«Полет к солнцу»

3786

Описание

Книга «Полет к солнцу» — документальное повествование о героическом подвиге группы советских военнопленных — узников фашистского концлагеря Пенемюнде. Автор ее Герой Советского Союза Михаил Петрович Девятаев — военный летчик. В 1944 году его самолет был сбит зенитным огнем над вражеской территорией, летчик оказался в плену. Летчика отправили сначала в Лодзинский, затем в лагеря Кляйн-Кенигсбергский, Заксенхаузен. На остров Узедом в Балтийском море в концлагерь Пенемюнде Девятаев был доставлен сюда как приговоренный «судом» к высшей мере наказания... Читатели узнают о героях перелета, их помыслах и действиях в период подготовки к побегу на самолете в труднейших условиях фашистского концлагеря. На родную землю группа советских храбрецов перелетела 8 февраля 1945 года на бомбардировщике «Хейнкель-111». Самолет вел М. П. Девятаев.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

От издательства

Книга «Полет к солнцу» — документальное повествование о героическом подвиге группы советских военнопленных — узников фашистского концлагеря Пенемюнде. Автор ее Герой Советского Союза Михаил Петрович Девятаев — военный летчик. В 1944 году его самолет был сбит зенитным огнем над вражеской территорией, летчик оказался в плену. Летчика отправили сначала в Лодзинский, затем в лагеря Кляйн-Кенигсбергский, Заксенхаузен. На остров Узедом в Балтийском море в концлагерь Пенемюнде Девятаев был доставлен сюда как приговоренный «судом» к высшей мере наказания...

Читатели узнают о героях перелета, их помыслах и действиях в период подготовки к побегу на самолете в труднейших условиях фашистского концлагеря. На родную землю группа советских храбрецов перелетела 8 февраля 1945 года на бомбардировщике «Хейнкель-111». Самолет вел М. П. Девятаев.

Воспитанные Коммунистической партией, патриоты Советской Родины совершили подвиг. Любовь к Отчизне окрыляла их, помогала им выдержать безмолвную схватку с сильным, коварным врагом, пользующимся совершенно не ограниченной силой и властью, и выйти победителями.

Главная роль в подготовке побега с аэродрома острова принадлежит подпольной коммунистической организации концлагеря Пенемюнде. Имея огромное негласное влияние на массы военнопленных, она сплачивала их и поднимала на борьбу в тяжелейших условиях, цементировала боевую интернациональную солидарность узников из стран антигитлеровской коалиции. С помощью подпольной партийной организации М. П. Девятаев находился в лагере под чужим именем, администрация не знала о том, что среди заключенных находится советский летчик.

Автор убедительно показал могучую волю советского человека, человека новой формации. «Морально-политические качества советских людей, — отметил Л. И. Брежнев в Отчетном докладе ЦК КПСС на XXIV съезде партии, — формируются всем социалистическим укладом нашей жизни, всем ходом дел в обществе, но прежде всего целенаправленной, настойчивой работой партии, всех ее организаций».

Книга М. П. Девятаева «Полет к солнцу», изданная в 1970 году издательством «Советская Украина», представляет собой несколько сокращенный перевод с украинского на русский язык в литературной записи А. М. Хорунжего. Она рассчитана на широкий круг читателей, в первую очередь на молодежь, и, безусловно, послужит благородному делу воспитания у советских людей чувства гордости за наш народ, за нашу Родину.

Опаленные крылья

Очнулся я, вероятно, от грохота канонады. А может, от того, что на меня кто-то пристально смотрел: полные страха глаза глядели через стекло двери. Я увидел двух девушек. На их полотняных сорочках я заметил вышитые ярким мулине цветочки.

Надо мной как бы висел низкий потолок из толстых бревен, вокруг — голые земляные стены. Сквозь окошко, прорубленное наискось, врывался бледный солнечный свет.

Опершись на локти, я попытался подняться, но тут же повалился, почувствовав нестерпимую боль во всем теле.

Тяжелая, словно чужая, нога от ступни до колена вместе с наложенной на нее доской обмотана бинтом. Руки мои — в засохшей крови, в волдырях ожогов. Штанина брюк оборвана. Спина будто бы прилипла к койке.

Девушки продолжали смотреть на меня, в их глазах отражался испуг. Я снова попытался подняться.

— О, товарищ обер-лейтенант уже готов к полету, — услышал я мягкий мужской голос. Из темного угла, куда я еще не успел взглянуть, выступил худой высокий человек в черном плаще-дождевике. В его одежде, в прилизанных рыжих волосах мне показалось что-то чужое. Он улыбался, словно обрадовался тому, что я зашевелился. Произнесенная им по-русски фраза еще скрывала от меня страшную правду. Вот он сделал движение, полы его плаща разошлись, и я увидел на нем военный френч, пряжку ремня с орлом и свастикой.

Я закрыл глаза, чувствуя, что куда-то проваливаюсь. Возможно, это ожили в памяти ощущения, прерванные потерей сознания: ведь я действительно долго падал...

Потом в концентрационных лагерях, куда меня забросили на целых полгода, я много раз вспоминал эти минуты пробуждения в землянке и первое впечатление от сознания своего положения пленного. Потом я не раз осмысливал, рассказывал друзьям, как и почему попал в плен, каждый раз все переживал сначала. В лагерях неволи и смерти я испытал чудовищные пытки, увидел трубы крематориев, виселицы, нацеленный в грудь автомат, не раз смотрел в холодные глаза смерти. Но самым тяжелым, самым мучительным так и осталось мгновение, когда увидел над собой железного орла со свастикой.

А сейчас снова содрогнулась земля. Мощные звуки канонады оживили мою память...

Беда случилась со мной вчера, 13 июля 1944 года. Я никогда не впадал в числовую мистику и никогда не жаловался на свою судьбу тринадцатого ребенка у матери, но воздушный бой 13 июля по стечению обстоятельств закончился для меня несчастьем.

В тот день, до предела заполненный гулом орудий и моторов, день начала наступления наших войск на Львовском направлении, я несколько раз ходил на сопровождение бомбардировщиков, в воздушных боях атаковывал «мессершмиттов», «фоккеров», «юнкерсов». Этот вылет был последним в моей биографии летчика-истребителя.

Солнце опускалось за лес, длинные тени сосен стлалась далеко по аэродромному полю, скрывая его тайны. Пилоты, освободив натруженные плечи от парашютных лямок, вылезали на крылья самолетов и медленно расстегивали шлемы. Их ожидал возле командного пункта (КП) грузовик, перевозивший по вечерам авиаторов с фронта в тыл — с аэродрома в село.

Я считал, что для меня 13 июля закончилось благополучно. В голове еще гудело, пальцы жили ощущением сжимаемой ручки управления самолетом; земля еще, казалось, покачивалась под ногами. Заткнув шлем за ремень, я шел, наслаждаясь тишиной, — такое наслаждение, вероятно, испытывает хлебопашец, возвращаясь вечером с поля.

Такие минуты бывают только у летчиков. Аэродромы, отдаленные от переднего края, ежечасно жили и фронтом, и тишиной тыла. Только что сражавшиеся в грозном небе пилоты шли домой по мирной земле, а на крыльях их боевых машин оседала вечерняя роса прохладной лесной долины, — на те самые крылья, которые недавно рассекали «шапки» разрывов вражеских снарядов.

Идя к грузовику, думаешь об ужине, о ночлеге, внутренне предвкушая отдых. Но вдруг оклик:

— «Мордвин», летим! «Юнкерсы»!

Майор Владимир Бобров быстро идет навстречу, запихивая в планшет карту. Он называет нескольких товарищей по имени, а меня позывным, который употребляю в бою. («Мордвин», я атакую. Прикрой! «Морд...» Т-р-р! — рыкает пулемет).

— Володя! В моей «кобре» пробоина, — сообщаю я командиру.

— Возьми Сашин «туз»! Летят «юнкерсы»!

«Пиковый туз», нарисованный через весь фюзеляж, приметен даже отсюда, на порядочном расстоянии. Саша Рум сегодня не полетит — болен. Но зачем так разукрасил он свою «кобру»? Немецкие асы, поди, примут меня за комдива Покрышкина.

Наконец я добежал до самолета. Ребята уже взлетают, а мне нужно лямки укорачивать — у Саши Рума богатырский рост.

Я малость отстаю. Однако минут через пять догоняю Владимира Боброва и занимаю место ведомого. Не раз я водил группы навстречу «юнкерсам», ходил четверками и шестерками против «мессершмиттов», а сейчас моя задача — прикрыть своего командира.

Давай, Володя, форсаж, все будет нормально!

Мы перехватили «юнкерсов», дружным нападением рассеяли их плотную группу. Несколько бомбовозов сбили. Победа множит силы, а увлечение боем притупляет настороженность.

«Юнкерсы», как известно, очень редко приходят на цель без прикрытия своих истребителей. Вот и теперь они выскочили из-за белых вечерних облаков. И сразу же четверкой «мессеры» набрасываются на моего «туза».

Чувствую удар по машине и будто кто-то толкнул в плечо. В кабине запахло дымом. Немец поразил мой самолет, как я поражал врага много раз. Нужно выйти из боя и перетянуть за линию фронта.

«Не торопись, солнышко, за горизонт, посвети еще немножко». А языки пламени уже движут ноги.

— «Мордвин», прыгай!

Владимир — мой друг и командир, конечно, такой приказ ни с того, ни с сего в эфир не пошлет. Он видит, что происходит с его ведомым.

— «Мордвин», приказываю!..

Да, пламя уже обжигает руки, пышет в лицо. Такого со мной еще не случалось; нет времени и с самим собой посоветоваться. Что делать? Выпрыгнуть сейчас — внизу оккупированная территория, помедлить — будет поздно: взорвутся бензобаки.

А самолет снижается, оставляя за собой хвост черного дыма. В кабине уже нечем дышать. Пламя заглядывает в глаза.

— Михаил! — слышится голос друга. В этом слове заключено многое.

Открыл всю дверцу кабины и пытаюсь прыгнуть. Поток воздуха отбрасывает назад, обо что-то очень больно ударяюсь боком и затем падаю словно в бездну... Дном ее оказался плен. Я в землянке врага. Сюда кто-то шумно спускается, может, те две девушки? Нет, ко мне подходит летчик в полном боевом снаряжении.

Оттолкнув дверь, он на миг остановился, осваиваясь с полумраком. Его глаза, наконец, нащупали меня. Фашист выхватывает из кобуры маленький пистолет. У меня нет ни сил, ни оружия и я не думаю о самообороне. Сколько раз во время боя я видел через плексиглас голову в сером шлеме. В бою я стремился лишь к тому, чтобы расстрелять врага, поджечь его машину. И вот он, фашистский летчик, передо мной, а я бессилен...

Враг набрасывается на меня и бьет по голове пистолетом. Затем рукой хватается за ордена и старается содрать их с моей груди. Высвободив обожженную руку, отталкиваю его от себя. Немецкий летчик срывает с головы шлем и хлещет им меня по лицу. В этот момент между нами появляется офицер в черном плаще.

— Гер гауптман, зачем вы достали пистолет? Возьмите себя в руки. Прошу вас, — офицер плечом отталкивает летчика от топчана. Но тот продолжает размахивать пистолетом, выкрикивая ругательства. Офицер в черном плаще настойчиво успокаивает его. Видимо, говорит что-то важное, так как летчик прекращает свои нападки на меня и уходит.

На ломаном русском языке офицер в черном плаще говорит мне:

— За свой машина каждый летчик расплачивается, как может. Не так ли? — Я молчу, а сам думаю: «Саша Рум рассчитается сполна за своего „туза‟ и за меня». И тут же возникает новая мысль: «Почему немецкий офицер обращается со мной так вежливо?» Мои размышления прерывает вопрос офицера в черном плаще:

— С какой аэродром вчера вылетел Михаил Девятаев?

Я ждал этого вопроса. Я приготовился к нему. Перед офицером на столе лежало мое старенькое удостоверение личности и оно подсказало мне ответ. Дело в том, что весной этого года меня перевели в полк другой дивизии и на новом месте еще не внесли соответствующие изменения в мое удостоверение. Это дало мне возможность назвать себя летчиком того полка, который значился в документе и которого на нашем фронте уже не было.

Я назвал какую-то несуществующую дивизию, какой-то выдуманный аэродром, даже сказал, что летал на «яке».

Фашист вначале внимательно слушал меня, затем заходил по землянке от стены к стене и вдруг крикнул:

— Врешь! Я сам видел «Кинг-кобру», с которой ты выбросился! Ты из дивизии Покрышкина!

Минуту спустя он смягчается и начинает уговаривать меня:

— Тебе, Девятаев, невыгодно обманывать нас. Расскажешь правду — будет лучше.

В нашем соединении были летчики, которым посчастливилось бежать из плена. Они рассказывали о допросах в застенках гестапо, говорили, что придерживались такого правила: все, что было известно гитлеровской разведке о воздушной армии, они отрицали. Им показывали фотографии, называли командиров, товарищей — от всего отказывались, все отвергали. Только таким образом можно было сбить с толку фашистских разведчиков, поставить их в тупик. Самое небольшое признание, незначительный факт, который откроешь или подтвердишь, не облегчали положения, а лишь усугубляли его. Эсэсовцы, ухватившись «за ниточку», требовали новых и новых показаний, запугивая малодушных тем, что, дескать, вы уже раскрыли военную тайну и, если об этом узнает ваше командование, вас расстреляют...

Я действовал так, как и мои товарищи: противился домогательствам врага, его лесть и угрозы не влияли на принятое мной решение. Допросы продолжались почти непрерывно. Окрики и искусственные улыбочки. Уже и день на исходе. Я голоден, мучают раны. Грустные мысли развевает лишь грохот артиллерийской стрельбы, доносившейся сюда с фронта.

В землянку, где я лежу, спустились два солдата с автоматами на груди. Они приказали подняться и следовать за ними. Напрягаю все оставшиеся во мне силы: конвоиры терпеливо ждут. Опираясь на доску, медленно взбираюсь вверх по лесенке.

На дворе солнечно, пахнет хвоей, стоит благодатный день середины лета. Вокруг зелено так же, как и возле нашего аэродрома. Значит, я нахожусь где-то недалеко от линии фронта. Наши и близко, и так далеко...

Здесь, в тени деревьев, замаскировался тыл немецкого военного соединения: землянки, палатки, столики, автомашины. В воздухе — запахи жареного мяса. Девушки, наблюдавшие за мной, вероятно, были из столовой. Вот бы увидеть их.

Солдаты подводят меня к телеге, запряженной двумя немецкими битюгами. Автоматы нацелены в мою спину. А куда бежать-то? Нога горит огнем. Левой досталось еще в первый год войны, а правой — нынче.

Солдаты поднимают меня и укладывают на телегу. «Дожил, Мишка, немцы грузят тебя, как мешок», — думаю я, пытаясь поудобнее устроиться.

Ящик телеги глубокий. Я подтягиваюсь на руках, осматриваюсь вокруг. Замечаю, что сопровождать меня будет один солдат, он же и ездовой. Ему выносят из столовой какие-то свертки. «Извозчик» усаживается впереди на перекладину телеги, положив у ног автомат. Лошади тронули.

Никого из наших людей не вижу, а хотелось хотя бы переброситься взглядом.

Вдруг из палатки выбежали девушки, те самые, в тех же полотняных белых вышитых сорочках. Кто они, я не знаю. Обе что-то держат перед собой в руках. Бегут вслед за телегой, вот-вот настигнут ее. «Скорее, девочки, скорее, пока не оглянулся солдат». Они уже близко, суют мне небольшой кувшин. Я хватаю его и жадно пью компот. Какой прекрасный напиток: кисловато-сладкий, пахучий. Кажется, ничего вкуснее не пил за всю жизнь. На дне вываренные ягоды. Высыпаю их в пригоршню, бросаю девушкам кувшин.

Впереди горькое, тяжелое путешествие.

Дорога извивается по лесу, бежит между деревьями и кустами. Здесь земля не просыхает. Колеса глубоко вязнут в грунте, телега переваливается на топких ухабах. Лошади тяжело сопят, взмахивают головами, отбиваясь от мух.

Солдат, немолодой, сутулый, что-то ест, а закончив трапезу, начинает наигрывать на губной гармошке какие-то песенки. Я приподнимаюсь на руках, продвигаюсь к нему, но он не обращает на меня никакого внимания.

Молниеносно возникает мысль: «Чем ударить солдата, чтобы не успел даже схватиться за автомат?» И за спиной словно выросли крылья. Сердце вот-вот выскочит из груди... «Убить солдата и на лошадях махнуть к линии фронта!» Солдата мне абсолютно не жаль, он — мой враг, везет меня в тыл на допросы и пытки. «Я могу добыть себе свободу ценой его жизни».

Какие только картины не рисовались в моем сознании за эти несколько минут, о чем только я не передумал, пока солдат наигрывал свои песенки. Но одних мечтаний для побега недостаточно. Наверно, именно поэтому эсэсовец и чувствует себя так спокойно, сидит, не оборачиваясь, ибо уверен, что в телеге нет никакого оружия, он видел, какие у меня руки.

Возвращается грустное сознание собственного бессилия. Становится еще тяжелее на душе. На этой лесной дороге я впервые подумал о побеге. И впервые поверил в него.

В густом лесу влажно, пахнет прелой листвой. Щебечут птицы... Вспоминаю лесок на львовщине, возле которого расположен наш аэродром. Как там было хорошо! Сколько прелести в том, что ты на свободе, среди друзей...

Нас догоняет легковая автомашина. Телега останавливается, автомобиль — тоже. Немцы, перебросившись несколькими словами, жестами показывают, чтобы я пересел в машину.

— Как это сделать? Сам я не могу, — говорю я. Видимо, меня поняли и стали помогать поскорее перебраться в автомобиль. Шофер погнал машину очень быстро. Куда он так торопится? Почему?

* * *

Село. Одинокие хаты среди деревьев. Машина остановилась около небольшого домика. Оттуда вышел солдат с автоматом, сел к нам, и мы поехали к огромному сараю. Солдат помог мне выйти из машины. Я почувствовал удушливый смрад, от которого закружилась голова. Стены сарая кирпичные, толстые, двери кованые. Похоже, что этот каменный дом служит местом заключения пленных. Я один из них и единственный заключенный.

Перед дверью вышагивает часовой. Он не прислушивается к тому, что происходит в сарае, не следит за мной, а развлекается, так же как и мой первый возница, губной гармошкой. Я жду: не идут ли за мной, не несут ли чего-нибудь поесть...

Кажется, недалеко отвезли меня от линии фронта, а здесь совсем тихо. Я не привык к такой тишине. Лучше бы грохотала артиллерия и рвались бомбы.

Мысли, мысли...

Что будет?

Ответа не нахожу. Остается одно — думать о прошлом. А оно сейчас особенно дорого...

Первая боевая тревога на рассвете в июне 1941 года, бои, ранение... Теперь это не кажется таким страшным, как было тогда. В памяти оживают имена живущих и уже погибших товарищей, дни фронтовой жизни.

Я лежал на соломе, смотрел в маленькое окошко на белые высокие вечерние облака и мысленно возвращался в свое прошлое. Приятно было анализировать обстоятельства, требовавшие от меня решимости, мужества, верности своему долгу, и надеяться на хороший исход в будущем.

Стараюсь восстанавливать все в деталях и даже мелкие подробности кажутся значимыми, я их вижу в новом свете. Сейчас они для меня необходимы, как больному лекарство, и я их воспроизвожу в памяти.

Вечерние облака

Я ничего не забыл, и пока со мной мое прошлое, мои друзья, — не страшны мне тюрьмы, допросы, истязания. Ведь каждый день, каждый боевой вылет оставляли во мне частицу мужества. И лежа в сарае, я был в полете, парил над родной страной. Навстречу шли тучи, земля проплывала под крыльями самолета. Эпизоды, люди живут в моей памяти, приветливо возникают словно ориентиры, когда возвращаешься после нелегкого боя на свою базу.

Я вспомнил нашего полкового комиссара, с сединой на висках. Перед ним сидели и лежали на теплой земле летчики и внимательно слушали его. Он стоял на зеленой траве, в тени ветвистого дерева и говорил:

— Вы люди молодые, на свете прожили еще мало. Я старше вас и позволю себе дать вам совет: пересмотрите свои личные вещи, и без чего сможете обойтись — отошлите домой. Еще раз проверьте себя, готовы ли пойти в бой!

Вокруг благоухали цветы, дышала свежестью весна, а комиссар говорил о том, что в Западной Европе идет война — горят дома, умирают в концлагерях люди.

Наступила тишина, и все услышали, как зашелестели от дуновения ветерка листья.

Редко чьи слова берет с собой человек надолго. Я вспомнил комиссара в удушливом каменном мешке. Этой ночью, которая окутала суровым мраком сарай, мне необходимы были люди, жившие во мне вместе со сказанными ими словами, с их поступками. Я припоминал образы друзей, и они среди ночи будто шли ко мне. Я был твердо убежден, что мои товарищи, с которыми летал, ничего плохого обо мне не подумают.

Захар Плотников воевал в Испании и на Халхин-Голе, награжден двумя орденами Красного Знамени. По капле перелился его опыт в меня. Все, что делал он в эскадрилье, было для нас, молодых тогда летчиков, образцом. Перед самой войной, когда мы ежедневно тренировались в полетах, стреляли, нашу эскадрилью сплотил в монолит Захар.

За полгода до войны он пришел в эскадрилью командиром звена. Спустя некоторое время стал командиром эскадрильи. В первые боевые вылеты он брал с собой меня.

Белорусская земля... Над головой стонало небо. Дым и пыль застилали солнце. Наши самолеты поднимались против армад «юнкерсов» и «мессершмиттов». Возвращаясь из боя, пилоты от усталости валились на землю под кусты. Ночами спали они около машин... В такие дни Захар Плотников всегда первым вылетал по тревоге. Я держался поближе к нему.

Однажды в карусели воздушного боя я заметил, как из-за туч вывалился «юнкерс» с черным крестом. Не успел я дать по нему очередь, как он, спикировав, пронесся подо мной. Я — за ним. «Юнкерс», отстреливаясь, умело маневрирует; веду непрерывный огонь по нему, а когда «юнкерс» оказался передо мной, мой пулемет, как назло, замолчал. С аэродрома наблюдают за мной и им понятна причина: патроны кончились. Вижу, на выручку мне спешит наш «ястребок», а через несколько минут «юнкерс» падает и взрывается среди поля. Возвращаемся на аэродром: один победителем, а я не знаю, куда глаза девать от стыда. Но вот ко мне подходит Плотников. Не то шутя, не то серьезно говорит:

— Молодец, атаковал здорово! Но нужно знать «мертвые» зоны и подкрадываться поближе. Не горюй, бывает и хуже. Учись тактике воздушных боев, — И долго рассказывает мне о своем опыте побед над противником.

Потом я сбил несколько «юнкерсов». Нередко выручал меня наш командир эскадрильи.

На подступах к Москве перехватывали мы немецкие бомбардировщики и самолеты-разведчики. Однажды подбили мой самолет. Я выбросился с парашютом, приземлился. А ночью почувствовал боль во всем теле, трудно было дышать. Товарищи вызвали врача.

— У вас поломаны ребра. Почему не в госпитале? — возмутился врач.

— Не знаю. Вечером боли не чувствовал, — ответил я.

Врач приказал отвезти меня в госпиталь, в Тулу.

Через несколько дней ко мне приехали товарищи. С ними был и Плотников.

— Пришли попрощаться. Перебазируемся, — сообщили они мне.

— Куда?

— На юг. Киевское направление...

— А как же я?

— Кто ищет, тот всегда найдет, — улыбнувшись, сказал Плотников.

Когда друзья ушли, в палату ко мне вбежал техник моего самолета.

— Наш «як» на ремонте. Я забегу еще завтра, — тихо сообщил мне он.

— Захар посоветовал? — спросил я. Техник промолчал, лишь добро улыбнулся.

— Запомни маршрут, — и объяснил мне свой план моего ухода из госпиталя...

Через два дня он незаметно вывел меня, и мы полетели на своем самолете догонять полк. Но когда в Орле сели на заправку, дальше нас не пустили: командир части приказал мне лечиться, а самолет передал другому летчику. Пилоты, садившиеся на аэродроме в Орле, знали, где находится наш полк. Он стоял под Ромнами. Никакие уговоры не могли удержать нас в Орле!

Я был одним из многих тысяч, кто летом сорок первого сражался с врагом на Украине. Я знал эту землю только по песням о ней. В моем воображении она рисовалась удивительно красивой. Сады, леса, реки, поля, покрытые хлебами, зеленые города и села, а над ними — глубокая, бескрайняя синева неба. Мы едем к новому аэродрому и видим, какие кровавые раны наложила война на лик этой земли, зачернила ее просторы пожарищами и руинами.

В первой хате, в селе под Ромнами, где остановились на ночлег, хозяйка спросила нас:

— Чем же мне вас угостить, соколы? Чего пожелаете, все достану для вас.

— Ничего нам, дорогая, не нужно. Вот если бы арбуз, утолить жажду...

— Гарбуз? Ой, да у нас их целый завал! — сказала она и вышла из хаты.

Через несколько минут мы увидели такую картину: женщина катила с огорода в летнюю кухню огромную желтую тыкву. Конечно, меня ребята подняли на смех. Это ты, дескать, так хорошо объяснил хозяйке. Теперь она будет варить нам тыкву.

Кто-то из летчиков-украинцев стал объяснять женщине, что фронтовики хотят не гарбуза, а кавуна, то есть арбуза.

— Ах, чтоб воно сказилось, як же так? — засуетилась хозяйка. Не прошло и пяти минут, как в нашей комнате лежали полосатые украинские арбузы.

Живописная, тихая река Десна спокойно несла свои воды через леса и луга. На ней фашисты возводили свои переправы. Наши бомбардировщики и истребители разбивали их, но гитлеровцы тут же валили деревья и делали новые плоты. Шла подготовка к форсированию Десны для наступления на Шостку, чтобы окружить город Киев.

Летчики не жалели своих сил и жизни, перехватывали летящие на Шостку «юнкерсы». Напряженные бои не позволяли своевременно выходить из боя, и летчики на своих «яках» оставались без горючего, нередко не могли дотянуть до своего аэродрома и садились в поле.

Названия сел и городов я хорошо помню, потому что они слились с именами погибших друзей. Названия населенных пунктов для меня стали синонимами их фамилий. В хуторе Беловод мы предали земле останки Алексея Уфимцева. И я всегда называю этот населенный пункт Уфимцев-Беловод.

Вылетел он, как говорят авиаторы, по зрячему фашистскому разведчику. Алексей провел первую, вторую, третью атаки, а немецкий летчик отстреливался и продолжал полет. Кончились патроны, но жива лютая ненависть! Уфимцев делает пятый заход и прямо в лоб таранит вражескую машину. Клубы дыма. Самолеты падают.

В могилу Алексея Уфимцева положили мы бутылку с запиской; в ней сказано, кто здесь и когда погребен, какой подвиг он совершил.

В эти дни с полевого аэродрома, располагавшегося вблизи города Конотопа, под обстрелом немецких автоматчиков мне удалось поднять в воздух оставшийся там самолет. Помогли мне это сделать конотопские ребята.

Новый, исправный «як», выруливая на старт, попал колесом шасси в воронку, винт чиркнул по земле — и концы лопастей загнулись. Лететь на таком самолете нельзя, нужен ремонт.

Командир полка вызвал меня к себе:

— Чей «як» застрял в воронке?

— Младшего лейтенанта Громова.

— Из вашего звена?

— Из моего.

— Громов полетит на вашем «яке», а вы остаетесь. Терять новую машину мы не имеем права. Она не должна попасть в руки врага. Понимаете?

— Понимаю, товарищ майор, — ответил я.

— Перелететь надо сегодня, завтра будет поздно, — сказал мне на прощание командир полка.

Авиационных мастерских рядом не было. Предстояло самому разобрать весь узел, отделить лопасти и выправить их. Только где же это сделать?

Помощников хоть отбавляй: сначала прибежали мальчишки, которые невдалеке пасли скот. Затем собрались ребята почти со всего села. Перестрелка и взрывы вокруг не пугали их. Я видел, что такая обстановка вызывает у ребят желание как можно быстрее исполнять мои просьбы. А они были несложные: «Подайте ключ, положите это колечко на траву, а эту гайку — вот сюда. А, может, кто-то сможет достать лошадь и телегу?»

«Як» уже без винта стоял на поле, и возле него самые боевые ребята установили дежурство. Они получили конкретное задание: если покажутся немецкие мотоциклисты, немедленно послать за мной связного в село. Самолет не должен достаться врагу. Кузнеца я застал дома.

Родная земля. Родные люди, они сделали все, что могли. Старый кузнец работал с огромным воодушевлением и быстро выровнял лопасти самолета.

— Лети, товарищ летчик, и не забывай о нас. Возвращайся с победой, — сказал он мне.

Когда я возвратился с лопастями на аэродром, мне представился незнакомый солдат и рассказал, откуда и куда он держит путь. С одного взгляда я все понял: пропитанная потом и пылью гимнастерка, почерневшие от крови бинты на шее, лицо, давно не бритое, истощенное.

— Помоги мне собрать самолет, возьму с собой, — сказал я ему.

У солдата радостно заискрились глаза. Удастся ли выйти к своим по дорогам, а тут — на крыльях! Он оживился и тут же начал командовать группой ребят. Работа закипела.

А стрельба все приближалась к аэродрому. Над городом, который виднелся вдалеке, к небу поднимались черные клубы дыма. Завтра, пожалуй, было бы поздно.

Я монтирую на место деталь за деталью, присматриваюсь к раненому бойцу и думаю: «Хорошо. Ну, возьму его в самолет, а если нападут «мессеры» и мне придется покидать кабину? Себя я спасу, у меня — парашют. А его? Его гибель будет на моей совести. Быть может, сказать сейчас, чтобы шел дальше, не задерживался? Ох, как трудно, оказывается, сказать такое. Работает, надеется. Жаль парня. Что будет, то и будет», — окончательно решил я.

Залезаю в кабину. Загудел мотор. Прибавляю обороты, но винт не тянет: нет у него той мощной силы, которая срывает самолет с места и гонит вперед. Я удивлен, но не растерялся, размышляю, что бы это все значило? Надеюсь найти причину и, может быть, одним поворотом гайки ликвидировать неполадку.

Выключаю снова мотор, бросаюсь к механизму регулировки винта. За мной следят находящиеся на аэродроме люди. Солдат волнуется. Если самолет не поднимется, ему будет нелегко. Был бы уже далеко отсюда. А теперь...

Вижу, что лопасти произвольно изменяют «угол атаки», то есть уклоняются от крутого захвата воздуха. Надо вторично разбирать узел и проверять сборку. Что скажет боец? Верит ли, что я способен исправить машину? Если он задержится, не полетит, то ему придется пешком пробираться через линию фронта.

— Эх, давайте еще помогу! — кричит солдат, бросая пилотку на землю.

А ребята бегают вокруг машины, следят за каждым моим движением. Быстро разбираем и вновь собираем узел. Завожу мотор. Но винт не вращается.

«Чего-то недоучел, чего-то не знаю», — думаю я и вижу, как несколько мальчиков ползают в траве и ощупывают руками каждый кусочек земли. «Что они ищут?».

— Нашли еще одно колечко! — кричит мальчуган и кладет кольцо на крыло самолета. Я смотрю на него и руки мои цепенеют. Конечно же, при сборке я заметил, что не хватало детальки, но ее не нашли, и я наивно решил обойтись без нее. Спрыгиваю с крыла на землю и крепко обнимаю мальчугана.

— Спаситель! — ласково говорю я ему.

Снова с солдатом разбираем регулирующий механизм винта, ставим колечко на место и уже под пулями — по нас стреляют фашисты из-за насыпи железной дороги — взлетаем. Боец сидит, согнувшись, за стенкой кабины пилота. Истребитель круто набирает высоту.

Дорогие конотопские ребята, конотопский кузнец, вы пришли в трудное время ко мне и я благодарно вспоминаю о вас и по сей день.

В конце сентября 1941 года наш авиационный полк стоял под Лебедином. Гитлеровские полчища уже оккупировали Киев, наши войска отступали за Харьков.

...Это было 23 сентября. Меня вызвали на командный пункт полка и приказали вылететь в район Пирятина, бросить пакет для советских частей, находящихся в окружении. Пакет с сургучными печатями прикрепили к довольно тяжелому камню. Судя по приказу командира полка, дважды Героя Советского Союза Кравченко, отдававшего мне его устно, я понял, что боевое поручение было очень важным.

Мы летели в паре, на малой высоте. А вот и прямая линия Лохвица — Гадяч. Отсюда недалеко до пункта, обозначенного на карте. Уже виден выложенный из белого полотна посадочный знак «Т». Выхожу на него и бросаю пакет. В это время из-за туч вываливаются «мессершмитты». Один из них нападает на нас, другие обстреливают наши войска на земле.

Один из «мессершмиттов» полоснул пулеметной очередью по кабине моего «яка». Разрывная пуля ранила меня в ногу. Кровь хлынула на пол кабины. Ремнем планшета потуже перехватываю раненую ногу выше колена. Дотяну ли до Лебедина?

Маршрут полета проходил через хутор Беловод. Если придется садиться, то лучшего места, чем этот знакомый аэродром, не найти.

Делаю над хутором круг и иду на посадку. Вдруг вижу, как от хат бегут дети, женщины и машут руками, косынками, на что-то показывают. Пригляделся — на хуторе стоят немецкие танки и автомашины. Рву ручку на себя — самолет взмывает вверх. Теперь вижу трассы пуль немецких «эрликонов». Стрельба началась со всех сторон по моей машине и по хуторянам, бежавшим в направлении аэродрома.

Собрав силы, беру курс на Лебедин. Горючего хватит, но потеряю много крови, тогда... Креплюсь, напрягаю все свои силы. Бегут минуты. Терплю. Но вот, наконец, желанный силуэт города. Радостно и страшновато в то же время: вот он, аэродром, а я чувствую, как туман застилает мои глаза, плохо различаю посадочную полосу, на которую предстоит приземлиться.

Летчики как-то по-особенному ценят землю, когда после изнурительного боя наконец касаются ее колесами своей машины. Я удачно посадил самолет, а дальше он побежал сам, но я уже ничего не видел.

Очнулся в госпитале, после того как мне сделали переливание крови. Мне сообщили, что самолет мой слегка врезался в стоявшую на аэродроме другую машину. Начинаю припоминать недавние события. В сорок первом летчик Владимир Бобров своей кровью спас мне жизнь. В сорок четвертом, защищая своего командира и друга Боброва, я потерпел неудачу и был сбит.

Снова взвешиваю подробности последнего своего воздушного боя: протяни я еще каких-нибудь десять километров, и приземлился бы среди своих. Десяток километров... Передо мной всплывает образ Плотникова. «Захар, дорогой друг, погиб ты именно на таком „недосягаемом‟ десятом или пятнадцатом километре! Твой объятый пламенем самолет врезался в море... А я вот очутился в плену...»

Слышу, к сараю, в котором сейчас нахожусь, приближается автомашина. Опираясь на доску, вскочил на ноги, выжидаю. Тяжелый грузовик развернулся и остановился перед широкими дверями. Послышались голоса солдат и тревожный лай собак.

Товарищи

Отворились двери. В глаза ударил ослепительный свет нескольких фонарей. На пороге стояли эсэсовцы с автоматами, сдерживая на ремнях огромных овчарок. Раздалась какая-то команда, и лучи фонарей воткнулись в кузов грузовика. Теперь я увидел людей. Их было несколько человек. Наши! В гимнастерках, в погонах, у некоторых на груди ордена.

Пленным, очевидно, приказали слезать с грузовика. Овчарки, подняв бешеный лай, рвутся к машине.

Раненые, обожженные, едва передвигаясь, входят в сарай. Замечаю, что все они авиаторы.

На ломаном русском языке отдается приказание сидеть молча. Двери сарая закрываются на замок. Мы остаемся в непроницаемом мраке.

Начинаем знакомиться, говорим шепотом. Называем только имена. На другие вопросы — откуда, из какого полка, где и когда взят в плен — каждый отвечает неохотно, и я понимаю — правду не говорят. Устраиваемся спать, подсвечивая спичками или зажигалками. На правах хозяина «гостиницы» я распределяю места — показываю углы сарая. Всматриваюсь в лица: может, встречу кого-нибудь из нашей дивизии? Не нахожу знакомых. Кое-кто из новичков, вероятно, только что очутился в плену, их постигла неудача вчера или сегодня. А некоторые, наверное, путешествуют по таким сараям давненько — худые, заросшие бородами, никак не реагирующие на смену обстановки.

Я присел, прислонился к стене и тут же ощутил тепло: мое плечо согревает чье-то человеческое тело.

Посреди сарая остался лишь один сержант — молоденький, низенького роста, который особенно бросился мне в глаза в момент выгрузки из автомашины. Он и во тьме поражает меня своим видом: лицо в угольно-черных струпьях, хрящик носа обгорел, и рот распух и кажется полуоткрытым. В щелях обугленных век светятся болезненным блеском глаза. Обгоревшие руки он держит перед собой согнутыми в локтях. Сержант все ходит и ходит по сараю. Так, видимо, он пытается успокоить жгучую боль от ожогов на лице.

Моим соседом оказался летчик-штурмовик, почти земляк, родом из Рузаевки — Сергей Вандышев. Он был ранен в шею, сидел неподвижно, будто скованный, но разговаривал охотно. Кое-что он сообщил мне о себе, а я ему коротко рассказал о своих бедах, в частности, о том, что не могу становиться на левую ногу. Вандышев пообещал помогать при передвижении. Это меня обрадовало.

— Мише тяжело, — сказал Вандышев, показывая на сержанта, проходившего мимо нас.

— Не сумел выброситься вовремя? — спросил я, поняв, что мой сосед знает сержанта.

— Командир не покидал самолет, а стрелок-радист, известно, защищал командира, отбивался от «мессеров». Вот и обгорел. Целую неделю вот так ходит и ходит. Мы ему пищу в рот вливаем, — объяснил он мне.

— И разговаривать не может?

— А о чем ему говорить? — ответил Вандышев. Мы немного помолчали, а потом он продолжал: — В одном селе, нас закрыли в каком-то амбаре. Миша сквозь щели бревенчатых стен заговорил с пробравшимися к амбару местными ребятами и сказал им, что мы летчики. Дети наперебой стали рассказывать о том, что группа наших пленных летчиков недавно захватила немецкий самолет и пыталась улететь из плена.

— Неужели? — скорее стон, а не крик вырвался из моей груди. — Как же, как это было? — спросил я.

— Вроде бы их транспортировали в тыл на «юнкерсе» или на другой какой-то машине. Ну, наши покончили с экипажем и повернули на восток. Вероятно, радист немецкого самолета успел по радио сообщить о захвате машины в воздухе. «Мессершмитты» настигли беглецов и сбили «юнкерс».

Этой ночью я впервые услышал о том, что впоследствии стало мечтой моей жизни в плену. Свое намерение убежать из неволи на самолете я глубоко затаил в душе. На протяжении полугодичного пребывания в фашистском концлагере я упорно искал пути и способы к осуществлению этого плана. А в эту ночь мысль поглотила все мои размышления. Я не мог ни на минуту заснуть. Товарищи вповалку лежали у стен сарая. Вандышев спал. Лишь Миша продолжал ходить из угла в угол. Я прислушивался к его то ясно слышным, то совсем почти беззвучным шагам. Почему они, эти летчики, бежавшие на немецком самолете, не сумели улететь? Разве нельзя было избрать такой маршрут, чтобы запутать врага? Разве не было облаков, чтобы спрятаться? Мысленно я летел с ними, переживал все это. Мне казалось, что, держа в своих руках штурвал, я не отдал бы жизнь свою и товарищей на произвол вражеским истребителям. Я размышлял и убеждал себя в том, что убежать из плена на родную землю можно только на самолете. Час или два — и ты дома! От одной этой мысли у меня кружилась голова, я чувствовал, как в висках отдавались удары сердца. Возможно ли?.. На эти вопросы никто не мог дать ответа. Никто!

* * *

Утром к нам в сарай привезли еще несколько военнопленных летчиков. Та же машина, те же охранники с овчарками, те же строгость и равнодушие. Торопливо они суетились и, загнав в сарай измученных людей, быстро уехали.

Перед обедом отворилась дверь, в сарай нам бросили несколько буханок хлеба и холодной вареной картошки. Хлеб, должно быть, пекли наши люди, потому что благоухал он по-нашенскому.

Среди новичков мое внимание привлек высокий, красивый капитан с несколькими орденами на гимнастерке. Мучительно он переносил положение пленного. Упершись руками о стену, припав к ней головой, он в таком положении подолгу стоял. Может быть, плакал или думал о чем.

Я попытался поближе познакомиться с капитаном и обратился к нему с каким-то вопросом. Он не стал говорить со мной и отошел в сторону. Я увидел, что он тоже обожженный, значит, как и сержант Миша, горел в самолете. Я продолжал обращаться к нему с вопросами и, наконец, он стал слушать меня. Назвал он себя Сергеем Кравцовым. Затем начал рассказывать, что летал на бомбардировщике Пе-2. Когда машина загорелась, выбросился с парашютом. Спускаясь, Кравцов полагал, что приземляется у своих. Он страдал именно оттого, что жестоко обманулся, просчитался.

Я рассказал, что сам испытал подобные минуты. Кравцов успокоился и начал откровеннее вести со мной беседу. Он привлекал меня своей страстностью, своим болезненным ощущением неволи и непримиримостью к своему положению. Он тоже, как и я, думал о том, как бы убежать, вырваться из плена. Я поддержал его желание и словно воодушевил его еще больше. Как-то, услышав спокойную, непринужденную беседу двоих летчиков об абстрактных вещах, Кравцов гневно сказал:

— Прекратите! Кому сейчас нужно ваше пустозвонство? Зачем оно? Побег — вот о чем надо думать и говорить.

— Думать — безусловно, а говорить вслух об этом опасно и глупо, — кто-то заметил в ответ на резкое заявление капитана.

Но капитан не внял этому совету и продолжал вслух намечать план побега.

— Надо восстать, разгромить этот сарай, перебить охрану и скрыться в лесу, — громко обращался он к нам. Все молча слушали его. Спустя несколько минут он умолк, забился в угол и, положив голову на руки, затих. Видимо, он понял, что его план — нереальное желание, фантазия, ему стало стыдно перед нами. Такие душевные порывы у Кравцова повторялись снова и снова.

Я смотрел на него и думал, что людям подобного склада характера в плену будет очень тяжело. Но спустя некоторое время Сергей Кравцов стал проявлять выдержку и рассудительность. Об этом расскажу ниже.

В этом селе мы прожили два-три дня, прислушиваясь к далекой, а затем все более приближающейся артиллерийской канонаде. Фашисты усилили охрану нашего сарая. Кто-то высказал предположение, что нас скоро повезут дальше в тыл, потому что немцы боятся налетов местных партизан. Миша-сержант рассказал подобную историю. Где-то здесь, в западных областях Украины, партизаны напали на немецкий концлагерь, перебили охрану и всех пленных выпустили на волю. Такое сообщение подбадривало нас. Мы стали внимательнее прислушиваться к тому, что происходило вокруг сарая-тюрьмы.

Но события развивались по-иному. Нас перевели в помещения колхозных ферм. Мы потеряли счет дням, время определяли только едой, которую нам все-таки подавали приблизительно в один и тот же час, да по тому, как заживали у каждого из нас раны.

Но вот нас перевели в хаты, из которых фашисты выгнали крестьян. Еду теперь подавали через окно. Двери были наглухо забиты, кругом стояли часовые с собаками. Иногда мы видели лишь одних привязанных к деревянным столбикам собак.

В один из таких дней кто-то открыл со двора дверь кашей хаты, и мы увидели пожилую женщину с девочкой. В руках они держали кринку с водой, хлеб и узелок. Голодные, набросились мы на еду. На следующую ночь они снова пришли к нам. Белыми полосками, нарванными из простыни, женщина перевязала кое-кому раны, девочка сидела, словно испуганный зверек, тихая и покорная.

Когда женщина собралась уходить, кто-то из нас спросил ее:

— Как же вы проходите?

— Вот так и проходим, — ответила она и положила руку на голову девочки.

— Не боитесь брать с собой внучку? Она ведь мало еще жила на свете...

— Без нее мне не обойтись. Она у меня чародейка. Собак только она и умеет заговаривать. Молчат, как усыпленные.

Мы смотрели на девочку, как на настоящую чудесницу.

До сего времени отношение врага к нам не совсем было понятным. Оно могло кое-кого даже сбить с толку. Солдаты, охранявшие и сопровождавшие нас, позволяли себе толкнуть пленного между лопатками прикладом автомата, пищу давали нам такую, как и своим собакам. А офицеры на допросах, проводимых почти ежедневно, держали себя вежливо, разговор вели почти как с равными. Они задавали вопросы, аккуратно записывали ответы. Нам иногда было смешно, почему они верили нашим путаным, выдуманным ответам.

Гитлеровские разведчики словно не хотели думать над тем, что мы им говорили. За всем этим чувствовалась хитрая тактика врага.

Как и кто об этом узнал, сейчас трудно вспомнить (ведь прошло много лет), но вдруг все заговорили, что нас отправят на аэродром и перебросят в глубокий тыл на самолете.

Из уст в уста полетел шепот: убиваем экипаж, захватываем самолет. Эти слова нам понятны даже по одному лишь движению губ. План побега таким путем мы не раз обсуждали по ночам. Роль каждого давно уже была выучена во всех деталях. Душой плана был Кравцов. Как дети верят сказке — глубоко и наивно, мы верили в свой план, никого почему-то не интересовало, осуществим ли он и как скоро это может случиться. Хорошо было, что план все же намечен. Мы жили им, он сплотил, сцементировал нас в одно целое.

Но вот наступил день, когда нас загнали в большую крытую автомашину. Прижали в кузове всех в один угол. Рядом стояли вахманы с автоматами и овчарками.

Глядя на солдат и их автоматы, нацеленные прямо в нашу толпу, я думал: в самолете при первом же шаге в направлении кабины самолета нас изрешетят свинцом. Картина гибели пленных и самолета, которым они завладели, стояла перед глазами. Но вот, наконец, машина тронулась. Духота ужасная, глаза забивает пыль, на зубах хрустит песок. Около меня стоит Миша. Он знает о нашем замысле и потому особенно возбужден. Пытается даже улыбаться.

Вот и аэродром. Железобетонная полоса. «Мессершмитты», «фокке-вульфы», «юнкерсы». Ревут моторы. Нельзя выдумать для летчика более жестоких мук, чем принудить его спокойно смотреть на это, находясь в неволе.

Наша автомашина остановилась около транспортного самолета «Юнкерс-52». Мы сразу узнали старого знакомого. У него три мотора, «брюхатый» фюзеляж.

Нас высаживают по одному. Здесь, на земле, кроме Миши и тех, у кого ранены руки, всем надевают наручники. Железные шипы впиваются в тело — руками шевельнуть больно. И сразу наш план побега отпадает. Взглядами и знаками Кравцов перепоручает обязанности одних другим. Теперь больше надежды на тех, у кого раненые или обгоревшие руки.

Как только мы вошли в самолет, солдат приказал нам лечь лицом вниз на пол. За приказом следуют удары, ругань. Переводчик втолковывает: если во время полета кто-либо поднимет голову, сразу будет застрелен.

Теперь мы поверили в историю с бунтом пленных в небе. Фашисты извлекли урок.

Содрогнулось тяжелое тело «юнкерса». Железный пол давит на лицо. Над распластанными людьми стоят четверо солдат с автоматами в руках.

Полет длился недолго.

Самолет приземлился. Когда сходили на землю, кто-то сказал:

— Варшава!

Организацию нашей транспортировки можно назвать безукоризненной. Нас уже ожидает грузовик. Он везет нас по бурому полю, потом мимо каких-то особняков, выезжает на широкую улицу. Зеленые деревья, обвитые плющом веранды, цветники за оградами и разрушенные стены домов, скрученное железо. Читаем вывески, убеждаемся, что это — Варшава!

Привезли нас в дома, расположенные посреди роскошного сада. Аллеи, декоративные кусты, яблони, на мрачных стенах казарм дикий вьющийся виноград. Чистота, благоустройство, газоны — как в санатории.

В просторном зале рядами на полу тюфяки. Только разместились — приглашают на обед. Приглашают вежливо, заботливо. В столовой столы накрыты скатертями, лежит много хлеба, аккуратно расставлены блюда, рюмки и бутылки с водкой. «Куда мы попали? За кого нас принимают? Быть может, кто-то из наших уже «заработал» такой обед?» Оглядываемся, пожимаем плечами. Садимся за столы и жадно начинаем есть. После обеда отдыхаем. На ужин нам подали галеты и чай, то же, что и немецким офицерам, жившим рядом с нами.

Ночью кто-то из наших решился выйти из дома. Возвратись, сообщил: у дверей никакой охраны. Утром Сергей Кравцов собрал вокруг себя самых смелых. На этот раз план у него был простым: днем изучить ограду, а ночью тихо выйти и бежать садом. Но спустя некоторое время в казарме появился немецкий генерал. Он был в новом мундире, при орденских планках. Чинно, словно в своем полку, прошелся он между матрацами, осматривая нас, потом собрал около себя офицеров и начал ругать их. Переводчик старательно пересказывал его речь. Генерал возмущался тем, что нас, офицеров русской армии, положили на полу. «Кто позволил унижать достоинство храбрых воинов? Почему некоторые военнопленные без своих заслуженных наград?» — громко переводил слова генерала переводчик.

После этой «психологической обработки» пленных в казарме закипела работа: принесли кровати, постели, цветы. Все расставили вдоль стен, лишь середина комнаты осталась свободной. Нам приказали надеть боевые отличия, у кого они были.

Когда эта комедия пришла к своему концу, начали свою работу агитаторы. Через переводчиков они доказывали, что Германия еще очень сильна и ее сила в невиданном до сего времени страшном оружии. Это оружие, твердили нам, будет применено в определенное время, и оно сделает решительный перелом на фронтах войны. Итак, победа будет за Германией, и нам, пленным, не надо упираться, а нужно перейти на сторону гитлеровской армии, и чем скорее, тем лучше, ибо потом будет поздно. Нам представляется возможность послужить Гитлеру, заслужить его благодарность и почести.

После выступления эсэсовца его место занял один из «летчиков». Он рассказал, где и когда попал в плен, затем начал расхваливать гитлеровскую армию. Предложил перейти во власовскую армию — РОА, у которой на вооружении и танки, и авиация...

Кто-то из наших не выдержал и закричал:

— Продажная шкура!

Остальные подхватили эти слова, замахали кулаками. Поднялся страшный шум. Агитаторы юркнули в боковые двери, а в зал вбежали солдаты с автоматами, но применять силу не стали.

Ночью по цепочке передали: «Кравцов ушел с товарищами. Попрощались и пошли. Если через час они не возвратятся, кто способен к побегу, может выходить».

Никто не спит. Притихли. Ждем.

Неожиданно залаяли овчарки. Днем их никто не видел. Собаки кого-то преследовали. Их галдеж приближался. Уже были слышны крики людей. Мы бросились к окнам. При лунном свете увидели, как бегут наши товарищи, а их рвут собаки.

В комнату ввалились Кравцов, Вандышев и другие. Окровавленные, одежда изодрана. Тревога! Засуетились охранники, включили свет. Прибежали офицеры. Изуродованные собаками беглецы лежали на полу в лужах крови.

Маскарад вежливости кончился. Офицеры взяли в руки нагайки, началась грязная ругань, угрозы в наш адрес. Приказали построиться, пересчитали и нагайками разогнали по своим местам. Изувеченным собаками людям не оказали никакой медицинской помощи. Свет погас, у дверей стояла охрана.

* * *

На рассвете наша казарма, такая убранная и благоустроенная, преобразилась в настоящее пекло: ворвался целый отряд эсэсовцев, которых мы вчера не видели. Они подняли за несколько минут всех и приказали выходить во двор. Меня били за то, что я не могу идти, а других за то, что помогали мне передвигаться.

Так окончилась игра врага в гуманность. Психологическая обработка не увенчалась успехом для него. Начался каторжный немецкий плен. Нас гнали через притихший ранний город на вокзал. Поезд помчался в неизвестном направлении.

Ни воды, ни еды. Лишь колеса стучат и стучат.

Нет желания ни слушать, ни говорить, каждый ушел в себя. Куда нас везут? Когда остановимся? Когда дадут поесть? Понимаем, что нас транспортируют подальше от фронта, в тыл.

Наконец поезд остановился. Отодвинули двери — свежий воздух перехватил дыхание, закружилась голова.

— Лодзь, Лодзь! — выкрикивают товарищи, заметив надпись на здании вокзала.

Значит, уже недалеко и Германия. Присматриваемся, ищем хотя бы один сочувствующий взгляд. Но процедура обхождения с пленными отработана до деталей: нас выгнали из вагона, окружили овчарками и провели глухими закоулками за город.

Гудят самолеты. Неужели снова на аэродром? Сергей Кравцов оглядывается, ищет наши взгляды. Быть может, теперь нам удастся осуществить свой первый план. Но мы минуем аэродром. Дорога ведет куда-то дальше.

...Ворота. Колючая проволока. За ней — длинные бараки, выкрашенные в темно-зеленый цвет. Высокие сторожевые башни, на которых стоят вооруженные охранники.

Отворились ворота. На площади, через которую нам предстояло пройти, начали раздавать еду. Лагерники выстроились в длинную очередь: у каждого в руках котелок или миска, у некоторых — просто изогнутая жестянка. Повар черпаком наливает из котелка каждому в посудину. Я стою совсем близко от места раздачи обеда, вижу, как бережно принимают какую-то жидкость в миски, жестянки, как дрожат над ней, как, отойдя немного в сторону, тут же проглатывают содержимое. Всматриваюсь в это блюдо, вижу что-то мутное, бурое и тянет от него помойной ямой. «Никогда ничего подобного не возьму в рот!» — даю себе клятву и отвожу взгляд от этой унизительной и грустной процедуры «обеда».

Вдруг слышу какой-то крик. Кто-то из пленных требовал, чтобы ему налили полную порцию супа, потому что, мол, повар мало зачерпнул. Тот поднял вверх черпак и со всего размаху ударил по голове «вымогателя». «Зупа» полилась из миски на землю, пленный упал. Его быстро подняли товарищи. Он стоит здесь же и протягивает повару пустую миску. Ударами черпака повар отгоняет его.

Каждый из нас, впервые столкнувшись с лагерем, с его порядками, спрашивал себя: «Неужели вот так придется и нам?»

* * *

Меня, Кравцова, Вандышева и сержанта Мишу положили в лазарет, размещавшийся в обособленной части барака. Мне указали на второй ярус нар, я принялся приводить в порядок постель. Внизу, в первом ярусе, уткнувшись лицом в матрац, лежал какой-то человек. Услышав, что около него кто-то возится, человек повернул ко мне лицо. Я взглянул и едва не вскрикнул. Этого человека я знал. Кто он, я еще не вспомнил, но где-то видел его и не раз — это точно. Он тоже жадно смотрел на меня.

— Пацула! Иван?

Пацула, которого нелегко было узнать, — худой, лицо серое, только глаза такие знакомые, добрые, — поднялся, и мы пожали друг другу руки. За нами, где-то далеко, осталась совсем иная жизнь, дорогая и родная. Она в этот миг откликнулась воспоминаниями и сжала сердце.

Короткая, завуалированная беседа, в которой ничего не говорится прямо, сделала нас друзьями. Мы не расспрашивали друг друга, как попали в плен. Нам было ясно: если мы здесь, значит, мы ничего не могли уже сделать, чтобы не оказаться здесь. Об обстоятельствах мы поговорим позднее, времени у нас хватит. А пока что Иван, видя мою ногу, уступает мне нижнее место, и это все, что он способен сейчас сделать для меня. Я вначале отказался от его «жертвы», потому что выглядел Иван слабее меня и у него что-то неблагополучно было с рукой.

— Я буду лазить наверх, — ответил ему. — У тебя вон свои подмостки.

— Не беспокойся. Я этой рукой любого фашиста удавлю, — настоял на своем Пацула, хитро подмигнув мне. — Это мне врач такие «болезни» обеспечивает.

Настроение мое улучшилось. Во-первых, я встретил знакомого летчика, значит, кроме земляка Вандышева, будет еще один надежный товарищ, который в тяжелую минуту подставит свое плечо и поделится крошкой хлеба так же, как сделаю это и я для них. Во-вторых, мне не надо карабкаться наверх и травмировать рану, значит, она быстрее заживет, я стану более крепким...

* * *

В первую ночь лагерные старожилы посвятили нас в секреты своей жизни, в таинство своих мыслей и намерений. Мы полушепотом могли говорить обо всем. Но наша беседа подняла всех с нар. Люди сидели в темноте, прислонившись друг к другу, и по голосу угадывали, кто отзывался.

Иван Пацула говорил горячо, сверкая белками глаз. Голос у него молодой, сильный, и ему нелегко приглушать его.

Есть люди с гремящими голосами, не умеющие говорить тихо, шепотом.

— Видели мою руку? — неожиданно обращается он ко всем.

— Видели, — отвечают несколько голосов.

— Ничего вы не видели. У меня целое вымя в паху, Немец посмотрит, так и отпрянет. Фрицы обходят меня, шарахаются, как от заразного. А в сущности моя опухоль — это ничто. Солью натру каждое утро, и все. Попечет малость, и будь здоров. Я целый день свободен и могу черт знает что натворить за такой день. Лишь только бы у нас был план определенных действий.

— Мы же подкоп...

— Тс-с, кто тебя за язык тянет? Сам знаю, что и когда сказать. У нас есть очень хороший врач, из наших, Воробьев его фамилия. Он может еще кому-нибудь такую же «болезнь» устроить... Но об, этом потом. Вы, новички, первым делом соберите награды и заройте их где-нибудь сегодня же ночью. Иначе завтра их у вас вытрясут и поступят они к Гофбанычу, в сундук к лагерному Гобсеку. Вам они дороги, а для него — это ценный металл, коллекция. Так, о чем же еще теперь? Да, мы было прорыли ходок из лазаретного туалета, из-под пола, и почти к самой проволоке дошли. Землю в карманах выносили и рассыпали. Мы превратились в мудрых кротов. Среди нас был полковник Юсупов, руководивший нами и поддерживавший связь с партизанами. Однажды они с комочком глины подбросили записку: «Мы освободим вас. Партизаны». Теперь Юсупова нет.

— Да, товарищ Юсупов, — кто-то тяжело вздохнул на верхних нарах. — Поплатился за кротовую работу. Наверное, уже сожгли тело его.

— За отвагу, а не за нору, — поправил говорившего Пацула.

— Потише, — одергивает кто-то говорившего. — У нас есть и Шульженко. Такие концерты исполняет, что заслушаешься! Под гитару на мотив «Катюши» на свой лад поносит фашистов, а они слушают да ржут. Его разные вальсы для маскировки в самый раз.

