«Прочерк»

Лидия Чуковская Прочерк

От публикатора

Автобиографическая повесть Лидии Чуковской «Прочерк» печатается посмертно и впервые выходит отдельным изданием.

В центре повести короткая жизнь мужа Лидии Чуковской, астрофизика Матвея Петровича Бронштейна, расстрелянного в годы «ежовщины».

В «Прочерке» — восемнадцать глав, в которых рассказано о юности автора, о ссылке в Саратов, о работе в редакции ленинградского Детиздата, руководимой С. Маршаком, о знакомстве с М. П. Бронштейном и их жизни до ареста. Названа повесть так потому, что в свидетельстве о смерти Матвея Петровича, выданном в 1957 году, спустя девятнадцать лет после его гибели, в графе для указания «причины смерти» и «места смерти», стоял прочерк.

Работа над повестью, начавшаяся в 1980 году, длилась в течение шестнадцати лет — до самой кончины Лидии Корнеевны в феврале 1996-го. И не была завершена.

Хлынувшая в 90-е годы лавина новых фактов, обнародование секретных документов из архивов ЧК-НКВД-КГБ — от подавления Кронштадтского восстания и расстрела Гумилева до недавних лет — всё это побуждало автора возвращаться вновь и вновь к отработанным главам, перестраивать их, переписывать, дополнять. В те же годы Лидия Корнеевна получила возможность ознакомиться со следственным делом Матвея Петровича, нашлись сокамерники, рассказавшие ей о его последних днях.

Однако дополнить «Прочерк» этими новыми фактами Лидия Корнеевна уже не успела.

Предлагаем читателю тот вариант, который был полностью завершен еще до перестройки, в 1986 году.

О новых фактах и документах, которые автор намеревался включить в «Прочерк» рассказано в моем послесловии «Несбывшиеся планы».

В качестве Приложения помещены стихотворения Лидии Чуковской, посвященные М. П. Бронштейну.

Впервые «Прочерк» был опубликован в составе двухтомника сочинений Л. К. Чуковской в 2001 году (М.: Арт-Флекс. Т. 1).

На это издание отозвался лауреат Нобелевской премии, академик Ж. И. Алферов. В письме ко мне он писал: «Среди потерь, понесенных Институтом и нашей наукой, убийство Матвея Петровича Бронштейна является одним из самых трагических и бесконечно тяжелых. Мы потеряли не просто замечательного ученого, писателя, человека, мы потеряли для страны будущее целой научной области.

Для меня М. П. Бронштейн открыл своей книгой „Солнечное вещество“ новый мир. Я прочитал ее первый раз в 1940 г., когда мне было 10 лет. Мама работала на общественных началах в библиотеке, в небольшом городке Сясьстрой Ленинградской области и хорошие книги „врагов народа“, которые ей приказывали уничтожать, приносила домой. Так у нас появились „Солнечное вещество“…»

Приведем еще один отзыв о М. П. Бронштейне, принадлежащий другому лауреату Нобелевской премии по физике академику Л. Д. Ландау. 16 августа 1956 года, поддерживая хлопоты о реабилитации М. П. Бронштейна, он писал: «В его лице советская физика потеряла одного из наиболее талантливых своих представителей, а его научно-популярные книги принадлежат к лучшим, имеющимся в мировой литературе. Я уверен, что это мнение разделяется всеми нашими физиками».

Неоценимую помощь при написании «Прочерка» оказывали в разные годы историк Дмитрий Юрасов (помогавший автору в сборе материалов), историк физики Г. Е. Горелик и главный редактор Лениградского мартиролога А. Я. Разумов. Пользуюсь возможностью выразить им свою благодарность.

Елена Чуковская

ПРОЧЕРК Из архива. Незавершенное

Трудно убеждать себя в смерти дорогих людей. Но они и не умирают, а продолжают жить в нас и обитают в нашей душе.

Генрих Гейне. «Мемуары»

«НИ СОН, НИ ЯВЬ»

Я начала писать эту книгу, не ставя перед собою никакой художественной задачи. Да и вообще никакой четко определенной задачи. Это не статья, не повесть, не лирика, не публицистика… Что же это? Воспоминания? Быть может. Мне хотелось попросту вспомнить и записать все, что знаю о моем муже, физике-теоретике Матвее Петровиче Бронштейне, погибшем в 1937 году.

Однако чуть только я взялась за перо, оказалось, что это «попросту» вовсе не просто.

Анна Ахматова говорила: «Не следует писать воспоминания о человеке, которого знал мало, не близко, всего лишь издали». Наверное, она права. Но человек, которого знал отнюдь не издали, тоже с трудом поддается изображению. По противоположной причине. Слишком близко — дотронуться можешь, изобразить — нет. Весь он на тебя наступает, тебя обступает, теснит. В особенности трудно, если пишешь через десятилетия. И вовсе не потому, что время стерло в твоей памяти его черты. Нисколько. Мертвые отличаются от живых тем, что никогда не умирают. Они всегда с нами. Минуют годы — они всё глубже и глубже втесняются в душу. Оглядываясь, убеждаешься, что тот, кого ты утратил, неуловим для изображения потому, что от тебя неотделим. Сросся с тобой. Вы нерасторжимы. За эти годы он так прочно врос в твое воспоминание, что ты уже не различаешь, где ты и где он. Это тем более поражает, что в жизни вы были отнюдь не сходны. Однако годы разлуки, когда в тебе неустанно работала память, завершили свой труд. Пытаясь вспомнить его, неизбежно вспоминаешь себя. Всматриваясь в даль, напрягая взгляд, чтобы разглядеть его, вспомнить, запечатлеть — натыкаешься на собственную жизнь. Я хочу написать о Мите, а пишу о себе. Хочу писать о нем — пишу о других. Читатель, ожидающий последовательных воспоминаний под заглавием «Матвей Петрович Бронштейн», будет разочарован. Назвать его именем то, что я сейчас пишу, я не вправе. Я помню себя с ним, его со мною, помню свою память о нем, а не Бронштейна самого по себе.

Я не в силах угадать, как должно называться мое сочинение. Тот, о ком я веду речь, с годами растворяется в моей памяти — значит, хочу не хочу, сделался до известной степени мною, и, желая говорить о Бронштейне, я с неизбежностью обречена говорить о себе. Время? Оно тоже течет сквозь меня, время — это, в сущности, течение моей жизни, это опять «я и другие».

Как же быть с воспоминаниями о Бронштейне?

…Главное, что я помню о нем, — это его отсутствие. Нестерпимое. Себя в его нестерпимом отсутствии. Себя под гнетом безвестия. Длилось оно гораздо дольше, чем наше знакомство и совместная жизнь. Оно определило мою судьбу до встречи с Матвеем Петровичем и в особенности после — после насильственного разлучения.

Надо признаться, отсутствовал он весьма деятельно. «Отсутствие Бронштейна» — вот как, пожалуй, следовало бы озаглавить эту книгу. Она похожа на бессонницу, когда от снотворного пересохло во рту, когда «ни сон, ни явь», когда все уже позабыто — и в то же время помнишь ярко, ясно, с особенной остротой.

ПРЕДЫСТОРИЯ

1

Моей встрече с Бронштейном предшествовал смутный гул его начинающейся известности. Встретились мы впервые весной 1931 года. О Матвее Петровиче тогда много говорили кругом, и чего только не говорили! Каких только россказней об этом восходящем Бронштейне я не наслушалась! Он и ученый, он и литератор, он и физик-теоретик, он и знаток истории науки, он и лектор. Среднюю школу окончил экстерном и каждый год сдавал экзамены за два или за три класса. Вундеркинд! Университет тоже окончил быстрей, чем положено. Публиковать свои научные статьи в советских и иностранных журналах начал чуть не семнадцатилетним. Языки изучает, что ни месяц-то новый язык: изучил самостоятельно четыре, а захочет — в течение месяца и пятый, и шестой. Память изумительная. Теперь уже Матвей Петрович не студент, а сотрудник Физико-технического института, полноправный участник тамошних знаменитых семинаров. Кроме чисто научной работы в Институте Иоффе пишет популярные статьи в природоведческих журналах. Словом, не человек, а феномен. «Седьмое чудо света».

Толки шли о создании новой школы теоретической физики… Рядом с именем Бронштейна градом сыпались другие имена молодых — Гамов, Ландау, Иваненко, Амбарцумян, перемежаясь с именами старших, заслуженных — Иоффе, Френкель, Фок, Тамм. Литераторы в точных науках — профаны, они плохо понимали, кто — кто и что — что, и в чем, собственно, дело, но посудачить о науке любили. В их пересказах молодые физики то ли учились у старших, то ли ниспровергали их, то ли находились во вражде с ними, то ли в нежнейшей дружбе. Как бы там ни было, открытия ожидались великие.

Нильс Бор, Резерфорд, Дирак… Атомное ядро, возраст и эволюция звезд, расщепление атома, позитроны, нейтроны, черт, дьявол… И уж конечно — Эйнштейн.

Сама я вращалась в то время исключительно в литературном кругу. Дочь литератора, служащая одной из редакций.

Муж мой, литературовед Цезарь Самойлович Вольпе, хоть приблизительно понимал, о чем речь, я же и не пыталась. «Музыкальный кретин» — такой термин применяет к некоторым слушателям в своей книге пианист Генрих Нейгауз, — я же, по справедливости, должна быть причислена к «кретинам математическим». С детства обливала слезами задачи на поезда, на водоемы и краны, на пешеходов, шагающих из пункта А в пункт Б. По милости этих пешеходов оставили меня на второй год в первом классе. По милости синусов, косинусов и равнобедренных треугольников чуть не исключили из Тенишевского училища. Интереса ни к новому направлению в науке, ни к Институту Иоффе, ни к Ландау и Бронштейну, ни к атомам у меня не было и быть не могло. А самое главное: не испытывала я никакого интереса к новым знакомствам. Какой бы он там ни был, этот ваш Бронштейн, а меня, пожалуйста, оставьте в покое.

В ту пору, в 30-м, в 31-м году, была я больна физически и угнетена душевно. Не до научных новостей и новооткрытых талантов. Жизнь моя казалась мне изувеченной навсегда и непоправимо.

Я не жила, я ожидала писем из Крыма, от родителей. Мурочка, моя маленькая сестра, умирала от туберкулеза в Крыму, в Алупке, безо всякой надежды на спасение. Мне бы туда, к ним и к ней, но ехать — сил нет: в августе я ожидала ребенка, да и хворала, вероятнее всего, туберкулезом. Семь месяцев ни единого дня без повышенной температуры (37,5—38). Болезнь заставила меня бросить работу и лежать почти не вставая, выслушивая упреки врачей: «мы же вам говорили…» Говорили, говорили: порок сердца, щитовидная железа увеличена, подозрение на туберкулез. Рожать не следует. Один терапевт еще полгода назад сказал мне: «я бы вас для продолжения рода человеческого ни в коем случае не выбрал». Но… с тринадцати лет я мечтала о ребенке, втемяшила себе в голову: мечтаемый младенец у меня будет непременно, и непременно — девочка.

Кроме черных вестей из Крыма, кроме опасения, что в родах я умру или ребенок явится на свет слабенький, нежизнеспособный, угнетало меня сознание, что брак мой с Цезарем Самойловичем Вольпе — ошибка, что нам необходимо расстаться, расстаться, расстаться.

А как расстанешься, если, во-первых, еле стоишь на ногах, во-вторых — уходить тебе, да еще с грядущим младенцем, некуда и, в-третьих, муж и слышать не хочет ни о каком разрыве? «Ты просто больна. Фанаберия. Блажь».

Он продолжал утверждать, что мы безусловно созданы друг для друга, с нетерпением ожидал отцовства и слышать не хотел ни о каком расставании.

Мы ссорились, изнуряя и попусту оскорбляя друг друга.

Вот в это-то тревожное время — ранней весною 1931 года — и познакомилась я с «без пяти минут академиком» Матвеем Петровичем Бронштейном.

2

Было мне в тот день, помнится, легче, и я вышла пройтись. Обычная моя прогулка — обойти три раза вокруг Спасо-Преображенского собора, вокруг скверика, опоясанного чугунными цепями и турецкими пушками. В этом скверике под нашими окнами я одно лето целые дни напролет гуляла с Мурочкой, полуторагодовалой тогда или двухлетней. Теперь, осенью, буду сидеть со своей дочкой — если не умру, если она родится живая. Где бы раздобыть коляску — у кого-нибудь по наследству? Хотя бы и потертую, старую?

Мысли о Мурочке терзали меня. Каждое дерево в сквере, каждый детский голос напоминали мне о ней. А вдруг случится чудо и она чудом поправится? Тогда она будет помогать мне нянчить мою маленькую дочку.

Воротившись, я застала у нас гостя. Он забежал на минутку за какой-то книгой и уже уходил. Стоял в узком коридорчике, отделявшем наши две комнаты, нашу «квартиру в квартире» Корнея Ивановича от остальных комнат. Он уже простился — пальто надето, книга под мышкой, кепка в руке — но что-то договаривал или, точнее, о чем-то доспоривал с Цезарем.

— Бронштейн, — сказал он, слегка поклонившись, когда я протянула ему руку.

Я предложила гостю раздеться и выпить с нами чаю. Это будет приятно Цезарю: он гордился знакомством с «Митей» — как все они называли Матвея Петровича тогда. Но Митя спешил. Однако минут десять мы простояли втроем в коридорчике — Матвей Петрович, прислонившись к одной стене, а мы с Цезарем — напротив. Содержание разговора память утратила, а свое первое впечатление помню ясно. Невысокого роста, легкий, стройный, в очках, существующих не отдельно, а словно сросшихся с чертами лица, словно они — тоже черта лица. Взгляд сквозь стекла живой, быстрый. Лоб под черными волосами крут и смугл. Пока он говорил или молча слушал, лицо было сосредоточенное, взрослое, умное и даже красивое. Но стоило ему рассмеяться — а смеялся он часто, — как четкие черты расплывались, таяли и сам он становился чуть смешным, казался ниже ростом, беспомощнее. Когда он молчал или, с короткой запинкой, отчетливо и уверенно выговаривал слова, он казался старше своих двадцати пяти, дать ему можно было и все тридцать. Когда же смеялся — моложе, гораздо моложе, что-то проступало мальчишеское. Не только не «без пяти минут академик», но даже и не студент, а скорее школьник.

— Ну, как тебе Митя? Понравился? — спросил Цезарь.

— Да, я думаю, он славный, — сказала я. — Не задается. И, знаешь, кажется, очень добрый. Немного смешной… Говорит — назидательно, будто лекцию читает, а смеется — мальчик.

— Добрый? Вот уж нет. Он отчаянный спорщик, драчун, забияка. У них на семинарах он…

Мне было все равно. Пусть драчун. Очень хотелось лечь.

Потом я раза два слышала уверенный голос и растерянный смех из соседней комнаты, но не вставала и к гостю не выходила. Болезнь все круче забирала меня. На посторонних нет сил. Цезарь сам поил Митю чаем, а потом пытался мне пересказывать что-то насчет Эйнштейна, квантовой механики и волновой теории. Я не слушала.

В июле меня доконала жара. Я уж совсем не вставала. Тянуло за город. Но снять комнату на даче было нам не по карману. Я работать бросила. Цезарь выручал за свое литературоведение — за рецензии, за лекции — сущие гроши, и притом нерегулярно, от случая к случаю. Корней Иванович ничем не в силах был помочь нам: лечение Мурочки, жизнь в Крыму требовали денег. И немалых.

В это лето, слышала я, Митя Бронштейн уехал на Кавказ, в один из горных санаториев КСУ («ксучий санаторий» — именовали такие учреждения в просторечии). Оттуда он прислал нам веселое письмецо. Оно пропало, как пропали впоследствии все его письма, но кое-что из этого санаторного я помню дословно, точно. Митя сообщал нам интересную новость: в санатории «третьеклассие господствует удручающее». Третьеклассие! О разделении женщин на разряды, на классы я уже слышала. Ландау и друзья его стремились подходить научно ко всему на свете, всё на свете классифицировать, анализировать, синтезировать, обобщать и потому, пустивши в ход термин «эротехника», делили мужчин на два класса: одни ищут в женщинах душу — «душисты», другие красоту — «красивисты». Красивисты, в свою очередь, делят «особ женского пола» или попросту «особ» на три категории: первый класс, естественно, высший, а третий — низший… Так вот, Митя Бронштейн извещал нас о неудаче: в санатории, где он отдыхал в это лето, «третьеклассие господствовало удручающее». Удрученный Митя на досуге прочитал роман Пруста в подлиннике (мы читали только в переводе) и убедился, что синтаксис оригинала гораздо проще, предложения короче и нет бесконечно длинных периодов, характерных для Пруста по-русски. Затем от анализа стиля — переход к мастерству санаторного повара: очень удается шефу крем со взбитыми сливками. Кончалось же письмо расспросами о моем здоровье и восклицанием: «Лида! Желаю Вам благополучно окотиться».

Признаюсь, эта шутка сильно не понравилась мне. «Мальчишество, — сказала я Цезарю. — Твой „без пяти минут академик“ сортирует дам по классам, а сам состоит в приготовительном. Гимназист!»

Болезнь лишила меня юмора. Мне было совсем не до шуток.

3

4 августа 31-го года Цезарь Самойлович отвез меня в больницу. 6-го я родила дочку. Когда я вернулась домой, в наш Манежный переулок, в мою комнату, обшарпанную, с драными обоями и облупленной печкой, на полу стояли три пышные корзины цветов. В каждой — нарядная поздравительная карточка, и на карточке подпись: М. Бронштейн. Сам он еще не вернулся, но перед отъездом дал кому-то из друзей поручение отправить мне, в случае благополучного возвращения домой, три корзины цветов.

«Какая, однако, галантность, — подумала я. — Вот тебе и „окотиться“!»

Приехав, Митя сразу пришел к нам, и я от души поблагодарила его. Встреча была минутная. В первый год жизни младенца виделись мы с Митей по-прежнему редко и всегда на спеху. Мне по-прежнему было не до гостей, я вечно хотела спать. Я, правда, более или менее выздоровела, температура упала, но с новорожденной я была одна-одинешенька, а это значит — круглосуточный труд. Случалось, когда я совсем сбивалась с ног, приходила мне помочь какая-нибудь женщина и вместо меня отстирывала пеленки и мыла пол. Но такие счастливые деньки выдавались не часто, а в обычные дни купала, выносила девочку на воздух, стирала, развешивала пеленки в большой опустелой квартире моих родителей, стряпала что попало на примусе для себя и для Цезаря — я сама. Няня нам не по карману — да и где ее найдешь, надежную няню? Цезарь? Цезарь ни к какой постоянной заботе ни о себе, ни о других приспособлен решительно не был. Добродушный нрав, нежная любовь ко мне и дочке сочетались в нем с беспечностью, если не сказать точнее и грубее — с полной безответственностью. Специалист по русской поэзии XIX и XX столетия, знаток Батюшкова и Белого, Жуковского и символистов, он ни единой рукописи не мог сдать в редакцию к назначенному сроку и ни единой лекции прочесть в назначенный день и час. Со сдачей рукописей опаздывал на месяцы, с чтением лекций — на часы. Моя болезнь, а потом новорожденная разлучили меня со всякой возможностью заработка. Цезарь же зарабатывал мало, а помощи от него в уходе за младенцем никакой…

Появление на свет долгожданной дочки не только не сблизило, но оттолкнуло нас друг от друга еще дальше.

Следуя советам опытного врача, я придерживалась строжайшего режима: кормила, укладывала спать, купала, выносила на воздух по часам. В уходе за младенцем вынуждена я была соблюдать особую стерильную чистоту: девочка родилась здоровая, но в больнице ее заразили «пемфигусом». По маленькому розовому телу крупные желтые гнойники. Врач объяснил мне: спасение одно — антисептика. Он требовал, чтобы пеленки были чисто-начисто выстираны, прокипячены и выглажены, чтобы, прежде чем подойти к девочке, я надевала чистейший халат и мыла руки особым раствором. Цезарь, хотя и был он сыном врача, все эти педантические предписания почитал чепухой, а самая мысль о каком-либо режиме раздражала его. В собственной своей жизни он никогда не придерживался никакого распорядка: вставал, ложился, ел, работал когда вздумается — а тут строжайший режим! да еще антисептика! каждую минуту руки мыть! вздор. Спасая девочку от смерти (ей грозило общее заражение крови), я дезинфицировала пеленки, ванночку, полотенце, халат, матрас — Цезарь же хватал дочку на руки, войдя с улицы и не утруждая себя умыванием. Я кормила минута в минуту, добиваясь непрерывности ночного сна, а он требовал, чтобы я затыкала ей рот, чуть только она запищит. Хоть и был он человек безусловно образованный, хоть и окончил Бакинский университет, хоть и совершенствовал свои познания в семинаре знаменитого европейца Вячеслава Иванова — но в быту оставался верен своей истинной матери: Азии. Отец его некогда ведал карантином на границе России с Персией. Младший из троих сыновей, торжественно поименованный в метрике и во всех официальных документах Цезарем — а в нежном материнском прозвании попросту Чижиком, — Цезарь-Чижик был и младшим и любимейшим. «Я делал что хотел, — рассказывал он мне о своем детстве. — Папа и мама, прежде чем послать кухарку на рынок, допытывались: что меня больше порадует — жареный гусь или индейка, орехи или курага?» Любимый сын был избалован до одурения — и отнюдь не роскошеством, не индейкой и гусем, а поощряемым своеволием. Этакий повелитель семейства с трехлетнего возраста, уже не эгоцентрик даже, но «центропуп». Дети, лишенные родительской заботы и ласки, вырастают обычно изнервленными, истерическими, а то и злобными, черствыми, но те, кого с малых лет приучают к сознанию, будто сами они, дети, — центр вселенной — ничего никому не должны, а им, детям, — все и всё, — неизбежно превращаются в особей, «невозможных для совместного обитания».

В Ленинграде, возвращаясь домой с улицы, Цезарь бросал зимою шубу и шапку, а летом куртку и шляпу прямо на пол, посреди комнаты. «Что с тобою? — спрашивала я в удивлении. — Почему бы тебе не повесить шубу в передней?» После его рассказа о детстве и отрочестве я поняла: на то любящая мама или любящий папа. «Не беспокойся, солнышко, я повешу сама». Это мама. «Наш Чижик с прогулки проголодался… Пора обедать. Катя, почему же вы не подаете на стол?» Это любящий папа.

— А в котором часу вы обыкновенно обедали? — спрашивала я с интересом.

— Не знаю. В котором я проголодаюсь, в том и обедали, — отвечал Цезарь.

«Ребенок был резов, но мил». И правда, Цезарь Самойлович был человек беззлобный, мягкий и далеко не бездарный.

Беззаботный. Беспечный. В быту — безответственный.

Впрочем, вправе ли я, вспоминая о Цезаре, похвалиться объективностью? Вряд ли. Попросту не он был любим мною, и мне ни в коем случае не следовало выходить за него замуж. Я вышла за него «по расчету»: чтобы нерушимо, навсегда возвести стену между собою и человеком, которого любила. Стену возвела (и гордилась своей прямотой: ни минуты не скрывала горестной правды от Цезаря), но жизнь испортила всем троим: Цезарю, себе и тому, кого любила, — нелюбовь его ко мне была мнимая, кажущаяся.

Во всех бедах своего замужества кругом виновата была я сама. Чем сильнее крепло сознание собственной вины, тем настойчивее стучало в висках: «расстаться! расстаться!»

…Как я уже рассказала, Митя Бронштейн с весны 1931 года стал частенько заглядывать к нам. Однако и гораздо позднее, когда Люша и я уже выздоровели, с Митей я почти не встречалась. Изредка, правда, заходил он ко мне в комнату минут на десять — посмотреть, как я купаю Люшу. Думаю, Люша — первый в Митиной жизни младенец, которого он видел вблизи. Невидаль эту рассматривал он с интересом начинающего естествоиспытателя. Замечания и вопросы выдавали младенческое невежество. Один раз он сказал мне: «Вы не обижайтесь, Лида, но я с огорчением замечаю: ребенок ваш родился без шеи»… Когда Люше исполнилось четыре месяца, Митя принес ей в подарок резиновую козу. И очень удивился, что девочка не тянется к игрушке руками, не узнает ее и не говорит «мэ». Может быть, она родилась умственно неполноценной? Митя такой мысли вслух не высказывал, но я читала соболезнование у него на лице. В каком возрасте и в какой последовательности дети научаются держать голову, сидеть, узнавать людей и предметы, ходить — он не имел представления.

Вскоре и эти беглые наши встречи прекратились: поздней осенью 31-го года я заболела скарлатиной. В детстве, когда оба мои брата болели, я не заболела, а вот теперь заразилась невесть где. Врач уверял меня, что трехмесячные дети этой инфекции не подвержены, я продолжала кормить, но, в виде исключения, трехмесячная Люша тоже заболела скарлатиной. Цезарь был в отчаянии, но он не умел даже градусник мне поставить, даже температуру записать, а уж перепеленать дочку — об этом и не мечтай. Вы' ходила меня и Люшу старинная приятельница моих родителей Агата Андреевна Охотина. Она переехала к нам на Манежный и не покинула до тех пор, пока я, с сильно подорванным сердцем, все-таки не поднялась. И пока Люша не поправилась тоже.

Было это в ноябре 31-го года. Однажды, когда болезнь уже осталась позади, мне внезапно почудился из пустых комнат голос моей матери. Сначала я подумала, что снова впадаю в бред. Держась за стены, я отправилась в трудное путешествие: на другую, дальнюю половину квартиры. Мария Борисовна молча, деловито и сосредоточенно распаковывала чемодан. Она похудела, осунулась, постарела, и какая-то чувствовалась в ней отчужденность. Моего появления она почти не заметила.

— Где папа? — спросила я, холодея.

— В Москве, по издательским делам, — ответила она. Следующего вопроса я не задала. Осмотрелась, Мурочки нет. Ни в одной комнате. И голоса ее нет.

Пока я хворала, Мурочка умерла. Похоронили ее там, в Алупке. Как я узнала впоследствии, Корней Иванович писал из Крыма друзьям: «Одна моя дочь у меня на глазах умирает в Крыму, другая далеко — в Ленинграде».

Я осталась жива. Мурочка умерла.

Я Мурку очень любила. Именно она внушила мне непреодолимое желание родить. Чтобы у меня была собственная, своя Мурочка… Мурка явилась на свет в голодном двадцатом году, хилая, слабенькая. Мне минуло тогда 13, и я много нянчилась с ней. Удивительно умное, светлое, благородное и талантливое существо.

Мурочка с самых ранних лет знала и любила стихи. И писала их. За свою короткую — одиннадцатилетнюю! — жизнь она вынесла много страданий. Туберкулез сначала уничтожил сустав стопы и колено одной ноги, потом колено второй, потом уничтожил глаз («таких случаев бывает один на миллион», — говорили врачи), потом почки, потом легкие. Когда кто-то из друзей послал ей в Крым большую нарядную куклу, она написала стихи, обращенные к этой златовласой красавице:

Новая кукла, новая кукла, Я в Ленинграде раньше жила. Новая кукла, новая кукла, Там я счастливая была.

Рыдание об утраченном счастье в одиннадцать лет.

Крым не помог ей. Слабый организм не оказывал никакого сопротивления болезни. Да ведь никаких лекарств против туберкулеза, кроме теплого климата, тогда еще и не знали.

…Мурочки больше нет. Мои родители уехали с нею, а вернулись без нее. Оставили ее там, у моря, в могиле.

— Я слышала, у вас умерла дочь, — сказала через несколько дней моей матери забежавшая за солью соседка. — Какое несчастье!

И добавила:

— Зато у вас теперь внучка растет.

— Один человек не может заменить другого, — резонно ответила Мария Борисовна.

Скоро я поняла, что моей матери, только что потерявшей дочку, тяжело видеть Люшу.

4

Оправившись после скарлатины, Люша росла здоровым ребенком веселого и спокойного нрава. Вот она уже пускается бродить по кровати, вот уж и зубов у нее сколько положено, вот уже и по полу без чужой помощи ходит от окна до самого дальнего угла нашей комнаты, до нашей железной печи, вот уже и по улице за ручку… вот уже и заговорила… А все-таки жизнь мне не в жизнь. Мои давние товарищи по редакции Детиздата добывают иной раз для меня редакторскую работу на дом. Это как-никак деньги, да и работа любимая, но все же не то, не то! я рвусь из дому, хоть на несколько бы часов в день! в редакцию, где я до болезни проработала около двух лет, к старым друзьям, к новым рукописям, к новооткрытым писателям, к общему азартному труду, к литературным побоищам. Главное — из дому, из дому! отношения с Цезарем все беспощадней, все жесточе — мы ежеминутно отравляем друг другу существование.

Тогда, в молодости, собственную свою вину перед ним я ощущала не слишком остро, а теперь, оглядываясь назад, вижу, что я несомненно мешала ему жить и работать ничуть не в меньшей степени, чем он мне. Видно это хотя бы из оставленного им литературного наследия… Книга «Судьба Блока», не утратившая своего значении, своей ценности, своего интереса и по сей день, составлена им еще до женитьбы; историко-литературные статьи (Жуковский, Подолинский, Козлов), критические статьи (Зощенко, Житков) — после разрыва. Мы и любимую нами обоими литературу любили по-разному: «литературоведение» было мне чуждо, и такое наше несходство тоже не могло доставлять ему удовольствия. Правота моя была лишь в том, что я ранее его осознала необходимость расстаться — он же упорно не желал осознать эту необходимость.

Когда Люша чуть подросла и выдавались уже мне часы посвободнее, участились мои встречи с друзьями и с Митей Бронштейном. Мне — да, я думаю, и ему — и в голову не приходило в ту пору, что наши участившиеся встречи — начало чего-то большего, чем привычное общение между знакомыми. Даже Цезарь, ревновавший меня ко всему и ко всем (а также и к Люше), даже он не относился к Мите с подозрением. Так естественно, непринужденно и нелицемерно вел себя Митя. Цезарю он втолковывал теорию относительности. Мне цветов более не дарил. Да и виделись мы обычно втроем. В Митином присутствии, как и вообще при посторонних, мы с Цезарем не ссорились, но я чувствовала без ошибки, что Митя угадывает мою беду и жалеет меня. Досадно возбуждать жалость, но и светлело у меня на душе от его доброты. Сочувственным, понимающим, жалостливым, а не строгим и не насмешливым взглядом смотрел он на меня из-под очков. Он часто дарил нам книги: иногда нам с Цезарем вместе, чаще — одной мне. Это был его способ утешить.

Точкой сближения между нами оказались стихи. И я, и все друзья мои по школе, а потом по Высшим курсам при Государственном институте истории искусства, а потом товарищи мои по редакции, — все мы с детства знали русскую поэзию от Державина до Блока и Маяковского наизусть. Мы были в своем роде стихоманы, как существуют, например, меломаны или балетоманы. Мы любили открывать друг другу какое-нибудь ранее не замеченное или недооцененное чудо — Баратынского или Тютчева, Дельвига или Ахматовой. Такова была наша наркомания, сильно поддерживаемая в моем детстве Корнеем Ивановичем (на море и на суше, в лесу и дома он читал нам стихи), а в моей молодости — Маршаком. Самуил Яковлевич по любому поводу, да и безо всякого повода, постоянно во время работы тоже читал нам стихи — чаще всего Пушкина. Читал «просто так», в виде отдыха, «чтоб освежиться», а иногда в споре над рукописью, чтобы пушкинскими строками доказать правоту своих требований… Однажды я спросила у Мити Бронштейна, любит ли он Блока? Цезарь Самойлович и Блока, и Белого, и поэтов начала нашего столетия, а также предпушкинской поры знал отлично. Знал-то знал, но любил ли? Любя, легко запоминаешь стихи наизусть, а не запомнишь сразу — не выпустишь книгу из рук, пока полюбившиеся строки не улягутся в памяти, и уже не расстанешься с ними никогда и нигде: ни возле примуса, ни над корытом, ни на улице, ни в трамвае, ни в тюремной камере, — все будешь бормотать или шептать их. Цезарь же запоминал: что, когда, где, по какому поводу написано, где напечатано и каковы были отзывы критиков, он с удовольствием обсуждал вопрос: принадлежит ли М. Кузмин к поздним символистам или к ранним акмеистам, — но самих стихов он не помнил и, случалось, путал голоса вовсе не похожих друг на друга поэтов. И ни единого-то стихотворения, раньше не замеченного мной, он не открыл мне! Никогда вместе мы не читали стихи! Литературоведом высокого уровня он был, стихоманом — отнюдь.

Сидели мы однажды возле печки втроем: Цезарь, Митя и я. Поздно. Люша спит.

Заговорили о Блоке. Я рассказала Мите о последнем вечере Блока, в апреле 21 года, — вечере, устроенном «Домом Искусств» в Большом драматическом театре. Там я слышала и видела Блока в последний раз.

Я постаралась объяснить, показать, воспроизвести, как читал он свои стихи.

— А вы его любите? — спросила я у Мити.

Он ответил, что сначала не воспринимал совсем, но потом воспринял и полюбил одно стихотворение — «и тогда словно калиточка отворилась, — объяснил он. — Только первый том не люблю до сих пор».

— Ну, первый и я не люблю… А какая же калиточка? Доверчиво и твердо глядя на меня, Митя прочел:

Ты проходишь без улыбки, Опустившая ресницы, И во мраке над собором Золотятся купола. Как лицо твое похоже На вечерних Богородиц, Опускающих ресницы, Пропадающих во мгле… Но с тобой идет кудрявый Кроткий мальчик в белой шапке, Ты ведешь его за ручку, Не даешь ему упасть. Я стою в тени портала, Там, где дует резкий ветер, Застилающий слезами Напряженные глаза. Я хочу внезапно выйти И воскликнуть: «Богоматерь! Для чего в мой черный город Ты Младенца привела?» Но язык бессилен крикнуть. Ты проходишь. За тобою Над священными следами Почивает синий мрак. И смотрю я, вспоминая, Как опущены ресницы, Как твой мальчик в белой шапке Улыбнулся на тебя.

Читал он уверенно, хотя и с легкой запинкой перед согласными. Уверенно и робко (как сказано у Блока по другому поводу в других стихах: «смущенно и дерзко…»). Да, уверенно и робко.

Из озорства мне хотелось спросить: а к какому классу «особ» принадлежит, по его мнению, та прохожая дама с лицом Богоматери? Но я удержалась.

— А как вы думаете, — спросила я, — почему именно это стихотворение полюбилось вам и отворило калитку? Ведь у Блока столько гениальных стихов.

— Н-не знаю, — ответил Митя, помолчав, — может быть, «мальчик в белой шапке»?

Как твой мальчик в белой шапке Улыбнулся на тебя?

Он улыбнулся сам.

— Я это вдруг ясно увидел. «Ты ведешь его за ручку, / Не даешь ему упасть». Мальчик идет, глядит по сторонам и спотыкается. Не иконный младенец Христос, а просто мальчик в белой шапке. Но он тоже маленький Иисус… Не могу ответить. Не понимаю.

— Блоковские чары объяснить нелегко, — сказала я. — Сомневаюсь, чтобы когда-нибудь кто-нибудь объяснил. Помните «Утро в Москве»?

Упоительно встать в ранний час, Легкий след на песке увидать. Упоительно вспомнить тебя, Что со мною ты, прелесть моя. Я люблю тебя, панна моя, Беззаботная юность моя, И прозрачная нежность Кремля В это утро, как прелесть твоя.

Создано это стихотворение словно из ничего. А из чего? Ни марксистским подходом, классовым, ни «конвергенцией приемов» тут не возьмешь. Рифмы-то, рифмы до чего уж убогие — курам на смех! — тебя, моя, твоя — черт знает что! Сплошные банальности: беззаботная юность, упоительно… прелесть, нежность, юность… А ведь и в самом деле упоительно!.. В чем же тут секрет? «С научной точки зрения»?

Я люблю тебя, панна моя, Беззаботная юность моя…

Конечно, — фонема, фонетика, звукопись: «ранний час» в первом четверостишии созвучен «панне» во втором; и звуками м и н пронизано все стихотворение: «Беззаботная юность моя» и т. д. Ну и подсчитали, а дальше что? Чем объяснить чары?..

И прозрачная нежность Кремля В это утро, как прелесть твоя.

В чем прелесть — не Кремля, а стихов?

— Ну, поздравляю, — вмешался Цезарь, — теперь Лида обоих нас до смерти заговорит стихами.

Я и в самом деле была стихоопасна. Знала наизусть весь третий том Блока и любила читать его вслух. И чтобы мне читали.

Не обратив внимание на Цезарево неудовольствие, я продолжала читать. Помнится, из цикла «О чем поет ветер». Тоже «сделанные из ничего».

Было то в темных Карпатах, Было в Богемии дальней…

А Митя в ответ прочел «Авиатор», «Антверпен», «Ты помнишь, в нашей бухте сонной».

Цезарь, громко двинув стулом, ушел к себе. Мы двое, сидя у печки, продолжали обмениваться стихами.

5

Через несколько десятилетий я рассказала о печке, о Блоке, о «начале начал» Митиному давнему другу, математику Гершу Исааковичу Егудину. Он познакомился с Митей раньше, чем я, лет на пять раньше, и хотя оба они занимались точными науками, но свела их и на всю жизнь подружила литература.

«— Представляешь себе коридор Университета? — говорит Герш Исаакович. — Коридор длинный, как улица, с одного конца еле виден другой. Я расхаживал по коридору — никаких лекций еще не было, учащиеся слонялись зря. Я заметил странную фигуру: молодой человек, ростом, худобой и растерянностью более похожий на школьника, чем на студента. Он прижимает к груди какие-то тощие тетрадки. Увидев меня, он подошел и о чем-то спросил — кажется, не знаю ли, когда начнутся занятия? При ближайшем рассмотрении оказалось, прижимал он к груди не школьные тетрадки, а оттиски своей статьи, напечатанной в „Zeitschrift für Physik“. То ли он принес их, чтобы кому-то подарить, то ли сам только что получил в университетской канцелярии и не знал, что с ними полагается делать… Впрочем, это была уже не первая статья и не первые оттиски. Когда мы разговорились, показался он мне гораздо старше, чем издали, старше — манерой говорить, наставительной и педантичной, старше — насмешливостью и, главное, содержанием речи. Сам я в ту пору воображал себя весьма начитанным и, приехав из Иркутска в Ленинград, беспокоился, где я найду еще таких же начитанных, как я сам.

И вот, в первом же моем разговоре с Митей, выяснилось, что он успел „начитать“ в своем Киеве ничуть не меньше, чем я в своем Иркутске. Коридор длинный, времени — непочатый край, мы часа три ходили взад-вперед и разговаривали. Не о квантовой механике (т. е. не о той области, в которой Митя тогда уже самостоятельно работал, и не о математике, которую я тогда еще только начинал изучать), — а о литературе. Стоило мне в разговоре процитировать, например, „это то же, что плотник супротив столяра“, как Митя немедленно узнавал Чехова и, если понадобилось, продолжал цитату. Стоило мне произнести „толкуй больной с подлекарем“ — Митя узнавал и продолжал Короленко… Оба мы увлекались Гумилевым. Стоило мне произнести: „Вот девушка с газельими глазами / Выходит замуж за американца“, — как Митя со смехом выкрикивал: „Зачем Колумб Америку открыл!“ Общих знакомых у нас тогда в Ленинграде еще не было (впоследствии Митя привел ко мне Ландау, но это уже гораздо позднее), а тогда — единственными нашими общими знакомыми были книги. О них мы и толковали.

Не знаю, когда началась Митина приязнь ко мне, а у меня к нему сразу с той первой встречи. С литературы».

…Я так ясно увидела, слушая этот рассказ, так ясно увидела провинциального очкастого мальчика в мятых брюках, прижимающего к груди оттиски научной статьи, что память моя присвоила чужое воспоминание.

Я вижу Митю в университетском коридоре! Вижу с не меньшей ясностью, чем возле нашей печки.

Чужое воспоминание сделалось собственным.

6

Вскоре я убедилась, что Митя прекрасно знает литературу — и поэзию и прозу, притом, в отличие от меня, не только русскую. Но в особенности русскую: Толстой, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Некрасов, Баратынский, Тютчев, Лесков, Тургенев, Гончаров, Державин, да и писатели XX века — Короленко, Андреев, Горький, Куприн. Я убедилась, что очки его устремлены отнюдь не на одни лишь формулы… Мы постоянно читали друг другу стихи: у Мити были пробелы, пропуски, которые я пыталась восполнить: Алексей Толстой, Полонский, Фет, Случевский, а из новых — Пастернак, Цветаева. Помню пастернаковский день: Митя в самое сердце был поражен «Отплытием». «Когда я читаю:

Тихо взявши гавань за плечи, Мы отходим за пакгаузы, —

говорил он с удивлением, — у меня начинает кружиться голова».

Он же, в свою очередь, приносил мне англичан — Байрона, Джона Донна, Браунинга, Блейка. Английский я знала еле-еле, а Митя отлично — и мне помогал. Мы вместе читали Байрона: мои любимые «Стансы к Августе», и не очень понятного «Чайльд Гарольда». Митя подарил мне однотомник Гете, и мы вместе читали «Коринфскую невесту»: он в подлиннике, а я в гениальном переводе Алексея Толстого:

Из Афин в Коринф многоколонный Юный гость приходит незнаком…

Я эти строки помнила наизусть с детства.

Цезарь Самойлович иногда принимал участие в наших чтениях, чаще — нет. Они ему скучны были. Ему больше нравилось встречаться с Митей как прежде, один на один, и расспрашивать о новостях теоретической физики. Тогда и я по-прежнему слышала Митин голос только из соседней комнаты — лекционный и наставительный, — укладывая Люшу спать. Уложу, она уснет, и я сваливаюсь в постель. Труд над корытом и у примуса, прогулки с Люшей сильно изнуряли меня.

Мите я о своем твердом намерении уйти от Цезаря Самойловича не говорила, но растущий в нашем семействе разлад он замечал и безрадостность моей жизни чувствовал живо. Пытался скрасить ее чем мог. Однажды ему удалось исполнить общую — Люшину, Цезареву и мою — мечту: принести Люше воздушный шар. Гуляя с Цезарем Самойловичем в нашем тихом переулке, в один прекрасный или злосчастный день Люша увидела в руках у неказистого паренька целую связку разноцветных шаров. «Шар, шар, папа, шар!» — закричала она. Цезарь тотчас высыпал из кармана на ладонь мелочь. Парень, получив деньги, уже отвязывал синий, но в эту счастливую минуту покупатель, продавец и Люша были настигнуты на месте преступления бдительным милиционером. Парень дал стречка, а Люша заревела в голос. С тех пор и Цезарь и я всячески пытались раздобыть ей шар; Люша ни на минуту не забывала о волшебном видении и, с кем бы ни ходила гулять, тащила в тот переулок, на то место, где впервые увидела переливающееся зеленым, красным, синим обольстительное чудо. Однако нам не везло, и мы более ни разу преступного этого продавца не встречали. Митя же случайно нос к носу столкнулся с ним где-то на Петроградской. Милиция дремала, парень спокойно собирал с населения незаконный оброк, и Митя принес Люше синий шар.

Цезаря Самойловича не было дома. Я сидела за своим письменным столиком, Митя — на широком подоконнике, а Люша бегала по комнате с шаром на веревочке, задрав голову и так упорно не спуская с него глаз, что натыкалась на стулья. Каждую минуту она шлепалась на пол. Но боли не замечала, оглушенная счастьем.

Митя смотрел в окно — на низкие ржавые крыши манежных строений, на чугунные цепи вокруг собора.

— Я давно хочу поблагодарить вас, — сказала я. — Без вашей доброты моя жизнь была бы гораздо бедней и трудней.

Митя помолчал.

— А я, не узнав вас, и совсем не жил бы, — ответил он.

Потом соскочил с подоконника, подошел к нашей облупленной печке и принялся кочергой разбивать большие, черные, еле тлеющие угли.

Он, видно, сам испугался своих слов. Угли сыпались на пол, на железный лист перед печью.

Митя поспешно стал объяснять мне то, что я и без него знала: когда Люша уснет, шар надо непременно выпустить за окно, привязав снаружи к форточке, иначе шар поникнет, съежится. И что-то о водороде, которым наполнен шар. И о глупом притеснении частной торговли. И еще о каких-то новооткрытых газах.

Скоро он ушел, а я взяла в руки книгу, подаренную мне им в прошлом году ко дню рождения.

Тогда он подарил мне две книги: Goethe по-немецки, пообещав читать его вместе со мной, и еще одну, о которой давно говорил, что, чуть она выйдет по-русски, я непременно должна прочитать ее. Это была «Вселенная вокруг нас» Джеймса Джинса. Я его уверяла, что все равно ничего не пойму в научной, даже и популярно написанной, книжке, он же уверял, что это самовнушение и ничего там непонятного нет.

На книге Джинса его рукою было написано:

«Лиде — совокупности всех совершенств и лучшему моему другу на этой планетке from a gentleman in distress».

Прочитав тогда эту надпись, я поблагодарила дарителя и рассмеялась — над «совокупностью» совершенств, над «планеткой». Что же касается подписи «gentleman in distress», я поняла ее так: городские сплетники поговаривали, будто Бронштейн безответно влюблен в одну милую барышню из одной ученой семьи. Любовь без взаимности — вот, думала я, он и пребывает «in distress». (То есть в тоске, в огорчении, в печали.)

После Митиных слов с подоконника я иначе расшифровала надпись на книге Джинса.

7

В заключение каждой очередной ссоры моей с Цезарем я уговаривала его обдумать наши квартирные дела и разойтись мирно. Я обещала в любом случае не мешать ему видеться с Люшей. Но он и слышать не желал о разрыве. Ему нужны были мы обе — и Люша, и я. А мне нужно было одно: вырваться на волю, расстаться, уйти, уйти, уйти — если не уходит он.

Я хотела уйти к себе. К труду и к Люше.

Мне казалось, чуть только кончится состояние непрерывной войны, чуть только будет разрублен узел нашей совместной мучительной жизни, все другие узлы: жилье, няня, заработок — распутаются сами собой.

Главное — расстаться, не дышать отравленным воздухом враждебности и ни в коем случае чтобы не дышала им Люша.

Цезарь Самойлович покидать наш дом не желал. Решила покинуть я.

— Ты что, замуж собираешься, что ли? — спросил у меня Цезарь после очередного «выяснения отношений».

— Нет, замуж не собираюсь, — ответила я (тогда это была сущая правда). — Я, наоборот, собираюсь из замужества вон. Я тебе не жена, я возьму Люшу и уйду.

В кармане у меня был ключ от комнаты моих друзей: на две недели они уехали в Царское. А дальше? А дальше тьма неизвестности. Я выбрала для своего ухода время, когда Митя Бронштейн отправился читать лекции то ли в Самарканд, то ли в Харьков. Мне надо было совершить свой решающий шаг в его отсутствие, иначе, опасалась я, увидав мою бездомность, он переселится к кому-нибудь из друзей и будет настаивать, чтобы мы с Люшей — впредь до разрешения жилищного вопроса — переехали в его большую комнату на Петроградской, я же ни за что не хотела стеснять его, ни вообще в какой-либо степени вмешивать в свой семейный разлад.

Одним прекрасным утром, когда Цезарь Самойлович еще спал у себя, а Люша уже проснулась в своей плетеной кровати возле моей тахты, я накормила ее поплотнее, одела потеплее, взяла приготовленный с вечера ручной чемоданчик, взяла из общей семейной кассы самостоятельно заработанные деньги и вышла на улицу.

Легкий морозец, легкий снежок. Освобождение!

Цезарю я оставила записку, и записку отцу.

Цезарю написала, что я сожалею о причиненном ему горе, что я виновата перед ним, потому что вышла за него не любя, но ухожу навсегда и прошу не искать меня и не врываться ко мне, пока я не устроюсь, — а тогда мы наладим его свидания с Люшей.

Корнею Ивановичу написала — беспокоиться не надо, скоро я подам ему весть.

Так началось наше с Люшей кочевье. Люша переносила его спокойно и, я бы сказала, с веселым любопытством; ее занимали новые комнаты, новый вид из окон, разные люди, незнакомые вещи. Мне же было тревожно: вот оно, наступило мое долгожданное освобождение! главный узел разрублен! остальные, однако, не распутываются сами собой. Кочуя по коммунальным квартирам, от подруги к подруге, при милом гостеприимстве радушных хозяев, не могла я не сознавать: всем-то мы с Люшей в тягость, всех стесняем, своего угла у нас нет, оставлять Люшу по-прежнему не на кого — а значит, и о работе, о возвращении в редакцию мечтать нечего. И откуда возьмется для нас новый дом? И когда?

Цезарь Самойлович обнаружил нас довольно быстро (всех моих друзей он знал наперечет) и объявил мне, что он уезжать из квартиры Корнея Ивановича не собирается, что я должна бросить глупости и вернуться домой, что я не имею права держать Люшу в тесноте и неустроенности. Вот, долбила я ему вечно: «режим, режим» — а какой же теперь у Люши режим? Тут он попадал в самую мою болевую точку: в каждом новом пристанище мне приходилось приспосабливать Люшин сон, еду, гулянье к распорядку новых хозяев. Да и теснота непомерная.

Дольше, чем у других, гостили мы тогда с Люшей у Александры Иосифовны Любарской, моей давней приятельницы сначала по институту, потом по редакции, в ее двенадцатиметровой комнате: Люша спала на сдвинутых стульях, я на Шуриной кушетке (к которой ввиду моей длины придвинут был стул), Шура же — на матрасе, на полу. Квартира, кухня коммунальная, жди, покуда освободится чей-нибудь примус — сварить Люше кашу. Какой уж тут режим! Изнурительная неустроенность, надеялся Цезарь, образумит меня и загонит домой, и потому он стойко не покидал Манежный. «Жду, жду, жду», — повторял он, настигая меня в комнате Александры Иосифовны или на улице, когда я гуляла с Люшей.

Но сдаться все-таки пришлось ему, а не мне.

До сознания Цезаря Самойловича дошло постепенно, что я и в самом деле не вернусь. Человек он был для меня чужой, чуждый — ни единый атом общности не роднил нас, — но человек порядочный, и, усвоив наконец, что решение мое бесповоротно, он счел невозможным занимать нашу «квартиру в квартире» Корнея Ивановича. Друзья его на три года завербовались куда-то на Север; ленинградское жилье — просторная комната на Бассейной — оставалась за ними, и они предложили Цезарю переселиться туда. Так он и поступил. Это неожиданно дало возможность обзавестись жильем и мне. С моим и Цезаревым уходом в квартире Корнея Ивановича образовались жилищные излишки. Законы насчет излишков были в ту пору строги, и Корнею Ивановичу необходимо было срочно две комнаты по собственному выбору заселить — иначе власти вселят туда кого угодно. Специалист по шестидесятым годам, Николай Александрович Пыпин, и жена его, Екатерина Николаевна, скромные тихие люди, переехали в Манежный, а мы с Люшей в их две комнаты на Литейном проспекте. (Там они не ладили с управдомом, это чрезвычайно опасно, и они во что бы то ни стало хотели переменить жилье.) Их комнаты были гораздо хуже, чем наши: бессолнечные, холодные, сырые, окнами в колодец второго двора; черная лестница, узкая, темная, этаж не третий, как у нас, а пятый, телефона нет и не будет — но зато наконец моя, моя квартира — отдельная, отдельная! Я никому не мешаю, я ни у кого не живу, я сама себе хозяйка — остальное несущественно. Мы с Люшей один на один, вдвоем, своею семьей, я да Люша. Ну не рай ли? Теперь только бы работа. Сущий рай.

И в этом раю — няня. Я нашла няню! Надежная, славная женщина, финка, Ида. Она сразу пришлась мне по душе — быть может, напомнила мне мое финляндское куоккальское детство. Что-то чудилось мне в ней привычное, возвращающее меня в заваленный снегом сад, к темно-хвойным соснам. К оледенелому заливу зимою. К мелкому, как мука, горячему песку летом. К трудной рыбачьей лодке, к натирающему тяжелые трудовые мозоли веслу.

Я проверила и убедилась: оставлять Люшу на попечение Иды — можно. Ида, молчаливая и мрачноватая, но надежная, будет исполнять мои требования. И главное — они привязались друг к другу, Ида и Люша. А я… я буду работать! Снова стану вслушиваться в чужое. Писать свое.

8

Месяца через полтора я воротилась на службу — туда, откуда ушла в 30-м году: я вернулась в Ленинградское отделение Детиздата. Возглавлял его, как и прежде, Самуил Яковлевич Маршак.

Сказать по правде, меня не столько влекла педагогика да и собственно «литература для маленьких», сколько работа у Маршака, с Маршаком и с учениками его — прежними моими товарищами.

Наверное, потому, что это была работа в искусстве.

Да, писатель С. Маршак и художник В. Лебедев подняли издание детских книг на высоту искусства. Разумеется, в рамках «выполнения плана» и «в рамках цензуры», то есть господствующей идеологии. Однако в этих рамках или, точнее, тисках Маршак, Лебедев, друзья, ученики, сотрудники, работая в Государственном издательстве, умудрились работать в искусстве. Факт удивительный, но — факт. Выпущенные в тогдашнем Ленинградском Детиздате книги для детей выдержали испытание временем, и лучшая проза Пантелеева и Житкова, лучшие стихи Д. Хармса и А. Введенского, лучшие переводы английских народных песенок сейчас — то есть через полстолетия — могут почитаться классическими не только в какой-то специально детской, но и в русской литературе вообще. Утверждаю: новеллы Пантелеева или Житкова — произведения русской классики. Стихи А. Введенского и Д. Хармса принадлежат не «стихотворству для детишек», а русской поэзии. Создавались они в пору непосредственного общения с Маршаком, а иногда позднее, но всегда как результат рабочих литературных навыков, привитых им, полученных от него. Ради необходимой «научности» предлагаю исследователям впредь сопоставлять рассказы Житкова и Пантелеева не с рассказами и повестями Гайдара или Осеевой, но с рассказами Бабеля, Зощенко, Олеши, а поэзию Хармса и Введенского не с бойко-услужливой версификацией Барто, а с поэзией Заболоцкого или чьей им будет угодно. Да и пусть назовут мне такого мастера прозы или стиха «для детей», мастера перевода «для детей», живописца или графика «для детей», который не был бы писателем, живописцем или графиком «вообще». Владимир Лебедев? Владимир Конашевич? Недаром знаменитый «детский писатель» Борис Житков, автор «Пуди», «Про слона», «Дяденьки», создал для взрослых «Слово» и роман «Виктор Вавич»; детский писатель Евгений Шварц, начинавший в Детиздате веселым пустяком «Рассказы старой балалайки», — автор всемирно известной пьесы «Дракон»; Л. Пантелеев, прославившийся повестями для подростков «Часы» и «Пакет» или, для маленьких, сказкой «Две лягушки» и сказкой-игрой «Буква „ты“» создал впоследствии шедевры мемуаристики, правдивейшие записи о Ленинградской блокаде, рассказы «Маринка», «Долорес» или рассказ, ведущий свое происхождение непосредственно от некрасовского «мужичка с ноготок», — «На ялике». Недаром — через годы! — Пастернак радостно и щедро удивился виртуозным переводам реплик из шекспировской трагедии, выполненным «детским писателем» С. Маршаком! Удивился потому, что привык рассматривать детских писателей лишь в одном «аспекте», а именно: пишут для детишек. И вдруг «Король Лир» Шекспира! Реплики шута!

Меня неудержимо привлекал к себе этот крошечный остров словесной, художнической, литографской и типографской культуры. Студенткой-практиканткой попала я в редакцию Детиздата летом 1928 года. Тут, за два месяца работы с Маршаком, я больше узнала о природе и возрасте слова, об оттенках смысла, о совпадении ритма со смыслом, об интонациях и паузах, научилась глубже понимать литературу, чем за годы обучения на специальном литературном факультете высших курсов при Государственном институте истории искусств.

Окончив в 1924 году среднюю «15-ю единую трудовую школу» (бывшее Тенишевское училище), я поступила в два учебные заведения сразу: на курсы стенографии (для заработка) и на высшие курсы при Институте истории искусств. Стенографистка из меня, пожалуй, вышла толковая, а вот насчет научного литературоведения… тут похвалиться мне решительно нечем… Аккуратно посещая лекции образованнейших профессоров, работавших в ту пору в Институте: Тынянова, Томашевского, Эйхенбаума, Энгельгардта, Бернштейна, Щербы, да еще иногда Виктора Шкловского в придачу, я, в сущности, не училась, а «так»… «Сдавала зачеты». «Получала высшее образование». Учителя на мою долю выпали редкостные, завидные, да я-то, в отличие от многих моих сверстников, в ученицы им не годилась.

Подлинным университетом суждено было стать для меня Ленинградскому отделению редакции Детиздата. Тут, в редакции, литература, «литературный процесс», то есть самый предмет институтского изучения, совершался на наших глазах и даже, как нам мерещилось, при нашем посильном участии. Не зачеты сдавали мы профессорам, а рукописи в типографию.

Отвлеченное мышление всегда было несвойственно и даже противопоказано бедной моей голове, художественная же проза, поэзия, литература во всех ее видах и жанрах — близка, любима, родима. В редакции не изучать нам приходилось закономерности в развитии таинственного процесса, именуемого «имманентный ряд», в котором одна литературная форма, устарев, сама из себя будто бы производит новую (ну, не фантастика ли, читатель, хотя бы и научная?) — а, изощряя слух, глаз, постигать стиль произведения, соответствие этого стиля авторскому замыслу, глубине его познаний и, самое существенное, — угадывать личность автора, его художнические склонности — осознанные, а иногда еще и не осознанные им.

«Восприятие — дело творческое», — внушал нам Маршак. От редакционных наших предложений требовал он точности, но не гелертерской, школярской, педантской, а той, что дается обостренным чутьем к языку и стилю, угадкой: в повести ли, в новелле, в поэзии ярче всего проявится дар этого человека? Да и одарен ли он вообще? И если да — то в чем истинное его призвание? Что он пережил сердцем, жизнью? что знает, что любит в самом деле?.. Родной русский язык обязаны мы были изучать неустанно: литературный и разговорный, давнишний и современный. (Замечу между прочим: обогащать и обострять собственные свои познания в русском языке нежданно-негаданно помогло мне мое ремесло стенографистки.) Учились мы, прикасаясь к рукописи, умению оберегать самобытность писателя (в том случае, если пишущий обладал ею) или требовать от автора, по крайней мере, строгого соблюдения грамматических и общепринятых литературных норм (если самобытности не оказывалось). Штампы, стереотипы, трафареты чиновничьей речи преследовали мы непреклонно. Книга шла к детям, по первым книгам дети усваивают родной язык. Он обязан быть богатым и — чистым.

Родной язык! Тут-то и разыгрывались наиболее ожесточенные, а иногда и комические споры между редакцией Маршака и «вышестоящими организациями».

«Вышестоящие» — ЦК комсомола, ГУС (Государственный ученый совет), работники Московского Детиздата, педологи и методисты обеих столиц не раз объявляли «борьбу за чистоту языка». Казалось бы, в годы повальной его бюрократизации и разнузданной вульгаризации, расхлябанности, да и самой заурядной неграмотности — борьба вполне своевременная. Но под чистотой начальнички наши понимали, на беду, очищение от жизни, безличие, скудость, пресность, стерильность, дистиллированность, выхолощенность — гладкопись. Мы же вели борьбу за выразительность, за словесное изобилие и разнообразие, за естественность внутреннего жеста, рождающего разнообразие интонаций, за живую разговорную речь — это с одной стороны; и за классическую литературную, проверенную, отборную, унаследованную от поэзии и прозы XIX века — с другой. Потому и отстаивали книги таких работавших у нас мастеров, как Пантелеев, Будогоская, Житков, Зощенко, Чарушин, — полнокровную, а не пустопорожнюю, не газетную (смесь неряшества с канцелярскими штампами). Но где уж было нам встретить сочувствие инстанций, если самые понятия «искусство», «художество» в применении к литературе для детей раздражали их до бешенства? При чем тут искусство и кто смеет брать на себя смелость отличать талантливое от бездарного? Оба определения — ненаучны. Было бы «идейно-правильно» и для деток «в занимательной форме». (А что искусство вообще не есть «идея в форме», что оно вообще не делится на содержание и форму, — об этом вышестоящие не слыхивали.)

Вторым предметом раздора между нами и вышестоящими оказалась игра. Третьим — сказка.

Отстаивая чистоту языка так, как мы понимали ее; ратуя за народную и литературную сказку, за былину и балладу, за народную колыбельную песенку; пытаясь решить, какими должны быть предисловия, объяснения к изданиям Пушкина, Гоголя, Герцена, Диккенса, какими средствами добиваться влюбленности в классическую поэзию и прозу вместо отвращения и скуки, — мы, естественно, вырабатывали — исходя из опыта — собственные принципы отбора и собственные навыки редактирования.

Здесь, однако, я излагать их не стану. Драматические истории борьбы за сказку подробно изложил К. Чуковский в своей книге «От двух до пяти». Глава так и называется «Борьба за сказку».[1]

Я же через несколько десятилетий после гибели «ленинградской редакции» написала книгу «В лаборатории редактора». Две главы посвящены там редакторскому искусству Маршака. Там и рассказано, каким литературным традициям пытались мы следовать, а от каких отбивались. К соответствующим главам моей книги я и отсылаю читателя. А также к некоторым статьям и воспоминаниям на ту же тему.[2]

Конечно, кроме благородных традиций и смелых экспериментов исполняла «ленинградская редакция» и «указания», то есть приказания «вышестоящих». Выпускали книги «идеологически выдержанные». Были мы и сами в известной мере заражены правительствующей идеологией. Это мы выпустили «Рассказ о великом плане» М. Ильина — рассказ весьма умелый — и великолепную поэму Маршака о Днепрострое:

Человек сказал Днепру: Я стеной тебя запру.

И дело было не в одном лишь «высоком художественном качестве» этих произведений.

Самые темы их были для нас в ту пору не только навязанными сверху: в благотворность централизованного планового хозяйства, срочной индустриализации, механизации мы и сами тогда верили свято. («Вот в литературе план и спешка — безусловная помеха», — говорили мы друг другу. А в сельском хозяйстве? А в промышленности?) Скучающими пассажирами глядели мы на неоглядные поля, пробегающие мимо вагонных окон; экскурсантами — на станки в заводском цехе. А главное — мы спешили. Мы вечно спешили — не куда-нибудь, а на работу. Прочитать очередную рукопись. Срочно прочесть корректуру. Сверхсрочно съездить в типографию, на другой конец города (хотя бы и ночью), внести новую поправку в уже сверстанные листы. Обсудить вместе с художниками расположение картинок над четверостишиями. Съездить в две-три школы, чтобы проверить, как слушают дети новый рассказ Пантелеева.

Недосуг было думать. Нам казалось — мы заняты важнейшим делом на свете. Хорошо или плохо, справедливо или несправедливо управляет огромной страною послереволюционная власть — а детей наших в любых обстоятельствах надлежит учить русской грамоте. В этом наш долг, долг интеллигенции. Не так ли, дорогой читатель?..

К более сложному пониманию окружающей нас сложнейшей действительности мы оказались не подготовленными. Учились, учили других — а сами встретили беду неучами.

9

Маршак — один из наиболее энергичных, настойчивых и трудолюбивых людей, каких я видела в жизни. Когда входил он, бывало, в редакцию, — навстречу начинали, чудилось мне, шевелиться страницы всех рукописей на всех столах! Такую мощную излучал он энергию! Уставать рядом с Маршаком было неприлично, потому что сам он, казалось, не уставал никогда. В пятом часу утра, после целодневной и вечерней непрерывной работы, он мог попросить кого-нибудь перечесть вслух страниц десять рукописи, чтобы еще, и еще, и еще раз проверить, в самом ли деле шутливый диалог удался смешным, не затянуто ли описание природы на третьей странице, должно ли при переходе от одной мысли к другой стоять «но» или «однако», всюду ли ритмическое ударение совпадает с логическим, что больше соответствует речи героя, его социальной принадлежности, его душевному складу — если он ответит на вопрос собеседника «нет» или «нету»? Пустяков для Самуила Яковлевича не существовало: в книге все важно: каждое слово, каждый печатный знак, ширина пробела между строчками.

Среди чиновничьих отмелей, идеологических бурь, под окрики непрерывно сменяющихся высоких начальников, в которых неизменным оставалось одно: абсолютная чуждость порученному им делу, вел он наш корабль, как и положено капитану, маневрируя, пользуясь стратегией и тактикой. На официальных совещаниях, съездах и пленумах — хитрил, лукавил, лавировал, лишь изредка давая волю правому, но пагубному для защищаемого дела, гневу; в редакции же, перед нами, учениками, взрывчатость и нетерпеливость характера сдерживал далеко не всегда. Нам, его помощникам, беспощадно от него доставалось. Работая по 12–14 часов в сутки, требовал он того же от нас и не особенно-то учитывал такие мелочи быта, как маленькие дети, болезни, разводы, браки, коммунальные квартиры, теснота и пр. О выходных днях мы и понятия не имели. От каждого из нас ожидал он полноты самоотдачи, и хотя в издательстве, разумеется, были и художественный редактор, и техред, и корректоры, отвечали перед Маршаком за каждую книгу — и за ее макет, и за иллюстрации, и за опечатки — старшие редакторы, мы. Самуил Яковлевич учил, что черной работы в литературе не существует, что даже нумеровать страницы нельзя механически. Название ли, подпись ли под фотографией, разбивки ли на главы, любой подзаголовок — все требует напряженного внимания, изобретательности, слуха, вкуса, меткости — не менее, чем стихотворная строчка. В каждую корректуру каждой книги (а корректур нам давалось три) он вникал так, словно читает текст впервые, хотя читал его еще в рукописи десятки раз, а иногда страницами знал наизусть. А потому, случалось, и уходили мы из Дома Книги на Невском или из кабинета Маршака на углу Литейного и Пантелеймоновской лишь с первым робко-дребезжащим звоночком утреннего трамвая. Синтаксическая оплошность или даже простая опечатка воспринималась им как катастрофа, количество же рабочих часов в счет не шло. Маршак утверждал, что в детской книге недопустима ни одна опечатка, и имел прескверную способность открывать новоизданную книжку именно на той единственной странице, где эта единственная опечатка наличествовала.

Иногда, оборачиваясь назад, вспоминая груды машинописных, а то и рукописных страниц, полосы гранок, кипы версток и сверок, эти дни и ночи, эти месяцы и годы труда, да еще раздражительность, вспыльчивость, а подчас и несправедливость пере-переутомленного учителя нашего, вспоминая постоянное неудовольствие паразитического начальства, я понять не могу, как мы выносили всё вместе: труд, бытовую неустроенность, вечную спешку, маршаковскую придирчивость, тычки и пинки московских хозяев? И не только выносили — вопреки всему — любили нашу несносную жизнь. Наверное, любили оттого, что ощущали свой труд плодотворным, и еще оттого, что были тесно, неразрывно дружны. Не знаю, как на войне, в окопах, но «в тылу» такая дружба возникает только в совместной работе — когда приходится и выручать друг друга, и щедро помогать, когда формально отвечает за работу один, но не одинок он в добровольных помощниках. К тому же в редакции было весело. Да, придира Маршак иногда до слез доводил нас своими ненасытными требованиями, но какие что ни день он сочинял эпиграммы! одну виртуозней и смешней другой! И один ли Маршак! Каждый день, по несколько раз в день, в комнатушки нашей книжной редакции заявлялись из соседних комнат, из редакций журналов «Чиж» и «Еж» такие мастера эпиграмм, шуточных стихов, пародий и фарсов, как Ираклий Андроников, Олейников, Хармс, Шварц, Заболоцкий, Мирон Левин. Их издевательским объяснениям в любви (каждой из нас по очереди, но при всех!), их лирико-комическому стихотворству, их нравоучительным — навыворот! — басням, их словесным и актерским дурачествам не было конца — и слезы смеха легко смывали с наших душ и щек горечь обид и усталость. Андроников изображал Владимира Васильевича Лебедева, Маршака, Чуковского, знаменитого дирижера Штидри, Алексея Толстого, Эйхенбаума, или Качалова, или нашего курьера — гениально; иного слова не подберу. «Оды» Олейникова были злы, но неотразимо пленительны. Смех до упаду возвращал нам силы. Унынию в редакции не было места. Неудачи, радости, ссоры, огорчения случались, а вот уныния — не помню. Маршак:

Берегись Николая Олейникова, Чей девиз: никогда не жалей никого!

Олейников:

Маршаку позвонивши, Я однажды устал, И не евши, не пивши Семь я суток стоял. Очень было не мило Слушать речи вождя. С меня капало мыло Наподобье дождя…

Маршак:

Недавно случился великий сюрприз: Редакторша Габбе явилась в Детгиз. Сюрприз объясняют историки так: Намедни скончался писатель Маршак.

Олейников:

Я влюблен в Генриетту Давыдовну, А она в меня, кажется, нет. Ею Шварцу квитанция выдана, Мне квитанции, кажется, нет.

Заболоцкий:

Наталья, милая Наталья, Скажу ли просто — «Натали»? У ваших ног сидит каналья С глазами, полными любви!

…Иногда, по дороге домой, я вспоминала какие-нибудь строки Заболоцкого, Олейникова, Мирона Левина или Евгения Шварца, останавливалась посреди тротуара и снова начинала смеяться. Прохожие глазели на меня как на помешанную. Мне же ни с того ни с сего припомнилось четверостишие Левина, записанное в нашей «буфетной книге»:

Никто от классика Крылова Не услыхал худого слова. Крылов, как истинный поэт, Всегда боготворил буфет.

Маршак, только что расставшись с тобою и надавав тебе при разлуке 17 или 27 срочнейших поручений, через полчаса начинает без устали звонить в редакцию или домой, чтобы проверить, выполнены ли уже все 27. Если же позвонишь сама, тебя вновь настигнет град поручений. Стихи о телефонных беседах с Самуилом Яковлевичем Олейников оканчивал так:

А фальшивая Лида Обняла телефон. Наподобье болида Завертелась кругом. Она кисей юлила, Улещая вождя. С ней не капало мыло, Не стекало дождя.

…Однако плакали мы, смеялись ли, а при чем здесь сотрудник Физико-технического института Матвей Петрович Бронштейн? При том, что одним из любимейших мечтаний Маршака было: вытеснить научно-популярную книгу для подростков — книгой научно-художественной. На пути к осуществлению мечты и состоялась встреча Маршака с Бронштейном. Самуил Яковлевич полагал, что создавать научно-художественные книги должны люди не «промежуточные», а те самые, которые создают науку. Только тогда, думал он, наука будет преподноситься читателю научно — то есть во всем драматическом величии неудач и побед. Только тогда не ограничится научная книга изложением результатов, перечнем готовых сведений, но разбудит в читателе самостоятельность мышления и критическую способность. Не кроется ли в Митином таланте, загадывала я, соединение, которое ищет Маршак: дар ученого и дар художника? Ученый, способный обращаться не к одной лишь логике, но и к чувствам и к воображению читателя?

Были уже у нас попытки рассказать детям об истории письменности («Черным по белому» М. Ильина); о том, как люди учились и научились измерять время («Который час?», «Как автомобиль учился ходить» того же Ильина…); «Про эту книгу» Бориса Житкова — о типографии, о книгопечатании. Или «Китайский секрет» Елены Данько — история фарфора.

Физик-теоретик М. П. Бронштейн мог, казалось мне, поведать о вещах более сложных, чем история фарфора или книгопечатания. Более сложно познаваемых, более отвлеченных.

Я не ошиблась. Содружество Мити с Маршаком дало свои плоды: «Солнечное вещество», «Лучи Икс», «Изобретатели радиотелеграфа». Научно-художественные книги М. Бронштейна.

Но — не дало ли оно еще один плод? Не плодом ли сближения Матвея Петровича с «ленинградской редакцией», разгромленной в тридцать седьмом, явилась и Митина гибель? Не познакомь я Митю с Самуилом Яковлевичем, не сведи его так тесно с редакцией, научно-художественные его книги, быть может, остались бы ненаписанными, но сам он остался бы жив? И совершил бы те открытия в науке, которых от него с такою уверенностью ожидали люди науки: наставники, коллеги, аспиранты?

Вопрос праздный. Работа в науке не в большей степени защищала человека от гибели, чем работа в литературе. Или в здравоохранении. Или в промышленности. Или на почте. Или где угодно. Или нигде.

В тысяча девятьсот тридцать седьмом опасности подвергалась каждая человеческая жизнь — вне зависимости от профессии, возраста, пола, социальной, национальной или политической принадлежности.

Опасно было — жить.

СОЛНЕЧНОЕ ВЕЩЕСТВО

1

История гелия сплелась с историей нашей жизни — Митиной, моей. Работа над книгой сблизила нас. Собственно, она же нас и поженила. Брака нашего мы ни от кого не скрывали, но некоторое время вынуждены были жить врозь, на разных квартирах — он у себя на Петроградской, на улице Скороходова, 22, а я, вместе с Идой и Люшей, на Литейном, 9. Совместный литературный труд был для нас чем-то вроде свадебного путешествия. Все серьезнее и глубже узнавали мы друг друга.

Редактировал книгу Маршак. Я ассистентка. Все трое влюблены: Митя и я друг в друга, Маршак в Бронштейна. Редактировать что-либо, не влюбившись в рукопись и в автора, не поверив в его великое будущее, Маршак вообще не умел. В одних случаях от общения с Маршаком рождались прекрасные книги. В работе с ним совершенствовали свой вкус и свой слог начинающие литераторы и шли далее, не нуждаясь уже в маршаковской опеке; другие союзы производили на свет всего лишь одну-единственную, совместно сработанную книжку, а самостоятельно автор не способен был сделать ни шагу; третьи оканчивались плачевно: литературной неудачей, а вослед неудаче личною злобой.

О своем литературном романе с Бронштейном Маршак вспоминал с гордостью до конца своих дней:

«В работе с Бронштейном мне дорого одно воспоминание. Полная неудача в работе с Дорфманом, который был не только физик, но и профессиональный журналист, и полная удача с Бронштейном. То, что делал Бронштейн, гораздо ближе к художественной литературе, чем журналистика Дорфмана, у которого одна глава якобы беллетристическая — салон мадам Лавуазье! — а другая совершенная сушь».[3]

Пытался Самуил Яковлевич привлечь к работе и других ученых: Ферсмана, Франка, Тарле… Мечтал он создать целую серию научно-художественных книг: по геологии, биологии, и уж конечно по физике. Знакомство с Бронштейном пришлось в самую точку. Ко времени моего нового замужества Маршак был уже о Бронштейне наслышан.

При первом же знакомстве Самуил Яковлевич начал читать Мите Пушкина, Блейка и Бернса и выслушивать Митины соображения о переводах Шекспира. Значит — влюбился.

Однако нельзя сказать, чтобы работа, начатая при столь благоприятных предзнаменованиях, с самого начала пошла успешно.

Напротив.

Она была работой счастливой потому, что увлекала автора, редактора и меня, но поначалу ни Митины познания, ни наша увлеченность ни к чему не вели. Вариантов, отвергнутых Маршаком, были десятки, неудачи длились месяцы.

Если бы не упорство Маршака, Митя наверное бросил свои старания. При том, что и сам он отличался завидным упорством.

Зачем, собственно, было ему учиться писать для детей? (Даже с той приманкой, что хорошая научная книга для подростков неизбежно превращается в общенародную?) Он занят был сложнейшими проблемами теоретической физики, да и преподавать студентам умел. Высоко ценили в природоведческих популярных журналах и Бронштейна-«популяризатора». В журнале «Человек и природа» или «Социалистическая реконструкция и наука» статьи его о последних достижениях современной физики или о ее первых шагах публиковались чуть не в каждом номере — случалось, и на самом почетном месте: номер журнала открывался статьей Бронштейна. Его популярные статьи пользовались успехом среди редакторов, рецензентов, среди коллег-ученых и, как он надеялся, среди читателей. Параллельно с чисто научными и научно-популярными статьями написал он и две научно-популярные книги: «Атомы, электроны, ядра» и «Строение вещества». Предстояла в ближайшее время защита докторской диссертации. Правда, защита в этом случае была всего лишь формальностью, но и подготовка к пустой формальности отнимает силы и время. Зачем было ему обучать себя какому-то художеству для двенадцатилетних, если занят он был разработкой теории квантования гравитационных волн, признан всеми как серьезный ученый и прекрасный лектор?

Но Маршак умел заманивать людей и увлекать их. Очередная неудача разжигала в Мите желание попробовать еще и еще раз. Он к неудачам не привык, а воля у него была сильная.

Любое свое неумение в любой — даже далекой, казалось бы, области, он во что бы то ни стало старался преодолеть. Не знаешь — узнай (Митя был неразлучен со словарями и энциклопедиями на всех европейских языках), не умеешь — научись. Это касалось не только мира литературы или науки. Так, например, настал день, когда Митя осознал недостатки своего физического воспитания — ни в детстве, ни в юности не научили его ни гребле, ни лыжам, ни конькам. Осознал и примириться не захотел. Под свое физическое развитие он подвел строго научную базу: записался в яхт-клуб, где, прежде чем усадить клиента в лодку, учили грести в каком-то особом ящике — если не ошибаюсь, на суше… (Это размахивание веслами на суше меня неудержимо смешило.) Записался он и в клуб велосипедистов, где тоже научно овладевал велосипедом. (Я спрашивала: «предварительно на воде?») Развивая мускулатуру, играл в теннис. Спуску себе он не давал никогда и ни в чем. Убедившись в своем неумении художественно писать для детей, мог ли он отступить?

Долгонько, однако, пришлось ему размахивать веслами посуху.

Безуспешные попытки написать детскую книгу о спектральном анализе длились и длились.

Как я помню бедные Митины листки! Вырваны из блокнота; наверху — зубчики; а буквы и строки бегут мелко и скупо, от края до края, точно опасаются, что им не хватит места… Каждый раз, переписав очередной вариант первой главы, Митя уверяет меня, что лучше, нагляднее, понятнее написать немыслимо. На этот раз Самуил Яковлевич уж непременно останется доволен. Я согласна с ним. Веселыми ногами идем мы в Дом Книги, на Невский, минуем вращающуюся стеклянную дверь и надолго запираемся вместе с Самуилом Яковлевичем в маленькой угловой комнатушке с балконом. Балкон на углу Невского и канала Грибоедова. Клеенчатый казенный диван, канцелярский стол, весь в чернильных пятнах. Вещам и людям в комнатушке тесно: Самуил Яковлевич, Митя и я еле протискиваемся между столом и диваном.

Зато запирается комнатка изнутри на замок, тут можно надежно укрыться от редакционного шума.

Уличный — трамвайный — не помеха.

Митя читает, Маршака не велено звать к телефону. Маршак слушает, опустив на руку большую, круглую, седеющую голову. Слушанье — вслушиванье — для него труд, и труд напряженный. Существует истасканное, банальное выражение: «он весь обратился в слух». Банально; а если отнести к Маршаку — иначе не скажешь. Маршак в самом деле слушает ушами, лбом, подбородком, всеми порами, сердцем. И глазами. Я убеждена: слушая Митин голос, он видит услышанное набранным, напечатанным и уж конечно напрягает все силы, чтобы увидеть не одни лишь графические начертания слов, но и то, о чем речь идет: пробирки, колбы, светящиеся линии. От окружающего он отключен совершенно. Сейчас он не он, а тот двенадцатилетний школьник, который будет эту книгу читать. Он сейчас весь в напряжении: нелегко быть самим собой, весьма искушенным сорокапятилетним литератором, и в то же время нетронутым цивилизацией подростком, нелегко слышать и видеть одновременно.

В такие минуты он не замечает ни меня, ни Мити, не слышит ни уличного шума, ни смутного гула разговоров в соседней комнате.

Он слышит и видит читаемое — нет Невского, нет канала Грибоедова, нет по соседству телефонных звонков…

Впрочем, чаще встречались мы не в редакции, а у Самуила Яковлевича дома, на углу Литейного и улицы Пестеля (Пантелеймоновской) в большом, уставленном книгами кабинете окнами на Литейный. Дома Самуил Яковлевич сидит не за казенным, грязноватым, пустым, неуклюжим столом, а за собственным, красивым, письменным. Мы с Митей в мягких, радушных креслах. Стол Самуила Яковлевича знаком мне во всех подробностях не менее чем мой: круглая плоская чернильница, квадратная металлическая пепельница с крышкой; пресс-папье; томы Даля; порыжелый, со сломанным замочком, набитый до отказа, портфель. Где что на столе и на полках, и в портфеле, и в ящиках, знаю я не хуже хозяина: он близорук и каждую минуту просит найти и подать то одно, то другое.

Стол, стулья и оба подоконника и даже диван завалены рукописями: Маршак требовал от себя и от нас, чтобы не одни лишь «договорные рукописи», но и «самотек» прочитан был им или нами: ах, не упустить бы новоявленного Ломоносова, Чехова или Толстого!.. Чужие рецензенты упустят, мы же, просвещенные ученики его, заметим, выловим, покажем друг другу, обрадуемся.

Слушает Самуил Яковлевич у себя дома так же внимательно и страстно, как там, в редакции. Кашель, дым. Папироса зажигается одна о другую. Одышка..

…Митя кончил. Сложил свои листки. Самуил Яковлевич глядит на него бережно, ласково — я-то уж понимаю: значит, опять не то!

— Дорогой мой… — приступает к операции Маршак.

Тут я хватаюсь за карандаш. Мне необходимо понять, в чем же, собственно, опять неудача?

2

Да, опять неудача. А мне только что казалось, что все тут последовательно, логично, толково.

Так оно и было: последовательно, со знанием дела, логично, толково, без беллетристических потуг, с доверием к науке и к читателю.

Но всего лишь толково. Всего лишь последовательно. Всего лишь логично.

Читатель, уже прежде заинтересованный в истории открытия новых газов, таким текстом был бы вполне удовлетворен. Он нашел бы ответ на давно уже занимавшие его вопросы. Читатель же, никогда не слыхавший о каких-то там особенных газах и спектрах, не перевернул бы и одной страницы. Его надобно было увлечь, заарканить с первой строки, а Митя преподносил ему лекцию — весьма полезную для человека заинтересованного, но человека равнодушного оставляющую равнодушным.

Черновики первой детской книги Бронштейна не сохранились. Жаль. По ним можно было бы проследить, как развивался и рос в ученом, в открывателе нового, в ученом, авторе популярных статей — художник. Как менялось его отношение к работе над словом. («Работа над словом ужасная», — сказал Лев Толстой, когда предпринял попытку писать для подростков.) Как изменился словарь: из узенького, специфически профессионального, изобилующего «измами», звуковой какофонией, превращался он в общерусский: общерусский располагает неисчерпаемым словесным запасом. Как проникали в книгу интонации живой, разговорной речи: то удивленной, то восхищающейся, то опечаленной. Как мысль начинала развертываться, подчиняясь не одной лишь логике, но и воображению: не лекция, а драма. Как мысль накалялась эмоциями. Как, сохраняя хронологию событий, повествование обретало сюжет и подчинялось повелителю всякого художества — ритму. Как книга строго научная приобретала содержание этическое. Книга о спектральном анализе оборачивалась книгой о великом единении ученых. О единении людей, отделенных друг от друга пространством и временем и, случается, даже не знающих о существовании друг друга — но связанных один с другим: каждый — звено незримой цепи.

Черновики Митиной книги, повторяю, не сохранились. Но чтобы показать, откуда он шел к первой своей книжке для детей и какой проделал путь, приведу отрывок из его статьи для взрослых до встречи с Маршаком. Из статьи научно-популярной.

Вот образчик:

«В своем докладе на Конференции Ф. Перрен упомянул о гипотезе, предложенной его отцом, знаменитым французским физиком Жаном Перреном. Согласно этой гипотезе, основными элементарными частицами ядра являются[4] не протоны и электроны, а нейтроны и позитроны, и сам протон по этой гипотезе, тоже является сложной частицей, а именно комбинацией из нейтрона и позитрона. Преимуществом этой гипотезы является то, что нет никаких затруднений с механическими и магнитными моментами ядер, так как моменты нейтрона и позитрона еще не были измерены, а потому им можно приписать такие значения моментов, чтобы объяснить экспериментальные величины моментов ядер. Перрен предложил поэтому считать, что позитрон имеет механический момент нуль и подчиняется статистике Бозе».

Значение этого пассажа для неподготовленного читателя, для читателя-профана — тоже нуль.

Тот, к кому обращался М. П. Бронштейн теперь, только что прочел «Всадника без головы» Майн Рида, «Морские истории» Житкова или «Трех мушкетеров» Дюма. Ни ему самому, ни его близким еще неизвестно: гуманитарий он в будущем или математик? Неискушенный подросток берет в руки книгу об открытии гелия — а что это за гелий? и какое мне, собственно, дело, как его там открывали? Мне бы интересную книжечку!

… В книгу для детей стоит вкладывать любой труд. Хорошо выполненная детская книга, книга не от ремесла, а от искусства, всегда интересна не только ребенку, но и взрослому. Маршак называл детскую книгу сестрой книги общенародной. И был прав: его же строка «рассеянный с улицы Бассейной» ушла в толщу народа, сделалась народной поговоркой. Так же как «если могу — помогу» Корнея Чуковского, или «Ох, нелегкая это работа — / Из болота тащить бегемота!». Когда первая детская книжка Бронштейна вышла в свет, ее с увлечением прочли дети, а за ними взрослые. Читают те и другие и в наши дни.

Совершать открытия в науке — трудно. В литературе — тоже.

В своих научно-популярных статьях, что греха таить, Митя не чуждался оборотов, изобилующих отглагольными существительными, не чуждался протокольного, бюрократического стиля.

«Прежде всего было изучено поглощение космических лучей в воде. Это производилось посредством погружения в воду специально сконструированных электрометров или же посредством опускания самого наблюдателя под воду в подводной лодке».

«Производилось посредством погружения». Это язык казенного протокола. («Недовложения капусты в суп».) «Опускание приборов», «изучение поглощения».

Не сразу, далеко не сразу вынырнул Митя из-под всех безобразных несообразностей канцелярского слога на простор складной и ладной живой русской речи. Не сразу избавился он от рокового предрассудка: если сказать «люди в специальной лодке опустили приборы под воду» — это будет ненаучно, а вот если «совершили опускание прибора под воду» — о! тогда научность неоспорима.

… «В том-то и состоит вся задача педагогики, — писал Герцен в „Былом и думах“, — сделать науку до того понятной и усвоенной, чтоб заставить ее говорить простым, обыкновенным языком. Трудных наук нет, есть только трудные изложения, т. е. непереваримые».[5]

Мне скажут: «Герцен ошибался, трудные науки существуют». Вы правы, отвечу я, но не следует к изначальной трудности прибавлять синтаксическую.

Толстой утверждал, что нет такой сложной мысли, которую не мог бы объяснить образованный человек необразованному на общепринятом языке, если объясняющий действительно понимает предмет.[6] Митя свой предмет понимал. От того и оказался в конце концов победителем. Ему следовало только отучить себя писать для одних лишь специфически образованных, принимая канцелярский язык за научный. Обернуться к существам первозданным: к детям. К людям-неучам, у кого и самому есть чему поучиться: например, воображению, способности конкретизировать отвлеченное, мыслить образами.

Толстой сформулировал задачу на удивление точно.

— Я решил так, — сказал мне Митя после третьего или четвертого нашего похода к Маршаку, — если и на этот раз Самуил Яковлевич расхвалит меня, превознесет до небес, восхитится моими несуществующими дарованиями и моей любовью к Блейку и Бернсу, но опять предложит мою первую главу написать заново, — я попробую еще один раз, один только раз, понимаешь? и баста! Ты, Лидочка, пожалуйста, не сердись и не огорчайся.

Ты сделала все, что могла. Ты отучила меня от бюрократических отглагольных существительных, от нагромождения «которых» и «является», от бесконечных деепричастий. Ну и хорошо. Но писать для двенадцатилетних — это, видимо, выше моих сил. Пожалуйста, не огорчайся. У меня докторская на носу.

Я не сердилась, но огорчалась очень. И корила себя. Митя с такою охотой, с такой жадностью готов был одолевать любое свое неумение — и вот! До того мы довели его своим редактированием, что отбили охоту писать! Сколько он истратил уже времени и труда на эту несчастную книжку! Втянула-то его в это безнадежное предприятие — я. Как же мне было не огорчаться?

Кроме научного, писательского и педагогического труда, Митя взвалил себе на плечи хлопоты о нашем совместном жилье. Об обмене. Он хотел, чтобы съехались мы поскорее. Его прекрасная комната в коммунальной квартире и моя убогая, но все же отдельная двухкомнатная квартира давали нам надежду на трехкомнатную. Митя торопился, я — нет. В том, что нам будет хорошо вместе, я не сомневалась. Но мне жаль было Митиной свободы. Митиного хоть и напряженного, хоть и трудового, а все же приволья. Шутка ли: жена, ребенок, семья, быт. Да и комнату его мне было жаль. Я успела ее полюбить. Комната и вправду необыкновенная. Вместо передней стены — сплошное окно, словно в студии живописца. За окном покатые крыши и стада труб. Трубы уходят вдаль: дом семиэтажный, самый высокий на Скороходовой. Прозрачность стекла весною сливается с прозрачностью зеленоватого ленинградского неба. Прозрачность, просторность. Второй такой бескрайней комнаты ему уже никогда не найти.

Но утомительно было с Петроградской каждый день ездить не только в Университет или Физико-технический институт, а и ко мне на Литейный. Расставаться же Митя не хотел ни на день. Одни его книги жили уже у меня, на Литейном, другие оставались еще на Скороходовой. Разрозненность вещей и книг вносила в нашу совместную жизнь неурядицу.

Митя усиленно следил за объявлениями и ездил смотреть предлагаемые квартиры.

Когда бы он ни ложился, он ежевечерне ставил будильник на 7 часов утра. Работа — научная, популяризаторская, переводческая, преподавательская — не давала ему отдыха. А тут еще навалилась ему на плечи эта детская книга! Он рассчитывал, что напишет ее за какой-нибудь месяц, а вот прошли уже два и не удавалось одолеть даже первую главу. Начал он писать, когда мы жили еще врозь, продолжал, когда мы уже съехались.

Общее наше жилье — у Пяти Углов. Адрес: Загородный, дом 11, квартира 4. Окна на улицу Рубинштейна (бывшую Троицкую), подъезд — на Загородный, прямиком на трамвайную остановку. От нашего крыльца трамваем № 9 — пятьдесят минут до Физико-технического института.

Район этот для меня родной в самом буквальном смысле слова: тут где-то неподалеку родился Корней Иванович — кажется, на Разъезжей, — а на Коломенской, в двух шагах, родилась я.

По соседству, на Загородном, 9, если верить легенде, жила некогда Анна Петровна Керн — значит ли это, что здесь бывал Пушкин? На Загородном, 1, жил Дельвиг… На Владимирской улице жил Достоевский. Люша и няня Ида проводили по 5–6 часов ежедневно в том самом скверике у Владимирской церкви, где любил посидеть в свободные минуты Федор Михайлович.

Вот в какой географической близости к моему младенчеству и к русской литературе мы оказались! И радостно, и смешно.

Митя купил себе огромный, со многими ящиками, стол, а мне в день переезда подарил старинное, XVIII века, бюро, купленное у хозяйки на Скороходовой. Оно осталось для меня навсегда надгробьем над его неизвестной могилой, памятником его короткой жизни и — и нашей совместной работы. Когда мы съехались, Митя заказал столяру книжные полки на обе стены новой комнаты, а заодно и лестничку, чтобы доставать томы из-под потолка. Столяр не торопился. Пока Митина комната стояла голая, неустроенная, без занавесок, без книг, без письменного стола, Митя предпочитал работать у меня, за тем же своим привычным бюро. Тут он писал диссертацию, тут и детскую книгу. Я любила смотреть, как он, с пером в руке, подняв голову над откинутой доской и листом, — думает. Недвижность, застылость — лица, глаз. А, вот он что-то ухватил: да, вот движение зрачков. Значит, приближается движение руки. А-а! Вот уже и рука побежала: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге», и рука едва поспевает угнаться за мыслью.

Лицо у него сейчас другое, чем за велосипедным рулем. Одухотворенное, творящее.

3

— Да, Лидочка, я бастую, — повторил Митя, когда мы в очередной раз подходили к маршаковским дверям. — Если Самуил Яковлевич заставит писать заново — я честно сделаю еще одну попытку. Одну — но не более. Условились?

Я кивнула. Меня мучила совесть.

Мы вошли в кабинет. Сизый дым висел от пола до потолка, окурки дымились из глубины пепельницы, безжалостно приподнимая крышку. По-видимому, предыдущий посетитель курил не хуже хозяина. Самуил Яковлевич поздоровался с нами, и в особенности с Митей, весьма сердечно. (Он несколько раз повторял мне при наших встречах в редакции или разговорах по телефону: «Вы не представляете себе, Лида, какой это благородный человек. Благородство — основная черта». Так оно и было. Но откуда он знал?..) Благородный Митя опустился в гостеприимное кресло и начал читать. Маршак — слушал. Он шумно дышал, курил, кашлял, задыхался от дыма, зажигал одну папиросу о другую, а окурки, вместо пепельницы, засовывал в чернильницу, ничего этого не замечая. Он был погружен в слушанье глубоко, как погружаются в сон. Напряжение заразительно, слух и у меня обострялся. Странным образом я начинала слышать и понимать слышимое по-другому, чувствуя уже не только слова, но и каждый слог.

Обычно Самуил Яковлевич не прерывал ни свой слушающий сон, ни чужое чтение. Разговоры начинались обычно только тогда, когда кончались листки. А тут вдруг, положив Мите на колено свою маленькую, короткопалую, но энергическую и сильную руку, Самуил Яковлевич перебил чтение.

— Что это вы только что произнесли? Повторите, пожалуйста.

Митя удивился и перечел конец странички. Речь здесь шла о весе разных газов — сколько весят неон, аргон, гелий. Оканчивалась страница скобками: «(Гелий, — объяснял Митя в скобках, — был назван так в честь Солнца: ведь по-гречески Гелиос значит Солнце; а гелий был найден учеными сначала на Солнце и только потом на Земле)».

— То есть как это: сначала на Солнце и только потом на Земле? — Маршак ударил Митю по колену. — Ведь не могли же ученые слетать на Солнце? Что-то не понимаю я ничего в ваших скобках! — повторял Маршак и тряс Митю за колено. — Ничего не понимаю.

Митя терпеливо объяснил: речь идет о том, как ученые открывали один за другим «ленивые», инертные газы. Среди них и гелий. В скобках дано разъяснение: гелий, в отличие от других, найден был сначала на Солнце, а потом на Земле. Потому и назван в честь Солнца.

— И об этом событии вы сообщаете в скобках! Раньше на Солнце, потом на Земле. Да чего стоят все ваши подробности — какие-то там горелки, и пробирки, и опыты! и биографии ученых! если вы сами не знаете, о чем пишете?

— Я? Я не знаю? — взвился Митя. — Я пишу книгу о спектральном анализе. Вы меня просили написать о самом процессе исследования. Вот я и пишу популярно и подробно.

— Отложите на минуту ваши листки. Забудьте на минуту о спектральном анализе. Расскажите мне, как открыли гелий. Один только гелий, — попросил Маршак. — Расскажите нам, невеждам, — ну, вот, мне, Лиде.

Митя, пожав плечами, принялся объяснять. И чуть только перешел он на устную речь, как между ним, рассказывающим, и нами, слушающими, возникла живая связь. От досады и волнения Митя запинался более обычного и говорил быстрее, чем обычно. Маршак то и дело перебивал его вопросами — и Митя откровенно хватался за голову: «Как? вы и об этом не слыхивали?» — и с раздраженным недоумением подыскивал слова, чтобы объяснить то, что минуту назад представлялось ему общеизвестным.

