«В военном воздухе суровом»

Емельяненко Василий Борисович

В военном воздухе суровом

Аннотация издательства: Документальная повесть Героя Советского Союза Василия Емельяненко, опубликованная в журнале "Наш современник" (1969-1971 гг.) под названием "Kpыло в крыло", посвящена людям и боевым делам 7-го гвардейского ордена Ленина Краснознаменного Севастопольского штурмового авиационного полка. Этот полк первым в Военно-Воздушных Силах получил на вооружение в 1941 году новейший по тем временам бронированный самолет ИЛ-2, с первых дней войны участвовал в важнейшиx операциях и закончил свой боевой путь на параде По6еды в Москве. Автор книги, сам в прошлом летчик этого полка, с доскональным знанием дела и глубоким проникновением в психологию человека на войне рассказывает о летчиках, техниках воздушных стрелках и оружейниках своего полка. В основе этой повести лежат события, имевшие место в действительности. Простота языка, живость изложения, мягкий юмор, яркие зарисовки боевых эпизодов и фронтового быта, непридуманные герои - все это вызывает пристальный, неослабевающий интерес читателя к героическому хаpактеpу, особенно ярко проявившемуся на войне. Летчик-космонавт К. П. Феоктистов об этой повести сказал: "Такие свидетельства героизма, проявленного в годы Отечественной войны, служат доброй и важной цели - воспитанию патриотического чувства".

Hoaxer: Книга резко отличается от других мемуаров. Хотя она издана в 1972 году, в ней практически ничего нет о руководящей роли партии. Написано в хорошем стиле, честная книга о войне. Спасибо автору за прямоту, спасибо редакторам издательства "Молодая гвардия", которые не испоганили хорошую книжку мерзкими заклинаниями.

Содержание

От автора

Часть I. ЗАПАДНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ Совершенно секретный

Буюр-Нус

Курс на северо-запад

"Дезертир"

Разведка боем

Как воевать?

Первые встречи с "мессерами"

Об этом тогда не знали

Выход из-под удара

В районе Климовичей

Бдительность

Боевое задание

Наземный эшелон

"Сыграли первый тур"

На Южный фронт!

Часть II. ЮЖНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ Гуляй-Поле

Наш Эн-Ша

В Донбассе

"Темная сила"

"Купец" прилетел!"

С того света

Заветный камень

"Ни шагу назад!"

Безрассудный ведомый

Тринадцать и один

Переправа

Кавказ подо мною

Леня Букреев рассказывает

Часть III. ТОЛЬКО НА ЗАПАД! У самого синего моря

Прыжок через Каспий

Собираемся с силами

"Точка номер три"

Над Ногайскими степями

Решающие бои

Илья Мосьпанов

Особое задание

"Охота"

Под крылом земля и море

"Поздняя дорога"

"Нечисть"

Путь к Тамани

Николай Зуб

У хутора Трактового

Давними маршрутами

Последние шаги

Победа пришла!

Ничто не забыто

Послесловие

От автора

Повесть эта о людях на войне, о моих боевых друзьях. В одной книге невозможно рассказать обо всех и обо всем. И да простят мне те, о ком я сказал недостаточно, или кого, может быть, даже не упомянул.

Сердечное спасибо моим друзьям: генерал-майору авиации Л. Г. Букрееву, М. П. Ворожбиеву, Н. А. Ворочилину, В. Т. Гудименко, Герою Советского Союза В. А. Демидову, Я. И. Драновскому, Герою Советского Союза В. Е. Кабанову, Я. Г. Квактуну, А. П. Лиманскому, Н. Л. Левченко, Н. Л. Лаврентьевой (Алексеевой), Б. Н. Митину, В. С. Мальцеву, Г. Ф. Нудженко, Герою Советского Союза А. Я. Плешакову, В. С. Пименову, П. Д. Рогозе, Герою Советского Союза А. Е. Руденко, С. И. Смирнову, Н. С. Смурыгову, Т. С. Тучину, В. Е. Токмаковой, В. П. Уманцу, X. Я. Хашперу, В. Н. Шахову, Ю. М. Шергину, генерал-полковнику авиации Н. С. Шиманову, В. А. Чхеидзе, Н. Ф. Чепенко, а также светлой памяти генерал-полковнику авиации Н. Ф. Науменко, Герою Советского Союза И. П. Остапенко и К. Н. Холобаеву за их рассказы и письма, а полковому фотографу Е. М. Сурановичу и фотокорреспонденту А. В. Егорову за снимки военных лет.

Их память помогла мне восстановить многие интересные детали, из которых складываются цельные картины героического прошлого.

Автор

 

Ваш грозный строй летит в века,

Сердца волнуя вечным зовом:

Крыло в крыло, к руке рука,

В военном воздухе суровом.

Павшим боевым друзьям от оставшихся в живых.

(Эпитафия на обелиске погибшим летчикам 230-й Кубанской штурмовой дивизии в городе Керчи)

А всего иного пуще

Не прожить наверняка

Без чего? Без правды сущей,

Правды, прямо в душу бьющей,

Да была б она погуще,

Как бы ни была горька.

А. Твардовский

ЧАСТЬ I. ЗАПАДНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

Совершенно секретный

В тот год на Харьковщине май выдался жаркий. Поблекло, словно вылиняло, небо. Правда, кое-где клубились башенки белых облаков, какие в авиации именуют кучевкой. Но они так же быстро исчезали, как и возникали, словно по волшебству, из ничего.

Надолго установилась та самая погода, когда летчика неудержимо тянет в полет, а летать не на чем! Самолеты Р-зет, на которых 4-й легкобомбардировочный полк отвоевал финскую, пришлось срочно передать другим частям, - такой поступил приказ. Полк наш был переименован в четвертый штурмовой и ждал для войсковых испытаний совершенно секретный штурмовик, зашифрованный индексом "Н". Но ведь на индексе, как бы он таинственно ни звучал, не полетишь!

А самолета этого еще никто и в глаза не видел. Поговаривали, правда, что первая серия машин только сходит с заводского конвейера.

Самолет "Н" был одноместный, а на Р-зете, кроме летчиков, были летчики-наблюдатели. Их пришлось откомандировывать в другие части и в то же время пополнять полк лучшими летчиками и техниками из других соединений. Это и называлось "утрясать новые штаты".

Наконец пришло распоряжение: грузиться в железнодорожный эшелон со всеми тылами полка - мастерскими, складами, кухнями. Тронулись в летний лагерь на полевой аэродром в район Богодухова, куда должны прибыть и долгожданные самолеты.

Лагерь разбили в степи. Из старых построек здесь был лишь один деревянный домик да заброшенный скотный двор с сараем, откуда ветер доносил запах навоза. Да на отшибе возвышался ветряк с гнутыми ржавыми лопастями.

Принялись оборудовать лагерь. Поближе к ветряку по натянутой бечеве установили в два ряда палатки. Между ними срезали лопатами траву, посыпали дорожку песком - все как по уставу. Особняком поставили еще одну огромную палатку - для занятий. Штаб разместился в домике.

Летчики и техники пяти эскадрилий заселили полотняный городок. Увесистые чемоданы с выходным обмундированием, запасами белья и прочей мелочью задвинули под койки, на тумбочках появились полевые цветы в стаканах. Ожидался смотр лагеря - должен был приехать заместитель командира дивизии полковник К. А. Вершинин.

Настроение у всех было приподнятое. Еще бы! Первыми в Военно-Воздушных Силах перевооружиться на новейший образец самолета (последнее слово авиационной техники!), дать ему тактическую и эксплуатационную оценку - это большая честь для летного и технического состава полка.

Но самолетов в полку пока еще не было.

...Как-то на вечернем построении майор Гетьман, недавно вступивший в командование полком, объявил:

- С группой летного и технического состава мы едем на авиационный завод. Не теряя времени, освоим там самолет "Н". Когда прилетим в Богодухово, начнем вывозку остальных. Всем, кто остается здесь, - продолжать изучение материальной части согласно утвержденному мною расписанию. Некоторые пособия мы уже получили. Вопросы есть?

- Есть! Кто отправляется с вами на завод?

Командир полистал записную книжку, зачитал для порядка список. Назвал пятнадцать летчиков: это были командиры эскадрилий и их заместители по строевой и политической части - самые опытные летчики.

- Еще какие вопросы?

Какие теперь могут быть вопросы, если ты в заветный список не попал!

- Р-р-разойдись! - раскатисто прозвучала команда начальника штаба полка майора Кожуховского.

...В лагерях потянулись однообразные дни. От завтрака до обеда, а потом до ужина сидели в раскаленной на солнце огромной палатке. Старательно перечерчивали в секретные тетради путаные схемы электропроводки, бензо- и маслопитания, водяного охлаждения и непонятной даже многим техникам гидросистемы уборки и выпуска шасси. Записывали множество цифр, которые нужно было запомнить: ход поршня, диаметр винта, размах крыла... Длина средней аэродинамической хорды, ширина колеи шасси, высота киля... А еще режимы скоростей, показания приборов и всяческие предупреждения летчику, начинавшиеся словами: "в случае отказа..."

- Да разве все упомнишь? Как только взлетишь, так все эти сантиметры и миллиметры мигом выветрятся... - кто-то тихонько бурчит себе под нос. - Хоть бы на картинке взглянуть на этот самолет!

- Разговоры! - это руководитель занятий, который тоже не видел самолета ни на какой картинке. - Младший лейтенант Смурыгов! - вдруг называет он фамилию.

- Я! - схватывается в среднем ряду щупленький летчик и неестественно выпячивает грудь. На нем длинная, почти до коленей, гимнастерка. За это его уже успели прозвать Александром Невским. Коля Смурыгов в полку новичок, тихий, стеснительный. Шушукался с соседом молодой летчик Виктор Шахов, тоже недавно прибывший в полк. По всему видно, проказник, если за какую-то проделку на выпускном вечере в авиаучилище его понизили в звании до старшины. А Смурыгов попался на крючок.

- Какое расстояние от конца лопасти винта до земли при взлетном положении самолета?

Смурыгов сощурил глаза, будто яркое солнце вдруг ударило ему в лицо, а у переносицы легла мученическая складка. Он только что раскрашивал синим карандашом трубопроводы, по которым помпа гонит воду от радиатора к мотору, а тут вдруг такой неожиданный вопрос. Шахов в это время незаметно подсовывал своему дружку клочок бумаги с цифрами, но Коля ничего перед собой не видел. Подумав, ответил:

- Двадцать сантиметров!

Руководитель скосил глаза на свою тетрадку, расправил ладонью страничку, а уж потом сказал:

- Правильно, садитесь!

Коля плюхнулся на скамейку, и после этого в палатке воцарилась тишина.

...Тем временем на заводском аэродроме летчики изучали совсекретный самолет в натуре. Пояснения давал летчик-испытатель. Он посвящал строевиков в секреты техники пилотирования. По его словам в общем-то выходило, что на этом самолете вылететь легко:

- В штопор при некоординированных разворотах не срывается, по прямой летит устойчиво даже с брошенным управлением, а садится сам. Прост, как табуретка...

Кто-то из летчиков спросил:

- Но ведь в инструкции сказано, что при разбеге во время взлета самолет имеет тенденцию разворачиваться вправо?

- Развернет, конечно, если в кабине задремлешь. Может так крутануть, что и вальс станцуешь! Тогда шасси, хоть оно и крепкое, может быть снесено. Надо вовремя парировать левой ногой.

"Ничего себе "табуретка", - подумали летчики. - По сравнению с Р-зет одних приборов, рычагов, кранов и всяких переключателей в кабине столько напичкано... Скорость почти вдвое больше".

Летчики подолгу просиживали в кабинах, осваивали оборудование. Подняли хвост одного самолета. Поочередно садились в кабину, запоминали взлетное положение капота двигателя относительно горизонта. Убирали шасси и выпускали его с помощью аварийной лебедки на другой машине, которая висела на подъемниках.

Но сколько ни рассказывай о повадках самолета, сколько ни просиживай в кабине, а летчикам надо давать провозные полеты. Для этого нужен учебно-тренировочный самолет той же марки со второй кабиной для инструктора и с двойным управлением - спарка. Но такого самолета еще и не построили. Как быть?

Выход из положения все-таки нашли. Раздобыли спарку ближнего бомбардировщика СУ-2, у которого скорости отрыва от земли и приземления были примерно такими же, как у штурмовика. На этой спарке и давали провозные полеты с инструктором. На планировании умышленно разгоняли скорость, чтобы отработать скоростные посадки.

Настало время вылетать самостоятельно. Первым сел в кабину капитан Холобаев. Прибыл он в полк недавно на должность заместителя командира первой эскадрильи. В прошлом летчик-испытатель.

Перед самостоятельным полетом его сугубо по-штатски напутствовал заводской летчик, облаченный в комбинезон со множеством карманов на "молниях":

- Не поднимай только, пожалуйста, резко хвост на взлете, чтобы вправо не повело...

Холобаев запустил мотор, вырулил и пошел на взлет. Оторвался от земли, сделал четыре положенных разворота, перешел на планирование. Рассчитал точно и мягко коснулся земли тремя точками прямо у "Т". Со стороны выглядело все очень просто. Вслед за Холобаевым удачно вылетели еще несколько летчиков, - велика беда начало.

Но когда пришла очередь лететь заместителю командира четвертой эскадрильи старшему лейтенанту Николаю Голубеву, тут-то и произошла заминка.

Природа наградила Колю не только веселым нравом, но и высоченным ростом, перевалившим за два метра. Он лучше всех в полку "вбивал гвозди" у волейбольной сетки и дольше других пребывал в холостяках.

- Женись, Коля, а то переспеешь, - говорили ему летчики. Голубев в таких случаях отшучивался:

- По росту, понимаешь, никак не подберу. - И всем на удивление женился на девушке "от горшка два вершка".

Рост не мешал Коле быть хорошим летчиком. На самолете Р-зет, на котором летали до этого времени, кабина была открытая, - только ветровой козырек впереди. Отвоевал Голубев финскую, был награжден орденом Красного Знамени. Но вскоре после войны с белофиннами на тренировочных полетах с Колей произошел казус, который всем надолго запомнился.

На аэродром неожиданно нагрянул новый командир авиационного соединения полковник Каманин. Он с ходу дал нагоняй руководителю полетов:

- Это почему же у вас летчики в воздухе чудят?

- Я, товарищ полковник, никаких нарушений не заметил...

- Плохо смотрите! Сейчас только на пятом номере какой-то циркач, стоя в кабине, пролетел!

- Как стоя, товарищ полковник?

- А так, что голова в верхнее крыло упиралась. К полковнику был вызван "виновник" летного происшествия, который вынужден был смотреть на начальника сверху вниз, хоть тот и занимал очень высокий пост.

Теперь же, на авиационном заводе, выяснилось, что Голубев со своими "габаритами" плохо "вписывался" в закрытую кабину штурмовика. Хоть сиденье было опущено на самую нижнюю защелку, голова все же упиралась в колпак закрытого фонаря. Педали ножного управления оказались для Голубева расположенными близко, и колени полусогнутых ног задевали за нижний край приборной доски.

Летчик-испытатель заволновался. Пришел посмотреть на великана сам конструктор самолета Сергей Владимирович Ильюшин. Конструктор сокрушенно покачал головой:

- Признаюсь, не учел, что у нас на Руси еще не перевелись такие богатыри.

- Я тут ни при чем... - пожал плечами и смущенно улыбнулся Голубев. Претензии можно предъявлять к моим родителям...

- Ошибка поправимая, - ответил на это конструктор. Тогда он дал своим помощникам указание просверлить дополнительные отверстия на направляющих трубах, по которым скользят сиденье и педали ножного управления. Это было учтено при выпуске последующих серий самолетов.

Летчик-испытатель, выпускавший Голубева, после своего обычного напутствия все же добавил: "Ну, с богом!" - и зашагал к ангарам. Голубев проводил инструктора пристальным взглядом, подмигнул летчикам и, ни слова не говоря, втиснулся в кабину. Запустил мотор, вырулил на старт, но со взлетом почему-то задержался, колпак не закрывал. Потом все увидели, как Коля встал на сиденье, вытянулся во весь свой высоченный рост и... перекрестился на три стороны - в пику летчику-испытателю за его "благословение".

А взлетел Голубев как по натянутой струне, - самолет на разбеге в сторону не повело, первый самостоятельный полет по кругу был выполнен отлично.

Наступил июнь, в Богодуховском лагере все еще ждали новые самолеты. И вот однажды сидевшие за перечерчиванием схем летчики услышали отдаленный, незнакомый, басовитый гул. Все притихли, а потом вдруг сорвались с мест, ринулись из палатки:

- Летят! Летят!

На малой высоте к аэродрому приближались семнадцать монопланов с низко расположенным крылом и убранными в гондолы колесами.

Как меняются времена! Еще вчера во время вечерней прогулки пели любимый авиационный марш и с особым энтузиазмом выкрикивали слова припева: "Все выше, все выше и выше, кр-ра-савец Эр-пятый летит!" По тем временам полутораплан Р-5, как и его младший брат Р-зет, без всякой натяжки считались красавцами. Теперь же, когда все увидели штурмовиков с удлиненной обтекаемой формой фюзеляжа, остекленной кабиной и далеко выступавшим впереди нее острым капотом мотора, то устаревшие самолеты со стойками и расчалками между верхними и нижними крыльями и вечно торчавшими под фюзеляжем "ногами" сразу показались несуразными.

Летчики обступили приземлившиеся машины и во все глаза смотрели на то, что изучали теоретически. Из передней кромки крыльев угрожающе выступали четыре вороненых ствола скорострельных пушек и пулеметов. Под крыльями прикреплено восемь металлических реек - направляющих для "эрэсов" - реактивных снарядов. В центроплане четыре бомбоотсека. В них да еще на два замка под фюзеляжем можно подвесить шесть стокилограммовых бомб. Это ли не мощь?!

Простукивали костяшками пальцев еще не остывшую сталь бронекорпуса, дивились сплошному бронированию двигателя, кабины и бензобаков. Даже соты масляного радиатора под мотором можно было прикрыть из кабины стальной заслонкой во время атаки, чтобы не пробило осколком. Лобовое стекло фонаря кабины толщиною пять сантиметров изготовлено из особого пуленепробиваемого стекла. Первый в мире бронированный самолет!

В этот день летчики долго не отходили от новых машин. - Не только красавцы, но и настоящие летающие крепости, - заключили они. - Ни пули, ни осколки зенитных снарядов не страшны!

Вечером начали зачехлять самолеты. Брезентовые чехлы шнуровались, к концам шпагата привязывались бирки с мастикой, на них ставились печати. Охраняли самолеты специально присланные солдаты с малиновыми петлицами. Совершенно секретные машины!

...По штату в полку должно быть 65 штурмовиков, а пригнали только 17. Недостающие прилетели лишь во второй половине июня.

В окрестностях Богодухова с рассвета до темноты не смолкал рев мощных двигателей. Спешили переучить всех летчиков. Но дело двигалось медленно потому, что ради нескольких провозных полетов пришлось еще изучать самолет СУ-2.

Обидно было, что учебно-тренировочные самолеты с двойным управлением появлялись в частях значительно позже, чем боевые. Это сильно тормозило переучивание.

Первые полеты проходили благополучно.

Но вот у кого-то отказал мотор. Летчик все же удачно посадил самолет, не подломав его. А вскоре произошла еще одна вынужденная посадка: не выпустилось шасси.

Существовавшая тогда временная инструкция предписывала летчику в случае невыпуска перед посадкой шасси покидать самолет на парашюте. Опасались того, что во время приземления с убранными колесами штурмовик перевернется (скапотирует) и при этом может возникнуть пожар. Из закрытой кабины в перевернутом положении летчику не выбраться.

Младшему лейтенанту Григорию Чухно шасси выпустить не удалось даже с помощью аварийной лебедки, но парашютом он все же не воспользовался, самолет посадил на фюзеляж. Штурмовик прополз по пашне, как глиссер, подняв облако пыли. Ко всеобщему удивлению, самолет не перевернулся и при этом получил самые незначительные повреждения.

При расследовании этого происшествия заводскими представителями предписание о покидании самолета в воздухе было отменено. Даже главный виновник вынужденной посадки, механик, забывший в гондоле шасси свой комбинезон, отделался лишь строгим внушением. Не окажись он на этот раз таким рассеянным, сколько бы безвозвратно погибло самолетов, покинутых летчиками!

В Богодухове ждали прибытия конструктора Ильюшина и заводских летчиков. В ходе войсковых испытаний на самолетах были выявлены дефекты, которые надо было устранить в последующих сериях.

Полеты полетами, но пришла долгожданная суббота. Многие летчики и техники собирались ехать - кто в Харьков, кто в Волчанск к своим семьям. Коля Смурыгов еще с утра предусмотрительно извлек из чемодана парадный темно-синий френч с накладными карманами, белую сорочку с галстуком, чтобы все это за день отвиселось. В Харькове его поджидала молодая жена Клавочка. Смурыгов на этот раз пригласил к себе в гости холостяка Витю Шахова.

Полк построили раньше обычного. "Домой, значит, попадем засветло", думали многие. А майор Кожуховский вдруг объявил:

- Отпуска отменяются! Завтра к нам должны прибыть заводские летчики с конструктором. Если позволит погода, будут полеты. Р-разойдись!

Пришлось Коле Смурыгову парадное обмундирование снова затолкать в чемодан. Он так расстроился, что даже на ужин не пошел. Вернулся Шахов, положил дружку на тумбочку завернутый в газету бутерброд:

- На, пожуй... Утром, наверное, отпустят: кругом обложило, погоды не будет. Давай пораньше ляжем да отоспимся как следует.

- Давай, - согласился Коля, залезая под одеяло. - Были бы только полеты, чтоб выходной зря не пропадал...

Он долго лежал на спине с открытыми глазами, и в это время по туго натянутой палатке мелко забарабанил нудный дождь.

- Я же тебе говорил, что завтра отпустят, - сонно сказал Шахов. - Грозы не слышно, а вон как сеет. Спать под такой дождичек хорошо...

- Хорошо... - отозвался Смурыгов, дожевывая зачерствевшую корку хлеба. Он натянул на голову тонкое солдатское одеяло, надышал под ним, согрелся и вскоре вслед за Шаховым уснул.

У Коли часто случалось, что хорошие сны вдруг прерывались на самом интересном месте. Вышло так и в этот раз. Ему снилось: они вроде бы с Шаховым в Харькове, и тот среди ночи приоткрыл дверь спальной и дурачится: "Подъем! Подъем!"

Смурыгов открыл глаза, - нет это не сон. Шахов его действительно тормошит. На мокрую палатку сеет мелкий дождь, слышна какая-то беготня и чавканье сапог по грязи. Приоткрылась у входа одубевшая пола брезента, дежурный охрипшим голосом повторил команду:

- Подъем!

И вскоре донеслась громовая команда Кожуховского:

- Выходи строиться! Быстро! Быстро!!

Смурыгов наспех намотал портянку - нога с трудом влезала в отсыревший сапог. "Неужели самого конструктора и заводских летчиков в такую рань и ненастье принесло?" - подумал он. Выбежал из палатки, - темно, не сразу отыскал свое место в строю, а Кожуховский уже объявлял:

- Первой эскадрилье снимать палатки, снести личные вещи и постели в сарай; второй, третьей и четвертой - рассредоточить самолеты по границе аэродрома; пятой - собрать лопаты и у ветряка рыть окопы для укрытия личного состава. Делать все как по тревоге. Нас приедут проверять из штаба округа. Приступить к работе!

Шеститонные штурмовики, выстроенные в две линии крыло к крылу, растаскивали на руках, - Кожуховский почему-то запретил запускать моторы, чтобы можно было разрулить. Трое поднимали на плечи тяжелый хвост, а человек десять упирались в кромки крыльев и толкали машины.

- Чтобы служба медом не казалась... - шепнул Шахов Смурыгову, но тот ничего не ответил. Он изо всех сил упирался в высокое крыло, а ноги скользили по раскисшей земле.

В лагере рушили палатки. Мокрые постели и тяжелые чемоданы стаскивали на скотный двор. У ветряка рыли широченные окопы. Наскочивший туда Кожуховский такую работу забраковал:

- Что вы мне погреб копаете! Надо поуже, поуже... Чтоб только человеку туда протиснуться. Да с изломами... с изломами ройте!

Работали без перерыва до одиннадцати. Потом всех зачем-то собрали к ветряку, на котором был высоко подвешен репродуктор. Там прохаживался взад-вперед, заложив руки за спину, одетый в коричневый кожаный реглан комиссар полка Рябов.

Ровно в 12 часов все услышали:

- Среди ночи без объявления войны фашистские орды внезапно вторглись в пределы нашей страны... Потом был митинг под моросящим дождем. Война...

И снова полеты, полеты...

Стартер взмахнул белым флажком - очередной самолет начал разбег. В кабине - младший лейтенант Николай Смурыгов. Он вытянул тонкую шею, взгляд устремлен вперед. Набирая высоту, летчик отыскивал центр пилотажной зоны - красную церквушку в селе Мурафа. Все еще непривычно было сидеть в закрытой кабине. Хоть фонарь колпака и прозрачен, но через него плохо просматривался затянутый дымкой горизонт.

Набрав положенную высоту, летчик начал делать виражи. Положит самолет в крен, а капот мотора, скользя по горизонту, то начинает зарываться - и за несколько секунд сотни метров высоты как не бывало; то вдруг полезет вверх скорость уменьшается. Летчику поначалу не удавалось сделать правильный вираж, чтобы замкнуть круг на постоянной высоте, и самолет будто плавал по волнам.

Нет, еще не чувствовал себя Смурыгов хозяином в этой машине. Да и не мудрено, если он впервые полетел в зону, а до этого сделал лишь три самостоятельных полета по кругу.

Летчик так старательно крутил виражи, что гимнастерка прилипла к спине. Потом взглянул на часы и спохватился: вместо двадцати пяти он уже тридцать минут в полете! Замечание, а то и выговор от командира эскадрильи обеспечен, надо скорее на посадку...

Беспокойно повертев головой, Смурыгов не обнаружил ни Мурафы, ни аэродрома. Даже знакомых ориентиров не нашел. "Не хватало еще заблудиться!" От этой мысли стало жарче, чем от виражей. Взглянул случайно строго вниз и, к своему удивлению, увидел на земле самолеты. Из зоны полетов на аэродром ветром снесло! Но что там случилось? Перед выложенным на старте посадочным "Т" лежит еще одно полотнище - белое поперечное - знак, требующий немедленной посадки. Ни в воздухе, ни на старте самолетов не видно, - все на стоянках. "Происшествие какое?" - подумал летчик и пошел на посадку.

Приземлившись, Смурыгов зарулил на свое место, выключил двигатель.

- Почему требуют посадку? - крикнул он подбежавшему технику.

- Приказ - сегодня вылетаем на фронт! - ответил тот. Хоть и шел уже пятый день войны, но о том, что так быстро могут послать на фронт, летчику и в голову не приходило. Ведь строем еще не летали, а из пушек и пулеметов на полигоне никому и очереди выпустить не пришлось. Этих самих "эрэсов", которые должны подвешиваться под крыльями, тоже не видели, и как прицельно сбрасывать бомбы - никто представления не имел. В кабине на уровне глаз летчика установлена трубка оптического прицела для стрельбы. Говорят, что с его помощью можно и бомбить. Заводские летчики знают, как это делать, но они из Воронежа так и не прилетели...

Смурыгов бежал через аэродром к ветряку, где уже толпились летчики. "На фронт... На фронт!!" На бегу он еще подумал о том, как вернется со скорой победой и предстанет перед женой с медалью, а может быть, даже с орденом на груди...

Буюр-Нус

В начале июня сорок первого года на меня, осоавиахимовского летчика, счастье свалилось.

Начальник аэроклуба Алексей Григорьевич Барский пригласил меня в свой кабинет, усадил, хлопнул по коленке ладонью:

- Вот тебе путевка, поезжай!

Я недоуменно уставился на него. Как же это получается: самый разгар летной работы, а он меня в санаторий спроваживает? Ведь это явно шло вразрез с авиационной прибауткой: "Осень, холод, дождик льет - в отпуск штурман и пилот..."

- Горящая, - пояснил он. - Такого случая упускать не стоит, из другого учреждения передали.

Держал я в руках эту путевку. На ней крупно тиснуто загадочно-романтическое - "Буюр-Нус". Это в Крыму, на Черном море, где и бывать-то никогда не приходилось. А сезон - самый что ни на есть купальный! Сборы недолги: чемодан в руки - и на вокзал.

Поезд бойко перестукивал и все дальше уносил меня со всякими мыслями и жареной курицей на столике от зеленого города Николаева и аэродрома Водопой.

Аэродром - зеленое ровное поле, где рядком стояли несколько больших деревянных, обитых изнутри толью ящиков, в которых с завода прибывали самолеты. Ящики служили нам аэродромным жильем и складами технического имущества. В одном из них круглый год проживал вольнонаемный охранник дядя Яша со своей овчаркой. У него редкая фамилия - Ящик. По этому поводу мы шутили: Ящик в ящике живет. В общем, аэродром - лишь громкое название. Зато над этим зеленым полем с рассвета и до темноты непрерывно жужжали и кружили, садились и взлетали учебные полотняные самолеты У-2.

В тот год, когда я по "горящей" путевке ехал на курорт, летали особенно много. Летчики-инструкторы вылезали из кабины только во время заправки самолета. Немножко постоит такой инструктор у хвоста, повернувшись к курсантам спиной, а потом отойдет подальше, чтобы сделать несколько затяжек. Бутерброды жевали в воздухе. Каждый хотел добиться самого большого налета по хронометражу и чтобы в "Стартовке" - ежедневной газете, выпускавшейся на аэродроме, - его фамилия красовалась на первом месте. Соревновались за качество подготовки и количество сданных государственной комиссии курсантов.

Наши аэроклубы уже окрепли, и работать было легко. Не то, что в годы второй пятилетки, когда почти все средства шли на развитие промышленности. В те времена учлеты - так называли курсантов аэроклубов - обучались без отрыва от производства, а аэроклубы существовали только за счет взносов, поступавших от так называемых физических и юридических членов добровольного общества Осоавиахим. К первым относились отдельные лица, вступившие в это общество, а ко вторым - предприятия. Часто случалось, что на текущем счету аэроклуба не было ни копейки и зарплату выдавали частями раз в несколько месяцев.

Так было в 1934-1937 годах в Нальчикском аэроклубе, куда я прибыл после окончания Московской школы инструкторов-летчиков. Наш первый начальник Кутырев напоминал сельского почтальона: целыми днями ходил по городу в пыльных, со стоптанными каблуками сапогах и полевой сумкой на боку - выколачивал у директоров предприятий "юридические" взносы. Если они не сдавались, то вопрос выносился на обком. Пешком ходил потому, что первоначально в аэроклубе была всего одна штатная транспортная единица - гнедая лошадь с босоногим кучером Пашкой Сазановым, возившим летчиков на полеты. Кутырев на аэродроме бывал редко, а когда появлялся, то вынимал из полевой сумки ведомость.

- Получайте аванс, - говорил он и выдавал летчикам по десятке, а техникам но пятерке.

И все же никто из нас, инструкторов, не мыслил жизни без полетов. Испытав захватывающую радость летного труда, я не пожалел о том, что голодной зимой тридцать второго года оставил занятия в Московской консерватории. "Комсомолец - на самолет!" - был такой тогда лозунг. А звание летчика почиталось не меньше, чем теперь космонавта. Об одном из первых Героев Советского Союза в те годы повсюду пели песню на мотив "Мурки": "Если бы не Мишка, Мишка Водопьянов..." После того как я увидел гостившего в Нальчике участника челюскинской эпопеи Михаила Васильевича, да послушал его интересные рассказы о полетах в Арктике, да почитал его книжки, Водопьянов остался для меня кумиром на все годы.

В первый период существования аэроклубов учлетам бывало несладко. То начальник цеха не переведет в ночную смену парня или девушку, чтобы с утра тем на полеты успеть. Что не выспавшись - не беда, в открытой кабине прохладным ветерком обдувает, не задремлешь. А то мастер на заводе задержит - нужно гнать план...

Но план был не только на предприятиях: его устанавливали и аэроклубам. "Дать стране 150 тысяч летчиков!" - такой был призыв. И около 200 аэроклубов готовили летчиков из числа комсомольцев - рабочей молодежи, колхозников и учащихся - подлинных энтузиастов летного дела.

К сороковому году учлетов от производства все же "оторвали". Жили они в общежитии, их обеспечивали питанием, обували и одевали. Летчикам-инструкторам жалованье выплачивали регулярно.

Помнится, я как-то не отчислил по неуспеваемости ни одного учлета да еще ухитрился сдать Государственной комиссии сверх плана тринадцатого летчика и стал победителем соревнования. Этим тринадцатым был наш аэроклубный конюх Пашка Сазанов. Начал я его учить летать тайно от всех. Он часто допоздна засиживался у меня дома, а иногда оставался и ночевать. Вот тогда я с ним и занимался теорией полета, помогал изучать мотор и самолет. А каждое утро я сажал его в кабину вместо моего механика Саенко, которому по правилам было положено находиться во второй кабине в первом, так называемом пробном полете инструктора. Когда Сазанов был почти готовым летчиком, я и взял повышенное обязательство, которое было вывешено в аэроклубе на самом видном месте. Начальство вначале не хотело признавать конюха за летчика, ссылаясь на недостаточный образовательный ценз моего подопечного. Но Сазанов экзамен по теории все же выдержал и успешно слетал с представителем государственной приемной комиссии.

Он многие годы служил в авиации, участвовал в войне на Кавказе и только недавно "осел" в Грозном, отлетав положенный человеку срок. В знак благодарности за переквалификацию Павел Андреевич Сазанов как-то прислал мне консервированную черемшу. "Это отменная закуска", - написал он в короткой записке, вложенной в посылку.

Чем дальше поезд уносил меня от аэродрома Водопой, тем меньше было раздумий об аэроклубе. А когда из окон автобуса, крутившего лихие развороты по жуткой горной дороге, я впервые увидел море, торчащие веретенами кипарисы да еще тушу "Медведя", приткнувшегося к воде, "чтобы море выпить", - то забыл обо всем на свете.

Находясь в санатории, дышал ароматом моря, напоминавшим мне тогда запах камышинского арбуза. С военным летчиком-бомбардировщиком, младшим лейтенантом Петей - соседом по столу (фамилии его не помню), - пропадали вечерами на танцах и "разбивали" парочки. На пятый день отпуска поднимаемся с пляжа по крутой дороге в свой Буюр-Нус. Навстречу - наш "затейник" Коля - так тогда называли массовиков, размахивает руками, как ветряная мельница крыльями.

- Товарищи! Война! - А мы засмеялись, полагая, что это очередная шутка.

Коля для большей убедительности побожился, тогда поверили. После речи Молотова я подумал: "Вот теперь-то мне наконец удастся стать военным летчиком!"

Закончил я Саратовскую школу пилотов Осоавиахима в тридцать третьем, но в военное училище не попал. Хотя мой инструктор Панфилов в выпускной характеристике и сделал вывод - "В военную авиацию разведчиков", - все же по разнарядке послали в Центральную летно-инструкторскую школу Осоавиахима в Москву. Окончив ее, я так и застрял в аэроклубах: Нальчикский, Черниговский, Николаевский... Сколько можно утюжить воздух вокруг аэродрома на полотняном У-2? Хотелось полетать на настоящем, боевом. Мы частенько шутили: "В аэроклубе хорошо - военным летчиком лучше!"

Строчил, конечно, втихомолку от начальника рапорты военкому Кандаурову, но тот все отказывал. Лишь в тридцать седьмом моя взяла: направили служить в Новочеркасск. Там, оказывается, была школа младших авиационных специалистов ШМАС, а при ней летное подразделение. Но летать там не довелось. Постригли первым делом наголо, и началась строевая подготовка, изучение уставов. Это курс молодого бойца. Старшина Мануйлов на построениях зычно командовал: "Хмыр-рня! И н-не шевелись!" Для него все были равны: и призывники, и летчики с солидным стажем инструкторской работы.

В первой шеренге рядом со мной стоял мой коллега по аэроклубу Рябышев, который не по возрасту уже изрядно располнел. На нем-то Мануйлов отыгрывался на каждом построении. "Стань так, чтобы грудь четвертого человека видел, считая себя первым!" - командовал он. Рябышев выдвигался вперед, а от старшины следовало новое замечание: "Подтяни живот!"

Оказалось, что первый год в ШМАСе предстояло заниматься теорией, только потом должны были приступить к обучению полетам на... У-2. Выходило, что меня будут снова учить тому, чему я сам учил других. Пришлось идти на почту с текстом телеграммы слов этак на сотню. Подал бланк в окошечко. Молоденькая телеграфистка долго читала, то и дело вскидывая на меня опахала ресниц: телеграмма-то ведь на имя самого Ворошилова! Все же приняла. Вскоре пришло распоряжение - вернуть в аэроклуб.

Теперь, в Гурзуфе, меня застала война. Скорее в Николаев, а там добьюсь назначения в военную часть и быстренько переучусь на боевом самолете.

Оказалось, что не так-то просто было добраться даже до Симферополя. Весь транспорт в первый день войны был мобилизован военкоматами, а вывозить из Гурзуфа начали только военных, и то по старшинству. Сколько же придется ждать своей очереди младшему лейтенанту запаса? Говорю своему дружку-летчику:

- Давай на попутных?

- Айда!

После обеда распрощались с санаторием. Чемоданы в руки, поднялись к шоссе. Перегруженные полуторки и автобусы мчались как на пожар, на наши поднятые руки никто не обращал внимания. Двинулись по дороге и к вечеру оказались в Алуште километров двадцать с гаком отмахали. За Алуштой какой-то шофер сжалился. Залезли в кузов заваленного мешками грузовика. Несколько раз пришлось помогать водителю латать лопавшиеся камеры, и до Симферополя добрались только поздно ночью.

Город затемнен. На вокзальной площади гул. Сидит народ на чемоданах и узлах, хнычут дети, переругиваются мужские голоса, причитают женские. Снуют в потемках люди, осторожно перешагивают через спящих. У входа к военному коменданту - толпа. Пробиться к заветному окошечку за билетом невозможно. "Пропустите генерала!" - раздастся чей-то голос в темноте, но расступаются неохотно, со всех сторон молча жмут. Всем надо срочно в часть...

Решили с Петром ехать зайцами. Нам с ним даже по пути - он в Кировоград, мне - дальше.

Долго бродили по шпалам у неосвещенных составов. Двери вагонов заперты, проводников нет. Натолкнулись на обходчика, стучавшего молотком по колесам.

- Этот не на Николаев, случайно, следует?

- Узнай, товарищ дорогой, на вокзале, - отделывается от нас обходчик.

Нашли незапертую дверь вагона. Вроде бы пустой. Чиркнули спичкой, со всех полок и углов на нас зашикали - нарушили светомаскировку. Вагон - битком, но гвалта нет - только перешептываются.

Состав лязгнул буферами внезапно, без свистка, и медленно потащился в потемках.

Ехали мы с курорта без мест и без жареной курицы. Курили в тамбуре, зажав папироски в кулак. Где-то в степи вспыхивали сигнальные ракеты. Пассажиры прильнули к окнам: "Это, мол, немецкие диверсанты сигналят своим самолетам..."

А в мыслях - Николаев, Водопой, фронт... И я по-хорошему позавидовал кадровому офицеру Пете, стоявшему рядом в тамбуре.

В Николаеве было многолюдно. Выходной день. У кинотеатра из репродуктора в полную мощь лилась мелодия модной песни: "Ну-ка, чайка, отвечай-ка..." Публика, одетая по-праздничному, валила с дневного сеанса. Расходились парами и в одиночку. Потом где-то высоко захлопало, будто кто палкой выколачивал ковер. Все с любопытством задрали головы - вверху черные дымки, и летит себе намного выше этих дымков темный двухмоторный самолет - за ним белый след. Самолет немецкий. Какой - не знаю и я, летчик Осоавиахима. Самолет скрылся из виду, только две белые черточки, медленно таявшие позади, продолжали двигаться на восток.

Особенно многолюдно было в этот день на Советской улице. Тротуары не вмещали людей, восторженно приветствующих колонну кавалеристов. Дробный цокот копыт о мостовую, куда с тротуаров бросают цветы. Впереди на гнедом коне, чуть избоченясь, сидел в седле знакомый мне человек. Впалые щеки, сухопарый и немолодой. Воевал еще в гражданскую. Это наш председатель областного совета Осоавиахима, майор Зможных, частый гость Водопойского аэродрома. Не раз подвозил на "эмке". Я тоже помахал ему с тротуара, а он смотрел только вперед. Вслед за ним на конях два бородача высоко держали красный стяг. На нем захватывающая дух надпись: "На Берлин!"

Курс на северо-запад

Четвертый штурмовой полк вылететь на фронт из Богодухова в тот же день не смог. Задерживали непредвиденные "мелочи". Начали, к примеру, вставлять в бомбоотсеки прибывшие по железной дороге кассеты для мелких бомб, а они туда хоть плачь! - не влезают. Техники и оружейники во главе с инженером полка Борисом Митиным мучались с ними остаток дня и всю ночь, сбивая в кровь руки. Не скоро разобрались, что кассеты не взаимозаменяемые, а пронумерованы и каждая из них должна вставляться в определенный отсек.

А летчикам надо было срочно готовить для перелета карты. Нужных листов в штабе не оказалось, их можно было получить только в Харькове. Посылать за ними машину - день потерять, а самолет из-за сильной грозы Харьков не принимает. Невзирая на запрет метеослужбы, командир полка на свой риск и страх выпустил на связном самолете через грозовой фронт опытного летчика, старшего политрука Владимира Василенко с летнабом Яковом Квактуном. Те попали в полосу ливня. Обходя грозу, сбились было с пути, но увидели железную дорогу - она вывела их на Харьков.

Вечером началась склейка листов для 500-километрового маршрута. Получились огромные "простыни". Сложили их "гармошкой", а эта кипа в планшет не лезет. Пришлось резать на части.

Перелет предстоял нелегкий. Первая посадка для заправки была намечена под Брянском, в Карачеве. Штурманский расчет показал, что бензина едва хватит. Если случится какая-нибудь помеха на аэродроме, то даже уходить на второй круг рискованно. Но беда была не только в этом: у семи самолетов опытной серии продолжительность полета оказалась на несколько минут меньшей, чем у остальных. Такие "уникумы", между прочим, и достались самым молодым летчикам Смурыгову и Шахову.

В этот день на аэродроме появился командир дивизии полковник Пуцыкин: метался по аэродрому, торопил с отлетом, учинял разносы. К вечеру он сорвал голос и мог только сипеть да метать свирепые взгляды. А работа шла своим чередом до поздней ночи. Спать повалились на сеновале, не разбирая постелей. Перед этим из громоздких чемоданов, сваленных в кучу, извлекли и рассовали по карманам регланов самое необходимое: мыло, полотенце, бритву с помазком, зубную щетку... Смурыгов хотел было взять еще свитер, но передумал: "Войне же до холодов не бывать".

...26 июня на рассвете жителей окрестных деревень разбудил долго не смолкавший гул. Потом вдруг все стихло - моторы выключены. Самолеты пяти эскадрилий ровными рядами, в хвост друг другу, выстроились на границе летного поля. Летчики не покидали кабин. Медленно разъезжали бензозаправщики, чтобы долить бензин под самую пробку семи штурмовикам опытной серии.

Завращались винты, снова загудела степь, и эскадрильи, взлетая с пятнадцатиминутным интервалом, одна за другой ложились курсом на северо-запад.

Перед стартом самолеты стояли ровненько, а в воздухе летели роем. Многие летчики не успели как следует освоиться с оборудованием кабины, искали приборы по надписям. Чуть замешкался, поднял голову - уже наползаешь на соседний самолет, тот шарахается в сторону, следующий - от него... Так мотались добрую половину пути, пока наконец не приноровились. Ведомым за весь полет так и не пришлось воспользоваться огромными картами. Тут уж не до ориентировки взгляда от соседа не отвести. Где летели - мало кто знал. Вся надежда была на ведущих. А они оказались молодцами: вот он и Карачев!

Смурыгов сбавил обороты, перевел самолет в планирование, прицелился на аэродром. Сел своим чередом нормально. В конце пробега двинул вперед сектор газа, чтобы срулить с посадочной полосы и освободить ее другим, но мотор чихнул и заглох. Пришлось стаскивать самолет на буксире. Бензобаки оказались сухими.

После посадки недосчитались нескольких самолетов, что имели меньший запас горючего. Они сели где-то на вынужденную, не долетев до Карачева. Не долетел и заместитель командира полка по строевой майор К. Он в полку недавно, и такое невезение...

Начались поиски. Одновременно готовились к дальнейшему перелету. Летчики сами заправляли самолеты, - техники на транспортных ЛИ-2 еще не прибыли. Потом прокладывали маршрут на Минск.

Пришлось долго простоять в очереди у столовой: в Карачев слетелись части с разных направлений, скопилось много людей.

В головах гудело. Спать повалились поздно. Всю прошлую ночь в Богодухове провели без сна.

Не успели вроде и глаз сомкнуть, как начали будить. А за окнами часто полыхало небо, бухало, как из пушек. Летчики спросонья ворчали:

- Кому взбрело в голову поднимать в такую грозу?

- Может быть, по ошибке?

Но командир полка получил строгий приказ: погоду ждать у самолетов, каждая минута дорога, фронт ждет - взлет с рассветом.

В кромешной тьме под проливным дождем летчики разбегались на стоянки. Номера своих самолетов узнавали во время вспышек молний. Кто уселся в кабину и закрылся от дождя колпаком, а иные примостились на корточках под крылом и курили одну папиросу за другой. Полыхающие облака медленно смещались на запад. Дождь наконец прекратился, на востоке посветлело. Хлопнула зеленая ракета сигнал к запуску моторов. Эскадрилья за эскадрильей снова поднялись в воздух.

Промежуточная посадка была намечена в районе Старого Быхова. На половине пути попали в полосу сильного дождя. Тут уж ведомые без всякой команды прижимались к ведущему, чтобы не потерять из виду - летели, словно пришитые крыло в крыло. На сей раз долетели все до единого, кто стартовал в Карачеве.

Пятая эскадрилья приземлилась последней. Летчики обступили своего комэску, бывалого летуна капитана Двойных. Тот привалился широкой спиной к сосне и принял излюбленную наполеоновскую позу, скрестив руки на груди. Пилотка лихо сдвинута на затылок - верный признак хорошего настроения (если на брови лучше к нему не подходи!). У Двойных были причины радоваться: долетели все, и даже в такой кутерьме, которая творилась на этом аэродроме, его летчики точно рассчитали посадку, ни один не ушел на второй круг.

На летном поле копошились сотни людей с лопатами и носилками - строили бетонную взлетно-посадочную полосу. В центре аэродрома высились кучи песка и щебня, сновали грузовики. Кроме штурмовиков, сюда садились истребители и бомбардировщики. Справа от строящейся полосы самолеты планировали на посадку, а слева в это же время взлетали.

Не только у комэски было приподнятое настроение. Коля Смурыгов сказал:

- Ну что, товарищ капитан, ведь можем?

- Припрет - так сможешь! - одобрительно отозвался Двойных. - Давайте и дальше так лететь, до самого фронта. Вы тут отдохните, а я пойду к командиру полка, узнаю насчет дальнейшего маршрута, заправки самолетов и прочего, похлопал он ладонью себя по животу. А животики у всех действительно подвело: из Карачева ведь вылетели без завтрака.

Командиры эскадрилий капитаны Спицин, Крысин, Саталкин, Лесников и Двойных довольно долго ждали майора Гетьмана и батальонного комиссара Рябова около их самолетов с бортовыми номерами 1 и 2.

А тем, в свою очередь, пришлось наводить справки по поводу дальнейшего перелета в других частях, которые прилетели сюда раньше. Это были остатки полков, подвергшихся ударам еще в первый час войны. Гетьман и Рябов разговаривали с очень усталым на вид летчиком с тремя шпалами в голубых петлицах, с подполковником. Поскольку 4-й штурмовой авиационный полк должен был поступить в распоряжение командующего ВВС Белорусского военного округа, Гетьман спросил у подполковника:

- От вас связь со штабом ВВС есть?

- Нет...

- А где он располагается, в Минске? - спросил Гетьман. "Если нельзя связаться по телефону, - подумал он, - возможно, придется самому слетать туда, чтобы доложить о прибытии. Медлить нельзя".

- В Минск уже ворвались немецкие танки, - огорошил подполковник.

- А не провокационные ли это слухи? - спросил Рябов. Но подполковник проявил полное безразличие к этому вопросу. Если бы Рябов знал, что он разговаривает с командиром части, которая несколько дней назад базировалась в приграничной зоне и на рассвете 22 июня от бомбежки потеряла большую часть самолетов, то такого вопроса он бы не задал.

- Сам туда летал не раз, видел... - сказал подполковник.

- Как же сейчас проходит линия фронта? - поинтересовался Гетьман. По укоренившейся привычке он уже взял планшет с картой, чтобы нанести обстановку, которую, безусловно, должен знать этот хорошо осведомленный подполковник.

- Никакой линии фронта нам никто пока не давал... То, что самим пришлось наблюдать с воздуха, похоже на слоеный пирог: западнее Минска дерутся наши части, а много восточнее по дорогам движутся на восток немецкие моторизованные колонны.

"Как же воевать без линии фронта? - подумал Гетьман и вопросительно взглянул на своего батальонного комиссара. - На всех учениях "война" начиналась с того, что на картах синим и красным карандашами проводили две извилистые линии, прилегающие одна к другой. Синяя - противник, красная - свои передовые части. Да не только на учениях: в финскую линия фронта была тоже четко обозначена..."

- Где теперь найти командующего? - спросил Гетьман.

- Какого командующего? - зачем-то уточнил подполковник.

- Генерала Копца, - сказал Гетьман, подразумевая не командующего округом, а командующего ВВС этого же округа.

Этот немногословный и отзывчивый человек отличился еще в боях в Испании. Во время финской кампании Герой Советского Союза И. И. Копец командовал Военно-Воздушными Силами 8-й армии, а недавно был выдвинут на пост командующего ВВС округа.

- Копец больше не командует, - сухо ответил Гетьману подполковник.

- Кто же теперь командует?

- Полковник Науменко, его заместитель. Он сейчас летает по аэродромам. Советую подождать его здесь.

Командир с комиссаром направились к своим самолетам. Шли молча.

- Что скажем летчикам, Борис Евдокимович? - спросил Рябова командир полка.

- Пока говорить нечего. Встретимся с Науменко, тогда все станет на свои места. Он скажет, куда нам лететь дальше, уточнит обстановку, а потом и начнем воевать.

- Согласен. А пока что заправим горючим самолеты, покормим людей. Но где же запропастились остальные?

В район Старого Быхова прилетели только летчики. Для перелета на фронт полку еще в Богодухове выделили два транспортных самолета ЛИ-2, вмещавших около 50 человек. В состав этого летного эшелона входила часть техников, оружейников, связистов и оперативная группа штаба. Остальной личный состав около 500 человек со штабным имуществом и тылом полка, - должны были грузиться в 16 товарных вагонов и следовать на фронт наземным эшелоном. Говоря о запропастившихся, Гетьман подразумевал не эту, большую часть полка - им потребуются не одни сутки для переезда по железной дороге, - а тех, которые на транспортных самолетах должны были вылететь сюда из Карачева и почему-то задержались там. "Может быть, из-за грозы не выпустили или решили задержаться для розысков вынужденно севших самолетов?" - ломал голову командир полка. Но вот послышался гул моторов. Из-за макушек деревьев показались два транспортных самолета.

- Наши летят! - вскрикнул Рябов.

Осталось лишь встретиться с Науменко и узнать у него, куда дальше лететь, с какого аэродрома начинать боевые действия.

"Дезертир"

...Пробиться к николаевскому военкому было не легче, чем в Симферополе к военному коменданту за железнодорожным билетом.

У военкома покрасневшие веки. Он глухо и устало говорит мне:

- Вы же забронированы... Занимайтесь-ка своим делом, на фронте обойдутся и без вас. Нужны будете - вызовем...

Я думал иначе: прибуду на фронт, начну колошматить фашистов пачками. Надо успеть за майором Зможных, который повел своих конников на Берлин.

После недельной осады военком сдался. С предписанием в кармане я не бежал, а "летел" в свой аэроклуб, не чувствуя под ногами земли. Взбежал по лестнице на верхний этаж, делая прыжки через три ступеньки, как молодой олень, распахнул дверь кабинета начальника аэроклуба Барского. Тот стоял, согнувшись у огромного сейфа, и растерянно шарил в карманах, ощупывал ноги до коленок и приговаривал: "Так ховай, як я ховала..." Уселся на стул, снял сапог, повернул его вниз голенищем, потряс. О пол звякнул мудреный хромированный ключ.

- Сколько раз собираюсь сказать жинке или тещеньке своей любимой, чтоб дырки в карманах заштопали, да все забываю... - Открыл сейф, начал копошиться в каких-то бумагах, не находя нужной.

Алексей Григорьевич в последнее время стал рассеянным и вспыльчивым. Несмотря на броню, аэроклуб понемножку "расползался". В действующую армию успели раньше меня уехать начальник летной части Михаил Ворожбиев, инструкторы Богза, Залюбовский, Онищук. А теперь вот и я с сюрпризом к Барскому заявился. Потоптавшись некоторое время, я положил на стол предписание.

- Что за фитюльку там подсунул? - спросил он, все еще шаря в сейфе.

- На фронт!

Алексей Григорьевич обернулся ко мне, не разогнув спины, И застыл в такой странной позе, будто собирался бодаться. Барский побагровел до самой макушки бритой головы и уставился на меня большими навыкате серыми глазами. Потом начал говорить тихо, а голос его дрожал, как до предела натянутая и готовая лопнуть струна:

- Уж не думает ли начальник учебно-летного отдела, что я смогу перевести на летную работу старшего бухгалтера Курского вместе с начхозом Гольдманом?.. - Он подавился словами и все так же продолжал стоять у открытого сейфа, не стронувшись с места.

Мне в эту минуту было жаль начальника, с которым дружно работали, но что я ему мог сказать утешительного? Немая сцена длилась долго, и я первым прервал молчание:

- Разрешите идти?

- Идите!! - взвизгнул он.

Я круто повернулся, и, когда уже закрывал за собой дверь, меня догнало оскорбительное слово, брошенное как камень в спину.

Сбегая вниз по лестнице, я не испытывал чувства обиды. Перед глазами все еще мерещился майор Зможных на коне да как далекий мираж - боевой самолет, дожидавшийся меня в Кировограде, куда я получил предписание.

...Перед Кировоградом поезд медленно проследовал через станцию Знаменку. Многие окна вокзала были без стекол. Под откосом железнодорожной насыпи на боку лежали обгоревшие товарные вагоны.

В самом Кировограде долго выяснял, где располагается моя часть. Кое-как добрался до аэродрома. Около казарм увидел сотни полторы подобных мне осоавиахимовских летчиков. Меня кто-то окликнул из толпы, - навстречу бежали Миша Ворожбиев и Анатолий Богза. Вот уж неожиданная встреча!

- На чем летаете? - спросил их.

- На палочке верхом, - ответили мои аэроклубные друзья. - Никто не знает, на каких типах самолетов и когда нас начнут переучивать.

- Чем же занимаетесь?

- Утренние осмотры, политинформации, вечерние проверки... В столовую ходим строем... Изучаем противогаз, винтовку, учимся стрелять.

Выходило, что никакой самолет в Кировограде меня не дожидался. А с аэродрома то и дело взлетали дальние бомбардировщики ДБ-3 да кургузые истребители И-16 - "ишаки", гонявшиеся за разведчиками. Люди воюют... А нас, осоавиахимовских летчиков, сортировали по командам численностью с полсотни человек. Я зачислен в списки той, которая именовалась 48-й ОКРАЭ - отдельной корректировочно-разведывательной эскадрильей. Сразу был назначен на высокий пост - начальником штаба к кадровому командиру капитану Гарту. На этой должности задержался недолго: на вечернем построении не заметил подошедшего сзади командира, рапорта своевременно не отдал. Понизили до командира звена. Со своим звеном и ходил в тир стрелять из винтовок.

Стреляли мы плохо, от сильной отдачи набили себе прикладом ключицы, правое плечо распухло. Война...

Лежим как-то на животе перед мишенями, а сами не сводим глаз с девятки бомбардировщиков. Они построились симметричным клином, взяли курс на северо-запад. Полетели бомбить танки в район Бердичева и Белой Церкви километров за 250. Завидуем им: летят в бой, и так красиво, как на парад...

Мы поглядываем на часы и ждем их возвращения. Наконец над горизонтом заметили дымный след, а потом увидели и темные точечки. Их не девять, а пять. Один, что с дымным следом, отстал от остальных. У него странный вид: нет штурманского прозрачного фонаря в носовой части фюзеляжа. Бомбардировщик этот планирует с прямой поперек аэродрома. Приземлившись, покатился на ангар, опустив одно крыло, бежит по земле, как подбитая из рогатки птица. Мы понеслись на аэродром от своего тира с винтовками и противогазами. Нас окрикнули часовые. Близко не подпускают.

Самолет остановился буквально в нескольких метрах от стены ангара. На месте снесенного зенитным снарядом фонаря - высохшие на ветру красные брызги. Клочья резины на одном колесе, в лопастях винтов светятся отверстия, обшивка крыльев и фюзеляж изуродованы пробоинами. Значит, били зенитки, атаковали истребители... Подкатила машина с красными крестами. Из пилотской кабины с трудом вылез летчик, с черным от масла лицом. Молча смотрит на медсестру и шофера, которые кладут на носилки безжизненное тело стрелка и ставят носилки в машину. Медсестра в белом халате подошла к летчику, взяла за локоть, местом приглашает в кабину. Тот, не глядя на нее, отвел руку. Чуть прихрамывая, побрел через летное поле, сдернув с головы шлем. Кажется, тогда я узнал по светлой шевелюре и крутому затылку летчика, с которым мы подружились в Буюр-Нусе. Рванулся было догонять его, но часовой у ангара преградил путь винтовкой:

- Назад!

Мы еще не настоящая часть, мы - новобранцы, нам туда нельзя.

...Ночью Михаила Ворожбиева и меня послали в наряд. Бывает же такое: в Николаеве мы служили в одном аэроклубе, жили в одном доме и теперь снова шагали рядом в неуклюжих солдатских шинелях с винтовками и противогазами через плечо, которые то и дело сползали на живот.

Шли молча, а мне пришел на память мой последний разговор с Наташей - женой Ворожбиева, оставшейся в Николаеве с маленькими Эдиком и Лерочкой. Я уезжал в Кировоград и заскочил к ней на минуту, уже с чемоданом в руке. Наташа на пороге сказала:

- А ведь Миша меня убедил, что не пройдет и двух месяцев, как он вернется с победой. И знаете, я поверила этому. Ведь это правда?

- Правда, - с убежденностью ответил я.

Мы шли с Ворожбиевым рядом, по черному небу мотались лучи прожекторов, слышалось далекое завывание вражеского самолета. Я спросил Ворожбиева:

- Ну как, Миша, за пару месяцев с фашистами справимся? Он долго обдумывал, прежде чем ответить, - это его манера, а может быть, прислушивался к нарастающему гулу вражеского самолета. Вскоре над нашими головами что-то пронзительно засвистело. Мы сиганули в щель, и тут же - ослепительная вспышка, воздухом хлестнуло по ушам. Земля под животом прошлась волной, а с бруствера посыпался песок. Когда все утихло, я спросил:

- Миша, ты жив?

- А ты, Вася?

Мы почему-то засмеялись.

Налеты продолжались всю ночь. Нам то и дело приходилось прыгать в щель, и в душе мы проклинали на чем свет стоит винтовки и противогазы, которые мешали нам лазать по узкому окопу.

...Несколько дней спустя на аэродром приволокли трактором двухмоторный бомбардировщик, разрисованный крестами и свастиками. Это был "хейнкель-111". Говорили, что его вынудили сесть наши истребители. Самолет совершенно целый, без единой царапины. "Как же они его зажали, что сам сел?"

Об этом самолете мы уже наслышались немало, и вот он, вражеский "хейнкель", стоит перед нами. В кабине еще не выветрился запах заводской краски - новенький. Каждому из нас хотелось подержаться за штурвал, посидеть на пилотском сиденье.

Началось стихийное изучение самолета. Кто-то открыл секрет зашторивания прозрачного фонаря: дернет за шнурок - ш-шик- и светонепроницаемая штора бежит по плексигласу, - в кабине сумрак; дернет еще раз - штора мигом собирается в мелкие складки - светло. Это защита от лучей прожекторов. Младшего лейтенанта Березанского, который знал немецкий язык, почти силком затолкали в кабину.

- Читай, что там написано на приборах, и переводи! Для летчиков-истребителей "хейнкель" был настоящим кладом. Вращали в разные стороны его пулеметы, определяли секторы обстрела, искали "мертвые" непростреливаемые зоны, соображали, с какого направления лучше атаковать.

Вокруг самолета прохаживался и больше других горячился приземистый лейтенантик из истребительной части. Говорили, что ему уже не раз приходилось на "ишаке" гоняться за разведчиками.

- Почему же он, сволочь, все ж таки не горит? - громко вопрошал он.

Рассеялась легенда о невероятном бронировании этого самолета: бронеспинка с наголовником - штука известная, бронированная люлька у нижнего стрелка тоже не диво. Крыльевые бензобаки оказывается, просто обтянуты оболочкой из сырой резины - протектором. Неужели же она спасает от пожара при обстреле.

А летчики-истребители заключили, что если бы "ишаку" помощнее огонек -вместо пулеметов пушки установить - да еще скоростенки хотя бы километров тридцать прибавить, то не так уж он, этот "хейнкель" и живуч будет.

На другой день мы наблюдали за воздушным боем. Наш "ишак" преследовал немецкого разведчика. Истребитель оказался выше. За счет снижения он получил дополнительную скорость и быстро сближался с противником. Разведчик уже огрызался голубыми трассами, а наш летчик огня почему-то не открывал. Неужели у истребителя отказало оружие? "Ишак" подошел совсем близко, - и тут за разведчиком потянулась темная черта, потом показалось пламя. Вскоре в небе повисли два белых зонта, а ястребок блеснул на солнце крыльями, круто спикировал и победно взвился в небо.

Парашютистов сносило ветром на пшеничное ноле. За лесом, у железнодорожной будки путевого обходчика, погасли купола парашютов. Туда с аэродрома помчалась полуторка с солдатами. А у нас пошли разговоры о чистой победе, которую довелось увидеть впервые.

- Близко подошел - вот и срезал!

- Да еще знал, куда целить.

- А кто сбил, знаешь? Тот самый, что больше всех чертыхался у "хейнкеля".

- И паренек-то на вид неказистый...

Вернулась полуторка пленными летчиками. В кузове лежал раненный в живот солдат. Его, оказывается, настигла шальная пуля, когда окружали прятавшихся в посевах парашютистов.

Нам был приказ - в казармах на ночь не оставаться. Дремали в щелях. Среди ночи раздалась команда: "Боевая тревога! С вещами строиться!" Мы бестолково толкались в темных коридорах, хватали не свои чемоданы. Потом гуськом потянулись по полю вслед за сопровождающим. Остановились около грузовых автомашин, нам объявили: "Грузить бомбы!" Свалили в кучу чемоданы, сложили винтовки, противогазы, принялись за погрузку. На этих же машинах, сидя поверх упакованных в ящики бомб, тронулись в путь.

- В каком направлении едем? - спросили у водителя.

- Если никуда не повернут, то попадем в Днепропетровск. Рядом со мной сидел Михаил Ворожбиев. Мы молча смотрели на всполохи далекого зарева, и трудно было собрать воедино расползавшиеся мысли. "Какие мытарства нас еще ожидают? Кем придется быть: истребителем, бомбардировщиком, разведчиком или штурмовиком?" Разве могли мы предполагать, что в районе Днепропетровска капитан Гарт выпустит нас с Ворожбиевым на скоростном бомбардировщике СБ и этот единственный самолет у нас отберут? А еще нам придется летать на СУ-2, и лишь после этого мы пересядем на ИЛ-2.

В ту тревожную ночь я думал о Николаеве, к которому приближался фронт, о нашем аэродроме Водопой и впервые вспомнил то обидное слово, которое вгорячах бросил мне вдогонку начальник аэроклуба Алексей Григорьевич Барский:

- Дезертир!

Разведка боем

Над Старо-Быховским аэродромом низко пролетел У-2. Он с ходу приземлился около стоянок штурмовиков. "Уж не Науменко ли прилетел?" Через некоторое время эскадрильям через посыльных поступило распоряжение подвешивать на самолеты бомбы, заряжать пушки и пулеметы.

- Разве дальше не полетим? - окружили летчики своего комэску капитана Двойных. А у того пилотка уж нахлобучена на брови.

- Откуда я знаю! Приказ есть - нечего рассусоливать. По самолетам!

Технического состава было раз-два - и обчелся: один техник и один оружейник на пять самолетов. Оружейники распаковывали большие красные ящики, только что доставленные транспортным самолетом из Москвы. Там были "эрэсы". Оружейники впервые занялись их установкой под крылья. Инструктировал их заводской инженер в штатском. На одном самолете что-то фыркнуло, и огненная комета со свистом улетела за лес: "эрэс" у кого-то сорвался, - бортовую электросеть забыли отключить.

Многотрудный день был уже на исходе, как вдруг командира первой эскадрильи капитана Спицына и его заместителей старшего политрука Филиппова и капитана Холобаева срочно вызвали к командиру полка.

Они представились суровому на вид полковнику с двумя орденами Красного Знамени на шевиотовой гимнастерке и с огромным маузером в деревянной кобуре. Это был Николай Федорович Науменко, возглавивший теперь авиационную группу Западного направления. Прибывшим летчикам Науменко сказал:

- Втроем полетите на разведку боем в район Бобруйска. Что увидите восточнее реки Березины, не трогать, а западнее - бить. Ясно?

- Ясно! - разом ответили летчики, но продолжали стоять. Конечно же, полковник Науменко еще что-то добавит. Слишком уж кратко поставлена задача на первый боевой вылет. Учили совсем не так, а по всем пунктам боевого приказа: линия фронта, группировка противника и своих войск, маршрут полета, боевой порядок... А тут - две короткие фразы, но действительно как будто все ясно. Может быть, оттого, что Спицын и Филиппов воевали еще в финскую, а Холобаев в авиации тоже не новичок, на испытательной работе ко всякому притерпелся. Таким летчикам и карты в руки.

Поскольку вопросов не последовало, Науменко строго сказал:

- Выполняйте!

Летчики козырнули, сделали поворот кругом через левое плечо и заспешили к своим самолетам. И только теперь у них стали один за другим возникать вопросы. Что, собственно, надо разведать? Какие цели бить и каким оружием? Насколько надо углубляться на запад за реку Березину? Как проложить маршрут, на какой высоте лететь и в каком построении?

Вопросы, вопросы, вопросы... Искать ответы на них пришлось самим.

Прежде всего проложили линию пути. На картах протянулась прямая черта от Старого Быхова на запад. Она пересекла Березину севернее Бобруйска, а километрах в тридцати за рекой изогнулась влево на 180 градусов, выводя на Слуцкое шоссе. Остальное решили быстро: высота полета двадцать-тридцать метров. Холобаев летит слева, Филиппов - справа. По самолетам!

Холобаев быстро зашагал к своему штурмовику. Мастер по вооружению младший сержант Комаха доложил летчику о боевой зарядке. Холобаев увидел под крыльями ИЛа восемь длинных "чушек" с ветрянками на заостренном конце и ракетным оперением сзади. Торопливо застегнул лямки парашюта, сел в кабину и начал вспоминать, как устанавливается электросбрасыватель для пуска "эрэсов" и сбрасывания бомб. Оглянувшись, заметил инженера полка по вооружению капитана Константина Дремлюка, махнул ему рукой. Тот подбежал, взобрался на центроплан.

- Как тут установить электросбрасыватель на бомбометание? - горячился Холобаев.

- А как собираетесь бомбить: одиночно, серией или залпом? - в свою очередь, спросил медлительный Дремлюк, проявляя олимпийское спокойствие.

- А черт его знает! Как обстановка покажет...

- Ну, тогда лучше поставим на одиночно. - И Дремлюк повернул рукоятку на нужное деление.

- А сбрасыватель "эрэсов"?

Дремлюк снова покрутил рукоятку с делениями вправо, влево... Потом нахлобучил на самые брови пилотку, поскреб пятерней затылок.

- Вот что, товарищ капитан, вы минуточку подождите, а я позову заводского инженера, он заодно и про "эрэсы" расскажет. - И Дремлюка словно ветром сдуло с крыла.

Но ждать было некогда: самолеты Спицына и Филиппова уже тронулись со стоянок. Холобаев запустил двигатель, дал газ, тоже порулил на старт. Позади самолета заклубилась пыль, полегла трава. Летчик оглянулся - вслед за самолетом, согнувшись в три погибели и придерживая руками головные уборы, бежали двое - Дремлюк и заводской инженер в серой клетчатой кепке. Уже на линии старта они вскарабкались на центроплан, уцепились с обеих сторон за борта кабины, склонились к летчику и начали объяснять ему что-то в оба уха. Холобаев успел спросить у заводского инженера.

- А как прицеливаться при пуске "эрэсов"?

- Да наводи вот это перекрестье на цель - и жарь!

- Ясно! Живо скатывайтесь, будем взлетать...

Не закрывая колпаков кабин, летчики поочередно подняли вверх руки - знак: "К взлету готов". Сигналили руками по старинке, как на прежних самолетах, хотя на штурмовиках были установлены рации. Сейчас о них никто и не вспомнил. Пробовали их настраивать еще в Богодухове, но в наушниках стоял такой треск, будто сало на сковородке жарилось. Из-за этого шума работу мотора не прослушаешь, тогда на радиосвязь махнули рукой.

Взлетели, построились клином, легли на расчетный курс, засекли время. "Как отличить противника? - думали летчики. - Линии фронта на карте нет, обстановка неясная, не ударить бы по своим..." А то, что и по самолету могут ударить зенитки, как-то никому и в голову не приходило. Холобаев, например, в броневую защиту штурмовика крепко поверил ещё перед вылетом на фронт. К нему на аэродром тогда прибежал сынишка: узнал, что отец улетает на войну, и всплакнул.

- Тебя там не убьют, папка?..

- Меня-то? - прищурил синие глаза отец. - На таком самолете?! Вот смотри! - он выхватил из кобуры пистолет, подошел к своему штурмовику и, не раздумывая, выстрелил в борт кабины. Потом нашел маленькое пятнышко - след от пули на свежей краске. Даже вмятинки не осталось. Показал сыну.

- Ну что, видел? А ты нюни распустил... - и крепко потрепал мальчонку за вихры.

Разумеется, Холобаев проделал этот "опыт" не столько для успокоения сына, сколько для себя самого, своих товарищей. С той самой минуты он так уверовал в прочность брони, что, взяв курс на Бобруйск, не думал об опасности, которая могла его там подстерегать.

Мотор работал ровно, показания приборов были нормальные. До Березины лететь порядочно. Пересекли несколько пустынных дорог. Лишь на одном из проселков заметили женщину с большим узлом на спине. С ней шел подросток. Увидев показавшиеся из-за леса самолеты, женщина схватила за руку мальчика и шарахнулась в кустарник. От брошенного на дорогу узла поднялась пыль... Потом под крылом промелькнула затерявшаяся в лесу животноводческая ферма. Ни скота, ни каких-либо признаков жизни... Вспомнилось строгое предупреждение полковника Науменко: "Все, что увидите восточнее Березины, не трогать". А тут и трогать-то нечего - повсюду гнетущая, настораживающая пустота.

Но вот и Березина. На восточном берегу войск не видно. Где же та сила, которая должна остановить фашистов на этом водном рубеже? Слева по курсу, на западном берегу виден Бобруйск, над ним зловеще клубится черный дым. Что там происходит?

Штурмовики неслись над самыми верхушками густого леса западнее Березины, где нужно искать противника. Летчики увеличили скорость, закрыли бронезаслонки маслорадиаторов, чтобы не пробило пулей или осколком. Есть такое указание в инструкции, чтобы перед атакой закрывать. Подошло расчетное время, начали разворот; левое крыло консолью чуть не чиркает по макушкам сосен, правое вздыбилось к небу. Еще не закончив маневр, выскочили на Слуцкое шоссе, а там колонна...

Впрочем, то, что увидели летчики, нельзя было назвать колонной. Это был сплошной поток техники: танки, тупоносые, крытые брезентом грузовики, тягачи с пушками и бронеавтомобили - в несколько рядов движутся в сторону Бобруйска. По обочинам дороги прыгают на кочках мотоциклы с колясками. И не видно ни начала, ни конца этой лавины. "Неужели наши отступают к Березине?" Вдруг заметили на танках белые кресты. Спохватились: противник!! Но почему так нахально-беспечны фашисты? Сидят на башнях танков и бронеавтомобилей с засученными до локтей рукавами, свесив ноги в открытые люки, не прячутся, не стреляют?

Вывод из разворота закончили как раз над самой колонной.

Летчики по нескольку раз нажали на кнопки, штурмовики облегченно вздрогнули. Бомбы сбросили на глазок, не целясь: по такому скопищу техники с малой высоты промазать просто невозможно - там яблоку негде упасть!

Разрывов своих бомб со взрывателями замедленного действия летчики наблюдать не могли, но в колонне началось замешательство. Холобаев увидел, как столкнулись два грузовика, один из них повалился в придорожную канаву, из других машин посыпались солдаты, мотоциклисты метнулись в стороны от дороги. И помчались к лесу. И тут же с земли к самолету потянулись светящиеся пунктиры. Их становилось все больше, и вскоре уже целые снопы стремительных искр пронизывали небо вокруг. Холобаев на какое-то время оцепенел - впервые увидел такое. Вздрогнул от короткого, но сильного щелчка, которого не услышал сквозь гул двигателя, а скорее ощутил всем телом. Тут же заметил на лобовом бронестекле белое пятнышко и расходившуюся от него лучистую изморозь. "Чем-то влепило! - и только теперь будто очнулся: - Надо же бить, бить!.." Пальцы зашарили по ручке управления, но не сразу нашли кнопку пуска "эрэсов". На что-то нажал. Из-под крыла вперед рванулся огненный хвост. Нажал еще и еще раз - опять срываются хвостатые кометы и мгновенно исчезают впереди. Где же взрываются "эрэсы"? Со злостью опять ткнул пальцем кнопку пуска, да так, что даже ручка управления подалась вперед, и самолет клюнул носом. На этот раз "эрэс" взорвался совсем недалеко, в самой гуще колонны. Да как взорвался! Летчик глазам своим не поверил: обломки большого грузовика, клочья брезента и еще чего-то поднялись в воздух и странно зависли, как в кадре замедленной киносъемки. Вот это влепил! Но войск впереди тьма, самолет обстреливают со всех сторон. Надо и ему бить, а чем? Вспомнил: "Пушками же!" Нажал на гашетку - пушки молчат. "А на ту ли гашетку жму? - усомнился Холобаев. - На ту. Может, задержка?" Двинул рычаг перезарядки, снова нажал на гашетку - пушки молчат по-прежнему. А цели непрерывно мелькают под самолетом. Мысленно ругнул Дремлюка: "Ну, погоди ты мне! Прилечу - спрошу с тебя за это! - и тут же вспомнил. - Так есть же еще пулеметы!"

Пока возился с перезарядкой, да в душе ругал Дремлюка, впереди уже показалась окраина Бобруйска. Дым тянуло ветром вкось, и он закрывал город. Холобаев круто развернулся от этой темени влево, пролетел низко над самыми крышами деревянных домов. Вырвался из дымной пелены на северную окраину города, а там тоже невиданное скопище войск. "И тут противник!" Взмыл вверх, потом с углом пошел к земле, нажал на гашетку - затрещали скорострельные пулеметы. Эх, до чего же они хорошо стригут фрицев разноцветными трассами! Вспыхнула автомашина. Еще одна загорелась... И вдруг что-то блеснуло рядом, послышался звенящий удар, и так тряхнуло штурмовик, что тяжелая бронекрышка над горловиной бензинового бака встала перед глазами вертикально. Только выровнял самолет - еще удар. Самолет провалился, летчик отделился от сиденья, привязные ремни врезались в плечи, а крышка бензобака вновь встала вертикально. Летчик понял - это зенитки. "Ну, видать, и тебе тоже крышка, Костя Холобаев!" Бросил самолет в одну сторону, в другую, продолжал стрелять длинными очередями, не щадя пулеметных стволов. "К чему их теперь беречь? Все равно в этом пекле добьют. Умирать - так с музыкой!"

Пулеметы уже смолкли - полторы тысячи патронов израсходованы, а Холобаев все еще продолжал швырять штурмовик то вверх, то вниз, направляя его на вражеские машины. Глядь - он уже над Березиной, горящий Бобруйск остался позади. Впереди зеленый лес, и там зримо ощущается тишина. Лишь мотор надрывно тянул высокую ноту.

Холобаев довернул самолет правее, установил курс на свой аэродром. Солнце теперь светило со стороны хвоста, и пучок света осветил кабину. По лобовому стеклу ползла масляная пленка, искрились капельки воды. Глянул на приборы: стрелка давления масла - у нуля, а температура воды и масла - на пределе, у красной черты. Летчик почувствовал едкий запах гари. "Ну, сейчас заклинит мотор, и я плюхнусь на лес".

Он сообразил, что он все еще летит на максимальных оборотах, а бронезаслонку маслорадиатора после атаки открыть забыл. От этого перегрелся двигатель! Двинул рукоятку заслонки от себя, сбавил обороты. Обшарил глазами лес - нужна поляна на случай вынужденной посадки, но ее нет. Температура воды начала постепенно снижаться, перестало ее выбивать. "Может быть, и до аэродрома дотяну... - подумал летчик. И только теперь спохватился. - А где же Спицын и Филиппов?" Но сколько ни вертел головой, их так и не увидел.

...Холобаев зарулил на стоянку к опушке леса, выключил мотор и сразу как-то обмяк. Привалился к спинке сиденья, закрыл глаза, руки устало повисли. На какое-то время он словно растворился в наступившей тишине. Только тиканье бортовых часов да жужжание гироскопа напоминало, что он - в кабине, а самолет прочно стоит на земле.

Потом он услышал голоса. К нему бежали летчики и техники. Кто-то приветственно подбросил вверх пилотку. И в Холобаеве вдруг шевельнулось чувство, которое испытывает человек, совершивший необычное, значительное. Еще бы! Он прилетел оттуда, где идет война. Он в числе первых летал за Березину. Нашел там противника и бил его как только мог. Был на волоске от гибели и готов был принять смерть как должное...

Летчик сдернул с головы шлем, освободился от парашютных лямок. Привстал на сиденье, уперся руками в переплеты фонаря, Привычно, легко перенес сразу обе ноги за борт кабины и... с грохотом провалился! Затрещал зацепившийся за что-то комбинезон, руку больно резануло. Подбежал Комаха, помог летчику выбраться из огромной дыры с рваными краями дюраля, зиявшей в центроплане. Холобаев отошел от самолета, посмотрел на пего со стороны и вначале не поверил своим глазам. Штурмовик был буквально изрешечен пробоинами разных размеров. Новенького красавца невозможно было узнать. Бронекорпус, на котором после выстрела в Богодухове оставалось еле заметное пятнышко, превратился в рванину, фюзеляж до самого хвоста был залит маслом. "Вот так расковыряли! - изумился летчик. - Как же я долетел на таком "решете"?"

Холобаева обступили. Кто-то спросил:

- Что же это?..

Он поднес к губам кровоточащую ладонь, зло сплюнул на траву, растер погон:

- Зенитки... - Потом спросил: - А Спицын и Филиппов прилетели?

- Прилетели! Уже докладывают.

- Ну пусть докладывают, а я потом... - Холобаев выхватил из чьих-то рук цигарку, смачно затянулся и выпустил густую струю сизого махорочного дыма.

К нему подошел инженер полка капитан Митин, положил ладони на плечи, сочувственно произнес:

- С боевым крещением тебя. Костя!

- А Спицына и Филиппова здорово побили? - спросил его Холобаев.

- По нескольку пулевых пробоин в крыльях.

- Значит, будут летать?

- Уже подвешивают бомбы. Завтра снова полетят.

- А что же с моим теперь? - он кивнул на самолет.

- Твой, как видишь, отлетался...

Подошел командир полка, молча пожал Холобаеву руку и тут же отдал распоряжение Митину:

- Немедленно затащить в ангар и никому не показывать!

Любопытствующие сразу разошлись. Около самолета остался один Холобаев.

Он сиял с себя располосованный комбинезон, швырнул его в сторону и зашагал вокруг своего штурмовика. Происшедшее за Березиной снова и снова вставало перед глазами: как он пускал "эрэсы" и не видел взрывов, как пытался вести огонь из пушек, а они молчали, как потом летел над немецкой колонной до самого Бобруйска и был не грозой для фрицев, а только мишенью для их зениток. Пришло на память, как над Слуцким шоссе ругнул Дремлюка: "Ох, эти оружейники..."

А Дремлюк тем временем подошел к самолету с другой стороны, открыл снарядный ящик и увидел, что весь боекомплект цел. Возле другой пушки столкнулся с Холобаевым.

- Товарищ капитан, разве пушки не стреляли?

Холобаев остановился как вкопанный, уставился на огромного Дремлюка колючими глазами. Слово "разве", произнесенное с сомнительной интонацией, будто током ударило. Летчик взорвался.

- Спецы!.. - он выругался. - Я бы тебя самого из этих пушек расстрелял, если бы они только работали! Без суда и следствия. Как вредителя! Выпускаете самолеты в бой - пушки молчат, а "эрэсы" красиво фыркают, но не взрываются. Немцы нас лупят почем зря, а мы им только бока подставляем...

Дремлюк недоумевающе посмотрел на Холобаева, скулы на его квадратном загорелом лице заметно побелели.

- Вредителей, товарищ капитан, к стенке ставят, и не из пушек, а из пистолетов...

- Вот и становись сюда! - Холобаев показал на свой изуродованный самолет, а рука его дернулась к кобуре.

Дремлюк, словно глыба, тяжело двинулся к самолету, привалился спиной к фюзеляжу, как раз у выведенной там красной звезды. Раскинул руки в стороны.

- Ну, стреляйте, товарищ капитан...

Податливость Дремлюка, стоявшего перед ним с распростертыми руками, и мелькнувшая в голове догадка, что и остальные семь "эрэсов" могли взорваться где-то, но летчик этого просто не видел, подействовали на Холобаева отрезвляюще. Стало стыдно минутной вспышки гнева.

- Отойди, Костя, оттуда, сделай милость... - сказал он упавшим голосом и отвернулся. Сел на землю, поставил локти на колени, стиснул ладонями виски. Дремлюк подошел к нему, опустился на корточки, нерешительно протянул папиросу.

- На, подыми...

И вдруг они услышали панический крик Комахи:

- Тикай! Тикай!

Обернулись. Прямо на них катит серебристый двухмоторный бомбардировщик СБ. На одном крыле задраны вверх листы дюралевой обшивки, медленно вращается только один винт. Бомбардировщик все ближе и почему-то не гасит скорости. Из передней штурманской кабины вывалился и кубарем покатился по земле человек, хвостовое колесо прошло рядом, чуть не раздавив его. Холобаев с Дремлюком метнулись в сторону, и тут же за их спинами раздался грохот, скрежет, треск.

Они обернулись и замерли. Поднятый кверху мотор штурмовика проткнул и раздавил, как яичную скорлупу, выступающий вперед остекленный фонарь передней кабины бомбардировщика. Сам ИЛ-2 стоял на одном колесе, сильно накренившись. Одним крылом он упирался в землю, а второе высоко вздыбилось, как в развороте, над макушками сосен перед атакой на Слуцком шоссе. Его "добили" на земле.

Как воевать?

Наступила короткая июньская ночь.

Холобаев стянул с набухших ног сапоги, повалился на скрипучий топчан. Тело просило отдыха. Он закрыл глаза, пытался уснуть, но сон не приходил. Одна за другой снова отчетливо проплывали перед закрытыми глазами картины: женщина с подростком, шарахнувшаяся с дороги в кустарник; черный дым над Бобруйском; нескончаемый поток войск на Слуцком шоссе; зависшие в воздухе обломки грузовика; вертикально вставшая крышка бензобака; раскинувший руки Дремлюк; уткнувшийся одним крылом в землю израненный и будто не желавший умирать ИЛ. Эти видения обрывались на одном и том же месте и повторялись с неумолимым чередованием. Тогда он поднимал отяжелевшие веки, встряхивал головой, но все начиналось сначала. Он устал бороться с неудержимым бегом одних и тех же картин и уже не открывал глаз. Потом видения начали путаться, наползать одно на другое и постепенно растворились, пропали.

Проснулся словно от толчка. За окном светало. Рядом Спицын поскрипывает во сне зубами, будто сахар грызет. Жалобно и тонко жужжит муха, запутавшаяся в паутине у окна. Пузатый паук присосался к ней. Холобаев не выдержал, схватил портянку, подбежал к окну, стеганул. Снова лег, но сон как рукой сняло. Что-то бередило его душу - горький осадок, будто он в чем-то виноват... С чего бы это? Ведь после возвращения с боевого задания он чувствовал себя героем дня. Откуда теперь эта неудовлетворенность?

Клубок сложных чувств он начал разматывать с конца.

"После посадки было доложено, что задание выполнено, - мысленно рассуждал Холобаев. - А если разобраться в этом как следует, то что же получится? В чем состояла суть задания?

Во-первых, найти противника, во-вторых, бить его. Противника мы нашли. Выскочили на шоссе, даже огнем нас не встретили. Это потому, что летели низко, на бреющем, а заход на колонну получился с тыла, откуда нас меньше всего ожидали. А если бы маршрут проложили прямо на Бобруйск и летели в лоб колонне? Тогда, пожалуй, никому бы из нас не пришлось докладывать, что мы там видели и как били. Значит, первая часть задачи выполнена, и выполнена тактически грамотно. Противника нашли и внезапности достигли.

А как обстояло дело со второй частью задания? Как мы били противника? Что сделано бомбами - я не видел, пушки молчали, а "эрэсы"? Заметил только одно попадание... А остальные семь? Дремлюк, по-видимому, прав, "эрэсы" должны взрываться, но я ведь этих взрывов и видеть не мог, раз пускал их с горизонтального полета. А вот при пуске последнего "клюнул", и взрыв был близко, результат налицо. Эх, если бы все выпустить так! Сколько бы накрошил в той колонне...

"Если бы..." - Холобаев ругнулся, чиркнул спичкой, закурил. Стыд какой! Забыл, как прицеливаться при пуске "эрэсов". "Наводи вот это перекрестье на цель и жарь", - сказал напоследок заводской инженер. А в деле и память отшибло. Да еще Костю Дремлюка вроде бы "к стенке" ставил... А пушки?.. Ладно, с этими пушками я еще доберусь до Комахи, объяснюсь с ним по душам... Однако пулеметы строчили безотказно! Севернее Бобруйска поджег две машины, а может быть, кое-что и еще повредил. Но мои самолет так "повредили", что и показывать другим страшно. Не стало штурмовика, который подороже многих десятков машин и фрицев..."

Скрипнул топчан - Холобаев повернулся на другой бок. Посмотрел на крепко спавших Спицына и Филиппова, и другие мысли полезли в голову: "Ребята в том же пекле были, а вернулись только с царапинами, утром снова полетят. Почему же они не избиты до основания? Это потому, что я шел строго над колонной восемь минут, до самого Бобруйска. Они оказались сзади и не могли вести огонь, я им мешал. Поэтому они вынуждены были делать отвороты в стороны и атаковали колонну сбоку - пересекли шоссе несколько раз "змейкой". Вот и получилось, что они маневрировали и меньше были в зоне обстрела. Ущерба, по их докладу, нанесли противнику больше, чем я, и самолеты целы... Может быть. случайно это у них получилось, но в таких именно действиях по колоннам был резон... Это же и есть тактика!"

Холобаев подвел итог ночным размышлениям: "Нет, никакой ты не герой, капитан Холобаев. Тактика - это хитрость, а ты лез напролом да еще собирался у Бобруйска умирать с музыкой. Это не геройство, а отчаяние. И ничего ты еще не знаешь о настоящей войне..."

Не раз довелось мне потом слышать рассказ полковника Холобаева о его первом боевом вылете и за круглым столом, и во время его выступлений.

Недавно я снова навестил Константина Николаевича в Ленинграде. Он поджидал меня, восседая в глубоком, потертом кресле, словно на троне. На этот раз хозяин показался необычайно маленьким, усохшим. Отложив книжку Рокуэлла Кента, он повел рассказ о первых днях войны в своей обычной манере - зычным голосом, сильно растягивая отдельные слова.

В конце затянувшейся беседы Константин Николаевич сказал:

- Смотри ж, чтобы в книжке люди не были похожи на роботов!

Поднялся с кресла проводить до порога, зашаркал тапочками по старинному паркету на прямых, негнущихся ногах.

- "Шасси" мои совсем отказывают. Из-за них не хотели как-то пустить в метро: посчитали, что старик навеселе, - пошутил на прощание Константин Николаевич и по-ребячьи припал к груди.

Я обнял его и поразился худобе и детской костлявости его лопаток. Но все же не думал я, что эта встреча весной 1971 года будет последней, что не доведется Константину Николаевичу Холобаеву прочитать долго писавшуюся и не так уж скоро увидевшую свет книжку. А как он ее ждал!

Холобаеву и еще нескольким летчикам нашлось место под крышей. Спали на топчанах в затемненном доме военного городка, переполненного эвакуированными семьями. Многие же всю ночь оставались у самолетов. Вместо подушки - под голову противогаз, одна пола кожаного реглана служила матрацем, вторая одеялом, а крышей - крыло штурмовика. Техники располагались на самолетных чехлах.

В черном небе то и дело гудели немецкие машины. Гул этот характерный нудный, с подвыванием, - сразу отличишь. Дежурные по стоянкам, заслышав его, кричали: "Воздух!" Спавшие тревожным сном летчики вскакивали и, спотыкаясь в потемках, бежали к отрытым шелям. Потом бегать надоело...

Война входила в сознание совсем не такой, как представлялась раньше. Ни у кого не укладывалось в голове, откуда взялась такая военная сила у обозначенной на карте Европы маленьким пятнышком фашистской Германии и почему ее не смогла сдержать на границе и наголову разбить наша непобедимая Красная Армия. Как могло случиться, что за неделю войны мы позволили противнику продвинуться не на какой-то вершок, а на 350 километров? Ведь уже занят Бобруйск, до которого от Старого Быхова совсем недалеко...

Война оглушила неожиданностью поражений.

В сторону Бобруйска медленно пролетела в четком строю девятка тихоходных гигантов ТБ-3. Истребители не прикрывали бомбардировщиков. Возвращались через Березину уже шесть машин, а позади носился "мессершмитт". Он заходил в хвост то одному, то другому. Через несколько минут над лесом поднялось шесть черных столбов дыма. Потом прилетел изуродованный штурмовик Холобаева, с ним столкнулся тоже искореженный бомбардировщик... А вслед за тем приземлился истребитель с неработающим мотором и завертелся волчком в конце пробега. Из кабины вытащили уткнувшегося головой в приборную доску летчика. Молодое, будто выбеленное мелом, лицо, повисшая на лоскуте кожи кисть левой руки в перчатке, и прыгающая стрелка ручных часов... В наступивших сумерках увидели, как с запада на одном моторе тянет со снижением бомбардировщик СБ. Попутный ветер нес его через летное поле прямо на жилые дома военного городка. Бомбардировщик начал отворачивать, его на одном моторе затянуло в крен, положило на спину. При ударе о землю взметнулся столб яркого пламени, затрещали в огне патроны, разлетаясь голубыми брызгами...

Таким был первый фронтовой день. Что же принесет второй?

...Летчики жаловались на оружие. Пушки ШВАК почему-то захлебывались после первой же очереди. Причина задержек - перекос снарядов в патроннике. Дефект вроде бы заводской, а летчики винили сбившихся с ног оружейников.

Жаловались и на "эрэсы" - не взрываются. Не многие успели узнать об опыте Холобаева...

Тогда командир полка решил на глазах у всех произвести пуск "эрэсов" прямо со стоянки. Надо же наконец убедиться, взрываются они или нет.

Развернули штурмовик мотором на опушку леса. Чтобы ракета не пошла слишком высоко и взрыв был виден всем, подняли хвост самолета до горизонтального положения, положив под него ящики от боеприпасов. Летчики выстроились в сторонке и внимательно следили за последними приготовлениями. Заводской инженер полез в кабину, посмотрел в прицел и дал команду поднять хвост еще выше. Подложили под хвост чехол. Теперь кое-кому казалось, что хвост поднят слишком высоко и "эрэсы" взорвутся рядом с самолетом. Наконец инженер поднял руку...

Тугой волной ударило в уши, из-под крыла с шипением метнулся в сторону леса язык багрового пламени. Летчики, словно подкошенные, упали на землю и тут же услышали взрыв. Подняли головы: на опушке леса таял клуб черного дыма, и медленно кувыркалась в воздухе макушка дерева. Один лишь Дремлюк стоял не шелохнувшись и косился на лежащих.

Все были потрясены зрелищем. Вот, оказывается, какая силища таится в этой небольшой черной ракете! Надо только придать самолету нужный угол, чтобы увидеть ее действие.

Пушки ШВАК калибра 20 миллиметров некоторое время возили на штурмовиках мертвым грузом. Наши оружейники не вдруг докопались до причины задержек. Потом они подпиливали ползуны в механизме заряжения и давали обильную смазку. С трудом, но все же удалось кое-как отладить это оружие. Спасибо конструкторам Волкову и Ярцеву, давшим впоследствии для штурмовика чудесную пушку ВЯ калибра 23 миллиметра. Она работала безотказно.

...На одном конце аэродрома зеленел лес. Там с дерева пробным "эрэсом" срезало макушку. При бомбежках аэродрома в этой роще любили скрываться Холобаев и Спицын. Однажды, когда появились "юнкерсы", друзья снова побежали в лесок. На этот раз углубились подальше и залегли. Отгрохотали разрывы бомб, но летчики все еще лежали молча. Спицын зло посасывал свою коротенькую трубку. А Холобаев увидел у себя перед самым носом ягоду. Сорвал, с улыбкой протянул

Спицыну:

- Петь, а Петь, съешь малинку! Вкусная!

- Иди к черту! Все тебе шуточки...

- Пойдем поищем еще, - предложил Холобаев и скрылся в зарослях.

Спицын не тронулся с места. Вскоре послышался голос Холобаева:

- Иди-ка сюда, посмотри, чтоб я нашел!

Спицын нехотя поднялся, зашагал на голос. Раздвинул ветки и увидел... огромные штабеля бомб.

- Слушай, а может, попросим пустить сюда еще один "эрэсик"?

Не раз вспоминали потом испытания "эрэсов": снаряд пустили именно туда, где были кем-то сложены боеприпасы. С тех пор охотники скрываться от бомбежек в роще перевелись.

...В лесочке на границе аэродрома стоит забросанная сверху ветками палатка. Чадит коптилка, слабо освещая разложенную на столе карту. На ней нанесена только одна синяя стрела, нацеленная острием на Бобруйск. У стола полковник Науменко, майор Гетьман и батальонный комиссар Рябов.

Обсуждаются разведывательные данные летчиков. При перелете через Березину многие замечали похожие на большие корыте посудины, которые рядами лежали на западном берегу реки. Не иначе как понтоны для наводки мостов.

Березина, петляя по карте тонкой жилкой, протянулась с севера на юг, преграждая противнику путь на Смоленск и Могилев. Но каждому понятно, что без сопротивления наших войск никакая река не станет для фашистов преградой. Они наведут мосты и начнут переправу... А где наши войска? Никакой связи с ними по-прежнему нет, и "сверху" задач никто не ставит. Но не бездействовать же штурмовикам!

Сидевшие в палатке почти всю короткую июньскую ночь ломали головы над тем, что предпринять в этой обстановке. Наконец полковник Науменко объявил решение:

- С рассветом летать малыми группами только на Березину. Искать и непрерывно бить обнаруженные мосты. Не давать противнику переправляться!

С рассветом взлетело первое звено - три самолета эскадрильи капитана Спицына. Через десять минут завращались винты еще трех штурмовиков. Они тоже взяли курс на Бобруйск. Звено за звеном через равные промежутки поднимались в воздух.

Так начался второй день на фронте.

Нелегкое дело решиться на боевые действия по собственному усмотрению. Еще труднее оказалось это решение осуществить.

Боевая обстановка, полная неожиданностей, требовала ставить перед каждой из пяти эскадрилий задачи, а у командира полка не было даже штаба, который все еще находился где-то в пути от Харькова. По всему было видно, что в Старый Быхов эшелону скоро не прибыть: железные дороги непрерывно бомбила фашистская авиация. Сюда, на прифронтовой аэродром, вместе с техническим составом на транспортных самолетах прибыли лишь несколько офицеров штаба во главе с капитаном Верландом. Был еще начальник связи капитан Бузиновский со своим помощником по радиосвязи лейтенантом Нудженко. Начальник связи с помощником были, но на первых порах не было самой связи - ни с эскадрильями, ни с самолетами в воздухе.

Перед войной любили подшучивать над связистами: "Связь в бою - святое дело, когда надо - ее нет". Но сейчас было не до шуток. Капитан Бузиновский с трудом раздобыл телефонные аппараты. Когда они наконец появились, то непрерывно взлетавшие и садившиеся штурмовики то и дело рвали провода. Наземная радиостанция фактически бездействовала: самолетные приемники по-прежнему только оглушали летчиков шумом и треском, к тому же при полете на малой высоте дальность радиосвязи была очень незначительной. Многие летчики начали сами снимать приемники, чтобы не возить "лишний груз". Заместитель командира четвертой эскадрильи старший лейтенант Николай Голубев как-то поманил пальцем Григория Нудженко:

- Вот что, Грицько, забери ты этот сундучок. И без него в кабине тесно. Путается под ногами.

Когда начались встречи с "Мессершмиттами", то кое-кто подумал, что противник пеленгует работающие самолетные станции и поэтому так точно наводит свои истребители на штурмовиков. Некоторые летчики даже сбили торчащие позади кабины стойки антенн.

В этих условиях пришлось прибегнуть к пешей связи, хоть и самой древней, но зато безотказной.

У командного пункта - палатки майора Гетьмана - дежурили по три посыльных от каждой эскадрильи. Они постоянно были в разгоне: то передавали приказания, то донесения. Пошли в ход и обычные сигнальные ракеты. Зеленые - значит, взлет; одна ракета - начинать работать первой эскадрилье; а если пятой - то пять ракет. Красные ракеты, издавна применявшиеся для запрещения взлета или посадки, теперь означали сигнал выхода из-под удара - экстренного взлета всего полка в случае налета на аэродром авиации противника. И еще каждому механику было вменено в обязанность устанавливать винт в положение, соответствующее готовности самолета. Если штурмовик исправен и полностью готов к вылету, то одна из трех лопастей должна быть установлена строго вертикально вверх; у самолета, который не готов, две лопасти должны торчать наподобие рогов, а третья опущена вертикально вниз. По этим признакам командир полка издали определял, сколько самолетов в эскадрильях к вылету готово. Потом пошли в ход и жесты командира. А началось все с одного случая.

Прибежал как-то посыльный из эскадрильи и доложил командиру полка, что мост у Бобруйска разбит, а вернувшиеся с задания летчики обнаружили, что противник наводит другой мост, значительно южнее - у Доманово. В это время уже взлетало очередное звено. Оно должно было сделать круг над аэродромом, чтобы собраться, а затем лететь на Бобруйск, где ему, как оказалось, делать было нечего. Как же изменить штурмовикам задачу?

До подхода самолетов к аэродрому майор Гетьман успел отбежать подальше от своей палатки. Когда появилось звено, он замахал руками, привлекая внимание ведущего. Тот качнул с крыла на крыло - заметил. Командир показал в направлении на Бобруйск и тут же скрестил высоко поднятые руки: туда не ходить! Потом сдернул с головы пилотку и начал махать ею в другом направлении - иди туда! И вдруг ведущий, к изумлению всех, еще раз качнул с крыла на крыло и лег на новый курс!

Через час возвратившийся с задания летчик докладывал командиру полка:

- Били мост южнее Бобруйска, у Доманово.

- Ну как же ты, дорогой мой, понял меня?!

- А чего же тут не понять: на Бобруйск крест показали - запрет, значит, а пилоткой дали новый курс. Вот и я отвернул влево...

Гетьман троекратно расцеловал летчика.

В тот же день было объявлено: всем после взлета проходить над палаткой Гетьмана и следить за его сигналами.

Первые встречи с "мессерами"

В порядке номеров эскадрилий штурмовики тройка за тройкой взлетали со Старо-Быховского аэродрома. Звенья на бреющем полете уходили на запад бомбить понтонные мосты на Березине.

Через некоторое время в воздухе образовался "конвейер": очередные группы все еще взлетали, а другие уже садились, чтобы заправиться горючим, подвесить бомбы - и снова в бой. Будто гигантская транспортерная лента, составленная из звеньев штурмовиков, непрерывно перемещалась в воздухе в сторону Бобруйска, изгибалась там по Березине, а затем по стокилометровой трассе тянулась обратно к аэродрому.

Штурмовики уходили на запад тройками, а возвращаться начали иногда парами, а то и по одному. Крылья самолетов были продырявлены. Летчики докладывали о сильном зенитном огне у переправ: к середине дня участились случаи встреч с вражескими истребителями. При подходе к Березине "мессершмитты" безбоязненно атаковали штурмовиков со стороны хвоста, где огневой защиты от них не было.

В довоенных учебниках тактики была разработана теория прикрытия штурмовиков своими истребителями. Они должны были лететь вместе, чтобы сковывать боем вражеских истребителей и не допускать их к штурмовикам. На Старо-Быховском аэродроме истребители были, по их не хватало даже для того, чтобы перехватить появлявшихся в небе немецких разведчиков и бомбардировщиков. А иногда нашим истребителям тоже подвешивали бомбы и посылали их штурмовать колонны. Теория не учитывала такой ситуации, когда численное превосходство вражеской авиации - подавляющее...

Во второй половине дня снова подошла очередь действовать пятой эскадрилье. Командир звена лейтенант Зайцев ставил задачу своим ведомым младшим лейтенантам Кротову и Смурыгову:

- Бьем по восстановленному мосту у Бобруйска, а потом летим вдоль Березины на север, чтобы разведать новые переправы противника... Возвращаться будем по этому маршруту, - командир звена указал на карту.

Смурыгов, взлетавший последним, на старте что-то замешкался и в воздухе сильно отстал. Темно-зеленая окраска низко летевших штурмовиков сливалась с фоном леса, и Смурыгову, забравшемуся повыше, трудно было их различить, и он боялся потерять их из виду. "Почему не уменьшат скорость, чтобы я быстрее пристроился? Неужели Зайцев не видит, как я отстал?" - волновался летчик. Он крепко сжал рукоятку сдвинутого вперед рычага газа, стиснул зубы, будто от этого могла увеличиться скорость. А расстояние сокращалось очень медленно.

Догнать своих Смурыгову удалось недалеко от Березины. Тут он вспомнил указание Зайцева, что перед атакой цели ему, правому ведомому, нужно занять место левее Кротова, чтобы перестроиться в "пеленг". Летчик начал делать отворот, и в это время в поле зрения показались летевшие навстречу - тоже на малой высоте - два самолета. "Наши возвращаются, - подумал Смурыгов. - Третий из звена, видимо, отстал, как и я, а может быть, и сбит..." - мелькнула догадка, в которой он тут же усомнился. У приближавшихся на встречных курсах самолетов были будто обрубленные на концах и чуть приподнятые крылья.

Они пронеслись совсем рядом, Смурыгов успел заметить, что фюзеляж у хвоста этих самолетов очень тонкий - это им придавало отдаленное сходство с осой. Он проводил их взглядом и увидел, как те с креном пошли вверх и в развороте скрылись за хвостом его штурмовика. Со спины будто обдало холодным сквозняком. "Неужели "мессеры"?" Перевел взгляд на штурмовики, те снова удалились - опять надо их догонять. Дал полный газ, а сближения что-то незаметно. "Не иначе как Зайцев принял решение скрыться от "мессеров" на максимальной скорости", подумал ведомый. В это время справа от него заструились огненные дорожки, нацеленные на впереди идущие штурмовики. Те не шелохнулись и продолжали полет по прямой с курсом на Бобруйск.

И вдруг Смурыгов увидел справа поравнявшийся с ним самолет: на фюзеляже черный крест с белой окантовкой и паучья свастика на киле... Опустив нос, он вел огонь по самолету Кротова, - на обшивке крыла штурмовика засверкали разрывы, а из правой гондолы выпала стойка шасси с колесом. Один, а потом и второй "мессершмитты" оказались уже впереди, - пальцы Смурыгова инстинктивно нажали на гашетки, - треснули скорострельные пулеметы. Трассы прошли недалеко от самолета Кротова, а "мессеры" взмыли вверх. Опомнившийся летчик больше стрелять не стал - ведь так можно угодить и по своему...

Уже видны Бобруйск и Березина. Неподалеку от взорванного моста с уткнувшимися в воду пролетами протянулась ленточка наведенных понтонов. От сброшенных бомб поднялись столбы воды. Зайцев и Кротов уже неслись к западному берегу на скопление грузовиков. Смурыгов, шедший последним, прицелился, выпустил "Эрэсы" - они рванули в гуще машин.

Скрылась под крылом Березина, и сразу загустели дымки зенитных разрывов. Зайцев заложил крутой правый крен, Смурыгов успел вывернуться сразу за командиром, а самолет Кротова с выпавшей ногой шасси оказался далеко в стороне и вяло поворачивал к восточному берегу. Сзади к нему, как пиявки, присосались два "мессера". Кротов на поврежденном самолете взял курс на аэродром, а Зайцев со Смурыговым полетели в сторону Борисова на разведку переправ.

Летели над Березиной. С западного берега по ним то и дело били зенитки. Тогда ведущий сообразил, что можно лететь восточнее реки, - лишь бы не терять ее из виду, - и вышел из зоны огня. Полет протекал спокойно, и Зайцев решил было брать курс на свой аэродром, как вдруг у Свислочи увидели мост, протянувшийся до средины реки. От берега на веслах шел понтон, в нем сидело несколько человек. Летчики довернули на него, открыли огонь. Пули секли зеркало воды у понтона, там кто-то плашмя плюхнулся за борт, остальные так и остались лежать на дне посудины. На западном берегу стояло несколько автомашин. Перенесли огонь на них - вспыхнул грузовик, солдаты заметались по редкому кустарнику, прыгали с крутого берега...

Зайцев и Смурыгов заходили на посадку и увидели распластанный штурмовик Кротова. За ним по зеленому аэродромному полю тянулась полоса черной, словно вспаханной, земли.

Винт покорежен. В стороне валялись вырванная вместе с колесом стойка шасси и масляный радиатор. Броня мотора и кабины стала бурого цвета, крылья иссечены, на рулях поворота и высоты остались лишь дюралевые ободья да клочья перкаля.

Возле самолета в окружении техников стоял бледный Кротов. Он докуривал вторую цигарку, держась рукой за левое плечо.

- Ты ранен? - спросил подошедший Зайцев.

- Ушибся, наверное, при посадке. Видишь, как пропахал...

- Это тебя истребители или зенитка?

- "Мессеры" увязались... От Бобруйска до самого аэродрома конвоировали и били, как по мишени. Пробовал отворачивать от трасс, а рули не действуют... Я уже плюхнулся, смотрю, а они, гады, на меня лежачего пикируют. Подумал, что добьют на земле, только и у них боеприпасы кончились. Пошли вверх, сделали над аэродромом "круг почета", легли на курс...

- А наши зенитчики не отогнали?

- А ты видел на аэродроме зенитчиков?

Некоторое время стояли молча. В это время начали взлетать три тупоносых "ишака". Под крыльями у них было подвешено по две бомбы. Кротов посмотрел вслед и сказал:

- "Мессершмитты" летают налегке, за штурмовиками охотятся, а нашим истребителям зачем-то бомбы вешают...

- Летали бы вместе с нами, могли бы отогнать, - отозвался Зайцев. - Как самим с "мессерами" бороться? Атакуют сзади, а наши пушки и пулеметы стреляют вперед...

- Если переднего бьют, то заднему, пожалуй, можно открывать огонь по истребителям, - сказал Кротов, взглянув на Смурыгова. В этом взгляде Смурыгов уловил укор.

- Да я вас еле догнал... А когда пристроился, "мессеры" уже были рядом с тобой. Дал одну очередь, а трассы около штурмовика прошли...

Подошел полковой врач Том Федорович Широкий и увел в санитарную палатку Кротова. Там он извлек у него из плеча осколок: летчик вгорячах принял ранение за ушиб.

Весь этот день штурмовики били разведанные мосты у Бобруйска, Доманово и Шатково. "Мессершмитты" буквально одолевали, и пока никто не знал, как от них отбиваться самим. Однако от зениток потерь было больше, чем от истребителей. Оружие "мессершмиттов" не пробивало вертикальную 12-миллиметровую бронеплиту, защищавшую задний бензобак и спину летчика. Но искалеченных самолетов вроде штурмовика Кротова на аэродроме прибавлялось...

 

Об этом тогда не знали

Обстановка по-прежнему оставалась неясной.

Сверху информация в полк не поступала, а сообщения Совинформбюро были чересчур краткими. К тому же в них приводились сведения трехдневной данности. Выходило, что сводки с фронтов к центру поступали с опозданием.

Батальонный комиссар Рябов внимательно прочитывал газеты, выкраивал время, чтобы послушать радиопередачи из Москвы, но этого было явно недостаточно для того, чтобы дать обстоятельную политинформацию личному составу полка.

В сообщении о боевых действиях в течение 28 июня говорилось: "На Минском направлении войска Красной Армии продолжают успешную борьбу с танками противника, противодействуя их продвижению на восток. По уточненным данным, в боях за 27 июня на этом направлении уничтожено до 300 танков 39-го танкового корпуса противника". На следующий день сводка была еще более оптимистичной: сообщалось о том, что "на Минском направлении усилиями наших наземных войск и авиации дальнейшее продвижение прорвавшихся мотомехчастей противника остановлено".

Рябов задумался над этими скупыми строчками.

"Что же получается? На Минском направлении борьба с танками ведется успешно, продвижение противника остановлено, а он уже своими танками занял Бобруйск, расположенный в ста с лишним километрах восточнее Минска, вышел к Березине. Это уже не "провокационные слухи". Сам не раз летал в район Бобруйска и там видел противника".

Рябову пришел на память недавний разговор с подполковником из соседней авиационной части, который наземную обстановку сравнил с каким-то слоеным пирогом. Он и сам теперь убеждался, что на фронте создалась очень сложная обстановка, но какие причины привели к такому положению? Это нужно было знать Рябову, чтобы вразумительно отвечать на вопросы своих подчиненных. А он вынужден повторять фразы, заимствованные из газет: "Гитлеровская Германия вероломно нарушила договорные обязательства... Она впервые столкнулась с величайшей страной, просторы которой безграничны, с народом, моральные и физические ресурсы которого неисчерпаемы... Битва только началась, советский исполин сломит зарвавшегося врага..."

Вечером комиссар Рябов зашел в палатку к Гетьману.

- Борис Евдокимович, - тихо сказал ему командир, будто по секрету. Поменьше бы сам летал... Уж очень зачастил.

Рябов сразу не нашелся что сказать. Достал из кармана платок, вытер взмокший лоб. "Бережет меня или считает более полезным для комиссара в такой обстановке призывать летчиков и техников к победе над врагом? - подумал он. Во время войны с Финляндией подобных разговоров у нас, помнится, не было..."

- Хорошо вовремя сказать ободряющее слово, - не спеша заговорил Рябов. Но самому слетать и показать пример сейчас, по-моему, куда важнее. Я замечаю, что некоторые летчики скисли, и главная причина - наши большие потери. И если теперь не вытравить у них мысли о войне "малой кровью", без больших жертв, то дело может дойти до худшего...

Причины для такого беспокойства у Рябова с Гетьманом были.

За первые три дня боевых действий потеряли двадцать летчиков. В числе их погибли такие отличные пилоты, как заместители командиров эскадрилий Николай Голубев и Федор Сигида, Василий Баранов, Абрам Пушин, Евстафий Сосник, Александр Кузьмин, Николай Грицевич, Валентин Подлобный... Таких потерь никто не ожидал. Ведь в финскую кампанию полк совершил более двух тысяч боевых вылетов на незащищенных броней самолетах Р-зет, а потеряли только одного летчика. Да и эта потеря была небоевая: при взлете самолет зацепился за макушку дерева и сгорел. Теперь же летали на новейших бронированных штурмовиках, а такая убыль...

В тот день, когда командир со своим комиссаром завели в палатке откровенный разговор, в один миг перестала существовать вторая эскадрилья.

Возвратился с боевого задания младший лейтенант Александр Мещеряков. При посадке разлетелись в клочья пробитые пулями покрышки. Самолет на дисках сделал короткий пробег, оставляя за собой полосу пыли. К штурмовику подкатила полная людей полуторка. Приехал и сам командир второй эскадрильи капитан Крысин. Самолет был буквально изрешечен пробоинами, а летчик невредим.

- В зенитный огонь попал или атаковали истребители? - спросил комэска Мещерякова.

- Истребители...

- Считайте пробоины, - приказал Крысин техникам. - Интересно, в каких местах их больше всего.

- Зачем это? - поинтересовался Мещеряков.

- А затем, чтобы знать, куда нам больше всего достается, как увертываться от очередей.

Считать пришлось долго. Старший техник эскадрильи Алексей Калюжный и связист Григорий Нудженко сосчитали по-разному и заспорили: у одного получилось 263, у другого - 278. Пока пересчитывали и спорили, показалась девятка бомбардировщиков "юнкерс-88". Крысин оценивающе посмотрел вверх самолеты были уже на боевом курсе, скоро начнут бомбить.

- На машину! Быстро! - скомандовал он, сам вскочил в кабину. Остальные уже на ходу переваливались через борт кузова. Лишь Нудженко с Калюжным не смогли догнать машину, споткнулись и распластались. Вслед за этим дрогнула земля, оглушительно и протяжно хрястнуло, взметнулись черные султаны... Когда ветром снесло пыль, полуторки не было. На том месте, где ее настигли бомбы, лежали щепки да разбросанные тела. Погиб и оружейник Роман Комаха, с которым Холобаев собирался "поговорить по душам". От полоснувшего по животу осколка получил смертельную рану командир звена Илья Захаркин, воевавший с особой злостью. Последними его словами были:

- Эх, гады... Не дали повоевать... Я бы вам еще жару дал...

В тот же вечер на краю летного поля появились наспех сколоченные пирамидки с жестяными звездочками. Комиссар Рябов задержался там дольше всех и теперь пришел в палатку к командиру полка.

С транспортными самолетами, доставлявшими из Москвы "эрэсы", прибыли свежие газеты. В "Красной звезде" была напечатана передовая, обращенная к авиаторам. Эта газета, сложенная узкой полосой, лежала у Рябова в планшете. Последние призывные строки передовой он подчеркнул красным карандашом:

"Соколы-летчики! Бейте фашистских гадов так, чтобы небу жарко было! Громите с воздуха танковые колонны противника!"

Рябов достал из планшета газету, протянул Гетьману, указал на подчеркнутое место:

- Здесь пишут, что танковые колонны являются основными целями для авиации, мы же бьем мосты на Березине. Не допускаем ли мы ошибки?

- А не будем разрушать мосты, так эти танки окажутся на восточном берегу Березины. Если бы знать, какие там наши силы обороняются... Да и не можем мы с тобой изменить решение полковника Науменко. Он-то лучше знает обстановку, только многого не договаривает.

В палатку вошел начальник разведки старший лейтенант Щербаков. Окажись кто другой на его месте, он мог бы в эти дни растеряться. Щербаков же не сидел и не выжидал у моря погоды, пока отыщется какой-то вышестоящий штаб и даст информацию об обстановке. Он целыми днями носился по стоянкам со своей картой, успевал опросить каждого летчика, вернувшегося с боевого полета. Допытывался, кто что видел на земле, в каком районе, в какое время. Сопоставлял противоречивые разведывательные данные, вносил уточнения, обобщал. Поэтому карта начальника разведки во многих местах была так истерта ластиком, что наименования некоторых населенных пунктов безвозвратно исчезли. Положил бы Щербаков такую замызганную карту на стол начальству в Богодухове - выговор бы непременно себе схлопотал. А теперь она лежала перед Гетьманом и Рябовым и для них была дороже всех сокровищ. Без всякой информации "сверху" теперь стало ясно, что сходящийся пучок синих стрел, изображавших вражеские колонны, направлен острием на Бобруйский участок. Сегодня командира и комиссара особенно обрадовало то, что на восточном берегу Березины против синих стрел Щербаков впервые нанес на карту красные дужки. Наши войска!

Но что это за части? Каковы их силы? В какой поддержке с воздуха они нуждаются?

Гетьман с Рябовым решили, что воспрепятствовать переправе противника на восточный берег - главная задача завтрашнего дня.

- Будем бить по понтонным мостам...

...Полковник Науменко действительно знал истинную обстановку на фронте лучше Гетьмана и Рябова, но о многом, что не пошло бы на пользу делу, он подчиненным решил не сообщать.

После войны генерал-полковник авиации Николай Федорович Науменко рассказывал мне о том, какая обстановка сложилась на западном направлении в канун войны.

Он был заместителем у генерала Копца. Задолго до вторжения немецко-фашистских войск в приграничном округе нельзя было не почувствовать запаха пороха. В июне особенно участились случаи перелета государственной границы немецкими самолетами. Генерал Копец тогда обращался к недоступному и властному командующему округом генерал-полковнику Д. Г. Павлову за разрешением "проучить наглецов". Командующий категорически запретил поднимать истребителей на перехват, ссылаясь на широко обнародованное сообщение ТАСС от 14 июня, в котором говорилось, что "...слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы...".

- Не поддаваться ни на какие провокации! - отрубил тогда командующий.

Когда сосредоточение крупных сил противника непосредственно у наших границ стало фактом, а немецкие разведчики открыто совершали облет районов базирования нашей авиации, Копец вместе с Науменко снова пришли к командующему.

- Разрешите рассредоточить авиацию на запасные аэродромы.

- Недальновидные вы люди, - ответил тот. - Нельзя давать никаких поводов для провокаций! Выполняйте-ка лучше мои указания по подготовке к учению. Займитесь настоящим делом. (22 июня на Брестском полигоне намечалось крупное опытное учение).

После первого массированного налета фашистской авиации генерал Копец сел в самолет. Он облетал все аэродромы, связь с которыми была сразу же нарушена. Куда он ни прилетал, везде видел догоравшие машины. Потери оказались колоссальными. Возвратившись в штаб, командующий ВВС округа закрылся в своем кабинете. Об этой трагедии тогда знали немногие.

На плечи полковника Науменко свалилась нелегкая задача собрать остатки авиационных частей и организовать их боевые действия. Эта задача оказалась исключительно сложной: засланными в наш тыл диверсантами были выведены из строя узлы и линии связи, управление авиационными частями нарушилось.

Не только авиация, но и войска округа не были в состоянии отразить удар огромной силы. В непосредственной близости от границы располагались незначительные подразделения, а большинство дивизий, предназначавшихся для прикрытия границы, находилось от нее далеко и занималось боевой подготовкой по планам мирного времени. Они тоже подверглись сильным ударам с воздуха и двигались к границе под непрерывными налетами авиации противника. Многие соединения были вынуждены вступать в бой неполным составом и разрозненно.

От командиров и политработников потребовались титанические усилия и разумная инициатива, чтобы в такой сложной обстановке организовать отражение натиска многократно превосходящих сил противника. При отсутствии связи с вышестоящими штабами часто приходилось действовать по собственному усмотрению.

Очень трудно было в эти дни полковнику Науменко. Из-за отсутствия связи он целыми днями летал на самолете У-2 с одного аэродрома на другой, ставил задачи авиационным частям. Задачи эти нужно было согласовывать с действиями войск, о чем можно было узнать в штабе западного фронта или штабах армий. Но штабы часто меняли месторасположение, и найти их подчас было нелегко. Приходилось приземляться у дорог, по которым двигались войска, расспрашивать. В такие дни Науменко обычно ставил задачу на "разведку боем", смысл которой - сам ищи противника и бей.

28 июня Науменко в поисках штаба фронта решил "прочесать" дорогу от Старого Быхова на север вдоль Днепра. Не долетая до Могилева, заметил сильно пылившую по проселку легковую машину. Она круто свернула в лес. Сделал над этим местом круг и увидел в густой роще несколько палаток и автомашин. Сел поблизости на поляну, подошел к остановившейся на опушке легковой "эмке". Водителя где-то видел - знакомое лицо.

- Кого привез? - спросил его Науменко.

- Сандалова, товарищ полковник...

- Вот как! - обрадовался Науменко. Случайно ведь отыскался начальник штаба 4-й армии Сандалов, с которым в канун войны пришлось уточнять план несостоявшегося опытного учения.

Углубившись в лес, Науменко увидел сидевшего около палатки на раскладном стуле командующего фронтом Д. Г. Павлова. Ему что-то докладывал по разложенной на столе карте Сандалов.

Павлов за эти дни осунулся, сгорбился, и в нем трудно было теперь узнать прежнего властного человека, каким его в последний раз видел Науменко в Минске. Командующий тихо сказал Сандалову:

- Отбить Бобруйск... Свободны.

Около Павлова толпились офицеры штаба с картами и документами. С часу на час ждали прибытия из Москвы маршалов Советского Союза К. Е. Ворошилова и Б. М. Шапошникова. Командующий фронтом заметил стоявшего поодаль Науменко и тут же отвел от него безразличный взгляд. Начал подписывать документы, почти не читая их. "Не до авиации, видно, сейчас ему", - подумал Науменко о Павлове и заспешил за Сандаловым, шедшим к своей машине.

- Где вы сейчас находитесь? - спросил у него Науменко.

- За Березиной, в трех километрах западнее Бобруйска. Мы там штурмовиками бьем переправы. Правильно действуем?

- Очень правильно! Действуйте в таком же духе!

- А где ваш правый сосед? - спросил Науменко о 13-й армии.

- Дерется где-то в районе Минска... Прилетайте к нам, там потолкуем, сказал Сандалов, закрывая дверцу автомашины.