Наш лагерь расположен неподалеку от аэродрома, и все то, о чем рассказали наши новые товарищи, соединилось с планами и мыслями, которые мы пережили и в которых разуверились. Но то обстоятельство, что нас так много, что все внимательно, с душой слушают, убеждает в том, что здесь все обдумывается более детально, и снова начинаешь верить в успех коллективного продуманного побега.

Меня заинтересовал врач Воробьев. Я знал одного Воробьева, тоже врача, служившего в нашем санитарном авиационном отряде самолетов У-2. С ним, кажется, и произошла какая-то история, после которой он не вернулся в отряд. Приземлились ли около села, где находились немцы, или с самолетом что-то случилось. Точно не могу вспомнить. Я спросил, где сейчас Воробьев. Мне ответили наперебой:

— О, с ним, брат, комендант считается. Даже на аэродром отпускает из лагеря.

— Хирург!

— Светлая голова и золотые руки!

«Даже на аэродром? Вот так ситуация!» — подумал я.

Перед вечером в барак возвратился Воробьев. Взглянув на него, я узнал в нем нашего врача-майора. Не раз я видел его на своем аэродроме, случалось доставлял его на самолете к тяжелораненым на передний край. Он и в лагере ходил в военной одежде, с немецкой врачебной сумкой, имел вполне приличный для лагерника вид. Когда он, осматривая вновь прибывших больных в лазарете, подошел ко мне, я взглянул ему в глаза и спросил:

— Товарищ майор медицинской службы?

— О, сослуживец, — улыбаясь, произнес Воробьев.

— Так точно! Старший лейтенант...

— Этого здесь не требуется. Меня уже уведомили: Девятаев. Нога.

— О стабилизатор споткнулся. Тяжело таскать такую.

— Подлечим, — услышал я в ответ.

— Хотелось бы поскорее, товарищ...

— Будет и «поскорее», — перебил меня Воробьев и спросил: — Давно это приключилось?

— Под Львовом, — ответил я.

— Ордена на груди, словно на параде, — строго заметил Воробьев.

— У нас почти все с орденами летали. Когда они на груди, чувствуешь себя больше собранным.

— Психологический фактор. Возможно, — одобрительно согласился врач.

— А вы тоже, кажется, где-то над Украиной сбились с курса? Об этом в отряде долго говорили, — спросил я, конечно, не ради простого любопытства.

— Не по своей воле я здесь, товарищ Девятаев.

На этом первая беседа с врачом прекратилась. Он промыл мою рану, наложил мазь, перевязал. Я почувствовал себя лучше, светлее стало на душе от этой беседы, от прикосновения внимательных, ласковых рук, от плотно положенного бинта.

Наш врач не прощался с больными, потому что жил рядом с нашим лазаретом и встречался с ними по нескольку раз в день. Когда он вышел, в бараке начался разговор о нем: его хвалили за чуткость и верность, за умение «обходиться» с эсэсовцами и даже влиять на них.

После встречи с Воробьевым я невольно вспомнил, как после аварии и лечения меня осматривала врачебная комиссия. Хирурги прощупывали место, где срослась кость... Слышу многозначительное «Тэ-эк», вижу хмурые брови врачей.

— Переведем на У-два, — говорят мне.

— Я чувствую себя прекрасно, — начинаю я протестовать.

— В тихоходную авиацию, — перебивает меня председатель комиссии.

— Могу хоть сто раз присесть и встать! — горячо возражаю я.

— Вы, лейтенант, свободны. — Вывод окончательный. Приказ есть приказ. Назначен в ночной полк ближних бомбардировщиков. Буду летать на У-2 над передним краем противника. «Небесный тихоход» — живая мишень для вражеских истребителей. На борту никакого оружия самозащиты. Правда, за счет умелого пилотирования и возможности низкого полета над землей он мало уязвим.

В полку я встретил много себе подобных — бывших истребителей, штурмовиков. Они тоже начинали свой путь сначала. Их боевой опыт делал этот самолет мощнее и вскоре враг почувствовал это. Ржевские поля и леса тогда были изрыты свежими окопами и воронками, и когда их окутывала ночь, с прифронтовых аэродромов поднимались легкие бомбардировщики. Сквозь тьму и непогоду разыскивали они огневые точки противника и сыпали на них смерть. У-2 ходили сначала по одному, гуськом, и нередко цепкие лучи прожекторов хватали их в свои лапы и держали до тех пор, пока «эрликоны» — спаренные крупнокалиберные пулеметы — не расстреляют их. Но опыт помогал: летчики стали летать вдвоем — один выше, другой пониже — и как только вспыхивал луч вражеского прожектора, «низовик» набрасывался на него и расстреливал из пулемета, забрасывал бомбами. Вражеские позиции беспрепятственно бомбил «верховик».

В такие ночи, прошитые трассами и озаряемые взрывами, ночи опасных полетов, ночи ветров и метелей, бессонницы и счастья боевых удач, я сблизился с Иваном Пацулой. Он ненадолго задержался у ночников и перешел в штурмовую авиацию. Меня перевели в другой отряд. Теперь я возил не бомбы. На фронт, в полевые госпитали, на крыльях У-2 доставлял донорскую кровь, а оттуда брал тяжелораненых. Дневные маршруты были еще опаснее. И немыслимо длинные, просто бесконечные, как просторы нашей земли. Я садился на отдых и для заправки машины горючим на нескольких аэродромах. В один день встретился я со штурмовиком Пацулой и со своими товарищами по родному полку. Меня знали аэродромы, госпитали — тыловые и прифронтовые, как дворы знают хорошего почтальона. В этих продолжительных рейсах я встретился с Владимиром Бобровым и рассказал ему о своем сокровенном желании возвратиться на истребитель. Давний друг помог перейти в его, майора Боброва, полк, и тогда сомкнулся еще один круг дружбы.

В санитарном отряде я услышал историю о враче Воробьеве, который полетел вместе со своим командиром выбирать площадку для самолетов и помещение для госпиталя и приземлился около села, только вчера освобожденного от фашистов. Они, эти двое, приземлились неподалеку от крайней хаты, выключили моторы и пошли в направлении ее, чтобы никогда не вернуться к своему самолету: село прошлой ночью снова перешло в руки оккупантов.

Долгие полтора года службы в «тихоходной авиации». Сколько увидено, сколько пережито!..

На Украине предвесенье, зима кутается в густые туманы. Они залегают толстым неподвижным шаром на больших просторах, и не пробиться сквозь них никаким самолетам. Приказать лететь в тумане никто не имеет права. А когда надо спасать человека? Тогда, конечно, попытаются добраться к раненому на небесном вездеходе. И поведет его такой пилот, который верит в себя и умеет рисковать.

У меня был однажды памятный полет. Трижды вылетали У-2 с аэродрома, чтобы отыскать село вблизи Кривого Рога и дом, в котором лежал тяжело раненный генерал. Его надо было доставить в Москву. Только там ему могли оказать квалифицированную помощь.

Три самолета не достигли своей цели — они или возвращались, так и не найдя отмеченного на карте села, или разбивались при неудачной посадке на раскисший грунт.

— Девятаев!

— Я!

— Полетите вы.

Для моих товарищей самым трудным было разыскать спрятавшееся под туманами село. Я точно снизился над заданным селом и узнал его, сверяя местность с картой. Приземлился на клеверище. Но именно с этого момента и началась борьба летчика за спасение жизни человека. Генерала, оказывается, в этом селе уже не было, его несколько часов тому назад отправили в Москву, поездом.

Что делать? Раненому несколько суток предстоит трястись в вагоне, и над ним будет склоняться медицинская сестра, ежечасно ожидая чего-то... Как же быть летчику — смириться с продиктованным ходом событий или, может, пойти им наперекор? Навязать свою волю?

Я снова в полете. Знаю, что в этих прифронтовых краях пассажирские поезда ходят не так часто. Попытаюсь догнать поезд и остановить его на перегоне. На станции посадить самолет у самой колеи нельзя, а в поле свободно.

Самолет летел над самым поездом, снизившись так, что едва не касался колесами шасси вагонов. Пассажиры, и в особенности машинист, не могли сообразить, что нужно от них «кукурузнику». Самолет обогнал поезд, приземлился, я взобрался на железнодорожное полотно. Подавал сигналы «Стой!», даже угрожал лечь на рельсы. Но поезд мчал прямо на меня. Да, трудно оказалось объясниться таким способом пилоту и машинисту. У-2 еще раз обогнал состав и снова сел вблизи железной дороги. И снова я — на шпалах с поднятыми вверх руками.

И паровоз дал гудок, известил, что тормозит, и остановился перед летчиком со шлемом в руках, забрызганным по грудь, охрипшим, растрепанным.

Раненый никогда не надеялся на такое переселение: среди степи его сняли с поезда, перенесли в самолет и дальше его помчали крылья пилотируемой мной машины.

Приземлился я в Харькове, чтобы осмотрели раненого и залили бензобаки горючим. Отсюда известили Москву] Генерала надо встретить на аэродроме.

Еще садились в Туле. И вот — столица!

Генерал лежал на носилках, бледный, безмолвный. Когда его подняли, чтобы нести от самолета, он неожиданно попросил позвать летчика. Я был рядом. Генерал велел, чтобы из кобуры вынули его личный маленький пистолет...

— Возьмите, лейтенант, на память. Я буду помнить вас, пока жив. Запишите для меня свою фамилию и номер полка.

Я принял подарок и помог перенести генерала к машине.

Через два дня я возвратился в свой полк, который стоял в приднепровском селе, на Черкассчине. Здесь уже получили приказ штаба фронта о награждении меня вторым орденом Боевого Красного Знамени.

Этот новенький золотистый орден я никогда не снимал со своей фронтовой гимнастерки. Он оказался со мной и в плену.

В первую же ночь после разговора с врачом Воробьевым я снял орден с гимнастерки и спрятал его под бинтом.

Среди ночи меня разбудил Кравцов:

— Давай, иду.

Я подал ему свой орден. Кравцов завернул его вместе со своим в тряпку и, ступая на цыпочках, вышел. Через несколько минут он возвратился.

— Спрятал? — спросил я.

— Закопал.

— Там?

— Да. Кто из нас останется в живых..?

— Кто останется...

Рано утром завыла сирена. Поднялся топот, все пришло в движение. Люди, натыкаясь друг на друга, толкаясь, бегут умываться, застилают постели, строятся на поверку. Мы наблюдаем за этой толкотней из окна лазарета. Нам не надо являться на апельплац, к нам, как сказали товарищи, явится сам помощник начальника лагеря Гофбаныч и всех пересчитает здесь. Из каждого блока-барака и ревира сведения о количестве заключенных должны за несколько минут дойти до рапорт-фюрера, и тот уже доложит о наличии живых и мертвых начальнику лагеря. При этом важно лишь то, чтобы цифры совпадали с общим количеством пленных, находящихся в лагере, за умерших и убитых никто не отвечает.

Мы, новички, уже ознакомлены с этими принципами здешнего существования и поэтому очень волнуемся перед первой поверкой и встречей с Гофбанычем, которого здесь все называют Геббельсом. Это прозвище пристало к нему, видимо, оттого, что Гофбаныч был заместителем начальника лагеря по пропаганде. Мы перед ним отвечаем и за портрет фюрера на стене в нашей комнате, над которым мы вчера зло издевались. Именно это так усложнило наше первое свидание с местным Геббельсом.

* * *

Фронт приближался к Лодзи. Мы слышали далекую канонаду. Прошёл слух, что партизаны пытались проникнуть в лагерь. Настроение у нас поднялось, у всех расправились плечи. Пусть бы нас еще подержали здесь немного, может, и в самом деле партизаны освободят. Но нас в лагере становилось все меньше, особенно здоровых людей — их как-то незаметно, небольшими группами, среди ночи, куда-то вывозили.

Задерживались лишь раненые, больные, крайне слабые. И чем труднее становилось жить, тем чаще появлялись в блоках и даже в лазарете разные вербовщики. Они называли себя «спасителями», агитировали раненых переходить во власовскую армию. Выступая перед нами, каждый для начала «обосновывал» свое предательство, что очень походило на оправдание перед нами. Среди «пропагандистов» были твердые, убежденные враги советского строя, были и нестойкие, которые под влиянием победного наступления Советской Армии заколебались, задумались над своим поведением.

Один из таких колеблющихся как-то выступал перед нами в первые дни пребывания в Лодзинском лагере.

Нас согнали на площадь. Трибуна радиофицирована, с нескольких сторон установлены громкоговорители. Поднявшись на помост, прибывший заявил, что он действительно из тех, которые согласились перейти во власовскую армию, что служит врагам. Последние слова были произнесены тихо и мрачно. И вдруг сразу переменилось выражение его лица, голос зазвучал:

— Товарищи, не верьте басням фашистов об их успехах на фронтах! Побеждает и всюду наступает наша Советская Армия! Она победит немецких оккупантов! Не слушайте уговоров гитлеровцев, не переходите на их сторону! Мы с вами должны восстать, бить презренных фашистских завоевателей, бороться, бороться везде и чем только доступно! Да здравствует!.. — тут его схватили эсэсовцы, закрыли рот...

Мы, пленные, устроили ему овацию. Он показал пример мужества и патриотизма.

Старостой нашего лагеря был тоже пленный, некий Филипповский, и пользовался некоторое время привилегиями прислужника эсэсовцев. Заходил он несколько раз и в наш лазарет. Его приводил какой-то фашистский пропагандист, наверное, понимавший по-русски, Немец внимательно слушал все, о чем говорил Филипповский: о могуществе немецкой армии, о секретном оружии, которое должно вот-вот создать перелом на фронтах в пользу Гитлера. Мы вынуждены были слушать эту болтовню, молча сидели, не проявляя ни малейшего внимания к агитатору. Приставленный к Филипповскому гитлеровец однажды вышел из помещения и, видимо, остался стоять за дверью. И вот теперь мы увидели другого Филипповского.

— То, что я говорил, — все враки, товарищи! Не верьте ни единому слову о немецком чудо-оружии. Никакого такого оружия у них нет. Оставайтесь верными нашей Советской Родине!

В этот момент быстро вошел гитлеровец и вытолкнул Филипповского из лазарета. Через некоторое время, уже в другом лагере, на территории Германии, мы услышали, что Филипповского фашисты расстреляли.

Но были и преданные врагу блюдолизы. Они делом доказывали своим хозяевам, что не даром едят из одной с ними сытой кухни. Таким был некий Зайцев. Когда он впервые зашел к нам вместе с Гофбанычем, кто-то из старых лагерников сказал мне:

— Один уже не осмеливается приходить.

— А что, он и раньше бывал?

— Входил через двери, а летел вон через окно. Мы его сразу и раскусили.

— Горький, значит?

— Падаль. Взяли за руки да за ноги и вымахнули через окно.

Зайцева и на этот раз освистали: плевали на одежду и в лицо еще в коридоре, а когда он заговорил, на каждую его фразу летел наш ответ. Происходил выразительный, откровенный диалог одного предателя с сотней патриотов.

— Здравствуйте, товарищи!

— Пес тебе товарищ. Мы тебе не товарищи.

— Вы послушайте, о чем я буду говорить. Вот вы голодные, а я сытый.

— Отрыгнется тебе каждый кусок!

— Вы молодые, вам нужно жить.

— Так жить, как ты, не будем!

— Предатель Родины!

— Родина там, где кормят, — старается перекричать нас оратор.

— Родина у нас одна, а у тебя ее нет! — несутся возмущенные голоса.

Гофбаныч кричит, прерывает этот диалог, угрожает расправой и выводит Зайцева через черный ход.

Я гляжу на свои руки, на ногу, ставшую, как бочка, мне нельзя передвигаться. Но свое горе я считаю небольшим по сравнению с тем, какое у многих других. Миша-сержант так и ходит с панцирем-струпом, затянувшим ему лицо. Чтобы кормить Мишу, ребята пробивают в струпе отверстие, вставляют трубочку и вливают в рот мутную бурду. Я смотрю на Мишу и думаю: ему бы хоть кусочек сливочного маслица, хоть немного молока в день, и молодой организм преодолел бы недуг.

Лагерная жизнь гнетет все больше и круче.

* * *

Немецкая армия отступает с чужих, захваченных ею территорий, фашистские тыловые учреждения принимают меры, чтобы замести следы своих преступлений.

Наш Лодзинский лагерь начали спешно перевозить за Одер. Товарный вагон разделен на две половины стойками и колючей проволокой. В одной части будут ехать несколько солдат и собак, в другой — человек тридцать военнопленных. Наглухо забиты двери и верхние люки.

Куда нас везут — никто не знает. Настроение у всех тяжелое. Может, поэтому мы запели очень грустную песню:

Ой, умру я, умру я, Похоронят меня. И никто не узнает, Где могилка моя.

Песню подтягивают все. Она всем близка по своему смыслу. Нас увозили из Польши, которая граничит с родной советской землей и на которой уже пролегал наш фронт.

Погрустив, ребята словно опомнились, начали перешептываться между собой и сговорились прорезать пол вагона и попытаться уйти из плена.

Бежать сейчас! Для Кравцова подобный план — лекарство на раны. Он проталкивается во все углы и выпытывает, у кого имеются ножики, гвозди, на крайний случай что-нибудь железное.

О возможности побега во время переезда в вагонах мы говорили еще накануне. Слышали, что некоторые товарищи выпрыгивали на ходу поезда. Мы знали, что не все, кто бросался в прорез, на полотно железной дороги, оставались живыми. Но все без колебаний соглашались на этот рискованный шаг.

Для того чтобы пропилить доску пола, нашлось несколько острых железок, заготовленных заранее. Когда поезд набирал скорость, мы сбивались в угол, один резал, другие пели. Солдаты, которым надоели наши нарочитые песни, иногда кричали на нас. Собаки тоже подымали галдеж. Мы прекращали работу, но, немного погодя, продолжали ее. Работали днем и ночью. Доски уже были пропилены. Но пол снизу был обит толстым железом. Значит, не мы первые пробиваем пол в вагоне, и враг это учел. План побега не удался.

* * *

Германия... Каменная, унылая, чужая страна. Здания, столбы, дороги — все сделано основательно, добротно.

Поезд остановился. Приказали выходить из вагонов. Товарищи помогли мне спуститься на землю. Повели нас по мощеной улице. Идти тяжело. У многих из нас нет своей обуви, выдали деревянные колодки, они трут ноги.

Входим в местечко: канава, заполненная водой, высокие ворота, в стороне среди зеленых деревьев — водяная мельница. Двух-трехэтажные дома, на окнах гардины. Стук деревянных колодок и окрики солдат всполошили жителей, они выглядывают из окон, одни сочувственно ловят наши взгляды, другие с презрением задергивают шторы.

За городом мы увидели четыре барака, выкрашенные в темно-зеленый цвет. Такие же сторожевые вышки. Лагерь.

Колонна остановилась перед воротами. Вышел офицер-эсэсовец. С минуту он смотрел на нас, словно искал знакомых, потом хлопнул резиновой палкой по блестящему голенищу сапога и на русском языке сказал:

— Лагерь «Новый Кенигсберг» заминирован. Каждый метр его территории простреливается пулеметами. Надежду на побег оставьте по эту сторону ворот! Марш!

Подкоп

Лагерь огромный, заключенных в нем много. Нас, авиаторов, поместили в отдельном бараке. Проходя по двору, мы заметили, что всюду разбросаны детские рубашки, штанишки, женские чулки, обувь и даже горшки для малышей. Кто-то отважился спросить у охранника, что все это означает. Эсэсовец ответил: здесь находились еврейские семьи, людей вчера сожгли в печах, чтобы предоставить место вам, вновь прибывшим.

«Вот оно что! Когда понадобится освободить лагерь для других заключенных, эсэсовцы сделают то же самое с нами? Перспектива... Ничего не скажешь», — подумал я.

На вторые или третьи сутки ночью около нар Кравцова и Пацулы собрался наш «тайный совет»: Воробьев, Вандышев, Миша-сержант и несколько человек, мне не знакомых.

Из новичков сразу запомнился майор Николай Китаев, невысокого роста, очень худой, с обезображенным ожогами и шрамами лицом. Как потом стало известно, Китаев приземлялся в поле на поврежденном истребителе и ударился лбом о прицел. Китаев привлек к себе внимание всех присутствующих. Он сразу же стал излагать свой продуманный план, который нам показался легко осуществимым. Мы безоговорочно поверили Китаеву, потому что прежние планы побега не могли осуществиться. Старожилы лагеря рассказали нам, что Китаева возили на допросы в Берлин, что в ставке Гитлера ему, Герою Советского Союза, командиру, предлагали высокую должность, но Китаев наотрез отказался изменить своей Родине. И вот сейчас, в тесной комнате лазарета, обступив Китаева, мы слушали его так внимательно, как слушали на аэродроме командира, когда он перед нами ставил боевую задачу.

— Сделаем подкоп под проволочное заграждение и ночью выйдем из лагеря. Рыть нужно с субботы на воскресенье. Вы слышите? — Китаев обращался через головы к тем, кто стоял подальше. — В воскресенье немецкие летчики молятся богу в кирхах, а на аэродроме остается только охрана. Если нам удастся захватить «юнкерс», мы заберем всех, кто доползет до стоянки. Я хорошо знаю «юнкерс», «Дорнье», «мессершмитт», «фокке-вульф», смогу завести моторы, поднять самолет в воздух. Научу этому и других. Если я не дойду до аэродрома, кто-то из вас запустит моторы и поведет самолет. Возьмемся за подкоп, открою ночные курсы.

Слушая Китаева, я с горечью корил себя за то, что плохо знаю немецкие самолеты, поверхностно изучал их. Я смотрел на Китаева и думал о том, что вот такие люди и в плену не сдаются. Позже, когда окончится война, наш народ должен узнать о каждом, находившемся в плену советском человеке, как он себя вел: боролся, рвался ли на свободу, вредил врагу или отсиживался, заботясь лишь о том, лишь бы выжить. Об этом должны позаботиться те, кто доживет до победы. А сейчас перед нами, находящимися за колючей проволокой, основным было то, чтобы протиснуться под землей за ограду, обойти спрятанные электроконтакты сигнализации.

На этом ночном совете все было обдумано, рассчитано. Подкоп начинаем из лазарета. Под кроватью Аркадия Цоуна — летчика-сибиряка прорезаем отверстие и спускаемся в подполье, там выбираем место для подземного хода.

Решающим в успехе — изучение системы охраны, дневной и ночной. Труднее наблюдение вести ночью, потому что двери барака запирали, а окна закрывали ставнями. Но мы, как говорится, «пролезли в щелочку», которую проделали в окошке. По тени часового зафиксировали промежуток, в течение которого охранник находился на другом конце барака, и определили время, когда можно было более успешно действовать.

Туннель — путь к свободе, на Родину. Теперь лагерные трудности жизни мы не хотели замечать, нас воодушевляла работа, мечта.

А тем временем в «Новый Кенигсберг» почти ежедневно привозили военнопленных. Чтобы разместить всех, гестапо строило новые помещения. На строительство бараков каждое утро выводили несколько команд.

Участников сговора о побеге в особенности интересовала работа аэродрома, за которым можно было наблюдать из карьера, где мы грузили песок. Товарищи, возвращаясь с работы, приносили нужную информацию: на аэродроме базируются различные самолеты, к стоянкам почти вплотную подступает лес... Внимательно изучали мы друг друга, использовали для этого и врача Воробьева. У него был опыт превращать здоровых в «больных». Таким способом ему удавалось ежедневно оставлять в лазарете двух товарищей, расчищавших проход. Железной скобой, отточенной на камне, они перепилили доски, открыли вход в подполье.

Ночью, когда все уснули, или делали вид, что спят, Кравцов, Китаев, Шилов и я полезли в подполье. Наш барак стоял на деревянных сваях-опорах, поэтому между землей и полом имелось пустое расстояние сантиметров в сорок. Низ со всех сторон был обшит досками, и мы могли свободно передвигаться согнувшись. Обследовав грунт, нашли подходящее место для колодца.

Мы очень увлеклись изучением подполья и не услышали приближавшихся шагов часового. Овчарка бросилась к бараку, начала рычать и грызть зубами обшивку. Мы замерли. Но что собака почуяла нюхом, того не понял своим умом часовой. Он поманил собаку к себе. После такого переполоха мы, наконец, пришли в себя и приступили к делу... Когда место для углубления в земле было определено, Шилов, прислонившись к стене передохнуть, спросил!

— Ну, что же, полезем назад?

— Нет! — возразил Кравцов. — Копать! Копать! — и первым стал разгребать пальцами землю, отбрасывать ее назад. Мы подбирали эту землю пригоршнями и разносили по углам подполья. Затем, когда ее становилось много, мы начинали утрамбовывать. Один из нас непрерывно прислушивался, нет ли поблизости шагов часового. Самый незначительный шорох вынуждал замирать. На четвереньках в кромешной тьме переползали мы с места на место.

Отныне мы жили двойственной жизнью: одна — открытая, обыкновенная, такая, как и у всех, другая — подпольная. Все свои силы участники заговора отдавали этой, другой, наиболее важной стороне своей жизни. За одну ночь руками, ложками, мисками нам удавалось проделать полтора-два метра подземного хода. Чтобы пробиться за колючую проволоку, необходимо было пройти не менее двадцати пяти метров. Простые подсчеты воодушевляли, утверждали надежду на побег. Желание и стремление трудиться в подземелье не угасало.

Пацула, Кравцов, Китаев, Цоун, Шилов, Вандышев работали ежедневно. Привлекали к работе всех, кто в состоянии был хоть несколько минут копать землю. Был составлен график очередности. Мы стали похожи на муравьев, прокладывающих себе ходы.

Чтобы не запачкать одежду и не вызвать подозрения, мы раздевались донага. Черные, грязные, поблескивая глазами, мотались в потемках, словно кроты...

Вечером, как только получим свои пайки хлеба, охрана закрывает окна, Китаев пройдет между нарами — мы уже знали, что около щелей выставлены наблюдатели, пора вниз, в туннель.

Когда подкоп ушел далеко от барака, надо было приспособить какую-нибудь сигнализацию для того, кто находился в «забое». Если наблюдатель наверху замечал приближение охранника, он должен был известить об этом «забойщика», чтобы тот прекратил работу. Для этого достаточно было дважды дернуть за шнур, привязанный к его ноге, а когда часовой проходил дальше — следовал еще один сигнал. Ведь туннель пролегал неглубоко — на метр-полтора от поверхности, и эсэсовцы могли услышать шорох под землей. Для того чтобы сделать веревку, мы собрали во дворе детское белье и разорвали его на полоски, связали их. Чем длиннее становился этот шнур, тем больше радости приносил нам, пробивавшимся на свободу.

Без лопаты грунт выгребать нелегко. А где и как ее достать? В лагере лопата — холодное оружие, и люди, получавшие ее на работе, в обязательном порядке возвращали надзирателю. Придержать лопату у себя, значит, навлечь на себя суровое наказание. Да и как можно припрятать лопату в карьере, как пронести через ворота, где каждого пленного обыскивали с ног до головы?

И все-таки лопата в нашем подполье появилась.

Среди летчиков, знавших о нашем подкопе, но живших в другом бараке, были друзья, два Алексея — Ворончук и Федирко. Как они вдвоем попали в плен — это было известно всем авиаторам нашего лагеря, хоть Ворончук и Федирко сами не любили рассказывать о своей истории.

Ворончук и Федирко закончили одну и ту же летную школу, получили назначение на службу в один и тот же полк и с начала войны до сорок четвертого года провели множество воздушных боев. Везде вдвоем и только вдвоем. Ворончук уже стал командиром, водил группы истребителей, но куда бы ни вылетал Ворончук, с ним неразлучно был Федирко.

В тот памятный день они вдвоем летели на разведку вражеского тыла. Ходили между тучами, то появляясь над землей, то исчезая за облаками. Осмотрели, что творилось на станциях, дорогах, в селах. На одной станции увидели несколько эшелонов с паровозами под парами. Ворончук решил снизиться, чтобы лучше все разглядеть. И тут немецкая зенитка попала в его самолет. Машина загорелась.

Федирко неотступно следовал за своим командиром.

Он знал, что совсем недавно ведомый командира их полка так же летел следом за своим ведущим, подбитым и раненным в бою. Горящий самолет пошел на посадку. Как только он приземлился на оккупированной земле, ведомый сел рядом на поле. Они возвратились в свою часть на одной машине. Сколько было радости: отважному летчику была вручена высокая награда.

Сопровождая своего командира, Федирко готовился к приземлению на чужой территории. Ворончук посадил машину. Федирко сел неподалеку. Ворончук, покинув самолет, бежал навстречу своему другу. Вот они уже сидят в машине. Федирко погнал машину на разбег, но она натолкнулась на камень, зарытый на поле, и скапотировала. Летчики вылезли из-под самолета, но на них уже были наведены дула немецких автоматов. Очутившись в плену, друзья при каждом воспоминании об этом неудавшемся взлете корили друг друга.

Теперь в лагере, когда заходил разговор об этом, кто, как и при каких обстоятельствах попал в плен, Федирко и Ворончук молчали. Разговор вели между собой.

— И ты не видел камня? — в какой раз спрашивал Ворончук.

— Если бы видел, то мы теперь с тобой не были здесь, — отвечал Федирко.

— Я заметил тот камень, когда еще сажал свою машину.

— Вот и надо было выгнать меня из кабины, сесть на мое место.

— Ну хорошо, я бы занял твое место, а как бы этакий здоровяк протиснулся за спинку в фюзеляж? Твои ноги торчали бы сбоку.

— И хорошо — фрицы подумали бы, что летит истребитель какой-то новой конструкции, с двумя боковыми пулеметами, — шутя отвечал Федирко.

Этим двум парням «тройка» по руководству подкопом поручила раздобыть и пронести в барак лопату. И в тот же вечер они это сделали, проявив отвагу и изобретательность. Они сбили лопату с держака и с таким железным «панцирем» на животе под рубахой Федирко предстал перед эсэсовцем, тщательно осматривавшим рукава, карманы, штанины. Лопату он не обнаружил.

С лопатой быстрее пошла работа, но неожиданно мы наткнулись на препятствие: в туннеле появилась вода, стены стали обваливаться. В таких условиях на коленях долго не выстоишь, надо было чаще подменять людей. Это обстоятельство разрушало всю систему организации работы, срывался график. Среди участников заговора кое-кто стал сомневаться в успехе.

Ночью в бараке то здесь, то там приглушенным шепотом велась перепалка:

— Зачем было все это затевать?

— А что же сидеть и ждать, когда тебя задушат, как кролика?

— Эта нора не спасет нас. Сами себе могилу вырыли.

— Замолчи! — слышался голос Кравцова. Надо было всем вместе искать выход. И начинался деловой разговор. Тех, кто хотел завалить, замостить туннель, переубеждали, им доказывали, что надо копать дальше; трусам и паникерам пригрозили, а наша тройка тем временем, осмотрев подполье, обнаружила возможность обеспечить крепление туннеля досками, их надо было отодрать с нижнего, так называемого черного пола. Отделили одну, другую — пол держится, ходить можно, не шатается. Но доски были длинны, надо пилить на части, чтобы протащить в туннель. И всю эту работу следовало делать ночью, без света, без единого звука.

Чтобы скрыть всякий шум, в подвале лазарета товарищи стали каждый вечер организовывать концерты. Здесь нас и выручили исполнители «вальсов» организованного в лагере «ансамбля» Шульженко.

— Пойте, играйте, стучите ногами, пока мы возимся в подполье, — дал указание Кравцов.

Доски распилили, укрепили ими стенки, повели туннель несколько выше и таким образом обошли подземную воду. Работать стали еще задорней и дружнее. Изможденные лица заключенных нашего барака снова засветились надеждой.

Но где-то на восьмом или девятом метре возникло новое препятствие. Землекоп ударил лопатой, и от этого треснула какая-то сгнившая доска. Он прекратил работу, подал «на-гора» сигнал, и ему помогли выбраться. Ослабевшему человеку очень трудно было на четвереньках выползать из тесной траншеи, в которой не хватало воздуха.

Не успели мы вытянуть землекопа наверх, как в помещение повалило зловоние. Шел какой-то удушливый смрад. Оказывается, это была выгребная яма, в которую стекали нечистоты со всего лагеря.

От нашего блока зловоние распространилось по всему двору. Охранники заметались, начали искать причину. Они ходили вокруг нашего барака, но, на наше счастье, к туннелю дороги не нашли. Пришлось работу прекратить. На руководителей подкопа и участников заговора обрушилась новая волна упреков. Теперь многие настоятельно требовали засыпать туннель! Противники подкопа угрожали тем, кто не соглашался с их мнением. Нужен был еще один рывок, еще одно нечеловеческое усилие воли и труда. Решили отвести нечистоты в сторону. Работа тяжелая, она казалась просто невыносимой: те, кто работали до сих пор, истощили себя, изнурили, и когда один из них заползал вниз, тут же подавал сигнал «тащите». Вытаскивали его почти без сознания.

Как быть? — этот вопрос снова встал перед нами.

В эти дни в лагерь привезли еще одну группу пленных. Их привели так же, как и нас, днем, длинной колонной остановили перед воротами и прочли им такую же, как и нам, мораль, приказав забыть о побеге. Вот уже новички в лагере, и мы, старожилы, сочувственно глядим друг на друга, ожидаем, когда их отпустят из-под стражи. Хочется подойти, разузнать, откуда они, что им известно о делах на фронте.

Такие минуты настали. Летчики бросились к тем, кто своей одеждой напоминал нам о нашей родной авиации. Среди них я увидел знакомое лицо.

Я протиснулся к старшему лейтенанту с погонами летчика.

— Ты узнаешь меня? — обратился я к нему.

— Нет, — старший лейтенант смотрел на меня, худого, с воспаленными глазами.

— Не признаешь?

— Где-то как будто...

— «Жирного» помнишь? — я назвал себя прозвищем, которое мне дали в летной школе. Это прозвище ныне никак уж не подходило ко мне, но только оно могло возвратить моего ровесника в школьные годы, перенести на мордовскую, родную нам обоим станцию Торбеево.

— Мишка!? Девятаев? — воскликнул Грачев.

По выражению его лица, по упавшему голосу я понял, что пленный Девятаев ничем не напоминал ему того, давнего Мишку из Торбеево.

Мы не виделись с Василием Грачевым восемь лет, — с тех пор, как окончили школу и разъехались в разные авиационные училища. Но в юношеские годы у нас была общая мечта стать летчиками. Родилось это увлечение, видимо, с того дня, когда в нашем Торбеево как-то на огородах приземлился самолет. Мы с Василием помогали тогда пилоту развернуть машину, придерживали ее за крыло. Потом много читали о нашей авиации, делились впечатлениями, мыслями. Мы переписывались, знали, как у каждого сложилась жизнь. Теперь, в немецком концлагере, мы называли наших ровесников-земляков — Мельникову, Фунтикову, Пиряеву и словно возвращались в свой край, в милые сердцу березовые рощи родного нашего леса.

Я повел Грачева в наш барак, потеснил соседей и усадил его рядом с собой. Он расспрашивал о лагерной жизни, о людях, я рассказывал ему. В свою очередь, я спросил, как он попал в плен, и услышал еще одну печальную повесть с раскаянием: «Эх, взял бы правее, зенитка не попала бы!»

Мы проговорили до полуночи. Грачев уснул. Я смотрел в темное, зарешеченное железом окно. Свет жизни доходил ко мне издалека, с волжской стороны, из родного дома.

* * *

Когда на фронте бывало очень тяжело, мы вспоминали свой дом, мать, отца, братьев и сестер, представляли их себе в воображении, приходили в родной дом во сне. Помню, как в Лебедине нас, раненых, погрузили в санитарный поезд и повезли в направлении Харькова. Длинный эшелон то ритмично стучал колесами, то подолгу стоял где-то между станций на перегоне среди степи. Потом был такой же продолжительный и мучительный переезд от Харькова до Ростова, а оттуда — в Сталинград. Осень и зима, бесконечно долгие часы, отмеченные лишь иногда радостями — утешительными известиями с фронтов и письмами друзей.

На перекрестках войны, в госпитальных палатах не раз я вспоминал свой авиаполк и далекий в это время, недосягаемый дом моей матери. Полк с его яркой жизнью, товарищами, без которого, как и без Володи Боброва, Саши Шугаева, без всех тех, с которыми летал вместе и сражался в воздушных боях с врагом, я тогда не представлял себе своего будущего.

В декабре 1941 года ударили такие жгучие морозы, что, казалось, на всей нашей планете остановилась жизнь. В это время Саша Шугаев прислал мне письмо, в котором сообщал, что полк отбывает в глубокий тыл на переформирование. Из его намеков я понял, что «глубокий тыл» — это Саратов. Совсем недалеко от места нашего госпиталя. Как же мне с моей тяжелой, забинтованной ногой добраться до Саратова?

В те дни в госпитале работала комиссия, отбиравшая раненых для эвакуации за Волгу, на Урал. Начались рентгены, анализы. Сопровождающие бумаги на меня были тоже подготовлены. Везут в Челябинск. «На север, на север», — застучали колеса поезда.

В Саратове санитарный поезд загнали на запасной путь и сказали, что, возможно, будем стоять сутки. Времени вполне достаточно, чтобы встретиться с товарищами и возвратиться обратно. «Ну, хорошо, как-нибудь выберусь на перрон, а дальше что? — подумал я. — Вдруг поскользнется костыль, упаду — и начинай лечиться сначала. А почему это обязательно «упаду»? Надо крепче держаться, и только.» И я решаюсь попробовать найти свой полк. Натягиваю на себя старенькую зеленую куртку, выданную в госпитале, надеваю ботинки с обмотками (о сапогах тогда никто среди раненых не мечтал), поплотнее надеваю шапку-ушанку. В пилотский планшет вместилось все имущество — пистолет, документы, ордена, деньги — и осторожно спускаюсь из вагона на утоптанный снег. Почувствовав под ногами твердую почву, я убеждаюсь, что положение мое не так уж плохо — могу передвигаться.

На улицах Саратова к раненым на костылях относились сочувственно, а к новеньким, не привыкшим еще держаться на «трех ногах», люди проявляли особенно заботливое внимание. Меня вне очереди пропускали в магазины, уступали надежную тропинку, переводили через скользкие места. Так я проковылял половину расстояния до аэродрома, базировавшегося за городом, и на полпути почувствовал, что дальше идти нет сил. Нога разболелась, рука млеет, промерз до костей. Автомашин попутных не попадается. Поворачивать назад? Но желание встретиться с товарищами побеждает.

Кое-как добрался до аэродрома и узнал, что мой полк еще несколько дней тому назад перебазировался ближе к фронту.

— Неужели из полка здесь не задержался ни один человек? — спросил я аэродромного служащего.

— На аэродроме остался один летчик, — ответил он мне.

— Кто? — обрадовавшись, спросил я.

— Капитан Герасимов.

— Герасимов?! — переспросил я. Такая неожиданная встреча меня очень заинтересовала. Еще в Белоруссии я потерял его. Когда и куда убыл Герасимов, я не знал. В эскадрилье мы как-то странно расстались. Так бывает, когда человек не приживается в коллективе, будто случайно проходит через него, не оставляя о себе никакой памяти. У меня с Герасимовым тогда произошел конфликт, о котором я уже забыл.

Помнит ли о тех днях мой бывший командир? Как он теперь расценивает поступок подчиненного летчика, не выполнившего однажды его приказ?

Герасимов узнал меня, обрадовался. Он внимательно выслушал, почему я оказался на аэродроме.

Я стал расспрашивать его о товарищах, но он почти ничего не знал о них, многих забыл, и начал рассказывать о себе: он доволен службой инструктора аэроклуба. Истребитель из него не получился и теперь учит молодых людей летному делу.

Я отказался от приглашения остаться у него дома: надо было спешить на вокзал.

Герасимов вызвался помочь мне добраться до поезда и бросился разыскивать автомашину. Но найти ее не удалось.

Вдвоем мы пришли пешком на вокзал, но поезда там уже не было.

— Ваш санитарный уже далеко, — сердито ответил на наш вопрос дежурный по станции.

Я поблагодарил капитана Герасимова за помощь и остался на вокзале, решив подыскать спутника для дальнейшего путешествия.

— Если придется заночевать, то обязательно заходи ко мне, — любезно пригласил меня Герасимов.

Я вскоре убедился, что за Волгу, куда теперь стремились сотни, тысячи эвакуированных и просто обездоленных войной людей, мне самому не пробраться. От продолжительной ходьбы рана моя растревожилась, нога разболелась еще больше.

В санчасти вокзала, куда я обратился за помощью, было много раненых, обмороженных, простуженных. Да и, кроме того, отставших от эшелонов здесь встречали не с распростертыми объятиями. Оставалось одно: найти теплый уголок около печки, согреться и ожидать счастливой случайности. Но в залах вокзала не оказалось места, где можно было бы присесть. За попытку встретиться с товарищами плата была слишком жестокой. Я помнил о приглашении Герасимова, но просто не смог бы повторить трудный путь к аэродрому. Надо было найти возможность устроиться с, ночевкой в городе. Я стал перебирать в памяти, нет ли у меня в Саратове знакомых. И тут вспомнил эпизод с фронтовыми подарками. Ну, конечно, эти девушки были из Саратова! Я даже сохранил фотографию двух сестер, работавших на табачной фабрике! Я ведь в письме поблагодарил девушек за теплые вещи и папиросы. «Вот где мое спасение!» — подумал я.

Было уже поздно, но я отправился разыскивать табачную фабрику. Кто-то из прохожих вызвался сопровождать меня, и мы вскоре оказались у проходной будки фабрики. Нам объяснили, что такие девушки-сестры работают здесь, но их нет сейчас, будут только завтра. Добродушный вахтер разыскал их домашний адрес. Я записал его, поблагодарил. Идти надо было далеко, и я не решился «ковылять» к сестрам домой. По дороге на вокзал я проходил мимо драматического театра. До начала спектакля времени оставалось немного, и я решил таким способом отдохнуть и стал в кассу за билетом.

Уже в очереди пришла мысль приобрести два билета с совершенно определенной целью.

Я стоял у входа в театр, держа билеты в руках.

— У вас лишний? — раздался звонкий женский голос.

— Пожалуйста, — предложил я.

— Сколько стоит? — спросила она.

— Приглашаю вас со мной на спектакль, — отказался таким образом я от денег за билет.

— Благодарю, — смутилась женщина, но уступила моей просьбе.

В театре шла «Наталка-Полтавка», ставил ее украинский, эвакуированный в Саратов театр, и женщина, моя соседка, услышав первую фразу, слетевшую со сцены, почему-то глубоко вздохнула. Я украдкой наблюдал за ней и видел, как женщина несколько раз вытирала слезы. «Наверно, она с Украины», — подумал я.

В антракте мы разговорились, и женщина рассказала о себе: она эвакуирована из-за Днепра, работает здесь на заводе. Ее муж на фронте, родители и дети живут с ней в одной небольшой комнатушке. Когда я рассказал ей о своем трудном положении, она посочувствовала, но затем надолго умолкла.

Только выход всех актеров к рампе оживил ее, она горячо аплодировала. Когда люди заторопились в гардероб, моя соседка словно провалилась сквозь землю. Я не мог допустить, что она вот так уйдет от меня. Постоял на улице, пока прошли последние зрители и пошел в направлении к вокзалу. Вот уже позади два квартала. Я остановился передохнуть и вдруг услышал, что кто-то меня зовет. Неужели соседка по театру?

— Как это понимать? — спросил я ее, когда женщина подошла ко мне. Она схватила меня за руку и заговорила:

— Простите меня. Простите. Я не нашлась чем помочь вам... так все нелепо получилось. Пойдемте к нам, как-нибудь устроимся.

Эту ночь я спал в теплой постели, хотя кровать заменил стол.

Утром меня проводили на табачную фабрику, и я увидел девушек, приславших нам подарки, из которых на мою долю достались кисет, носовой платок и, самое главное, — их фотография. Работницы фабрики высыпали во двор, чтобы посмотреть на фронтовика.

Сестры забрали меня домой, тепло приняли, ухаживали как родные, поделились всем, что было в семье. Большей сердечности, видимо, трудно найти. Люди сделали все, чтобы мне было хорошо. Не могли они лишь унять мою рану. А она кровоточила, сильная боль не давала покоя. Я знал, что в больницу или госпиталь отставшему от поезда идти нецелесообразно: не примут без документов. Надо было заручиться чьей-то поддержкой, добрым словом. И я послал девушек к капитану Герасимову.

На другой день около дома остановилась автомашина. Герасимов быстро поднялся ко мне.

— Собирайся! — бросил он с порога.

— Куда?

— Потом узнаешь, — весело ответил он.

Девушки и их родители проводили меня как родного человека.

В Саратове в то время открывался госпиталь для авиаторов. Герасимову удалось достать место для отставшего от поезда раненого летчика. Когда я оказался в госпитале, врачи предложили мне немедленно лечь на операцию. Я не спешил дать согласие, потому что с операционным столом был знаком не один раз.

— С такой ногой, как ваша, врачи кладут больного на стол без разговоров, — объяснил мне хирург.

— А я и не возражаю. Хочу только знать, какой характер операции вы предлагаете мне. Мне еще воевать нужно, фашистов бить, а вы можете меня и на инвалида «перешить».

Вот уже положили меня на операционный стол, а когда вошла женщина-хирург, я поднялся и просидел все время, пока кололи, вскрывали рану, что-то выкачивали, вырывали.

Когда наложили шов и забинтовали ногу, врач впервые подняла голову и посмотрела на меня. Я рукой вытер свои искусанные до крови губы.

— Сильный, — сказала врач и, переведя дыхание, начала стягивать с рук резиновые перчатки.

После операции прошла неделя. Рана быстро заживала. Вскоре меня выписали из госпиталя и послали на десять дней в батальон выздоравливающих. Он находился в Казани. «Бывает же так, — подумал я, — когда человек, преодолев несчастье, находит счастье: ведь от Казани до родного села моего Торбеево всего несколько часов езды. И зачем мне сидеть в батальоне, когда самые целебные в мире лекарства для фронтовика — это поездка домой, радость встречи с родными».

Поезд мчался среди заснеженных березовых рощ. Я ехал домой.

* * *

Мой отец, Петр Девятаев, в молодости жил в мордовском селе Торбеево. Помещик, владевший землями Торбеевского уезда, послал некоторых мужиков, в том числе и Петра Девятаева, учиться ремеслу в Данию. Там отец прошел курс механика, а когда возвратился, часто рассказывал о городе Копенгагене. Земляки и прозвали его Копенгагеном. Это прозвище утвердилось за ним на всю жизнь.

Стал он чуть ли не единственным мастером по машинам и котлам на всю Мордовию. Помещик взял мордвина-умельца в свое имение в Торбеево и построил ему небольшую избу.

Семья наша пополнялась почти каждый год. Тринадцатый ребенок родился в 1917 году. В 1919 году отец решил переселиться на вольные земли Сибири. Поезд из теплушек, в котором ехали искатели счастья на Восток, остановился на станции Кинель, так как через реку мост оказался взорванным. Командование фронтом Красной Армии начало восстанавливать его. Кузнец и плотник, на все руки мастер — мой отец вызвался работать в кузнице. Белые банды в те дни подвергли артиллерийскому обстрелу станцию Кинель и отец был ранен, а вскоре заболел тифом и умер.

Тяжелая жизнь наступила для детей, окружавших беспомощную и к тому же беременную четырнадцатым ребенком мать. Нас ожидала голодная смерть. С большим трудом мы возвратились на свою станцию Торбеево. Местная Советская власть, во главе которой в то время стоял коммунист товарищ Алфа, предоставила нам жилье, помогла с питанием. Мои братья и сестры, которых уже было четырнадцать, с детства вели трудолюбивую жизнь. Старшие, Никифор и Алексей, успевшие перенять науку от отца, стали мастерами по машинам, а я пошел учиться в школу.

Однажды с соседским мальчиком Васей Грачевым увидели летевший самолет. Перемахивая через заборы и ограды, по грядкам и зарослям кустарника помчались мы вслед за гулом мотора. Нам казалось, что здесь где-то рядом села эта удивительная птица и, может быть, возьмет нас и пронесет по воздушному океану. Впечатление от первой встречи с воздушным кораблем отложилось в памяти на всю жизнь. Сейчас мы припоминали каждый день той далекой и милой юности, каждый звук солнечного утра, шумы ветра и дождей, крепость морозов родного края. В ряду воспоминаний она всплыла во всех пережитых нами деталях. И лишь мысль, неотвязная и жестокая, — мы в плену — омрачала все это прекрасное прошлое. Наши сердца были наполнены, если можно так сказать, страстным чувством верности своему народу, родной Отчизне, именно оно горело в наших душах, оживляло думы, надежды и стремления найти выход из создавшегося положения. Но все это было теперь. А тогда, идя по следу минувшей жизни, о которой я пишу в порядке воспоминания, из Саратова я приехал на станцию и зашагал по знакомой улице. Открыл дверь и первой среди всех увидел мать... Она узнала меня и словно обомлела.

...Мы сидели рядом. Я прижимал ее к себе, а она говорила, что потеряла всякую надежду увидеть меня, не ждала с того дня, когда из полка, еще из Лебедина, ей переслали кое-какие мои вещи. О моей смерти не сообщалось, но мать оплакивала меня, думая, что одного из ее сыновей, младшего Мишки, уже нет в живых... У нас в доме было заведено называть Никифора Мишкой-старшим (он не любил почему-то своего имени), а меня своим именем — Мишкой-младшим.

Девять суток дома пролетели быстро, я уже готовился к отъезду, как вдруг прибежал к нам из школы ученик и сказал, что умерла учительница Елена Афанасьевна. Она давно работала в школе, учила и меня грамоте.

Я пошел в школу. Вошел в комнату и стал у гроба любимой учительницы. Рядом стояли другие бывшие ее ученики. Вспомнилось детство: часто приходил я в школу голодный и почти босой. Елена Афанасьевна сажала меня около печки, чтобы согрелись руки и ноги. Учительница не раз приглашала меня в свою комнату и кормила хлебом с молоком. Многому научила она нас, деревенских ребятишек. Ее рассказы я помню по сей день.

С двумя фронтовиками, тоже ранеными, мы пошли на кладбище и вырыли могилу. Мела поземка, стоял сильный мороз. Гроб с телом маленькой старой женщины мы пронесли через все селение на своих плечах. Следом шли женщины и дети. Было что-то печально-торжественное в том, что свою учительницу хоронили фронтовики. Я шел, опираясь на трость, и думал в те минуты о Василии Грачеве, который находился на фронте и летал на боевых машинах. И еще припомнилось мне, как Елена Афанасьевна часто провожала меня, малыша, до хаты и ждала, пока я закрою за собой дверь. Если бы учительница не опекала меня, не уберегала от влияния распущенных станционных задир и гуляк, то не был бы я летчиком, не был бы сегодня тем, кем стал. Тем же ей был обязан и Вася Грачев.

Похоронили мы Елену Афанасьевну под березой.

* * *

На следующий день положил я в вещевой мешок белье, носовые платки, приготовленную мамой еду на дорогу, попрощался с родными и пошел на станцию. Когда теперь увижусь с ними, какие дороги расстелит судьба воину-фронтовику, никто не знал и не мог знать.

Пассажирские поезда в то время проходили через Торбеево редко, железная дорога была загружена эшелонами, которые доставляли на фронт боевое снаряжение. Протиснуться в вагон даже военному человеку было нелегко, почти невозможно. Когда прибывал на станцию пассажирский поезд, его окружала такая густая масса людей, что сама посадка пугала, особенно того, кому недавно врачи помогли срастить кости, и он стал на собственные ноги. Но я все же «ввинтился» в вагон, в котором пассажиров было, пожалуй, в десять раз больше, чем свободных мест. Я забрался на самую верхнюю полку, куда в нормальных условиях клали только вещи. На полке уже «сидели» четыре человека.

Поезд набит людьми, они стоят, прислонившись друг к другу, все чего-то ожидают. Я понимал, что если надо выйти из вагона, то необходимо заблаговременно протолкнуться к выходу, постепенно пробиваться к двери вагона.

В таком поезде я ехал от Торбеево до Казани. Мне надо было обязательно прибыть по предписанию в филиал Военно-воздушной академии. Он в то время размещался в этом городе, городе, в котором я недавно учился в речном техникуме. Там я получил свидетельство об окончании техникума, научился водить теплоходы. В Казани я впервые надел костюм, белую рубашку с галстуком, там же влюбился в девушку.

Но вот поезд прибыл в Казань.

Начальник филиала академии не долго сопротивлялся моей просьбе отпустить на фронт. И я уже еду поездом, идущим через Москву, на тот фронт, где впервые ходил в лобовые атаки на «мессершмиттов».

Память — драгоценный дар человека, она хранит все, что минуло: и как нашел в Казани ту, которую любил, и как она стала моей женой.

Я помню все. Все это в лагере пришло ко мне вместе с голосом, улыбкой друга Василия Грачева. Память подарила мне эти воспоминания в трудный час моей жизни. Наша надежда на побег отдаляется и тает во тьме, как гаснет земной огонек, который видишь с ночного неба в полете. Неужели иссякнут силы и совсем погаснет надежда? Нет! Из любого положения можно найти выход. Из любого! Надо искать этот выход.

* * *

Утром, как обычно, пленных построили и погнали на работу в карьерах. В лазарете осталось несколько человек, в том числе и Грачев, у которого врач Воробьев тоже «обнаружил» какую-то болезнь. Мы рассказали Грачеву о нашей тайне.

— Так это же здорово! — радостно воскликнул мой земляк. — Я — с вами!

Китаев рассказал ему о препятствии, на которое мы натолкнулись в туннеле.

— Ну и что ж, — твердо сказал Грачев, — я согласен. Показывайте, куда надо лезть, что и как делать.

Грачев и Шилов — это были свежие силы. Они оживили нашу мечту о побеге: они как-то быстро очистили туннель и прошли его еще дальше. Но землю — выбирать стало еще труднее: ход сузился, его почти затыкал собой «проходчик», доступ воздуха уменьшился. Каждые десять-двадцать минут приходилось сменять людей, многих надо было просто вытаскивать из-под пола, потому что, повозившись с лопатой, они выбивались из сил. Тем, кто копал ход, мы отдавали часть своего мизерного хлебного пайка. Только таким способом можно было поддержать физические силы для действия. Решающую роль в успехе играл коллективизм. Туннель продвигался все дальше и дальше, он уже вышел за колючую проволоку, по которой, как я говорил выше, проходил электрический ток.

Тех, кто возвращался с работы из туннеля, мы поздравляли, так как в сущности он побывал на свободе, за пределами лагеря. Все смотрели на них как на героев. Теперь почти все пленные стали сторонниками нашего плана. И никто из нас не думал о возможном предательстве. Мы верили друг другу.

В эти дни меня впервые вывели из лагеря на работу. Выйдя за ворота, я вздохнул полной грудью, увидел деревья, поле. Колонна невольников двигалась против холодного осеннего ветра, гремела по дороге деревянными башмаками-долбенками.

По бокам шли эсэсовцы с собаками и автоматами наперевес. Солдаты, оружие, овчарки — все это против нас, изнуренных людей. Но гитлеровцы не могли преодолеть наши упорство и сплоченность. Я бросаю взгляд на эсэсовца, топающего сапогами неподалеку от меня, и думаю: «Ты, изверг, ничего не знаешь, хоть и думаешь, что все мы покорны тебе, ходишь по двору и не ведаешь, что под тобой уже выбрана земля. Скоро мы вырвемся на свободу».

Нас подвели к неглубоким карьерам. Здесь выдали лопаты, указали, где приступить к работе. Мы копали, нагружали песок в кузова автомашин. Грузовики отвозили песок в направлении городка. Видимо, на площадку, где изготовляли сборный железобетон. Для, чего он предназначался — нам не было известно. Но мы почему-то связывали эту свою работу с расширением покрытия аэродрома, и когда «юнкерс» пролетал над нами, каждый из нас расправлял спину и всматривался в подкрылья. Гул моторов вызывал воспоминания, тяжелую, ничем не преодолимую грусть. Над нами то и дело пролетали немецкие самолеты. Мы понимали, что они ходили по учебному кругу. Солдат такого зеваку бил прикладом в спину. Овчарка набрасывалась на пленного, хватала за одежду, кусала руки и ноги. Бедняга на четвереньках, перекатываясь, с криком бросался в толпу, чтобы спрятаться от собаки. А солдат улыбался и шел дальше, равнодушно взирая на обычное для него дело.

Настало время возвращаться в лагерь. Наклонясь, я шепотом сказал Пацуле:

— Присыпь меня песком.

— Ты хочешь, чтобы тебя загрызли собаки? Уже пробовали... не получается, — тихо прошептал Пацула.

Сдаю лопату, становлюсь в шеренгу, и мы возвращаемся за колючую проволоку.

Длинная колонна вползает в ворота. С нами вместе несколько летчиков из французского полка «Нормандия — Неман». Мне запомнились Жан Бертье, Борис Мей и Константин Фельзер. Они ходили в одежде советских летчиков-офицеров, и внешне их не сразу отличишь от наших. Потом, когда я поближе познакомился с ними, выяснил, что комендант предлагал им покинуть лагерь и переехать в другой, где находились исключительно французы, бельгийцы и другие военнопленные, но они наотрез отказались от этого предложения.

Гитлеровцы озлобились на них за такую бескомпромиссность, а французы мужественно переносили притеснения и издевательства, не теряя оптимизма, В свободные минуты вокруг Жана Бертье всегда собиралась целая толпа послушать его живые и интересные рассказы о Франции, в особенности — о французских девушках. Жизнь у каждого из нас едва тлела, но юношеские истории, приключения возвращали к мысли о незабываемом прошлом. Жан Бертье с каким-то своеобразным акцентом выговаривал русские слова, и его балагурство казалось нам еще милее.

Французские летчики получали посылки, переписывались с родными. Наверно, через них в лагерь попали нарисованные на полотне карты местности: сначала от Берлина до Парижа, затем появилась у нас такая же карта с маршрутом Берлин — Москва. Перерисовав ее на бумагу, мы раздали карту близким своим товарищам. Раздобыли где-то и намагниченные иголки, а из них наши мастера сделали несколько компасов. Теперь наш план имел конкретную цель напасть на аэродром и захватить самолеты.

Врача Алексея Воробьева немцы иногда вывозили на аэродром. В разговоре с нами при медосмотре он детально описывал нам путь от лагеря к аэродрому. Однажды Воробьев возвратился с маленьким пистолетом. Руководящая тройка вынесла решение передать на сохранение этот пистолет мне.

Все участники заговора были разделены на группы, которым после побега вменялись определенные обязанности.

Подкоп приближался к заветному концу. Ночью, когда закрывались окна и гас свет, работа шла особенно интенсивно. Китаев собирал группу и тренировал память и действия тех, кому надлежало поднять немецкие самолеты. Кравцов заканчивал пошивку легкой обуви — башмаков, в которых люди могли бы бесшумно передвигаться по бараку в решающую ночь.