— Слышу по голосу — теперь вы напишете, — сказал Самуил Яковлевич. — Голос живой, не монотонный, не лекционный. Сердитый голос. Возмущаетесь? Встревоженный голос. Спустились наконец с профессорской кафедры к нам, неучам, на грешную землю?.. Вы заметили, Лида, что случилось сейчас? Все вещества, да и спектральный анализ, из застывших значков, из терминов (а термин — ведь это слово, из которого изъята жизнь) все превратились в персонажей драмы, в живые действующие лица. Читатель будет следить за судьбою каждого из них с не меньшим интересом, чем за деятельностью самих ученых. Горелка, трубочка, неон, аргон, клевеит — все ожили… Подумайте только: речь идет о приборах, позволивших ученым, не сходя с места, обнаружить новое, особое вещество на Солнце! А потом оказалось, что оно вовсе не особое, оно и на Земле водится! Да удивитесь же! Не риторически, конечно: «Ах, могуч человеческий разум!» — а искренне, от души. Да ведь об этом поэму писать можно! А вы сообщаете мельком, в скобках! Все остальное можно рассказать как бы в скобках. Остальное — это переулки, вливающиеся в центральную улицу. Гелий — хребет книги, путеводительная нить, центр! Если для вас «сначала на Солнце, потом на Земле» мельком, то и для читателя пустяк, мелочишка! Если вы сами не удивляетесь, чему же станет удивляться читатель?

Когда мы уходили, Самуил Яковлевич вышел вместе с нами на лестницу (в шлепанцах и в подтяжках) и, прощаясь, сказал:

— Так ваша книга и будет называться: «Солнечное вещество»… По имени главного героя. Ну как «Евгений Онегин», или «Муму», или «Обломов»… Ваш герой — гелий, сквозь все перипетии поисков гелия станет ясен и спектральный анализ. Особенно важно рассказать, как люди сбивались с пути, шли по ложному следу. Это научит читателя самостоятельно думать. А сверхзадача такая: одно открытие служит другому, даже если один ученый и не подозревает об открытии другого.

4

С этого дня Митина работа пошла иначе. Самуил Яковлевич словно живой водой спрыснул разрозненные куски: теперь они соединились естественно, органически. Судьба героя повелевала повествованием. Книга не шла — летела.

Работали Митя и я вместе. Он автор, я редактор. Моя редакторская роль в этом случае оказалась весьма своеобразной. Я была именно тем идеальным читателем, над которым ставился опыт: тем круглым, полным невеждой, которому адресована книга. Чуть только повествование теряло конкретность или Митя опускал в цепи событий или рассуждений звено, казавшееся ему подразумеваемым, — я неизменно переставала понимать. Чуть только рассказ утрачивал образность, мне делалось скучно. Чуть только логический вывод из рассуждения не приводил, вместе с заново установленным фактом, к эмоции, не вызывал ни тревоги, ни огорчения, ни новой надежды — вывод сам по себе, а чувство само по себе, — я говорила Мите, что он сбился с дороги. Ведь сведения, голые сведения читатель может и в энциклопедии получить. Нашему же читателю надо испытать — вместе с исследователями — горечь неудачи, радость победы.

Митя ежедневно читал мне новые и новые главы. Я перебивала его, чуть только теряла сюжетную нить. Дивясь моему непониманию, Митя сердился и начинал объяснять мне, что происходит на странице — в лаборатории Рамзея или Резерфорда, — объяснять «по складам», как трехлетней. Я снова не понимала, он в сердцах объяснял снова.

— Ты притворяешься… Тут нечего не понимать… Ну вот, например, представь себе…

«Представлять себе» (воображать) я умела. Митя подыскивал примеры. Во мне брезжило понимание, будто какие-то черты реального предмета просвечивали сквозь туман отвлеченности. Я хваталась за этот хвостик, краешек. Я начинала предлагать свои слова для понятого мною, и иногда оказывалось — они для изображения годны.

Проверяя переходы от мысли к мысли, звучания слов и фраз, Митя уже не мог не писать вслух. Узнала я об этом случайно.

Настал день, когда столяр привез полки, а потом и лесенку. Я помогала Мите расставлять книги: занятие счастливое и утомительное. Было их у него тысячи три. Я устала и ушла к себе. Между мною и Митей — Люшина комната, самая большая в квартире: у меня 14, у Мити 16, у Люши 18 метров. В два окна. В новой квартире не было того, скороходовского, волшебного окна, уводившего вдаль, — но потолки высокие, и окна высокие, с цельными стеклами, от пола до потолка.

Весело нам было вместе заказывать шторы для этих необычных, кверху округлых окон, весело выбирать обои для Люшиной комнаты: там, под потолком, котята катают клубки. Котята одинаковые, и клубки одинаковые, и одинаково каждый котенок держит над клубком, словно замахиваясь, лапку. Но Люша каждому придумала прозвище: Кот Васька, Тоби, Ваня Васильчиков…

Устав от расстановки Митиных книг, я ушла к Люше, посидела с ней — она перечислила мне все кошачьи имена от одного угла комнаты до противоположного:

— Мама! Запомни и не путай: Кис-Кисыч, Пуф-Пуфыч, Юрочка…

Я снова отправилась к Мите — но не вошла.

Из коридора, из-за двери его комнаты, услыхала я, что он читает вслух, настойчиво повторяя одни и те же фразы. Прилаживает их. Не мне читает, а себе самому. Я отошла от двери. Не одна только рука, следуя мысли, вела его теперь по странице — вело и ухо. Проверка естественности, склада и лада.

По-иному расположил он теперь и весь материал. Из бесформенной лекции превращалась теперь книга в драматически развивающуюся прозу.

Вот Жансен и Локайер, с помощью спектроскопа, исследуют спектр солнечных выступов. Они обнаруживают линию водорода: красную, голубую и синюю. Затем видят желтую линию — близко-близко от желтой линии натрия. Близко, но линии все-таки не совпадают. Значит, это не натрий. Они назвали новонайденную линию Д3 и пришли к убеждению, что принадлежит она какому-то особому небесному веществу. Очевидно, на земле его нет, оно водится только на Солнце, за полтораста миллионов километров от нас. На Земле его нету, а на Солнце есть, вот они и назвали его по имени Солнца — гелий.

Таково первое действие драмы, разыгравшееся после глав о горелке Бунзена, об изобретении спектроскопа, после главы под названием: «Звезды в лаборатории». После того, как читатель уже понимает, что такое спектральный анализ.

Второе событие большой драматической силы: гелий обнаружен на Земле. Обнаружили его в клевеите — существует такой минерал, — назвали криптоном. Но вот начинается новая цепочка опытов, и наконец один ученый — Крукс — посылает телеграмму другому — Рамзею:

«Криптон — это гелий. Приезжайте — увидите».

Рамзей приехал, взял в руки трубочку, где заперто было солнечное вещество, и увидел. Вряд ли, однако, испытал он такое же счастье, как Митя и я. Мы поняли, что глава удалась, что стоит она на должном месте, что драматургия не подвела, что читатель заодно с нами разделит радость и Рамзея, и Крукса.

Телеграмма превратилась в домашнюю нашу победительную поговорку. «Криптон — это гелий. Приезжай — увидишь», — говорили мы, передавая друг другу томик стихов или яблоко. Мы уже знали: победа одержана.

5

К Маршаку мы более с каждой главой не бегали. Мы решили положить ему на стол готовую книгу. Митя говорил, что видит ее насквозь, «понимаешь, всю на просвет, как в туннеле». Через два дня на третий Самуил Яковлевич звонил нам, подзывал то его, то меня, подталкивал, сердился, устраивал сцены ревности, расспрашивал, требуя, чтобы Митя прочитал ему по телефону хоть отрывок. Но Митя стоял твердо: положит на стол оконченную рукопись. И тогда выслушает его приговор. И готов выслушать все замечания и исправить всё, что найдет нужным исправить. (Ни о каком последнем или предпоследнем разе Митя уже не поминал.)

Счастливый этот день наступил. Десятки раз прочитали мы каждую главу вслух, много раз перепробовали каждую фразу на слух и на глаз, неизменно находя где-нибудь то рифму, столь неуместную в прозе, то неловкий переход.

Наконец отдали рукопись машинистке и потом, еще раз прочитав, — Маршаку.

Я нарочно забежала к нему в его отсутствие и как сюрприз положила на стол. Придет — увидит.

Вечером мы были у него. Маршак доволен! Он пренаивно говорит, кивая мне на Митю: «Вы, Лидочка, не представляете себе, какой у вас талантливый муж. Если бы я был женщиной, я непременно сам вышел бы за него замуж. Сколько книг он еще напишет для нас!»

Все это, конечно, не означало, что работа окончилась. Нет, Самуил Яковлевич то предлагал другие названия глав, то заставлял переделывать концовки или начала, то придумывал другие подписи под таблицами. Потом новые заботы: Митя читает рукопись в школе, в пятых и шестых классах — он читает, а я вглядываюсь в лица: вот заскучали как будто? неподвижны? значит, главка затянута? нет, это они размышляют! вот огорчились, вот задумались, а вот и рады: найден гелий на Земле! Митя кончил — от расспросов отбоя нет. Потом встреча с художником Николаем Федоровичем Лапшиным (которого пригласил иллюстрировать книгу Владимир Васильевич Лебедев), потом публикация в журнале «Костер», потом — в альманахе Горького с предисловием Маршака (он попытался объяснить разницу между книгой научно-популярной и научно-художественной). Потом три корректуры отдельного издания. И вот у меня в комнате, на откинутой доске Митиного — моего! — бюро яркая желтизна переплета, а на титульном листе ярче линии Д3 светится надпись:

«Дорогой Лидочке, без которой я никогда не мог бы написать эту книгу

Митя, 21 апр. 1936».

«Gentleman in distress»? Ложь. «We are happy»)).[7]

6

За несколько месяцев до выхода в свет первой Митиной детской книги он защитил диссертацию на звание доктора физико-математических наук.

Защита состоялась 22 ноября 1935 года.

Председательствовал на заседании ученого совета академик А. Ф. Иоффе. Присутствовало около сорока пяти человек, среди них члены Совета: Я. И. Френкель, В. К. Фредерикс, Б. М. Гохберг, П. И. Лукирский, Д. В. Скобельцын, М. В. Классен-Неклюдова, А. П. Александров, С. А. Бобковский, Л. М. Неменов.

Стенограмма заседания сохранилась. Приведу отрывки.

В. А. Фок:

«Работа М. П. — первая работа по квантованию гравитационных волн, в которой дело доведено до получения физических результатов. В работе Розенфельда, посвященной тому же вопросу, содержатся лишь общие математические результаты.

В работе М. П. проведено исследование гравитационных волн в инвариантном виде и, далее, доведено до конца квантование. Большой интерес имеет здесь аналогия между волнами гравитационными и электромагнитными. Эта аналогия дала возможность использовать аппарат электродинамики, но, помимо этого факта, она представляет интерес с физической стороны».

Так начал свое выступление В. А. Фок. Вот как окончил свое И. Е. Тамм:

«…Нельзя не отметить чрезвычайную математическую сложность проблемы, которой посвящена диссертация.

Успешное разрешение ее свидетельствует о значительном математическом искусстве автора. Только искусное использование специальных математических приемов сделало поставленную себе автором задачу вообще практически разрешимой. Таким образом, М. П. Бронштейн в своей диссертации впервые и притом исчерпывающим образом разрешил сложную и важную физическую проблему».

Докторская степень была Матвею Петровичу присуждена.

Помнится, вернулся он в тот день с заседания Ученого Совета домой более утомленный и более веселый, чем обычно. «Криптон — это гелий?» — спросила я, заслышав ключ и отворяя дверь навстречу. «Приезжай — увидишь», — ответил Митя. — «А что, сварила сегодня Ида Петровна обетованный компот?»

Вот и все. Других торжеств не последовало. Никаких банкетов, ни ресторанных, ни домашних, мы не устраивали. В те времена подобных официальных празднеств в нашем кругу в заводе не было. Митя принялся готовить изложение своей «докторской» для журнальных публикаций. Отрывки напечатаны в 1936 году в двух номерах двух научных журналов: в статье «Квантование слабого гравитационного поля» (Physikalische Zeiteschrift. Band 9. Heft 2–3) и в статье под заглавием «Квантование гравитационных волн» («Экспериментальная и теоретическая физика», т. 6).

Труд в науке был для Мити жизнью, отдыха он не хотел и не знал. Мысль трудилась и на прогулке, и в разговоре с друзьями, и в лодке, и на велосипеде, и в трамвае.

Не столько он владел математикой, сколько математика — им. Через несколько лет, познакомившись с Анной Ахматовой и часто встречаясь с нею, заметила я одно ее свойство: она способна была и в гостях, и при гостях продолжать свой таинственный труд. Если внутри нее писалось — пелось, диктовалось, звучало, — она продолжала вслушиваться в «один, все победивший звук», ловить «продиктованные строчки» — сквозь разноголосицу общего разговора и даже принимая в нем участие.

Ту же способность нежданно погружаться в себя, вглядываться, вслушиваться, наблюдала я, еще задолго до своей встречи с Ахматовой, у Мити. Письменный стол для любого труда, научного или литературного, неизбежен — многочасовый труд в ночной или дневной тиши. Однако я видела иногда (каюсь, и не без досады), как Митя, в разговоре с общими друзьями или даже наедине со мною, прислушивается не к нашим голосам, не к спору, в котором только что принимал живое участие, а к внезапно, быть может, помимо воли зазвучавшему в нем голосу. «Что с тобою? Куда ты подевался? Голова заболела?» «Нет, — отвечал Митя смущенно, — но, понимаешь, задача все не решалась, не решалась, а вот сейчас внезапно почему-то решила решиться». И он украдкой (если при гостях) выхватывал записную книжку, а если мы наедине — откровенно бросался к столу. «Пожалуйста, меня извини».

Кроме «Солнечного вещества», кроме очерка «Самый сильный холод» («Еж», 1935, № 9), где одним из персонажей был тот же неподатливый гелий, Митя, к великой радости Самуила Яковлевича, написал еще две научно-художественные книги: об открытии Рентгена и об открытиях Попова и Маркони.

Это был уже сложившийся мастер. Ни мне, ни Маршаку уже почти не приходилось ему помогать. Он писал сам. Собирался, по собственному почину, написать для детей книгу о Галилее. Уговаривал при мне Гешу Егудина писать для подростков. Придумывал темы. Предложил на выбор: грек Эратосфен либо шотландец Непер.

— Если ты мне докажешь логически, — неспешно ответствовал Герш Исаакович, — что писать книги для детей приятнее, чем, например, лежать на диване и перечитывать «Войну и мир» — я тотчас же примусь за работу.

Митя пытался доказывать соответственно логике. Герш Исаакович ходил по комнате, курил и отмахивался от Митиных рассуждений, как от папиросного дыма.

— Все она, она, родная, — говорил Митя.

— Кто — она? — приостановившись, спрашивал Герш Исаакович.

— Да все она, она же. Лень-матушка, вот кто! — с важностью говорил Митя.

— Логики не замечаю, — отвечал Геша.

— Она, она!.. — повторял Митя.

— Логической убедительности не наблюдается, — повторял Геша.

Этот разговор, с небольшими вариантами, происходил между ними не раз. И дома, и по телефону. Мне он доставлял большую радость. Значит, Митя не жалеет о времени, истраченном на детские книги! Значит, испытывает от этой работы удовольствие и даже считает ее необходимой для подрастающего поколения, если столь упорно старается вовлечь в подобную работу друга.

(Лень Митя так и прозвал: «она». И если я чего-нибудь не успевала или делала небрежно, произносил с насмешкой: «А все она, она!»)

…«Лучи Икс» — вышли. Мы продержали три корректуры книги о Попове и Маркони (предварительно она была опубликована в «Костре») и со дня на день ожидали сигнальный экземпляр или, как говорят в редакциях, «сигнал».

«Завтра-послезавтра будет сигнал», — сообщали Мите в производственном отделе.

Но летом тридцать седьмого участь «ленинградской редакции» была решена и дан был иной сигнал — к уничтожению не только книг, но и людей, создававших книги.

ЕЩЕ ЖИВА

1

Тридцать седьмой еще не наступил — он еще только вот-вот наступит. А я хочу еще немного подышать воздухом кануна… пусть даже и не одними радостями, а и бедами его. Нашим ежедневным житьем-бытьем.

Я еще хожу в редакцию или к Самуилу Яковлевичу на дом. Рукописи, корректура, литераторы, иллюстраторы, подготовка к очередному заседанию Московского Детгиза или к пленуму ЦК комсомола. Защищать предстоит Пантелеева, Чарушина, Житкова, ато и Михаила Зощенко: они, видите ли, засоряют язык! употребляют просторечие, а в детской книге — убеждены тетеньки из Наркомпроса, — как в школьном сочинении, живой язык недопустим! И до чего же доходят ленинградские писатели по недосмотру ленинградских редакторов! Наркомпрос получил письмо от одной возмущенной читательницы: в рассказе Чарушина напечатано: «Волчишка орал благим матом…». Хармс, Введенский — а иногда и Маршак, и Чуковский — угощают детей бессмыслицей: «Как у папы моего / Было сорок сыновей» (Хармс); на дереве не листочки растут и не цветочки цветут, «А чулки да башмаки / Словно яблоки!» (Чуковский); «Шалтай-Болтай сидел на стене» (английская песенка, Маршак) — это что за чепуха? Сорока сыновей ни у кого не бывает; башмаки не висят на деревьях, их делают на фабриках — детям надо внушать сызмальства: на фабриках, на фабриках, на фабриках! яйцо — оно круглое, у него нет ножек и оно никогда не сидит на стене! Какие найти доказательства, что, кроме реальных познаний, детям необходимы шутки, выдумки, фантазия, сказка, словесная игра?.. Рукописи изо всей страны стекались к нам непрерывным потоком: не ручейком, а потоком лился на нас «самотек». Вот мы и читали с утра до вечера: не упустить бы молодой талант. «Чтенье, чтенье, чтенье без конца и пауз». Не успеешь голову поднять — за окном ночь, а мы-то думали: день. И смех и грех: наш заботливый директор, Лев Борисович Желдин, выхлопотал нам обеденные талоны в какую-то привилегированную столовую, и сегодня мы собирались уж непременно, уж во что бы то ни стало, пойти пообедать: Александра Иосифовна, Зоя Моисеевна, Тамара Григорьевна и я. И вот опять ночь началась раньше, чем мы успели поднять головы… (Шура от примечаний к юбилейному трехтомнику Пушкина, я — от книги о железнодорожной диспетчерской службе, Тамара — от сказок северных народов, Зоя Моисеевна — от нового перевода «Гекльберри». И течет, течет самотек.) Еще смешнее дело с обедом обстоит у Самуила Яковлевича: он работает дома, у него жена, дети, экономка, домработница, налаженный и благоустроенный быт, но он не обедает, случается, по 3–4 дня: не выносит, когда его отрывают от слушания, чтения, беседы с писателем и в ответ на скромную просьбу жены: «Семочка, иди обедать!» — отвечает чуть не звериным рыком. К вечеру ему приносят поесть в кабинет и он мстительно, не жуя, глотает холодные котлеты.

Митя перезнакомился и передружился со всеми моими друзьями, в особенности с товарищами по редакции. Наши замыслы и эксперименты, наши стычки с критиками и начальниками тревожили и занимали его. Он полюбил проверять детские книги на Люше и на других ребятишках.

Заходил иногда в школу или в детский сад — послушать, как Пантелеев читает «Пакет» или Корней Иванович «Муху-Цокотуху». Удивительно! Смеются и хмурятся, хлопают или молчат разные дети одного и того же возраста в самых разных аудиториях — смеются, хмурятся, хлопают на одних и тех же местах! Это давало ему пищу для обобщающих раздумий о педагогике — о труднейшем умении превращать сложное не в упрощенное, а в простое. С Корнеем Ивановичем у него сложились особые, взаимно-заинтересованные и взаимно-уважительные отношения. (К формально родственным оба они были мало склонны.) Корней Иванович впервые близко познакомился с ученым, с представителем точных наук. Знавал он в своей жизни актеров, художников, писателей, а вот физик — это было впервые. Конечно, и Митино литературное дарование привлекало его. Но главным было другое. Митя был человек, как бы выделанный природой и культурой специально по его, Чуковского, заказу. Вюности Корней Иванович прошел путь самоучки, а потом совершил нелегкий шаг: из мещанства в интеллигенцию. Он невысоко ценил официальные университетские дипломы, но способность человека до всего доходить собственным умом, но волю к неустанному умственному труду, но уменье, вопреки любой обязательной нагрузке, распределять время так, чтобы успевать делать свое, — ценил превыше всего на свете. Бронштейн вызывал в моем отце уважительное изумление. Помню, как было с испанским. Однажды Митя мельком сказал, что намерен в ближайшие месяцы непременно изучить испанский. «Хочу читать „Дон Кихота“ в подлиннике: это моя самая любимая книга». Он показал Корнею Ивановичу набор инструментов: крошечный, карманный, испано-русский словарь, лупу и толстый том испанского «Дон Кихота». Через три месяца он читал уже свободно и без словаря. «Когда же вы успели? — спросил Корней Иванович. — Откуда у вас время взялось?» — «А я рассчитал, что недостаточно использую трамвай. От нашего дома до Института пятьдесят минут, да пятьдесят минут обратно… Итак, час сорок. Для изучения языка час сорок в день — вполне довольно».

Широта, разносторонность познаний всегда и во всех пленяла Корнея Ивановича. Однажды Корней Иванович сказал о Мите так: «Если бы вся наша цивилизация погибла — Бронштейн один, собственными силами, мог бы восстановить энциклопедию от „А“ до „Я“». Корней Иванович, старший по возрасту, жизненному опыту и «положению в обществе», никогда, даже в разговоре со мною, не называл Митю — Митей, а, как и многие мои молодые друзья, как и Маршак, только Матвеем Петровичем. Корней Иванович не раз прочитывал Мите свои, только что написанные, страницы. Он любил его.

А Митя, покончив с испанским, принялся за японский. Но далеко продвинуться ему уже не довелось. Начав изучать чужой язык, мог ли он предчувствовать, что скоро и на родном языке будет месяцами слышать одну лишь гнусную брань?

…Круг наших дружб и приятельств не был слишком широк, но увлекателен и разнообразен. Из коренных, давних друзей Матвея Петровича часто бывали у нас трое. Чаще всех Герш Исаакович (или попросту Геша) Егудин. С ним Митя постоянно обходил букинистов, оба они были превеликие книжники, читатели и собиратели книг. Затем Лева Ландау. С ним Митя уединялся обычно у себя в комнате, и они обменивались длиннейшими монологами, из которых я, если случалось мне присутствовать, не понимала ни единого слова, разве что u или а. Лева непоседливо расхаживал по комнате, а Митя взбирался на верхнюю ступеньку деревянной лесенки и произносил свои тирады из-под потолка. Разговаривали они весьма глубокомысленно и при этом соблюдали очередность, будто на заседании, не позволяя себе перебивать один другого. Иногда Ландау продолжал расхаживать, а Митя садился за письменный стол. Разговор продолжался, но уже не только устный: Митя писал.[8]

Если я бывала дома — что, по правде сказать, случалось не часто, — Ида Петровна приносила чай с бутербродами не к Мите, а ко мне в комнату. «Лева, Митя, ужинать!» — кричала я. Митя спускался со своей высоты, и оба, прекратив обмен монологами, приходили ко мне.

Не знаю, как на семинарах или в дружеском общении с собратьями по науке, но с простыми смертными Ландау никакой формы собеседования, кроме спора, не признавал. Однако меня в спор втягивать ему не удавалось: со мной он считал нужным говорить о литературе, а о литературе — наверное, для эпатажа! — произносил такие благоглупости, что спорить было неинтересно. Увидя на столе томик Ахматовой: «Неужели вы в состоянии читать эту скучищу? То ли дело — Вера Инбер», — говорил Ландау. В ответ я повторяла одно, им же пущенное в ход словечко: «Ерундовина». Тогда он хватал с полки какую-нибудь историко-литературную книгу — ну, скажем, Жирмунского, Щеголева, Модзалевского или Тынянова. «А, кислощецкие профессора!» — говорил он с издевкой. (Все гуманитарии были, на его взгляд, «профессора кислых щей», то есть «кислощецкие».) «Ерундовина», — повторяла я. И в любимые Левой разговоры об «эротехнике» тоже не удавалось ему меня втянуть. «Кушайте, Лева», — говорила я в ответ на какое-нибудь сообщение о свойствах «особ первого класса» и клала ему на тарелку кусочек торта. «Лида! — сейчас же вскрикивал Лев Давыдович, — вы единственный человек на земле, называющий меня Левой. Почему? Разве вы не знаете, что я — Дау?»

— «Дау» — это так вас физики называют. А я кисло-щецкий редактор, всего лишь. Не хочу притворяться, будто я тоже принадлежу к славной плеяде ваших учеников или сподвижников.

Митя, придерживаясь строгого нейтралитета, вслушивался в нашу пикировку. Забавно! Его занимало: удастся ли в конце концов Ландау втянуть меня в спор или нет.

Третьим Митиным другом, часто посещавшим наш дом, был Дмитрий Дмитриевич Иваненко, по прозванию Димус. (Ландау — «Дау»; Митя — «М. П.» или «Аббат», Иваненко — «Димус».)

Признаюсь: Димуса я невзлюбила сразу. Прежде всего вечный хохот — не смех, а победно-издевательский хохот, округляющий и без того круглое лицо, обнажающий белые, безупречно ровные, один к одному, блестящие зубы. Насколько Ландау долговяз, длинноног, длиннорук, угловат, нелеп и при всей своей нелепости — привлекателен (вероятно, по той причине, что открыт, прям и резок), настолько Димус и не длинен, и не короток, а, что называется, «в самый раз». Нарочитых, дразнящих глупостей не произносил он ни всерьез, ни наподобье Дау «для эпатажа»; был многосторонне образован и безусловно умен. Нелепого, задиристого, как в Леве, или житейски-наивного, как в Мите, в нем ни грамма, зато обдуманный цинизм — через край. Однажды он зашел к нам в редакцию: «Беда… заболел приятель… надо известить тетушку, а до автомата километр… разрешите позвонить…». «Пожалуйста». Димус долго искал тетушкин номер, перелистывая нашу новую, только что нам выданную толстенную общегородскую адресно-телефонную книгу. Потом долго говорил. Потом ушел. К концу рабочего дня наша секретарша хватилась этой необходимейшей изо всех книг. Я позвонила Димусу — не унес ли он с собой по рассеянности? «По рассеянности? — с хохотом ответил Димус. — Нет, я унес ее нарочно. Я нарочно за ней и приходил. Мне она нужна, а нигде не продается. Вот и придумал тетушку». Снова хохот.

Я спрашивала Митю, почему он переносит этакого враля и циника? «Ведь Димус к тому же отчаянный трус», — говорила я и напоминала Мите, как однажды, придя к нам в гости, Димус уже разделся было в передней, но, увидев в приоткрытую дверь, что Люша сидит в постели тепло укутанная, в пижаме и в шерстяных носках, снова оделся: «Я не могу принести Марьянке инфекцию». (Марьянка — дочь его, Люшина сверстница.) Напрасно мы уверяли нежного отца, что у Люши всего только насморк, что насморк через третье лицо не передается, что, наконец, он имеет полную возможность поужинать с нами, не сделав ни шага через Люшину комнату… Он ушел…

Я уверена, испугался он вовсе не за Марьянку, а за собственную свою персону.

Случай с телефонной книгой доставил много огорчений — Мите. Он ходил к Димусу трижды, пытаясь выцарапать нашу редакционную собственность. Димус — ни за что. Хохот! Тут они чуть не рассорились — «навсегда». Однако мне не хотелось вносить в Митину жизнь раздор из-за вздора, и я сама настояла, чтобы они помирились.

— Видишь ли, — объяснял мне сконфуженный Митя, — Димус, конечно, некрасиво обошелся с вашей телефонной книгой… И трусоват… И вообще… Но, видишь ли, физику он понимает… Он умеет интересно думать.

Ну, раз интересно, я дружбе старых друзей не помеха. Митя и с ним — как с Левой! — говорил часами, сидя под потолком на своей лесенке, а потом я звала их к себе чай пить. Димус рассказывал анекдоты, острил и хохотал без устали. В отличие от наших редакционных шутников — Олейникова, Шварца, Андроникова, которые, заставляя нас смеяться до упаду, сами оставались серьезными, Димус первый смеялся своим шуткам. Одно лето жили мы неподалеку друг от друга в Сестрорецке на даче. Люша подружилась с Марьянкой, жена Дмитрия Дмитриевича, Оксана Федоровна, была приветлива и гостеприимна. Помню, как однажды мы с Митей пришли в гости к Оксане и Димусу; пили чай в саду за ветхим, обросшим мхом, деревянным столиком, и Димус с хохотом предложил Мите издавать газету: название «Наш бюст», подзаголовок «Вестник сестрорецкого пляжа». Дальше названия и подзаголовка дело не шло, но по дороге домой мы с Митей не уставали смеяться. «Вот видишь, — говорил он, — и тебе с Димусом весело. Он человек остроумный… И, главное, в физике он понимает…» «В Димусовом смехе — ты не заметил разве? — есть нечто механическое, даже металлическое? — отвечала я. — Но он остроумен, не спорю».

…Да, мне бывало с ними весело, с Митиными друзьями: и с Дау, и с Димусом, и с Гешей. Но не всё в нашей тогдашней жизни труд или смех. Было и горе.

Мы едва не потеряли Люшу.

2

Однажды ночью, в конце марта или в начале апреля, Люша проснулась от боли в животе. Температура 39. Я сразу заподозрила аппендицит, потому что в юности сама перенесла его. На беду, доктора Михаила Михайловича Цимбала, лечившего Люшу с младенческих дней, в городе не оказалось. Я пригласила крупнейшего специалиста по аппендициту, профессора Буша. Он успокоил меня, сказав, что это случайное отравление, что температура завтра пойдет на убыль.

Завтра — 39,5. На боль Люша, правда, не жаловалась, но все время дремала, неохотно поднимая веки и отказываясь есть.

Послезавтра вернулся из какой-то командировки и сразу приехал к нам Михаил Михайлович. Он наклонился над Люшиной постелью и ничего не спросил, не стал ее выслушивать, выстукивать, даже одеяла не откинул. Только поглядел на нее. Люша вяло поздоровалась и задремала снова.

— Это аппендицит, — сказал Михаил Михайлович и помолчал. — Гнойный. С операцией уже опоздали. Гной уже в брюшине. Перитонит!

— Михаил Михайлович! — вскрикнула я. — Как же вы ставите такой страшный диагноз, а сами даже не осмотрели ее?

— До нее сейчас нельзя дотрагиваться. Нельзя ее переворачивать, выстукивать, щупать. Да ведь и по лицу видно.

— Михаил Михайлович! — взмолилась я. — Да ведь аппендицит — это боль, а Люша уверяла профессора Буша, что ей не очень-то больно.

— Разве вы не знаете Люшу? Она не любит жаловаться, — сказал Михаил Михайлович и пошел к телефону вызывать «скорую».

— А профессор Буш, — добавил он, воротившись, — отличный специалист, но не по детскому аппендициту. У детей иначе.

В машине Люша дремала. Мы с Митей сидели, прижавшись друг к другу, боясь, что нас высадят. Митю в здание больницы не пустили, он сказал, что подождет меня в парке. Это было на Выборгской, в больнице при Институте материнства и младенчества.

Когда Люшу везли по коридору, мимо комнаты для выздоравливающих, где стояли цветы и рояль, она подняла голову, вытянула шею и сказала:

— Хорошо, что я здесь не потеряю времени зря. Я буду учиться музыке.

И уронила голову.

Ее повезли сразу в операционную, прямо на операционный стол. Меня оставили ждать в той комнате, где Люша собиралась учиться музыке. Операцию делал дежурный врач, Иван Михайлович. Меня позвали к нему тогда, когда Люшу из опе рационной перевезли уже в палату. Это была палата на одну коечку в самом конце коридора. Люша еще не очнулась. В палату внесли раскладушку, с трудом втиснули возле Люшиной постели. Сестра сказала, что я, если желаю, могу ночевать здесь. Я побежала к дежурному врачу.

— Я удалил аппендикс, — сказал он, не поднимая глаз, — но это вряд ли поможет. Вы опоздали на двое суток.

Я не знала, куда бежать — к Люше в палату или к Мите в парк. Люша все спала. Я выбежала в парк. Митя стоял, прислонившись к стволу липы. Порывами сыпался косой мелкий снег.

— Я так понимаю, что Люша умирает, — сказала я. — Ты иди домой. Я позвоню тебе в 7 утра.

Спать не пришлось ни мне, ни Люше. Наркоз отошел, пришла боль. Рану оставили незашитой. Рана гноилась.

— Да вы, мамаша, не надейтесь, — сказала мне нянечка. — Раз опоздали, значит, опоздали. Да в эту палату только таких и кладут.

Это была особая палата, недаром на одного. Чтобы других детей не пугать зрелищем умирания. Палата для смертников.

Каждые два часа приходил врач — Иван Михайлович — и сестра.

Сестра брала у Люши кровь. Анализ крови показывал, как быстро нарастает общее заражение.

У Люши не было сил плакать. Мучила гноящаяся рана. По-видимому, не было сил и глядеть — она с мукой в глазах опускала веки. Не разговаривала ни с кем, отвечала движением век. Пальцы исколоты. Бледные, они казались мне мертвыми. Один раз, когда Люша помедлила, прежде чем протянуть руку, я сдуру протянула свою. Я так чувствовала ее собой, а себя ею. Пусть бы меня кололи, меня резали, а не ее. Насколько мне было бы легче.

Выходила вслед за Иваном Михайловичем в коридор. Ждала от него какого-нибудь слова в помощь.

— Ничего, ничего утешительного сообщить не могу, — говорил он. — Мы бессильны. (Напоминаю читателям: антибиотиков в ту пору не существовало.)

Один раз, уже к утру, когда Люша минут на 10 уснула, Иван Михайлович, поглядев на нее, вдруг спросил: «А скажите, пожалуйста, кто у вас в семье „Митя“? Я, конечно, прошу прощения…»

Оказалось, когда Люшу хлороформировали, то, как всегда это бывает, задавали ей вопросы: проверить, уснула уже больная или нет. Люшу спрашивали:

— Как зовут твою маму?

— Лидия Корнеевна.

— А папу?

— Цезарь Самойлович.

— А дедушку?

— Корней Иванович.

— А бабушку?

— Мария Борисовна.

Конец вопросам. Веки опущены. Неподвижность, молчание. Хирург уже готов был приняться за дело. Но вдруг поднялись веки.

— Ау нас еще Митя есть, — пробормотала Люша уснувшим голосом. — Почему вы не спрашиваете? Его называют Матвей Пе… — Тут она уснула.

Да, у нас еще Митя был. Когда утром я позвонила ему (Иван Михайлович, сменяясь, позволил мне позвонить из врачебного кабинета), я, услышав в трубке Митин голос, захлебнулась слезами и не могла выговорить ни слова.

— Слушаю, слушаю! — кричал Митя отчаянным голосом.

— Это я, — сказала я наконец и снова умолкла.

— Лида! — кричал Митя. — Ну говори же!

— Еще жива, — сказала я.

— Я привезу Шаака, — ответил Митя. — Ты слышишь, Лидочка? Я привезу Шаака. Мне посоветовал Михаил Михайлович. Он говорит, это гениальный хирург. Одна из его специальностей — дети… Он не только врач, он ученый… У него специальные работы по нагноительным процессам… И по местной анестезии… Михаил Михайлович дал мне телефон и адрес. Я уже с ним созвонился и еду за ним.

Далее я помню все в обрывках, не по порядку. Рану не зашивали, рана все гноилась. Вдруг Люшу снова взяли в операционную. Я шла рядом с каталкой и держала Люшу за руку. Рука была равнодушная, холодная и, когда я ее отпустила, упала на простыню. Я осталась в коридоре, а в операционную вошли трое — Иван Михайлович, затем главный врач всей больницы (или одного лишь хирургического отделения? не помню), профессор Берг, а с ним еще один, тоже в белом халате, рыжеватый, высокий. Я слышала, что Люша громко плачет — это ей меняли в ране тампон. Потом ее повезли обратно в палату, все трое врачей вышли следом и меня позвали с собою.

Мы в кабинете Берга. В окно глядят черные, в белом снегу, благородные липы. Берг сел за свой письменный стол. Он казался мне важным и строгим. Только пробыв в больнице около двух месяцев, я поняла, что и строгость, и важность прикрывали нежную любовь к детям и недоверие к взрослым: всяким там мамам, бабушкам, папам, которые своею невежественной, излишней заботой могут загубить больного ребенка: то возьмут его на руки, когда нельзя, то накормят чем попало.

Иван Михайлович смотрел на меня с соболезнованием.

Рыжеватый был Шаак.

Стульев не хватило, я села на подоконник, а передо мной остановился Шаак. Но заговорил не он.

— Девочка безнадежна, — сказал из-за стола Берг. — Теперь все зависит от вас. То есть я хочу сказать, попытка спасти. Аппендикс удален с опозданием. Вильгельм Адольфович предлагает собрать гной в другом месте и вторично вскрыть брюшину. Операция рискованная. Мы таких обычно не делаем. Да они и не отработаны. Без вашего разрешения мы не вправе рисковать. Но профессор Шаак находит, что процентов десять на успех все-таки есть. Я с ним согласен. Иван Михайлович тоже. Требуется ваше разрешение.

Он порылся в ящике стола и вынул какой-то бланк.

— Значит, надежда есть? — спросила я у Шаака.

— Я не Бог, я всего только Шак, — ответил он, глянув мне прямо в лицо. — Я согласен сделать попытку.

— Я бы на вашем месте согласился, — сказал Иван Михайлович. У него были добрые и сострадающие глаза. — Мне кажется, не десять процентов, а все двадцать пять.

Я подписала.

Следующие два дня я помню смутно — они слились в одном сплошном Люшином крике. Собирали гной. Рана справа, а Люше клали грелки на живот слева. Криком этот прерывающийся легкий звук назвать, впрочем, нельзя. На настоящий крик у Люши не хватало сил. Она напрягала голос как могла, он казался мне криком. На самом деле, он, вероятно, был еле слышен. Тянулась и тянулась днем и ночью еле слышная ниточка звука. Каждые три часа приходил Берг. Люша, не открывая глаз, кричала. Он клал ей руку на лоб — температура была около 40, нарыв назревал, — потом откидывал одеяло. Люша не поднимала век. Жизнь ее была только в крике, она не шевелилась, не спала, не пила, не открывала глаз. Всякое мое слово или прикосновение мешало ей. Чему мешало? Не видеть, не слышать, кричать.

Иногда сестры или нянечки вызывали меня в раздевалку. В палату Берг настрого запретил пускать кого бы то ни было — даже ближайших родных. «Мы разрешили дежурить матери — мать при ней, — а более никому в палату я не разрешаю». Мне он сказал: «Не пускаю никого, кроме вас, — палата маленькая, вы и так отнимаете у ребенка воздух». Я вжималась в стену и рада была бы отучиться дышать. Выходила в раздевалку, скинув у двери халат. Там плакал, уткнувшись в вешалку, Цезарь. «Ну как?» — кидался он ко мне. «Еще жива», — отвечала я. Мне казалось, я и в раздевалке слышу Люшин крик. Приходила няня Ида, распухшая от слез. Приходил Корней Иванович. Приходили друзья из редакции — Шура, или Туся, или Зоя. «Еще жива», — отвечала я. Приходил Митя, брал меня за руку. «Ты слышишь?» — спросила я его один раз. «Что слышу?» — «Люшин крик». Митя наморщил лоб, добросовестно вслушался, снял даже зачем-то очки. «Нет, не слышу, тебе кажется». Я побежала обратно. Когда я, после встречи с Митей, вернулась в палату, Люша кричала шепотом. Надо было низко наклониться над ней, чтобы услышать.

Она от нас уже ушла, ее не было. О ее присутствии свидетельствовал только этот нескончаемо длинный шепот боли.

На третий день Люшиных страданий меня снова позвали в кабинет к Бергу. Там вместе с Бергом ждали меня Иван Михайлович и Шаак, и я поняла, что решающая операция будет сейчас. Мне поставили стул возле Берга. Все молчали.

— Вот что, — сказал мне Берг с какою-то новою строгостью. — Девочка очень слаба. Изнурена. Наркоз увеличит шансы на неблагополучный исход. Профессор Шаак просит разрешение сделать операцию без общего наркоза.

Они тоже, видно, не слышали, как Люша кричит. Молча кричит.

— Нет, — сказала я. — Без общего наркоза я не позволю. Мучить не дам. Кончайте скорее.

Берг неодобрительно вздохнул. Вечно эти мамы и папы мешают разумной медицине. Все встали.

Когда я вернулась в палату, Люши там уже не оказалось. Я пошла по коридору к знакомой операционной. Я шла мимо палат с открытыми дверьми, оттуда детский плач и смех, и стон, и говор; мимо меня сновали врачи, нянечки, матери — но я шла ни на кого не глядя, ничего не слыша и, кажется мне, ни о чем не думая. Стала у белой закрытой двери. Времени я не понимала, и не знаю, сколько минут или часов длилась операция.

Белая дверь наконец растворилась на обе половины, и оттуда выкатили Люшу. Лицо неподвижное, голова глубоко ушла в подушку. В глубине, неотличимо от наволочки, белело лицо. Не поймешь, мертвая она или живая.

Я не пошла за каталкой, а вошла в операционную. Пусто. Не прибрано. Сладкий запах хлороформа. Какие-то блестящие штуки на операционном столе; вата; на полу ведра. У стен сверкающие стекла шкафов. Куда они провалились все — Берг, Шаак? Иван Михайлович? Я пошла дальше. Из операционной две двери вели еще куда-то. Я открыла одну, не постучав. В маленькой комнатке за маленьким письменным столиком, руками охватив голову, сидел Шаак.

— Умерла? — спросила я.

— Нет, нет! — ответил он и опустил руки. — Девочка жива и, есть надежда, останется жить. Но я чуть не убил ее. Я только в последнюю минуту велел перевернуть ее с живота на спину. Гнойник оказался на животе слева, сравнительно близко к поверхности. Если бы я начал оперировать со спины — рана была бы слишком глубокая и она умерла бы.

А дальше? Дальше жизнь начала возвращаться к Люше, но в первое время только в разнообразии страданий. Обе раны оставались незашитыми и гноились. Однако глаза она уже открывала, на зов откликалась, пила воду с лимоном. Она больше не кричала, но в ответ на любые мои попытки отвлечь ее или развлечь начинала сердито плакать. Если я решалась рассказывать сказку или о чем-нибудь спрашивать — губы кривились. Я умолкала. Она не хотела отвлекаться от боли, все мои попытки казались ей фальшью. Врачам отвечала односложно или движением век.

Каждый день санитары возили ее в операционную — на новую боль: менять тампоны. В палату входили двое с каталкой или носилками.

— Подождите одну минуту, — внятно и вежливо говорила Люша. И потом: — Теперь можно.

Что она успевала сделать с собой за эту одну минуту?

…Но вот Люша уже спит по ночам — значит, боль уходит. Позволяет мне поворачивать ее. Вот я уже кормлю ее с ложечки каким-то немыслимым лимонным желе: назначил ей это волшебное кушанье Берг. (Институт материнства и младенчества славился искусной кухней: институт выкармливал осиротелых грудных младенцев.) Вот переводят ее из одиночной палаты в палату на четверых: мальчик с отнятой ногой (возле него день и ночь мать); девочка после обыкновенной операции обыкновенного аппендицита; семилетний мальчик со сломанной рукой. Палата окнами в парк.

— Мама! А почему этому мальчику отрезали ногу? Мама! А как зовут ту девочку? Мама! Скажи Иде или Мите, пусть принесут мне мою Нину. Я по ней соскучилась.

На следующий день Митя подходит к открытому окну, заглядывает, передает мне куклу. «Что же ты, Митя, — громко, на всю палату, укоряет его Люша, — Ниночку мне принес, а одеяло забыл? Как же ее без одеяла спать укладывать?»

Мы с Митей переглядываемся счастливо. Если Люша уже захотела куклу, да и куклино одеяло в придачу, — значит, смерть уже отступилась от нее, смерть дежурит в палате смертников, а Люша жива и наново набирается жизни.

Вместе с Люшей набиралась жизни и я. Не только сном, едой, но пробудившимся интересом к судьбам и горю других. Я больше не глядела на одну только Люшу, а всматривалась в детей, во врачей, в сестер, в посетителей. Воспринимать чужую жизнь — ведь это и значит жить. Какие страдания испытывала женщина, сидевшая возле сына круглые сутки? Андрюша у нее на глазах попал под трамвай, ему отняли ногу выше колена… Не ногу — ножку, Андрюше всего четыре года. Мать считала виноватой себя. Она шла через Троицкий мост. Андрюша держался за ее юбку, а сама она несла на руках трехмесячную Аню. Вдруг Андрюша увидал на Неве пароход, подплывающий к мосту с другой стороны и, оторвавшись от материнской юбки, кинулся поперек моста, пароходу навстречу. «Андрейка, Андрейка!» — кричала мать под грохот и звон трамвая, летящего с кручи. Вожатый затормозить не успел. Вызывали «скорую», вызывали и пожарную команду: долго не могли добыть мальчика из-под вагона. «Это я виновата, — объясняет мать каждому: врачу, сестре, санитарке, — Аню положить бы мне на мостовую, руки освободить, тогда я Андрюшу схватила бы». — «Бог с вами! — говорила я. — Как же грудного ребенка — на мостовую? Ведь машины там на полном ходу». — «Нет, они заметили бы и объехали. И Андрейка был бы цел». — «Да не объехали бы на полном ходу!» Такой разговор повторялся между нею и мною раз по двадцать в сутки. Страшно было видеть, как она поправляет на мальчике простыню: она каждый раз заново убеждалась — одной ноги нет. «Это я виновата», — объясняет она сестре, принесшей в палату ужин.

Сестра не слушает. Ей недосуг. Берг удивительно подобрал в этом отделении своих помощников — всех, от врачей до сестер, санитарок и нянечек. За редким исключением это сердечные, внимательные люди, терпеливые и ласковые. Сестра и рада бы дослушать несчастную женщину — но где тут! ей некогда: медицинского персонала, разумеется, как всюду и везде, не хватает.[9] В больницу ежедневно и ежечасно привозят детей, упавших с третьего этажа, детей из-под машин и трамваев, детей с перитонитом и сотрясением мозга, с переломами позвоночника — весь персонал вечно мобилизован на спасение от смерти или тяжкого увечья. Для выздоравливающих или обыкновенных, сравнительно благополучных, не хватает времени и сил. Вот девочка (зауряднейший аппендицит и уже выздоравливает) пролила на одеяло кисель — не скоро она дождется, чтобы кто-нибудь избавил ее от этого озера, а оно, колеблемое посреди одеяла, не дает ей пошевелиться. Дети ноют, просятся домой, скучают: ведь легко они больные или тяжко — они все равно дети — раненные и разлученные с домом.

Люше лучше. Люша спасена и выздоравливает — и я постепенно становлюсь чем-то вроде «сестры-затейницы» для выздоравливающих: читаю им сказки, сочиняю наудачу новые, выслушиваю сны… По несколько раз в день я выбегаю в раздевалку к чужим мамам, папам, бабушкам, дедушкам — рассказываю им, как и что с Вовой и Катей.

Я знаю уже всех ребятишек в нашем конце коридора. И родственников.

Но вот наступает теплый, даже жаркий, май. Люшу вместе с другими ребятишками выносят каждый день на зеленую поляну в парк, под липы. У Люши, как и у меня, множество знакомых, кто на костылях, кто лежачий, и она требует, чтобы ходячие к ней подходили, а с лежачими переговаривается через меня, да и сама. В палате выздоравливающих целый день похвальба. «С меня сегодня сняли гипс!» — «А у меня температура подскочила! Целых 38 — во!» — «А мне через три дня швы снимут!»

…Однажды ночью, когда Люша спокойно спит (правда, ни на левом, ни на правом боку — только на спине), возле ее постели задерживается дежурный врач, Иван Михайлович.

— Поздравьте меня, Лидия Корнеевна, — говорит он. — Моя жена сегодня родила сына. Мы решили назвать его Ильей, а звать будем Люшей. В честь вашей Люши. И в честь необыкновенной операции, совершенной профессором Шааком. Известно ли вам, что операция эта, как уникальная, описана в специальном медицинском журнале?

А утром вот и он сам перед нами — «Не Бог, но Шак». Иван Михайлович, Берг и Шаак выходят из дверей корпуса на зеленую поляну: Шаак — последний раз осмотреть Люшу.

Нянечка накануне утром надела на нее хорошенькое пестрое платье.

— Разве вам неизвестно, — говорит мне с суровостью, нет, со свирепостью, Берг, — разве вам до сих пор неизвестно, что в хирургическое отделение из дому мы запрещаем приносить детям одежду?

— Профессор, это наше, больничное! — заступается за меня сестра. — Мамаша не приносили.

Злюка Берг доволен. (Читатель, наверное, уже давно догадался, что он вовсе не злюка, а добряк.) «Наше? У нас в больнице — такие платья?» И не одно, а целых три нарядные платьица! Дети одеты здесь чисто, но все латаное, все не по росту, старье. И вдруг — новое, нарядное платье! И впору!

Он, Иван Михайлович и Шаак осматривают Люшу.

— Ну, Люшенька, — объявляет Берг, — послезавтра мы тебя выписываем. Поздравляю тебя, ты можешь ехать домой. Ты рада?

— Мне все равно, — потупившись, отвечает Люша. — Как хотите.

Врачи уходят. Я провожаю их до дверей корпуса.

— Неужели ты не рада отсюда выбраться? — спрашиваю я Люшу, вернувшись. — Мы с тобою поедем в Тарховку, к морю, на дачу. Митя снял для нас большую комнату, и с балконом!..

— Мама! — отвечает мне рассудительная Люша. — Как ты не понимаешь? Не могла же я сказать им, что рада уехать отсюда. От них? Это невежливо.

В последние две недели я уже не только читала и рассказывала, а мне доверено было выздоравливающих и с ложечки кормить, и переворачивать, и переодевать. Матерей я пыталась утешить повестью о Люше: вытащили ведь ее из смерти. И ваших вытащат!

Больница запомнилась мне как вершина человеческого разума и человеческой доброты. Сквозь страдания. Потому и пишу я о ней с такой любовной замедленностью.

Неотвратимо надвигался «тридцать седьмой». Более отступать мне в моем повествовании некуда: ни в труд, ни в горе, ни в радость. Я лицом к лицу с безличием — с машиной бесчеловечья, запущенной на полный ход. Цель запуска? Превращать живых в мертвых. Запущена она была уже давным-давно — второе десятилетие! — и я уже успела испытать на других, да отчасти и на самой себе ее металлические когти.

Но «тридцать седьмой» убил стольких и стольких вблизи меня, убил Митю — «ближайшего из близких» (просто так, между прочим, для ровного счета!) и мою жизнь переломил на две части: до и после.

Этим он и отличается в моей памяти от прочих годов.

ГОД ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ

1

«Тридцать седьмой» именуется так для краткости. Длился он дольше: не год, а около двух лет. Начался осенью тридцать шестого, окончился в тридцать восьмом, осенью. (Не террор начался и окончился, не аресты, казни и лагеря, но «ежовщина», то есть аресты, казни и лагеря образца тридцать седьмого года.)

К этому времени массовое выселение на Север — на гибель — русских, украинских, белорусских крестьян в основном было завершено. Началась массовая облава на горожан. Речь, как и при коллективизации, пошла уже не о сотнях и тысячах, а о миллионах. На этот раз о миллионах городских жителей.

Я подчеркиваю слова «массовое истребление» потому, что не о расправе с оппозицией, не о внутрипартийной борьбе, не об уничтожении бывших членов бывших «буржуазных партий» я говорю. И даже не об убийстве Кирова в 34-м, за которым последовали убийства «троцкистов» и высылка в 35-м из Ленинграда в казахстанские степи сотен людей дворянского происхождения. Не о расправе с интеллигенцией, сопутствовавшей всем расправам.

Я говорю именно о «ежовщине», то есть о массовой расправе с населением советских городов — с людьми партийными и беспартийными, занимающимися любой профессией, принадлежащими к любому социальному слою. Руководители заводов и фабрик, типографий, разнообразных советских учреждений, научно-исследовательских институтов; руководители и вовсе никакие не руководители парикмахерских, бань, больниц; рядовые рабочие, зубные врачи, юристы, академики, пригородные молочницы, студенты, актеры, эсперантисты, чистильщики сапог; русские, русские, русские, грузины, евреи, финны, поляки; те из советских людей, которые побывали в Испании, — все, чьи жены и матери ночами стояли в тюремных очередях Ленинграда, Москвы, Киева, Харькова, Минска, Тбилиси, Еревана, Ташкента, Севастополя и Симферополя, Уфы, Омска, Томска, Пскова и Порхова, Курска и Пензы — столиц и не столиц, областных и районных центров, городов и городишек, им же числа нет — люди, разные люди, массовая облава на людей, живших в городах — на горожан; словом, «тридцать седьмой» — год, начавшийся осенью тридцать шестого и окончившийся осенью тридцать восьмого.

Тогда не спрашивали друг у друга: «как вы думаете, за что арестовали Ивана Алексеевича?», но: «по какой линии?», а линий было великое множество и самых разнообразных, а потому в ответ на заданный вопрос можно было услышать: «по линии глухонемых», или «по линии поляков», или «по линии библиотекарей».

Массовость пострадавших усугублялась тем, что в «тридцать седьмом» совершались в обязательном порядке расправы не только лично с «врагами народа», но и с членами их семей: дети — в особые детские дома; братья, сестры, тетки — вон с работы! а жены и матери в лагерь. Или в Казахстан — в степь. В соответствии с рубрикой «член семьи врага народа».

Интересно было бы заняться статистикой: если жертвы исчислялись миллионами, то в каких цифрах следует исчислять палачей?

О других событиях, о другой стране и по другому поводу Пушкин сказал:

От Рущука до старой Смирны, От Трапезунда до Тульчи, Скликая псов на праздник жирный, Толпой ходили палачи…

Если бы наши палачи тридцать седьмого — следователи, прокуроры, солдаты охраны, солдаты из расстрельных команд, специалисты по обыскам и специалисты по истязаниям на допросах — если бы они открыто, среди бела дня, ходили по улицам — они шли бы не «толпой», а шагали в стройных рядах. Хаос тридцать седьмого был отлично организован. И никаких псов не хватило бы, чтобы полакомиться: пир слишком изобилен. А главное: и палачи — и жертвы были глубоко запрятаны в многоэтажных зданиях, в подвалах, в железнодорожных вагонах, за колючей проволокой. Жертвы и палачи не «от Рущука до старой Смирны», а от Черного моря до Белого, от Невы до Енисея, передвигались по стране многомиллионными невидимками, а видимая, обыденная человеческая жизнь между тем продолжалась как ни в чем не бывало.

Страна трудилась и спала под усыпительно-обличительные речи газет и радиотарелок. Трудились на полях, на заводах, в литературе, в науке, в живописи, в киноискусстве. Иногда с ленцой и бездарно, карьеристски и подхалимски, иногда с пафосом и вдохновенно. Оттрудившись, люди отдыхали: совесть спокойна. Пожалуй, это и было самое страшное.

2

В 36-м году умер Горький. «Не умер, а убит», — гласила официальная версия. Я тоже так думаю — не умер, а убит. Но не какими-то мифическими «врагами народа», как лгали газеты, а врагом всех людей и всех народов — Сталиным. Думаю, убит потому, что полного доверия к Горькому Сталин никогда не испытывал. Не испытывал даже после фразы, присвоенной и превращенной палачами в практически осуществляемый лозунг: «Если враг не сдается, его уничтожают». Сдался ли Горький до конца, до самого донышка? не проснутся ли в нем очередные несвоевременные мысли? не лучше ли проявить предусмотрительность и заблаговременно его уничтожить? Тем более что в тридцать седьмом предстояло уничтожить людей, Горькому близко знакомых: Бабеля, например, или Пильняка. Это уж чуть ли не из его дома. Не прозреет ли он тогда по части «врагов» и не начнет ли снова, как в начале двадцатых и в начале тридцатых, заступаться за «нежелательные элементы», то есть прежде всего за интеллигенцию? Одно дело какие-то там иксы и игреки, мелькающие на газетных страницах (продавшиеся иностранным разведкам), другое — Пильняк или Бабель, которых он знает насквозь.

А показательные суды над старыми большевиками, уличенными будто бы в шпионаже, — ведь и из их числа многих Алексей Максимович знал отлично. Вышинскому ли он вверится или Бухарину? Самая множественность разнообразно-однообразных спектаклей не заставит ли его заподозрить наличие режиссуры?

Последнее десятилетие жизни Алексея Максимовича засекречено.

Не ведаем мы ничего толком ни о последних годах жизни Горького, ни об обстоятельствах его смерти.

Некоторые косвенные факты указывают, что в последние годы находился Алексей Максимович, в сущности, под роскошным домашним арестом.

…Но права я или нет в своих домыслах, а существование «ленинградской редакции», всегда обороняемой Алексеем Максимовичем, было его кончиной прикончено. Некому более нас защищать.

Маршака Горький приметил еще мальчишкой-вундеркиндом. В родном Воронеже мальчика не принимали в гимназию: для евреев — процентная норма. Горький взял его к себе в Ялту, где с «нормой» было полегче — там Маршак и ходил в гимназию. Потом, уже взрослым человеком и опытным литератором, Маршак гостил у Горького в Италии. Не раз, в ответ на призыв Маршака, Горький вступался за выпускаемые нами книги и за вовлеченных нами в работу литераторов. Вступался статьями в «Правде», в «Литературной газете», личным обращением к власть имущим… И вот — Горького нет. Звать на помощь некого.

Разгром редакции начался исподволь: прежде всего сняли нашего директора, Льва Борисовича Желдина, не глядя на всю его правоверную партийность. В замену ему явились двое: Криволапов (директор) и Мишкевич (главный редактор). Им, по-видимому, и поручено было Большим Домом подготовить «материал»: сначала мы должны оказаться вредителями, а потом уже Большой Дом сам рассортирует, кого и как отправить на тот свет: прямиком, тут же в коридоре (выстрелом в затылок), или долгим эшелоном на долгую предсмертную муку (в лагерь).

Мишкевич и Криволапов нашли себе в искоренении крамолы достойных помощников. Это был секретарь партийной организации, заведующий производственной частью, Комолкин; затем Дмитрий Иванович Чевычелов — существо без возраста и национальности, уродец в тюбетейке, не лишенный, однако, профессиональных навыков: он был нашим политредактором, или, попросту говоря, прикрепленным к Ленинградскому Детгизу цензором. О Чевычелове и его профессии Маршак сочинил однажды веселую «Песенку утренних птиц»:

Чевы-чевы-Чевычелов! Чего в «Чиже» ты вычитал? Чего в «Еже» ты вычеркнул? Чевы-чевы-чевы!

Чевычелов вычитывал и вычеркивал и проверял политическую грамотность редакторов с большим усердием.

Так, побудил он однажды Желдина объявить мне выговор в приказе с занесением в личное дело. В послесловии к одной из редактируемых мною книг говорилось: советские люди строят социализм. Книга — о Палате мер и весов — вообще была толково, дельно написана, а в казенное послесловие я не вникала. Между тем в 1936 году лично товарищ Сталин объявил, что социализм нами уже построен и мы теперь строим уже не социализм, а коммунизм. Читать газеты мне было недосуг, и потому построения социализма я не приметила. Годилась ли я в редакторы? И своевременно ли подтрунивал над Чевычеловым Маршак?

В течение многих лет Большой Дом вглядывался в «группу Маршака». Было о чем беспокоиться: ни одного осведомителя изнутри! Вокруг нас, разумеется, стукачей хоть отбавляй, но внутри основного редакторского состава — никого. А ведь именно мы отвергали одни рукописи, другие приветствовали; мы решали, какие к какому писателю предъявлять требования. И среди нас ни единого стукача! (Да еще одна бывшая ссыльная — именно я!) Достойны ли мы высочайшего доверия?.. Каждого из нас, редакторов, изредка, по одиночке, приглашали на беседу в Большой Дом, вели беседы весьма вежливо — но безрезультатно. Вежливая настойчивость встречала столь же вежливый и столь же настойчивый отпор. (О своей беседе со следователями в 1935 году, которую учтивой отнюдь не назовешь, я еще расскажу.) Для разгрома редакции понадобилось мобилизовать окружение: Анну Григорьевну Сасову — тупицу-стажерку, невежественную бездельницу, которую мы пробовали было учить, но бросили за безнадежностью. (Во время разгрома донос ее был предъявлен, например, заведующему нашей редакцией, Михаилу Моисеевичу Майслеру: она сообщала, будто бы, шагая на первомайской демонстрации, он, Майслер, подговаривал своего десятилетнего сына петь Интернационал с издевательским выражением лица.) Быстро нашла общий язык с новым начальством и курьерша, Васса Фаркаш, — толстенная баба «от станка и от сохи сразу». Она любила сидеть у окна и вязать, а мы частенько отрывали ее от любимого занятия, посылая с корректурами и рукописями к Маршаку. (Маршак подшучивал: лозунг «ближе к массам» означает «ближе к Вассам»… Ах, вовремя ли он расшутился?)

Что всех этих людей — Мишкевича, Комолкина, Фаркаш, Сасову — объединило? Ну, прежде всего, «где бы ни работать — лишь бы не работать». По должности они имели то или другое касательство к выпуску книг для детей — но именно эта обязанность их не занимала нисколько. Никакой чуткости к литературе, никаких суждений и мыслей, кроме последней инструкции Наркомпроса или ЦК комсомола. А главное — отстоявшаяся, давняя ненависть к нам. Их паразитическое существование рядом с нашей одержимостью слишком бросалось в глаза. То, что гранки сдать вовремя мы успевали, а пообедать — нет, то, что мы постоянно брали работу домой, продолжая трудиться и в выходные дни, и в отпуске, было смешно им, вызывало презрение. Да и «приказ есть приказ». Велено таких-то разоблачить — они и разоблачили.

Кем велено и кто выбирал имена будущих мертвецов? Этого я не знаю. Заказывал доносы Большой Дом, а Мишкевич—Фаркаш с наслаждением спешили заказчику навстречу. Так. Но кто предписывал Большому Дому заказать донос на того человека, а не на этого? Фирма ли Мишкевич—Фаркаш, ощутив, что наступил ее звездный час, побуждала Большой Дом к действию и составляла списки — то есть действовал ли Дом по инициативе снизу или только по предписанию свыше, не внемля хищным мольбам Мишкевича и ему подобных? Что раньше — курица или яйцо?

Главою палачей был, разумеется, лично товарищ Сталин, но вряд ли он лично занимался такою мелочишкой, как редакция Ленинградского Детгиза. Планы истребления могли только утверждаться им, разрабатывала же их — по его почину — возведенная на ступени трона палачествующая бюрократия.

Всякая стихия как будто противоположна чиновничеству, но «тридцать седьмой» сочетал в себе централизованное плановое начало со стихийным разгулом.

«Ленинградскую редакцию» швырнула о скалу та же запланированная стихийная волна, что утопила тогда же Пулковскую обсерваторию, позднее захлестнула театр Мейерхольда и вырвала с корнем вавиловский Институт растениеводства.

Прежде всех в тридцать седьмом (на фоне громогласной борьбы с оппозицией) истреблению подвергались «простые советские люди», объединенные, однако, некоей общей мыслью, сознанием своего культурного миссионерства — в искусстве ли, в науке ли, и размышлявшие о том, как делать порученное им дело с наибольшей плодотворностью. Мысль — вот что недопустимо. Процесс мышления, даже не противопоставляющий себя владычествующей идеологии, сам по себе опасен. Задумавшийся человек уж непременно до чего-нибудь додумается. Нет ничего ненавистнее для тирании, чем самостоятельные единения людей, вокруг чего бы они ни объединялись, о чем бы ни размышляли: о методах ли выращивания пшеницы или о приемах редактирования детских книг. Совместная любимая работа, требующая полного доверия друг к другу, создает между людьми прочную связь — а преданность людей своему труду и друг другу — что может быть опасней? Сегодня они вместе трудятся, завтра, того и гляди, начнут вместе чему-нибудь противостоять. Кроме того, государство держится на чиновничьей иерархии, а в искусстве и в науке иерархия иная, иная шкала ценностей, иная, всевластная власть.

Кто в двадцатые годы уничтожил журнал «Русский Современник», издательство «Всемирная Литература», «Дом Искусств» — культурные сообщества того времени? Кто травил и гнал «Серапионовых братьев»? Те, кому ненавистно не одно это, а всякое братство, скрепленное любовью к чему угодно, но непременно общею любовью, а не одной только предписанной сверху ненавистью.

Хитрым и, можно сказать, профессиональным разоблачителем был безусловно Мишкевич (впоследствии я встретила точно такого же в симоновском «Новом мире»: Кривицкий). Оба они — и Мишкевич, и Кривицкий — не дилетанты, вроде какой-нибудь временно мобилизованной несчастной Вассы Фаркаш, а профессионалы: когда надобно — провокаторы, когда надо — лжесвидетели. Многочисленные двойники Криволапова и Мишкевича, Чевычелова или Комолкина (палачествующие бюрократы) блюли советскую идеологию — то есть нечто совершенно абстрактное, — добиваясь того, чтобы абстракция приводила ненавидимых ими людей на совершенно конкретно существующую Колыму или под пулю в затылок.

Не помню, что предприняло новое начальство сперва — уволило меня или созвало экстренное собрание «издательского и авторского актива»? (Мое увольнение производилось в два приема: сначала из штатного редактора меня превратили во внештатного, потом со мной был расторгнут договор и на редакторскую работу вообще… Предлог? Никакого предлога.)

Во всяком случае, в штате или вне штата, или уже даже и вне «вне штата», но я на этом собрании «актива» побывала, а состоялось оно в апреле 1937 года.

Вокруг каждой редакции, хорошей ли, плохой ли, всегда много обиженных и недовольных. Люди, чьи рукописи мы в свое время отвергли, получили наконец прекрасную возможность свести с нами литературные, да и личные, счеты. Литераторы — народ самолюбивый, обидчивый, а тут им предложили весьма соблазнительное объяснение: они хороши, да мы-то плохи. Слова «вредительство» и «шпионаж» в применении к нам возникли позднее — апрельское же собрание можно считать предварительной пробой сил, всего лишь. Однако литераторы, питавшие против нас какое-либо неудовольствие, были уже просвещены и проинструктированы Мишкевичем и Криволаповым: мы-де по лени и небрежности задерживали выполнение плана, а по идеологическому невежеству допускали крупные политические ошибки.

Собрание было назначено на 5 часов. Я нарочно пришла в издательство за полчаса до начала. Я хотела успеть перекинуться словом с одним литератором, автором книги о восстании Черниговского полка, пушкинистом Александром Леонидовичем Слонимским. Я числила его в порядочных и хотела предостеречь от возможной ошибки. Дело в том, что из-за юбилейного издания Пушкина он вел ожесточенную текстологическую войну против Александры Иосифовны Любарской (чьи требования поддерживал знаменитый пушкинист Сергей Михайлович Бонди) и теперь рвался в бой. Поймав его возле вешалки, я сказала: «Александр Леонидыч, сегодня пойдут здесь дела совсем не литературного свойства. Не выступайте, советую вам, на этом собрании. Не ради Александры Иосифовны прошу — ради вашего доброго имени. Чтобы вас потом совесть не мучила и товарищи не корили». Но он не послушался, дал волю накопившейся злобе, а что касается совести, то ее отсутствие сочеталось с глупостью: когда на Шуру обрушилась беда, Александр Леонидович не постыдился придти к Мишкевичу и заявить ему:

— Я давно уже предупреждал издательство, что Любарская не наш человек. В юбилейном издании Пушкина, теперь уже ясно по чьему заданию, она систематически осуществляла вредительство.

…Но это после, после, это я забегаю вперед, это после погрома, а сейчас у нас апрель 1937-го, собрание в издательстве, предваряющее погром.

В этот день, помню, из литераторов, нами же поначалу пригретых, но несостоявшихся, выступали с разоблачениями редакции Вальде, Меркульева и, кажется, Золотовский. Азартнее и красноречивее их оказались, однако, работники издательства: Мишкевич, Комолкин и Сасова. Сказала свое веское пролетарское слово и Васса Фаркаш.

Много внимания уделено было моей персоне. Мишкевич, перечисляя грехи мои, между прочим сказал, что в однотомник Маяковского (который, вместе с Мироном Левиным, составляла и редактировала я) мною, из соображений «семейственности», протаскивались портреты моего отца. (Словцо «протаскивалось» тогда входило в моду… Неугодные начальству люди ничего не делали открыто, а все, оказывается, «протаскивали».) В действительности знаменитыми полукарикатурными изображениями Корнея Ивановича украсил однотомник Владимир Васильевич Лебедев. Моей инициативы тут не было — да Корней Иванович в рекламе и не нуждался. Просто Лебедев высоко ценил художническое мастерство Маяковского.

Комолкин, со своей стороны, в доказательство моего пренебрежения к плану и срокам, добавил, что я многочисленными поправками в примечаниях тормозила выход тома: «получит корректуру и правит и правит. Она правит, а мы кивиркаемся. Дашь ей корректуру снова — она опять правит, а мы опять кивиркаемся»… Помню, как Шура спокойно и доказательно, с вариантами пушкинских текстов на устах, отвечала Слонимскому, а я — Мишкевичу. Шура держалась спокойно, губы у нее, однако, посинели. Я же, отвечая Мишкевичу, сказала: «Не огорчайтесь, Григорий Осипович, не только карикатуры на моего отца, но и ваш портрет содержится в однотомнике. Он — среди избранных мною стихотворений:

…ходят, гордо выпятив груди, в ручках сплошь и в значках нагрудных. Мы их всех, конешно, скрутим, но всех скрутить ужасно трудно.

Это явно о вас, не правда ли?»… (Ах, вовремя ли мы фехтовали цитатами?)

Грудь Мишкевича была и впрямь вся истыкана: одна круглая пуговица на булавке — Ленин, другая — Сталин, а из обоих нагрудных карманов торчали самопишущие перья, тогда только еще входившие в моду среди руководящих работников.

(«Мы их всех, конешно, скрутим…» Как бы не так! Бюрократы с нагрудными значками и перьями показали нам, кто кого. А если впоследствии которые-то из них и сами очутились на Колыме, то скрутили их не мы и вовсе не за подлинные их преступления.)

Матвей Петрович вместе со мною, вместе с нашими общими друзьями-писателями, следил за всем, что делается в издательстве, и возмущался и негодовал. Человек культуры, не мог он не принимать к сердцу ее разорение — в каком бы гнезде и кто ни душил бы ее. Настроен он был, однако, оптимистически (что показывает меру его понимания или, точнее, непонимания; впрочем, все мы, не он один, еще не чуяли, какая лавина и с какою скоростью на нас надвигается). Митя говорил мне: «Подожди, „не пропадет ваш скорбный труд“ — на книгах, выпущенных вами, будут учиться русскому языку поколения детей, а вот Мишкевича еще сошлют в лагерь за разрушение редакции — и мы с тобой станем, так уж и быть, посылки ему посылать».

Вот какая чудилась ему идиллия… Грядущее торжество справедливости! Хоть и был он неправ, а кое в чем и проявил зоркость. Мишкевич действительно очутился в лагере, но увы отнюдь не за уничтожение «ленинградской редакции», а по знаменитому, 1949 года, сочиненному на пустом месте, вымышленному от начала до конца «ленинградскому делу»: по «делу обкома партии». В 1939 году посадили и Криволапова. В годы ежовщины страдали не только лучшие, но и худшие. Расправившись с лучшими, палачи начинали преследовать своих подручных… Оба они, и Мишкевич и Криволапов, вернулись в Ленинград после XX съезда в высоком звании невинно пострадавших и реабилитированных… До этого, в 36—38-м годах, то есть в «тридцать седьмом», они успели убить многих и многих. Что же касается Митиного пророчества по поводу выпущенных нами книг — то оно исполнилось: книги Пантелеева и Хармса, Житкова и Введенского, Маршака и Чуковского, Текки Одулока, Чарушина и Будогоской, да и Бронштейна! — надежные и деятельные хранилища родного языка.

Не ограничиваясь возмущением за чайным столом, Митя, после того как отняты были у меня все редактируемые мною рукописи: однотомник Крылова, повесть о детстве старого волжского рабочего (Мильчика), да и Митина новая книга о Галилее, — написал Мишкевичу письмо в защиту мою и редакции. Помечено оно 5 апреля 1937 года. В этом письме он называл Мишкевича бездушным чиновником, уничтожающим культурное дело, ставящим свое имя на чужой работе, и прямо называл его «литературным бандитом». Работать над книгой о Галилее Митя отказывался. Кончалось письмо так:

«… я расторгаю договор, заключенный мною с Вами на эту книгу, и прошу Вас в кратчайший срок сообщить мне, какую сумму я должен возвратить Вам для того, чтобы ликвидировать полученный мною аванс. Одновременно сообщаю, что не намерен заниматься в будущем какой бы то ни было литературной работой для Ленинградского отделения Детиздата, пока в этом учреждении не установится, наконец, та атмосфера честности и порядочности, которая обязательна для всякого государственного учреждения…»

Не сомневаюсь теперь, что Мишкевич воспринял это послание как угрозу доноса: Матвей Петрович вот-вот помчится в Большой Дом и его, Мишкевича, разоблачит. Уличит во вредительстве. (Мишкевич судил по себе.) Митя же, разумеется, не только не был способен ни на какой донос, но и вообще ни к какой борьбе — кроме научной — не стремился. Борьба за общественную справедливость не привлекала его, находилась за пределами его интересов — да и существовала ли она в ту пору, эта борьба? Быть может; но мы были вне ее. Паспорт так паспорт, прописка так прописка, один кандидат на выборах — пусть один, построили социализм — пусть считается, будто построили. Обо всем, что принято называть «новой счастливой жизнью», или «социалистическим строем», или «всемирно исторической победой пролетариата», говорил он иногда с отвращением, иногда с возмущением, чаще иронически, но всегда как бы отстраненно, как бы из-за высокой стены: не мое это дело, мели Емеля, а мне не мешай работать. События в деревне были известны Мите с такой же приблизительностью и недостаточностью, как, к стыду нашему, нам всем, горожанам. Понимали мы, что там беда, но в суть и масштабы не вдумывались. Отшвыривали от себя газеты, чувствуя в сообщениях о колхозных победах лицемерие, ханжество, ложь, но что за этим кроется — узнать глубже ленились. Профессиональные интересы, научные и литературные, поглощали Матвея Петровича целиком, заслоняя от него — да и от нас — остальное. Ко всему, что пахло политикой, относился он с пренебрежением — черта, нередко свойственная тем, кто занят безотрывным, напряженным, сосредоточенным, требующим всей полноты внимания умственным трудом. (В том случае, если труд этот явно плодотворен и находит одобрение знатоков.) Черт с вами, несчастные зануды, изощряйтесь в своих словесах, стройте что хотите — социализм, или колхозы, или совхозы, а нам не мешайте работать.

Помню, через много лет, уже совсем в другие времена: после тридцать седьмого, и после войны, и после блокады и эвакуации, после всех похоронных, и после 49—51-го, и после 53-го, и после 56-го, — словом, после смерти Сталина и после XX съезда, претерпев уже и тюремные и лагерные гибели близких и их, преимущественно посмертную, реабилитацию и оказавшись волею судьбы не в родном Ленинграде, а в Москве, — вспоминали мы однажды с Тамарой Григорьевной — она да я — минувшие времена. Дивились собственной рьяности и собственной слепоте.

«Многое мы уже понимали в тридцать седьмом, — сказала я, — но ведь далеко не все. Вот, например, гибель крестьянства прошла мимо нас… Почему это? Из-за „Страны Муравии“ Твардовского, которую выучили мы наизусть, радуясь возрождению поэзии, народного стиха?

И жизнь — на слом, И все на слом — Под корень, подчистую, А что к хорошему идем, Так я не протестую.

Мало того что не протестует — пляшет на колхозной свадьбе:

А батька — этак, Сын вот так, И не отходит ни на шаг. И оба пляшут от души, И оба вместе хороши…

Мы трудились от души. Что же слепило нам глаза, что заставляло сочувствовать пятилетке, индустриализации, стахановскому движению, челюскинцам и пр. и т. д. и т. п.?» — «Подкуп», — бесстрашно отвечала Тамара. «Да какой же подкуп? Талоны в привилегированную столовую, где мы никогда не успевали пообедать, угорелые от сверхсильного труда? Мы жизнь свою жертвовали труду, а получали в награду выговоры с занесением в личное дело». — «Мы были подкуплены самым крупным подкупом, какой существует в мире, — отвечала Тамара, — свыше десяти лет нам хоть и со стеснениями, с ограничениями, а все-таки позволяли трудиться осмысленно, делать так и то, что мы полагали необходимым. Сократи нам зарплату вдвое, мы работали бы с не меньшим усердием. Индустриализация там или коллективизация, а грамоте и любви к литературе подрастающее поколение учить надо. Отстаивать культуру языка, культуру издания, художество, прививать вкус — надо. Вспомните, скольким прозаикам и поэтам — настоящим писателям, а не халтурщикам! — отворили мы двери в литературу и помогли утвердиться в ней!..»

И Митю, и товарищей его, молодых физиков-теоретиков Советского Союза, теоретиков-первопроходцев, начальство подкупило тем же подкупом: до времени одаривало их возможностью делать в науке так и то, что они сами, физики, считали нужным, а препятствия чинило пустяковые. Институты в Ленинграде, в Харькове, международные съезды и конференции, «большая физика»… Велись, разумеется, всякие чиновничьи подкопы под наиболее талантливых, но теоретическая физика в Советском Союзе упорно продолжала расцветать, становилась вровень с европейской и американской. Вопреки Львову: он явно состоял на побегушках у начальства: с философских, с единственно истинно-научных, то есть марксистских позиций, не покладая пера, обрушивался он на «школку» и «группку» Ландау, причисляя к этой «группке» Бронштейна и приписывая «школке» — «протаскивание идеалистических буржуазных воззрений».

Уменьшительные — «школка», «группка» — в те времена звучали весьма угрожающе, но Митя и Дау, а с ними и их коллеги по Физико-техническому институту, с высоты своих научных побед, только потешались над притязаниями борзописца Львова, вряд ли чуя в его невежестве и в его услужливо-марксистском стереотипном жаргоне кровавую опасность. Они тоже были подкуплены: общались с величайшими физиками мира и совершали важные открытия — и не в каких-нибудь там «кислощецких», сомнительных гуманитарных «не науках», а в бесспорной науке наук — теоретической физике.

Но вот, на беду, к Митиным интересам научным прибавились литературные. Цену нашей лаборатории он понимал. Сложное — то есть работу Маршака в искусстве — Митя понял, а вот простое — Мишкевича — не распознал. Он думал, Мишкевич — это так себе, «чушь», случайная заноза, впившаяся в тело страны по чьему-то недосмотру. А между тем Мишкевич — как и Львов! — в тридцать седьмом впивались в тело страны в многосотенном или многотысячном воспроизведении отнюдь не случайно.

…Ответа на Митино письмо не последовало. (Кстати, Митя хоть и сказал мне, что официально потребовал расторгнуть договор на новую книгу, но прочитать письмо не дал. Машинописная копия обнаружена мною через десятилетия в архиве. Я не допустила бы таких резкостей. Я была много пугливее, чем он. «Стреляная» — и в переносном, и в буквальном смысле.)

…Звонок по телефону. Секретарша приглашает нас обоих к новому директору, Криволапову.

Мы отправились, гадая по дороге, почему обоих — если меня уже из штата уволили, да и внештатной работы лишили? да и вообще о чем пойдет речь? О «Галилее»?

Знакомый кабинет. Стол, за которым еще недавно сидел Лев Борисович Желдин — спокойный, доброжелательный, строгий, умный. Прежде чем сделаться директором издательства, ведал он одним из цехов типографии, а сделавшись директором Детиздата, твердо усвоил требования художника В. Лебедева и писателя С. Маршака: не типографии пристало диктовать искусству и литературе «исполнимо» — «неисполнимо», а, напротив, искусство и литература вправе требовать от типо— и литографии технического исполнения художественных задач — в срок. (Техника! Понимай свое служебное место!) По возрасту был Желдин не старше нас, по образованию ниже, но обладал таким редким чувством собственного достоинства и редчайшим умением уважать достоинство и труд подчиненных, что и мы, подчиненные, относились к нему с уважением. (За выговор, который он объявил мне по настоянию Чевычелова, мы на него зла не держали. Член партии, дисциплина! Не мог он не объявить! Партия! А Чевычелов мало что член партии! Политредактор!)

…Теперь за столом, на стуле Желдина — вертлявый, грызущий ногти, пугливо и надменно озирающийся, сутуловатый и суетливый Криволапов. Оказавшись на месте Желдина, он явно ощущал себя не на месте. А рядом — Мишкевич. Ну тот… тот дорвался, раздулся, как клоп, и торжествовал.

У Мишкевича, при обычном нормальном мужском сложении и росте, не лицо, а какое-то крохотное недоличико. Ничтожность была выражена во всем облике этого человека не как отсутствие чего-либо, а как некое особое, присущее ему свойство — вроде шестого пальца или бородавки. Этакое дополнительное качество: ничтожность. Глядя на него в тот день, я вспомнила давнее происшествие: однажды при мне он сказал машинисточке, которую поджидал у дверей Дома Книги:

— Увяжемся и согласуемся, — и взял ее под руку.

Чиновничий дух проникал этого человека насквозь. Именно чиновничество было мобилизовано в тридцать седьмом Большим Домом себе на подмогу. Мишкевич умел увязываться и согласовываться не только с девицами.

Тогда же вспомнилось мне, как однажды Мишкевич, уже сделавшись главным редактором, вызвал меня через секретаршу в свой руководящий кабинет и заявил: в однотомнике Маяковского мною допущены крупные идеологические ошибки. Первая: слово «то есть» следует в детской книге писать полностью: «то есть», а я допускаю в примечаниях «т. е.» через точки; вторая ошибка — посерьезнее: в библиографических ссылках встречается множество фамилий, а могу ли я поручиться, что среди тех литературоведов, на чьи работы я ссылаюсь, нет и не будет врагов народа? Я пожала плечами: «Об этом, Григорий Иосифович, надо спрашивать в Большом Доме, а не у меня. Я по этой части не спец». — «Но вы, как редактор, обязаны знать, на кого ссылаетесь! Вы ответственны за имена!» — взвизгнул Мишкевич.

Теперь Криволапов без особой учтивости кивнул нам со своего директорского места и небрежно предложил присесть. Мы сели в тяжелые квадратные жесткие кресла. Заговорил Мишкевич. Обращался он не ко мне, а к одному только Мите. Я сидела молча.

— Мы сейчас пересматривали наш портфель, — сказал он, облекая свою ничтожность важностью, — перечли и верстку вашей, т. Бронштейн, книги о Попове и Маркони. Т. Маршак и т. Чуковская недостаточно над ней поработали. Книгу необходимо переделать.

— В каком смысле — переделать? — спросил Митя. — Книга окончена, принята редакцией, набрана, сверстана, и я жду выхода.

— В коренном смысле. В том смысле, что, как известно, Маркони обокрал Попова. Таким образом, приоритет открытия принадлежит безусловно нашей стране. Вы же, т. Бронштейн, пишете, якобы Попов и Маркони совершили свое открытие вне зависимости друг от друга, одновременно: в России и в Италии.

Митя истратил несколько минут на терпеливое объяснение: радио открыто было в самом деле одновременно и в самом деле двумя учеными в двух разных странах.

Криволапов, сославшись на только что вышедшую брошюру, заявил, что, как установлено новейшими исследованиями, Маркони, с помощью католических монахов, тайно проникших в Россию, обокрал Попова.

Митя рассмеялся и посмотрел на меня. Оба мы недавно держали эту брошюру в руках, и даже я, при всей скудости своих познаний, понимала, что это — нарочитое вранье, фальшивка, не стоящая ни гроша.

— Невежественное сочинение, — сказал Митя, — чушь… Никто в действительности Попова не обкрадывал.

Затем он истратил еще несколько минут, привел обильные примеры из истории науки — примеры многочисленных совпадений, когда в разных частях света ученые, ничего друг о друге ведать не ведая, знать не зная, совершали одни и те же открытия в одно и то же время.

В сущности, он прочел им целую лекцию, стоя на невидимой кафедре и всего лишь из учтивости не подчеркивая дремучее невежество своих собеседников. Резкостью с его стороны прозвучало, пожалуй, одно-единственное слово: «чушь». Да и то нет. Словечко «чушь» было у него в таком же ходу, как у Ландау и у других «молодых». В их устах оно звучало не бранью, а чисто научным определением.

— Эта брошюра — чушь, — закончил свою лекцию Митя. — С нею считаться не следует.

В разговор снова вступил Мишкевич.

— Дело не в брошюре и не в Попове и Маркони, — сказал он, — а в вас, в вашем, т. Бронштейн, патриотизме. Если даже Маркони совершил свое открытие самостоятельно — вы, т. Бронштейн, как советский патриот, обязаны настаивать на приоритете Попова.

Митя не вскочил, не закричал и не повысил голос. На лице у него появилось выражение, вовсе ему не свойственное, никогда мною не виданное: надменность. Мне случалось видеть Митю застенчивым, негодующим, насмешливым, веселым, спокойно-сосредоточенным, иногда усталым и хмурым, иногда, в минуты спора, ожесточенным и разгоряченным — но высокомерным никогда.

— Ваши представления о патриотизме, я вижу, чисто фашистские, — сказал он с высокомерной брезгливостью. — Я их не разделяю. Участвовать в фашистских подделках мне не подобает. Занимайтесь фальшивками без меня.

Он встал — я тоже. Не простившись, мы вышли из кабинета.

3

Разгром редакции продолжался. Наше Запорожье было обречено. Последовательности не помню, но помню со слов Шуры, Зои, Тамары Григорьевны, как Мишкевич, доказывая нашу преступность, подделывал и представлял начальству правленные нами корректуры, как он вызывал к себе литераторов и выспрашивал у них наши замечания, коллекционируя «идеологические ошибки».

Криволапов и Мишкевич срочно готовили редакционную смену: они приняли на работу нескольких проходимцев, никакого отношения ни к литературе, ни к детям не имеющих, поручили им в срочном порядке «доделать» рукописи, подготовленные к печати нами, и демонстративно премировали своих холуев крупными суммами «за перевыполнение плана».

А ответ на Митино письмо Мишкевичу с требованием расторгнуть договор на новую книгу все не приходил. Затеяна книга о Галилее была по настоянию Маршака, и он сопротивлялся разрыву, ожидая от Бронштейна еще многих и многих научно-художественных книг. Но воля Маршака теперь в счет не принималась. В издательстве настали другие времена, сменилось начальство, и слово Маршака уже отнюдь не было решающим. На свой вопрос, куда вернуть аванс за «Галилея», Митя ответа не получил, и уже после того, как обозвал Мишкевича фашистом, снова обратился к нему.

Я лежала в постели — простуда, грипп, t 38о. Митя, не спрашивая моего совета, позвонил Мишкевичу.

Телефон у нас висел на стене в передней, от меня через комнату, но слышала я каждое слово.

— Митя, не надо! — кричала я. — Митя, перестань! Но Митя и на этот раз высказался без обиняков.

— Григорий Осипович? Говорит Бронштейн. Григорий Осипович, вы до сих пор не сообщили, куда вернуть аванс за книгу о Галилее. Книгу о Попове и Маркони я переделывать не стану. Я обдумал вашу деятельность, вашу роль в уничтожении редакции Маршака. Повторяю: пока работаете в издательстве вы — я печататься в Детгизе более не намерен. Я снова начну писать детские книги, когда вас наконец выгонят.

— Митя, не надо!

— Да, простите, Григорий Осипович, меня перебили… Да, повторяю: я снова начну работать в детской литературе, когда вы кончите — то есть когда вас выгонят. Полагаю, это случится скоро. Я вообще не детский писатель, я физик. Я подожду, пока вас выгонят, а до тех пор займусь своей наукой… Еще раз требую: сообщите мне, пожалуйста, номер сберкассы, чтобы я мог вернуть издательству полученный мною аванс. Позвонить в бухгалтерию? Благодарю вас.

Записав продиктованный номер, Митя пришел ко мне в комнату, положил мне руку на лоб, нахмурился — жар! — сел в ногах постели. «Ну что ты тревожишься, Лида? Ты воображаешь: сильнее кошки зверя нет. Этого мерзавца скоро выгонят. Я подожду. И я ведь в самом деле уже научился писать для детей. Мне уже не так интересно. Я умею».

— Туся говорит, — сказала я, — что Мишкевич опасен не менее, чем позабытая на столе склянка с холерным вибрионом. Дети бегают вокруг, могут случайно глотнуть.

Митя весело махнул рукой.

— Ну что ты! Где этакому ничтожеству до холерного вибриона? Вибрион по сравнению с Мишкевичем — слон!

4

Когда именно произошел телефонный Митин разговор с Мишкевичем — я не помню. Митино письмо к нему помечено 5 апреля, а сообщение из бухгалтерии Детиздата о том, куда вернуть аванс, отправлено «Бронштейну, М. П.» 21 июня. Между этими двумя датами и совершился наш совместный визит в издательство. Во всяком случае, ко времени моего увольнения из штата и из «вне-штата» и ко времени письма и разговора — многие из наших знакомых, а также знакомых наших знакомых были арестованы. В отличие от большинства, берущего на веру всю кровавую чушь, сообщаемую в газетах, на собраниях и по радио, мы считали себя людьми понимающими. Ни на какие «лес рубят — щепки летят», или «разберутся — и выпустят», или «здесь, снизу, нам непонятно, а там, сверху, виднее» — мы не ловились. Шпиономанией не страдали тоже. Над теми, кто верил во «врагов народа», во всякие россказни о «вредителях и диверсантах», постоянно будто бы засылаемых в нашу страну капиталистами, — над этими верующими мы смеялись. Митя однажды со смехом рассказывал: зашел он у себя в Институте в профком, уплатить профсоюзные взносы. Туда же — секретарь партийной организации. «Слыхал? — спросил партийный секретарь у своего коллеги-профсоюзника. — Ермолаев арестован». — «Ка-а-кой мерзавец!» — с воодушевлением воскликнул профсоюзник. Он верил: «у нас зря не посадят. Нет дыму без огня. Раз арестован, значит — враг». Мы считали таких верующих — оболваненными, темными, глупыми.

Но сами-то мы — намного ли были умнее? Причины совершавшегося мы не понимали — а я не вполне понимаю и теперь (1983).

Какова же была мера тогдашнего нашего понимания? (Непонимания?)

Кругом происходит нечто чудовищное — это мы понимали. Арестовывают неповинных, клевещут на них многомиллионными тиражами — это мы понимали тоже.

Но — зачем?

Человеческому уму свойственно приписывать если не божеской, то, во всяком случае, человеческой воле — некую целенаправленность, а значит, и смысл. Если бы Большой Дом арестовывал тех, кто «не принял советскую власть», — цель была бы гнусна, но ясна. Но с какой целью преследовали «стоявших на платформе»? Стоявших со лживым или искренним пафосом, но, во всяком случае, с покорностью? Нужны рабочие руки на Севере? Но зачем же отправляют туда, случается, больных и старых? Требуется запугать население до столбняка? Так, но чтобы насмерть испугать тысячи, достаточно истребить сотни, а не миллионы. И потом, разве правительство не заинтересовано в доброкачественности советской продукции?

Книг или зерна? Зачем же истреблять лучших работников? Нам предлагали такое объяснение: вождь-батюшка не знает, дескать, что творит опричнина. Это мы отвергали. Настолько ума хватало. Ну не каждый ордер он, конечно, подписывает лично, но в общем, как говорится, в курсе. И вопрос оставался вопросом: зачем? Зачем понадобилось Сталину, уже после полного утверждения своей тирании, устраивать новую кровавую баню? И — вопрос вопросов: по какой причине и зачем все обвиняемые признают себя виновными даже и на открытых судах? Им же самим после этих щедрых признаний выносили смертные приговоры под аплодисменты присутствующих.

О вопрос «зачем» разбивались все наши соображения и предположения. И дальнейшие наши поступки, и Митины, и мои, доказывают, что мера нашей сообразительности была невелика. Собственно, весь наш круг сознавал только, что нам пытаются внушать неправду, что нам втирают очки, морочат голову. Головоморочению мы не поддавались и были горды этим. Но механика действия и колоссальность масштабов оставалась столь же темна для нас, как и цель. Мы не сознавали и тысячной доли совершающегося — невнятны нам были приемы и методы уничтожения людей. Ведь с конца 36-го по конец 38-го никто «оттуда» не возвращался, арестованный обозначало «осужденный». Некому было рассказать нам, что совершается в утробе Большого Дома. Свидания арестованных с близкими были редчайшей редкостью, да и что на свидании может рассказать заключенный? В присутствии охраны? Кто же мог дать знать на волю, что делается там?

Зачем арестовывают неповинных людей, и почему они сознаются в несуществующих винах? Для чего? По какой причине? В чем цель?

Весною тридцать седьмого (да, кажется, весною тридцать седьмого) был арестован физик, Митин приятель, лет на десять старше его, Юрий Александрович Крутков.

Арест Круткова дал нам более ясное представление не о цели, нет! но о приемах и методах деятельности наших владык.

Крутков вместе с сестрой жил где-то неподалеку от нас и виделся с Митей часто. После ареста Юрия Александровича сестра его день за днем, ночь за ночью стояла в тюремных очередях. Митя навещал ее, сокрушался, узнавал новости. Один раз она сказала Мите, что брат ее, как объяснил ей прокурор, сознался в своих преступлениях: он, оказывается, изготовлял в лаборатории бомбы для террористических актов. Митя в тот вечер вернулся домой хмурый, растерянный. «Крутков — и бомбы! — повторял он. — Это так же глупо, как если бы я признался, что делаю бомбы». — «Да уж, — говорила я, — ты у нас бомбист заядлый».

Накануне отправки на Север сестра передала Юрию Александровичу вещи и добилась свидания. (Счастливцам, осужденным менее чем на 10 лет, свидания с близкими разрешались.) Из привокзальной пересыльной тюрьмы она пришла прямо к нам. Охранники, перегруженные подслушиванием, подслушивали небрежно. Ей удалось задать брату вопрос: «Почему ты сознался? Ведь никаких бомб ты отродясь не делал». Он ответил со злобой сквозь поредевшие зубы:

— Никогда не говори о том, чего не понимаешь! Не смей рассуждать о том, чего не понимаешь!

— А-а… Теперь понимаю! — закричал Митя, озираясь вокруг. — Там просто пытают. Там просто бьют. Бьют, пока человек не сознается. В чем угодно, хоть в изготовлении бомб. Участники показательных процессов говорят на суде, что им велено — иначе в тюрьмах их снова начнут избивать… Там все очень-очень просто, а мы, высоколобые умники, головы себе ломаем… Одно только непонятно — зачем? С какою целью? Зачем?

Зачем, в самом деле, брать человека, заведомо неповинного, и бить его до тех пор, пока он не сознается, что намеревался взорвать Смольный? Но, с другой стороны, если подумать о следователе, то каким способом, кроме битья, может он от человека добиться признания? Если тот ни к чему не причастен? Никаким красноречием, никакими провокациями, только кулаком. «На всякого мудреца довольно простоты». У нас ее не хватало. Мы и прежде понимали, что, возводя на себя и других участие в разного рода злодействах, подследственные ведут себя странно, себе же во вред. Искали объяснений: психиатры, гипнотизеры. Простое «бьют» — табуретками, сапогами, кулаками — этого мы вообразить не умели.