- Поглядывайте почаще вверх, по всем дорогам "мессершмитты" зверствуют, посоветовал Науменко на прощание.

Попытался Науменко у штабных офицеров уточнить местонахождение штаба 13-й армии - они и сами этого точно не знали. Туда направили на самолете У-2 офицеров связи с приказом командующего фронтом - во что бы то ни стало удержать Минский укрепленный район. Удастся ли вручить командующему 13-й армией генералу П. М. Филатову этот приказ?

Взлетел Науменко с поляны, взял курс на Старый Быхов.

Высоту выдерживал пониже, макушки деревьев мелькали под самыми крыльями.

Летел и поглядывал вверх, как сам советовал Сандалову. Небо было безоблачным, светило солнце. "Четвертому штурмовому полку на завтра надо уточнить задачу: генерал Коробков будет Бобруйск отбивать", - думал он.

Уже близко Старый Быхов, а четыре "мессершмитта" тут как тут. "Может, не заметят и я проскочу?" - подумал Науменко. Но истребители начали снижаться прямо на него. Выход в таких случаях один: немедленно садиться. Приземлился, отбежал от самолета, залег в кустах. Треснула очередь, вторая - самолет вспыхнул. Пламя мгновенно охватило полотняные крылья, и вслед за этим взрыв разметал во все стороны горящие обломки.

Науменко появился на КП у Гетьмана запыленный и небритый.

- Мне бы щетку и бритву... - Найдется, Николай Федорович. Только намылил лицо, послышался отдаленный гул.

- Николай Федорович, бомбардировщики на подходе, нам бы лучше в щели пересидеть, - Гетьман показал на отрытый поблизости узкий окоп.

- Черт с ними, пусть летят.

Едва засвистели бомбы, Науменко вслед за Гетьманом нырнул в окоп. Поблизости рвануло, затряслась земля.

Когда гул бомбардировщиков стих, Науменко, добривая вторую щеку, сказал Гетьману:

- Завтра будем помогать четвертой армии отбивать Бобруйск. А тринадцатая армия все еще под Минском дерется!

Тринадцатая армия... В первые дни войны она сделала почти невозможное.

Штаб армии начал формироваться в Могилеве в мае сорок первого. К началу войны он был укомплектован личным составом на 40 процентов, а автотранспортом всего на 20 процентов. Ни средств связи, ни даже личного оружия у командного состава не было.

За два дня до начала войны штабом армии было получено распоряжение прибыть в Новогрудок, а 22 июня, когда эшелон находился в пути, последовал новый приказ - разгрузиться в Молодечно (30 километров северо-западнее Минска).

К исходу первого дня войны подъезжали к Молодечно. Город был окутан дымом, станция горела. Разместились в лесу около усадьбы Заболотце.

На новом месте удалось раздобыть 19 револьверов. Оставалось неизвестным, какие соединения должны поступить в подчинение штаба. Командующий армией генерал-лейтенант П. М. Филатов выставил на дорогах заслоны, приказал собирать в сводные отряды остатки рассеянных мощными ударами авиации частей 6-й, 148-й стрелковых дивизий и курсантов Виленского пехотного училища. Теперь хоть и малыми силами, но можно было действовать, только не было задачи.

Ночью 24 июня Филатова разыскал офицер связи из штаба фронта. Он вручил приказ занять оборону на рубеже западнее Минска силами 21-го стрелкового корпуса и 50-й стрелковой дивизии. Но сведений о состоянии этих частей не было, связи с ними установить не удалось. Следующей ночью штаб армии со сводными отрядами двигался по лесной дороге в указанный ему район и неожиданно столкнулся с крупными силами противника. Более половины личного состава погибло в неравной схватке. Командующий с небольшой группой офицеров вышел к населенному пункту Ждановичи (в 15 километрах северо-западнее Минска). Оказалось, что там занимали оборону два стрелковых корпуса, действиями которых никто не руководил. Тогда генерал Филатов решил подчинить их себе.

Трое суток, вплоть до 28 июня, когда противник уже овладел Бобруйском, эти части героически обороняли подступы к Минску.

После неоднократных ожесточенных бомбардировок с воздуха и мощных артиллерийских налетов управление частями было потеряно. Филатов передавал распоряжения через офицеров связи. Они все чаще и чаще не возвращались. Боеприпасы в войсках были на исходе.

В тот самый день, когда полковник Науменко разыскал под Могилевом командный пункт Западного фронта, офицеру связи, высланному на самолете с приказом Павлова все же удалось пролететь через истребительные заслоны 200 километров пути и разыскать Филатова. Ему был вручен приказ - во что бы то ни стало удерживать Минский укрепленный район. Но для выполнения этой задачи в 13-й армии уже не оставалось сил: из четырех стрелковых дивизий остались только две, сильно ослабленные. Позже последовал приказ отвести войска на рубеж реки Березины.

Отходя от рубежа к рубежу, генерал Филатов вывел части по тылам противника, периодически нанося ему ощутимые удары.

На реке Березине 13-я армия удерживала оборону до 3 июля.

Получив в подчинение два стрелковых корпуса трехдивизионного состава, она впоследствии длительное время держала оборону на следующем водном рубеже Днепре. Тогда войска снова проявили невиданную стойкость: даже оказавшись охваченными противником с обоих флангов, они надолго приковали к себе значительные силы врага. 172-я стрелковая дивизия 13-й армии в течение 23 суток удерживала Могилев. Она отвергла ультиматум парламентеров из полка "Великая Германия" сложить оружие даже тогда, когда основные силы фронта оказались в 100 километрах восточнее Могилева.

За время героической обороны Могилева 172-я стрелковая дивизия сожгла и повредила около 200 танков противника, 500 автомашин, уничтожила около 15 тысяч и взяла в плен до 2000 фашистских солдат и офицеров. Таким образом, она нанесла большие потери противнику, а остатки ее частей организованно вышли из окружения.

7 июля командующий 13-й армией Филатов во время очередного объезда войск попал под обстрел авиации и был смертельно ранен. Заменивший его генерал-лейтенант Ф. Н. Ремезов через пять дней после вступления в должность в стычке с прорвавшейся группировкой противника получил пять ранений. Затем армией командовали генералы В. Ф. Герасименко, К. Д. Голубев, А. М. Городнянский... Часто менялись командующие, а 13-я армия дралась...

Побрившись и почистившись от дорожной пыли, Науменко спросил у Гетьмана:

- Это ваш У-2 так хорошо упрятан от глаз под деревьями?

- Так точно.

- Я его заберу. Мой сожгли.

Науменко сел в самолет и улетел к Бобруйску на командный пункт 4-й армии "толковать" с Сандаловым.

Эта армия приняла на себя первый удар на рассвете 22 июня в районе Бреста. Обескровленные войска выходили к Березине по частям. Здесь они должны были держать оборону.

На одних участках фашистские войска пытались с ходу зацепиться за противоположный берег, на других к тому же берегу переправлялись на плотиках, бревнах и просто вплавь группы наших солдат - остатки 4-й армии. Сил для обороны не хватало. Но нужно было во что бы то ни стало выиграть здесь несколько суток, чтобы резервные армии, двигавшиеся из внутренних округов, успели организовать оборону на следующем стратегическом рубеже - Днепре. Выйти на Березину они уже не успевали.

Бобруйский участок оборонял сводный отряд генерала Поветкина. Он должен был командовать 47-м стрелковым корпусом, но соединений, которые должны были войти в его подчинение, разыскать в районе Минска не удалось.

В сводный отряд входили некоторые подразделения 121-й стрелковой дивизии, курсанты Бобруйского автотракторного училища, подразделения дорожно-эксплуатационного полка и даже медицинские подразделения.

28 и 29 июня противник неоднократно пытался переправить танки и пехоту на восточный берег Березины у Бобруйска. Перед этим он проводил артиллерийскую и авиационную подготовку, продолжавшуюся по нескольку часов. Сводный отряд редел. Уже почти не оставалось артиллерии, и выползавшие на берег вражеские танки забрасывали бутылками с горючей смесью, пехоту отсекали гранатами. Но и гранаты были на исходе. Вот почему в те дни удары штурмовиков по мостам оказались эффективной помощью войскам с воздуха.

Теперь сводному отряду предстояло отбить у противника Бобруйск. Сандалов сказал Науменко:

- Переправе отряда на тот берег будет мешать артиллерия. Штурмовики, надеюсь, смогут подавить огонь?

- Безусловно.

- Вот и поставьте такую задачу летчикам. Приказ командующего фронтом будем выполнять.

30 июня сводный отряд начал форсирование. Плыли люди на бревнах, на прибившихся когда-то к берегу немецких понтонах и вязанках хвороста. А над вражескими огневыми точками кружили и пикировали штурмовики. Одно звено уходило от цели, а другое его сменяло.

Сводный отряд ворвался в старую Бобруйскую крепость. Впереди всех был командир батальона майор Ф. Г. Гривцов: левая рука на перевязи, в правой пистолет.

В это время на штурмовике кружил Коля Смурыгов. Он взглянул на башню крепости и увидел на самом ее верху струившийся красный флаг. Вернувшись с задания, он выскочил из кабины Разгоряченный боем и обрадовавшийся этой кратковременной победе, он крикнул:

- Дали немцам прикурить!

В Одессе, недалеко от аэропорта, в новом поселке есть маленькая улочка 1-я Степная. Через зеленый штакетник весело смотрит на улицу двумя оконцами домик. Он построен руками хозяина.

Мы сидели в тенистом, укрытом сверху виноградными лозами дворе за сколоченным из старательно оструганных досок столом.

Не спеша тянули терпкое, ломящее зубы вино. Григорий Филиппович Нудженко принес его прямо со льда. Свой дом, свое вино в погребе.

Любил Нудженко в Старом Быхове изрекать: "Связь - цэ та ж бомба, пушка або "эрэс". Теперь он начальник смены механизации Одесского аэропорта. Ударник коммунистического труда.

Наш неторопливый разговор о первых днях войны никак не вязался с чистым небом над нами, с лучами солнца, которые пробивались через густые лозы и весело играли на запотевших стаканах с красным вином. Наша память была растревожена воспоминаниями о первых днях войны, о боевых вылетах на Березину, первых потерях и победах, - пусть даже маленьких, - о тех, кто уж не сядет с нами за стол...

Нудженко остался таким же степенным, немногословным и трогательно-заботливым, каким был на фронте. Лишь малость потучнел и, кажется, что от этого стал еще добрее.

Я смотрел на него и думал, что Григорий Филиппович составил бы прекрасную компанию запорожцам на знаменитом репинском полотне. А он сидел с закрытыми глазами, сокрушенно покачивая головой. Потом встрепенулся, как голубь, хлопнул ладонью по коленке.

- Эх! Ну зачим вин дав цю команду...

И это прозвучало не как укор капитану Крысину, а как горькое сожаление о непоправимом несчастье, которого можно было избежать. Ведь всему виной была неопытность. Уже потом стало правилом: засвистела бомба - стелись по земле. И кто знает, мог бы и Александр Никитович Крысин сидеть с нами за столом. Ох этот боевой опыт... Какой дорогой ценой он обретается. И с какой легкостью порой утрачивается. Может быть, оттого, что, уносясь мыслями к далеким планетам, мы забываем, что нас держит грешная земля?..

Нудженко поднял граненый стакан с красным вином:

- Выпьемо за той червоний прапор, що колыхався над Бобруйской крепостью!

Выход из-под удара

Противник переправил танки по дну Березины и угрожал Старому Быхову. Науменко вызвал Гетьмана:

- Готовьтесь к перебазированию в район Климовичей.

Командир полка полетел на штурмовике проверить новую площадку.

Без особого труда он отыскал помеченное на карте место. Узкая поляна. К ней со всех сторон подступают высокие сосны. Посадочных знаков - полотняного "Т" - не видно, - значит, его не ждали. Садиться надо против ветра, но откуда он дует? Набрал высоту, покружил, заметил вдали дым - направился туда. Горела железнодорожная станция. Пролетел параллельно дымному следу, засек по компасу направление ветра и снова вернулся к аэродрому.

Сразу садиться не решился. На бреющем пролетел вдоль поляны раз, другой и третий, шаря по земле взглядом. Поляна вроде бы ровная, но смущал ярко-зеленый травяной ковер, усеянный какими-то светлыми цветочками. "Уж не болотина ли? Возвращаться ни с чем в Старый Быхов и посылать сюда команду на машине? Это сто километров в один конец, столько же обратно, да еще по лесным дорогам... И дня не хватит. А медлить нельзя, немцы от Старо-Быховского аэродрома недалеко". Пошел на посадку. У самой земли кольнула мысль: "А если увязну или скапотирую?" Он мгновенно отсек ее.

Самолет коснулся колесами земли, мягко прокатился по пышной траве. Вышел из самолета, обежал поляну вдоль и поперек - грунт твердый. Отличная площадка! А лес будет укрывать самолеты от немецких разведчиков... Гетьман взлетел, развернулся на Старый Быхов, шел на бреющем, опасаясь "мессеров".

...Перелет полка в район Климовичей был назначен на 1 июля. Летчики сидели в кабинах, а вылет задерживался: ждали транспортные самолеты, которые должны были после взлета штурмовиков забрать техников с их хозяйством.

Из наземного транспорта в полку была одна полуторка. Она находилась в распоряжении инженера полка Митина. Машину эту по его приказу бдительно стерегли: мимо аэродрома проходили войска, дашь зевка в суматохе - только ее и видел. В кузове все было приготовлено к отъезду: бочка с бензином, винтовки, гранаты, ящик с консервами, бумажный мешок с сухарями. На этой машине Митин с небольшой группой техников должен был отправиться в район Климовичей после сдачи в авиаремонтные мастерские шести сильно поврежденных штурмовиков. Но началась непредвиденная волокита: начальник мастерских не желал подписывать акт приемки.

- Вы хотите спихнуть мне этот хлам, а я что с ним буду делать? Видите, мастерские уже на колесах, будем тоже трогаться...

- Вы обязаны подписать акт приемки, а что с ними делать дальше, вам виднее, - твердо стоял на своем инженер полка.

По пятам за Митиным давно уже ходил молчаливый сапер-пехотинец. Он тоже спешил закончить свои дела и, услышав такой разговор, не стерпел:

- Кончайте вы эту волынку да мотайте все отсюда поскорее. Мне эти самолеты надо еще успеть взорвать.

Услышав такое, начальник мастерских мигом подписал акт, но тут же потребовал от сапера расписку. Тот размашисто нацарапал ее на клочке бумаги. Только теперь Митин с командой в пять человек двинулся в Климовичи.

На окраине аэродрома густо задымило: интенданты подожгли вещевой склад с летным обмундированием, чтобы имущество не досталось противнику. Все, кто был на аэродроме, смотрели на черный дым и думали о стеллажах, забитых новенькими кожаными регланами, сапогами, унтами, комбинезонами, шлемами и прочим добром. Раздать его летчикам и техникам просто так, без ведомости и росписи интенданты не имели права - потом им по всей строгости законов военного времени пришлось бы отвечать по статье "за промотание имущества".

Винить вроде никого нельзя: инженер полка и начальник мастерских, сапер и интенданты, каждый по-своему, были правы.

Штурмовики все еще не взлетали.

День клонился к концу, а транспортных самолетов все еще не было. Небо хмурилось, с востока надвигалась гроза. Быстро сгущавшаяся на горизонте темень передергивалась голубыми отсветами молний и угрожающе гремела. Командир полка прохаживался взад-вперед с ракетницей в руке: поглядывая то на часы, то на небо, он не находил себе места.

Наконец-то вынырнули из-за леса два транспортных самолета. Сели, порулили в дальний конец аэродрома.

Гетьман уже приготовился дать зеленую ракету - сигнал для взлета первой эскадрильи. Еще раз обвел взглядом горизонт, а со стороны Бобруйска курсом на аэродром шла девятка немецких бомбардировщиков. Новое решение было принято в одно мгновение: воздух прочертили одна за другой красные ракеты - это сигнал выхода из-под удара, взлетать всем! И начался одновременный взлет со всех стоянок, расположенных вокруг аэродрома, - еще никем не виданный и страшный "звездный" взлет большого количества самолетов на встречно-пересекающихся курсах. Казалось, что столкновения штурмовиков неизбежны...

"Юнкерсы" были на боевом курсе, но и последний штурмовик уже оторвался от земли. Только теперь оцепеневшие техники под свист бомб бросились к щелям и валились в них один на другого.

Немцы отбомбились по опустевшему летному полю. Транспортные самолеты уцелели. Техники бросились к ним, хватая по пути инструменты, стремянки, подъемники. Не дожидаясь конца погрузки, летчики запускали моторы.

- Быстрее! Быстрее! - торопили они.

Один ЛИ-2 пошел на взлет, к другому последним подбежал техник Лиманский. Ступив ногой на трап, он еще раз оглянулся и остолбенел. Нет, это не галлюцинация: на краю аэродрома стоял штурмовик! Его винт сделал несколько вялых оборотов и остановился. Очевидно, летчик пытался запустить мотор. Какая-то неисправность, надо помочь.

Недолго раздумывая, техник швырнул внутрь ЛИ-2 свой чемодан.

- Подождите! - крикнул он и побежал к штурмовику. В кабине оказался старший лейтенант Денисюк.

- В чем дело? - издалека крикнул ему техник.

- Не запускается...

- Перезалил?

- Да вроде бы нет... - неуверенно отвечает тот.

Лиманский перегнулся в кабину и первым делом взглянул на манометр. Так и есть: сжатого воздуха в бортовой системе не осталось, винт при запуске мотора раскрутить нечем. Побежал к стоянке искать аэродромный баллон. Их валялось много, но, как назло, попадались одни пустые. Наконец-то заряженный! Взвалил на горб 50-килограммовую ношу и на полусогнутых заспешил к штурмовику. Но в самолете почему-то не оказалось зарядной трубки, без нее не присоединить штуцер баллона к бортовой сети. Снова бегом по стоянке. К счастью, нашлась и трубка. Теперь можно заполнить бортовую систему сжатым воздухом.

И вдруг что-то прошелестело, бахнул тугой взрыв. Лиманский оглянулся - из дальнего леска, где прежде была палатка командира полка, выползали танки. Немецкие? Или наши? Гадать некогда. Техник быстро присоединил баллон, отвернул кран, зашипел сжатый воздух.

- Запускай! - крикнул он Денисюку. В это время в воздухе просвистел еще снаряд и рванул недалеко от транспортного самолета. Сомнений нет: танки немецкие. Около десятка их показалось на опушке леса, двигаются на аэродром...

Денисюк раскрутил винт, выхлопные патрубки дружно отплюнулись белым дымком, двигатель зарокотал. Лиманский бросился к ЛИ-2. Не пробежал и половины пути, - самолет у него на глазах пошел на взлет. Лиманский, размахивая руками, побежал обратно к Денисюку. Тот уже начинал рулить, но заметил техника, тормознул. А как улететь вдвоем на одноместной машине? Еще снаряд разорвался недалеко от штурмовика. Не раздумывая, Лиманский сорвал крышку смотрового фюзеляжного лючка позади кабины летчика. Он еле успел перевалиться по пояс в фюзеляж, ноги еще торчали снаружи - Денисюк дал полный газ и пошел на взлет...

Митин со своей командой едва выбрался на полуторке из города: улицы были запружены войсками, часто останавливали, проверяли документы чуть не на каждом перекрестке.

Впереди показался мост через Днепр, за ним - прямая лесная дорога. Вдруг по крыше кабины сильно забарабанили. Митин, не останавливая машины, приоткрыл дверцу, встал на подножку. Что случилось?

Техники гомонили, показывали - кто на небо, кто на редкий кустарник перед мостом. Митин увидел: вдоль дороги навстречу им низко летит "юнкерс" непременно целит по мосту, а из-за кустов солдаты проворно выкатывают и разворачивают небольшую пушку. "Удастся ли проскочить мост до того, как полетят бомбы? А может, это фрицы сюда просочились и целят из пушки по машине?"

- Быстрее! - крикнул Митин водителю.

Машина выскочила на мост, и в это время хлопнул выстрел. "Юнкерс" у всех на глазах вспыхнул, с креном отвалил в сторону, резко опустил нос и взорвался у опушки леса. Сидевшие в кузове технари захлопали в ладоши. Такое им довелось увидеть впервые. Неказистая пушечка - это была наша сорокапятка - с первого выстрела влепила в бомбардировщик. Молодцы артиллеристы!

Разговоры о сгоревшем "юнкерсе" длились бы долго, но спустило колесо. Запасного нет. Напихали в покрышку травы, а смекалистые техники Дорожкин с Насоновым заложили туда для надежности свои куртки, потом еще обмотали колесо проволокой.

Покрышку эту быстро "изжевало". Ночью машина катилась по булыжникам со звоном и скрежетом, высекая диском снопы искр. Часто останавливали дозорные.

- Какого черта демаскируете дорогу?

- На крыльях не можем, - ответил Митин.

- Документики... Авиация, значит?

- Как видите...

- Хорошо, что авиация, да только не в том направлении летите...

- Едем на восток, а полетим - на запад.

- Ну, тогда двигайте, - сказал пехотинец.

"Полк уничтожил девять переправ на Березине, препятствовал форсированию реки противником в течение трех суток. За эти Действия Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко объявил благодарность всему личному составу полка". Эту запись я обнаружил в истории части. Ее сделал торопливым почерком в первые дни войны улыбчивый и тихий человек, непрерывно сосавший всегда погасшую трубку с головой Мефистофеля, - адъютант второй эскадрильи лейтенант Яков Драновский.

Скупые строчки, которым много лет, и теперь волнуют, наводят на раздумья. Как это командование Западного фронта смогло в той сложной и драматической обстановке заметить действия такой маленькой частички Вооруженных Сил, как отдельный штурмовой полк? Может быть, это первое поощрение, воспринятое тогда с восторгом, было формальным актом командования, рассчитанным на поднятие морального духа?..

Об этом мы недавно вели разговор с Яковом Ивановичем Драновским, по первой весточке прикатившим на "газике" из Елгавы ко мне в санаторий на Рижское взморье. Читали его запись, он волновался, но теперь вместо трубки вынимал из кармана патрончики с валидолом... Мы раскрыли том "Великой Отечественной войны" и нашли место, заинтересовавшее нас.

"...Уже в конце июня Главному Командованию Советских Вооруженных Сил стало ясно, что дезорганизованные и ослабленные большими потерями и приграничной зоне фронты не смогут остановить продвижение фашистских захватчиков. Поэтому Ставка приняла решение использовать резервы, выдвигавшиеся из глубины страны, для создания нового стратегического фронта обороны на рубеже Западной Двины и Днепра. Очень тревожное положение было на Западном фронте, соединения которого отошли к Березине и на ее рубеже задержали передовые части группы армий "Центр"..."

Нет, нельзя было в те дни не заметить действий 4-го штурмового полка. Тогда он был на Бобруйском направлении единственной полнокровной частью, вооруженной новейшими самолетами. Это была по тем временам ощутимая сила, которая хоть и быстро убывала, как все убывает на войне, но она была вложена в решение одной задачи - задержать передовые части группы армий "Центр" на Березине.

В районе Климовичей

Старший лейтенант Денисюк с техником Лиманским в фюзеляже садился на новый аэродром уже в сумерках. На пробеге ИЛ катился по лужам, струи воды, разлетаясь из-под колес, с грохотом барабанили по опушенным металлическим закрылкам. Лиманский высунул голову из фюзеляжа и увидел кувыркавшийся позади штурмовика черный предмет.

Денисюк да рулил между двух высоких сосен, выключил мотор. Летчик и техник один за другим спрыгнули с крыла на землю и увидели прикрепленную к фюзеляжу длинную металлическую трубку. Так это, оказывается, баллон совершил с ними стокилометровое путешествие из Старого Быхова и оторвался при посадке! Тут уж было явное везение: оторвись он на взлете при скорости свыше 100 километров в час - разнес бы вдребезги стабилизатор и руль высоты. Взлет закончился бы катастрофою.

Денисюк после приземления признался Лиманскому:

- А знаешь, я ведь боялся взлетать с тобой: центровка самолета могла нарушиться. Однако раздумывать было некогда: дал газ - и о тебе вспомнил вот только теперь!

Лиманский с Денисюком невольно стали первооткрывателями второй "кабины" на одноместном штурмовике. Позже при перелетах на другие аэродромы начали перевозить в фюзеляжах даже по два человека. Вот каким выносливым работягой оказался ИЛ-2!

Между тем, осмотревшись, Денисюк с Лиманским не заметили на поляне ни одного самолета. Неужели их так хорошо замаскировали в лесу?

Летчик и техник пошли вдоль опушки искать кого-нибудь и набрели на стоявший около мокрой сосны самолет У-2. Возле него оказался очень молодой с виду, приземистый, плечистый военный без головного убора. Коверкотовая гимнастерка с генеральскими звездочками на петлицах перехвачена широким ремнем, ворот расстегнут на несколько пуговиц, видна волосатая грудь. Над левым карманом - две Золотые Звезды Героя, вся грудь в орденах. Денисюк с Лиманским замерли: генерал не редкость, но встретить в то время дважды Героя Советского Союза... Их знали наперечет: Смушкевич, Грицевец, Кравченко. После финской второй Золотой Звездой был награжден Денисов. О Смушкевиче в последнее время не было ни слуху ни духу, Грицевец трагически погиб осенью сорокового в Белоруссии, под Оршей. Его в кабине зарубил винтом садившийся следом самолет. Так кто же это? Кравченко или Денисов?

Генерал щелчком далеко стрельнул недокуренную папиросу, лихо сплюнул в сторону и спросил:

- Из какого полка?

- Из четвертого штурмового, - ответил Денисюк.

- Ну и долго пришлось блудить?

- Блудить не пришлось, товарищ генерал, я летел вдоль железной дороги.

- Правильно поступил. "Железка" надежнее компаса. А как же получилось, что прилетел позже других.

Денисюк объяснил, почему пришлось задержаться в Быхове.

- Вот и к лучшему, что опоздали, а то бы еще ткнулись где-нибудь... Тут только что закончилась сильная гроза, лило как из ведра, и темень была непроглядная. Гудели в этом районе ИЛы, да неизвестно, где они расселись. Будем искать. А теперь идите отдыхать, там ваши уже расположились, - показал генерал на лес.

Под соснами, на ворохах мокрого, покрытого брезентом лапника лежали техники полка, прилетевшие из Старого Быхова на транспортных самолетах.

- Еще объявились! - приветствовали они Денисюка и Лиманского.

- Ребята, а что там за генерал? - кивнул Денисюк в сторону У-2.

Ему объяснили: генерал-лейтенант - командир 11-й смешанной дивизии, в которую теперь будет входить 4-й штурмовой полк. Тот самый прославленный воздушный боец Григорий Пантелеевич Кравченко, который успел уже повоевать и в Китае, и на Халхин-Голе, и в финскую.

...Инженер-капитан Митин со своей командой добрался до Климовичей только к утру. На аэродроме он увидел командира полка. Вид у того был измученный, похоже, не спал человек всю ночь.

Гетьман сразу огорошил инженера:

- Двадцать штурмовиков сидят на вынужденной... Нужно срочно собирать самолеты.

- А где сели?

- Кое-что нам уже сообщили ночью из сельсоветов, летали искать на У-2. Срочно формируйте команды и посылайте в эти районы, - Гетьман водил карандашом по планшету.

Митин заспешил. В команду отобрали лучших техников: Калюжного, Тучина, Шума, Лиманского, Юрченко, Логинова, Насонова, Мовчана, Глущенко и других мастеров восстановления аварийных самолетов.

Заезжали в деревни, опрашивали местных жителей, разыскивали самолеты. Почти все штурмовики лежали на "брюхе" с погнутыми концами лопастей винта. Как поставить тяжелый штурмовик на ноги без подъемника? Додумались делать это с помощью обычной лопаты: под гондолами шасси рыли наклонные траншеи на высоту стойки шасси, потом уже выпускали колеса. Выкатывали самолет на ровное место полуторкой, помогали плечами. Запасных винтов не было - погнутые лопасти выравнивали кувалдой на глазок. На некоторых машинах оказались поврежденными складывающиеся подкосы шасси. И тут техники нашли выход: вместо них вставляли выпиленные в лесу брусья-распорки. Ведь до Климовичей можно долететь и с выпущенными шасси, а там уж будут всякие доделки...

Из 20 вынужденно севших самолетов только два нельзя было поднять в воздух. В районе Сещи оказался штурмовик с переломленным пополам фюзеляжем. В кабине нашли погибшего летчика старшего лейтенанта Александра Булавина, разбившего голову о коллиматорный прицел.

Сколько жизней унес этот невинный на вид приборчик, нацеленный в лоб! Летчики, кстати, расшифровывали сокращенное наименование прицела ПБП-1б так: "прибор, бьющий пилота один раз больно". И немало прошло времени, когда наконец, к великой радости, этот прибор вообще перестали устанавливать, а сетку прицела начали размечать прямо на бронестекле.

Второй самолет отыскали в лесу. Командир 4-й эскадрильи капитан Лесников попал в полосу ливня, в наступившей внезапно темноте пошел на посадку с включенными фарами. Сел все же на лес, приняв сомкнувшиеся кроны деревьев за поле. Ветви смягчили удар о землю, летчик отделался ушибами, а самолет ремонту не подлежал.

Митин решил снять с этих двух машин некоторые детали, необходимые для восстановления других штурмовиков. В правильности такого решения инженера полка - вернуть в строй 18 штурмовиков за счет двух разбитых - никто тогда не сомневался. Но никому и в голову не пришло, что позже это может обернуться для Митина большими неприятностями...

...Появились термины: "безвозвратная потеря", "безлошадный". Безвозвратная означала, что разбился самолет, погиб и летчик. Но могли быть потери и небезвозвратные. К примеру, капитан Холобаев прилетел с первого же боевого задания на пришедшем в полную негодность штурмовике. Самолет списали, а летчик остался в строю. Значит, потеря небезвозвратная.

Были и другие случаи. Летчик с задания не вернулся. Летавшие с ним в одной группе видели, как упал горящий самолет. Летчика считали погибшим. Но война, как выяснилось, часто относилась более милостиво к летчику, чем к "летающей крепости". Человек оказался более живучим. Поэтому летчиков в полку было всегда больше, чем самолетов.

На аэродром в районе Климовичей заявился обросший человек. Щеки покрыты струпьями, вокруг глаз до скул и через переносицу - кожа посветлее - отпечаток от летных очков. Опухшие губы не складываются в улыбку, смеется одними глазами.

Он поднимает подол рубашки, достает из-за пояса пистолет. Потом подпарывает подкладку пиджака - там красная книжечка и удостоверение личности. И по всем стоянкам уже слух прошел: Васька Сорокин объявился!

- Не может быть, он ведь под Бобруйском сгорел! Окружили летчика, появившегося будто с того света, почти у каждого к нему вопрос. Сорокин еле успевает отвечать.

- Самолет сгорел... А я начал кататься по болоту - одежда тлела. Повстречал женщину. Завела в крайнюю избу - переодела, лицо кислым молоком смазала... Попутчиком был уголовник из бобруйской тюрьмы. Он из этих мест. Фрицы таких отпускали на все четыре стороны. Я тоже арестантом прикинулся, вот и дошел... Отоспался, подлечился Вася Сорокин - подавай ему другого "коня". А где его взять? Сорокин со своим техником стали "безлошадными".

С появлением "безлошадных" боевую работу начали вести в две смены: одни летают, другие отдыхают. Отдыхали на первых порах на аэродроме, вблизи стоянок. Время проводили по-разному. Любители поспать располагались на брезенте под соснами, иные в глубокомысленных позах сидели за шахматной доской, а рядом, конечно, толпились подсказчики. При безнадежном положении кричали: "Сливай воду!"

Самую многочисленную группу составляли любители чтения. В первую очередь читали газеты: описания подвигов вслух, сообщения ТАСС молча. В те дни был опубликован Указ о присвоении за тараны трем летчикам-истребителям - младшим лейтенантам Харитонову, Здоровцеву и Жукову звания Героя Советского Союза. Израсходовав боеприпасы, эти летчики продолжали преследовать немецких бомбардировщиков. Несмотря на сильный огонь вражеских воздушных стрелков, ребята сблизились с фашистскими самолетами и порубили винтами хвосты. Все трое вернулись на свои базы. Тараны были произведены 28 и 29 июня. О них было много разговоров.

Добывали и книги. Как-то Мухамеджан Шакирджанов приволок книгу размером с том энциклопедии. В ней было много репродукций картин. Летчика просят почитать вслух. Читает он с акцентом, темпераментно. Его перебивают вопросами.

- Мухамеджан, а почему у художника двойная фамилия?

- У нас бывает и тройная... - отвечает он.

- А почему он еще и Водкин?

Мухамеджан озадаченно мигает, начинает кипятиться:

- Лубил выпит - закусит...

Аудитория смеется.

Но вот на аэродроме появилась "эмка" генерала Кравченко. Он подкатил к попавшемуся на глаза Рябову, открыл дверцу автомобиля. выставил пыльные сапоги на широкую подножку, сидит, как на крылечке своего дома.

- Что там за скопище людей? - спросил он Рябова.

- Отдыхающая смена летчиков, товарищ генерал.

- И давно они там у вас лежат?

- Как только позавтракали, так и ушли на отдых.

- А после обеда что будут делать?

- Снова отдыхать, товарищ генерал. Летать будут завтра. Кравченко пристально посмотрел на Рябова. Раскрыл пачку "Казбека", вышел из машины, пыхнул дымком.

- И вы считаете это отдыхом? Настоящая лежка, как у медведей зимой. Только те забираются в самую глухомань лапу сосать, а вы держите летчиков на аэродроме. Ведь тут все у них на глазах происходит. Небось про себя счет ведут: сколько не вернулось с задания, кого как зенитки или "мессеры" побили. Если на такое насмотришься, невольно разные мысли в голову полезут... А вдруг фрицы налетят да перебьют наш золотой фонд прямо на аэродроме, тогда что? В воздухе теряем, не хватало еще и на земле!

Рябов молчал. Не может же он тут, на лесном аэродроме, красный уголок построить...

- Вот что, - приказал Кравченко, - берите полуторку да поезжайте вместе с этими летчиками на речку, искупайтесь. Пусть снимут амуницию, бельишко пополощут, побултыхаются нагишом. А из Костюковичей привезите туда вина, закуски... Всех оделите, да не скупитесь, пусть разрядятся. Сейчас это даже приказом разрешено. Я, пожалуй, к вечеру тоже туда прикачу.

Летчики второй смены с наслаждением барахтались в тихой речушке Беседь, а потом на зеленом бережку закусывали и не спеша посасывали из горлышка сладкую яблочную наливку, врученную каждому лично Рябовым.

Борис Евдокимович всех как будто оделил, никого не обидел. Потом заметил стоявшего поодаль с безразличным видом капитана Лесникова. Тот подпирал плечом ствол березы, записная книжка в руках.

- Лесников! - весело крикнул Рябов. - Стихи, что ли, сочиняешь? Подходи, не задерживай!

- Я тут регистрацию заканчиваю... - отозвался Лесников.

- Какую еще регистрацию? Лесников пояснил:

- А помните, Борис Евдокимович, когда меня за это самое на партячейке разбирали. Тогда выходило, что вроде бы никто из активно выступавших против меня в рот вина никогда и не брал. А теперь посмотрите, какая у всех активность, - аж на высшем уровне колышется!

Наш комиссар ценил остроумие и любил шутку.

- Ты и меня в "активисты" записал?

- Еще не успел, - замялся Лесников.

- Что больше уважаешь?

- Мне уж, Борис Евдокимович, чего-нибудь покрепче...

Командир 4-й эскадрильи капитан Владимир Дмитриевич Лесников "прикладывался" к своему "крепкому" в последний раз. На следующий день он не вернулся с боевого задания. Это была тяжелая для полка безвозвратная потеря...

Бдительность

Когда разыскивали севшие вынужденно самолеты, техник Андрей Лиманский направился через лес к деревне Прусино: решил расспросить жителей да заодно раздобыть перекусить. Уж очень проголодался.

Выйдя из леса, он увидел вдалеке селение и заметил стоявший у крайних изб штурмовик. Техник несказанно обрадовался неожиданной находке и прибавил шагу.

Самолет стоял в картофельной ботве на колесах - значит, вполне исправный. Издали различил выведенный на фюзеляже белой краской номер: двойку. Так это же комиссара Рябова самолет! Как же он его в грозу так ловко "припечатал" и не скапотировал?

Штурмовик окружили суровые бородачи. У одного за поясом топор, другой в руке держит, словно пику, вилы. "Похож на Ивана Сусанина, - подумал техник. Мощную охрану выставил Рябов".

Подошел к старикам, поздоровался. Ответили на приветствие сдержанно, а тот, что был с топором, спросил:

- А хто вы будете?

- Я из авиационной части. Техник.

- По какой вы тут справе?

- Разыскиваю наши самолеты.

Старики косились на небритого пришельца, угрюмо помалкивали, переминаясь с ноги на ногу. Лиманский почувствовал недоброе и спросил:

- Где же летчик с этого самолета?

- А ён у той баньке под надежной охраной находитца.

- Зачем ему охрана?

- А чтоб не утек. Дюже дябелый немец попався.

- Какой немец?! - изумился Лиманский. - На этом самолете наш комиссар летает!

- Мы уже не ядного такого "комиссара" споймали, что на ерапланах летають ды на парашютах в красноармейской форме спускаютца...

Лиманский не на шутку переполошился. В ту пору было немало слухов о немецких диверсантах, парашютистах, шпионах, засылаемых к нам в тыл. Для таких слухов были основания. По проходившим через города западных областей войскам стреляли с чердаков. Часто нарушалась проводная связь - кто-то вырезал большие куски проволоки. А случай на Березине...

Какой-то комиссар прикатил на полуторке с саперами к мосту, где шла переправа на восточный берег. По чьему-то приказу мост взорвал. Выяснилось, что такого приказа никто не отдавал. Задержанные "саперы" оказались переодетыми в красноармейскую форму диверсантами. Совинформбюро в те дни сообщило о высадке на территории Белоруссии нескольких групп парашютистов, переодетых в нашу форму. Их выловили местные жители и передали военным властям. При них оказались радиостанции и фальшивые документы.

Распространялись, конечно, и ложные слухи, чтобы сеять панику и отвлекать наши силы для поисков диверсантов.

Лиманский решил выручать своего комиссара. Направился к месту заключения Рябова. Завернул за угол бани - у дверей два старика. У одного на плече берданка. Близко не подпускают, в переговоры вступать не хотят. Крепко, видно, знают службу вояки старой закалки. Второй, безоружный, был как бы за разводящего. По настоянию Лиманского он пошел за "старшим". "Не хватало, чтобы они и меня заперли в этой бане, как диверсанта какого", - подумал техник с опаской.

Пришел "старшой" - сам председатель сельсовета. Долго вертел удостоверение Лиманского. Охрану отстранить решился не вдруг.

Вошли в темную баню. На широкой скамье, подложив под голову парашют, лежал прикрытый коричневым регланом человек. Лица не видно, но реглан такого цвета единственный в полку. Надо же, Рябова арестовали!..

Техник еле растолкал своего комиссара. Тот протер глаза, спросонья недоумевающе осмотрелся, потом узнал Лиманского и громко расхохотался.

- Вот до чего дожили! Комиссара за фашиста признали. Да кто? Мои же земляки! "Нет таких самолетов, - говорят, - у русских". - "Смотрите же, объясняю им, - вон красные звезды!" - "Хе... Намалевать можно что угодно. А вот летчиков таких толстых и рыжих у нас не бывает". Я уже начал с ними калякать по-белорусски, говорю, что до моей родной деревни отсюда километров тридцать. Полесье называется. И этому не поверили. "Здорово, - говорят, немец Белоруссию по карте выучил и наш говор даже усвоил". И смех и грех. Бдительность, впрочем, на высоте!

- И сколько бы вы тут нашего комиссара держали? - спросил Лиманский у председателя сельсовета.

- Нияк не дозванитца в район, чтобы органы вызвать, званки штой-то не доходят... Где-то опять проволоку порезали, - ответил председатель. - А то приехали бы быстро и разобрались, что к чему.

"Двойка" Рябова была вполне исправна, только горючего в баках маловато. Оно бы, конечно, нужно дозаправить самолет, но подвезти бензин в эту глухомань на далекое расстояние и по бездорожью - дело почти безнадежное. Прикинули - до Климовичей все-таки можно дотянуть.

Но как взлететь? Рябов долго бродил вокруг села, промерял широкими шагами разные площадки, все прикидывал. И выходило так, что лучшее место для взлета проселочная дорога. На ней твердый грунт, а в других местах то болотина, то рыхлая пахота. Дорога, правда, узкая, по обочинам есть канавы, а недалеко, по направлению взлета, стеной стоит высокий лес. Взлет предстоял рискованный. Нужно было идеально выдержать направление при разбеге, чтобы не угодить колесами в канаву, а потом еще успеть набрать скорость, чтобы "перепрыгнуть" через деревья.

Рябов сказал Лиманскому:

- Баки почти пустые, самолет от этого легкий, с "подрывчиком" до опушки все же взлечу. Но рулить до дороги по пахоте придется на повышенных оборотах горючего сколько сожжешь!.. А на руках ведь нам самолет и всей деревней, пожалуй, не выкатить - увязнет.

Теперь уже колхозники проявили смекалку, пошли на выручку своему земляку. Принесли связки веревок, пригнали из лесу волов. Лиманский привязал концы к стойкам шасси, впрягли три пары волов цугом и потащили штурмовик через огороды к дороге.

Рябов сел в кабину. Лиманский вместе с любопытными жителями деревни Прусино стоял в сторонке. Не то от усталости и голода, а скорее всего от волнения у него подкашивались коленки. И было ведь от чего волноваться: такой отчаянный взлет технику предстояло увидеть впервые в жизни.

Рябов зажал тормоза, мотор вывел на максимальные обороты. Самолет словно залихорадило: консоли крыльев и хвостовое оперение мелко задрожали.

И вот спущенный с тормозов штурмовик рванулся к опушке леса. Лиманский видел, как Рябов, нацелившись капотом на какую-то сосну, часто и быстро отклонял руль поворота то в одну, то в другую сторону. Самолет вначале бежал ровно, но уже в самом конце разбега колеса начали сходить с дороги. Казалось, еще миг - и катастрофа неминуема. Рябов вовремя хватил ручку на себя, штурмовик резко опустил хвост, отделился от земли, вздыбился, вяло качнулся с крыла на крыло. Лиманскому показалось, что "двойка" зависла над макушками высоких сосен, потеряв скорость, и вот-вот свалится. Он перестал дышать в ожидании самого страшного - удара о землю и взрыва. Но самолет, медленно набирая скорость, скрылся за деревьями.

Рябов взял курс на аэродром, где ему бывать еще не доводилось.

Расчетное время истекло, а аэродрома никакого нет. Он лишь увидел широкую лесную прогалину, поросшую низким кустарником и редкими деревьями. Самолетов не видно. Неужели не туда прилетел? Горючее на исходе... И вдруг с опушки леса взлетели сигнальные ракеты. По поляне забегали люди, выкладывали "Т" и растаскивали с посадочной полосы... деревья!

Такой способ маскировки аэродрома придумали недавно. Деревья втыкались в заранее приготовленные ямки сразу же после взлета или посадки самолетов. Ведь немецкие воздушные разведчики по нескольку раз в день облетывали этот район, неоднократно проходили над самым аэродромом, но так и не смогли обнаружить забросанные ветками самолеты.

Приземлился Рябов с ничтожным остатком горючего.

...Лесной аэродром не только тщательно маскировался, но и охранялся со стороны леса. Дозорным был дан такой инструктаж:

- Всяких прохожих задерживать, проверять документы, а подозрительных - в штаб.

Прошло несколько дней, а задерживать было некого. Но однажды дозорный услышал скрип колымаги, всхрапывание лошади. Возница громко понукал уставшую клячу, распекал ее словесно на все лады. Дозорный направился навстречу и увидел сидевшего в телеге пожилого мужика. Решил проверить.

- Кто будете?

- Колхозник.

- Откуда?

Возница назвал деревню и колхоз с каким-то громким наименованием. Откуда знать дозорному эту деревню и такой колхоз? Надо проверить документы.

- Ваш паспорт, - потребовал он.

- Какой же, сынок, у колхозника паспорт? Мы не городские, а сельские.

- Куда направляетесь?

- Летную часть ищу. От деревни видно, где кружат наши самолеты, а я полдня блукаю по лесу, никак не найду.

- Зачем же вам, дяденька, летная часть?

- Да вот подарочек летчикам от колхозников передать поручено, - ответил мужик, показывая на облепленные осами ведра. Открыл крышку - там янтарный мед.

- Ну, тогда сворачивай сюда.

На аэродроме все были тронуты заботой колхозников, по очереди трясли вознице руку, а на прощанье чарку поднесли.

Добродушный дядя крякнул, утерся рукавом и заспешил, чтобы засветло вернуться в свою деревню - ехать-то далеко.

В тот день до приезда колхозника ни один разведчик близко не пролетал. Вскоре после теплого прощания с дядькой над лесом прогудел фриц, сделал круг над аэродромом и взял курс на запад. Командир полка почуял недоброе и приказал приготовиться к выходу из-под удара. Предчувствие его не обмануло: вскоре на горизонте показалась группа немецких бомбардировщиков.

Деревья с лесного аэродрома были убраны, к небу взлетели красные ракеты, штурмовики пошли на взлет.

Противник яростно бомбил пустой аэродром.

- Каким бы горьким мог стать тот медок, - вспоминали потом встречу с дядькой. Бдительность...

...Часто во время бомбежек вслед за немецкими самолетами вспыхивали белые облачка. Они рассеивались и медленно оседали. Ветер разносил бумажную метель на землю сыпались листовки.

Несколько позже в бомболюки штурмовиков тоже начали заталкивать объемистые стопки, перевязанные крест-накрест бечевкой. Наши листовки были напечатаны готическим шрифтом. Что там написано - никто из нас не знал. Догадывались, что на одной стороне было какое-то воззвание (после первых слов стоял восклицательный знак), а на другой, в рамочке, пропуск тому фрицу, который бы надумал сдаваться в плен.

Немцы сбрасывали листовки с русским текстом, и соблазн прочитать "брехню колченогого Геббельса" был велик. Но оперуполномоченный СМЕРША и комиссар Рябов всех строго-настрого предупредили, что читать листовки запрещено. Их нужно собирать и немедленно сдавать для уничтожения.

Каждый раз, когда начинался "листопад", все кидались, как на борьбу с саранчой.

Вскоре появился написанный полковым художником Сашей Булынденко лозунг: "На коварные вылазки врага ответим усилением бдительности!"

Боевое задание

Полк продолжал боевые действия с нового полевого аэродрома в 50 километрах юго-восточнее Климовичей.

Основными целями для штурмовиков теперь были не мосты, а колонны противника, двигавшиеся по дороге на Рославль.

В первых числах июля противник продолжал рассекать сильно ослабленную группировку наших войск мощным танковым клином армии вторжения, а наши свежие силы из тыла страны прибывали с опозданием и вступали в бой разрозненно.

На Смоленском направлении сдерживал противника Резервный фронт, его соседом слева был Центральный фронт, включавший 13-ю и 21-ю армии. Эти армии были оттеснены противником с основного направления и оказались развернутыми фронтом не на запад, а на север, откуда также следовали удар за ударом.

Фронт уже откатился за Днепр. Но и в этой критической обстановке соединения 21-й армии нанесли ошеломивший противника мощный контрудар в северо-западном направлении по флангу глубоко вклинившейся группировки. Наши войска форсировали Днепр, выбили противника из Рогачева, потом из Жлобина и с упорными боями двинулись к Бобруйску. Хоть и пришлось нашим войскам вскоре отойти, но этим контрударом было отвлечено от главного направления и втянуто в сражение восемь немецких дивизий.

Тяжело было войскам, нелегко приходилось и летчикам при подавляющем перевесе сил противника в воздухе.

Косяки "хейнкелей" и "юнкерсов" то и дело проплывали в небе, юркие "мессеры" низко проносились парами над дорогами, обстреливая войска. Казалось, что авиации у немцев стало еще больше.

О воздушной обстановке тех дней в книге Маршала Советского Союза А. И. Еременко "На Западном направлении" сказано:

"...Авиация противника абсолютно господствовала в воздухе. Не встречая сопротивления, она действовала небольшими группами на бреющих полетах, обстреливала дороги, бомбила скопления наших войск, разрушала города, истребляла мирное население... В те тяжелые дни и бессонные ночи, стиснув зубы, мы отыскивали пути к возможности организации отпора фашистам".

Шел двенадцатый день войны...

По-прежнему возникали вопросы: "Не устояли на Березине из-за недостатка сил, так почему же не задержали противника свежие армии на Днепре? Когда же наступит тот сокрушающий удар, о котором идут упорные разговоры? Неужели перед этим решили заманить противника поглубже? Почему у нас так мало самолетов? Куда девалась та мощь, которую показывали на воздушных парадах? Где те самолеты, которые летают дальше всех, быстрее всех и выше всех?"

3 июля... Эта дата запомнилась надолго. Впервые с начала войны мы услышали знакомый глухой голос с грузинским акцентом и первые слова, схватившие за самое сердце: "К вам обращаюсь я, друзья мои!" И. В. Сталин, возглавивший в эти дни Вооруженные Силы, в своей чеканной речи не успокаивал. Он говорил суровую правду, которая клала конец вопиющему несоответствию ободряющих официальных сообщений с действительным положением вещей. Теперь хоть и не осталось надежд на то, что наши неудачи кратковременны (отстранили и строго наказали бесталанного командующего, - другой быстро выправит дело!), зато стало ясно: чудес ждать не приходится, слухи о каком-то готовящемся сокрушительном ударе не соответствуют действительности. Надо рассчитывать на те силы, которые есть. Призыв Сталина осознать всю глубину "смертельной опасности", призыв к беспощадной борьбе с дезертирами и трусами еще раз убеждал нас в этом.

...На аэродром к штурмовикам часто наведывался на своей "эмке" генерал-лейтенант Кравченко. Возможно, эти наезды не были бы такими частыми, если бы не постоянная порча линий связи. Автомобиль служил ему подвижным пунктом управления, где он проводил большую часть времени, мотаясь по аэродромам.

Покидал он свою машину для того, чтобы поставить боевую задачу или во время перекура перекинуться парой слов с летчиками, пошутить, приободрить их. "Еще немножко, и мы им начнем хребет ломать!" - частенько говаривал он. Комдив вел себя запросто с рядовыми летчиками, несмотря на то, что от них его теперь отдаляли и высокое воинское звание, и заслуженная слава.

Кравченко, бывало, пересаживался из автомобиля в свой ярко-красный истребитель, чтобы сцепиться с фашистами. "Мессершмитты" яростно набрасывались на приметный самолет, уступавший им и в скорости и в огневой мощи. Несмотря на подавляющее численное превосходство, фашистским летчикам никак не удавалось сразить "красного дьявола". Но и Кравченко в воздушных боях уже не мог проявить себя так, как недавно на Халхин-Голе и в финскую. Слишком много было преимуществ у противника в этой большой войне, не похожей на все предыдущие.

Еще в довоенные годы Г. П. Кравченко был кумиром военных летчиков.

Воспитанник Звериноголовской школы колхозной молодежи Курганской области, а затем учащийся землеустроительного техникума Гриша Кравченко мечтал стать лихим кавалеристом, но его забраковала медицинская комиссия. В 1931 году 19-летний комсомолец решил поступить в Качинскую летную школу. Снова придирались врачи: "В плечах широк, а ростом малость не вышел". Однако школу он окончил успешно, оставили летчиком-инструктором. В 1933 году лейтенант Кравченко служил под Москвой в отдельной истребительной эскадрилье особого назначения, а в 1936 году за успехи в подготовке летных кадров его наградили первым орденом "Знак Почета".

В 1938 году он сражался с японскими захватчиками в небе Китая и одержал более десяти побед. За образцовое выполнение специальных заданий правительства Кравченко наградили орденом Красного Знамени. В феврале 1939 года он был удостоен высшей степени отличия - звания Героя Советского Союза. Летчик-испытатель, майор Кравченко на Халхин-Голе и в схватках с японскими летчиками снова одерживает свыше десяти побед. Командир 22-го истребительного полка майор Кравченко стал дважды Героем Советского Союза. Ему первому была вручена вторая Золотая Звезда.

С декабря 1939 года полковник Кравченко командует особой авиационной бригадой, принимавшей участие в войне с белофиннами. Он награжден вторым орденом Красного Знамени. В феврале 1940 года Кравченко уже комбриг, в апреле - комдив, а в июне - генерал-лейтенант, командующий ВВС Прибалтийского особого военного округа.

В тридцать первом - курсант авиашколы, в сороковом - генерал-лейтенант. Дважды Герой Советского Союза. В свои 29 лет он успел пройти через три войны, и только что начавшаяся Великая Отечественная была для него уже четвертой.

С ноября сорокового Григорий Пантелеевич Кравченко учился на курсах усовершенствования высшего начальствующего состава при Академии Генерального штаба. В июне сорок первого его срочно вызвали в Кремль.

- Какое бы назначение вы желали получить теперь? - спросил его Сталин. Кравченко доводилось с ним встречаться не раз.

- Товарищ Сталин, пошлите на дивизию, попробую потянуть...

- Ну что ж, поезжайте принимать дивизию.

Трудно теперь гадать, почему Кравченко не пожелал более высокого назначения, на что, безусловно, мог рассчитывать. Может быть, здесь была проявлена скромность, а возможно, на его решение повлияла судьба его боевых друзей. Прославленные летчики - сначала дважды Герои Советского Союза Я. В. Смушкевич, а затем Герой Советского Союза П. В. Рычагов, отличившиеся в боях в Испании и в Китае, были выдвинуты на пост начальника Главного управления ВВС Красной Армии, а затем несправедливо низвергнуты и осуждены по наговору.

Из Кремля Кравченко вернулся к себе на дачу, в Серебряный бор. За большим столом сидели его родители, четыре брата (два Ивана и два Федора) и сестра Ольга.

- Свадьбу придется отложить, - сказал он. - А это письмо передайте ей завтра, - и положил на стол запечатанный конверт. На нем было крупно написано: "Большой театр" и имя известной балерины. Распростился, взял походный чемодан и уехал на аэродром. - До скорой встречи!

...Как-то под вечер Кравченко нагрянул в 4-й штурмовой полк. Открыл дверцу "эмки", выставил пыльные сапоги на подножку. Жует молодыми зубами длинный мундштук папиросы.

К нему поспешил майор Гетьман. До техников, которые копошились на ближайших стоянках, долетали только обрывки фраз. Кравченко возбужденно жестикулировал, будто старался руками воспроизвести картину проведенного им воздушного боя.

- Я хочу, чтобы все было хорошо! - генерал произнес свою излюбленную фразу, которой обычно заканчивал деловой разговор. "Эмка" комдива фыркнула и вскоре скрылась за поворотом лесной дороги.

...Штурмовому полку завтра предстояло нанести удар по Бобруйскому аэродрому. Впервые поставлена такая задача.

По наблюдениям летчиков и данным агентурной разведки, там в эти дни сосредоточилось несколько авиационных эскадр. Нашлись очевидцы, сообщившие важные сведения о Бобруйском аэродроме. Говорили, что он напоминает авиационную выставку: самолеты стоят без всякой маскировки в несколько рядов, почти впритык друг к другу. И вообще фашисты чувствуют себя там в полной безопасности, как дома. Рядом с аэродромом казино, где летчики пьют шнапс.

Командир полка сидел в землянке и уяснял боевую задачу. Одним ударом по самолетам на стоянках можно нанести авиации противника такой урон, какого иными средствами нельзя добиться даже за длительный срок. Зенитной артиллерии у нас мало, истребителей тоже. Бывает, что и хлопают где-то зенитки по "юнкерсам" и "хейнкелям", плывущим в небе парадными клиньями, но редко доводилось видеть горящий вражеский самолет, выпускаются сотни снарядов, а самолеты летят себе в разрывах, словно заколдованные... Истребители тоже иногда устраивают в воздухе "карусели", пытаясь зайти в хвост врагу, смотришь - вымотались на виражах с перегрузкой до потемнения в глазах, выпалили боекомплекты, сожгли горючее - и разошлись.

Да, самолеты на аэродроме - цель очень заманчивая. За одну штурмовку их столько можно накрошить, если...

И тут начинает цепляться одно за другое великое множество этих "если", которые сейчас в землянке и взвешивает командир полка.

Удар будет эффективным при наличии достаточных сил. А где их взять, эти силы, если в полку и трети самолетов уже не осталось, а из имеющихся несколько неисправных. Полететь могут только те самолеты, номера которых записаны на узенькой полоске бумаги рукой инженера полка Митина. Это и есть наличные силы.

Может случиться и так: штурмовики будут подходить к Бобруйскому аэродрому, а там никакой "авиационной выставки" нет и в помине - только опустевшие стоянки... У авиации ведь режим, как у птиц: с рассветом - все на крыло, а в гнездо только к вечеру. Значит, чтобы не прилететь на опустевший аэродром, надо упредить противника. Поэтому генерал Кравченко и приказал нанести удар на рассвете. Выходит, что самим нужно взлетать затемно. Но вот загвоздка: на штурмовиках никто в ночное время еще не летал. Что ж, придется отобрать наиболее подготовленных пилотов. Кто же именно полетит завтра?

Не так давно полк был полностью укомплектован. Все было расписано и разложено по полочкам - от первой до пятой эскадрильи. Теперь же эскадрильи и звенья распались. Оставались они, наверное, только на бумаге в штабе полка, который все еще где-то тащился железнодорожным эшелоном из Харькова. Летчики теперь делились на ведущих и ведомых. Кто летит впереди - тот и командир, а сзади - подчиненный. Вот, например, младший лейтенант Николай Синяков. Рядовой летчик, а начал хорошо водить группы. Кое-кто из старших по званию ходит у него в хвосте. Война расставляла людей на подобающие места, не считаясь ни со штатным расписанием, ни с воинскими званиями.

Давно уже стемнело, а командир полка все еще сидел в землянке. Перед ним лежал листок бумаги, на котором продолговатыми крестиками изображены самолеты, под каждым из них проставлены бортовые номера. Крестики эти расположены уголком по три - звеньями. Звенья одно за другим растянулись от верхнего обреза листка до нижнего - в колонну. Такой будет боевой порядок в воздухе, так и полетят. Возле каждого самолета командир подписывает фамилию летчика. Себя сразу первым поставил в голове колонны. Подолгу задумывается, формируя звенья: кого назначить ведущим, кого - ведомым?

На Бобруйском аэродроме две стоянки самолетов, расположенные по обе стороны взлетно-посадочной полосы. На первую стоянку он сам поведет в атаку часть сил, а кто поведет остальных на вторую? Ну, конечно же, его заместитель майор К. Правда, он еще не успел как следует изучить своего заместителя: тот был назначен в полк незадолго до отправки на фронт. В Богодухове сразу проявил себя строгим, требовательным командиром. За расстегнутую пуговицу на гимнастерке никому спуску не давал. "От расстегнутого воротника на земле до аварии в воздухе- один шаг!" - любил он повторять модное изречение довоенных лет.

Хорошо запомнилась и пламенная речь майора К. на митинге в Богодуховском лагере в первый день войны. На трибуне стоял рослый брюнет в кожаном реглане, в шлеме с очками. В руке зажаты замшевые перчатки, сбоку - планшет с картой. Внешность майора была настолько впечатляющая, что капитан Холобаев, успевший на своем веку повидать всякого, тогда не удержался и шепнул Гетьману: "Вот бы с кого вылепить скульптуру и во всех авиагородках на видном месте установить!" Энергично взмахивая рукой, оратор закончил свое пламенное выступление словами:

- Первый "эрэс" я выпущу за нашу Родину, второй - за товарища Сталина! Третий - за наш народ!..

Но на фронте майору сразу не повезло. Еще при перелете из Богодухова в Карачев он где-то вынужденно сел. Самолет искали несколько дней, поэтому в Старый Быхов, откуда полк начал боевые действия, он прилететь уже не успел. Майор К. посадил под Карачевом свой штурмовик на фюзеляж весьма искусно, и техники быстро подняли его "на ноги". Но, как говорится в народе, "не родись красивым, а родись счастливым". С места вынужденной посадки заместитель командира полка прилетел на аэродром и сел... с убранными шасси. Сел на фюзеляж и опять поломал самолет. Ходил он вокруг своей "тройки" хмурый, сокрушался: "Как же это я забыл про шасси?" Тогда командир полка отвел своего зама в сторону:

- Как же можно: идете на посадку, а о том, на что садиться придется, не думаете...

- Признаюсь честно, товарищ майор, совсем из головы вылетело...

- Так вам же стреляли красными ракетами, крест на старте выложили - запрет посадки - угоняли на второй круг!

- Сигналов этих я как раз и не заметил... Ведь в авиации с каждым может случиться такой грех...

- Вы же мой заместитель. Как на вас будут смотреть подчиненные? Авторитет потерять можно враз, а чтобы снова его завоевать, много времени потребуется...

- Я сделаю все от меня зависящее...

Теперь, составляя боевой расчет, командир полка вспомнил этот недавний разговор и твердо решил: "Хватит ему акклиматизироваться, вот как раз и представится возможность проявить себя в настоящем деле... Да и не ставить же на его место младшего лейтенанта Смурыгова или старшину Шахова!" - и Гетьман записал своего заместителя ведущим второй группы.

Летчики в это время лежали на брезенте под высокими соснами, ожидали вызова к командиру полка. Нет ничего хуже этого напряженного ожидания. Скорее бы узнать, включили тебя в боевой расчет или нет, какая будет боевая задача... Когда же станет все известно, долго еще будешь ворочаться на нарах, отгонять назойливые мысли, что этот вылет может оказаться для тебя последним.

А сейчас кое-кто из летчиков лежит на спине, заложив руки под голову, посматривает на мирно подмигивающие звезды и уносится мыслями к далеким мирным временам. Многие смолят цигарки.

Хорошо, что в такие минуты всегда находится балагур.

- Скажите на милость, - слышится голос заводилы Васи Сорокина, - к чему бы это мог присниться гриб подосиновик? К хорошему или к плохому?

- А черт его знает... - недовольно бурчит кто-то из темноты.

- Наш Вася, оказывается, еще и в приметы верит, - подзаводят Сорокина, и тот пускается в рассуждения:

- А почему бы и не верить? У меня сны часто сбывались. Особенно в детстве. Как только приснится кожа, значит, отчим спозаранку лупцовку закатит. Маленький такой замухрышка, а жилистый: хватит за чуб да как приложит лбом о половицу - только искры из глаз сыплются.

- Было, наверное, за что лупить неслуха, при чем тут кожа! - Если бы было за что, а то просто так, без всякой причины: мне кожа приснится, а у него тут же в руках зуд появляется.

- А какая это тебе кожа снилась?

- Обычная: шевро или хром, из какой сапоги тачают.

- Вася, а на фронте тебе кожа не снится?

- Нет. На фронте мне начал сниться конь, - на полном серьезе отвечает Сорокин. - Красивый такой, как в сказке. Золотая грива до колен, золотой хвост по земле метет. А глаза у него всевидящие, зло сверкают. Когда этот конь бежит, то грива по ветру развевается, будто крылья... А из ноздрей у него огонь пышет, как из патрубков у ИЛа.

- Ну и ты, конечно, на нем верхом?

- Нет. На такого коня верхом не сесть - свирепый очень. Я как только его замечу, так прячусь и не дышу. А он все равно меня видит, мчится галопом, и никак от него не увернуться. С разбегу бьет меня в грудь, валит, копытами топчет, огнем обдает, аж дыхание перехватывает. От такого сна мокрый просыпаешься.

- А сон этот как-нибудь сбывается?

- Сбывается. Как после этого полетишь, так и собьют.

- Совпадение это, Вася.

- Какое там совпадение! Два раза он мне снился, два раза и сбивали.

Сорокин умолк, замолчали и остальные. Невеселый сегодня был рассказ. Вот вчера хорошо травил про своего деда, как тот на спор за четверть водки кобылу на плечах через улицу пронес...

В это время послышался хруст сухого валежника, кто-то возник из темноты и тихо подал команду:

- Летный состав, к командиру.

Еще до рассвета зарокотали моторы. Из выхлопных патрубков заструились лохмы сине-багрового пламени. Огонь лизал бока бронекорпуса, а на повышенных оборотах дотягивался до самой кабины. Хорошо, что днем ничего этого не видишь, а то в полете только бы и думал, когда же вспыхнет самолет? Огонь по обеим сторонам капота мотора ослеплял сидевших в кабинах летчиков. Даже костер на противоположном конце летного поля, служивший световым ориентиром для выдерживания направления при взлете, трудно было различить в отсветах этого пламени.

Командир полка начал выруливать для взлета - за ним остальные. Первый самолет пошел на взлет, его разноцветные огоньки на консолях крыльев и на хвосте стремительно побежали вперед. Начали разбег другие штурмовики. Оторвавшись от земли, летчики отыскивали ушедшие вперед самолеты по навигационным огням.

Ведущий пошел по большому кругу. Когда под крылом скрылся слабо мерцавший аэродромный костер, он засек время и взял курс на Бобруйск. Справа и слева от ведущего пристроились ведомые Гетьмана: заместитель командира 4-й эскадрильи по политической части старший политрук Владимир Василенко и командир 3-й эскадрильи капитан Николай Саталкин. Остальные где-то позади.

Перед летчиком бледно фосфоресцируют стрелки и деления приборов, под крылом - темный полог леса. Ведущему казалось, что минутная стрелка на часах остановилась, лишь прыгающая по циферблату и отсчитывающая секунды светящаяся нить показывает, что время идет. Минута полета - пять километров пути.

Через двадцать минут под крылом проплыла к хвосту оловянная полоска Днепра. Это половина пути. Где-то там, слева, - Старый Быхов... Начала розоветь полоска горизонта за хвостом самолета. Не доходя до Березины, Гетьман, а вслед за ним и другие летчики выключили навигационные огни. Ведомые неотступно следуют за командиром. Они будут повторять все, что сделает ведущий над целью.

При подходе к Бобруйску штурмовики пошли еще ниже, а впереди по небу уже побежали торопливые трассы, в рассветном небе засверкали вспышки зенитных снарядов. Слева по курсу видна взлетно-посадочная полоса, по обе стороны от нее плотными рядами поблескивают самолеты. Ведущий с доворотом пошел в атаку.

Из-под крыльев штурмовиков дымным росчерком рванули "эрэсы", короткие вспышки блеснули в рядах бомбардировщиков. Полыхнул огонь, закувыркались обломки. Понеслись пулеметно-пушечные трассы, кромсая крылья с черными крестами. А у самой земли от штурмовиков отделились стокилограммовые бомбы. От их взрывов заполыхали "юнкерсы" и "мессершмитты", подготовленные к боевому вылету. Не успели-таки взлететь вражеские самолеты.

...Самолет командира полка снижался над своим аэродромом, оставляя за собой дымный след. Мотор давал перебои. Приземлился, отрулил в сторону, выключил мотор. Но Гетьман почему-то не открывал фонаря. Подбежали техники и сразу начали орудовать у кабины молотками и ломиками: от удара зенитного снаряда, оказывается, заклинило фонарь.

Помогли Гетьману выбраться из кабины: он с головы до пят был залит маслом, белели только зубы да белки глаз. Командир с трудом держался на ногах. Его отвели под руки в сторонку, он присел на пенек, склонился и несколько минут не мог вымолвить ни слова, а только кашлял и отплевывался маслом. Отдышавшись, спросил:

- Из второй группы все вернулись? - О своих ведомых, старшем политруке Василенко и капитане Саталкине не спрашивал. Он видел, как сразу же после штурмовки аэродрома два горящих самолета скрылись за лесом.

Гетьману доложили, что раньше всех прилетел майор К. с одним своим ведомым. Посадил он самолет около аэродрома на фюзеляж. "Что за чертовщина? подумал командир. - Летел позади, а вернулся первым". Позвали майора, уже доставленного на аэродром с места вынужденной посадки.

- Как вы заходили на цель? - спросил его Гетьман.

- Вот с этого направления, - ответил тот, проведя по планшету ладонью.

- Вы уж потрудитесь снять перчатки да покажите поточнее! - возвысил голос командир. Он терпеть не мог, когда по карте водили пальцем, и неукоснительно требовал, чтобы показывали острием карандаша. А тут не рядовой летчик, а его заместитель провел по планшету всей пятерней.

- Пожалуйста, можно и поточнее, - ответил майор и начал не спеша стягивать с каждого пальца в отдельности плотно облегавшие руки перчатки.

- Возьмите карандаш, вычертите расположение самолетов на Бобруйском аэродроме, покажите, как заходили.

- Товарищ майор, - подчеркнуто по-строевому выпрямился К., - я картинки рисовать не умею.

- Да вы мне не картинку, а простую схему начертите!! - Командир закашлялся.

Пока майор К. копошился в своем планшете, Гетьман принялся вытирать платком с лица масло и увидел стоявшего поодаль молодого летчика - одного из ведомых майора К. Командир поманил его рукой. Тот подошел, потупился в землю.

- Вы вернулись вместе с майором? - спросил его командир.

- Так точно...

- Цель хорошо запомнили?

- Нет, товарищ командир...

Гетьмана словно пружиной подбросило с пенька, его обожгла догадка: "Может быть, мой заместитель и над целью не был, потому и "картинки" рисовать не умеет?"

- Куда же сбросили бомбы?

- По пустому месту... - тихо ответил летчик, скосив глаза на стоявшего к нему спиной майора К.

У Гетьмана гулко заколотилось сердце, зашумело в ушах, как от близко взорвавшейся бомбы. Потом он увидел, как у летчика выступили слезы, как тот досадливо смахнул их рукой. Смягчился, взял летчика под локоть, отвел к своему искалеченному самолету.

- Расскажите все по порядку.

- Мы еще не долетели до Березины... Вдруг товарищ майор круто отвернул влево, пошел вниз под строй. Я еле успел за ним... Смотрю, у него бомбы посыпались, и я машинально нажал на кнопку сброса. Потом он и "эрэсы" начал пускать. Только тогда я рассмотрел, что под нами болото, и "эрэсы" пускать не стал. Решил было сам идти на Бобруйск, но других самолетов уже не увидел, а ориентировку потерял... Пришлось лететь за товарищем майором...

В это время Гетьман услышал за спиной голос майора К.:

- У меня забарахлил мотор, поэтому я решил на цель не идти. А бомбы сбросил, чтобы не подорваться на них во время вынужденной посадки...

- И в трех километрах от аэродрома сели на фюзеляж? - сверкнул на него белками глаз командир.

- Мотор перегрелся, совсем перестал тянуть. Козырек забросало маслом...

- Во-о-он!! - несвоим голосом закричал Гетьман, его рука дернулась к кобуре, но кто-то ее перехватил.

...Техники подняли штурмовик майора К. на колеса, заменили винт, запустили двигатель. При пробе на земле, а потом и в полете он работал совершенно нормально. Комиссия пришла к выводу, что летчик специально "вскипятил" мотор, закрыв заслонку маслорадиатора.

В тот же день, когда устало-багровое солнце заваливалось за макушки сосен, на поляну собрали летчиков и техников. За ящиком, покрытым куском красной материи, сидели трое из военного трибунала. А перед ними спиной ко всем стоял высокий человек с непокрытой головой, неподпоясанный, со споротыми петлицами. Не хотелось верить, что это он недавно клялся в Богодухове у ветряка: "Первый "эрэс" я выпущу за нашу Родину, второй - за товарища Сталина!..", а выпустил эти "эрэсы" в болото.

Председательствующий трибунала от имени Родины объявил приговор:

- За трусость - к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно.

Гетьман попросил:

- Только не здесь. Увезите его куда-нибудь подальше.

Полк трижды летал на Бобруйский аэродром. Разведка определила ущерб: уничтожено и сильно повреждено 23 бомбардировщика и 47 "Мессершмиттов".

Прошло много лет, оставшиеся в живых вспоминают о самых памятных первых днях войны. Вспоминают о налетах на Бобруйский аэродром. Вспоминают о старшем политруке Владимире Никифоровиче Василенко, который тогда не вернулся с задания. Ветераны не раз говорили: "Золотой был человек, весельчак, в летчики из технарей выбился. Был лучшим конферансье на концертах художественной самодеятельности. Половина Харькова его знала. Если в афишах объявлен ведущим Василенко, то приходили занимать места пораньше. Даже начальство старалось не опаздывать после того, как однажды Василенко перед самым открытием занавеса с авансцены провозгласил: "Шире дверь, чета Кожуховских идет!" - И тучный начальник штаба с супругой прошествовали под аплодисменты.

Василенко сел на подбитом самолете в районе Бобруйска. Немцы закопали его в землю живым, оставив на поверхности лишь голову. Его спасли от смерти выходившие из окружения солдаты. Ходили слухи, что Владимир Никифорович был помещен в клинику для душевнобольных. Разыскать его, однако, не удалось. Члены семьи Василенко - жена, дочь и сын - до сих пор пишут письма: "Может быть, он жив и теперь?"

Не так давно в разговоре с генерал-майором авиации Семеном Григорьевичем Гетьманом мы вспомнили о случае с майором К. Гетьман сразу посерел, щеки его затряслись.

- Об этом позоре стыдно вспоминать и через двадцать пять лет. Я его тогда сам чуть не пристрелил на месте. Кожуховский успел схватить за руку и отвести пистолет... Расстрел, оказывается, заменили передовой, кровью искупал. А потом его видели в какой-то тыловой авиационной части...

Наземный эшелон

Железнодорожный состав, в котором следовал из Богодухова на фронт штаб полка со всякими хозяйственными службами, по нескольку часов простаивал на пустынных перегонах. Паровоз лениво отфыркивался струйками пара, никто из пассажиров "телячьих" вагонов не знал, когда же наконец состав снова тронется в путь. Начальник эшелона майор Кожуховский, проявляя не свойственную его комплекции подвижность, пытался ускорить продвижение. Он пробивался к военным комендантам станции, осаждаемым разным начальством, хотя толку от этого не было никакого. График движения поездов из-за непрерывных бомбежек постоянно срывался, и длинную вереницу составов время от времени проталкивали в порядке живой очереди. Все двигались на фронт, у всех одинаковая срочность. Ни высокие воинские звания, ни угрозы не помогали.

После отлета 4-го штурмового полка на фронт в Богодухове оставалось ни много ни мало 400 человек, да еще всякое штабное имущество полка, подвижные авторемонтные мастерские, хозяйственная часть с запасами обмундирования, продовольствия, полевыми кухнями. Набралось несколько десятков ящиков с личными делами. Они, мол, там понадобятся для составления наградных листов. Для перевозки всего этого вслед за воздушным эшелоном потребовался железнодорожный состав. Подали его не скоро, много времени заняла и сама погрузка.

Состав еле тащился через Бахмач на Гомель. А дальше?.. Дальше, по-видимому, на Старый Быхов? Об этом майор Кожуховский узнал перед отправкой эшелона от прилетавшего с фронтового аэродрома пилота. Теперь же, в пути, связи с полком не было, и станции назначения никто не знал.

В Гомель эшелон прибыл на десятый день. Проехали всего лишь половину пути. Кожуховскому удалось разузнать, что полк не в Старом Быхове (там уже противник) и не в Климовичах (передовые части немцев прорвались и туда), а в Ганновке. Это в 150 километрах северо-восточнее Гомеля. Но железнодорожные станции на пути следования закупорены разбитыми вражеской авиацией составами. Трое суток стояли в тупике на Гомельском узле рядом с цистернами. Соседство не из приятных. "Мессершмитты" несколько раз с малой высоты обстреливали скопище эшелонов на станции. К счастью, обошлось без жертв, стоявший рядом эшелон с горючим они не подожгли.

Только 10 июля, через полмесяца после отлета штурмовиков на фронт, остальной личный состав с имуществом был переброшен несколькими рейсами автотранспортом из Гомеля в Ганновку. Прибывшие из Богодухова увидели там уже не тот полнокровный полк, который на рассвете 27 июня поднялся в воздух, а его остатки: с десяток штурмовиков и всего лишь 18 летчиков.

Командир полка и комиссар были, конечно, рады тому, что полк теперь в сборе, но появились новые заботы. В первое время ощущалась нехватка техников и оружейников, а теперь их с избытком. Было трудно без штаба, а сейчас штаб с ворохами дел казался вроде бы обузой. Подсчеты показали, что на каждого летчика приходится более 30 человек, обеспечивающих полеты...

Самолетов мало, а хозяйство полка непомерно велико. В Климовичах при меньшем количестве людей было легче скрыть аэродром от воздушной разведки, да и перебраться в Ганновку не представляло особого труда. Теперь же командира и комиссара беспокоили мысли: как уберечь людей при бомбежках аэродрома? Как перебазироваться со всем штабным и хозяйственным имуществом на двух грузовиках?

И, как на грех, немецкие самолеты начали по нескольку раз в день бомбить аэродром. Через два дня пришлось перебраться в Каничи. И снова бомбежки. Зенитных средств на аэродроме не было, немцы совсем обнаглели. Техник Лиманский с оружейником Иванушкиным решили сами соорудить зенитную пушку.

- Мы проучим фрицев! - сказали они. Сняли с аварийного штурмовика пушку, хитроумно ее укрепили на самолетный домкрат, приспособили к пушке и коллиматорный прицел, о который летчики били лбы. Незваный гость не заставил себя долго ждать: на малой высоте появился "мессершмитт". Заработала пушка, трассы прошли рядом с самолетом, - тот взмыл "свечой" и убрался восвояси. О самодельной зенитке прослышало начальство. Ее вскоре увезли прикрывать штаб дивизии генерала Кравченко...

Связь с войсками постепенно налаживалась. У летчиков на картах была нанесена линия фронта, хоть и не очень точная: обстановка быстро менялась, сплошного фронта не было. Приблизительно даже знали, где дерется 13-я, а где 21-я армия, составившие недавно образованный Центральный фронт. Наши армии были развернуты в направлении на северо-запад, и немецкое командование видело в этом угрозу своему правому флангу глубоко вторгнувшейся группы армий "Центр". Еще бы не угроза! Когда летчикам сказали, что войска 63-го стрелкового корпуса под командованием генерала Л. Г. Петровского продвигаются к Бобруйску, а конная группа легендарного героя гражданской войны Оки Ивановича Городовикова совершает рейд в 40 километрах западнее Березины и перерезала Варшавское шоссе, то многие этому вначале не поверили.

- Опять слухи, - сказал кто-то.

- Поосторожнее на виражах, - одернули его потихонечку.

- А что я такого сказал?

- Фитиль у тебя сырой...

Установилась связь с Гомелем, где оказался штаб Центрального фронта. Разместился он в приметном особняке, который усердно бомбила вражеская авиация. Но из этого помещения уходить не собирались: там находился хорошо оборудованный узел, позволявший поддерживать устойчивую телеграфную и телефонную связь с войсками и с Москвой. Командующий ВВС Центрального фронта комдив Г. А. Ворожейкин разыскал по телефону майора Гетьмана и приказал ему прибыть в Гомель:

- Получите здесь последнюю обстановку и задачи, - сказал он,

Командир полка полетел в Гомель на штурмовике. При появлении над аэродромом его обстреляли с земли. Летчик покачал с крыла на крыло - условный сигнал "я свой самолет", - но трассы по-прежнему продолжали мелькать то справа, то слева, то впереди. "Вернуться - значит, не выполнить приказ командующего", -подумал он и пошел на хитрость. Снизился до бреющего, скрылся. Вдалеке развернулся, снова взял курс на аэродром, заранее выпустил шасси и посадочные закрылки, над самыми макушками деревьев, подкрался к аэродрому. Когда лес кончился, убрал газ - штурмовик успел коснуться земли еще до того, как по нему открыли огонь. Распаленный Гетьман сразу направился к зенитчикам, чтобы пробрать их. Те оправдывались:

- Вы уж извините нас, не докладывайте начальству... Впервые пришлось увидеть такой самолет, приняли за немецкий. Они нам тут житья не дают.

К счастью, никаких повреждений штурмовик не получил. Гомельский аэродром прикрывался несколькими зенитными пулеметами.

Да, нелегко было в первые дни войны зенитчикам с пехотинцами разобраться, чей самолет летит, так же как и летчикам определить, противник это или свои войска, выходящие из окружения.

В отделах ВВС, существовавших тогда при всех общевойсковых армиях, спешно составлялись инструкции и памятки по взаимному опознаванию войск и авиации. В них перечислялись всевозможные сигналы.

Летчики при подходе к линии фронта должны были выполнять установленные на тот день эволюции: либо качнуть самолет с крыла на крыло, либо сделать несколько одинаковых кренов, либо "горку".

Наша авиация тогда перевооружалась, новых типов самолетов даже большинству летчиков не приходилось видеть. К тому же некоторые новые образцы по внешнему виду были сходны с немецкими.

Не только авиация, но и войска должны были позаботиться о том, чтобы не подвергнуться ударам своей же авиации. Им рекомендовалось при появлении наших самолетов расстилать вдоль фронта полотнища, а кабины грузовиков и башни танков обозначать белыми треугольниками или квадратами. Пехота также должна была приветственно размахивать пилотками либо выстраиваться в виде пятиконечной звезды. Об этом я недавно вычитал в одной из инструкций, хранящихся теперь в архиве.

Летчикам не составляло труда качнуть с крыла на крыло, а каково было войскам раздобывать полотнища, таскать с собой эту громоздкую ношу, своевременно выкладывать сигналы и ежедневно рисовать треугольники и квадраты? К тому же полотнища, обозначавшие линию фронта, служили хорошим ориентиром и для немецких летчиков...

..Из Гомеля в Каничи майор Гетьман привез карту, на которой была обозначена новая линия фронта: прерывистая и смещенная на юго-восток. В Гомеле ему были поставлены конкретные задачи по поддержке войск.

Задачи теперь ставились сверху. Их было хоть отбавляй, но самолетов в полку становилось все меньше, хотя их небольшими партиями несколько раз пригоняли с авиационного завода. Военпред Кувинёв, инженеры Десюк и Фатеев делали все от них зависящее, чтобы выделить нашему полку несколько штурмовиков, едва сошедших с конвейера. Благодаря этому полк кое-как все еще держался. Почти месяц летали из Каничей бить вражеские колонны, подходившие с запада.

И вот на фронт прибыл еще один, только что сформированный 215-й штурмовой полк, которым командовал майор Рейно.

В прошлом это был бомбардировочный полк, а весной сорок первого стал штурмовым. Правда, вместо штурмовиков ИЛ-2 он получил истребители И-15-бис, сходившие за новинку еще в 1934 году. В июне было закончено переучивание летчиков на этом истребителе, на нем же пришлось вступить в войну. Провоевали они всего десять дней и, лишившись самолетов, отправились в тыл для переучивания на ИЛ-2.

Вот и встретились два братских полка: 4-й и 215-й-на ИЛах. Свободные летчики 4-го полка летали ведущими у своих соседей, - надо было передать им опыт боевого применения нового самолета.

Так нашлась работа и для "безлошадных" летчиков.

Наши техники, оставшиеся без самолетов, тоже не сидели без дела. В один из дней братскому полку особенно не повезло: 11 штурмовиков вернулись с боевого задания сильно поврежденными. Несколько из них сели на "брюхо", повредив масляные радиаторы и погнув винты. Для ввода в строй этих машин командование дивизии установило недельный срок. Но за ремонт принялись техники нашего полка, успевшие набить руку на таких делах. Утром следующего дня доложили в дивизию, что все 11 самолетов восстановлены. Там. этому не поверили. Расследовать факт "очковтирательства" прилетел главный инженер ВВС фронта генерал Лосюков. Каково же было его удивление, когда он увидел, как еще вчера растерзанные самолеты стартовали на боевое задание. Тогда генерал приказал выстроить техников. Перед ним предстали чумазые, небритые, со ссадинами на руках технари.

- Вы совершили чудо! - сказал он. - Объявляю вам благодарность.

"Сыграли первый тур"

Пришло все же время 4-му штурмовому полку отправляться в тыл для переформирования. Летчики балагурили: "Сыграли первый тур, будем готовиться ко второму".

Длился "первый тур" полтора месяца. За это время было совершено 427 боевых вылетов, притом вылетов неимоверно трудных.

Второй тур предстояло "играть" в другом составе. Каким-то он будет? Ведь больше не увидишь идущих с тобой отважных летчиков Александра Крысина, Илью Захаркина, Александра Булавина, Валентина Подлобного, Федора Сигиду, Николая Голубева, Василия Широкого, Василия Кошелева, Владимира Василенко, Серафима Дрюкова. Николая Саталкина, Владимира Лесникова, Николая Конова, Григория Столетнего - ветеранов полка, награжденных боевыми орденами еще в финскую, и многих других, пришедших в полк перед войной...

Вскоре на полевом аэродроме Писаревка 215-му полку передали три наших уцелевших, хотя и с заплатами, штурмовика.

И началось "великое переселение": полк поэскадрильно, пешим порядком начал движение в тыл.

Ночью шли на юг мимо разбитой и пылающей Унечи. Над ней гудели немецкие самолеты. И вот с земли вверх стрельнул голубым пучком света одинокий прожектор, и тотчас же сверху вниз по этой слепящей тропе понеслись с невидимого "юнкерса" огненные точки... Прожектор погас, но вскоре яркий луч вновь вздыбился и зашарил по небу.

Миновав Унечу к рассвету, повернули на восток. На утреннем привале объявили дальнейший маршрут: Стародуб, Трубчевск, Кромы...

Впереди шел командир полка с комиссаром.

Не было больше летного эшелона. Был только один - наземный. Шли пешком, потому что в полку было всего две полуторки. Одна - та самая, на которой инженер Митин со своей командой добирался до Климовичей. Вторая - приблудная. Ее водитель Россиянов отбился от кавалерийской части, долго "загорал" без горючего.

- Им только фураж подавай, а я ведь на овсе не поеду... - жаловался он. Возьмите меня, летчики... - клянчил Россиянов.

Из разговоров можно было понять, что душа у него больше лежала к авиации, чем к кавалерии.

- Копыта коням ежедневно чистят, хвосты подмывают, а машину поставить на профилактику не моги: "Мотай за овсом, вези сено, солому..."

Особенно донимал Россиянова лозунг, который, по его словам, был начертан на карнизе конюшни в Яворове еще перед войной:

"Конь - не мотор, он требует ухода". В этом наш новоявленный водитель усматривал явное пренебрежение к технике.

Россиянов каждую свободную минуту копошился в моторе. Но мотор за долгую службу в кавалерии так износился, что никакой уход ему уже не шел впрок: масла и бензина он пожирал прорву, электропроводка болталась "на соплях" приходилось то и дело "искать искру".

Как-то при очередном перебазировании Россиянов слезно упросил командира:

- Дозвольте сделать небольшой крюк через Рославль. У меня там большие знакомства в машинно-тракторной станции. За одну ночь такой мотор поставлю, что будет гудеть до конца воины.

Командир согласился. На машину погрузили ящики со штабными документами, старшим назначили писаря сержанта Ворочилина. Ему сказали; "Потом приезжайте на аэродром в Сещу, мы будем там".

В каком-то населенном пункте у водителя действительно оказались большие знакомства в МТС, к тому же там проживали и его родители. Мать-старушка всплеснула руками, повисла сыночку на шею, начала было причитать. А когда узнала, что сынок заявился на одну ночку и торопится в путь, тут же распорядилась:

- Колите, хлопцы, порося, чтоб проклятому хрицу не досталось!

За одну ночь успели поставить другой мотор и умять почти всего жареного поросенка. Утром покатили в Сещу. Но на аэродроме никаких штурмовиков не оказалось. Стояли несколько разбитых бомбардировщиков и истребителей. Ангары были разрушены, а летное поле перепахано плугом. "Где же теперь искать полк?"

Замаскировали машину под деревьями, решили все же ждать своего представителя. А тем временем из леса показалась группа солдат, отбившихся от своих частей. Они обрадовались встрече. Сержанта Ворочилина, одетого в кожаный реглан без знаков различия, приняли за командира. Роста он был приметного, на лицо благородный. Может быть, оттого, что учился в мединституте, мечтал стать знаменитым хирургом и играл на скрипке, чтобы совсем походить на Платона Кречета из пьесы Корнейчука. Что подстрижен наголо - так это не беда: под машинку стриглось теперь и большое начальство, солдатскую просторную шинель предпочитали талистой командирской с прямоугольными плечами и выпуклой от ваты грудью.

Человек 15 солдат приблизились к Ворочилину. Им нужно было узнать, что теперь делать, на каких рубежах закрепляться. Ворочилин первым лихо козырнул, солдаты на приветствие отвечали вразнобой.

- Отбились от части?

- Так точно.

- Кто старший? Нет старшего? В одну шеренгу становись!

Ворочилин прошелся вдоль строя, указал пальцем на самого рослого, правофлангового.

- Принимайте командование! Ведите в тот лесок, маскировки не нарушать! Оружие привести в порядок, портянки посушить, список составить.

В течение дня из леса выходили другие группы солдат, появлялись и одиночки. Ворочилин всех направлял в пункт сбора сушить портянки, оружие в порядок приводить. К вечеру набралось более сотни солдат - уже целое войско. А что с этим войском делать? Назначенные Ворочилиным старшие приходили к нему со списками, справлялись насчет котлового довольствия. Конечно, накормить голодных солдат - первостепенная забота командира, но у Ворочилина с Россияновым оставалась недоеденная поросячья ножка и буханка хлеба.

Ворочилин и не рад был, что заварил такую крутую кашу, выдавая себя за командира. Он часто выходил к дороге - она была безлюдной. Наконец увидел мчавшийся в его сторону грузовик с горой ящиков в кузове. Поднял руку, шофер тормознул. Ветровое стекло продырявлено и потрескалось, по борту косой строчкой прошлась автоматная очередь, из кузова тянется густая желтая жижа.

- Что везешь? - спросил Ворочилин бледного шофера.

- Яйцо...

- Куда везешь?

- Теперь не знаю куда. По дороге из кустов обстреляли, вернулся.

- Сворачивай, поедем.

Так был решен вопрос с котловым довольствием. Солдаты пили сырые яйца, потом пекли их в костре, ели без соли и хлеба. И вдруг откуда ни возьмись подкатила легковая машина. Вышел пожилой и тучный военный. Тоже в реглане, только фуражка на нем генеральская.

- Какая часть?

- Это не часть, товарищ генерал, а сводный отряд. Сводный отряд отправился за генералом занимать новый рубеж.

...Утром на аэродроме Сеща появился всадник. Им оказался вездесущий начальник разведки старший лейтенант Щербаков.

- Заводи мотор, гони за мной в Писаревку!

Весь день петляли по разбитым проселочным дорогам, грузовик еле поспевал за Щербаковым, который ехал верхом. Щербаков успевал еще заскакивать в деревушки, наводил справки, не просачивались ли в эти места немецкие разведчики.

Совсем немного осталось ехать до нового аэродрома, а уже начало темнеть. Водитель, как на грех, с разгону влетел в трясину, и перегруженная красными ящиками от "эрэсов" полуторка увязла. Пробовали толкать - буксует, садится все глубже.

- Отставить! - скомандовал Щербаков. - Машину разгрузить, а все лишнее выбросить!

- Что тут лишнего? - развел руками Ворочилин.

- А что там есть?

- Десять ящиков с картами...

- Какие районы?

- Минск и западнее.

- Свалить и сжечь! Акт потом составим... Еще что?

- Личные дела, еще две бочки и...

- Что в бочках?

- Бензин, спирт...

- Оставить!

С трудом выволокли облегченную машину. Тогда Щербаков сказал водителю:

- Вот тебе и "конь не мотор"! Газуй за мной!

...За Унечей по размытой дождями дороге брели группами летчики и техники. В полку было всего два грузовика. На одном из них, возвышаясь в кузове на ящиках, сидел человек с непомерно большой, перебинтованной головой, покачивавшейся на тонкой шее. Кисти рук тоже в бинтах, похожи на лапы белого медведя. Трудно было узнать в этом человеке Колю Смурыгова, нашего "Александра Невского".

Ранение он получил во время своего четырнадцатого боевого вылета. Атаковал колонну на Рославльском шоссе. Ударило в мотор, он начал давать перебои. В кабину повалил едкий дым, потом огонь жег руки. Смурыгов еле перетянул через лес, пошел вниз. Посадка на "брюхо", сильный толчок. Ударился головой о прицел, челюсть свернуло набок, начал сглатывать что-то теплое, соленое текла кровь с прокушенного языка. А из леса застрочили автоматы, близко посвистывали пули. Смурыгов бежал, согнувшись, по высокой пшенице, споткнулся, упал - челюсть хрустнула, стала на свое место. Но из рассеченного лба хлестала кровь. Летчик зажал рану и опять бежал от пуль. Перебрел мелкую речушку. Впереди показалось несколько изб, женщина ему машет рукой, подзывает к себе.

- Пить, пить... - прошептал Смурыгов. Женщина принесла крынку молока. Летчик не мог ее держать обожженными руками - поила женщина. Отнял руку от лба - молоко окрасилось, тут же стошнило. Уложили летчика на телегу, сеном прикрыли. Подросток хлестнул кнутом коня, повез куда-то.

Большое село. В помещении школы оперировали и перевязывали раненых. Смурыгову над бровями наложили швы, "заштопали" прокушенный язык, забинтовали голову и руки.

- В госпиталь! - распорядился строгий хирург с очками на лбу.

- Я в полк... Мне в Писаревку. Сегодня в кандидаты партии будут принимать.

- В другой раз примут... Эвакуировать!

- В полк, в полк...

...И вот теперь Смурыгов сидел в кузове полуторки на ящиках, чтоб ветерком обдувало. Вчера комиссар Рябов вручил партийный билет.

Смотрел Смурыгов вперед, а навстречу неслась знакомая "эмка". Поравнялась с полуторкой, остановилась. Из машины выскочил генерал Кравченко.

- Что за безобразие! Здоровый в кабине развалился, а тяжело раненного на ящиках мотает!

Смурыгову было больно шевелить языком, и он тихо проговорил;

- Мне здесь лучше: в кабине тошнит, бензином пахнет...

- Ну, выздоравливай!

Генерал Кравченко прощался с полком, выступившим в поход. Он разыскал шедших впереди Гетьмана и Рябова.

- Как сформируетесь, так прилетайте снова ко мне в дивизию!

- Непременно к вам, товарищ генерал!

- Жду, возвращайтесь скорее! - Пыхнул дымом, захлопнул дверцу "эмки" укатил по неотложным делам.

И кто тогда думал, что не доведется больше увидеть Григория Пантелеевича Кравченко... 4-й штурмовой пошлют на другое направление, где тоже была нужда в авиации. Пройдет полгода с момента этого прощания.

В канун 25-й годовщины Красной Армии Кравченко получил седьмую боевую награду - орден Отечественной войны. На следующий день он в составе четырех истребителей взлетел с аэродрома Мга и взял курс на Ленинград. Срочно вызывали на совещание. Советовали обойти район глубокого вклинения противника, но Кравченко решил лететь напрямую, чтобы не терять времени. В полете заметил воздушный бой: кружили два наших истребителя и около десятка вражеских. Кравченко повернул свое звено на выручку. Одного фрица сбил, но вскоре загорелся и его самолет. Тянул он к линии фронта. Пилот вывалился за борт кабины, выдернул кольцо, но рывка парашюта не последовало. Летчик упал в трех километрах от передовой в расположении своих войск. Тело Кравченко плашмя впечаталось в землю. Вытяжной трос, с помощью которого открывается ранец парашюта, перебило осколком. В правой руке было намертво зажато красное вытяжное кольцо с обрывком троса. На другой руке были поломаны ногти. Очевидно, летчик в свободном падении пытался разорвать клапаны ранца.

Село Голубовка Днепропетровской области - родина дважды Героя Советского Союза Кравченко. На постаменте высится бюст отважного летчика.

В Серебряном бору во дворе той самой дачи, откуда Кравченко уехал на четвертую для него войну, в осеннюю пору пламенеет разросшаяся рябина, посаженная его руками после Халхин-Гола.

Кому доведется быть у Кремлевской стены, тот склонит голову перед черной мраморной плитой, на которой золотыми буквами высечено:

Григорий Пантелеевич КРАВЧЕНКО

1912-1943

По пути в Воронеж идти приходилось с опаской: над дорогами на малой высоте часто проносились "мессершмитты" и обстреливали все подряд. Недалеко от какой-то деревни техникам повстречалась молодуха. Разговорчивой оказалась, зубастой.

- Что же вы, защитники наши, сами ноги уносите, а нас немцам на съедение оставляете?

Техники от таких слов опешили. Впереди всех оказался обвешанный гранатами Николай Ворочилин, с котелком в руке и с ложкой за обмоткой Ювеналий Шергин, а рядом с ним - полковой фотограф Евель Суранович с фотокамерой на животе. Они сразу и не нашлись что ответить. Лишь шустрый и фасонистый механик Глеб Климко не растерялся и смело выступил вперед. По одежде он мог вполне сойти за летчика. На нем был поношенный темно-синий френч, такого же цвета пилотка с выцветшими голубыми кантами, из-под которой выбивался цыганский чуб. Да еще на груди медаль за финскую. Ждал он с нетерпением второй награды за Отечественную, но по всему видно, что рановато. Над Глебом иногда подшучивали: "И на груди его могучей одна медаль висела кучей".

Климко сказал молодухе:

- Мы, красавица, отходим для того, чтобы собраться с силами. А потом опять ударим по немцам!

- Что вы мне про силу рассказываете! У нас в селе недавно немцы были, говорят, ихняя разведка проскочила, - так они на мотоциклах, в железных касках да при оружии. А вы все пешие, с пустыми котелками в руках - какая уж тут сила! - На гранаты, которыми был обвешан Ворочилин, она почему-то не обратила внимания, заприметила только котелок да ложку за обмоткой у Шергина.

- Сейчас мы пешие, а скоро опять на самолетах прилетим! - не сдавался Глеб Климко и вдруг круто повернул разговор, будто с глубокого виража лег на новый курс: - А без котелка, дорогая красавица, тоже никакой силы не будет, - развел он руками и блеснул зубами.

- Может, вы еще и голодные? - спохватилась скуластая молодица и начала прихорашиваться: платок на голове поправила, потрескавшимися пальцами губы вытерла.

- Какой же это фронтовик, если от хлеба-сала отказывается! - гоготнул техник с медалью и подхватил за талию молодуху.

Кто-то из техников заметил во дворе села укрытый сеном автобус. Сообщили об этом Митину.

- Чей?

- Бесхозный.

- Забрать!

Автобус оказался исправным, только без горючего. Бензин нашелся. В автобус поместили раненых.

В другом месте в сарае обнаружили голубую "эмку", тоже прикрыта соломой. Точь-в-точь "эмка" как у генерала Кравченко. В нее пересадили Смурыгова, чтобы меньше трясло, разместилось там и начальство. Шел полк, а справа-слева от дороги валялись битые машины. У Трубчевска на большом привале, на берегу Десны, Митин собрал техников.

- Надо нам транспортом обзаводиться. Будем осматривать каждую машину, а по возможности и восстанавливать.

Создали ремонтные бригады, и дело пошло на лад. Чинили моторы, переставляли колеса, а если сгорел кузов - на рамы клали бревна и доски. Пеших становилось с каждым днем меньше.

В Кромах (теперь этот городишко не миновать автотуристу, устремившемуся на юг!) около собора был самый длительный, почти десятидневный привал: отдыхали, стирали в речушке амуницию, брились, поджидали отставших. Подсчитывали людей и приводили себя как могли в божеский вид. Как из-под земли появились бочки с вином. Это был подарок фронтовикам от заведующего винным складом. И командир полка, сам не курящий, избегавший спиртного и не переносивший хмельных, объявил поразившее всех:

- Разрешаю каждому выпить столько, сколько хочется.

Решил приободрить людей. Но хмель не брал. Видно, не отпускала намять о недавних тяжелых боях, о погибших. Один старшина Шахов сильно накачался: был он виночерпием, и часто приходилось подсасывать шланг, чтобы наполнить котелок стоявшему в очереди.

Отсюда, из Кром, Гетьман с Рябовым решили один грузовик ЗИС-5 направить в Харьков, откуда еще никто не получил ни единой весточки. Нужно было использовать подходящий момент и навестить оставшиеся гам семьи: кому передать письмо и приветы, кому вручить вещи погибших и похоронную - самый горестный и все же необходимый для оформления пенсии документ. Среди вещей не было никаких ценностей, однако, как ни тяжело пришлось в пути, ничего из них не потерялось. В Богодуховских лагерях у каждого были большие чемоданы с выходными костюмами и прочими атрибутами мирных дней. Чемоданы эти оставили, с собой прихватили лишь самое необходимое: бритву с помазком, мыло, полотенце да пару сменного белья. Перед отлетом все это рассовали по карманам, а на фронте все имущество перекочевало в сумки от противогазов: и в карманах ничего лишнего, да и ухо не давила твердая гофрированная коробка, когда подкладываешь ее вместо подушки под голову. На каждой сумке химическим карандашом были выведены инициалы владельца - не попутаешь. Получилось все очень удобно.

Начхим полка капитан Маслов об атом до поры до времени ничего не подозревал. На фронте ему пришлось заниматься не тренировками в противогазах и окуриванием, которым он когда-то всех донимал, а приготовлением бутылок с горючей смесью и обучением "безлошадных" техников метанию по танкам. Маслов не раз возглавлял засады зажигальщиков, оборонявших аэродром.

Грузовик с личными вещами погибших катил на Харьков. Был конец августа, день стоял пасмурный. Сеял дождик, и надписи на противогазных сумках расплывались... В кузове, накрывшись с головой кожаными регланами, пристроились полковые делегаты - старшие политруки Яков Квактун и Григорий Чернобривец. А в кабине, рядом с водителем, сидел Смурыгов. Покачивалась огромная забинтованная голова, обожженные руки воздеты перед лицом, будто на молитве. Так ему было легче переносить боль.

Ехал Смурыгов в Харьков к Клавочке. Ехал и не чаял увидеть своего первенца, которого без него назвали Юркой. Как забьется отцовское сердце при виде наследника!

В Харькове Клава смазывала мужу руки кислым молоком, а Квактун с Чернобривцем утешали как могли плачущих вдов и матерей. Утешали и читали в глазах некоторых укор: "Не тратьте попусту слов: хорошо вам, живым, успокаивать, а моего-то не воротишь...".

На Южный фронт!

Первого сентября полк подъезжал к Воронежу на 18 автомобилях. Впереди на голубой "эмке" командир с комиссаром и начальником штаба майором Кожуховским.

В первой запасной авиационной бригаде приступили к переформированию. Нужно было получить новые самолеты и пополниться летчиками.

Но с самолетами оказалось не так-то просто. Не один 4-й полк нуждался теперь в штурмовиках. В бригаде уже были части: и прибывшие с фронта, и вновь формируемые, авиационный же завод не мог быстро удовлетворить их потребности.

Наши техники сутками находились в цехах, помогали рабочим собирать самолеты. Теперь они передавали рабочим свой опыт, за что были удостоены похвалы самого Сергея Владимировича Ильюшина. И не его вина была в том, что самолетов выпускалось мало. Ведь к началу войны в боевом строю насчитывалось около 100 штурмовиков, большую часть их получил 4-й полк и потерял за полтора месяца войны.

Производство штурмовиков только налаживалось, лишь к концу войны оно достигнет 40 самолетов в сутки, что обеспечит потребность в машинах целого полка. А ведь готовый штурмовик уже летал в 1939 году!

Еще в середине 30-х годов С. В. Ильюшин, опираясь на более ранний опыт конструкторов Д. П. Григоровича и С. Л. Кочеригина, решил построить бронированный штурмовик.

Идея бронирования самолета не нова. Ветеран военной авиации генерал-майор и отставке М. П. Строев, автор первого "Наставления по применению авиации в войне Рабоче-Крестьянской Красной Армии", изданной в 1918 году, рассказывал о бронировании самолетов еще в первую мировую и гражданскую войны. В одно время у летчиков пользовались неизменным спросом сковородки. Скупали их в магазинах, добывали у хозяек. "Зачем они вам?" - спрашивали приметного покупателя. "Для яичницы..." Сковородки эти клали под сиденье, чтобы на летающей этажерке пуля не продырявила снизу. Более основательно занялся бронированием своего самолета летчик Олейник, воевавший в 1914 году в 8-м корпусном авиаотряде в армии генерала Брусилова. Кабину двухместного "ньюпора-4" он с боков, сзади и снизу обставил пулеметными щитами. От этого самолет оказался переутяжеленным, но летчик летал без второго члена экипажа.

Пионером бронирования военных самолетов был наш известный конструктор Д. П. Григорович. В 1917 году уже серийно выпускался его бронированный морской самолет М-11. Лицо летчика было закрыто откидным забралом со смотровыми щелями, мотор РОН был прикрыт бронещитом. В начале 1930 года Д. П. Григорович построил первый бронированный штурмовик ТШ-1 (тяжелый штурмовик). Мотор и кабина пилота были прикрыты бронелистами. Летал этот самолет очень мало. Вслед за ТШ-1 в 1931 году был построен самолет ШОН (штурмовик особого назначения), а затем ТШ-2, на котором летчик был полностью заключен в бронекоробку, а фонарь кабины был изготовлен из пулестойкого стекла, применявшегося на танках. В 1933 году Кочеригиным был построен ТШ-3, тоже бронированный. На нем летал Владимир Коккинаки, выполнивший даже мертвую петлю. При постройке этого самолета пришлось преодолевать трудности технологического порядка. Фигурная ковка бронелистов с малыми допусками заводами освоена еще не была. Плоские листы пришлось крепить болтами, но сверлить каленую броню оказалось делом трудным: на одно отверстие требовалось два сверла особой закалки. Сверление брони в сыром виде результатов не дало: при закалке отверстия коробились, давали трещины, и подгонка листов оказалась делом трудным.

Все эти экспериментальные самолеты были переутяжелены броней. Она была словно надетая поверх кольчуга.

С. В. Ильюшин сделал ее не мертвым грузом, а компонентом конструкции, заменив ею "ребра" и "кожу". Так родилась идея удобообтекаемого бронекорпуса, в котором размещаются все жизненно важные части самолета - двигатель, кабина, топливная и водяная системы охлаждения.

Много препятствий пришлось преодолеть и Ильюшину. Препятствий технического и иного порядка. Он отправил письмо в несколько адресов: И. В. Сталину, К. Е. Ворошилову, руководителям авиационной промышленности и Военно-Воздушных Сил. В письме говорилось: "При современной глубине обороны и организованности войск, огромной мощи их огня... штурмовая авиация будет нести очень крупные потери... Поэтому сегодня назрела необходимость создания бронированного штурмовика, или, иначе говоря, летающего танка... Для осуществления этого выдающегося эксперимента... прошу освободить меня от должности начальника главка, поручив мне выпустить самолет на государственные испытания в ноябре 1938 года. Задача создания бронированного штурмовика исключительно трудна и сопряжена с большим техническим риском, но я с энтузиазмом и полной уверенностью за успех берусь за это дело".

Штурмовик был готов, но ему долго "не везло". Различные комиссии узрели в нем недостатки: тонкая, мол, броня, а самолет и без того тяжелый; мала высотность... А эта самая высотность в войну ему и не понадобилась - "брили" у самой земли и редко поднимались на высоту до тысячи с небольшим метров. Затем заставили конструктора двухместный вариант штурмовика с воздушным стрелком для самообороны от истребителей переделать в одноместный - под предлогом облегчения. Дорого нам обошлась на войне такая модернизация. В сорок первом и сорок втором годах, пока вновь не вернулись к схеме двухместного штурмовика, мы несли неоправданные потери от вражеских истребителей.

Несмотря на непредвиденные задержки, опытный самолет ИЛ-2 в требуемом комиссией варианте все же прошел государственные испытания еще в январе 1940 года, но... до декабря, - почти год! - простоял без движения. И если бы не смелость и настойчивость С. В. Ильюшина, обратившегося к И. В. Сталину с жалобой, то не появились бы и в марте сорок первого года - за три месяца до войны! - два первых серийных штурмовика на том самом заводе, откуда они поступали на войсковые испытания в 4-й штурмовой полк.

Вот как складывалась история с созданием и выпуском этого самолета, зарекомендовавшего себя на войне с наилучшей стороны. Таков путь от сковородки до бронированного штурмовика, подобного которому не было в других странах.

На представительном совещании в Главном штабе ВВС в 1956 году один из генералов с трибуны заявил, что ИЛу по праву нужно воздвигнуть обелиск, перед которым все должны обнажать головы. А вышло так, что для единственного у нас музея авиации, созданного в Монино по инициативе маршала авиации С. А. Красовского, не нашлось ни одного экземпляра знаменитого ИЛ-2, прошедшего войну. Поторопились превратить их в утиль в годы авиационной реформы, когда полагали, что "авиация отжила свой век" и будущее только за ракетной техникой.

...Не так просто было наладить серийный выпуск самолетов к началу войны, но и летчиков при переформировании полка тоже недоставало. На заводе можно брать хоть штурмом, но подготовка летчика осуществляется не на конвейере, на нее уходят годы. Для быстрого пополнения частей требовались резервы. Такие резервы, и резервы немалые, были подготовлены в предвоенный период по указанию ЦК партии нашими славными аэроклубами Осоавиахима. Задание партии - дать стране 150 тысяч летчиков - было выполнено. Но эти летчики в большинстве своем освоили лишь учебно-тренировочные, простые в технике пилотирования машины. Им еще предстояло переучиваться на военных самолетах и овладевать стрельбой, бомбометанием, элементами тактики.

...В штаб бригады потребовали личные дела летного состава 4-го штурмового полка. Отнесли туда большую кипу папок. Значительную их часть тут же сдали в архив... Осталась тоненькая стопочка личных дел. Это был костяк будущего полка: обстрелянные, проверенные и закалившиеся в боях летчики - коммунисты и комсомольцы.

Но и эта стопочка начала убывать. Опытные летчики требовались и для вновь формируемых частей, где совсем не было понюхавших пороха. Пришлось-таки майору Гетьману подчиниться строгому приказу командира бригады полковника Папивина и расстаться с такими орлами, как Спицын, Двойных и Денисюк. Так что из тех, кто 27 июня вылетел на фронт, в полку остались немногие, и в числе их капитаны Константин Холобаев и Василии Шемякин, лейтенант Павел Жулев, младший лейтенант Николай Синяков, ставший уже командиром второй эскадрильи, старшина Виктор Шахов и находившийся на побывке в Харькове младший лейтенант Николай Смурыгов.

Полк пополнялся молодежью, к которой независимо от возраста причислили всех, кто еще не успел повоевать. Так что и летчикам в Воронеже не пришлось сидеть сложа руки. В районе аэродрома Осоавиахима с рассвета до темноты кружили, пикировали и "брили" ИЛы - тренировалось пополнение.

За 17 суток пребывания в запасной бригаде на долю командира и комиссара выпало немало огорчений. Началось с того, что полк лишился своих "ног". Собранные во время пешего перехода и восстановленные своими силами автомашины были предусмотрительно оставлены в лесу перед въездом в Воронеж. Время военное, мало ли кому могут приглянуться средства транспорта, в которых острая нехватка. Командиру бригады об этом все же стало известно, и машины пришлось по его приказу сдать.

А тут еще из Москвы пришла директива: отдать под суд военного трибунала инженера полка Митина "за раскулачивание самолетов". Тех самых двух разбитых ИЛов, которые потом были погружены на железнодорожной станции Климовичи. Гетьман читал этот документ и все больше бледнел. Потом поманил пальцем штабного писаря, докладывавшего ему почту, и шепнул:

- Спрячь это подальше - и ни звука. Самое главное, чтобы Митин об этом не узнал. "Улетим - забудется", - думал командир полка.

И действительно, забылось надолго, но не навсегда. После окончания войны Митин уже работал в инженерной службе воздушной армии. Кадровики как-то ворошили старые дела, им на глаза попалась та самая директива. Вызвали Митина.

- Почему в анкете и в автобиографии вы умолчали о судимости?

- А потому, что ни под следствием, ни под судом я никогда не был.

Пришлось Гетьману давать объяснение, и "судимость" эта за давностью была снята.

Было еще одно огорчение. Из-за недостатка самолетов и летчиков полки формировались всего лишь из двух эскадрилий. Не 65 самолетов, как было, а 24. Теперь оказались лишними техники.

- Что же это за полк такой? - недоумевали летчики. На них не действовал даже тот аргумент, что воевать надо не числом, а умением.

Но как бы то ни было - фронт ждал. Полк готовился к перелету. Маршрут был проложен не в том направлении, где воевала дивизия генерал-лейтенанта Кравченко, а на юго-запад. Первая эскадрилья - капитана Холобаева, вторая младшего лейтенанта Николая Синякова.

Смурыгов собирался лететь из Воронежа не на штурмовике - руки еще не могли держать штурвал и сектор газа, - а на транспортном ЛИ-2 вместе с офицерами штаба и техниками. Самолет этот в назначенное время не стартовал: ждали какого-то важного пассажира. Наконец подъехала легковая машина, в самолет вошел высокий седеющий военный, четыре шпалы в петлицах - полковник. Он присел на жесткую боковую скамейку рядом со Смурыговым. Тут же зарокотали моторы, самолет пошел на взлет.

Смурыгов узнал бывшего заместителя командира своей дивизии в Харькове Константина Андреевича Вершинина. Посидев какое-то время молчком, Смурыгов наклонился к самому уху полковника и по-простецки спросил:

- А вы, товарищ полковник, куда летите?

- Куда и вы. Назначен командующим ВВС Южного фронта...

Услышав такое, Смурыгов озадаченно посмотрел на соседа, а когда сообразил, какой пост теперь занимает Вершинин, выругал себя за глупый вопрос "куда летите?". А куда еще мог лететь Вершинин на одном с ним самолете?

Смурыгов посидел некоторое время, потом поднялся, чтобы пересесть подальше, на ящик. Вершинин придержал его за плечо:

- Что с руками?

- Обожгло...

- Понаблюдайте за воздухом, а то здесь могут шалить "мессеры", - сказал полковник Смурыгову, - а я малость вздремну.

Новый командующий ВВС Южного фронта прилег на освободившееся место, подобрал ноги и уснул.

Сидевшие в самолете прильнули к мутным окошечкам. За бортом светило солнце, а внизу по желтым жнивьям, оврагам и перелескам легко скользила крестообразная тень двухмоторного ЛИ-2. Смурыгов зорко поглядывал на небо и думал: "И откуда тут быть "мессерам", если сейчас пролетаем километрах в ста восточнее Харькова?" От близости родных мест летчик испытывал сладко-щемящее чувство ... "Когда же снова доведется свидеться с Клавой и Юркой? И доведется ли?"

Мимо их висков вихрастых,

Возле их мальчишьих глаз

Смерть в бою свистела часто,

И минет ли в этот раз?

А. Твардовский

ЧАСТЬ II. ЮЖНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

Гуляй-Поле

Семнадцатого сентября сорок первого года 4-й штурмовой авиационный полк взял курс на юго-запад, где наступала вражеская группа армий "Юг".

Какая обстановка там, на Южном направлении, не знали те, кто летел на штурмовиках и транспортных самолетах или грузился в железнодорожный эшелон в Воронеже. Не знал об этом и новый командующий ВВС Южного фронта полковник Вершинин, чутко дремавший на боковой скамейке в самолете ЛИ-2.

А между тем в день перелета полка на Южное направление там произошла катастрофа. Восточнее Киева, между Прилуками и Пирятиным, оказались в полном окружении войска нескольких наших армий. Перемешавшиеся и потерявшие управление части непрерывно бомбила вражеская авиация. Те, кто пытался прорваться через плотное кольцо окружения, попадали под сильный огонь танков, артиллерии, пулеметов и несли огромные потери. В эти дни погибли командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник М. П. Кирпонос, член Военного совета фронта секретарь ЦК КП (б) Украины М. А. Бурмистенко, начальник штаба фронта генерал-майор В. И. Тупиков. Незадолго до этого южнее Киева, около Умани, попали в окружение еще две армии - 6-я и 12-я. Командующие этими армиями генералы И. Н. Музыченко и П. Г. Понеделин в ходе сражения были тяжело ранены и взяты в плен.

Киев был сдан.

Сложная обстановка сложилась и в полосе Южного фронта. Его основные силы к этому времени отошли за Днепр, а одна армия, оказавшись теперь в 300 километрах в тылу противника, самоотверженно обороняла Одессу. Немцы рвались в Крым.

...Уже более часа летели штурмовики курсом на юго-запад. Северный Донец пересекли около Изюма. А дальше куда ни глянь - бурая степь. И ни единого зеленого лесного пятна, за которое можно уцепиться глазом.

Наконец-то показалась извилистая речушка Гайчур, вдоль нее вытянулось селение. Это и был конечный пункт маршрута - Гуляй-Поле. Когда-то батька Махно объявлял его своей столицей.

На окраине села между пожелтевшим кукурузным полем и чахлой лесопосадкой большая плешина - полевой аэродром. Кроме домика и стоявшего поблизости от него стога сена, ничего нет.

Штурмовики один за другим пошли на посадку. Приземлились все двадцать четыре. Вскоре после них прогудели и транспортные ЛИ-2. А небо уже начали заволакивать низкие облака, к вечеру посыпал мелкий дождь, зашуршал в скирде пересохшего сена, около которой расположились летчики.

- Маскировать самолеты! - последовала команда. Пришлось ломать кукурузные будылья, вязать снопы и забрасывать ими самолеты. Квартирьеры уже отправились в село искать жилье. Пустующую школу заняли под столовую. Единственный домик у скирды начальник штаба майор Кожуховский облюбовал под КП. Связисты поставили на печь телефонные аппараты, от них потянули катушку с проводом к селу.

Коля Смурыгов, Виктор Шахов и Николай Синяков приткнулись к скирде с подветренной стороны. По возрасту самые молодые летчики в полку - каждому едва перевалило за двадцать, они сдружились на фронте, стали неразлучной троицей.

- Место здесь голое, как и в Богодухове... - сказал Синяков. После этих слов всем пришел на память тот последний субботний вечер в лагерях, когда дождь барабанил по палатке, и Смурыгову с Шаховым так и не пришлось съездить в Харьков на выходной.

- Небось поел яишенки с колбаской? - спросил Шахов Смурыгова, намекая на его недавнюю поездку к молодой жене.

- Какая там яишенка! Хлеб выдают по карточкам, за ним с ночи стоят очереди. У Клавы молока для Юрки не хватает, а он такого ору дает, хоть уши затыкай. Как все быстро перевернулось...

Не о такой встрече с Клавой мечтал всего лишь три месяца назад Николай. Думал вернуться "со скорою победой", с боевой наградой. А заявился с забинтованной головой и обожженными руками. Правда, раненые сейчас в тылу в большом почете: сразу видно настоящего фронтовика. От соседей и знакомых не было отбоя, засыпали вопросами:

- Ну, как там, на фронте?

- Пишут, что немцев уже сильно обескровили, что оконные шпингалеты и дверные ручки они на переплавку пустили, а мы оставляем города... Как это получается, объясни...

Коля Смурыгов объяснял как мог. Говорил неразборчиво - "заштопанный" язык все еще плохо шевелился. Рассказывал, как били мосты через Березину, как штурмовали самолеты на Бобруйском аэродроме и колонны на Рославльском шоссе, как наши отбили Бобруйскую крепость и он первый увидел на башне красный флаг... А как объяснить, почему обескровленный враг все еще занимает наши города, Смурыгов не мог. Может, Верховное Командование решило поглубже заманить противника, чтоб потом его окончательно разбить? Если об этой военной тайне не мог знать он, фронтовик, не щадящий ни жизни, ни живота, то пусть это останется тайной и для гражданских.

В Гуляй-Поле расселились по домам. Объявили долгожданный банный день. Горячей воды запасли вдоволь, от пара дух захватывает. Только мыло почему-то совершенно не давало пены. Волосы слиплись так, что некоторым кудлатым после бани пришлось расстаться с шевелюрой - постриглись наголо. Местные жители, оказывается, мылись дождевой водой, а не колодезной.

После ужина завалились на пуховые перины. Фронтовикам - лучшую постель.

А в это время на КП затрещал телефон. Кожуховский схватил трубку.

- Мимоза, Мимоза...

- Мимоза слушает!!

- Говорит Траншея, примите обстановку.

- Давайте! Принимаю! - встрепенулся Кожуховский, зыркнул на дежурившего с ним Ворочилина, зашелестел картой, принял из рук писаря зачиненные цветные карандаши. Значит, связисты уже подключились к линии, и теперь со штаба ВВС Южного фронта обстановку дают. Как в сказке!

На карте у Кожуховского появилась извилистая линия фронта. От Днепропетровска она потянулась на юг вдоль Днепра через Запорожье, Мелитополь до самого Азовского моря. Теперь там наша пехота долбила саперными лопатами твердую землю, спешно зарывалась. Сколько она уже перекопала таких рубежей! Неужели не устоит и на этом?

На карте синий овал: над правым крылом Южного фронта грозно нависала 1-я танковая армия Клейста. Крупные силы противник накапливал и южнее - на Каховском плацдарме. По всему видно, готовился новый мощный удар.

...Дождливый день вдруг сменился нестерпимо жарким. Летчики искали пристанище в тени под скирдой. Солнце ходило вокруг, и они переползали вслед за тенью.

Наносили на карты линию фронта, отыскивали характерные ориентиры, запоминали, где еще есть наши аэродромы, синими кружками обозначали вражеские. "Юнкерсы" и "хейнкели", оказывается, уже сидели на Водопойском аэродроме и в Кировограде, откуда мы с Мишей Ворожбиевым не так давно ехали на грузовике, груженном бомбами. Куда же эвакуировался наш Николаевский аэроклуб имени Леваневского?

Сидя под скирдой, летчики ломали головы: как достичь внезапности нападения при полете над этой лысой земле? В Белоруссии можно было неожиданно для противника выскочить на цель из-за макушек деревьев, а здесь, в безлесой степи, самолеты заметны издалека.

Перед войной при отработке задач на картах командиры в своих решениях упоминали о внезапности. Отдавали ей дань лишь для того, чтобы решение звучало наукообразно, но на "противника" шли с открытым забралом.

Первые месяцы войны убедили в том, что внезапность - душа тактики, а скрытность полета перед нанесением удара - важнейшее средство достижения внезапности. Идти напролом на противника, да еще к тому же сильного, - нельзя.

Сила на войне - это прежде всего численный перенес и качество оружия, помноженные на боевой опыт. В сорок первом в ВВС Южного фронта насчитывалось около 800 самолетов, из которых 80% было устаревших типов, а 4-й воздушный флот противника имел 1600 совершенных по тому времени самолетов. У фашистских летчиков был большой опыт войны в Европе, мы же его только накапливали.

Великое дело - опыт. Вот, к примеру, наш новый сосед, тоже штурмовой полк, воюет не на ИЛах, а на устаревших истребителях И-153, которые именовали тогда "бисами". Но воюют умеючи, потери у них небольшие. Над целью действуют с круга. Один за другим непрерывно штурмуют фрицев, тем и головы не поднять. Да еще научились лихо отбиваться от "мессеров". Рассказывали, что на днях сами двух азартных фрицев "уговорили", когда те нахально пытались влезть в их карусель. "Задний защищает переднего" - такое правило у наших соседей.

Летчики там дружные, неунывающие. Недаром же этот полк называют "Веселые ребята".

Обо всем этом и размышляли летчики нашего полка, сидящие у скирды. Размышляли не только "старички" с солидным довоенным стажем, но мозговал и немногословный, рассудительный комэска Николай Синяков, воспитанник Горьковского аэроклуба.

Синяков, глядя на карту, как-то сказал:

- Здесь нам, братцы, придется применять самый низкий бреющий. Не только лес, но овраги и бугры тоже могут нас укрывать от наблюдения...

Такого термина, как "самый низкий бреющий", до войны не было. Просто бреющий - до высоты 25 метров. А что такое "самый низкий бреющий"? Капитан Холобаев тоже поддержал молодого комэску:

- Надо всем научиться обтекать рельеф и перед целью делать подскок. Лучше бы и подскока этого не делать, но ведь с горизонтального полета из пушек, пулеметов и "эрэсов" в цель не попадешь: стволы приходится на нее наводить наклоном фюзеляжа. "Вот если бы летчик мог их отклонять из кабины", - вспомнил он свои испытательные полеты по отстрелу опытного оружия. Так и не довели тогда подвижного оружия, а идея-то, оказывается, была стоящая.

К летчикам подошел командир полка.

- Из штаба ВВС приказали произвести облет района боевых действий, - сказал он, - полетим с полной боевой зарядкой. Цель для атаки на Каховском плацдарме по выбору ведущего. Ведущим буду я, моим заместителем - капитан Холобаев...

Такой облет был нововведением. Карта картой, но сверху на войне многое выглядит по-иному. На карте значится населенный пункт, а прилетишь туда, там только печные трубы торчат.

Предстоял фактически боевой полет. Придется и бомбить, и штурмовать, увертываться от зениток, а может быть, и отбиваться от "мессеров". Для летчиков, которые еще не воевали, это будет и проверкой.

...Штурмовики низко неслись над землей: то чуть взмывая над пригорками, то снова скрываясь за ними. Мелькнула железная дорога: здесь проходит линия фронта. "Горка" - и самолеты пошли в набор высоты. Вдалеке засверкал Днепр, около самолетов появились темные дымки. Слева по курсу показался большой населенный пункт, улицы запружены автомашинами. Ведущий повернул туда.

Один за другим пошли вниз-атака. Разворот для повторного захода. На улице во многих местах заполыхало. Беснуются зенитки. Ведущий, находясь в развороте, посмотрел на растянувшихся позади ведомых: три, три, еще три, потом только два штурмовика. "А где же третий? Ах, вон он, в стороне от других и много выше дымков, в чистом небе..." Самолет ведущего сильно тряхнуло, он услышал хлопок. Крутнул самолет вправо, влево - снова пошел в атаку - остальные за ним...

С облета вернулись все. В крыльях самолета командира полка было много пробоин.

Летчики стояли перед Гетьманом, выстроившись в шеренгу. Он сделал разбор полета, а потом вдруг спросил:

- Младший лейтенант Иванов, почему вы один болтались в стороне?

- Где, товарищ майор? - Иванов сделал шаг вперед.

- Над целью!

- Так я же... вас защищал, товарищ майор...

- Как?

- Собирался давить зенитку...

- Почему же не подавили?

- Искал, но не нашел...

- А я вам такую задачу ставил, чтоб меня защищать?

- Нет... Но я инициативу проявил.

- Никого так не защищайте, товарищ Иванов! И такой инициативы больше не проявляйте. Надо бить противника!

- Есть! - Иван отступил на шаг, занял место в шеренге. В этот же день батальонный комиссар Рябов внимательно прочитал личное дело младшего лейтенанта Иванова. Уроженец Днепропетровской области, женат, 26 лет. Характеристика из училища положительная - "делу партии Ленина - Сталина предан". Правда, там отмечены плохая успеваемость по политподготовке и факт отстранения от полетов по недисциплинированности. Рябов пригласил Иванова на беседу.

- Ваша семья эвакуировалась?

- Кажется, не успели...

- Тем более: в своих краях воевать надо злее.

- Постараемся...

- Как в училище обстояло дело с политучебой?

- Признаться - не очень, товарищ комиссар. Четвертая глава краткого курса плохо давалась: там об историческом материализме... - запнулся Иванов.

- И диалектическом, - напомнил Рябов.

- Да, вот как раз на этом я и спотыкался...

- А за что от полетов вас отстраняли?

- Вот как раз из-за этого самого материализма...

- Как же можно из-за материализма отстранять?

- А очень просто: получил я как раз "неуд" по четвертой главе... Вызывает меня комиссар училища на беседу, говорит: "Товарищ Иванов, так дело не пойдет! Пока не пересдадите зачет, от полетов вас придется отстранить". Ну а я ему напрямую и сказал: "Неужели из-за четвертой главы я вдруг взлетать и садиться разучился?" Вот после этого и в недисциплинированные попал.

Иванов вытер рукавом гимнастерки пот со лба, а Рябов сказал:

- Тебе, товарищ дорогой, нужно усвоить одну истину: взлететь - это не все. Надо еще уметь правильный курс держать не только по компасу, а вот этим местом, - Рябов ткнул пальцем в грудь.

В Гуляй-Поле несколько раз приземлялись транспортные самолеты ЛИ-2. Посадку совершали к вечеру, заруливали в конец аэродрома, подальше от штурмовиков. Окна всегда были зашторены темными занавесками, двери во время стоянки не открывались. Кроме летчика, штурмана и стрелка-радиста, из самолета никто не выходил. Наш начальник СМЕРШа никому к таким самолетам приближаться почему-то не разрешал.

Заправившись и дождавшись темноты, такой транспортный самолет взлетал, делал круг над аэродромом для набора высоты, гасил навигационные огни, и гул моторов замирал где-то в западном направлении. По всему было видно, что далеко предстояло лететь, если делает полную заправку горючим в пятидесяти километрах от линии фронта.

В один из дней снова приземлился такой самолет. На этот раз летчик был вынужден обратиться за медицинской помощью к нашему врачу. Помощь эта потребовалась одному из пассажиров - молчаливой, стройной девушке в штатском. Ее сильно укачало.

На этот раз все же удалось поговорить с летчиком.

- Далеко приходится летать?

- Порядочно.

- Что же вы без бомб летаете? - попытался кто-то вызвать летчика на откровенность, чтобы разузнать о цели загадочных полетов.

- Кому бомбы возить, а мы - извозчики, - смутился командир экипажа и умолк. Уж очень несловоохотливый попался. Тогда разговор перевели на тактическую тему:

- А ночью зенитки тоже здорово бьют?

- Постреливают... - И, помолчав, добавил: - Но мы тоже хитрить научились: подлетаешь к линии фронта - начинаешь секторами газа шуровать.

- Зачем?

- Чтобы моторы подвывали, как у "юнкерсов".

- И помогает?

- Помогает до тех пор, пока не поймают прожекторы. Тогда как ни шуруй, все равно видно...

Трудная была у этих "извозчиков" работа: летали они в глубокий тыл к противнику, попадали в слепящие лучи прожекторов, в кромешной тьме выходили в нужный лесной район и не бомбы сбрасывали, а людей на парашютах. И каких людей! Молоденьких девчат...

Боевых задач в Гуляй-Поле долго ждать не пришлось. В районе Никополя противник навел через Днепр понтонный мост. По нему переправлялись войска на Каховский плацдарм. Надо было этот мост разбить. Задача не из новых. Опыт, приобретенный на Березине, показал, что действия по мостам малыми группами редко приносят желаемый результат, - это как тычки растопыренными пальцами. Для того чтобы разбомбить мост, надо собрать силы в кулак, и тогда одним ударом можно добиться успеха. Поэтому было принято решение действовать всем полком. Решение это было одобрено, а может быть, и подсказано полковником Вершининым.

Вылет оказался удачным: мост был разбит, и при этом уничтожили много скопившихся там машин с пехотой. Появление штурмовиков над целью было для противника неожиданным, и зенитки начали бить лишь при повторных атаках. Штурмовики по команде спикировали на них и вынудили замолчать. Но это уже была не та "инициатива", которую проявил Иванов. Полк потерь не понес, летчики были окрылены успехом, оживленно обменивались впечатлениями: "Вот дали!" Даже обычно сдержанный в выражении своих чувств Николай Синяков вышел из самолета и, не спеша стягивая замшевые перчатки, сказал своим летчикам:

- Не все коту масленица...

...18-я армия контратаковала противника на Каховском плацдарме. Ей удалось отсечь группировку войск восточнее Никополя. Туда и полетели штурмовики. На дорогах и в балках вблизи Большой Белозерки обнаружили скопище автомашин, лошадей и солдат. Несколько дней наш полк и "Веселые ребята" молотили эту группировку.

Атаки были дерзкими, летчики расстреливали цели в упор, снижаясь до самой земли. После этих полетов техникам часто приходилось чистить масляные радиаторы от забившихся в соты колосьев. У кого-то в радиаторе нашли даже белые перья, принадлежавшие не иначе как домашнему гусю, который, видно, с перепугу собрался взлететь. Старшина Виктор Шахов вернулся с боевого задания с погнутыми концами лопастей винта: увлекся атакой, низко вывел самолет из пикирования и чиркнул о землю.

Впрочем, бывали случаи и похлестче. В марте сорок третьего, например, на Краснодарском аэродроме я видел такую картину, что если б только услышал об этом от кого-нибудь другого, то вряд ли бы и поверил.

В тот день я дежурил на старте, ожидая возвращения штурмовиков. Заметил над горизонтом темные точки, как всегда подсчитал - одного нет. Кто же сбит? Один за другим приземлились пять самолетов, и по их номерам стало ясно: нет сержанта Бориса Левина, молоденького, очень застенчивого комсомоленка-москвича. Дымил я козьей ножкой, ждал, все еще надеясь на невероятное. И вдруг послышался далекий незнакомый звук, высокий и натужный, похожий на визжание электродрели. Наконец показался медленно ползущий к аэродрому штурмовик, певший не своим голосом. Это было так же удивительно, как если бы, скажем, овчарка вдруг начала кукарекать. Не меньше удивил и вид приземлившегося штурмовика: лопасти винта были сильно загнуты назад, подобно лепесткам нераскрывшегося тюльпана. Когда взглянули на масляный радиатор, то удивились еще больше. Соты радиатора, расположенного под мотором, были так плотно забиты землей и травой, что инженер полка не мог их проткнуть шилом. Левин, между тем, не спеша выбирался из кабины.

- Как же ты долетел? - спросил его Митин. Летчик озадаченно посмотрел на стоявших около самолета - ему было и невдомек, что так взволновало встречающих.

- Так и долетел, только мотор почему-то грелся и плохо тянул.

- А ты посмотри, на чем летел!

Оказалось, летчик так увлекся атакой, что чиркнул винтом о насыпь оросительного канала...

Мотор, конечно, пришлось заменить, а штурмовик снова вернулся в строй. Летчик хорошо воевал. Свидетельство тому - Золотая Звезда Героя на груди полковника Бориса Левина.

Случай с Шаховым в Гуляй-Поле был тревожным сигналом: "самый низкий бреющий" требовал огромного внимания.

29 сентября вылетели в район Запорожья штурмовать румынскую конницу. Заместитель командира первой эскадрильи лейтенант Павел Жулев перед вылетом сказал:

- Будем рубить гадов винтами!

Штурмовики носились над мечущимися и ошалевшими кавалеристами, расстреливая их в упор. Кто-то из летчиков заметил, как штурмовик ведущего Жулева будто скользнул брюхом по вершине бугра, вспыхнул и покатился под косогор, врезаясь в гущу конницы... Это была первая на Южном фронте потеря в нашем полку.

Погиб отчаянный летчик. Не то от огня противника, не то от малейшей оплошности, допущенной при полете на "самом низком бреющем". Погиб геройски.

В этот вечер были разговоры о смелости и горячности. Кто-то вспомнил известное: воевать надо с горячим сердцем и холодной головой. Опьянение злостью в бою недопустимо. Мысль должна работать без сбоев, чтобы отсчитывать время до долей секунды, а высоту - до сантиметров.

Но легко говорить об этом на земле...

Вылет следовал за вылетом. Воздушная разведка обнаружила выдвижение танков на восточный берег реки в районе Днепропетровска. Нависла угроза прорыва танковой группировки в юго-восточном направлении - по тылам наших войск.

Боевая задача получена! Техники быстро растащили в стороны снопы, приготовили самолеты к запуску. Вот уже завращались винты. И только на одном штурмовике мотор почему-то не запущен. Холобаев побежал проверить: оказывается, летчик Иванов лежит себе под крылом и в ус не дует.

- Почему не в кабине? - вспылил Холобаев.

- Голова болит... - ответил Иванов, продолжая лежать.

- Варфоломеев! - позвал Холобаев. - Полетишь на самолете Иванова.

Варфоломеев, уже сделавший в этот день два боевых вылета, сказал: "Есть!" - и стал быстро надевать парашют.

- Я и сам могу слетать, - нехотя поднялся Иванов.

- Нет, не полетишь, раз голова болит!

Лейтенант Михаил Варфоломеев торопился: на старте ждали вырулившие самолеты, у них греются моторы. Взлетел последним, к группе пристроился.

Штурмовики вышли в район цели на малой высоте, но летчики танков там не обнаружили. В поле лежали только копны соломы.

У ведущего Николая Синякова похолодело сердце от мысли, что боевое задание не будет выполнено. "Почему нет танков? Либо разведывательные данные неточные, либо сбился с курса и вывел группу не туда". Синяков начал кружить. Вскоре его внимание привлекли следы гусениц на скошенном поле: они тянулись к копне соломы и там обрывались. Летчика осенила догадка. Он круто взмыл вверх, развернулся, опустил нос штурмовика и дал длинную очередь зажигательно-трассирующими. Копна вспыхнула, и тут же в малиновом огне показался черный силуэт загоревшегося танка. По примеру ведущего начали поджигать копны и остальные. Дорого обошлась противнику такая маскировка! Не будь танки обложены сухими снопами, не горели бы они так расчудесно от одной длинной пулеметно-пушечной очереди.

Николай Синяков прилетел с разбитым передним бронестеклом. Его лицо было иссечено битой крошкой, кровоточили руки. Врач, оказывавший летчику помощь, не мог снять с летчика свитер. Взял ножницы, чтобы его разрезать. Синяков воспротивился:

- Что вы! Не дам такую вещь портить!

А командир звена Михаил Варфоломеев, полетевший на самолете Иванова, был сбит прямым попаданием из танка...

...Тихо было в этот вечер в столовой за ужином. Боевая готовность уже снята, все сидели за одним столом. Комэска священнодействовал, бережно разливая в выстроенные рядком граненые стаканы доппаек. Разливал, прищурив один глаз: всем должно быть поровну. И Варфоломееву налил, хоть его и нет за столом. Подняли стаканы, как по команде, потянулись с ними к середине стола, где стоит один лишний. Но не звякнуло стекло, коснулись лишь кистями рук.

И Иванов, сидевший у самого дальнего угла стола, тоже пил такую же долю, как и все, хоть и один вылет сделал, а не три и не четыре. Но к нему не потянулась ни одна рука, на него никто не смотрел, и он в этот день за столом был будто чужой.

А потом в столовой стало шумно. Летчиков облетела весть о полученной от генерал-лейтенанта Кравченко шифровке. Он требовал срочно представить списки на награждение. Наградные листы, между прочим, были составлены еще в Ганновке, но во время бомбежки штаба, они, оказывается, сгорели. Теперь Кравченко требовал не наградные, а просто списки. Радовались не только предстоящим наградам (для большинства они будут первыми в жизни), но и тому, что бывший командир дивизии помнит 4-й штурмовой. Значит, высоко оценил боевую деятельность этот прославленный ас. Эх, как недоставало за столом Григория Пантелеевича!

...На другой день с боевого задания не вернулся Иванов. Сел на вынужденную, отбившись от группы. Холобаев на самолете У-2 полетел на розыски. Пролетал около станции Желанной. Там горел элеватор, жители таскали мешки с зерном. Значит, противник где-то близко. На окраине населенного пункта, около кукурузного поля, стоял штурмовик. Холобаев приземлился - летчика нет. Стал звать. Наконец, из густой кукурузы вышел Иванов. Улыбается, а в каждой руке по две утки болтаются: держит их за шейки, головки им уже скрутил.

- Зачем ты это сделал?

- Лапшу варить.

- Почему здесь сел?

- Потерял ориентировку.

- А теперь восстановил?

- Восстановил.

- И голова не болит?

- Не болит...

- Так почему же теряешь время и не взлетаешь?

- Горючее пришлось танкистам отдать. А насчет самолета не волнуйтесь: я уже распорядился - минеры толовые шашки заложили.

- Не вздумай самолет взрывать! Я сейчас полуторку с горючим пришлю.

Когда на место вынужденной посадки приехала машина с бочками бензина, самолет оказался все же взорванным. Иванова не нашли. В полк он так и не вернулся. Вспоминали потом о нем летчики: "Наверное, фрицам четвертую главу "пересдает".

Наш Эн-Ша

...В Гуляй-Поле многие разместились по домам. После затхлых землянок такое житье казалось земным раем. Лишь Эн-Ша - наш начальник штаба майор Федор Васильевич Кожуховский не мог себе позволить подобной роскоши.

В те годы было ему под сорок, а из-за тучности он выглядел старше своих лет. К нему подкралась болезнь - та самая "куриная слепота", когда перестают видеть в темноте. Поэтому после окончания боевой работы - а она заканчивалась поздно - Кожуховский не рисковал совершать переходы не только по путаным улочкам незнакомого села, но даже в столовую, находившуюся на его окраине. Пользоваться услугами поводырей Федор Васильевич не хотел - скрывал дефект зрения. Отпуская на ночь своих помощников капитанов Василия Гудименко и Ивана Радецкого, сам с полковым писарем сержантом Николаем Ворочилиным ночевал в той самой избушке, где был развернут командный пункт.

Когда аэродром затихал и на него наваливалась густая южная темень, начальник штаба заметно оживлялся. Тыча пальцем в пустые солдатские котелки, он своей неповторимой скороговоркой бормотал Ворочилину:

- Пойди... пойди. Принеси быстренько. Да попроси там мясца... мясца, да побольше... чтобы с мозговой косточкой. Мы с тобой покушаем... покушаем.

Ужин обычно проходил при полном молчании. Очистив котелок с кашей, Эн-Ша принимался за любимую мозговую косточку, смачно обсасывая ее со всех сторон. После ужина он заваливался на скрипевшую под ним кровать с провисшей почти до пола панцирной сеткой. И сонным голосом отдавал Ворочилину последние указания:

- Пойди... пойди... посты хорошенько проверь... Пусть прислушиваются: если хлопки, то тревогу...

Ворочилин понимал, что это за хлопки. К нам в тыл по ночам частенько забрасывали вражеских парашютистов.

Кожуховский пока не сталкивался с парашютистами, но зато ему уже не раз доводилось пробиваться со своим наземным эшелоном к новому аэродрому фактически из тыла противника, и близость его он успел хорошо прочувствовать. Поэтому Эн-Ша строго придерживался заповеди: берегись бед, пока их нет.

Добряк по натуре, Федор Васильевич на фронте старался казаться строгим. Стал без особой нужды и чаще всего не к месту покрикивать на всех подряд, кроме летчиков; перед ними он никогда не выказывал своей власти. Капитан Дремлюк как-то покритиковал Федора Васильевича на партсобрании за излишний шум. Тот выступил с покаянной речью. Вскоре после этого случая Кожуховский вызнал Дремлюка по какому-то делу.

- Садись! Садись, Дремлюк! - прикрикнул он, указывая на скамейку. Тут же спохватился. И тоном ниже: - Распекать... распекать тебя собирался, а говорю... говорю тихо. - И вдруг снова сорвался: - Но ты же все равно не поймешь меня, если тихо!

- Да пойму же, Федор Васильевич! - улыбнулся Дремлюк.

- Ну, тогда сиди... сиди сам тихо, а я все же буду указания тебе давать погромче... Да не скажи... не скажи опять Рябову, что я на тебя кричал...

Кожуховский отменно знал свое дело, и его штаб работал, как хорошо отрегулированный мотор. У Федора Васильевича поэтому находилось время для чтения всевозможных бумаг, которые, оказывается, в изобилии плодятся не только в мирное, но и военное время. Погружаясь в чтение, он тихо бормотал про себя, стараясь выудить суть, и в эти минуты становился очень рассеянным. Читает, читает, бывало, а потом, не отрываясь от бумаг, вдруг вскрикнет:

- Ворочилин!

- Я вас слушаю! - словно из-под земли, вырастал писарь, знавший наперед, что может произойти в такой ситуации. Начальник штаба, что-то обмозговывая во время чтения, обычно кого-нибудь вызывал.

- Быстренько побеги... побеги и позови мне этого самого...

- Есть познать этого самого! - громко повторял приказание Ворочилин и исчезал за дверью. Возвратившись, докладывал:

- Товарищ майор, этого самого нет.

- А где же он? - бормотал Федор Васильевич, не отрываясь от чтения.

- Сказали - на стоянку ушел.

- Ну ладно... Появится - пришлешь...

Однажды Ворочилин вместе с другими документами подсунул на подпись записку об арестовании на 10 суток самого начальника штаба. Федор Васильевич подмахнул эту записку. Перед хохотавшими летчиками он вроде бы оправдывался:

- Так надо же вас чем-нибудь повеселить... А то вы что-то в последние дни припухли... припухли...

Полевой сумки Федор Васильевич не носил. Зато редко выпускал из рук портфель, набитый штабными документами, патронами к "ТТ" и шматом сала (казалось, что начальник штаба собирался выдержать длительную осаду). С этим салом начальник штаба доставлял нам немало веселых минут.

Всем и теперь памятна проделка с салом, устроенная моим другом, штурманом полка майором Николаем Кирилловичем Галущенко.

Было это ранней весной сорок третьего на Кубани в Новотитаровской.

Приунывшие летчики сидели в ожидании обеда на солнечном припеке около штаба. Нас в полку оставалось совсем немного, а за последние дни мы снова понесли потери. Накануне не вернулись с боевого задания из района косы Чушки Герман Романцов и Николай Николаевич Кузнецов.

Николай Николаевич перед войной много лет проработал инструктором в аэроклубе Осоавиахима, был "забронирован" и с трудом вырвался на фронт. В тылу у него осталась большая семья.

В тот самый день, о котором рассказ, у меня в боевом вылете произошло несчастье, и я сидел в стороне от всех с прилетевшим из Невинномысска Колей Галущенко. Сидел молча и вновь перебирал в памяти все детали этого злополучного полета.

Недоразумения начались еще перед вылетом. Командир полка вдруг решил включить в мою группу сержанта Петра Колесникова, летчика со странностями. На земле - человек как человек, а в воздухе его словно подменяли. В строю вдруг без всякой причины начинал шарахаться из стороны в сторону и разгонял соседей. Командир полка хотел было перевести его на связной У-2, но Колесников всерьез обиделся: "Неужели же вы меня трусом считаете?"

Я возражал против включения Колесникова в боевой расчет, но в конце концов вынужден был уступить и поставить его рядом с собой справа. Поскольку воздушные стрелки тоже не горели желанием лететь с Колесниковым, то ему выделили сохранившийся одноместный самолет. Перед вылетом я напутствовал Колесникова:

- Смотреть будешь только в мою сторону, выдерживай дистанцию и интервал. Сектором газа резко не шуруй... Головой зря не верти, полетим с надежным истребительным прикрытием, будет Покрышкин. Истребители сами обнаружат и отгонят "мессеров".

Петя согласно кивал, но заметно побледнел. На земле ему все было понятно, а как только поднялись в воздух, то стало ясно: оставлять этого летчика в середине строя нельзя. Никакие мои подсказки по радио не помогали: самолет то вспухал над строем, то резко проваливался под него.

При полете к цели командами по радио летчика пришлось буквально выманивать из середины строя, пока он не занял место крайнего. "Пусть там и болтается", успокоился я. И вроде все пошло нормально.

Отштурмовали мы колонну машин у Курчанской и уходили на бреющем. Я оглянулся - Колесников сильно отстал от группы. Пришлось набрать высоту, чтобы он нас быстрее заметил. Летчик догнал нас, находясь значительно ниже, а потом круто пошел вверх. Вместо того чтобы снова занять место крайнего, он вроде бы начал целить в середину строя на прежнее место между мной и Злобиным. "Занимай место с краю!" - повторял я несколько раз, но Колесников будто оглох.

И вот у меня на глазах самолет Колесникова рубит винтом штурмовик лейтенанта Ивана Злобина со стрелком сержантом Николаем Мухой. Оба самолета, Злобина и Колесникова, вспыхнули и, беспорядочно кувыркаясь, упали на окраине станицы Бараниковской.

И надо же такому случиться - после успешного выполнения боевого задания, когда мы уже пересекли линию фронта...

Вот и сидел я, пригорюнившись, рядом с майором Галущенко, с которым мы не виделись несколько дней, - летал он в Невинномысск за самолетом и только что вернулся. Он успокаивал меня:

- Не кисни, Василек. Видишь сам, что и так все носы повесили. - И тут Галущенко хлопнул ладонью по своему пухлому планшету, стянутому резинками от парашютного ранца, и шепнул на ухо: - Командир батальона из Невинномысска кусок сала для Кожуховского передал. Давай его на глазах у самого батьки съедим, со всеми ребятами!

- Обидим старину...

- Мы и ему потом кусочек оставим, разделим по-христиански. А веселая беседа - не хуже обеда.

Галущенко, напустив на себя суровость, громко скомандовал:

- Летный состав, ко мне! - и направился в штаб. Пришли в комнату, расселись на скамейках, притихли: "Может, боевое задание?" Последним в узкую дверь протиснулся Федор Васильевич - на ловца и зверь бежит.

Галущенко сдвинул на середину столик, поставил два стула, усадил меня и громко объявил:

- Сейчас мы вам покажем... - кивнул он в мою сторону и в абсолютной тишине выдержал томительную паузу. Потом закончил неожиданно: - Покажем, как нужно сало есть! - и повертел над головой извлеченным из планшета большим квадратом сала. Находившиеся в комнате дружно засмеялись, и лишь один Федор Васильевич, сидевший позади всех, беспокойно заерзал на скамейке.

После краткого вступительного слова о пользе сала Галущенко приступил к демонстрации самого опыта. Он долго и сосредоточенно резал кусок на маленькие дольки, затем расщепил головку чеснока, очистил дольки от шелухи. Голодная братия исходила слюной. Наконец он взял первый кусочек, предварительно потер салом вокруг губ, чтобы аппетитно блестело, а уж потом послал его зубчиком чеснока себе в рот. Второй кусочек он протянул мне. Прежде чем его употребить, я предварительно потер поджаристую корочку чесноком. Галущенко в это время прокомментировал мои действия:

- Вот видите, товарищи, и так тоже можно есть. Он подходил к каждому летчику с крошечной порцией и торжественно вручал пробу.

Кожуховского Галущенко обошел стороной, а потом начал вслух сокрушаться по поводу того, что он, наверное, просчитался при дележе и кому-то одному не достанется. Федор Васильевич проявил признаки беспокойства. Порцию он все же получил, но последним. Когда он ее проглотил, тут-то Николай Кириллович и нанес ему "сокрушительный удар":

- Товарищ начальник штаба, прошу написать расписку...

- Какую расписку?

- Что сало, переданное командиром БАО через майора Галущенко, вами получено.

Сколько смеху было в этот день, да и потом! Вместе со всеми заразительно смеялся и Федор Васильевич. Смеяться-то смеялся, но позже стало известно, что во все окрестные батальоны аэродромного обслуживания, откуда снабжали его этим продуктом, он с летчиком звена связи разослал "циркуляр", чтобы впредь сало пересылали только через надежных лиц.

Спустя много лет после войны получил я от Кожуховского очередную поздравительную открытку к Дню Победы. Написана она была женским почерком, только знакома размашистая подпись наискосок. Прочитал я в открытке трогательно срифмованное четверостишье, авторство которого с Кожуховским оспаривать никто не будет.

Милый Федор Васильевич оказался в душе еще и поэтом, которому все однополчане каждый раз на встречах низко кланяются до самого Киева.

В Донбассе

К концу сентября положение на Южном направлении снова резко ухудшилось Фронт широкой волной начал откатываться на восток - к Харькову, Донбассу, Ростову, - пока не задержался на следующем оборонительном рубеже по рекам Северный Донец и Миус.

Нашему полку приходилось часто перебазироваться. Гуляй-Поле, Нелидовка, Луганское, Николаевка, Ново-Александровка, хутор Смелый, совхоз имени Шмидта, Новая Астрахань, Шахты - вот неполный перечень тех полевых аэродромов, с которых пришлось вести боевые действия в Донбассе.

Я должен перечислить эти пункты, хоть они и малоизвестны читателю и не на всех картах даже обозначены. Но как дороги эти наименования сердцу моих однополчан! Они, как вехи, помогают восстановить в памяти боевой путь полка в самый тяжелый период войны.

В Донбассе нам пришлось воевать с осени сорок первого до июля сорок второго.

Десять месяцев подряд - это уже не сорок пять суток, как на Западном направлении, - полк вел непрерывно боевые действия в Донбассе и не отводился в тыл на переформирование. Сказался накопленный боевой опыт. Среди летчиков и техников появились настоящие мастера своего дела, совершенствовалась тактика и система взаимодействия авиации с сухопутными войсками, упорядочилось комплектование авиационных частей, все больше и больше самолетов начали выпускать эвакуированные на восток авиационные заводы.

...Разве мог я не назвать Селидовку? Хотя там мы и находились всего неделю после Гуляй-Поля, но зато какие радостные вести пришли к нам, в Селидовку! Каждому тогда хотелось сохранить на намять газету, но их было мало. Они переходили из рук в руки и возвращались к бдительным владельцам уже истрепанными и замасленными. В "Правде" и в "Красной звезде" было опубликовано два Указа Президиума Верховного Совета от 4 октября. Один был о награждении полка высшей правительственной наградой - орденом Ленина, второй - о присвоении звания Героя Советского Союза командиру полка майору С. Г. Гетьману. А вслед за этим было еще сообщение от Вершинина: тридцать два летчика и техника удостоены боевых орденов и медалей.

Константин Холобаев и комиссар Борис Евдокимович Рябов были награждены орденами Ленина. А техник Андрей Лиманский, выручивший когда-то Рябова из "плена" у деревни Прусино, - Красной Звездой. Среди награжденных были летчики-комсомольцы Николай Синяков и Виктор Шахов - оба горьковчане, получившие по "боевику", - то есть по ордену Красного Знамени. Наградили инженера полка Митина, чуть не угодившего по недоразумению под суд в Воронеже, и Константина Дремлюка, доказавшего летчикам еще в Старом Быхове, что "эрэсы" все-таки взрываются. Комиссар 2-й эскадрильи - нелетающий политрук Яков Боровиков был награжден орденом Красного Знамени, о котором летчики мечтали всегда. Федору Васильевичу Кожуховскому дали Красную Звезду. Николай Смурыгов, который снова начал летать с Селидовки после того, как зарубцевались его обожженные руки, тоже был награжден.

5 октября 1941 года в Селидовке запомнилось всем. Днем летали "бить Клейста, а вечером был митинг. Развернули полковое знамя, на котором еще не было ордена. Орденов в тот вечер тоже никто не получил. Вручать их будут не скоро, и кое-кому, может быть, так и не доведется прикрепить боевую награду на грудь. На митинге комиссар Рябов напомнил о пройденном полком боевом пути. Он зачитал выдержки из статьи, опубликованной в "Красной звезде":

"...Эту высокую награду полк заслужил самоотверженной героической борьбой с фашистами. Почти с самого начала войны он участвует в боях. Полк совершил около 600 боевых вылетов. А каждый вылет штурмового полка - это сокрушительный удар по вражеской авиации, мотомехвойскам, по пехоте и коммуникациям... Доблестные летчики 4-го ордена Ленина штурмового авиаполка и ожесточенных и упорных боях с врагом завоевали всенародную славу".

...Четвертый ордена Ленина штурмовой полк! Это высокое признание, и оно обязывало воевать еще лучше.

Николай Синяков сказал на митинге:

- Будем бить и бить фашистов, не жалея ни сил, ни самой жизни!

И он будет штурмовать со своими ведомыми колонны, идущие по дорогам на Харцизск, Сталино, Дебальцево, Таганрог, Ростов... Он будет летать из Селидовки, из Луганского, из Николаевки. Здесь, в Николаевке, он вспомнит, что завтра, 30 октября, - день его рождения. Исполняется двадцать три. Тогда он где-то раздобудет бутылку самогонки-первача, чтобы за ужином выставить ее по-хозяйски на общий стол.

А утром, в день своего рождения, проснувшись, он шепнет на ухо Шахову:

- Вечерком отметим... Я тут в соломе припрятал. - Потом снимет с руки часы, протянет их Шахову: - Возьми...

- Зачем это? - спросил Шахов.

- Тебе на намять.

- Тогда бери мои, махнемся.

- Вечером при всех подаришь.

С утра Николай Синяков новел группу на вражескую колонну у Красного Луча. Второй раз полетел штурмовать скопление войск у села Успенского.

Село это вытянулось под высокой кручей вдоль маленькой речушки. Улицы оказались сплошь забитыми машинами, танками. Группа Синякова начала работу с круга. Запылали машины и танки, по дворам заметались немцы в длиннополых шинелях, а сверху, с той высокой кручи, что за селом, открыли огонь вражеские зенитки.

Вторую группу вскоре вслед за Синяковым на Успенское повел Шахов. Он издалека увидел, как пикируют штурмовики, а потом взмывают с креном вверх, как раз туда, где черные хлопья разрывов. Зенитки бьют с горы. "Неужели наши этого не видят и подставляют брюхо под огонь?"

- Кончай работу, подхожу к цели! - крикнул Шахов Синякову по радио и тут же увидел, как на выходе из атаки вспыхнул штурмовик Синякова. Вспыхнул, но снова пошел вверх, а пламя - к хвосту. Острый капот самолета опустился книзу, от него вниз струятся светлячки трасс... Огонь уже позади кабины, штурмовик все ниже, ниже, концом крыла задевает крышу сарая... Огненный смерч завертелся в гуще машин...

Шахов на миг оцепенел, забыл о зенитках, бьющих вдогонку уходившим от цели штурмовикам, а потом, стиснув зубы, отдал от себя ручку управления, прильнул к прицелу, нажал на гашетки. Его ведомые пошли за ним.

...Вечером Шахов выставил на общий стол припрятанную другом бутылку. После ужина забрался на верхний ярус нар, где рядом пустовала постель. Вспомнил: "Вечерком отметим..." Лежал в потемках с закрытыми глазами, не вытирая катящихся слез.

А разве мог я не назвать Ново-Александровку? Там полк стоял более трех месяцев. За это время он пополнялся такими мастерами-летчиками, как майор Николай Зуб, старший лейтенант Илья Мосьпанов, капитан Василий Шемякин, старший лейтенант Даниил Черников, - достойная смена ветеранам, которых не стало.

В Ново-Александровке 7 марта сорок второго услышали торжественный голос диктора: "В Народном Комиссариате Обороны... За проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава указанные полки переименовать..."

И среди других: "...4-й штурмовой авиационный полк - в 7-й гвардейский... Указанным полкам вручить гвардейские знамена".

Седьмой гвардейский ордена Ленина!

А наш братский 215-й полк, которому мы в Писаревке передали три уцелевших штурмовика с заплатами, стал 6-м гвардейским. Молодцы ребята!

...Совхоз имени Шмидта. 3 мая сорок второго года. Было облачно и зябко. Пронизывающий ветер чуть не валил с ног выстроившихся поэскадрильно летчиков и техников 7-го гвардейского. Теперь в полку не две эскадрильи, а три.

Как из-под земли появились и забегали перед строем кинооператоры, прицеливались с разных точек своими камерами. Они были в военной форме, но выглядели безнадежно штатскими: шинели на них нелепо топорщились. Присутствие этих суматошных и невозмутимых людей создавало праздничное настроение, заставляло на время забыть о войне.

Кинооператорам предстояло снимать вручение полку гвардейского знамени. Прибыли К. А. Вершинин - теперь уже генерал - с военным комиссаром генералом В. И. Алексеевым. Зажужжали камеры.

Вынесли гвардейское знамя с изображением Ленина. Оно в руках нашего первого знаменосца - Николая Смурыгова, еще не совсем окрепшего после второй аварии. Был сбит и опять выдюжил. Снова летает. Сильный ветер полощет шелк, и, если бы Константин Дремлюк и Иван Радецкий - рослые ассистенты знаменосца, не зажали с обеих сторон Смурыгова, его, наверное, понесло бы по летному полю, как лодку под парусами. Волновался Смурыгов, пронося перед строем знамя.

Потом собрались в столовой для вручения наград. Назвали наконец и Смурыгова. Он подошел к суровому на вид генералу Алексееву. Принял из его рук орден Красного Знамени. В ответ на поздравление у Николая вырвалось совсем не уставное:

- Спасибо...

Ему показалось, что генерал недовольно глянул на него из-под насупленных бровей. Смурыгов вспыхнул как мак и еще добавил: - Извините...

Шел на свое место смущенный и радостный, а в мыслях ругал себя: "Ну и сморозил же я, шляпа..."

Только привинтил орден, как снова назвали его фамилию. Смурыгов вскочил от неожиданности, потом быстро собрался, зашагал по-строевому. Снова стал перед генералом Алексеевым. В руке красная коробочка с Красной Звездой. На этот раз четко ответил, как требовал устав:

- Служу трудовому народу!

"Если придется третий получать, совсем хорошо должно выйти..." - подумал Смурыгов.

И еще большое и незабываемое для Смурыгова событие было в тот вечер: ему вручили партийный билет.

Потом был торжественный ужин. У многих на груди засверкали первые ордена. Тосты. Вспомнили тех, кто никогда не полетит с тобою рядом. Под баян пели родившуюся на Южном фронте песню "Давай закурим", кто-то прочувственно читал облетевшее тогда все фронты:

Жди меня, и я вернусь,

Всем смертям назло...

Но коронным номером оказался сольный танец, исполненный самим командиром полка. Он что-то шепнул нашему баянисту технику Юрченко. Ждали "Барыню", а услышали вдруг "Я Чарли безработный...". Гетьман вмиг преобразился: удивленно выпучил глаза, расставил в стороны носки сапог, засеменил "елочкой", расшаркивался, делая выпады, точь-в-точь как Чарли Чаплин. Хохотали до упаду. Николай Смурыгов пришел в такой восторг, что хлопнул но колечке своего соседа. Им оказался генерал Алексеев. И ничего, совсем не суровым человеком оказался повеселевший генерал!

На торжественном вечере не было Виктора Шахова. Боевую награду ему так и не успели вручить.

С боевого задания он не вернулся еще в начале января, когда базировались в Ново-Александровке.

Летал он тогда один на разведку погоды, и что с ним случилось за Северным Донцом, где были немцы, - никто не знал.

Январь в Донбассе был метельным. На аэродроме навалило столько снега, что из-под сугробов торчали лишь кабины, кили да высоко задранные моторы штурмовиков. К ним не могли пробиться ни заправщики с горячей водой и подогретым маслом, ни бензовозы. А летать нужно: за Северным Донцом наши войска начали наступление на Барвенково и Лозовую.

Взлетную полосу расчищали с помощью единственного трактора и лопат. Для этого потребовалось несколько дней. Получилось что-то наподобие огромной снежной траншеи, по обеим сторонам которой образовались высоченные валы. Если хоть чуть не выдержишь направление при взлете или на пробеге после посадки, то непременно воткнешься в сугроб. Но не только снег мешал полетам: над аэродромом непрерывно лохматились низкие облака, то и дело наползали волны промозглого тумана.

От генерала Вершинина получили телеграмму: "За Донцом хорошая погода. Наши части на Барвенковском плацдарме наступают, вылетайте хоть по одному".

Начали летать. Первому летчику не повезло: в конце разбега влетел в сугроб, пришлось долго откапывать самолет. Взлететь удалось командиру звена лейтенанту Выприцкому, но самолет после отрыва попал в туман, летчик потерял пространственную ориентацию, сорвался в штопор и оказался на дне реки подо льдом. Кто-то при посадке снес поврежденное шасси - самолет зарылся в снег, снова откапывали.

Взлетел Виктор Шахов. Сразу же после отрыва самолет попал в "муру", его не стало видно. Прошло расчетное время полета. Шахов не возвращался. Боевую задачу он все же выполнил, но, перелетев через Донец, попал в густой туман и никак не мог найти аэродром - сверху и снизу "молоко". Случайно заметил паровоз, уцепился за железную дорогу и долго ходил между двумя станциями, пока не определил, где находится. Отыскал-таки аэродром, благополучно приземлился в "траншею", правда, на последних каплях горючего.

После этого трудного боевого вылета Шахов был взвинчен. Злился на небесную "канцелярию", которая преподносит такие сюрпризы, будто бы нам назло. Там, на плацдарме, где наши наступают, - погода хорошая. Фрицы летают стаями, бомбят штурмуют. Мы же с горем пополам поодиночке за Донец пробиваемся, летаем без истребительного прикрытия. А "мессеры", словно гончие за зайчишкой, гоняются за нашим братом. За мной два истребителя увязались, и если б они не потеряли меня в тумане за Донцом, то валялся бы я где-нибудь теперь..."

Почертыхался Шахов вволю, потом вспомнил, что еще не обедал. Побрел в барак, служивший столовой, куда из кухни привозили в термосах еду. Там было пусто: всех обслужили, остатки увезли на кухню.

- Спасибо за сытный обед! - зло бросил Шахов дежурному по штабу.

- Извини... Я позвонил, сейчас привезут.

Шахов хлопнул дверью, вышел из блиндажа на морозный воздух, снова закурил. А его самолет уже заправляют горючим, подвешивают бомбы. Около самолета стоит рослый человек в расстегнутой длиннополой шинели. Шахов узнал военного корреспондента фронтовой газеты "Во славу Родины", с которым была долгая беседа в минувшую ночь. Они лежали на топчанах и при слабом свете коптилки вели разговор. Спокойный, задумчивый человек с бритой головой и тремя шпалами в петлицах - старший батальонный комиссар - назвал себя Борисом. В отличие от других газетчиков, с которыми доводилось встречаться Шахову, этот не торопил вопросами, не направлял разговор в нужное ему русло, ни разу не вынул отпугивающей собеседника записной книжки - может, ее у него и не было? Шахов рассказывал обо всем, что творилось на душе, и, пожалуй, меньше всего о войне. Борис слушал не перебивая, а только прикуривал одну папиросу от другой, еще не погасшей. Потом сам поведал летчику много интересного о Донбассе, о своей юности, проведенной на шахте.

Шахов встал до рассвета, как обычно поднимают летчиков. Борис еще спал. Осторожно натянул на себя меховой комбинезон, сунул ноги в унты. Запомнились крупные черты лица, бледность, круглая бритая голова. Ворох мятых окурков на тумбочке. Укрыл корреспондента своей шинелью, вышел на цыпочках, тихо притворил за собой дверь.

Шахов сегодня не выспался. Потом был труднейший полет, который чуть не закончился катастрофой. Шахов не ощущал голода, просто ему было обидно, что о нем забыли, хоть летчиков наперечет. Официантку из БАО уже вызвали, она вот-вот должна появиться, но ему уже не до обеда: самолет готов, снова нужно лететь на плацдарм, где наступают наши. Летчик сел в кабину, запустил мотор, начал выруливать. Бросив взгляд в сторону, он увидел бежавшую по глубокому снегу и проваливавшуюся по колени женщину в белом переднике. А около КП, лицом к старту, стоял в расстегнутой на все пуговицы длинной шинели Борис Горбатов. Он приветственно поднял руку, провожая Шахова в трудный полет.

Вслед за Шаховым полетел и Смурыгов. Ему задание - бить эшелоны на станции Барвенково.

Видимость отвратительная. Смурыгов летел как можно ниже над темневшим лесом, чтобы не потерять землю. А за Донцом, действительно, была прекрасная погода! Пролетая по своему маршруту на Барвенково, Смурыгов увидел круживший около села Долгенького штурмовик. Это, конечно, Шахов обрабатывает немецкий обоз, больше некому. Там что-то сильно взорвалось, на дороге валяются опрокинутые сани, в глубоком снегу барахтаются лошади. А самолет все кружил...

Подлетая к Барвенкову, Смурыгов увидел отходивший в сторону Лозовой длинный железнодорожный состав. Немцы в тыл хотят его утянуть, упускать такую цель не следует.

На самолете Смурыгова были подвешены под крыльями две ракеты крупного калибра, каких у нас в полку еще никто не применял. Летчику было поручено испытать боеприпасы от ракетной установки "катюши". Этот новый вид артиллерии был впервые применен нашими войсками на Западном направлении 15 июля 1941 года батареей Флерова. Эффект одновременного взрыва 100 мощных "эрэсов" по станции Орша был потрясающим. У немцев значительно позже появится нечто подобное, и назовут они это оружие "ванюшей". Пехотинцы по этому поводу шутили: "Посвататься хотят".

Смурыгов решил ударить по паровозу, чтобы задержать эшелон. Прицелился, нажал на кнопку. Два дымных следа с огнем метнулись к земле. Мгновенная вспышка - будка машиниста разлетелась, как карточный домик, вырвались на морозный воздух клубы пара, закувыркались обломки разнесенного в щепы переднего вагона.

Возвращаясь, за Донцом снова попал в "молоко". С трудом нашел аэродром и благополучно приземлился в снежной траншее.

На КП он увидел тарелки с остывшей едой.

- Шахов не вернулся, - сказали ему.

Один за другим взлетали штурмовики с занесенного снегом аэродрома и скрывались за Донцом. Там, на Барвенковском плацдарме, были введены в прорыв наши кавалерийские части. Несмотря на глубокий снег, они успешно развивали наступление. Не довелось немцам на Южном фронте спокойно отпраздновать новый, сорок второй год. В жарко натопленных избах наши солдаты видели украшенные елки, а на столах - недопитый шнапс и недоеденную снедь. В Барвенкове войска 37-й армии генерала Лопатина захватили крупный немецкий склад, богатые трофеи.

Вместе с передовыми частями, ворвавшимися в Барвенково, был фотокорреспондент фронтовой газеты "Во славу Родины" и наш частый гость Анатолий Егоров. Ему пехотинцы преподнесли большую коробку лезвий для безопасной бритвы. Встретивший его первым в редакции Сергей Михалков сказал:

- Вот теперь сам ими и будешь закусывать.

Но все ж таки нашелся потребитель, который использовал лезвия по прямому назначению: Борис Горбатов ежедневно брил ими свою голову. Рассказывали, что хватило ему этих лезвий до конца войны. В последний раз он побрился трофеем из Барвенкова 2 мая 1945 года, перед тем как пойти в дымящийся рейхстаг. Тогда Горбатов находился в 150-й стрелковой дивизии генерала М. В. Шатилова.

Побывал в Барвенкове и Гетьман. После возвращения он вручил Николаю Смурыгову бутылку вина с красочной этикеткой и надписью на непонятном языке.

- Вот тебе из того самого эшелона, который ты из Барвенкова не выпустил, сказал Гетьман.

...Полк опять сильно поредел. Лишь с десяток самолетов ходили за Донец. А время для отвода в тыл и пополнения было самое неподходящее: наши наступают! Гетьман послал Холобаева на завод к Сергею Владимировичу Ильюшину за новыми самолетами. А пока вся надежда была на нашу "темную силу".

"Темная сила"

Январь бушевал метелями, обжигал морозом.

Навстречу леденящему ветру, согнувшись и увязая в сугробах, с аэродрома к деревне пробирались трое в промасленных, из чертовой кожи куртках, на ногах "колеса" - огромные кирзовые сапоги. Ушанки надвинуты на самые глаза, воротники подняты.

Бредут по глубокому снегу в штаб представители "темной силы" - так сами себя называли техники нашего полка. "Темными" - за цвет пропитанного маслом обмундирования да за черноту обветренных лиц и рук. А почему еще и "сила" это понятно каждому. Сколько пятитонных штурмовиков ими поднято с брюха, сколько бомб они перетаскали своими руками! Изнуренные летчики ночью все же могли завалиться на нары и поспать, а техникам отходить от самолетов не приходилось ни днем, ни ночью. И как держалась на ногах "темная сила" - уму непостижимо.

В штаб к командиру идут лучшие техники. Впереди - Максим Иванович Шум. В полку его называют не иначе как профессор Шум. Называют только за глаза, уважительно, без издевки, а при самом Максиме Ивановиче так величать не решаются. Человек он в возрасте, молчаливый, медлительный, а работа всегда у него спорится.

Он поражал удивительной способностью на слух и безошибочно определять скрытые дефекты в моторе. Закапризничает, бывало, на штурмовике мотор АМ-38. ковыряются техники в нем с утра до вечера, а толку никакого: мотор коптит, недодает оборотов. Тогда зовут на консилиум "профессора". Идет Максим Иванович на консилиум не спеша. И ничуть не походит на профессора. Посмотришь на него со стороны - ни дать ни взять тракторист, у которого трактор больше в борозде простаивает. Какой уж там профессор!..

Подойдет Шум к самолету - все почтительно расступаются. Он молчком влезет на центроплан, уберет с сиденья парашют - чтобы не испачкать. Свернет брезентовый чехол тючком, положит на сиденье, а потом уже по-хозяйски угнездится в кабине. Запустит двигатель, долго "молотит" на малом газу прогревает да прислушивается. Потом выведет на средние обороты, а если нужно, и на форсажный режим. Выключит зажигание. Велит раскапотить двигатель и еще заглянет для порядка во все лючки. Потом уже сделает заключение:

- Думаю, придется снимать головку блока. Клапана седьмого и четвертого цилиндров прогорели.

И пойдут после этого разговоры: "Опять наш профессор угадал; колдун - да и только..."

Вслед за Шумом шагают по сугробам старшие техники эскадрильи Калюжный и Лиманский. Оба - непревзойденные мастера по восстановлению аварийных самолетов и эвакуации их с мест вынужденной посадки.

Добрались наконец до деревни. На крыльце крайней избы долго громыхали окостеневшими на морозе сапогами, хлопали друг друга рукавицами, стряхивая забившийся во все складки мелкий сухой снег. Ввалились в жарко натопленную комнату вместе с клубом морозного пара и принесенным с собою запахом бензина.

Подполковник Гетьман (ему уже присвоили очередное звание) поздоровался с каждым за руку, усадил против себя на лавку, озабоченно посмотрел на сапоги техников.

- За ноги-то крепко хватает?

- Терпимо... - степенно ответил за всех Максим Иванович, приглаживая заскорузлой пятерней жидкие волосы на голове. - А мы побольше портянок навертываем, обувка у нас просторная, позволяет...

- С обувью, прямо вам скажу, беда, - вздохнул командир.- Хлопочем, но пока без толку. На складе валенок нет, а унты, говорят, техникам не положены. А то, что вы сутками на лютом морозе, в расчет не принимается. Вы уж там почаще в теплушку бегайте, портянки хорошенько сушите, чтоб не прихватило.

Не столько от огромной раскаленной печи, сколько от сочувственных слов командира у техников будто потеплело на душе. Что же он им дальше скажет? Ведь не затем вызвал, чтобы об обувке да о теплушке поговорить. А Гетьман уставился глазами в пол, пощипывает рыжеватую бровь. Задумался. Позади командира сидит инженер Митин, посматривает на своих техников темными понимающими глазами.

Гетьман вынул из кармана записную книжечку, с которой никогда не расставался, полистал.

- Вот какое дело... Самолетов у нас совсем мало осталось, да и не время сейчас отправляться в тыл для пополнения. Надо бы самим продержаться. Очень мы нужны сейчас пехоте. Наши Барвенково взяли, на Лозовую продвигаются... Мы вот с Митиным головы ломаем, как бы нам своими силами пополнить эскадрильи самолетами. А наша сила в этом деле - вы, технический состав. Вот и хотим послушать вашего совета.

Техники задумались. Первым заговорил Калюжный:

- Если так обстоят дела, то не следует отправлять в мастерскую "единицу" и "семерку". Сами восстановим не хуже, чем там, а главное - быстрее...

- Хорошо... - одобрительно протянул командир и, хотя с Митиным они уже заранее предусмотрели это, отметил в своей записной книжке галочкой номера самолетов 1 и 7.

Тут подал голос Лиманский:

- А что, если командировать в мастерские наших людей на подмогу? Может быть, еще и там удастся заполучить несколько машин?

- Из мастерских мы свои самолеты уже забрали, а от других полков нам сейчас не дадут, - пояснил Митин.

Настала очередь говорить Максиму Ивановичу Шуму. Он для порядка откашлялся в кулак и будто продолжил мысли товарищей:

- Самолеты есть и в степи, на вынужденной. Летчики звена связи сколько их видели... Лежат под сугробами. Так и останутся до весны, пока снег не сойдет. По бездорожью их теперь не вывезти, но можно попробовать восстановить на месте и лётом перегнать на аэродром. А чьи это самолеты - неважно. Для общего дела пойдут.

Предложение Шума посчитали дельным. Решили организовать поиск на нескольких У-2. Во второй кабине с летчиками должны были лететь наиболее опытные техники, чтобы на месте определить возможность восстановления штурмовиков.

Одели техников в теплые комбинезоны, обули в меховые унты. Снабдили консервами, хлебом, крупой и прочим. Митин выдал каждому сумку с комплектом инструмента да еще по фляге спирта для "сугрева".

У-2 на лыжах поднялись в воздух и разлетелись над заснеженными степями в разные стороны.

...Первый беспризорный самолет в тот же день был обнаружен Лиманским на окраине маленького населенного пункта Аксай. У-2 приземлился рядом с занесенным снегом штурмовиком. Раздобыли лопаты, откопали. Самолет стоял на шасси, внешних повреждений не оказалось. Даже кабина не "раскулачена" - все приборы на месте, за исключением, конечно, часов. Летчики их обычно не оставляют, а забирают с собой. Однако бензиновые и масляные баки оказались пустыми. А как мотор? Лиманский налег плечом на лопасть винта - она ни с места. Причина - обрыв шатуна.

У жителей узнали, что самолет стоит здесь с осени. "Летчик, - рассказывали они, - приземлился в степи, приволок сюда самолет на буксире за трактором. Масло и бензин отдал трактористу, а сам с парашютом ушел на железнодорожную станцию".

Лиманский написал депешу Митину: "Нужен мотор, подъемник, бензин и масло". Летчик Новосельцев отвез записку в полк и вскоре вернулся в Аксай. Не теряя времени, засветло полетели на поиски дальше.

На железнодорожной станции Себряково увидели в тупике платформы с тремя погруженными ИЛами. Техник тронул летчика за плечо, тот понимающе кивнул. Сделал круг, пошел на посадку. Разыскали начальника станции. Тот обрадовался соколам, как сынам родным.

Самолеты, оказывается, стоят на платформах почти месяц. Военные, погрузившие их, куда-то уехали, а станцию назначения вскоре занял противник. Куда их теперь отправлять - неизвестно.

- Отправим в мастерские, - сказал Лиманский. Он знал, что подвижные авиаремонтные мастерские находятся недалеко, на одном из разъездов около станции Морозовской. Полетели туда.

На обходных путях стояло несколько товарных вагонов, а около них в заснеженной степи - с полсотни всяких самолетов. Это и есть мастерские.

Лиманский обратился к начальнику мастерских:

- Три самолета прибудут к вам по железной дороге. Принимайте!

- Принять-то можно, - ответил начальник, - да простоят они у нас долго. Видите, какая армада выстроилась в очередь. Не справляемся...

- А мы пришлем своих техников.

- Везите.

Техников Шума, Калюжного и Логинова перебросили в мастерские, Лиманский снова отправился на У-2 в Аксай восстанавливать найденный штурмовик.

Прилетели туда к вечеру. Мороз усилился. Шальной сталинградский ветер гнал по степи седые гривы поземки. Пришвартовали маленький безотказный У-2 с полотняными крыльями у крайнего сарая, пошли по поселку искать место для ночлега.

Поселок - всего одна улочка. Заходили в каждый дом подряд.

"С дорогой бы душой, но сами видите..." - извинялись хозяйки, разводя руками.

Действительно, в каждом доме было полно народу. Столько людей до войны набивалось в избу, может быть, только на свадьбы. Теперь же здесь сидели дряхлые старики и старухи, копошились на полу ребятишки. Их согнала сюда война из тех мест, где все дотла сожжено.

Вот и последний дом в левом ряду. Неказистый, с подпорками у покосившейся стены. Дворик не огорожен, забор, должно быть, пошел на топку. Сугробы намело по самые окна, к закрытым ставням. У крыльца раскачиваются на веревке и гремят замерзшие пеленки да поношенное платье в красную полосочку. В этот дом даже не решились войти.

Перешли к другому ряду. Надвигались сумерки, а в снегу да на морозе ночевать не будешь. Летчик звена связи приуныл.

- Не горюй! - решил приободрить его Лиманский. - Не может быть такого, чтобы еще для двоих места во всем поселке не нашлось.

- Да у меня совсем другие мысли, о жене думаю. Лиза тоже в красную полосочку любила...

Улица кончилась, с ночлегом так и не устроились. Оставалось только попытать счастья в той самой крайней хибарке с подпорками у покосившейся стены.

На стук вышла старушка.

- Ну что ж, заходите, в тесноте, да не в обиде...

В дальнем углу под образами теплится лампада. На скамье у стены сидят плечом к плечу несколько стариков и старух. Кто-то спит на полу у перегородки, стонет, надрывно кашляет. Трое ребятишек возятся с черепками у стола придумали какую-то игру. И еще за перегородкой хнычет, а временами заходится малый ребенок, похоже - больной.

Авиаторы стянули с ног унты, выбрались из меховых комбинезонов, достали из вещмешков снедь. Хлеб с консервами сунули в печь отогревать. Потом пригласили всех к столу, флягу со спиртом выставили, а ребятишек оделили редким в ту пору лакомством - сахарком.

После ужина гостям нашлось местечко на полу за перегородкой. Улеглись на комбинезонах рядышком и мгновенно уснули: сколько сегодня пришлось помотаться!

Утром Лиманского разбудил приглушенный плач. Думал, сон, - нет, наяву. Не сразу сообразил, где он. Ставни открыты, в окно пробивается размытый утренний свет. Техник осмотрелся. На кровати сидит женщина с грудным ребенком на руках. Она всхлипывает, уронив голову на плечо летчику, и все повторяет:

- Родной наш, нашелся, живой...

- Лиза, милая...

А старушка хозяйка стояла за перегородкой перед образами с лампадкой, скрестив руки на груди, и шептала:

- Дал им бог свидеться...

Так нашел летчик свою Лизу и сына, которого увидел впервые.

Поженились перед войной в Виннице. В субботу собрались в кино. Прибежал посыльный: "Тревога!" Помчался летчик на аэродром, а на рассвете бомбежка... Так с того дня ничего не знал о Лизе. Куда только не писал... А случай свел в маленьком Аксае.

...На штурмовик поставили другой мотор, заправили бензином. На У-2 привезли Смурыгова, который должен был перегнать восстановленный самолет в полк.

Казалось, все трудности позади, пока не дошло до запуска мотора. Для его прогрева и заливки системы охлаждения нужен был кипяток. Десятка два ведер, не меньше. А где его взять в таком количестве, да чтобы вода не успела остыть?

Пошли к председателю колхоза. В одном месте отыскали сани, в другом лошадь со сбруей. Нашлись и две деревянные кадки. Выделил председатель для помощи сведущего в технике инвалида - бывшего танкиста.

С вечера пошли с председателем по всем избам заказывать на утро кипяток. Норма каждому дому - ведро. У кого нашлись лопаты, всех мобилизовали на расчистку полосы для взлета.

Утром, в назначенный час, подвода двинулась по селу. Из домов выносили дымящуюся в ведрах воду. Сливали в кадки и прикрывали их брезентовым чехлом, обкладывали разным тряпьем, какое только нашлось в поселке.

Заправили самолет водой и подогретым маслом быстро, и мотор запустился с первой же попытки.

Смурыгов в последний раз осмотрел расчищенную от сугробов полосу, надел парашют, сел в кабину. Еще не успел вырулить, как налетела шальная пурга. О взлете в такую погоду не могло быть и речи.

Как же быть? Если ждать улучшения погоды, то надо запускать мотор для прогрева - расходовать горючее. Если же слить воду и масло, тогда придется начинать все сначала...

Решили все же слить. И не ошиблись: завьюжило надолго. Три дня подряд собирали по домам горячую воду, запускали мотор, и опять погода срывала вылет. Лишь на четвертое утро на заснеженном горизонте показался красный солнечный диск. В это морозное и тихое утро из изб вышли все, кто был в состоянии держать в руках лопату. Закипела работа по расчистке полосы. Ребятишки грузили на розвальни глыбы снега, сваливали их в стороне.

Наконец Смурыгов вырулил, задвинул над головой колпак фонаря. Раскатисто взревел двигатель, позади штурмовика вспенилась степь. Снежная пыль больно стеганула стоявшего позади Лиманского, и покачивающиеся, словно на волнах, консоли крыльев исчезли за огромным снежным веером, поглотившим гул двигателя.

Вдалеке от Аксая темный штурмовик будто взмыл на гребне пенистой волны и, развернувшись, низко полетел в сторону Донбасса.

На подмогу Шуму, Калюжному и Логинову в ремонтные мастерские прилетел и Лиманский. Работать приходилось на ветру и морозе. Каждый шуруп, болтик, шплинтик, гаечку можно взять только голыми руками, а не то уронишь в снег, и ищи, как иголку в стоге сена... А есть такие места, куда гаечным ключом не подберешься. Тогда послюнит техник кончик пальца, к гайке приложит, она и прикипела. Так ухитрялись наживлять гайки на болты. Потом потрет техник руки рассыпчатым снегом, горячим дыханием согреет... А уж когда закоченеет весь, то бежит в вагон, где пышет жаром раскаленная докрасна "буржуйка" - железная бочка на кирпичах с приделанной к ней трубой. Поближе подсядешь - того и гляди вспыхнет промасленная и пропитанная бензином роба, отодвинешься подальше - не греет.

На территории мастерских Лиманский увидел у штурмовика троих. Двое, упершись в консоль руками, покачивали крыло, третий согнулся в три погибели под центропланом и кувалдой забивал стыковочный болт.

Лиманский подошел близко и все же не сразу узнал своих друзей: ушанки опущены на самые глаза, воротники подняты, а давно не бритые лица стали чернее земли. Тот, что бил кувалдой, с трудом разогнул спину, увидел подошедшего и тоже долго всматривался. Потом двинулся навстречу. Это был Шум. Опухшие губы никак не складывались в улыбку, и он Лиманскому только зубы показал.

- Вот так, Андрюша, куем победу... - сказал он. - А пехоте-матушке каково на снегу да под огнем?..

Обнялись четверо, затоптались на снегу, покачиваясь, будто медведи.

Лиманский сказал Шуму:

- Максим, поздравляю тебя с наградой. "За отвагу".

Профессор перестал топтаться, озадаченно уставился на него.

- А может, недоразумение какое вышло?

- Сам командир просил поздравить.

- Так я же ни одного фрица не уничтожил, а тут вдруг в отважные попал...

Друзья хлопали его по плечам, обнимали приговаривая:

- Тебе, Максим, и Звездочка бы подошла.

Шум неловко увернулся от такой непривычной нежности, побрел к штурмовику. Уткнулся головой в кромку крыла, постоял некоторое время, не двигаясь. Потом поднял кувалду, залез под центроплан и принялся бить по стыковому болту...

За короткое время наша "темная сила" восстановила шесть штурмовиков. В те дни это считалось большим пополнением. Полк продолжал летать на Барвенковский плацдарм.

...Техник - самый объективный ценитель боевых качеств своего летчика. А летчик за войну был у него не один. Они менялись, как и самолеты. В среднем за войну через руки наших техников-ветеранов прошло не менее пятнадцати летчиков. Летчиков разных: опытных и новичков, невозмутимых, медлительных и впечатлительных, подвижных, как ртуть. Одному все кажется, что мотор работает с перебоями, другой, как говорили сами техники, может летать даже на бревне...

Техник лучше других мог видеть состояние своего летчика, читать его мысли. В минуты наивысшего нервного напряжения - перед боевым вылетом - возле пилота находился только один свидетель - его верный друг в промасленном комбинезоне. Он подавал натруженными руками парашют, помогал застегнуть привязные ремни и стоял на центроплане рядом с кабиной, пристально следя за приготовлениями и помогая во всем.

По малейшим признакам - как летчик подошел к самолету, как сел в кабину, по движениям его рук и мимике - техник видел, сколько внутренних сил затратил его командир экипажа, чтобы побороть огромное предстартовое волнение. Он наблюдал за взлетом и, считая минуты, ждал возвращения самолета. А когда летчик снимал парашют и суровость еще не успевала сойти с его лица, техник уже знал, как выполнена боевая задача. Летчики высоко ценили мнение своих техников, которые те высказывали очень редко и очень сдержанно.

"Купец" прилетел!"

Аэродром подсох, зазеленел. Установилась летная погода. На аэродроме образцовый порядок. Красные и белые флажки легко колышутся ровными рядами, разграничивая посадочную, нейтральную и взлетную полосы, посадочные полотнища выложены в створе строго против ветра. Пять самолетов СУ-2 стоят крыло к крылу колесами у линии флажков. Стартовый наряд - дежурный по полетам, стартер, финишер и хронометражист с красными нарукавными повязками, у каждого в руках красный и белый флажки для сигнализации. В положенном месте стоит дежурная полуторка - без нее летать запрещено. Должна быть еще и санитарная машина, но таковой, к сожалению, нет.

А в общем - все в точности так, как изображено на схеме в "Наставлении по производству полетов".

Скоро начнутся учебно-тренировочные полеты. Командир эскадрильи майор Афанасьев стоял перед шеренгой летчиков, среди которых был и Михаил Ворожбиев. Комэска давал последние указания, напоминая известные всем правила полетов, так положено. Одет он строго по форме. Темно-синий комбинезон с выпущенными поверх сапог штанами подпоясан широким ремнем; у колена - спущенный на длинном ремешке через плечо планшет с картой, ну и на голове, естественно, шлем с очками.

Комэска говорит тихо, чуточку картавя, не спеша - время в запасе есть. Первый самолет взлетит минута в минуту по времени, как указано в плановой таблице полетов. Афанасьев - отличный летчик, спокойный, пунктуальный. Хотел пойти в боевую часть - не вышло. Теперь он, как говорится, на своем месте. А место это - УТЦ - учебно-тренировочный центр Южного фронта. Здесь переучивают и тренируют летчиков перед отправкой на фронт. Только переучивать приходится долго: мало самолетов, горючим ограничивают, не хватает запасных частей...

Мише Ворожбиеву надоело быть в этом УТЦ. После Кировограда он оказался под Днепропетровском. На аэродроме появился серебристый двухмоторный самолет СБ. По старой памяти (образец 1933 года) именовался он скоростным бомбардировщиком. Все-таки боевая машина! Ворожбиеву, как и другим инструкторам аэроклубов, дали всего лишь по десятку провозных полетов и выпустили в рекордно короткий срок самостоятельно. Но и этот единственный самолет куда-то забрали.

Зимовать пришлось в Котельникове - под Сталинградом. Там Ворожбиеву пришлось изредка летать то на СБ, то на СУ-2. К весне УТЦ перебрался в Миллерово. Овладевшие самолетом летчики числились в резерве Южного фронта.

Хоть и известные истины повторял комэска, а слушать его надо очень внимательно. Вдруг последует контрольный вопрос - отвечать невпопад неудобно.

Но в этот погожий день и с той самой минуты, о которой сейчас шел рассказ, на Миллеровском аэродроме начали развертываться с неимоверной быстротой неожиданные события.

Комэска еще говорил, а один из летчиков шепнул что-то соседу, тот толкнул локтем следующего, и сигнал этот волной прошелся по шеренге. Все, как один, перестали слушать комэску, отвернув от него головы в одну сторону.

А там, куда все пялили глаза, над самой крышей сарая бесшумно несся к аэродрому темный остроносый самолет. Обогнув сарай, он еще ниже прижался к земле над летным полем да так "пробрил" над "Т", что финишер, втянув голову в плечи, с перепугу упал. Летчик резко "переломил" самолет, он с ревом круто пошел вверх - посадочные полотнища сдуло струёй от винта. Штурмовик завалился в крен и, сделав круг над аэродромом, эффектно приземлился в положенном месте на три точки.

Такое вторжение было дерзким вызовом порядку на аэродроме УТЦ. Во-первых, самолет прилетел неожиданно, без предварительной заявки, - не положено. А во-вторых, сколько недозволенных "номеров" выкинул летчик в воздухе за считанные минуты! Даже на стоянку рулил не со скоростью быстро идущего человека, как положено, а несся, словно автомобиль. У самолетов СУ-2 штурмовик резко затормозил, крутанул хвостом на месте, обдав стоявших в строю летчиков пылью, и стал в рядок с другими машинами, ничуть не нарушив симметрии...

Неизвестный летчик покорил всех лихостью и точным расчетом. Афанасьев заметно побледнел. "Интересно, как комэска будет снимать "тонкую стружку" с незваного гостя?" - подумали летчики.

Дальше события развивались еще быстрее, так что наблюдавшие еле успевали следить за происходившим.

Как только винт на штурмовике сделал последний оборот и встал, из фюзеляжного лючка позади кабины летчика проворно выскочил чумазый механик в промасленном комбинезоне. Самолет одноместный, а прилетело двое - тоже нарушение! Механик сразу начал копошиться у мотора. Из кабины на крыло быстро выбрался летчик. Маленький ростом, щуплый, уже немолодой. Сбросил с себя парашют, сдернул с головы шлем, швырнул небрежно на парашют. Сунул руку за пазуху гимнастерки, извлек оттуда пилотку и туго напялил ее на седеющую шевелюру, почти на самые уши. Разогнал под ремнем складки, одернул сзади гимнастерку, сделал пушистый "хвост".

На груди у летчика орден Ленина, большой парашютный значок мастера с подвеской, а в петлицах - две "шпалы". Звание, как и у нашего комэски, - силы, значит, равные...

Афанасьев стоял выжидающе, не сходя с прежнего места. В руке у него красный и белый флажки - символ власти руководителя полетов, которому на данном аэродроме должны подчиняться все без исключения.

Летчик соскочил с крыла, быстро зашагал к Афанасьеву.

- Кто здесь старший? - строго спросил он еще на ходу.

- Руководитель полетов майор Афанасьев, - ответил комэска, приложив руку к головному убору. Майор с орденом Ленина козырять не стал, сунул Афанасьеву руку, тряхнул за кисть. Комэска сделал вид, что не заметил этой фамильярности.

- Разрешите узнать: откуда, кто и по какому делу? - официально спросил он.

- С фронта. Холоба-а-ев! - растянул гость. - А о деле я буду разговаривать в вашем штабе с начальником УТЦ. - И, не дав Афанасьеву рта раскрыть, требовательно сказал: - Мне машину, в город, срочно...

- Машина только дежурная, а у нас сейчас начнутся полеты...

- Давайте дежурную, я быстро отпущу... - И, не дожидаясь согласия, властно махнул рукой водителю. Заскрежетал стартер, машина подкатила, майор вскочил в кабину, хрястнул дверцей, и полуторка запылила в город. Словно вихрь пронесся на наших глазах: только был человек - и нет его. И "стружки" никакой не получилось: ни тонкой, ни толстой.

Полеты не начинали до возвращения дежурной машины, а летчики тем временем обступили штурмовик. Механик Кожин охотно отвечал на всевозможные вопросы.

- Этот самолет воевал?

- А как же! О нем даже в "Правде" статья была. Читали?

- Нет... А по какому это случаю писали? - заинтересовались окружившие.

- Так это же единственный у нас в полку самолет, который на боевой работе ресурс двигателя выработал полностью.

- А разве другие не вырабатывают?

- Не успевают... И этот много раз с дырками возвращался, Подлатаем - снова полетел. И номер его в той статейке называли: No 0422.

Номер Кожин произнес, как фамилию знаменитости, а о самолете рассказывал, будто о разумном существе.

- Это вот зениткой крыло повредило, - показал он на большую дюралевую заплату, - а вмятина на капоте - осколком угодило... А вон то, на хвосте, "мессеры" клевали...

- А кто на нем летал?

- Разные летали летчики, а я у него один. Отсюда в мастерские погоним мотор менять, греется, начинает стружку гнать...

...Боевой самолет со следами многих ранений... Не один летчик сидел в его кабине, нажимал пальцами на гашетки... Так сколько же он фрицев уничтожил, сколько сжег танков и машин? Над какими местами проносилась эта, прозванная фашистами "черная смерть"?

Боевой самолет... А рядом с ним стояли чистенькие, без царапинки, пузатые, тупоносые СУ-2, которые именовались то ближними бомбардировщиками, то штурмовиками. Какие из них штурмовики? Брони нет, горят, как спички, четыре пулеметика...

В этот день Михаил Ворожбиев со своим штурманом летал на этом самолете бомбардировать цементными бомбами. Штурман что-то напугал с прицелом, и задымили разрывы далеко за мишенью - белым кругом с крестом посредине. Мазанули...

Летчики УТЦ жили на частных квартирах. После полетов обычно все разбегались по домам. А в этот день многие летчики допоздна околачивались возле штаба. Откуда-то пошел слух: "Купец" прилетел!" "Купцами" тогда называли тех, кто прибывал из действующих частей отбирать летчиков.

Непохоже на то, что майор Холобаев явился за этим: штурмовиков в УТЦ не было, никто на них летать не умел... Но вскоре "разведка" доложила точно: майор сидит у кадровика и листает личные дела.

Время было позднее.

Наконец с крылечка сбежал Холобаев - и прямо к летчикам:

- Тут, случайно, нет Ворожбиева и Артемова? - Пока летчики переглядывались в темноте, он снова: - А Зангиева?

- Только что ушли, - ответил кто-то.

- А твоя фамилия?

- Младший лейтенант Бойко.

- Ага, ты-то мне и нужен. Где живешь?

- На квартире, товарищ майор.

- Местечко переночевать гвардейцу найдется? Хозяюшку не стесним? С начальством вашим поцапался, просить не хочу...

- Найдется, товарищ майор...

Ивану Бойко стало неловко. Заслуженный командир прилетел с фронта и ищет, где бы ему приткнуться.

...Иван Бойко сидел с Холобаевым за столом в чистенькой комнатке, заставленной фикусами да геранями. Набожная хозяйка Александра Ивановна к выставленной банке консервов добавила большую миску квашеной капусты с яблоками, чтобы получше угостить дорогого гостя.

- А под капусту в этом доме не водится? - спросил Холобаев, лукаво скосив на Бойко синие глаза.

И тот подумал: "Ишь ты, хитер... Проверить хочет склонность к употреблению". И потому ответил неопределенно:

- Вообще-то бывает, товарищ майор...

- За столом - я тебе Костя, а ты мне не младший лейтенант... Если есть, так выставляй!

Пришлось-таки Ивану Бойко извлечь из-под кровати маленький запас.

- Так бы и сразу! Устраиваете здесь из этого подпольщину, - недовольно ворчал Холобаев, набрасываясь на редкостную закуску.

Потом Александра Ивановна одному разобрала кровать, другому постелила на полу, принося извинения. Холобаев с нескрываемой завистью взглянул на пышную перину, высоко взбитую белоснежную подушку и заявил категорическим тоном:

- Старший по званию ляжет на кровати, а подчиненный на полу. Надоело на прелой соломе в землянках... - И тут же уснул.

А Бойко еще долго размышлял над последней фразой: "подчиненный"? Что бы это значило? Почему он тогда, около штаба, назвал несколько фамилий? Может быть, уже отобрал? А не плохо бы в подчиненные к такому попасть. Простой человек, славой не кичится.

Утром в шесть ноль-ноль отобранные Холобаевым летчики были у штурмовика. Майор сказал:

- Каждого из вас я пока знаю только по личному делу. Меня интересовали те, у кого большой налет. Среди вас осоавиахимовские инструкторы, опытные летчики. Но душу человека по бумажкам не узнаешь. Предупреждаю: перин на фронте не будет, ордена достаются нелегко. Кто не хочет воевать на штурмовике - скажите честно, обижаться не буду. Работа у нас адова, не все так гладко, как о нас пишут.

Мог бы о перинах не предупреждать и насчет наград тоже. Летчики на его орден смотрели с величайшим уважением, понимали, что он ему достался не за синие глаза. А что касается души, то тут он прав. Но ни Бойко с Артемовым, ни Зангиев с Ворожбиевым не кривили душой, когда подумали: "Да неужели же нам такое счастье подвалило - воевать на штурмовиках?"

Холобаев, собрав всех около себя в кружок, объяснил порядок работы. Он говорил, а летчики украдкой обменивались недоумевающими взглядами. За один день предстояло изучить кабину, овладеть запуском мотора и сдать зачет. А что такое сдать зачет? Для этого надо знать на память расположение всех кранов, переключателей, рычагов, приборов, их нормальные показания...

По очереди садились в кабину. Одному объяснял Кожин, остальные стояли рядом на крыле и слушали. Усвоение шло довольно быстро...

Вечером, когда спала жара, началась тренировка в запуске и пробе двигателя. Холобаев стоял на центроплане, ухватившись за борт кабины, каким-то чудом его не сдувало ураганной струёй воздуха от винта. Оглушительно ревел двигатель, а Холобаев наклонялся в кабину и кричал на ухо: "Давай форсаж!" Куда еще форсаж?! И без этого казалось, что около двух тысяч лошадиных сил, бушующих в моторе, вот-вот разнесут его вдребезги... После каждой такой пробы вода в моторе закипала, ему давали остыть.

День промелькнул незаметно. Летчики радовались, что за такое короткое время изучили новую машину. Правда, Холобаев не требовал запоминания практически ненужных цифр, к примеру, таких, как размах крыла, высота киля. А когда Бойко из простого любопытства поинтересовался, какая длина средней аэродинамической хорды крыла, Холобаев сам спросил:

- А ты видел на каком-нибудь самолете эту самую хорду?

- Нет...

- Ну и выбрось эту чепуху из головы! Вечером он объявил:

- Завтра полеты. С рассветом быть здесь, чтобы успеть по холодку. - А что успеть - не сказал.

...Утром Холобаев подозвал Ворожбиева и приказал:

- Надевай парашют, пристегнись к сиденью и выруливай на старт. Я буду там.

- Есть! - сказал летчик, а сам думает: "Вырулю, а потом он всем расскажет о тонкостях полета на штурмовике. А что парашют велел надеть да пристегнуться - так это для порядка".

Подрулил на линию старта и собирался выключить мотор, но Холобаев сказал:

- Зажмешь тормоза, сунешь газку побольше, чтобы свечи прожечь, а потом отпускай - и на взлет. Перед, отрывом сбрось газ, притормози до полной остановки и зарулишь обратно. Не взлетать! Понял?

- Понял... - отвечает Ворожбиев, а сам еще переваривает то, что услышал.

Проделал он все, что было велено, зарулил обратно и хотел освободить кабину для Ивана Бойко, ожидавшего своей очереди, но Холобаев опять вспорхнул на крыло:

- А теперь сделай полет по кругу. Думай, что летишь на СУ-2, получится еще лучше! Вот увидишь... Выруливай!

Ворожбиев полет по кругу сделал, как во сне. Вспомнил, что сидит на ИЛе лишь после точной посадки у "Т".

Зарулил. Холобаев руки скрестил над головой: выключи мотор!

- Закипел, - пояснил летчикам подоспевший Кожин...

Ворожбиев лежал на зеленой травке. Уже возился с парашютом Иван Бойко. Ворожбиева окружили летчики из УТЦ:

- Ну как?

- Нормально... - ответил он с напускным безразличием. А в голове у старого инструктора Осоавиахима мысли о двух системах обучения: Холобаева и той, что здесь, в УТЦ.

За неделю были переучены пять летчиков, отобранных Холобаевым. Переучены на выработавшем ресурс мотора штурмовике, у которого после одного полета по кругу закипала вода. Прошли программу боевого применения: бомбили не цементными, а боевыми бомбами, по мишеням пускали "эрэсы", стреляли из пушек и пулеметов. Впервые летчиков не ограничивали в расходе боеприпасов. Наверное, поэтому все мишени, долго служившие УТЦ, были разбиты вдребезги. Белый круг, в который недавно не попали Ворожбиев со штурманом, изрядно побурел.

Настал день, и майор Холобаев сказал:

- Теперь вы будете зачислены в седьмой гвардейский.

- Такие бы "купцы" почаще наведывались! - говорили летчики из УТЦ.

В ту пору фронт требовал не только самолеты, но и летчиков. До войны их готовили военные авиационные училища, аэроклубы. Теперь организовывались еще запасные авиационные бригады и учебно-тренировочные центры при ВВС фронтов. Подготовкой летных кадров занимались и сами части.

 

С того света

Давно висит в блиндаже гитара - нет ее хозяина. Моя балалайка тоже пылится под нарами без первой струны.

Досталась она мне, подростку, от старшего брата Александра. Играл я вечерами на крыльце хлопцам и девчатам в своей слободе Николаевской. Но первым парнем на деревне не был. Кузнец Колька Безкаравайный - парень с огромными бицепсами и кривой на один глаз - меня переигрывал. "Светит месяц" он мог бренчать без перерыва до первых петухов. И еще славился тем, что умел одновременно перебирать струны и выбивать ногтями по деке барабанную дробь уму непостижимо! Зато Колька не умел сочинять ни полек, ни вальсов. Тогда я твердо решил, что быть мне только композитором.

В двадцать девятом году я с этой балалайкой совершил первую в жизни поездку на колесном волжском пароходе в Саратов держать вступительные экзамены на композиторский факультет.

Сколько лет прошло, и вот балалайка оказалась со мной на фронте. Не хотелось появляться с ней в полку, чтоб за скомороха не посчитали, но Холобаев повелительно напомнил: "Балалайку-то не забудь!"

И хорошо, что так сказал. Объявился и гитарист Виктор Шахов. На концертах полковой самодеятельности мы с ним потом исполняли не только "Светит месяц", но и "Муки любви" Крейслера.

Висит теперь гитара... С того самого холодного и хмурого дня, когда Шахов не вернулся с боевого задания. Это был по счету его сорок четвертый боевой вылет.

Много прошло времени, а Шахова почему-то ждали.

- Вернется он, вот помянете мое слово! - говорил Коля Смурыгов, и всем хотелось, чтобы его предчувствие сбылось. Но случилось еще одно несчастье: не вернулся сам Коля.

На Барвенковском плацдарме танки противника теснили нашу пехоту к крутому обрыву Северного Донца у Красного Шахтаря. Готовых оказалось только три ИЛа. Истребители еще не заправлялись горючим, не успевали вылететь вместе со штурмовиками для прикрытия. ИЛы пошли одни.

Они были над целью. Сбросили бомбы на танки, пошли по кругу, вновь начали снижаться и обстреливать противника. Смурыгов увидел, как вспыхнул передний штурмовик. А в это время ему самому на хвост сели три "мессера". Внезапно они ринулись вниз из-за облаков, ударили в упор. Стойку антенны, как ножом, срезало с фюзеляжа, задрожал самолет - в крыле большая дыра, пушку вывернуло стволом на кабину.

Смурыгов развернулся, потянул через Северный Донец, где стояли наши войска. Мотор давал перебои, а внизу густой лес, вековые дубы. Увидел поляну, довернул на нее. Самолет загромыхал по ямам, ткнулся в пень. Смурыгова выбросило из кабины.

Летчик лежал ничком. Левая рука неестественно вывернута выше локтя. Подбежали два пехотинца из похоронной команды.

- Наповал... - сказал один.

Перевернули летчика - на гимнастерке два ордена.

- Заслуженный, - сказал другой, нагнулся пониже. - Бездыханный.

- Сходи за носилками. А я пока ордена отвинчу, заберу документы...

Прибежала медсестра. Припала на колени, расстегнула гимнастерку, приложила ухо к груди - сердце стучит!

- Живо в медпункт! - крикнула она.

Открытый перелом руки - лубки, гипсовая повязка, переливание крови. Летчик открыл глаза.

Долго везли куда-то в санитарном поезде. Разгрузка была в Сталинграде, потом пароходом в Астрахань - город тыловых госпиталей.

За длинную дорогу Коля совсем высох, а теперь понемножку прибавлял в весе. Рука срасталась медленно. Написал письмо на полевую почту, из полка ответа не было. Хотел узнать, что с Клавой и сыном Юркой, но в Харькове немцы, туда не напишешь.

...Две девушки, сестры Мальцевы, ежедневно после работы ходили во Дворец пионеров, где был госпиталь. Как и большинство женщин-астраханок, они ухаживали за тяжелоранеными. Больше времени они проводили около кровати молодого летчика по имени Виктор. Обе ноги у него чуть ниже коленей были ампутированы. Он тоже писал на полевую почту, но ответа не получил.

Как-то Виктор сказал:

- Девушки, а нет ли у вас гитары?

- Достанем! В следующий раз принесем обязательно! Виктор потихонечку бренчал. Иногда рассказывал девушкам про войну. С особым интересом слушали они о последнем боевом вылете Виктора.

...Было тогда очень холодно. Волочились низкие облака. Под самолетом снег, снег... Около села Долгенького летчик заметил обоз - подвод пятнадцать с фашистскими солдатами держали путь на передовую. На санях уложены ящики. Конечно же, с боеприпасами. Дал очередь - рвануло снаряды, лошади - вскачь с дороги, оказались по брюхо в снегу. Долго кружил летчик - ни одни сани к передовой не дошли...

Взял курс на аэродром. Летел низко над лесом в сторону Камышевахи. Может, там что-нибудь подвернется? Кончался лес.

Над опушкой вдруг сильно тряхнуло, самолет провалился так, что летчик головой ударился о фонарь. Оглянулся - артиллерийская батарея на огневых позициях; никак под ее залп угодил? Такое зло взяло! Развернуться да чесануть по ней! Но в это время навстречу пронесся "хейншель-126" - разведчик с высоко расположенным крылом и неубирающимся шасси. Первым дал по нему очередь, у того от хвоста какой-то ошметок оторвался, закружил, а самолет резко вильнул, пронесся мимо с дымком, словно ошпаренный. И тут же в кабине штурмовика брызнуло осколками плексигласа, летчик перестал слышать гул своего мотора. "Значит, воздушный стрелок успел послать вдогонку меткую очередь". Винт завращался медленнее - значит, мотор сдает... Начал двигать сектором газа винт дал большие обороты, скорость стала понемногу расти, но слева от мотора повалил густой, едкий дым. Загорелся масляный бак. Через разбитый фонарь в кабину проникал дым. Вскоре пламя показалось на полу кабины, оно лизало унты. Но виден уже Красный Шахтарь. На обрывистом берегу Северного Донца траншеи передовой линии противника. Штурмовик пролетел над ними так низко, что немецкие солдаты, как суслики, нырнули в свои укрытия и потом стреляли вслед...

За рекой мотор заглох, пришлось садиться в лес. Крылом повалило сосну, она рухнула на мотор. Самолет пропахал по глубокому снегу, дым прекратился. Летчик вывалился из кабины, зашипели на снегу подшитые войлоком унты. И тут с кручи, от Красного Шахтаря, начали бить минометы. Всю ночь он брел по глубокому снегу на восток, к Изюму. Начали отваливаться подошвы обгоревших унтов. На одну ногу намотал шарф, на другую- ремень от планшета.

К утру выбрался на опушку леса. Что за крики? "Шнель! Шнель!" Летчик замер: он увидел на пригорке батарею. Женщины таскали на позицию ящики, а немецкие солдаты отпускали им пинки: "Шнель! Шнель!" Надо же было так заблудиться... Назад бы теперь податься, да опасно выбираться из зарослей вдруг заметят. Пришлось до вечера пролежать в засаде. Промерз до костей.

Когда стемнело, побрел обратно, с трудом отыскивая свои следы. Повалил снег. Летчик кружил, кружил, попал в осинник. Из-под снега проступала вода, промокли ноги.

Захотелось есть. Ведь вчера без обеда пришлось лететь. Вспомнил про аварийный бортпаек. Лежит в самолете в металлической коробке от взрывателей: шоколад, галеты, сгущенное молоко...

К самолету все же кое-как вышел лишь к утру. В висках стучало, знобило, лоб горячий - прикладывал озябшие руки. Достал бортпаек, забрал парашют, снова брел к Изюму. Тяжелая ноша, ноги одеревенели. И есть уже не хотелось. Сунул две плитки шоколада в карман, остальное выбросил.

Потом полз по сугробам, мучила жажда. Ел снег, а он с привкусом хвои стошнило. Чудилось, что он в жарко натопленном блиндаже ведет долгий разговор с Борисом Горбатовым, а тот курит одну папиросу за другой. Открыл глаза светло. Сквозь стволы сосен увидел домик. Крикнул слабым голосом - в ответ залаяла собака, а больше не помнит ничего.

Очнулся в Изюмском госпитале. Лесник на розвальнях туда доставил. Ступни обмороженных ног пришлось ампутировать. Потом госпиталь в Россоши. Там ампутировали до коленей.

...Адъютант командира 7-го гвардейского полка Слава Мальцев бегал на аэродроме по стоянкам самолетов, размахивал конвертом.

- Шахов нашелся!

Письмо было от его сестер из Астрахани.

Тогда Гетьман вызвал командира БАО майора Воронова.

- В лепешку разбейся, дорогой мой, а завтра чтоб была посылка. На сто килограммов - и не меньше. Все летчики отказываются от своей дневной нормы фронтового доппайка - будет, значит, вино. И чтоб шоколад, и печенье, и сгущенное молоко было.

- Да еще сало, - подсказал Кожуховский.

Посылку и пакет с письмами от фронтовых друзей погрузили на У-2, а делегатом полетел Мальцев. И Шахова навестит, и у родных побывает.

- Вот еще выписка из приказа о награждении, - напутствовал его Гетьман. Проследи сам, чтобы там в палате при всех зачитали, а то могут бумажку сунуть в руки - и дело с концом!

Виктор Шахов уже научился ходить на протезах. Шел он со Славой Мальцевым в гости к своим сестрам милосердия. По дороге встретилась группа ходячих раненых из соседнего госпиталя. У одного рука на перевязи.

- Коля! - крикнул Шахов.

- Витя! - бросился к нему Смурыгов и чуть не свалил едва державшегося на ногах друга.

От друзей на новую полевую почту в полк пришло письмо. Шахов писал: "Уже научился ходить, скоро вернусь. А летать я сумею - честное слово гвардейца!"

Когда в полку прочли письмо от Шахова и Смурыгова, Кожуховский сказал:

- Как с того света пришло.

Заветный камень

Как-то в жаркий июньский день я повел группу на штурмовку аэродрома. Аэродромы - цель очень сложная. Они далеко за линией фронта. К тому же район, над которым нам предстояло лететь, густо населен, и все населенные пункты забиты вражескими войсками. Значит, нужно обходить их стороной, чтобы не обнаружили задолго до цели. И лететь надо как можно ниже.

Ориентироваться в таких условиях очень трудно. Выручает компас.

...Летим бреющим - на высоте до 25 метров. Я часто поглядываю на компас, часы, карту, потом - на землю и на ведомых. Радуюсь, что опознаю опорные ориентиры, помеченные на карте перед вылетом, и что время их пролета точно совпадает с расчетным.

Какая умная штука компас! Не доверяйся своему чувству, когда тебе вдруг покажется, что ты уходишь в сторону от намеченной на карте линии пути. Верь компасу - и он приведет тебя куда нужно. Только веди правильный счет путевому времени - тогда не потеряешь ориентировку. Страшная вещь - потеря ориентировки...

Еще задолго до войны я испытал, что значит заблудиться в полете. Именно тогда я доверился чувству, а не компасу.

Возвращался один на У-2 из Пятигорска в Нальчик. Погода была отвратительная. Пробившись через затянутые пластами тумана проходы между горами Бештау, Змейкой и Машуком, я вырвался наконец на степной простор. Над равниной низко висела сплошная пелена облаков - будто натянутое солдатское одеяло.

Полет над железной дорогой с курсом на Прохладную был однообразным. От скуки решил потренироваться вслепую, вне видимости земли и горизонта. Зашел в облака, назначив себе десять минут слепого полета. Минуты эти показались бесконечно долгими... Не удержался я тогда от соблазна подправить показания компаса: чудилось, будто самолет все время отклоняется от курса вправо. Время наконец истекло, я вышел под облака - но... не увидел ни железной дороги, ни ожидаемого населенного пункта. Начал беспорядочно метаться в разные стороны в поисках ориентира. Внизу была безлюдная степь: ни хутора, ни живой души...

Немного успокоившись, взял какой-то курс и пошел по компасу, куда прямая выведет. Летел долго, пока не вышел на какую-то железнодорожную станцию. Увидел на буграх нефтяные вышки. Куда же это меня занесло? Пытался, снизившись, прочитать наименование станции на вокзальной вывеске - безуспешно.

День был на исходе, бензин в баке тоже. Решил садиться и восстанавливать ориентировку самым надежным методом - опросом местного населения...

Вдали от станции на ровном поле паслось стадо коров. Полетел туда, сел.

Пастухом оказался сухонький старик. Стыдно мне было признаваться, что заблудился, - разговор начал издалека:

- Не найдется ли у вас, дедушка, закурить? - спросил, будто только потому и приземлился, что оказался без курева. Другого повода завязать непринужденный разговор я не придумал.

- Самосад уважаете? - протянул он кисет, не проявляя, к счастью, ни малейшего любопытства по поводу истинной причины приземления.

- Еще как уважаю! - отвечаю.

Закурили. Какие только разговоры я не заводил с пастухом в надежде на то, что он назовет хоть какой-нибудь населенный пункт в этой окрестности. Собеседник говорил охотно и о чем угодно, но только географии, как назло, не касался. Время меня, однако, поджимало, я начал терять терпение и наконец, будто из простого любопытства, спросил его:

- А вы, случайно, сами не из этой деревни будете? - и показал в сторону железнодорожной станции.

- Не деревня это, а город Моздок! - обиделся старик. У меня под шлемом волосы зашевелились: я оказался настолько далеко от Нальчика, что со своим запасом бензина уже не мог туда долететь. Дело закончилось тем, что пришлось давать телеграмму.

Горючее мне доставили на другой день самолетом. С тех пор я и зарубил себе на носу: верь компасу!

...Выдерживая курс на Артемовский аэродром, мы пролетели над глубоким оврагом. Впереди на горизонте возвышался холм. Судя по времени, за ним должна быть наша цель. А вдруг мы уклонились в сторону? И от такой мысли будто жаром обдало. "Верь компасу!" Разгоняю скорость, косясь на ведомых - они рядом.

Под самолетами подвешены выливные приборы с гранулированным фосфором. Чтобы поджечь самолеты противника, приборы эти нужно открыть на очень малой высоте, иначе огненный дождь погаснет, не достигнув земли: фосфорные шарики при падении быстро сгорают в воздухе.

Перед самым холмом чуть подбираю ручку, и перегруженный штурмовик плавно идет вверх. Все шире панорама, и вдруг взору открываются стоящие в два ряда бомбардировщики. Почти прямо по курсу. Значит, вывел группу на цель!

Сейчас атака... Начал опускать нос штурмовика, и тут что-то оглушительно хлопнуло, самолет тряхнуло, он резко накренился. В правом крыле зияет дыра. А руки и ноги действуют рефлекторно. Крен убран, штурмовик продолжает послушно снижаться. Перебоев в моторе не слышу. Впился глазами в наплывающий на сетку прицела бомбардировщик с крестами. Из-под крыльев моего штурмовика рванулись к нему "эрэсы". Заработали пушки и пулеметы. Очередь, вторая, бомбардировщик вспыхнул. А земля уже близко. Вывод из пикирования, нажатие на кнопку, мгновенный взгляд назад. Мои ведомые несутся с огненными хвостами горящего фосфора, словно сами пылают. Белый дым окутал стоянки самолетов...

Впереди, где кончается аэродром, стеной стоят высокие сосны. Капот моего штурмовика ниже их вершин. Делаю "горку", и тут же снарядом ударило по мотору, в лицо, как из пульверизатора, полетели водяные брызги. Сбавил обороты, чтобы не перегружать поврежденный двигатель, скорость резко уменьшилась. Мои ведомые один за другим проскочили вперед, и вскоре я потерял их из виду.

Стрелка давления масла медленно двигалась к нулевой отметке, а температура воды неумолимо росла: повреждены маслопровод и система охлаждения. Мотор скоро заглохнет, а лететь до линии фронта более пяти минут... Пока мотор кое-как еще тянул, я набрал немножко высоты, чтобы можно было спланировать на подходящее место, когда двигатель откажет. Лобовое бронестекло помутнело, впереди ничего не видно. Очки забрызгало маслом, сдвинул их на лоб. Смотрю через открытую боковую форточку, от потока воздуха слезятся глаза.

Лечу уже совсем низко, мотор все еще живет, хотя работает натужно, на "последнем дыхании". Но с каждым оборотом винта я нее ближе к линии фронта. Затеплилась надежда: может, дотяну до своих? Высота уже два-три метра, скорость критическая, самолет плохо слушается рулей. Заглох двигатель. "На фюзеляж или на колеса садиться?", а рука уже рванулась к рычагу выпуска шасси. Два характерных толчка - вышли колеса, и штурмовик со скоростью более ста километров в час покатился под уклон по каменистому грунту. И вдруг - треск: самолет рухнул на фюзеляж и со скрежетом пополз...

Тишина. Поднятая пыль на время скрыла высокое солнце. Я сдвинул назад фонарь кабины. Легкий ветер медленно относил пыль в сторону. "Где же приземлился? У своих или у немцев?" Впереди, метрах в двухстах, стоит сильно накренившаяся металлическая опора высоковольтной линии с повисшими обрывками проводов. Около самолета голое место, лишь впереди, недалеко, островок высокой травы с метелками желтых цветов. "Что же предпринимать дальше?" И тут длинная пулеметная очередь вспорола тишину. Пули зацокали за спиной по бронеплите, а я пригнул голову к коленям. После короткой паузы очередь снова резанула по дюралевой обшивке крыла рядом с кабиной. Пулемет бил откуда-то сзади, с близкого расстояния. Методически через равные промежутки он посылал одну очередь за другой. Оставаться в кабине было опасно - добьют. Лучше уж лежать на земле, за мотором.

Не поднимая головы, приготовился к прыжку. Жду следующей очереди. Опять полоснуло. В одно мгновение я выскочил из кабины и распластался на земле. Теперь затрещали и автоматы. Значит, меня заметили...

Прижался к горячей броне мотора у покореженной лопасти винта. Стреляли только сзади. Надо ползти вперед, чтобы скрыться в траве с желтыми цветами-метелками. Но свист пуль словно приковал к земле, и я не мог себя заставить пошевелить рукой. В ушах почему-то навязчиво звучало: "Сатана там пр-р-равит бал, там пра-авит бал..."

Чувство обреченности овладело мною. Положил подбородок на сложенные перед лицом ладони, бездумно уставился в одну точку. А все вокруг было освещено солнцем, цвела степь. Перед глазами покачивалась былинка, и по ней как ни в чем не бывало неуклюже ползла божья коровка. Добравшись до самого верха, она расправила крылышки и поднялась в воздух. Я повернул голову вслед за ней - в поле зрения что-то блеснуло - я вздрогнул. Нет, это не вспышка выстрела, а какой-то мягкий блеск. Что бы это? Снова медленно повел головой в ту сторону опять блеснуло. Наконец я увидел совсем близко - рукой дотянуться - небольшой светло-коричневый камень с шершавой поверхностью и почти зеркальной гранью на сколотом ребре. Такие кремни мы собирали в детстве, чтобы куском напильника высекать огонь. Сколотая пулей или осколком грань кремня блестела на солнце. Я взял камень, ощущая ладонью его тепло, сунул его в карман. Подумал: "Кончится война, он будет лежать у меня на видном месте. Дам его граверу, чтобы на сверкающей грани сделал надпись: "21 июня 1942 года". Это будет дата моего второго рождения. Я расскажу историю об этом камне моим детям, которых у меня еще нет, но которые, конечно, будут..."

Эти мысли вывели меня из оцепенения. Пулемет продолжал строчить, и я взвел пистолет. В это время вверху что-то странно зашелестело... Я припал лицом к земле, закрыл глаза - жахнуло где-то позади штурмовика. Пулемет умолк. Я догадался, что это бьет наш миномет, бьет оттуда, где стоит покосившаяся опора высоковольтки. Надо ползти в ту сторону, и скорее, пока пулемет молчит...

Выглянул из-за мотора. Конечно же, пулемет строчил с холма, с "господствующей высоты". Пополз по-пластунски, прильнув всем телом к земле, работая локтями, коленями, носками сапог.

Наконец-то добрался до того островка травы, который заметил еще из кабины. Но за травой не видно, что делается вокруг. А если фрицы где-то близко и тоже вот так хитроумно ползут, чтобы сцапать меня? Поднял голову из травы - щелчок по голове, что-то звякнуло. Припал к земле, провел рукой по шлему - в палец впился осколок стекла. Сдернул шлем с головы - стекла очков выбиты начисто. Шальная пуля? А может быть, и снайпер засек по блеску очков? Швырнул шлем в сторону.

Долго еще я полз от одного островка травы к другому, пока не оказался у опоры высоковольтки. Теперь путь преградила спираль Бруно - огромный моток колючей проволоки. Ее не перепрыгнуть даже с разбегу, а мне нельзя и головы поднять... Полз вдоль спирали, там отыскалась большая дыра, пробитая снарядом. Пролез через нее и тут окончательно выбился из сил.

Взглянул на часы и изумился: над целью были в одиннадцать, теперь тринадцать. Неужели же эту полосу - от самолета до опоры, каких-нибудь две сотни метров, я одолевал два часа? И тут же кольнула тревожная мысль: полз к своим, а куда попал? Ведь траншеи на переднем крае извилисты, нет ли в этом месте коварного "мешка"?

Лежал долго, пристально всматривался в каждый бугорок, в каждый куст травы, чутко прислушивался к редкой перестрелке. Миномет уже давно не бил, лишь изредка хлопнет одиночный выстрел, свистнет пуля. Иногда чиркнет о бугорок и рикошетом отскочит вверх маленькой светящейся точечкой... А потом я сделал открытие. Присмотрелся хорошенько, и оказалось, что тот самый продолговатый бугор, о который задевали пули, - замаскированный бруствер окопа. Из-за этого бруствера изредка показывается верх каски, и тогда-то раздавался выстрел "Кто же в окопе - наши или фрицы?" - гадал я.

Размышления эти были прерваны шорохом. Впереди заколебалась трава, потом из нее показалась вылинявшая пилотка. Звездочки на пилотке не видно. Направил туда взведенный пистолет. Мелькнуло продолговатое темное лицо. Человек полз осторожно, озираясь по сторонам. За ним на ремне волочился автомат. Я прицелило; ему в голову, и тут взгляды наши встретились. Человек окаменел. Мне оставалось только нажать на спусковой крючок, а у него автомат сбоку...

Мы молчали, не сводя друг с друга глаз. Потом на лице смуглого человека появилась гримаса, отдаленно напоминавшая улыбку. Сверкнув золотым зубом, он тихо спросил с каким-то странным акцентом:

- Ты из наших? - и, не дождавшись ответа, добавил: - Давай, - поманил рукой. "Фриц!" - решил я.

- Не шевелись... - зашипел я и добавил какое-то многоэтажное ругательство.

Это возымело действие, противник затараторил:

- Зачем таки стрелять?! Я свой, свой!

- Врешь! А где звезда?

- Что ты говоришь за звезду? - сам задает мне странный вопрос, будто умышленно тянет время.

- На пилотке.

Человек схватился за пилотку, проворно ощупал ее и перевернул. Теперь я увидел на ней фронтовую звездочку защитного цвета. На душе отлегло, но подозрения полностью не рассеялись. Удерживая звездочку на мушке, я начал допроса

- Фамилия?

- Ты хочешь мою фамилию?

- Твою, твою...

- Тогда Бирбайер... - И фамилия похожа на немецкую.

- Откуда родом?

- С Одессы...

Такой ответ меня не обрадовал. Одесса давно оккупирована румынами. Еще спросил:

- Где там жил?

- Так на Бэбэля, тридцать сэмь... - отвечает Бирбайер уверенно и, осмелев, предлагает мне ползти впереди него в направлении к брустверу.

- Нет, - говорю ему грубо, - ползи сам вперед, а я тебя буду держать на мушке... В случае чего - разряжу!

Солдат ползет, часто оборачивается, я за ним, будто конвоир. Мы подползаем к брустверу траншеи сбоку, уже видны солдаты в касках. Ближний к нам - с большим круглым лицом, курносый - ухмыляется, рот до ушей. Он манит меня рукой и тихо подбадривает:

- Давай, давай, летчик, только головы не поднимай да зад пониже!

Я нырнул в траншею, как морж в полынью, и первым делом из протянутой кем-то фляги глотнул теплой воды. Потом закурил махорки.

В откопанной под бруствером нише сидел на корточках белобрысый солдатик в сапогах с широченными голенищами, с привязанной к голове телефонной трубкой. Косясь на меня, он усердно крутил ручку полевого телефона, тихо вызывал какую-то "Акулу". Меня одолевал расспросами круглолицый:

- А как страшнее летать, товарищ лейтенант, когда выше али ниже?

- Ниже безопаснее, - отвечаю ему с точки зрения нашей тактики, но от темы о страхе уклонился. Ползая по земле-матушке, я этого страха натерпелся.

- А што ж вы, товарищ лейтенант, так низко летели, что даже в немецкую траншею угодили?

- А разве там траншея?

- Первая...

Теперь до меня дошло, что приземлился я у противника, а колеса снес о первую немецкую траншею.

- Что ж это вы головы высовываете из траншеи под немецкие пули? Разве не страшно? - спросил я.

- Это мы на палке приманку показываем, - кивнул Иван на валявшуюся и продырявленную во многих местах каску. - Снайпера ихнего дразнили, чтоб наш его с другой позиции усек...

Белобрысый солдатик торопливо сдернул с головы телефонную трубку и, протягивая ее мне, сказал: "Комбат!" В окопе все мигом стихли, словно телефонист добился связи с самим командующим фронтом, а то хватай и выше. Низкий голос загудел в трубке:

- Здравствуй, сталинский сокол! Как самочувствие?

- Самочувствие в норме! - ответил я по возможности бодро.

- Ну, ждем тебя...

И тут только я подумал: "Хорош же "сокол" предстанет перед комбатом: одежда изодрана в клочья, локти и колени кровоточат..."

Согнувшись, двинулись с сопровождающим по ходу сообщения, спускавшемуся в овраг.

...В глубокой балке настоящее пещерное поселение. В круче отрыты землянки, входы завешены плащ-палатками. Солдаты снимают с сучьев засохшего дерева котелки, спешат к дымящейся полевой кухне - котлу на колесах с высокой трубой - как первый паровоз Стефенсона.

У входа в блиндаж, куда меня привел сопровождающий, стояли двое и еще издали улыбались, как давнему знакомому. Тот, что повыше ростом, с сильно скошенными огромными плечами, с тремя квадратами в петлицах, пробасил: "Комбат Мисаров". Другой, что дольше тряс мне руку, назвался старшим политруком Мураховским. Пригласили в блиндаж.

Два топчана, из неотесанных досок столик. На стене портрет вождя в кителе военного образца и лозунг: "Наше дело правое, враг будет разбит".

"Прочно обжились тут наши пехотинцы", - подумал я.

Комбат позвонил: "Люду ко мне!"

Вскоре появилась блондинка с детским лицом и пухлыми губами. В руках санитарная сумка, пилотка лихо сдвинута набекрень, ладно сидят на стройных ножках сапоги, широким ремнем перетянута муравьиная талия. Над левым карманом гимнастерки не висела, а покоилась почти в горизонтальном положении медаль "За отвагу". Повела голубыми глазищами, неумело козырнув вывернутой вперед ладонью, доложила о прибытии. "И на переднем крае, оказывается, красавицы водятся, да еще какие!" - подумал я.

- Ну-ка обработай быстренько летчика, - сказал ей с улыбкой Мисаров.

Сестричка проворно управилась с моими коленями и локтями и удалилась. Шустрый Мураховский извлек флягу, обшитую шинельным сукном, вскрыл финкой банку тушенки, которую повсеместно называли не иначе как "второй фронт", хотя его все еще не было. Поставил на стол кружку, котелок с водой.

- Зарядись, летчик, с дальней дорожки. Разбавляй по вкусу сам. Спирт медицинский, для гостей держим, - не без гордости сказал он.

- Я потом запью, - сказал я, храбрясь.

Выпил обжигающую жидкость и на выдохе выпалил свое звание и фамилию, а потом уже приложился к котелку с водой. Этот "номер" произвел надлежащее впечатление.

- Оказывается, летчики умеют! - подмигнул Мураховский своему невозмутимому комбату. Тот согласно кивнул, пробасив:

- Малость умеют...

От комбата и комиссара я узнал подробности моей посадки. Наблюдатели на передовой заметили мой штурмовик, летевший у самой земли. Видели и посадку. Шасси я действительно оставил в первой траншее немцев. Самолет после этого прополз на фюзеляже каких-нибудь метров пятьдесят. Если бы перед приземлением я шасси не выпустил, то остался бы по ту сторону линии фронта... От немецкой первой траншеи до нашей - около двухсот метров. Позади распластавшегося штурмовика - населенный пункт Нырково, и совсем близко от места посадки высота 210,8. Та самая, с которой по мне бил крупнокалиберный пулемет.

Когда наблюдатели доложили комбату, что летчик выпрыгнул из кабины, тот приказал минометной батарее подавить начавший бить по мне крупнокалиберный пулемет. А потом вызвал разведчиков и поставил задачу:

- Найти летчика, а то подорвется на минных полях! Вызвалось пять добровольцев. Долго ползали они по нейтральной, но меня не нашли. Лишь солдат Бирбайер, находившийся в боевом охранении, столкнулся со мной.

- Придется Бирбайера к ордену представить, - сказал комбат комиссару. Ведь обещали представить к награде того, кто найдет летчика.

- Так он же сам вроде бы в плен попал, - засмеялся Мураховский, по всему видно, большой шутник...

- В общем, сегодня пиши... - пробасил комбат Мисаров, тыча финкой в консервную банку с тушенкой.

- А не пролетали ли здесь штурмовики перед моей посадкой? - задал я давно приготовленный вопрос.

- Пролетали, - ответил комбат. - С шумом-треском. Даже зацепили первую роту малость.

Догадываюсь: если "с шумом-треском" да "зацепили" - значит, стреляли по своим. Но в это даже верить не хотелось.

- Разве они стреляли? - спросил я комбата.

- Да так, самую малость...

Я уже заметил, что слово "малость" было у комбата ходовым и оно у него имело несколько значений.

- А ничего они тут не натворили?

- Ерунда... Лошадь-водовозку уложили, да двух ротозеев царапнуло осколками малость. Люда их обработала, в строю остались.

У меня не укладывалось в голове, как это мои ведомые смогли допустить такую оплошность? Решил оправдать своих ребят:

- Неопытные еще, по званию всего лишь сержанты, полетели кто по первому, кто по третьему разу. Зато аэродром они отменно разделали!

- Да ерунда все это, летчик, - махнул рукой комбат. - У нас полковая артиллерия и та ошибается. Нет-нет, да накроет малость. А с самолета сам бог велел. На такой скорости разберись, какая там траншея наша, а какая немецкая... А конягу тем более не распознать - чья она, формы ведь не носит. Молодцы, молодцы летчики, - хвалил нас комбат без меры, посылая с конца финки в рот очередную порцию "второго фронта". - Почаще бы вы только их утюжили. Редко появляетесь...

- Кушай, кушай, летчик, - потчевал Мураховский. - Видно, ты в рубашке родился. На что вон разведчики: каждый кустик и бугорок знают на нейтральной, а тоже иногда на минах подрываются...

- Я-то в рубашке, а вот штурмовика нет. Явлюсь теперь я в полк на своих двоих... Жалко самолет.

- А дорогая эта штука? - спросил комбат о самолете.

- Полмиллиона, не меньше, стоит. - Об этой астрономической сумме я узнал от военпреда на авиационном заводе и сам тогда поразился. С тех пор не покидала меня мысль, как дорого стоит самолет, и в тылу, где живется несладко, люди вносят личные сбережения на их постройку, чтобы скорее победить. На фронте часто случается так: полетел в первый раз - и сбили. Вот и мой штурмовик, еще и не сильно изношенный, лежит теперь на нейтральной полосе. Если бы его оттуда вытащить. Заменят мотор, подлатают, и будет еще летать... Я высказал эту мысль.

- А сколько он весит? - живо поинтересовались мои собеседники.

- Чуть больше пяти тонн...

- Если попробовать танком, то, пожалуй, на буксире можно вытащить...

И вот решили этой ночью провести операцию по спасению самолета. Комбат куда-то позвонил, просил прислать "коробочку". Обещали. Нашелся и буксирный трос нужной длины - толстый провод от высоковольтной линии. Вызвались разведчики-добровольцы ползти с этим проводом к самолету, чтобы один конец закрепить.

- А за что его там привязывать? - спрашивают меня.

Объясняю, что можно намотать на винт. Лопасти сейчас изогнуты, не сорвется.

Танк прибыл поздно ночью. "Блуданул малость", - сказал комбат.

Танк осторожно подполз к самому краю оврага, заглушил двигатель. Скрылись в темноте разведчики. Мы с комбатом пришли в первую траншею.

Была теплая звездная ночь, сильно пахло чабрецом, стрекотали цикады. Со стороны Нырково, где сидел противник, доносились звуки губной гармошки. Какой-то немец наигрывал нашу "Катюшу"...

- Это в Ныркове веселятся, - пояснил комбат. Оказывается, не только для птиц и ветра, но и для песни не существует линии фронта. И если бы не редкая автоматная стрельба, то трудно было бы поверить, что здесь идет самая настоящая война.

С той, с немецкой, стороны послышался голос:

- Рус Иван, сдавайся!

- А... не хочешь, вшивый фриц? - послышался ответ с нашей стороны.

Тут же одна за другой рванули две очереди, и навстречу друг другу стремительно пронеслись две трассы: красная и зеленая. Я присел. Комбат пояснил:

- Это от разведчиков отвлекают. Может, у них сейчас тоже ползают...

"Вот, оказывается, какая она, война на переднем крае", - изумился я, стоя с комбатом в первой траншее.

...Разведчики вернулись к часу ночи, недовольные. Трос привязать не удалось. У штурмовика уже раньше поорудовали немцы. Пошарили в кабине, а потом уползли восвояси. Тут же засветили немецкие ракеты, и по самолету прямой наводкой начало бить орудие. Разведчики едва унесли ноги.

Долго и методически била пушка. Потом в темноте вспыхнуло. Отблески пламени осветили распластанные на земле крылья. Через какое-то время раздался треск охваченных огнем пулеметных патронов. А когда высокое пламя начало лизать кабину, в черное небо взвилась красная сигнальная ракета - одна из тех, что была в кармашке у левого борта, рядом с ракетницей.

Сжимая в руке осколок кремня, я смотрел, как догорал мой самолет...

...Через двое суток я, обшарпанный и усталый, сошел с попутного грузовика. Побрел напрямик по бурьянам к своему аэродрому. Издалека видел капониры и стоящие под маскировочными сетями штурмовики. В стороне, возле холма, - люди. Это летчики, ожидающие получения задачи. А холм - насыпь над землянкой, КП нашего полка.

Летчики смотрят в мою сторону. Узнаю Колю Дорогавцева, Женю Ежова, Федю Артемова, Ваню Бойко. Улыбаюсь им, а они смотрят так, будто я им чужой. Никто даже навстречу не идет. И только тогда, когда до них оставалось несколько шагов, сорвался с места Холобаев, подбежал, встряхнул за плечи, пристально посмотрел в глаза, крепко обнял. У меня навернулись непрошеные слезы.

И узнал я новость: никто из моих ведомых с боевого задания не вернулся. Я рассказал, что они перелетели через линию фронта.

Тогда послали запросы во все концы. Нашлись: кто в Сватове, кто в Старобельске, кто в Половинкине... Расселись поодиночке. Приехали они в полк на попутных машинах, а самолеты их перегнали более опытные летчики.

Один из моих ведомых, веснушчатый Лебедев, поведал мне:

"Вас сбили, а мы полетели дальше. Передатчика ни у кого нет, летим молча. Выйти вперед на место ведущего никто не решился. Потом начали расползаться: кто отвернул вправо, кто влево, кто продолжал лететь прежним курсом. Я долго летел один. Увидел аэродром - обрадовался, пошел на посадку. Выпустил шасси, закрылки. Смотрю - стоит самолет, на крыльях кресты! Сунул форсаж, мотор чихнул, чуть не заглох, но все-таки забрал. Несколько залпов зенитки вдогонку дали. Решил лететь строго на восток: поставил компас на заветную букву "Е". Буду, думаю, лететь с таким курсом, пока горючка есть. Вижу - опять аэродром. Посмотрел внимательно - стоят самолеты с красными звездами. Значит, наш! Когда уже сел, узнал, что это Сватово".

Асфальтированное шоссе у Артемовска спускается в глубокий овраг, а потом круто извивается вверх.

Преодолев подъем, я съехал на обочину. Хоть прошло с тех пор почти тридцать лет, мне все же показалось, что позади остался знакомый овраг, а справа от дороги тот самый холм, к которому мы подлетали бреющим, чтобы внезапно выскочить на вражеский аэродром. Я вышел из машины, вынул карту, компас: то самое место, где я начал делать "горку" перед атакой...

- Ну, поехали дальше! - звали меня из машины.

А я все никак не мог уйти.

Стоял вспоминал...

Этот полет приходит на память каждый раз, когда я смотрю на камень, лежащий у меня перед глазами. Надписи на его сколотом ребре нет: у граверов не оказалось таких резцов, которые смогли бы одолеть твердость кремня.

Иногда, после очередной генеральной уборки, когда вытирают пыль, этот камень исчезает. Я начинаю его искать. Дочка как-то по неведению вынесла его на улицу для какой-то игры... А сын-старшеклассник знает эту историю с камнем во всех подробностях, но она давно уже перестала его интересовать.

- Все так и должно быть на войне, - говорит он. - У Ремарка про войну крепче написано...

"Ни шагу назад!"

Весной и летом сорок второго года наши войска, действовавшие на юге, вновь подверглись суровым испытаниям.

В начале мая потерпел крупное поражение Крымский фронт. Оказавшийся неподготовленным к отражению наступления противника, он потерял 176 тысяч человек, почти всю боевую технику и оставил Керченский полуостров. Фашисты все силы бросили на штурм Севастополя. В это же время наши войска перешли в наступление южнее Харькова с барвенковского выступа. За трое суток они продвинулись на запад до 50 километров. Но немецко-фашистские войска тоже неожиданно нанесли с севера и юга два сходящихся контрудара. Наши 6-я, 57-я армии, группа генерала Л. В. Бобкина и часть сил 9-й армии были полностью окружены.

Вслед за этим гитлеровцы прорвали нашу оборону. Нависла угроза окружения войск Южного фронта, оборонявшихся в Донбассе. Соединения фронта начали отход, а 24 июля, оставив Ростов, пытались закрепиться на левом берегу Дона.

Противник рвался на Кавказ...

Сильно ослабленные войска 18-й, 12-й, 37-й и 51-й армий Южного фронта спешно окапывались на южном берегу Дона. Оборонительных сооружений на этом рубеже подготовлено было очень мало, да и те во время бурного весеннего паводка были смыты. Мостов для переправы войск на южный берег Дона не хватало. Из-за непрерывных бомбежек вражеской авиации очень много артиллерии, машин, другой техники и боеприпасов осталось на том берегу. Южный фронт, оборонявший полосу шириной свыше 300 километров, располагал лишь 17 танками. В 4-й воздушной армии, входившей в состав Южного фронта, насчитывалось 130 самолетов разных систем.

В группе армий "А" генерал-фельдмаршала Листа, теснившей малочисленные войска Южного фронта, насчитывалось 25 дивизий, из которых почти половина была танковых и моторизованных. Более 160 тысяч фашистских солдат при поддержке 1 130 танков, 4500 орудий и 1000 самолетов пытались с ходу форсировать Дон.

...Наш полк оказался за Доном около станицы Кагальницкой. Летали бить переправы, которые противник наводил у станиц Николаевской и Константиновской.

Обстановка напоминала июнь сорок первого года, когда полк штурмовал переправы на Березине. И наши потери были не меньше, чем тогда.

Кожуховский читал нам приказ народного комиссара обороны No 227 от 28 июля. Слова, как камни, падали на сердце:

"...Враг бросает на фронт все новые и новые силы... Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ... Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск... покрыв свои знамена позором... Население нашей страны теряет веру в Красную Армию... Пора кончать отступление... До последней капли крови защищать каждый метр советской территории... Паникеры и трусы должны истребляться на месте... Ни шагу назад!"

Мы - тоже частичка войск Южного фронта.

Летали бить переправы на Дону. Летали малыми группами, на бреющем, без прикрытия истребителей. Били переправы, но видели большие колонны противника уже на южном берегу.

Майор Холобаев внушал молодым летчикам:

- На Березине не такое было... Мы на фронте стрелять и бомбить учились, а вы летали на полигон, стреляли по мишеням, знаете, как целиться... У вас приличный налет на ИЛах. К тому же вы теперь гвардейцы - вам и задачи гвардейские. Эту переправу вы должны разбить! Покруче пикируйте, с меньшей высоты бросайте бомбы - лягут там, где нужно.

Только что пришедшая в часть молодежь не сводила глаз с человека, который был для них живой историей полка. У Холобаева теперь уже не белая прядь волос над правой бровью, как год назад, в Старом Быхове, а поседевшая грива. Он то и дело откидывает ее со лба пятерней. Одну руку он держит на грелке, спрятанной под гимнастеркой, - беспокоит больной желудок.

Сидит Константин Николаевич в окружении молодых летчиков и темпераментно напутствует:

- Никогда не показывай противнику, что летит молодой сержант. Фриц знаков различия не видит, удостоверение личности не просит. Атакуй его нахально, дерзко... Тогда он подумает о тебе: "Это летит ста-а-арый волк!" - и Холобаев сам становился похожим на матерого.

Да, из тех, кто начинал войну в Старом Быхове, уже почти никого не осталось. Подполковник Гетьман командует дивизией, майор Холобаев назначен на должность командира полка. В госпитале все еще залечивают тяжелые раны Николай Смурыгов и Виктор Шахов, лишившийся обеих ног. Теперь трудную эстафету от ветеранов приняли уже успевшие повоевать Петр Руденко, Евгений Ежов, Федор Артемов, Иван Бойко, Михаил Ворожбиев, Владимир Зангиев. Выдвинулись в ведущие Михаил Талыков и Леонид Букреев. Это ему, действовавшему по "рецепту" Холобаева - покруче пикировать да с меньшей высоты бросать, - удалось в первом же боевом полете влепить бомбой прямо в мост.

В те тяжкие на Южном фронте дни были приняты меры по усилению политической пропаганды в Красной Армии, оживилась работа фронтовой и армейской печати. У нас часто стали появляться военные корреспонденты армейской газеты "Крылья Советов" - наши большие друзья Василий Поляков, Иосиф Местер, Иван Цветков, Сергей Мунтян... Сколько хорошего и поучительного они напечатали о летчиках и техниках в рубрике "Трибуна боевого опыта", как умело, нужным словом укрепляли веру в победу!

В газете появилась статья, в которой Букреева называли "мастером бомбежки переправ". Леня после этого уверовал в то, что любая боевая задача ему по плечу.

Под Ростовом майор Холобаев ставил мне и двум моим ведомым - сержантам Николаеву и Кладько - боевую задачу: разбить понтонный мост на Дону у станицы Николаевской.

Задача ясна, но как ее выполнить? Сержанты полетят впервые, трех самолетов для этого мало, истребителей для прикрытия не будет... А ведь известно, что над Николаевской с утра до вечера патрулируют "мессеры" и зениток там полно...

Слушая Холобаева, я считал нас обреченными, и от этого под ложечкой гулял холодок. Пытался чем-нибудь отвлечься. Даже такая несуразная пришла мысль: "Николаевскую переправу будет бомбить сержант Николаев. А вдруг такое совпадение ознаменует удачу и Николаев в первом же боевом вылете зарекомендует себя мастером, как и Леонид Букреев?" Размышлял в таком духе, чтобы отвлечься от грустных мыслей. Я не верил в разные предзнаменования и приметы. Поэтому на фронте бороды не отпускал, брился ежедневно, не признавал ни понедельников (тяжелый день!), ни тринадцатых чисел. Больше того, по тринадцатым числам мне частенько даже везло в боевых делах, и это немало удивляло некоторых летчиков. А после того как мне было присвоено звание Героя Советского Союза Указом от 13 апреля 1944 года и в списке моя фамилия значилась под порядковым номером 13, у многих исчезло недоверие к этому "роковому" числу. Но с Указом я слишком забежал вперед...

Мы трое стояли перед командиром полка, и я думал: "Неужели он сам уверен в успехе? Едва ли... Он получил приказ из дивизии - немедленно поднять в воздух те силы, которыми полк сейчас располагал. Наверняка и возражал, я уверен, что даже ругался в телефонную трубку, но ему строго приказали: "Выполнять! Ни шагу назад!"

Вот поэтому и стоит перед нами Холобаев такой сердитый, распаленный. Левой рукой придерживает грелку на животе, а правой сечет воздух перед нашими носами в ритм словам. Я улыбнулся. Холобаев, заметив, зло зыркнул в мою сторону:

- Емельян! Что это значит?

Холобаев частенько сокращал мою фамилию, когда бывал в хорошем расположении духа, а тут разгневан - и вдруг "Емельян".

Я промолчал. Он, наверное, понял, что я угадываю его настоящие мысли. Он сам мало верит в то, что мы вернемся, но вынужден быть строгим, чтобы у нас не оставалось сомнений, парализующих волю. Поэтому так и рубит.

- Удар нанесете с этого направления, а возвратитесь домой вот так! царапнул ногтем по целлулоиду на планшете. Слово "возвратитесь" произнес с непререкаемой убежденностью. Словно в иной исход полета и поверить трудно.

Сержанты удивленно таращили глаза на командира полка. Еще вчера вечером он терпеливо учил, как важно скрыть от противника свое невысокое воинское звание. Почему же сейчас такой свирепый? И мне стало жаль Константина Николаевича, а не себя. Это хорошо. Когда жалко самого себя, легко поддаться чувству обреченности. Накачка командира помогла мобилизоваться.

- По самолетам!

Летим бреющим с курсом на Николаевскую. Ведомые в строю держатся хорошо. "Молодцы ребята!" Под нами притихшая степь. Изредка попадаются маленькие селения в одну улочку.

Пересекли уже широкие заводи Манычского канала, как раз в том месте, где он разорван перешейком. Справа плотина, слева хутор Соленый. Идем правильно. Потом под нами мелькнула извилистая, почти пересохшая речушка Сал. До цели осталась треть пути. Снова проносится под нами голая степь.

Будем выходить на Дон правее переправы, за рекой развернемся на 180 градусов, а удар нанесем с противоположного берега со стороны Николаевской. Так советовал Холобаев.

Все чаще всматриваюсь: нет ли истребителей? В воздухе чисто. Может быть, все же удастся выскочить на переправу незамеченными? Лишь бы до цели не перехватили...

Впереди зазеленело - это придонские плавни. Видна колонна противника, переправившаяся на южный берег! Мы должны пересечь ее. Ведомые на своих местах. Предупреждаю: "Противник!" Разгоняем скорость, проносимся над головами фашистов. Еще минута, и мы выскочим на Дон. Взглянул вверх - ходят три пары "мессеров". А нам пора набирать высоту. Успеть бы отбомбиться до того, как они нас атакуют...

Подобрал на себя ручку управления, положил самолет в левый крен. Земля будто проваливается. Вижу Дон, на противоположном берегу колокольня, улицы станицы запружены войсками. Перестроился ли вправо сержант Николаев? Оглянулся назад - вижу, штурмовик падает с круто опущенным носом, ударился о южный берег Дона, вспыхнул. Над клубом огня взмыли два "мессершмитта". Сержант Николаев взорвался на бомбах, которые он собирался сбросить на переправу.

Но где же она, переправа? Не вижу ее. На обоих берегах колонны противника, а ленты понтонов через реку нет. Скользнул еще раз взглядом по водной глади и на миг не поверил своим глазам: на середине реки по воде преспокойно двигаются два грузовика. Мост специально притоплен, чтобы скрыть его под водой! Придется целиться по машинам. Мой штурмовик с левым креном продолжает лезть вверх, внизу станица Николаевская. Еще чуть довернуть - и можно переводить в пикирование. Зенитки молчат - значит, им мешают свои истребители. А где Кладько? Бросил взгляд направо - моего ведомого уже взяли в клещи две пары истребителей, секут огнем, штурмовик дымит. Но Кладько продолжает лететь за мной... Пикирование. Целюсь по машине. Длинная очередь - рядом с машиной будто вскипела вода. Нажал на кнопку сброса бомб - ощутил под сиденьем четыре коротких толчка. Вывод из пике, снова взгляд назад: там огромный столб воды. Нет и Кладько...

У меня на хвосте сидят два "мессершмитта". Резкий маневр со скольжением на крыло - к земле...

Мой штурмовик буквально стелется над степью. Справа и чуть выше идет одна пара истребителей с белыми крестами на фюзеляжах и окрашенными в желтый цвет тупыми консолями крыльев. Слева - в таком же положении - другая пара. "Мессеры" так близко, что я хорошо различаю фашистских летчиков в шлемах и очках. Поглядывают в мою сторону. Никогда не приходилось видеть их так близко... Пара слева, пара справа - будто почетный эскорт. Эти сейчас не опасны. А где же третья пара? Через маленькое заднее окошечко, закрытое бронестеклом, вижу еще двух. Они уже на одной со мной высоте, передний водит капотом - прицеливается. Я резко сработал рулями. Дымные следы "эрликонов" прошли сбоку, разрывы засверкали на земле перед самолетом.

Атаковавшие "мессеры" пошли наверх, заняли место сбоку, а эскортировавшая пара начала отставать - перестраиваются для атаки с хвоста.

Мне опять удалось уклониться от очереди, и снова началась смена пар. Перестроения выполнялись немецкими летчиками быстро и четко. Они решили меня добить шутя, будто игру затеяли...

Однако я приспособился к этим маневрам: все внимание сосредоточил только на тех, которые заходили с хвоста. Каждый раз, когда они, прицеливаясь, начинали водить капотом, я бросал штурмовик попеременно то в правое, то в левое скольжение, выводя его из крена в считанных метрах от земли.

Время работало на меня. Истребителей удалось оттянуть на юг от Дона километров на тридцать. Самое страшное, что могло случиться, - упасть на территории, занятой врагом. Теперь хотя бы это мне не грозит.

Очередная атака. Штурмовик снова скользнул вниз с левым креном, на сей раз "эрликоны" дробно застучали по поднятому крылу. Попытался убрать крен - ручка управления не двигается: снарядами разворотило элерон и заклинило управление. По всем писаным законам техники пилотирования мой штурмовик должен сейчас встретить консолью левого опущенного крыла набегавшую сбоку землю - и я окажусь под обломками...

Инстинктивно двинул вперед до отказа педаль руля поворота - самолет резко вильнул, и опушенное крыло нехотя поднялось. Ни секунды не раздумывая, выпустил шасси, выключил двигатель, покатился по полю.

Еще на пробеге глянул вверх: четверка истребителей повернула к Дону, а атаковавшая меня пара пошла свечой вверх. Потом стала в вираж. Нет, оказывается, не просто в вираж - собираются пикировать на меня сбоку. Успел выскочить из кабины, ткнулся головой к колесу. Лежу на боку, спиной к истребителям. Грохнула очередь, следом вторая... Что-то потекло под мотором не то вода, не то бензин бежит тонкой струёй. Истребители опять разворачиваются. "Добьют они меня здесь". И пока "мессершмитты" были ко мне хвостом, я сорвался с места и побежал к единственному кусту на поле, отбрасывавшему длинную тень.

Бежать неудобно: парашют бьет под коленки, ноги подкашиваются. Упал в тень, смотрю, как истребители снова пикируют.

Что это? Неужели успели заметить мою перебежку и целят не по штурмовику, а по мне? Ведущий "мессер" дал очередь, разрывы рванули недалеко от моих ног, вспахав грядку земли. Истребители опять просвистели над головой.

Последний раз "мессеры" спикировали без единого выстрела - израсходовали весь боекомплект. Поджечь штурмовик им так и не удалось.

Стоял мой искалеченный ИЛ и будто плакал. Струйка бензина текла из-под капота на сухую, горячую землю. Я освободился от парашюта. Глянул на ранец он словно мышами изъеден, из многочисленных дыр лезет белый шелк: посекло осколками "эрликонов". Защитил меня парашют от ранений.

По обстановке вижу, что переправившиеся немцы скоро будут здесь. Снял самолетные часы. Дулом пистолета разбил приборы, выстрелил в нижний бензобак и зашагал на юг. Думал о Николаеве и Кладько и все вспоминал слова приказа: "Ни шагу назад!"

Впереди показался поселок. Два ряда домиков прижались к дороге с обеих сторон. Сориентировался но карте - должно быть, консовхоз No 36.

У крайней хаты колодезный журавль. Во рту пересохло. Но заходить в поселок сразу не рискнул. Ведь на Дону сплошного фронта нет, передовые части противника обходили островки нашей ослабленной обороны и оказывались у нас в тылу. Это я неоднократно наблюдал с воздуха.

На всякий случай снял гимнастерку, завернул в нее планшет, пилотку, ремень с кобурой. Пистолет сунул в карман, документы - за голенище сапог и зашагал по степи в оранжевой майке.

По дороге к совхозу показалась старушка с подростком. Заспешил им наперерез.

- Куда путь держите?

- А куда старые ноги унесут... - Поправила на голове сбившийся к затылку платок. Повернувшись к Дону, воздела к небу руки, сжала узловатые пальцы в кулаки и. потрясая ими, произнесла: - Нет креста на них, проклятых! Бомбы и на детей, и на старух у переправы в Цимлянской бросают, танками давят, из пулеметов бьют... Ироды! Ироды!

Потом ее руки бессильно повисли. Она взглянула на меня.

- Из военных?

- Да... - ответил я односложно. По брюкам и сапогам только, наверное, признала.

- А что ж так? - взглянула на мой сверток.

- Пробираться приходится. Идти далеко, а вот журавль колодезный увидел, решил попить, да заходить туда опасаюсь.

- Я Гришатку пришлю сказать. Недолго пришлось ждать.

- Немцев там нету! - сообщил прибежавший пацан.

Я надел гимнастерку, пилотку, подпоясался ремнем, заспешил к поселку. В овраге заметил двух солдат. Оба без сапог, без ремней и без пилоток. Оружия тоже не видно. Один солдатик маленький, белобрысый, почти мальчик, второй оброс густой щетиной. Белобрысый уставился не то испуганно, не то удивленно. Я подумал: "Не удержали на Дону позиции", - и спросил:

- Где ваша часть?

- Ищем, товарищ лейтенант... - отвечает небритый.

- А почему без оружия?

- Утопло, когда через Дон плыли... Сапоги и те пришлось бросить на том берегу. Река широкая...

Белобрысый солдатик не сводил с меня глаз, вдруг заговорил обрадованно:

- Товарищ лейтенант, а я вас знаю... Это же вы под Нырково в нашу траншею через нейтральную от немцев приползли?

Теперь уже я раскрыл рот от неожиданной встречи, узнав в солдатике того самого связиста, который вызывал в траншее "Акулу". Обрадовался ему как родному.

Оказалось, батальон Мисарова, долго державший оборону под Лисичанском, понес большие потери. Сам комбат погиб. Остатки батальона с политруком Мураховским прикрывали отход частей через Дон. Сами плыли последними под огнем противника: фашистские танки прорвались к переправе, смяв заслон.

Я думал о комбате Мисарове, политруке Мураховском, о солдате Бирбайере и, конечно, о голубоглазой медсестре Люде, которая тогда так ловко обработала мои сбитые в кровь колени и локти. Все это время я не переставал думать о ней, тайно мечтал когда-нибудь встретить ее...

Спросил у солдат:

- Медсестру Люду знаете?

- А как же не знать?..

- Жива, здорова?

- На Дону утопла...

- Как?!

- Побежала в воду - хромовых сапожек не сняла, да еще автомат у нее был на шее. Кричали ей: "Брось!" Не бросила. Может, он ее на дно и потянул, а может, и убило...

...У колодца мы жадно глотали из ведра студеную воду. Из крайнего дома вышла женщина. Сложив руки на груди, участливо посмотрела на нас. Потом подошла:

- Посидите на крылечке... Я сейчас коровку сдою, парного молочка попьете. Может, и мой где-то вот так...

- Спасибо, мамаша, - сказал я за всех. - Мы торопимся.

Солдаты, не евшие несколько суток, просили меня подождать.

Они ведь не знают, как выбраться к Манычскому каналу, а у меня карта...

Сидим во дворе на крылечке. Двора, собственно, нет - изгороди никакой. На отшибе от дома, прямо против колодца, стоит покосившийся, весь в щелях сарайчик, еще дальше, за ним, возвышается островерхая куча кизяков...

Я еще раз посмотрел на карту, уточняя маршрут. До Манычского канала по прямой километров тридцать, за короткую июльскую ночь туда не дойти.

С улицы прибежала девочка, испуганно затараторила:

- Дяденька, дяденька, а там едуть, едуть!..

Я бросился с крыльца, посмотрел за угол дома. В поселок въезжала колонна немецких машин. На переднем бронеавтомобиле поверх люка у пулемета восседал фриц.

Я назад. "Немцы!" - зло шикнул солдатам. Они метнулись за кучу кизяков и скрылись в лопухах, а я влетел в сарайчик. Меня ошеломило громкое кудахтанье всполошившихся кур. Я скорчился у двери и окаменел, прильнув глазами к щели. Какая глупость, что залез сюда, а не побежал с солдатами! Но менять укрытие было уже поздно: головная машина подъехала к колодцу, остановилась. Фрицы набирали в канистры воду, заправляли радиаторы, умывались. Один даже рубашку снял, другой ему поливал на спину. Несколько солдат, повернувшись к моему курятнику, бесцеремонно справляли нужду. "Неужели расположатся здесь на привал? - подумал я. - Что тогда? Первым делом займутся курятником. Куры попадут в лапшу, а я? Отступать некуда, разряжу обойму в упор по любителям курятины - вот и все..."

Решил переменить неудобную позу - ноги онемели, осторожно пошевелился куры подняли гомон. Тогда злобным шепотом обратился к глупым птицам: "Курочки, тише, тише..." Мерзавец петух, склонив набок голову, косил на меня немигающим глазом и продолжал подавать предательские сигналы тревоги. Ох, с каким удовольствием я бы ему свернул шею!

Передовой отряд гитлеровцев после непродолжительной остановки двинулся дальше. Когда колонна скрылась за бугром, я выскочил из своего убежища. Появились, как из-под земли, и мои солдаты.

- Вот оно, молоко ваше... - сказал я им. - За мной!

Перебежали через дорогу и заторопились по степи на юг.

...Шли степью, без дороги. Выдерживать направление на юг мне помогала Полярная звезда. И вспомнил я тогда своего первого школьного учителя Сергея Григорьевича Черевиченко. Высокий, сутулый старик с желтыми прокуренными усами и седым ежиком на голове, всегда хмурый, расхаживал между рядами парт, время от времени отвешивая подзатыльники нерадивым. Больше всего доставалось Саньке Онищуку. "Осел! Пш-шел в угол!" - часто гремел учитель. Теперь, шагая по степи, я с благодарностью вспомнил Сергея Григорьевича, пожаловавшего как-то и мне подзатыльник за плохо выученный урок. Наверное, с тех пор я накрепко усвоил, как по ковшу Медведицы отыскивать путеводную звезду...

Брели долго. Солдаты просили сделать привал, но я торопил. Разреши им только прилечь - потом не поднимешь. Я - в сапогах, а солдаты шли по стерне босиком, сбивая ноги. Я сегодня обедал в Кагальницкой, а они уже несколько суток без пищи. Я отдыхал, а у них позади несколько бессонных ночей...

Говорю им:

- Отдых дам только на рассвете. Надо подальше от Клейста уйти.

Думал напугать, а они плетутся молча. Клейст для них- пустой звук, они дремлют на ходу, спотыкаются.

Потом я услышал скрип телег, фырканье лошадей, тихий говор. Присели в стороне от проселочной дороги, приглушались: речь русская, видны огоньки папирос. Решил выяснить, куда эти люди направляются. Ведь там уже противник. Вышел навстречу.

Телеги загружены чемоданами, десятка два штатских шли за ними и один военный. Отозвал военного в сторону:

- Что это за команда?

- Призывники.

- Откуда?

- Из Мечетинской.

- Куда направляетесь?

- В Константиновскую на сборный пункт.

Объяснил работнику военкомата, что Константиновская занята противником, через конесовхоз на Орловку прошел передовой отряд. Тот мне сразу не поверил. Ему тоже читали приказ, где слова: "Ни шагу назад!"

На рассвете мы набрели на скирду соломы. Солдаты мои свалились на привалок, и я понял, что теперь их не поднять даже силой оружия. Однако тормошу за плечи, объясняю:

- Видите тот населенный пункт?

- Видим... - сонно бормочут.

- Запомните, это хутор Калиновский. Немножко отдохнете и идите в том направлении. Потом переправитесь через Манычский канал...

Солдаты мгновенно уснули, не дослушав меня до конца. Иду один. Опять думаю о сержантах Николаеве и Кладько. Первый боевой вылет оказался для них и последним. Они летели со мной до самой цели, не отстав ни на метр. Николаев погиб у меня на глазах. Кладько под обстрелом истребителей не свернул с боевого курса, и если не бомбами, то, может быть, своим самолетом угодил в мост...

Остатки батальона Мисарова до последнего держались под Лисичанском, прикрывали переправу, а потом перебирались вплавь через Дон.

А эти два солдата, спящие под скирдой соломы... Проснутся, пристанут к какой-нибудь части и снова закопаются на новом оборонительном рубеже. Собраться бы только с силами...

Я шагал на юг, спешил добраться до Кагальницкой, в свой полк.

Далеко в стороне низко пролетело к Дону звено ИЛов. Может быть, ребята из нашего полка?

На пыльном проселке догнал подводу. В пустой телеге сидел сгорбившийся солдат. Кляча еле тащилась, но ездовой предложил:

- Садись, летчик, подвезу...

Я уже еле переставлял ноги. Подсел к солдату.

- Куда путь?

- За снарядами для батареи.

- А машин нет?

- На том берегу остались.

- Гнедая-то совсем оплошала.

- Фуража нет, трава выгорела, а сена не наклянчишься, - оправдывался солдат.

Мы проезжали мимо тока. Сказал солдату:

- Бери ведро, корм-то под боком лежит.

Пока он ходил, я отгонял назойливых мух, роившихся у сбитой хомутом и смазанной дегтем холки лошади. Кляча стояла понуро, нижняя губа отвисла. И вспомнил я нашего старого мерина белой масти, на котором мы с отцом когда-то возили на Камышинскую пристань арбузы. Мой папаня - большой выдумщик на всякие прозвища - назвал его именем царского генерала. Когда воз, бывало, застревал в песке, отец, теребя вожжи, причмокивал:

- Ну, Скобелев, трогай!

Мы налегали плечами на воз, и низенький мерин, несмотря на свои преклонные годы, рвал с места так, что гужи скрипели. А эта гнедая стоит, будто неживая, даже не отмахивается хвостом от мух... Сколько же рейсов без корма и отдыха сделала она на далекую батарею! Если нет пределов подвигу, то существует предел усталости. Гнедая рухнет в упряжке, хрястнут оглобли, и тогда уже ее не поднять, как и тех солдат, что спят сейчас под скирдой перед очередным боем.

Ездовой вернулся с пустым ведром.

- Не дает сторож зерна. Говорит, не дозволено колхозное добро разбазаривать. Берданкой грозился.

Я схватил ведро, сам побежал к току. Пришлось показать сторожу пистолет. Возвращаясь к подводе с зерном, я услышал сказанное мне вдогонку:

- Вот пальнуть бы солью - помнил бы одним местом. Дед, оказывается, тоже не собирался сдавать своих позиций на Дону.

...Я из последних сил бегу к окраине станицы, там кружил, а потом пошел на посадку самолет У-2. Я все же успел. Летчик уже собирался взлетать. Ему на Сальск. Доставил сюда запасные части для истребителя, который стоял под навесом сарая. Задняя кабина свободная, посадил меня.

- Поглядывай хорошенько назад, "мессера" нам житья не дают. Заметишь стучи по плечу. Будем плюхаться и разбегаться в разные стороны. Понял?

- Понял...

В Кагальницкую я добрался лишь к вечеру второго дня. Со старта ко мне быстро шагал майор Холобаев. Хотел доложить ему о прибытии - не стал слушать. Обнял и, не отпуская, долго хлопал меня по спине. А потом сказал:

- Будешь командовать третьей эскадрильей...

- А что с Мосьпановым? - встревожился я. Он был моим командиром эскадрильи.

- Вчера похоронили... Над аэродромом его сбили "мессеры"...

...После ужина у копны душистого сена расположились летчики и техники. Я рассказывал о своих приключениях. На почтительном от меня удалении примостились незнакомые сержанты - это прибывшие только вчера из Уральска выпускники авиационного училища. Среди них были Иван Остапенко, Георгий Бондаренко, Виктор Корсунский, Василий Баженов, Иван Дудник. Григорий Снопко... Они тоже дружно смеялись со всеми, когда я рассказывал о своем пребывании в курятнике и уговаривал глупых птиц: "Курочки, тише, тише..."

Ближе всех ко мне лежал младший лейтенант Михаил Талыков. Он тоже не так давно прибыл в полк. Пришлось мне как-то его отчитывать за безрассудство и своеволие и полете. Тогда он был у меня ведомым, а теперь назначен моим заместителем.

Война быстро выдвигала людей, она же была к ним и беспощадна...

Я лежал на сене, откинувшись навзничь. С неба мне весело подмигивала Полярная звезда...

Завтра снова боевое задание.

"Ни шагу назад!"

Безрассудный ведомый

Ведущий на фронте ценится на вес золота. Он летит на головном самолете. Это самый опытный в группе летчик. Если в полку есть ведущие, то часть боеспособна. Ведущему можно было "нацеплять на хвост" сколько угодно молодых необстрелянных летчиков. А молодые были не только необстрелянные, но и недоученные, потому что выпускались по ускоренной программе военного времени.

Поначалу этих молодых приходилось откармливать после полуголодной тыловой нормы. Потом проверяли их технику пилотирования, давали тренировочные полеты. И только после этого пускали с ведущим для боевого крещения.

Ведущий - вожак в полете и лучший советчик молодому летчику на земле. Он может быстро собрать взлетевшие за ним самолеты; может провести группу по намеченному маршруту; может хитро обойти зенитные и истребительные заслоны противника; отыскать на переполосованной траншеями и искромсанной снарядами земле цель; тактически грамотно и, сообразуясь с обстановкой, выполнить атаку.

Но прежде чем постичь все эти военные премудрости, ведущему нужно было самому поболтаться у кого-то в хвосте и выжить. Сбит ведущий - и боевое задание может сорваться.

Ведомому тоже нелегко. Летит он, стараясь держаться в строю. А сосед почему-то все время дергается: то провалится, то "вспухнет" над строем. За ним нужно следить. Почти не остается времени, чтобы взглянуть на приборную доску, заметить разрывы зенитных снарядов или приближение "мессеров". Ведомый не успевает вести ориентировку и обычно не знает, где летит. Ну а если ведущего вдруг собьют, а ведомые его все неопытные летчики - что тогда?

Случалось и такое. Я уже рассказывал об этом.

Но и ведомый ведомому рознь.

В одном боевом вылете я очень разозлился на своего ведомого...

Мы шестеркой штурмовали противника в районе Лисичанска. Под нами - голая, порыжевшая от зноя, бугристая степь. По ней, развернувшись фронтом, по-черепашьи ползут немецкие танки. Танки ведут огонь. Один из них дымит, кружит на месте. Позади танков залегли редкие цепочки немецких солдат. Значит, наши с переднего края прижали их огнем. В самый раз подоспела наша шестерка.

Мы перестроились цепочкой и один за другим, с разворотом пошли вниз, открыв огонь. Заходили вдоль фронта немецких танков. У самой земли открыли выливные приборы. Под штурмовиками огненный дождь: горит фосфор. Все внизу скрылось за клубами белого дыма.

Снова набираем высоту. В бледном, словно слинявшем от жары, небе около наших самолетов непрерывно появляются и медленно тают дымные хлопья: бьют зенитки. Но нам сейчас не до них. Стали в круг - началась штурмовка. Одна атака, вторая...

Мы ходили в кругу, а в это же время невдалеке десятка полтора немецких "юнкерсов-87" - "лапотников" с торчащими из-под фюзеляжа колесами, тоже устроили карусель. Поблескивая на солнце стеклами фонарей, они поочередно сваливались на крыло и почти отвесно пикировали на железнодорожную станцию Яма, ныряя в черный дым. Над "юнкерсами" разгуливали парочки "мессеров" и сверху высматривали добычу. А добыча для них - наши штурмовики, прилетевшие без прикрытия.

После нескольких атак, когда боекомплекты к пушкам и пулеметам были уже на исходе, я заметил, как в нашу сторону направились четыре вражеских истребителя. Не иначе как по рации их наводили. Я подал команду уходить от цели.

Отвернул к линии фронта, вслед за мной потянулись ведомые. И вдруг один из них, к моему изумлению, отделился от нас и снова начал пикировать.

Какое безрассудство! Пришлось нам всем кружиться у линии фронта, на виду у немцев ждать отбившегося одиночку - верную жертву истребителей. К счастью, все обошлось: не замеченный истребителями штурмовик пристроился к нам, и мы взяли курс на аэродром.

После посадки я с глазу на глаз отчитывал за своеволие младшего лейтенанта Михаила Талыкова.

Он хоть и был кадровым (успел перед войной закончить авиационное училище), но до лета сорок второго года еще не воевал.

Передо мной стоял, насупившись, недовольно поджав губы. двадцатилетний паренек. Ниже среднего роста, скуластый, с крупным упрямым подбородком. Смотрел на носки своих хромовых сапог.

- Ты слышал мою команду уходить от цели? - спросил его строго и. конечно, приготовился выслушать всякие оправдания. А оправдания в подобных случаях такие: приемник, мол, оказался неточно настроенным на волну, а как все повернули от цели - вовремя не заметил. Но ответ Талыкова был настолько неожиданным, что я опешил.

- Слышал... - небрежно ответил он и коротко взглянул на меня исподлобья серыми глазами.

- А если слышал, так почему же сразу не пристроился?!

- Так ведь пушки и пулеметы у меня еще стреляли! - произнес он скороговоркой, убежденный в своей правоте. Из ответа выходило, что я был не прав, потому как преждевременно ушел от цели, не дав ему полностью расстрелять боекомплект. А то, что на случай воздушного боя с истребителями при возвращении с задания положено было оставлять часть патронов для пушек и пулеметов, - для него не закон!

Возбуждение после боевого вылета еще не улеглось. И тогда, еле сдерживаясь, я крикнул ему:

- Идите!

Он козырнул, круто повернулся, придерживая рукой планшет с картой, и пошел, твердо ступая с каблука.

Я долго смотрел ему вслед. Запомнились хромовые сапоги с собранными в гармошку голенищами. Он шел по жухлой траве, сбивая с нее пыль. Я смотрел вслед Талыкову и успокаивал себя: "Ничего. Остепенится парень, когда ему зенитки и "мессеры" перышки обобьют. Кто из нас на первых порах не хорохорился?"

И мне невольно пришел на память свой первый боевой вылет с ведущим младшим лейтенантом Иваном Бобровым. Я тогда тоже отчудил, да еще дважды в одном вылете.

Сразу после взлета, когда группа проходила над аэродромом, я пристроился к ведущему так близко, что, взглянув на меня, он, наверное, и дышать перестал. В таком плотном строю мне приходилось перед войной летать на спортивном самолете УТ-1 во время воздушного парада. На фронте я узнал, что такой сомкнутый строй - всего лишь красивость, он лишает маневра и для войны совершенно непригоден. И все же прижался к Боброву. А для чего? Чтобы оставшиеся на земле подумали: "А тот, что справа, не лыком шит!"

А потом во время штурмовки автоколонны я сделал лишнюю атаку, чтобы показать свою храбрость перед ведущим.

Мой разговор с Талыковым произошел в начале июня сорок второго года, за несколько дней до событий, которые были так неожиданны для всех нас.

Мы видели начало успешного наступления наших войск южнее Харькова. Потом эта группировка оказалась окруженной. Лавина фашистских танков и автомашин хлынула по Донбассу на восток.

Пришлось часто менять полевые аэродромы: Погорелое, Шахты, Кагальницкая... Через пять дней мы уже оказались за Доном, южнее Ростова.

Видеться с Талыковым в те дни почти не приходилось: он уже успел стать ведущим и со мной вместе не летал.

Как-то на аэродроме в Шахтах, за ужином, Талыков вошел в столовую вместе с несколькими летчиками-сержантами. В их числе были новички, только что прибывшие в полк: Григорий Княжев, Николай Письмиченко, Виктор Оленин. Кажется, в этот день Талыков водил их в первый бой, стал их "крестным отцом". Движения Талыкова, как всегда, были порывисты. Он сдернул с головы надвинутую на брови пилотку, с размаху опустился на скамью. Со стороны можно было подумать, что он на кого-то зол. Усталость тенями легла под его глазами. В тот день он трижды слетал на штурмовку войск, пытавшихся форсировать Северный Донец в районе Белой Калитвы.

Талыков ел молча и быстро. А когда водка ударила ему в голову всеми сорока градусами, он оживленно заговорил с соседями по столу. Ребром ладони бил но краю стола - доказывал что-то молодым ведомым...

И в общежитии после ужина шумел:

- Чем больше заходов на цель, тем больше у фрицев танков и машин убавляется! - убеждал он кого-то в бесспорной истине.

"Носится со своей "теорией", как в прошлый раз, когда оправдывался после полета к Лисичанску", - подумал я. И все же было отрадно видеть Талыкова таким ершистым и задиристым. Он успел за это время побывать в разных переделках, ему уже досталось и "по перышкам", но он не обмяк, не слинял, как говорили у нас, не потерял уверенности в своих силах и воевал очень зло. Он частенько прилетал с "сухими" снарядными ящиками, расстреливая боекомплект до единого патрона.

Темперамент бил из него ключом, но мне казалось, что горячность его погубит раньше, чем случай.

К Кагальницкой уже подходили передовые части противника. 29 июля 1942 года мы спешно перелетели на полевой аэродром в Сальских степях. Прямоугольник летного поля со всех сторон был окаймлен зеленым забором лесозащитных насаждений. Но тень не спасала от жары. С неба нещадно палило солнце, и горячий воздух был неподвижен. Легкие комбинезоны, надетые поверх трусов, липли к телу. Прохлада держалась лишь в единственной землянке, где разместилась оперативная группа штаба полка. Но там тоже невозможно высидеть: с потолка то в одном, то в другом месте струилась сухая земля и попадала за воротник. Это в перекрытии орудовали мыши. Полевых мышей повсюду несметная сила. Майор Гудименко часто переставлял свой складной столик с одного места на другое и зло дул на разложенную карту, куда с потолка с шуршанием стенал песок.

Техники раздобыли для нас железную бочку с рваными краями, наполнили ее водой. После возвращения с боевого задания летчики, сбросив комбинезоны, поочередно погружались в эту подогретую солнцем "купель", а потом, еще не обсохшие, спешили на доклад. Такой порядок установил командир полка Холобаев.

Когда кончилась питьевая вода, мы утоляли жажду теплыми полосатыми арбузами, которые научились разбивать ребром ладони. Техники натаскали их с заброшенных бахчей.

С этого аэродрома мы летали не на запад, а на север - за Манычский канал бить колонны противника. Их мы уже видели восточнее нашего аэродрома, и куда нам дальше перебазироваться - неизвестно. Связи со штабом 4-й воздушной армии не было.

...Получили боевую задачу: штурмовать колонну войск противника, которая движется по дороге от Орловки на Несмеяновку,- это между Доном и Манычским каналом. В полку осталось всего шесть штурмовиков. Прикрывать нас от "мессеров" будут два истребителя из полка Ибрагима Дзаусова. У него ребята настоящие орлы, в числе их и Александр Покрышкин.

Взлетели. Я впереди со своим ведомым - Кудиновым, справа - пара Михаила Талыкова с ведомым, слева - пара Василия Шамшурина. Сразу же набираем высоту так легче будет издали обнаружить колонну.

За Манычским каналом заметили похожую на дымовую завесу полосу пыли. Вдоль речушки Сал проходила дорога из Семикаракорской на Несмеяновку. Я хорошо запомнил эти места: не в первый раз приходилось туда летать: пять дней назад я был именно там сбит истребителями и потом пробирался с солдатами из батальона Мисарова...

Подлетаем ближе к дороге и с высоты 600 метров уже хорошо различаем танки, автомашины, бронетранспортеры. Головные машины останавливаются, из них начинают выскакивать в придорожные канавы солдаты. А по нас уже лупят зенитки.

Делаю доворот, чтобы зайти вдоль колонны, с ее головы. Один за другим пикируем, сбрасывая серии бомб. Выходим из пикирования, делаем левый разворот и, растягиваясь в цепочку, идем по дуге, чтобы построиться в круг для штурмовки. Там, где колонна, видим разрывы наших бомб.

Теперь заходим поперек колонны: сбоку лучше бить машины. Опускаю нос штурмовика, ловлю в перекрестье грузовик, целюсь ему в бок. Фыркнули "эрэсы", взорвались рядом с ним. Даю длинную очередь из четырех стволов - грузовик вспыхнул. Хорошо на душе! Низко проношусь и снова набираю высоту для повторной атаки.

Приближаюсь к заднему самолету, чтобы замкнуть круг, посмотрел вверх. А там уже шесть истребителей: два ЯКа и четыре "мессершмитта". Сейчас вверху начнется свалка. Нашим "ястребкам" достанется, да и мы здесь, внизу, должны быть начеку.

Лечу по кругу, глядь - впереди меня уже "мессер". Нахально влезает в наш круг и нацеливается на впереди идущий штурмовик. Тороплюсь отсечь его огнем. Нажал на гашетки - перед истребителем сверкнули трассы. Он резко взмыл, но, перескочив через штурмовик, вдруг начал пикировать на следующий самолет Шамшурина. "Маневрируй!" - крикнул я ему по радио, а тот почему-то летит и не шелохнется - не слышит. Немец быстро сближается с Шамшуриным - сейчас собьет! Крутнул я свой штурмовик внутрь круга, не успел даже как следует прицелиться, нажал на обе гашетки. Мои трассы, сверкнув позади штурмовика, почти одновременно пересеклись с дымным пучком "эрликонов". Под фюзеляжем "мессера" блеснул огонь, "мессер" завалился в крен и, оставляя за собой полосу дыма, круто пошел к земле.

Впервые мне довелось стрелять по истребителю - и сразу такая удача. А Шамшурин летит себе, вот уже переходит в атаку. ...Сейчас последний заход на штурмовку - и домой!

Пикирую на колонну и краем глаза замечаю тянущиеся ко мне с земли дымные шнуры. Это малокалиберная ведет огонь. Довернуть бы на нее, дать туда пару очередей, но не успеваю: слишком поздно заметил. Зенитка уплывает под крыло. "Может, задний кто-нибудь ее подавит, если увидит". Я прицелился по бронеавтомобилю и, задержав дыхание, собрался нажать на гашетку. Вдруг звенящий удар по мотору. Он сразу заглох. Вместе с тем будто остановилось и сердце. Прыгать? Высота мала, да и самолет над вражеской колонной. Остается одно - планировать через дорогу и садиться по ту сторону. А там что будет...

Перетянул через колонну, земля уже близко. "Выпускать шасси?" - мелькнула мысль. Это большой риск, но так я спасся под Нырковом, прокатившись на колесах до первой траншеи противника. Может быть, и теперь повезет? Не попалась бы только канава, а то перевернусь. Тогда уж из кабины не выбраться. Вытащат меня немцы, как птичку из клетки, если останусь жив. Зато если сяду благополучно, то укачу подальше от этой колонны...

Все это пронеслось в голове мгновенно, рычаг выпуска шасси - от себя, колеса вышли. Самолет уже запрыгал по кочкам. Уперся одной рукой о приборную доску, чтобы при толчке не стукнуться головой и не потерять сознания... Пробег закончился благополучно. Выскочил из кабины. Ведомые с оглушительным ревом проносятся надо мной, курс - на аэродром. Они, конечно, слышали мою последнюю команду: "Кончаем работу". "Неужели они меня так и не заметили? - не без горечи подумал я о них. Но тут же другая мысль: - А если и заметили, чем они мне помогут?"

Озираюсь. Я всего в километре от колонны. Вижу результаты нашей "работы": с десяток машин и танков кострами пылают на дороге. Не зря слетали. Мой самолет на виду у противника, стоит в степи, как на блюдечке. Ко мне бегут от дороги немецкие солдаты. Надо и мне бежать. Но куда? Кругом голая степь, ни кустика, ни бугорка, ни балочки. Хуже всего, если ранят: потом подберут и будут на спине вырезать пятиконечные звезды. Нет, лучше уж из пистолета... В самый последний момент. А пока успеть бы поджечь самолет, чтобы и он им не достался.

Слышу трескотню автоматов. Сбросил с себя парашют, швырнул его под мотор туда, где бензиновый кран, дернул за красное вытяжное кольцо. Распахнулся тугой, перетянутый резинками ранец, вспучилась слежавшаяся кипа белого шелка. Кран, как всегда, законтрен стальной шпилькой. Пытаюсь ее сорвать, царапаю до крови руки. Кран не поворачивается, бью кулаком. Наконец хлестнула струя бензина. Теперь остается только чиркнуть спичкой. Хлопнул себя по одному карману, по другому - нет спичек. Да я же отдал их Талыкову перед вылетом, когда тот второпях закуривал! Вспомнил о ракетнице. Она всегда в кабине и заряжена. Быстро вскочил на центроплан, выхватил ее, спрыгнул вниз. Вытянул руку с ракетницей и, отвернув лицо, чтобы не обожгло при вспышке, - выстрелил в упор. Пыхнуло, отскочил подальше, упал ничком на землю. Теперь все!

Вытащил из кобуры пистолет, слышу гул каких-то самолетов. Посмотрел - уже безразлично - в сторону дороги - цепь фашистских солдат ближе, но после короткой перебежки они вдруг, как по команде, залегли. Тут же донесся треск очередей, и там, у дороги, низко вышли из пикирования два истребителя. Так это же наши ЯКи! Я не один! Вот они круто пошли вверх боевым разворотом, снова заходят для атаки на фашистских солдат. Выручить хотят ребята. Значит, и мне нечего лежать, все же стоит бежать куда-нибудь подальше от этого места.

Только было решился бежать - заметил мчавшийся от дороги немецкий бронеавтомобиль. А там еще что за штурмовик летит на бреющем в мою сторону от колонны? Я встал во весь рост. Хотелось, чтобы летчик увидел меня. Помашу ему на прощанье... Высота у него метров десять, он все ближе, уже различаю через открытую форточку шлем, очки на лбу, лицо повернуто в мою сторону... Я поднял руки, замахал - и тут увидел на фюзеляже большую белую цифру "9". Так это же Талыков! Он, как обычно, уходит от цели последним. Злой летчик, горячая голова... Я помахал руками, и он легонько качнул самолет с крыла на крыло. Увидел! А может, мне только показалось, что качнул?

И вдруг "девятка" резко пошла вверх и тут же завалилась в левый крен. Наверное. Талыков еще раз хотел просмотреть место моей посадки, чтобы поточнее доложить командиру полка. Но у штурмовика из-под фюзеляжа выползают шасси. Неужели собирается садиться? Смотрю за ним - пролетает над колонной, разворачивается, планирует. Даже видно, как посадочные щитки опустились под крыльями. А гитлеровцы на дороге уже пришли в себя. Вражеская колонна ощетинилась огнем, восходящий дождь трассирующих пуль вздыбился перед самолетом. Штурмовик без маневра снижается в этой огненной завесе - страшно смотреть. Хорошо, что в самолете мы всего этого не видим!

Неужели собьют? Но Талыков каким-то чудом минует огненную завесу. Трещат автоматы. Я снова упал, опасаясь, как бы не задело шальной пулей. Слежу за рискованной посадкой Талыкова. У меня-то обошлось благополучно, а вдруг он угодит колесами в какую-нибудь канаву, повредит шасси? Тогда что? Два пистолета к двум вискам?

Талыков уже несется над землей, вдруг колеса ткнулись в бугор, штурмовик подпрыгнул - взревел мотор. "Раздумал садиться?" Нет, он мягко коснулся тремя точками и покатился, постепенно замедляя скорость.

"Девятка" остановилась в сотне метров от меня. Талыков стоит на крыле, машет рукой. Склонился позади кабины, что-то там делает. Мчусь к самолету что есть мочи, думаю: "А как же я влезу в кабину одноместной машины?" Он уже открыл крышку смотрового фюзеляжного лючка. Туда можно втиснуться одному из нас.

- Взлетайте, - крикнул мне Талыков, указывая на кабину, и хотел было нырнуть в фюзеляж.

Я, обессиленный от быстрого бега, говорю:

- Взлетай сам! Развернешься только на колонну - и по своим следам... Видишь, на траве остались?

Талыков кивнул и полез в кабину. Я ухватился за стойку антенны, спустил ноги в фюзеляж. Перед тем как спрятать голову, увидел: по степи мчится к нам, строча из пулемета, бронеавтомобиль. Но уже взревел мотор, раздался визг тормозов, самолет круто развернулся, в уши ударил надрывный гул. Талыков пошел на взлет. "Лишь бы Миша выдержал направление. А вдруг фрицы на разбеге прострелят покрышку? Тогда завертимся на диске - и уже оба отлетались". Ощущаю толчки. Они все реже. Вот самолет последний раз подпрыгнул и повис в воздухе. Взлетели!

Подо мной мелко вздрагивает фанерная скорлупа фюзеляжа. Через верх открытого люка вижу мелькающие трассы и невольно собираюсь в комок. Это не в бронированной кабине сидеть - тут каждая пуля может прошить насквозь снизу доверху. Но сейчас Талыков уйдет подальше от колонны, развернется, а там - на аэродром. Не напали бы только "мессеры".

Меня сильно прижало к полу - Талыков заложил крутой разворот. Вслед за этим меня стало приподнимать - в глаза полетел какой-то мусор: пикирует. Заработали пушки. Талыков ведет огонь. Неужели "мессеры"? Это самое страшное, что может быть в моем положении. Талыков защищен броней, а я лежу, словно в фанерном гробу. Михаил на изрешеченном самолете может дотянуть до аэродрома, но в фюзеляже привезет мешок костей.

Снова по перегрузке чувствую: закладывает вираж, снова пикирует. Бьют пушки. Догадываюсь: он, чертяка, атакует что-то.

Начинаю злиться на Талыкова: пока он здесь вертится, могут действительно появиться "мессершмитты". Неужели он забыл про меня вгорячах? Крикнуть бы ему, да не услышит... Тронуть за плечо? Невозможно: нас разделяет сплошная бронеплита.

А Талыков опять пикирует.

Тогда я ухватился обеими руками за металлическую трубу, соединяющую штурвал с рулем высоты, и что было сил начал ее раскачивать. Самолет и, разумеется, ручка управления в руках Талыкова задергались. Это, по-видимому, подействовало на него отрезвляюще, и он выровнял самолет.

Ровно рокочет мотор.

Прикрывая ладонью слезящиеся глаза, я осторожно высунул голову из люка, взглянул на землю. Позади за хвостом самолета - полыхающая во многих местах колонна, чуть ближе - мой дымящийся штурмовик. А почти рядом с ним горит немецкий бронеавтомобиль! Так вот, оказывается, куда пикировал Талыков!

Смотрю вверх, в безоблачное небо - выше нас плывет пара ЯКов - наши верные стражи.

...На задание вылетело шесть самолетов, вернулись четыре.

Летчики доложили:

- Ведущий сбит...

- А где Талыков? - спросил командир.

Все пожимали плечами. Раз не вернулся - значит, тоже сбит. Собирались было записать в "поминальник": "29 июля 1942 года при штурмовке вражеской колонны в районе..."

Но минут через пятнадцать "девятка" приземлилась. Выключен мотор, стало тихо, только звон в ушах. Слышу строгий голос Холобаева:

- Талыков! Почему опять отстал от группы?

- Так я же еще садился...

- Где садился?!

- В районе цели...

Больше вопросов не последовало: я уже высунулся из фюзеляжного лючка.

Талыков помог мне спуститься на землю. Мы по-братски расцеловались. Потом нас подхватили десятки рук. Я видел, как мелькали сапоги Талыкова. взлетавшие на высоту лесопосадки.

...Ночью грохотала гроза и небо полыхало синим пламенем. Летчики сгрудились в землянке, освещенной тусклым светом коптилки. Майор Гудименко сгорбился за своим складным столиком: составлял на Талыкова наградной лист.

Шуршали мыши, с потолка сыпался песок.

Прибежал с рации начальник связи Нудженко, весь сияет.

- Есть связь со штабом четвертой воздушной! Оттуда сообщили новый аэродром. Наземному эшелону можно двигаться.

Нам же придется ждать до рассвета: ночью на штурмовиках ни взлететь, ни сесть.

Быстро свернули рацию, заурчали грузовики со штабным имуществом, и небольшая колонна тронулась по глухому проселку на восток.

Среди ночи кто-то услышал гудение моторов и лязг гусениц. Послали на разведку техников. Оказалось, колонна немецких танков в километре от аэродрома двигается на восток. Развернули штурмовики в сторону лесопосадки, под хвосты подложили ящики от боеприпасов, чтобы стволы пушек и пулеметов направить пониже и стрелять по наземному противнику.

Остаток ночи просидели в кабинах...

На рассвете мы взлетели с техниками в фюзеляжах, и я, помня свой последний полет, не завидовал своему пассажиру - механику Сереже Темнову.

Тринадцать и один

Когда войска с боями отходили к Дону, наш полк вынужден был часто менять аэродромы. И вот мы приземлились около Новошахтинска.

Командир полка майор Холобаев вышел из блиндажа и взглянул на часы.

Между Краснодоном и Белой Калитвой противник уже подошел к Северному Донцу. Оттуда и должна вернуться наша группа.

Штурмовики показались на малой высоте. Одного командир недосчитался.

После посадки ведущий доложил:

- Кудинов сел, не доходя до цели: у него сильно задымил мотор.

- Где сел?

- Вот в этом месте, у дороги, - показал на карте летчик. - Мы круг над ним сделали, а он вышел из кабины, рукой нам помахал.

Место посадки Кудинова - километров в десяти южнее Каменск-Шахтинска. Там еще наши войска. Командир призадумался: "Летчик доберется на попутных, но не бросать же самолет? Езды туда часа три. Час-другой уйдет на разборку и погрузку самолета на прицеп. Значит, если сейчас послать техников, то засветло могут вернуться на аэродром с самолетом".

Спешно собрали аварийную команду - тринадцать человек. Десять курсантов технического училища, приехавших на фронтовую стажировку, техник севшего самолета Алексей Танцюра и оружейник Чучин. Команду возглавил старший техник третьей эскадрильи Андрей Лиманский. Ему дали карту, на которой было обозначено место вынужденной посадки штурмовика. Выделили грузовик ЗИС-5 с прицепом.

Командир полка сказал старшему:

- Смотри в оба. Сам знаешь, какая сейчас кутерьма. Да на всякий случай имей в виду: наш следующий аэродром - Кагальницкая, - Холобаев показал на карте населенный пункт - в 50 километрах южнее Ростова. - Ну, жми!..

Ехали быстро, не встречая особых заторов - неизбежных спутников военных дорог. Сто километров на север через Красный Сулин до станции Лихой отмахали за два с небольшим часа. Оставшиеся 20 километров до Каменск-Шахтинска вообще катили по свободной дороге, - не встретив ни машин, ни пеших. Похоже было на то, что наши войска крепко держали оборону на Северном Донце...

А вот и место, обозначенное на карте крестиком. Только что-то не видно штурмовика. Разошлись в разные стороны, долго кружили и наконец-таки нашли. Но не в десяти километрах от города, как было отмечено, а значительно ближе километрах в трех.

Штурмовик лежал на фюзеляже, недалеко от дороги на каменистом косогоре, за бугром, да еще на собственных бомбах и "эрэсах". Как еще не взорвался при посадке - удивительно...

Чучин принялся вывинчивать на бомбах и "эрэсах" взрыватели, остальные разбирать самолет.

Лиманский торопил. От безлюдья, что вокруг, да от тишины ему было как-то не по себе. Если на Северном Донце бой, то почему же не слышно перестрелки?

Из предосторожности он выслал в сторону Каменск-Шахтинска трех дозорных курсантов. Проинструктировал:

- Укрыться по одному на дистанции зрительной связи. Непрерывно наблюдать за дорогой. Кого заметите - предупредить, а в крайнем случае - стреляйте. "Так будет спокойнее работать", - решил старший команды.

Не прошло и часа, как обезвреженные бомбы и "эрэсы" были сняты, крылья от фюзеляжа отсоединены. Начали снимать мотор - в это время и прибежал дозорный.

- Из города в нашу сторону скачет всадник!

Лиманский выбежал к дороге. Да, всадник шел на галопе. Лошадь не оседлана, верховой - красноармеец с автоматом. Техник помахал ему рукой, но тот почему-то галопа не сбавляет. Пришлось выхватить пистолет, только тогда всадник осадил взмыленного коня.

- Что надо? - спросил он недовольно.

- Ты из Каменска?

- Оттуда.

- Там наши есть?

- Нет там наших... Немецкие танки вошли.

- Что же ты там делал один? - У Лиманского возникло подозрение: уже не паникер ли сбежал с поля боя?

- Последний приказ выполнял...

- Какой приказ?

- Объекты минировал.

- Так, значит, нет наших?

- Нет, говорю! - отрубил солдат.

Пока опешивший Лиманский раздумывал, что еще спросить, красноармеец поправил на груди автомат, тронул коня и перешел на рысь.

Лиманский вернулся к самолету. Техники уже погрузили на машину крылья и мотор. Осталось только поднять на прицеп фюзеляж. Но тут-то дело и застопорилось: подъемник при погрузке скользил по каменистому откосу и опрокидывался. Надо было стащить фюзеляж с косогора, но сил, чтобы стронуть его с места, не хватало. Оружейник Чучин на всякий случай уже заложил в кабину стокилограммовую бомбу, свалил туда и "эрэсы", а Танцюра нацедил в ведро бензин - для поджога.

Озиравшийся по сторонам Лиманский увидел выехавшую из ближней рощи подводу. Вслед за ней шла группа солдат. "Вот она и помощь!" - обрадовался он.

В телеге оказалось несколько солдат в окровавленных бинтах, а те, что были на ногах, - кто хромает, у кого рука на перевязи.

- Не найдется ли кого нам подсобить? - все же спросил техник.

- Что подсобить? - откликнулся один.

- Фюзеляж чуточку с места сдвинуть...

Посмотрели солдаты в ту сторону, куда показывал техник, один из них ответил:

- Чем же мы его двигать будем? - Хотел он, кажется, для убедительности еще что-то добавить, но покосился на молодую медсестру, промолчал. Придвинулся вплотную к Лиманскому и тихо, как по секрету: - На новый рубеж уже отошли. Это мы ползем, как вошь на гребешке. Мотайте и вы отсюда поскорее, а то фрицы накроют как пить дать...

Заспешил Лиманский к самолету. Слова, сказанные солдатом по секрету, подстегнули. Но почему там техники прекратили работу? Стоят, смотрят в одну сторону. А к ним в это время бежал по высоким бурьянам курсант-дозорный, размахивая руками.

- Из города сюда мчатся мотоциклисты... - доложил запыхавшийся стажер.

Лиманский распорядился:

- Машину подать ближе к дороге, фюзеляж поджечь по моей команде! - а сам побежал посмотреть.

На дальнем пригорке он увидел трех мотоциклистов в касках, цвет формы не наш. В колясках пулеметчики сидят. Теперь уже раздумывать некогда: махнул рукой: "Поджигай!"

В кабину запихнули чехлы, Танцюра выплеснул из ведра бензин, Чучин чиркнул спичкой. Тронулась машина, в кузов валились на ходу, цепляясь за борта.

Выехали на дорогу - мотоциклисты уже близко. Лиманский выглянул из кабины, подумал: "Сейчас секанут..." Крикнул техникам:

- Приготовить пистолеты!

Водитель начал набирать скорость. В это время позади сильно рвануло. За бугром, где оставили фюзеляж, поднялся бурый столб пыли. Фрицы, поравнявшиеся с местом взрыва, вильнули к обочине, соскочили с мотоциклов, залегли, а техники открыли по ним пальбу. На крутом повороте дороги грузовик скрылся за лесом.

Старший команды сидел в кабине и думал: "Опасность теперь миновала. Возвращаемся все же не с пустыми руками: крылья и мотор тоже в дело пойдут..." Но в это время сильно забарабанили по крыше кабины, водитель притормозил.

- Что там еще? - спросил через открытую дверцу Лиманский.

- Двух курсантов недосчитываемся.

- Проверить еще раз!

Пересчитали по головам - двух недостает. Как раз тех, кто был в дозоре.

Остановились, выслали к повороту дороги разведку: может, отставшие в суматохе следом бегут? Увидели: на малой скорости ехали три мотоциклиста, вслед за ними - с десяток бронеавтомобилей...

- Газуй! - крикнул Лиманский водителю.

Грузовик рванул на Лихую...

Вскоре навалились густые сумерки. Водитель фар не включал - нельзя нарушать светомаскировку. Ехали медленно. А у старшего команды на сердце будто кошки скребли. То, что весь самолет не удалось вывезти, - не такая уж беда, а вот двух человек из команды потерял...

Было за полночь. Сидевшие в кузове техники клевали носами. Вдруг на дороге перед машиной, как из-под земли, выросли две фигуры, оружием преградили путь. Шофер резко затормозил. Лиманский хотел было выхватить пистолет, но рядом стоял автоматчик в пилотке, - свой! - приказал:

- Мотор выключить, из машины не выходить.

Вскоре появились еще трое военных.

- Кто старший? - спросил один.

Лиманский подошел к нему, рассмотрел на петлицах три шпалы - подполковник, откозырял ему:

- Я старший...

- Документы... - сказал подполковник и отвел его подальше от машины. Откуда едете?

- Из-под Каменск-Шахтинского.

- Куда?

- В Шахты, на свой аэродром.

- В Шахты вам не проехать, - дорогу фрицы перехватили. Что в машине?

Лиманский ответил. Собрался было доложить подполковнику, что с ними приключилось, но тот его опередил:

- Машину разгрузить, - сказал он. - Для тяжело раненных.

Неожиданное приказание подполковника огорошило старшего команды. С кем другим он 6ы начал спорить, но перед ним стоял военный с высоким воинским званием. Лиманский почувствовал большую власть человека, который, по-видимому, командовал полком, а может быть, даже дивизией. Лиманский внутренне осознавал справедливость требования подполковника, но не мог он прямо так выбросить крылья, мотор и отдать машину. В своем полку он должен за все это, как и за людей, держать ответ.

- Прошу дать расписку на машину и техническое имущество, - сказал он.

- У меня нет канцелярии... Нет времени заниматься бумажками. Кровью завтра распишемся. Выполняйте!

- Есть! - сказал Лиманский. - А как теперь нам быть?

- Можете присоединиться к нам. Оружие имеете?

- Пистолеты.

- Авиаторов неволить вести бой не могу.

Начали разгружать машину. Хотели крылья оттащить подальше от дороги и только теперь разглядели лежавших повсюду солдат. Их было так много, что местами негде было ступить ногой. Ни костра, ни огонька от папиросы, ни говора. Было очень тихо.

Пришлось крылья и мотор свалить в придорожный кювет.

Лиманский понял, что эта масса людей была измотана боями и изнурительными переходами. Теперь спят перед прорывом. А как ему поступить? Если принять участие в бою, то он растеряет всех своих. Они обучены другому делу и принесут больше пользы в полку. Не зря же подполковник сказал: "Авиаторов неволить вести бой не могу".

Собрал он свою команду, посовещался и потом объявил:

- Как станет светать, будем пробираться на Шахты. А сейчас можно вздремнуть.

Улеглись рядком, около дороги. Уснули быстро - ведь среди своих.

Лиманскому снился сон. Будто он сидит в кабине грузовика, поторапливает водителя: скоро Шахты. На крутом повороте дороги увидел двух стажеров из команды, тех самых, что потерялись у Каменск-Шахтинского. Стоят голосуют. Обрадовался водитель, резко затормозил, а на ухабе так тряхнуло, что головой ударился о крышку кабины. Тут же грузовик со всей командой, с крыльями и мотором с грохотом покатился под откос.

Лиманский очнулся. Под ним тряслась земля, в рассветном небе волна за волной плыли немецкие "юнкерсы", свистели бомбы, грохотали взрывы. В пыли и гари метались солдаты, падали - снова поднимались. Лиманский еще плохо соображал, где он, что произошло. Вскочил, побежал, но тут же споткнулся упал в какую-то яму. На него сверху навалилось что-то тяжелое, придавило - не шевельнуться. Лежал так, уткнувшись лицом в горячую, издававшую удушливый запах землю. А она еще долго тряслась под животом, и был слышен вой бомб.

Потом все стихло. Груз, давивший сверху, зашевелился. Поднялся, увидел стоявших рядом Алексея Танцюру и самого рослого из всей команды курсанта-стажера Щетинкина. Все трое невредимы, а вокруг - исковерканное темными воронками поле, убитые...

Где же та часть, что готовилась идти на прорыв? Где остальные из аварийной команды? Втроем начали бегать по полю, увидели далеко отброшенные взрывной волной крылья штурмовика, а среди убитых своих никого опознать не удалось.

В небе показалась новая группа бомбардировщиков - техники побежали прочь от этого проклятого места.

Скорее, скорее в полк...

Осторожно пробирались по оврагам, кустарникам и посевам на юг. Шли то в рост, то пригнувшись, в стороне от дороги, по которой теперь непрерывно двигались моторизованные колонны немецких войск.

Лиманский часто поглядывал на карту и прикидывал, сколько им осталось до Шахт. Впереди должен быть Красный Сулин, а от него до аэродрома километров тридцать. "К утру следующего дня будем дома", - подумал он.

Пошли быстрее, но вскоре заметили танки. Они растянулись в поле редкой цепочкой. На бортах белые кресты. Техникам удалось ползком прошмыгнуть по пшенице между двумя далеко стоявшими друг от друга танками. Миновали заслон!

Впереди темнела роща. Зашли в лесок.

- Короткий привал, - объявил старший команды. - Перемотать портянки, полежать ногами вверх...

А ноги отяжелели, будто свинцом налились. Они так набухли, что им было тесно в просторных кирзовых сапогах.

Прошло с полчаса. Вблизи послышался гул моторов. "Может, наши?" - подумал Лиманский.

- Оставайтесь на месте, а я посмотрю, - сказал он. Из предосторожности шел тихо, чтобы ветка под ногой не хрустнула. У самой опушки раздвинул ветки и обомлел: совсем недалеко останавливались тягачи с пушками. Из грузовиков выскакивали немецкие солдаты, выстраивались в затылок у дымившей полевой кухни, приплясывали. Некоторые с гоготом заспешили к кустам.

Лиманский отполз назад да скорее к Танцюре и Щетинкину. Шепотом сказал:

- Немцы рядом. Живо обувайтесь, пистолеты приготовить.

Танцюра натянул сапоги, вытащил пистолет, зажал его между коленями, начал перезаряжать - грохнул выстрел. Сидит Танцюра ни живой ни мертвый, у него из простреленного кирзового голенища сапога белеет кусок портянки. Того не легче - сам себе ногу прострелил. Значит, тащить его придется. Осторожно стянули сапог, размотали портянку - крови нет. Лиманский, державший простреленный сапог, на радостях смазал друга голенищем по щеке: "Вот тебе, растяпа".

Быстро выползли из рощи в другую сторону, скрылись в посевах.

Лиманский теперь подворачивал левее, к дороге, по которой два дня назад ехали всей командой. Тогда было их тринадцать, теперь остались втроем.

К полуночи вышли к дороге, а там сплошной гул стоит. Танк за танком, машина за машиной движутся на Шахты. Выкрики на чужом языке.

- В Шахты нам теперь идти незачем, - сказал Лиманский. - Надо переходить дорогу - и к Дону, в Кагальницкую...

Выждали момент, когда в колонне образовался разрыв, перебежали через дорогу, взяли направление на восток.

...С утра жарило солнце. К полудню идти стало невмоготу: зной, жажда и голод давали себя знать, а силы убывали с каждым часом. Обессилевшие техники забрели в цветущие подсолнухи, повалились на горячую землю.

Двое молча лежали и смотрели на своего вожака. А тот был занят делом: крутит карту и так и сяк, прикладывает к масштабу спичку, расстояние промеряет. Выходило, что если пройти на восток еще километров пять, то будет небольшая станица Новая Царевка, расположенная в стороне от основных дорог. Там немцев не должно быть. Можно подкрепиться, у местных жителей узнать кратчайший путь к Дону.

- Будем двигать, - сказал Лиманский. - Еще какой-нибудь час хода, холодненькой водички колодезной напьемся, перекусить раздобудем!

Поднялся первым и увидел шагавшего по степи человека в штатском. Обрадовался: "Вот у него и о дороге расспросим". Товарищам сказал:

- Я пойду один, а вы отсюда наблюдайте. Оружие чтобы было начеку!

Штатский, заметив шедшего ему наперерез военного, остановился. Лиманский шагал бодро, по армейской привычке складки гимнастерки под ремнем расправил, стряхнул пыль с клапана нагрудного кармана, мельком на орден Красной Звезды взглянул. Провел ладонью по подбородку - густая щетина за эти дни выросла непорядок.

Пожилой незнакомец оказался приветливым и разговорчивым человеком.

- Вы местный? - спросил его Лиманский.

- Из-под Краснодона я, колхозник. Так что не местный...

- А как в этих краях оказались?

- Хотел с семейством от немцев за Дон податься, да вернуться пришлось.

- Почему?

- Там ихние войска мосты заняли. Кто туда ткнулся, тех пулеметами покосили. По домам расходиться велят.

- Где же ваше семейство?

- Вот тут в овражке. Жару пережидаем. Пойдемте, познакомлю.

Лиманский подал знак своим техникам. Направились к оврагу и увидели там женщину, двух рослых хлопцев и узлы с пожитками. Значит, правду говорил колхозник из-под Краснодона, если то же самое повторила и его жена-учительница. Предложила военным перекусить "чем бог послал". Хоть у техников и подвело животы - отказались наотрез. Ведь люди тоже не у себя дома, и добираться им до Краснодона не одни сутки предстоит, а до Новой Царевки рукой подать. Там как-нибудь удастся и подкрепиться.

Собрались техники идти своей дорогой, а глава семейства им говорит:

- Хоть и непристойно мне в ваши дела вмешиваться, но солдатом мне быть тоже довелось, и в разведку ходил... В форме вам дальше идти никак нельзя, очень приметные.

А ведь никому до этого и в голову не приходило, что понадобится снимать обмундирование. Если фашисты уже на Дону и предстоит пробираться по занятой ими территории, то как можно в форме? А где штатское добыть? Колхозник из-под Краснодона тем временем развязал узлы, достал какую-то одежду.

- Примеряйте, - сказал он.

Лиманскому достались полинявшая вышитая украинская сорочка, сильно поношенные вельветовые штаны. Серая кепка тоже подошла. Одежда впору пришлась и щуплому Танцюре, но высокому и широкому в груди Щетинкину все было мало: брюки коротки, рубашку едва натянул. Обувью пришлось поменяться с краснодонцами: сапоги оставили, обули башмаки.

Распрощались техники, скрылись в подсолнухах. Старший команды сказал:

- Обмундирование спрячем здесь, - и первым начал отвинчивать от гимнастерки свой орден. Глядя на него, и Танцюра снял медаль "За отвагу", а Щетинкину снимать нечего, он и войны еще по-настоящему не видал. Документы, какие были при себе, переложили в карманы брюк, пистолеты за пояса под рубашки сунули. Потом опустились на колени, начали руками разгребать рыхлую землю. Вот готовы и три ямки. Свернули бриджи и гимнастерки. Щетинкин сделал это лучше всех - как старшина в училище требовал: брюки внизу, потом гимнастерка карманами вверх - все это ровной стопочкой сложил, а сверху свернутый роликом ремень. Присыпали сверху землей и молча зашагали к Новой Царевке.

...Проселочная дорога, обсаженная с обеих сторон деревьями, начала спускаться с пригорка, в лощине показалось небольшое село. Из предосторожности пошли по лесопосадке. Увидели под деревьями кем-то брошенные противогазы, потом пепелище, обгоревшие клочки бумаги. Валялся на боку открытый сейф, пишущая машинка с поломанным шрифтом. Лиманскому пришли на память слова подполковника: "У меня нет канцелярии..." Может быть, и его штаб где-то сжег документы, свалил с машины ненужный тяжелый сейф, чтобы освободить место для тяжело раненных?

Стали присматриваться к селу: всего одна улица. Войск не видно, но и жители словно вымерли. Только рыжий петух с пышным радужным хвостом важно вышагивал по дороге, увиваясь около единственной хохлатки.

Решили все же выждать. Прилегли под деревьями. Должен ведь, в конце концов, показаться хоть один житель Новой Царевки...

Лиманский изучающе посмотрел на Танцюру и Щетинкина. Их в таком виде можно принять за бродяг! Подойдешь теперь к станичнику, попросишь напиться, а он спросит: "А кто вы такие?" Придется показывать документы. А вдруг придется столкнуться с фрицами, обыскивать начнут, найдут эти документы? Одного-двух успеешь ухлопать - и все... Удостоверение и партийный билет окажутся у врага. Разве это можно допустить?

- Мы не должны иметь при себе документов, - сказал Лиманский. - Нужно их спрятать в надежном месте. А когда наши снова придут сюда, мы документы отыщем.

- Где же тут надежное место? - спросил Танцюра.

- Придется в землю закопать.

- Подмокнут, попортятся, - возразил Танцюра.

- Чтобы не подмокли, завернем их в маски от противогазов.

Лиманский вынул партийный билет, перегнул пополам, куснул на изгибе, положил в металлический портсигар - щелкнул крышкой. Завернул его вместе с удостоверением и орденом в носовой платок, положил в резиновую маску, обвязал шнурком от ботинка. Облюбовал самое большое коряжистое дерево, отмерил от него на юг пять шагов. Вырыл яму у корневища саженца, засыпал землей, дерном прикрыл. Вынул перочинный нож, срезал с саженца макушку, забросил ее на крону большого дерева, от которого мерял шаги. "Лишняя примета", - подумал он.

...От деревьев легли длинные тени, а трое все еще ждали. Наконец-то показался старик. Он гнал гурт овец к сараю, стоявшему на отшибе. Загнал овец, закрыл дверь и почему-то долго не показывался. Лиманский решил пойти туда со Щетинкиным, а Танцюре сказал:

- Оставайся пока здесь, следи за дорогой. В случае чего - предупреди.

Подошли к сараю, открыли дверь.

- Здравствуйте, дедушка...

- Будьте ласка, сидайте, - ответил тот.

- Вы здешний?

- 3 Ворошиловградской области... А прозвище мое - дид Мандрика. От своего колгозпу биля Дона отбывся та с гуртом и повернув назад.

- Как ближе к Дону пройти? - спросил Лиманский. Старик расправил корявыми пальцами седую окладистую бороду, понимающе посмотрел на обоих и сказал:

- Сидайте, снидать будемо, а я вам все и растолкую. - Он достал из торбы буханку хлеба, кусок сала, начал резать.

В это время послышалось тарахтенье моторов. Лиманский прильнул к щели сарая, увидел въезжавшую в Новую Царевку колонну мотоциклистов и грузовиков с немецкими солдатами. Танцюра не успел предупредить... Оставаться в сарае навлекать подозрения: вдруг придут проверить? Бежать в лесопосадку на виду у немцев еще хуже. Дед Мандрика сказал:

- Вы тож хлопци с села Водяного, колгозп "Червоний прапор", овець зо мною гонете от Дону. Там усих повертають!..

Техники сунули пистолеты и карту в солому, вместе с пастухом вышли из сарая. Лиманский присел у порога рядом с Мандрикой. Щетинкин чуть поодаль привалился спиной к стене. Вскоре к ним подъехала черная легковая машина. Вышел рослый офицер в фуражке с высоченной тульей. С ним два автоматчика. Важно приблизился к Мандрике с Лиманским, приложил руку к козырьку поприветствовал. Они ответили по-деревенски: чуть приподнялись с места, дотронулись рукой до кепок. Щетинкин сидел в отдалении с непокрытой головой, перевязывал шнурки на ботинках. Фашист открыл дверь, заглянул в сарай, потом зашагал вдоль стены. "Хорошо, что не прятались", - подумал Лиманский. Офицер показался из-за другого угла сарая и с безразличным видом направился к машине. "Ну, пронесло..." Поравнявшись со Щетинкиным, офицер вдруг круто повернулся, щелкнул каблуками, козырнул. Курсант вскочил как ошпаренный, вытянул руки по швам. Фашист тихо сказал:

- Зольдат руськи, - показал на Щетинкина, дал знак автоматчикам: забрать! Но не одного Щетинкина, а троих повели в село. "Эх, Щетинкин, как же ты опростоволосился!" - подумал Лиманский. На ходу шепнул ему:

- Помни уговор... - Но тут же получил сильный удар прикладом меж лопаток, кепка слетела с головы. Нагнулся, чтобы поднять, а сзади:

- Шнель! - И снова удар. Рука дернулась под подол рубахи, а пистолета нет. Привели всех в село, там стоял автобус. Автоматчик ткнул Щетинкина дулом в живот, показал, чтоб все сели.

Вскоре в селе послышалась трескотня автоматов. Похоже на перестрелку. Лиманский воспрянул духом: "Если это наши, то бросимся с Щетинкиным на автоматчиков". Но охранявшие их немцы на стрельбу не обратили никакого внимания. Это фрицы устроили облаву на курятники, битую птицу бросали в кузова грузовиков. А вот мимо автобуса по дороге несется знакомый петух с огненно-рыжим хвостом. Треснула очередь - петух, продолжая бить крыльями и поднимая пыль, завертелся на одном месте. В соседнем дворе послышался женский крик: из погреба тащили за руки молодую казачку. Ее втиснули в коляску мотоцикла и повезли за лесопосадку.

Потом через огороды под конвоем вели наших военнопленных. Лейтенант-пехотинец повис на плечах двух солдат. Лежит он теперь рядом с Лиманским. Бескровное лицо, глаза прикрыты. Одна штанина оторвана до колена, распухшая, как колода, нога отливает синевой.

Из избы проворно вышел человек в черном штатском костюме. Заговорил на украинском языке. Задавал то одному, то другому вопросы:

- Звидкиля будете?

- Рик нарождения?

- В Червоний Армии служилы?

Допрос был недолгим. Сказал: "На сортировку". ...К вечеру привели под охраной в другое село... На скотном дворе лежало много людей в защитной форме. Вокруг ходили автоматчики. Со скотного двора по нескольку человек уводили в большой дом. Оттуда некоторых приводили обратно, а иных грузили в крытую машину. Машина уезжала, но вскоре возвращалась. Это и была "сортировка". Лиманский шепнул Щетинкину:

- Как стемнеет - надо бежать.

- Куда?

- В лесопосадку, к Танцюре.

Автоматчики, как тени, бесшумно двигались вдоль деревянной изгороди. Двадцать шагов в одну сторону, поворот, двадцать в другую.

Лиманский толкнул курсанта.

- А если заметят?

- Мы вроде по нужде, под изгородь...

Лиманский поднялся, осторожно пошел, переступая через спящих. Уже близко жерди. Вот-вот должен окрикнуть часовой - он скоро повернется в эту сторону. Лиманский бросился вперед, перемахнул через высокое ограждение. Бежал без оглядки, путаясь в картофельной ботве. Треснула автоматная очередь - упал, снова вскочил: "Может быть, по Щетинкину?" В это время тьму осветил бледный, дрожащий свет. Техник увидел впереди свою уродливую тень - повалился как подкошенный.

Какое-то мгновение он лежал неподвижно. Когда открыл глаза, ракета погасла. Он снова побежал вперед. Бежал долго, пока под ногами не захлюпало. Он упал и полз по липкой жиже, жадно глотая пересохшим ртом вонючую болотную воду. Зашуршали камыши, вода по колено, потом - по пояс. Наткнулся на выступавшую корягу, влез на нее. Было тихо, лишь звенели комары, облепившие мокрую рубашку, лицо и руки. Лиманский сидел не шевелясь, прислушивался. Он вздрогнул от всплеска - лягушка нырнула!

Стало светать. Лиманского колотил озноб, жалили комары, а он все еще сидел на коряге. Лицо от укусов распухло, отекшие веки с трудом открывались. Тихо выбрался из болота. Хотел было пробраться к Танцюре, но без карты заблудился.

К вечеру совсем обессилел, забрался в чащобу колючего кустарника, лег... В голову лезли разные мысли, доводившие до отчаяния: возглавлял команду в 13 человек, а остался теперь один. Совершенно выбившийся из сил, лежит он безоружный, без партийного билета, без ордена... На своей родной земле приходится прятаться... Если продолжать так ползать по-черепашьи, то когда же доберешься до Дона?

Лиманский забылся в тяжелом сне. Проснулся оттого, что солнце сильно припекало в лицо. Просушил, почистил одежонку от засохшей болотной грязи, решил про себя: "Надо рисковать и идти в открытую по оживленной дороге. Там должны двигаться не только войска, но и те, кто теперь расходится по домам".

Вышел на дорогу, ведущую из Новочеркасска в Ростов. По ней непрерывно громыхали колонны моторизованной пехоты, а по обочинам в разные стороны брели вереницы беженцев с узлами и котомками. На переодетого Лиманского никто не обращал внимания.

Ни каком-то перекрестке его поманили к себе два мотоциклиста. Подошел. Ему указали на саперную лопату и место, где копать. Принялся за работу. Яма потребовалась небольшая. Немцы водрузили дорожный указатель со стрелами, на которых готическим шрифтом были написаны названия русских городов.

- Век! - сказали фрицы Лиманскому и отпустили на все четыре стороны. Он потел без оглядки в направлении той стрелы, на которой написано "Нах Ростоф".

По дороге пришлось кое с кем заводить разговоры о переправе через Дон. Советовали попытать счастья у станины Аксайской, восточное Ростова. Туда Лиманский теперь и держал путь.

Проходил через какую-то станицу, запруженную немецкими танками, автомашинами, войсками, - там образовался затор. Покрикивали немецкие офицеры - наводили порядок в перемешавшихся колоннах.

Лиманский хотел уточнить у местных жителей дорогу на Аксай и раздобыть какой-нибудь еды. Сколько дней, кроме болотной воды, во рту ничего не было: от угощения краснодонцев отказались, дед Мандрика накормить не успел. Как еще ноги двигаются...

Зашел в первый попавшийся дом - ни души. На столе два яйца, огрызок хлеба. Сунул в карман, вышел во двор, скрылся за плетень - торопливо проглотил яйца со скорлупой. Прошел почти всю станицу, но из жителей никого не увидал. Лишь у крайней избы на скамейке сидели двое с цигарками в зубах. Подсел к ним;

- Местные? - спросил Лиманский.

- Местные... А что? - оба повернулись к нему.

- Как отсюда лучше на Аксай пройти?

- А зачем тебе Аксай? - насторожились дядьки.

- К тестю... - ответил техник.

- А как фамилия твоего тестя? - допытываются.

Лиманский назвал наугад какую-то фамилию, стараясь быть безразличным.

- А паспорт у тебя есть?

"Ну, - подумал техник, - кажется, влип. Если такие, что метят в старосты или полицаи, то от них запросто не отвяжешься".

- Какой там паспорт... С трудфронта иду...

- Где был?

- У Каменска рвы противотанковые копал...

- И глубокие они, эти рвы, получились? - переглядываются дядьки.

В это время послышался нарастающий гул самолетов. У Лиманского дрогнуло сердце. Еще не видя самолетов, он по звуку безошибочно определил - ИЛы. Да, может быть, еще из Кагальницкой! Вот они! Четыре штурмовика приближаются на малой высоте, взмыли вверх и подворачивают так, чтобы сделать заход вдоль забитой техникой улицы, где сидит он с любопытными станичниками. "Здесь они фрицев намолотят!" А когда заметил Лиманский, что носы штурмовиков окрашены в желтый цвет, - у него чуть не вырвался крик: "Так это же наши!" Но в этот миг из-под крыльев переднего самолета с шумом сорвались "эрэсы", из люков черными стайками посыпались мелкие бомбы. Лиманский еле успел шмякнуться в придорожную канаву, и в уши ему ударил громовой раскат. "От своей бомбы не обидно и смерть принять..." - подумал техник. Вслед за первым раскатом еще трижды грохнуло. Техник знал, что это лишь начало: штурмовики развернутся и начнут штурмовать. Поднял голову - двух дядек словно ветром сдуло, небо усеяно черными дымками разрывов зенитных снарядов. Бросился за крайний дом, побежал по огородам меж грядок. Штурмовики уже начали прочесывать улицу с другого конца. Затрещали пулеметы, заухали пушки, загромыхали зенитки. А летчики развернулись снова, потом и в четвертый раз проутюжили скопище войск. Они пронеслись над самыми крышами домов, оглушив неистовым ревом моторов. За последним самолетом тянулась дымная полоса...

Лиманский спешил покинуть станицу, где теперь горели машины, рвались боеприпасы и цистерны с горючим, валялись убитые, ползали, дико тараща глаза, раненые, орали офицеры, собирая разбежавшихся солдат.

Он шел по степи, оглядываясь на столбы черного дыма. Шел на юго-восток, к Дону. Перед глазами последствия штурмовки четырех ИЛов. "Кто же эти храбрецы, атаковавшие фашистов в сплошном зенитном огне? Представляют ли летчики, что они тут натворили? Сейчас, наверное, уже докладывают Холобаеву, что подожгли и повредили два десятка машин, убили и ранили столько-то солдат и офицеров. А начальник штаба при составлении итогового донесения почешет карандашом за ухом да еще уменьшит общий итог, чтобы не поругали "наверху" за "преувеличение".

Лиманский заметил на горизонте островерхие шатры, дымок от костра. Подошел поближе - табор. Цыганка помешивала в ведре какое-то варево. Взглянула черными очами, сказала:

- Садись, дай ручку, погадаю...

"Неужели она насмехается над голодным человеком? Какое тут может быть гадание?" Он устало опустился на рядно, цыганка все же взяла вялую руку, затараторила:

- Ой, да какой же ты красивый был, и девки тебя любили и спереди и вслед... И счастья у тебя было ровно сорок фунтов - теперь золотниками меряешь. Ожидает тебя казенный дом да пиковый интерес. А счастье тебе выпадет через позднюю дорогу... Давай накормлю тебя, красавец... - Проворно поднялась, звякнув серебряными монистами, налила полную миску похлебки с сухарями. Техник хлебал с жадностью, обжигаясь горячим супом. Ему казалось, что ничего вкуснее в жизни не ел.

...Остаток дня пробирался плавнями по камышам, переходя вброд многочисленные заводи и протоки с теплой, нагретой солнцем водой. Он подкрепился в таборе, теперь бы только идти да идти скорее к Дону, но к вечеру его залихорадило. Его кидало то в жар, то в холод, да еще схватили нестерпимые рези в животе. Почти всю ночь корчился в камышах, сдерживая стон, искусал в кровь губы.

К утру полегчало. Долго кружил по камышам. Выбрался наконец на поляну, заросшую лозняком. Присел отдохнуть в тени под кустарником. В этом безлюдном месте вдруг близко зашаркала по траве коса. Техник вздрогнул от неожиданности и встретился взглядом с человеком в темном пиджаке, выдававшем в нем городского. Тот отложил косу, подошел к нему. Поздоровавшись, весело спросил:

- Далече путь?

Лиманский внутренне насторожился: "Снова на допрос попал, - подумал он, только цыганка ни о чем меня не расспрашивала, а лишь нагадала пиковый интерес да накормила".

- С трудфронта иду, домой... - ответил он.

- Не подходящее сейчас время расходиться нам по домам, - сказал ему косарь.

- Вы-то, наверное, в своих краях?

- Края все наши... Вам за Дон? - сразу спросил незнакомец.

- Надо бы в Аксайскую... - ответил техник, уклонившись от прямого ответа.

- Не советую вам через Аксайскую... - Так и сказал: "через Аксайскую" значит, догадывается, что Лиманскому нужно за Дон, а не домой.

- Это почему же?

- Там много наших людей перебили, и почему-то все туда идут. Если уж в этом есть крайняя нужда, то лучше идти в обход Старочеркасской.

- Без нужды не пошел бы...

- Значит, дела у вас поважнее, чем дом?

- Все может быть... - А сам думает: "Ни за что не признаюсь, что мне в боевой полк нужно скорее, чтоб фрицев бить".

- Можете оставаться здесь, дело для таких, как вы, найдется настоящее.

- Сено косить? - осмелел Лиманский.

- Сено косить - это между делом, - улыбнулся человек.

Лиманский решил свернуть затянувшийся разговор. Какая работа ему найдется - догадывался, но уточнять не стал. Его место там, в полку. На всякий случай сослался лишь на отсутствие паспорта, который якобы дома остался.

- Документ достанем, нам нужны такие люди, как вы.

- Мне все же пора, - сказал решительно Лиманский и поднялся.

"Косарь" его удерживать не стал, а только еще раз посоветовал:

- Через Аксайскую не ходите. Лучше в обход Старочеркасской. Хотите, провожатого дам?

- Спасибо, я сам.

- В добрый путь, - протянул ему руку незнакомец.

Лиманский долго лежал в густых зарослях и пристально всматривался в противоположный берег Дона. Косарь хорошую дорогу посоветовал, осталось только переправиться на ту сторону - и конец мытарствам. В километре правее наиболее подходящее для переправы место: река не очень широкая, а берега лесистые - легко укрыться.

Когда перебрался к облюбованному месту, то увидел на той стороне двух голых солдат. Они стояли по пояс в воде, стирали белье, развешивали его на ветках. Лиманский хотел было их окликнуть, но один из них побежал по тропинке на кручу и громко позвал: "Ханс, шнель, шнель!" Значит, немцы здесь захватили плацдарм! Пришлось Лиманскому искать другое место для переправы.

Когда совсем стемнело, он по высокой кукурузе подобрался к рыбацкому домику, стоявшему на берегу. Долго выжидал, пока не скрипнула дверь. Различил женщину, тихо спросил:

- В доме кто есть?

- Никого... Сноха была - ушла за коровой.

Лиманский осмелел.

- А на том берегу кто: немцы или наши?

- Немцев я не видела, а красноармейцы были. Вполдни баржу с овцами несло течением от Мелеховской, они ее перехватили, живность выгружали на том берегу...

- Лодка есть?

- Была, да угнали... На бревнах тоже плыли...

Лиманскому теперь предстояло перебираться вплавь. Плавать он умел, но хватит ли сил? На берегу нашелся небольшой, сколоченный из досок щит. Техник разделся, сложил на него свою одежду, вошел в воду, оттолкнулся ногами от покатого дна, поплыл, толкая одной рукой плотик и подгребая другой. Оглянулся, а рыбацкий домик совсем исчез, другого берега все еще не видно. Плыть надо тихо, чтобы не было всплесков, а силы быстро убывали. Тут еще одежда на плотике намокла, сползала в воду. И бросил бы все это, но как потом появишься перед своими?

Обессилевший техник попробовал достать ногами до дна, но погрузился с головой, хлебнул воды. Оттолкнулся ногами, сделал еще несколько гребков. Заплетаясь ногами в водорослях, тяжело дыша, сделал несколько неверных шагов, оступился и бултыхнулся в воду.

- Встать! Руки вверх!.. - раздался рядом приглушенный окрик.

- Я свой! - откликнулся Лиманский, а для большей убедительности добавил: Я сбитый летчик! - Нагнулся, чтобы подхватить тонувшую одежду, но тут же услышал:

- А ну, гадюка, не крутись, руки вверх, сказано! А то сейчас полетишь у меня на тот свет за картошкой! Бросай шмотки!

Ведут два красноармейца голого "лазутчика", наставив в спину автоматы. Мокрую одежду сами несут.

В землянке, освещенной коптилкой, приказали сесть на земляной пол, дали только мокрые кальсоны надеть. Вошел младший лейтенант, выслушав бессвязный рассказ взволнованного Лиманского о скитаниях по тылам противника, сказал:

- Ладно, сейчас вызовем своего летчика, он разберется быстрее. Позвать Пашку!

Сидит понуро Лиманский на полу в одних кальсонах - дрожь бьет, а в его рубашке и штанах ножом швы подпарывают, что-то ищут. Такого оборота, чтобы свои ему не поверили, он не ожидал. Появился солдат в пехотной форме, но в пилотке темно-синего цвета с голубым кантом.

- А ну-ка, Пашка, узнай, где он летал, как его сбили, - приказал младший лейтенант, по-видимому, здесь самый большой начальник. Пашка сразу приступил к делу:

- Так, говоришь, летчик?

- Сказать по правде, не летчик, а старший техник эскадрильи.

Солдаты, схватившие "лазутчика", переглянулись с ухмылкой: сразу, мол. путать начинает...

- Из какого полка? - продолжал допрос Пашка, не спросив даже фамилии, а сразу хватал быка за рога.

- Из седьмого гвардейского, ордена Ленина...

- Гм... А про четвертый штурмовой, случаем, слышать не приходилось? Лиманский был озадачен осведомленностью Пашки-летчика, удивленно уставился на него.

- Так это же наш полк был четвертым, а потом стал седьмым гвардейским...

- А Селидовку такую знаешь? - последовал более конкретный вопрос Пашки.

- Как не знать? Там наш полк базировался в октябре сорок первого.

- А какое событие произошло в Селидовке?

- Было торжество по случаю награждения полка орденом Ленина... А откуда тебе это известно? - не выдержал Лиманский, силившийся припомнить, не встречал ли он этого летчика.

- А я в Селидовке на бензовозе в БАО работал, ваш полк обслуживал...

- А сюда как угодил?

- А вот на том же торжестве лишку хватил и утром в потемках бензовоз завалил в канаву, и за это послали в пехоту искупать вину.

Теперь все, кто находился в землянке, почувствовали неловкость. Младший лейтенант приказал солдатам посушить одежду и очень сожалел, что нет у них лишнего комплекта обмундирования, чтобы одеть Лиманского по форме. Зато появился полный котелок с вареной бараниной и шкалик. Солдаты, взявшие "в плен" Лиманского, извинились за невежливое обращение:

- Так требует наша служба... Мы давно услышали - плывет кто-то тихой сапой, а его течением сносит. Подумали - фриц. Мы тоже начали продираться по кустам вдоль берега. Надоела нам эта волынка. Тогда я шепнул Алексееву - моему напарнику: "Давай его, суку, прямо на плаву секанем, а то, чего доброго, упустим". Скажи спасибо Алексееву, что удержал... "Давай, - говорит, - живьем возьмем, может, какая важная птица в разведку идет..."

...Впервые за многие дни Лиманский уснул среди своих. Проснулся оттого, что начал задыхаться: рот забит песком, запорошило глаза, а с перекрытия блиндажа сыпалась земля, валились бревна. Когда все стихло, Лиманского взяли под руки солдаты, помогли выкарабкаться.

- Ползи туда, - крикнули ему, а сами с автоматами прыгнули в обвалившуюся щель.

Через Дон на понтонах переправлялись немцы...

Добрался Лиманский до станицы Мечетинской. За крайним домом увидел самолет У-2, а там майор Орыщенко - летчик звена связи, знакомый еще по довоенной службе в Харькове.

- Коля, дорогой, здравствуй! - обрадовался техник, а Орыщенко еще долго смотрел на заросшего бородой оборванца.

- Да я Лиманский Андрей, из седьмого гвардейского... Где наш полк?

- Под Кропоткином.

Летчик доставил Лиманского на аэродром.

Я тоже не сразу признал в бородатом человеке, одетом в почерневшую вышитую рубашку и рваные вельветовые штаны, старшего техника третьей эскадрильи, которой я командовал после гибели Мосьпанова.

Всю ночь мы лежали с Андреем Петровичем на сене, и он мне рассказывал и рассказывал.

Но радость его встречи с боевыми друзьями была омрачена. Начались частые вызовы. В команде было тринадцать человек, а появился один старший без формы, без документов, без оружия.

Кто может подтвердить, что все произошло именно так, как записано в протоколе? Почему бросил личное оружие, а не применил его? Чем докажете, что документы не находятся в руках врага? Потом поступило указание: из партии исключить, к обслуживанию боевых самолетов не допускать. Командир полка стал посылать Лиманского с аварийными командами подбирать вынужденно севшие самолеты, чтобы был подальше от глаз. Чего доброго, еще на проверку отправят.

Лиманскому пришло на память гадание цыганки про казенный дом, пиковый интерес и счастье через позднюю дорогу. Не скоро, как видно, войска освободят Новую Царевку: они отходили к предгорьям Кавказа... Когда же будет эта поздняя дорога?

Переправа

Войска Южного фронта откатывались от Дона к предгорьям Кавказа. Мы уже были на полевом аэродроме Новоселицкое - это восточнее Ставрополя. В нашем полку осталось только два самолета: с бортовыми номерами 8 и 9, словно неразлучная пара.

Самолет с номером 9, как и его летчик, был тогда знаменитостью. Ведь это на "девятке" Михаил Талыков 29 июля вывез меня в фюзеляже из-под самого носа немцев. "Восьмерка" - моя.

Всех "безлошадных" летчиков и техников отправили пешком или на попутных машинах за Минеральные Воды на сборный пункт - в аул Ачалуки.

Был жаркий полдень. Мы с Мишей только что возвратились с боевого задания. Доложив, что били и что видели, поспешили в "холодок", как говорил Талыков, под тень дерева. Сняли ремни с тяжелыми пистолетами, намозолившими бок, расстегнули вороты взмокших гимнастерок, повалились навзничь - руки под голову.

Над нами блеклое, безоблачное небо и трепещущие листья. Наслаждаемся минутами покоя, истинную цену которым познали только на фронте.

В те свободные минуты, когда ты только что вернулся, а новую боевую задачу еще не поставили, стараешься отключиться от мыслей о войне. Чтоб не думать о том, как долго еще мы с Талыковым провоюем и который из двух самолетов "восьмерка" или "девятка" - останется в полку последним.

Но мыслей о войне не отогнать. Перед глазами только что пережитое в боевом вылете. Дороги от Сальска на Ставрополь - сколько глаз видит - курятся пылью. Это движутся механизированные части противника. А из Ставрополя, по дороге на Невинномысск - бесконечный конный обоз вперемежку с грузовиками. На подводах и в кузовах навалом узлы, шкафы и прочий домашний скарб... По обе стороны дороги - людской поток. Пестрые одежды, много детей. Почти у каждого над головой сломанная ветка. Ветками утыканы телеги и грузовики.

Глядя на небо и шелестевшую листву, я думал о беззащитности этих людей, покидающих город.

На той же "волне" размышлял и Миша. Он спросил вдруг:

- Неужели они считают, что этими веточками замаскировались от "мессеров"?

- Значит, считают. Берут пример с военных... Кто-то из техников приволок к нам ящик, перевернул его вверх дном - вместо стола. Девушка из БАО поставила две полные алюминиевые миски с наваристым горячим борщом. Хлебнули по ложке-другой, есть не хочется. Миша, прожевывая кусок хлеба, мечтательно сказал:

Эх, кваску бы сейчас холодненького да в Балтыме искупаться...

- Балтым? Первый раз слышу... Талыков удивленно раскрыл серые глаза:

- Это ж такое озеро, что не всякий его переплывет. А мы вот с братом Алексеем переплывали.

- А где оно?

- Недалеко от Верхней Пышмы.

Оказалось, что это старинный уральский город, недалеко от Свердловска. Чуть ли не Петр Первый медные рудники там открывал. Миша в этом городе учился, а потом подался в Свердловский аэроклуб. Впервые я тогда узнал, где родные места Михаила и как далеко они от фронта...

- Глубокий тыл, - говорю ему, - а вот к моим краям немец уже подбирается...

- Ты откуда?

- Из Сталинградской области...

Сколько вместе воевали, а о том, где кто родился, где учился и работал, друг друга расспросить не успели. Как-то не занимали нас тогда биографии. По-настоящему они у всех начались на войне, где человек в деле выказывал себя. И весь он был перед тобой, словно просвеченный рентгеном.

Начали лениво хлебать остывший борщ, девушка уже спешила к нам с курицей двух летчиков из всего полка кормили сытно. Но ее обогнал посыльный:

- Срочно к командиру!

Швырнули ложки, схватили ремни, планшеты; на ходу застегивая гимнастерки и подпоясываясь, заторопились к землянке.

Командир полка сам нетерпеливо шел навстречу. Почему-то злой и говорить начал не сразу. Пристально посмотрел в глаза каждому, словно видел впервые, потом тихо сказал:

- Севернее Армавира, у станицы Прочноокопской, противник восстановил взорванный нашими войсками мост через Кубань. Сам Буденный приказал разбить его авиацией, чтобы сорвать переправу танков. Задача эта... - Холобаев сделал паузу и, повысив голос, добавил: - Поставлена нашему полку!.. - Он произнес это так, словно перед ним стояло не двое, а, по крайней мере, шеренга летчиков. - Прикрывать вас будут шесть истребителей. Разбить мост во что бы то ни стало! - Он взмахнул рукой, словно шашкой.

Мы выхватили из планшетов карты, линейки, транспортиры, в голове вихрем понеслись мысли: "Как же можно двумя штурмовиками разбить мост? Это же не понтонный, тот и взрывной волной можно повредить. А здесь нужно только прямое попадание. Такая задача под силу по меньшей мере эскадрилье. А может, тот, кто ставил по телефону Холобаеву эту задачу, и не знает, что от нашего полка одно название осталось? Или знает, но обстановка такова, что воевать приходится до последнего самолета, до последнего танка и до последнего солдата. Невыполнимых задач сейчас не признают... Выполнить или умереть. "Ни шагу назад!"

- По самолетам! - скомандовал командир.

Талыков зашагал впереди меня к своей "девятке" с множеством заплат на крыльях. Ступал он с каблука, словно пробовал прочность земли. Видно, злится. Может, его обидела резкость командира?

Вырулили на старт, командир был уже там. Не дождавшись сигнала стартера, стоявшего наготове с флажками. Холобаев сдернул с головы свою пилотку и махнул ею: "Выметайтесь!"

...Летим очень низко над нескошенными полями пшеницы. Куда ни глянь тихое желтое море. Во многих местах по "морю" гуляет багровое пламя, оставляя за собой черную пустошь. Поджигают свои, чтобы не досталось противнику. А на этом море островки - станицы и пруды, пруды... На их синеющей глади словно белые облачка плавают. Скользнула темная тень самолета по этому облачку, ударила гулом двигателя - и стаи белоснежных гусей и уток, словно от ураганного ветра, разлетаются к берегам, панически взмахивая крыльями.

Благодатная Кубань, и до тебя докатилась война...

А вон там, далеко впереди, на желтой полосе хлебов темнеет станица. Она как многотрубный пароход на горизонте: лениво тянутся к небу дымы пожаров. Это наш поворотный пункт на Прочноокопскую.

Развернулись влево, тут же начали набирать высоту. Уже виднеется Армавир, извилистая Кубань. Через реку переброшена узенькая перемычка: это и есть мост. Мы все еще "скребем" высоту на перегруженных бомбами ИЛах, а впереди, будто черное облако, стеной повисли разрывы разградительного зенитного огня. Чем ближе к мосту, тем больше разрывов. Через потрескивание в шлемофонах слышны отрывистые команды наших истребителей: они завязали бой с "мессерами". Мы на боевом курсе, когда маневрировать уже нельзя. Еще чуть-чуть протянуть, не сбили бы до того, как войдем в пикирование... Мост надвигается медленно-медленно, будто скорость у нас уменьшилась.

Время! Самолет кренится, опускает нос. По бронестеклу поплыли и берег и цель. Нарастает свист встречного потока воздуха, мост быстро увеличивается в размерах, самолет подбалтывает, и от этого вздрагивает мост на перекрестье прицела. В голове лишь одна мысль: "Попасть, попасть, попасть..."

Нажатие на кнопку сброса бомб, и в этот же миг сильный хлопок, будто у самого уха лопнул детский воздушный шарик, - самолет тряхнуло. Вывод из пикирования, разворот, мгновенный взгляд назад - там всплески воды, в крутом вираже самолет Талыкова. В шлемофонах сиплый голос истребителя и слова, больно уколовшие в самое сердце: "Мимо, мимо..."

Летим обратно. У меня на левом крыле дыра. Вот почему тряхнуло самолет в момент сбрасывания бомб - зенитный снаряд угодил.

Ровно поет мотор. Талыков идет справа - крыло в крыло, а на душе плохо. Очень плохо. Задание не выполнено.

В эту теплую августовскую ночь лежали мы вдвоем с Талыковым на охапке сена, покрытой брезентовым чехлом от самолета.

Где-то далеко бухали пушки, над Невинномысском отсвечивало зарево. Пролетел, нудно завывая, фашистский разведчик. Вдали воткнулся в небо синий луч прожектора - стоял вертикально, словно прислушиваясь к чему-то. Затем он лениво зашарил, слизывая пушистые звезды. Близко стучали по железу молотками: наши механики Темнов и Логинов латали дыры на "восьмерке" и "девятке". Талыкову тоже досталось осколками по хвосту.

- Интересно, где теперь наши? - сказал Талыков. Наши - это "безлошадные" летчики и техники да девушки-оружейницы, прибывшие к нам в полк незадолго до начала отступления из Донбасса. Да еще восемь сержантов-летчиков, выпускников Ворошиловградского училища, объявившихся у нас под Ростовом. Где-то они?

Пешей братии набралось много, а машин для перевозки их с одного места на другое нет. Двинулись пешком на восток еще из Кагальницкой. Это шествие возглавил командир второй эскадрильи майор Хашпер, тоже прибывший недавно в полк. Указали им конечный пункт сбора - аул Ачалуки. Уже пятнадцать суток мы не знаем, что с ними.

Миша спрашивал о "наших", а думал, конечно, об одной сероглазой Ксении. Да и она, шагая где-то там, по пыльным дорогам, не перестает небось думать о своем рыцаре. Не раз замечал, как она стирала ему подворотнички, носовые платочки - значит, непременно думает.

Ох эти девушки...

Появились они у нас в полку в июне сорок второго. Был как-то звонок из штаба дивизии:

- Отправьте своего представителя на сборный пункт, пусть отберет для зачисления в штат полка шестнадцать девушек. Кожуховский думал, что ослышался, переспросил:

- Девушек, говорите?

- Да, девушек...

- А что мы с ними делать будем?

- Они будут делать все, что положено оружейнику.

Начальник штаба всполошился. Невиданное дело! До сего времени женщины попадались только в штабах на должности машинисток или связисток, а чтоб техниками или оружейниками работать - такого в авиации еще не бывало. Разве у слабого пола хватит сил подвешивать на самолет стокилограммовые бомбы или снимать, разбирать для чистки и вновь устанавливать пушки по 70 килограммов весом?

Кожуховский выделил грузовик ЗИС-5, представителем послал комиссара третьей эскадрильи Якова Квактуна.

- Отбирай там девчат покрупнее... покрупнее... сам понимаешь...

Квактун намеревался выполнить в точности инструкцию нашего Эн-Ша, но ничего из этого у него не получилось. Начал выстраивать в одну шеренгу самых высоких, а вслед за ними без всякой команды потянулись и низкорослые. Все астраханки твердо заявили:

- Поедем только в один полк, разлучаться не желаем!

Шестнадцатой стала в строй Тося Табачная - от горшка три вершка. Ее-то Квактун хотел начисто забраковать, но у той по щекам покатились крупные слезы, а остальные в пятнадцать голосов застрекотали как сороки. И Квактун сдался.

Все летчики и техники исподтишка поглядывали на прибывший грузовик. Около сарая, куда уже натаскали сена вместо постелей, шла разгрузка.

Девушки были и хромовых ботиночках, и подогнанных по фигуре гимнастерках, в юбочках до коленей. Они быстро скрылись со своими пожитками в сарай. Наш "профессор" Максим Иванович Шум тогда не удержался и выразился вслух:

- Девчатки фигуристые...

В сарай к новоявленным оружейникам наведался Кожуховский. Там сержант Шергин уже потчевал их ужином: приволок из кухни большую кастрюлю с пшенной кашей, поставил ее на середину пола и скомандовал:

- Налетай!

Сам вытащил ложку из-за голенища - показал пример, - а девушки с непривычки жеманничали. Посмотрел на все это Кожуховский, не сдержался и буркнул:

- Детский сад... - с тем и вышел. Командиру полка он доложил:

- С такими талиями... не смогут... не смогут они работать.

Наш Эн-Ша, однако, с выводами поспешил. Представители "детского сада" не только быстро научились справляться со своими прямыми обязанностями, но и заметно подняли моральный дух летного состава. Это подметил сам Борис Евдокимович Рябов.

А как резко возросла бдительность при несении караульной службы! Если девушек посылали охранять самолеты, то от добровольцев на роль подчаска отбоя не было. Так что бдительность на постах возросла ровно вдвое, количество нарушений в несении наряда резко сократилось.

Часовой Чернова охраняла ночью самолеты. Заметила приближавшегося к ней ползком нарушителя. Ей бы крикнуть: "Стой! Кто идет?" - и лишь потом дать первый выстрел в воздух, а Чернова пальнула без всякого предупреждения. Жертвы, к счастью, не было по той простой причине, что за нарушителя она приняла клубок перекати-поля.

Случай произошел и с самой маленькой оружейницей - Тосей Табачной (все ее звали "наш Табачок"). При смене часовых Табачной у самолета не оказалось. "Неужели покинула пост?" Тогда разводящий окликнул:

- Часовой!!

- Чего треба? - послышался откуда-то тоненький голосок.

- Ты где, Табачная?

- Я тутычки, - ответила она, выбираясь из-под самолетного чехла на теплом моторе.

- Почему туда забралась?

- Тутычки тепло, та и мыши пид ногами не бигають. Дуже я их боюсь...

Тося Табачная на первых порах не усвоила правил обращения с начальниками. Стоит как-то дневальным по штабу. Проходит командир полка, а она на него только глаза таращит. Командир подал ей руку, назвался:

- Я - Костя Холобаев...

- Брешете, вы не Костя...

- А кто же я, по-твоему?

- Вы командир полка...

Все это сущая правда, но было так только на первых порах...

А как с приездом девушек изменился внешний облик летчиков! Да и не только летчиков; наша "темная сила" вдруг преобразилась. У всех, не исключая и самого Максима Ивановича Шума, появились белые подворотнички. Зато простыни катастрофически уменьшались в размерах.

Уменьшилось количество телогреек. Злые языки говорили, что это дело рук наших девушек, которые потрошили эту амуницию и добывали вату... чтобы пудриться... Мой комиссар эскадрильи Яша Квактун даже философскую базу подвел: "Это, - говорит, - переход количества в качество".

Среди девушек объявилась портниха Клава Калмыкова, которая из трофейной шинели такие мне бриджи пошила, что потом многие в полку на них с завистью смотрели.

Комсорг Нина Алексеева, самая застенчивая из всех, обладала чудесным лирическим сопрано и так проникновенно пела "В землянке", что, на наш взгляд, Клавдии Шульженко, которую нам довелось слушать в станице Тимашевской, трудно было тягаться с нашей полковой певицей.

А чего стоили серые глаза Ксении Емельяновой!.. Однако не буду мешать Мише Талыкову мечтать о них. Ведь он рядом со мной на охапке сена лежит и ворочается с боку на бок... "Где теперь наши?"

Вот уже на горизонте, в той стороне, куда нам скоро снова перелетать на новую точку с механиками в фюзеляжах, заалела полоска неба. Послышалось ровное дыхание Миши. Вслед за ним и я провалился в сон.

На следующий день Холобаев сказал:

- Задачу полку не отменили. Противник переправляет танки и продвигается на Майкоп и Туапсе. Командование требует, чтобы мост был разбит! - и припечатал крепко сжатым кулаком по столу. А сжат кулак был так, что даже кожа на суставах побелела. Пуская вместе со словами махорочный дым, заключил: - В общем, мост на нашей совести... Если и на этот раз не разобьете, придется вам же снова лететь... Сейчас выделят усиленное истребительное прикрытие двенадцать штук полетит, один контролер с фотоаппаратом, чтобы результаты точно зафиксировать. Пока заправляются, идите готовьтесь, думайте...

Ушли с Талыковым под наше дерево. Миша сел на землю, поставил локти на высоко поднятые колени, подпер кулаками скулы. Уставился на лежавший между ног планшет. У меня тоже муторно на душе. "Мост на нашей совести..." Что это: упрек за вчерашний вылет? "Придется ведь снова вам лететь..." А будет ли кому снова лететь?

- Ну как пойдем? - спрашиваю Талыкова, имея в виду маршрут полета.

- Как бы ни идти, лишь бы мост разбить. - Он резко повернул голову, глянул мне в глаза: - Если и на этот раз бомбы мимо, развернусь и врежусь самолетом...

Меня будто в грудь толкнуло. Я поверил его искренности - у Талыкова хватит решимости. Это он уже доказал 29 июля там, у Несмеяновки... Что ему ответить? Если отговаривать - то, чего доброго, заартачится и еще больше утвердится в своем решении. Да и как буду выглядеть перед Талыковым я? Ведомый готов на все, а ведущий дрожит за свою шкуру? Сделал вид, что я ничего не слышал. Крепко задумался. "Погибнуть мы еще успеем... Как перехитрить противника, чтобы он нас не заметил издалека, как вчера? Азбучная истина тактики гласит: старайся не повторять того, что однажды сделал... А если зайти на мост с другого направления?" И тут будто осенило: как раз и получится, что мы будем подходить со стороны солнца! Если идти с пологим снижением и точно в створе между солнцем и целью, мы окажемся в слепящих лучах солнца - это помешает зенитчикам заблаговременно нас обнаружить. Вот только солнце слишком высоко уж поднялось... Ну и что? Мы высоту наберем побольше, снижение начнем издалека на минимальных оборотах, тогда и звук моторов нас тоже не выдаст...

И еще пришла мысль. "Мы ведь вчера не давили огонь зениток, потому что перед атакой не успели набрать достаточной высоты. Теперь же другое дело!"

Сказал Талыкову:

- Я полечу впереди и буду обстреливать дальний от нас берег, а ты оттянешься назад и пали по ближнему. Подавим огонь зениток, а бомбами в это время будем целить по мосту.

Талыков внес свое предложение:

- И бомбы сбросим не по инструкции, а метров с двухсот, а то и пониже... Ну, тряхнет взрывной волной, пусть и дырки от своих осколков будут. Зато точнее попадем...

И вот мы в воздухе. Позади, словно конвой, - четверка истребителей: много выше нее вторая четверка плывет по небу. Это наши защитники. Остальные "ястребки" вырвались вперед, скрывшись в лучах солнца. Их задача расчистить воздух от вражеских истребителей или сковать их боем до нашего подхода.

Армавир обошли стороной, сделав изрядный крюк в сторону станицы Курганной. В этих местах тоже горели посевы, и по всем проселкам ползли немецкие танки. Вот уже куда прорвались со вчерашнего вечера!

Высоту начали набирать далеко от Прочноокопской. Когда закончили разворот и взяли курс на цель, солнце оказалось строго за хвостом самолета.

Снижаться было еще рано, а тут впереди что-то блеснуло на солнце. Навстречу пронеслась "рама" - двухфюзеляжный разведчик "фокке-вульф-189". Я взглянул на своих истребителей - думал, устроят погоню. Нет, не стали трогать эту "каракатицу". Молодцы ребята, удержались от соблазна увеличить боевой счет да еще и полторы тысячи рублей премии получить. Они твердо знают свое дело охранять нас. И летят, соблюдая полное радиомолчание, никто словечком не перекинулся.

Показался мост - медленно наплывает на нас. На обоих берегах - скопище войск. Планируем на малых оборотах, направив носы штурмовиков на цель. Медленно теряется высота. А зенитки молчат. Хорошо... Ну, пора начинать! Выпустил "эрэсы" по дальнему берегу, заработали пушки, затрещали пулеметы, а мост уже в прицеле. Палец ложится на кнопку сбрасывания бомб. Высота четыреста... По привычке чуть было не нажал. "Бомбить ниже!" Секунда, еще одна, еще... Хватит! Вдавил пальцем кнопку и мгновенно ощутил сильный удар снизу. Показалось, что не на парашюте сижу, а на голой доске, и по ней снизу кто-то ударил кувалдой. Самолет на большой скорости низко несется прямо на крутой берег. "Горка" - под мелко вздрагивающими консолями крыльев мелькают танки, автомашины. В их гуще - дорожка багровых вспышек: это, конечно, Талыков при выходе из пикирования добавил туда огонька. В шлемофонах потрескивает, и тут знакомый сиплый голос истребителя:

- Молодцы, "горбатые", попали в цель!

- Вас понял... понял... - ответил я, не торопясь и вроде бы вяло, а сам ведь чуть не сорвался на радостный крик.

Сзади меня "девятка" плавно ложится то в правый, то в левый крен, грациозно выполняя "змейку". Я ценю это и понимаю, как сейчас хорошо на душе у Талыкова.

Ровно поет мотор... Скорее бы аэродром Новоселицкое!

Кавказ подо мною...

Из Новоселицкого перелетели на полевой аэродром Курская и оказались восточнее Минеральных Вод. Действовали по-прежнему двумя самолетами: "восьмерка" и "девятка" оказались на редкость живучими. После бомбежки Прочноокопской переправы мы с Мишей сделали вдвоем десять боевых вылетов.

Восьмое августа 1942 года. Стояла такая жарища, какой в то знойное лето еще не бывало. До брони штурмовика не дотронуться - словно раскаленная сковородка. Пока рулишь на старт, вода в системе охлаждения закипает, и мотор "самоварит" и "коптит". При взлете с бомбовой нагрузкой штурмовики еле отрывались на самой границе летного поля.

Летали мы в легких комбинезонах, надетых поверх трусов: но и в таком одеянии даже при открытых форточках в полете чувствовали себя не лучше, чем в танке. Возвратившись с задания, рулили на стоянку к лесопосадке. Холобаев уже поджидал нас там, у водозаправщика. В руках держал шланг.

- А ну-ка, хлопцы, раздевайтесь! Быстро! Мы сбрасывали комбинезоны, и командир, целясь в нас струей, приговаривал:

- Подставляйте-ка головы! Спины! Животы!..

Приятно хлестала по телу упругая струя, снимая усталость и напряжение. Мы фыркали, смеялись и в эти минуты забывали о том, что пришлось пережить в полете.

Потом мы докладывали о выполнении задачи.

"Канцелярия" нашего штаба размещалась тут же, в лесопосадке, недалеко от водозаправщика. Заместитель начальника штаба майор Гудименко со своей картой и бумагами расположился на ящиках от снарядов. Эти ящики ему заменяли и стол и стулья. Доложишь ему, что за этот вылет подожгли или повредили, сколько фрицев уничтожили, он задает потом неизменный вопрос:

- Что видели?

И тут уж от Василия Тарасовича скоро не отделаешься. Все наши разведывательные данные он отмечал на карте, сопоставлял с тем, что докладывали ему после предыдущего полета, записывал в журнал боевых действий. А пока Гудименко занимается этим вопросом, на наши самолеты снова подвешивают бомбы и "эрэсы", укладывают в ящики ленты со снарядами и патронами к пушкам и пулеметам. Управляются быстро - на каждый самолет по четыре механика. Потом командир снова поставит нам боевую задачу. А мы уже сделали два вылета, чертовски устали. Хочется полежать в тени под крылом самолета, отвлечься от всего.

- Что видели на дороге? - подчеркнуто вежливо и официально спрашивает Гудименко.

- Танки, автомашины, артиллерию... - безразлично отвечаю ему. - Такая махина там прет. - А он все свое: "Что видели?" Знает ведь об этом из предыдущего доклада.

- Где голова колонны?

- Подходит к Минеральным Водам...

- Покажите, пожалуйста, поточнее, - протягивает остро очиненный синий карандаш, которым на картах положено обозначать противника. Я нажал карандашом на то место, где мы с Талыковым видели головные части противника, - проткнул карту. Гудименко недовольно поморщился, отобрал карандаш. Подкладывает под карту папку, сам наносит условный знак - синюю стрелу.

- А где хвост колонны?

Он еще спрашивает, где хвост! Ведь почти от самого Дона нам не приходилось видеть конца колоннам противника - непрерывным потоком двигалась танковая армия Клейста. Вопрос о хвосте колонны уже начинает злить.

- Дорога курится до самого горизонта... - с напускным безразличием отвечаю, чтобы скрыть свое раздражение и как-то досадить Гудименке.

- Сколько видели танков? - невозмутимо продолжает он, склонившись над картой и что-то записывая.

- Трудно сказать. Не считал... - отворачиваюсь и начинаю крутить цигарку.

- Много, очень много! - вставляет запальчиво Талыков, забыв, что такие слова, как "много" или "мало", для Василия Тарасовича пустой звук. Ему нужны цифры, пусть не очень точные, но близкие к истине. Он должен составлять донесение в вышестоящий штаб.

- Давайте, пожалуйста, вместе прикидку сделаем, - уже просящим тоном говорит Гудименко, замечая наше нетерпение. И от того, как он это произносит, становится жаль его. Ведь нашему Тарасовичу и ночью еще сидеть у коптящей снарядной гильзы, составлять итоговое донесение. Потом он будет его кодировать и долго "ворковать" в телефонную трубку, с трудом добившись связи со штабом дивизии. Там еще неправильно раскодируют, начнут уточнять до самого утра. А мы в это время с Талыковым будем отсыпаться...

В те дни меня неотступно преследовали пушкинские строки, запомнившиеся со школьной скамьи:

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины;

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне...

Оттого, наверное, что синевшие вдали гряды гор и белоснежная вершина Эльбруса, и островерхая шапка горы Бештау мне хорошо памятны и дороги.

Еще в тридцать четвертом я приехал в Нальчикский аэроклуб. За четыре года работы инструктором облетал эти места вдоль и поперек. От рассвета до темноты пропадал на аэродроме, а от темноты до рассвета - на танцах... Прикорнешь, бывало, и телеге по пути на аэродром да под крылом самолета, пока шла заправка бензином.

В этих местах я впервые заблудился в полете и потом садился под Моздоком, чтобы узнать у пастуха, куда меня занесло. Здесь я научил летать аэроклубного конюха Пашку Сазанова. Маршрут нашего аэродромного полета "по треугольнику" проходил недалеко от этой самой Курской.

- "Кавказ подо мною. Один в вышине..." - произношу вслух.

Талыков растянулся рядом на пыльной траве, положив широкий подбородок на скрещенные кисти загорелых рук. Смотрит вдаль, где в знойном мареве синеют отроги Кавказского хребта. Он впервые видит это, а мне все знакомо. Миша поглядывает на лежащий перед его глазами потертый планшет. Там, где на карте красной жилкой тянулась вдоль извилистого Терека Военно-Грузинская дорога, он прочитал: "Дарьяльское". Оживился и спросил:

- Неужели то самое, где "роется Терек во мгле"?

- Конечно, то самое, - отвечаю ему. - И замок там, где "царица Тамара жила". И Лермонтов с Максимом Максимычем ехали по этой дороге. Кажется, в Ставрополь...

- Интересно... Выходит, что писатели не все выдумывают. И сколько же дней они тащились на волах до Ставрополя? - задумчиво сказал Талыков и замолчал. Может быть, упоминание о Ставрополе воскресило в его памяти наши недавние полеты на Прочноокопский мост?

- "Кавказ подо мною. Один в вышине..." - Это говорю я. Талыков вслед за мной добавляет:

- Лечу над снегами у края стремнины...

Заметив низко идущий У-2, мы прерываем свою импровизацию.

Самолет приземлился с ходу, подрулил к лесопосадке. Из кабины вылез наш командир дивизии Гетьман. Обрадовались ему: давно не видели. Он тоже улыбается.

- Он, какие черные! Ну как воюете? Устали? От этих слов да от пожатия руки стало хорошо на душе, и в усталости признаваться не хотелось.

- Да нет...

А у Гетьмана уже сошла улыбка, сдвинулись на переносице выгоревшие брови. Он дает указания Холобаеву:

- Немедленно грузитесь на машину и направляйтесь в Ачалуки. Надо спешить, чтобы успеть проскочить вот по этой дороге... - он показал на карте путь. Посмотрел на наши самолеты - они уже с подвешенными бомбами и "эрэсами". - А вы уж слетайте еще разок на колонну. Сюда не возвращайтесь, посадка в Ачалуках. Следите за ракетами: площадку трудно отыскать с воздуха, вас будут ждать.

...Взлетели, набрали высоту, чтобы издали увидеть колонну. Курс на Пятигорск. Все ближе и ближе к нам шапки Бештау и Машука. Из темных они постепенно превращаются в зеленые. "Кавказ подо мною..." А что это там, вдали? Колонна? Точно, она. Неужели наши отходят к Пятигорску? На всякий случай проверим. Посмотрел через форточку на идущего рядом Талыкова. Он заметил поворот моей головы, качнул с крыла на крыло. Значит, тоже видит колонну. "Лечу над снегами у края стремнины..." Машук зеленый, и никакого там снега. "Не может быть, чтобы противник уже так далеко продвинулся". Машук подплывает под левое крыло... "Орел, с отдаленной поднявшись вершины..." И вдруг по нас стеганула зенитка. Тряхнуло самолет, вокруг появилось множество черных дымков. Противник! Ноги двинули педаль, Машук поплыл в сторону... "Что это я? Крен убрать! Цель впереди!" Взглянул вправо на "девятку" - она идет, чуть оттянувшись назад, как и положено перед атакой. Хорошо иметь ведомого, который не дрогнул в такой момент и не тащится у тебя за хвостом мертвым грузом. С ним забываешь, что нас только двое, а внизу колонна без конца и края...

Бьют вслед зенитки, на дороге горят машины, мечутся солдаты.

Курс на Ачалуки. Взглянул на Талыкова, а тот круто отвернул и сторону, снова пикирует: заметил машину, как тогда, под Лисичанском. Пришлось его подождать...

...Несемся на бреющем. Позади осталась станица Прохладная. Скоро должны быть Ачалуки, где нас ждут друзья... Одна за другой взвиваются красные ракеты. Становимся в круг, а там, где лежат белые полотнища, уже полыхает огонь. Переусердствовал дежурный по полетам: от ракет загорелась пересохшая трава. Но не ждать же нам, пока выгорит полоса: горючего мало.

"Восьмерка", а вслед за ней и "девятка", сбивая винтами пламя, мягко катятся по земле.

Вечером полк выстроился в дне шеренги.

На левом фланге Дремлюк со знаменем. Перед строем, лицом ко всем, - мы с Талыковым. Он в вылинявшей, почти белой, гимнастерке, которую уже успела простирнуть в арыке его сероглазая Ксения. Пилотка сдвинута на правую бровь, на бронзовой шее - белый подворотничок...

Командир полка сам читает приказ, в котором говорится о действиях пары штурмовиков при налете на прочноокопский мост.

Нам с Талыковым - благодарность. Дружно отвечаем:

- Служу трудовому народу!

Леня Букреев рассказывает...

В Ачалуках командир полка решил отметить окончание второго "тура" торжественным ужином. Кроме каши, которая "шептала" в большом котле, должно быть еще и вино. Небольшой бочонок, неведомо кем и где раздобытый по такому случаю, дожидался своего часа около дверей сакли.

Перед ужином к нам на У-2 наведался начальник политотдела дивизии.

- Что в бочонке? - спросил он, ткнув его каблуком хромового сапога.

- Вино.

- Значит, так осмыслили приказ 227? Решили победу отпраздновать? - Не дожидаясь ответа, он вытащил дамский кольт-браунинг, висевший у него на крутом бедре, пальнул в бочонок и улетел.

Так наш бочонок без суда и следствия угодил под расстрел. Но не все из него вытекло - прицел был взят высоковато. Смекалистые ребята принялись из лужиц черпать красную влагу ложками, собранное фильтровали через бинт. Так что на небольшую компанию этого должно было хватить.

Константин Холобаев уселся по-татарски на полу сакли, усадил вокруг летчиков. Консервная банка с вином пошла по кругу.

Не успела она снова вернуться к командиру, как в дверях в комбинезоне, в летном шлеме появился... сержант Леня Букреев! Почти две педели прошло с тех пор, как он полетел на Дон бить переправу и не вернулся в Кагальницкую. Его считали погибшим, а он подоспел на торжественный ужин.

Командир расцеловал Букреева, усадил возле себя, поднес ему банку с вином.

- Выпей, кашей закуси, а потом рассказывай все по порядку. Леня вначале набросился на кашу, а потом выпил и начал свой рассказ:

- ...Взлетели мы тогда звеном часов в одиннадцать. На мост зашли с противоположного берега. Зенитка так била, что небо потемнело.

На ближнем берегу я заметил вспышки - стреляло зенитное орудие. Прицелился по нему - послал одну, второю, третью очередь - не замолкает. Совсем уже снизился, вижу орудийный расчет, но фрицы от моих трасс не разбегаются. Значит, это смертники, которых к пушкам цепями приковывают.

Зенитка скрылась под крыло, начал целиться в мост, чтобы попасть бомбами наверняка, как у Белой Калитвы... На этот раз подвел самолет еще ниже, нажал на кнопку да рычагом аварийного сброса продублировал. Самолет швырнуло взрывной волной, в кабине бензиновый туман, масло хлещет - дышать нечем...

Через форточку увидел на берегу скопление машин с пехотой. Решил: "Врежусь туда, как капитан Гастелло!" Но в это время сильно ударило в крыло, штурмовик накренился. С трудом его выровнял и оказался не над колонной, а над плавнями. Мотор заглох. Не успел опомниться, как плюхнулся в камыши - только брызги во все стороны.

Выскочил из кабины - очутился по пояс в воде. Глянул на самолет - одно крыло к самому хвосту вывернуло. Такое зло взяло: хотел ведь вспыхнуть факелом, а оказался, как лягушка, в болоте. Вскарабкался на крыло, выхватил планшет с картой, саданул сапогом по приборной доске - стекла со звоном посыпались. По часам ткнул пистолетом - ба-бах! - он оказался взведенным. Противник близко, наверное, услышал. Подался я по камышам дальше. Выбрался на сухое. Мотоциклы тарахтят - дорога поблизости. Увидел двух немецких мотоциклистов, упал в высокую траву - не дышу. А при мне ведь секретная карта, ее уничтожить надо. Скомкал, спичку поднес - дым вверх пошел. "Что ж я делаю? Заметят!" Навалился грудью, погасил. Разорвал ее на мелкие кусочки, разбросал. А мотоциклисты меня не заметили, покатили мимо.

Перебежал дорогу, подался на юг. Километров пять гнал по зарослям без передыху. Широкую протоку надо переплывать. Только стянул сапог, а по другую сторону из-за кустов вышел здоровенный фриц: голый по пояс, загорелый, живого барана на горбу прет. "Неужели и сюда просочились? Надо брать правее..."

Вскоре увидел стадо. Подкрался поближе - там два пастушка.

- Что за село виднеется? - спросил я. Хутор Титов. А вы, дяденька, летчик? Летчик... Там немцы есть?

- Не-е...

- А от Титова дорога на Маныч есть?

- Есть, дяденька, есть...

Подхожу к Титову с опаской. У крайней хаты женщины лясы точат, заметили меня - разговор смолк. Я остановился.

- Немцы есть? - кричу издалека, чтобы в случае чего успеть скрыться и кустарнике.

- Подь ближе! манит руками. - Немцы там! - показывают в сторону Николаевской.

Пригласили и сенцы, табуретку поставили. Присел я, мне черпак холодной воды подали. Выпил залпом, еще попросил, на меня почему-то боязно смотрят. А я, оказывается, одной рукой черпак принял, а в другой все еще держу пистолет. Забыл я о нем, неловко стало.

Допивал я второй ковш, в сенцы вбежали два подростка.

- Дяденька летчик, а вам куды?

- На Веселый.

- Айда с нами. У нас и кони есть.

Вышел - во дворе стоят три лошади. Вместо седел - ватные одеяла сыромятными ремнями к спинам привязаны. Пацаны уже уселись верхом, взрослые взвалили лошадям на холки по мешку.

- Чьи лошади? - спрашиваю.

- Приблудные.

- А что в мешках?

- Сахар.

- Где взяли?

- На Дону наши пароход подорвали. Добра там потонуло! А капитан к нашей Анютке в примаки пошел, понарошку. Гутарють, что он партизанить собирается.

- А сахар кому повезете?

- Дедушке, за Маныч.

Тронулись. Дорога вела через хутор Дурновский. По бокам лесочек. Услышал я шелест в кустах - кто-то к дороге пробирался. Выхватил пистолет, крикнул с коня:

- Стой, руки вверх!

- Ты что, спятил? - недовольно проворчал солдат с винтовкой на шее и с ремнем в зубах.

- Где ваша часть? - спросил его строго.

У меня под комбинезоном знаков различия не видно, однако шлем с очками что-то значит. Солдат проворно справился с пуговицами на штанах, затянул потуже ремень, одернул гимнастерку, принял стоику "смирно".

- Извиняюсь, товарищ командир... Наша часть стоит сразу же за Дурновским направо. На бугре против Константиновской оборону держим...

- Почему здесь один болтаешься?

- В разведке, товарищ командир.

За Дурновским действительно был 6угор. За каждым кустом стояли забросанные ветками пушки.

- Где командир? - спросил лейтенанта.

- Командир бригады? - уточнил тот и козырнул.

- Да.

- На том пригорке.

Передал я повод пацанам, пошел на пригорок. В окопе увидел троих с биноклями: в сторону Дона поглядывают. Командир бригады - подполковник, Радичевым назвался. С ним рядом комиссар и начальник штаба. Расспрашивают:

- Штурмовики, значит, работают только днем? А по ночам у нас "кукурузники" тоже жужжат. Где летит - не видно, потом и звук пропадает. Вот тут и берегись: засвистят бомбы - бац, бац! Страху на фрицев нагоняют и нам тоже ночью дремать не дают.

- Пленный фриц нам сказал, что на "кукурузниках" ведьмы летают. В самом деле на них женский персонал? - спросил комиссар.

- Весь женский: и командир, и комиссар, и начальник штаба.

- И что ж, все они в летах, раз ведьмами окрестили?

- Да нет, все молодые, красивые!

- А ты их видел?

- А как же! От самого Донбасса вместе...

- Вот чертяки!.. - довольно улыбнулся комиссар. - Привет им наш казачий передай. А на Веселый тебе лучше вон той дорогой, что правее. Левее вчера фрицы прорыв предпринимали, как бы на них не нарваться.

Сели верхом, поехали дальше. Под вечер заметили у леска дымок. Это была полевая кухня. В стороне сарай, домик. "Не мешает и подзаправиться", - подумал я. Пацаны тоже проголодались, мешки продырявили, сахар сыплют в рот пригоршнями.

Подъехали к кухне, повар оглянулся - бросил черпак, хвать свой карабин, на меня наставил:

- Слезай, да руки повыше! - А сам другому солдату команды подает: Пистолет - сюда, коней вяжи, мешки сваливай, а их в штаб на проверку... Там разберутся, что к чему.

Всех, кто шел тогда от Дона, без разбора задерживали заградотряды. Какой-то зачуханный поваришка мигом меня обезоружил, на гумно под конвоем повели. Закрыли в сарай, звякнули засовом.

- Пусть вызовут в штаб! - крикнул я.

А часовой в ответ:

- Не шуми, придет черед - вызовут.

В сарае сумрак. Казачата прилегли на солому, шепчут:

- Дяденька, а как же мы к дедушке без коней, без сахара?

В другом углу зашуршала солома, началась какая-то возня, слышу бормотание на чужом языке. Подошел туда, чиркнул спичку и обомлел: один в нательной рубашке стягивает с другого китель. Тот, что в кителе, упорно сопротивляется. А китель-то не наш.

Тогда я рявкнул на них:

- Прекратить безобразие!!

Фрицы вскочили, вытянули руки по швам, подбежал я к двери, начал бить кулаками:

- Часовой! Часовой!!

Клацнул засов, приоткрылась дверь.

- Чего шумишь?

- Какое вы имели право помешать меня вместе с фрицами?

- А куда вас деть? - невозмутимо ответил часовой. Сарай-то один... А их не бойтесь, они тихие. - Он пригрозил кулаком рыжему фрицу и пояснил: - Это он опять надумал с румына китель стянуть, его самого-то раздетого привели.

Вскоре повели меня в штаб. Лейтенант проверил документы, вернул пистолет, извинился.

- Тут он, повар наш, пересолил трошки...

- Я требую, чтобы вы его наказали своей властью!

- Не можем наказывать, товарищ летчик, он у нас недавно отличился, за это из поваров в разведроту его переводим на повышение. Важного "языка" привел.

Оказывается, разведчики долго не могли добыть "языка" из-за Дона. Тогда добровольно вызвался повар. Переправился через Дон и на двое суток запропастился. Посчитали, что сбежал. А повар оказался с выдержкой. Подался он километра на три в тыл к противнику. За ночь добрался до какой-то станицы, весь день пролежал в огороде - вел наблюдение за домом, который охранял один солдат. В этот дом несколько раз заходил немецкий офицер. К вечеру солдат начал таскать в баню воду, затопил. Жареного гуся на блюде в предбанник принес, бутылку шнапса. Пришел офицер мыться. Повар тихо снял солдата, зашел в парную, тазиком по темени офицера оглушил, кляп в рот запихнул. Из карманов забрал документы, гуся - под мышку и повел голого фрица к Дону, где была припрятана лодка. "Язык" оказался майором. Только комары его чуть не до смерти заели.

...Коней наших отобрали, казачатам отсыпали по котелку сахару, отпустили к деду, а меня пристроили на попутную полуторку: ехали в пекарню за хлебом. По дороге налетели два "мессера". Еле успели выскочить с шофером и упасть в кювет. Наша машина сгорела...

К вечеру добрался я до хутора Веселого, голодный как волк.

На улице повстречались три девушки в новой милицейской форме. Поравнялись, первые зацепили:

- Здравствуй, летчик!

- Здравствуйте, - отвечаю.

Одна, самая бойкая, блондиночка в фуражке набекрень, предлагает:

- Кушать хочешь? По глазам вижу, что хочешь, чего краснеешь?

- Хочу, - признался я.

- Пойдем к нам в хату, поужинаем на прощанье.

- Почему на прощанье?

- Нас утром должны бросить на Дон.

Предложили умыться, открыли консервы, хлеба нарезали. За ужином рассказали, что все они из Новочеркасска, ученицы старших классов, добровольно пошли в армию.

- Кушай, Леня, кушай, - больше всех беспокоилась беленькая. - Отдохнешь у нас до утра, тебе ведь далеко топать...

В полночь забарабанили в окно: "Срочно грузиться. На улице урчит грузовик. Зажгли лампу, девчата проворно одеваются, я тоже натянул сапоги, комбинезон. Стою и не знаю, что сказать на прощанье.

Беленькая первая подошла ко мне, положила руки на плечи, посмотрела на меня ясными глазами:

- Что ж ты, Леня, такой несмелый? Давай сама поцелую на дорожку...

Полуторка скрылась в темноте, а я зашагал из Веселого.

...На попутной приехал в Мечетинскую, где должен быть штаб 4-й воздушном армии. Станция разбита, валяются обгоревшие вагоны, ветер носит по путям обрывки бумаги, какое-то тряпье. Проходил мимо уцелевшего пакгауза. Двери открыты. Заглянул туда - горы чемоданов, ящиков, а двое шуруют в вещах.

- Руки вверх, мародеры! - наставил на них пистолет.

Вел их через Мечетинскую, чтобы сдать куда следует. Шли по улице, прохожие попались навстречу - шарахнулись, стервецы, через плетни - один направо, другой налево - и по огородам... Удрали, стрелять вдогонку не стал, не с руки было... Разыскал штаб воздушной армии.

- Где кабинет Вершинина? - спросил у дежурного.

Вошел без стука. Мне море по колено - всякого насмотрелся...

- Летчик Букреев из седьмого гвардейского! - доложил, ничуть не робея перед большим начальником. Вершинин пригласил сесть и говорит:

- Ты еще не знаешь, что вчера Мосьпанов погиб... Его над аэродромом сбили истребители. Как не уберегли?.. Полк из Кагальницкой уже улетел в станицу Павловскую. Мы тоже готовимся к перемещению, поедете с нами.

Вызвал подполковника:

- Распорядитесь накормить Букреева, пусть отдохнет...

Уснул я в сарае. Разбудил меня грохот. Не пойму: не то бомбят, не то стреляют. Выскочил, а на окраину станицы пикируют "лапотники". Ни одной автомашины во дворе не вижу, побежал в штаб - там пусто. Припустил я из Мечетинской. Смотрю - на полянке стоит У-2, около него мечется какой-то полковник.

- Ты летчик? - спрашивает он.

- Штурмовик.

- На У-2 летать можешь?

- Еще бы! А ты умеешь винт при запуске крутить?

- Не приходилось.

- Смотри же, сразу отбегай по моей команде, а то лопастью руки отобьет.

Мотор кое-как запустили.

- Куда лететь? - спрашиваю полковника.

- В Сальск.

Карты у меня нет - на Дону уничтожил, сколько горючего в баке - и спешке не проверил. Брею над железной дорогой - она к Сальску приведет.

Лечу около часа. Увидел на проселке большую колонну: наши на юг отходят. И такое меня зло взяло! Начал над ними низко кружить, кулаком машу. Пошарил по карманам - достал карандаш, клочок бумажки. Зажал ручку управления коленями, написал: "Ни шагу назад!" Бумажку бросил над войсками, полетел дальше на восток.

Увидел большой город. Решил, что это Сальск. На окраине заметил самолеты У-2, сел. Подбежал к нам человек в комбинезоне, узнал полковника - моего пассажира.

- А куда девался наш летчик?

- Убило при бомбежке, - ответил тот.

- Где седьмой гвардейский? - спрашиваю я.

- У Владикарса, севернее станции Целины. Посмотрел я на его карту километров тридцать на северо-запад от Сальска.

- Подбросьте меня туда, - прошу.

- Все самолеты в разгоне. Повремени до утра, куда спешишь!..

- Тогда я на попутных, - обозлился я.

Вышел на дорогу, проголосовал. Грузовик притормозил.

- Куда едете?

- На Целину.

- И мне туда.

- Садись.

А в кузове полно медсестер. Стиснули меня со всех сторон, галдят, смеются.

- Как там, на небе, не страшно?

- Садись ближе, не робей!

- Воробышек...

Машина остановилась у пруда.

- Купаться! - загорланили девчата. С хохотом сбрасывали с себя амуницию, прыгали в воду.

- Снимай, летчик, штаны, живо!

Сошел перед Целиной, где дорога поворачивает на Владикарс.

- Пока, воробышек! - прокричали медсестры из кузова. А над Целиной дым горит элеватор. Перешел железную дорогу, навстречу подвода.

- Немцы! - крикнул солдат.

- Где?

- Уже в Целине и сюда прут...

Пришлось поворачивать. Пошел на юг по пшенице. Увидел грузовик с длинным хоботом поверх кабины - стартер для запуска авиационных моторов. Побежал туда. В кабине с шофером грузин - капитан из авиационного разведполка. Его полк улетел в Ставрополь.

- Садысь, кацо, будэм вмэстэ даганят!

Ночью проезжали Буденновск. На перекрестке чуть не столкнулись с танком. Осветил он нас фарами, наш шофер тоже включил свет, а танк этот с крестом! Крутнули в переулок, нам вдогонку пулеметная очередь - я из кузова плюхнулся на землю. Глядь, машина уже далеко. Вскочил - и вслед за ней! Откуда и прыть такая взялась, будто летел на крыльях смерти, - обогнал машину, тогда только и остановил.

Ехали ночь и весь день. Везде заторы. После Моздока долго тащились в гору. Смотрю - на перекрестке наш комиссар стоит. Выскочил к нему:

- Товарищ комиссар, это я, Букреев!

- Вот и хорошо, что заявился. А я тут хвосты подбираю. Как спустишься с Терского хребта, увидишь, на поле два ИЛа стоят. Там собрался наш полк.

Так я вас и догнал...

Пока Леня Букреев рассказывал эту историю, наш бочонок опустел.

- И надо же додуматься - по бочонку стрелять, - с укором сказал недовольный Талыков. - Айда в арык купаться, - предложил он и потянул Букреева за рукав из сакли.

...На следующий день мы с Талыковым перегнали "восьмерку" и "девятку" на другой аэродром и передали 103-му братскому полку.

Комиссар построил наш полк.

- Нас отводят на переформирование. Соберемся с силами, а потом - вперед, только на запад!

Леонид Григорьевич Букреев все еще служит в армии. Окончил военно-воздушную академию и академию Генерального штаба. Фронтовые друзья наконец-то дождались: хоть один наш однополчанин стал генералом!

При встречах Букреев чаще всего рассказывает о полетах на Дон.

Как-то я спросил его:

- Леня, а что бы ты выделил из твоих фронтовых приключений на Дону?

- Первый в моей жизни поцелуй белокурой девушки.

 

Вся она - от Подмосковья

И от волжского верховья,

До Днепра и Заднепровья

Вдаль на запад сторона,

Прежде отданная с кровью,

Кровью вновь возвращена.

А. Твардовский

ЧАСТЬ III. ТОЛЬКО НА ЗАПАД!

У самого синего моря

- Направляемся в Дербент!

В ауле Ачалуки нам нельзя было засиживаться дольше одного дня, хоть все и очень нуждались в отдыхе. Соединения 1-й танковой армии Клейста подходили к Нальчику, станице Прохладной и Моздоку, пытаясь прижать к горам группировку наших войск. Противник теснил ослабленную 37-ю армию генерала М. П. Козлова к лесистым предгорьям Кавказского хребта. Справа от нее 9-я армия генерала К. А. Коротеева спешила поглубже зарыться в землю на берегу бурного Терека, чтобы с севера прикрыть подступы к Военно-Грузинской дороге и к Грозному.

Двенадцатого августа 1942 года мы двинулись на восток по пыльной долине Алхан-Чурт, зажатой с обеих сторон Терским и Сунженским хребтами. В тыл отходили вереницы солдат с почерневшими бинтами, а навстречу, к передовой, шагали колонны пехоты с винтовками и автоматами. Встречались также подразделения солдат, которые по двое несли на плечах длинные тонкоствольные ружья. Это шли истребители танков. Вместо бутылок с горючей смесью, которые в первые дни войны швыряли на Березине курсанты Бобруйского автотракторного училища, они будут бить по танкам в упор бронебойными.

В оросительных каналах вместо воды чернела грозненская нефть. Это был новый вид противотанковых препятствий: в нужный момент каналы заполыхают огнем...

Кое-кто из нас примостился в кузовах растрепанных, громыхавших на ухабах грузовиков, но большинству пришлось продолжать пеший путь, начавшийся от Ростова. Ехали и шли молча - одолевали невеселые мысли. После зимних поражений гитлеровских войск под Москвой, Тихвином и Ростовом многие думали, что наступил наконец перелом в войне. Ведь гитлеровцы потеряли тогда около тридцати дивизий и были отброшены на некоторых участках фронта на 400 километров. "Теперь - только на запад!" Но события неожиданно развернулись иначе. Фашистским войскам удалось полностью овладеть Крымом, прорваться к Сталинграду и выйти к предгорьям Кавказа. А второго фронта в Европе все еще не было...

В тот самый день, когда мы двигались по пыльной долине Алхан-Чурт, и Москву прибыл Черчилль. Но не с вестью о высадке союзников в Европе. Вместо этого премьер, по его же выражению, приведенному в послевоенных мемуарах, прилетел в Москву с "куском льда". И. В. Сталин написал ему: "...Легко понять, что отказ правительства Великобритании от создания второго фронта в Европе наносит удар всей советской общественности... осложняет положение Красной Армии на фронте и наносит ущерб планам Советского Командования..."

Мы, конечно, не подозревали об этом "куске льда". Меня война занесла в знакомые места. Вспомнил санаторий Буюр-Нус, откуда заспешил в Николаев, чтобы не опоздать на фронт. А сейчас в Крыму немцы, и, кажется, на всех хватит этой затянувшейся войны. Враг рвется к Нальчику - городу моей крылатой юности, где в 1934 году я начал работать летчиком-инструктором в аэроклубе. В Дербенте, куда мы теперь направлялись, побывать не довелось, но об этом древнем городе я слышал от матери в детстве.

Зимними вьюжными вечерами, когда в трубе завывал "домовой" и шальная пурга заметала сталинградские степные дороги, на нашей церкви в слободе Николаевской тревожно звенел колокол - сигнал для путников, застигнутых в степи бураном. А в родительском доме перед образами светила лампада, отбрасывая на стены зыбкие тени. Мать лежала со мной на теплой печи за ситцевыми занавесками и повторяла историю своей жизни. Пришлось ей с моим отцом, призванным на военную службу в Туркестан, плыть на пароходе из Дербента по "синему морю".

- И таке ж воно лышенько було, - говорила мать. - З неба молыния бье та бье, а буруны таки высоки-высоки, як та круча, що у нас биля озера Будкового. Думала, що кинець свиту и страшный суд прийшов. Всю ниченьку бабоньки молылысь, и господь-бог не дав нам утопнуть... А утром сонычко блыснуло,. море стало синим-присиним...

От этих воспоминаний щемило сердце: разве можно было предположить, что война докатится до этих мест, которые я когда-то считал краем нашей земли? Вот и увижу теперь Дербент, где полвека назад ступала нога моих покойных родителей, увижу и то самое синее море, о котором рассказывала мать...

...Остановку для сбора полка сделали на окраине Гудермеса возле заброшенного сарая и скирды.

От несметных полчищ комаров и мошкары звенел воздух. Наверное, поэтому мы и не сразу услышали звук моторов высоко летевшего немецкого разведчика.

- Повыше Эльбруса попер, на Баку, - заключил Талыков, взглянув на свою карту.

- А может, и на Тбилиси, - возразил ему Федя Артемов, не перестававший отмахиваться от назойливой мошкары. Уши у него покраснели и опухли, но шлема, как все прочие, он не надевал. На голове - пилотка набекрень, из-под нее пушится русый чуб...

К вечеру гнус одолел нас окончательно, и мы спасались в сарае. Из всех его щелей наружу валил густой кизячный дым. Улеглись на полу, накрывшись с головой чем попало, но комары все же находили лазейки и жалили. Среди ночи поднялся гвалт, потом послышался смех. Это у Феди Артемова, лежавшего у дымаря, выгорел подол гимнастерки. Тогда Талыков толкнул меня в бок:

- Айда на скирду!

- Зачем?

- Будет чем дышать, и все ж там высота, а у комаров "потолок" небольшой, если они атакуют нас с бреющего.

- Идея! - дружно поддержали Талыкова несколько голосов.

Задыхаясь от дыма и кашля, на карачках выбрались из сарая, побежали к скирде. У нее бока крутые, с трудом вскарабкались, становясь друг другу на плечи. Но и оттуда вскоре пришлось скатываться кубарем: комары отлично "работали" и на высоте. Остаток ночи мы балагурили в своем убежище под дымной пеленой.

Мы не знали, куда двинемся после Дербента, и кто-то высказал предположение, которое никому до этого и в голову не приходило:

- А ведь нас могут теперь через Иран в Англию послать.

- Зачем?

- Так надо ж второй фронт открывать! Они, как видно, дрейфят, а мы пообвыклись, пример им покажем...

- А и в самом деле могут послать...

- Только пообносились мы здорово, внешний вид не подходящий.

- За этим дело не станет, новое выдадут.

Мысль о посылке советских летчиков для открытия второго фронта показалась правдоподобной. А потом еще размечтались о том дне, когда кончится война. Понимали, конечно, что придет этот день не скоро, поэтому счет времени вели трезво.

- Сколько пятились на восток, столько же и потерянную территорию отвоевывать придется, - высказался Федя Артемов.

Но кто-то его подправил:

- Это если только до нашей границы наступать, а как до самого логова - то еще годик придется накинуть...

- А интересно: будет ли тогда парад на Красной площади?

- Спрашиваешь! Конечно, будет! И наземный и воздушный! Штурмовиков через Красную площадь на бреющем пошлют.

- На бреющем нельзя - кремлевские башни высоки!

- А мы чуточку повыше их!

- А из бомболюков будем сыпать цветы, - убежденно сказал Талыков.

После разговора о параде все почему-то приумолкли. Возможно, кто и дремал, но многие, подперев ладонями подбородки, смотрели на пунцовый, мирно тлевший в дымаре жар.

Созданная нашим воображением картина выглядела красочно: солнечный день, штурмовики стремительно проносятся над древними кремлевскими башнями; под нами нескончаемый людской поток вливается на Красную площадь; колонны расцвечены алыми стягами, реют на ветру знамена... С земли нам приветственно машут руками, а мы, победители, сыплем сверху на колонны живые цветы... И наверное, каждый тогда подумал: "А кому же из нас доведется пролететь над Красной площадью в тот солнечный день?.."

На следующий день в Гудермес прибыли пешие. Им пришлось пройти от Ростова километров 700 под частыми бомбежками, без запасов продовольствия, с ночевками под открытым небом в степи. Пришли они обносившиеся, со стертыми ногами, многие даже босиком, зато никто не потерялся.

Вместе с наземным эшелоном прибыл грузовик, заваленный вещевыми мешками и ободранными чемоданами. Там были и веши погибших. Отправить бы их родным, но куда адресовать? Многие города и села, где жили семьи наших однополчан, оказались на оккупированной территории, а кто в какие края успел эвакуироваться - неизвестно.

Майор Хашпер, недавно назначенный на должность командира уже не существующей второй эскадрильи и возглавлявший наземный эшелон, обратился к Холобаеву:

- Вещи погибших - лишний груз. Машина и так без рессор осталась.

- Что ж, по-твоему, выбросить их?

- Зачем же? Надо раздать тем, у кого обмундирование пришло в негодность.

Кто-то из штабных возразил:

- С мертвых вроде бы неудобно...

- С каких это мертвых? - вскинулся Холобаев. - Это наши товарищи, погибшие в боях! Гимнастерку Мосьпанова или Бойко любой из нас станет носить с великой гордостью. Обязательно раздадим. И не просто будем раздавать, а специально организуем вручение. Сегодня же!

К вечеру у скирды выставили обувь, разложили стопочками гимнастерки, свитера. Сильно поредевший полк выстроили в одну шеренгу. Строй медленно обходили командир с начальником штаба. Остановились напротив "профессора" Шума: у того сапоги хитроумно замотаны проволокой и все равно просят каши портянки вылезают.

- Шум, три шага вперед!

Максиму Ивановичу Шуму вручили сапоги погибшего Ивана Боброва. С поникшей головой он возвратился в строй, а командир двинулся дальше. Федя Артемов стеснительно прикрывает ладонями выгоревшую дыру в подоле гимнастерки.

- Опусти руки... Уже и на летчика непохож, - пожурил его командир.

Артемову была торжественно вручена гимнастерка Ивана Бойко, нашего друга. Федя возвращается на свое место, неся сложенную гимнастерку на обеих руках, словно хлеб-соль, и на глазах у него слезы проступают.

Как живой виделся ему Иван Бойко - плечистый, с широкой улыбкой, голова забинтована. Таким Иван запомнился всем нам, когда заявился в полк после вынужденной посадки в Донбассе. Он тогда еле перетянул линию фронта, срубил крылом сосну - и штурмовик завертелся волчком. Ивана направили в лазарет, но вскоре он сбежал оттуда и объявился на КП. Размотал бинты, чтобы шлем налезал на голову, и - к командиру:

- Посылайте на задание, не болит у меня голова! А 16 июля он полетел на разведку колонн противника в район Миллерова и не вернулся...

Гимнастерка Артемову оказалась впору, только по знакам различия не подходила: Бойко был лейтенантом, а Артемов на ранг ниже, младшим. И пришлось тогда Феде снять по одному красному квадратику с выцветших петличек - на них остались не тронутые солнцем ярко-голубые отпечатки, как светлая память о друге.

...Обстоятельства гибели Ивана Бойко выяснились через 25 лет. Развернул я газету "Советская Россия" (от 22 нюня 1966 года), - там статья с фотографией двух улыбающихся летчиков. Под снимком текст: "Справа лейтенант Бойко, не подскажут ли читатели, кто слева?"

Фотография многие годы хранилась у колхозника хутора Ерофеевки Ростовской области Николая Александровича Шкоды. Это он восьмилетним мальчуганом наблюдал за воздушным боем одного штурмовика с шестью вражескими истребителями. Долго кружили самолеты, пытаясь зайти ему в хвост. Штурмовик ловко увертывался от дымных дорожек, которые с треском неслись к его хвосту. А потом наш летчик выпустил очередь вслед проскочившему вперед "мессеру", и тот вспыхнул. Но вскоре штурмовик тоже пошел на снижение и скрылся за бугром.

Коля побежал туда и увидел на лесной поляне самолет. Недалеко от крыла лицом вниз лежал летчик, словно укрылся от жаркого солнца в тени под раскидистым дубом, чтобы отдохнуть после тяжелого боя. Мальчик увидел, что гимнастерку летчика на пояснице будто швейной машинкой прострочило. Ночью отец тайно похоронил летчика за хутором на высоком бугре. В кармане гимнастерки у него нашли фотографию. Ту самую, которая была помещена в газете через четверть века.

Я тут же позвонил в редакцию: в летчике, который был слева от Бойко, узнал я себя, еще молодого. И в который раз вспомнил друга и Гудермес, где торжественно вручали гимнастерку Ивана Феде Артемову.

Из Гудермеса железнодорожным составом тронулись в Дербент.

Какое же это блаженство - лежать на верхних нарах под самой крышей товарняка, растянувшись на спине. Вагон покачивается, словно лодка на мелкой волне, а тебя уже не жалят комары, и под чугунный перестук колес крепко снится. И спал бы так, кажется, целую вечность.

Но вдруг лязгнули буфера, вагон задергался. Тут же меня кто-то начал тормошить. Продрал глаза - мой сосед по нарам, летчик Петро Руденко.

- Вставай, вставай, та швыдче! Командир кличе! - кричал он.

- Где мы? - спросил спросонья.

- В Махачкалу приихалы.

- Гак нам же дальше, в Дербент!

- Яке тоби дило! Швидче собирайся, як сам командир кличе! - торопил меня Петро, стягивая с нар свои вещички - фанерный, окрашенный голубым эмалитом пузатый чемодан с висячим замком да темно-синюю довоенного образна шинель с "курицей" на левом рукаве. "Курица" - эмблема летчика: два распростертых птичьих крыла, а посредине звездочка и скрещенное мечи. Вышитая когда-то серебряной витой канителью, на шинели Петра она давно уже почернела.

Командир действительно высадил с поезда шестерых наиболее опытных летчиков. Эшелон вскоре тронулся дальше. Мы разыскали нескольких наших техников. Они уже вторую неделю бились тут, чтобы отправить по железной дороге в авиаремонтные мастерские семь штурмовиков, - не было платформ. На этих штурмовиках нужно было менять моторы: в маслофильтрах находили серебристую стружку - признак разрушения подшипников.

Холобаев сказал нам:

- Сюда на этих самолетах ведь кто-то долетел - долетим и мы. До мастерских - менее часа лета. В горы лезть не будем, в открытое море тоже, а пойдем вдоль бережка. Если у кого откажет мотор - садитесь только с убранным шасси на прибрежный песок или мелкую воду. Уразумели?

- Так хиба ж море милке? - удивленно спросил Петро.

- Ближе к берегу будет "милке", - улыбнулся командир.

Ему нравился украинский говор этого летчика. В разговоре с ним он при удобном случае тоже "ввертывал" украинские словечки, неумело подражая собеседнику.

Младшему лейтенанту Петру Руденко, молчаливому летчику, шел двадцать третий год. Однако еще до войны он успел жениться и с фронта часто писал письма "до Оли" в хутор Муртусово Конотопского района. Узнав о сдаче Конотопа, он перестал писать и сделался еще менее разговорчивым.

С детства крестьянская жизнь не баловала Петра. И ходил он, глядя больше в землю и сутулясь, будто на своих крепких плечах нес мешок с зерном. С шестнадцати лет Петро работал на Конотопском электромеханическом заводе. Без отрыва от производства закончил аэроклуб, а потом Серпуховскую военную школу. По всему было видно, что нелегко далась Петру летная профессия, но он принадлежал к той категории людей, которые хоть и с трудом постигают всякие премудрости, но зато уж накрепко. Недаром Руденко часто повторял свою любимую поговорку: "Не срубаешь дуба, не отдувши губы".

Воевал он смело, но в то же время прямолинейно, не применяя каких-либо хитростей для обмана противника, и, наверное, поэтому чаше других возвращался с задания на искалеченном самолете. Впрочем, к пробоинам в крыльях он был равнодушен... Сто боевых вылетов к тому времени совершил Руденко - рекордный в полку боевой счет, но из-за того, что поначалу у него не клеилось дело с ориентировкой, дольше других летал ведомым. Теперь его выдвинули на должность заместителя командира эскадрильи. Ходили слухи, что представили к высшей награде, и все мы ждали, когда Петро будет Героем Советского Союза...

Руденко был бережливым. Даже на фронте, где никому неведомо, когда пробьет его последний час, он складывал копеечку к копеечке и ничего лишнего себе не позволял. Но в Махачкале Петро удивил всех своей расточительностью. Командир отпустил нас в город.

- Побродите вволю на людях. К вечеру чтоб все были на месте. Вылетим рано, пока не жарко, да и выспаться надо.

Мы ходили гурьбой по городу, искали "Тройной одеколон" для бритья, но купить его нигде не удалось. Об этой принадлежности туалета забыли и горожане, одеколон с прилавков давно исчез как предмет роскоши. У магазинов стояли бесконечные очереди - хлеб выдавали по карточкам. Тогда направились к пристани, чтобы на синее море посмотреть да искупаться. Там же, вдоль берега, сколько глаз видел, расположились многотысячным табором беженцы. Женщины с детьми, старики да старухи неделями ожидали посадки на пароход, чтобы эвакуироваться за Каспий. И море было совсем не синим, а грязным от нефти (танкер, говорили, где-то затонул), на воде плавали арбузные корки, обрывки газет, всякий мусор...

Возвращаясь, хватились: исчез Петро Руденко. Появился он к вечеру с обклеенным синим дерматином чемоданчиком.

- А я патыхвон купив! - торжественно объявил он.

- Зачем он тебе, Петро? - заинтересовались мы необычной и по военным временам дорогой покупкой.

- Щоб на танцях у нас грав.

- Так ведь Юрченко на баяне играет!

- Вин такого не грае...

Петро откинул крышку, поставил единственную пластинку, покрутил ручку, и мы услышали всем знакомую "Рио-Риту".

- Пид цей фокстрот я з Олей познаёмывся на танцях, - открылся нам Петро.

А за ужином при всех сказал Холобаеву:

- Як мене вже не стане, то подарить цей патыхвон, товарищ командир, тому летчику, який буде наихрабрийшим...

Утром следующего дня мы взлетели. Пристроились к Холобаеву и вслед за ним сделали над аэродромом круг, чтобы набрать побольше высоты. Она нам могла пригодиться, чтобы в случае отказа двигателя хватило времени спланировать на "мелкую воду".

Взяли курс на юг. Вскоре по правому борту навстречу медленно поплыли мрачные, с темными ущельями скалы Дагестана, а слева голубело тихое, словно застывшее, море. Вглядываясь в его даль, нельзя было понять, где оно кончается: вода сливалась с такого же цвета безоблачным небом. Консоль левого крыла медленно покачивалась над этим бесконечным покоем, и трудно было определить: ровно летит самолет или с креном. Пришлось все время косить глазами на горы да часто посматривать на стрелку прибора, показывающую температуру воды. Стрелка вскоре уже достигла красного деления, это максимум: мотор начал перегреваться.

Долго тянулись минуты, пока впереди, на крутом берегу, не показалась россыпь выбеленных домиков, остатки крепостных стен и в середине, словно поднятая к небу пика, мечеть. Это и есть Дербент, половина нашего пути. А когда город уплыл под крыло, горы постепенно отступили от берега, из-за моря поднялся огненный диск, позолотивший песчаные отмели.

Температура воды в системе охлаждения перевалила за предел, и на бронестекле заискрились мелкие брызги - воду выбивало через клапан редуктора. Прошло еще двадцать минут напряженного полета, когда ждешь, что вот-вот заклинит мотор, и уже не до созерцания земных красот.

Наконец аэродром. Один за другим приземлились с ходу, не делая никаких кругов. Долетели!

Командир ходил приосанившись, словно полководец, выигравший крупное сражение.

- Перекусим, потом искупаемся в синем море - и на поезд! - сказал он.

Столовая на аэродроме была маленькая, пришлось постоять в длиннющей очереди. А солнце уже жарило вовсю. С гор срывался ветер и гнал по земле космы песка. На зубах хрустело, на гимнастерках выступила соль. Тело зудело не то от укусов гудермесских комаров, не то от насекомых, которые появились за несколько недель странствий по безводному Донбассу и Сальским степям.

Из столовой заспешили к морю, которое было очень чистым. Сутулый Руденко с патефоном широко вышагивал впереди. Он первым разделся, обнажив белое, цвета бумаги, тело. Только чернели, будто приставленные, кисти рук да ровно загоревшая шея. Петро зашел по колено в воду, нагнулся, зачерпнул пригоршню воды, хлебнул и зло сплюнул:

- Яка ж вона гирка... - Постоял в раздумье, выбежал на берег, схватил камень, сгреб свою амуницию, погрузил ее в воду и привалил камнем ко дну.

- Хай воны в ций води и подохнуть!

Развеселил нас Петро. Мы, как мальчишки, долго барахтались в воде, ныряли, хохотали, а потом улеглись подряд нагишом, подставив солнцу белые спины, и вскоре притихли. Только Петро все скрипел заводной ручкой патефона.

По ногам ритмично плескалась зыбь. Сквозь дрему мы слушали бойкую "Рио-Риту", а потом и звуки патефона, и всплески прибоя, и нас самих будто унесло теплым ветром в море...

Федя Артемов проснулся первым.

- Сгорели! - крикнул он.

Все вскочили, как по боевой тревоге: где пожар?! И тут же раздался дружный смех: наши спины, и ноги, и то, что возвышалось между ними, были цвета кумача, а у Холобаева на лопатках появились волдыри. Петро в одежде Адама понуро стоял около своего патефона: его любимая пластинка сплавилась на солнце, края свисали с диска, словно блин с тарелки, игла вошла в нее, как в мягкий воск.

Быстро оделись и направились на вокзал. Руденко раздобыл крынку кислого молока и смазал всем спины. Но это мало помогло: в поезде до самого Дербента никто из нас не мог ни сесть, ни лечь.

Стояли мы у окон вагона, и глаз невозможно было оторвать от синего моря. На горизонте виднелся пароход: за трубой по морю волочилась длинная полоса дыма...

Прыжок через Каспий

Созрел виноград. Для его уборки в Дербенте людей не хватало. Мужчины в армию ушли, женщин тоже мало осталось: кто противотанковые рвы копает, кто в переполненных госпиталях за ранеными ухаживает.

Нас послали в совхоз снимать богатый урожай. Работали мы на виноградниках и отъедались: одну кисть в корзину, вторую в рот. Но не пришлось как следует насытиться живительным соком: объявили, что летчикам предстоит дальний путь в город, где обосновался с авиационным заводом С. В. Ильюшин. Часть техников тоже отправится с нами.

В догадках ломали головы: как туда теперь добираться? Все ближайшие железные дороги перехвачены противником, его авиация зверствует и на Волге пароходы бомбит. Путь остается один - только через Каспийское море. Если пароходом, то километров 600 до Гурьева плыть, а дальше кружным путем по железной дороге.

Поздно вечером к нам зашел повеселевший от молодого вина Холобаев:

- Завтра отправляемся! Лишних шмуток с собой не брать! Прихватить парашюты! Полетим на "братской могиле"

У молодых летчиков-сержантов округлились глаза, а бывалые знали, что "братской могилой" повсеместно именовали давно устаревший тихоходный гигант с четырьмя моторами - тяжелый бомбардировщик ТБ-3. Он имел на борту многочисленный экипаж, и, когда случалась катастрофа, приходилось хоронить сразу одиннадцать человек.

Утром нас погрузили в огромный бомбоотсек, а не уместившимся в нем пришлось забраться внутрь толстого крыла и лежать там, скорчившись. Наконец загудели моторы, самолет пошел на взлет.

Сидели мы, как в закупоренном ящике, не видя белого света. Огромный металлический самолет от вибрации так лихорадило, что кожа мелко вздрагивала студнем. Вдобавок вскоре началась сильная болтанка. Тихоходный ТБ-3 с огромными крыльями то "вспухал" на восходящих токах воздуха, то вдруг терял опору, резко проваливался, и мы вместе с парашютами, на которых сидели, отделялись от пола. Многих начало укачивать, и побледневшие летчики по очереди стеснительно пробирались в хвостовую часть фюзеляжа. "Может, оттого так швыряет самолет, что мы над горами летим?" В полу отыскали щель, любопытные начали к ней льнуть. И увидели картину, совсем не радовавшую глаз: под самолетом, совсем близко, дыбились высокие гребни пенистых волн. После этого все притихли, закрыли глаза, прикидываясь спящими.

Лишь через пять часов полета под нами поплыли жаркие пески. Только тогда мы зашевелились, начали курить в кулак.

К вечеру приземлились на травяном аэродроме. У нас под ногами долго еще качалась земля. От ужина отказались, завалились на нары в неосвещенном бараке: спать, спать...

На рассвете появился наш, неугомонный командир:

- Подъем! Не к теще на блины приехали! Быстро завтракать - и на заводской аэродром. Будем сюда перегонять самолеты.

В столовой мы нехотя ковыряли гнутыми вилками сухую, сбившуюся в комки пшенную кашу. Голодная, тыловая норма...

На заводском аэродроме в несколько длинных рядов выстроились новенькие штурмовики. Нам предоставили право выбирать самолеты. Техники придирчиво их осматривали, и наш "профессор" Шум был нарасхват, - каждому хотелось, чтобы он сам прослушал работу мотора.

Выделялась нам и спарка. Вот когда наконец появился на свет этот долгожданный учебно-тренировочный УИЛ-2 с двойным управлением. На нем мы будем проверять технику пилотирования отобранных из запасной бригады летчиков и давать им провозные полеты.

Из Дербента нас прилетело человек десять воевавших летчиков. Среди них Петр Руденко, Михаил Ворожбиев, Владимир Зангиев, Михаил Талыков, Леонид Букреев, Евгений Ежов, Николай Дорогавцев, Василий Шамшурин... Привезли мы с собой и выпускников Ворошиловградского училища сержантов Ивана Остапенко, Георгия Бондаренко, Петра Цыганова, Григория Снопко, прибывших в полк еще в Кагальницкую, но не сделавших ни одного боевого вылета. Около двадцати летчиков предстояло нам взять в полк, оттренировать и подготовить к тысячекилометровому перелету на фронт.

Первую половину сентября с утра до вечера летали со стопного аэродрома. Проверяли, отсеивали, тренировали летчиков. Холобаев предъявлял особые требования к радиосвязи. Он говорил:

- Кто в полете не слышит команд с земли, тот верный кандидат в покойники. Таких в полку мне не надо!

И все же без казусов не обошлось. Возвращался как-то с тренировочного полета сержант Снопко, светловолосый и добродушный летчик, всегда красневший при разговоре с начальством. Заходил он на посадку, а шасси выпустить забыл. Подсказывали ему по радио, а он на команды не реагирует. Красными ракетами угнали его на второй круг. Еще несколько раз он упорно пытался сажать самолет с убранными шасси, тогда ему крест из полотнищ выложили и палили сразу из нескольких ракетниц. Измотавшийся Снопко уже перестал обращать внимание на запрещающие сигналы, решил садиться с убранными шасси. Когда он планировал, майор Хашпер предпринял рискованный шаг: выбежал на полосу приземления, поднял руки. "Не будет же летчик таранить своего командира эскадрильи, если увидит". Снопко, к счастью, заметил впереди человека и в пятый раз дал полные обороты двигателю, прекратив снижение. В этот момент Хашпер повалился на спину, поднял длинные ноги, начал ими дрыгать и хлопать ладонями по голенищам. Летчик, увидевший такую картину, сообразил, что он "ноги" забыл выпустить. Благодаря этому полет Снопко закончился без поломки.

Холобаев вгорячах хотел было отчислить этого летчика из полка, но, крупно поговорив с ним, все же оставил. И Гриша Снопко на фронте оказался летчиком, украсившим нашу гвардейскую семью. А случай потери радиосвязи он запомнил на всю недолгую в авиации жизнь.

У меня в 3-й эскадрилье был сержант Иван Остапенко. Этот круглолицый флегматичный украинец из села Долгенького Харьковской области оказался неистощимым балагуром. Притихшие летчики и техники с застывшими улыбками могли слушать Остапенко часами. Тогда вечернюю тишину, словно орудийные залпы, сотрясали короткие взрывы хохота. В центре своих историй он неизменно ставил себя, но прикидывался простачком, "работая" не то под бравого солдата Швейка, не то под любимца фронтовиков Васю Теркина. Случаи, взятые из жизни, у рассказчика обрастали затейливыми выдумками, и трудно было понять, где кончается правда и начинаются сущие небылицы. Остапенко был вралем с богатой фантазией, а люди, умевшие веселить, нигде так не ценились, как на фронте. Я был рад, что у нас в эскадрилье завелся такой.

Но вот с этим-то Остапенко и произошел случай, который мог разлучить его с полком. Холобаев, не покидавший в эти дни старта, часто брал микрофон, чтобы самому убедиться, как слышат летчики "землю". Поскольку на большинстве самолетов стояли только приемники (передатчики были лишь на самолетах командиров эскадрилий и их заместителей), то слышимость проверялась своеобразно - от летчика требовали выполнить какую-нибудь несложную эволюцию: сделает - значит, услышал...

Пролетал над стартом самолет с бортовым номером 25.

- Кто летит? - спросил меня Холобаев.

- Сержант Остапенко. - Командир взял микрофон:

- Двадцать пятый, если слышишь меня - помаши крыльями!

Остапенко, однако, продолжал полет по прямой, не шелохнувшись. Холобаев гневно бросил:

- Твой любимчик только на земле разглагольствовать мастер, а в воздухе он, оказывается, того... - и покрутил указательным пальцем около виска. - Уберем его из полка, пусть еще в бригаде подучится...

- Константин Николаевич, - говорю командиру, - ведь он у нас от Ростова пешим протопал... Сядет - тогда и разберемся: может, лампа отказала или еще что...

- Плохому танцору всегда что-нибудь да мешает! Посмотрим, как он у тебя сядет...

- Посадка у него отработана, сейчас убедитесь...

И надо же такому случиться! Остапенко, хорошо сажавший самолет, на этот раз подошел к земле слишком низко, ткнулся колесами и "скозлил": штурмовик сделал несколько прыжков.

- Видно птицу по полету... Пешком топать - не летать. Пришли его ко мне!

Подошел Остапенко к командиру по-строевому, лихо козырнул.

- Приемник перед взлетом настраивал?

- Так точно, настраивал.

- Команду мою слышал?

- Так точно, слышал.

- А почему не выполнил?!

- Не мог, товарищ командир, - невозмутимо ответил сержант.

- Интересуюсь, что же помешало?

- Вы давали команду помахать крыльями, а этого сделать никак невозможно: крылья к фюзеляжу жестко прикреплены. Вот если бы покачать с крыла на крыло, то дело другое... - с невинным видом объяснил сержант.

- А почему сел с "козлами"?

- Знал, что за невыполнение команды по радио нагоняй будет, волновался.

Стоявшие поблизости фыркнули, и Холобаев засмеялся громче всех.

Перелет полка на фронт был назначен на 20 сентября. Казалось бы, что тут сложного? Взлетел, собрал всю эскадрилью - 12 самолетов, пролетел час по прямой - и посадка для заправки. Такие посадки в районе Саратова, у озера Эльтон, под Астраханью, Махачкалой и, наконец, у Гудермеса. Вот мы и дома... И условия для перелета благоприятные: небо безоблачное, воздух прозрачный - с высоты местность просматривается на многие километры. Видимость, как говорят в таких случаях, миллион на миллион. Пролетать будем в стороне от мест, где идет война, ни зениток тебе, ни "мессеров". Одним словом, прогулка. Между тем Холобаев на подготовку к перелету выделил целый день.

Мы занимались прокладкой маршрута, и командир появлялся то в первой эскадрилье у Петра Руденко (его выдвинули на должность комэски), то во второй, у майора Хашпера, то у меня, в третьей. Вот он снова как из-под земли вырос, выхватил у Остапенко карту и давай его экзаменовать:

- Компасный курс на первом этапе полета? Путевое время? Какие характерные ориентиры будем пролетать? - Сержант бойко, правильно отвечает. Я рад за него.

Судя по вопросам, командир больше всего опасается потери ориентировки. Но как по такой трассе заблудиться? Волга, потом единственная железная дорога в степи - очень надежные линейные ориентиры. К тому же впереди каждой эскадрильи, которые будут взлетать одна за другой через 30 минут, полетит лидер - бомбардировщик ПЕ-2 со штурманом на борту. Он будет вести нас от одного пункта к другому. Однако командиру полка этого показалось мало, и он решил к Петру Руденко приставить еще и контролера - майора Галущенко, только что назначенного к нам штурманом полка.

Николай Кириллович Галущенко, атлетически сложенный здоровяк с орлиным взглядом и прекрасно вылепленной головой, был превосходным летчиком. О таких говорили: не летает, а рисует в воздухе. И повоевать ему пришлось раньше нас: еще в тридцать седьмом он был летчиком-добровольцем в Китае, летал на скоростном бомбардировщике СБ.

Вот его-то командир полка и решил приставить к эскадрилье Петра Руденко, чтобы подстраховать молодого комэску от всяких случайностей. Узнав об этой опеке, Петро надулся. Но командир, по-видимому, не забыл случая, как Руденко год назад, в Донбассе, чуть не угодил под суд. Возвращался он с задания, отбился от группы, потерял ориентировку и сел в степи. Расспросив у местных жителей, где он находится, летчик взлетел, но снова заблудился. День был на исходе. Вторично приземлился на окраине какого-то села, чтобы опять расспросить о местонахождении, а там говорят: "Немцы близко!" Тогда Руденко свалил в кабину, как в печку, охапку дров, облил бензином и поджег. В полк вернулся пешком. Тогда и начались у Петра неприятности: слухи о близости противника оказались ложными, а самолет был уничтожен.

Вот поэтому командир полка решил подстраховать его от всяких случайностей и зазорного в этом ничего не видел.

Вечером, в канун отлета на фронт, провели партийное и комсомольское собрания. В решении записали: все 36 самолетов завтра должны быть на фронтовом аэродроме. Ни одной аварии и поломки по вине летного и технического состава, ни одного летного происшествия.

Рано утром мою эскадрилью выпустили первой. Быстро собрались звенья в клин четверок, легли на курс. Вскоре нас обогнал лидер и повис впереди с превышением. Справа от меня спокойно летит Остапенко. Поглядывая в его сторону, вижу широкую ленту Волги и медленно уходящие к востоку пожелтевшие Жигули.

Первая посадка. К самолетам подъехали бензозаправщики. Вслед за нами к аэродрому подошла эскадрилья Руденко. Когда все самолеты третьей эскадрильи были заправлены и механики уже начали залезать в фюзеляжные лючки, последняя эскадрилья Хашпера заканчивала посадку. Третьей эскадрилье - взлет. Точно укладываемся в график!

Снова в воздухе. Волга вильнула вправо и скрылась. Теперь не увидим ее до самой Астрахани. Далеко в стороне остались моя родная Николаевка и разбитый теперь Сталинград. Под нами ровная степь. По железной дороге ползут товарняки: на фронт, на фронт...

Наконец-то впереди показалось белое, словно заснеженное, соленое озеро Эльтон. Невдалеке от него нам сигналят ракетами. Холобаев первым пошел на снижение, чтобы успеть руководить с земли посадкой.

Сели, разминаемся, а в ушах стоит гул, будто все еще рокочет мотор. Печет солнце. Вижу - ко мне спешит Федя Артемов, мой заместитель:

- У нас одного самолета не хватает!

- Чего мелешь! К аэродрому все подошли, сам пересчитал.

- Двадцать пятый исчез! "Опять Остапенко".

Вскарабкались с Артемовым на мотор и с высоты обозреваем полынную степь.

- Что там пылит? - показывает он рукой и ладонью прикрывает глаза от солнца.

- Автомобиль, наверное. Что еще может в степи пылить?

- А не самолет ли рулит?

- Не мог же он приземлиться за тридевять земель... К нам подбежал Холобаев, флажками в том же направлении тычет:

- Ты видишь, куда твой хохол умудрился сесть?!

Долго рулил Остапенко, попадая колесами в сурочьи норы, в моторе закипела вода. Техники облепили самолет, осматривали шасси, в моторе еще долго копались.

Оказалось, что Остапенко вышел на последнюю прямую перед посадкой, а солнце, светившее в глаза, ослепило. Потерял посадочное "Т". Отвернул в сторону, заметил впереди что-то белевшее и пошел на посадку в том направлении. Приземлившись, сержант обнаружил, что сел он не там, где все, а белая полоска, которую он принял за посадочный знак, оказалась ложбинкой с высохшей соляной рапой...

Стоял сержант передо мной, потупившись и теребя ремешок у планшета.

- Разберут теперь по частям, - сказал он упавшим голосом. Я подумал, что он о самолете речь ведет, и успокаиваю перед очередным стартом, хоть и хотелось отчитать:

- Незачем его разбирать, штурмовик исправный...

- Да не самолет, товарищ лейтенант, а меня... За невыполнение решения комсомольского собрания. Ведь летное происшествие по моей вине...

До Астрахани трасса для ориентировки очень трудная: почти половину пути предстояло лететь над пустыней, выдерживая по компасу курс вначале на юг, а потом, достигнув моря, - вдоль всего берега на запад. Нужно было сделать крюк, чтобы обойти зону боевых действий авиации противника.

Перед вылетом каждому летчику вручили закупоренную бутылку с питьевой водой.

- Аварийный запас, пить запрещаю! - объявил командир.

Все догадались, когда может понадобиться эта вода.

И снова взлет в прежней очередности.

Мы потянулись за Холобаевым. Потряхивало самолеты на горячих восходящих потоках, внизу однообразная картина: куда ни глянь - к самому горизонту убегают застывшие валы желтого песка. За двадцать минут полета я не приметил ни одного кустика, и только в одном месте какой-то ползучий обитатель пустыни оставил на песке бороздящий след. Невольно настороженно прислушиваешься к гулу двигателя, нет ли перебоев, и вспоминаешь о бутылке с питьевой водой.

Засинел наконец Каспий, выплескивая на прибрежные пески белые кружева. Долго еще летели вдоль пустынного берега, потом показались заросшие камышами протоки Волги и многочисленные острова. В стороне видна Астрахань.

Третий этап перелета эскадрилья закончила без происшествий. Остапенко на этот раз не набедокурил. Пока техники заправляли самолеты, летчикам начали выдавать спасательные жилеты. Мы впервые увидели это приспособление, которое может понадобиться тому, кто окажется в воде.

- Вот, товарищи, видите, - надувные шланги, - объясняет нам военный из отдела перелетов.

И мы действительно видим на красном резиновом жилете с отверстиями для рук две длинные резиновые трубки, будто от автомобильного насоса. Если надеть жилет, трубки концами достанут до подбородка.

- А вот этими пробочками, - продолжает он, - закрываются отверстия этих шлангов после того, как жилет будет наполнен воздухом...

- А как его наполнять? - перебивает затянувшееся объяснение Федя Артемов.

- Я как раз и хотел перейти к этому вопросу... А наполнять его нужно, товарищи, так: взять кончики шлангов в рот, через нос сделать глубокий вдох и дуть...

- Если его надуешь, то, наверное, и в кабину не втиснешься?

- Так не на земле же его, товарищи, надо надувать, а после того, как покинете самолет и убедитесь в раскрытии купола парашюта. Делать это нужно до приводнения...

Федя Артемов первым вызвался для показа: набросил на себя жилет и принялся усердно дуть. Лицо его от натуги побагровело, а жилет наполнялся медленно. Все же Федя на наших глазах постепенно располнел до неузнаваемости. Тогда он сделал кислую мину, склонил набок голову, просяще протянул руку и забормотал: "Сала, сала, сала..." Засмеялись мы и вспомнили нашего славного Эн-Ша, который, наверное, все еще руководит уборкой винограда в Дербенте.

Смех смехом, но если действительно придется покидать самолет над морем, то с малой высоты, на которой мы полетим, этого жилета надуть никак не успеешь. Настроение испортилось. А тут еще на наших глазах Холобаев метался по старту, то и дело на часы поглядывал. Положенные тридцать минут истекли, но ни лидера, ни эскадрильи Руденко все еще не видно. Лишь один штурмовик низко просвистел над аэродромом, потом круто вздыбился и вверху завалился в глубокий вираж. Штурмовик, сделав небольшой круг, эффектно приземлился. Судя по почерку, это Галущенко. Но почему он один? Где же первая эскадрилья, которую должен был контролировать штурман полка?

Стоит на старте плечистый летчик перед маленьким Холобаевым - майор перед майором. Командир темпераментно жестикулирует, а Галущенко перед ним - по стойке "смирно" и лишь изредка и вроде бы некстати с ноги на ногу переступает.

Уже села замыкающая эскадрилья, мы выруливаем для взлета, а самолетов Руденко все нет. Холобаев остался в Астрахани выяснять причину, а Галущенко послал в группе со мной.

Над морем до Махачкалы мы летели уже без лидера, зато с боков и сзади нас охраняли истребители - английские "харрикейны", выкрашенные в ярко-желтый цвет. Немцы, оказывается, пронюхали о морской трассе перелетов на Кавказ и засылали сюда "мессеров" охотиться за самолетами.

Особняком от нас, в стороне летел майор Галущенко. Перед Махачкалой мы приблизились к берегу, и Галущенко, любивший пролететь "с ветерком", снизился над плавнями до бреющего. Тучи уток поднимались на крыло перед носом его штурмовика. Такой массы дичи видеть еще не приходилось. Вскоре я услышал голос Галущенко:

- У меня что-то с мотором, гарью пахнет, кажется, электропроводка горит.

- А как показания приборов? - запрашиваю его.

- Температура воды растет...

- Подходим к аэродрому, садись первым, - советую ему.

Когда я заходил на посадку, то увидел в конце аэродрома лежавший на брюхе самолет. Это Галущенко в спешке забыл выпустить шасси. Ходил он вокруг штурмовика и ругал себя последними словами. Но делу этим не поможешь. Наши техники быстро поставили штурмовик на ноги, заменили винт. Опробовали мотор: работает нормально, ничего там не должно было гореть. В чем же дело? Сержант Шергин вскарабкался на мотор, полез руками в туннель воздухозаборника водяного радиатора, расположенного позади винта перед фонарем кабины летчика, и извлек оттуда... утку с обгоревшими перьями! Как она могла туда проскочить через вращающийся со скоростью до двух тысяч оборотов в минуту трехлопастный винт?!

С Петром Руденко случилась неприятность. Галущенко до Астрахани решил его больше не опекать: ведь Руденко полетит с лидером. А у лидера, который должен был взлететь последним, не запустился мотор, и Руденко полетел самостоятельно. Над дельтой Волги отклонился от курса, потерял ориентировку. Горючее было на исходе, и летчики его эскадрильи расселись поодиночке где попало. Руденко сел на безлюдном острове дельты Волги. Грунт оказался мягким, самолет перевернулся, комэска, к счастью, наставил себе только синяков и самолет не поломал.

Разыскали всех, и они прилетели к месту сбора.

Перелет закончен. Тридцать шесть штурмовиков оказались налицо, но Галущенко был понижен в должности и принял первую эскадрилью, а Петр Руденко стал у него командиром звена.

Досадно было: воевать научились, а тут, можно сказать, на ровном месте споткнулись.

Собираемся с силами

В районе Гудермеса сели в широкой долине на скошенный луг. Только зарулил на стоянку последний штурмовик, как в небе показался немецкий разведчик. Командир полка проводил его пристальным взглядом и тут же объявил аврал:

- Маскировать самолеты!!

А чем их замаскируешь на голом месте? И все же нашлось чем: таскали охапки сена, обрывками веревок и проволоки вязали снопы, обвешивали ими пропеллеры, фюзеляжи, крылья. И так усердствовали техники и летчики, что вскоре забросанные сеном штурмовики даже с близкого расстояния нельзя было отличить от копны.

Жилье нашлось в опустевшем ауле Исти-Су, в часе ходьбы от полевого аэродрома. На склоне горы ступенчато лепились глинобитные сакли. Летчик-осетин Володя Зангиев пояснил нам, что название аула в переводе на русский означает горячая вода. И действительно, почти кипяток с журчанием сбегал откуда-то с гор. Пахла вода тухлыми яйцами. А рядом с ручьем стояло нехитрое сооружение врытый в землю деревянный сруб с заслонкой. Откроешь ее, и из ручья туда наливалась вода. Давали ей остыть, а потом десятка два любителей попарить косточки медленно погружались в горячий "лягушатник" и сидели там до умопомрачения. Даже наши молодые сердца от такой процедуры учащенно колотились. Вода-то, говорят, целебная!

Отмокали по очереди в серном источнике и думали, что, может быть, завтра получим приказ перелетать на фронтовой аэродром, поближе к Моздоку и Нальчику, где шли сильные бои. Не зря к вечеру из дивизии прилетел начальник разведки с картой обстановки. Он рассказывал, какие силы авиации и сухопутных войск сосредоточил противник на этом участке фронта, сыпал цифрами, называя нумерацию частей, их численный состав и потери. Мы нанесли на свои карты линию боевого соприкосновения, отметили пункты, где базировалась фашистская авиация.

Внимательно слушали усталого начальника и поражались его осведомленности: можно было подумать, что он сам побывал в гостях у противника и все видел собственными глазами. "Хорошо работает наша разведка", - подумали мы. О своих войсках он ничего не должен был сообщать, но все же в заключение ободряюще заявил:

- Наш фронт собирается с силами, чтобы сокрушить врага!

А мы подумали: вновь сформированные полки нашей 230-й штурмовой дивизии тоже сила, и сила немалая...

Пока мы летали за Каспий формироваться, положение Северной группы войск Закавказского фронта мало в чем изменилось. Еще в конце августа противник подошел к Тереку и уперся в нашу оборону. В районе Моздока на узком участке фронта фашисты сосредоточили мощный кулак из двух танковых и двух пехотных дивизий. Почти весь сентябрь они пытались с севера прорваться через Терский хребет в долину Алхан-Чурт, чтобы захватить Орджоникидзе и Грозный. Около 6 тысяч солдат и 200 танков остались под Моздоком в "долине смерти" - такой ценой заплатил генерал-полковник Клейст за небольшую вмятину в нашей обороне. Не удалось противнику прорваться к Орджоникидзе и с запада - через горный проход Эльхотовские ворота, куда он перебросил с Туапсинского направления одну из отборных дивизий СС "Викинг". Она тоже понесла большие потери и вынуждена была остановиться.

Авиация 4-й воздушной армии в сентябре совершила 9 тысяч боевых вылетов и уничтожила много вражеской техники и живой силы. В воздушных боях и на аэродромах противник потерял более 170 самолетов.

Наши войска продолжали совершенствовать оборону, вновь сформированные части уплотняли боевые порядки. Около 100 тысяч человек местного населения помогали войскам строить Грозненский, Орджоникидзевский и Махачкалинский оборонительные районы. На заводах и в колхозных кузницах днем и ночью ковали кирки, лопаты и ломы, которых не хватало для земляных работ.

В сентябре общее соотношение сил на всем фронте Северной группы войск - от Баксанского ущелья и далее по Тереку до берегов Каспия - изменилось в нашу пользу. Лишь в танках и авиации мы еще уступали противнику. Но по всему было видно, что и в этом его превосходство будет недолгим: через Каспий летели из тыла новые авиационные части, а от Махачкалы в сторону Грозного по дорогам шли колонны новеньких грузовиков с солдатами, громыхали танки, натужно стрекотали тракторы с гаубицами на прицепах.

...В Исти-Су мы провели не один день, приказа перелететь ближе к линии фронта все не было. Вместо него поступило распоряжение: продолжать тренировки на групповую слетанность и полеты на полигон. И мы летали с утра до вечера, не испытывая недостатка ни в горючем, ни в боеприпасах.

А потом пришел приказ: провести конференцию по обмену боевым опытом. Невиданное дело - конференция на войне! Значит, не так уж плохи наши дела, если не спешат нас вводить в бой.

Холобаев составил темы докладов, распределил их между летчиками. Неожиданно взбунтовался Федя Артемов:

- Какой, товарищ командир, из меня оратор? Я только выйду на трибуну и тут же заикой стану...

- А ты не ораторствуй! Расскажи по-человечески о налетах на Артемовский и Константиновский аэродромы, в которых сам участвовал с Мосьпановым. Все как было, от взлета и до посадки. И на схемке это изобрази. Никогда не вредно самому пошевелить мозгами, и молодым летчикам интересно тебя послушать. Что касается трибуны, про это стойло забудь, его нам никто тут еще не приготовил. Ора-атор...

Тем докладов набралось много: одному надо было рассказать о противозенитном маневре, другому - о воздушном бое штурмовиков с "мессерами", третьему - о боевых порядках, четвертому - об атаке переправ... Помнится, что из бывалых летчиков лишь одному Петру Руденко доклада не досталось. Он готовился к поездке в Грозный на митинг молодежи Северного Кавказа. И потом мы узнаем из газет, что вслед за кабардинским партизаном Камботом Чатаевым и поэтом Дагестана Расулом Гамзатовым он произнес самую короткую речь: "Мы били, бьем и будем бить гитлеровцев до полной победы!" Зато летчик-гвардеец с двумя боевыми орденами Красного Знамени сойдет со сцены театра под самые продолжительные рукоплескания. Наш Петро там поставил свою твердую подпись под словами клятвы молодежи - очистить Кавказ от гитлеровских оккупантов.

Мне Холобаев задал щекотливую тему о стрельбе и бомбометании со штурмовика. Это было легче показать на полигоне перед всеми летчиками, чем рассказывать. И не в стрельбе была загвоздка, тут все просто: опустил нос штурмовика, поймал цель на перекрестье, подвел самолет пониже к земле - жми на гашетки. Если вдруг светящиеся дорожки трасс прошли мимо, то небольшими движениями рулей направь их куда следует. Стрелять со штурмовика одно удовольствие: на твоих глазах вспыхивает вражеская машина - и тогда летчик окрылен успехом.

Совсем иначе обстояло дело с бомбометанием. Не нашлось, оказывается, человека, который бы сконструировал для штурмовика прицел. Не появился этот прицел в течение всей войны, не было его и после. Поэтому у каждого из нас была своя метода. Бомбили на глазок, по чутью, или, как мы выражались, "по сапогу". Шутники придумали даже шифр несуществующему прицелу - КС-42, что означало: кирзовый сапог сорок второго года. Число это, кстати, возрастало с каждым годом и к концу войны достигло 45. Летчики приноравливались каждый по-своему и, в общем-то, бомбы клали метко.

Не было прицела, зато штурмовик начал обрастать различными метками и штырями-визирами, как днище корабля ракушками. Метки эти служили для определения момента ввода в пикирование. Ну ввел, а что дальше? Летчик должен был на глазок придать самолету угол наклона в 30 градусов и тут же начать отсчет в уме (как делали в старину фотографы) положенное количество секунд выдержки времени. И это все? Нет, не все. Надо было во время пикирования еще успевать бросать взгляд на высотомер, чтобы на кнопку сброса бомб нажать не выше и не ниже положенной высоты.

Раз появились перед глазами летчика заводские метки и штыри, то родилась и специальная инструкция о правилах пользования ими. Инструкцию положено было знать и сдать по ней зачет. Одного не учитывала эта инструкция: как летчику за считанные секунды да еще в боевой обстановке, когда рядом рвутся зенитные снаряды, успеть проделать многочисленные операции?

Я тогда спросил Холобаева:

- Как докладывать: по инструкции или по "сапогу"?

- Докладывай, как сам делаешь. О "сапоге" перед молодыми не взболтни! А чтобы тебе поверили, потом покажешь на полигоне...

На конференции вдоволь наговорились, поспорили и на многие вещи, о которых раньше не задумывались, стали смотреть другими глазами. Вспомнили тактические приемы, применявшиеся нашими прославленными мастерами - майором Николаем Зубом и старшим лейтенантом Ильей Мосьпановым. Кое-что из их арсенала приняли на вооружение. Федя Артемов, рассказавший о боевых вылетах на вражеские аэродромы, совсем не стал заикой. Холобаев его даже похвалил и, может быть, поэтому в заключительном слове сказал:

- Как видите, первый блин, и не комом. Перед показательным полетом на полигон я обратился к командиру:

- А что, если о своих действиях в воздухе я буду по радио передавать, чтоб все слышали?

- Поворачиваться успеешь?

- Попробую...

Но как тут обойдешься без начальника связи Нудженко? Он пристроил около наземной станции репродуктор. Я спросил:

- Грицько, нельзя ли придумать еще одно усовершенствование?

- Какое?

- Вывести переключатель передатчика на ручку управления. Ведь к нему каждый раз приходится тянуться почти до самого пола...

Нудженко сделал это простое усовершенствование. На моем самолете появился лишний проводок и кнопка контактного переключателя, примотанная к ручке управления изоляционной лентой: нажал - говори, отпустил - слушай. Прелесть! Позже у нас побывал заместитель главного конструктора Яков Иванович Мальцев. Посмотрел он на "лишнюю" кнопку, перекочевавшую к тому времени на все самолеты ведущих, и сказал:

- Усовершенствование дельное, мы внедрим его в серию. Мой полет на полигон прошел успешно. С легкой руки корреспондентов его окрестили "лекцией с воздуха". Эта форма обучения получила у нас впоследствии широкое распространение.

После полета ко мне подошел Холобаев, снял со своей гимнастерки большой парашютный значок мастера и прикрепил его на грудь.

- Так я же столько не напрыгал...

- Носи, носи на память. Глядишь, скоро придется еще одну дырку рядом вертеть...

Тогда, в Исти-Су, ни у кого из летчиков, кто прошел трудный боевой путь от Донбасса до предгорий Кавказа, не было ни одной награды. Не было ее даже у Талыкова, хоть наградной на орден Ленина составляли еще в июле сорок второго, в тот самый день, когда вывез он меня в фюзеляже своей "девятки" из-под носа у немцев. Не было награды у Артемова, не было ее и у меня, хоть и по полсотни вылетов мы уже совершили. Признаться, этих наград ждали все, кому полагалось. Ждали перед вступлением в "третий" тур. Иногда меж собой поговаривали:

- Слышал, начальство, что повыше, наградные под сукно кладет.

- Кто это мелет?

- Сам от писарей слышал. Они-то в курсе...

- А может, не в дивизии, а в другом месте залежались? Каждый мечтал о дне, когда придется на гимнастерке "дырку вертеть". Ведь важно награду получить при жизни.

Незаметно промелькнул сентябрь, а мы все еще тренировались в Исти-Су. Молодые летчики научились метко стрелять и бомбить, стали уверенно держаться в строю не только при полете по прямой, но и при маневрировании. Овладели техникой атаки цели всем составом эскадрильи. На это внушительное зрелище, не отрывая взгляда, смотрели все, кто оставался на земле.

Двенадцать штурмовиков одновременно опустили носы, из-под их крыльев одним дымным росчерком метнулись к земле 96 "эрэсов" - дробно хрястнул залповый взрыв. Вслед за этим снопы трасс кромсают мишени, а при выходе из пикирования от самолетов отделяются черные точки, стремительно несутся вниз. Под ногами вздрагивает земля, поднимается пелена пыли, и громовое эхо гулко отдается в горах.

Штурмовики вновь пошли на высоту, чтобы повторить атаку. Командир полка в микрофон:

- Внимание, в воздухе вражеские истребители! Летчики слышат команду, и ведущий выходит вперед. Его самолет кренится, остальные вслед за ним вытягиваются в цепочку, и в воздухе образуется карусель. Этот боевой порядок придумали для самообороны от "мессеров". Назвали его "спасательным кругом". Одноместный штурмовик сзади беззащитен, но если бы фриц сейчас попытался кого-нибудь атаковать, то идущий у него позади сможет отсечь "мессера" своим лобовым огнем.

- Атака отбита, разрешаю посадку, - говорит в микрофон командир, садится в автомашину и спешит проверить результаты работы первой эскадрильи майора Галущенко.

Красиво она сработала, ничего не скажешь. Миша Талыков, стоявший рядом, первым нарушил молчание:

-- Вот теперь мы собрались с силами! - И зачем-то притопнул каблуком. А я тогда подумал: "Да, это уже не тот полк, когда пришлось воевать на двух штурмовиках".

...Полк был готов к отлету на передовой аэродром, но вдруг последовало новое распоряжение: седьмой гвардейский будет ночным. Это новость! Нам и слышать не приходилось, чтобы ночью летали на штурмовиках. Теперь снова будет задержка с переучиванием. В нашем полку немногие летчики летали ночью, да и то лишь на У-2.

В крайних саклях аула вечером стоял галдеж.

- Не пойму, какой толк, что будем летать ночью?

- А такой толк, что меньше будет потерь. Вон девчата из полка Бершанской по ночам тарахтят на У-2, - многие из них уже "наклепали" по триста боевых вылетов. А ведь у них вместо брони фанера да полотно. У штурмовиков, как известно, редко кто до пятидесяти вылетов дотягивал.

- Теперь, братцы, прощай бреющий, на высоту нас загонят: в потемках мигом в гору воткнешься.

- А если загонят на высоту, тогда уж стрелять не придется, только бомбить с помощью КС-42...

- И групповая наша слетанность насмарку пойдет...

- Это почему же?

- А как же ты, интересно, в темноте будешь держаться в строю? Даже пешие в ночных переходах друг другу на пятки наступают.

- Соседа по навигационным огням можно видеть. Для чего же, по-твоему, их установили на концах крыльев и на хвосте?

- Если хочешь знать, так "ночники" их включают только при взлете и посадке. Будешь с огнями летать, немецкие зенитчики только спасибо скажут: даже без прожекторов лупить будут. Ночные истребители по огням легко находят...

- Братцы! А как же мы цели ночью отыскивать будем?

- Придется осветительные бомбы брать.

- А фугасные куда подвешивать?

На этот вопрос охотника отвечать не нашлось.

И началась в наших головах великая путаница. И это после конференции, когда все вроде бы стало на свои места.

На следующий день откуда-то привезли с полсотни фонарей "летучая мышь", расставили их на летном поле: ночной старт. Прожектора для освещения посадочной полосы не было. Прилетел на У-2 боевой летчик из ночного полка нас вывозить.

Летали мы от заката до рассвета несколько ночей подряд, и на удивление дело с переучиванием пошло очень быстро. Молодежь вылетела самостоятельно. А до чего приятно летать ночью на У-2! Воздух спокоен, и самолет плывет, не шелохнувшись, словно в сметане. Вокруг чернота, лишь слабо мерцают приборы, да на аэродроме тускло светят редко выставленные в два ряда фонари, напоминая улицу мирного города в поздний час. Видеть это на фронте непривычно: ведь все населенные пункты затемнены, машины но дорогам ездят без фар. Глядя вниз, невольно уносишься мыслями к безмятежным довоенным дням.

Мы стояли на старте и следили за пролетавшим над нами самолетом. По звездному небу бежали три огонька: красный, зеленый и белый. И если бы не тарахтение мотора в ночной тишине, можно было бы принять их за полого падающие звезды. Это сержант Остапенко выполнял самостоятельный полет по кругу.

- Хохол-то твой землю носом роет, - одобрительно сказал командир. Он сделал смачную затяжку, жар цигарки осветил его лицо с глубокими морщинами около губ. И в этот самый миг яркий свет резанул по глазам, ударило волной всколыхнувшегося воздуха, мы упали на землю. Первым вскочил командир: - Гасить фонари!! - закричал он. Бросились врассыпную выполнять команду. Только теперь услышали отдаленный завывающий гул немецкого "ночника", спешившего до рассвета перелететь линию фронта.

На востоке, со стороны Махачкалы, уже светлело небо. Техники закапывали опаленную взрывом воронку. Ни один человек, ни один самолет у нас на аэродроме Исти-Су не пострадал.

Мы уже тряслись в грузовике по пути в аул и клевали носами.

- А фриц этот тоже по кирзовому сапогу отбомбился, - послышался голос Ивана Остапенко. Сидевшие с ним рядом хохотнули.

- А ты откуда знаешь? - спрашивает кто-то.

- Видел... - Остапенко сделал паузу и начал плести: - Поравнялись это мы с ним на встречных курсах, фриц первый меня заметил и спрашивает: "Эй, рус-Иван, не на Моздок ли собрался, нашу переправу бомбить?" - "Да нет, - отвечаю, - я только сегодня самостоятельно вылетел". - "Ну тогда мотай отсюда подальше, я сейчас по вашим огням шарахну!" - "Так дай мне вначале приземлиться, как же я без огней сяду? Я и по званию всего-навсего сержант..." - "Не говори мне под руку, целиться не мешай!" - заорал ихний ас, а сам, вижу, кирзовый сапог с левой ноги начал стягивать...

В кузове дружно засмеялись. Холобаев на ходу открыл дверцу кабины, вырос на подножке:

- Опять Остап травит?

...Программа полетов на У-2 заканчивалась, и настало время вылетать ночью на ИЛе. Кто полетит первым? Намеревался сделать это сам Холобаев, но его, как на грех, в эти дни замучили приступы язвы желудка. Он и на старте не расставался с грелкой. Вызвал он майора Галущенко, спросил:

- Тебе ночью на СБ летать не приходилось?

- Приходилось.

- А на ИЛе полетишь?

- Полечу, - не раздумывая, ответил тог. - Только первый полет надо бы в вечерних сумерках сделать, чтобы постепенно глаза к темноте привыкли.

- Хорошо. Полетишь на спарке, а в заднюю кабину майора Хашпера с собой возьмешь. Один майор - хорошо, а два - лучше.

Еще не стемнело, а УИЛ-2 с двумя майорами вырулил на старт и пошел на взлет. Сделал один круг над аэродромом, точный расчет и мягкая посадка на три точки. Летчик снова дал полный газ. После отрыва самолет круто пошел вверх, направился в зону повиражить, чтобы дождаться темноты.

Ждать пришлось недолго. Со стороны Кавказского хребта в долину быстро наползала темень. Вскоре и штурмовика не стало видно, а потом он зарокотал над аэродромом. Мы его обнаружили, но не столько по навигационным огням, сколько по лохмам пламени у патрубков. Многие удивлялись этим огненным языкам.

- Его и с потушенными огнями, оказывается, можно легко найти, - протянул кто-то разочарованно. - На У-2 совсем другое дело.

- На У-2 пять цилиндров, и выхлопные патрубки в коллектор помещены. А здесь из двенадцати цилиндров наружу огонь хлещет... - объясняет техник.

Сделав круг, штурмовик вышел на последнюю прямую и издалека начал снижаться на малых оборотах. Гул сменился редкими хлопками - летчик убрал газ перед приземлением. Газ убран, а пламя стало еще больше. Огненные усы все ниже и ниже. Мы настороженно прислушивались, чтобы уловить момент касания земли, но совсем близко от нас снова взревел мотор. Летчик ушел на второй круг.

Еще раз Галущенко пытался сесть и снова ушел - на третий круг. Тогда он передал по радио:

- Ослепляет пламя, не вижу фонарей. Буду пристреливаться... - Тут Остапенко обратился к Холобаеву с вопросом:

- А как же вы в потемках на штурмовку Бобруйского аэродрома летали?

- Хочешь тут конференцию продолжить?! - одернул его командир. Не стал он, конечно, разъяснять, что взлетали тогда действительно в темноте, но садились-то при солнышке. Галущенко долго "пристреливался" и приземлился лишь с пятой попытки и то с промазом, далеко выкатившись за ограничительные огни. На наше счастье, там не оказалось канавы, и единственная наша спарка уцелела.

Холобаев прекратил полеты, позвонил в дивизию. Из дивизии последовал звонок в воздушную армию, а оттуда пришел запрет "до особого распоряжения".

Инженерам дали задание придумать пламегасители. Те решили с помощью удлиненных патрубков отвести выхлопы за кабину. Изготовление такого приспособления в полевых условиях оказалось делом не простым и требовало много времени.

По этой причине нам так и не пришлось стать "ночниками".

Четвертого октября наш праздник - первая годовщина награждения полка орденом Ленина.

За день до этой даты дежурный по КП протянул Холобаеву телеграфную ленту, только что выползшую из аппарата СТ. Тот пробежал ее глазами, швырнул.

- Кожуховский! - крутанулся он к сидевшему за чтением бумаг начальнику штаба. Тот вскочил, оторопело вытянулся. - Я срочно вылетаю в штаб воздушной армии. Смотри, чтоб тут все было начеку! - и зачем-то погрозил пальнем.

Улетел командир на У-2, а наш Эн-Ша вдруг пустился по самолетным стоянкам, на ходу поправляя сползавшую на живот противогазную сумку. Издалека было слышно, как он дает накачку техникам:

- Чтоб все самолеты были начеку!

- Да они у нас и так начеку, товарищ подполковник, - отвечает ему инженер полка Тимофей Тучин, сменивший Митина еще в Донбассе.

- Знаю... знаю, как они у вас начеку. Проверьте... Проверьте хорошенько еще разок... - Взглянул на самолет и заметил вопиющий непорядок: - А кто это противогаз на пушку повесил?!

- Так мешает же он работать... - донесся откуда-то приглушенный голос.

- Кому это противогаз помешал?! - пуще прежнего взвился Федор Васильевич и увидел показавшегося из лючка фюзеляжа техника. - Оружие химзащиты всегда должно быть при себе! Надеть!

На этот раз Кожуховский долго ходил по стоянкам самолетов, но еще не успел навести на аэродроме "надлежащий порядок", как к нему через летное поле во весь дух прибежал посыльный. В руках телеграмма, содержание которой уже знали многие летчики. А она коротенькая: "Труба Кожуховскому лечу Холобаев".

Надо было видеть, как Федор Васильевич, прочтя ее, пуще прежнего забегал по аэродрому, ожидая возвращения своего грозного командира. Он забыл, конечно, про то, что "Труба" - это новый позывной нашего КП, и истолковал текст телеграммы в прямом смысле.

Прилетел Холобаев, вышел из самолета, улыбается. Хлопнул Кожуховского по плечу:

- Разрешили годовщину награждения полка здесь отпраздновать, потом уже воевать!

...Подготовка к празднику шла вовсю. Тушь, плакатные перья, краски, кисти, бумага - нарасхват. Не оказалось самой нужной краски. Додумались, как ее приготовить: потрошили красные ракеты, разводили в воде. Годится! Художников и особенно поэтов объявилось столько, что хоть отбавляй. Кожуховский прохаживался между столами, задержался у стенгазеты. Его внимание привлек отдел юмора. Он пристально всматривался в изображенного там со спины полного человека с мясистыми ушами и противогазом через плечо.

- Очень похоже... похоже... - забормотал он. - По ушам и противогазу сразу себя узнаю. Молодцы... молодцы ребята, рисуйте, чтоб посмешней...

В этой предпраздничной суматохе к аулу Исти-Су подкатил грузовик. Из него вышли двое в военной форме, с орденами. Один из них, в темно-синих брюках навыпуск, как-то странно вышагивал на прямых ногах, носки ботинок кверху загнуты. Другой, очень худой, с розовыми шрамами на лице, одну согнутую руку держит у ремня. К ним навстречу бросились Холобаев и Кожуховский. Никаких возгласов, а просто обнялись люди и долго стояли, склонив друг другу на плечи головы. Потом они шарили в карманах и терли глаза скомканными платками.

Это Шахов и Смурыгов вернулись из астраханского госпиталя. Не прошло и года, как Шахов упал в лесу у Красного Шахтаря. Еще меньше времени прошло с того дня, как санитары несли на носилках Смурыгова к убитым солдатам. В полку почти никого не осталось из тех, с кем они воевали. Зато много новых сержантов-летчиков выбежало на улицу. Без всякой команды они выстроились в ряд для встречи ветеранов, которых знали только по фотографиям и рассказам...

Сержант Иван Остапенко, успевший занять место на правом фланге, хоть по росту были и повыше его, неестественно выпятил грудь и первым крепко пожал руки обходившим строй летчикам.

...Светило солнце. Торжественное собрание шло под открытым небом. За столом президиума рядом с начальством сидели Смурыгов с Шаховым, а между ними - Михаил Талыков. Позади них - гвардейское знамя с орденом Ленина, возле него застыл часовой.

Стена глинобитной сакли сплошь увешана лозунгами, фотомонтажами, таблицами. На них красноречивые цифры: сколько боевых вылетов совершил полк с начала войны, сколько бомб сброшено на врага, сколько выпушено снарядов, сколько уничтожено вражеской техники и живой силы. Не было только цифр, показывающих, какой ценой это нам обошлось...

Когда кончился доклад о боевом пути полка, к столу с разложенными на красной скатерти коробочками первым вызвали Артемова. На гимнастерке, доставшейся ему после Ивана Бойко, засверкал орден Красного Знамени. Назвали и мою фамилию. Холобаев перочинным ножом проткнул мне гимнастерку и рядом с парашютным значком привинтил такой же орден.

Все ждали, когда вызовут Талыкова, но его и списках награжденных не оказалось: Мишин наградной лист все еще где-то кочевал.

А на следующий день нам назначили перелет на "точку номер три" - в район Грозного. Теперь-то уж мы по-настоящему собрались с силами! Мы были вооружены не только новыми самолетами, но и боевым опытом.

"Точка номер три"

Место, куда мы прилетели из Исти-Су, на карте значилось как совхоз. Теперь здесь наш полевой аэродром, именуемый "точкой номер три".

Наши штурмовики стоят в капонирах под маскировочными сетями у подножия Терского хребта. С другой стороны летного поля расположились остроносые истребители ЛАГГ-3 полка Романцова. Они теперь будут постоянно сопровождать нас, защищать от "мессеров".

Неподалеку от летного поля - три барака и чахлая акация с кривым стволом. Тут же на деревянных подпорках умывальник - корыто из ржавой жести на десяток сосков. Поблизости отрыт блиндаж с бревенчатой, в несколько накатов крышей. Спустишься по земляным ступенькам, откроешь скрипучую дверь, - там нары в два этажа для боевого расчета, а за фанерной перегородкой врыт в землю длинный стол из неотесаных досок, и на нем телефонные аппараты. Здесь летчикам будут ставить боевую задачу.

Только начинаем обживаться, а один из бараков уже назван "женским монастырем". Он заселен нашими девушками-оружейницами да официантками, поварихами и медсестрами из БАО. Не переступить нам его порога, чтобы отдать девушкам постирать подворотнички: там верховодит строгая машинистка штаба Мария Бродская, прозванная Игуменьей. Перед ней почему-то робел даже штабной командир, частенько диктовавший по ночам какие-то документы. Она тишком вроде бы даже им командовала. Вольнонаемная, перед начальством не трепетала. Поэтому наши писаря свой устный журнал, который перед отбоем слушали только избранные, назвали "В тисках". Многое знала и помнила Бродская. Она могла пофамильно перечислить тех, кто начинал войну и кого уже не стало. Ей доведется знать и тех, кто будет эту затянувшуюся войну заканчивать...

Виктор Шахов добился разрешения летать. Мне поручили его тренировать на спарке УИЛ-2.

Много сил у него отнимали эти полеты. Протезы растирали до крови ампутированные чуть ниже коленей ноги. Перед сном я приносил таз с холодной водой. Виктор погружал туда культи и блаженствовал.

- Понимаешь, до сих пор пятки чешутся... Может, поэтому у меня и с координацией движений не ладится? - шутил он.

Действительно, на первых порах Шахов при взлете резко двигал педалями ножного управления, поэтому без моей помощи выдерживать направление ему удавалось не сразу. Потом все-таки приноровился - дело пошло на лад.

Коля Смурыгов пропадал с нами на старте, но летать не смог. Перелом на левой руке срастался неправильно, боль не позволяла сдвинуть вперед сектор газа. Очень переживал Коля, ходил грустный. Его назначили на должность адъютанта второй эскадрильи.

- Вот тебе отпускной билет, - сказал ему командир, - поезжай к родным на месячишко. Подживет рука - будешь летать!

...Крайняя комната в "женском монастыре" наглухо отгорожена от общежития и имеет отдельный вход. В совхозе она служила канцелярией, а мы превратили ее в танцевальный зал. Техник Юрченко по вечерам приходил сюда с баяном, и летчики бережно водили девушек в тесном кругу.

А девушек наших на "точке номер три" словно подменили. Съездили они в банный день на грузовике в Грозный и к вечеру все явились с завивкой перманент: волосы вьются мелкими кольцами, как у молодых барашков. Разве теперь усидишь вечером в своем бараке? Даже Петро Руденко зачастил на танцы со своим патефоном. Он ставил вновь приобретенную в Грозном "Рио-Риту", и дружное шарканье начищенных сапог заглушало хриплые звуки мембраны. Петро ходил гусиным шагом, держа партнершу на почтительном расстоянии и уставившись неподвижным взглядом куда-то поверх ее кудрей, словно в перекрестье прицела.

После быстрого фокстрота в нашем танцзале становилось душно, и все выходили на осеннюю прохладу - поостыть.

В эти дни над Кавказским хребтом висела полная луна. Она сияла вверху, отражаясь в лужах после обильных дождей. От света луны все видно как днем, и парам некуда укрыться. Вот и торчат они у распахнутой двери. Разговор у партнеров почему-то не клеится. Ребята хоть делом заняты - знай смолят крепкую махорку, а девушки в военной форме с самым что ни на есть маленьким званием не знают, куда девать руки. И все почему-то норовят стать спиной к яркой луне. Зато летчики, особенно те, у кого появились ордена, подставляют грудь серебристому свету.

Ладно сидит форма на Маше Одинцовой. Туго затянута ремнем тонкая талия, стройные ноги словно влиты в узкие голенища перешитых кирзовых сапог. Она у нас самая боевая оружейница, за словом в карман не полезет, может любого "отбрить", а сейчас стоит перед Федей Артемовым и будто дара речи лишилась, знай теребит высокую прическу. Может быть, оттого в ней такая перемена, что у моего заместителя на груди поблескивает новенький орден Красного Знамени, с которого парашютные лямки еще не успели стереть позолоту?..

Подошел я к ним и тоже стал так, чтобы луна на грудь светила. И тут только у Феди нашлись слова:

- До чего же хорошо на свежем воздушке... - Так и сказал: "воздушке", будто ребенок. Я подстроился под тон Феди:

- А нам ведь баюшки пора... Завтра Холобаев до рассвета решил подъем сыграть. Боевую готовность полку дадут.

И пошли мы с ним мимо отливавших серебром луж к своему бараку, а Маша - в "монастырь". Ей тоже рано подниматься.

- Подъе-ом!..

Дежурный подал команду вполголоса, но в тот же миг заскрипели и заходили ходуном поставленные в два яруса железные кровати. У двери на тумбочке стоит сплющенная снарядная гильза, заправленная бензином и солью: заколыхалось ее коптящее пламя. Раньше всех выбегают из барака в нижних рубашках обитатели первого яруса, и уже гремит умывальник. На улице зябко и темно: луна спряталась за горы, из-за густого тумана не видно даже "монастыря". Федя Артемов спросонья влетел в лужу, беззлобно чертыхается. А другим от этого весело:

- Федя не в такт попал! - намекают на вчерашние танцы. Ополоснув наскоро лицо, влезаем в теплые комбинезоны, потуже затягиваем пояса с пистолетами, шлемофон с планшетом в руки - ив столовую. Она в этом же бараке, дверь рядом. Наш ранний завтрак - чай с куском хлеба и маслом. Хорошо пропустить с утра стакан горячего чайку, ведь на сон грядущий столько махорки искурили!

- Кушайте, кушайте, - суетится официантка. Бегает от стола к столу с большим чайником, подливает. А под окном уже хрипло сигналит полуторка командир торопит. Дожевываем на ходу, выбегаем из столовой и залезаем в кузов.

- Все на месте? - подает из кабины голос Холобаев.

- Все!

Полуторка дернулась и покатила на стоянку. Два луча от фар уткнулись в непроницаемую молочную пелену, близоруко шарят по глубокой слякотной колее.

Почти вплотную подъехали к крайнему капониру, - там темнеет силуэт расчехленного штурмовика. Один из летчиков спрыгнул с грузовика - тронулись дальше. Короткие остановки у каждого самолета.

Мой механик Темнов стоит около винта, докладывает о готовности самолета. После этого я обязан проверить контровку взрывателей бомб и "эрэсов", посмотреть, сколько бензина и масла в баках и многое другое... Я верю этому старательному технику, но инструкция строго предписывает летчику контролировать доклад. Что я и делаю.

Сижу в кабине. Щелкнул переключателем приемника - послышался легкий шорох в шлемофонах и голос командира: "Запуск!" По этой команде один за другим зарокотали моторы 36 штурмовиков, по долине прокатился мощный рев. Молотим на малых оборотах, ждем другой команды. Вот и она: "Огонь!" Почти одновременно затрещали пулеметы, заработали пушки. Яркие трассы вспороли пласт приземного тумана и засверкали в предрассветном небе.

Потом все стихло. Тусклый свет фар снова ползет от одного самолета к другому: собирают летчиков и везут к блиндажу - нашему КП.

- Сегодня полку боевая готовность! - объявил командир. - Третьей эскадрилье ждать боевой задачи здесь!

Мои летчики один за другим забрались на нары - досыпать и ждать боевой задачи. Видны только их ноги. Одиннадцать пар сапог, по которым узнаю многих. "Хромачи", заляпанные грязью, - Феди Артемова; просторные солдатские с большими подковками на каблуках - Миши Ворожбиева; "кирзачи" сорок пятого размера - белобрысого Коли Седненкова; с короткими голенищами, собранными в гармошку, - удмурта Васи Шамшурина. Эти ребята воевали еще в Донбассе. Остальные сапоги - сержантов, и среди них - Ивана Остапенко. Неразговорчивый он сегодня с утра, что-то на сон потянуло. Это от волнения: сегодня ему предстоит боевое крещение...

На столе два телефонных аппарата. Тот, что в зеленом ящичке, - с пронзительным звонком - для связи со стоянками эскадрилий. Часто заливается его звонок, однако никто из спящих летчиков на это не реагирует. Но вот тихонько пропищал зуммер другого, черного аппарата, и тут же на нарах зашевелились сапоги. "Может, из дивизии ставят боевую задачу?" Дежурный, зажав ладонью трубку, тихо отвечает:

- Туман у нас еще держится...

...Уже второй завтрак в бидонах доставили на КП. Летчики проворно слезли с нар, выбежали из душного блиндажа на свежий воздух, у каждого в руке тарелка. А туман только чуть приподнялся от земли и тонким пологом повис над долиной, скрывая вершины Терского хребта. Вылета пока не предвидится...

Повеселели подкрепившиеся летчики, потянуло на разговор. Обступили Ивана Остапенко, тот рассказывает очередную историю, как он из училища к нам в гвардейский полк попал.

- Полетел это я самостоятельно в зону на виражи... - Остапенко сделал многозначительную паузу. - Крутился, крутился, глядь - за мной какой-то самолет увязался. Присмотрелся, а у него консоли крыльев желтой краской выкрашены. Меня словно жаром обдало: фриц! Как же это он до самого Уральска дотопал? Да еще собирается в глубоком тылу Ивана срубить! Я с перепугу так крутанул своего "Ильюшу", что вниз головой повис на привязных ремнях, мотор захлебываться начал. Убрал газ и успел подумать: "Ну вот, Иван Петрович, и отлетался!" А самолет уже сам нос опустил, в глобус нацелился. Высотенка у меня, правда, еще была... Пока соображал, что произошло, - опять горизонт увидел. Тут только понял, что у меня переворот через крыло получился!

Пошел на посадку ни живой ни мертвый. Приземлился. Смотрю, а вслед за мной тот самый самолет с желтыми консолями садится. Это, оказывается, курсант на ИЛе с соседнего аэродрома блуданул - у них так самолеты размалеваны - и прицепился ко мне, как к поводырю.

"Нет, - думаю, - ни за что не признаюсь инструктору, что недозволенная фигура у меня с переляку вышла. Чего доброго, еще отчислят за проявление боязни в воздухе".

Сбрехнул я, значит, что переворот сделал преднамеренно, и в тот же день от начальника училища генерала Кравцова за воздушное хулиганство десять суток губы мне... А среди курсантов слух пошел: в училище второй Нестеров объявился, фигуру высшего пилотажа на штурмовике сделал. От этого отчаюги можно ждать, что и мертвую петлю завернет...

На губе сидел в героях: ведь Нестерову за петлю, говорят, тоже от начальства влетело.

Два дня оставалось до конца отсидки, и вдруг вызывают меня к самому начальнику училища. Ну, думаю, прощай, пятый океан! Пророчили мне карьеру инструктора в училище, а теперь одна дорога остается - в пехоту...

Захожу это я в кабинет, а там и начальник училища, и начальник политотдела, и мой инструктор, и еще какой-то незнакомый авиационный полковник - вся грудь в орденах. Хотел было на колени перед ними упасть, да вспомнил, что уставом это не предусмотрено...

- Товарищ генерал, - говорю, - простите, весь век буду дисциплинированным, ни одного летного нарушения не допущу, оправдаю ваше доверие...

Полковник с орденами ухмыльнулся и говорит:

- Товарищ Остапенко, не желаете ли на фронт? А я стою и думаю: не шутит ли заслуженный полковник? Кто же от фронта откажется?! Инструкторы наши на что броню имеют, и то ухитряются попасть в действующую армию. Откладывают в общую кассу деньги с каждой получки, а потом в газете появляется статья: "Самолет приобретен на личные сбережения". А инструкторы перед этим билетик тянули из шапки: кому на нем воевать. Тут уж никакая броня не удержит - отпускают счастливчика. Вот и мой инструктор небось с завистью на меня сейчас смотрит.

- На фронт очень желаю! - отвечаю полковнику.

- Хорошо, Иван Петрович, - говорит, - ваше желание исполнится. Такие, что умеют не только по прямой летать, нам как раз и нужны. Можете идти досиживать свой срок на губе!

Остапенко сделал затяжку, выпустил дым и, глядя поверх наших голов, сказал:

- Вот теперь и думаю: не случись со мной эта история - не видать бы мне седьмого гвардейского как своих ушей!

Все дружно засмеялись - опять неожиданная концовка у Остапенко получилась: отлил новую пулю.

С тех пор с чьей-то легкой руки Ивана стали звать Остап-пуля.

...Все выше поднимался туман, местами уже появились голубые просветы. На гребне Терского хребта открылась триангуляционная вышка. Значит, ждать осталось недолго.

Оно, конечно, интересно послушать байки, но не мешает еще раз напомнить ведомым о действиях в воздухе. Заканчивая короткое напутствие, я снова предупредил молодых летчиков:

- Запомните: самое главное в боевом вылете - не отрываться от строя!

Посмотрел я на сержанта Остапенко и будто прочитал его мысли: Сколько можно повторять одно и то же? Давно все уже ясно. И в строю я держаться, будьте уверены, научился. Хоть еще не сделал ни одного боевого вылета, но не раз видел, как стартуют на боевое задание другие... Да и за время пешего перехода от Дона ко всяким страхам притерпелся. Вот полетим - докажу тебе, комэска, что Остапенко тоже не лыком шитый, не хуже прославленных Талыкова или Артемова дам фрицам жару!" Недолго пришлось Остапенко размышлять в таком духе. Из блиндажа выбежал дежурный:

- Боевой расчет, к командиру!

От этой команды летчиков третьей эскадрильи словно порывом ветра качнуло. Раньше других у входа в блиндаж оказались мы с Артемовым - комэска с заместителем. Вначале чуть было не сорвались на бег, но вовремя попридержали шаг, только стал он необычайно пружинистым. Хотя наш командир не терпит нерасторопности, но, когда дело доходит до получения боевой задачи, я сдерживаю себя не только в движениях, но и говорить начинаю медленнее. Этим, конечно, не заглушить волнения, которое ледышками покалывает где-то там, внутри. Но свое волнение нужно уметь скрыть от ведомых. Они должны поверить в тебя еще здесь, на земле. Поэтому и стараешься быть внешне спокойным.

Спускались в блиндаж, а мысли кружили вихрем: "Куда пошлют? К Моздоку или к Эльхотовским воротам? Хорошо бы для начала сержантов сводить в такой район, где меньше зенитного огня, да и с "мессерами" чтобы не встретиться".

Командир, увидев нас, нетерпеливо хлопнул ладонью по разложенной на столе карте:

- Боевая задача! Быстрее рассаживайтесь!

Зашелестели картами, у всех, кроме некурящего Ворожбиева, в руках дымят цигарки. Потянут - и руку под стол, будто кто курить запрещает. А командир торопит:

- Южнее Моздока - Вознесенская... на самом Терском хребте... Нашли? Там же отметка 703. Все видите? Километрах в десяти севернее от нее, на скатах хребта, наши войска отбивают атаки пехоты и танков противника. Вот тут и надо ударить.

- Емельян! - обратился он ко мне. - Смотри же, чтоб своих не зацепить! Понял?

- Понял, - отвечаю.

Поднял глаза от карты, а ведомые, все как один, пялят глаза на мою левую руку, в которой папиросу держу. Я умышленно не спрятал ее: локтем оперся на стол, и оттого, что расслабил предплечье и кисть, папироса в пальцах не дрожит. Это мой старый прием. Он тоже действует на ведомых успокаивающе. "Если ведущий не волнуется, значит все будет нормально". И хорошо, что так думают, а меня сейчас занимают другие мысли. "Как отыскать нашу цель? Эту самую отметку 703 на карте видно, но на земле эти цифры рисовать для нас никто не собирается. К тому же бой идет на голых скатах, боевые порядки, наверное, смешались - и где там противник, где свои? А если молодые летчики от зенитки шарахнутся и не туда отбомбятся? Легко сказать: "своих не зацепить!.."

Грузовик домчал нас на стоянку. Остапенко спрыгнул около своего самолета. Навстречу - механик Николай Бублик. Более десятка летчиков проводил он и в первый и последний вылет...

Механик проворно поднял парашют за лямки, помог надеть и защелкнуть карабины обхватов, стягивающих грудь. Уселся Остапенко в кабину, поставил ноги на педали управления, а подошвы ни с того ни с сего начали выбивать мелкую дробь. Сунул носки сапог поглубже под ремни педалей. От недавнего приподнятого настроения и следа не осталось, в голову лезли неожиданные мысли: "Вдруг не сразу пристроюсь и потеряю группу? А как опознаю цель? Ведь это не мишень на полигоне, которая по краям известью обведена... Что, если не увижу?" А о том, что этот первый боевой вылет может оказаться последним, у летчика подумать времени не было. Услышал над ухом знакомый голос:

- Запускают! - Это Бублик стоял на центроплане рядом с кабиной, подсказывал.

Глянул по сторонам - на других штурмовиках уже винты завращались. Дотянулся до пола левой рукой, открыл вентиль сжатого воздуха - винт начал проворачиваться, но другой рукой никак кнопки вибратора не найдет. Бублик быстро нагнулся в кабину, сам нажал - мотор чихнул, заурчал...

Порулил Остапенко на старт, а потом и взлетел своим чередом. В воздухе он не отрывал взгляда от впереди идущих самолетов, боялся их потерять. Показалось, что очень уж долго кружит над одним местом. Посмотрел на землю аэродрома не видно. Головные звенья уже легли на курс, а Остапенко отстал. Двинул вперед сектор газа - передние самолеты начали быстро наползать на него хвостами, а потом самолеты будто кто на ниточке поддернул вверх. Остапенко услышал в шлемофоне знакомый голос комэски, звучавший тоном ниже обычного и нараспев:

- Двадцать пятый, не дергайся, займи свое место... Это замечание успокоило, даже мелькнула мысль: "До чего же легко было держать свое место в строю там, на КП, перед вылетом". Он пристроился к своему звену и полетел ровно.

Но недолго пришлось так спокойно лететь: послышался знакомый голос: "Приготовиться к атаке, цель слева впереди, начинаем маневр!" И вся группа поплыла влево, потом вправо, некоторые самолеты запрыгали то вверх, то вниз. Где же тут смотреть на цель: не столкнуться бы с соседом. А ведущий снова подает команду: "Маневр, маневр!.." - и его самолет стал удаляться, а позади него какие-то дымки. "Наверное, форсаж включил, выхлопы из патрубков", подумал Остапенко. И тут же заметил, что лобовое бронестекло мутнеет. Это не обескуражило летчика. У него в кармане была припасена чистая тряпочка: в училище курсанты ухитрялись протирать стекло в воздухе, осторожно высовывая в форточку плотно прижатую к фонарю ладонь. Выхватил тряпку, потянулся к форточке, и тут черный "выхлоп" возник перед глазами, самолет тряхнуло, и у летчика перехватило дыхание. Ветер начал давить в лицо. Лобового стекла как не бывало. Засвистел ветер. Остапенко сразу даже не сообразил, что произошло одна только мысль была: "Не потерять бы своих". Но вот штурмовики уже опускают носы, переходят в пикирование. Отдал ручку от себя, сильнее засвистел ветер, и тут команда: "Бросай!" Из люков посыпались бомбы. Остапенко зашарил пальцем по ручке управления, нажал на кнопку сброса, двинул аварийный рычаг, самолет облегченно вспух.

Штурмовики один за другим пошли к самой земле, начали кружить. На концах пушечных стволов запульсировали красные язычки пламени. Остапенко тоже нажимал на гашетки, и его самолет дрожал как в лихорадке. На земле что-то дымило, горело, и снизу стремительно летели красные "перчики". Он их отчетливо видел, хоть ветер сильно дул в кабину. Пригодились защитные очки, надвинутые на глаза. А ему до этого казалось, что поднятые на лоб очки являются только украшением летчика. Еще невдомек было Остапенко, что они спасают глаза и при пожаре.

"Еще заход!.." - послышался голос ведущего. Остапенко потерял уже этим заходам счет, как и всякое представление о том, с какого направления надо атаковать. Во рту пересохло, по лицу градом катился пот, он то и дело смахивал его левой рукой. Вдруг услышал: "Сбор, сбор..." Нужно пристраиваться, но самолеты куда-то исчезли. Где же они? Глянул в сторону - рядом белые полосы прочертили воздух, и тут же пронесся вперед самолет с крестом на фюзеляже. Нажал гашетку, трассы пошли вдогонку "мессеру". Остапенко крутанул штурмовик, да пониже, к земле. И тут заметил: невдалеке идут штурмовики. Начал их догонять, вскоре пристроился.

Курс на восток. Какая-то речка уплыла под крыло, справа показался хребет с нефтяными вышками. Перевалили через него, понеслись над долиной. Увидел большой город - значит, Грозный.

Вот и аэродром. Но что это?.. Аэродром не грунтовый, а с бетонированной полосой. Группа, к которой пристроился Остапенко, пошла на посадку. Не хватало еще на чужой аэродром сесть! Пот градом катит из-под очков, закрутил сержант головой, увидел вдалеке бараки у подножия хребта, и там тоже кружат самолеты! Обрадовался: сделал круг, хорошо рассчитал, приземлился мягко. Дома!

Рулил к своей стоянке, где уже поджидал Николай Бублик с высоко поднятыми руками. А со старта вслед за штурмовиком No 25 мчалась машина с красными крестами. Бублик почему-то вдруг скрестил руки над головой: знак - выключить мотор. "В чем дело?" - недоумевал Остапенко. Но тормознул, выключил зажигание. Быстро выбрался из кабины, сбросил парашют и собирался уже спрыгнуть с крыла, как подоспевшие медики сгребли его под руки, повалили на носилки, проворно сняли ремень, завернули гимнастерку и закатили под кожу шприц. Рядом с носилками голосила оружейница Тося Табачная:

- Ой, мамонька! Та чоловику всю пыку разбыло, а воны тут чухаются... Та вызить його швыдче в лазарет!

Ивана Остапенко с окровавленным лицом погрузили в санитарку и повезли оказывать медицинскую помощь.

...Снова сидим в блиндаже за длинным столом. Командир стоит, как тогда, перед вылетом. Нет одного лишь Остапенко, который так хотел выполнить боевую задачу не хуже прославленного Талыкова. О нем сейчас вроде бы и забыли. Командир полка строго спрашивает меня:

- Как ударили?

- Да вроде бы ничего... - Как себе самому давать оценку? Все били, как могли, старались.

- Как это понять "вроде бы ничего"? - вдруг ощетинился он. От этого тона меня покоробило.

- Сами бы посмотрели, какая там мешанина... - Понял, что сказал не то, и добавил: - Хотя бы наши ракетами обозначали передний край - никаких сигналов.

- Когда нужно, я буду сам смотреть... А на ракеты нечего сваливать! Сигналили - не сигналили, ответственность с ведущего не снимается!

- Если будет за что, то и отвечу...

- По своим не ударили? - все допытывается командир. И отчего ему такая мысль в голову взбрела? Злой он сегодня.

- Этого быть не должно.

- А какая гарантия?

- Не гарантия, а уверенность в этом есть...

Командир еще долго спрашивал ведомых, но ясности от них никакой не добился.

Вышли из блиндажа, прилегли на прохладную осеннюю землю. Надо бы сделать разбор полета, но говорить не хотелось... Небо совсем очистилось, светит солнце, и хорошо видны дали гор, покрытые зеленым каракулем. Скоро снова лететь. Но уже без Остап-пули. Что с ним?

Приковылял Шахов. Хмурый. Он сегодня готовился к боевому вылету. Сорок седьмому по счету. Был звонок из штаба 4-й воздушной армии.

- Шахову летать не разрешаю! - сказал командующий. - Кто гарантирует, что не собьют? А потом немцы листовками забросают, начнут трубить на весь свет: мол, довоевались русские до последнего, с протезами заставляют летать...

Узнав об этом. Шахов ушел за капонир, чтобы никто его не видел, - там заплакал. Второй раз за войну: первый - когда сгорел Николай Синяков, второй теперь.

- Будешь офицером штаба, - успокаивал его командир.

Шахов поглядывает, как взлетает первая эскадрилья майора Галущенко. Штурмовики третьей эскадрильи готовятся к очередному вылету. Федя Артемов смотрит в ту сторону, где Маша Одинцова подтаскивает к самолету стокилограммовую бомбу.

Из блиндажа выбегает заместитель начальника штаба Гудименко, размахивает какой-то бумажкой и издалека кричит нам:

- Подтверждение!!!

Сунул мне телеграфный бланк. Читаю: "Командующий девятой армией благодарит штурмовиков, работавших в 10.20". Теперь уже есть не только уверенность, но и гарантия.

И вдруг смотрим и не верим своим глазам: из-за барака показался Остапенко! Шагает бодро, на липе широкая улыбка. Что за чудо: увезли на носилках с окровавленным лицом, а сейчас ни единой царапинки?

И повел Остап-пуля рассказ о том, как у него первый боевой вылет "наперекосяк пошел". Оказалось, что в момент "выхлопа" - это был разрыв зенитного снаряда - он порезал пальцы о разбитое стекло. А потом, утирая в полете пот с лица, так разукрасился, что со стороны смотреть было жутко.

На следующий день во фронтовой газете появилась заметка о подвиге сержанта Остапенко, который, "будучи тяжело ранен в голову и истекая кровью, привел поврежденный самолет на аэродром и совершил блестящую посадку".

Остап-пуля послал вырезку из газеты в училище своему инструктору.

Над Ногайскими степями

Линия фронта по-прежнему проходила по Тереку. Мы надолго засели на "точке номер три".

В конце сентября в 50 километрах западнее Моздока фашистским войскам удалось захватить плацдарм у населенного пункта Майского. Но в тот район штурмовиков не посылали - значит, наше командование вклинению противника на западном обводе линии фронта значения не придавало.

Мы часто летали в район Моздока, где, несмотря на большие потери, фашисты продолжали с севера таранить нашу оборону основными силами 1-й танковой армии.

Тревожили сводки Совинформбюро, в которых сообщалось о тяжелых боях в районе Сталинграда. Мы еще тогда не знали, что вокзал тринадцать раз переходил из рук в руки, что враг атаковал рабочие поселки заводов "Красный Октябрь" и "Баррикады", что полыхал город, а по Волге текла горящая нефть.

Хотя между флангами нашего Закавказского и Сталинградского фронтов был разрыв более чем в 200 километров, сталинградцы считались нашими ближайшими соседями. Нужно было помогать им активными действиями здесь, чтобы противник не смог перебросить резервы с Кавказа к Сталинграду.

Наша воздушная разведка обнаружила такой же большой разрыв между сталинградской и кавказской группировками противника. Тогда командование решило ввести в эту брешь 4-й казачий кавалерийский корпус генерал-лейтенанта Н. Я. Кириченко для нанесения ударов по тылам 1-й танковой армии Клейста.

К северу от Грозного, за Тереком, где предстояло действовать нашим казакам, раскинулись обширные Ногайские степи с редкими поселениями. В свободные минуты мы занимались изучением этого трудного для ориентировки района: там придется летать.

Усаживались перед вывешенной "немой" картой без надписей. Кто-нибудь наставлял указку на темные точки, извилистые линии, а мы на память называли странные наименования поселений, соленых озер, еле приметных речушек. Все это надо запомнить хорошенько, чтобы в полете меньше пользоваться картой.

Пришел к летчикам заместитель начальника штаба по разведке капитан Иван Филимонович Радецкий. Развернул на столе свою карту, расправил ладонями, склонился.

- Даю обстановку в Ногайских степях, - и сделал паузу. Кто-то из летчиков тут же спросил:

- Начнем с линии фронта?

- Никакой линии фронта, товарищи, нет... - ответил он и, прикрыв рот ладонью, без нужды откашлялся.

- Какая же это война без линии фронта? - последовал вопрос Феди Артемова. Вопрос был шуточный, так как Федя прекрасно знал, что когда наши войска отходили от Дона к предгорьям Кавказа, то линии фронта на наших картах тоже не было, а война шла, да еще какая! Может быть, мой заместитель ожидал, что Иван Филимонович ответит тоже шуткой. Но Радецкий только откашлялся и продолжал информацию.

- Противник небольшими силами занимает следующие населенные пункты...

Летчики торопливо вынули из планшетов синие карандаши.

- Отметьте: Абдул-Газы, Ачикулак, Махмуд-Мактеб, хутор Березкин... Там у противника отмечены кавалерийские подразделения...

- Неужели у фрицев тоже есть кавалерия? - удивился кто-то.

- По данным всех видов разведки, - продолжал Радецкий, - в Ачикулаке до четырехсот кавалеристов, батальон пехоты и тридцать танков. В остальных пунктах - небольшие пехотные подразделения...

Радецкий ничего больше не сказал. Мы же не на шутку забеспокоились: как бы не спутать с кавалерией противника наших казаков. Вражеские тупорылые, с высокими бортами грузовики мы научились отличать от своих полуторок, а как отличишь лошадей? Вся надежда была на авиационного представителя, которого послали с радиостанцией в пески к казакам. Он-то может подсказать летчикам, где свои и где противник, если, конечно, будем действовать у него на виду.

В один из дней к нам на аэродром пригнали большую машину-фургон, а рядом подняли высокую антенну на растяжках. Вместе с этой машиной прибыл штурман дивизии Василий Кривошеин. Собрал летчиков, начал объяснять:

- Это приводная радиостанция. С ее помощью из любого района можно точно выйти на свой аэродром.

- А на цель она тоже может вывести?

- Нет, не может: цель нужно отыскивать самим. "И то хорошо, - подумали мы. - Ведь после штурмовки иногда так закрутишься, что сразу и не сообразишь, в какую сторону лететь".

Кривошеин продолжал:

- Перед вылетом вам настроят самолетный приемник на частоту приводной, при возвращении не забудьте его включить. Тогда и делать вам нечего: удерживай стрелочку посередине - вот и все. Понятно?

- Понятно, - ответили мы, но у кого-то нашелся вопрос:

- А у противника такие станции есть?

- Конечно, есть...

- А если они на ту же частоту настроят?

- Тогда можно прилететь в гости... - улыбнулся штурман. Летчики недовольно загудели:

- С этой приводной к черту в лапы попадешь!

- Напрасно шумите, товарищи, - успокаивал штурман. - У нас с противником частоты не совпадают, да к тому же свою станцию вы сможете отличить еще и по музыке.

- По какой такой музыке?

- Поставим какую-нибудь известную вам пластинку, она будет музыкальным паролем нашей станции.

После такого разъяснения вдруг спохватился Петро Руденко:

- Тоди будемо ставить "Рио-Риту"! - предложил он, и все грохнули.

...Второго октября кавалерийский корпус генерала Кириченко из района Гудермеса двинулся на северо-запад по безводным Ногайским степям. Для скрытности он совершал переходы лишь по ночам. В десятых числах октября казаки, пройдя 150 километров, стремительным ударом разгромили вражеские гарнизоны в Абдул-Газы и в хуторе Березкин. Напоив коней, двинулись на Ачикулак.

Противник, обнаружив передвижение, кавалерии, начал спешно перебрасывать резервы. Тогда наш полк получил задачу штурмовать немецкие войска в районе Ачикулака.

Проложили маршрут, подсчитали расстояние - почти 200 километров получилось. Истребители полка Романцова сопровождать нас до конца не смогут. И то хорошо, если "протолкнут" через истребительные заслоны противника в районе Ищерской; этого района стороной никак не обойти.

...Третья эскадрилья в воздухе. Четверка штурмовиков впереди, две другие по бокам - уступом назад. Позади и выше нас повисли две пары истребителей прикрытие от "мессеров".

Летим низко, курсом на северо-запад. Пронеслись над мутным Тереком. Под нами поплыли песчаные барханы - не за что зацепиться глазом... Снизили высоту до предела.

- Слева "мессы", идем на сближение... - Это голос ведущего истребителей Васи Федоренко. Такой спокойный голос, будто сейчас ничего особенного не произойдет. А ведь начнется свалка.

Взглянул налево - на фоне белого кучевого облака четыре темные точки.

- Понял, понял, - отвечаю Федоренко, а сам прикидываю: четыре наших и четыре вражеских - выходит, один на один. Если хоть пять минут продержатся они в "карусели", то мы успеем уйти километров на тридцать, и не так-то легко нас тогда догнать и обнаружить.

- Тр-р-ройка, пр-р-икр-рой, атакую, - снова слышен голос Федоренко, раскатисто выговаривающего букву "р". Значит, уже сцепились.

А навстречу пески, пески...

На двадцатой минуте полета я заметил в стороне, у пересохшей речушки Куры, до сотни спешившихся конников. Завидев нас, они начали бросать вверх кубанки. Как же далеко забрались они по этим пескам!

А вот, судя по времени, тот самый хутор Березкин, из которого недавно казаки вышибли немцев. Только теперь я успокоился: летим правильно, через десять минут должен быть Ачикулак.

Истекает расчетное время - перешли в набор высоты. Так издали можно увидеть цель, да и бомбы у нас снаряжены взрывателями мгновенного действия из-за ударной волны низко бросать нельзя. А может быть, авиационный представитель нас заметит и подскажет, где наша цель?

Впереди большой населенный пункт: одноэтажные домики, сады, посередине пруд, в нем мирно плавают белые утки. Во многих дворах стоят немецкие грузовики. Около наших самолетов уже появились редкие черные хлопья. "Что же мы будем штурмовать? Эти машины? Но не бить же по домам? Надо еще посмотреть..."

Пролетаем над Ачикулаком через редкие дымки. Как бы в этот момент хотелось услышать по радио подсказку авиационного представителя, но в наушниках только шорох. А что это там на окраине, у конюшен?.. Большой табун лошадей! Много оседланных... Стоят у длинных коновязей, и там уже забегали солдаты. Некоторые проворно вскакивают на коней и пускаются вскачь в разные стороны. Вот она и цель! Правильные разведывательные данные были у капитана Радецкого - до 400 кавалеристов.

- Атакуем!

Пикируем один за другим, внизу рвутся наши "сотки". Вывел самолет из пикирования, полез с креном в набор высоты и увидел, как от чьей-то бомбы рухнула крыша конюшни, повалил густой дым. Мечутся и падают кони, топчут кавалеристов. Наверное, там, внизу, сейчас дикое ржание, которого никто из нас из-за гула моторов не слышит. Бьют зенитки, но не такой уж сильный огонь, какой бывает у Моздока. А может быть, в пылу боя и не замечаем всех разрывов? Заходим для повторной атаки. Но что там теперь атаковать? У горящей конюшни лежат вперемежку лошади и солдаты. Эти уже никогда не пойдут в атаку ни в пешем, ни в конном строю. Но по полю скачут стайками уцелевшие... И штурмовики понеслись в разные стороны - догонять.

"Как же теперь собрать группу?" - забеспокоился я. Слишком увлеклись ребята погоней, а горючего - в обрез... Набрал высоту и начал делать большие круги в стороне от Ачикулака. "Сбор, сбор!" - повторял я команды, а сам вертел головой, отыскивая ведомых. Вдалеке заметил длинную полосу дорожной пыли: с запада к Ачикулаку двигалась вражеская колонна. Хорошая цель для группы, которая должна вылететь вслед за нами.

Ведомые, разгоряченные штурмовкой, подтянулись наконец ко мне, и я лег на обратный курс. Включил приемник - качнулась, как живая, стрелка радиополукомпаса и застыла в вертикальном положении. Я услышал бойкий фокстрот, вспомнилась наша танцевальная комната... Отличная слышимость, не верится, что мы так далеко от своего аэродрома.

Снова показалась речушка Кура, в стороне хутор Березкин, но наших казаков там уже не видно: ускакали куда-то дальше на запад. Зато я заметил пролетевших навстречу 12 штурмовиков. Обменялись радиосигналами. Это майор Галущенко повел свою эскадрилью на Ачикулак. Передал ему о колонне, замеченной при уходе от цели. "Понял, понял", - ответил мне ведущий.

Мои ребята летят в хорошем строю. Под нами проносятся подсвеченные солнцем песчаные барханы, на душе спокойно.

...Не раз пришлось нашему полку летать в Ногайские степи. Казаки Кириченко остались нами довольны. Доказательством тому - огромная бочка с кизлярским вином и такой на ней надписью: "Летчикам-гвардейцам от гвардейцев-казаков". Сам генерал Кириченко распорядился доставить ее на наш аэродром.

Мы сидели около КП, ожидая очередной команды на вылет. Стоял солнечный октябрьский день, и воздух был необычайно прозрачен. Вдалеке синели склоны гор, а над ними вздымались снежные вершины. Федя Артемов восхищался видами:

- Красотища какая! А я-то думал, что краше Жигулей ничего на свете нету! А воздушок как пахнет!

И до чего же восторженная натура этот Федя! Он вроде бы и не обескуражен своей сегодняшней неудачей в полете: не смог повести группу, сплоховал.

Вчера у нас с ним был такой разговор.

- Тебе давно пора быть ведущим, - сказал я ему. - Летаем с тобой все время вдвоем, а без смены ведь тяжело обоим. Давай чередоваться: раз я свожу эскадрилью, раз ты. Я устал, да и у тебя глаза ввалились, только нос торчит...

Летал Федя всегда слева от меня - это его любимое место в строю. Притрется, бывало, так близко, что приходится отгонять. А чем черт не шутит на войне: хрястнет рядом зенитный снаряд среднего калибра и завалит сразу обоих. Кто тогда будет водить? Я этого Феде, конечно, не сказал, а привел аргумент не менее убедительный:

- Ты же видишь, что в первой эскадрилье водят по очереди Галущенко и Руденко, а во второй даже трое: там, кроме комэски, Талыков и Смирнов.

Федя на это ответил откровенно:

- Ой, до чего же боюсь вести...

- Почему же?

- Я, пожалуй, после взлета группу не соберу, а хуже всего - не уверен, что выведу на цель.

- Так только кажется. Сделал ты полсотни вылетов, сумеешь. Давай завтра же попробуем: полетишь ведущим, а я пойду у тебя справа, буду подстраховывать. Если не выйдет, занимай свое любимое место, а я пойду впереди.

И вот сегодня у нас из этой пробы ничего не получилось. После взлета он слишком рано сделал первый разворот, круг над аэродромом получился маленький, последним самолетам пришлось группу догонять. Федя это заметил, резко сбавил скорость, задние самолеты начали наползать, получилась "гармошка". И все произошло так быстро, что мои подсказки по радио не помогли. Пришлось-таки Феде стать на свое излюбленное место.

- Дан мне разок слетать еще ведомым, а потом будем меняться, - сказал тогда Федя.

И вот мы сидим рядом около КП, любуемся чудесными видами. Солнце светит над Кавказским хребтом. И там, куда мы смотрели, чистое небо вдруг покрылось множеством темных клякс, послышались частые хлопки. Федя крикнул:

- Пикируют, пикируют!

Девять темных точек в журавлином строю стремительно неслись к земле со стороны гор. Одна из них засветилась и продолжала отвесно падать огненной каплей, оставляя за собой дымную черту. Затрепетала и угасла, словно ракета на излете.

- Сбит, сбит!

А с нашего аэродрома взлетали истребители, К хлопкам зениток прибавилась трескотня пулеметов. Юркие истребители, словно осы, увивались позади немецких бомбардировщиков, пикировали вслед за ними, будто связанные огненными нитями трасс.

Снова показался дымный след, тут же медузами повисли два белых купола.

- Еще один!

Совсем близко застучали зенитки, мы от неожиданности втянули головы в плечи. Через наш аэродром на бреющем неслись двухмоторные "юнкерсы", отчетливо видны кресты на фюзеляжах. Их не девять, а всего шесть. Никакого строя, удирают поодиночке в сторону Терского хребта. Заднего догоняет наш ЛАГГ, фриц отбивается, опустил нос. Очередь, еще одна - задымил левый мотор "юнкерса", бомбардировщик резко накренился, чиркнул крылом за землю, закувыркался... Конец ему!

А над Грозным клубился черный дым... Он затянул горы и солнце, ветром его относило в долину. Черная непроницаемая завеса вскоре навалилась на наш аэродром. Стало так темно, что мы не видели своих бараков.

Трое суток стояла эта кромешная тьма. Гигантский дымный след протянулся на 200 километров - до Махачкалы. Ни о каких полетах не могло быть и речи. Лишь автомашины осторожно двигались по дорогам с зажженными и плохо светившими фарами. На всем лежала липкая копоть, наши лица были черны. Мы сидели в бараках, где непрерывно горели коптилки.

"Значит, фрицы отказались от мысли захватить грозненскую нефть", - думали мы.

Решающие бои

Двадцать пятого октября 1942 года 70 бомбардировщиков противника бомбили штаб 37-й армии в районе Нальчика. Управление войсками было потеряно. Сотни немецких танков двинулись на восток с маленького плацдарма у поселка Майского. Части 37-й армии с боями отходили к предгорьям Главного Кавказского хребта и несли большие потери.

Теперь мы летали только в сторону Нальчика. Били танки и пехоту у Ерокко, Чиколы, Дур-Дур. Наши войска стягивались к Орджоникидзе, чтобы не допустить прорыва противника к Военно-Грузинской дороге.

Первого ноября авиация противника совершила бомбардировку Орджоникидзе. Нашим зенитчикам и истребителям только в этот день удалось уничтожить 30 немецких самолетов.

2 ноября фашистские войска прорвали внешний обвод Орджоникидзевского укрепленного района и передовыми частями вышли к пригороду. В этот день я водил свою эскадрилью бить танки под Алагиром. Произвели несколько атак, подожгли три танка. Возвращались на бреющем. Летели долиной, под нами мелькали лишь огромные поля неубранной кукурузы.

И тут, бросив взгляд на землю, я случайно заметил след гусениц. "Для чего бы сюда мог забраться танк?" - кольнула мысль, и тут же увидел еще следы. А это что?.. Забросанный кукурузными будыльями танк! Еще один!.. А когда отвел взгляд в сторону - их сосчитать оказалось невозможно! Несколько минут я летел над кукурузными полями еле дыша и отчетливо распознавал замаскированные танки, танки, танки... Притаились, как тараканы в щелях, ни одного выстрела не сделали по нас. Значит, скрытно сосредоточились для решающего броска.

После посадки первым делом доложил:

- В этом районе, - показал на карту, - обнаружил огромное количество танков.

- Что значит огромное? - с недоверием посмотрел на меня командир. Поточнее доложить можешь?

- Могу! Не меньше тысячи, наверное! - совершенно не опасаясь возможных преувеличений, сказал я. Ведь сосчитать их я не смог, но то, что увидел в долине, меня ошеломило.

- Кто еще видел эти танки? - командир спросил моих ведомых, они стояли растерянные и молчали. Я понял, что никто из них, держась в строю и не сводя глаз с соседнего самолета, этих танков не увидел. Я же ничего не передавал ведомым по радио, опасаясь, что противник подслушает разговор. Я тогда подумал: "Пусть фрицы утешают себя тем, что их не заметили".

Командир сказал:

- Иди ляг, поспи часок, - и хлопнул по плечу. Этот в общем-то дружеский жест я воспринял как явный намек на то, что он мне не поверил. У меня внутри закипело.

- Товарищ командир, - обратился я официально, - прошу вас немедленно связаться со штабом воздушной армии. Я сам доложу генералу Науменко!

Командующий 4-й воздушной армией генерал Науменко послал разведчика. Все подтвердилось.

Три дня подряд наша воздушная армия уничтожала скрытно переброшенные с Моздокского направления 13-ю и 23-ю танковые дивизии противника, сосредоточившиеся в долине перед решительным броском на Орджоникидзе.

...Противник продолжал рваться к городу. Он пробил узкий коридор вдоль крутых лесистых гор, но расширить прорыв к северу ему не удавалось. Там, развернувшись фронтом на юг, стойко оборонялись войска 11-го гвардейского стрелкового корпуса. 6 ноября продвижение противника было приостановлено.

В эти дни полк действовал с предельным напряжением: только возвратится с боевого задания одна эскадрилья, а другая уже начинает взлет.

Моя эскадрилья сделала три вылета. Четвертого не предвиделось - время клонилось к вечеру.

Федя Артемов повеселел. Скоро будет сытный ужин, сто граммов за вылеты положено. Сытный потому, что который день отказываемся от обеда. Привозили его на аэродром, чтобы не было задержек с вылетами. А какая еда, если только взял миску, а тут ракету на взлет дают или подбитый штурмовик на посадку идет. Аппетит пропал. Зато вечером мы съедали и обед и ужин вместе, некоторые даже добавки просили.

После ужина будут танцы, Федя увидит там статную Машу... В общем, у него было несколько причин для того, чтобы повеселеть.

- Завтра двадцать пятую годовщину Октября отметим! - говорит Федя.

- Отметим...

- Только вот с деньжатами у меня туговато, - запустил он пятерню в свои кудри и озорно чешет затылок. - Просил одного хлопца одолжить - не дал.

- Почему?

- А случится что, - говорит, - с кого получу?

- Кто так сказал?!

- Да там один... со склада... - махнул он беззлобно рукой.

- Вот подлец!.. - Я пошарил по карманам, нашел Феде на духи. - Вечером надолго не скрывайся, генеральная репетиция будет.

К празднику мы готовили маленькую, самими придуманную постановку, в которой было всего два действующих лица. В роли фашистского генерала, потерявшего под Орджоникидзе штаны, я уговорил выступить майора Галущенко. Но адъютантом к нему никто идти не хотел: уж очень был грозен на первой репетиции увешанный картонными крестами генерал - стучал кулаком по столу и орал на своего лакея громовым голосом. Федя согласился на эту немую роль после того, как ему сказали, что это комсомольское поручение.

И тут хлопнула ракета: все-таки лететь нам сегодня под вечер в четвертый раз. Снова лететь на Гизель, откуда немцы все еще пытаются прорваться на более выгодные позиции.

Летим над Сунженской долиной. Под левым крылом плывут южные лесистые склоны. Видна Столовая гора. Ее не спутаешь ни с какой другой: вершину на высоте три тысячи метров будто кто гигантским мечом наискосок снес. Надо держаться чуть правее ее. В районе Гизели много зениток, но мы приноровились заходить на цель не со стороны долины, а с гор: на их темном фоне противнику труднее вовремя обнаружить окрашенные в темно-зеленый цвет штурмовики.

Под нами дымящийся город. Я прижимаюсь еще ближе к горам и тесню идущего слева Федю. Высота более тысячи метров. Зенитки все еще молчат, а цель уже видна. Еще немножко протянем - и вниз на скопившиеся у дороги машины... Начинаем маневр.

Вдруг залп зениток. Мой самолет вздрогнул, слева в поле зрения что-то мелькнуло, глянул - беспорядочно кувыркается штурмовик с отбитым крылом. Рухнул в лес на склоне горы, там взвился столб огня.

- Артем! Артем! - закричал я не своим голосом и довернул на зенитки. Ведомые ринулись следом. Сбросили бомбы, штурмуем. Один заход, второй, третий... Зенитки замолчали. Мы начали бить по машинам, но тут на нас сверху навалились "мессеры".

Ходим в оборонительном кругу на малой тяготе, истребители пытаются зайти с хвоста то одному, то другому. Рядом со мной прошла трасса, крутнул свой штурмовик, оглянулся - "мессер" пронесся мимо. Его отогнал шедший у меня сзади Вася Шамшурин. Молодец! Не раз пришлось с ним отбиваться от истребителей. Вижу, на его самолете ленточки перкаля на руле поворота трепещут: стеганул все же Шамшурина фриц по хвосту... И тут я заметил вверху своих истребителей.

- "Маленькие", прикройте, прикройте, нас атакуют у Гизели!

Истребители ринулись вниз, и "мессеры" свечой ушли в сторону гор. Закончив штурмовку, мы легли на обратный курс.

...Вот и "точка номер три".

Только выключил мотор - к моему самолету подкатила полуторка, из нее выскочил командир.

- Как выполнено задание?

Я сбросил парашют, спрыгнул с крыла, стал перед командиром, стиснув зубы.

- Сбили... - еле выдавил слово. - Федю Артемова...

Отвернулся, зашагал прочь, к темневшим вдали баракам.

А сзади шаркают о траву сапоги.

- "Мессеры" или зенитки? - хочет уточнить командир.

Вместо ответа я сдернул с головы шлем, хватил оземь, только стекла очков брызнули. Бараки расплылись в глазах. А в ушах звучало: "Завтра двадцать пятую годовщину Октября отметим..."

Низкие облака закрыли зеленые горы. Непрерывно сеял мелкий дождь, барабаня по крыльям штурмовиков; в долинах лежали туманы.

Наши войска, перегруппировав силы, наносили контрудары, окружая вклинившуюся вражескую группировку у Гизели. Горловина, через которую противник мог еще вырваться на запад, вот-вот должна была закрыться, и все же немцы, оказывая отчаянное сопротивление, удерживали за собой узкий коридор вблизи Дзуарикау, где проходила единственная дорога.

У меня в эскадрилье осталось мало опытных летчиков. Вчера над Хаталдоном сбили давнего дружка осетина Володю Зангиева. Вдвоем с сержантом Письмиченко он прикрывал мою группу от нападения "мессеров". Всех истребителей послали прикрывать Орджоникидзе - два наших штурмовика без бомб выполняли их роль. Зангиев вел неравный бой над своим родным селом Ардоном, сбил вражеский истребитель, но сам, горящий, упал в расположение противника. Днем раньше не вернулся Миша Ворожбиев. Не стало Феди Артемова...

Только младший лейтенант Вася Шамшурин воевал уже "второй тур", хотя по должности не продвинулся и до командира звена. Он за повышением не гнался: рад был тому, что не приходится кем-то командовать. Всегда смущался, когда техник отдавал ему рапорт. Потупит, бывало, глаза и не чает, когда закончится эта "процедура". Вася не раз попадал на зуб командиру: тот выговаривал ему "за низкую требовательность к подчиненным". А подчиненных у Васи - техник да оружейник, с которыми он обращался запросто. Командир сам был крут, но наделить такими же качествами Шамшурина ему никак не удавалось.

- И чего он на меня взъелся? - недоумевал Вася. На вид Шамшурин был неказистым. Лицо клинышком, большой лоб, а над ним непослушно торчит щетка прямых волос - все, что оставалось от стрижки под бокс. Чаще всего помалкивал, больше любил слушать других. Из всех летчиков выделялся своим тихим, но заразительным смехом. И, бывало, если чей-то рассказ на перекуре нас не веселил, обращались к Шамшурину:

- Вася, хихикни, а то не смешно!

...Полеты, полеты, полеты... Все измотались, а передышки не было. Войска противника оказались почти в полном окружении, но сколько их там на небольшом клочке земли! Бить не перебить! У нас же убывали не только физические силы: полк сильно поредел. Пришло, правда, пополнение, новички: Злобин, Папов, Чернец, Фоминых. Некоторые из них летали только на истребителях. Их нужно было переучивать.

Окончательно испортилась погода. Облачность прижимала нас к самой земле, и по штурмовикам стреляло все, что только могло стрелять. Самолеты возвращались буквально изрешеченными пробоинами, техники еле успевали их латать. Но и мы каждый раз оставляли на земле десятки полыхающих вражеских автомашин и танков, сотни скошенных очередями гитлеровцев.

...Восьмое ноября. Нам задача - уничтожить вражескую технику на окраине Дзуарикау.

Был полдень. Облака чуть приподнялись, открыв невысокие "ворота" между двумя хребтами. Уже хорошо.

Взлетели, понеслись на бреющем в сторону Столовой горы. При подходе к Орджоникидзе погода улучшилась: через разрывы в облаках солнце бросало свет на перекопанную траншеями и искромсанную снарядами, минами и бомбами землю.

Перелетели линию фронта, маневрируем в частых разрывах зениток, приближаясь к цели. Впереди, у самого подножия зеленых гор - будто игрушечные, белые домики, а рядом - дорога. На окраине Дзуарикау сады буквально забиты машинами. Наверное, фрицы приготовились к прорыву из окружения. Это наша цель.

Слева у меня теперь вместо Артемова идет Остапенко, справа Шамшурин, сзади еще Миша Талыков, Женя Ежов - сводная группа.

- Цель впереди... - предупреждаю ведомых.

Остапенко тут же подтянулся. Шамшурин почему-то приотстал. Что это? Под фюзеляжем его самолета, на котором надпись: "Отомстим за Мосьпанова!", заструился огонь: он тоненькой ниточкой потянулся к хвосту, разрастаясь на глазах. Значит, пробит нижний бензобак, что под ногами у летчика.

- Шамшурин, Шамшурин, снизу горишь, возвращайся! - передал ему как можно спокойней.

В ответ лишь легонько качнул с крыла на крыло. У него нет передатчика. Качнул крыльями - значит, слышит. Но почему не отворачивает? До линии фронта недалеко. А пламя все больше и больше, уже из боковой задвижки кабины заструился дым. Шамшурин сдвинул назад фонарь, взялся левой рукой за лобовое бронестекло, приподнялся, посмотрел вперед. Очки у него надвинуты на глаза что-то высматривает. Что же он медлит?!

- Прыгай!! - кричу ему. Он погрузился в дымную кабину, увеличил скорость, оказался впереди. Самолет с огромным огненным хвостом начал полого снижаться, удаляясь от нас. От него потянулись трассы - Шамшурин короткими очередями бил по скоплению машин на окраине Дзуарикау. Одна очередь, вторая, третья... Близко земля, надо выводить из угла!

- Вывод, вывод!! - успел я крикнуть. И тут же нагруженный бомбами штурмовик взорвался, в гуще машин покатился огненный ком.

- Атака! Атака!!

Мы один за другим перешли в пикирование туда, где пламя и дым...

...Танковые дивизии немцев предпринимали последние усилия, чтобы вырваться из ловушки, в которую попали. Пытались пробиться в Суарское ущелье у селения Майрамадаг, но там сражались курсанты-моряки. Штурмовики помогали им с воздуха. Враг не прошел. 11 ноября нам сообщили радостную весть: окруженная гизельская группировка противника разгромлена! Разбиты 13-я танковая дивизия, полк "Бранденбург", четыре отдельных батальона, потери понесли 23-я танковая и 2-я румынская горнострелковая дивизии. Захвачено около 2500 автомашин, 140 танков и много других трофеев. На поле боя противник оставил более пяти тысяч трупов.

Это была наша первая крупная победа на Кавказе. В полку уже распевали на мотив "Самовары-самопалы" самими же придуманную песню:

Как к Кавказу немцы рвались,

Мы хотим вам рассказать...

А на что они нарвались?

Без штанов пришлось бежать!

Наши соседи - сталинградцы начали окружение 330-тысячной группировки противника на Волге. Теперь-то все уже твердо верили, что скоро мы двинемся на запад.

Но не бывает бескровных побед. Полк в эти дни понес новую тяжелую утрату: в день окончательного разгрома гизельской группировки противника не вернулся наш Петро Руденко - самый закаленный боец. Он погиб в неравном бою с вражескими истребителями в районе Моздока.

Темно-синяя шинель с поблекшей эмблемой висела на гвозде, а на опустевшей койке рядом с набитой соломой подушкой стоял патефон. Я вспомнил сказанные Петром слова: "Як мене вже не стане, то подарить цей патыхвон тому летчику, який буде наихрабрейшим..." Мысленно перебирал имена погибших за эти дни... Все они сражались беззаветно, но этот патефон я бы отдал Василию Шамшурину. Бессмертен его огненный таран у Дзуарикау.

Кто мог подумать, что в этом тихом парне таился такой колоссальный заряд мужества?

Был митинг. Выстроили полк. Вынесли гвардейское знамя. Зачитали Указ о присвоении звания Героя Советского Союза Петру Ивановичу. Руденко. Зачитали представление на присвоение высшей степени отличия посмертно Василию Григорьевичу Шамшурину.

...Новый, 1943 год мы встречали на "точке номер три". Настроение у всех было приподнятое. Еще бы! Противник начал отходить на запад, наши войска преследовали его. И еще одна радость: заявился в полк считавшийся погибшим Миша Ворожбиев.

В первых числах ноября его самолет разбился в районе цели. Осколком разорвавшегося в кабине снаряда Ворожбиеву выбило глаз. Когда начал приходить в сознание, почувствовал, как кто-то шарит в его карманах... Чуть приоткрыл здоровый глаз - над ним фриц. Уже снял часы. Решение пришло в один миг: схватил мародера сильными пальцами ниже подбородка - тот не пикнул. Семь суток Ворожбиев карабкался по крутым склонам лесистых гор, слизывая иней с веток. Оказался потом в Ташкенте, в глазной клинике профессора Филатова. И вот теперь со вставным глазом объявился на "точке номер три": "Хочу летать!" И он начал летать на учебно-тренировочном самолете, обучал пополнение.

Новогодний вечер устроили в сарае. Вывесили лозунг: "Недалек тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. Будет и на нашей улице праздник!"

Раз большой успех у пехоты, то и залежавшиеся наградные листы на летчиков в ход пошли. Было вручение орденов. Николай Галущенко и Михаил Ворожбиев получили свои первые высокие награды - ордена Красного Знамени. Дождался такой же награды и Михаил Талыков. Мне в тот вечер вручили два ордена: Красной Звезды и Отечественной войны, который нам еще видеть не приходилось. Поэтому он переходил по рядам из рук в руки, каждому хотелось посмотреть на расходящиеся к краям серебристые лучи и скрещенные посредине саблю и винтовку со штыком.

Миша Талыков, сидевший со мной рядом, долго рассматривал этот орден, а потом сказал:

- Жаль, что тут нет и пикирующего самолетика. А то выходит, что только пехота и кавалерия воюют...

- Тогда уж и пушку и танк надо, чтобы артиллеристам и танкистам не обидно было, а где это все тут разместишь? - решил я защитить свою награду. За поддержкой повернулся к Ворожбиеву.

Тот сидел себе с ухмылочкой, поблескивая неподвижным стеклянным глазом.

- Давай, Васек, я его тебе привинчу.

В это время на подмостках раздвинули брезентовые самолетные чехлы, заменявшие театральный занавес, начался концерт. Выступали самодеятельные певцы, танцоры, поэты и фокусники. Но гвоздем программы был наш скетч. Майор Галущенко, изображавший попавшего в окружение под Гизелыо фашистского генерала, был в ударе. Он настолько перевоплотился, что комиссар моей эскадрильи Яков Квактун, выступавший теперь в роли адъютанта, вместо Феди Артемова, прямо-таки трепетал перед ним... Уж больно грозен был генерал, учинивший разгром адъютанту за утерю штанов и за поздний доклад об окружении...

Далеко за полночь закончился концерт. Потом на подмостки вышел командир полка и объявил:

- Завтра готовиться к перелету на новый аэродром в Галюгаевскую!

Вот это новогодняя новость! Нам предстоит совершить 100-километровый прыжок на запад. Это будет наш первый с начала войны аэродром на освобожденной от гитлеровцев земле.

Прощай, "точка номер три"!

Илья Мосьпанов

На фюзеляже некоторых штурмовиков была сделана надпись: "Отомстим за Мосьпанова!"

Это самолеты лучших летчиков нашего полка, заслуживших боевыми делами особое поощрение командования.

На таком самолете отомстил врагу за Мосьпанова Герой Советского Союза Василий Шамшурин - летчик 3-й эскадрильи.

Об Илье Мосьпанове особый рассказ.

Помню, как после моего прибытия в полк Холобаев объявил:

- Пойдешь в третью эскадрилью, к Мосьпанову.

Такому назначению я очень обрадовался. Фамилия комэски была знакома по фронтовой газете - не раз читал статьи о храбрости летчика-штурмовика. Хотелось поскорее представиться, но старший лейтенант Мосьпанов в это время был на другом аэродроме, где теперь базировался полк.

В капонире стоял один ИЛ. На нем только что закончили смену мотора. Мы с заместителем командира полка майором Николаем Антоновичем Зубом ожидали обещанный У-2, который должен был доставить нас по очереди на новый аэродром.

Николай Антонович растянулся на зеленой траве в тени около аэродромного домика - решил вздремнуть.

Я тем временем посматривал на свой планшет и изучал район Донбасса. Нелегко было разобраться в этой путанице дорог, которые переплетались паутиной на карте.

Над нами низко протарахтел У-2. В задней кабине сидел пассажир. Зуб вскинул голову и сказал:

- Это для перегонки ИЛа летчика доставили. Самолет закончил пробег, с крыла спрыгнул щупленький летчик в коротком - до коленей, потертом кожаном реглане. В нашу сторону шел вразвалочку, косолапя внутрь носками просторных кирзовых сапог.

- Здорово! - крикнул ему Зуб, приподнявшись на локтях. Тот шага не ускорил, не откликнулся, а только приветственно поднял руку. На смуглом небритом лице его различались темные крапинки. Я подумал, что это следы оспы, а когда присмотрелся, увидел: пятнышки зеленые. Похоже, медики обработали зеленкой...

- Где это тебя так разукрасили? - спросил Зуб.

- Вчера над Артемовским аэродромом... - ответил летчик и протянул сначала Зубу, а потом мне небольшую темнокожую пятерню. Присел, скрестив по-татарски ноги, зашарил по карманам ободранного реглана, вытащил измятую пачку "Беломора". Заклеил на папиросе надлом, лизнул и закурил.

- "Эрликон", понимаешь ли, в бронестекло влепил, - неторопливо продолжал он рассказ, - мимо уха пролетел и не взорвался. С ведро стеклянной крупы в кабине привез... - Он лукаво поглядывал на нас, показывая белые зубы.

- А вот к тебе в эскадрилью пополнение, - кивнул в мою сторону Николай Антонович.

Я, наконец, понял, что это Мосьпанов. Мой будущий комэска скосил на меня веселые цыганские глаза и протянул пачку "Беломора".

Когда Зуб улетел на У-2, Мосьпанов оказал:

- Давай сделаем так: полетишь со мной в фюзеляже, а "кукурузник" вторым рейсом прихватит технаря. Чего здесь томиться?

- С удовольствием... - ответил я, покривив душой. Лететь в фюзеляже штурмовика - удовольствие маленькое: в люк сильно задувает, сидеть приходится на корточках.

- Карта этого района у тебя есть? - спросил он.

- Есть. - "Зачем карта, если я за пассажира, да еще задом наперед полечу?.."

- Попробуй-ка ориентироваться. Те места, которые опознаешь, отметь крестиком и время их пролета запиши.

Мосьпанов задал мне задачу не из легких. Придется торчать из люка лицом к хвосту. В таком положении ориентироваться трудно, так как видишь не то, что ожидаешь. При полете на малой высоте времени на опознавание ориентиров мало. К тому же перед глазами нет никаких навигационных приборов. Одни лишь наручные часы. Да и маршрут полета комэска почему-то не сообщил, а спросить я посчитал неудобным. Поплелся Мосьпанов принимать самолет, и тут у меня мелькнула догадка: "Полетит-то, наверное, по прямой". Приложил линейку к карте, соединил чертой два аэродрома. Успел еще сделать поперечные засечки, равные пятиминутным отрезкам полета. "Вот тебе и внезапный экзамен по штурманской подготовке".

Взлетели. Мосьпанов "брил" очень низко, не меняя курса. Чтобы видеть мелькавшие за хвостом штурмовика безлюдные поля, пришлось приподняться. Ноги быстро онемели. Прошло минут десять, но я так и не успел зацепиться глазом за что-нибудь приметное. Впечатление было такое, словно сидишь в морском прогулочном катере лицом к корме: видишь только быстро убегающую назад вспененную поду. "Ну, - подумал я, - наверное, придется показать комэске чистую карту, без единой пометки".

Вскоре, однако, увидел я в стороне деревню, а под хвостом самолета промелькнула почти пересохшая речушка с извилистым, вроде петли, поворотом русла. Глянул на карту - речка эта там обозначена, и петля такая есть, а прочерченная линия пути проходит как раз через нее. Ориентировка восстановлена! Начал делать отметки чаще, совсем воспрянул духом.

После посадки Мосьпанов отвел меня на перекур и, будто между прочим, сказал:

- На карте что-нибудь отметил?

- Отметил... Вот, - я протянул ему планшет. Мосьпанов с нескрываемым любопытством посмотрел на карту:

- Ориентироваться, сидя в самолете задом наперед, мне и самому еще не приходилось. Это, наверное, все равно что книжку с конца читать... А как воз с соломой опрокинулся, когда мы пролетали, - заметил? - вдруг оживился он.

- Заметил...

- И место это можешь показать?

- Вот здесь, за этим бугром, - я указал карандашом на нарте.

- По-моему, тоже тут, - ухмыльнулся Мосьпанов. - Лошадь-то к авиации оказалась неприученной!

...Ведомым у Мосьпанова мне пришлось быть только однажды, с пятого боевого вылета заставили самого водить группы.

Полетели мы двумя четверками бить железнодорожные эшелоны на станции Чистяково. Проносились низко над бурой степью. До цели нас ни "мессеры" не перехватили, ни зенитки не обстреляли. Хитро вел группу Мосьпанов.

Мы уже приближались к Чистяково. Из-за рощи, что раскинулась слева, не было видно ни населенного пункта, ни станции. Это нам как раз на руку. Вдоль опушки - дорога. По ней ни одной машины не проследовало. Впереди, где кончался лес, дорога круто сворачивала влево - к Чистякову, и терялась за деревьями. И вдруг я увидел, как к этому повороту мчится мотоцикл с коляской. Наверное, фрицы заметили нас и спешили скрыться за поворотом.

Ходили слухи, что Мосьпанов питал слабость к легковым машинам. Он не упускал возможности "срезать" с ходу такую цель, если она подвертывалась под руку. Он даже доказывал необходимость жечь легковушки: "На них ведь начальство катается! Разве стоит одной очереди жалеть, чтобы какого-нибудь оберста ухлопать?"

И. надо сказать, Мосьпанов, рассуждая таким образом, попал в самую точку. Через год, в сорок третьем, вышел приказ наркома обороны специально "охотиться" за легковыми машинами в тылу противника.

Сейчас от нас удирала не легковая машина, а всего-навсего мотоцикл. Ведущий вдруг взмыл, чуть довернул самолет влево и начал полого снижаться. В тот самый момент, когда мотоцикл уже сворачивал в лес, брызнул сходящийся у земли веер двух пулеметных трасс, и там, словно кто спичкой чиркнул о коробок, блеснуло, мотоцикл кубарем покатился в сторону от дороги, подпрыгивая, как резиновый мячик.

Меня тогда поразила эта снайперская очередь, уничтожившая такую маленькую цель, да еще на быстром ходу.

Не успело улечься мое восхищение, как Мосьпанов пошел на высоту, и тут же открылась железнодорожная станция с несколькими товарными составами на путях. Зенитки поставили перед нами заградительный огонь. Первая четверка во главе с Мосьпановым перешла в пикирование, а я - крайний правый во втором звене, увидев разрывы около своего штурмовика, шарахнулся в сторону. Это была мгновенная реакция на опасность. Всего какой-то миг прошел, и я оказался в стороне от цели. Еле успел довернуть влево и сбросить бомбы на противоположном конце станции.

На аэродроме Мосьпанов отозвал меня и, роясь в карманах реглана, спросил:

- А что это ты перед атакой один в стороне болтался?

Собирался было ему объяснить, что засмотрелся на кувыркавшийся мотоцикл, да тут вдруг залп зениток... Молчал, подыскивал нужные слова.

- Струхнул? Так и скажи...

Я утвердительно кивнул.

- Учти: один раз вздрогнешь, а в другой - резьба сорвется... Бомбы твои, я сам видел, взорвались на станции, поэтому разговор для ясности замнем...

...Скверное это дело, когда у летчика "срывается резьба".

Повел я как-то группу штурмовиков жечь фосфором немецкие танки. Полетел вначале к аэродрому истребителей, чтобы забрать прикрытие. Почувствовал что-то с мотором неладное. "Разработается", - подумал я и возвращаться не стал. Сделал над аэродромом истребителей круг, другой, третий. Вижу - взлетать никто не собирается: несколько самолетов стоят между сосен, да и те не расчехлены. Запросил свой КП по радио, можно ли лететь без истребителей, но ответа не последовало. Мы уже опаздывали с выходом на цель, горючее попусту расходуем, и я решил лететь без истребителей. "Один раз вздрогнешь, а в другой - резьба сорвется", - вспомнилось мне...

Лег на курс, мотор совсем стал плохо тянуть, греется, показания приборов ненормальные. Пришлось передать командование группой Феде Артемову (в первый и последний раз), а самому вернуться на аэродром. Оторвал взгляд от приборов, осмотрелся, с удивлением увидел, что за мной увязался еще одни штурмовик. Этого еще не хватало! Откомандовал ему вернуться к группе - летчик не реагирует, будто оглох.

Над аэродромом мотор начал совсем сдавать. Перед заходом на посадку пришлось аварийно сбросить выливные приборы с фосфором в полтонны весом. Сел нормально, и тут началось...

- Почему вернулся с боевого задания?

- Мотор плохо тянул.

- Проверим. А почему истребителей не взял?

- Потому, что они не взлетели. Я же об этом по радио запрашивал, а вы не слышали.

- Слышал!

- Так почему отмалчивались? - я начал уже злиться.

- Ведущий должен сам принимать решение, нечего ждать подсказок, когда находишься за тридевять земель.

- Вот я его и принял...

- Дурацкое решение. Собьют "мессеры" Артемова - будешь за это в ответе. Выливные приборы шуранул на свою зенитную батарею... А Неретина почему с собой притащил?

- Я его не тащил...

Стоит рядом бледный Неретин и не знает, что сказать. Нет у него никаких оправдании: пошел за ведущим, вот и все.

Мой самолет уже облепили техники, ищут дефект. Если он произошел по их недосмотру, то с техников строго взыщут за срыв боевого полета. Если же дефекта не обнаружат, меня обвинят в трусости. Инженер полка Тимофей Тучин забрался в кабину, запустил мотор, газует, а мотор, к моему удивлению, работает, как зверь. Я стою поодаль от самолета, не хочу быть на глазах у техников. Услышал за спиной:

- А может, вам только показалось, что мотор плохо работал?

Я обернулся, посмотрел на человека, всегда державшегося от летчиков особняком, и сразу не мог понять: то ли в этом вопросе участие, то ли подозрение. "А может, вам только показалось?" Сказать ему о падении наддува, о росте температуры воды? Но он ведь все равно в этом не разбирается: человек без технического и без летного образования, даже петлицы другого цвета. Я молчал, сдерживался. Смотрю - Мосьпанов вразвалочку подходит. Тронул моего собеседника за локоть:

- Отойдем-ка в сторонку, покурим...

- Я некурящий, - отвечает тот, уходить не собирается.

- У меня к тебе важное дело есть. - Мосьпанов увлек его к самолету. Издали догадываюсь по жестам, что мой комэска какие-то указания техникам дает, а к этому человеку нет у него никакого дела. Уже раскапотили мотор, оседлали его сверху, гайки отвинчивают.

Долго тянется время. Дефекта в моторе не находят. Загудели вернувшиеся с задания штурмовики. Одного недосчитываюсь: нет "двадцатки" - самолета Феди Артемова... Сколько за один взлет свалилось: потерял друга. Неретина привел на аэродром, на свою зенитную батарею фосфор сбросил, да еще, дефекта в моторе не находят...

Ко мне несмело подошел Неретин.

- Вы уж извините... Я подумал вначале, что все за вами пойдут. А команду вернуться не выполнил потому, что группу потерял, заблудиться боялся.

Что ему скажешь? По-своему он прав.

Идут ко мне Мосьпанов с Тучиным. Инженер улыбается, а комэска издали кричит:

- Нашелся!

- Артемов?! - встрепенулся.

- Де-фект! - провозгласил Тучин своим тягучим голосом. - Перемычка головки блока лопнула, воду в цилиндры гнало! Производственный дефект...

- А зенитчиков только напугал, - добавил комэска, взяв меня под руку.Пойдем подкрепимся на сон грядущий.

- Не хочу...

- Не кисни, такое с каждым может случиться. Мотор не варежка - внутрь не заглянешь...

Сидели за столом. Мне боевой вылет не засчитали, поэтому и сто граммов не выписали. Мосьпанов отдал свою долю, ему от кого-то тоже перепало...

Ужин был в самом разгаре, как вдруг в дверях появился Федя Артемов: жив-здоров. Ура! Федя улыбается, веселенький - пехотинцы попотчевали за отличную работу. Подбитый зениткой, он шлепнулся к ним.

Все хорошо, что хорошо кончается, но после этой истории у меня вдруг расклеилось дело... со взлетом. Каждый раз при разбеге нагруженный бомбами самолет перед отрывом уводило вправо, я чуть не скатывался с полосы. Это опасно. Командир полка меня даже предупредил:

- Ты со взлетом что-то мудрить начал... Смотри у меня! - и погрозил пальцем. Не подумал ли, что я делаю это умышленно, чтобы получить передышку в полетах?

Мосьпанов тогда сказал:

- Выбрось из головы мысли о развороте на взлете! Я вот тоже как-то поднимал самолет с передовой и начал сам себе мозги туманить: "А вдруг как развернет меня на разбеге?" И представь себе: от того, что так думал, так меня крутануло, чуть в ящик не сыграл...

Слова Мосьпанова пошли впрок - взлет у меня действительно наладился.

А про то, как Мосьпанов поднимал самолет с передовой, рассказать стоит.

...Подбитый штурмовик приземлился, едва перетянув линию фронта. Летчик добрался до аэродрома на попутных. Для эвакуации самолета послали группу техников.

ИЛ-2 с поврежденным мотором стоял на колесах в лощине, хвостом к оврагу, до которого было с километр. А по ту сторону оврага проходил передний край обороны противника. Посвистывали пули, изредка рвались мины. К штурмовику техникам вместе с сопровождающим пехотинцем пришлось пробираться ползком.

Местность перекопана траншеями, заминирована, поэтому нет возможности отбуксировать самолет от передовой. Для спасения машины оставался один выход: после смены поврежденного мотора взлететь с того места, где он стоял. Но можно ли это сделать?

На место вынужденной посадки прибыл Мосьпанов. Он долго ползал у передовой и, возвратившись к техникам, сказал:

- Если мотор замените, попробую взлететь.

Взлететь, оказывается, можно было лишь в сторону противника: только оторвется самолет - и уже окажется за линией фронта, под огнем. Для взлета пригодна узенькая полоска: малейшее отклонение на разбеге - и угодишь колесами в траншею. Менять мотор почти на виду у противника - тоже дело опасное; если обнаружит немецкая "рама" - дотошный разведчик, - минами накроют как пить дать.

Самолет забросали ветками. Ночью техники прикрылись брезентовыми чехлами и при свете переносной лампы принялись снимать мотор. Во вторую ночь поставили исправный мотор, а наутро следующего дня снова на У-2 доставили Мосьпанова.

Лег Илья Петрович около замаскированного самолета на свой обшарпанный реглан, с которым редко расставался даже в жаркие дни, закурил, посматривает на дымок от папиросы. Ветер тянет со стороны противника. Это хорошо: при взлете против ветра разбег будет короче. Посмотрел Мосьпанов на бугорок замаскированного блиндажа - это единственный ориентир, по которому нужно выдерживать направление при взлете. Ветер получался встречно-боковой, и оттого, что боковой, у Мосьпанова засосало под ложечкой: "А вдруг поведет вправо? Тогда катастрофа неминуема..." Мысль эту отогнать никак не удавалось. Мосьпанов швырнул окурок.

- Ну как, все готово? - спросил он у техников. Три пары глаз пристально смотрели на летчика. Обратился он ко всем, а отвечать должен один, старший команды, круглолицый и проворный Петро Семенович Глущенко. И говор у него быстрый, успевай только схватывать.

- Все шланги и трубопроводы присоединены, гайки на подмоторной раме зашплинтованы, - сам проверял, - водой и маслом заправили, горючим тоже...

- Постой, постой, Петро Семенович, - остановил его летчик, - не трещи как пулемет. Ты скажи: лететь можно? - и посмотрел на техника в упор, забыв на время о боковом ветре. Тот заерзал, будто с кочки хотел пересесть на ровное место.

- На аэродроме я бы его не выпустил... - мотнул техник головой на самолет.

- Это почему же?

- Мотор ведь не опробовали, тросик регулятора оборотов установили на глазок... А вдруг раскрутка винта будет?

- А ты еще раз проверь хорошенько на свой глазок, а чтобы раскрутки не было, полетишь со мной в фюзеляже. - Мосьпанов глянул на техника.

- Есть лететь с вами, товарищ старший лейтенант, - сказал Глущенко. - А как мы мотор перед взлетом прогревать будем?

Вопрос резонный.

В этот утренний час, когда немцы по заведенному распорядку завтракали, на переднем крае установилась тишина. Противник не стрелял, а наши тоже попусту боеприпасов не расходовали. Но стоит только запустить мотор да пока температуру воды доведешь до 80 градусов, как противник непременно начнет палить по самолету... И Мосьпанова осенила мысль: надо, чтобы заговорила наша артиллерия, тогда "под шумок" можно прогреть мотор. Разыскал какого-то артиллерийского начальника, изложил просьбу. Тот сказал:

- Хорошо, пошебаршим малость с запасных позиций, будто бы пристрелкой целей займемся. Только предупреди, когда начинать.

Мосьпанов вернулся к техникам:

- Ну как, Петро Семенович, тросик регулятора оборотов проверил?

- Проверил.

- Раскрутки не будет?

- Не должно...

- Вот и хорошо... Развернем самолет носом на тот бугорок, - показал летчик в сторону переднего края.

Налегли на хвост все разом, повернули штурмовик, как нужно, летчик полез в кабину. Глядь, а на сиденье парашюта-то нет. Севший вынужденно летчик, оказывается, его забрал, а Мосьпанов свой привезти не догадался. Техники заволновались:

- Вылет отложим?

- А парашют мне бы понадобился как подушка, чтобы сидеть не низко: все равно ведь на бреющем полечу, не прыгнешь.

Мосьпанов сложил свой видавший виды реглан пакетом, сунул в чашу сиденья, уселся, вытянул шею, но из-за капота мотора ориентира для взлета не видит: ростом летчик не вышел, сидит низко. И тут снова засверлила мысль: "Выдержать бы направление при боковом ветре..." Пришлось еще куртку техника под себя подложить. Теперь вроде бы нормально. Пристегнулся привязными ремнями к сиденью.

- Петро Семенович! - крикнул Мосьпанов. - Беги на батарею, пусть начинают!

- Так мне же лететь, я другого пошлю... - засуетился тот.

- Один полечу, зачем лишний груз...

Заработала наша артиллерия. Мосьпанов запустил мотор, начал прогревать. Вывел на максимальные обороты - раскрутки нет, за мотор спокоен. Одна только мысль: не развернуться бы на взлете и проскочить мимо блиндажа. Он спустил штурмовик с тормозов, взвихрилась увядшая зелень, которой был замаскирован самолет, и только облако пыли осталось позади.

Но то, чего он больше всего опасался, в один миг и произошло: только на разбеге поднял хвост, как самолет повело вправо.

Он теперь бежал прямо на блиндаж, а там - траншеи... Прерывать взлет поздно, штурмовик на виду у противника... Мосьпанов включил форсаж и у самого блиндажа хватил ручку на себя...

Гул двигателя замер где-то за линией фронта. И вскоре штурмовик низко пронесся над нашими войсками, качнув с крыла на крыло.

Вот об этом случае и вспомнил Мосьпанов, когда внушал мне на аэродроме у хутора Смелого:

- Выбрось из головы мысли о развороте на взлете! Будешь думать об этом обязательно развернет.

Я ему благодарен за это внушение: оно мне куда больше помогло, чем поднятый перед моим носом палец...

Во время отступления наших войск за Дон летом сорок второго года командиру третьей эскадрильи капитану Мосьпанову приходилось летать особенно много. Были дни, когда он по четыре, а то и по пять раз водил группы бить вражеские колонны. Возвращаясь с задания, передавал по радио на аэродром:

- Готовьте другого "коня", корм есть!

После приземления он сразу пересаживался в самолет с подвешенными бомбами и вел другую группу. Командиру полка говорил:

- Я знаю, где сейчас эта колонна, и лучше выведу группу, чем тот, кто там еще не был.

Пересадку ведущего с одного самолета на другой кто-то тогда назвал "конвейером Мосьпанова". Много он летал в те дни, а усталость вроде бы и не коснулась этого на вид физически не очень сильного человека. За ужином он еще и шутки отпускал:

- Начпрод уравниловкой занимается. Нет бы выписать четыре раза по сто, а он опять на донышке выставил...

А потом еще на сон грядущий усаживался сгонять партию в шахматы. Шахматы были страстью Мосьпанова. Играл без спешки, подолгу обдумывая ходы. И уж если Илья Петрович садился против партнера, то даже самые неуемные подсказчики крепко держали язык за зубами, суфлеров не терпел. Не прощал ошибок и партнеру, заранее его предупреждая: "Уговор - не смыкать!"

Двадцать пятого июля на полевом аэродроме около станицы Кагальницкой, близ Ростова, выдался жаркий день. Летали бить переправы на Дону.

Мосьпанов был в боевом расчете. В ожидании своей очереди он сидел в тени около землянки за шахматной доской, обдумывая свой ответный ход на выпад достойного противника - Хаима Янкелевича Хашпера. Тот "смыкать" тоже не любил и умел ставить хитрые ловушки. Эта интересная партия была неожиданно прервана: над КП взвилась ракета - вылет!

- Не рушь фигуры, - сказал Мосьпанов. - Я тебя на этой "завлекалочке" еще припечатаю... - и заспешил к дежурному грузовику.

Начальник связи Нудженко крикнул Мосьпанову:

- Буду давать настройку, слушай!

- Вас понял, пр-рием! - улыбнулся ему Мосьпанов и тряхнул шлемофоном.

Недолюбливал Мосьпанов несовершенное тогда радио за шум и треск в наушниках, поэтому в полете частенько выключал приемник... К тому же от ларингофонов, застегивавшихся кнопкой ниже подбородка, на шее у него оставались синяки - бритвой прикоснуться больно. "Отрежу их к чертям!" сказал как-то Мосьпанов при Нудженке, и тот после этого весь день ходил за ним по пятам: "Та хиба ж це можно отрезать?" Вот и теперь, провожая Мосьпанова в полет, начальник связи решил напомнить ему о настройке.

Самолеты порулили на старт. Нудженко стоял у рации с микрофоном в руке. "Р-раз, р-раз, как слышишь?" Ведущий не отвечал. "Может быть, хочет позлить?" Штурмовики пошли на взлет, оторвалась первая пара, стала набирать высоту, и в это время кто-то закричал:

- Худые! Худые!

Все вскинули глаза к солнцу, а там, словно хищные щуки, плавали два истребителя с тонкими фюзеляжами - "мессеры".

Нудженко снова закричал в микрофон, предупреждая об опасности, но ответа по-прежнему не было. Летчику не до ответов сейчас. Самолет ведущего летел не шелохнувшись, без маневра.

"Мессеры" ринулись вниз. От их крыльев рванулись дымные трассы "эрликонов". Вздрогнул штурмовик Мосьпанова и тут же круто опустил нос... На окраине Кагальницкой взметнулось пламя, хрястнул взрыв.

...Вечером хоронили Илью Петровича Мосьпанова. В легком гробу вместе с останками комэски лежал спекшийся в огне кожаный шлем без ларингофонов.

Хутор Зубово Курской области значится только на картах старого издания. Теперь это хутор Мосьпанов. В центре его на высоком постаменте стоит бюст бывшего вожака деревенской комсомолии, Героя Советского Союза капитана Ильи Петровича Мосьпанова. Это звание было ему присвоено 23 ноября 1942 года посмертно.

Мы были в то время на Северном Кавказе, на "точке номер три". Тогда на фюзеляжах штурмовиков появились выведенные белой краской слова: "Отомстим за Мосьпанова!"

 

Особое задание

Пятого января 1943 года мы приземлились на раскисшее от дождей летное поле недалеко от Моздока. Колеса глубоко увязали в грунт. Во время рулежки пришлось пристально всматриваться в стоявшие тут и там указки с надписью: "Разминировано". Здесь до нашего прилета успели уже поработать саперы.

Как-то не верилось, что совсем недавно отсюда взлетали на перехват штурмовиков "мессершмитты" и вражеские зенитки встречали нас плотным заградительным огнем. А теперь мы увидели здесь кладбище немецких самолетов. С любопытством рассматривали продырявленные снарядами фюзеляжи и крылья, исковерканные лопасти винтов.

- Дров-то они, оказывается, наломали порядочно... - говорили летчики.

Фрицы оставили нам в целости добротно сделанный блиндаж. Стены и потолок его были обиты фанерой, так что от шуршащих мышей земля нам за воротники не сыпалась. Немцы также об "эстетике" побеспокоились: на стенах намалевали разные "картинки".

Вблизи нашего нового аэродрома находилась почти дотла сожженная станица Галюгаевская. В пепелищах шныряли одичавшие черные кошки. Повстречался нам первый житель Галюгаевской - сухонький старичок в рваном малахае. Редкая белая борода, давно не стриженные волосы - до плеч. Он был похож на отшельника.

- Здравствуйте, дедушка! - окружили мы его, и каждому хотелось расспросить о житье-бытье при немцах.

- Здравствуйте, детки, - он снял малахай и смотрел на нас, часто мигая бесцветными, слезящимися глазами. Мы наперебой предлагали папиросы и шарики шоколада "Кола", который выдавал летчикам полковой врач Борис Кот. Это бодрящее средство нужно было принимать в умеренных дозах, а кто, бывало, за один присест сжует с десяток этих шариков, тот терял и покой и сон. Дедушка охотно принимал подарки, а сам с любопытством рассматривал наши теплые комбинезоны, трясущейся рукой потрогал у кого-то меховой воротник.

- А они тут слухи распускали, - говорил он, - что Красная Армия разута-раздета, только кислицами в горах питается и с голоду мрет: "Капут, капут..." А вы вон какие красавцы, все справные, даже сладости водятся...

- Дедушка, а вы тут все время при немцах были?

- А куда деться? Вступили они дюже быстро...

- Что ж у вас станичников не видно?

- Почитай, всех перед отступлением согнали на станцию, увезли куда-то окопы рыть.

- И девчат? - поинтересовался кто-то.

- И девчат...

- Ваш дом уцелел?

- Подпалили ихние зажигалыцики...

- Где ж теперь жить будете?

- А мы и при них в погребах да в норах жили: всех из хат повыгоняли.

- Как в норах?

- Выкопаешь себе лопаткой в овражке пору и живешь...

- И долго так пришлось?

- Почитай, полгода, как они сюда вступили. Оно бы и в норе жить можно, да мыши заели: такая пропасть их в этом году расплодилась! Тучами по полям бегают, а исть нечего. У сонных кожу на пальцах до мяса пообщипали, ногти пообгрызли, - пуговицу теперь не застегнуть, - и старик показал нам свои руки. Кончики пальцев розовые - словно у новорожденного, казалось, с них вот-вот брызнет кровь.

...Противник отступал. Его нужно было бить с воздуха, но погода, как назло, испортилась окончательно. Низко висели облака, непрерывно сеяла морось, временами срывался мокрый снег. Самолеты на стоянках покрылись ледяной коркой. Туман застилал горизонт, и дальше границы летного поля ничего не было видно.

Пехоте-матушке тоже приходилось трудно. Дороги - месиво, машины буксовали, погружаясь в грязь по самый дифер. Солдаты шли пешком да еще на горбу тащили минометы, ящики с боеприпасами, помогали лошадям вытаскивать застрявшие в грязи пушки.

А противник отрывался. У него было преимущество: железная дорога единственная магистраль от Прохладной через Минеральные Воды на Кавказскую находилась в его руках. Гитлеровцы спешно грузили в вагоны потрепанные части, награбленные ценности и вслед за последним эшелоном пускали путеразрушитель. Позади этой чудовищной машины оставались скрученные в бараний рог рельсы и разорванные пополам шпалы.

Самое бы время штурмовикам бить паровозы, чтобы задерживать эшелоны и пути, но погода... Ведь нет ничего опаснее обледенения. В общем, но довоенным понятиям погода была нелетная. Но у войны есть свои суровые законы.

Появился у нас на аэродроме командир дивизии. Собрал летчиков в размалеванном немцами блиндаже. Мы расселись и притихли: ждем. что он скажет.

- Командующий Северной группой войск генерал Масленников - начал он, поручил седьмому гвардейскому полку выполнение особо важной боевой задачи...

"Какая же боевая задача в такую погоду?" - думали летчики. В блиндаже стало очень тихо.

- Командующий требует любой ценой нарушить железнодорожное сообщение на участке Минеральные Воды - Невинномысск. Надо попытаться хотя бы одному самолету достигнуть Минеральных Вод и повредить железнодорожные пути.

Все понимали, что первым полетит кто-то из самых опытных. А их в полку осталось меньше, чем пальцев на одной руке. Кого же назначит командир дивизии? Но он не назначил, а спросил:

- Кто полетит?

Наступила неловкая пауза...

- Разрешите, товарищ полковник, попробовать мне! - послышался голос майора Галущенко. Он меньше всех раздумывал - значит, самый решительный. Вызваться после него было уже неловко.

- Хорошо, товарищ Галущенко, готовьтесь.

Галущенко козырнул и направился к выходу.

У самолета засуетились техники и оружейники. Подготовкой к полету руководил прибывший по такому важному случаю инженер дивизии Митин. Начали подвешивать сотки с взрывателями замедленного действия, "эрэсы". Подтянули к самолету водозаправщик с горячей водой, стали обливать из шланга крылья, барабанить по обшивке деревянными ручками отверток - скалывать подтаявшую ледяную корку. Митину пришла мысль смазать моторным маслом лопасти винта, передние кромки крыльев, стабилизатора и киля - места, которые в первую очередь обледеневают в полете: ведь на штурмовике антиобледенительных устройств нет.

Техники усердно терли масляными тряпками самолет, а летчики стояли поодаль и с тревогой наблюдали за необычными приготовлениями. Галущенко по-хозяйски прохаживался вокруг штурмовика, сам все проверял, что-то подсказывал техникам, в нашу сторону ни разу не взглянул. Не до нас ему сейчас.

Не случайно Галущенко первым вызвался лететь. Он был непревзойденным мастером виртуозного пилотажа на штурмовике во всей 4-й воздушной армии. Во время тренировочных полетов он часто демонстрировал такие трюки, которые никому из нас и не снились. Командование, неоднократно наблюдавшее за этими полетами, не ограничивало Галущенко.

Тренировочные полеты, изобиловавшие крутыми виражами и "горками", летчик обычно заканчивал резким снижением до самой земли, скрывался из виду. Затем показывался бесшумно несшийся к аэродрому на предельной скорости штурмовик. Высота была минимально допустимой; казалось, что самолет концами лопастей винта подгребает под себя землю. Поравнявшись с посадочным "Т", самолет с крутым углом взвивался вверх. Тяжелый штурмовик с необычайной легкостью за считанные секунды, как бы на одном дыхании, забирался на большую высоту, на глазах уменьшаясь в размерах. Когда скорость была почти потеряна и самое бы время выравнивать самолет по горизонту, летчик вдруг энергично поворачивал его вокруг продольной оси, на солнце сверкал фонарь кабины, и штурмовик в перевернутом положении все еще продолжал набирать высоту. Затем он плавно опускал нос, отвесно пикировал, медленно уменьшая угол, и целился мотором на аэродром. От больших перегрузок за концами крыльев тянулись белые шнуры рассекаемого воздуха. Высота терялась быстро. Казалось, для вывода самолета из крутого угла не хватит рулей и он неминуемо врежется в землю. Но расчет всегда был настолько точен, что штурмовик выравнивался у самой земли и в том же месте, откуда он начинал головокружительный набор высоты.

Умение маневрировать с предельными перегрузками позволило Галущенко первому открыть счет сбитым "мессерам". На его боевом счету их было уже два. Как-то его одного "зажали" восемь вражеских истребителей. Минут десять пришлось вертеться в этой стае. Прилетел он тогда лишь с одной пробоиной в крыле. Вышел из самолета, а у него из-за отворота летного жилета посыпалось... печенье: это во время воздушного боя от перегрузок оторвалась привязанная проволокой к спинке сиденья коробка с аварийным бортпайком, и ее содержимое "плавало" по кабине, как предметы в космическом корабле.

...Я внимательно следил за приготовлениями Галущенко к опасному полету из Галюгаевской. Думал, что тут и пилотаж не спасет. Надо быть мастером слепого полета. Галущенко тем временем взобрался на центроплан, надел парашют, уселся поудобнее в кабину, повел широкими плечами, будто ему было тесно. Завращался винт, воздушной струёй позади самолета сорвало с лужи тонкий ледок. Летчик увеличил обороты, и самолет, глубоко проминая колесами застывшую за ночь землю, неохотно тронулся с места.

Галущенко пошел на взлет. Долго бежал штурмовик, еле оторвался от земли на самой границе аэродрома и тут же скрылся в дымке. "Сейчас вернется", - думали летчики, всматриваясь в белесую муть и чутко прислушиваясь к звукам. Но тянулись минуты, а Галущенко не возвращался. Стояли под зябкой моросью, курили. Теперь остается ждать, пока не истекут сорок минут расчетного времени. Лишь бы самолет не обледенел...

Время тянулось долго...

- Летит, летит! - крикнули наконец несколько голосов, и мы увидели штурмовик с выпущенными колесами и посадочными щитками; летчик изумительно точно с ходу вышел на аэродром и приземлился. Самолет рулил, а под крыльями болтались тросы контровки бомбовзрывателей - значит, бомбы сброшены, до Минеральных Вод долетел.

Галущенко проворно выбрался из кабины, спрыгнул с крыла, зашагал к командиру дивизии. Каким-то не своим, глухим голосом доложил:

- Товарищ полковник, путь разрушен... Вот здесь, - показал на планшете место. У летчика на щеках выступила гусиная кожа, под глазами синие круги.

Полковник спросил:

- Вам холодно?

- Там было жарко, а здесь пробирает, - смущенно улыбнулся летчик.

- Пойдемте в блиндаж, там все доложите.

Трудно пришлось Галущенко в этом полете. От Моздока он "уцепился" за железную дорогу, потом "брил" на высоте телеграфных столбов. Через некоторое время начало обледеневать лобовое стекло - и без того ограниченная видимость ухудшилась. Следить за землей пришлось через боковую форточку. Больше всего летчик опасался столкнуться с водонапорными башнями на станциях или с какой-нибудь заводской трубой. Было намерение вернуться, но переборол себя. Когда миновал Георгиевск, за рекой Кумой погода вдруг улучшилась: облачность поднялась, начало оттаивать лобовое стекло.

За Минеральными Водами вышел на железную дорогу. Но как бомбами с замедлением взрыва повредишь путь? Железнодорожная насыпь высокая, бомбы с малой высоты падают плашмя, кувыркаются и взрываются, скатившись вниз. И тут Галущенко заметил под железнодорожной насыпью водосточный туннель. Пришла мысль "закатить" туда бомбы. Сделал несколько заходов, сбрасывал по одной, каждый раз учитывая поправки на рикошет. Наконец взрыв ударил точно под насыпью, и она осела.

На обратном пути летчик увидел в стороне плотную пешую колонну отступавших фрицев. Взмыл повыше с глубоким креном, вмиг оказался позади колонны. Прочесал ее из четырех огневых точек - от хвоста до головы, и еще раз - с противоположного направления.

Заканчивая доклад, Галущенко сказал:

- Такой каши, что осталась на дороге, мне видеть еще не приходилось, - и он зябко передернул плечами.

А мне представился виртуозный маневр, выполненный летчиком за считанные секунды: разве успеть разбежаться с дороги?..

В железной печке потрескивали и шипели сырые дрова. В оконце, что под самой крышей блиндажа, было видно, как повалил густой мокрый снег. Полетов в этот день не было.

...Утром погода несколько улучшилась. Вызвал меня командир полка:

- Особое задание генерала Масленникова... - сказал он. - По агентурным данным, противник на станции Нагутской сосредоточил много паровозов. Формирует из них составы для эвакуации. Нужно этому помешать.

Я взглянул на карту. Нагутская - небольшая станция западнее Минеральных Вод. Лететь туда километров 200. В Минеральных Водах все еще базируются вражеские истребители - значит, надо обходить его стороной, севернее. Речушка Мокрый Карамык обозначена на карте пунктиром; она подходит к самой Нагутской, протекает за грядой холмов. Если лететь все время над ней, можно скрытно подойти к цели.

- Хорошо бы сегодня хоть двумя самолетами ударить, - сказал командир. Возьми себе ведомым сержанта Цыганова. В строю он держится хорошо, бомбит тоже метко...

Петя Цыганов - остроносенький паренек лет двадцати, прибыл к нам в полк недавно. Узнав, что его назначают в такой ответственный полет, просиял.

- Будешь делать все, как я. Понял?

- Понял, - кивнул Петя.

Взлетели. Так же, как вчера Галущенко, от Моздока "уцепились" за железную дорогу, понеслись на бреющем. Пришло мне на память, как в 1934 году я заблудился и в этих местах приземлился, чтобы узнать у пастуха, где нахожусь. Вскоре мы врезались в снежный заряд - не до воспоминаний. Пришлось снизиться до предела, чтобы кое-как видеть землю. "Вдруг потеряется ведомый?" мелькнула мысль, и я тогда пожалел, что полетел не один.

К счастью, снегопад вскоре кончился. Я увидел Цыганова - он уцепился за меня справа, словно клещ. "Молодец, Петя!" - приободрил я его, а он качнул с крыла на крыло. Облачность все же временами прижимала нас почти к верхушкам телеграфных столбов. Где-то там, слева, должны быть Минеральные Воды. И вдруг за рекой Кумой мы словно попали в иной мир: в кабине стало светло, облака приподнялись, видимость хорошая... Только теперь надо ухо держать востро: противник может заметить нас издали и поднять наперехват истребителей из Минеральных Вод.

Под нами проносится припорошенная снегом бугристая степь. Мы огибаем эти неровности, то и дело ныряя за холмы. А вот она, та самая глубокая балка, по которой летом течет Мокрый Карамык. Летим над ней, словно в корыте, приближаемся к Нагутской. Заходить на станцию решили с запада, наискосок, чтобы после атаки скрыться за крутыми берегами этой речушки.

Истекло расчетное время, слева показался населенный пункт, недалеко от него - железнодорожная станция. Это и есть Нагутская! За станционными постройками никаких паровозов не вижу. Может, немцы успели угнать их? А может, агентурные данные неточны?..

Сделали с Цыгановым левый разворот, чтобы пересечь железную дорогу и выйти на боевой курс. Поднялись метров на 50.

Я уже различал железнодорожное полотно, а когда перевел взгляд повыше, вдруг увидел летевший к Минеральным Водам на одной с нами высоте двухмоторный самолет с двумя килями. Он пересекал наш курс, перемещаясь с правой стороны. Я принял этот самолет за истребитель-штурмовик "мессершмитт-110". С ним шутки плохи: самолет очень маневренный, с мощным вооружением. "Уйти под него вниз, чтобы остаться незамеченным? Если он вступит в бой, удара по станции нам не нанести..." - успел я подумать в какие-то считанные секунды. А немецкий самолет стремительно несется, не замечая нас. И в этот миг пальцы легли на гашетки пушек и пулеметов, глаза впились в перекрестье прицела - огонь! Сверкнул сноп трасс, вражеский самолет пронесся левым бортом точно через огненную дорожку, будто гася ее, вздрогнул и начал круто отворачивать от меня, оставляя густой дымный след. Немецкий летчик, повернувшись хвостом, подставил под прицел "спину". Я успел выпустить еще одну длинную очередь. Полыхнуло пламя - и горящий самолет в крутой спирали скрылся под крылом...

А мы уже над железной дорогой. Слева видна станция: два товарных состава, рядом с ними в длинную цепочку вытянулись паровозы.

- Разворот! Бьем по паровозам! - скомандовал я Цыганову.

Начали пологое снижение. Выпустил залпом восемь "эрэсов", обстрелял в упор паровоз - он окутался облаком пара. Цыганов тоже не мажет. Высота потеряна, выравниваю самолет, составы скрываются под капотом мотора - нажал на кнопку сброса бомб...

Летим от цели низко над ложбиной, присыпанной чистым снегом. Впереди виднеется протянувшееся грядой возвышение. Нам только перескочить через него, и мы снова над руслом Мокрого Карамыка. Ровная белизна земли скрадывает возвышение, над которым нужно сделать "горку". Напряженно всматриваюсь вперед.

От успеха распирает грудь. Мы возвращаемся невредимыми, удар был внезапным и точным, да еще зазевавшегося фрица попутно "уговорили"! Петя. который опять летит справа, словно привязанный, тоже, наверное, ликует: особое задание выполнено.

Бугор уже близко: мой самолет легко взмывает и тут же ныряет в балку. Теперь-то уж мы будем дома! Глянул направо - нет моего ведомого. Может, на другую сторону перешел? Но и слева его тоже нет. Вот оказия! Неужели же он на радостях решил со мной шутку сыграть и специально скрылся из виду? Мне в тот момент было не до игры в прятки. Пришлось набрать высоту, кружить над тем местом, где потерял ведомого, и повторять по радио команды: "Пристраивайся немедленно, я жду, - смотри выше!"

Ведомый, однако, не пристроился. Тогда я решил, что Цыганов, всем на удивление, решил прилететь на аэродром один, чтобы отличиться в штурманской подготовке. "Там уж я с ним поговорю по душам", - подумал я и взял курс на Галюгаевскую.

При подлете к аэродрому заметил самолет, заходивший на посадку раньше меня. "Это Цыганов"! - решил я, и злость на него улеглась. Зарулил на стоянку, первым делом спросил своего механика:

- Кто передо мной сел?

- Галущенко облетывал самолет...

Особое задание выполнено, но мой ведомый загадочно исчез...

В нескольких километрах от Галюгаевской нашли разбитый штурмовик Героя Советского Союза Петра Руденко, погибшего около двух месяцев назад. Разыскали брошенное в овраг фашистскими полицаями и припорошенное снегом тело летчика.

Всем полком хоронили Петра. Оркестра не было. Но в небе над кладбищем долго кружил штурмовик. Он монотонно тянул одну низкую органную ноту, звучавшую как реквием. А когда гроб опустили в могилу, штурмовик круто спикировал, низко пронесен над нашими головами, оглушив неистовым ревом, и взмыл ввысь. Так майор Галущенко простился со своим заместителем...

Прощай, Петро! Мы двинулись дальше, на запад!

Нужно было поспевать за наступавшей пехотой. Быстро меняли аэродромы: Советское, Георгиевск и... Нагутская! Рядом с той самой станцией, где мы с Петей Цыгановым били несколько дней назад паровозы. Мы стояли около лежащего на брюхе двухкилевого самолета, который я сбил. Это оказался не "мессершмитт-110", как я полагал, а четырехместный бомбардировщик "юнкерс-86к", которого не приходилось еще видеть. Левый мотор у него сгорел и превратился в труху. С правого я срубил отверткой круглую марку фирмы "БМВ". На память. Начальник воздушно-стрелковой службы полка Борис Лурье, недавно прибывший в полк из Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского, долго ходил вокруг самолета и пересчитывал пушечные пробоины. Их было тридцать три. Пожав плечами и сделав какие-то вычисления, он сказал:

- По теории вероятности такого количества попаданий при стрельбе на пересекающихся курсах быть не должно...

- То теория, а это практика, - ответил ему. - У меня была такая дистанция, что заклепки на крыльях видел.

Сошлись к нам из села жители.

- Не знаете ли, случайно, когда упал этот самолет?

- Как не знать, сами видели... Девятого января. Вон оттуда низко летели двое наших, а этот - им наперерез. Как застрочит, как застрочит наш передний, - а он - пых! Прикатили ихние тушить. Троих обугленных вытащили, четвертый с перебитыми ногами сам на карачках отполз. А наши кинули бомбы на станцию и опять подались туда - низко, низко... Задний вон за тот бугор зацепился прыг! - и больше не поднялся. Там в кустах и лежит...

Мы поехали на бугор. В низинке, где рос густой кустарник, лежал штурмовик. Недалеко от него на холме - могилка Пети Цыганова.

Там мы поставили красную пирамидку.

Прощай, Петя, нам снова дальше, на запад. В Ставрополь...

"Охота"

Двадцать шестого января сорок третьего года над Ставрополем ветер гнал низкие облака. За ночь грязь припорошило мокрым снегом. Аэродром, который вчера был черным, к утру будто накрыли белой скатертью.

Из-за плохой погоды полетов не предвиделось. Телефонный аппарат молчал. Летчики с легкой руки майора Галущенко нашли себе развлечение: лепили тугие снежки и швыряли их, стараясь попасть в ствол сосны.

Вдруг к командиру полка вызвали двоих: лейтенанта Сергея Смирнова и младшего лейтенанта Слепова - его тезку и постоянного напарника в полетах. Смирнов - в длиннополом кожаном реглане, в меховых унтах с галошами; Сережа Слепов - повыше своего ведущего, посветлее волосами, у переносицы веснушки. Несмотря на оттепель, одет был по-полярному: в меховой комбинезон, на голове шапка-ушанка.

Провожая их взглядами, мы недоумевали: "Неужели боевая задача в такую погоду? И почему тогда именно им? Ведь в полку есть более опытные летчики?"

Смирнов и Слепов долго не возвращались. Мы направились на КП посмотреть, что там происходит. Оказалось, сидят за одним столом с командиром полка. Он называет какие-то пункты, а Смирнов со Слеповым отмечают их у себя на картах.

Орудуя масштабными линейками и транспортирами, они проложили маршрут от Ставрополя до Тихорецка, затем влево на 90 градусов в сторону Краснодара и обратно на свой аэродром. Летчикам предстояло выполнить полуторачасовой полет по треугольному маршруту. Задача - разведка железнодорожных эшелонов на перегонах и станциях.

- Боеприпасы израсходовать по одному из обнаруженных составов, - сказал им командир. Конкретную цель он назвать не мог, ведь неизвестно, где там сейчас катят по рельсам железнодорожные составы, на каких станциях они стоят.

Трудный полет предстоял Смирнову и Слепову. И не только из-за непогоды. Было известно, что "мессершмитты" базировались близко от железной дороги, вдоль которой должны лететь два штурмовика - в Белой Глине и в самом Тихорецке - поворотном пункте на Краснодар. К тому же о наших самолетах, летящих вдоль железной дороги, могут сообщить по селектору с любого полустанка, откуда их заметят, а все станции прикрываются сильным зенитным огнем. Своих истребителей для сопровождения штурмовиков из-за плохой погоды не назначали.

Подготовка к полету подходила к концу, когда пропищал зуммер телефона звонили из штаба дивизии. Командир схватил трубку и кому-то односложно отвечал: "Да... Да... Понятно".

- Для прикрытия выделяют два ЛАГГ-3, - положив трубку, сказал летчикам вмиг повеселевший командир полка. Смирнов и Слепов тоже просияли, да и у всех будто гора свалилась с плеч. Это был сюрприз. Не часто случается, чтобы двум штурмовикам выделяли прикрытие, да еще в такую погоду: ведь для воздушного боя нужна высота, а ее сегодня нет. Значит, этому полету командование дивизии, а может быть, даже и воздушной армии, придает большое значение.

Смирнов и Слепов заспешили к самолетам, мы тоже выбрались из прокуренного блиндажа на свежий воздух.

- Как по-твоему, - сказал кто-то, - по такой грязище "ястребки" взлетят?

Высказанное сомнение не было беспричинным. Штурмовик ИЛ-2 зарекомендовал себя как самый "проходимый" самолет. В любую грязь да еще с бомбовой нагрузкой штурмовик взлетал: и за это его качество мы низко кланялись его создателям. Истребителям же при раскисшем грунте взлететь было очень трудно: колеса увязали, а при даче полного газа легкий хвост поднимался, самолет низко "кланялся" и лопастями винта рубил землю.

Вот и теперь наша пара штурмовиков пошла на взлет, а истребителей техники все еще раскачивали за крылья и придерживали за стабилизатор, чтобы хвост не отделился от земли. Наконец и "ястребки" покатились с высоко задранными носами и, ко всеобщей радости, оторвались от вязкого грунта. Но сразу же после взлета у одного из ЛАГГов за хвостом потянулась полоса дыма - что-то случилось с мотором. Он пошел на посадку. "Ничего не получится с прикрытием, сейчас и второй пойдет следом за ним" - подумал каждый из нас. Ведь у истребителей особая тактика - "меча и щита": ведущий атакует самолет противника, а задний защищает его с хвоста. У них один в поле не воин.

Но сверх ожидания один "ястребок" увязался за штурмовиками и вскоре скрылся за макушками сосен. Смелый парень!

Смирнов со Слеповым летели низко, курсом на северо-запад, обходя станцию Кавказскую справа. Здесь проходила линия фронта. Потом Смирнов повернул левее, приблизился к железной дороге и до предела снизил высоту - так противнику труднее обнаружить штурмовиков, укрывающихся за лесозащитной полосой.

На перегоне между станциями Рогачевская и Мирская Смирнов заметил стелющийся над землею дым: паровоз тяжело одолевал подъем, тащил товарный состав в сторону Тихорецка.

"Атаковать!" - мелькнула мысль, но рассудок подсказал, что еще рано. Оно бы, конечно, хорошо сразу освободиться от бомбового груза и лететь дальше налегке, но полет ведь только начался, не стоит раньше времени обнаруживать себя бомбежкой этого эшелона. Да и цель не очень заманчивая. Вот если бы нефтеналивной состав попался!..

Смирнов пометил этот эшелон на карте крестиком и записал время наблюдения. Вскоре нанес на карту еще один эшелон, двигавшийся тоже от фронта в тыл. Потом на берегу реки Челбас увидел скопившиеся в лесочке грузовики. "Фрицы без горючего загорают", - решил он и на всякий случай запомнил и это место.

Через несколько минут впереди показались крыши домов. Смирнов сориентировался: это, должно быть, Малороссийская, там и железнодорожная станция. Да, вот она. Чуть довернул к ней, заметил несколько эшелонов, а один из них сплошь составлен из цистерн. Вот это цель!! Если поджечь, начнутся взрывы, соседние составы тоже разбросает...

- Будем бить! - предупредил он Слепова.

У Смирнова мгновенно созрел план удара: пролететь еще немного на малой высоте в сторону Тихорецка - пусть немцы думают, что у штурмовиков другие дела, - потом развернуться обратно и внезапно проштурмовать.

Минуты две летели вдоль дороги, начали разворот. Видимость была плохая, и ведущий старался точнее подобрать курс, чтобы на станцию выйти не параллельно путям, а под небольшим углом: если серию бомб положить по эшелонам чуть наискосок, то их больше попадет в цель.

Вышли на боевой курс. Истребитель оживился: увеличил скорость, начал носиться сзади "змейкой", будто подгоняя своих подопечных. В расчетное время штурмовики взмыли, насколько позволяла облачность, и Смирнов увидел станцию: рядом с длинной цепочкой цистерн - еще три товарных состава, а на крайний с погрузочной площадки вползают танки...

Перед штурмовиками появились разрывы зениток, замельтешили трассы. Пологое снижение - выпустили залпом "эрэсы", ударили из пушек и пулеметов. Вспыхнула цистерна, полетели щепы с крыши товарного вагона, оттуда вырвался клуб дыма. Высота потеряна. Штурмовики пронеслись над самыми крышами составов и сбросили стокилограммовые бомбы.

На большой скорости вышли из зоны обстрела и снова взяли курс на Тихорецк. Смирнов оглянулся на Малороссийскую - там что-то густо дымило. "Так и должно быть, - подумал он, - ведь почти весь боезапас туда выложили. Выйдет время, еще бомбы начнут рваться".

При подлете к Тихорецку по штурмовикам вдруг ударили среднекалиберными: разрывы легли кучно, будто черный букет, и так близко, что самолет Смирнова тряхнуло, а истребитель мотнулся в сторону - самолет-то без брони... Ведущий снизился к самой земле, на Тихорецк решил не идти. Штурмовиков здесь, очевидно, ждали. Чего доброго, еще взлетят "мессеры", одному истребителю от них не отбиться. Тогда останется только прятаться в облака, еще потеряешь друг друга и задания до конца не выполнишь...

Полетели вдоль железнодорожной ветки на Краснодар. Обнаружили еще два эшелона и от Новодонецкой повернули на Ставрополь - домой!

Спокойно летели над безлюдной кубанской степью. Ни зениток тебе, ни войск противника. И задание теперь выполнено полностью. Немало ценных разведывательных данных успел нанести Смирнов на карту - будет работа для других!

Но вскоре хорошее настроение Смирнова стало портиться: сплошная пелена низких облаков начала угрожающе темнеть, с каждой минутой полета видимость ухудшалась. С чего бы это? Ведь облака не грозовые, да и час-то ранний...

Опасаясь потерять ориентировку, ведущий повернул влево - ближе к железной дороге, чтобы по ней наверняка выйти на Ставрополь. А облака все темнели. Вскоре на горизонте стал различим черный, как тушь, столб дыма. Он, словно гигантский смерч, подпирал пелену облаков и растекался под ними, будто нефть на воде. И там, откуда вздымался этот столб дыма, были видны отблески вспышек, как в сильную грозу.

Пожары на войне не диковина, но такого видеть еще не приходилось. "Что же это горит?" - подумал Смирнов. Взглянул на часы, на карту, и сердце у него екнуло: выходит, что пожар в Малороссийской! Подвернул поближе, чтобы получше рассмотреть и поточнее определиться. Так и есть! Горела станция Малороссийская, да как еще горела! Из-за густого дыма ничего нельзя было рассмотреть. Смирнов включил передатчик, крикнул: "Наша работа!" Самолет Слепова, шедший справа, ответил на это кренами, а истребитель выскочил вперед и крутнул "бочку". Лихой парень, ничего не скажешь!..

В то время, когда Смирнов наблюдал пожар в Малороссийской, в Ставрополь прилетел полковник Гетьман. Прошел почти год, как его перевели с 7-го гвардейского в дивизию, но к своему полку его тянуло. При удобном случае он старался заглянуть к нам, чтобы по душам побеседовать с летчиками и техниками. Беседы эти были на самые отвлеченные темы, во время которых отдыхаешь от войны. Комдив сам был некурящим - в жизни во рту папиросы не держал, - а тут вдруг завел разговор... о курении. И не для того, чтобы отговорить нас от этой пагубной привычки.

- Смотрю я на вас, - сказал он, - и думаю: почти все вы курильщики, но курить-то никто не умеет!

Мы сразу даже не нашлись, что на это возразить. Первым высказался Миша Талыков:

- Как же это, товарищ полковник, не умеем? - спросил он, а в его взгляде было и недоумение и обида. - Ведь все подряд курим, что дают: папиросы - так папиросы, а если махорку - так и махорку...

Галущенко поддержал Талыкова:

- А Дремлюк, так тот даже порох с дробью может, - дал он "прицельную очередь" по нашему главному оружейнику, самому заядлому курильщику в полку. Все засмеялись. Ведь знали, что Дремлюку было мало не только нормы, но и того, что ему всегда отдавали два некурящих - подполковник Кожуховский и Михаил Ворожбиев. А когда случались перебои с выдачей табачного довольствия, то инженер ходил по аэродрому со стальными глазами и смолил листья подсолнуха или картофельной ботвы.

Когда смех поутих, командир дивизии начал развивать свою мысль:

- Я разве о том, что курить? Вы курить не умеете. Посмотрите на ваши желтые пальцы. Неужели вам не стыдно перед девушками-оружейницами?

- Товарищ полковник, - недоумевает кто-то, - а как же без этого обойдешься? Курильщик без пожелтевших пальцев что телега без колес.

- Надо мундштучками обзавестись.

- Где же их взять?

- У многих вижу финские ножи с наборными рукоятками из плексигласа. Ведь делали их в ваших мастерских?

- Так это же ножи...

- Из того же плексигласа вам могут сделать мундштуки. Я думаю, что командир полка может дать указание начальнику мастерских? - Гетьман покосился на командира.

- Будет выполнено... - ответил тот.

- А табак прямо из карманов щепотью достаете с крошками и мусором, продолжал командир дивизии. - Портсигарчики тоже можно сделать, жестяные коробочки приспособить или кисетами обзавестись... А как вы кромсаете газеты на козьи ножки? Почему заранее не порезать аккуратненько, чтобы стопочкой в портсигар или в кисет сложить?

В блиндаже все еще шел разговор о курении, тем временем Смирнов со Слеповым и сопровождавшим их истребителем приземлились.

Летчики почти бежали в своих огромных унтах, теряя в грязи калоши. Смирнов, поспешая впереди, думал: "Доложу командиру полка все по порядку, от начала до конца полета, а о Малороссийской - в заключение, на закусочку". Но когда в блиндаже он неожиданно увидел самого командира дивизии, то мысли начали путаться, многое из приготовленного для доклада улетучилось. Решил на ходу перестроиться, сразу взять быка за рога:

- Товарищ полковник, задание выполнено... На станции Малороссийской уничтожили четыре эшелона! Там пожар...

Смотрит Смирнов на Гетьмана и замечает, что тот сказанному ничуть не удивился, спокойно спросил:

- А почему вы полагаете, что уничтожили четыре эшелона?

Такого вопроса Смирнов не ожидал и, недолго думая, выпалил:

- Так вся же станция горит, куда им, этим эшелонам, деваться? - И осекся, зарделся, как девушка. Ведь начальству вопросов задавать не положено, нужно только отвечать. "Всегда так получается, - подумал Смирнов, - когда приходится разговаривать с большим начальством. Он тебя спрашивает о самом что ни на есть простом, а тебе кажется - мину подкладывает, вот и ляпнешь что-нибудь невпопад..."

Командир дивизии оставил Смирнова в покое и обратился к истребителю, стоявшему позади:

- А вы что скажете?

Летчик сделал шаг вперед. Он был в шлеме с завернутыми под резинку очков меховыми наушниками. По его рябоватым щекам катились струйки пота. Смирнов покосился на него и подумал: "Это, должно быть, от быстрой ходьбы да духоты, а не от робости". Истребитель было замешкался, но потом бойко доложил:

- Над Малороссийской, товарищ полковник, черно и дым коромыслом!

Гетьман улыбнулся:

- Все ясно...

"Эх, что же он об этих четырех эшелонах не сказал, - подумал Смирнов. Может, так крутился, что и посчитать не успел? Лихо, парень, слетал, а толково доложить тоже не можешь. Иные так распишут - как картину..."

Отпуская летчиков, комдив сказал:

- Станцию Малороссийскую проверим, пошлем разведку. Смирнов вышел из блиндажа. Настроение у него испортилось. "Если до проверки дошло - значит, сомневается", - подумал он. Ушел подальше от КП, присел на пенек. Слепов тоже приплелся за своим ведущим, попыхивая самокруткой без мундштука.

Тем временем расчехляли штурмовики: к полетам готовились другие пары для ударов по обнаруженным Смирновым эшелонам. Раньше штурмовиков взлетели два истребителя, взяли курс на Малороссийскую. Смирнов догадался: разведчики-контролеры.

"Не ошиблись бы, вдруг примут за Малороссийскую другую, соседнюю станцию?"

Истребители вернулись как-то очень уж быстро. А может, Смирнову так показалось. Летчики доложили: на станции Малороссийской творится что-то невероятное - дым, огонь, взрывы. Близко подойти и что-нибудь рассмотреть не удалось.

Смирнов заметно повеселел: теперь уж проверять нечего, все ясно. К вечеру, однако, дошли слухи, что с другого аэродрома снова послали разведчика, на этот раз многоместный самолет с фотоаппаратами.

Смирнов опять ушел на свой пенек, ругая себя в душе. "Заварил кашу, вот теперь и проверяют без конца. Доложить бы мне только о пожаре, так нет же, дернуло за язык брякнуть о четырех эшелонах. А что, если какой из них успели с горящей станции вытащить?"

Стемнело. Смирнов все сидел в одиночестве. Вдруг кто-то подошел сзади, легонько тронул за плечо.

- Идем-ка в столовую... - Он узнал голос подполковника Кожуховского. Сегодня на ужин свининка жареная... Жирная, жирная... - и потянул за рукав.

Смирнову совсем не хотелось жирной свинины, но он пошел с Эн-Ша.

- Сердце чует, что не дадут мне сегодня поспать... Оформлять наградные потребуют... - говорил Кожуховский. - А ты имей... имей в виду, что слово это воробей... Вылетело - и нет его. А фотоснимок - документ. Поэтому и летали фотографировать.

После этих слов у Смирнова на душе полегчало, но за ужином он свои сто граммов все же "отказал" Сереже Слепову. Тот крепко потер ладони, расплылся в широкой улыбке:

- Ну что ж, еще один денек стерли... Воспримем с благодарностью! - Хорошо было Слепову, он даже попросил у официантки добавки.

После ужина Смирнов сразу пошел спать. Только уснул - кто-то начал тормошить. Открыл глаза - над ним склонился посыльный штаба:

- Вам со Слеповым срочно в штаб!

"Что за чертовщина? Зачем понадобились? - соображал Смирнов. - Может, наградной составляют, сведения какие нужны..." - вспомнил он разговор с Кожуховским.

В штабе Кожуховского не оказалось: после жирной свинины, наверное, почивал. Но был его заместитель, майор Гудименко, работавший как заведенная машина - без сна и отдыха. При появлении летчиков он поднялся со скамьи, без особой надобности одернул гимнастерку, пальцами провел под ремнем.

- Из штаба воздушной армии получена шифровка, - сказал Гудименко. - Срочно требуют подробное описание боевого полета со схемой удара по станции Малороссийской. Вот вам бумага: рисуйте, пишите.

Услышав это, Смирнов подумал: "Вот уже куда докатилось: до самой воздушной армии! И там решили проверять..."

Он положил перед собой лист бумаги, шепнул Слепову:

- Ну, пошла писать губерния...

Слепов после сытного ужина шутки не понял, ответил:

- Нет уж, пиши сам, ты ведущий. А я по таким делам не мастак. Буду только добавлять что помню.

Почти до утра писали они отчет о боевом вылете и чертили схему. Гудименко тем временем отстукивал на машинке двумя пальцами препроводительную. Потом прочитал отчет, заставил обоих расписаться и сказал:

- Теперь - отдыхать. В боевой расчет на двадцать седьмое командир приказал вас не включать. Смирнову снился черный дым...

...Шли дни. Разговоры о Малороссийской понемногу улеглись. Другие события отодвинули на второй план полет этой пары, закончившийся редким по эффективности результатом. Мы продолжали бить эшелоны, штурмовали засевшие в кубанском черноземе немецкие автоколонны, на дорогах оставались вереницы обгоревших автомашин.

Чтобы не отстать от наступающих войск, со Ставрополя мы перебазировались в Гетьмановскую, потом в Усть-Лабинскую - почти под Краснодар. Летать с этого сильно раскисшего летного поля пришлось очень много, а погода нас по-прежнему не баловала.

Как-то под вечер, когда летчики собрались на командном пункте и ожидали отправки на ужин ("еще один денек стерли"), скрипнула дверь, и мы увидели затянутого в кожаный реглан плотного человека с маузером на боку. С нар посыпались как горох. Вскочили и командир полка с начальником штаба. Никто не ждал, что так внезапно нагрянет командующий 4-й воздушной армией генерал-лейтенант Науменко.

- Кто летал на Малороссийскую? - спросил он строго. Смирнов выступил вперед.

- Лейтенант Смирнов... с ведомым Слеповым. - А сам подумал: "Опять волынка с этой Малороссийской..."

- Кто Слепов? - командующий обвел взглядом летчиков, но никто не тронулся с места. Ответил командир полка:

- Не вернулся с боевого задания.

- Когда?

- Вчера.

Командующий присел на скамейку, разрешил сесть остальным.

- Станция Малороссийская занята нашими войсками, - сказал он. - Я высылал туда комиссию для определения эффективности удара. Сегодня сам летал смотреть. На станции сгорело четыре эшелона: один с горючим, два с боеприпасами, четвертый с танками. Путевое хозяйство настолько разрушено, что за четверо суток, вплоть до подхода туда наших войск, ни один эшелон не мог проследовать в сторону Тихорецка. Войскам достались богатые трофеи. Много эшелонов так и застряло на перегонах...

Смирнов сидел и смотрел в одну точку. Мысленно представлял атаку станции, самолет Сережи Слепова, качнувший с крыла на крыло... Вспомнились слова Сережи за ужином: "Воспримем с благодарностью". Смирнов не замечал теплых взглядов боевых друзей, сидевших рядом. Не увидел он, как Кожуховский, что-то быстро строчивший вслед за командующим, ободряюще кивнул в его сторону: "Знай, мол, наших!"

Генерал Науменко продолжал:

- Так вот, оказывается, что могут сделать два штурмовика при удачном выборе цели и снайперском ударе. Ведь им попадался не один эшелон, но летчики не стали размениваться на мелочи. Ведущий Смирнов терпеливо искал наилучшую цель и нашел ее...

Заключил командующий такими словами:

- Действия Смирнова и Слепова ставлю всем в пример. Лейтенант Смирнов представлен к правительственной награде. - Науменко пожал руку Смирнову, распрощался с остальными и улетел на своем У-2.

К какой награде представлялся Смирнов - никто из нас не знал.

А через два дня не вернулся и Смирнов. При штурмовке колонны противника у станицы Троицкой в мотор его самолета угодил снаряд. Штурмовик, рубя винтом и сбивая крыльями макушки деревьев, рухнул в лес по ту сторону линии фронта.

Под шелест гвардейского знамени, пламеневшего на весеннем кубанском ветру, перед выстроившимся полком читали приказ народного комиссара обороны И.В. Сталина. В нем ставились в пример всему летному составу Военно-Воздушных Сил действия двух летчиков нашего полка - Смирнова и Слепова. Всем авиационным частям предлагалось широко использовать в борьбе с железнодорожными и автомобильными перевозками в тылу противника примененный ими способ боевых действии. В приказе он был узаконен и назван "охотой". Смысл "охоты" - сам ищи и бей!

Приказ радостный, но суровыми оставались лица летчиков и техников: с нами в строю не было тех, кто прославил часть. В журнале боевых действий было записано: "Лейтенант Смирнов Сергей Иванович, рожд. 1913 г., член ВКП(б) с 1942 г., заместитель командира эскадрильи, 13.2.43 г. сбит зенитной артиллерией в районе Троицкая Краснодарского края на 46-м боевом вылете".

На стенде боевой славы полка появилась фотография Смирнова в черной рамке. Она висела рядом с фотографиями Мосьпанова, Руденко, Артемова, Шамшурина...

Смирнов сбит зенитной артиллерией... Он пришел в сознание, увидел: на полянке в одном месте валяется мотор, в другом - кабина, в третьем - хвостовая часть фюзеляжа. Поплелся подальше от этого места с распухшей ногой, опираясь на палку. Днем лежал в густых зарослях, наблюдал за свободно расхаживавшими по тропам фашистами. Пробирался три ночи... Полз через линию фронта, замирая при каждом хлопке осветительных ракет. Опасность - позади. Переходил вброд в унтах горный ручей, скрылся в кустах - удар по затылку, и что-то тяжелое навалилось на него сверху. Потом под конвоем - в Крым, Запорожье, Лодзь, Мосбург, Нердлинген - это уже недалеко от Мюнхена. Лагеря военнопленных. Строжайшая охрана, тяжелые работы, голод, болезни, смерти.

До плена Смирнов часто слышал слова "свобода" и "Родина". Слово "Родина" он почему-то связывал с пригорком, на котором стоит церквушка без креста, столпившиеся вокруг нее домики. Там, в костромских лесах, прошло его детство. А "свобода"? Это просто красивое слово, об истинном смысле которого даже задумываться не приходилось: ведь неволи он никогда не знал.

Теперь, в плену. Родиной казалось все, что пришлось изъездить и облетать, все люди, которых знал и просто видел, седьмой гвардейский... Свобода стала великим словом. "Бежать!" - решил Смирнов.

Не один Смирнов хотел бежать. Совершали побеги и другие. Многих ловили, расстреливали перед строем военнопленных.

Смирнов уже знал, что одному побега не совершить: один отдыхает, другой на страже. Долго присматривались друг к другу двое и вдруг открылись: пехотинец-политрук Петр Мамаев и летчик Сергей Смирнов. Бежали с работы в туманное весеннее утро. Целый месяц ночами держали путь на юг, а потом месяц на восток.

Чехословакия. Поиски партизан. Наконец встретились с человеком, который сказал:

- Здравствуйте, товарищи!

Партизанский отряд в лесу. Первый наземный бой для Смирнова. Он лежал в засаде у дороги. В руках автомат с самодельной ложей. Подарил его Смирнову командир русского партизанского отряда Репта. Было тихо, Смирнов слышал тиканье карманных часов "Омега". Тоже подарок Репты. Вспомнил первую встречу с командиром отряда.

- Так штурмовик, значит?

- Был штурмовиком.

- Ничего, еще будешь. Пока назначаю тебя комендантом аэродрома.

- Какого аэродрома?

- Нашего, что в лесу. Будешь со своей командой грузы с воздуха принимать. А с винтовкой коменданту таскаться негоже. Возьми этот автомат: не смотри, что ложа самодельная, главное - бой! - И всадил в земляной пол длинную очередь. Смирнов от неожиданности подпрыгнул, а Репта не моргнул глазом:

- Нравится?

- Нравится...

- Этого автомата не меняй, в хороших руках был, живучий, только ложу миной разнесло. Ему сносу не будет до самой победы... А часы у тебя есть?

- Нет...

- Без часов коменданту никак нельзя. Самолеты придется встречать по времени. Возьми "Омегу", хорошо идут. Привяжи бечевкой, чтобы не потерялись...

И стал Смирнов комендантом. Аэродром - поляна в лесу, куда сбрасывают на парашютах грузы. А теперь он лежит у дороги в засаде.

Из-за пригорка показались машины с карателями. Смирнов вместе с другими бросал гранаты, строчил по фашистам. Вел в лагерь пленных, нес добытое в этом бою оружие.

Потом Смирнов ходил на подрыв железнодорожного моста через реку Ваг. За эту операцию Репта угощал сливовицей, а вскоре учинил коменданту разнос.

Боеприпасы были на исходе, медикаменты кончились, сели аккумуляторные батареи у рации... Гитлеровцы стягивали крупные силы, окружали со всех сторон. Из-за непогоды самолетов не было несколько дней. Репта зачастил на аэродром.

- Как, комендант, думаешь: долго еще такая мура будет?

- Без карты-кольцовки предсказать трудно. Сюда бы Петра Семеновича Глущенко, - лучше любого метеоролога угадывает.

- А где этот Петро Семенович? Пошли за ним.

- Так это у нас в штурмовом полку техник такой есть...

- Далёконько, далёконько он отсюда... Ну а как же он там у вас погоду угадывает?

- Когда ложится спать, то натягивает на себя все: шинель, куртку, самолетный чехол - тепло создает. Если больные ноги и в тепле крутит, будет погода нелетная, а если, согревшись, успокоятся - значит ненастью конец. По ночам ему покоя не давали - со всех эскадрилий в его землянку звонки: "Что там Петро Семенович предсказывает на завтра?"

- Хорош гусь ваш Петро Семенович, если только в тепле может погоду угадывать...

Лишь на четвертые сутки в облаках начали появляться разрывы. Вечером на аэродроме появился Рента.

- Ну как, комендант, сегодня самолеты будут?

- Могут прилететь.

- Костры подготовили?

- Подготовили и бензином запаслись, чтобы лучше горели.

- Ну смотри не прозевай, а я в вашей землянке чуток вздремну.

Смирнов с заряженной ракетницей стоял в темени и напряженно прислушивался: не гудит ли? Нет, кроме свиста ветра в голых ветвях, ничего не слышно.

Был второй час ночи, истек назначенный срок прибытия самолета. Вдруг послышался знакомый гул.

- Зажигай! - скомандовал Смирнов и сам нажал спусковой крючок ракетницы. Красным шарик с шипением понесся ввысь. Из землянки выскочил Репта. Ему показалось, что костры плохо горят.

- Лей бензин! - кричит он.

По условному коду нужно было выпустить серию красных ракет, а не одну. Смирнов не может зарядить пистолет - ракета не входит. Пробует вторую, третью - то же самое. Догадался: картонные патроны от сырости разбухли. Гул мотора начал стихать.

- Расстреляю! - кричит Репта.

Смирнов выхватил нож, полоснул по патрону, зубами отодрал верхний слой картона - выстрел! Теперь уже Смирнов кричал на Репту:

- Обдирай ракеты, да зубами же!..

В небе гул, хлопки раскрывшихся парашютов...

...Отряд прорвался. Поход к Банской Быстрице - центру партизанского движения. Влились в бригаду подполковника Егорова.

Через 25 лет после войны у меня дома сидел живой, невредимый и внешне мало изменившийся Сергей Иванович Смирнов. Он в штатском. Главный инженер завода в Уфе. Заслуженный изобретатель РСФСР. За плечами - два института. Представляя его своей семье, я сказал:

- Это и есть тот самый знаменитый Смирнов, который вошел в историю.

- А может, лучше сказать "влип в историю"? - отшутился Сергей Иванович и зарделся, как когда-то в Ставрополе при докладе о четырех эшелонах.

- Да я имею в виду не твои приключения, а известный приказ Сталина о тебе со Слеповым.

Смирнов озадаченно уставился на меня: об этом он услышал впервые. Я вручил ему на память копию документа, с которого за давностью уже снят гриф "Секретно".

Тогда, при первой встрече, непривычно было смотреть на Смирнова, одетого в светло-серый, спортивного покроя костюм. Все казалось, будто он только что снял гимнастерку, ту самую, хлопчатобумажную, с привинченными к ней орденами. Снял на выходной, чтобы завтра снова надеть.

Совсем недавно Сергей Иванович ездил в Чехословакию на конференцию с докладом. В том городе - река Ваг. Долго стоял на берегу, вспомнил рухнувший мост и сливовицу, которой угощал Репта.

- У меня есть одно изобретение, - говорил мне Сергей Иванович, мягко окая. - По техническим показателям этот пресс высокого давления превосходит лучшие зарубежные образцы.

- Поздравляю!

- Рановато. Занимаюсь поисками завода для размещения заказа.

- Так это же легче, чем найти нефтеналивной эшелон на перегоне...

- Представь себе - труднее. Министерство приходится штурмовать, улыбнулся Смирнов. - Но гвардейцы на полпути не останавливаются!

Знаменитый "охотник" и теперь в постоянном поиске. ...А боевой награды за тот боевой вылет Смирнов так и не получил...

Под крылом земля и море

На полевом аэродроме, около Кропоткина, ко мне подошел оживленный Талыков.

- До чего интересно получаэтся. - он в некоторых словах букву "е" произносил как "э", - мы гоним фрицев по тем же местам, где прошлым летом отступали!

Действительно, нам очень часто приходилось прокладывать маршруты над теми же районами, где полгода назад с Мишей не раз приходилось проноситься на двух уцелевших штурмовиках.

Я посмотрел на планшет: до Ростова осталось менее 200 километров. Вот и Несмеяновка, где меня последний раз сбила зенитка... Я сказал Мише:

- Как только окажемся поближе к Ростову и выберется у нас свободный денек, попрошу у командира У-2, слетаем с тобой...

- Куда?

- На то самое место, откуда ты вывез меня в фюзеляже.

- Идея! - притопнул Миша каблуком. - Посмотрим, что там от твоего "Ильюши" осталось.

Но наш полк вдруг "повернули" на 90 градусов влево от того направления. Нужно было преследовать фрицев, отходивших на Таманский полуостров.

В марте мы уже базировались под Краснодаром. Немцы хотели задержать нашу авиацию на раскисших аэродромах. В Краснодаре они взорвали бетонированную взлетно-посадочную полосу и служебные помещения. Тогда нам на помощь пришли жители. Вереницы мужчин и женщин таскали с развалин битый кирпич, засыпали огромные воронки и утрамбовывали их.

Впервые за наступление мы начали летать с твердого покрытия, самолеты отрывались легко. Тогда я вспомнил случай, как еще на "точке номер три", под Грозным, мой ведомый старший сержант Илья Михайлов вернулся с задания с двумя несброшенными бомбами и как за это происшествие был наказан Холобаевым я. Командир полка не стал распекать молодого летчика, а спокойно сказал мне:

- В следующий вылет сверх полной нагрузки сам отвезешь на цель и две его бомбы.

И я надолго запомнил, как с грунтового аэродрома поднял лишних 200 килограммов, а здесь, в Краснодаре, - бетон. Увеличивая нагрузку, я стал поднимать в полтора раза больше бомбового груза. Вслед за мной начал брать такое же количество бомб майор Галущенко, увеличил нагрузку Михаил Талыков.

Летать приходилось не только над сушей, но и над морем. Появились для нас и новые цели - немецкие быстроходные десантные баржи, катера и прочие плавсредства.

До чего же неприятно на сухопутном самолете лететь над водой! Ведь плавучесть у бронированного штурмовика такова, что не успеешь покинуть кабину - мигом окажешься под водой.

Первым, кажется, это испытал младший лейтенант Петр Возжаев.

Летали на Темрюк - мощный опорный пункт немцев на побережье Азовского моря. Над целью у Возжаева что-то случилось с мотором. Возвращался он через море напрямик, чтобы хоть до плавней, где наши войска, как-нибудь дотянуть.

Но мотор заглох раньше, пришлось планировать на воду... Тучи брызг поднялись на месте приводнения. Летчик едва успел выпрыгнуть в воду, как кабина скрылась в бурлящем водовороте.

Возжаев был неплохим пловцом, но ватный комбинезон тянул ко дну. Летчик начал беспомощно озираться и, к великому удивлению, увидел позади себя торчащий из воды хвост штурмовика. Поплыл обратно, ухватился за стабилизатор, повис на руках. Вода по горло. Самолет, однако, больше не погружался - значит, уперся мотором в грунт.

Вода холодная, Возжаев начал быстро коченеть. "Безнадежные мои дела..." подумал он и тут же услышал гул штурмовиков. Два самолета начали кружить над ним. По бортовому номеру одного он определил ведущего группы - Талыкова. Вначале было обрадовался, а затем подумал: "Какой толк от того, что кружат? Ведь на воду для выручки не сесть, а виражами можно только привлечь внимание противника - из Темрюка все видно..."

Возжаев собрался с силами, освободил одну руку, помахал: "Улетайте!", но самолеты продолжали кружить. "Сколько же я буду так висеть? Надо снять с себя все лишнее и плыть, а там - что будет... В движении, может быть, согреюсь, глядишь, и на мелкое место попаду..." Попытался было одной рукой снять обувь и одежду - ничего не получается, и ноги судорогой сводит. Посмотрел на далекий берег и увидел: со стороны Темрюка несся к нему катер. Что же теперь предпринять? Достать пистолет и прикончить себя? Но патроны - в воде, наверняка будет осечка. А в это время от плавней, с другой стороны, шел наш катер. Он был дальше немецкого, но тоже сильно резал килем воду, оставляя за собой крутую волну. "Не успеть", - подумал Возжаев и услышал стрельбу. На немецкий катер пикировали два штурмовика, и тот начал делать крутые повороты, сбавляя ход.

Когда наш катер подошел к затонувшему штурмовику, моряки подхватили под руки летчика и на полном ходу направились к своему берегу.

Возжаев, заявившийся через несколько дней в полк, нам рассказывал:

- Братишки-морячки первым делом раздели меня до основания, двое спиртом растирают, третий внутрь льет... В общем, ИЛ-2 по плавучести занимает второе место, - заключил Возжаев свой рассказ.

- А на первом?

- Утюг.

...Вскоре после этого случая нам начали выдавать спасательные жилеты. Первому принесли майору Галущенко.

- Распишитесь, товарищ майор, вот здесь, - кладовщик подсунул раздаточную ведомость, поставив химическим карандашом "птичку" против фамилии штурмана полка.

Тот покосился на это снаряжение: точь-в-точь такой жилет, какие выдавали нам в Астрахани перед перелетом через Каспий, - с надувными шлангами. Галущенко швырнул жилет:

- Унеси на склад! - отрезал он.

Кладовщик растерялся, решил, что не угодил начальству.

- Если вам, товарищ майор, красный цвет не нравится, то я желтенький принесу...

- Какая разница, в чем пойдешь на дно морское? За это еще и расписываться! Унеси!

Разговор происходил без свидетелей, но в тот же день Николая Кирилловича вызвали "на беседу".

- Объясните, чем вызвано такое пренебрежение к спасательной технике?

- А почему вас это так заинтересовало? - спросил Галущенко.

Тогда летчики не робели при подобных беседах: сегодня жив, а завтра неизвестно.

- На вас глядя, рядовые летчики тоже отказываются.

- И правильно делают. Эту заграничную чертовщину ртом надуть - все равно что шину на полуторке. У морских летчиков жилеты с автоматами наполнения, а нам выдают это залежалое старье.

Протест Галущенко возымел действие. Нам доставили партию жилетов без надувных шлангов. В кармашке помещалась хромированная коробочка с маленькими отверстиями на донышке. (Кое-кто уже прикинул: для махорки хороша, пыль будет отсеиваться.) В коробочке порошок. Попадет на него вода - бурно выделяется газ, заполняет полость жилета. Стоит нырнуть, тебя тут же вытолкнет на поверхность, как пробку.

- Был бы на мне такой, - говорил Петя Возжаев, - да если не ледяная вода, то сам бы добрался до плавней.

- Лучше уж на катере, - возразил ему Талыков. Он какой-то несговорчивый в эти дни. Может, оттого, что сероглазую Ксению недавно осколком бомбы тяжело ранило? Увезли ее в тыловой госпиталь...

Четырнадцатого марта был хмурый, промозглый день.

Мы с Талыковым укрылись от ветра за высоким валом самолетного капонира. Здесь можно над огоньком руки погреть - наши оружейники побеспокоились. Лежала бомба с развороченным корпусом. Из нее отверткой надолбили куски тола, который детонирует лишь от бомбовзрывателя, а сам по себе горит спокойным пламенем.

Присели с Талыковым на ящики, закурили. Миша писал письмо на листке почтовой бумаги с цветным трафаретом наверху.

Уютно нам было у огонька. Потянуло на разговор.

- Теперь от Крыма нас не повернут, - сказал Талыков. - Как спихнут фрицев с Тамани в море, потом через Керченский пролив, и там...

Талыков упомянул о Крыме, и я вспомнил островерхие кипарисы, санаторий Буюр-Нус и наш поход со знакомым летчиком в Симферополь.

- Тебе в Крыму бывать не приходилось? - спросил его. Ответ был неожиданный:

- Как не приходилось! Сразу же после Пермского авиаучилища в Евпаторию назначили. Там и война прихватила.

- Меня тоже...

- Немножко осталось, скоро посмотрим знакомые места... - размечтался Талыков.

В это время со стороны КП послышался голос:

- Талыков!

- Я здесь! - поднялся он.

- К командиру!

Вскоре Талыков выскочил из блиндажа по крутым ступенькам и зашагал к своему одноместному штурмовику. Был он в кожаном реглане, в брезентовых сапогах, пошитых из парашютного чехла. Сапоги начищены черным кремом, чтобы не было видно масляных пятен. Планшет с картой бьется о ногу и на быстром ходу отскакивает в сторону.

За Талыковым гуськом шли его ведомые. Я успел спросить шедшего позади всех Леню Букреева:

- Куда?

- На Темрюк... Бить переправу.

Темрюк расположен на возвышенности невдалеке от берега Азовского моря. Через него проходит основная дорога от Керченского пролива к немецкому оборонительному рубежу - "голубой линии". На западной окраине Темрюка протекает Кубань, и через нее - тот самый мост, который мы то и дело бьем, а его снова восстанавливают. Много зенитных батарей стянули туда фрицы, оборудовали позиции на холмах - обзор отличный. Поэтому подойти к Темрюку незамеченным трудно даже на бреющем - хоть с суши, хоть с моря.

Ох этот Темрюк... Только за последние дни мы потеряли там Виктора Оленина, Николая Проталева с воздушным стрелком Борисом Максимчуком и Петра Возжаева.

На Темрюк мы чаще летали над сушей. Может быть, поэтому Талыков сегодня наметил маршрут так, чтобы заход на цель был со стороны моря.

...ИЛы неслись над свинцовым Азовским морем, прижимаясь к самым гребням волн.

Показалась береговая черта, на пригорке виден Темрюк. Еще минута полета и штурмовики достигнут суши, а там уже и цель.

Вдруг перед самолетами взметнулись столбы воды. Это начала бить артиллерия, чтобы преградить летчикам путь, заставить их свернуть с боевого курса и неприцельно сбросить бомбы.

Очень опасны эти водяные смерчи: стоит хоть чуть зацепить крылом - верная гибель. Поэтому Талыков сделал "горку", пошел повыше, но с боевого курса не свернул.

Пора набирать высоту для бомбометания. Самолеты пошли вверх, в воздухе все больше и больше черных разрывов. Впереди мост через Кубань, Темрюк.

Теперь все вниз... Посыпались бомбы. Пора выводить из пикирования. Но что-то задерживается с выводом передний самолет: высота у него все меньше, вот он уже над самыми крышами домов, покачивается с крыла на крыло и не отворачивает, будто целит на пригорок, где городской парк и рядом каменный двухэтажный дом. Во дворе этого дома какие-то вспышки, - наверное, ведет огонь зенитка. И там, срубая крыльями деревья, скрылся штурмовик...

Группа вернулась без ведущего.

За капониром догорал кусок тола, который мы зажгли с Талыковым. На ветру покачивалось слабое пламя. У меня в руках письмо, которое Миша не успел дописать. Неровные карандашные строчки.

"...Здравствуйте, дорогие родители, брат Алексей и сестренка Дуся..." А после поклонов и жалоб на редкие письма от родных: "...Прежде эти обнаглевшие фрицы летали, как хищники, стаями, а теперь больше поодиночке и от наших истребителей тикают. Я сейчас летаю на своей бессмертной птице..."

Показалось, будто вслед за Мишей наступил и мой черед. Только бы не лететь сегодня...

И тут я услышал:

- Летный состав, на КП!

Я медленно спускался в блиндаж по тем же крутым ступенькам, по которым недавно проворно взбегал в своих брезентовых сапогах Михаил Талыков...

...На Краснодарском аэродроме стало тесно: сюда слетелись штурмовые, бомбардировочные, истребительные и разведывательные полки. То и дело садились транспортные ЛИ-2, летавшие по ночам в Крым к партизанам.

Мы перебазировались в Новотитаровскую - тоже неподалеку от Краснодара. На полевом аэродроме - непролазная грязь. Все же летали.

В полку оставалось менее десятка летчиков и самолетов. А продержались от самой "точки номер три" полгода. Могли бы стать небоеспособными и раньше, но наши техники за это время в ставропольских и кубанских степях разыскали, а затем восстановили выше 30 поврежденных штурмовиков. Больше всех сделала аварийная команда Андрея Лиманского.

Шло новое пополнение летчиков. Ведь из тех десяти человек, что прибыли к нам на "точку номер три", уже почти никого не осталось. Петр Колесников столкнулся в воздухе с самолетом Ивана Злобина - погибли оба. Не стало Петра Возжаева, Саши Захарова, Николая Кузнецова, Генриха Романцова, не вернулся с задания наш лучший запевала Иван Чернигин. Новичков нужно было еще обучать полетам на ИЛ-2. Их тренировали в своем полковом учебно-тренировочном центре, которым руководил наш Миша Ворожбиев. В пору тренировок он почти не вылезал из кабины спарки.

Вот так и держался полк.

В Новотитаровской начало пригревать солнышко, а летчики ходили угрюмые. Даже неутомимый балагур Иван Остапенко перестал рассказывать байки - больше спал.

Сидим как-то с Галущенко на бревне, привалившись спинами к плетню. Николай запрокинул голову, закрыл глаза, подставил лицо солнцу.

На аэродроме тихо. Около самолетов копошились несколько техников в заляпанных грязью кирзачах. Высоко на дереве защелкал скворец. Галущенко не шевельнулся, а только облизнул губы и пустил такую заливистую трель на разные лады, что озадаченный скворец на время приумолк. Я был так поражен открывшимся талантом, что спросил:

- Коля, когда же ты так научился?

- Когда в Горловке на шахте коногоном работал... Лошади под землей ослепшие, управляли ими только свистом. Команд разных - что в нашем строевом уставе. Вот и приходилось свистеть на все лады...

К нам подошел командир:

- Полк собираются отводить на переформирование. Только об этом - молчок. Настроишь на отдых - размагнитишь. А вдруг как задержат? Ну а вы уж пару-тройку деньков потяните...

- Потянем, - ответил Галущенко.

В те дни нам с Николаем Кирилловичем приходилось "тянуть" посменно. В полку осталось два ведущих: сборную группу со всех эскадрилий водили с ним поочередно.

В этот день я уже слетал. Штурмовали колонну на дороге между Курчанской и Варениковской.

Полагали, что сегодня задачи больше не будет, но к вечеру получили приказ штурмовать составы на железнодорожной станции Крымской. Повел группу Галущенко. Повел и не вернулся...

Заместитель ведущего Иван Остапенко докладывал:

- Сел он на брюхо вот здесь, - показал на карте довольно большой лесистый район, где не было никакого приметного ориентира. - Тянул через линию фронта, а следом за самолетом - как туман... Пожара не было. Слышал по радио, как он стонал.

Командир тут же приказал летчику звена связи лететь на У-2 в район вынужденной посадки.

- Разрешите мне... - попросил я.

- Давай!

Пока долетел в район поиска, солнце уже скрылось за низкую тучу. Долго кружил зигзагами над потемневшими перелесками, но штурмовика не увидел. Решил напоследок пролететь над проселочной дорогой. Увидел подводу. Возница хлещет кнутом лошадь, а та еле бежит трусцой. Сделал круг на малой высоте - подвода остановилась, кучер руками машет, в телеге вроде бы кто-то лежит. Выбрал площадку у дороги, сел. В телеге оказался Галущенко. Нога выше колена у него туго перетянута ремешком от планшета. На сапоге и бриджах сгустки крови.

- Что с тобой?

- Снаряд прошел через сиденье, зацепил ногу - навылет... Опираясь нам с кучером на плечи, Галущенко кое-как доскакал до моего самолета, втиснулся в заднюю кабину. Возвращались в темноте. Приземлились на площадку около лазарета. Молодец водитель санитарной машины - догадался подсветить нам фарами.

Ранение было тяжелым. Малокалиберный снаряд "эрликон" пробил мышцы левой ноги выше колена и, не взорвавшись, вылетел через колпак фонаря.

Хирург осмотрел раненого. Кость цела. Но из раны нужно было извлечь куски фанеры и обрывки стальных тросов управления.

- Наркоз...

- Лучше спиртику...

- Дайте!

- Маловато, доктор...

- Долейте полный!

Во время операции Галущенко шутил:

- Хорошенько штопайте, сестрички, чтоб девчата не разлюбили.

- Да и так уж стараемся...

...На другой день (было это 26 марта) командир объявил:

- Отправляемся на переформирование.

Так закончился наш третий "тур". Предстояло готовиться к четвертому.

"Поздняя дорога"

Командир дивизии вызвал Лиманского.

- Собирайся в дорогу, - сказал он. - Утром на У-2 полетишь с Ворожбиевым в Новую Царевку. Ищи закопанные документы. Срок - три дня.

Задолго до рассвета Лиманский начал тормошить летчика. Тот долго ворочался с боку на бок, мычал. Поднялся нехотя.

- Что ж в такую рань?

- Какая рань? Не успеешь повернуться - и рассвет.

Ворожбиев вышел на улицу, посмотрел одним глазом на небосвод - ни единой звездочки. Значит, сплошная облачность. А на какой высоте?

Вернулся, елозил бритвой по ремню, потом мылился помазком, скоблил щеки перед осколком зеркальца, плескался у умывальника, на один глаз наложил чистую марлевую повязку (стеклянный протез ему мешал) и исчез.

Пошел он в метеослужбу справляться о погоде. Дежурила синеглазая Клава. У нее брови крутой дугой сомкнулись у переносицы, а над верхней губой темнеет пушок. Миша долго разглядывал карту-кольцовку с циклонами и антициклонами и часто косился на дежурного метеоролога.

С появлением в полку Клавы многие ребята начали проявлять повышенный интерес к метеорологии. Миша Ворожбиев - летун с большим довоенным стажем, путаную науку о погоде постиг давно. И ему было о чем поговорить с Клавой. Он расспрашивал ее о фронтах оклюзии, об инверсиях и о возможности образования туманов местного характера в Ростовской области - за 200 километров от аэродрома.

На все вопросы Клава ответила обстоятельно. Миша напоследок крякнул и отправился готовиться к полету.

- Проложим теперь маршрутик, - сказал он возбужденному Лиманскому. Развернул карту.

- Где она, эта самая Новая Царевка? Техник тоже склонился над столом, в три глаза скорее отыщешь небольшой населенный пункт.

- Вот он. Мокрый Лог... Видишь?

- Вижу...

- Отсюда, хорошо помню, до Новой Царевки - километров пять, не больше...

Мокрый Лог на карте был, но почему-то не оказалось Новой Царевки. "Что за чертовщина? - забеспокоился техник. - Сколько там пришлось исколесить, все эти села и дороги и теперь как перед глазами, а Новой Царевки нет..."

Ворожбиев сразу понял, в чем дело: маленькие населенные пункты на карте-пятисотке не обозначены. Надо бы взять крупномасштабную карту, только вряд ли в штабе есть этот район.

- Да я Новую Царевку мигом опознаю, - сказал Лиманский. - Она расположена в балочке, туда спускается дорога с лесозащитными полосами, скотный сарай на окраине... Собирайся быстрее, полетим!

...Часа через полтора позади остался Дон. По времени уже пора быть и Новой Царевке, а ее все нет и нет. Когда-то хорошо знакомые Лиманскому места с воздуха выглядели совсем иначе. Ворожбиев положил самолет в крен, покружил над населенным пунктом, полетел дальше. Над следующим селением снова начал делать круги.

Летчик обернулся к Лиманскому, вопросительно посмотрел:

"Как, мол, узнаешь места? Где же твоя Новая Царевка?" Техник только пожал плечами.

Ворожбиев вывел самолет из виража, низко полетел над проселочной дорогой. Впереди показалась деревушка - с десяток домиков. Лиманский высунулся за борт, начал пристально вглядываться - ничего знакомого. По обочинам дороги тянутся жиденькие посадки, совсем не такие, в каких пришлось скрываться с Танцюрой и Щетинкиным. Скотного сарая, куда дед Мандрика загонял овец, тоже не видно. А Ворожбиев все же убрал газ, пошел на посадку.

Приземлились на окраине села. Еще не был закончен пробег, а Лиманский уже спрыгнул с крыла. Откуда ни возьмись - прибежали два пацана в длинных - до пят - отцовских пиджаках, босые.

- Дядь, а чо вы прилетели?

- Аэродром будем строить, - ответил Ворожбиев. - Это же Новая Царевка?

- Угу... А как вы узнали?

- По карте.

Как услышал Лиманский, что это Новая Царевка, - сразу бросился к лесопосадке. Много деревьев было спилено, только пеньки торчат. Долго искал приметы. Начинал копать то около дерева, то около пенька, а документов, зарытых здесь восемь месяцев назад, не находил.

Стало темнеть. Ворожбиев сказал:

- Пойдем, Андрюша, на отдых. Утро вечера мудренее. Завтра обязательно найдем. Ты только не суетись.

Всю ночь Лиманский ворочался, смолил папиросу за папиросой: "Если не найду, что подумают обо мне в полку?"

Утром и летчик и техник вооружились лопатами. Копать решили у каждого деревца, не пропускать даже вчерашние ямки.

К полудню измучились, присели на пеньки передохнуть. Лиманский жадно глотал табачный дым.

К концу третьего дня Лиманский не мог в глаза летчику смотреть. Он сказал:

- Вот что. Миша... Ты улетай, а я останусь. Пусть хоть камни с неба валятся, я должен найти. Все здесь перекопаю...

- Найдем сегодня, обязательно найдем. Не горячись, постарайся вспомнить приметы.

Но Лиманский никак не мог припомнить, сколько шагов он тогда отмерил от большого дерева. Да и дерева этого не нашел. Поднялся техник, побрел вдоль посадки подальше от села. "Где-то в подсолнухах обмундирование закопали, - его вообще не найти..." - подумал он и со злостью поддел носком сапога попавшуюся под ноги веточку. Проследил, как она закувыркалась в воздухе и упала. Случайно заметил на ней косой срез ножом, - от этого вздрогнул, остановился. Ветка лежала около толстого пня. Может, это было то самое большое дерево, на крону которого он забросил ветку с саженца? Поднял срезанную веточку, вернулся, увидел в пяти шагах от пня саженец со срезанной верхушкой. Прислонил срез к срезу - они точно совпали.

Застучало в висках: "Пять шагов, пять шагов..."

Схватил лопату, начал копать. И вдруг лопата уперлась во что-то упругое. Опустился на колени, разгреб руками, ломая ногти, еще стылую землю.

Вот он, резиновый сверток, перевязанный шнурком от ботинка...

Развернул маску противогаза: там потемневший орден, чуть отсыревшее удостоверение личности, а в портсигаре - будто только вчера туда вложенный прикушенный на изгибе партийный билет.

Лиманский заплакал...

И почему-то пришло ему на память гадание цыганки: "А счастье тебе выпадет через позднюю дорогу..."

...После окончания войны прошло пять лет. Андрей Петрович Лиманский был еще на военной службе. Проводились сборы офицеров запаса. Лиманский был преподавателем. Делая перекличку по списку, он задержался на одной фамилии.

- Младший техник-лейтенант Танцюра!

- Я, Алексей Танцюра! - поднялся невысокого роста человек.

Первым сорвался с места преподаватель. Старые друзья долго душили друг друга в объятиях...

Танцюра был схвачен фашистами в лесопосадке у Новой Царевки, когда сделал предупредительный выстрел. Прошел плен, Освенцим и был освобожден советскими войсками.

Не так давно навестил я Андрея Петровича Лиманского в Омске. Встретил меня в аэропорту с бывшим техником моей эскадрильи Михаилом Моисеевичем Коганом.

Распахнул дверцу автомобиля:

- Извини, что не на "Волге", зато на своем... - Лиманский гордо восседал за рулем ухоженного "газика".

- Как приобрел? Такие ведь не продаются, - спросил его.

- За несколько лет собрал своими руками из утиля.

Андрей Петрович руководит лабораторией технического моделирования детского Дома техники. Питомцы Лиманского конструируют самоходные ракетные установки, самолеты, танки, корабли. Не одна модель была удостоена золотой медали на Всероссийском смотре.

- Как сын?

- Авиатор. Летать любит - хлебом не корми...

"Нечисть"

Нам пришлось снова лететь на Волгу - за самолетами и пополнением летчиков.

Перелет полка на фронт обошелся без происшествий. В головной эскадрилье рядом с командиром полка на этот раз летел Коля Смурыгов. Рука у него зажила, его назначили на должность начальника воздушно-стрелковой службы полка. Смурыгов ходил сияющий.

Нам торжественно вручили новые знаки различия - погоны со звездочками и гвардейские значки. Попрощались мы со своим Эн-Ша - Федором Васильевичем Кожуховским. Здоровье у него подкачало, получил перевод в тыловую часть.

После передышки - снова на фронт!

Приземлились неподалеку от разбитой немцами кубанской станицы Тимашевской.

В полку у нас уже были двухместные штурмовики. В задней кабине лицом к хвосту теперь сидел второй член экипажа - воздушный стрелок. Его задача отражать нападение "мессершмиттов" с задней полусферы - излюбленного направления атак вражеских истребителей. Стрелков готовили на краткосрочных курсах из числа оружейников, техников и даже пехотных пулеметчиков. Никто из них до этого не имел летной подготовки и не знал сложных правил стрельбы по воздушным целям.

В Тимашевской мы распевали новую песню. Слова придумали сами, а мелодия была из кинофильма "Юность Максима":

Крутится-вертится ИЛ над горой,

Крутится-вертится летчик-герой,

В задней кабине сидит паренек,

Должность у парня - воздушный стрелок...

Паренек - это для рифмы. Были у нас такие стрелки, которые многим летчикам в отцы годились. А среди стрелков была бойкая девушка Саша Чуприна, стриженная под мальчишку: тоже мне паренек!..

Хоть огонь одной пушки не сравнить с мощью четырех "эрликонов", а потери от вражеских истребителей резко сократились: фашистские пилоты теперь шли на сближение с опаской, постреливали чаще издалека. Но из-за того, что задняя кабина была защищена броней несравненно слабее, чем у летчика, самолеты стали нередко возвращаться с задания с ранеными, а то и с убитыми стрелками. Поэтому сохранившиеся в полку одноместные штурмовики были нарасхват.

- Пусть лучше самого убьют, чем привозить мертвого друга.

Леня Букреев одним из первых начал осваивать полеты с воздушными стрелками. Поначалу двоих - Мишу Бубакина и Леонида Болдина - потерял. А вот с Васильевым он совершил уже 45 боевых вылетов. Как говорится, слетались.

...Как-то воздушные стрелки ввалились ватагой в столовую к ужину и привели с собой приблудную собаку. Она худущая, клочья рыжей шерсти в репьях, хвост повис как плеть.

Собака была истощена, однако от стола к столу за подачками бегать не стала. Кто-то высоко подбросил кусок хлеба: "Лови!" Рыжая гостья лишь укоризненно взглянула на шутника. Она легла под столом у ног воздушного стрелка сержанта Николая Наумова, который первым ее приласкал. Не хотела, как видно, привлекать внимания нашей многочисленной братии.

Наумову было лет под тридцать. В свободное от полетов время любил он бродить около аэродрома и собирать ромашки. Глянешь, бывало, на этого человека и невольно подумаешь: "Зачем его послали на войну, где могут убить?"

Усевшись за стол, Наумов начал кормить собаку. К нашему удивлению, та не хватала пищу из рук, а терпеливо выжидала, пока косточка или порция каши окажется на фанерке, которую Наумов специально принес в столовую.

- Смотри, как деликатно язычком работает, - подмигнул Борис Папов - летчик стрелка Наумова.

Сосед Папова, к которому тот обратился, Костя Аверьянов, тоже не спускал глаз с рыжей. Он охотно поддержал разговор о собаке:

- Самая обыкновенная дворняга. Если б ты знал, какие умницы попадаются среди этой породы: по глазам наши мысли могут угадывать.

- Насчет мыслей ты того, - Папов показал ему согнутый указательный палец.

- Не веришь? - заерзал на скамье Аверьянов. - Вот у меня, когда в аэроклубе учился, умная собачонка была. Мушка. На аэродром за мной следом бегала. Сидит, бывало, на заправочной и издалека безошибочно определяет тот самолет, на котором я приземлялся.

- Может, она у тебя арифметику знала и отличала твой самолет по номеру?

- Никакой арифметики. Рулю с посадочной полосы, а Мушка за километр уже волчком вертится - у собак особое чутье.

Аверьянов хотел еще что-то рассказать, но Папов толкнул Костю локтем в бок, глазами показал на кухонную дверь. Появился завстоловой - упитанный старшина-сверхсрочник в засаленном поварском халате. Он житья не давал черной кошке, которую мы привадили ходить в столовую. За черную масть ее возненавидел да еще за то, что линяла. Вдруг старшина по разговору догадается, что под столом воздушных стрелков еще и собака притаилась, - скандал за антисанитарию учинит.

Вид у старшины в тот вечер был действительно грозный: рукава до локтей закатаны, волосатые руки напоказ, словно к кулачному бою приготовился. Похоже, что он свиную тушу рубил, да вдруг оторвался от этой работы по неотложным делам. А какие у него сейчас могут быть дела в столовой? Жалоб на питание сегодня никто не высказывал, добавки тоже не требовал. Мухи, за которыми он большой любитель охотиться, об оконные стекла не бьются: сидят себе мирно на потолке - у них уже "отбой".

Старшина не спеша прошелся но столовой, остановился около воздушных стрелков, обвел всех взглядом. Посмотрел под стол, выпрямился и протрубил:

- А нечисть придется отсюда убрать!

Шум в столовой утих. Наумов склонился над алюминиевой тарелкой и перестал вилкой шевелить. Саша Чуприна, сидевшая с ним рядом, передвинула стакан с ромашками, с укоризной взглянула на Наумова, тряхнула головой, отбрасывая со лба светлую челку. Зато, словно беркут, встрепенулся и смерил взглядом старшину воздушный стрелок сержант Васильев. У него большая плешина на крупной голове и розовый шрам от скулы до уха. Стрелки величали Васильева Батей.

- Какую такую нечисть? - строго спросил он.

Старшина молчал. Будто не слышал.

С Васильевым шутки плохи - человек он крутой. В пехоте слыл отчаянным пулеметчиком, успел побывать и в штрафбате. Но было нам известно, что туда он попал не за робость перед противником, а за излишнюю смелость перед начальством после приема внутрь горячительного. В свою часть он вернулся со шрамом через всю щеку да еще с медалью на груди. Когда объявили набор на курсы воздушных стрелков, вызвался первым.

- Раз Родина в воздух зовет - значит, хватит ползать на брюхе!

Теперь Васильев был у нас самым обстрелянным и зорким стрелком: уже "завалил" двух "мессершмиттов".

- Так какую же это нечисть, спрашиваю? - грозно повторил он.

- Да ту, что у вас под столом скрывается...

Собака перестала глодать кость, будто догадалась, что разговор о ней. Глаза у Васильева засверкали сталью, шрам на щеке побагровел.

- С каких это пор собаку стали нечистью звать?

- Так с нее же шерсть лезет... В блюдо кому попадет, - от вас же жалоба поступит...

- Следи-ка лучше, старшина, за своей шерстью! - Васильев стрельнул глазами на его волосатые руки, и в столовой наступила такая тишина, как перед ударом первого грома с черной тучи. Все знали: если Васильев уже принял полагавшуюся ему за боевые вылеты дозу да еще и доппаек Саши Чуприной, то от него мирного исхода не жди.

Тогда с места вскочил Костя Аверьянов - подтянутый и легкий, словно его кости были, как у птицы, наполнены воздухом. Младший лейтенант вмиг оказался рядом со старшиной.

- За эту собаку мы всем полком отвечаем, - сказал он. - Откормим ее перестанет линять. На довольствие к тебе ставить не будем, за волосинку в блюде жалоб не поступит. Договорились, старшина?

- А когда до дела дойдет...

- Не дойдет, - Аверьянов не дал договорить и примирительно хлопнул старшину по круглому плечу.

Так наша рыжая гостья осталась в столовой, а после ужина пошла с воздушными стрелками на ночлег в их общежитие.

В тот вечер я просто влюбился в Аверьянова. Впервые я встретился с ним месяца два назад на аэродроме у Невинномысска и "украл" его.

Прилетел я туда с фронтового аэродрома за самолетом. Приметил бесцельно слонявшегося около столовой летчика в темно-синем сплющенном картузике. Лицо бледное, щеки впалые, тонкий нос с горбинкой. Видно, замученный, но все же он чем-то и "ястреб".

- Из какой части? - спросил его.

- А, собственно, не из какой...

- Как понимать?

- Я перегонщик...

Тогда уже была категория летчиков, которые занимались только перегонкой самолетов с тыловых аэродромов на фронт. Многие из перегонщиков очень хотели попасть в действующие части, но их не отпускали. Были случаи самовольного бегства. Тогда начинались розыски - не в тылу, а в действующих частях. Сбежавших перегонщиков причисляли к дезертирам.

В Невинномысске я подумал об Аверьянове: "Хороший из него боевой летчик получится, и зачем такого маринуют в перегонщиках?"

- Идем перекусим, - предложил ему.

- Я без продаттестата остался... Два дня здесь сижу, - горючим не заправляют, долететь до места никак не могу.

- Почему не заправляют?

- Говорят, только для фронтовиков.

- Айда в столовую!

Один обед ели вдвоем. Спросил его:

- В седьмой гвардейский хочешь?

- Еще бы!

- Так полетим парой: я на своем, ты на своем.

- А в дезертиры не попаду?

- Не попадешь. На месте приказом оформим.

Так и прилетел Костя Аверьянов в полк. Воюет отлично.

...С того самого дня стрелки стали неразлучны с собакой. Она бывала с ними и в общежитии, и в столовой, и на аэродроме.

Прошло немного времени, наша дворняга преобразилась: шерсть стала лосниться шелковыми переливами, впалые бока округлились, хвост закрутился бубликом, уши - торчком, а коричневые глаза начали "смеяться".

Появление в полку рыжей собаки скрасило наши однообразные фронтовые будни с их опасностями, подвигами и неизбежной гибелью боевых друзей. Командование полка не было против не предусмотренного никакими уставами "атрибута" и времяпрепровождение подчиненных в свободный час с четвероногим другом не считало нелепой причудой.

Собака стала всеобщей любимицей, но предана была лишь одному человеку. В столовой она всегда лежала около ног Наумова, в общежитии спала под его нарами, на аэродроме неотступно следовала за ним по пятам. А тот ее не баловал, ласки не расточал. Однако сам заметно повеселел. Теперь он каждый раз приходил к ужину с букетом поздних ромашек, ставил его в стакан перед Сашей Чуприной.

- Прими от нас, доченька, - сказал он как-то.

- Тоже мне, папаша нашелся, - ответила Саша. Однажды зашел разговор о привязанности собаки к одному человеку.

- И отчего бы это? Кошка ластится ко всем, а эта тенью ходит только за Наумовым... Ответил Васильев:

- Недаром в народе говорится: кошка - для дома, а собака - для человека.

- Это как понимать?

- Кошка - для всех, а собака, если уж одному поверит, то будет служить ему до гробовой доски. Не может она без верного человека.

- А человек без нее может?

- Человек все может... - помрачнел Васильев. - Человек - существо разумное. Он может рожь посеять, муку смолоть, хлеб из нее испечь... А может и нивы огнем спалить, жилье разрушить, по людям у противотанкового рва из автоматов строчить... От чего собака стала бездомной, подумали? Может, хозяин воюет, дом разбомбили, а остальных фрицы угнали...

...Рыжая быстро усвоила наши аэродромные порядки: на полосе приземления, где никому находиться не полагалось, она не появлялась; вдогонку за выруливавшим на старт самолетом Наумова не пускалась и не лезла под вращающийся винт штурмовика. Зато свой экипаж она каждый раз провожала в боевой полет и встречала не так, как мы. Вместе с Наумовым и летчиком Паповым она шла от командного пункта к их самолету. Пока летчик со стрелком надевали парашюты, Рыжая усаживалась поблизости на задние лапы и, задрав острую морду, призывно лаяла. После взлета она продолжала сидеть на прежнем месте: терпеливо ожидала возвращения "своего" самолета.

Когда же по аэродрому рулил возвратившийся самолет, собака преображалась: носилась по кругу, закладывая крутые "виражи", делала невероятные прыжки и кульбиты, радостно взвизгивала.

Увидев такое впервые, многие удивлялись:

- Мы отличаем самолеты по бортовым номерам, а как она-то "свой" угадывает?

- Если вблизи - так нюхом, а издали - предчувствием, - пояснил Васильев.

- Какое у собаки предчувствие?

- Я тебе не доктор... А до войны однажды сам убедился: мы спокойно спим, а собака воет. "Сбесилась, - думаю, - что ли?" А вскоре после этого как тряханет. Кровать - ходуном по комнате, ошметок штукатурки с потолка мне по лысине. Землетрясение... Во какое предчувствие!

Вскоре и мы убедились, что собака действительно умела издали отличать самолет Наумова от других. Тогда она приходила в восторг, встречая хозяина. Около самолета Рыжая становилась на задние лапы, передними упиралась Наумову в грудь, норовила лизнуть в щеку. Только в этих случаях стрелок легонько гладил ее по голове и отстранял.

...Запомнился пасмурный день, когда собака вдруг исчезла. Не появилась она вечером в столовой, не оказалось ее в общежитии воздушных стрелков под нарами. И на следующий день ее не было на аэродроме.

Все ходили понурые, неразговорчивые. В голову лезли слова, сказанные когда-то Васильевым о преданности "до гробовой доски". В тот день не было букетика ромашек на столе перед Сашей Чуприной, сама она бросала косые взгляды на приунывшего Наумова. Слетал он на боевое задание без "проводов" и "встреч", бродил по полю один...

На аэродроме Наумов всех сторонился. Лежал на пожелтевшей траве, листал измочаленную книжку. К нему подсаживались то Папов, то Васильев, то Саша Чуприна, но разговора с Наумовым не получалось. Тот глаз от книжки не отводил, на вопросы отвечал односложно.

Так прошло несколько дней.

Ранним утром летчиков и воздушных стрелков доставили на аэродром. Стояли около блиндажа в ожидании боевой задачи. Над соседним аэродромом загудели штурмовики, сделали круг и, построившись в колонну, прошли от нас стороной. Мы проводили их взглядом, пока самолеты не превратились в еле приметные точки и не растворились потом над мутным горизонтом за железнодорожным кладбищем.

И вдруг молчание было нарушено:

- Бежит, бежит Рыжая!

Действительно, со стороны кладбища в нашу сторону по бурьянам бежала рыжая собака. Бежала не резво и не напрямик, а петляла челноком, будто что-то вынюхивала в траве. Временами она останавливалась, поднимала голову, тогда сразу несколько голосов звали собаку: "Рыжуха, Рыжуха!" Собака на возгласы не обращала внимания.

- Не наша, - заключил Васильев.

Узнать Рыжуху было нелегко: бока впалые, хвост опущен. А она вдруг припала к земле и, крадучись, поползла на животе, виновато виляя хвостом. Лизнула Наумову сапоги, и тот молча погладил беглянку по шерсти.

...Шли дни, недели, один месяц сменялся другим. Запахло осенней прелью. По утрам на землю ложились густые туманы, наши сапоги блестели от обильной росы.

На исходе был сорок третий - год наших больших побед под Сталинградом и Курском. Войска Северо-Кавказского фронта тоже продвинулись от Орджоникидзе на 500 километров, но еще весной темп наступления резко снизился. Три общевойсковые армии подошли к мощному оборонительному рубежу немцев - "голубой линии", - который преграждал путь к Керченскому проливу и в Крым. Один фланг этого стокилометрового рубежа находился у плавней Азовского моря, второй - у Новороссийска. Наши многократные попытки прорвать оборону успеха не имели. Надолго задержалось наступление на Таманском полуострове.

Зато тогда на Кубани наша авиация впервые за войну выиграла воздушное сражение и завоевала господство в воздухе. Два месяца подряд с рассвета до темноты на всех высотах дрались наши истребители с вражескими самолетами. Потери понесли даже отборные эскадры фашистских истребителей "удет", "мельдерс", "зеленое сердце", переброшенные на этот участок фронта. Не выстояли фашистские асы перед нашими. Братья Дмитрий и Борис Глинки, Александр Покрышкин, Вадим Фадеев (знаменитая Борода), Николай Наумчик и десятки других летчиков отличились в этих боях. Вражескую авиацию уничтожали и в воздухе, и на аэродромах. За два месяца наши летчики совершили около 35 тысяч самолето-вылетов, вывели из строя 1100 вражеских самолетов, в том числе более 800 - в воздушных боях.

Теперь перевес сил в воздухе был на нашей стороне. В Крыму и на Таманском полуострове у противника оставалось 300 самолетов, а в нашей 4-й воздушной армии их было в два раза больше, да еще в ВВС Черноморского флота 450 машин!

Теперь - только на запад!

Однажды после подъема Наумов заглянул под нары и увидел там не одну свою подопечную. Она облизывала двух черненьких щенят. У одного белели только лапки, у другого кончик хвоста.

Наумов схватил с подоконника попавшийся под руку котелок, выскочил во двор и быстро вернулся. Котелок с колодезной водой поставил под нары. Потом появился с охапкой пахучего сена - сменил Рыжей подстилку.

Всполошились воздушные стрелки:

- Поздравляем, Рыжая, с наследниками! - Собака смотрела на них преданными глазами и в знак благодарности шевелила ушами. Но присевший на корточки Васильев нее же решил высказать упрек:

- Что же ты так опростоволосилась? Три дня в бегах была, а жениха себе не по масти выбрала...

От такой нападки собаку защитил Наумов. Громко, так, чтобы все слышали, он спросил Васильева:

- А ты вчера с какой "кочергой" в офицерском клубе танцевал? Где такую тонконогую да косолапую откопал?

Стрелки не ожидали от Наумова "меткой очереди", дружно грохнули. Васильеву крыть нечем. Вошедший Борис Папов тоже высказал собаке претензии, но другого рода:

- Ведь по пятой летной норме довольствовалась, а только двоих привела... Неужели забыла, что в полку три эскадрильи? Как мы их теперь делить будем?

Наумов на такое замечание возражать своему командиру экипажа не стал, зато собака "прореагировала": лакнула из котелка и аппетитно облизнулась.

Весть о потомстве нашей дворняги облетела весь полк. Узнал об этом и завстоловой. Во время завтрака он подошел к воздушным стрелкам, сказал:

- Вот и отплатила она вам за все хорошее...

- Что ж она плохого сделала?

- Так, говорят, черненьких привела...

- Ну и что?

- В народе говорят - не к добру.

Васильев хотел было возразить, но промолчал, только усерднее заработал ложкой, выскребывая из алюминиевой тарелки остатки перловой каши.

У нас на досуге появились новые заботы: надо было как-то толково назвать новое потомство.

- Только не Бобиком, не Полканом и не Шариком - это избито... - сказала Саша Чуприна. - Надо придумать что-нибудь такое, авиационное...

Долго ломали головы, пока Костя Аверьянов не пришел на выручку:

- Давайте вот этого, что в белых чулочках, - Болтиком назовем.

- А другого?

- Поскольку тот карапуз почти кругленький, пусть будет Дутиком.

Вторая кличка была более авиационного свойства: дутиком именовалось маленькое резиновое колесико под хвостом самолета - третья точка касания земли. Предложение Аверьянова подавляющим большинством голосов было принято.

Над Болтиком взял шефство Аверьянов, а на Дутика начали претендовать сразу две эскадрильи да еще техники, жившие отдельно на аэродроме. Они доказывали:

- Если бы вы назвали их компасом или вариометром, тогда уж где наша не пропадала. А кто на самолетах пробитые осколками дутики меняет? Мы! Пусть Дутик наш и будет.

Хоть аргумент был весьма убедительным, но вопрос о том, кому отдать Дутика, некоторое время оставался открытым. До тех пор, пока не произошло чрезвычайное событие.

...В тот день мы штурмовали быстроходные десантные баржи в Керченском проливе. Папов очень метко отбомбился - баржа сразу же пошла ко дну. Много фрицев барахтались вдали от берегов. Саша Чуприна, летавшая с покорным ей Колей Масаловым, подожгла первого "мессершмитта", открыла личный боевой счет. Она стояла в комбинезоне, как медвежонок, а летчики и стрелки поочередно трясли ее маленькую руку.

Нам опять предстояло куда-то лететь, поэтому обед привезли на аэродром. В руках уже были миски с бортом, как вдруг Рыжая, кормившая своих малышей, вскочила, навострила уши на запад и тревожно залаяла. У нее даже шерсть на загривке вздыбилась. Вслед за ней затявкали путавшиеся у ее ног щенки. Мы тоже повернули головы на запад, но ни наше острое зрение, ни чуткий слух не обнаружили ничего такого, что могло бы всполошить дворнягу.

Вскоре, однако, услышали отдаленный шум мотора с каким-то особенным присвистом, а потом заметили идущий к аэродрому на малой высоте истребитель: посадочные закрылки отклонены вниз, шасси выпущены - колеса под фюзеляжем торчали как-то странно - слишком разъехались в стороны.

- Ребята, фриц блуданул! - послышался ликующий выкрик.

- Не разглядел бы только штурмовиков...

- А если к нам по ошибке плюхнется - вот потеха будет!

Мы еще не успели прийти в себя от неожиданности, а в это время оглушительно захлопали наши зенитки, затрещали счетверенные пулеметы, над головами затенькали пули. Били по низко летящему самолету с другого конца аэродрома.

- Ложись! - последовала команда, и все повалились как подкошенные.

Зенитки продолжали молотить, около нас шлепались осколки, а "мессершмитт" продолжал планировать. В душе мы ругали зенитчиков: ведь прогоняют заблудившегося летчика! Истребитель уже выровнялся у самой земли - вот-вот произойдет касание колесами, но впереди кабины брызнул сноп трассирующих пуль. Летчик на это мгновенно среагировал: дал резко газ, истребитель на форсаже с дымным следом круто полез вверх. Шасси спрятались в крылья, разворот - курс на запад.

- Спугнули, олухи! - крикнул Васильев, но "мессершмитт" в это время опустил нос, пошел к земле, скрылся за стоянками штурмовиков. Там поднялась пыль.

- Сел! Сел!

Все забыли о мисках с борщом, бросились к месту приземления. Каждому хотелось быть там первым, но впереди оказался наш оперуполномоченный СМЕРША капитан Тарасов. Хоть и был он тучноват, но бежал так резво, что за ним не поспевал легкий Костя Аверьянов. В правой руке у Тарасова был пистолет. Мы тоже опомнились, каждый потянулся к кобуре - ведь сейчас придется фашиста с боем брать...

"Мессершмитт" с черными крестами лежал на брюхе. На его крыле стоял с поднятыми руками светловолосый крепыш в голубой майке. В одной руке у него пистолет - держит его за ствол рукояткой вверх, - в другой шлем с планшетом. Подоспевший первым Тарасов ловко выхватил у фашистского летчика пистолет, провел ладонями по туловищу до колен, взял какие-то документы. А широколицый блондин улыбался и повторял чужое, но вроде бы и похожее на наше русское слово.

Сержант Васильев после быстрого бега часто дышал и с близкого расстояния пристально смотрел на своего заклятого врага. А враг этот на вид симпатичный, фигурой и лицом вышел поскладнее самого Васильева, приятно улыбается. "Посмотреть бы на тебя в тот момент, когда ты целился по нашему самолету, подумал Васильев. - Какое у тебя тогда было выражение лица? Не одного, конечно, завалил, а теперь прикидываешься овечкой".

- Что это он про судороги лопочет? - спросил Васильев стоявшего рядом Наумова. - Или от страха руки-ноги сводит?

- Не судороги, а судруги... Это по-чешски значит - друзья.

- Их всех подряд надо на гребешке давить. Я бы его сейчас кутними зубами раскусил и выплюнул. Друг нашелся...

- Был врагом, а теперь, может, осознал.

К летчику подошел командир полка, разрешил опустить руки. Тот протянул ему шлем с очками - в подарок. Шлем не кожаный, как у нас, а плетенный частой сеточкой, чтобы шевелюра не выпадала. Очки со светофильтром: в них даже если против солнца лететь - не ослепляет, - таких у нас тоже не водится. "Вот, заразы, как все предусмотрели", - подумал Васильев. А летчик уже представляется нашему командиру:

- Саша Герич, Саша Герич, - и зачем-то показывает рукой на фюзеляж с черным крестом. Открыл он люк - оттуда показалась голова. Герич помог выбраться тощему и нескладному человеку в темном комбинезоне. Тот дрожал как в лихорадке.

- Если бы этот увидел, как наши зенитчики им "салютовали", душа бы сразу из него вон, - так оценил Васильев второго противника.

А Саша Герич в это время ходил вокруг самолета, сокрушенно разводил руками: извинялся перед командиром, что не удалось ему передать целый самолет - пришлось из-за зенитчиков на фюзеляж посадить, винт покорежил.

Гурьбой двинулись на командный пункт продолжать прерванный обед. Геричу и его другу-радисту налили по миске остывшего борща. Те с аппетитом уплетали за обе щеки, похваливали. Наблюдая за ними, Васильев почувствовал, что от прежней злости, которая у него комом стояла под кадыком, уже не осталось следа - будто с бортом ее проглотил.

Наш оперуполномоченный исчез - верно, пошел звонить старшему начальнику. Мы время не теряли, расспрашивали Герича. тот охотно отвечал. И все было понятно без переводчика.

- Когда надумал к нам перелететь?

- Давно, да не удавалось. Немцы одних чехов в полет пускать перестали, немецкого напарника дают.

- А как ты Яна в фюзеляж упрятал?

- Он еще с вечера туда залез. А я сегодня полетел к Новороссийску сопровождать разведчика. Высоко летели, боялся, что Ян замерзнет совсем.

- А немец-напарник с тобой летел?

- Летел! Но я хитро спикував, - Герич крутнул ладонью, показал отвесное пикирование.

- Понятно, понятно! - все мы одобрительно кивали головами и смеялись. Тощему Яну во время резкого снижения заложило уши. Он хоть ничего и не слышал, но тоже смеялся со всеми.

У Васильева был наготове вопрос Геричу - сколько тот сбил наших самолетов, но спросить не успел. Подкатил черный трофейный "хорьх", Тарасов пригласил туда наших гостей.

...Вслед за Геричем с Анапского аэродрома на нашу сторону перелетели на "мессершмиттах" летчики Матушек и Добровольский. Все они потом воевали в чехословацком корпусе генерала Свободы.

...В тот же день к вечеру у нас приземлились два самолета У-2. Прилетели наши дорогие друзья из истребительного полка, которые постоянно нас сопровождали в полетах от самого Грозного. Заявилась очень представительная делегация: Герой Советского Союза Василий Федоренко и Владимир Истрашкин во главе со своим боевым комиссаром-летчиком Александром Матвеевичем Журавлевым. Мы гостям обрадовались.

- Заночуете у нас? Отужинаете?

- Мы по срочному делу.

- Взаимодействие организовывать?

- Сколько же его можно организовывать? Так уж слетались, что по голосам друг друга в воздухе узнаем и "по походке", - смеется Журавлев. - Вы нам "мессера" покажите, хотим его потрогать руками.

- Милости просим, - пригласил командир. Недолго ходили летчики вокруг самолета - видели они "мессеров" не раз, - вернулись.

- Мы думали, целенький, чтобы на нем подлетнуть, - говорит Журавлев, а сам глаз не сводит с Дутика и Болтика, которые в это время затеяли игру. И тут он открылся:

- Бьем вам челом от всего полка: подарите одного черненького. Не будем кривить душой, за этим и прилетели...

От такой неожиданности мы вначале опешили. За всех ответил Наумов:

- Дутика, что с белыми лапками, мы поделить не смогли. Его и берите. Пусть он будет истребителем.

- Низко кланяемся, - поблагодарили истребители, забрали щенка в самолет и улетели.

Мы им долго смотрели вслед. Первым нарушил молчание Костя Аверьянов.

- Ну что ж, а Болтик будет настоящим штурмовиком. Вот увидите!

С того самого дня Аверьянов часто уходил с Болтиком на стоянку. Он закрывал фонарь и подолгу сидел в кабине своего штурмовика с бортовым номером 13. Полагали, что летчик увлекся слепым тренажем - приучается с закрытыми глазами, на ощупь отыскивать нужные краны, переключатели, рычаги. Занятие очень полезное. Но мало кто знал, что вместе с Аверьяновым в кабине все время находился и его Болтик. Летчик приучал щенка лежать на определенном месте, только слева от сиденья. Вот и привыкал Болтик к кабине штурмовика, к незнакомым запахам лака, бензина, а позже - и к оглушительному гулу мотора во время пробы на земле.

...Шесть ИЛов полетели штурмовать опорный пункт Горно-Веселый. В боевой расчет вошел экипаж Бориса Папова. Рыжуха после "проводов", как всегда, сидела у опустевшего капонира.

Прошло пятьдесят минут - на горизонте показались еле заметные точки. Насчитали их пять. Где же шестой? А с Рыжухой уже творилось что-то неладное: она начала метаться из стороны в сторону, обнюхивала траву, скулила, подвывала.

- Крота, наверное, учуяла... - успокаивал Васильев.

Когда пять штурмовиков начали один за другим приземляться, показался и шестой. Летел он на пониженной скорости, неуклюже заваливался то на одно, то на другое крыло. Значит, самолет поврежден. Шел он на посадку с прямой, поперек старта. Это был самолет Папова. Ствол пушки воздушного стрелка высоко поднят кверху, а головы Наумова совсем не видно - глубоко осел.

Продырявленный в нескольких местах штурмовик еще рулил на стоянку, а Рыжуха начала странно припадать к земле и протяжно скулить.

Мотор выключен. Летчик не спрыгнул с крыла, а вяло сполз. Из кабины стрелка вытащили неподвижного Наумова, на носилках погрузили в "санитарку".

Машина с красными крестами покатила в лазарет. Следом за ней в пыли бежала Рыжуха, вынюхивая след.

К вечеру того дня, когда с полка сняли боевую готовность, мы хоронили Николая Наумова.

За гробом шли летчики, техники, воздушные стрелки. Шли на железнодорожное кладбище. Вместе со всеми уныло брела Рыжуха.

Произнесли краткие речи. Сержант Васильев сказал:

- Клянемся тебе, мы уничтожим фашистскую нечисть в ее берлоге!

Трижды сухо треснули винтовочные выстрелы. Вырос могильный холмик с красной пирамидкой и жестяной звездочкой наверху.

За ужином было тихо. Опустело место рядом с Сашей Чуприной. Под столом остался кусок фанеры, но Рыжухи не было. Один Болтик терся у наших ног и заигрывал с черной кошкой. Завстоловой прошелся у окон. Там жужжала и билась муха. Он зло стеганул салфеткой по стеклу, проворчал: "Нечисть какая..."

Рыжухи в эту ночь не оказалось и в общежитии. Несколько дней искали ее повсюду - так и не нашли.

Прошло недели две, нам нужно было перебазироваться дальше, на запад. Васильев с Сашей Чуприной пошли на кладбище. На могиле они увидели мертвую Рыжуху...

Загудели моторы, штурмовики пошли на взлет. На самолете No 13 вместе с Аверьяновым летел Болтик. Он лежал на отведенном ему месте, навострив уши вперед - к мотору. Это был его первый полет.

Боевое же крещение Болтик получил на полевом аэродроме у хутора Трактового. Тогда он слетал с Аверьяновым через Керченский пролив в Крым штурмовать противника у горы Митридат. И потом не раз еще летал. Сколько всего боевых вылетов было на счету у Болтика, никто, кроме Аверьянова, не знал. Но часто приходилось видеть, как после приземления из кабины штурмовика No 13 первым прыгал из кабины на крыло, а с крыла на землю черный песик с белыми лапками. Он мчался к ближайшему пеньку или кустику и, постояв там бочком, стремглав возвращался к своему командиру экипажа.

Многие считали, что полеты с собакой - это блажь летчика, но Аверьянов нас убеждал, что Болтик сигнализирует об опасности, которую летчик сам еще не замечает.

- Если тычется мордой в ногу - значит надо маневрировать: где-то есть разрывы зениток, которых я не вижу, а может быть, и "мессер" подкрадывается сзади.

Вездесущие корреспонденты осаждали Аверьянова:

- А нет ли в этом суеверия, что с собакой летаете?

- Разное болтают, а я на все это плевал с бреющего полета! Не пишите только об этом, а то такой шурум-бурум поднимется...

Корреспонденты обещание тогда сдержали. Лишь много лет спустя после войны один из них, теперь доктор филологических наук, горьковед Б. А. Бялик в своей книге "Наедине с прошлым" тепло вспоминает о летчике Аверьянове и его верном друге Болтике.

Герой Советского Союза Константин Аверьянов после войны служил за пределами Родины. За ним по пятам ходил уже "списанный" с летной работы Болтик.

На войсковых учениях Аверьянов в паре с летчиком Быковым на штурмовике ИЛ-10 имитировал воздушный бой истребителей. Тогда он и погиб от нелепой случайности.

Хоронили отважного летчика с воинскими почестями на кладбище в Бунцлау, где погребено сердце Кутузова. Болтик шел с траурной процессией, как когда-то его мать Рыжуха за гробом Наумова.

Потом у собаки был другой хозяин. Шел он как-то с Болтиком по городу. Столкнувшись с собакой чужих кровей. Болтик сорвался с поводка. В свалке он скатился с тротуара и попал под колесо грузовика.

Демобилизовался старшина Васильев.

- Теперь снова за топор и пилу, сосновым воздухом Карелии дышать! храбрился Васильев. На торжественном ужине держал ответную речь с рюмкой в руке:

- Вы помните клятву на могиле Наумова? Мы уничтожили фашистскую нечисть в ее берлоге!.. Так пусть же Коле Наумову, и Боре Папову, и Саше Чуприной... и всем погибшим земля пухом будет... - Васильев хотел еще что-то сказать, но вдруг затянул любимую песню:

Крутится-вертится ИЛ над горой...

Не допел он ее: по щеке через багровый шрам поползли непрошеные слезы.

Путь к Тамани

Наши войска продолжали прогрызать "голубую линию".

Каждый раз перед атакой пехоты и танков - по часу, а то и больше непрерывно громыхала наша артиллерия, в это же время в небе волна за волной шли бомбардировщики и штурмовики.

Время прихода каждой группы самолетов на свою цель указывалось заранее. Прилетишь в район цели раньше - там еще кто-то "работает", а опоздаешь - то очередной эшелон будет наступать тебе на пятки. Во время артиллерийской и авиационной подготовки атаки в воздухе было тесно. Для того чтобы успеть пропустить через цели больше самолетов, летать начали крупными группами.

После очередной перегруппировки войск вновь подготовлено наступление. На этот раз мы должны штурмовать хутор Горно-Веселый, превращенный немцами в сильный опорный пункт. Там уже не уцелело ни одного дома, но фашисты засели в подвалах, глубоко зарылись в землю, тщательно укрыли и замаскировали огневые средства. Даже после длительного артиллерийского обстрела немцы каждый раз встречали нашу пехоту огнем.

Я повел на "голубую линию" не один свой полк: позади, построившись пятерками, летели в общей пятнадцатикилометровой колонне еще два полка нашей дивизии. Их я собирал, пролетая над другими аэродромами.

Впереди, недалеко от Краснодара, вижу исходный пункт маршрута - крутой изгиб русла Кубани. Над этим приметным ориентиром мой головной самолет должен пройти никак не раньше расчетного времени. Опоздание можно наверстать на маршруте увеличением скорости. Но если этот ориентир пройдешь раньше, будет беда. Тогда скорость нужно снижать, задние группы начнут наползать на передние, строй нарушится, вылет фактически будет сорван.

Все время поглядываю то на приближающийся ориентир, то на стрелку часов.

Наконец изгиб Кубани скрылся под крылом, проход по времени точен - я облегченно вздохнул...

Полет протекает спокойно. Пять, десять, пятнадцать минут... Слева навстречу медленно плывут лесистые предгорья Кавказского хребта, внизу железная дорога, а впереди показались голые холмы. Там проходит передний край обороны.

Уже различаю развалины Горно-Веселого. Последний взгляд на часы - наша атака будет вовремя. Вдруг в наушниках тревожно запищало - меня вызывает воздушный стрелок Женя Терещенко. Как он не вовремя: жду команду наземной радиостанций наведения, а приемник приходится переключить на внутреннюю связь.

- Что случилось?

- Выше нас бомберы идут...

Глянул вверх - точно над головой висят три девятки наших бомбардировщиков с открытыми бомболюками, медленно обгоняют нас. По графику они должны отработать по Горно-Веселому до нас. Не лезть же под их бомбы... Делаю левый разворот, и всем команда:

- За мной, на цель не идти!

Сделали круг над своими войсками - надо повременить, - потом уже мы перешли в пикирование над местом, где отбомбились наши бомбардировщики.

Мы тоже сбросили бомбы, сделали повторную атаку на штурмовку цели огнем. Слышу команду наземной рации: "Еще заход, еще заход!" Командир дивизии не хочет отпускать нас от цели, чтобы подольше поутюжили противника. Полковник Гетьман почти все время теперь находится в войсках на передовой, управляет действиями штурмовиков с земли.

Продолжаем кружить: пятерка за пятеркой в гигантской карусели прочесывает огнем опорный пункт. Сверху кажется, что там не осталось ничего живого. А наши танки уже выползают из укрытий, вслед за ними делают перебежки цепочки солдат. Они должны овладеть этими дымящимися руинами на холме.

...На следующее утро начальник штаба Гудименко сообщил об изменениях линии фронта. Там, где на карте была надпись "Горно-Веселый", летчики нанесли небольшую вмятину в обороне противника.

Мы не могли тогда знать, что в числе атакующих Горно-Веселый был девятнадцатилетний комсомолец Александр Носов. Его солдаты ворвались в траншеи и в рукопашной схватке уничтожили 35 гитлеровцев, захватили орудие, два пулемета. А впереди - вражеский дзот, оттуда огонь. Александр Носов подполз к нему с тыла, забросал фашистских пулеметчиков гранатами, подбил танк, а когда вышел из строя командир взвода, Носов заменил его, продолжая руководить боем. Саша Носов стал Героем Советского Союза.

...22 июля 1943 года был вновь организован массированный налет штурмовиков на "голубую линию". Группу около ста самолетов возглавил один из лучших летчиков воздушной армии, командир 210-го штурмового полка подполковник Николай Антонович Зуб.

Точно в назначенное время, перед атакой пехоты и танков, колонна самолетов подходила к опорному пункту противника в районе Киевской. Штурмовики летели под нижней кромкой сплошных облаков на высоте 600 метров. Завидев в воздухе огромную колонну самолетов, пехотинцы начали бросать вверх пилотки.

Цель была близко, но противник почему-то зенитного огня не открывал. Зуб прекрасно понимал, что немецкие зенитчики заранее сделали пристрелку по нижней кромке облаков. Он начал делать плавные отвороты в стороны, меняя курс. Но противозенитный маневр на этот раз был явно не зубовский: не размашистый, а какой-то осторожный. Наверное, потому, что ведущий в этот полет взял под свое крылышко малообстрелянных летчиков, которых всегда берег и опекал. Он опасался резким маневром расстроить боевой порядок перед атакой.

Зенитки противника молчали. Нет ничего хуже этого неведения: поскорее бы увидеть первые разрывы, чтобы знать, куда отвернуть самолет...

Головная пятерка уже начала входить в пикирование, и тогда несколько зенитных батарей одновременно дали первый залп: черные разрывы мгновенно усеяли небо. Самый передний самолет и летевший с ним справа вздрогнули, их носы опускались все круче и круче, с дымным следом машины пошли вниз. И так до самой земли...

Это был черный день для нашей 230-й Кубанской штурмовой дивизии: в 210-м не стало командира, знаменитого летчика 4-й воздушной армии Николая Антоновича Зуба.

...Распахнулась как-то дверь блиндажа - на пороге показалась коренастая фигура.

- Привет гвардии! - были первые слова Галущенко. Я бросился навстречу, Николай по-медвежьи сграбастал так, что хрустнули мои ребра.

На полевых погонах у него теперь не одна, а две большие звездочки подполковник, у меня четыре маленьких - капитан.

- С тебя причитается, - сказал ему.

- Кто бы против... Еще и расставание отметим.

- Какое расставание?

- Назначили командиром двести десятого. Тебя вместо меня штурманом полка утвердят. - Это он мне говорит. - Как видишь, с тебя тоже причитается.

Почти полгода не было в полку Галущенко. Лишь однажды за это время пришлось его проведать в Ессентуках, где он с другими ранеными летчиками находился в госпитале. Питание было скудное, поэтому раны заживали медленно. Возил я им тогда на У-2 полковую посылку - мешок кубанского сала и ящик яиц.

- Как бы подлетнуть? - спросил Галущенко на следующий же день после своего появления в полку. - Свободный самолет есть?

- Есть один. Готовят к облету: летчик жалуется на мотор, а техники неисправностей не находят.

- Пойду попрошу командира, чтобы мне разрешил. И вот штурмовик взлетел. Галущенко сделал несколько кругов над аэродромом, потом круто спикировал, разогнал скорость - и вверх... Потом начал выделывать всевозможные кренделя, да так, что белые струи рассекаемого воздуха срывались с концов крыльев. Не только наши летчики выбежали посмотреть на виртуозный полет, но и соседи-истребители запрокинули головы.

- Это что, модернизированный ИЛ? - спросили они.

- Нет, летчик у нас есть такой...

- Кто?

- Сержант Галущенко, - пошутил кто-то. Эту шутку истребители приняли всерьез, начали высказывать нам упреки:

- Так что же вы, "горбатые", при нападении "мессеров" блинчики в воздухе размазываете, а не крутитесь так, как этот сержант?

С тех пор Николая Кирилловича в шутку звали сержантом. Приземлился он тогда после облета, вылез на крыло. Техник спросил:

- Товарищ подполковник, какие замечания по работе мотора?

Галущенко ничего не ответил. Обхватил руками козырек кабины и троекратно поцеловал "Ильюшу" в бронестекло.

..."Голубую линию" ударами в лоб нашим войскам прорвать не удалось.

9 сентября после полуночи 800 наших орудий обрушили огонь по Новороссийскому порту, а с моря в Цемесскую бухту в это время ворвались наши торпедные катера. У молов ахнули взрывы страшной силы, и к берегу устремились отряды десантных кораблей. С суши, со стороны цементного завода "Октябрь", перешли в наступление части 18-й армии генерала Леселидзе... Семь дней штурма - и 16 сентября вечером мы слушали салют Москвы из 124 орудий в честь освобождения Новороссийска.

Вслед за этим мощный удар в центре "голубой линии" нанесла 56-я армия генерала Гречко, а 9-я армия, та самая, которая оборонялась на Тереке, двинула свои войска вдоль побережья Азовского моря. Рухнула "голубая линия".

Красные дужки на наших картах поползли в глубь Таманского полуострова. 27 сентября одна из них обогнула с запада Темрюк, откуда полгода назад не вернулся Миша Талыков.

9 октября Москва вновь салютовала войскам Северо-Кавказского фронта. На этот раз из 224 орудий. Таманский полуостров был очищен от немцев. 66 тысяч убитыми и ранеными потеряли гитлеровцы.

Впереди был Крым. Впереди Керченский пролив шириною до двадцати километров...

Меня вызвал командир дивизии.

- Командующий фронтом генерал-полковник Петров хочет посмотреть на полигоне, как действуют ПТАБы. Туда уже стаскивают трофейные танки. Отправляйтесь-ка в полк к Галущенко. Ему даны указания выделить вам для тренировки самолет. У него и полигон удобный - рядом с аэродромом. Потренируйтесь там перед показом...

Речь шла о проверке эффективности противотанковых авиационных бомб комулятивного действия, недавно поступивших на вооружение. Бомбочки эти маленькие, сбрасываются в большом количестве с малой высоты. Для того чтобы комулятивным лучом прожечь броню танка, требуется лишь прямой удар. Какова вероятность попадания в такую цель, как танк, - у нас самих было смутное представление.

Вечером я уже был и Ахтанизовской у Галущенко. Пошел дождь.

- Где будем ужинать? - спросил он. - В столовой или дома?

- Надоело шлепать по грязище, лучше дома. Адъютант Галущенко, летавший с ним за воздушного стрелка (чтобы не разбаловался!), появился с двумя котелками.

Мы долго сидели за столом в эту ненастную ночь. Говорили, прислушивались. В это время обычно женский полк Евдокии Бершанской летает на У-2 с соседней Пересыпи на Керчь, но в такую погоду тарахтения моторов не было слышно.

- Значит, нашим "совушкам" полеты "отбили", - сказал Николай. Потом взял с окованного железными полосками сундука баян, протянул его мне:

- Давай, Василек, "Шаланды, полные кефали..."!

- Я, может, только на басах сумею...

- Давай на басах!

...И Константин берет гитару

И тихим голосом поет...

подпевали мы под аккомпанемент. Когда дошло до того места, где "Молдаванка и Пересыпь", Галущенко залился соловьем.

...Проснулись рано. Дождь прекратился. Наскоро пьем чай. Спрашиваю Галущенко:

- Коля, а самолет ты мне выделил?

- Выделил, выделил... На моем будешь летать. Еще вчера ПТАБы уложили, все готово.

Под окном уже стояла полуторка с цепями на скатах. Командир полка сел в кабину, я с его адъютантом - в кузов.

- Поехали!

Приземный туман приподнялся метров до 300 и повис сплошным тонким слоем. Прогреется на солнышке - поднимется выше. Но и сейчас летать можно: для сбрасывания ПТАБов большой высоты не требуется.

Подъехали к зачехленному штурмовику. Техник доложил командиру полка о готовности самолета.

- Быстро расчехлять! Я сейчас слетаю, - отдает распоряжение Галущенко.

- Этот для меня подготовили? - спросил я его.

- Этот, этот... - отмахнулся он. - Только первым слетаю я.

- А потом мне два часа ждать, пока снова бомбы уложат?

- Ну и подождешь... Некуда торопиться... Надевай парашют, чего стоишь?! бросил он адъютанту.

Галущенко взлетел, пошел по кругу. На другом конце аэродрома под холмом выставлены кузова трофейных автомобилей - это полигон. Самолет начал на них пикировать, потом сразу из четырех отсеков посыпались бомбы - сброшены залпом. Донесся раскатистый взрыв, а я вижу, что все бомбы упали с перелетом. Галущенко резко выхватил самолет из пикирования, видно, разозлился из-за промаха, - заложил крутой крен, пошел на повторную атаку. Сверкнули трассы, но и разрывы снарядов легли не кучно, как должны при хорошей стрельбе, а пропахали длинную дорожку. Снова крутой подъем - и самолет, проткнув тонкий слой облачности, исчез. Он теперь там купается в солнечном свете, а мотор уже запел на все лады. Его звук то поднимается до самой высокой ноты, то вдруг смолкает, чтобы через несколько секунд снова зазвенеть. Догадываюсь: "Николай Кириллович отводит душу на недозволенных фигурах". Теперь ведь никто не видит самолета, об этом можно лишь догадываться.

Долго пилотировал Галущенко за облаками, потом звук оборвался, были слышны лишь редкие хлопки, как при планировании. И тут я увидел вынырнувший из облаков штурмовик, который широкими крыльями заканчивал отмах витка штопора. Вращение приостановлено, самолет начал выходить из крутого угла, выписывая кривую глиссаду. "Что это, новый трюк?" - мелькнула мысль, но тут же я понял, что для вывода самолета из угла не хватит высоты. До земли остаются считанные метры, а самолет все еще целится носом в землю.

Мгновение - треск, грохот, совсем недалеко от меня закувыркались обломки самолета...

...Гроб на полуторке повезли по слякотной дороге на офицерское кладбище в Темрюк. Туда, где погиб Михаил Талыков.

Рядом со мной у могилы стояла старушка. Она усердно крестилась. Я заговорил с ней.

- Бабуся, вы все время оставались в Темрюке?

- Все время, сыночек, все время...

- У вас в городе много наших самолетов падало?

- Один за все время упал, один.

- Когда это было, не припомните?

- Как не припомнить? На великомученицу Евдокию...

- Какого же числа?

Старушка шепотом считала, загибая корявые пальцы:

- По новому стилю выпадает на четырнадцатое марта.

- Где упал?

- За моей хатой. Так низко летел да качался, как раненая птица, - думала, за мою трубу зацепится. А он дальше, дальше, да во двор горсовета. Там фашистская комендатура стояла...

Старинное каменное здание рядом со сквером. Во дворе обвалившийся орудийный окоп. Дерево без верхушки, ствол будто молнией расщепило.

Собрались местные жители, наперебой рассказывают:

- Вот тут упал, плашмя... Выволокли его хрицы, мертвого, а он, словно живой, лежит. Молоденький, русы волосы вьются...

- Заслуги с него сняли, потом брезентовые сапоги, кожанку.

- Ой, миленькие, а потом как начали его бить сапогами, мертвого-то...

- Ночью где-то закопали, а где - никто не знает.

- Самолет оттащили танком в овраг. А мы его в дело пустили: на крыльях жесть хорошая - кастрюль понаделали, а резина с баков - тапочки подшивать пригодилась, пообносились мы тут...

Шофер вел машину из Темрюка без фар. Гремели намотанные на скаты цепи, комки грязи шлепались в кузов. Над Ахтанизовской проплыли, будто связанные ниткой, два огонька: красный и зеленый. Миг, миг, миг... Это наши "совушки" летают, чтобы фрицам за Керченским проливом спокойно не спалось.

...Опять 210-й полк остался без командира. Назначили туда инспектора по технике пилотирования дивизии майора Кондраткова, а на его должность перевели меня с первым взысканием за то, что не отговорил Галущенко от незапланированного полета, и с восемнадцатой благодарностью - на этот раз от командующего фронтом Петрова за показной полет с ПТАБами.

 

Николай Зуб

Весенний день, ветер гнал с моря низкие облака, с них лило без перерыва два дня подряд. Боевых вылетов с Тамани в Крым не предвиделось.

Отоспавшись, я позже других пришел в опустевшую столовую.

- Осталось что-нибудь? - спросил официантку.

- Найдется, найдется, товарищ капитан, - почему-то засуетилась она. - Есть для вас что-то хорошее... - загадочно повела она бровью и скрылась на кухне.

Этой ночью немецкий самолет из-за облаков сбросил несколько бомб. Целил, конечно, по нашему аэродрому, а попал в Ахтанизовский лиман. Я грешным делом подумал, что мне подадут жареного сазана - одного из тех, что утром плавали в лимане кверху брюхом.

- Уж не рыба ли у вас сегодня на завтрак? - спросил я.

- Хо, рыба! А что мне будет, если еще лучший сюрприз преподнесу?

- Ну, сухие духи в Военторге попробую достать... - решил отшутиться я. А сам подумал: "Что же за сюрприз такой - лучше жареного сазана?"

- Вот вам... - она выхватила из-под передника газету "Известия". Посмотрел на первую страницу - Указ Президиума Верховного Совета от 13 апреля сорок четвертого года о присвоении звания Героя Советского Союза офицерскому составу ВВС. Нашел я там и свою фамилию, она мне показалась какой-то чужой... Зашарил глазами, задержался на фамилии двумя строчками ниже, и гулко заколотилось сердце.

"Гвардии подполковник Зуб Николай Антонович", - прочитал я.

...Еще весной сорок второго года в номере "Красной звезды" было напечатано:

"...К вражескому аэродрому на бреющем подошли штурмовики Н-ской гвардейской части... Наши летчики, действуя под командованием майора Зуба, стремительно атаковали фашистов. На земле сразу же вспыхнули 12 костров. Уничтожив 12 вражеских самолетов и повредив 9, наши летчики благополучно пересекли линию фронта. Налет был настолько неожиданным, что зенитные орудия немцев открыли огонь лишь вдогонку..."

И до этого в центральных газетах были заметки, где упоминалась необычная фамилия летчика.

- Вот это мастер... - говорили летчики, не видевшие Зуба. - И выпало же кому-то счастье с таким воевать!

Я тогда мысленно рисовал портрет Зуба, и он представлялся богатырем с картины Васнецова, только, конечно, не на могучем коне, а в кабине штурмовика в летном шлеме, с очками на лбу.

Вскоре судьба свела меня с ним.

На фронтовой аэродром я летел на самолете У-2. Пилотировал его из передней кабины Константин Николаевич Холобаев. Я уместился на заднем сиденье с пожитками, в руках же держал балалайку.

Холобаев летел низко, над самыми макушками деревьев, да все вертел головой: нет ли "мессеров"? Мне тоже знаки подавал, чтобы и пассажир мух не ловил. Через какое-то время мы прошмыгнули над речкой, и тут же урчание мотора стихло. Спланировали на зеленое поле, по краям которого виднелись валы опустевших капониров. "Полк на боевое задание вылетел", - подумал я.

Зарулили на стоянку и вышли из самолета - я с чемоданом в одной руке, балалайкой в другой. Из-за капонира неожиданно появился летчик в темно-синей пилотке с четырьмя боевыми наградами на груди. Какой-то плоский, лицо птичье. Он быстро шел навстречу и улыбался, щуря щелочки глаз. Пожал руку Холобаеву, заговорил высоким голосом:

- А я вас заждался. Почти все на другой аэродром перебрались... - Не переставая улыбаться, пожал руку и мне, да так, что пальцы слиплись.

- Майор Зуб, - назвался он.

"Вот тебе и богатырь!" - мелькнула мысль, но в ту минуту мне было хорошо от простого обращения.

Зашагали втроем к стоявшему вдалеке домику. Майор Зуб сказал мне:

- Вот теперь вместе и повоюем, - таким тоном, будто речь шла о какой-то обычной и совсем не опасной работе.

Навстречу нам, судя по облачению, шел техник. Зуб взял у меня балалайку. Я насторожился: сейчас спросит о ней... А он просто хотел, чтобы у меня освободилась рука. Вслед за майором я ответил на приветствие техника. Зуб заместитель командира полка - не отмахнулся небрежно, как это заведено у бывалых летунов, а четко поднес к виску прямую ладонь. И вышло это у него красиво, свободно - не так, как у заядлых строевиков. Кстати, и одет он был по форме: гимнастерка, галифе, сапоги. Кроме планшета с картой да пистолета на боку, не было на нем никаких "доспехов" летчика. Вместо шлема с очками предпочитал носить пилотку, а вместо кожаного реглана или комбинезона темно-синюю шинель довоенного образца с нашивками на левом рукаве и эмблемой летчика.

Меня часто подводило воображение, подвело и на этот раз. Совсем не таким ожидал я увидеть знаменитого летчика Южного фронта.

На аэродроме, куда мы прилетели с Холобаевым, остались только два самолета: их собирались отправить железной дорогой в ремонтные мастерские. Но командир посовещался с Зубом и принял решение - перегнать штурмовики в Морозовскую, хоть в этом и был риск. На одном из самолетов после аварии деформировался центроплан. На нем решил лететь Зуб. Второй самолет был тот самый знаменитый 0422, на котором переучивали летчиков в Миллерово. Перегонять его поручили мне.

- Вот и полетим в паре, - сказал Зуб. - Маневр "ножницы" знаешь?

Я ответил что-то невразумительное. Он взял карандаш, изобразил на листке бумаги сильно вытянутую цифру "8" и начал объяснять:

- Ведущий и ведомый, меняя крены, непрерывно расходятся то в одну, то в другую сторону. Пути их каждый раз пересекаются, - он показал на перемычку восьмерки. - Этот маневр применяется для обороны от истребителей. Так им трудно целиться. Если же проскочат вперед - сами могут попасть под наш лобовой огонь.

Я слушал объяснение Зуба, а сам думал: "Он мне сейчас об этом рассказывает, будто на боевое задание летим. На этих калеках нам не до восьмерок будет".

Первое время мой ведущий летел впереди строго по прямой. Высота была метров сто. Когда он убедился, что я уверенно иду у него справа, - неожиданно начал подавать команды на перестроение. Только я перейду на другую сторону, как новая команда - занять прежнее место. Долго я так увивался позади своего ведущего, а потом и его самолет начал с переменными кренами размашисто плавать передо мной то влево, то вправо. Это и есть "ножницы". Мотались мы так до самой станицы Морозовской целых 50 минут.

Вылез я из кабины взмокший. Зуб тоже вытер лицо, закурил:

- Вот и отработали маневр... - Он довольно улыбнулся. Еще запомнилось сказанное тогда за перекуром:

- Приучили нас летать по прямой, да чтобы в строю никто не шелохнулся. А война показала, что маневр должен стать для летчика постоянной потребностью. Как дыхание...

Ночевать отправились к знакомым Зуба. С аэродрома долго шли по пыльной улице, пока не показался высокий дом с крутыми ступеньками веранды. Хозяева дородный старик с пышными усами и седая женщина в чистом полотняном переднике - заметили нас еще со двора. Обрадованно всплеснули руками, сразу начали хлопотать у стола. Зуб выложил содержимое нашего свертка с фронтовыми запасами. Там оказался и шкалик, который пришлось разбавить водой. Нам были поставлены лафитники, а хозяевам - рюмочки. Зуб изучающе повертел в пальцах граненый лафитник и обратился к хозяину:

- А не найдется ли, Захар Иванович, и для меня такой же рюмашечки, какую вы себе приготовили?

- Да что же это вы, Николай Антонович, с нами, стариками, задумали равняться? Вы молодые, воюете - вам сам бог велел... А мы со старухой свое уже выпили...

- Вот когда мы, Захар Иванович, доживем до вашего, то, глядишь, и нагоним... А пока с этим делом торопиться не будем, - не сдавался Зуб.

Хозяин вроде бы нехотя уважил просьбу, но приосанился, расправил усы и, поглядывая на ордена Николая Антоновича, поднял рюмку:

- Чтоб таких у нас было побольше, кто о скорой смерти не думает!

Четыре награды тогда были редкостью. За выслугу лет и в круглые даты боевых орденов не давали, да и времени от начала войны прошло не так много. У Зуба рядом с орденами Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды у самого рукава гимнастерки покачивалась на подвеске медаль "За отвагу". Медаль эта, прямо скажем, для летчика - награда невысокая, если не обидная. Но всякое случалось... Один корреспондент как-то спросил Николая Антоновича:

- Какую из наград вы больше всего цените? - и прочертил пальнем поперек его груди.

- Вот эту, - не моргнув глазом, Зу6 указал на медаль.

- Почему? - удивился корреспондент.

- Представили к высшей, а вручили ее...

- Так можно же эту досадную ошибку исправить!

- А разве важно, чем отмечен, а не за что? - ответил Зуб. Когда у нас в полку такую же награду вручили одному очень посредственному летчику, он сказал тогда друзьям:

- Я эту "заглушку" положу в чемодан на вечное хранение...

А Николай Антонович был куда скромнее, и медаль эта всегда красовалась на его груди.

Сидя в Морозовской за одним столом с Зубом, я ждал его рассказов о войне, но так и не услышал их. В конце ужина он чокнулся со мной и сказал: "За твое здоровье!" От этого потеплело на душе. Была и у меня мысль предложить тост за здоровье Николая Антоновича, но я тогда постеснялся.

...Спали мы с ним рядом на полу веранды. Только прогорланили петухи, он уже заторопился с бритьем. Потом умывался у колодца, раздетый по пояс. Попросил меня полить ему из кружки на "желобок". Лил ему струйку на спину, а он довольно отфыркивался, крепко тер шею и бока ладонями...

Нам нужно было ехать поездом в Сталинград: там предстояло получить два самолета и на них лететь в полк. Покинули гостеприимный дом и заспешили на вокзал.

Поднималось солнце, где-то в небе повис жаворонок. И тут послышался отдаленный гул моторов. Глянули - с востока к аэродрому идут самолеты У-2. Их много - сразу не пересчитать. Но летели они в беспорядке, словно стая грачей перед отлетом на юг. Лишь головное звено держалось клином, а остальные поодиночке болтались на разной высоте.

Зуб остановился, внимательно посмотрел на эту картину.

- Вернемся на КП, узнаем, что это за часть летит. Долго наблюдали за посадкой, которая прошла более организованно, чем полет. Из самолета, который приземлился первым, вышел нилот в комбинезоне. Судя по фигуре - вроде бы женщина. Быстро шагает на КП. Пилот сдернул с головы шлем, под ним гладко зачесанные на прямой пробор темные волосы, у затылка собранная в тугой узел коса. Зуб поспешил навстречу.

- Марина! Какими судьбами?! - воскликнул он.

- А тебя, Антоныч, каким ветром сюда занесло? - в свою очередь, спрашивает она, хмуря красивые брови.

- Ремонтироваться прилетели из Донбасса.

- Читала, читала о тебе... Мы ведь тоже в Донбасс летим.

- Что там делать будете?

- Будем ночью бомбить.

- Вот оно что... Это как раз то, что ты формировала?

- Да.

Я смотрел на смуглое, знакомое по портретам лицо Героя Советского Союза Марины Расковой, участницы дальнего беспосадочного перелета с Гризодубовой и Осипенко.

И вот стоит перед нами известная всему миру летчица, а Зуб с ней держится запросто. Не забыл и меня ей представить:

- Мой однополчанин... - Я был на седьмом небе: однополчанин знаменитого Зуба!

Раскова была не в духе. Зашла на КП, начала крутить ручку телефона, у кого-то выясняла, из какой части те самые истребители, которые хулиганили в воздухе. Оказывается, что истребители, заметив "армаду" У-2 и зная, что на них летят "необстрелянные птички", решили порезвиться около строя, имитируя атаки.

Девушки-пилоты приняли своих истребителей за вражеские, и четкий строй рассыпался. Озорникам потом нагорело.

Знакомство Николая Антоновича с Расковой было давним: им пришлось вместе служить в авиационном отряде при Военно-Воздушной академии имени Н. Е. Жуковского.

Когда думаешь о мастерстве Зуба, на память невольно приходит боевой вылет, совершенный с Николаем Антоновичем.

...Солнце уже клонилось к западу, от штурмовиков на жухлую траву ложились косые тени, а боевой задачи все еще не было.

Вчера летали с утра до вечера, сегодня же весь день на аэродроме было затишье. Да и противник вроде устроил себе выходной: ни одного самолета не появлялось. Но нам-то было известно, что фашистская авиация продолжает сосредоточиваться в Донбассе. На аэродроме в Сталино немцы скапливали временами до ста самолетов, в Константиновне - до двухсот, в Барвенкове более ста...

С обедом в этот день почему-то запаздывали: его должны были привезти из Старобельска. Летчики сидели под соломенным навесом и с тоской поглядывали на дорогу: не покажется ли наконец машина или подвода с бидонами?

Зуб и Холобаев тоже сидели невдалеке от нас и молча покуривали. Хуже нет этой неизвестности... До снятия готовности еще часа четыре светлого времени, а из дивизии с самого утра никаких дополнительных распоряжений не поступало.

Наши раздумья были прерваны возгласами: "Везут, везут!" Но в это же самое время от КП прибежал посыльный.

- Генерал Науменко к нам летит! - выпалил он командиру. Генерал-лейтенант Науменко - заместитель командующего 4-й воздушной армией - строгий генерал и редкий наш гость.

Холобаев вскочил в кабину стоявшей невдалеке дежурной полуторки, Зуб вслед за ним: взялся за борт, оттолкнулся ногой от колеса и легко перенес в кузов по-спортивному пружинистое тело. Машина покатила на старт встречать начальство. Что летит к нам в полк Науменко неспроста - мы понимали: не к запоздалому же обеду он подгадывал?

На аэродроме быстренько раскинули свернутые полотнища посадочного "Т", в это время из овражка вынырнул чуть не касавшийся колесами земли У-2. Генерал не стал делать над аэродромом круг, чтобы сесть в положенном месте, чиркнул колесами далеко в стороне от посадочных знаков и покатился - хвост трубой - до самого КП. А наша полуторка - вдогонку за ним. Недалеко от КП генерал выключил мотор, вылез из кабины, командир полка с заместителем уже перед ним стоят навытяжку, козырнули по всем правилам.

Глядим - к нам уже посыльный бежит:

- Боевой расчет, к генералу! - Мы бросились от расставленных на столе тарелок, и мысли о еде словно испарились.

Генерал Науменко - в гимнастерке, при орденах, белый подшлемник с очками на стриженной под бокс голове. У колена висит огромный маузер в деревянной кобуре. Мы застыли перед ним: стоим так близко, что чуем давно забытый запах цветочного одеколона.

Науменко говорил не спеша, глухим голосом:

- На аэродроме в Сталине противник сосредоточил большое количество самолетов... Сейчас, - он посмотрел на часы, - туда вылетел наш разведчик для уточнения данных. С получением от него подтверждающего радиосигнала - вам вылет. Зайдете в Половинкино, там к вам пристроится шестерка штурмовиков из другого полка. Истребителей, которые вас будут прикрывать, возьмете в Варваровке... На других аэродромах указания даны. - Генерал посмотрел на Холобаева: - Кто у вас сегодня ведущий?

- Капитан Елисеев, товарищ генерал...

- Ведущий - майор Зуб! - сказал Науменко, будто и не слышал произнесенную командиром фамилию другого летчика.

Мы даже вздрогнули от неожиданности.

Летчик, которому сразу же после утренней побудки объявили, что он в боевом расчете, исподволь готовит себя к выполнению боевой задачи. Он продумывает всевозможные варианты предстоящего полета, взвешивает, где его может подстерегать опасность и как ее избежать. И что бы он ни делал, его не покидает чувство напряженного ожидания. И эта постоянная собранность, как сжатая внутри пружина, помогает подавить предстартовое волнение, которое одинаково охватывает всех - и новичков и асов.

Зуб сегодня не был включен в боевой расчет - и вдруг генерал его назначает ведущим!..

Летчики уставились на Зуба, а он ничуть не изменился в лице, только выпрямил ослабленную в колене ногу и спокойно спросил генерала:

- Разрешите готовиться?

- Да, времени очень мало...

Зуб заспешил на КП, вслед за ним мы сбежали вниз по осыпавшимся ступенькам блиндажа, уселись вокруг стола. Разложили карты, дружно задымили. Наш ведущий, не выпуская изо рта прилипшую к губе цигарку, щурясь одним глазом от дыма, прикладывал к карте то масштабную линейку, то целлулоидный транспортир продумывал маршрут. Наконец он назвал четыре пункта, мы их обвели кружками и соединили линиями. Маршрут полета выглядел как сильно вытянутый с востока на запад ромб: одна вершина у Старобельска, противоположная - у Сталино. Записали под диктовку путевое время и компасные курсы. Общая продолжительность полета оказалась близкой к предельной. Зато мы обойдем стороной все пункты, прикрытые сильным огнем зенитной артиллерии, и аэродромы, где базируются истребители противника. И еще потому путь был так сильно удлинен, что заход Зуб наметил с запада, откуда противник меньше всего нас ждет.

- Ну как, казаки, с маршрутом все ясно?

- Все ясно, - ответили мы.

Николай Антонович начертил боевой порядок, показал каждому из нас место в строю. Я оказался в первом звене, справа от самолета ведущего. В воздухе буду его соседом.

Сидим в кабинах, ждем сигнала. Который уже раз взгляд скользит по приборной доске, а пальцы нащупывают многочисленные переключатели, краны и рычаги, проверяют правильность их положения. Мой механик Сережа Темнов давно все подготовил к полету и теперь топчется на центроплане рядом с кабиной и зачем-то усердно трет белой тряпкой и без того сияющее бронестекло фонаря. Я чувствую боковым зрением, что он то и дело посматривает на меня, будто собирается спросить: "Не помочь ли чем?" Спасибо, друг. Никакой помощи мне не нужно. Ты помог мне пристегнуть привязные ремни, а до этого сделал все, чтобы мотор работал безотказно. Сейчас мне хочется собраться с мыслями...

Слева стоит самолет ведущего. Я вижу, как Зуб неподвижно сидит в кабине, откинувшись затылком на бронеспинку. Неужели и ему не дают покоя тревожные мысли? Нет, наверное, этот мастер штурмовок вражеских аэродромов так же спокоен, как и в тот момент, когда его неожиданно назначили ведущим группы. Может, и я напрасно волнуюсь? Прилетит в Сталино наш разведчик, а аэродром окажется опустевшим... Или вообще он не долетит туда. Науменко пошлет другого разведчика, и нам еще долго придется томиться в кабинах...

Эти мысли вмиг оборвались вместе с глухим хлопком - над КП с шипением взлетела зеленая ракета, медленно падая и догорая, вычертила крутую дымную дугу. Нам - взлет.

В воздухе быстро пристроился к ведущему - стало спокойнее на душе. Немного прошли по прямой в хорошем строю, и вот уже на консоль левого крыла наползает почти лишенная травяного покрова плешина. Разбегаются маленькие, словно игрушечные, штурмовики, оставляя за собой веера бурой пыли. Мы вслед за Зубом сделали над аэродромом соседей круг, группа другого полка оказалась у нас точно сзади: до чего же ловко ведущий ее подобрал, рассчитав маневр!

Легли на курс, головной самолет начал медленно снижаться, потянул всех нас к земле. Внизу отчетливо видны разбросанные на склонах балок чахлые кустарники. На пустынном железнодорожном разъезде мелькнула будка путевого обходчика - наш исходный пункт маршрута, обведенный на карте кружком. С этого момента начинается исчисление путевого времени до цели.

Мы неслись у самой земли, над бурьянами и оврагами. Я косил взгляд на ведущего. Боковую задвижку фонаря Зуб держал открытой, и мне был отчетливо виден резкий профиль его худощавого, обветренного лица. Кожаный шлем туго обтягивал голову, очки подняты на лоб. Вдоль щеки ослепительно белела полоска шелкового подшлемника, подчеркивая загар. Зуб сосредоточенно выполнял привычную для него работу: то наклонится к карте, то осмотрится вокруг, взглянет на ведомых. Кажется, что мы летим не на опасное задание, а на полигон. Лишь кургузые немецкие грузовики, промчавшиеся по дороге, напомнили о действительности: мы за линией фронта, здесь противник.

Ведущий посмотрел в мою сторону, поднял руку, сделал знак ладонью - словно поманил. По радио - ни слова, как договорились перед вылетом, чтобы не подслушал противник. Жест понятный - я сократил дистанцию. Зуб показал большой палец - хорошо!

Над перекрестком дорог самолет ведущего плавно накренился влево, меняя курс. Впереди на горизонте поплыли мрачные конуса похожих на египетские пирамиды терриконов, и низкое солнце теперь засветило в лицо. Зуб начал пристально вглядываться вперед, козырьком приставляя к глазам ладонь. Полет против солнца, когда впереди почти ничего не видно, показался долгим.

Наконец еще разворот - и солнце начало уходить по правому борту к хвосту.

Курс на восток - значит, скоро атака. Летим над черным перепаханным полем, я уже потерял точное представление о том, где мы и когда будет цель. Зуб снова повернул лицо, показал большой палец - решил приободрить. Через минуту он легонько качнул крыльями - команда "внимание" - и начал заметно уходить вперед. Я сдвинул вперед сектор газа, чтобы не отстать, остальные тоже увеличили скорость. Впереди показалась лесозащитная полоса, а за ней желтое здание. Окна его под крышей поблескивали в лучах низкого солнца, словно вспышки орудий. Самолет ведущего потянул всех на высоту. Я перевел взгляд на землю и оцепенел: вблизи желтого двухэтажного здания сгрудилось с полсотни двухмоторных бомбардировщиков; между ними стоят пузатые бензозаправщики с длинными шлангами, протянутыми к самолетам, мечутся люди. А с другого конца аэродрома, навстречу нам, разбегаются два "мессершмитта".

Самолет Зуба уже опустил нос, от него заструились дорожки нацеленных на землю трасс. Передний "мессер" резко крутнулся, запахав крылом по бетонной полосе, задний тут же наскочил на него, рубя кабину вращающимся винтом...

Все это произошло в какой-то миг, когда у меня еще не прошло оцепенение. Нос моего штурмовика тоже оказался направленным вниз, на группу бомбардировщиков. Припал к прицелу, навел вздрагивавшее перекрестье на первый попавшийся самолет со стоящим рядом заправщиком, надавил на гашетки сорвались "эрэсы", побежали трассы, и внизу рвануло огнем: бомбардировщик пополз юзом в сторону, странно "присел", подняв одно крыло.

Почувствовав силу своего оружия, я продолжал строчить длинными очередями, полосуя скопище стоящих впритык друг к другу бомбардировщиков и стараясь в оставшиеся до сближения с землей секунды выпустить как можно больше снарядов.

Высота потеряна, бомбы сброшены. Выровнял самолет так низко, что отчетливо увидел огромные черные кресты с белой окантовкой, пробоины на крыльях и в фюзеляжах вражеских самолетов.

А где же ведущий? Зашарил глазами - впереди и выше в разрывах зенитных снарядов размашисто плыл с переменными кренами штурмовик. Я сразу узнал самолет Зуба по почерку - так он летел со мной в Морозовскую - и тут же услышал его высокий, но спокойный голос:

- Повторная атака, повторная атака...

Мы потянулись за ним на высоту, в забрызганное лохмами черного дыма небо. Бьют зенитки, внизу рвутся бомбы, полыхают самолеты, а штурмовики, сделав круг, снова один за другим опустили носы, лихорадочно отплевываясь острыми языками пламени, мелькавшими у концов пушечных и пулеметных стволов. И снова, как и при первой атаке, не осталось места для какой-либо другой мысли, кроме одной - тоненькой, как кончик ниточки, нацеленной в ушко швейной иглы: "Попасть, попасть..."

- Сбор, сбор... - слышится голос ведущего, и снова виден впереди размашисто маневрирующий самолет. Ведомые, растянувшиеся во время атаки, быстро сблизились с вожаком и идут вслед за ним вниз, к самой земле.

Ровно работает мотор, тихо потрескивает в шлемофонах. Зуб молчит. Отодвинул боковую задвижку фонаря. Опять хорошо виден его спокойный профиль с белой полоской шелкового подшлемника на темной щеке. Он снова то поглядывает на карту, то бросает взгляд на своих ведомых. И так хочется, чтобы он еще раз показал большой палец...

С задания вернулись все. Генерал Науменко выслушал доклад Зуба, стал ждать донесения разведчика-контролера, посланного за нами для проверки результатов штурмовки.

Вот оно и донесение: более двадцати сожженных бомбардировщиков да еще два "Мессершмитта", которых Зуб успел подсечь на взлете.

Науменко в знак такой удачи пожелал с нами сфотографироваться у штурмовика. А потом вместе с летчиками ел остывший борщ, а на второе гречневую кашу-размазню - любимое блюдо Николая Антоновича Зуба.

После обеда Зуб отозвал в сторонку своих ведомых.

- Пойдемте на травке полежим, - сказал он. Мы расположились поудобнее, закурили.

- Давайте восстанавливать в памяти, что заметили по маршруту. Ты запомнил, - обратился он к Артемову, - как над кукурузным полем пролетали?

- Запомнил, конечно...

- А что там было приметного?

- Да вроде бы ничего особенного... Большое кукурузное поле, зеленое...

- А людей там не заметил?

- Женщины платками махали, - подсказал Ворожбиев.

- Правильно, махали, - одобрительно сказал Зуб. - А сколько их там было?

- С десяток, наверное... - ответил Ворожбиев. Не один Ворожбиев заметил этих женщин, видел их и я, но посчитать не успел.

- Их было семь, - сказал ведущий. - А грузовики, что на дороге попались, видели?

- Видели, видели, - ответили наперебой.

- Сколько их было и куда они следовали?

У нас опять заминка: в подсчете машин расхождения были небольшие, а вот дорогу, по которой они ехали, не каждый указал на карте правильно. В Донбассе много дорог, их легко перепутать. Один сказал - на Дебальцево, другой - на Горловку...

- Надо научиться фотографировать глазами, - заключил тогда ведущий.

Для того чтобы лучше запоминать детали, Николай Антонович придумал "игру в предметы".

- Желающие играть - ко мне, - объявлял он на досуге. Мы группировались на одном краю стола, а Зуб на противоположном выкладывал из карманов зажигалку, расческу, перочинный нож, папиросы, карандаш... Несколько секунд мы смотрели на разложенные предметы и по команде отворачивали головы. Потом начиналось самое интересное - отгадывание.

Поначалу мы путались, а со временем стали более наблюдательными. и ответы так и сыпались:

- Нож не на том месте, он лежал рядом с карандашом!

- Папироса теперь повернута к нам мундштуком!

- Исчезла расческа!

Веселая и полезная была игра в предметы. Она давала нам разрядку и тренировала зрительную память.

...Зуб не любил лихачества в воздухе. Он исключал из полетов все, что было рассчитано на внешний эффект и лишено тактической целесообразности. У него все было подчинено лишь одной задаче - при минимальных средствах добиться максимального результата штурмовки. Он был противником громоздких боевых порядков, сложных перестроений в воздухе и как ведущий строил маневр, думая о тех, кто идет с ним рядом и позади. Поэтому ему удавалось внезапно вывести самолеты на цель с наивыгоднейшего направления, а после атаки быстро собрать группу в четкий строй. И уж истребителям противника не доводилось поживиться легкой добычей - отставшими одиночками, за которыми они охотились специально.

Зуб не мудрил не только в воздухе, но и в обыденной жизни.

- Все можно решить гораздо проще, чем кажется на первый взгляд, - говорил он, когда дело касалось самых запутанных вещей. Он был изобретательным и однажды поразил нас своим "открытием". Как-то потребовался чистый спирт, но его выдавали со склада для технических нужд только в смеси с глицерином: 75 процентов спирта, 25 процентов глицерина. В прозрачном сосуде эта жидкость выглядела как слоеный коктейль: внизу спирт, а розовый глицерин - сверху. Пробовали ложкой отбирать сверху - ничего из этого не вышло. Горячие головушки фильтровали смесь через противогаз - безрезультатно.

- Змеевичок бы сделать да перегнать, - предложил кто-то.

- Можно и без змеевика, - сказал тогда Зуб. - Приходите перед ужином в землянку, я вам покажу, как это делать.

Вечером пришли к Николаю Антоновичу и разочарованно посмотрели на стоявшую на полу бадью с розовой жидкостью - "ликером-шасси". Когда все уселись, Зуб сказал:

- Так вот как это делается...

Взял технический шприц, погрузил его конец на дно бадьи. Закончив всасывание, он впрыснул каждому в консервную банку "норму" чистого спирта.

Тогда кто-то сказал:

- А ведь можно еще проще: в дно бадьи вделать краник...

- Зачем же портить ведро, - сказал Зуб. - Налил в умывальник - и цеди...

Смеха было в этот вечер в землянке у Зуба!

На фронте Николай Антонович написал для центральных газет несколько статей по боевому применению штурмовиков. Позже они были включены в сборники, выпутавшиеся Военным издательством в серии "Библиотека летчика". Так боевой опыт Зуба стал достоянием многих летчиков штурмовой авиации.

Летом сорок второго года Зуба вызвали в Москву для участия в разработке проекта наставления по боевым действиям штурмовой авиации. Целый год воевали без этого наставления, так как опыта боевого применения штурмовика ИЛ-2, поступившего на вооружение перед самой войной, не было.

Майор Зуб внес много предложений, которые впоследствии стали узаконенными. Он еще тогда настаивал на том, чтобы основу боевого порядка составляло не звено из трех самолетов, а пара, как наиболее маневренная боевая группа.

Тогда, в Москве, Зуб выступил не только как теоретик, но и выполнил показательные полеты на полигоне перед военными миссиями Великобритании и США.

Штурмовик ИЛ-2 в печати называли противотанковым самолетом. Однако долгое время имевшиеся на самолете средства поражения не могли пробить все возраставшую по толщине танковую броню. Лишь во втором периоде войны были созданы специальные противотанковые бомбы - небольшие по калибру, но прожигавшие кумулятивным лучом броневую защиту танка. А до этого ставка делалась лишь на "эрэсы" - оружие, хоть и мощное по ударному воздействию, но оказавшееся недостаточно эффективным из-за большого рассеивания.

Зуб и числе очень немногих летчиков умел в какие-то доли секунды рассчитывать поправки в прицеливании и метко пускать ракеты. И тогда на опытном полигоне он одним залпом "эрэсов" вывел из строя трофейный танк.

- This pilot is master! - воскликнули наши союзники.

Летом сорок второго года мы расставались с Николаем Антоновичем: его назначили командиром другого, 210-го полка той же дивизии, в которую входил и 7-й гвардейский. До прихода Зуба этот полк за один месяц боевых действий в Донбассе понес большие потери и стал небоеспособным. Заново сформированный и обученный новым командиром, он успешно действовал на Северном Кавказе, затем на Таманском полуострове и был в дивизии на очень хорошем счету. Мы радовались каждому боевому успеху нашего соседа и ждали дня, когда в 210-м полку гвардейцем станет не один только Зуб...

Николай Антонович частенько наведывался к нам в гости. Когда случались у нас потери - огорчался, зато как радовали его наши удачи!

- Запомните, казаки, гвардейцы должны быть во всем впереди, а мы уж будем за вами тянуться, - говорил он.

Став командиром полка, Зуб продолжал летать на выполнение самых сложных боевых заданий, а когда поднималась в воздух вся дивизия, Николай Антонович со своим полком шел впереди.

...Я сидел в пустой столовой в станице Ахтанизовской с газетой "Известия".

Почти год прошел с того черного дня, когда у Киевской после первого залпа зениток так и не вышел из крутого пикирования дымивший головной штурмовик.

Зуб будто живой встал перед глазами: в темно-синей пилотке, с тремя орденами и медалью "За отвагу" на груди быстро шагает навстречу, улыбается, щуря глаза. Но никак я не мог представить его с Золотой Звездой Героя: ведь при жизни носить ее так ему и не пришлось...

У хутора Трактового

Полгода ушло на то, чтобы прорвать "голубую линию" и очистить от немцев Таманский полуостров. Лишь 9 октября 1943 года наши войска вышли на побережье Керченского пролива - впереди был Крым.

Сколько потребуется времени для освобождения Крыма? - гадали мы, оказавшись на полевом аэродроме у хутора Трактового. И никому из нас не приходило в голову, что здесь мы тоже задержимся на полгода.

От Трактового до крымского берега - рукой подать: 40 километров по прямой. Когда стоишь на кургане, где вырыт блиндаж под КП, и смотришь на запад, на горизонте отчетливо видишь горб покатого холма. Он у самого Керченского пролива. Там и древняя Тамань, которая, по свидетельству историков, была основана греками полторы тысячи лет назад, где потом побывали хазары, монголо-татары, генуэзцы и турки. Суворов построил там крепость Фанагорию. Спустя полвека эти места навестил Лермонтов, увековечив в прозе этот "грязный городишко". Вот куда занесла нас война!

Взлетишь с Трактового и уже видишь конической формы гору на южной окраине Керчи. Названа эта гора именем правители Понтийского царства Митридата. Хоть царь, по преданию, еще в незапамятные времена на этой самой горе покончил жизнь самоубийством, ни ей, ни древней Тамани другого названия не придумали.

Нам было что вспомнить из истории у хутора Трактового. Гора Митридат была буквально утыкана немецкими зенитными орудиями. Там же располагались артиллерийские наблюдательные пункты противника, с которых Керченский пролив просматривался на десятки километров. А на другом - восточном берегу пролива, - в Тамани, сосредоточивалась 318-я Новороссийская пехотная дивизия 18-й армии.

Дивизия готовилась к высадке на крымский берег южнее Керчи - у рыбацкого поселка Эльтиген. Ей предстояло ночью переправиться через двадцатикилометровый пролив, заминированный немцами. Около шести тысяч морских мин было притоплено в воде. На том берегу противник оседлал прибрежные высоты, с которых хорошо просматривался и простреливался весь пролив. По ночам пролив освещался прожекторами, а вдоль побережья между минными заграждениями курсировали вражеские боевые корабли.

Трудная задача была поставлена 318-й дивизии. Вслед за новороссийцами должна была высаживаться на полуостров Еникале - севернее Керчи - 56-я армия, чтобы потом согласованными ударами с севера и юга окружить керченскую группировку, овладеть портами и ворваться в Крым.

Высадка десанта на Эльтиген была намечена на условный день - "Д" в 24.00. Огневая поддержка десанта - артиллерией с Таманского берега, авиационное обеспечение - силами 4-й воздушной армии и авиацией Черноморского флота.

Было что переправить на тот берег, было чем поддержать десант, но плохи оказались дела с самим флотом. Плоскодонных плавсредств, которые могли подойти близко к берегу, недоставало. Решили привлечь и суда с глубокой осадкой. Они должны были идти во втором эшелоне. Предполагалось разгрузить их в море теми плавсредствами, которые после высадки штурмовых отрядов на берег вернутся к кораблям.

Таков был план, в котором использовалось все - вплоть до самодельных плотов на бочках и "тюлькиного флота", как именовали рыбацкие боты, собранные по всему Азовскому морю.

Около месяца дивизия готовилась к форсированию, проводила тренировки. На таманском побережье было создано подобие вражеских укреплений у Эльтигена. Подразделения десантников на катерах отходили от причалов, затем, приблизившись к берегу, бросались в холодную воду и шли на штурм высот. За действиями солдат наблюдали маршал К. С. Тимошенко, командующий 18-й армией генерал-лейтенант К. Н. Леселидзе, начальник политотдела армии полковник Л. И. Брежнев и командир дивизии полковник В. Ф. Гладков.

В Трактовом мы тоже без дела не сидели.

За время прорыва "голубой линии" полк потерял двадцать летчиков и воздушных стрелков. Погибли такие обстрелянные пилоты, как Анатолий Фоминых и Георгий Бондаренко - наша единственная полковая "Борода". Эти ребята провоевали от самой "точки номер три".

Закалились в боях еще на "голубой линии" Александр Руденко, Владимир Демидов, Виктор Горячев, Иван Мальцев, Александр Плешаков, Иван Моргачев, Петр Кривень, Владимир Кабанов, Александр Юрков... Вернулся из госпиталя "воскресший из мертвых" Иван Чернец.

Все эти летчики составляли ядро полка.

Прибыло пополнение, в числе их уже немолодой летчик Вахтанг Чхеидзе. Новых летчиков надо было тренировать.

Аэродром у Трактового - громкое название. Это неширокая полоса относительно ровного поля, ограниченного препятствиями: с одного конца насыпью узкоколейной железной дороги, с другого - земляным валом - старой межой. Надо было иметь особые навыки, чтобы точно приземляться на этой площадке.

Заработал вовсю полковой УТЦ: Миша Ворожбиев с Колей Смурыговым принялись за вывозку летчиков. Летали до тех пор, пока была сносная погода. Но она вдруг испортилась. Тогда летчики забрались в выкопанные под насыпью узкоколейки землянки и принялись за изучение района предстоящих действий. Смотрели на карты, а мысленно находились уже в Крыму.

Но разве долго высидишь в землянке, если рядом кубанские казачки ремонтируют взорванное немцами железнодорожное полотно, песни поют. Самые проворные ребята - Сашко Руденко, Костя Аверьянов и Борис Папов-даром время не теряли: в свободное время пропадали на железнодорожной насыпи.

Тут уже бывали танцы "под язык", ребята водили широким гусиным шагом своих партнерш. Выделялся вибрирующий тенорок Бори Папова:

В кармане маленьком моем

Есть карточка твоя.

Так, значит, мы всегда вдвоем,

Моя люби-имая...

И случилось как-то непредвиденное. Одна казачка, танцевавшая с Сашком Руденко, вскрикнула:

- Девчата! А я узнала самолеты, которые нас бомбили в Старотитаровской! Вон они стоят: 03 и 04 с белыми полосами у хвостов и желтыми носами. Ей-богу, это они!

Все повернулись к аэродрому, а Сашко Руденко сразу сник: ведь самолет с крупно выведенной на фюзеляже тройкой - его! Он действительно месяц назад летал штурмовать артиллерийскую батарею на окраине Старотитаровской. Хорошо запомнилось, что поблизости от огневых позиций был скотный двор, огороженный проволокой, около изгороди стояла будка. Когда кружили над целью, то из этой будки стрельнули по самолетам трассирующими, а кто-то из ведомых спикировал на нее. После этого из скотного двора высыпало много женщин. Разбегались они по полю в разные стороны. Тогда у Сашка екнуло сердце: уж не "зацепили" ли случайно их? Теперь же ему и подавно не хотелось признаваться, что летал на Старотитаровскую он, иначе - любви конец...

- Да покажите нам этих летчиков, которые тогда летали, - тараторила дивчина, только что танцевавшая с Сашком. - Мы их при всех расцелуем. Они ведь тогда охрану перебили, а бомба прямо в изгородь угодила. Не случись такого не уйти бы нам тогда из лагеря, копать бы теперь траншеи в Крыму...

Только теперь пришлось Сашку сознаться, что на 03 летал он, и тут же был вознагражден не одним поцелуем налетевших на него девчат. Привел он к казачкам еще двух участников того вылета: Шатова и Поповского - остальных уже не было в живых.

Наступил наконец день "Д" - день, когда все планы должны превратиться в действие.

В ночь на 1 ноября 1943 года войскам объявили боевую готовность.

Как назло, установившаяся перед тем на несколько дней погода, начала вновь портиться. С моря подул порывистый ветер, тучи закрыли тускло мерцавшие звезды. Заморосил дождь. Раскачалось и загудело море, о каменистый берег у Тамани с обвальным грохотом бились волны.

Мы, летчики, не могли знать всего, что происходило с десантом в ту ненастную ночь. Подробности стали известны позже, когда, словно с того света, заявился в полк воздушный стрелок Женя Терещенко. Потом побывали у нас в гостях на встрече Нового, 1944 года десантники. Они рассказали о многом. И вот спустя много лет после войны я повстречался в Керчи еще с одним живым свидетелем - участницей десанта Владиленой Токмаковой, которую когда-то в полку солдаты звали Люсей.

...В кромешной тьме спускались к морю по крутым и скользким тропинкам вереницы солдат. Они несли на горбах тяжелую поклажу; минометы, пулеметы, ящики с боеприпасами. Стояли, сгрудившись, у разбитых причалов. Изредка поблизости рвались снаряды.

Не один час простояли наши солдаты под дождем на берегу: из-за шторма запаздывали суда, у причалов подолгу швартовались, их бросало волной.

Было три часа ночи - время, когда по плану наши войска должны были уже высадиться на том берегу, но многие суда все еще не прибыли к месту погрузки. А шторм усиливался.

Какое решение примет командование? Отменить десантирование нельзя. Все приведено в действие. Да и противник вряд ли ожидает высадки десанта в такую адову погоду. Время еще не упущено, можно затемно достичь того берега. Нужно только перераспределить десантников по катерам, увеличить на них нагрузку.

- Полный вперед!

Мотоботы и корабли - некоторые с плотами на буксирах- взяли курс на крымский берег.

Волны хлестали в борта, заливали перегруженные суденышки. Промокшие до нитки солдаты вычерпывали воду касками. Из-за волны скорость судов заметно уменьшалась. Сильный боковой ветер сносил с намеченного пути, но рулевые брали поправку по световым ориентирам: впереди по низким облакам шарили прожекторы. Значит, летчицы 46-го гвардейского полка ночных легких бомбардировщиков на своих полотняных самолетиках У-2 тоже начали действовать по плану. Их задача отвлекать вражеские прожекторы от моря и подавлять их бомбами.

Берег уже близко. И вдруг один за другим грохнули сильные взрывы, вспыхнули несколько катеров, подорвавшихся на минах. Вслед за этим лучи света повалились с неба на пролив, осветив суда кинжалами нестерпимо яркого света. И тут же начала бить вражеская артиллерия.

С наших катеров и ботов взлетали красные ракеты - сигнал вызова огня. На таманском берегу засверкали короткие вспышки орудий. Началась артподготовка штурма.

К берегу несся горящий катер. В него вцепился луч прожектора, а из темноты навстречу - трассы. Теряющий управление катер начал разворачивать бортом к берегу, его сильно кренила волна.

Среди солдат на катере была семнадцатилетняя девушка с санитарной сумкой на боку и автоматом ППШ на груди. Телогрейка нараспашку, видна полосатая тельняшка. Санинструктору третьего батальона 37-го полка Люсе пришлось уже штурмовать Новороссийск, и она знала, как страшатся фрицы моряков...

До берега было метров двадцать, но оттуда вдруг ударил крупнокалиберный пулемет, трассы секанули по гребню волны...

- Полундра! - зазвенел девичий голос, и Люся первой прыгнула в ледяную воду, подняв автомат над головой. Сделала рывок к берегу - догнавшая волна швырнула ее вперед. Солдаты - за ней. Море выплескивало их. Десантники жались грудью к земле, Впереди - колья с колючей проволокой. Кто-то швырнул гранату близко рвануло, проход готов. Но огонь и яркий свет будто припечатали всех к земле. Луч прожектора вдруг вздыбился к небу и схватил там маленький, выбеленный ярким светом самолетик. И тогда снова зазвенел знакомый голос:

- Братишки! Мозоли на животе натрете, вперед!

И будто ветер погнал солдат, они ринулись через проход. Новороссийцы ворвались в Эльтиген. Строчили из автоматов по окнам, выкуривали засевших в домах гитлеровцев, снимали очередями перелезавших через заборы. При свете ракет и в отблесках пожаров за поселком были видны высоты. Пехота устремилась к ним.

А в проливе на волнах все еще мотались суда с глубокой осадкой - не могли подойти к берегу. На них, кроме десантников, находились командиры полков и комдив, полковник Гладков со штабом. Они ждали возвращения с берега плоскодонных ботов, но те не появлялись. Многие были подбиты артиллерией, часть выбросило волной на сушу, остальные ушли с ранеными на таманский берег.

Начало светать. Вражеская артиллерия вела огонь по кораблям на рейде, а сверху на них пикировали немецкие бомбардировщики.

Судам был отдан приказ возвращаться в Тамань.

Наращивать силы десанта с Тамани мешала волна. А штурмовикам не взлететь из-за распутицы.

Грунтовые аэродромы от непрерывных дождей совершенно раскисли. Только начнешь разворачиваться при выруливании, нажмешь на тормоз - колеса тут же увязают почти по самую ступицу. И тут уж шеститонный самолет не стронуть с места даже на полном газу...

А из штаба дивизии звонки:

- Пробуйте взлетать! Если с бомбами не оторваться, есть же пушки, пулеметы, "Эрэсы". Десант надо поддержать!

- Дров ведь наломаем!

- Один разобьется, а второй, глядишь, долетит! Пробуйте!

Командир полка вызвал заместителя командира эскадрильи старшего лейтенанта Владимира Демидова по прозвищу "Дед".

Называли Дедом, хотя ему не было и тридцати, наверное, за то, что его крупную голову украшала приличных размеров "посадочная площадка". Еще - за низкий голос и медлительный говор. К тому же он малость шепелявил последствия контузии.

Наш Дед никогда не кривил душой и говорил только то, что думал. Воевал напористо. Выводил группу на цель всегда точно, а не как-нибудь "бочком", и пикировал очень круто. Молодые летчики о нем говорили:

- Если бы все так воевали, как Дед, то война давно бы закончилась.

Нашелся как-то молодой "скворец", который сказал Деду с глазу на глаз:

- Тебе разве больше всех нужно? Всегда лезешь на рожон...

- А ты хочешь, чтобы мы утюжили воздух? В следующий раз возьму тебя в свою группу и буду учить, как нужно Родину любить, - ответил Демидов, а потом преподал этому летчику не один практический урок.

Молодые слушались Демидова во всем: "Если Дед сказал, то надо ставить точку".

Не случайно командир полка вызвал Демидова.

- Попробуй взлететь, - сказал ему. - Сделаешь над аэродромом кружок - и на посадку.

- Есть! - ответил Дед и пошел к самолету, который выволокли трактором.

Запустил мотор, какое-то время "молотил" на малых оборотах, чтобы хорошенько прогрелся двигатель, потом дал полный газ, - надсадный гул ударил в уши. ИЛ-2 лениво тронулся с места, нехотя, медленно набирая скорость, начал разбег. За самолетом - облако коричневой жижи. Оно неслось вслед за штурмовиком, которого не стало видно. И вдруг там, где кончалось летное поле, самолет с высоко задранным носом вынырнул из мутной завесы. Все облегченно вздохнули.

Сразу же после отрыва колеса скрылись в гондолах. Сделан круг, Дед пошел на посадку. Двинул вперед рукоятку выпуска шасси, но зеленые сигнальные лампочки не загорелись - шасси не вышли. Пришлось идти еще на один круг, чтобы выпустить шасси с помощью аварийной лебедки: надо было сделать 32 оборота правой рукой, а ручку управления держать в это время в левой.

Пока крутил лебедку, мотор перегрелся: стрелка термометра за красной чертой, через клапан редуктора из системы охлаждения выходит нар. Скорее на посадку!

Выровнял самолет над узкоколейной железной дорогой, точно приземлился, самолет, сделав короткий пробег, остановился.

В причинах неполадок разобрались быстро. Как же могли выйти колеса, если в гондолы набилось по пуду грязи? А жижей залепило соты масляного радиатора, расположенного под мотором, - отсюда и перегрев.

- Взлететь все же можно? - спросил командир.

- Можно, - степенно ответил Дед. - И шасси выкрутить под силу. Но на кипящем "самоваре" не полетишь...

Посовещавшись, мы все же нашли выход: взлетать с закрытой бронезаслонкой маслорадиатора и сразу же после взлета открывать ее.

- Собери летчиков, - сказал мне командир. - Объясним им. Заодно потом составишь короткую инструкцию по правилам полетов в распутицу, узаконим ее приказом.

Взяв телефонную трубку, он позвонил в дивизию: "Будем летать!"

В Эльтигене шел бой.

Десантники захватили прибрежные высоты с пушками, штабелями снарядов, оборудованными наблюдательными пунктами. Своей артиллерии переправили мало, пришлось вести огонь из вражеских орудий, повернув стволами на запад. Сняли более тысячи мин на берегу, заминировали ими свой передний край обороны.

Первые контратаки противника были отбиты. Теперь надо удержать плацдарм в три километра по фронту и полтора - в глубину. Противник начал выдвижение резервов от Керчи.

Наши главные силы дивизии еще не переправились, командование дивизии и полков находилось на таманском берегу. Тогда начальник штаба 39-го полка майор Ковешников - герой штурма Новороссийска - принял командование десантом на себя.

Окопаться - первое дело солдата. Чтобы танк не проутюжил тебя и не раздавил, как лягушку, - зарывайся поглубже. Танка не бойся, подпускай его поближе, швыряй под гусеницы гранату и ныряй в окоп. Если не удалось остановить, пропусти над собой, потом отсекай из автомата вражескую пехоту.

Так учили во время бесконечных тренировок около Тамани, так теперь делали солдаты на крымском берегу, где решили новой победой отметить 26-ю годовщину Октября.

Было еще утро. Над Эльтигеном низко пролетел первый наш самолет. Пронесся на большой скорости и отвернул в сторону пролива, а от него отделился и заполоскался в воздухе белый вымпел. Его снесло ветром, упал он на нейтральной полосе. Немцы поползли к нему - пришлось отбивать с боем.

В вымпеле нашли записку: командарм требовал доложить обстановку. Ковешников прибежал в полуразрушенный подвал, где была установлена рация.

- Есть связь? - спросил он.

- Есть, но работать можно только на прием.

- Почему?

- Кодовые таблицы утонули.

- Ну и черт с ними! - Ковешников взял микрофон и стал шпарить открытым текстом: - Удерживаем плацдарм, отбиваем контратаки!.. Ждем подкреплений, "огурцов" и всего остального... Давайте больше огня по отметке плюс три!.. Хотел еще что-то добавить, но прибежал посыльный:

- Со стороны Камыш-Буруна танки!

- Все, все! - крикнул Ковешников в микрофон и выбежал из подвала.

Весь день то на одном, то на другом участке отбивали атаки. К вечеру положение стало тяжелым.

"...В штаб со всех сторон все больше приходило сведений об убитых офицерах, о нехватке гранат и патронов, о разбитых минометах и пулеметах, вспоминал участник этих боев, позже корреспондент "Правды" Герой Советского Союза С. А. Борзенко. - После кровопролитного боя были сданы один за другим три господствующих холма. Время тянулось медленно. Все ждали наступления ночи... В центр нашей обороны просочились автоматчики. Два танка подошли на сто метров к командному пункту. Весь наш "пятачок" простреливался ружейным огнем. Положение было критическое. Казалось, было потеряно все, кроме чести. Кто-то предложил послать последнюю радиограмму: умираем, но не сдаемся. И тогда Мовшович (замполит полка. - В. Е.), решительный и бледный, собрал всех и повел в атаку. Шли без шинелей, при всех орденах, во весь рост, не кланяясь ни осколкам, ни пулям.

На душе было удивительно спокойно. Чуда не могло быть. Каждый это знал и хотел как можно дороже отдать свою жизнь. Стреляли из автоматов одиночными выстрелами, без промаха, наверняка...

И тут заработала артиллерия с Тамани. Она накрыла врагов дождем осколков. Но это было только начало возмездия. Двадцать один штурмовик с бреющего полета добавил огня. А мы все приближались, идя за огневым валом.

Прилетели два самолета, сбросили дымовую завесу, словно туманом затянувшую берег. К нему подходило одно судно. Немецкая артиллерия била по кораблю. Находясь на высотах, мы видели весь ужас положения, в котором недавно были сами.

- Комдив прибыл! - кричали солдаты..."

К этим словам Сергея Борзенко мне остается лишь добавить: двадцать один штурмовик над Эльтигеном - это все, что могло тогда взлететь в жуткую грязь. Дымовые завесы, прикрывавшие подход мотобота с комдивом В. Ф. Гладковым и командирами полков, ставили тоже штурмовики. В числе летчиков, снижавшихся до самой земли и буквально ходивших по головам фрицев, были наш Дед, Саша Руденко, Борис Папов и Костя Аверьянов. Мне тоже надолго запомнился наземный ад у Эльтигена...

Десант у Эльтигена оттянул от Керчи до двух дивизий немцев. Это позволило выполнить дальнейший план десантной операции - высадить главные силы 56-й армии на полуостров Еникале, севернее Керчи. Две наши дивизии форсировали с косы Чушки узкий пролив. Но штормовая погода, стоявшая целый месяц, и недостаток плавсредств не позволили быстро переправить на плацдарм танки и тяжелые орудия. Противник имел подавляющее превосходство в живой силе и технике: пять его отборных дивизий сражались против наших двух. Для расширения плацдарма на полуострове Еникале пришлось высаживать вспомогательные десанты со стороны Азовского моря. Все это отвлекло и без того незначительные силы флота и ослабило снабжение эльтигенского десанта. Эта задача была возложена на авиацию. Штурмовикам часто приходилось летать без бомб. Вместо них подвешивали контейнеры с грузовыми парашютами: сбрасывали боеприпасы, продовольствие, медикаменты. По ночам с такой же задачей летали летчицы полка Бершанской. Они приноровились: заранее набирали высоту, при подходе к Эльтигену сбавляли обороты и неслышно планировали. Иногда сверху из темноты раздавался крик:

- Братишки, получайте!

Десантники всех летчиц звали Марусями. Заслышав в темноте слабые выхлопы мотора, они подсказывали:

- Маруся, бросай сюда!

Немцы и румыны, сидевшие поблизости в окопах, в свою очередь, горланили: "Марюсья, суда, суда!"

Новороссийцы защищали совсем небольшой клочок земли, трудно было ночью учесть силу и направление ветра, чтобы по-снайперски сбросить груз, поэтому гостинцы с неба иногда перепадали и противнику.

Не легче приходилось и штурмовикам: они хоть и действовали днем, но имели значительно большую скорость. Парашюты частенько сносило ветром - то в пролив, то на нейтральную полосу.

А как ждала с неба медикаментов Люся! Ни у нее, ни у единственного ее подчиненного - санитара дяди Кузьмы не оставалось в запасе бинтов: перевязочным материалом служили нестираные полоски от солдатского белья. Не хватало пресной воды для раненых. Дождевую воду собирали в развешанные над окопами плащ-накидки. Первым додумался до этого дядя Кузьма.

Позади месяц боев. На плацдарме не стало вторых эшелонов и резервов - все, кроме тяжело раненных, находились в первой линии. Когда шел бой, Люся с Кузьмой тоже вели огонь. А после очередной контратаки принимались за свою работу: выносили раненых с нейтральной полосы.

Дождутся темноты и слушают:

- Люся, сюда, Люся...

Люся ползла на зов. Она вытаскивала раненых с оружием на плащ-накидке или выволакивала, подхватив одной рукой под мышки.

Вражеские солдаты на участке третьего батальона (от него к тому времени уже и роты не оставалось) тоже знали санинструктора по имени. Не раз приходилось слышать, как они из своей траншеи звали: "Льюса, Льюса, ходи к нам!" - и тут же давали автоматную очередь. Знали по имени, но видеть ее до поры до времени им не приходилось. И все же однажды они увидели - высокую, в телогрейке нараспашку, в полосатой тельняшке, с автоматом на груди.

...После очередной контратаки десантники снова отошли на прежние позиции. На нейтральной стонали раненые, свои и вражеские - вперемежку.

"Неужели до ночи оставлять их без помощи? Сколько крови потеряют, потом гангрена..." - думала Люся. У нее самой через повязку на шее сочилась кровь недавно царапнуло осколком. Но она, санинструктор, обязана в первую очередь спасать других... И тогда ей пришла дерзкая мысль. Она оторвала подол от рубашки, провела пальцем по шее, потом по материи раз и другой, - вышел крест. Привязала этот лоскут к фанерному лубку - флаг вышел.

- Смотри, Люся, чтобы в спину не получила, - предупредили солдаты.

Дядя Кузя подал совет:

- Юбку бы тебе, дочка, вместо штанов, а то ведь вылитый матрос.

Но юбки не было. Вместо нее пришлось натянуть гимнастерку, просунув ноги через разорванный ворот.

Люся подняла флаг над бруствером, прошлась по траншее туда-сюда - показала его своим и противнику. Огонь с вражеской стороны прекратился. И она решилась. Вылезла из траншеи с поднятым флагом и пошла в полный рост на нейтральную. Стала выносить раненых. Противник тоже осмелел - там тоже показали красный крест, принялись собирать своих. Румынам работы досталось больше.

Люся вынесла одного за другим пятерых. Начала в траншее перевязывать...

По ходу сообщения к Люсе подбежал распаленный молоденький лейтенант, новичок в полку, прямо из училища прибыл.

- Кто разрешил такое перемирие устраивать? Выберемся отсюда, имей в виду, получишь на всю катушку!

Люся повернула к нему скуластое лицо, зыркнула из-под крутых бровей:

- Мотай отсюда со своей "катушкой"!

Зато замполит полка майор Афанасьев похвалил ее за инициативу и смелость на крымском плацдарме.

Люся ждала, когда с самолетов сбросят медикаменты, а ИЛы в тот день прилетели с бомбами - штурмовать противника на холмах. Первый самолет мотнулся в левый крен, начал круто пикировать, остальные за ним. По воздушной "походке" сразу можно было узнать Деда. Раскатисто грохнули взрывы бомб, закружили штурмовики над плацдармом. На втором заходе метнулись к земле "эрэсы" - за холмами дробно хрястнуло, повалил густой дым. Но и вражеские зенитки бесновались, усеяв небо черными разрывами.

Люся смотрела на работу штурмовиков и думала: "Им куда опаснее, чем пехоте... Летят у всех на виду, спускаются низко. Палят по ним из всех видов оружия, даже из танков ухитряются болванками стрелять. Наш брат, если ранят, даже с нейтральной может на брюхе уползти, а им либо в проливе тонуть, либо падать у противника, на наш пятачок никак не сесть..."

И вдруг один из штурмовиков будто вздрогнул, за ним потянулся дымный след. Остановился винт, его лопасти неподвижно торчали впереди мотора, будто рога. Самолет снижался вдоль берега пролива по направлению к плацдарму. Но даже человеку, не сведущему в летном деле, было видно, что до плацдарма самолету не дотянуть. И он действительно чиркнул фюзеляжем по вражеским траншеям, пропахал по нейтральной - там рванула противотанковая мина, - у штурмовика отлетел хвост. Самолет с грохотом прополз через наши траншеи и остановился.

Из кабины выскочили двое: летчик Иван Моргачев и воздушный стрелок Евгений Терещенко. Выхватили пистолеты и стояли, озираясь вокруг. Брызнули стелющиеся над самой землей трассы, рядом послышался звонкий голос:

- Ложись! - К ним подползла Люся. - За мной по-пластунски!

В траншее Люся осмотрела обоих. Летчик был невредим, а стрелку пришлось перевязать окровавленную щеку.

- Царапина, - сказала она. - До свадьбы заживет. К тому времени на плацдарме каждый человек, способный держать в руках оружие, был на учете. Экипаж штурмовика занял место в траншее.

Не раз пришлось Моргачеву и Терещенко вместе с Люсей отражать атаки. В одном бою разорвавшейся на бруствере окопа миной Моргачева ранило в лицо. Он потерял зрение. Летчик упросил стрелка забрать его из переполненного тяжело ранеными подвала. Пришлось Жене Терещенко быть все время рядом с Моргачевым в траншее.

Десант держался на пятачке "Огненной земли" тридцать шесть суток - до 6 декабря. Он сделал свое дело - более пяти тысяч только убитыми потерял противник в боях против героических десантников. Много сил десант оттянул от Керчи.

В тот день, 6 декабря, комдив Гладков послал на Большую землю последнюю радиограмму. В ней он сообщал о захвате противником большей части Эльтигена и пленении оставшихся в подвалах тяжело раненых. Он доложил о решении военного совета идти на прорыв через гору Митридат в Керчь для соединения с 56-й армией и просил подготовить встречный удар с северного плацдарма.

...Была ночь. Моросил холодный дождь.

К прорыву подготовилось около двух тысяч ослабевших от непрерывных боев, недоедания и недосыпания людей. Были среди них и раненые, в том числе Иван Моргачев со своим поводырем Женей Терещенко.

Прорыв предстоял необычный: без единого выстрела. При стычке предписывалось действовать только холодным оружием - финкой, штыком, прикладом.

До Керчи двадцать километров. Надо было пройти через большое Чурбашское болото и до рассвета успеть штурмом овладеть горой Митридат и южным предместьем Керчи, а потом ждать встречного удара с северной части города.

Колонна двинулась от Эльтигена. Вскоре послышалась стрельба, но тут же прекратилась. Противник, по-видимому, не догадывался об организованном отходе десанта.

Брели по Чурбашскому болоту, с трудом вытаскивая увязавшие ноги. В движении строго соблюдали инструкцию: слабому помогает слабый, а сильный несет оружие и боеприпасы. Люся тащила санитарную сумку с патронами, два автомата: один свой, другой - раненого, повисшего у нее на плече. К ней подошел политрук Афанасьев.

- Ты у нас самая сильная, подмени вон того солдата.

Пришлось ей взять у маленького, выбившегося из сил солдатика ручной пулемет, взвалить на свободное плечо.

Пройдя болото, десантники неожиданно оказались в расположении вражеских артиллерийских позиций. Охрану удалось снять по-тихому. Недалеко от горы Митридат набрели на склады. Там тоже закончили дело без лишнего шума. Запаслись хлебом, маслом, консервами.

Перед рассветом подошли к горе Митридат, вздыбившейся к небу темной громадой. Десантники карабкались по крутым склонам, врывались в блиндажи, приканчивали застигнутых врасплох немцев. Этот бой стал для ослепшего Ивана Моргачева последним...

Достигли вершины, захватили подземные сооружения, где размещались артиллерийские пункты управления. Порезали провода, прикладами разбили аппаратуру. Комдив Гладков но рации передал на Большую землю доклад о захвате важнейшего опорного пункта на окраине Керчи.

И снова бой в окружении. Прошло четверо суток. Ждали встречного удара с полуострова Еникале, но его не было. Вражеская пехота была уже у самой вершины, а по пологому западному склону ползли танки. Просочившиеся гитлеровцы швыряли гранаты по блиндажу, где размещалось управление дивизии. Тогда Гладков вызвал огонь артиллерии на себя...

В эти дни над Митридатом часто кружили и пикировали штурмовики. Из-за плохой погоды большими группами летать было нельзя - ходили четверками. Часто водил туда звенья и наш Дед.

Владимир Алексеевич Демидов - хороший рассказчик, которого можно слушать хоть всю ночь напролет. В последний раз я его наслушался недавно в гостинице "Керчь", где мы поселились в двухместном номере.

Возвращались мы поздно ночью, усталые, но возбужденные впечатлениями от встреч с однополчанами и от увиденного за длинный день. Владимир Алексеевич бочком входил через "малогабаритную" дверь номера, грузно садился на кровать. Потом снимал вызванивающий многочисленными орденами и медалями пиджак с Золотой Звездой Героя, бережно вешал его на спинку стула.

Из окна нашего номера был виден темный Митридат с подсвеченной прожекторами белой иглой обелиска Славы на самой вершине.

Владимир Алексеевич начинал низким голосом:

- Слушай... Может быть, что из этого и на карандашик возьмешь... Приказали тогда нанести удар по танкам, сосредоточившимся в садах недалеко от Митридата, - рассказывал он.- Облачность была низкая, плотная, но с просветами. Решил я вести группу над облаками, чтобы скрытно подойти к цели, а потом внезапно вывалиться сверху в "окно".

Взлетели, зашли за облака. Истребителей для прикрытия из-за плохой погоды не выделили. Лечу и думаю: "Если вот так же за облаками будут летать и "мессеры", то с земли подсказок не жди. Надо самим держать ушки топориком".

Решил я тогда заход построить со стороны Азовского моря, а потом с левым разворотом - на юг - до Митридата.

"Дед выходит на работу", - передал я по радио. И тут же с пункта управления, который находился на плацдарме, услышал знакомый голос: "Вас понял, ждем".

Дошли мы до поворотного пункта и только начали делать разворот, как впереди вынырнула из облаков группа "лапотников". Летят себе "юнкерсы" спокойненько и, по всему видно, нас не замечают. "Мессеров" нет. Решили их атаковать, раз сами на мушку просятся. Довернул, прицелился в ведущего пустил ему из пушек и пулеметов; ведомые тоже застрочили. Головной вспыхнул, еще один дым пустил, остальные замотались кто куда.

Только взял поправку в курс на Митридат, а с пункта управления запрашивают:

- Где находитесь? Вас не вижу!

- За облаками.

- Выйти вниз!

- Еще рано...

- Приказываю выйти!

Понял, что нашим хочется "протащить" штурмовиков через весь плацдарм, чтобы были на глазах у пехоты. "Где-то они у вас там куролесят, а мы не видим" - так частенько попрекали авиаторов общевойсковые командиры. А то, что противник нам за это преждевременное снижение спасибочки скажет и заранее приготовится для встречи "с почестями", - в расчет не принималось.

Нырнули под облака. Впереди - Митридат, различаю те самые сады, где скопились танки. Там и зенитчики, конечно, поджидают нас как миленьких вот-вот "салютовать" начнут...

Вошел я в пикирование, выпустил "эрэсы". И тут как шарахнуло по хвосту! Бомбы все же сбросил прицельно, успел еще врезать по разбегавшимся фрицам пушечно-пулеметной очередью. Вышел из пикирования с трудом - рули почти не слушаются, и вибрация такая началась, что стрелки приборов перестал видеть. "Как бы хвост не отвалился", - думаю. Уменьшил скорость, отвернул от Митридата, взял курс на пролив.

С пункта управления требуют повторить атаку. Оглянулся назад - ведомые пошли на повторный заход.

- Как там хвост? - спрашиваю своего стрелка Мишу Федорова.

- Здорово побит, - отвечает, - на ободках тряпки болтаются.

- Смотри, Миша, чтоб "мессеры" сзади не подловили.

- Смотрю, смотрю...

За Мишу я был спокоен: у него за плечами вылетов восемьдесят, на счету не один сбитый истребитель. Вот только я теперь ему плохой помощник, не смогу, как нужно, маневрировать по его командам, чтоб не зашли с хвоста.

А вражеские истребители тут как тут! Ждали сзади, а они появились спереди. Десять "мессеров" насчитал.

Завертелись вокруг нас как осы. Один за другим наваливаются сзади. Миша отстреливается, а я строчу бесприцельно по тем, которые проскакивают вперед. Смотрю - обгоняет меня горящий "мессер", пошел к земле, врезался в бугор, вспыхнул факелом. Ай да Миша!

Фрицы после этого словно взбесились, закружили пуще прежнего. Надо же, чтобы какой-то штурмовик да еще над их же расположением одного из десяти "уговорил"! И тут фриц так врубил мне по левому крылу, что дюралевую обшивку будто ножом располосовало. Вслед за этим забарабанило по бронеспинке, штурмовик мой завалился в крен, начал опускать нос, в глобус нацеливался. Истребители веером разошлись в стороны - решили, наверное, что доконали меня. Потянул я ручку управления на себя - самолет не хочет выходить из угла. Ну, думаю, отвоевался, Дед... Переместил ручку по диагонали - вдруг поврежденное крыло начало медленно подниматься, и вышел мой "Ильюха" в горизонтальный полет. Значит, умирать нам рановато!

- Миша, как ты там? - спрашиваю.

Ответа нет. Может, переговорное устройство повреждено? Мы все еще "ползем" над противником, снизу палят вовсю, пробоин в крыльях прибавляется. А впереди развалины Керчи, и там от зениток в небе черно. Обойти бы Керчь стороной, но я отвернуть не могу.

Однако ИЛ меня на своем "горбу" и через Керчь перетащил. Выдержала броня-матушка!

Лечу над плацдармом. Внизу живого места нет: все перекопано траншеями, ходами сообщения. Припечатал я "Ильюху" на фюзеляж, пропахал он по камням, а из меня и дух вон...

Очнулся я только на второй день. Сразу не поверил, что живой. Лежу на полу, голый до пояса, бриджи в крови, босой. Шевельнул ногой, потом рукой целые. Думаю: "Здорово Дед навернулся о земной шарик, наверное, тот трещину на плацдарме дал". И вдруг потолок и окно каруселью завертелись. Тогда только понял, что с головой не все в порядке.

Лежу неподвижно и размышляю: "Дед, что же теперь с тобой будет? Неужели отлетался?!" Вошла сестра в белом халате. Спрашиваю ее:

- Скажите на милость, сестренка, куда это меня занесло?

- В Фонталовскую, в госпиталь.

- Что со мной приключилось?

- Лежите, больной, спокойно, не разговаривайте, - накрыв простыней, ушла.

А соседи по палате - их на полу навалом - предупреждают меня:

- У нас не стонут...

Соседом оказался молодой парень без руки. Он заговорил:

- Мы с тобой на одном санитарном самолете через пролив летели...

Парнишка этот оказался истребителем. Он заметил догонявших меня "мессеров". Бросился на них, но атаковать не успел: по нему раньше ударили сзади, - левую руку оторвало. Упал он, оказывается, рядышком со мной, на северной окраине Керчи, около завода Войкова.

Вдруг в дверях появляется наш полковой врач Борис Кот.

- Вчера с плацдарма передали, что ты погиб, а сегодня узнали, где находишься. Это морячки поторопились тебя в покойники записать. Нашли тебя под бугром: в отломленной кабине вверх ногами на ремнях висел. Высвободили, попробовали из фляги спирта влить - зубы крепко стиснуты. Ну, думают: "Братишки, летчик готов, раз на такое средство не реагирует!.." Потом уж тебя медики подобрали и переправили санитарным самолетом сюда, в Фонталовскую.

- А где Миша Федоров?

- Он в лазарете, - успокоил Борис. - А тебя командир приказал отправить подальше в тыл, в хороший госпиталь.

- Нет, Боря, вези-ка ты меня сейчас же в наш полковой лазарет. В Трактовом для меня климат самый подходящий.

В нашем лазарете Федорова не оказалось. Его похоронили на плацдарме...

Навестил меня командир полка. Приказал никого больше не пускать. Выставил на подоконник у моего изголовья бутылку.

- Принимай, Дед, по потребности и по способностям. Надо тебе вылежаться.

Три дня никакая пища мне в рот не лезла, а водочку понемножку принимал. На четвертый день кашу съел и добавки попросил.

Подкормили малость, и задумал я тикать из этой богадельни. Оделся потихонечку, переступил порог, огляделся одним глазом, второй был закрыт отекшим веком, - вижу, ИЛы взлетают, уходят на крымский плацдарм. Ну я и побрел потихонечку степью - курсом на аэродром...

Десантники на Митридате держались четверо суток. В ночь на 10 декабря 1943 года Люся переходила по траншее то к одному, то к другому трофейному пулемету, установленным на бруствере. В одном месте выпустит короткую очередь, потом в другом: надо было создавать видимость, что десантников много. Боеприпасы кончались.

Неподалеку дежурил у своей огневой точки Женя Терещенко. Какой-то офицер задержался в траншее возле Люси:

- Вот тебе для крайнего случая... - он протянул ей маленький трофейный "вальтер".

Люся поняла.

Ночь была лунная, тихая. Противник не предпринимал вылазок, и эта тишина настораживала. Перевалило за полночь, когда Люся и Терещенко услышали в траншеях по соседству приглушенный говор. Началось осторожное движение. Похоже, смена позиций? Кто-то быстро шел по траншее, где дежурила Люся, с бруствера осыпались комья земли. Проходивший толкнул ее локтем в спину, зло шепнул:

- Чего собираешься, как дохлый? - Видно, принял ее за солдата. Оказавшийся рядом Терещенко спросил:

- Куда собираться?

- К морю, балда... Катера на Тамань отходят.

Люся с Терещенко, захватив трофейное оружие, заспешили к берегу пролива, закрытого густым туманом. Еле успели на последний катер.

Женя Терещенко наконец-то заявился к нам в хутор Трактовый. Его трудно было узнать: исхудавший, оборванный, грязный. Вечерами он рассказывал нам о боях в Эльтигене и на горе Митридат. Из рук в руки переходил погон немецкого подполковника - трофей Жени в рукопашной схватке на горе Митридат.

На встрече Нового, 1944 года он сидел среди наших гостей - героев Эльтигена. А вскоре после этого Женя полетел на штурмовку Митридата. Зенитный снаряд разорвался в кабине воздушного стрелка. Привезли его в Трактовый неживого.

Мы вспоминали об этом с Дедом в гостинице "Керчь".

- ...Последний боевой вылет на керченский плацдарм, - продолжал Демидов, я совершил шестнадцатого марта.

Там почти месяц было какое-то затишье. Фрицы крепко зарылись на высотах, а наши все еще накапливали силы. Мы тоже летали от случая к случаю: то какую-нибудь колонну или батарею проштурмуем, то по барже в море долбанем.

Как-то позвонили нам в Трактовый из штаба дивизии:

- Что-то фрицам вольготно живется, надо бы их потревожить.

- В такую погоду можно только парами ходить у них по тылам на "охоту", ответил тогда командир.

Как только он сказал про "охоту", мне в голову полезли слова нашей песни:

Жил на свете старый ИЛ,

На "охоту" он ходил,

Но однажды под зенитку угодил,

Раз пятнадцать он горел...

А из дивизии речь вели не об "охоте".

- Надо как раз не по тылам, а по переднему краю ударить.

- По какому объекту? - спросил командир.

- В том-то и дело, что конкретного объекта нет. Надо провести разведку боем: пролететь вдоль линии фронта, потревожить фрицев, - они и зашевелятся. Вот тогда отыщется объект. Готовьте-ка вылет, лучших летчиков выделите...

Погода была дрянная: низкая сплошная облачность, дул сильный ветер.

Мне приказали возглавить колонну самолетов.

Повел я ее со стороны Азовского моря, потом взял курс на юг, чтобы до самой Керчи пролететь.

Приближаемся к вражеским оборонительным полосам, но там будто все вымерло. Объекта никакого не вижу - все хорошо замаскировано. Даже зенитки противника почему-то молчат. Но я все ж таки передал команду ведомым: "Маневр, маневр!" Меняем курс и скорость. Вдруг впереди от зенитных разрывов черно стало. Мне, как ведущему, уделялось особое "внимание". Вскоре снизу стукнуло, и в кабину повалил дым. Слышу со станции наведения знакомый голос заместителя командира дивизии полковника Бондаренко:

- Демидов, самолет горит, прыгай!

"Как же я буду прыгать над противником, да еще боковой ветер меня на "зонтике" к ним в тыл унесет". Передал командование заместителю, а сам отвалил влево и давай швырять самолет из стороны в сторону, потом ввел в скольжение на одно крыло... Опять слышу голос Бондаренко:

- Демидов, пожар потушил, выбирай площадку, садись!

Зашарил глазами по плацдарму, снижаюсь. И в это время по самолету забарабанило, он задрожал, пыхнуло пламя, а вперед проскочили два "мессера". Это они подловили меня снизу, - стрелок Вася Поплавский недоглядел. Теперь на самолете начался настоящий пожар, и со станции наведения больше не было никаких команд. Прыгать поздно - высоты нет. Сделал я "горку", завалил самолет в крен, ввел в скольжение на одно крыло - вывел у самой земли. Оглянулся на хвост, - пламя опять удалось сорвать, но перкаль на рулях обгорел.

Мой "Ильюха" стал неуправляемым, пошел вниз, удар... Отлежался я опять в госпитале, отдохнул малость в Трактовом. Как-то ночью услышал такой разговор: "Вот и началась настоящая работа для Деда - по головам у фрицев ходить, а он не сможет..."

На другой день я заявил командиру:

- Если мне летать не дадите, то отошлите куда-нибудь подальше отсюда. Не могу я смотреть на жаворонков, когда наступление в Крыму началось.

- Подожди, Демидов, - успокаивает он, - я вызвал армейскую медкомиссию, она решит. А ты не переживай, война-то на этом еще не закончится.

Комиссия меня вертела по всем правилам.

"Как еще жив остался? - удивляются врачи. - Если бы трещина оказалась чуть поближе к виску, - считай, покойник".

- Поедете на курорт?

- Какой может быть курорт во время войны? Не поеду!

Дали отпуск на 45 суток. Направился в разбитый Сталинград, заглянул на родину под Пензой, прошелся в Москве около Кремля, покатил к родным в Киев. И тут я услышал салют в честь освобождения Крыма, узнал, что нашему полку присвоено наименование "Севастопольский". От радости заревел белугой, побежал в штаб округа.

- Где мне теперь искать свой полк? - Езжайте в Рославль, там где-нибудь найдете, - посоветовала мне в штабе умная голова.

А полк я все-таки догнал в Белоруссии. Вот, Вася, и конец "моей долгоиграющей пластинки", - закончил Дед.

Была ночь. По крутым склонам горы Митридат к вершине движутся колонны молодежи. Колышется на ветру пламя многочисленных факелов, высоко поднятых над головами. И мы, ветераны, поднимаемся в День Победы вместе с нашей сменой, чтобы возложить цветы у обелиска воинской Славы.

А внизу сияли вновь отстроенный город и огни стоявших в порту кораблей, среди которых - освещенный прожекторами белоснежный гигант "Герои Эльтигена", возвратившийся из дальнего плавания в Антарктику. Мы были гостями на этом корабле. Тогда я разговорился с участницей десанта, рассказал ей о Жене Терещенко, Иване Моргачеве. Собеседница пристально взглянула на меня, чуть склонив голову набок - в шее у нее все еще сидел осколок - память Эльтигена.

- Братишка! - всплеснула она руками. - Я же помню их!

С нами вместе с вершины Митридата смотрела на эти огни высокая женщина в темном костюме, облегавшем статную фигуру. На ее груди сверкали боевые ордена. Это Владилена Евдокимовна Токмакова - Люся, - прилетевшая из Краснодара.

Мы побывали с Дедом и Токмаковой в Трактовом.

От нашего аэродрома не осталось и следа. Он распахан. На вершине кургана, где был наш КП, - глубокий провал. Хуторские пацаны играют там в войну.

Невдалеке от железнодорожной насыпи высится пирамидка с жестяной пятиконечной звездой. Это могила Жени Терещенко, с которым когда-то много летали.

Склонив головы, мы долго стояли молча.

Давними маршрутами

Жаль, что не пришлось нашему Деду отпраздновать большую победу под Севастополем, который оборонялся 250 дней и ночей, а наши войска выдворили оттуда фрицев за несколько суток. Не пришлось ему увидеть великого "драпа" из Крыма, когда враги сдавались в плен пачками.

Наш Иван Мальцев в дни наступления совершил вынужденную посадку у Акмонайских позиций. Спрятался со своим стрелком от вражеских солдат в заброшенных укреплениях. Те их искали и горланили:

- Рус, где ты?

А когда увидели наших летчиков со взведенными пистолетами, то приблизились с поднятыми руками. Искали их, оказывается, не для того, чтобы учинить расправу, а хотели добровольно сдаться в плен.

Пришлось нашему экипажу конвоировать в Керчь навстречу наступавшим войскам около сотни румын.

Отход немецко-фашистских войск был поспешным. Керчь была очищена 11 апреля, на следующий день - Феодосия, 14-го - Судак, 15-го - Гурзуф, где для меня замкнулся круг войны. Отсюда я в июне сорок первого спешил на фронт, а вскоре у Севастополя сошлись два наших фронта и две наши воздушные армии: 8-я - генерала Хрюкина и 4-я - Вершинина. Тысяча триста самолетов против нескольких десятков фашистских смертников, базировавшихся на мысе Херсонес.

В небе от самолетов было тесно. Летали целыми полками по строгому графику. Если не успеваешь на цель в отведенные тебе десять минут, тогда поворачивай назад - боевая задача считается невыполненной.

Летали бить противника на Сапун-горе, на Мекензиевых горах, а потом скопище войск на последнем их пристанище - мысе Херсонес. Это было 10 мая.

Сто тысяч убитых и пленных, потеря всей боевой техники - такой ценой заплатили гитлеровцы за долгое отсиживание в Крыму.

Наш полк стал именоваться 7-м гвардейским ордена Ленина Севастопольским!

Был под Севастополем большой банкет победителей.

В огромной палатке за столы рассаживались почти одни генералы и полковники. В отдалении нерешительно топтались приглашенные представители авиационных полков. Это были лучшие ведущие, но воинские звания у них - не выше капитана.

К ним подошел маршал Еременко:

- Что же вы, соколы, не заходите? - Пригласил в палатку, приказал распорядителю: - Рассадите их по всем родам войск, чтоб на этот раз не "в сомкнутом строю" были.

На другой день летчиков повезли на грузовиках осматривать разбитый Севастополь, побережье Крыма.

При въезде в Гурзуф за стройными кипарисами чернели развалины санатория Буюр-Нус. На дороге, по которой мы со знакомым летчиком в июне сорок первого шагали на фронт, колонны наших войск двигались на запад.

Полк готовился к перелету из Крыма в Белоруссию.

Лететь предстояло около 1500 километров на север с посадками в районе Запорожья, Харькова, Курска, Орла и Брянска. Конечный пункт - полевой аэродром невдалеке от Рославля. Как раз в тех местах, где в сорок первом Николай Ворочилин собирал выходивших из окружения солдат и скормил тогда им целый грузовик яиц.

Техники спешили подготовить штурмовики к дальнему перелету. На некоторых самолетах пришлось менять износившиеся моторы, на остальных выполняли регламентные работы, заделывали оставшиеся после штурма Севастополя пробоины. Для техников набралось дел невпроворот.

Штаб тем временем заканчивал составление наградных листов. Полковой фотограф Суранович "ставил к стенке" многих летчиков, делал снимки "девять на двенадцать", - похоже, что будут представлять на Героев. На "мушку" Сурановичу попали Константин Аверьянов, Виктор Горячев, Петр Кривень, Борис Левин, Николай Седненков, Иван Мальцев и, конечно же, Иван Остапенко.

Наш Остап-пуля на перекуре рассказывал летчикам и стрелкам очередную байку о том, как над мысом Херсонес он встретился один на один с немецким асом майором Колобом. Был ли на самом деле такой ас и верно ли, что за вторую мировую войну ему удалось одержать 360 побед, точно никто не знал. Но какой же интерес представлял бы поединок без Колоба - давнего "знакомого" Ивана?

Остапенко "заливал":

- После того как я потопил танкер у Северной бухты, взял я курс домой. Смотрю, навстречу размалеванный под зебру "мессершмитт" несется, дорогу уступает. Фриц меня сразу узнал и по походке, и по орлу, который расправил крылья на капоте моего штурмовика.

- Давненько мы с тобой, сержант, не встречались! - первым сказал мне Колоб. Голос у него осипший, сразу видно, что вчера с горя крепко поддал.

- Неправильно величаешь, - ответил я ему по возможности бодро. - Сержантом ты меня знал еще на Северном Кавказе, а теперь я старший лейтенант, и на капитана скоро пошлют. А не встречались мы с тобой от самого Моздока!

- Извиняюсь, - говорит он, - что по чину не так назвал. А я тем временем потихоньку своего стрелка Пименова спрашиваю:

- Володя, как там твоя пушка?

- Задержку устраняю, - кряхтит он.

- Поскорей устраняй! Сейчас сам Колоб в хвост нам заходить собирается, ты должен встретить его с "почестями"!

- А ты покружись малость, пока устраню, - Колобу несподручно будет в хвост заходить.

В это время к группе слушателей подошел старшина Васильев, тоже прилег на усеянную красными маками траву. Был он, кажется, под маленьким градусом, иначе бы не влез с неуместным вопросом к Пименову:

- А что ж у тебя за задержка такая была, что решил возиться с ней на виражах? - Пименов только ухмыльнулся, а другие цыкнули на Васильева:

- Не мешай! Остапенко продолжал:

- Заложил я крутой вираж, а Колоб на сей раз нетерпеливым оказался покрикивает:

- Вы долго там со своей пушкой возиться будете? У меня горючки в обрез...

- А какой же это бой без пушки? - отвечаю ему.

- Мне до вашей пушки дела нет! - горячится он. - Выходи, Иван Петрович, из виража на прямую, будешь моим триста шестьдесят первым!

- Если тебе так уж невтерпеж, то давай сойдемся на лобовых, чтоб по-честному было: я по тебе врежу из четырех огневых точек, у тебя тоже четыре. Вот и посмотрим, кто кого!

- Нет, Иван Петрович, - возражает он, - так дело не пойдет! Я привык с хвоста заходить.

"Чего, - думаю, - будем эту волынку тянуть: с хвоста так с хвоста". Шепнул Володе: "Приготовь наше "секретное" оружие".

- Ну, заходи, - сказал я Колобу. - Мой стрелок сейчас испытает на тебе новую реактивную установку.

- Вы меня, Иван Петрович, новым оружием не стращайте. Фюрер объявил, что новинка скорее будет у нас, чем у вас, у Иванов.

В это время старшина Васильев опять своим вопросом чуть не испортил всю обедню:

- Так, сволочь, и сказал?

Иван Остапенко не торопясь приближался к развязке своего рассказа:

- Ну, заходи в хвост! - крикнул я Колобу.

И майор Колоб пошел в атаку... Очень, видно, ему хотелось, чтобы перед "драпом" из Крыма я у него был триста шестьдесят первым. Мой Володя подпустил его поближе - железную выдержку показал, - а потом как бабахнул из сигнальной ракетницы. Колоб спереляку мотнулся, переворотом вниз ушел...

Остапенко сделал паузу, потягивал цигарку, видно, в это время обдумывал, как концовку доплести.

Неугомонный Васильев был явно недоволен тем, что упустили Колоба, он бурчал:

- Растяпы, такую крупную рыбу упустили...

Ивану Остапенко, видно, не хотелось окончательно разделываться с майором Колобом в Крыму: незачем обеднять свой репертуар. Рассчитаться с ним никогда не поздно: или он сам, или Володя Пименов, а может быть, даже старшина Васильев его собьет на другом фронте. Поэтому Остапенко сказал:

- И слышу я далекий голос Колоба: "Сейчас мне некогда возиться, - горючка кончилась. Из Крыма надо поспешать. Иваны сильно поднажали. Встретимся в другой раз".

"Прилетай в Белоруссию, если на Херсонесе жив останешься", - крикнул я ему вдогонку.

Штаб готовился к погрузке в вагоны. Транспортных самолетов на этот раз не выделили, на новое место надо было успеть раньше, чтобы встретить полк.

Командир полка был обеспокоен. И штаб на новом месте нужен, и как там обойдешься без технического состава? Сколько потом придется сидеть и ждать, пока они доберутся поездом?

Он сказал инженеру полка Тучину:

- Надо хотя бы половину техников и оружейников вместе со штабом отправить.

- Тогда с вылетом задержимся не меньше как на неделю, - возразил ему инженер. - Регламентных работ накопилось, за последний месяц самолеты сильно поизносились. Мелочь какую упустишь - вынужденная посадка случится, затаскают, и в первую очередь меня...

- Затаскают - это факт. На зенитку или "мессеров" не свалишь, - ведь обычный мирный перелет.

Штурман полка капитан Саша Юрков тоже присутствовал при этом разговоре и думал, как выйти из положения. Не так давно он прочитал в газете об удивительном подвиге летчиков соседнего фронта.

Штурмовики атаковали около Николаева Водопойский аэродром. Зенитка повредила мотор прикрывавшему их истребителю. Летчик Иосиф Стопа, подавлявший зенитный огонь, вынужден был приземлиться прямо на аэродроме. Фрицы бросились было к летчику, но остальные самолеты обстреляли их. На выручку сел двухместный штурмовик. Стопа влез в кабину стрелка, однако взлетавшему штурмовику пулеметной очередью пробило покрышку колеса, он завертелся на месте. Тогда сел еще один штурмовик. Летчик забрал троих: одного поместил со стрелком, а двое уцепились за пирамиды шасси. Так и долетели до своего аэродрома с выпущенными колесами.

Это сообщение мы читали с Юрковым еще в Трактовом. Тогда я и рассказал ему об Иосифе Стопе - моем воспитаннике по Николаевскому аэроклубу.

Это был маленький хлопчик, сирота. При поступлении медицинская комиссия по росту браковала его - не хватало до нормы нескольких сантиметров. Тогда мы с Мишей Ворожбиевым настояли на своем. Стопу зачислили курсантом.

- Какие происходят в жизни совпадения, - говорил я тогда Юркову. - Человек получил путевку в воздух на Водопойском аэродроме, а через три года он там же чуть не нашел себе могилу.

Юрков, вспомнивший об этом случае, размышлял в таком плане: "Двухместный ИЛ, кроме экипажа, может забрать еще троих". Тогда его осенила мысль, и он сказал командиру:

- Штурмовик поднимает шестьсот килограммов бомб. Так вместо них можно же поместить в бомболюки хотя бы двоих техников, да со стрелком еще и третьего?

Идея Юркова командиру понравилась, но вначале он не подумал о тех, кому предстоит совершить полет в бомбоотсеках. Когда о плане перелета стало известно техникам, многие начали высказывать опасения:

- А вдруг летчик нечаянно сдвинет рычаг, раскроются створки бомболюков приятно ли будет испытывать силу притяжения Земли?

- А случись вынужденная посадка на брюхо, тогда отбивная котлета из такого "пассажира" получится...

- Да разве в этот бомболюк втиснешься? Поговорят, и на том дело закончится.

Надо было все проверить, испытать и рассеять сомнения. Рычаг аварийного сброса бомб можно законтрить. Чтобы не случилось вынужденной посадки, надо хорошенько подготовить самолеты. Бомболюки, конечно, не вместительны, значит, придется подбирать "малогабаритных" людей.

Начали делать "примерку". На первых порах пришлось повозиться с укладкой "живого груза". Лежать, оказывается, можно было только на боку, поджав колени к самому подбородку.

Охотников на первый пробный полет не было. Тогда оружейницы Маша Одинцова и Оля Чернова высказали свое горячее желание слетать. Что оставалось делать техникам?

Первым полетел с двумя пассажирками в бомболюках Саша Юрков. Вслед за ним выполнил два полета Иван Остапенко, "перекрывший" Юркова: он поместил со своим стрелком Володей Пименовым самую маленькую в полку оружейницу Тосю Табачную, а двоих техников "прокатил" в бомболюках.

Проект необычного перелета был утвержден.

Пришел день, когда полк стартовал с крымской земли. Перед этим, разумеется, в Запорожье дали телеграмму, в которой сообщалось расчетное время прибытия, чтобы не задерживать заправку самолетов горючим и обед.

Но с обедом в Запорожье вышло недоразумение.

- Мы готовили на шестьдесят человек, откуда же взялось людей в два с лишним раза больше? Пришлось объяснять. Аверьянов тоже вступил в спор с заведующим столовой:

- Если хотите знать, на моем тринадцатом номере летело даже шестеро, - он указал на своего Болтика. А потом последовала его команда: - Болтик, старшина! - Собачонка поднялась на задние лапы и застыла по стойке "смирно". Вспомнила, наверное, того старшину, который в Тимашевской черную кошку в столовой гонял. С тех пор Аверьянов приучил Болтика к чинопочитанию.

...Следующая посадка - в Харькове - колыбели нашего полка. Город дважды был в руках противника. Восемь месяцев назад - в августе сорок третьего - он был вторично освобожден нашими войсками. Коля Смурыгов давно уже получает из дому письма с двумя "подписями" - Клавиной и сына - обведенная карандашом растопыренная лапочка.

На аэродроме под Харьковом не оказалось горючего.

- На два дня разрешаю в город! - объявил командир. И заспешил Коля Смурыгов с Виктором Шаховым в Харьков.

- Не удалось нам перед вылетом на фронт отведать у тебя яишенки с колбаской, - шутил Виктор, вышагивая на своих скрипучих протезах.

Коля Смурыгов на этот раз был в полном здравии. Он пытался брать на руки трехлетнего Юрку.

- Дядя, дядя... - лепетал сынишка, но на руки идти не хотел.

- Я твой папа!

- Папа там, - малыш показывал на фотокарточку. А папа там был красивый, без шрамов на лице. На прощание Коля сказал жене:

- Расти тут сына, а нам надо гнать фрицев дальше на запад. Теперь-то уж скоро вернемся, не плачь...

В Белоруссию долетели без происшествий.

Аэродром Дорогая... Аэродром - это только название. Продолговатая поляна в лесу, на ее краю - болото. Грунт, хоть и укатанный, но мягкий. Зато лес густой - для маскировки хорош. Срубили отдельные деревья, затащили самолеты хвостами в просеки да еще забросали их ветками. Вблизи проходишь - самолетов не видно.

Зато комары облепили так, что невольно вспомнили Гудермес. Там хоть был сарай, в котором разводили дымари, а здесь, кроме нескольких небольших построек, занятых под столовую, склад и штаб, для жилья ничего не нашлось. Землянок не выкопали - скоро, мол, в наступление пойдем. Деревушка с приветливым названием Дорогая отсюда далеко, да и была она сожжена немцами дотла. Так что размещаться на ночлег пришлось под самолетами и в шалашах. В общем, комары от бескормицы не страдали.

- Скорее бы наступать, что ли... - ворчали летчики и техники.

И все же батальон аэродромного обслуживания принял нас, как мог, хорошо. В столовой шел пар от разваристой "дробненькой" картошки. Для нас на скорую руку соорудили баньку "по-черному" - парься сколько влезет.

А еще для всеобщей потехи в этом батальоне был смышленый, хоть и чересчур демократичный, козел. Он бродил около КП, потрясая длинной бородой и огромными рогами. У нашей столовой он выпрашивал лакомые куски, перепадало ему вдоволь. Но упаси бог отвернуться от этого козла! Наш начальник штаба обронил бумажку, нагнулся за ней, и в тот же миг был стремительно атакован с "хвоста" и повергнут на землю.

- Это похлестче твоего майора Колоба! - старшина Васильев подмигнул Остапенко.

Козел начальства не признавал. И уволить его было нельзя - в штате полка он не состоял. Зато воздушные стрелки прониклись к козлу уважением за стремительность атак с задней полусферы и независимость.

Через несколько дней наш козел преобразился: его рога и еще некоторые атрибуты излучали сияние: воздушные стрелки покрасили их бронзой. И это словно его воодушевило на новые "подвиги". С утра он внезапно атаковал давшего зевка Тимофея Тучина.

- Дурья голова, - ворчал инженер. - Ведь не кто другой, а я для тебя такую краску со склада выписывал...

У всех было приподнятое настроение: сообщили о высадке наших союзников в Нормандии, - наконец-то открыт второй фронт в Европе, о котором мы вели разговор еще в Гудермесе в августе сорок второго.

- Теперь с двух сторон будем фрицев давить! И еще был сюрприз: Володя Демидов - наш Дед - объявился в Белоруссии.

К июню сорок четвертого большая часть Белоруссии все еще была оккупирована. Лишь один из десяти областных центров - Гомель - находился в наших руках.

На тысячекилометровом пространстве - от Невеля на севере и до Гомеля на юге - скрытно сосредоточивались войска наших четырех фронтов - 1-го Прибалтийского и трех Белорусских. Готовилась крупнейшая операция "Багратион" по разгрому основных сил группы армий "Центр", преграждавших нашим войскам путь в Польшу и Восточную Пруссию.

Немецкое командование ожидало наступления Красной Армии на юге, а удар готовился на другом стратегическом направлении.

В короткие июньские ночи пехотные, артиллерийские и танковые части совершали стремительные марш-броски и укрывались в белорусских лесах. Бомбардировщики, штурмовики, истребители и разведчики четырех воздушных армий слетались и Белоруссию небольшими группами на малых высотах, садились на полевые аэродромы и тут же тщательно маскировались. В Белоруссии у нас было около 6 тысяч самолетов, а гитлеровцы могли противопоставить свой 6-й воздушный флот, насчитывавший немногим более 1300 самолетов.

Тогда невольно вспомнили любимое изречение Григория Пантелеевича Кравченко: "Еще немножко, и мы им начнем хребет ломать!" Сбывалось его предсказание, но не так скоро, как предполагали. Три года прошло с тех пор, как наш полк вступил в боевые действия на Березине.

И так уж случилось, что 4-я воздушная армия теперь шла в составе 2-го Белорусского фронта, нацеленного на Березину и Минск, туда, где первыми пролетали Холобаев, Спицын и Филиппов.

Командир эскадрильи капитан Иван Остапенко говорил своим летчикам:

- Вот теперь и нам придется полетать над теми же местами, где полк воевал в первые дни войны. Не миновать бить переправы на той же Березине, а может быть, и на Бобруйский аэродром пошлют...

С тех пор в организации боевых действий Военно-Воздушных Сил произошло много изменений. Вместо малочисленных смешанных авиационных дивизий, распыленных по общевойсковым армиям, теперь каждый фронт имел в своем составе воздушную армию. Усилия ее не рассредоточивались равномерно по всему фронту, а нацеливались туда, где решался успех операции. Более того, предусматривалось взаимодействие между соседними воздушными армиями, руководство которыми осуществляли представители Ставки Главный маршал авиации А. А. Новиков и генерал Ф. Я. Фалалеев.

Задачи авиации были четко определены. В ночь перед наступлением на участках прорыва фронтов планировалось совершить около трех тысяч самолето-вылетов для подавления обороны противника и его резервов. С началом артиллерийской подготовки авиация должна была нанести еще один массированный удар по огневым средствам и опорным пунктам противника.

Все цели, заранее выявленные нашей разведкой, были обозначены на картах у летчиков, время ударов тоже определено.

В войсках были развернуты пункты управления авиацией с радиостанциями. Там находились наши авиационные представители. Девушкам из 46-го гвардейского, кроме бомбежки, поставлена необычная задача: на У-2 они по ночам будут освещать войскам маршруты, по которым намечено наступление.

Чтобы в лесистых районах облегчить летчикам выход к участку прорыва, на высоких деревьях были сооружены вышки для дымовых постов. С началом боя там должны гореть шашки: на каждом посту - свой цвет дыма, спутать невозможно.

...В полк снова прибыло молодое пополнение. Перед наступлением необходимо иметь резерв. Хотя у нас и превосходство в воздухе, легкой войны не жди, потери неизбежны.

Молодых летчиков нужно тренировать, но лесной аэродром около спаленной деревушки демаскировать нельзя. Капитан Юрков полетел на спарке УИЛ-2 подальше в тыл - на аэродром в Сещу. Туда отправили и молодых летчиков.

В ведущих недостатка тогда не было: Остапенко, Карабут, Седненков, Аверьянов, Чернец, Левин, Юрков, Чхеидзе, Горячев...

В ночь на 23 июня 1944 года объявили боевую готовность. В темном небе стоял непрерывный гул: это пошли "на работу" наши "ночники". Вскоре на западе замерцали далекие отблески осветительных бомб, оттуда доносилось глухое громыхание.

Приближался рассвет. Около командного пункта выстроили полк. Замер строй: по случаю начала операции был вынос гвардейского знамени. Оно весь день будет стоять на пригорке на виду у всех.

Подполковник Рябов на коротком митинге сказал:

- Это знамя обагрено кровью наших боевых друзей, сражавшихся в этих местах еще в первые месяцы войны. Теперь в строю гвардейцев стоит их достойная смена. На вашу долю выпала честь разбить гитлеровских оккупантов на белорусской земле, а затем уничтожить в самом фашистском логове. Вперед, к победе!

Экипажи разошлись по самолетам.

Наступал хмурый рассвет. Над белорусскими лесами прокатился протяжный гул - заработала наша артиллерия. Пора бы взлетать и штурмовикам, но туман толстым пластом лег на лесную поляну. Вырулившая на старт группа выключила моторы.

Лишь в середине дня потянул западный ветер, сдул с аэродрома молочную пелену. Затрепетало алое знамя на пригорке около КП, стартовали штурмовики.

Летчики 230-й Кубанской дивизии до самого вечера непрерывно кружили и пикировали за передним краем вражеской обороны. Группа за группой шли на запад к Могилеву, подавляли огонь артиллерийских батарей противника, штурмовали выдвигавшиеся из глубины колонны войск, задерживали их на дорогах, жгли машины и танки, рассеивали пехоту. А с вечера в небе снова загудели наши "ночники".

Перед ужином летчики сгрудились на КП. наносили на свои карты изменения линии фронта. 49-я армия генерала И. Т. Гришина на Могилевском направлении прорвала оборону противника, вклинилась почти на 50 километров и передовыми частями с ходу форсировала Днепр. Наши соседи слева и справа, 1-й и 3-й Белорусские фронты, будто мечами, рассекали на части группировку вражеских войск и тоже продвигались на запад.

26 июня подвижная танковая группа Б. С. Бахарова совершила смелый маневр и заняла в глубине противника единственный мост на Березине у Бобруйска, отрезав тем самым врагу пути отхода. Вскоре там оказались окруженными шесть вражеских дивизий. Они пытались прорваться на запад, но на том берегу Березины были уже наши, а сотни бомбардировщиков и штурмовиков непрерывно бомбили скопившуюся в лесах 40-тысячную группировку войск. Над лесами клубился дым - горели автомашины, танки, взрывались бензозаправщики, гибли тысячи вражеских солдат и офицеров, не желавших сложить оружие.

28 июня Николай Смурыгов пролетал мимо Бобруйска и увидел на крепостной башне красный флаг. Так было и три года назад, когда сводный отряд генерала Поветкина отбивал у противника занятый им 28 июня 1941 года Бобруйск.

В начале июля восточнее Минска, где в первые дни войны с боями отходила к Березине обескровленная 13-я армия генерала П. М. Филатова, - теперь оказалась окруженной 100-тысячная группировка противника. Ее уничтожали два фронта, стремительно продвигавшиеся на запад. 3 июля был освобожден Минск. В столице Белоруссии состоялся парад лучших представителей 370-тысячной армии народных мстителей, помогавших Красной Армии громить врага в тылу. В эти же дни по улицам Москвы под конвоем прошли 57 тысяч пленных фашистских генералов, офицеров и солдат, не добитых в белорусских "котлах" под Бобруйском, Минском и Витебском.

За две недели сражений в Белоруссии были разгромлены основные силы группы армий "Центр". Наши войска продвинулись на 400 километров.

...Стремительно наступали наши соединения, авиация тоже должна была часто менять аэродромы. Всего лишь неделю пришлось летать с Дорогой, а потом перебазировались в Тумановку и оказались на Днепре, севернее Старого Быхова; через несколько дней сели у Гангуты - это уже за Березиной. Потом Мир, Скидель - далеко в тылу остался Минск.

Нашему полку приходилось догонять свои войска, но, приблизившись к линии фронта, он часто бездействовал. Бензиновые баки на штурмовиках по нескольку дней оставались пустыми, не было бомб и снарядов.

- Что же это получается? - горячились некоторые летчики. - Вместо того чтобы бить противника, мы загораем!

- А сколько фрицев на дорогах - бить не перебить!

- Это все тыловики стараются...

Чего греха таить: "тыловик" часто звучало как оскорбительное слово. А как трудна их работа на фронте! Одеть, обуть, накормить людей. Они лечили больных и раненых, готовили для нас аэродромы, рыли землянки, обеспечивали ремонт самолетов, подвозили горючее, боеприпасы.

Война требовала от тыловиков многого. В Белорусской операции они должны были подвезти войскам свыше 500 тысяч тонн продовольствия, почти столько же боеприпасов и около 300 тысяч тонн горючего. Только для перевозки горючего потребовалось более 500 железнодорожных составов, следовавших на фронт из Баку и Грозного. А железные дороги и разрушенные мосты в прифронтовой полосе все еще восстанавливались, перешивались рельсы на нашу колею. Грунтовые дороги были тоже разворочены гусеницами танков, бензовозы двигались по-черепашьи, проделывая огромный путь к далеко ушедшим на запад войскам.

И все же на второй или третий день наши штурмовики заправлялись горючим, снаряжались боеприпасами, - брали курс на запад.

Легкой войны не бывает и в наступлении.

Поначалу вражеских истребителей не видели вообще, а от зениток все же доставалось.

Не пришлось Ивану Остапенко встретиться в Белоруссии с майором Колобом.

И если бы не воздушный стрелок Пименов, то не увидели бы мы больше и самого Ивана Остапенко.

Володя Пименов к концу войны оказался рекордсменом среди воздушных стрелков: на его счету было 137 боевых вылетов. А летать он начал лишь осенью 1943 года.

Перед войной был курсантом Челябинского штурманского авиаучилища, а воевать пришлось в пехоте разведчиком. Его часть в сорок втором отходила с боями от Старобельска до Моздока. Потом с 8-й гвардейской стрелковой бригадой высаживался на "Малую землю" под Новороссийском. Этому десанту нам пришлось в сорок третьем сбрасывать листовки такого содержания: "За вами следит весь фронт. Держитесь! Ваш десант - нож в спину немцев!" И героический десант выстоял.

Пименова снова послали в авиацию.

- Пойдешь в штурмовую стрелком.

- Я живого штурмовика близко не видел, - пошлите подучиться.

- У нас боевая армия, а не училище, - сказали ему в штабе 4-й воздушной армии. - В части подучитесь.

Учителем у Пименова был наш Дремлюк. И полетел "испеченный" стрелок!

Летал на Кубани, в Крыму, отбил с Остапенко "атаку" майора Колоба над Севастополем. И теперь неразлучный экипаж над Белоруссией.

Полетели штурмовать эшелоны на железнодорожной станции. Удар зенитного снаряда - загорелся нижний бензобак.

- Володя, я ничего не вижу. Какая высота? Далеко ли до линии фронта? спрашивает Остапенко.

- Чуть выбери из угла... Так держи! Потяни, потяни еще немножко...

Тянул Остапенко, сколько мог, потом самолет пошел к земле - удар.

Пименов очнулся, - самолет лежит в торфянике, дымит. Летчик все еще в кабине. Лицо в крови, тлеет одежда, обгорели руки, а рядом рвутся мины, свистят пули. Стрелок взвалил на себя летчика, пополз с ним к кустарнику.

- Перезаряди мне пистолет, - просит летчик.

- Не пришло еще время, - успокаивал стрелок пришедшего в сознание Ивана Остапенко. Выволок Пименов летчика к своим.

Через несколько дней в полк пришла записка из армейского госпиталя:

- Остап жив! Пименов спас своего командира.

Но Иван надолго вышел из строя: сильные ушибы, сотрясение мозга.

И наш Дед, появившийся в Белоруссии из далекого Киева, не совсем пришел в себя, хоть и ходил с бодрым видом. Еще в Трактовом из-за трещины в черепе медицинская комиссия на полгода отстранила его от летной работы. Демидов не напоминал об этой травме, а медики о ней и подавно забыли.

Командир полка как-то спросил Демидова:

- Кого бы послать за Волгу новые самолеты получить, отобрать летчиков? Полк заметно поредел, а конца операции не видно...

- Давайте я слетаю!

- А сможешь?

- Почему бы и нет!

Полетел Дед на транспортном самолете за пассажира. Вернулся на боевом ведущим с пополнением.

- Сам отбирал летчиков, сам привел - хочу им дать и боевое крещение.

Сводил Дед группу на задание раз, другой - и пошло до самой Польши... На цель выводил точно, пикировал, правда, не так уж круто, как прежде, перегрузки давали себя знать.

Фрицы вышли из лесов на шоссейную дорогу Могилев - Минск, начали откатываться на запад. Образовалась сплошная колонна вражеской техники протяженностью более ста километров.

Тогда командир первой эскадрильи капитан Демидов повел большую группу штурмовиков. Он нацелил ее на головную часть колонны у переправы - движение сразу застопорилось. Несколько дней подряд штурмовики летали на эту цель. Во многих местах полыхала гигантская колонна. Поврежденную технику немцы сваливали в кюветы, медленно продвигались на запад. Тогда командующий 4-й воздушной армией генерал-полковник Вершинин обратился к Главному маршалу авиации А. А. Новикову:

"...Душа болит, - немцы удирают сплошными колоннами, создаются пробки и скопления, а как следует бить нечем".

На другой же день группы бомбардировщиков из соседней 16-й воздушной армии генерала С. И. Руденко тоже обрушились на колонны в районе Березины.

Горы разбитой техники и тысячи трупов остались на дороге.

Наступавшим войскам пришлось даже двигаться по обходным маршрутам, где все еще рыскали остатки разбитых частей. Наш БАО перемещался по лесным дорогам следом за отходившими подразделениями противника.

Как-то Демидов с группой возвращался с задания, заметил в лесу колонну и решил на нее страха нагнать - стрелять было уже нечем. Снизился до предела, пронеслись с ревом штурмовики, - от одного этого забегали по лесу люди, заметался там и белый козел.

На новом аэродроме командир БАО майор Тейф разыскал Демидова:

- Дед, скажи, пожалуйста, что я тебе такого плохого сделал? Обмундирование выдал новое, сапоги хромовые... Я же твой самолет сразу по номеру узнал, - не отпирайся.

Демидов только крякнул.

Вскоре на новый аэродром нагрянула армейская медкомиссия. Вызвали Демидова.

- Говорят, вы летаете?

- Летаю.

- Вы же знаете, что вам полгода к самолету подходить нельзя?

- Это по-вашему...

- А как будет по-вашему?

- По-нашему так: летаю по три-четыре раза в день - сколько нужно.

- Как себя чувствуете?

- Как видите, неплохо.

- Так вот, товарищ Демидов: один раз в день с перерывами мы вам разрешаем, а два - это уже недопустимо.

-Пусть будет по-вашему, - сказал Дед.

На следующий день он сделал три вылета подряд.

За ужином повеселел:

- До чего люблю у фрицев по головам ходить, особенно когда они драпают!

...Не вернулся с задания Сашко Руденко. Он участвовал когда-то в прорыве "голубой линии", 70 раз пересек Керченский пролив и штурмовал противника на крымской земле. Раз был сбит на Кубани, сел тогда на нейтральную, еле выбрался к своим. И вот теперь полетел за Березину и на 126-м боевом вылете не вернулся со своим стрелком старшиной Белецким.

- Упал на лес, взорвался, - доложили летчики из его группы. А потом получили радиограмму от командира дивизии генерала Гетьмана, в которой сообщалось место катастрофы. Ехал Гетьман вслед за наступавшими войсками на новый пункт наведения. К нему подбежал солдат.

- В том лесу разбитый штурмовик лежит, - доложил он.

Гетьман по желтому коку винта и по номеру без труда установил, чей это самолет. Садился на густые деревья, "выкосил" крыльями наклонную просеку. Самолет с поломанными фюзеляжем и крыльями лежал на поваленной вековой сосне вниз кабинами. По всему видно, погиб экипаж.

Руденко тогда возвращался с задания. Брил над лесом, - снаряд угодил ему в мотор. Летчик помнил, как начал рубить крыльями верхушки сосен, как уперся коленями в приборную доску, чтобы головой не стукнуться, и все... Потом почувствовал сильную боль в голове, с трудом открыл глаза и не сразу понял, где он и что с ним приключилось. Над ним почему-то было не небо, а земля. В лесу сумрачно. Сообразил, что с самого утра он висит на привязных ремнях кверху ногами. Фонарь кабины не открыть - прижат к дереву. Решил выбираться через боковую форточку, куда с трудом проходит голова - уши мешают. Но откуда взялись силы и ловкость: протиснул голову, одно плечо, потом другое, пистолет на поясе мешал. Ухитрился отстегнуть ремень с кобурой - пролез, словно уж, а на земле закачался. Гимнастерка окровавлена, ноет рука, на ногу больно ступить. А где же стрелок? Подошел к валявшемуся в стороне фюзеляжу - услышал слабый стон. Еще хватило сил растащить обломки, высвободить Белецкого. Жив и боевой друг, только и его сильно помяло, в бедре нестерпимая боль.

От самолета надо уходить - тут еще немцы бродят. Выломали палки, пошли на восток.

Идти трудно, ноги увязают в топи, потом началось болото. Хотели было обойти стороной, но услышали лай собак. Сашко Руденко с детства баловался в лесах с ружьем, поэтому подумал: "Какая охота на войне? А может, это фрицы травят овчарками наших людей?" Тогда летчик и стрелок забыли о своих болячках, полезли в болото. Брели уже по пояс в воде, и тут хлопнула осветительная ракета, - пришлось нырнуть.

Потом над болотом понеслись трассы, в воде взорвалась граната, послышались крики: "Хенде хох!"

"Черта с два! - подумал Сашко. - Собаками в воде нас не возьмете!" То и дело приходилось нырять, лишь пистолеты держали над водой, чтобы патроны не отсырели. Погоня прекратилась, летчик со стрелком отходили все дальше от берега к темневшему посреди болота островку. Там заползли в кустарник.

Вскоре где-то в лесу загромыхала артиллерия. Этот гул медленно перемещался к западу и прекратился лишь к утру.

Из-за сосен выкатилось солнце, справа и слева гудели штурмовики.

Целый день обсыхали на островке, чистили пистолеты. Сашко финкой вырезал из низкорослых березок костыли.

Как стемнело, двинулись на восток.

К следующему утру набрели на какую-то деревушку, но днем заходить не рискнули. Решили выждать в лесу. Голод давал себя знать. Жевали желуди, дикий лук, несозревшую чернику. До вечера проспали в кустарнике.

Ночью приблизились к крайней хате. Сашко шепнул стрелку:

- Прикрывай меня сзади, а в случае чего - выручай. Стреляй только наверняка.

В это время на другом конце села несколько раз треснули автоматные очереди, потом снова стало тихо. "Неужели немцы орудуют?" Через окно Руденко услышал детский голос: "Мама, мама..."

Решил постучать в окно. Вышла старуха.

- Чьи войска в деревне? - шепнул летчик.

- Большевики, сынок... Сегодня девять человек пришли...

- Военные?

- Военные, военные...

- А где они?

- В третьей хате от угла.

Направились к той хате, - стрелок по-прежнему шел сзади, как в боевом охранении. И вдруг из-за плетня:

- Стой! Руки вверх!

Сашко поднял руки, а в одной все еще держит пистолет.

- Кто вы? - спросил растерявшийся летчик.

- Молчать, идти вперед!

Вызнал командира, тот оказался лейтенантом, возглавляет взвод разведки. Власовцев они здесь выловили, по этому случаю был "салют"...

Утром разведчики ушли дальше на запад, а в ту хату, где задержались Руденко с Белецким, сошлись все жители лесной деревушки. Удивлялись погонам, трогали ордена. А у Сашка их было не так уж и мало: Красной Звезды, Отечественной войны, два ордена Красного Знамени да еще знак "Гвардия".

К заслуженному летчику обращались с неожиданными вопросами:

- Чья теперь будет приблудная фашистская лошадь?

- Колхозная, - ответил Сашко.

- А колхозы опять будут?

- Будут, а как же без них?

- Когда ж нам председателя пришлют?

- А мы ждать не будем, сейчас и изберем, - сориентировался Сашко. - Кого хотите?

Кандидатуру назвали лишь одну:

- Хай буде Василь Бульба, - указали бабы на единственного старика с деревянной ногой.

- Доверяете?

- Доверяем, доверяем... Он, кажись, с партизанами связь держал.

- Проголосуем. Кто за товарища Бульбу?

Руки подняли все, как один, в том числе и стоявшие в первом ряду чумазые, оборванные ребятишки.

После выборов председателя Сашко сделал политинформацию: рассказал о наступлении, о втором фронте, не забыл упомянуть и о том, что немецкие генералы чуть-чуть не застрелили самого Гитлера - покушение на него было.

Только после этого Руденко с Белецким заковыляли на костылях в Гангуту.

Воздушного стрелка из-за перелома тазобедренной кости с летной работы списали, а нашему Сашку довелось поблаженствовать в полковом лазарете 707-го БАО. А было от чего блаженствовать: он часто видел у своей кровати медсестру Надю. Уж очень она была хороша собой!

Летчики под любым предлогом старались попасть на прием к Наде, Сашко тоже был у нее частым пациентом.

- Саша, вам опять таблетки от кашля? - спрашивала она с милой улыбкой.

Сашку неудобно просить все время от кашля, и в последний раз перед 126-м боевым вылетом он ляпнул:

- От расстройства...

- Нервной системы? - решила уточнить Надя, а Сашко вместо ответа покрутил ладонью по животу.

Теперь в лазарете 707-го БАО Сашку не требовалось никаких таблеток. Он быстро выздоравливал.

Последние шаги

За два месяца непрерывных боев в Белоруссии наши войска продвинулись на запад почти на 600 километров. 2-й Белорусский фронт перешел границу Польши, захватил севернее Варшавы плацдарм на реке Нарев и вплотную подошел к Восточной Пруссии.

Тридцать шесть раз салютовала Москва четырем фронтам, наступавшим бок о бок в Белоруссии и Прибалтике. Наш 7-й гвардейский стал еще и Краснознаменным. Между Вислой и Одером противник занял многополосные оборонительные укрепления, стянул туда войска. Стало больше зениток, появились истребители.

Нашим войскам нужно было перегруппировать силы, восполнить потери и подтянуть тылы - склады, госпитали, мастерские по ремонту техники, построить аэродромы и перебазировать авиацию.

В 7-м гвардейском опять недоставало самолетов, летчиков и воздушных стрелков. Владимиру Демидову и Вахтангу Чхеидзе не однажды пришлось слетать за Волгу.

Иван Остапенко после ранения поехал в длительный отпуск на Харьковщину, в родное село Долгенькое. В свое время мне пришлось водить туда группу на штурмовку. Узнал впоследствии об этом Остапенко и говорит:

- А ведь там моя мамаша, Ивановна, с братиком Федей остались.

- Мы же били не по селу, а колошматили скопившуюся на окраине технику, успокоил я его. А потом выяснилось, что наши бомбы действительно пощадили и Остапенкову хату, и Ивановну с Федей. Посчастливилось мне впоследствии встретиться и с Ивановной - невысокой, сухонькой и бедовой женщиной. По-наслушался тогда ее рассказов.

- Сыдять воны в хати, - вспоминала Ивановна, - та пьють свий вонючий шнапс. И пьють такусенькими наперсточками, та вже и заспивалы... Побачилы мене и клычуть: "Матка, на!" - сують цей самый наперсток. А я им и кажу: "Та с чого ж це вы заспивалы? А як еще трошки, так и на карачках полизете!" А щоб им было попятно, що це таке карачки, - обернулась до них задом, та на четвереньках до двери и поповзла. Хай хоть стрельнуть, думаю, зато полюбуются!

Воны тильки загоготалы та налывають у стакан: "Матка, на!" Я им кажу: "Як це мени, - так треба щоб доверху!" Та и хильнула я цей стакан. "Так наши пьють!" Язык ще им показала. Хрицы аж буркалы повытаращилы, головами закачалы: "Ай матка, ай рус!" А я з хаты швидче в куринь...

Вдоволь мы насмеялись от рассказов Ивановны.

Стало понятно, в кого пошел наш Остап-пуля - непревзойденный балагур.

Вернулся Иван Остапенко из отпуска в полк, но ненадолго: получил направление на учебу. Да не куда-нибудь, а в Военно-воздушную академию! Не хотел было Иван расставаться с полком, но летчики все же настояли на его отъезде.

Всплакнул Остапенко на проводах по-настоящему.

- Не хлюпай, Иван, - сказал ему на прощанье Дед. - Вернешься в полк будет у нас хоть одна золотая голова! Там, говорят, по формулам воевать учат...

К концу войны послали на какие-то курсы усовершенствования Николая Смурыгова, потом заместителя командира эскадрильи Петра Демакова. Но Рыжий, так звали в полку Демакова, вскоре вернулся.

- Отчислили? - спросили его летчики.

- Никто меня не отчислял. Сам удрал!

- Ты что, сдурел? - ополчились на Демакова его друзья.- Пока еще не поздно, поворачивай оглобли!

- Не поеду! - заупрямился он. - Довоевать самую чепуху осталось, а синусы-косинусы - потом.

Повел Демаков группу и не вернулся. Не пришлось ему довоевать. Еще на одного ведущего стало меньше в полку.

- "Недоработали" мы тогда с ним... - сокрушался Дед.

Штурман полка Саша Юрков супил черные брови, молчал.

Юрков в полку всего год, но втянулся в боевую работу быстро, хорошо воевал и был на своем месте. Из всех нас выделялся опрятностью. На брюках и гимнастерке всегда были наведены "стрелочки", начищенные сапоги сияли. Когда он находил для этого время?

Юрков не выносил беспорядка в кабине. Техник часто драил ее даже с мылом. Перед вылетом на боевое задание штурман полка проверял качество уборки разглаженным носовым платком. Когда оставался довольным, то говорил своим густым прокуренным баритоном:

- Кр-р-расота!

Это было его любимое словечко. Юркова в полку так и называли: Кр-расота.

Был День авиации - 18 августа. Не иначе как по этому случаю наш штурман появился на аэродроме в выходной паре, хоть и предстояло лететь в район Визны - подавлять артиллерию.

Усаживаясь в самолет, сделал тогда технику замечание:

- Сегодня же кабину помыть!

Юрков летел во главе первого звена, за которым сзади пристроилась вторая четверка.

Погода в этот день была как для воздушного парада: безоблачно, видимость отличная. До цели летели в хорошем строю: "Кр-расота!"

Как же Юркову было сдержаться от выражения чувств, если цель уже видна, а в небе ни единого разрыва зениток, ни одного "мессера". Несколько наших истребителей сопровождения уже выскочили вперед для "расчистки воздуха". Там нечего было и расчищать, но так уж задумано - истребители действовали по заранее разработанному плану.

Юрков повел свою четверку в атаку. Штурмовики одновременно нацелились в землю. Из люков ведущего отделились "сотки", и тут же самолет разнесло в куски.

Иван Чернец принял командование группой.

Причина взрыва самолета Юркова оставалась загадкой. Подобные случаи бывали и в других полках нашей дивизии, применявших "сотки". Тогда многие летчики отказывались брать стокилограммовые бомбы, предпочитали им любые другие калибры.

Приезжало дивизионное начальство. На первых порах устроили разнос тем, кто "распускал слухи", будто самолет подорвался на своих бомбах. Больше всех досталось Ивану Чернецу, который хорошо видел происшедшую над целью катастрофу и первым высказал свое предположение. Кончилась вся эта история тем, что разбиравшаяся в причинах катастрофы специальная комиссия забраковала партию бомбовзрывателей.

Из летчиков, которые начали воевать еще в Донбассе, уцелел лишь Николай Седненков...

Седненков носил каракулевую кубанку с красным верхом. Такой головной убор появился у некоторых летчиков еще в Краснодаре, когда пашей штурмовой дивизии было присвоено наименование Кубанской. Тогда на базаре платили за кубанки по две тысячи рублей. В хуторе Трактовом, когда вышел указ о присвоении мне звания Героя Советского Союза, Николай сказал:

- С тебя причитается.

Того, что с меня "причиталось", достать по всей Тамани было невозможно. Я уже собирался в "экспедицию": командир дивизии разрешил по такому случаю слетать в Краснодар на штурмовике. Тогда я спросил Николу:

- А что бы ты сейчас хотел?

- Не пожалеешь? - он поскреб пятерней белобрысый чуб и ткнул пальцем на мою кубанку.

Николай, если не считать кубанки, внешне был ничем не приметным парнем.

Но техники говорили о нем уважительно:

- Наш Седненков может летать на бревне. - Почему-то всегда добавляли "наш", хотя во всей воздушной армии другого Седненкова не было.

Седненков одно время летал на самолете, от которого все отказывались, мотор дымил, хотя мощность развивал нормальную. Николай по этому поводу еще и шутки отпускал:

- Мне на дымящем даже лучше: зенитчики в покое оставляют, "мессеры" тоже не особенно клюют. Они, наверное, думают, что меня уже "обработали", а я себе лечу да лечу... - Отсюда, верно, и пошла присказка о бревне.

Когда бывали перебои с горючим, летчики и стрелки осматривали окрестные достопримечательности. Никола Седненков был большим любителем таких экскурсий. Встречались чудом уцелевшие замки, от которых веяло стариной. Сколько войн пронеслось мимо и эта последняя прошла бушующим шквалом сначала - на восток, потом - на запад, а немой свидетель истории стоит себе, возможно, еще со времен псов-рыцарей, пережив не одно поколение людей.

В Западной Белоруссии, в каком-то местечке Никола Седненков разузнал, что поблизости действует женский монастырь. Оказалось, что и вход в него свободный.

Тогда-то зачастили в монастырь "экскурсанты". Интересно было посмотреть, как молоденькие монахини в длинных одеяниях усердно отбивали поклоны.

Прошел слушок, что Никола Седненков как представитель белорусского народа был удостоен благословения самой игуменьи. Тогда включился в работу политаппарат.

- Хотя ходить туда и не возбраняется, но не забывайте, что это вам не цирк. Неосторожное слово какое скажете, - можно восстановить против нас жителей.

Но с монастырем все обошлось как нельзя лучше. А по поводу благословения кто-то все же сострил:

- На кого игуменья крест наложила, тому воевать до полной победы!

Седненков пришел в полк старшим сержантом, за два года войны дослужился до старшего лейтенанта, хотя мог бы уже и в капитанах ходить. Должность же занимал заместителя командира эскадрильи у Героя Советского Союза Ивана Карабута (тот пришел к нам из полка Зуба). Николу тоже представили на Героя еще в Крыму, но наградной где-то залежался. Седненков обиженным себя не чувствовал. Летал ведущим, не жаловался даже на свою хворь.

Еще в кубанских плавнях к нему прицепилась малярия. В Крыму полегчало, а в Белоруссии приступы опять участились. И уложили Николу в полковой лазарет. Там он беспрекословно подчинялся Наде и глотал акрихин. И тогда ему принесли письмо. Первое за всю войну письмо от матери Марфы Тихоновны, оставшейся в оккупации в деревне Трутнево Смоленской области.

Повеселел наш Никола.

- Чем тут валяться, съезжу-ка я к матери: отсюда ведь недалеко. На недельку небось отпустят.

Ушел из лазарета, появился на аэродроме, чтобы рапорт об отпуске написать. Увидел своих друзей: невеселые, измученные. А в полку был напряженный день. Наши войска форсировали Нарев. Танкисты генерала Панова решили на плечах у противника прорваться по его же мостам на западный берег. Под Пултуском первая тридцатьчетверка выскочила на мост, но раздался взрыв, и танк рухнул в воду. У Карневска на переполненный фашистскими войсками мост ворвались танки с автоматчиками на броне. Не пощадив и своих солдат, немецкое командование также взорвало мост. Тогда пехотинцы бросились вплавь, танки форсировали реку вброд, а противник пытался отбросить в воду немногочисленные войска, захватившие небольшой плацдарм.

Штурмовиков вызывали для поддержки. Первую группу поведет Карабут, а кто вторую и третью?

- Свожу и я сегодня, - сказал Седненков. - Вам ведь выпишут к ужину, а я, думаете, облизываться буду? - пошутил он.

Первым вылетел Карабут, вторым - его заместитель Седненков.

Когда выруливала третья группа, на горизонте показались возвращавшиеся с задания штурмовики. Одного самолета недоставало.

- Карабута подбили, - доложили ведомые. - Сел на занятой противником территории.

Возвращалась вторая группа - опять одним самолетом меньше.

Николай Седненков был сбит прямым попаданием зенитного снаряда.

После гибели Юркова на должность штурмана полка назначили Костю Аверьянова.

24 октября на аэродроме Высокий Мазовец день был не совсем обычный. И дело не в какой-то особой задаче полка. Войска все еще вели бои по расширению и закреплению плацдарма на Нареве, отражая контратаки противника. Штурмовикам надо было подавить артиллерию в районе Черностув.

Первую группу повел Аверьянов, а следом за ней пошла четверка Виктора Горячева. Только взлетели последние штурмовики, на аэродроме появились корреспонденты "Фронтовой правды" Борис Бялик и Слава Шаровский.

- Опять кого-нибудь "допрашивать"? - спросили их. - Нет, нет! Только поздравить и сфотографировать.

- С чем же поздравлять?

- С новыми Героями!

Вездесущие корреспонденты узнали об Указе, который еще не был опубликован в газете, но которого давно все ждали. Героями Советского Союза стали сразу семь летчиков: Константин Аверьянов, Владимир Демидов, Петр Кривень, Борис Левин, Иван Мальцев. Виктор Горячев и Николай Седненков.

Крепко пожимали руки тем, кто еще не успел улететь на боевое задание. Шаровский без конца щелкал "лейкой" и готовился запечатлеть необычные кадры на самолетной стоянке. Он еще сфотографирует Аверьянова и Горячева вместе с Болтиком.

Один за другим шли на посадку штурмовики, Виктора Горячева среди них не было.

Помрачнели летчики, узнав, что при выходе из второй атаки самолет ведущего второй группы был внезапно атакован снизу двумя "мессершмиттами". Тогда штурмовик резко взмыл, потом перешел в крутое пикирование и взорвался при ударе о землю. Но кто-то из летчиков заметил раскрывшийся на малой высоте купол парашюта. Кто же успел покинуть самолет: Горячев или его воздушный стрелок Малышев? И какой шанс остаться живым тому, кто приземлился в расположении войск противника?

Но в авиации бывают всякие чудеса. Произошло же такое чудо и в нашем полку...

5 ноября 1942 года я водил девятку штурмовиков еще с "точки номер три" в район Орджоникидзе. Истребителей для прикрытия тогда не выделили, хоть "мессеры" в те кризисные дни буквально стаями висели над полем боя.

Роль истребителей прикрытия в том вылете выполняли два штурмовика без бомбовой нагрузки. Они шли позади группы и непрерывно выполняли маневр "ножницы". Летели на этих самолетах Владимир Зангиев и Николай Письмиченко.

Наша цель - танки у Хаталдона. Эти места хорошо знакомы Володе Зангиеву: ведь здесь прошли его детство и юность. Слева по курсу - зеленые горы, у подножья вьется дорога, и там - Хаталдон. А на нас сверху уже пикировала первая четверка "мессеров". Первая атака - по ведущему. Зангиев все же успел дать заградительную очередь. И так удачно у него получилось, что один истребитель с дымным следом круто пошел к земле. Это была первая победа Зангиева, предотвратившая неминуемую гибель ведущего. Он не мог глаз оторвать от сбитого самолета - следил за ним до тех пор, пока тот не ударился о землю. А вскоре после этого, выходя из первой атаки по танкам, я увидел горевший и кувыркавшийся штурмовик. Видел, как из кабины вывалился огненный ком и стремительно понесся вниз. У самой земли потянулась белая лента купола парашюта, но и по ней струился огонь.

Не один я видел гибель Володи Зангиева вблизи его родного села. А спустя два года, в конце сорок четвертого, Зангиев вернулся в 7-й гвардейский и теперь снова летает!

Какое "чудо" произошло с ним, он рассказал сам.

"...Вскоре после того, как один "мессер" пошел с дымом вниз, меня засыпали "эрликоны". Навалилась вторая четверка, в кабине появился огонь. Хотел я заложить скольжение, чтобы погасить пожар, но ручка управления болталась рули оказались перебитыми. Тогда я убрал газ, выпустил щитки - самолет резко снизил скорость. "Мессеры" проскочили вперед, я нажал на гашетки, - один истребитель вспыхнул, а мой штурмовик свалился в штопор - как раз над Священной рощей - "Хетаговым кустом". Туда по старому обычаю 18 июля съезжаются с окрестных сел осетины, чтобы отпраздновать чудесное спасение легендарного героя Хетага, победившего многочисленных врагов.

Огонь жег мне лицо и руки, вспыхнула одежда, - я вывалился из кабины, но парашют сразу открывать не стал, чтобы сорвать пламя. Близко от земли дернул кольцо, услышал шуршание шелка - удар. Больше я ничего не помнил.

...Приоткрыл глаза, - склонились надо мной две женщины, смачивают губы водой, распухшее лицо чем-то смазывают. Я лежал на полу в комнате, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

- Где я? - спросил по-осетински.

- В Хаталдоне. Фашисты недавно приволокли тебя и бросили. Мы украдкой сюда пробрались.

- Запомните, - сказал я женщинам. - Я Владимир Зангиев...

Потом пришли фашисты.

- Фамилия? Номер части? Где аэродром?

- Вот прилетят скоро наши, тогда все и узнаете...

Били ногами, я терял сознание и больше ничего им не сказал. Потом выволокли на улицу, привязали веревкой за ноги к лошади и погнали...

Оказался я в лагере Дигора, потом в Прохладной, оттуда товарняком пленных доставили в Славуты.

Кроме сильных ожогов, был у меня перелом ноги, срасталась она медленно. Потом по ночам приучался ходить без костылей, но так, чтобы даже никто из пленных не заметил.

23 мая сорок третьего года нас вывели из лагеря. Я начал отставать. Полицай замахнулся прикладом, но я раньше успел ударить его костылем. Швырнул костыли в сторону и побежал в лес.

Почти месяц пришлось блудить по лесам, совсем обессилел. Партизанская разведка на меня натолкнулась, приняли вначале за мертвого.

Начал воевать в партизанском отряде имени Ворошилова. Назначили политруком отряда. Действовали в Каменец-Подольской и Ровенской областях. Представили к ордену Красного Знамени.

Старые раны заживали плохо, а новые прибавлялись. Ходил с группой на диверсию. Подорвали поезд на перегоне Оленин - Ракитное. Отходить пришлось под минометным обстрелом. Ранили.

Командование решило отправить меня в тыл. 18 декабря сорок третьего года втроем направились на партизанский аэродром Дубницкое. Шел со мной Скибо из отряда Ковпака и начальник боепитания нашего отряда Губанов.

Представились начальнику штаба партизанского движения Украины полковнику Савченко. Тот сказал:

- По воздуху переправляем только тяжело раненых. Линию фронта придется переходить самим.

Пошли по указанному маршруту по оси дислокации партизанских отрядов. Нам помогли перейти линию фронта.

Новый сорок четвертый год я встретил в Ростове. Шел я в штаб ВВС округа. Прохожие оборачивались, разглядывали меня: шинель румынская, на шапке красная ленточка.

В штабе спросили:

- Что вам здесь нужно?

- Направьте в седьмой гвардейский.

Меня направили в КПЗ для проверки. Затянулась эта проверка на два с половиной месяца. Потом сказали "извините!" и направили в Грозненское авиационное училище работать инструктором. Летать опять пришлось в тех краях, где меня сбили 5 ноября 1942 года.

Строчил рапорты, писал письма в 230-ю дивизию, в воздушную армию. Наконец меня вызвали на фронт.

Вот так я и прибыл в Сток!" - закончил рассказ Зангиев.

Для корреспондентов "Фронтовой правды" нашелся интересный материал. Вскоре был напечатан очерк Б. Бялика, поместили крупный портрет летчика.

Началась вторая жизнь Володи Зангиева в родном полку. На его груди ордена Красной Звезды, Красного Знамени, медаль "Партизан Отечественной войны" 1-й степени.

Близился к концу сорок четвертый год, заканчивалась подготовка войск нескольких фронтов к проведению Висло-Одерской операции, которая должна была открыть путь на Берлин.

2-й Белорусский фронт маршала К. К. Рокоссовского готовился нанести два мощных удара в северо-западном направлении, чтобы отсечь и уничтожить крупную группировку в Восточной Пруссии.

Наступление войск с плацдармов на Нареве развивалось успешно, но погода в эти дни опять не хотела быть союзником авиации: туман, метели...

В те дни командующий фронтом маршал Рокоссовский не покидал передовых пунктов управления. Увидел как-то командира дивизии Гетьмана:

- Семен Григорьевич, проталкивайте как-нибудь хоть по одному штурмовику, надо помочь отбить контратаки. Нас могут сбросить с плацдарма.

Посылали одиночек, самых опытных летчиков.

Герою Советского Союза Ивану Мальцеву и Зангиеву поставили задачу:

- Пробейтесь к Эльбингу, посмотрите, что там происходит. В такую погоду действительно можно было только "пробиться", а под Эльбингом обстановка усложнилась. Танки генерала Вольского дерзким броском прорвались к Балтийскому морю.

Противник собрал в кулак несколько дивизий и нанес сильный фланговый контрудар. Где теперь наши, где противник - разобраться трудно.

Мальцеву с Зангиевым все же удалось долететь до Эльбинга. Потом они попали в снежный заряд. Потеряли друг друга. Возвращались по одному. Зангиев брил над лесом, и вдруг - удар но мотору. Посадка на сосны - летчик потерял сознание. Воздушный стрелок Володя Гаркун вытащил командира из кабины, вытер снегом окровавленное лицо. Зангиев очнулся.

- Командир, - сказал ему Гаркун, - к нам какие-то люди идут.

Зангиев поднялся. Несколько военных пробирались по лесу к самолету. Летчик сказал Гаркуну:

- Садись за свою пушку. В случае чего - бей в кучу, меня тоже не жалей! и двинулся навстречу со взведенным пистолетом в руке.

- Стой! - крикнул он. - Один ко мне, остальные на месте!

Медленно сходились двое с пистолетами. Гаркун в это время развернул турельную пушку, прицелился... и увидел, как двое обнялись: летчик и пехотинец...

Пехотинцы не хотели сразу отпускать летчиков. Оставили на сутки у себя в гостях. Потом доставили их на аэродром.

Рябов первым увидел вернувшийся экипаж, расцеловал обоих. А через аэродром бежал Тимофей Тучин. В руке у него консервная банка, из нее плещется.

- Пей, елки зеленые! За третью жизнь!

Володя выпил за третью жизнь, и в голове у него зашумело - не столько от выпитого, сколько от последней контузии.

А вот еще одно "чудо", вернулся воздушный стрелок Виктора Горячева Малышев...

Войска наступали дальше на запад, приближаясь к последнему стратегическому рубежу на Одере.

Чем дальше на запад - тем беспокойнее становилось на аэродромах. Оперуполномоченному СМЕРША капитану Тарасову прибавилось работы. То и дело вылавливали бродячих фрицев, которые в одиночку и группами пытались пробираться на запад. Их называли блуждающими группировками.

Особенно много их было в Белоруссии. Тогда летчицам из 46-го гвардейского, хотя они и "ночники", хватало работы и в дневное время. Их посылали на разведку немецких отрядов, скрывавшихся в лесах или в посевах.

Не желавших сдаваться в плен доколачивали войска второго эшелона. Фрицы были голодные и озлобленные, часто обстреливали низко пролетавшие над ними самолеты, а в поисках пропитания по ночам совершали нападения на деревни.

В баталиях по вылавливанию блуждающих вблизи аэродромов групп приходилось принимать участие и летчикам, и воздушным стрелкам, и техникам. Наши девушки-оружейницы и служащие БАО проявили тогда отвагу в наземных боях.

Метеоролог Клава пошла как-то ночью к метеобудке снять показания приборов. Как из-под земли выросли с поднятыми руками гитлеровцы. Вернулась она к штабу с 17 пленными. Тогда дежурные переполошились, подняли всех по тревоге: немцы-то были с оружием! Но они оказались "дисциплинированными" пленными: положили свои автоматы рядком на бревно и сразу же есть запросили. Покормили их чем бог послал, а потом уж Тарасов служил им свою "всенощную".

Были случаи и похлестче.

Недалеко от аэродрома в крепости Грауденц засело несколько тысяч фашистов, не пожелавших выбросить белый флаг. Для блокады крепости оставили небольшие силы, а остальные двинулись дальше на запад.

Утром везли наших летчиков на аэродром. По этой же дороге на восток брела большая колонна немецких солдат. Оружия у них не было видно.

- Пачками сдаются! - сказал кто-то. Но из этой самой колонны по летчикам вдогонку дали автоматную очередь. Из штаба позвонили в войска. Оттуда ответили:

- Это немцы из крепости через болото прорываются. Поднимите самолет для разведки, сообщите, где они.

Некоторые воздушные стрелки заняли в самолетах свои боевые посты у турельных пушек, остальные с винтовками и автоматами побежали по лесу, залегли на огневом рубеже около кладбища.

Над лесом кружил наш самолет-разведчик, потом начали взлетать штурмовики, бросали по группировке бомбы, обстреливали.

Наземной операцией у кладбища руководил старшина Васильев. И не как-нибудь, а по науке. Он сформировал два подразделения, назначил командиров, указал направление наступления и скомандовал:

- Вперед!

Но тут же сделал замечание штабному писарю Ювеналию Шергину:

- Что же ты как жердь вытянулся? Пригнись да скрадывайся за деревьями, а не по просеке топай!

Тогда Шергин начал "скрадываться". Обошел большой куст, а перед ним здоровенный фриц появился. Враг направил на Шергина какую-то трубу, под ногами фыркнул фаустпатрон, но вреда никакого не причинил - завалился в воронку. Тогда Шергин ткнул фрица штыком, но получилось не так, как хотел: целил в туловище, а попал в щеку. Немец поднял руки. Появился Николай Ворочилин, тоже с пленным.

В это время откуда-то с фланга застрочил пулемет, послышался голос Васильева:

- Ложись, шляпы!

Подоспевшие наши воинские части завершили ликвидацию группировки.

Тося Табачная конвоировала около десятка пленных. Те зачем-то сняли свои ручные часы, связали ремешки и цепочки в одно ожерелье, протянули Табачной эту связку. Тося даже взвизгнула:

- Геть, поросяча морда! - и захрустели все эти часы под каблуками ее кирзовых сапог.

Недалеко от аэродрома из кустов вышли около 20 немецких офицеров с эмблемами люфтваффе. Подняли руки.

- Зачем отсиживались в кустах? - допрашивал командир.

- Ждали, пока наши захватят аэродром.

- Ну и что дальше?

- Улетели бы на ваших самолетах.

Командир не сдержался, отвесил этому летчику оплеуху. А техник Лиманский в это время "выкуривал" из блиндажа засевших гитлеровцев. Пришлось швырнуть в амбразуру гранату. Вышел один: бледный как полотно юнец лет семнадцати, дрожал и плакал представитель фолькштурма - последняя надежда Гитлера.

На аэродроме к "дугласу" командующего фронтом, маршала К. К. Рокоссовского подрулил еще один транспортный самолет.

- Куда будет рейс? - спросил у командира корабля штурман полка Аверьянов.

- В Москву.

- Пассажира от нас возьмете?

- Не могу. Пленных генералов везем.

Вскоре подкатили два трофейных "хорьха". Из них вышли генералы в длинных шинелях и высоких фуражках. К самолету шли важно, один за другим, соблюдая субординацию и теперь, когда для них война закончилась. Впереди с достоинством вышагивал плоский, как доска, старик с ввалившимися щеками и непроницаемым лицом, на руках держал дрожавшую всем телом тонконогую болонку.

- Собаку придется оставить, - сказал через переводчика капитан Тарасов и повернулся к Аверьянову: - Если нравится, возьми.

Генерал что-то долго говорил. Переводчик изложил последнюю просьбу генерала - не разлучать его с преданным другом, с которым он побывал даже в сталинградском "котле".

- Я бы ее все равно не взял, - заявил Аверьянов.

Победа пришла!

В канун сорок пятого года наша армия готовилась к решающему броску на Берлин.

Три года подряд нам пришлось сражаться одним, без союзников. Лишь в финале затянувшейся гигантской битвы открылся давно обещанный второй фронт в Европе.

Не успели мы отдышаться после стремительного наступления в Белоруссии, на наших союзников свалилась беда! Двадцать две гитлеровские дивизии нанесли внезапный удар у Арденн, а вслед за этим последовал еще один удар - в Эльзасе. Слабая оборона 1-й американской армии была прорвана, немцы вклинились на глубину до ста километров.

Черчилль, прилетавший в сорок втором году в Москву с "куском льда", на этот раз сам запросил выручки с востока. И тогда наш огромный фронт - от Балтики до Карпат - раньше установленного срока двинулся на запад, чтобы отвлечь на себя силы противника.

В феврале сорок пятого войска 2-го Белорусского фронта под командованием маршала Рокоссовского растянулись буквально в ниточку.

Они пробивались по вражеской территории в раннюю распутицу, преодолевая многочисленные каналы и заболоченные участки.

Более мощный сосед слева - 1-й Белорусский фронт под командованием маршала Жукова уходил вперед, приближаясь к Одеру, от которого до Берлина оставалось менее ста километров.

В войсках Рокоссовского началась перегруппировка сил для разгрома 30 дивизий противника в Восточной Померании.

Сильно поредели передовые цепи нашей пехоты... Зато в артиллерии, танках и в самолетах недостатка не было. А какая пошла техника! В авиации появились бомбардировщики ТУ-2, развивавшие огромную для того времени скорость - свыше 500 километров в час. Конструкторы С. А. Лавочкин и А. С. Яковлев создали истребители ЛА-7 и ЯК-3, превосходившие по скорости, маневренности и вооружению немецкие. Где-то на Урале уже летал реактивный истребитель, показавший небывалую скорость. Рассказывали, будто на этом необычном самолете нет воздушного винта:

- У него впереди "дырка", двигатель фурчит, как паяльная лампа, а за хвостом - огонь!

К самолету с "дыркой" мы отнеслись с предубеждением, зато весть о том, что С. В. Ильюшин построил новый штурмовик, была воспринята с восторгом.

- Успеем ли на таком повоевать? - всполошился Дед.

Новое наступление наших войск было назначено на 24 февраля. А накануне отметили годовщину Красной Армии.

У нас в полку этот вечер был торжественным вдвойне. Зачитали Указ о присвоении звания Героя Советского Союза еще пяти нашим летчикам: Владимиру Кабанову, Александру Плешакову, Михаилу Шатову и сразу двум Иванам - Чернецу и Остапенко.

И еще объявили:

- Получено распоряжение готовиться к отправке в тыл для переучивания на новых штурмовиках ИЛ-10!

...Нам с Иваном Остапенко не довелось присутствовать на этом торжестве. Судьбе было угодно, чтобы мы оба оказались в военно-воздушной академии. Она была так переполнена фронтовиками, что нам с Остапом какое-то время пришлось ночевать в общежитии на одной кровати с провисшей почти до самого пола сеткой. Вот тогда-то мы но достоинству оценили преимущества дощатых нар в фронтовых блиндажах.

Попал я в академию неожиданно.

- Отправляйтесь в Москву в распоряжение начальника Главного управления формирования генерал-полковника авиации А. В. Никитина. Как раз есть попутный самолет. Счастливого пути! - сказал тогда на прощание Гетьман.

Столица встретила меня неприветливо. Пока добирался от центрального аэродрома до штаба ВВС, не раз пришлось предъявлять документы комендантскому патрулю. Причина тому - смешанная форма одежды. И в самом деле, кроме темно-синей пилотки с голубым кантом, ничто другое из амуниции не выдавало во мне авиатора. Поношенная куртка без погон и знаков различия, у бедра болтался пистолет. Бриджи неопределенного цвета (наша оружейница Клава Калмыкова сшила мне их еще в хуторе Трактовом из трофейной шинели), а брезентовые сапоги, которые искусно смастерил техник Шевченко из парашютного чехла, все в масляных пятнах...

В штабе ВВС мне выписали пропуск и сказали:

- Зайдите к члену Военного Совета ВВС генерал-полковнику Шиманову.

Не без трепета душевного, как при входе в зону зенитного огня, я приоткрыл огромную, обитую черным дерматином дверь, потом еще одну такую же и оказался в громадном кабинете. Длинный, покрытый зеленым сукном стол напомнил мне взлетно-посадочную полосу Краснодарского аэродрома. С другого конца кабинета навстречу направился генерал с косым пробором на голове. Его комплекция явно не соответствовала размерам занимаемого помещения.

- Как жизнь? - спросил он неожиданно просто, назвав меня по фамилии.

- В порядке...

- Как воюется?

- Отлично...

- А это сам писал? - спросил он, подводя меня к журнальному столику и указывая на подшивку центральной газеты "Сталинский сокол". Генерал начал листать, и я узнал свои семь подвальных статей, озаглавленных не без претензии на оригинальность: "Из чего слагается мастерство".

- Сам писал, - ответил ему, а сердце дрогнуло: "Никого я там не славил, никого и не охаивал, а лишь делился боевым опытом. Какой же ляпсус обнаружил в этих статьях член Военного Совета ВВС?"

- Вот в этом месте ты ничего не преувеличил? - показал он на абзац, отчеркнутый красным карандашом. В "подозрительном" месте приводились данные, характеризующие мои личные достижения в меткости бомбометания и стрельбы, неоднократно подтвержденные в показательных полетах на фронте.

- Написал так, как было, - ответил я Шиманову.

- А мы тут, признаться, с генералом Никитиным в этом усомнились. Таких результатов никто из инструкторов в запасных бригадах и полках еще не добивался. Ты сможешь это доказать перед летчиками практически, а не на бумаге?

- Могу.

- Для этого, собственно говоря, мы тебя и вызвали. "Погастролируй" у нас по запасным частям, поделись боевым опытом, покажи... А потом будет особый разговор.

К тому, что большое начальство всегда чего-то не договаривает, я привык, поэтому об "особом разговоре" я забыл сразу же, как только у меня в руках оказалось командировочное предписание. Мысли были заняты тем, чтобы поточнее отбомбиться.

На "гастролях" я делал все, как на войне. От предварительного облета мишеней на полигоне отказался:

- На фронте цели показывают на карте, никаких предварительных облетов, сказал я командирам частей. - Но и бомбы подвесьте не цементные, а боевые. Боекомплект к пушкам и пулеметам должен быть полным, а не по двадцать патронов на ствол, как принято у вас.

Такие условия я "выторговал".

Затем у меня состоялся "тайный сговор" с начальником полигона. В кузовы трофейных автомашин, которые должны подвергнуться обстрелу, он наложил соломы, а перед самим взлетом эту "начинку" полили горючим.

На первый показательный полет приехали представители штаба ВВС во главе с генералом Н. С. Шимановым. Они находились среди летчиков, столпившихся вблизи полигона у репродуктора, чтобы слушать мои объяснения по радио во время полета.

Я взлетел и без труда отыскал на лесной поляне полигон.

- Скорость триста, высота восемьсот, цель слева, - передал я на землю, наблюдая за приближавшимся к визирной линии крестом, выложенным в центре мишени из белых березовых бревен.

- Вхожу в пикирование, угол тридцать градусов... сброс!

Когда вывел самолет и резко развернулся, то увидел разбросанные бревна. Хорошо!

Скрылся за лесом, перешел на бреющий. Теперь оставалось показать свой "партизанский заход", применявшийся для внезапной атаки паровозов и автомашин.

Высота - минимальная, скорость увеличена. Один, затем второй разворот за лесом, чтобы меня с полигона не заметили. А вот и железная дорога. Лечу вдоль нее, в стороне у опушки леса вижу "автоколонну". Круто взмываю вверх с креном, затем опускаю нос, прицелился. Еще не убрал полностью крена, а сходящийся у земли веер трасс прошил машину - она вспыхнула. Я снова скрылся за лесом, чтобы повторить излюбленную атаку...

После "гастролей" по запасным частям я вторично предстал перед генералом Шимановым - для "особого разговора". На этот раз я уже был одет строго по форме, и даже в хромовых сапогах. Все это мне выдали на центральном вещевом складе по записке члена Военного Совета.

- Хотите учиться в академии? - задал мне неожиданный вопрос Шиманов.

Меня будто оглушило взрывной волной, я только переступил с ноги на ногу. Лишь кое-как собравшись с мыслями, сказал:

- Разрешите немножко подумать за дверью...

- Думать можно до завтрашнего дня, - обрадовал меня генерал. - Придешь с рапортом.

Больше всего меня беспокоили вступительные экзамены по общеобразовательной подготовке, на подготовительный курс поступать не хотелось - лишний год терять. Я долго колебался. Советчиков нашлось - хоть отбавляй, и все советы разные. Одни говорили: "Дурья голова, какая там учеба, если война легкая пошла. Глядишь - вторую Звезду заработаешь". Большинство же советовало учиться: "К Звезде надо хорошую голову приложить. А экзаменов не бойся: если будет резолюция Шиманова, зачислят и так".

Рапорт лежит на столе у генерала Шиманова. Он бегло прочитал и наискосок размашисто написал: "Зачислить в академию" - и поставил точку. У меня между лопаток будто крылья выросли и перышки зашевелились. "Если зачислить - значит без экзаменов!" - подумал я. Но генерал почему-то долго не отнимал пера от точки. Вдруг у меня на глазах он приделал к ней длинный хвостик и добавил еще строку: "если сдаст вступительные испытания".

Тревожные предчувствия меня не обманули. На самом финише вступительных экзаменов, когда физика, математика и прочее осталось позади, я предстал перед молоденькой блондинкой. Она с пристрастием стала меня "допрашивать" у карты Америки. Ее почему-то особенно интересовало овцеводство. У меня же к тому времени еще не совсем выветрились только те скудные географические познания, которые я почерпнул из книжки Ильфа и Петрова. Дуэт литераторов меня еле спас от полного провала.

Так я поступил на основной курс, а Герой Советского Союза Иван Остапенко, деливший со мной одну кровать, оказался на подготовительном. Ему пришлось изучать общеобразовательные дисциплины, поэтому он и норовил удрать из академии в родной полк.

А полк наш собирался в дальний путь...

С Балтики полз густей туман, лепил мокрый снег. На аэродром прибыла колонна грузовиков. На них предстояло добираться до Белостока. Только оттуда можно было ехать по железной дороге.

- С вещами строиться! Лишнего не брать, и чтобы никаких трофеев! - объявил новый командир полка, не так давно вступивший в эту должность. А какие, спрашивается, могут быть трофеи у авиаторов, если впереди фронт прошел?

Сто пять летчиков, стрелков и техников, отобранных из полка для освоения нового самолета, построились для проверки. У каждого был либо чемодан, либо сидор. Остальные, кто остался ждать нашего возвращения на новых самолетах, вышли провожать.

Проверка заканчивалась, но кто-то выкрикнул из строя:

- Плешаков еще не собрал своих вещей!

И действительно, новый наш Герой Саша Плешаков, которого только на Тамани и над Крымом раз десять сбивали, стоял в строю без чемодана.

- А вы почему не изволили собраться? - строго спросил командир.

- Я собрался, - ответил Плешаков.

- А где же вещи?

- Вот они, - хлопнул он по планшету и раскрыл его для проверки. В полку все знали, что "имущество" Саши свободно умещалось в планшете. Кроме карты, транспортира, масштабной линейки и карандашей, там было два подворотничка (отглаживались!) и опасная бритва "близнецы" с помазком. Но на этот раз у Плешакова в руке оказался еще и атласный буржуйский цилиндр.

- А это зачем?

- На память о Пруссии...

Еще один "трофей" нашелся у начальника связи Григория Нудженко. При нем стоял "ровел" - велосипед с деревянными ободьями и сильно изогнутым высоченным рулем. Он ему нужен позарез: ведь связь осуществляется не только по проводам, иногда приходилось носиться по аэродрому и на своих двоих.

Был еще дополнительный груз - для всех - говяжьи ляжки от фрицевских бездомных коров, - ведь ехали в тыл, где питались по скудной тыловой норме.

Колонна автомашин тронулась по развороченным танками дорогам. Реки вспучились, неслись льдины, срывая наскоро наведенные низководные деревянные мосты. Пришлось петлять в поисках объездных путей.

Долгим был путь до Белостока. Да и железнодорожный состав медленно тянулся по опустошенной Белоруссии.

В запасной полк, находившийся за Москвой, пришла из столицы шифровка. Первым ее прочитал командир полка Константин Николаевич Холобаев и вихрем заносился по гарнизону.

Мы распрощались с ним еще на Северном Кавказе - его отозвали на работу в Москву, потом направили в полк. У нас сменилось несколько командиров. Один вскоре пропал без вести, второго сняли, а третий заступил совсем недавно, поэтому и не знал, с каким личным "имуществом" воюет Саша Плешаков.

Холобаев срочно собрал своих тыловиков на совещание.

- К нам прибывает седьмой гвардейский, - сказал он. - Это мой родной полк, встретить его надлежит достойно! Баню натопить жарко, обмундирование всем фронтовикам заменить на новое, постельные принадлежности выдать первой категории - одеяла те, что с начесом. Клуб надраить, столы накрыть для торжественного ужина, сытно накормить. Пару-тройку кабанов из подсобки заколоть и еще что в таких случаях полагается...

- Как же мы, товарищ командир, за новое обмундирование будем потом отчитываться? - спросил кто-то не терпевшего возражений Холобаева.

- Не мне вас учить, как выкручиваться! - отпарировал он. - Да чтоб духовой оркестр был на вокзале к приходу поезда! Сам поеду встречать! Учтите, прибытие полка совпадает со знаменательной датой: 7 марта исполняется четвертая годовщина присвоения полку звания гвардейского...

Холобаев еще распорядился вывесить в клубе карту. Конечно же, он сам расскажет о боевом пути полка, которому выпала честь в канун войны получить штурмовики ИЛ-2, а теперь - перед самым ее конном, предстоит овладеть новейшим самолетом ИЛ-10!

В работу включился женсовет во главе с Верой Федоровной - женой Холобаева. Убранство общежития, клуба и столовой - дело женских рук. Вера Федоровна перепотрошила семейный альбом, извлекая из него фотографии прославленных ветеранов части.

...Медленно подходил поезд к перрону. Чумазый машинист до пояса высунулся из окна, удивленно смотрел на ревущие начищенные трубы и на барабанщика, усердно отбивавшего такты марша "Все выше, все выше и выше...". Холобаев стоял поодаль от дирижера, нахохлившись, со строгим лицом.

И вот высыпали из вагонов гвардейцы, быстро построились в две шеренги. Многим из стоявших впереди хотелось бы показать прежнему командиру Золотые Звезды и ордена, да погода не позволяла. А Холобаев искал знакомые лица и не находил их. Виктор Шахов остался в Пруссии, Николай Смурыгов после курсов пошел на повышение в дивизию начальником воздушно-стрелковой службы - их в строю не было. Лишь во второй шеренге он увидел Григория Нудженко, стоявшего со своим "ровелом", потом Костю Дремлюка, "профессора" Шума. Не сразу признал по обгоревшему лицу Володю Зангиева, которого считал погибшим...

Холобаев принял рапорт, как положено, а потом сорвался с места, прильнул к могучей груди Дремлюка, которого в Старом Быхове ставил "к стенке"...

Полк въезжал в гарнизон. Над входными воротами парусил красный стяг с надписью: "Привет гвардейцам!"

...За общим столом сидели помытые, чисто выбритые, переодетые во все новенькое и будто усыпанные звенящими орденами и медалями гвардейцы. Было тихо. Оставались свободными несколько стульев. Против них на столе поставлены приборы, рюмки с вином и портреты в самодельных картонных рамках:

Илья Мосьпанов, Петр Руденко, Василий Шамшурин, Николай Зуб, Федор Артемов, Михаил Талыков...

Все встали вслед за Холобаевым.

Первый тост был за тех, кто никогда уже не чокнется с тобой.

В апреле переучивание на ИЛ-10 было закончено. Полк взял курс на запад. Надо было спешить. 20 апреля приземлились на подмосковном аэродроме для дозаправки. По радио передали, что войска 1-го Белорусского фронта произвели первые артиллерийские залпы по Берлину.

- Успеем ли, братцы, на новых самолетах у фрицев по головам походить? бубнил наш Дед.

Вылет полка задержали на целые сутки - "до особого распоряжения". А распоряжение было для всех неожиданным:

- Седьмой гвардейский остается для участия в первомайском воздушном параде над Красной площадью!

Начались тренировки на групповую слетанность. Ходили в таком строю, в каком на фронте летать не было нужды - в колонне девяток на сомкнутых интервалах и дистанциях. Потребовалось восемь таких девяток, да на каждую девятку еще два резервных самолета. Создали сводную парадную дивизию из трех полков, успевших переучиться на ИЛ-10.

Началась "сортировка" летчиков по всем статьям: по опыту, по заслугам, по здоровью и еще по кое-каким данным. О том, что у нашего Деда когда-то "треснул черепок", опять забыли, а он, ведущий звена, ходил радостный и напоминать о контузии не собирался! Зато припомнили, что Володя Зангиев был "в плену и окружении" - из парадного расчета его исключили. Его место занял Сашко Руденко, на которого пришел запоздалый Указ о присвоении звания Героя Советского Союза. Это семнадцатый по счету и, как видно, последний наш полковой Герой. Последний потому, что в канун первомайского парада было сообщение о штурме рейхстага и водружении на его куполе Знамени Победы.

Первое мая выдалось солнечным. Летчики задолго до начала парада сидели в кабинах. Наконец - сигнал. Загудели двигатели. Взлет...

Внизу проплыли все еще голые подмосковные рощи, серые полоски шоссейных дорог, дачные поселки. И там, в стороне, - прикрытая сизой пеленой Москва.

На Красную площадь вливались расцвеченные алыми стягами колонны. А небо над улицей Горького уже заполнено мощным гулом и поблескивающей в лучах солнца нескончаемой вереницей крылатых машин.

У летчиков не было времени взглянуть вниз. Их внимание было приковано к покачивающейся и будто "дышащей" консоли соседнего самолета, летевшего крыло в крыло. Эта консоль рассекала упругий воздух и будто несла над Москвой лазурную мечту Миши Талыкова.

...Двести пятьдесят человек из полка оставались в Восточной Пруссии. Они с нетерпением ждали возвращения из Москвы боевых друзей.

Размещались тогда в пригороде Клотцова на территории спешно покинутого хозяином пивоваренного завода с высоченной кирпичной трубой. В огромных чанах все еще бродило хмельное сусло, доставлявшее много хлопот начальнику штаба Василию Тарасовичу Гудименко. Сусло из чанов перекочевывало в молочные бидоны со спиральными трубками, и их пришлось реквизировать в самых неожиданных местах - вплоть до чердаков и подвалов.

Война приучила всех трудиться денно и нощно, а тут наступило время, что и рук вроде не к чему приложить. Некоторые до умопомрачения носились по автостраде на мотоциклах, другие охотились на кабанов или таскали из прудов огромных карпов.

В те дни всюду был слышен рев некормленых, непоеных и недоеных коров, брошенных сбежавшими хозяевами. Немецкие коровы привыкли к стойловому содержанию, бить губы о кочки и щипать траву не умели.

Андрей Лиманский со своим другом Сергеем Роменским с детства были приучены доить буренушек.

Долго не раздумывая, техники привели десяток породистых, с черными пятнами коров, поставили их в оборудованный по всем правилам коровник. Обзавелись даже грозным производителем с кольцом в ноздре, которого назвали Егоркой.

К Лиманскому и Роменскому присоединились техники Вася Селезнев, Костя Юрченко - образовалась некая производственная артель со строгим распределением обязанностей. Одному - чистить коровник, задавать корм и поить, другому доить, третьему - обеспечивать чистой тарой, заниматься перегонкой на сепараторе и доставлять продукцию - молоко, сметану и сливки - в полковую столовую.

Лиманский исполнял обязанности старшего дояра. На первых порах пришлось ему помучиться: коровы брыкались и стегали по лицу хвостом. А потом все пошло как по маслу и вдруг... Любимица Лиманского Зорька, всегда стоявшая крайней к двери, не стала давать утреннего молока. Дояр высказал упреки Роменскому:

- Ты почему же Зорьку стал недокармливать?

- Клянусь тебе моим новым ИЛом, который скоро прилетит, даю ей всего вдоволь, как и другим.

Лиманский этой клятве не поверил, взял любимицу под личный контроль. Но, как он ее усердно ни кормил, а утреннего молока по-прежнему не было. Стали ломать головы, доискиваться до причины.

- Уж не ласка ли ее по ночам сосет? - высказал гипотезу Роменский.

- Что еще за ласка? - спросил старший дояр.

- А такой зверек, которого в нашей деревне "домовым" еще называют. Ловко, говорят, может выдаивать.

- Ну что ж, тогда давай эту ласку подкараулим, - рассудил Лиманский.

С вечера забрались на сеновал, заняли там удобную позицию. При свете фонаря, горевшего по ночам в коровнике, эту ласку разглядеть можно.

Лежали всю ночь, затаив дыхание и не сомкнув глаз, но зверек не появился. Лишь перед рассветом легонько скрипнула дверь, показалась нечесаная женщина. Уселась она около Зорьки начала быстро доить, направляя струю в край ведра, чтобы он не вызванивало. Роменский лежал ни живой ни мертвый.

- Она... - чуть слышно прошептал он на ухо соседу.

- Кто? - одними глазами спросил Лиманский.

- Ведьма...

А "ведьма" проявила присущую своему колдовскому сословию осторожность. Подоив Зорьку, тихо приоткрыла дверь коровника, вначале осмотрелась и лишь потом вышла. Пока техники спустились с сеновала, ее и след простыл.

- Надо было бы ее тут же накрыть... - с досадой сказал главный дояр.

- А мы к ней другой план применим, - успокоил Роменский.

Этот план друзья держали в строгом секрете. В следующую ночь они заняли прежние позиции, но перед этим в коровнике сделали "перегруппировку сил".

"Ведьма" заявилась, как и в первый раз, под утро. Присела на скамеечку, перед доением наскоро ополоснула вымя, но животному такая процедура оказалась не по душе: раздался трубный мык Егорки, он так брыкнул ногой, что ведро с грохотом покатилось к двери, и "ведьма" в испуге отскочила. Сидевшие в засаде фыркнули от давившего их смеха, а "ведьму" будто на метле вынесло из коровника. Но на этот раз ей скрыться не удалось.

Днем всему полку стало известно, как машинистка штаба Мария Бродская наша "игуменья" - доила Егорку и поила парным молочком своего суженого.

Две ночи подряд создателям животноводческой артели не пришлось сомкнуть глаз. Зато в третью ночь они спали богатырским сном в своей комнатушке на третьем этаже.

Проснулись от криков и перестрелки, которая шла на территории пивзавода. Редкие выстрелы вскоре перешли в сплошную пальбу. Лиманский все еще не мог продрать глаза, а услышав предостережение соседа: "Блуждающая группа ворвалась!", - вскочил как ужаленный, распахнул окно во двор, - осколки стекол со звоном посыпались на асфальт... Он отпрянул за косяк, натянул брюки, сунул ноги в сапоги, выхватил из-под подушки пистолет и, согнувшись, бросился к выходу.

Во дворе на Лиманского неожиданно налетел коршуном Костя Юрченко, сгреб его в охапку и повалил на землю. Лиманский лежал внизу, не шевелясь и все еще плохо соображая, что произошло. Друг прижался к его лицу мокрой щекой и всхлипывал, вздрагивал всем телом. "Может, Костя ранен?" Лиманский высвободил голову, взглянул вверх и ошалел: на самом верху заводской трубы трепетал красный флаг. Это старшина Васильев, стоя на трубе, одной рукой ухватился за штырь громоотвода, а другой держал красный флаг, размахивал им и осипшим голосом кричал:

- Победа! Победа!

Только теперь Лиманский понял, что с этой минуты наступил конец войне. Он пружинисто вскочил, поднял высоко над головой руку и выпустил в небо всю обойму - до последнего патрона. Потом устало опустился на ступеньку и заплакал, как когда-то у Новой Царевки...

А во дворе все еще бурлила радостная суматоха: люди что-то выкрикивали, обнимались, целовались. И вдруг - внезапный громовой гул в небе: над самыми крышами пивзавода стремительно пронеслись остроносые самолеты с чуть отогнутыми к хвосту крыльями. Это были новые ИЛы, по виду не совсем похожие на тех "горбатых", что прошли через всю войну.

И двор мигом опустел. Ринулись на аэродром. Впереди всех с радостным лаем бежал Болтик. На его ошейнике гремели фашистские Железные кресты.

Кончилась война...

Двадцать четвертого нюня на древней Красной площади был невиданный за всю ее историю парад Победы.

Строй военных академий замер против Мавзолея. В одной шеренге со мной стоит Иван Остапенко. И еще выстроились сводные полки десяти фронтов - по тысяче человек пехотинцев, артиллеристов, танкистов, саперов, медиков и летчиков. Во главе каждого фронта только 36 боевых знамен наиболее отличившихся частей и соединений.

На Манежной площади 2-й Белорусский фронт, и среди 36 его боевых знамен есть наше - 7-го гвардейского ордена Ленина Краснознаменного Севастопольского штурмового авиационного полка. Его пронесет отважный летчик Вахтанг Чхеидзе.

Близилось время начала парада. Небо темнело, с низких облаков накрапывал дождь. А на подмосковном аэродроме в кабинах штурмовиков сидели в готовности к взлету летчики седьмого гвардейского.

По площади разносится знакомый бой кремлевских курантов. С последним десятым ударом раздался цокот копыт: навстречу друг другу на белых конях выехали маршал Рокоссовский и принимающий парад маршал Жуков.

Звуки гигантского оркестра захлестнули Красную площадь, волной прокатилось ликующее "ура".

Торжественный марш. Вслед за Знаменем Победы, реявшим в канун Первомая на куполе рейхстага, один за другим шли фронты.

Оркестр вдруг смолк. В наступившей тишине послышалась тревожная барабанная дробь... И тогда хлынул ливень. А двести солдат один за другим печатали шаг, направляясь к Мавзолею. У каждого в руках склоненное к земле древко вражеского штандарта - полотнища волочатся по мокрой мостовой. Их швыряли на камни к ногам победителей.

И снова грянул победный марш. Последний фронт вступил на Красную площадь. В замыкающих шеренгах шли девушки-санитарки. Я увидел шагавшую крайней стройную высокогрудую блондинку в пилотке набекрень. Я вздрогнул, вспомнив траншею под Нырковом, двух солдат из батальона Мисарова, сообщивших о том, что медсестра Люда утонула в Дону.

"Люда! Люда!" - чуть не вырвалось у меня из груди. Но мы печатали шаг, держа равнение. Так хотелось, чтобы хоть самолеты напомнили ей обо мне, но воздушного парада из-за непогоды в этот день не было...

Ничто не забыто...

Было это совсем недавно.

Мне снился долгий и хороший сон: будто писал я рассказ для детей.

Писалось невероятно легко, как никогда не бывает наяву. Нужные слова складывались в ясные предложения, ровные строчки одна за другой ложились на белые листы - большая стопка уже лежала на письменном столе, - и я наперед знал, о чем буду писать дальше и как закончу этот рассказ.

И тут я услышал звонок... Открыл глаза и пожалел, что это был только сон. На улице еще стояла морозная темень раннего утра, редкие окна в соседних домах светились за занавесками.

Мелодично вызвонило у двери. Вскочил с дивана, но раньше меня в коридоре оказалась жена. Запахивая халатик, она уже гремела дверной цепочкой

"Что за ранний гость? Может, однополчанин нагрянул проездом или кто из родственников в столицу прикатил? Почтальон со срочной телеграммой?"

Я прошмыгнул в ванную, чтобы успеть наскоро ополоснуть лицо.

- ...Дома, дома, - слышу обрывки тихого разговора. - Проходите сюда...

Послышался щелчок выключателя в моей комнате. Я вышел в коридор, вопросительно глянул на жену.

- Кто-то к тебе, - сказала она тихо. "Значит, не однополчанин: жена знает их всех".

Около письменного стола, на котором в беспорядке лежали исписанные накануне вкривь и вкось, правленные по нескольку раз листы, стоял разутый, в одних носках, приземистый человек с рыжеватыми волосами. Руки - словно рычаги. Лицо его мне не было знакомо.

Нежданный гость при моем появлении не тронулся с места, не проронил ни слова, а только взглянул усталыми глазами.

Я протянул ему руку, почувствовал в своей ладони его шершавую, настывшую на морозе широкую кисть, удивился вялому ответному пожатию, а еще более тому, что он при этом не назвался. Предложил незнакомцу сесть, но он ответил: "Да я уж так..."

Спросить его фамилию и о цели прихода - неудобно, поинтересоваться здоровьем - тоже не подходит... Я протянул пачку сигарет.

Мы стоя закурили, и только теперь мой ранний гость представился. Но его фамилия мне ни о чем не говорила. Я молча сосал сигарету, выжидал, что дальше скажет этот неразговорчивый человек.

- Я проездом, - заговорил он. - Мне скоро на другой поезд, поэтому решился в такую рань побеспокоить по одному важному делу.

- По какому? - спросил его и подумал: "Спешит человек, а гам долго раскачивается".

- Я как-то писал вам, - сказал он. - Помните? Но я, как на грех, не мог вспомнить, когда и о чем писал этот человек. У меня хранится несколько пухлых папок с письмами от однополчан, родственников погибших, юных следопытов, читателей. На письма эти я стараюсь отвечать аккуратно - на конвертах делаю пометки. Но вот заняться сортировкой этих писем никак не доходят руки.

- Ответ от меня разве не получали? - спросил я осторожно.

- Был ответ... Но я на этом все равно не успокоюсь. На Кубани все ж таки нет станицы Поножинской, как вы писали, а есть аул Понежукай...

И только теперь я вспомнил о полученном года два назад письме. Большое было это письмо, написанное крупным почерком на выдранных из ученической тетрадки листках.

В одной из папок я отыскал это письмо, пробежал глазами по подчеркнутым строчкам, где вся суть:

"...Мне не хотелось вас беспокоить, думал все довести до конца сам. Но мои поиски места гибели летчика Слепова зашли в тупик. Ведь в моем письме все ясно сказано, и есть много свидетелей... Лично для себя я выяснил на 100 процентов, что это был именно Сережа... Из края сообщили, что они не могут помочь, а из Москвы долго нет ответа. Но мне обидно за его маму Матрену Ивановну. С какой надеждой она ждет конца этих поисков..."

Письмо это меня тогда обескуражило. Чего добивается этот человек? Допустим, нет на Кубани этой самой станицы Поножинской, как было записано место гибели летчика нашего полка Сережи Слепова в журнале учета безвозвратных потерь, а есть Понежукай. Я и сам как-то весь вечер ползал по карте-"миллионке" с лупой в руках, искал Поножинскую и тоже не нашел. Значит, была описка штабного офицера, опрашивавшего возвратившихся с боевого задания летчиков. Но теперь ведь найдено точное место гибели летчика. Так зачем он пишет в Краснодар, в Москву, какая еще помощь требуется от меня? Я же посылал выписку из журнала учета безвозвратных потерь, где указано, что Слепов не вернулся с боевого задания 9 февраля 1943 года.

Наш полк за войну потерял более двухсот летчиков и воздушных стрелков. И теперь, спустя почти тридцать лет, есть ли смысл заниматься установлением точного места падения самолетов? А разве то, что Сережа погиб в районе Понежукая, а не в другом месте, Матрене Ивановне принесет облегчение?

В таком примерно духе я тогда и ответил. И вот после всего этого человек приезжает ко мне издалека и говорит: "Я на этом все равно не успокоюсь".

Почему его так заинтересовали обстоятельства гибели летчика?

- Вы откуда знаете Сережу Слепова и Матрену Ивановну?- спросил я.

- Довожусь ему двоюродным братом, Матрена Ивановна мне тетка.

Я пристально рассматривал своего гостя и уловил теперь отдаленное сходство с Сережей Слеповым, у которого тоже была широкая улыбка - "рот до ушей, хоть завязочки пришей". Такой, кажется, был и цвет волос.

И сразу же пришло на память, как в Керчи, в день торжественного открытия обелиска нашим погибшим летчикам, ко мне через толпу протиснулась маленькая старушка в темной одежде. Вроде та самая, которой милиционер не разрешил поставить у обелиска зажженную свечку. Старушка назвалась Слеповой, припала к груди, затряслась:

- Спасибо, что и Сереженьку моего не забыли, помянули хорошо...

Матрена Ивановна, оказывается, с Урала приехала в День Победы, чтобы присутствовать на встрече однополчан.

По каким-то чертям лица я признал Сережину маму, поцеловал ее в морщинистый лоб.

И теперь, когда я услышал от своего гостя о родстве с Сережей, стало как-то неловко за сдержанный прием в столь необычный час.

- Хотите кофе? - предложил ему.

- Я вам лучше сейчас все покажу, - вдруг заторопился он. - У меня там в чемодане лежит... - Клацнули замки, большой пакет оказался на столе.

В географической карте Краснодарского края - стопка изрядно потрепанных писем. Среди них и мое. Но сразу же привлекло внимание еще одно: четвертушка бледно-голубой бумаги, расползшейся на сгибах. Я сразу узнал эту бумагу: ее добыл кто-то из наших штабных в январе сорок третьего года на станции Минеральные Воды в брошенных немцами эшелонах. До этого мы штурмовали станцию - много составов с трофеями застряло там. Сережа, помню, участвовал в нашем налете.

Почти до конца войны штаб вел переписку на этой бумаге, мы тоже ухитрялись таскать ее для писем.

Узнал я и побледневшие красные чернила, которыми оно было написано: их изготовляли из содержимого сигнальных ракет.

Читаю письмо:

"Дорогая тов. Слепова!

...Ваш сын, Слепов Сергей Васильевич, бесстрашный сокол нашей Родины, считался одним из лучших летчиков части. За короткий срок он сделал более десяти боевых вылетов на грозном штурмовике, беспощадно громил военную технику и живую силу врага. Там, где проносился штурмовик комсомольца Слепова, на земле полыхали вражеские машины, танки, замолкали пушки, десятки уничтоженных фашистских солдат и офицеров находили себе могилу на нашей священной земле.

В начале февраля командир звена гвардии младший лейтенант Слепов совершал свой очередной боевой вылет. Он бил отступавшего врага. Штурмовик снижался до десяти метров и в упор расстреливал из пушек и пулеметов вражеские колонны. Слепов атаковал до тех пор, пока не израсходовал боеприпасы до последнего патрона. В этом бою товарищ Слепов был смертельно ранен, но все же сумел перетянуть на свою территорию, сделал посадку и умер...

Ваш сын с честью выполнил священный долг перед Родиной и погиб как герой. Мы похоронили его с воинскими почестями и поклялись отомстить врагу за нашего боевого товарища, и это обещание выполняем в бою... Мы вместе с вами разделяем горе, но что можно сделать? Враг цепок и неумолим. Бьем его крепко, но потери среди нас неизбежны..."

Письмо это датировано 26 апреля 1943 года. Подписал его заместитель командира 2-й эскадрильи по политической части Яков Боровиков.

Сережа Слепов вполне заслужил доброго слова. Его имя после гибели было упомянуто в приказе наркома обороны И. В. Сталина, отметившего выдающийся по эффективности удар двух штурмовиков нашего полка по железнодорожной станции Малороссийская. Слепов тогда был ведомым у летчика Смирнова.

Но письмо это и насторожило меня. Конечно, ни Яша Боровиков и никто из летавших в тот раз не могли знать, расстрелял ли Слепов боеприпасы "до последнего патрона": ведь сбитый зениткой штурмовик не дотянул до расположения наших войск и упал по ту сторону линии фронта.

- Мы Сережу не хоронили, Петр Васильевич, - сказал я гостю.

- Я так и думал: ведь место захоронения не указано. Ясно, что написано это для успокоения Матрены Ивановны. Она и сама теперь знает об этом, а все пишет мне. Вот, - протянул он письмо.

"...Петенька, наверное, Сережина кровинка пала тебе на сердце, и ты настойчиво ищешь его следы... Если бы только можно было, я бы на крыльях сейчас улетела в те места, где ходили ноженьки моего Сережи... Так, значит, его и не хоронили... Постарайся, Петенька, все установить, найди его косточки, я до гроба буду за тебя молиться..."

Стыл наш кофе, в комнате было накурено, будто штурмовик поставил дымовую завесу.

- Я вам сейчас все покажу... - Петр Васильевич начал водить пальнем по карте. - Вот он, Понежукай, - указал он на маленький населенный пункт километрах в тридцати юго-западнее Краснодара.

- Значит, здесь упал самолет?

- Нет. Его подбили зенитчики над Сливной, но он долетел до хутора Красно-Зеленого.

- Где этот хутор?

- Его уже не существует, поэтому и нет на карте. Семей десять из этого хутора живут теперь в Суздальской, кое-кто переехал в Урмы...

Мы отметили на карте то место, где когда-то стоял хутор Красно-Зеленый. Я прикинул расстояние до Усть-Лабинска - там был наш раскисший от дождей полевой аэродром - и подумал: "Минут пять ведь оставалось лететь Сереже до своей базы, а до линии фронта и того меньше..."

- Вы были в этих местах? - спросил я Петра Васильевича.

- Не раз. Там выяснил важное для меня, поэтому и начал писать в разные учреждения... Многие жители до сих пор помнят о летчике. Рассказывают, что он выбросился из самолета. Парашют раскрылся, но купол зацепился за макушку высокого дерева. Пока он распутывал стропы, к нему кинулись два местных полицая. Привели безоружного в хутор. Сбежались жители, а полицаи перед всеми выхвалялись: "Мы к нему - он висит, как на качелях, и отстреливается еще! А нам-то его живьем нужно взять! Стрелял он, стрелял, а потом приложил пистолет к виску - клац! - а выстрела-то и нет! Вот тогда мы его и сграбастали. Он, наверное, еще и счет своим выстрелам вел, только последний патрон дал осечку! Вот так-то, наша взяла!"

Пистолет этот показывали и патрон с осечкой...

- А не помнит ли кто из жителей фамилию летчика?

- Не назвался, говорят. Полицаи вроде бы допытывались, а он им только и ответил: "Я - советский летчик!" Есть слухи, что он документы успел изорвать и по ветру пустить.

- Может, хоть цвет волос кто запомнил?

- Шлем, говорят, на голове был, с разбитыми очками... а из-под него чубчик белобрысенький...

- Фотокарточку жителям показывали?

- Нет у меня его фотокарточки времен войны. Я высыпал из папки фотографии фронтовых лет. Нашел три групповых снимка с Сережей Слеповым.

- Вот он, и вот, и вот, - показывал Петр Васильевич, а я припоминал, где и когда мы фотографировались.

...Осень сорок второго года. Мы базировались около Грозного. У Орджоникидзе и под Моздоком шли сильные бои. Наш полк нес большие потери. Поэтому на групповом снимке среди нас уже не было Феди Артемова, Володи Зангиева, Васи Шамшурина, Гриши Снопко, Илюши Михайлова, Вартана Геворкяна, Петра Руденко... Зато пришло пополнение - человек семь летчиков, еще не освоивших ИЛ-2. Среди них крайний слева Сережа Слепов: в бриджах, в длинной гимнастерке, с непокрытой головой; руки за спиной, подбородок поднят, глаза прищурены от солнца.

На другой фотографии он с группой молодых в летных доспехах: собачьи унты, меховой комбинезон, а вместо шлема остроконечная буденовка с большой звездой.

А вот последняя, февральская: несколько летчиков расселись на ступеньках полуразрушенного дома. На коленях Сережи Слепова закутанный в лохмотья пацан. Это было в освобожденной от немцев, спаленной станице Гетьмановской - западнее Ставрополя. Освобожденная земля, освобожденные из впервые увиденного нами лагеря ребятишки, которых мы подкармливали... И через несколько дней, когда мы перелетели в Усть-Лабинскую, Сережи не стало. И теперь - спустя столько лет! выясняются обстоятельства гибели Сережи Слепова...

- А почему вы так уверены, что это был именно Сережа?

- Дата-то совпадает! Когда полицаи посадили его со связанными руками в телегу и тронулись в Понежукай, то хуторские женщины заголосили. Летчик оглянулся и крикнул: "Не плачьте! Наши придут не позже как через десять дней, вот увидите!"

Теперь многие вспоминают: "Летчик словно в воду смотрел: девятнадцатого февраля в нашем хуторе появились красноармейцы". А раз так, то произошло это девятого...

- А полицаи, наверное, с немцами драпанули?

- Не успели... Живут и теперь в тех же местах: один в станице Суздальской - фамилия такая странная, что натощак и не выговоришь, тошнит от нее. Другой обосновался в станице Саратовской. У этого отчество Юдович, вполне к нему подходит по его нутру. Повидал я их обоих, побеседовал малость...

- Какие же они из себя, интересно?

- Первый - здоровенный мужик, для полицая комплекция подходящая была: видно, умел руки крутить... Как завел я разговор о летчике, который на дереве повис, так он сразу закурил, а папироска в руке ходуном заходила. "Не я брал летчика, - говорит, - я побежал искать самолет. Брал его другой..." А другой этот самый Юдович, неказистый такой, хилый, соплей перешибить можно, но за словом в карман не лезет, и руки у него не трясутся. Нашелся как по-своему ответить: "С меня уже за все спросили, за все ответил, травой поросло!" И вроде бы никакого летчика в плен он не брал.

- Значит, они были наказаны?

- Отбыли срок... Но в их делах - я это проверил - про пленение летчика ничего не значится. А недавно я встретил одного бывшего жителя хутора Красно-Зеленого, так он мне рассказал, что полицаи расстреляли летчика в хуторе Кочкино - не довезли его, оказывается, до Понежукая...

Слушал я Петра Васильевича, и мне на память пришли слова, которые в каком-то кинофильме были показаны крупным титром:

"- Что такое война?

- Когда люди убивают друг друга.

- Нет! Война - это когда убивают друг друга враги".

Я тогда сказал Петру Васильевичу:

- Будем искать концы. В этом деле нам помогут.

Мой гость заспешил к поезду.

На автобусной остановке он сказал:

- Хоть эти два подлеца и живут от меня в ста сорока километрах, а все же в голову лезут разные мысли...

- Не посмеют они теперь, - успокоил я его, и мы на прощанье по-братски обнялись.

- Пишите! - успел я крикнуть, и тут же захлопнулись дверцы автобуса.

Вскоре с Кубани пришло письмо. Петр Васильевич сообщал мне: "Наконец-то за полтора года получил дельный ответ: будут расследовать...".

Прислал он и копию письма из одного учреждения. Там есть такое место: "По учету офицерских кадров значится: младший лейтенант Слепов Сергей Васильевич, 1921 года рождения, в Советской Армии с 1939 года. Окончил военную школу летчиков в Перми в 1940 году. 9 февраля 1943 года, будучи командиром звена, не вернулся с боевого задания, пропал без вести... Результаты расследования сообщить и в наш адрес для внесения новых данных в учетные документы".

И все же не верится, что Сережа Слепов пропал без вести...

Меня неудержимо потянуло в те места, где давно не был, куда так желает "улететь на крыльях" Матрена Ивановна.

Весной там будет все в цвету, и у хутора Кочкино есть, наверное, осевший бугорок, который тоже порастет зеленой травой... И может быть, в глухом лесном краю, где когда-то стоял хутор Красно-Зеленый, удастся найти что-либо от Сережиного самолета.

Нет, мы не забыли подвигов комсомольца Сережи Слепова.

И ничто не забыто...

Поиск без вести пропавшего продолжается.

 

Послесловие

В 1932 году по стране прокатился клич: "Комсомолец - на самолет!"

И я, студент композиторского факультета Московской консерватории по классу Виктора Аркадьевича Белого, поступил в летную школу.

С тех пор всю свою жизнь я связал с авиацией: инструктор аэроклуба, военный летчик, преподаватель тактики авиации в военной академии имени М. В. Фрунзе.

Уже давно позади остались годы летной работы. Самые сильные впечатления из двадцатилетнего "крылатого" периода относятся к военной поре. Они врезались в память, оставили рубцы на сердце, до сих пор бередят душу и не дают покоя...

Я давно собирался написать книгу о боевых друзьях-летчиках, техниках, воздушных стрелках, оружейниках нашего прославленного штурмового авиационного полка. О людях, чье место с первых дней войны было на самом кончике стрел, которыми на военных планах изображают направление главного удара.

У меня сохранились фронтовой дневник и летная книжка с описанием всех боевых вылетов. Есть краткие записи о том, что сам видел и пережил. Но ведь многое прошло и рядом, но в стороне.

Тогда пришла мысль обратиться к живой истории: к тем, кто остался жить. Но время безжалостно и к ним. Где они? Что сохранила их память?

Итоги розысков однополчан - список 130 адресатов, размноженный в типографии и разосланный каждому.

Завязалась переписка, а вслед за письмами начались радостные встречи. Вначале от случая к случаю ("С фронтовым приветом"), а потом и специально организованные.

Первая встреча была в шестидесятом в День Победы. В маленьком кабинете "Арагви" - рядом с местом наших традиционных встреч у памятника Юрию Долгорукому, - нас собралось человек десять. Леонид Букреев поднялся и сказал:

- Друзья! А помните аул Ачалуки? Гнутая алюминиевая миска пристроена на ящике из-под бомб, доппаек плещется на донышке консервной банки... Разве мы думали тогда, что доведется когда-нибудь собраться за таким столом, где полыхают цветы, а в руках звенят бокалы? Ну, за Победу! За память о тех, кого нет среди нас! За то, чтобы мы каждый раз встречались в День Победы!

Встречи становились все многолюднее. Они были волнующими и в то же время хлопотными. Надо было оповещать товарищей, размещать их, готовить программы наших вечеров.

На встречах мы не только вспоминали о прошлом. Наши мысли были заняты настоящим и будущим. Многое в судьбе товарищей радовало. Они умели не только воевать. Многие теперь стали прекрасными учителями, комбайнерами, учеными, инженерами, писателями, партийными работниками. Кое-что и огорчало:

у одного неважно с жильем, у другого - со здоровьем, у третьего - с пенсией. Напоминать о своих заслугах неудобно - они ведь в прошлом.

Писали просьбы. Они не оставались без внимания. Л. И. Брежнев, будучи Председателем Президиума Верховного Совета СССР, лично решил вопрос о персональной пенсии Виктору Шахову. Зина Фролова и Галя Каширская из Астрахани, Маша Одинцова из Ростова, Герой Советского Союза Владимир Демидов (наш Дед) - из Киева, Миша Ворожбиев и другие наши друзья не раз присылали радостные весточки: "Ура! В новой квартире со всеми удобствами. Отдельная! Хожу и не верю, что это мне". А мы здесь, в Москве, тоже на седьмом небе и кричим "ура!".

Работы становилось больше. Создали полковой комитет ветеранов и его филиалы в Харькове и Астрахани. Решили собрать средства на сооружение обелиска погибшим друзьям.

- Рубль в месяц в состоянии каждый отложить. Годовой взнос - двенадцать рублей - так решили однополчане.

Открыли текущий счет. Назначили казначеем Героя Советского Союза, кандидата военных наук, доцента полковника Бориса Савельевича Левина.

Ездили по местам боев, восстанавливали забытые могилы и увековечивали память боевых друзей на их родине.

В Верхней Пышме Свердловской области теперь есть школа и улица имени Михаила Талыкова, в Горловке - школа имени Георгия Бондаренко, в Дмитрове и в Удельной улицы носят имена Героев Советского Союза Константина Аверьянова и Виктора Горячева, в далекой Удмуртии в школе No 56 создана пионерская дружина имени Василия Шамшурина. В Темрюке пионерами восстановлена забытая могила отважного летчика Николая Галущенко, в Галюгаевской - Героя Советского Союза Петра Руденко, в Кагальницкой - Героя Советского Союза Ильи Мосьпанова.

К 20-летию Дня Победы в Москву из разных городов страны съехались более ста однополчан и родственников погибших. Собрались в актовом зале академии имени Жуковского. Уже немолодые люди, почти все в штатском. На груди сверкают боевые награды.

Грянул марш летчиков. Ветеран полка Николай Смурыгов вносит в зал наше гвардейское знамя, украшенное орденскими лентами. Он первым проносил его перед строем полка на фронте в сорок втором. Рукоплескания заглушили звуки оркестра.

А потом было прощание со знаменем. Полк расформирован, и знамя тоже в запасе. Один за другим подходили к нему седовласые ветераны - бывшие летчики, техники, воздушные стрелки, оружейники. Они преклоняли колено, целовали его край. А рядом со Смурыговым - два молодых солдата с карабинами - наша смена. Они застыли в стойке "смирно".

Только ради этой минуты, торжественной и волнующей, стоило начинать длительные розыски однополчан и на время отложить книгу.

9 мая 1968 года ветераны встретились в Керчи, чтобы открыть сооруженный на собранные средства обелиск погибшим друзьям.

Спадает покрывало. Пять белых крыльев вздыбились к небу, и там их консоли сомкнулись, как в крепком рукопожатии. Пять крыльев - пять братских полков 230-й Кубанской штурмовой дивизии. На каждом из них высечены наименования.

Вот он, наш 7-й гвардейский ордена Ленина Краснознаменный Севастопольский...

У обелиска мы посадили платан - дерево фронтовой дружбы и доблести. Под его корни сыпали драгоценную землю, взятую у кремлевской стены в том месте, где на мраморной плите сияет имя Гагарина; землю, привезенную из Ленинграда с Пискаревского мемориального кладбища; землю с Мамаева кургана из Волгограда; с аэродрома в Богодухове, откуда наш полк вылетел по тревоге на фронт; землю из двадцати шести городов, где теперь живут однополчане, приехавшие в Керчь.

Долго расти этому дереву...

Под трехкратный воинский салют и Гимн Советского Союза г, нишу опустили капсулу с именами погибших друзей. Их 717. На стене у обелиска засветились бронзовые буквы эпитафии:

Ваш грозный строй летит в века,

Сердца волнуя вечным зовом,

Крыло - в крыло, к руке рука,

В военном воздухе суровом.

Перед отъездом мы пришли к обелиску поздней ночью. Он был подсвечен красным огнем.

Город, который стал для нас вторым домом, уже спал. Мы стояли молча.

По кругу пошел граненый стакан с красным вином - вино привез из Тбилиси Вахтанг Чхеидзе. Перед тем как его пригубить, каждый называл имена тех, с кем дружил, с кем летал крыло в крыло в военном воздухе суровом.

Я слышал, как назвали Федю Артемова, Мишу Талыкова... Их вспомнили бывшие оружейницы, матери семейств, которых мы по-прежнему называем "наши девушки".

Друзья мне тогда сказали:

- Погибшие должны жить в книге. О них должны знать не только мы. И пиши только правду.

Это прозвучало как боевое задание, когда не спрашивают, хватит ли у тебя сил и умения выполнить его.

Почти каждое лето я провожу в Изюме. Езжу к Красному Шахтарю и к Снежковке на лесные озера таскать окуньков. Брожу по тем местам, где упал штурмовик Шахова. Ничего от самолета мне не попалось. Нашел только старую гильзу да сплющенную солдатскую каску... Очень хотелось отвести душу с лесником, который спас Шахова. Сказали - давно умер, а домик его сгорел еще в войну.

Недавно я нагрянул к Виктору Шахову в Тбилиси. На настенном ковре в его квартире висели балалайка и гитара, занимая то почетное место, которое отводится ружьям и кинжалам.

Когда-то коронным номером нашего дуэта был вальс Крейслера "Муки любви". И так, оказывается, мы его отрепетировали на фронте, что через несколько лет сыграли его без особой подготовки. Жена Виктора Лили прослезилась, а он ее успокаивал по-грузински...

Москва - Изюм

1958 - 1971 гг.