А внизу «отбойщики» продолжали рыть землю. Рационализаторы придумали для них такое приспособление: на железный лист, загнутый по краям, набрасывали землю и его вытягивали из подполья, там землю сбрасывали, а тот, кто работал в «забое», за другой конец веревки тащил ползунок к себе. Наступило облегчение. Веревка во всю длину туннеля, с помощью которой осуществлялась эта операция, была для нас наглядным «агитатором» за успех.

Туннель уже вышел за границы лагеря. Под полом лазарета оставалось уже немного места, где утрамбовывалась земля, поступавшая из туннеля. Но вот я вдруг услышал неприятный разговор.

— Для чего вы все это затеяли? Это же безнадежная возня. Перестреляют нас и только, — шептал сутулый, с белым, как капустный лист, лицом человек одному из заключенных. Я вплотную подошел к нему, взял за плечи и строго сказал:

— Только запахло риском и ты хочешь спрятаться в темный уголок и запугиваешь? Продашь — задушим! И пикнуть не дадим! Запомни!

Я рассказал товарищам о беседе с сутулым, но они почему-то не придали значения такому событию. Все участники заговора верили, что мы вот-вот будем на свободе и никакие разглагольствования нам не помешают.

Как-то в один из воскресных дней Воробьева вызвали на аэродром. Возвратясь, он подтвердил, что в выходной там в самом деле остается только охрана. Мы знали, охрана у самолетов небольшая, она совсем не пугала нас. План побега через аэродром казался еще более реальным. Собравшись среди ночи на совещание, мы решили: в ближайшую субботу до полуночи всем пролезть через проем, находиться в подполье и ожидать сигнала сверху. Выходить на поверхность только во время ночной тревоги, которая повторялась довольно часто.

Пробил назначенный час, люди оделись, собрались. Тихо, затаив дыхание, держась друг за друга, спустились в подполье. Сидели, прижавшись плечом к плечу. Деревенели ноги, было холодно, душил кашель, но воздушной тревоги не было. Часовой то и дело проходил мимо окна. Напряжение нарастало. В эти минуты Жан Бертье, Константин Фельзер и Мей находились среди наших товарищей и тихо рассказывали о приключениях своего детства. Собравшиеся вокруг люди внимательно слушали французов.

Неужели сегодня не прилетят английские летчики? Ах, если бы они знали, как нам нужен их пролет. Наши наблюдатели не отходили от оконных щелей. Они передали нам, что сегодня почему-то в охране эсэсовцев больше, чем было всегда. Они стояли не только на вышках, но и ходили между ними. Поэтому, если сейчас пробить отверстие и начать выходить на поверхность, охрана перестреляет нас.

Наконец, в третьем часу ночи завыли сирены воздушной тревоги. Наблюдатели прилипли к окнам. Решающие минуты! Прижавшись друг к другу, обессиленные, мы ждали в тесноте, что скажут нам «сверху». И вот из уст в уста передали: весь лагерь, как никогда, взят в кольцо. Почему? Чем это вызвано?

Люди, сидевшие в подполье и в бараке и ожидавшие сигнала на выход, не видели сплошного ряда эсэсовцев, не слышали громко лающих собак. Пленные всеми мыслями и чувствами были настроены на побег. Но в таких условиях нельзя было рисковать. Выход на поверхность, побег пришлось отложить до следующей субботы.

На другой день начались скептические разговоры, перешептывания, нескрываемое неудовольствие, а ночью группы собрались на обсуждение создавшегося положения. Большинство настаивало на том, чтобы не ждать субботы. Люди были обеспокоены тем, что на протяжении дня в барак часто стали заходить охранники. Появились даже Гофбаныч и сам комендант лагеря. Они присматривались к полу, стенам, заглядывали в углы, но ничего не могли обнаружить.

Неуверенность, страх стали закрадываться в наши души. Неужели кто-то «стукнул», донес коменданту? Не хочется в это верить. Встречаясь взглядами с теми, кто брюзжал, высказывал свое недовольство в отношении подкопа, я спрашивал себя: «Неужели есть среди нас продавшиеся врагу за кусок хлеба или решившие заранее застраховать себя на случай неудачи?»

На работу нас сегодня не выводили. Кое-кто лежал в своей постели на нарах, кое-кто играл в карты. Кое-кто тихонько о камень точил железку. Кто-то чистил маленький медный перстень. Почему так медленно идет время? Ночь. Почему так долго не проходит она?

Вдруг кто-то резко крикнул:

— Комендант!

Он шел к нашему бараку с длинным шестом. За ним следовало несколько офицеров и солдат.

Перед приходом коменданта в нашу комнату вбежал человек из другого барака:

— Ищут подкоп! — тихо сказал он.

Я в изнеможении упал на свою кровать. Там, в постели, были спрятаны пистолет, компас, карта. Я успел засунуть все за пазуху и юркнул в направлении туалета. Сверток полетел в яму. Мне казалось, что только эти вещественные доказательства связывают меня с тайной нашего заговора и только они способны выдать мое участие в осуществлении нашего плана.

Комендант действовал решительно и быстро. Он подошел к кровати Аркадия Цоуна, оттолкнул его и ударил палкой по полу. Крышка сдвинулась. Отверстие дохнуло сыростью земли. Фонари осветили яму. Вытаращенные, словно у сумасшедшего, глаза коменданта свирепо смотрели на пленных.

Мы стояли, как прикованные, на своих местах. Словно оборвалась над пропастью наша проторенная дорога к свободе.

«Кто предал?» — думал я и, видимо, все другие товарищи.

На грани смерти

Эсэсовцы приказали всем выйти во двор и раздеться донага. Тем временем одежда, постель летели через окна за стены барака. Охранники ощупывали руками каждую вещь, каждый рубец на одежде. Мы стояли по команде «смирно». Комендант и его помощник несколько раз прошли вдоль шеренги, ожидая результата обыска. Но в бараке ничего уличающего нас не нашли. Тогда комендант остановился перед Цоуном, на какой-то миг задержал на нем взгляд и неожиданно ударил кулаком в лицо. Аркадий пошатнулся, но устоял на ногах. Губы и нос были разбиты.

Я стоял неподалеку от Аркадия. Скосив глаза, видел, как капала кровь ему на грудь. Я знал, что сейчас или несколько позже подойдут и ко мне, потому что с первого дня нашего заговора я был в руководящей тройке, и думал, что предатель назвал и мою фамилию и потому сосредоточиваюсь лишь на том, чтобы не сделать даже намека на правду.

Комендант, Гофбаныч, переводчик допрашивают Аркадия. Он отвечает на вопросы коротко, с достоинством.

— Ты видел, что под твоей кроватью прорезали пол?

— Нет, не видел!

Комендант изо всей силы бьет по лицу Аркадия.

— Ты слышал, как лазили под твою кровать?

— Не слышал!

— Ты что, глухой? — злобно кричит комендант.

— Скажи ему, — обратился Цоун к переводчику, — что у советских людей крепкие нервы, и когда они засыпают, то ни к чему не прислушиваются.

Новые удары в лицо опрокинули Цоуна. Потом его куда-то повели. Нам разрешают забрать свою постель, одежду и возвратиться в барак.

А утром всех строят в колонну, чтобы вести на работу в карьер. Китаев, Кравцов, Пацула уговаривают и больных становиться в строй, выйти за ворота и там, в карьере, поднять бунт. От карьера до аэродрома рукой подать. Молчаливое согласие светится во взглядах людей, но мало кто верит в этот, так быстро возникший план. Я охотно соглашаюсь с таким решением.

Колонна приближается к воротам. Здесь ее встречают охранники, которых сегодня в несколько раз больше, чем всегда. Нас пересчитывают, проверяют номера. Эсэсовец подошел ко мне и дернул за руку — выходи из строя. «Вот и началось, — подумал я, ловя на себе взгляды товарищей. — А чем они могут облегчить мою судьбу?»

Переводчик повторяет крикливые слова эсэсовца:

— Не разрешено выходить за ворота. Вон из колонны! Мне не дали даже посмотреть, кто вышел за ворота.

Подбежали два солдата, набросились с кулаками, стали бить сапогами по ногам и в живот. Надели наручники и, подталкивая, повели в резиденцию коменданта. Овчарка беснуется около ног, хватает за штанины. Я стараюсь не упасть: лежащим овчарки выносят свой собачий приговор сами и тут же приводят его в исполнение.

Допрос начал комендант издалека. Я стою перед его столом, позади меня два солдата. После каждого моего ответа солдаты бьют по плечам, по спине ременным бичом. На вопросы отвечаю одно и то же: ничего о подкопе не знаю, а если он и существует, то это, наверное, старый, сделанный теми, кто жил в лагере до нас. Комендант приходит в бешенство, его лицо наливается кровью, он подходит ко мне вплотную:

— Когда начали копать?! — брызгая слюной, кричит он.

— Мы не копали. Никто из наших не копал, — ответил я. Комендант сильно бьет меня по лицу и кричит:

— Карцер!!!

Солдаты волокут меня в коридор и заталкивают в небольшую комнатушку.

Да, это настоящий карцер. Цементный пол, в толстой стене высокое решетчатое окошко. Посредине — раскаленная добела железная печь. Ни постели, ни скамейки здесь нет.

* * *

Вначале я обрадовался горячей «буржуйке», вытянул над ней руки. Но через минуту-две мне стало жарко, я отступил и тут же ощутил позади себя стену. Перешел на другую сторону и здесь стена была рядом. Я понял, что от этого пекла мне некуда деться, и решил терпеливо ждать, когда сгорит уголь, но когда уголь сгорел, часовой, подсматривавший в дверное отверстие, снова подсыпал в печь антрацита.

«Зачем он это делает?» — наивно подумал я. На улице стояла теплая сентябрьская погода, а в карцере было достаточно тепло.

Я заливался потом, мучила жажда. Когда прислонялся к стене спиной — жгло грудь, лицо, прижимался к ней щекой — быстро нагревалась спина. Особенно невыносимо, когда начала одолевать дремота, размеренность, которую я никогда не ощущал. Оказалось, что стены комнаты обиты жестью и она быстро нагревалась. Присяду, чтобы вздремнуть, и сразу пробуждаюсь: жара печет ноги, голову, руки. Во рту пересохло, не могу шевельнуть языком, нет слюны. Все тело — словно налито огнем, спасения нет. Задыхаюсь.

Облегчение приносит только пол. Я нагибаюсь и губами касаюсь влажного цемента, будто пью воду. Лишь бы этот холод и влажность не иссякли и пол не нагрелся. Всю ночь длилась эта придуманная фашистами пытка.

Утром снова повели к коменданту. Кабинет его сегодня мне показался раем: здесь было свежо, чисто, на окнах цветы, на стенах картины, а на столе графин с водой. Увидев воду, я уже не мог, не имел сил оторвать от нее глаза. Распухший сухой язык не помещался во рту. Я не мог говорить. Потрескавшиеся губы кровоточили, скованные кандалами руки словно были не мои. Хотелось пить, хотя бы один глоток влаги сейчас попал в мой рот. Я видел воду. Она стояла в графине рядом.

Комендант прекрасно понимал, о чем я думал в эти минуты, стоя перед ним. Он неторопливо взял графин и начал долго, медленно наливать воду в стакан. Потом посмотрел на меня и тихо, вполне вежливо попросил подойти поближе. Я подступил к столу, невольно глядя на стакан. Комендант предложил сесть. Я это сделал, не отрывая глаз от стакана с водой.

— Хочешь пить? — ласково спросил комендант, и переводчик таким же тоном передал его вопрос.

Я посмотрел на них. Они оба улыбались мне или, может, насмехались надо мной. Я молчал, потому что знал, что у них все продумано, что им наплевать на мою мучительную жажду. Это их метод допроса, изощренный прием палачей.

— Расскажи все о себе, напьешься вволю, — объяснил переводчик.

Я смотрел на них и молчал. Мне показалось, что я только что выпил полный графин воды и она меня больше не интересовала.

— Ну, так: в каком полку воевал? На каких самолетах летал? Когда подарил Покрышкину медвежонка? — переводчик задавал вопросы мне, точно переводя слова коменданта.

«Знают, знают, мерзавцы, даже и об этом!» — подумал я. Я слышал о медвежонке от однополчан. Зимой 1944 года кто-то из летчиков привез его с севера, он веселил весь полк, а в марте действительно маленького мишку подарили А. И. Покрышкину в день рождения. Воспоминание промелькнуло. Я опять стал смотреть на воду в стакане. Она манила к себе, а я упорно молчал. Комендант понял, наконец, что он и в таком глумлении надо мной терпит поражение. Его нервы сдали. Лицо налилось кровью, костлявые руки забегали, застучали длинными пальцами по столу. Они чего-то искали. Глазами он впился в меня. Маска «добропорядочности» слетела с лица. На меня смотрел зверь в облике человека.

— Ублюдок Сталина! — заорал он. — Растопчу тебя как плевок!

Переводчик подал ему толстый хлыст. Он ударил меня по голове, затем стал бить по лицу.

— Кто руководил подкопом?!

Я, закрыв глаза, молчал. Удары сыпались и справа и слева.

В кабинет вскочили два солдата, схватили меня, выволокли из комнаты и положили на скамью. Один из них сел мне на голову, другой на ноги. Меня били какими-то прутьями.

Это была расправа, месть за то, что я презираю их, жестокость от бессилия пробиться в мою душу, которую они пытались растоптать.

Не помню, когда и как впихнули меня в карцер. Холодный цементный пол подействовал отрезвляюще. Печь не горела. Сквозь небольшое окошко в двери смотрели на меня чьи-то большие черные глаза. Послышалось или в самом деле кто-то тихо спросил:

— Пить хотель?

Эти слова отозвались во мне, в моем теле чудовищной болью. Наверно, я застонал и снова потерял сознание.

Вода лилась мне в рот, текла за шею. Вода! Неужели все это в бреду? Нет, настоящая, холодная, животворная вода. Раскрыв глаза, я увидел перед собой лицо немецкого солдата, узнал огромные черные глаза. Щекой ощутил его руку и, кажется, заплакал. Солдат с трудом выговаривал по-русски:

— Будит карош, будит здоров. Клеб у труба. Труба печка, печка. Понималь?

Я кивнул головой.

Вода и хлеб подкрепили меня. Теперь я глядел на окошко в дверях, как глядят на теплое солнышко после сурового холода. Однако мой спаситель быстро сменился. А вскоре меня снова повели к коменданту.

В кабинете все стояло на своих местах, как и сутки назад, но я уже не хотел пить, спокойно смотрел на графин с водой и еще с большей ненавистью — на фальшивую улыбку коменданта.

* * *

Комендант решил устроить «очную ставку»: мне сказали, что Китаев уже выдал всех руководителей заговора и подкопа и что он сейчас об этом скажет сам. Солдаты поставили меня лицом к стене и я услышал, как в кабинет кого-то ввели. Тому, на кого я не имел право смотреть, предложили вопросы, которые задавали и мне. Комендант при этом добавил:

— Вот этот разумный человек сознался, все рассказал, и мы его отблагодарим за это.

До сих пор не пойму, какую цель преследовал комендант этой очной ставкой. Я не верил, что Китаев пообещал ему сказать правду в моем присутствии. После похвал в адрес «разумного человека» я услышал голос Китаева. Он кричал во всю силу, словно хотел, чтоб его услышал весь лагерь:

— Миша, не верь им! Это провокация! Я ничего им не говорил, я ведь, как и ты, ничего не знаю! Слышите, я ничего не знаю о подкопе!

Я слышал и чувствовал, как на него набросились солдаты. На одно мгновение я уловил взгляд товарища в мою сторону. Кровь заливала его лицо. Мужество побеждало пытки.

* * *

Вода и хлеб, которые я изредка находил в трубе, возвращали мне частицу сил. Моим товарищам тоже каким-то образом передавали из барака хлеб, собранный методом «шапка по кругу». Значит, и среди немецких солдат были честные люди. Так оно и было.

На «очную ставку» со мной привели Кравцова; она была устроена по тому же методу, как и предыдущая. Кравцов крикнул:

— Не лгите! Я никогда не предавал и не предам товарищей!

Но вот вывели Цоуна. Увидев меня, он разрыдался:

— Браток, ты жив? Верь мне, я не продался. — Затем он заявил твердо и решительно: — Я ничего этого вам не говорил, господин комендант!

Восемь дней допрашивали и пытали руководителей группы подкопа, но ничего не добились. Улик не нашли, признаний не было, и нас всех перевели в барак. Лишь меня почему-то оставили в карцере. И вот как-то среди ночи в мою камеру бросили избитого, едва живого Пацулу.

— За что? — спросил я Ивана.

— Плюнул гаду в лицо, — с трудом произнес он эти слова.

Наутро меня, Пацулу и Цоуна три охранника вывели во двор и поставили перед строем пленных. Мы были окровавленные, избитые. Моя левая нога до сих пор болела и я был в одном сапоге. Напомню, что в этом лагере мы до сего времени ходили в своей военной одежде и обуви. Предчувствуя, что я уже не возвращусь в лагерь, я попросил у коменданта, чтобы мне принесли мой второй сапог.

— Сапог? — комендант рассмеялся. — На тот свет, — он ткнул пальцем в небо, — пропускают и босых. Снимите с него второй!

Солдаты сдернули с ноги сапог, а мне принесли деревяшки.

Шеренга пленных онемело глядела на нас. Я искал товарищей по заговору. Видел Китаева, Кравцова, Грачева, Шилова, Мишу-сержанта. Встречаясь с ними взглядами, я чувствовал, как каждый из них словно подавался вперед, хотел броситься на помощь. Нас троих сковали одной цепью.

— Дали бы что-нибудь поесть, — сказал я. Переводчик повторил мою просьбу на немецком языке.

Гофбаныч подбежал ко мне и со всего размаху ударил по лицу, разбив мне нос и губы.

Подали команду, и мы пошли, звеня прочной толстой цепью.

«Расстреляют», — шепнул мне Иван Пацула.

Это слово застряло в моем мозгу. Оно, словно шипы наручников, с каждым шагом болью отдавалось в сознании. «Расстреляют... Расстреляют...»

Стояла золотая осень.

Лесом нас привели в город Новый Кенигсберг. Деревяшки растерли мне ноги до крови, идти в них дальше я уже не мог. Снял их и бросил на дорогу. Охранник поднял их и начал бить меня ими по голове, заставил надеть.

Улицы Нового Кенигсберга-чисто подметены, люди красиво одеты. При появлении пленных жители останавливаются, стоят и смотрят на нас, пока не пройдем. Одни что-то выкрикивают, кое-кто даже грозит нам кулаками. Какая-то женщина на русском языке крикнула:

— Скоро кончатся ваши мучения.

О чем говорили такие слова? Кто она, эта женщина, знающая русский язык? Мы переглянулись.

«Скоро нам каюк», — сказал кто-то. «А может, как раз наоборот», — послышался в ответ твердый голос Пацулы.

Здесь посадили нас в поезд, отходивший на Берлин. В одном купе по одну сторону посадили нас, а по другую сели три охранника. Мы сидели почти колено в колено. Люди, ехавшие из местечка в столицу, были по-праздничному возбуждены, громко разговаривали, молодежь шутила, смеялась. Проходя мимо нашего купе, почти никто не обращал внимания на советских пленных офицеров. Наши страдания никого не трогали, они даже не воспринимались как что-то тяжелое, трагическое, а как совершенно нормальное явление. «Неужели таков характер немецкой нации», — подумал я, но тут же вспомнил германского солдата, напоившего водой и накормившего меня хлебом в карцере. Видимо, я ошибался.

Эсэсовцы-охранники ехали с нами в Берлин со своим провиантом. Один из них поставил в ноги автомат, достал из портфеля баночки, стаканчики, небольшой термос, ножичком брал из баночки маргарин или масло и тоненьким слоем намазывал его на хлеб, потом сверху тоненько клал повидло или мармелад и, понемногу откусывая, причмокивал языком, лукаво посматривая на нас. Точно так же потом устраивали нам «голодную пытку» два остальных охранника.

И сегодня, когда я думаю об этом, я не могу найти объяснения такому поведению людей. Мы вдыхали запах еды, видели ее и у нас темнело в глазах от страдания, нам необходима была нечеловеческая, немыслимая воля, чтобы не наброситься на наших палачей. Каждой клеткой своей плоти, каждым движением своего сознания мы клялись отомстить зверям в человеческой маске.

Аркадий Цоун тихонько толкнул меня локтем. Я наклонился к нему. Он, не поворачивая головы, прошептал:

— Через окно можно, на ходу...

— Безнадежно! — тихим шепотом сказал я и, чтобы отвлечь его от этой мысли, кивком головы показал на стройные высокие сосны, которые стояли стеной вдоль железной дороги. Цоун взглянул туда и тяжело-тяжело вздохнул.

Гитлеровцы, сложив коробочки, ножи и вилки в портфели, закурили сигареты. Табачного дыма вдохнули и мы, и будто стало немного легче.

За окном промелькнули первые домики, начинался Берлин. Мы с интересом смотрели на все. Виллы, увитые диким виноградом, с причудливыми оградами, цветниками, широкие автострады, потом появились кварталы высоких мрачных домов. Они будто все одинаковые. То здесь, то там руины. Все такое темное, тяжелое, чужое. Людей почти не видно. Но машин много. Над городом стоит какой-то сильный гул. Каждый из нас по-своему, но правильно отметил, что здесь, в Берлине, выразительнее, чем в Новом Кенигсберге, чувствуется приближение фронта.

Огромный вокзал весь из стекла. Просторные платформы, рассчитанные на тысячные потоки. Но и здесь сейчас людей мало. Преимущественно военные, офицеры. Внешне серьезные, сосредоточенные, недоступные. Мундиры на них новенькие, разукрашенные знаками отличия. Сапоги с мощными каблуками, твердыми голенищами-бутылками. Галифе широкие, оттопыренные. Встречаясь, офицеры друг перед другом с энтузиазмом, как на параде, выбрасывают руку, а лица каменеют. То здесь, то там слышишь: «Хайль Гитлер!»

Вот по платформе нам навстречу идут строем подростки. В коротких брючках, коричневых рубашках и такого же цвета беретах, с нарукавными повязками, на белом круге которых — черная свастика. Увидев нас, они замедляют шаг. Мы проходим мимо них совсем близко. Острые, колючие взгляды, злобные выкрики в наш адрес. Один из гитлерюгендцев плюнул на нас, его примеру последовали остальные. Плевали на нашу одежду, в лицо. Многие взрослые люди стояли и равнодушно смотрели на эту картину человеческой подлости.

Мы шли втроем плечом к плечу, ни на кого и ни на что не обращая внимания. Единственная сила, которая не иссякала в наших сердцах и удерживала нас на ногах, — это чувство гордости и достоинства советского человека. Мы были в военных гимнастерках, брюках, и хотя на наших окровавленных ногах были не армейские сапоги, а деревянные колодки, издававшие очень гулкий стук, мы под теми ненавидящими взглядами берлинцев чувствовали себя офицерами, воинами могучей Советской Армии. Каждый из нас, глядя на спесивых гитлеровских вояк, думал о том, что фронт скоро докатится и сюда — в логово германского фашизма.

Город, по которому нас вели, был невыразительного, темно-зеленого цвета, в такой выкрашивали и бараки всех концлагерей. Этот цвет был выбран, наверное, как самый подходящий для маскировки, а теперь он выглядел цветом безнадежности. Поражали меня также квадраты: кварталы, дома, площади, детские городки, цветники — все квадратное, строго очерченное, рассчитанное, огражденное вокруг.

Нас провели по освещенному длинному туннелю. Подземелье огромно, оно тянулось, видимо, на несколько кварталов: стрелки, надписи, номера, как на улицах. Охранники подтянулись, шли вплотную за нами. По всему этому мы догадались, что находимся в подвалах гестапо.

Наконец нас привели в подземную комнату. Два охранника остались, один ушел и долго не появлялся. Потом открылась дверь. Охранники вскочили со стульев. Вошел офицер, с ним еще двое. Один держал в руках три папки, офицер нес в руках бумагу и, став у стола, начал читать. Переводчик повторял текст вслед за чтением. Мы их слушали невнимательно, потому что сам тон чтения подсказал, что это был приговор. Мы ждали заключительных строк. Разобрали лишь одно слово «расстрелять».

Не надеясь на что-либо иное, мы готовили себя к тому, что нас расстреляют или повесят. О жизни, о спасении твердых мыслей сейчас не было, они разве что на одну минуту озаряли сознание каким-то солнечным воспоминанием о детстве. Вообще мы были физически доведены до такого состояния, когда самые чудовищные слова, касающиеся нас, уже не в состоянии были глубоко взволновать. Если бы хоть что-нибудь положить в рот, пожевать и проглотить...

Не знаю даже, сколько дней нас держали в Берлине. Время не имело никакого значения. Мы ждали казни.

Я все время о чем-то думал и не замечал, что нас ведут куда-то. Чувствуя плечо товарища, я видел железные цепи, которыми мы были скованы, но жил только собой. Наверное, я проходил по дорогам своей жизни, встречался с родными, с кем-то беседовал, что-то говорил им. Все проходило в полусне, в полузабытьи.

«Ораненбаум» — эта надпись на вокзале внесла что-то новое. Я припомнил, где находится этот город — недалеко от Берлина. Нас вывели из вагона поезда. Поезда, рельсы, дома... Все такое обычное. Где же здесь могут нас расстрелять?

Нас провели вдоль вагонов, в сторону семафора, и как только ушли последние пассажиры, сошедшие с поезда, а остались мы и охранники, появилась надежда на побег. Она снова словно током пронизала все тело, возбудила и воодушевила. Начался разговор между нами.

— Бьем ногами... Бросаемся под вагон... — с передышкой шепчет Пацула.

Это был еще один самообман, еще одна вспышка надежды на освобождение, порыв воли несломленных, неистоптанных, обессиленных людей. Вспышка чувства сопротивления и веры в себя овладели нами. В голове гудело, я был словно в жару. Вот-вот сейчас мы нападем...

Охранники догадались по нашему оживлению, что мы что-то замышляем. Они приставили стволы автоматов к нашим спинам, стали кричать на нас. А тем временем эшелоны, вдоль которых шли, кончились и мы оказались на переезде. Отсюда пошли по дороге, открытой с двух сторон. В сложившейся обстановке о побеге нечего было думать. Остановились у шлагбаума, за ним четко выделялась указательная стрелка, на которой стоял знак войск СС — череп со скрещенными костями. А в нескольких минутах ходьбы справа и слева от дороги возникли железобетонные квадраты, возвышающиеся над землей. Из их отверстий торчали стволы пулеметов.

Прощай, жизнь...

Высокая каменная стена, ворота. Здесь кончался наш путь.

Но вдруг в стороне зашумела толпа, донесся хохот. Я словно очнулся. Кому здесь может быть весело?

Слева, неподалеку от ограды лагеря, между соснами раскинулся городок с домиками, садами, площадками и футбольным полем. На нем шла игра двух команд. Люди, вероятно, жители этого городка, наблюдали за игрой.

Деревья, дома, люди, солнце... Рядом с этой стеной, за которой убивают...

Ворота открылись, и нам показалось, что нас проведут через эти ворота. Но мы увидели, как из лагеря катились какие-то телеги. Вначале мы не поняли, что их везли люди. Поравнявшись с нами, они остановились, расправились, вытянулись и замерли. Их было человек десять-двенадцать. Они стояли в лямках, шлеях с хомутами на шеях. Мы сначала не сообразили, почему остановились невольники. Потом уже поняли, что арестанты приветствовали эсэсовца, который сопровождал нас в лагерь.

Узники поволокли дальше нагруженный какими-то ящиками воз, а мы пошли своей дорогой. Но еще перед тем, как пройти ворота, я увидел уголок, запомнившийся мне навсегда. Может быть, он и запечатлелся так отчетливо в моей памяти лишь потому, что я остановил на нем свой взгляд после того, как перед нами прошли невольники. И возможно, еще потому, что на территории лагеря невдалеке стояли неприятные бараки темно-зеленого цвета и валил густой, черный дым из широкой квадратной трубы крематория.

Правее ворот, неподалеку от стены, в живописном окружении природы стоял двухэтажный коттедж, Он был построен из красного кирпича, фронтон с колоннами, огромные окна, а рядом сверкало озеро, по которому плавали белые лебеди. Вокруг водного зеркала — пышные кусты, цветники.

Высокая серая стена, черный дым из широкой трубы, истощенные люди в полосатой одежде и картинный коттедж, озеро, лебеди, цветы — неповторимый контраст. Осень, краски сентябрьского солнечного дня и ворота, разделившие мир на жизнь и смерть. И нас трое, скованных цепью, связанных объявленным нам приговором.

Никогда этого не забыть.

* * *

— Штильгештад!

Двое охранников остались около нас, третий с пакетом в руках быстро направился к зданию, расположенному недалеко от ворот. Мы стояли неподвижно, чувствуя локоть друг друга. Обреченность, безнадежность, примирение с безвестной смертью на чужой проклятой земле коснулись души, завладели ею, и ничего изменить нельзя.

Из здания вышел наш третий конвоир, с ним два солдата местной лагерной охраны. Они подошли к нам, проверили что-то в бумагах, потом поворачивали нас направо, налево и вслух считали одежду, обувь, били нас по спине резиновой палкой. Мне показалось, что наш конвоир и местные охранники упрекали в чем-то друг друга.

— Штильгештад! — крикнул уже на расстоянии солдат, и нам стало ясно, что снова надо вытянуться по команде «смирно» и ждать, пока они не возвратятся.

Мы стояли уже много времени. Ноги занемели, нестерпимо тяжело стоять. Кто-то из нас заговорил, пошевельнулся. В то же мгновение из здания выбежал один из тех солдат, кто принимал нас, и стал колотить каждого по очереди по лицу и ногам все той же резиновой палкой. Солдат ушел. Но за нами наблюдали из окна, и противное немецкое слово «штильгештад» мы теперь поняли точно. Это тот же прием пытки, как и раскаленная печь в карцере.

Стоим час, другой, третий. Солнце уже зашло за деревья, вечереет. К нам подвели еще несколько наших военнопленных. Их построили за нами, приняли, как и нас, и оставили с тем же приказом: «Штильгештад!»

Хочется узнать, кто стоит за моей спиной, откуда он. Я не имею права повернуться, даже шевельнуть головой. Вижу лишь того, кто не спускает с нас глаз: одна фигура стоит у окна здания и внимательно наблюдает за нами.

Во дворе заиграла джазовая музыка. Скосив глаза, вижу людей в полосатых робах, они шли по плацу и вдруг все разом упали на землю и поползли. Зрелище ужасное.

Мысленно переношусь в родное Торбеево. Возможно, в эти минуты мать вспоминает обо мне. Знает ли она, где я? Товарищи, наверное, отправили ей мои личные вещи, написали, что не возвратился с боевого задания. Это уже в самом деле «пропал без вести».

Мои мысли обрываются: из здания вышел высокий, долговязый офицер-эсэсовец. Воротник коричневой рубахи расстегнут, рукава подвернуты за локти, в правой руке бич. Остановился перед нами, широко расставив ноги, начал говорить. Переводчик повторяет: «Вы — худые, вонючие русские свиньи. Все вы будете уничтожены, ибо вы преступники, вы дезорганизуете нормальную жизнь в резервациях для пленных. Запомните, что отсюда никто никогда не убегал и не убежит. Я — комендант лагеря Густав Зорге. Железный Густав зовут меня. Здесь приводятся в исполнение смертные приговоры». Зорге разразился ругательством: «Чего ты, свинья, руками болтаешь, когда тебе приказано стоять по команде «смирно». Испробуй вот этот бычий хрящ и запомни, что такое дисциплина, аккуратность и порядок».

Комендант жиганул бичом по лицу шевельнувшегося, а заодно и рядом стоявших с ним. Я увидел Зорге вблизи. Лицо молодое, но все в глубоких морщинах, жилистая шея, глаза пустые, бесцветные.

Комендант стал расхваливать свой концлагерь за то, что в нем нашли себе могилу сотни интернационалистов, коммунистов, противников фюрера. Затем он отошел от нас и подал команду:

— Вон отсюда!

Подбежали охранники, начали толкать нас, подгоняя, словно стадо скотины. Мы очутились в помещении. Это был комбинат, где вновь прибывшие проходили «санитарную обработку». Парикмахеры остригали волосы, в бане каждый должен был обмыться горячей, как кипяток, и сразу же ледяной водой. Здесь забирали одежду, в которой прибыли люди, и выдавали лагерные полосатые брюки и куртку.

Часть из тех, кого пригнали сюда, пропустили в баню, остальные стояли перед дверью, ожидая очереди к парикмахерам. Здесь и началось знакомство.

Оказывается, были среди нас не только приговоренные к смерти, сюда пригнали пленных для отбытия других приговоров. Обслуживающие нас украдкой разъясняют, что означает «штрафник». Мало кому из них удается вынести пытки, тяжелую работу.

Парикмахер, к которому я подошел, приказывает наклониться над коробкой, наполненной человеческим волосом. Я наклоняюсь, он «нолевкой» снимает с моей головы пышную шевелюру.

— За что попал сюда? — тихо спрашивает парикмахер.

— Подкоп.

— Это — расстрел, — пояснил он.

Я вздохнул, но ничего не сказал в ответ на эти слова.

Парикмахер был уже немолодой, седой человек. Повернув мою голову, он пристально посмотрел мне в глаза. В его голубых и добрых глазах я увидел затаенное желание что-то посоветовать мне. Мы с ним не знакомы, но я сразу признал в нем своего товарища. Не знаю, почему вот так, сразу появилось это доверие, объяснить этого я не сумел бы тогда.

— Бирку уже получил?

— Получил, — ответил я и, протянув ему руку, показал с номером железку, лежавшую на моей ладони.

Среди ожидавших очереди кто-то закурил сигарету. На запах табака прибежали два в красных касках пожарника. Они протиснулись к курящему и, выхватив из-за пояса короткие лопаты, набросились на курильщика. Они били его по голове. Человек упал на цементный пол. Товарищи хотели поднять его, но пожарники разогнали их лопатами и тут же ушли.

— Убили, сволочи! — прошептал парикмахер. Прекратив стрижку, он пошел посмотреть на убитого.

Я видел, как парикмахер, строго прикрикнул на стоявших вблизи распростертого, неподвижного, истощенного тела, склонился, что-то попробовал рукой и быстро возвратился ко мне.

— Дай свою бирку! Давай все! Скорее! — быстро заговорил он.

Я положил ему в руку номерную железку, заполненную карточку, все, что хранилось при мне. Парикмахер включил машинку и тут же выхватил «вилку», выругался: «Не работает, будь она проклята!» — и побежал в ту сторону, куда заключенные волокли труп убитого. Все это происходило быстро, ловко и через две-три минуты возбужденный парикмахер, включив машинку, продолжал стричь мою голову. Он склонился надо мной, заговорил скороговоркой, но строго:

— Вот бирка и документы убитого. Возьми! Твои сгорят вместе с ним. Ты — Никитенко Григорий Степанович, из Дарницы, учитель, двадцать первого года рождения. Запомни! Теперь ты штрафник, а не смертник. Капут твоему приговору. Коммунисты везде остаются коммунистами. Валяй дальше! — приказал он громко и притворно резко, со злобой оттолкнул меня от себя.

— Садись, рыжий, вон над той коробкой, куда лезешь к черным? — кричал парикмахер.

Сжимая в руке бирку, я чувствовал, что она не такая, как была моя, которую я держал в этой же своей руке несколько минут назад. Я понял, что произошло что-то очень важное, хотя еще не до конца верил парикмахеру. В бане я разговорился с Цоуном, Пацулой, но о бирке пока ничего не сказал, чтобы не расстраивать их таким сказочным сообщением. Перед глазами стоял седой парикмахер с добрым лицом учителя. Я спрашивал себя: «Правда ли это? Действительно ли он спас меня?» И много раз повторял про себя: «Учитель из Дарницы, Никитенко Григорий Степанович. Двадцать первого года рождения».

На территории лагеря был еще один лагерь, отделенный оградой от всей территории. Через ворота нас провели в тюрьму в тюрьме. Уже был поздний вечер. В окнах бараков тускло светилось, передвигались какие-то фигуры. Я присматривался к окружающему и все время думал о том, что у меня отныне личный номер, который я должен помнить назубок, и котелок, в который я буду получать еду.

Чужая фамилия, чужая судьба... Не подведут ли они меня, обреченного на смерть? И правда ли все это?

Под чужой фамилией

Мне достались широкие рваные брюки, жилет с хлястиком и тоненькая рубаха в клеточку, которая завязывалась на груди. Напялив все это на себя, я должен был подойти к «маляру». Тот обмакнул в ведре с краской широкую щетку, разделенную на несколько частей, и провел ею по моей одежде от затылка до пят, потом — от подбородка до ступней и таким образом сделал из меня полосатую зебру. Ткань впитала краску, одежда прилипла к телу.

Запомнилось, что в бане среди прислуги было несколько женщин и ребят-подростков. Какие функции они выполняли, не приметил, но их присутствие поразило меня. Женщины, дети...

Нас построили перед бараком. Высокий немец в полосатом, как и наш, наряде обратился к нам через переводчика:

— У кого есть деньги, золотые и ценные вещи, положить перед собой!

Оказывается, были кое у кого и деньги, и перстни, и часы. У меня — ничего, кроме жетона и котелка.

В лагере на каждого заводилось личное дело. В него заносились фамилия, номер и особые приметы человека: цвет волос, родинки, наколки и прочее. Потом выдавались разные «знаки». Мне, как и всем советским военнопленным, выдали букву «Р», что означало — «русский». Затем дали винкель — матерчатый треугольник, который нужно было, как и свой номер, нашить на одежду.

Появился еще один высокий, упитанный эсэсовец в полной форме и долго, грозно объяснял, куда мы попали и по каким правилам будем здесь жить. Говорил обо всем напрямик, без всякой дипломатии. Каждого здесь могут убить, повесить, уничтожить любыми средствами, ибо все, кто прибывает сюда, считаются осужденными к смертной казни или самому суровому штрафу за «преступление перед немецким народом». Заключенному надо всегда помнить свой номер, место в строю, кто стоит справа и слева, распорядок дня. Все приказы выполнять бегом, только бегом!

Сейчас я видел почти всех выстроившихся, обводил всех взглядом, перебирал ряды, но Пацулы и Цоуна не находил. Значит, я попал в команду штрафников, а они — в команду смертников. Сердце забилось в страшной тревоге. Поймут ли мои дорогие товарищи, что произошло со мной на самом деле. Узнают ли они правду обо мне.

Но вот принесли в белых бидонах кофе и несколько буханок хлеба. Начали разливать по котелкам жидкость, резать и делить хлеб. Мне уже приходилось самому делить хлеб между голодными и не раз я стоял в толпе и ждал, пока подадут мой паек. Это зрелище ужасное. Люди изголодались до крайности, крошка хлеба для каждого равнялась жизни, и никакие соображения и нормы поведения не в состоянии были сдержать крик голодного желудка. Тряслись губы от одного запаха хлеба, дрожали руки, в которые попадал тот жалкий темный кусочек. Люди плакали от умиления, глядя на пищу, они отщипывали ее маленькими крошками, нетерпеливые проталкивались вперед и хватали порцию, опасаясь, что им не достанется.

Голодные держатся по-разному. Одни не против съесть свою порцию и норму соседа, от которой тот на миг отвел глаза. Поэтому у нас не хватило одной порции. Поднялись шум, ссора, плач.

Появились эсэсовцы-распорядители. Выспрашивают, бьют, но, конечно, тот, кто перехватил хлеб, не признается, хоть ты забей его до смерти. Злодеями почему-то были названы мы, русские, и всех нас выгнали из помещения во двор.

— Буду бить, буду убивать! За порцию хлеба будете все повешены! Сознайтесь, кто взял? — твердил распорядитель. Но никто не проронил ни слова. Пошла гулять плетка, каждый уверял, что он не виноват. Тогда принесли «козла» — приспособление, изготовленное в местной мастерской. Эсэсовцы приказали ложиться по очереди на станок. Наказывать плетью должны сами себя заключенные. Один лежит, другой бьет его. Кто слабо ударит, эсэсовец бьет по лицу жалостливого. Экзекуция не помогла выявить виновного, съевшего хлеб своего товарища.

Поздней ночью завели нас в барак, каждому показали место. До сих пор я видел лагерные жилые блоки, в которых размещалось человек сто-двести. В этом блоке длинные трехъярусные нары стояли в три ряда — у стен и посредине. Здесь размещалось человек девятьсот, не менее. Верхние места находились под самой крышей, потолка не было.

За несколько дней впервые прилег я в какую ни на есть, но постель. Обрадовался этому ящику, теплу, свету, людям. Но уснуть не мог долго: на какой бок не повернусь, чувствую страшную боль во всем теле. За двести граммов хлеба жестоко избиты двести заключенных. Вокруг витает страх смерти и голода. Засыпаю, наверное, перед самым подъемом. Еще совсем темно, а окна барака уже открыты настежь, по помещению гуляют сквозняки, неумолчно раздается приказ блочного надзирателя: «Живей! Живей!»

Все вскакивают, надо успеть одеться, а почему-то даже деревяшки быстро не натянешь на ноги, в рукава куртки не вденешь рук; успеть умыться — обрызгать тело до пояса ледяной водой, и бежать, бежать сколько есть силы во двор. Придешь последним — будешь битый, окажешься с краю — не протолкнешься в середину толпы, где теплее стоять.

Гремят, грохочут деревяшки, напирают люди, давят костями, дышат в затылок. Вот и апельплац — место сборов, построений и поверок. Я вижу это впервые, ибо в предыдущих лагерях все происходило по-иному. Пытаюсь не отставать от потока. Почти тысячная толпа запуганных людей воочию передает свой опыт. Каждый стремится прорваться в середину скопища — там и теплее, и один поддерживает другого, поэтому легче стоять. У кого больше сил, тот отталкивает слабого и прячется глубже. Упал кто-то? Ну что же, поднимется, здесь никто никого не жалеет. Ветер пронизывает до костей, а надо стоять долго.

Из окон барака дежурные выбрасывают во двор постели — все должно проветриться, потому что во время проверки в помещении не должно быть и намека на удушливый запах людских испарений.

Вспыхнул свет — шум утих, толпа замолкла, словно притаилась, ждет. Прозвучала команда строиться, и все задвигались. Один толкает другого, все спешат, словно-обезумевшие, и это происходит на небольшом квадрате. Каждый ищет указанное ему место, между двумя, которых он знает. Оно определяется по одному из ориентиров — окну, столбу, дереву.

Построились по четыре.

— Ахтунг! (Внимание!)

Появился рапортфюрер. Ему будут докладывать блоковые о количестве живых, больных, мертвых, а тот, в свою очередь, доложит начальнику лагеря. Пока будут подсчитывать, можно оглядеться по сторонам. Неподалеку от меня в первом ряду стоят белокурые юноши с круглыми, как мишень, нашивками на груди. Алеют треугольники на груди провинившихся в других лагерях за подкопы, за попытки к бегству. У меня такой же треугольник. Среди сотен людей нет ни одного знакомого. В шеренге, наверное, каждый десятый — с зеленым винкелем-треугольником. Это бандиты, заключенные за разбой, за убийства...

Проверка закончилась. Через несколько минут выкрикивают, кто и где должен приступить к работе. Повалили за ворота, повезли телеги, апельплац разгрузился, стало немного свободнее. Но вот приказывают строиться новичкам, которые прибыли вчера. Лагерник с зеленым винкелем, квадратным лицом и огромными ручищами, свисающими почти до колен, на непонятной смешанной речи из русских, польских, чешских, немецких и английских слов разъясняет значение строевых команд. «Направо», «налево», «фуражки снять», «фуражки надеть», «стройся» и тому подобное.

«Зеленые винкели», оказывается, имели задачу обеспечить надлежащую строевую подготовку новичков. Нечетко повернулся — удар по голове, снял свой «митцен», но не зафиксировал это движение соответствующим звуком — удар под ребро.

* * *

Нас усадили за длинный стол и высыпали целую гору коротких, тоненьких разноцветных проволочек. Они были перемешаны. Нам следовало разобрать и разложить красные к красным, оранжевые к оранжевым и так далее. Цветов было много, различать их было делом нелегким, и когда кто-нибудь клал проволочку не в свою кучку, его били за невнимательность. Кто заканчивал работу, проволочки снова ссыпали в одну кучку, перемешивали их и он должен был начинать работу сначала.

Я сортировал эти разноцветные проволочки, у меня рябило в глазах, и, слушая грубый окрик, думал: «Для чего это делается? Наверно, с целью приучить безропотному повиновению. Приказано делать — делай, не задумывайся над тем, что и для чего. Твоим хозяевам так нужно».

День кончился, остальная часть времени до отбоя принадлежала заключенным, и они разбрелись по всему двору, разделились на небольшие группы и заговорили, зашумели каждый о своем. В этих беседах возрождались обыкновенные человеческие отношения, завязывалось товарищество между незнакомыми.

* * *

Я стою один, отдельно от всех и гляжу, как разговаривают другие, сойдясь в группы, как многие смакуют одну сигарету. Искал, с кем бы познакомиться, присматривался к людям. Вдруг ко мне подошел мальчик, худой до невероятности, остроносый. Его шапка сместилась на затылок, открыв большой крутой лоб.

Он смотрел на меня, наивно улыбаясь, вдруг спросил на чисто русском языке:

— Не узнаете?

— Нет, — ответил я.

— Сосед по нарам. Я тоже на третьем этаже.

— Еще не успели познакомиться, — сказал я.

— Я вас видел еще раньше.

— Что-то не припоминаю такой встречи.

— Берите, закуривайте, — юноша протянул мне сигарету.

Вижу парень владеет собой, серьезный, рассудительный, как взрослый.

Я закурил.

— Где достаешь сигареты?

— О, здесь все можно купить, лишь бы деньги были.

— Откуда у тебя деньги?

— Марки. За них покупают шапки, ботинки, сигареты, — сказал он, сразу не ответив на вопрос. — Я вычищал туалетную яму, мне дали три марки. Вон там, за апельплацем, каждую неделю собирается базар. Французы продают свое, югославы — свое. С собой в могилу или на виселицу не хотят нести. — Парень почему-то засмеялся. — Видели высоких, похожих на спортсменов? То югославы, все с одного села. Прятали оружие, а фрицы нашли. Мишени на сердце им пришили. Завтра или послезавтра уже их не будет. Они все променяли на еду, на табак, хоть перед смертью накурятся.

— Ты, я вижу, многое знаешь, — похвалил я, чтобы вызвать на откровенность парня. Он продолжал говорить тихо, осторожно.

— Вы штрафник? И я тоже. Я уже здесь давно — целый месяц, еще месяц пробуду, а может, и два. Штрафников держат, сколько им вздумается, а нужно два месяца. Не врежешь дуба или не прибьют за это время, отвезут куда-то на работы.

— А как ты сюда попал? — спросил я.

— В лагерь?

— Нет, в Германию.

— А-а, привезли к бауэру. Хозяин попался скупой, злой, вот мы с ребятами и убежали от него. Шли домой, в Россию. Меня послали раздобыть еду. Я по трубе залез на балкон особняка, пробрался в комнату, а там генерал храпит. Услышал меня, как заорет: «Караул!» Если бы он, дурной, дал мне хлеба, я ушел бы и все. А то черт его знает из-за чего шум поднял. Так ничего и не принес ребятам. Мы голодные удирали лесами три дня. За нами гнались, по нас стреляли. Схватили меня первого... А как вас зовут? — вдруг сразу сменил он тему разговора.

— Михаил, — буркнул я, забыв о чужом имени и фамилии.

— Дядя Миша, — сказал он по-своему. — У меня там, дома, тоже есть дядька Миша.

— А тебя как? — спросил я.

— Дима. Дима Сердюков.

— Дмитрий, значит. Хорошее имя. А я учитель Микитенко, — назвал я не свою фамилию.

— Вы — летчик! Я знаю, — паренек посмотрел мне пристально в глаза, как это умеют делать только дети. Меня пронзил страх перед этим смелым и всезнающим взглядом. — Я видел вас в летной гимнастерке, на ней остались следы от двух орденов. Я вашу гимнастерку в руках держал, потому что я все убирал после вас, когда вы разделись. Не бойтесь. Я никому о вас не расскажу. Когда у меня будут сигареты, я вам буду давать. Я могу табаку принести из бани. Я карманы вытряхиваю и все отдаю вахманам. Не буду им давать, они меня убьют и поставят на мое место другого. Я уже второй раз в этом лагере, мне все известно. Я был и в партизанском отряде нашего генерала! Вы не слышали о таком? У-у, сила! По фамилии его никто не знал, только так, товарищ генерал и все. Мы тогда пробирались на восток, и меня первый раз поймали гитлеровцы.

Я понял, что для парня генерал — это что-то самое высокое. Слушая его, я с тревогой думал о том, что он может вот также необдуманно подойти к кому-то другому и рассказать ему все, что знает обо мне. Что делать? А если он раскроет мою тайну? Я стоял как вкопанный. Дима запустил руки в карманы и заходил около меня, чтобы согреться.

Прозвучал «отбой», все направились в барак. Мой сосед юркнул в толпу и исчез.

Взобравшись на третий этаж нар, я посмотрел вправо и влево, но Диму не увидел. Неужели этот юнец-провокатор? Возможно ведь и такое. Я уже глубоко осуждал себя за некоторую откровенность в разговоре с Димой. Но я мог ответить ему на его вопрос решительным возражением. Мог сказать, что он меня с кем-то перепутал, что я никогда не был летчиком. Как мне дальше вести себя?

Слышу кто-то быстро взбирается ко мне. «Дима?» Парень не отозвался, потому что, наверное, в это время не разрешалось разговаривать. Я видел, как он взобрался в свой ящик, повозился в постели, закутался в одеяльце и притих. Уснул. «А я-то плохо подумал о парне».

Засыпая, я вспомнил, как в 1943 году летал из Кривого Рога в Белоруссию, чтобы оттуда привезти дочь командира эскадрильи. У него там оставалась семья. Когда наши освободили этот край, оттуда ответили на письмо комэска его родственники, что фашисты уничтожили село, расстреляли всех его жителей, из детей осталась только меньшая девочка. Она убежала из горящей избы и сумела пробраться к родственникам. Те и написали на фронт отцу. Летчик, потерявший жену и детей, сам не отважился лететь в край руин и родных могил, попросил товарищей, чтобы привезли ему его дочурку. Командир полка поручил мне это сложное дело. Я полетел, отыскал село, приземлился, добрался до лесных изб. В указанную избу вошел обыкновенно, как был, в боевой форме, вооруженный. Девочка, увидев меня еще на пороге, вскрикнула и, словно звереныш, забилась под стол.

— Не обращайте внимания, — сказали мне взрослые. — Такой она стала. Как увидит военного, так и прячется. Гнались за ней фашисты по лесу, еще не отошло сердечко ребенка.

Я представился, рассказал девочке об отце и его поручении. Моему прилету обрадовались, начали уговаривать девочку, чтобы она подошла ко мне. Не идет и все! Как я ее ни уговаривал, что я ей ни доказывал — ничем не мог ее убедить. Пришлось заночевать в другом месте, надеясь на то, что родственники сумеют внушить девочке необходимость полететь к отцу. Но убеждения и внушения взрослых не оказали своего действия. Пришлось лететь назад одному. Обо всем я рассказал командиру, летчикам. «Искалечили психику ребенка гитлеровские головорезы. Как же быть с девочкой? Неужели такой и останется на всю жизнь?» Командир заговорил со мной на эту тему. Раз, говорит, дочь моя видела тебя, она только к тебе и пойдет. Слетай еще раз!.. Командир полка, известно, для такого дела разрешил использовать самолет. И снова я иду по знакомой уже трассе. Везу с собой фотографию ее отца.

Она долго рассматривала ее и вдруг бросилась ко мне на грудь.

— Хочу к папе, — услышал я ее голос и заплакал.

Благополучно прилетел с ней на самолете на свой аэродром. Сколько было радости! Весь полк только и говорил об этом исключительном событии. Девочка стала любимицей. Удивительное дело — ребенок будто принес с собой каждому летчику новые силы. В те дни мы успешно громили врагов. Каждый сбитый самолет фашистов считался подарком нашей любимице.

И сейчас девочка из партизанского края стояла у меня перед глазами. Много зла натворили гитлеровцы в мире! Одно, самое большое, самое постыдное — это глумление над несовершеннолетними детьми. Худое, сплющенное между досками нар тельце советского паренька Димы рядом со мной... За что такая мука ребенку? За все это гитлеровцам неизбежно придется ответить по самому большому счету человечества. Так думал я в ту бессонную ночь.

Утром в невероятной сутолоке тысяч людей я увидел знакомое лицо Пацулы.

— Иван! — крикнул я, но его тут же оттолкнули от меня, и он лишь успел поднять руку над собой, давая понять, что услышал мой голос. Через несколько минут Пацула снова приблизился ко мне. Я схватил его за руку. Мы обнялись, прижались друг к другу и остались вдвоем. Иван был слабее меня, его отталкивали на край, и он не имел сил сопротивляться. Но я притянул его к себе, в середину толпы, здесь было теплее.

— Где ты? — спросил я.

— В этом бараке, — указал он на мое пристанище.

— Так и я же здесь, а тебя не видел.

— Вчера вечером перебрался сюда.

— Как тебе удалось? — недоуменно спросил я, понимая, что из «тюрьмы в тюрьме» не переводят в этот барак.

— За пиджак. Мне достался в бане хороший, подбитый ватой пиджачок. Вахман увидел и стал стаскивать его с меня. Я не отдавал. Тут подвернулся кто-то из старших над вахманом, и он присмирел. Когда все разошлись, он снова подошел ко мне: «Что хочешь за этот пиджачок?» Говорю, ничего не нужно, только переведи меня в тот барак, где моих земляков много. Вахман погрозил пальцем, хитро сощурил глаза и говорит: «Давай пиджак! Попытаюсь перегнать, только не очень кричи, если буду бить». Сделка состоялась. Сопровождаемый пинками, я выкатился из барака смертников, а вахман говорит: «Драпай! Беги вон в те двери». Я быстро перебежал. Знакомый вахмана указал, где лечь спать.

— Ты, брат, умеешь устраиваться, — пошутил я. — Надо бы Аркадия перетащить сюда.

Через несколько дней с помощью Димы Сердюкова Пацула перешел в наш сектор и стал моим соседом по нарам. Аркадия мы пока не встречали.

Теперь нас стало трое: взрослых двое и Дима.

Как-то ночью мне понадобилось выйти в туалет. Я спустился с третьего этажа и стал пробираться между нарами так, чтобы никого не задеть, не стукнуть. Дело это непростое. Еще накануне Дима мне объяснил, что, если надо будет пойти в туалет — прыгайте вниз и тихо идите, только не босиком, иначе, если заметят охранники, обязательно за это будут бить. Без обуви в туалет ходить не разрешается.

— А деревяшки стучать будут, как же быть? — спросил я у Димы.

— На крыльях надо, — прошептал Дима. Я понял, что он имел в виду. Иду в туалет босиком. Открываю дверь, ведущую в коридор, и на меня наваливаются несколько человек. Кто-то впивается ногтями в шею и душит меня. Пробую вырваться. Тщетно. Напряг все силы и высвобождаю свою руку, хватаю за руку, перехватившую мне горло. Вот она разжалась. Вдыхаю воздух и кричу: «Сволочи! Пустите! За что?»

К моему удивлению, напавшие на меня куда-то исчезают. Я поднимаюсь с пола, постепенно прихожу в себя, оглядываюсь — никого нет. Возвращаюсь в барак. Взобравшись наверх, шепотом рассказываю Диме Сердюкову о приключении.

— Это ребята делали засаду на какого-то гада, — пояснил Дима. — Если бы не отозвались по-русски, сюда бы вы не возвратились. Не одному паразиту таким способом голову скрутили и труп в туалетную яму выбросили. Поджидали кого-то, а вы случайно подвернулись им. Вдвоем нужно ходить, дядя Миша.

На другой день, когда мы сидели за столами и перебирали разноцветные проволочки, ко мне подошел кто-то из наших, высокий, плечистый и, нагнувшись к моему уху, сказал:

— Бушманов передал, чтобы ты меньше трепался.

— Я? Я, кажется, мало говорю. И я же по-русски.

— Есть такие, которые переведут. В два счета на виселице окажешься. — Он ушел прочь, а я растерялся, чувствуя какую-то вину за собой. Кто же это следит за мной? Может быть, и в самом деле я очень уж громко проявляю иногда свои эмоции?..

Во время вечернего перерыва меня остановил еще один человек, которого я не знал, и плечом оттолкнул в сторону. Его большие черные глаза смотрели строго, он крепко стиснул мою руку выше локтя.

— Ты за что в лагерь попал? — резко спросил он.

— Я учитель...

— Знаю, какой ты учитель. В парикмахерской тебя сделали учителем.

Внутри похолодело, я потерял дар речи.

— Держись ближе к нам, меня и того, что сегодня подходил. Здесь, лейтенант, не детская площадка, а несколько лагерей в одном лагере. Одни сдались на милость врагам, другие никогда не сдадутся им. Ты с кем?

— С вами, — твердо ответил я.

Высокий отошел прочь так же неожиданно, как и подошел. Я понял, что здесь действует организация. Это, видимо, она «изменяет» военнопленным приговоры, перечеркивает их, как верховный суд. Я припомнил, как мне кто-то рассказывал, что лагерь Заксенхаузен — самый старый в довоенной Германии, что здесь сидели еще те коммунисты, которых бросили сюда в первые годы после прихода Гитлера к власти. Значит, подпольная коммунистическая организация имеет здесь глубокие корни и надежные ответвления. «Знает ли об этом Дима?» — невольно спросил я сам себя. Наверное, нет. Подобным юношам такую тайну не доверят. Надо искать более серьезных связей.

В вечерние часы я замечал, как к тем, кого я уже знал после этих бесед, время от времени будто случайно подходили люди и, сказав почти на ходу несколько слов, немедленно удалялись. Я тоже.постарался подойти к ним, но они не обращали на меня никакого внимания. Однажды, в эти первые дни, ко мне подошел незнакомец и сказал:

— Я Рыбальченко, от Бушманова. Принес теплую куртку и ботинки. Наши все ходят не в деревяшках, а в ботинках со шнурками. Завтра же чтобы надели новую обувь.

Присмотрелся — у Димы тоже были такие же ботинки, но лишь на деревянной подошве.

«Вот как здесь поставлено дело!» — подумал я. Меня это обрадовало.

Над Заксенхаузеном кружили самолеты, небо гудело звуками свободного простора.

* * *

Ежедневно утром, после «кофе», заключенных распределяли на работы. Из этого лагеря часть людей выходила или выезжала на грузовиках в карьеры, на какие-то предприятия и даже на авиационные заводы, где собирались самолеты. Нам, новичкам, каждому выдали новую, только что с фабрики поступившую разнообразную обувь, каждому — старый, потертый рюкзак. Перед строем появился эсэсовец и сказал:

— Отныне вы все зачисляетесь в команду топтунов. Будете ходить в выданной вам обуви ежедневно по пятьдесят километров. Каждый должен дать ей требуемую нагрузку и таким образом проверить ее на прочность, установить дефекты. Сорок второй номер ботинок, например, должен принять вес в шестьдесят пять килограммов. У кого вес легче, тому в рюкзак добавят песку. Владельцы фирм хотят иметь точные данные о качестве своей продукции. Они доверили вам испытания. Так, кто вы отныне?