И откуда вдруг взялось столько людей, способных избивать беззащитных? Ведь молодой, сильный мужчина, поднимающий руку на заведомо неповинного, молодой мужчина, стулом или рукояткой револьвера избивающий старика или женщину, — ведь это существа извращенные, выпадающие из нормы. Где он был до той поры, пока не сделался профессионалом палачества, чем занимался?

Ведь жил он среди нас. А кто он? Крестьянин, рабочий, чиновник? Он? Они.

От Рущука до старой Смирны, От Трапезунда до Тульчи, Скликая псов на праздник жирный, Толпой ходили палачи…

Чтобы изувечить миллионы заключенных — нужны по крайней мере сотни тысяч палачей. Кто они, откуда взялись, где тренировались?

И — зачем?

5

Летом тридцать седьмого Тамара Григорьевна и Шура уехали в отпуск в Тбилиси, Маршак в Крым. Я пасла Люшу в Сестрорецке. Митя жил то с нами на даче, то в городе. У Люши еще в прошлом году обе раны, справа и слева, благополучно зажили. Люша розовела, объедалась ягодами, бегала босиком по песку. К концу сестрорецкого лета ей даже купание разрешили. И вдруг новая беда: девочка начала на правую ногу хромать. Мы с Митей собирались было в августе отправиться вместе к его родителям в Киев, а оттуда в санаторий КСУ, на Кавказ. Но пока не разгадана загадка хромоты, оставить Люшу без себя я боялась. Рентгеновские снимки не показывали ни малейших повреждений, а Люша не ступала и не ступала на правую ногу.

Я уговорила Митю ехать одного.

И вот — путевка на август получена, билет в Киев взят.

Митя кончал в городе срочные дела, был нервен и утомлен, и мы решили, что в субботу он в Сестрорецк на этот раз не приедет, а приеду утром в воскресенье к нему в город — я; помогу уложить чемодан и провожу на вокзал. Люшу на день оставлю с надежнейшей няней Идой.

Киевский поезд отходил в 5 часов. Утром в воскресенье я собралась в город, как обещала, но по дороге на сестрорецкий вокзал встретила Мусю Варшавскую, мечтавшую спастись от городской жары на даче у моря. Я как-то не решилась сразу завернуть гостью обратно, воротилась с нею на веранду, начала поить ее чаем, мы разговорились и замешкались. Мария Яковлевна Варшавская работала всю свою жизнь в Эрмитаже, задумала книгу о Рубенсе и очень интересно мне ее пересказывала. Когда мы вместе вышли из сестрорецкого поезда на Финляндский вокзал в Ленинграде — я взглянула на большие часы и поняла, что я негодница, что домой я уже не успею, что Митя напрасно прождал меня дома и, конечно, ждет уже в своем вагоне, что теперь я должна ехать с Финляндского прямо на Витебский, если хочу хоть минуту провести вместе с ним.

Такси едва ли поймаешь. Трамвай. Век! Мне было стыдно. Я поспела на Витебский без десяти пять. Мокрая, вся в поту, бежала я по каким-то лестницам — вверх и вниз — по каким-то перронам мимо ненужных поездов к его поезду. Состав бесконечно длинный, вагона номер шесть не видать. Наконец я увидела Митино потерявшее надежду, вглядывающееся, отчаянно-ожидающее лицо. Он глядит из окна. Галстук на сторону, воротничок отстегнут. Боже, как мне было стыдно! Я подбежала. Он был возбужден, и устал, и несчастлив — я почувствовала это губами, коснувшись его губ. Впервые за всю нашу совместную жизнь Митя меня упрекнул: «Я ждал тебя с утра…» — «Понимаешь, — беспомощно ответила я, — так получилось…» — «С Люшенькой что-нибудь?» — «Нет, просто, понимаешь, так получилось нескладно…» Поезд тронулся без звонка. Я пошла рядом. Митино лицо поплыло прочь. Я отставала, колеса вертелись быстрее, а он махал мне платком издали. Машет! Значит, не сердится?

Дальше, дальше. Взмах платка. Вот уже только платок, а лица не видно. Взмах крыла. Его ли платок? Иду под стук колес следом. Вагоны мимо. Последний вагон. Я так жадно вглядывалась в одну движущуюся, удаляющуюся точку, что чуть не упала с платформы.

Это было 27 июля 1937 года.

6

— Вернувшись домой, я сразу села писать Мите письмо. Спрашивала, нельзя ли мне к нему на 2–3 дня приехать, если с Люшиной ногой что-нибудь выяснится? Просила прощения. Мне на самом деле было стыдно — ну что стоило объяснить Мусе неловкость ее приезда, извиниться и уехать вовремя? Муся — старый друг, умница, она не обиделась бы. И про Рубенса я дослушала бы в другой раз. А я по небрежности обидела Митю.

(Если бы я знала тогда «какая нам разлука предстоит»! — вряд ли я оказалась бы в силах написать хоть строку. Я онемела бы. Но я не предчувствовала какая.)

Моя покаянная просьба: прости! чистосердечно высказанная, меня успокоила. Не дожидаясь следующего утра, я, чуть окончив писать, выбежала на улицу, перебежала Загородный (почта напротив) и опустила письмо в ящик. Это привычное движение: подняла козырек над щелью, козырек щелкнул — совсем меня утешило. Митя получит. Митя обрадуется и поймет.

(Митя успел получить мое письмо. Его привезла мне обратно из Киева сестра его, постоянно живущая в Ленинграде, Михалина Петровна Бронштейн, уже после катастрофы.)

Я вернулась на дачу. Люша продолжала непонятно, хотя и явно хромать.

30 июля с утра я снова из Сестрорецка отправилась в город. Мне надо было сдать книги в библиотеку Академии наук, хотелось принять ванну, побывать в парикмахерской и, главное, поскорее получить ответ от Мити — почта наша шла не в Сестрорецк, а по городскому адресу. Да и не ответ, а, быть может, хоть открытку с дороги: уезжая, Митя имел обыкновение писать мне каждый день. Я опасалась, что первое его письмо окажется упрекающим.

Было у меня в городе и еще одно дело. Около года назад Мирон Левин, близкий к нашей редакции человек, молодой критик и поэт, мой товарищ по работе над однотомником Маяковского, начал сильно кашлять. Сестра его болела туберкулезом, и родители боялись за обоих. (Сестре шестнадцать, ему двадцать.) Мать, Мария Самойловна, просила меня пойти с Мироном к врачу: «Кроме вас, он никого не слушается». Год назад я уже ходила с ним однажды к знаменитому тогда терапевту, профессору Черноруцкому; нас устроил к нему на прием Корней Иванович. Я сидела в приемной, ждала. Кончив осмотр, профессор позвал меня. «В легких чисто, — сказал он, — кашель бронхиальный. Но на всякий случай надо все-таки легкие проверить. Начало процесса не прослушивает ухо самого опытного врача». И он вручил Мирону направление на рентген. Когда мы вместе вышли на улицу, — «интересному брюнету не удалось умереть от чахотки!» — бодро произнес Мирон и на моих глазах разорвал бумагу в клочки… Через год у него снова начался кашель и в дополнение жар. На этот раз я записала его не к частному врачу, а в поликлинику (где могли сразу сделать и анализы, и рентгеновский снимок) к доктору Резвину, знакомому знакомых. Я обещала непременно пойти туда вместе с Мироном. Обещала матери. Явиться мы должны были 1 августа, в 10.

Днем 31-го я поехала в библиотеку Академии наук. Маршрут трамвайный от Пяти Углов на Васильевский я любила. Любила стоять на передней площадке второго вагона и читать вслух стихи. Все они были рождены этим городом. «Как площади эти обширны,/ Как гулки и круты мосты!» (Ахматова). Взлет на мост, а под ним тяжело колеблющиеся невские воды. И потом — потом какие старые тенистые липы, когда идешь вдоль здания Университета. И как ясно, что любимые мною стихи созданы под разными именами одним и тем же поэтом — моим родным городом. Автор их — он и есть.

Пушкин. Тютчев. Некрасов. Блок. Ахматова. Мандельштам… Это всё — псевдонимы. Автор — Петербург.

…Из библиотеки в Люшину больницу. Лужайка в парке, коридор, а вот и Иван Михайлович. Очередной рентгеновский снимок снова показал, что косточки целы и вообще в ноге никаких повреждений. «Это у нее что-то нервное, — говорит Иван Михайлович. — Покажите ее невропатологу… А знаете, мой Люша — он уже разговаривает».

Из больницы — домой. Дома мне позвонил мой приятель, Г. М., и мы условились, что вечером он придет рассказывать сюжет сценария об Усыскине: я давно обещала ему выслушать и вместе обдумать.

Г. М. пришел в 8. Мы в Митиной комнате. Я сижу в углу на тахте. Г. М. стоит, опираясь на книжные полки, стоит очень картинно — рослый, по-украински густо— и широкобровый. (Познакомил нас когда-то Мирон Левин. Г. М. работал вместе со мною над примечаниями к однотомнику Гоголя.) В тот вечер был он, как всегда, красноречив и увлекателен. Я слушала со вниманием. Говорил он подробно. Говорил о тех, кого уже три года кряду воспевали газеты: о героях-стратонавтах. В1934 году Советский Союз запустил в стратосферу стратостат с тремя летчиками на борту. Они поднялись над землей на 22 километра, тут аппарат почему-то распался, и все трое погибли. Г. М. писал о стратонавтах сценарий — помню, особенно много говорил он в тот вечер об Усыскине: детство, отрочество, пионерская организация, комсомол, волевая молодость, подвиг.

(Я с такими подробностями перечисляю часы и минуты моего 31 июля потому, что это был последний день моей обыденной, еще постигаемой умом и еще поддающейся описанию жизни.)

Как раз в ту секунду, когда героизм Усыскина, воспитываемый в нем с детства — школой, пионеротрядом и комсомолом — стал для меня, слушательницы, несомненен — раздался короткий и робкий звонок в дверь.

Было около половины одиннадцатого.

Я открыла.

Передо мною стоял старичок дворник. «Матвея Петровича…» — сказал он, еле шевеля губами. «Что — Матвея Петровича?» — «Да его в домоуправление просют». — «В домоуправление? Так поздно? Домоуправление с пяти часов закрыто», — сказала я, уже понимая, но еще не давая себе воли понять. (Ведь если и жил во мне страх после допроса 35-го года, то за себя, не за Митю. И у него — за меня…) «Просют», — повторил дворник, пятясь от двери. «Матвей Петрович в отъезде, — сказала я. — Да и кто просит-то?» — «Просют», — повторил дворник и, допятясь до лестницы, повернулся ко мне спиною и пошел по ступенькам вниз.

Я заперла дверь и вошла в Митину комнату. Удивилась, что комната прежняя. Села на прежнее место. Сомнений у меня не было; надо было срочно ухватить за хвост какую-то ускользающую мысль, что-то понять и предпринять немедленно. Известить Митю сейчас же, сию же секунду. Но как?.. Г. М. продолжал рассказывать. «Как?» — думала я. Что-то надо сделать сейчас же, но что? Мне казалось, мешает мне гость: вот он уйдет — вместе с Усыскиным! — и я сразу пойму. Выну соринку из глаза — глаз начнет видеть и понимать.

— Случилось что-нибудь? — участливо спросил Г. М.

— Нет, ничего, — ответила я. (А как было мне назвать то, что случилось? Я еще не умела называть это словами, да ведь ничего еще и не случилось.)

— Вам нездоровится?

— Говоря правду, у меня началась мигрень.

Г. М. откланялся. Теперь уже ничто не мешало мне думать, но соринка в глазу — в мозгу — осталась, и мысли путались. «Все потому, что я тогда опоздала», — тупо думала я. А сейчас надо было без промедления понять — как увидеться, увидеться! или как достигнуть Митю своей тревогой? Надо было сообразить, тоже срочно, что унести из дому, — ведь они сейчас явятся за мною или за Митей, но уж непременно с обыском. Вот унесу — и тогда пойму, как известить Митю.

Звонок. Я отворила дверь.

Вошли двое. Одного я не помню, словно его и не бывало. Второго запомнила на всю жизнь. Это самый страшный человек, какого я когда-либо видела. Лет тридцати. Белесый. Плоское лицо, белые глаза, плоский затылок. Худ, плосок и грязен. Или, точнее, немыт. Кепка комом, и, войдя, он ее не снял. Однако при галстуке. Галстук веревочкой. От этого человека несло давней немытостью: спал он, конечно, не раздеваясь и только урывками. Вряд ли отличал ночь от дня. «Мишкевич все-таки лучше, — подумала я. — А быть может, такой же, только он умывается, чисто одет и спит ночью в постели. У того недоличико, а у этого обструганный затылок, а лицо не отличишь от затылка».

Дальше передней оба они не пошли, только спросили, тут ли проживает Бронштейн, Матвей Петрович? «Здесь, но сейчас он в отъезде». — «Надолго?» — «Нет, всего на несколько дней», — ответила я, от страха сказать правду говоря на всякий случай неправду. «В командировке?» — «Да…» Следующего вопроса я боялась: «где?» (Почему-то решила ответить «в Вологде» — наверное потому, что хотела неправды: Киев — это юг, Вологда — север.) Но они не спросили и повернулись к дверям. «А кто это им интересуется?» — спросила я. «Одна военная организация». — «Военная? Мой муж не военнообязанный».

Ушли. Я пыталась вспомнить, что у нас дома недозволенного. Вспомнила: у Мити в столе стихи Мандельштама. Переписанные Митей от руки. Не какие-нибудь крамольные, нет, но все же стихи поэта преследуемого. Я быстро нашла их, но разорвать не могла. Сжечь — в колонке, в ванной? Нет, стихи жечь нельзя. И Митин почерк жечь я не в силах.

Господи, как я ненавижу лето! Разъезд, разброд, кто — где, а всем надо быть всегда вместе, рядом. Самуил Яковлевич — в Крыму, Шура и Туся в Тбилиси, Зоечка в Минске, Сережа Безбородов охотится в каких-то северных болотах, Геша Егудин пребывает где-то на юге, да и все физики и математики либо в горах, в Теберде, либо у Черного моря… А всем и всегда надо быть в одном городе — и город этот безусловно Ленинград.

Исидор Моисеевич, или попросту Изя Гликин?

Мы когда-то учились вместе в Институте истории искусств и подружились; потом, на втором курсе, он перешел в экономический вуз, но мы иногда виделись. Женившись, он поселился от Пяти Углов неподалеку. Позвонила ему.

— Ты что сейчас делаешь?

— Раздеваюсь. Ложусь спать.

— Оденься и приходи как можно скорее.

Глупо я поступила или разумно? Во всяком случае, неосмотрительно. Я ведь не сомневалась, что они скоро снова заявятся. Да и телефон, вероятно, подслушивают. Значит, я рисковала Изиным благополучием? Да. Значит, рисковала. Может быть лучше, чем компрометировать хорошего человека, сжечь стихи Мандельштама? Ведь существуют они не в одном-единственном экземпляре. Да, может быть, лучше. Но вот уже час, или всего полчаса, я живу новою жизнью, в новом, непривычном мире и сама уже не совсем я. Какие-то бессильные потуги и перебои рассудка.

Скорее, скорее — спасать Митю. Ехать к нему, быть рядом. Мне казалось, когда я избавлюсь от всех других мыслей (о бумагах, например), у меня освободится голова и я сразу пойму, что делать. Теперь соринкой в глазу, мешавшей думать, казался мне не Г. М. со сценарием, а стихи Мандельштама. Убрать из дому стихи Мандельштама. Тогда я наконец сосредоточусь.

Изя пришел через 10 минут. (Желтая кожаная куртка; спокойствие; тихость; твердость. Маленького роста, широкий в плечах, лицо точеное.)

— Ты никого не видел на лестнице?

— Никого.

— Они приходили только что и придут опять… Успеешь унести это? Это Мандельштам.

— Постараюсь.

Взял бумаги, аккуратно сложил, аккуратно засунул за борт пиджака.

— Я унесу это, а потом вернусь. Чтобы ты не была одна.

— Не надо!

— Вернусь.

Он ушел. Я прислушалась: внизу хлопнула дверь. Значит, на лестнице его не схватили. Схватят на улице? Почему вообще они пришли и ушли? Не хотели при мне звонить по телефону начальству: спрашивать, какие будут дальнейшие приказания, раз преступника на месте нет? Может быть, спрашивают, арестовать ли вместо него — меня? Я опять села на Митину тахту. Как это странно, что он сейчас дышит где-то, разговаривает, читает или спит — и не чует случившегося. Всего только какие-нибудь ничтожные сотни километров разделяют нас, какое-то дурацкое пространство, и мы уже — врозь, не видим и не слышим друг друга… Чего же тогда стоит высшая степень зоркости — человеческая любовь, если душе неподвластны физические расстояния, если география победоноснее духовного взора?..

А все потому, что я опоздала. Он ждал меня здесь, в этой комнате, а я не пришла.

Как сейчас, сию же минуту, оповестить его? И что же ему посоветовать. Прятаться? Разве от них спрячешься? Может быть, ловкий человек ускользнет, но Митя неловкий. Митя сильный — силою ума и воли, силой добра, но совсем неловкий. Как неумело и неловко он, например, протирает очки и какой у него без очков растерянный вид! Даже смешной! Чаще всего и видела я его в своих мыслях таким: в одной руке очки, в другой тряпочка, и он кругло таращит глаза, словно не понимая, где у него одна рука, где другая и что чем протирать: очками ли тряпочку, тряпочкой ли очки? И что, тряпочку или очки, надеть на нос?.. Нет, он неумелый, неловкий. Был бы ловок — это был бы не он. Да и не захочет он прятаться: он ведь ни в чем не виноват. Правда, и другие не виноваты — но прятаться? не значит ли это признать себя виновным?

Лучше бы всего — мне самой в Киев! Увидеться еще раз, а там будь что будет. Но ведь за мною-то уж наверняка следят. И Люша? Надо понять, наконец, отчего она вдруг охромела? Не распознаем болезнь вовремя — девочка останется хромой на всю жизнь.

И тут, задумавшись о медицине, я внезапно вспомнила: завтра, в 10 часов утра, я обещала побывать с Мироном в поликлинике. В прошлом году я допустила, чтобы он уклонился от рентгена. На этот раз не допущу… И, сделав рентген, Мирон съездит в Киев! Он не откажется, он Митю почитает. Он даже стихи сочинил о Митином заводном карманном фонарике, как о фонаре Диогена. Один раз Митя дал ему в какую-то дорогу свой фонарик, и Мирон сочинил по этому случаю целую оду. Начиналась она так:

Фонарь Матвей Петровича В моей руке горит… Фонарь Матвей Петровича — Как ярко он горит!

Но встречусь ли я завтра с Мироном? Сегодня ночью, сейчас, арестуют, может быть, и меня. Как же тогда Мирон и доктор? Он не знает ни имени врача, ни номера кабинета. (Теперь соринкой в глазу, мешающей осознать случившееся, был, как мне казалось, завтрашний медицинский осмотр Мирона. Надо и от этой соринки избавиться, и тогда я наконец осознаю.)

Четверть первого ночи. Я позвонила Мирону. Его нет дома, трубку взяла мать.

— Мария Самойловна, — сказала я торопливо. — Передайте, пожалуйста, Мирону, что номер кабинета — 23, а фамилия врача — Резвин. Если завтра я к десяти не приду — пусть он идет сам. Врач примет его… Он записан.

— Мирон один не пойдет… — с неудовольствием ответила Мария Самойловна. — А с вами случилось что-нибудь? Вы заболели?

— Нет. Я здорова, но…

Я не договорила. В эту секунду раздался резкий и продолжительный звонок в дверь.

— К вам звонят? — спросила Мария Самойловна. — Что случилось? Кто это к вам так поздно?

— До свидания, — ответила я. — Пусть Мирон идет один, без меня. Кабинет 23. А может быть, я и приду.

Снова — длинный звонок.

— До свидания… — и я повесила трубку.

Открыла дверь. Это были они. Рядом с ними стоял Изя Гликин.

— Проходите, гражданин, раз пришли, — сказал грязный и пропустил Изю вперед.

Он был по-прежнему обструганный, белесый и плоский, но за время своего отсутствия набрался повелительности. По-видимому, теперь он уже располагал всеми инструкциями.

Без спроса он шагнул в Люшину комнату, нашарил выключатель, зажег свет. Изя снял и повесил свою куртку на вешалку. Второй налетчик вошел следом за первым. И мы с Изей за ними. Первый предъявил мне бумагу — бланк со штемпелем. Это был ордер на арест Бронштейна, Матвея Петровича, и на обыск в занимаемой им квартире.

— Отравляющие вещества имеются? Оружие есть? Если есть — сдайте лучше сами.

Я поглядела с судорожной улыбкой на этого шутника-идиота. Что он — притворяется или в самом деле воображает, будто мы, мы! способны хранить оружие и яды?

Я мотнула головой.

— Покажите нам его комнату, — приказал мне главный. — А вы, гражданин, останетесь здесь.

Изя присел на Люшину табуретку. Еще один звонок в дверь.

— Это свои, — сказал главный и сам отворил входную дверь.

Вошли солдаты. Ему они были свои. Двое. Они заняли позиции в передней по обеим сторонам телефона.

Изя Гликин — у Люши в детской; я и налетчики — в Митиной комнате.

Я сижу на тахте. Опять на том же месте, где сидела до. Я уже догадывалась, что с этой ночи вся моя жизнь будет делиться на до и после.

Арестован уже Митя или нет? Знают ли они, что он в Киеве? Если нет — то как мне предупредить его? Телеграмму перехватят. Уведут меня после обыска или оставят дома?

Если я останусь на воле — попрошу съездить в Киев Изю. Он толковее, чем Мирон, старше. Нет, нельзя. Изя уже у них на примете. Кроме того, он — служащий, поездка — прогул.

Налетчики работали очень своеобразно. Они выдвигали ящики письменного стола, вытаскивали оттуда бумаги и, не читая, рвали их в мелкие клочья. «Не трогайте его чертежи!» Это я только подумала, но не сказала. Оцепенение, немота уже охватили меня. Это было не оцепенение страха, но — осознание тщетности любых слов. Обращаться к этим людям с какими-либо словами так же нелепо, как к стульям или трубам парового отопления. Поразило меня, что они нисколько не интересовались ни формулами, ни вообще ничем написанным: рвали в мелкие клочья и кидали на пол. На основании чего же, каких документов, собирался Большой Дом вести следствие? И стихи Мандельштама, конечно, не стали бы они читать… Чтением они вообще себя не утруждали и ничего написанного не намеревались взять с собой. (Сейчас, в 80—83-м годах, молодые физики нередко спрашивают: сохранился ли у меня в полном, подлинном виде, экземпляр докторской диссертации Матвея Петровича? У меня — нет. Быть может, в ВАКе? В Митиной комнате по ней ходили сапогами.)

Очень старательно истреблялись фотографии — все. Мать, отец, сестра, брат, я, Люша. Фотографии друзей. Рвали — и на пол. В одну карточку вгляделись попристальнее — в Гешину. Главный показал ее своему подручному. «Это ваш муж? — спросил тот у меня. — Это Бронштейн?» — «Нет. Это не Бронштейн». (У Мити и Геши одинаково поднималась волна волос надо лбом. Другого сходства, кроме разве интеллигентности, не было.) Я струхнула, не спросят ли кто, но не спросили, разорвали и кинули. До этой ночи я думала, что Большой Дом изучает бумаги арестованных. Я не понимала тогда, что никакие улики Большому Дому не требуются, что новелла о Митином преступлении уже сочинена и приговор ему вынесен, а если, согласно новелле, у преступника должны оказаться сообщники, то не на основании фотографий или писем будут они притянуты к делу.

Осквернение человеческого жилья, человеческих лиц, уничтожение труда, почерка — длилось долго.

Так долго, что ни один их поступок и ни один вопрос не могли удивить меня. Оно длилось дольше всей моей жизни, прожитой до этой ночи, дольше детства, дольше учения, дольше «тюрьмы и ссылки» (перенесенными мною в ранней молодости), дольше первого замужества. Дольше, чем мое знакомство с Митей и наш брак. Дольше, чем допрос в Большом Доме в 35-м году. Дольше, чем стоит мир… И чему я могла удивляться после первого же окрика: «Оружие есть?» Через минуту они поинтересуются: «А не поджариваете ли вы на сковородке младенцев?»

Разорвав все, что лежало на столе или в ящиках, оба приступили к книжным полкам. Книги они не рвали, а, мельком проглядев — перелистав, трясли, как мешки, и швыряли на пол. Главный влез на деревянную лесенку и просматривал книги наверху, под самым потолком. Там стопками сложены были альбомы: репродукции картин Леонардо, Боттичелли, Рафаэля. Для Мити это был праздник и отдых: рассматривать репродукции. Если я бывала в эти часы дома, он то и дело посылал за мной Люшу — поглядеть вместе. «И мне!» — кричала Люша, и мы смотрели втроем: Митя передавал нам вниз со своей высоты раскрытую книгу, называл художника, город, музей. Теперь, слюнявя грязные пальцы, их перелистывал погромщик. Перелистывал и встряхивал, как мешки.

— А-а, я понимаю, — сказал он мне сверху и показал, распахнув страницы, Мадонну Леонардо, — ваш муж был мистик.

Меня поразила не глупость определения — раз в альбомах Мадонны, значит — мистик, а слово был. Был… Мити уже нет — он был.

Окончив расшвыривать книги, главный позвал солдат и распорядился поднять в разных местах комнаты квадратики паркета. Эти уж наверное всерьез участвовали в военной операции: искали у нас — оружие… Они раза два ковырнули паркет какими-то ножами.

В углу Митиной комнаты, возле окна, стоял пылесос. Новенький, свежевыкрашенный, только что купленный, ни разу еще не употребленный. (Митя любил заводные игрушки и мелкую домашнюю технику.) Я видела, что солдаты, да и главный, не понимали, что это (пылесосы были тогда в новинку), и боялись подходить близко.

Значит, не притворяются, а всерьез верят, что мы — враги и храним какую-то адскую машину?

Сапогами по разорванной бумаге солдаты вышли из комнаты. Я — за ними. Настала очередь детской. В Люшиной комнате на табуретке неподвижно и прямо сидел Изя Гликин.

— Тебе пришлось предъявить паспорт? — спросила я у него шепотом.

— Нет. Не потребовали.

— Шептаться нельзя, граждане, — сказал главный.

В эту минуту снова раздался звонок. Солдаты кинулись было, но главный двумя шагами метнулся в переднюю и отпер дверь сам.

На пороге стоял Корней Иванович.

Он вошел, задыхаясь, хотя третий этаж не составлял для него никогда никаких затруднений. Он сразу увидел все: меня, солдат, начальников и изнасилованную Митину комнату.

— Папа… — сказала я, с удивлением выговаривая это детское слово — слово из стародавней жизни.

— Проходите, гражданин! — распорядился главный, и Корней Иванович вошел вместе с нами в детскую.

Я так хорошо помню его лицо. Это было лицо страдания. Не «лицо страдающего человека», не «страдающее лицо», а лицо самого страдания. Если бы на экране кинорежиссер захотел показать символ, эмблему страдания — он не мог бы выбрать модель более выразительную. Корней Иванович умел страдать и сострадать, я это знала чуть не с трехлетнего возраста, и потому всегда жалела этого, на поверхностный взгляд столь веселого, легкого, удачливого человека. (И всегда, всей своей жизнью, причиняла ему лишнюю боль.) Корней Иванович сел на Люшину кровать, особенно маленькую под его длиною и весом, оперся о стену — и не только лицо и сплетенные на поднятых коленях пальцы, но и косо прижавшиеся к стене плечи просились на холст или в скульптурное изображение страдальчества.

Я не могла догадаться, почему он пришел, откуда прослышал о нашей беде? (Оказалось, как я узнала утром, подняла его с постели Мария Самойловна, мать Мирона: ночные звонки в мою дверь, услышанные ею по телефону, всполошили ее.)

В Люшиной комнате обыск длился недолго. Для чего-то отодвинули пианино. Выбросили на пол из белого — еще куоккальского! — шкафчика чистое белье. Грубо, за хвост, прокатили по полу Люшину деревянную лошадь — Митин подарок Люше в тот день, когда мы, совершив обмен, съехались наконец в этой квартире. Потом они велели Корнею Ивановичу на минуту встать — перевернули и встряхнули Люшин матрас.

Очередь была за моей комнатой. По-видимому, они приустали маленько и торопились кончить: у меня хозяйничали наспех и очень небрежно. Открыли ящики бюро — и, увидев папки, так и оставили их неразвязанными. Из маленьких ящичков выбросили, разорвав, кое-какие письма на пол. Книги не тронули — так, оглядели. Ковырнули в одном месте паркет.

— Выйдите, — сказал мне главный.

Я вернулась в Люшину комнату. И пошла следом за главным, а он шел в переднюю и снова к Мите.

Корней Иванович по-прежнему корчился на Люшиной кровати, опираясь о стену. Плечи страдания. Руки страдания.

Начальник плотно закрыл дверь в Митину разоренную комнату. Я не понимала, что он собирается делать. А он поставил на Митины двери печать. Как и чем он ее ставил, на что дул, чем припечатывал — я не поняла. Потом прошли обратно через детскую к моей двери.

— Можете взять из комнаты, какие нужны вещи, — сказал он. — Ну, подушку какую, одеяло или что.

Я стояла молча.

— Возьмите, гражданка, вещи, какие понадобятся, — объяснил помощник. Он говорил громко, отчетливо, почти по складам, как говорят с глухими или с иностранцами. — Вашу комнату мы опечатаем тоже.

Вещи! Они воображали, что теперь, когда моя жизнь кончена, мне могут понадобиться какие-то вещи!

— Вы можете взять, что хотите, — терпеливо объяснил помощник. — Можете — книги.

Книги?

— Не хочу ничего, — сказала я с отвращением. Главный опечатал бюро. Это было то самое бюро, еще скороходовское, подаренное мне Митей. То, за которым мы работали над «Солнечным веществом». Сейчас стоит оно в Москве, на улице Горького, в столовой. И никто, кроме меня, не видит за ним вместо стены прозрачную пустоту и сквозь нее крыши и квадратные трубы. Сколько раз поднимались мы вместе с Митей на седьмой этаж в его комнату и на пятом этаже выходили на узкий балкон — передохнуть. (Все это я вижу и сейчас, в 83-м году, глядя на Митино бюро в московской столовой. Вижу, как мы поднимаемся по лестнице, выходим на узкий балкон, и слева, в глубине, в воздушной пропасти, сияют огни трамвайного парка, бледно-зеленые на летней розово-зеленой высоте.)

Главный опечатал доску бюро, подняв ее. Еще и сейчас, в 1983-м, на доске виден след печати.

(«У, гробовина! — говорит наша московская домработница, — выкинуть бы!»

Да, гробовина. Моя и Митина жизнь хранится в этом гробу. Памятник нашего путешествия за солнечным веществом. Аппарат по добыче счастья, обернувшегося горем.)

Опечатав бюро, главный плотно закрыл мою дверь и начал орудовать сургучом. Вот тут я обратила внимание на его руки. Сильные, длинные пальцы, прижавшиеся к моей двери, по-паучьи распластавшиеся на ее белизне.

Первыми ушли, по знаку начальника, солдаты. Потом он велел уходить Изе Гликину и Корнею Ивановичу: «Вы, конечно, понимаете… — сказал он им в передней, — не разглашать».

— А моя дочь? — спросил Корней Иванович.

— Ничего вашей дочери не сделается. Она останется дома.

Потом он подошел ко мне чуть не вплотную, и я с трудом удержала себя, чтобы не отшатнуться, — так сильно пахнуло на меня давней немытостью.

— Если вы попытаетесь предупредить Бронштейна, — сказал он, — то…

Тут только я заметила, что и зубы у него гнилые.

Они ушли. Я сразу кинулась к Митиной двери — сесть на тахту и понять наконец, и решить, и обдумать, но ведь дверь-то его опечатана! Я вошла в Люшину комнату и села прямо на пол, среди детских книг, кубиков, старых кукол.

Пока они были здесь, мне казалось, что — стоит им только уйти — я пойму. Пусть даже уйдут Изя и папа — я и одна пойму. Но вот я сижу одна и не верю в случившееся — слишком глупо! искать у нас оружие! И отравляющие вещества вместо солнечного!

Бедный Корней Иванович, бедный папа! его разбудили, а ведь он так измучен бессонницей. Стоит он теперь, наверное, где-нибудь вместе с Изей на улице, в подворотне, глядит — не уведут ли они с собою меня. И о Мите горюет. Он многого от него ожидал, он в него верил. Митя… Спит он? Наверное спит. Люша тоже спит. Она просыпается в 7 часов — там, на даче.

Я услышала первый трамвай. Как ни в чем не бывало трамвай начинает утро. Котята с клубками тоже как ни в чем не бывало резвятся под потолком.

Кого послать к Мите?

7

Мирона, конечно, Мирона! Он не служащий, он студент и сейчас — на каникулах. Мы встретимся сегодня в 10 часов (сегодня это уже завтра, хотя еще длится сегодня), врач-терапевт и врач-рентгенолог осмотрят его, а потом он съездит в Киев. Кашляет он? Ну и что? Трехдневная поездка на юг не повредит ему. Деньги я ему дам, деньги есть. Вот только билет добыть трудно: сейчас все едут на юг.

Я заставила себя немного прибрать в Люшиной комнате. Умылась, с омерзением вспоминая паучьи руки и гнилые зубы немытого. Холодный душ вывел меня из столбняка. До чего же глупо я сделала, не взяв из своей комнаты вещи! На чем же, спрашивается, лягу я спать вечером? Если до вечера меня не арестуют.

Ровно в 10 я подошла к дверям поликлиники. Мирон уже поджидал у дверей. Кепка заломлена набок, папироса в уголке рта — ни дать ни взять сам Маяковский, Миронов кумир.

Мы вас ждем, товарищ птица, Отчего вам не летится? —

сказал он мне вместо «здравствуйте». (Румянец на смуглых щеках, блестящие глаза, белозубость.) — Кто это, сударыня, ломился к вам в дверь поздно ночью? Маменька моя так перепугалась, что разбудила вашего папеньку. Жаль, меня дома не было; я не допустил бы такого неприличия. Но скажите мне по совести: «что же делает супруга / Одна в отсутствии супруга?»

— Потом, — ответила я, и мы поднялись в поликлинику. — А какая у вас температура?

— Потом! — ответил Мирон. — Такой ерундистикой я не интересуюсь. И вообще — я здоров, а это все «тучкины штучки» — то есть маменькины.

Коридор. Очереди больных на стульях у дверей врачебных кабинетов. К Резвину очереди нет. Мирон сразу постучал и вошел.

Поджидая его, я в уме писала письмо Мите. Слова не шли. Невозможно в письме рассказать, что с нашей жизнью случилось, какой был дворник, какие звонки, как налетчики рвали бумаги у него в комнате. И как Корней Иванович корчился на Люшиной кровати. И сапоги солдат по полу — не по полу, по бумагам. Наверное, не следует и пытаться изобразить, а просто несколько строк:

«Митя. Мне предъявили ордер на твой арест. Да, очень странно. Надо увидеться во что бы то ни стало и вместе решить»… Нет, письменно нельзя — а вдруг Мирона по дороге схватят? Я лучше попрошу его выучить несколько слов наизусть.

Из двери кабинета вышел Мирон. Вид у него был по-прежнему весьма развязный. Он помахал бумажками.

— Послали брать кровь зачем-то. И на рентген. А всё вы и маменька.

Он отправился по коридору вдоль, а я вошла к врачу.

— Присядьте, пожалуйста, — сказал Резвин. (Я знала его мало и случайно — он был приятелем одной детской писательницы, печатавшейся в Детгизе.) — Ну что же я могу вам сказать? Мальчик безнадежен.

— Какой мальчик? — не поняла я и от неожиданности, в поисках неизвестного мальчика, даже огляделась вокруг.

— Да вот этот… О котором меня просила Марья Анатольевна. — Он взял в руки карточку. — Левин, Мирон Павлович, 1917 года рождения… Ведь это вы с ним пришли?

— Я. Но… что случилось?

— Каверны в обоих легких. Запущенный tbc. Кровохарканье. Процесс запущен необратимо. Да вы не бойтесь, сию минуту он еще не умрет. Туберкулезники — они живучи, как кошки. Полежит в больнице, подлечится — сейчас у него 38,2, — потом надо отправить его на юг… Он, кажется, в Детгизе стажирует, так? Ну вот! — сначала здесь в больницу — я дам направление — а потом в Ялту, на юг, хорошо бы путевку в санаторий ЦК комсомола. Годика полтора он еще протянет… Да вы не волнуйтесь! Присядьте. Сейчас я выпишу направление.

8

До известия о Митином аресте я совершила три попытки предупредить его.

Из друзей моих в городе никого. Предлагал поехать в Киев Корней Иванович, но я воображала, будто он, как и я сама, как и Гликин, уже на примете и, если в Киев отправится кто-нибудь из нас, мы наведем ищеек на Митин след. Я считала необходимым соблюдать конспирацию и изобрести другого посланца.

Друзей в городе не было, оставалось обращаться к знакомым.

Первая же моя попытка показала, как поверхностно были мы знакомы со своими знакомыми. И родственниками.

Позвонила я одному из Митиных учеников, а точнее сказать, одному из его горячих почитателей, некоему Косте Г. Каждый раз, когда Косте случалось бывать у нас и мы почему-либо оказывались наедине, он с истинно юношеской горячностью объяснял мне, что Матвей Петрович не какой-нибудь там талант, а несомненно — гений. («Бронштейн пока что сделал меньше, чем Ландау или Гамов, но сделает, вот увидите, больше».)

Меня смешил этот счет: больше, меньше, талант, гений… Митя для меня Митя, и этого мне вполне достаточно.

1 августа 1937 года, проспав на полу несколько часов, я из автомата на почте позвонила Косте и назначила ему свидание в скверике возле Владимирской церкви. Он явился минута в минуту — в летних, белых, хорошо отутюженных брюках, кудрявый, хорошенький, с кукольно-голубыми глазами. Я слыхала, он собирается в начале августа на Украйну, к родным. Не то в Чернигов, не то в Дарницу, не то в Ирпень. Я сообщила ему об ордере на Митин арест. Не может ли он срочно выехать в Киев, повидаться с Матвеем Петровичем, рассказать ему все и только после этого отправиться туда, куда собирался?

Ответ был не менее фантастический, чем всё в только что начавшейся для меня новой эре.

— Лидия Корнеевна, когда вы позвонили, я как раз затопил колонку в ванной. Я думаю, вода уже согрелась. До свиданья.

И ушел, оставив меня ошеломленной.

Второй моей попыткой был Василий Игнатьевич Валов, муж Зои Моисеевны Задунайской. С Зоей — как и с Тамарой Григорьевной Габбе и с Александрой Иосифовной Любарской — мы вместе учились в Институте, а потом вместе работали в «маршаковской редакции». С Зоей все мы были дружны, а вот с мужем ее не дружили — уж очень он шибко пил, в пьяном виде бывал весьма неприятен, груб, — мы избегали общаться с ним и, в сущности, были еле знакомы. Теперь я встретилась с Василием Игнатьевичем в том же скверике, на той же скамье, где недавно с Костей. Ехать он отказался: Зоя отдыхает в Минске, а их пятилетняя дочь, Люшина подруга, Танечка, заболела — и неизвестно еще, отравление это или аппендицит. Ехать он не мог, но предложил услугу существенную — достать билет для моего гонца: у него на Киевском блат. Услуга важная: в августе срочно раздобыть билет на южный поезд почти невозможно. С благодарностью я вручила ему деньги. «Билет на любой поезд и на любое место, хотя бы самое неудобное. Или наоборот — на самое быстрое и дорогое».

Мы расстались. И тут мне на ум пришла мысль, безусловно наиболее преступно глупая изо всех, какие когда-либо приходили мне в голову. Мне вздумалось обратиться к моей двоюродной сестре, Кате.

Я послала ей городскую телеграмму. Такой способ приглашать Катю был обычен. Дома ее почти никогда обнаружить невозможно, да и на работе в районной библиотеке — тоже. Корней же Иванович постоянно приглашал ее — то принять в дар очередные деньги, то пожить в Сестрорецке на даче. Он посылал за нею кого-нибудь из нас, и мы — Коля, Боба и я — уже знали по опыту, что дома или в библиотеке за Катей гоняться тщетно, что самый верный способ увидеться — это послать ей телеграмму, и, забежав домой, она ее получит и явится.

Образ ее жизни был для нас загадочен, но мы над ним, к сожалению, не задумывались. Внушено нам было Корнеем Ивановичем одно: Катя, его племянница, дочь его покойной сестры, круглая сирота, у нее ни отца, ни матери, и все мы должны помогать Кате. И мы, по настоянию Корнея Ивановича, помогали чем могли. Марина (Колина жена) шила ей платья, я дарила чулки, блузки или билеты в театр. «Спасибо, Лидочка, ну зачем ты, Лидочка…» — льстивая ужимка, льстивая преувеличенная благодарность и очередное исчезновение. Помню, не нравились мне Катины ужимки и улыбки, но я не вдумывалась. Летом Катя обычно приезжала погостить в Сестрорецк. Снимая дачу, Корней Иванович приготовлял комнату и для нее: «Кате надо отдохнуть, она такая худенькая». Катя приедет, поблагодарит, поживет 2–3 дня и исчезнет — иногда безо всякого следа, то есть не соблаговолив даже записку оставить, а потом пришлет Корнею Ивановичу открыточку из какого-нибудь неожиданного места, из Ялты или из Харькова: у нее внезапно заболела подруга, внезапно потребовалось ее, Катино, присутствие. Что-нибудь не совсем ясное, но всегда экстренное. Мы не задумывались тогда над тайнами Катиной тщательно скрываемой жизни. А дело было вот в чем: Катя профессиональная проститутка и воровка. Обе профессии — требуют засекреченности, обе учат лгать, изворачиваться, заметать следы. Какая уж тут общая сестрорецкая дача! Открылась для нас Катина жизнь с совершенной наглядностью лишь через много лет: когда мы надолго оказались под одной с нею крышей. После смерти моей матери, Марии Борисовны, Корней Иванович пригласил Катю к себе в Переделкино, поселил и прописал у себя, поручил заведовать выстроенной им детской библиотекой и вести домашнее хозяйство. В таких обстоятельствах скрывать свою истинную жизнь Кате оказалось затруднительно. Все вышло наружу — и разврат, и воровство. Ужаснувшись, Корней Иванович попробовал ее увещевать. Где там! Она чуть не довела его до инфаркта. Он умолял ее уехать, обещая ежемесячную пенсию. Тщетно. Катя когтями, зубами — и доносами! — вцепилась в его дом. Что ни день по ее заявлениям и официальным жалобам нас навещали проверочные комиссии из самых разнообразных инстанций. Катя не гнушалась никакими приемами: ложилась, например, зимою в сугробы на перекрестке, а когда чья-нибудь машина останавливалась, чтобы спасти пострадавшую, — объясняла в ответ на расспросы: Чуковский завещал свое состояние ей, а дети, узнав об этом, в отместку вытолкали ее из дому и затолкали в сугроб…

Но разоблачение Кати произошло не в тридцатые годы, а в 57—60-м. Я же снова возвращаюсь к Кате образца «Спасибо, Лидочка. Не беспокойся, Лидочка», то есть в август тридцать седьмого.

…Итак, я отправила ей телеграмму с просьбой срочно придти. Ее кандидатура для поездки в Киев казалась мне наилучшей. «Фамилии у нас с нею разные, — рассуждала я, — откуда же возьмутся подозрения? Видимся мы редко, а Митя и знаком-то с нею никогда не был. Она спокойно может ехать в Киев, не возбуждая ничьих подозрений».

Катя явилась утром, на следующий же день, 2-го. (Ночь с 1-го на 2-е я спала уже не на полу, а на раскладушке, добытой взаймы у соседей.) Я объяснила ей дело. «Да, Лидочка. Конечно, Лидочка. Я, Лидочка, с удовольствием съезжу. Я так люблю Киев. Служба? Ну, на службе я что-нибудь придумаю». Мы пили с нею в кухне чай, когда пришел Валов и принес билет — большая удача! — но, к моему огорчению, не на 3-е, как я мечтала, а на 4-е — на 3-е не удалось. Лишние сутки! Делать было нечего. Катя положила билет в сумочку и ушла, обещая позвонить вечером и зайти еще раз. Я же осталась один на один со своими размышлениями: писать ли Мите?

Превратить ли Катю в устное послание? Или рискнуть на письменное?

Сколько в уме сочинила я Мите посланий, устных и письменных! Наверное, целый том. Однако ночь с 31 июля на 1 августа упорно не поддавалась слову. Да и в изображении ли ночи дело? Я должна написать Мите свой совет, а его-то у меня и не было. Мне казалось, решать способны мы только вместе. Увидеться! Но как и где? Нет, и не это главное. Главное — понять. Я сбивалась. Как объяснить ему белесый, оструганный затылок, рукописи в клочьях на полу, бурые печати на дверях. Но не в этом ведь дело. Я хватала карандаш, но и карандаш, хоть убей, не помогал уяснить мысль. Мысли не было — было ощущение: оказаться бы вдвоем, один на один, вместе, с глазу на глаз, и тогда, только тогда, спасительная мысль осенит нас.

(Втайне от самой себя я верила, что катастрофа вызвана моей виною. Если в день Митиного отъезда я могла опоздать на вокзал — значит, я оставила его раньше, чем разлучил нас поезд. Теперь тщетность его ожидания — а он, конечно, прислушивался к шагам на лестнице и ждал меня здесь до последней минуты, — тщетность его ожидания живет в опечатанной комнате… Не веруя в Бога, в молитву, я смутно верила в спасительную силу постоянной сосредоточенности на том и тех, кого любишь. Если бы я, в день Митиного отъезда, сосредоточенностью своей его не покинула — быть может, ничего и не случилось бы. Такое рассуждение лишено логики. Но чувство не нуждается в логике, а чувствовалось мне так. Потому, наверное, я не в силах была рассуждать, думать: чувство перебегало дорогу самой простой мысли.)

Крутков признался на следствии, будто делал бомбы, хотя никогда и не помышлял о них. Его били до тех пор, пока он не признался.

И Митю будут бить?

Вот тот, с оструганным затылком, гнилозубый, поднимет на него руку?

«Никогда не говори о том, чего не понимаешь, — вспоминались мне слова, сказанные Крутковым сестре. — Не смей говорить о том, чего не понимаешь!» В ушах у меня стоял Митин крик: «А-а! там бьют! А мы-то, дураки, не догадывались. Там просто бьют! Все гениальное — просто».

(Митя! В чем бы ты ни признался под пытками — ни я, ни друзья не поверим. И не упрекнем. А я до конца жизни буду за тебя бороться.)

Ела ли я что-нибудь в эти дни или только сочиняла письмо? Не помню. Спала на раскладушке в Люшиной детской, ничего не варила, пила чай. И вдруг… извлекла из почтового ящика письмо.

И не чье-нибудь — Митино!

Доисторическое. До 1 августа. Незнающее письмо. Из нашей прежней, канувшей на дно, затонувшей жизни.

6 августа — день Люшиного рождения. Митя писал, что в Киеве обошел все игрушечные магазины и купил удивительную белую собаку, заводную, которая умеет лаять. Собаку он привезет сам. (Я поняла: ему трудно сразу расстаться с заводной собакой.) Ни слова укора мне за мое постыдное опоздание. Он угадал, что я и без того угрызаюсь, но как угрызаюсь — он, не чуя совершившегося, — разве мог угадать?

Это неправда, что Митя был. Он жив, он есть, я держу в руке его листки, его почерк!

…Митя много писал о своих родителях, о брате, об архитектурном разбое в Киеве. О брате писал, что непременно попытается перевести его на работу к нам, в Ленинград, «а то в Киеве он на своей службе как-то гаснет». (Они были глубоко и тесно связаны — братья-близнецы, Изя и Митя Бронштейны, и им всегда не хватало друг друга. Был ли у Изи творческий дар — не мне судить, но познания большие, и он безусловно понимал, что делал в науке Митя.)

Митя раздумывал: вправе ли они оставлять стариков одних? Ведь если Изя тоже переберется в Ленинград, где уже давно живут Михалина и он, Митя, то отцу и матери будет одиноко и горько.

Митя раздумывал, не взять ли брата к себе? «У меня больше нет у меня», — писал когда-то Герцен… Митя еще не знает, что у него больше нет у него.

…Мне предстояло терпеливо ждать 4-го, когда Катя отправится в Киев. Долгонько! Но 6-го Митя узнает все. «И что тогда? — думала я. — Что он тогда сделает? Конечно, уже и то будет великое счастье: между мною и им будет преодолена неизвестность. Он узнает: заводная собака, умеющая лаять, — это миф, а вот бурые печати на дверях — это истинная действительность. Но что же, узнав, он предпримет? Вернется сюда, прямо к ним в лапы? Уедет из Киева, спрячется? Но как и где? Ведь без прописки у нас жить нельзя. Пошлет телеграмму Сталину? Поедет в Москву к президенту Академии наук?»

Я же была до такой степени оглушена происшедшим и не готова к случившемуся, что не смела даже в душе своей давать Мите советы. Мне казалось: вот если бы я его увидела, услышала, дотронулась до его руки — тогда и поняла бы. И он понял бы.

С Катей мы условились встретиться утром 4-го — из осторожности в сквере. Я решила: никакого письма ей не дам, а она выучит мои слова наизусть. Катя пришла. Я принесла ей на дорогу батон, вареные яйца, сахар и яблоки. «Ну, зачем ты, Лидочка? Спасибо, Лидочка. Напрасно ты беспокоилась, Лидочка». Я дала ей в дорогу деньги — на обратный билет да и вообще, просто так. Митя забыл выглаженные и приготовленные для него Идой носовые платки — их я послала ему. Любимые вещи — книги — все оказались взаперти, недосягаемы, ничего не пошлешь. Катя аккуратно повторила мои слова. Мною сочинилось не письмо, не телеграмма, а какая-то бездушная справка. «Митя, в ночь с 31-го на 1-е у нас был обыск. Мне предъявили ордер на твой арест». Тянуло прибавить: «Обнимаю тебя. Пока я на воле — буду за тебя бороться. И в тюрьме тоже… Пока я на земле. Пока я жива…» Но никак не выговаривались мною эти слова Кате. Тут уже влага, слезы в горле — это можно, только уткнувшись ему в грудь.

С Катей мы рассчитали так: если в Киеве ей помогут срочно достать обратный билет, вернется она 8-го. Митя будет уже предупрежден. И я узнаю, что он решил о себе и обо мне и как мне жить дальше.

6-го, день Люшиного рождения, я проведу в Сестрорецке, а вечером вернусь в город и буду ждать Катю.

Днем 5-го я вышла за дверь глянуть — нет ли в ящике нового Митиного письма. Нашла мятую бумажку: «Лидочка, не сердись, пожалуйста, я потеряла билет, а к тебе не дозвонилась. Извини, пожалуйста. Твоя Катя».

У меня подкосились ноги, я так и села на стул в передней. Я читала и перечитывала Катиным библиотечным почерком написанные слова и не верила глазам своим.

Твоя Катя. Твоя Катя. Твоя Катя.

Это был удар по голове кирпичом. Это было, как ночной звонок в квартиру, как «мальчик безнадежен», как «удалить аппендикс опоздали, заражение крови неминуемо». Это было заражение горя — предательством.

Это было также и воровство, спекуляция, но о спекуляции я тогда не подумала.

Потерять билет! Потерять мои последние слова Мите, мое SOS через пространство и горе! Потерять билет, когда каждая минута дорога!

В тот день я поняла случившееся так: Катя побоялась ехать, а мне побоялась сказать «нет». «Да, Лидочка, конечно, Лидочка». Трусиха и растяпа, вот она кто… О настоящей судьбе билета я тогда не додумалась.

В онемении бешенства сидела я на стуле под вешалкой. Потеряла билет! Потеряла мое слово Мите! Может быть — спасательный круг.

И только через три десятилетия, когда я, за многие годы совместной жизни, узнала Катю близко, увидела насквозь — я, глядя назад, догадалась: струсить-то она, конечно, струсила, но выгоды своей не упустила. Она вовсе не потеряла, она продала билет на вокзале перед самым отходом поезда — попозже, попозже чтобы подороже содрать.

Но в августе тридцать седьмого мне не до того было: потеряла Катя или продала. Я просто заплакала. Впервые за эти дни. От своей беспомощности. От Катиного вероломства.

Катя была моя двоюродная сестра, я видела ее когда-то совсем маленькую в Одессе у любимой нашей бабушки, папиной мамы, на коленях. Плакала я от соприкосновения с низостью, трусостью, лживостью. Как она могла мне не дозвониться, если я целый день сидела дома? Зачем она лжет? Она гораздо хуже Кости Г. — тот поступил прямо.

Я плакала, и плакала, и плакала, истекая слезами на своей раскладушке, — и вдруг раздался звонок. Я подумала: «Теперь за мной. Ну и хорошо. Ближе к Мите».

— Кто там?

— Вам телеграмма.

Я знала, что часто так отвечают они.

Я сбросила цепочку с двери и отодвинула засов. Пусть. Я устала. За мной так за мной. Пусть.

Это был знакомый почтальон. И в самом деле телеграмма. И не от кого-нибудь — от Мити. Поздравительная!

«Поздравляю Люшеньку и тебя с днем рождения тчк получил только одно письмо тчк пиши чаще Митя».

Телеграмма отправлена 5-го днем. Сегодня 5-е! Значит, он цел и невредим. Значит, они еще не схватили его. Значит, надо снова и снова во что бы то ни стало добывать билет и искать курьера. А не реветь тут из-за подлюги Кати.

9

Я отправилась за билетом сама. Я была готова и ехать сама. Но на вокзале — толпы. Без блата тут ничего не поделать. Я к Валову: Матвей Петрович цел, невредим, вот от него телеграмма, видите подпись: Митя! Не можете ли вы снова достать билет? Стыдно признаться, вы достали, а Катя потеряла его. Тут меня ждала нечаянная радость: у Тани не аппендицит, она поправилась, Валов же, ругнув Катю, вызвался не только снова достать билет, но и ехать сам: Танечка теперь вне опасности, можно оставить ее с домашней работницей. На поверку этот человек оказался гораздо смелее и сердечнее многих. (В тридцать седьмом он уцелел. Но во время блокады, отправив жену и дочь в эвакуацию, умер от голода.) Мы условились, что 6-го вечером он еще раз зайдет ко мне — за полтора часа до поезда.

6-го утром я купила куклу, торт и, увы! керосин и поехала в Сестрорецк. По дороге то и дело вынимала из сумочки Митину телеграмму: да, да, телеграмма от Мити. Про него нельзя говорить «он был», он есть, он жив… Телеграмма — подтверждение нашей прежней жизни, как и керосин, и кукла.

Люша уже почти не хромает. Забавная ямочка на левой щеке. Подарок, посланный Корнеем Ивановичем и Марией Борисовной: кукольный сервиз на 12 персон. Подарки от гостей. У Люши в гостях дети — она важно разливает по рюмкам лимонад, и они чокаются. Ида поставила на стол черничный пирог. «Мама, я помогала собирать… Мама, у тебя черные усы от уха до уха!» Общее веселье.

Я заторопилась обратно — не опоздать на свидание с Валовым. Что же в конце концов реальность: черничный пирог или печати на дверях Митиной комнаты? Кажется, Иде в моей спешке почудилось недоброе, но она за трехлетнюю жизнь у нас привыкла, что я и Митя и все друзья наши вечно торопимся к каким-то своим корректурам, рукописям, ученикам, книгам, что мы никогда не справляем праздники толком, «как у людей», — и ни о чем не спросила. Ида — свой человек, я ей все расскажу, но потом, потом. А сейчас — встреча с Валовым. Через 30 часов он увидит Митю!

Приехав домой, я убедилась, что черничный пирог лгал. Дома, в почтовом ящике, меня ждала повестка. Нет, не в НКВД, а на почту, всего лишь… «Поступила телеграмма… из Киева… Зайдите на почту от… до… номер окошечка… номер телефона…»

У меня оборвалось сердце. Поздравительная еще от кого-нибудь с днем Люшиного рождения? От Цезаря? Нет, Цезарь Самойлович в Крыму, а тут ясно написано «из Киева». Значит, от Мити… Мало ли о чем мог дополнительно телеграфировать Митя! Например: «Отчего нет писем. Беспокоюсь здоровьем», — сочиняла я, перебегая дорогу.

И вот — телеграмма в руках.

«Митя задержался на неопределенное время тчк Выясняйте обстоятельства. Бронштейны», — прочла я тут же на почте.

«Выясняйте обстоятельства». Одно обстоятельство мне сделалось ясным мгновенно: предупредить Митю я не успела. Он взят. Его увели. А подарено мне было на его спасение, или хотя бы на то, чтобы предупредить об опасности, — целых пять дней. И я их истратила зря.

…Пришел Валов — чисто выбритый, с чемоданчиком, готовый к отъезду. Молча я протянула ему телеграмму. Ехать более некуда, незачем.

Молча он возвратил мне деньги. Молча ушел — вероятно, снова на Витебский.

Кому-то другому достанется и этот билет.

СОТНИ «СПРАВОЧНЫХ» ДЛЯ НЕВЫДАЧИ СПРАВОК

1

«Выяснить обстоятельства» чьего бы то ни было ареста — почему человек арестован, за что, где он — было в ту пору так же затруднительно, как во время извержения вулкана наклониться над кратером и туда заглянуть.

Не в том дело, опасно заглядывать или безопасно. Тюрьмы, прокуратура, НКВД отделены были от остального мира двойным оцеплением: вооруженной охраной и толпами осиротелых людей. Подойти к окошечку, где в тюрьме выдавали справки, а иной раз соблаговоляли принять 15 рублей, было не то что опасно, — а не подойдешь. В кабинет прокурора, где объявляли приговор, тоже. В Большой Дом — тоже. Толпы кочующих женщин сами заслоняли от себя желанные двери.

Удивительные это были толпы. На вокзалах, в магазинах, на рынках люди шумят, толкаются, бранятся, спорят. Тут толпы беззвучные, еле видимые. Операция по изъятию «врагов народа» производилась в крупных городах многотысячная, соответственно и родственников многие сотни тысяч. Усилия власти направлены были на то, чтобы толпы эти обрели два основные качества: беззвучие и незримость.

Усилия — успешные. Обрели.

Беззвучие достигалось легко: если женщины задавали возле тюремного окошка или перед столом прокурора излишние вопросы или между собою разговаривали чуть громче шепота — справочное окошко захлопывалось, дверь в прокурорский кабинет запиралась.

Надолго? А как вздумается. Потому и боялись разговаривать, расспрашивать громко, настойчиво: ведь если ты будешь себя тихо держать, из окошка могут швырнуть тебе желанную кость — весть, а заговоришь погромче, и захлопнется окно и ты снова погрузишься в безвестие. Ты — и она, и она, и она, и все.

В комнатушках деревянного флигеля возле тюрьмы на Шпалерной, 25 (ул. Воинова); в огромных многооконных и многоколонных залах Большого Дома у Литейного моста; в Военной прокуратуре на Литейном; возле Крестов на Выборгской стороне; в Гражданской прокуратуре на улице Гоголя; в Пересыльной тюрьме возле вокзала — владычествовала тишина. Только безропотно покоряясь тишине, можно было сохранить надежду на малейшее известие: выбыл? здесь? Разрешены ему деньги или не разрешены? Следствие еще ведется, или приговор уже вынесен? Надеясь на крохи известий, немели — прочно.

Но власти требовали от многотысячной толпы не одного лишь беззвучия. Невидимости! твоего мужа, жив он или мертв, уже нет (раз он арестован — он всего только был, да и то вряд ли), а тебе еще дозволено существовать, но при одном условии: притворяйся несуществующей! блюди невидимость! Очередь невидимок. Женщины, пришедшие за справками, склублялись в толпу лишь внутри помещения, а до того как их впускали внутрь, кочевали поодиночке, по двое, по трое, перекочевывали из проходных дворов в пустые подъезды, из пустых подъездов — на заброшенные набережные, в тупики, в переулки. Подалее от человеческих глаз. Вжимайся в стену, проваливайся сквозь мостовую, но чтоб тебя не было видно! Вновь обретешь свою бренную плоть, свою зримость, только внутри помещения: на лестнице и в коридоре Прокуратуры, в колоссальном зале Большого Дома или в комнатушке тюремного флигеля.

Тут, внутри, тебя не видят прохожие — черт с тобой, существуй, стой, но чтоб ни звука, ни стона. Это тебе не рынок, не трамвай, не вокзал. Тут совершается священнодействие: «выдача справок об арестованных» (то есть об осужденных еще до ареста). Тут, если пожелают, швырнут из окошка кость — весть. И даже деньги примут: целых 15 рублей. И квитанцию выдадут. Глодай эту кость, грызи ночами, гадай-загадывай, что станется теперь с его жизнью, да и с твоей тоже.

…Очереди в Ленинграде были несравненно длиннее, чем в Москве. (Я много стояла и там и тут.) В Москве на часы, на полдня, в Ленинграде на сутки, на двое. Но, вне зависимости от длины очередей, цель у распорядителей в Москве и в Ленинграде, да и конечно и во всех городах Советского Союза, одинаковая. Цель каждой женщины: узнать об арестованном хоть что-нибудь, хоть жив ли, хоть здесь ли; цель хозяина: сообщить как можно меньше или попросту ничего. Тысячи справочных для невыдачи справок.

Пробродив по набережной ночь, женщины под утро втискиваются в помещение: сначала на деревянную лестницу, во флигеле возле тюрьмы. Шаткая лесенка ведет в комнатушку, а за той еще одна, а за той еще, а за той еще — и только там, в пятой или в шестой, — заветное окошечко. Очередь клубится в 7–8 рядов, духота, комнатушка набита людьми и дыханьем, а хвост очереди мотается еще в проходном дворе напротив или на набережной, еще только на дальних подступах к заветным ступеням. В комнатушках тишина. Даже шепотом здесь, в святилище, не говорят. Колеблется очередь на усталых, отекших ногах, колеблются перед глазами щелястые стены. Проталкивается сквозь толпу обратно на воздух женщина. Она уже побывала возле окошечка. Все с жадностью вглядываются: есть ли у нее квитанция в руке? есть или нет? Чаще — нет. Не приняли, значит, деньги. Эта розовая квитанция как розовая мечта.

На квитанции обозначено, что для такого-то принято 15 рублей; обозначено чужим почерком, но держит она в руках эту бумажку, словно письмо от него, и читает и перечитывает без конца: вдруг вычитает еще что-нибудь? Ведь приговора еще нет, мало ли, мало ли! Розовые очки, розовое удостоверение в том, что он жив и что он еще здесь, в одном городе с нею. Увидеть бы — не его, на это почти нет надежды, — увидеть бы его собственноручную подпись!

Если собственноручная подпись — тогда уж наверняка: здесь! жив!

С завистью поглядев вслед счастливице, очередь продвигается на один шаг внутрь. «Следующий!» Это зычно. Еле слышный шелестящий вопрос: «Бумазейкин, Дмитрий Сергеевич, здесь?» Тишина. Ожидание. Зык из окошечка. «Сказано вам уже две недели назад: нету здесь такого. Следующий!» — «Так где же он, объясните? В Крестах нет, в Пересыльной нет!» — «Не мешайте работать. По-русски вам сказано: нету здесь такого. Следующий!» — «Буров, Алексей Иванович?» Тишина. «Выбыл. Следующий!» Всхлип: «Куда?» Зык: «А я почем знаю куда!» — «Кто же мне теперь объявит, куда выбыл-то?» — «Не мешайте работать, гражданка. Следующий!» — «Блюменфельд, Исаак Израилевич». — «Здесь. А деньги уберите. Деньги ему не разрешены. Следующий!»

2

Та, которой сказано «выбыл», — старуха Мария Михайловна Бурова — та, наверное, упала бы, но падать-то некуда: тут яблоку негде упасть, не то что старухе. Теперь, после «выбыл», потащится она в прокуратуру и, на всякий случай, займет очередь в обеих, ведь неизвестно, за какой он числится: за Гражданской или за Военной? В Военной удобно: сразу входишь на лестницу, в особняк, лестница широкая, сидеть можно на ступенях и даже лежать, и так и пересаживаешься или перележиваешься с часу на час, со ступени на ступень, с ночи на день, с этажа на этаж. А потом, в длиннющем коридоре, стоишь, опираясь о стену.

Система невыдачи справок налажена была отлично и работала без перебоев. Вопросы хоть и шелестящие, тихие, но тревожные, отчаянные: здоров ли? болен? Когда же кончится это недоразумение и он вернется домой, ведь он невиновный? Когда же нам разрешат наконец свидеться? Когда передать вещи?.. Ответы безжизненные, стереотипные, и их наперечет: «выбыл»; «дело следствием ведется»; «дело следствием окончено, обратитесь в прокуратуру».

В прокуратуре, военной или невоенной, объявляют приговор: кому «8 лет», кому «5 лет» — ну, это еще слава богу, потому что хоть свидание дадут накануне этапа и примут вещи в Пересыльной тюрьме и ни жену, ни мать не вышлют, только с работы сгонят — а хуже всего: «10 лет дальних лагерей без права переписки с полной конфискацией имущества». Тогда ничего не разрешат: ни вещей, ни свидания, и сама жди ночных визитеров — уже за тобой! — или путевки в степь.

Прокурор сидит за столом развалясь и чистит ногти, поглядывая в окно, женщина стоит перед ним: стульев в кабинете для посетителей нету. Вопль: «Господи, да за что же это — 10 лет! Ведь он неповинный!» — «Муж ваш сознался в своих преступлениях. Мы располагаем признанием подсудимого». — «Да что же он сделал?» — она протягивает прокурору как несокрушимый довод невиновности листы: почетные грамоты, врученные мужу «за доблестный труд». Прокурор не глядит: «Я уже сказал вам, гражданка, мы располагаем». — «Да что же он такое сделал?» — «Не мешайте работать. Следующий».

Умолкла. Уходит. А не то прокурор прекратит прием и товарки ее на лишние часы останутся подпирать стену в коридоре.

Перед столом прокурора следующая… Марья Михайловна Бурова выходит на улицу, все еще держа перед собою почетные грамоты, словно собирается предъявить парадные глянцевитые листы торопящимся мимо прохожим.

Старуха настырная. Сын ее лишен права переписки, но она-то — нет. Придя домой, мать сядет писать письмо. Не кому-нибудь, а светильнику человечества, самому Иосифу Виссарионовичу Сталину. Не знает он, вождь-батюшка, что в Ленинграде злые люди творят. Оговорили честного человека!

Она целую ночь и целый день будет писать и переписывать это письмо, потом вложит в конверт, выведет круглыми буквами: «Москва, Кремль, товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину, лично». Подчеркнет слово «лично» жирной чертой. И отправит письмо не как-нибудь, а заказным.

Бедный, бедный товарищ Сталин! Сколько миллионов писем вынужден он читать, да еще никому не поручая, а лично!

3

Я, разумеется, ни минуты не сомневалась, что письма, посланные Сталину по почте, до него не доходят. Ни до него, ни до его подручных. Но техника уничтожения писем всегда занимала меня. Ведь пуды. Тонны.

Ознакомилась я с техникой уничтожения через четверть столетия. Открыла мне этот секрет ненароком женщина, которая в тридцать седьмом занимала какую-то мелкую хозяйственную должность в Прокуратуре СССР. Туда, в Прокуратуру СССР, пересылали, не распечатывая, письма, адресованные лично товарищу Сталину. Грузовики писем. Здесь их тоже никто не читал. Уборщицы на живую нитку шили мешки, нечто вроде гигантских матрасов. В конце рабочего дня набивали матрасы письмами. Выносили из помещения и жгли.

Где именно жгли все эти беззвучные мольбы, рыдания, эти бессонные ночи — за городом ли, в городе ли на особой свалке? Этого я до сих пор не знаю. Моя собеседница тоже не знала. Да что — письма! Где могилы расстрелянных? Может быть, и тела их тоже уничтожали огнем — как письма? В каком-нибудь крематории особого назначения, выстроенном предусмотрительно накануне тридцать седьмого?

Низко кланяюсь киевскому Бабьему Яру. Там немцы убивали евреев… Где ленинградский? Там убивали свои и без выбора.

Где ленинградский Бабий Яр? Где московский? Где…

Город, в котором пытали и убивали с утра до ночи и с вечера до утра, ничего не должен был знать ни о палачах, ни о замученных и убиенных. Ни о вдове, ни о матери, ни об осиротелом ребенке. Город читал в газетах, слышал по радио и на собраниях о каких-то кем-то подосланных «врагах», пускавших под откос поезда. (Фотография: искореженные вагоны и трупы пассажиров. Боже мой! Дети! Мертвые дети на железнодорожных путях!) Продавшиеся империалистам негодяи, пускавшие под откос поезда, во всеуслышание признавались на открытых процессах, что они не только детей, что они готовили покушение на самого товарища Сталина! Город верил. Город не верил.

Ну, то враги, нелюдь, чудовища, их разоблачили, поделом вору и мука. А почему это, спрашивается, арестован твой кротчайший, тишайший сосед по квартире Георгий Степанович? Он-то никем не подослан, ты его с детства знаешь. Какой он враг — Георгий-то Степаныч? Советский человек, труженик, работящий, честный.

Город сомневался. Искал объяснение.

Вот что, догадывалась коммунальная квартира: Георгий Степанович — ошибка! Взят по ошибке. «Погоди, разберутся и выпустят»; «ведь вот сколько их оказалось, подлых врагов этих — поди разберись сразу». «Ошибки — они в любом деле случаются».

Убедительнее всех жена: «ведь вот мы с тобой ничего не делаем против, нас и не трогают… Да и кто его знает, Георгия-то твоего Степаныча? может быть, он хорошей работой маскировался, а сам шпионил… Ты с ним в одном классе? Ну и что? Чужая душа — потемки».

Да. Чужая душа потемки. В особенности когда в потемках заплуталась собственная твоя душа.

Город жил своею обычной жизнью: работал, учился, влюблялся, читал газеты, отдыхал, слушал радио, ходил в театр, в кино, в гости. Усердно справлял дни рождения друзей и близких. Семьями съезжался на «майские» и «ноябрьские». Весело встречал Новый год…

Быть может, это и было самое страшное.

ОЧКАСТОЕ ЧУЧЕЛО

1

До той поры пока не начали мы с Корнеем Ивановичем своих хождений, рассуждали мы в высшей степени здраво. (То есть в высшей степени глупо.) Мы рассуждали так: прежде всего следует узнать — где сейчас Митя? В какой он тюрьме? в каком городе? В Киеве? в Ленинграде? в Москве?

Срочно передать ему вещи, деньги и затем каждую неделю передавать еду. Тюрем много, не угадаешь, в которую заперли его. Первейшая задача: установить, где он.

Затем, полагали мы, следует поручить дело адвокату, самому опытному: пусть предпримет юридические шаги, узнает, какие предъявлены Мите обвинения, и начнет собирать факты, чтобы опровергнуть ложь. (Что адвокаты ни к заключенным, ни к «делам» их доступа не имеют — этого мы умудрились не знать.)

Сейчас же, сию же минуту ринуться на его защиту: объяснять властям (каким, которым, где?), что Митя — ученый и писатель, человек, представляющий для общества особую ценность и, главное, человек, не совершавший никаких преступлений и не умышлявший совер шать.

За его чистоту мы ручаемся: мы двое, да, я рассчитывала, поручатся и его коллеги-ученые. И уж конечно Маршак.

Но рассуждали мы столь рассудительно лишь до первой попытки «выяснить обстоятельства».

Впервые я подошла (после суток стояния в очереди) к окошечку бюро справок при Доме предварительного заключения на Шпалерной 10 или 11августа. Рябой парень гаркнул, заглянув в картотеку: «Такого здесь нет. Следующий!»

Я провела ночь возле Крестов, сидя на каких-то досках в каком-то дворе и клюя носом. Утро! Спины, спины женщин. «Бронштейн, Матвей Петрович? У нас не числится. Следующий!»

Корней Иванович меж тем взял на себя посещения прокуратуры. Он побывал на Морской, в прокуратуре Гражданской, и на Литейном в Военной. Я сама занимала для него очереди, так что он выстаивал не дни и ночи, как я, а только часы. Он обратился к прокурору — сначала гражданскому, потом к военному — с просьбой, подписанной мною и им: разрешите передать Бронштейну теплые вещи. Оба прокурора ответили, что им ничего о Бронштейне Матвее Петровиче неизвестно, что дело его к ним не поступало, что, если Корней Иванович не может даже указать местопребывание арестованного, не может даже привести доказательств, что зять его арестован, то прокуратура не имеет оснований выдавать какое-либо разрешение.

Корней Иванович позвонил знаменитому ленинградскому юристу, Якову Семеновичу Киселеву, с которым ранее встречался где-то в гостях, и попросил принять меня. Тот любезно приехал сам. Втроем сидели мы на табуретках в кухне — Киселев, Корней Иванович и я. Юрист, член коллегии защитников, Яков Семенович Киселев — гладко выбритый, моложавый, элегантный молодой человек лет сорока, с пестрым платочком в левом верхнем кармане.

Любезность, элегантность, доброжелательство. Сразу же, откровенно и без обиняков он объяснил нам, что сделать для Матвея Петровича не может ровным счетом ничего: 58-я! а по какой иной мог быть арестован Матвей Петрович? 58-я из ведения адвокатуры изъята… Он, Киселев, в состоянии дать нам лишь некоторые практические советы, основанные на его наблюдениях, а предпринять не может ничего.

— Очереди очередями, — сказал он, — арестованные нуждаются в деньгах, ведь держат их впроголодь, а на деньги, переданные из дому, Матвей Петрович прикупит себе хлеб и сахар в тюремном ларьке. Стоять в очереди необходимо, это так, — но недостаточно. От прокуратуры, тюрьмы, от Большого Дома подачей заявлений толку не добьешься. Конечно, — повторил он, — деньги передавать надо, но главное — другое. Вся эта машина выдачи справок крутится вхолостую, — и ваши просьбы и разъяснения, обращенные к прокурорам или работникам Большого Дома, не окажут никакого воздействия на судьбу арестованного. Необходимо как можно скорее добраться до настоящей власти.

— То есть? — спросил Корней Иванович. Киселев развел руками.

— Поскребышев, Вышинский, Ульрих… Вот на таком уровне. Всего бы лучше Поскребышев, личный секретарь товарища Сталина. Письмо, подписанное именем или именами, для них небезызвестными. Настаивайте на том, что Матвей Петрович крупный ученый — учеными, извините меня, власти дорожат более, чем писателями. Приложите перечень его научных трудов.

Сославшись на срочное дело, Яков Семенович быстро покинул табуретку, кухню и нас. Однако на ходу, тут же в передней, продиктовал мне «по установленной форме» просьбу в Большой Дом, чтобы сняли печати с моей комнаты, и, откланявшись, обещал и впредь не оставлять нас советами… Симпатия его к нам была искренней: за месяцы нашего общения он ни разу не заставил меня сидеть у него в приемной (к нему тоже очередь), а всегда приходил сам. От первого его визита в памяти моей остались слова, сказанные на прощание уже по ту сторону двери. «Главное — торопитесь». Щелкнула пуговка кожаной перчатки. «Яков Семенович, я стою в очереди дни и ночи». — «Я понимаю (натянута вторая перчатка). Но — торопитесь с письмом на самый верхний верх».

Он ушел, а мы сели думу думать. Десятилетие назад, в 1927-м, Корнею Ивановичу удалось выручить меня из ссылки, но тогда для этого не потребовалось обращение к людям «самого верхнего верха», да и обвинялась я в преступлении ничтожном. В тридцать седьмом же у Корнея Ивановича ни к Поскребышеву, ни к Ульриху, ни к Вышинскому никаких ходов не было. Вообще в те годы не было у него ходов на «самый высокий верх». Известность безусловно была, а вот «ходы» — дело другое. Начальство то выказывало Чуковскому свое благоволение, то объявляло его детские книги проповедью «идеологии вырождающегося мещанства, культом отмирающей семьи и мещанского детства». Страна повторяла наизусть «Крокодила», но после руководящей статьи Надежды Константиновны Крупской — статьи, грянувшей в «Правде» в 1928 году, — крамольный Ваня Васильчиков был запрещаем на годы, а порою и на десятилетия.

О Чуковском-критике, о Чуковском — лингвисте, филологе, ученом, о Чуковском — теоретике художественного перевода и мастере литературного портрета вряд ли слыхивали на «высоком верху».

Нынешние поколения взрослых ощущают «Сказки дедушки Корнея» как нечто, естественно сопутствующее их собственному детству и детству детей их. Как некую принадлежность обихода, нечто вроде мячика, зверушек или кубиков. Сам же автор представляется им этаким благостным стариканом, который хоть и существовал со дня своего рождения в старческом возрасте, но зато всегда был и всегда будет. Многого не помнит или попросту не знает современный читатель; в частности, что острый литературный критик и веселый сказочник Корней Чуковский был некогда задорен и молод и что в молодые ли годы или в поздние каждая его сказка, буквально каждая, без единого исключения, встречаема была методистами, педологами, педагогами, неучами из Государственного ученого совета и «вышестоящими» — в штыки. Пробивалась сквозь все методики и запреты к читателю, заучивалась наизусть — и запрещалась снова. Сказка «Одолеем Бармалея» не одолела Бармалея и по сей день (1984). Чуковский был уже орденоносен, когда печатание «Бибигона» оборвали на полуслове. Одно и то же великое биологическое открытие: «комар не может жениться на мухе» совершалось начальством снова и снова и в пятидесятые годы и даже в шестидесятые… А что творилось в двадцатые, в тридцатые? «Мойдодыр» и «Муха-Цокотуха» были уже с любовью затвержены миллионами, но критики обругивали их, а цензоры десятки раз запрещали. «Как из маминой из спальни» — в пролетарских семьях спален нет; «…нечистым трубочистам / Стыд и срам» — стыд и срам автору: в Советской стране всякий труд почетен, издевка над трубочистами недопустима; «…жуки рогатые, мужики богатые» — в советских деревнях трудятся нынче колхозники, а богатые мужики — кулаки и подкулачники — уничтожены как класс; «нынче Муха-Цокотуха именинница»: неправда, нынче в Советской стране трудящиеся празднуют дни рождения, а именины — религиозный предрассудок.

Был ли Чуковский известен в тридцать седьмом, когда предпринял он свои хлопоты о Мите? Известен — безусловно; любим — детьми и даже, осмеливаюсь предположить, детьми «верха». Но признан ли высочайшими родителями? Гм… В 1929 году коллектив родителей одного детского сада выступил в печати с требованием запретить чуковскую отраву. А сад-то не какой-нибудь: посещают его дети Кремля… Не их ли высочайшими папами и мамами пущено было в ход зловещее словечко «чуковщина», оказавшееся весьма живучим?

В конце двадцатых одна из руководящих статей призвала «взять под обстрел Чуковского и его группу». Они-де «ни словом не обмолвились о том, что в условиях нашего роста место неорганизованных ритмов „национальной поэзии“ должна занять организованная ритмика грядущей индустриальной эпохи» (К. Свердлова)… Обстрел в прессе — это, конечно, не расстрел в подвале, однако… «С идеологией Чуковского мы должны и будем бороться»… (А лично с Корнеем Чуковским?) В начале тридцатых снова последовал очередной «обстрел»… Затем — некоторое затишье… А дальше? После убийства Кирова, после 35-го, в тридцать седьмом — во время разгрома «ленинградской редакции», к которой был близок Чуковский?

Будь, Чуковский, начеку, Чудо ли попасть в Чеку? —

шутил в двадцатые годы один литератор.

Могли погибнуть ты и я, Но, к счастью, есть на свете У нас могучие друзья, Которым имя — дети! —

через четверть века писал, обращаясь к Чуковскому, Маршак.

В тридцать седьмом — очередь к тюремным окошечкам — очередь невидимок. Но вот уж кто был невидим, подлинно недоступен человечьему взору — это люди «высокого верха» — те, к кому рекомендовал срочно обратиться Яков Семенович. Увидеть Ульриха или Поскребышева можно было разве во сне. Передать письмо имеет смысл «в собственные руки». А уж по почте и не мечтайте — не дойдет, объяснил Киселев.

Мы с Корнеем Ивановичем спешно отправились в Москву. Я — искать Митю по тамошним тюрьмам. Корней Иванович отыскивать путеводные нити, ходы, лазы к Поскребышеву. Я побывала в справочных бюро в Матросской Тишине, в Бутырках, в Лефортове. Мити нигде нет. Хотела я повидать московских ученых, да все еще тянется и тянется проклятый разъездной август, жди-пожди до 1 сентября… Задерживаться в Москве я не имела возможности: торопилась обратно в Питер. Деньги для каждого арестованного принимались на Шпалерной отнюдь не каждый день, а всего лишь «на его букву» два раза в месяц. Пропустишь, не дай бог, его день (букву «Б») — и жди потом две недели… А ведь привезут же его когда-нибудь в конце концов в Ленинград! Ведь его несуществующее дело — оно ленинградское.

10 августа Мити, как я уже говорила, в Доме предварительного заключения в Ленинграде не оказалось. 11-го — не оказалось в Крестах. Значит, никоим образом нельзя упустить случай снова навести справку «в день его буквы», то есть в конце месяца, и снова попытаться передать ему 15 рублей. Ни на день нельзя задержаться в Москве.

…Странно длилось время — те дни и недели, когда я не знала, где он, и, напрягая воображение, не в силах оказывалась хотя бы мысленно увидеть его: в вагоне? на допросе? в Киеве, в Москве? — или где-то совсем близко от меня, в Ленинграде: 5 трамвайных остановок, рукой подать! Да и ждала я его домой постоянно, признаюсь в этой глупости. Каждый раз, если случалось мне возвращаться домой вечером, я, прежде чем войти в свой подъезд, огибала угол нашего дома, чтоб глянуть из-за угла в окна нашей квартиры (подъезд прямо на Загородный, а окна на угол и на улицу Рубинштейна, бывшую Троицкую). Прежде чем войти, я глядела, не загорелся ли в Митиной комнате свет? Я так ясно представляла, как Митя, услышав в дверях мое ковырянье ключом, сам откроет мне дверь: он дома, он вернулся, чертовня окончилась, он по-хозяйски сорвал сургуч со своей двери и уже успел выгрести из комнаты сор, принять ванну, переодеться. Мы расскажем друг другу все, что пережили врозь. И к Люше мы поедем, как бывало, вместе, вдвоем, и Митя, а не я, потащит бидон с керосином. А белая заводная собака, умеющая лаять, — привез ли он ее?

Вот этот воображаемый Митя, ожидающий меня дома Митя, внезапно возвратившийся Митя, Митя-призрак, Митя-тень, является мне до сих пор через десятилетия, через полвека после разлуки, иногда во сне, а иногда и наяву. Да, наяву! Задумавшись, я поворачиваю на пальце подаренное им кольцо — поворот! — и я вижу его: то из двухэтажной тишины переделкинского дома, там, где зимою «снег по пояс и всему конец» и где живой Митя никогда не бывал, то из моей московской квартиры, тоже незнакомой ему — в центре Москвы, где летом круглосуточный грохот раскаленных машин врывается в окно как раскаленный грохот самой жары.

Где бы я ни жила, а возвращается Митя всегда в Ленинград, и откуда бы я ни глядела, а вижу я его всегда в Ленинграде. Его и себя. Только я уже старая, теперешняя, а он воротился прежний.

«Мертвые остаются молодыми» — это сказано точно.

Митя в коротком коридорчике у нас на Манежном, Митя впервые: кепка в руке, сросшиеся с лицом очки. «Бронштейн», — говорит он, слегка поклонившись… Или вижу его отчаянное лицо в раме уплывающего вагонного окна. Это Митя в последний раз — 27 июля. Или — протирающий стекла очков и растерянно (потому что остался на миг без стекол) глядящий на тряпочку. (Вот так, наверное, глядел он на «гостей дорогих» в ночь с 5 на 6 августа тридцать седьмого, там, в Киеве, пока не нашарил очки.) Или вижу его таким, каким впервые увидел его и подарил мне Герш Исаакович: коридор университета, застенчивый студентик, похожий на школьника, растерянно прижимает к груди тетрадки. Или вижу взрослым, уверенным, он говорит мне (порой с насмешкой, порою с жалостью):

— Лидочка, очень тебя прошу, не будь ни-хон-но-моно!

У него это означало «не будь грустная».[10]

— Не будь ни-хон-но-моно! — сколько раз повторяла я на протяжении полувека, но и эту его просьбу я не умею исполнить.

2

В конце августа — кажется, 28-го (день Митиной буквы) — в Доме предварительного заключения мне ответили: «здесь» и приняли деньги. Я была без ума от счастья.

«Здесь». 28 августа тридцать седьмого года Митя оказался «здесь»…

Подарены же мне были месяц, число, год, когда Митю из Киева доставили в Питер, — не скоро. В тридцать девятом.

То есть подарены тогда, когда Митя уже «выбыл».

Подарены случайностью. Не «справочным бюро».

…Дневной звонок в дверь. Передо мною молодая женщина, лет двадцати пяти, миловидная, нарядная, незнакомая. «Вы — Лидия Корнеевна, жена Матвея Петровича Бронштейна?» — «Я». Что это, кто это? С заранее колотящимся сердцем провела я нежданную гостью к себе, усадила. (Она не знала, что Митя женат, и потому пришла ко мне так не скоро.)

Мы сидим друг против друга. Она рассказывает. Я слушаю, запоминаю — и — и ничего не в силах постичь и осмыслить.

Будто не я слушаю и не о Мите речь.

Моя посетительница — бывшая студентка Педагогического института имени Покровского. Летом тридцать седьмого она, вместе с мужем и малым ребенком, снимала комнатушку на даче где-то неподалеку от Царского. Студентка эта, Митина ученица, второкурсница, точно запомнила, что именно 14 августа тридцать седьмого года с большой охапкой цветов приехала она по делам в город. Весь вагон колыхался флоксами, астрами, золотыми шарами. Когда пассажиры дачного поезда начали выходить из вагонов — к перрону с другой стороны лихо подкатил пассажирский дальнего следования: киевский. И вдруг милиционеры и какие-то молодчики в штатском принялись загонять дачников обратно в вагоны. Перрон пуст и оцеплен. Толпа со снопами цветов жмется на площадках, на ступеньках или уже хоть и на перроне, но тесно прижимаясь к вагонам. Из киевского поезда тоже никого на перрон не выпускают. Но наконец выводят в пустоту под конвоем доцента Ленинградского университета М. П. Бронштейна. Студентка вглядывается — он ли это? Он идет между двумя охранниками — по револьверу с обеих сторон. Третий позади — в затылок. Матвей Петрович, обросший бородой, без шапки, руки назад, а на плечах болтается полотенце. Рубашка из-под пиджака грязная и драная. Прореха от ворота чуть не до живота. Публика глазеет на это очкастое чучело. Мою собеседницу Митя узнал и даже поклонился ей, «движением век, — пояснила она, — а не головой». Она кивнула в ответ. Он испуганно отвел глаза. «Испугался, чтобы меня не схватили».

Рассказ свой она повторила дважды. Я помню его наизусть. И все-таки не могу, сколько ни напрягаю воображение, увидеть Митю таким: в почернелой и драной рубахе между тремя револьверами. Это воспоминание в меня не врастает. Но дата — 14 августа — вросла.

Почему принцип невидимости в данном случае оказался нарушенным: врага народа провели белым днем народу напоказ? Непонятно. Впрочем, быть может, и не без умысла; нечто вроде показательного процесса в миниатюре: вот глядите, наши славные чекисты изловили мерзавца.

Не он ли пускал под откос поезда? Не он ли готовил покушение на родного Сталина?

Какою дорогой везли его в «воронке» на улицу Воинова? Наверное, мимо нашего дома по Загородному — с вокзала это самый короткий путь.

Видна, ли из «воронка» улица? Вряд ли. Видел ли он наш подъезд? Не думаю. «Лидочка, не будь ни-хон-но-моно». Где была в эти минуты — я?

«РАССКАЗ О ВЕЛИКОМ ПЛАНЕ»

1

Но все это позднее, позднее, уже в 39-м, а сбивчивое мое повествование снова из 39-го возвращает читателя в неизбывный август тридцать седьмого.

15-го пришла ко мне Михалина. Митю уводили у нее на глазах. Она, как и я, представления не имела об очкастом чучеле, хотя, может статься, в отличие от меня, ехала с ним в одном поезде. Мы одарили друг друга посильными изображениями двух ночей; я — ночью с 31 июля на 1 августа в Ленинграде, она — с 5-го на 6-е — в Киеве. Насколько я способна была уловить (Михалина, чтобы не расплакаться, говорила кратко, суховато, бегло и чуть скосив глаза в сторону), там продолжилась та же игра, что и у нас: деятели Большого Дома играли в ловлю террориста. Семья Бронштейнов в многокомнатной коммунальной квартире занимала одну-единственную. Жили в ней постоянно трое: мать, отец, Изя. В августе съехалась в этой единственной комнате вся семья: навестили родителей Михалина и Митя. Незваные гости явились за полночь: ковыряли пол, перетряхивали матрасы, открывали и закрывали зачем-то окно. Бумагами и книгами не интересовались совсем. Правда, они не рвали их в клочья, как у нас, но и не уносили с собой. «Представьте себе, Лидочка, они даже Митину записную книжку со всеми адресами и телефонами не прихватили. Они даже не заглянули в нее, — дивилась Михалина. — Вот возьмите…

Как же они будут следствие вести? Не используя бумаг арестованного?»

Как?

Судьба Круткова была уже Мите и мне известна, а Михалине — нет. В ушах у меня стоял Митин крик: «А-а! Все гениальное просто! Там просто бьют!» Однако при собственном своем аресте вел он себя так, будто ожидал от будущих следователей не гениальной простоты, а справедливости. Когда обыск окончился и предложено ему было взять с собою смену белья и пальто, — «Жарища! — объявил он. — Зачем мне пальто… Ведь я завтра-послезавтра вернусь». Из белья взял только полотенце. «Не беспокойся, мамочка, я ненадолго».

На этом месте, вспоминая, как Митя бодро прощался с матерью, отцом, Изей и с нею и как вывели его в коридор, а им следом идти не позволили, Михалина умолкла.

Видно, и она не очень-то верила в Митино «завтра-послезавтра».

Верил ли он сам? Или — актерствовал, утешая мать?

2

После двадцатого августа начали наконец съезжаться друзья. Первым воротился из Карелии Сергей Константинович Безбородов. Это был корреспондент газеты «Известия», автор нескольких книг для юношества. Он же — полярник, участник полуторагодовой научной экспедиции в Заполярье. Он же охотник. Он же душа общества, остряк, увлекательно-красноречивый рассказчик. Вечера напролет можно было слушать его полярные и охотничьи рассказы. Ладный, крепкий, весело-глазый, силушка по жилушкам переливается. Однажды, возвращаясь белою ночью домой после дружеской попойки, он решил устроить экзамен своей силе и ловкости. Приналег плечом, содрал со стены почтовый ящик, в мощных объятиях принес его к себе в комнату, поставил на пол, лег, не раздеваясь, на тахту и уснул. Утром явилась милиция. Убедившись, что почтовый ящик не вскрыт, государственная собственность не повреждена и переписка граждан в сохранности, — милиция ограничилась штрафом. Сергей Константинович сам был в отчаянье от своей выходки и с большим усердием помогал водрузить государственную собственность на прежнее место.

— Понимаешь, — объяснял он, — захотелось мне просто проверить: могу или не могу? На медведя ходил, лед вырубал, сосны, когда занадобилось, валил, а вот ящики почтовые из стен выворачивать не случалось. Понимаешь — соблазн: я первопроходец. Никто еще до меня на почтовых ящиках свою сноровку не пробовал.

В день моего рождения (последний из тех, что я праздновала в жизни) Сережа Безбородов морил со смеху наших гостей и нас, хозяев. Он изображал муки ревности: ревновал Александру Иосифовну Любарскую к ее соседу по столу. Согнувшись в три погибели, корчась, он белыми, крепкими зубами грыз дверную ручку — и, казалось, металл вот-вот поддастся, треснет, не устоит перед мощью зубов и страсти. Митя плакал от смеха, протирая очки пальцами.

Это было пять месяцев назад, 24 марта 1937 года. Это было в ту пору, которую я мысленно, про себя, после Митиного ареста, стала называть: «в жизни». Припоминая что-нибудь до-сургучное: «это было давным-давно, в жизни»… В то утро Митя и подарил мне кольцо с сапфиром посередке и двумя крошечными брильянтиками по бокам. Словно наперед позаботился, чтобы мне было в его отсутствие чем заняться: ловить дробящиеся в гранях зеленые, желтые, синие — и красные, кровавые огоньки. Гадание на огоньках.

В то же утро, 24 марта 1937 года, явился к нам спозаранку Мирон Левин. Картоны, ватманы, кисти под мышкой. По всей квартире развесил он плакаты. Помню один, сочиненный мною, водруженный Мироном в передней над столиком для подарков —

Скупому предупрежденье: И твой настанет день рожденья.

И второй, Миронова авторства, приколоченный над столом:

Все лучшее на земле — Или за этим столом, Или на этом столе.

И третий:

Товарищи гости, не ссорьтесь, деля Мои пироги и мои кренделя.

И четвертый:

У именинницы в комнате Все комплименты припомните, Все комплименты припомните У именинницы в комнате.

Да, то было «в жизни», в марте тридцать седьмого. А теперь у нас двадцатые числа августа. Сережа Безбородов, негодуя и недоумевая, стоит перед Митиной опечатанной дверью, словно примериваясь, не выворотить ли дверь плечом. Он пришел ко мне, переполненный приключениями последней охоты, но не я слушаю его на этот раз, а он меня. Какие охотничьи приключения в карельских лесах могут сравниться с пережитыми Митей? Теперь мы — я и Сережа — сидим рядышком у Люши в комнате на моей раскладушке. (Давно ли Сережа, помирая со смеху, грыз вот эту дверную ручку?) Митя всегда вызывал в Сереже Безбородове почтительный интерес: мыто, дураки серые, — гуманитарии-литераторы, журналисты, редакторы, а он — физик, да еще теоретик. (Тут следует напомнить читателю, что сейчас чуть не каждый пятый интеллигент — физик, а тогда физик, да еще теоретик, — профессия редчайшая. «Ньютон твой дома?» — спрашивал у меня, бывало, Сережа, раздеваясь в передней.)

— Ничего не понимаю, — раздраженно и даже с недоверием повторял он теперь, слушая мой рассказ об ордере, обыске, очередях, о моих попытках известить Митю. — Ничего не понимаю! Арестовать Матвея Петровича — ведь это бессмыслица, глупость… И черт меня понес на охоту! Был бы я здесь — уж хоть на вагонной крыше, хоть без билета, а съездил бы я в Киев. Ты веришь?

Я не сомневалась. В этом случае Сережа безусловно поехал бы, даже рискнув своей журналистской карьерой.

— Но скажи мне, Сережа, — спросила я, — ты вот беспартийный большевик, корреспондент «Известий», советский журналист и все такое… ты веришь, что остальные арестованные — все, кроме Мити, — виновны?

— Все, конечно, нет, — с затруднением выговорил Сергей Константинович. — Все — нет. Вот, например, наша Рая Васильева — она, конечно, нет… Ошибки всегда бывают. Если же ты думаешь, все неповинны, как Матвей Петрович или Рая, то объясни мне, пожалуйста, какова цель? Кто и зачем арестовывает невиноватых? Ведь у всякого поступка цель должна быть, не с ума же сошли в Политбюро и в НКВД? Ведь не спутаешь же Бронштейна с Мишкевичем! Объясни мне: зачем во всесоюзном масштабе проводить эту нелепую меру: ни с того ни с сего сажать в тюрьмы невиноватых? Мало сказать, невиновных, — лучших. Ведь это разрушает экономику, промышленность, культуру… Рая — талантливая писательница, преданный партии человек… Арестовать Матвея Петровича! Зачем? — Он помолчал. — Туда, наверное, в НКВД, проникли вредители. Иначе я понять не могу. Пробрались вредители и нарочно арестовывают лучших.

«Зачем?» — об этот вопрос все мы стукались лбами, как баран о забор. Вот если в НКВД проникли вредители, тогда понятно. К тому же мы еще не заметили в ту пору, что сажают не только лучших, но и худших. Что сажают вообще пассажиров трамвая № 9 или № 23 — всех без разбора, — а не лучших или худших. Подряд… А — зачем?

3

Вернулись из Тбилиси Шура и Туся. Вернулась из Минска Зоечка. Вернулась и Рахиль Ароновна Брауде, двоюродная сестра Левы Ландау, секретарша нашей редакции и моя соседка: она жила напротив, на улице Рубинштейна, окна в окна моей квартиры. Из основных членов редакции не хватало теперь одного Маршака, мы ждали его к десятому — пятнадцатому сентября откуда-то из Крыма.

Вернулся из Москвы и Корней Иванович: он ухватил некую ниточку, волосок, провод к одному влиятельному лицу, встречавшемуся лично с товарищем Поскребышевым. Фамилию влиятельного я позабыла, а прозвал его Корней Иванович почему-то Недотыкомкой. Туся, Шура, Зоя и я — все мы обсуждали вместе с Корнеем Ивановичем, какое письмо он напишет и передаст через Недотыкомку прямо Поскребышеву. А тот — если пожелает — прямо Сталину… Взвесить надо каждое слово… Да, в конце августа мне стало на минуту чуть легче. Было теперь с кем говорить и говорить о Мите, о каждом новом предпринимаемом в хлопотах шаге, было у кого узнавать редакционные новости и, главное, в чьи колени уткнувшись — плакать, плакать без стыда и краю. (При Корнее Ивановиче да и ни при ком другом, кроме них, я не плакала.) Да, с возвращением друзей мне полегчало. Нередко кто-нибудь из них сменял меня в очереди. (День на службе, ночь в очереди — это непросто.) Нередко кто-нибудь вместо меня навещал в Сестрорецке Иду и Люшу, отвозил туда керосин, яблоки. Рахиль Ароновна не только сменяла меня в очередях чаще всех, но, случалось, завидев в моем окне свет поздней ночью — в двенадцать, в час, — окликала по телефону:

— Лидия Корнеевна, приходите к нам чай пить. Мы с мамой еще не ложимся. Или, хотите, я сама к вам приду? (Я выбегала к ним: дома, без Люши, без Мити, мне все опостылело… Сидишь у себя — с кем ни сиди — и тебе ясно, что Мити нет; а сидишь где-нибудь у друзей и воображаешь: вот приду домой, а он дома!)

4

Накануне 1 сентября воротился откуда-то с Кавказа ближайший Митин друг, математик Герш Исаакович, или, попросту Геша Егудин. К этому времени оба они — и он, и Митя — уже далеко не студенты. (Егудин — заведующий кафедрой математики в Ленинградском финансово-экономическом институте.) Дружба их по-прежнему держалась на отчаянном библиофильстве: вместе и порознь ходили они по букинистам, хвастаясь своими находками. Разговоры велись между ними не только научные, физико-математические, но и литературные, а иногда и политические.

Изо всех нас был Геша Егудин, пожалуй, самый здравый и «понимающий».

Когда я говорю «понимающий», я имею в виду не область науки или искусства, хотя и в них Герш Исаакович разбирался с большой тонкостью, а — понимающий то, что творилось вокруг.

Потому ли, что наделен от природы был он умом скептическим, а скептики в нашем гнусно устроенном мире всегда в конечном счете оказываются правы; потому ли, что не был он в такой степени захвачен (и тем самым задурен) ежедневной кропотливой литературной работой, как я и мои друзья, или научной, как Митя, но с первого дня моего знакомства с ним (познакомил нас Митя году в 33-м или 34-м) я не слышала от Геши Егудина ни единого удивленного возгласа: что это за выборы при одном кандидате? из кого выбираем? что, собственно, происходит в деревне — там, говорят, людей гонят в колхозы силою, а тех, кто не соглашается, отправляют на Север? отчего арестован такой-то? или отчего на открытых процессах все подсудимые, все, без исключения, признаются? Ответить на эти вопросы с совершенной конкретностью он, вероятно, не мог бы, но, в отличие от нас, никакого недоумения перед любым зверством или любой бессмыслицей не проявлял.

Недоумение наше вызвано было нашей верой в благодетельные основы послереволюционного строя; мы не были бездушны, но всё, возмущавшее душу, мы считали временным перегибом, недоразумением, чьей-то ошибкой, чьим-то недосмотром; он же утешительным иллюзиям не предавался.

«Перегибы? — насмешливо спрашивал он. — Эти перегибы — вот это и есть советская власть. Ничья не ошибка: все по линеечке, по календарю измерено и рассчитано, до какого миллиметра и до какой минуты гнуть. Гнуть, гнуть, согнуть — и объявить перегибом».

У него не было страха перед теми мрачными выводами, какие вольно или невольно отстраняли от себя мы. Он был наделен той «отвагой мысли», какую требовал от думающих людей Герцен.

Мы — нет.

Работа наша давала нам не только самозабвение, она же, со всеми своими удачами и невзгодами, служила щитом от жизни и от свободы вывода. В ежедневном угаре труда недосуг додумывать и понимать. Понимали, что иногда и сами печатаем ложь; но зато… зато…

Взять хотя бы один-единственный край нашей работы: фольклор — русские сказки, потешки, колыбельные песенки. И фольклор английский. И — впервые! — сказки народов Севера. На стол к Маршаку они поступили в виде добросовестных подстрочников, а в руки детей — в виде поэтической прозы. Ненецкая сказка «Кукушка» — о том, как дети обидели мать, а мать оставила детей — это вам не казенная стряпня к 8 Марта, это страдания, разлука, боль. Мастерам-виртуозам поручали мы переводы иностранных классиков. Повесть Диккенса пересоздал по-русски Михаил Кузмин, сказки Гриммов — Александр Введенский, книги Рабле и Шарля Де Костера — Заболоцкий. Разве это не радость — принимать хоть малое, хоть косвенное участие в такой работе? Да ради этакой радости мы и грешить соглашались! Да, это мы, по требованию начальства, выпустили книгу о Кирове, хотя и сознавали отлично, что умолчание — ложь… Да, мы иногда соглашались лгать, но зато…

Если бы не мы, не было бы у детей многих и многих прекрасных книг… Золотое это зато — оно и ослепило нас… Разве «Прогулка на осле» — книга, созданная в сотрудничестве Маршака с Лебедевым, — не была шедевром искусства? Без нашего отбора, выбора, лелеяния, без нашей защиты не получили бы дети в подарок ни «Китайского секрета» Е. Данько, ни «Морских историй» Житкова, ни «Повести о рыжей девочке» Лидии Будогоской, ни ответов на «Сто тысяч почему» Ильина или «Реки в упряжке» Житкова. Без нас Государственный ученый совет (ГУС) непременно угусил бы все наши удачи…

Да, иногда издавали мы лживые книги.

Но зато…

Разве кто-нибудь, кроме нас, издал бы Пушкина с гравюрами начала прошлого века? с такими живыми объяснениями? И разве Пушкин не основа основ русской культуры, и разве не губят любовь к Пушкину малограмотные школьные учителя — а мы вот своими усилиями поддерживаем любовь?

Права, права Тамара Григорьевна: были мы в ту пору нашей работой подкуплены. И горды. А упорное нежелание Герша Исааковича писать для детей объясняли, вслед за Митей, присущей Геше леностью и щеголеватым снобизмом.

Мы не умели понять, что Гешина ирония проницательнее, чем наше патетическое слепое усердие.

Может быть, в самом деле в иные времена достойнее лежать на тахте и лениво почитывать хорошие книжки, чем выпустить десять прекрасных книг, уплатив за это трудовое удовольствие одной заведомо лживой?

5

Вернувшись в Ленинград, Геша Егудин позвонил Мите. Я пробормотала нечто невнятное, а потом бодро произнесла, что сама зайду к нему, к Геше: буду, мол, все равно неподалеку, на Петроградской.

Чистейшее вранье: на Петроградскую сторону вообще я не собиралась, а тянула меня к себе как раз улица Скороходова, где жил теперь Геша. Конечно, хотелось мне подставить случившееся под трезвый и зоркий взгляд Митиного ближайшего друга, но дело было не в этом.

Съезжаясь с Митей на Загородном, обмен мы совершили тройной, и «в порядке обмена» ту самую комнату — Митину, — ту, волшебную, с окном во всю стену, получил Геша Егудин. Туда-то, на Скороходову, меня и тянуло.

Быстро ступая теперь, в августе тридцать седьмого, от остановки троллейбуса к знакомому дому, торопясь увидеться с Гешей, я шла к Митиной лестнице, к Митиному окну.

На пятом этаже заставила себя выйти на балкон, отдышаться. (Я с детства боюсь высоты, и, чтобы выйти на балкон одной, мне требуется большое усилие.)

Здесь мы с Митей, по его настоянию, поднимаясь на седьмой этаж, всегда делали передышку. Слева, в глубокой подбалконной пропасти, по-прежнему сверкали как некое земное созвездие частые огни трамвайного парка — только теперь, в августовский темный вечер, они казались желтыми среди черноты, а бывало, в мае, в июне, я помню, зеленели на зеленом небе. (Светлые огни на светлом небе — одно из ленинградских чудес.)

В квартире 14, на седьмом этаже, мне открыла та же домработница Аннушка, что была здесь при Мите, и я постучала из передней налево — в ту же белую дверь.

(Страдание это или радость — жизнь кончилась, а ты снова оказываешься среди вещей — молчаливых ее свидетелей?)

Навстречу — окно, за которым сейчас не снег, не толпы крыш, не заря, а исчерна-черная тьма. Та же ширма, заслоняющая кровать, те же стулья — вот только письменный стол новый, потому что Митино бюро переехало ко мне на Загородный.

Навстречу — Геша с папиросой в руке. Чуть только мы поздоровались, он продолжил свое прерванное занятие: расхаживать по комнате из угла в угол и курить, правой рукой после каждой затяжки далеко отставляя от себя дымящуюся папиросу.

Я села на пододвинутый мне стул. Герш Исаакович зашагал снова.

— Что, Митя арестован? — спросил он из угла.

— Откуда ты знаешь? — вскрикнула я. — Уже газеты?

— Ниоткуда. Сам догадался.

— Каким же образом?

— Очень просто. Ты не позвала Митю к телефону, когда я позвонил, и попросила разрешения приехать. О чем советские люди чаще всего говорят сейчас между собою и только с глазу на глаз и никогда — по телефону? Какая сейчас болезнь? Эпидемия арестов.

— Но при чем тут Митя? Разве ты ожидал Митиного ареста?

— Не более чем любого другого… Разве во время эпидемии можно наперед угадать, кто заболеет, кто нет? Я, ты или Митя?

Герш Исаакович продолжал ходить по комнате. Я рассказывала ему об обыске, о Кате, о тюремных очередях, о нашем замысле — о предполагаемом письме Корнея Ивановича к Сталину, подкрепленном письмами ученых. Еще и еще раз напоминала ему, как опрометчиво-резко разговаривал Митя с Мишкевичем.

— При чем тут Мишкевич?

— То есть как это — при чем? Ты разве не думаешь, что по его доносу Митю и взяли? В Митиных резкостях он услышал угрозу себе. Ведь иначе он размышлять не способен: Бронштейн помчится разоблачать его. Поэтому он поспешил первым разоблачить Бронштейна.

Геша рассмеялся.

— Совершенная чушь, — сказал он, употребляя это слово на Митин лад, в качестве научного термина. — Мишкевич пешка.

— Значит, Львов?

Геша только рукой махнул.

— Но Мишкевич — тот уж наверняка донес на Митю! — настаивала я.

— Допускаю. И у Львова статьи доносительские. Но неужели ты не поняла до сих пор, — сказал Геша, прекратив расхаживать и остановясь наконец прямо передо мною, — не поняла, что доносы заказываются сверху вниз, а не поступают снизу вверх? То есть, конечно, они поступают в изобилии также и снизу — сейчас самое время для сведения личных счетов, захвата квартир и выгодных должностей — но если они не были заказаны предварительно сверху, то власти чаще всего на эту самодеятельность плюют. Существует разверстка. Заказано взять столько-то физиков, столько-то ботаников, столько-то учителей, литераторов, столько-то врачей. Кого именно — это властям не слишком-то важно. Был бы выполнен план… Книжку М. Ильина «Рассказ о великом плане» — это вы издали, кажется? И ты даже редактировала второе издание? Много фотографий, прекрасный шрифт… Язык и логика безупречны. С совершенною ясностью доказано преимущество социалистического централизованного планирования перед хозяйственным хаосом капитализма. Конкуренция порождает в капиталистических странах экономические кризисы, а кризисы и борьба за рынки сбыта порождают войны. Так?

Так. Я кивнула. Мне эта книга нравилась.

— Ну вот, поздравляю тебя, и НКВД выполняет план. Свой. Величайший. Разработанный центральной властью.

— Если даже ты прав, это не противоречит моей версии насчет Мишкевича и Львова. Они помогают начальству выполнить и перевыполнить план. Мишкевич же, кроме всего, был Митей лично оскорблен. Берут же этого ботаника, этого учителя, этого физика, а не вообще. В ордере на арест указано определенное имя. Мишкевич поставил Митино. Потому что был лично зол на него.

— Опять ошибка. Бланки ордеров не Мишкевичу заполнять. И не Львову. Оба слишком ничтожны. Заполняют те, кто поближе к составителям плана. К центральной власти, ну, как в автомобильной промышленности, в черной металлургии, на тракторном заводе, еще где-нибудь. Убить стольких-то, сослать стольких-то. Эпидемия по плану.

— Но зачем? Зачем нужны автомобили или тракторы — понятно, а зачем трупы? Зачем лагеря — чтоб осваивать Север? Но физики, учителя, литераторы, врачи — непригодные землекопы.

— Дурочка! — Герш Исаакович опять зашагал. — Аресты нужны, чтобы испугать. Каждый слой населения должен получить причитающуюся ему дозу страха.

И Герш Исаакович назвал несколько имен незнакомых мне физиков, уже арестованных в Харькове и в Москве. Они не грубили никакому тамошнему Мишкевичу — однако взяты.

— Ты находишь — люди еще недостаточно запуганы? Это после коллективизации, после всех показательных процессов, после убийства Кирова, расправы с оппозицией, после высылки дворян!

— Недостаточно. С точки зрения поставленной задачи — недостаточно. Вот, например, мы с тобою в этой комнате свободно обсуждаем происходящее. Ты не боишься меня, я не боюсь тебя.

— Еще не хватало!

— Не хватало… Туся, Шура, Зоя тоже обсуждают и даже во всем помогают тебе. И Рахиль Ароновна. А надо, чтобы не смели. А надо, чтобы боялись. Чтобы каждый боялся каждого. Пуще всего — хоть в чем-то, хоть на волос боялись бы перечить начальству. Вот вы, например, в вашей редакции, считали, что советские книги для детей следует выпускать не так, а этак. А надо, чтобы дышать боялись, не то что «сметь свое суждение иметь».

— Да зачем? Ведь эти аресты разрушают науку, искусство, культуру, хозяйство, промышленность. Значит, они в конечном счете подрывают советскую власть.

Геша опять рассмеялся.

— Неверно. Аресты подрывают культуру, хозяйство, промышленность, но не власть, — сказал он из другого угла. — Напротив, они мощно укрепляют ее. Машина работает совсем не зря и не вхолостую. Тот конвейер, о котором ты говоришь, — по выработке слова «следующий!» — прекрасно придуман и налажен. Он — часть машины, у которой есть свое плановое задание. Она вырабатывает не автомобили, не сталь, а страх.

Ответив на расспросы Герша Исааковича о Люше (он спросил, помнится, каким способом намерена я объяснить ей Митино исчезновение), я поднялась. Герш Исаакович пошел проводить меня к троллейбусу.

— Скажи, пожалуйста, Лида, — спросил он по дороге со свойственной ему замедленностью отчетливой речи, — ты поглядела, каким учреждением выдан был ордер на Митин арест?

— Нет. Помню бланк, лиловую круглую печать, круглые каллиграфически вписанные буквы между типографскими: «Бронштейна, Матвея Петровича…»: Да я его и в руки не взяла, этот ордер: прочитала из чужих рук имя и слово «арест», и голова пошла кругом.

— Жаль, — сказал Геша. Подумал немного и повторил: — Жаль.

Подошел троллейбус. Я взошла по ступенькам, села и помахала Геше сквозь открытое окно. Когда троллейбус уже миновал Неву и спустился с моста, я вдруг догадалась, о чем Геша пожалел. Те пять дней, какие я истратила на попытки предупредить Митю, — не Митю надо было предупреждать, а попытаться предотвратить арест. Опередить арест, добиться отмены ордера. Для этого следовало знать, какая из высоких инстанций выдала ордер. Именно эта инстанция и причастна была к составлению «великого плана». Ей-то, вместе с Корнеем Ивановичем, Маршаком, Фоком, Таммом, и обязаны были мы срочно кидаться в ноги. А не сочинять заявление с просьбой разрешить передачу. Быть может, наши попытки успехом не увенчались бы, но это был единственный шанс на спасение: понять, которою из высоких организаций выдан ордер, прежде чем организация поймет, как разыскать свою жертву. Понять и попытаться воздействовать. Когда же колеса машины, ухватив Митю, пришли в движение, завертелись — поздно было уже их останавливать.

Машина работала не вхолостую. Она выполняла задание. Она выполняла и перевыполняла заданный центральной властью план по выработке нужной степени страха.

БЕСПАМЯТСТВО

1

Кончился август, начался долгожданный сентябрь. Он оказался достойным продолжателем августа. В ночь с 4 на 5 сентября арестовали Александру Иосифовну Любарскую, Тамару Григорьевну Габбе, Сергея Константиновича Безбородова и еще нескольких литераторов, в большей или меньшей степени причастных к нашей редакционной работе.

После ареста моих друзей жизнь моя превратилась в сплошную тюремную очередь, изредка прерываемую смутными часами сна. (Я сменяла в очередях Шурину маму и маму Тамары Григорьевны.) Дома я почти не бывала, хотя комнату мою посланцы НКВД распечатали со внезапною скоростью и Люша уже дома: я перевезла Иду и Люшу с дачи в город и сама переселилась из Люшиной комнаты в свою. Про Митину, оставшуюся опечатанной, мы сказали Люше, будто там в книгах завелись жучки, которых надо выморить, а Митя уехал в Самарканд читать лекции, как уже случалось на ее памяти.

Люша, однако, заметила, что живу я странно, не пишу, не читаю, ею не занята и вечно ложусь спать, хотя бы и днем, чуть только переступаю порог. «В каких это очередях ты стоишь?» — спросила она однажды. «За билетами в театр, — бодрым голосом ответила я. — Ты ведь знаешь, когда приезжает московский театр, люди и ночью за билетами стоят».

Люша промолчала.

А на другой день, увидя, как я, не раздеваясь, скинув только боты, повалилась поверх постели (через несколько часов мне снова в очередь), сказала рассудительно-наставительным голосом:

— Мама! Если за билетами надо стоять целую ночь в очереди, то лучше, по-моему, не видеть самую интересную пьеску, даже цирк. Перестань, пожалуйста, ходить в театр. Всегда ты спишь. Мне скучно.

Люша в ту пору была моей главной бедой. Не сама она, конечно, а предстоящее с ней расставание. Как сделать, чтобы уводили меня не у нее на глазах?

В том, что меня арестуют, я не сомневалась ни единой минуты. В качестве «члена семьи врага народа», или члена «вредительской группы Маршака», или «бывшей анархистки», но уж непременно. После ареста Шуры, Туси, Сережи уволили из редакции Зою Задунайскую, Рахиль Ароновну и нашего младшего редактора, нашу помощницу, Анну Абрамовну Освенскую. Всех за «связь с врагами народа». Я была уволена ранее, еще до полного разгрома, до арестов — а уж теперь, когда редакция, где я проработала 11 лет, открыто на всех собраниях именовалась «вредительской группой», — теперь уж безусловно настало время прикончить и меня. Со сколькими врагами народа, не считая собственного мужа, оказалась я связанной!

Люше предстоит увидеть, как уводят маму.

Я купила чемоданчик, сложила туда необходимые вещи, и он днем и ночью стоял у моего изголовья — готовый: не истрачу ни единой лишней минуты. Но Люша непременно проснется от громких голосов, от яркого света. Да и переворачивать они станут ее постель в поисках оружия. А после этого наступит последняя минута: я наклонюсь над ее постелью, а она обхватит меня руками за шею.

Мария Борисовна, долго болевшая, уехала долечиваться в Гаспру. Улучив двое свободных суток между буквами «Б» (Бронштейн), «Г» (Габбе) и «Л» (Любарская), я отвезла Иду и Люшу в Крым.

Теперь, когда за мною наконец явятся, Люша этой пьески не увидит. Не придется мне отнимать от моей шеи Люшины руки.

Повторяю: в том, что меня арестуют, я не сомневалась. Не «по линии Бронштейна», так «по линии редакции»: обе скрещивались на моей ладони в линиях моей жизни. Да так и говорилось открыто на собраниях в издательстве и в Союзе писателей: пора устранить недосмотр, пора арестовать Чуковскую и Задунайскую, двух активных членов вредительской группы. Наше присутствие на воле воспринималось согражданами как чье-то упущение, небрежность. А чем оно объяснялось, в самом деле? Если предположить, что меня оберегало имя Чуковского, — то, что оберегало Зою? Да и положение Корнея Ивановича было, повторяю, лишено устойчивости. Крупская, выступившая против него в 1928 году, шла по уже проторенному следу. Еще задолго до нее, еще в 1922-м, обругал Чуковского за неправильное истолкование «Двенадцати» Блока не более и не менее как сам военком Троцкий.

Палит из Кремля московского На тысячи верст кругом. Недавно Корнея Чуковского Убило одним ядром, —

писал Маршак.

В 29-м, уже после крупной крупской брани в «Правде», обрушилась на него в «Литературной газете» некто Флерина, весьма сановная дама, председательница Комиссии по детской книге при Наркомпросе. Об этом я уже рассказала. Да что детская литература! Что Крупская и Флерина! Что высочайшие родители кремлевского детского сада! Ставились Чуковскому в вину и его критические работы дореволюционной поры: их в свое время успел обругать Ленин. Наизусть помню строки из статьи в стенной газете института. «Пора освободить Институт от детей тех дооктябрьских шавок, которым октябрьская колесница отшлепала хвосты».

Дооктябрьская шавка — это Корней Иванович, а щенок, от которого надобно освободить институт, разумеется — я! Еще бы! Наизусть помню один выразительный эпизод из моего тенишевского отрочества. На каждом общегородском собрании — партийном ли, комсомольском ли, ученическом или педагогическом клеймили нашу школу: не было в ней комсомольской ячейки! Грозно свирепствовала в своих начальственных речах Злата Ионовна Лилина, жена Зиновьева, тогдашнего первого секретаря петроградского обкома. Беда — преступление! — нашей школы было в том, что в Тенишевском издавна существовала традиция выборности: старосты, выбранные на основе «равного и открытого голосования», составляли «Ученический комитет Тенишевского училища», сокращенно УКТУ. «15-я трудовая» продолжала тенишевскую традицию. Демократия в советской школе! Этой антисоветчине следовало положить конец. Году примерно в 1923-м, а может быть, ранее, в 20-м или 21-м, пришел к нам учиться — а также и поучать! — Степа Радомысльский, сын Зиновьева и Лилиной. Иначе, чем «мелкобуржуазная сволочь», он товарищей своих не называл. Всех до единого, кроме двоих сверстников, тех, кто прельстился удобоприменяемостью Степкиных партийных идей, а главное — сладостной возможностью кататься хоть изредка на Степкином мотоцикле. Этих двоих Степа и объявил комсомольской ячейкой. Мы с изумлением глядели на странную, никем не избранную троицу, которая почему-то пыталась командовать нами, нашим УКТУ и даже — «с марксистских позиций» — нашими преподавателями.

Однажды в погожий денек на большой перемене играли мы на школьном дворе в снежки. Внезапно с треском и грохотом пожаловал в школу Степа. Он был единственный, кто владел мотоциклом, единственный, кто являлся не к началу уроков, а когда вздумается, — весь с головы до ног в чем-то черном и кожаном. Заметив меня, он бойко спрыгнул с мотоцикла, прислонил его к стене под охраной мгновенно собравшейся комячейки и, весь овеянный бензинной вонью, снимая на ходу черные кожаные рукавицы, пошел прямо на меня.

— Скажи, если не ошибаюсь, это ты здесь Чуковская?

— Я.

— Это твой папа крокодильчиков сочиняет?

— Мой.

— Та-ак, — протянул Степа, — нагло и презрительно щурясь. — Та-ак. Понятно. Можешь передать своему папеньке от имени комсомольской ячейки 15-й единой трудовой школы, что вещь эта идейно порочна…

(Это он произнес, конечно, не только от имени комсомольской ячейки — прямиком из уст своих высочайших родителей.)

— А скажи, пожалуйста, Степа, — спросил, распрямляясь, с обледеневшим снежком в руке Гриша Дрейден, товарищ мой по УКТУ, — скажи, пожалуйста, ты вот так хорошо разбираешься в классовом разделении общества, крокодильчики — они тоже принадлежат к мелкобуржуазному, или, может быть, к другому какому-нибудь классу?

Степа плюнул в сугроб и отошел к своим тело-мотохранителям.

В начале тридцатых на фронте борьбы с чуковщиной наступило относительное затишье. Крокодильчики, трубочисты, мамина спальня, мухины именины были ему кое-как прощены. Конечно, детям надо постоянно объяснять, что комары на мухах не женятся, но уж черт с ним, с этим несуразным комариком… В 39-м Чуковский получил даже орден Трудового Красного Знамени. (Что не помешало в 44-м, в «Правде», обозвать его шарлатаном.) Но на моих страницах сейчас не 39-й и не 44-й, а все тянется и тянется тот же тридцать седьмой.

В ту пору расправиться с Чуковским можно было, как представлялось недругам его, без большого труда. Предпринимались для этого энергические шаги, он знал это. А если так, какая же он защита — мне или Мите? Или кому бы то ни было? Или самому себе? Если окажется, что сам он не только «возглавляет буржуазное течение в детской литературе», но член разоблаченной вражеской группировки?

Доказательства «членства» сыскались. И не какие-нибудь, а документальные.

Летом 36-го, когда разгром редакции только еще намечался, побывали они оба, Маршак и Чуковский, на каком-то нудном совещании в Союзе. Жара. Духота. Скука. Самуил Яковлевич Корнею Ивановичу или Корней Иванович — Самуилу Яковлевичу, не помню — отправил через стол записку: «Когда кончится эта скука, удерем на Невский. Выпьем холодной газированной воды и потолкуем по душам». Тот, кто записку получил, кивнул тому, кто ее написал и, скомкав и разорвав, бросил в пепельницу. Так вот, Борис Андреевич Лавренев, участвовавший в заседании, не поленился тогда же подобрать обрывки, склеил, сфотографировал, сохранил до времени — а когда разразился погром, предъявил в президиум Союза. «Поговорим по душам!» Сговор! Организационная сходка! Конспирация! И Чуковский, значит, входил во вражескую группу — разоблаченную ныне вредительскую группу Маршака, которая столько лет орудовала и протаскивала!

Однако это была самодеятельность, или, как сказал бы Герш Исаакович, «инициатива снизу». Приказа сверху: уничтожить Чуковского и Маршака в тридцать седьмом да и ни в каком из дальнейших годов не последовало. Не поддержали заказчики инициативу Бориса Андреевича.

Когда, в какой день и час, когда, почему, почему и кем решено было сохранить жизнь и благополучие Маршаку и Чуковскому, а группу, которой уже было присвоено звание «вредительской группы Маршака» переименовать во вредительскую группу без упоминания о Самуиле Яковлевиче, — я не знаю.

2

Месяцы целые жили мы догадками, сопоставлениями, толкованиями снов — жизнью, определения которой не подберешь. В мою и Митину тогдашнюю жизнь я не могла поверить как в сущую, подлинную, нашу. Не могла верить, что это и вправду жизнь — моя, наша: моя в очереди, его в тюрьме, — не могла верить даже в ту пору, когда не-жизнь эта длилась. А потому я и не могу ее теперь толково и последовательно воспроизвести. Несуществующее бытие толково и последовательно вспомнить нет возможности, на то оно и небытие. Попытка вспомнить эту воплотившуюся небылицу то же, что попытка вспомнить себя до рождения, в утробе матери, или, например, себя после смерти. Нельзя сказать, чтобы я была мертвая — нет, живая, но жила я не жизнью, а каким-то подобием жизни: подобье дома, подобье общения с людьми, подобье действия. Во всяком случае, эта «не-жизнь» лишена в моем теперешнем сознании хронологической последовательности, связи, как в ту пору лишена была осмысленности. В памяти она возникает наплывами, пятнами, лишь изредка прикрепленными к датам.

Наплывы, наплывы памяти, но беспорядочно, без дат. Я не помню, например, когда арестовали знакомых мне (да и всему литературному кругу) писательницу Елену Тагер, когда — писателя Юлия Берзина, когда — переводчика Валентина Стенича (того самого, блоковского, из блоковской статьи «Русский дэнди»)? Кого ранее, кого позднее? Не помню, в какой последовательности были арестованы литераторы, с которыми годами мы виделись чуть не каждый день, те, чьи оригинальные книги или пересказы книг классических мы редактировали, издавали, переиздавали, обороняли: Н. Боголюбов (Константинов), Текки Одулок (Спиридонов), Н. Заболоцкий… Когда арестован Григорий Белых, когда — Ольга Берггольц? Когда — редактор «Чижа» и «Ежа» (в прошлом — член нашей книжной редакции), поэт, полу-Прутков, полу-Лебядкин, посвятивший издевательские любовные стишки каждой из нас, наш изобретательно-злоречивый и невозмутимо-острословный приятель Николай Макарович Олейников?

Когда — не помню, а сам он — у меня перед глазами.

«Приветствую вас от имени советской общественности», — говорит он, входя в комнату, истово кланяясь всем вместе и каждому по очереди, прижимая руку к груди. В этом поклоне издевка и над «советской общественностью», и над нами, и пуще всего — над самим собою (Олейников — член партии). Шуточные или, скорее, шутовские элегии, поэмы, любовные стихотворения били ключом из-под его пера. Постоянный предмет издевок и насмешек — Маршак.

Вспоминаю: мне посвятил он поэму под названием «Любовь лошади графомана». Начиналась она так:

Лидочка, Лидочка, ваше кокетство Следует попридержать…

Провожая меня, бывало, до дому, он, на прощанье, прижимал руку к сердцу и говорил с издевкой: — Живите красиво.

По слухам, Олейников был расстрелян сразу после ареста. Но — когда арестован? Не помню. Чей час пробил раньше, чей позже? Как, где, впервые услышала я в сочетании с именами юкагира Текки Одулока (Спиридонова), Боголюбова или Олейникова слово «арестован»? Не помню.

Память моя работает сейчас сбивчиво, спутанно, не потому, что с тридцать седьмого прошло уже несколько десятилетий, а потому, что и тогда, в тридцать седьмом, я пребывала в беспамятстве. Меня одолевала жажда не видеть, не слышать, не знать, не помнить, забыть и забыться любою ценой хоть на час, хоть на минуту — и другая, противоположная, встречная жажда: видеть, понимать, помнить, где бы я ни была, что бы ни делала, — помнить, сознавать, не забывать. И действовать, спасать, бороться. Как действовать, как бороться? Нет, всего лучше броситься в сон. Уснешь, но все равно тебя настигнет утро: откроешь глаза — и снова тебя удивит сознание случившегося. Да как же это? Да впрямь ли это случилось? И ты снова окажешься в невсамделишном мире, где необходимо спешить на помощь Мите… На помощь — куда?

…Не помню, через сколько дней — или недель — возвратился с юга Маршак. Этого дня мы с Зоей ждали с нетерпением и со страхом. Знает ли что-нибудь уже Самуил Яковлевич или нет? В газетах еще ни слова — только на собраниях. Дошел ли до него слух? Как перенесет он здешние новости? Хватит ли у него сил — перенести, и мужества — бороться? Сидя на юге, он не знал ничего об аресте Мити, Туси, Шуры и многих, многих вокруг. (В письмах тогда люди не решались употреблять слово: «арестован»; да и не хотели мы лишить человека его отдыха, быть может, последнего: ведь неизвестно еще, какая Самуила Яковлевича ожидает судьба — его, руководителя «вредительской группы»…) Итак, не помню ни дня, ни числа, но ясно помню перрон Витебского вокзала, как обнял меня и Зою Маршак, как поискал глазами двух других, слегка удивился, но не обеспокоился: раз Зоя здесь — значит, по всей вероятности, Шура и Туся в редакции. (День присутственный.) А жена и дети на даче. Или, быть может, Шура и Туся ждут его у него дома?

…Сели в трамвай, приехали с вокзала к Маршаку на Литейный. Наверное, Самуил Яковлевич почуял что-то неладное в нашем молчании: по дороге он ни о чем не расспрашивал, а ведь обычно нас и во сне (по телефону) настигали его докучные расспросы и перерасспросы: внесены ли в верстку Пантелеева последние исправления и удались ли Пахомову рисунки?..

Не помню, отворил ли нам дверь кто-нибудь из домашних или Самуил Яковлевич отворил ее своим ключом? В передней разделись молча. Вошли в кабинет. Да, в этом кабинете проработали мы дни и ночи много лет. Да, вот к этому окошку, когда-то, «в жизни», мы приникали лбами в минуты усталости или обиды, эту дамскую парикмахерскую видели напротив окна и вместе хохотали, когда там, за широким стеклом, появилось изречение: «Стрижка — не мода, а эпоха». Да, вот он, наискосок, виден из окна край дома Мурузи — в моем отрочестве там жили Мережковские, а потом возникла переводческая студия при «Всемирной литературе», и там, на балконе, слышала я, как Блок читал «Возмездие». Да, вот он, тот же привычный стол Самуила Яковлевича, и на тот же полукруглый стул перед столом сразу уселся хозяин (кинув на стол портфель), а мы с Зоей опустились в глубокие, уютные домашние кресла. Да, всё как по-настоящему, как «в жизни». Сейчас Самуил Яковлевич вынет из портфеля очередную рукопись (влюбился в Крыму) и начнет победоносно читать ее вслух.

Портфеля он не открыл и никакой рукописи оттуда не вынул.

— А где же… Тамара Григорьевна и Александра Иосифовна? — спросил он, озираясь.

Мы молчали. Самуил Яковлевич обводил глазами комнату, словно искал Тамару и Шуру где-нибудь в шкафу или под диваном.

— Они арестованы, — сказала я.

— Что же вы сделали?! — вскрикнул Самуил Яковлевич. — Что же вы сделали! — И через секунду. — Простите, простите… Я не помню, что говорю. А где они теперь?.. Простите меня…

3

…Повторяю: с сентября тридцать седьмого рассказ мой пойдет бессвязицей, урывками, обрывками, пятнами. Одно пятно наплывает на другое, как теневые пятна в траве, из-за одного лица выглядывает другое или, если и то же самое, то измененное, отстраненное и вытесненное чьим-то шепотом: «арестован» и строкою в газете: «враг народа». Враг народа Олейников, Н. М.; враг народа Тагер, Е. М.; враг народа Безбородов, С. К. Тот ли это Сережа, который весною 1936-го, в Москве, куда все мы приезжали на пленум ЦК комсомола (пленум по детской литературе), произнося с трибуны свою вполне патриотическую речь, сказал: «а прежде всего нам нужна правда, товарищи». Председательствующий, первый секретарь ЦК комсомола, Косарев, подражая Иосифу Виссарионовичу (Сталин имел обыкновение перебивать ораторов короткими, но мудрыми замечаниями), перебил Сережу: «не простая правда нам нужна, товарищ Безбородов, а партийная»… Теперь я уже не могу вспомнить, кто из них был арестован раньше: Безбородов или Косарев? (Кажется, Безбородов.) О ком первом прочла я в газете «ныне разоблаченный враг»?.. Довелось мне прочесть и «враг народа Бронштейн, М. П.», но когда и где? В «Ленинградской правде»? В «Комсомольской»? И среди чьих имен? (Они тогда печатались целыми столбиками.) Не помню.

Пятна, пятна памяти, теневая рябь под широко раскинувшимся ветвящимся деревом, беззвучные пятна, плавающие по земле. Митю я вижу чаще всего таким, каким увидела в последний раз: ожидающее лицо в раме вагонного окна. Этот проплывающий мимо вагон вытесняет Митю в Тарховке, рядом со мной, на морском берегу; Митю в «Узком»; Митю, протирающего очки, Митю, склоненного над очередной страницей. Словно нигде в других местах и с другим выражением я этого лица никогда не видала. Вся наша жизнь сосредоточена теперь в одном-единственном мгновении: поезд тронулся, я иду рядом с вагоном, убыстряя шаги.

Но тридцать седьмой посылает мне, кроме Митиного, множество лиц — и чужих, и близких, и случайных — лица и голоса людей с затонувшего материка моей молодости, из некоей поглощенной океаном Атлантиды. Лица стерты, голоса беззвучны. Вот я иду по длинной Надеждинской улице, откуда-то со стороны Бассейной к Корнею Ивановичу, в Манежный переулок. Навстречу мне величавою поступью, в распахнутом пальто — галстук бабочкой — давний знакомый моего отца, приятель и сосед моего брата, поэт Бенедикт Лившиц. Он идет плавной походкой красивого, уверенного в себе человека. Не так давно он развелся с прежней женой и женился на молодой балерине. Женился и переехал из Киева в Питер. У него богатейшая коллекция французских поэтов с XVII века до наших дней. Над полками красиво исполненная надпись: «Ни книги, ни жена на время не выдаются». Увидев меня, Бенедикт Константинович замедляет шаг, улыбаясь величественно и благосклонно. Здороваемся. Задержав мою руку в своей, он долго и тщательно отгибает край моего рукава и перчатки, освобождая на руке местечко для поцелуя.

— Слыхал я, моя дорогая, — говорит он величаво и ласково, — у мужа вашего какие-то неприятности? Ну ничего, потерпите немножко, недоразумение должно разъясниться.

Мы прощаемся. Снова операция с рукавом, перчаткой и поцелуем. Ободрив меня таким образом, Бенедикт Константинович продолжает прогулку. А дня через три, в очереди на буку «Л», ко мне подходит молодая балерина. Она так плотно укутана грубошерстным платком, что я не сразу ее узнаю. (Только что: трюмо и пачки.) Холодную ночь она простояла на набережной и теперь не в силах и на солнце согреться. Бенедикта Константиновича взяли две ночи назад.

(Сейчас, когда я пишу эти строки, сразу же из-за галстука бабочкой на меня наплывает другое лицо — лицо того же Бенедикта Константиновича. Не то, которое учтиво наклонялось над моею рукой. Во второй половине пятидесятых годов, после XX съезда, возвратилась из лагеря и долго — вплоть до реабилитации — гостила у Корнея Ивановича в Переделкине писательница Елена Михайловна Тагер. В тридцать седьмом в Доме предварительного заключения состоялась у нее очная ставка с Бенедиктом Константиновичем Лившицем. Он был сед и безумен. Не обращаясь ни к конвою, ни к следователю, ни к Елене Михайловне, которую он не узнал, хотя десятилетие был знаком с ней, он произнес в пустоту какой-то невнятный монолог. Скоро его расстреляли — однако не раньше чем пытками лишили рассудка и выбили из него показания, по одним сведениям, на 70, по другим — на две сотни человек, в том числе и на Елену Михайловну Тагер.)

Лицо сорокапятилетнего мужчины, чуть самодовольного, едва начинавшего полнеть, некогда футуриста, затем — автора высоких лирических стихов, затем переводчика французской поэзии, затем автора воспоминаний, — я вижу его теперь в белом венце мгновенной седины, лицо, изуродованное безумием. Я слышу: «Ну ничего, потерпите немного, недоразумение разъяснится…»

Еще одно еле видное, колеблющееся пятно. Я в Москве. Корнею Ивановичу пришло на ум обратиться к Михаилу Кольцову. Тот в пущей славе — он участник боев с фашистами в Испании, он — публицист и член редколлегии «Правды», он депутат Верховного Совета РСФСР, член-корреспондент Академии наук. Он безусловно бывает на приемах в Кремле. «Правда» не какая-нибудь «Ленинградская» или «Комсомольская» — а правда правд — Ц. О. Корней Иванович дозвонился Кольцову из Ленинграда в Москву и попросил принять меня. Я должна была вручить Михаилу Ефимовичу два письма: одно от Корнея Ивановича и Маршака о Мите и второе, тоже общее, о разгроме редакции: об арестованных редакторах и писателях. Быть может, Кольцов пожелает вмешаться? Хотя бы под флагом заботы о теоретической физике или литературе для детей? Как-никак Бронштейн один из крупных физиков-теоретиков Советского Союза, а редакция Маршака ввела в литературу столько блистательных прозаиков и поэтов, выпустила столько мастерских переводов и пересказов иностранных классических книг. Ведь Кольцов — человек интеллигентный, понимает, о ком и о чем речь. Быть может, он передаст наши письма кому-нибудь выше? И вот я опять в Москве, зима 1938-го, живу на Остоженке у Шуриной тетушки, Любови Эммануиловны Любарской — у «образцово-показательной тетки», как величала ее Шура, — умной, энергической, заботливой, властной, щедрой. О Шуре она печется как о родной дочери (в детстве Шура у нее и жила); места себе не находит со дня ее ареста; стоит в очередях во всех московских тюрьмах и прокуратурах и часто приезжает в Ленинград — к родителям Шуры. Всех Шуриных друзей горячо привечает и готова поселить у себя. Всех пытается лечить (она врач): меня от базедовой, Корнея Ивановича от бессонницы, Самуила Яковлевича от курения. Я живу у Любови Эммануиловны и день, и два; принимаю какие-то капли и звоню Кольцову ежедневно — он не отказывает во встрече, но ему некогда… Жду. Наконец он назначает мне свидание: ночью, в час ночи, в «Правде». Последним троллейбусом еду куда-то с Остоженки на край света, иду по бесконечной улице к огромному новому зданию, возвышающемуся каменной глыбой среди мелких одноэтажных деревянных домишек. Бюро пропусков, паспорт, пропуск — и вот они, сверкающие паркеты, тяжелые портьеры, лакированные столы, торжественная тишина великого Центрального Органа. Ночью тут пусто, лампы на лестнице и в коридорах горят вполсвета, но жизнь продолжается: слышен приглушенный портьерами стук машинок; доносятся резкие звонки телефонов и смягченные ковровыми дорожками торопливые каблуки секретарш. Я разглядываю дощечки на дверях: боже! сколько здесь дверей! Вот наконец дощечка: «М. Е. Кольцов». — Войдите!

За большим столом — новеньким, блестящим, как всё здесь — сидит небольшой человек. Лицо его, невысоко поднимающееся над столом, кажется мне живым, насмешливым, умным. Во всяком случае, интеллигентным. Стол завален стопками газет, гранками, тут целые горы гранок, маленький человек почти заслонен ими. Среди бумажных гор — два или даже три телефонных аппарата. Кольцов предлагает мне сесть, но не успеваю я рот открыть — звонит один телефон, а когда Михаил Ефимович кладет трубку — второй. Наступает пауза, но я понимаю — минутная. Самая правдивая правда работает беспрерывно и ночью.

— Что у вас? — спрашивает Кольцов, приподнимаясь на стуле и протягивая через стол руку за моими бумагами. — Смею догадываться: кто-то удостоен звания врага народа незаслуженно? Что же, давайте ваши бумаги, прочту. Если что не так — постараюсь разобраться с товарищами. Перегибают, перегибают, в особенности на местах, знаю. Позвоните мне, пожалуйста, в четверг, послезавтра… Нет-нет, послепослезавтра. Привет Корнею Ивановичу.

Итак, послепослезавтра. Я живу у «образцово-показательной тетушки», принимаю капли, неистово жду назначенного дня. Через день тетушка приносит городскую новость: арестован Кольцов. Итак, недельки через две — через месяц мы прочитаем в «Правде»: «ныне разоблаченный враг народа Кольцов, М. Е.».

(Напоминаю: в тридцать седьмом «арестованный» означало «осужденный»; а осужденный — никогда не существовавший; на волю не выходил никто. С минуты ареста человек уже признан виновным, а к тому же и небывалым: он еще жив, но уже нет его — не только нет, но и никогда не было. Фраза, сказанная мне во время обыска главным налетчиком: «Ваш муж был мистик», — некомпетентная фраза. Ни мистика, ни физика Бронштейна вообще не существовало на свете и не будет существовать — вплоть до посмертной реабилитации, когда вдруг окажется, что такой человек был и совершил вклад в науку, и мы всегда гордились им и продолжаем гордиться. Так и с Кольцовым: номера «Правды», где он только что чуть не еженедельно печатался, будут мгновенно изъяты из обращения и книгохранилищ. Чтобы ничто не свидетельствовало о его вчерашнем существовании: Михаил Кольцов? нет такого и никогда не было.

Одни говорили: Кольцов умудрился повеситься в камере. Другие — расстрелян. Во всяком случае, после XX съезда реабилитирован посмертно. Когда теперь при мне называют имя «Михаил Кольцов», я вижу сверкающие в полутьме паркеты, притушенный свет ламп, дощечки на дверях. Лица Михаила Ефимовича не помню. Голос помню — живой и насмешливый.

Каюсь, первая моя при этом черном известии мысль была не о новом несчастье, а о Мите, о друзьях: разорвали и бросили во время обыска у Кольцова мои бумаги или все-таки приобщили их к «делам»: Митиному, редакционному? Попали ли они «наверх» хотя бы таким путем?

И еще один наплыв. Корней Иванович очередной раз в столице: квартиры в Москве у него тогда еще не было — он занимает номер на девятом этаже в недавно выстроенной гостинице «Москва». Я приехала тоже дня на два, живу у Любови Эммануиловны и пришла к Корнею Ивановичу в номер составлять очередную бумагу. Какую, куда — не помню. (Не помню — переданы уже были Недотыкомкой письма Чуковского, Маршака и ученых Сталину через Поскребышева или еще нет? Кажется, переданы — мы томились безвестностью, — и сейчас уже, пожалуй, не 38-й, а 39-й год, и, не дождавшись ответа ни от Поскребышева, ни от Сталина, мы пишем: не помню, не то председателю Военной коллегии Верховного суда Василию Васильевичу Ульриху, не то председателю Верховного суда Ивану Терентьевичу Полякову, не то Главному прокурору СССР Андрею Януарьевичу Вышинскому — пишем просьбу о пересмотре дела.) У Корнея Ивановича в номере гость: еврейский поэт Лев Моисеевич Квитко — плечистый, коричнево загорелый здоровяк с удивительно добрым лицом, весь чем-то — наверное, шириною плеч и обворожительным выражением доброты в лице и даже в каждом движении — похожий на Пастернака. Он присутствует при горестном нашем сочинительстве, он слышит текст составляемой нами бумаги, собственное его присутствие кажется ему неуместным, неловким. От жалости к нам, ко мне он то сжимается в кресле, то вскакивает и останавливается у окна спиною к нам, чтобы не мешать. Наконец мы кончаем; письмо написано мелким, острым, но сдерживающим себя почерком Корнея Ивановича, таким знакомым мне с детства — по столбикам английских слов, которые он задавал нам выучить, по его собственным рукописям, которые поручал переклеивать. Теперь моя забота: переписать на машинке наше очередное послание и снова принести его Корнею Ивановичу на подпись. Я прощаюсь. Лев Моисеевич провожает меня вниз с девятого этажа до самого вестибюля, хотя мы едва знакомы и в этих проводах среди бела дня нет никакой нужды. Почему-то мы не вызываем лифт, а медленно спускаемся по широкой лестнице с этажа на этаж. Оба молчим, и мне даже неприятна та явная жалость, с какой Лев Моисеевич в вестибюле подает мне пальто и, взяв под руку ведет до дверей. Я понимаю, что весь наш долгий путь с этажа на этаж он собирался что-то сказать мне, и вот наконец у самых выходных дверей он говорит:

— Лидия Корнеевна, я хочу, чтобы вы верили… как это называется? в эти тяжелые дни… чтоб вы помнили, в какой стране мы живем… Справедливость будет — как это называется? — торжествовать… Все кончится хорошо. Уверяю вас, все кончится хорошо.

(Квитко думает и пишет на идиш, по-русски говорит, подбирая слова, с затруднением, но этот изъян кажется мне в его речи трогательным.)

Квитко был арестован не в тридцать седьмом, а позднее, после войны, в пору «борьбы с космополитизмом». Во время войны — член Антифашистского еврейского комитета. Расстрелян в 1952-м вместе с другими деятелями еврейской культуры.

4

Но не всё одни смутные пятна. Выплывают и точные факты и даже даты. Более или менее последовательно вспоминаю разгром редакции. В отчетах о разоблачении «вредительской группы, орудовавшей в детской литературе», почти всегда наряду с именами арестованных Габбе и Любарской поминалось и мое и Зоино имя, а среди разоблаченных врагов, чьи книги мы «протаскивали», — поминался наряду с Безбородовым, Олейниковым, Боголюбовым, Белыхом, Васильевой, Шавровым и Спиридоновым — и Бронштейн.

Что происходило с нашими друзьями и близкими в застенке — с точностью мы не знали. А на воле — так:

13 сентября 1937 года состоялось собрание писательского и редакторского актива. Состоялось в Детгизе. Председательствовал новый директор, Криволапов, докладывал новый главный редактор, Мишкевич. Выступали: секретарь партийной организации Комолкин, курьерша Васса Фаркаш, стажерка Анна Григорьевна Сасова, а из литераторов, кажется, Вальде. Точно сказать не могу: меня на этом собрании уже не было, описываю происходившее с чужих, но весьма достоверных слов.

Вся многолетняя деятельность Ленинградского отделения Детгиза объявлена была диверсионной и вредительской. Криволапов и Мишкевич сообщили собранию, что в мае месяце они обнаружили в издательстве вредительскую организацию. О своем открытии незамедлительно «сигнализировали в НКВД», и вот теперь, в сентябре, наши славные чекисты приняли соответствующие меры: Габбе и Любарская арестованы. «А почему не арестованы Задунайская и Чуковская, если они тоже вредители?» — спросил кто-то с места. «Не беспокойтесь, это будет исправлено в ближайшие дни», — солидно отвечал Криволапов. Когда кто-то из присутствующих спросил, почему же группа, поставившая своей целью диверсию, издавала из года в год книги, высоко ценящиеся у нас и за границей, — Криволапов, не смущаясь, ответил: «Это была маскировка!» Казалось бы, если хорошие книги — маскировка, то в чем же вредительство? Те, кто мог бы задать этот логически-последовательный вопрос, — молчали. О Мите Мишкевич говорил со злобной издевкой: «Этот докторишка наук, которого с такой наглостью нам подсовывали как большого ученого, который корчил, видите ли, из себя правдолюбца, а сам оказался продажной шкурой». Комолкин совершил принятый тогда обряд покаяния: признал свои ошибки. Какие же? А притупление бдительности, из-за чего вражеская группа и получила возможность столько лет орудовать под носом у партийной организации. Они и разоблачали, они же и каялись: «все было в отменном порядке» — собрание проведено в точном соответствии с принятым тогда на подобных собраниях ритуалом. Впрочем, было и отклонение от образца: нас защищали. Таня Гуревич, работавшая в редакции «Чижа», заявила, что близко наблюдала нашу работу в течение нескольких лет и ни в какое наше вредительство не верит. «Эти люди вкладывали в свой труд все силы, они трудились сверх сил». Ее уволили на следующий день с дурной характеристикой («связь с врагами народа»), так что годика полтора мыкалась она без работы.

(Незадолго до войны Таню, в качестве корректора, приняли в Ленинградское издательство писателей; убита она была не «органами», а немцами: немецкая фугасная бомба попала в Гостиный двор, где издательство помещалось.)

На закрытом партийном собрании у нас тоже нашелся защитник: заведующий нашей редакцией, член партии Михаил Моисеевич Майслер. Он заявил, что никакого вредительства не было, что все обвинения, выдвинутые против «вражеской группы», — выдумка, ложь, провокация, клевета.

Его арестовали то ли в ту же, то ли в следующую ночь: Большой Дом разоблачил его как шпиона. (Майслер по происхождению польский еврей; в юности, в свои комсомольские годы, он тайно перешел границу — из Польши в Советский Союз и здесь, в отечестве всех трудящихся, вступил в партию. Ясное дело: заслан врагами! Майслер пробыл под следствием с тридцать седьмого по 39-й; был выпущен в те причудливые месяцы, о которых речь впереди, и погиб, как и Таня Гуревич, уже не от чекистов, а от немцев: при обороне Ленинграда.)

В годы войны гибель от Большого Дома тесно переплелась с военною гибелью: так, например, поэт, привлеченный к созданию детских книг Маршаком, один из самых любимых нами, поэт, постоянно нами печатавшийся, вопреки окрикам педагогического начальства, — Даниил Иванович Хармс, был арестован в 1941 году, во время блокады, и убит в тюрьме — то ли голодом, то ли пулей чекистов, то ли немецкой бомбой при переправе баржи с заключенными через Ладожское озеро.

Но это — в годы войны. А сейчас на моих страницах все тянется и тянется тридцать седьмой.

11 ноября 1937 года собрание, посвященное разоблачению вредительства в детской литературе, состоялось уже не в издательстве, а в Союзе писателей. Расскажу о нем позднее.

Кое-что поучительное приключилось между этими двумя сборищами — между 13 сентября и 11 ноября.

От промежуточной даты — 4 октября 37 года — разит зловонием. Это истинно смрадная дата. Она смердит.

В издательстве, на стене в коридоре, вывешена была нарядная стенная газета: «За детскую книгу». Экстренный выпуск.

Я не сомневаюсь, что словам, кроме смысла и звука, присущ еще и запах; я знаю стихи, источающие благоухание; от этого же прямоугольного листа бумаги с красными крупными буквами заголовка, с длинными черными колонками машинописи несло смрадом, как в жаркий день из помойной ямы.

Узнав случайно, что в издательстве, откуда я уже была выгнана и где разоблачена, вывешено «За…», я туда отправилась: прочесть. Лифтерша внизу велела мне выйти из лифта, чуть только я в лифт вошла. Я поднялась по лестнице пешком. (В последнее время наша редакция помещалась уже не в Доме Книги на Невском, 28, а в другом здании, на Михайловской (улица Лассаля, 2, — наискосок от Европейской гостиницы). Я прошла по коридору: ни один из служащих, попавшихся мне навстречу, со мною не поздоровался.

На стене коридора увидела я старательно, опрятно и бездарно раскрашенный картонный лист.

Я остановилась на расстоянии шага от стены и заложила руки за спину — пусть никто не осмелится вообразить, будто я намерена сорвать газету! Я начала читать творения Мишкевича — Криволапова — Комолкина — и вот тут-то меня и охватил смрад. Я торопилась читать, я предчувствовала, что мне не дадут кончить. Да и от смрада хотелось уйти поскорее. Заголовки: «Повысим революционную бдительность!», «Добить врага!» — ну это точь-в-точь как во взаправдашней «Правде». Я читала:

«В течение долгого периода в издательстве орудовала контрреволюционная вредительская шайка врагов народа — Габбе, Любарская, Шавров, Боголюбов, Олейников и др.»; детская литература «фактически была дана на откуп группе антисоветских, морально разложившихся людей»; «диверсионная группа редакторов ленинградского отделения»; «в течение многих лет в издательстве орудовала группа врагов, ныне разоблаченных органами НКВД»; «враг народа Олейников… открыто, на глазах у всех, разваливал „Сверчок“…», «Сигналы о вредительстве Олейникова были, но к ним никто не прислушивался. А разве мало сигналов было о „деятельности“ Габбе, Любарской, Чуковской, Боголюбова. Сигналы были, когда стало известно о переписке редакторов с троцкисткой Васильевой»; «известно было о бытовом и моральном разложении Любарской, ее связи с проходимцем Безбородовым и особом покровительстве со стороны шпиона Файнберга»; «Чуковская протаскивала контрреволюционные высказывания в однотомнике Маяковского»; «писательские кадры были засорены врагами народа. Шпион Спиридонов, Потулов, Белых, Бронштейн, Безбородов, Колбасьев, Васильева — вот далеко не полный список врагов, которые объединялись вокруг Габбе, Любарской, Чуковской…»; «Сейчас враги разоблачены… Надо со всей решительностью и беспощадностью добить врагов и до конца выкорчевать вражеские корешки из издательства…»

Когда я дочитала до «корешков», добивать врага явился наш пожарный. Подойдя ко мне вплотную, он сказал: «Директор приказал вам немедленно покинуть помещение». Я покинула. Мое и Митино имя названы среди имен разоблаченных врагов: Т. Габбе, А. Любарская, С. Безбородов, Н. Олейников… Я поняла, какой это в самом деле вопиющий беспорядок — я и Зоя все еще почему-то на воле. А может быть, лучше, раз не удается спасти их, может быть, лучше — скорее туда, туда, туда же, где они, разделить их судьбу? Я спускалась с лестницы, жалея, что, прочитав руководящие статьи, не успела дочитать интересную статейку писателя Льва Успенского под ученым заглавием «Несколько слов о „теории литературы“». Автор доказывал, что все мы — не только шпионы, диверсанты и вредители, но и невежды. Как шпионы и диверсанты, мы разоблачены органами, но Успенского тревожила наша репутация образованных и умелых литераторов. Ее хотелось ему уничтожить. За чтением интересной теоретической статьи и настиг меня пожарный. Только мельком удалось мне пробежать и статью Н. Теребинской «Опыт проверки одной книги». Опыт проверки показал, что Зоя Моисеевна Задунайская по специальному заданию врагов вносила вредительские исправления в новый перевод «Гекльберри Фина». Теперь, по специальному заданию своих друзей и наставников, Теребинская разоблачала Зою.

Разве можно было воспринять эту настенную брань как эпизод чьей-либо реальной жизни? По специальному заданию врагов Зоя вредительствовала, редактируя перевод «Гекльберри Финна»! Я не верила, что читала газету собственными глазами, что я — это я, Зоя — это Зоя, а буквы — это буквы. Нет, это творение кровавого бюрократического бреда. Бред централизованный: каждая статейка стенной газеты — точный слепок с заметок центральных газет.

Статьи Н. Теребинской и Л. Успенского до вмешательства пожарного я успела лишь наскоро пробежать. Однако, вопреки мундиру и каске, мне посчастливилось прочесть весь номер газеты, от слова до слова, не в издательском коридоре, а у себя дома, спокойно и неторопливо. Удалось даже сохранить этот драгоценный документ до наших дней. От него и по сей день разит помойкой, точно в этих клишированных словах, спрыгнувших со страниц миллионно-тиражных газет в единственную стенную — точно в них-то, как в консервной банке, и сохранился кровавый смрад тридцать седьмого.

В сумерках следующего дня в передней раздался боязливый, короткий, судорожно повторившийся звоночек. За дверью стояла женщина с распухшим от слез лицом. Отказываясь войти, она порывисто рылась в своем портфеле. «Я просидела ночь… я ее сняла, а к утру повесила на место… я видела, как вас вывел пожарный (всхлип)… Я переписала для вас всё… Когда-нибудь настанет справедливость (всхлип)… Ваш муж такой приличный человек… И Александра Иосифовна… (всхлип). И вы все… Я переписала, но там опечатки, потому что ночью…» (Слезы ручьем.)

Она сунула мне в руки папку и, так и не переступив мой крамольный порог, ушла.

Это была Елизавета Ивановна, машинистка Детгиза. От нас она никогда не слыхивала доброго слова, одни попреки. Дело в том, что Маршак не выносил опечаток ни в книгах, ни в рукописях («детские книги должны выходить без ошибок»), за любую опечатку он бешено укорял нас, старших редакторов, а от нас перепадало Елизавете Ивановне. Кричать на нее, как кричал Самуил Яковлевич на нас, мы себе не позволяли, но она имела обыкновение заливаться слезами при первом же, даже самом деликатном упреке; всегда она считала себя великой преступницей и переписывала, случалось, из-за одной-единственной ошибки целую страницу заново. Она и писала, и плакала, и винилась порывисто, судорожно, мешая извинения с рыданиями. «Елизавета Ивановна опять в истерике», — говорили мы друг другу, пожимая плечами.

А она любила нас, уважала нашу одержимость и ради будущей правды пошла на большой риск. Стенная газета, да еще разоблачающая врагов — это в бюрократическом учреждении предмет культа, предмет священный, и хоть публичный, но секретный. Минует надобность — его бережно снимут со стены — и в папке с надписью «совершенно секретно» запрут в сейф. Что сделали бы с Елизаветой Ивановной, если бы ночью застали ее за ее преступным занятием?

С тех пор, «куда б меня ни бросила судьбина», я возила с собою длинные машинописные листы стенной газеты «За детскую книгу». Экстренный номер, выпущенный для спасения детской литературы от вредителей и диверсантов — то есть от нас. Зачем я хранила ее? В надежде ли на грядущее торжество истины и справедливости? Никакой надежды у меня не было. Но дать этим листам исчезнуть, раствориться в небытии я не могла. Имена замученных должно сохранять. Равно как и имена палачей. И главное — слова палачей. Сросшиеся, сплошные, мертвые и несущие смерть. Чуть только увидишь в газете или услышишь по радио прочно сросшиеся, постоянно повторяющиеся, одинаковые словосочетания — бойся! это удавка, которой будут вешать невинных, или аркан, которым ухватят их и поведут на казнь.

5

После разоблачения и шельмования разбойничьей шайки в издательстве — под тем же лозунгом «Добить врага» состоялось 11 ноября 1937 года собрание в Союзе писателей. Членом Союза я не была. Пойти инкогнито? Нельзя: многие знали меня в лицо и так же не допустили бы в зал, как в лифт не допустила лифтерша. Собирался выступить там в защиту редакции Самуил Яковлевич. (Тогда почитавшийся еще — или не почитавшийся уже? — главою вредительской группы.) Но мы с Иосифом Израилевичем Гинзбургом — мужем Тамары Григорьевны Габбе — предприняли и собственный шаг к защите. На всех перекрестках, везде и всюду трубил о вредительстве редакции Григорий Мирошниченко. Книгу его для детей еще недавно редактировала Александра Иосифовна. Ее участие в работе было столь велико и, по убеждению автора, плодотворно, что в оны дни Мирошниченко предложил ей соавторство. «А. Любарская и Г. Мирошниченко». От этой чести она отказалась. Когда, после выхода книги в свет, Мирошниченко получил авторские экземпляры — первый он преподнес Александре Иосифовне с благодарственной надписью. Начиналась она так: «Александре Иосифовне Любарской, героическому редактору…» А кончалась: «Чистосердечно жму руку боевому товарищу». Экземпляр этот случайно оказался у меня — давала его мне Шура для какой-то справки. Теперь Иосиф Израилевич сделал фотокопию надписи. Он решил, что в Союзе никто его не знает в лицо, членских билетов у входа не спрашивают, он войдет в зал, займет место в одном из задних рядов и, если Мирошниченко посмеет говорить о вредительстве, огласит благодарственную надпись.

Помнится, назначено было собрание на 5 часов. Иосиф отправлялся туда прямо от меня.

В президиуме Криволапов, Мишкевич, Мирошниченко. Доклад сделал Мишкевич. Дали слово Маршаку. Он говорил о непостижимом для ума недоразумении, которое, он уверен, должно разъясниться.

Зал встретил его молча: с одной стороны, на издательских собраниях Маршака называли главой вредительской группы, а с другой — сегодня, в Союзе, в новом докладе Мишкевича о вредительской группе имя Маршака уже не упоминалось вообще — ни как главы, ни даже как рядового члена. Никто не понимал, чем следует объяснить такую несуразицу. (Я не понимаю и сейчас.) На каком-то этапе — на каком? кем-то — кем? имя Маршака было вычеркнуто из черного списка. Когда? Чьим пером?.. И Зоино. И Корнея Ивановича.

После Маршака выступил Мирошниченко и подробно, цитируя поправки в рукописи и в гранках, доказывал вредительство Любарской.

Тогда Иосиф Израилевич отправил по рукам в президиум записку с приложением фотокопии.

«Героическому редактору… чистосердечно жму руку».

— Товарищи! — возгласил Мишкевич, прочитав записку про себя, но не вслух, — на наше собрание пробрался шпион и бросил бомбу. (Именно так, слово в слово: «Пробрался шпион и бросил бомбу».)

По знаку Мишкевича подошли к Иосифу Израилевичу добры молодцы, велели встать и под руки вывели из зала.

Еще не оправившись от дрожи унижения, он пришел ко мне. Его трясло и знобило.

А писатели, на своем сборище, как мы узнали потом, единогласно приняли резолюцию, осуждающую вредительскую деятельность ленинградской редакции Детгиза. Маршак упомянут не был, но кто же, спрашивается, руководил нашими злодеяниями, если не он?

…Крутовато, однако, переменилось для нас время! Когда зимою 1929 года «Литературная газета» поместила фельетон под шапкой «Против халтуры в детской литературе!» и халтурщиками обзывались все мастера детской книги, все как на подбор ленинградцы, и среди них Маршак, — имя Маршака-переводчика, Маршака-сказочника, Маршака-редактора стояло так высоко, что фельетон вызвал среди литераторов целую бурю. В одном из ближайших своих номеров «Литературная газета» вынуждена была поместить письмо, подписанное М. Слонимским, Б. Пастернаком, Ю. Тыняновым, Н. Тихоновым, В. Кавериным и многими другими. «Все обвинения, выставленные в этой статье против детского отдела ГИЗа… — утверждали авторы письма, — обвинения… в халтурном подходе — лживы. Это знает всякий, кому приходилось сталкиваться с работой детского отдела… Пора положить конец выступлениям… тормозящим плодотворную работу».

Прислала тогда, в 1929 году, свой протест и детская секция Союза писателей — протест, подписанный В. Бианки, Б. Житковым, Л. Пантелеевым, Г. Белыхом, Е. Шварцем, Е. Данько, Д. Хармсом, Ю. Владимировым, А. Введенским, Н. Заболоцким, И. Рахтановым, Т. Богданович. «Все, когда-либо работавшие с Маршаком, — писали наши защитники, — знают, что трудно найти редактора, более тщательно, бережно и внимательно относящегося к автору и его произведению. По нашему мнению, статья „Халтура в детской литературе“ поддерживает реакционные тенденции в детской литературе. Тенденции эти сводятся к желанию во что бы то ни стало уклониться от высоких требований, предъявляемых в настоящее время к детскому писателю».

В ответ на это письмо новый лихой фельетон: народные детские песенки, переведенные с английского Маршаком, названы «идеологически вредной дребеденью» — раз, и в поддержку фельетонисту помещена статья председательницы Комиссии по детской книге Флериной — два. Статья призывала энергично бороться с писателями, группирующимися вокруг детского отдела ГИЗа в Ленинграде — с их «направлением». «Тенденция позабавить ребенка» объявлена в этой статье вредной; попытки преподносить серьезные темы увлекательно, весело, живо объявлены недоверием и неуважением к теме. «…Борьба предстоит большая, — предрекала председательница Комиссии. — Библиотеки протестуют, бракуют эти произведения, педагогическая критика в печати высказывается четко, а товарищи ленинградцы в ответ пачками издают и переиздают бракованную литературу».

После таких предупреждений не поздоровится. Худо пришлось бы «товарищам ленинградцам», если бы тогда за нашу работу не вступился Горький.

Однако то было в 1929 году, а ныне у нас тридцать седьмой. В 1929-м на защиту редакции поднялись писатели — во множестве. В тридцать седьмом, когда обвиняли нас уже не в идейных заблуждениях и халтуре, а во вредительстве и шпионаже, — ни один писатель не открыл рта… И если Маршак и Чуковский выведены были из-под огня, то это не заслуга Союза.

Участников гнусного писательского собрания я не виню. Публичная защита врагов народа равна была в то время покушению на самоубийство.

(Что же касается инженера Иосифа Израилевича Гинзбурга, то он тоже погиб, но позднее. Арестован он был незадолго до войны. В разговоре о любовном пакте между Гитлером и Сталиным — Риббентропом и Молотовым — он сказал у себя, в своем чертежном бюро, в присутствии сослуживцев: «Вступить в союз с фашистской Германией — какая низость!» На него донесли. Он получил 5 лет лагерей. Война между фашистской Германией и СССР не освободила преступника. Он погиб в 1945 году, в Казахстане, в лагере, работая на плотине в часы наводнения.)

Да, Иосифа арестовали в 1941-м, а сейчас у нас длится и длится осень тридцать седьмого.

— Поминали и вас, — говорит мне Иосиф Израилевич, все еще поводя оскорбленными плечами. — Спросил кто-то из зала: «Почему до сих пор не арестованы члены вредительской группы Задунайская и Чуковская?» Криволапов и Мишкевич ответили в один голос: «это будет исправлено в ближайшие дни». Помянул вас в своей речи и Борис Андреевич Лавренев. Он сказал: «Неудивительно, что Ленинградское отделение оказалось вредительским. В нем работали такие люди, как, например, Чуковская — в прошлом анархистка-бомбистка».

Никогда я не была ни анархисткой, ни бомбисткой. В студенческие времена действительно привлекалась к делу «по линии анархистов». Десять лет назад! Связи Бориса Андреевича с Большим Домом были, видимо, прочнее, теснее и глубже, чем у Мишкевича и Криволапова: он оказался более осведомленным в интимных подробностях моей студенческой биографии.

— Чемодан у меня уложен, — говорю я Иосифу. — Но почему, собственно, выскочил Лавренев? Рукописей своих он никогда не предлагал нам, мы их никогда не отвергали. Почему упечь меня в лагерь захотел именно он?

— А почему все остальное? — спрашивает Иосиф и снова поеживается. — Вы вообще понимаете что-нибудь? Я — нет. Зачем они все это затеяли? С редакцией, не с редакцией?.. И кто это, собственно, они?

6

В моем архиве, кроме статей из стенной газеты, где в качестве врага народа упоминается Матвей Петрович, уцелели и другие документы — противоположного свойства: письма в защиту. Да, были и такие. В отличие от клевет, вслух они не прозвучали. И сохранились у меня не в подлинниках, потому что подлинники хранятся у адресатов или уничтожены ими же, — а лишь в копиях и далеко не все.

Однако удивляться надо тому, что они хоть и в копиях, но сохранились и, главное, тому, что они были.

Привожу письмо Корнея Ивановича к Сталину, написанное в сентябре или октябре тридцать седьмого и врученное, по уверению Недотыкомки, Поскребышеву, а Поскребышевым Сталину в декабре. Привожу документ, озаглавленный «Научная характеристика М. П. Бронштейна», документ, приложенный к письму Корнея Ивановича вместе с общим коротким письмом И. Е. Тамма, Л. И. Мандельштама и С. И. Вавилова. Это два основные письма.

Хранится у меня и письмо С. Я. Маршака и письмо В. А. Фока, обращенные к Вышинскому, — но это уже более поздние, оба помеченные 16 марта 1939 года.

Следует тут же оговориться относительно адресатов и дат. Тексты писем оставались неизменными, к кому бы и когда ни обращались авторы, адресаты же и даты менялись.

Мои письма тоже наличествовали в каждой пачке, при каждой новой перемене адресата, но были всего лишь трафаретными заявлениями: не о литературе, не о физике, а лишь о безусловной неповинности моего мужа. Муж мой — честный советский труженик, я знаю его столько-то лет, он ни в чем не виновен и не мог быть виновен, я прошу пересмотреть дело и освободить его… Вот в таком роде. Беспомощно? А что другое в состоянии я, да и не только я, писать, не имея ни малейшего представления о предъявленных арестованному обвинениях. Чем могли мы пытаться неведомые обвинения опровергнуть? Вот и писали одно и то же, одно и то же, изменяя только дату, название инстанции и имя и отчество адресата.

После письма Корнея Ивановича и троих видных ученых к Сталину Киселев рекомендовал некоторое время дожидаться ответа и не подавать новых заявлений. Мы сделали перерыв. Время шло — ни ответа, ни Мити.

После мнимой или действительной передачи письма Сталину я подверглась особо острой форме заболевания, именуемого надеждой. Стояла в очередях, передавала деньги, но с особым трепетом возвращалась домой. Вот я звоню, вот переступаю порог. «Мама! — кричит Люша. — Митя вернулся из Самарканда!» Или так: ночью звонок. Я встаю: это за мной. Открываю дверь — Митя.

Ахматова говорила: «После отчаяния наступает покой, а от надежды сходят с ума».

Иногда, вспоминая себя тогдашнюю, мне кажется, что я и была тогда немного «того-с».

Передал ли в действительности Недотыкомка письма Корнея Ивановича, письма академиков — Поскребышеву? И передал ли эти документы Поскребышев Сталину? Неизвестно.

О судьбе писем к Сталину я знаю так же мало, как о судьбе Бронштейна.

В 1938 и 1939 годах, то есть уже гораздо позднее, чем к Сталину, мы обращались с теми же бумагами в разные высокие инстанции: в Верховный Суд СССР, в Прокуратуру СССР. Когда же выяснилось, что Митя осужден Военной коллегией Верховного Суда, — наши бумаги были отправлены к председателю Военной коллегии Ульриху. С Голяковым предварительно говорили мы вместе. Корней Иванович и я. За ответом к нему ходил Корней Иванович один. С Вышинским говорили Корней Иванович и Маршак. Встречи Корнея Ивановича с Ульрихом — это страницы фантастической повести, с которой читатель ознакомится в следующих главах.

А пока — пока привожу документы, сохранившиеся в виде копий у меня в архиве. В них тот же законсервированный дух тридцать седьмого, что во всех тогдашних газетах, что и в соответствующем номере стенной газеты. Только противоположный. Пусть это всего лишь просьбы, а не грозные требования — да будут благословенны имена тех, кто решался просить. Заступаться за мучеников.

7

«Дорогой Иосиф Виссарионович! (Многоуважаемый Иван Терентьевич! Многоуважаемый Андрей Януарьевич!)

За свою долгую жизнь я близко знал многих знаменитых людей: Репина, Горького, Маяковского, Валерия Брюсова, Леонида Андреева, Станиславского, и потому мне часто случалось испытывать чувство восхищения человеческой личностью. Такое же чувство я испытывал всякий раз, когда мне доводилось встречаться с молодым физиком М. П. Бронштейном. Достаточно было провести в его обществе полчаса, чтобы почувствовать, что это человек необыкновенный. Он был блистательный собеседник, эрудиция его казалась необъятной. Английскую, древнегреческую, французскую литературу он знал так же хорошо, как и русскую. В нем было что-то от пушкинского Моцарта — кипучий, жизнерадостный, чарующий ум.

О нем как о физике я судить не могу, но я видел, с каким уважением относились к нему специалисты-ученые, каким благоговением окружено его имя среди студенческой молодежи. Академик Иоффе, академик С. И. Вавилов говорили о нем как о человеке с большим будущим.

Впрочем, в физике я плохо осведомлен. В качестве детского писателя я могу засвидетельствовать, что книги Бронштейна „Солнечное вещество“, „Лучи Икс“ и другие кажутся мне превосходными. Это не просто научно-популярные очерки, — это чрезвычайно изящное, художественное, почти поэтическое повествование о величии человеческого гения. Книги написаны с тем заразительным научным энтузиазмом, который в педагогическом отношении представляет собой высокую ценность. Отзывы газет и журналов о научно-популярных книгах Бронштейна были хором горячих похвал. Меня, как детского писателя, радовало, что у детей Советского Союза появился новый учитель и друг.

Я убеждал М. П. Бронштейна писать для детей еще и еще, так как вдохновенные популяризаторы точных наук столь же редки, как и художники слова. Тимирязевы рождаются раз в сто лет. Между тем советским детям насущно необходимы именно такие увлекательные и горячие научные книги, которые могли бы с малых лет зажечь их любовью к химии, физике, зоологии, ботанике. Школьных учебников здесь недостаточно.

Теперь Матвей Петрович Бронштейн арестован. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, лично ознакомиться с его делом и, если Вы найдете это возможным, вмешаться в него. Корней Чуковский» (сентябрь — октябрь 1937 года).

«НАУЧНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА М. П. БРОНШТЕЙНА[11] Матвей Петрович Бронштейн является одним из выдающихся физиков-теоретиков Советского Союза. Он отличается редкой эрудицией в разнообразнейших областях теоретической физики. Им опубликовано большое число ценных научных работ, принесших ему широкую известность в кругах физиков. Не вдаваясь в детальное рассмотрение всех этих работ — мы упомянем только следующее.

Работы Бронштейна по теории полупроводников представляют собой существенный вклад в эту важную область физики, тесно связанную с получившими широкое распространение техническими применениями полупроводников. Им было показано, что к полупроводникам может быть применена не квантовая, а классическая теория электропроводности металлов, с тем существенным отличием, что число электронов проводимости в полупроводнике резко зависит от его температуры и что масса электрона должна быть заменена более сложным выражением. В своей докторской диссертации, публично защищенной им с большим успехом, М. П. Бронштейн разработал теорию гравитационных волн, имеющую существенное значение для правильного понимания ряда основных положений квантовой электродинамики. В ряде работ по физике атомного ядра М. П. Бронштейн показал, в каких явлениях должен проявляться обменный характер ядерных сил.

Наряду с этим М. П. Бронштейн является блестящим популяризатором и умеет самые трудные вопросы современной теоретической физики излагать в форме, доступной широким массам читателей.

На основании изложенного мы считаем, что М. П. Бронштейн является крупным ученым, работы которого содействовали развитию теоретической физики в СССР.

Л. И. Мандельштам С. И. Вавилов И. Е. Тамм».

«Многоуважаемый Андрей Януарьевич!

Академики С. И. Вавилов и Л. И. Мандельштам характеризуют М. П. Бронштейна как одного из выдающихся физиков-теоретиков Советского Союза. Но, работая в области точных наук, М. П. Бронштейн в то же время много и успешно занимался научно-популярной — вернее, научно-художественной — литературой, которой мы, литераторы, можем дать столь же высокую оценку, какую дали его научным трудам товарищи Вавилов и Мандельштам.

Книги М. П. Бронштейна „Солнечное вещество“ (история открытия гелия) и „Лучи Икс“ (о рентгеновских лучах) дают юному читателю серьезные знания по истории науки, а также глубокое понимание самого процесса научного исследования. Основная идея „Солнечного вещества“ заключается в том, что научные открытия всегда являются результатом коллективной мысли.

Я убежден, что знакомство с этими книгами приведет и Вас к уверенности, что М. П. Бронштейн своими научно-популярными работами может принести много пользы подрастающему поколению.

Я присоединяюсь к просьбе К. И. Чуковского о том, чтобы Вы лично занялись этим делом и отдали распоряжение о его пересмотре.

Уважающий Вас С. Маршак»[12]

«Прокурору СССР т. Вышинскому от академика д-ра В. А. Фока

Многоуважаемый Андрей Януарьевич!

Я присоединяюсь к ходатайству Лидии Корнеевны Чуковской о пересмотре дела ее мужа, бывшего доцента Ленинградского университета Матвея Петровича Бронштейна.

М. П. Бронштейн в своей научной деятельности проявил себя как талантливый молодой ученый, сделавший ценный вклад в советскую науку и обладающий исключительной эрудицией в области теоретической физики. Его докторская диссертация, посвященная общей теории относительности Эйнштейна, содержит результаты большой научной ценности. В своих работах по теории металлов и полупроводников он также дал много нового. Наконец, ему принадлежит ряд научно-популярных книг для юношества, исключительно высокое качество которых было отмечено в свое время в нашей центральной прессе.

В случае, если Вы найдете возможным удовлетворить ходатайство Л. К. Чуковской, прошу при пересмотре дела М. П. Бронштейна учесть большую ценность его как научного работника.

16 марта 1939 академик В. Фок».

8

Так мастера литературы и науки обращались к заплечных дел мастерам.

Каким высоким чувством ответственности за родную культуру, за физику, литературу и педагогику и какой неистребимой наивностью веет от этих писем! Каким ложным представлением об адресатах! Ранее или позднее эти адресаты убили (сверх безымянных миллионов) Н. Вавилова, О. Мандельштама, В. Мейерхольда, И. Бабеля, Б. Пильняка… покушались убить Заболоцкого и Ландау, и десятки и сотни менее известных литераторов и ученых. Авторы заступнических писем, начиная с писателя Корнея Чуковского и кончая академиком Фоком, полагали, будто власть имущих интересует чей-то чарующий ум, чья-то эрудиция, чей-то талант, чей-то вклад в культуру!

Мне хочется привести здесь еще одно письмо, тоже бесконечно наивное, но, осмеливаюсь заявить, — мужественное. Не о Мите — о Тусе и Шуре. Не Сталину, а Ежову. Написанное не академиками и писателями, а Зоей и мною и переданное Ежову «образцово-показательной тетушкой», которая, как выяснилось, много лет назад лечила первую жену Ежова — тогда, когда Ежов еще не был Ежовым. Теперь он женат на третьей, но с первой не в ссоре. Первая обещала Любови Эммануиловне передать наше письмо своему бывшему мужу.

Письмо начиналось длинными перечислениями работ Александры Иосифовны Любарской и Тамары Григорьевны Габбе. Затем мы, обращаясь к Ежову, писали:

«В Ленинградской редакции были свои промахи и свои ошибки, но с полной ответственностью за каждое слово мы можем заявить, что нашему делу мы отдавали все свои силы, все свое уменье и всю свою жизнь. Версия о вредительстве представляется нам чудовищно нелепой и несправедливой. Мы говорим это и о себе и о наших товарищах — А. И. Любарской и Т. Г. Габбе. Арестованных Т. Г. Габбе и А. И. Любарскую мы знаем 13 лет, работаем с ними 8 лет. Работа связывала нас так тесно, что мы знали каждый шаг их, каждую мысль и каждый поступок. Мы жизнью готовы поручиться за то, что эти люди глубоко и до конца преданы Советской стране. Мы просим Вас, Николай Иванович, вмешаться в это дело и ускорить следствие. Мы просим об этом не только потому, что для нас невыносима мысль о ложном обвинении ни в чем не повинных людей, но и потому, что работа ленинградской редакции при всех ее недостатках была подлинным советским культурным делом, и молча смотреть на то, как оно разрушается, мы, как советские граждане, не считаем себя вправе. [Ноябрь 1937]

З. Задунайская Л. Чуковская».

Вот какие мы были глупые. И какие советские.

Позднее нам стало известно, что письмо это предъявлено было Тусе и Шуре на следствии. Тронуло и ободрило их. Да, как это ни странно, оно было им показано. Почему? Зачем?

Однако воздействия не имело оно никакого — ни на судьбу арестованных, ни на нашу судьбу.

Мы совершили донос на самих себя. И — ничего. Даже арестов наших не последовало, даже вызова в Большой Дом. Как и после требования моего ареста, сделанного Лавреневым, как и после обещания арестовать нас обеих — меня и Зою — со стороны Мишкевича и прочих.

Видно, Геша Егудин был прав: заявления граждан в глазах Большого Дома значения почти не имели. (В особенности письменные, такие, например, как мое и Зоино, не прозвучавшие прилюдно.) Большой Дом выполнял план, спущенный сверху. Л. Чуковская и З. Задунайская — так же как С. Маршак и К. Чуковский, — в списках лиц, подлежащих уничтожению, не значились.

Почему? Потому что год-то на дворе стоял не какой-нибудь вразумительный, а тысяча девятьсот тридцать седьмой.

Год бессмыслицы. Другого объяснения дать не могу.

9

К зиме тридцать седьмого — к началу тридцать восьмого я приобрела опыт профессиональной ходебщицы в очередь. Работы мне не давали никакой нигде (первый тогдашний вопрос в любом учреждении: «среди членов вашей семьи имеются ли репрессированные?»), а и предоставили бы работу — у меня не хватало бы ни сил, ни времени. Я жила на средства Корнея Ивановича (что меня мучило: я с юности привыкла к самостоятельным заработкам), а теперь занятия у меня было два: стоять в очередях в Ленинграде на буквы «Б», «Г» и «Л» и ездить в Москву, добывая письма и подписи, подавая в разные инстанции просьбы — свои, Корнея Ивановича, Самуила Яковлевича и Митиных коллег-ученых.

В очередях я уже многих своих товарок по несчастью знала в лицо — знала, у кого муж, у кого брат, дочь или сын, и кто где, в какой тюрьме, и кого когда арестовали и «по какой линии». Умела уже и присоветовать новенькой: как одеться на ночь, к какой тюрьме какой идет трамвай, где помещается Военная и где Гражданская прокуратура и куда следует спешить после слова «выбыл».

Товарок своих я мысленно делила на «понимающих» и «непонимающих». Самыми «непонимающими» оказались жены обкомовских работников, заводских директоров, руководителей комсомола. Среди нас, многотысячной беспартийной скотинки, они сильно выделялись чернобурыми лисами, большими модными сумками в металлической оправе и еще тем, что в прежней жизни были знакомы друг с другом; многие из них занимали квартиры того дома на Каменноостровском, где еще так недавно жил Сергей Миронович Киров; все прикреплены к одним и тем же особым распределителям, у большинства дачи в одних и тех же поселках и т. д. И вот они-то не сомневались ни секунды и твердо были убеждены, что их мужья, сыновья или братья всенепременно и преблагополучно вернутся домой, потому что взяты они по недоразумению или из-за чьих-то мелких интриг, и как только Иосиф Виссарионович лично узнает об этой вопиющей несправедливости — он тотчас же прикажет выпустить доблестных членов партии Ленина — Сталина, кристально чистых большевиков на свободу. В полной неповинности своих мужей они не сомневались, зато все мужья, сыновья или братья всех остальных торчавших в очереди женщин — вот они-то уж без сомнения враги народа, шпионы, диверсанты, вредители, с которыми поделом расправляется партия, НКВД и верный сподвижник товарища Сталина т. Николай Иванович Ежов. Впрочем, и среди «серой беспартийной скотинки», никогда не получавшей от власти никаких лис, высоких ставок, квартир, дач и закрытых распределителей, встречались столь же скудоумные люди. Ума занять было не у кого, а к тридцатым годам все обыватели Советского Союза приучены были верить газетам и радио более, чем глазам своим, чем своему жизненному опыту, чем опыту своих близких. Парадоксальный факт: никогда еще, кажется, наши газеты и радиотарелки с большей энергией не изрыгали ложь и никогда еще люди не проявляли большей готовности верить чему угодно, кому угодно, только не себе. Отчего это? Думаю, оттого, что истина слишком проста и слишком кровава. Власть безо всякой умопостигаемой причины и цели накинулась на своих граждан, избивая, пытая, расстреливая… Поди пойми, к чему такие причуды? Позволишь себе понять, что «ни к чему», «просто так», что убийцы убивают потому, что их профессия — убийство, и сердце твое, даже не простреленное пулей, разорвется на части, и в непростреленной твоей голове заколеблется рассудок. Человек прятался от истины как от наведенного на него револьверного дула. Разве мы с Зоей в своем письме к Ежову не повторяли слова «советский» через каждые три строчки, не обращались к Николаю Ивановичу как к человеку, ратующему за правду и введенному несоветскими людьми — Криволаповым, Мишкевичем — в заблуждение? Да и Маршак и Чуковский и трое академиков тоже пытались объяснить своим высоким адресатам ценность исследования полупроводников, редкостность сочетания дара ученого с даром литератора и прилежно объясняли пещерным людям, чем отличается научно-популярная книга от научно-художественной. Нет, мы, «понимающие», тоже понимали не больно-то много! хотя кое-что уже сообразили.

Первое: если человек ни в чем властям не перечил — это вовсе не порука его защищенности; второе: операция производилась чекистами не какая-нибудь, а многомиллионная (не меньшая, пожалуй, по масштабам, чем произведена была в деревне, — та, которой мы не дали себе труда ужаснуться); третье: на следствии заключенных бьют, показания их даны под пыткой и их мы не вправе осуждать, если они возводят на себя несуществующие вины и даже оговаривают друзей; наконец, четвертое: если твой муж или сын осуждены более чем на 8 лет — тебе надлежит срочно убираться из Ленинграда, иначе тебя посадят или сошлют. Не по собственному твоему делу посадят, ни в чем и обвинять-то не станут, а просто как «члена семьи врага народа», врага уличенного, разоблаченного, признавшегося, получившего за свои преступления заслуженно большой срок.

Чуть только скажут тебе в прокуратуре, что муж твой получил 10, 15, 25 лет — так и уезжай куда глаза глядят, иначе и тебя загребут: в лагерь отправят или, без ареста, дадут «путевку» — не в санаторий, в аул Казахстана. Если же уедешь сама, едва лишь услышишь приговор мужу (мне были уже такие случаи известны) — никто за тобою не погонится. Живи где хочешь, только носу в Ленинград не кажи. Ну, работы не жди, но если найдутся где-нибудь добрые люди и приютят тебя — останешься ты цела, да и с них спросу не будет.

Своего «дела» у тебя нет. Разыскивать тебя не станут.

В качестве опытного старожила набережной, подъездов и лестниц я, с кем могла, делилась этими наблюдениями и советовала своим товаркам сразу после приговора мужьям сломя голову бежать, было бы только куда: в деревню, в другой город, к родственникам или знакомым. И, конечно, давала такие советы не я одна — многие уже и сами понимали необходимость добровольного изгнания, если не хочешь насильственного. А сохранить себя надо: для детей и, главное, для хлопот о муже, «иначе кто же, как не я, напомнит о нем, когда настанет, наконец, другое время?».

(Верили ли мы, что другое время настанет? Пожалуй, да. Безо всяких оснований, но верили. Ведь для веры основания не требуются.)

А пока — пока так:

— Анне Самойловне уезжать пора, мужу дали 15, — вздыхали женщины в очереди, кивая на Анну Самойловну. — А она вещи распродает, не торопится. Ну какие тут вещи? Тут ноги пора уносить, а не вещи. Раз больше пяти, больше восьми — выкатывайся, пока не поздно.

— Вы видели такую инструкцию, — спросила меня Алла, временная секретарша Корнея Ивановича (Корней Иванович предоставил ей у себя полупридуманную работу, чтобы помочь ей хоть чем-нибудь: год назад муж бросил ее и младенца, алиментов не платил ни гроша, а теперь угодил в тюрьму как «неразоружившийся троцкист»). — Вы видели такую инструкцию, приказ: арестовывать ни в чем не повинных жен только за то, что мужья у них оказались врагами народа? Видели своими глазами?

— Нет, я такой инструкции никогда не видела. Думаю, и никто ее не видел.

— Почему же вы утверждаете, что она существует?

Я попыталась проявить терпение.

— Потому, — сказала я, — что я не бумагу видела, а тех женщин, которых в соответствии с этой незримой бумагой арестовывали после приговора мужьям. И ссылали в лагерь или в казахстанский аул. Их я видела своими глазами. Видела и письма от тех, кто спасся, — это именно те, кто вовремя уехал куда-нибудь в Пермь или в Курск. Они живут там не прячась, да их никто и не ищет.

— А вы можете поручиться, что все эти жены не участвовали в преступлениях своих мужей? Вы их хорошо знали?

— Очень мало. Очень недолго. Только в очереди. Но ручаюсь… они не могли участвовать в том, чего не было. Мужья их тоже не совершали никаких преступлений.

— Как? Вы и за мужей ручаетесь? Отчего же они признанэ тся?

— Скажите, пожалуйста, — закричала я, — а если бы вам прищемили дверью палец — сколько минут вы могли бы не давать показания? Я, вероятно, не более трех секунд…

— И вы можете ручаться, что там пытают?

— Ручаться я могу только за то, что вы дура! — сказала я наконец.

Корней Иванович чуть не швырнул в меня тяжелым пресс-папье. Но сдержался. Замахал на меня своей длинной рукой, а секретарше сказал: «Аллочка, вы не обижайтесь. Лида просто слишком устала». Алла заплакала. «А я знаю другое, — запальчиво, сквозь злые слезы кричала она. — Мой муж разоблачен как троцкист, и теперь я понимаю, почему он так подло поступил со мной. Бросил одну с ребенком! Он враг и моральный разложенец. Я благодарна правительству и партии. Они мне открыли глаза на этого негодяя».

Через несколько месяцев, когда муж ее получил 15 лет, ее вместе с ребенком выслали в казахский аул. Я же, по поручению Корнея Ивановича, и деньги ей туда посылала.

Мои стычки с «непонимающими» делались все чаще, все мучительнее. Я не умела прощать людям непонимание, хотя и сама, повторяю, понимала не больно-то много. Но чувство братства и союзничества в общем горе сразу покидало меня, чуть только я сталкивалась с ослепшими, одуревшими. Главная мука моя: невозможность объяснить, доказать и полная беззащитность, бездоказательность моей правоты.

Правота при беспомощности выводила меня из равновесия. Взрывы бешенства были не взрывами силы — скорее бессилия.

«Нет дыма без огня» — сколько раз в тридцать седьмом слышала я эти четыре слова. Образчик тогдашних разговоров: «Как? И Коленьку Захарова взяли? Вот уж кто не виноват так не виноват!» — «Да? Вы уверены?» — «Убежден». — «А по-моему, дыма без огня не бывает. Что-нибудь да уж натворил Коленька ваш».

Как объяснить человеку, повторяющему обыкновенную ходячую пословицу, что, повторяя ее, он становится соучастником кровавых злодейств? Что аксиомы житейского здравого смысла непригодны для объяснения огромных исторических событий? Что ложь бывает совершенно чистой, без малейшей примеси правды? И как быть мне с моим безоружным пониманием? Ведь насильно, пальцами, не откроешь глаз щенку, который еще не прозрел. Ведь у меня ни единого доказательства, свидетельства, факта — ничего, ни единого лучика света, который мог бы пробиться сквозь темь слепоты. «Ну уж вы меня не уверяйте, — повторяет собеседник. — Правильно народ говорит: нет дыма без огня».

Вот и оборонился он четырьмя словами от истины, голой и страшной.[13]

«Нет дыма без огня», — говорит народ. «Истина глаза колет», — говорит он же. Чем только не оборонялись люди от истины! До полного извращения понятий, до полной незрячести.

Однажды, зимою 37/38-го, пришла я на набережную, не рассчитав погоды: в шапке, но почему-то без платка поверх нее и почему-то не в валенках, как обычно, а в ботах. (Кажется, валенки Ида отдала залатать.) Звездная, морозная ночь длилась бесконечно. Рахиль Ароновна обещала сменить меня около пяти утра. Молодая женщина, стоявшая и бродившая возле (ее должен был около пяти сменить брат), внезапно ахнула и кинулась ко мне: она заметила, как побелела у меня щека под глазом и как плохо я передвигаю ноги. Сняв рукавицу, она схватила из сугроба горсть жесткого снега и чуть не до крови растерла мне лицо. Потом сказала: «Я тут живу недалеко… Я мигом… я принесу термос» — и, не слушая моих отговорок, ушла. Через полчаса она влила в меня целый двухсполовиностаканный термос кипятка и окутала мне голову платком. А еще через час явилась сменить меня Рахиль Ароновна.

Трамваев ночью нет. Быстрым шагом я заспешила домой. Кончится Литейный, а там, после Невского, уже до наших Пяти Углов рукой подать. Дома Ида накормит меня, я отогреюсь супом, чаем и остаток ночи просплю. В 10 утра сменю Рахиль Ароновну.

А пока что тянется и тянется на Литейном, по левую мою руку, Большой Дом. Небо в звездах, но город во тьме; не светятся окна в жилых домах на Литейном; одни только огромные прямоугольники света — окна Большого Дома — неподвижно лежат на пустой мостовой. Пустынно. Впрочем, машины с погашенными фарами спускаются иногда с моста — и каждая, отзываясь в моем сердце шарканьем шин, беззвучно сворачивает на улицу Воинова: так и есть — туда же, к тем воротам; это нового врага настигли в постели и привезли в тюрьму.

Не вспыхнули еще фонари на Литейном мосту, рано еще, ночь длится и длится, люди еще не встают на работу.

Я иду посреди мостовой; мне страшно; не знаю, когда страшнее: когда я иду в полной тьме или когда вступаю в прямоугольники света. Свет из окон Большого Дома.

Внезапно позади меня быстрые, легкие, догоняющие шаги. Оборачиваюсь: это давешняя спасительница моя.

Нам по дороге. Вместе идти веселее. Обе мы шаг в шаг вступили в прямоугольную желтизну — кажется, уже последнюю, наконец. Кончается по левой руке Большой Дом.

— Вот мы их всё браним, — говорит моя спутница, кивая со вздохом налево, — а ведь и их пожалеть надо: работают всю ночь напролет.

Работают?

Кого они там сейчас истязают? Ее мужа? Моего?

Я не нахожу ни слов, ни дыхания. Ненависть перехватывает горло. Я сдираю с себя принесенный ею платок, два или три раза хлещу ее по плечам, по голове, швыряю платок наземь и пускаюсь бежать, оставив мою благодетельницу ошеломленной.

Я не знаю, что больше потрясло меня в тридцать седьмом: зверства властей или степень человеческой глупости? (Об этой ранящей душу, ненавистной мне, но пронзающей жалостью глупости и была мною следующей зимой написана повесть «Софья Петровна».) Истинно сказано у Блока:

…всему венец — Человеческая глупость, Безысходна, величава, Бесконечна…

…Вот мокрым осенним вечером сижу я у себя в комнате на ковре перед электрическим камином. Пусто, одиноко, зябко: за окнами ливень. Люшенька с Идой в Гаспре, я одна. Забыться, забыть — я беру с полки Пруста. Но читать не могу — забудусь на минуту над страницей, а память изнутри толкнет совестью в грудь: как ты смеешь читать, отвлекая себя от Мити, от его судьбы? Сейчас вот напрягу мысль, сердце, воображение и придумаю, пойму, помогу. Где он сейчас, в Ленинграде, нет ли? Ни в камере, ни в кабинете следователя я представить его себе не могла: все спрыгивал он с подоконника у меня в комнате в Манежном переулке… Тихонько тикают часы на столе, громко — электрический счетчик в передней, и мне представляется, что это эхо Митиного отсутствия, постоянные измерители суток и километров нашей разлуки. Помню свои тогдашние стихотворные строчки:

Что он считает там? Боюсь, не электричеством занят этот черный свидетель.

И вдруг нечаянная радость: знакомый голос у двери — это ливень загнал ко мне Зою, а вместе с нею и ее невестку, жену брата, Женю. И сразу осветилась, зашумела пустая квартира, живые голоса заглушили мертвое тиканье счетчика; в ванной Зоя и Женя выжимают свои мокрые юбки; у себя в комнате перед электрическим камином я расставляю их туфли, а на батарею вешаю сушить чулки; в кухне на плите закипает чайник, я нарезываю батон: будем чай пить, я не одна, как хорошо — ни счетчика, ни часов больше не слышно.

Но тут я замечаю Зоину хмурость, тревожность, не объясняемую одним дождем.

— Знаете, Лидочка, — говорит Зоя понуро, — нашу Женю вызывают к следователю в Большой Дом. Явиться в 9 часов утра завтра.

Сразу гаснет во мне радость свидания с друзьями. Вечно настигает каждого, в маленьком своем доме или где угодно, Большой Дом! Женю он настиг в туберкулезном санатории — вот она и приехала загодя в город, чтобы утром явиться. Известны мне такие случаи, когда с воли днем берут на допрос, а с допроса — прямо в тюрьму. Да и если всего только на допрос — и это тяжко.

— Вы наверное не уснете всю ночь, — говорю я с участием Жене. Я мало знаю ее, но она — Зоина родственница, и дома у нее муж и ребенок. Начнут вербовать, начнут грозить, а упрется — выгонят мужа с работы.

— Что вы! — отвечает Женя, глядя на меня не без гордости. — Я буду спать отлично. О чем беспокоиться! Ведь я ни в чем не виновата, чего же мне бояться?

Она не виновата — чего ей бояться?

…Митя, Шура, Туся, Рая, Крутков, Олейников, Белых, Заболоцкий, Шавров, Спиридонов, Боголюбов, Сережа Безбородов, Елена Михайловна Тагер… Всех не перечислишь. Сотни сотен, тысячи тысяч.

— Значит, вы думаете, остальные, кто в тюрьме, — виновны? — кричу я и, не слушая ответа, не жалея бедную мою Зоечку, швыряю в Женю мокрые туфли. — Уходите из моего дома вон! Сейчас же! Сию же минуту! Хоть у себя в комнате, хоть на своих четырнадцати метрах жилплощади не желаю я слушать вашу кретинскую пошлость!

Натянув мокрые чулки, надев мокрые туфли, обе они уходят — необласканные, необогретые — снова под дождь.

(Женю, к счастью, не арестовали и допрос был самый пустяковый. Но так копился и копился во мне изобильный материал для будущей «Софьи Петровны».)

Люди неспособны были совершить простое обобщение: если мой Василий Николаич и ее Зиновий Самойлыч арестованы зря и о них в газетах напечатана ложь, то существует большая вероятность, что и все остальные тоже арестованы и оплеваны облыжно, что газетным столбцам доверяться не следует. Совершить обобщение мешала, конечно, глупость, желание сохранить душевное благополучие, а главное — вера в целесообразность государственных мер: зачем? не станет же государство хватать тысячи тысяч людей зря? Тех, которые вовсе не антисоветские? Хватать так себе, за здорово живешь? Зачем?

На этот вопрос не умели ответить ни дураки, ни умники. Вопрос этот сбивал с толку даже тех, кто не был лишен «отваги мысли», да и вообще отваги.

10

Чаще всего соприкосновение с глупостью вызывало во мне приступы острой, непрощающей злобы. Изредка — жалости.

Возвращаясь из Гаспры осенью тридцать седьмого в Ленинград, я в Симферополе оказалась одна не только в четырехместном купе, а в целом вагоне. Я с наслаждением разделась и легла на свою нижнюю полку. Стук колес никогда не мешает мне спать: мешают мне в поезде — люди. А тут такое блаженство: я одна. Уже через две ночи мне в очередь, а сейчас — «спать, спать, спать и не видеть снов». Но не успела я уснуть, как меня разбудил грохот отодвигаемой двери. Зажглась лампочка под потолком. В купе ввалился плотный, грузный мужчина лет пятидесяти и, шумно дыша, вскарабкался на верхнюю поперечную полку. Я ждала, что он погасит свет и ляжет, — но он так и остался сидеть, свесив с полки ножищи в сапожищах. Я отвернулась к стене и накрылась с головой одеялом. Усну? Не усну?

— Гражданочка, — сказал вдруг сверху зычный голос. — Гражданочка, проснитесь, мне говорить надо.

— Какие сейчас разговоры, — сказала я в стену, не высовывая головы из-под одеяла. — Ночь. Ночью спать полагается.

— А мне говорить надо! — повторил зычный голос.

Пассажир спрыгнул на пол и уселся на нижнюю полку напротив моей. Шумно вздохнул. Я высунула голову из-под одеяла. Он сидел, охватив ручищами щеки. Из-под широко расставленных корявых пальцев видны были блестящие, бегающие глаза.

— Говорить надо! — повторил он отчаянно и помотал из стороны в сторону головой. Словно высвобождая шею из петли.

— Вот что, — сказала я металлическим голосом. — Сию же минуту отправляйтесь к себе наверх, замолчите и погасите свет. А не то я проводника позову.

— Эх, гражданочка, гражданочка, — с тоскливым презрением выговорил пассажир. — Вы думаете, я какой хулиган или пьяный? Эх, гражданка, гражданка! Мне человек нужен. Мне говорить надо. А вы что подумали?.. Понимаете — говорить!

И заплакал. Заплакал громко, рыдательно и вытирая кулачищами глаза.

Я ему поверила: не хулиган и не пьяный. Я попросила его отвернуться, накинула халат, нашарила туфли. Пошла к проводнику, взяла два стакана чая, два пакетика с сахаром и два с сухарями. Мы сели за столик у окна друг против друга. Начал он свою историю крупным шепотом, а потом в полный голос:

— Знаете, что в Симферополе случилось? Нету больше в Симферополе правды! Честнейших хлопцев поарестовали. — Замолк. Зарыдал. — И порасстреляли… Нету больше в Симферополе правды.

Он ехал в Москву, в Кремль, сообщить эту чудовищную новость лично Иосифу Виссарионовичу, а если к Сталину не допустят, то по крайней мере кому-нибудь из членов Политбюро. Он — член партии со времен Гражданской войны, теперь начальник мебельной фабрики. Всех его лучших друзей посадили. Он прочел мне письмо, которое вез Сталину, где перечислялись доблести погибших друзей. (В общем, очень похожее на наше с Зоей — Ежову, только составлено менее интеллигентно.) Он прервал чтение, снова обхватил лицо руками и снова зарыдал. Стереотипы местной газетенки: «ныне разоблаченный враг народа Семен Олейник», или «подлый диверсант Осип Карачун» он почти не в силах был выговорить. Он задыхался, как от приступов астмы, и, призывая погибших друзей в свидетели, выкрикивал зычным голосом: «Семен!», «Оська!». Меня сотрясала жалость. Это был брат мой, мне хотелось утешить его, оберечь, спасти. Если он начнет рваться в Кремль или выслеживать сталинскую машину, как он собирался, его непременно возьмут. И убьют. Надо было объяснить ему, втолковать: не в одном лишь Симферополе и не с сегодняшнего только дня нет правды. Но послужит ли это ему утешением? И предостережением? И какие найти слова?

— У меня арестован муж, — сказала я. Мой собеседник сразу как-то обмяк, опал.

— Значит, твой муж враг? — спросил он. — Враг народу? Это где ж, в Ленинграде? Или тоже на него клеплют зря?

«ВСЕГО НАИЛУЧШЕГО!»

1

В конце февраля (числа точно не помню), отстояв сутки, я подошла к привычному деревянному окошечку во флигеле возле тюрьмы на улице Воинова, привычно выговорила Митину фамилию, привычным движением протянула тучному молодцу деньги. Однако, скосив глаза влево на какой-то разграфленный лист, он отстранил мою руку.

— Бронштейн, Матвей Петрович? Выбыл.

Вот и я протискиваюсь обратно на улицу сквозь густую, теснящуюся в семь рядов толпу. Женщины — одни равнодушно, другие сочувственно — вглядываются мне в лицо или опускают передо мною глаза.

Нету у меня в руках розовой квитанции.

Чаще всего, по моим наблюдениям, слово «выбыл» означало, что следствие окончено, приговор вынесен и пора обращаться в прокуратуру, где объявят приговор. (Впрочем, бывало и иначе: следствие продолжалось, но арестованного переводили на время в другую тюрьму. Так, однажды Александра Иосифовна, внезапно выбывшая из тюрьмы на улице Воинова, была обнаружена нами в Крестах. А потом опять на Шпалерной.) На всякий случай я заняла очередь в оба места: в Кресты на Выборгской стороне и в прокуратуру на Литейном проспекте.

В Крестах — «такого нет». В прокуратуру я попала в начале двадцатых чисел февраля. В одной комнате, один против другого, два канцелярских стола. За каждым — один против другого — прокурор.

Женщины входят в кабинет по двое.

Прокурор Розанов — горбатый, небритый, в синем заношенном костюме (горб осыпан перхотью). Коллега же его наоборот — опрятный, моложавый, голубоглазый и с нежно-белою, прямо-таки девичьей кожей. Та женщина, что вошла вместе со мною, обратилась направо, к голубоглазому (фамилию его я забыла); мне досталось — к Розанову. Он сидел за столом, а стула для посетителей не было. Я стояла. Я успела назвать фамилию, имя, отчество и произнести, протягивая ему копии наших заступнических писем: «Прочитайте — вы поймете, какой ценный для общества человек по ошибке арестован». Писем он не взял. Вынул из верхнего карманчика засаленную, сложенную вчетверо бумажонку, развернул ее, поискал Митину фамилию среди столбика других фамилий. «Бронштейн, Матвей Петрович? Приговор вынесен выездной сессией Военной коллегии Верховного Суда СССР. Там и справляйтесь… Следующий!»

Я вышла. Помню, мельком удивилась: на столе у прокурора ни единой папки, ни единого «дела».

(Я встретила прокурора Розанова лет через 25 в Москве. Не на улице, не в кабинете, а на киноэкране и под другой фамилией. Но это был несомненно он, или, по крайности, его двойник. Я его увидала в фильме, где изображался суд над судьями на Нюрнбергском процессе. Фамилия тамошнего Розанова — как и у всех подсудимых — немецкая, фильм американский, и судья, судящий фашистских судей, американец. Подсудимых — бывших судей — человек семь или девять, не помню. Все они обвиняются в преступлениях против человечности. Это они приговаривали пытать, убивать да и сжигать тысячи тысяч живых людей. Только двое из них, по внешности, люди как люди, и даже с интеллигентными лицами, остальные несомненно дебилы, дегенераты от рождения, карлики, уроды, недолюдки какие-то. Один — горбун — вылитый Розанов.)

Итак, Митина судьба решена. И осудила его выездная сессия Военной коллегии… Почему — Военной? Митя и нечто военное — это вызывало улыбку. Не знавала я человека более штатского. Однако: «им интересуется одна военная организация» — вспомнились мне слова белесого налетчика в ночь с 31 июля на 1 августа. И искали ведь у нас не листовки, не какую-нибудь запрещенную литературу, а оружие и отравляющие вещества. (Я не знала тогда, что по «разверстке», в соответствии с великим планом массовых убийств, ленинградцы обречены были изображать террористов. Вне зависимости от их личных характеров и профессий.)

Итак, приговор вынесен Военной коллегией. Верховный Суд и Военная коллегия помещаются в Москве. Сразу после свидания с Розановым, прямо из прокуратуры, поехала я на Московский вокзал. Билет удалось взять на 12 часов ночи, на «Стрелу». Я вернулась домой, заставила себя поужинать вместе с Люшей, побыть с ней, пока она умывалась и укладывалась. Она уснула быстро. Ида сделала мне бутерброды в дорогу. Я вошла в вагон, положила чемоданчик на свою полку и стала в коридоре у окна, хотя никто меня не провожал и я не ожидала никого. Но в купе, где уже расположились какие-то нарядные дамы, было еще тошней. Я не люблю вокзалов.

Нигде более остро не чувствуешь свое одиночество. Это не то одиночество в лесу, в поле, в море, в пустой квартире над листом бумаги, где уединение блаженно. Это одиночество в толпе. Я не люблю вокзалов, даже дачных. Сколько на свете людей! Сколько на свете людей! Сколько чужих, ничего о моей боли не знающих, а среди них такие же, как я, с тою же болью, — но я не знаю их. В тюремной очереди толпа объединена, хочешь не хочешь, объединена общим горем, на вокзале — ничем. Быть может, бессознательным ужасом перед открывающимся пространством? («Поезд следует из пункта А в пункт Б», вот чем связаны люди — и только.) В вокзалах и поездах всегда чуялось мне что-то нечеловечье. Ты уже бездомен, ты уже уехал, ты уже расставшийся, хоть и не расстался еще, и еще можешь броситься назад, воротиться. Но билет не пускает.

Разлука, заранее обдуманная и точно исполняющаяся по часовой стрелке, представляется мне маленькой репетицией восхождения на лобное место.

Минуты заранее сочтены. Огромные часы с огромным циферблатом — вот это непреклонная власть — «счет пошел на миги», как сказано у Пастернака о казни лейтенанта Шмидта. Минута исполнения приговора неотвратима.

Минута разлуки.

Нигде так остро мы не чувствуем времени, как на вокзале. До отхода поезда, то есть до разлуки со всем, что любишь — будь то любимые люди или любимое место, — 3 минуты, 2 минуты, 1 минута… «Но вокзал, — скажут мне, — это также и место встречи». Да, быть может, для кого-то — например, для Бориса Пастернака. «Вокзал, несгораемый ящик / Разлук моих, встреч и разлук». Но не для меня. Для меня он несгораемый ящик разлук: с человеком ли, с людьми ли, с городом.

Встречи выпадали мне редко. Может быть, в наказание за то, что тогда я почти опоздала на вокзал проводить Митю?

В феврале 38-го я ехала за приговором ему.

В том феврале вьюга ежедневно металась по городу, и видеть мечущихся по перрону сквозь мечущуюся вьюгу людей было еще страшнее и одиноче, чем бывало мне на вокзале обычно. Казалось, это беда моя мечется по сквозному перрону.

Я вошла в купе и легла. О сне нечего было и думать, хотя я и предыдущую ночь не спала: очередь в прокуратуру. А здесь — удобная постель, спи. Но о сне нечего было и думать. В Военной коллегии меня ждал приговор.

Утром, после второй бессонной ночи, я заехала к Любови Эммануиловне. Умылась, выпила кофе, оставила свой походный чемоданчик и отправилась на Пушкинскую, в Военную прокуратуру.

Через 4 часа — очень быстро! — я вошла в кабинет военного прокурора. Фамилию забыла. Но его не забуду никогда. Это роскошный, столичный прокурор, широкогрудый красавец, свежевыбритый, пахнувший дорогим одеколоном и дорогой папиросой. Не обшмыганному горбуну чета. На огромном столе аккуратно разложены папки. Сам сидит в кресле, и для посетителей — кресло. «Садитесь, — сказал он любезно. — Садитесь, пожалуйста». Я села. «Вы говорите — Бронштейн, Матвей Петрович? Сейчас, сейчас. — Взглянул на меня весело, словно приглашая на вальс. — Сейчас мы поищем, сейчас мы найдем». Улыбаясь, потянул к себе какую-то папку и лакированными ногтями развязал тесемки. «Вот мы и нашли, — радостно пропел он. — Бронштейн, Матвей Петрович, верно я говорю?» Я кивнула. «Вот мы и нашли. Приговор Выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда СССР…»

Он захлопнул папку и поднял ко мне свежее, румяное, приветливое лицо.

— Десять лет дальних лагерей без права переписки с полной конфискацией имущества.

Ударение он почему-то сделал на слове «полной». И нажал кнопку звонка. Вошла секретарша. «Следующий!» И мне:

— Всего наилучшего!

…Дороги назад к Любови Эммануиловне я не помню. Наверное, ехала я в метро от тогдашней станции «Охотный ряд» до тогдашней «Метростроевской».

Десять лет дальних лагерей без права переписки. Я уже не раз слыхала в очереди такую формулировку.

10 лет. 10 лет я не увижу Митю. Ничего о нем не узнаю. Он лишен права переписки, а я? Он не может мне писать, а я — ему?

Что нам с Корнеем Ивановичем делать теперь? Добиваться, чтобы лагеря были не дальние, чтобы нам разрешили переписываться, дали свидание, разрешили посылку, чтобы Митю в лагере использовали не для черной работы, а по специальности. Мысли мои были смутны и сбивчивы. Я, сколько ни напрягала воображение, по-прежнему не могла Митю увидеть. Теперешнего Митю, Митю-арестанта. Словами «десять лет дальних лагерей без права переписки» он был от меня заслонен, как опустившимся занавесом. Хочу вообразить Митю, а воображаю чей-то почерк: «10 лет дальних лагерей…» Я видела ясно округлые буквы, а не его лицо. Слышала голос прокурора, а не Митин. Сильно стучало сердце — базедова у меня в последние месяцы разыгрывалась все ощутимее, а тут я еще кофе с утра напилась. Что-то надо было наново понять и обдумать. Меня терзала одышка. Откуда-то взялось не одно, а три сердца сразу, и все три громыхали — в ушах, в горле, в груди.

Любовь Эммануиловна ничего не спросила, но спешно принесла мне в рюмочке какие-то капли. Сняв пальто, стянув с себя боты, я легла на тахту в столовой.

Я надеялась, что все понимающая Любовь Эммануиловна уйдет, оставит меня одну.

Но она села в ногах.

— Лидочка, — сказала она встревоженным, притворно бодрым голосом. — Утром, как только вы ушли, вам из Ленинграда звонили. Звонил Геша. Он просил вам передать следующее. Я передаю вам буквально. Он очень просил слово в слово: «Ида и Люшенька переехали на Кирочную. А тебе не советую сейчас приезжать в Ленинград: погода мокрая, для твоих легких опасная…»

Любовь Эммануиловна помолчала.

— Разве у вас, Лидочка, и с легкими неблагополучно? — спросила она.

2

Нет, с легкими у меня все было благополучно. Это Геша давал мне знать, что за мной на Загородный приходили. И ведь всё как по нотам, всё в самый раз: муж получил приговор к десяти годам, значит, за женою должны явиться. Разве я этого не знала? Знала. Втолковывала другим. Неизвестно мне было до сих пор, сколько лет получит Митя: жен арестовывали или высылали, начиная с мужниных десяти. Но, каюсь, когда стояла я в тюремных очередях, во мне еще жила надежда: а вдруг ему дадут только пять? Тогда и свидание в Пересыльной, и передача. А вдруг и выпустят: Сталин прочтет письма Корнея Ивановича, Маршака, троих академиков и велит Митю освободить?

Никаких «вдруг» не случилось. Конвейер тридцать седьмого сработал аккуратнейше.

Давно уже было условлено между мною, Идой, Корнеем Ивановичем и Гешей: если в одну из моих отлучек в Москву за мною в Ленинграде придут — Люшу немедленно к моим родителям, в наш родной дом в Манежном переулке. («Манежный, 6, и Кирочная, 7» — это два наименования одного и того же дома.) Гешину телефонограмму: «Ида и Люша на Кирочной» — следовало расшифровать так: «Лида, за тобой приходили». Теперь мне надлежит убираться подальше. Корней Иванович продолжит наши хлопоты сам.

Люшу мгновенно после появления ночных гостей необходимо было увезти из нашей квартиры: если деятели НКВД не заставали дома близких родственников, они денька через два увозили детей в особые детские дома.

(В 1949 году, случалось, отбирали и у ближайших: у бабушек или теток. Подобные случаи мне известны. Бывало ли так и в тридцать седьмом — не знаю.)

В ту ночь, в последнюю, когда я не спала в поезде «Ленинград — Москва», слушая колеса и вьюгу, — за мной в Ленинграде пришли.

Промедли я сутки, я была бы уже за решеткой.

Ида и Люша на Кирочной — это правильно, это хорошо. Но Гешиному совету: не возвращаться в Ленинград — я не последовала. Уехать, не повидавшись с Люшенькой и Корнеем Ивановичем! За уехавшими женами НКВД пока не гонялось, значит, отъезд спасителен, но ведь не наверняка, в любую минуту НКВД мог приняться за «беглых жен». Уехать, не повидавшись с Люшей и папой? Я решила еще раз, хотя бы один-единственный раз увидеться с ними, проститься и с ними и с моим городом. Заклясть Иду: что бы ни случилось впредь, не оставлять Люшу! Взглянуть на Неву.

Я вернулась в Ленинград, но к себе на квартиру не пошла. Переночевала у друзей и, когда угомонился грохот в ушах и в груди, встретилась с папой, с Идой и Люшей в Летнем саду.

Условилась с Корнеем Ивановичем, как в письмах мы будем именовать НКВД, как Митю и как продолжит он без меня наши хлопоты. Закляла Иду. Прикоснулась губами к Люшиной щеке.

— Мама! Ты опять уезжаешь?

— Люшенька, я скоро вернусь.

Дома у меня больше не было. Имущества тоже. Иду, метнувшуюся было на Загородный, чтобы взять для меня, для себя, для Люши нашу зимнюю одежку (сразу-то она не догадалась), встретила опечатанная дверь. Печати на входной двери, снаружи.

Мне вспомнился роскошный прокурор: «… с полной конфискацией имущества».

Что мне эта полнота или неполнота? Десять лет я не увижу Митю… Не постесняются они, конечно, при полной конфискации прихватить не только Митины и мои вещи, но и убогую Идину шубейку. Да бог с нею, с одежкой! Мечталось бы мне, заместо талисмана, взять с собою, на беду ли, на счастье ли, что-нибудь Митино, — ну, хоть футляр от очков, хоть заводной фонарик.

След!

В тот же вечер я уехала в Киев, к Бронштейнам. Прежде я была знакома с Митиным братом Изей и сестрой Михалиной. Мать и отца впервые мне предстояло увидеть теперь.

В БЕГАХ

1

Прятаться я не собиралась. Приехав в Киев и поселившись у Митиных родных, я сдала свой паспорт в домоуправление на временную прописку «по улице Льва Толстого, дом 10, кв. 11».

Это была пятикомнатная коммунальная квартира на пятом этаже. Длинный коридор, и в каждой комнате — семья. В комнате Бронштейнов, если присчитать и меня, четверо: мать, Фанни Моисеевна; отец, Петр Осипович; Митин брат-близнец Изя и я.

Отец, Петр Осипович, некогда, в Виннице, был врачом. Сейчас — пенсионер, и я не замечала, чтобы он кого-нибудь лечил, и не слыхала от него никаких медицинских советов. Он вообще жил молча. Либо и прежде присуща ему была молчаливость, либо умолк он после несчастья с Митей. Во всяком случае, при мне в разговорах он почти не участвовал, прерывая свое молчание лишь вздохами. Он, как и положено пенсионеру, читал газеты и помогал жене по хозяйству. Исидор Петрович ежедневно ходил на службу. Окончив в 1930 году Институт народного хозяйства, Изя в течение долгих лет работал в Государственных архитектурных мастерских города Киева. Фанни Моисеевна — домашняя хозяйка.

В квартире были скучены люди самых разнообразных профессий, от кассирши до милиционера. Случалось, ночью срочно поднимали нашего мильтона с постели — усмирять где-нибудь поблизости пьяную драку.

В квартире же 11 в доме 10 по улице Льва Толстого царствовали мир и покой. Милиционеру тут было нечего делать, разве что — жить. Он был попросту вежливым нашим соседом. Отношения между жильцами сложились доброжелательные, а с семьей Бронштейнов в особенности — уж очень это были скромные, работящие и, можно сказать, уютные люди. Завязать с ними кухонную свару было, даже и при желании, немыслимо — Фанни Моисеевна обезоруживала уступчивостью и беззлобием. Была она хозяйка рачительная, экономная; однако баловала соседей то баночкой варенья, то ломтем пирога, то трешкой в долг. Соседи советовались с нею о том, как получше накрахмалить белье, каким снадобьем вывести пятно на брюках, сколько дрожжей развести для теста. В руках у нее все спорилось.

Комната Бронштейнов, где сейчас жили четверо, а при Михалине и Мите пятеро — сияла аккуратностью и чистотой. Ни одной вазочки, нарядной чашки или коврика, но ни пылинки на многочисленных книгах. Всюду поспевали морщинистые умелые руки Фанни Моисеевны. Тратила она мало, готовила вкусно. Изя? Его я знала и раньше, он раза два гостил у нас в Ленинграде. Физически оба брата — в отца: оба невысокого роста, как он, оба круглоголовые, как он, но душевно, по-видимому, в мать: эта простая, необразованная женщина, родом из захудалого еврейского местечка в черте оседлости, располагала к себе добротою, чувством собственного достоинства и беззлобием. Относилась она к людям по-матерински. В душевном обличье Фанни Моисеевны я узнавала Митины черты. Конечно, проявлялись в нем ее душевные качества на несравненно более высоком интеллектуальном уровне. Но деликатность в быту, доброжелательность, чувство достоинства — от нее.

Увидав мою худобу, мою седину, Фанни Моисеевна деятельно меня пожалела. Заставляла днем по часу — по два лежать, старалась утром, когда я спала, двигаться беззвучно; не позволяла лишний раз подняться по лестнице. В ее заботливости я узнавала Митю. С первого дня нашего знакомства — моего и Митиного — я чувствовала его заботу и жалостливость. В жилетку ему я не плакала, но он, видя на Манежном наши обшарпанные, пустые комнаты, наблюдая дурно скрываемую вражду между мною и Цезарем, наше хроническое безденежье, мою постоянную хворь, — с первого дня пожалел меня. В какую минуту чувство это переросло в иное — я не знаю, но началом начал была жалость.

Когда мы поженились, а потом съехались в одной квартире и в свои права вступил повседневный быт, меня удивляла и трогала Митина снисходительность. К моему неумению хозяйничать, к моей поглощенности литературной работой, к рассеянности.

Однажды осенью он вошел ко мне в комнату с двумя зонтами под мышкой. Оба одинакового фасона и цвета.

— Красивые, — сказала я, по очереди раскрывая зонты. — Спасибо. Но скажи, почему же два сразу?

— Видишь ли, — объяснил Митя голосом весьма деловитым, — один ты завтра оставишь в трамвае, а другой еще побудет у тебя немножко.

В этих словах не содержалось никакого упрека, а всего лишь ясное обо мне представление.

Так же иногда и с какой-нибудь книгой: Митя приобретал два экземпляра сразу: «Один ты дашь кому-нибудь почитать и забудешь кому, а этот, — он держал в руках „Жизнь в цвету“ Анатоля Франса, — этот у тебя поживет немного».

Однажды Митя купил мне в подарок маленький чайный сервиз: четыре чашки с блюдцами, фарфоровый чайник и четыре тарелочки. Подарил утром. Вечером ушел в гости, а ко мне пришли мои. Я поила их чаем из новых чашек и нового чайника. После ухода гостей я сразу легла спать. Так устала, что посуду не вымыла и даже не отнесла из комнаты в кухню. Увиделись мы с Митей только вечером следующего дня. Утром, уходя на работу, он новой посуды в кухне не приметил.

— Ты уже все чашки и блюдца разбила? — спросил он, вернувшись. — И чайник тоже?

Интонация человека, поставившего интересный эксперимент: сколько хрупких предметов в день свойственно мне разбивать?

Как веселились мы оба, когда я показала Мите все чашки — целехонькие! И тарелочки! И блюдца! И чайник!

Думаю, если бы, гостя у Бронштейнов, случилось мне разбить тарелку — Фанни Моисеевна не только не упрекнула бы меня, но придумала бы собственную свою вину: она сама поставила тарелку на край стола, тарелка и так негодная, треснутая и пр.

С Люшей Митя был не только добр, заботлив, ласков, но, вопреки моей воле, потакал ей во всем и находился в полном у нее подчинении. Люша была послушным и тихим ребенком, легко покорялась распорядку дня, для нее установленному («экспортная внучка» называл ее Корней Иванович, а иногда «ханжа»), но и на нее, случалось, находила дурь. Один раз, в отсутствие Иды, мне понадобилось самой сделать покупки к ужину, и я оставила Люшу и Митю вдвоем. Митя с утра засел за работу. Защита диссертации была уже совсем близко — 22 ноября 35-го года. Знала я, что сейчас он особенно дорожит своими неслужебными, домашними, непрерываемыми днями: по его словам, работа сплошь, безотрывно гораздо плодотворнее, чем точно такое же количество истраченных часов, но с перерывами. Люше я велела сидеть у себя в детской — столько игрушек, кубиков, кукол, картинок, книг! (Я вообще убеждена, что дети с самых ранних лет должны уметь развлекать себя сами, даже и совсем одни, довольствуясь собственным обществом. Люше было в это время около четырех.)

— Я не хочу одна в детской, — сказала она, чуть только я надела пальто. — Я хочу с Митей. Я не буду мешать.

— Нет, — сказала я. — Митя занят, а ты играй у себя.

— Люша нисколько мне не помешает, — сейчас же отозвался Митя.

— Ладно, — сказала я Люше. — Возьми свои книжки и кубики и сиди у Мити на тахте. Но условимся: Митя работает, ты с ним не разговариваешь.

— Я с ним не разговариваю, — повторила Люша.

Вернувшись, я застала такое зрелище: Митя работает — пишет. У него на столе, положив маленькие ноги на полуисписанный лист, сидит Люша, не спуская глаз с быстро набегающих строчек.

— Митя! — сказала я. — Зачем же ты позволяешь Люше сидеть у тебя на столе? Когда ты занят?

— Она попросила… Я ее сюда поднял и посадил, — ответил Митя. — Она хотела смотреть, как я пишу. Что же мне было делать?

— Я не разговаривала, — поспешно сказала Люша. Я взяла ее под мышки и отнесла в детскую.

Из постоянной жалости ко мне снисходительным умел быть Митя и к тому сумбуру, какой вносил в нашу жизнь Цезарь Самойлович.

Я и Люша продолжали с Цезарем встречаться. Отлучать дочь от отца ни я, ни Митя не собирались. Но Митя, после одного нанесенного ему Цезарем оскорбления, видеть Цезаря Самойловича у себя в доме не желал. Однако, не желая, терпел Цезаревы визиты на Загородный, стараясь не усложнять и без того сложное мое положение.

Оскорбительный эпизод произошел еще тогда, когда Митя жил на Скороходовой, а я на Литейном. Манило, не давалось в руки, ускользало, росло, таяло, набирало силу солнечное вещество. Однажды днем работали мы у него в комнате. Я сидела за бюро, перечитывая страницу, а он стоял у книжных полок, уткнувшись очками в том английской энциклопедии. В комнату без стука вошел Цезарь. Даже не вошел, а вбежал. Оба мы — я, подняв голову от рукописной страницы, Митя — из-за раскрытой книги — с недоумением на него поглядели. Вид у Цезаря Самойловича был встрепанный. Еще не отдышавшись от бега по лестнице, он продолжал бежать и притом прямо на Митю. Митя опустил книгу, выжидая.

— Ты негодяй! — закричал Цезарь, подбежав к нему ближе. — Я ввел тебя в свой дом, а ты разрушил мою семью!

— Неправда, — сказала я. — Ты прекрасно знаешь, что разрушать и нечего было, никакой семьи у тебя никогда не было.

Митя захлопнул том энциклопедии и аккуратно поставил его на место.

— А ты — нет, ты не негодяй, — сказал он. — Думаю, ты в общем даже хороший человек. Незлой, талантливый. Но, понимаешь… как бы это тебе объяснить?..

Митя подыскивал слова.

Цезарь глядел на него, примериваясь — ударить? не ударить?

— Лида все объяснила. Мне добавлять нечего, — сказал Митя.

Тогда Цезарь повернулся и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Митя снял с полки и снова раскрыл тот же том той же энциклопедии.

Более он с Цезарем Самойловичем общаться не желал, но мне-то приходилось. Цезарь неистово любил дочку. Никаких преступлений за ним не числилось, и, повторяю, мне не за что было лишать его родительских прав. И Люшу — оберегая ее нервы — я никогда против отца не настраивала. Но Цезарь оставался несносен. С ним по-прежнему ни о чем нельзя было уговориться, условиться. Никакого расписания не существовало в его собственной жизни, и он вносил бестолочь в нашу. Никак не удавалось разумно устраивать его встречи с Люшей. Условишься с ним, по его же просьбе, что я на целый день пришлю ее к нему в ближайшее воскресенье. Ида и Люша приезжают на Бассейную в назначенный час, а его дома нет. Условишься, что он придет к нам в среду, после Люшиного дневного сна, в 5, — а он приходит в четверг, в 9 вечера, когда она уже уснула, и требует, чтобы ее разбудили.

А то еще хуже — в воскресенье, взяв к себе Люшу на целый день, обкормит ее вареньем: «Ешь большой ложкой прямо из банки!..» Потащит девочку в ресторан «Астория» обедать, а в «Европейскую» ужинать — сплошное пирожное и мороженое! — или от одного приятеля к другому, забывая в гостях снимать с нее пальто, шапку, рейтузы… О дневном сне, о гулянье и речи нет. Дочку надо кормить сладеньким, возить в такси и хвастаться ею перед друзьями. Каждый раз возвращалась она после своих визитов к отцу — полубольная. Уложив ее спать и дождавшись, пока она уснет, я начинала урезонивать Цезаря Самойловича по телефону. Объясняла, молила, требовала. Тщетно. И после каждого очередного изнурительного разговора почти заболевала сама.

Митя видел это и не желал добавлять горечи в мою жизнь.

— Лида, не будь, пожалуйста, ни-хон-но-моно! — уговаривал он меня. Цезарева неуправляемость портила жизнь и ему, мешала работать. Но он понимал, что мне еще хуже, что я чувствую себя виноватой — и перед ним, и перед Цезарем, и перед Люшей, — и не вплетал новую ниточку боли в затянутый жизнью узел. Услышав в нашей квартире Цезарев голос или даже самолично открыв ему дверь, он запирался у себя в комнате, Люше о Цезаре никогда не говорил ничего.

Воздухом Митиной доброты и душевной тонкости дышала я в Киеве, в семье Бронштейнов. Все они полюбили меня, в особенности Фанни Моисеевна. Меня как меня и уж конечно как Митину жену.

Митя был кумиром семьи. Хотя имена обоих братьев произносились родителями почти что слитно: «Изя и Митя», «Митя и Изя», — кумиром был Митя. И вот с Митей беда, хуже которой нет. Еще не распаковав чемодан, не умывшись и не пообедав с дороги, я раскрыла портфель, достала оттуда копии всех отправленных нами заявлений и прошений и рассказала подробно историю наших хлопот — историю, не подлежавшую почте. Я видела, как оживлялись надеждой лица моих слушателей. Но увы! Я попыталась было рассказать им, что такое очередь, что такое окошечко, какого накала молчание во флигеле возле тюрьмы и как оно неодолимо. И какие скудные огрызки новостей швыряют нам из этих окошек. Они верили мне, но то ли у них воображения не хватало, то ли у меня слов. Почему, собственно, служащего за окошечком нельзя расспросить поподробнее? А сколько раз в день в тюрьме кормят? И сколько человек в камере? Как, даже это узнать невозможно?

— Но оттуда ведь никто не выходит, никто из арестованных, а служащие НКВД на подобные вопросы не отвечают, — оправдываясь, тщетно повторяла я.

О вынесенном приговоре я старикам рассказать не решилась. Сказала, что Митю для продолжения следствия увезли куда-то из Ленинграда и не говорят — куда. Бумаги во все инстанции нами поданы: делать пока что более нечего, остается ждать.

О приговоре я рассказала на следующий день только Изе, когда мы оказались наедине.

В Киеве я бывала и раньше — в конце двадцатых годов, еще до знакомства с Матвеем Петровичем. Тогда я готовилась написать для детей книгу о детстве Тараса Шевченко и посещала главным образом шевченковские места: села Кириловку и Моринцы, могилу в Каневе над Днепром, домик Тараса в Киеве. Теперь осматривать город водил меня Изя, большой знаток архитектуры, истории города, памятных мест.

Были ли они друг на друга похожи, эти братья Бронштейны, Митя и Изя? (Митя шутил, бывало, что они когда-нибудь вместе откроют торговое дело: «бр. Бр.».)

Похожи ли? И да и нет.

Во внешнем Изином обличье чудилось мне иногда нечто столь Митино, что больно было смотреть: вот потер себе лоб, — совсем как Митя; вот тот же застенчивый взгляд поверх очков и та же смуглота лица и рук; и волосы растут от висков и ото лба точно так же; и даже родинка одна на том же месте: на правой руке, у основания большого пальца. А душевно? Да, благожелательность, внимание к другому человеку, несколько церемонная вежливость, уступчивость в быту. А — духовно? Да, в Ленинграде, помню, часами вели они между собою ученые разговоры, и это не были Митины лекции малоосведомленному брату, но общение двух мыслящих в науке людей. Изя был широко и разносторонне образован и, как и Митя, большую часть познаний приобрел не в вузе, а самостоятельно, из книг. Как и Митя, он окончил гимназию экстерном, сам изучил три европейских языка, знал русскую и европейскую историю — в частности почему-то весьма подробно историю наполеоновских войн. Но чутья к художественной литературе ему не хватало; рационализм был присущ обоим, а восприятие лирическое — только Мите. Вряд ли мог Изю тронуть или заинтересовать — ну, например, Блок. Судил он о прозе и стихах неточно, приблизительно, по-обывательски и ими не заражался, не жил. Юмора не хватало ему. Рационализм вырождался в педантство. Митя, вступая в спор, привлекал себе на помощь чужой авторитет, но неизменно подкреплял чужие мысли свежими, своими; Изя же хватался за авторитетную цитату как хватаются в море за спасательный круг; на его губах цитата оставалась цитатой — всего лишь. Митя самый ожесточенный спор мог окончить шуткой. Изя обижался, если кому-нибудь удавалось его переспорить.

Знания Изины были обширны, но они не претворялись в него самого, в его личность. Изя как бы складывал свои познания одно на другое стопочкой — отдельно от себя. Митя усваивал их и преображал.

Изя — тот же Митя, но в провинциальном варианте; Митя, ни на что не решившийся; Митя, не уехавший в Ленинград, не оказавшийся там в самом пекле современной науки; не встретившийся с Френкелем, Иоффе, Фоком, Таммом и не полюбивший их и не восставший на них; не познакомившийся с Гамовым, не подружившийся тесно с Ландау; Митя, не общавшийся на конференциях с Нильсом Бором; не слушавший Пушкина в чтении Маршака, — словом, Изя — тот же Митя, рано попавший в служебную колею, да так и оставшийся среди обывателей, так и не дерзнувший оторваться от привычного уюта милой семьи, уехать в чужой город от заботливых маминых рук на полуголодное студенческое житье.

Они были очень похожие и совсем разные — эти бр. Бр. — братья Бронштейны. Словно жизнь, фотографируя обоих, одного оставила не в фокусе. Или иначе: сфотографировав равно обоих, она не удосужилась с равной степенью яркости проявить пленку.

(Изя был знатоком знаний; Митя — творцом их. Я — вообще невежественна. Через много десятилетий я попросила одного молодого физика, изучающего теперь наследие Бронштейна: попытайтесь объяснить мне, что сделал Матвей Петрович в науке? Так, чтобы я хоть чуть-чуть поняла.

Привожу его ответ.

«Вы спрашиваете: многое ли успел сделать Матвей Петрович Бронштейн? Даже если бегло взглянуть на перечень его собственных работ, уже составленный нами, и на еще не составленный список тех ученых, в чьем образовании он сыграл существенную роль, становится ясно, что за свою тридцатилетнюю жизнь успел он сделать многое. Однако у тех, кто знал его лично, нет никаких сомнений, что несделанным осталось большее. (Важнейшие достижения многих выдающихся физиков относятся к их „послетридцатилетнему“ периоду творчества.)

Кто может предсказать, например, какой была бы судьба квантовой гравитации, если бы достигнутый М. П. Бронштейном еще в тридцатые годы уровень проникновения в эту проблему не пришлось бы достигать заново через несколько десятилетий? И если бы этот уровень стал всего лишь отправной точкой, всего лишь началом, которое продолжил бы своими трудами сам Матвей Петрович?»

Поняла ли я? По существу — нет. По масштабу — да.)

В отличие от меня, Изя понимал — и сущность, и масштаб. Он преклонялся перед братом, откровенно почитал его гением и всячески подчеркивал свою перед ним ничтожность, — чтобы никто, упаси боже, не подумал, будто он, Изя, смеет воображать себя соперником брату. Изя страдал болезненным самолюбием, а оно оборачивалось самоуничижением паче гордости. Говоря о Мите, он неизменно подчеркивал свою неполноценность, хотя ее вовсе не было. «Митя недаром родился на 20 минут раньше, чем я, — говорил он, — потому и умнее меня раз в двести».

Теперь Митина беда сразила его. Я думаю, никто глубже, чем Изя, не страдал от случившегося — даже, быть может, и мать. Он-то ведь понимал значение Митиной работы и в будущем ждал от него чудес.

Яснее других понимал он, какое оборвалось будущее.

— Я должен был попасть в лагерь, а не он, — сказал мне Изя с дрожащей усмешкой, когда, дня через три после моего приезда, мы шли с ним осматривать растреллиевскую Андреевскую церковь. — Я — человек ординарный, никчемный, мне бы и гибнуть… И ведь я мог спасти его.

Я остановилась. Поглядела на него.

— Каким же это способом?

— Мы ведь похожи, — сказал Изя, потупясь. — Конечно, одной только наружностью, не более того. Да и наружностью уже не очень. Это только в детстве посторонние путали нас… Я должен был нашим сходством воспользоваться. Когда они вошли и спросили: «Кто из вас Бронштейн, Матвей Петрович?» — я должен был ответить: «Я». Тогда Митя остался бы дома, а меня увели бы. Невелика потеря.

— Но ведь и Митя закричал бы «я»! И как бы успели вы обменяться паспортами? У них на глазах? Если бы он даже согласился?

Изя не ответил, и я более не спрашивала. Он повторял: «Я мог бы спасти его — и не спас» — с таким же маниакальным упорством, с каким повторяла «это я виновата» несчастная женщина у постели мальчика, попавшего под трамвай. Изю так же невозможно было переубедить, как ее.

Я поняла, что и с ним о Мите следует пореже. Он был на грани безумия.

2

Фанни Моисеевна оказалась все же спокойнее. Она, не знавшая приговора, еще надеялась — как, впрочем, и я, приговор знавшая.

Чуть только мы оставались вдвоем, мы начинали о Мите. Я ненасытно расспрашивала о последних его часах, она не скупилась. Мне драгоценна была каждая подробность, а Михалина в Ленинграде рассказала все только «в общем». Фанни Моисеевна не терзалась моими расспросами, у нее была такая же потребность говорить о Мите, как у меня слушать, как у Петра Осиповича или у Изи страдать о нем молча. Я выспрашивала последний день. Она рассказала, что с утра, отправляясь на рынок, заметила в подъезде незнакомых парней, и, когда возвращалась, они торчали там же. И когда Изя возвращался со службы — они стояли там. Но Изя, да и Фанни Моисеевна не придали этому никакого значения, вспомнили о торчавших парнях уже после катастрофы. «Мало ли какая шпана в подъезде околачивается, а при чем тут мой сын? Что? Это была слежка? Нашли за кем следить! За нашим Митей! А что за ним следить, и так известно — он либо в библиотеку, либо по букинистам… В кино и то его не вытащишь, он за книгой, или пишет, или с Изей рассуждает… У других дети как дети, а наши? Другие мальчишки балуются, дерутся, а этим лет с четырех только чтенье. Спорить они спорили, даже до крику, но чтоб драться — никогда. Их от книжки не оторвешь, ни на что времени нет. Я даже удивляюсь, Лидочка, вы не обижайтесь, как это наш Митя нашел время на вас жениться? Изя и до сих пор за барышнями не ухаживает, что же он думает, она сама ему на шею повесится, что?.. Как это кому на ум взошло за моим сыном следить? Следили бы за своей шпаной… Следили, следили и выследили: в 12 ночи явились. Я уже и товарищу Сталину написала, лично, чтоб он разобрался, как вы думаете, ему передадут? Мы с Петром Осиповичем их по-советски воспитывали, с детства трудовое воспитание и без всякой политики. Митя даже один год на заводе работал, мы не буржуи, не кулаки какие-нибудь, мой муж врач, а Митя вышел в профессора. Словили шпиона!.. Когда они еще маленькие у нас были, Митя и Изя, с трех лет за книгами — мне соседка сказала: „Вы, мадам Бронштейн, родили себе двух ангеляточек“».

Тут она показывала мне фотографию Изи и Мити в детских платьицах, в башмаках на пуговках, одна глазастая круглая головка прислонена к другой, — и заливалась слезами.

Пришли за Митей в 12 часов. Чтобы опасный преступник не мог бежать — спуститься, например, на улицу с пятого этажа по водосточной трубе, — сыщиками приняты были особые меры. У Бронштейнов все уже спали. Кто-то из соседей пошел на звонок отпирать. Отпер. Вошли трое, предъявили свои документы и потребовали указать им, в которой комнате живет Брауде. Семья Брауде — муж, жена и ребенок — жила прямо напротив семьи Бронштейнов, дверь в дверь. Оцепеневший сосед довел пришлецов до дверей Брауде. — Тут? — спросили они. — Тут.

Тогда они мгновенно повернулись к двери Брауде спинами и, не постучав, вошли в комнату Бронштейнов. Хитрецы! Шерлоки Холмсы! Один зажег карманный фонарик, нашел на стене у двери выключатель и включил верхний свет.

Я очень ясно себе представляла, как оба, Митя и Изя, беспомощно жмурились от внезапного света и поспешно нащупывали на общем столике между кроватями каждый свои очки.

— Кто из вас Бронштейн, Матвей Петрович?

К этому времени Митя уже сидел на постели в очках.

— Я.

— Одевайтесь.

Одеваться начали все. Митя предъявил паспорт, а ему предъявили ордер на арест.

— Сдайте оружие сами. Это послужит к облегчению вашей участи.

Митя рассмеялся. Фанни Моисеевна уверяла, что он рассмеялся вслух, громко.

Они приступили к обыску. Ничего не разрывали в клочья, как у нас в Ленинграде, но и никаких бумаг не прочли и не унесли с собою, искали только оружие. Потом произошло то, о чем уже рассказывала мне Михалина: старший (по-видимому, это был сам следователь, специально приехавший для этой военной операции из Ленинграда в Киев) посоветовал Мите взять с собой плащ, шляпу, белье. Фанни Моисеевна кинулась собирать узелок. Но Митя повторял: «Мамочка, не надо, я скоро вернусь» — и не взял ничего, кроме полотенца. Так и ушел. (В тот проклятый август лютая жара стояла не только днем, но и ночью.)

Никого из родных проводить арестованного до входной двери не допустили. «Прощайтесь», — сказали им еще в комнате, и они по очереди обнялись.

Верил ли Митя в самом деле, что он воротится домой, и притом скоро? Фанни Моисеевна ни мне, ни себе ответить на этот вопрос не могла.

Жена милиционера, Клавдия Ивановна, встретившись со мною однажды в коридоре, сказала мне, что ей удалось увидеть — она запирала за уходившими дверь, — как Митя спускался по лестнице.

Шли они быстро, и он на одной щербатой ступеньке споткнулся.

— Не к добру эта примета, не к добру, — объясняла мне Клавдия Ивановна каждый раз, как встречалась со мной в коридоре. — Ты матери-то не говори, пусть дожидается, ты-то молодая, другого небось найдешь, а не к возврату это в родной дом — на лестнице-то вниз спотыкнуться. Если бы вверх — ничего. А вниз — не в дом, а из дому.

С тех пор каждый раз, поднимаясь или опускаясь по этой лестнице одна, я трогала ладонью щербатую ступеньку.

3

Киев великолепен. Как же это прожить там недели и не видеть Днепр, каштаны, гробницу Ярослава Мудрого? Холмы и взгорья, увенчанные церквами-коронами? Киево-Печерскую Лавру? В Лавру я ходила много раз, вместе с Изей и без него, мы подробно оглядели тамошние храмы, а однажды побывали в пещерах. Очарование пещер не в них самих, а в том, что из них можно выйти. О, какая радость снова выйти на свет Божий из этого многокоридорного подземелья — словно из гроба восстать! — и снова увидеть небо, солнце, людей, Днепр! Увидеть и удивиться своему счастью и заново обрадоваться жизни! Но более чем пещеры, поразили меня в Лавре могильные плиты, глубоко вросшие в землю. Над ними можно было наклониться и прочитать: на одной имя «Искра», на другой «Кочубей». Я, конечно, и раньше знала, что герои пушкинской поэмы существовали в действительности. Но увидеть могильные камни, поставленные на их могилах, тогда, после казни, а теперь прочесть надписи, начертанные тогда… Что же такое время, думалось мне, течение времени, десятилетий, веков, если я и сегодня могу придти и наклониться над могилами, выкопанными тогда? Какое-то новое ощущение реальности прошлого, связи времен вызывали во мне эти плиты. Ведь по-настоящему в то, что было до нашего рождения, мы не очень-то верим, а это прошлое тут — вот оно, его можно тронуть рукой, как Митину щербатую ступеньку.

(Мысль, что не о щербатой ступеньке следовало задуматься, а о могильной плите над прахом его, — на ум мне еще не приходила.)

Правда, отнюдь не осмотр достопримечательностей был главным моим занятием в Киеве, а бесплодное ожидание писем. Бесплодное не потому, что их не было. Нет, Корней Иванович писал мне регулярно — однако в письмах содержались главным образом Люшины аршинные каракули, а мелкий почерк Корнея Ивановича ничего нового или ясного не содержал. По-видимому, никаких ответов на наши заявления не последовало. Опасаясь, что в Киеве, у Бронштейнов, меня легко обнаружат, Корней Иванович настойчиво советовал мне съездить куда-нибудь — ну, хоть в Ялту, навестить Мирона. Сам же он продолжал хлопоты, прежде всего пытаясь узнать, где именно находится лагерь, куда отправили Митю.

…Помню, что приехала я к Бронштейнам из Ленинграда зимою, в марте 1938 года. А куда и когда уехала из Киева — сперва в Ялту, навещать Мирона, или сперва в Ворзель, в дом отдыха, припомнить не могу. Помню, что и та и другая поездки были летние. В Ворзель, километрах в пятидесяти от Киева, раздобыл мне путевку Петр Осипович. Это прекрасное место, где на участке дома отдыха зной умерялся высокими ветвями деревьев и поодаль, через поле, густым, тенистым, смешанным лесом. Я не запомнила ни своих соседей по столу, ни даже соседок по комнате. В Ворзеле было нежарко и не было, наконец, киевских подъемов и спусков, а ровная земля, какой она, по моему убеждению, и должна быть. Целые дни, с перерывами для еды, я проводила в лесу. Все дни одинаковые, один день как другой. Только по воскресеньям приезжал ко мне Изя и привозил письма, книги и «дополнительное питание» в виде пирогов, испеченных Фанни Моисеевной, или свежих ягод. В весе я не прибавляла ни на грамм, но воздух, лес и одиночество помогали мне окрепнуть. Сердцебиение, одышка, бессонница, казалось, терзали меня меньше. Монотонность жизни — это ведь тоже некоторый способ, как в люльке, убаюкивать себя, укачивать до беспамятства. Но способ ненадежный. (Пьянство, я думаю, вернее.) Один раз, по моей просьбе, Изя взял в библиотеке и привез в Ворзель любимые мои книги Хемингуэя: «Прощай, оружие!» и «Смерть после полудня». И сердцебиение и бессонница сразу возобновились. Не по вине Хемингуэя. Это были книги из моей прежней жизни, а заглядывать в прежнюю жизнь хотя бы через щелочку знакомых переплетов не следовало — если не хочешь снова валяться ночами без сна, один на один с памятью.

Митя, шатаясь в Ленинграде по книжным магазинам да по букинистам, начал читать у прилавка новую книгу — «Смерть после полудня» (еще ни разу, как и все мы, не слыхав имени Хемингуэя), начал читать, зачитался, решил, что это замечательная проза, и приобрел новинку. Когда же вышло в свет «Прощай, оружие!», он кинулся в магазин со всех ног.

Но Хемингуэй для меня оборачивался теперь не только Митей, а и Люшей и многим-многим другим.

Один раз, прочитав по складам заглавие — серебряные буквы на синем твердом переплете, — Люша спросила:

— Как же это: прощай, оружие! Бросить оружие? Разве в Испании уже все кончилось?

И я, и Митя взглянули на Люшу с большим любопытством. Книга Хемингуэя была совсем не об Испании, да и с Люшей про Испанию мы никогда не говорили, но по легкомыслию, присущему взрослым, не заметили, что Люше уже не три-четыре, а пять-шесть, что при ней мы говорим об Испании без умолку, что мы и ее заразили своей страстной любовью. Испания была тогда для нас — святая земля, мы завидовали тем, кого посылали туда воевать за республику, мы охотно отчисляли деньги из своей зарплаты в фонд помощи испанским антифашистским борцам, мы ненавидели фашистов — Гитлера, Муссолини, Франко.

«Разве в Испании уже все кончилось?» (Значит, Люше понятны все наши восторги и тревоги?)

Нет, в Испании еще ничего не кончилось, но как изменилось с тех пор все в нас самих и вокруг нас, хотя Хемингуэй не написал еще тогда «По ком звонит колокол».

В тридцать седьмом испанская трагедия отступила куда-то вдаль перед собственной нашей. И почему-то людей, вернувшихся из Испании, тоже сажают… «Вашего мужа по какой линии взяли?» — «Он был в Испании»… И разве Сталин не фашиствует на нашей земле хуже, чем Франко на испанской?

Перечитывать привезенные Изей книги я не стала. Разбуженная память мешала мне читать. Я с такою ясностью увидела Митю, возвращавшегося с прогулки по букинистам. Портфель набит, и книги вдобавок под мышками. Возвращался он обычно пешком: сесть в трамвай, если под мышками книги, невозможно. Перед нашей дверью он складывал их аккуратными стопками на полу, чтобы освободить руки и открыть дверь своим ключом. Мы с Люшей кидались помогать ему внести их в дом. Теперь он наскоро пообедает и предастся любимому своему занятию: перенося лесенку с места на место, расставлять новые книги по полкам. Каждая будет прочитана — Митя не терпел у себя на полках непрочитанных книг. (Я сразу увидела белесого человека, сидевшего на Митиной лесенке, увидела книги, раскиданные по полу, книги под сапогами солдат.) Восторгаясь какой-нибудь главкой или страницей, Митя будет внезапно входить ко мне в комнату и вслух оглашать главу с середины. На следующий год удивится, если я что-нибудь из прочитанного забыла. Сам он, прочитав книгу раз, усваивал ее навсегда, словно она превращалась в собственное его сочинение — помнил даже, на какой стороне страницы начинается та или иная глава…

Будет входить в мою комнату? Когда? Через десять лет? Я чувствовала, что повреждаюсь в уме. «Десять лет! Вымолвить страшно, а вытерпеть?» — писал когда-то Шевченко. Люше будет 17… Я вспомнила, как Митя купил себе лупу и крохотный испанский словарь.

Где сейчас «Дон Кихот» и словарик? Ах, не все ли равно! Где Митя? И где его будущность? Его «предназначенность», как сказал бы Герцен.

На следующий день я впервые отправилась на прогулку, не взяв с собою книг: заставить себя открыть Хемингуэя я не могла. Бродила по лесу. Но и без Хемингуэя память не давала житья. Лес был смешанный — такой, по какому гуляли мы когда-то с Митей.

Разговор о любви, «теоретический». Митя рассказывал о своем неудачном романе с Аней К.

— Это неверно, — говорил он, — будто по собственной воле нельзя разлюбить. Когда я убедился, что Аня меня не любит, я решил разлюбить ее сам — и преуспел. Через год я стал к ней вполне равнодушен. А ведь когда я любил ее, я находился в полной зависимости, всё вокруг и всё во мне менялось от одного голоса этой долгоносенькой девочки, не говорю уж — от ее присутствия. В телефонной будке, откуда я звонил ей, все менялось. Воздух, свет — всё.

— Как же ты добился равнодушия?

— Люди лгут, говоря, что воля перед любовью бессильна. Хочешь, дескать, избавиться от этого чувства — и не в силах. Чушь. Это так кажется, потому что люди, стараясь разлюбить, расстаются, отходят, уходят прочь, но потихоньку от самих себя — стараются что-нибудь узнать, разнюхать, получить о ней хотя бы косвенную весть, хотя бы из третьих рук. Хоть имя ее услыхать. А надо заставить себя от всех этих косвенных вестей отказаться. Заговорят при тебе случайно о ней — о ее отъезде на дачу или дипломной работе, — а ты переведи разговор. Не давай себе спуску. Сожги ее записочки, фотографии. Постепенно, если не будешь потихоньку от самого себя узнавать о ней, — пройдет любовь. Пересилишь ее. Добьешься равнодушия.

— Значит — ты и меня разлюбишь, если решишь?

— Никогда не решу.

— Почему?

— Видишь ли… Дело в том, что когда я еще любил Аню, то в те минуты, когда не пребывал в обалдении, — разумом она мне не совсем нравилась. Понимаешь? Она относилась с высокомерием, с пренебрежением к людям. Однажды я спросил у нее о неизвестной мне особе: «Кто это?» Она ответила, сморщив нос: «Одна актрисулька». Почему столь презрительно? Почему актрисулька! Мне это не понравилось. Ты так никогда не скажешь. Ты справедливая.

И немного подумав:

— Даже слишком.

Довспомнив до этих слов, я кинулась из лесу опрометью, точно начался пожар.

…Поле. Высокая рожь. Слава богу, во ржи мы с Митей вместе никогда не бывали. Не случалось. В лесу бывали, у моря бывали, в поле — нет.

Навстречу, по узенькой тропочке, — две деревенские женщины.

Я осторожно ступила в рожь, освобождая для них дорожку.

— Сивая! — услышала я шепот у себя за спиной. «Красивая?» — обрадовалась я. И через секунду догадалась: «сивая» по-украински — «седая».

4

Не помню, когда — до Ворзеля или после? — я получила письмо из Крыма, из Ялты, от Мирона Левина. Письмо было веселое и с приложением смешных стишков, обращенных к нашей общей ленинградской знакомой, художнице Нине Петровой. Мирон жаловался, что ему никто не пишет, в том числе и она.

Нина, Нина Петрова! Напишите хоть слово! Я измучен весьма, Сорок дней без письма, Сорок дней без единого слова! Бессердечная Нина Петрова!

Мне же Мирон предлагал приехать к нему в гости на недельку, он приищет мне угол у медицинской сестры и продемонстрирует, как он поправился, поздоровел, окреп, растолстел, — а эти педанты врачи продлевают ему путевку еще на месяц совершенно зря! Утверждал также, что в Крыму уже никакой жары, на море шторм: «ну, а гор я для Вас убрать не могу, но Вы не обязаны на них взбираться». В конверт вложена открытка с картинкой: зелено-белое штормовое море.

Мне вдруг сделалось весело. Море! Стихи! Да и не все ли равно где, на море или на Днепре, в Киеве, в Ворзеле или в Ялте, проводить время безо всякого смысла в моей обессмысленной жизни?

Я поехала. В Крыму и в самом деле дули обещанные холодные ветры, море бурлило — и никакой жары. На первый взгляд Мирон и впрямь казался здоровым. Он загорел, лицо округлилось, расширились плечи. Температура уже целый месяц нормальная. Но однажды, сидя на круглом камне и глядя ему вслед (он уходил в свой санаторий ужинать), я увидела, какая у него странная походка: не легконогая, а легковесная, как будто ногам нечего нести, как будто ноги несут пустое, выдолбленное внутри тело. В другой раз, когда мы сидели неподалеку друг от друга на камнях, я услышала кашель — ухающий, бухающий, словно удары кулаком в бубен.

— У вас зарубцевались каверны? — спросила я.

— Не знаю, — ответил он резко и вдруг отсел от меня еще на один камень подальше. — Зарубцевались — не зарубцевались, а туберкулез заразителен, и лучше нам переговариваться издали.

Вечером я спросила свою хозяйку, медицинскую сестру, у которой жила, что говорят врачи о Мироне Левине, и может ли она мне устроить свидание с лечащим врачом.

Она обещала устроить, но прибавила, что прогноз ей известен: «Едва ли дотянет до следующей весны».

(Ошиблась она на недолгий срок. Мирон умер позднее. Мирон Левин скончался в начале 1940 года, в санатории для больных туберкулезом горла, в Долоссах.)

Долоссы — «волшебная гора» — в семи километрах над Ялтой. Месяца за полтора до Мироновой смерти я побывала у него еще раз. Автобус петлял по круче вверх, вверх, вверх. Потом передо мною легкие сквозные строения, стекло и балконы, стекло и балконы, а каждый глоток воздуха ощущаешь словно чистый, холодный, свежий глоток воды. И полная тишина: больные горловики способны говорить только шепотом. Среди этого предсмертного шепота и персонал — тих, и я, оказавшись в Долоссах, тоже невольно заговорила шепотом. Туберкулез горла был тогда неизлечим, больные погибали от голода: сквозь изъязвленное горло пища не проникала в пищевод и в желудок. Мирон попросил меня приехать проститься (в конце 39-го года) и, когда я приехала, голосом без звука, но необычайно настойчиво, взял с меня слово, что ни мать, ни отец к нему не приедут: только что у них на руках скончалась в санатории под Ленинградом от того же недуга Наташа, его меньшая сестра… «Только что они уже видели это»… Я обещала и, вернувшись в Ленинград, умолила родителей не ехать в Крым. Они были обессилены Наташиной смертью и сдались. Мирон умер один… Он, моложе меня на 10 лет, в последнее наше свидание был уже много старше и сильнее меня. Старше — осознанной близостью конца — и мужеством.

Мы говорим веселые слова, Но наша жизнь мертва, мертва, мертва, И только в звонкой доблести острот Пред нами жизнь как подвиг предстает.

К моему последнему приезду в конце 39-го от его комсомольства, которое еще чуть-чуть теплилось в нем в 38-м, не осталось и следа. Тех, кого не отрезвил тридцать седьмой, окончательно протрезвил 39-й: пакт, заключенный между СССР и фашистской Германией, фотографии Риббентропа и Молотова на газетной странице. Зачем же мы с такими высокими сантиментами кручинились о бедной Испании? Разве и на нашей земле не буйствовал тот же фашизм — нет, худший, потому что прикидывался «анти». Умирающим голосом Мирон вышептывал свою последнюю песенку:

Как, на генеральной линии, — А, здрасти… Гитлер, Сталин, Муссолини! А, здрасти…

…Но то было уже в мой последний приезд, уже в 39-м. А сейчас у нас тянется и тянется 38-й — тот, который тридцать седьмой. Мирон еще не лежит, а свободно ходит, даже бегает, горло совершенно нормальное, мы сидим на камнях поодаль друг от друга и играем в гаданье: у него на коленях Фет и Некрасов (случайные томы из санаторной библиотеки), и мы по очереди загадываем страницы и наобум тыкаем пальцем в открывающиеся строки. Пытаем будущее. Я все боюсь, что Мирон наткнется на некрасовские «Последние песни»:

Я взываю к русскому народу: Коли можешь, выручай! Окуни меня в живую воду Или мертвой в меру дай, —

но нет, к счастью, нет, ему выходит у Некрасова всего лишь:

Не чета Александру Сергеичу: Он частенько на водку давал, —

а у Фета:

Ель рукавом мне тропинку завесила…

Мирон захлопывает обе книги и оглашает собственное сочинение:

Перед тем как дуба дал, Ел котлеты и гадал…

«Доблесть острот»… Двустишие невеселое, но все же озорное, лихое — нечто вроде считалки или дразнилки для смерти.

(Какой Некрасов, какой Фет могли нам предсказать наше будущее? Или даже — наше прошедшее? Однообразное при разнообразии гибелей?! Ну хотя бы — как погибнет Мирон? Смерть настигнет его весьма своевременно: еще до того, как Крым в 42-м будет захвачен немцами, а немцы покончат с туберкулезной бациллой, аккуратно перестреляв всех больных на южном берегу Крыма. Значит — и на «волшебной горе», в Долоссах. Родители же, отец и мать Мирона, которых мне поручено было отговорить от поездки к умирающему сыну, — они и на могилу к нему не приедут: сами лягут в могилу, сраженные голодом в осажденном Ленинграде. Какой Некрасов, какой Фет могли предсказать нам июнь 41-го — и все последующее? Да и предыдущее? Митину гибель по образцу гибелей тридцать седьмого?)

Но последующее воспоследует. А (сейчас я не помню, когда? до Ялты? после Ворзеля? или наоборот, осенью 38-го?) я получила наконец примечательное письмо от Корнея Ивановича. Среди забавных историй о Люшиной кошке, мельком, в виде некоей городской сплетни, обронена была такая фраза: «представь себе, Петр Иванович остепенился и не зарится более на чужих жен». Затем шли крупные Люшины буквы: «Мама, приезжай скорее» — а под ними мелкие Корнея Ивановича: «Подожди моего нового письма».

Петр Иваныч — такова была условленная между мною и отцом кличка НКВД. Означать эта фраза могла только одно: высылать жен с места их постоянного жительства перестали. Другой какой-нибудь ярлык, на меня наклеенный — например: «член вредительской группы Маршака» или, в далеком студенческом прошлом, «член анархистской группы», — оставался, конечно, в силе, но ведь оба оставались в силе, где бы я ни находилась, в Киеве, в Ялте, в Ворзеле или в Ленинграде, это уже «собственное дело», а не «по линии жен». Да и вообще, если отменены аресты и ссылки неуехавших жен, значит, там, «наверху», что-то переменилось.

«Все мужчины обманщики том числе Петька» — такую телеграмму советовал мне послать Корнею Ивановичу Мирон, когда я в зашифрованном письме сообщила ему полученное известие.

Конечно, эту доблестную телеграфную остроту я не отправила, но с жадностью ждала от Корнея Ивановича обещанного следующего письма. «Наверху», как я узнала позднее, действительно произошли в ту пору перемены: вместо Ежова Сталин для продолжения расправы с… (не могу точно определить — с кем) назначил Берию. Расстрелян ли был Ежов? по всей вероятности, да, — но Берия, продолжая ту же деятельность, внес в нее некое своеобразие, сказавшееся, среди многих судеб, и на моей судьбе. Тех женщин, которые уже попали в лагерь в качестве «жен», — оттуда не освобождали. Но беглых, вернувшихся на прежнее место, более не преследовали. Удрала вовремя — твое счастье; спаслась — живи и дальше дома. Носились также слухи, будто Сталин на каком-то собрании сказал о Ежове: «он перебил мне кадры». Не значит ли это, что интеллигенцию истреблять перестанут? Хотя бы на время? И уж совсем невероятное: носились слухи, будто некоторых людей из тюрем выпускают! Просто выпускают на волю!

Осенью 1938 года Корней Иванович вызвал меня в Ленинград. Монолитный тридцать седьмой — он же 38-й — на наших глазах превращался в прихотливый и причудливый 39-й. Он не был ни лучше, ни хуже — но другой. Следовало срочно испробовать его новизну в новых попытках спасти Матвея Петровича.

ЗАГОРОДНЫЙ 11, КВ. 4

1

Вернувшись в Ленинград осенью 1938 года, я не сразу взяла Иду и Люшу к себе. Надо было сперва разобраться в новых оттенках действительности и понять, в самом ли деле и в какой мере и в каком смысле остепенился Петр Иваныч.

Ида и Люша, проведя две недели вместе с Корнеем Ивановичем на Оке, теперь жили под Ленинградом, в Тарховке. Я к ним не поехала, а прежде всего отправилась на разведку к Пяти Углам. Поднялась на третий этаж. Печатей на наших дверях уже не было. Я открыла своими ключами замок и вошла. На вешалке мужское пальто. В Люшиной детской — пусто, ни шкафа, ни кровати, ни полок, ни игрушек, ни книг, ни занавесок на окнах. Одни котята под потолком. В моей комнате стоит мое бюро, на опустошенных полках свалено около двух сотен книг (преимущественно почему-то английских), штор нет, но электрический камин цел. Из передней исчез большой платяной шкаф со всеми моими, Люшиными, Митиными, Идиными, Маттиными вещами, из кухни — обеденный стол, кастрюли, столовый сервиз. Я подошла к дверям Митиной комнаты. Печати сорваны, но в дверь врезан замок, и она заперта.

Постояв в пустоте Люшиной комнаты, я решила пойти в домоуправление. Показаться там. Задать им любой пустяковый вопрос, только бы они намотали себе на ус: я вернулась, я в Ленинграде. Если Петр Иваныч поджидает меня — домоуправ сразу даст ему знать. На то и домоуправ. Если же более не возбраняется «женам» оставаться в Ленинграде — за мною никто не явится и, переждав недельку-другую, я возьму Иду и Люшу к себе.

Я зашла в домоуправление, неопределенно поздоровалась и, ни к кому не обращаясь, спросила, не знает ли кто, где помещается ближайшая сапожная мастерская. «Угрюмый подлец управдом» (строка Олейникова) угрюмо ответил мне, что насчет сапожника ему ничего неизвестно, а вот уезжать из своей квартиры более чем на полгода, не предупреждая домоуправление, — воспрещается. «Учту на будущее», — обещала я бодрым голосом. «Учтите, гражданка, — добавил управдом, — что по Загородному, 11, в квартире 4, в комнате бывшей Бронштейна, проживает теперь Катышев, Василий Петрович. Там его жилплощадь».

Так вот чье это было пальто на вешалке! Теперь, вместо Мити, в его комнату вселен другой человек.

Разумеется, человек «оттуда». Большой Дом, как всякое советское учреждение, постоянно нуждался в жилье для своих сотрудников. Нуждался даже больше, чем всякое другое: штаты его неизменно росли.

Митина комната, по рассказу Корнея Ивановича, передана была во владение Катышеву в апреле 1938 года, в день «полной» конфискации имущества. Корней Иванович ничего не сообщил мне об этом событии в Киев, но ко времени моего возвращения конфискация давно была уже произведена. Упустив жену, вещей они не упустили. Присутствовать при исполнении приговора официальными повестками вызваны были Ида и Корней Иванович. Грабили четверо — среди них Катышев. Велся какой-то протокол, составлялись какие-то списки, но все это была липа: награбленное добро делилось между грабителями тут же, при Иде и папе! (Конечно, не все; кое-что перепадало и государству.) У подъезда полуторка. Шофер совершил несколько рейсов. Здоровые молодцы стаскивали с третьего этажа в машину Митин письменный стол, тахту, наш платяной шкаф, шубы, куртки, шапки, одеяла, матрасы, подушки, стулья, лото, куклы и кубики, простыни, пылесос, лампы, а главное — книги, книги, книги — около четырех тысяч томов с Митиных и с моих полок, да и самые полки. (Как я узнала впоследствии, книги из многочисленных вражеских библиотек, кроме экземпляров, которые разворовывались тут же, на ходу, при конфискации — свозили в подвалы Петропавловской крепости, а оттуда, после тщательной проверки: нет ли пометок и надписей? — поступали в Государственную публичную библиотеку имени Салтыкова-Щедрина. Мне рассказывал об этом мой приятель, Михаил Аркадьевич Брискман, библиограф, работавший в библиотеке годами.)

Кажется, изо всех Митиных вещей, более всего — после книг! — пожалела я об утрате его меховой куртки. Была она из самого простого меха: собачьего. Белая с рыжими подпалинами. Нашиты были на ней пуговицы величиной чуть не с блюдца — блестящие бляхи, которые очень нравились Люше. (Также и Мите.) Вид в этой куртке у него был экзотический: финская кожаная шапка, меховая куртка до колен — ни дать ни взять полярник на льдине. Очки? Ну что же, полярник-ученый. Второй такой куртки я никогда ни у кого не видала — она была Митина, она была Митя. Слушая рассказ Корнея Ивановича о конфискации, я вспомнила, как однажды зимою поджидала Митю к себе, где-то за городом — в Петергофе? в Царском? — и уж отчаялась дождаться — и вдруг, сквозь метель, мелькнула за окном эта куртка. Причуды метели? Нет, он, он, Митя! Опоздал на поезд — и вот почему я заждалась. Собачья шерсть взмокла, очки запотели.

Кто носит теперь эту куртку — этот вздрог моего на секунду остановившегося от радости сердца? Отдали бы мне хоть бляху-пуговицу. Легче бы стало ждать!

…Корней Иванович смотрел на совершавшееся молча, с отвращением, с гадливостью. Он, никогда ничего не копивший, уважал вещи, как запечатленный человеческий разум и труд — будь то стул или тарелка, — а уж книги! Он, сдерживаясь, молча наблюдал разбой: вот треснула дверца шкафа, вот рухнули полки. Только один раз, когда грабители уронили на пол стопку книг и принялись подгребать их в кучу сапожищами, он закричал: «Что вы делаете! Ведь это книги!» — «Не стеклянные, не разобьются», — отвечали ему… Ида же громко причитала над каждою вещью. Не своею, моей. Она клялась и божилась, что все в этом доме — и посуда, и тахта, и шкаф, — все это будто бы «приданое жены», а грабители над нею подтрунивали и отодвигали ее с дороги плечами. «Муж-то ведь тоже не чей-нибудь, а жены, — подмигнул старший. — Муж да жена — одна сатана»… Когда уносили мою беличью шубу, Ида вырвала ее у бандита из рук: «Не отдам, не отдам!» Отняли. Но одну дорогую вещь все-таки удалось отстоять: пианино. «Приданое Лидии Корнеевны!» — вопила Ида. И они почему-то отступились — потому ли, что Идино упорство надоело им, или потому, что тащить с третьего этажа пианино — уж очень тяжко и хлопотно, а они утомились. «Оставим, — великодушно распорядился старший, — здесь ребенок растет». (Ребенок, к счастью, при погроме не присутствовал. Люшину любимицу, деревянную лошадь на колесиках, старший унес под мышкой.)

Тут уместно, пожалуй, совершить еще одно неуместное отступление и рассказать об Иде Петровне Куппонен. Объяснить причину ее особой привязанности к нашей семье.

Ида Петровна была из тех людей, кто встретился лицом к лицу с лютым бесчеловечьем и, встретившись потом с самым заурядным человеческим бытом, ответила на эту заурядность незаурядной благодарностью. Историю свою Ида поведала мне лишь постепенно, урывками, со страхом. Да и начала рассказывать далеко не сразу и не по собственной воле.

Сообщить мне свою биографию ее вынудил случай.

Однажды вечером, когда Люша уже спала, я вышла зачем-то в кухню.

Иды нет, а дверь на лестницу открыта.

Я туда. На площадке нашей черной лестницы (парадной в квартире на Литейном не было) стоял возле Иды худой, неказистый мальчонка лет семи, в поношенной курточке, в залатанных башмаках, и быстро говорил ей что-то по-фински. Ида отвечала сердито и, увидев в дверях меня, чуть не столкнула мальчика с лестницы.

— Это чей? Ида, кто это? Мальчик, как тебя зовут?

— Матти, — ответил он робко. И схватившись за Идину руку: — Мама.

Ида снова оттолкнула его. Мне стоило больших усилий заставить их обоих войти в кухню. Еще больших — заставить Иду накормить Матти и устроить ему на раскладушке постель. Утром, когда я поднялась, его уже не было и раскладушка вынесена в чулан.

— Ида, это ваш сын? — спросила я. — Где же он живет?

— На Лахте, у моего двоюродной сестра, — отвечала Ида неохотно. — Мальчишка приехала без спросу. Она больше сюда не приедет. Я ему запретил.

…Только прожив у нас месяца три-четыре после этого случая, Ида поверила, что я ее не выдам и не выгоню. Была она из раскулаченных. Настал день — и ее с двумя детьми отправили в переполненном эшелоне из-под Ленинграда в Сибирь. Муж должен был другим эшелоном тоже отправляться в Сибирь, но подальше, в тундру, однако, разлученный с семьею и домом, сошел с ума и был помещен в лечебницу для душевнобольных под Ленинградом. (Впоследствии, уже когда мы с Матвеем Петровичем жили у Пяти Углов, Идин муж изредка убегал из больницы и заявлялся к жене. Накормленный, он быстро и мирно уходил.)

По дороге в Сибирь, в поезде, умер у Иды второй сын — двухлетний. Название места, где их поселили, не помню, но это был не лагерь, а совхоз. «Спецпереселенцы» работали по 12 часов в сутки, пухли с голода и болели цингой. Ида боялась, что Матти тоже умрет, и решила бежать. Бежала. В родную деревню не показывалась, а в Ленинграде разве пропишут? Не работаешь — не пропишут, а непрописанную кто же возьмет на работу? Паспортный режим, самозащита города от деревни. Тут и попала она в рабство хуже сибирского. Двоюродная сестра свела ее с одной важной особой — женой одного обкомовского заправилы — с барыней, которой она, сестра, возила молоко, и та обещала: если Ида пойдет к ним в домработницы бесплатно, то муж через год «сделает ей чистый паспорт» и прописку. На семью этой обкомовской барыни Ида, не покладая рук, работала год; «и чтоб никаких детей» — приказала ей хозяйка. (Матти жил у тетки и не смел показываться.) Кормили Иду как собаку: выйдет хозяйка в кухню и швырнет в лицо кусок хлеба. Иногда наливала в миску прокисший суп: «Ешь, кулачка».

Чистый паспорт с ленинградской пропиской хозяин, однако, ей по обещанию выправил. Вот тогда-то Ида убежала и из этого рабства и явилась ко мне «наниматься». Но, изучив науку бесчеловечья, боялась она всего и всех, боялась поначалу и меня, боялась, что я ее выдам Большому Дому или не выдам, а попросту выгоню, если к нам повадится Матти. Не скоро приучила я ее за обедом, ужином, завтраком есть то же, что ела я, приучила не скрывать своих свиданий с сыном. Когда же мы с Митей начали постоянно брать мальчика на недельку-другую к нам — зимою в город или летом на дачу, — она преисполнилась такой неистовой благодарностью, что окружила Люшу, меня, Матвея Петровича нежной заботой, привязалась к нам как к родным (к Люше особенно). Ида была в нашем доме своею — и плакала неудержимо, когда узнала о Митином аресте, и потом, когда дом наш громили. (Ее-то дом был разгромлен давно, 10 лет назад, в 29-м. Я тогда вместе с нею не плакала.)

2

После того как в квартире 11 по Загородному, 4, на глазах у Иды Петровны и Корнея Ивановича произведена была полная конфискация имущества — в Митиной комнате поселился Катышев.

Ида рассказала мне, что Катышев, поселившись в Митиной комнате, не отдал государству, оставил себе — за деньги или бесплатно, не знаю, — шторы, этажерку, будильник.

Какую работу исполнял Катышев в Большом Доме — я угадать не могла. Я с ним, конечно, не разговаривала, а и разговаривала бы — он на этот вопрос не ответил бы. Мы иногда встречались в коридоре, в передней, он говорил мне «Здравствуйте», и я ему кивала. Иногда на столике под телефоном я находила записку: «Лидь Корнильевна не запирайте пожалуста двер». Это была просьба не вешать на ночь цепочку — значит, он вернется домой под утро. Кто он? Следователь, кладовщик, стрелок из расстрельной команды? Не знаю. Дома он почти не бывал, а если бывал, то только по воскресеньям и только пьяный. Если Матти не проводил субботу-воскресенье у нас — Ида, случалось, уезжала навестить сына на Лахту. Люшу я норовила по воскресеньям отправлять куда-нибудь в гости, к друзьям, чтобы она не видела пьяного. Однажды, когда не было дома ни Люши, ни Иды, а я сидела у себя в комнате за Митиным бюро — ко мне, не постучав, вошел Катышев. Он стоял, пошатываясь, за моими плечами и окликал меня:

— Лидь Корнильевна! Лидь Корнильевна! Я обернулась.

Катышев стоял, пошатываясь, покачиваясь. От него несло водкой.

— Я н-ни в чем не вин-новат, — выговорил он, шатаясь. Я встала. Теперь мы стояли лицом к лицу. Водкой разило еще отвратительнее. Шатается.

— Я ни-ни в чем не вин-новат.

— А я вас ни в чем и не виню, — ответила я громко. Я говорила громко, потому что боялась. Подбадривала себя собственным голосом.

— Но в-вы никогда не улыбаетесь, — сказал Василий Петрович, слегка попятясь.

— А вот улыбаться я не обязана! — ответила я весело. Катышев на неверных ногах вышел из моей комнаты вон. Такую сцену мог изобрести какой-нибудь из мелких эпигонов Достоевского. Но изобрела ее — жизнь.

Вторая изобретенная жизнью сцена была еще бездарнее: уж не из Достоевского, а из плохонькой какой-нибудь мелодрамы. Однажды в мое отсутствие, когда Ида чистила на кухне картошку, а Люша в десятый раз перечитывала «Робинзона Крузо», пьяный Катышев вошел в детскую, погладил Люшу по голове и вынул из кармана слона и медведя: шоколадные зверюшки, обернутые в золотую бумагу. В то время такие чудеса не продавались нигде, и Люша никогда таких золотых зверей не видывала. Даже на елке. (У Большого Дома для своих сотрудников были, конечно, свои богатые распределители.)

— Бери, девочка, бери, — сказал Катышев, протягивая Люше золотые дары. — К-кушай на здоровье… Ребенок не виноват.

Люша сказала «спасибо» и взяла. Но звери были слишком прекрасны, чтобы есть их. Она помчалась к Иде показать и похвастаться, хотелось ей похвалиться подарками и передо мной. Она дождалась меня. Я сказала ей: «Наш сосед очень плохой человек, а у плохих людей никогда ничего не надо брать». — «Даже шоколадных слонов?» — спросила педантичная Люша. Когда она уснула, я выбросила шоколадки в уборную, а утром сказала ей, будто слон и медведь растаяли. Не думаю, чтобы она мне поверила. Но не расспрашивала ни о Катышеве, ни о Мите, ни о моих кочевьях — она уже понимала к этому времени, что все от нее что-то скрывают.

Я же оказалась недостаточно понятливой и один лишний вопрос задала. Катышевские пьяные покаяния и шоколадные звери сбили меня с толку. Я вообразила, будто бы, если хочется ему убедить меня в своей неповинности, он, быть может, согласится исполнить одну мою просьбу. Моей мечтой было — выкупить Митины вещи. Столь же невыносимо думать о Митином будильнике в руках у Катышева, как о катышевском шоколаде, предлагаемом Люше. (По этому будильнику Митя ежедневно в 7 часов утра вставал на работу — на свою работу, не на палаческую. «Видишь какой-нибудь интересный сон, — жаловался он мне, — и вдруг на самом интересном месте, непременно на самом интересном, неистовый треск: это будильник взбесился». Иногда Митя подписывал свои письма так: «Твой взбесившийся будильник».) Я хотела освободить из заключения Митины шторы, этажерку для книг и вот этот будильник. Если Катышев заломит большую цену — я не стану покупать себе зимнее пальто, прохожу зиму в осеннем. Зато Митины вещи — выкуплю.

В один прекрасный день Ида сказала мне (она чаще, чем я, встречалась с Катышевым на кухне и в коридоре), что сосед наш дома и еще не напился.

Ида ненавидела Василия Петровича лютою ненавистью и называла за глаза не иначе как «этот пьяный винья».

Набравшись храбрости, я постучала в знакомую дверь.

— Войдите!

Катышев сидел у окна и читал газету. В комнате пахло табаком, гуталином, потом, водкой и грязным бельем. Голые стены без книг, пустыня вместо письменного стола. Окурки на полу, смятая, нечистая постель. И это существует и смердит под крупное тиканье Митиного будильника! И на окне, как поруганные знамена нашей прежней жизни, тряпкой свисают пыльные шторы.

— У меня к вам просьба, — сказала я, не делая ни единого шага от двери. — Продайте, мне, пожалуйста, наши вещи: этажерку, будильник, шторы… По любой цене.

— Мне они самому нужны, — быстро ответил Катышев и снова уткнулся в газету.

Он был совершенно трезв.

«НИЧТО ИЗ ВОЗМОЖНОГО НЕ НЕВОЗМОЖНО»

1

Позади уже ночь с 31 июля на 1 августа, когда за Митей пришли в Ленинграде; позади — мои неудачные попытки предупредить его; позади ночь с 5-го на 6-е в Киеве, когда его увели; позади — мои ночи и дни в очередях; позади — мои поездки в Москву; тщетные обращения Корнея Ивановича, Самуила Яковлевича и троих академиков, и мои, и материнские к Сталину и к повелителям различных органов; позади ответ из окошечка: «выбыл»; позади — мой поход в прокуратуру к Розанову в Ленинграде и к военному прокурору в Москве; позади приговор и мое бегство в Киев, и моя поездка в Ворзель и в Крым; ожидание писем; возвращение в Ленинград; позади — первая встреча с управдомом, и с разгромленной квартирой, и с Катышевым, а потом с Корнеем Ивановичем, Идой и Люшей.

Тридцать седьмой — он же тридцать восьмой — позади. Осенью 38-го в свои права вступает тридцать девятый.

Аресты при Берии продолжались, хотя и в меньшем количестве. В газетах время от времени стали появляться (мелким шрифтом) заметки о невинно оклеветанных честных советских гражданах: теперь невинно оклеветанные оправданы и выпущены на волю, виновные же в клевете наказаны по всей строгости советских законов.

Газетные эти новинки были правдивы в том смысле, что некоторых людей действительно выпускали: думаю, этак по сотне на миллион. (Известие о каждом выпущенном оглушало и опьяняло нас: в тридцать седьмом не выпускали никого. Значит, значит — настало новое время? время чудес?) Лживость же этих сообщений таилась в том, будто бедняжки следователи от всей души стремились познать правду, но кем-то были введены в заблуждение. В действительности они знали отлично, что неповинные — неповинны, что сами они, следователи, добывали — выбивали! — из подследственных показания на других неповинных (на тех, на кого свыше было велено «добыть материал») или, тоже по повелению свыше, заказывали доносы «вольным». А вот зачем они выпустили кое-кого в 1939 году — это, мне кажется, я понимаю. Кажется, догадываюсь.

Вопрос: «за что? за что взяли такого-то?» — люди задавали — не властям, конечно, а друг другу — беспрестанно. Власти не могли не расслышать этот вопрос и во всеобщем молчании. (Воздух набухал им.) И вот в 39-м году воспоследовал ответ: оказывается, насчет отдельных людей отдельными клеветниками Большой Дом был введен в заблуждение. Поэтому некоторых из ваших родных и знакомых брали напрасно. Что поделаешь — лес рубят, щепки летят. Теперь, когда Ежов смещен, власти во всем наконец разобрались и тех, кто оказался неповинен, выпустили. («Вот видите! Я же вам говорил! Разобрались и выпустили!») Ну, а если уж теперь ваш отец, муж или брат — теперь! во времена справедливости! — не вернулся домой — значит, он уж наверняка виноват. «У нас зря держать не станут». «Слышали? Георгия Николаевича выпустили…» — «А Григория Афанасьевича?» — «А он, видать, правильно был разоблачен. Вот и сидит».

Властям было более или менее все равно, кого для этой новой провокации выпускать. Лишь бы в глазах обывателя «в общем и целом» все оставалось лучезарным. «Перегибы исправлены. Благодаря личному вмешательству товарища Сталина». Провокация удавалась тем успешнее, что, прежде чем отпустить человека, с него требовали «подписку о неразглашении». Разумеется, ее давали все. И — на воле молчок! Расскажешь болтуну о побоях, тесноте, голодухе — снова попадешь в преисподнюю. (Рассказывали, конечно, но лишь немногие, лишь самым близким — и то не сразу.)

Корней Иванович и Самуил Яковлевич к тому времени оба уже завершили свой давно задуманный переезд в Москву. (Все равно по всем издательским и неиздательским делам им то и дело приходилось ездить в Москву. Да и безопаснее для них была Москва, чем Ленинград.) Давно уже добивались они личного приема у Главного прокурора СССР, Андрея Януарьевича Вышинского, красноречивого изобличителя мнимых преступлений на всех показательных процессах в тридцатые годы. Вышинский их не принимал, не принимал, и вдруг, в декабре 38-го принял. (Это удачное «вдруг» — начало 39-го.) Теперь он пожелал выступить, хотя бы и на небольшой сцене в иной роли, в роли защитника униженных и оскорбленных. Корней Иванович и Самуил Яковлевич говорили с ним об А. И. Любарской и М. П. Бронштейне. Он обещал «разобраться» и, прощаясь, обнял обоих со словами: «Нам не впервой бороться за правду». (Выгрался в новую роль!) Через три недели Шура воротилась домой. Академик Капица добился приема у Молотова. В апреле 1939 года, просидев год, вернулся домой с Лубянки Лева Ландау.

Раньше других вернулась Тамара Григорьевна. В том же незабываемом тридцать девятом без чьих-либо особых хлопот отдали под простой народный суд — из-под власти Военной коллегии целую группу студентов Ленинградского университета: несколько месяцев просидели они на улице Воинова, обвиняемые ни больше ни меньше, как в подготовке покушения на Сталина. Не выдержав истязаний, многие уже и признались. Теперь, по суду, все до единого были оправданы: признавшиеся как и непризнавшиеся. Среди освобожденных был и Коля Давиденков. (С ним некогда познакомил меня Мирон Левин, а потом, вторично, Анна Ахматова, у которой я стала часто бывать начиная с ноября 1938 года.) Коля — приятель Льва Гумилева, вынул счастливый жребий — народный суд; Лева же без суда был отправлен в лагерь. В день, когда Льву Гумилеву, получившему по тем временам самый маленький срок — 5 лет! — дали свидание с матерью, мы с Колей с утра заняли для нее очередь в Пересыльной тюрьме. Анна Андреевна молча стояла у белой, ярко освещенной стены, видимо собираясь с духом, а быть может и молясь.

Мы с Колей отошли к железнодорожной насыпи и там проговорили весь день, и весь день напролет слушала я рассказы о тюремном житье-бытье или, точнее, предсмертии. Колю я знала в то время мало, и он меня тоже, но мы сразу почувствовали доверие друг к другу, и, хотя Коля и сдерживал себя, но удержаться не мог, и рассказы его были откровенны — видно, выговориться ему хотелось до конца, до дна — и я слушала, как во время допросов люди сутками стояли на ногах, без сна, без воды и пищи, без отдыха, лишенные права хоть на минуту присесть или даже хоть прислониться к стене; как распухали у них языки и ноги; как падали они в обморок и их поднимали сапогами… Следователи сменялись; подследственные стояли бессменно.

Я старалась увидеть Митю избитым, окровавленным, падающим на пол — и не могла. Все виделся он мне за письменным столом или у книжных полок. Или за вагонным окном.

В день Колиных рассказов была неистовая жара, у меня внезапно потемнело в глазах, и я, чтоб не упасть, схватилась за Колино плечо. (Коля Давиденков — большой, нескладный юноша, широкоплечий, ногастый, рукастый, из тех, о ком говорят: «неладно скроен, да крепко сшит».) Он растерялся: бежать ли за водой или стоять прочнее, поддерживая меня.

— Вы простите, — сказал он, когда тьма, заслонившая свет, отхлынула и я выпрямилась. — Я не должен был…

— Нет, должны. Если вы испытали — я обязана знать и помнить.

…Летом 39-го выпустили и Михаила Моисеевича Майслера. И он, стало быть, вынул счастливую карту.

— Людей выпускают, — радостно говорили кругом. — Видите, кто оказался невиноват, тех выпускают!

«Значит, теперь и Митю нам ждать недолго», — написала мне из Киева Фанни Моисеевна. (Киев тоже не был обделен благодеяниями.)

…Шуру освободили 14 января. Я была в это время больна гриппом с высокой температурой, и потому увидались мы не в тот же день, а только дня через два. Я лежала, ожидая звонка. В висках, в ушах колотилось сердце. Ида открыла: шаги приближались. И вот Шура, давно потусторонняя Шура, сидит в ногах моей постели — и это не наваждение, не сон. Она кутается в пушистый белый платок, белоснежный, но лицо белее. Удивительное лицо — те же черты и даже выражение то же, но черты смещены, все соотношения другие. Глаза, занимавшие прежде пол-лица, огромные, серые — превратились в маленькие, колючие, неопределенного цвета. Рот и нос на лице заметнее глаз. Лоб тяжелый, нависший.

Она рассказала мне о той ночи, когда следователь дал ей прочесть наше с Зоей письмо к Ежову. Оно и тронуло, и испугало ее.

— Я думала, вас после этого письма тоже взяли, — сказала она. — А там нет страшнее мысли: кто-нибудь из любимых людей тоже окажется там.

На котором-то месяце следствия ее, по неизвестной причине, перевели с улицы Воинова на Арсенальную, то есть в Кресты. Везли по городу ночью и в «воронке». Усадили ждать в какой-то проходной комнатушке канцелярского вида. Некий субъект оформлял бумаги новоприбывшей, заполнял анкету, принимал документы у сопровождавших. Он был еле грамотен и потому писанина длилась особенно долго. И вдруг Шура увидела Сережу Безбородова. Его вели по коридору, потом через ту же комнату. Сопровождали двое. Нос, рот, подбородок в крови.

— Как, и ты здесь? — закричал он, увидев Шуру, и получил новый удар кулаком по лицу.

(Их арестовали в одну ночь — с 4 на 5 сентября 37-го года, но Шура не знала, что взят Сережа, а Сережа, что взята Шура.)

Не помню, на котором допросе Шура сдалась и подписала протокол, в котором содержалось признание: она будто бы занималась шпионажем в пользу Японии. «Я в конце концов решила так, — объяснила она, — если меня заставят подписать только о себе — подпишу и буду терпеть. Если же заставят на кого-нибудь другого и не хватит сил сопротивляться — подпишу и повешусь».

— Шура, ведь ты никогда ни одного японца и в глаза не видала! Что же делал с тобой следователь?

Шура поднялась, прошла несколько шагов от моей постели до окна и оттуда, стоя спиной, ответила:

— Бил… Знаешь, я только теперь понимаю, что значат слова Кочубея в «Полтаве»:

И первый клад мой честь была, Клад этот пытка отняла…

…Лева Ландау, освобожденный в апреле 39-го, пришел ко мне позднее — во второй половине мая; не прямо из тюрьмы и, видимо, уже отдохнувший. Показался он мне таким же, как прежде, хотя и упомянул, что на следствии повредили ему два ребра. Впрочем, он быстро оборвал свой рассказ об избиениях, щадя то ли меня, то ли себя самого, более о себе не говорил, зато подробно расспрашивал обо всех предпринимаемых нами в Митину защиту шагах. Подробно расспросил об обыске у нас, о Митином аресте в Киеве, о том, как его вели по перрону. О приговоре, о конфискации. О датах. В уме он явно что-то сопоставлял и прикидывал. Молчал, потом переспрашивал, снова молчал. (В Левиной наружности не произошло перемен: такой же, каким я его знала и раньше: длинный; когда усядется — острые колени торчат, словно лезвия складного перочинного ножика; некрасивый: два зуба поверх верхней губы… И прекрасные, глубокие, чистые, темные глаза, какие бывают на лицах только у итальянских Мадонн.)

Внезапно он спросил:

— Вы можете сказать мне правду?

— Я постараюсь.

— Вам меня не неприятно видеть? Не больно, что я вернулся, а…

— Нет. (Я говорила правду.) Наоборот, видеть вас я рада… (И это была правда.) Мне только странно… Вот мы сидим с вами вдвоем и разговариваем в моей комнате, а не вы и Митя — у него или все трое у меня. Ведь это очень странно. Понимаете?

— Странно? — переспросил Лева.

— Да, как и всё, — сказала я, не умея передать свое чувство.

— Как вы думаете, вернется Митя? — спросила я, нарушая молчание.

— Ничто из возможного не невозможно, — ответил Дау.

И, взяв с меня обещание, что если мне понадобятся деньги, я обращусь к нему, а не к кому другому, быстро ушел.

ВЕСТЬ

1

Итак, после того как Маршак и Чуковский в декабре 38-го года (который к тому времени уже превратился в 39-й) прорвались наконец к Вышинскому — Александру Иосифовну освободили. Митю — нет.

Кругом продолжали арестовывать и, в виде исключения, некоторых, арестованных раньше, выпускать — о Мите же мы по-прежнему ничего ведать не ведали. Усилия спасти его или услышать о нем сделались моим бытом, но не вели ни к чему, кроме пустых ожиданий — то приема у «влиятельного лица», то ответа на очередной наш запрос.

Время, не окрашенное ни трудом, ни отдыхом, утекало в бездонную пропасть. «Хоть бы уж поскорее конец», — думалось мне. Конец — чему? Десяти годам лагерей? Безвестью? Собственной способности ждать? Своей жизни?

Приходило ли мне на ум, что нет Мити в живых, что он умер? Поначалу — никогда. Слишком живым, ощутимым — вот он сейчас откроет дверь и войдет — был он в моем воображении. Слишком ясна была глупость, вздорность, нелепость, странность совершившегося. Но после приговора, объявленного мне в Военной прокуратуре, начала я о возможной его смерти подумывать. За время нашего знакомства и совместной жизни Митя дважды болел воспалением легких. И вообще был он физически слаб. Из дому ушел без вещей. Приговор в феврале, значит, и этап в эти дальние лагеря отправился зимою. О том, что такое этап, конкретного представления у меня не было: тридцатые годы — не пятидесятые, ни единого человека, вернувшегося из лагеря, то есть пережившего этап, я еще не видела. (Если освобождали — то только тех, кто еще не получил приговора, кто был еще в тюрьме, а не в лагере.) Этапа для Мити я боялась, и когда думала о смерти его, то о смерти в дороге. Вынесут из вагона мертвое тело с родинкой под большим пальцем на правой руке, бросят и наскоро закопают в какую-то мерзлую яму.

«Но если бы он умер, меня известили бы, — думала я. — И я поехала бы к нему на могилу».

Однако известий о смерти — так же, как и о жизни, — не было, и мы продолжали бороться. За пересмотр дела. За Митино освобождение (ведь освободили же Шуру! И Майслера! И Дау!). А если нельзя добиться освобождения, то следует хотя бы облегчить его участь. Чтобы, например, использовали его не на общих работах (какие это были работы, мы не знали), а по специальности. (О существовании «шарашки» тоже, впрочем, не знали.)

У меня в архиве не сохранилось мое новое, уже 39-го года, обращение к академику и депутату Верховного Совета Сергею Ивановичу Вавилову, но сохранился его ответ:

«Сергей Иванович ВАВИЛОВ Загородный, д. 11, кв. 4

Депутат Верховного Совета РСФСР Л. Чуковской

Академик

Ленинград В. О., Биржевая линия, 12

телеф. 6-70-20

7/11-1939

Уважаемая т. Чуковская На основании Вашего письма я запросил Прокурора СССР т. Вышинского о возможности пересылки специальных книг М. П. Бронштейну.

(С. Вавилов)».

Через некоторое время я получила от академика С. И. Вавилова еще одну бумагу. Ее у меня нет, но я ее помню. В сопровождении короткой записки академик Вавилов переслал мне подлинник своей просьбы о разрешении посылать М. П. Бронштейну книги и, начертанную на той же бумаге, резолюцию Вышинского.

Лиловыми чернилами, поверх машинописи, содержавшей краткую характеристику М. П. Бронштейна как молодого талантливого ученого, было крупно начертано:

«Книги Бронштейну посылать нельзя. А. В.»

Мне жаль, что этот ценный автограф мною утрачен. Его четкая определенность — «нельзя» — при совершенном отсутствии мотивировки выглядела весьма внушительно. И манила к разгадке.

Киселев составил для нас юридически обоснованную просьбу о пересмотре дела — просьбу на имя председателя Верховного Суда СССР Голякова. (Может быть, это было раньше, чем мое обращение к Вавилову насчет книг? То — в феврале 39-го, а это — в марте? Не помню.) Недели две я жила в Москве, и мы с Корнеем Ивановичем добивались приема. Добились. Помню большой кабинет, большой стол и крупного человека с широким крестьянским лицом безо всякого выражения. Он прочел нашу бумагу, прочел копии защитных писем и, спрятав все бумаги аккуратно в стол, обнадежил нас: с делом он ознакомится лично. Обнаружены будут процессуальные нарушения — отдаст приказ о пересмотре.

Справиться он велел нам не ранее чем месяца через полтора-два. («Юристам необходимо время для проверки».) Пожелал нам всего хорошего. Мы ушли. Так возник новый срок для очередного ожидания.

… 1 сентября 1939 года я впервые отвела Люшу в школу: синий, выглаженный бант в волосах, новая парта у окна детской, новый портфель в руке, а в портфеле новый пенал и новые тетрадки и книжки. В вестибюле, внизу, я выпустила Люшину руку из своей — и вот, отдельно от меня, она самостоятельно ступает вверх по ступеням широкой школьной лестницы. И почему-то, хотя это разлука всего на несколько часов, чувство разлучения остро. Отлучения друг от друга.

Через несколько месяцев школу на время закрыли. На время войны. Там расположился госпиталь для раненых, хлынувших в санитарных поездах в тыл с финского фронта. Лютая зима 39/40-го года была зимою финской войны. Город, оледенелый и затемненный. Плотно занавешены окна. Люди выходят на улицу по двое — по трое: в одиночку ходить опасно — лед и обнаглевшие, пользующиеся затемнением бандитские шайки. Раненым и убитым на фронте числа нет. В Финляндии сопротивляется захватчикам — советским войскам — кроме финских регулярных войск — каждый куст, каждая старуха, каждый подросток. В газетах и по радио — новая казенная ложь. Ей не доверяет никто, даже, кажется, самые тупые: война не застенок, из застенка ни слуху ни духу, с войны же на костылях приходят живые вести. Говорят, наша армия оказалась к войне неготовой. Говорят, командование пользуется устарелыми картами. Говорят, бойцов не снабжают вовремя горячей пищей, теплой одеждой — а мороз небывалый — и, говорят, обмороженных не меньше, чем убитых.

Школы закрывают одну за другой: для изувеченных не хватает госпиталей.

(А война неправая, да и ненужная. Отодвинуть границу с Финляндией подальше от Ленинграда, ценою стольких жертв, оказалось затеей идиотической: немцы в 1941 году все равно уже в первые месяцы расположились на самых ближних подступах к городу.)

Финны погибали осмысленно: они защищали родину. Наше воинство зря проливало кровь свою и чужую. И люди не так чтобы с большой охотой толковали между собою об этой войне. Без ненависти к врагу, без гордости за своих. Все больше о затемнении, о бандитизме да о нехватке масла.

Наконец в марте кончилось затемнение (которое ни на минуту и не требовалось, потому что финны ни единого раза не сделали ни малейшей попытки совершить воздушный налет), кончились морозы и война. Нашей колоссальной державой подписан был с крошечной, раздавленной Финляндией мир. Впрочем, если судить по тогдашним газетам, с Финляндией мы вообще не воевали. Не с народом финским, героически оборонявшим свои города и деревни, вели мы войну, а с некими «белофиннами», чье существование извне было такою же мнимостью, как «враги народа» внутри.

Об этой выдумке — то есть о врагах народа — и об обществе, уверовавшем в эту выдумку, написала я зимою 39/40-го года повесть под названием «Софья Петровна». Имя героини — имя нарицательное, имя ослепшего, оглушенного, живущего призраками общества. Моя героиня верит не тому, что она видит и прочно знает сама — что сын ее труженик, комсомолец, увлеченный своей работой, — а вымыслу. Действительность опрокидывает вымысел и, опрокинув, доводит Софью Петровну до повреждения рассудка. Написала я эту повесть, уехав на полтора месяца в Дом творчества в Царское. Членом Союза писателей я еще не была, но литератором числилась — и мне дали там комнатушку в три метра по прозванью «табакерка». Мороз превратил Царское — колонны, сугробы, ветви деревьев, узоры решеток — в лучезарное чудо. «Мороз и солнце; день чудесный!». А я писала о том, как мать, теряющая сына, заплутавшись в пересечении реального и мнимого, медленно сходит с ума.

На три четверти книга эта — внутренний монолог героини. Сгусток сознания — или скорее бессознания — тех «непонимающих», которых я видела в очередях, да и вокруг.

Однако я в своей теперешней, восемьдесят третьего года повести снова сильно забегаю вперед. Прежде чем у меня явилась мысль запечатлеть тридцать седьмой, да еще от имени «непонимающей», какая-то мера понимания должна была завершиться и во мне, должен был завершиться некий этап наших хлопот о Мите.

Он и завершился. И только после его завершения была мною обретена способность

…хоть малую страницу Из книги жизни повернуть. Блок

2

Настало время снова идти к Голякову. Я идти не могла, мне предписан был «постельный режим». Врачи настаивали на операции. Я уклонялась. Я воображала, что могу еще узнать что-то о Мите, а для этого мне необходимо быть на ногах. Болезнь, однако, валила меня с ног.

Весною 39-го года Корней Иванович, уже обосновавшийся в Москве, устроил меня в санаторий Академии наук «Узкое». К Голякову он собирался один, без меня, но «Узкое» от Москвы в получасе езды на машине, и я могла быть уверена, что ответ Ивана Терентьевича достигнет меня в тот же день.

В «Узком» я живала и раньше. Летом 1935-го вместе с Митей. Лето было жаркое, я целыми днями сидела в соломенном кресле под тенистой липой неподалеку от дома, а Митя вменил себе в обязанность не менее двух часов в день играть в теннис — для развития мускулатуры и меткости. Остальное время он занимался своей наукой, читал и писал, а вечерами, когда наступала прохлада и я оживала, мы ходили гулять. У него не было моего босоногого, приморского, песчаного, лодочного, ягодного и грибного, а зимою и лыжного детства. Я трунила над ним: в книгах он разбирается, в деревьях — нет. «Ты березу от елки отличаешь?» — «Отличаю». — «А елку от сосны?» — «Н-не уверен», — со смущенной запинкой признавался он. Мне приятно было хоть в чем-нибудь сознавать свое превосходство. Я ему объясняла, где дуб, где липа, где осина, где клен, «а вот это, над ручьем — видишь? — это ива». Весною 39-го года я была в «Узком» в пору таянья снега, и потому даже в те дни, когда я, утомясь лежаньем у себя в комнате, выходила в парк подышать — наши места оказывались мне недоступны. А хотелось туда, тянуло туда, как в Ленинграде на улицу Скороходова. Я вспоминала наши совместные прогулки. Однажды, когда гуляли мы вечером в парке, вдруг откуда-то с поля потянуло чем-то блаженно-сладостным. Или попросту сладким. Мы жадно глотали воздух. «Клубникой пахнет?» — спросила я. «Нет, пожалуй, клубничным вареньем, — ответил Митя, подумав. — Пенками». Пенками не пенками, но чем-то вареным: клубника на грядках разварилась под солнцем, как в тазу на плите.

Вот такие, совсем не подходящие ко времени, идиллические пасторальные картины всплывали минутами у меня в памяти весною 39-го года, когда я поджидала в «Узком» Корнея Ивановича с ответом от Голякова. Вспоминая в 39-м наши прогулки 35-го среди клубничных гряд, я задумывалась: а разве тогда, в 35-м, после убийства Кирова, после ленинградского погрома, своевременно было гулять? Вдыхать ароматы? Санаторий привилегированный, санаторий Академии наук, а год погибельный, столь погибельный для многих и многих наших сограждан. Но тогда — когда Митя был еще возле, оба мы занимались работой, представляющейся нам осмысленной, всенародно необходимой, — и клубничные грядки не казались кощунством. Я была еще тогдашняя, не теперешняя, — хотя и тогда уже много о Большом Доме знала — и даже, как в конце концов станет известно читателю, знала на собственном, своем личном опыте. Но и личный опыт не спасает от заблуждений, если ты соглашаешься считать его исключительно личным.

Наконец в один прекрасный день меня позвали к телефону. Корней Иванович быстро проговорил, что завтра приедет меня навестить.

Ночь я не спала. Утром — нудная, изнурительная температура: 37,2. Я встала, оделась, позавтракала, потом, одетая, легла у себя в комнате — ждать.

Шаги и голос я услышала издалека. Разумеется, множество знакомых. Вот с кем-то остановился, разговаривает. Голос веселый. Все смеются.

Но когда он, постучав, вошел ко мне в комнату, когда дверь за ним затворилась и мы остались одни, на лице у него была только жалость, да еще, пожалуй, страх — страх, что я вскрикну или заплачу. Причиню ему дополнительную боль. А он не любил встречаться с болью лицом к лицу, если помочь нечем.

Слыша его шаги издалека и громкий голос и смех, я сразу догадалась, что вести он привез нехорошие, иначе и не замедлял бы шаги, не разговаривал по 5 минут с посторонними. Не оттягивал бы встречи со мной.

Привези он хорошую весть, он не говорил бы ни с кем, а шагал бы без задержек прямо ко мне своими веселыми аршинными шагами. Это было детское в нем — жажда веселья, радости, ребячья жажда.

«Я привык приносить людям счастье», — сказал он мне однажды. И каким это ни может показаться странным — это правда. Он, по разным поводам, выручал людей и в дореволюционное время, а после революции, когда самые разнообразные беды сделались вокруг и у него самого повседневностью, пытался вытаскивать людей из пучины бедствий — повседневно. Он утруждал власть имущих и устно и письменно, прося кого-то помиловать или облегчить чью-то участь и в 1918—1920-м, и даже в тридцать седьмом. В шестидесятые — тоже. Количество заступнических писем могло бы составить целый том. Список тех, кого выручил, — страницы. Арестованные, непрописанные; инвалиды; люди, лишенные жилья; старики, нуждающиеся в пенсии; молодые люди из еврейских семей, проваленные нарочно на вступительных экзаменах; бедствующие литераторы; служащие, несправедливо уволенные, — вот за кого он хлопотал постоянно. Он не требовал, он всего лишь учтиво просил, объяснял, выпрашивал. Про деньги, раздаваемые им из собственного кармана — и в те времена, когда сам он вовсе не был богат, — уж и не говорю… И — легкая рука! — хлопоты его за разных людей в самых разных обстоятельствах нередко приводили к успеху. Известность, слава, личное обаяние давали иногда результаты совершенно неожиданные и нежданно счастливые. О, как он тогда торопился известить пострадавших (или их близких!). Как ликовал вместе с ними! И как не любил сообщать о горестях, неудачах и горевать бесплодно! Сказки, сочиняемые им, уж во что бы то ни стало кончались победным весельем. И не только потому, что хорошего конца требовал малолетний читатель. В хорошем конце испытывал потребность он сам в не меньшей степени, чем дети от двух до пяти.

Повернуть Митину судьбу, превратить ее в судьбу бедного мальчика, попавшего под трамвай — ну, скажем, «мой мальчик, мой зайчик попал под трамвай», — а себя в целительного «Доктора Айболита» при всех усилиях ему не удавалось. «Я пришью ему новые ножки, / Он опять побежит по дорожке»… Нет, в Митином случае чуда не произошло. Новых ножек он ему не пришил, из-под трамвая не вытащил. Митя так и не прошел дорогу, столь ясно, казалось бы, с юности предназначенную ему судьбой.

Приехав в «Узкое», Корней Иванович не торопился постучать в мою дверь. Вот снова затеял с кем-то разговор в коридоре. Но нельзя же тянуть без конца! Наконец он постучал и вошел.

Рассказ его в тот день в «Узком» был не «чуковским», а вполне кафкианским, хотя и имени такого мы тогда не слыхивали. Какая-то странная смесь, соединение реального быта с фантастикой. Не научной, не приключенческой — кафкианской.

3

Прислушиваясь к шагам в коридоре, понимая, что ничего хорошего я не услышу, — я все-таки не представляла себе, какую повесть услышать мне предстоит.

Сначала ничего фантастического. Напротив — обыденное, привычное.

Голяков, разумеется, не подходил к телефону, секретарша, разумеется, просила «позвонить послезавтра».

Наконец свидание состоялось.

Голяков сказал Корнею Ивановичу: «наши юристы подвергли дело Бронштейна самой строгой проверке и никаких нарушений не обнаружили. Для пересмотра оснований нет».

Корней Иванович, выйдя из кабинета, в коридоре приостановился и призадумался. Куда идти еще? Мечтою нашей со дня приговора была встреча с Ульрихом — ведь Митя отправлен был в лагерь решением Военной коллегии Верховного Суда, а председатель коллегии — Ульрих. Но на письма он не отвечал и вообще был невидим.

Что ж! Положение обычное.

В коридоре Верховного Суда несколько «справочных». Корней Иванович стал в очередь, выбрав наобум самую короткую — да и все они не были длинные (1939). Стоя, читал срочную корректуру. «Когда и где принимает товарищ Ульрих?» — спросил он у девицы в окошечке. «Приема у товарища Ульриха нет», — провозгласила девица. «А домашний телефон — не дадите ли?» — «Еще чего?! Домашний телефон им давай!»

До сих пор повествование реалистично вполне.

Корней Иванович отступил и сел на подоконник. Дочитывал свою корректуру и додумывал, куда ткнуться еще.

Внезапно о его колено ударился бумажный шарик. Он развернул бумажку: «Товарищ Чуковский! Я Вас узнала.

Телефон товарища Ульриха…» и — номер желанного телефона!

Ну, не фантастика ли?

Далее еще фантастичнее. Несколько дней Корней Иванович истратил на то, чтобы узнать имя и отчество Ульриха.[14] Узнав, собрался с духом и позвонил. Женский голос: «Василия Васильевича дома нет. Кто его спрашивает?» — «Чуковский». — «Корней Иванович? Это вы? Какое счастье! Я всю жизнь пишу стишки для советских ребятишек и мечтаю показать их вам!»

О, почему же она так долго воздерживалась от исполнения своей мечты? «…Счастье было так возможно, так близко».

В этом месте его рассказа мне померещилось: не то «Муха-Цокотуха», не то «Доктор Айболит» начинают все-таки брать верх.

Кажется, прислушиваясь к шагам и смеху в коридоре, я ошиблась, и мальчик вновь побежит по дорожке.

Корней Иванович был приглашен к чаю. Сам Ульрих сидел перед ним, и не за канцелярским письменным, а за мирным домашним столом, накрытым белою гостеприимной скатертью. В присутствии Корнея Ивановича, тут же, за чашкой чая, хозяин дома прочел копии всех наших просительных писем и «научную характеристику» М. П. Бронштейна.

— Сказал он что-нибудь, когда прочел? — допытывалась я. — Ведь там такие подписи!

— Нет, ничего не сказал. Прочитал внимательно и вернул мне. Потом занес в свою записную книжку фамилию, имя, отчество, год рождения и день ареста и обещал навести справку в какой-то там у них картотеке. Он производит впечатление человека весьма аккуратного и обязательного. Не то немец, не то латыш… Розовощекий. Усики подстрижены. И всюду цветы, цветы. В горшках и в кадках.

Нет, худо дело.

Корней Иванович оттягивал и оттягивал конец своего повествования. Заговорил о детских стихах мадам. «Поэтического дара никакого, но версификационные способности есть».

Я окончательно поняла, что happy end'a не будет. Уж очень он тянул.

— Когда же Ульрих велел позвонить ему?

— Через два дня. То есть вчера. Я потому и приехал только сегодня.

— И — что? Что же он сказал тебе вчера? Наведя справки в картотеке.

— Он не сказал ничего окончательного… но я так понял, что дело наше плохо… Он сказал, что, по-видимому… заметь, не наверняка, а по-видимому… Матвей Петрович погиб от какой-то болезни… Просил позвонить еще раз через месяц — постарается узнать точнее. — Тут Корней Иванович заторопился. Я его не удерживала.

ДОРОГОЙ АРСЕНИЙ

1

Итак, еще через месяц. Но я понимала, что никакого месяца не требуется, что это Корней Иванович просто «подготавливает меня», что ему-то Ульрих уже наверное сказал все с полной определенностью: «Бронштейн погиб».

Ну да, как я и думала: умер от воспаления легких… Родинка под правым пальцем зарыта в могилу.

А я испытывала необходимость увидеть слова «умер тогда-то там-то» написанными. Или услышать своими ушами. Для чего — объяснить не умею.

А почему мне еще и сейчас, в 1983 году, хочется побывать на Митиной могиле? Для чего вообще живым нужны могилы мертвых? Мертвого из земли не поднимешь. Ходи, моли его или молись Богу, плачь, приноси цветы — не ответит, не встанет. Чтобы вспоминать, помнить, общаться? Но есть ли могила, нет ли, отношения между нами и мертвыми все равно никогда не кончаются. До нашей собственной смерти.

Однако, понимая все это, я хотела и хочу увидеть плиту с надписью: «Матвей Петрович Бронштейн». Без следа, без имени не должен человек исчезать. Без дерева или камня. Без слова.

Могила Бронштейна — это памятник его жизни, цветущей мыслью, и улика убийцам, оборвавшим его жизнь и мысль. Но память жива и без могилы. Посетив могилу Наталии Александровны, Герцен удивился, что не испытал счастья общения с женой. «Она не здесь, она во мне», — записал он тогда. Не в земле, во мне. Все мы — живые памятники тем, кто утрачен. Вот почему я пишу. Чтобы заразить других своей памятью.

…Кончился срок моего пребывания в «Узком». Лучше мне на свежем воздухе не стало. Врачи Эндокринологического института рекомендовали срочную операцию. Но мне казалось, я не могу еще позволить себе эту роскошь. Вдруг еще что-нибудь можно узнать? Да и как-никак, а окончательный ответ Ульрих обещал только через месяц. Нельзя позволить себе раньше времени привыкнуть к мысли, что Мити нет, и прекратить усилия.

Я вернулась домой в Ленинград и, в один прекрасный день, знакомой дорогой отправилась в Большой Дом.

Тот же зал, те же неуклюжие колонны в зале, те же высокие окна, та же высокая дверь из зала внутрь. В тридцать седьмом седоусый старец, сидевший за этой дверью, требовал паспорт, спрашивал: «Вы жена? А почему мать не пришла? Дело ведется», — и нажимал кнопку звонка: «следующий!»

Теперь никаких «следующих». В огромном зале я одна. Толкнулась в дверь с тяжелой, под бронзу, ручкой — заперто. Рядом с дверью деревянное окошечко, аккуратно выкрашенное под цвет стен. (Раньше я его не видела.) Дверца захлопнута. Я постучала.

Детина с сонным и плоским лицом. «Вам что?»

— В Москве отцу моему в Военной коллегии сказали, что муж мой погиб. Матвей Петрович Бронштейн. Он ленинградец и в тюрьме содержался в Ленинграде. Но от вас никакого извещения о смерти я не получала.

— А мы вам не ЗАГС — посылать извещения… (Ну конечно. Их профессия убийство, а не рассылка извещений. Регистрируют убитых на каких-то там карточках, доступных только им же самим, и все тут.) Как вы говорите? Бронштейн Ме Пе? — Он на минуту захлопнул окошко. Потом отворил его. — Сведений о смерти у нас нет.

— Значит, он жив? А моему отцу сказали…

— Мне-то какое дело, что сказали вашему отцу.

И захлопнул окошко. И, я услышала, задвинул изнутри задвижку.

«Ульрих мог что-нибудь перепутать, — подумала я. — Или этот. Ведь фамилия такая распространенная! Митя говорил: „Бронштейн — это еврейский Смирнов“».

Попытка навести справку в Большом Доме предпринята была мною в октябре 39-го года. Никаких вестей об окончательном ответе Ульриха Корней Иванович мне не присылал. В письмах — ни звука. Но вот 12 декабря мне позвонил Киселев и попросил разрешения завтра придти. «Я только что из Москвы, — сказал он, — и мне необходимо повидаться с вами».

А-а, вот и весть! Через Корнея Ивановича от Ульриха.

Мы с Яковом Семеновичем условились о встрече.

На следующий день Киселев явился минута в минуту. Торжественный, без улыбки. Всегда он был чисто выбрит, элегантно одет и даже надушен. Сегодня духами не пахло, но торжественностью весьма. Это была торжественность факельщика. Киселев молча снял пальто, молча прошел вслед за мною в мою комнату и молча сел. Протянул мне записку.

Почерк Корнея Ивановича!

«Дорогая Лидочка.

Мне больно писать тебе об этом, но я теперь узнал наверняка, что Матвея Петровича нет в живых. Значит, хлопотать уже не о чем.

У меня дрожат руки, и больше ничего я писать не могу».

Помолчав еще минуту, Яков Семенович заговорил. Он сказал, что приговор «десять лет дальних лагерей без права переписки с конфискацией имущества» обозначает расстрел. Что прокуроры не любят слишком часто употреблять слово «расстрелян» и предпочитают в разговоре с матерями и женами объявлять нечто менее вразумительное — «дальние лагеря», — но зато более обнадеживающее, «десять лет», всего десять лет, а не вечность! — чтоб избежать обморока, криков и слез. Что за женами тех, кто получил 5 или 8 лет, не приходят, их лишают работы, но не выселяют и не ссылают, а вот жен расстрелянных раньше отправляли в лагеря и в ссылку непременно, если только вовремя они не бежали. (Он говорил об эпохе Ежова, длившейся с конца 36-го по конец 38-го.) Потому за мной и приходили в феврале 38-го, что Матвей Петрович получил высшую меру. Что, если бы Матвей Петрович был жив, Голяков отдал бы распоряжение о пересмотре дела — с 39-го года такая практика существует, в особенности если за кого-нибудь хлопочут именитые люди. Пересмотрели же дела Любарской, Ландау и еще некоторых! Пересматривать же дела убитых? ни в коем случае. «Иначе выйдет, что человека расстреляли зря, — сказал Киселев, — а у нас, случается, по ошибке арестовывают — ошибки возможны, — но расстреливать по ошибке? никогда».

Он ушел, и сразу пришли ко мне Туся и Шура. Наверное, он предупредил их. Где в это время были Ида и Люша — не помню. Разговора с Шурой и Тусей тоже не помню, да, вероятно, разговора и не было, они просто сидели возле. Плакала ли я — не помню. Кажется, да: несколько раз бегала в ванную и подставляла лицо под холодную струю.

2

Казалось бы, в рассказе о Мите тут можно поставить точку. Точка поставлена пулей. Узнавать, когда расстрелян да где расстрелян? Когда — догадаться было легко: тогда, когда из окошечка на улице Воинова мне ответили «выбыл», то есть незадолго до того, как пришли ночью за мной, а я мчалась «Стрелою» в Москву. Значит, в конце февраля 38-го года. Где? Этого мне они ни за что не скажут. В подвалах Большого Дома или где-нибудь за городом. В чем его обвиняли, в какой несуществующей вине он сознался? Или не сознался ни в чем и этим дополнительно разъярил следователя? Он все равно — чист, я тоже созналась бы, если бы меня несколько месяцев били… Мишкевич ли подвел Митю под пулю, или, как утверждает Герш Исаакович, Митя был взят вне связи с происшествиями в редакции и не из-за оскорбления, нанесенного им Мишкевичу, а механически, «по линии физиков»? Попал в предопределенное число тех из них, которые подлежали уничтожению, чтобы устрашить остальных?

А в сущности, не все ли равно? Мити больше нет. На его жизни и на всех его замыслах поставлена точка, растекающаяся кровавой лужей. Точку в своей жизни хотелось поставить и мне. Но как, чем, какую? Спасательная экспедиция не удалась. Мы опоздали Митю спасти, как 27 июля 37-го года я опоздала помочь ему укладывать вещи. Да и на вокзал, в сущности, опоздала… А потом опоздала предупредить, хотя теперь ясно, что каждый день оттяжки был бы для него шансом на спасение, что Ландау, например, удалось спасти потому, что взят он был позже и досидел без приговора до 39-го.

Хотелось ли мне смерти? Заслуженной казни за все мои опоздания и недомыслия? Выброситься из окна или принять цианистый калий? Нет, смерти я не желала. Вопреки всем известиям и очевидности, теплилось во мне недоверие к Митиной гибели. В хаосе, в неразберихе землетрясения он, быть может, и не погиб, а временно пропал без вести… Кто их там знает, в порядке ли у них картотека?.. А даже если и погиб, то ведь я — это то немногое, что от него осталось (конечно, кроме трудов). Как же самоуничтожаться — мне? Уничтожая себя — не уничтожаю ли я и частицу памяти о нем, еще живую в мире? Вот забыть хоть на минуту, хоть на час — желала. Дать отдых памяти. Перестать видеть Митино ожидающее лицо в раме вагонного окна. Перестать хоть на минуту чувствовать свои несмываемые вины. А для этого надо было что-то высказать, выразить. Исторгнуть из себя.

К тому времени я написала уже «Софью Петровну». Но это не утолило меня. Сама-то была я не ею, а сын ее, Коля, — не Митей. От невозможности прозреть Софья Петровна спятила, а мне это никак не удается. Ни понять, ни спятить. Я в здравом уме и, главное, в полной памяти. (Хотя и в беспамятстве.) Чтобы поставить в своей жизни желанную точку, что я должна совершить? Громко сказать? Что сказать? И кому? И, главное, зачем?

А зачем убили Митю? И миллионы других? У кого-то была бессмысленная потребность убивать. У меня — столь же бессмысленная — выговорить. Одна бессмыслица рождает другую.

Прежде всего спросить. Ведь официального извещения о Митиной гибели мы не получили. А что, если Митя все-таки жив и по-прежнему надеется на меня и ждет, а я его оставлю? Ведь на вокзал я все-таки хоть и с опозданием, а прибежала?

Главою НКВД в Ленинграде был в то время Гоглидзе. Меня мучило желание встретиться с ним. И прежде всего задать ему вопрос: кто говорит правду? Ульрих в Москве или безымянный детина в Ленинграде? Но Гоглидзе — недосягаемая высота, вершина, куда хода нет. Свидание Корнея Ивановича с Ульрихом — неповторимое чудо. (Пишет ли мадам Гоглидзе стихи для детей?)

Друзья мои моей мечте увидать Гоглидзе совсем не сочувствовали. «Ты от них спаслась — ну и сиди смирно. Мите уже ничем не поможешь». С точки зрения логики они были правы. Я не могла никому, да и самой себе, объяснить толком — зачем оно мне, это свидание? Они верили в Митину смерть, а я сегодня верила, завтра нет. Но вот один раз Герш Исаакович, в отличие от меня имевший обыкновение читать газеты, при очередной встрече сказал:

— Тебе, я слышал, почему-то приспичило повидаться с Гоглидзе? Предлагаю верный способ. С 29 марта по 4 апреля сего года в Москве состоится Сессия Верховного Совета СССР. Среди делегатов назван Мусхелишвили, математик-грузин. Он, конечно, Митино имя знает. А может быть, и встречался с ним. Но уж Гоглидзе-то он знает наверняка. Все «видные» грузины друг с другом встречаются на каких-нибудь парадных банкетах, и чокаются, и пьют, провозглашая пышные тосты. Попроси у Мусхелишвили записку к Гоглидзе — он, может быть, и не откажет.

Герш Исаакович преподал мне этот совет шутливо, не без насмешки, но исполнением я занялась всерьез и не на шутку.

Приехала в Москву. Остановилась у родителей на улице Горького. Не сказала, куда и зачем иду, чтобы никого не встревожить. По телефону обнаружила Николая Ивановича Мусхелишвили в гостинице «Якорь», не так уж и далеко. И все совершилось с удивительной точностью. Николай Иванович, худощавый, гибкий, высокий, с тонким, интеллигентным лицом, знал Митино имя, да и с ним самим встречался на какой-то конференции. Гоглидзе он тоже знает. Вынул из портфеля огромный депутатский блокнот с невероятной, невиданной, ослепительно-глянцевитой бумагой и штампом на каждом листе. Вырвал из блокнота лист. Я запомнила записку дословно:

«Дорогой Арсений!

Очень прошу тебя принять т. Чуковскую лично и по возможности ответить на ее вопрос.

Твой Мусхелишвили».

(«Чокались, чокались, — подумала я. — Пили».)

У этого человека умные и добрые глаза. Лицо тонкое, одухотворенное. Зачем он якшается с Гоглидзе? Впрочем, мне это на руку.

Я поблагодарила Николая Ивановича от души. «Вы думаете, из двух вариантов — погиб или жив — правилен первый? — сказал он, провожая меня до дверей своего номера. — Очень вас прошу — не думайте так. Очень вас прошу. Пожалуйста!»

Добрый он был человек.

3

В Ленинграде я переписала эти несколько строк на машинке и снова отправилась в Большой Дом. Опять — никого. Постучала в оконце. Отворил тот же сонный. Я сказала ему, что хочу видеть лично товарища Гоглидзе, и протянула копию заветного письма. «Подлинник отдам только ему в руки», — сказала я. «Предъявите свой паспорт и отойдите», — ответил сонный. Я подала ему паспорт. Вдоль противоположной стены тянулись стулья, скрепленные общей доской. Сонный захлопнул окно. Я отошла и села.

Из-за деревянного окошка долетали звуки голоса. Слов я не разбирала. Сонный говорил по телефону.

Миновал час или более того. Я сидела, не спуская глаз с дверцы.

Наконец сонный позвал меня. Он вернул мне паспорт, а туда был вложен каллиграфически написанный пропуск.

Даты точно не помню, но помню, что через три дня. Значит, по всей видимости, первая декада апреля 1940-го.

(А незадолго до этого, в конце марта, произошел один эпизод, который, думаю, никакого отношения к моим попыткам «Мусхелишвили — Гоглидзе» не имел. Не знаю, как назвать его: трагическим или комедийным? Митя назвал бы «забавным». Я же эпитета не подберу. Получила повесткой приглашение в Большой Дом Михалина Петровна. Мы обе перепугались. Ее не вызывали ни разу. Я втайне подумала: «ей и скажут о Митиной смерти — официально. О расстреле». Умолила ее прямо из Большого Дома ехать не к себе домой на Петроградскую (тем более что от мужа она полученную повестку скрыла), а сначала поближе, ко мне. Она приехала. Рассказ ее был удивителен и в своем роде уникален. Под номером той комнаты, куда ее вызывали, висела табличка: «Хозяйственная часть». Она уж боялась, не перепутала ли что-нибудь? Несколько раз сверяла номер комнаты, указанный в пропуске, с номером над дверью. Нет, все верно. Вошла. Задано ей было всего два вопроса: «Ваш брат был доктор наук, доцент университета?» — «Да». — «Объясните, пожалуйста, в чем же он приходил на свои лекции? Среди вещей, конфискованных у него на квартире, не обозначено ни одного костюма».

Итак, убив человека и разграбив его добро, мародеры через два с половиной года хватились: а не проплыло ли что-нибудь мимо рук? Вернее всего: одни мародеры — бериевские — проверяли ежовских.

У Мити было два хороших костюма: коричневый и зеленоватый. Оба он взял с собою на Кавказ. В Киеве никакой конфискации бандиты не произвели. Зевнули!

Михалина отвечала, что вместе с нами она никогда не жила, виделись мы будто бы преимущественно летом, когда Митя ходил в полотняных рубашках, и были ли у него костюмы — она не помнит.

Ее отпустили с миром.

«Ого! — подумала я. — Дела расстрелянных Большой Дом не пересматривает, но имущество время от времени ревизует».

Но почему вызвали они Михалину, а не меня? Не знаю.)

… Я отправилась к ним сама. По собственной воле. К товарищу Гоглидзе. И не из-за Митиных костюмов.

Куда положить все наши заступнические бумаги? У меня не было ни сумочки, ни портфеля. Я освободила от кукольного белья Люшин игрушечный чемоданчик и положила бумаги туда. Паспорт и пропуск все равно придется держать в руке. Письмо Мусхелишвили я выну в последнюю минуту. Перед столом.

Как изменилось время! В зале, где вокруг каждой колонны в пять витков обвивалась в тридцать седьмом очередь, — теперь, в 40-м, пустыня. Иду я не к кому-нибудь, а к самому товарищу Гоглидзе. А в 1937-м — он же 38-й — рядовой ленинградский прокурор после многочасовой очереди грозно посоветовал Корнею Ивановичу, в ответ на просьбу хоть передать Мите вещи, чтоб не мешался Чуковский не в свои дела.

Эпицентр землетрясения явно переместился. Куда? В стране, где радио, газеты и книги либо молчат, либо настойчиво, единогласно, бесперебойно лгут, — источником сведений бывает один лишь лично пережитый опыт или чей-либо, кому ты веришь безусловно. Из моего поля зрения в тридцать девятом — сороковом извержение вулкана, совершавшееся в тридцать седьмом, ушло, переместилось. Какие города или деревни были затопляемы в ту пору лавой? Не ведаю. Близ ленинградских тюрем и в зале ленинградского Большого Дома пусто.

Широкая лестница и широкая ковровая дорожка. На площадке широкоплечие статные часовые. По очереди они сверяют паспорт с пропуском. Потом мое лицо с фотографией на паспорте. «Пройдите!» Прохожу.

Не помню, который этаж, и дважды или один раз предъявляю пропуск. Жду, что кто-нибудь потребует раскрыть чемоданчик. А вдруг я — Вера Засулич? А вдруг там — револьвер? Ведь в Ленинграде еще недавно были обнаружены сотни и тысячи террористов, готовивших покушения решительно на всех видных деятелей правительства и партии. Ведь они, злодеи, убили товарища Кирова и готовились убить самого товарища Сталина. Но хоть я и вдова врага народа, хоть и искали у нас в квартире оружие, ни один страж не интересуется содержимым моего чемоданчика. Даже секретарша в большом предкабинете ограничивается внимательным сличением данных пропуска с данными паспорта: фамилия, имя, отчество, место и время прописки. Точность сличения должна гарантировать безопасность товарища Гоглидзе.

— Выйдите в коридор и присядьте там, — сказала мне секретарша. — Я вас вызову.

Сажусь. Стулья такие же, как внизу. Дорожка такая же, как на лестнице. Интересно, каким путем доставляют сюда арестованных. Из ближайшей тюрьмы на улице Воинова, например? Подземным ходом? Ведь не по парадной же лестнице, по которой только что шла я? И где избивают и допрашивают? Наверно, не на этом, на другом этаже. Здесь все — благолепие, приличие, тишина. Мимо меня с папками под мышкой беззвучно сновали военные. Молодые, сверкающие пуговицами, скрипящие ремнями и сапогами, все красавцы удалые, кровь с молоком. Сверкающие и новенькие, игрушечные солдатики, только что из коробки. Я вспомнила, как Самуил Яковлевич, обсуждая вместе с нами страницу чьей-то рукописи, заговорил о значении слова, одного-единственного слова, о замене одного-единственного слова другим — а потом и о месте слова в каждой фразе. И привел пример, заимствованный им у академика Анатолия Федоровича Кони. «В арифметике сумма слагаемых от перестановки слагаемых не меняется, — говорил Маршак. — В словесном же искусстве иначе. Вот, например, выражение „кровь с молоком“. Это означает „здоровье“. Мы говорим: парень здоровый, кровь с молоком. Ну, а если переставим слова: „молоко с кровью“?»

«Получатся вот эти», — думала я.

Вызовут ли меня когда-нибудь? А хватит ли у меня духу сказать то, что я решила сказать?

Опыт у меня уже был. Пустые глаза седоусого, пустые глаза Розанова, пустые — Голякова лишали меня обычно дара речи. Я способна была только назвать обе фамилии, мою и Митину, и проговорить, что муж мой не виноват, и протянуть бумаги. Умолкала — умолкала не из страха, а от ясного ощущения, что любые слова тут напрасны. Обращаться к этим людям с человеческой речью так же тщетно, как к неодушевленным предметам. Можно говорить с самой собой, с грудным младенцем, с лошадью, с собакой, с кошкой, но не с трамвайным столбом.

Однако на этот раз я заговорю непременно. Я вызубрила свои слова наизусть. И заставлю себя произнести их. Да, хотя бы и перед столбом.

Секретарша на пороге. Зовет меня. Я снова в предбаннике.

— Гражданка, оставьте мне паспорт и пропуск и войдите в эту дверь.

Я отворила беззвучную, плавно отворяющуюся, величавую дверь и вошла. Не кабинет, а целая зала, и там, в глубине, вдалеке, письменный стол. Мне казалось, я по ковровой дорожке иду очень долго. Справа тянется прямоугольное огромное окно. Иду, иду, иду. Конца нет. Сколько раз видела я это окно не изнутри — снаружи, — возвращаясь ночью мимо Большого Дома из очереди. Прямоугольник света на черной ночной мостовой, на трамвайных путях.

Дошла. Возле стола два кресла. Стол огромен. За столом человек в военной форме, грузин. Если бы не смуглость кожи, не чернота волос с проседью, можно было бы сказать, что у него нет лица. За столом сидел мундир без лица. «Всадник без головы». Точнее, голова есть, лица нет.

Не дожидаясь приглашения, я села. И протянула ему глянцевитую записку Мусхелишвили.

Он пробежал ее глазами и отложил в сторону.

— Слушаю, — сказал он без всякого выражения. (А! у него нету не только лица, но и голоса.)

В этом кабинете ясно и весело звучит улица: звонки трамваев, гудки машин. Ярко светит солнце. Весна. Лик и голос весны.

У «значительного лица» — лица нет.

— Я хочу задать вам три вопроса, — сказала я, чувствуя себя в магнитном поле этого отсутствия как бы наедине с собой. — Первый: жив или умер мой муж? В Москве моему отцу сказали «умер», а здесь у вас внизу говорят, что сведений о смерти нет — значит, жив. Я же считаю, что имею право знать наверняка. Это раз. Теперь второе: если моего мужа нет в живых, то это значит, что погиб невиновный — ручаюсь, и не я одна, что он был невиновный да к тому же замечательный человек, много сделавший и многообещающий ученый, как вы увидите из этих бумаг. — Я положила перед ним на стол свою пачку. Он не шевельнулся. — Кто будет отвечать за эту неповинную гибель? — Гоглидзе не моргнул глазом. — И, наконец, третье. Бронштейн погиб, по-видимому, около двух лет назад, в феврале 38-го года, когда мне из окошечка на улице Воинова сообщили: «выбыл». Это означало — «выбыл на тот свет»? Кто ответит за то, что я, его жена, не получила об этом уведомления до сих пор? Мне сказано: 10 лет лагерей.

Я смолкла. Никогда еще я не чувствовала себя такой свободной. Все вопросы произнесены.

Солнце. Трамвайные звонки за окном, гудки автомобилей. Весна!

— Идите домой, вам ответят, — сказал Гоглидзе. (Его расстреляли тоже… не знаю, в каком году. Но расстреляли.)

Я просидела дома сплошь, безотрывно пять дней. Люша — в школу, Ида — в магазин и на рынок, а я дома, у себя в комнате. Звонили друзья, не знавшие ничего о моем походе. Я к себе не приглашала, чтобы тот звонок встретить одной, с полной сосредоточенностью.

На пятый день, часа в 3, раздался телефонный звонок. Я подбежала.

— Чуковская, Лидия Корнеевна?

— Я.

— С вами говорят из канцелярии товарища Гоглидзе. Ваши московские сведения правильны: Бронштейна, Матвея Петровича, нет в живых.

— А где я могу получить об этом официальную бумагу?

— Не знаю, не у нас. В ЗАГСе, вероятно.

— А другие мои два вопроса?

Голос повесил трубку.

СТАКАН, ЗАКАТИВШИЙСЯ В ЩЕЛЬ

1

«Я начала писать эту книгу, не ставя перед собой никакой художественной задачи. Да и вообще никакой четкой задачи. Это не статья, не повесть, не лирика, не публицистика… Хотелось мне попросту записать все, что помню о моем муже, Матвее Петровиче Бронштейне, физике-теоретике, погибшем в 1937 году».

Откуда эти строки?

Ими начинается моя книга — та, неуклюже мечущаяся из стороны в сторону нескладица, которую только что одолел читатель.

«За годы разлуки вспоминаемый так прочно втеснился в мое воспоминание, что я уже не различаю, где я и где он».

«Я хочу написать о Мите, а пишу о себе. Хочу писать о себе, пишу о других».

Я хотела попросту рассказать все, что помню, о моем муже.

Попросту не выходит. Не удается. Отступление от отступлений, сбивчиво, путано, вперед-назад, опять вперед, опять назад — и снова я шарахаюсь в сторону.

От своей судьбы — к Митиной. От Митиной — к своей.

Ахматова, выслушав однажды мой сбивчивый рассказ, да и наблюдая кусок моей жизни, сказала: «Вы похожи на стакан, закатившийся в щель во время взрыва в посудной лавке».

Когда теперь, чуть ли не через пять десятилетий, я всматриваюсь в предыдущую, в тогдашнюю свою жизнь, я не могу не задаваться вопросом: в какой мере судьба гражданина зависела в периоды массового террора от его индивидуального поведения, от того, горячо ли был он привержен к власти или всего лишь холодно-лоялен? Нарушал он требуемые правила игры или тщательно их соблюдал?

В дни, недели, месяцы, годы наиболее грозных взрывов в посудной лавке, общественное поведение индивида, думается, не оказывало или почти не оказывало влияния на его судьбу.

В стране, где власть, организующая террор, мыслит не единицами, не десятками, не сотнями человеческих жизней, а тысячами или миллионами, и притом не свойствами или даже не фактами биографии человеческой особи, а принадлежностью данной особи к категории, подлежащей «на данном этапе» уничтожению — категории классовой, сословной, национальной, — легко возникают вымышленные, но — увы! — тоже многомиллионные мнимости: мнимые кулаки — в деревне; мнимые враги народа — в городе; всяческие «враждебные элементы» или, например, миллионы мнимых «мстителей» — то есть дети мнимых врагов, дети, которые будто бы непременно, доросши до 16 лет, станут мстить за своих сородичей; или, впоследствии, мнимые повторники — люди, уже отбывшие каторжный срок, но, оказавшись на воле, совершившие будто бы преступление вторично; или, тоже впоследствии, целые народы, заподозренные в сочувствии к противнику: крымские татары, немцы Поволжья, одно время — русские люди еврейского происхождения. В этом угаре бюрократически созданных и научно подтверждаемых мнимостей (а ведь ничто не может быть более достоверным и точным, чем наука наук, марксистская социология) — реальны палачи и жертвы, реальны расстрелы, эшелоны, бараки, охрана, овчарки, холод, голод, лесоповал, баланда, цинга, тиф, туберкулез — горы трупов, — запланированы миллионы трупов, но судьба единицы складывается по воле случая. Присущая палачествующей бюрократии способность мыслить, игнорируя живую жизнь и отдельную личность, мстит сама за себя. Мстит не только жертвам, но и палачам.

Стоило особи оказаться не на месте в период истребления той или другой истребляемой в эту пору категории — и она, особь, могла оказаться стаканом, закатившимся в щель.

Митю не застали дома и не поленились съездить за ним в Киев. По какой-то незримой разверстке он принадлежал к той категории физиков, из которых следовало выбить признание в контрреволюционной террористической деятельности. Не застав на месте — съездили, схватили. Я же принадлежала в тридцать седьмом к категории жен — всего лишь. Не оказалась в роковую ночь дома — мое счастье. На поиски такой пустяковины, как жена, не хватало ни глаз, ни рук, ни ног, ни времени. Закатилась в щель — живи. Если я и была зимою 37/38-го стаканом, закатившимся в щель, — то, надо сказать, в щель не особенно глубокую. Узнав, что за мною приходили, я догадалась бежать. Куда? В какую нырнула глубь, недоступную всевидящему оку? В столицу Украины — Киев, к родителям арестованного мужа. Затем в город Ялту, на знаменитый крымский курорт. Потом вернулась, воротилась в Ленинград. Во время войны жила в столице Узбекистана, в Ташкенте.

Однако парадоксальность моей судьбы заключается в том, что к тридцать седьмому я числилась уже не только женой. К тридцать седьмому Митя был перед властью безгрешен. Но, по какому-то признаку, подошел под одну из выдуманных тогда категорий. Я же была грешна. Согрешила я в «вегетарианские», как их называла Ахматова, двадцатые годы. И в 1935-м — отнюдь не вегетарианском! — после убийства Кирова.

Но мои провинности были в некоторой степени реальностью, а потому в тридцать седьмом никого не занимали.

О реальных своих «винах» я и хочу рассказать в своем, не менее чем трамвай заблудившемся повествовании. Оно снова приведет нас к Матвею Петровичу Бронштейну, к его жизни — к его гибели — и к прочерку в его посмертной анкете.

Сегодня я хочу заполнить прочерк в своей.

2

В конце двадцатых годов Большого Дома на Литейном в Ленинграде еще не было. Об арестованных говорили «сидят на Шпалерной», «сидит на Гороховой».

Шпалерная, 25, — ДПЗ, Дом предварительного заключения. Дорога оттуда в лагерь или в ссылку вовсе не обязательна. «Арестованный» в двадцатые годы еще не означало «осужденный». Дорога оттуда нередко еще приводила домой.

Хотя порою и «к стенке».

Вероятно, были и другие помещения у ЧК и ГПУ, но в двадцатых я слышала эти адреса: «Шпалерная», «Гороховая».

Тень Шпалерной и Гороховой рано легла на мою жизнь. И не только тень.

Впервые я соприкоснулась с ОГПУ, когда мне исполнилось 19 лет. (Если не считать ЧК. Но тогда, в моем детстве, к нам дважды являлись с обыском солдаты, матросы и чекисты, так сказать, в общем порядке: тогда, в 18, 19, 20-м постоянно производились обыски в буржуйских квартирах. Ну а писатель, он кто? Буржуй, известно.

Являлись тогда не ко мне, разумеется, а к Корнею Ивановичу. Один раз, когда, кем-то предупрежденный, Корней Иванович по причине, неведомой мне, счел за благо скрыться, — они устроили у нас в квартире засаду и прождали его трое суток. Вся квартира пропахла махоркой. Но солдаты не оставили у меня в памяти недоброго чувства: они не были грубы ни с нашей мамой, ни с нами, детьми, и охотно ходили вместо нас в очередь — получать для всей семьи по карточкам хлеб.

На третьи сутки явился Корней Иванович. Его увели. Через несколько часов он вернулся. Тогда, повторяю, это не было редкостью: задержали, допросили и выпустили. Иные возвращались домой через три часа, иные через месяц или через три месяца. Иные — никогда.)

Меня же первый раз арестовали совсем в другое время: военный коммунизм миновал, царил НЭП.

Год 1925-й. Учусь я в двух учебных заведениях сразу: с успехом приближаюсь к окончанию стенографических курсов и без большого интереса и весьма посредственно готовлюсь к переходу на второй — Государственных курсов при Институте истории искусств. С трех до пяти в одном месте (через день) и с пяти до десяти — в другом (ежедневно). Утра провожу в Публичной библиотеке: готовлю реферат об Аполлоне Григорьеве для одного из институтских семинаров; параллельно читаемым лекциям перелистываю «Русский Архив», «Русскую Старину», «Отечественные Записки», «Современник» Пушкина, «Современник» Некрасова, прижизненные издания Пушкина, Баратынского, Лермонтова. Старые шрифты, желтые страницы, виньетки, старые литографии, запах пыли и ушедшего столетия; ранние поездки в библиотеку, когда в трамвае еще клонит ко сну, мороз, и дыханием продуваешь круглую проплешину в узорном замерзшем стекле, и протираешь ее варежкой, чтобы увидать знакомый дом и сообразить, где мы; и согретая тишь, настороженный простор библиотечного зала; и мутная зимняя утренняя синева за высоким окном — все доставляет мне радость. Прихожу сюда иногда первая, к невыспавшимся, как я, но и сквозь недосып приветливым библиотекаршам. Оглядываюсь: пустовато; из нашего Института еще никого.

У меня потаенная цель: в поисках мировоззрения, отсутствие которого представляется мне постыдным, я, кроме учебных заданий, пробую читать Гегеля, Фихте, Фейербаха… Я слышала, что мировоззрение добывается умными людьми из философии — и вот встаю по будильнику в семь утра, чтобы урвать лишний час и поспеть к открытию библиотеки, к девяти. Гегель мне решительно не по зубам, и я чуть не со слезами конспектирую длинные, переводчески-неуклюжие, бесконечные периоды… Нет, Гегель решительно не помогает отыскать и выбрать для себя подходящее мировоззрение… Я даже не понимаю, о чем, собственно, речь. Может быть, Фихте откроет мне глаза?

Среди студентов у меня много друзей. Но они от моих философических поисков отмахиваются. Хотя так же, как и я, считают марксистские брошюрки и лекции — ничем не сопряженной с окружающей жизнью, некстати напяливаемой на живую жизнь и на искусство, отвлеченной выдумкой. Нудь! Скучища! Марксистский подход к литературе пытался внушить нам проф. Я. Назаренко. Подход у него безусловно был: самой же литературы, к которой применялся подход, он ведать не ведал. Лекций его мы не записывали и, сидя перед ним на скамьях, вели не конспекты лекций, а оживленную корреспонденцию друг с другом; иронически, с шуточками, с издевочками сдавали ему зачеты. Случалось, выйдя после его лекции на волю, запевал кто-нибудь веселую песенку:

У подъезда И. И. И. Обвалилась стенка. Стенка, стенка, задави Яшу Назаренко.

Подхватывали — но и сочинитель и мы без злобы, — просто хотелось потешиться над самоуверенным неучем.

…Ежевечерне, после окончания занятий, мы гурьбой или парочками высыпали перед этим подъездом на площадь. (Мы учились на Исаакиевской площади, 5, в обветшалом, но роскошном особняке графа Зубова.) Спешили к остановке трамвая. Если навстречу снег, зима, — с жадностью играли в снежки возле широких ступеней собора. Трамвай трамваем, а хотелось наглотаться морозного воздуха. Если встречала нас белая весенняя ночь — какой дурак потащится к трамваю? Неудержимо влекла река. Все дороги вели к ней — мимо арки на Галерной, мимо Медного Всадника, мимо Синода и Сената на Сенатскую площадь.

Как снежками, перекидывались мы стихотворными строчками.

«Ведь под аркой на Галерной / Наши тени навсегда»… «Черных ангелов крылья остры»… «За ним повсюду Всадник Медный / С тяжелым топотом скакал»… «А над Невой — посольства полумира, / Адмиралтейство, солнце, тишина!»… «О жертвы мысли безрассудной, /Вы уповали, может быть, /Что станет вашей крови скудной, / Чтоб вечный полюс растопить?»

Вдоль гранитной реки стихами шли кто куда — вступлением к «Возмездию», восьмою главою «Онегина», по очереди «Облаком» — соло, или дуэтом, или хором — стихами и поэмами доходили до самого Литейного моста. Случалось, провожали друг друга в дальние концы города.

Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле, — ему уже некуда деться.

…Однако я опять сбилась вдаль, а хотела рассказать последовательно не о встречах своих с русской поэзией, а наоборот — о вмешательстве в мою жизнь НКВД.

Однажды в институте состоялось общее собрание учащихся для перевыборов — уж не помню, в какую общестуденческую организацию. Комячейка представила собранию свой список кандидатов — и, разумеется, из числа «своих» — то есть из студентов, наименее уважаемых товарищами. («Противоестественный отбор», как это принято теперь называть. Комячейка — группа студентов, которые ничему не учились, но еженедельно выпускали весьма поучительную стенную газету, где изобличали профессоров в идеологических пороках. Иногда же они срочно вызывали кого-нибудь из учащихся или даже учащих в свое обиталище, украшенное портретами Ленина, Троцкого и Зиновьева, а также развернутыми на столе страницами «Правды», и, как дулом револьвера к виску, угрожали вопросом: «признаете ли вы диктатуру пролетариата?») Так вот, комячейка представила на выборах свой список. Против обыкновения, на этот раз собравшимся удалось, кроме списка, утвержденного свыше, выдвинуть также и собственных кандидатов. Голосовали открыто. Право подсчитывать захватили комсомольцы. Они мошенничали с откровенным бесстыдством, на глазах у всех: подняты 3 руки — они объявляют 25; подняты 25 — объявляют 3. В зале — шторм: рев, выкрики, свистки, топот.

На следующую — или через одну? — ночь, явно по доносу удалой комячейки, в ночь с 26 на 27 мая 1925 года арестовали человек двадцать студентов, наиболее шумно топавших, свистевших, кричавших. В том числе и меня.

Дня через три нас всех до единого выпустили.

Странная вещь, непонятная вещь! Казалось бы, первый арест, как первое любовное свидание, всякому человеку должен непременно запомниться. Ночной звонок, ордер, обыск, пустая улица, солдаты, камера. Но меня это происшествие до такой степени не впечатлило, что сейчас, через десятилетия, я не могу уже ответить на самый простой вопрос: где содержали нас? на Гороховой или на Шпалерной? Вместе или порознь (кажется, всех девочек вместе и, кажется, на Гороховой). Вызывали ли к следователю? Прочли ли на прощание какую-нибудь угрожающую нотацию? Не помню, хоть убей.

Помню только, что, вернувшись на курсы, распевали мы такую песенку:

Все непрочно в этом мире, Мы окажемся опять На Гороховой, четыре, На Шпалерной, двадцать пять.

3

Песня оказалась пророческой. Мы не мы, но меня через год — в ночь с 26 на 27 июня арестовали вторично. На этот раз я запомнила все: и номер одиночной камеры (18), и толщенную, как в непробиваемом сейфе, дверь камеры, и квадратное окошечко в двери с откидывающимся внутрь подносом — окошечко, сквозь которое меня кормили, и тяжелый звон ключей, и — ночью — внезапный свет в глаза в минуту самого крепкого сна. Будят светом, чтобы вести на допрос. Вваливаются в камеру двое. Идешь с ними. Металлические лестницы в полутьме напоминают декорации в спектакле Мейерхольда.

Идешь не вполне очнувшись, униженная своей растрепанностью, криво застегнутым халатом, идешь, спотыкаешься в полутьме, и на тебя покрикивают.

Запомнился круглоголовый, наголо, по-солдатски, обритый деревенский паренек по фамилии Леонов.

Запомнилась и рыжая надзирательница, вся заляпанная веснушками, оравшая снизу из квадратного дворика: «Восемнадцатая! Кому говорю! Отойти от окна!»

Запомнилась еженедельно, в ночь с четверга на пятницу, команда, доносившаяся до моего окна с того же дворика: «Шаг в сторону — стреляю без предупреждения!» (это выстраивали колонну на этап, в Соловки).

Запомнила я и того начальника отдела с многообещающей фамилией Райский, к которому однажды ночью меня отвозили со Шпалерной на Гороховую (мягкие щегольские сапожки, расхаживающие по пушистому ковру).

Запомнился навсегда и белый жирный червь: он выполз из разломленного куска хлеба прямо на металлический столик в камере.

Странным может показаться, но этот белый червяк — это было единственное, чего я в самом деле в тюрьме испугалась. И не потому я испугалась тогда всего лишь червя, что обладала какой-нибудь особенной храбростью, а потому, что ДПЗ либо не был в ту пору вообще особенно свиреп, либо не счел нужным повернуться ко мне и к моим однодельцам свирепою своею стороной. Во всяком случае, когда окончились мои беседы со следователем и меня перевели из одиночной в общую камеру — большую, где помещалось 15 человек, — ни от одной из женщин я не услышала жалоб на грубое обращение. Рассказывали о всяких лжах и подвохах следствия, но никто — об угрозах или принуждениях.

Кормили, разумеется, плохо. Прогулка — всего 20 минут. В одиночке тоскливо, особенно вечером: как раз вечера я привыкла проводить на людях — либо в институте, либо, удрав с занятий, на концерте или в театре.

Тоскливо слышать звоночки трамваев на Литейном мосту и не видеть ни разноцветных огней (№ 23 — зеленый и красный, № 9 — оба огня желтые), ни моста, ни Невы.

С угрызением сознавала я и свою вину перед близкими: высылать членов семьи или лишать их работы тогда не было принято, а все-таки я причинила родителям много хлопот и тревог. Они-то ведь понимали, что до взрослости мне далеко. И Мурочка! Я надеялась, ей не скажут, где я.

Но — шутка молодость! — утверждаю, переносила я свою невзгоду легко — все, пожалуй, перенесла легко, кроме вот этого белого червяка: из-за него я чуть не впала в постыдную истерику. Недели через две почувствовала я в своем герметически закупоренном шкафу острую нехватку воздуха. 20 минут прогулки мало, мало! Начались нежданные головокружения. Ну а сама по себе камера оборудована была «со всеми удобствами»: тут тебе койка, днем поднятая и завинченная надзирателем, а ночью — откинутая — спать! тут тебе и металлический столик, намертво привинченный к стенке, и металлический табурет, и умывальник, и даже персональная уборная. В двери, кроме окошечка, глазок, а в окошечко три раза в день протягивают тебе миску, кружку, ложку. (Ломоть хлеба на весь день с утра.)

Но даже и в самой удобной камере даже и покладистому человеку противоестественно быть заперту. Не зверь я, не зверек — отчего это меня кормят сквозь отверстие в двери, как зверька сквозь прутья клетки? Почему подглядывает за мною чей-то глаз, почему мною распоряжаются, почему моему слову не верят? Неестественное это состояние для всякого человеческого существа — тюрьма.

И у каждого, насильно приниженного, возникает потребность выпрямиться, распрямиться, стать выше своих тюремщиков — духовно выше. Меня распрямляли стихи. Свои и чужие. Когда же мне разрешили получать с воли кое-какую дополнительную еду, бумагу и книги, я принялась конспектировать толстый том: А. М. Пешковский. «Русский синтаксис в историческом освещении». Полезная во всех отношениях книга! Пешковский учил обучая, поэзия учила — не уча. Пешковский учил синтаксису, стихи — неведомо чему. Думаю, повышенному чувству свободы и чести.

4

Однако трудно или легко мне давалась тюрьма, а пора рассказать читателю, по какому случаю я попала туда… Гром с ясного неба? Без причины, без смысла, вне логики?

Нет, тут было не то, тут была своя логика, своя причина. Арестовали меня зря, без настоящей вины, но повод для ареста и расследования я дала. Попала я в тюрьму все в тех же неумных и неудачных поисках мировоззрения.

В головах наших правителей идеология хранилась в образцовом порядке, у меня же и чувства и мысли были смутны, спутанны, а явственное чувство неполноценности, в которое, после октябрьской революции, насильственно вталкивала интеллигенцию, в особенности гуманитарную, — власть, толкало на отпор и на поиски. Не понимая, что мировоззрение человек добывает ценою опыта целой жизни, я хотела приобрести его из книг, и притом не постепенно, не годами, а единым махом. Словно проконспектировать книгу, таскать ее с собою и ею пользоваться. Именно мировоззрение, а не «политические взгляды». Не может политика утолять человека, пока не понял он, «что в мире свято, что в нем грешно», или попросту «что такое хорошо и что такое плохо».

Марксизм предлагает нам думать, будто духовная жизнь человека и даже искусство есть всего лишь надстройка над экономикой; сомневаюсь, чтобы так обстояло дело с искусством, но политика сама по себе есть воистину нечто далекое от живой жизни и живого искусства — нечто убого-надстроечное. По крайней мере, от той политики, какую проповедовали наши газеты, тошнило меня почти как от белого червя, газетные статьи заведомо были непереносимы для всякого, кто, подобно мне, воспитан был на любви к русскому языку и русской литературе. Ни язык, ни литература не создают мировоззрения, но они обостряют чуткость, тонкость и сложность восприятия вообще и главным образом восприятие слова. От газетной словесности за десять шагов разило ложью, улавливаемой даже вне фактов, вне опыта, сквозь казенщину стиля. В чем правда, как опровергнуть вранье? — не знаешь, но нюхом чуешь: это ложь. Газет мы попросту не читали: ни мой отец, ни мои друзья-сверстники. Беря их изредка в руки, цитировали абзацы и фразы друг другу как примеры безграмотности, языкового безобразия, стереотипных шаблонов. Но то — политика, а то — мировоззрение! Я полагала, что искомое всеразъясняющее мировоззрение таится в какой-то философской книге, надо только угадать в какой, выучить назубок, уверовать. Обретешь истину, поймешь, «что такое хорошо и что такое плохо», а тогда, может быть, и в политике начнешь разбираться.

Ну а пока — пока не разобралась? Видим, что люди отбираются в начальники по принципу наименьшей любви к тому делу, которое им поручено, и наибольшей бесталанности. Мало этого, люди, заправлявшие нами, с какой-то неизменной последовательностью вытаптывают все, что нами полюблено с детства.

Любимым улицам и площадям даются незнакомые имена. В официальной прессе любимые нами поэты и прозаики с какой-то поражающей последовательностью объявляются «продуктом» буржуазного, капиталистического общества, каких-то там колониальных или империалистических вожделений. Если мы, дети интеллигенции, осмеливаемся выступать в защиту наших любимцев — члены комсомола в школе или в институте объясняют нам, что мы «мелкобуржуазная сволочь». Если мы топотом и свистом протестуем против мошеннических выборов — нас волокут в кутузку.

Значит, отрицательно относились мы к власти? Нет, не значит. Путаница у нас в головах была отчаянная: так, например, официальный призыв «лордам в морду» — пленял нас и увеселял. Нам в отрочестве успели внушить, что если мы голодаем, едим конину, печем лепешки на касторовом масле, живем в холоде и в тесноте, если в школе у нас идет пар изо рта, а чернила обращаются в лиловый лед — то во всех наших бедах повинны не мы и не наши правители, а эти самые неведомые лорды. Кроме того, что греха таить, давать лордам в морду бывало попросту весело, так же как весело было Первого мая идти в общей колонне на Дворцовую площадь, а вечером «своею компанией» чуть не до утра гулять по набережной, любуясь кораблями. Стройные шествия, флаги, шумно хлопающие на ветру, огни иллюминации на четко очерченных фасадах зданий, обведенные золотым пунктиром над водой и в воде корабли — петербургским проспектам и площадям необычайно к лицу. Мы чинно проходили мимо трибун — что там орали вожди на трибуне, нам было все равно, мы не вслушивались, — а потом отправлялись гулять вдоль гранитной реки, радуясь золотым кораблям, как дети разукрашенной елке. Да мы и были в двадцатые годы детьми. Только полною детскостью можно объяснить удовольствие, наслаждение, с каким мы, по призыву начальства, собрались однажды многосотенной толпой возле британского посольства и, дико вопя, зашвыряли стены великолепного здания специально выданными нам для этого героического занятия чернильницами. Помню отборных одномастных лошадей, оттеснявших нас задами, и пену на удилах — и как это было весело! кони, мильтоны (красавцы, как на подбор), солнце в глаза, чернила — кто дальше кинет! — и ни одной лекции в институте!

Чем не дети? Сущие дети. Газет не читали, комсомольцев терпеть не могли, а сами от всей души резвились по-комсомольски. Чем не ерунда в головах? И охота моя во что бы то ни стало, в срочном порядке, единым махом, раздобыть мировоззрение — тоже была истинно детской. Хотя происходила она уже от недетской жажды осмыслить окружающее. И от любви к полюбленному — жаждой вооружиться для защиты.

Помню, как один раз моя приятельница, Люда Т., дочь врача, Люда, с которой я еще в Тенишевском училась, пришла ко мне в гости вместе со своим молодым мужем, беззаветным фанатиком комсомола и партии. Увидев у меня на столе том Пушкина, он спросил:

— И не надоело тебе перечитывать это старье? Или ты для зачета стараешься?

— Я очень люблю «Онегина». Особенно восьмую главу. И последнюю. Вот сижу и проверяю — точно ли помню.

(Я действительно любила «Онегина» с детства. Лет с девяти. «Весной при кликах лебединых». «В таинственных долинах»… Упоительно. Какое счастье произносить это длинное, таинственно длинное, «и»! Выговаривать «кли», «ле», «ли»! А какое наслаждение — плакать, читая и перечитывая последнее слово Татьяны — предразлучное, оно звучит как последнее слово подсудимого и судьи в одном лице, обрекающего и обреченного на казнь. Многих имен, образов и целых строф в «Онегине» в 9 лет я не понимала, но над словами Татьяны плакала каждый раз. Двое любящих, и между ними ее слово — единственная преграда, и — сколько он ни зови, ни кричи, ни моли — ничего не поможет. Это я понимала. Разлука подобна смерти — в особенности та, к которой тебя никто не принуждает. Ничто, кроме преграды преград — слова. Это я тоже понимала.)

И вот — комсомольское прикосновение к Пушкину, к моему счастливому страданию. «Пушкин пролетариату ничего не дал».

— Мухам он тоже ничего не дал, — таков был мой наглый ответ. — И не даст, если мухи не перестанут быть мухами.

(Я вовсе не испытывала презрения к людям фабрично-заводского труда. Напротив. Глядела на них снизу вверх.

Ждала от них откровений. Но испытывала живую ненависть к воинствующему невежеству.)

Мировоззрение, мировоззрение, я нуждалась в нем. Не в «линии партии», и не в «теории литературы», а в чем-то более глубоком, незыблемом, общем. В религии? Помню, когда в Петрограде ухмыляющиеся парни громили церковь, а воющая, рыдающая, грозная и безоружная толпа беспомощно металась вокруг, — я ненавидела этих вооруженных наганами парней лютою ненавистью, как ненавидит всякий нормальный человек творящееся у него на глазах поругание святыни. Пусть невнятной ему — но святыни…

Бабушка наша, папина мама, Екатерина Осиповна, была добра, тиха, строга и богомольна. Несколько месяцев в году она проводила у сына — в Петербурге, а позднее в Куоккале. Жила вместе со мною и Бобой в детской. Когда молилась она перед иконой, лицо ее излучало свет более светлый, казалось мне, чем золотой оклад и лампада. Словно не она занимала у них свет, а они у нее. Огонек лампады тускнел в сиянии ее лица, ее наморщенных рук.

По воскресениям бабушка водила меня и Колю в куоккальскую церковь. Церкви я боялась. Там все пугало меня. Мрак, свечи, огни свечей, тщетно пытающиеся справиться с мраком, сырые темные углы, холод, непреклонные лики святых. Человек, прибитый гвоздями к кресту! — о, как хотелось от этих окровавленных гвоздей, от этого поникшего белого тела, из мрака поскорее на волю! к деревьям! к солнцу! к птицам! к волнам! Из смерти в жизнь! Такие слова, как грех, искупление, распятие, пугали, и мучили, и ничего не объясняли. А воображение горело. Выйдя из церкви, долго всматривалась я в свои ладони, а потом в доски забора и в ящик с молотком и гвоздями. Вот таким молотком по такому гвоздю да не в доску забора, а в ладонь… Один раз в сарае, в полутьме, я вынула из ящика гвоздь, молоток, приставила к ладони гвоздь — нацелилась! — и не ударила. А добрый Бог сделал так, чтобы его родному сыну гвоздями проткнули ступни и ладони!

Оттолкнула меня от церкви и первая исповедь. Целую ночь накануне — мне было 7 лет — готовилась я по повелению бабушки к исповеди, припоминая все свои грехи. Солгала маме, будто не лазила в буфет, а сама за конфетами лазила. Отняла у Бобы мяч. Со зла, ни за что ни про что, пихнула ногою собаку… Я припоминала, заучивала наизусть, подсчитывала, чтобы не сбиться, ничего от батюшки и от Бога не утаить. А священник меня не дослушивал, торопил, я чувствовала: ему все равно. Он отпустил мне грехи с полным равнодушием, и движение его руки и прощающие слова были механические.

«Смертию смерть поправ»… О смерти, о насилии задумывалась я в поисках мировоззрения. Не только о ладонях и ступнях Иисусовых. Там ясно было, что распинающие — нелюдь, а распинаемый — свят. Ну а вот, например, расправа с кронштадтцами. Расстреливали-то ведь хоть и не святых, но пленных, обезоруженных. Я понимала, что это действия дурные, недолжные. А что должно? И — всегда ли нельзя расстреливать или иногда нельзя, иногда позволительно и даже необходимо? И — правы ли были кронштадтцы, от чьей пальбы дрожали у нас стаканы в буфете? Их победили, их взяли в плен и убили — ну а если бы они вошли в город, они стали бы расстреливать или нет?

Кронштадтское восстание, правота или неправота поднявшихся против власти матросов — это уже политика. Почему никуда не денешься от политики? Вот что Николая Степановича Гумилева расстрелять было преступно, в этом я не сомневалась. Но это ведь была не какая-то там политика — дело не мое! — а наш знакомый, наш быт. Для меня он был совершенной реальностью, не «человек вообще», кронштадтец или противокронштадтец, а конкретный, живой, заходивший к Корнею Ивановичу, работавший с ним во «Всемирке», — конкретный человек, странно выговаривавший букву «л» и носивший особенное, единственное в Петрограде меховое пальто, именовавшееся «доха Гумилева». Живого человека, Николая Степановича, вдруг взять да и превратить в мертвого! Мне было ясно, что этого делать нельзя. Да, во-первых, знакомый, живой, а во-вторых — поэт. Это он написал «Заблудившийся трамвай». В лексиконе окружавших меня взрослых не существовало более высокого звания, чем поэт. «Настоящий поэт!» — говорили о ком-нибудь и умолкали. И слово, и молчание были многозначительны.

…Но Кронштадт, Гумилев, начало НЭПа — это мои школьные годы, а упорная жажда обрести мировоззрение обуяла меня позднее и привела в подпольный кружок рабочих-печатников, собиравшихся где-то на Песках. Среди своих однокурсниц, с которыми я дружила, в особенности сблизилась я с Катюшей Б. Однажды, сидя рядом со мною на лекции, она шепотом поведала мне, что раз в две недели посещает собрания какой-то подпольной группы. Встречаются среди них «люди, самостоятельно мыслящие», а не самозванцы, присвоившие себе право говорить от имени пролетариев. Я тоже, если хочу, могу посещать их. Если искать мировоззрение, то у кого же, как не у рабочих, совершивших революцию? Меня это, дескать, ни к чему не обязывает: «соскучишься — уйдешь». А она, Катюша, в любом случае поручится им за мою надежность.

Однако и эта попытка позаимствовать мировоззрение оказалась напрасной. Рабочие люди так же мало помогли мне, как ученые книги. Политическая программа у этих подпольщиков существовала, и даже весьма отчетливая, но основы, основы философской и нравственной я не углядела. Политическая их программа была сродни кронштадтской, то есть «долой большевиков! да здравствует советская власть!», но я искала основной мысли, которая озарила бы мой путь, а они вели себя так, будто искомая мысль уже найдена. Они рассуждали об РСДРП, о большевиках, меньшевиках, левых и правых эсерах, а я не о партиях раздумывала. Даже в названиях и лозунгах партий я путалась.

«Революцию-то у нас украли», — сказал старик-рабочий, участник боев 1905-го и февраля 17-го. Это, пожалуй, единственные слова, запомнившиеся мне на подпольном собрании и горьким звуком обокраденной жизни тронувшие сердце. Для этого человека слово «революция», поняла я, такое же священное, как для бабушки — Богородица или Христос. Баррикады, каторга, ссылка, разлука с семьей, гибель друзей, аресты, разлуки, опять баррикады… Потом — победа, а потом, Прекрасную Даму, Революцию, отняли захватчики, большевики.

— Ну а если бы не большевики, а вы и ваши друзья победили окончательно… ну, просто… могли бы исполнить, что вы задумали, ну, чтобы жизнь стала справедливая — вы тоже сочли бы интеллигентных людей буржуями?.. хотя они совсем не буржуи… Они рабочие… они трудятся… Вы тоже ходили бы с обысками?.. ну и ДПЗ и все такое?

— А вы, барышня, уже за сундуки, за барахлишко свое испугались? — спросил с кривою усмешкою полюбившийся мне старик. — Ладно уж, лично вам ваше барахлишко оставим. На память… Вы, может быть, из своего класса исключение.

Я обиделась. Никакого барахлишка у нас в доме не было. Был труд. Отец наш трудился с утра до ночи, а иногда и с ночи до утра. И нас, детей, учил трудиться сызмала. Инаша семья отнюдь не составляла исключение… И, смутно заподозрила я, люди существуют на свете, люди, а не классы. Люди. Каждый человек.

Зимою 25/26-го года, посетив подпольное собрание один единственный раз, я перестала ходить туда. Я ли повинна в том, что не оказалась способной стать под их знамя, они ли не умели меня вдохновить — неизвестно…

Как бы там ни было, а в середине лета 1926 года меня арестовали.

5

Аресту предшествовала моя жизнь вместе с Катюшей Б. Родители мои сняли на лето дачу для всей семьи неподалеку от Луги. Я же терпеть не могла дач и под выдуманным предлогом быстро удрала с дачи в город. Но и в городе, когда все учащиеся разъехались, меня начала одолевать скука. Жила я одна в пустой большой квартире. Вздумала пригласить Катюшу пожить у меня. Мы по обязанности конспектировали толстый том Пешковского — столько-то страниц в день! — с неуемной жадностью глотали романы Анри де Ренье и Хаксли; вместе ходили утром на рынок, а вечером в кино; хохотали без всякой причины, ленились варить обед, чистили картошку, а все больше морковка, конфеты, огурцы; интриговали кого-то по телефону, меняя голоса, разговаривали до поздней ночи об институтских профессорах и о наших сокурсниках. Изредка безделье прерывалось срочными предложениями стенографировать — я принимала заказ и сутками работала почти бессонно (стенография трудоемка: час письма — четыре часа расшифровки); а иногда Катюшина мама требовала, чтобы дочка приехала домой помочь ей вымыть окна и пол. Но в общем — мы отдыхали. Стихи и споры до крику, кто выше: Тютчев или Баратынский — и вот было бы здорово разузнать, роясь в архивах, как называл Баратынский свою возлюбленную?

Своенравное прозванье Дал я милой в ласку ей: Безотчетное созданье Детской нежности моей…

Как же он ее называл? Что за имя дал ей?

Им бессмертье я привечу, Им к тебе воскликну я, И душе моей навстречу Полетит душа твоя.

— А как бы ты хотела, чтобы тебя называл твой возлюбленный? — спрашивала Катя. Ис полной серьезностью: — Скажи, пожалуйста, чем, по-твоему, отличается настоящая любовь от увлечения? Чтобы не на два месяца влюбиться, а до самой смерти?

Одну ночь мы провели на набережной. Июньскую. Белую. Смотрели, как разводят мост, потом — как сводят. Домой вернулись утром и отсыпались весь день.

В кабинете у Корнея Ивановича стояла пишущая машинка — сооружение величиною и тяжестью с прибрежный валун. Когда-то, в лютые голодные годы военного коммунизма, эту машинку подарили Корнею Ивановичу американцы («American Relief Association» — «Американская ассоциация помощи», в просторечии «ARA»). Они же выдали нам одно теплое одеяло: мама сшила себе из одеяла пальто.

Машинка двухэтажная, с двумя шрифтами: крупный для заглавных букв и мелкий, обыкновенный, для остальных.

Катюша внезапно попросила у меня разрешения учиться писать на машинке. «Пожалуйста… Что это тебе вдруг вздумалось?» — «Да так просто. Мама говорит, в жизни пригодится».

Она прилежно стукала одним пальцем. Я посмеивалась над нею: сама я умела не одним пальцем, а двумя.

Скоро Катюшина мама, портниха, потребовала ее обратно к ним, на Петроградскую, на Барочную. Длились белые ночи. Катюша часто приезжала за мною, и я частенько оставалась в этой семье целые дни, да и с ночевкой. Оттуда до взморья рукой подать. Мы с Катей брали лодку напрокат, дружно гребли и, ликуя, одолевали мелкие волны на взморье.

Когда за мною пришли, я ночевала не на Барочной, а дома, в Манежном. Во сне почудились мне заливистые звонки: приснилась мчащаяся со звоном тройка. Очухавшись, я поняла, что колокольчик заливается в кухне. Обыск был тщательный: прилежно рассматривали книги, читали письма. Ничего предосудительного не обнаружили. Но, уводя меня, прихватили с собою машинку.

На первом же допросе следователь Леонов предъявил мне воззвание рабочих, перестуканное на машинке Корнея Ивановича. Я видела воззвание впервые. Но неизвестно мне было, арестована ли Катюша, и если — да, то призналась ли, что это она, а не я переписала листовку, а я даже и не читала этот документ… Как быть? На всякий случай я не опровергала обвинение. «Да, переписывала листовку я».

— Назовите имена, кто составлял.

— Я не знаю, кто ее составлял.

— Вы не можете не знать: текст утвержден на собрании вашей группы… Собрание в 9-й линии Васильевского острова 12 февраля.[15]

— Я на этом собрании не была, ни к какой группе никогда не принадлежала и не принадлежу.

Каждый допрос упирался в неведомые мне имена и в это собрание на Васильевском, о котором я и представления не имела.

Следователь красноречием не отличался. Он тупо задавал один и тот же вопрос, я упорно отвечала правду: «не была я там» и «не знаю». Да и какое красноречие может заставить человека назвать имена, ему и впрямь неизвестные? Я не знала даже, бывала ли на Васильевском Катюша. Тут нужны были другие методы следствия: «физические методы воздействия». Они, эти нерасшифрованные методы, быть может, и заставили бы меня подписать любой подготовленный заранее именной указатель, но, по-видимому, в то время «методы» либо не применялись совсем, либо следователи не брезговали ими в других, более серьезных случаях.

…Опять ночь, опять внезапный гром ключей и свет в глаза, и опять не дают времени толком одеться. Опять на ходу наспех закалываю шпильками рассыпающиеся волосы, спотыкаюсь, путешествуя в полутьме по лестницам. И опять не пойму, хочется ли мне поскорее дойти или идти подольше — подальше от кабинета. Опять кабинет следователя и тот же вопрос:

— Назовите имена, кто составлял.

— Я их не знаю.

— Вы были на собрании на Васильевском и не можете не знать… А не знаете имен — опишите личности. Мы сами найдем.

— Я не была там.

— Мы располагаем показаниями, что вы были.

— Это неправда. Один раз я ответила:

— В конце концов ваш соглядатай мог просто ошибиться. Обознаться. Принял кого-то другого за меня.

Тут я впервые увидела, как следователь Леонов улыбается.

— Вас не примешь, — сказал он, окинув меня взглядом опытной ищейки. — Не спутаешь… у вас очень… неконспиративная внешность.

6

Когда перевели меня из одиночки в общую и там я встретилась с Катюшей (которая, как оказалось, была арестована в ту же ночь, что и я), — мне стало понятно, почему следователь настаивал, будто я была там, где меня не было. Катюша на первом же допросе призналась, что это она перепечатала листовку на машинке Корнея Ивановича, а я ни при чем, даже не читала текст. Таким образом, за мною не оставалось вины. А вину найти надо: оправдывать человека арестованного у нас не очень-то любили, хоть и случалось. Да и на одном собрании на Песках я все же присутствовала. По преимуществу молчала, но однажды присутствовала и на собравшихся не донесла.

Скоро меня отпустили домой на поруки «вплоть до общего приговора». Домой я попала весьма своевременно: свалилась вскоре в кровать с температурой около сорока. (Паратиф.) Когда (не помню кто) сотрудник ли ГПУ или милиции принес мне на дом повестку, повелевающую немедленно явиться (на Гороховую? или в Пересыльную тюрьму возле вокзала? не помню!) для отправки по этапу, я еще не в силах была оторвать голову от подушки и за меня в соответствующей графе расписалась мама.

По справке от районного врача меня оставили болеть дома, а как только поднимусь на ноги — приказано отправляться в ссылку самостоятельно.

Мне и Катюше, по молодости лет, приговоры были вынесены самые легкие: я получила три года Саратова, Катюша — пять лет Ташкента.

Приговоры рабочим строже. Кому многолетняя тюрьма, кому ссылка в Сибирь.

Пока я хворала, папины знакомые подыскали для меня в Саратове комнату на одной из центральных улиц, в квартире у старика и старушки, да еще «с полным пансионом». Так что ехала я будто не в ссылку, а в санаторий.

Худо ли? Но разлучение с родными, друзьями, городом…

Корней Иванович при разлуке подарил мне третий том Александра Блока. Подарок многозначительный. Третий том Блока! Знак милости, знак прощения! Это были мои и его любимейшие стихи любимейшего из поэтов. Нашего общего. Дар, подтверждающий мою с отцом моим неразрывную общность. В детстве и отрочестве «отец мой да я» были тесно и, казалось, нерасторжимо дружны, а вот юности моей он не принял. Стенография? Да, это безусловно имеет смысл. Разговорная, устная речь многое дает для понимания живого языка — языковых находок, уродств и общих тенденций развития. И для заработка стенография пригодится… А зачем поступила на курсы при Институте истории искусств? Хочешь изучать литературу? Изучай! Учись дома, учись в библиотеке! Пробуй писать сама! (То есть постигай литературу тем способом, каким сам он в своей отторгнутой от учебных заведений юности узнавал ее. Русскую и английскую. Послали девятнадцатилетнего юношу корреспондентом одесской газеты в Лондон, а он, вместо корреспонденций из Палаты Общин, с утра до ночи, от звонка до звонка, просиживал в Библиотеке Британского музея.) Ссадина, которая разъедала и жгла его: зачем я поступила именно на курсы при Институте истории искусств? Чему тамошние — враждебные ему — учителя меня научат? Тут он видел с моей стороны чуть ли не изменничество. Литературе и ему. С некоторыми из наших институтских ученых («опоязовцев-формалистов») был он в отношениях приятельских, с Ю. Н. Тыняновым даже в дружеских, но уважение, приятельство, дружба своим чередом — a с литературными теориями ОПОЯЗа он не соглашался ни единого дня.

Против «формального метода», который исповедовали тогда наши учителя, выступал К. Чуковский и в печати, и на открытых диспутах (в особенности против Шкловского). За «опоязовцами», за «формалистами» не мог он не признать той безусловной заслуги, что своими работами они уничтожили множество рутинных, банальных представлений, прочно въевшихся в ленивое общественное сознание. «Молодые ученые, — рассказывает Л. Я. Гинзбург, — в противовес прошлым академическим традициям стремились изучать литературу в ее специфике, в ее словесной конкретности». Но пропасть между К. Чуковским и ими таилась не здесь. Не он ли каждую из своих критических или историко-литературных статей начинал с демонстрации конкретных особенностей языка и стиля, характерных для изучаемого автора? Вовсе не в подходе к языковой и стилистической специфике пролегла между ним и его оппонентами непереходимая пропасть. Простерлась она вот где: изучение специфики литературного языка, пишет Лидия Гинзбург, привело их — то есть исследователей-формалистов — к «пониманию художественного произведения как суммы приемов, а эволюции литературы — как процесса имманентного, словно бы независимого от социальных условий. Несостоятельность этих положений обнаружилась, как только опоязовцы от чистой теории, от поэтического языка перешли к истории литературы». Далее Л. Гинзбург сообщает, что в институте «наступила атмосфера кризиса».[16] Оно так и было: «опоязовцы» начали искать новые методы. Но какие бы новинки, иногда пленительные в своей экстравагантности, ни преподносили «формалисты» соратникам, ученикам, сподвижникам и оппонентам, они упорно говорили «прием», «сумма приемов», «конвергенция приемов», «переплетение приемов», только бы не оступиться в такие антинаучные понятия, как «эмоция», «загадка», «душа».

Между тем «таинственный песенный дар»[17] — так определяла поэзию Анна Ахматова — вовсе не чуждая научному анализу литературных явлений. Владислав Ходасевич, поэт, эссеист, историк, мастер литературно-критического анализа, писал: «Чтобы понять и оценить деяния поэта, должно понять и изучить его личность». Перечислив все, что подлежит строго научному изучению: социальные и политические условия, в которых работает художник, среду, которая его окружает, биографию, наследственность и случайности биографии, — Ходасевич заключает: «Все, что останется необъяснимым, неповторимым даже при условии, что все прочее будет повторено, и есть личность. То необъяснимое, и чудесное, что рознит человека от человека, поэта от поэта».[18] Но тут уж, раз речь пошла о «тайне тайн», о личности, о чуде, рукой подать до ненавистного «формалистам», несовместимого с наукой понятия «душа»! Тут невозможно не вспомнить слова Александра Блока: «Стиль каждого художника так тесно связан с содержанием его души, что опытный глаз может увидать душу по стилю, путем изучения форм достигнуть до глубины содержания».[19] В следующем абзаце той же статьи старомодное, круто вычеркнутое из «научного оборота» слово «душа» встречается еще не единожды. Вот, оказывается, для чего следует производить строго научную операцию — изучать стиль: для того, чтобы проникнуть в содержание творящей души.

К. Чуковский в своих историко-литературных и критических опытах стремился изучать язык и стиль Короленко, Андреева, Бунина, Куприна, Горького, Маяковского, Анны Ахматовой, Блока, Чехова, Некрасова, Толстого — с тем чтобы сквозь стиль проникнуть в содержание души, в «тайну тайн», неповторимую творящую душу. «Чтобы понять поэта, надо заразиться его лирикой, его душой», — утверждал он в одной из ранних своих статей в 1914 году.[20] Корни человеческого сознания, всякого, художнического и нехудожнического, уходят вглубь языка, в корневые основы слов — естественно, изучая творящую душу, исследовать язык сотворенного ею произведения. И в той же степени противоестественно останавливаться бесцельно на изучении языка и стиля. Изучил язык и стиль — точка! Точка точно в том месте, где и зарождаются все формы и стили!

«Факультет обездушенных», так, под сердитую руку, называл Корней Иванович в двадцатые годы своих оппонентов. А я, я не нашла ничего лучшего, чем на этом факультете обучаться.

Будь он внимательнее и терпеливее, он заметил бы, что я и сама понимаю: не моя эта дорога, не пойду я по ней, ищу своей тропочки, мучаюсь, сбиваюсь, путаюсь, и ему надо потерпеть.

Но любящие нас — как и мы! — нетерпеливы.

Еще менее способен был мой любящий отец извинить общение с подпольщиками. Труд, только труд, был в глазах его свят — труд пахаря и лесоруба, учителя, врача, рыбака, каждого художника, белошвейки или столяра, но «профессиональных революционеров» трудящимися он не почитал. К самодержавию относился с негодованием и презрением, к революциям 1905 и 1917 года, свергнувшим самодержавие, — с деятельным сочувствием, но политика в качестве профессии! профессиональная политическая работа! нет, это не работа! Не труд.

…Тем многозначительнее был его напутственный дар в день моего отъезда: третий том стихотворений Александра Блока! Наша общая любовь к Блоку как бы восстанавливала, заново скрепляла нашу дружбу. Мой отец не сомневался: поэзию никто и ничто не заставит меня разлюбить. И она — сбережет.

Накануне отъезда получила я еще один дар. Характерно для времени и для всего нашего круга, что этим волшебным талисманом, которым снабжали меня в дорогу, была книга и опять-таки — стихи.

«Пусть Господь сохранит Вас, моя милая Лидь.

11/XII-26

Т. Габбе»

такую надпись сделала на книге Анны Ахматовой «Anno Domini» Тамара Григорьевна Габбе, тогда — моя соученица по институту, впоследствии — товарищ по ленинградской редакции и друг на всю жизнь. Правда, не стихам препоручала меня дарительница. Но — все же — через стихи.

Провожали меня однокурсники — человек 15–20.

В поезде ночью я была разбужена чьим-то зычным окриком, повторяющим номер вагона и мою фамилию под судорожные взмахи фонаря. Проводник вручил мне телеграмму. Это мои, отнюдь не обездушенные однокурсники, за всеми подписями, еще раз желали мне счастливого пути.

Я была встревожена, тронута и, пожалуй, счастлива.

7

Счастливой я чувствовала себя недолго. Саратов встретил меня далеко не так ласково, как Ленинград проводил. Поезд прибыл вечером, я дотащила желтую деревянную коробку, служившую мне чемоданом, до искомого дома часов около десяти. Сначала все честь честью: приветливые старик и старушка; большая комната; чистая, уже расстеленная на ночь, постель. Хозяева показали мне, где умыться с дороги, и повели чай пить. Мороз стоял градусов 15, я продрогла, устала, волоча свой короб. За чаем согрелась — душевно и физически. Однако в первый и последний раз пила я чай в этом доме. Когда, напившись горячего, я отставила свой стакан, уютная старушка принялась расспрашивать: какая у меня семья, да чем занимаются родители, да где я в Ленинграде училась.

Я рассказала.

— Так если у вас папочка и мамочка и братцы с сестрицей в Ленинграде и вы на втором курсе в институте обучаетесь — зачем вам, барышня, в Саратов переезжать?

— Не переезжать, а в ссылку, — ответила я. — Разве вас мои знакомые не предупредили?

— Ах, нет, нет, барышня, — запричитала, убирая со стола, старушка, — вы уж ночь переночуйте, время позднее, а утречком уж, пожалуйста, нас покиньте. Ищите себе хозяев других. Мы ссыльным не сдаем. У мужа стенокардия. Обыски начнутся, придирки. Стары мы в наши лета с ГПУ связываться.

Старик молчал.

Они были слишком стары для придирок, я же слишком молода для благоразумия. Я взяла свою нераспакованную коробку, сказала спасибо за вкусный чай и вышла на улицу — в пустыню морозной декабрьской ночи. Опрятные каменные двух— и трехэтажные домики казались приземистыми между буграми снегов: снег вверху, на крышах, сугробы внизу, вдоль стен до половины окон. Ни одно окошко не светит, и ни один фонарь не горит, но от снега светлым-светло. Ночь прекрасна, как гоголевская «Ночь перед Рождеством». Небо, луна, звезды отражались в снегу. Я дошла до вокзала, не встретив ни одного человека. На вокзале тепло, затхло и пусто. В зале ожидания легла на деревянный диван, под голову деревянную коробку, и продремала до утра. Утром пошла в ГПУ, расспрашивая прохожих об адресе. Мне и положено было с утра явиться в здешнее управление, чтобы «стать на учет». Какой-то обшарпанный субъект в обшарпанной канцелярии прочитал мне инструкцию для ссыльных: являться сюда на отметку каждый понедельник, из города не уезжать ни на день, удаление от города более чем на 5 километров карается как попытка побега.

— К следующему понедельнику сообщить свой адрес, — добавил он на прощание.

— Адрес? — переспросила я. — А где же мне поселиться, где взять адрес, если местные жители не сдают ссыльным? Вас боятся. Вот вы мне и посоветуйте.

— Нечего мне вам советовать, — резонно ответил он, тыча мне под нос бумагу, — и я расписалась: с инструкцией для ссыльных меня ознакомили.

8

Ссылку я переносила гораздо трудней, чем тюрьму. Здесь я имела случай убедиться в странной черте своего характера: я легче переношу одиночество, чем присутствие «не тех». Каких это «не тех»? «Не моих», не тех, с которыми сжилась, которых сама себе выбрала, с которыми связана общей любовью. К чему? К нашему городу, к Неве, к стихам, работе, книгам.

Интересы у меня тогда были довольно узкие. Определялись они, в сущности, одним-единственным словом: литература.

Воспитанная с детства в петербургском литературно-артистическом круге, в отрочестве оказалась я тоже среди детей гуманитарной интеллигенции: меня отдали в частную Таганцевскую гимназию для девочек, а потом, после революции, когда обучение сделалось совместным, перевели в Тенишевское училище, ранее тоже частное и предназначавшееся только для мальчиков («15-я единая трудовая школа»). Учителя подобраны на редкость: так, преподавали у нас и Тынянов, и Соллертинский, и Гуковский. Оба учебные заведения — Таганцевская гимназия и Тенишевское училище — отличались гуманитарным уклоном. Талантливо преподавали в Тенишевском биологию, математику, существовала там благоустроенная химическая лаборатория, но душою училища в мое время был автор книги «Душа Петербурга», знаток Герцена, итальянских городов, а также Петербурга, Павловска, Царского, Петергофа, Эрмитажа, а также московских и подмосковных святынь — Николай Павлович Анциферов. Был он строен, синеглаз, красив, беден, прямодушен и, как я узнала через много лет, — религиозен. Тогда, в мое время, знали об этом немногие, но и недогадливые бегали к нему на дом как в исповедальню. Нравственный авторитет Николая Павловича стоял высоко. Старшеклассники задавали ему свои роковые вопросы: о любви, о дружбе, об отношениях с родителями. В Тенишевском и в самое голодное, сыпнотифозное и метельное время неустанно и весело работали кружки: «по изучению Шекспира», «по изучению итальянского театра», «по изучению Эрмитажа». Воспитатели наши всячески поощряли самостоятельную общественную деятельность обучаемых. УКТУ — Ученический Комитет Тенишевского Училища организовывал альманахи и журналы, письменные и устные. Да и кто угодно, любой ученик вместе со своими друзьями, выпускал что хотел: сборник стихов или карикатур. Ставили мы и пьесы собственного сочинения. Средоточием духовной жизни был «гуманитарный кружок» самого широкого и самого неопределенного или, точнее, неопределимого направления. Литература, этика, честь. Вел его тот же Николай Павлович. В кружке обсуждались литературные новинки: книги Блока, Маяковского, Ахматовой, Мандельштама, а главное — решались вечные вопросы то ли нравственности, то ли русской литературы: имел ли право Раскольников убить старуху? имела ли право Лида разлучить художника и Мисюсь? виноват ли Вронский в гибели Анны? Вот мое отрочество.

Мы не только знали наизусть русскую классическую и русскую современную поэзию и постоянно читали друг другу любимые стихи — они входили в наш быт, в нашу обыденную, обиходную, повседневную речь.

«Как эта глупая луна на этом глупом небосклоне»; или «Барон фон-Гринвальдус, сей доблестный рыцарь, всё в той же позицьи на камне сидит», — говорили мы; или «Старик, имея много дел, в иные книги не глядел»; или «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать»; или «От вторника и до субботы одна пустыня пролегла»; или «Бензин вдыхает и судьбу клянет» — и, пользуясь этими словесными формулами как поговорками, — иногда всерьез, иногда в шутку, отлично понимали друг друга. (Между прочим, Осип Мандельштам окончил некогда Тенишевское и потому забредал, случалось, на наши сборища читать стихи.) По стихотворениям Анны Ахматовой в «Четках» и «Белой стае» мы гадали, как другие гадают «любит — не любит» по лепесткам ромашки.

Таким образом, привыкла я к среде более или менее однородной и дома, и в школе, а потом и в вузе. Прямо напротив ворот Тенишевского училища — двери во «Всемирную Литературу», — там, под началом Горького, вместе с Блоком, Гумилевым, Лозинским, Замятиным, а также специалистами — востоковедами и пушкинистами работал Корней Иванович. (Он и Е. И. Замятин ведали английскую литературу.) И я, и братья мои (оба, и Коля и Боба, тоже учились в Тенишевском) на школьных переменках по любому поводу, а то и «просто так» навещали во «Всемирке» отца и в промороженных коридорах и гостиных встречались не с ним одним. Когда впоследствии я прочла и полюбила пастернаковскую строчку «О, куда мне бежать от шагов моего божества!» (строчку о Скрябине), я поняла, что в моем отрочестве более всего боялась я шагов другого божества, чье имя Александр Блок. Завидев Александра Александровича издали, я ныряла в любую незапертую дверь, только бы своим «здравствуйте» не принудить божество отвечать мне. В общежитии «Дома Искусств», где однажды зимою я прожила целый месяц, видела я издали и вблизи Ольгу Дмитриевну Форш, Владислава Фелициановича Ходасевича, Осипа Эмильевича Мандельштама и приехавшего из Москвы Маяковского… А собрания «Серапионовых братьев», куда, девчонкой, меня пускали греться у «буржуйки» по знакомству моему с Левой Лунцем и Мишей Слонимским? Там Зощенко, Каверин, Всеволод Иванов. А «Дом Литераторов» на Бассейной, где Блок произнес свое грозное слово «О назначении поэта»? Я слышала это слово собственными ушами. (Сейчас не верю себе, но слышала.) А переводческая Студия при «Всемирной литературе» в Доме Мурузи? (В двух шагах от нашего дома — там я слышала «Возмездие». Читал автор.) А редакция журнала «Русский Современник», где Корней Иванович был одним из редакторов, а потому многие рукописи я читала у него на столе, — журнал, где печатались Ахматова, Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Зощенко, Добычин, Замятин, Алексей Толстой. А первый — он же последний! — номер журнала «Дом Искусств» со стихами Мандельштама и Ахматовой, с прозой Алексея Ремизова, со статьей Блока о Шекспире, с рисунками Кустодиева и Добужинского — первый номер журнала, в котором Замятин напечатал свое безбоязненное «Я боюсь»?

(Как же этому номеру не стать последним? Вспомним хотя бы стихотворение Анны Ахматовой, помещенное там:

Чем хуже этот век предшествующих? Разве Тем, что в чаду печалей и тревог Он к самой черной прикоснулся язве, Но исцелить ее не мог. Еще на Западе земное солнце светит И кровли городов в его лучах горят, А здесь уж белая дома крестами метит И кличет воронов, и вороны летят.)

…А последний вечер Александра Блока в Большом драматическом театре — предсмертный голос Александра Блока?

Воздух моего детства и моего отрочества, а потом моей юности напоен был литературой. «Литературные интересы» — они не только узки, они и широки беспредельно. Искусство защитило мое детство и юность от элементарщины, плоскости, пошлости, помогло одолевать голод, холод, метели, мрак. Оно обостряло воображение, слух, помогало понимать жизнь.

И оно же — как ни странно это произнести — отторгало меня от людей и жизни. Понять человека, живущего другими интересами, черпающего силы из другого источника, я не умела.

Результат этого неумения оказался плачевный.

В архиве моего отца сохранились мои письма к нему из Саратова. Привожу отрывки.

«Теперь я уже знаю, сколько бы лет я ни прожила в Саратове, стена между мною и остальным населением никогда не разрушится. Я не жалею об этом, но иногда получается ужасно забавно. Люди в страхе не только гадки, но и смешны… Есть два семейства, которые по старым интеллигентским традициям ласкают меня и заботятся обо мне самым трогательным образом, но это все…»

«… С людьми здешними, с которыми столкнула меня судьба и рекомендательные письма, совершенно не нахожу о чем разговаривать: они меня раздражают тем, что они не те, и хотя несколько милых семейств меня постоянно зовут к себе, я нигде не бываю и не люблю, когда ко мне приходят. Не знаю почему, но мне легче быть совсем одной…»

Поезд, мчавшийся из Ленинграда в Саратов, доставил меня в другую среду. Ровно такая же существовала безусловно и в любом другом городе, и у нас в Питере, но в Питере я с ней почти не соприкасалась, огражденная «своими». В Саратове соприкоснулась впервые. Были в Саратове интеллигентные профессорские семьи — две или три (например, семья профессора психологии Августа Адольфовича Крогиуса), — встретившие меня с участием, но я сообразила, что навожу на них тень, и постаралась не часто бывать там. «Они прелестные люди, — писала я отцу о Крогиусах, — редкой доброты, сияющей. Все семейство как будто специально организовано для оказания помощи окружающим».

Семья Крогиусов сделала мне много добра, так, например, дала мне Бергсона, которого, как мне казалось, я понимала; не хотелось отплачивать злом за добро — компрометировать их своим частым присутствием: слежку я ощущала за собою не всегда, но периодами безусловно. Они приглашали — я уклонялась.

Рядовые же саратовцы к ссыльным относились с опаской и без симпатий. Они заняты были чем-то другим — не политикой и уж во всяком случае не литературой. Чем же? Я не улавливала. «День да ночь — сутки прочь». Ходили они «на службу», «зарплата», а не работа; дома они о службе почти не поминали, дома жили какою-то странною смесью церковных и советских праздников; «перед праздниками», «после праздников»; да еще истово «справляли» именины и дни рожденья… Я же с детства привыкла, что кругом работают, работают страстно («литература отпусков не дает», говорил отец); «Репин работает»; музыканты, певцы, актеры, литераторы работали — срочно, судорожно — и даже казенную службу превращали в работу… Меня и братьев Корней Иванович сызмальства приучал работать… В Саратове работать мне хотелось более, чем когда-нибудь. Я продолжала писать сочинение об Аполлоне Григорьеве, начатое еще в институте, но это «так» — а работать по-настоящему! Зарабатывать! Не быть обузой семье! Но найти работу в ссылке еще труднее, чем найти жилье, хотя профессиональной стенографисткой по тому времени я уже была, и притом самого высшего класса, «стодвадцатисловница», «парламентская стенографистка». («Парламента» в стране не было, но категория «парламентская стенографистка» существовала.) В Ленинграде стенографией уже зарабатывала. Моими стенограммами заказчики бывали довольны (я исподтишка подвергала текст литературной отделке), однако в Саратове эта профессия редко мне пригождалась: ГПУ не рекомендовало учреждениям пользоваться услугами ссыльных. Тем более что в ту пору страна вообще разъедаема была безработицей. Меня томила скука вынужденного безделия:

«…Уроков нет, стенографической работы тоже нет… Библиотеки закрыты: что же делать-то?.. „Спать без просыпу, книгу читать…“ Я и читаю. Читаю Пруста — восхитительно, ты должен непременно прочесть.

Толкнулась было на курсы иностранных языков (здесь говорят „язы' ков“), но там нужны документы, которых у меня нет, и не нужен тот документ, который у меня есть».

(ГПУ аккуратно отбирало у каждого ссыльного паспорт и взамен выдавало справку, лишавшую человека права на ученье и труд.)

Только однажды посчастливилось мне поработать много и заработать не худо: в апреле 1927 года на съезде Советов выступил с руководящей речью нарочно прибывший из столицы вождь, Анатолий Васильевич Луначарский. На съезд были мобилизованы лучшие стенографистки города, среди них и я.

«Я стенографировала на саратовском съезде Советов заключительное слово Луначарского, — писала я отцу. — Во время съезда он часто взглядывал на меня в упор, но не узнал или не захотел узнать».

Поднимая голову от бумаги в те минуты, когда писать не моя очередь, глядя на остренькую бородку Анатолия Васильевича и слушая его интеллигентную плавную речь (я решительно не помню, о чем он говорил, но помню, что, как умелый оратор, не более семидесяти пяти — восьмидесяти слов в минуту), я раздумывала: а не послать ли записку в президиум Луначарскому «лично»? Корнея Ивановича, он, разумеется, знал, и сама я ему не совсем незнакома (недаром он вглядывался): когда мне было лет тринадцать, Корней Иванович, идя к нему однажды по своим некрасовским делам, взял с собою и меня… Написать записку, попросить свидания и, если он примет меня, объяснить, что, в сущности, я ни в чем не повинна, ни в какой организации не состояла, антисоветской листовки не видела и ссылку отбываю зря… Соблазн был большой, но… предположим, думала я, Анатолий Васильевич поверит моей невиновности. А не станет ли он расспрашивать о других, о рабочих-подпольщиках, о Катюше? Что я скажу тогда?

Записку Луначарскому я не послала.

(Я и Корнея Ивановича в письмах молила прекратить хлопоты; он обещал; но, как выяснилось впоследствии, не послушался. Обещание нарушил.)

«Твое письмо полно очень прозрачных намеков, — писала я ему в августе 27 года. — Папа, ты меня знаешь. Когда будешь что-нибудь предпринимать, думай о том, чтобы не доставить лишней муки… будь осторожен. Не делай того, от чего мне придется отказываться… я очень, очень, очень устала…»

Незадолго до этой моей мольбы, в июне 27-го, навестил меня в Саратове старший брат, Николай, Коля. Привез кое-какую одежку, банки варенья, сласти, книги, приветы, фотографии Мурочки, письма родных и друзей. Был снисходительно заботлив, ласков, но не скрывал от меня, что сам он, да и вся семья наша осуждают «мой путь». Он объяснял мне, что живу я без всякой пользы для себя, для общества и при этом не щажу ни маму, ни папу, которые круглосуточно беспокоятся, что я натворю еще каких-нибудь глупостей — уже непоправимых… В том же духе было и привезенное им от Корнея Ивановича письмо. Я отвечала:

«Я не знаю, имеешь ли ты право судить меня — ты вот о пути пишешь. Коля наивный, милый, умный и маленький (я все время чувствовала себя старше его) тут долго и старательно объяснял мне, что путь, которым я иду, — не мой путь, да и вообще никакой не путь. Нет, мой путь — путь правильный, но только не мой, а объяснять мне это незачем, я и сама знаю. Он и сам по себе тяжел, а так как он не мой — он вдвойне тяжел, каждая секунда мучительна… Можешь судить меня сурово или мягко, как хочешь, как подсказывает тебе сердце и твой собственный ясный и попавший „в точку“ (а потому и счастливый) — путь, но лучше бы не судить совсем».

На этом «не моем пути» надсада: Нестеров, высокий чин в местном, саратовском управлении ГПУ, ведавший нами, ссыльными, повадился вызывать меня к себе срочно, повесткой с нарочным. Перелистывал при мне мое «дело» (оно прибыло из Ленинграда вслед за мной в Саратов) и задавал вопросы — те самые, на которые я уже десятки раз отвечала или не отвечала во время ленинградского следствия. Это был молодой человек лет тридцати пяти, щеголеватый, красивый, в вышитой, выглаженной украинской рубашке, весь пропахший одеколоном. Опять: «кто составлял листовку?»; опять: «собрание на Васильевском острове». Я не сразу сообразила, что он попросту тяжело обременен безделием и ему охота разглядеть, что это за птица — ленинградская барышня с такой известной фамилией?

Новых вопросов — тех, каких я боялась (например, о новых моих саратовских знакомых), он поначалу не задавал.

Мои опекуны — ссыльные — посоветовали не быть овцой и ответить резко.

— Простите, — сказала я, вызванная курьером в четвертый раз, — но ведь я вот уже полгода отбываю наказание, стало быть, следствие по моему делу давно окончено. Почему же вы начинаете его сызнова?

— Вы, кажется, собираетесь допрашивать меня? — с наигранной надменностью ответил Нестеров, но до времени вызовы прекратил.

…Где же и как я жила? В разное время по-разному. Меня выручали ссыльные — из тех, кто, подобно мне, ходил «отмечаться» в ГПУ каждый понедельник. Тут мы и перезнакомились.

В дружбу и в единомыслие знакомство не перешло. Эти благородные люди по-своему меня оберегали: я была среди них самая молодая. Оберегая, помогали — но вряд ли полюбили меня, как и я, принимая наставления и помощь и стараясь не спорить и слушаться, душевно с ними не сошлась.

Поначалу пригласили меня к себе, сразу по приезде, когда не было у меня ни жилья, ни адреса, муж и жена, снимавшие избу на спуске к Волге. Изба не отапливалась, там стоял такой мороз, что к утру внутренние щели между бревнами затягивало ледком. Спала я на топчане, завернувшись в пальто и клала на ноги, в качестве дополнительного обогревателя, кошку. Ночуя у этих полуголодных людей (левые эсеры, им уж совсем не давали работать), я целыми днями бегала по городу в поисках жилья, и наконец в центре города, на Большой Казачьей, семья Афруткиных (вдова с двумя дочерьми) согласилась сдать мне угол: стол, стул и кровать в комнате, где жила младшая четырнадцатилетняя дочь.

Водопровод, электричество, ванная. Но квартира была коммунальная: узнав, что я из числа ссыльных, взбунтовались жильцы. Песня все та же: «начнутся обыски, вызовы…». Выручила меня опять-таки товарка по несчастью: оказалось, что в соседнем доме живет некто Наталия Н., высланная из Москвы в Саратов за преступное дворянское происхождение. Узнав от кого-то о жилищных моих затруднениях, она прибежала к Афруткиным с неотразимым доводом: «Вы ведь знаете, я здесь в ссылке уже целых три года, и у меня ни одного обыска»… Афруткина пустила меня к себе.

И за все время, что я жила в Саратове, ни единого обыска у меня действительно не было. Слежку я замечала периодически, но не сплошную. (Ног у них не хватало, что ли?) Однажды летом я совершила серьезное нарушение режима: перемахнула на другой берег Волги, чтобы взглянуть на город Покровск (в будущем Энгельс, столицу Автономной республики немцев Поволжья). Побывать там стоило: аккуратные садики, домики под черепичными крышами, цветы, чистота и немецкая речь. Никто моего «побега» не заметил. Зато все письма из Ленинграда (а я получала их в изобилии, главным образом из дому и от своих однокурсников) и все бандероли от Бориса Степановича Житкова — все доходили по адресу с первого дня моей ссыльной жизни демонстративно вскрытыми: не в конвертах, а в лохмотьях. Пусть бы и в лохмотьях, но их подолгу задерживали в ГПУ, а я без писем тосковала отчаянно.

«Милые папа и мама. Целую неделю не имела никаких вестей из Ленинграда, очень беспокоилась. Хотела завтра телеграмму посылать… Но сегодня получила 6 (шесть!) писем и чувствую себя совершенно ошарашенной. „Не было ни гроша, да вдруг алтын“. Странно здесь работает почта: письма идут то 4 дня, а то 6, а то — 8. И ужасно любят приходить все вместе, залпом. Почтальон экономит сапоги, что ли? Всю эту неделю по утрам смотрела жадно на улицу — нет ли почтальона? — потом видела его, но

…И почтальон опять проходит мимо…[21]

Но сегодня он не прошел мимо, а постучал к нам дважды и принес 6 писем…»

Ссыльные разъяснили мне, что это не почтальон ленится, а ГПУ лениво и долго почитывает.

«Милый папа. Если бы ты знал, какую роль сейчас для меня играют письма, и особенно твои письма, — ты почаще писал бы мне. Получила твое письмо, и теперь у меня вся неделя будет счастливая. Завтра проснусь утром радостная — и сразу припомню: ах да! письмо».

Это значит: письмо не содержало упреков, неудовольствий, наставлений. Корней Иванович щадил меня — в сущности, наставления и попреки были редки… Один раз, счастливая его добротой, свое ответное послание я подписала прозвищем, которое когда-то, в куоккальском детстве, он дал мне: «Лидочек, лучшая из дочек». Пыталась не ныть и не спорить, шутить, придерживаться веселого тона:

«Пишу стихи… Вот когда иду за обедом в столовку — размахиваю судками и сочиняю. Люди оборачиваются. Впрочем, когда я иду и не сочиняю стихов — люди тоже оборачиваются. „Неконспиративная у вас внешность“ — это еще т. Леонов сказал».

…С судками за обедом в столовку я ходила, живя уже не на Большой Казачьей, где Афруткины вкусно и досыта кормили меня, а в Кирпичном переулке, где мы, трое ссыльных, организовали «коммуну»… Наташа Н. советовала мне поменьше общаться со ссыльными: местное ГПУ, заметив чью-нибудь тесную дружбу, объявляло, что ссыльные создали новую контрреволюционную группу. Тут работники органов, по ее словам, переставали скучать и ретиво принимались за дело: арест, тюрьма, новое следствие и новый этап — либо в лагерь, либо в сибирскую глушь. Рецидивисты! Но хочешь не хочешь, а на сближение с ссыльными толкала сама жизнь. Несмотря на случайные заработки и помощь Корнея Ивановича, платить за угол на Казачьей 45 рублей мне было не по карману. В Кирпичном же переулке мы, трое ссыльных — меньшевичка Дина из Харькова и ленинградец, наборщик-анархист Юра, сняли за те же 45 общих рублей у сердитой старухи одну общую комнату с роскошным видом на помойную яму. Ни тебе электричества, ни ванной, зато дешево. Старуха целыми днями ворчала: «У, пес! Я тебя, пес, выучу!» — и это относилось не к шкодливой собаке, а к коптящему примусу. Юра работал на пристани грузчиком. Дина получала время от времени работу чертежницы, я — стенографистки. Давала я уроки английского и стенографии. Хорошо помню ту квадратную жестянку из-под зубного порошка, куда каждый клал свой очередной заработок, а на что тратить полученные деньги — мы решали сообща. За обедом в столовую ходила я; завтраки и ужины мы с Диной по очереди стряпали на керосинке: Дина умело, я — нет. И Дина, и Юра, и соседи наши, левые эсеры, хлебнувшие не только тюрьмы и ссылки, но некоторые — и Соловков, братски поучали меня (как ответить Нестерову, о чем ни в коем случае не писать в письмах и куда нырять во время слежки), — но, чувствовала я, не принимали меня за «свою», а видели во мне лишь «папенькину дочку», случайно оказавшуюся в беде. (Таковой я и была в самом деле.) Упрекать им меня было не в чем, но и любить не за что; они жили уже преданиями борьбы, подвигами героев, презрением к предателям и трусам, спорами о партийных программах — а я? К партийным программам я была равнодушна, как пень, споры слушала с интересом, но без большого понимания, а в свободное от работы и хозяйства время читала не политические брошюры, уцелевшие у моих новых знакомых, а книги, присылаемые из Ленинграда, — преимущественно стихи, повести, романы и книги по истории русской литературы.

Судя по моим письмам из Саратова, Ленинград щедро снабжал меня литературой всяческой, и в ответ на мои просьбы, и вообще. «Посылайте мне стихов, мне без них трудно». «Хорошо было бы, если бы ты прислал мне Пушкина, Некрасова, Лермонтова. Здесь у знакомых этих книг нет, а в библиотеке они всегда заняты, а покупать дорого, а я без них не могу». «Очень угнетает, что с книгами для доклада об Аполлоне Григорьеве плохо. Занимаюсь в кабинете периодики в университете, но там журналов не слишком много; „Время“, например, отсутствует… Вот и делай, что знаешь. А Радлов мне совершенно необходим, папа, как с ним дела?» «Времени у меня свободного остается много, трачу его непродуктивно, потому что нету нужных для доклада книг. Очень прошу тебя прислать Радлова! С книгами тут вообще беда, ни черта ни у кого нет, а в библиотеке мерзко, шумно и канительно, и тоже ничего нет». «Крогиус, спасибо, дал мне Бергсона, конспектирую. Но „Время“, „Время“, журнал „Время“! — где он?» «Записные книжки Чехова» — вот это прелесть. Почти так же чудесно, как письма Пушкина. Тыняновский Гейне мне нравится… «Я Бог великий Греции». «Шлите „текущую литературу“».

Слали, слали щедро. Асеев — «Изморозь»; Тихонов — «Поиски героя». Я прочитала новые книги Тынянова, Слонимского, «Республику Шкид» Г. Белых и Л. Пантелеева. (Не предчувствовала, читая и радуясь, что Гриша Белых умрет в тюрьме, а с Алексеем Ивановичем — Л. Пантелеевым — случайно избегнувшим той же судьбы, подружусь, стану редактором его книги «Часы», и будет у нас общий учитель — С. Я. Маршак…)

Я интересовалась и Мурочкиным чтением: «Мура и „Хижина дяди Тома“… Мне странно это. Плакала ли она, когда умерла Ева?» Посылали мне в Саратов родные и друзья не только свежевышедшие книги, но и рукописи. Да, и рукописи!

«Лидочка, милая! Вот с нынешнего дня Вы становитесь моей постоянной корреспонденткой, — писал мне в январе 27-го года Борис Степанович Житков. — Это значит, что по воскресеньям, раз в неделю, я Вам буду регулярно писать. Писать что попало». (Борис Степанович был товарищем моего отца еще со времени одесской гимназии, а, когда переселился в Ленинград и сделался уже знаменитым писателем, перенес свою дружбу на шальную дочь своего старого друга.) «Кроме того, буду посылать бандеролью что из „Вавича“ или как там его, еще не знаю…»

(«Вавич» — «Виктор Вавич» — роман Бориса Житкова о революции девятьсот пятого года, которой сам он был активный участник… Много забот доставляли бандероли Бориса Степановича т. Нестерову: и почерк нелегкий, и слог самобытный, неслыханный, новый… И чтение — увлекательнейшее…)

Я и сама пробовала тогда писать стихи, литературные эссе, рассказы, но читать свои сочинения было некому, потому что я не сомневалась: слушатели надо мной посмеются. Все раздражало во мне моих ссыльных друзей: раздражало, что с одушевлением я могу говорить только о Ленинграде, не скрываю своей тоски и решительно не способна обрадоваться Кирпичному переулку. Они столько намаялись по тюрьмам и глухим деревушкам, что Саратов представлялся им обетованной землей.

…В это время, в 1927 году, я неистово увлекалась Прустом. Он вышел тогда по-русски впервые. Синие томики, присланные мне друзьями из Питера, поразили меня — в особенности роман «Любовь Свана». Сначала мне трудно было пробираться сквозь неторопливые извилины и причудливые ассоциации чужой памяти. Повествование казалось мне неподвижным, топчущимся на месте. Потом, одолев трудности новизны, я была покорена и захвачена. Я поняла, что это — новое чудо искусства, что проза эта вовсе не стоит на месте, а движется, но движима она силою иных моторов, чем те, к каким мы привыкли. По глупости я стала навязывать Пруста всем своим знакомым. Пруст дарил мне новое зрение, новый слух. Мне хотелось поделиться подарком.

— Не понимаю, как вы можете это читать? — сказал один пожилой человек, ссыльный, живший напротив. Он вернул мне книгу, не дочитав ее. — Любовь какого-то парижского сноба к какой-то парижской кокотке. Да еще с такими тягучими подробностями! И всё миллионеры, бароны, принцессы, герцогини… До того ли у нас в стране, теперь, когда…

Я не ответила ему грубостью, как тому рыжему комсомольцу, произнесшему пошлость о Пушкине. Почтенный, много переживший человек не был для меня тем лихим мальчишкой. Но хотя они между собой враждовали: один большевик, другой меньшевик — в ту минуту я уловила между ними непоправимое сходство, а между ними обоими и собой — непоправимую рознь.

— Это здесь неважно, что миллионеры, — попробовала я найти мосточек. — То есть, разумеется, важно: жизнь и быт миллионеров определенного времени… Но книга не про то… Про перемены в человеческом сознании и человеческих чувствах каждую минуту… секунду. Этого еще ни один писатель не умел передать, даже, пожалуй, Толстой… Течение времени сквозь человека… — Я путалась. — Человек живет и в настоящем и в прошлом зараз… А главное — перемены в любви… мученичество… клиническая картина неразделенного чувства…

Я не умела выразить, что давал Пруст. Собеседнику же моему все было ясно.

— Ax, о любви? Вам хочется про любовь? О чем же и думать в вашем возрасте, как не о любви!.. Ну и перечитывайте «Дворянское гнездо» или «Страдания юного Вертера». А нам не до того.

Рыжему комсомольцу тоже было не до того. А я не умела их оспаривать. У них было мировоззрение, у меня никакого. Перед обоими я была безоружна.

…XX век — век науки, техники и политики. Я лишена таланта к восприятию того, и другого, и третьего. Моим питанием и способом познавать мир всегда было искусство. Толчком к мысли — стихи. Даже в большей степени, чем собственный опыт.

Отрочество — «военный коммунизм», то есть голод. В огромной нашей петроградской квартире отапливалась одна комната. Моей матери, родившей в 1920 году младенца — Мурочку, — нечем ее было кормить. Как все кормящие матери, она прикреплена была к учреждению, именуемому «Капля молока». Это в самом деле была «капля» или крупинка: жалкий пакетик с мукой, жалкий с манной, полкилограмма белого хлеба, литр молока два раза в месяц. Меня посылали за этим пайком в очередь. Я шла из Манежного переулка куда-то на Васильевский остров, волоча за собою обшарпанные легкие санки, шла не по мосту, а прямо через Неву. Ледяная тропа в белой глади, среди черных прорубей. У меня не было валенок. Мороз лютый. Идя в глубоких отцовских калошах, я не шла, а спотыкалась, падала и ковыляла.

В школе нам выдавали 125 граммов хлеба с соломой. В школьных залах на паркете лужи — это лопались трубы парового отопления.

Под окнами нашего дома, возле чугунных пушек и цепей Спасского собора, лежала издохшая лошадь. Каждое утро она оказывалась тощее — по ночам люди отрезали куски мяса.

Электричества почти никогда не было. Воды тоже. Мы жили при коптилке. Это фитилек, опущенный в крошечную узкую металлическую посудинку. Фитилек давал больше копоти, чем огня и от каждого неосторожного движения — или дыхания — потухал. А спички — на счету.

Фитиль жаждал керосина. Но керосина тоже почти никогда не было.

Я это пережила и это помню. Но помню смутно, будто это не я, а кто-то другой. Какая-то другая девочка в унизительно огромных калошах. Помню эти калоши, помню смутно, хотя они падали не с чьих-то, а с моих ног, хотя это у меня на руках от голода пальцы опухали и трескалась кожа.

«Военный коммунизм»! Как рассказать о нем? Теперешним людям, чтобы и они его вместе со мною вспомнили?

Я — не Пруст. Не умею.

В. Зоргенфрей:

Что сегодня, гражданин, На обед? Прикрепляют, гражданин, Или нет? Я сегодня, гражданин, Плохо спал. Душу я на керосин Променял.

…НЭП. Все переменилось. Электричество горит, трамваи ходят, вода из кранов льется, печки топятся. У меня на ногах — башмаки впору. По дороге в школу, на Пантелеймоновской, открыта кондитерская. В первой витрине выставлены белые булки, кренделя, крендельки, пироги. Во второй — торты и пирожные. Первое окно мы называем «чистилище», второе «рай». Мы уже почти сыты, но денег ни на чистилище, ни на рай еще нет. Наше блаженство — подвал возле школы, где продается ситный с изюмом. Сероватый белый хлеб полумокр и тяжел; недопеченные куски теста комьями вываливаются в ладони из его нутра, а изюминки — нечастые, с колючими хвостиками. Этим непропеченным тестом мы набиваем животы с утра до вечера, жуем его и на переменах и на уроках. А в школе девочки и мальчики — не все, конечно, а некоторые, одеты нарядно. Душистый мех шубок.

Меховые шапочки и шапки. Посещают чистилище и рай. В аккуратных корзиночках приносят с собою из дому бутерброды с ветчиной. НЭП. Дети нэпманов.

Страна оживает. Правда, «Дом Искусств», «Всемирная Литература», «Русский Современник» закрыты, но открыты новые издательства, и их много. Ресторанов, кафе и того более. А поэт? Какими одами приветствует спасительную новую экономическую политику всепонимающий голос поэта? Владислав Ходасевич:

ИСКУШЕНИЕ

«Довольно! Красоты не надо. Не стоит песен подлый мир. Померкни, Тассова лампада, — Забудься, друг веков, Омир. И Революции не надо! Ее рассеянная рать Одной венчается наградой, Одной свободой — торговать. Вотще на площади пророчит Гармонии голодный сын: Благих вестей его не хочет Благополучный гражданин. Самодовольный и счастливый, Под грудой выцветших знамен, Коросту хамства и наживы Себе начесывает он: — Прочь, не мешай мне, я торгую, Но не буржуй, но не кулак. Я прячу выручку дневную Свободы в огненный колпак. Душа! тебе до боли тесно Здесь, в опозоренной груди. Ищи отрады поднебесной, А вниз, на землю, не гляди». Так искушает сердце злое Психеи чистые мечты. Психея же в ответ: — Земное, Что о небесном знаешь ты?

Не успеваем мы позавидовать нарядным шубкам и ветчине. Дети нэпманов остаются сиротами: их отцы, владельцы магазинов, маленьких фабрик или мастерских, арестованы, сидят в тюрьме, потом их отправляют в ссылку, в Нарым, а в газетах мы читаем, что они скрывали от государства свои истинные доходы и тем преуменьшали налог.

Душа! Тебе до боли тесно Здесь, в опозоренной груди…

Неладно оказалось у поэтов с душами, что при «военном коммунизме», что при НЭПе. Где ж обыкновенным душам обыкновенных людей найти было и лад и строй? И смысл?

Души изнемогали почти физически — у тех, у кого они были.

9

Мне казалось, в Саратове душа моя изнемогает в разлуке с Ленинградом. Стоит мне попасть обратно в родной город, и я тотчас же «разберусь и пойму».

По городу я тосковала острее, чем по родным и друзьям. Зимою Саратов украшен сугробами, завален сияющим снегом. Летом — жара и пыль. Мелкие вихри пыли, волчки пыли крутятся посреди улицы; вечный хруст пыли на зубах; «пыль, пыль, пыль от шагающих сапог»; жалкие в своей мнимой величавости верблюды. Верблюжьи плевки возбуждают гадливость. Зной обостряет тоску, тоска отяжеляет зной.

«Аполлон Григорьев совсем заглох, книг нет, библиотеки закрыты, да я и ни на что, кроме механической работы, и не чувствую себя способной».

Полное разочарование в себе. Сама себе постыла, и Саратов постыл:

«Я разучилась писать письма. Пишу неряшливо и провинциально. А в детстве я умела — помнишь? И ты говорил, что из меня непременно выйдет беллетристка».

«Я была на турнире поэтов в университете. И смешно, и стыдно, и больно слушать».

«Не пишу многим… не потому, что… не хочу, а потому, что писать нечего, ибо живу чрезвычайно неинтересно и однообразно… В театр мне как-то не ходится (не была ни разу), в кино — тоже; в Пролеткульте была раз и больше не пойду, так как он является доказательством блоковской истины, что „человеческая глупость безысходна, величава, бесконечна“».

10

В Саратове летом явилось у меня одно великое утешение — Волга. Каталась я на лодке иногда с Арсением (Асей) Крогиусом, иногда с Юрой, иногда с ними обоими вместе, но чаще «без никого». Великая река, случалось, излечивала хоть на вечер от тоски и жары. Убегала я на Волгу тайком, словно на любовное свидание. Оказывала ей милость — прощала ей даже то, что она ничем не похожа ни на Неву, ни на Невское взморье, ни на Финский залив.

«Ты мне дал хорошую гребную школу, — писала я отцу, — и я, хотя и не могу долго грести, но гребу хорошо».

Бывало, после знойного, пыльного дня, после метанья по урокам и возни с расшифровкой очередных скучнейших стенограмм — вечером отправлялась я на Волгу. Ниже, ниже со спуска; под конец, на крутизне, ноги уже сами бегом бегут. В городском саду наверху наяривает духовой оркестр, а внизу, на Волге, ежевечернее летнее празднество огоньков, огонечков, огней. Они движутся, сближаются, переплетаются, догоняют друг друга. Зеленые юркие огоньки лодок; зеленые плавные огни на высоких мачтах плотов; зеленый и красный, зеленый и красный, зеленый и красный вращающийся огонь буя.

На плоту возле берега покачивается тусклая керосиновая лампа. Это лампа яхт-клуба, светящаяся из окна дощатой будки. Сдаю в окно старику свое удостоверение, плачу пустяковые деньги — и бойкий старик идет отвязывать.

Привязанные лодки мерно трутся бортами друг о друга, а кормою о плот.

— Дайте спокойную, чтоб не вихлялась, и руль уберите! — прошу я.

— Без руля? Опять, значит, одна явилась? — не одобряет меня старикан.

Неверными шагами иду я по плоту к воде — плот качается.

Одна? На этот раз, слава богу, в одиночестве, а не трое в комнате или «в одной лодке».

Радует меня мое одиночество — да еще, может быть, некоторая доза страха.

Я вставляю уключины в гнезда, весла в уключины. Старик багром отпихивает мою лодку подальше, я отпихиваюсь веслами от стада бьющихся на привязи лодок — и вот оно, счастье: мерные взмахи рук, запах воды, дерева, каната, мелкие волнишки, бьющиеся о борт. Лечу!

Лететь — лети, а гляди в оба. Это тебе не морской простор в Куоккале и не пустынность Невы, тут на реке толкотня. Беззвучно и медленно плывут над водою высокие огни переправы: переправа в Покровск. Плоты на Покровск. Это — в вышине, а внизу, чуть-чуть выше воды, зеленые светлячки лодок. Берегись! Бывает и так: лодка идет без огня, у них там фонарик погас, а они спичек не захватили. Темные шныряют во тьме. Это опасные лодки. Шваркнут тебя ненароком бортом о борт и тебя же и обругают. Они страшнее, чем желтые, круглые огромные огни пароходов. Пароходы не опасны — они видны, да и слышны из дальней дали — гудят зычно. Убирайся с фарватера вбок — цела останешься. Да и на мелких волнах, пустив весла по борту, покачаться я любила.

В желтизне огромных пароходных огней терялись и меркли даже пронзительно-яркие огни буя.

Но мне до пароходов дела нету. Мне бы подальше от них и от города, туда, куда и пароходы не сворачивают — свернуть под Соколову гору, в Затон.

Держу вверх. Соколова гора нависает над Волгой черным-черна, без единого огонечка. Там ничего не строят — она непрочная, срывается, бывает, в реку большими ломтями.

Чем дальше и дальше уплываю я вверх, к черной Соколовой горе, тем ярче сияет город, остающийся позади. А мне того и нужно. Вот он слился уже в сплошную неразборчивую груду огней, и не верится, что это вовсе не груда, а окна домов и домишек, переулки, переулочки, улицы.

Вот я хоть и на час один — а удрала из Саратова! Посреди реки неподвижные, тяжелозадые баржи. Пахнут они гнилью, ржавчиной, крысами, ветхостью. Огней никаких. «Если тут кувырнешься, — думаю я, осторожно огибая широкозадые чудища, — сразу под их днища утянет». Страшно.

Теперь уже и в Затон рукой подать. Над Соколовой горою вышла и стала луна — отсюда, с реки, среди путаницы плывущих над головою огней, она кажется тоже огнем, и один раз я поймала себя на беглом недоумении: «Что за огонь, а мачты нету?»

Эх, чай пила, Самоварничала! Всю посуду перебила На-ку-хар-ни-ча-ла! —

вскрикивают молодые голоса поблизости.

То идет мужская трехпарка. Хорошо идет, красиво. Спины, обнаженные до пояса, кажутся голубыми под лучами луны. Стройно закидывают весла, враз показывая три затылка, стройно выпрямляются, и даже струйки капель с их весел капают в воду со стройностью.

— Ау, барышня! — кричит один. — Садись к нам четвертой, веселей будет. Сядешь на руль, а твою калошу на буксир возьмем.

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз! — отвечаю я, и трехпарка стройно уходит далеко вперед, во тьму.

— На-ку-хар-ни-ча-ла! — издалека доносится до меня. А в ответ женский голос:

Говорила сколько раз: Не становись напротив глаз. Ваши сереньки глазенки Завлекательны гораз!

Мужской гогот, и снова женский голос, дразнящий:

Не ходите, девки, замуж, Замужем невесело. Моя подруга вышла замуж — Голову повесила!

…Держала-то я в Затон, но редко до него доплывала. Обратный путь неблизок, хватит ли сил? И верно, когда я плыла назад, и огни города уже начинали передо мною расступаться, снова превращаясь в переулки и улицы, и огонек из окошка клубной будки, потерявшийся было в темноте и среди сети огней, снова становился различим, — у меня уже поламывало плечи и спину. Правда, воздух воды освежал меня и сама усталость казалась веселой.

Старикан выходил из будки и багром подтягивал мою лодчонку ко плоту.

— Не утопла? — спрашивал он дружелюбно. — А я уж за тебя боялся, ей-богу! Вам кататься, а мне бояться. Вам тони, а я отвечай.

В гору, в город, мне было труднее идти, чем на реке веслами махать. Любые взгорья смолоду давались мне тяжело. «Нет, Ленинград весь ровный, без спусков, — думала я. — К Неве вниз — четыре гранитные ступени, всего лишь. А тут — тащись с горы на гору».

Возвращаясь в свой Кирпичный, я снова сердилась, что он не Манежный.

Открывала томик Пруста:

«…Желанные нами страны занимают в каждую минуту нашей подлинной жизни гораздо больше места, чем те, в которых мы действительно находимся».

«Да, — думала я с гордостью. — Действительно я нахожусь в Саратове, но желанный мною Ленинград занимает в моей подлинной жизни больше места, чем этот постылый Саратов».

Не чуяла я тогда, какую тошнотворную отраву преподнесет мне желанный Ленинград.

ПОПУГАЙ

1

Пусть читатель потерпит еще немного. Скоро, уже совсем скоро глава обо мне окончится и снова вернет читателя к той судьбе, ради которой взялась я писать эту книгу со всеми ее отступлениями и отступлениями от отступлений. От родного дома к Большому. От одной себя к себе и Бронштейну. От Саратова 27-го года к Ленинграду 35-го.

12 сентября 1927 года т. Нестеров командировал за мною некую личность в штатском с предписанием явиться немедленно. Явилась. 24 часа на сборы. «Вот вам билет. Выедете завтра, 13-го. Вас вызывают в Ленинград на дополнительное расследование вашего дела».

Я была без ума от счастья. Сидеть в ленинградской тюрьме и слушать издали звоночки трамваев с Литейного моста — и то казалось мне легче, чем на здешней «воле».

В вагоне, поодаль, меня сопровождал «некто в сером».

15 сентября с желтой деревянной коробкой в руке ступила я на ленинградский перрон. «Некто в сером» исчез. К моему удивлению, никто не сказал мне «пройдемте, гражданка» и не повез ни на Гороховую, ни на Шпалерную, а ко мне подошел семнадцатилетний брат мой Боба — как вырос! как возмужал! — взял у меня из рук коробку, и мы вместе отправились домой. Милый Боба! Милая Знаменская церковь! Милый Невский! Милый наш Манежный переулок! Милый Спасский собор и милый скверик, обнесенный черными чугунными цепями. Я дома. Сколько седых прядей прибавилось в волосах у моего вечно молодого отца! и, наверное, по моей вине! Мама — а на коленях у нее длинненькая смешная беззубая Мурочка. Мурке — уже 7 лет.

Спокойные дни дома. Откладываю заботы об учении, о работе. После, после, немножко после подумаю. Еще чуть-чуть, еще денек покоя. Вижусь с друзьями, хожу гулять с Мурочкой, много и допоздна брожу по городу. Навещаю Катину маму — читаю вместе с ней Катины письма. Ни в чем я перед Катей неповинна, напротив, она слегка передо мной, а все-таки… все-таки… я дома, а она — нет. Утешаю себя и Катину маму: Корней Иванович ведь и о Кате хлопочет. У Кати тяжело болен отец.

А в октябре повестка из ГПУ, приглашение на Гороховую, 4.

Фамилии следователя не помню. Скромный, опрятно одетый молодой человек с интеллигентным лицом. Никакого нового следствия, доследования, переследования он не вел. Предложив мне сесть, он произнес краткую речь. Сказал он вот что: меня отпускают значительно раньше срока благодаря заступничеству М. М. Литвинова и Я. М. Шатуновского.[22] Они за меня поручились. Я могу жить, работать и учиться в Ленинграде по-прежнему при том условии, что я подпишу заявление: обязуюсь никогда не участвовать ни в какой контрреволюционной организации. Следователь придвинул ко мне чернильницу, перо и бумагу:

— Пишите.

— А я никогда и не участвовала, — сказала я.

— Тем лучше, — усмехнулся он. Встал, закурил папиросу и начал медленно и терпеливо ходить из угла в угол по просторному кабинету, изредка со скукой останавливаясь у окна. Я же обмакнула перо в чернильницу:

«Я, нижеподписавшаяся, Чуковская Лидия Корнеевна, — писала я лиловыми чернилами, — обязуюсь никогда…»

Тут я отложила перо. Следователь стоял посреди комнаты.

— Скажите, пожалуйста, — спросила я, стараясь говорить как можно более вежливым и даже кротким голосом, — разрешите спросить вас, гражданин следователь, а Екатерину Алексеевну Б. вы тоже освободите досрочно, если она даст вам такую подписку?

Он ответил с неожиданной грубостью. И с большим самодовольством:

— Анархисты расстреливали коммунистов, а коммунисты хоть и не расстреливают анархистов, но в Сибири им места хватит.

— А, так, значит, способ — подписать обязательство и таким образом досрочно освободиться из ссылки — предоставляется мне одной? Тогда я ничего не подпишу.

С этого дня начались мои мучения.

Они, я сказала бы, состояли из трех слоев.

Первый слой: ГПУ. Меня вызывали через день. С минуты на минуту я ждала, что меня оттуда отправят на Шпалерную. Следователь орал: «На этот раз вы не отделаетесь Саратовым! Пойдете на Соловки!»

Второй слой: друзья и родные. Мне объясняли, что я сама невесть зачем запихиваю себя в тюрьму; что я никого не жалею — ни папу, ни маму, ни Мурочку; что о Катюше Б. Корней Иванович и так хлопотал с первого дня нашего ареста и будет продолжать хлопоты; что за нее обещал хлопотать Маяковский, чуть не ежедневно играющий в карты с крупным чекистом — Аграновым (Маяковский, после неоднократных напоминаний Корнея Ивановича, написал Катюшино имя внутри на крышке той папиросной коробки, из которой угощал чекиста); что, наконец, Катюша действительно провинилась — переписала листовку, — да еще без спросу, и могла сильно повредить Корнею Ивановичу, а я ни в какой организации не состояла и никаких листовок не переписывала; и требовать от властей, чтобы с нами обращались одинаково, нет оснований… Что нельзя, нельзя терзать Корнея Ивановича и маму, которые из-за меня седеют. Этот второй слой был самый мучительный.

И, наконец, третий: моя собственная, разрывающаяся от боли душа. Сознание говорило мне, что мои близкие правы, что снова лишать себя Ленинграда, самой сажать себя в тюрьму — не только глупо, но и жестоко, что никто из любящих меня не заслужил с моей стороны такой жестокости, что, наконец, в предлагаемой мне подписке нет ничего бесчестного, ведь я действительно не состояла и состоять не собираюсь ни в какой политической организации, а хочу только учиться и работать. Это говорил мозг, рацио, разум, это же говорила и жалость. Но что-то, помещающееся не в голове, а где-то — не знаю где! — властно и бесповоротно учило меня: им ничего нельзя давать, никаких подписок и расписок, и не потому, что я собираюсь нарушить обещание (я уже тогда сообразила: путь политического деятеля не мой путь), а потому, что они — негодяи, нелюдь, нечисть, насильники, что они преследовали интеллигенцию, высылали ее, расстреливали — расстреляли же Гумилева! И кронштадтцев расстреляли, хотя те поднялись защитить справедливость, — и у них в сейфе не должен храниться мой что бы то ни было обещающий почерк. Это было что-то вроде суеверия «чур меня», вроде дурацкой приметы: перебежит тебе дорогу черная кошка — бойся…

(А может быть — что-то вроде зачатков мировоззрения?)

Муки мои длились около месяца. И кончились, как пишут в романах, столь же внезапно, сколь начались. В один прекрасный день вызывать меня перестали. Три дня не вызывают, пять дней не вызывают, неделю не вызывают и две… Я беспрепятственно поступила вновь в тот же Институт истории искусств. Правда, курсом ниже, чем все мои прежние соученики.

Катюша вернулась в начале февраля 1928 года. По-видимому, Агранову надоело читать ее фамилию на папиросной коробке. Вопреки моим ожиданиям, Катя не только дала требуемую от нее подписку, но, по заказу редакции, выступила в ташкентской газете с покаянным письмом.

Я была счастлива за нее, за ее больного отца, за маму. С Катей я не поссорилась. Каждому виднее — каяться, не каяться. Мы не поссорились, но более и не дружили.

Дальнейшая Катина судьба была ужасна. Об этом расскажу ниже.

2

Я не помню, когда именно начал строиться Большой Дом — на Литейном проспекте, по левую руку, если идти с моста. Но сразу, еще и недостроенный, он стал в просторечье именоваться «Большим». И не только потому, что он — шестиэтажный, да еще на гранитном фундаменте, высился среди четырехэтажных и что тянулся он, единственный, на протяжении целого квартала. Все понимали: чекистам на Гороховой тесно. Большой Дом называли Большим, сознавая его всемогущество.

Но я пишу не историю ЧК-ГПУ-НКВД-КГБ. Она изложена не мною и не единожды. Вместе с историей гибели миллионов изложена она и в великом лирико-эпическом творении Солженицына «Архипелаг ГУЛаг» и во многих, опубликованных в конце 80-х и в начале 90-х документах. Я пишу о Митиной и о своей судьбе. Пишу в тщетных поисках причин и следствий.

Прошло без малого десять лет со дня моего первого ареста. Я вышла замуж, я работала в редакции, руководимой С. Я. Маршаком, я родила Люшу, я разошлась с Вольпе и вышла замуж за Бронштейна. Мы уже успели пожениться, побывать в Москве, обрести «жилищный фонд» для обмена на общее жилье (Литейный, 9, плюс улица Скороходова, 22), а меня внезапно — через столько лет! вызвали в Большой Дом. Было это зимою 1935 года, то есть в очередную новую эпоху: после убийства Кирова. Я для того и рассказала на предыдущих страницах о тюрьме своей и ссылке, чтобы показать новизну «тридцать седьмого». Между ними затесался тридцать пятый. Мы понимали, что Киров убит Сталиным; по какой причине убит, за что убит и зачем — мы угадывали. Целью Сталина, в частности, было еще и еще раз, в который уж раз устроить погром в Ленинграде. По его повелению расстреляли всех исполнителей и всех непосредственных свидетелей убийства, но это был только почин. Убрав концы в воду, арестовывать начали сотни людей, не имевших к убийству и к убийцам ни малейшего отношения, но некогда, много лет назад, принадлежавших к оппозиции (как, например, наш друг, писательница Раиса Родионовна Васильева, арестованная в 35-м и расстрелянная позднее — в лагере — в 38-м году). Расправились с бывшими оппозиционерами. Это не ново. Но этим не окончилась казнь города и подготовка к «тридцать седьмому». Эшелон за эшелоном стали отправлять в Казахстан и в другие дальние места людей дворянского происхождения, чье присутствие в Ленинграде, как объясняли газеты, только и могло создать атмосферу, побудившую злодеев к злодеянию. Это было тоже не ново.

В Кремле не надо жить. Преображенец прав. Здесь зверства древнего еще кишат микробы: Бориса дикий страх и всех Иванов злобы, И Самозванца спесь — взамен народных прав, —

писала Ахматова в сороковом году.

Сталин ненавидел Ленинград чуткою ненавистью самозванца. И ненавистью неуча к интеллигенции. Город — недавняя столица, город — «колыбель революции», вечный соперник Москвы. Промышленный центр, порт, память о Кронштадтском восстании. Вечное соперничество двух крупных партийных организаций, вечное соперничество двух разведок. Я не хочу сказать, что Сталин любил вообще какой-либо город или деревню, или, например, свою родную Грузию. Я не хочу сказать, что, в отличие от Сталина, любили наш город Зиновьев или Ленин. Я не хочу сказать, что до 35-го года в Ленинграде — или в какой-нибудь другой точке нашей страны — не свирепствовал террор. Но эпоха, наступившая после убийства Кирова, — один из памятных мне, горожанке и ленинградке, мощнейших, выбрасывающих пламя наружу, подземных толчков террора. Некое предисловие к «тридцать седьмому».

Кирова убили в декабре 1934 года. Меня вызвали срочной повесткой в Большой Дом в феврале 1935-го. Где ты — саратовский вежливый Нестеров? Где ты, учтивый ленинградский следователь, которому я не дала подписки и который тем не менее, отпустил меня на все четыре стороны?

3

В глубине узкой и длинной комнаты пахло свежей краской и разило пивом. У окна письменный стол, а перед ним стул. Хозяев двое: один — чернявый кавказец, другой русский, с перманентно завитой белобрысостью. Оба в военном, и оба с кобурами у пояса. Не револьверы меня удивили — оружие пристало военной организации. Меня испугало то, что оба они, болтая ногами, сидели не за письменным столом, а на письменном столе, и не чернильница стояла между, а недопитая пивная бутылка, два стакана и огурец.

— Присядьте, — сказал перманентный и придвинул мне стул — ногой. Я испуганно села. Ноги в высоких сапогах, пахнувшие потом и гуталином, болтались недалеко от моих плеч и лица.

У завитого физиономия была совершенно дурацкая. («С физиономией дурацкой» — вспомнилось мне.) Такова же и речь. Кавказец вступил в разговор не сразу, а белобрысый произнес, что мне, давно разоблаченной контрреволюционной преступнице, оказана была милость. (Он произнес: «милостыня».) Теперь я должна платить по счету. Обязана сотрудничать с органами, чтобы помочь им рассчитаться полностью — опять-таки по счету — с теми врагами, у кого руки в крови дорогого Сергея Мироновича. Классовая борьба в нашей стране обостряется. Враги не дремлют. Все честные советские люди должны сплотиться вокруг меча революции. Я тоже должна сплотиться: помогать органам разоблачать еще недоразоблаченных врагов. Только этим могу я искупить — он сказал: «искупить по счету» — собственную вину.

Я ответила рассуждениями, какие пытались лепетать в подобных обстоятельствах, наверное, многие и многие и до и после меня. Я, мол, лишена дарований для подобной работы. Проболтаюсь. Ничего не умею скрывать. Лишена актерских способностей, не умею притворяться. К тому же, в той среде, где я живу, никаких антисоветских разговоров никто никогда не ведет. И вообще я, и друзья мои заняты исключительно созданием советской литературы для детей, преимущественно сказок. Так что не о чем мне будет докладывать.

— Вы нам тут детские сказочки не рассказывайте! — заорал перманентный, и я невольно откинулась на спинку стула — так близко к моему лицу закачались теперь его сапоги и так остро пахнуло пивом.

От его крика, от запаха гуталина, краски и пива, от унизительного чувства полной беспомощности я очень быстро утомилась, переутомилась, устала смертельно и уже не в силах была обосновывать свой отказ. Я отвечала одно только слово: «нет! нет! нет!»

— Попугай! — говорил белобрысый и толкал своего чернявого товарища локтем в бок. — Гляди, попугай! «Нет, нет, нет!» И мы попку выучим: «да, да, да!»

Сколько часов длились крик, сапоги, пиво и «нет» — я не знаю. Полчаса, четыре часа? Мне казалось — столетие. В том, что домой я не вернусь, а прямо отсюда на Шпалерную, я не сомневалась. И всей душой об этом мечтала — только бы окончились сапоги и крик.

Крик окончился. Началась стрельба.

Да, они стреляли. Оба. Сидя на столе, вынув револьверы, поигрывая ими и прищурясь. Это было не во сне, а наяву. Они стреляли.

В меня? Нет, иначе я не писала бы сейчас этих строк. Куда же? Не знаю. Быть может, выстрелы были холостые? Никаких дырок в стене или в потолке я не видела.

Впрочем, я не смотрела кругом, а только вздрагивала и жмурила глаза.

Тишина, тишина!

Стрельба прекратилась. Я ждала, что сейчас войдут солдаты и отведут меня в камеру. По улице поведут? Подземным ходом?

Хозяева соскочили со стола.

— Чего сидишь развалясь? — заорал кавказец. — Марш отсюда, неблагодарная тварь! Убирайся! Иди, но помни (это уже мне в спину, когда я, пошатываясь, шла к двери), — помни, что теперь мы знаем, кто ты такая!.. Куда поперлась? Кто тебя без пропуска выпустит? Раззява! Давай пропуск!

Я вернулась к столу и протянула бумажный квадрат. Он подул на печать, приложил ее к бумаге и швырнул мне.

— Привыкла, что тебя по головке гладят? Мы тебя отучим!

Лестницы не помню. Помню, как уже сказано мною выше, что заплетающимися ногами я прошла сначала из Большого Дома не в свою сторону, а в обратную — к мосту. Потом повернула и пошла верно. И вот мой заплетающийся рассказ снова привел меня к воротам дома по Литейному, 9. И тут ожидал меня, судорожно вглядываясь в прохожих, Митя.

4

Наконец-то мое повествование снова возвращается к нему!

Я лежала на диване и плакала. Митя поставил мне градусник, положил на лоб мокрое холодное полотенце. Рвался к телефону — вызвать врача.

А мне хотелось, чтобы он тихо сидел возле и слушал мои слова, не прерывая меня. Повторяла я все одно и то же — и в самом деле, попугай.

— Понимаешь… Я хочу, чтоб ты понял… Дело не во мне… Дело в них. Я хочу, чтобы ты понял про них… Там что-то случилось… Новое… Я ведь их видала и раньше… Я тебе рассказывала… Нет, ты не понимаешь!.. Они всегда одинаковые, они — это всегда они, но меняют обличье.

И, приподнявшись на локте и плача, я снова и снова пыталась найти слова. Повторяла клочками и без толку всю свою тюремно-ссыльную эпопею двадцатых годов. Митя и без того помнил ее наизусть и, бывало, любил снова и снова расспрашивать со всеми подробностями о моем аресте (как звенел колокольчик у двери, а мне снилась тройка), о Саратове, о тамошней коммуне, о Волге — мы собирались вместе побывать и на Большой Казачьей, и в Кирпичном переулке, и даже прокатиться на лодке до самой Соколиной горы… «Я тебя в один день научу на веслах и без руля», — говорила я. Теперь мне было не до всех этих детских мечтаний. Теперь мне хотелось сказать Мите, что ему делать с Люшей, если меня уведут. «Ты только не отдавай ее Цезарю, — бормотала я, — если за мною придут… Да нет, Митя, ты не беспокойся, это я зря говорю, они не придут… Они не отпустили бы меня сегодня, если бы намеревались арестовать… Ты ее отдай Корнею Ивановичу, — говорила я, плача. — Тебе самому ее не вырастить. Тебе надо оставаться ученым… Нет, я знаю, ты ее любишь, но к этому труду не привык… Цезарь тоже любит ее, но он ничего не может… Отдать ее ему — это все равно что забыть ее на вокзале… Да нет, Митя, за мной не придут»…

— Ты не понимаешь, — ныла я. — У них сейчас новое обличье, новый оскал звериных зубов… Послекировское… Откровенное.

— Я понимаю одно: сегодня там надлежало быть не тебе, а мне, — отвечал Митя. — Для таких разговоров следует вызывать мужчин, а не женщин… Ты совсем больна… Хочешь горячего чаю? Я сейчас принесу.

Я чувствовала, что он более жалеет меня, чем понимает. Он, всепонимающий Митя.

— Так и говорили: куда поперлась? — переспрашивал он. — И попугай? Мы тебя отучим? Ты не ослышалась?

— Нет, я не ослышалась. Не слышишь — ты. И не совсем мне веришь.

Недели две каждую ночь мы с напряжением ожидали: за мною придут. Но никто не приходил. И повестки с вызовом не было. А дни требовали безотрывного труда и от меня, и от Мити и поисков квартиры для обмена, для обретения наконец нового общего дома. О Большом Доме мы потихоньку забывали. Память жила в нас, но мы гнали ее от себя прочь. Иначе — расставайся с пером и бумагой.

Всего через два с половиной года — о! насколько более, чем мне, дано было Мите испытать, понять и поверить. Брань и побои, испытанные им на допросах, не чета были «куда поперлась». Выстрел, который он получил в затылок, не чета холостым зарядам — тем хлопушкам, какими стращали меня.

ПРОЧЕРК

1

Матвей Петрович погиб. Это было сказано в Москве В. Ульрихом, подтверждено — тоже устно — в Ленинграде А. Гоглидзе.

Меня оставили жить, оставили обдуманно или случайно — не знаю. Тридцать седьмой рвался из меня наружу. Когда я купила толстую школьную тетрадь и взялась за перо, выяснилось, что не менее, чем Митина гибель — да, стыжусь, не менее, — потрясла меня собственная доверчивость ко лживости пустопорожних слов, способность обманываться и обманываться до той поры, пока тебе, лично тебе, не пододвинут стул ногою и не ткнут тебя сапогом в лицо. Братья, отцы, сыновья, племянники, тесть или свекровь, товарищи, друзья запытаны, избиты, расстреляны, отправлены умирать на Север — а я? а я от всего, как зонтиком, прикрыта работой, а милая женщина, которая спасла мне щеку от мороза, жалеет чекистов, палачествующих в эти часы в Большом Доме, а другая милая женщина твердит «дыма без огня не бывает», а третья: «у нас зря не посадят».

«Можешь не писать — не пиши», — завещал нам Лев Толстой. Я не писать не могла. Повесилась бы, если бы вольно или невольно не закрепила на бумаге пережитое. Покончила бы с собой, как кончают предатели.

Надеялась ли я — тогда, зимою 39/40-го года, схватясь за перо, что мои соотечественники когда-нибудь прочтут и поймут?

Ни на что я не надеялась. Никого я не собиралась вразумлять и спасать. Я спасала себя. Как всегда, как всю мою жизнь, спасалась литературой, искусством. Но на этот раз не чужим искусством, а своим. Удалось ли мне создать художественное произведение? Быть может — нет. Но повесть «Софья Петровна» была единственным способом снять со своего горла удавку совести.

Пусть не заподозрит меня читатель в самомнении, но пусть поймет тревогу, мой душевный озноб, когда после Митиной гибели, после двух повестей, прямо и косвенно этой гибелью рожденных (я имею в виду «Софью Петровну» сорокового года и «Спуск под воду» конца пятидесятых), когда — уже в восьмидесятые — перечла я страницу «Охранной грамоты» Бориса Пастернака:

«…изо всего искусства именно его происхожденье переживается всего непосредственнее, и о нем не приходится строить догадок.

Мы перестаем узнавать действительность. Она предстает в какой-то новой категории. Категория эта кажется нам ее собственным, а не нашим состояньем. Помимо этого состоянья все на свете названо. Не названо и ново только оно. Мы пробуем назвать его. Получается искусство.

Самое ясное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновенье, и лучшие произведенья мира, повествуя о наиразличнейшем, на самом деле рассказывают o своем рожденьи».[23]

Лучшие или посредственные — но рождаются они так. (А не из поисков новой формы, замечу попутно.)

«Мы перестаем узнавать действительность. Она предстает в какой-то новой категории…»

Да, действительность предстала мне в тридцать седьмом в новой категории; возражая великому Пастернаку, скажу, что не только мое состояние представилось мне новым, но действительность и вправду являла собой новизну. И приводила меня в то состояние, ни пребывать в котором, ни выйти из которого без опоры на слово я не могла.

Я и прежде что-то пописывала. Вокруг меня все писали, и я писала — лет с десяти. Дневник, письма, стихи, статейки, рецензийки, рефераты, рассказцы. Почему бы нет?

На этот раз я впервые взялась за перо потому, что не писать не могла. Писала я не о Мите и не о себе, я писала о женщине, которая верует, что «у нас зря не посадят», но продиктовано было каждое слово Митиной судьбою, оледенелою набережною Невы. Моим новым состоянием, продиктованным мне новой действительностью.

«Софья Петровна» — имя нарицательное. Один читатель сказал мне: «Ваша повесть — измерительный прибор. С помощью этого прибора каждый может измерить, сколько в нем самом живет еще рабьего, тупого, глухо-слепо-немого».

Читателей у меня было раз-два и обчелся. Могу припомнить с точностью: я пригласила к себе восемь человек; девятый явился незваный, почти против моей воли. Он не был предателем и не побежал в Большой Дом докладывать.

Но он был болтлив. Он рассказал кому-то об интересной новинке, а кто-то еще кому-то, и в конце 40-го года новость, в искаженном виде, «по цепочке» проникла туда; там стало известно, что у меня хранится некий «документ о тридцать седьмом» — как именовал «Софью Петровну» следователь, вызывавший на допросы далеких и близких.

Я до сих пор не постигаю, почему, прослышав о моей повести, меня сразу же не арестовали и не убили. А начали вести предварительное расследование. Это было веяние нового времени: в тридцать седьмом для ареста никаких документов не требовалось.

Разумеется, дома у себя «Софью Петровну» я не хранила. Прочитав повесть друзьям, я отдала свой единственный экземпляр — школьную тетрадь, с перенумерованными Люшей страницами — Исидору Моисеевичу Гликину.

Настойчивые поиски «документа о тридцать седьмом» начались так.

Однажды утром к нам на квартиру явился милицейский чин: Иду срочно вызывали в милицию. Там в это время шел обмен паспортов, и мы обе решили, что вызывают ее по этому поводу.

Однако она вернулась только через сутки, полуобезумевшая.

Оказалось, из милиции ее срочно переправили в Большой Дом и допрашивали 6 часов подряд.

Речь шла обо мне и о моих друзьях. Кто у меня бывает? О чем говорим? Громко говорим или шепотом? Какие и где я храню документы?

Плача, Ида рассказала мне, что следователь дал ей кличку «Петрова» и на прощание распорядился:

— Отведешь, Петрова, во вторник девочку в школу и на обратном пути встретишься со мной у трамвайной остановки. Доложишь, кто был у твоей хозяйки в последние дни.

И вот потекла наша поднадзорная жизнь. Саратовской не чета. Регистрируемая Большим Домом не по часам — по минутам. В то время для заработка друзья дали мне возможность составлять вместе с ними хрестоматию для детей младших классов. Работали мы главным образом по вечерам, у меня, — подбирая народные сказки, песенки, классические стихи. Пока мы возились со сказками, внизу в парадном дежурили «агента». Наутро следователь, встретясь с Идой в назначенном месте, спрашивал:

— Кто был вчера у твоей хозяйки?

— Такая-то и такая-то.

— Что делали?

— Казки читал.

— Когда ушли?

— Одиннадцать.

— Неправда, — говорил следователь, заглянув в записную книжку, — в 11 часов 20 минут.

Не ограничиваясь встречами у трамвайной остановки, следователь, раза три в месяц, вызывал Иду к себе. Вопросы становились все более увлекательными и приобретали все более семейный характер:

— Говорит ли твоя хозяйка, что муж ее не был ни в чем виноват? Стоит ли у нее на столе его фотография? Кем она хочет, чтобы сделалась девочка, когда вырастет?

Последний вопрос удивлял меня безмерно, и я много раз переспрашивала Иду. Люше 9 лет. Что они имеют в виду? Хочу ли я, чтобы она стала инженером, врачом или учительницей? А почему это их занимает?

Я еще не знала тогда и узнала гораздо позднее, что по плану, разработанному НКВД, семьи «врагов народа» должны были в своих недрах выращивать «мстителей»; дети в этих семьях брались на учет заблаговременно; не профессией будущей Люшиной интересовался следователь, нет, он интересовался памятью о Матвее Петровиче; он был бы рад услышать от Иды такое признание: «моя хозяйка желает, чтобы ее дочь, когда вырастет, отомстила за ее мужа».

«Мстители»!.. Расстреляв отцов, застенок мстил за свое злодейство детям убитых.

Идино смятение росло; она была уверена: меня и ее не сегодня завтра возьмут. Грозили ей, если она не найдет «документ», тяжелыми карами. Обещали также придти днем, когда меня и Люши не будет дома, и произвести обыск.

Компрометирующего у меня ничего не было, но обыска я боялась: они могли сами принести, сами положить и сами найти что угодно. Отравляющие вещества и оружие.

Друзья советовали мне уехать — уехать хотя бы ненадолго. Лечь в больницу. Сделать наконец операцию, на которой давно уже настаивали врачи.

10 мая 1941 года я собрала необходимые вещи, заперла квартиру на ключ и вместе с Идой и Люшей ненадолго уехала в Москву.

Через неделю я лежала уже в больнице при Институте эндокринологии. Дней через десять меня оперировали.

2

22 июня 1941 года Германия напала на Советский Союз.

Короток был промежуток между «тридцать седьмым» и войной!

Бойня бессмысленная сменилась защитой родины — бойней осмысленной. Блокаду Ленинграда я перенесла не в родном городе, а в эвакуации — сначала в Чистополе, потом в Ташкенте, — но в рассказах людей, переживших ленинградскую блокаду, и тех, кто пережил лагерь, мне мерещится неуловимая связь. Не было бы тридцать седьмого — не было бы войны. Обосновать свою мысль исторически или хотя бы логически я не берусь. Это не мысль, это всего лишь чувство. Незадолго до войны Сталин расстрелял наиболее талантливых военачальников. Так объясняют теперь одну из причин неудач Красной Армии 41—43-го годов. Объясняют справедливо. Но я, без всяких объяснений, добавлю: немые выстрелы тридцать седьмого не могли не вызвать громов сорок первого. Тайные могильники Большого Дома обернулись братскими могилами на всем пространстве родины. Окровавленная тишь сменилась кровавым грохотом. Немые слезы — рыданиями вслух.

…Содержательно могла бы я рассказать об этих двух городах, Чистополе и Ташкенте. О Каме, льдами и промороженными ветрами выказывающей свою неприязнь к приезжим. О Марине Цветаевой, с которой я познакомилась в Чистополе за несколько дней до страшного елабужского конца. О приезде ко мне в Чистополь Анны Андреевны Ахматовой, у которой я стала часто бывать в 1938 году, нашем совместном путешествии в Казань, а оттуда в Ташкент. О невиданно роскошной, двусмысленно-гостеприимной азиатской природе. В дороге из окон — песчаные волны необозримой пустыни. Караваны верблюдов, ничуть не схожих с саратовскими, верблюдов, чья горбатость, чья важная поступь здесь, в пустыне, движется пескам в лад и своим ладным движением повторяет и оживляет пески. О приветливой воркотне арыков, о стройной важности тополей, об их высоте и непререкаемом чувстве собственного достоинства. О загадочных, обращенных внутрь, в глубь себя переулках и двориках старого города.

О полуголодной, хоть и привилегированной жизни эвакуированных. О сиротстве осиротелых детей — детей Украины, России, Белоруссии, вывезенных сюда из-под бомб. Наркомпрос, вскоре после нашего приезда в Ташкент, «в общественном порядке» привлек меня к работе Комиссии помощи эвакуированным детям. Я навещала детей в детских домах — детей с Украины, из Белоруссии, из Воронежа, Киева, Курска, Ленинграда — детей, привезенных со всех концов страны в глубокий тыл, в Ташкент.

Многие из них были круглые сироты: отец убит на фронте, мать — во время воздушного налета на город, село, автобус или поезд. Многие не знали — живы ли их родные, нет ли? Убита мама или ищет меня по всей стране? Убит ли отец, или ранен, или без вести пропал? Многие из этих детей были для своих родных тоже пропавшими без вести: разлученные с сыном или дочерью разорвавшейся бомбой, пожаром, обстрелом, — матери блуждали по всей стране: детские дома раскиданы были тогда и по Сибири и по всему Узбекистану. Первая забота Комиссии: составить списки детей и их детдомовские адреса… Случалось, трехлетние, двухлетние, четырехлетние ребятишки знали только свои имена — не фамилии. «Коля, как зовут твою маму?» Молчит. «А папу?» После долгого молчания: «Папа». «А где ты раньше жил?» Рев. «У мамы, папы и бабушки»…

Государство щедро снабжало детские дома хлебом, молоком, мясом, одеялами, одеждой, даже яблоками и виноградом, но щедрость имела и свою дурную сторону: воры устраивались в детские дома кто завхозом, кто поваром, а кто и директором, и не управиться было с налетевшим ворьем ни воспитателям, честно заботившимся о детях, ни Наркомпросу, ни Комиссии.

В Азии все колоссально, огромно: звезды, луна; если роза — то уж величиною с тарелку, если морковь — по локоть, орех — с яблоко, черепаха — с собаку. И воровство и взяточничество во время войны приняло в Ташкенте (и, конечно, не только там!) чудовищные, гомерические размеры. Помню случай, когда трехтонка, гружённая пальтишками, вся целиком, не заезжая в ворота детского дома, проследовала на рынок. Помню, как материал, посланный для зимнего ремонта детских спален, весь целиком, пошел на постройку нового дома: во дворе вырос персональный дом директора.

Воры быстро смыкались с прокуратурой, и управы на них практически не было. Считалось, что детские дома снабжены отлично, а там болели и цингой, и пеллагрой. Делали работники Наркомпроса и члены Комиссии что могли: писали жалобы из инстанции в инстанцию; сами, втихомолку, из своих рук, подкармливали наиболее изнуренных и голодных; старались отвлечь их, развлечь; подыскивали круглым сиротам новые семьи; устраивали для детей праздники, собирали для них игрушки и книги.

Счастливее, чем на государственном попечении, оказывались те, кого «брали в дети». Местные жители — узбеки, русские, татары — принимали сирот в свои семьи: усыновляли их, удочеряли. «Колю взяли в дети, — говорили с завистью детдомовские. — Скоро Катю возьмут». — «А меня никто не возьмет, я рыжий». Ребятишки, взятые в дети, были счастливее других, хотя вряд ли и в новой и в хорошей семье (а хороших семей я видела много) возвращалось к ним детство. Были они душевно искалечены. Самое детское в детях — доверчивость — было вытравлено. Они не доверяли ни людям, ни жизни, они не умели справляться со страхом, даже если умом понимали, что бояться нечего. Я видела не раз, как подростки, гурьбой идущие по улице, внезапно кидались врассыпную, бросались в арыки или ложились в вязкую глинистую землю ничком, услыхав издалека нарастающий гул самолета. Они неодолимо этого гула боялись, хотя вражеских самолетов в Ташкенте никогда не бывало.

Я не сразу догадалась записывать рассказы детей, не сразу поняла, что передо мною — живая подлинность, которую грех упустить. Белорусы, евреи, украинцы, русские. Дети из Киева, из Курска, из Нежина, из Минска, из Ленинграда. Впервые, помнится, пришло мне на ум взяться за карандаш, когда одиннадцатилетняя девочка из-под Курска рассказала мне, как они жили при немцах.

У них в избе стоял немецкий офицер. «Он не был злой, кормил нас консервами, а один раз ночью взял на руки сестренку — грудную — да и бросил в колодец. Четыре месяца, пятый. Он ее взял из люльки, покачал — умелый был, у него, наверное, дома свои маленькие, — она и плакать перестала, а он вышел во двор да и бросил в колодец». — «Зачем же?» — крикнула я. «А вы что — немцев не видели? — с презрением ответила девочка. — Мешала ему дрыхнуть, вот и кинул. У нас что ни двор — во всех колодцах грудняшки валялись».

После этого первого рассказа я начала записывать детей постоянно. Одни отмалчивались и с угрюмостью от меня отходили, другие рассказывали охотно, с жадностью, будто им самим нужен был этот рассказ.

…Но меня снова отнесло в сторону — от своего рассказа к чужим.

Быт мой, при невыносимой жаре, полуголодном пайке и в особенности после перенесенного мною брюшного тифа — быт оказался труден. Я служила во Дворце пионеров, вела там литературный кружок, редактировала кое-какие сборники. Служба; очереди в магазине за гнилыми дынями; попытки обменять на базаре какое-нибудь полотенце на горсть риса или свой паек хлеба — на сахар для Люши, или попытки обзавестись керосином — быт попросту валил меня с ног.

Тяжелее быта, почти уничтожавшего бытие, — «последние известия» со всех фронтов и редкие, пронзительнее бытия и быта, вести из Ленинграда.

Вести! Страшные вести о стране, друзьях, близких — и, главное (для меня), о судьбе ленинградцев.

Летом 42-го года я получила письмо от Геши Егудина.

«16/V 42 г. Ессентуки.

… В Ташкенте, как и повсюду, очевидно, есть ленинградцы зимы 1941/42 г. Общее о нас и городе ты таким образом знаешь. У меня же было еще страшней. В Ленинграде умер мой отец. По дороге сюда умерла моя дочь. Это вещь, которую нормальный человек перенести почти не может. Я после зимних перипетий сделался явно ненормален. Теперь вхожу в некую норму, и это ужасно. Пока спасает еда. Я ем непрерывно в течение всех часов бодрствования. Это действительно заполняет и занимает не только желудок, но существо в целом. Что будет, когда я отъемся? От одних только реминисценций можно будет загнуться. Хотя на очереди новое отвлекающее — завтра иду призываться.

Будь здорова и откликнись.

Геша».

…Повторяю: Ташкент — город демонстративно красивый, природа там щедра и богата. Тополя вдоль широких прямых улиц; под их ветвями необъятная тень; волочишься по жаре от тополя до тополя, и он не обманет — осенит тебя блаженною тенью; на крышах луга ярко-красных маков; днем над городом вечно синее небо, а ночью — огромные, яркие звезды; белоснежные вершины гор вокруг; чуть не каждый месяц — новая весна. А пестрые узбекские халаты, а исчерна-черные косы узбечек, а длинные ресницы, а круглые личики малышей узбечат — личики, словно черноглазые персики. Но чем красивее горы, снега и цветы, чем звучнее прохладное журчание арыков, чем нежнее снег, внезапно усыпающий цветочные венчики, тем больнее сжимается сердце от страшных, сотрясающих душу вестей. Я записывала в дневнике:

Ташкентские розы в кокетливо-хрупком снегу. Минутной зимы ледяные блестят небылицы. Но я на красивое больше смотреть не могу: Кощунственна эта лазурь, лепестки и ресницы.

Судьбы городов, сел, деревень. Судьба Ленинграда. Судьбы моих родных и друзей. Судьбы солдат.

И — Митя. Всегда и везде присутствующий в моей жизни, хоть и отсутствующий Митя.

В Ташкенте я узнала, что убит под Можайском наш Боба. (Впоследствии более точно: под деревней Уваровкой.) Что умер от голода в Ленинграде Исидор Моисеевич Гликин. Накануне войны он перенес злейшую скарлатину с осложнением на сердце и оказался для армии непригоден. Умер от голода. (Ошеломленная этой вестью, я не сразу задумалась: что же будет теперь с моей «Софьей Петровной», хранившейся у него?) Осенью 1941-го погиб Люшин отец, Цезарь Самойлович Вольпе. Умер от голода Василий Игнатьевич Валов — тот самый, что столько сделал для меня в августе тридцать седьмого. Умерли от голода мать и отец Мирона Левина. Убит под Ленинградом выпущенный в 1939 году Михаил Моисеевич Майслер. Фугасной бомбой убита Танечка Гуревич, некогда, в тридцать седьмом, тоже, как и Майслер, заступившаяся за нас во время разгрома редакции. Без вести пропал Коля Давиденков. На краю голодной смерти Александра Иосифовна Любарская, Тамара Григорьевна Габбе и Алексей Иванович Пантелеев. Арестован Даниил Иванович Хармс… Под конец моего пребывания в Ташкенте добралась до меня весть, что Изя Бронштейн — жив, живет в одном из сибирских городов у Михалины Петровны, ранее эвакуированной туда из Ленинграда. Изя и Михалина живы, а Фанни Моисеевна и Петр Осипович — умерли от сыпняка на одной из железнодорожных станций: многие сутки они тщетно пытались пересесть в другой эшелон. Они умерли в привокзальной грязи. Когда туда явились санитары, все трое были еще живы, хотя и без сознания. Стариков оставили умирать на платформе, а Изю, человека молодого, перевезли в тифозный барак. Он выздоровел. Своих на вокзале уже не нашел. К Михалине приехал один.

А Митя?

В тифозном бреду и в здравом уме постоянно преследовала меня мысль: а вдруг Митя жив? Мало ли что могли напутать в картотеках Большого Дома… Теперь, из-за войны, он не знает где — кто. Где я, Люша, Ида, где его родные? Сюда, в Ташкент, дойдет ли до меня весть от него, если он жив и ему представится случай послать письмо?

В Ташкенте было много нищих. Когда они, изможденные, в лохмотьях, с угасшими глазами стояли у меня под окном, я думала: вот такой сейчас Митя. А может быть — это от него весть?

Записывала в дневнике:

Ты нищих шлешь, но и они немеют. Молчат под окнами, молчанием казня. И о тебе мне рассказать не смеют, И молча хлеба просят у меня.

3

Ни в Чистополе, где, разумеется, существовал свой маленький Большой Дом, ни в Ташкенте — я в своей судьбе присутствия его не ощущала. В Москве — тоже. Ощутила — в Ленинграде.

Мы с Люшей осенью 43-го года приехали в Москву, куда уже ранее воротились мои родители. Намерения оставаться в Москве у меня не было. Мне просто хотелось быть поближе к Ленинграду: отправиться туда сразу, чуть только его освободят.

Война переломилась. Освобождения Ленинграда можно было ждать со дня на день.

Большой Дом снова возник в моей судьбе, чуть только я ступила на родную ленинградскую землю. Памятен ли там был мой отказ сотрудничать? Или дерзкий визит к Гоглидзе? Или 26—27-й год? Или бегство 38-го и 41-го? Или Митя? Или все это вместе? Во всяком случае, в Ленинграде в недрах Большого Дома возле моего имени стояла какая-то зловещая птичка.

Город был страшен. Чист, пуст, тих. На первый взгляд — никаких развалин. Останки рухнувших домов убраны, пустоты искусно замаскированы молодыми садиками, сквериками. Молодая эта зелень казалась кладбищенской.

Меня приютила в коммунальной квартире семья моего старого друга, писателя, с которым дружила я еще во времена Маршака, — Алексея Ивановича Пантелеева. Сам он был в это время в Москве, его мать и сестра поселили меня у него в комнате. Чисто-начисто вымытый пол, но черным-черны, задымлены, закопчены стены, и дотемна затемнено окно. Здесь пережил Алексей Иванович блокаду. Комната напоминала пещерную тьму Киево-Печерской Лавры.

На улицах прохожие редки, в трамваях почти нет пассажиров. Лица у людей крепко-накрепко замкнуты. При повороте трамвая, мчавшегоя на полном ходу, я не успела ухватиться за ремень и невольно толкнула стоявшего передо мною в пустоте пассажира.

— Простите, пожалуйста, — сказала я. — Я просто не удержалась.

— Держаться надо! — со злобой крикнул он, не обернувшись.

Собственная моя и Митина квартира на Загородном была занята, но занята незаконно. Хотя заняло ее «значительное лицо» — некто Вигдорович, начальник жилуправления нашего района, я все-таки надеялась одолеть его: по закону переселяться в чужие пустые квартиры, да и то — временно, имели право только люди из разбомбленного дома, а дом Вигдоровича оказался целехонек. Я пошла в юридическую консультацию, и юрист сказал мне, что закон безусловно на моей стороне. Новая управдомша, перелистав старую, измызганную домовую книгу, тоже в моем праве на квартиру № 4 не усумнилась и весьма милостиво сопровождала меня. (Вигдорович с семьей временно в отъезде.) Я вошла. Пожалуй, мне повезло: когда я переступала порог своего дома — рядом оказалась чужая, незнакомая, посторонняя женщина. На ходу она задавала вопросы: почем нынче в Ташкенте помидоры или сколько же там бывает градусов? Никакого соблазна расплакаться, или, например, погладить обои, или дотронуться до оставшихся после конфискации книг или картинок на стене — у меня не было… «Сколько там бывает градусов? Да в тени до сорока доходит… Зимою ливень ливмя». На дверях Митиной комнаты я увидела знакомые, сухие, побуревшие следы сургуча. Присохшая кровь.

Рядом толклась управдомша, но всюду были Митя и маленькая Люша. Ида. (Из Ташкента она уехала в Новосибирск, к Матти, но все равно я видела ее тут.)

На стене еще висел плакат Мирона Левина: «Все лучшее на земле…»

В моей комнате Митино — скороходовское! — бюро… Я — наконец! — дома. Не в чистопольской избе, не в ташкентском чулане. Дома. Могу сесть в трамвай, поехать к друзьям на Литейный и через 15 минут увидеть Неву.

(Между прочим, поглядеть на Неву оказалось совсем не таким легким делом, как я полагала. Я думала: если хватило сил войти в свой, Митин и Люшин дом, то уж безусловно хватит на все остальное. Нет. Мы знаем свою душу не лучше, чем души чужие. На Литейном, недалеко от Литейного моста, жили мои друзья: Муся Варшавская и Миша Брискман. Я позвонила им, и они с нетерпением ждали, когда я приду. Выйдя из дома — да, да, из своего дома! — я села в трамвай № 9 (Митю этот номер от самого нашего крыльца довозил, бывало, до Политехнического института, а меня в тридцать седьмом до поворота на набережную) и отправилась к Мусе и Мише. Но не тут-то было! На одну остановку раньше я, нежданно-негаданно, выскочила на улицу и, позвонив из телефонной будки, назначила Мусе и Мише свидание в Летнем саду. Неву я увижу и там, их — тоже, но не… Оказалось, я не в силах посещать тот район — тот, возле улицы Воинова, у Литейного моста… «Дело ведется». «Выбыл». Что же мы знаем о своей душе? В какую минуту срочно понадобится анестезия?)

В квартиру на Загородном я вошла. Воображала: ничего труднее уже не будет.

«Все дорогие места в то же время лобные места», — писал Герцен. Так! Ну а настоящее лобное место? Большой Дом на Литейном? Тюрьма на Шпалерной?

…Однако я опять забежала вперед. Я еще у себя дома, на Загородном, 11, в квартире № 4. Женщина сплетничает о новых хозяевах. «Сам-то такой сурьезный, из себя видный». Благоволит ли она к «самому» или ко мне, понять было трудно. Сказала, что площади пустой в Ленинграде нынче много, и если «сам» упрется — мне могут предоставить взамен моих прежних комнат другие. Мы вышли вместе и простились: «Вам, гражданочка, одна теперь дорога — в суд», — сказала управдомша на прощанье. «Да комнаты подыскать можно — вот хотя бы и на вашей лестнице, этажом выше, пустые стоят».

На следующий день я снова побывала в юридической консультации и выслушала советы юриста. Он перечислил, какие именно я должна представить справки. Перспективы назвал «весьма обнадеживающими».

Знала, однако, чего бояться, моя душа, боявшаяся Литейного проспекта! В судьбу мою снова вмешался Большой Дом.

Началось с того, что в ту коммуналку, где я гостила у Пантелеевых, ночью явились незваные гости: проверять документы. Время военное, такие ночные проверки были не редкость — город прифронтовой. К тому же паспорта потребовали не у меня одной и не только у моих гостеприимных хозяев, но и у всех жильцов коммунальной квартиры. Можно было не принимать этот визит на свой счет.

Но еще через день телефонным звонком пригласили в Большой Дом недавно вернувшуюся из эвакуации Михалину Петровну.

Следователь задал ей всего один-единственный вопрос: зачем это ваша родственница приехала в Ленинград?

(В самом деле, какая непосильная для следствия загадка: выяснить, зачем человек, родившийся, выросший, учившийся, работавший в Ленинграде, возвращается к себе домой?)

— Она приехала… потому что ведь она здесь жила, — растерянно ответила Михалина.

— Где же она собирается поселиться теперь? У вас?

— Нет, у себя…

— Да ведь она в мае 1941 года переехала из Ленинграда в Москву.

— Она не переехала, — ответила Михалина. — Она легла там в клинику… Ее оперировали…

(Судя по описанию, это был тот самый следователь, который когда-то допрашивал няню Иду. Ему ли было не знать, почему в мае 41-го я бежала в Москву! Ведь от него-то я и бежала!)

Еще дня через три я снова отправилась в юридическую консультацию, к прежнему юристу. Я протянула ему необходимые справки: когда именно мы с Матвеем Петровичем переехали на Загородный, 11, сколько занимали квадратных метров и пр.

Но он был уже вовсе не прежний.

— В наши первые встречи, — сказал он, — я не учел один момент. Решающий момент. В Ленинграде возвращают жилплощадь эвакуированным. Вы не из Ленинграда эвакуированы. Вы, — он глянул в свою записную книжку, — уехали отсюда еще до войны, в мае 1941 года. Самовольно бросили квартиру. Какая же вы эвакуированная?

— А вам-то откуда вдруг сделалось известно, какого числа в 1941 году я уехала в Москву? — спросила я и ушла.

…Метнулась я было к домоуправше. Та глядела волком. «Никакой вам площади не будет, — сказала она. — Нечего площадью кидаться. Каждому приезжему площадь давать — этак прокидаешься. Мы только эвакуированным возвращаем».

…Война началась летом. Десятки тысяч людей застигнуты были ею не дома, а в Крыму, на Кавказе, в любой точке Советского Союза, в санаториях, в гостях у родных и знакомых, в дальних экспедициях или в командировке. Война одних втягивала в ополчение, в армию, других гнала в эвакуацию. Но если не считать тех, кто побывал в оккупированных местностях, власти никому не препятствовали возвращаться на прежнее место.

Меня домой, в Ленинград, не пустили. Не пустил Большой Дом.

На следующий день Михалину Петровну снова вызвал следователь. Оттуда она вернулась в слезах. Еще через день Рахиль Ароновну.

— Уезжай, а не то ты, может быть, и отвоюешь по суду квартиру, квартира у тебя будет, но у Люши не будет мамы, — говорили друзья. — Тебя арестуют, да и нас по милости твоей начнут дергать.

С негодованием и плачем уехала я в Москву. Ни полюбить ее, ни разлюбить Ленинград — я не в силах, хотя и живу уже в Москве дольше, чем некогда прожила в Ленинграде: там — с перерывами — с 1907-го по 1941-й; здесь — с 1943-го по…

(А между тем вынужденный, нежеланный, оплаканный отчаянный отъезд мой из Ленинграда в 1944 году снова — как и в 38-м, как и в 41-м — спас мне жизнь. Когда, в конце сороковых, началось «повторничество» — то есть повторные аресты всех, кто ранее когда бы то ни было подвергался аресту, отбыл свой срок в лагере или в ссылке или даже досрочно вернулся домой, — в Ленинграде, среди других несчастливцев, вторично арестовали уже вполне раскаявшуюся и вполне правоверную Катюшу. Отправили в лагерь, в Потьму. У нее больное сердце: базедова. Там заставляли ее ведрами таскать воду из колодца, работать воротом. Для меня это была бы верная смерть, для нее оказалась смертью — без «бы». Осенью 1954 года, проездом из Москвы в Ленинград, полумертвая, она остановилась у нас. Говорила с трудом. Больно было смотреть, как она ест. Ела она не больше, чем я или Люша, но ей было не под силу подносить ложку ко рту, трудно глотать. Поэтому ела она от завтрака до обеда, от обеда до ужина сплошь — ела, лежа в постели. Едва оправившись, попросила, чтобы я купила ей билет в Ленинград. Я купила. По перрону мы шли минут сорок. Неодолимым для нее препятствием оказались ступени вагона. Подняться в вагон ей помог проводник. В Ленинграде ее встретили и приютили друзья. Когда окончилось ее оформление в Союзе писателей, ей вернули комнату — ту самую на Барочной, где в юности мы, бывало, готовились вместе к зачетам… Месяца через два она скончалась от инфаркта.)

Так Катюшу, вовремя раскаявшуюся, а затем и реабилитированную Катюшу Большой Дом загубил, а «стакан», хоть и не закатывался в щель, снова остался цел. Большой Дом, упорно выгоняя меня из родного города, тем самым дважды спас мне жизнь. От блокады — вызовами Иды и слежкой за мною — в 41-м. От «повторничества» — не допустив вернуться в Ленинград — в 44-м.

Я была нежелательным элементом «местного значения». Когда, в феврале 38-го, я убежала из города, за мною не погнались. Пришли и ушли.

Не то — Митя. За ним из Ленинграда в Киев и сам следователь съездил. И по перрону его вели под дулами револьверов.

Он был преступен во всесоюзном масштабе.

4

О Мите осталось досказать немногое. Зато существенное.

В 1953 году умер Сталин.

Исподволь из лагерей и тюрем начали выпускать не только блатных, но и «врагов народа». Звание у них было не «реабилитированные», а «помилованные». В большие города вплоть до реабилитации их не пускали: селитесь на «101-м или на 105-м километре». Процедура же «реабилитации» (не палачей — на них, разумеется, никто не находил ни пятнышка, — а жертв) длилась, как всякая чиновничья бессмыслица, долго.

Однажды, 29 января 1955 года, на столе у меня зазвонил телефон. Незнакомый мужской голос произнес, что ему хотелось бы говорить с женой Матвея Петровича Бронштейна.

— Я.

— Это Лидия Корнеевна?

— Да.

— А я вернулся из лагеря. Не в Ленинград еще, только поблизости. На три дня выбрался в Москву. В тридцать седьмом я был студентом Ленинградского университета и сидел на Шпалерной вместе с Матвеем Петровичем. Хотел бы узнать, какова его судьба. Жив ли он?

— Нет, его нет на свете.

(Вот какие мы были свободные и храбрые в 1955 году! По телефону называли имена арестованных, сообщали друг другу их судьбы! Сейчас, в 1983-м, это опять опасно. В телефонных разговорах пользуемся иносказаниями.)

— Нет на свете? Так я и думал! — отвечал приезжий. — Когда можно зайти к вам?

— Пожалуйста, приходите скорее.

Я продиктовала адрес. Он пришел на следующий день. Высокий. Молодой и моложавый. Загорелый. Но из-под молодого загара видны мелкие-мелкие морщинки по всему лицу.

— Мы с Матвеем Петровичем пробыли в одной камере на Шпалерной осенью и зимой 37/38-го года. В камере, назначенной для десятерых, помещалось 50 человек. Мы лежали на полу рядышком. Я студент, он профессор. Он пошучивал: «Вот, в вузах призывают профессуру быть ближе к студенчеству. Уж куда ближе!» Вечерами он читал желающим лекции. (Это, конечно, только вначале.) Темы — по требованию аудитории: физика, математика, литература, история России или любой европейской страны. Читал наизусть стихи: главным образом Блока. Мне рассказал о вас, о брате, о сестре, о своей маленькой падчерице, которая спросила: «Разве в Испании уже все кончилось?» О родителях. Кто из его семьи жив?

Я объяснила. И начала расспрашивать сама.

— Часто ли его вызывали к следователю? Он замялся.

— В разное время по-разному. Сначала нечасто и ненадолго. Потом вызовут в среду, а вернется — то есть принесут — то есть, простите, затолкнут! — в пятницу… Или даже в субботу… Конвейер, ничего не поделаешь, знаете…

(Знала. К 55-му году уже знала. Не тот конвейер, по выработке страха на воле, о котором в тридцать седьмом говорил мне Герш Исаакович, а другой — тюремный: конвейер по добыче признаний. Арестант стоит трое, четверо, пятеро суток без пищи, без сна, а следователи сменяются. Если падает в обморок — расталкивают ногами. Как же! Я уже слыхала это. «Образовалась».)

— Конвейер… А избивали его? — спросила я, уже, собственно, безо всякого смысла. Одному, Леве Ландау, например, на допросах повредили ребра, другому арестованному сломали руку — предусмотрительно левую, чтобы правой он мог расписаться под совершенно ложным обвинением своим обычным почерком; приятельнице моей отбили почки. «Хорошо, — подумала я уже не впервой, — что, не выбив или даже выбив показания из Мити, они поторопились убить его. Не отправили на новые пытки: по этапу в Магадан».

Вопрос мой об избиениях остался без ответа. Глупый вопрос. Разумеется, да.

— А в чем его, собственно, обвиняли? — спросила я уже как-то машинально. — Какое правительственное здание он собирался взорвать или в кого из вождей бросить бомбу?

— А, вот это очень интересно. Все у него было, в общем, как у всех — инкриминировался террор, террористическая организация… Так, да не так. Он был ведь физик-теоретик, не правда ли? — и определил этими словами свою профессию в тюремной анкете и подтвердил на допросе.

— Да, конечно, он и был физик-теоретик. Ну и что же?

— Его обвиняли в теоретическом обосновании необходимости террора.

— Как? Не понимаю.

— В те-о-ре-ти-чес-ком о-бо-сно-ва-ни-и не-об-хо-ди-мо-сти тер-ро-ра, — повторил гость по складам.

— Но это совершенная ложь! — закричала я. Гость пожал плечами. Мне стало стыдно.

— Само собой разумеется — ложь! — сказал он. — А меня в намерении взорвать Дворцовый мост. Вы думаете, это правда?

Помолчали. Я устыдилась своего восклицания. Обвинений, основанных на реальности, в тридцать седьмом вообще не бывало. Однако тут примешивалась дополнительная черта. Зная, что ни к какой организации Митя не принадлежал, я ведь могла и не знать, как Митя относился к террору — террористическим актам вообще. Но один раз, когда мы шли вместе по улице Желябова, мы разговорились о Желябове, о «Народной воле», и Митя сказал, что он ни Желябову, ни Перовской улицы не дал бы, что террористические акты считает вообще бессмысленными, вредными, развращающими исполнителей. И не приводящими к цели. Он сказал мне тогда: «Вспомни, в „Городе Глупове“ — „за мною идет некто, кто будет хуже меня“. Незачем убивать одного злодея, за ним приходит худший».

Итак, «теоретическое обоснование необходимости террора».

— Что же было потом?

— Зимою 38-го, кажется в феврале, в Ленинград из Москвы прибыла Выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда. Она работала около недели. На каждого подсудимого тратилось три минуты. Вызвали: «Бронштейн, Матвей Петрович, — с вещами». Он лежал на полу, поднялся, взял полотенце — больше у него ничего и не было, — обмотал вокруг шеи и сказал: «Я готов». К нам в камеру он не вернулся. И я никогда о нем нигде ни от кого не слыхал. Помолчали опять.

— Не припомните ли, — спросила я, — кто председательствовал на Выездной сессии?

— Помню отлично… Ульрих.[24]

5

У этого повествования должен же быть наконец — конец. Вот тут бы ему и окончиться — самое подходящее место. Именем одного из ведущих убийц того времени. Ульрих, сочувственно принимавший Корнея Ивановича в поисках Мити после того, как он сам и приговорил Митю к расстрелу. Складный и даже литературно-эффектный удался бы конец.

Но рассказ мой обречен на нескладицу. И потому читателю предстоит еще прочитать про бумаги.

Когда, в феврале 38-го года, явились за мною, чтобы, арестовав как «жену», отправить на 8 лет в лагерь, — никто свидетельства о браке не требовал. Квартиру № 4 по Загородному, 11, занимали муж и жена: Матвей Петрович Бронштейн и Лидия Корнеевна Чуковская. Никто, ни друзья, ни домоуправ, в нашем браке не сомневались.

Когда в апреле 38-го конфисковали наше общее — Митино, мое и даже Люшино имущество, — погромщики справку о бракосочетании тоже не требовали.

Во всех своих обращениях к властям я писала: «Мой муж, Матвей Петрович Бронштейн…»

Когда же, после XX съезда, я решила добиваться авторских прав на Митины труды, чтобы иметь возможность организовывать и контролировать их переиздание, — выяснилось, что я — никто, лицо постороннее, и мне надлежит доказать наш брак по суду.

(Я была замужем дважды и оба раза брак не регистрировала. В те древние времена незарегистрированные браки были по закону приравнены к зарегистрированным. Ни я, ни Цезарь Самойлович, ни Матвей Петрович никакой потребности отметиться в какой-то конторе не испытывали. Да и нужды в этом не было. Но в 1944 году в брачном законодательстве возникли перемены. Требовалась регистрация. И чтобы получить право охранять труды Бронштейна, мне пришлось оформить наш брак уже тогда, когда Мити не было в живых. Брак с мертвым. Оформить по суду.)

Суд состоялся в сентябре 1957 года в Свердловском районе города Москвы. Если бы в Ленинграде — мне легко было бы найти любое количество свидетелей. В Москве — труднее. Однако нашлись. Моими свидетелями стали: «образцово-показательная тетушка» Любовь Эммануиловна Любарская, Тамара Григорьевна Габбе, Лев Давыдович Ландау и кто-то четвертый (из бывших Митиных учеников) — сейчас не припомню кто. (Я обратилась с просьбой засвидетельствовать перед судом наш брак к Дмитрию Дмитриевичу Иваненко — в то время уже москвичу, доктору наук и профессору университета, но он отказался. «Знаете, Лида, я был когда-то несколько месяцев в ссылке… Митя расстрелян… Не следует сближать наши имена». — «Димус! Как вам не стыдно! Ведь сейчас, после XX съезда, никакой опасности ваша былая дружба не представляет! Ведь Митя хлопотал за вас, когда вы были в ссылке! Ведь это такое редкое счастье: свидетельствовать истину — да еще в полной безопасности! Стыдитесь!» «Лида, из вас вышел бы отличный прокурор». — «Димус, вы всегда были трусом, им и остались». Хохот. — «Лида, вы очаровательно устраиваете сцены».

Свидетели мои подтвердили, что я и Матвей Петрович составляли одну семью, жили в одной квартире, общим хозяйством, на общие заработки и вместе воспитывали мою дочку. Они подтвердили также, что никакой другой жены у Матвея Петровича не было.

Судьиха — нарсудья Самцова — попалась нам строгая. Думаю, ее переутомило изобилие подобных дел. А тут еще и жара. Во всяком случае, она все время почему-то кричала. Особенно досталось Ландау. Явился он в сандалиях на босу ногу, в промокшей от пота, небрежно раскрытой на груди рубашке. К тому же, по случаю насморка, отвечал тихим голосом.

— Фамилия?

— Ландау.

— Громче! Не слышу!

— Лан-да-у.

— Имя и отчество?

— Лев Давыдович.

— Громче?

— Лев Давыдович.

— Где работаете?

— В Академии наук СССР.

— Громче! Лева повторил.

— Кем работаете? Лева, еле слышно:

— Академиком.

— Громче!

Расслышав наконец высокое звание свидетеля, Самцова несколько угомонилась.

Недели через две я получила из суда Свердловского района соответствующую справку. Привожу заключительный текст:

«…Суд, выслушав заявительницу, свидетелей, проверив материалы дела, считает заявление обоснованным, поэтому руковод. Постан. Пленума Верх. суда СССР от 7/V-54 г.

Определил

Признать Чуковскую Лидию Корнеевну женой умершего 18/II-1938 г. Бронштейн Матвея Петровича. Определение может быть обжаловано в МГС в течение 5 дней.

Нарсудья — Самцова Нарзаседатели — подписи

Определение вступило в законную силу 16/IX — 57 г.»

«Умершего 18/II-1938 года» сказано в этой судебной справке. Митя не убит был, а умер.

Та же ложь повторена и в двух других официальных справках — предшествующих.

Дело в том, что еще до того, как подать заявление в суд, я, с помощью приглашенной мною юристки, раздобыла две бумаги. Без них и в суд не сунешься. Одну из ЗАГСа, другую — из Военной Коллегии. Посмертно выходить замуж за нереабилитированного — это не полагалось.

Итак, ЗАГС. Никогда ранее мною не виданный ЗАГС!

Иду за справкой. За тою самою, какую когда-то я требовала у Гоглидзе. Прежде чем выходить замуж за Митю, следует получить удостоверение в том, что он когда-то жил на свете. Когда-то жил, а потом? Что потом?

…Двор неподалеку от нашего. Первый этаж. Сразу, чуть переступаешь порог, охватывает тепло и «уют»: словно не в учреждение пришел, а к кому-то домой, на квартиру. Ну, скажем, к самому управдому. Круглый стол, покрытый бархатной скатертью с кисточками. Вокруг стола в изобилии новые и вполне благопристойные стулья. (Это, наверное, для родственников жениха и невесты.) И чуть поодаль от стола, во весь рост от пола до потолка, портрет Сталина.

Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища. Мандельштам

Радио в этой комнате, по-видимому, не выключается никогда и произносит все, что положено по общей программе. Его никто не слышит, как, вероятно, люди, жующие резинку, не чувствуют ее вкуса. Но мне в голову стучало каждое слово: это была беседа о производстве стекла. Дуют, продувают, прокаливают, опускают в воду, щипцами вынимают из воды.

Вот под это описание производственных процессов мне и выдали документ о Митиной гибели.

Я предъявила девушке свою повестку, но она сначала занялась военным, который вошел сразу следом за мной. Он в Москве проездом… хотел бы расписаться со своей невестой… Запечатлеть, так сказать, этот момент в столице нашей Родины… И зашел предварительно справиться, допустимо ли, согласно закону, расписываться не по основному месту жительства.

Радио ответило ему что-то насчет какой-то стеклянной изогнутой трубки, а девушка разъяснила, что в советской стране гражданам предоставлено право регистрировать свой брак в любом месте, по собственному усмотрению.

Потом она обернулась ко мне. Взяла у меня повестку и вынула из ящика толстую канцелярскую книгу и бланк с черной каймой: «Свидетельство о смерти».

Начала что-то выписывать из книги на бланк круглым крупным почерком. Пока она писала, я слушала про стекло и одновременно ее разговор с татарином-дворником. По-видимому, он пришел заявить о скоропостижной смерти какой-то их общей знакомой, жилицы этого дома.

— Такие полненькие, такие из себя солидненькие, самостоятельные, — говорила девушка, аккуратно выводя буквы, — и вдруг… Я их днями на нашем дворе видела.

Потом мне, тыча пером в какую-то графу в раскрытой книге:

— Распишитесь в получении, гражданка. Справку я решилась прочитать только во дворе, выйдя на мороз и оставшись одна.

Дата смерти: 18 февраля 38 г.

Причина: прочеркнуто. Длинная изогнутая дуга.

Место: прочеркнуто.

О, где же и получать справки об убитом, как не перед портретом убийцы! Под какую музыку и поминать убитого, как не под равнодушное бормотание казенного радио! Не Шопена же, не Бетховена для него заводить!

Второй документ я получила в мае того же года в Военной коллегии Верховного Суда. Жаль, не из рук самого товарища Ульриха. Очереди в приемной почти не было — так, человек одиннадцать женщин. Портрета Сталина тоже не было — ни в приемной, ни в кабинете. Справки выдавал майор с приличествующим случаю сочувствием на лице.

Этот документ тоже привожу целиком:

«Военная Коллегия Форма № 30 Верховного Суда Союза ССР „15“ мая 1957 г.

№ 4н-028603/56

Москва,

ул. Воровского, д. 13

СПРАВКА

Дело по обвинению БРОНШТЕЙНА Матвея Петровича, до ареста — 1 августа 1937 года — научный сотрудник Ленинградского физико-технического института, пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР 9мая 1957 года.

Приговор Военной коллегии от 18 февраля 1938 года в отношении Бронштейна М. П. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено.

БРОНШТЕЙН М. П. реабилитирован посмертно.

Председательствующий Судебного состава Военной коллегии Верховного Суда СССР

Полковник юстиции Б. Цырлинский»

И тут они не могут не лгать.

Вместо признания собственной вины, они пишут: «реабилитировать по вновь открывшимся обстоятельствам». Мне известно лишь одно «вновь открывшееся обстоятельство» — смерть Сталина.

Сопоставление документов, в которых дата «смерти» и дата приговора совпали, доказывает, что Митя был расстрелян непосредственно после приговора. Сразу.

«Человек — это память и воля», — написано у Давида Самойлова. Собственную Митину память и собственную Митину волю и Митино будущее 18 февраля 38-го года убили. Меня и мою память — нет. Крупицами своей памяти под напором воли пытаюсь я заполнить пустоты — прочерки! — казенных справок. Это не жизнеописание М. П. Бронштейна и даже не казнеописание. Это слабая попытка сохранить хотя бы тень его тени. Восстановить — если не его образ, то хотя бы свое воспоминание о нем. Хотя бы сны. В Ленинграде, в 1938 году, я писала:

…А то во сне придет и сядет Тихонько за столом моим. Страницы бережно разгладит Узорным ножиком своим. Себе навстречу улыбнется. То к полкам книжным подойдет, То снова над столом нагнется, Очки протрет, перо возьмет… И я проснусь, похолодею, В пустую брошенная тьму. Никак тебя не одолею — Сердцебиенье не уйму.

В Ташкенте, в 1943 году, мечтая о возвращении в Ленинград:

Но пока я туда не войду, Я покоя нигде не найду. А когда я войду туда — Вся из камня войду, изо льда — Твой фонарик, тот, заводной, Ключик твой от двери входной, Тень от тени твоей, луч луча — Под кровавой пятой сургуча.

Ни фонарика, ни ключа. Тень от тени, тусклый луч памяти — вот то немногое, что найдет читатель в этой книге.

1980–1985 Переделкино

1993–1994

Обнищала за тридцатилетие сталинского правления страна, обнищала. Уничтожение крестьянства, природных богатств, лесов и пастбищ, чистых рек и прозрачных лесов.

Обнищала трудовыми людьми: людьми труда. В том числе и трудящейся интеллигенцией. Обнищала духом.

Единственное, чем она обогатилась, — это гласностью и некоторыми свидетельствами о годах террора — свидетельствами печатными и устными.

Когда я писала свою книгу — никакой надежды на ее напечатание не было. Во-первых, до гласности еще было далеко. Во-вторых, в январе 1974 года я была исключена из Союза писателей и на 16 лет приговорена к публичному молчанию. Не только все мои книги были приговорены к несуществованию, но и самое имя.

Теперь другое время. Теперь сталинщину позволено разоблачать, в том числе и пору ежовщины. И аграновщины. И бериевщины. И ульриховщины. И вышинсковщины (не знаю, как склонять эту фамилию).

В 1973 году за границей появилась лиро-эпическая проза Солженицына — «Архипелаг ГУЛаг». За границей. Здесь чтение ее каралось тюрьмой… Появились истязающие читателя рассказы Шаламова. «Реквием» Ахматовой.

Теперь — в девяностых годах — никто их не мешает читать. Пожалуйста, сограждане, читайте!

Но странное дело — мало кого они просветили. Напротив, находятся даже охотники возобновить партию, которая по плечи в крови. С оговорками, конечно. Да, при Сталине были «ошибки». (Объяснялись будто бы ложными доносами.) Митино убийство так и осталось неразоблаченным.

А я опять о ежовщине.

2

За время гласности появились десятки и сотни воспоминаний и документов о том, что происходило в застенках — по всему Советскому Союзу — с начала 36-го по конец 38-го года.

Их так много, что я остановлюсь лишь на некоторых…

21/III 94 г.

[Здесь авторская рукопись обрывается. — Е. Чуковская]

Елена Чуковская ПОСЛЕ КОНЦА

Работа над книгой, начавшаяся в 1980 году, длилась в течение шестнадцати лет — до самой кончины Лидии Корнеевны в феврале 1996-го. И не была завершена.

Первоначальное название было — «Прочерк». В дневниках Лидии Корнеевны присутствует и еще одно название — «Митина книга».

В основном книга была написана в 1981–1983 годах, когда и думать нельзя было об ее печатании.

Привожу выписки из дневниковых записей Лидии Чуковской о работе над этой рукописью.

4 августа 84. «Прочерк» — самая мне дорогая книга — никому не будет нравиться. Потому что она не от искусства.

И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба.[25]

26 апреля 87, воскресенье. Очень важные сведения получены мною за эти дни по радио — не то по Би-Би-Си не то по Голосу! — прочли воспоминания Заболоцкого, подробнейшие, о том, как его истязали на следствии. Я непременно, непременно должна взять их в «Прочерк» — в Приложение или в текст — не знаю. Следователя, который истязал Заболоцкого, звали Лупандин…[26]

30/I вторник. [1990]. Вчера читала в «Огоньке» о судьбе Королева. Он погибал и был избиваем и сломлен точно тогда же, когда и Митя, — его взяли в сентябре, Митю в августе 37-го. Его выпустили в 39-м, когда Митю уже убили. Нет, Королева не выпустили в 39-м, а перевели на шарашку. (Как и Митю бы.) Но не в этом дело. А там подробно описаны 1) пыточные инструменты в письменных столах у следователей; 2) деятельность Ульриха. Очень потянуло сделать из этого комментарий к «Прочерку».[27]

6/VIII 91. Самая соленая соль — дело Олейникова. Донской казак, здоровый мужчина во цвете лет, сдался на 18-й день… Чем же его добили? Конвейер, стойка? Похоронен он там же, где Митя, на Левашевском кладбище. И Сережа [Безбородов] — тоже сдавшийся богатырь, мощный полярник! И он там же… И оба они— по делу Жукова, хотя не имели к Жукову ни малейшего отношения… (Как и Шура, которая тоже шла по делу Жукова.[28])

Да, интересно, что на Маршака, которого он терпеть не мог, НМО [Николай Макарович Олейников] показаний не дал. Вот под каким предлогом: «Я с Маршаком в ссоре, не встречаюсь с ним и потому ничего о нем сказать не могу». Очень благородно. Разумеется, не это спасло С. Я. [Маршака] — с какого-то дня его из Детиздатского дела изъяли (по слухам, он или кто-то мощный написал о нем Молотову, а Светлана Молотова любила его стихи). Но во всяком случае НМО проявил большое благородство.

9/Х1. 93. Не знаю, в силах ли я буду (даже если подготовлюсь) написать «Прочерк». Ведь это моя автобиография, а надо, чтобы была Митина…

План, композиция «Прочерка» внутри меня ворочается ежедневно и еженощно. С потоком новых сведений надо найти и новую форму, не подменяя при этом сознания 30-х годов сознанием 90-х.

9 октября 94.… ночами читаю в «Вопросах истории» историю Кронштадтского восстания, которой интересуюсь всю жизнь, из интереса к которой, собственно, попала в тюрьму и ссылку. Во весь рост видны подлость большевиков и благородство кронштадтцев (основного ядра). И еще одна сущая мелочь. Из представленных документов видно, как грамотны были тогдашние писаря и канцеляристы. Все ответы восставших — все их ответы на допросах — изложены вполне грамотно!

10/Х 94. Читаю исторический журнал о Кронштадте. Море крови и океан лжи. Беспристрастное признание власти, что это бунтовал не генерал Козловский, не шпионы, не с. р. [эсеры] и анархисты, а матросы, побывавшие в деревне, — бунтовали против продотрядов и пр.

25 ноября 95. Мы с Финой[29] эти дни работали: разбирали последнюю, и самую трудную, папку: «Трагедия Ленинградского Детиздата»… И я так вспомнила эту трагедию, как никогда еще не вспоминала… И какое там внезапно нашлось изумительное по богатству мысли и художественному исполнению письмо от Ал[ексея] Ив[ановича] Пантелеева о том, что такое для прозаика звуковая сторона прозы и каковы были тиски цензуры, в которых все мы тогда корчились. Так он весь мне вспомнился — со щедростью души, с юмором, с необычайным художественным даром…

* * *

Кроме потока публикаций в газетах и журналах начала 90-х годов, непосредственно касающихся судеб поколения автора «Прочерка», друзей ее юности, произошло еще несколько событий. Главное из них — возможность для Лидии Корнеевны ознакомиться с делом М. П. Бронштейна. Суть «Дела М. П. Бронштейна» прекрасно изложена историком физики, одним из авторов монографии о М. П. Бронштейне Геннадием Ефимовичем Гореликом,[30] который также знакомился с этими документами.

Привожу его конспект прочитанного:

«Архивная папка начинается ордером на арест, выданным в Ленинграде 1 августа 1937 года. Арестовали Матвея Петровича в Киеве, в доме его родителей. В тюрьме у него изъяли путевку в Кисловодск, мыльницу, зубную пасту, шнурки… И „как особо опасного преступника“ направили „особым конвоем в отдельном купе вагонзака в г. Ленинград, в распоряжение УНКВД по Ленинградской области“.

Согласно казенным листам, на первом допросе 2 октября он не признал предъявленные ему обвинения. Он еще не знал, что уже с 1930 года состоял в контрреволюционной организации за освобождение интеллигенции, целью которой было „свержение Советской власти и установление такого политического строя, при котором интеллигенция участвовала бы в управлении государством наравне с другими слоями населения, по примеру стран Запада“.

Для признания потребовалось семь дней и семь ночей. Семисуточного „конвейера“ — непрерывного допроса стоя — хватало, как правило, на признание любой придуманной следователем вины.

Обвинительное заключение от 24 января 1938 года приписало его к „фашистской террористической организации, возникшей в 1930—32 г. г. по инициативе германских разведывательных органов, ставившей своей целью свержение Советской власти и установление на территории СССР фашистской диктатуры“, которая помимо прочего вредила еще и „в области разведки недр и водного хозяйства СССР“.

Военная коллегия Верховного Суда заседала 18 февраля 1938 года. Заседала двадцать минут — с 8. 40 до 9 часов.

Приговор — „расстрел, с конфискаций всего, лично ему принадлежащего, имущества“ — подлежал немедленному исполнению. К делу подшита справка о приведении приговора в исполнение».[31]

В дневнике Лидии Корнеевны сохранилось описание ее поездки в приемную КГБ для знакомства с «делом»:

19 июля 1990, четверг. Вяч[еслав] Вас[ильевич] [Черкинский], как обещал, позвонил ровно в 3 часа в понедельник минута в минуту: могу ли я приехать? Я отвечала: «Могу».

Назначены мы были к четырем.

С Люшей мы еще дома условились, какие вопросы станем задавать, если нам не дадут дело в руки, если Вяч[еслав] Вас[ильевич] будет держать папку в руках сам, а нам позволит только задавать вопросы.

Подъехали наконец. Красивая вывеска «Приемная КГБ. Работает круглосуточно».

Я забыла написать, что Вяч[еслав] Вас[ильевич] нас предупредил: никакие документы не нужны; если спросят, куда идем — назвать его фамилию.

Вахтер — молодой — спросил. Мы назвали и вошли. Помещение с низкими креслами. Сели — народу немного. И сразу нам навстречу пришел он. Мы его узнали в один миг. Когда здоровались, я протянула ему руку (машинально), Люша — нет. Военная вы правка под модным, серым, с топорщимися плечами, костюмом. Костюм сшит плохо. Поступь начальника. Он повел нас какими-то коридорами — узкие, красная дорожка, частые повороты. Отворил перед нами дверь.

Крошечный кабинет. Стол — не письменный. Вокруг стола четыре стула, одно кресло. В углу круглая небольшая вешалка. Свету очень много — две большие лампы дневного света на потолке. Окно — или одна стенка? — плотно занавешены. Воздуха никакого.

Он протянул мне папку. Мы с Люшей сблизили стулья, стали читать вместе. Он сидел напротив (стол довольно узок) и не спускал глаз с нас обеих, особенно с меня. Отвечал на мои вопросы, глядя на меня, а на Люшины — на нее не глядя.

И вот передо мною — Митино дело. Картонная, исчирканная по переплету папка средней набитости.

Как описать то, что мы обе прочли?

Убийство с заранее обдуманным намерением.

Бумаги (начиная с ордера на арест и кончая актом о приведении приговора в исполнение). «Предварительной разработки» — то есть до следствия — нет. Спрашиваю почему? (Люша раскрыла блокнот и пишет номера листов, даты, подписи следователей.) Он: «В Ленинграде, перед войной, многое жгли. А „предварительные разработки“ всегда».

Многое жгли и вообще — это плохо приведенный в порядок хаос. Бумажки об обыске в Ленинграде и аресте в Киеве подшиты с перепутанными датами. Беспорядок — то киевская бумажка, то еще ленинградская, опять киевская, потом ленинградская — при обыске, т. е. более ранняя.

Бумажки все говорят об аресте «особо опасного преступника». Из Киева в Ленинград «конвоировать в особом купе». В Киеве расписки при аресте, затем особо о принятии куда-то, потом расписка об отправке. Подписи бандитов всюду неразборчивы или без инициалов. Карпов, Лупандин, Шапиро (я знаю от Специалиста,[32] что Шапиро-Дайховский — расстрелян, Лупандин же дожил до 1977 года в качестве «пенсионера союзного значения» и с наградами).

Что изъято при обыске? У нас на Загородном, где все кидали и рвали, оказывается, был изъят — профсоюзный билет Иваненко (?) и еще что-то, а в Киеве — аккредитив на 1000 р. И какие-то 270 наличными. В Киеве Митя взял с собой в тюрьму из дому мыло, зубную щетку и какой-то флакон. Этот документ о вещах как и о деньгах почему-то не подписан… Затем расписка Ленинградской тюрьмы, что он в тюрьму зачислен. Затем вшит конверт, на котором надпись: «Фотографии».

Начальник: «Вот, Л. К., засуньте руку — убедитесь он пустой». Засовываю — пустой.

Затем Митиной рукою заполненная анкета: где работал и перечислены все члены семьи. (Я, жена, обозначена как домохозяйка — потому что уже выгнана из редакции. Митя, наверно, думал, что это для меня самое безопасное.) Написано все Митиным обыкновенным почерком. Затем подшиты три допроса на специальных бланках… (Неужели их было всего три за семь месяцев?) Первый — из подшитых — только через полтора месяца после ареста… Там Митя заявляет, что виновным себя не признает… Изложение рукою следователя — и подпись Митина.

Далее идут еще два допроса и чудовищное обвинительное заключение. С каждым допросом — и особенно в заключении — вина растет. Начинается (на основе показаний Круткова) — что-то вроде контрреволюционной пропаганды — кончается — в обвинительном заключении — уже подготовкой террористических актов против деятелей партии и правительства, и, конечно, вредительскими действиями (почему-то в водном хозяйстве), и связью с фашистской разведкой.

Затем — заседание выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда — 18 февраля 1938 года. Длится оно 20 м. Митя признается во всех своих преступлениях, не отказывается от своих показаний и просит о снисхождении.

Последняя бумажка — очень маленькая — о приведении приговора в исполнение. Тут подпись расстрельщика неразборчива, и, когда Люша стала переписывать «акт», начальник на нее гаркнул: «Вам разрешили ознакомиться с делом, а вы его всего переписали».

Арестован был Митя на основе показаний Круткова и Козырева. В показаниях Козырева звучит подлинный Митин голос. В 1966 году он где-то каялся, что оговорил многих.

Да, еще: некоторые места внизу срезаны ножницами. Все листы пронумерованы заново…

С той минуты, как человек попадает к этим изысканным и грубым палачам — его поведение непредсказуемо. Побои. Бессонницы… Что мы знаем? Возникает своя тактика… Думает, что если назвать Френкеля — его! такого знаменитого! — все равно не возьмут?.. Думает, что если назвать меня домохозяйкой, а не литератором, — это защита?.. Мы, с воли, не знаем ничего. Я знаю, что Митя до конца был благороден и чист.

Вот какие события. Вот какая встреча моя с Митей через 53 года разлуки. Я виновата кругом (не успела предупредить; не так, не там хлопотала), поделом мне и мука.

* * *

Привожу и свою запись, сделанную после визита в приемную КГБ.

17 июля 90, утро. Были на Кузнецком 16 июля с 16.00 по 19.00. Приехали за 7 минут. В приемной разные люди.

Вдруг как нож в масло с военной выправкой входит явный военный в штатском. «Славные ребята из железных ворот ГПУ», «Молодчики каленые». Пока он прошел от двери к вахтеру, у меня мелькнуло: это он, главное — не подать руки (как жандарму). Действительно, он устремился к маме, улыбка, любезность. Мать встала навстречу, пожала руку. Я сделала вид, что гляжу вбок. Он, по-моему, все понял и дальше все любезности и обращения адресовал только к Л. К., которая тоже с ним говорила приветливо.

Начал с того, что ей протянул папку «вот — знакомьтесь». Я все смотрела и писала полустоя из-за плеча. Со мною был корректен, но насторожен. На вопросы отвечал. Я возмущалась, что не могу разобрать фамилии, почему неразборчивы подписи сотрудников НКВД на документах, почему нигде нет их инициалов. Он иногда фамилии мне называл или говорил, что они дальше есть в «деле». Но пристально смотрел за всем, что я писала, поэтому я предупреждала: «Этот абзац я спишу, это важно для истории». И писала под его пристально-вежливым взглядом. Писала, в общем-то, долго. Мать в это время ему рассказывала, как шел обыск, зачем-то назвала одного из начальников НКВД — Шапиро-Дайховского (о котором уже знала от Димы Юрасова).

Когда я дошла до листа 50 — Акт об убийстве (приведение приговора в исполнение) В. В. — вдруг взъярился. До этого терпел.

— Вам нужно ознакомиться, а вы переписываете дело. — Рявкнул.

Я тут же струсила, напряжение, скорость и внимание нужны, впереди еще 40 листов. И я не глядя перевернула этот акт, белую небольшую типографскую бумажку (единственную не прочла во всем деле). За этим шла реабилитация. Тут у меня уже внимание и собранность как-то переломились. Многие документы — письма физиков в защиту Матвея Петровича — есть в архиве Л. К. Показания Козырева о недозволенных методах следствия я побоялась списывать, т. к. одновременно читала все вслух маме (она не могла читать слепую густую машинку), а я не могла читать ей одно, а писать в это же время другое, не осилила, сегодня записала этот абзац по памяти.

(Козырев говорит, что Готлиб применял к нему недозволенные методы следствия, не давал спать, заставлял стоять сутками, избивал, и он оговорил неповинных людей.)

В конце был разговор с В. В.:

— Вы понимаете, что я буду писать отчет об этой встрече. Какие у вас вопросы.

Я сказала, что в деле нет никаких документов о судьбе следственной группы, и я бы хотела о них узнать.

Он (корректно-враждебно): Для этого надо послать новый запрос в Ленинград, это дело ленинградское. Если вы настаиваете на том, чтоб такой запрос оформить, пусть Л. К. напишет заявление.

Л. К.: У меня нет времени и сил на это, много другой работы.

Я: Вы понимаете, как важно выяснить судьбы этих людей, ведь они и определяли десятилетиями судьбы нашего общества. Их расстрелы без суда ничего не дают. Их надо назвать и осудить публично (тема его не увлекла). Он начал говорить, как сейчас трудно в КГБ, им не доверяют, сказал две фразы, потом: ну, это отдельный разговор, и не продолжил.

Еще из бесед с ним. Язык суконный, «новояз», несколько дежурных фраз, из них наиболее часто: «поймите меня правильно» и «навскидку».

«Поймите меня правильно, знакомство с делом не должно превращаться в изготовление дубликата».

«Поймите меня правильно, это наш порядок» (когда я спросила про какую-то печать 39-го года).

«Поймите меня правильно, я не могу вам запретить рассказывать о деле, но…» (что «но», я не запомнила). Впрочем, надо отдать ему должное, он не призывал ни к «неразглашению», ни к лояльности.

Я несколько раз, будучи все же в ярости от читаемого, когда читала про то, что Матвей Петрович был идеологом террора, а В. В. примирительно сказал, что он понимает, что террора не было, — не сдержалась:

— Почему не было? Начался с 17-го года.

И еще что-то такое у меня вырвалось, так что тема о перестройке и улучшении работы нашего гестапо, которую он было начал, развития не получила.

Дружелюбно проводил нас до дверей по мерзкому казенному коридору с коврами, дверьми, столами. Пока мы сидели в комнатушке, за стеной шла жизнь, чихали. Не то подслушивали (вряд ли), не то выслушивали чьи-нибудь доносы или терпеливо утирали чьи-нибудь поздние слезы. Но людей не видно в этом кощеевом царстве, и кабинет, где мы были, совершенно пуст — без следа даже казенной жизни. Стол, стулья, шкаф — всё! Папку с делом он принес с собой под мышкой в кожаном бюваре.

Уже дома я подумала, что своей стальной походкой, с папкой, он пришел из соседнего здания, с Лубянки, где, может быть, кого-нибудь допрашивал. Да и бьют там наверняка как раньше, хоть и не тех!

Да, на прощанье, уже как бы познакомясь, я все же подала ему руку, так как изобразить незнакомство было трудно. Интеллигентская мягкотелость, «потому что не волк я по крови своей».

Хотя у нас надо быть волком.

Впервые в жизни по пути домой я сказала маме: понимаю тех, кто сломя голову бежит из страны. «Быть пусту месту сему». Никого и ничего тут уже не спасти. Все прогнило, заражено, разложено. «Все высвистано, прособачено».

И еще я сказала: «Вот и хорошо, что Матвея Петровича расстреляли. А то продолжали бы мучить в лагере или заставили бы на шарашке изобретать что-нибудь для военных надобностей».

* * *

Еще вспомнила: допроса в «деле» всего три, два напечатаны на машинке, под последним подпись явно не Матвея Петровича. Неузнаваема и не похожа на предыдущие. Я спросила В. В. — а проводили ли при реабилитации экспертизу подписи?

Он (невозмутимо): Зачем, ведь очевидно, что дело фальсифицировано.

Однако узнаваемая подпись только на первом допросе, где он виновным себя не признал.

А дальше. Это как? Было всего два допроса, никаких очных ставок, и он все это сам на себя наговорил и подписался? Похоже, что было по Твардовскому:

Это вроде как машина Скорой помощи идет, Сама режет, сама колет Сама помощь подает.

То есть сперва четко написали показания, позволяющие дать расстрельную статью (которые, кстати, стоят уже в ордере на арест, предъявленном на Украине), потом сами подписали свою версию,[33] сработанную для расстрела, потом расстреляли.

Остался один неясный вопрос: кто, почему и зачем решил расстрелять именно его? То ли он на самом деле уперся на следствии и это месть за тюремное поведение, то ли это чья-то месть за дотюремное поведение.

И еще впечатление. Дело, которое мы видели, было подготовлено для показа Л. К.

В правом углу страницы были аккуратно пронумерованы свежим цветным карандашом.

Часть листов обстрижена. Очевидно, срезаны резолюции инстанций на письмах физиков в защиту Матвея Петровича.

Фотография, сделанная в тюрьме, вынута.

Допросов всего три (вряд ли).

Листы перепутаны начиная с декабря 1937 года, есть и другие перестановки.

Сегодня я сказала маме: рабская психология из нас не вытравлена. Почему мы поддались этому поднадзорному сидению? Почему не заявили просьбы встретиться еще раз и скопировать дословно все три протокола допроса, обвинительное заключение и показания Козырева? Дали навязать себе их покрикивания и их правила игры.

Но мама говорит — мне достаточно, больше ничего не нужно.

Я еще спрашивала В. В. Ч., было ли дело агентурной разработки?

— Понимаете, во время войны жгли бумаги, но в этом деле поводом послужили показания Круткова и Козырева.

По тому, что я видела (возможно, что это даже и не 1/8 часть айсберга) показания Круткова безлики и безвредны, а вот Козырева — очень скверные: сразу и Ленин, и Сталин, и Троцкий (якобы Матвей Петрович контрреволюционно настроен: «Он говорил, что Ленин не любил рабочий класс; он рассказывал антисоветские анекдоты с гнусными выпадами против Сталина; он заявил, что, если Троцкий придет к власти, он назовется его племянником; профессор М. П. Бронштейн активно выступает против материалистического мировоззрения в науке… и т. п.»). То есть у истоков дела Бронштейна — палач Готлиб, избивающий Козырева.

А у нынешних молодчиков раскаяния не видно, а лишь досада на несправедливую агрессивность сограждан и пружинистая поступь вперед.

После начала перестройки и снятия запрета с упоминания имени Лидии Чуковской в печати, а главное, после издания ее книг в России, неожиданно нашлись два свидетеля, сидевшие с Матвеем Петровичем в одной камере.

Оба свидетельства сохранились в архиве Лидии Корнеевны. Вот они:

РАССКАЗ Б. А. ВЕЛИКИНА[34]

Привезли меня туда в декабре 1937 года.

А начальник 13-го отделения НКВД, Соловьев Александр Димитрич, по тем временам редкий человек. Почему? Он не бил сам. Интеллигент. Он кому-то поручал. В общем, меня особенно не били. Но очень тяжелый способ… так называемый конвейер. Вас вызывают… «Сутки стой!»…Сутки стоишь, двое суток, третьи, четвертые, пятые, шестые и седьмые — стоишь. Рядом сидит курсант пограничного училища, его дело маленькое. У него бумага, он к тебе подходит, ну ты подпишешь, такой-сякой? «Не буду». А ты стоишь, и так шесть суток, ноги уже опухли. Правда, тебя приводят в камеру, чтобы ты поел, и здесь сразу ребята снимают штаны и массируют ноги, чтобы ты мог стоять. Седьмые сутки я стою. Я уже ученый. Ну, молод, потом, энергичный. Я родился в деревне, с девяти лет я работал — пастушком и на воздухе. Энергичный человек. Чувствую, что я дохожу, придется подписывать…

Обвинение в шпионаже.

А срок у меня вообще был 5 лет — потому что я все же ничего не подписал…

Возвращаюсь к Матвею Петровичу. Камера… три вот таких комнаты, а может быть, чуть побольше, может, чуть поменьше. Смотрю, такие топчаны. Это не койки, а алюминиевый каркас. Просто брезент — и они на день закрываются. Поднимают, закрывают на замок. И их шестнадцать — на шестнадцать человек, семнадцатому там спать-то негде. А нас 150, 130, 140! Все понимали, что из 150 человек человек 20 или специально подсаживают, или напуганные. Вы не человек. С вами по-человечески никто не разговаривает, внутри камеры все друг друга боятся. Вот так.

Я понимаю, брали крупных людей, а сколько таких, как я, брали? Надо сказать прямо, рабочих было меньше.

И вот рядом со мной оказался Матвей Петрович.

Что я могу о нем сказать. Он с нами говорил на любую тему. А там такие разговоры: когда тебя вызывали на допрос? сколько тебя спрашивали? как тебя били? Вот такой разговор — всё вокруг посадки. Что меня в нем удивило — он никогда не жаловался. А я знал, что его били.

Рядом со мной лежал Матвей Петрович, и с другой стороны… был такой известный режиссер, актер… Дикий… Алексей Денисович. Вы знаете? В истории искусств это бывший худрук 2-го МХАТа. Потом, когда 2-й МХАТ ликвидировали, его послали в Ленинград главным режиссером Большого драматического театра… Это отдельный разговор, как он попал… Ну вот, все разговоры на эту тему — правда, его, видимо, избивали смертным боем. Я помню, как однажды его буквально приволокли. И он говорит: «Ну вот, знаешь, сынок, я подписал». — «Как же вы, Алексей Денисович?!» — «А мне сказали, что мне дадут 10 лет. Больше не дадут». И, действительно, ему дали 10 лет… Он написал письмо В. И. Немировичу-Данченко, и тот ему помог. Рассказывали, что Владимир Иванович позвонил: «Иосиф Виссарионович, я ручаюсь, что Дикий — один из лучших актеров и режиссеров нашей страны, я никому не поверю, что он враг». Дикий поселился в Александрове. Когда подбирали в «Третьем ударе» актера на роль Сталина, было много проб, пригласили Дикого. Дикий — актер гениальный. Потом ему в Москве дали квартиру, он женился на молоденькой женщине, правда, он недолго прожил после этого.[35]

А Матвей Петрович… что еще удивляло — это умение слушать. И не менее удивительная способность рассказывать. Я приведу два таких примера: интеллигенция, избитая, пораженная, и надо как-то отвлечься, это все понимают… Устраивали такие викторины и лекции. Вот викторина литературная.

Вспоминаю я вопрос. Вопрос этот врезался мне в память. Потому что редкий случай. Будьте добры, кто может ответить, прочитать нам вслух диалог… что Онегин написал Татьяне — дословно. Кто может? А там же были литераторы. Крепс — он же литератор. Крепс нам много помогал. Он прекрасно рассказывал, он был директором ленинградского Дома ученых. И все: «Крепс! Ваше слово!» — «Содержание я знаю, а процитировать не могу». Матвей Петрович! Гениально, все точно. Все плачут. Вот. Мне запомнилось, понимаете? И почти на любой вопрос, который задавали на викторине, вопрос, на который не может ответить сто человек, — отвечает Матвей Петрович. И это мне врезалось. Я же знаю, что он — физик-теоретик, это я знаю, мы же с ним разговариваем. На ученые эти темы разговариваем. Но почему, откуда? В общем, он нас всех изумлял, мы все знали, что он физик-теоретик, — это вся камера знала.

Потом что мне еще запомнилось. В те годы теорию относительности мы считали… мистикой. Возьмите кибернетику. Мы считали так — это все буржуазные идеалистические теории. А меня это интересовало. Я очень интересовался теорией относительности. Как-то мы готовимся к очередной викторине, и я говорю: «Знаете что, товарищи, давайте попросим Матвея Петровича нам прочитать лекцию по теории относительности». Вы себе представьте, он прочитал лекцию по теории относительности… аплодисменты не смолкали. Настолько уметь доходчиво рассказать… После семи или восьми бесед с Матвеем Петровичем я стал себе реально представлять, что такое теория относительности. Я слушал его лекции — очень интересные, он прекрасно рассказывал. Я сомневаюсь, что кто-то другой из физиков мог бы так доходчиво это сделать. То, что я понимаю сейчас, я понимаю с его слов. Потом, когда я уже освободился, старался, что можно, читать. Но всегда я помнил то, что говорил Матвей Петрович.

И дальше. Очень он… переживал — он как-то о себе не говорил почти — о жене. Кстати, она ему приносила передачи.

Он делился с нами. Вот тоже характер человека. Мы втроем: я, он и Дикий. А там был такой порядок, ну, назывался так… «комбед» — комитет бедноты. Я же не получал передачи. И если, допустим, полагалось из трех пачек папирос отдать одну пачку — он отдавал две. Себе — одну. Или, допустим, килограмм сахара (сколько там положено) — он всегда отдавал половину пакета. Никто столько не давал. Никто. Хотя сам-то он тщедушный… небольшого роста, худой такой… Это тоже черта его. Или, скажем, пришел с допроса. Тщательный опрос. Ну как, били, не били? как били? в чем вы обвиняетесь?..

Я не мог понять почему, но он не любил говорить на эту тему. Он мне только одно рассказал, что обвиняют его в шпионаже. Я не стал расспрашивать. А в чем я обвиняюсь — я ему рассказал. Я ему говорю: будем друзьями, меня тоже обвиняют в шпионаже.

Очень много он мне рассказывал про свою кафедру. Я ему рассказывал про металлургию, его интересовали вопросы динамной трансформаторной стали. Я работал начальником отдела на заводе, производящем эту сталь, я уже прошел курс в институте стали, он службу этой стали в трансформаторе понимал лучше меня. Почему нужна именно такая сталь… Я удивлялся, откуда он химию так знает.

Уже было известно, что на любой вопрос, на который не может ответить камера, Матвей Петрович отвечает. И так спокойно, без зазнайства. Я не встречал больше таких людей, как Матвей Петрович, по уму и по степени познания любого предмета. О чем бы вы с ним ни говорили, вы чувствовали, что он знает вопрос гораздо лучше вас. Я с ним говорю о металлургии, а он — физик. Первая идея о том, что можно не ломать всю мартеновскую печь, а постараться прикрыть каркас, — это его идея. Сама идея.

Я очень сожалею, что когда его взяли из камеры, я был на допросе. Потом я спрашивал Дикого: а где же Матвей Петрович? «Его забрали».

При этом вы знаете что? Из разговора у меня никак не складывалось впечатление, что его взяли на расстрел. Он сам не думал, что кончает свою жизнь. Он расстрела даже в мыслях не имел. Я ему говорил, Матвей Петрович, у вас ведь все-таки друзья высокие, ученые…

Да, почему-то Фока он называл, Мандельштама называл. Он особо выделял Тамма… И почему-то называл еще Петра Леонидовича Капицу. «Я, — говорит, — на них надеюсь».

Почему-то он особенно надеялся на Тамма. Из его слов я не видел, чтоб он чувствовал себя в чем-то виновным. Мол, где-то не то говорил. «Матвей Петрович, а все-таки… ну почему именно вот… к вам?» — «Знаете, я даже сам не знаю почему».

Да, Матвей Петрович, между прочим, спал неплохо, мы удивлялись, в этих условиях он спал очень неплохо.

Вот еще очень интересный был человек, с которым Матвей Петрович общался так же, как со мной… Инженер, который изобрел еще в царское время какое-то приспособление к пушке (головка, кажется, называется, ну, я не артиллерист). Очень важное приспособление, без которого нет пушки. Помню, такой грузный, высокого роста, совсем уже пожилой человек… вот этот самый артиллерист говорил, что, когда он Матвею Петровичу рассказывал об этом приспособлении… «он мне объяснил то, что я не понимал, тонкости этого дела. Хотя я являюсь автором. А Матвей Петрович понимал все это лучше меня». Вот такой это был человек.

Поэтому после того, как он прочитал нам одну лекцию, после того, как он прочитал нам вторую лекцию… ему даже староста предложил переехать на койку, а очередь еще до него не дошла.

Был у нас какой-то турок в камере — не рабочий, не инженер, а ученый. И он с ним часто прогуливался. Как-то они гуляют, а я был в стороне, и подхожу — они по-турецки разговаривают. Потом я спросил Матвея Петровича: откуда же вы, собственно, знаете турецкий язык? «Я его знал немного раньше, до посадки. Мне достаточно поговорить с человеком на его языке две-три недели, и я уже разговорный язык понимаю».

Да… он был человек редкий, и я уверен, что наука наша очень много потеряла. Очень много…

ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК

Из дневника Лидии Чуковской

18 февраля 94… Так вот, 10/II я проснулась и протянула руку за часами. Они упали на пол. Нагибаться мне нельзя. А возле меня — телефонная трубка. Я хочу узнать — который час? Набираю: 1-00, 1-00, 1-00 — занято. И вдруг в промежутке — звонок к нам. Обычно я не беру трубку, потому что в девяноста процентов случаев — звонят Люше, звонят не мне. Но тут машинально откликнулась. И…

«Я получала вести с того света»… (М. С. П[етровых]). Вот и я получила.

— Можно узнать, здесь ли живет Лидия Корнеевна Чуковская?

Я, с досадой:

— Это я.

— С вами говорит Ник[олай] Ник[олаевич] Никитин.

Тут у меня заваруха в уме. Ник. Ник. Никитин, писатель, прозаик, член Серапионова братства, одно время — муж Зои Александровны, которая вышла за Никитина и оставила себе его фамилию, хотя позднее стала женой Казакова…

— Я сидел одно время в одной камере с Матвеем Петровичем Бронштейном. Мне был тогда 21 год, я был студент… (Не расслышала: биолог или геолог) — и в камере подружился с Матвеем Петровичем.

Голос и говор интеллигентный.

Далее расскажу без реплик. Сначала Митя был бодр и уверен, что его выпустят, — потому что за него будут хлопотать друзья-физики… и, вероятно, говорил он, жена и отец жены, известный писатель. (На прямой вопрос — кто — ответил: Корней Иванович Чуковский… И ведь все так и было… он угадал — хлопотали…) С первого допроса вернулся в синяках, которых стеснялся и которые прикрывал своими лохмотьями. Сначала он спал на полу, потом на нарах. Читал по просьбе «интеллигентных заключенных» лекции. Прочел о Галилее, потом об Эйнштейне, потом об одном французском писателе. («Я забыл, о котором, я ведь далек от литературы».) Допросов было, кажется, мало. Синяки росли. Ник. Ник. Никитин сошелся с Митей на решении кроссвордов: когда в камере никто не мог решить — все ждали решения от Мити. Ну вот, они решали вместе.

У Мити было полотенце — единственная вещь из дому. (Это я знаю от Михалины, и Изи, и Фанни Моисеевны.) Оно стало грязным. Он неумело стирал его. Один раз вернулся с допроса весь скрюченный, перевязался этим полотенцем, лег на нары и, как уверяет мой собеседник, — заплакал. Тихонько рыдал… (Я никогда не видела Митю плачущим…) Сволочь — нет — мерзавцы — нет — негодяи, фашисты — нет, имени для них нет — нелюдь, недолюдки — изувечили его, он скрючился и подписал… Боль. Почки? Ребра?

Потом, несколько дней, Митя ни с кем не говорил, сидел, скрюченный, молча. Потом ночью подполз к Ник. Ник. И прошептал в ухо: я негодяй. Я подписал… Я оклеветал друзей и себя… Когда состоится суд — если состоится, — я возьму свои показания обратно… Скажу, что они даны под пыткой!

Негодяем я жить не хочу.

Потом один раз его вдруг вызвали: «Бронштейн с вещами». Он стал развязывать узел полотенца, запутался. Надзиратель торопил. Бронштейн чуть выпрямился, повесил полотенце на плечи и сказал: «Я готов»…

Больше мы его не видели. Это было либо на этап, либо на суд.

Я спросила Ник. Ник. Никитина, почему он так долго не звонил и не может ли он придти? Я подготовлюсь с расспросами. Нет, придти не может — утром летит в Норвегию, и потом в Штаты. «Надолго?» — «Не знаю…»

— Но почему же вы не звонили мне раньше?.. Ведь 50 лет прошло!..

— Я был в лагере. Потом в ссылке. На Севере. Потом вернулся в Ленинград, но забыл — называл ли Матвей Петрович жену свою дочерью Чуковского или Маршака? Потом вспомнил: называл «дочь Корнея Ивановича Чуковского». Но, по слухам, вы были в Москве… Я не стал искать… А на днях увидел вашу фотографию в «Огоньке», вспомнил Матвея Петровича — и вот решил…

* * *

Дня четыре я молча носила эти новости в себе. Никому не говорила, то есть ни Фине, ни Люше. Не могла выговорить про полотенце. Кроме того — у Люши телефонный звон непрерывный, она, сидя у меня в комнате, срывается ежеминутно на полуслове к телефону. Я так не могу о Мите… Наконец у нее нашлось 20 минут покоя, и я ей рассказала. Я спросила: думает ли она, что Митя сказал на суде, на выездной сессии Военной коллегии под председательством Матулевича, — взял ли назад свои показания? Успел ли? На такие отказы Ульрих обычно отвечал: «Не усугубляйте свою вину клеветой на органы»… Мне это важно, потому что — если он сделал такое заявление — ему легче было умирать.

Люша ответила так: никакого суда не было. Он еще до ареста был приговорен к расстрелу как террорист… Таких не судила никакая коллегия. Их просто из камеры смертников вызывали и расстреливали… Если ж и был военный суд — то по 9 минут на человека, и ничего ему не давали сказать.

Люша думает, на основе дела, что Митя только подписывал под пыткой изготовленные заранее приговоры…

После всех этих известий Лидия Корнеевна сочла, что «Митину книгу» надо переделывать, а в сущности, писать заново.

10 декабря 94.… не назвать ли «Из Архива памяти» или «Концы и начала» Митину книгу. «Прочерк» не годится, потому что все прочерки заполнены.

За эти годы накопились папки с материалами, появились планы новых глав. Сохранились и планы, и папки с материалами, но написать книгу заново Лидия Корнеевна уже не успела.

КРАТКАЯ ОПИСЬ

сохранившихся папок с материалами для «Прочерка»:

№ 1 Кронштадт

Борис Краевский. «Дело Таганцева»: кем и как оно было сделано. Сценарий «сталинских процессов» сочиняли еще при Ленине // Общая газета. 7—13 декабря 1995. № 49, с. 12.

Кронштадтская трагедия 1921 года / Вступит. ст. В. П. Наумова и А. А. Косаковского // Вопросы истории. 1994. № 4, 5, 6, 7.

Владислав Ходасевич. Статьи о литературе. 1917–1927 // Звезда. 1995. № 2.

№ 2. Мои письма к родителям.

№ 3. Государственный институт истории искусств.

№ 4. Саратов.

№ 5а и 5б. Работа и принципы работы ленинградской редакции:

5а. Воспоминания о Маршаке; Маршак о работе над сказкой; о научно-художественной книге; примеры из популярных статей Бронштейна; о разном понимании чистоты языка.

5б. Примеры редакторского разбоя.

№ 6. Показательные процессы. Убийство Кирова.

[Письмо Сталина о пытках. Приведено в докладе Хрущева] // Мемориал-аспект, б/д].

Марина Рубанцева. Человек, заглянувший в бездну [О Диме Юрасове] // Российская газета, [б/д].

А. Мильчаков. «Вам выделен лимит на расстрел» // Вечерняя Москва. 1991, 17 мая, с. 6.

Анатолий Разумов. Август тридцать седьмого. Ленинградский вариант // Вечерний Санкт-Петербург, 24. 8. 92 (Пометка Л. К. «Чрезвычайно важно»).

Беседа с О. Сувенировым. Пытки по закону // Аргументы и факты. 1995. № 41, с. 8.

Конец карьеры Ежова // Исторический архив. 1992. № 1, с. 123.

№ 7. Трагедия Ленинградского Детиздата.

№ 8. Подготовка к разгрому «группы Ландау — Бронштейн — Иваненко».

Кора Дробанцева. Ландау, каким его знала только я // Вечерний клуб. 1992. № 203, 204, а также 16. 10. 92.

И. Владимиров, Н. Ерофеев. «Дело» Ландау // Курьер для вас, 1991. № 9, с. 6.

Чекистам повезло. Они «слушали» самого Ландау // Комсомольская правда. 1992, 8 августа.

«Через агентуру и технику» / Публ. С. С. Илизарова // Литературная газета. 1993, 3 ноября. № 44.

Из досье КГБ на академика Л. Д. Ландау /Публ. А. С. Гроссман // Вопросы истории. 1993. № 8, с. 112–118.

Майя Бессараб. Страницы жизни Ландау. М.: Моск. рабочий, 1971.

Выписки из статей Львова 1936—37 гг.

№ 9. Хлопоты о Мите. Письма в защиту.

№ 10. Следователи и судьи. Методы следствия. Ульрих — хозяин расстрельного дома.

Николай Заболоцкий. История моего заключения // Б-ка «Огонек». № 18. М., 1991.

Никита Заболоцкий. Об отце // Даугава. 1988. № 3.

Евгений Лунин. Улица Чайковского, кабинет Домбровского: Об одном литературном мифе // Литературная Россия. 1991, 1 ноября. № 41.

Б. А. Викторов. Без грифа «секретно»: Записки военного прокурора. М.: Юридическая литература. 1990, с. 270, 271.

Реабилитация. Политические процессы 30—50-х годов. М. Изд-во полит. лит. 1991, с. 72–73, 80–81.

Расправа. Прокурорские судьбы. М.: Юридическая лит. 1990, с. 62–63.

Эдуард Белтов. Дмитрий Юрасов. 1937. Только факты. Только имена // Страна и мир [Мюнхен] 1991. № 4, а также: Российская газета. 12 декабря [б/г].

Есть лишь несколько набросков для будущих глав «Прочерка»:

ЭПИГРАФЫ

Взять эпиграфом для всей книги:

Медленно оттаивают звуки, Шепотом шевелится струна, Медленно отчаянные руки Пробуют раздвинуть времена…

40-е—93

Лидия Чуковская[36]

* * *

Мы любим себе представлять несчастье чем-то сосредоточенным, фактом совершившимся, тогда как несчастье никогда не бывает событие, а несчастье есть жизнь, длинная жизнь, несчастная, такая жизнь, из которой осталась обстановка счастья, а смысл жизни — потерян.

Лев Толстой из черновиков к «Анне Карениной»

* * *

Как одной фразой описать всю русскую историю? Страна задушенных возможностей.

Александр Солженицын «Архипелаг ГУЛаг»

* * *

Смерти не надо бояться. В жизни есть много такого, что гораздо страшнее, чем смерть.

Анна Ахматова

ПАЛАЧИ[37]

И. О. Матулевич (1895–1965), член Военной коллегии Верховного Суда СССР, заместитель В. В. Ульриха — председателя.

Дожившие до ХХ съезда КПСС члены Военной коллегии Матулевич, Детисов, Суслов и другие, причастные к вынесению многочисленных неправосудных приговоров, были наказаны — исключены из партии и лишены воинских званий. — Б. А. Викторов. Без грифа «Секретно». Записки военного прокурора. М.: Юридич. лит-ра, 1990, с. 271.

Г. Г. Карпов.

Комитет партийного контроля проверил заявление…

o нарушениях социалистической законности бывшим начальником Псковского окротдела НКВД т. Карповым Г. Г., ныне работающим председателем Совета по делам Русской православной церкви при Совете Министров СССР.[38]

Проверкой было установлено, что т. Карпов, работая в 1937–1938 гг. в Ленинградском управлении и Псковском окружном отделе НКВД, грубо нарушал социалистическую законность, производил массовые аресты ни в чем не повинных граждан, применял извращенные методы ведения следствия, а также фальсифицировал протоколы допросов арестованных.[39] За такие незаконные действия большая группа следственных работников Псковского окружного отдела НКВД еще в 1941 году была осуждена, а т. Карпов в то время был отозван в Москву в центральный аппарат НКВД. В связи с этим Военная коллегия войск НКВД Ленинградского военного округа вынесла определение о возбуждении уголовного преследования в отношении Карпова Г. Г., но это определение Министерством госбезопасности было положено в архив.

В 1956–1957 гг. к делу Карпова, работавшего тогда председателем Совета по делам Русской православной церкви при СМ СССР, вернулись. Рассмотрев имеющийся материал на него, в КПК при ЦК КПСС записали такое решение: «За допущенные нарушения социалистической законности в 1937–1938 гг. т. Карпов Г. Г. заслуживает исключения из КПСС, но, учитывая давность совершенных им проступков и положительную работу в последующие годы, Комитет партийного контроля ограничился в отношении Карпова Г. Г. объявлением ему строгого выговора с занесением в учетную карточку». (Реабилитация: Политические процессы 30—50-х годов. М.: Изд-во полит. лит., 1991, с. 80).

Вот как описывает следственные приемы Карпова арестованный в 1937 г. В Ленинграде А. К. Тамми, которому запомнились, по его выражению, только «садисты из садистов»: «Карпов сначала молотил табуреткой, а затем душил кожаным ремнем, медленно его закручивая…» (Звенья. Вып 1. М., 1991, с. 436.)

Н. Н. Лупандин.

В своем заявлении, в отделе «О методах следствия», Н. Заболоцкий пишет: «Сразу же после ареста я был подвергнут почти четырехсуточному непрерывному допросу (с 19 по 23 марта 1938 г.). Допрос сопровождался моральным и физическим издевательством, угрозами, побоями и закончился отправкой меня в больницу Судебной психиатрии — в состоянии полной психической невменяемости». (Цит. по: Е. Лунин. Аврора. 1990. № 8, с. 129).

В течение 100 часов Заболоцкого избивал и допрашивал Лупандин, «не шибко грамотный следователь». Тот же Лупандин был следователем и мучителем поэта Бориса Корнилова.

Оперуполномоченный Н. Н. Лупандин,[40] соответственно «низшему» (так в анкете) образованию, в августе 1938 г. переведен на хозяйственную работу. Из органов ГБ уволен в 1949 году. Умер в Ленинграде в 1977 году пенсионером союзного значения (как Никита Сергеевич Хрущев!). см.: Е. Лунин. Великая душа. Ленинградская панорама. 1989. № 5, с. 24, 36–38.

ПЫТКИ

Д. Самойлов о пытках.

Самый худой суд — ничто перед всесильным сапогом, отбивающим внутренности, бьющим не до смерти, а до потери человеческого облика. Не жизнь себе зарабатывали подсудимые страшных процессов, а право поскорей умереть. Они-то знали, искушенные политики, что дело их — хана.

И разыгрывали свои роли потому, что сапог сильнее человека, что геройство перед сапогом возможно один раз — смерть принять, а ежедневная жизнь под сапогом невозможна, есть предел боли, есть тот предел, когда вопиющее человеческое мясо молит только об одном — о смерти — и готово на любое унижение, лишь бы смерть принять (Давид Самойлов. Памятные записки. М., 1995, с. 443).

* * *

В 1938 году был у меня один спор с Гешей: ощущает ли человек, когда его бьют в кабинете следователя, оскорбленность или одну только боль? Я говорила — да, ощущает оскорбление. Геша говорил — нет.

Он ошибался. Следователи были людьми. Гнусными, но людьми. Они не просто истязали — им доставляло удовольствие, истязая, взять верх. Им нравилось выдумывать новые и новые пытки. Вот как Мите нравилось делать свои открытия.

Ученый, писатель, поэт стоял униженный не против собаки, а против человека, которому нравилось его унижать.

Рассказывается о следователе, который вырывал волосы и, обнажив место, втыкал иглу. Не знаю, табуреткой или иглой выбивали из головы Бронштейна его «чарующий ум». Уверена, что этот процесс доставлял большое удовольствие выбивающему. Удовольствие сладострастное. Удовольствие в том же роде, которое испытывал следователь, таскавший за бороду Выгодского, испаниста, знавшего несколько десятков языков. Такое удовольствие: он, безграмотное ничтожество, с трехклассным образованием, доводит до умопомрачения, побеждает интеллигента, профессора! Унижает его! К чему тебе твоя ученость, если я, я, неуч, могу сделать с тобой, что захочу! Давида Выгодского, «честнейшего человека, талантливого писателя, старика, следователь таскал за бороду и плевал ему в лицо», — записал Заболоцкий. (См.: Н. Заболоцкий. История моего заключения // Серебряный век. М., 1990, с. 667).

Выгодский был феномен, знавший около тридцати языков, в особенности испанскую литературу — его следователь знал один язык: мат. А мы — почему мы не знаем фамилию следователя?

Почему мы не знаем фабрики, где всех этих людей делали — всех этих Лупандиных… Шапиро… всех, кто мог, зная, что перед ним человек неповинный, таскать его за бороду и плевать в лицо?

М. К. Поливанов (внук философа Г. Шпета) сообщает о закорючке вместо подписи Шпета. «И никакого сходства, кроме краткости» (см.: М. К. Поливанов. Очерк биографии Г. Г. Шпета // Лица: Биографический альманах. 1. М.; СПб: Феникс, 1992, с. 37). Насчет подписи Матвея Петровича Люша усомнилась. Экспертиза подтвердила: да, это он подписал, его подпись.

Он? Может быть, он, то есть его рука. Но был ли он тогда — он… «Это был не я», — как написал Самойлов.

Карпов, Лупандин, Готлиб умели производить только одно: врагов народа. Выброси их из Большого Дома, и ни серп, ни молот не удостоится их рук.

Это были винтики осатанелой бюрократической машины. Вооруженные против невиноватых и невооруженных. Отчего и для чего осатанела машина? Этого мне не дано понять до сих пор. Да, были и до 37-го года Соловки, угрозы, расстрелы, а иногда и битье. Но ежовщина была машиной — мертвой и притом осатанелой. Думаю, если арестованный сопротивлялся долго — следователь приходил в искреннее, не по приказу, осатанение. И применял новый прием: «конвейер» или «стойку». Распухшие ноги, лопающиеся вены, вываливающийся язык.

Сопротивлялись ли? Да. И даже иногда победоносно. Так, например, Н. А. Заболоцкий. Закрывал изнутри камеру кроватью:

«Как только я очнулся… первой мыслью моей было: защищаться! Защищаться, не дать убить себя этим людям или, по крайней мере, не отдать свою жизнь даром! В камере стояла тяжелая железная койка. Я подтащил ее к решетчатой двери и подпер ее спинкой дверную ручку. Чтобы ручка не соскочила со спинки, я прикрутил ее полотенцем… За этим занятием я был застигнут своими мучителями… Чтобы справиться со мною, им пришлось подтащить к двери пожарный шланг и привести его в действие. Струя воды под сильным напором ударила в меня и обожгла тело. Меня загнали этой струей в угол и, после долгих усилий, вломились в камеру целой толпой…» (Н. Заболоцкий. История моего заключения // Серебряный век. М., 1990, с. 663).

Заболоцкий попал на десять дней в тюремную больницу для умалишенных, вернулся и продолжил сопротивление. Но и у него мелькает: «не помню», «галлюцинации», «я впал в забытье» и пр.

М. П. Бронштейн дал свою подпись. В какой момент забытья или галлюцинации? Судя по дате ареста и дате, когда он подписал смертную казнь себе, он сопротивлялся — долго. Она не совсем похожа на его подпись, но даже если это он, то это уже все равно не совсем он или даже совсем не он.

СМУТНЫЙ, НО ВАЖНЫЙ НАБРОСОК ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ ГЛАВЫ ВСЕЙ КНИГИ

Какая же это фантастика? Без полета, безо всякой выдумки, без новизны, без всякой пищи для воображения? Фантастикой не назовешь. Убогий набор одних и тех же преступлений — шпионаж, вредительство, участие в террористической организации. Повторяется, как узор на обоях, в миллионах обвинительных актов.

Машинопись с опечатками, переписанная руками безграмотных машинисток, сочинение — чье? Даже попросту ахинеей не назовешь, потому что ахинея похожа на бред, а бредят люди разнообразно. Скорее штампованная ахинея. Самое мучительное в ней для обвиняемого — конечно, список друзей и знакомых, а иногда и не друзей и не знакомых, которых подследственный подписью своею подвергал той же муке. «Друзей с собой на плаху весть / Над гробом слышать их проклятья». Где ему было знать, чье имя выбивают из него, чтобы арестовать, а чье — впрок. Так, например, от Мити потребовали насчет Френкеля, который был будто бы главным в организации, но Френкеля не арестовали, а Бронштейна убили. Ахинея! Но тоже штампованная, потому что, например, поэт С. Д. Спасский арестован по делу поэта Н. Тихонова, а Н. Тихонов, к счастью, арестован не был.

Я не знаю, в каком состоянии был его мозг, когда он подписал штампованную ахинею, ведущую одних на свободу, других в лагерь, а его самого — единственного в этой организации — на расстрел.

Матвей Петрович Бронштейн был убит 18 февраля 1938 года, в подвале Большого Дома. Погребен — насколько я могу судить на основе сопоставления дат — под Ленинградом, близ станции Левашово, на пустыре, где в 1989 году обнаружены были останки тех, кого убивали от июля 1937 до самого «ленинградского дела» 1953-го.

* * *

В рабочих тетрадях Лидии Чуковской есть такой набросок:

12/III 95

Левашово (От Димы). 2 км от ст. Левашово

Забор — тот же.

Похоронены 42 тысячи человек. Одних привозили мертвыми, других живыми — и стреляли там. Называлось это место «Полигон для учебных стрельбищ», поэтому никто не удивлялся стрельбе.

Стоит крест. Стоит католическая часовня… Есть дорожки, и живут сторожа.

Родные прикалывают к деревьям записки с именами и датами жизни расстрелянных… Вход открытый.

Время — сталинский террор. 37–38 и 49.

* * *

В «деле» среди многих писем от крупных физиков в защиту Бронштейна есть письмо (от руки) во время хлопот о реабилитации. Письмо написано 6 августа, в день ареста Бронштейна, но девятнадцать лет спустя:

«…в его лице советская физика потеряла одного из наиболее талантливых своих представителей, а его научно-популярные книги принадлежат к лучшим имеющимся в мировой литературе.

Я убежден, что это мнение разделяется всеми нашими физиками.

6 августа 1956 Герой социалистического труда

Академик Л. Ландау».

ПРИЛОЖЕНИЕ Стихотворения, посвященные М. П. Бронштейну

***

М. …А то во сне придет и сядет Тихонько за столом моим. Страницы бережно разгладит Узорным ножиком своим. Себе навстречу улыбнется. То к полкам книжным подойдет, То снова над столом нагнется, Очки протрет, перо возьмет… И я проснусь, похолодею, В пустую брошенная тьму. Никак тебя не одолею — Сердцебиенье не уйму.

1938

* * *

Ты шел мимо нашего дома, И лампа горела в окне. Ты шел мимо нашего дома И думал, сквозь тьму, обо мне. Но воздух, меж нами текущий, И лампа, и стены, и ночь, И воздух, меж нами текущий, Тебе не хотели помочь. И я ничего не слыхала. Минуты неспешно идут. Сна нету… Но я не слыхала — Тебя мимо дома ведут.

15—20 января 1939

* * *

Я знаю, ты убит. А я еще жива. Освобождения не наступили сроки. Я жить осуждена. Седая голова И пеплом старости подернутые щеки.

1 марта—16 апреля 1939

* * *

М. Консервы на углу давали. Мальчишки путались в ногах. Неправду рупоры орали. Пыль оседала на губах. Я шла к Неве припомнить ночи, Проплаканные у реки. Твоей гробнице глянуть в очи, Измерить глубину тоски. О, как сегодня глубока, Моя река, моя тоска!

1939

* * *

Я пустынной Москвою Прохожу одиноко. Вспоминаю и жду. Мы любили с тобою Чаши, полные света, Что в Охотном ряду. Нас игрушечный поезд Увозил в подземелье, Где веселая тьма. Ах, игрушечный поезд! Обещал ты веселье. Оказалось — тюрьма.

Июнь 1939

***

На таком пути, пути высоком, Зорком, щедром — счастью не бывать… И ему, не будучи пророком, Можно было гибель предсказать. Но, казалось, он вот-вот увидит То, что увидать он послан был. На простор с добычей славной выйдет И у ног положит и расскажет… Нет, под мертвой пулей мертвый ляжет, Чтоб не видел и не говорил.

1940

* * *

М. Быть может, эта береза Из милого выросла тела. Так нежно она лепетала Над бедной моей головой. Быть может, босая девчонка Твоими глазами глядела, Когда, надышавшись морем, Я возвращалась домой. По эту сторону смерти, Рукою держась за сердце, По эту сторону смерти Я вести торжественной жду. Я слышу памяти шорох, Я слышу цоканье белок. Такая бывает ясность Сознания — только в бреду.

1940 Ольгино

ОТВЕТ

Л. А. Неправда, не застлан слезами! В слезах обостряется взгляд. И зорче мы видим глазами, Когда на них слезы горят. Не стану ни слушать, ни спорить. Живи в темноте — но не смей Бессмысленным словом позорить Заплаканной правды моей. А впрочем, она не заметит, Поешь ли ты иль не поешь. Спокойным забвением встретит Твою громогласную ложь.

1940

* * *

Нам слово гибель, узкое и злое, Привычней слов: письмо, береза, дом. Оно свое, оно как хлеб родное — Ведь запросто мы с гибелью живем. Надеешься еще? Оставь, не лги. Возлюбленный погиб, Париж погиб.

1940

* * *

И теми глазами, Которые видели море, Сенат и тебя, — Устало слежу за горами, песками, орлами, За розовыми, пышно взбитыми облаками. Чужбина. Ну что ж, поживем, ничего не любя.

3 ноября 1941

Эшелон Казань — Ташкент

* * *

…А те, кого я так любила, Кем молодость моя цвела, — Всех деловитая могила По очереди прибрала. Я к ним хочу, к моим убитым. Их голоса во мне звучат. На пустырях тайком зарытым Рукой бесстрастной палача. И к ним, в боях под Ленинградом Наш грех искавшим искупить. Я к ним хочу. Я с ними рядом Достойна голову сложить.

6—7 февраля 1942 Ташкент

БЕССМЕРТИЕ

М. 1 И снова карточка твоя Колдует на столе. Как долго дружен ты со мной, Ты, отданный земле. Уж сколько раз звала я смерть В холодное жилье. Но мне мешает умереть Бессмертие твое. 2 Ты нищих шлешь, но и они немеют. Молчат под окнами, молчанием казня. И о тебе мне рассказать не смеют, И молча хлеба просят у меня. 3 Но пока я туда не войду, Я покоя нигде не найду. А когда я войду туда — Вся из камня войду, изо льда, — Твой фонарик, тот, заводной, Ключик твой от двери входной, Тень от тени твоей, луч луча — Под кровавой пятой сургуча.

Июнь 1943

В ТИФУ

«И твердые ласточки круглых бровей…» Не надо. Не надо. Не надо. «Сказать, что они отлежались в своей…» Какая от слез прохлада! Какая отрада — сквозь лютый зной Схватиться за слово поэта, Чтоб строки на север вели за собой К могиле, затерянной где-то.

1942–1943

Ташкент ОТРЫВКИ ИЗ ПОЭМЫ

Они тогда еще живыми были, Те мальчики, те сверстники мои. Их навсегда еще не разбудили. По улицам немым не провели. И мы тогда еще живыми были. Не вдовами, не совами в ночи. Тогда еще нас не приворожили Бессонных окон желтые лучи. Мы, кажется, тогда живыми были… Но что же ты? о чем ты? замолчи. Пиши о детстве, если ты не хочешь Свихнуть с ума. Не то смотри — вот-вот Подпрыгнешь ты, заблеешь, захохочешь, Заплачешь в голос и махнешь в пролет. Лицом в слезах о каменные плиты, Как, помнишь, Гаршин — бедный, дорогой, — Не камнями, но казнями убитый, — Лицом в слезах о камни мостовой. Пиши о детстве. «Ковш душевной глуби» Прижми к губам и медленно тяни Сквозь немотой обугленные губы Студеные, все в невских льдинках, дни. ……………………. Паркеты скрипят под ногою. В Италию я не вошла. Не веришь за окнами зною, Такая в Испании мгла. В коричневой тьме инквизиций Угрюмый покоится зал. Мадонны одной бледнолицей Меня удержали глаза. Ей даже воздух тронуть больно. Бровям печали не поднять. Я отодвинулась невольно — Мир от нее не заслонять. Опущены глаза, но видят: Дорогу видят, воронье, Людей, которые обидят Упрямца милого ее. В бессонном сне ей снятся, снятся Следы в пыли и вой камней. Ей тоже, кажется, семнадцать, Не больше, кажется, чем мне, — Но в тьме такое разглядела, Такое видит впереди, Что сына худенькое тело Не смеет прижимать к груди. Над сыном цепенеют пальцы — Любимого нельзя спасти, — Напрасно худенькое тельце Ты станешь прижимать к груди. Расслышала ль она молчанье Ночей — там, у ворот тюрьмы, — Где в тайном чаянье прощанья Год молча простояли мы? Машины каждую минуту Сворачивали от моста, И кто-то прошептал кому-то: «Опять сюда. Опять сюда». Сюда… И, нас пронзив огнями, Бесшумно замедляет ход… Не ты, не ты ли вместе с нами Молчала около ворот? Она томится без названья, Та гибель, та немая ночь… И бомбам не взорвать молчанья! Молчать невмочь и петь невмочь. Я помню осенью на Каме Почтовый ящик над рекой, С облупленными боками, Весь вылинявший такой, И вдруг старуха закрестилась И перед ним на мостовой В пыль на колени опустилась — Она ему, ему молилась, Письма просила у него. И я готова помолиться И ящику, и небесам, И тополям, и вольным птицам, И мертвых светлым голосам — О жизни мальчика родного, Увиденного в раннем сне, Младенце-Слово, Боге-Слово… В какой сейчас он стороне? Не он ли там, вдоль стен из глины, Бредет, все голоден, все бос? Хлебнуть от мутных вод чужбины Ему сегодня довелось. Но я не верю, я не знаю, Не верю в крест, не верю в меч. К тебе я руки простираю, О человеческая речь! Вот он бредет, усталый мальчик… О чем заводит песню он? Что, если б этот мальчик-с-пальчик К спасенью был приговорен?

1943–1944

Ташкент — Москва — Ленинград — Москва

* * *

Мы расскажем, мы еще расскажем, Мы возьмем и эту высоту, Перед тем как мы в могилу ляжем, Обо всем, что совершилось тут. И черный струп воспоминанья С души без боли упадет, И самой немоты названье, Ликуя, рот произнесет.

1944

* * *

Среди площадной и растленной — Из всех рупоров, наизусть!.. Ты вправду бываешь надменной, Лишенная голоса грусть. Беззвучна — а громче салюта. Ты жизнь обняла, как вода, — Глубокой печали минута, Пока я жива — навсегда.

Март 1945

* * *

С тех пор как я живу ничья В суровом вихре лет, — Легко струится жизнь моя, Но жизни больше нет. Она осталась за чертой Далекой той весны, Улыбки той и песни той, Что в прах превращены.

Май 1945

* * *

Теперь я старше и ученей стала И прятаться умею от тоски. А может, и она слегка устала, И ей за мной гоняться не с руки. Как бы там ни было, мы разминулись с нею, И я о том, конечно, не жалею. Но было что-то доблестное в ней, Пронзительное что-то и живое, Как зыбкой ночью очерк кораблей… Сказать попроще — что-то молодое. Теперь она ушла и горе увела. Но горе было все, чем я жива была.

Июнь 1945

* * *

Мне б вырваться хотелось из себя И кем-нибудь другим оборотиться. Чтоб я — хотя б на миг один! — была не я, А камень, или куст, или синица. Ведь куст не помнит города того, Бездымных труб из моего окошка. Он вообще не помнит ничего. От памяти я отдохну немножко. А там опять — в постылый, мертвый путь. Иду, иду, иду — а все на месте. Никак за угол тот не завернуть, Где страшные меня настигли вести.

Февраль 1946

* * *

Какую я очередь выстояла — Припомнить и то тяжело, Какой холодиной неистовою Мне бедные руки свело. Какими пустынными стонами Сквозь шум городской он пророс, Далекими, смутно-знакомыми, — Бензином пропахший мороз! Какие там мысли обронены И ветром гудят в проводах. Какие там судьбы схоронены В широких безмолвных снегах.

1947

НАД КНИГАМИ

Каюсь, я уже чужой судьбою — Вымышленной — не могу дышать. О тебе, и обо мне с тобою, И о тех, кто был тогда с тобою, Прежде, чем я сделаюсь землею, Вместе с вами сделаюсь землею, Мне б хотелось книгу прочитать.

1947

* * *

Я не посмею называть любовью Ту злую боль, что сердце мне сверлит. Но буква «М», вся налитая кровью, Не о метро, а о тебе твердит. И семафора капельки кровавы. И дальний стон мне чудится во сне. Так вот они, любви причуды и забавы! И белый день — твой белый лик в окне.

1947

* * *

Мы опять повстречались, деревья и снег! Я люблю вас, пушистые ветки. Одиночество — словно родной человек. На сугробах колючки и метки. Мы с тобою еще помолчим, тишина! Белым снегом умоемся, совесть! По следам разберемся, про что там она — Пережитого вьюжная повесть.

1971

РАССВЕТ

М. 1 Уже разведены мосты. Мы не расстанемся с тобою. Мы вместе, вместе — я и ты, Сведенные навек судьбою. Мосты разъяты над водой, Как изваяния разлуки. Над нашей, над твоей судьбой Нева заламывает руки. А мы соединяем их. И в суверенном королевстве Скрепляем обручальный стих Блаженным шепотом о детстве. Отшатывались тени зла, Кривлялись где-то там, за дверью. А я была, а я была Полна доверия к доверью. Сквозь шепот проступил рассвет, С рассветом проступило братство. Вот почему сквозь столько лет, Сквозь столько слез — не нарыдаться. Рассветной сырости струя. Рассветный дальний зуд трамвая. И спящая рука твоя, Еще моя, еще живая. 2 Куда они бросили тело твое? В люк? Где расстреливали? В подвале? Слышал ли ты звук Выстрела? Нет, едва ли. Выстрел в затылок милосерд: Вдребезги память. Вспомнил ли ты тот рассвет? Нет. Торопился падать.

1940–1979

МУЗЫКА

М. 1 Я музыкой жива. Она сестра разлуки. Последний взмах — нет, не смычка, платка. В последний раз расставшиеся руки, И окна, тронувшиеся без звонка. И пауза — во всю длину перрона (Светлым-светло, а не видать ни зги). И у покачивающегося вагона Карениной предсмертные шаги. 1979–1981 2 Отмыкай мою душу скрипичным ключом. Где же флейты? Паровозных гудков заглуши несмолкающий вой. Никогда не поверю, хоть режь ты меня, хоть убей ты, Никогда не поверю, что мертвый ты, а не живой. Вынимай мою душу из мрака сырого колодца. (Вот и скрипка вступила, и труб неподкупная медь.) Выручай мою душу — за нее еще стоит бороться, За нее еще стоит, владея смычком, умереть.

1981

СВЕРСТНИКУ

С каждой новой могилой Не смиренье, а бунт. Неужели, мой милый, И тебя погребут? Четко так молоточки Бьют по шляпкам гвоздей. Жизни точные точки И твоей, и моей. Мы ведь сверстники, братство И седин, и годин. Нам пора собираться: Год рожденья один. Помнишь детское детство? Школа. Вместе домой. Помнишь город в наследство — Мой и твой, твой и мой? Мерли кони и люди, Глад и мор, мор и глад. От кронштадтских орудий В окнах стекла дрожат. Тем и кончилось детство. Ну а юность — тюрьмой. Изуверством и зверством Зрелость — тридцать седьмой. Необъятный, беззвучный, Нескончаемый год. Он всю жизнь, безотлучный, В нашей жизни живет. Наши раны омыла Свежей кровью война. Грохотала и выла, Хохотала она. … О чистые слезы разлуки На грязном вагонном стекле. О добрые, мертвые руки На зимней, промерзшей земле… «Замороженный ад» — Город-морг, Ленинград. Помнишь смерть вурдалака — И рыданья вослед? Ты, конечно, не плакал. Ну и я — тоже нет. Мы ведь сверстники, братья. Я да ты, ты да я. Поколенью объятья Открывает земля. Поколенью повинных — Поголовно и сплошь. Поколенью невинных — Ложь и кровь, кровь и ложь. Поколенью забытых (Опечатанный след). Кто там кличет забитых? Нет и не было! Нет! Четко бьют молоточки. Указанья четки: «У кого там цветочки? Эй, давайте венки!» В строй вступает могила. Все приемлет земля. Непонятно, мой милый, Это ты или я.

Март — апрель 1984

Примечания

1

М.: Просвещение, 1966.

(обратно)

2

«Редакционный оркестр» и «Маршак-редактор» — см.: Лидия Чуковская. В лаборатории редактора. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Искусство, 1963; В. Глоцер. О редакторском искусстве С. Маршака // Редактор и книга. Вып. 4. М.: Искусство, 1963; Л. Пантелеев. Маршак в Ленинграде // Л. Пантелеев. Избранное. Л.: Худож. лит.; 1967; Две беседы С. Я. Маршака с Л. К. Чуковской. // Новый мир. 1968. № 9.

(обратно)

3

«Новый мир», 1968. № 9, с. 173.

(обратно)

4

Курсив мой. — Л. Ч.

(обратно)

5

А. И. Герцен. Собр. соч.: В 30 т. М.: Изд-во АН СССР. Т. 10. 1956, с. 172.

(обратно)

6

Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч.: [В 90 т.]. М.; Л. Т. 46. 1937, с. 286.

(обратно)

7

«Джентльмен в отчаянии». — «Мы счастливы» (англ.).

(обратно)

8

В 1933 году, в т. 4 журнала «Physikalische Zeitschrift», вышла в свет совместная работа Бронштейна и Ландау: «Второй закон термодинамики и вселенная»; в 36-м и 37-м они обсуждали будущий совместный учебник по теоретической физике. Первая часть грядущего учебника должна была называться «Статистическая физика». След от следа этого их общего замысла сохранился до наших дней. Некогда, преподавая в университете, Матвей Петрович, по просьбе одного из своих студентов, третьекурсника Якова Смородинского, дал ему для ознакомления главы предполагаемой книги. Прежде чем вернуть эти главы Бронштейну, Яков Абрамович проконспектировал их. Конспект, сделанный в трех тетрадях, существует поныне (1983). На каждой тетради рукою Я. А. Смородинского обозначено: «М. П. Бронштейн и Л. Ландау. Статистическая физика. Конспект по рукописи».

(обратно)

9

По нынешним нормам, в тридцатые годы в больницах существовал избыток персонала. В настоящее время, если исключить привилегированные медицинские учреждения, в обыкновенной городской больнице больные вообще лишены ухода. Нянек и медсестер почти нет. «Лежачие» брошены на попечение «ходячих», а все вместе — предоставлены заботам родных и знакомых. Не хватает лекарств, бинтов, ваты, постельного белья, пленок для рентгеновских аппаратов. Нянечки и сестры, случается, пьяные. И это не где-нибудь в глуши, а в столице. — Примеч. 1988 г.

(обратно)

10

Как объяснили мне специалисты-японоведы, словосочетание, приведенное мною, обозначает в действительности «японский предмет», или «японская сущность», или «суть сути», но Митя был японоведом начинающим и почему-то придавал этим словам совсем иное значение, в котором я их и воспринимаю до сих пор: «Не будь ни-хон-но-моно!» — «не грусти, не печалься!»

(обратно)

11

Эта характеристика была приложена к письму троих ученых; оно тоже обращено было к Сталину и передано Поскребышеву вместе с письмом Корнея Ивановича. Однако письмо ученых у меня не сохранилось. Сохранилась только вот эта дополнительная характеристика, приложенная к письму.

(обратно)

12

Почему в своем письме С. Я. Маршак ссылается на академиков Вавилова и Мандельштама, не упоминая о Тамме, вспомнить не могу. (Вероятнее всего, это случайность нашей перепечатки — подпись И. Е. Тамма под научной характеристикой и под общим письмом стояла наверняка.) Хорошо помню, какую существенную, хотя и неприметную, роль сыграла в хлопотах о Матвее Петровиче моя давняя, еще ленинградская, приятельница, специалистка по итальянскому искусству, много лет работавшая в Эрмитаже, — Наталья Александровна Белоусова-Гурвич. Дочь знаменитого биолога А. Г. Гурвича (1874–1954), она так же, как ее отец, была тесно связана с московским академическим кругом и в общении с этим кругом во многих случаях была моим поводырем.

(обратно)

13

«Нет дыма без огня — я не знаю лучшей формулировки человеческой подлости и низости. Этой фразой можно покрыть какое угодно вранье…» — писала Ахматова о клеветах, оплетавших семейную жизнь Пушкина в преддуэльный период. Но я уверена, что имела она ввиду время не только пушкинское и не одну лишь частную жизнь. (См. послесловие Э. Г. Герштейн в кн..: Анна Ахматова. О Пушкине. Изд. 2-е, доп. Горький: Волго-Вятское книжн. изд-во, 1984, с. 331.)

(обратно)

14

Помнится — Василий Васильевич. Но я не уверена. В ту пору узнать имя и отчество Ульриха еще было по силам, но в наше — нет. Звали ли председателя Военной коллегии Верховного Суда СССР Василием Васильевичем или как-нибудь по-другому, проверить сейчас, в 1983-м, я не имею возможности. И имя, и отчество, и фамилия выскоблены из истории. Но фамилию я еще помню. Надеюсь, и имя и отчество не канут в Лету.

(обратно)

15

Номер линии и дату я забыла. Указываю условно. Единственное, что помню с точностью, — это «собрание на Васильевском острове».

(обратно)

16

Лидия Гинзбург. Человек за письменным столом // Новый мир, 1982. № 6, с. 235.

(обратно)

17

«Молитва» — см.: Анна Ахматова. Бег времени. М.; Л.: Советский писатель, 1965, с. 135.

(обратно)

18

Из архива В. Ходасевича / Публ. С. И. Богатыревой // Огонек. 1987. № 6, с. 18–19. — Примеч. 1987 г.

(обратно)

19

«Генрик Ибсен» — см.: Александр Блок. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л.: ГИХЛ, 1962, Т. 5, с. 315.

(обратно)

20

Корней Чуковский. Эго-футуристы и кубо-футуристы. Пб., 1914, с.15.

(обратно)

21

Цитируемая стихотворная строка ритмически копирует строку Мандельштама: «И правовед опять садится в сани».

(обратно)

22

Яков Моисеевич Шатуновский (1879–1932) — приятель Корнея Ивановича, математик, заведующий кафедрой математики в Институте красной профессуры, член партии с 1907 года. Многие влиятельные партийные деятели двадцатых годов были его старинными личными друзьями. Сам он работал в коллегиях двух Наркоматов: иностранных дел и путей сообщения. Со всею семьею Литвиновых, в особенности с женой Максима Максимовича, английской писательницей Айви Литвиновой, Корней Иванович подружился в 1926–1927 году, когда М. Литвинов занимал высокий пост заместителя наркома иностранных дел.

(обратно)

23

Борис Пастернак. Охранная грамота. // Избранное: в 2 т. М.: Худож. лит. Т. 2. 1985, с. 172–173.

(обратно)

24

Знакомство с «делом» М. П. Бронштейна (II — 22962) позволило установить, что на Выездной сессии, приговорившей его к расстрелу, председателем был не В. В. Ульрих, а И. О. Матулевич. — Е. Ч.

(обратно)

25

Борис Пастернак. «О, знал бы я, что так бывает…».

(обратно)

26

Речь идет об «Истории моего заключения» Николая Заболоцкого, которая была напечатана сперва в Англии, а потом и в России. В это время Л. К. еще не знала, что тот же Лупандин был следователем и у М. П. Бронштейна.

(обратно)

27

См.: Ярослав Голованов. Королев без ракет // Огонек. 1990. № 2, с. 22–24.

(обратно)

28

Дмитрий Петрович Жуков, японист, зав. сектором истории культур и искусств Востока в Эрмитаже. Расстрелян 24 ноября 1937 года.

(обратно)

29

Фина — Жозефина Оскаровна Хавкина, многолетняя помощница Лидии Чуковской.

(обратно)

30

G. E. Gorelic, V. Ya. Frenkel. Matvei Petrovich Bronstein and Soviet Theoretical Physics in the Thirties. Basel—Boston— Berlin: Birkhauser Verlag, 1994.

(обратно)

31

Геннадий Горелик. Gloria Mundi // Знание—сила. 2001. № 7.

(обратно)

32

«Специалистом» Лидия Корнеевна называет Дмитрия Геннадиевича Юрасова, историка, от которого она впервые узнала о документах по «делу Бронштейна». Он же постоянно сообщал ей многие сведения о следователях тех лет и знакомил ее с печатными материалами о судьбах ее друзей, о делах тридцать седьмого года, которые тогда во множестве появлялись в печати. Подробнее о Д. Г. Юрасове см.: Виктория Чаликова. Архивный юноша // Нева. 1988. № 10, с. 152–162.

(обратно)

33

По моему настоянию, неохотно, Лидия Корнеевна подала заявление с просьбой провести экспертизу подлинности неузнаваемой подписи Бронштейна под протоколами последних допросов. Через месяц ленинградская лаборатория судебной экспертизы подтвердила подлинность подписи.

(обратно)

34

29 января и 7 марта 1991 года Геннадий Ефимович Горелик встретился с Борисом Аркадьевичем Великиным и записал на магнитофон беседы с ним. Свою запись он тогда же подарил Л. К. Чуковской. Приводятся части рассказа, касающиеся М. П. Бронштейна.

(обратно)

35

А. Д. Дикий был освобожден в 1941 году, а умер в 1955-м.

(обратно)

36

Из стихотворения, начинающегося строкой: «Вырваться на вольный воздух мира» (черновой набросок, стихотворение не закончено).

(обратно)

37

Лидия Корнеевна собирала сведения в печати о следователях, фамилии которых она увидела в «деле» М. Бронштейна.

(обратно)

38

Начальник 4-го отдела 3-го управления НКВД СССР по борьбе с церковно-сектантской контрреволюцией полковник ГБ Карпов был в 1943 году назначен Сталиным председателем Совета по делам Русской православной церкви. И оставался в этой должности до увольнения 21 февраля 1960 года (протоирей В. Цыпин. История Русской Церкви. Т. 9: 1917–1997. М., 1997. с. 293, 302, 386.

(обратно)

39

Наиболее изуверский способ допроса применял капитан госбезопасности Карпов. «Я допрашивал арестованного, — продолжал давать показания суду Ребров [сотрудник НКВД], — в это время вошли Карпов и Степанов (зам. Карпова). Они спросили у меня: „Арестованный дает показания?“ Я им ответил, что он не сознался в своей деятельности. После этого Карпов позвонил коменданту окротдела Морозову и приказал в кабинет принести бутылку нашатырного спирта и полотенце. Карпов намочил полотенце нашатырным спиртом и завязал им рот арестованного, а сами начали избивать его, при этом приговаривали: „такой метод хорошо помогает делу и безопасен для здоровья“. И вот этот мастер пыток и избиений подследственных не только не был осужден, но и получил… повышение по службе!» (П. А. Николаев. Правда истории нужна живущим ныне. // Не предать забвению: Книга памяти жертв политических репрессий. Т. 1. Псков, 1996, с. 49–50.)

(обратно)

40

Одного из палачей — Лупандина звали — Николай Николаевич, имя другого изувера, Карпова, — Георгий Григорьевич. И еще следователи М. П. Бронштейна — Яков Васильевич Фитиалов и Антон Францевич Божичко. Их фамилии я видела под протоколами допросов Бронштейна, но они уже тогда скрывали свои имена. Теперь эти имена и отчества мне сообщил А. Я. Разумов, главный редактор ленинградского мартиролога. Приношу ему свою благодарность.

(обратно)

Оглавление

От публикатора

ПРОЧЕРК . Из архива. Незавершенное

  «НИ СОН, НИ ЯВЬ»

  ПРЕДЫСТОРИЯ

  СОЛНЕЧНОЕ ВЕЩЕСТВО

  ЕЩЕ ЖИВА

  ГОД ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ

  СОТНИ «СПРАВОЧНЫХ» ДЛЯ НЕВЫДАЧИ СПРАВОК

  ОЧКАСТОЕ ЧУЧЕЛО

  «РАССКАЗ О ВЕЛИКОМ ПЛАНЕ»

  БЕСПАМЯТСТВО

  «ВСЕГО НАИЛУЧШЕГО!»

  В БЕГАХ

  ЗАГОРОДНЫЙ 11, КВ. 4

  «НИЧТО ИЗ ВОЗМОЖНОГО НЕ НЕВОЗМОЖНО»

  ВЕСТЬ

  ДОРОГОЙ АРСЕНИЙ

  СТАКАН, ЗАКАТИВШИЙСЯ В ЩЕЛЬ

  ИСКУШЕНИЕ

  ПОПУГАЙ

  ПРОЧЕРК

  1993–1994

Елена Чуковская . ПОСЛЕ КОНЦА

ПРИЛОЖЕНИЕ . Стихотворения, посвященные М. П. Бронштейну

  ***

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  ***

  * * *

  ОТВЕТ

  * * *

  * * *

  * * *

  БЕССМЕРТИЕ

  В ТИФУ

  Ташкент . ОТРЫВКИ ИЗ ПОЭМЫ

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  НАД КНИГАМИ

  * * *

  * * *

  РАССВЕТ

  МУЗЫКА

  СВЕРСТНИКУ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте