой мог выполнять функции обоих.

Политический контроль, как я заметил с самого начала, проходил через всю организацию сверху донизу. Во главе таких отделов Треста, как рудничный, обогатительный, транспортный, проектный, бухгалтерский и отдел снабжения, находились два начальника, один из них коммунист, а другой — технический эксперт. Совершенно очевидно, что второй был дублером, и окончательное слово было всегда за политработником.

Тот первый московский месяц, наверное, был самым трудным для меня в России. Я хотел заняться порученным мне делом и никак не мог. Сначала не удавалось найти хоть какого-то переводчика, и даже когда переводчик нашелся, не так легко было понять специфическую организацию советской добывающей промышленности. Я никогда ни с чем похожим не сталкивался.

Но на самом деле события развивались быстро, по русским понятиям о времени, с которыми я ознакомился позднее. В середине мая мне сообщили, что я назначен главным инженером группы золотых рудников, разрабатываемых в Кочкаре, в горах Южного Урала в западной части Сибири. Я немедленно — как поступил бы на Аляске или где-нибудь еще — попросил планы рудников, производственные показатели и калькуляционные ведомости, чтобы оценить, имеет ли смысл их разрабатывать.

Подготовить материал я просил молодого немецкого экономиста из управления. Он был убежденный коммунист, приехавший строить коммунизм с большевиками. Он сказал: «При нашей системе нет нужды беспокоиться о затратах. Если издержки производства на одном руднике высокие, это компенсируется низкими издержками на другом руднике».

Смысла в этом заявлении я не увидел, но был не в состоянии, да и не в настроении с ним спорить. Я собрал семью, мы снова сели в русский поезд, на сей раз в долгую поездку из Москвы на Урал.

III. Социалистическое золото

В первые дни в России я был слишком занят, чтобы размышлять о причинах, почему русские золотые рудники и месторождения до сих пор оставались без внимания. Наверное, для меня само собой разумелось, что дело в революции и гражданской войне, хотя и осознавал, что гражданская война уже несколько лет как закончилась. Я прожил и проработал в России годы, прежде чем мне удалось систематизировать причины заброшенности, но читателей столько ждать не заставлю, поскольку хочу, чтобы они разобрались в моих российских впечатлениях лучше, чем я в свое время.

Как всякому американцу, мне никогда не приходило в голову, будто человек, обнаруживший в земле золото, не захочет его добывать. Поэтому мне казалось совершенно нормальным, что большевистское правительство желает разрабатывать свои золотые месторождения и нанимает меня, чтобы им помочь. Но мне рассказывали, уже через несколько лет после прибытия в Россию, что решение возобновить золотодобычу в широком масштабе было принято после длительных дебатов среди влиятельных коммунистических лидеров, а некоторые коммунистические вожди остались недовольны, когда в конце концов было решено добывать золото.

Оказывается, изобретатели коммунизма, включая Карла Маркса и Ленина, придерживались мнения, что при коллективистской системе золото утратит большую часть ценности, и кто-то из них однажды саркастически заметил, будто золото при социализме будет требоваться только на зубные пломбы, и вполне может применяться для сантехнического оборудования, с равным успехом.

Большинство коммунистов, как я узнал позднее, склонны считать любое высказывание основателей их системы за непреложную истину, и потому целых десять лет после революции не обращали никакого внимания на громадные месторождения золота по всей России.

Перед мировой войной в России было значительное производство золота, большая часть которого добывалась из россыпных месторождений. Целый флот малых драг действовал на Урале, в западной Сибири, по реке Енисей и на Дальнем Востоке. Остальное добывали орды старателей, или золотоискателей, разбросанных повсюду среди Уральских и Алтайских гор, на просторах западной Сибири и вокруг озера Байкал, вдоль рек Енисея и Лены, а также реки Амур на Дальнем Востоке.

Что касается жильных рудников, некоторое количество имелось в довоенной России на Урале, в западной Сибири и Казахстане, и проводился поиск жильных месторождений в районе реки Амур на маньчжурской границе. Почти без исключения, на рудниках применялись устарелые методы и примитивное оборудование. Как правило, везде золотая руда добывалась вручную, пропускалась через бегунковые мельницы, а затем подвергалась амальгамированию. Большинство рудников можно было разрабатывать только до уровня воды, поскольку отсутствовали насосы, и работы велись только с богатыми рудами, по причине неполного извлечения золота.

Даже эта примитивная промышленность была практически полностью утрачена в ходе мировой войны и столкновений гражданской войны, которая в России последовала за мировой. За восьмилетний период, с 1914 по 1922 годы, производство золота на территории России почти прекратилось.

За одним-двумя исключениями, драгирование и жильные рудники были закрыты, шахты заполнились водой, и во многих случаях надшахтные здания, строения, добывающее и производственное оборудование были разрушены. Практически из всей золотодобычи в стране остались только несколько старателей, работающих киркой и лопатой, либо с помощью конных лебедок.

Между 1922 и 1927 годами, до того, как я приехал в Россию, производство золота понемногу возрастало, но совершенно спорадически, и главным образом благодаря старательским операциям и восстановлению кое-каких маленьких жильных рудников, для которых собирали оборудование из нескольких рудников, чтобы заработал один, «наскоро сколоченный», как у нас выражаются горняки. Единственные люди, заинтересованные в этом процессе, были индивидуальные арендаторы, и они получали только часть того золота, что обеспечила бы добыча с использованием ртути.

Теоретически, все золото принадлежало правительству, как и все полезные ископаемые, земли и леса России. Правительство прилагало усилия для добычи других минеральные ресурсов, железа, меди, цинка и прочих, поскольку признавало их пользу при социализме. Но центральное правительство не обращало никакого внимания на золото, и арендаторы, эксплуатировавшие немногие разбросанные рудники, заключали соглашения с местными государственными органами, которым самим не хватало ни финансовых ресурсов, ни квалифицированной рабочей силы для оборудования и разработки золотых рудников. Центральное правительство так мало интересовалось золотом, что не предпринимало серьезных попыток препятствовать контрабанде золота через южные границы России, принявшей в то время значительные масштабы.

На этом этапе, летом 1927 года, в картине вырисовывается Иосиф Сталин. Похоже, он не был расположен, как некоторые другие коммунисты, считать незыблемой истиной высказывания Карла Маркса и Ленина о золоте. Каким-то образом, что открыто не обсуждалось, он заинтересовался золотой лихорадкой 1849 года в Калифорнии и стал читать все книги по теме, которые мог достать. В частности, он прочел вышедшую в предыдущем году книгу «Золото Саттера» французского писателя Блеза Сандрара, в которой дается яркое изображение золотой лихорадки. Также он прочел большую часть произведений Брет Гарта и историю Калифорнии во время и после золотой лихорадки, Т. Э. Рикарда.

В то время, в 1927 году, Сталин и другие коммунисты, возможно, стали беспокоиться из-за японской угрозы русским территориям на Дальнем Востоке. Китайско-советская революция развивалась не совсем так, как ожидали коммунисты, и вызвала неприязнь к России со стороны Запада и Японии. Дальневосточные области России населены мало, настолько, что было бы трудно организовать там оборону, наладить коммуникации и снабжение для армии любой численности. Естественно, Сталину приходилось перебирать варианты, какими средствами обеспечить безопасность территории. Он нашел ключ к решению в калифорнийской золотой лихорадке.

Факты, описанные в предыдущем абзаце, конечно, предположительны, но они в целом подтверждаются книгой Серебровского, опубликованной в 1936 году. Благодаря ей я начал по-настоящему понимать те обстоятельства, при которых оказался в России. Название ее «На золотом фронте», выходила она только на русском языке, выбыла из обращения вскоре после публикации, поскольку позднее было обнаружено, что некоторые из упомянутых там людей — заговорщики.

У меня один из немногих сохранившихся экземпляров этой ценнейшей книги.

В книге Серебровского разъясняется, как чтение про Калифорнию 1849 года подействовало на воображение Сталина. Он не мог избавиться от мысли, насколько быстро заселились западные районы Соединенных Штатов после находки золота в Калифорнии, и отдавал себе отчет, что во многом этот процесс подтолкнула надежда быстро разбогатеть.

Можно представить себе затруднительное положение Сталина, как коммуниста. Желание разбогатеть поскорее — определенно индивидуалистическое и капиталистическое; не годится социалистическому правительству его поощрять. Вдобавок, в то время Сталин был вовлечен в борьбу за власть с другими влиятельными коммунистическими лидерами, которые обвиняли его в отходе от идеалов Революции.

С другой стороны, перед ним была громадная территория, редко населенная и, следовательно, уязвимая для нападения, которую можно бы заселить невероятно быстро, как был заселен запад Соединенных Штатов после 1849 года, стоило только подтолкнуть золотую лихорадку. А Сталин знал, что на советском Дальнем Востоке много золота, неподконтрольного его номинальному владельцу, советскому правительству.

Из книги Серебровского не совсем понятно, объяснял ли Сталин свою идею другим высокопоставленным коммунистам, особенно принадлежащим к оппозиционным группировкам; в то время среди российских коммунистов еще разрешалась оппозиция. Сталин, наверное, догадывался, что в любом случае ему придется выдержать длительное теоретическое сражение с теми, кто станет ссылаться на цитаты из Маркса и Ленина про золото при социализме.

Как все решилось изначально, мы не знаем. Книга Серебровского начинается с того, как Сталин вызвал его в Москву летом 1927 года, и сообщил, что его назначили ответственным за создание советской золотодобывающей промышленности. Решение было принято не с кондачка, и означало гораздо больше для коммунистов-теоретиков, чем было понятно тогда или стало понятно позже.

Серебровский и тогда был крупной шишкой среди большевиков. Он возглавлял советскую нефтяную индустрию с 1920 года. Один из небольшой группы несгибаемых старых большевиков, чья энергия и холодная решимость сначала способствовали успеху революции, а затем довели до конца куда более трудную задачу создания государственных корпораций в России и организации их работы. Серебровский, как большевик с дореволюционным стажем, с инженерным образованием, был особенно полезен правительству с первых дней его существования. То, что именно Серебровского выбрали для организации новой золотодобывающей промышленности, показывает, насколько важной считал ее Сталин.

В своей книге Серебровский объясняет, что ничего не знал о добыче золота к тому времени, когда его вызвал Сталин. Время от времени случайно сталкивался с золотыми рудниками Сибири, писал он, но не представлял себе толком, как конкретно добывают золото. Он объяснил это Сталину, который отмахнулся, как от чего-то несущественного, и продолжал втолковывать Серебровскому, почему необходимо создать советскую золотодобывающую промышленность именно сейчас.

Сталин указал, в качестве примера, на роль, которую золото сыграло в укреплении экономики Соединенных Штатов. Он подчеркнул, что золотые рудники на западе Америки через несколько лет стали решающим фактором в американской Гражданской войне, обеспечив золотой запас, благодаря которому Север легче победил Юг. Тем временем, говорил Сталин, открытие золота проложило путь сельскому хозяйству и промышленности во всей западной части Соединенных Штатов.

«Сталин продемонстрировал близкое знакомство с произведениями Брет Гарта, — писал Серебровский. — Не входя в технические детали, он отметил, что новые районы Соединенных Штатов были освоены с самого начала благодаря золоту и ничему другому. По следам золотоискателей пришли другие горняки, добывать цинк, свинец, медь и другие металлы. Одновременно развивалось сельское хозяйство, поскольку золотоискателей необходимо было кормить. Для них создавались дороги и транспортные средства».

Подведя таким образом черту под историей золотой лихорадки в Калифорнии, Сталин сказал Серебровскому: «Тот же процесс, который фактически составил историю Калифорнии, можно применить к отдаленным регионам России. Поначалу будем добывать золото, потом постепенно перейдем к добыче и переработке других минералов, угля, железа и так далее. В то же самое время станем развивать сельское хозяйство».

Возвращаясь к анализу калифорнийской золотой лихорадки, Сталин проинформировал Серебровского, что поначалу на золотых приисках Калифорнии работали старатели, вручную, в условиях, ярко описанных Брет Гартом. Он добавил: «Старатели и у нас могут сыграть важную роль».

Очень существенное заявление. В то время, в 1927 году, старатели-одиночки еще скитались по золотоносным участкам, просто потому, что коммунисты не утруждали себя добычей золота.

Высокопоставленные коммунисты планировали тогда, однако, объявить вне закона всех единоличников, будь то крестьян или мелких городских торговцев либо ремесленников. Но Сталин, выходит, собирался даже тогда использовать старателей-одиночек. Позднее, как мы увидим, ему пришлось спорить с другими коммунистическими лидерами по этому вопросу, и победить только после временного отступления.

Затем Сталин сказал Серебровскому: «Теперь поезжайте в Америку и узнайте в Калифорнии и на Аляске историю добычи золота, а потом посетите лучшие рудники Калифорнии, Колорадо, Аляски и других мест, чтобы изучить промышленную добычу».

Но Сталин попросил его зайти для еще одной беседы перед отъездом в Америку, на сей раз обсуждение касалось той роли, которую русские сыграли в освоении Аляски и Калифорнии — похоже, этот предмет весьма интересовал Сталина. Он попросил Серебровского просмотреть все книги и документы, какие сможет найти, касающиеся истории русской колонизации северной Калифорнии, и рекомендовал изучить времена революции 1848 года, когда небольшая русская колония, с помощью русских раскольников, основала Калифорнийскую Республику, получившую независимость от Испании, но поглощенную в конце концов Соединенными Штатами.

Серебровский приехал в Соединенные Штаты не впервые; он уже побывал в нашей стране в качестве главы советской нефтяной промышленности. Но в 1927 году у него было совершенно другое поручение, и он решил представляться просто профессором Московской горной академии, командированным в Соединенные Штаты для изучения технологии горных работ. Именно в этой роли он и появился на Аляске, и только в этом качестве я его знал, пока не приехал в Берлин.

В то время советскому гражданину было трудно получить американскую визу; в России не было ни консульства нашего, ни посольства. Но у Серебровского были влиятельные американские друзья. Он телеграфировал управляющим компании «Стандард Ойл», которые знали его как директора советской нефтедобывающей компании, и попросил помочь в получении визы от нашего парижского посольства. Когда он прибыл в Париж, управляющие «Стандард Ойл» оказали ему всяческую помощь, и американский посол принял его любезно и поручил консулату выдать визу без задержки.

Таков был тот человек, что устроил меня на работу в Россию и ехал с моей семьей в поезде «Берлин-Москва». В то время я счел довольно странным, что мы так мало виделись с Серебровским в первые дни; мы много времени провели вместе на Аляске, но в Москве он, казалось, забыл обо мне. Когда я прочел книгу Серебровского в 1936 году, причины «забывчивости» стали яснее.

Серебровский должен был немедленно доложиться Сталину. Он собрал множество данных об американской технологии горных работ, о том, как американцы строят обогатительные фабрики и рудничные городки. Сталин остался доволен всей технической информацией и попросил Серебровского дополнить отдельные места и опубликовать в форме книги, для контроля или планирования золотодобывающей промышленности. Однако добавил, что не удовлетворен сведениями Серебровского об организации поставок и связи горнодобывающего бизнеса с финансистами и банкирами. Очевидно, Серебровскому эта информация показалась неважной, но Сталин сознавал ее значение для Советской России, как и для Америки.

Просмотрев карты, документы и материалы, что Серебровский привез из Америки, Сталин сказал: «Теперь мы знаем, как действует золотодобывающая промышленность в Америке, и какие стороны американских индустриальных методов мы должны приспособить к нашим конкретным условиям».

Затем он приказал Серебровскому быстрее ехать из Москвы знакомиться с кадрами, а со временем посетить каждый золотой рудник в Советском Союзе. Сталин говорил Серебровскому: «Вам надо познакомиться не только с характером работы, но и с каждым работником отрасли. Узнайте, какие у этих людей трудности, слабости, и там, на месте, помогайте и направляйте, обеспечьте им тылы. … Самое главное — не просто посетить рудники, осмотреть, поговорить с народом и уехать. Не в том дело. Вам нужно, когда вы там будете, подробно, не жалея времени, поговорить с каждым управляющим, инженером, бухгалтером, рабочим, узнать, как они живут и как трудятся. Нужно это сделать так, чтобы, когда вы уедете, каждый рабочий сказал, что здесь был Серебровский и дал нам такие-то и такие-то конкретные инструкции и оказал помощь».

Таковы слова Сталина, в передаче Серебровского. Для американца они звучат, как наставление отца сыну или лекция учителя туповатому ученику. В любом случае, Сталин предъявлял чрезмерные требования главному управляющему только что организованной корпорации, в которой собирались вскоре принять на работу сотни тысяч мужчин и женщин, рассеянных по территории, по крайней мере, не меньше чем площадь Соединенных Штатов. Прочитав это, я уже не удивлялся, что за первые годы пребывания в Советском Союзе не видел Серебровского по целым месяцам!

Вот те факты, что оставались неизвестными мне, когда я начал работу в советском золотопромышленном тресте «Главзолото» весной 1928 года. Не думаю, что знание о них помогло бы мне чем-нибудь. Меня наняли с целью внедрить американские методы горных работ в советской золотодобывающей промышленности, которая только создавалась, и организовать выпуск продукции как можно скорее. Не было бы никакой разницы, скажи мне кто-нибудь тогда, что я занят на работе в промышленности, которая особенно интересует Сталина, да еще стала предметом горячих споров среди коммунистических лидеров. Собственно говоря, по-моему, я тогда и не подозревал, что сам Сталин — важная персона!

IV. Нашим домом становится Сибирь

Мы чувствовали себя куда спокойнее, отправляясь из Москвы к месту первого настоящего назначения в России, потому что мне наконец нашли англоязычного переводчика, и он ехал с нами. До сих пор мне не приходилось полагаться на переводчика, чтобы меня поняли, и я был очень рад, что теперь он есть. Мы ехали в Свердловск, столицу Урала, где должны были пересесть на другой поезд, и где, как меня уверяли, нас встретит представитель с рудников.

Свердловск назван в честь известного большевистского лидера, который умер несколько лет назад; раньше город назывался Екатеринбург, в честь Екатерины Великой. В 1918 году там расстреляли царя Николая II и его семью. То был довольно унылый российский провинциальный город, когда мы его впервые увидели в 1928 году, но уже были заметны признаки обширного строительства и активизации промышленности, полностью изменившие его облик за следующие несколько лет.

Мне сказали, что представитель с Кочкарского рудника владеет английским, но когда тот встретил нас у поезда, обнаружилось, что он ни слова не говорит по-английски, да и ни на одном знакомом мне языке. Он был венгерский коммунист, один из последователей Белы Куна, венгерского коммунистического лидера, приехавший в Россию после поражения большевистского режима, установленного в Венгрии вскоре после войны.

Мне он показался довольно неприятной личностью, да и внешностью не вышел. Еще меньше мне понравилось, когда время шло, а он все настаивал, под разными предлогами, что выехать на рудники нет возможности. То говорил, что дороги непроезжие, то узнавал, что мост смыло.

В Свердловске нас поселили в гостинице, куда менее приятной, чем в Москве, но такой же дорогой; за всю семью выходили бешеные деньги. Тем больше меня раздражала долгая задержка, и наконец я сказал венгру, что если мы не отправимся в ближайшие двадцать четыре часа, я возвращаюсь в Москву. Это решило дело, и он сообщил, что ехать можно; я уплатил раздутый гостиничный счет за двенадцать дней, что мы там находились, и был рад наконец уехать.

Только через два года, в беседе с заместителем управляющего Кочкарского рудника, я узнал, что венгр нарочно задерживал нас в Свердловске, чтобы самому развлекаться в городе, уж какая там ни была ночная жизнь. Не было никаких причин не поехать на рудник из Свердловска хоть в тот же день, что прибыли из Москвы. Ему поручили привезти нас, когда мы сами пожелаем, и выдали деньги на оплату счета в гостинице. Поручение ему дали в первую очередь потому, что он прикинулся, будто знает английский. Каждый день он телеграфировал на рудник, что мы делаем покупки и пока еще выехать не можем. Тем временем он тратил на себя деньги, выданные нам на гостиницу, и вообще неплохо развлекался за наш счет.

В 1937 году, примерно в то время, что я собирался окончательно уехать из России, советские газеты сообщили об аресте Белы Куна и многих из его венгерских коммунистических последователей. Если они все были вроде того типа, я удивлен, что этого раньше не случилось. Но русские в большинстве своем простодушны, и иностранцы легко могут их обмануть при желании. Встречались тогда и другие иностранцы в России, не менее ловкие, чем тот венгр. Они и разрушили природное дружелюбие русских по отношению к иностранцам.

Это злоключение дало нам возможность лучше оценить радушный прием, ожидавший нас на руднике. Железная дорога от Свердловска на юг проходит по живописной местности; в западной Сибири стояла весна, а весна там так же долгожданна и красива, как на Аляске. Полевые цветы во множестве росли в степи и расстилались по ровной земле, будто богато разукрашенный ковер.

Люди на руднике были доброжелательные и приветливые, как мало где. Нас провели в громадный бревенчатый дом из семнадцати комнат, стоящий посреди собственного парка, который построили для управляющего французской рудничной концессией до войны, там были все удобства, какие мы могли пожелать. Нам сказали, что дом весь в нашем распоряжении, хотя мы были не в состоянии обставить и обогревать больше пяти комнат, их мы и использовали. Там была большая застекленная веранда, выходящая на остатки обширного сада.

Природное гостеприимство русских тогда еще не было подорвано шпиономанией и кампаниями по раздуванию подозрительности ко всем иностранцам. Едва мы осмотрелись в особняке, как прибыли конные коляски, и нас помчали к просторному дому управляющего рудником, коммуниста, который устроил для нас обед в роскошном русском стиле, и пригласил большинство инженеров и помощников рудничных управляющих с семьями, для знакомства с нами. Это оказалось только началом целой серии обедов, растянувшейся на всю неделю. Большинство этих замечательных людей не знали языков, и наши переводчики не могли передохнуть; моя жена нашла себе собственную переводчицу в Свердловске, предполагалось, что та ей станет помогать по хозяйству. Но кругом царило такое добродушие, что не так уж и требовался общий язык.

Жизнь в Кочкаре летом 1928 года была почти как на Аляске. Она очень отличалась от того существования, которое ведут в таких закоулках России сегодня. Мои маленькие дочки подружились с русскими детьми и быстро освоили начатки языка; мы с женой начали учить русский в свободное время. Возможностей говорить по-русски было много, поскольку мы были единственные иностранцы в Кочкаре, и ни одного иностранца даже не видели еще полтора года. Но люди были настолько дружелюбные, а жизнь — такая приятная, что нам все очень нравилось.

Мне выделили коляску, ездить на рудник и домой; кучер, который прилагался к коляске, оказался высоким нескладным существом, а его одежда была когда-то, наверное, кучерской ливреей какого-нибудь русского аристократа. Лошадь была даже более неуклюжей, чем кучер, но тем не менее носила впечатляющую кличку «Интеллигенция». В то время коммунисты сурово критиковали класс интеллектуалов в России за мнимый саботаж большевистской системы.

Мой возница, не коммунист, но сочувствующий, назвал лошадь «Интеллигенция» из-за нелюбви ко всему интеллектуальному сословию, чтобы отыграться на несчастном животном. Кучер выкрикивал хриплым голосом «Интеллигенция» со всей возможной неприязнью; затем на спину символа якобы предательского класса обрушивался кнут.

Я считал само собой разумеющимся, что странное существо — мужчина, но только через некоторое время обнаружил, к своему невыразимому удивлению, что женщина, и даже довольно молодая.

Управляющие и служащие в Кочкаре держали прислугу, даже больше, чем люди той же прослойки у нас в стране. Это было необходимо, так как домашнее хозяйство велось очень примитивными методами. Наша первая домработница была краснощекая крестьянская девушка, хорошенькая и добродушная. Вскоре после нашего приезда она объявила моей жене, что выходит замуж. Жена поинтересовалась, давно ли они с женихом знакомы.

— Да я его совсем не знаю, — ответила девушка. — Раз только видела, и все.

Жена удивилась и спросила, как так вышло. Девушка объяснила, что молодой горняк увидел ее на рынке, куда она ходила ежедневно за покупками для нашего хозяйства, и спросил, откуда она. На следующее воскресенье отправился в ту деревню, отыскал ее отца и просил позволения жениться на его дочери. Дело сладилось, хотя девушка даже не знала ничего.

— И как тебе это нравится? — воскликнула моя жена.

— Да все нормально, — ответила девушка спокойно. — Отец мне сказал выходить за него, а парень он, кажется, хороший.

Феминизм в Советской России не привился в народе, даже с учетом того, что с начала революции прошло одиннадцать лет. Должен заметить, брак действительно оказался удачным.

Первый наш год в России темп работы был куда медленнее, чем стал позднее и остался сейчас. Кочкарский рудник был закрыт по воскресеньям, все отдыхали, идея непрерывного производства еще не появилась. В окружающих степях была превосходная утиная охота, любимое мое занятие на Аляске. Нашлись русские знакомые, которые не меньше меня любили охотиться, и мы обычно отправлялись вместе. Если стояла особенно хорошая погода, мы всей семьей отправлялись на пикник в лес или на реку.

И страна, и люди, и жизнь подходили нам как нельзя лучше. За дом мы не платили, еда была обильная и дешевая. Яйца стоили рубль за сотню, то есть полцента штука. Другие цены были сравнимые. Крестьяне привозили свою продукцию на большой рынок и сидели на телегах или выкладывали на землю овощи, фрукты, мясо, яйца и сыр, и общались между собой, пока шла продажа.

Работа поглощала всю энергию, на какую я был способен. Серебровский послал меня в Кочкарь, первый советский золотой рудник, получивший современное оборудование. Он хотел восстановить рудник и использовать его как образец и базу для обучения в золотодобывающей промышленности. Когда я прибыл, производство только налаживалось. Некоторые рудники работали уже сто пятьдесят лет, и а одном месте еще оставались следы от жернова, где дробили золотую руду с помощью конной тяги.

Раньше рудники делили на три части, между русскими, английскими и французскими компаниями. Теперь они все были подчинены «Главзолоту» и оборудованы современной импортной техникой.

Во время революции и гражданской войны, однако, все рудники оказались затоплены, большинство надшахтных зданий и насосных — разрушены, паротурбинная электростанция была в нерабочем состоянии. Остатки обогатительной фабрики сочли слишком изношенными и устаревшими, не подлежащими восстановлению. В некоторых шахтах уже шли работы по проходке шахтных стволов, приходилось спускаться на глубину ста пятидесяти метров для добычи руды. Было получено новое мощное насосное оборудование для откачки воды на глубине до трехсот метров, и заказана американская техника, рассчитанная на производительность до шестисот тонн ежедневно.

Очень скоро я обнаружил, как много работы мне предстоит. Никто из рабочих не имел совершенно никакого опыта машинных горных работ, и даже инженеры постарше никогда не видели нового горного оборудования, разве что на иллюстрациях в каталогах. Я понял, что придется обучать каждого бурению, креплению, взрывным работам, эксплуатации техники и особенно техническому обслуживанию оборудования. Надел горняцкую одежду и отправился на работу вместе со всеми, так я и поступал все время, что оставался в России.

Помню забавный случай со старым русским горняком, вскоре после нашего прибытия в Кочкарь, когда я еще ни слова не знал по-русски. Я подошел к старику сзади, проверяя однажды утром рудник, и увидел, что он неправильно пользуется бурильным молотком.

Он держал его так, что механизм не мог работать во всю мощь. Я зашел ему за спину, обхватил руками поверх его собственных рук на ручках бурильного молотка. Он удивленно обернулся и попытался вырваться, но я вцепился прочно, кивнув в знак того, что собираюсь его научить. Сказать словами у меня все равно бы не вышло.

Вскоре он понял, как надо, и я его отпустил. Когда я отошел, он бросил механизм и помчался к цепной лестнице, ведущей из шахты. Заметно было, что он вне себя. Так что я подбежал к лестнице, схватил его за брючные манжеты и потянул вниз без единого слова, подобрал молоток и вложил ему в руки. Жестом я показал «продолжайте», что он и сделал.

Очевидно, кто-то наблюдал этот инцидент, и вскоре его рассказывали по всему руднику. Впоследствии я слышал о нем на рудниках в отдаленных частях России, за тысячи миль от Кочкаря. В конце концов, он попал в учебник по горному делу, в виде примера, как инженерам следует спускаться в шахты и работать вместе с шахтерами.

Люди в Берлине, оказалось, говорили чистую правду, рассказывая про русские традиции, что инженеры и служащие предпочитают хорошо одеваться и сидеть у себя конторах, подальше от грязных рудничных шахт. Однажды, вскоре после приезда в Кочкарь, к нам на рудник прибыла группа из двухсот студентов на практику, в большинстве первокурсники. Трест «Главзолото» в спешном порядке организовал учебные заведения для подготовки дополнительных горных инженеров, а несколько уже существовавших горных академий расширялись со всей возможной быстротой, чтобы обеспечить растущую необходимость в техническом персонале.

Проходя по руднику, я увидел, как группа юных коммунистов стоит с блокнотами и карандашами, зарисовывая технику. Подозвал нескольких и посоветовал им сразу пойти на рудник рабочими. Я пояснил, что реально выполняя различные операции, они научатся быстрее, чем любым другим способом, и впоследствии смогут легче обучать рабочих.

Они возмутились и резко возразили, что учатся на инженеров, а не рабочих. Я решил довести дело до логического конца и отдал приказ, чтобы их не допускали на рудник, если не подчинятся моему распоряжению. Некоторые попытались поднять шум; они требовали объяснений, как так получается, что иностранец может запретить советским гражданам ходить там, где они владельцы, и даже обратились в свои институты за помощью.

К счастью, власти поддержали меня и приказали студентам делать то, что им сказано. Если молодые люди и подчинились поначалу нехотя, впоследствии они признали мою правоту. Через несколько недель ко мне отправили комиссию с благодарностью от имени группы, за то, что показал им, как наилучшим образом использовать ограниченное время пребывания на руднике.

Этот эпизод бросил отсвет на удивление Серебровского, когда на Аляске он обнаружил, что главный управляющий выходит из туннеля в рабочей одежде и садится, как был, поесть вместе с рабочими. Я видел, что русские, даже при советской системе, еще далеки от нашей американской демократии в промышленности. Все так и остается; хотя, должен заметить, власти пытаются разрушить кастовые преграды между простыми рабочими и так называемыми специалистами.

Около того времени произошел еще один эпизод, из-за которого я заторопился изучать русский язык. Переводчица моей жены, молодая коммунистка из Свердловска, была честолюбива и не удовлетворялась только передачей инструкций кухарке, что нам приготовить поесть. Она постоянно просила, чтобы я ей позволил переводить технические материалы в конторе. Однажды, когда мой переводчик куда-то отлучился, я разрешил девушке мне помочь.

Среди самых ценных наших приобретений тогда была американская бурозаправочная машина. К сожалению, однако, исходные матрицы и оправки были утрачены, и на месте делали заменители. Те оказались неудовлетворительными, и я написал телеграмму в Москву: «Пришлите американских круглых оправок и матриц», и передал девушке, чтобы она перевела ее на русский язык.

Через час или около того контора неожиданно наполнилась обеспокоенной толпой, включая телеграфиста, нескольких инженеров и управляющих с рудника. Они откашливались и мямлили, по всей видимости, не желая меня обидеть, и наконец один из них выдавил, что я отправил очень странную телеграмму в Москву.

Я ответил, что ничего там странного не было, просто заказ на необходимые части для бурозаправочной машины. Внезапно глаза у всех присутствующих засверкали, и телеграфист выбежал из комнаты. Моя честолюбивая переводчица, как оказалось, превратила телеграмму в такое русское послание: «Американский круг оправился, и мать с ним».

Я уже упоминал, как пробовал в Москве получить калькуляционные ведомости для Кочкарского рудника, и молодой немецкий экономист, работающий на «Главзолото», объяснял, что при советской системе нет никакой необходимости рассчитывать затраты, потому что низкие издержки производства на одном руднике компенсируют высокие издержки на другом. Эта теория, похоже, преобладала среди коммунистов в то время, но, разумеется, для меня была неприемлема. Я очень хорошо знал, что совершенно невозможно контролировать группу рудников, не обращая самого пристального внимания на себестоимость добычи, затраты на рабочую силу и тому подобное, и не видел никакой разницы, находится рудник в России или на Аляске.

Едва осмотрев Кочкарский рудник, я закопался в цифры, какова выработка на одного человека и прочие данные, и мне удалось не без трудностей обнаружить, что выработка на человека составляет менее десятой части выработки американского рабочего на аляскинских рудниках. Даже с учетом неопытности и неподготовленности российских шахтеров, разрыв был слишком велик, и демонстрировал, что сами методы работы в принципе неверны.

Поразмыслив, я пришел к собственным выводам. Затем попросил коммуниста-управляющего рудника назначить собрание русского управленческого персонала, включая инженеров, и предъявил им цифры.

— Насколько я понимаю, проблема в том, что ваши люди все на повременной оплате, — сказал я. — По этой причине они делают не больше, чем необходимо, чтобы свести концы с концами. Им нужен настоящий стимул, если требуется, чтобы они работали интенсивнее. Предлагаю ввести сдельную оплату или премии, и предусмотреть возможность подрядной работы.

Мои предложения были встречены каким-то испуганным молчанием, и управляющий немедленно сменил тему. Один дружески настроенный инженер потом посоветовал мне больше их не упоминать, потому что они расходятся с коммунистическими идеями и могут принести мне неприятности.

Вот с чем сталкивались инженеры в Советской России в 1928 году. Коммунисты все контролировали, как и нынче, но в то время коммунисты были куда больше зашорены разными фантастическими идеями, вроде упомянутой. С годами они избавлялись от своих фетишей, пусть неохотно и постепенно, когда становилось ясно, что в них нет никакого смысла.

Теперь трудно поверить, оглядываясь назад на изменения, произошедшие в советской промышленности с начала моей работы в России в 1928 году, что когда-то коммунисты так относились к сдельной работе, подрядам и калькуляции стоимости, ведь все это стало неотъемлемой характеристикой их индустриальной системы за последние годы.

V. Я пробую кумыс

Уральские горы разделяют Европу и Азию, и в горнозаводском поселке Кочкарь на Южном Урале мы почти каждый день заново убеждались, что живем в Азии. Местные племена, как русские называли азиатские народности, жили вокруг нас, и мы видели представителей десятка различных расовых групп.

Среди рабочих на руднике было множество татар. Эти люди заметно отличаются от большинства племен, лучше развиты физически и живут более цивилизованно. Татары утверждают, что произошли из Золотой Орды, относящейся к монгольской армии Чингисхана, что промчалась по России и Европе столетия назад, а потом долгое время правила этой частью света.

Несколько поколений назад татары начали отказываться от кочевой жизни со стадами, стали жить оседло в саманных или деревянных домах круглый год. Они не менее чистоплотны, чем русские, и более приспособлены, чем другие племена, к работе в промышленности. Многие из них были шахтерами до революции, и я считаю, что из них вербовалась наилучшая рабочая сила в регионе.

Но они оставались весьма простодушным народом, как показывает одна встреча с татарским горняком, вскоре после моего прибытия в Кочкарь.

Однажды воскресным утром тот рабочий зашел ко мне домой, напомнил, что наступил важный религиозный праздник православной церкви, поздравил меня и пожелал счастья. Затем он подсказал, что управляющий рудником, занимавший особняк до революции, подносил стакан водки всякому, кто заходил поздравить его с праздником, с намеком, что и мне следует поступать так же.

Я вынес бутылку водки с небольшим стаканчиком для виски. При виде него татарин принял мрачный вид и поставил меня в известность, что прежний управляющий использовал стакан. Я не стал спорить с традицией, и татарин, налив стакан водкой доверху, попросил чем-нибудь закусить.

Как раз доварился окорок к обеду, так что я отрезал кусок и сделал ему сэндвич. Он одним глотком выхлебнул стакан водки и откусил бутерброд. Внезапно лицо его побагровело. Он взглянул на меня, как будто я его отравил, бросил окорок на пол и выбежал за дверь, словно за ним гналась полиция. Я тогда не понял, что было не так, но позже узнал, что татары мусульмане, по их религиозным правилам нельзя есть свинину.

В 1928 году, насколько я мог заметить, коммунисты еще не вмешивались в жизнь азиатских племен. Позже я наблюдал, как коммунистические реформаторы взбудоражили племенные народности, пытаясь в корне переделать их обычаи и образ жизни. Последовала схватка с переменным успехом, которая не закончилась и по сию пору, поскольку племена желали придерживаться собственных своеобразных обычаев, а коммунисты были полны решимости обычаи изменить.

Но ничего подобного еще не было, когда я приехал в Кочкарь. Татарские шахтеры следовали мусульманским ритуалам без особого вмешательства. На некотором расстоянии от рудника, на широкой равнине, или в степи, жили настоящие кочевые племена в кожаных палатках, или юртах, летом, переселяясь в саманные дома на зиму. Средства к существованию племен заключались в их стадах; они владели верблюдами, молочными кобылицами, овечьими отарами, и животные обеспечивали их пищей, одеждой и жильем.

Кочевые племена вблизи Кочкаря относились в основном к башкирам и киргизам, настоящим конникам, которые одевались и вели себя не так, как татары в городах. В ходе инспекционных и охотничьих поездок я натыкался на черные войлочные палатки, иногда останавливался поговорить. Они неизменно относились к русским с подозрением, но приняли меня как иностранца и смотрели на меня более или менее как на равного.

Эти племена подчеркнуто держались особняком, не имели дела с русскими горожанами, на которых смотрели со смесью недоверия и презрения. Они все были мусульмане и строго придерживались своих религиозных ритуалов; вероятно, тамошние священники внушали им, что коммунисты против религии, — разумеется, справедливо. Жизнь у них была грязная и нецивилизованная, по городским стандартам; мало кто умел читать и писать.

Башкиры и киргизы появлялись в Кочкаре лишь иногда, посетить рынок и обменять животных или продукты животноводства на товары, изготовленные крестьянами либо на фабрике.

Но их нужды были самые простые, и большую часть необходимого они обеспечивали себе сами. У них действовала полигамия. Один киргиз, племенной вождь, с гордостью хвастался мне, что у него одиннадцать жен и восемьдесят восемь детей.

Кроме того, по степи были разбросаны поселения оренбургских казаков, которые не относятся к азиатским племенам, но так давно поселились в здешнем глухом краю, что постепенно выработали что-то вроде племенной организации. Казаки — одновременно и крестьяне, и конники, которые часть времени проводили в кавалерии, а остальное время обрабатывали собственные земельные участки. Они придерживались русской православной религии, по крайней мере, в то время, что я впервые с ними познакомился, и держались подчеркнуто отдельно от мусульманских кочевых племен.

Казаки, профессиональные военные, все принимали активное участие в мировой войне и других сражениях. При некоторых кампаниях они оказывались далеко в Европе и получали новые впечатления о мире. Возвращаясь на Урал после всех войн, они давали новые названия городкам и деревням, в честь городов, о которых узнали за границей.

Разъезжая вокруг Кочкаря, я натыкался на казацкие деревни Париж, Берлин, Лейпциг. Казацкие деревни представляли собой живописное зрелище в праздничные дни, когда мужчины надевали яркую царскую униформу и разгуливали вдоль по улице, нередко поднимая тосты за царя и ругая новое правительство. В те дни на такое поведение еще смотрели сквозь пальцы.

Однажды я пересекал степь на единственном автомобиле, принадлежащем рудничной администрации, американском, не новом и довольно капризном, который использовали только для дальних поездок.

По мере приближения к казацкой деревне мы издалека увидели будто бы пыльную бурю. На ближней дистанции это оказалась всеобщая свалка, где принимали участие практически все мужчины и женщины в деревне.

Оружием служило все, что попадалось под руку, включая немаленькие камни, а также балалайки и гармошки, на которых, видимо, играли, пока не началось сражение. Когда волнение улеглось, мы спросили участников, в чем дело, и узнали, что день соответствует крупному церковному празднику — Троице — когда по традиции положено решать разногласия, накопившиеся среди родственников, друзей и соседей.

Праздновали два дня в июне. Утром первого дня все жители деревни надевали лучшую одежду, и те, кто мог себе позволить, настилали ковровую дорожку от дома до церкви. Все шли в церковь, отстаивали службу, увлеченно или не очень, затем возвращались домой, сворачивали ковры до следующего года и начинали навещать друг друга, из дома в дом.

Везде непременно подавали крепкие напитки, и после нескольких визитов водка оказывала свое действие. Когда все напивались достаточно для поставленной цели, начинали припоминать споры предыдущего года, оскорбления и обиды, оставшиеся без ответа. Они доводили себя до белого каления, тут-то и начиналась драка.

По традиции, всеобщая свалка продолжалась днем и вечером первого дня и утром второго, с перерывами, разумеется, на подкрепление в виде напитков. Предполагалось, что к вечеру второго дня все протрезвеют и забудут свои разногласия до следующего года. Казаки уверили нас, что традиция очень полезная, поскольку в любое другое время, стоит возникнуть пререканиям, кто-нибудь обязательно напомнит, что стороны могут уладить спор на Троицу, так что в деревне царил мир триста шестьдесят три дня в году.

Когда я привел Кочкарский рудник в рабочее состояние, мне предложили объехать окружающие золотоносные участки, там я и наблюдал жизнь других племен, кочующих по степи со своими стадами, и вряд ли знавших, что большевизм вообще существует. Эти племенные группы расселились по всему Южному Уралу и по бескрайним степям Казахстана, большой советской республики к югу от Урала.

Под конец 1928 года мне было поручено съездить в Башкирию, место обитания башкир. С этим кочевым племенем я уже был знаком, видел их в степях, окружающих Кочкарь. Из Башкирии прислали проводника сопровождать меня к группе золотых рудников, что необходимо было обследовать. Он оказался башкиром, одним из немногих, которые бывали за пределами области кочевья. Этот побывал далеко; более того, его посылали в Америку учиться на инженера-машиностроителя в Технологическом институте Карнеги.

Американизированный башкир счел своим долгом и удовольствием познакомить меня с общественной жизнью Башкирии в тот период.

Незабываемым впечатлением остался вечер, проведенный в гостях у башкирского «короля кумыса». Кумыс — это кобылье молоко, ферментированное в больших кожаных бурдюках; он слегка опьяняющий, очень питательный и необычайно нравится кочевникам.

Однажды утром меня представили старому коннику с проницательным глазами, и он пригласил меня отобедать тем же вечером в одной из его юрт, вместе с моим проводником. Нас провели в большой шатер, где полы и стены были покрыты красивыми коврами. Хозяин извинился, когда мы вошли, и продолжал извиняться весь вечер, поскольку его главная жена отправилась с визитом и забрала с собой лучшую юрту, так что ему пришлось принимать нас в юрте жены номер два.

В шатре не были совершенно никакой мебели. В центре стояли две громадные лакированные кадки, одна с кумысом, как я скоро узнал, другая с чем-то вроде рагу из баранины. Рядом с кадками лежали единственные столовые приборы, четыре лакированные миски объемом примерно на литр, каждому по одной. Хозяин и другие два башкира сели на ковре по-турецки, и я постарался скрестить ноги, как мог.

Хозяин запустил руку в рагу до самого локтя и некоторое время занимался тем, что нагонял бараний жир к моей стороне кадки. Оказалось, мне он причитается как гостю из далеких краев. Тем временем у меня свело ноги, и я приподнял край палатки и высунул ноги наружу, повернулся другой стороной, вытащил складной нож и принялся подтаскивать к себе кусочки баранины попостнее. Если я чего и не выношу, так именно бараньего жира.

Тут же выяснилось, что это была грубая ошибка. Хозяин ясно дал понять моему переводчику, что он был оскорблен моим отказом от бараньего жира. Кажется, назревал международный кризис. К счастью, я вспомнил эпизод, произошедший несколько недель назад, когда я дал татарскому горняку бутерброд с ветчиной.

Сохраняя серьезность, я объяснил переводчику, что моя религия запрещает мне есть бараний жир, точно так же, как его религия запрещает ему есть свинину. Выпускник Технологического института Карнеги перевел дезинформацию, глазом не моргнув, и хозяин полностью удовлетворился пояснением. Башкиры разделались с пятью-шестью литрами кумыса, пока я одолевал один, и мы вчетвером покончили с рагу из целой жирнохвостой овцы. Башкиры, на которых были рубашки-безрукавки, продолжали запускать руки в рагу до локтя, доставали мясо горстями и слизывали подливку, заливавшую им руки.

Позже вечером мы сели на лошадей и отправились по степи в башкирское зимнее поселение из саманных домиков, расположенное за десять миль. У самых богатых были деревянные дома, и в одном из них подготовили для меня представление. Нас было около двадцати человек, все мужчины, мы сели по-турецки на деревянный пол; единственная мебель в доме, деревянный стол, была занята двумя молодыми людьми, игравшими для нас национальные песни на самодельных деревянных длинных флейтах. Затем вошли женщины, по двое, по трое, исполнили для нас грациозные и своеобразные национальные танцы, и удалились. Мою бестактность за обедом простили и забыли, и мы расстались поздно вечером самым дружеским образом.

Вот такую жизнь вели башкиры и другие азиатские племена, когда я прибыл в Россию в 1928 году. Коммунистической революции исполнилось одиннадцать лет, а народы вроде этих были ею совершенно не затронуты. Кое-кто из молодежи начал проникаться идеями, зашевелился; коммунисты поощряли их желание расстаться с прошлым. Но большинство в племени жило так, как столетиями жили их предки.

Скоро мне стало ясно, что я попал в Россию в последние годы, когда еще можно было увидеть племена в традиционной обстановке. Коммунисты уже заявили, что кочевая жизнь вносит дезорганизацию, ее следует прекратить. Тогда я этого не знал, да большинство жителей не знали и сами. В главном штабе коммунистов, в Москве, для кочевников спланировали новый образ жизни, как в то же самое время и для многих других народностей России. Разрабатывались кампании с целью разрушить социальную, экономическую, религиозную и культурную жизнь всех племен и направить их по новым путям в другую жизнь, которую коммунисты считали более подходящей и полезной для них и большевистской системы.

Получилось так, что я наблюдал большую часть того процесса, который русские назвали «переходом к оседлости». Попросту, это означало полное разрушение старой племенной организации древних народов и их превращение — по возможности с помощью убеждения, при необходимости насильно — в крестьян под контролем государства либо в наемных рабочих на государственных фабриках и заводах. По работе в тресте «Главзолото» я много путешествовал в тех районах, где происходила реорганизация кочевников, и весь процесс был передо мной как на ладони. Позднее я приведу некоторые примеры.

Мне удалось лучше понять, что происходит, потому что оказался в России в то время, когда еще можно было видеть старую жизнь и обычаи племен и оценить, насколько велика разница между старой и новой жизнью.

VI. Непризнанная революция

Направляясь в Россию, я знал, разумеется, что там произошла революция в 1917 году, а после нее несколько лет шла гражданская война. Познакомившись с русскими, я видел, что страдания тех лет оставили глубокие следы, а некоторые так и не оправились окончательно; гражданская война составляла привычный предмет разговора и была любимой темой для пьес, как и до сих пор. Большинство русских, я уверен, не желали новых революционных волнений.

Поскольку, по моему мнению, русская революция закончилась и завершилась, мне и в голову не приходило, что страна берет курс на новое социальное потрясение, почти такое же радикальное и неприятное, как и первое. Ничего подобного я не ожидал, и не знал всю подноготную, чтобы оценить значение второй русской революции тогда, когда она проходила на моих глазах.

Но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что события 1929 года и последующих лет были не менее революционными, чем последовавшие за 1917 годом. Я наблюдал второй общественный переворот вблизи, и могу засвидетельствовать, что он принес не меньше замешательства, горечи и страданий, чем революция 1917 года. Из второй революции проистекла другая гражданская война, когда брат пошел на брата, и русский на русского, точно так же, как в предыдущем десятилетии. Трагедия здесь в том, что конца второму перевороту не видно; он бушевал совсем недавно с той же силой, что и в 1929 году.

Наша семья приехала в Россию, когда последствия первой революции и гражданской войны почти совсем сгладились, и люди жили довольно удобно и приемлемо. По крайней мере, так было в нашем рудничном городке на Урале. Жизнь в Кочкаре шла гладко в течение первых полутора лет. Люди вели, я бы сказал, нормальное существование для довольно примитивного рудничного городка; нам, во всяком случае, жизнь казалась сносной и даже приятной.

Конечно, встречались и трудности; невозможно собрать тысячи совершенно неподготовленных рабочих, которые никогда не видели современной горной техники, и надеяться, что механизированный рудник станет действовать без сучка и задоринки. Можно приводить примеры, что случалось с дорогим импортным оборудованием на нашем американизированном руднике, когда мы его запускали, от которых у любого инженера волосы дыбом станут.

Русские, и рабочие, и управляющие-коммунисты, имели преувеличенное представление о том, что может американская техника; отказавшись от религии в любой форме, они поставили механизмы на место прежних богов. И им не приходило в голову, что с машинами надо правильно обращаться, чтобы они работали; оборудование на нашем руднике, да и других, слишком быстро приходило в негодность; так обстоят дела до сих пор, поскольку советские рабочие еще не освоились с обслуживанием техники.

Тем не менее, так или иначе нам удалось запустить Кочкарское золотодобывающее предприятие, вместе с новой американской обогатительной фабрикой. Она была самой прогрессивной в этой отрасли промышленности, и через наши руки проходили тысячи студентов, учились, как должен работать механизированный рудник.

Как только они получали первоначальные понятия, их отправляли на место работы и включали в дело.

Я достаточно навидался советской промышленности, чтобы представлять себе, насколько сильно она зависит от руководителя, куда больше, чем в Соединенных Штатах. Серебровский побывал везде, и везде оставил свой след; его считали суровым, но справедливым диктатором и неукоснительно подчинялись его приказам. Серебровский действовал на других русских частично благодаря своей громадной энергии — это качество реже встречается в России, чем у нас в стране; она казалась неистощимой. Золотодобыча стойко возрастала, и за счет жильных рудников, и россыпных месторождений, везде осваивались новые методы и оборудование, настолько быстро, что едва успевали получать оборудование из-за границы и поверхностно обучать людей на нем работать.

Когда Кочкарский рудник и обогатительная фабрика пришли в стабильное состояние, так что их можно было оставлять другим управляющим на достаточно долгое время, меня стали постоянно посылать на другие рудники, осматривать новые или реконструированные предприятия и предлагать программы развития. Мои знания в русском языке дошли до того, что я мог вести обычный разговор без переводчика, что мне сильно помогало. Думаю, в значительной мере мне удалось добиться чего-то в России именно благодаря знанию языка.

Первое поручение за пределами Кочкаря я получил уже в конце 1928 года, а в 1929 году инспекционные поездки участились. За тот период я посетил не только все золотые рудники Южного Урала, но путешествовал и в Башкирию.

Также я начал выезжать в Казахстан, где впоследствии происходило основное развитие, не только добычи золота, но и других полезных ископаемых, главным образом угля, железа, свинца, цинка и меди. Любому горному инженеру было бы интересно взглянуть на месторождения в Казахстане, практически неизвестные в то время за пределами России, и удостовериться, насколько важными могут оказаться некоторые из них.

До зимы 1929 года события развивались не хуже ожидаемого, не только в золотодобывающей промышленности, но и в других отраслях, насколько мне известно. Коммунисты начали ускорять индустриализацию, и в воздухе носились слухи о планах, еще более грандиозных, чем уже заявленные. Мне казалось, даже и тогда, что планы выходят за пределы практически выполнимого, с учетом того, насколько мало было квалифицированных рабочих, инженеров и управляющих. Мне было больно видеть столько лишних трат кругом; руду в отходах, непроизводительное использование техники, перевод человеческой энергии. Но я и представить не мог, что это будет капля в море по сравнению с тем, что ждет впереди.

В начале зимы 1929 года я решил съездить в Штаты, устроить дочерей в школу. Работал я на износ, мне требовался отдых. Серебровский согласился меня отпустить и предложил, когда буду в Штатах, подыскать десяток первоклассных горных инженеров нам на помощь. Он намекнул, что золотодобывающая промышленность получила хороший толчок, и будет развиваться теми же темпами или даже еще быстрее. Я понял, что американские инженеры потребуются для медных, свинцовых, цинковых и железных месторождений, в области, где три-четыре инженера из Америки уже работали с зимы 1927 года.

То было начало великого американского десанта, который за два года разросся в колонию горных инженеров численностью 175 человек, пока политика не переменилась, и наша численность стала постепенно уменьшаться, до лета 1937 года, когда закончилась моя русская эпопея, и я оказался не только первым из нашей группы, но и последним.

Когда я отъезжал в отпуск из России зимой 1929 года, тот процесс, что можно назвать второй коммунистической революцией, еще не начался по-настоящему. Жизнь в Кочкаре была все такой же, как и после нашего прибытия в мае 1928 года. Пожалуй, ритм жизни ускорился, но и только. Крестьяне все еще ездили на рынок в своих примитивных телегах, груженных овощами и сушеными фруктами, яйцами и птицей, творогом и другими продуктами, которые продавались по весьма разумным ценам. Кочевники все еще скитались по степи или устраивались на зиму в своих саманных поселениях. Они все еще владели громадными стадами верблюдов, молочных кобылиц и овец.

В Кочкаре процесс «ликвидации» так называемых «нэпманов», или мелких индивидуальных предпринимателей и розничных торговцев, начался, но был далек от завершения; впрочем, он продвинулся достаточно, чтобы повлиять на семейные запасы одежды и товаров. В 1928 году мы не испытывали почти никаких трудностей, желая найти, что нам нужно, хотя качество большинства товаров представлялось нам скверным. Но уже в 1929 году в магазинах возникла нехватка некоторых товаров; самые успешные частники вошли в конфликт с коммунистическими властями и исчезли. Их магазины перешли к так называемым кооперативам, которые в значительной степени испортили дело.

Однако цены оставались на том же уровне, и за продукты, и за промышленные товары.

Отправляясь в Штаты, я не чувствовал никаких особых изменений в России со дня прибытия за полтора года до этого, не думал, что изменения грядут. Конечно, я знал про пятилетку, но считал ее в то время только способом ускорить индустриализацию страны; ее истинное значение оставалось неясным для большинства сторонних наблюдателей, да и для большинства русских.

У меня не было никаких проблем с поиском первоклассных американских горных инженеров для России; уже наступила депрессия, когда я прибыл в Нью-Йорк. Однако я ошибся, описывая тем десяти человекам реальные, как я считал, условия в России. Поскольку я покинул Москву всего лишь несколько недель назад, они, разумеется, считали, что я знаю, о чем говорю, и я сам так считал. Я рассказывал, как легко в России прожить в рудничных городках на триста рублей в месяц; уверял их, что можно покупать хорошую еду в большом количестве за низкую цену; в магазинах тканей и одежды приличный ассортимент товаров.

И что же — я вернулся в Россию, с теми людьми, которых убедил подписать контракт на два года, и все там изменилось настолько, что я почти ничего не узнавал. Коммунисты начали свою вторую революцию, и ввергли страну в хаос, из которого она по сию пору не выбралась.

Я оказался посреди величайшего общественного переворота в истории, как его назвали компетентные люди, но мне не хватало подготовки, как я уже сказал, чтобы понять, что именно происходит, за исключением самых очевидных деталей.

И могу подтвердить, что замешательство в моей голове было не меньше, чем в головах большинства советских граждан, с которыми я встречался.

Как будто землетрясение поколебало основы привычной жизни. Мои старые знакомые в Кочкаре ходили ошеломленные, как бы не представляя, что ударило по ним. Обычная деятельность рудника пошла прахом; лавки, рынок, деньги и частная жизнь — все было полностью другое.

Было ясно, прежде всего, что Россия вступила в период галопирующей инфляции, как происходило в Германии несколько лет назад. Когда я покидал Кочкарь, на один рубль все еще можно было купить четырех молодых цыплят, или сотню огурцов, или сотню яиц, или двадцать арбузов, или шесть фунтов мяса. Рынки ломились от разного рода продуктов, включая завезенные апельсины, лимоны и рыбу. В одежных и промтоварных магазинах еще предлагали широкий выбор импорта.

За те несколько месяцев, что меня не было, цены стали совершенно неуправляемыми. Масло, которое стоило пятьдесят копеек, то есть полрубля, за килограмм, теперь продавали по восемь рублей (на сегодняшний день масло наихудшего качества уже продают за шестнадцать). Яйца, стоившие рубль за сотню, теперь были по рублю штука. До этого мы могли купить полную телегу картофеля за пятнадцать рублей, а теперь должны были платить двадцать рублей за ведро.

Могу себе представить, что думали американские инженеры, приехавшие со мной в Россию.

Я им рассказывал, что можно прожить на триста рублей в месяц, а было очевидно, что им и на тысячу не прожить. Должно быть, они решили, что и все остальное я также сочинил. Рассказывал, что в магазинах относительно большой выбор товаров — они обнаружили пустые прилавки. Рассказывал, что много дешевой еды — они обнаружили низкокачественную, и ту в дефиците, да еще по высоким ценам. Крестьянский рынок в Кочкаре, где я однажды видел за один раз не меньше полутора тысяч телег, полных разнообразными продуктами, сократился до полудюжины жалких возов с унылыми крестьянами.

Так много всего происходило одновременно, что никто из окружающих, казалось, не осознавал, что творится. Мои знакомые были слишком заняты и утомлены и не задумывались о происходящем. Хлопоты о том, чтобы достать достаточно еды и одежды для себя и своей семьи, становились все труднее с каждым днем и отнимали большую часть энергии и времени. Промышленность, кроме того, подстегивали все быстрее, таким темпом, что ни у рабочих, ни у служащих не оставалось сил.

Все газеты, книги, журналы и радиостанции в стране контролировало правительство, которое в свою очередь контролировали коммунистические политики. С помощью всех средств массовой информации коммунисты выкрикивали все те же объяснения того, что происходит. Большинство людей вокруг меня либо принимали эти объяснения на веру, либо помалкивали, если у них имелись сомнения, как и сегодня.

Оглядываясь на этот период, в свете того, что я позже узнал, думаю, что в то время единственные, кто знал, что именно происходит, были коммунистические лидеры в московском Кремле.

Они разработали для себя программу, но ее настоящие цели держали в секрете, как будто генералы армии, которой предназначалось застать врага врасплох.

В этом случае «врагом» считались все группы, которые были признаны «антиобщественными», и все прочие, кто, по той или иной причине, угрожал воспрепятствовать коммунистической кампании. Генералы в Кремле собрались уничтожить все эти группировки, так или иначе.

Революция 1917 года была направлена против царской семьи, аристократов, крупных коммерсантов и домовладельцев. Она отменила частную собственность банков и железных дорог, рудников, лесов, фабрик и больших земельных владений. С точки зрения населения, это мало кого задевало. Таких людей было только три-четыре миллиона, многие бежали за границу; оставшиеся не признавались обществом, им оставалось бороться за существование, как могут, и опускаться все ниже по социальной лестнице.

Но теперь, дав стране восстановиться за несколько лет, коммунисты начали снова, на сей раз они стремились уничтожить куда более обширные общественные слои, нацеливаясь на миллионы там, где только тысячи были задеты революцией 1917 года. Самая крупная задача, что они перед собой поставили, поистине необъятная, была реорганизация крестьянства, составлявшего в то время около 85 процентов всего населения. Коммунисты начали кампанию, направленную на лишение собственности миллионов самых честолюбивых и успешных мелких фермеров — которым дали неприятную кличку «кулаки» — и реорганизацию всего крестьянства в издольщиков совхозов и колхозов, крупных ферм, находившихся в собственности или под контролем государства, с использованием сельскохозяйственной техники.

Русские крестьяне, следует отметить, к тому времени были бедны по американским стандартам; по-настоящему богатые фермеры были лишены собственности в 1917 году.

Вторая революция была направлена не только против крестьян, но и против частных торговцев, или «нэпманов», которые открывали магазины в городах и деревнях, а теперь их собственность конфисковали; против кочевников, племен, живших в степи столетиями, и других, меньших групп.

Для этой колоссальной кампании коммунистам пришлось собрать воедино все «ударные войска», что создавались двенадцать лет: мощные государственные полицейские силы, солдат действующей армии, а прежде всего молодежь, и юношей, и девушек, которых все эти годы муштровали на коммунистических идеях и научили выполнять приказы не рассуждая. Эти организованные отряды обязательно победили бы неорганизованные «вражеские» группы, которые даже не знали, что оказались на войне, пока коммунистические ударные войска не обратились против них.

Коммунисты задействовали свою многоцелевую кампанию на полудюжине «фронтов», и одновременно запустили программу всеохватной индустриализации. Они рассчитывали, что крестьяне, лишенные собственности и вытесненные из сельского хозяйства, будут поглощены промышленностью. То же касалось кочевников, даже если те никогда в своей жизни не сталкивались с техникой, а большинство просто металла никогда не держало в руках. То был грандиозный замысел, в бумажных схемах кремлевских прожектеров, или с точки зрения идеалистов издалека, из нашей и других западных стран.

Реформаторы во всех странах завидовали коммунистам, которые могут своей властью заставить других людей принять их представления о том, что для них правильно и необходимо.

Но мы-то не были ни отдаленными идеалистами, ни коммунистическими прожектерами; мы находились посреди социального взрыва, а не стояли в сторонке, наблюдая за ним. У нас был тот же пессимистический взгляд, что и у наших русских друзей.

Вот что мы видели. Во-первых, магазины становились все хуже и хуже, обеспечение товарами почти прекратилось. Почему? Потому что государство конфисковало собственность мелких розничных торговцев, не имея ни малейшего понятия, как продолжать вести их дела. Во-вторых, продукты питания, бывшие во множестве и дешевыми, стали скудны и дороги. Почему? Потому что государство лишило собственности сотни тысяч честолюбивых и энергичных мелких фермеров и собрало их земли в так называемые коллективные хозяйства под государственным контролем, не имея никаких данных, смогут ли эти хозяйства эффективно работать, и даже не имея для управления ими квалифицированных работников. В-третьих, промышленные товары, которые все же появлялись в наших магазинах — и быстро исчезали — были ужасного качества. Почему? Потому что государство поглотило все фабрики, большие и маленькие, и запретило импорт заграничных предметов потребления. Так было сделано до того, как были подготовлены управляющие для этих государственных фабрик. Людям приходилось либо брать продукт невыносимо плохого качества, либо обходиться безо всего.

После возвращения для меня было очевидно, что золотодобывающая индустрия была в меньшей степени деморализована, чем большинство предприятий в то время, благодаря энергии и проницательности Серебровского, а может быть, и потому, что Сталин и народный комиссар тяжелой промышленности Орджоникидзе, тоже грузин, сохранили интерес к нашей отрасли, и мы оказались привилегированной группой.

Таким образом, мы одни из первых почувствовали выгоду вскоре организованной коммунистами новой системы распределения ограниченных поставок продовольствия и промышленных товаров. К тому времени стало ясно, что реорганизованная промышленность и сельское хозяйство не будут производить достаточно, чтобы удовлетворить нужды всех советских граждан, еще несколько лет. Коммунистическим лидерам приходилось решать, то ли повернуть назад, вернуть некоторые фабрики, магазины и крестьянские хозяйства их прежним владельцам, то ли оставить все как есть и заставить большую часть населения обходиться малым. Они выбрали второе. Для удобства людей лучше было бы первое, но это означало бы отход от социализма.

Следующий неотложный вопрос: как распределить имеющиеся товары среди нужных людей; имеется в виду, людей, которых коммунистические лидеры считали наиболее полезными. Это было достигнуто путем введения общенациональной системы карточек и «закрытых распределителей». Карточки, распределяемые только среди городских работников, давали им возможность покупать достаточно еды для собственных нужд, по ценам, примерно таким же, как до инфляции. Крестьяне, предполагалось, обеспечат себя пищей сами. Тех, кто был лишен собственности, просто проигнорировали; они могли покупать сколько нужно, чтобы прожить, за деньги; в противном случае это были их проблемы. Закрытые распределители были зарезервированы для определенных групп работников; каждый рабочий прикреплялся к определенному распределителю, где он мог купить одежду и другие промышленные товары, какие там имелись, по доинфляционным ценам.

Наши первые закрытые распределители в Кочкаре были ужасны, мы еще сильнее почувствовали отсутствие прежних частных торговцев. Но, по крайней мере, цены стали более умеренными, чем раньше. Постепенно закрытые распределители для некоторых групп становились куда лучше, чем для других. Например, у полицейских сил были замечательные закрытые распределители, предмет зависти многих. Трест «Главзолото» неплохо снабжал свои закрытые распределители с самого начала; мы считались среди нужных профессий.

Что касается иностранных инженеров и рабочих, советское правительство проявило щедрость. Для их исключительного пользования была создана сеть закрытых распределителей под названием «Инснаб», с наилучшими продуктами, одеждой и предметами домашнего обихода, включая импортные товары, которые в то время больше нигде в России было не достать. В тот период тысячи иностранных рабочих и сотни иностранных инженеров приглашались в Россию, на хорошую зарплату в их собственной валюте. В этих новых магазинах они не только спасались от засасывающей трясины инфляции, но были в состоянии извлечь выгоду, при известной недобросовестности, перепродавая инснабовскую продукцию своим российским коллегам. Рад заметить, что американцы в большинстве так не поступали. Мы в «Главзолоте» не подвергались особо сильному искушению, поскольку русские сотрудники имели доступ к закрытым распределителям, практически не хуже наших. Люди, работающие с золотом, будь то при советской системе или при капитализме, кажется, всегда получают необходимые материальные удобства.

При второй коммунистической революции золотодобывающая промышленность потеряла категорию работников, без которых, подозреваю, не могла легко обойтись. Коммунисты, объявляя войну всем группам, считавшимся несоциалистическими, решили, что старатели, или арендаторы, относятся туда же, и объявили, что их ликвидируют безотлагательно. Старатели открывали для нас много новых золотых месторождений, и отбивать у них охоту казалось неразумно.

К тому времени я получил урок, что лучше не комментировать такие действия, поскольку обычно нарывался на какую-нибудь коммунистическую фобию, стоило что-нибудь заметить вслух. Но позднее я с радостью узнал, из книги Серебровского про золотодобывающую промышленность, опубликованной в 1936 году, что Иосиф Сталин также правильно оценивал важность наших старателей, и, наверное, не хотел отказываться от них в то время. Согласно книге, Сталин в 1927 году сказал, что старателей следует сохранить в золотодобывающей промышленности, они могут оказаться полезными.

Почему же в 1929 году от них отказались? Подозреваю, что Сталин тогда не мог настаивать на собственном подходе. Он еще не стал столь значительной фигурой, как теперь, и все еще сражался с некоторыми коммунистическими лидерами по тем или иным теориям. Представлялось логичным отказаться от старателей, одновременно с кулаками и аналогичными группами. Сужу по книге Серебровского, что Сталин в этом случае отказался от частности в пользу своих коммунистических оппонентов.

Во всяком случае, старателей мы потеряли. Люди они были неотесаные, грубые и бесцеремонные в поведении, наверное, не очень честные. Но у них был нюх на золото, как и во всех других странах. Они разыскивали для нас новые залежи и участки, соблазненные древней перспективой быстро разбогатеть.

Теперь предложили заменить их коллективами молодых геологов, юношей и девушек, наученных горным работам, или только что из школы.

Эти подростки, как утверждалось, могут выполнять работу прежних праздношатающихся старателей куда лучше. Они не пьют, и вообще убежденные комсомольцы. Разве не логично, спрашивали коммунистические реформаторы, что они смогут любую работу делать лучше, чем те старики, которые большей частью даже читать и писать не умели?

Ну что ж, я не прочь получить доказательства. Но я видывал старателей в Соединенных Штатах, на Аляске, и пару лет в России. Хорошо понимал, что у этих старых чудаков в России тот же нюх на золотоносные жилы, как у золотоискателей в Соединенных Штатах. Сомневаюсь, что мальчики и девочки, вчерашние школьники, будь они сколь угодно честные и убежденные, смогут заняться этим загадочным ремеслом не хуже объявленных вне закона старателей.

Ликвидация старателей их самих не особо заботила; она не была такой жестокой по своим последствиям, как ликвидация кулачества. Старатели часто не имели семей и вели более или менее бродячую жизнь. А вот кулаки были самым основательным, уважаемым элементом в деревне. Они были настолько основательны, что коммунисты не видели никакой возможности вытеснить их с занимаемых позиций иначе, как силой.

Старатели быстро нашли работу на рудниках; они все разбирались в горном деле, разумеется. Они вступили в профсоюзы, чтобы получить работу и общественное положение в глазах коммунистов, а напиваться стали только по выходным. Я говорил кое с кем из них, кого знал раньше, они выглядели вполне довольными. Однако через несколько лет, когда появилась новая возможность разыскивать золото, большинство их них снова потянулось в дальний путь на восток.

VII. Ликвидация кулачества

Примерно в середине 1930 года нам пришлось оставить дом в Кочкаре, первый наш дом в России и самый лучший. После этого я по работе главным образом инспектировал и реорганизовывал рудники, находящиеся в плохом состоянии, и большую часть времени проводил в дороге.

Нам с женой обоим было жаль покидать суровый горняцкий городок на Южном Урале, с которым до сих пор связано столько приятных воспоминаний. Мы приехали в Кочкарь, когда русским еще не запрещалось показывать иностранцам природное гостеприимство и дружелюбие, до того, как их измотали и растревожили пятилетки. Кочкарских жителей тогда не смущали лозунги про иностранных шпионов, и они встретили нашу четверку как родных. Сожалею, что позднее обстоятельства сложились так, что стало трудно, даже невозможно поддерживать зародившуюся дружбу.

Мы оставили дочек с родственниками в Соединенных Штатах в конце 1929 года, и моя жена решительно потребовала брать ее с собой в поездки, так продолжалось несколько лет после 1930 года. Сибирь и Казахстан были тогда, и во многом остаются сейчас, неосвоенной территорией, без организованного транспорта, так что путешественнику, покидаюшему главную железную дорогу, невозможно передвигаться с удобствами. Но ее такие условия не испугали; она побывала на задворках Сибири и восточной России не меньше моего, и должен сказать, что часто она возвращалась из поездок в лучшем состоянии, чем удавалось мне.

В ходе наших странствий, начиная с позднего лета 1930 года, мы оказались в гуще процесса, который российские власти описывали как «ликвидация кулачества». Обычно его рассматривают как аграрную революцию, но для промышленности он был не менее важен, чем для сельского хозяйства. И сыграл большую роль в расширении горнорудной деятельности, так что мне следует рассказать, что знаю.

Не стану обвинять американцев в увиливании, стоит лишь упомянуть фразу вроде «ликвидация кулачества». Я знаю, что до отправления в Россию аналогичные термины отбивали у меня всякую охоту читать про эту страну. Я был уверен, что страна целиком и все в ней — настоящий сумасшедший дом, и готов был на том и покончить. Русские коммунисты, как я позднее обнаружил, пересыпают свои речи и документы сотнями подобных выражений, и эти-то фразы повторяют с удовольствием во всем мире.

«Ликвидация кулачества», однако, оказалась для нас больше, чем просто фразой; то была реальность, с которой мы сталкивались лицом к лицу почти везде, куда бы ни попадали в последующие годы. Я уже рассказал, как, еще не видев самого процесса, мы пострадали от основных его результатов, в Кочкаре 1930 года, когда крестьяне перестали приезжать на большой кочкарский рынок, и мы больше не могли покупать продукты на рынке, разве что по невероятной цене. Мы зависели от карточек и закрытых распределителей, которыми правительство руководило очень по-дилетантски.

Путешествуя по Сибири после лета 1930 года, мы встречали тысячи мужчин, женщин и детей, набитых со своими баулами и свертками в жесткие пассажирские или грузовые вагоны, часто в такой тесноте, что они едва могли сесть, под конвоем стрелков с ружьями.

Им, казалось, не будет конца; они заполняли почти каждую станцию, и все имеющиеся в наличии поезда, представлялось нам, используются для них.

Эти люди, безусловно, были мелкие фермеры, много и тяжело работавшие — видно по загрубелым рукам и мужчин, и женщин, у них были обветренные лица, как у всех, привычных к работе на земле. Но тогда они выглядели ошеломленными. Похоже, они не понимали, что с ними происходит и почему; не понимали и другие русские, видевшие, как их перевозят. Так вот, они и были «кулаки», их «ликвидировали как класс». Таков был процесс, который многие «эксперты» описывали не в одной книжке про Россию.

Я наблюдал «ликвидацию кулачества» до того, как прочел рассуждения экспертов. Мне казалось, будто большинство мелких фермеров России перевозили с места на место под полицейским конвоем. Я не понимал, зачем, как и большинство русских. Выглядело так: из Москвы пришел приказ, и вот его выполняют.

Однажды в поездке мы с женой оказались в поезде «Максим Горький» с людьми, которых куда-то перевозили. Русские в те дни грузовые поезда, используемые для перевозки пассажиров, называли «Максим Горький». Это фамилия известного русского писателя, который в молодости был бродягой. Теперь в России запрещено так называть эти поезда.

Разговаривая с крестьянами в нашем вагоне, мы обнаружили, что они и представления не имеют, куда их везут, и что они будут делать, когда доберутся до места.

Они рассказывали, как их забирала полиция и другие официальные лица в деревне, им говорили, что их куда-то отвезут. Им дали немного времени собрать личные вещи, и заставляли оставлять свои дома и мебель.

Может быть, те люди составляли исключение, и другим сказали, куда их везут и почему. Сомневаюсь. Все, кого я видел, выглядели полностью сбитыми с толку.

Множество книг описывает то время, там указывается, как и почему ликвидация кулачества велась этим способом. Авторы существенно расходятся во многих пунктах, но я скомпоновал наиболее вероятные объяснения с тем, что сам видел, чтобы дать представление о том, как все происходило на самом деле.

В предыдущей главе я назвал этот период второй коммунистической революцией, и сказал, что направлена она была преимущественно на мелких фермеров, сохранивших свои небольшие участки и кое-какой скот во время первой революции. В 1917 и последующие годы крестьяне охотно помогали коммунистам отнять землю у крупных землевладельцев, потому что им пообещали разделить эти земли между ними, как и было сделано.

Когда я приехал в Россию в 1928 году, в стране не оставалось ни единого крупного землевладельца, кроме государства. Землю разделили на мелкие участки, достаточные для обработки крестьянином со своей семьей. Крестьяне жили вместе в деревнях, часто на некотором расстоянии от пахотных полей, как сложилось в России за столетия. На всем протяжении страны нельзя было встретить отдельную ферму, такую, как у нас в Америке.

Около того времени, что мы прибыли в Россию, коммунистический генеральный штаб в Москве решил реорганизовать сельское хозяйство. Им не нравилось, что мелкие фермеры культивируют свои небольшие участки и продают продукты на базарах и рынках, вроде кочкарского, точно так же, как им не нравилось, что пастухи-кочевники передвигаются по степи со своими овечьими отарами, стадами скота и молочных кобылиц. Люди, которые так или иначе кормились от земли, составляли тогда около 85 процентов населения России, и коммунисты решили, что им не удастся реализовать свои планы превратить страну в индустриальную и социалистическую, пока останутся мелкие фермеры.

Вот коммунисты и разработали неординарный план реорганизации российского сельского хозяйства. Они уже конфисковали все крупные земельные владения и передали их государству, которое эксплуатировало их как огромные государственные фермы. Теперь коммунисты решили объединить мелких фермеров в «коллективные хозяйства» под контролем государства. Поскольку крестьяне уже проживали в деревнях, как я объяснил, и даже придерживались чего-то вроде кооперативной организации во многих селах, коммунисты решили, что будет легко и просто убедить мелких фермеров объединить воедино их участки и скот, и создать таким путем тысячи коллективных ферм, в которых мелкие фермеры утратят глубоко сидящее желание владеть собственной землей, а вместо того приобретут социалистический инстинкт. В то же время в коллективных хозяйствах можно будет применять крупномасштабную сельскохозяйственную технику и использовать самые современные технологии.

Многое говорило в пользу такого проекта, особенно в России, где крестьяне жили скученно в деревнях, и не требовалось строить ничего нового, чтобы провести предложенную систему в жизнь.

Казалось, дело лишь в том, чтобы убедить крестьян принять план, показав, что он будет выгоден им самим.

Но крестьяне консервативны; их не так-то легко убедить принять изменения, особенно изменения, непосредственно касающиеся рутины повседневной жизни. А некоторым мелким фермерам удалось собрать чуть больше скота, чем соседям; может быть, лишнюю лошадь или пару коров, а то и завести трактор. Эти люди не представляли, с какой стати они должны отдать свою собственность в коллективное хозяйство, на принципах равенства с теми, которым нечего вкладывать. В довершение всего, первые коллективные фермы управлялись плохо, и люди там жили скудно.

За некоторое время до уравнивания крестьянских наделов власти распорядились, чтобы в каждой деревне крестьяне были разделены на три группы: бедняки, середняки и кулаки. Последнее наименование несет в России неприглядное значение, его использовали до революции для деревенских ростовщиков, которые назначали высокие проценты и постепенно прибрали к рукам большую часть земли, где не работали сами, а эксплуатировали наемный труд. Но слово утратило это значение, поскольку коммунистические власти запрещали ростовщичество и любые заклады. Фермеры, названные кулаками, подвергались более высокому налогообложению урожая и доходов, чем другие крестьяне. Такое разделение вызвало заметную враждебность в деревнях и восстановило одну группу против другой, что коммунисты и предполагали. Вызывая враждебность крестьян друг к другу, считали они, удастся легче провести реорганизацию сельского хозяйства.

В то время термин «кулак» применялся к любому фермеру, который противостоял, обычно пассивно, коллективизации.

Коммунистический генеральный штаб в Москве приказал ускорить процесс коллективизации; но служащие в деревнях докладывали, что крестьяне не торопятся. Особенно они обвиняли кулаков, которые, по их словам, убеждали других крестьян не вступать в колхозы. Люди в Москве решили, что надо каким-то образом разрушить затор в деревнях. Таким образом, однажды вдруг объявили, что кулачество должно быть ликвидировано как класс.

Каждой деревне приказали собрать кулаков. Деление проводили очень небрежно, и у разных официальных лиц были разные понятия, кого считать кулаком. Один писатель называл кулаком крестьянина, у которого был семь кур вместо шести, и в некоторых деревнях это определение казалось не так далеко от истины. Оно, безусловно, было ближе к правде, чем определение кулака как богатого крестьянина. В России 1930 года не было ни одного богатого фермера, по нашим стандартам. Некоторые деревни сообщали, что у них нет кулаков. Власти отвечали: «Должны быть кулаки. В каждой деревне они есть». Так что деревенские официальные лица выбирали, какие семьи назвать кулацкими.

Несколько сотен тысяч семей в тысячах деревень были классифицированы как кулацкие, и начался процесс ликвидации. Во-первых, их изгнали из домов, а мебель, домашний скот и прочее, за исключением немногих личных вещей, отняли. Конфискованные дома и имущество были переданы колхозам, для использования под клубы и конторы.

Затем крестьян с семьями согнали в районные центры, чтобы отправить их куда-то в дальние края страны. Можно себе представить, какая путаница и замешательство последовали в деревнях. Мелкие фермеры, которых не отнесли к кулакам, помогали в процессе ликвидации, поскольку многие из них завидовали более зажиточным соседям, а другие надеялись, что им что-нибудь перепадет.

Задача перевозки кулаков с семьями после отнятия у них собственности была возложена на государственную полицию, которая была хорошо организована и могла с ней справиться. По моему мнению, ликвидация кулачества проистекала из необходимости обеспечить неквалифицированный труд в промышленности в тот период, по крайней мере,  в не меньшей степени, чем из желания реорганизовать сельское хозяйство. Могу свидетельствовать, что у нас на руднике наблюдалась нехватка рабочей силы, и полагаю, что так же было в новых индустриальных центрах. Жилищные условия в этих местах были все еще невыносимы, дефицит еды и других надобностей велик, а розничная торговля была так плохо организована, что улучшения в ближайшее время не предвиделось. Вольнонаемные рабочие, соответственно, постоянно перемещались в поисках лучшего места, и текучесть кадров была ужасающая, что плохо сказывалось на производстве.

Мне кажется, что в коммунистическом главном штабе в Москве мог бы состояться примерно такой разговор. Один из крупных коммунистов сказал: «Ну, что нам с этим делать? Мы не можем выполнить наши планы индустриализации, надо, чтобы хоть несколько миллионов рабочих оставались на своих местах. Если просто заставить рабочих остаться, где есть, такой вой поднимется. Как тут поступить?»

А кто-нибудь другой ответил: «Почему бы не ликвидировать кулачество? Одним выстрелом убьем двух зайцев: увезем этих упрямых крестьян из деревень, где они мешают нашим планам коллективизации, и получим множество промышленных рабочих, которые никуда не денутся, о чем позаботится полицейская охрана». В любом случае, лишенные собственности крестьяне принуждались к труду на рудниках, фабриках, лесоповалах.

Первый раз я непосредственно встретился с кулацким рудничным лагерем в 1931 году, когда работал главным инженером группы медных рудников на севере Уральских гор. Однажды на рудники прибыло несколько поездов мужчин, женщин и детей, раскулаченных с их семьями, под конвоем полиции. Мне сказали, что их привезли из деревень за две тысячи миль. Они были в пути несколько недель, поскольку железные дороги тогда были еще больше перегружены, чем сейчас, и вид представляли собой неприглядный.

Эта группа предназначалась для работы на одном руднике, благодаря чему полиции было легче следить за ними и препятствовать конфликтам между ними и вольнонаемными шахтерами. Я много встречался с этими кулаками с самого начала, поскольку в мои обязанности входило научить их добыче руды. Будучи крестьянами, они, естественно, не имели необходимых навыков.

Новички все казались совершенно ошеломленными тем, что с ними случилось, и очень немногие осмеливались жаловаться. Легко было понять, почему они были сбиты с толку; они утратили свои дома, их насильно вывезли с тех земель, что их предки занимали поколениями, и поставили на незнакомую работу в непривычном окружении. Позже я узнал, что многие никогда не бывали за пределами небольших районов, где стояли их дома.

Они жили примерно так же, как другие шахтеры, чей уровень жизни тогда, с американской точки зрения, был невероятно низок. В то время дефицит продуктов был острее всего, частично потому, что эти самые кулаки больше не обрабатывали землю. Но они получали свою долю всего, что было в наличии. Они занимали старые дома, в которых шахтеры жили до революции, которые, по нашим стандартам, представляли собой убогие лачуги. Постепенно, однако, некоторые из них построили себе дома получше.

Рабочее время и оплата труда для кулаков были те же, что и у других шахтеров, за тем исключением, что кулаки выплачивали часть заработной платы в общий фонд помощи старикам и нетрудоспособным в своей собственной группе. Они могли свободно передвигаться в пределах района, площадью в несколько миль, если отмечались раз в неделю у главного полицейского начальника.

Мало кто пытался убежать; переживания, через которые они прошли, казалось, разрушили в них всякий дух неповиновения, если такой и был раньше. Время от времени двое или трое уходили и не возвращались; я так никогда и не узнал, что с ними случалось. Власти с самого начала старались помочь им приспособиться к обстоятельствам; те, кто серьезно брался за работу, вскоре восстанавливались в гражданских правах и получали другие небольшие привилегии.

Позднее я сталкивался с подобными группами бывших крестьян на принудительных работах в разных частях страны, на золотых, медных и цинковых рудниках, где бывал. Обычно они работали отдельно, для удобства, хотя в быту их не изолировали, и они общались, сколько хотели, с вольнонаемными шахтерами.

Когда их привозили на рудник, выработка обычно падала в течение первого полугодия или дольше, а затем постепенно возрастала. Кулаки, к которым относились самые сообразительные и честолюбивые мелкие фермеры, становились и лучшими шахтерами, изучив ремесло.

Не знаю, сколько кулаков было направлено на принудительные работы; я встречал их на всех восточных территориях России, не только на рудниках, но на фабриках, лесоповалах, на дамбах, железных дорогах, каналах и электростанциях. Их было так много, что полицейские силы стали крупнейшими работодателями в России, и составили полиции репутацию у коммунистического главного штаба, будто она может выполнить любое задание.

У полиции было преимущество над другими советскими организациями; она всегда могла рассчитывать на постоянный приток рабочей силы, независимо от жилищных условий там, где необходимо было что-то сделать. Кулаки стали главной опорой и основой громадной армии принудительных рабочих, которая с тех пор продолжает трудиться в России. Там смешивались убийцы, воры и другие уголовники с такими группами, как кулаки, чье преступление состояло в другом.

Коммунистические власти, наверное, были довольны результатами ликвидации кулачества. Все получилось, как они задумали, оппозиция коллективизации в крестьянских деревнях была сломлена, и одновременно был обеспечен приток рабочей силы в новые промышленные центры.

Конечно, населению России пришлось тогда тяжело. Плохо было кулакам, которые не были преступниками в точном смысле слова, а с ними обращались как с преступниками целые годы.

Некоторые из них так и не искупили трудом свои «преступления». Плохо было и другим жителям России, которым не хватало еды, когда ликвидация кулачества привела к тому, что множество умелых крестьян перестали работать на земле. Ликвидация привела еще и к тому, что многие кулаки забивали свой домашний скот, так что до сих пор, хотя прошло почти десять лет, в России не хватает мяса и молочных продуктов.

Не знаю, принесла ли рудникам долгосрочную выгоду ликвидация кулачества, или нет. Верно, мы получили столь необходимую рабочую силу, состоящую из смышленых, быстро обучающихся людей. Но, с другой стороны, нам пришлось терпеть дефицит продуктов, из-за которого рабочие были в плохой форме и давали недостаточную выработку.

VIII. Что-то не так с медью

В последнее время я читал книги, где пытаются объяснить, что происходило в России, когда я там работал. Интересно отметить, что многие писатели выбирают 1930 год как наиболее критический после Гражданской войны для политической группировки, пребывающей сейчас у власти. В 1930 году, утверждают наблюдатели, победа над крестьянством висела на волоске, а тем временем дефицит продуктов становился настолько острым, что промышленные рабочие были на грани бунта.

Авторы большинства книг о России либо туристы, которые пишут почти всегда только для развлечения, либо русские, называющие себя специалистами. Эти люди очень любят изучать документы и цифры, предоставленные советскими властями. Неудивительно, что подобные эксперты, сидя в Москве и читая взволнованные статьи в московских газетах, да и видя, что в стране действительно существует дефицит, набрались идей, будто промышленные рабочие в самом деле готовы выступить против властей.

Но я-то провел это время среди рядовых индустриальной армии, потел и напрягался вместе с окружающими рабочими, чтобы удовлетворить возросшие требования к выработке. Мне никогда не казалось, что рабочие станут бунтовать.

Конечно, даже в «Главзолоте», где условия были лучше среднего, мужчин и женщин заставляли работать со все возрастающей, огромной скоростью, и условия были в целом менее приятные, чем в 1928 году или раньше, практически во всех отношениях. В индустриальных и рудничных городках промышленных рабочих уплотняли все больше и больше в доступных жилищах, а снабжение едой и одеждой, даже с учетом карточек и закрытых распределителей, становилось недостаточным. Для всех это был смутный период.

Оглядываясь на те времена, полагаю, что люди были слишком заняты, чтобы думать о бунте. Их слишком третировали, чтобы могло организоваться какое-нибудь оппозиционное движение. Правдоподобно звучит, что лишь малая доля населения тогда поддерживала власти. В России было (и до сих пор осталось) много крестьян, большей части которых не нравилось то, что происходит. Коммунистические лидеры держали в своих руках важное оружие и умело его использовали. Они расставили свои «ударные части» по нужным местам и получили требуемые результаты.

Не уверен, что какая-нибудь группа людей пыталась сделать так много сразу в любой другой период истории, разве что в случае войны. То, что происходило, напоминало войну, да и на самом деле ею было. Коммунисты показали, что считают именно так, используя военные термины в газетах и журналах, радиопередачах и публичных выступлениях на шахтах, фабриках, деревнях. Коммунистическая «легкая кавалерия» была везде, докладывая об одной «победе» за другой, на одном «фронте» за другим.

Использовали и улучшали подходы, разработанные в течение Мировой войны. Каждый, кто стоял на пути любой коммунистической кампании, получал ярлык «врага», и на этих людей обрушивалась всей своей мощью пропагандистская машина. Однако сомневаюсь, что московские власти действительно желали проводить эту кампанию настолько жестоко, как получилось. Позднее я встречал немало людей, которых сурово наказали за некоторые принятые ими меры.

Неудивительно, что при таком накале происходящих одновременно событий, посреди специально поднятого шума, русские были слишком ошеломлены, чтобы думать о каких-нибудь мятежах. Такого перемалывания людей я никогда не видел раньше и надеюсь больше никогда не увидеть. С одной стороны, миллионы крестьян вырвали из родных мест, где они собирались прожить всю жизнь, и заставили на новом месте заниматься новой работой. С другой стороны, миллионы необученных или частично обученных мужчин и женщин кидали, будто вилами, в промышленность, которая возникала из ничего, под надзором других мужчин и женщин, которые почти столь же мало понимали в том, что происходит. Если процитировать американского комика, это было «колоссально».

Наша золотодобывающая промышленность, так получилось, оказалась более или менее мирным оазисом среди хаоса. Серебровский был первоклассный организатор, и ему удалось установить прочный фундамент для быстро развивающейся индустрии. Он собрал группу управляющих и инженеров, которые быстро научились своему делу, и сам вызывал доверие и уверенность тысяч молодых работников, выпускаемых из учебных заведений после приобретения начатков теоретических знаний.

Кроме того, мы были в привилегированном положении с самого начала, а с введением карточек и закрытых магазинов система государственного покровительства установилась еще прочнее, чем раньше. Система работала еще и на воспитание преданности коммунистическому режиму. Те, кто пользовались преимуществами, а сюда входили рабочие, у которых все-таки больше возможностей собираться и переговариваться, получали доступ к лучшей еде и одежде, чем разрозненные группы. Оглядываясь и видя, что они в лучшем положении, чем другие, рабочие чувствовали заинтересованность в сохранении статус-кво.

В конце 1930 года наш трест «Главзолото» был объединен с трестами «Главмедь» и «Главсвинец» в громадный трест «Главцветмет» (цветных металлов). Хотя я не сразу это понял, такой ход принес мне множество хлопот. Состояние медных и свинцовых рудников очень беспокоило власти, поэтому они поручили Серебровскому заняться ими в дополнение к золоту и посмотреть, что можно сделать.

Москва вкладывала большие суммы в медные и свинцовые рудники; ввозили лучшее современное оборудование, нанимали за границей всяческих экспертов. Однако производственные результаты были несоизмеримы с громадным количеством затраченных денег и энергии. Даже с учетом того, что шахтерами становились неопытные крестьяне, и многими рудниками управляли неоперившиеся инженеры, окончившие краткосрочные курсы, результаты все равно были ужасающие.

Наш трест «Главзолото», теоретически подчиняющийся народному комиссариату тяжелой промышленности, фактически находился в автономном положении, благодаря личному влиянию Серебровского в Кремле и его близким отношениям с Орджоникидзе.

Но медными и свинцовыми рудниками управляли ведущие коммунистические лидеры на Урале, в частности, Юрий Пятаков, заместитель наркома тяжелой промышленности, тоже старый большевик, как и Серебровский.

Я уже неплохо познакомился с некоторыми русскими к тому времени, и узнавал ходящие вокруг слухи, мне было известно, что между Серебровским и Пятаковым имеются трения. Мой начальник был резок на язык и не щадил ничьих чувств, когда желал что-то сказать, хотя обычно вел себя спокойно. Собственно, в «Главзолоте» ходила поговорка, что Серебровский кричит и бранится только с теми, кто ему по душе; если он всегда вежлив, это знак, что вы ему не нравитесь.

Но он не скрывал, что Пятакова недолюбливает. Говорят, он публично заявлял, и даже не раз, что не верит в административные способности Пятакова. Таким образом, передать медные и свинцовые рудники Серебровскому было пощечиной Пятакову. Тогда мне все это казалось неважным, но позже оказалось тесно связанным с наиболее драматическим и самым печальным моим опытом в России.

Особенно плохо дело обстояло, как сообщалось, на медных рудниках Уральского региона, в то время наиболее перспективной добывающей области в России, благодаря чему сюда и поступала львиная доля производственных фондов. Американских горных инженеров нанимали десятками для работы здесь, а также сотни американских горных техников, с целью обучения работе на рудниках и обогатительных фабриках.

При каждом большом медном руднике на Урале состояло четверо-пятеро американских горных инженеров, не считая американских металлургов.

Эти люди были тщательно подобраны; у них были прекрасные рекомендации в Соединенных Штатах. Но с очень редким исключением они добились очень слабых результатов в России и разочаровали всех. Когда Серебровскому передали контроль над медными и свинцовыми рудниками, наряду с золотыми, он стремился узнать, почему зарубежные эксперты не обеспечивают нужной выработки, и в январе 1931 года послал меня, вместе с американским металлургом и русским политработником, исследовать условия на уральских рудниках, с тем, чтобы определить, что не так и как исправить положение.

Нам не пришлось долго изучать условия; они были, с точки зрения инженера, хуже некуда. Имейте в виду, что к тому времени я проработал на русских рудниках почти три года, и знал, чего ожидать. Но я работал почти беспрерывно на золотых рудниках, под управлением одного нашего треста, и был как громом поражен, увидев куда худшие условия на медных и свинцовых рудниках.

Мы обнаружили, прежде всего, что американские инженеры и металлурги не получали совершенно никакой помощи; не было сделано попытки обеспечить их квалифицированными переводчиками, а в некоторых местах они вообще никак не могли общаться с русскими инженерами и управляющими. Большинство старалось заработать свое жалованье и приносить пользу; они обследовали месторождения, куда их направили, и предложили рекомендации по эксплуатации, которые немедленно помогли бы, будь они применены.

Но рекомендации либо так и не перевели на русский, либо положили под сукно и больше не доставали.

Положение с русскими администраторами и рабочими казалось ничуть не лучшим; я встретился с настроением, какого никогда не ощущал среди людей на золотых рудниках, работая под началом Серебровского. Отношение тех людей, с которыми я повстречался, когда мы начали исследовать трудности «Главмеди» и «Главсвинца», к работе произвело на меня самое неблагоприятное впечатление, даже по сравнению со всем прочим.

Наш трест «Главзолото» управлялся лучше, чем медно-свинцовая промышленность, и прежде всего, настроение работников было другим. Рабочим иногда не хватало еды, и они ворчали, но более или менее добродушно. Все, связанные с «Главзолотом», осознавали, что мы подвигаемся вперед, и ощущение успеха сглаживало неудобства.

Но на медных и свинцовых рудниках все было по-другому. Вокруг них царила атмосфера провала. Нехватка продуктов и товаров народного потребления ощущалась здесь сильнее, потому что распределение было плохо организовано. Не хватало оборудования, главным образом потому, что закупленное за границей и произведенное на советских фабриках плохо подходило друг к другу, результаты не заставили себя ждать. Система разработки месторождений была настолько неправильной, что на большинство недостатков мог бы указать студент первого курса. Вскрываемые площади были слишком велики для контроля, руду добывали без должного внимания к креплению и закладке выработанного пространства. При попытке ускорить выпуск продукции без необходимой подготовки сильно повредили несколько лучших рудников, а некоторые рудные скопления оказались практически на грани безвозвратной утраты.

В нескольких шахтах происходили серьезные обрушения, а на многих других случались пожары, что вело к утрате ценной руды.

Никогда не забуду ситуацию в Калате. Здесь, на Северном Урале, находились важнейшие медные месторождения России, состоящие из шести рудников, флотационного концентратора и плавильной печи, с воздуходувкой и отражательной печью. Семь первоклассных американских горных инженеров, с очень высоким жалованьем, была назначены сюда. Любой из них, если бы ему была предоставлена такая возможность, мог бы привести это месторождение в порядок за несколько недель.

Но к тому времени, когда прибыла наша комиссия, их засосала бюрократия. Их рекомендации игнорировали; работать им не давали; они не могли сообщить свои мысли русским инженерам, не зная языка и не имея компетентных переводчиков. Им настолько опротивела такая ситуация, что они занимались исключительно функционированием «американского пансиона», который завели сами для себя. Дорогостоящие инженеры, так сильно необходимые России в то время, по очереди брали на себя роли бухгалтеров, управдомов, снабженцев для небольшого дома со столовой — вот и все, чем они занимались. Должен сказать, что их способности дали необычайный эффект, пусть в пределах этой узкой области; никогда я не встречал в России лучшего пансиона.

Но, конечно, им эта ситуация совершенно не нравилась, как и прочим американским инженерам, которых мы опрашивали на других рудниках. Они истощили свои возможности, пытаясь получить назначение, где могли бы заняться конструктивной деятельностью.

Конечно, они знали, что именно технологически неправильно на руднике и обогатительной фабрике в Калате, и почему производство составляет лишь малую долю возможного, при наличествующем оборудовании и обслуживающем персонале.

Наша комиссия посетила практически все большие медные рудники на Урале и тщательно их проинспектировала. Мы обнаружили, что условия практически везде были примерно такие же, как в Калате. Над рудниками висела мрачная атмосфера пораженчества, которая для меня оказалась непривычной, по опыту пребывания в России. Мы потратили некоторое время, обрабатывая собранные данные, и, наконец, представили свой доклад Серебровскому.

Следует упомянуть, что несмотря на описанные ужасные условия, в советских газетах не поднимали крик о «вредителях» на уральских медных рудниках. Очень любопытное обстоятельство, потому что в то время у коммунистов было обыкновение приписывать беспорядок и хаос в промышленности намеренному саботажу. Но уральские коммунисты, контролирующие медные рудники, хранили неожиданное молчание на эту тему.

В июле 1931 года, после того как Серебровский изучил доклад нашей комиссии о существующих условиях, он решил направить меня в Калату главным инженером, посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать с тем крупным месторождением. Вместе со мной послали и русского управляющего-коммуниста, у которого не было специальных горных знаний, но была власть и, очевидно, разрешение предоставить мне свободу действий. С самого начала управляющий не доставлял никаких хлопот и отличался достаточным здравым смыслом, чтобы не мешать людям со специальным образованием.

Семь американских инженеров заметно оживились, обнаружив, что мы в состоянии справиться с бюрократами и дать им шанс поработать. Боюсь, они забросили свой пансион на ближайшие несколько месяцев, и спустились в шахты вместе в рабочими, по американской горной традиции. Вскоре положение стало улучшаться, и через пять месяцев производство выросло на 90 процентов.

Управляющий-коммунист был человек основательный; он пытался по-настоящему понять, что мы такое сделали и каким образом. Но русские инженеры на руднике, практически без исключения, отмалчивались и ставили палки в колеса. Они возражали против каждого предложенного нами улучшения. Я к такому не привык; русские инженеры на золотых рудниках, где мне приходилось работать, никогда так не поступали. Я не мог ничего понять, потом решил, что они завидовали и не хотели, чтобы у американцев получилось там, где они потерпели неудачу.

Однако мне удалось провести в жизнь свои методы на этих рудниках, потому что управляющий-коммунист, приехавший со мной, поддерживал все мои рекомендации. А когда методы оправдали себя, русские инженеры, в конце концов, подчинились и, кажется, осознали. Мне показалось, что вся атмосфера улучшилась; а район был немаленький, больше тридцати миль в поперечнике, по нему даже проходила узкоколейка. Большинство рудников разрабатывали до революции иностранные концессионеры.

Через пять месяцев я решил, что могу с легким сердцем покинуть месторождение. Семь американских инженеров продолжали работать и, хотя оставались в затруднительном положении из-за незнания русского языка, получили возможность донести свои идеи и работать по-настоящему, чего, собственно, и хотели.

Рудники и завод были полностью реорганизованы; не наблюдалось причин, почему бы не поддерживать производство на том уровне, которого мы добились.

Я написал детальные инструкции по будущей работе, в чем мне помогли семь американских инженеров. Я подробно объяснил их русским инженерам и управляющему-коммунисту, который понемногу начал разбираться в горном деле. Он заверил меня, что моим указаниям будут следовать неукоснительно, и я уехал, довольный собой, с чувством выполненного долга. Не только заметно улучшились производственные показатели этих рудников, но — тешил я себя мыслью — заложена прочная основа для постоянного прогресса в будущем. Никогда я не питал таких радужных надежд по поводу развития советского проекта, как покидая Калату. Наверное, даже к лучшему, что я не мог предвидеть, как пойдут дела на рудниках; у меня бы отбило всякую охоту работать.

IX. У меня возникают подозрения

Весной 1931 года, поработав в напряженном режиме несколько месяцев, я решил провести короткий отпуск в Европе; «выйти ненадолго», как иностранцы в России обычно описывают такую поездку. Я запросил разрешение у Серебровского, и тот спросил, не смогу ли я совместить отдых с работой. Он сообщил мне, что в Берлин отправляется большая закупочная комиссия, под руководством Юрия Пятакова, который, как читатель помнит, был тогда заместителем наркома тяжелой промышленности. Предполагаемые закупки включали кое-какое дорогое горное оборудование, и он предложил мне консультировать комиссию при этих закупках.

Я согласился и прибыл в Берлин почти одновременно с комиссией. Оказалось, в ней около пятидесяти человек, во главе находилось несколько известных коммунистических политиков, председателем был Пятаков, а остальные — секретари, чиновники и технические советники. Было еще два американских инженера, для консультаций по другим закупкам, не горного оборудования.

Русские члены комиссии, казалось, были не в восторге от моего появления; такое отношение напомнило мне слухи о враждебности между Пятаковым и Серебровским, и я решил, будто их холодность связана с тем, что меня сочли человеком Серебровского. Я сказал, что Серебровский просил меня утверждать каждую покупку горного оборудования, и они согласились на мои консультации.

Помимо всего прочего, комиссия подала наши заявки на несколько десятков шахтных подъемников, от сотни до тысячи лошадиных сил. Обычно подъемники состоят из барабана, трансмиссионной передачи, подшипников, тормозов и прочего, смонтированы на балке двутаврового сечения или широкополочной балке двутаврового сечения.

Комиссия затребовала оценку на основе количества пфеннигов за килограмм. С предложениями выступило несколько концернов, но наблюдалось заметное различие — порядка пяти или шести пфеннигов за килограмм — между большинством предложений и двумя, которые запросили минимальную цену. Из-за таких различий я стал внимательно просматривать спецификации и обнаружил, что фирмы, предложившие самую низкую цену, заменили легкие стальные основания, указанные в исходных спецификациях, на чугунные, так что будь их предложения приняты, русским пришлось бы в действительности заплатить больше, потому что чугунные основания значительно тяжелее легких стальных, но при оценке в пфеннигах за килограмм казалось, что плата меньше.

Мне это показалось очевидным трюком, и я был, естественно, рад такому разоблачению. Я сообщил сведения русским членам комиссии не без самодовольства. К моему изумлению, русские остались недовольны. Они даже оказали немалое давление, чтобы я одобрил сделку, якобы я не понял, что требовалось.

Я-то знал, что ошибки не было, и не мог понять, откуда такое отношение. Наконец, я им сказал, пусть покупают эти подъемники под свою ответственность, а я прослежу, чтобы мое противоположное мнение было записано в протоколе.

Только после угрозы они прекратили свои предложения.

От этого инцидента у меня остался неприятный привкус. Либо русские были слишком горды, чтобы признать, что просмотрели очевидную подмену в спецификациях, либо не обошлось без каких-то личных причин. Может быть, мошенничество, думал я. Если бы я не обнаружил подмену чугуном в спецификациях, комиссия бы вернулась в Москву и продемонстрировала, как успешно она торговалась и сбила цены на шахтные подъемники. В то же время они бы заплатили деньги за бесполезный чугун, и не исключено, что немецкие концерны могли тайно передать кому-то значительные суммы из этой переплаты.

Но я выполнил свой долг, и сделка не состоялась. Комиссия в конце концов закупила подходящие подъемники, и все обошлось благополучно. Я решил никому не рассказывать.

Эпизод уже забылся, и я не вспоминал о нем, пока не поехал домой лечиться весной 1932 года. Вскоре после возвращения в Москву мне сообщили, что медные рудники в Калате находятся в очень плохом состоянии, выработка упала ниже, чем была до реорганизации рудников в прошлом году. Сообщение меня ошеломило; я понять не мог, как за такое короткое время положение могло настолько испортиться, когда при моем отъезде все шло хорошо.

Серебровский попросил меня вернуться в Калату, посмотреть, что можно сделать. Приехав туда, я столкнулся с печальной картиной. Американцы завершили свой двухлетний контракт, который не был возобновлен, и им пришлось уехать домой.

За несколько месяцев до моего прибытия управляющий-коммунист, который учился у меня горному делу, был уволен комиссией, присланной из Свердловска, главного штаба коммунистов на Урале. В докладе комиссии он был назван невежественным и неумелым, безо всяких доказательств, и председатель комиссии по расследованию был назначен его преемником — образ действий весьма подозрительный.

За время прошлого пребывания на руднике мы увеличили производительность шахтных печей до семидесяти восьми тонн на квадратный метр в день; теперь она вновь упала до прежнего выпуска сорок — сорок пять тонн. Хуже, тысячи тонн высококачественной руды были безвозвратно потеряны после введения на двух рудниках методов, против которых я специально предостерегал.

Американские инженеры разработали для некоторых рудников в Калате более производительную систему очистной выемки руды, и внедрили ее, несмотря на постоянное противодействие русских инженеров. Мы знали, однако, что этот метод нельзя без риска применять на остальных рудниках, причем я объяснил, почему, тщательно и подробно, и прежнему управляющему-коммунисту, и инженерам. Для полной уверенности я оставил письменные инструкции, когда уезжал, предупреждая, что данный метод распространять не следует.

И вот я узнаю, что практически сразу после того, как американских инженеров отправили домой, те же русские инженеры, которых я предостерегал от опасности, применили этот метод на остальных рудниках, в результате шахты обрушились, и много руды было утрачено безвозвратно.

В большом расстройстве я принялся за работу, пытаясь восстановить хоть часть. Атмосфера вокруг показалась мне неприятной и нездоровой. Новый управляющий и его инженеры ходили мрачными, и ясно показывали, что не хотят иметь со мной дело. Дефицит продуктов тогда на Урале был наихудший, рабочие в скверном настроении, я их такими никогда не видел. Жизненные условия также ухудшились, наряду с производительностью.

Я работал, как мог, чтобы снова сдвинуть дело с мертвой точки, но со мной не было семи американских инженеров и дружелюбного управляющего, чтобы помогать мне, как раньше. Однажды я обнаружил, что новый управляющий втайне отменяет почти каждое мое распоряжение. Я понял, что оставаться дольше не имеет смысла, и отправился первым же поездом в Москву. Тогда я был настолько обескуражен, что готов был подать в отставку и навсегда уехать из России.

Приехав в Москву, я рассказал Серебровскому все обнаруженное в Калате, в точности. Он не принял отставки и сказал мне, что я здесь нужен больше, чем когда-либо, чтобы и не думал уезжать. Я возразил, что не вижу смысла работать в России, если люди с рудников отказываются со мной сотрудничать. «Не беспокойтесь об этих людях, — сказал он. — Ими займутся».

Он сразу приступил к расследованию, и вскоре управляющего рудником и нескольких инженеров судили за саботаж. Управляющий получил десять лет, максимальный тюремный срок в России, а инженеры — меньшие сроки.

Свидетельства показали, что они намеренно устранили прежнего управляющего, чтобы вывести рудники из строя.

Я был убежден, что дело здесь в чем-то более серьезном, не просто в маленькой калатской группке, но нельзя же было мне предостерегать Серебровского от видных деятелей его собственной коммунистической партии. В политику я старался никогда не вмешиваться. Однако был настолько уверен, что проблема на самых верхах политической администрации Уральского региона, что согласился остаться в России только после того, как Серебровский пообещал больше не посылать меня на медные рудники Урала.

Была и другая веская причина, по которой я не хотел возвращаться на Урал. Однажды, еще при первом посещении Калаты, шли мы с американским инженером с одного рудника на другой. Несколько минут постояли у штабеля руды вблизи рудника, там силуэты резко вырисовывались на фоне неба. Внезапно рядом засвистели пули, и я бросился искать укрытие. То был бурный период, в советских должностных лиц нередко стреляли, и даже убивали. Честно говоря, я подозревал, что пули предназначались не мне, но, поразмыслив над последующими событиями, засомневался.

Я изучил всю информацию, какую мог достать, про суд над управляющим и инженерами в Калате. Мне сразу стало ясно, что выбор комиссии и их поведение в Калате указывает прямиком на коммунистическое руководство в Свердловске, которое можно было обвинить либо в преступной халатности, либо в активном участии в последующих событиях на рудниках.

Однако секретарь Уральской организации Коммунистической партии, по фамилии Кабаков, занимал этот пост с 1922 года, в течение всего периода развития горного дела и промышленности Урала. По каким-то причинам, не вполне ясным для меня, он всегда располагал полным доверием Кремля, и считался настолько влиятельным, что за глаза его называли «большевистский вице-король Урала».

Если посмотреть на его достижения, очевидно, что он ничем не заслужил свою репутацию. При его долгом правлении уральский регион, один из богатейших минеральными ресурсами в России, в который поступал почти неограниченный капитал для его эксплуатации, никогда не производил столько, сколько мог бы.

Та комиссия в Калате, члены который позже признались, что прибыли туда с вредительскими намерениями, была послана непосредственно из главного штаба Кабакова, и все же, когда это свидетельство прозвучало на суде, на нем самом это никак не отразилось. Я сказал тогда некоторым русским знакомым, что, как мне кажется, на Урале происходит куда больше, чем представляется, и идет откуда-то с самого верха.

Подобные эпизоды прояснились, для меня по крайней мере, после процесса в январе 1937 года, когда Пятаков и его сообщники признали на открытом судебном заседании, что занимались организованным саботажем рудников, железных дорог и других промышленных предприятий с начала 1931 года. Через несколько недель после окончания процесса, на котором Пятакова приговорили к расстрелу, секретарь партийной организации Урала Кабаков, близкий союзник Пятакова, был арестован по обвинению в соучастии в том же заговоре.

Я особенно заинтересовался той частью признаний Пятакова, где описывались его действия в Берлине в 1931 году, когда он возглавлял закупочную комиссию, в которую я был приписан в качестве технического консультанта. И тогда мне стало ясно, почему русские в окружении Пятакова не обрадовались, когда я обнаружил, что немецкие концерны поменяли легкую сталь на чугун в спецификациях на шахтные подъемники.

Пятаков признался, что антисталинским заговорщикам, во главе со Львом Троцким, бывшим военным комиссаром, отправленным в ссылку, требовалась иностранная валюта, финансировать их деятельность за рубежом. Внутри России, где многие заговорщики занимали важные посты, сказал он, добыть деньги не было проблемой, но советские бумажные деньги не котировались за границей. Сын Троцкого, Седов, по словам Пятакова, разработал план, как получить иностранную валюту, не вызывая подозрений.

На процессе Пятаков показал, что встретил Седова в Берлине в 1931 году в ресторане вблизи зоопарка, по договоренности. Он добавил: «Седов сказал, что от меня требуется только одно, а именно, разместить как можно больше заказов в двух немецких фирмах, а после он, Седов, организует, чтобы они передали необходимые суммы, имея в виду, что мне не следует слишком внимательно присматриваться к ценам».

На вопрос прокурора Пятаков ответил, что от него не требовали украсть или конвертировать советские деньги, а только разместить как можно больше заказов в названных фирмах. Он сказал, что никаких личных контактов ни с кем в этих фирмах не поддерживал, все устраивали другие, а от него ничего другого не требовалось, только заказы.

Пятаков показал: «Все получилось очень просто, особенно учитывая мои возможности, и значительное число заказов ушло в эти фирмы». Он добавил, что было легко действовать, не вызывая подозрений, в случае одной из фирм, потому что она пользовалась отличной репутацией, и вопрос был лишь в том, чтобы платить немного большую цену, чем необходимо.

Затем в суде прозвучал такой диалог:

Пятаков: Но что касается другой фирмы, требовалось убеждать и давить, чтобы разместить там заказы.

Прокурор: Следовательно, вы также переплачивали той фирме, в ущерб советскому правительству?

Пятаков: Да.

Затем Пятаков заявил, что Седов не сказал ему точно, на каких условиях он договаривался, каким способом переводились деньги, только заверил его, что если Пятаков направит заказы в эти фирмы, Седов получит деньги для специального фонда.

Эта часть признания Пятакова — правдоподобное объяснение, на мой взгляд, того, что происходило в Берлине в 1931 году, когда у меня возникли подозрения, почему русские, работающие с Пятаковым, стремились убедить меня одобрить покупку шахтных подъемников, которые были не только слишком дороги, но и бесполезны. Мне было трудно поверить, что те люди — обычные мошенники, потому что они явно не относились к тем типам, которым важнее всего набить свой карман. Но они были закаленными политическими заговорщиками до революции и часто рисковали не меньше ради своей главной цели.

Конечно, у меня не было возможности узнать, был ли политический заговор, упомянутый во всех признаниях на процессе, организован именно так, как те утверждали. Я не пытался следить за деталями политических диспутов в России, и не понял бы, о чем говорят антиправительственные заговорщики, если бы они попробовали втянуть меня в свои дела; впрочем, никогда и не пытались.

Однако я абсолютно уверен: в 1931 году в Берлине происходило что-то непонятное, и именно этот период называл Пятаков на процессе. Я уже сказал, что происходящее тогда озадачило меня на несколько лет, и мне не пришло в голову никакого разумного объяснения, пока я не прочел свидетельство Пятакова в московской газете, во время суда над ним.

Другая часть свидетельства, которой московские журналисты верили с трудом, состояла в том, что немецкие фирмы заплатят комиссионные Седову. Но раньше я уже рассказывал, как русские эмигранты постоянно собирали комиссионные с немецких фирм, якобы используя свое влияние для размещения советских заказов. Управляющие тех немецких фирм, возможно, считали, что Седов — такой же русский эмигрант, и заключили с ним такую же сделку, какие много лет заключали с другими эмигрантами, что мне доподлинно известно.

В таких ситуациях немецкие фирмы обычно включали обещанные комиссионные в свои цены, и если русские принимали указанные цены, ничего другого и не требовалось. Но в случае тех шахтных подъемников, видимо, комиссионные оказались настолько большими, что фирме, чтобы самой получить прибыль, пришлось изменить спецификации. Это и привлекло мое внимание, сделка сорвалась.

Пятаков показал, что ему пришлось прибегнуть к давлению, чтобы некоторые заказы прошли, и я помню, как пытались давить на меня.

Свидетельства на этом процессе вызвали немало скептицизма за границей и среди иностранных дипломатов в Москве. Я разговаривал с американцами, которые были убеждены, что все это — фальсификация от начала до конца. Что ж, на процессе я не присутствовал, но читал протоколы внимательно, а их печатали дословно на нескольких языках. Немалая часть свидетельства про саботаж в промышленности казалась мне куда более достоверной, чем некоторым московским дипломатам и корреспондентам. Я по собственному опыту знаю, как широко был распространен саботаж на советских рудниках, и едва ли он мог совершаться без соучастия коммунистических управляющих на высоких постах.

Мой рассказ важен для оценки этого процесса только в том, что касается берлинского эпизода. Я описал, что и как происходило со мной, признание Пятакова прояснило происходящее.

Х. Ошибки и интриги

После того, как меня убедили изменить свое решение и остаться в России для реорганизации рудников, в октябре 1932 года мне дали, пожалуй, самое трудное поручение. Пришел запрос о помощи со знаменитых Риддерских свинцово-цинковых рудников в восточном Казахстане, вблизи китайской границы. Эти рудники, когда-то британская концессия, считались важнейшим свинцово-цинковым месторождением в мире, и вдобавок, в руде содержалось аномально большое количество золота.

Они расположены в отдаленной местности, тогда еще более отдаленной, чем сейчас, поскольку в те времена в Казахстане совершенно не было железных дорог или автомобильных шоссе, а с тех пор все же построили несколько. Сначала мне поручили поехать туда на месяц, осмотреть месторождение и определить, что можно сделать, чтобы вернуть производство в нормальное состояние.

Меня предупредили, что условия довольно тяжелые, но к таким тяжелым я не был готов. Методы, которые были в ходу на этих рудниках, могли довести горного инженера до инфаркта. Они привели к ряду обрушений, настолько больших, что добыча почти прекратилась. Рудник располагался вдоль реки, и обрушения вызвали внезапный приток воды, который превысил возможности установленного насосного оборудования.

Шахты были в таком состоянии, что в любой момент могли быть безвозвратно затоплены.

Инженеры, как я обнаружил, расходились во мнениях о наиболее подходящих методах разработки этих месторождений, и тратили больше времени на споры о достоинствах соответствующих планов, чем на реальное дело защиты рудников от полного разрушения. Управляющие-коммунисты, на которых сыпались приказы из Москвы придерживаться графика добычи, настаивали на том, чтобы добывать руду хоть каким-нибудь способом, не глядя на безопасность шахт. Они ничего не знали о горном деле и проявляли нетерпение, потому что инженеры проводили столько времени в теоретических спорах. Все вместе люди на этих рудниках довели ситуацию до критической.

Хватило одного взгляда, чтобы понять: надо немедленно что-то делать, иначе рудники будет уже не спасти от полного разрушения. Я телеграфировал в Москву с отчетом о ситуации и наметил план действий. Тем временем я принял на себя ответственность и запретил работы, которые угрожали полному затоплению шахт. Через три недели или около того, пришел ответ, в котором мне поручили принять обязанности главного инженера рудника и применять те методы, которые сочту нужными. В то же время управляющие-коммунисты, очевидно, получили инструкции предоставить мне свободу действий и любую возможную помощь.

Местные работники оказались не такими, как на руднике в Калате, и немедленно доверились моему суждению. Они активно со мной сотрудничали в течение всех семи месяцев, что я провел на руднике. В результате нам удалось вернуть рудник и обогатительную фабрику в приличное состояние, так что рудные скопления оказались вне опасности, а производство установилось на удовлетворительном уровне.

Правительство тратило большие суммы на современную американскую технику и оборудование для этих рудников, как и практически для всех рудников тогда в России. Но значительную часть денег все равно что выбрасывали на ветер. Инженеры так мало знали об этом оборудовании, а рабочие столь небрежны и бестолковы в обращении с любыми механизмами, что большая часть дорогого импортного оборудования портилась и даже не подлежала ремонту. Например, был установлен великолепный большой флотационный концентратор, но после краткого периода эксплуатации находился в ужасном состоянии.

Собственно, посмотрев на рабочих и управляющих, я изумился, что от рудников вообще хоть что-то осталось. Кахастан — одна из национальных республик Советского Союза, и коммунистические власти некоторое время назад приняли закон, согласно которому все отрасли промышленности в национальных республиках должны нанимать на работу не менее 50 процентов местных национальностей, и на производстве, и в управлении. Это, наверное, очень просвещенный закон, и по душе всяким профессорам и гуманистам во всем мире, но он, похоже, мало помогал в условиях Казахстана 1932 года.

В данном случае к местным национальностям относились казахи и киргизы, пастухи-кочевники, которые привыкли к вольной жизни в степи. Они жили своей жизнью до 1930 года, когда коммунисты начали свою вторую революцию.

В предыдущей главе я рассказал о ликвидации кулачества. Одновременно проходил похожий процесс, который коммунисты описывали как переход к оседлой жизни.

Точно так же, как власти приклеили ярлык кулаков к сотням тысяч мелких фермеров, оторвали их от земли и поставили работать на промышленных предприятиях, рудниках и лесоповалах под полицейским конвоем, они вырвали сотни тысяч кочевников из степей и поставили их работать на рудниках и фабриках, или пытались заставить их жить оседло в коллективных хозяйствах. Они так сделали, потому что придерживались мнения, что кочевники отсталые, не могут подняться до коммунистических идей о высшей цивилизации, пока их не отлучить от степей и кочевой жизни, а затем превратить в пролетариат, то есть наемных рабочих, либо в промышленности, либо на фермах, контролируемых государством.

Рассказал я и о том, как ликвидация кулаков привела к дефициту продуктов на несколько лет. Процесс перехода к оседлой жизни усилил дефицит, поскольку сопровождался истреблением стад у кочевников. Когда коммунистические «ударные отряды» накинулись на стада и стали требовать от их владельцев-кочевников объединить скот в так называемых колхозах, те попросту забивали животных. В то время, думается мне, власти не беспокоились особенно, потому что считали, что стада легко восстановить. Впоследствии они поняли свою ошибку; и сегодня в России наблюдается ужасный дефицит мяса и молочных продуктов, несмотря на дорогостоящие и трудоемкие попытки последних лет снова нарастить стада.

В таком месте как Казахстан, где население не одно поколение питалось тем, что давали стада, уничтожение животных после 1930 года привело к серьезным последствиям. Мне говорили, что тысячи людей умерли от голода, не знаю, правда ли это.

Но могу свидетельствовать, исходя из собственных наблюдений, что прежние кочевники долго приходили в себя после того бурного периода истории, когда коммунистические власти организовали поход на кочевников, а у тех развилось что-то вроде повальной истерии, отчего они уничтожили собственные средства к существованию.

Бывшие кочевники, пережившие этот период, были, как и кулаки, поставлены на работу в рудниках и на нескольких промышленных предприятиях, основанных в то время в кочевых регионах. Зажиточных кочевников, вроде «короля кумыса», у которого я гостил в Башкирии, хватала полиция и высылала в какой-нибудь регион подальше от их прежних домов, где они работали в лесах или шахтах, или оседали на фермах. Многие их них оказывали сопротивление; тех признавали преступниками и посылали в тюрьму или расстреливали.

К тому времени, когда я получил назначение на Риддерские рудники, фактическая гражданская война с кочевниками была выиграна. Еще бывали отдельные стычки с теми, кто упрямо отказывался бросить старый образ жизни, но большей частью казахи и киргизы признали поражение, и некоторые из них уже стали более или менее восторженными сторонниками нового порядка. Таких приверженцев власти очень поощряли и щедро награждали.

Тысячи казахов, которые никогда не знали другой жизни, кроме кочевого существования пастухов, были привезены на Риддерские рудники перед тем, как меня туда послали, и предполагалось, что управляющие научат их ведению горных работ, не снижая выработки. Также предполагалось, что новички будут получать ту же заработную плату, что и другие шахтеры, а от руководства ожидалось, что прибыль не упадет.

Труднее задания и представить себе невозможно.

Казахи и киргизы никогда даже не видели механизма, прежде чем появились на рудниках. В степях, где нет дерева, они использовали как топливо буйволиный навоз, и никогда не держали в руках даже топора. И в довершение всего, мало кто из них понимал по-русски.

Можно себе представить, до чего нудное занятие: учить таких рабочих пользоваться пневматической дрелью, современным горным оборудованием, а особенно правильно обращаться с динамитом. До сих пор не понимаю, как они не взорвались сами и не взорвали всех до единого. Однажды я пошел в баню и обнаружил целую толпу, которая мылась брикетами цианида, решив, что это мыло.

Еще одну проблему составляла пища для них. Как кочевники, они привыкли к питанию животными продуктами — мясом, молоком в различных видах. Но их стада были перебиты, и животных продуктов было не достать; часто их просто не было. Так что необходимо было заставить их перейти на другие продукты.

Обычную пищу шахтеров в то время составлял черный хлеб с овощами, какие были доступны, изредка — мясное блюдо. Кочевники плохо приспосабливались к такой диете. В большинстве они ели хлеб, но не трогали овощи. В результате многие заболевали цингой и попадали в больницу.

В течение зимних месяцев в этом регионе овощи означали лук, он хорошо сочетался с черным хлебом и дополнял диету. Но кочевники категорически отказывались есть лук. Особенно упрямились люди постарше, потому что не доверяли русским.

Они никогда не поддерживали хороших отношений с русскими, и теперь винили их во всех своих бедах, утрате стад и прочем. Они считали, что любой совет, который дают русские, может нанести им вред.

Но молодежь из национальных племен можно было убедить. Медицинское управление разработало план, как склонить казахов есть лук. Они собрали молодежь и послали в соседнюю школу, где им продемонстрировали преимущества питания овощами. Затем молодежь вернули на шахты, чтобы те передали знания родителям. Таким обходным путем стариков, наконец, убедили есть овощи. Конечно, для некоторых было уже поздно.

Сумасшедшее занятие, как я уже сказал, — пытаться разрабатывать большие рудники с помощью такой рабочей силы, особенно, когда коммунистические власти настояли, чтобы представители племен заняли 50 процентов ответственных постов. Разумеется, многие национальные управляющие были исключительно номинальными; главное — удерживать их от вмешательства в дела. Работать на рудниках при таких условиях было почти невозможно, и трудности еще умножались из-за попыток ввести современную механизированную технологию под надзором людей, которые никогда такой техники раньше не видели.

Два молодых русских инженера на рудниках показались мне наиболее способными, и я приложил много усилий, чтобы объяснить им, что раньше делалось неправильно и как нам удалось исправить положение. Мне подумалось, что эти молодые люди, пройдя у меня обучение, смогут обеспечить необходимое руководство, чтобы поддерживать работу рудников.

Они не были коммунистами, но воспитывались при коммунистическом режиме и, очевидно, доверяли властям.

Мне было очевидно, что эти два молодых инженера чувствовали, что именно не так в прежних способах работы, но их заставляли действовать против здравого смысла управляющие-коммунисты, мало понимающие в технических проблемах и заинтересованные главным образом в немедленном росте продукции без учета будущего состояния рудников, и даже опасности потери крупных месторождений ценной руды.

Я им сказал: «Больше не позволяйте управляющим-коммунистам, или другим вроде них, толкать вас на такое. Если знаете, что делать, и стоите за свои убеждения, главная контора в Москве поддержит вас, как поддержала меня». Просил их сообщить мне, если вновь возникнет тяжелое положение. Они пообещали следовать моему совету.

Тогда я разработал подробные рекомендации и инструкции для дальнейшего улучшения рудников и плавильных печей. Инструкции составляли проект, детально описывающий подходящие методы для развития рудника и завода на несколько лет. С двумя молодыми инженерами мы тщательно просмотрели все планы, и у меня не осталось никаких сомнений, что они поняли все целиком, включая аргументы, почему планов надо придерживаться.

Здесь, наверное, следует забежать вперед, как и в предыдущей главе, чтобы закончить описание, что случилось с рудниками.

Одним из последних моих поручений в России, в 1937 году, была просьба о помощи тем самым рудникам. Снова эти прекрасные месторождения были близки к утрате. Тысячи тонн богатой руды были безвозвратно потеряны, и если не принять меры, то через несколько недель всему месторождению пришел бы конец.

Изучая, что произошло, я заметил поразительное сходство между событиями здесь и на медных рудниках в Калате. Риддерские рудники, как я обнаружил, работали благополучно еще два или три года после реорганизации в 1932 году. Два молодых инженера, которые произвели на меня такое благоприятное впечатление, оставались в руководстве и проводили в жизнь оставленные им инструкции с замечательным успехом. Учитывая, с какими рабочими им приходилось иметь дело, и все ограничения, которые накладывались на их действия, они совершили настоящее чудо.

Затем из Алма-Аты, столицы Казахстана, прибыла инспекционная комиссия. С этого времени, хотя на рудниках оставались те же инженеры, была введена совершенно другая система, про которую любой компетентный инженер мог тут же сказать, что она вызовет потерю большей части месторождения за несколько месяцев. Разрабатывали даже опорные колонны, которые мы оставили для защиты основных рабочих шахт, так что земля вокруг осела.

Один из наиболее вопиющих примеров неумелого управления касался довольно сложной вентиляционной и пылеулавливающей системы, которую заказали для свинцовой печи, чтобы предотвратить отравление работников. Эту вентиляционную систему, которая стоила немалых денег и была действительно необходима для защиты здоровья работающих плавильного производства, установили в блоке фильтров на заводе, где не было никаких вредных газов или пыли.

Тут, я уверен, любой инженер согласится, что такое действие нельзя объяснить простой глупостью, а, как уже упомянуто, те два инженера на рудниках отличались исключительными способностями.

Я прошел по всему заводу и написал отчет очень осторожно, так как знал, что он может повредить ряду управляющих и инженеров. Однако пришлось указать, что факты свидетельствуют об умышленном изменении методов разработки, начиная со времени появления инспекционной комиссии. Необходимо было также отметить, что мои письменные инструкции, которым следовали с хорошими результатами несколько лет, были, очевидно, выброшены, и введены методы, против которых инструкции предостерегали.

Забыл сказать, что инженеры, с которыми я говорил, больше не работали на рудниках в 1937 году; как я понял, их арестовали за участие в заговоре саботажников советской промышленности в масштабе всей страны, который был разоблачен на процессе ведущих заговорщиков в январе.

Когда отчет был подан, мне показали письменные показания инженеров, с которыми я подружился в 1932 году. Они признали, что были втянуты в заговор против сталинского режима оппозиционно настроенными коммунистами, убежденными, что у них достаточно сил, чтобы свергнуть Сталина и его единомышленников и взять на себя управление советским правительством. Заговорщики им доказали, по их словам, что у них множество сторонников среди высокопоставленных коммунистов.

Инженеры, хотя сами коммунистами не были, решили, что им следует встать на ту или другую сторону, и выбрали проигравших.

Согласно их признаниям, «инспекционная комиссия» состояла из заговорщиков, которые ездили с рудника на рудник, расставляя своих сторонников. После того, как они согласились вступить в заговор, инженеры в Риддере приняли мои письменные инструкции за основу, как уничтожить рудники. Они специально ввели методы, против которых я предостерегал, и таким образом довели рудники до разрушения.

Мне известно, что многие наблюдатели скептически настроены по отношению к обвинениям во вредительстве в России; я не претендую, будто знаю что-то об этих делах, кроме тех случаев, в которых был непосредственно замешан. В данном случае я знаю, что методы, введенные на риддерских рудниках, против которых я предостерегал инженеров, были вредными, если не губительными. Я знаю, что методы были введены теми самыми способными инженерами, которым я детально объяснял, почему их нельзя применять. И я видел признания, за подписью самих инженеров, что они умышленно перешли к этим методам, чтобы разрушить рудники, как часть заговора в национальном масштабе.

XI. Начинается золотая лихорадка

В мае 1933 года мне стало известно, что трест «Главзолото» опять стал сам по себе, не связан больше с другими отраслями металлообрабатывающей промышленности. Серебровский уступил ответственность за все, кроме производства золота и платины, и я мог вернуться вместе с ним к золотодобыче. Я был очень рад такому повороту событий.

Почти три года я посвящал основное время хилым медным, свинцовым и цинковым рудникам. Я мчался с одной группы рудников на другую, пытаясь исправить разрушительную деятельность администрации, либо невероятно тупоумную, либо намеренно враждебную нормальной работе. Атмосфера в этой отрасли резко отличалась от той, что существовала в золотодобывающей промышленности, и мне все время приходилось работать среди угрюмых людей, которым, казалось, было все равно, получится необходимая производительность или нет. Хотя опыт с риддерским рудником в Казахстане оказался обнадеживающим; по крайней мере, кто-то желал улучшений.

Радостно было возвращаться к золоту, не в последнюю очередь потому, что происходила реорганизация, благодаря судьбоносному решению коммунистических властей в Москве. Старатели прежних времен, которых заклеймили в 1929 году как «антиобщественные элементы», возвращались назад, и была разработана целая система концессий и аренд, чтобы стимулировать открытие новых золотых месторождений и быстрый рост добычи золота.

Я уже поделился своими сомнениями, когда старателей объявляли вне закона в 1929 году, вместе с кулаками и кочевниками. Власти ликвидировали те группы, которые, по их мнению, мешали планам реорганизации сельского хозяйства, индустриализации и переводу страны на социалистические рельсы. Кое-что я рассказал и из того, что вышло, когда неурядицы, связанные со столь коренными реформами, чуть не привели страну к упадку.

В золотодобывающей промышленности потеря старателей давала себя почувствовать постепенно. Власти первоначально исходили из представления, будто смогут заменить их «коллективами» студентов-геологов. Однако на практике проект не сработал, как я и подозревал. Советской золотодобывающей промышленности в то время было только пять лет; до 1929 года практически ничего не делалось для ее развития. За эти пять лет в промышленность были вложены огромные количества денег и энергии, при меньшей потере капиталовложений, чем в подавляющем большинстве других отраслей советской промышленности в тот период.

Развитие золотодобывающей промышленности продолжалось, почти без препятствий. Мы открыли десятки новых месторождений и восстановили сотни старых. Наш флот драг, состоящий в 1928 году из нескольких устарелых устройств, вырос до 85–90 современных паровых и электрических драг. Большинство крупных рудников были оборудованы электростанциями, механическими буровыми установками и подъемниками, дробильными установками, шаровыми мельницами и оборудованием для цианирования.

В 1928 году у нас было так мало подготовленных инженеров или управляющих, что на некоторых рудниках приходилось справляться с делом без единого опытного человека, с любой квалификацией.

Теперь же, через пять лет, тысячи студентов прошли через простые инженерные курсы, и отрасль обеспечила им краткое практическое обучение в таких центрах как Кочкарский рудник. Было подготовлено достаточное количество людей, чтобы разбросать их по всем золотым месторождениям и обеспечить организованное, разумное управление. В то же время тысячи бывших крестьян научились начаткам горного дела, а сотни достигли такого уровня, что стали хорошими мастерами, их также можно было распределять по рудникам как инструкторов.

Но, хотя рудники и обогатительные фабрики быстро развивались, разведочные работы постоянно отставали. Юные студенты-геологи не смогли открыть новые золотоносные участки и месторождения. Планы развития доступных месторождений были готовы, нам требовались новые участки для эксплуатации, чтобы расширяться с желаемой скоростью. Встала проблема. Ее сообщили в коммунистический главный штаб в Москве, как и все проблемы национального масштаба.

Однако вряд ли можно считать, будто старатели стали «общественными элементами» к 1933 году, больше, чем в 1929 году. С другой стороны, за эти пять лет стало очевидно, что старатели нужны, возможно, абсолютно необходимы, для дальнейшего расширения советской золотодобывающей промышленности. Коммунистический главный штаб, таким образом, стал перед альтернативой: восстановить старателей и обеспечить большую добычу золота в кратчайшие сроки, или придерживаться прежних планов и продолжать считать их вне закона, потому что это «антиобщественные элементы»?

Тогда говорили, что решение возобновить старательство было достигнуто лишь после затянувшихся двухмесячных споров, вызвавших немалое ожесточение.

По слухам, сам Сталин и другой грузин, Орджоникидзе, нарком тяжелой промышленности, провели решение в пользу старателей.

Мы знаем из книги Серебровского, что Сталина интересовали возможности советской золотой лихорадки, похожей на калифорнийскую золотую лихорадку 1849 года, не только из-за самого золота, но и колонизации громадных открытых пространств советской страны. Нет причин полагать, что взгляды Сталина к 1933 году резко изменились; он временно отклонился от первоначальной цели, но теперь был готов пустить в действие план советской золотой лихорадки. Когда вопрос был решен, а проект готов для реализации, трест «Главзолото» вновь получил независимый статус под руководством Серебровского.

Для начала мне поручили осмотреть некоторые рудники, где работа шла не так хорошо, как ожидалось. Я провел лето 1933 года в Саянских горах, в западной Сибири, где были оборудованы хорошие рудники с цианированием. Выработка в том районе была не совсем удовлетворительной, но не по таким серьезным причинам, как на уральских медных рудниках. Упростив систему добычи и настояв на лучшем обслуживании техники, мы за очень короткий срок получили превосходные результаты.

Самое главное, что при работе с нашими людьми я мог быть уверен: все будет продолжаться, после того как я уеду и оставлю их одних. Серебровский, сам инженер, подбирал штат управляющих с большим вниманием к их технической подготовке, чем некоторые другие большевистские высшие чиновники. Очевидно, он и в людях лучше разбирался; количество вредителей в золотодобывающей промышленности всегда было неизмеримо меньше, чем в других отраслях.

Существовала громадная разница в общем настрое среди управляющих и рабочих, на золотых рудниках и медных, свинцовых, цинковых рудниках, где я побывал с 1930 года. У меня сердце радовалось, когда я вновь оказался среди моих золотых людей.

К тому времени я пребывал в России практически все время существования треста «Главзолото» — пять лет. Знание русского языка у меня уже было достаточное для всех практических целей, и мне давали разнообразные поручения, так что я досконально изучил всю организацию и работу советской промышленности. Серебровский решил присвоить мне должность главного инспектора производства в тресте. В этом качестве я должен был посещать все рудники, которые требовалось осматривать и определять, что именно плохо, затем рекомендовать способы улучшения. Немного позднее название должности изменилось, я стал заместителем главного инженера треста «Главзолото» по производству. Работа состояла в отыскании неисправностей на всех рудниках СССР.

Поздним летом 1933 года я второй раз посетил озеро Байкал, взяв с собой жену, и мы провели там всю зиму. В тех краях зимы настоящие, с постоянным риском отморозить нос и щеки, если выходить из дома в самую холодную погоду, и проблемы горных работ зимой серьезные. Но мы привыкли к холоду на Аляске, и умели принимать меры предосторожности, так что ужились там неплохо.

Первый раз я был в Иркутске осенью 1930 года, и улучшения, которые произошли за три года, произвели на меня большое впечатление.

Золотоносные участки вокруг Байкала оказались богатейшими в Советском Союзе, может быть, в мире. Особенно одно месторождение, открытое только в 1928 году, находится среди мировых лидеров. Оно было на сто процентов механизировано, и оборудовано двумя большими установками цианирования, не хуже каких угодно рудников Соединенных Штатов, вместе с Аляской. Электричество подается с большой современной паротурбинной установки.

Окрестности озера Байкал также были центром золотодобычи при царском правительстве, и на рудниках работали каторжники, включая политических ссыльных. Но открытие новых месторождений, начиная с 1928 года, обусловило важность этих рудников, большую, чем до революции, и управляющие «Главзолота» особенно гордятся, и справедливо гордятся, современным городком, построенным в этом районе. Он совершенно новый, на его месте не было даже деревни. Теперь там хороший театр, кирпичные школы в достаточном для всех детей количестве, и отличный спортивный стадион.

Когда я прибыл в такой многообещающий центр, в 1933 году, производство отставало от графика, главным образом потому, что затянулась подготовка и вскрытие месторождения. Мы ускорили эту работу, при искреннем сотрудничестве всех заинтересованных лиц, и к концу года нам удалось выжать ожидаемое от нас количество, плюс дополнительный 1 процент сверху.

Чтобы отпраздновать победу, русские инженеры организовали банкет в доме одного из них. Предыдущие два или три года здесь был серьезный дефицит продуктов, как по всей России, и даже инженерам и управляющим пришлось подтянуть ремни. Но теперь дефицит исчез, и люди ели от души, под настроение.

По такому-то случаю — точно. Присутствовало двадцать пять человек — инженеры с женами, и женщины постарались, чтобы никто не ушел голодным. Они не только приготовили множество салатов, мясных блюд и пирогов, но сделали около трех тысяч пельменей (русский эквивалент итальянских равиоли). Ожидалось, что каждый из нас расправится со ста двадцатью штуками. Разумеется, мы и выпили, чтоб селедке было где плавать, как русские говорят. Мы ели, танцевали, пели песни, рассказывали байки до шести утра, когда некоторым инженерам пора было на работу.

Кстати, русские пельмени — лучшая еда, какую только можно придумать для холодной страны, где у каждого есть самовар. Тесто тонко раскатывают, режут на подходящие по размеру и форме кусочки и сворачивают вокруг специально приготовленного мясного фарша. Затем пельмени замораживают и, путешествуя по стране, человек берет с собой мешок пельменей и незаменимый самовар. При любой погоде самовар закипает за десять минут, затем внутрь бросают нужное количество пельменей, и через три-четыре минуты готово горячее блюдо. Из воды, в которой варят пельмени, получается неплохой бульон.

В течение всего 1933 года разрабатывались планы и как можно быстрее претворялись в жизнь, чтобы вернуть старателей к работе, определялись правила, регулирующие их отношения с трестом «Главзолото». Сложная система, которую ввели в практику не сразу, а развивали постепенно, дала толчок движению, которое можно с полным правом назвать золотой лихорадкой.

Власти приняли меры, чтобы золотая лихорадка не вышла из-под контроля, как в Калифорнии и на Аляске, а проходила под пристальным наблюдением и контролем правительства.

Чтобы осуществлять надзор над золотой лихорадкой, в «Главзолоте» был организован новый отдел, под названием Старательский отдел, который занимался не только старателями, но и арендаторами, или концессионерами, вновь попавшими в официальный фавор. Опубликовали уведомление, что мужчины и женщины всех советских наций могут присоединиться к поискам золота, это будет считаться честным занятием, и старатели с арендаторами получат вознаграждение за службу государству.

Поначалу за такую работу принимались нерешительно. Советские люди, как говорится, «обожглись на молоке». Они видели, как частники, которых приглашали открывать розничные магазины при новой экономической политике, через несколько лет не только лишались всей накопленной собственности, но и пострадали в правах и даже оказывались в ссылке. Видели, как мелкие фермеры, называемые кулаками, сначала побуждались «обогащаться», если позаимствовать выражение одного из советских лидеров, а затем теряли свои земельные участки и отправлялись на принудительные работы в шахты. Теперь они снова подозревали какую-то коммунистическую уловку.

Но старинный стимул быстрого обогащения не потерял своей вечной притягательности. Старатели-ветераны вернулись к знакомому занятию и вскоре заработали кучу денег. Китайское население Сибири и Дальнего Востока, занимавшееся старательством и контрабандой до 1927 года, ухватилось за возможность вернуться к прежним делам.

Китайцы никогда не принимали близко к сердцу коммунистические теории, слишком были заинтересованы в накоплении денег. Вскоре они стали успешными старателями, во главе прочих.

За удивительно краткий срок в тресте «Главзолото» под контролем Старательского отдела стали работать несколько сотен тысяч мужчин и женщин. Они быстро отправились в указанные места, где им отводили отмеченные участки, получили от «Главзолота» кредит на оборудование и затраты, и техническую помощь, необходимую для начала работы. Тем временем более предприимчивых людей побуждали отправляться дальше, в отдаленные области, которые трест «Главзолото» не исследовал и не нанес на карту. Эти люди должны были зарегистрироваться в тресте, чтобы урегулировать свое положение, но они могли свободно проводить изыскания на собственный страх и риск за пределами картированных областей, брать с собой запасы и инструменты, какие считали нужными, чтобы искать золото там, где предполагали его найти. Трест «Главзолото» давал таким старателям аванс.

Старательский отдел направлял инспекторов на участки, чтобы постоянно контролировать изыскания. Предоставлялись фонды для исследования и картирования любых новых золотоносных участков, которые могли найти старатели. Если участок оказывался хорошим, трест основывал местное отделение, строил несколько домов, универсальный магазин с продажей товаров только за золото, и приглашал других старателей делать заявки.

Для исключительно хороших районов Старательский отдел набирал людей на работу и старателями, и арендаторами. Если у старателей дела шли успешно, к ним присоединялись семьи, а когда собиралось достаточно жителей, трест «Главзолото» финансировал постройку школ, кинотеатров и клубов.

Вознаграждение для старателей и арендаторов специально задумывалось таким образом, чтобы воздействовать на инстинкт приобретательства, в отличие от оплаты труда на рудниках или фабриках. Этим людям приходилось жить в исключительно тяжелых условиях в течение длительного времени, и власти решили, что их можно привлечь в значительных количествах, только предложив им большую материальную прибыль.

Когда система окончательно наладилась, удачливый старатель в Советской России мог разбогатеть в один день, так же легко, как в любой другой стране. При Советах старателям доставались, может быть, не такие сказочные богатства, как в других странах, но все же достаточно, чтобы привлечь сотни тысяч людей к этой работе.

В соответствии с этим проектом, который модифицировали там и тут, но по существу никогда не меняли со времени введения в 1933 году, советские старатели работали группами по два-три человека и более, как столетиями поступали и раньше. Группа называлась «артель», то же слово использовали и до революции.

Если одиночный старатель или артель отыскивали хорошее месторождение, не нанесенное на карту, о находке сообщали в «Главзолото». Трест посылал геологов картировать месторождение и изучить его возможности. После получения отчета геологов удачливые старатели забирали вознаграждение, до 30000 золотых рублей. Деньги выплачивались единовременно, все целиком, или сертификатом, или бонами, по желанию. Кроме того, старатель получал разрешение на разработку пластов, выходящих на поверхность, на тех участках, что он открыл, по крайней мере в течение года.

Старателям и арендаторам за их золото всем платят золотом, не бумажными рублями, которые используются для других сделок в России. Эти золотые рубли не являются собственно валютой, а представлены в виде сертификатов или бонов, которые можно отоваривать только в магазинах «Главзолота», расположенных в золотоносных районах.

Эти «золотые магазины» — самая изобретательная особенность проекта, наверное, они много сделали для привлечения новых старателей. Думаю, это лучшие магазины в сельской России за пределами больших городов. Они всегда лучше снабжаются, чем обычные государственные магазины в тех же местностях, чтобы привлекать покупателей. В них не принимают бумажные рубли, официальную валюту страны, там обменивают завидные товары только на золотые рубли, или боны, которые в свою очередь можно получить лишь в обмен на золото. Когда проект только разворачивался, предполагалось, что боны нельзя будет передавать, и некоторые старатели вступили в конфликт с законом за продажу своих сертификатов. Однако позднее все ограничения отменили, и сегодня боны свободно обмениваются в золотоносных районах.

Цены в золотых магазинах основаны на мировых ценах. Сравнение «золотых» цен с ценами в обычных магазинах, стоящих рядом, показывает, что один золотой рубль приблизительно равен по покупательной способности двадцати бумажным рублям.

Вряд ли будет преувеличением сказать, что старатели могут за единственную удачную находку получить материальную компенсацию от советского правительства, эквивалентную примерно ста годам тяжелого труда на фабрике, шахте или ферме, и многим это удавалось. Можно привести такой пример.

Допустим, артель из трех старателей натыкается на ценное жильное или рассыпное месторождение и сообщает о находке в «Главзолото».

Геологи, посланные трестом, подтверждают важность открытия, и трест выплачивает первооткрывателям максимальную компенсацию в 30000 золотых рублей.

Кроме того, артели разрешается разработка выходящих на поверхность пластов на их участке в течение года. Безо всякого труда они зарабатывают еще 15000 золотых рублей каждый. Поскольку один золотой рубль равен, по меньшей мере, двадцати бумажным рублям, это означает, что за свою находку старатели получили 300000 бумажных рублей на каждого. По советской официальной статистике, средняя годовая зарплата квалифицированного промышленного рабочего составляет порядка трех тысяч бумажных рублей.

В то же время трест «Главзолото» начал применять план концессий, или аренд, которые способствовали колонизации пустых пространств Сибири, Казахстана и Дальнего Востока, не меньше, чем старатели или даже больше, наряду с увеличением золотодобычи. Трест отдавал в аренду определенные области, или участки, группам мужчин и женщин, организованным в кооперативы с целью добычи золота.

Припоминаю один большой кооператив, подавший заявку на получение права горных разработок в окрестностях озера Байкал. В том случае, похоже, один энергичный человек собрал около двухсот пятидесяти мужчин и женщин, и был выбран руководителем их кооператива. Затем он отправился в трест «Главзолото» и договорился от имени группы о кредите, для покупки оборудования и покрытия расходов на первоначальное развитие, до начала производства.

Я посетил участок той группы после того, как производство благополучно началось, и обнаружил, что рядовой член кооператива зарабатывал порядка шестисот золотых рублей в месяц, что эквивалентно 12000 бумажных рублей.

Значит, они зарабатывали за месяц примерно в четыре раза больше, чем квалифицированный шахтер мог заработать за год.

Неудивительно, что быстро поползли разговоры о шансах разбогатеть на золотоносных участках, и вскоре появились сотни таких кооперативов, занятых на разработке участков, и тысячи старателей, продвигающихся все дальше и дальше в ненаселенные районы.

Трест «Главзолото» разработал целый ряд планов, чтобы держать старателей и арендаторов под тщательным надзором. У него были свои инспектора и геологи, постоянно на полевой работе, переезжающие с одного места на другое, чтобы осмотреть каждый заявленный участок, проверить, выполняются ли условия. Там обучаются собственные инженеры, которых могут нанимать группы арендаторов и получать советы, как им разрабатывать свои участки наиболее эффективным способом, как применять меры безопасности в соответствии с законом. Если охрана труда не соблюдается, они подвергаются крупным штрафам, так что дешевле выходит действовать наверняка и нанять инженера. Эти инженеры, как правило, на ставке, хотя довольно любопытно, что им тоже платят золотыми рублями, а не обычной валютой страны.

Если концессионеры заняты разработкой россыпи, они копают грунт на своем участке и моют его; если они работают с рудой, они привозят ее на обогатительную фабрику треста «Главзолото» и обеспечивают рабочую силу, необходимую для обработки привезенной руды. Получив золото, они относят его в один из золотых магазинов и сдают, получая сертификат или боны.

Советскую золотую лихорадку не сравнить с любым другим аналогичным движением в прошлом, потому что она все время находилась под безотрывным контролем властей. До 1927 года, когда советское правительство еще не обратило внимания на золото, как мне говорили, на золотоносных участках совершалось много преступлений и физического насилия. Всюду действовали контрабандисты, ввозившие вдобавок оружие и опиум, а также продукты и одежду из Китая и Манчжурии, когда в России был дефицит. Кроме того, бандиты подстерегали контрабандистов или старателей и иногда убивали из-за золота или контрабандных товаров.

Припоминаю один эпизод из моего собственного опыта в 1928 году. Мне довелось приехать в один маленький городок у золотого рудника в то время, когда туда прибыла артель из трех старателей с большим количеством золота; их тогда еще не объявили «антиобщественными элементами». Они сдали золото государству и получили большую сумму денег.

Они отправились прямиком в государственный винно-водочный магазин и закупили все спиртное. Собрав бутылки водки в охапку, они пошли по единственной улице, торжественно расставляя бутылки водки на каждом шагу, по обеим сторонам улицы, а ничего не понимающие жители глазели на них. Наконец, расставив все бутылки, они закричали: «Подходите, подходите все! Выпейте с нами, сколько хотите!» Вскоре весь городок был пьян.

Теперь трест «Главзолото» не поощрял такие инциденты. «Примазавшиеся элементы», которых в прошлом привлекали золотоносные участки, больше не появлялись, им не позволяли.

«Главзолото» продает спиртные напитки в собственных магазинах и ресторанах, но не разрешаются азартные игры, и большинство женщин на золотоносных участках работают наравне с мужчинами, копают и моют золото. Старатели, как и другие советские граждане, ведут себя прилично, и могут оказаться за решеткой, если становятся слишком шумными или бесцеремонными. Повторные правонарушения ведут к выселению с золотоносных участков и занесению в черный список, так что нарушителю больше не светит быть старателем или арендатором.

Я проехал тысячи миль по золотодобывающим районам после введения в 1933 году ныне действующей системы старательства и арендования, и во многих поездках меня сопровождала жена. Никогда я не брал с собой никакого оружия и часто отправлялся на стоянки в одиночку. Советские старатели, как и в других странах, очень гостеприимны, и приглашают к столу совершенных незнакомцев, вроде меня.

План советской золотой лихорадки был реализован в то время, когда отношения между Россией и Японией были исключительно резкие, и когда для России было важно заполнить пустые пространства на Дальнем Востоке максимально быстро, причем так, чтобы население было более или менее довольно условиями. Тогда же, в 1933 году, власти позволили аренду крестьянам в восточных регионах, включая Сибирь, в результате они стали все равно что кулаками, которых так сурово наказали несколько лет назад. При выборе между целесообразностью и социалистическими принципами коммунистические власти решили в пользу практически действенных мер. Угроза со стороны Японии склонила их на компромисс по отношению к теориям.

И золотая лихорадка оказалась весьма успешной. Продвижение на восток и на юг, в Казахстан, продолжалось беспрерывно. Армия отважных мужчин и женщин двигалась все дальше в неисследованные бесхозные земли восточной Сибири, Алтайских гор и Якутска, северной провинции. Старатели работали в снежную бурю и тропическую жару, и проникали в районы, где прежде, вполне возможно, никогда не ступала нога белого человека. Среди старателей были мужчины и женщины всех советских национальностей — русские, украинцы, грузины, монголы, китайцы, корейцы, казахи, киргизы, армяне, племена народов Арктики и Средней Азии.

Грамотны они были или нет, бывали за пределами своих родных мест или нет, эти люди получили равные возможности разбогатеть в один день. Их шансы определялись только удачей, выносливостью и мужеством.

XII. Ссыльные при Советах

Все время работы в России я оставался в хороших отношениях с властями, не проявляя любопытства по поводу дел, которые непосредственно меня не касались. Меня наняли внедрять современные методы в советской добывающей промышленности, чем я и занимался, и никогда не прикладывал специальных усилий, чтобы собирать информацию о концентрационных лагерях, системе ссылок и принудительного труда, хотя большую часть времени провел в регионах, куда высылали политических и других преступников. Но принудительный труд и ссылки играют такую важную роль в советской системе, что каждый, кто поработал в России с мое, узнает про них немало.

Я уже описал, как мелких фермеров, то есть кулаков, отправили на работу в рудники и другие советские промышленные объекты, после того, как власти решили оторвать их от земли и конфисковать их дома и другую собственность. На некоторых рудниках мне поручали обучать этих людей ведению горных работ, и они оказались довольно способными учениками. Они прошли через период обездоленности и несчастий, не все из них выжили, но те, кто справился, через некоторое время вошли в колею новой жизни. При определенном везении, они попадали на рудники или лесоповалы, где управляющие были компетентные, а условия жизни — достаточно нормальные, и в этом случае им приходилось не особенно плохо. Но те, кому не повезло, попали на предприятия с плохим руководством, или в районы, где был сильнее всего дефицит продуктов, и прошли через тяжелый период.

У них не было свободы выбора, они не могли взять да уехать, если условия становились невыносимыми, как тысячами поступали в то время вольнонаемные рабочие. Текучесть рабочей силы иногда превышала всякое понятие, и сотни тысяч крестьян, которые должны были оставаться на какой угодно работе, давали реальное преимущество советской промышленности, особенно горнодобывающей.

Я всегда считал, что не мое дело — выносить приговор действиям советских властей; они, очевидно, полагали, что имеют право конфисковать собственность тех крестьян и заставлять их работать принудительно; они, безусловно, никогда не пытались скрывать свои действия. Коммунистические власти всегда рассматривают себя как организаторов нового мира; при таком подходе они могут оправдать любые страдания, причиненные любой группе, угрожающей стать на пути их многочисленных реформ.

Но я чувствовал, что они зашли слишком далеко, продолжая преследовать крестьян и их семьи многие годы после ликвидации. С любой точки зрения это бессмысленно. Несколько лет власти не разрешали детям этих мелких фермеров получать высшее образование; отмена запрета последовала только в 1936 году. При любых ничтожных разбирательствах, судебных или нет, кулак или его родственник, вероятнее всего, терпели поражение; судьям были даны инструкции принимать во внимание, не был ли в деле замешан кулак, а для другой стороны автоматически действовала презумпция невиновности.

Такое отношение было очень распространено в то время, что я покинул Россию, в августе 1937 года.

Власти использовали принудительный труд не только мелких фермеров, но и любой другой группы, которая подвергалась разгрому, ввиду того, что ее признавали нежелательной для общества. На рудниках мне неоднократно встречались бывшие православные и мусульманские священники. Из некоторых получились отличные шахтеры. Мусульманские муллы пытались препятствовать разрушению прежней социальной организации кочевников; естественно, им не нравились нападки коммунистов на любую религию, и они старались сохранить прихожан для своих мечетей. Так что власти согнали их и заставили работать на рудниках, или копать каналы, или строить железные дороги, или валить лес в северных районах.

Как правило, всех отправляли на принудительный труд как можно дальше от родных мест. Предполагалось, что меньше будет попыток убежать; кроме того, разрушаются старые связи, и люди больше склонны принять новую для себя жизнь. Я видел среднеазиатские племена далеко на севере, а южные азиатские районы кишели людьми из европейской России, которые попали туда не по своей воле.

В первое время после 1929 года, когда вся страна была в хаосе из-за множества одновременных социальных изменений, в трудовых лагерях было хуже, чем впоследствии. Полиция попросту не справлялась с проблемой — держать в руках такое количество людей сразу, и на создание эффективной организации ушло несколько лет. У тысяч не было нормального жилья или еды в достаточном количестве.

Но так было не преднамеренно, как я понимаю; полицию попросту обязали сделать больше, чем она могла выполнить. Позже, трудовые лагеря были лучше организованы, и те, что я видел в последние годы, отличались порядком и достаточными удобствами. Там были школы и кинотеатры, и их население вело жизнь, не особо и отличающуюся от обычных советских граждан.

Власти никогда не сообщали цифровых данных о суммарном количестве мужчин и женщин, направленных на принудительный труд; я слышал разные оценки, от одного до пяти миллионов. Тысячи мелких фермеров, согнанные с земли в 1929 году и позднее, уже вернулись на свободу, но, насколько я могу судить, количество людей, занятых принудительным трудом, оставалось примерно постоянным вплоть до времени моего отъезда из России в 1937 году. Недавние чистки, затронувшие сотни тысяч людей, несомненно, пополнили трудовую армию.

Уголовные преступники, такие как убийцы и воры, в трудовых лагерях смешивались без разбора с различными группами, попавшими в опалу, кулаками, кочевниками, бывшими священниками и так далее. К тому же власти, казалось, лучше относятся к обычным преступникам, чем к социальным группам, помешавшим разным реформам. С жестоким убийцей, как правило, обращались лучше, чем с мелким фермером, который не желал отдать свой скот, дом и сад соседям, чтобы организовать коллективное хозяйство.

Зимой 1936 года, когда мы с женой ехали в автомобиле к Якутску, большой северо-восточной провинции России, наша машина оказалась в канаве, вскоре после того, как мы пересекли Транссибирскую магистраль. Мы увидели большую группу людей под конвоем, строивших второй путь железной дороги, и решились попросить их нам помочь, вернуть автомобиль на дорогу.

Мы натыкались на множество таких групп в поездах по Дальнему Востоку; большие количества рабочих направлялись на строительство железных дорог много лет.

Когда мы вернулись к железнодорожному пути, конвоя видно не было; в малонаселенной местности заключенные при всем желании вряд ли могли далеко убежать. Мужчины были одеты в обычную советскую рабочую униформу, и ничем не были похожи на заключенных, разве что чуточку более оборваны, чем средний рабочий. Мы спросили, не могут ли они нам помочь, и они охотно согласились.

Что более всего поразило нас в этих людях, и таких же, которых мы встречали везде: они совершенно не напоминали преступников. Вероятно, большая часть преступниками и не была, в нашем смысле слова; они только относились к социальным группам, которые не проявили лояльности к властям в их многочисленных реформаторских планах.

Мне говорили, что политические ссыльные, то есть члены других революционных групп и разочаровавшиеся или дискредитированные коммунисты, редко попадают в трудовые лагеря. Если они считаются опасными, их держат в концентрационных лагерях или изолированных тюрьмах. Если их считают всего лишь помехой, просто направляют на так называемое «поселение». Но со времени последних чисток, направленных главным образом против коммунистов, эта практика могла и перемениться. Ходили слухи, прежде чем я покинул Россию, что дискредитированных коммунистов станут теперь отправлять на принудительные работы, как и прочие строптивые группы.

Я обнаружил, что почти все русские чрезвычайно опасливо обсуждают концентрационные лагеря и тюрьмы.

Властям удалось окружить их такой атмосферой тайны и страха, что в разговорах избегают самой темы. Мне встречались некоторые русские, которые, казалось, охотно говорили о тюрьмах, но никогда не знаешь, не полицейские ли они агенты, и я их не поощрял, поскольку в любом случае это не мое дело.

Я видел несколько тюрем издалека. Одно такое здание, которое использовалось для политических заключенных при царском режиме, мне показали как место заключения Доры Каплан, женщины, стрелявшей в Ленина. Но внутри таких мест я никогда не бывал, и, насколько мне известно, ни одному иностранцу не устроили экскурсии ни в тюрьму для политических заключенных, ни в концентрационный лагерь для них же. Конечно, я здесь говорю не про образцовые тюрьмы, куда постоянно возят туристов. Там сидят только убийцы или воры, не политические преступники.

Система «административной ссылки» уникальна для России; ее сейчас практикуют в тех же формах, что и до революции. Мне встречались ссыльные почти везде, в Сибири, Казахстане и на Дальнем Востоке. Я слышал, что можно встретить больше бывших аристократов и богачей в городах Средней Азии, чем в Ленинграде, бывшей царской столице.

Административная ссылка — это сравнительно мягкое наказание. Ссыльных практически невозможно отличить от прочих жителей, они передвигаются, как хотят, в определенных пределах, и обычно имеют постоянную работу. Им пишут «минусы», по русской терминологии.

Например, какому-нибудь незначительному политическому преступнику устанавливают «минус шесть». Очень распространенное наказание; политическая полиция, кажется, раздавала их всем, кого хотя бы отдаленно заподозрили в нелояльности к режиму. Получившие «минус шесть» мужчины и женщины не могут жить в шести главных городах европейской России в течение ряда лет, либо приезжать туда.

Я встречал довольно изысканных ссыльных, работавших в отдаленных рудничных городках азиатской России. Обычно они выполняли рутинную работу, вроде бухгалтерской; получить ответственный пост для них нелегко, а большинство их них его бы и не приняли, даже будь он предложен, поскольку их стали бы обвинять, пойди что-нибудь не так. Советская полиция, как и полиция других стран, хватает самых очевидных подозреваемых, если что-то идет не так, а ссыльные бросаются в глаза в такой ситуации. Те, которых я знал, были очень тихие и безобидные; обычно у них меланхолический вид, ведь они расстались с прежними знакомыми и прежней жизнью.

Но в целом, на мой взгляд, ужасы ссыльной системы преувеличивают. До революции, по рассказам, было ужасно. Каторжников в те времена, включая ссыльных, держали в кандалах, чего сейчас не делается. Нынешние власти не использовали кандалов, наручников или тюремную униформу, ни в одном случае, который мне известен. Но даже до революции, согласно книгам, что я читал по этой теме, большинству политических ссыльных предоставляли значительную свободу передвижения, примерно как и ссыльным сейчас. Если они хорошо себя вели, даже в царское время им разрешалось поступать на работу, чтобы дополнить скудное правительственное содержание, и они жили у крестьян, в городах, городках или деревнях Сибири, навещали друг друга.

Некоторые из них даже были в дружеских отношениях с царскими чиновниками, обменивались визитами, согласно достоверным рассказам о тех днях. Я никогда не видел ни малейших признаков дружелюбия между советскими чиновниками и ссыльными.

Однако, при чтении книг, написанных ссыльными до и после революции, становится очевидным, что ссылка — ужасное испытание для каждого. Почему? Прежде всего, никакому человеку не может быть приятно, когда его высылают с позором, отрывают от семьи, друзей и старых связей, заставляют годами жить в отдаленной части страны, выполняя рутинную работу за ничтожное жалованье. А это точное описание жизни среднего ссыльнопоселенца в России наших дней.

Есть и еще одна причина, мне кажется. Ссыльные большей частью происходят из города; лишенных собственности крестьян не ссылали, а отправляли в трудовые лагеря. Городские жители, непривычные к жизни в неразвитой отдаленной местности, конечно, несчастливы. Читая описание периода ссылки у Троцкого, например, я не испытывал к нему симпатии, хотя было очевидно, что он считал себя страдальцем, как лишенный ярких городских огней и политических маневров. Что касается меня, я бы с большим удовольствием жил в местах, куда его сослали, чем в современных городах, и жалеть его не мог.

Слово «ссыльный» и все, что с ним связано, вызывает ужас в умах американцев, который куда меньше чувствуется у советских граждан, я убежден. Они так привыкли к шатаниям собственных властей, при этом и предшествующих режимах, что принимают как должное обращение, которое возмутит американца.

Один мой друг познакомился с русской семьей и понял такое состояние ума. В семье была дочь девятнадцати лет, которая иногда высказывалась о правительстве несколько критически. Старая дама, притворявшаяся другом семьи, однажды услышала ее и сообщила в полицию. Полиция пришла в семейную квартиру посреди ночи, как они обычно поступают в таких случаях, забрала девушку и дневник, что она вела с пятнадцати лет.

Девушку продержали два месяца в московской тюрьме для подозреваемых в политических преступлениях, и в течение этого времени семье не разрешали поддерживать с ней связь. Наконец, мать вызвали и разрешили ей свидание с дочерью на двадцать минут. Девушка сказала, что, по мнению полиции, у нее «контрреволюционные настроения», и ее сошлют на два года. Мой друг, говоря с матерью, спросил: «Что вы подумали о таком наказании?» Мать ответила совершенно серьезно: «Мы были рады, потому что дочь получила только два года административной ссылки; ее могли упечь в концентрационный лагерь».

Собственно, не так уж велика разница, по моим наблюдениям, между обращением со ссыльными и с теми, кто считается на свободе. С американской точки зрения все советские граждане как будто условно освобожденные, особенно с тех пор, как восстановили старую царскую паспортную систему. У каждого гражданина должен быть паспорт, который периодически регистрируется в полиции; он должен предъявлять свои «документы», где только ни появится. Ему следует получить специальное разрешение, чтобы переехать из одной части страны в другую, и зарегистрироваться в полиции, когда приедет.

Только при исключительной репутации у властей ему разрешается выехать из страны; лишь несколько сотен человек в год получают такое разрешение.

Американский друг рассказал мне о разговоре с одним из русских служащих. Ему случилось упомянуть, что он никогда не заводил американский паспорт, пока в двадцать пять лет не собрался за границу. Русский был поражен и переспросил: «Вам правда не нужен паспорт, если вы не собираетесь за границу?» Американец кивнул. Русский казался озадаченным. «Не понимаю, — сказал он. — Если паспорта нет, как же полиция следит за вами?»

На практике нет большой разницы между советским гражданином, сосланным на поселение в провинции, и гражданином, которому отказано в поселении в больших городах европейской России. Один знает, что не может никого навестить или жить в некоторых городах, и это, наверное, тяжело, если его семья там живет. В результате мужья и жены, родители и дети часто разделены годами. Но то же самое происходит, в меньшей степени, при паспортной системе, когда власти могут отказать любому гражданину в позволении жить в перенаселенном городе. Я знавал случаи, когда мужу или жене запрещали присоединиться к остальной семье под предлогом, что нет больше места.

В любом случае, если семейные связи достаточно крепки, муж или жена последует в ссылку, либо они воссоединятся в провинции, если невозможно обоим получить разрешение жить в каком-нибудь привлекательном городе.

Власти никогда не отказывают в разрешении покинуть город, хотя чиновник может утратить пост в бюрократической системе, если он оставил ответственную работу, где его непросто заменить, только ради семьи.

Чиновники в этом отношении совершенно бездушны, по крайней мере, с нашей точки зрения. Один мой друг рассказывал о бывшем аристократе, которого арестовали при общем поиске подозреваемых в Ленинграде в 1934 году. Его держали в тюрьме два месяца, а затем полиция сказала, что против него ничего нет, и отпустила. Он вернулся в свою квартиру и стал искать жену, о которой все это время ничего не слышал.

Квартира была пуста, жены нигде не было. Кто-то взломал квартиру, пока хозяин был в тюрьме и украл большую часть вещей. Это его не так волновало, но жену он очень любил и посвятил все свое время поискам. В Ленинграде следов не нашлось, и наконец, он приехал в Москву, где узнал, что ее сослали в Среднюю Азию. Он немедленно послал ей телеграмму, что приедет как можно скорее, и начал готовиться в дорогу.

Некий советский чиновник как-то прослышал, что он собирается делать, и вызвал его в свой кабинет.

— Вы, наверное, не разобрались в ситуации, — сказал чиновник. — Полиция вас оправдала, и больше никакого беспокойства вам не причинят. Вас дожидается хорошая работа в Ленинграде или здесь, в Москве. Вы много пользы принесли нам в прошлом, и мы проследим, чтобы вы продвинулись выше. При таких обстоятельствах вам незачем ехать в Среднюю Азию.

— Но там моя жена, — отвечал ленинградец. — Ее сослали и не разрешат вернуться в европейскую Россию еще несколько лет. У нее слабое здоровье, и я о ней беспокоюсь. О ней надо заботиться, мне надо ехать.

Советский чиновник потряс головой.

— По-моему, вы совершаете глупость, товарищ, — сказал он. — Вашу жену заклеймили как ссыльную, а вас целиком и полностью оправдали. Вы потеряете расположение властей, если к ней поедете, и никогда не продвинетесь далеко, оставаясь с ней. Лучше сразу порвать с прошлым.

Ленинградец спокойно ответил:

— Жена значит для меня больше, чем карьера, или расположение властей.

Чиновник пожал плечами.

— Значит, вы не такой человек, какой мы думали. Езжайте в Среднюю Азию, пожалуйста.

XIII. Лучшее достояние России

Хуже всего в русской ссыльной системе, насколько это меня касается, что из-за нее Сибирь получила дурную репутацию. До поездки в Россию я представлял себе Сибирь как мрачное место, край вечных холодов и темноты. Откуда такая идея? Да ведь большая часть того, что я читал о Сибири, была связана со ссылками, в Сибирь отправляли преступников и политически нежелательных лиц и до, и после русской революции.

Конечно, это были глупости. И до, и после революции писали книги, где рассказано, какой замечательный край — Сибирь. Но связь между Сибирью и ссылками застряла у меня в голове прочнее, чем все прочитанное, и я подозреваю, что у большинства американцев до сих пор такое отношение.

Спроси меня кто-нибудь, что я считаю надеждой России, я отвечу сразу и без колебаний: «Сибирь!» Политики и реформаторы любят приписывать себе заслуги за все хорошее, что происходит в стране; в этом отношении российские коммунисты не отличаются от политиков у нас в стране. Если почитать их речи, можно подумать, что никто никогда ничего не делал для России, пока они не пришли к власти, а их политическая система и социальные реформы — источник всяческих благодеяний теперь и в будущем.

Это не значит, что разумному человеку надо принимать такие утверждения серьезно.

Многие молодые русские убеждены, что живут в самой лучшей и могущественной стране мира, а если спросить, почему они так считают, обычно получаешь автоматический ответ, заученный с детства: «Потому что у нас большевизм». При таких ответах я просто улыбаюсь и молчу. Но ответь какой-нибудь молодой русский: «Потому что у нас Сибирь», я бы похлопал его по спине и признал, что он, наверное, прав.

Что касается меня, я безусловно посчитал бы Сибирь важнее большевизма, при любой оценке будущего России. Пока русские держатся за Сибирь, им не надо беспокоиться о том, какая общественная и политическая система у них в стране. Они даже могут избавиться от большей части европейской России, хотя там находятся многие очень ценные и богатые регионы; удалиться на Урал и в Сибирь, и по-прежнему считать себя одной из самых больших, богатых и многообещающих стран мира.

Я путешествовал по Сибири вдоль и поперек десятки раз за прошедшие десять лет, и — ставлю на карту свою репутацию — Сибирь при разумном управлении может стать выше любой другой страны в Европе и Азии, может обойти и Соединенные Штаты.

Я употребляю слово «Сибирь» в прежнем значении, которое до сих пор используется советскими гражданами, здесь живущими, даже если нынешние власти и разделили старую территорию на несколько частей с новыми названиями.

В этом смысле Сибирь включает регион, начинающийся на сотню миль к востоку от Уральских гор, и простирающийся до Тихого океана, включая окрестности озера Байкал и приморские районы, отчужденные от Китая в середине девятнадцатого века. Эта Сибирь простирается до арктических морей на севере и до среднеазиатских республик на юге, до почти тропических южных краев.

Нынешние власти в России открыли Сибирь в очень большой степени в течение последних десяти-одиннадцати лет, и я чувствую, что сыграл свою небольшую роль в этом процессе, поскольку трест «Главзолото» был создан, помимо всего прочего, чтобы склонить колонистов селиться в Сибири. Сталин хотел и золота тоже, понимая, насколько оно полезно для советского правительства, по рассказу Серебровского, но он смотрел на развитие с точки зрения строителя империи.

Когда я первый раз путешествовал по Сибири, и увидел, как сильно ошибался в своих мыслях о природе страны, то решил, что сам по себе простоват. Но с тех пор я узнал, что американцы давно ездят по Сибири, и каждый новый путешественник, не обращая внимания на записи своих предшественников, заново открывает для себя, что Сибирь — не арктическая пустыня, какой он ее представлял, а громадный континент, похожий на американский Средний Запад и Северо-запад больше, чем любое другое место на Земле, где мне приходилось бывать.

Больше половины века назад, в 1885 году, американский писатель Джордж Кеннан отправился в Сибирь изучать ссыльную систему при царе. Он издал двухтомник, серьезный, подробный отчет о своих открытиях, и в этой книге ему удалось, насколько можно было ожидать, ясно описать размер и положение Сибири для американских читателей.

Разъяснив, что Сибирь занимает примерно двадцать пять тысяч миль в ширину и пять тысяч миль сверху вниз на карте, Кеннан продолжает: «Была бы возможность перемещать целые страны с одной части земного шара на другие, можно было бы взять целиком Соединенные Штаты Америки от штата Мен до Калифорнии, и с Великих озер до Мексиканского залива, и поместить посреди Сибири, нигде не задев границы ее громадной территории. Можно было бы добавить Аляску и все европейские государства, кроме России, и рассовать их на оставшиеся места, как части разрезанной карты; а потом, после Соединенных Штатов с Аляской и всей Европы без России, еще останется больше 300000 квадратных миль сибирской территории — другими словами, в Сибири окажется незанятой площадь, равная половине Германской империи».

Через четырнадцать лет после Кеннана другой американец, Джон У. Букуолтер, бизнесмен из Спрингфилда, штат Огайо, услышал, что русские строят трансконтинентальную железную дорогу до Тихого океана, и, как человек любознательный, отправился посмотреть на нее в 1899 году. Букуолтер явно был очень начитан, но пропустил книгу Кеннана о Сибири. Так что он прибыл сюда, как и я, и как большинство американцев доныне, с нереальными представлениями о природе страны.

Букуолтер описал свои впечатления в книге, изданной им самим в частном порядке, в 1899 году. Мой американский друг нашел экземпляр в московском букинистическом магазине, и для американца вроде меня, повидавшего современную Сибирь, это захватывающее чтение. Букуолтер пишет:

«Почему-то я решил, что Сибирь, в основном, горная, неровная, пустынная и даже бесплодная земля, поросшая лесом — такое мнение, полагаю, довольно распространено на Западе. Ничто не может быть дальше от действительности. Из всех сюрпризов, попавшихся мне в длительных путешествиях, Сибирь — самый большой».

Я могу только повторить слова, написанные другим американцем с Запада за тридцать лет до того, как сам увидел Сибирь. Я был так же поражен увиденным, в свою очередь, как Кеннан и Букуолтер до меня. Но все мы пришли к одному и тому же выводу, хотя наши поездки по Сибири разошлись во времени на пятьдесят лет, и мое путешествие происходило при другом режиме, пришедшем к власти в России.

Букуолтер описал сходство между Сибирью и некоторыми западными районами Соединенных Штатов, что и сегодня справедливо: «В западной Сибири, к востоку от Уральских гор, лежит сплошная полоса практически плоской земли, около восьмисот миль шириной и почти две тысячи миль длиной; это площадь двух третей Соединенных Штатов, за исключением Аляски. Когда я добавлю, что большей частью она не хуже, если не лучше плодородных, безлесных, ровных прерий нашего собственного великого Запада; что она простирается на тридцать градусов широты от жаркого климата Средней Азии до морозного севера; что в этой громадной области находятся лучшие пастбища мира; что во многих местах пшеница и другие зерновые могут расти не хуже, чем в Дакоте или Миннесоте, и даже кукуруза в большей части юга — можно составить себе бледное представление о громадных потенциальных сельскохозяйственных ресурсах этой страны».

Даже в 1885 году, когда Сибирь посетил Кеннан, американец был приятно поражен тем, что русские там делали. Он интересовался главным образом системой ссылок, и особенно сочувствовал политическим ссыльным, но помимо тюрем и жестокой системы «пересылочных станций» для заключенных и политических ссыльных, Кеннан обратил внимание на деятельность русских в Сибири.

Когда в 1899 году прибыл Букуолтер, русские значительно расширили деятельность в Сибири. За несколько лет до того они запланировали великую Транссибирскую магистраль, и как раз ее строили. Отчет американского туриста, что происходило в Сибири вдоль железной дороги, будто написан каким-нибудь нью-йоркским энтузиастом коммунизма сегодня. Например:

«Вдоль всего пути сибирской железной дороги можно видеть примеры быстрого заселения страны и внезапного роста городов, что было так знакомо в Айове, Канзасе и Небраске в ранние дни проведения железных дорог в этих штатах. Через каждые несколько миль на открытой равнине или прерии располагается станция, вокруг быстро нарастает процветающая деревня. Поля недавно обработанной земли, многие из которых покрыты золотым урожаем, можно видеть на мили вокруг этих станций».

«Встречаются примеры быстрого роста, превосходящие даже наш великий Запад. После пересечения реки Обь, мы остановились в городе под названием Обб, где четырнадцать тысяч жителей, много впечатляющих зданий и несколько красивых церквей. Процветающая округа и место оживленной торговли. Мне сказали, что меньше трех лет назад тут, где теперь находится город, не было ни единого домишки, и окрестности были дикими и пустынными».

Букуолтер затем заглядывает в будущее, и его наблюдения оправдываются в свете последующих событий, что прибавляет доверия его здравым суждениям. Он пишет: «На всю Сибирь приходится меньше одного человека на квадратную милю. Этот край лежит практически на тех же широтах, что и европейская Россия, превышает ее по площади, и плодородность почвы в среднем даже больше во многих местах. Европейская часть страны уже снабжает около ста миллионов человек, даже с избытком. Можно представить многомиллионное население, которое еще не заполнило эту пустующую землю, когда она станет доступной благодаря адекватной железнодорожной системе и другим средствам коммуникации и транспортировки, что, похоже, исполнится в свое время, с учетом возрожденного духа русского предпринимательства».

Но одно место в книге Букуолтера интересует меня больше других, потому что совпадает с моим нынешним взглядом. Кроме того, оно показывает, что не стоит обращать слишком много внимания на политическую систему, при которой может жить страна в данное время. Это испортило многие книги, написанные о России и до, и после революции. По контрасту, приятно найти наблюдателя с основательным здравым смыслом, как Букуолтер. Вот что он писал в 1899 году: «Одна великая национальная черта, характерная для России, похоже, взгляд вперед. Она занимается не столько настоящим, сколько будущим, не столько непосредственным, сколько отдаленным… Несомненно, именно это проницательное предвидение заставило ее, много лет назад, замыслить свою политику территориальных приобретений, при которой она отложила на будущее такие громадные, доступные, близко примыкающие друг к другу земли, казавшиеся тогда бесполезными остальному миру».

«Давление избыточного населения всегда было и, наверное, всегда останется главной опасностью, угрожающей стабильности каждой нации. Опасность усиливается, когда нация, путем завоеваний или плохо организованной финансовой политики, развивает коммерческое, промышленное и городское население в ущерб сельской жизни».

«Приобретение Сибири и Средней Азии, практически ненаселенных и близко примыкающих друг к другу земель, составляющих более семи миллионов квадратных миль при населении меньше двенадцати миллионов, было, несомненно, результатом русского предвидения обеспечить, рядом с домом, в непосредственной близости, подходящий резервуар, в который будет перетекать ее будущий и возрастающий избыток населения, обеспечивая в течение целых веков клапан безопасности для ее империи».

«Это лежит в самом основании заселения и развития сибирских и среднеазиатских провинций, она сохраняет их для постоянно возрастающих будущих нужд более старых частей империи, не следуя примеру других наций, которые, из-за быстрого развития новых территорий, придали нежелательный, интенсивный и преходящий импульс другим, вспомогательным и зависимым интересам и отраслям».

Современные молодые русские прочтут эти слова с удивлением и некоторым недоверием, ведь им внушали, что официальные круги, перед установлением нынешнего режима, были непробиваемо глупы. Может быть, Букуолтер перехваливает царские официальные круги, а приобретение и сохранение Сибири как резервуара для будущих русских поколений было скорее случайным, чем преднамеренным. Как бы то ни было, фактом остается то, что старый царский режим оставил эту громадную территорию нетронутой в наследство нынешним властям России, богатый неосвоенный край размером с континент, с соответствующим разнообразием климата и природных ресурсов. Новый режим, как и старый, продолжал использовать Сибирь для ссылки политических и других нежелательных элементов, но в то же время он признал, что именно Сибирь дает им возможность изобретать грандиозные планы для развития своей страны, с неплохими шансами выполнить их.

Долгое время после революции в России было модно пренебрежительно отзываться обо всем, что происходило в стране до 1917 года, как и о персонах, которые имели какое-нибудь отношение к делам при царском режиме. Но в последнее время люди, пребывающие у власти, постепенно сменили пластинку, и власти публично осаживали, и даже арестовывали и ссылали, коммунистических ораторов, которые продолжали кричать о старой дегенеративной России. Многие наблюдатели отметили появление таких идей, как «советский патриотизм» и «советская Родина». Школьные учебники истории начали хвалить достижения строителей русской империи, например, Петра Великого.

Чем больше я читаю про Сталина и его сподвижников, и чем больше вижу, что они делают в Сибири и подобных регионах, тем больше подозреваю, что они не совсем неблагодарны царскому режиму за оставленное наследство, и что они хорошо понимают значение для России такого громадного континентального края, как Сибирь.

Трест «Главзолото», который, по словам Серебровского, был созданием Сталина, использовался с самого начала, насколько я могу судить, главным образом как инструмент, позволяющий заложить основы широкомасштабного развития Сибири и всех советских восточных и юго-восточных окраин. Несоразмерное количество ограниченного капитала России вкладывалось в него в течение нескольких лет, потому что власти рассматривали его как предшественника других колонизирующих и «цивилизующих» учреждений в центральных и дальневосточных частях страны.

При пересчете на чистые прибыли и убытки, думаю, что трест «Главзолото» был убыточным целые годы, по крайней мере, пока Соединенные Штаты не подняли цену золота. Но люди во главе заботились не о немедленной прибыли, потому что они унаследовали «черту, характерную для России, взгляд вперед», отмеченную Букуолтером в 1899 году. В данном случае предвидение было направлено в сторону Японии, которая обнаруживала признаки прорыва на Дальнем Востоке, после периода затишья.

Японцы — как всякий, кто хоть немного почитает их историю, легко обнаружит — больше века лелеяли мечту создать свою империю на азиатском континенте. Они спорили между собой, где начать строительство империи; они знали, чего хотели, но приходилось считаться с тем, что реально захватить. Большинство явно придерживалось мнения, что они могут получить большую территорию с меньшими хлопотами на русском Дальнем Востоке, чем в Китае, потому что, во-первых, российские регионы мало заселены, а во-вторых, потому что Россия такая громадная страна, с достаточными ресурсами в других местах.

Японцы выбрали для удара момент, когда подошла европейская война. Возникла блестящая возможность захвата, пока можно было хватать. Они не тратили много времени, присвоив себе части Шаньдуня, прежде оккупированные Германией, поскольку знали, что поглощенные войной европейские нации вряд ли будут протестовать. Затем, в 1915 году, они составили «Двадцать одно требование», знаменитый ультиматум китайскому правительству, который предоставил бы Японии почти столько же контроля над китайскими делами, как сегодня. Им пришлось модифицировать эти требования из-за Соединенных Штатов, которые еще не вступили в европейскую войну, и могли вызвать страх у японцев.

Затем подошла русская революция в 1917 году, и японцы попытались погреть руки. Они направили войска на русский Дальний Восток, и, вероятно, захватили бы территорию совсем, если бы Соединенные Штаты и Великобритания не прекратили их игру. Вряд ли можно отнести на счет «русского взгляда вперед» то, что русский Дальний Восток был спасен в то время для большевизма. Это был дар от двух англосаксонских наций, которые, впрочем, не столько хотели защитить Россию, сколько ограничить Японию.

С той или иной помощью, нынешний режим в России успешно выбил японцев со своей территории к концу 1922 года, и даже удержал прежние русские владения в северной Манчжурии, Внешней Монголии и Синьцзяне (китайском Туркестане).

Однако около 1927 года японцы начали сильное давление на границы русского Дальнего Востока, и советский главный штаб в Москве мог догадаться, куда ветер дует.

Трест «Главзолото», организованный в то время, был только одним из инструментов усиления положения России в своем собственном дальневосточном регионе; по крайней мере, такова моя точка зрения. В следующей главе я опишу организацию треста, и его функции как колонизирующего фактора станут яснее. Конечно, еще более мощным инструментом для той же цели была независимая Красная Армия на Дальнем Востоке, приведшая в регион сотни тысяч активных молодых людей и внушившая им чувство патриотизма и любовь к жизни первопроходцев, что впоследствии побудило многих из них поселиться в Сибири.

Сегодня уже очевидно, что русские заглядывали далеко вперед и действовали достаточно быстро, чтобы придержать японское покушение на свои дальневосточные владения, пока тем не представился удобный случай на юге Китая, и внимание японцев устремилось в другом направлении.

Последнее десятилетие не было легким для российских властей, и, наверное, иногда возникало искушение отдать какие-нибудь дальневосточные области японцам без борьбы. Они, должно быть, часто чувствовали, что смогут лучше применить ограниченный капитал в других частях своей громадной страны. Они пытаются удержать Сибирь для будущих поколений, унаследовав ее от предков, присоединивших ее именно для этой цели, осознанно или нет.

Можно добавить, что этот край полностью «закреплен» для нынешнего и будущих российских поколений без малейшей возможности утраты, если в России сохранится современная система контроля над землей.

Государство является собственником всей земли, и только временно отдает ее в аренду тем, кто на ней фактически работает. При такой системе в России не будет земельных захватов, которые так испортили развитие западных районов Соединенных Штатов.

А советский режим, хоть и провозглашает стремление к благополучию всего человечества, не так щедро распоряжается большими незаселенными пространствами в Сибири и других местах, как это делали Соединенные Штаты в течение десятилетий. Иммиграция в Россию сегодня жестко контролируется, так что прибывает не более нескольких сотен человек в год, и барьеры становятся выше, а не ниже. Мало кто из бедных европейских иммигрантов направляется в Россию поселиться на единственных оставшихся на Земле широких просторах.

Так что русские — и царские, и советские — официальные круги держали и держат Сибирь как большой резервуар для будущих поколений своих соотечественников. Я собственными глазами видел сельскохозяйственные, лесные и минеральные богатства Сибири и других незаселенных регионов России. Могу свидетельствовать, что их достаточно, чтобы обеспечить процветание всех русских, если они будут правильно их эксплуатировать и сохранять.

XIV. Образцовый советский трест

Советский трест «Главзолото» стоял впереди всей индустрии в России несколько лет, с наилучшими результатами по таким показателям как плановая производительность, затраты на рабочую силу, полное использование капиталовложений и так далее. Он постоянно выполнял планы, работал более эффективно, чем большинство советских предприятий, задумал и разработал некоторые практические детали проектов, взятых потом за образец во всей советской промышленности. В целом, трест служил образцом и первооткрывателем, не только в поиске новых регионов и месторождений, но и в прокладывании новых путей для организации индустрии под контролем государства.

Поскольку я пребывал на руководящих постах в тресте почти десять лет, не только в главной конторе в Москве, но и на различных группах рудников и плавильных заводов, мне удобно проследить эволюцию советской индустриальной организации.

Когда я прибыл в Россию весной 1928 года, полномасштабное промышленное развитие только разворачивалось. В течение последующих десяти лет я наблюдал, как советские лидеры разработали методом проб и ошибок типовую организацию, которую теперь применяют во всех отраслях. Я сыграл свою небольшую роль в этом процессе, поскольку трест «Главзолото» оказался в некотором отношении чем-то вроде лаборатории для советской промышленности, может быть, не специально.

Кто-то верно подметил, что русские коммунисты, как все реформаторы, «обременены теорией». Они начали с теорий, высказанных коммунистическими пророками почти сто лет назад, когда индустриальные и прочие условия были совершенно другими, и полагали, что те навек останутся правильными. Они упорно цеплялись за них долго после того, как смышленый двенадцатилетний подросток догадался бы, что там не осталось смысла.

Я уже упоминал некоторые теории: одна была, что затраты при советской системе не играют роли, потому что высокие затраты на одном предприятии компенсируются низкими затратами на другом. Другая теория — что нехорошо заставлять мужчин и женщин работать интенсивнее за счет сдельной оплаты и трудовых контрактов. Третья идея — ни в коем случае не стоит взывать к индивидуальному чувству приобретательства, потому что это замедлит приход социализма.

Шли годы, я наблюдал, как фантастические представления выбрасывают за борт. Трест «Главзолото» внес более чем существенный вклад в освобождение советской индустрии от теоретических помех, лишенных здравого смысла.

Нашему главному директору не занимать было храбрости, и он не колебался выступить против доктрин в коммунистическом главном штабе. Ему удалось завоевать поддержку Сталина и Орджоникидзе, который был номинальным начальником треста «Главзолото».

При всех наших преимуществах, и уверенности, которую нам придавало знание, что мы с самого начала были в привилегированном положении и при необходимости могли рассчитывать на поддержку сверху, нам приходилось очень медленно вводить любые меры, которые казались не в ладах с разбитыми теориями коммунистов девятнадцатого века.

При обсуждении сдельной работы, например, мне просто заткнули рот, когда я пытался ее ввести на золотых рудниках в 1928 году. Однако мы продолжали попытки, и в 1929 году получили разрешение испытать модифицированную систему трудовых контрактов при подготовительных работах на Кочкарском руднике. Нам пришлось применять ее осторожно, при упорном сопротивлении и постоянной враждебной критике, и мы не могли развивать ее до 1935 года, когда так называемое стахановское движение сокрушило оппозицию.

Когда мы наконец наладили систему, и она стала стимулировать резкое возрастание производительности и соответствующее уменьшение затрат на рабочую силу, как любой здравомыслящий человек мог предсказать с самого начала, другие управляющие-коммунисты стали внедрять ее на своих предприятиях, хотя некоторые долгое время колебались и невзлюбили саму идею.

Трест «Главзолото» одним из первых принял форму, которая сегодня свойственна большинству советских индустриальных трестов. Тип организации, что мы разработали, с учетом, разумеется, улучшений, предложенных в других отраслях промышленности, в настоящее время настолько общепринят в России, что его нетрудно перенести из одной отрасли советской промышленности в другую, совершенно непохожую, потому что организация везде почти одинакова. Описывая «Главзолото», я характеризую организацию советской индустрии целиком.

Однако необходимо иметь в виду, что трест «Главзолото» все еще «в авангарде», как русские любят говорить. Его организация проще и очевиднее, чем наблюдается в отсталых отраслях.

Припоминаю беседу с американцем, изучавшим колхозы в России. Он рассказал, что посетил десятки хозяйств в различных уголках страны, и все еще не понимал, на что направлена сама система, пока не оказался в немецкой Волжской республике, где население в основном состоит из немецких колонистов, живущих в России со времен Екатерины Великой. Один немец пару дней водил его везде и показывал колхоз, и на исходе второго дня моего американского друга осенило. Он первых раз понял не только принципы, лежащие в основе колхозного движения, но и насколько эффективно их можно применять. Хотя раньше он считал, что система никуда не годится, из немецкой Волжской республики уезжал почти энтузиастом.

Дело в том, что немцы досконально поняли принципы самой системы коллективного хозяйствования, и смогли их объяснить новичку, в то время как люди, которых мой американский знакомый встречал в других краях России, наверное, ясного представления о ее принципах никогда и не имели, потому, естественно, не могли объяснить другим или применять как следует. Я убежден, по собственному опыту, что многие руководители промышленности в России так же не знают принципов, которые, по идее, лежат в основе организации индустрии, и пытаются просветиться, читая всякую ерунду, написанную непрактичными теоретиками в девятнадцатом веке.

Так получилось в результате того, что модернизированная и механизированная промышленность оказалась в руках управляющих-коммунистов без какого-либо промышленного опыта и без особого интереса к организации индустрии.

Неудивительно, что целые отрасли промышленности разваливались при таких управляющих, или что некоторые из них становились заговорщиками, решив, будто революцию «предали», заменив разбитые теории здравым смыслом.

Должен сказать — хотя я не становился ни на чью сторону в коммунистических внутренних политических спорах — я не испытывал симпатии к людям, говорящим о «предательстве» в России. Мой опыт был ограничен только промышленностью, да и то одной отраслью, горнодобывающей. Но как инженер и человек полностью беспристрастный, я негодовал главным образом против тех, кто преднамеренно занимался вредительством на рудниках, портил ценную технику и рудные месторождения. Каковы бы ни были их мотивы, такие действия непростительны.

К счастью для меня, в тресте «Главзолото» было гораздо меньше таких людей, я натыкался на них главным образом, когда работал в других металлургических отраслях. Наш трест пользовался преимуществом разумного руководства с того момента, когда Серебровский начал его создание в 1928 году. Он привел с собой много хороших управляющих и инженеров из нефтедобывающей промышленности, которой руководил раньше, и смог сохранить весь штат до настоящего времени. Он мало кого потерял из ведущих инженеров, будь то из-за перехода в другие тресты или из-за чисток, которые время от времени сотрясали руководящий состав в некоторых отраслях советской промышленности. Трест «Главзолото» не потерял даже многих политработников, главных пострадавших в чистке национального масштаба, начавшейся летом 1936 года и продолжающейся в 1938 году.

Факт остается фактом: советские тресты до сих пор очень сильно зависят от личностного фактора. Главный руководитель имеет громадную власть, и он заполняет организацию своими людьми.

К тресту «Главзолото» это относится так же, как к другим. У нас главный руководитель волей случая оказался таким, как надо, и окружил себя похожими людьми. В некоторых других отраслях, хотя бы на тех же медных рудниках, где я работал, главные руководители оказались неподходящими, и наводнили свои организации дураками и преступниками, так что увольнение главного руководителя неизбежно влекло за собой увольнение значительной части управляющих.

Позвольте дать краткое описание организационного устройства треста «Главзолото», в целом похожего на все другие советские тресты. Это справедливо не только для треста как такового, с главной конторой в Москве, но и для каждого филиала, любого конкретного рудника или группы рудников.

Трест возглавляет директор, которому непосредственно подчиняется главный инженер, он заместитель директора. Директор почти всегда коммунист, политик, который может одновременно быть, а может и не быть первоклассным промышленным руководителем. Главный инженер и заместитель директора — специалист, часто именно он фактически руководит предприятием, если директор слишком невежествен или слишком занят политической работой. Но последнее слово всегда остается за управляющим-коммунистом.

Трест «Главзолото» теоретически подчинен народному комиссариату тяжелой промышленности, но из-за враждебности между Серебровским и Пятаковым, и личного интереса Сталина к нашему тресту, фактически он всегда был во многом автономным.

Центральный трест «Главзолото» охватывает от пятнадцати до двадцати трестов-филиалов, географически раскиданных, но с точно таким же устройством, как у центрального треста. Вдобавок, около десяти крупнейших групп рудников не зависят ни от одного филиала и подчиняются непосредственно Москве.

Тресты-филиалы отвечают за все рудники на своей территории, за исключением упомянутых независимых рудников, и конкретные рудники организованы совершенно одинаково, делятся на те же самые отделы, что и центральный трест и тресты-филиалы.

В такой системе исключено чрезмерное вмешательство или пересечение между различными отделами, а центральная организация может поддерживать тесную связь даже с самыми маленькими и отдаленными среди своих многочисленных рудников и предприятий. Допустим, в качестве иллюстрации, что отдел продовольственного снабжения центрального треста в Москве издает общий приказ, обязательный для всех рудников и предприятий. Приказ пересылают в письменном виде управляющим всех трестов-филиалов и независимых рудников, и одновременно — руководителям отделов продовольственного снабжения во всех филиалах. Из трестов-филиалов он немедленно и одновременно направляется управляющим и руководителям отделов продовольственного снабжения на конкретных рудниках или предприятиях данного треста-филиала.

Чтобы обеспечить быструю связь, в тресте «Главзолото» существует своя собственная радиовещательная система, полностью независимая от государственного Наркомата связи, и кроме того, к большей части крупных рудников подходят телеграфные линии. Если в Москве издают общий приказ, он доходит до организаций описанным способом, и почти мгновенно распространяется по всей России, где занимаются добычей золота.

Трест «Главзолото», как другие советские организации, был вынужден создать более или менее автономную промышленную империю, частично потому, что безнадежно полагаться на другие советские организации, если нужны какие-то товары или услуги.

Подходящий пример — радиосистема; официальный правительственный наркомат очень плохо организовал связь. Аналогично, тресту «Главзолото» пришлось развить собственную транспортную систему, частично потому, что он работал в неосвоенных районах, а частично потому, что обычная транспортная система была, как печально известно, перегружена и неэффективна.

За десятилетний период моей работы в России трест «Главзолото» создал собственный флот из совмещенных пассажирских судов, барж и буксиров, и свой собственный большой парк грузовых автомобилей, снабжающий почти каждый рудник в России. Иногда он даже строил собственные внутренние железнодорожные пути, такой, например, как соединяет группу рудников вдоль реки Лены на пятьдесят миль. Ему пришлось проложить собственные шоссе, открывая таким образом территории, почти недоступные раньше. Отдельные рудники или их группы также приобрели аэропланы, оленей, верблюдов, лошадей и волов в качестве средств перевозки. В русских отдаленных регионах никто не обращает внимания на забавное сочетание аэропланов и воловьих запряжек под заведованием одного и того же транспортного отдела. И тот же человек, который правит воловьей запряжкой или верблюдами, не задумываясь, при необходимости полетит аэропланом. В Казахстане и прилегающих областях России пользуются верблюдами, впряженными в телеги парой, как лошади. Первый раз я был поражен, увидев, как пара верблюдов семенит иноходью и тащит за собой стог сена. Они забавно выглядят, но по скорости не уступают лошадям.

Транспортные операции осуществляются, как и все прочее, из центральной конторы в Москве. Центральный отдел оплачивает все транспортные расходы правительственному наркомату путей сообщения, и контролирует распределение и функционирование грузовых автомобилей и барж. Отдел организует транспортировку лошадьми, верблюдами, оленями, покупает и распределяет животных на различные рудники.

Все отделы работают таким же способом. Каждый отдел в головной конторе издает общие приказы и проводит общие сделки. Эти приказы передаются во все филиалы, подчиняющиеся непосредственно главной конторе, и управляющему филиалом, и в задействованный отдел. Они, в свою очередь, рассылаются филиалами в собственные подразделения. Когда приказы издаются главной конторой, они обычно достаточно общие, чтобы применяться везде; они становятся более конкретными по мере продвижения, но управляющие филиалами и начальники соответствующих отделов получают достаточную свободу действий, чтобы адаптировать свои приказы к местным условиям.

Полагаю, что ближе всего к большим советским государственным трестам стоят наши американские корпорации, и большинство американцев знакомы с тенденцией корпораций приобретать новые и неожиданные предприятия, которые ничего общего не имеют с первоначальными целями. Руководство треста «Главзолото», я уверен, понятия не имело, когда работа начиналась, что им придется разработать одну из самых крупных и необычных коммерческих организаций в России. «Золотые магазины», о которых я уже упоминал в предыдущей главе, имеют репутацию самых эффективных торговых сетей в стране. И тем не менее, их завели по ходу дела для выдачи чего-то вроде премий, чтобы поощрить старателей и арендаторов, и они до сих пор всего лишь часть отдела продовольственного снабжения треста «Главзолото».

Этот отдел был организован в первую очередь для поставки продуктов на удаленные рудники и предприятия. Он открыл свои филиалы, как все другие отделы, в каждом тресте-филиале и отдельных рудниках или группах рудников. Поскольку рудники и старатели так рассредоточены, трудно было ожидать от обычных советских трестов розничной торговли, что они протянут сеть магазинов до удаленных золотоносных районов, так что тресту «Главзолото» пришлось этим заняться. Мы видели, как в 1933 году, когда старатели и арендаторы были снова легализованы, трест решил основать сеть золотых магазинов, продающих товары только в обмен на золото, и обеспечить лучшее снабжение, чем магазины, торговавшие за бумажную валюту, в тех же регионах. Эта задача была поставлена перед отделом продовольственного снабжения.

Сеть золотых магазинов росла очень быстро. Ее управляющим разрешалось закупать некоторые импортные товары в те годы, когда советские фабрики удовлетворяли только небольшую часть спроса, и большинство советских граждан не могли покупать разнообразные продукты, одежду или подарки. Возможность отовариваться в этих магазинах была сама по себе ценным вознаграждением, и тысячи людей стали старателями только поэтому.

Их организаторы показали себя куда более распорядительными, чем большинство управляющих советскими магазинами. Настоящий шок — оказаться в большом золотом магазине в отдаленной части Сибири или Дальнего Востока, где все остальное на примитивном уровне, и обнаружить место, не хуже чем универсальный магазин в Соединенных Штатах, и значительно лучше, чем магазины в европейской части России, кроме разве самых лучших в крупнейших городах. Такова сила золота, даже при советской системе.

Во времена тотального дефицита, когда в некоторых местностях России была реальная нехватка продуктов, золотые магазины были полны консервами, сладостями, спиртными напитками, табаком, сухофруктами, сырами и колбасами, вяленой и соленой рыбой, всяческой одеждой и обувью, велосипедами, фонографами, радиоприемниками, коньками и спортивными товарами, игрушками, горным инструментом и ртутью для горняков. Привилегия делать покупки в этих магазинах до сих пор считается такой привлекательной, что те, кто не может достать золота, переплачивают выше номинала в бумажных рублях за сертификат, который выдается старателям и арендаторам в обмен на золото, и служит единственным средством оплаты в золотых магазинах. Система может показаться слишком суровой по отношению к простым советским гражданам, но служит своей цели: чтобы государству шло все золото, и не было стимула для накопления или контрабанды золота в Китай или Манчжурию.

В золотых магазинах также более любезны и расторопны при обслуживании покупателей, чем в обычных советских. Если старатели или концессионеры хотят, например, купить автомобили или специальное оборудование, им организуют доставку через золотые магазины за сравнительно короткий срок, что очень необычно в России, из-за дефицита практически всех товаров, который все продолжается. Золотые магазины могут доставлять все быстро, потому что они в верхней строчке списка, и первыми забирают доступные товары, как и аналогичные магазины сети «Торгсин», до их отмены в 1935 году. Магазины «Торгсин» тоже продавали товары только за золото или иностранную валюту, и предполагалось, что они привлекут спрятанные накопления. Как только власти удостоверились, что накоплений практически не осталось, магазины «Торгсин» прикрыли.

Как служащий треста «Главзолото», я всегда гордился, видя, насколько эффективны наши разнообразные предприятия по сравнению с большинством других в России. Тот же самый отдел продовольственного снабжения основал и поддерживал сеть придорожных гостиниц и ресторанов в нескольких регионах, где много служащих треста. Среди них есть большие и оживленные, с джаз-оркестрами и другими признаками «цивилизации». Еда и сервис в этих местах всегда были значительно лучше, чем в столовых других советских организаций в тех же местностях. В отличие от золотых магазинов, они открыты для всех посетителей.

XV. Неромантические путешествия

Три или четыре года назад, когда я ехал из Москвы в Европу на русском поезде-экспрессе, в роскошном международном спальном вагоне, построенном для царских железных дорог до революции, мне случилось услышать беседу полных, хорошо одетых американских туристок. Одна из них, не иначе как председательница передового женского клуба в родном городе, говорила другой: «В наше время никак не следует доверять всему, что печатают. Я читала не раз, будто путешествовать в России тяжело, но когда мы приехали посмотреть своими глазами, то поняли, что нас обманывают, а русские поезда такие же комфортабельные, как наши собственные, в Америке».

Я никогда не вмешиваюсь в чужие разговоры, но в тот раз испытал сильное искушение. Стоило бы мне начать лекцию для милых самоуверенных дам, на предмет передвижения по России, я, наверное, не закончил бы до самой границы, потому что путешествия в России — такой предмет, который задевает мои самые глубокие чувства. Они вызвали у меня больше досады, чем все прочие злоключения в России, вместе взятые.

За пять последних лет в России я проехал более двухсот тысяч миль по золотоносным районам, где условия все еще примитивные. После 1932 года мне по работе было необходимо все время ездить, и в районах, где не было таких поездов, как для американских туристок, я путешествовал при помощи железных дорог, лодок, автомобилей и грузовиков, барж, пароходов, оленей, волов, лошадей, ишаков, верблюдов, саней и аэропланов практически любых вообразимых моделей и размеров. Я пересаживался из нарядного спального вагона трансконтинентального экспресса в товарный вагон, наскоро переделанный для перевозки пассажиров, или в грузовик, настолько набитый людьми, что все едва могли поместиться стоя.

Я не принимал близко к сердцу примитивные условия, ведь чего другого можно ожидать в районах, которые только осваивают. Но я был против отсутствия организации; именно потому, главным образом, и неприятно путешествовать в стороне от туристских путей. С 1928 года, с того дня как, приехав в Москву, я не мог найти такси, и до отъезда из России летом 1937 года, меня поглощала непрерывная борьба, чтобы добиться транспорта от русских, которые мало что делали для обеспечения удобства поездок даже для своих высокопоставленных, что уж говорить об обычных, гражданах. Я никогда не мог понять, в чем смысл: привезти иностранного инженера в Россию, платить ему большое жалованье в иностранной валюте, а затем заставлять его тратить целые дни и недели, потому что он не может достать билетов на поезд.

У нас с женой были почти невероятные злоключения. Однажды мы пять дней ждали в Свердловске, пытаясь купить билет на поезд до Москвы. Каждый день приходилось появляться на железнодорожном вокзале около четырех утра, незадолго до прибытия экспресса, нагрузив багажом русскую одноконную коляску и бредя по снегу около четырех миль до вокзала.

Железнодорожные служащие наотрез отказывались сказать нам или кому-нибудь другому, будут ли билеты, раньше, чем за десять минут до прихода поезда, точно так же у них не было информации, придет поезд вовремя или опоздает, пока он не появлялся на ближайшем разъезде. Опаздывали они почти всегда, так что нередко приходилось ждать и по десять часов на вокзале, только для того, чтобы узнать, есть ли возможность купить билеты.

В данном случае нам отказывали в билетах четыре дня подряд, после того, как мы несколько часов ждали на вокзале. Тогда мы грузили багаж в коляску и брели обратно в гостиницу, которая, как обычно, была переполнена, и не могла предоставить нам комнату, и ждать еще двадцать четыре часа, чтобы совершить еще одну бесплодную поездку на вокзал. За эти пять дней нам так и не повезло с комнатой; мы спали сидя на стульях в холле.

Другой раз мы с женой прибыли на очень маленькую железнодорожную станцию на Дальнем Востоке, в холодную погоду, зная, что в этом месте нет гостиниц или других помещений, где можно провести ночь. Начальник станции клялся, что билетов совершенно нет. Поезд пришел, я поднялся и узнал у проводников, что свободных мест более чем достаточно; но проводники мне сказали, что надо вернуться в кассу и купить билеты.

Я поспешил в кассу и некоторое время спорил с начальником станции, прежде чем заставил его продать билеты. Вернувшись на платформу, я к своей досаде обнаружил, что поезд тем временем ушел, и мы с женой вынуждены были провести тридцать часов на этом полустанке, а спали, как могли, на полу.

Наши поездки теперь, когда можно вспоминать о них беспристрастно, больше всего походят на эпический фильм ужасов. Думаю, пальму первенства следует присудить путешествию, которое мы предприняли вместе в 1935 году. Жена сопровождала меня в инспекционной поездке по золотым рудникам восточной Сибири, и мы проехали около ста миль от рудников в открытом грузовике по ухабистой дороге под ледяным дождем, и прибыли вечером на маленький полустанок, промокшие до нитки. Нам пришлось сидеть всю ночь в холле полицейского участка, не имея возможности сменить одежду. На следующее утро, когда поезд подошел, опять случилась та же история: совершенно никаких билетов, но в конце концов мы просочились в вагон «Максим Горький», товарный вагон, используемый для перевозки людей как груза, прицепленный к совмещенному пассажирско-товарному поезду. Мы ехали в этом вагоне, набитом битком, все еще в мокрой одежде, с восьми утра до десяти вечера.

Когда мы добрались до пересадочной станции транссибирской магистрали, нам сказали, что поезд на Новосибирск придется ждать до десяти утра. Единственное место, где мы, все так же в мокрой одежде, смогли пристроиться на ночь, была скамейка на платформе железнодорожной станции, открытая всем ветрам. Помимо прочих неудобств, ночью сильно похолодало.

На платформе толпились мужчины, женщины и дети, включая немалое количество весьма оборванных сосланных кулаков, которых перевозили из одного места в другое. Внезапно все заволновались; мы поднялись и увидели, что полиция старательно освобождает платформу, отгоняя людей от железнодорожного полотна на пустырь за станцией.

По графику, должен был проехать на восток экспресс с туристами, и людей решили убрать за пределы видимости. Мы с женой к тому времени были настолько утомлены и помяты, что полиция пыталась прихватить и нас, не подозревая, что мы иностранцы. Но я вспылил, и они сразу поняли, что мы не русские, и оставили нас на скамейке.

С помощью полиции мы добились места в поезде, идущем в Новосибирск, и прибыли туда в десять вечера. Мы наняли коляску, доехали с багажом до главной гостиницы в городе, и можно себе представить, какими усталыми. Портье принял нас холодно и сообщил, что не может предоставить нам комнату, пока не сходим в баню и не получим справку, таковы правила, поскольку в области эпидемия тифа. Мы спросили, где расположена баня, и узнали, что она откроется только на следующее утро, в восемь часов. Я вышел из себя.

— Если мы не можем попасть в баню сегодня, и комнату получить не можем, пока не сходим в баню, что же мы, по-вашему, тем временем должны делать? — спросил я портье.

Тот пожал плечами.

— Такое постановление, гражданин, — ответил он.

Оставив измученную жену сидеть в холле отеля, я отправился искать полицейский участок, там объяснил, кто я и в чем затруднение. Они позвонили в гостиницу и уверили меня, что получу комнату сразу.

Я вернулся повеселевшим, зарегистрировался, добавив, что сейчас подойдет зарегистрироваться моя жена. Портье запротестовал:

— Ваша жена не может получить комнату; место на одного. Здесь нет специальных номеров для женщин.

Я чувствовал такую усталость и отвращение, что не стал возвращаться к дружелюбному полицейскому за помощью, и, наконец, нам дали сидеть в холле в мокрой одежде, уже третью ночь подряд.

В восемь утра, урвав несколько часов сна, несмотря на неудобство, мы сдали багаж в камеру хранения и отправились в баню, выполнять постановление. Мы были приятно удивлены: баня была чистая, содержалась в порядке, нам подготовили ванны и продезинфицировали нашу одежду в паровой комнате. Затем мы вернулись в гостиницу, торжествующе предъявили справки, и зарегистрировались. Портье выбрал ключ и проводил нас в комнату. Открыв дверь и сделав шаг вперед, мы оба сразу выскочили в коридор. То была самая грязная комната, что я видел за десять лет в России. Мы стояли, чистые, дезинфицированные, просидевшие три ночи подряд, и никто не позаботился вымыть и продезинфицировать гостиничный номер, ради которого постояльцы должны предъявлять справки о чистоте.

С 1935 года русские железные дороги хорошо разрекламированы за границей, благодаря улучшениям, которые произвел Лев Каганович, бывший народным комиссаром путей сообщения в течение двух лет. Улучшения в отправке грузов действительно произошли; объем перевозок вырос. Экспрессы на основных железнодорожных линиях, кажется, ездят несколько точнее по расписанию.

Но с сожалением должен отметить, что не встречал особого улучшения в регионах, где я в основном путешествовал. Железные дороги и пароходные линии так и не организовали движение с учетом удобства для пассажиров. Следует иметь в виду, что мне, как иностранцу, полиция и железнодорожные служащие охотнее оказывали помощь, чем русскому в том же положении.

И я всегда ездил по делам, которые правительство считало важными. Если у меня были трудности, можно представить, с чем приходилось мириться простому русскому путешественнику. Мне рассказывали случаи, когда довольно значительные люди вынуждены были ждать на какой-то железнодорожной станции двадцать один день, не меньше, чтобы получить билеты для поездки в командировку. Совершенно очевидно, как такие условия влияли на дела в государстве (а других дел, кроме государственных, в Советской России нет).

Я надеялся на улучшения, отправляясь несколько раз в дальние поездки в 1937 году, но напрасно. Билеты всегда были распроданы, как и раньше, и по-прежнему нельзя было заранее узнать, будут ли билеты; так что занятым людям приходилось иногда ждать весь день на вокзале, только чтобы узнать, смогут ли они отправиться в срочную командировку.

То же справедливо по отношению к плаванию по рекам, как Иртыш и Енисей, где находится большой флот довольно комфортабельных пароходов. Здесь также служащие никогда не знают заранее, имеются ли на пароходе места, и прибудет ли он вовремя. Необходимо ждать целый день, чтобы выяснить, найдется свободное место или нет. Я считаю, этому нет оправдания; условия в России не настолько отличаются от условий в других местах. Очевидно, причина всего — исключительно плохая организация и равнодушие к пассажирам.

Слишком очевидно отношение «Глаза бы не смотрели на публику!» среди советских служащих, не только в транспортной системе, но и в магазинах, и в государственных учреждениях. У государства монополия на все необходимые услуги, и для служащих нет стимула стараться как-то облегчить жизнь широкой публике.

Советские власти всегда осуждали бюрократизм, но им еще не удалось воспитать чувство предупредительности в полчищах чиновников, управляющих системой, где государство владеет всем. Мы с женой наблюдали яркий пример бюрократического ума за работой, при инспекционной поездке по золотоносным участкам Якутии, большой арктической империи на советском северо-востоке, в 1936 году. Времени было мало, и мы ехали в автомобиле практически без отдыха. Трест «Главзолото» осваивал этот регион, один из главных золотоносных районов даже до революции, и теперь предполагал развивать его и дальше. Трест создал довольно сложную сеть опор в Якутии, подобно тому, как когда-то действовала «Компания Гудзонова залива» в Канаде.

Мы пришли в один из ресторанов треста, которые, как предполагается, открыты двадцать четыре часа в сутки, поздно ночью, и я заказал чай и легкой еды, попросив официантку поторопиться, поскольку нам надо было безотлагательно ехать снова. Та покачала головой.

— Сейчас вы не можете получить еду, и даже стакан чая, еще два часа, — сказала она. — По правилам положен перерыв на два часа для мытья полов, и как раз наступило время мыть полы.

По опыту я знаю, что в России бессмысленно спорить с мелкими сошками, особенно с женщинами, так что отыскал управляющего и объяснил, что нам надо поесть немедленно, два часа мы ждать не можем.

Тот отказался, ссылаясь на инструкции.

Я вытащил документы, где было написано, что я заместитель главного инженера по производству того же самого треста «Главзолото», который дает ему работу и владеет этим рестораном, да и почти всем остальным в этой части Якутии. Его не интересовала моя должность, он повторял, что инструкции есть инструкции.

Тогда я сорвался и заявил ему, что он и ему подобные — проклятие России, и мой гнев произвел впечатление, хотя здравый смысл — никакого. Он прервал мою горячую речь и предложил приготовить, что мы хотели. Но к тому времени у меня от злости пропал аппетит, и мы отправились в ночь голодные.

Набитые битком и плохо управляемые железные дороги, по моему горькому опыту, среди немногих мест в России, где до сих пор распространено мелкое жульничество. Обычно можно, заплатив хорошую большую взятку, получить места в экспрессе; не знаю, как носильщики и проводники умудряются сохранять билеты, когда на них такой спрос, да и контролеров множество, но могу свидетельствовать, что так оно и есть.

В 1936 году несколько предприимчивых начальников станций решили помочь занятым путешественникам, разрешив носильщикам покупать билеты за твердо установленную плату. Перед тем инструкция запрещала продавать билет кому-нибудь другому, кроме самого пассажира, за очень редкими исключениями. Теперь согласились, что некоторые носильщики могут принимать заказы на билеты, и получать плату в пять процентов от официальной цены.

Нововведение обещало быть полезным, но человеческая натура в России не лучше, чем в других странах, а иногда несколько хуже. В данном случае носильщики скоро сделали открытие, что могут получать больше фиксированной платы от пассажиров, которым срочно нужны билеты, и дошло до того, что имеющиеся билеты практически выставляли на аукцион. Пассажиры, которые не могли себе позволить платить комиссионные, обнаружили, что другим путем получить билеты просто невозможно, потому что носильщики и кассиры делили прибыль между собой, и в кассах не осталось билетов. Поступало так много жалоб от тех, кто не мог себе позволить давать взятки носильщикам, что эту практику быстро прикрыли, и сумасшедшая свалка за билеты возобновилась.

Путешествия по Сибири и советскому Дальнему Востоку, а также в областях вроде Якутии — особая проблема, из-за сильных морозов. Зимы долгие и суровые, термометр иногда падает до 60 градусов ниже нуля на целые недели, и даже месяцы. Но промышленность не может закрываться на зиму, какая бы ни стояла холодная погода, а инженерам и управляющим приходится ездить с места на места круглый год. Короткие зимние поездки не особенно трудны, потому что лошади, или верблюды, или олени могут везти сани по замерзшим дорогам куда скорее, чем колесные экипажи по густой грязи весной или летом. Но дальние перемещения зимой были бы по-настоящему серьезной проблемой, если бы не аэропланы. В такой обширной стране как Россия, где железные и автомобильные дороги отстали в развитии, аэроплан может приносить гораздо большую пользу, чем в любой другой промышленно развитой стране.

Русские, наверное, узнали за последние несколько лет все о том, как водить самолеты при минусовой температуре, лучше, чем любой другой народ. Этому обучились не только сотни пилотов, работающих в Арктике, но и тысячи на обычных гражданских линиях в русских восточных регионах, в течение долгих суровых зим. У них нет таких самолетов, как у нас, оснащенных всеми удобствами для пассажиров, но их новые большие заводы выпускают вполне пригодные самолеты тысячами. Русские авиационные заводы были среди первых, где ввели конвейерные линии поточной сборки. В Соединенных Штатах так не принято, потому что модели быстро устаревают, но русские не чувствуют необходимости придерживаться моды на своих гражданских авиалиниях. Их самолеты, слишком медленные и тяжелые, не могут составить конкуренцию американским. Но они лучше, чем верблюды или олени.

Русские, должно быть, прирожденные летчики. Иначе не было бы столько ветеранов, продолжающих работать после десятка зим постоянных полетов над Арктикой или на гражданских авиалиниях Сибири и Дальнего Востока. Потенциальная опасность оставлять эти линии действующими в течение самых холодных месяцев очень велика, хотя русские не требуют скорости и регулярности полетов в той же степени, как мы, американцы.

Изо всех нервотрепок, что мне пришлось пережить на любых видах транспорта в России, хуже всего был краткий перелет на шатком старом биплане открытого типа, который перевозил на Алтае почту. Немедленно требовалось мое присутствие на пострадавшем руднике, а дороги занесло пургой. Было где-то 45 градусов ниже нуля, и единственный шанс добраться туда в обозримом будущем — на почтовом самолете.

Я поговорил с пилотом, и тот сказал, что у меня шансов нет. В кабине самолета помещался только он, и сзади оставалось незащищенное место для мешков с почтой. Я спросил: «А я не могу лететь с почтой?» Он покачал головой и ответил: «Вы замерзнете насмерть. Там нечем защититься от холода». Я уточнил, сколько длится полет, он сказал, что сорок минут. Я решил: «За сорок минут насмерть не замерзают. Я заберусь за мешки с почтой, они меня и защитят».

Пилот продолжал колебаться, но в конце концов я его уговорил забрать меня с собой. Я привык к холоду; жил в суровом климате во многих частях света, и думал, что знаю, чего ожидать. Но когда тот самолет поднялся в воздух, я понял, что такого холода раньше не испытывал, и мне придется худо. Не думаю, что когда-нибудь был к смерти ближе, чем во время того краткого перелета. Ветер вонзался в меня, будто острый нож, и боль от него была почти невыносимой. Я думал, все уляжется через какое-то время, но становилось все хуже. Наконец, я решил, что больше не в силах это выносить, и попытался привлечь внимание пилота, крикнуть ему, попросить приземлиться где-нибудь — в тех краях это просто, земля зимой становится одним большим аэродромным полем.

Но пилот не мог меня слышать из-за ревущего ветра. Я страдал все больше, пока мне не стало казаться, что выпрыгнуть из самолета будет легче. То были самые длинные сорок минут в моей жизни. После этого я продолжал много летать, зимой и летом, но с тех пор следил за тем, чтобы не оказаться в открытом самолете, когда ртуть опускалась ниже нуля.

XVI. На автомобиле по верблюжьим тропам

Весной 1934 года ныне покойный Серго Орджоникидзе, народный комиссар тяжелой промышленности, решил поощрить мою работу по приведению рудников в порядок, дав мне премию: автомобиль «форд» советского производства. Тогда в России это был невероятный подарок; куда более ценный, чем в любой другой стране. У русских было только двести тысяч легковых автомобилей в 1934 году, что соответствует одной машине на восемьсот жителей. Кроме того, почти все машины были собственностью государственных организаций, а не в личной собственности. Так что такая премия сразу привела меня в очень узкий привилегированный круг владельцев собственных автомобилей.

Я получил его, когда планировал длительную инспекционную поездку по отдаленным золотым рудникам Южного Урала, степных районов Казахстана и Алтайских гор на востоке Казахстана. Большинство рудников располагались далеко от железных дорог, и я предчувствовал, сколько времени и нервов придется потратить зря, пока преодолею весь маршрут. Теперь же я сказал себе: «Почему не поехать в автомобиле?»

Полагаю, некоторым идея покажется глупой. Я уже бывал в тех краях и знал, что мало какие дороги там можно назвать автомобильными шоссе, даже при богатом воображении. Также я знал, что станций обслуживания по пути не будет, и я вряд ли смогу рассчитывать на помощь, если машина сломается посредине путешествия.

И я вовсе не был уверен, что автомобиль советского производства выдержит такое суровое испытание. Моделью для него послужила первый фордовский открытый автомобиль «Модель А», и завод для их производства был построен в Нижнем Новгороде (впоследствии Горький) с разрешения Форда и с его помощью. Но сами русские не особенно доверяли своей продукции в то время, обычно не без причины.

Все же путешествовать по задворкам России — удовольствие очень маленькое, даже там, где есть железные дороги, и я решил: лучше воспользоваться случаем и отправиться на автомобиле. Поездка, однако, стала казаться по-настоящему рискованной, когда я обнаружил, что не могу достать никаких запасных частей, кроме единственной передней рессоры.

Русские шоферы были настроены пессимистично, узнав, как я собираюсь совершить путешествие; они всегда жаловались на качество автомобилей советского производства, и трудно отрицать, что ломались эти машины очень часто. Но я предположил, что, может быть, водители хуже машин, они пользовались печальной известностью как люди бесшабашные и редко выжидали, пока мотор приработается как следует. Мне и самому было любопытно, выдержит ли автомобиль советского производства.

Мы тщательно подготовились к путешествию. Я удостоверился, что первые тысячу миль машина ехала на малых скоростях, как сделал бы и в Соединенных Штатах, и добросовестно менял масло. Я решил проследить, чтобы у машины был справедливый шанс. Затем, когда автомобиль приработался, я отправил его в город Миасс, на юге Уральских гор, и поехал в Миасс поездом, сделать окончательные приготовления.

Жена сказала, что лучше будет рисковать со мной вместе, чем переживать дома, как я рискую, и решила поехать со мной. Кроме того, я взял нашего московского шофера и русского технического помощника. Значит, нам пришлось захватить постели и кухонную утварь на четверых человек, в дополнение к личным вещам на несколько месяцев и кое-каким запасы еды, включая пряности, пекарский порошок, кофе и консервы, которых, как я знал, в Казахстане достать невозможно. Кроме того, приходилось везти запас бензина и масла на пятьсот миль, поскольку мы предполагали, что не везде сможем пополнить запасы топлива.

Я заказал багажные сетки на передний и задний бамперы и ремни на подножки, держать двадцатилитровые канистры с бензином. Конечно, все было сделано как можно прочнее, потому что мы знали, что нас ждет. Дороги представляли собой не что иное как старые верблюжьи тропы; на всем маршруте было только два моста, вблизи крупных уральских городов. Я знал, что придется пересекать реки, полноводные в это время года, после таяния снегов, на паромах, которые состояли из дощатой платформы на двух гребных лодках, движущихся по течению.

Путешествие по Уралу прошло без приключений. Уральские рудники были в неплохом состоянии, так что мы нигде не задерживались. Когда мы выехали в казахские степи, местность стала плоская, как стол, почти без единого заметного ориентира. Мы продвигались день за днем по лучшим пастбищам, какие мне доводилось видеть, увлажненным реками и озерами, — их хватило бы на стада, достаточные для прокормления всей Европы.

Но стад сейчас не было; мы видели только миллионы диких гусей и уток, перепелок и куропаток, ястребов, а иногда волков. Видели мы и множество диких степных индеек; эти птицы весят по двадцать килограммов. В отличие от американских диких индеек, они не гнездятся на деревьях, поскольку в казахских степях деревьев нет.

Я упомянул, как кочевников изгнали из степей в 1929 и последующем году, и как они уничтожили большую часть своих стад, когда власти настаивали на их объединении в коллективных хозяйствах. Я был свидетелем, как проходил этот процесс, нередко силой, если кочевники сопротивлялись, и впоследствии принимал участие в переобучении пастухов на шахтеров. Но я не представлял себе, пока не совершил длительное путешествие по степям, насколько опустошительным оказался процесс, который русские называли «переход к оседлой жизни».

Кочевые племена сильно пострадали во время и первой, и второй большевистской революции. В гражданскую войну, последовавшую за 1917 годом, их лошадей и овец конфисковывали то для одной, то для другой армии; а затем, в 1921 году, когда по России прокатился голод, стада и отары казахов снова сократились, так что в 1923 году количество домашнего скота в Казахстане составляло лишь 30 процентов от количества в 1916 году. Естественно, кочевники страдали, поскольку они полностью зависели от своих животных, получая благодаря им и еду, и одежду, и средства к существованию.

Но в 1923 году стада снова начали вырастать, и к 1928 году подошли к более или менее нормальному количеству.

Огромные пастбища, не только в Казахстане, но и в окружающих областях Южного Урала и Сибири, кормили животных, которые легко могли снабжать мясом, молочными продуктами и шерстью всю Россию. В Казахстане почти половина скота — овцы, остальные — лошади, включая молочных кобылиц, козы и верблюды.

Кочевники находились во вполне благоприятных условиях, когда я прибыл в Россию в 1928 году. Их стада увеличивались с каждым годом и поставляли мясо и молочные продукты в достаточном количестве для них самих и миллионов горожан. Сравнительное благосостояние кочевников до некоторой степени объясняет дешевизну и изобилие продуктов в течение нашего первого года на Южном Урале.

Кочевники снова сильно пострадали, когда началась вторая коммунистическая революция в 1929 году. Но кочевники были грязны и суеверны, и я могу понять, что коммунистические реформаторы верили, будщто помогают им разрушить старое существование и принять способ существования, который считается более цивилизованным и разумным, — убеждением, а если понадобится, то и силой.

Во время путешествия, однако, когда мы продвигались день за днем в нашем «форде» через ровные пастбища, сияющие зеленой травой и красочными дикими цветами, разбросанными там и сям, мои симпатии были на стороне кочевников, сопротивлявшихся превращению в «пролетариев». Я начал понимать дух этих скотоводов, кочевавших по равнинам со своими стадами целыми столетиями, живших в войлочных юртах летом и саманных домах зимой. Я мог понять, почему такая жизнь им была по душе, даже если она не считается прогрессивной по современным стандартам. Я даже начал понимать, что они готовы были бороться, если под угрозой оказался сам способ их существования.

Со странным чувством мы колесили через прекрасную, почти безлюдную местность, по пустым верблюжьим тропам, на которых раньше много ездили в это время года. Иногда мы натыкались на деревушку русских поселенцев, чьи предки перебрались в эти невозделанные области после русского завоевания в девятнадцатом веке. Иногда мы проезжали мимо небольших группок юрт, где жили казахи — хоть после коллективизации их и заставили осесть на животноводческих фермах, они все еще предпочитали в теплую погоду юрты домам.

Мы всегда останавливались в деревнях, будь то русских или казахских, узнавали дорогу. В ответ на наши расспросы мы неизменно получали один и тот же ответ: «Здесь только одна дорога, и ведет прямо». Без единого исключения, результаты были одинаковы. Мы отъезжали от деревни на милю или около того, и дорога внезапно разворачивалась, как веер, по десятку разных направлений, куда крестьяне направлялись обрабатывать те или иные поля. Мы останавливались и определяли путь по солнцу, чтобы продолжать двигаться на восток.

У нас была карта рудников, которые мне следовало навестить, и большую часть удалось найти. Когда мы добирались до рудника, нас встречали как почетных гостей, давали лучшие комнаты и пополняли запасы продуктов и топлива. На некоторые рудники бензин доставляли на верблюдах, чтобы снабжать топливом машины, которые часто доставляли так же.

Когда мы не доезжали до рудника к ночи, располагались на стоянке в открытой степи. Погода была теплая, небо обычно безоблачное, и единственной помехой были тучи комаров, что не оставляли нас в покое. Когда мы устраивали стоянку, моя жена вытаскивала единственный керосиновый примус и каким-то чудом готовила обед из пяти блюд на всех.

Шофер каждый вечер внимательно осматривал машину, чтобы нам не застрять в безлюдной местности. Я обычно отходил с ружьем, пострелять птицу про запас, никакого другого оружия никто из нас не брал. Жаль, оно было слишком мелкокалиберное для диких индеек. После обеда мы доставали портативный фонограф, слушали музыку перед тем, как лечь спать.

До революции, говорили нам, эти плодородные пастбища в такое время года были бы покрыты стадами и юртами. Здесь хватало подножного корма для миллионов молочных кобылиц, верблюдов, овец, и все оставалось неиспользованным. Стада исчезли, и кочевники с ними. Пока мы тряслись на ухабах, часто замечали дымок, поднимающийся на развалинах саманных деревень, куда скотоводы переселялись зимой. Деревни были сожжены во время схваток между кочевниками и коммунистическими реформаторами, и все еще тлели многие месяцы. Относимый ветром дым демонстрировал и ожесточенность борьбы, и окончательную победу над старым, непрогрессивным образом жизни.

Некоторые золотые рудники из тех, что мы посетили в северном Казахстане, были открыты и разработаны монголами, много веков назад. Нам рассказывали, что некоторым из них достоверно более тысячи лет. Показывали выдолбленные гранитные камни, в которых дробили руду; инструменты: медные кирки, ножи и молотки; остатки костяных подносов, предположительно используемые как лотки для промывки измельченной руды.

На одном руднике нашли отвал, где было несколько тысяч тонн старых отходов, их возили на новую установку для цианирования и получали золота дополнительно около девяноста долларов на тонну.

Летом рудники хорошо снабжаются продуктами и любыми товарами, благодаря караванам грузовиков, приезжающим по верблюжьим путям с ближайшей железнодорожной станции, в некоторых случаях за несколько сотен миль. Но зимой они отрезаны от окружающего мира неделями, из-за ужасающих буранов, наихудшей особенности жизни в Казахстане. По сравнению с ними снежные бури в наших прериях Среднего Запада кажутся пустяком.

Казахстанские степи плоские, как доска, на сотни миль кругом, без малейшей защиты от ветра. Ветер, стоит ему начаться, набирает такую силу, что поднимает тучи жалящего песка и похожей на песок ледяной крупки. Бураны часто длятся по несколько дней, и представляют собой реальную опасность для всякого, кто в них попадет. Вокруг рудников и плавильных заводов, которые пытаются не прекращать работу независимо от погоды, обычно каждые десять-пятнадцать минут гудят свистки, чтобы не дать рабочим заблудиться. Несмотря на все меры предосторожности, каждую зиму теряется несколько рабочих. Они сбиваются с пути, даже на коротком расстоянии между жильем и рудником, или плавильным заводом, и их сдувает в степь.

Золотые рудники в казахстанских степях — передовой отряд развития и колонизации в этой громадной республике, равной по размеру Германии, Франции, Италии и Испании, вместе взятым.

Старатели, арендаторы и горняки, вместе с инженерами и управляющими-коммунистами, не только разрабатывали богатые минеральные запасы Казахстана, но отвечали также за распространение обработки близлежащих сельскохозяйственных земель, строительство городов, школ, клубов, кинотеатров и других признаков современной цивилизации. Здесь, как и везде в России и в других странах, золотоискатели — еще и первопроходцы.

На этих рудниках, как только их открывали, устанавливали современное оборудование, даже если его и приходилось привозить на грузовиках, а топливо для него — на верблюдах. У меня не оставалось никаких сомнений, что северный Казахстан непременно станет одним из крупнейших золотоносных районов мира, и что жильная добыча золота может стабильно увеличиваться в объеме по мере расширения разведочных работ, при лучшем понимании геологии.

Нам удалось к первому июня добраться до Усть-Каменогорска, где мы внимательно осмотрели автомобиль и его груз, прежде чем продолжать движение к Алтайским горам. Группа золотых рудников в этом секторе была в плохом состоянии, пострадав от неразумного управления директора, который увлекался рассказами об американских ковбоях и пытался им подражать. Незадолго до нашего приезда он набрался водки и въехал верхом в здание клуба, где рабочие слушали лекцию. Как некоторые другие советские начальники, лично мне известные, он управлял рудниками, как будто они были его собственностью, и, очевидно, полагал, что отдел снабжения необходим главным образом для того, чтобы обеспечивать банкеты ему и его дружкам.

Залежи там были многообещающие, но почти ничего не сделано для изыскания или оборудования рудников. Тысячи людей слонялись без дела, и основной рудник производил только четыре процента от намеченного плана. Реорганизация только началась, туда были назначены новый управляющий и главный инженер, и они просили меня помочь им с разработкой планов развития двадцати с чем-то уже открытых мелких рудников и разведочных работ.

Эти двадцать рудников были разбросаны по площади около четырехсот миль длиной и двухсот миль шириной, простиравшейся через горы на границе между Советским Союзом и Синьцзянем, а также Внешней Монголией. У нас не было времени посетить все разработки, так что мы созвали местных управляющих, главных инженеров и служащих-коммунистов на собрание, на одном из крупнейших рудников.

Когда собралась толпа мужчин и женщин, они представляли необычную картину. Больше половины были казахи и киргизы, по внешности напоминали монголов. Большинство из них даже не понимало русского языка, так что мою речь о горном деле, которую я читал по-русски, тут же для них переводили на казахский. Доказательство было налицо: здесь соблюдали закон, по которому по меньшей мере половина управляющих, а также рабочих на рудниках, должна относиться к коренному населению. С учетом такого положения, не приходилось удивляться, что работа на рудниках шла не очень хорошо.

Мы провели около трех месяцев в Алтайских горах, а затем направились опять на запад, чтобы пересечь степи до наступления зимы. Условия ко времени нашего визита сложились крайне неблагоприятные. В той местности бушевала эпидемия тифа, и сотни людей страдали от малярии. Власти не обеспечили хинин, ни здесь, ни в других частях России, и устанавливалась хроническая малярия.

Многие казахи винили русских в своих проблемах, не различая между коммунистическими реформаторами и всеми другими русскими, и чувствовалась неприязнь между коренным населением и русскими, которых в Казахстане около 20 процентов.

Русским, которые живут сейчас среди примитивных племен, пришлось научиться терпению и немалой выдержке. Коммунисты, отличаясь качеством, которое удачно назвали снобизмом наоборот, решили: раз русские эксплуатировали коренное население в прошлом, теперь им следует терпеть любые унижения. Местные племена, по умственному развитию как хитрые дети, быстро уловили, что русские не могут отплатить за любую выходку, и некоторые из них используют во зло привилегии, полученные от коммунистов. Русским приходится делать хорошую мину при плохой игре, поскольку они по опыту знают, что при малейшей попытке отплатить тем же их сурово накажут, и коммунистические суды всегда примут на веру любые слова туземца.

Во время эпидемии тифа в Алтайских горах мы оказались в одном рудничном поселке, где жители были под угрозой заражения, и те, кто еще мог передвигаться, стояли в очереди перед диспансером. В толпе было примерно поровну русских и казахов. Русские, по природе более чистоплотные и осторожные, старались, чтобы у них не было вшей — источников инфекции. Но на казахах была грязная одежда, покрытая вшами.

Толпа стояла в порядке, мужчины и женщины понемногу подходили и ждали, когда наступит их очередь зайти в диспансер. Казахи, зная, что русские боятся вшей, забавлялись тем, что собирали вшей со своей одежды и бросали на русских. Выражение смешанного гнева, ужаса и отчаяния на лицах русских я запомню надолго. Но они ничего не могли сделать. Казахи, зная, что русские бессильны протестовать, хитро и злобно улыбались.

Мы с женой спали несколько ночей подряд сидя в автомобиле, пытаясь избежать вшей. Несмотря на все меры предосторожности, однако, мы оба были укушены, и ровно через четырнадцать дней, период инкубации, у жены началась сильная головная боль и высокая температура, симптомы тифа. Естественно, мы исходили из того, что им она и болеет, но делать было нечего, только обеспечить ей уход, насколько мы могли, и в конце концов она выздоровела. Только через год, когда мы были в Соединенных Штатах в отпуске, у нее снова появились те же симптомы, и мы узнали, что она заболела малярией, а не тифом. Даже знай мы тогда, нам бы это мало помогло, потому что в Казахстане в 1934 году не было хинина.

Болезнь жены нас задержала, и нам пришлось попасть под довольно тяжелые снегопады в степи. Но мы добрались до Уральских гор к первому ноября, ощущая себя современными кочевниками, прошедшими долгий путь. Мы вернулись к месту старта как будто чудом. Нам даже не пришлось использовать лишнюю переднюю рессору, единственную запасную часть, что мы брали с собой.

Наша пыхтящая «Модель А» добросовестно провезла нас больше двенадцати тысяч миль по верблюжьим тропам в казахстанских степях, через Алтайские горы, вдоль китайской границы. Она везла куда больший груз, чем положено по конструкции, и пересекла территорию, на какую ни одна машина не рассчитана. Но она прошла все; что мне, как инженеру, было очень приятно. Я не упускал случая указать русским, что с машиной правильно обращались с самого начала, и правильно обслуживали после, и она отозвалась на доброе обращение.

Мы проехали по Уралу и дальше, до Волги, после чего сели на поезд, а автомобиль отправили в Москву. Оглядываясь теперь на это путешествие, я вижу, что оно было более рискованным, чем представлялось нам тогда. Но в России такие вещи делаются и, что поразительно, часто удаются.

XVII. Полицейское управление в промышленности

Я предвкушал хороший отпуск после пяти месяцев непрерывного путешествия и инспекций в Казахстане. Моя жена была все еще слаба после болезни, и поездка исчерпала резервы моей энергии. Но, вернувшись в Москву в ноябре, я узнал, что возникли серьезные неприятности на одном из крупнейших рудников Казахстана, где недавно была смонтирована новая установка для цианирования. Делать было нечего, пришлось возвращаться назад, и эта работа закончилась только в конце января 1935 года.

Там, на казахстанском руднике, меня застали новости, что Сергей Киров, второй человек в коммунистическом главном штабе после Сталина, убит. Это событие обрушилось на русских людей тяжелым ударом — сторонним наблюдателям трудно понять, насколько. Русские догадывались, по предыдущему опыту, что за убийством последует возобновление полицейского преследования в национальном масштабе, как было с 1929 по 1933 год.

Когда произошло убийство, в декабре 1934 года, страна только начала удобно устраиваться после болезненных лет, последовавших за второй коммунистической революцией. Власти выиграли и быструю атаку, и медленное изматывание групп, которые, по их мнению, стояли на пути социалистического развития. Все эти группы были ликвидированы, тем или иным способом, к середине 1933 года. Показав, что хозяева в стране — они, коммунисты пошли на компромисс. Они чуть не уморили голодом большую часть населения в 1931 и 1932 годах, пытаясь доказать, что социалистические принципы сработают, затем, наконец, решили их модифицировать.

Легализация старателей и арендаторов в золотодобывающей промышленности весной 1933 года была первой в ряде компромиссов. К началу 1934 года мелкие фермеры, которые до сих пор сопротивлялись вступлению в колхозы, получили разрешение оставаться как есть. Тем, кто вступил в колхозы, полагались определенные привилегии, которые могли убедить многих других присоединиться, без использования какого-либо насилия, будь эти привилегии назначены чуть раньше. Даже кочевникам снова были разрешены стада, хотя и не такие большие, как прежде.

Страна вновь успокаивалась, и люди приходили в себя после прежнего замешательства. Полиция все еще была занята организацией использования труда сотен тысяч кулаков, бывших священников и прочих. Но перестали хватать других, и те, кто избежал ликвидации, могли вздохнуть спокойно.

И тут случилось убийство. Киров, как все знали, был правой рукой Сталина. Новости о его убийстве вызвали оцепенение даже в таком далеком рудничном поселке, где я был в Казахстане. Люди, казалось, остолбенели и ждали, что сделают Сталин и его сотрудники.

Узнали они очень быстро. Полиция начала настоящие облавы на всех политических подозреваемых во всей стране. На людей уже были составлены списки, и достаточно просто было их найти и посадить в тюрьму.

Через несколько дней более сотни были расстреляны, без намека на открытый судебный процесс. Летом 1934 года правительство объявило с видом великого добросердечия, что полномочия федеральной полиции будут уменьшены, им уже нельзя будет арестовывать людей направо и налево и отправлять в ссылку на пять лет без суда. Теперь правительство объявило, что полиция получает назад свои полномочия, и их стали использовать с громадной решимостью и даже энтузиазмом. Число арестов и ссылок превысило сотни тысяч за несколько недель.

Могу свидетельствовать, что русские были чрезвычайно встревожены убийством Кирова. Но, подозреваю, их чувства проистекали не столько из жалости к Кирову, сколько из боязни за себя. Они прошли через две революции, и вторая во многих отношениях была хуже первой. Только условия стали возвращаться к нормальным, и тут произошло убийство. Я уверен, что русские в большинстве не хотели никаких трений с властями в то время, и много бы дали, чтобы убийства и его неизбежных последствий не было.

Ранее я рассказывал, как меня предупреждали в Берлине, до приезда в Россию, об активной роли, которую полиция играет в советской индустриальной системе. Я быстро узнал, что мне следует ожидать полицейских и агентов везде, где буду работать, и все, что они делают, считать само собой разумеющимся, не задавая лишних вопросов. Со временем я понял, что у федеральной полиции есть агенты, явные или тайные, на любом советском предприятии, на руднике или фабрике, колхозе или вузе, и в любой конторе.

К тому времени, 1934 году, я в целом представлял, как полиция работает в промышленности. Описывая организацию треста «Главзолото», я не упомянул один отдел, который имеется на любом советском предприятии, но не включается в диаграммы, рисующие управление в промышленности. Его откровенно называют «секретным отделом», и работает он независимо от других руководителей предприятия. Например, я сам был одно время главным начальником нескольких групп советских рудников или региональных трестов, и находился в руководстве самого центрального треста «Главзолото», но я никогда не имел никакого отношения к секретному отделу, и мне так никогда и не сказали, в чем состоят его функции.

Однако всем известно, что этот отдел представляет собой соединительное звено между федеральной полицией и предприятием. Именно этот отдел постоянно проверял весь персонал треста «Главзолото», исследовал «социальное происхождение» рабочих и служащих, находил тех, кто были священниками, торговцами или кулаками, и организовывал слежку за теми, кто мог стать «врагом народа», если использовать советское выражение для потенциальных вредителей.

В Соединенных Штатах поднялся невероятный шум, когда комиссия по расследованию, возглавляемая сенатором Робертом Ла-Фолеттом, выявила, что американские работодатели содержали платных осведомителей, которые выдавали себя за рабочих, находились среди работников, разузнавали настроения в их среде и писали отчеты об их поведении и мнениях. Коммунистическая газета в Нью-Йорке, всегда расхваливающая все, что происходит в Советском Союзе, использовала это расследование до последней буквы, чтобы показать, какие нехорошие люди — американские работодатели, без надежды на исправление.

Я, разумеется, не защищаю американских работодателей и их шпионов, но не могу понять, как коммунистические критики совмещают неприятие подобной тактики в Америке и безусловное одобрение всего, что происходит в России.

Могу свидетельствовать, что единственный «работодатель» в России, государство, нанимает больше осведомителей, чем американская промышленность вообще может себе позволить. Всегда молчаливо предполагается, на любом советском руднике, или фабрике, или в конторе, что какие-то работники — агенты полиции, и никому не известно в точности, кто агент, а кто нет. У полиции почти везде есть бесплатные агенты, чьи инструкции: сообщать обо всех подозрительных действиях или разговорах. На любом советском предприятии так много бдительности подобного рода, что советские граждане редко высказывают свои настоящие мысли, даже в небольшой компании, из страха, что среди них присутствует полицейский осведомитель. Все отчеты агентов, будь то профессионалов или любителей, очевидно, изучаются в секретном отделе. Известно, что эти агенты включают в отчеты даже сообщения о рабочих, которые постоянно ворчат.

Конечно, в тщательном полицейском надзоре в советской промышленности есть необходимость. В золотодобывающей промышленности полиция охраняет грузы золота, которые не занимают много места, и легко могут пропасть. Но они гораздо больше заняты поисками саботажников.

Саботаж был мне неизвестен до того, как я оказался в России. За все четырнадцать лет пребывания на аляскинских золотых рудниках, я никогда не встречался ни с единым случаем саботажа. Я знал, что в Соединенных Штатах встречаются люди, которые иногда пытаются повредить установку или технику, но как или почему они действуют, я не представлял. Однако, не проработав в России и нескольких недель, я столкнулся с неоспоримым доказательством сознательного и злонамеренного вредительства.

Однажды, в 1928 году, я отправился на электростанцию Кочкарского золотого рудника. Случайно, проходя мимо, я положил руку на один из главных подшипников большого дизельного двигателя, и почувствовал, что в масле песчинки. Я немедленно распорядился остановить двигатель, и мы обнаружили в масляном резервуаре не меньше литра кварцевого песка, который не мог туда попасть случайно. На новых обогатительных фабриках Кочкаря в отдельных случаях мы находили песок внутри редукторов скорости и другого полностью закрытого оборудования, так что внутрь можно попасть, только сняв защитный кожух.

Такой промышленный саботаж по мелочи до сих пор свойствен всем отраслям советской промышленности, и русские инженеры мало что могут сделать, а моему беспокойству, когда я впервые с ним столкнулся, они просто удивлялись. Он так часто встречается, что полиции пришлось создать целую армию профессиональных и бесплатных шпионов, чтобы сократить его. Собственно, на советских предприятиях так много людей следит, чтобы рабочие вели себя соответственно, что, подозреваю, следящих больше чем работающих.

Меня спрашивали, почему саботаж подобного рода распространен в Советской России, и так редко встречается в других странах? Что, у русских особая склонность к промышленному вредительству?

Люди, задающие подобные вопросы, очевидно, не представляют, что власти в России и вели, и ведут до сих пор целый ряд явных или неявных гражданских войн. Поначалу они сражались со старой аристократией, банкирами, землевладельцами, коммерсантами царского режима, и лишили их собственности. Я описал, как позднее они боролись с мелкими независимыми фермерами, мелкими розничными торговцами и кочевыми скотоводами в Азии, и лишили их владений.

Конечно, коммунисты говорили, что все делается для их собственного блага. Но многие из этих людей так не думали, и остались заклятыми врагами коммунистов и их идей, даже после того, как стали работать в государственной промышленности. Из этих групп пришло значительное количество недовольных, которые так сильно не любили коммунистов, что охотно повредили бы все, что смогли, на их предприятиях.

По этой причине полиция вела досье на каждого промышленного рабочего, и отслеживала их биографии до времени революции, насколько могла. Тот, кто принадлежал к одной из групп, лишенных собственности, получал пометку о неблагонадежности, и находился под пристальным наблюдением. Когда происходит что-нибудь серьезное, например, пожар или обрушение в шахте, полиция первым делом хватает этих людей. А в случае любого крупного политического преступления, такого, как убийство Кирова, облавы происходят в национальном масштабе.

Однако полиция, назначенная на советские промышленные предприятия, не ограничивается только наблюдением за потенциальными вредителями. Я знаю по собственным наблюдениям, что она организует и сеть тайных агентов среди рабочих. Факт остается фактом: любой смутьян среди рабочих, тот, кто много ворчит или пытается критиковать правительство, нередко пропадает без всякого шума. Полиция проводит такие операции со знанием дела и редко поднимает шум. Я не имею в виду, что с этими рабочими плохо обращаются; вероятно, их просто отправляют на отдаленные предприятия, вероятно, находящиеся под управлением самой полиции.

Американцам трудно понять, какую роль играет федеральная полиция при советской системе. У нас в стране федеральная полиция занята почти исключительно поиском преступников, и только совершивших старомодные преступления, с которыми мы все знакомы. Власти в России создали множество новых типов преступников, чтобы охватить практически всех мужчин и женщин, которые осмелятся противостоять любой политике, принятой правительством. Полномочия полиции были сильно увеличены, чтобы бороться с этими многочисленными новыми разновидностями преступников.

Я уже приводил в пример новые типы преступников в России: кулаки и прочие, противостоящие коллективизации и получившие несколько лет принудительного труда под полицейским надзором. Другой обширный новый класс преступников известен как «спекулянты». Например, жена рабочего выстоит в очереди в государственном мануфактурном магазине и купит двенадцать метров ткани — это предельное количество, которое магазин продает за один раз. Она будет стоять в очереди несколько раз, каждый раз по много часов, и в конце концов получит пятьдесят или сто метров ткани. Если она ткань продаст и получит хоть какую-то выгоду за свои мучения, она считается спекулянткой. Советские газеты часто сообщают о тюремных сроках, иногда до максимального в десять лет, для женщин, которые купили товары в государственных магазинах и продали с очень малой, по нашим понятиям, прибылью, если принять во внимание затраты труда.

Советская полиция также занята отысканием различных интеллектуальных преступников, как еретиков во время религиозных преследований в средние века. Если какой-нибудь советский гражданин осмелится сказать, даже в небольшой знакомой компании, что он против коммунизма, на него, разумеется, донесут в полицию, и его арестуют как «врага народа». Но теперь все еще изощренней, чем раньше; если какой-нибудь коммунист выражает мнение, которое в глазах правящей группы считается неортодоксальным, его передают в полицию для суда.

Отслеживать всех преступников, старого и нового типа, — большая работа и требует многочисленной полиции. Но перед советской полицией стоят еще и конструктивные задачи, как я уже намекнул. Поскольку она отвечает за всех мужчин и женщин, направленных на принудительные работы, и поскольку десятки тысяч людей были приговорены к ним, полиция управляет некоторыми из самых крупных строительных проектов и промышленных предприятий России. Они построили балтийско-беломорский канал и канал Москва-Волга, две тысячи двести миль транссибирской магистрали, используя для этой цели армию, по меньшей мере, из ста тысяч заключенных, которые работали не переставая три суровых сибирских зимы. Полиция также занимается строительством дорог в России, особенно крупных новых стратегических шоссе. Им разрешается привлекать крестьянский труд, не только труд заключенных.

Все российские железные дороги и границы охраняются федеральной полицией в форме. Они охраняют всех главных лиц в государстве и все публичные здания. Желая пройти внутрь такого здания, вы должны иметь на руках разрешение от офицера полиции, отвечающего за охрану здания, и на этом разрешении должна стоять подпись того лица, которого вы посетили внутри, иначе полицейская охрана вас не выпустит. Полиция охраняет фабрики и рудники примерно таким же образом, независимо от того, имеет объект военное назначение или нет.

Федеральная полиция была меньше заметна, когда мы прибыли в Россию в 1928 году, по сравнению с тем, когда мы уезжали в 1937. Мне кажется, что их функции росли, будто снежный ком. Что до их количества, оно увеличивалось и сокращалось в соответствии с политической атмосферой. После невероятной активности во время убийства Кирова был период сравнительного затишья в 1935 году и начале 1936. Затем, с обнаружением «вредительского» заговора среди высокопоставленных коммунистов в 1936 году и снятия начальника полиции, Генриха Ягоды, активность федеральной полиции стала более лихорадочной, чем когда-либо раньше, по моему опыту, и находилась на пике, когда я уезжал.

В том, что касается промышленности, однако, федеральная полиция не снижала активности в течение всего периода моего пребывания в России. Они считаются частично ответственными за то, что неладно в индустрии, — а многое, конечно, разлаживается в стране, где крупномасштабное современное производство вводится в строй впервые, работают необученные крестьяне, и руководят часто неопытные инженеры и управляющие.

Мне, как американцу, кажется, что федеральная полиция слишком глубоко задействована в советской промышленности. Полицейский ум, естественно, отличается подозрительностью и находит предумышленные преступления там, где их нет. Советские рабочие и служащие часто настолько «зеленые» в промышленности, что поистине надо быть умным человеком, чтобы разобраться, где вредительство, а где простое невежество. В советской индустрии хватает настоящего вредительства, знаю по собственному опыту.

Но знаю также, что полицейские агенты, как профессионалы, так и любители, стремятся отличиться. И вот они сообщают о любом пустячном промахе в каждой незначительной отрасли промышленности как о саботаже, и управляющие с рабочими погружаются в суматоху из-за одного полицейского расследования после другого, особенно в периоды политической напряженности.

Советские власти, с их раздутым полицейским аппаратом, кажется, попали в заколдованный круг. Чем больше полицейских агентов назначают в промышленность, тем больше получают докладов о подозрительных действиях, и тем больше расследований проводят полицейские, тем больше отстает промышленность, потому что работать некогда, все заняты, отвечая на вопросы полицейских. Когда сообщают об этом отставании, власти становятся еще более подозрительными, и назначают еще больше полицейских агентов. Новые агенты хотят показать себя более бдительными, чем их предшественники, и проводят расследования еще свирепее. Круг замыкается.

Когда мне сказали в Берлине, что мне следует подготовиться к полицейской деятельности в советской золотодобывающей промышленности, мне это не понравилось. И причин изменить мое отношение после почти десяти лет работы на советских рудниках у меня не возникло. Я могу понять, что какой-то полицейский надзор необходим в российской индустрии, хотя он не нужен на Аляске, например. В России все еще много людей, которые не приветствуют новый режим, и будут рады навредить ему, занимаясь саботажем в промышленности.

Но я уверен, что федеральная полиция приобрела слишком сильное влияние в советской индустрии, влияние, которое теперь трудно ослабить. Если они будут так же активны, как в последнее время, советская промышленность пострадает от слишком пристального надзора со стороны подозрительных полицейских умов.

Небезопасно разрешать любой полиции слишком большую независимость, как можно видеть на примере России. Федеральная полиция там стала слишком независимой, настолько, что они даже не доверяют свою корреспонденцию государственной почте или телеграфу. Не один раз я получал купе в набитом экспрессе благодаря любезности федеральной полиции, которая резервировала два купе для своих курьеров, но могла обойтись одним.

XVIII. Положение советских инженеров

У меня крепкое здоровье, но оно подверглось суровому испытанию на работе в России, и мы с женой провели большую часть первой половины 1935 года в Соединенных Штатах на медицинских осмотрах. Постоянные поездки в уже описанных условиях, питание чем попало и шестнадцать часов работы в день в течение длительного времени подорвут какое угодно здоровье.

Советская система, очевидно, предполагает, что руководители часто утомляются, при ней разрешаются периодические отпуска. В последнее время власти построили целую сеть домов отдыха и санаториев для высшего начальства, куда они отправляются на тщательный осмотр два или три раза в год. В этих местах русские часто ложатся в постель и непрерывно отдыхают две недели или месяц, накапливая энергию для работы на следующие полгода, когда будут спать только пять-шесть часов в сутки.

Когда наша семья выезжала из России на каникулы вроде этих, мы всегда испытывали потрясение, подсчитывая расходы под конец. Тому, кто через это не прошел, трудно даже представить, как действует на человека выезд из России в любую страну, где видишь заполненные витрины одного магазина за другим. В России всегда дефицит всех потребительских товаров; за ее пределами продавцы умоляют прохожих купить что-нибудь.

Наши русские друзья радовались как дети, стоило им достать приличную пару туфель, или шелковое платье, или наручные часы, или авторучку, даже если приходилось платить бешеные деньги. В советских магазинах всегда нехватка достойных товаров, и в большинстве из них никогда нет выбора продуктов питания, или одежды, или предметов домашнего обихода. Высокопоставленные политики не особенно интересовались изготовлением потребительских товаров и не разрешали советским трестам покупать их за границей.

Так что, когда наша семья оказывалась на каникулах, мы начинали тратить деньги направо и налево, и все вчетвером очень скоро разделывались с несколькими тысячами долларов из моего заработанного тяжелым трудом жалованья. Жену и двух дочерей-подростков трудно удержать от покупок, если они долго не могли ходить по магазинам. В России мы научились хватать как можно больше, если в магазине оказывалось что-нибудь стоящее, а выезжая, старались не скупить целиком первый же розничный магазин, увиденный в Европе или Америке.

Возвращаясь в Россию после долгих каникул, я пережил интереснейший эпизод в моей советской карьере. Власти решили выразить одобрение работе по реорганизации золотых рудников, дав мне Орден Трудового красного знамени, престижную советскую награду. Вручается он в Кремле самим Президентом СССР, М. Калининым.

Все остальное время пребывания в России награда оказалась для меня чрезвычайно полезной. Советы создали несколько наград такого рода, разной важности и ранга, которые вручаются мужчинам и женщинам, отличившимся в той или иной области. Это не только знак отличия, они имеют и практическую ценность. Орденоносцы получают небольшое месячное вознаграждение, налоговые льготы, бесплатный проезд, и могут рассчитывать на лучшую пенсию. К ним везде относятся с уважением, даже в федеральной полиции.

Несколько месяцев я должен был работать в Москве, и нас поселили в половине одноэтажного дома на две семьи в пригороде американского типа, который трест «Главзолото» построил для своего руководства. Жизнь в Москве представляла яркий контраст по сравнению с рудничными поселками и провинциальными городками. У нас было больше привилегий, чем у большинства русских, но в некоторых отношениях жизнь труднее, чем непринужденное существование на золотоносных участках. Там мы принимали жизнь такой, как она есть, а в Москве всегда старались жить как американцы у себя в пригороде, что было невозможно. Советские магазины не предлагают сервиса в нашем понимании; в них всегда чего-то не хватает, и никогда нельзя быть уверенным, сможешь ли купить тот или иной вид мяса, овощей или фруктов, какой соберешься. Приходится брать, что дают, и считать себя счастливчиком, получив хоть что-то. Русские, пережив два настоящих голода, не жаловались. Но американцы пытались получить, что им хотелось. Советский инженер сталкивается не только с обычными задачами по своей профессии, но и со множеством специфических проблем, присущих советской системе. Он стоит посередине между верхним и нижним слоем индустриального общества, и должен выдерживать постоянный поток безжалостной критики и назойливого вмешательства и сверху, и снизу. Коммунисты, политики, стоят наверху и считают своим долгом ставить «специалистов» на место. Обычным рабочим, внизу, внушили, что они — настоящие хозяева страны, и в качестве доказательства, им разрешается откровенно высказываться в адрес инженеров и управляющих, которые теоретически считаются их служащими.

Довольно часто бывает, что какой-нибудь безответственный сопляк, разнорабочий или мелкий клерк либо бухгалтер, вскакивает на собрании рудника или фабрики и обвиняет кого угодно, начиная с директора, во вредительстве, шпионаже — в общем, что ему в голову взбредет — и насколько я могу судить, нет способа его наказать или прекратить такие действия. С другой стороны, если начальник предъявляет какие-либо обвинения против подчиненных, он должен полностью доказать свои слова.

На каждом советском промышленном предприятии есть еще так называемая стенгазета, вывешенная на самом видном месте. Предполагается, что любой рабочий имеет доступ в эту афишу, чтобы высказать свои жалобы, и иногда это средство приносит пользу, дает возможность исправить те или иные неправильные действия. Но также это удобный способ высказывать претензии в адрес мастеров или начальников, и, на мой взгляд, приносит больше вреда, чем пользы, потому что ослабляет производственную дисциплину, а следовательно, понижает производительность, ничем не компенсируя потери.

Когда я первый раз приехал в Россию, управляющим в индустриальных отраслях недоплачивали, по нашим стандартам, если принять во внимание ответственность, которую на них возлагали. Это особенно касалось членов коммунистической партии, у которых тогда максимальные зарплаты были существенно ниже, чем у беспартийных, как доказательство их бескорыстия и преданности делу коммунизма. Почти все главные управляющие советской промышленности в то время получали очень небольшие денежные доходы.

Даже тогда, однако, у руководящего состава были привилегии, которых простые рабочие не могли иметь. Они пользовались автомобилями, специальными ресторанами, лучшими «закрытыми распределителями», и лучшим жильем.

После 1930 года система стала понемногу меняться, и управляющие, включая коммунистов, стали получать зарплату в зависимости от положения, примерно с тем же относительным различием, что и у нас в стране. Некоторые люди в России сейчас получают наличных денег в десять-двадцать раз больше, чем обычные рабочие.

Рост оплаты сопровождался соответствующим улучшением компетентности. Должен сказать, что многие управляющие, каких я встречал в русской промышленности в 1928 и 1929 годах, и стоили не больше, чем обычный рабочий; более того, некоторым имело смысл приплачивать, чтобы они оставались дома и позволили рабочим самим определяться, что им делать. Сравнительно мало кому из начальников тех лет удалось удержаться на месте. В соревновании с более энергичными и знающими молодыми людьми, что выросли с той поры, они проигрывали, их перемещали на менее важные посты. Средняя компетентность руководящего состава сейчас существенно выше того, что наблюдалось в 1928 году.

Последние несколько лет Советы применяли систему единоличной ответственности, что означает: руководитель любого предприятия, большого или малого, отвечает за все, что происходит. Этот подход заменил прежнюю систему управления комиссиями, которая совершенно провалилась. Но единоличная система впадает в другую крайность. Руководитель редко осмеливается делегировать любые полномочия, и его заместители никогда не смеют принять на себя ответственность за любое решение. В результате никто ничего не делает, кроме одного человека, если только это не записано черным по белому в инструкциях; а руководитель так погребен под грузом рутины, что ему приходится с трудом находить время для важных решений, которые может принять он один.

Не хуже других подойдет маленький простой пример, как самых занятых и подготовленных инженеров засасывает болото рутины и донимает политический контроль. Я имею в виду постоянно надоедающих якобы изобретателей, чокнутых, которые уверены, что сделали невероятное техническое открытие; таких типов в России больше, чем где бы то ни было. Они требуют и обычно получают доступ к главному инженеру предприятия или треста, поскольку подчиненные боятся принять на себя ответственность и забраковать их измышления, пусть даже очевидно бесполезные.

Я работал главным инженером не только в головной конторе, но и в некоторых филиалах «Главзолота», и мне постоянно докучал поток этих чудаков. Если им не уделялось внимание, немедленно и конкретно, они бежали к какому-нибудь коммунистическому политику жаловаться, что «бюрократы» их игнорируют. Коммунисты, как все прочие политики, всегда встают в позу защитников народа от бюрократов, и могут доставить кучу хлопот инженерам или управляющим при системе, в которой все контролируют политики.

Чтобы спасти хоть часть времени от «изобретателей», советские главные инженеры выработали приемы увертки. Когда подается любое предложение, главный немедленно назначает комиссию для его изучения, даже если с первого взгляда видно, что пользы не будет. Я знал этот трюк, и когда работал в Москве, прибегнул к нему, чтобы избавиться от особо настойчивого «изобретателя». Созвав комиссию, я защитился от обвинений политиков, что игнорирую потенциальных гениев.

В том случае, который я описываю, члены комиссии не меньше моего опасались попасть в черные книги к политикам, так что они составили отчет со многими «если» и «но», подбавив «с одной стороны» и «с другой стороны». Поскольку «изобретение» было настолько очевидно бесполезным, что студент-первокурсник мог бы сразу сказать, почему оно не сработает, я решил пошутить над комиссией. Я им отослал краткий меморандум: как я понял из их отчета, они рекомендуют протестировать устройство, что обойдется, по моим подсчетам, в тридцать тысяч рублей. На основе их отчета я прикажу провести испытание, с тем условием, что если приспособление окажется бесполезным, затраты на испытание пойдут из кармана инженеров, рекомендовавшись тестирование.

Через пятнадцать минут после отправки меморандума, один инженер из комиссии попросил его принять, что я и сделал с совершенно серьезным видом. Он запинался и мямлил какое-то время, а потом сказал, что посоветовался с другими членами комиссии, и они решили еще раз отредактировать отчет. Бумаги вернули, и еще до конца рабочего дня мне передали новый отчет, объявляющий приспособление бесполезным, с рекомендацией от него отказаться. Я одобрил рекомендацию, и в данном случае политических последствий не было.

Я никогда не работал в государственных организациях в других странах, кроме России, так что не могу сравнить советские и прочие государственные предприятия. Мне приходилось слышать, что негибкость, характерная для советской промышленности, встречается на государственных предприятиях других стран. В России, конечно, вся индустрия государственная, и система, вне всякого сомнения, подавляет инициативу. Безопаснее не рисковать, а вести себя как можно тише, не привлекая ничьего внимания. Это особенно верно для России, потому что инженеров там часто обвиняют во «вредительстве», и отправляют в тюрьму или даже расстреливают, если находят виновными.

Я знаю об одном случае, когда русский, работавший переводчиком у иностранного инженера, искал другую работу после отъезда инженера из России. Один мой друг, который хорошо знал того русского, встретил его однажды и спросил, как дела. Тот ответил, что работает мелким служащим. Мой друг сказал:

— Для вас это слишком незначительно. Вы можете рассчитывать на что-нибудь получше!

— Да, — согласился русский. — Мне предложили хорошую работу в руководстве деревообрабатывающего треста, с зарплатой в три раза выше, чем сейчас получаю. Но я решил не рисковать.

— Почему нет? — спросил мой друг.

— Ответственность уж очень велика, — отвечал русский. — Последнее время дела в деревообрабатывающей отрасли неважные, и если что-то случится в тресте, по моей вине либо нет, отвечать придется мне. А у меня положение особенно сложное, потому что я работал с иностранцами. Полиция всегда ищет самого очевидного подозреваемого, а кто очевиднее человека, работавшего с иностранцами?

Я знавал русского инженера, который работал на городской электростанции. Несколько лет он провел в конторе, выполняя рутинную работу, а затем ему предложили должность главного инженера электростанции. Он не только отказался от повышения, но вообще уволился и нашел работу в совершенно другой области, далекой от его специальности. Когда его спросили, почему, он ответил: «Прими я повышение, я бы отвечал за все, что пошло не так на электростанции, с риском расстрела или тюремного срока. А откажись я от повышения, полиция сочла бы и это подозрительным, так что я бросил и станцию, и инженерную профессию, лишь бы меня оставили в покое».

Опыт подсказывает, что это не одиночные примеры. Только исключительно смелые и самоуверенные люди готовы целиком и полностью принять на себя ответственность в советской индустрии. Власти загнали себя в безвыходное положение. Они должны строго наказывать вредителей, чтобы отбить у них охоту саботировать. С другой стороны, они отбивают охоту работать у честных людей, держа их под страхом наказания.

Когда я прибыл в Россию в 1928 году, страна только что прошла через очередную из многочисленных чисток, и под особенным подозрением были инженеры. Потом, начиная с 1933 года, положение заметно улучшилось, и я мог отдавать приказы на руднике или плавильном заводе с уверенностью, что их выполнят. Но когда обнаружили большой анти-сталинский заговор в 1936 году, начался еще худший террор, чем раньше, и особенно пострадала индустрия, потому что заговорщики признались, что занимались вредительством в нескольких отраслях промышленности.

При шуме и волнениях, сопровождавших последнюю чистку, которая еще не закончилась, когда я покидал Россию в августе 1937 года, условия вернулись к тому, что было десять лет назад, и дух инициативы, который начал было развиваться среди руководящего состава, опять был подавлен. Не смею предсказывать, что может произойти в будущем, но уверен по собственному опыту, что на восстановление после волны казней и арестов потребуется несколько лет.

Один русский знакомый, по наивности решивший, будто я сочувствую коммунистам, раз работаю в России, как-то задал мне вопрос, почему я не стал советским гражданином. Я ответил: «А вы знаете, что американское гражданство составляет 95 процентов моей ценности для советской промышленности? Поскольку я американец, то не обязан поступать так же, как советские инженеры, отчего у них эффективность составляет лишь малую часть от потенциальной».

Коммунистические политики, управляющие Россией, настаивают, чтобы инженеры, как и все прочие, принимали активное участие в политической жизни страны. Мои русские сотрудники должны были тратить каждый день несколько часов на дела, не связанные с производством. Часто они теряли столько времени на митингах, парадах и всяческих говорильнях, что работать как следует не могли. Как все политики, коммунисты придают чрезмерное значение речам. Инженеров винят, если они пренебрегают этими посторонними вещами, и тут же винят, что работа идет недостаточно хорошо.

От советских инженеров требуют проводить весь долгий рабочий день на своей работе. Требуют следить за последними техническими улучшениями в их области. Требуют посещать бесконечные политические митинги и говорить рабочим речи, когда попросят. Также требуют изучать коммунистические теории, особенно если они члены партии, и надо сказать, довольно трудно не отстать от теорий, которые могут сильно измениться практически за один день. Если им не удается все это, вместе взятое, они могут потерять работу, а может быть, и свободу. Я снимаю шляпу перед каждым человеком, который умудряется из года в год хорошо работать в таких условиях. Неудивительно, что среди советских инженеров и управляющих так часто встречаются нервные расстройства.

Помимо всего прочего, советские инженеры в несколько раз больше заняты бумажной работой, чем их коллеги в западных индустриальных странах. Перед тем, как поехать в Россию, я работал на руднике Джуно на Аляске, где дневная выработка руды — одна из крупнейших в мире. Административный персонал состоял из пяти человек, с одним управляющим. На первом моем руднике в России, где выработка составляла малую долю от аляскинского рудника, административный персонал включал сто пятьдесят мужчин и женщин, и даже такое количество не справлялось с оформлением бумаг. На аляскинском руднике я мог получить нужные цифры за минуту, а в России требовались недели и даже месяцы.

На том посту, что я занимал последние пять лет в России, мне следовало бы проводить большую часть рабочего дня на рудниках или обогатительных фабриках, поскольку я должен был быстро анализировать причины, почему упала производительность рудника или завода, что нужно сделать, чтобы исправить положение. Но часто мне приходилось просиживать весь день за столом, пробираясь через бесконечные приказы, правила и инструкции, которые сыпались из главного управления и филиалов, закрывая нас с головой. Неудивительно, что в России всегда дефицит бумаги, а также, как утверждают, нет безработицы. Избыток населения всегда может найти работу, добавляя новые бумаги к уже существующим горам.

Я всегда пытался избежать бумажной работы, которая скорее мешает, чем помогает производству, и однажды мне показалось, что есть шанс. Как-то утром я выступал в качестве переводчика между Серебровским и американским инженером, не говорящим по-русски. Американец хотел показать какие-то планы и письменные предложения. Серебровский послушал, послушал и перебил: «Скажите этому инженеру, что бумаги его мне не нужны. Этого добра мне хватает от русских инженеров. От вас мне нужен металл, а не бумага».

Тогда я решил, что есть предлог сократить мою собственную канцелярскую работу. Если будут возражения, я сошлюсь на эти слова Серебровского. Но вскоре я обнаружил, что невозможно избавиться от массы бумаг, спускаемых на инженеров и управляющих, и игнорировать их не получается.

Несколько раз, приезжая в отпуск из России в Штаты, я заново бывал поражен почти полным отсутствием канцелярщины в американской промышленности. Дело не только в бумажной работе. Если бы тот же подход к ведению учета и производственной бухгалтерии, что существует у нас в стране, верно применить в России, Москва могла бы куда легче контролировать «ошибки» и саботаж, который всегда вызвал столько затруднений.

После отпуска я всегда возвращался в Россию с новым задором и несколько раз предлагал ввести, хотя бы на одном-двух рудниках, систему, позволяющую инженерам быстро получать точные данные по технологическим операциям и затратам, что безусловно необходимо, как знает каждый инженер, для эффективного управления рудником. Они совершенно так же необходимы при русской системе, как и при любой другой.

Что ж, я пытался подчеркнуть важность такой работы, но ничего не вышло. Обычно предложение не имело последствий, кроме нескольких писем наверх и вниз, что, в конце концов, только усугубляло затраты бумаги. Для российской системы, кажется, бумаги — это плоть и кровь. И мне никогда не удалось придумать, как бы от них избавиться.

XIX. Немезида

В России есть неумолимая судьба, которая все время висит над головами инженеров, давая иногда почувствовать, что рано или поздно причинит немалые неприятности. Я говорю о плановой экономике, так глубоко укоренившейся в советской экономической системе, что от нее нигде не скрыться.

Когда я только приехал в Россию, плановая экономика еще не настолько развилась, как впоследствии. О ней ходило много разговоров, но на деле она еще не вмешивалась особо в работу различных промышленных предприятий. Нам приходилось проводить оценку выпуска продукции, необходимого оборудования, и так далее, как в любом другом месте, и получать одобрение Высшего экономического совета, тогда координирующей организации для всех государственных отраслей промышленности.

Но с течением времени плановая экономика начала раздуваться и занимать львиную долю в любом предприятии. «Плановый отдел» стал характерной чертой любого рудника, фабрики или завода, и как все отделы, управлялся сверху вниз. Идея дошла до того, что каждому старателю, когда тот отправлялся искать перспективную руду, с серьезным лицом вручали план производства на ближайший год.

В тресте «Главзолото» плановый отдел в московском центральном управлении связан с плановыми отделами в каждом тресте-филиале, а те связаны, в свою очередь, с плановыми отделами на каждом конкретном руднике или группе рудников. Все эти плановые отделы во всех советских трестах и предприятиях вместе взятые находятся под управлением Государственной плановой комиссии (Госплан) в Москве, прямо подчиненной советскому кабинету министров (Совету народных комиссаров).

Число служащих этих многочисленных плановых отделов росло не по дням, а по часам, так что вскоре тысячи мужчин и женщин были заняты круглый год процессом планирования. Они пытались загрузить себя работой и проводили много времени, выдумывая анкеты и бланки всяческого рода, которые рассылали инженерам и управляющим для заполнения. Дело заполнения этих бланков стало важнейшим занятием каждой советской канцелярии при руководстве.

Когда система вполне сложилась, любому инженеру стало очень сложно избежать неприятностей, раньше или позже. В конце каждого года ожидается, что каждый инженер подаст полную программу работы на следующий год, и даже на более длительные сроки. В эту программу включается выход продукции, финансовые затраты, заказы на все техническое и продуктовое снабжение. Конечно, требуется быть семи пядей во лбу, чтобы предвидеть всю работу группы рудников или целого треста на год или больше вперед.

Особенно в России, где нехватка почти всего может привести к тому, что какие-то обещанные поставки не произойдут. Когда такое случается, весь план перекашивается, и кого-то надо обвинять, потому что советской системе требуется виновник, если происходит что-нибудь предосудительное.

В горном деле всегда может случиться происшествие, которое даже самый умный и образованный инженер предвидеть не в состоянии. Это особенно верно, когда производство форсируется до максимума, и не хватает вскрытой руды для обеспечения годовой выработки. Например, состояние рудного тела может измениться, так что план, подготовленный для группы рудников в начале года, станет совершенно невыполнимым месяцем позже. А тем временем, благодаря плановой экономике, план данной конкретной группы рудников оказался повязан с другими планами очень сложным образом, и невыполнение одной части плана может означать срыв всего остального.

Так что наших советских инженеров прижимает жесткий план, и если они не в силах реализовать план на практике, на них возлагают ответственность, им говорят, что они сами предложили такие планы, и если их не выполняют, это подозрительно. А если план, предложенный одним инженером, нарушается, даже по какой-то объективной причине, все другие инженеры, повязанные общим планом, нападают на него, потому что их планы привязаны к его плану, и кого-то надо винить за срыв.

В некоторых случаях инженеры могут обнаружить, уже после подачи планов, что возможна большая выработка. На шахтах такое часто случается, там практически невозможно точно предсказать выход продукции заранее за целый год. Но инженер уже подал план, заказал определенное оборудование, и получил одобрение от вышестоящих политиков. Гораздо безопаснее и легче оставить все как есть.

Он знает, что государству нужно как можно больше продукции, и может произвести гораздо больше, чем предсказал в годовом плане. Но если он объявит, что может произвести в два раза больше, чем указал несколько недель назад, у какого-нибудь политика или полицейского возникнут подозрения, и ему придется, по меньшей мере, пережить неприятное расследование, если не хуже. Так что он пускает дело на самотек, надеясь, что никто не обнаружит, что рудник в состоянии обеспечить гораздо больше руды.

Система также поощряет ленивых инженеров или управляющих подавать планы выработки, которые, как они очень хорошо знают, гораздо меньше производительности их рудников или заводов. Тогда, если им удастся убедить планирующие органы принять заниженную оценку, они могут пребывать в абсолютной уверенности, что свою квоту выполнят. А в последнее время, поскольку правительство стало предлагать солидные премии и дополнительные выплаты за перевыполнение плана, эта тенденция проявляется еще резче. Если у инженеров приняли их скромные оценки, они уверены в большом материальном вознаграждении для себя и своих помощников, за перевыполнение плана.

В тресте «Главзолото» планирование проводились не менее эффективно, чем на любом другом советском предприятии, с работой которого я знаком. Наше центральное управление, например, тщательно проверяло все планы, подготовленные и поданные конкретными рудниками или группами рудников, или трестами-филиалами. Если планы не совпадали с количеством продукции, которую наши инженеры в головной конторе считали возможным, планы увеличивали.

Во время политического кризиса, такого, как разразился в России, начиная с лета 1936 года, плановая экономика становится настоящим кошмаром для инженеров и управляющих. Полиция в такие периоды внимательно надзирает за каждым предприятием и практически за каждым производителем. Они немедленно расследуют любой донос о подозрительных действиях, и следствие занимает время и мысли самых ответственных работников на руднике или фабрике целыми неделями. В таких обстоятельствах становится трудно и составлять, и выполнять планируемую программу производства.

Инженеры нервничают и чаще, чем обычно, ошибаются. Каждая ошибка — повод для подозрения, и, как правило, за ней следует полицейское расследование. Если большое предприятие или отрасль промышленности отстает в выполнении плана, газеты поднимают шум, а инженеры и управляющие нервничают еще больше. Я поражался, как людям вообще удается хорошо работать в подобной атмосфере.

Некоторые отрасли промышленности, потерявшие лучших руководителей, настолько отстали в выполнении плана, что теперь не в состоянии обеспечить обещанные поставки другим отраслям, и те тоже начинают отставать, из-за отсутствия необходимых материалов. Современная промышленность тесно увязана, и плановая экономика требует очень деликатного регулирования, чтобы хоть что-то получалось. Но когда полиция хватает инженеров и управляющих без разбору, а остальные дрожат от страха, что их заподозрят следующими, вся система, разумеется, летит прахом, и не так-то легко запустить ее снова.

На мой взгляд, то, что советские предприятия под прямым управлением федеральной полиции выполняют свои планы более слаженно — не просто случайное совпадение. Плановая экономика, как она сложилась в России, требует именно полицейского надзора над всеми задействованными управляющими, инженерами и рабочими. Когда советская полиция берет обязательство построить дамбу или железную дорогу, они могут составлять свои планы на целые годы вперед и последовательно их выполнять.

Их рабочая сила под полным контролем, потому что заключенные не могут оставить работу просто оттого, что им здесь не нравится, как в других отраслях промышленности. Полиция достаточно влиятельна, чтобы быстро получать необходимое сырье, так что у них нет опасности задержек в снабжении, как у других. Советские газеты часто хвалят полицию за эффективное выполнение строительных работ, и я согласен, что на этих полицейских предприятиях и следует изучать плановую экономику в ее полном развитии. Если нужно полностью внедрить плановую экономику в советскую промышленность, чтобы она заработала вполне размеренно, подозреваю, что потребуется именно такой контроль, как полиция осуществляет на своих предприятиях. Без такого контроля — я сомневаюсь, что она когда-либо заработает, в России или где-нибудь еще.

ХХ. Русские амазонки

Французский горняк посетил Россию в 1937 году, пробыл там четыре или пять недель и написал серию статей для французских и других европейских газет. Он объявил, что до того, как поехал в Россию и посетил рудники, был активным социалистом и «другом Советского Союза», но, увидев условия в советских шахтах, излечился от своего социализма. Больше всего его ужаснуло, что советские женщины работают шахтерами.

Ну, я ни с какой стороны не социалист, а будь им, вполне возможно, излечился бы, увидев в России то, что увидел. Но должен признать, что труд женщин на советских шахтах и плавильных печах не представляется мне таким возмутительным, как тому французскому горняку, а я повидал куда больше него. Потому что близко соприкасался с женщинами-работницами в течение ряда лет.

Когда я впервые оказался в России, на шахтах женщины не работали. Несколько девушек и молодых женщин учились на инженеров и геологов, и возмущали старых шахтеров, слоняясь по тоннелям, штольням и обогатительным фабрикам. Но через два года, в конце 1929 года, когда начала осуществляться первая пятилетка, женщины стали заниматься некоторыми легкими работами, управляли компрессорами и подъемниками, распределяли буровой инструмент в шахтах, помогали маркшейдерам, иногда работали откатчиками, двигали тележки с рудой.

Когда первые женщины появились на рудниках, мужчины-шахтеры резко возражали, не в силах отказаться от старого суеверия, что присутствие женщины в шахте сулит несчастный случай. Поскольку несчастные случаи нередко происходили на советских шахтах до того, как в них начали винить женщин, на суеверие обращали мало внимания. Прошло немного времени, и присутствие женщин уже считалось само собой разумеющимся, хотя некоторые старые горняки так никогда и не избавились от недовольства, и иногда его демонстрировали.

Женщин гораздо больше было на обогатительных фабриках и плавильных заводах, чем в шахтах. Они работали наряду с мужчинами как операторы, выполняя грязную, но не особенно тяжелую работу. С самого начала им не предоставляли никаких преимуществ. Ожидалось, что они будут выполнять эквивалентный объем работы, соответствующий дневной заработной плате, в тех же условиях, с теми же обязанностями.

С точки зрения инженера, вопрос женского труда лишь в том, может она действительно выполнять свою работу или нет. Исходя из опыта на советских шахтах и заводах, должен сказать, что в среднем женщины на производстве лучше мужчин. Как правило, женщины более ответственно относятся к работе и лучше поддерживают дисциплину. Эти качества компенсируют меньшую физическую силу, за исключением таких работ, где требуется исключительно крепкое телосложение.

Даже на таких работах женщины иногда бывали. Я встречал крупную рослую русскую крестьянку, работавшую бурильщиком на уральской шахте. Обязанности были такие: поднять бурильную машину весом около 25 килограммов и сверлить отверстия в монолитной скальной породе. Молоток бурильной машины дает порядка тысячи восемьсот ударов в минуту, и чтобы ее удержать длительное время, требуется дюжий мужчина. Понаблюдав за ней некоторое время, я сказал, что работа не очень подходит для женщины. Она думала, я шучу, и мне так и не удалось ей объяснить, что вполне серьезен. Она немало гордилась тем, что была единственной женщиной среди бурильщиков на этой группе рудников.

Та богатырша — исключение. Большинство работниц в советской промышленности не берутся за такую тяжелую работу; их обычно направляют в механизированные цеха, или заводы, или рудники, где точность движений важнее, чем мускулы. Советские женщины занимаются всеми видами работ, не свойственных девушкам и женщинам западных промышленно развитых стран. Они чистят улицы и канализационные сети, помогают в строительстве метро, железных дорог и каналов, работают на сталеплавильных заводах, бросая тяжелые бруски раскаленного металла. Они выполняют большую часть ручной работы в стране. В 1936 году, согласно официальной статистике, 28 процентов рабочей силы в советской горнодобывающей промышленности составляли женщины.

Сопоставляя различия между видами работ, выполняемых советскими и другими женщинами, я думаю, важно помнить, что женщины большинства народов России привыкали к физическому труду целыми поколениями. Около 85 процентов взрослого населения России были заняты в сельском хозяйстве еще в 1928 году. Русские крестьянки трудились на полях наряду со своими мужьями. Так они делают до сих пор.

Когда московские власти стали проводить в жизнь свои честолюбивые планы индустриализации, начиная с 1929 года, они достаточно быстро поняли, что ничего не получится, если они не смогут привлечь сильных крестьянских девушек на новые фабрики, заводы и рудники. Крестьянские девушки легче приспосабливаются, чем мужчины, и без труда научились приемам обращения с техникой. Без их помощи, наверное, российская новая промышленность не состоялась бы в решающие годы после 1929.

Любой, кто знает русских женщин, понимает, что власти не смогли бы ничего достичь без их доброй воли. Трудясь рядом со своими мужьями на миллионах крестьянских участках России, они разработали ярко выраженные качества — выносливость и инициативность.

Эти качества особенно полезны, когда подходит крайний случай. Один мой друг, который жил в Шанхае во времена русской революции, на всю жизнь остался под впечатлением, как вели себя русские женщины, беженки, собравшиеся в том городе, где рабочая сила так дешева, что мало кто из белых людей может надеяться выдержать конкуренцию с китайцами. Русские беженцы попадали в Шанхай тысячами, большинство без копейки денег и без какой-нибудь полезной квалификации. Они оторвались от всех старых связей, большинство говорили только по-русски, и перспектива перед ними вставала мрачная.

Мужчины, рассказывал мой друг, были настолько выбиты из колеи таким поворотом событий, что целые годы от них не было никакой пользы. Но женщины взяли все в свои руки, и именно женщины организовали уважаемую и самостоятельную русскую общину, росшую в Шанхае в течение последующих лет, и постепенно установили «маленькую Россию» в Китае, с опорой на старые традиции, с передачей детям языка, обычаев и литературы дореволюционной России.

Женщины в Шанхае поначалу делали все, что подвернется, лишь бы содержать семью. Они шли в служанки, за плату, не большую, чем у китайских кули; работали в ночных клубах «профессиональными партнершами» и «хозяйками»; самостоятельно учились на маникюрш и стенографисток. Они жили в бедности, но не жаловались, экономили из своих скудных заработков достаточно на образование детей или младших братьев и сестер, так что через несколько лет им удалось выбраться из серой массы неквалифицированной и необученной рабочей силы.

Новую жизнь внутри России после революции было почти так же трудно построить, как и в эмигрантских колониях за рубежом. Советским людям пришлось адаптироваться к новым и быстро меняющимся условиям, и женщины внутри России, как и за ее пределами, показали, что способны лучше приспособиться к новым обстоятельствам. Коммунистические власти, строя свои планы, рассчитывали на двойной метод привлечения женщин для поддержки программы индустриализации.

С одной стороны, была создана тщательно разработанная пропагандистская машина, убеждающая женщин занимать любые места в промышленности. Коммунисты после 1917 года неизменно настаивали на равенстве полов, и теперь, в сущности, говорили: «Женщины, вот вам шанс показать, что вы серьезно воспринимаете свое равенство. Мы открыли вам доступ во все школы, ко всем видам работы, на основе равной оплаты за равный труд во всех областях. Теперь нам нужна ваша помощь в новой промышленности. Помощь на рудниках, и в метро, и на сталеплавильных заводах, и в конторах, и на фермах. Вы поможете нам создать индустрию, даже если работа грязная или неприятная, или оставите все мужчинам?»

Примерно в таком тоне прозвучало обращение к советским женщинам, и оказалось действенным. В то время, когда рабочие условия были очень плохими, жилье и снабжение продуктами — неадекватными, когда рабочие-мужчины шатались по стране толпами в поисках «лучшей доли», женщины оставались на рабочих местах и сыграли значительную роль в выполнении программы индустриализации.

Но власти сопровождали эмоциональные призывы к женщинам и другим методом убеждения, косвенным и более или менее скрытым, но, возможно, даже более эффективным. То был простой метод экономической необходимости. Контролируя всю национальную экономику, власти в Москве могли регулировать зарплату и цены в такой степени, какая была невозможна в большинстве стран. После 1929 года они установили зарплаты и цены таким образом, что работающему было чрезвычайно трудно содержать семью с минимальным уровнем комфорта. Если жена не работала, семья, вероятнее всего, оказывалась на скудном рационе.

Вот таков был механизм привлечения женщин. Пропагандистская машина внушала, что модно работать в самых тяжелых условиях. Ножницы зарплат и цен почти неизбежно заставляли пойти на какую-нибудь работу, чтобы выжить. Власти начали организовывать дневные ясли для детей работающих женщин, а закон предоставлял им два месяца отпуска с полной оплатой после рождения ребенка, и соблюдался до йоты. Миллионы работниц наводнили рудники, фабрики, заводы, леса, выполняли любую работу, за исключением самых тяжелых, и эта громадная трудовая армия позволила российской индустрии так далеко продвинуться вперед за сравнительно короткий срок.

Что касается влияния работы вроде шахтерской на женщин, я не врач и судить не могу. Я всегда смотрел на дело с другой стороны, и был заинтересован в том, чтобы женщины отрабатывали свою зарплату. Они неизменно отрабатывали.

Но, думается мне, неограниченное использование женского труда в таких отраслях, как горное дело, производство стали и тому подобных — временная стадия в развитии советской индустрии, она уже проходит. За последние два года моего пребывания в России, с 1935 по 1937, я заметил, что не так сильна тенденция у женщин трудиться на тяжелых рабочих местах в промышленности, а у пропаганды — привлекать их туда. Стало распространяться мнение, что мужчины больше годятся для такой работы.

Почему? Главным образом благодаря большей зарплате, которую получали многие квалифицированные рабочие после широкого применения сдельной системы. Рабочие, обнаружив, что снова могут содержать семью, хотели, чтобы жены сидели дома, а женщины не возражали туда вернуться. Власти тоже не возражали, собственно, казалось, они даже поощряли возвращение к дому.

В появлении такого большого количества советских женщин на тяжелых работах в промышленности основную роль играли экономические мотивы, и они же действовали теперь, вновь отсылая многих из них к домашнему очагу. Более широкое применение сдельной работы за последние три-четыре года дало возможность многим квалифицированным рабочим и управляющим содержать семьи на достаточном уровне комфорта, и большое количество женщин, как оказалось, проявили согласие, чтобы мужья их содержали.

Эту тенденцию поощряют официально. Одна из крупнейших газетных кампаний в течение последнего года моего пребывания в России была в пользу новой ассоциации жен инженеров и управляющих в промышленности. Их жены больше не работают за зарплату, хотя раньше многие из них так и делали. Они посвящают все свое время домашнему хозяйству и семье, а это в России — в куда больше степени, чем в других странах — полный рабочий день, ввиду отсутствия сервиса и трудностей в добывании продуктов питания и прочих товаров.

Однако власти хотели бы, чтобы эти женщины вели общественную работу, вдобавок к своей домашней. Поскольку государство в России считает себя вправе всем указывать, что и как делать, правительство собрало их в Москве, чтобы разработать для них программу. Женщины организовали ассоциацию, куда входят жены управляющих, инженеров, высокооплачиваемых промышленных рабочих, и согласились вести добровольную работу на фабриках и рудниках, без оплаты. Их обязанности включают инспекцию столовых и жилищ рабочих, чтобы там было чисто и «культурно», если прибегнуть к распространенному русскому выражению; организацию художественных, музыкальных и домоводческих кружков для жен рабочих, и прочее, что мы в Америке называем социальным сервисом. Организация подобного объединения, похоже, стала вехой в конце периода, который фактически начался в 1929 году, когда власти косо смотрели на женщин, не имеющих постоянной оплачиваемой работы.

Я не хочу создавать впечатление, будто женщин насильно выталкивают назад к плите, лишь бы из тяжелой промышленности. Теоретически, по крайней мере, они приветствуются на рудниках и заводах не меньше. Завод предусматривает штрафы для управляющих за отказ использовать труд женщин наравне с мужчинами, за равную зарплату. Но на практике советские управляющие, естественно, не горят желанием перегружать платежную ведомость женщинами. Управляющие находятся между двух огней в данном случае, как и во многих других. Они обязаны обеспечивать значительную прибыль при работе предприятия, снижать трудовые затраты и увеличивать производительность. Это почти невозможно, если у них слишком много женщин-работниц, которые берут декретный отпуск с полной оплатой. Так что достаточно находчивые управляющие в промышленности ухитряются тем или иным способом не набирать женщин в избытке.

Кое в чем советское отношение к женскому равноправию представляется мне более логичным, чем наше собственное. Они говорят, что женщины должны отплатить за равные привилегии, приняв на себя равные обязанности. Пока соблюдается такой принцип, не вижу большой опасности формирования матриархата в России. До сих пор мало кто из женщин достиг высоких постов в любом виде деятельности. Но на рудниках все больше женщин становятся руководителями и сменными мастерами, и рабочие-мужчины учатся выполнять их приказы без ворчания.

Интересно отметить, что советские женщины на рудниках и заводах, даже выполняя самую грязную и тяжелую ручную работу, умудряются сохранить женственную внешность. На работе женщины часто носят брючные костюмы, вроде лыжных, что им вполне идет. Но после нее они снимают рабочую одежду и переодеваются в юбки. Советские женщины вовсе не проявляют тенденцию стать как мужчины, только потому, что выполняют мужскую работу, какой она считается в большинстве стран.

Точно так же, как советских мужчин и женщин считают равными при вольнонаемном труде, их с равной вероятностью направляют на принудительные работы под надзором полиции. В трудовых лагерях женщины-заключенные выполняют ту же ручную работу, что и мужчины. Они помогали прокладывать железные дороги на Дальнем Востоке при температурах 60–70 градусов ниже нуля, копать каналы и строить электростанции.

Жены и дочери кулаков обычно сопровождали их на принудительные работы на некоторых рудниках, что мне приходилось инспектировать, а иногда и работали на рудниках также. Эти женщины занимались изнуряющей работой в поле, и не останавливались перед тяжелым ручным трудом. Их не заставляли работать на рудниках, но разрешали, и они предпочитали пополнять скромные заработки своих мужей. Таким образом тысячи советских крестьянок получали первые навыки в промышленности, и многие из них впоследствии пошли работать на заводы и фабрики.

Казахские женщины, жены бывших кочевников, также работали на некоторых известных мне золотых рудниках. Они редко были в состоянии заниматься чем-нибудь, кроме неквалифицированного труда. Что до монголок, якуток и женщин других племен, я их на горных работах никогда не видел. Казахские женщины были то ли более предприимчивы, то ли больше нуждались. Эти казахские женщины, хотя пользы приносили мало, имели право на все законные привилегии для женщин-работниц; они получали свои полных два месяца с оплатой при рождении ребенка.

Мы с женой можем свидетельствовать, по собственному опыту, что многие люди в остальном мире имеют искаженное представление об отношениях между мужчинами и женщинами в России. Старая утка про «национализацию» женщин, запущенная в газеты вскоре после революции, продолжает циркулировать, и каким-то образом к ней присоединились столь же ложные сообщения.

Можно частично обвинить в их неправдоподобии советскую прессу. Коммунисты контролировали все газеты, журналы и книги в России в течение двадцати лет, и привыкли думать и писать — по крайней мере, еще несколько лет назад — как радикальные агитаторы в наших крупных городах. Они охотно высмеивали буржуазные традиции брака, хвастались, будто покончили со старомодной семьей, что скоро детей будут забирать от родителей и воспитывать должным образом в государственных учреждениях.

Что до нашей семьи, мы никогда не видели людей с подобные идеями, с самого начала до конца пребывания в России. Наши русские друзья, и в рудничных городках, и в Москве, были ничуть не менее респектабельными и домашними, чем знакомые нам американские семьи. Они были в основном инженеры, а советские инженеры — трудолюбивые ответственные люди, стремящиеся хорошо делать свою работу, и на все прочее у них остается очень мало энергии. Нет у них ни времени, ни желания прожигать жизнь.

Я уверен, что подавляющее большинство русских — такие же люди, как наши знакомые, независимо от того, сколько чепухи про разрушение семьи и развал домашнего воспитания детей понаписали советские газеты и журналы за столько лет. Радикальных коммунистов, что такое писали, хватило ненадолго, и сейчас в официальных кругах подобные взгляды не одобряются. Эти экстремисты и не продержались бы, насколько я могу судить, потому что большинство русских не сочувствуют их идеям.

В любом случае, из того что мы видели, Россия полна респектабельными женатыми людьми, которые так же стремятся преуспеть в работе и дать хорошее образование детям, чтобы помочь им получше стать на ноги, как и наши соотечественники. И должен сказать, что рано или поздно они будут определять стандарты поведения в России, потому что их большинство.

Ослабление семейных уз, как и массовый приход женщин на работу в промышленность, было, вполне возможно, временным и преходящим явлением, которое сопровождало переход России из сельскохозяйственной в индустриальную страну. Но теперь, когда фундамент индустриализации заложен, и вторая революция, как и первая, более или менее стабилизировалась, социальные связи снова укрепляются. Коммунистические радикалы, стремящиеся отменить брак, нормальную семейную жизнь и заботу родителей о детях, утратили престиж, и возникает новая респектабельность, которая иногда кажется такой же экстремальной по-своему, как прежние идеи были совсем в другом направлении.

В одном я всегда сочувствовал русским семьям, и это в том унижении, которое им приходится терпеть от туристов в таких городах, как Москва. С сожалением должен отметить, что хуже всех американцы. Туристы, похоже, ведут себя как зоологи-любители, которые получили специальную лицензию на изучение русских, и обращаются с ними, как с животными в зоопарке.

Туристы подойдут к советскому гиду, будто он смотритель зоопарка, и скажут: «Сегодня мы хотим видеть, как живут рабочие, как едят, как заботятся о детенышах». Группы любопытных иностранцев придут с гидом, вломятся в какую-нибудь комнату или квартиру, даже не спросив разрешения. Они будут везде совать нос и задавать вопросы, от каких я бы выкинул их на улицу. Но русские всегда были терпеливы. Полагаю, им приходится; официальные лица не одобрят таких вспышек.

Я слышал, что люди, живущие в трущобах в наших больших городах, подвергаются такому же нашествию социальных работников и любителей посещать бедные районы. Что ж, в этом отношении русские горожане все стали жителями трущоб. Наплыв в города стал таким мощным в последнее время, что властям потребуются годы и годы, чтобы обеспечить необходимое жилье. Многие семьи живут в единственной комнате, и делят ванную и кухню с другими. Мало кто из горожан может рассчитывать на уединение, а коммунисты-политики со своими помощниками, как наши социальные работники, постоянно всех посещают, суют нос в личные дела и учат их, как жить и даже, что думать.

XXI. Великое стахановское движение

Осенью 1935 года русские учредили стахановское движение, которое привлекло больше внимания, чем все остальное, сделанное в последнее время, за исключением чисток. Большевики, у которых очень развит талант рекламирования, начали это движение с шумихой, достойной тысячи цирковых пресс-агентов, вместе взятых. Волнение в России было ни с чем не сравнимо, и быстро отозвалось в иностранных газетах. Вскоре эксперты всяческого рода начали описывать движение, как они его себе представляют, и некоторые интерпретации показались довольно забавными мне и другим, кто помогал провести его принципы в жизнь.

Согласно официальной версии, стахановское движение началось благодаря дюжему шахтеру под этой фамилией, которому показалось, что он добывает недостаточно угля, и он решил найти способ добывать больше. Перепробовав несколько вариантов, он внезапно наткнулся на такой, который обеспечил ему возможность добывать не просто больше угля, а больше в пятьдесят-шестьдесят раз. Довольный собой и открытием — гласит официальный рассказ — он научил этому способу других шахтеров, и вскоре вся смена добывала в несколько раз больше угля, чем раньше.

Стахановским методом, в конце концов, заинтересовались власти и объявили, что вот оно, великое новое открытие, которое позволит России догнать и перегнать производство всех других индустриальных стран за весьма короткое время. Коммунистический главный штаб в Москве отдал приказ своим представителям в прессе настойчиво рекламировать стахановское движение, используя все доступные ресурсы, и одновременно приказал всем инженерам и управляющим разработать способы и средства применения метода к их собственным отраслям промышленности.

Человеку со стороны трудно себе представить, что может пропагандистская машина в России, когда хватается за один предмет. Американские рекламщики или пресс-агенты, должно быть, зеленеют от зависти при одной только мысли. Большевики контролируют все газеты, все журналы, все издательства, все афиши, все кинотеатры и театры, все кинофирмы, все радиостанции, все лекционные залы, все школы и университеты, все клубы и общественные организации.

Когда коммунистический главный штаб отдает приказ о всеохватной пропаганде, как в случае стахановского движения, страна просто не слышит ничего другого целыми днями или даже неделями. Неудивительно, что русские пришли к выводу, будто изобрели нечто потрясающее, и что шумиха надула также тысячи иностранцев. Вскоре поднялось такое напускное возбуждение, что может быть, даже люди, направлявшие рекламную кампанию, поверили собственным словам.

Иностранные эксперты принялись объяснять стахановское движение в зависимости от своих политических взглядов. Правые отмечали, что стахановское движение означает введение в национальном масштабе потогонной системы в советской индустрии, чему успешно противостояли профсоюзы в прочих странах. С другой стороны, иностранные левые экономисты подтверждали официальные советские заявления, что стахановское движение представляет уникальные и оригинальные идеи увеличения производительности труда в промышленности — идеи, которые могли получить развитие только при социалистической системе.

Внутри России начали появляться целые библиотеки, описывающие различные фазы стахановского движения, и советские издательства поспешили отправить в печать десятки книг и брошюр, демонстрирующие скорее миссионерский энтузиазм, чем реальное понимание целей и принципов самого движения. Несколько недель почти на всех страницах советских газет писали только про это движение, и начали выходить новые журналы исключительно на эту тему. В тот период я видел киоски на вокзалах, с материалами для чтения лишь про стахановское движение.

Стаханов, шахтер, тем временем стал национальным героем, и во всех других отраслях промышленности возникали подражатели Стаханова. Они были так заняты, давая интервью и позируя для фотографий, что времени на обычную работу у них не оставалось. Их возили по стране, рекламировали и проталкивали везде, как кинозвезд или чемпионов по боксу в Соединенных Штатах. Русских довели до какого-то религиозного фанатизма по поводу этого движения. Они пытались ввести так называемое «стахановство» в любой вид работы. Газеты сообщали, что рабочие, кремировавшие трупы, успешно организовали это движение. Выходили брошюры, где описывалось, как бухгалтеры, школьные учителя, фермеры и даже домашние хозяйки могут применить стахановское движение в собственной работе. Но через несколько недель большую часть подобной чепухи тихонько прекратили, как русские обычно поступают после таких приступов.

Стахановское движение окружили такой шумихой внутри России и такими многочисленными ложными и противоречивыми объяснениями за рубежом, что я сомневаюсь, понимают ли большей частью даже те, кто о нем писал, что это вообще такое. Я уверен, что многие русские так и не поняли простые принципы, использованные Стахановым и его подражателями в своей работе, принципы, которые власти потом раздули для того, чтобы отбросить кое-какие устаревшие коммунистические представления, еще державшиеся в советской промышленности, хотя любому разумному человеку было ясно, что они не годятся.

Меня спрашивали, верю ли я, что движение действительно началось снизу, спонтанно, из-за некоего открытия самого Стаханова, или Стаханов — только символ, использованный коммунистическим главным штабом, чтобы начать изменения в индустриальной практике, подготовленные заранее. Я думаю, что Стаханов, вполне возможно, и правда наткнулся на какие-то простые принципы, привлекшие внимание властей, они их в этом свете прежде еще не рассматривали. Но стахановское движение, совершенно очевидно, управлялось сверху, и позволило коммунистическому главному штабу создать дымовую завесу, чтобы произвести изменения в своих теориях и практике, а то менять с их точки зрения было бы конфузно.

Стаханов сделал простое открытие: при особых условиях, преобладающих в советской индустрии, он может повысить производительность труда, по-другому организовав добычу угля. Он сказал мастерам и инженерам на своей шахте, что если они обеспечат его ручным инструментом и оборудованием и дадут ему необходимое количество помощников, можно добыть в несколько раз больше угля, чем он и его помощники получат по отдельности и без помощи мастеров и инженеров.

Инженеры подготовили ему специальный забой, разложили для него инструмент и оборудование, помощники стояли под рукой, готовые выполнить свою часть работы, даже подавать инструменты, какие понадобятся, и он устанавливал один рекорд за другим. Конечно, производительность труда обеспечил не он один, а бригада, включая всех помощников, плюс постоянное внимание мастеров и инженеров.

Другими словами, ему обеспечили готовое место для работы, и все инструменты были на месте, так что все рабочее время он занимался чистым производством. В прежнем движении ударников основное значение придавали фактической производительности рабочих, а в данном случае акцент был на лучшее снабжение и большую специализацию обязанностей каждого работающего, плюс сдельная система.

Квалифицированный инженер, изучая методы, примененные Стахановым, немедленно выделит задействованные принципы. Ничего уникального или оригинального в них нет; с точки зрения инженера, не больше и не меньше, чем применение к советской промышленности методов, основанных на здравом смысле, их поколениями считают само собой разумеющимися в других индустриальных странах, но экстремистская фракция правящей коммунистической партии России сопротивлялась им, по тем или иным причинам.

Одна из слабостей русских инженеров — тенденция получать информацию в основном из книг, а не путем прямого наблюдения, тенденция быть скорее теоретиками, чем практиками. Многие из них так и поступали в случае стахановского движения. Они пытались понять принципы движения, читая поток опубликованных книг и брошюр, а не рассматривая, что Стаханов и его последователи фактически делали. Очень часто они были склонны рассматривать его как требование больших физических затрат от работника. В то же самое время они пытались применить принципы, хорошо подходящие для добычи полезных ископаемых, к совершенно другим отраслям промышленности, где они должны были закончиться неудачей, что привело только к дезорганизации отраслей, которые начали было подниматься.

Я упоминал, что наш трест «Главзолото» был впереди всей советской промышленности по таким показателям как выполнение производственных планов и уменьшение затрат на рабочую силу. Когда подошло стахановское движение, наши инженеры игнорировали скороспелую литературу, которая больше сбивала с толку, чем объясняла, и рассмотрели, что действительно сделали эти сверх-ударники. Нам стало ясно, что большинство элементов нового метода и так применялись на наших рудниках и заводах, где нам только разрешали. Мы приветствовали движение, потому что было очевидно, что власти теперь разрешат использовать некоторые методы, которые раньше находились под запретом.

Стахановское движение не сбило «Главзолото» с рабочего ритма, как некоторые другие советские тресты. Даже в угледобыче, где работал Стаханов, движение в конце концов полностью провалилось, и производство угля в 1937 году оказалось существенно меньше запланированного, так что другие отрасли советской индустрии пострадали из-за недостатка топлива. У нас таких трудностей не было. Может быть, меня раскритикуют за мои слова, но нелицеприятная правда состоит в том, что самый полезный принцип в стахановском движении — требование, чтобы инженеры и мастера отвечали за постоянное снабжение рабочих инструментами и оборудованием. Пропажа ручного инструмента с советских рудников, заводов и фабрик, будь то по причине воровства или безалаберности, была и остается среди самых неприятных и дезорганизующих событий в промышленности.

Стаханов сказал мастерам и инженерам, чтобы его обеспечили инструментами. Другими словами, он настоял, чтобы они за это отвечали, снял с себя ответственность за то, чтобы собирать свои собственные инструменты. Этот принцип и был основополагающим в так называемом стахановском движении. Раньше отдельные рабочие должны были искать собственные инструменты, на что теряли много времени. Была ужасающая нехватка инструментов, следовательно, они представляли такую ценность, что проще было уносить их с собой.

В развитых промышленных странах инструментов хватает везде, так что они не столь значимы. У большинства горняков на Аляске, например, много своих собственных инструментов, они не высматривают, где бы еще присвоить. Но в России, особенно когда начиналось стахановское движение, общая нехватка инструментов провоцировала рабочих уносить их с рудников или фабрик. Стоило советскому рабочему положить кирку или лопату и отвернуться, повернувшись назад, он, вероятнее всего, обнаружил бы, что инструменты исчезли. А немедленно заменить инструменты было нечем, поскольку на советских предприятиях редко бывал запас под рукой.

Советские фабрики никогда не справлялись с удовлетворением спроса, и если на руднике или заводе не хватало инструментов, до получения новых поставок проходило время, а между тем работа стояла, и производство сокращалось. Инженеры и управляющие были настолько обескуражены безнадежными попытками сохранить инструменты или получить новые, что им хотелось опустить руки и ничего с этим не делать. А рабочие всегда тратили драгоценное время на то, чтобы следить за инструментами, дабы их не украли, запирать их, если уходили с рабочего места даже ненадолго, и снова теряли время, доставая их из ящиков.

Я пытался убедить русских управляющих, что проблему можно решить раз и навсегда, наводнив страну ручным инструментом. Я говорил, что если они запустят больше фабрик, производящих инструмент, скоро будет достигнута точка насыщения, как произошло в Соединенных Штатах, а когда вокруг много инструмента, у рабочих не будет искушения уносить его. Но мне не удалось довести эту идею до соответствующих инстанций.

Стахановское движение заставило инженеров и мастеров отвечать за то, чтобы рабочие были всегда обеспечены инструментами. По этой причине многие инженеры и мастера возражали против движения, потому что по горькому опыту знали, что держать инструменты наготове будет невозможно, а в нехватке будут обвинять их.

Но власти, в своей обычной грубой манере, быстро подавили протесты. Они провели несколько показательных процессов в угледобывающих районах, и приговорили нескольких инженеров и мастеров к длительному тюремному заключению за препятствие стахановскому движению. После этого возражения утихли.

Многие советские инженеры слишком долго разбирались в простых идеях, стоящих за этим движением, и в результате нажили себе хлопот. По-моему, они позволили задурманить себе голову грудой печатного псевдонаучного вздора, и до самых основ так и не добрались. Я их не виню. Если бы я сам пытался разобраться в задействованных принципах по литературе, меня бы тоже сбило с толку. В сущности, сомневаюсь, что сотни советских инженеров до конца поняли эти принципы.

Советские газеты в то время публиковали рассказы о рабочих, которые противились движению, и эти рассказы, естественно, воспринимались за границей как доказательство того, что движение — не что иное как потогонная система, введенная против желания советских рабочих. Не знаю, почему рабочие могли сопротивляться движению, если оно вводилось правильно. Стахановское движение целиком в пользу рабочего. Если инженеры и мастера не обеспечивают инструменты, рабочие могут идти гулять, не беспокоясь о потерянном рабочем дне. Если рабочие получают инструменты, они зарабатывают куда больше денег.

Я никогда не встречал ни малейших признаков сопротивления стахановскому движению у нас в тресте «Главзолото», где инженеры с самого начала понимали задействованные простые принципы, и вводили систему как следует.

В общем, стахановское движение не ввело ничего особенно нового, что было неизвестно мне по работе на Аляске, до приезда в Россию, или любому горному инженеру в западных индустриальных странах. Были определенные небольшие нововведения, но главный принцип был — очень строгое разделение труда.

Например, на аляскинских металлических рудниках горняк сначала зачищает рабочий забой, затем сверлит ряд отверстий, сам занимается взрывными работами, а иногда крепежом. В России бурильщик выходит в смену, при этом его машина уже подготовлена другим рабочим. Он немедленно приступает к работе и не делает ничего другого, только сверлит отверстия в течение всей смены. Другие шахтеры заняты исключительно простыми операциями — зачищают рабочий забой; крепильщики ничего не делают, только крепят, а все взрывные работы проводят отдельные специалисты.

Столь высокий уровень специализации не применяется в большинстве других стран, хотя, кажется, отдельные рудники экспериментировали с подобной системой. Система неплохо подходит к специфическим российским условиям, где рабочих все еще недостаточно обучают, но я не считаю ее необходимой или желательной для рудников в Соединенных Штатах, или другой промышленно развитой стране. Снабжение у нас организовано лучше, инструментов хватает, так что шахтеры не уносят их домой; а если такое и случается, можно быстро произвести замену.

То же касается и специализации: она полезна в России, но не принесла бы пользу у нас в стране, потому что у русских очень большой разрыв в оплате квалифицированных и неквалифицированных рабочих. Стахановцы, квалифицированные рабочие, производят операции, которые требуют определенных навыков, в то время как их неквалифицированные помощники выполняют простые задачи, для которых не требуется навыков, зато нужно время. В западных странах не наблюдается такого расхождения между тем, что может квалифицированный и неквалифицированный шахтер, и нет смысла разделять обязанности подобным образом. На Аляске, например, все горняки могут хорошо выполнять любые операции, а в России — только часть. То же касается работающих в других отраслях советской промышленности.

Пройдет немало времени, пока русский рабочий достигнет уровня американского по средней квалификации, и поэтому стахановские методы могут быть полезны для России еще многие годы. Когда я покидал Россию в 1937 году, тенденция была — подчеркивать и развивать еще большую степень специализации, а это, кстати, проводит еще более резкую черту между квалифицированными и неквалифицированными рабочими, и в оплате, и по престижу. Сомневаюсь, будет ли система иметь смысл после того, как доля квалифицированных рабочих поднимется до уровня, достигнутого в западных индустриальных странах.

Много было написано, и в России, и за ее пределами, о связи между стахановскими методами и социализмом. На мой взгляд, это чепуха. Никакой возможной связи не просматривается. Движение и его методы были разработаны, оказались довольно полезными, потому что средняя квалификация советского рабочего на низком уровне. Здесь ничего удивительного нет, и стыдиться тут нечего, поскольку Россия еще десять лет назад была преимущественно аграрной страной, и там пришлось обучать одновременно миллионы человек работать с незнакомой техникой. Писатели левых убеждений, которые пытаются скрыть низкую квалификацию советских рабочих за дымовой завесой болтовни о социализме, демонстрируют только свое собственное замешательство, по всей видимости, стыдясь чего-то безо всяких причин. В любом случае, большинство стахановских методов не пригодится в Америке, независимо от того, сколько социализма мы получим. И те же самые методы очень хорошо помогли бы России, лучше, чем сейчас, на мой взгляд, будь в России капитализм.

Советские промышленные рабочие постепенно повышали квалификацию и производительность с тех пор, как я впервые увидел их за работой в 1928 году. Я уже рассказывал, как первые русские шахтеры, чью отдачу я измерял, производили не более 10 процентов средней выработки аляскинских рудников. С точки зрения инженера, почти все на первых золотых рудниках, что я наблюдал в Кочкаре, делалось неправильно. Не было стандарта для круглого отверстия, снабжение для взрывных работ было неподходящее, крепление и заточка инструментов не были организованы. В то время почти никто из рабочих не знал своего дела по-настоящему; по сравнению с теми временами, сегодняшние советские рабочие — настоящие мастера.

Кроме того, в 1928 году рудники постоянно останавливались из-за трудового законодательства. Когда я предлагал некоторые изменения, поначалу требовалось вызвать инспекторов, показать им, чего я хочу, и как это улучшит, а не ухудшит, рабочие условия, а затем убедить их рекомендовать произвести изменения в инструкциях. Шахтеры тоже не хотели менять привычных методов, и некоторых приходить чуть ли не заставлять использовать мои предложения.

Советское трудовое законодательство в то время служило главным образом для того, чтобы снижать производительность труда, а не обеспечивать безопасность работающих. Например, мне разрешалось взрывать одновременно не более четырех отверстий в одной шахте, и то вручную. В некоторых случаях, когда приходилось взрывать по семьдесят два отверстия, терялось очень много времени, пока можно было работать только с четырьмя отверстиями одновременно, а потом повторять операцию, пока процесс не доходил до конца. Даже при туннельной работе закон разрешал взрывать только восемь отверстий одновременно, так что уходило много времени на вентиляцию и удаление породы.

Мне долго пришлось убеждать советских инспекторов, что эти инструкции не нужны для безопасности рабочих, и плохо сказываются на производительности. На Аляске разрешалось взрывать столько отверстий, сколько нужно, если взрыватели были достаточно длинными, обеспечивая необходимое для рабочих время, чтобы отойти. Русские регулировали число отверстий, но не длину взрывателей, а ведь это важнее как мера предосторожности. И многие другие инструкции были столь же обременительны и неэффективны с точки зрения безопасности.

Словом, на аляскинских рудниках нам разрешали пользоваться здравым смыслом, а русские нагромождали массу очень строгих и сложных инструкций, касающихся безопасности, которые нельзя было игнорировать ни рабочим, ни инженерам, во избежание серьезных неприятностей. Тем не менее на аляскинских рудниках было меньше несчастных случаев, а добыча обеспечивалась куда легче.

Признаю, что опыт много значит в горном деле, и для инженеров, и для рабочих. На Аляске у наших горняков обычно был за плечами годами накопленный опыт и близкое знакомство со всеми процессами горного дела. И, конечно, наши инженеры были как следует подготовлены. Когда я прибыл в Россию, мало кто знал свою работу, а многие не знают и до сих пор. Вдобавок, на рудниках Аляски лучше оборудование и материалы. Динамит советского производства, например, остается очень низкокачественным по сравнению с импортным. Он замерзает примерно при плюс 9 градусах Цельсия, после чего очень опасен в обращении, в то время как динамит, который мы используем, для холодного климата, замерзает только при 20–30 градусах ниже нуля.

На Аляске было мало инструкций, но те, что были, тщательно соблюдались. В России инструкций в сотни раз больше, но инженеры, мастера и сами рабочие очень небрежно их выполняют. За последние год-два, сотни инженеров и мастеров были арестованы по обвинению в контрреволюции, потому что пренебрегли инструкциями по технике безопасности. Могу свидетельствовать, что пренебрегают инструкциями часто, но сомневаюсь, что именно контрреволюционеры. Все просто неосторожны.

Стахановское движение, в отличие от его описаний всякими экспертами, оказалось очень полезным для советской промышленности, потому что послужило поводом отбросить множество нецелесообразных запретов, наложенных за прошедшие годы коммунистическими теоретиками, запретов, показавших практическую неприменимость, но соблюдавшихся многими управляющими-коммунистами. Например, запрещали сдельную оплату и работу по контракту.

Когда я приехал в Россию, на рудниках платили строго поденно, и в результате получали очень малую выработку. Начиная с 1929 года, мы ввели сдельную оплату и работу по контракту при вскрытии месторождения, но враждебно настроенные коммунисты заблокировали наши попытки ввести их при разработке. Хотя стахановское движение на самом деле основано не только на сдельной оплате, оно послужило введению такого способа оплаты труда во все виды работ в России, даже конторскую. Начали платить бухгалтерам сдельно, и все, включая актеров, врачей, певцов и золотоискателей, получили нормы, которые следовало выполнять, и обещание более высокой оплаты при выработке выше средней.

Полагаю, именно из-за этого движение приобрело репутацию потогонной системы за границей, и вполне возможно, что профсоюзы в демократических странах откажутся принять методы, основанные на нормах и сдельных ставках. Нормы разрабатывает центральное управление каждой отрасли промышленности, обычно расположенное в Москве. Их печатают в книгах, где приводятся общие нормы выработки и описаны все возможные операции, связанные с данной отраслью. В тресте «Главзолото», например, нормативные документы фиксируют сдельные ставки для всех операций на рудниках и обогатительных фабриках, при различных системах горных разработок, с соответствующим допуском на различия в твердости руд и скальных пород.

Очень трудно правильно вычислить нормы, чтобы учесть все условия, и инженерам на рабочих местах обычно позволяется десятипроцентное отклонение. Если сделана ошибка, рабочие ее быстро обнаруживают по зарплате, и имеют право протестовать, и все шансы за то, что вскоре нормы откорректируют. Но рабочие на самом деле не имеют права решать, каковы нормы и сдельные ставки, а свободные профсоюзы настояли бы на праве голоса. Профсоюзы в России вряд ли станут ссориться с администрацией по такому вопросу. Их должностные лица — обычно члены Коммунистической партии, как вообще большинство управляющих. Так что они следуют за коммунистическим главным штабом.

XXII. Евразийская земля

В апреле 1936 года я снова отправился в путешествие, и следующие шестнадцать месяцев провел почти безостановочно в поездках, навестив большую часть тех мест и в европейской, и в азиатской России, где уже был, а также добавив новые регионы к моей коллекции. Я осмотрел большинство значительных золотых рудников Северного и Южного Урала; добрался до новых месторождений, открытых в Забайкалье на Дальнем Востоке; проехал на автомобиле по новым шоссе, проложенным трестом «Главзолото» в Якутии, большой северо-восточной арктической провинции; и завершил путь в Казахстане, вблизи китайской границы.

Я сновал туда-сюда между Москвой и золотыми участками в Европе и Азии, начиная с 1928 года, и видел, как развивалась немалая часть азиатских районов, начиная с нетронутых земель, незаселенных или с горсткой жителей. Я был поражен, быстро проезжая по азиатской России, заметными изменениями, произошедшими на этой территории со времени предыдущих поездок. Сотни тысяч людей переезжали на пустующие земли, некоторые добровольно, некоторые — нет. Здесь происходило еще одно историческое переселение народов. Мужчины, женщины, дети передвигалась в таких количествах, что хватило бы заполнить целые города за один день.

Не так много мест, где наблюдается такое смешение наций. Сто шестьдесят восемь самостоятельных национальностей и племен образуют население России, и кажется, все были представлены в плавильном котле, созданном при колонизации страны между Уральскими горами и Тихим океаном. Если на то пошло, вся Россия стала особым плавильным котлом, другим, чем наша страна, потому что в ее случае азиатские и европейские расы перемешались, как никогда раньше.

В России один цветной (принадлежащий к желтым или коричневым расам Азии, а не черный негр) на двух белых. До недавнего времени азиаты и европейцы, как правило, были разделены, белые расы оставались главным образом в Европе, а цветные расы занимали свои собственные древние земли на юге и востоке. Великороссы, составляющие несколько больше половины всего населения, легко доминировали над прочими. Ими были завоеваны такие древние народы, как грузины и армяне на юге, казахи, киргизы и тюркские племена Средней Азии, буряты, монголы и татары в центральной и восточной азиатской России, и даже такие народы как якуты на севере.

До революции азиатам разрешалось следовать своим старинным обычаям и оставаться в прежних регионах обитания без подчеркнутого вмешательства. Я описал, как племена держались особняком и жили, как жили столетиями, еще в 1928 году. Они подозрительно относились к белым, узнав на опыте, что знакомство с ними до добра не доводит.

Все переменилось, как было сказано, когда начали осуществлять вторую коммунистическую революцию в 1929 году. Коммунисты решили, помимо прочих изменений, разрушить и полностью реорганизовать старые обычаи и общественные отношения азиатских племен и рас, и провели задуманные изменения весьма тщательно и систематически. Люди из этих племен попали, волей-неволей, в плавильный котел, и с тех пор там кипит что-то необычное и поразительное.

Русские, насколько я понимаю, уже несколько столетий как смесь Европы и Азии. Много поколений страной правили монголы, и значительная часть белого населения европейской России признает азиатскую кровь в своих жилах. Я слышал, как русская женщина объясняла с улыбкой, что ее предки были татары, часть монгольской расы, оттого у нее высокие скулы. Русские, кажется, не переживают по поводу своей азиатской крови, не больше, чем американцы, если у них индейские предки.

Когда я работал в России, Москву посетил один английский чиновник, всю жизнь проработавший в Средней Азии. Он объяснял моему другу, что русские всегда лучше, чем англичане, находили общий язык с азиатскими расами, и до, и после революции, потому что русские попросту не замечают расовых различий. Англичане, с другой стороны, редко способны поломать барьеры в собственных умах.

Один мой американский знакомый на Дальнем Востоке дружил с монгольским князем, получившим образование в военной школе для отпрысков аристократии в старом Санкт-Петербурге. Князь рассказывал ему, что всегда вспоминает кадетские годы с удовольствием, потому что ни разу не столкнулся ни с малейшим проявлением расовых предрассудков среди русских соучеников. Когда же он поехал в Англию, сказал князь, к нему относились вежливо, но будто к совершенно чужому. Русские же обращались с ним как со своим. Они представляли его сестрам, возили с собой на вечеринки, казалось, вообще не замечая различия в цвете кожи.

Американский негритянский певец, Пол Робсон, несколько раз приезжал в Россию, пока я там был, и наконец, решил оставить двенадцатилетнего сына учиться в Москве. Когда газетчики его спросили, почему так, он ответил, что хочет растить сына там, где ему встретится меньше всего предрассудков против негров только потому, что они негры, и он уверен, что в России подобных проявлений меньше, чем в любой другой стране. Робсон говорил, что раньше поселил сына во Франции, но решил, что в России расовых предрассудков меньше, чем во Франции. Робсон, кажется, пришел к выводу, что предрассудков против цветных рас в России нет исключительно благодаря большевизму. Но, похоже, в России и до революции мало было таких предрассудков, исключение составляли некоторых антисемиты.

Однако не могу говорить с полной уверенностью о дореволюционной России. Точно знаю, что с 1928 года советское правительство энергично проводило в жизнь свои законы, согласно которым малейшая демонстрация расовых предубеждений была преступлением. Я видел, за те годы, что путешествовал среди азиатских племен, что никакое другое нарушение не наказывалось столь же быстро. Собственно, власти даже перегнули палку в этом отношении, и русские старались не вступать в конфликт с представителями национальных меньшинств, потому что знали, что в советском суде им придется худо.

Я уверен, что горнодобывающая промышленность и другие отрасли в национальных республиках отставали, потому что коммунисты решительно следовали инструкции, что местные мужчины и женщины должны занимать, по меньшей мере, половину рабочих мест, а также половину административных постов. Эта инструкция, на мой взгляд, доводилась до абсурда. Мне встречались некомпетентные, невежественные и самонадеянные представители племен на руководящих должностях в администрации рудников и заводов, для которых они совершенно не подходили. Русские подчиненные, которые пытались загладить их ошибки, очевидно, боялись от них избавиться, из-за страха быть обвиненными в шовинизме, что в советских законах — серьезное преступление.

Тот же принцип наблюдался в политической области, и большие регионы проходили через террор или, по крайней мере, задержку в реальном развитии, потому что самые высокие политические посты были отданы неграмотным представителям азиатских племен. Туземные чиновники обычно держали русских секретарей, которые, вероятно, не выпускали контроль из своих рук. Но требуется громадное терпение для того, чтобы иметь дело с такими людьми, особенно после того, как в них пустила корни мысль, что они самые главные, а русские мелкие сошки не посмеют им возражать.

Иногда, как во время последней чистки, московские власти выходили из себя от глупости или откровенной коррупции туземных чиновников, и арестовывали их направо и налево, многих расстреливали, а остальных отправляли в концентрационные лагеря или на принудительные работы. Нелегко помешать азиатам брать взятки, когда они на официальных постах; столетиями взятки были признанной привилегией любой должности в азиатских странах. Но советские власти стараются создать традиции, препятствующие должностной коррупции, и добились некоторого прогресса, прибегая к немедленному наказанию за такие преступления.

Естественно спросить, почему коммунисты, которые теперь управляют всей советской промышленностью, благодаря тому, что контролируют правительство, по всей видимости, работают против собственных интересов государства, назначая так много местных уроженцев на важные посты в национальных республиках, и заполняя новые государственные промышленные предприятия некомпетентной и необученной национальной рабочей силой. Ответ таков: всем так и останется непонятным, к чему стремятся коммунисты в России, если не осознать, что они прежде всего реформаторы.

Как реформаторы, коммунисты хотят изменить мир полностью, переделать его так, чтобы он соответствовал их собственным идеям. Остальной мир за пределами России дал понять, что ему в данное время не хочется преобразований подобного рода. Так что русские коммунисты с 1929 года оставили внешний мир более или менее в покое, но с тем большим рвением бросились исправлять собственное население. По мере того, как разрушается каждая социальная группа, коммунистический главный штаб увеличивает свою власть и двигает реформы еще дальше.

Что касается азиатских республик, коммунисты хотят превратить их в подобие европейских. Они считают, что никакое сообщество не может быть прогрессивным, если там нет индустрии. Сельскохозяйственное сообщество, говорят они, особенно кочевое, всегда останется отсталым, пока там не появится собственный промышленный пролетариат. Как вообще все городские жители, коммунисты презирают жизнь и привычки фермеров. Азиатские племена России занимались главным образом сельским хозяйством; промышленности у них было, а только ручное ремесло. Коммунистические реформаторы толкают их поскорее на путь индустриального развития.

По этой причине они иногда создают в азиатских республиках экономически невыгодные отрасли промышленности, в основном для того, чтобы преобразовать азиатские племена в рабочих и механиков. Коммунисты, очевидно, считают, что оказывают услугу азиатам, вытаскивая их из степей и родных полей, обучая их работе под землей в шахтах или среди машин на фабриках.

В любом случае, азиатские регионы России, с которыми я познакомился за столько лет, в это время изменились практически неузнаваемо. Переход от сельского образа жизни к городскому произошел за поразительно краткий срок. Сотни тысяч, может быть, миллионы азиатов были вытолкнуты к новым видам труда, промышленным, и значительная часть неграмотных научилась читать и писать, для них создали новые алфавиты, новые книги на родном языке, если их раньше не было. Насколько возможно, азиатские племена получили школы, больницы и клиники, библиотеки и театры, как в европейской России.

Коммунисты подчеркивают веру в то, что все расы одинаковы по своим потенциальным способностям, и одна не хуже другой, если им предоставить равные возможности. Придерживаясь такого убеждения, они намерены предоставить равные возможности всем расам и племенам в России как можно раньше. Они распределили имеющиеся фонды на образование, медицину, санитарную профилактику непропорционально, главным образом в азиатские регионы, где этими вопросами пренебрегали.

И азиатские, и европейские жители России почти непрерывно перемешивались все время, что я жил здесь. Во-первых, реорганизация сельского хозяйства привела миллионы людей в промышленность, некоторых добровольно, других принудительно, под полицейским конвоем. Затем власти, как могли, поощряли колонистов переселяться на пустые земли в Сибири, Казахстане и Дальнем Востоке, либо предлагая особые льготы крестьянам и старателям, либо целиком переселяя целые деревни из европейской России. Правительство обладает такой неограниченной властью над народом, что может собрать целые города и снова их установить в другом месте, независимо от того, хотят ли жители переселяться.

Система принудительного труда привела к переброске европейцев в Азию и азиатов в Европу. Некоторые люди из племен, живших вблизи китайской границы, могли быть посланы копать каналы в мерзлоте Арктики или под Москвой. Когда копали канал Москва-Волга год или два назад, жители Москвы иногда приезжали посмотреть. Большое количество рабочих были азиаты. Я узнавал монголов, корейцев, казаков, якутов, татар, армян, грузин, перемешанных вместе в трудовом лагере с различными белыми расами европейской России.

Куда бы ни поехать в России сегодня, везде можно видеть смешение народов. Мне говорили, что и до революции так было, но не до такой степени. Тысячи способных молодых людей и девушек из различных азиатских рас и племен каждой год приезжают в Москву учиться. Университеты и институты Москвы и других крупных городов европейской России наводнены студентами из Азии и Дальнего Востока. Им предоставляют особые льготы и не принимают во внимание недостаток образования. Через несколько лет эта молодежь отправится назад в родные места, учить своих соплеменников европейской цивилизации.

В азиатских республиках то же смешение. Тысячи русских и украинских молодых людей добровольно работают несколько лет в Азии, как первопроходцы, представители своей родной культуры. Другие тысячи европейцев оказались в этом регионе в результате административной ссылки, под принуждением провести пять или десять лет в Азии. Часто семьи ссыльных едут вместе с ними, а их дети могут осесть в Азии. Недавно, чтобы очистить пограничные районы, прилегающие к Финляндии, Польше и другим западным странам, власти переместили десятки деревень целиком на новые земли в Сибири, где им предоставили кредит и материалы для постройки домов и общественных зданий, чтобы начать новую жизнь в Азии.

Сейчас в России, как никогда раньше, азиаты и европейцы сталкиваются в одном сообществе. Уже отмечено значительное число смешанных браков, и предпринимаются суровые меры, чтобы не озвучивались общественные предрассудки против таких браков, а дети получали, по крайней мере, равные возможности.

Советские власти сознательно поощряют такие браки. Они обеспечивают встречи европейской и азиатской молодежи, где только возможно, и советские ученые часто публикуют статьи, что дети от смешанных браков, вероятно, здоровее. Советская экспедиция посетила недавно в Забайкалье Бурятско-монгольскую республику, для изучения группы монголов-полукровок, живших в этой местности с середины девятнадцатого века. Профессор Г. И. Петров, ленинградский антрополог, сообщал: «Антропологическое исследование этой народности смешанной крови, проводимое специально организованной экспедицией, показало, что все они здоровы, физически сильны, плодовиты, одаренны, энергичны, как и следовало ожидать, без малейших признаков „дегенерации метисов“».

Вопрос смешанных браков между белой и цветными расами — один из главных предметов спора в мировоззрениях коммунистов России и национал-социалистов Германии. Как известно, немцы начали «очищать» свою расу, в то время как коммунистические власти в России не менее решительно намерены перемешивать кровь 168 рас и племен без малейших ограничений. Если официальная поддержка и соседство помогут добиться цели, в России через несколько поколений может появиться новая евразийская раса.

Похоже, основание для такой расы формируется. Каждый третий житель — цветной, и у них полное равенство во всех отношениях. Белые в России были подчеркнуто свободны от предрассудков по отношению к цветным расам в течение поколений, если не столетий. Теперь всякая социальная и законодательная дискриминация против смешанных браков сурово запрещается, по закону и обычаю.

Однако, если мои впечатления справедливы, до смешения азиатской и европейской крови в России дойдет еще не скоро. Я замечал, что азиатские народы предпочитают держаться особняком, и никогда не чувствуют себя по-настоящему свободно в компании европейцев. Они приходят на смешанные мероприятия, и многие с удовольствием, но их дружелюбие скорее вопрос политики, мне оно редко казалось искренним. Даже киргизские коммунисты, например, не очень доверяют русским товарищам.

По правде говоря, племена часто относились более дружески ко мне, американцу из-за океана, чем к русским сослуживцам. Они приветствовали меня с распростертыми объятиями и старались превзойти друг друга в гостеприимстве.

Не думаю, что их отношение — свидетельство скрытых расовых предрассудков русских; вполне возможно, что у русских их на самом деле нет. Но азиаты слишком давно научились бояться русских и не доверять им. До революции русские их эксплуатировали, обманывали, обкрадывали, продавали дешевую водку и относились к ним с добродушным презрением. Во время гражданской войны русские конфисковали их продукты и скот, оставляя их голодать; похоже, так себя вели и «Красная», и «Белая» армии.

Потом, когда закончилась гражданская война, и положение почти наладилось, пришли коммунистические реформаторы со своими идеями о разрушении старого азиатского общественного устройства, с новыми обычаями и нравами, которые, как они считали, подойдут азиатам лучше. Коммунисты, как все прочие миссионеры, часто не пользуются любовью тех, кого намереваются спасти. Азиаты до сих пор подозревают, что коммунисты — еще одна группа русских, пытающихся от них что-то получить.

XXIII. Продолжение золотой лихорадки

Хотя я этого тогда не знал, последнее поручение треста «Главзолото» я выполнил в январе 1937 года, когда закончил исправление кое-каких трудностей на перспективном новом золотом руднике в Балае, в Забайкалье, недалеко от маньчжурской границы. Большую часть времени и усилий в течение почти девяти лет я отдавал советской золотодобывающей промышленности, а теперь этот, наверное, самый авантюрный отрезок моей карьеры заканчивался, даже без моего ведома.

Жена сопровождала меня в поездке с Урала на Дальний Восток, которая началась в прошлом июле. Мы посетили все значительные золотые рудники вблизи озера Байкал и в Забайкалье, они оказались весьма многообещающими. Мы совершили интереснейшее путешествие по реке Шилке, вдоль которой несколько лет велись горные разработки. В октябре, хотя уже стало очень холодно, мы продолжали инспекционную поездку в области реки Амур и в Якутию, большую северо-восточную провинцию.

Временами температура подала до 60 градусов ниже нуля, но в районах, практически недоступных еще несколько лет назад, построили автомобильные шоссе, и легче ехать по морозу в закрытом автомобиле, чем на грубо сколоченных санях с оленьей запряжкой.

Несмотря на низкую температуру в этих местах, обнаружилось, что можно продолжать разработки и даже драгирование, за исключением самых морозных недель. Установка на обучение местных племен, якутов, монголов и прочих, горному делу оказалась здесь более практичной, поскольку им было легче работать на сильном морозе. Многие из них преуспевали как старатели, по той же самой причине.

Условия в золотодобывающей промышленности тогда были очень благоприятные. Много раз я размышлял, проезжая по рудникам, о несомненном прогрессе с тех пор, как посещал те же месторождения семь лет назад. Были открыты десятки значительных новых рудников, большинство из них механизированные, с цианированием и другими установками, не менее современные и укомплектованные, чем где бы то ни было. Рабочие и инженеры теперь досконально знали свое дело. Помню время, когда работало всего несколько рудников, и то примитивных, когда практически никто из инженеров и рабочих не был знаком с современными процессами.

Мы с женой хотели вернуться в Москву в декабре, уверенные, что все в порядке. Но по дороге я получил известие, что в Балае случилась непредвиденная авария, и немедленно вернулся помочь все уладить. Так что я направился назад в Москву в январе, после девяти месяцев непрерывных поездок и инспекций.

Оказалось, что заслуженного отдыха не получится. В Москве меня ждали печальные новости, что в медно-свинцовом тресте, от которого мы избавились в 1932 году, произошел крупный акт вредительства. Риддерский свинцово-цинковый рудник на юге Казахстана, сказали мне, находится в критическом состоянии, и мне приказали поторопиться и посмотреть, что можно сделать.

Я уже рассказывал, как реорганизовывал тот самый рудник в 1932 году, и что там обнаружил, когда вернулся в 1937. Несомненно, в высших эшелонах произошло вредительство, и рудник, один из самых ценных в мире, был почти потерян. Спасение его заняло у меня несколько месяцев, и это оказалось последним моим поручением в России.

Рудник раньше был собственностью российской императорской фамилии, как многие другие ключевые рудники в России; его разработку начали в 1910 году британцы, получившие концессию добывать там свинец, цинк и золото. Они построили железную дорогу длиной сто двадцать километров, и уже установили современные машины и сконструировали обогатительную фабрику по последнему слову техники, когда война и революция помешали их планам.

Дорогая фабрика так никогда и не пригодилась, поскольку сильно пострадала во время революции и гражданской войны. Когда большевики взяли рудник под свое управление, они потратили громадные деньги на новое оборудование, большая часть которого была испорчена или совершенно погублена из-за невежества и преднамеренного саботажа. С точки зрения затрат было бы проще, если бы рудник разрабатывали иностранные концессионеры. Русские получили бы не меньше, чем при нынешнем режиме, если не больше, и вряд ли столько ценной руды было бы утрачено. Но несмотря ни на что, рудник был такой богатый, что оставался источником значительного дохода для коммунистов.

В определенном отношении, сложилось неудачно, что последние месяцы в России я провел, работая на медно-свинцовый трест; некоторым управляющим я никогда не доверял, они, по-моему, были откровенные вредители. Я бы предпочел, чтобы мое последнее поручение, как и первое, было от треста «Главзолото», с которым связаны неизменно светлые воспоминания. Если бы все время в России я работал на «Главзолото», мой рассказ был бы куда приятнее.

Однако, повествование о советском золоте, прежде всего. Меня нанял Серебровский, я работал на него, находясь в России, а его главный интерес в тот период заключался в золоте. Вылазки на медные и свинцовые рудники принесли мне одни неприятности, и Серебровский никогда не контролировал добычу этих металлов так же, как золота. Трест «Главзолото» можно, не отклоняясь от истины, назвать его созданием, а мне следует довольствоваться характеристикой «правой руки».

Мое описание советской золотодобывающей промышленности намеренно осталось поверхностным. Советские власти сами очень скрытны, когда дело касается деталей в этой отрасли индустрии, и я не желаю публиковать факты, которые могут вызвать у них раздражение. Это несущественно для целей данной книги.

В последнее время стало модно, поскольку Советы так быстро развивают золотодобывающую промышленность, строить догадки об объеме добычи золота. Никогда не мог понять, почему советское правительство не опубликует эти цифры, как другие государства. С моей точки зрения, тут нет причин ничего засекречивать. Но у советского правительства есть какие-то неявные мотивы держать информацию в секрете и, поскольку я работал на государство как специалист, с моей стороны неэтично раскрывать эти цифры, хотя я и знаю их по работе.

Однако нет вреда в том, чтобы подтвердить, по моим собственным сведениям: Советы справедливо утверждают, что они на втором месте в мире. Я наблюдал, как они поднимались на эту ступень в течение нескольких лет, обгоняя Соединенные Штаты и Канаду, так что их превосходит только Южная Африка. И не вижу причин, почему бы им не занимать это место неопределенно долго. По собственным наблюдениям я знаю, что Советы могут очень существенно повысить золотодобычу в ближайшем будущем, если захотят.

Я читал статьи в американских журналах, доказывающие, что Советы достигли предела золотодобычи, поскольку резервы у них невелики. Неправда. В последние два-три года старатели открыли значительные новые россыпные месторождения. Мне лично известны, по крайней мере, десять больших жильных месторождений и несколько десятков поменьше, нанесенные на карты и ожидающие разработки.

За последние год-два в России мне показалось, что советское правительство не форсирует темпы роста золотодобычи так же энергично, как раньше. Они намеренно понижают темпы роста, и капиталовложения в трест «Главзолото» уменьшились. Я не совсем понимал цель такой политики, но полагал, что правительство следует обычному подходу и перераспределяет доступный капитал, а угроза войны в Европе и Азии заставляет государство выделять больше денег на армию и производство вооружений.

Однако Герберт Эллистон, редактор финансового отдела «Кристиан Сайенс Монитор», дал правдоподобное объяснение, комментируя написанные мной журнальные статьи. Мистер Эллистон посмотрел на ситуацию с финансовой точки зрения, с этой областью я мало знаком. Он объяснил гораздо эффективнее, чем мог бы я, почему советское правительство предпочтет в будущем развивать золотодобычу медленнее, что и началось за последний год моего пребывания в России. Если так оно и будет, объяснил мистер Эллистон, то правительство разумно соблюдает свои интересы.

С тех пор, как Советы начали промышленную золотодобычу в 1927 году, указал мистер Эллистон, их выработка стала главной непредсказуемой величиной на мировом рынке золота. За несколько лет они выбились на второе место в мировом производстве, и эксперты яростно спорят, могут ли они продвинуться вперед и действительно обогнать южноафриканское производство к 1940 году, как утверждают Серебровский и другие. Соединенные Штаты, единственное государство, которое платит фиксированную цену за золото, и Великобритания, присоединившаяся с конца 1936 года к поддержанию цены золота за счет обширных закупок, естественно, чрезвычайно заинтересованы в том, что Советы собираются делать со своим золотом.

Мистер Эллистон задается вопросом: «Предположим, далее, что советские рудники будут все так же сыпать золотом. Что тогда? При отсутствии дальновидной политики со стороны двух покупателей, направленной на его перераспределение, они будут насыщены металлом… Арктические рудники, работающие при 60 градусах ниже нуля, будут выкапывать золото лишь затем, чтобы его снова зарывали среди голубых холмов Кентукки».

В 1929 году, вспоминает мистер Эллистон, эксперты говорили, что русское золото спасет мир, поскольку были убеждены, что его начинает не хватать. Теперь они говорят, что русское золото представляет главную опасность. Если американцы и британцы перестанут покупать золото, рынок, вероятно, обрушится, и снова наступит период финансового хаоса.

Мистер Эллистон затем особо подчеркивает, что советское правительство, потенциально крупнейший продавец золота, столь же заинтересовано в поддержании его цены, как и два главных покупателя. Производство золота стало чрезвычайно важным для советской экономики, позволяя Москве покупать на Западе то, без чего в противном случае пришлось бы обходиться, или платить продукцией, имеющей большую общественную значимость. Поэтому, утверждает мистер Эллистон, Советы вряд ли наводнят рынок золотом или сделают что-то для подрыва мировых цен.

Хотя подобные вопросы за пределами моей компетенции, этот аргумент представляется мне разумным, и, вероятно, дает объяснение, до некоторой степени, почему Советы не торопятся в последнее время форсировать производство золота. Советы, конечно, много потеряют, будучи не в состоянии получить хорошую цену за свое золото, если золото потеряет стандартную стоимость. Они осуществили громадные вложения капитала и усилий в золотодобывающую промышленность, начиная с 1928 года, и это одна из причин, по которым миллионы советских мужчин, женщин и детей ощущали нехватку еды и одежды, не говоря уж о всяких мелочах. Это потому, что за технику и установки, а также помощь иностранных инженеров в золотодобывающей промышленности платили сельскохозяйственной продукцией в течение того периода, когда сами русские испытывали дефицит продуктов.

Сталин и его единомышленники, очевидно, считали эти жертвы необходимыми ради золота, не только из-за покупок, которые можно будет делать на золото за рубежом, как только его добудут из-под земли, но также ввиду его потенциальной пользы в случае войны.

Годами российские лидеры основывали все свои действия на убеждении, что скоро они будут вовлечены в войну. Они, надо полагать, начали создавать большой золотой запас, чтобы укрепить военное положение. Если золото потеряет стандартную стоимость, ценность их золотого запаса, разумеется, упадет до небольшой доли от нынешней.

Однако, мне кажется, что Советы могут защитить цену золота на мировом рынке, не прекращая развитие золотодобывающей промышленности с той же скоростью, что и в прошлом. Даже возможно, что они могут попытаться догнать Южную Африку к 1940 году, как не один раз упоминали советские газеты.

Советы контролируют свою экономику куда тщательнее, чем любое другое правительство, поскольку нигде более государство не является владельцем и управляющим всей экономики страны. Мне кажется, что Москва может и дальше наращивать производство золота, не нарушая мировых цен, если станет сохранять большую часть золота в виде резервов внутри России, а на мировой рынок выпускать его очень осторожно.

Я предполагаю эту возможность, потому что советский трест «Главзолото» имеет и другие цели, не только производство золота. Я раньше указал, что одной из главнейших целей с самого начала была колонизация золотоносных регионов. Сталин и его помощники были заинтересованы главным образом в использовании золотой лихорадки и других способов для открытия Дальнего Востока и приграничных районов Казахстана, чтобы уменьшить японскую угрозу. Производство золота было лишь побочным расчетом.

Весь 1936 год, пока я ездил по отдаленным золотоносным участкам и навещал лагеря старателей и арендаторов, а также рудники под непосредственным управлением треста «Главзолото», я находился под впечатлением ярких свидетельств, что золотая лихорадка, может быть, первый раз за всю историю, постоянно находилась под строгим контролем. Ни один из участков не был открыт без исчерпывающего знания и активного участия правительства; каждый из надеющихся на удачу старателей, энергичных арендаторов и активных горняков был, прямо или косвенно, служащим государственного треста, который осуществлял надзор и контроль над всем движением.

Инструментами контроля, если можно так выразиться, были геологи. В предыдущей главе я указал, что положение советского инженера не особенно приятно, он находится между молотом и наковальней воинственно настроенного рабочего и надоедливого коммунистического политика. Но положение советского геолога — другое дело. Могу понять, почему они больше довольны судьбой, чем инженеры.

Функция геологов в тресте «Главзолото» та же, что и везде — в добыче золота. Их занятие — сообщать о новых открытиях и заявках. Они должны также внимательно изучать, оценивать и полностью исследовать каждое новое открытие и дать представление о его будущей ценности.

Советские геологи — государственные служащие, как и инженеры, но их жизнь полегче, потому что они меньше связаны с производством и не так задерганы плановой экономикой. Они располагают большей свободой изысканий и исследований, в некоторых отношениях, чем в Соединенных Штатах или других странах. Если государственный геолог на Аляске, например, хочет исследовать жилу, проходящую через несколько участков, находящихся в разной собственности, он может столкнуться с трудностями при получении разрешения. Владельцы заявленных участков, при желании, могут отказать ему в разрешении. Советский геолог просто король по сравнению с ним. Он может изучать все, что желает, даже не спрашивая разрешения у старателей или арендаторов. Он может остановить производство, если хочет, пока проводит исследования.

Советские геологи, по крайней мере, в тресте «Главзолото», могут определять будущую ценность и размер рудного пласта целиком, могут появляться в любое время на участках, отведенных старателям и арендаторам. Геологи должны соблюдать интересы государства, как и наши государственные геологи, но советские могут игнорировать интересы отдельных лиц, если решат, что это полезно в государственных интересах.

Такому же постоянному контролю подвержены горняки, операторы обогатительных фабрик, старатели, арендаторы и все, кто принимает участие в советской золотой лихорадке и последующем развитии больших рудников и заводов в открытых районах. Трест «Главзолото» — единственный «капиталист» во всей этой отрасли промышленности, и управляет ею так, как «совет директоров» — главный штаб Коммунистической партии — считает нужным.

Советская золотая лихорадка — безусловно, самая степенная золотая лихорадка в истории, не потому, что мужчины и женщины, захваченные ею, неизбежно лучше, чем те, кто принимал участие в предыдущих, а потому, что трест «Главзолото», как агент советского правительства, осуществляет полный контроль не только над всей землей и подземными залежами руды, не только над всей добывающей техникой и обогатительными установками, не только над всеми магазинами и ресторанами, но также надо всеми людьми. Если старатель или арендатор вызывает недовольство треста, он может сразу искать другое занятие. Когда он попадает в черные списки треста, ему конец.

И трест «Главзолото» располагает армией тех, кого мы назвали бы социальными работниками, что помогают рабочим на его рудниках и заводах, а также старателям и арендаторам. Эти социальные работники погрубее наших; у них свои собственные идеалы, иногда разумные, иногда не очень, направленные на то, что всех перевоспитать. Советские социальные работники обладают немалой властью, и могут вносить в черный список мужчин и женщин, не подходящих под их стандарты поведения. С помощью самого треста и коммунистических политиков вместе с полицией, они присматривают за тем, чтобы золотая лихорадка оставалась самой организованной в истории.

В советской России богатому человеку не просто потратить свои деньги. Один мой друг в Москве целый вечер расспрашивал русского дирижера джаз-оркестра, у которого, говорят, самые высокие доходы в стране, как он тратит деньги. Тот признал, что гораздо проще зарабатывать деньги, чем их тратить. В то время он разъезжал по Москве в потрепанном американском дешевом автомобиле, выпущенном несколько лет назад. Он сказал, что долго пытался купить машину получше, но не смог. У него пачки советских бумажных денег, но власти никак не занесут его в список достойных получить новую советскую машину, одну из немногих, и не обеспечивают никакого способа получить иностранную валюту, чтобы купить автомобиль за рубежом.

Этот дирижер живет с семьей в одной из лучших московских гостиниц, но признается, что ему пришлось воспользоваться знакомством, чтобы туда попасть. В гостинице всегда нехватка мест, как везде в Москве, и ни за какое количество бумажных денег дирижер не получил бы номеров, если бы не разрешение от некоего влиятельного коммунистического политика.

У него нет возможности покупать дорогие вещи, как электрический холодильник или хорошую радиолу, потому что в советских магазинах нет импортных товаров, а советские фабрики редко изготавливают первоклассные изделия и никогда не выпускают достаточно, чтобы удовлетворить спрос. Его жена должна стоять в очереди, как другие женщины, чтобы достать что-нибудь из одежды, что есть в продаже. Дирижер сказал, что он не может избавиться от всех заработанных денег, так что раздает их родственникам, и кладет, что останется, в государственную сберегательную кассу. Но ему это не нравится, потому что сберкасса выплачивает 4 процента, что лишь увеличивает его доход.

Трест «Главзолото» до определенной степени помогает своим богатым старателям и арендаторам. Принадлежащие ему магазины импортируют больше иностранных товаров, чем любые другие в России. Также они в состоянии достаточно быстро получить советские товары, вроде пианино, велосипедов, радиоприемников и тому подобных, которые в России представляются большей роскошью, чем практически везде. Золотоискатели не только получают больше денег, чем их знакомые на других работах; они могут также покупать на свои деньги то, что другие не могут купить ни за какую цену.

Но если найдено особенно богатое месторождение, советскому старателю так же трудно избавиться от денег, как тому дирижеру, а копить они не желают, потому что большинство из них не особенно верят в устойчивость денег, из-за печального опыта инфляции. После покупки немногих доступных дорогих вещей им приходится раздумывать, куда бы потратить свои доходы.

Для них не легче, чем для обычных людей, получить разрешение поселиться в Москве и других крупных городах, которые так забиты, что новым жителям приходится получать разрешение от полиции, а полиция не позволяет, если не предъявлена веская причина, почему именно этот город. Некоторые, может быть, хотели бы пожить на курортах, в Крыму или на Кавказе, но путевки обычно резервируются для привилегированных рабочих или государственных служащих и управляющих.

Советские социальные работники прилагают усилия, чтобы убедить удачливых старателей тратить свои деньги на общественные нужды. Во время краткого наезда в Москву в 1936 году, я встретил ветерана-старателя, представителя артели из трех человек, которые недавно открыли «карман» в рудной жиле, что принес им сумму, эквивалентную 800000 бумажных рублей, зарплате среднего рабочего примерно за триста лет.

Тот спросил меня, не смогу ли я ему помочь: купить самолет и нанять пилота. Я спросил, какого черта ему понадобился самолет. «Ну, — объяснил он, — вы же знаете наш рудничный поселок. Очень прогрессивный. Недавно мы основали авиаклуб, будем помогать государству учить пилотов, если вдруг война. А самолета нет, инструктора нет. Так что мы с товарищами договорились оплатить самолет и пилота, если получится».

Седеющий старатель и его два партнера потратят весьма немалую часть своих денег на свой план. Но они намерены так поступить, частично потому, что деньги все равно некуда тратить, а частично потому, что им внушили гражданское чувство, как оно называется у нас.

XXIV. Сталин разворачивается на восток

Последние месяцы работы в России я провел на рудниках южного Казахстана, на границе с китайской провинцией Синьцзян, где впоследствии разыгралась одна из величайших политических драм нашего времени, если газетные сообщения правдивы.

Я не претендую на роль эксперта в международной политике — но познакомился за десять лет с пограничными регионами между Россией и Средней Азией, и, конечно, слежу за политическими событиями в этой части света с особым интересом. Я накопил кое-какой опыт, что может пролить свет на то, что происходило в Средней Азии с тех пор, когда я покинул Россию летом 1937 года.

Судя по статьям и книгам об этих местах, что я читал, мне кажется, что слишком мало писателей понимают: Советская Россия — прежде всего азиатская страна. Особенно европейские писатели интересуются Россией лишь постольку, поскольку она влияет на Европу. Мне представляется, что влияние России на Азию окажется куда важнее, чем на Европу или вообще где бы то ни было.

Даже географически Россия располагается большей частью в Азии. Если посмотреть на карту России, видно, что лишь небольшая часть страны находится в Европе. Азиатская часть простирается на всю карту, и ее действительный размер можно вообразить, только сопоставив с картой другой большой страны, например, Соединенных Штатов.

Туристы, заезжающие в Москву и Ленинград из Европы, а затем спешащие обратно в Европу, не в состоянии получить реальное представление о России, по-моему, потому что не выходят за пределы европейской России. Едущие с Дальнего Востока понимают лучше. Экспресс везет их от Владивостока днем и ночью семь суток, прежде чем они достигнут Уральских гор, границы между Азией и Европой. Затем, еще через двое суток, они окажутся в Польше. Путешественники, проехавшие этим путем, по крайней мере понимают, что Россия лежит главным образом в Азии.

Я убежден, по воспоминаниям о России и советских людях, что они все больше и больше глядят в сторону Азии, не Европы. Азиатская часть их страны не только куда крупнее, но и несет больше надежд, эта часть еще не заполнена людьми, не застроена, и содержит крупнейшие естественные богатства на земном шаре, полезные ископаемые и многое другое.

Открытие азиатской России, с помощью золотой лихорадки и десятков подобных приемов для ускорения колонизации и эксплуатации, находилось под личным присмотром и жестким контролем Иосифа Сталина, если верить свидетельствам советских газет и журналов. Сталин по национальности грузин, это она из старейших рас на Ближнем Востоке. Он не раз с гордостью подчеркивал, что считает себя азиатом. И я убежден, по собственным наблюдениям, что он, вероятно, более заинтересован в Азии, чем в Европе.

Сейчас уже стало очевидно, что Сталин — первоклассный строитель империи. Он никогда не обижался, если советские писатели сравнивали его с Петром Великим, величайшим из царей — создателей империи.

Несколько лет назад имперские тенденции Сталина вызывали немалую нервозность среди маленьких европейских стран, когда-то бывших частью России, но сумевших отделиться во время революции. Недавно, однако, маленькие страны утратили нервозность и стали проявлять дружелюбие к России, хотя их правительства предубеждены против коммунизма. Они больше не выказывают страха при мысли о русском вторжении.

Почему? Некоторые зарубежные наблюдатели отвечают: «Потому что Советская Россия хочет мира, страны это знают». Наблюдатели негодуют, когда высказывается мнение, что Сталин — строитель империи. Мне кажется, что его замыслы именно таковы, но он нацелен на азиатскую империю. Он не показывает интереса к расширению на запад, но он и его единомышленники проявляют отчетливую тенденцию к расширению на восток. Сталин открыто объявил о своем решении не только держаться за огромную неразвитую империю, которая у России уже есть в Азии, но и сохранить русское влияние в больших приграничных странах Средней и Восточной Азии, как Внешняя Монголия и Синьцзян.

Перед поездкой в Россию в 1928 году я редко слышал об этих громадных регионах Средней Азии, и, полагаю, средний американец до сих пор о них не слышал. Но это колоссальные территории, в несколько раз превышающие большинство европейских стран, и они могут оказаться богаче природными ресурсами, чем сейчас подозревают.

Возьмем для примера провинцию Синьцзян. Номинально это часть Китая, но фактически находилась под управлением независимых правителей в течение целых поколений. Ее торговля зависит главным образом от России, потому что она не соединена с остальной частью Китая железными или автомобильными дорогами, в то время как в Россию ведет целый ряд хороших путей.

Провинция охватывает 550000 квадратных миль, почти в три раза больше территории Германии. Она лежит так далеко от морского побережья, отрезана от всего мира высокими горами, там нет железных дорог и шоссе, в результате она так и не развилась по-настоящему. Тем не менее, у меня есть веские причины полагать, что Синьцзян сказочно богат неразработанными полезными ископаемыми.

Частью моей работы для советского правительства было исследование значительных районов Алтайских гор, проходящих по южному Казахстану и далее через советскую границу в Синьцзян. Я обнаружил, что горы богаты многими минералами, помимо золота, и Советы уже начали разработку в нескольких местах. Но исследование убедило меня, что самые богатые залежи минералов в Алтае лежат, вероятно, с китайской части границы, в Синьцзяне. За последние годы русские посылали ряд «советников» в Синьцзян, военных и не только, и можно предположить, что советские геологи тщательно исследовали Алтайские горы с китайской стороны границы и знают правду о том, что я могу только оценить.

К северо-востоку от Синьцзяна вдоль советской границы находится так называемая «Народная республика Монголия». Вот действительно никому не известная земля — за исключением русских и монголов, которые ее заселяют. В последнее время больше никому не разрешалось ездить в Монголию. Сам я никогда не пересекал советско-монгольскую границу, хотя немало поездил вдоль нее и разговаривал с монголами.

Отношения Москвы с Внешней Монголией гораздо яснее, чем с Синьцзяном. Монгольская республика находилась под протекторатом Москвы с 1924 года, когда мятеж, возглавляемый прорусски настроенными монголами, свергнул тогдашнее китайское правительство. Сталин объявил в 1935 году, что Советская Армия будет защищать Внешнюю Монголию, если на нее нападут. Напасть, конечно, могут только японцы. Внешняя Монголия еще крупнее, чем Синьцзян. Она охватывает более миллиона квадратных миль, около трети территории Соединенных Штатов, при населении менее миллиона человек. Ее жители — кочевники, потомки тех монголов, что завоевали большую часть Азии и Европы несколько столетий назад. Они кормились стадами, как русские азиаты-кочевники, которых я описал. Но в последнее время, с российской помощью, они начали постепенно развивать индустрию и горнодобывающую промышленность у себя в стране, и Внешняя Монголия также может оказаться куда богаче, чем ожидалось.

Я сопоставил собственные наблюдения в азиатской России с прочитанным и слышанным мной от русских с куда большим опытом, стараясь понять, что сейчас происходит в глубине Китая и Средней Азии. Мне кажется, что события там, находящиеся далеко от большинства газетных корреспондентов или писателей всякого рода, возможно, не менее важны, чем сражения между японцами и китайцами в Восточном Китае, или многие европейские события, которым больше уделяют внимания в газетах.

Насколько я себе представляю, эти регионы Азии, внутренние провинции Китая и страны, прежде зависимые от Китая, как Синьцзян и Внешняя Монголия, могут стать полем сражений между двумя великими нациями с имперскими тенденциями: Японией и Россией. Другая великая империя, Великобритания, примет участие в борьбе, с целью защиты своих обширных азиатских владений; в то время как у французского правительства также есть интересы, относящиеся к Индокитаю.

Иосиф Сталин, похоже, развернулся к Азии еще резче с того времени, когда был раскрыт большой коммунистический заговор против него в 1936 году. Безжалостное подавление заговора и его лидеров, включающих многих значительных революционеров-коммунистов, ослабило сталинское влияние на социалистов и лейбористов в Европе, а вероятно, и его собственный интерес к европейским делам. Оно безусловно ослабило его европейскую армию, разрушив генеральный штаб.

Так что Сталин повернулся спиной к Европе, если можно так выразиться, и развернул советских людей вместе с ним, повернувшись к Азии. В России мне говорили понимающие люди, что советская полиция специально очищала почти все пограничные регионы между Европой и Советской Россией, перевозя целые города и деревни из этих регионов в Сибирь или другие неосвоенные области, где они начинали жизнь сначала. Русские, таким образом, создают широкую ничейную полосу вдоль европейских границ, которую можно надежно укрепить, протянув проволочное заграждение под током и колючую проволоку, сделав ее настолько непроходимой, насколько позволит современная технология.

Правительство пытается обезопаситься от вторжения с запада. Но в то же время оно успокаивает европейские нации, особенно маленькие приграничные нации, у которых больше причин бояться России, чем у России причин бояться их. Видя, что границы плотно запечатаны, соседние правительства довольны, ведь они хотят лишь, чтобы Россия их оставила в покое.

Но в Азии русские не устанавливают такого же карантина вдоль своих границ. Правда, границы и в Азии строго охраняются, как и в Европе. Некоторые из наших золотых рудников в пограничной зоне, как ее называют советские власти, и рабочим приходится получать специальные пропуска от полиции, чтобы там жить и работать, и возобновлять их довольно часто. Перед тем, как выдать такой пропуск, полиция исследует предыдущие записи о рабочих, чтобы удостовериться, что они не относятся к той или иной группе, от которой можно ожидать враждебности к советскому правительству.

Но русские носятся, как охотничьи собаки, в странах за азиатскими границами, не остаются пассивными, как в Европе. Целые автопарки грузовиков ездят по шоссе в Синьцзян и Внешнюю Монголию. Монголия вообще рассматривается практически как часть России, за исключением того, что с ней обращаются лучше, чем с большинством советских регионов.

В этой связи, один мой русский знакомый, работающий на московской фабрике трикотажных изделий, однажды заметил с горечью, что вся продукция фабрики отсылается во Внешнюю Монголию. «Говорят, мы должны ублажать Внешнюю Монголию, иначе им взбредет в голову покупать товары где-нибудь еще, — объяснял он. — Так что будем посылать монголам свои лучшие изделия, а нам придется обходиться тем, что осталось».

Сталин и его единомышленники разработали весьма ловкий прием для приспособления Коммунистической партии к нуждам азиатского империализма. Партийные секретари в различных азиатских областях, и внутри, и за пределами советских границ, становятся боссами в своих областях, потому что за ними полная сила Москвы. Иногда довольно трудно отличить положение коммунистических секретарей в азиатских районах и губернаторов в довоенной России, если правда то, что я про них читал.

Два или три года назад я ехал из Москвы в восточную Сибирь на транссибирском экспрессе. Энергичный молодой монгол вошел в мое купе и спросил, не найдется ли у меня колоды карт. У меня была с собой, и он попросил одолжить ее ненадолго, объяснив, что жена первого секретаря Коммунистической партии Внешней Монголии едет на том же поезде и хочет разложить пасьянс. Она возвращалась, посетив Москву.

Каждый день он приходил одалживать карты, поскольку во всем поезде оказалась только одна колода, и мы несколько раз беседовали. Он рассказывал с усмешкой, что его начальник — «Сталин Внешней Монголии», который постепенно приобретал такую же власть в своем регионе, что и Сталин в России. Монгольские коммунисты совершали поначалу ошибки, объяснял он, пытаясь произвести слишком много реформ, их бы вышвырнули из страны, не вмешайся Россия. Но они научились на своих ошибках и теперь движутся осторожнее, так что люди больше ими довольны. Он объяснил, например, что не стоит и пытаться покончить с буддистскими священниками во Внешней Монголии, пока священников больше, чем коммунистов.

В поездах-экспрессах из азиатской России постоянно встречаются азиаты, партийные секретари и чиновники, направляющиеся в Москву. Они путешествуют с помпой, так же как их жены и родственники. В Москве их принимают на славу и везут в Кремль к лидерам правительства. Даже на американца производит впечатление визит в Кремль, и можно себе представить, что о нем думают простодушные азиаты. Они возвращаются домой, рассказывая своему народу, как богата и могущественна Москва, и порвать с Москвой собираются не больше, чем индийские раджи — покончить с британской властью в Индии.

Если же партийные должностные лица не ладят с Москвой, то быстро оказываются за дверью. Московский суд над заговорщиками в марте 1938 года показал, что случается с азиатскими коммунистическими лидерами, которые подумывают о независимости. В данном случае, люди, много лет бывшие деспотическими правителями в крупных регионах азиатской России, были поставлены к стенке и расстреляны. Таков был официальный подход. А когда снимают главного — первого партийного секретаря — вся политическая машина, которую он создал, уходит вместе с ним. Сотни, иногда тысячи должностных лиц потеряли работу, если их не расстреляли, не посадили в тюрьму или не сослали.

За пределами советских границ, во Внешней Монголии русские поддерживают свое влияние с помощью того же инструмента, что и в их собственных азиатских регионах, то есть Коммунистической партии. Но в Синьцзяне, насколько мне известно, нет сильной коммунистической партии. Вместо этого русские посылают советников военному губернатору Синьцзяна, китайскому военному-политику, который понимает свою выгоду. Он сотрудничал с русскими много лет. Они ему помогли подавить не один мятеж. Не знаю, реформатор ли он, вроде советских коммунистов, но, во всяком случае, достаточно умен, чтобы держаться русских.

Сталин и его единомышленники, строители империи, очевидно, несколько лет ожидали, что японцы рано или поздно нанесут удар, пытаясь создать свою империю на азиатском материке. Я видел, за десять лет в России, что сделал коммунистический главный штаб, чтобы сдерживать Японию, насколько это касалось российских интересов. Прежде всего, русские построили оборонительную линию вдоль маньчжурской границы, столь же хорошо укрепленную, что и создаваемая сейчас на европейской границе. Они создали мощную специализированную армию на Дальнем Востоке, почти совершенно независимую от армии в Европе. Этим способом им удалось предотвратить японское нападение на их собственные дальневосточные территории, богатые природными ресурсами любого рода.

Я слышал, будто бы советское население на Дальнем Востоке недовольно до того, что будет приветствовать японское вторжение. Неправда. Я разговаривал с сотнями советских граждан вблизи рек Амур и Шилка, и во всех рудничных районах в Забайкалье. Многие из них не обожают слепо Советскую власть, но предпочитают ее японской. Они помнят японскую оккупацию восточной Сибири; японцев заставили уйти лишь в 1922 году. Японские военные так жестоко себя вели во время оккупации, что нажили себе врагов в советских жителях на поколения вперед.

Один пожилой старатель, работавший на реке Шилке, рассказывал мне, что видел при японцах. По его словам, японский гарнизон стоял рядом с городом, где он жил во время оккупации. Офицеры в этом гарнизоне, во внеслужебное время, брали оружие и шли на сопки, окружающие город. Там они сидели, стреляя в упор по людям, идущим на улицах, и радовались, когда попадали. Инциденты подобного рода вызвали у людей в восточной Сибири желание стать в борьбе с японцами на сторону русских, пусть даже коммунистов.

Русская предусмотрительность, в сочетании с развитием событий на международной арене, заставила японцев повернуться от советских территорий к Китаю. Японцы решили, что Китай им достанется легче, нежели советский Дальний Восток. У русских мощные укрепления вдоль маньчжурской границы и, похоже, вдоль границ Внешней Монголии тоже, плюс большой воздушный флот. Что касается защиты своей территории, им нужно только оставаться на месте. Но как строители империи, они стоять не желают. Они начали вмешиваться в драку Японии с Китаем.

Японцы, конечно, планировали кампанию в Китае в течение ряда лет. Их план состоит в том, чтобы захватить столицу, все порты, все железные дороги и основные реки, что современная милитаристская держава может сделать без особого труда, поскольку китайская регулярная армия может обеспечить лишь временное сопротивление.

Поэтому китайское правительство отступало все дальше и дальше вглубь страны, в те провинции, куда то же самое правительство ранее загнало китайских коммунистов. Эти внутренние провинции и регионы, даже названия которых не известны большинству людей, включая китайцев, таким образом, стали ареной борьбы за выживание того, что осталось от китайского правительства.

Со своих позиций русские и британцы одинаково заинтересованы в том, чтобы китайское правительство осталось, как будущая угроза главенствующему положению Японии в Китае.

Что может произойти в отдаленных внутренних местностях Средней Азии, под номинальным контролем китайцев? Вполне вероятно, произойдет то же, что и в азиатских регионах России. Китайское правительство, отрезанное от побережья, рек и железных дорог, начнет развивать внутренние регионы, строить железные и автомобильные дороги. И в самом деле, уже сообщают, что строительство началось, с помощью русских на севере, а британцев — на юге.

Достоверные сообщения в заслуживающих доверия газетах утверждают, что провинция Синьцзян объединяется с прилегающими к ней китайскими провинциями в северо-восточную область Китая, под главенством китайского правительства, с помощью русских. Правительство, похоже, скоро окажется под влиянием китайских коммунистов, как и правительство Внешней Монголии оказалось под влиянием монгольских коммунистов. А коммунисты, если понимают свою выгоду, будут обращать самое пристальное внимание на инструкции из коммунистического главного штаба в Москве.

Так что русские, как делали и до революции, будут продолжать проникновение в Азию. У них теперь другие правители и непохожие идеи, но они разделяют с прежним российским правительством побуждение создать для себя империю в Азии.

Азиат Сталин, кажется, поворачивается спиной к Европе, насколько возможно. Европа и так плотно заселена, уже цивилизована и застроена, и горда, и кипит соперничеством и ненавистью. Но российская часть Азии, вместе с обширными прилежащими внутренними провинциями и зависимыми странами поверженного Китая, почти пуста и гораздо богаче природными ресурсами, чем предполагали еще несколько лет назад.

Вот — сырье для великой новой империи, и русские деловито закладывали ее основы в течение тех лет, что я работал в азиатской России. Они ушли из северной Маньчжурии, под давлением японцев, потому что были плохо подготовлены к войне. Но когда японцы через год принялись давить на Внешнюю Монголию, русские уже чувствовали достаточную силу, чтобы бросить вызов японцам, и те отступили.

Теперь японцы поставили свое будущее на карту вторжения в Китай. Для русских это означает, что их империя вне опасности. Но они не станут полагаться на везение. Они проследят, чтобы японцы застряли в Китае, усиливая китайское правительство, вытесненное во внутренние провинции, где только Россия может оказать им реальную поддержку. Помощь России, устроительницы империи, принимают в Китае все классы общества, ранее считавшие неприемлемым содействие коммунистической державы. Россия, таким образом, обеспечит себе время, необходимое для эксплуатации и разработки ее громадных, потенциально процветающих азиатских земель, почти незаселенных и даже неисследованных еще несколько лет назад.

XXV. Коммунистическая гражданская война

За последний год в России я бывал в Москве два или три раза краткими наездами. Нас приглашали на различные приемы в американском сообществе, и я обнаружил, что московские американцы без конца обсуждали русские процессы заговорщиков, начавшиеся в августе 1936 года и повлекшие за собой сотни тысяч арестов во всех частях России.

Обсуждения очень занимали меня, когда я возвращался из азиатской России, где общался исключительно с советскими гражданами по целым неделям и месяцам. Американцы, и дипломаты, и газетчики, питали самые разнообразные мнения. Они яростно спорили, горячились и пытались друг друга перекричать. Настоящее развлечение.

Контраст между группами американцев и русских в то время был ужасный. Охота на заговорщиков в национальном масштабе, естественно, куда больше непосредственно касалась русских, чем американцев, но русские ничего не обсуждали. И в домашней обстановке, и на публике они все повторяли официальные объяснения, опубликованные в советских газетах, и расхождения во взглядах не было никакого. Русские никогда не знают, вдруг кто-то из знакомых окажется полицейским агентом, так что они больше не обсуждают ничего такого, если присутствует другой советский гражданин. Иногда они позволяют себе высказать свое мнение в беседе с иностранцами.

Московские американцы разделились примерно поровну, пытаясь понять, были процессы о заговоре сфальсифицированы или нет. Я слушал их дебаты по этому поводу. Некоторые доказывали, что никакого заговора не было, что обвиняемые на этих процессах ни в чем не провинились, только критиковали Сталина и его действия, и что их подвергли пыткам, чтобы получить признания в преступлениях, которые они не совершали.

Но большинство американцев, посещавших процессы, не были так уверены, что свидетельства целиком ложные. Особенно после второго процесса, в январе 1937 года, некоторые из говоривших о подтасовке фактов перешли на другую сторону и решили, будто действительно был крупный заговор, хотя придерживались мнения, что не все свидетельства на суде были искренни.

Некоторые из американцев были хорошие полемисты. За последние два-три года шпиономания в России изолировала иностранных дипломатов и корреспондентов от советского общества, так что им мало что оставалось делать в свободное время, только сидеть и говорить. Атмосфера в Москве, казалось, стимулировала горячие споры, так что американцы, живущие здесь долгое время, много практиковались.

Соответственно, доводы излагались обеими сторонами очень убедительно. Если бы я не придерживался собственных идей, я бы затруднялся, на чью сторону склониться. Вот группа американцев, живущих непосредственно в российской столице; большинство — не один год. Все они честные люди, совершенно свободно говорящие правду, как они ее понимают. Многие из них лично знали обвиняемых на этих процессах, большинство посещало судебные заседания. Конечно, у них должна быть полная информация.

Но их мнения разделились, как я уже сказал. И они очень решительно отстаивали мнения, которых придерживались. Те, кто называл все дело фальсификацией, были не менее искренни и эмоциональны, чем те, кто верил в существование заговора. Я сказал себе: «Если здешняя группа не может прийти к согласию, что происходит, — как могут посторонние люди, никогда не бывавшие в России, надеяться докопаться до правды?»

Мои собственные взгляды основывались главным образом на личном опыте. Я рассказывал, как столкнулся с крупномасштабным саботажем на медно-свинцовых рудниках и плавильных заводах на Урале и в Казахстане, и как атмосфера в медно-свинцовом тресте с самого начала работы там, в 1931 году, показалась мне тревожной и подозрительной. Я был настолько недоволен, когда работал на этот трест, что хотел уволиться и уехать из России в 1932 году, и согласился остаться только после обещания Серебровского не отправлять меня больше туда, на Урал.

Уже после моего отъезда из России, в марте 1938 года, состоялся третий процесс заговорщиков. Свидетельства на нем во многом подтвердили мои предыдущие впечатления, что в России в 1931 году или раньше был составлен крупнейший анти-сталинский заговор, охватывающий некоторых много значащих в стране мужчин и женщин — управляющих-коммунистов, находящихся на наиболее ответственных постах в промышленности и политике, которые при желании легко могли нанести катастрофический вред любой отрасли промышленности.

До сих пор ничего подобного российской политической системе не существовало. Политики-коммунисты получили контроль надо всем в этой обширной стране, как никакая другая группа политиков никогда раньше. Их правительство либо прямо владеет, либо жестко контролирует любое предприятие какого бы то ни было типа в России — землю, сооружения, фермы, фабрики, магазины, рудники, леса, пароходы, банки, железные дороги, телефон и телеграф, радиостанции, газеты, издательства — все. Ничто не остается независимым от правительства.

Чтобы держать все в своих руках, коммунистический главный штаб назначает членов собственной партии на ключевые посты. Технические эксперты всегда должны были подчиняться приказам коммунистов. Добившись железного захвата всего и вся в стране, коммунисты приняли меры, чтобы удержать его навсегда, запретив организацию других политических партий и даже выражение любых других политических взглядов. Были созданы крупные полицейские силы, чтобы подавлять фактических или потенциальных политических оппонентов.

Это самый ловкий прием, какой можно придумать, чтобы одна группа постоянно удерживалась у власти. Однако обнаружилась загвоздка: коммунистические лидеры не могли договориться между собой. Эти суровые революционеры много раз рисковали своей жизнью в дореволюционной России ради своих идей. Они же теперь находились на ключевых постах в коммунистическом правительстве. Но невозможно для всех думать совершенно одинаково, и когда бывали разногласия, волевые люди не могли отказаться от своих идей просто оттого, что против них проголосовало большинство партии.

Споры внутри партии стали настолько серьезными, что угрожали разрушить всю систему. Если не модифицировать систему, что-то надо было делать, чтобы восстановить дисциплину внутри Коммунистической партии. Так что Иосиф Сталин, азиат с азиатскими представлениями о поддержании дисциплины, и в то же время один из хитрейших политических манипуляторов, захватил партийный аппарат и начал внедрять дисциплину путем подавления, ссылок и заключения в тюрьму лидеров оппозиционных коммунистических группировок.

Начиная с 1927 года, или около того, была установлена новая политика. Ранее политическая оппозиция была запрещена вне Коммунистической партии. С этого времени политическая оппозиция была запрещена также и внутри партии. Партия голосовала по всем спорным вопросам, и если 51 процент членов голосовал за какое-то решение, другие 49 процентов не могли больше выдвигать свои мнения или выражать критические взгляды.

Некоторые решительные революционеры внутри партии не смогли приспособиться к такой системе. Их особенно раздражало, что Сталин оказался куда более умелым политическим манипулятором, чем они сами, и всегда мог получить большинство в партии по любому проекту, который поддерживал.

Начиная с 1929 года, Сталин стал вводить целый комплекс новых мер и проектов. Это был период пятилеток, второй коммунистической революции, различных изменений и подвижек в советской системе и коммунистической теории и практике. Используя разработанную и созданную им политическую машину, Сталин направлял все изменения так, что они целиком и полностью соответствовали его собственным идеям, а другие старые революционеры, если не соглашались со Сталиным, оставались на обочине.

Человеческая природа везде одинакова, и такое положение, естественно, создало много влиятельных врагов Сталину, особенно среди ветеранов-революционеров, которые были готовы умереть за свои идеи в прошлом, готовы и сейчас. Они пытались развернуть подпольную политическую агитацию, как делали при царе. Но политическая система, созданная с их помощью, оказалась куда более мощной и утонченной, чем свергнутая с их помощью. Сталин и руководители его политической полиции знали все приемы подпольной агитации.

Если я правильно понимаю, большой заговор, который чуть не обрушил советскую систему за последние годы, и еще не раскрыт полностью, стал естественным следствием неестественного политического принципа, запрещающего волевым людям выражать свое мнение открыто и свободно. Такая система не может не порождать подпольных конспираторов.

Сталин и его единомышленники, очевидно, этого не предвидели. После поражения политических противников внутри Коммунистической партии в период 1927-30 годов, их сослали на несколько месяцев или лет, а затем вернули и предоставили им ответственные должности в политике и промышленности. Они, похоже, считали, что ветераны-революционеры теперь возьмутся за дело серьезно и будут преданно следовать курсом, проложенным для них Сталиным и его подпевалами, которых он поставил на высокие посты, поскольку те с ним всегда соглашались.

Мои собственные испытания в медно-свинцовом тресте показывают хороший пример того, как Сталин обращался с побежденными соперниками среди старых революционеров, с вытекающими отсюда последствиями. Когда я начал работать на трест в 1931 году, человек, отвечающий за его работу и другие, связанные с ним, промышленные предприятия, был Юрий Пятаков, ветеран-революционер, споривший со Сталиным о некоторых коммунистических проектах, который был сослан на время в ссылку, возвращен, публично извинился за прежние действия, был «прощен» и направлен на эту ответственную должность.

Во всей советской индустрии были десятки человек на ключевых постах, которые прошли через подобное. И все же считалось, будто они не затаят обиду, будут в дальнейшем во всем соглашаться со Сталиным и работать с энергией и энтузиазмом на увеличение его престижа внутри и вне страны. Среди их прочих обязанностей, как ожидалось, будет чуть ли не каждый день чтение речей, восхваляющих Сталина до небес.

Что ж, на мой взгляд, невероятно, как любой человек сталинского уровня мог подумать, что подобные подчиненные будут лояльно поддерживать его и его идеи, особенно зная по прошлому опыту, как упорно они придерживались собственных идей, и какие жертвы были готовы принести. Но эти прошлые враги, несомненно, получили большую ответственность, и могли нанести огромный вред советской промышленности при желании.

Свидетельства на процессе 1938 года во многом объяснили, почему Сталин был застигнут врасплох. Он во многом полагался, как должен был любой человек в его положении, на главу политической полиции. Этот человек, Ягода, пользовался благосклонностью Сталина, его боялись и ненавидели больше всех в стране. Он располагал властью арестовать и посадить в тюрьму любого советского гражданина на неопределенный срок без суда, или послать его в концентрационный лагерь или ссылку, даже не объявляя, что тот был арестован.

И все же после ареста в 1937 году он показал на процессе в 1938 году, что состоял в заговоре против Сталина в течение нескольких лет, что он и его сотрудники постепенно готовили государственный переворот, с целью заменить Сталина группой тех самых прежних соперников, кого Сталин вернул и назначил на ответственные посты, даже если у них осталось куда меньше престижа и власти, чем до расхождений со Сталиным.

Если его показания правдивы — а не вижу причин, почему нет — глава полицейских сил, то есть узлового инструмента власти для диктатора вроде Сталина, был на стороне сталинских врагов, и только поджидал удобного случая, чтобы захватить правительство. На той же стороне было так много влиятельных коммунистов, что легко было прикрыть промышленный саботаж и все что угодно.

Я никогда не следил за тонкостями политических идей и маневров в России, только если не мог этого избегнуть; но мне пришлось изучать, что происходило в советской промышленности, чтобы нормально выполнять собственную работу. И я полностью убежден, что Сталин и его единомышленники долгое время подбирались к открытию, что обиженные революционеры-коммунисты и есть самые злостные их враги. Конечно, не мое дело было предостерегать своих коммунистических нанимателей против их товарищей по партии, но несколько русских могут подтвердить, что я им сообщал о своих подозрениях еще в 1932 году, проработав несколько месяцев на уральских медных рудниках.

За последние два-три года советское правительство расстреляло больше народу за промышленный саботаж, чем когда-либо любое другое правительство, насколько мне удалось узнать. Значительная часть расстрелянных были коммунисты, ранее не соглашавшиеся со Сталиным и теперь возвращенные назад с предоставлением менее значительных, но ответственных должностей в индустрии. Некоторые американцы с трудом верят, что коммунисты могут пытаться наносить вред промышленности в стране, где у руля стоят другие коммунисты. Но любой, кто коммунистов знает, поймет, что они будут сражаться друг с другом еще яростнее, чем с так называемыми капиталистами, когда расходятся в каких-то своих казуистических идеях.

Саботаж — известное коммунистическое оружие в любой стране. Промышленный саботаж в Соединенных Штатах обычно удается проследить к коммунистам или людям, которые думают как они. Вряд ли стоит удивляться, что некоторые коммунисты прибегли к тому же оружию в России, стоило им решить, что существующий режим не соответствует их индивидуальным понятиям.

Вряд ли нужно изучать романы Достоевского или глубоко забираться в российскую историю, чтобы найти сложные объяснения, что же случилось в Советской России с 1936 года, как предпочитают люди с более изощренным умом, чем у меня. Мой опыт подтверждает официальное объяснение, которое, если его избавить от высокопарного и нелепого многословия, сводится к простому допущению, что «бывшие» среди коммунистов намеревались свергнуть «нынешних», для чего прибегли к подпольному заговору и промышленному саботажу, потому что советская система подавила все законные средства ведения политической борьбы.

Эта коммунистическая междоусобица развилась в такое крупное дело, что оказались втянутыми многие беспартийные, которым пришлось выбирать между сторонами. Те, кто мог избежать принятия решения, отошли в сторону; они не желали оказаться между двух огней, независимо от того, кто победит. Всякие недовольные мелкие сошки были готовы поддержать любое подпольное оппозиционное движение, просто потому, что существующее положение их не удовлетворяло. Я видел, что заговор сделал с некоторыми рудниками, и легко могу поверить, что он проявился так же разрушительно и в других отраслях советской промышленности, как писали газеты.

Ну, а теперь, когда заговор обнаружен, и тысячи участников или подозреваемых устранены, проявятся ли в ближайшем будущем значительные улучшения в советской промышленности? На этот вопрос я отвечу: улучшения, вероятнее всего, будут медленными. Яростная охота на заговорщиков продолжается уже с 1936 года, и подорвала моральное состояние во всех организациях, не только промышленных. Политическая полиция, забрасывая сети, захватила честных мужчин и женщин наряду с заговорщиками, и отбила охоту проявлять любую инициативу, по крайней мере, на ближайшее время.

Глядя на советскую индустриальную систему глазами инженера, как и всегда, я полагаю, что коммунисты втянули себя и русский народ в заколдованный круг. В их системе требуется, чтобы ключевые посты в промышленности занимали коммунисты-политики, которые могут принадлежать только к одной действующей политической партии.

Но коммунисты, поскольку оппозиция запрещена и внутри, и вне партии, стали просто подпевалами, соглашаясь со Сталиным и его помощниками во всем. Молодые члены партии видят, что происходит с несогласными, и подстраиваются соответствующим образом.

В современной индустрии требуется немало инициативы и оригинальности для нормального развития. Советская система, с безропотными политиками на ключевых постах и запуганными специалистами, подчиняющимися их приказам, не поощряет важнейшие требования для продвижения. Пока советская система остается в нынешнем состоянии, вероятно, будут вскрывать один заговор за другим и препятствовать инициативе и энтузиазму, столь необходимым для прогресса.

XXVI. Прощание с Россией

Я вернулся в Москву в июле 1937 года, после приведения в порядок полуразрушенного свинцово-цинкового рудника в южном Казахстане. Страна была перевернута вверх дном во время коммунистического заговора; люди, с которыми я был знаком годами, пропадали направо и налево, в тюрьмы или ссылки. Никто, казалось, не представлял, кто из коммунистических лидеров за или против Сталина.

Русские поддались истерике, в чем их нельзя винить. Политическая полиция наносила удары во всех направлениях, приходя поздно ночью практически в каждый жилой дом Москвы, вытаскивая подозреваемых в тюрьму. То же положение существовало и в провинциальных городах, даже в колхозах. Каждый день газеты сообщали о новых сенсационных арестах.

Одни следствием арестов и истории была волна шпиономании. Газеты ежедневно публиковали сообщения о работе в России иностранных шпионов, которых обвиняли в заговоре с оппозиционными коммунистами против Сталина и его единомышленников. Так много говорят об иностранном шпионаже, что русские боятся общаться с любыми иностранцами. Наши собственные многолетние знакомые боялись нас навещать.

За долгий период работы в России я наблюдал несколько волн похожей шпиономании, но таких сильных — никогда. Каждый иностранец, даже если он был известен как симпатизирующий коммунистам, стал подозрительным субъектом. Сотни иностранных жителей Москвы и других городов, приехавших в Россию потому, что их привлекала сама система, получили предписание покинуть страну в течение нескольких дней. Иностранцам, женившимся на русских, нельзя было их забирать с собой.

Небольшое сообщество, которому разрешили остаться в Москве, состояло главным образом из дипломатов и корреспондентов газет, и жило, как в карантине, не столько из-за полиции, сколько из-за страха. Несколько газетчиков рассказывали мне, что арестовали их учителей русского. В одном случае, русская женщина, навещавшая американского корреспондента, чтобы читать иностранные журналы (запрещенные в России), попала в концентрационный лагерь. Американцы были изолированы в такой же степени, как немцы или японцы, поскольку дело тут было не в национальной неприязни.

В такой атмосфере, понятно, иностранному инженеру невозможно было нормально работать. Это был только вопрос времени — когда какой-нибудь недоумок вскочит на партийном собрании и обвинит меня в шпионаже, как было и с другими известными лично мне иностранными инженерами.

Должен признать, что мне не хотелось покидать Россию в таком положении. Сейчас русским нужны иностранные инженеры больше, чем когда-либо, на мой взгляд, потому что страх разрушил то чувство инициативы, которое постепенно развивалось у их собственных работников за годы моего пребывания в России. Нормальное развитие советской индустрии откладывается на неопределенное время, если не ошибаюсь, потому, что иностранных советников и специалистов выдворили слишком рано.

Один пример из моего опыта покажет, что я имею в виду. На медных рудниках в Калате, на севере Уральских гор, мне рассказали, как группа американских инженеров и металлургов смогла за несколько месяцев повысить производительность печей с сорока пяти тонн на квадратный метр в день до семидесяти восьми тонн. После того, как американцев отослали домой, предумышленный саботаж почти разрушил рудник и плавильный завод одновременно, но ответственные лица были пойманы и осуждены.

Не было причин, по которым нельзя было достичь и постоянно поддерживать прежний уровень выработки. Но советские инженеры, отвечающие за плавильные печи, никогда и близко не подошли к нашему рекорду в семьдесят восемь тонн. Собственно, советские промышленные издания рассыпались в похвалах, когда печи Калаты достигли производительности на уровне пятидесяти тонн в 1936 году.

Почему? Думается, американцы, зная, что их не расстреляют и не арестуют, если что-то пойдет не по плану, были готовы пойти на небольшой риск, необходимый, чтобы поднять производительность печей, в то время как советские инженеры, понимая, что ошибка, вероятное всего, поведет за собой обвинение во вредительстве и даже может стоить им жизни, естественно, избегают любого риска и боятся хоть слегка нагрузить оборудование. Я уверен, что положение в Калате типично для советской промышленности, и останется таким, пока власти не избавятся от своего заблуждения, будто можно повысить производительность, держа руководство в состоянии постоянного страха.

Легко указывать на чужие ошибки, особенно после того, как планы были опробованы и провалились. Оглядываясь назад на мой долгий опыт работы в советской горнодобывающей промышленности, я могу перечислить немало пробелов в их системе. Но я уже говорил, что людей считаю важнее систем. И одна из главнейших бед Советской России, как мне представляется, — то, что политические манипуляторы и реформаторы, у которых нет или почти нет опыта индустриального управления, получили самые ответственные посты в создании советской промышленности, начиная с 1929 года.

Задача в любом случае была колоссальная. Сомневаюсь, что и самые способные инженеры и управляющие могли бы пройти через этот период без серьезных ошибок или недосмотров. Коммунистический главный штаб пытался сделать тысячу вещей в одно и то же время, не подготовив даже десятой части необходимого персонала, и управляющих, и квалифицированных рабочих. При таких обстоятельствах можно считать чудом, что у них вообще что-то получилось. И не получилось бы ничего, если бы не долготерпение советских людей, готовых выдержать любое неудобство и даже нехватку еды в течение долгого времени.

Пройдя такой значительный путь, советские люди должны были представлять себе будущее сравнительно спокойным. Уровень подготовки в промышленности гораздо выше, чем был десять лет назад, и заложены довольно прочные основы для почти всех крупных отраслей промышленности. У России есть возможность стать экономически независимой, больше, чем у других стран, за исключением Соединенных Штатов. Природные богатства у нее есть.

Молодые люди, с настоящей подготовкой инженеров или специалистов, постепенно заменяют революционеров, занимавших ключевые позиции в промышленности в течение многих лет, и совершивших много глупых ошибок, даже когда не занимались предумышленным саботажем. Эти юноши и девушки должны достичь большего, чем их предшественники, если советские власти смогут отказаться от политических шпионов и обеспечить руководству в индустрии некоторую самостоятельность. Я еще не решил для себя, сможет ли эта система вообще существовать без политических шпионов.

Когда подошло время покидать Россию, было мучительно уезжать, понимая, что больше не вернусь. Конечно, меня удерживала не большевистская система; к тому времени стало очевидно даже для фанатиков, что большевизм проникнут с верха до низа серьезными недостатками. И даже не люди, хотя я со многими подружился. Что привлекало меня в России — громадные открытые пространства русского востока, Сибири и Казахстана, а еще Забайкалья. У русских там нечто более важное, чем любая политическая система.

Русские, насколько я понимаю, единственный народ в мире, у которого еще остались громадные неисследованные территории, почти целый континент. В Сибири и окружающих регионах обширные пространства, богатые и с точки зрения сельскохозяйственных, и индустриальных возможностей, с неисчислимыми богатствами в полезных ископаемых, лесах, пушных зверях, рыбе, великих реках для орошения и гидроэлектростанций. Все эти регионы почти так же пусты, как американский Запад несколько поколений назад, и предоставляют те же возможности для будущего молодого поколения России.

Теперешние правители России охраняют этот громадный заповедник для собственного народа. Они не собираются открывать его безземельным и безработным беднякам Европы, как сделало правительство Соединенных Штатов в девятнадцатом веке со своими девственными западными землями. Советское правительство так высоко подняло барьер, что пробиться может очень малое число иммигрантов из Европы или Азии, даже при желании. Москва создала большую армию и большие пограничные войска для охраны своих пустых земель ради будущих поколений.

Плодородные земли и богатые минералами горы русского востока обещают больше для будущего русского народа, чем любые новейшие политические, социальные и экономические идеи. Идеи приходят и уходят; от многих отказались за время моей работы здесь. Во многих отношениях, большевистская система уже не та, что была в 1928 году, когда я впервые прибыл в Россию. Нет причин считать, что еще через десять лет она останется такой же, как сейчас.

Но московским правителям удалось удержать нетронутыми огромные пространства в азиатской России. Они возвратили каждую квадратную милю территории, что была оставлена им царями. Они вытеснили японцев из восточной Сибири в 1922 году и вернули себе власть во всех независимых маленьких азиатских государствах, созданных после революции. Большевики подавили все мятежи в азиатских частях страны так же резко и жестоко, как до них цари.

По моему скромному мнению, будущее России лежит в ее азиатской части. Люди и их правители это понимают и разворачиваются на восток, поворачиваясь спиной к Европе, как сделали в прошлом веке мы, американцы. Именно потому, что моя работа в России привела меня в азиатские регионы и дала мне возможность помочь в их развитии, я и занимался ею от всего сердца и пытался отплатить русским, чем мог.

Я возвращался через русско-польскую границу теплым августовским утром 1937 года, после утомительного двадцатичетырехчасового путешествия из Москвы по однообразным равнинам европейской России. В России обычай — носить награды постоянно, и у меня на лацкане был мой орден Трудового красного знамени, врученный в 1935 году. Я собирался снять его перед тем, как въехать в Польшу, но один из пассажиров, американец, попал в какие-то затруднения с советской таможней, и я так захлопотался, переводя ему, что забыл про свое заметное украшение.

Когда мы пересекали границу, польские сотрудники иммиграционной службы проходили по вагону. Один из них уставился на меня, и я вспомнил недружелюбие польского пограничника, когда мы с семьей оказались здесь впервые, по дороге в Россию, почти десять лет назад.

Чиновник продолжал глазеть, и я вдруг вспомнил, что на мне до сих пор советский орден. Поляк прошипел мне в ухо: «Снимите эту штуку!»

Я автоматически повиновался, а тем временем думал: «Вот и конец моему русскому приключению». То было время суровых трудностей и испытаний, которые иногда казались непреодолимыми. Но мы прошли через них, и вот я здесь, возвращаюсь в родную страну.

Когда поезд катил по плоской польской равнине, я сказал себе: «В следующем месяце надо поохотиться на уток в юго-восточной Аляске».

XXVII. Послесловие

После того, как я собрал материал для книги и уже опять работал на Аляске, я получил известие от американских друзей в Москве, что А. П. Серебровский, основатель советского треста «Главзолото» и мой уважаемый начальник в течение всего периода работы в России, арестован.

Серебровский просто исчез, как сотни других известных мужчин и женщин в России за последние три года. Через несколько недель в официальной газете его объявили «врагом народа» — расплывчатое выражение, обычно используемое для всех, кто не нравится политической полиции.

Новость, естественно, поразила меня как громом. Я испытывал к нему искреннее восхищение за его многочисленные выдающиеся качества. Без его постоянного ободрения моих попыток помочь в развитии советской золотодобывающей промышленности я бы никогда не остался в России так надолго.

Читатели могут спросить: «С какой стати арестовали такого человека, как Серебровский?» Но я знаю, что он не единственный выдающийся человек, пропавший во время многочисленных чисток в России с 1936 года. Британский корреспондент в Москве недавно составил список по официальным источникам, куда входило более пятисот директоров трестов, фабрик и больших промышленных предприятий, разделивших судьбу Серебровского за 1937-38 годы. Американские друзья в Москве сообщили мне, что человек, сменивший Серебровского на посту директора треста «Главзолото» сам был арестован, не пробыв в должности и нескольких недель.

Лично я совершенно убежден, что Серебровский не был виновен ни в каком промышленном саботаже. Больше девяти лет я работал слишком близко к нему, чтобы в этом сомневаться. Этот человек всю душу вложил в создание треста, именно ему принадлежит львиная доля заслуг при формировании, наверное, самой эффективной индустриальной организации, из всех, что были созданы при советском режиме.

Я не скрывал в книге уверенности, что некоторые управляющие-коммунисты в промышленности были виновны в саботаже, судя по моим личным наблюдениям над происходящим на предприятиях под их контролем. Но я еще больше уверен, что Серебровский к таким мерам не прибегнул бы. Он инженер, и как настоящий инженер, питает ненависть к тем, кто портит машины или природные ресурсы.

Если это так, чему верить? Доказывает ли арест Серебровского, что все, или большинство, арестов в России совершенно необоснованны, и что Иосиф Сталин быстро расстреливает или другим способом избавляется от лучших людей, боясь возможных соперников?

Сомневаюсь, что это правильный ответ. Хотя я и уверен, что Серебровский промышленным саботажем не занимался никогда, о его политической деятельности я ничего не знаю. Он был старый революционер, не раз рисковавший своей жизнью за идею до революции, и, полагаю, мог сделать то же самое опять, если не был согласен с проводимой политикой.

Любому, кто знакомится с российской обстановкой, к этому времени должно быть очевидно, что политическая система, которую они там разработали, имеет свойство производить заговорщиков. Волевой, искренний человек, с твердыми убеждениями о том, что правильно, а что нет, — главный потерпевший при системе, которая запрещает ему выражать свое мнение или бороться за него, после того, как большинство правящей политической партии проголосовало против какого-нибудь из его убеждений.

Не знаю, были ли у Серебровского критические мысли о сталинском режиме; мне он никогда ничего критического не говорил. Но подхалимом он точно не был. Если ему что-то из происходящего не нравилось, не сомневаюсь, что он бы все сказал открыто и честно, даже с риском для себя. А нынешняя советская система не благоприятствует людям такого типа.

С моей точки зрения, как инженера, самое ужасное в исчезновении Серебровского и других таких, как он, — то, что Россия, как и любая страна, не может себе позволить терять таких людей. Если большинство людей в чем-то между собой и согласны, наверное, только в том, что хорошие мозги явно не в излишке. И для Советской России это справедливо не меньше. В мире полно посредственностей и «поддакивателей», но никогда не хватало людей калибра Серебровского.

Я близко его знал с 1927 по 1937 год. Все это время, как мне известно, он выполнял работу десятка обычных управляющих. Его невероятная энергия была особенно заметна, и особенно полезна в России, где средний инженер или управляющий мало отличается энергией. Он соединял энергию и преданность работе с еще одним качеством, еще более редким — талантом лидера.

Однажды я сопровождал Серебровского в кратком посещении группы рудников, где условия жизни и труда были чрезвычайно неблагоприятны, а управляющие вместе с рабочими попросту совершенно обескуражены. Он попросил управляющего рудника собрать людей и произнес перед ними речь. Лучшую речь, какую я когда-либо слышал. Он говорил экспромтом, безо всяких записей, и все-таки по действенности речь была не хуже, чем если бы он к ней месяц готовился. Он еще не закончил, как люди воодушевились до такой степени, что отправились в шахту и добились производительности выше всех прежних рекордов.

Я так и не смог точно узнать, что случилось с Серебровским. При нынешних советских условиях федеральная полиция может ликвидировать человека, не сказав даже его семье, расстрелян ли он или сослан в ссылку, отправлен в концентрационный лагерь или в тюрьму. Обвиняемые, при таких условиях, могут содержаться в тюрьме годами без предъявления определенного обвинения. В России нет закона о неприкосновенности личности.

Но если Серебровский жив, я уверен, что независимо от того, где он и что делает, он беспокоится сегодня о состоянии треста «Главзолото», которому отдал такую большую часть своей жизни. Даже я, уже ничем не связанный с Советской Россией и не питающий к ней особого интереса, ощущаю беспокойство о громадной организации, в которую тоже вложил частицу себя.

Серебровский — несгибаемый русский революционер, за плечами которого по меньшей мере тридцать лет напряженной и часто мучительной борьбы. Я просто американский горный инженер. Но мы вместе с ним прошли через воодушевляющее переживание, мы помогли создать огромное предприятие там, где раньше не было никакого. По этой причине я и уверен, что трест «Главзолото» занимает мысли Серебровского в тюрьме или ссылке, как частенько и мои, в своей более благополучной стране и обстоятельствах.

Оглавление

Джон Д. Литтлпейдж и Демари Бесс В поисках советского золота

РАССКАЗ ДЖОНА Д. ЛИТТЛПЕЙДЖА

  I. Аляску посещает большевик

  II. Прохладный прием в Москве

  III. Социалистическое золото

  IV. Нашим домом становится Сибирь

  V. Я пробую кумыс

  VI. Непризнанная революция

  VII. Ликвидация кулачества

  VIII. Что-то не так с медью

  IX. У меня возникают подозрения

  Х. Ошибки и интриги

  XI. Начинается золотая лихорадка

  XII. Ссыльные при Советах

  XIII. Лучшее достояние России

  XIV. Образцовый советский трест

  XV. Неромантические путешествия

  XVI. На автомобиле по верблюжьим тропам

  XVII. Полицейское управление в промышленности

  XVIII. Положение советских инженеров

  XIX. Немезида

  ХХ. Русские амазонки

  XXI. Великое стахановское движение

  XXII. Евразийская земля

  XXIII. Продолжение золотой лихорадки

  XXIV. Сталин разворачивается на восток

  XXV. Коммунистическая гражданская война

  XXVI. Прощание с Россией

  XXVII. Послесловие

Реклама на сайте