Заключенные молчали.

— Не запомнили, свиньи? — Вы — топтуны! Топтуны! Кто из вас в день пройдет пятьдесят километров, тот получит дополнительно пятьдесят граммов хлеба. Кто не пройдет, тот — саботажник и получит, — эсэсовец выразительно указал на столбы с перекладиной, возвышающиеся в отдалении, — тот получит виселицу! Ясно?

Люди молчали.

Началась процедура взвешивания и заполнения рюкзаков песком. Проделано было все быстро, и нас снова построили.

— Марш! — раздалась команда. Из репродукторов грянула бодрящая музыка.

Мы отправились в первый далекий поход, длиной в два месяца. Многие из нашей команды «топтунов» в эти минуты не могли предвидеть, что для них этот путь по кругу — то каменный, то асфальтовый, то песчаный, то грунтовой на определенных участках — станет последним в их жизни.

Соблюдение режима испытаний, музыкальное сопровождение, раздача жалких кусочков хлеба за невыносимую работу — все это охотно взяло на себя ведомство Гиммлера. Видимо, промышленники обуви хорошо платили ему за эту «проверку теоретических расчетов на практике».

Наклонившись вперед, с ношами за плечами, по четыре в колонне понуро тащились фигуры по кругу. Шли вдоль бараков, мимо проволочного заграждения и железных ворот. Там, где замыкался круг, сидел охранник, и когда проходила колонна, он откладывал в сторону палочку для учета. С каждым кругом фигуры склонялись под тяжестью все ниже и ниже.

Мы все идем и идем. На нас падает густая черная копоть из квадратной трубы. Мы вдыхаем этот дым и ощущаем угарный слащавый запах горелого человеческого тела. Мы знаем, что это дымят печи крематория, находящегося за высокой кирпичной стеной. Мы уже видели, как туда вывозили из наших бараков убитых и умерших. Мы знаем, что там сжигают и казненных в газовых камерах. Назначение каждого помещения, все, что происходит под каждой крышей этого лагеря, нам уже известно. Об этом мы много говорим в бараках. Даже сейчас, когда остаемся без охранников, перебрасываемся об этом несколькими словами, вкладывая в них частицу своих последних сил. Ум и сердца наши наполнены гневом и бессильным протестом.

Громко играет музыка. Мы знаем, так заглушаются выстрелы, когда расстреливают заключенных. А что в том бараке, обнесенном проволокой? Фальшивомонетчики. Они подделывают деньги, документы, печати. Тех людей никто никогда не видел.

«Топ-топ! Топ-топ» — слышатся шаги и нет конца кругу и нашей дороге, нашим мукам.

Осеннее тусклое солнце опускается все ниже и ниже. Вот оно уже на уровне трубы, черный дым окутывает его, заслоняет свет.

— Девяностый круг! — грустно произносит кто-то.

Теперь можно подумать о завтрашнем дне, о друзьях, можно помечтать, как и где раздобыть табаку на закрутку или хотя бы одну сигарету. Поесть сухой картошки, пожевать кусочек эрзац-хлеба. А завтра все повторится сначала. Но пока что — ни с чем не сравнимое счастье упасть на жесткую постель, смотреть в крышу и ничего, никого не видеть, только думать, думать и отыскивать ниточку надежды, видеть лучик света, затаившийся в самом тебе.

Проходят дни. Живу ради ботинок, где-то изготовленных машинами и рабочими руками на радость человеку. Мне они приносят мучение. Их осматривают с несравненно большим вниманием, чем нас. Из-за них ежедневно гибнут заключенные. Ботинки снятся, они отражаются ночью в отдыхающем мозгу чудовищами, попирающими нас.

Я уже полностью разобрался в обстановке лагеря и в ситуации, сложившейся теперь здесь. Понимаю, почему по нескольку месяцев держат людей, присланных сюда для того, чтобы их сжечь, а пепел их костей отослать гроссбауэрам в качестве удобрения, а топленое сало — есть, оказывается, жир и у истощенных голодом людей — отправить на фабрики. Все заключенные знают, куда и что вывозится из лагеря, потому что многие работы выполняют они сами и друг другу обо всем рассказывают. Нам ясно, что от нас останется, мы знаем, на каком месте можно продержаться дольше...

Меня тянет к организованным, сплоченным людям. Я еще здесь ни с кем не разговаривал как летчик, не говорил, что смог бы поднять вражеский самолет и повести его на Восток. Мне хочется поделиться этими мыслями с товарищами, которые бы по достоинству оценили их и по-настоящему взялись за подготовку побега.

Побег... Как его осуществить из такого лагеря?

Однажды вечером меня свели с Бушмановым. Он популярен среди заключенных, наверное, главный деятель подполья и за ним, конечно, следят «стукачи». Поэтому с ним нельзя долго стоять, ходить рядом, разговаривать. Надо уметь сказать кратко, но полно, так, между прочим, на ходу, не задерживаясь около него.

Внешне он такой же, как все, — худой, изнуренный, беспомощный, но его взгляд, его голос, мысли его сразу воодушевляют меня.

Мы прохаживаемся и время от времени встречаемся на две-три минуты. В этот период надо успеть послушать его и сказать свое. Бушманов не смотрит на меня, руки за спиной, высокая фигура ссутулилась, шаги решительные, мысли цепкие.

— Никакой паники! Я ношу над сердцем мишень, десять моих товарищей в таком же «ранге», нас могут расстрелять в любую минуту, но мы живем здесь по нескольку месяцев. Гиммлер и, все его предприятия смерти теперь загружены обработкой противников Гитлера среди самих немцев. Эсэсовцы расстреливают, сжигают, допрашивают своих, им сейчас не до нас.

— Заключенных берут на завод «Юнкерс». Там имеется свой аэродром. Если бы... — намекаю я.

— Такой один план нашей группы уже стоил трех десятков жизней. Летчик поднял самолет с людьми и тут же упал на землю. Нужно знать машину! Найти пути к ее изучению. Остальное тебе другие расскажут, поговори со «стариками»...

«Надо немедленно найти информацию о неудавшемся побеге-перелете, — думаю я. — Может, Пацула что-либо слышал? Надо знать факты, подробности, без точных данных бессмысленно готовиться к такому побегу».

* * *

Наверху, под самой крышей, на кроватях третьего яруса можно поиграть в самодельные карты, в шашки и шахматы, полистать иллюстрированный журнал, засаленный сотнями рук, а самое главное — поговорить, узнать новости, своими мыслями поделиться. На верхние нары к нам довольно часто поднимаются товарищи снизу. Вполголоса обсуждаем, разумеется, самое важное, самое необходимое.

— Когда слушаем Диму, он воодушевляется, рассказывает много новостей, о которых мы узнаем впервые. В одну из таких бесед с ним я направил разговор на тему трагического провала побега «какого-то нашего летчика на немецком самолете». Дима тут же включился в разговор.

— Так ведь это же «Иванушка-дурачок» похитил «юнкерс». Тот, что косноязычным прикидывался. Мне ребята рассказывали, что он долго возил воду, всегда ходил оборванцем, не брился и так умел смешить немцев, что они подыхали со смеху. Комендант, бывало, вызовет его к себе, а он только порог переступит и — бах на пол! Покатится немного — и прыг-скок, как обезьяна. За это и прозвали его «Иванушка-дурачок». Нет ума — считай, калека, чудак, придурок. Как только не называли его. А он возил на лошаденке водицу и ко всему приглядывался. Присмотрел, где стоят самолеты, и как их и кто охраняет.

— Так он, что же, летчиком был? — спросил кто-то. Дима бросил на меня быстрый взгляд, немного замялся, потом ответил:

— Наверное, летчик! Понимал же, на какую кнопку нажимать.

— Так понимал, что угробил столько людей? — Этот вопрос усилил желание Димы рассказать все известные ему подробности.

— Летчик тоже ошибается? И моторы отказывают. Правда же? — обратился ко мне Дима.

— А мне откуда знать, что там бывает в небе? — ответил я, крепко сжав его руку.

Он даже рот раскрыл от удивления, хотел что-то возразить, но тут же умолк. Я не отважился посмотреть в глаза товарищам — еще догадаются, что между нами существует какая-то тайна. А она, эта самая тайна, висела надо мной, как Дамоклов меч. Один неосторожный поступок, одно слово Сердюкова, и моя голова покатится с плеч. Дело не в том, что я летчик, а, скорее, в том, что теперь у меня другая фамилия. В лагере каждый держал личное прошлое за десятью замками своей души.

Ночью я несколько раз просыпался от тяжелого сна. Летел куда-то над тучами. Загорался мотор моего самолета, отламывались крылья, а у меня не было парашюта, но я выбрасывался из кабины, падал, цепляясь за чьи-то руки, и спасался. Мне уже было известно, почему разбился самолет и погиб летчик вместе с теми, кого он стремился вывезти на Родину. Огромный двухмоторный бомбардировщик на развороте свалился в штопор. Значит, пилот не знал особенностей этой машины и сделал слишком крутой вираж. Возможно, что люди, находившиеся на борту, почувствовали, как наклоняется машина, неожиданно испугались, шарахнулись в одну сторону и нарушили центровку? На том самолете можно было поднять в воздух не тридцать, а сто человек. Пять тонн бомб брал этот бомбардировщик! Но неподготовленные для перелета пассажиры как раз и могли причинить непоправимое несчастье!

А если захватить истребитель и одному, как птица, — за тучи, к солнцу и снизиться над родной землей? Вот бы так... Я снова засыпал, и мне снился иной полет. От радости я опять просыпался. У меня еще сохранялась энергия, которая необходима для пилотирования, для парения в небе. Она жила во мне, сконденсированная и еще не истраченная.

После того, как я разузнал о попытке совершить полет из плена на вражеском самолете, мои мысли то и дело возвращались к этому плану. Хотя мне доподлинно и не было известно о причине катастрофы с экипажем беглецов, я выдумывал самые достоверные варианты и пробовал находить противодействие, пытался мысленно продолжать будущий полет.

Много пассажиров брать никак нельзя. Летчик не подумал об этом на земле. Лезли люди — в фюзеляж, и он не противился. А надо было все рассчитать: двадцать человек и не более. Это количество, если люди даже и перебежали с места на место, по весу не было бы критическим. Надо было проинструктировать пассажиров заранее, точно указать каждому, что ему предстоит делать, где сидеть, как действовать в той или иной возможной ситуации. Но эти мои деловые рассуждения неожиданно разлетелись вдребезги от мысли, что можно совершить побег на самолете! Можно! Можно! Но где этот самолет?

Поход «топтунов» на протяжении всего дня сопровождают оглушительная музыка, то и дело повторяемые речи агитаторов, призывающих переходить на сторону гитлеровской армии. Правда, некоторое время, почти весь сентябрь и октябрь, радио ежедневно рассказывало исключительно о самом Гитлере. Транслировались его истерические речи и выступления пропагандистов Геббельса. Из этих передач мы узнали о том, что на фюрера совершено покушение, что жизнь его висела на волоске и он случайно остался жив. «Бог сохранил фюрера для немецкого народа». А мы, слушая это, глубоко жалели, что взрывчатка в Растенбурге не разорвала его на части.

Нам демонстрировали кинофильмы, в которых показывали изменников из разных стран, перешедших на сторону немцев. Пленный сбрасывает форму своей армии и надевает новенькую, с иголочки, немецкую. Потом он среди солдат, командует подразделением, стоит, позируя около автомашин, у танков и самолетов. Ресторан, джаз, столики ломятся от всевозможных яств и напитков. Отступник, счастливо улыбаясь, обнимает оголенные плечи фрау, танцует с ней под веселую музыку. Такие заманчивые картинки из жизни предателя соблазняли некоторых узников. Они начали так рассуждать:

— А ведь можно в таких условиях научиться летать на их самолетах и махнуть домой. Умная тактика — и никакого предательства не будет.

— Душу твою они наизнанку вывернут. Подсунут обращение или заявление — подпиши, отрекись от своих убеждений и Родины. Лучше смерть, чем такая гнусная тактика.

И никто из советских воинов не хотел продавать свою душу за сытую еду, вино и оголенные женские плечи. Лучше топать целый день, сгибаясь под тяжестью, лучше упасть с вражеским самолетом на землю, чем в пропасть предательства.

Я дошел до конца своего бесконечного круга! На пятьдесят седьмые сутки меня вдруг вызвали в шрайбштубу — комнатушку, в которой сидел такой же, как все, заключенный — писарь-немец Франц, с красным («политическим») винкелем на груди. Он вел учет заключенных нашего блока по роду «преступлений» и, видимо, имел право переводить из одного списка в другой, а соответственно этому — из одного блока в другой. Очевидно, он имел связь с подпольной коммунистической организацией и в какой-то мере выполнял ее волю. Франц мне сказал, что с завтрашнего дня я передан в барак, в котором живут обыкновенные, то есть не приговоренные к штрафу или смерти заключенные. Его мягкий тон и крепкое пожатие руки — мы были в штрайбштубе только вдвоем — сказали мне гораздо больше, чем его слова. Для меня сделано что-то большое, невероятное в данных условиях.

В моей жизни появилось опять что-то новое. Но где Аркадий Цоун, мой товарищ по подкопу и карцерам, с кем вместе я вошел в лагерь смерти? О нем я ничего не знал... Иван Пацула, видимо, остается в бараке штрафников. С номером Никитенко и его именем я уходил из барака. За двери нашего блока вывел меня все тот же Франц.

* * *

Жизнь в новом бараке сравнительно легче. Заключенным, проживавшим здесь, доверялась самая «почетная» работа: уход за свиньями, уборка на огороде, в частности, на участке коменданта, у озера, вблизи белых лебедей, а также подвозка на кухню продуктов и дров. Эти дела сами собой ставили людей в более выгодные условия. Как потом я узнал, подпольная организация лагеря внимательно следила за состоянием здоровья коммунистов, антифашистов, всех, кто, попав в плен, не сдавался врагу. Она находила способ поддерживать их здоровье.

В новом бараке меня познакомили с худым высоким стариком, голову которого покрывала седая, пушистая шевелюра. Он назвал свое имя, я свое. Это был ученый из Чехословакии. Он заведовал свинарником. Наверное, по рекомендации Бушманова я и попал в подчиненные к нему, и в тот же день занялся своей работой.

Мы принимали отходы из кухни, где готовили пищу заключенным, получали объедки со столов немецких офицеров и солдат. Когда я впервые увидел отходы, сваленные в ведро, я едва сдержал себя, чтобы не броситься на эти объедки. Среди них были куски настоящего белого хлеба, головы от селедок, кружки жареного картофеля. Почти полгода я лучшего не ел. Мой шеф, ученый из Праги, как называл он себя, отнял их у меня, выбрал несколько картофелин, достал немного хлеба, кусочек селедки и положил все это на стол.

— Это съешь, и дело с концом. Берегись, чтоб еда тебя не «съела». Вот так-то! Голова селедки — это, друг, «деликатес», от которого к утру можешь и ноги протянуть. А зачем тебе подобная роскошь, не правда ли? — и он весело засмеялся. — Постепенно, всего понемногу отведай, а тогда накроем стол как подобает — из всех самых лучших объедков, которые попадают к нам. Кое-что отнесешь и своим друзьям.

— А это возможно? — обрадовался я, вспомнив о Цоуне, Пацуле, о замечательном пареньке Диме.

— А почему же? Только все надо делать с умом, — хладнокровно, без малейшего намека на рисовку, ответил мне чех.

Теперь я понял, что речь идет не только о собственном желудке. Видимо, мои товарищи из подполья — Бушманов и Рыбальченко — не зря сделали все, чтобы я оказался здесь. Значит, они мне доверяли, верили мне, как самим себе. Но неужели здесь, в свинарнике, я просижу все время до дня нашей победы? И на душе стало тяжело. Я тогда не до конца понял ту ответственную роль, которую на меня возлагала партийная организация.

Работа была нехитрая: мы кормили свиней, на огороде пололи грядки осенней брюквы, выкапывали лук, ухаживали за цветами. Были здесь и парники, которые мы готовили к зиме, укрывая их землей уже до следующей весны. Эсэсовцы при лагере развели целое хозяйство и планировали долго им заниматься.

Землю сюда подвозили эшелонами — черную, липкую, видимо, совсем недавно погруженную на платформы. Естественно возник вопрос: откуда эта замечательная плодородная земля?

Во время отдыха кто-то из заключенных, прохаживаясь вдоль эшелона, вдруг сказал:

— Да это же наша, советская! С Украины возят!

Незнакомый мне человек проворно пошел к нам навстречу, показывая рукой на надписи на вагонах. И вспомнилась мне статья, которую я читал в какой-то газете. Пойдут, дескать, с Востока на Запад сотни и тысячи эшелонов не только с зерном, но и с землей, на которой оно прекрасно растет. Немцы выберут весь плодородный грунт, перевезут его в Германию, заменят глинистые поля украинским черноземом...

* * *

У высокой длинной стены, сложенной из огромных железобетонных плит, насыпали мы огромные пирамиды из чернозема, а когда поднимались на их вершины, нам виден был двор за стеной. Удавалось минуту-другую постоять и понаблюдать за тем, что происходило на тщательно укрытом стенами дворе. Там возвышалась квадратная труба крематория, двигались люди, иногда солдаты гнали их целыми группами и они быстро исчезали среди помещений. Я спросил у чеха, не знает ли он о том, что там происходит. Тот помолчал, огляделся вокруг и сказал:

— Сейчас гитлеровцы сжигают немцев, самих себя.

И вот однажды, пробравшись к стене между пирамидами чернозема, я нашел в ней щель и начал сквозь нее следить за двором крематория.

На машине во двор привезли мужчин, женщин, среди них были и дети. На вид они все прилично одеты, очевидно, их забрали прямо из квартир. Некоторые мужчины в военных мундирах, женщины держали за руки детей, словно собирались идти с ними на прогулку. На них набросились эсэсовцы и начали бить, кричать, приказывая раздеться. Солдаты хватали их верхнюю одежду и отбрасывали в сторону. Поднялся плач, шум, женщины с детьми на руках бросались к своим мужьям, но солдаты сбивали их с ног, и матери вместе с детьми падали на землю. Слышались душераздирающие крики, стоны. Я видел, как всех этих людей, взрослых и детей, эсэсовцы в несколько минут превратили в груду тел. А потом убитых и еще полуживых, словно бревна, эсэсовцы складывали на вагонетки и вкатывали их в широкие двери крематория.

Вечером, когда я начал рассказывать в бараке о том, что увидел во дворе, чех зажал мне своей ладонью рот.

Потом, когда мы остались вдвоем и вблизи нас никого не было, он строго сказал мне:

— Я ежедневно вижу, что там творится. Гитлер вот уже третий месяц сжигает своих, таких же, как он, нацистов. Никому ни единого слова и не смей бегать за «пирамиды». Увидят — там и останешься. Лучше собери объедки и отнеси их своим товарищам. Сам знаешь, заключенным дают несоленую пищу. Селедочная голова — это, юноша, нужное блюдо. Умей быть умнее и хитрее наших врагов. Положи за пазуху свертки и иди!.. — Он объяснил, как передать все это, кто и где меня будет ждать.

В бараке чешский ученый передал мне свой паек хлеба. Его задание я выполнил успешно.

На другой день я отобрал «продуктов» еще больше, распихал их за пазухой и среди бела дня стал пробираться в тот барак, где находились Пацула и Дима. Но на полпути меня вдруг остановил пожарник.

Пожарники были чудовищно злые люди. Я видел, как они жестоко расправлялись с теми, кто однажды закурил около бани. В каждом из нас они подозревали поджигателей.

Я вытянулся перед пожарником, стал по команде «смирно». Он обошел меня вокруг, осмотрел со всех сторон, потом выдернул куртку из-за пояса, и вся моя продовольственная помощь вывалилась на землю.

— Ты обворовываешь ферму офицерскую?! — закричал пожарник.

Об этом тут же доложили коменданту, он приказал дать мне порцию палок и прогнал с хозяйственного участка.

С этого времени я стал «безработным», то есть не входил ни в одну из рабочих команд. Таких заключенных было много: нам будто бы не хватало вокруг лагеря работы и мы одни сидели в холодных, темных бараках без дела.

В последние дни октября, в те дни, когда в нашей стране люди жили предпраздничным настроением, радио по всему лагерю сообщило, что заключенные, не входящие в рабочие бригады, должны немедленно выйти на общую площадь.

«Что бы это могло означать?» — думал я.

Люди повалили из бараков. День был пасмурный, моросил дождь, поэтому каждый натягивал на себя все имеющееся у него тряпье, а сверху надевал обязательную полосатую куртку. Знали, что на таких «парадах» приходится стоять подолгу.

Большой плац стал серым. Но вот прозвучали команды, и из конца в конец площади выравнились ряды длиннейшей колонны.

Репродукторы известили: будет произведен медицинский осмотр.

Порядок осмотра был заранее продуман: люди сотнями раздевались донага и проходили мимо столов. Только сейчас обратили мы на эти столы внимание: за ними сидели люди в гражданском — их было человек пять — и лишь за последним сидел мужчина в белом халате, вероятно, врач.

Я попал в первую сотню. Ничего не поделаешь — надо снимать с себя лохмотья и стоять на ветру, в холодную морось голышом и босиком. Сто живых скелетов — какая ужасная картина! Глядя на других, ты видишь самого себя. И, видимо, не один из нас в эти минуты подумал о том, что лучше было бы умереть, но не переносить таких издевательств.

А по радио подаются команды: по одному подходить к первому столу. В ряду я был пятнадцатым или двадцатым, и хорошо видел дорожки в «рай» и в «ад», по которым предстояло сейчас пройти. Приближаясь к первому столу, мы услышали приказ: задержаться перед дамой, стоявшей правее, повернуться перед ней на сто восемьдесят градусов. Я посмотрел вправо и действительно увидел высокую женщину. Худощавая, стройная, вся в черном, она стояла одна, в стороне. Перед ней не было стола. Похоже было, что она прибыла лишь для того, чтобы посмотреть на голых мужчин, когда они выглядят удивительно жалкими.

Присутствие женщины не вызвало у нас чувства смущения или стыдливости. Каждый из нас останавливался и представлял ей возможность осмотреть свою костлявую фигуру со всех сторон. Многие думали, что это немецкая помещица, поэтому подходили к ней и, повернувшись, стояли с замиранием сердца. Может, она возьмет в свое имение? Ведь оттуда легче убежать.

За столами сидели мужчины в черных дорогих костюмах и белых рубашках, с черными нарукавными повязками, на которых в белом круге извивалась черная свастика. Эта церемония на самом деле походила на рынок рабов-невольников.

Я повернулся перед женщиной кругом и на миг уловил ее взгляд. Она смотрела на меня с нескрываемым презрением. Я прошел дальше, удрученный неудачей. Еще не дойдя до стола, за которым сидел респектабельный капиталист, я услышал голос дамы в черном. Она что-то сказала эсэсовцу. Я невольно оглянулся и увидел: один из нашего ряда уже стоял в стороне от нее. «Какой счастливец!» — подумал я. Это был заключенный, которого я часто видел: тело его до пояса было разрисовано татуировками. «Почему у меня нет татуировок?» — искренне пожалел я.

Проходя мимо последнего фабриканта, я потерял последнюю надежду на то, что вырвусь из этого лагеря. Никто из них не указал на меня своей палкой — работорговцы сидели на стульях и каждого, кого они облюбовали, били палкой. Значит, очень плохи мои дела. Неизвестно, сколько я еще протяну в таком состоянии.

Еще раз оглянулся и увидел уже нескольких человек» неподалеку от дамы в черном. Потом, значительно позже, я узнал еще об одной «даме» — Эльзе Кох и ее предприятии в концлагере Бухенвальд. Потом я прочел о том, как там сдирали кожу с теплых человеческих трупов и передавали рабочим мастерской Эльзы Кох. Специалисты обрабатывали ее и изготовляли абажуры, кошельки, сумки, на которых сохранялись рисунки татуировки. Тогда лишь я вспомнил о том великане из нашего барака, грудь, руки, ноги и спина которого были сплошь татуированы. Наверно, немало выкроили кусков из кожи этого человека. Потом мне стало понятным выражение лица садистки, зверя в образе женщины, осматривавшей наши фигуры сквозь едва заметную вуаль-паутинку. Она выбирала жертву для своего бизнеса. Мое счастье заключалось в том, что на мне не было ни единой наколки.

Врач держал в руке палку и на определенном расстоянии, когда подходил к нему заключенный, повелевал: повернись, нагнись, присядь, иди вправо, влево. Эта палка врача и забросила меня вместе с полутысячью других заключенных на остров в Балтийском море. Остров, вошедший в мою судьбу на всю жизнь.

Большие тайны

В вагоны нас набили как скотину, и поезд побежал сквозь ночной мрак.

В вагоне темно. Теснота, духота страшная. Чтобы высвободить свою руку, я пошевелился и прижал кого-то еще плотнее. Тоненьким голоском человек попросил не давить так сильно на него. Я узнал голос Димы Сердюкова. Почему со взрослыми едут и подростки? Если нас везут на работу, то какие же из детей рабочие?

Рассветало. Утро проникло в вагон сквозь заплетенные колючей проволокой люки. Люди приникали к дверным щелям, чтобы подышать свежим воздухом, определить, куда нас везут. Лучше бы не на Запад.

Заключенные заговорили:

— Посмотри, какие сосны. Красота!

— Лучше бы ботинки топтать, — послышался недовольный голос.

— На новом месте за такую работу отбивные давать будут, — пошутил кто-то.

— Ударьте его по спине, он отбивную сразу проглотит, — сострил Дима Сердюков.

Неподалеку от меня тихо сидел один знакомый по команде «топтунов», по фамилии Зарудный. Он старше меня, в плену находился уже третий год. Очень худой. На лице вместо щек глубокие впадины, нос длинный и почти прозрачный.

Запомнился мне Зарудный и стал близким после одного очень короткого разговора, состоявшегося между нами на марше по кругу. Он шел впереди, я шагал за ним через одного. И когда Зарудный стал отставать, в задних рядах заворчали: «Иди, иди, а то из-за тебя и нас бить будут». Я видел, как трудно Зарудному нести груз за спиной, тащить полужелезные, окованные ботинки большого размера. Зарудный сердито оглянулся, и я подумал, что он поругает ворчунов. Но он выпрямился и громко сказал:

— Вот бы одеть Гитлера в эти кандалы и погонять по этой дороге.

— Будь спокоен, папаша, оденут его еще и не в такие ботинки, — поддержал я Зарудного. Мне были приятны и тон, и меткое его замечание.

Зарудный обернулся и добро посмотрел на меня. Хотел, видимо, еще что-то сказать, да кто-то толкнул его в бок, мы приближались к месту, где стоял эсэсовец. Затем Зарудный не раз расспрашивал меня о битве под Сталинградом, на Курской дуге; я доверительно рассказывал ему обо всем только лишь потому, что услышал от него такие гневные слова о Гитлере.

Зарудный нравился мне за свое спокойствие и мужество. Я рассказывал ему о подкопе, который привел меня в концлагерь.

— Так вы и на воле еще ни разу не побывали?

— Нет, — ответил я.

— Я трижды выходил на свободу, а результат каков?..

— Ну, мне лишь бы вырваться за ворота, а там я бы сумел, — не соглашался я с Зарудным.

— Сумел, да не очень. И мы со своим товарищем все как будто учли, а после третьего побега я вот вместе с тобой еду.

— Наверно, одежда выдает? — спросил я.

— Мы и одежду сменили.

Упоминание об одежде, видимо, совсем оживило в его памяти какую-то волнующую историю. Зарудный подвинулся ко мне поближе и стал рассказывать о своем третьем побеге из плена.

— Это было в Бремене. За две ночи мы проделали в проволоке ход, вылезли в канаву и побежали к болоту. «Среди болот собаками не выследят», — решили мы. Два дня пересидели в зарослях, ели, что попадалось, потом пошли на станцию. Сумели пробраться в товарный вагон и поехали. А когда поезд прибыл на станцию назначения, нам пришлось вылезать из вагона. Только спрыгнули мы на землю, нас тут же увидел стрелочник. «Стойте! Кто такие?» Отвечаем ему, что на ум взбредет, а сами стреляем глазами, куда бежать. Нырнули под вагоны. Бросились в разные стороны, запутали след и очутились на улице какого-то большого города. Вышли за город, в лесу наткнулись на безлюдную дачу. Здесь нашлась приличная для нас одежда, и мы так оделись, что хоть в театр. Костюмы на нас черные, новейшие рубашки белые, шляпы хорошие, а на ногах... деревянные долбанки. Куда пойдешь в таком наряде? Сразу же поймают да и еще припишут, что мы кого-то ограбили. Бросили мы костюмы и пошли в своем одеянии опять к полотну железной дороги. На ходу поезда влезли в вагон. У нас была заготовлена карта-схема, мы знали, какой город следует за каким, а направление держали на Берлин. Ехали долго, и когда поезд остановился, вышли из вагона. Теперь наши полосатые костюмы никто бы не узнал, потому что мы их окрасили угольной пылью со стен вагона.

По вывескам узнали, что мы в Берлине. Невдалеке увидели, как какие-то люди время от времени заходили во двор, обнесенный колючей проволокой. Подошли ближе, стали расспрашивать. Это оказался трудовой лагерь. Здесь содержали молодежь, привезенную на работы из Советского Союза. Нашли земляков. Они дали нам хлеба и жареного кролика. Принесли кое-что из верхней одежды. Напялили мы на свои полосатые пижамы обыкновенные брюки и куртки, поблагодарили друзей по несчастью и подались на вокзал. Один немец объяснил нам, что отсюда ходят поезда за углем в Катовицы. «Везет нам», — думали мы. Забрались в пульман — длинный открытый вагон и вот уже уезжаем из Берлина. Ехали всего ночь. Радости нашей не было предела. Мелькают станции, города, товарный экспресс спешит за углем, везет нас в Катовицы, а оттуда до фронта рукой подать.

На одной из станций с флажком в руках на балконе поста-домика стоял дежурный, и мы проплыли прямо перед его глазами. «Ну, на этом, вероятно, и кончается наше путешествие!» — сказал мой товарищ. Так оно и вышло.

На следующей станции состав задержали, нас сняли с поезда и два железнодорожника повели в полицию. Как тут быть? Переговариваемся, советуемся. Быть может, они бы и отпустили нас, но дежурный, видимо, уже раззвонил всюду, что он обнаружил беглецов. Мой товарищ говорит:

— Ты беги в одну сторону, я в другую, кто-то из нас да убежит.

Бросились мы наутек в разные стороны. За мной погнался немец, которой постарше. Бежим, а расстояние между нами не сокращается. Я едва перебираю своими тяжелыми, пудовыми ногами, мешает деревянная обувь. Вижу и мой преследователь, мой лютый враг, тоже едва бежит. Оглянусь, он ругается, угрожает ключом, я слышу, как он громко сопит, вот-вот упадет.

Если бы впереди был лесок или еще что, где можно укрыться, я бы удрал, но вот впереди показались домики. Свернул я в какой-то двор, спрятался в заросли: немец потерял меня. Ходит вокруг, кричит, ругается, зовет людей на помощь, а я лежу рядом в цветнике. Вижу: стоит он надо мной. И что бы стоило старому человеку махнуть на меня рукой и уйти прочь. Нет же, схватили меня. Сбежались жители, ругают, называют вором. Привели сюда и моего товарища. Увидели в его руках зажаренного кролика, подняли настоящий гвалт. Это мы, оказывается, украли у них этого кролика. Уголовное обвинение тут же состряпали, привели в полицию.

В полиции спрашивают, кого мы убили, где достали одежду, кто из немцев нас прятал, кто кролика жарил.

Мы отвечали на вопросы все, что приходило в голову, правды не сказали. Протоколы подписали, разумеется, не читая. Потом наши руки сковали железными кандалами и привезли в лагерь Заксенхаузен. На чужой земле все против беглеца. Я в плену с сорок первого и уже несколько раз уйти пробовал. Схватили меня на Киевщине в Ирпине, около кирпичного завода. Теперь уже нет смысла и бегать. Скоро наши придут... А бежать при такой силе, как у меня, все равно, что идти на верную смерть. Ты, я вижу, новичок, у тебя еще есть силенка, тебе надо попытаться. А я уже дождусь прихода своих. А придут наши в Берлин обязательно.

Верил Зарудный, что победа будет за нами. И я все больше проникался к нему уважением.

В нашем вагоне оказался мой земляк, знакомый мне по лагерю Заксенхаузен — татарин Фатых. Я только сейчас заметил его и обрадовался. Васи Грачева нет, Пацулы и Цоуна тоже и вдруг — Фатых! Человек из того города, где живет моя жена, где у меня столько близких людей. Земляк в нашем положении был самым дорогим человеком. Он и поможет, и передаст новость и, что неоценимо, — может донести от тебя на Родину твое последнее слово.

С Фатыхом я уже разговаривал о том, каким образом он попал в плен, и кто у него остался в Казани. У нас с ним сложилось молчаливое негласное, но крепкое условие: кто погибнет первый, глаза ему закроет второй...

Но в вагоне Фатыха я увидел впервые. Он приник губами к щелочке и, жадно вдыхая, словно пил свежий воздух. Лицо его поражено оспой. Я знаю эту болезнь нашего, в прошлом заброшенного края. Много мордовских юношей моих лет носили на своем молодом лице такую жестокую печать бедности и тьмы. Фатых нынче напомнил мне о тех, кого я еще в детстве видел в нашем крае с ранками, потом черными пятнами и ямками на щеках, на лбу. Тяжелое детство, трудная молодость выпали на Фатыхову долю. Воздуха не хватает ему, задыхается мой Фатых.

А между тем наш поезд замедлил ход, шел тихо. Вот он и совсем остановился. Вагоны замерли. Вокруг не слышно ни звука, словно мы въехали в какое-то подземелье. Но в верхние окна видно серое, предрассветное небо, почти к самым вагонам подступают высокие сосны. Это с них падают на жестяную крышу крупные капли. Значит, на улице моросит дождь.

Где-то залаяли собаки, послышались голоса, все ближе и ближе раздавались они. Слышно, как охранники окружают поезд, значит, мы уже приехали.

Эсэсовцы с грохотом оттолкнули передвижные двери, и мы увидели, что кругом простирается густой, затянутый сумраком лес.

От долгого стояния в вагоне у людей затекли, одеревенели ноги и по земле кое-кто не мог сразу идти. Тут же посыпались удары охранников. Из вагонов выбросили не один десяток трупов. Построив живых в колонну, эсэсовцы приказали нам взять с собой умерших и нести в лагерь.

Колонна двинулась в глубь леса. Охранники шли по бокам и освещали фонарями каждого заключенного. Собаки рычали у наших ног. Над нами высились могучие сосны, с неба сыпала и сыпала холодная морось.

— Петь песню! — послышался приказ охранника.

С мертвецами на плечах шли мы во мраке леса и пели.

Появились бараки, знакомые нам полосатые ворота, вышки, колючая проволока. Ничего нового. Просто все начинается сначала...

Нас привели в темные, длинные деревянные бараки с трехэтажными нарами. В мокрой одежде, промерзшие, обессилевшие люди падали на дощатые нары. И тут послышался какой-то спокойный шум. Он повторялся через равные промежутки времени — то нарастал, то умолкал.

— Море! — послышались голоса.

— Ребята, рядом море! — передавали друг другу заключенные.

Стало понятно, что мы находимся на севере Германии, на берегу или на одном из островов Балтийского моря. Это открытие вызвало у каждого из нас новые мысли. Ведь отсюда недалеко до Швеции и не так далеко до советских Прибалтийских республик, которые, мы знали, уже освободила наша армия. Ближе стали мы к родной земле...

Вдруг я явственно уловил шум авиационного мотора. «Неужели недалеко аэродром?» — подумал я, и, словно подтверждая мою мысль, загудели другие моторы. По их «голосу» я определил, какие самолеты стояли на аэродроме: истребители и бомбардировщики.

Море, аэродром... Самолеты разных назначений. Мне что-то сдавило горло. Хотелось все это увидеть собственными глазами. Ведь с аэродромом связана моя, никому неведомая тайна. Но это не совсем точно: никому, кроме Димы Сердюкова...

* * *

В новом лагере было много бараков, все они набиты людьми. Нас изолировали от тех заключенных, которые ранее поступили сюда, а все, что было вне казармы, оставалось тайной. Нам, конечно, хотелось знать, где мы точно находимся. И вот когда из наших людей стали отбирать сапожников и портных, один из распорядителей лагеря спросил:

— Кто умеет ремонтировать обувь?

Я тут же взглянул в сторону Зарудного. Он же сумеет обивать гвоздями деревянные башмаки? «Говорите», — шепнул я ему. Зарудный выкрикнул: «Я!» Отозвался еще кто-то. Человек пять из новичков тут же направили в мастерские. Мы обрадовались такому событию, надеясь, что вечером от них услышим некоторые новости.

Объяснив расписание дня и обязанности, погоняли нас в строю и, добившись от каждого заключенного определенного темпа в выполнении распоряжений, необходимых для работы, расписали всех по блокам и штубам.

Однажды перед строем появилось какое-то начальство. Высокий, толстый с большим носом на крупном лице, в длинном расстегнутом плаще, новой фуражке человек прошелся вдоль колонны и остановился посредине. Около него стоял врач в белом халате, надетом на теплую одежду. Он был похож на утрамбованный мешок. Рядом а ним — два санитара в одежде заключенных.

Переводчик объяснил, что сейчас комендант и врач будут производить осмотр новых рабочих. Для этого каждому из нас надо пробежать мимо них, держа руки «по швам», и обязательно с бодрым видом. Приближаясь к коменданту, надо быстро и громко произнести свой номер.

Я пробежал, назвал свой номер и стал на место. Процедура эта длилась довольно долго. Закончив осмотр, комендант произнес речь:

— Работать надо не покладая рук, а кто будет плохо работать, тому назначат строгое наказание.

В нашем блоке поселили Диму Сердюкова, Мишу Лупова — молчаливого человека, инженера из Москвы, Фатыха, которого все называли Федей, и еще несколько заключенных. Мне было приятно, что именно такие товарищи стали моими соседями, и в то же время неспокойно на душе. В каждом Димином взгляде на меня я читал: «Помню, знаю, кто ты такой. Летчик!»

Спустя несколько дней ночью вдруг завыли сирены. Каждый барак имел свое бомбоубежище.

— Тревога! К бункерам! — кричали штубестры и охранники. Мы вскочили в огромную яму, покрытую тонкими досками и устланную сверху хворостом, который был покрыт небольшим слоем земли. Где-то стреляли зенитки, рвались бомбы. Все это происходило в трех-четырех километрах отсюда.

Воздушная тревога напомнила мне о давно лелеянном и реальном плане побега с помощью самолета.

Наконец мы, новички, влились в густую, тысячную толпу, которая шевелится, гудит приглушенным говором на большом лагерном апельплаце. Хмурое серое утро, над нами шумят деревья, а внизу, на плацу, тихо. Люди жмутся друг к другу, чтобы согреться. Сыро, холодно и потому каждый надел на себя все, что было, натянув сверху полосатую куртку. Старожилы острова обмундированы лучше нас. Лица у них такие же худые, люди изнуренные, а верхняя одежда похожа на рабочие спецовки, измазанные в цементе, покрытые ржавчиной и смазочным маслом. На боку у каждого котелок и какая-то сумка. Я уже видел подобных заключенных-рабочих, хотя вне лагеря не работал еще ни одного дня. Что мы будем здесь делать? Но мои мысли прерывает гул авиационных моторов. Я почти воочию представляю, что происходит сейчас там, и все мое существо пронизывается мыслью: вот бы в такую пору подобраться к самолету... там один лишь механик... он прогревает мотор. Выключит его, потом сойдет на землю... Вот тут-то один удар по голове — и запускай горячий мотор...

Ко мне подошел Михаил Лупов. Он уже успел познакомиться с кем-то из «стариков» и рассказывает, что узнал от них. Мы, оказывается, находимся на большом сравнительно острове Узедом.

Вскоре мы сами убедились в этом. Капо (так здесь назывались бригадиры) утром стали собирать рабочие команды. «Бомбен-команда — ко мне!», «Цемент-команда — сюда!», «Планирен-команда — за мной!». Они дергали за рукав одного, другого, третьего и уводили с собой.

В «Цемент-команде» собралось человек около ста. Мы стояли и ждали бригадира. Он привел с собой еще нескольких заключенных. Выстроил всех в колонну, повел нас на работу. Впереди, по бокам и сзади идут охранники с овчарками. Вокруг нас лес, полумрак, под ногами топкая песчаная дорога. Вижу, как впереди идущие часто спотыкаются о корни.

— Далеко идти? — спросил я рядом идущего со мной не известного мне человека.

— Забыл куда позавчера ходил?

— Я впервые.

— А-а, тогда другое дело. Как пройдем ракеты, тут и начинается причал. Там и баржи с цементом.

— Выгружать цемент, значит?

— Приблизительно. Из баржи выгружать, в вагон нагружать... Не очень сладкая работа.

— А разве есть тут сладкие работы? — не бесцельно спросил я.

Мой собеседник, нахмурившись, повернул ко мне свое изможденное лицо и как-то печально и трогательно заметил:

— Здесь, друг, есть одна сладкая смерть: это работа в бомбен-команде. Ясно?

— Не совсем, — ответил я.

— Выкапывать невзорвавшиеся бомбы, а она может каждую минуту тебя по кусочкам на деревьях развесить. Правда, иногда в развалинах домов попадаются и шоколад, всякая одежонка и кое-что другое...

— А на аэродром посылают? — тихо спросил я.

— Думаешь, там лучше? Ветер, холод, гул.

— Не все прелести сообщаешь новичку, — заговорил вдруг второй, идущий со мной рядом, заключенный. — А тяжелая лопата, болото по колено, побои за каждый неточный шаг, движение?

Я заметил, что не вызывал у старожилов ни малейшего интереса. Вероятно, мы не первые «новички», прибывшие сюда на место умерших и убитых. В общем, потом я усвоил истину, что в лагерях расспрашивают друг друга лишь о том, что крайне необходимо, что касается лишь тебя: о работе, условиях жизни. Кто ты такой, откуда, каким образом попал в плен, твое имя, фамилия — все это остается при тебе. Меня это абсолютно устраивало: я не любил любопытных, они всегда настораживали меня.

Но вот уже лес кончился, открылся берег. Море! Оно еще серое, как и утро, видны лишь белые загривки волн. Миновав какие-то постройки, высокие железные фермы, нацеленные строго перпендикулярно вверх, мы вышли к морю. Длинная баржа закрыла горизонт.

— Хальт! — эта команда «стой» мной почему-то воспринималась как какое-то страшное предупреждение.

Колонна остановилась у самой воды, в затишье крутой стены баржи.

Перед войной я занимался в речном техникуме, много времени провел на берегу Волги, на катерах и воде. Мне и здесь все было понятным. Огромная посудина глубоко осела в воду — значит, загружена полностью. Тяжелая работа ждет нас. Придется ходить по шатким трапам с грузом на плечах.

Подобное я видел на картинках художников, в кино.

Один за другим, хмурые, сгорбленные, не шли, а плелись люди. Так и здесь — живая цепь выползает из трюма баржи, извивается, движется в направлении вагонов. Там эта цепь из людей немного изгибается, и один за одним возвращаются они с бумажными мешками в руках. Охранники с резиновыми палками стоят около вагонов, у баржи, на дороге, и плохо тому, кто замедлит шаг, уронит куль с цементом на землю или заговорит с кем-либо — охранники немилосердно бьют бичами по лицу, голове. «Иди, не оглядываясь, иди ровным, размеренным шагом, потому что за определенное время ты должен перенести определенное количество мешков». Эти слова вдалбливали нам несколько дней подряд. Цемент ждут вагоны, а вагоны ждут строители, война ждет новые ракетные установки, бетонные настилы для взлета самолетов — все рассчитано, все вычислено. Наша работа спланирована, включена в единую сеть всех работ в стране, в частности, и на этом острове — военной базе в Балтийском море. Чтобы все шло, словно заведенное чьей-то рукой, мы будем падать, умирать, нас будут топтать другие.

С мешком на плечах идет за мной Михаил Лупов. Мы робко продвигаемся по дну баржи. Стоит густая пыль, люди будто бы окутаны дымом. Одежда, лицо, брови — все припорошено цементом. Даже рядом трудно узнать знакомого тебе человека. Когда нет поблизости охранника, мы с Луповым перебрасываемся несколькими словами.

— Какой цемент! Золото! — говорю я.

— На доброе дело его повернуть бы, — высказывается Михаил и вдруг, резко повернувшись ко мне, шепчет: — В буксы песка надо насыпать!

— Сделаю! — отвечаю я.

Выкарабкавшись из баржи, мы подошли к вагонам. Добрая идея внесла оживление. Неужели никто до нас не догадался этого сделать? Ведь таким способом можно вагоны выводить из строя. Нам, увлеченным своей идеей, все кажется просто и ясно: перейти на противоположную сторону, присесть, будто по естественной надобности, поднять крышку буксы и бросить горсть песка.

Но когда я на четвереньках пролез под вагоном и уже набрал в руку песку, увидел рядом с собой человека. Он стоял у другого колеса вагона. Я замер. Сейчас пойдет, донесет на меня и — смерть. А тот — молодой, почти подросток, с каким-то смешным, перебитым носом, смотрит на меня и молчит.

— Ну, чего выпучил глаза. Сыпь! — сказал курносый и проворно начал возиться у своей буксы.

Я снова зачерпнул песку ладонью, поднял крышку буксы и высыпал.

— Пустая работа, — сказал курносый. — Нужно под паклю, на низ. Гляди, сверху не оставляй ни одной пылинки, а то сразу заметят. Вот так! — показал он мне, как надо делать. — Теперь загорится. — Он смахнул с моей буксы пыль и юркнул под вагон.

До конца работы я наблюдал за этим парнем: то и дело он подходил к капо. У меня не было сомнений, что он русский и что диверсию он совершал с нескрываемой злостью. Но почему же подросток крутится возле бригадира-немца и даже отдает распоряжения, приказывает, подгоняет своих людей?..

* * *

Когда мы возвращались в бараки, я внимательно рассматривал ракетные установки с фермами и железобетонными крепкими фундаментами. Темные пасти подземных убежищ и военная охрана вокруг произвели на меня гнетущее впечатление.

Измученные, мокрые, промерзшие до самых костей на холодном морском ветру, возвращались мы «домой».

Одежда, собрав цементную пыль, стала будто железная. Тело чешется, а искупаться негде. Капо подгоняет, чтобы побыстрее забирались на свои нары.

Позднее, когда получили на ужин по 3–4 картофелины, неожиданно блеснула вспышка огня, всколыхнулась земля, в окно ударила взрывная волна. Кто-то с испугу упал на пол барака.

— Ракету запускают, — спокойно объяснили ситуацию старожилы.

Я выбежал во двор. Весь остров освещен. В небо летело какое-то продолговатое пламя. Огонь, рассекая тучи, вскоре исчез. И сразу стало темно.

— Еще будут? — спросил я того, кто стоял рядом.

— Будут. Каждый день будут. База!

— Вот куда нас занесло, — услышал я знакомый голос. Обернулся и увидел Лупова.

— Страшная сила, — отозвался еще кто-то.

— Эти штучки нам известны, — компетентно заявил Миша, и все, кто услышал такое заявление Лупова, окружили его. Здесь были поляки, болгары, чехи. Он охотно рассказывал о строении ракеты, какие силы энергии несут ее к цели, чертил прутиком на земле детали, объясняя схему устройства. Люди слушали. А я думал о мучившей меня мысли: если здесь скрываются ракеты, то, видимо, нет и винтовых самолетов... Все гораздо сложнее, чем представлялось мне.

В бараке я прошел вдоль всех рядов, ища того курносого паренька, с которым встретился у вагонов с цементом. Отныне я проникся к нему полным доверием, с ним можно откровенно говорить об аэродроме и других запрещенных нам вещах. Но его в нашем бараке не оказалось.

Сон в эту ночь то и дело прерывался гулом взлетающих ракет. Не знаю, слышал ли я этот гул. Может, во сне видел вчерашнее огненное, лохматое видение в небе. И мне еще больше захотелось проникнуть на аэродром.

Утром, когда бригадиры формировали свои команды для работы, я без разрешения вышел из ряда и влился в группу, которая называлась «планирен-командой». Среди отобранных я не увидел ни одного знакомого мне человека, значит, никто меня не поддержит, если капо вдруг воспротивится. Но обошлось все хорошо: наша команда, рассчитанная на девять пятерок, двинулась совершенно в другом направлении, чем мы шли вчера.

Через несколько минут хода гул моторов слышался все громче и громче. Волнуюсь, боюсь, что вдруг заметят «новичка» и выгонят из ряда, отправят обратно.

Аэродром был отделен от лагеря капитальным ограждением, и наша колонна остановилась перед широкими воротами, за которыми стояли ангары и другие служебные помещения, свойственные аэродрому. «Вот тут мне могут дать от ворот поворот», — подумал я, жадно всматриваясь в стоянки самолетов. Бригадир подвел нас к свалке лопат, я, кажется, первый подбежал к ней. С лопатой в руках почувствовал себя рабочим «планирен-команды», стал в строй и ждал решительного момента. Казалось, вся моя жизнь теперь зависела от того, пройду я на аэродром или нет?

За воротами открылось широкое поле с бетонированной полосой для взлета, дорожками к стоянкам. Передо мной лежал большой аэродром острова Узедом, гнездо гитлеровских люфтваффе, пристанище бомбардировщиков и истребителей, которые ежедневно летают на фронт. Крылья, крылья, крылья. Они манили меня, поблескивая в сумерках своей гладкой поверхностью.

Бригаду повели в конец аэродрома, прямо через летную полосу. Итак, я на аэродроме. Теперь я попытаюсь приходить сюда каждый день, присмотрюсь, изучу все, что меня интересует, главное — никто не должен знать о моем намерении. Мысли свои надо замаскировать хорошей, без замечаний, работой. Не знакомые мне люди не должны знать, кто я и к чему готовлюсь.

Мы прошли мимо развалин и воронок. Значит, нашей авиации и авиации союзников известно о таинственном острове. Тем лучше. От такого вывода на душе веселее, силы прибавляются. Мы прошли через весь аэродром, упирающийся одной своей стороной в море. Команду разделили на четыре группы: одна направилась к бетономешалке, другая должна была подвозить материалы, отвозить готовый раствор, утрамбовывать его вибраторами. В конце аэродрома достраивалась бетонированная полоса.

Мне в дополнение к лопате вручили деревянную кувалду. У всех в руках были только лопаты. В мои обязанности входило стоять у вагонетки, в которой привозили свежий бетонный раствор на место укладки, и колотить по железным ее бокам, пока из вагонетки вытечет все до конца. Делать это надлежало быстро, энергично, чтобы вагонетка долго не задерживалась.

Крупная щебенка громко застучала в огромной утробе бетономешалки, оглушительно затарахтели перфораторные вибраторы, вагонетки покатили за раствором. Механизмы требовали четких, рассчитанных движений, постоянного напряжения. Люди, подчиненные и машинам, и бригадиру, и прорабу, непрерывно раскапывали грунт, стоя по колено в грязи, подвозили, сваливали и утрамбовывали бетон. Я быстро переворачивал вагонетки и бил по их боках своей кувалдой. Для одного метра летной полосы требовались десятки тонн бетона. За работой день прошел незаметно. Когда, разогнув спину, я осмотрелся вокруг, мне показалось, что горизонт расступился. Огромный ровный простор острова, его берега, строения, радиомачты, стоянки самолетов, готовые к полету бомбардировщики «юнкерсы-88» и «мессершмитты», — все это лежало перед моими глазами.

Невдалеке работавший земснаряд выбирал песок, который подвозили к нашей бетономешалке. Я смотрел, как выруливали «юнкерсы» из своих капониров, продвигались к стартовой площадке, тяжело ревя, то сбавляя, то увеличивая газ, готовые подняться в воздух. Я заметил, что заключенные копошились и около земснаряда, и около руин вчерашней бомбардировки и даже вблизи стоянок, где чернело несколько воронок. Весь аэродром, оказывается, был в руках нашего брата, здесь везде можно побывать, ко всему проникнуть, если у тебя лопата в руках.

Привезли обед. Охватив руками теплый котелок, я примостился на камнях и стал рассматривать какие-то не известные мне четырехмоторные бомбардировщики, похожие на «Дорнье-217», на «хейнкелей»... Хороши, ничего не скажешь. Вот бы оседлать такого!.. На него можно было бы посадить всю бригаду. Вдали я увидел стволы зенитных орудий. Весь берег был усеян зенитными батареями.

Мощные высокие трубы выбрасывали густой черный дым. Остров имел свою теплоцентраль, значит, он представлял собой целый городской район. Где-то там, километров за пять, виднелись черепичные крыши жилых домов. Но, разумеется, самым главным здесь были самолеты — я уже успел посчитать их. Приблизительно их было четыреста, не считая ракетных установок — активная действующая мощь гитлеровского государства. Здесь мы необходимы ежедневно, и отныне я буду приходить на работу только сюда.

После обеда, не прерывая работы, я стал анализировать и осмысливать то, что известно и о чем надо расспросить товарищей, которые ходят на другие работы. Когда бывает очень тяжело, тогда особенно ясно вырисовываются планы, и желание действовать немедленно и решительно становится твоей единственной потребностью.

В мыслях я то и дело возвращался к курносому пареньку, с которым после первой встречи так и не увиделся. Зарудный не показывается на глаза — засел в своей сапожной мастерской, ждет, когда придет победа, а Дима пристроился где-то в слесарной. Лупов на темы побегов никаких разговоров не ведет. Нужно разыскать курносого...

А дни идут, и силы иссякают. Когда стоит летная погода, и я вижу только что заправленные горючим, еще теплые после полета самолеты, мне хочется подкрасться, вскочить в кабину и рвануть ввысь. Но как раз в погожие дни на аэродроме всегда многолюдно — техническая служба, охранники, летчики. В такие дни на аэродроме непременно происходили события, которые собирали еще больше военных и гражданских лиц из местной администрации лагеря, то, смотришь, запускают экспериментальную ракету, то ремонтируют новый самолет после испытательного полета, то вытаскивают трактором под строгой охраной реактивный самолет.

* * *

Я не ошибался, что «старые» заключенные много знают того, что мне пока неизвестно. Как-то на аэродроме появилось много гражданских лиц в черных пальто, шляпах; военных — в блестящих мундирах.

— Опять будет падать штанга с неба, — сказал работавший рядом со мной человек.

— Какая штанга? — спросил я.

— Сейчас увидишь, — послышался ответ, и тут же кто-то объяснил:

— Реактивный выпустят.

И действительно, через несколько минут появился на высоких шасси, с широко разведенными крыльями не известный мне по своей конструкции самолет. Нам приказали прекратить работу и спуститься в ямы, которые были заранее подготовлены для этой цели. Охранники с собаками стали над нами. Я услышал, как заревел один, потом другой двигатели. Вахман и бригадиры подались вперед, мы тоже вскарабкались повыше. Я смотрю, а кругов от воздушного винта не вижу. Самолет выруливает на старт. Звук мотора тоже необычный — какой-то шипящий, со свистом.

Вот самолет быстро пробежал и оторвался от земли. В воздухе уже от него отделилось что-то, похожее на шасси или штангу, и упало в море. Сделав на огромной скорости два круга, самолет зашел на посадку и приземлился. Еще одна тайна острова: реактивный самолет. Может быть, это и есть «чудо-оружие» Гитлера, о котором нам неоднократно говорили пропагандисты Геббельса. Знают ли о нем в Москве? — спрашивал я сам себя. А самолет, уже зачехленный, стоял в своем капонире, и около него вышагивали часовые. Нас выгоняют на работу.

Ждем, как счастья, когда возвратимся в барак, чтобы сбросить с себя тяжелую, пропитанную цементным раствором одежду.

— Айн, цвай! Айн, цвай! — слышится голос бригадира. Мы уже недалеко от барака. И вдруг: «Хальт!». Остановка.

Что случилось? Раньше такого не было... Сопровождающий нас офицер приказывает выложить из котомок содержимое. Выкладываем миски, ложки, кусочки ткани, железки, из которых можно выточить лезвие, заменяющее нож, поднятые на тропинке кости. Если кости свежие, заключенные варят из них бульон, иногда сушат и растирают на муку, которую заливают кипятком и получается суп.

Я заметил, что у одного заключенного из нашей команды котомка была больше, чем у других. Его окружили охранники и вытряхнули на землю череп лошадиной головы. Бригадир засмеялся, что-то громко сказал, подошел к виновнику и ударил его в грудь этим черепом. Для чего понадобился череп лошадиной головы, мы узнали в тот же день. Заключенный шел хмурый, с поникшей головой.

Нас распустили на некоторое время по баракам, потом собрали на ужин и здесь мы увидели такую картину: блоковый дежурный держит в руках череп лошадиной головы.

— Зачем подобрал? — спросил немец через переводчика стоявшего перед ним заключенного.

— Чтобы суп сварить, — ответил заключенный по-русски.

— Это Демченко, из нашего блока, — услышал я фамилию несчастного. В это время блоковый дежурный поднял кость вверх.

— Видите, — громко сказал он, — Это он хотел съесть. Ему не хватает пайка, обжора! — и со всего размаху хотел ударить Демченко лошадиным черепом по голове. Тот пригнулся, череп упал у его ног, распался на несколько частей. Блоковый поднял часть черепа и начал запихивать в рот Демченко.

Демченко стоял с торчащей изо рта челюстью конской головы. Руки его были связаны за спиной. Высокий, широкоплечий, худой, он глядел большими черными глазами на нас, тяжело дыша. Глаза его горели гневом. Он задыхался, грудь заметно то поднималась, то опускалась. Может, он хотел что-то сказать нам, но не мог ни крикнуть, ни произнести слове.

Фашисты стояли в стороне, смеялись.

Видимо, и в подавленной душе остаются отзвуки неумирающей свободы, в изнуренной плоти живут остатки физической силы. На глазах у нас разыгралась такая картина. Когда блоковый подошел к Демченко, тот дернул руками, разорвал веревку и, выхватив изо рта кость, ударил ею по голове насильника. Офицер упал. На Демченко набросились несколько эсэсовцев. С невероятной ловкостью орудовал он лошадиной костью. Но уже подбежали новые охранники. Сбив с ног Демченко, они начали бить по голове сапогами, топтали его тело. Зверство продолжалось до тех пор, пока он не умер. Примчавшаяся сюда автомашина подобрала окровавленных гитлеровских офицеров. Мы видели, что с вышки на нас наведены пулеметы. Один шаг хотя бы одного заключенного из толпы — и фашистские пулеметчики расстреляют нас...

В тот вечер норвежец, спавший этажом ниже, дал мне кусок пирога из полученной им посылки. Я видел, как он ел тот же самый пирог. А ночью мне стало плохо. Я пил воду, пытался вызвать рвоту. Норвежец ухаживал за мной, но ничем помочь не смог. Наверное, я отравился его пирогом. Начались судороги желудка, а тут — сигнал подниматься. Прильнул к постели и жду, когда взберется блоковый и сбросит меня на пол. Слышу, кто-то карабкается ко мне.

— Что с тобой? — спрашивает Миша Лупов.

— Конец мне. Сейчас позовут врача, дадут укол керосина — и конец, — ответил я, зная, как в таких случаях поступают в лагере гитлеровцы.

— Тихо! Что-нибудь придумаем, — успокоил он меня.

Я слышал, как внизу переговаривались несколько человек. Потом все покинули меня. Через минуту прибежали Миша Лупов и мой сосед-норвежец. Они рассказали мне, что во время утренней проверки норвежец на немецком языке пояснил блоковому, что такой-то номер отсутствует с разрешения врача, и тот поверил.

Завернувшись в постель, притихнув, я весь день пролежал в бараке незамеченным. К вечеру мне стало лучше и я продолжал обдумывать план побега. Чувствовал я себя одиноким и удивительно беспомощным.

Однажды, когда мы, стоя по колено в болоте, работали около бетономешалки, неожиданно взревела ракета и начала удаляться от земли. Днем мы подобного еще не видели. Дым и огонь заклубились над ней, но она поднималась медленно, и вдруг взрыв — огромное металлическое тело упало на берегу моря.

Спустя некоторое время нас повели на место катастрофы. Проходя через поле, вблизи стоянки машин, я жадно разглядывал капониры и находящиеся в них самолеты и обратил внимание, что в капонирах легко спрятаться сразу нескольким людям. От каждого капонира отходила канавка-желоб, сверху прикрытая грубым железным листом. Видимо, по ней отводилась дождевая вода. Я определил, что по этому желобу, который, очевидно, вел к колодцу или подземной трубе, такому человеку, как я, можно проползти к самой стоянке самолета. План побега обогащался новыми возможностями. Когда мы подошли к месту катастрофы, то увидели, что ракета упала в море на мелкое место. К ней уже подобрались на лодках солдаты и прикрепили толстые тросы. Заключенные ухватились за трос и по команде стали тянуть останки ракеты. Железное чудовище, чем-то похожее на океанскую рыбу, покачнулось и поползло к берегу.

Подъехал кран, зацепил каркас ракеты и понес его дальше на сушу. Возвращаясь к своим участкам работы, слушаю разговор:

— Страшное оружие! — говорит один.

— Все против нас, — пояснил другой.

— Где они берут их, эти ракеты? — спросил я идущего рядом пожилого заключенного.

— А там, за лесом, — поясняет он. — Я недавно заправлял их горючим.

Прошло еще несколько интересных для меня дней. Стали формировать новую команду, и мне удалось втереться в бригаду, которая должна была обслуживать ракеты.

«Так ли это, точно ли?» — думаю я, шагая вместе со всеми членами бригады. Вот мы уже прошли каменные ворота. Здесь нас остановили. Охранники сдали нас новому конвою. Пересчитав, ощупав каждого, эсэсовцы повели нас к месту работы. Я увидел на площадке около десяти огромных колб, установленных на железобетонных постаментах. Под них вели ходы, и туда спускались люди, такие же, как и мы, заключенные. Они заправляли горючим ракеты и помогали команде при их запуске. Об этом я узнал спустя некоторое время.

Нам приказали прокопать канаву, по которой должны прокладываться трубы. Работая, я на глаз подсчитывал разные расстояния. Делал это с целью нарисовать схемы, чтобы передать их и рассказать об увиденном нашему командованию, если сумею осуществить задуманный мной побег.

Легко думать об этом, а как практически осуществить? «С помощью самолета? Единственная возможность!» — мысленно решаю я.

На острове жизнь расписана до минуты и все шестьдесят секунд — под контролем эсэсовцев. Однако и в таких условиях заключенные находили выход для свидания с товарищами, проживающими в других бараках. По инструкции к живущим в других бараках разрешалось ходить лишь в сапожную и портняжную мастерские, в прачечную.

В мастерских и прачечных были свои капо (бригадиры), назначенные комендантом для руководства работой, и, конечно, для контроля. У сапожников старшинствовал немец Карл, у портных — поляк Кароль, в прачечной, где стирали и сушили нательное белье, старшим был русский по имени Владимир. Работа в тесных мастерских и прачечной равняла «начальников» из заключенных с рядовыми, и они ничем не отличались от них.

Приобщил меня к посещению этих закоулков Зарудный. Увидев как-то меня, он сказал:

— Чего не зайдешь? Можем на любой фасон переделать твои долбанки.

— На любой не надо. Вот если бы на теплый фасон, было бы в самый раз.

— Все можем. Приходи сегодня же.

По его тону я понял, что ему надо сказать мне что-то.

Сапожная мастерская ютилась в загородке барака, рядом со столовой.

Здесь я прежде всего увидел гору долбанок, то стертых, а то и с порванным матерчатым верхом. Сапожники — их было человек десять — даже поздними вечерами сидели за своими столиками и работали. Открыв дверь, я остановился у входа.

— Свой! — тихо сказал Зарудный и бросил молоток на столик.

Все последовали его примеру. Зарудный пояснил:

— Думали, идет комендант, вот и схватились за молотки.

— Я похож на коменданта? Он раза в четыре по объему и по весу больше меня, — заметил я.

— Вечером, да еще здесь, кошка волком кажется. Садись, снимай свои хромовые-ивовые. Так удобней знакомиться.

Зарудный представил меня уральцу Саше Воротникову, назвав его музыкантом. Я внимательно посмотрел на него: тонкое лицо, худощавый, как все, юноша с длинными, костлявыми пальцами. Мое внимание привлек пожилой человек с сединой в волосах и глубоко посаженными глазами, назвавший себя Владимиром. Что-то величаво спокойное было в его образе и в манере держаться.

— Отпразднуем его приход, товарищи, — неожиданно сказал Владимир и задержал на мне свой мягкий, но цепкий взгляд.

Я посмотрел на Зарудного. Наверное, все заметили мою взволнованность.

— Зачем печалиться? — душевно, но твердо сказал Зарудный. — На фронтах наши будут праздновать октябрь с музыкой батарей, а мы, к сожалению, не будем в ней принимать участие. Вот если только Саша на сапожном инструменте сыграет.

Воротников улыбнулся как-то по-особенному, словно ребенок, к которому ласково обратились, и ответил:

— Попробую, исходя из условий, — и начал выразительно выбивать о доску своими длинными пальцами знакомый мотив.

Поём тихо, без слов, это была мелодия «Москвы майской». Глаза у людей заискрились, лица стали одухотворенными, и мне вдруг показалось, что мы не в концентрационном лагере, а где-то на родной земле, что все здесь свои, близкие, свободные люди. Я чувствовал, как мои душа и сердце вместе поют эту любимую песню. Зарудный смотрел на меня. Я понял, что ему хотелось, чтобы я поверил этим людям и считал их своими близкими, верными гражданами Родины.

Владимир подал знак, и стало тихо.

— Отпразднуем, товарищи, двадцать седьмую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Соберемся после ужина. Где предлагаете?

— Известное дело — в прачечной. Туда реже всего заглядывают «стукачи», — предложил Владимир.

— Лучше здесь, в сапожной, — сказал Зарудный. — Безопасней. Решено. Хлеба мы припасли. Все! А ты возьми любые старые долбанки, я заменю на хорошие, — посоветовал мне Зарудный.

— У Димы совсем развалились, — вспомнил я о своем молодом друге.

— Давай. Детских у нас много. О мальчиках особенно надо заботиться. Несчастные дети! Что ты еще хочешь сказать?

— Я сегодня работал рядом с хорошим юношей, с Колей, его фамилия не то Рубанич, не то Рубенович.

— Коля Урбанович, — подчеркнул фамилию Зарудный. — Он прекрасный парень. На него можно положиться. О нем я тебе расскажу потом.

В темноте мы пожали друг другу руки и я ушел, преисполненный бодрым чувством. Значит, на острове Узедом существует подпольная организация, поддерживающая людей в минуты отчаяния, заряжает их оптимизмом и надеждой на лучшее будущее. Ручеек целебной воды течет сюда, пробивается из родной земли, освежает душу своих сыновей.

Сегодня я будто напился этой животворной воды, она прибавила мне сил и энергии.

6 ноября, когда стемнело, ко мне подошел Миша Лупов. Оказывается, и он знает о празднике в сапожной мастерской. «Пора», — шепнул он мне.

Мы взяли с собой кто обувь, кто какую-нибудь одежонку и, крадучись, вышли во двор лагеря.

Наверное, никогда в мастерской не было так многолюдно. В такой поздний час шел обмен старой обуви на новую. Зарудный и его коллеги во главе с немцем Карлом сидели за своими рабочими столиками.

— Товарищи, за Великий Октябрь, за нашу победу! — сказал Зарудный. Воротников застучал пальцами по звонкой диктовой доске. И на этот раз песня о Москве разлилась своей волнующей душу мелодией. Когда кончилась песня, Владимир тихо сказал:

— Разойтись! — И все поняли, что это был приказ, и исполнение его безоговорочно.

Мы возвращались к своим баракам, держа в руках долбанки. Редкие высокие сосны, казалось мне, поздравляли меня с праздником, Слышен был мерный шум морских волн, набегавших на пологий берег острова. Луна то появлялась, то вдруг пряталась среди туч, будто играла с ночью в прятки.

До сих пор, когда я взбирался на свой этаж под самую крышу барака и ложился в свой ящик-кровать, каждую ночь грызла меня горькая тоска одиночества.

И вот теперь я вошел в общество смельчаков, которые не шепотом, а вслух ведут разговоры о победах наших войск, о городах Польши, Венгрии, за которые сегодня ведет бои наша могучая Советская Армия. Эти люди знают все подробности покушения на Гитлера. Они живут великими тайнами и большими интересами. С ними я и буду искать пути к вражескому самолету, чтобы вернуться на Родину.

Пришла зима

Поползли низкие тучи, пошел снег. Лес и море стали будто темнее. Еще тяжелее стало жить заключенным. От холода мы кутаемся в бумажные мешки, наматываем на себя все, что можно.

Стужа особенно донимала утром, когда, раздетые до пояса, мы выбегали во двор, чтобы проделать упражнения физической зарядки. Затем бежали к умывальнику и, протиснувшись к трубе, пробитой во многих местах, подставляли свое худое, посиневшее тело под острые струйки ледяной воды.

На аппельплаце заключенных непременно осматривал комендант. В теплой шинели, сапогах, перчатках, обходил он каждый ряд с фронта и тыла. За порванную одежду — удар нагайкой, за плохую выправку, нестроевой вид — кулаком в лицо... Только после всего этого комендант выходил на середину плаца и спрашивал:

— У кого есть жалобы?

Тысячи людей молчали.

— Кто болен? Кто плохо себя чувствует?

Молчание.

В первые дни во время такой процедуры кое-кто из больных доверчиво признавался в своем недомогании. Ему приказывали сделать шаг вперед; подходил врач, высоким приказывал наклониться, ибо сам был мал ростом... Оттянув веки, заглядывал в глаза и, каким бы больным ни был человек, вызывал двух «санитаров». В мгновение ока прибегали они с ведром холодной воды и выливали ее на голову заключенному...

Сейчас больные молчат. Ветер кружится и бросает в лицо хлопья снега. Туманы закрыли аэродром. Жизнь на нем замерла. Работа в «планирен-команде» на ветру, среди болота, с лопатой и деревянным молотом уже свела в могилу нескольких наших товарищей. Я чувствовал, как ежедневно таяли и мои силы. Начали пухнуть ноги.

* * *

Я заметил, что часть знакомых мне по Заксенхаузену и новых заключенных стали одеваться теплее. Мой земляк Фатых однажды утром поддел под байковую куртку теплый и модный свитер.

— Где взял? — спросил я его.

— Далеко ходил, — ответил он, оглядываясь вокруг.

— Что значит это?

— Меня теперь на машинах возят. Пойдешь в «бомбен-команду?» — вместо ответа на мой вопрос спросил Фатых.

— Пойду, — быстро согласился я.

— Там пахнет царством небесным, — опять иносказательно прозвучали его слова.

У меня было время подумать, чтобы расспросить других о деятельности загадочной «бомбен-команды». Работа в ней — опасное дело, я это знал, но оказалось, она выезжает за пределы лагеря. Такая возможность меня устраивала: работавшие в ней находят в руинах теплую одежду, куски хлеба.

Вечером Фатых принес мне сухой, словно таранка, колбасы, завернутой в обрывок свежей газеты.

— Ешь и читай. Полный комфорт. — Сказав так, он поведал мне, как его команда обманывала охранников и целый день ничего не делала, отсиживалась на дне ямы, около неразорвавшейся бомбы.

— Вахманы боятся нос сунуть, — продолжал он свой рассказ. — Стоят себе метров за двести и наблюдают, лишь бы мы из ямы не вылезали.

Через несколько дней я сидел в кузове рядом с Фатыхом, и машина везла нас по вязкой лесной дороге в неизвестном направлении. Колючая проволока давно осталась позади. Здесь я услышал, что наша команда — пятая по счету... Четыре предыдущие взлетели в воздух.

Высадили нас на некотором расстоянии от двухэтажного полуразрушенного дома, окруженного руинами. По всему было видно, что селение разрушено недавно. Нам выдали лопаты, кирки, ломы и под охраной солдат и овчарок повели к объекту.

Солдаты показали, где, в каком доме находится невзорвавшаяся бомба, потом долго инструктировали тех, кто должен был вынимать взрыватель. Строго приказывали передавать им все ценное, что будет найдено в доме.

Один за другим со своим тяжелым снаряжением мы поползли в пролом. Команда наша состояла исключительно из советских людей. Когда пришли на место работы, кто-то сказал:

— Это, друзья, наша территория. Ни один эсэсовец не ступит своей гадкой ногой на нее. Здесь мы работаем на самих себя. «Кто это так разумно рассуждает?» — удивился я. Это был музыкант Саша Воротников.

Необыкновенно опасная работа: бомба прошла все этажи и застряла под полом нижнего. Ее надо откопать и обезвредить. Каждое твое движение должно быть точным, каждый кусок кирпича, рамы, стекла, домашней утвари нужно вытянуть и переложить так, чтобы не задеть бомбу...

Населения в таких домах нет. Мы приступили к делу. Вот уже очистили одну площадку и теперь на нее будем складывать все, что достанем снизу. Пошли глубже. Нас уже не видно, и мы ничего не видим, кроме потрескавшихся стен с цветным накатом, следов от картин и ковров, оборванного шнура. Холодный пот выступает на многих лицах работающих. Сердце тревожно стучит в груди. Становится страшно от мысли, что где-то под нами огромной разрушительной силы бомба, которая притаилась и только ждет, чтобы ее неосмотрительно качнули... Фашисты посылали нас на смерть... Опасность и мобилизует нас, и отнимает у нас последние силы. Не найдем ли хоть что-нибудь из съестного?

Кто-то пытается нарушить грустное однообразие веселым разговором:

— Обязательно что-то найдем, раз здесь люди жили...

— А может, их давно с острова вывезли. Откуда ты знаешь?

— Мой товарищ ездил сюда неделю и привозил кое-что.

— Где он теперь?

* * *

На третий день работы в «бомбен-команде» показался стабилизатор. Мы замерли. Началось самое сложное: по камешку, по щепочке очищали «толстую даму». Так заключенные называли бомбу. В доме мы нашли полные шкафы одежды, консервы, спрятанные про запас заботливыми норвежками. Кое-что передали бригадиру-немцу, сидевшему около вышки и наблюдавшему за нами в бинокль.

В развалинах мы прежде всего искали оружие. Это было тайной всех вместе и каждого в отдельности. Нам бы найти хотя бы один пистолет, пронести в барак. Я до крови изодрал руки, разгребая самые укромные места заваленных квартир, но оружия не нашел.

Наш бригадир только один раз отважился спуститься в яму, в которой «сидела» бомба. Увидев ее, мгновенно выскочил из ямы. Нам предстояло прикрепить к ней тросы, с помощью которых потом ее поднимет и перенесет в сторону огромный передвижной кран.

Я знал, что многие пошли в эту команду, чтобы добыть еду, теплую одежду, оружие. И все же главное — не рисковать, суметь перехитрить взрывной механизм бомбы.

В эти минуты я глубоко раскаивался, что пошел в эту «бомбен-команду». Здесь о побеге нечего было и думать, потому что невозможно пройти сквозь охрану и проволоку, не переплыть с острова на сушу. А несколько дней работы не укрепили здоровья, а измотали нервную систему до предела. Возможно, товарищи мои уже привыкли к такой острой опасности? Но вряд ли можно к ней привыкнуть.

На мое счастье, все обошлось хорошо. Бомбу подорвали где-то в карьере, и я с помощью друзей возвратился в свою планирен-команду.

* * *

Еще когда мы прибыли на остров, я приметил барак, в котором жили одни дети — мальчики. Он стоял немного в стороне, в лесу, его охраняли, как и все бараки, занятые пленными. Производил он на нас, взрослых, очень тяжелое впечатление. У каждого из нас остались дети, меньшие братья и потому ребячьи фигуры в полосатой одежде, с пришитыми к шапкам наушниками для тепла, с номерами и буквами «Р» на брюках и куртках вызывали у нас глубокое сочувствие. У ребят были винкели — красные, видимо, за попытку к побегу или участие в протестах взрослых, и зеленые — за воровство. Из рассказов Димы я узнал, в чем проявлялось это «воровство» на территории Германии. Маленькие невольники... Они тоже носили номер. Их заставляли работать как взрослых. Я познакомился с Колей Урбановичем в нашей планирен-команде. Разравнивая на земле бетонный раствор, он ставил свою лопату рядом с моей, ему было тяжело. Изнуренное бледное личико, слабые детские плечи, тоненькая шея, мокрая от дождя спина. И мне припомнился такой случай... Летом сорок первого года, когда наш полк стоял вблизи Конотопа, кто-то из моих товарищей, поднявшись в воздух по «зрячему» самолету немецкого разведчика, сбил его. Летчик выпрыгнул с парашютом. Мы помчались на машине взять в плен фашиста. Пока доехали до обозначенного места, гитлеровского пирата уже схватили колхозники.

Среди степи, на нескошенной пшенице сгрудилась толпа женщин и детей. В их тесном кругу стоял высокий немецкий офицер. Рядом лежало тело мертвого паренька-пастушонка.

— Убил, бандит, ребенка! — с болью в голосе сказал колхозник.

— Расстрелять его, проклятого! — выкрикнул кто-то. Какая-то женщина протолкнулась в середину толпы.

— Своими руками задушу убийцу! Пустите! Успокоив женщину, мы не допустили самосуда и доставили немецкого летчика в штаб полка.

Нам и в голову не приходило отдать его на расправу разгневанных людей. Думаю, что колхозники, как не кипели их сердца гневом, не допустили бы самосуда. А вот этот фашистский ублюдок, как только опустился на землю, тут же стал стрелять в первого увиденного им человека.

В лагерях я был невольным свидетелем того, как издевались эсэсовцы над советскими мальчиками-подростками. С содроганием в сердце смотрел я на их тоненькие ручонки и ножки. Чистые глазенки детей были грустными, печаль съедала детство маленьких невольников.

Бригадир нашей команды за что-то взъелся на Колю Урбановича. Он приказал мальчику таскать рельсы, чтобы проложить колею, по которой ходили вагонетки. Я помог Коле выполнить эту работу. Во время обеда Коля заговорил о себе.

Жил он в селе под Бобруйском. Пришли оккупанты, провели облаву, схватили ребят, посадили в товарные вагоны и привезли в Германию.

— Со мной была моя сестра, — рассказывал Коля. — Попали мы к бауэру, работали в поле. Было очень тяжело, и мы решили бежать. Бросили лопаты и ушли в лес. Шли долго, ели сырую картошку, лесные ягоды. А когда выпал снег, забрались в сарай, там нашли консервы, какие-то комнатные дорожки, взяли все это и еще несколько дней прожили в лесу. Нас выследили полицейские. Били за попытку бежать, допрашивали и возвратили к тому же бауэру. Мы снова убежали, нас опять поймали и теперь уже отправили в концлагерь. А в сорок третьем перевезли меня сюда. Я остался один, без сестры, без товарищей... Тут был сплошной лес, мы строили бараки. И дом для комендатуры. Нас было здесь тысячи три советских ребят. Вымерли почти все.

Но вот появился бригадир, мы прервали беседу и приступили к работе. Когда я оказался совсем рядом с Колей, он наклонился ко мне и тихо сказал:

— Я вам открою одну тайну: мы хотим бежать с острова.

— Кто?

— Я и еще кое-кто из взрослых...

— Как думаете бежать? — - спросил я Колю Урбановича, внимательно наблюдая за окружающей нас обстановкой.

— На лодке... Когда бомбят остров и гасят свет. — В это время к нам приближался какой-то человек, и мы разошлись. До конца работы Коля не подходил ко мне. Он, наверное, очень переживал, что рассказал мне самую большую и важную тайну. Лишь после ужина, в свободное для заключенных время, он неожиданно забежал ко мне. В руках Коля держал старые долбленки. Мне все стало ясно. Мы вышли во двор, начали ходить между деревьями.

— Ну, рассказывай, как вы хотите бежать, — спросил я. Коля огляделся, шмыгнул носом.

— Я о воде ничего не знаю, это Володька.

— Какой Володька?

— Да тот, курносый. Нос у него перебит. В Бухенвальде его эсэсовцы били.

Это было для меня ново. Знакомый мне курносый паренек, оказывается, не только насыпает в буксы вагонов песок, но и имеет влияние на людей. Однако Володька и Владимир — это люди разные.

Знает ли курносого паренька Володьку Зарудный? Он ведь тепло отзывался об Урбановиче. Я остановился. Мальчик дернул меня за рукав:

— Почему вы остановились? Стоять нельзя!

— Море! Слышишь, как бушует море?

— Слышу, — грустно ответил паренек.

— По морю на лодке не уплывешь, — пояснил я.

— Я знаю. Лодку с нашими силами не поведешь далеко.

— Вот-вот, Коля, — согласился я с ним, тем самым намекнув на наивность побега на лодке. Однако Володя не согласился со мной и сказал:

— Об этом подробно мы еще не говорили. Сначала порежем проволоку.

— Чем же вы будете ее резать?

— Володька достал ножницы и резиновые рукавицы. Среди нас есть один с Волги, он переплывал ее от берега до берега.

— Это все хорошо на словах. А знаешь ли ты, в какой стороне твоя родина — Белоруссия?

— Вон в той! — Коля показал рукой на запад.

— Там Франция, Коля, — сказал я ему и заметил, как он смутился. Но ничего мне не ответил.

Мы приближались к морю, волны били о берег еще грознее. Коля молчал, часто шмыгал простуженным носом.

— Кто же этот волгарь? — спросил я.

— Корж его фамилия, — посмотрев вокруг, тихо ответил Коля.

— Ты сообщишь товарищам, что завербовал меня?

— Сообщу, если согласны с нашим планом, — уточнил Коля Урбанович.

— Не возражаю, доложи им о нашей беседе. А Коржа Ивана я видел: низенький такой?.. — показал я рукой.

— Он, — утвердительно сказал Коля.

Идея побега все время не покидала меня. Я был уверен в нереальности плана побега по морю, понимал, что «заговор» этих смелых людей обречен на неудачу. Но с Колей говорить об этом не считал нужным. Я думал о том, что если курносый, их организатор, серьезно отнесется к согласию, которое я дал Урбановичу, значит, будет искать свидания со мной, и тогда я откровенно скажу ему, что думаю, как расцениваю их план. Никто, конечно, не мог согласиться участвовать в подобном побеге. На острове располагались большие пограничные заставы. На воде имелись соответствующие посты. Ну, предположим, что гребцам удастся как-то обойти их. Сколько же километров они могут покрыть за ночь, чтобы утром их не обнаружили наблюдатели? А если начнется шторм?.. Обо всем этом я не стал говорить Коле Урбановичу, а при встрече с Коржом скажу.

Свой побег, о котором непрерывно думал, я намеревался осуществить только самолетом, если представится возможность захватить его на аэродроме. Вокруг идеи похищения самолета я и должен объединить некоторых людей, чтобы с их помощью претворить ее в жизнь

* * *

Погода на острове Узедом в это время была жестокая. Она мучила нас холодом, сыростью, пронизывающей до костей. На берегу моря после штормов мы находили куски янтаря и выброшенную рыбу, вероятно, оглушенную где-то минами или бомбами. Рыбу мы, конечно, съедали, а из янтаря мастера делали разные красивые безделушки и на них выменивали у стражников что-нибудь из еды. Некоторые заключенные, особенно итальянцы, за янтарь отдавали нашим ребятам паек своего хлеба, а потом у своих же земляков, получавших посылки из дому, выменивали значительно больше.

Когда я впервые увидел, как один итальянец отдал за кусок янтаря свой дневной паек хлеба, меня это удивило:

— А что же сами будете есть? — спросил я его.

— Хлеб, — ответил он. — У вахмана выменяю.

На другой день я встретил этого же итальянца с подбитым лицом.

— Выменял? — поинтересовался я, будто не заметил синяков на его лице.

— Отобрал, паразит! — гневно промолвил итальянец.

— За что так он тебя? — кивнул я на синяки.

— Только это и осталось, — улыбнулся «коммерсант».

Как-то мы на болоте копали канаву, и вдруг откуда-то выпрыгнула лягушка.

— Лягушка, лягушка! — закричал старый француз и, кинув лопату, бросился ловить ее. У француза не хватало сил догнать лягушку.

— Лягушка, лягушка, — оглядывался он на нас и едва не плакал.

Кто-то из наших поймал ее и отдал французу. Он счастливо улыбался.

Утром, когда мы вышли на работу, я спросил француза:

— Ну, камрад, хороша лягушатина?

— Вкусная, — причмокнул он губами, — но не такая, как у нас во Франции. У нас лягушки крупные.

Иностранцы, получавшие посылки, изредка дарили нам, советским пленным, несколько плиточек печенья, отдавали порции хлеба. Посылки, даже для иностранцев, как правило, приходили полупустыми: эсэсовцы присваивали все лучшее из еды и ценное из вещей. Если же владелец возмущался по этому поводу, его куда-то вызывали и больше он в барак не возвращался. Говорили, что всех таких протестующих убивали.

Из-за куска хлеба, из-за хорошей вещи, которую можно было обменять на еду, в лагере происходили страшные трагедии. Принуждаемые к непосильной работе люди быстро теряли силы и тогда их чувствами, поступками руководил не рассудок, а желудок.

Заключенного, доведенного до полного истощения, психически больного на этой почве, мы узнавали по зрачкам: глаза у него были затуманены, словно незрячие. Такой человек мог ни с того ни с сего расплакаться, смотреть в глаза каждому встречному и без конца повторять: «Хлеб, хлеб».

Комендант лагеря и его помощник, занимавшиеся агитацией за переход пленных в немецкую армию, прибегали к разным способам испытания человеческой психики, пользуясь неслыханными способами истязания. Перед строем комендант произносил речь о дисциплине, порядке, потом говорил о победах немецкой армии на фронтах, призывал переходить к власовцам. Сказав это, он брал в руки буханку хлеба, большой кусок колбасы, приподнимал их над головой и говорил:

— Кто согласен служить великой Германии, тот получит все это и ежедневно будет есть все, что пожелает. — Одиночки соглашались, брали хлеб, колбасу, а тысячи стояли безмолвные, черные, страшные в своем гневе и муках.

Длинные, холодные зимние ночи меня пугали. Не спишь, думаешь... «Неужели и я дойду до такого состояния, что утрачу способность надеяться на побег, впаду в отчаяние, в хаос окружающего меня бытия?» Именно мысли о побеге и постепенная осмысленная подготовка к нему пробуждали во мне новые силы, поддерживали мой дух.

Но вот зимняя непогода отступила, тучи поднялись выше, и самолеты загудели, закружились в погожем небе. На душе стало легче. Во время работы, орудуя лопатой или деревянным молотом, я внимательно слушал звуки с аэродрома. Вот самолет вырулил на старт. Я смотрю на него издалека. Потом, уже не глядя, жду, когда пилот перед разбегом машины даст мотору большие обороты. Ясно представляю, как проходят эти минуты в кабине. Мотор завыл мощно, на высоких нотах: это холостые обороты.

Сейчас пилот отпустит тормоза, увеличит обороты, и самолет, отозвавшись иным голосом, покатится, помчит, понесется вперед по бетонке. Не поднимая головы, по звуку определяю, когда он точно над нами. Сейчас пилот открыл шторки охлаждения, чтобы не перегрелся мотор... Уже набрана необходимая высота, сбавляется газ...

Мне не раз казалось, что это я лечу, оторвавшись от затянутой тучами земли рабства, и пробиваюсь к солнцу, на свободу.

«Копай, Михаил, торф и держи себя в руках!» — Такими мыслями я охлаждаю пыл своего воображения.

А самолеты кружат... Наверное, молодые пилоты выполняют учебные задания. Иногда поднимается сразу несколько пар истребителей. Они долго гудят там, за тучами, вероятно, барражируют, прикрывают остров от чужих бомбардировщиков. Иногда один и тот же самолет покидает аэродром за несколько минут перед пуском ракет. Осведомленные заключенные говорят, что с такого самолета управляют по радио «летающими бомбами».

Приземлившись, «юнкерсы», «мессершмитты», «хейнкели» совсем близко пробегают от нашего места работы. Они разворачиваются недалеко от нас. Тогда я не могу, не имею сил, заставить себя наклониться и работать. Я смотрю жадно, смотрю на каждый самолет. Если бы кто из бригадиров или охранников знал психологию человека, он бы понял, что так разглядывать самолет, так «прирастать» к нему глазами может только тот, у кого отобрано право летать. А самолеты тем временем разбегаются по капонирам и стоянкам. Я подсчитываю, сколько метров к самому ближнему...

Утром, когда мы очень рано, еще затемно приходим на аэродром, звуки работающего мотора волнуют еще больше, я становлюсь нетерпеливым. До самолета — сто пятьдесят метров. И место, и машину я помню, вижу их в темноте. Воображением рисую механика, сидящего в кабине, прикованного к доске приборов. Кроме стрелок, он сейчас ничего не видит, а когда выключит мотор и сойдет на землю, он будто «слепой»... Мысленно я уже не одного из них сбил с ног одним ударом. Кусок железа в моей котомке, которая болтается на боку, я ощущаю так же, как и свое тело, и не раз сжимаю его своими пальцами, испытывая, насколько он удобен... Когда мой разум, мое сердце скажут мне: иди!

В моем уме, в мыслях моих по утрам, в темноте, когда мы выходили на работу, поднималась буря, и с каждым днем она росла. Вот-вот она подхватит меня и понесет. Я уже твердо зафиксировал в памяти, когда на стоянке появлялись летчики, подсчитал, сколько времени проходит с того момента, когда мы проходили для работы на аэродроме и когда начиналось прогревание моторов. Моя полосатая одежда предательски опасна днем. Сконцентрировав все свое внимание на истребителях, находившихся ближе ко мне, я заметил, что днем, во время обеда, все техники и механики покидают стоянки бомбардировщиков и отсутствуют целый час, видимо, в столовой. Такое обстоятельство едва не поколебало моего выбора попытаться улететь на бомбардировщике, но ненадолго...

* * *

В это утро нам с Димой неожиданно поручили необычную работу. Мы пришли к тому месту, где находились вчера, нас ожидали бетономешалка, лопаты, вагонетки, запорошенные снегом, мокрые и холодные, но бригадир вдруг приказал нам сбить из досок туалет, отнести его на некоторое расстояние и поставить на канаве, которая вела к морю. Каркас этого сооружения уже был заготовлен, нам надлежало кое-как «обшить» его и соорудить помост. Мы взяли каркас помоста, гвозди, инструменты и понесли к канаве.

Чем дальше я отходил от бригады, тем сильнее, до рези в глазах всматривался в предрассветные сумерки, пытаясь определить, каково расстояние до стоянки крайнего истребителя, однако было еще темно, и я ничего не разглядел. Работу мы закончили раньше, чем я предвидел: механики еще даже не начали прогревать моторов. Про себя я думал, что когда они загудят, то я, отослав Диму, задержусь на минутку в туалете, а отсюда проберусь к самолету... Но нужно было возвращаться в бригаду.

Я шел за Димой, он несколько раз оглядывался — ноги мои не слушались, ведь я решил больше сюда не возвращаться... Решил, но не окончательно. В этом была своя тонкость, которую чувствовал: решительно я сам себе не приказывал — иди, нападай, захватывай самолет и все! Осторожность, рассудительность, риск, но без излишней горячки и отчаяния — об этом я помнил всегда.

Загромыхала бетономешалка, затарахтели вибраторы, загудел компрессор. Я стоял на том месте, куда должны были подвести первый раствор, и ждал первых выхлопов моторов. Мне необходимы были эти звуки. Теперь мой план дозрел, Я увидел, что канава, в которой мы установили туалет, идет к стоянке самолетов. Именно эта дощатая будка, которую мы с Димой только что поставили, может послужить укрытием, чтобы безопаснее подойти к канаве. Раньше в этом направлении нам не разрешалось сделать и шагу: близко аэродромное поле.

Я подошел к вахману и попросил разрешения сходить в туалет, хотя прошло минут пятнадцать, как я возвратился оттуда. Сейчас или никогда... В такие ответственные моменты человек рассуждает только так. Вахман кивнул головой в знак согласия. Я не пошел, а побежал и, возможно, удивил товарищей, но этим я хотел вызвать благосклонное отношение охранника: вот, мол, старается поскорее вернуться на работу. Мне необходимо было, чтобы эсэсовец поверил мне и на какое-то время я оказался вне его внимания. Я спешил овладеть немецким самолетом, положив свою жизнь на весы — жить или погибнуть. Но удивительно, я не прощался с друзьями даже мысленно. Возможно, в тот миг я сам не был до конца уверен в реальности своего замысла. Но действовал решительно, как задумал.

Бежал старательно, не оглядываясь, и слышал, как на аэродроме гудят моторы. Мне бы только успеть, пока не подойдут летчики...

До стоянки было метров четыреста. На дне канавы замерзла вода, хрустел тоненький ледок. Я полз на четвереньках, прижимаясь к земле. В руках держал железку, вытянув ее из котомки. Изредка замирал, прислушиваясь. Моторы гудели ближе. Снова ползу вперед. Через некоторое время выглядываю из канавы. Притаился, полежал, выждал и высунул голову. Метрах в ста пятидесяти от меня ревел самолет. Оттуда, от ангаров, в мою сторону светил прожектор или огромный фонарь. Он предназначался для технической прислуги. Почему я раньше не замечал его? Может, на порядочном расстоянии видел только сам источник света — прожектор, и не мог догадаться, что он освещает всю стоянку.

Сердце выскакивало из груди, дышать было трудно. Я стоял на четвереньках, словно загнанный зверь, смотрел на самолет, сжимая в руке железку. Свет остановил меня. Но я не думал отступать. Самолет был так близко, что ползти назад от него было выше моих сил. Я ждал, я искал хоть самой незначительной приметы, которая устранила бы появившееся колебание и бросила вперед. Но такой приметы не было. Наоборот, все, что я видел, как бы говорило: «Подожди, еще подожди». Порыв, давший мне силы проползти по канаве, еще не покинул меня. Я был переполнен неистовой ненавистью, но предчувствие осторожности сдерживало меня.

Я огляделся и набрал полные легкие воздуха. Уже вогнал пальцы в землю, чтобы прыгнуть вперед. И вдруг вижу: вдоль канавы, от моря, в направлении ангаров идут два вооруженных солдата. У меня что-то оборвалось внутри, я ощутил холод, словно кто-то облил меня ледяной водой.

Единственная возможная реакция вооруженных солдат на появление заключенного вблизи самолета — незамедлительный выстрел. Я ждал этого выстрела каждое мгновение. Единственной защитой от него у меня была земля. Я пригнулся, втянул голову в себя.

В эти несколько минут, пока мимо меня прошли, беззаботно перебрасываясь словами, два солдата, я был ни жив, ни мертв, слышал только удаляющиеся шаги. Можно было осторожно поднять голову.

Две фигуры и две длинные тени словно проплыли мимо меня, прошла смерть рядом.

Вот уже солдаты скрылись за ангарами. «Мой» самолет стоял онемевший. Механик, как представлялось мне, уже на земле, он складывает инструменты. Все пропало: попытка не удалась. А там, на болоте, уже, наверное, разыскивают меня. Пополз назад по той же канаве. Похрустывая, лед врезался в руки. Я поднимался и бежал перебежками, как когда-то учили нас на военных занятиях. «Как они не заметили меня?» — спрашивал я сам себя. «Одежда! Моя одежда!» — догадался я. Снег и земля — белое и черное, и такой же мой «мантель»: естественный камуфляж.

В пустой туалет я залез с «тыла», в то отверстие помоста, который недавно смастерили мы с Димой. Отсюда было слышно, как тарахтела бетономешалка, как стрекотали вибраторы. Я еще не успел перевести дыхание, как в двери туалета кто-то сильно ударил.

— Симулянт! — гаркнул вахман.

Я выкатился из туалета, потому что вахман тут же сбил меня с ног. Он бил меня прикладом, колотил сапогами. Я не мог уклониться от ударов.

Товарищи увидели меня окровавленного, избитого, но особенного сочувствия не проявили. Они понимали, что я столько времени провел не в туалете. Что-то задумал, что-то искал. Все молчали, работали и только изредка посматривали на меня, когда я вытирал расквашенный нос и прикладывал снег к синякам.

Отношение товарищей не раз напоминало мне о том, что было известно каждому из нас. Бегство одного кого-то из бригады вообще было для других трагедией, несчастьем. Нам каждую неделю повторяли, что если кто-то один убежит из лагеря, то всех, кто работал с ним в бригаде, и тех, кто шептался с ним, и тех, кто занимал место в бараке справа и слева, немедленно уничтожат без суда и следствия. «Что ты задумал сделать с нами?» — читал я в испуганных взглядах товарищей.

Страх, который я познал в попытке к бегству, горечь неудачи с каждым днем не уменьшались, а росли. Свои действия я уже оценивал как безрассудство, отчаяние. Что было бы с товарищами, если бы меня схватили и убили в той канаве? А если бы я подбежал к самолету и не смог бы убить механика? Или не смог бы подняться на «мессершмитте»? Пытки, расстрелы...

Шло время, но я ни с кем не отважился заговорить о побеге. Знал, что для нового плана, для его осуществление необходимы товарищи, свежие силы, новая отвага. Но одно событие, которое произошло в лагере, еще раз напомнило о моей «счастливой» неудаче и о том, что могло бы быть...

Один заключенный из нашего барака как-то все же проник за колючую проволоку. Строили нас, пересчитывали, разгоняли и снова собирали на аппельплац. Осматривали остров с самолетов. Коменданту было важно, конечно, не то, что не стало одного человека, зарегистрированного в его талмудах. Списать заключенного — это для эсэсовцев пустяк. Но как он мог исчезнуть? Кто ему помог? Как ему удалось перебраться через пролив на сушу?

Главное было в том, что с беглецом острова уходила в неизвестные направления тайна военной базы. Мы понимали, что означал для начальников лагеря, аэродрома и ракетной площадки такой побег даже одного заключенного. Эсэсовцы знали свою охрану и поэтому не верили, что заключенный уже успел перебраться на сушу. Они ковыряли землю, ломали бомбоубежища, обшарили все закоулки.

И вот снова поднялись в воздух несколько самолетов.

Они спускались почти к земле, оглушительно ревели, просматривая берег. Так продолжалось несколько часов. И вдруг завыли сирены, засигналили автомашины. Охранники помчались в одном направлении. А через некоторое время привезли беглеца.

Нас согнали на плац. Посреди стояла тачка, на ней лежал человек в черном костюме, белой рубашке и ботинках. Одежда была мокрая, с нее скатывались капли воды. Лицо заключенного было изуродовано побоями, руки и голова безжизненно свисали к земле.

Увидев замученного, мы узнали знакомого товарища. Всех удивляла его одежда: откуда и как он раздобыл ее? Каждый из нас в эти минуты думал, конечно, о судьбе мученика и о своем будущем, но прежде всего — о его костюме. Значит, на острове есть сочувствующие немцы, которые принесли ему все это.

Беглец вдруг сделал попытку подняться — тысячная толпе вскрикнула. Эсэсовцы подбежали к нему. Но голова его снова повисла. Собаки злобно рвались к лежащему на тачке телу.

Мы выслушали обвинительную речь коменданта: беглец, оказывается, прятался в разбитом, полузатопленном фюзеляже самолета, который упал когда-то в воду недалеко от берега. Он неосторожно колыхнул свое убежище и от него разбежались волны. Оттуда выволокли его почти окоченевшего. Комендант сказал:

— Так будет с каждым, кто попытается бежать!

Он бросил взгляд на офицера-эсэсовца, тот на охранников. Они спустили собак. Псы с визгом бросились к тачке.

Такого я больше не видел нигде и никогда. Собаки зубами и лапами раздирали тело человека. Он еще сопротивлялся, но через несколько минут звери разорвали его в клочья.

Комендант еще раз выкрикнул:

— Так будет с каждым!

Я холодел от ужаса. Ведь такое могло быть и со мной.

Все не так просто

То ли Коля Урбанович не совсем точно передал своим товарищам о том, как мы познакомились, то ли его вожаки так настороженно относились к каждому, кто давал согласие действовать с ними, или, может, мои взгляды, которые я обращал на того, кто был рядом с Урбановичем, а может, все вместе взятое вызывало у заговорщиков неожиданную для меня реакцию. Люди, намеревавшиеся бежать морем, услышав через Колю осуждение своей идеи, очевидно, отнеслись ко мне крайне недоверчиво. Наверное, досталось и Коле за то, что он выболтал тайну.

Я понимал ребят. Они забеспокоились, не выслеживаю ли я их, чтобы в решительный момент донести кому следует.

Заинтересовавшись всеми, кого упоминал Коля, я действительно поедал глазами каждого, кого замечал рядом с подростком. Видел я с ним и Коржа Ивана, которого знал по своему бараку. И вот, когда я теперь оказывался с кем-то из них с глазу на глаз, они шарахались от меня. Не сразу полностью разгадал я причину подобного отношения ко мне этих товарищей.

Как-то я пошел прогуляться после ужина. Между деревьями неожиданно увидел Коржа. Я обрадовался случаю поговорить с этим человеком. Иван не проявил никаких признаков доброжелательности, но мы пошли рядом.

— Давай, Иван, поговорим откровенно, — сказал я, заметив, что Корж намерен молчать.

— Ты о чем? — буркнул он и оглянулся.

Я тоже проследил за его взглядом. За деревьями прятались какие-то фигуры. Они следили за нами, но не приближались.

— На засаду вышел, доносчик? Вот тебе мое «откровенно»! — Корж проворно обернулся ко мне и занес над моей головой тесак.

Когда-то я был боксером, и в моих мускулах еще задержалась какая-то сила. Перехватив руку Коржа, я сдавил ее так, что его пальцы расслабли, нож выскользнул. Теперь я держал над его головой его же оружие и мог в одно мгновение прикончить наглеца. Оглядевшись вокруг, я не заметил никого, готового напасть на меня. Куда же они делись? Неужели вид ножа в моих руках лишил их мужества? Я был один на один с Коржем. Моя сила, в которой он уже убедился, и оружие были веским доказательством моего превосходства.

— Что же это ты на своих нападаешь? — спросил я. Корж молчал.

— Я просил тебя быть откровенным со мной, потому что нам надо потолковать. Я все знаю о вашем плане и хочу знать твоих мужественных товарищей, — я опустил нож и заложил руки за спину.

Корж смотрел на меня, как на самого злейшего врага. Он готов был принять любую беду, но говорить о товарищах не решался. Я должен был пробиться в его душу сквозь прочное недоверие.

— Возьми свой нож, — подал я ему самодельный тесак. — Не советую носиться с такой игрушкой. У тебя же есть друзья, ты лучше на них положись, чем на нож. У меня тоже есть ребята, я не один. Свистну — и прибегут сюда. Но я хочу дружить с вами. Я не враг вам. У меня имеется свой план, лучше вашего. Выходи завтра на работу с нашей командой на аэродром, обо всем тебе расскажу.

Прямо отсюда я пошел к Зарудному. У него сидели Воротников, Лупов, Сердюков. Они принялись расспрашивать, почему я такой возбужденный. Пришлось рассказать им обо всем, что сейчас произошло: искал друзей, а напоролся на неприятности. Чтобы не говорить им о своем плане побега на самолете, я согласился с тем, что можно попьггаться переплыть к своим морем, но для этого нужно захватить не лодку, а моторный катер. Вижу, одобряют — значит, план Коржа известен всем! Я развернул его еще шире: когда-то водил теплоходы, смыслю в этом деле и, если понадобится, сейчас бы управился с небольшим суденышком.

Товарищи слушали меня внимательно, им как раз недоставало человека, который бы знал толк в катерах. Они готовы были пойти за тем, кто владел техникой. Вот почему я не удивился, когда утром заметил в нашей бригаде среди нескольких незнакомых заключенных и Коржа. Он поздоровался со мной, как со старым другом. По глазам я понял, что ему известно все, о чем я говорил вчера ребятам. Все стало ясно: побег на лодке был их совместной идеей. Мне необходимо было сблизиться со всеми, кто должен был практически осуществить ее. Люди, согласившиеся броситься на лодочке в море, присоединятся и к моему плану. Однако разочаровать их и доказать превосходство моей идеи — дело сложное. Одной критикой здесь ничего не добьешься. Я должен их переубедить. А для этого необходимо было встречаться, вести беседы. Нужно было время.

В тот день нас сняли с аэродрома и повели в бухту, куда подвозили топливо для электростанции. Около причала покачивалось несколько баркасов и катеров. Нам приказали выгружать брикет из баркаса на берег. Невольники один за другим длинной цепочкой потянулись с ношей за плечами по гибкому трапу... Медленно и молча. Угрюмо продвигались согнутые под тяжестью фигуры.

Мы с Иваном шли рядом. Я пытался оторваться от того, кто шел за мной, и быть ближе к Коржу.

— Такой бы катерок нам! — кивнул я на новенькую моторную лодку. — На таких я учился.

— Серьезное дело. Видишь, сколько глаз наблюдают?

— С людьми всего можно добиться, — сказал я.

— Это не у нас, на Волге.

— Волгарь?

— Из Горького.

— А я из Казани, — назвал я город, в котором жил.

— Я на веслах могу плыть при любой волне, — заметил Корж.

— Ты забыл, что тут пограничная полоса.

Мы разговаривали по-деловому, доверительно, и меня это радовало. Во время обеденного перерыва, отделившись от группы, мы с Иваном побеседовали откровенно обо всем, что нас занимало, и нашли общий язык. Я повторил ему все свои доводы против побега на лодке, баркасе, катере, я — против воды. Мои прямо высказанные доводы вновь было разозлили Коржа. Вспыхнуло старое несогласие и сразу погасло.

— Ты не думай, что все знаешь, а мы так себе, какие-то вислоухие. Умей других тоже слушать, — не унимался Иван, все еще находившийся в плену своей идеи.

— То, что я слышал от вас, может понять и оценить каждый. Это наивная фантазия. Она может привести прямо на виселицу, а продуманный, подготовленный план перенесет на Родину, — доказывал я. — У вас даже нет компаса! Расскажи мне, кто в вашей группе.

Иван назвал курносого Володьку, Колю да еще Петра Кутергина.

— А кто подал идею побега на лодке? — спросил я.

— Я! — гордо ответил Корж.

— Так вот, ты обманул людей, Иван, — рубанул я прямо. — Они поверили в тебя, и напрасно. Слушай, что я тебе скажу: мы можем вырваться из этого пекла только на самолете.

Иван внимательно посмотрел на меня и тихо спросил:

— А кто поднимет самолет?

— Я знаю среди нас летчика, — ответил я.

Корж протянул мне свою слабую руку. Мы впервые посмотрели друг другу в глаза, как родные люди. Я почувствовал, что в эту минуту нашел себе верного друга.

В вечернее свободное время, не обращая внимания на холодную зимнюю погоду, я встретил за бараками в лесу Коржа, Курносого, Колю, Диму, Кутергина, почти всех причастных к заговору, всех настойчивых в поиске выхода из нашего положения. Они пришли сюда, наверное, вместе; стояли небольшой группкой и, заметив меня, подозвали к себе. Приближаясь к ним, я увидел на их лицах открытые улыбки, свидетельствующие о немалых переменах в наших отношениях. Я волновался. Неужели Дима сказал им, что я летчик? Неужели Иван понял мои слова о том, что я знаю летчика так, словно я его сразу же представлю? Что сказать им?

Еще раньше я пришел к выводу, что главной фигурой во всей этой группе был Володька курносый. Владимир из прачечной, Зарудный и Корж — все эти хорошие, наши люди, они могут влиять на организацию подпольных действий, помогать товарищам советами, сбором продуктов, прятать радиоприемники, нужные инструменты, вещи и тому подобное. Но практических возможностей больше у курносого. Он переговаривается с эсэсовцами по-немецки, нередко за бригадира водит заключенных на работу к ангарам. Вот кто сможет послужить нам! Вот с кем нужно сблизиться! Такие мысли возникали в моей голове, когда я подходил к группе. Ребята подали мне руки. Я их сердечно пожал.

Здесь были только свои люди, я верил в это и поэтому, приблизившись к Володьке, прямо спросил у него:

— Ну что же, загорелись буксы?

— Какие буксы?

— Те, что мы песком засыпали?

— Не знаю, о каких ты буксах говоришь, — замялся Володька.

— Хватит играть в наивность, — сказал я. — Там я тебя испугался, ты меня, а здесь, кажется, мы можем никого не бояться.

Володька взял меня под руку и, слегка дернув, отвел в сторону. За нами шел еще кто-то, незнакомый мне, с перевязанным черной лентой глазом. Ребята остались на месте, спокойно взирая на эту картину, ждали. Когда мы отошли метров сто, Володька остановился передо мной так, словно хотел схватить меня за грудь. Мы стояли друг перед другом, едва не касаясь лбами.

— Ты знаешь среди нас летчика? — спросил Володька, и я неожиданно уловил в его молодом голосе мужественные ноты.

Мне стало ясно, что моя тайна, которую я полуоткрыл Ивану, собрала и привела всех сюда. Я необходим товарищам. Моя тайна убила их план и теперь должна занять его место, дать им всем надежду на жизнь, на борьбу и побег.

— Да! Я знаю летчика, — твердо ответил я. Чья-то тяжелая рука опустилась мне на плечо:

— Это очень хорошо!

Одноглазый человек, почти вдвое выше меня, притянул меня к себе, продолжал тем же бодрым тоном:

— В тихом болоте черти водятся!

— Я тебе говорил, Володька, что этот молчун — замкнутый ларец.

— Кто это сказал?

— А-а, Корж! — вскрикнул я, увидев Ивана, подходившего к нам.

— Я такой же Корж, как ты Микитенко. Корж — это фамилия моей жены. Я взял ее, чтобы со мной всегда жило прошлое. Иван Кривоногов, — протянул он мне руку.

— Михаил Девятаев, — впервые назвал я свою фамилию.

— Владимир Соколов, — представился курносый.

— Лейтенант Владимир Немченко, который никогда не был лейтенантом, — козырнул, приложив руку к своему полосатому измятому митцену, одноглазый.

— Сколько же здесь Владимиров? — удивился я.

— Зови его длинным, — посоветовал кто-то из ребят, которые подошли сюда и окружили нас.

— Длинным? А как же тогда называть Петра Кутергина?

— Его можно и Петром Великим!

— Заслуживает?

— Он заслужит, — серьезно сказал Соколов.

Моя душа была переполнена радостью. В неволе я еще никогда ее так не чувствовал. Радость настоящего содружества, созданного в опасности продолжительным поиском.

Да, в этот вечер была создана наша группа, которая спустя два месяца осуществила побег. Здесь не было сказано, что неизвестный летчик — я, об этом узнают потом, ведь сама тайна с пилотом некоторое время сплачивала людей нашего экипажа. Товарищи сразу поверили, что я знаю его, что в решительный момент посажу его за штурвал и он поднимет самолет в воздух. А я, глядя в глаза людям, поверил, что они не отступят, не предадут, пойдут за мной на любой риск.

Мы разговаривали до самого «отбоя», ни словом не обмолвившись о том, с чего началось знакомство. Мы рассказывали о себе, словно сравнивали наши жизни и убеждали друг друга в том, что мы достойны нашего содружества. Владимир Соколов рос без отца и матери, в детском доме, затем работал в совхозе села Куркино, возле Новгорода. Я рассказал ему о себе: тоже приходилось и голодать, и ходить босиком. Наше детство было одинаково тяжелым, безхлебным, и между нами крепло доверие, мы узнали друг друга и не подведем; до конца пойдем избранным путем.

— Ты по-ихнему хорошо говоришь? — спросил я Володю Соколова.

— Беда научила, — ответил он. — В школе увлекался языками. Потом бауэры ежедневно давали уроки. Немцы уже считают своим.

— Нам такое доверие пригодится.

— В каком смысле?

— Летчика надо в команду взять, к самолетам как-то провести. Пусть увидит кабину, — твердо предложил я.

— Это обеспечим, — утвердительно проговорил Немченко. Он дважды пытался бежать от хозяина, эксплуатировавшего невольников. Когда после первого побега его поймали и привезли к хозяину, заплатившему даже деньги за своего раба, хозяин ткнул пальцами в глаза и один глаз выколол.

«Жаль, что один. Я хотел оба. Больше не бегал бы», — сожалел бауэр.

Через некоторое время Немченко рассчитался с хозяином и исчез в лесах с группой наших людей. Это был небольшой отряд мести фашистским извергам. Кто-то из бойцов назвал тогда Немченко лейтенантом, и прозвище осталось за ним, потому что весь его отряд попал в концлагерь.

— Хотели бежать на Родину, но просчитались, — глубоко вздохнул Немченко, вспоминая свою роковую неудачу.

Немченко тоже в совершенстве владел немецким языком, и ему тоже, как и Соколову, иногда поручали водить бригаду для работы на аэродроме.

Я присматривался к товарищам, расспрашивал их, еще не раскрывая до конца своих соображений.

* * *

В лагере произошли изменения: почти всех молодых эсэсовцев забрали с острова на фронт. В роли вахманов мы увидели сутуловатых, пожилых людей. Старички к нам начали относиться мягче, осмотрительней, хотя в бараках продолжалась та же зверская жестокость.

Наш блоковый по прозвищу Вилли Черный превосходил многих своих коллег в изощрениях над заключенными. Именно в эти дни нам выдали новые покрывала в клеточку — синее с белым, и это послужило для Вилли Черного поводом к убийству нескольких заключенных. В барак притащили две доски, поставили их с двух сторон нар, по ним мы должны были выравнивать постели. Если оставались на ней бугорки, Вилли Черный хохотал от удовольствия, а «виновного» выводил во двор и обливал холодной водой.

Каждый вечер, когда блоковый начинал развлекаться, мы убегали из бараков к месту встреч. Жестокости делали пленных более решительными. Дрожа от холода на морском ветру, мы приняли не одно решение: свести участников заговора в одну команду, наладить хорошие отношения с вахманом.

Из лагеря забрали и собак — их согнали в одно место, и мы видели, как за проволочной оградой специалисты тренировали овчарок бросаться под танк. Без собак стало легче и будто просторнее... Пора было действовать.

Сколачивание бригады для побега требовало от каждого участника отваги и личной жертвы. Но стоит ли рисковать именно теперь?

Эта проблема была решена за один день. После истязания найденного в фюзеляже самолета беглеца и разъяснений коменданта — «расстреляем всю команду, из которой убежал один: пять слева, пять справа и в строю каждого десятого» — я задумался над тем, хватит ли смелости у всех товарищей идти на смертельную опасность? Вопрос этот был не праздным. И когда мы в условленный день протиснулись к Соколову, который собирал желающих идти работать на аэродром, среди нас не оказалось Ивана Кривоногова.

Соколов вместе с охранником, низеньким, худым старичком в длинной шинели, повел нас на широкое поле аэродрома. Впереди шел Соколов — он подавал команды, следил за порядком в строю, чтобы мы надлежащим образом приветствовали всех встречных эсэсовцев. На некотором расстоянии впереди шел немец-прораб, он же бригадир, дававший рабочим задания и определявший точное место работы каждому. Замыкал нашу небольшую колонну вахман.

Стоял утренний полумрак, дул острый морской ветер. Закутанные в шарфы, платки, обмотанные бумажными мешками и лохмотьями, шли мы тесной группкой. Это было настоящее летное поле, на которое я раньше не имел права ступить ногой.

Я всматривался в сумерки, старался определить, где мы, далеко ли от стоянок самолетов. И вдруг: чах-чах! Пламя из патрубков. Свет прожектора рассекает тьму и выхватывает из нее длинный ряд самолетов. Я едва не остолбенел. Вот где они, совсем рядом, боевые, готовые к полету «юнкерсы»! Загудели моторы. Мы шли дальше к ангарам, на которые только вчера чьи-то самолеты сбросили бомбы.

И сразу улетучились из моей головы все соображения предосторожности — я увидел самолеты, готовые к полету. Я шаркал долбленками, а рука уже искала в сумке железку. Испугавшись такого «заскока», я начал кусать губы.

— Не знаешь, почему нет Ивана? — обратился ко мне Соколов.

— Не знаю, — ответил я.

— Я разговаривал с ним, — проговорил Михаил Емец.

— Почему же он крутит?

— В слесарной мастерской теплее, чем здесь.

— Конечно.

— Я тоже виделся с ним, — отозвался Дима.

— Подтянись! Раз, два, три! — грозно скомандовал Соколов.

Наша бригада в этот день поправляла поврежденный бомбой капонир — защитное сооружение для самолетов. Он имел два выхода: один широкий — передний, через который выкатывался самолет, и задний — тыловой, узкий. За капониром лежал лом от поврежденных бомбами машин. Там же валялись каркасы сгоревших при бомбежках самолетов, кабины, узлы, изуродованные, разбитые в авариях. Когда мне удалось проскользнуть через тыловой выход, я понял, какую ценность для меня и всей нашей группы представляют эти обломки: по ним я мог познакомиться с некоторыми приборами и средствами управления самолетом.

Это открытие было важным приобретением для меня в первый день работы на аэродроме. Когда я сказал о нем Соколову, он схватил меня за руку выше локтя и так ее сжал, что я умолк.

— Ясно! — горячо шепнул он мне.

Подходило время обеда. Мы ожидали, когда привезут нам «зупу». Не заставят ли отсюда идти к баракам? Но нет, движется повозка с бидонами. Разлили суп в наши котелки, и заключенные, кто где, пристроились на земле, бережно держа в ладонях свой паек. Вахману выдали обед отдельно, а бригадир пошел в столовую.

Наш вахман, с которым сегодня мы впервые вышли на работу, исполнял свои обязанности так же четко и строго, как и другие, и никто из нас не рассчитывал, не ожидал чего-то большего, чем разрешалось до сих пор. Новый вахман не вмешивался в нашу работу, он стоял в стороне, потирая замерзшие руки, изредка курил сигареты. Когда же ему привезли обед, он вошел в капонир, положил на землю винтовку, расстелил перед собой полотенце и принялся совсем по-домашнему обедать. Увидев, что мы проглотили свою еду, вахман подозвал к себе Соколова и что-то сказал ему. Владимир подошел к нам:

— Вахман разрешает развести костер. Может быть, у кого есть что-либо испечь или сварить — пожалуйста, он не запрещает.

Значит, наш новый вахман — человек бывалый, знает, что у нашего брата иногда бывает при себе сырая картошина, подобранная кость, редька. Нам действительно самым необходимым бывает огонь — поварить косточку и выпить тепленького бульона, согреться.

Вскоре в нашем капонире запылал костер. Одни кипятили воду в своих котелках, другие держали ладони над пламенем. Среди полосатых фигур была и сутуловатая спина в шинели. Мы смотрели на нашего нового вахмана с благодарностью.

А я в те минуты, обойдя костер, посмотрел на старческую спину вахмана, на его худой затылок, который виднелся из-под воротника, и впервые подумал: возможно, придется, убить его ударом по голове.

* * *

Мимо нашего капонира то и дело пробегали быстрые, проворные «мессершмитты», к которым я был особенно неравнодушен; подкатывались к старту тяжелые, длинные, с мощными моторами «юнкерсы». Теперь я мог рассмотреть их вблизи, а иногда я так их провожал глазами, что летчики, сосредоточенно глядя вперед, замечали меня, застывшего на стене капонира, — на миг поворачивали ко мне свое лицо.

Чего ты, мол, вытаращился? Все равно ничего не смыслишь в машине!

Вдруг на аэродроме поднялась тревога. На край бетонки помчались машины, люди. Приказывают и нашей команде поторопиться туда же. Забираем лопаты, котомки, шагаем в строю. Соколов впереди, вахман сзади. Подгоняет любопытство. Проходим там, где никогда не бывали, — между самолетами. Владимир ведет нас Напрямик, будто старается для них, а я воспринимаю его маршрут по-своему. Все увиденное пригодится.

Да, мне понятно, что случилось: старая воронка от бомбы засыпана кое-как вместе со снегом; подтаяло, земля размякла, и колесо бомбардировщика провалилось. Люди окружили самолет, силясь поднять одну сторону и высвободить колесо.

Подошли мы. Рядом со мной Емец с одной стороны, Дима с другой, а впереди какой-то немец в шинели. Все мы под широченным крылом. Кто-то подает команду. Руками, головами, спинами подпираем наклоненное крыло. Оно подается, пружинит, а колесо недвижимо.

— Еще разок! — подбадривает кто-то по-русски.

Я стал рядом. Вижу белые холеные пальцы офицера, золотой перстень, белые манжеты рубашки, слышу запах одеколона. Смотрю на свои руки — грязные, худые, желтые. Как держится во мне жизнь? Как я еще существую?

Подали команду перейти ближе к центроплану. Суетятся невольники и немцы, работа захватывает, зажигает всех — нужно вытянуть машину, так неестественно перекошенную, застывшую в напряжении, — кажется, будто вот-вот что-то лопнет, загремит и задавит нас.

Я протиснулся к нижнему люку в фюзеляже, через который экипаж пролезает в кабину. Люк открытый. Я схватился за стойку шасси, как бы помогая поднимать машину, а глазами шарю по кабине, по приборам. Вижу летчика, его ноги, стоящие на педалях. Он ждет, пока подважат колесо, и затем моторами вырвет самолет из ямы. Пилот нервничает, он то смотрит на нас, то перебирает руками рычаги. Такая неприятность: задерживается вылет на бомбежку.

Замечаю, что рядом со мной несколько человек из нашей бригады. Дима, Олейник и Емец внимательно наблюдают за мной, перехватывают мои взгляды, направленные к кабине.

Снова звучит команда: «Дружно взялись!» Люди поддерживают самолет, и колесо выползает из ямы, а под шину мгновенно ложатся доски.

Летчик наклонился, ждет, когда можно прибавить газ. Я вижу его волосы, они вздрагивают от вибрации, вижу полную, крепкую шею. Думаю: взберусь через люк в кабину — летчик не услышит, и только вытянут колесо, ударю струбцинкой по голове. Ребята почти все здесь. Самолет готов к взлету. За несколько минут нас здесь не будет. Мной уже овладела лихорадка сто раз осмысленного действия. Наверное, товарищи почувствовали или поняли по глазам, какая борьба происходит во мне. Емец и Дима подступают еще ближе и безмолвно говорят: «Лезь, мы подсадим тебя!»

Пилот решил слегка дернуть машину моторами вперед, чтобы помочь нам. Еще одно усилие людей и моторов! Товарищи будто понимают меня, или, может быть, это мне только кажется, — они отдают все свои силы, лишь бы самолет вытащить. Ревут моторы, люди в напряжении — будто идут против бури. Я отдаю все силы, лишь бы сдвинуть самолет, вытащить. Ревут моторы, люди в напряжении — будто идут против бури. Я отдаю все силы, лишь бы сдвинуть самолет. Ну, еще немного, еще! «Если бы вы, заключенные, знали, ради чего нужно вытащить самолет, вы бы это сделали. Но я не могу сказать вам... Ну, еще один толчок!..»

Но нет, уже прошел миг самого высокого порыва, наступил спад, примирение со своим бессилием.

Пилот выключил моторы. Наступила тишина. Распорядители окриками отогнали нас от машины. Идем, сопровождаемые вахманом.

— Какая ситуация!

Я оглянулся — рядом Емец и Дима. Промолчал. Неужели они в самом деле поняли мое намерение? Неужели почувствовали, что могло случиться сегодня? Значит, Дима не забыл о моей гимнастерке со следами от орденов, помнит, кто я. Неужели он все рассказал Емецу? Моя тайна раскрыта. Что будет?!

Отстав немного, я дернул Емеца за рукав.

— Надеюсь, вы, дядя Михаил, не будете рассказывать об этом всем, как о вкусных варениках.

— Да ты что, сынок! Могила!

В капонире, за работой, я никому не смотрел в глаза. Наверно, все заметили мое намерение захватить самолет.

После ужина я разыскал Емеца. Он догадался, почему я прибежал к нему.

— Идем, Мишко, пройдемся, — сказал он, кутаясь в старый «мантель».

В его словах, улыбке и медленных движениях отражалась благосклонность, мудрость, самообладание бывалого и доброго человека. Все в нем покоряло, вызывало доверие.

Мы вышли на знакомую дорожку между высокими соснами.

— Я, Мишко, давно присматриваюсь к тебе, — замедлив шаг, начал Емец разговор. — Еще до того, как Дима открыл мне, кто ты, я узнал, что ты за птица. Ты, Мишко, сокол. Если бы мне Дима ничего не сказал, я бы сам заговорил с тобой о наших планах. Мы должны быть на свободе до того, как приблизится сюда наша армия. Никто нас отсюда живыми не выпустит. Не позволят, чтобы мы унесли тайны. Никогда! Нас потопят в море, как слепых котят. Погоди, я знаю, ты уже кому-то говорил об этом, мне передавали. Да, Мишко, мы понимаем наше будущее, но не все в своих мыслях идут дальше, не все приходят к самому главному — активной борьбе за свою свободу. Дорогой мой, кто по-настоящему бился с врагом, тот никогда не смирится с ним и в плену, а кто лишь видел войну, напуганный ею, тот сидит в плену, как мышь в норе. Мне известно, кто ты, я за тобой пойду всюду, потому что ты непримиримый и честный. Я такой же, как и ты. Был я комиссаром партизанского отряда. Можешь положиться на меня, как на старшего брата.

Потом он рассказал мне, как попал в плен. Его сильно ранило в бок. Гитлеровцы нашли комиссара в стогу соломы.

Он прислонился головой к стволу сосны и зарыдал, как маленький ребенок. Я взял его за плечи и почувствовал под ладонями изможденное, слабенькое, такое немощное тело пожилого мужчины, что мне стало страшно. Ведь он, этот человек, может умереть вот сейчас, от рыдания, от глубокого переживания.

— Зачем вы об этом, товарищ комиссар? — почему-то так назвал я его, может быть, чтобы подбодрить.

— Это от физической слабости. Пройдет, — сказал он твердым уже голосом.

Я постоял немного в сторонке, глядя на эту маленькую фигурку когда-то сильного и, вероятно, твердого человека, ожидая, пока он сам выпутается из психических тисков жалости и страдания. И он продолжал:

— Все. Верность наших отцов и любимых — святая сила, которая держит нас здесь в живых... Вот так, значит, я оказался в лагере. Бежал неоднократно, и каждый раз возвращали меня враги в свою западню. Десять дней однажды шел я полями и лесами, питаясь зерном несозревших колосьев. Обессилел, ноги опухли, десны кровоточили. Смерть уже стояла за плечами. Что делать? Хотелось упасть на землю и смотреть в небо, на тучи, на солнышко. Заполз в пшеницу недалеко от дороги. Лежу, наклоняю стебли, собираю с колосьев зерно, Вдруг слышу шелестит трава, кто-то идет по дороге. Это была украинка, угнанная в неметчину. Работала она у бауэра на ферме. Подвергая себя смертельному риску, женщина принесла мне простокваши и хлеба.

Три дня я прожил с ее поддержкой и почувствовал, что возвращаются ко мне силы. Ну, что же, говорю ей, ты девушка надежная, смелая, давай, говорю, дальше убегать из неволи вместе. Вдвоем нам будет легче решиться на такое дело. И, знаешь, она согласилась без колебаний. Свобода дороже всего. Пошли мы с ней ночью полем, по направлению к железной дороге. Нам удалось сесть в поезд, который вез на восток танки, залезли под брезент. Так мы ехали трое суток. Мучили голод и жажда. Особенно жажда. Задыхались без воды.

Я многое испытал и переносил новые невзгоды более стойко. А Лиде, так звали эту девушку, особенно тяжело было без воды. Губы ее потрескались, язык распух. Смотрю я на нее, отвлекаю разговорами, а помочь ничем не могу. Лида мне рассказывает о своем селе, о балках, колодцах, прудах. Вижу, уже бредит водой, горит, бедная, от жажды. И вдруг слышим, гром грохочет. Неужели посчастливится — польет дождь? И вот — кап, кап по брезенту. Намок брезент. Лида прильнула к нему губами.

На одной из остановок нас обнаружили и отправили в концлагерь: меня в Заксенхаузен, а Лиду в какой-то другой. Вот уже год я ничего не знаю о ней. Где она теперь? Может, замучили палачи? А может быть, если я останусь живым, разыщу ее на Украине. Название села я никогда не забуду... Храбрых людей нужно уважать и помнить. А еще — на верность в хорошем деле уметь отвечать верностью...

Проснувшись ночью, я вспомнил об этом неслучайном разговоре. Долго думал о нем.

* * *

Спустя несколько дней в нашу команду вошел Ваня Кривоногов. Между нами, советскими людьми, очень часто ставили испанцев, французов, итальянцев. Это мешало нам говорить о наших делах во время работы: только мы сходились, нас разгонял вахман.

Соколов спросил Кривоногова, почему он задержался с переходом в нашу команду.

— Конспираторы! — улыбнулся Иван. — Нужно же было найти причину. Или лучше было вызвать подозрение?

— Что же ты придумал?

— Я испортил две детали, не «смог» обточить их, и меня выгнали из мастерской.

Мы смотрели на Ивана с гордостью. Он умен и решителен, осторожен — на него можно положиться.

Так в конце 1944 года образовалась наша группа. План побега был уже выработан, но осуществление его требовало дополнительных обдуманных действий, крепкой дисциплинированной организации и отчаянной смелости.

Я понимал, что мне теперь принадлежит главная роль, я должен увести самолет. Однако захватить бомбардировщик можно только при помощи товарищей. Десять человек, даже двадцать, а то и больше мы могли взять на двухмоторный, мощный самолет. Но я помнил случай на заводе «Юнкерс», когда большая неорганизованная группа погубила дело. Чем больше людей, причастных к сговору, тем большая опасность его раскрытия. Итак, десяток — столько, сколько в бригаде аэродромной команды. Но и при десяти необязательно всем раскрывать наши карты. Должно быть ядро группы. Им, двоим или троим, на которых я должен опереться, и могу признаться, что я летчик.

Кто из всех заслуживает такого доверия?

Всей душой я потянулся к Володе Соколову. На него возлагал все надежды — только он и те, кто ему верит, могут обеспечить мне доступ к самолету, к свалке разбитых машин для предварительного ознакомления и, наконец, к избранному нами бомбардировщику для побега. Соколов хорошо понимал, что он может, как заместитель бригадира, властвовать над людьми, посылать их на работу, подгонять, наказывать, проявлять внешне необходимую по своему положению жестокость, послужить нашему делу. Для этого нужны были и находчивость, и хитрость.

С первых дней нашей дружбы я увидел, что Соколов, этот юноша из новгородского села, изуродованный побоями в застенках гестапо, умный человек, и что избрал он для жизни в плену верный путь. Этот боец делал своим товарищам много хорошего и ни на минуту не прекращал заботиться о побеге из плена. Все время он мечтал о том, чтобы встретить победу Советской Армии над гитлеровскими полчищами не в концентрационном лагере, а в строю бойцов.

Теперь мы с Владимиром почти ежедневно встречались по вечерам. В это время охрана стояла только на вышках, заключенные оставались одни, без надсмотра. Отделившись от всех, мы с Соколовым разговаривали о побеге, как о вполне решенном деле. Слушая мое мнение о том, что нужно сделать, как захватить бомбардировщик, Соколов с удивлением поглядывал на меня.

— А летчика ты мне так и не назвал?

— Это для тебя очень необходимо? — спросил я.

— Возможно, я помог бы ему продуктами.

— Ты подкрепись сам. У нас много дел впереди. А летчик... он перед тобой, — тихо сказал я.

Пораженный такой неожиданностью, Соколов остановился, бросил взгляд на мою худую фигуру, и я заметил его растерянность. Наверное, образ человека, который должен сыграть решающую роль в нашем побеге и о котором мы так много и всегда таинственно говорили, в воображении Соколова рисовался совсем иным. Мы несколько секунд стояли друг перед другом молча.

Соколов неожиданно повел разговор о себе. Он тоже мечтал стать летчиком, а по призыву попал в конницу.

— Наскакался на коне, — засмеялся Владимир, — был адъютантом командира полка. А лошадку я тогда выбрал себе, конечно, неплохую.

Я рассказал Соколову о коннике, с которым меня свела судьба в госпитале. Далекое событие вспомнилось выразительно, волнующе. Тот майор-кавалерист и по сей день представляется мне человеком большого мужества, железной воли... Его привезли в госпиталь забинтованного с ног до головы — в бою под его конем взорвалась мина. Только через два месяца он начал подниматься. Ранение было глубинное, и у него начали отмирать и отпадать пальцы рук. Мы, соседи по палате, боялись подходить к нему близко, чтобы даже взглядом, неосторожным словом не обидеть. Но майор смирился со своим увечьем. Вел он себя так, будто с ним ничего не случилось. Умел он красочно и вдохновенно рассказывать о товарищах-однополчанах, о лошадях говорил с любовью. Но когда ему нужно было показать, как рубит всадник, он терялся: очень ему трудно было это изобразить. Тогда он попросил, чтобы ему к культе бинтом привязали дощечку или линейку.

Видимо, эта дощечка, прикрепленная к культе, навела майора на мысль, что таким образом можно приспособить карандаш. Мы помогли ему привязать карандаш. И вот майор сел писать свое первое письмо домой — жене и детям. Сколько раз мы предлагали ему написать за него письмо, но он отказывался.

— Если я сам не сумею даже письма написать, — отвечал майор, — жить не стоит.

Письмо он написал и мы его отправили. Обитатели палаты считали дни, ожидая ответа, а майор с утра до вечера сидел на кровати и все что-то писал. Может, то были воспоминания, а может — завещание... Так прошла неделя. Мы уже перестали поглядывать на двери, вдруг они однажды раскрылись... Послышался плач женщины. Высокая, красивая, бросается она к майору. Тот не успел подняться с кровати, а она прильнула к нему, обхватила руками голову, целует, шепчет его имя, хватает его культи, прижимает их к щекам. У всех, кто видел эту волнующую встречу, слезились глаза. Майор был переполнен счастьем, жена была рада, что встретила живого мужа. Они ходили по коридору, как влюбленные.

И теперь, через три года, образ тяжело раненного майора-кавалериста ожил в моей памяти далеким ярким эпизодом и звал меня к подвигу. Детально рассказывая о нем Володе, я старался передать свое настроение, оптимизм майора, которому судьба уготовила тяжелые испытания до конца жизни.

Беседуя, мы снова заговорили о побеге.

— Однажды я пытался удрать из лагеря на автомашине, — сказал Соколов. — Поймали и чуть не убили.

— Этим ты хочешь посеять в моей душе сомнения? Не веришь? — дружески спросил я.

Соколов молчал.

— Ездил ли ты на нашем велосипеде?

— Приходилось, — ответил Соколов.

— На немецком сумеешь?

— Велосипед — не самолет, — улыбнувшись, пояснил Соколов.

— Я знаю наш самолет, следовательно, немецкий поведу. Поможешь захватить его и через час будем дома. Я в этом уверен! Сможем убить вахмама? — настаивал я.

— Сможем.

— Переодеть нашего человека в немецкую форму и подойти всем к самолету сможем?

— Сможем, — твердо ответил Соколов.

— Больше ничего и не требуется. Все остальное за мной. Я — летчик!

Кажется, он поверил в меня. Но в этом я убедился несколькими днями позже. Как-то ночью неизвестные самолеты бомбили остров. Особенно досталось аэродрому. С утра нас погнали разбирать завалы на стоянках, оттаскивать поврежденные машины. Развороченная земля воронок, поваленные самолеты, ямы в бетонке, руины ангаров — все это немцы не хотели показывать пленным, но нужда заставила. И мы копошились среди развалин, переносили железо, забрасывали воронки. Знали, что сегодня любой немец мог безжалостно расправиться с нами. Сейчас мы, советские пленные, особенно были ненавистны фашистам. Наши войска подходили все ближе к их столице.

Бригада Володи Соколова разбирала разрушенный ангар, в котором стояло несколько самолетов, заваленных легкими перекрытиями. Когда мы добрались до какого-то бомбардировщика, засыпанного снегом и землей, я очень обрадовался. Мои товарищи по указанию капо отцепляли крылья и клали их на длинную телегу, а я увлекся фюзеляжем. Там в сущности нечего было делать, но я намеревался залезть в кабину самолета. Подняться в кабину было не просто — не хватало сил. Я топтался на одном месте, заглядывал в люк, ища какую-то подставку или что-то в этом роде. Вдруг слышу:

— Становитесь на мое колено.

Володя предлагал помощь. Я поставил ногу на его колено. Соколов подсадил меня, и я — в кабине.

— Быстрее, быстрее! — грозно крикнул заместитель бригадира, но я уловил в его тоне искусственность и прилип глазами к устройству кабины.

Какая радость для авиатора вдруг очутиться в кресле пилота, поставить ноги на педали, потрогать ручки, кнопки, таящие в себе секреты управления мощным самолетом. Штурвальчики, выключатели, измерители — все, почти все мне было знакомо по кабине моего самолета, по учебникам. Я окидывал взглядом ее, словно сидел в своем, давно покинутом доме: узнавал, но все это было как будто переставлено на другое место. В кабине много табличек, надписей, которые я не мог читать. К каждому рычагу мне хотелось прикоснуться рукой, подать его вперед, назад, удостовериться, что общего в оборудовании кабины с нашим советским самолетом.

Во время одного из таких упражнений я услышал голос капо:

— Кто там? — Капо заглянул через люк в кабину. — А, симулянт проклятый! Зачем сюда забрался?

Я начал слезать. Бригадир встретил меня на земле палкой. Бил куда попало. Но я не обращал внимания на эти удары, думая об одном — не догадался бы эсэсовец, не подсмотрел ли, чем я там занимался.

— Я замерз, герр капо. Полез погреться, — жалобно стал я вымаливать пощаду.

— Работай! Симулянт! — кричал капо.

Пронесло...

Несмотря на то, что мы работали на аэродроме, в ангаре, наш вахман-старичок, которого мы теперь иначе не называли, как Камрад, и сегодня разрешил нам разложить костер. Мы прониклись к нему особенным уважением после того, как он однажды, когда мы направлялись на работу, неожиданно повел нас по нехоженой до сего времени дороге, мимо хозяйственных строений. Когда мы оказались вблизи каких-то подземных сооружений, он оставил бригаду и сказал:

— Здесь хранили картошку. Поройтесь в бункере, найдете кое-что для себя.

Потом в те дни, когда нас охранял «Камрад», мы приходили на работу с несколькими сырыми картофелинами в котомке. Испеченные на огне, они казались нам вкуснейшим кушаньем.

Как-то раз, согретые теплом костра, мы заговорили с вахманом по-простому, по-человечески. Он расчувствовался, открылся перед нами. Все было необычно: мы, невольники, сидели вокруг угасающего костра плотным кругом, а чуть в стороне — солдат немецкой армии, наш охранник и первый наш враг. Нас согревал один костер, и мы говорили о самом дорогом для нас на свете — о свободе, жизни и человеческой судьбе. «Камрад» рассказал нам, что он во время первой мировой войны был на фронте солдатом и попал в Россию. Его завезли далеко — на Урал и там он работал на заводе, жил в бараках. Молодой, неженатый, он подружился с русской девушкой и влюбился в нее. Разговаривая с ней при встречах, немецкий солдат выучил русский и на ее родном языке сделал ей предложение. И, наверное, все бы и сложилось так, если бы не настало время отъезда пленных на родину. Солдат из вагона сквозь слезы глядел на любимую девушку, возвращался в Германию с добрыми чувствами к стране, в которую погнал его кайзер в качестве завоевателя.

«Камрад» вытянул из кармана портсигар и подал его заключенным, предложил закурить. Костлявые руки потянулись к вахману. Придерживая одной рукой винтовку, он другой делил всем поровну табак. Когда заключенные бросились крутить цигарки, у них не нашлось бумаги. Вахман вытащил газету, но перед тем, как порвать ее, озираясь, прочитал несколько сообщений с фронта. Пересказал и заметку о том, что в Германии уже испытывается чудо-оружие, которое спасет гитлеровскую армию от поражения и принесет ей победу.

— Вы сами ежедневно видите это оружие. Оно там, на стартовых площадках. Но эти ракеты ничто против силы и гнева народа. Тот, кто проливает человеческую кровь, погибнет, как собака! — выкрикнул «Камрад» и, увидев, что к нам приближается капо, подал свою обычную команду: «Начинай работа!»

Много мыслей породила у нас эта беседа, разрешение разжигать костер и угощение табаком. Простые люди всех стран стремятся к дружбе, сближению. Этот седой человек-труженик во второй раз на своем веку принужден был взять в руки оружие, чтобы воевать против России, убивать людей, к которым у него нет ненависти. Он отбывал повинность в гитлеровской армии, а душой был с нами, понимал нашу тяжелую судьбу.

Так мы нашли сочувствующего среди врагов. В тот вечер на лесных тропинках мы много говорили о «Камраде» и решили привлечь его к нашему заговору. Пользуясь его поддержкой, мы мечтали осуществить наш план быстро.

Может быть, такой добрый и душевный солдат согласится перелететь с нами в Советский Союз? Ведь положение вахмана ему не предвещает ничего хорошего при встрече с нашей армией.

Сам по себе напрашивался новый вариант побега.

* * *

Мокрый, липкий снег сыплет и сыплет. Сквозь рябящую пелену видны строения, капониры, самолеты. Жизнь на аэродроме замерла. Кое-где шевелятся лишь заключенные. Сюда привезли и свалили в кучу огромные маскировочные маты, приготовленные из лозы. Мы по одному разносим их к каждому капониру. Ходить приходится далеко, работа подвигается медленно. Особенно надоедает снег: он прилипает к нашим долбленкам, и мы опасаемся, как бы не упасть, не сломать, не вывихнуть ноги. Ранение, вывих пугают больше, чем сама смерть, потому что больного невольника ожидают нечеловеческие муки.

Эсэсовец сердито подгоняет меня, кричит, грозит палкой. Я не решаюсь оглянуться, чтобы не поскользнуться. Но нога подвела, подвернулась, и я сел. Удар, другой, третий. Пытаюсь встать, не могу.

— Вставай, русише швайн! — кричит фашист и бьет сапогами в грудь. Я попросил товарищей помочь. Они взяли меня под руки, поставили на ноги. Но я не могу поднять свою ношу, а фашист приказывает взять ее на плечи. Что делать? Эсэсовец ждет, а я держусь на разболевшейся ноге. Ребята стоят рядом.

Когда фашист подойдет, думаю про себя, я ударю его, — и всему конец. У меня в кармане лежит небольшой нож — заостренная железка. Ребята знают о ней. И когда я опустил руку в карман, кто-то вплотную придвинулся ко мне, незаметно схватил за руку.

— Что ты делаешь? — шепчет Петр Кутергин. — Хочешь погубить все наше дело?

Я вынул руку из кармана, пробую идти — больно. Начинаю подпрыгивать на одной ноге, передвигаюсь, опираюсь на плечо друга. Петр берет мой мат и несет его. Догнали передних. «Хочешь погубить все наше дело?» — звенит в голове. Правда! Себя и всю нашу группу! Как я мог подумать про нож?..

В бараке товарищи выправили и «укрепили» мою ногу, достали какой-то костыль, а за ужином подсунули мне лишнюю картофелину, немного хлеба.

— Зачем? Чье это? — удивился я.

— Ешь! — приказал Михаил Емец.

Позднее меня вызвали из комнаты в коридор, шепнули: «Иди в прачечную». Взял я какое-то бельишко, поковылял туда.

В коридоре прачечной — бело, как и на дворе. Пахнет влажным бельем, мылом. Владимир-старший, с которым я уже давненько не видался, пододвинул табуретку, предложил сесть.

— Ну, как поживаешь, Михаил? Что с тобой было сегодня? Тяжелая ноша досталась?

— Споткнулся... Ногу вывихнул.

Владимир сочувственно посмотрел на ногу, медленно сказал:

— Не выдержал, значит? А помнишь, как человека сожгли?

Вот к чему разговор. Да я помню, видел... Одного из заключенных эсэсовцы заставляли плясать вприсядку с вытянутыми вперед руками. Парень упал. Они заставили его сидеть на корточках на табурете также с вытянутыми руками. Он и оттуда упал. Тогда его облили вот так просто, шутя, со смехом, керосином и вывели во двор. Фашист пробовал поджечь керосин, он не загорался. Принесли бензина, плеснули в лицо и тут же фашист чиркнул спичкой. Человек запылал. Заключенный бегал, падал, катался по снегу — спасения не было. Тогда он кинулся к деревянному бараку и поджег его собой. Так и погиб в огне. Его уничтожили за неповиновение... Я это видел. Я помнил сгоревшего у нас на глазах советского человека по фамилии Девченко...

Владимир смотрел мне в глаза, вероятно, ждал, пока я осмыслю то, что припомнил, представлю себе, к чему привела бы моя горячность.

— Сгорел бы и пепла не осталось. А кому это нужно? Им, врагам нашим? Они радуются, когда убивают или сжигают нашего человека. Нам очень тяжело. Но тяжело и на фронте. Ты был на переднем крае? — внезапно спросил он.

— Нет, не был.

— А я в пехоте воевал — и на финской, и на этой. Лютый мороз, снег, тьма. Ракета взлетит, посветит и погаснет. Еще темнее станет. А бойцы в «ячейках», выдвинутых близко к переднему краю противника, смотрят и смотрят в сторону врага. Я обхожу посты. Стану рядом с часовым, посмотрю в бойничку, вылепленную из снега, и будто оттуда, с вражеской стороны, огнем пахнет в лицо. Словно обожжет тебя. Не ветром, не морозом, а каким-то пламенем незримым. Лопаются разрывные пули. Смерть непрестанно веет и веет, пышит огонь с чужой стороны, а солдаты смотрят туда недремлющим оком... Это в обороне мы, в блиндажах. А в наступлении — идешь против врага, против бурана, мороза. Что бы там ни было — только вперед!

— Я пошел бы сейчас в огонь и на смерть, — сказал я.

— Мы все бы пошли. Но без толку гибнуть ни к чему. Мы еще понадобимся и народу, и родным.

Я возвращался в свой барак и думал о Владимире. Вот откуда, из прачечной, расходятся сообщения с фронта, указания, советы, поддержка.

Через несколько дней я снова в этом убедился. У нас периодически проверяли белье и постели, и если находили вшей, то заключенных сгоняли в умывальник, сажали в большое железное корыто, поливали холодной водой и мыли обычными метлами, которыми подметали в коридорах. Люди звали на помощь, пробовали бежать, выпрыгивая во двор через открытые окна. Многие умирали от простуды.

Но вот во время очередной такой процедуры всех, кто выскакивал из помещения, какие-то люди сразу же поднимали и отводили в прачечную. Там их одевали и таким образом спасали. Кто об этом заботился, теперь мне было ясно.

Вот уже несколько дней подряд мне перепадает что-нибудь съестное сверх нормы. Однажды Михаил Емец принес кусочек жареного мяса и положил передо мной.

— Что это? — спросил я, имея в виду белое жирное мясо.

— Кролик! — усмехнулся Емец и исчез.

Слишком вкусно пахло это мясо, чтобы продолжать интересоваться его происхождением. Проглотил одним духом и почему-то посмотрел на окно, где обычно сидела, греясь на солнышке, черная, откормленная кошка коменданта лагеря. За этой роскошной чернушкой присматривал, охранял ее от пленных лично повар. Кошки на окне не было...

Зимой, когда начались снегопады, нашу команду посылали работать в различные места: на строительство помещений, на укрепление береговых откосов. Но мы часто и теперь проходили мимо капониров, самолетов и это придавало нам силы. В свободное время вечерами мы говорили только о самолете. Усаживались у кого-нибудь на нарах, для начала пересказывали какие-нибудь истории, потом переходили всегда к главному выводу.

— Кто снимает чехол с трубки Пито? — спрашиваю друзей.

— Я, — отвечает Кривоногов.

— Как это делается?

Следует краткий рассказ.

— Что дальше делаешь?

— В засаде наблюдаю, пока ты не запустишь оба мотора.

— Соколов, твои обязанности?

— Снимаю струбцины с рулей высоты и поворота.

Все, что необходимо проделать с самолетом перед взлетом, распределено между членами нашего экипажа, и каждый мысленно по нескольку раз в неделю проделал свою операцию. Учитывались все подробности: как развязать крепления чехлов, как и что отвинтить, как что достать, если высоко, и так далее. Для наглядности обучения мы при каждом удобном случае обступали разбитую машину и рассматривали ее. В этой подготовке складывалось доверие одного ко всем и всех к одному. Теперь товарищи убедились, что я знаю машину, поверили, что, когда настанет время, — подниму и поведу ее по желанному маршруту. А я с каждым днем все глубже проникался ответственностью, взятой на себя, и готовился к полету.

Самолеты стояли близко. Но как захватить один из них? Как освоить машину так, чтобы быстро, быстрее, чем на экзаменах в авиашколе, запустить моторы, вырулить на старт и взлететь? Вспоминался инструктор нашей авиашколы Александр Мухамеджанов. «Все, что вы здесь выучите, вам пригодится», — любил повторять он, а мы не очень-то интересовались зарубежной авиацией. Командир нашего полка Лагутин говорил: «Нужно знать не только скорости самолетов авиации противника. Этого мало. Моторы, оборудование, приборы необходимо изучить. Мало ли что случается на войне». Все это говорилось тогда будто специально для меня.

* * *

Ночами я мысленно по нескольку раз проделывал взлет на «юнкерсе» с нашего островного аэродрома. У меня почти всегда выходило так, что я не взлетал, а погибал, разбивался с самолетом или попадал в руки эсэсовцев. Видимо, мысль была бессильна нарисовать завершенный побег, победную конечную цель. Зато коллективно мы создавали величественную, красивую, фантастическую картину возвращения на Родину. Прежде всего, мы приземлимся только в столице! Почему? А потому, что мы принесем Генеральному штабу нашей армии великие тайны об острове. По нему должны ударить наши бомбардировщики и помочь бежать с острова всем невольникам. Как нас встретят в Москве? Об этом у нас различных мнений не было. Нас захватывала романтика побега.

И вот как раз теперь, когда мы были так дружны и сплочены и только ждали случая подступить к самолету, Дима Сердюков внезапно оставил нашу команду и перешел в другую, которая работала в лагере. Новой команде поручили рыть какие-то траншеи около столовой, наверное, для подводки труб. Товарищи уговаривали его не делать этого.

— А сколько же мне ждать? — завопил он. — Ничего не выйдет из того, про что вы треплетесь.

— Тихо, дуралей! — прикрикнул на него Немченко. — Ты же видишь, какая сейчас погода. Аэродром неделю как вымер.

— Сами вы мертвые, не верю я вашим сказочкам. Я вон вчера принес в барак двадцать шесть картошек. И сам наелся, и бригадиру дал. А вы — «снять чехлы, струбцинки»... Надоело!

На следующий день Дима снова принес мешочек картошки и раздал всем членам группы, а на животе, обмотав свое худущее туловище, еще у него были припрятаны несколько вареных картофелин.

— На, положи, куда знаешь, — передал он мне вареную, и я, конечно, схватил ее обеими руками.

Что тут делать? Сердюков напал на «золотую» жилу, подкармливает нас и разрушает нашу организацию тем, что сеет среди товарищей желание удовлетворяться малым. Разговоры с Димой ни к чему не привели. Мы убеждали его, что бригадиры, которые сегодня берут у него продукты, завтра изобьют его, а то и казнят за эти подачки: им не нужны свидетели их сомнительных проделок.

Вареной картошки, которую принес Дима, мы с Емецем немного съели, а остальную спрятали. Когда же на следующий день Емец кинулся в потайной уголок, картошки там не оказалось. В это время прибежал Дима.

— Давай картошку. Сейчас нужно.

— Нету, — беспомощно развел руками Михаил. — Кто-то украл.

— Вы сами ее сожрали! — закричал Дима.

— Чтоб ты пропал, коли такое мелешь, — выругался Емец.

— Сами пропадете, если я захочу! — завизжал Дима. Мы стояли совершенно растерянные.

— Что же ты думаешь нам сделать? — потихоньку спросил я.

— Пойду и скажу, что ты — летчик.

Я подмигнул Емецу, он исчез, а я продолжал разговор с Димой Сердюковым, который настаивал, чтобы ему отдали картошку.

— Теперь я вижу, что ты не настоящий товарищ, а мелкий человечишка. Такой, как и твоя картошка.

Он замолчал.

— Так, значит, пойдешь и скажешь, кто я. А кто же тебе поверит? — спросил я.

— Поверят, я знаю.

— А ты не подумал, что можешь не дожить до утра, если такими угрозами бросаешься?

— Я не боюсь вас!

Тем временем подошли Лупов, Соколов, Кривоногов, Немченко. Мы тесным кольцом обступили Сердюкова. Он понял, что шутить с ним не будут. Начал упрашивать, извиняться.

— Ах ты паразит, — донимал его своими изысканными ругательствами Михаил Емец, — ах ты сопляк, так ты за пять картофелин способен продать человека? Проси людей, чтобы простили.

Кто-кто, а Сердюков знал, чем оборачивалось недоверие невольников, и затараторил свои извинения, клятвы, просьбы.

Все отношения между заключенными держались на доверии и честности. Если кому-то доставался кусочек сверх пайка, он делил свою добычу на двоих или на троих. Хочется напомнить, как мы делили хлеб, который нам выдавали. Мякиш разламывали на маленькие порции, корочку — отдельно, и тот, кто это делал, с закрытыми глазами раздавал кусочки по очереди тому, чье имя ему называли.

Случаи краж, проявления эгоизма вносили разлад в отношения, вызывали возмущение, и заключенные старались найти нарушителя. Людей глубоко оскорбляли попытки присвоить чужое. Почти все несоветские военнопленные получали из своих стран посылки с продуктами. Кое-кто из них имел свои запасы. Днем в бараке, как известно, оставались только дневальные, и если случались какие-то неприятности, спрос был прежде всего с них. Однажды кто-то украл пайку голландца. Случилось это на дежурстве наших товарищей — Ивана Олейника и Фатыха. Их наказали. Это был закон лагеря. И никто не мог отменить мучительного стояния с вытянутыми перед собой руками. Мы проходили мимо наших товарищей, видели их измученные лица, сочувствовали, а помочь ничем не могли.

Я хорошо знал Ивана Олейника и Фатыха, верил в их честность, и как только они отбыли свое наказание, я бросился к ним.

— Неужели вы пошли на такое? Теперь нашим людям прохода не дадут.

— Мы не виноваты, — сказал Фатых. — Мы найдем вора. Через несколько дней вечером, когда мы вернулись с работы, Владимир Немченко, который был дружен с Фатыхом, вдруг приказал всем заключенным построиться. Мы стали в ряды.

— Сегодня у нас снова произошла кража. Кто-то забрал и съел пайку хлеба. Я сейчас подойду и пусть каждый покажет мне свой язык.

Немченко обходил строй. И вот он вывел одного заключенного из ряда.

— Так вот кто обкрадывал нас! — объявил Немченко. — Мы положили в спрятанный хлеб кусочек химического карандаша. Посмотрите, какой язык у этого вора.

Вор — он был не из наших — упал на колени, начал умолять о пощаде. А заключенные окружили Ивана и Фатыха, жали им руки, извинялись за нанесенную обиду подозрением.

И снова среди нас воцарилась дружба.

Неужели Дима Сердюков, который до сих пор проявлял мужество, сдержанность, верность товариществу, скатился до измены? Не слишком ли долго говорим мы о побеге, а практически ничего не делаем? Может быть, потому и потерял веру горячий парень? Пора действовать, пора!..

Наш «хейнкель»

Фронт словно навсегда остановился перед широкой Вислой. А наш остров содрогался от запуска ракет. Каждый погожий день мимо того места, где мы работаем, по направлению к стартовым площадкам идут черные шикарные автомобили. В машинах, наверное, конструкторы и инженеры. Затаив дыхание, следят они за полетом ракет. Что-то экспериментируют, изучают.

Длинные металлические сигары с оглушительным громом вырываются в небо, оставляя огненный хвост, куда-то несут свою разрушительную силу. Они производят на нас угнетающее впечатление. Значит, Гитлер действительно готовит какое-то новое могучее оружие. А что если этим оружием он заставит отступить нашу армию? Тут можешь подумать всякое...

Во время приездов специалистов на аэродром и интенсивных испытаний ракет я и мои товарищи заметили, что в небо поднимался один и тот же самолет, стоявший в крайнем, ближайшем к нам капонире. Новый двухмоторный «хейнкель» был всегда аккуратно зачехлен, около него возилось и околачивалось больше народу, чем возле других. Нетрудно было догадаться, что этот самолет был связан с испытаниями ракет. Однажды мы, работая на аэродроме, видели даже, как из этого «хейнкеля», когда он был высоко в небе, выпускали какие-то маленькие ракеты, которые, пролетев метров шестьсот, взрывались... «Хейнкель» возвращался на землю, к нему подъезжали легковые автомобили, его окружали инженеры, а бензовоз тут же заливал в самолет горючее.

Все это происходило неподалеку от места нашей работы, и мы, хоть и копались в снегу, но все видели и запоминали. Вечером, как обычно, разговоры вертелись вокруг дневных наблюдений. И вот единогласно мы сошлись на том, что надо захватить именно этот, всегда заправленный, с утра прогретый «хейнкель».

Мы приняли это решение где-то в начале января 1945 года и с того момента иначе не называли этот самолет, как наш «хейнкель». Он служил немцам, они ухаживали за ним, но он уже был нашим, потому что мы не спускали с него глаз, мы думали, говорили о нем, мы были прикованы к нему всеми своими чувствами, надеждами. В воображении теперь я не раз уже запускал его моторы, выводил на старт, взлетал на нем выше туч; я преодолевал маршрут и дома приземлялся на этой ширококрылой, с длинным, брюхатым фюзеляжем, чужой машине, к которой я еще и не подступал. Этот «хейнкель» стал отныне нашей целью, нашим ориентиром, он концентрировал все наши усилия, еще прочнее объединял наш экипаж.

Приходя утром на работу, мы прежде всего должны были убедиться, что наш «хейнкель» на месте, что около него есть мотористы.

Мы узнавали его по звукам моторов, потому что он стоял ближе всех к нам, всякое движение возле стоянки нас беспокоило, так как это значило, что самолет в полной боеготовности. Обязанности каждого из нас, уже заученные, как таблица умножения, теперь привязывались именно к этому самолету, и мои товарищи так же, как и я, жадно набрасывались на него глазами. А Володя Соколов, понимая нас, так организовал и маршрут и отдых во время обеда, что мы ежедневно бывали на свалке, где ржавели расплющенные и погнутые останки не одного такого же «хейнкеля».

На аэродроме все дорожки по бокам были выложены кирпичом. Зимой некоторые кирпичи выпали, поломались. Соколов высказал своему прорабу желание привести дорожки в порядок.

— О, прекрасно! — воскликнул он, удовлетворенно глядя на Владимира. — Ты любишь красоту, ты хороший человек. А где мы возьмем кирпич?

— Герр мастер, мы найдем. Вон видите разрушенный ангар?

— Яволь!

— Оттуда наносим.

— Гут.

Мастеру настолько понравилась такая старательность что он угостил Соколова сигареткой и, оставляя нашу бригаду на охранника, пожал руку заместителю бригадира.

Доступ к ангару, за которым лежали разбитые самолеты, был найден. Еще надо было как-то задобрить охранника — напарника нашего «Камрада», который почему-то не являлся на работу. Молодой здоровенный вахман, вероятно, сынок какого-то крупного эсэсовца, не отправленный на фронт, служил здесь своему начальству верой и правдой. Но Володя нашел подход и к его спесивой гордости. Нам всем, и вахману в том числе, привозили обед на аэродром, к ангару. Никто не заботился о том, чтобы наша «зупа» была горячей, мы выплескивали ее в желудки в том виде, в каком она попадала в наши котелки. А герру вахману Володя не разрешал есть остывшую картошку или его ароматную «зупу». Он раздобывал дровишек, подогревал ему еду, а место, где вахман усаживался обедать, выстилал то сухим сеном, принесенным из скирд за ангаром, то камышом, наломанным там же. Еще за час до того, как привозили обед, Соколов начинал «заботиться» о комфорте для нашего вахмана. Если сам он был очень «занят» работой, то приказывал все это проделать мне.

Скрывшись за ангарами, я бежал к фюзеляжам старых «хейнкелей». С острова не вывозились подбитые самолеты, они валялись вокруг аэродрома, и я радовался им, как настоящим машинам. Во время этой отлучки важнее всего было не засидеться в кабине и не вызвать подозрения. Я ощупывал поржавевшие, скрипучие рычаги, узнавал их назначение, а специально припасенной железкой отрывал надписи, красивые яркие дощечки с инструкциями и прятал их в потайные свои карманы.

Вот я и вернулся с дровишками, с фанерной дощечкой, которую герр вахман может подложить под себя. Теперь кто-то отпрашивался «по нужде» и шел туда же, и проделывал свои операции со струбцинками, и отвинчивал какие-то краники и трубочки, и тоже прятал их в мешочек, чтобы вечером показать их мне и выслушать мои объяснения. После обеда я старался первым перехватить кастрюльку и чашку вахмана и помчаться туда же, к разрушенному ангару, и помыть их под краном. И на этот раз выгадывал минут пятнадцать, чтобы заглянуть в другую кабину. Моя мысль работала сейчас только в одном направлении: оборудование приборной доски «хейнкеля».

За разбитым ангаром стояли целые самолеты, и нам понадобилось несколько дней и немного смекалки, чтобы проникнуть туда. Раньше мы не имели права приблизиться к ангару, к самолету, теперь же, с посудой герра вахмана в руках, мы по одному, а иногда и по двое в «поисках» крана заходили в помещения, в которых стояли за высокими дверями готовые к полету машины. В свои походы мы отправлялись в такое время, когда весь технический состав оставлял стоянии самолетов и уходил в столовую на обед. Немецкая аккуратность — пунктуально использовать перерыв — была нам как нельзя более на руку. Мы играли со смертью, потому что каждый немецкий солдат или офицер, застав пленного в ангаре, около самолета, имел право убить его на месте без предупреждения. Но каким же образом можно было что-то узнать и выбрать наиболее верный план, наиболее точное время побега? Только путем риска и настойчивости.

Разговоры в нашей бригаде в эти дни не прекращались. Дима Сердюков покаялся, попросил прощения и, как никогда раньше, льнул ко мне. Коля Урбанович, истощенный до последней степени, плелся за всеми и во всем был согласен. Кое-кто присматривался ко мне и выжидал: пусть захватит самолет, тогда поверим, что летчик. А что, если заговор раскроют? Пожалуй, лучше держаться на небольшом расстоянии...

Мы уже отремонтировали дорожки. Соколов получил от мастера благодарность и в придачу кусок хлеба, который мы разделили и тут же проглотили. Нас перегнали на ремонт и уборку капониров. Мы снова ходим мимо «нашего» самолета, который уже освоили. Несколько вариантов захвата «хейнкеля» (кто и что делает, если при нем застанем моториста и летчика, если шофера и моториста, если всех вместе) уже были продуманы и отработаны в разговорах на нарах. Но приступить к делу нам что-то всегда мешало: то стояла плохая погода, го на аэродроме собиралось много людей, то к нашей бригаде примешивали иностранцев. Вероятно, еще не созрела решимость, не хватало отчаянности. Мы ожидали, накапливали силы, закаляли волю для решительного броска.

Были в нашем плане и до сих пор не ясные детали. Ну, например, мы убьем охранника, подойдем к самолету, а в нем или не окажется горючего, или будет снята какая-нибудь важная деталь. Мы тут же возвратимся в свой капонир. Допустим, что никто не заметит нашей попытки, но мертвый вахман — для всех нас казнь, Как обойтись без убийства? А что если попробовать осторожно привлечь в нашу группу вахмана «Камрада»? До сих пор вертелся в голове и вариант с немецким летчиком: под угрозой убийства заставить его вырулить на старт. Это было самое сложное и опасное для нас дело, возможное в том случае, если мы застанем пилота около самолета. Я полагался на свое умение, мои ближайшие товарищи — на меня, а все вместе — на свою отвагу и находчивость. Но самым главным было: всем незаметно подойти к «хейнкелю».

Метелями, ветрами и морозами обрушилась на наш остров зима. Но железный распорядок лагерной жизни каждое утро неумолимо выбрасывал, выталкивал заключенных группками, бригадами за ворота, на аэродромное поле, на морской берег. Каждый день мы шли на работу, как на смерть. Ради своей отчаянной идеи мы, бригада из десяти человек, отказались от теплых уголков мастерских, прачечных, дворовых команд, погнали себя на холод, на терзания жгучими мыслями, намерениями. Но дело наше на какое-то время застыло.

Вахман «Камрад», вернувшись после перерыва на свой пост, в первый же день позволил нам печь на костре картошку, греться и спасал нас тем, что держал под защитой капонира, но когда Иван Кривоногов по нашему поручению намекнул ему о побеге с нами в Советский Союз, тот что-то пробормотал в ответ и, вскинув на плечо винтовку, сердито отошел прочь.

Мы копались в снегу, делали вид, что ничего не видели и не слышали, но нам было ясно: разговор между вахманом и Кривоноговым окончился плохо для нас. Иван подошел ко мне и сказал:

— Нет!

Ребята кинулись к нам, каждому хотелось узнать что-нибудь новое. Соколов прикрикнул на них, и они разошлись.

«Камрад» понял, что его ответ взволновал нас. Он подозвал к себе Соколова и что-то долго объяснял ему.

Вечером Соколов передал нам свой разговор с вахманом.

— Я ему сказал, — разъяснял Володя, — что война идет к концу и что ему лучше уйти с нами в Советский Союз, чем встречать наших воинов здесь. Вы, мол, подведете нас к самолету, мы никого не будем убивать, а только свяжем механика или кого там застанем. Летчик у нас свой, и мы через час будем за линией фронта.

Вахман более подробно изложил Соколову свой взгляд на наше предложение. Я, мол, и рад бы перенестись из этого ада на вашу землю, я знаю Россию и готов послужить ее людям. Но в гитлеровской Германии есть страшный закон: если я убегу, весь мой род уничтожат. Мои дети, мои внуки, мои родственники — все погибнут. Пусть, мол, эти переговоры останутся между нами. Их не было! Вахман приложил к губам рукавицу и разговор закончился.

Услышав это, товарищи встревожились, заволновались.

— А что же дальше?

— Ничего. Ждите виселицы, — сказал кто-то.

— Чего ты вылупился на меня? Фриц был добренький с нами, пока не выведал нашу тайну, — резко ответил говоривший.

— Неужели он способен на это?

— Труба?!

Загудели хлопцы. «Надо было бы лодку раздобыть!..» Вспомнили про рукавицы и про ножницы. «Только болтаем о побеге, а удобные моменты не используем». Вспомнили эпизод, о котором я еще не говорил. Однажды мы работали неподалеку от «юнкерса». Кто-то показал на самолет, подмигнул мне, шепнул другому. Я оглянулся: около него ни одного человека. «Давай, Мишка!» — услышал я голоса со всех сторон. Для вахмана у нас были ножи и железки, припрятанные тут же, в капонире. Я молчал, оглядывался, взвешивал обстановку. Прошло несколько минут. Вахман заметил движение и перешептывание, щелкнул затвором винтовки, закричал, чтобы расходились. Мы успокоились, а через минуту к «юнкерсу» подъехала автомашина с бомбами. Она подошла бы как раз в тот момент, когда мы заводили мотор.

Как мне передать товарищам свои знания по авиации?

Где сейчас мои друзья-летчики Пацула, Ворончук, Федирко, Цоун? Не хватает мне их.

Иван Кривоногов в тот вечер не отходил от меня, убеждая не брать с собой столько народу, что надо завтра же, во что бы то ни стало вдвоем улететь на самолете домой. Он рассказал мне, что в том ангаре, куда он ходил за водой, стоит какой-то маленький самолет. «Он сразу же оторвется от земли».

Я тоже иногда блуждал среди вариантов побега, как в густом лесу. Утром, немного поработав, мы отправились с Кривоноговым «по воду». Там, в полуразрушенном ангаре, стоял самолет, на который я почему-то не обращал внимания. Вероятно, наш «хейнкель» заслонил его, не давая мне и думать о двукрылом немецком «кукурузнике».

Иван сказал, что он до предела откроет шумливый кран, а мне надо залезть в кабину и запустить мотор. Меня словно пламенем обдало. Вот она, решающая минута. Может быть, именно на этом самолете мы вырвемся на свободу. Я вскарабкался на крыло, отодвинул колпак. Не слыхал я ничего — на весь ангар шумела, булькала вода. Я уже опустился на сиденье, как вдруг стало тихо. Что случилось? Я выглянул из кабины — Иван бежал сюда от ворот ангара и махал руками: вылезай. Неужели кто-то идет? Я пригнулся. Иван требовал покинуть кабину. Я прыгнул на землю. Он показал на шасси. Собственно, на то место, где должны были быть шасси. Самолет стоял на «козлах».

Мы схватили ведро с водой и шмыгнули из ангара.

Казалось, что мы прошли над пропастью. От одной мысли, что могло случиться, если бы я включил стартер и вдруг загудел бы мотор, у меня перехватило дыхание. Сюда примчались бы механики, которые куда-то вышли на некоторое время. Можно было и свалить самолет, и на грохот тоже сбежались бы люди.

Я злился на себя за такую неосторожность, за легкомыслие. Ведь я же бывалый человек, как можно подниматься на крыло, не осмотрев самолета. Значит, надо еще и еще раз обдумывать свои действия. Только группой, только вместе со всеми нашими ребятами будем браться за дело. В минуты опасности внимание одного не в состоянии все охватить и зафиксировать.

Мы проходили около капониров и снова увидели стоянку нашего «хейнкеля». Вокруг него подметали снег. Самолет глядел своей стеклянной кабиной в хмурое зимнее небо.

Вахман накричал на нас за долгое отсутствие. Я до вечера работал молча. У меня язык не поворачивался говорить с товарищами. Сегодня мы хотели оставить их на смерть, на уничтожение.

При воспоминании о самолете на «козлах» я дрожал всем телом.

Через день нас пригнали расчищать дорожки от снега/ по которым самолеты выруливали от стоянок на старт. Снегу навалило много, людей было мало, и нас очень радовало это обстоятельство. Значит, побываем возле капониров, а уж если, наконец, доберемся до нашего «хейнкеля», то это будет награда за все наши муки.

Но начали мы отбрасывать снег с другого конца, где стояли истребители, постепенно приближаясь к бомбардировщикам. Там, где мы расчищали снег, машины готовили к боевой работе. Когда мы были уже метров за сто от нашего «хейнкеля», там появились немцы и принялись сами приводить в порядок стоянку. У нас и руки опустились. Мы так старались, чтобы скорее попасть туда, но, выходит, напрасно.

Мы залезли на снежные валы и принялись рассматривать на расстоянии, что делалось в том капонире. Ребята из любопытства, а я по необходимости. Мне надо было уловить момент запуска «хейнкеля». Я, кажется, уже все знал об этом самолете, представлял себе каждое движение, которое необходимо проделать в кабине перед запуском, но я никогда не видел, как это выполняется в действительности. Я пожирал глазами все, что видел. Вахман не придавал значения моему увлечению, ему было будто безразлично. Он не остановил меня даже тогда, когда я перебегал на другой вал, поближе.

Летчик «хейнкеля» тем временем, заметив, как следит за ним какой-то зевака из заключенных, начал проделывать все с нарочитой картинностью. Вот он кликнул механиков, и те подвезли на тележке довольно большой квадратный ящик. Один из них взял кабель, идущий от ящика, и подал пилоту в кабину, тот принял кабель и что-то сказал. Моторист, очевидно, тоже сообщил пилоту, что и он включил свой конец кабеля. Я жадно смотрел, понимал, что там происходит, и изо всех сил старался запомнить последовательность операций запуска.

Пилот нагнулся к приборной доске, и я услышал глухой гул. Это ток пошел ко всем агрегатам машины. Вот теперь будет приказ расчехлить моторы и пропеллеры. Да, механики проворно принялись за эту работу. Уже все готово, сейчас будет запуск. Пилот в кабине повернул голову в мою сторону и задержал на мне взгляд. Я тоже смотрел на него и боялся, чтобы он вдруг не прогнал меня. Нет, он просто сказал своим взглядом: «Что ты уставился на меня, русский дурак? Ты же все равно ничего не смыслишь в таком сложном деле, как авиация, самолет, и сколько бы ты ни следил за мной, ничего не поймешь. Ну, смотри, смотри. Вот видишь, как я легко привожу в движение такую могучую машину? Одним движением пальца!» Пилот демонстративно поднял руку и опустил ее прямо перед собой. Я знал: именно такое движение он должен был сделать, чтобы нажать на стартер.

Воздушный винт медленно, потом все быстрее завертелся, мотор загудел сильнее.

Пилот, еще раз посмотрев в мою сторону, повторил ту же операцию со вторым мотором.

Я неподвижно стоял на валу капонира. Мне почудилось, что все это я проделал собственноручно. Потом показалось: левой рукой я поддал немного газу одному мотору, второму, и оба они загудели ровно, в унисон запели тот жизнерадостный мотив машины, который придает силы пилот/, будит порыв к высоте, заставляет забыть о земле.

Летчик внезапно отключил ток, и оба мотора остановились. Я оглянулся, опасаясь, не догадался ли кто из стражи, чего я тут торчу и куда смотрю. Никого поблизости не было, а тем временем летчик, еще раз кинув пренебрежительный взгляд в мою сторону, начал запускать мотор, проделывая решающую операцию — нажим на стартер — не пальцами руки, а носком сапога. Он поднял ногу на уровень плеча, еще глянул на меня и надавил сапогом на стартер, Заработал один мотор, второй.

Пилот захохотал. Я отчетливо видел его белые зубы. «Ну, осел, понял что-нибудь? Ха-ха-ха! Мы шутя приводим в движение сложную машину».

Я повалился в снег и скатился прямо к ногам товарищей, радуясь, как ребенок. Я не мог ничего сказать им о том, что узнал, но они догадались, чему я так рад. Я готов был прыгать от радости. И зачем мы столько говорили о захвате самолета с действующими моторами? Об убийстве механика? Долой отныне все сомнения и колебания! «Хейнкель» наш! Вместе мы притащим тяжелый аккумулятор, присоединим его, и два мотора загудят для нас, для нашей свободы. Обеденный перерыв станет часом нашего освобождения.

Я работал, шел в барак, возился у постели, выстаивал вечернюю поверку на аппельплаце в том же приподнятом настроении. Мне казалось, что я уже лечу. И когда, улучив свободную минутку, товарищи собрались в условленном месте, я выложил им все, что чувствовал, что заметил, что передумал. Они не сразу даже поняли, о чем шла речь.

— Так это что ж, новый вариант? — вскипел Дима.

— Не новый, а старый. Но победный вариант! Все остается так, как мы решили. Только надо назначить двух товарищей, которые должны подвести тележку с аккумулятором.

— Я подвезу! — сказал Адамов.

— И я, — тихо произнес сверху Фатых.

Я поднял голову, но Фатыха не было видно. Почему он так тихо сказал это «и я»?

Я быстро полез на второй ярус. Фатых лежал, вытянувшись, сложив руки на груди, укрытый легкой простыней, — лежал, словно на смертном одре, и смотрел куда-то вверх, прямо перед собой. Лицо у него было худое, желтое, синяки и кровоподтеки от ударов на нем выглядели особенно устрашающе.

— Фатых, что с тобой? — не мог я скрыть своего беспокойства.

Он повернулся ко мне и посмотрел почти погасшими глазами.

— Десять дней жизни... — проговорил он уже. не своим голосом.

Его слова услышали товарищи и тоже поднялись к нам. Потрясенные тем, что произошло, мы смотрели на товарища и думали о том, что поправить уже ничего нельзя, что Фатых сам понимает свою обреченность. «Десять дней жизни» — это лагерная формула самосуда, самочинная расправа группки бандитов-заключенных. Они выбирают себе жертву по указанию коменданта или охраны и в угоду им убивают ее, уничтожают варварским способом. Кто проявлял недовольство лагерными порядками, кто носил на груди красный («политический») винкель, кто сопротивлялся ограблению, кто сказал не так, — тот попадал во власть банды головорезов. Девять дней «виновного» истязали всеми способами, какие только могли придумать организаторы издевательства, а если он еще оставался в живых, на десятый день его приканчивали. Заводилы имели право бить обреченного как угодно, когда угодно и так, чтобы свои последние десять дней тот прожил только в муках, в бреду, в полубессознательном состоянии. Чем сильнее он страдал, тем выше была награда за их работу. Самые дикие инстинкты пробуждались в низких, отвратительных существах таким своеволием, такой безнаказанностью.

Заключенные боялись приговора «десять дней жизни» больше, чем расстрела или повешения. Человек находился среди других, видел, понимал, чувствовал все и, с каждым своим шагом все ближе и ближе подходил к могиле. Он надеялся на чью-то доброту, на чье-то милосердие, на чью-то защиту, на внезапную перемену обстоятельств, но это были иллюзии — приговора банды никто не отменял, а исполнение его никогда не откладывалось.

— Фатых, дружище! — я прижался к его лицу, мне хотелось отдать ему, своему земляку, верному товарищу, частицу моих сил.

— Избили меня вчера... Не проживу я своих десять... Советуйтесь, действуйте... Вы найдете дорогу в небо... пробьетесь за тучи, к солнцу. Только на самолете можно выйти из нашего ада... Идите, говорите... Мне так хорошо, когда я слышу ваши голоса. Я уж вам не товарищ, я мертвец... Оторвалось что-то в животе... Не могу вздохнуть...

Он и теперь смотрел прямо перед собой в дощатый, потолок. На нас он не обращал внимания. Верно, видел что-то свое, самое дорогое, далекое.

Ребята, спустились вниз, я остался один. В руке Фатыха я заметил хлеб, черный, невыпеченный, наш невольничий хлеб. Это была, вероятно, его пайка, принесенная товарищами.

— Ешь, Фатых, ешь! Ты станешь сильнее, выздоровеешь.

— Ты съешь. Тебе хлеб нужнее, чем мне.

Я сжал хлеб его пальцами и поднес к его рту. Крошки упали на губы, но Фатых не раскрывал рта.

— Ешь, Фатых, ешь, — умолял я. — Мы еще довершим задуманное. Мы увидим нашу страну, своих родных.

При этих словах спазм сжал мне горло, слезы выступили на глазах. Я знал, что говорю неправду, знал, что Фатых уже не увидит Казань, Волгу, наши дубравы. И он это знал, потому что ничего мне не ответил, только его взгляд словно устремился куда-то еще дальше и там замер.

Мне не приходилось близко видеть, как умирают люди, и я боялся увидеть это сейчас. Я опустился на пол. Ребят уже не было. Я почему-то подумал о Емеце, самом старшем из нашей команды, и пошел искать его, чтобы посоветоваться, как и что нужно сделать для Фатыха.

Михаил умел успокоить, убедить человека в такие минуты, когда он не находил опоры в самом себе. Теперь он рассказал мне несколько историй из партизанской жизни и задумался:

— Ему бы ночь перебороть, а там, может быть, к Володе в прачечную перенесем. У него теплее, да и лекарства водятся. Смотри за Фатыхом до утра.

Я попросил Емеца пойти со мной. Мы вернулись в наш барак и полезли наверх, к Фатыху. Здесь уже было темно, кое-кто спал, остальные готовились ко сну. Каждый был занят собой — своими болячками, недугами. Только Фатыха уже ничто не заботило. Его рука с кусочком хлеба повисла, грудь поднялась бугром. Глаза тускло светились мертвым стеклянным блеском.

— Фатых!

Пока мы сложили ему руки, закрыли глаза, соседи замегили, что случилось. Молодой француз, который лежал недалеко, закричал:

— Уберите его отсюда! Вынесите прочь!

Я закрыл ему рот рукой и попросил вежливо, умоляюще:

— Камрад, пусть он хоть мертвым полежит одну ночь спокойно. Ему уже больше ничего не нужно, кроме покоя. Я лягу между ним и вами, камрад. Он мой друг и земляк, понимаете?

Не знаю, как он понял то, что я говорил ему. Но француз утихомирился, закутался в простыню и заснул. Я пристроился рядом с мертвым.

* * *

Всю ночь я не спал, лежал и думал, разговаривал сам с собой, со своим другом. Я должен выжить, Фатых. Обязательно должен выжить и возвратиться на Родину. Я должен донести до наших людей правду о наших муках, правду о фашизме и фашистах. Я должен рассказать о тебе твоим родным. Я обязательно улечу на Родину.

И снова все надежды обращены были к «хейнкелю», который стоял в ночной темноте так недалеко отсюда.

Последние дни января я жил под впечатлением смерти друга. Его слова все перевернули в моей душе. Для гнева и решимости к борьбе не хватало сил. Страдания повлияли на меня — они пошатнули мою выдержку, самообладание, я утратил способность реально оценивать обстоятельства и избирать соответствующий образ действий. Мной, вероятно, овладело отчаяние. Я перестал слушать других и подчинялся только своим чувствам, вернее, их вспышкам. Такое состояние объяснить словами почти невозможно.

В нашем бараке, недалеко от меня, жил человек, которого называли Костей-морячком. То ли он действительно был из Одессы и служил на флоте, то ли его песенки и имя помогли утвердить за ним, человеком никчемным, прозвище популярного героя кинофильма. Костя-морячок как раз не отличался качествами, которыми славились наши матросы; так звали его преимущественно те, кто вертелся возле него. Костя энергично занимался коммерцией. У него можно было выменять зажигалку, перстень, табак. Я не раз слышал, как он мечтал о своем будущем. На эту тему он говорил свободно, демонстративно: я, мол, не собираюсь возвращаться домой, в свой край, у меня достаточно друзей и в других странах — где захочу, там и устроюсь.

Его взгляды мало кто разделял, но так он высказывал их не раз и не два, и это на некоторых ослабших духом заключенных действовало. До сих пор я не ввязывался в дискуссии с Костей-морячком — считал ненужным заводить разговоры с его шайкой, когда наша группа должна была вот-вот осуществить свой план и от людей требовалась полнейшая преданность делу. Болтовня этого шута стала меня тревожить. Возможно, он специально разглагольствовал при моих товарищах, замечая, как они собираются вокруг меня и о чем-то шепчутся.

По вечерам заключенные делились на группки и потихоньку говорили кто о чем. В один из вечеров, когда мы были все увлечены разговором о полете, Костя-морячок со своими дружками подошел совсем близко к нашим нарам и подчеркнуто, нарочито громко бросил:

— А мне какая разница, где жить! Водка, девушка и деньги — вот главное.

Услышав это, мои товарищи загудели, кое-кто стал прислушиваться к Косте.

— Что ты сказал? — спросил я, свешиваясь с нар. — Повтори!

— На «бис» ничего, не исполняю, — огрызнулся Костя.

Я спустился вниз, подошел к нему. Мои товарищи стали рядом со мной. Костя был высокий, с виду крепче меня, и все присутствующие, вероятно, рассудили, что глупо с моей стороны нападать на него. Если бы я предвидел результаты, мне тоже следовало бы ограничиться словесной перепалкой. Но я утратил равновесие.

— Так тебе родная сторона и деньги — это одно и то же? Повтори, что сказал. Я хочу, чтобы все услышали.

Костя щелкнул у меня перед носом пальцами, скорчил рожу и сказал:

— Может быть, мне тут целый «Краткий курс» преподашь? Он мне там, — ткнул пальцем на восток, — надоел.

У меня в душе закипело. Я дал ему молниеносным боксерским ударом в челюсть. Костя рухнул на пол. Никто не шелохнулся.

— Лежачего не бью. Вставай! — приказал я. Он поднялся. Я ударил еще.

— О, какой малой такого верзилу молотит! — бросил кто-то через головы других. Это оказался переводчик Вилли Черного. За ним важно шествовал и сам блокфюрер Вилли.

— Что случилось? — спросил Вилли, наклоняясь к Косте.

— Вот он воспитывает меня. Коммунист!

— Коммунист? О! Давно не видел, — Вилли Черный взял мне под козырек. — Ему десять дней жизни! — выдавил он сквозь зубы, наливаясь кровью, и тут же огрел меня по лицу резиновой дубинкой.

Еще кто-то ударил в грудь, я упал. Меня начали бить ногами.

Пришел в себя уже ночью, на своих нарах. Был весь мокрый. Ни пошевельнуться, ни руки поднять не могу. Наверно, я застонал. Услыхал над собой:

— Миша, крепись. — Это были те самые слова успокоения, которые я недавно адресовал Фатыху.

Восемь дней жизни

Когда над тобой стоит смерть, отпустив тебе последние десять дней жизни, ты в воображении можешь представить очень многое: космические катастрофы, провалы острова в бездну моря, внезапную гибель всех твоих врагов, взрыв несуществующей сверхмощной бомбы, после которого ты случайно уцелел. Когда к тебе возвращается реальное мышление, начинаешь страстно желать, чтобы за несколько дней наша армия преодолела расстояние в пятьсот километров и приблизилась к острову Узедом; или что друзья придут и скажут: «Завтра утром мы захватим „хейнкель“» и понесемся навстречу свободе; или подпольщики во главе с Владимиром поднимут мятеж, и Зарудный заскочит в наш барак с винтовкой в руках...»

Все, что ни грезилось, заканчивалось для меня хорошо, победой над смертью.

Пробую пока что поднять руку. Так, могу. А подняться? Постепенно, с локтя на локоть, приподнимаюсь, потом перевертываюсь на бок и вот уже сижу. Теперь бы одеться. Потом выйти на аппельплац. Главное здесь не упасть. Иначе — затопчут.

Еще до подъема ко мне взобрался Соколов.

— Ну как?

— Видишь, сижу.

— Не надо, было вчера...

— Не смог удержаться.

— Хлопцы собрали у кого что было для Черного. Только он сможет защитить. Немченко пошел к нему. Раздобыли даже золотой перстень у иностранца. Ты знаешь, ради чего не скупятся парни?

— Рассказал кому-то?

— Я голову не терял никогда.

— Чего нельзя сказать обо мне, — - ответил я, поняв намек Соколова.

— Ты самокритичен. У нас есть несколько дней. Будь осторожен.

По утрам, до построения, проходила генеральная уборка в бараке. Незанятые в ней всегда сбивались в туалете — там теплее, чем во дворе. Я не пошел туда, чтобы бандиты не пристали ко мне. Стоял за углом барака, не показываясь никому на глаза. Важно продержаться до выхода на работу.

На аэродроме товарищи перехватывали то, что выпадало делать мне. Когда возвращались в барак, Соколов сообщил, что Немченко достал у поляков шоколад и консервы и тоже отнес Вилли Черному. Но Черный далеко, а бандиты ходят рядом со мной.

Вечером кто-то из них затеял проверку, как быстро каждый из заключенных снимет и разложит матрац своей постели. Мой матрац ребята сбросили вниз, и он оказался у моих ног. А вот как поднять его наверх?.. Кто-то уже сорвался со второго яруса, и его избили прислужники эсэсовцев. Я верю в свои мышцы, закаленные спортом. Если бы не занимался боксом, штангой, не было бы сил и муху убить. Еще посоревнуюсь с вами, фашистские холуи. В одной руке держу матрац, на другой подтягиваюсь, и вот уже третий ярус, уже расправил. Вижу, как злобно следят за мной, как ждут, чтобы я сорвался, тогда бы они били, как хотели, свалив все на меня: сам покалечился.

Прошел день, второй без побоев, и я окреп. Утром на третий день придрались за плохую заправку кровати. Той самой доской, которой пользовались при выравнивании постелей, ударили прямо в зубы. Соленая кровь заполнила рот. Я стоял перед ними, они ждали, что буду огрызаться, но я, выплюнув перед собою кровь и зубы, не пошевелился, не выдал своей боли, не разомкнул рта.

Я знал, что из раны во рту при плохом питании долго сочится кровь, и чтобы остановить ее, нужен хоть маленький кусочек моркови, ее верхушка. Кто-то сбегал на кухню и принес ее мне. Один из бандитов подскочил и со всего размаху ударил меня железным кистенем. Другие ждут, чтобы я бросился на них и дал повод расправиться со мной. Им ведь посоветовали подождать. Я чувствую, как растет на лице опухоль, наплывает на глаз. Я выстоял.

* * *

Дни хмурые, серые, ночи длинные, тяжелые, беспросветные. Ветер гонит низкие тучи — за сутки над тобой не проглянет солнышко, не блеснет звездочка. Небо придавило нас к земле, аэродром заперло — там ни движения, ни звука. Только мы скребем грунт своими лопатами.

Вечером приходят ко мне товарищи. Когда здесь Соколов, Немченко, никто из моих врагов сюда и не приблизится. Разговор идет открытый, прямой — вокруг нас верные люди, чужих нет.

— Не забыли, кто что должен делать?

— Нет, — отвечает несколько голосов.

— Начнем с тебя, Иван.

— Я убираю из-под колес колодки, потом...

— Как ты их уберешь, когда они придавлены скатом?

— Я нажму на защелку, сложу колодку и вытащу на себя.

— Появились солдаты и идут в направлении нашего самолета.

— Я засяду за колесом и подпущу их поближе.

— Они уже подошли близко.

— Открываю по ним огонь.

— Из чего?

— А у меня же винтовка. Это знают все. Ты придираешься ко мне, товарищ командир экипажа.

— Иван, прошу тебя, вспомни!

— Вспомнил, вспомнил! Раньше докладываю тебе.

— Это очень важно. Если будет несколько солдат, я дам по ним очередь из пулемета, это на аэродроме воспримут как обычную проверку вооружения. А если ты выстрелишь из винтовки — это же тревога!

— Из пулемета я могу положить их сразу. Я — пулеметчик, — подает свой голос Адамов, шофер с Дона, робкий, молчаливый украинец. — Скажи, где мне стоять, и я все сделаю, лучше быть не может.

Беседа идет о пулемете. Кривоногов доказывает, что в его пограничном доте были новейшие пулеметы, и он знает их лучше всех. Адамов выставляет свои доводы: он совсем недавно с фронта, и быть при таком оружии в самолете во время полета выпадает именно ему.

— Кто снимает струбцинки?

— Я, — отвечает Соколов.

— Сколько их?

— Четыре.

— Одну забудешь, и мы не сможем взлететь. Считай до четырех.

Только о нападении на вахмана — будем убивать его или связывать, это для нас одинаково, — говорим шепотом и уже когда остаемся втроем: Соколов, Кривоногов и я. Это наша тайна, мы не доверяем ее в деталях даже четвертому. Забрать одежду и оружие солдата — с этого все начинается, это все решает. Обсудили и это. Товарищи уходят, я устраиваюсь на постели.

Мысли продолжают кружиться вокруг проблемы побега, а дела пока нет. Они уже приучены работать без последующего конкретного действия и почти властвуют надо мной. Питает их чувство опасности и страха, и потому они вспыхивают, как бензин, — только высеки, искорку-повод. Я рисую в воображении ситуации, сам барахтаюсь в них и не всегда нахожу логический конец придуманному. Что со мной? Не свихнулся ли я? Кто бы выслушал меня и рассудил все здраво?

А по крыше сечет и сечет дождь...

Значит, и завтра мы только мысленно будем подкрадываться к «хейнкелю», нападать на него, я — запускать моторы, выводить на старт, гнать его в разбег на взлет.

Не утратил ли я после стольких воображаемых побегов способность делать что-нибудь в действительности?

* * *

Снова повалил густой снег и залепил, выбелил землю, деревья, самолеты. Нас повели очищать стоянки. Снег большой, мы слабые, да и самолеты перед непогодой кажутся немощными, словно цыплята. В снежные метели немцы покидают их, и мы — команда и охранник — хозяйничаем в капонирах, расчищаем тропинки и дорожки, которые тут же засыпает неумолимое небо.

Вот двухмоторный «юнкерс» на высоких, крепких шасси. Я подхожу к нему с волнением. Знаю, что могу преобразить его в живую могучую силу. Хлопцы, отбрасывая от самолета снег, встретились со мной глазами. Они думают о том же: улететь бы! Они согласны бежать на этой машине и при такой погоде. Я прикидываю возможности: держать минимальную высоту, посадить машину в поле без шасси, зарыться в снег или в болото, только бы по ту сторону рубежа неволи.

Соколов стал передо мной — грудь в грудь.

— Миша! — в его черных глазах решимость и надежда, приказ и мольба.

— Разобьемся. Погибнем.

Я отошел в сторону. Не могу смотреть на товарищей — они ждут. Слова ждут от меня. Дохнуло теплом прогретых моторов, и я до боли сжал ручку лопаты. «Будь что будет!» — это вспышка. Она пронзила меня огнем, и я испугался ее. Так было, когда услышал слова Кости-морячка. Тогда не совладал с собой, не сдержался. «Погибнем! Погибнем!» — кричу сам себе. Проклянут меня. Лететь в непогоду — это я оставлю для себя одного, на последний, десятый день. Умру только с самолетом. Вскочу в кабину и помчусь по аэродрому. Если не взлечу — врежусь в другие самолеты. Разобьюсь, а не дамся в руки бандитам и эсэсовцам.

Потом пришли механики. Грузовик привез бомбы, и они принялись подвешивать их. «Взлететь бы с бомбами! — шепчет Кривоногов. — Сбросить на аэродром и — за тучи!»

— Вег! Вег! — растолкали нас немцы, потому что мы остолбенели перед большими бомбами и люками.

Охранник приказал перейти к другому капониру.

Я попросился отлучиться, охранник разрешил, и я оказался на свалке. Куча лома под снегом напоминала огромную машину, как будто упавшую на нашу землю с другой планеты. Разбрасывая пушистые шапки, я пробрался в знакомую кабину. Еще раз ощупал все рычаги и штурвальчики, экзаменуя себя. Да, я помнил все.

* * *

Когда вернулся, товарищи окружили меня:

— Ну, что нового?

Я ничего не ответил, а по дороге к бараку сказал Соколову:

— Проверил себя: готов. Только прояснится небо...

— Даже завтра?

— Даже завтра.

— Приходи к Ивану. Я переговорил с его блоковым. Он спрячет до ночи.

— Нам еще нужно поговорить.

— Я буду.

Снег слепил глаза, застилал белой кисеей даль, и то ли от этого, то ли от слов, только что услышанных, казалось: идем по узенькой косе, а с обеих сторон бушует море. Оступишься — проглотит бездна.

Володя знал людей не только наших, но и немцев. Он умел входить в контакт. На слово не полагался, этого слишком мало для взаимного доверия, только дело, поступки человека раскрывали его душу, слово и дело выступали в единстве. Он это хорошо понимал и проверял каждого исполнением поручения.

Собрались мы в комнате блокового, такого же по должности, как наш Вилли Черный. Разница между ними состояла лишь в том, что Вилли убивал заключенных, а «Камрад» дружил с русским Владимиром Соколовым. Он-то и уступил нам свою комнату, а сам куда-то ушел. Мы расселись на стульях и кровати, ходили по коврикам, постланным здесь только для немецких сапог. Мы тихо обсуждали вопрос о том, кому и как обезвредить солдата-эсэсовца.

— Придется тебе, Иван, — сказал я Кривоногову.

— Мне уже приходилось.

— Одним ударом, иначе беда.

— Ясно. И тут же снять одежду, — отвечает Иван.

— Переоденете Кутергина. Он высокий, шинель как раз по нему, — продолжаю объяснять задачу.

— А вы наблюдателями будете? — Кривоногов обращает этот вопрос ко мне и Володе, мы сидим рядом.

— Мы, Иван, сразу же идем к самолету. Каждая минута дорога, — твердо говорю я.

— Это верно, — соглашается Кривоногов и тяжело вздыхает.

В комнату блокового входят Сердюков, Емец, Зарудный, Лупов, Адамов. Стало тесно, как в прачечной. Оказывается, все уже знают о моих десяти днях жизни, о нашем плане, и все понимают, что, если завтра-послезавтра мы не улетим, будем раздавлены. Вслед за мной наступит очередь Кривоногова, Емеца, Адамова. Всех, кого видели в нашем кружке, ожидает такая же участь. Проникнуть в нашу среду и узнать о наших тайнах эсэсовцы не смогли. Они будут уничтожать нас поодиночке. Так заведено здесь.

— Маршрут будем держать на Москву! — слышу я эти слова не впервые, но сейчас они звучат как приказ.

Мне ясно, что долететь до Москвы мы не сможем, не хватит горючего в баках, но возражать такой мечте сейчас неуместно.

— Да, на Москву! — твердо говорю я.

— Только на Москву! — повторил кто-то сдавленным голосом, и я вижу у всех засветились глаза торжественным огнем жизни.

Пора покидать комнату блокового. Мы перебежали поодиночке в прачечную. Владимир не ожидал нас и потому всполошился, стал что-то накрывать в ящике для мусора. Соколов успокоил его.

Владимир сообщает нам, что советские войска форсировали в нескольких местах Вислу и продвигаются по территории Польши к границам Германии. Висла! Фронт уже не так далеко. Значит, если мы в силах что-то сделать для своего освобождения, то должны делать немедленно.

Владимир подошел ко мне:

— Хватит у тебя сил?

— Хватит, — твердо отвечаю я.

— Ты видел себя, какой ты? — улыбнулся Владимир.

— Товарищи помогут, — уверенным голосом говорю я.

— Мы пришли сюда, — громко начал свою речь Емец, — пришли затем, чтобы поклясться перед товарищами, друг перед другом, перед вами, как перед старшим, что донесем весть нашей Родине о лагере смерти на острове Узедом.

— День приземления на родной земле мы все будем считать днем нашего рождения, — подхватил Кривоногов.

— Клянемся! — Тихо, но твердо прозвучало это великое слово.

Оно было нашим знаменем, и мы, пожимая друг другу руки, чувствовали, будто сжимали ладонями древко этого знамени.

— Клянемся!

Пряча лица от колючего ветра, мы с Луповым проскользнули мимо дежурного к нашему бараку. Когда я улегся, ко мне перелез Лупов.

Долго молча сидел он около меня.

— Миша, ты твердо веришь в успех?

— А ты разве не веришь? — вопросом на вопрос отвечаю я Лупову. И мы молчим, слушаем, как стонет ветер за окнами барака.

— Загубишь товарищей и себя, — говорит Лупов.

— Ты завтра не становись в нашу команду. Нас должно быть десять, не больше, — твердо говорю я ему, взяв за руку.

— Я сердцем буду с вами... А до Ленинграда отсюда ближе, чем до Москвы... Мой Ленинград! Я там учился в институте. Как горько вспоминать под этой крышей город юности, любимую жену...

— Она тоже из Ленинграда? — зачем-то спрашиваю я.

— Однокурсница. Все в моей памяти. Что со мной сделали, Миша? Брошусь я со скалы в море... и конец...

Я слышу, как тихо заплакал Лупов, и, чтобы как-то успокоить его, говорю:

— Тебя расстроили наши разговоры. Иди поспи. Слышал: скоро будет фашизму конец.

— Если бы я мог увидеть ее хоть на минутку... — продолжал Лупов о своем, словно в полузабытьи. Он знал, что не полетит с нами. Может, я когда-нибудь напомню ему об этой ночи...

Лупов тихо сполз вниз, и я слышал, как под ним поскрипывали половицы.

Сон не шел и ко мне. То, что произошло сегодня, не давало мне сосредоточиться. Вся моя жизнь проплывала перед глазами. Воспоминания нахлынули, навалились хаосом эпизодов, событий. Я закутывал голову и погружался в темноту. А оттуда, из тьмы, тоже смотрели на меня знакомые, какие-то страшные глаза, глаза врагов, жестоких и пока еще сильных. Сбрасываю с головы покрывало, но воспоминания не покидают меня. Передо мной будто рядом стоит Саша Шугаев. Саша Шугаев? И ты ко мне со своей любовью? Помню, все помню, друг. Ты свою любимую уже никогда не увидишь. А как было прекрасно, когда ты приехал с ней в наш полк, и мы сидели в твоей комнате. Друзья с доброй завистью говорили о ней: «Такую красавицу привез!» Может, не следовало летчику рано жениться. А разве ты знал... Действительно, зачем она встретилась тебе?

Присядь, Саша, возле меня и расскажи о том золотом лете, о наших русских краях, о своей поездке и удивительном знакомстве, свадьбе, и как мы тебя встретили. Почему ты такой бледный? А, прости. Мы с тобой в последний раз виделись где-то на Украине, в сорок третьем, С голубого весеннего неба на наш аэродром сыпались вражеские бомбы... Осталась твоя любимая одна...

«Ты помнишь, Миша, мне предоставили отпуск, чтобы я поехал жениться и возвратился в полк вдвоем», — мысленно говорю я сам себе от имени друга.

Да, Саша, твоя молодая жена была прекрасна, мы все не могли наглядеться на нее. Я знаю, как ты любил. Я знаю, что ты на войне не щадил себя ради своей любви... Спасибо тебе, что ты пришел ко мне в эту ночь и я увидел тебя и твою любимую.

Кто же остановит, кто разбросает гнетущие тучи и откроет небо?

А ветер протяжно и жутко свистел над крышей барака.

* * *

К утру снегопад прекратился. Команда вышла на аэродром без Лупова и весь день прочищала дорожки, бетонированное поле. Самолеты гудели на своих стоянках, готовые каждую минуту вырулить на старт.

Мы молча разошлись по баракам. Все уже было переговорено, осмыслено, взвешено и решено. Слово только за небом, мы — в его власти. А мысли бегут быстрее молнии.

Как и вчера, все, что я когда-то видел, лезет из тьмы на меня: деревья, вещи, люди, машины...

Закрыл глаза, но призраки надвигаются, растягиваются, будто я вижу все через кривое стекло. Послышался голос. Я приподнялся на локтях. Тихо. Неужели говорил сам с собой? Что я сказал?

Спускаюсь вниз — там свежее воздух. Постоял, подышал, и, видимо, кровь отхлынула от головы — стало легче. Снова тихо поднялся наверх, чтобы не увидели меня между нарами. Стараюсь думать о чем-то своем, определенном. Я в кабине «хейнкеля», окинул взглядом доску приборов. Теперь можно включить ток. Протягиваю руку, и вдруг на нее ложится чья-то другая. Кто это?

Вижу лицо инструктора. Того, кто учил меня летному делу в училище. Павел Цветков? «Не забывай последовательности!» Он стал водить моей рукой, разговаривая, как наяву. Но вот снова повалились на меня лопаты, камни, мешки. Надо еще спуститься вниз.

Что будет, то и будет — простою на ногах до утра. Смотрю только на перегородку, за которой дежурный: нужно не пропустить, когда он перейдет на нашу половину. Я помнил только это. По полу тянуло свежим, прохладным воздухом, пробивала дрожь. Но лучше это. Мне необходимо завтра выйти из барака и быть на аэродроме.

Взявшись обеими руками за нары, положил на них голову и стоял так долго-долго. Наконец усталость заставила подняться наверх и лечь.

Буду думать о родном селе Торбеево. Я — маленький, школьник-первоклассник. В чем-то провинился, сижу дома, смотрю в окно. На дворе мороз, через окно ничего не видно. Проскребу изморозь, продышу кружочек на стекле и все увижу. Вдруг слышу на станции протяжные гудки. Так сразу все они никогда не отзывались. Что-то случилось?

Вошла мама, печальная. Плачет.

— Мама, я больше не буду. Я буду слушать учительницу и тебя. Не плачь.

— Хорошо, сынок.

— Почему же ты плачешь?

— Большое горе, Мишенька. Умер Ленин.

— А кто он, Ленин?

— Человек большой и добрый: отца твоего убили, а он всем сиротам предписал дать хаты.

— Мама, я тоже никогда не буду плохим, — стараюсь успокоить маму, смутно понимая причину ее слез.

Мама садится со мной рядом, прижимает мою голову к своей груди и гладит ее теплой ладонью. Я держу ее руку в своей. И сейчас я пытаюсь заставить себя услышать ее голос, уже другой, тот, который слышал в сорок втором. Голоса ее я не слышу, но чувствую, как пахнет горячими пирогами, которые мама укладывала в мой вещмешок на дорогу.

Я шел по улицам Казани, видел знакомые дома, деревья, ограды. Это все было мое, давнее, я стремился к нему, обрадовался ему, мне стало так хорошо, так спокойно.

Я шел медленно по тротуару, потому что меня в городе никто не ждал, кроме Фаи.

Я шел по улице в одежде узника концлагеря, но этого никто не замечал, и я никого перед собой не видел. Я кого-то искал в этом городе. Искал и одновременно боялся попасться ему на глаза. Не верил, что меня узнают. Мне не хотелось ни есть, ни пить, меня не обжигал мороз, во мне жило только одно чувство, которое привело сюда. Мне бы только увидеть ее... но я уже устал, мне стало тяжело думать. Я возвращаюсь в барак. И тут снова слышу грохот потока вещей, свалившихся прямо на меня.. И вдруг увидел — она стояла далеко. Я узнал ее по белому платью и по черной длинной косе.

— Фая! — позвал я девушку.

Она увидела меня и побежала навстречу. Мы долго бежали друг к другу, но не могли приблизиться. Что-то незримое, непреодолимое пролегло между нами. Наверное, это был ветер, который, казалось, бил меня в грудь и не давал продвинуться ни на шаг...

* * *

Видимо, от боли душевной проснулся я, и все исчезло. Лежал, затаив дыхание, и слушал окружающий меня мир. Но вокруг было тихо.

Обрывки сна, воспоминания о минувшем — все всплыло передо мной, но теперь я уже овладел собой. Я понимал, что означала тишина на острове. Представлял ее: белый снег, иней на деревьях, кустах, на каждой веточке и чистое небо. Таким бывало здесь иногда только раннее утро. Потом ветер стряхивал иней на землю, солнце куталось в тучи, тишину разрывал ветер.

Я смотрел и смотрел в белое утро.

Внизу под Луповым поскрипывали нары. Значит, он не спит и тоже думает о чем-то. Скоро подъем.

Одеваюсь и лежу под одеялом.

* * *

Сигнал сирены резанул по нервам. Как только мог, быстро бросился в толпу, и она понесла меня к умывальнику. Только бы не столкнуться ни с кем, не попасть на глаза врагам.

В умывальнике одно-единственное квадратное окошко, под самым потолком. Я увидел в нем небо. На синем квадратике блестела звездочка. Это моя звездочка. Звезда свободы.

Сердце мое забилось. Я чуть не упал от внезапно нахлынувшей слабости. Сунул голову под колючие струйки ледяной воды.

Сегодня, сегодня, сегодня...

Полет к солнцу

— Шнеллер!

Это слово, как удар бича, падает на голые костлявые спины заключенных, целого потока их, и оно ползет, втискивается между рядами нар, шевелится по всему длинному коридору барака, рассасывается и вот уже течет назад полосатой чернотой к выходу.

На заправку постели и одевание приходится одна минута. Если в этой утренней битве за жизнь не успеешь — тебя повалят, искалечат, растопчут. Нужно держаться середины потока, чтобы хоть немного тебя поддерживали, несли, как и ты поддерживаешь другого. Я сегодня особенно старательно сохраняю эту спасительную середину, где толпа прячет меня от надзирателей и бандитов.

Свою постель я заправляю кое-как. Мысль работает ясно и решительно: сюда больше не вернусь! Проталкиваюсь за дверь: все условности распорядка к чертовой матери, я должен видеть своих товарищей. Небо очистилось от туч. Сегодня бежим!

Я пробираюсь за бараками через снежные сугробы. На дворе темно, холодно, но одно слово греет меня изнутри, хочется крикнуть во весь голос:

— Сегодня!

И нестерпимо хочется затянуться табачным дымом. Давно не чувствовал этого привычного вкуса во рту, но сейчас для меня нет ничего дороже на свете, как увидеть друзей, крикнуть им: сегодня!

Кривоногов стоял среди толпы заключенных возле своего барака. Увидев меня, он схватил за руку выше локтя, стиснул до боли:

— Что с тобой? Ведь будут искать.

— Сегодня... — лепечу я ему, задыхаясь.

— Почему так рано прибежал?

— Не видишь, звезды на небе? Сегодня... Достань сигаретку.

— У меня нет.

— Снимай пуловер, иди выменяй! — я уже проявляю волю, приказываю, не владея собой.

— Да ты что? Пуловер?

Становится невыносимо смотреть на него, вялого, испуганного, равнодушного, не способного понять, что значит после стольких дней дождя и снега чистое небо. Почему я прибежал к нему?

— Меняй! Завтракаем здесь, обедаем дома, на Родине!

Ваня ловит ртом воздух, старается что-то произнести и не может. Его знобит. В одно мгновение сбрасывает он с себя «мантель», срывает пуловер и исчезает в толпе.

В освещенных комнатах их барака еще мечутся фигуры. Они покидают помещение, затем начнется уборка. В нашем бараке сейчас происходит то же самое. Пока будут подметать, проветривать лютыми сквозняками комнаты, узники будут душиться в уборной. Там бандиты будут искать меня. Они свой приговор никогда не отменяют. Их особенно бесит то, что у меня есть защита — - мои товарищи. О побеге они, конечно, не знают, просто чувствуют, что мы сплочены.

* * *

Скорее бы возвращался Ваня.

Вот он. Подает мне две сигареты. И в эту же минуту перед нами вырастает Костя-заводила.

— Я видел, куда ты шмыгнул. Тебя ждут в бараке.

Иван выступил вперед со сжатыми кулаками:

— Иди и скажи, что не нашел.. Понятно?

— Хочешь, чтобы меня отдубасили?

Я затянулся дымом, голова закружилась, все поплыло перед глазами.

Иван двинулся на Костю:

— Не хочешь? Так мы сдерем с тебя твою собачью шкуру! Иди!

Пока Иван разговаривает с бандитом, я исчезаю в толпе. Пробираюсь к бараку Соколова. Мне одна кара — последняя расправа вечером. Я ее не вынесу. У меня все тело в болячках. Потому-то сейчас мне все лагерные порядки — ничто! Я больше не раб!..

Третий блок. Владимир распоряжается среди заключенных, что-то поручает делать. Увидев меня, он остолбенел. Я не приблизился к нему — жду, пока подойдет сам.

— Что?

— Сегодня! — говорю я.

— Мишка! — вскрикивает он.

— Бегу к Немченко.

Часовые в дощатых высоких будках сидят с наведенными на нас пулеметами. Но что стоит сейчас их оружие против дружбы, против нас, против жизни! Мы скоро пролетим над этими будками, над колючей проволокой, над проклятым Вилли Черным, который будет стоять с разинутым ртом, смотреть на наш самолет и ничегошеньки не сможет сделать. Пусть лопнет от злости этот изверг!

Немченко сверлит меня своим единственным удивленным глазом. Тот же вопрос: почему так рано?

— Сегодня! В бригаде должны быть только наши люди.

Немченко поправляет свою черную повязку над выбитым глазом и спокойно, твердо говорит:

— Сделаю все.

А я иду к Кутергину, к Емецу.

— Сегодня летим! — шепчу я им и иду дальше, они спешат следом за мной. «Почему не остановился возле них, не поговорил?» Вероятно, так думают они.

Кутергин задерживает меня, пытливо смотрит в глаза.

— Да, да, летим! — теперь уже кричу я ему во весь голос.

Какой-то человек подслушивает нас, вытягивая свою длинную худую шею. Я оборачиваюсь:

— Интересно? Прощай, дружище. Больше не увидимся.

— Почему? Что такое?

— Иду вешаться. Понял? — говорю я ему твердо и громко. Человек крутит пальцем у виска. Он считает меня помешанным. Я весь в синяках, лицо распухшее, перекошенное. Все смотрят на меня, как на сумасшедшего. Может, это и правда. Я переполнен радостью, воображение уносит меня в какие-то дали. Я сейчас соткан из напряжения, чувства опасности и трепещущих нервов. Я смотрю на мир, на узников не теми глазами, какими смотрите вы на меня. Я уже вижу под крыльями самолета родную землю. Я уже иду по родной тверди, а не по камням проклятого острова.

Сказал всем, кому мог. Нужно возвращаться в свой барак. Я должен со всеми прийти на аппельплац и стать, прикипеть своими деревяшками к тому месту, на которое становился ежедневно в течение вот уже больше трех месяцев. Помню это место, оно въелось в мой мозг, как соль в рану. Между двумя передними фигурами я должен видеть угол своего барака — точнее, его стену на ладонь, не больше.

Я должен там стоять обязательно. В последний раз.

Новые мысли, боевое настроение придают мне силы. Я перестал бояться и бандитов, и эсэсовцев, потому что я уже «лечу» над землей, в моих руках самолет с мощными моторами, я умею им управлять, знаю, куда лететь, надо мной — высокое чистое небо.

Откуда-то вынырнул Дима Сердюков. Маленький, взволнованный, смотрит он на меня снизу большими умоляющими глазами:

— Дядя Миша, — голос у него хрипловатый. — Вы, наверное, сегодня? Возьмите и меня.

Кто просит, тому прощают его вину. Жалко смотреть на мальчика, который недавно причинил много неприятностей, но все понял, пережил, покаялся.

— Помнишь свои обязанности в экипаже?

— Все помню, дядя Миша. Все, что прикажете, — - худенький мальчишка прислонился ко мне своей головкой.

— Беги, Дима к Соколову.

Навстречу мне торопливо шагает Емец. Спрашиваю:

— Где Лупов?

— В бараке. Комендант выстрелил ему в лицо.

— Убили?

— Живой.

— Не полетит с нами. На руках не вынесешь, — объясняет мне Емец.

Он не знает, что Лупов не должен лететь с нами.

Угрожающая команда, словно рычаг, расчленила толпу на несколько рядов. Я стал на свое место: вижу угол дома, но стараюсь не выпячиваться в равнении, чтобы не увидели меня бандиты.

Перед началом смотра, как всегда, блоковые нас муштруют: «Митцен аб», «Митцен ауф». Снимаем и надеваем матерчатую шапочку. Я выполняю все аккуратнейшим образом.

— Штильгештанген!

«Можно стоять и смирно, пожалуйста. Вытянусь в струну, но это в последний раз».

— Ауген линкс!

Надо смотреть влево — там появился комендант. Но пока ему будут докладывать на фланге, можно ослабить ноги.

Уже слышны слова рапорта. Сколько за сутки умерло, сколько больных. И в конце обычная фраза: «Никаких происшествий за истекшие сутки не произошло!» «Да? Не произошло? — думаю я. — Будет же вам, проклятые, сегодня хорошенькое происшествие. Головой придется расплачиваться вам за это!»

Комендант медленно, важно продвигается, его шаги на бетонированной дорожке ближе и ближе. Сотни людей затаили дыхание, замерло биение сердец перед ним. Вот комендант остановился невдалеке, выждал минутку:

— У кого есть какие жалобы?

Стало еще тише. Перед его взглядом, его голосом смолкает все живое. Тишина мертвая. Даже за справедливую жалобу люди расплачиваются жизнью.

«Посмотрим, как тебя сегодня будут спрашивать о том, сколько бежало на самолете. Что ответишь на это, палач?»

Бегут мои мысли. Во мне ни на минуту не утихает спор с врагами.

Строй расчленяется на ряды, и комендант начинает обход каждого. С вышки бьет прожектор и выхватывает из тьмы фигуру коменданта и то место, где он находится. От коменданта падает длинная, надвигающаяся на нас тень. Страшно смотреть на нее. Он сам и его тень — одинаково властные, жестокие.

Вот он передо мной. Высокий, в новой униформе, его большой, картошкой нос так и притягивает взгляд. Остановился возле меня.

Я устремляю взор куда-то выше, в темноту. Прямо на него смотреть нельзя — ударит. Млеют ноги. Что он скажет?

— Гогер копф! — резиновой дубинкой ткнул он в мой подбородок. Я дернул головой. «Летим сегодня!» — мысленно говорю сам себе, глядя в широкую спину коменданта.

— По рабочим командам, марш!

Все. Стопудовый камень свалился с плеч. Теперь — на аэродром.

На аэродром!

Люди сразу перемешались, забурлили, отыскивая свои команды.

Расталкивая толпу, ни на что не обращая внимания, я направляюсь к Соколову.

К нему, к нему! Там уже все. Там защитят товарищи. Там наша сила.

* * *

Команды ежедневно создавались произвольно, и часто в наши две пятерки становились люди, которых мы совсем не знали, и они не знали нас, да и сами заключенные иногда не придавали значения тому, в какой команде они оказались. Сегодня нам, как никогда, было важно пройти на аэродром той группой, которая давно сложилась. Ведь каждый из нас имел свои нерушимые обязанности. Кроме того, ненадежный человек мог бы завалить весь наш план. Потому-то за десять-пятнадцать минут, когда формировались бригады и отправлялись из лагеря, нам необходимо было устроить все надлежащим образом. Главное — проделать работу Соколову и Немченко. Это они могли выхватить человека из строя и послать его в другую группу, а на его место привести и поставить нужного.

Первая большая бригада в 45 человек собралась, пошла к воротам. Началась проверка по списку, отсчет, передача рабочей силы под власть охраны. Четыре эсэсовца заняли места спереди, сзади и по бокам, и команда отправилась на свой объект. Мы, две пятерки, должны были выходить за ними, и потому так пристально следили за этой процедурой. Вероятно, Соколов был уверен, что в нашей бригаде только свои люди, так как осложнение обнаружилось в последнюю минуту. В нашу бригаду затесалось несколько «чужаков». Рядом с Урбановичем стоял какой-то иностранец.

Наступило замешательство. В таком составе нам выходить за ворота нельзя. Кто-то окликнул Соколова, который уже подался вперед, кто-то самочинно вытолкал одного, позвал из толпы своего, кто-то огрызнулся, замахал руками. Но вот Немченко и Соколов оттиснули непокорных, пригрозили, а в средину втолкнули Диму, Адамова, Емеца. «Шагом марш!», и мы уже в воротах.

— Айн, цвай, драй, фир, — пересчитывает часовой, ударяя каждого в грудь, в спину, и, когда он пропустил меня, показалось, что я перешагнул через пропасть.

За нашей небольшой группой стоял уже знакомый нам высокий рыжий, горбоносый эсэсовец. Запомнился он тем, что за малейшую провинность сразу бил куда попало прикладом винтовки. Ненависть к заклятому гитлеровцу сплачивала нашу команду.

Пройдя ворота, вахман, как обычно, передал свою сумку, в которой был противогаз, котелок, ложка, чтобы кто-то из заключенных нес этот груз до места работы. Там, на аэродроме, после обеда несший сумку имел право выскрести, что осталось в миске или котелке, и пойти помыть посуду. Несколько дней подряд мои товарищи передавали мне сумку «Камрада» и рыжего, чтобы я немного подкреплялся. И сегодня она дошла до меня. Взял ее машинальным движением. Я знал, что сегодня ее хозяину-извергу придет конец.

— Не буду нести! Не буду служить ему, палачу! — сказал я и бросил сумку на землю.

Хлопцы всполошились. Кто-то подхватил сумку, Соколов поравнялся, накричал на меня.

При входе на аэродром снова задержались для проверки. Местная охрана осматривала кое-как, но сегодня мы опасались ее особенно. На работу мы всегда брали с собой охапку сухих дровишек, дощечек или хвороста, чтобы разжечь костер для вахмана. Эсэсовец ведь иногда и нам позволял подойти к огню на время. Охапка дров... Но в ней сегодня была припрятана железка.

Пропустили. Нужно было подождать мастера. В те дни, когда мы занимались ремонтом капониров, с нами шел старичок мастер, который осуществлял технический надзор за работами. Этот человек веселил нас своим внешним видом и своими наставлениями. Он являлся на службу в тоненьком пальто с бархатным узеньким воротничком, в кепи с наушниками, в модных осенних ботинках. Пальто он подпоясывал офицерским ремнем, на котором висел в кобуре большой парабеллум — все, кто имел дело с заключенными, должны быть вооруженными. Мастер был низкого роста, подслеповатый, прост в обхождении и наивно доверчив. Вот мы, например, вкапываем столб. Берем трамбовку и бьем под одну сторону — столб наклоняется в противоположную. Мастер отходит на некоторое расстояние, присматривается и говорит, что мы слишком подали влево. Мы стоим и разводим руками. «Как он мог наклониться?» Мастер подбегает к нам, успокаивает и детально объясняет, как можно исправить: бейте теперь слева. Несколько кольев трамбуют слева — и столб наклоняется вправо. Но мастера сейчас нет, он побежал куда-то: к ангарам или в столовую погреться. Приходит — столб снова стоит неровно. Старичок, видимо, забыл, какие он давал нам советы, страшно удивлен тем, что столб так намного подался вправо, и снова дает указание. При этом он сочувствует нам, что приходится столько возиться, а мы вздыхаем и беремся за дело: нам выгодно топтаться на месте.

Мастер на ходу застегивает свой ремень. Он и сегодня одет очень легко — значит, чаще будет бегать греться, хотя при разговорах о побеге мы никогда не принимали во внимание нашего мастера.

Рассветало. Темными силуэтами обозначились сооружения, самолеты. Уже срывался ветерок, по небу плыли высокие облачка, но сплошной рев моторов, короткое мигание фар бензозаправщиков, бомбовозов, прожекторов — все говорило о том, что сегодня, после нескольких дней скованной жизни, будет напряженная боевая работа крупной авиационной базы. Я прислушивался ко всем звукам, присматривался к движению, и меня все вдохновляло к действию. Полеты нам нисколько не мешали, наоборот, способствовали осуществлению нашего плана. Среди поднимающихся самолетов, подруливающих к стоянкам, и постоянного гула моторов легче проскользнуть к «нашему». Важно, чтобы наш «хейнкель» был на своем месте. Тучки, снежок нисколько не волновали меня — лететь можно!

Мы остановились, мастер подозвал Немченко и Соколова и долго втолковывал им, как мы должны засыпать и утрамбовать воронки, потом показал им куда-то рукой, и они повели команду к месту работы. Оглядываясь и разъясняя что-то жестами, мастер удалился.

Бригадир провел нас мимо истребителей, у них почти у всех крутились воздушные винты. Он остановил бригаду вблизи грохотавших моторами «юнкерсов». Между двумя капонирами чернело несколько свежих воронок, некоторые из них были прямо на дорожках, по которым, обходя ямы, рулили к старту самолеты.

— Будем засыпать, — сказал Соколов и тут же на немецком языке объяснил вахману полученное задание.

Мы переглянулись между собой — никто не пропустил этого сигнала готовности — и взялись за лопаты. Я забрасывал яму землей, перемешанной со снегом, посматривая на удалявшуюся фигуру мастера.

Когда выровняли землю, Немченко приказал передвинуться на другое место. Мы выстроились и направились к новым воронкам. Уже совсем рассвело, как на ладони видно все, что делалось на аэродроме. «Юнкерсы», нагруженные бомбами, один за другим подкатывали к выметенному струями воздуха месту старта, где немка в темной военной форме флажками подевала команды. Сюда же подрулили истребители «фокке-вульфы» и, задерживаясь на несколько минут, парами взлетали.

Все происходило как и на наших аэродромах, и все было мне понятным. Вот мотористы сопровождают до стартовой площадки, придерживая за крыло свой бомбардировщик. Как же нам быть? Но тут же подрулил «юнкерс» без сопровождения, он развернулся, стал против ветра и пошел в разбег. Я перестал следить за остальными.

Воронок было много. Соколов и Немченко понимали, что нам нельзя уходить на другой конец летного поля, далеко от того капонира, где стоял прогретый наш «хейнкель», и потому задерживали нас на этом участке. Работали мы медленно, кое-как. Вахман, увидев, что тут немало дел, приказал разжечь ему костер.

Добыть сухих дубовых или березовых веточек, соломки для растопки — это каждый из нас выполнял с показной старательностью, так как делалось это по сути дела для бригады: глядишь, вахман позволит и нам погреться, а хороший костер делает его добрее.

Прислонив к плечу винтовку, вахман сидел возле костра и грел руки. Мы швыряли в воронки землю со снегом и не спускали с него глаз. Если бы с нами был сегодня добрый наш «Камрад», он бы, конечно, подозвал нас к себе и немного поговорил с нами. Мы уговорили бы его повести нас прямо к капониру «хейнкеля» и поступили бы с ним так, как он того заслуживал: связали бы его. Этот же вахман бдительно реагировал на каждый наш взгляд, на каждый шаг, не подпускал никого близко к себе, а между тем решающим для осуществления нашего плана было именно это — избавиться от охранника, вооруженного винтовкой.

«Грейся, — думал я, — утешай себя тем, что вот и еще один день твоей службы кончится благополучно, тебе выплатят за него деньги, и ты возвратишься домой, вкусно поешь, мягко поспишь. Грейся. Час твой уже пробил...» Кто-то приблизился к охраннику с дровами и тот предупреждающе выставил перед собой винтовку.

Напряжение нарастало. Решающие минуты приближались.

Землю мы не утрамбовывали — пусть она через несколько дней осядет, и снова пошлют кого-то по нашему следу. Но в эту здоровенную воронку, возле которой мы топтались, я полез на дно первым. Хоть вахман и был от нас на некотором расстоянии, все-таки с разговорами между собой нужно было быть очень осторожными. Соколов спрыгнул ко мне.

— Пора, — сказал я.

Произнес я это слово почти беззвучно, одним выдохом.

— Может, сегодня не будем? Много людей на аэродроме, — услышал я в ответ.

Я зажал ему рот ладонью:

— Вот! — выхватил я из своего кармана давно припасенный нож. — Это мне сделали наши ребята. Они ждут сигнала. Если вы с Немченко будете тянуть, я сам убью немца, захвачу самолет и убегу, а вам завтра смерть!

Соколов окликнул Немченко, тот сполз в воронку, и мы принялись живо утаптывать землю. Немченко понимал, что его позвали сюда не для этого, он работал и ждал.

— Веди к крайнему капониру, — приказал ему Соколов. Тот испуганно посмотрел на него, готовый возразить или, может, выслушать какое-то разъяснение. Соколов добавил: — Что у моря.

Мы выкарабкались из ямы. К Соколову подошел Кривоногов. Он догадался, что мы советовались, ждал приказа.

— Идем к морю. Там...

Наспех кое-как засыпали воронку, и Немченко выстроил команду, объяснил, куда идти. Вахман покинул свой костер.

Сколько планов мы обсуждали и вдруг начали действовать совершенно неожиданно. Шли к морю, туда где за крайним капониром тоже могли быть воронки, чтобы там, в глухом месте, избавиться от охранника. Шагаем к морю, сгибаясь против ветра. Иван Кривоногов прячет за пазухой железку, я — нож. А в мешке кусок металла. Товарищи догадываются, почему вдруг нас так спешно перебрасывают с одного конца на другой, покорно идут, торопятся. Скорее бы, скорее покончить с такой мукой! Возврата нет.

Вахман послушно идет за нами.

Некоторое время мы шли мимо стоянок самолетов. Возле них встречались люди. Вдруг я увидел один капонир свободный — возможно, сюда «юнкерс» не возвратился несколько дней тому назад, так как там не было никаких следов его пребывания. Рядом, метрах в десяти, механики готовили бомбардировщик к вылету: они прогревали моторы, укладывали в люки бомбы. Идем дальше. Вижу капонир и самолет с запущенными моторами, людей мало.., В моей голове молниеносно рождается совершенно неожиданный план. От внезапно осенившей меня мысли я чуть не вскрикнул, и приказал немедленно остановиться.

Приблизясь к Соколову, я говорю:

— Захватываем этот самолет!

Вероятно, все услышали мои слова: группа сбилась теснее, ждала, что скажу дальше. Я не советовал, а приказывал:

— Возле «юнкерса» летчиков нет, только техники. Видите, в кабине один, второй на крыле. Ваня, ты — в кабину, я с Немченко — на крыло! Кутергин, тебе переодеваться не нужно.

Все услышали мои слова, и команда без приказа сама повернула к капониру.

Я неотрывно слежу за «юнкерсом», так как готовность самолета сейчас самое важное для нас. Судьба охранника уже не волновала меня: мы спрячемся за высокими валами, и грохот моторов заглушит все...

* * *

Заревел еще один мотор. У четвертого медленно прокручивается винт, вот-вот заработает во всю силу. Мы подходим к капониру. Еще несколько шагов, и мой условный сигнал превратит покорных рабов в отважных бойцов. Я прикован взглядом к самолету. Только бы там было все в порядке... Но что это? Я не вижу одного элерона. Отцепили его...

— Машина непригодна, не полетит! — я говорю это громко, чтобы все услышали и поняли, что не следует начинать.

И все, словно натолкнувшись на незримую преграду, остановились.

А куда же, для чего идти дальше? Вахман понял, что произошло — команда самовольно приблизилась к самолету с работающими моторами, — гаркнул: «Хальт!» Мы стояли на одном месте, запыхавшиеся, уставшие и растерянные. Что же будет? Куда мы забрели и для чего? Я чувствовал себя беспомощным, уничтоженным. Что было бы, если мы убили бы вахмана? Как я не заметил раньше этого «общипанного» крыла? Почему не догадался, что раз здесь нет летчиков, с машиной не все в порядке?

Снова раскаяние, самобичевание, гнетущая виновность, снова укоризненные взгляды товарищей, глухое, разочарование, угнетенность. Это уже было, такое знакомо нам, но поправима ли ошибка? Не погубит ли она и нашу идею, и нас?..

Мы еще стояли, словно вросли в землю, смотрели на самолет, который жестоко подвел нас, как вдруг сзади заорал вахман:

— Почему шли сюда? Зачем так близко подошли к самолету? Какую работу должны были выполнять? Свиньи! Идиоты! Дубины!..

У самолета техники услышали голос охранника и тоже панически заметались. Немецкие авиатехники, вероятно, и впрямь еще никогда не видели, чтобы заключенные целой группой так близко подходили к машине. Схватив лопаты, техники выскочили нам навстречу, чтобы защищать себя и машину.

— Цурюк!

Ну, конечно, нам путь только назад, только поворот на сто восемьдесят градусов. Охранник озверел. Он сердится на самого себя за свою оплошность. А то, что у нас была попытка подойти к боевому самолету и сделать что-то недопустимое, на этот счет у него, видимо, не было сомнения. Он наскочил на крайних и, ругаясь, выкрикивая оскорбления, начал бить людей по спинам, по головам прикладом винтовки.

— Шнель! Шнель!

Мы уже шли, но он требовал бежать. И мы налегли на ноги, так как нас настигали техники со своим оружием. Кому-нибудь да рассекут голову.

Вахман приказал остановиться. Он подозвал Соколова и скомандовал вести бригаду бегом к ангарам. Мы услышали это распоряжение, и всем стало ясно: пригонят туда, где много немцев, охранников, и кто-то из нас поплатится своей жизнью.

Как спасти дело? Как исправить ошибку?

Соколов, тяжело дыша, бежит рядом со мной — он не в строю, но, вижу, старается держаться рядом. Он, как и все, в отчаянии. Не знает, как смягчить гнев эсэсовца. Может, он ждет совета от меня? Может, пристраивался что-то сказать мне в упрек? Я искоса поглядываю на него, смотрю себе под ноги. Неужели это все, на что мы способны? Что, что делать?!

Володька бежит со мной плечо в плечо. «Ну, что же дальше? Что?» — это я слышу в его надрывном дыхании. Слышу в ритмичном шарканье по земле тяжелых деревяшек. Сколько еще бежать? Разрывается грудь...

— К ангарам не веди, — бросаю Соколову. — Пожалуется — расстреляют... тебя первого.

Соколов как-то больно посмотрел на меня и еще несколько минут бежал молча. И вдруг — упал на мокрый снег, прямо в грязь. Это вызвало какой-то сдавленный стон. Всем было жаль товарища, но никто ничем не мог помочь ему: приказано бежать. Будучи крайним в строю, я успел оглянуться и увидел, как на Соколова едва не наступил охранник.

Соколов поднялся на руках и, лежа, громко взмолился, обращаясь к вахману:

— Герр ефрейтор, нам же приказали привести в порядок покинутый капонир. За что же вы нас?

Вахман заколебался.

— Хальт! — крикнул он, и все сразу остановились. Мы старались отдышаться, оглядывались и прислушивались к тому, что говорил Соколов:

— Герр ефрейтор, нам же нужно ремонтировать капонир. Я же договорился, герр ефрейтор, что сюда привезут обед и вам, и нам.

Охранник не имел основания не верить заместителю бригадира, обращавшемуся к нему по-немецки так искренне. Он, видимо, почувствовал себя в некоторой степени виноватым за то, что ему почудилось, и за то, что прогнал нас почти с километр форсированным маршем. Теперь он все взвесит и примет свое решение. Он еще немного подумает. Не обманывают ли его? Конечно же, нет, ведь это помощник капо так умоляюще смотрит ему в глаза, лежа на земле, погрузив руки в грязь. Да и откуда такая подозрительность, когда команда просто шла к намеченному объекту? Пусть возвращаются, пусть работают. Там в затишье можно будет разжечь костер, подогреть суп, пообедать. Почему техники подняли такой галдеж? Зачем узникам их «юнкерс»?.!

И вот мы возвращаемся к пустому капониру. Острые, тревожные и решительные взгляды, взгляды-сигналы передавались от одного к другому. Сердца снова неудержимо бились предчувствием свободы.

* * *

Вахман уступил нам, привел туда, куда мы просились, поверил, но в душе его, надо полагать, еще бродила настороженность, предчувствие недоброго. Мы так набросились на работу, бессмысленную и никому не нужную, что над капониром поднялся снежный вихрь. Размели сугроб, добрались до опор и стали их выравнивать и утрамбовывать, стуча и мотаясь вокруг столба, словно на пожаре.

Нам необходимо было убедить вахмана, что мы трудимся на совесть. Но, вероятно, наши старания не производили на него должного впечатления: он остановился метрах в тридцати и настороженно наблюдал. Никто уже не посматривал в его сторону, мы прикидывались занятыми делом, равнодушными к целому свету, не то, что к охраннику, хотя я, например, все время следил за поведением вахмана, за каждым его движением. С ним прежде всего была связана теперь наша судьба...

Промерз, наконец, вахман, заложил руки в рукава, придерживая на животе винтовку, заходил, затанцевал. Достает из кармана портсигар, чиркнув зажигалкой, закуривает. Но винтовку на плечо не вешает, держит ее перед собой наготове.

А время идет неумолимо. Скоро обеденный перерыв. Кто-то из хлопцев, взобравшись на вал, сообщил:

— На «хейнкеле» зачехляют моторы!

Значит, вот-вот техники покинут стоянки. Если сейчас мы не добьемся своего... Земля, казалось, жгла ноги, небосвод наполнялся все нарастающим тревожным звоном.

— Соберите дровишек... Напомните ему о костре, — посоветовал я.

Прямо на входе в капонир выросла горка сухого хвороста, который нужно было только поджечь.

Нашу хитрость вахман не разгадал и бросил нам свою зажигалку. Запрыгало над кучей дров пламя, запахло дымом...

Огонь должен служить доброму настроению, но вахман накричал на нас, чтобы отошли от костра. Кто-то из наших товарищей приник к теплу, не успел вовремя отскочить, и немец немилосердно ударил его прикладом:

— Вег!

Видеть, как бьют прикладом в висок за то, что человек протягивал руки к пламени, нам не впервые. Но я обрадовался этому жестокому толчку. Этот удар вахмана был смертным приговором ему самому.

Мы сгрудились в углу, далеко от охранника и я сказал Соколову:

— Выгляни, нет ли кого поблизости.

Соколов умел хитрить и в такие напряженные моменты. Он не стал карабкаться вверх, а обратился к вахману:

— Герр ефрейтор, разрешите взглянуть, не везут ли нам обед.

— О, я! — вахман был почти вежлив.

Соколов, стоя на валу, подал мне знак: нет никого. Я моргнул Кривоногову: «Заходи». Ваня держал свою железку наготове и направился вдоль ограды, чтобы подойти к вахману с тыла.

Кто из нашей группы знал, что убийство — это освобождение, тот волновался, ждал решительной, победной минуты. Но среди нас были и неосведомленные — те вытаращились на Кривоногова.

Он уже стоял позади ефрейтора, который сидел на корточках возле огня и грел руки. Иван сжимал в руках железный прут, глаза его пылали. И в такую минуту Иван владел собой и не торопился в своем мужественном и святом деле. Он словно спрашивал меня взглядом: «Бить?» Я прочел этот вопрос в его сверхчеловеческой, неслыханной выдержке, в сверкающих гневом, широко раскрытых глазах.

Я стоял точно напротив Кривоногова, впереди вахмана, на некотором расстоянии от него и пошел прямо на вахмана. Боялся, что тот оглянется, увидит за собой Кривоногова и успеет пальнуть из винтовки. Нужно было отвлечь его внимание на себя. Но видя Кривоногова, готового размозжить голову эсэсовцу, по виду полного решимости мстителя, я сам озверел. Вахман смотрел на меня и не мог понять, что со мной творится. Почему я надвигаюсь на него с голыми руками?

Я сделал еще несколько шагов. Чувствуя невыразимую, радость оттого, что враг уже в наших руках, и все-таки не крикнул, а только кивнул: «Бей!»

Кривоногов выждал, определил для удара место и его удар был сокрушительным.

В последний миг вахман посмотрел мне в глаза — первый и последний раз. Его глаза были полны страха, ужаса.

Он повалился на землю, а к Кривоногову бросились несколько наших товарищей с кулаками, с перекошенными от испуга лицами. Убийство немца — смерть всем. Для чего он это сделал?

Я схватил винтовку, лежавшую на земле, щелкнул затвором:

— Назад! Кто тронет Кривоногова — пуля в лоб! Мы сейчас полетим на Родину!

Лица товарищей озарились догадкой. Я отдал винтовку Кривоногову и, потянув за руку Соколова, подался из капонира. Тут каждый знал свои обязанности, а мне нужно пробираться к самолету. Дорога каждая секунда. Скорее, скорее к «хейнкелю»!

Расчет на немецкую пунктуальность еле не подвел нас в самом начале дела. Мы подкрадываемся к капониру, подползаем по-пластунски, чтобы нас не увидели издали, и вдруг слышим там, за валом, голоса. Падаем лицом в снег. Значит, механики еще не ушли на обед. Нужно лежать, пока они не покинут капонир. Мы лежим как раз против тылового выхода. Если кто-нибудь направится сюда, нам конец. Я слышу, как у меня надрывно бьется сердце. Я боюсь, что оно разорвется, что его стук услышат немцы.

Мы постепенно дотянулись до краешка маскировочной сетки и заслонились ею. Следим за механиками. Да, они заканчивают работу, уже убирают инструменты, ставят на привычное место стремянку — под крыло. Уходят!

Мы выждали минутку и кинулись к самолету. Под широкими крыльями «хейнкеля» я вдруг почувствовал страх перед ним. Какой же он огромный! Смогу ли я поднять его в воздух? Такая машина и такие слабые у меня руки, ноги...

Внизу есть отверстие — лаз, и я стал нажимать, чтобы открыть его, он, оказывается, на замке. Ключа у нас, понятно, нет. Я метнулся к бомболюку — тоже не открывается. Соколов стоит рядом, растерянно смотрит на меня, ждет.

— Подсади, — прошу его, — выберусь на крыло.

Соколов обхватил меня, я вцепился в крыло. Пальцы скользят по мокрым заклепкам. У Володьки не хватает сил. Я повис и тут же упал на землю. Увидел струбцинку — думал ею ударить по замку, но она слишком легка для этого, нужно что-то потяжелее. Колодка! Это подойдет. Стукнул раз, второй, и дюралюминий подался, провалился. Всунул в отверстие руку, оттянул замок — дверца открылась. Вытащил назад — рука поцарапана, кровоточит.

Фюзеляж, куда я проник, показался мне настоящим домом. Такого я еще не видел. Бросился в кабину. Она была большая, выпуклая, вся из стекла. Высота, на которой я оказался, просторность кабины, огромное количество приборов, кнопок, проводков, сигнальных глазков — все ошеломило меня.

Передо мной было сиденье пилота, слева скамья, покрытая черным дерматином, наверно, для штурмана. Я опустился на сиденье и провалился в него так, что мои ноги задрались вверх. Летчик под себя непременно подкладывает сложенный в мешок парашют, у меня парашюта не было. Какой-то ящик попался мне на глаза, я швырнул его на сиденье, сел сверху. Достаю ногами до рычагов, руками — до доски приборов, теперь могу опереться спиной о кресло.

— Снимай чехлы! — это команда Володьке, который стоял на полу, подо мной, и слышал, как я стучал, хозяйничал в пустой, гулкой машине.

Володька быстро сорвал чехол с одного мотора. Лопасти винта перед глазами, рычаги под ногами, ручка управления в руках — этого для летчика достаточно, чтобы и в таких условиях овладеть собой, сосредоточиться, почувствовать себя сильным. Я нашел насос, несколько раз качнул горючее, потом установил зажигание и, помня, как делал это, рисуясь, немецкий офицер, за которым я наблюдал недавно, нажал на кнопку стартера.

Никакого движения. Мотор молчит.

Как же это я забыл, что позади меня есть маленький рубильничек и что именно с его помощью нужно пустить аккумуляторный ток к моторам и приборам? Я обрадовался, что вспомнил это, и, обернувшись, уверенно включил его. Снова нажал на стартер. Ни одна стрелка не пошевельнулась. Тока не было.

Почему же я не начал с присоединения аккумулятора? Какие примитивные ошибки! Ведь там, за бронеспинкой, стоит целая аккумуляторная батарея, которой пользуются при запуске моторов. Только в этом причина!

Я бросился к бронеспинке, отклонил ее.

Там было пусто.

Клеммы свисали, аккумуляторов не было.

Мысль о крахе, о провале парализовала меня. Ноги отказались мне служить. Я упал. Память еще зафиксировала момент удара головой о что-то твердое.

Может, холодное железо, на котором я лежал, может, голоса, а может, неунимающаяся тревога души вместе со всем пробудили меня. Я лежал минуту, пять или десять — не знаю. Но сразу же вспомнил, что случилось.

Я поднялся на руках, опять увидел пустоту за спинкой сиденья. Подполз к люку. Внизу стояли все мои товарищи. Первым я увидел в полной обмундировке «немецкого солдата» — Петра Кутергина. Возле него — Соколов, Немченко, Дима, Емец, Урбанович, Адамов. Они смотрели через отверстие на меня. Видно, они только что звали меня, потому что, когда я показался, в их глазах, полных смертельного ужаса, промелькнуло радостное, разительное удивление. «Он там что-то делает...»

Заговорили все сразу:

— Почему не заводишь!

— Не выходит у тебя?!

— Что же делать?

Я высунулся из люка, приблизился к товарищам:

— Нет аккумуляторов.

Кто-то охнул, словно насмерть простреленный пулей.

— Нужно искать тележку! Ищите! Помните, мы видели ее.

И сразу никого из них не стало. Они разлетелись в разные стороны. Я еще хотел им сказать, что без аккумуляторов всем нам смерть, но говорить было некому.

Замешательство, неуверенность прошли. Я вскочил на ноги совсем не таким, каким был минуту назад, полный энергии, силы.

Смотрю — катят тележку, а на ней аккумуляторная батарея. Уже кто-то тащит лесенку, скрежеща колесиками, уже с ее ступеньки протягивают мне кабель. Проделываем все так точно, как и тот немец, что демонстрировал нам свое совершенное владение техникой.

— Чехлы! — я смело бросаю этот приказ, ибо держу в руках кабель с большим штепселем. Я сам видел, куда его вставляли, теперь я уверен в себе.

Одни сдирают чехлы, другие снимают струбцинки, а я, включив ток, чувствую, как он гудит в приборах, вижу, как запрыгали стрелки, засветились разноцветные глазки.

Теперь мы получили силу и крылья.

— Давай, Миша! — кто-то подбадривает, положив руки на мою спину.

От волнения становится жарко, пот ручьями льется по лицу. Не хватает воздуха. Я рванул с себя «мантель» и куртку, подложил их под себя, чтобы мягче сидеть, остался в одной нижней сорочке. Взгляд только на приборы, все внимание — только машине! Думаю: «Не горячись. Теперь все в твоих руках. Все нужно делать последовательно».

Наш высокий «вахман», в шинели со знаком эсэсовца, подпоясанный ремнем, проворно распоряжается внизу. Он разбрасывает в сторону все, что может помешать машине, и от радости иногда вскидывает над собой обе руки. Кривоногов, вижу, стоит с винтовкой, оберегает подступы к нашей «крепости».

Плавно нажимаю на кнопку стартера. Мотор зашумел жу-жу-жу! Спокойно включаю «лапкой» зажигание, мотор несколько раз фыркнул и загудел. Увеличиваю газ — заревел. Круг винта стал чистым, прозрачным.

Друзья от восторга дают в плечи радостные легкие пинки.

Запускаю второй мотор.

* * *

Аэродром равнодушен к гулу нашего самолета. Мне легко представить, как реагируют на это техники, летчики. Они спокойно обедают... А потому я не боюсь дать полный газ и испытать мотор на разных оборотах. Чувствую себя уверенно, даже беспечно. Никто уже не остановит нас на разбеге, не помешает взлететь. Воздушные винты рвут машину вперед. Только убери из-под колес шасси колодки, только отпусти тормоза — и покатится. Но это делать еще рано, пусть нагреются моторы. Между тем я еще раз осматриваю приборы и оборудование кабины. Я знаю назначение не всей аппаратуры, но ничего, разгадаю потом, во время полета.

Можно уже подать сигнал Кривоногову, чтобы убрал колодки и поднимался к нам. Кивка головы для этого достаточно — Ваня метнулся к колесам. Я поднялся с сиденья, слежу за его усилиями. Иван пробует выдернуть колодку и не может — колесо придавило ее. Я машу Ивану, чтобы он нажал на защелку и сложил колодку, тогда легко можно выдернуть ее, мы не раз условно проделывали это. Мои товарищи, которые раньше никогда не стояли возле самолета с ревущими моторами, безупречно подготовили машину к полету. И какому полету! Иван переволновался больше всех, он расправился с вахманом и, бедняга, все забыл. Выпрямился, смотрит на меня и показывает руками: сдай, мол, немного назад. Я захохотал так, как никогда в жизни не смеялся. «Сдай назад». Многое можно проделать с самолетом, только подать его назад с помощью винтов никак нельзя. Я прокричал Соколову над ухом, тот прыгнул вниз, показал Ивану, как нужно сжать колодку. И вот они уже в самолете. Сидят рядом со мной, ждут, когда тронемся с места.

Нам нужно прорваться на старт. Только оттуда можно начинать разбег — против ветра, на открытую половину аэродромного поля.

Я приказал всем спрятаться в фюзеляже. Плотнее усаживаюсь на сиденье. Еще пробую моторы. Они откликаются знакомым голосом мощи, согласия и готовности ринуться в высоту. Осмотрел машину с левого до правого крыла. Так учили меня в школе, плавно подаю рычаги газа, машина тихо двинулась вперед. Придержал тормозами — останавливается. Все в порядке. Теперь — полный газ.

Вперед!

«Хейнкель» покатился по бетонированной дорожке.

Чужая машина, чужое небо, чужая земля — не предайте нас, людей, выстрадавших голод и боли, стремящихся осуществить право спастись от смерти. Послужите нам, и мы не раз на своем веку вспомним вас добрым словом. У нас впереди вся жизнь, мы сегодня рождаемся вторично.

Я произношу такие, а может, подобные слова. Я молю моторы, каждый тросик и винтик нашего самолета, стократ проклятую нами вражью землю, в конце концов — просто частицу планеты, по которой нам нужно немножко пробежать, чтобы оторваться от нее и взмыть в небо.

Самолет пробежал несколько десятков метров и оказался среди летного поля. Отсюда видно во все стороны, но видно и нас. Мы долго были ничем, толпой, ежедневно смотрели только себе под ноги, только бы не споткнуться и не упасть навсегда. Самолет поднял нас, у каждого на душе стало просторно, светло. Но в кабине я как на экране. Моя нижняя сорочка сразу бросается в глаза, а рулить нужно по дорожке, по которой пробегают «мессершмитты», возвращающиеся с боевого вылета. Свернуть же с бетонки невозможно, там увязнешь. Мне остается только пригнуться на сиденье, так втянуть голову в плечи, словно спрятать себя в самом себе.

Летчики, проносясь на машинах мимо, выглядывают из своих кабин, замечают что-то необычное, но, вероятно, не успевают хорошенько разглядеть меня. При встречах с самолетами я разгоняю машину, чтобы скорее проскочить мимо.

Над аэродромом появляется группа «юнкерсов» — они пришли с фронта и по одному будут приземляться на ту бетонированную полосу, по которой мой самолет должен разбежаться.

Женщина в темном комбинезоне стоит на старте и, поднимая флажок, принимает «юнкерсов». Она пока не обращает на меня внимания, ей некогда. А я не буду приближаться к ней: возле нее телефон — прямая связь с дежурным по аэродрому.

Чтобы выиграть время, я гоню свой самолет в направлении к ангарам и возвращаюсь к старту, когда сел последний «юнкерс». Не ожидая разрешения на взлет, срезаю угол поворота, выскакиваю на бетонку и — моторы на полную мощность!

Винты загребли воздух.

Земля побежала, поплыла, полетела под нами. Мыслями, чувствами мы устремились в небо. Мое внимание — на моторах: они должны работать синхронно, на двух я никогда не взлетал, а взгляд — на маленьком холмике в конце аэродрома. Ориентир!

Крылья уже набрали достаточную силу. Пора отрывать самолет от земли. Для этого необходимо поставить машину в такое положение, чтобы она опиралась не на три точки, а на две. Подаю ручку управления вперед. «Хвост» не поднимается. Нажимаю на ручку сильнее, налегаю на нее всем телом — «хейнкель» продолжает бешено нестись по бетону на трех колесах не отрываясь.

Какие-то неведомые силы отдают штурвал назад. Они сильнее моих рук.

Неужели малая скорость?

Нет, она вполне достаточна.

Я еще нажимаю на штурвал, самолет клонится то влево, то на правое крыло, как подстреленная птица. Я опускаю штурвал. Так мне не взлететь...

Самолет мчится к морю.

Что же я недосмотрел?

Я еще разгадывал причины. У меня было несколько секунд на то, чтобы исправить ошибку и продолжать взлет. Я владел собой. А машиной? Что с ней?

Что же?! Что?!

Возможно, не сняты струбцины с хвостового оперения, и оно не реагирует на мои движения. Нужно прекращать взлет...

Огромный простор моря наплывает на меня.

Резко убираю газ, моторы смолкают. Скорость не уменьшается, ибо аэродром имеет пологий склон к берегу.

Забыто все: товарищи, побег, окружение. Остались только я и машина. Мы вдвоем. Самолет несет меня в море. Я дал ему разбег, он послушно подчинился мне, но не хочет отрываться от земли, а я не могу... Теперь я должен спасаться от него.

Предел обычного торможения и сбавления хода уже пройден. Я миновал его и вступил в полосу смерти. Страх охватил меня. Но я еще держал штурвал в руках, мои ноги стояли на рычагах тормозов. Я буду спасаться до последней секунды.

Резко нажал тормоза. «Хвост» самолета поднялся. Если бы я не отпустил тормозов, «хейнкель» перевернулся бы через себя, скапотировал бы, и мы все остались бы под его обломками или сгорели вместе с ним.

Отпустил тормоза, и «костыль» грохнул о бетонку. Еще раз, еще! Рву скорость! Она уже значительно меньше, но разворачиваться еще нельзя.

Кончилась бетонка, катимся по снегу, песку, траве. Уже видны камни, о которые разбиваются волны.

Осталось мгновение жизни.

Ни мысли, ни надежды, ни выхода. Но нет и той растерянности, которая парализует мозг. Я весь во власти интуиции, инстинкта самосохранения.

Зажмуриваюсь — море уже слишком близко, чтобы смотреть вперед. Последние заученные движения: изо всех сил жму на тормоз левого колеса и увеличиваю обороты правого мотора. Самолет на последних метрах ровной площадки, перед самой пропастью, разворачивается с неслыханным, невиданным юзом... Он так накреняется, что одно крыло и колесо поднимаются в воздух, а другое пропахивает землю.

Оглушительный удар о грунт.

В кабине вдруг потемнело, стало совсем темно.

Что это? Дым? Горит самолет?

Нет, его окутывает пыль, снег. Сломались шасси, и самолет пополз по земле? Нет, мы стоим на колесах, воздушные винты крутятся, моторы работают. Туча поднятой нашим разворотом пыли проплывает, в кабине посветлело.

Да, наш «хейнкель» стоит над самым обрывом, но нигде не поврежден и перед нами снова поле аэродрома. Мы еще можем побороться за жизнь.

Товарищи обступили, ждут, что я буду делать дальше. Володя Соколов смотрит мне в глаза, ищет объяснений, ответа на все, что произошло, что будет.

Я кричу ему прямо в лицо:

— Спустись и посмотри, не остались ли струбцинки!

Володька нырнул в люк. В нашем распоряжении секунды времени. Товарищи, встревоженные, смотрят полными беспокойства и нетерпения глазами, ждут моих действий. Я кляну себя, что затеял побег на бомбардировщике, которого не знаю и потому не могу поднять в небо. Почему не убежал до сих пор на «мессершмитте»? Почему не думал о будущем покинутых в лагере, об ответственности за жизнь тех, кого возьму с собой на самолет?

Аэродром точно так же, как и десять минут назад, расстилался перед нами. Но сейчас он был уже иным. Ведь стартер запомнила, как мы обошли ее и без разрешения на вылет, по-пиратски побежали вперед. Женщина в черном уже, наверное, сообщила дежурному об этом. Туча пыли прошла через все поле, и ее, вероятно, заметили все.

Володя влезает в самолет, кричит, жестикулируя: никаких струбцинок!

Я понимаю его донесение, пробую штурвалом руль высоты, убеждаюсь, что это так, и мысли разрывают мозг: что же дальше? Что с самолетом?

К нашему «хейнкелю», который стоит над самым обрывом, бегут какие-то люди. Они взбираются на кручу там, где разместилась батарея зенитчиков.

Я не раз видел стволы пушек, густо торчащих вокруг аэродрома. Огневые позиции зенитчиков мне были ни к чему, я никогда не обращал на них внимания, и при обсуждении плана нашего побега мы никогда не учитывали их. Наш полет представлялся нам молниеносным, и зенитки нам не помеха.

А теперь я вижу, как к нашему самолету и отсюда, и оттуда спешат солдаты-зенитчики. Они, конечно же, наблюдали за тем, как самолет едва избежал катастрофы, как он в туче пыли развернулся, слышали грохот. Узнали нас и просто интересуются, что случилось? Нет, они пока что ничего точно не знают.

Так оценил я ситуацию, увидев, как доверчиво приближаются к нашему «хейнкелю» солдаты, как таращат на меня глаза. Они не могут еще понять, кто сидит в кабине. Только видят, что летчик как-то странно обмундирован.

Все заметили, что на аэродроме что-то произошло, но никто не мог подумать, что участники и творцы этого события — узники. А мы не понимали, что случилось с самолетом. Я не понял поведения машины, мои товарищи — меня...

* * *

Когда я старался «подорвать» самолет и его бросало то вправо, то влево, хлопцы понабивали себе шишки на головах, потому что их швыряло, как непривязанный груз в кузове автомашины. На развороте было еще хуже. Полет им, конечно, представлялся несколько иначе, и когда я остановил машину и собирался с мыслями, с собой, товарищи какую-то минуту молча терпеливо ждали. Но когда увидели немецких солдат, обходивших самолет, когда увидели, что я сижу и неизвестно чего жду, гнев и возмущение взяли верх над всеми. Кто-то схватил винтовку, подскочил ко мне:

— Нас окружают!

Действительно солдаты тянулись к нашему самолету отовсюду — пешком, на велосипедах.

— Взлетай! — гаркнул кто-то над ухом. Холодный штык уперся мне в спину.

— Прикончим, гад!

— Обманул, подлец!

Я обернулся к ним, не отрываясь от машины, и увидел знакомые, близкие мне лица, искаженные отчаянием, смертельным страхом.

«Сейчас убьют», — промелькнула мысль. Я взглянул на Соколова — он сохранял выдержку.

Еще посмотрел перед собой, и вдруг пришло решение. Оно наполнило меня светом надежды, рассеяло колебания и сомнения, умножило мои последние силы. Раз солдаты бегут к нам без винтовок, значит, они еще ничего не подозревают. Так пусть же подбегут поближе, пусть подальше отходят от своих орудий.

Когда я снова обернулся к своим товарищам, у меня было решение, было, что сказать им, и я стал во весь голос горланить им, что надумал. Но никто из них ничего не слышал: гудели моторы. Только по выражению лица, по глазам они могли догадаться, что я не собираюсь сдаваться, что сейчас поведу самолет вперед, что не прекратил полет, а буду его продолжать.

Наверно, это понял Соколов. Он ударил по рукам того, кто держал винтовку, и она упала. Соколов подхватил винтовку и встал вплотную ко мне. Я почувствовал, что «с тыла» угрозы нет. А гитлеровцы уже совсем близко. Я отчетливо вижу их расстегнутые шинели, красные вспотевшие лица, их полные удивления глаза. Я снова кричу и показываю товарищам, чтобы они подались назад, исчезли в глубине фюзеляжа и, пригнувшись, собрав все свои силы, отпускаю тормоза. Самолет катится прямо на солдат.

Они не ожидали, что «хейнкель» двинет на них. Да их же давит летчик-заключенный! Они бросились врассыпную. Те, что были дальше и которым ничего не угрожало, вынимали из кобуры пистолеты. Другие бежали к своим зениткам.

Но время было выиграно, только время, а не победа. Самолет снова мчался на тот конец аэродрома, с которого мы начинали взлет.

Даю небольшую скорость. Мне нужно как можно скорее достичь площадки старта. Взлетать отсюда абсолютно невозможно: на том конце аэродрома возвышались радиомачты, деревья, строения.

И снова — только я и самолет. Неразгаданный, неподвластный мне, но в моих руках. Я не знал, почему он не отрывался от земли, но я верил в него. Та сила, которую я не мог объяснить и которая противодействовала мне, теперь будет покорена. Самолет должен выровняться при разбеге и подняться на крылья. Я стремился добиться этого для себя, для товарищей, для спасения нас от смерти.

Ничего не видел, что делалось по сторонам — там только мелькали самолеты на стоянках и те, что подкатывались к старту. Я должен взлететь, пока зенитки не готовы открыть огонь... Пока солдаты не успели сообщить, что увидели... Пока не дан приказ поднимать истребителей... Пока не поздно...

Мы снова на бетонке. До старта и стартера не дошли. Мы действовали, как воздушные пираты, сами творили свои правила.

Я подал ручку управления вперед, самолет с грохочущими моторами интенсивно набирает скорость. Ко мне возвращалось прежнее чувство уверенности: машина мчится по твердому, ровному полю.

Вдали уже вырисовывается штормовое море... Пора отрываться от земли. Я подаю ручку от себя. Теперь скорость больше, чем была тогда. Но чувствую, что ручка снова прижимает меня к спинке сиденья. Уже давит мне на грудь. А машина катится в таком же положении, как и раньше.

Какая-то мука, какая-то боль корчит машину. Это они швыряют ее с крыла на крыло.

Что же это? Что?

Мысль: если и на этот раз не оторву самолет от земли, направлю его вправо. Там стоят самолеты.

И еще мысль: почему у меня не хватает сил поднять самолет? В чем причина?

Во тьме вспыхнул свет — только с этим я могу сравнить озарившую меня догадку, так долго блуждавшую в моей разгоряченной голове.

Подобные явления бывают с самолетом тогда, когда триммеры руля высоты установлены «на посадку», а не «на взлет». Но где штурвальчики, которыми переводятся триммеры? Где они на этой заполненной приборами доске?

Я сумел бы ликвидировать эту ненормальность очень легко, но вот она морская пучина. Уже видны огромные камни, о которые разбиваются волны.

V меня мало сил, для того чтобы отжать штурвал... и я кричу:

— Помогите мне!

Я кричу так, что мой голос слышат товарищи в надрывном реве моторов. Я указал им на ручку у моей груди.

Худые, тонкие руки легли на штурвал рядом с моими, и он подался вперед. Самолет сразу выровнялся. Его «хвост» поднялся. «Нос» опустился ниже. Самолет уже катился на двух колесах шасси. Вот то положение, после которого крылатая машина сама отрывается от земли. Но я боюсь, что мои друзья вдруг отпустят штурвал, и я заклинаю, приказываю, молю:

— Нажимайте! Нажимайте! Держите крепче!..

Но самолет уже в воздухе. Под его крыльями близко-близко проплыли стволы зенитных пушек, мокрые, опененные камни.

Прощай навсегда, адская земля неволи! Прощай, концлагерь Узедом!

Свобода открыла нам свои горизонты.

* * *

Слабыми руками поддерживали мы самолет над волнами моря. Он медленно набирал высоту, тянулся к высоким, встречным тучам, двигавшимся с севера.

В тучах было наше спасение.

Прошло пять минут. Женщина стартер, наверно, уже сообщила дежурному о том, что «хейнкель» угнан заключенными. Заревела сирена тревоги. Летчики и техники во весь дух помчались от столовой к своим машинам. Те двое, оставившие зачехленный «хейнкель» командира авиагруппы, издали, вероятно, увидели, что их капонир опустел. Как уже потом я узнал — истребителям дали команду «Воздух!» Немедленно взлетать! Пилоты надевали парашюты и шлемы, впрыгивали в кабины, привязывали себя ремнями и запускали моторы. В наушниках повторялось непрерывно: «Сбить „хейнкель“! «Сбить „хейнкель“!»

Что за чертовщина? С начала войны не было такого, чтобы «мессершмиттов» нацеливали на своего бомбардировщика. С какой стати? В чем дело?

Ответить на эти вопросы никто точно не мог. Каким образом простой заключенный мог поднять в небо самолет? Среди них ведь не значилось ни одного летчика! И где же тот «хейнкель»? Каким курсом полетел?

Истребители проворно подкатывали к старту. Пилоты выглядывали из кабин, поправляли наушники, допытывались — куда, за кем гнаться?

Зенитчики срывали маскировочные сетки, выкрикивали своим командирам: «Готово!», как в лихорадке крутили приспособления наводки и ловили в сетку прицела силуэт своего «хейнкеля». А он быстро удалялся.

Прораб-мастер, который привел бригаду Соколова на аэродром и с утра сидел за теплым пивом, торопился «по тревоге» на свой объект, придерживая рукой тяжелый парабеллум, который бил его по бедру. Он искал охмелевшими глазами свою команду. «Засели, дьяволы, в капонире за своим супом, будто ничего и не слышат!» — наверное, так думал и сердился мастер.

Эсэсовцы, охранявшие другие команды заключенных, крайне удивлены. Они видели, как только что поднялся «хейнкель», но почему зенитные батареи стреляли по своему?

Заключенные воткнули лопаты в снег, смотрели на все это со злорадной усмешкой.

Ракеты на старте вспыхивали одна за другой, легкие «мессершмитты» и «фокке-вульфы» шли на взлет.

На волнах радионаводчиков поднялся переполох: «Сбить «хейнкель»! На нем русские! Сбить!»

С острова Уэедом уже сообщили в штаб ПВО Германии об угнанном самолете, и оттуда во все пункты полетел приказ-молния: «Сбить одинокий «хейнкель»! Сотни наблюдателей за воздухом искали в небе свой одинокий самолет. Тысячи зенитных пушек на побережье Балтики и по всей Германии жадно ждали одинокого «хейнкеля», готовые разнести его в воздухе.

А наш экипаж в эти минуты слился в единое существо: руки лежали на штурвале, на плечах друг друга. Только здесь, на маршруте свободы, мы до конца почувствовали, осознали, что сделали. Кто-то вспомнил слова, которые могли выразить наши чувства и понести их в простор неба вместе с гулом моторов:

Вставай, проклятьем заклейменный Весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов!

В эти минуты мы забыли о штурвале самолета, отпустили его, и машина стала круто забирать вверх. Бомбардировщик вдруг полез на высоту, как на стену. От потери скорости он мог сорваться и пойти катастрофически вниз. Я закричал с такой же тревогой, как и на взлете:

— Что вы делаете? Дайте вперед штурвал!

Теперь на помощь бросились все, и руки всех нажали н,а штурвал, тут они перестарались, и самолет стал пикировать.

Люди оцепенели, замерли. Бомбардировщик падал. Море, которое только что было так далеко, быстро приближалось.

Кто-то начал отрывать чьи-то цепкие руки от штурвала. Самолет несся над самыми гривами волн.

Над этой бездной я почувствовал дыхание смерти, второй раз после того, как выгнал самолет из капонира, и поэтому стал немедленно искать тот спасительный штурвальчик триммера высоты, без которого дальше нельзя лететь.

Попробовал один, другой, третий и напал на настоящий, который вдруг избавил от нагрузки на мышцы, и лишь только теперь как следует я взял мощную ширококрылую машину в свои руки и повел ее на высоту.

«Хейнкель» уже добирался до туч, когда нас догнал «фокке-вульф». Его пилот, наверно, держал пальцы на кнопках пушки и пулеметов. Ему не нужно было бы долго целиться — он с ходу одной очередью рассек бы бомбардировщик. Но он почему-то не стрелял.

Кто-то из товарищей, дежуривших у пулемета, прокричал:

— Истребитель!

«Фокке-вульф» шел совсем рядом.

Я направил «хейнкель» в серую муть облаков.

* * *

Казалось, самолет повис среди туч. Приборы показывают, что идем вверх, а серая масса не становится реже. Крыльев не видно, в кабине темно, как ночью. Товарищи притаились, притихли. Где конец неизвестности?

Самолет иногда проваливается, его бросает. В облаках это обычно. Меня беспокоит только одно, чтобы наш «хейнкель» не вывалился из туч и не попал под пулеметы «фокке-вульфов», рыщущих внизу.

Подальше от моря, подальше от суши. За тучи!

Минуты нестерпимо длинны. Но вот посветлело. Потом снова стало еще темнее. Где же ты, долгожданное солнце? И вдруг — безбрежный свет! Солнце, голубизна, белый простор заоблачности.

— Хлопцы, где часы?!

Я вспомнил о часах, взятых у вахмана. Только с их помощью смогу восстановить ориентировку и определить маршрут.

Соколов и Кривоногов вместе подают мне маленькие чужие часы. Одиннадцать часов, сорок пять минут... Время, когда мы добрались до солнца. Теперь оно и этот маленький циферблат должны довести нас до родной земли.

Юг сзади — значит, курс держим правильно. Летим прямо на север, к Скандинавии. Дальше от острова, от Германии! Потом, где-то там, на маршруте, мы повернем на восток. Когда через час полета пробьемся сквозь тучи, под нами должна быть наша земля.

Этот расчет делаю без карты, без измерений.

— Карту! — крикнул я товарищам, и они бросились искать ее во всех уголках кабины и фюзеляжа.

— Есть карта!

«Замечательные парни!» — думаю я. Карта уже на моих коленях, она густо исчерчена толстыми цветными линиями. Отчетливее всего виден маршрут Берлин — остров.

На север, на север... Мощно ревут моторы и плавно идет самолет. Белые, сверкающие облака совсем близко под нами, и я вижу на них тень «хейнкеля», окруженную радужным ореолом. Все импонирует нашему настроению, вашему счастью. Но пусть Адамов и Кривоногов не отходят от пулемета. Я подумал об этом и передал приказание товарищам. Истребители могут пробиться и сюда.

Тучи становятся бугристыми, грозными. Между ними темнеют провалы. Разрывы все чаще, облачность кончается. Внизу бескрайное темное море. Сизая дымка расстояния.

По морю плывут караваны. Чьи они? Куда держат путь? Ведь их тоже иногда сопровождают истребители. Я присматриваюсь внимательнее и вижу длиннотелые «мессершмитты». Они играют над медлительными кораблями, не поднимаясь высоко. Но что это? Пара «мессеров» взмывает все выше и выше. Неужели к нам? Да. Они заметили «хейнкель». Но свой самолет им ни к чему. Наверно, сюда еще не дошли приказы. «Мессеры» оставили нас, продолжая развлекаться в воздухе над морем.

Материк выступил из сизой дали угрюмыми крутыми скалами. Снизившись, я начал приглядываться к нему. Товарищи тоже приникли к стеклу, выкрикивая:

— Домики!

— Лес!

— Скандинавия!

На скалистой Скандинавии тоже можно найти равнину для приземления. Надо только покружить.

Я сделал несколько заходов на материк. Горы, лес... Взглянул на показатель бензина. Горючего не меньше трех тонн. Почти полные баки!

Я сообщил об этом товарищам. Они начали митинговать.

— Летим до Москвы!

— Только до Москвы!

— Курс на восток!

На маршруте стали появляться облака. Я пришел к выводу, что нужно лететь над морем, на Ленинград. Земля для нас опасна: могут перехватить истребители, могут стрелять зенитки. Время идет быстро, волнение нарастает. Товарищи то и дело подходят ко мне. Знаем, что родная земля с радостью готова принять нас. Но как ей поведать, что на пузатом «хейнкеле» с крестами на крыльях и фашистской свастикой на стабилизаторе летим мы, свои, советские люди? Затем мы приходим к другому выводу: чем дольше будем находиться в воздухе, тем больше можем встретить опасностей. Нужно просто перелететь через линию фронта и сесть.

А где она, линия фронта?

* * *

Мы долго летели на восток, потом повернули на юг, прямо на солнце. Где-то здесь недалеко должна быть земля.

И действительно, вскоре показались ее очертания. Коса... Залив... Лес. Озеро. И земля, земля, земля!

Но для нас земля не вся одинакова. Над какой мы летим? Как распознать? Можно ли ей довериться?

Прежде всего необходимо снизиться, чтобы присмотреться, прочитать все то, что на ней происходит. Мои товарищи помогают мне и руками, и глазами. Я не успеваю реагировать на все увиденное ими. Где-то курится дымок, где-то видны машины. Неопытному с высоты не различить, где наше, где чужое.

Так, все ясно: мы пролетели далеко на север, потом повернули на юг, но расстояние между точками, откуда поднялись и где находимся сейчас, всего каких-то триста-четыреста километров на восток. Очень мало. Мы пролетаем сейчас над вражеской территорией. Фашистские войска отступают на запад.

К чему же «привязаться»? Что есть на карте из того, что проплывает под крыльями самолета? Ничего узнать не могу.

Внизу — широкая полоса местности, затянутая дымом. Сквозь него поблескивают огоньки артиллерийских выстрелов. Эти приметы линии фронта мне хорошо знакомы. И только я хотел сказать об этом товарищам, как они подбежали ко мне:

— «Фокке-вульф»!

Истребитель подошел к нам совсем близко. Я увидел в кабине летчика в знакомом шлеме, с лямками парашюта на плечах. На фюзеляже и стабилизаторе машины крест и свастика. Наш «хейнкель» не реагирует на соседство истребителя. Но мы летели с выпущенными шасси в сторону советских войск и на малой высоте. Возможно, это заинтриговало немецкого летчика. А, может, он уже получил приказ сбить одинокий «хейнкель»? Но пока он только «изучал» нас.

В эти минуты по нам и истребителю ударили зенитки. «Фокке-вульф» круто повернул назад, показав нам желтое брюхо. Значит, летим над расположением наших войск. Мы уже дома.

Но необходимо маневрировать, как-то защищаться от своих. Я стал снижаться, чтобы «прижаться» к земле. Не успел. Наш самолет подбросило, будто что-то толкнуло его снизу. Кто-то из экипажа страшно закричал, как от боли.

— Горим!

Я услышал это в тот же миг, как увидел пробоину. Пламя вырвалось из-под мотора.

В третий раз я летел на подожженной машине. Дважды — на истребителе, когда был с парашютом и находился в кабине один. Теперь со мной люди, я без каких-либо средств спасения. Раздумывать долго некогда. Самолет резко бросаю вниз со скольжением.

Так сбивают пламя на истребителе — легкой, чуткой к эволюциям машине. Таким же образом повалил я в падение тяжелый, громоздкий бомбардировщик. Что будет, то будет. Выровнял его над самыми верхушками деревьев. Пламени не стало.

Вот она, земля. Речка, мостик, дорога. Бегут грузовики. Та самая дорога, на которой мы видели войска, отступавшие на запад.

А тут спокойно, машины видны лишь изредка.

— Наши!

— Смотрите — наши!

Так низко лететь опасно — одна меткая пулеметная очередь по нас, и разобьемся вдребезги. Но мы должны убедиться, что здесь действительно наши.

Немецкие солдаты, увидев кресты на крыльях, не бросались бы к кюветам.

За лесом начиналось чистое ровное поле. Там изредка белеют клочки снега. Можно приземляться.

И снова вспоминается инструктор авиашколы, слышится его спокойный голос: «Не спеши, не горячись, Михаил. Последовательность — самое главное. Перекрой краны горючего, выключи зажигание, выпусти шасси». Но шасси у «хейнкеля» и не убиралось. Сейчас его нужно сломать на лету и посадить машину на живот. Мокрая, разбухшая земля немного смягчит удар.

Моторы затихли. Винты крутятся от встречного потока воздуха. Брюхо самолета едва не касается верхушек деревьев.

Земля неизвестная, не будь жестокой к нам. Мы искали эту поляну очень долго, мы летели сюда через море. Мы, чьи жизни держатся только на надежде, доверились тебе, поле.

Я оглянулся на товарищей: держитесь! Еще один решающий миг. Они упали, прижались к полу машины, готовые ко всему.

Треск! Удар!

Самолет будто оттолкнулся и снова грохнулся. Звон стекла кабины. Холодный ветер, грязь, снег. Тишина. Прислушиваюсь: что-то шипит. Кто-то стонет. Пытаюсь подняться, раскрываю глаза. Темно. Почему же темно? Это дым или пар? Неужели горим?

Поднялся. Товарищи живые, барахтаются в земле и снегу, засыпавших кабину. Нужно вылезти наружу. Через нижний люк невозможно. Я выбрался через кабину. Самолет зарылся в землю, лопасти винтов погнуты. Откуда-то бьет горячий пар.

Ко мне добрался один, второй, третий. Мы — на свободе! Обнимаемся, прижимаемся друг к другу грязными лицами. Не замечаем ни холода, ни того, что все мокрые, полураздетые.

Нет на свете большей радости, чем наша. Мы выкрикиваем имена друг друга, снова обнимаемся, плачем. Кто-то запел. Топчемся на большом кресте крыла.

А вокруг тихо, безлюдно. Это начинало тревожить. Не выбегут ли из лесу гитлеровские солдаты?

— А где же Кутергин?

Петра среди нас не было. Может, где-то выпал? Нет, его видели в фюзеляже перед посадкой. Где же он?

Разрыли грязь, нашли полуживого, потерявшего сознание. Вынесли на крыло, обмыли снегом лицо. Оно изрезано стеклом, кровоточит.

Соколов не может встать на ноги, и хлопцы растирают ему снегом лоб, виски.

— Мы дома? — простонал Володя и потерял сознание.

Мы отхаживаем немощных. Но всем хочется поскорее кого-то увидеть, узнать, где мы сели.

— Нужно бежать в лес, — предлагает Кривоногов, держа в руках винтовку.

Все соглашаются с ним: в лесу не так холодно и можно отыскать жилье.

Слезаем с крыла на землю.

— Где часы? — спрашиваю у товарищей.

Немченко расправляет пальцы, и на его ладони, в грязи лежат часы. Я взял их, положил на крыло, попросил винтовку и прикладом разбил вдребезги. Никто на это не отозвался ни словом. Нам они больше не нужны.

— Если встретим гитлеровцев, будем обороняться. Снимайте пулемет! — приказываю я.

Адамов принес с самолета пулемет и коробку с патронами. Прошли десяток метров — люди начали падать. Грязь понабивалась в деревянные башмаки и они стали еще тяжелее, не вытащишь. Самых слабых пронесли немного на себе и совершенно выбились из сил.

На пригорке дыркнул автомат. Мы остановились.

— Назад! К самолету! — крикнул я.

Бежим к «хейнкелю», как к своему родному дому. Он — наша крепость. Отсюда нас никто не выбьет. У нас пулемет, пушка, винтовка и много патронов. Оружие придало сил, и мы рассредоточились по фюзеляжу, заняв места у иллюминаторов.

Я принимаю командование «гарнизоном», даю приказ стрелять только по сигналу. Если нас будут окружать фашисты — подпустить поближе, биться до конца. Последние патроны — для самих себя.

Низко плывут тучи, кругом заснеженная земля, черный лес, пропаханная борозда, распластанный в грязи самолет.

Щемит израненное тело. Неужели и эта поляна — еще не свобода?

* * *

Мастер мчался к капонирам, возле которых оставил свою команду. Он бы и не спешил, если бы не эта суета на аэродроме: в небе никто не появлялся, а зенитки стреляли, истребители взлетали прямо с мерзлой земли, поднимая пыль, все куда-то бежали.

В капонире, куда заглянул мастер, людей не было, и он намеревался броситься к другому, соседнему, но увидел лопаты, тлеющий костер. Инструменты были брошены как попало. Что за беспорядок? Мастер не мог понять, куда без лопат ушла его команда? И вдруг увидел на земле кровь.

Он бросился прочь, чтобы не стать первым свидетелем уголовного дела. Но только оказался за капониром, как ему навстречу выбежали механик и моторист улетевшего «хейнкеля». Они с криком и бранью напали на прораба:

— Кто разрешил подводить пленных к самолетам? Головы рубить вам, гражданские слизняки!

Сюда уже мчались машины, полные вооруженных солдат и собак.

Да, яма, куда сбросили убитого вахмана, была заготовлена и прикрыта уже давно. Железка, «груша», какой-то примитивный тесак. Вон какая организация! В капонире все переворачивали, собирали вещественные доказательства для следствия. Техники и летчики «хейнкеля» смотрели на это полными ужаса глазами.

Комендант лагеря подъехал с целым отрядом охраны. Офицер из штаба войск СС, увидев запыхавшегося, посиневшего от холода коменданта, гаркнул:

— Кто выкрал «хейнкель»?

Комендант онемел, он почувствовал, как у него дергается нижняя челюсть:

— У ме... у меня среди заключенных летчиков не было.

— Мешок с трухой! — услышал он в ответ.

А спустя некоторое время — наш самолет в эту пору уже приземлялся — в лагере ударили сбор, заключенных вывели на аппельплац.

Охранники бегом гнали свои команды с работы, выталкивали прикладами из помещений немощных и больных. Все должны стоять в шеренгах.

Зарудный и Владимир пришли на плац вместе со всеми сапожниками, портными, стиральщиками. Большинство из них знали Девятаева и его товарищей и уже догадывались, почему стреляли зенитки.

Тысячная толпа волновалась, клокотала, гудела, сжималась в клубок от холода. Из уст в уста передавались подробности виденного на аэродроме. Побег на «хейнкеле» стал известен каждому заключенному.

Приказали строиться в ряды. Кто-то пустил слух, что будут расстреливать каждого десятого, поднялась паника. Никто не хотел быть в шеренге десятым. Толпа никак не разбиралась в ряды. Комендант приказал стрелять прямо в нее.

Упали убитые и раненые, их оттащили с плаца. Началась проверка.

А в бараках шел обыск. Грохот, пылища, беспорядок во всех блоках. Искали оружие, бумаги, следы заговора. Охранники вспарывали матрацы, подушки, разбивали ящики от посылок, ковырялись в каждом закоулке.

После этого было приказано переселить заключенных так, чтобы ни у кого не было старого соседа. Если во дворе будут стоять или идти трое или даже двое вместе, по ним стрелять из пулеметов.

Загнаны в бараки люди, закрыты все окна и двери. В лагерь прибывает высокое начальство.

Владимир, Зарудный, Лупов, которого вытащили с перебинтованным лицом, сидели каждый отдельно в своих бараках, и им казалось, что на дворе ночь. Ждали, что вот-вот наша авиация ударит с неба по этому острову-лагерю, и стены, проволока, ограждение упадут и наступит свобода.

Охранные войска боялись какой-либо неожиданности, связанной с побегом большой группы советских военнопленных. Боялись расплаты.

Эта расплата придет позже, после великой победы. А пока коменданту и военным аэродрома достанется от рейхсмаршала Геринга. Он приехал на остров Узедом без предупреждения, примчался сразу, как только доложили ему о побеге советских военнопленных.

Черный лимузин «мерседес» зло зашипел своими жесткими шинами по бетонке подъездных дорожек аэродрома.

Командир части предстал перед маршалом с бледным, обескровленным лицом и, вытянув на «хайль» руку, начал быстро рапортовать. Геринг ответил ему небрежным жестом и, подойдя к нему вплотную, схватил за отвороты френча. Притянув к себе, закричал истерически:

— Вы дурак! Кто вам позволил брать советских летчиков в команду аэродромного обслуживания?!

Гарнизон ждал наказаний. Но маршал пока что угрожал только кулаками и словами. Придя к летчикам, он смотрел им в глаза — для этого он и разъезжал по аэродромам, чтобы «смотреть в глаза», и плевал словами:

— Вы — поганцы! У вас из-под носа пленные угнали бомбардировщик. Вшивые пленные! Вы за это все поплатитесь.

Геринг неистовствовал, не позволял никому рта раскрыть в свое оправдание.

— Попридержите свой язык за зубами! Все вы — пособники беглецов! — и снова к командиру части: — С этой минуты вы, майор, лишены своего поста и разжалованы в рядового. Вы и ваши никчемные летчики еще почувствуете мою руку. Прежде чем зайдет солнце, все вы будете расстреляны. Я сам проведу над вами военный суд...

И действительно, началось немедленное расследование обстоятельств побега. Высший офицер эсэсовских войск, группенфюрер Булер, прибывший с маршалом, допрашивал сам. Он сорвал с плеч коменданта лагеря погоны, орденские колодки и объявил его отданным под суд военного трибунала. То же самое досталось нескольким солдатам из охраны лагеря и части.

Всех арестованных посадили в автобус, которым перевозили заключенных. На командира наложили домашний арест.

Помилован был только один летчик с «фокке-вульфа», который догнал «хейнкеля» над морем. Истребителю нечем было стрелять по «хейнкелю», он погнался за ним сразу после возвращения с боевого задания. На «фокке-вульфе» не было ни одного патрона...

Провалившись в свой «мерседес», рейхсмаршал крикнул шоферу:

— Гони! Вези меня подальше от этой навозной ямы!

На следующий день военный трибунал вынес приговор коменданту лагеря: «Расстрел!» Машина с решетками на окнах повезла его в «неизвестном направлении» так быстро, как возила пленных.

* * *

По мелькавшим вдали среди деревьев фигурам мы поняли, что вокруг нашего самолета что-то происходит. На дороге остановилась автомашина, из нее выпрыгнули солдаты и рассыпались по местности.

Мы уже приготовились к последнему бою. Но где враг? Пусть подходит!

Еще раз стукнул автомат в лесу. Вот-вот начнется...

Ожидание и холод сковывают руки и ноги. Ждем.

Кто-то предлагает написать о перелете записку.

Все согласились. Развернули карту и на ее обороте под диктовку всех один из нас написал: «Мы, десять советских граждан, находясь в плену на немецком острове Узедом, подготовили побег и 8 февраля 1945 года убили вахмана, переодели в его форму нашего товарища и захватили немецкий самолет, поднялись на нем с аэродрома, нас обстреливали и преследовали. Посадили самолет в неизвестном месте. Если нас будут окружать немцы, будем сражаться до последнего патрона. Прощай, Родина! Наши адреса и документы убитого вахмана при этом прилагаем».

Все расписались. Письмо с документами спрятали под крылом «хейнкеля».

Я возвратился к пулемету в кабину стрелка-радиста. Отсюда мне было видно далеко, и я стал замечать, что какие-то люди бегут к самолету. Они приближались и не стреляли. Наши? Мы не были уверены в этом. Но если они по нас не стреляют, то зачем же я держу пулемет, нацеленный на них? Ствол пулемета поднял вверх. Пусть видят, что мы не враги.

— Попробуем сегодня нашего хлеба! — кричит во весь голос Михаил Емец.

— Шапки наши! — закричал Соколов.

— Фуфайки!

Мы ждали.

Вдруг слышим:

— Фашисты, сдавайтесь!

Но пока мы никого не видим.

Я высовываюсь рядом с пулеметом до пояса. Товарищи пролезают через раму кабины.

— Мы не фашисты! — громко кричу я.

— Мы из плена! Советские! — выкрикивают товарищи. Совсем рядом с самолетом вырастает фигура с автоматом.

— Давай один на переговоры, если вы наши!

Родной голос, родное слово, родные люди... Они растопили в наших душах лед отчаяния. Мы.спустились на землю, побежали навстречу воинам. Наш вид и наша одежда все сказали за нас. Почти все из экипажа попадали, не добежав до солдат.

Наши сердца переполняла беспредельная любовь к родной земле — мы целовали ее. Мы обнимались, мы плакали и прижимались головами к груди товарищей.

Воины взяли нас на руки и понесли. На плечи они нам набрасывали куртки, фуфайки.

Проводили всей толпой в глубь леса, в расположение воинской части. Попали мы прямо к солдатской походной кухне. Там как раз был готов обед, лежал уже нарезанный хлеб. Мы обо всем забыли и направились к столам. Повара и солдаты стали раздавать нам куски жареного мяса, хлеб. Мы хватали его грязными руками, раздирали его, как хищники, запихивали в рот целыми кусками.

Я и некоторые мои товарищи уже успели проглотить кусочки говядины, когда к нам подошла женщина — военный врач. Она без сожаления вырвала мясо из наших рук и приказала:

— Отдайте! Нельзя. Погибните, ребята!

Увидев, что врач отбирает мясо, я закричал:

— Не подходите! — и поднял кусок курицы над головой.

Хохот разнесся по поляне. Но я сказал это не для шутки, а совершенно серьезно. Я уже почувствовал вкус еды. Я раздирал куски пальцами, глотал не жуя.

Прибежали медсестры. Они принялись промывать и перевязывать наши раны. Врач просила:

— Дорогие мои, умрете же, умрете, если не послушаетесь.

Позвали:

— Летчика к командиру!

Офицер сопровождал меня. Мы оказались в обжитой фронтовой землянке.

Командир части, майор, Герой Советского Союза, с минуту молча смотрел на меня.

— Летчик... — наконец выдохнул он.

Я рассказал ему кое-что об острове Узедом, о нашем полете, товарищах.

Майор достал флягу, стаканы.

— Выпьешь? — спросил сердечно, по-братски.

— Выпью, — ответил я на радостях.

Майор налил мне и себе. Мы подняли стаканы, чокнулись.

Я сделал глоток, и водка огнем разлилась по телу, хотел передохнуть и не смог. Мир для меня померк.

Очнувшись через два или три дня, я вместе с другими, тяжело больными, был транспортирован в госпиталь на большом возу. Дорога была топкая, длинная. Нас тепло укутала провожавшая медсестра.

Открывая глаза, я ловил на себе встревоженный ее взгляд.

— Кто же из вас вел самолет? — спросила она. — Кто летчик?

— Он, — указали на меня.

— Да, — ответил я.

— Ой, ой, какой же ты!.. Откуда у тебя сила взялась подняться в небо?

Я смотрел на ее молодое лицо, мне хотелось сказать «спасибо» за признание нашего подвига, но у меня не было сил произнести даже одно слово.

Эпилог

Прошло несколько недель... «Хейнкель», верно послуживший нам, еще лежал посреди поля в вязкой земле, а семь товарищей из нашего экипажа, поправившись на армейских харчах, отправлялись на фронт. Недавние муки звали к мести, стремление к новому подвигу зажигало сердца.

Как-то в конце марта в палату госпиталя, где лечились Кривоногов, Емец и я, веселой толпой ввалилось целое отделение солдат, снаряженных к походу. По их свежим лицам не сразу можно было узнать Соколова, Кутергина, Урбановича, Сердюкова, Олейника, Адамова, Немченко.

Отрапортовал Соколов:

— Товарищ командир экипажа, группа участников побега в количестве семи человек отбывает на фронт.

Вперед выступил высокий, с повязкой на глазу Немченко, представился по-военному:

— Санитар стрелковой роты. С трудом допросился, чтобы взяли.

Волнующим было прощание побратимов. Люди шли в бой...

Преодолев самое трудное и самое страшное, каждый из них теперь мечтал не только о жизни, но и о победе.

Но пули не спрашивали, в кого попадать. Ко многим из этих необычных солдат судьба была слишком жестокой.

Первым перестал присылать мне свои «треугольнички» тот, кто больше всех отдавался делу побега, — бесстрашный Володя Соколов. Смертельно раненный при форсировании Одера, пошел солдат на дно чужой реки. Вскоре второе известие: не стало Коли Урбановича. Четверо остальных товарищей со своим полком прошли до Берлина. Бывшие узники фашистских застенков увидели его руины и пожары, услышали гром расплаты. Но в столице фашистской Германии снаряды и мины рвались очень густо. Тут и пали в бою Петр Кутергин, Тима (его настоящее имя, как потом установили, было Тимофей) Сердюков, Владимир Немченко, за несколько дней до победы и мира.

Иван Олейник, сын Кубани, который в первый год войны оказался в окружении и попал в партизанский отряд в Белоруссии, после Берлина побывал на Дальнем Востоке. И там он отличился храбростью в боях против японских захватчиков. Самурайская пуля оборвала его жизнь.

С Великой войны домой возвратился из всей семерки только Федор Адамов. В селе Белая Калитва Ростовской области его встретили дети, жена, вся колхозная семья. Горячо взялся Адамов за милый ему шоферский труд. Вернулись в родные края Иван Кривоногове, Михаил Емец и я.

Полет на «хейнкеле» оказался последним в моей биографии летчика. Признание наших боевых заслуг и награды разыскали всех участников побега.

Из Харькова откликнулся полковник в отставке Владимир Бобров. Из города Горького дал о себе знать Иван Кривоногов, он работает на заводе. Из Донецка пишет мне врач-хирург Алексей Воробьев: «Я хорошо помню, как лечил тебе руки и говорил: «Береги руки, береги. Без них тут погибнешь, как муха». Иван Пацула, Аркадий Цоун... Сколько мук выпало на их долю! Теперь Иван — лаборант московского института нефти, Аркадий Цоун живет в Сибири.

Долго ничего не было слышно о моем земляке Василии Грачеве. Не приезжал он в свое Торбеево, не подавал о себе вестей. Однажды я прибыл по делам в уральский город Ирбит. Вошел в кабинет заместителя директора завода, а за столом — Василий Грачев. В такие минуты и на глаза мужчин набегают слезы.

Сергей Кравцов — учитель в городе Ейске, Николай Китаев — председатель сельского Совета в Могилевской области, Михаил Шилов — инженер в Москве, Михаил Лупов — в Саратове...

Побратимы с Украины пригласили меня в гости. Немало дней понадобилось, чтобы у всех побывать. Михаил Емец — в селе Бирки на Сумщине, в Киеве — Алексей Ворончук, Андрей Зарудный, в Умани — Алексей Федырко. Несколько знакомых встретил я в Макеевке. Здесь, оказывается, работают на заводе и в шахтах бывшие заключенные-подростки, ровестники Урбановича и Сердюкова, которые долго мучились в концлагере на острове Узедом. Фашисты вывезли из Донбасса десятки тысяч юношей и девушек; а возвратилось их очень мало. Владимир Иванцов, Александр Илистратов, Константин Симиненко, Павел Суминков, Николай Дергачев, Николай Булгаков — нынешние шахтеры, машинисты, механики, члены бригад коммунистического труда — помнят, как над ними прошумел крыльями вестник освобождения — «хейнкель».

Новые пути пролегли между нашей страной и демократической Германией. Свежий сильный ветер вымел из городов и сел фашистский мусор. В памяти народа навеки остались имена мужественных борцов против коричневой чумы. Трудящиеся Узедома, Берлина, Ораниенбурга ныне часто приглашают к себе бывших узников концлагерей.

В 1968 году я со своей семьей отдыхал на курорте острова. Теплые пески, ласковые волны, тихие уголки, где проводят лето перелетные лебеди, светлые корпуса санаториев, приветливые дороги, газоны — вот что такое сегодня Узедом.

Теперь я вожу по Волге «ракету». У нее есть тоже крылья, хотя они называются подводными. На капитанском мостике, когда в лицо веет упругий встречный родной ветер, я нередко вспоминаю боевые полеты в далекие грозные годы минувшей войны.

Полеты, полеты... Все я их помню от первого до последнего...

Иллюстрации

Герой Советского Союза М. П. Девятаев (с портрета работы художника Н. И. Пильщикова, 1957 г.).

Полет на свободу (с картины художника X. Якупова, экспонируемой на выставке «50 лет Татарской АССР»). В центре М. Девятаев.

Д. Сердюков — участник перелета с острова Узедом.

В. Соколов — участник перелета (фотография до службы его в Красной Армии).

И. Олейник — участник перелета с острова Узедом (фото 1936 г.).

М. П. Девятаев (слева) и И. Кривоногов — участники побега с острова Узедом. г. Горький, 1970 г.

Трижды Герой Советского Союза генерал-полковник авиации А. И. Покрышкин (слева), в центре — дважды Герой Советского Союза Главный маршал авиации А. А. Новиков и Герой Советского Союза М. П. Девятаев.

У памятника погибшим узникам в фашистском концлагере Пенемюнде на острове Узедом. Молодые воины Народной армии ГДР принимают присягу на верность своей социалистической Родине.

Оглавление

  • От издательства
  • Опаленные крылья
  • Вечерние облака
  • Товарищи
  • Подкоп
  • На грани смерти
  • Под чужой фамилией
  • Большие тайны
  • Пришла зима
  • Все не так просто
  • Наш «хейнкель»
  • Восемь дней жизни
  • Полет к солнцу
  • Эпилог
  • Иллюстрации

    Комментарии к книге «Полет к солнцу», Михаил Петрович Девятаев

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства