«Солдат империи, или История о том, почему США не напали на СССР»

Вадим Мацкевич Солдат империи, или История о том, почему США не напали на СССР

Предисловие

В 1951—1952 годах человечество могло быть свидетелем самой страшной катастрофы в мире. По безумному плану американской военщины армады бомбардировщиков Б-29 должны были сжечь Россию в атомном огне, сбросив на Москву и Ленинград по шесть атомных бомб и по одной атомной бомбе на 320 остальных городов России.

И. В. Сталин, понимая, что в прямом военном столкновении у СССР мало шансов на победу, принял решение воевать с американцами превентивно — как в кампаниях на озере Хасан и на реке Халхин-Гол, когда была ликвидирована угроза нападения Японии на СССР. И в Корее на истребителях МИГ-15 поднялись в воздух «сталинские соколы» авиадивизии «китайских добровольцев» под командованием трижды Героя Советского Союза Ивана Кожедуба. Участие советских летчиков в корейской войне СССР официально не признавал.

Наши летчики сбили в Корее более 40 «сверхкрепостей» Б-29. Американские стратеги ошиблись в оценке скоростей реактивных истребителей МИГ-15 (до 900 км/ч, в то время как устаревшие поршневые двигатели Б-29 обеспечивали только 400—450 км/ч), а также недооценили вооружение советских истребителей: пушки МИГов стреляли в цель почти на 1000 метров, а пулеметы бомбардировщиков — лишь на 400. Поэтому с дистанции от 1000 и до 400 метров наши самолеты вели прицельный огонь и поражали американские бомбардировщики, находясь вне зоны действия их пулеметов. По существу, огромные дорогостоящие бомбардировщики оказались беззащитными против пушек наших истребителей.

Потерпев поражение в воздухе, против МИГов американцы бросили сотни реактивных истребителей «Сейбр Ф-86», вооруженных новейшими электронными прицелами для стрельбы с огромной дальности (до 2500 метров). Но и здесь США проиграли. Никому не известный лейтенант ВВС СССР Мацкевич придумал станцию «защиты хвоста» (предупреждения об облучении), которая парализовала прицельные системы «Сейбров».

По приказу И. В. Сталина все наши самолеты в течение трех месяцев были оборудованы этими станциями, выиграв тем самым электронную войну в Корее. После Кореи станции «защиты хвоста» уже более 50 лет устанавливаются на все российские самолеты. Для авиации станция Мацкевича стала такой же массовой и необходимой, как автомат Калашникова для пехоты.

Глава 1. Родом из детства

Я родился 5 июня 1920 года в Новочеркасске, столице Войска Донского. Отец, преподаватель русского языка и литературы, с самого детства всячески поощрял мои творческие наклонности.

В моем роду было два великих деда. Отец моего папы был знаменитым священником в селе Добея Витебской губернии (Белоруссия). На его проповеди и исцеления собирались сотни людей не только из Белоруссии, но и из России. Ему, простому сельскому священнику, за его просветительскую и целительскую деятельность было присвоено дворянское звание. Благодаря этому его сыновья, в том числе и мой отец, получили право учиться в Варшавском университете.

Другой дед, мамин отец — знаменитый казачий атаман Курдюмов. В молодости он отличился в боях на Шипке, а затем и в русско-японской войне 1904—1905 годов. Как заслуженному атаману, деду в Новочеркасске был предоставлен большой двухэтажный дом, как свидетельство уважения к его заслугам перед Родиной.

В 1914 году в возрасте 84 лет дед ускакал на германский фронт, где погиб в седле во время жестокой кавалерийской атаки за Веру, Царя и Отечество. Деда похоронили со всеми почестями в Новочеркасске, установив на его могиле огромный мраморный памятник.

Мои родители после революции 1917 года жили в доме деда. Отец развил в городе очень бурную деятельность по созданию дома инвалидов для донских казаков — инвалидов войны. К 1924 году это заведение превратилось в солидное многоотраслевое предприятие: инвалиды делали замечательную обувь, одежду, кондитерские изделия. Отец фанатично воспринял революцию и был, как говорил Сталин, «беспартийным большевиком» в полном смысле этого слова.

До трех лет я вел разговоры исключительно на своем языке, не употребляя практически ни одного русского слова. Родители исписали большую 100-листовую тетрадь перлами моего речевого творчества. Этот словарь мама берегла до 1938 года, но во время ареста отца тетрадь была изъята НКВД (следователь даже заявил, что в ней содержатся коды для связи с врагами советской власти или иностранной разведкой) и так и не была возвращена.

Один из папиных друзей, археолог, профессор Леонтий Андреевич Абаза, изучая мой словарь, заметил, что многие мои слова содержат корни древнеегипетских и индийских диалектов. Все посмеивались над добродушным профессором, особенно когда он говорил о переселении душ. А мне он не давал покоя и очень просил, чтобы я пересказывал ему свои сновидения. В них он находил подтверждения своим гипотезам.

Из самых ранних воспоминаний детства у меня осталось в памяти лицо маминой сестры — тети Муси. Они с мужем жили в одной из комнат нашего дома. Муж тети Муси был полковником царской армии. У него было много наград за участие в боях с немцами. Этот фанатичный белогвардеец называл меня не иначе как «большевистский щенок».

Зато папины казаки-инвалиды, когда я приходил к ним и расхаживал по различным цехам, становились передо мною «во фрунт» и громко приветствовали неизменными словами: «Ваше императорское величество, наследник-цесаревич». Дело в том, что донские казаки любили царя и наследника-цесаревича. А мама одевала меня именно так, как одевался наследник-цесаревич: у меня была матроска, и, видимо, я в ней походил на любимца донских казаков.

Так я и рос — «большевистский щенок» и «наследник-цесаревич» в одном лице.

Мне кажется, что в моей судьбе очень большую роль сыграли русские народные сказки. Каждый вечер, укладывая меня спать, отец доставал большую потрепанную книгу, читал сказки вслух, пока я не засыпал. Возможно, именно этими сказками и выразительным чтением он развил у меня творческую фантазию, которая всю жизнь не давала покоя ни мне, ни окружающим меня людям.

В пять-шесть лет я самым серьезным образом собирал почтовые марки. Альбомы с замечательными, очень редкими марками я находил на чердаках сараев, которые были в каждом казачьем дворе. Чего там только не было — старинное оружие, сабли, турецкие ятаганы, ордена, медали. Но меня больше всего интересовали альбомы с марками. В этих альбомах я находил столько интересного, что со мной обменивался марками даже знаменитый профессор Белявский, заведующий кафедрой электротехники Донского политехнического института. Он часто мне говорил:

— У тебя иногда бывают такие редкие марки, что я очень неловко себя чувствую, давая тебе в обмен даже все то, что тебе очень нравится.

Позже, поняв, что у меня есть склонность к технике, профессор постарался увлечь меня электротехникой. Он приносил мне различные детали, выключатели, провода, лампочки и так далее. Однажды он где-то разыскал электромоторчик с редуктором и колесо от детского трамвайчика и научил меня, как самому сделать трамвай. Профессор старался мне разъяснить, что такое электричество, как работает электромотор и тому подобное, и очень радовался малейшим моим успехам.

Так с легкой руки Белявского я занялся электричеством. В шесть лет, увидев, как долго папа по утрам разводил примус, чтобы подогреть воду для бритья, я решил ему помочь. Взял два угля для вольтовой дуги, которые применялись в осветительных аппаратах (фонарях) кинотеатров, закрепил их в деревянной ручке от старого водяного термометра так, чтобы одни их концы сходились на 1—2 сантиметра, а другие концы расходились, к углям присоединил провода — и получился электрический кипятильник. Подключенный к розетке электрической сети дома (220 вольт), он нагревал воду за несколько минут. Папа был очень доволен. Его приятель, профессор математики Александр Александрович Марков, восхищался моей конструкцией и говорил папе:

— Вадик наверняка сотворит еще что-нибудь интересное, он, может быть, станет изобретателем.

Все время я что-нибудь выпиливал, сверлил, придумывал. По журналу «Затейник» я освоил изготовление различных масок. Я даже организовал кукольный театр, для которого сам изготовил почти 30 кукольных головок и костюмов. В заброшенном сарае мы расчистили часть помещения, установили сцену, занавеси, и я ставил кукольные спектакли по сценариям журналов «Затейник», «Пионер», «Еж» и другие. Ребятишки-зрители собирались со всех соседних дворов и с удовольствием смотрели спектакли. Тут же я разводил белых мышей и крыс. Эти мышки тоже проделывали фокусы: куда-то лазали, что-то крутили, качались.

В 1920-е годы и в начале 1930-х годов для детей выпускалось много замечательных журналов: «Затейник», «Всемирный следопыт», «Знание — сила», «Вокруг света». В то время в стране очень многое делалось для детей: создавались многочисленные станции юных техников, дворцы пионеров. Отмечу, что это приносило свои плоды — почти все советские конструкторы в детстве начинали свою творческую деятельность в кружках технического творчества.

В ту пору дома я соорудил сначала проекционный аппарат для демонстрации стеклянных диапозитивов, потом создал целый театр теней: зрители надевали очки с зелеными и красными стеклами, а за экраном я располагал различные фигуры, вырезанные из картона, и освещал их двумя фонарями — красным и зеленым, получая стереоэффект. Публика очень увлекалась моими представлениями.

А еще мне хотелось сделать киноаппарат. В Доме ученых, куда папа меня брал с собой, я не вылезал из кинобудки: помогал киномеханику перематывать кинопленку и изучал киноаппарат. Мой первый киноаппарат был деревянным. Выпиленные лобзиком из фанеры «мальтийский крест» и «эксцентрики» протягивали пленку рывками, аппарат заедало. На городской толкучке Новочеркасска я купил обломки дореволюционного детского аппарата и восстановил его, и мне кое-как удавалось демонстрировать кинофильмы. Но я не остановился на достигнутом и в конце концов собрал из деталей самый настоящий киноаппарат «Паре» — такой же, как в нашем кинотеатре.

Во дворе с балкона моего дома на стену-экран соседнего дома я демонстрировал фильмы. Народ собирался со всего квартала. Публике хотелось комедийных кинофильмов. Одна или две кинокомедии, например «Полицейские и воры», у меня были. А на рынках продавались только киножурналы к кинофильмам. Что делать? И я, одиннадцатилетний подросток, придумал, как из серьезных фильмов делать комедии. Я купил на рынке киножурнал о вручении послом Афганистана Гулямом-Наиб-Ханом верительных грамот Михаилу Ивановичу Калинину в Кремле и крутил его на киноаппарате в обратную сторону: Гулям-Наби-Хан, вместо того чтобы вручать верительные грамоты, вырывал их из рук Михаила Ивановича Калинина и сломя голову бежал по Кремлю, катился по лестницам, влетал в автомашину и выметался из Кремля. Публика визжала и плакала, эффект был достигнут. Взрослые прощали нам эти шалости, так как в политике мы еще не разбирались и ОГПУ пока смотрело на это сквозь пальцы.

Затем я увлекся другим делом. Папин друг, Церковников, очень добродушный преподаватель физики, выписывал журнал «Радиолюбитель», в котором публиковались различные радиосхемы. Я легко сделал несколько простых детекторных приемников, но Церковников давал мне все более сложные схемы и, в конце концов, так увлек меня занятиями, что я не мог спокойно ложиться спать. Мне все время мерещились эти замечательные ламповые схемы, и я решил сделать двухламповый приемник по схеме «Лофтин-Уайт». Это было так сложно для 10-летнего мальчишки! Монтажная схема в журнале была, и даже некоторые детали продавались в магазине в Новочеркасске. Но вот нужного переменного резистора там не было, и я поехал за ним в Ростов, за 40 километров от Новочеркасска. На подножках товарных вагонов я проездил целый день со своим другом Женькой Головченко.

Резистор мы все-таки купили, но «Лофтин-Уайт» мне сделать не удалось. В это время в Новочеркасске открылась Станция юных техников. Ее директором был Соловьев, а руководителем радиокружка — Добржинский — студент Новочеркасского донского политехнического института (ДПИ), очень приятный, симпатичный молодой человек. Он мне помог собрать схему радиопередвижки в чемоданчике: одноламповая схема — микродвухсетка, рамочная антенна. Столяр станции помог мне сделать деревянный чемоданчик для радиопередвижки. Я сделал радиосхему, и приемник заработал. Какое это было чудо! Приемник принимал очень много станций. Ночами я не спал и под одеялом слушал радио, а лампочка микродвухсетка светилась в темноте, освещая ручки переключателей и настройки.

А потом моя радиопередвижка демонстрировалась на радиовыставке в Ростове. Детей там не было, лишь я топтался на выставке среди взрослых, с гордостью наблюдая, с каким удивлением взрослые рассматривали мою конструкцию. На выставке я получил ценные подарки: грамоту «Ударник 2-го года 2-й пятилетки» и многоламповый приемник, который запросто принимал запрещенные в то время радиостанции: «Радио Рома», «Радио Ватикан» и другие.

Огромного труда после радиопередвижки потребовало изготовление радиоуправляемого броневика. Броневик был большой — полтора метра в длину. Мне помогали не только во Дворце пионеров, в этой работе приняли участие научные работники города, которые позже почти все были расстреляны. Профессор Белявский, например, подарил мне щелочные аккумуляторы. Мало этого, Белявский разрешил мне работать в мастерской электротехнической лаборатории.

В этой лаборатории был чудесный мастер Николай Иванович Мороз. Он научил меня работать на токарном станке, помог сделать оси и колеса броневика. Мастер никогда ничего не делал за меня: он меня учил, чтобы я мог все сделать сам — от начала до конца. К сожалению, когда я закончил работу и пришел к Морозу, чтобы рассказать ему, как все замечательно получилось, оказалось, что он скоропостижно умер от чахотки.

Помню, мой броневик демонстрировался в ростовском Дворце пионеров — бывшем атаманском дворце, отданном детям. Входишь во дворец, а перед тобой мраморная лестница, покрытая красивыми коврами, вокруг цветы и какие-то экзотические растения. Во всех мастерских было прекрасное оборудование. Тогда все заводы и предприятия всячески помогали оборудовать лаборатории для детей, поставляя станки (хоть и старенькие, но в рабочем состоянии и свежевыкрашенные) и разнообразные инструменты. Очень примечательно, что в 1930-е годы руководителями кружков, станций юных техников и дворцов пионеров были замечательные люди, бессребреники и фанатики своего дела. Они мало зарабатывали, но они любили детей, любили свою профессию.

Мне, мальчишке, все помогали. Вечерами я часто ходил домой к знаменитому профессору горного института Николаю Ивановичу Родионову. У него был небольшой, очень уютный дом с садом. Известный геолог, сделавший много крупных геологических открытий, был богатым человеком. В его комнате стояла целая стена приемников: ЭУС-1, ЭУС-2 и другие — словом, передо мной открывалась вся история радиотехники.

Он любил беседовать со мной, а уходил я всегда с полными карманами радиодеталей. Теперь я думаю, что он специально покупал их для меня: сначала очень деликатно выяснял, что мне нужно, а потом, как бы мимоходом, говорил:

— У меня вот есть кое-какие радиодетали, возьми, может быть, они тебе пригодятся.

Кроме радиодеталей Родионов дарил мне различные радиожурналы и книжки, таким образом ненавязчиво направляя мою творческую деятельность.

Мой радиоуправляемый броневик был даже описан в журнале «Знание — сила». Броневик управлялся по радио, поворачивал направо и налево, стрелял из пушки, у него тарахтели пулеметы, зажигались фары и прожектор, он пускал дымовую завесу. Вместе со своим другом Женей Головченко я таскал этот броневик по различным выставкам — нас все время куда-нибудь приглашали.

Женя жил в соседнем доме, техникой он не особенно интересовался, но приходил ко мне, и целые дни мы проводили вместе. Забегая вперед, скажу, что он — единственный из очень многих моих приятелей, кто остался в живых после войны. А еще у него оказался прекрасный голос: впоследствии он пел в Ростовском театре оперетты, в театре им. В. И. Немировича-Данченко в Москве, и даже в Большом театре.

Мы с Женей ездили по выставкам, и однажды, в 1934 году, нас пригласили в Ростовский театр на комсомольскую конференцию, продемонстрировать в холле театра броневик в действии. Надо сказать, что на этой конференции царила атмосфера неописуемого энтузиазма. Комсомольцы очень дружно пели: «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей…» Я запомнил эту и еще другие песни. Они звучали прекрасно.

Там я познакомился с секретарем Ростовского обкома комсомола Костей Ерофицким. Он был очень интересным человеком, замечательным оратором, у нас в области его любили. Ко мне подошел и спросил:

— А что еще ты хотел бы сделать? Есть для тебя что-нибудь интересней этого чудесного броневика?

У нас шел тогда фантастический фильм «Гибель сенсации, или Робот инженера Риппля». Невероятно талантливый фильм, он произвел на меня такое впечатление, что я решил сделать робота. Я Косте об этом и рассказал. В то время роботов не было не только у нас, но и во всем мире. В это время к нам подошла Клавдия Вилор[1] — директор нашей областной Станции юных техников — и пригрозила выгнать меня со станции, если я не откажусь от этой идеи:

— Роботы нужны буржуям, чтобы выгонять рабочих с заводов. А нам они не нужны!

Но Костя вступился за меня и поинтересовался, что мне нужно для работы. Я, стесняясь, ответил:

— Десять метров белой жести и шариковые подшипники, двенадцать штук…

Жесть ведь и теперь нигде не достанешь, а в ту пору об этом и мечтать было нельзя. Шариковые подшипники (шведские, красивые!) я видел магазине сельхозтехники, но они для меня были совершенно недоступны.

Буквально через неделю в Новочеркасск на «эмке» приехал Костя Ерофицкий и привез большой фанерный ящик: в нем было 20 метров белой жести, гораздо больше, чем мне было нужно, и шведские шариковые подшипники. Это был чудесный подарок.

Он потом еще раз приезжал к нам в Новочеркасск, привез мне краски и какие-то детали.

В начале 1936 года робот был готов. Помогал мне весь класс: все, кто имел какие-то способности, принимали участие в работе. Например, эмблему на груди робота в виде красивого рыцарского щита придумал Жора Мельников, он нарисовал ее под впечатлением произведений Александра Дюма.

Одним словом, робот получился. В газете «Известия» появилась статья о том, что из Азово-Черноморья на Всемирную парижскую выставку отправляется робот, сделанный пионером Вадимом Мацкевичем. Тут же приехал Костя Ерофицкий и помог мне привезти робота в Ростов на областную станцию. При поддержке руководителей станции я кое-что еще доделал. Костя Ерофицкий тут же организовал съемку киножурнала о роботе. Заметки и фотографии появились во многих газетах и журналах — «Огонек», «Радио», «Знание — сила». ТАСС распространил фотографию моего робота, снятого перед отправкой в Париж.

Благодаря роботу я в ту пору познакомился с начальником НКВД города Новочеркасска Борисом Ивановичем Томасовым, сыгравшим в дальнейшем значительную роль в судьбе всей моей семьи. Знакомство это состоялось при довольно курьезных обстоятельствах. В 1937 году, когда в прессе появился сенсационный материал о том, что в Новочеркасске пионер сконструировал робота, в город пришло письмо с таким адресом: «г. Новочеркасск, пионеру Мацкевичу, сделавшему робота». В нем какой-то товарищ из Киева написал: «Ты, совсем еще мальчик, сделал первого робота в Советском Союзе. Изобретение нужно грамотно оформить. Если ты пришлешь чертежи, я оформлю на тебя авторское свидетельство. Ты получишь вознаграждение, 20 процентов от которого передашь мне».

Письмо передали директору Дворца пионеров. Придя туда вечером, я услышал шум в кабинете директора. Меня схватил за руку журналист газеты «Знамя Коммуны» и с криком: «Чертежи нашего робота хотят похитить враги народа!» — потащил в НКВД. Естественно, мой приятель Женька Головченко увязался с нами.

Начальник НКВД Томасов прочитал письмо и решил никаких следствий и расследований не проводить. Он подробно расспросил меня про робота и вдруг спросил:

— А что ты получил за этого робота?

Не дав мне и рта открыть, Женька с обидой выпалил:

— Да обещали из Москвы велосипед, а прислали только деньги на него — двести пятьдесят рублей! Попробуй купи его тут!

В ту пору велосипед было купить труднее, чем в самые тяжелые годы автомашину в Москве. Томасов засмеялся, но обещал помочь. И в течение полутора месяцев я каждую неделю приходил к Борису Ивановичу в огромный кабинет. Он разговаривал со мной, а затем звонил в магазин «Динамо» («Динамо» был спортивным клубом НКВД):

— Не поступили ли велосипеды?

Так прошел месяц, мы почти дружили, и Томасов даже познакомил меня со своей дочкой. И вот наконец из магазина сообщили, что привезли велосипеды. Борис Иванович на бланке начальника НКВД написал в магазин, чтобы мне за наличные выдали один.

Так мы с Женькой получили велосипед «Москва» — тяжелый, массивный, черный с золотыми полосками.

Глава 2. Испытания и потери

Наступил 1938 год. Однажды вечером я что-то мастерил в своей комнате, а к отцу пришел его друг Велихов, профессор политэкономии ДПИ. Похожий на Тимирязева, с такой бородкой, он всегда ходил с палочкой, раскачиваясь, как маятник. На его замечательные лекции по политэкономии собирались студенты всех курсов.

Они с отцом сели играть в шахматы. Я услышал, как Велихов сказал отцу:

— Профессора Власова арестовали, профессор Тверцина арестован, профессора Белявского арестовали. Всех умных людей арестовали, а нас с вами они почему-то не трогают.

Отец тихо отозвался:

— А я, Николай Александрович, на всякий случай сложил кое-что в чемоданчик. Вон он стоит под вешалкой.

Следующую реплику Велихова я запомнил на всю жизнь:

— Виктор Львович, пожалуйста, скажите мне, что в этом чемоданчике? Я совершенно не представляю, что нужно брать с собой в тюрьму!

Я похолодел: они оба собрались в тюрьму!

На следующий день я сломя голову бросился в НКВД к Томасову, но меня к нему не пропустили. В течение нескольких дней мне не удавалось его увидеть. Наконец, в день выборов меня назначили дежурным с голубой повязкой бригадмильца около НКВД (я так попросил!). И когда Борис Иванович туда подошел, я подбежал к нему:

— Борис Иванович, вы моего папу не арестуете?

Он обнял меня, подвел к дому и, чтобы никто не слышал, сказал:

— Вадик, дорогой, как я могу тебе сказать что-либо про твоего папу, когда я сам не знаю, будет ли у моей дочери завтра отец!

Прошло некоторое время — месяц-два. Все, казалось, успокоилось, и вдруг я узнал, что Костя Ерофицкий, который мне так помогал, объявлен врагом народа и расстрелян. Я не мог с этим смириться: такого патриота, фанатически верного советской власти, и расстреляли. И я решил отомстить за Костю Ерофицкого. Я восстановил свой броневик, который был уже давно заброшен, зарядил его шестью мощными ракетами и на бортах написал золотыми буквами: «Костя Ерофицкий».

И с Женькой Головченко мы привезли броневик в Ростов. Добравшись до штаба Северо-Кавказского военного округа, который располагался напротив здания Ростовского НКВД, мы настроили систему радиоуправления. Сначала броневик безобидно дрейфовал перед зданием СКВО. Одна женщина стала уговаривать нас:

— Что вы делаете, ребята? Ведь Костю Ерофицкого объявили врагом народа, а вы написали его имя золотом, да еще около самого НКВД разъезжаете. Вам несдобровать!

Но послушный радиокоманде броневик уже перешел через дорогу, подъехал к НКВД и открыл по зданию огонь из пушки и шести ракет. Фейерверк был колоссальный! Правда, ни одного окна мы не выбили. Выскочили солдаты, прикладами и сапогами разбили броневик. Женьке удалось убежать, а меня схватили и отконвоировали в НКВД. Мной занимался следователь Фридман, который бил меня нещадно. С тех пор я не слышу на левое ухо. Следователь допытывался:

— Кто тебя этому научил, мерзавец! Я тебя пристрелю здесь же. Как ты до этого додумался?

После допроса меня бросили в камеру — отсыревший темный колодец с крысами. На мое счастье, в этом колодце находился бывший уполномоченный ЦК партии по заготовкам в Ростовской области Петр Николаевич Шутяев. Сам изъеденный крысами, он держал меня на руках.

Я не называл свою фамилию, но меня опознали: через броневик вышли на Станцию юных техников и к Фридману вызвали Клавдию Вилор. Когда меня притащили в кабинет к следователю, она заплакала.

А в это время за стенами НКВД происходило следующее. Женька пришел к нам домой и рассказал отцу, что произошло в Ростове. Отца вызвал начальник НКВД Борис Иванович Томасов:

— Я сам займусь этим делом и постараюсь сделать так, чтобы все это закончилось благополучно. Ваша задача сейчас — просто молчать: замкнитесь и ни с кем не разговаривайте.

Дело кончилось тем, что Фридман передал меня Томасову, который отвез меня в Новочеркасск в своей «эмке». По дороге он не произнес ни слова. Лишь остановив машину за несколько кварталов от моего дома, он сказал:

— У глупости, которую ты совершил, нет названия. Обдумай то, что натворил. Я надеюсь, ты сам все поймешь.

В 1939 году был арестован профессор Велихов. К концу года эта участь постигла уже практически всю профессуру Ростова и Новочеркасска.

Однажды утром мы с сестричкой застали маму в слезах. На полу валялись книги, сброшенные с полок, все ящики письменного стола были открыты. Мама сказала, что папу арестовали.

На следующий день Томасов вызвал маму и сказал ей, что вынужден был арестовать папу. Видимо, пришли какие-то ежовские списки, которые были составлены без ведома и без участия Бориса Ивановича. Он сказал, что должен провести расследование, оно займет какое-то время. Томасов пообещал, что нас не будут притеснять, квартиру нам оставят. Маме нужно поступить в техникум, поскольку у нее есть техническое образование. Она может приступить к работе, договоренность об этом уже имеется. Было видно, что Томасов на стороне папы.

Пока отец был арестован, я считался сыном врага народа. От нашей семьи очень многие отвернулись. А в классе на стену около моего стола кто-то приклеил огромный плакат художника Ефимова, на котором был изображен палач Ежов, сжимающий в окровавленных рукавицах тело интеллигента — врага народа.

Из окон нашей школы был виден двор здания НКВД, где за высоким кирпичным забором, покрытым колючей проволокой, ходили по кругу заключенные. Чтобы мы не видели этого, окна второго этажа школы забелили, и тут же практически на всех стеклах появились написанные пальцами детей слова: «Долой ВКП(б)!» Целая армия следователей допытывалась, кто это сделал, но никого уличить так и не удалось. Я в этой операции не участвовал, но меня, как и всех, допрашивали и искали следы мела на кончиках пальцев.

Через три месяца, когда отца освободили, Томасов пригласил меня к себе. Он сказал, что все расследовал: на отца наклеветали, но он — честный, хороший человек.

Я принялся что-то бормотать о Косте Ерофицком. Но Томасов резко меня прервал:

— Я хочу, чтобы у тебя не оставалось зла на нашу Родину. Просто сейчас страшное время. Знай, что я — твой друг, я постарался сделать все, что мог для тебя и для твоей семьи. И крепко запомни, что я тебе сейчас скажу. Ты будешь поступать в институт, на работу, может быть, придется поехать в какие-нибудь командировки. Везде и всюду тебе придется заполнять анкеты, в каждой из которых есть пункт: «Не был ли репрессирован кто-нибудь из ваших родственников?» Твой отец был под следствием, он не был репрессирован. Поэтому в этом пункте смело пиши: НЕТ, НЕТ, НЕТ. И не ломай голову этим пунктом. У тебя все будет хорошо. Я желаю тебе всего самого доброго.

Глава 3. Московский энергетический институт и начало Великой Отечественной войны

Я закончил школу, и, хотя далеко не по всем предметам у меня были блестящие знания, облоно особо рассматривал мою ситуацию. И поскольку мой робот демонстрировался на Всемирной выставке и у меня была масса грамот и подарков от Наркомата просвещения СССР, мне выдали аттестат с отличием и золотой медалью. Поэтому в Московский энергетический институт меня приняли без экзаменов.

В институте мне в первый раз пришлось заполнять анкету. Когда я дошел до пункта «Не был ли репрессирован кто-нибудь из ваших родственников?», меня словно обожгло. Я помнил, что мне сказал Борис Иванович, и написал, что никто репрессирован не был.

Я посещал занятия и лекции в МЭИ, но не меньше времени проводил во МХАТе, филиале МХАТа, в Малом театре, Театре оперетты и так далее. Я видел потрясающую игру Москвина, Тарханова, Хмелева, Ливанова, Яншина, Тарасовой, Андровской, Пашенной. Это были феноменальные артисты, каких сейчас уже нет и не может быть. Общий уровень интеллигентности российского общества после 1938 года понизился катастрофически, причиной тому стали массовые политические репрессии, которым подверглась в первую очередь российская интеллигенция.

В июне 41-го началась война. Выступление Молотова о том, что на нашу Родину вероломно напала гитлеровская Германия, прозвучало в самый разгар экзаменов. Нас сразу же посадили в эшелоны и отвезли под Вязьму рыть укрепления: эскарпы, контрэскарпы, всевозможные противотанковые препятствия.

Однажды ночью нас стали перебрасывать в другую деревню. К тому времени мы страшно изголодались: кормили нас все хуже и хуже. Начальником нашей колонны от партийной организации нашего института и начальником политотдела МЭИ был Багратуни. На наше недовольство по поводу обеспечения продовольствием он отреагировал своеобразно: просто назначил меня начальником снабжения и пообещал выгнать из комсомола, если я не сумею накормить колонну.

И вот на машине мы поехали за продуктами. Объехали несколько складов, заваленных продуктами, но никто нам ничего не дал: «специальные фонды». Кто его знает, война идет, может быть, это для армии. Так мы и уехали оттуда ни с чем. И вдруг на мосту через Днепр нам посоветовали добрые люди:

— Поезжайте в Издешково, на станции стоят эшелоны с продуктами из Орши.

Раздобыть продуктов нам удалось, на вокзале действительно были хлеб и сахар. На обратной дороге я обратил внимание на то, что на обочинах стоят какие-то сооружения, похожие на танки, сделанные из земли или навоза, а между дорогой и лесом располагаются сотни темных фанерных квадратов, напоминающих пушки.

Мы были уже почти на середине пути, когда в небе появились немецкие «юнкерсы», штук двадцать, и стали бомбить дорогу, по которой мы ехали. Бомбы падали совсем рядом. Я крикнул шоферу:

— Останавливай машину, давай спрячемся в канаву, ведь погибнем!

А он вцепился двумя руками в руль и кричит:

— Двенадцать негритят пошли купаться в море, двенадцать негритят резвились на просторе. Один из них утоп…

Потом одиннадцать негритят резвились на просторе, потом их осталось пять. А мы все ехали и ехали, оглохнув от взрывов. И вдруг «юнкерсы» развернулись и ушли. Мы уцелели, только в мешках с сахаром и с хлебом застряло с десяток осколков.

Из леса к нам подъехал мотоциклист:

— Поставьте машину, вас приказано доставить в лес.

Машину мы, конечно, не оставили (не дай Бог ее угонят с продуктами!), но к лесу подъехали. А там сотни танков стоят! Нас подвели к штабу. Из штаба вышел командир танковой бригады:

— Кто шофер?

— Я.

— Ты нам очень помог, парень! Видишь, какая получилась штука, немцы разбомбили навозные кучи и дорогу. Вы создали эффект движения, ребята. Я тебя награждаю за отвагу.

И прикрепил медаль к рубашке шофера. Меня тоже поздравили, хотя было ясно, что я не причастен к этому подвигу.

К себе мы вернулись с целой машиной продуктов. В первый раз за долгое время мы наелись почти досыта. Но ночью Багратуни поднял: мы находились между двумя мостами — автомобильным и железнодорожным, угроза десантов нарастала. Немцы уже сбросили десант под Ельней, буквально в 50 километрах от нас. Багратуни повел нас лесами к Вязьме. Мы несли с собой мешки с сахаром, битком набитые продуктами наволочки от подушек и сумки.

Все, кто остался около мостов, на следующий день попали в окружение, а нас Багратуни вывел к Вязьме. От города остались только трубы, все строения были уничтожены. Каким-то образом Багратуни довез нас до Малоярославца. Нашу роту из 40 человек направили на участок обороны, где были вырыты окопы, рвы, и даже стояли железобетонные колпаки для пулеметных или орудийных точек. Нам дали одну винтовку на всех и по обойме патронов на каждого. Руководил нами какой-то сержант, выписанный после ранения из госпиталя:

— У нас винтовка одна, но патронов по сорок штук у каждого. Будем действовать таким образом: если подходят немцы и начинают обстрел, обороняется и отстреливается Рукосуев с правого фланга с винтовкой. Убивают Рукосуева, он передает винтовку Басистову и так далее и тому подобное. Но, возможно, будет легче. Нам винтовок, может, дадут еще, патронов по сорок штук у всех есть. Так и будем держать оборону.

На следующий день в связи с назначением Жукова командующим обороной Москвы к нам прибыл инспектирующий капитан. Боевой офицер, весь в ремнях и при оружии. Мы построились шеренгой, сержант отрапортовал:

— Держим здесь оборону. У нас по сорок патронов на каждого и одна винтовка на левом фланге.

Капитан пошел вдоль строя, поинтересовался, почему я в лаптях. Я ответил, что ботинок или сапог 46 размера не было, вот и пришлось так выходить из положения. В лаптях оказалось еще трое. Проверяющий прошел на левый фланг, где винтовка. И увидел Яшку Ширмана, маленького, в одежде не по росту, в очках с толстенными стеклами, держащего винтовку обеими руками перед собой. Капитан поинтересовался у него, как заряжать винтовку. Яшка немного замешкался, а потом показал на выходное отверстие ствола:

— Наверное, через это отверстие…

Мы сначала подумали, что это он так пошутил, но, как оказалось, Яшка на самом деле совершенно не представлял, как заряжать винтовку.

Капитан буквально взорвался:

— Это не оборона, это дыра в обороне! Немедленно марш в Москву! Там сейчас идут наборы в военные академии: военно-воздушную, бронетанковую, связи. На фронте нужны специалисты, инженеры. У вас наполовину высшее образование. Вон отсюда к чертовой матери!

Так мы поехали в Москву.

Сначала меня отправили в Крюково — в разведшколу. Туда отбирали тех, кто знал немецкий язык и хотя бы немного был похож на немца. В разведшколе курсанты ходили только в немецкой форме, разговоры разрешались только на немецком языке.

Но начальник группы, в которую я попал, меня пожалел. Когда я рассказал ему, что я — изобретатель, сделал робота и так далее, он покачал головой:

— В Москве сейчас идет набор в военные академии, отправлю-ка я тебя туда. Тут тебе не место.

И через неделю я оказался в столице, где сначала поступил в Академию связи. Потом был объявлен набор в Военно-воздушную академию (ВВА), и я перешел в нее.

Академия находилась в эвакуации в Йошкар-Оле. Когда мы прибыли туда, первым делом нас отвели в огромную столовую и как следует накормили. Там на столы поставили большие кастрюли с рисовой кашей. Я никогда не забуду этот белый рис и ярко-желтое масло на нем.

Начальниками курсов были бывшие преподаватели Гражданского воздушного флота, какие-то совершенно не военные. Командир моего отделения Васильев меня не любил. Ему было около сорока (не понятно, как он вообще попал в академию), и мы, пацаны, его просто раздражали. А на занятиях по немецкому языку произошел смешной случай, после которого я попал в его кровные враги. Я тогда сидел на первой парте, прямо перед молоденькой и очень симпатичной учительницей немецкого языка, когда она вызвала Васильева и попросила прочитать стихи Гете. Читал он по складам, выдавливая из себя каждое слово, с ужасным произношением. Учительница вдруг заметила, как я улыбаюсь:

— Что это вас, Мацкевич, развеселило? Как Васильев читает?

— Да нет, читает-то он неплохо, вот только произношение у него какое-то матерное.

И Васильев мне этого не забыл. Если все остальные ходили в какой-то неведомый мне 3-й караул и возвращались оттуда очень довольные, да еще с какими-то свертками или буханками черного хлеба, о котором я только мог мечтать, то меня Васильев посылал только в самый тяжелый караул — на аэродром, где я на ветру стоял около самолетов и промерзал до костей.

Через некоторое время вдруг ночью зажегся свет:

— Подъем! Все кроме Мацкевича и Ширмана!

Как выяснилось, в 3-м карауле (где ни разу не были только мы с Яшкой) был продовольственный склад, и караульные вскрывали бочки с селедкой, наедались до отвала, да еще меняли селедку у местных жителей на хлеб и еду. Пятнадцать любимчиков Васильева, которые регулярно ходили в 3-й караул, после суда военного трибунала были отправлены в штрафной батальон под Сталинград, где практически все погибли. Если бы не Гете и его замечательные стихи, я имел бы все шансы попасть в штрафбат. Но главное, конечно, было не в стихах, а в «матерном произношении» Васильева.

Весной 1943 года меня направили на стажировку под Новошахтинск на Миусфронт (пресловутый рубеж по реке Миус). Моей обязанностью было помогать инженеру и техникам полка эксплуатировать спецоборудование самолетов. Я попал в 9-й гвардейский полк, где было много Героев Советского Союза.

Особенно мне нравился истребитель «Аэрокобра» и его оборудование. Эти американские самолеты отличались тем, что им не требовалась регулировка. На некоторых было даже написано: «Механик, не вскрывай меня, не мешай мне работать». А в некоторых местах самолета стояли небольшие устройства «full proof» («защита от дураков»), которые блокировали попытку персонала сделать какую-либо глупость. Фирма «Белл» специально для наших летчиков поставила на «Кобры» пушки. К «Кобрам» американцы придавали компактные рации с «солдат-моторами». С такими рациями командиры полков могли руководить посадкой, взлетом и боем своих летчиков, а затем выезжать с этими рациями ближе к войскам. На «Аэрокобрах» стояло очень совершенное радионавигационное оборудование, которое облегчало летчикам совершать взлет и посадку в плохих метеоусловиях.

Восхищали меня и самолеты «Бостон». У них были такие моторы, что «Мессершмитт» не мог догнать этот тяжелый бомбардировщик — в течение пяти минут «Бостон» просто ускользал от Ме-109. Но особенно расхваливать американскую технику было нельзя, за этим строго следили политруки и политработники различных рангов.

Очень хорошим в ту пору был и наш самолет Си-47 конструкции Сикорского, моторы для которого делала фирма «Пратт Уитни».

В 9-м гвардейском полку я осознал, сколь существенной была помощь по ленд-лизу. Все оборудование было американским. В частях ВВС, да и на фронтовых дорогах можно было увидеть поступающее по ленд-лизу: начиная от обуви («черчиллки» — так называли ботинки Черчилля) и тушенки до огромных цельнометаллических грузовиков «студебеккер».

Глава 4. У истоков воздушной радиолокационной войны

Летные испытания электронного оборудования на боевых самолетах всегда были связаны со значительной степенью риска. Было много ситуаций, когда экипаж самолета, потерпевшего катастрофу, лишь чудом оставался живым.

В октябре 1944 года, когда наши войска продвинулись далеко на запад, на аэродроме в Яссах (Молдавия) были захвачены два истребителя «Мессершмитт-110». Эти самолеты по каким-то причинам не смогли взлететь. Немцы оставили их на аэродроме, да еще и обстреляли из автоматов, буквально изрешетили. Это были двухмоторные, двухместные, цельнометаллические самолеты, похожие на наши бомбардировщики ТУ-2, оборудованные приборами «невидимого боя» — самолетными радиолокаторами перехвата воздушных целей ФУГ-202.

Благодаря станциям ФУГ-202 самолеты Ме-110 наносили огромный урон челночным операциям американцев, а также нашим самолетам авиации дальнего действия (АДД). Поэтому захваченные Ме-110 было решено перебросить на Чкаловскую в НИИ ВВС для изучения их тактико-технических характеристик и выяснения возможности создания средств противодействия приборам «невидимого боя».

Один из «Мессершмиттов» разбился по пути в Москву, второй долетел до Чкаловского аэродрома с большим трудом. Состояние его было столь плачевным, что испытывать его желающих не нашлось.

Чтобы познакомиться с Ме-110 и прибором «невидимого боя», на Чкаловскую прибыли Главнокомандующий ВВС Главный маршал авиации А. А. Новиков и председатель Комитета по радиолокации СССР адмирал Аксель Иванович Берг. Инженеров и летчиков собрали в лекционном зале. Маршал Новиков выступил с речью, разъяснил особую важность этих испытаний и огромную опасность этого самолета для нашей особенно и для челночной авиации союзников.

Операции союзников до последнего времени проходили очень успешно, и противодействия можно было ожидать только со стороны зенитной артиллерии немцев в районах промышленных центров и военных объектов. Над остальными районами Германии бомбардировщики проходили без опасений. Но с некоторых пор союзные самолеты стали подвергаться налетам каких-то невидимых перехватчиков. Гибель стала подстерегать союзные самолеты во всех районах Германии. Самолеты Ме-110 сбили много бомбардировщиков, нанеся значительный урон союзной и нашей авиации.

Маршал поставил задачу: испытать самолет, выяснить параметры его системы «невидимого боя» и придумать «противоядие» от его радиолокатора. Надо заметить, что локаторы на Ме-110 были первыми в мире боевыми самолетными локаторами, и в то время казалось, что радиоэлектронной системе невозможно как-либо противодействовать.

Новикову доложили, что среди летчиков желающих летать на этом самолете нет. Тогда маршал распорядился так:

— Если вы так плохо воспитываете своих летчиков, что они отказываются летать на Ме-110, то ведущим летчиком назначается командир полка, майор Журавлев.

Так была сформирована испытательная группа: ведущий летчик — Журавлев, ведущий инженер — Осипов, техник-испытатель — я, лейтенант Мацкевич.

Настроение у майора Осипова было неважное: он редко участвовал в полетах, а уж «летающий гроб», как прозвали летчики Ме-110, доверия ему совсем не внушал.

Первый испытательный полет был назначен на 5 ноября, накануне праздника Октябрьской революции. Однако выяснилось, что моторы Ме-110 явно ненадежны: то один, то другой отказывали еще до взлета. Самолет выруливал на старт, а на старте мотор глох. Взлетали, как только оба мотора удавалось запустить, возвращались, как правило, на одном моторе.

В первом полете во второй кабине должен был лететь только я. В этой кабине находился радиолокатор с тремя экранами: азимута цели, вертикали и дальности цели. Но в этот раз со мной полетел начальник моего отдела инженер-полковник Вячеслав Сергеевич Сахаров. Я очень любил этого талантливого и умного человека. Мне кажется, он и в этом полете принял участие лишь для поднятия моего духа.

В кабине было очень тесно, но мы взлетели. В паре с нами был самолет «Дуглас». Вячеслав Сергеевич расположился перед экранами радиолокатора. Я сидел рядом. Как выяснилось, цель в первом полете обнаружить очень трудно. Видимо, нужно было потренироваться на земле. К тому же цель была выбрана на расстоянии 3—5 километров (предполагаемой дальности действия РЛС ФУГ-202). И лишь потом стало ясно, что дальность действия ФУГ-202 составляла всего 1800 метров. Я так и не понял, увидел ли цель Вячеслав Сергеевич. Сели мы благополучно, немного капризничал один из моторов, но все-таки работал.

Как раз в эти дни в НИИ ВВС был доставлен комплект локатора ФУГ-202, который передали мне для лабораторных исследований и испытаний. Я собрал комплект, наладил его и приступил к исследованиям. Когда открыли кожухи блоков локатора (он состоял из целого ряда компактных съемных блоков, установленных на общей раме), выяснилось, что монтаж выполнен очень плотно и проследить отдельные проводники, чтобы составить схему блоков локатора, довольно сложно. Станцию удалось включить, убедились в полной ее работоспособности. На полу был разостлан огромный лист, склеенный из полос миллиметровки. На него наносились схемы отдельных блоков и связи между ними. Станция была изучена, ее параметры определены. Мы убедились, что параметры комплекта РЛС на самолете в норме и максимально соответствуют полученным в лаборатории. После 7 ноября начались летные испытания.

Погода до самого января была очень неблагоприятной. Высота облачности была все время не более 300—400 метров, и это при удручающе плохом состоянии «Мессершмитта». Мы были вынуждены летать с самолетом-целью на высоте 300 метров, летали в паре с транспортным самолетом-целью. Использовать боевые самолеты на такой малой высоте было невозможно.

Из-за того что высота полетов была незначительной, парашют я оставлял на земле. Садился за экраны локатора, закуривал папиросу «Казбек» и молил Бога, чтобы все обошлось благополучно. Но спокойных полетов было мало. В трех полетах из пяти садиться приходилось на одном моторе. Это было очень опасно — малая высота, чужой самолет, летчик, не зная немецкого языка, не мог хорошо ориентироваться в показаниях приборов.

Дальность действия по самолету ЛИ-2 у меня получилась 1800—2000 метров, и никак не больше. Это вызвало всевозможные нарекания со стороны командного состава. В частности, сам адмирал Берг был недоволен моими результатами.

— Не может быть, чтобы при такой маленькой дальности — всего два километра — немцы могли так эффективно действовать. Дальность должна быть около пяти-шести километров. Ищите причину, продолжайте испытания и думайте о создании средства противодействия ФУГ-202.

Параметры станции, как я говорил, были в порядке. Мощность передатчика и чувствительность приемника были на пределе возможного одинаковы, как у лабораторного, так и самолетного комплектов РЛС.

Помню, кто-то из начальников решил, что дальность занижена из-за окисления винтов, крепящих 32 вибратора антенны. У локатора ФУГ-202 антенна была типа УДА-Ячи, работающая в диапазоне 60 сантиметров. И мне пришлось зачистить все винты. Эта безумная идея пришла в голову какому-то солдафону в крещенские морозы. На аэродроме мела метель, страшный ветер сдувал меня со стремянки, поставленной перед носом самолета около антенны, и я в этих условиях пытался зачистить 32 злосчастных винта. Но винты были так затянуты, что никакой речи не могло быть о плохих контактах. Полдня я все же простоял на стремянке, просмотрел на ветру и морозе все соединения и затем доложил, что в антенне все в порядке.

Полеты были продолжены. За два с половиною месяца было сделано около 20 полетов, но меня не покидало предчувствие катастрофы, она казалась неминуемой. Так считали все, кто более или менее разбирался в авиационной технике и знал, в каком состоянии были моторы самолета.

Но, видимо, судьба берегла меня для чего-то важного в жизни. 21 января, забравшись в кабину Ме-110, я обнаружил, что кто-то отвинтил пластмассовый шарик с ручки отопителя кабины. Эта ручка располагалась около правой ноги оператора радиолокатора (то есть моей). Я сам давно зарился на этот очень красивый шарик с яркими цветными прожилками, у нас еще не умели делать подобных пластмасс. Словом, шарика нет, торчит лишь оголенная железная ручка. В хищении никто не признался, хотя было понятно, что, кроме техников, в кабину самолета никто забраться не мог.

Мы уже отлетали и шли на посадку на двух моторах (слава Богу!), когда летчик объявил, что не выпускается правое шасси самолета, стал его вытряхивать и вместе с ним вытряхнул из сиденья и меня. Когда я падал со своего места, острая ручка отопителя, оставшаяся без защитного шарика, вонзилась мне в ногу почти до самой кости, пропоров унты и толстые брюки. Кровь забрызгала кабину. Но злополучное шасси все-таки вышло, мы сели.

Я с трудом добрался до лаборатории и улегся на полу. Ребята постелили мне куртки и унты, принесли ужин, так как ни до столовой, ни до гостиницы дойти я не мог. Нога стала быстро опухать, на глазах опухоль ползла все выше и выше. Пришлось распороть бриджи уже выше колена. Ни врача или медсестры найти не удалось: 21 января — день перед днем смерти Ленина, 22 января — нерабочий день. Наутро все же нашли медсестру и рану залили йодом.

22 января на 10 часов утра был назначен очередной полет Ме-110. Пришел мой ведущий инженер Осипов, увидел, в каком я состоянии, и решил лететь сам. Из-за нашего Ме-110, несмотря на нерабочий день, для обеспечения полета вышли многие службы аэродрома. Полет отменять неудобно.

Я стал отговаривать Осипова: я уже сделал 21 полет и то плохо вижу цель, а он с первого раза просто ничего не увидит. Но убедить его мне не удалось.

Ребята сказали Осипову:

— Товарищ майор! Вы хоть сделайте, как Вадим. Он перед полетом вешал китель на спинку стула, а на стол клал карточку в столовую по 5-й норме, деньги и золотые часы «Павел Буре».

Я действительно всегда делал так, разыгрывая целое представление:

— Если я разобьюсь, то мою карточку и деньги вы пропьете?

— Пропьем!

— А золотые часы «Павел Буре», мамин подарок, отправите маме?!

— Отправим!

Осипов буркнул, что в приметы не верит, и пошел на самолет. Через 30—40 минут раздался телефонный звонок, и оперативный дежурный по полетам сообщил, что у Ме-110 на взлете отказал мотор и самолет врезался в землю прямо за оградой аэродрома.

Досадно, что через несколько дней после катастрофы из Финляндии от нашей разведслужбы пришло сообщение, что дальность действия локатора ФУГ-202 на самолете Ме-110 всего 1800 метров. Перехватчик с такой маленькой дальностью действовал очень эффективно потому, что у немцев была очень хорошо организована служба наземного наведения. У них были наземные локаторы дальнего обнаружения «Вюрубург риза» и ближнего наведения на расстояние до 500—1000 метров «Фрейя». При такой высокой точности ближнего наведения дальности 1500—1800 метров для ФУГ-202 было вполне достаточно.

Приди эти данные из Финляндии на неделю раньше, и Осипов мог бы и не лететь.

У летчика Журавлева и у ведущего инженера Осипова были семьи и дети. За риск при испытаниях была назначена большая по тому времени премия: летчику — 100 000 рублей, инженеру — 60 000 рублей, технику — 30 000 рублей. Свое вознаграждение я передал семьям.

Много позже я вспомнил об одном обстоятельстве, которое могло быть причиной их гибели. Летчик Журавлев не знал немецкого языка и в полете все время спрашивал меня о показаниях приборов самолета, особенно о давлении масла. Когда он мне задал этот вопрос в первый раз, я сразу смог найти нужный прибор. Таких приборов было два, и расположены они были не на приборной доске, а на капотах моторов самолета. Один раз я заметил, что давление масла недостаточное, когда мы уже были на старте и почти шли на взлет. Майор уточнил у меня показания приборов, затем крепко выругался и вернул самолет со старта на стоянку. Вылет тогда состоялся только через 2 часа. А 22 января, в день катастрофы, вместо меня полетел майор Осипов, который не только не знал немецкого языка, но и не представлял себе, где находятся приборы «Ol Druck». Таким образом, Ме-110 вполне мог пойти на взлет с пониженным давлением масла, что и вызвало отказ мотора на взлете.

Журавлев очень внимательно относился к показаниям приборов. Как-то на его вопрос: «Какое давление масла?» — я ответил по-немецки: «Ol Druck fallt!» («Давление масла падает!») Летчик не только отругал меня, но и пожаловался начальнику моего управления генерал-лейтенанту Сергею Алексеевичу Данилину. Тот вызвал меня и строго сказал:

— Запомните, Мацкевич: от показаний давления масла зависит работа моторов в первую очередь, а значит, и жизнь экипажа. Поэтому нельзя свои ответы превращать в шутку.

Позже я даже пожаловался Михаилу Михайловичу Громову, что генерал Данилин обидел меня, обозвав за «Ol Druck» несерьезным человеком. Громов немного утешил меня, сказав, что Данилин — это образец серьезности и деловитости и ему угодить очень трудно.

Михаила Михайловича Громова я всегда вспоминаю с большой теплотой. Впервые я столкнулся с ним в гостинице на Чкаловской, где мы оба жили: на меня надвигался гигант в кожаном черном реглане и огромных белых бурках, красиво отделанных желтой кожей. Величественность этого человека потрясла меня.

Встреч с ним в дальнейшем было много. Ко мне он относился очень хорошо и даже как-то сказал:

— Завидую я тебе, ведь самое замечательное, что может быть в жизни, — создавать, творить!

В летной столовой, где я с первого по пятнадцатое число месяца съедал по две нормы — все равно, мол, разобьюсь, — он как-то подошел к моему столику, положил руку мне на плечо и своим громким голосом сказал:

— Посмотрите на этого несчастного, подошло пятнадцатое число, а он еще жив! А талонов у него больше нет, все съедены. Входя в его ужасное положение, я отдаю ему свои талоны за субботние и воскресные дни. Я в эти дни буду в Москве. И призываю остальных москвичей последовать моему примеру.

— Вот ты, Маршак, — обратился он к сыну поэта Маршака, — наверняка будешь в Москве, и папа тебя там как-нибудь прокормит!

Маршак тут же раскошелился, и передо мной выросла гора талонов.

Во время испытаний и исследований Ме-110 было много интересных встреч. Приезжали и военные, и конструкторы. Мне запомнился приезд председателя Комитета радиолокации СССР адмирала Акселя Ивановича Берга. Это очень сильная личность. Он прибыл в нашу лабораторию с основательной свитой специалистов по радиолокации и министерских работников.

Я показал им радиолокатор. При его включении на трех экранах локатора замелькали тончайшие разноцветные линии развертки. Одна из этих трубок, трубка дальности, была закреплена в металлическом кольце. Почему-то эта трубка была сделана съемной. По краю трубки между стеклом и металлом просматривалась светло-серая склейка, похожая на цементную.

Адмирал, показывая на экраны, спросил у присутствующих:

— Ну, как ваше впечатление?

Один из них, указывая на полоску цементной склейки трубки, заявил:

— Да, видно, дела у немцев идут плохо, посмотрите, как грубо приклеена эта трубка!

Адмирал возмутился:

— Вы увидели только клей на трубке, а не суть ее — ее тончайшую, как паутинка, развертку. Обратите внимание на то, какой тонкий рисунок на всех этих осциллографических трубках! Это результат освоения высочайших технологий изготовления электронных систем. А вы увидели только цемент!

Затем были разговоры на различные темы. Кто-то сказал, что говорят, будто «Мессершмитт-110» — это машина туполевской разработки. На это А. И. Берг ответил:

— Самолет действительно похож на последующие разработки Туполева — ТУ-2, и очень может быть, что чертежи цельнометаллического самолета были перехвачены немцами. Для этого существуют шпионаж, разведка и прочее. Но сам Туполев отдать немцам чертежи не мог. Туполев — умный человек. Мы с ним в НКВД в одной камере сидели.

О Ме-110, его боевом применении можно рассказывать очень много. Все было не так просто. Локатор существовал, истребитель перехватывал бомбардировщики Б-29, «Ланкастер», «Бостон», «Либерейтор» и другие. Но американцы и англичане не теряли времени даром. Маршал Новиков только поставил нам задачу, а англичане уже придумали «противоядие». Они, установив диапазон радиолокатора ФУГ-202 60 сантиметров, стали сбрасывать со своих бомбардировщиков так называемые помехи «Виндоу». Это посеребренные ленточки, которые на экранах ФУГ-202 давали сигналы, подобные отражениям от самолетов-бомбардировщиков, и операторы локаторов ФУГ-202 в этих отражениях «Виндоу» теряли истинные сигналы целей. Металлизированные сигналы «Виндоу» были длиною в половину или четверть волны немецкого радиолокатора, и облако таких помех очень надежно укрывало бомбардировщики.

Но война есть война, и немцы приняли совершенно неожиданное ответное решение. Диапазон радиолокаторов ФУГ-202 они изменили до 2,5 метра, назвав локатор этого нового диапазона ФУГ-220. Для этого диапазона на носу самолета Ме-110 пришлось поставить огромный лес из 8 вибраторов длиной в 2,5 метра, они доставали почти до земли. Для диапазона 2,5 метра полоски «Виндоу» должны были быть длиною около 1,5 метра или 75 сантиметров. Но такие полоски сворачивались в комок и не давали прежнего эффекта. Немцы обманули наших союзников, но не надолго.

Англичане и американцы начали устанавливать на бомбардировщики передатчики помех. Мощные передатчики на волне 2,5 метра забивали шумовыми помехами экраны локаторов, и сигнал цели совершенно терялся в них.

Тогда немцы стали использовать на перехватчиках локаторы разного диапазона — от 2 до 3,5 метра. На каждом перехватчике локатор работал на своей волне, и американцам и англичанам на свои самолеты пришлось бы ставить много передатчиков в соответствии с диапазонами немецких РЛС. Это было практически невозможно.

И все же решение было найдено. На самолеты союзников стали ставить разведывательные приемники и перестраиваемые передатчики в диапазоне немецких РЛС. Казалось бы, этому радиолокационному поединку нет конца.

Немцы предприняли следующий шаг в этой радиолокационной войне, они стали устанавливать на Ме-110 радиолокаторы разных поддиапазонов: не только 2,5 метра, но и 2,2, и 2,6, и 2,8 метра и так далее. На каждом самолете были РЛС своего диапазона. Диапазоны РЛС немецких истребителей предугадать было трудно.

В ответ американцы и англичане поставили на свои бомбардировщики разведывательные приемники, которые показывали, в каком диапазоне работают РЛС атакующих Ме-110, и перестраивали передатчики помех. Они нашли возможность изготавливать перестраиваемые передатчики помех и стали ставить на бомбардировщики один мощный перестраиваемый передатчик. Велась разведка диапазона РЛС атакующего самолета, и на выявленной частоте включался передатчик помех.

Казалось, немцы потерпели поражение в радиолокационной войне, но, как говорится, «на всякого мудреца довольно простоты». Оператор радиолокационной станции одного из немецких перехватчиков, ефрейтор по званию, додумался выключать передатчики своих радиолокаторов и пеленговать помехи американских бомбардировщиков. При этом оказалось, что при дальности обнаружения РЛС Ме-110 в 2 километра бомбардировщик с помехой обнаруживается на расстоянии до 30 километров. Этот простейший, элементарный способ дал немцам огромное преимущество. Они стали обнаруживать американские и английские бомбардировщики с больших расстояний. Эффективность действия Ме-110 увеличилась. Немцы пеленговали помехи с 25—30 километров, подходили на расстояние около 2 километров и лишь тогда включали передатчики своих РЛС. На малом расстоянии помеха не забивала экраны, вернее, сигнал от цели пробивался через помеху, и истребители успешно заканчивали перехват и сбивали бомбардировщики. Эффект этого простейшего решения был чрезвычайным. Гитлер наградил предприимчивого ефрейтора Железным крестом 1-й степени.

Немцы выпустили и довели до всех авиационных полков перехватчиков секретную инструкцию, которая включала картины помех при выключенном радиолокаторе и вид сигналов от целей на различных расстояниях до бомбардировщика.

В начале 1945 года мы получили трофейные передатчики РЛС Ме-110 и огромные антенны на диапазон 2—3 метра, которые доставали почти до земли. Казалось, что с восемью такими вибраторами самолет не может даже подняться в воздух, но Ме-110 успешно летали.

В самом конце войны у меня появилась идея создания «противоядия» РЛС Ме-110. Я обращался с предложениями к своим руководителям, к маршалу авиации Скрипко, заместителю командующего Авиацией дальнего действия, но никто из них не отреагировал, а война тем временем кончилась. Наступило мирное время, и, казалось, продолжения у этой истории не будет. Но в 1952 году мои изобретения были востребованы, так что жертвы 1944 года не были напрасными.

Глава 5. В НИИ ВВС

Дипломную практику я проходил в НИИ ВВС, где соорудил высокочастотную часть приемника, которую по достоинству оценил на защите полковник Неустроев, начальник радиолокационного отдела НИИ ВВС. Благодаря Неустроеву я попал в этот замечательный научно-исследовательский и испытательный институт в отдел испытаний радиолокационной техники и проработал в этом институте всю жизнь. С полковником Неустроевым нас связывает давняя дружба.

В первые же дни службы в НИИ ВВС я оказался свидетелем небывалого испытательного полета, который проводил рядовой летчик Афоня Прошаков. Ему было поручено испытать на прочность шасси нового истребителя. Шасси при таких испытаниях могли сломаться, и это привело бы к катастрофе, поэтому на аэродроме сосредоточились машины «скорой помощи», пожарной и других служб. При посадке самолет разлетелся на куски: удар, искры, огонь, пыль столбом. Мы бросились к месту посадки, не надеясь увидеть летчика живым. Но тут из-под обломков вылез Афоня, ругая злополучные шасси на чем свет стоит и отряхивая от пыли комбинезон.

В НИИ ВВС меня подключили к испытаниям прибора невидимого боя ПНБ-4, разработанного 4-м спецотделом НКВД («Шарашка№ 4»). Станция выглядела современно. ПНБ-4 производил хорошее впечатление и очень отличался от отечественных станций РСБ-4 и других, которые мы изучали в академии. В сопровождении охранников НКВД в НИИ ВВС прибыли знаменитый академик Куксенко и создатель отечественных радиостанций «Коминтерн» и ряда других академик Минц. Академик Минц очень вежливо поздоровался со всеми присутствующими и с большим волнением сказал:

— Я создал радиостанцию «Коминтерн» и самую мощную в мире Куйбышевскую радиостанцию, а вот с этой маленькой самолетной станцией мы ничего не можем сделать — в каждом полете станция дает сбои.

А вся беда была в том, что работающая на земле станция отказывала из-за пробоя высокого напряжения в передатчике. По-видимому, все дело было в плохой герметизации передатчика. Помню, что в передающей части ПНБ-4 стояли мощные английские радиолампы НТИ-99. Нужно сказать, что многие детали ПНБ-4 были английского или американского происхождения — в 4-м спецотделе НКВД проблем с деталями или материалами не было.

Позже мне объяснили, что такое «Шарашка НКВД». Якобы Сталин, обеспокоенный неизбежностью войны, был недоволен слишком длительными сроками создания новой техники и тем, что иностранная разведка проникает в наши КБ, крадет их идеи и изобретения. Он вызвал к себе Лаврентия Берия. Берия доложил, что знает, как заставить конструкторов работать и одновременно повысить секретность их деятельности: «Я их арестую и заставлю трудиться в специальных КБ по специальности: Туполев будет делать самолеты, адмирал Берг и Минц — радиоэлектронику и так далее».

Так и появились эти «Шарашки НКВД». С благословения Сталина Лаврентий Берия собрал в эти «Шарашки» и тех, кого при Ежове сослали в «места не столь отдаленные», например, с Колымы был вызволен знаменитый Королев и многие другие.

Надо сказать, разведка у Берия работала исключительно. Работая в НИИ ВВС, я видел, как быстро в ту пору приходили в Советский Союз шпионские материалы по вооружению самолетов Б-29, РБ-50. К нам в отдел пришел огромный, толстый том описания американской хвостовой прицельной станции AN/APG-15. Это была явно шпионская фотокопия описания станции: на профессионально выполненных фотографиях были видны плоскогубцы и другие тяжелые предметы, которые удерживали страницы книги во время съемки.

Для хвостовой стрелковой установки американцы создали очень изящную компактную РЛС. Антенна AN/APG-15 в виде шара была подвешена к стволам пушечной установки самолета, у хвостового стрелка-радиста располагался небольшой экран, и по равносигнальной зоне стрелок мог прицеливаться. Идея была просто гениальной, но, к сожалению, наши товарищи, которые никогда не считались с затратами на военную технику, почему-то вместо того, чтобы взять за основу эту компактную и недорогую станцию, заказали промышленности колоссальную автоматическую станцию «Аргон» весом около 300 килограммов, которая устанавливалась в хвосте самолета-бомбардировщика. Антенна «Аргона» сканировала пространство и следила за возможными приближающимися истребителями-перехватчиками. Но когда цель входила в зону, станция должна была ее «захватить» другой антенной (прицельной, как у AN/APG-15) и автоматически открыть огонь. Такая громоздкая станция была менее эффективна, чем AN/APG-15.

«Аргон» работал настолько плохо, что истребитель во время испытаний сплошь и рядом заходил в зону РЛС, станция не успевала его захватить, и он запросто настигал бомбардировщик. Тем не менее «Аргон» был запущен в производство, и на его изготовление шли миллионы рублей.

Отмечу, что главнокомандующий ВВС не был согласен с созданием такой станции. И когда ему принесли многотомный отчет по испытаниям «Аргона», он спросил:

— Отчет огромный, я вижу, а что об этой станции в стихах сказано?

Дело в том, что, работая в НИИ ВВС, я обо всех станциях, которые поступали на испытания, сочинял короткие стихотворные характеристики. Так вот, об «Аргоне», главным конструктором которого был очень толковый человек Виктор Васильевич Тихомиров, стишок был такой:

Чуть взлетели, смолк «Аргон», Тихомиров потрясен. Высылайте запчастя, Лампы, трубки, емкостя, Магнетроны, румбатрон И еще один «Аргон».

За короткое время с начала работы в НИИ ВВС мне пришлось полетать на очень многих самолетах, в том числе и на ТУ-2, который был буквально копией Ме-110, на котором я также летал с 5 ноября 1944 года до 21 января 1945 года. По всей видимости, немцы действительно украли чертежи у Туполева. Мне пришлось летать и на «Боингах», и на «Бостонах», на «Либерейторе» и еще на многих самолетах. Кроме этого, бывали экстренные испытания, когда с Дальнего Востока привозили, например, станцию обнаружения препятствий — ASD с интернированного американского самолета РЛС.

В 1945 году я испытывал станцию «ТОН-2» А. А. Расплетина. Это была активная станция защиты хвоста, но не очень удачная. Летали мы на самолете ДБ-ЗФ в Кратове. Самолет был старый, на нем даже некоторых деталей не хватало. Не было створок и у бомболюков. Во время полета Расплетин сидел в конце фюзеляжа со своей станцией и измерительной техникой, а я из верхней турели наблюдал за атакующими истребителями и измерял расстояние до них. Вдруг из левого мотора стали вырываться длинные языки дыма. Я крикнул летчику-испытателю Гринчику, что мотор дымит. Он посмотрел и велел нам прыгать, так как мотор может загореться, а он зайдет на посадку в Москву-реку. Я ему ответил, что Расплетин не надел парашют, он сидит на нем, как на скамейке, да и я прыгать не буду. Гринчик, обругав нас, стал резко пикировать, срывая хвосты дыма. На аэродроме выяснилось, что из маслобака выпал кран, масло выливалось на мотор. Если бы масло вспыхнуло, мы бы погибли. К сожалению, Герой Советского Союза Гринчик через некоторое время погиб в Кратове при испытаниях.

Потом опытные образцы станции «ТОН-2» поступили в НИИ ВВС, и я с этой станцией летал до трех раз в день. После выпуска опытной партии «ТОН-2» начались войсковые испытания в Ивано-Франковске. Станции разместили на 10 самолетах. Я летал на самолете командира корпуса генерал-майора Борисенко. Наши самолеты бомбами ФАБ-250 поражали мишени на полигоне, а на обратном пути мы испытывали «ТОН-2».

И вот однажды, когда мы после бомбежки полигона возвращались обратно, штурман самолета сообщил, что горит красная лампочка, сигнализирующая о том, что не закрылись створки бомболюка. Генерал Борисенко приказал проверить, почему не закрылись створки. Оказалось, возможности заглянуть в бомболюки нет. И тогда я вспомнил, что в задней части самолета, где нахожусь я и стрелок-радист, под сиденьем стрелка-радиста вроде бы есть небольшое окошечко в бомболюк. Я на животе пролез к нему под сиденьем стрелка и обнаружил, что бомба ФАБ-25 свисает из бомболюка вниз носом, предохранительная вертушка у нее свернулась, и бомба удерживается лишь створками люка. Я как безумный закричал, что садиться нельзя — бомба при посадке взорвется. И вдруг я понял, что я себя не слышу: забираясь под сиденье радиста, я сорвал фишку к СПУ со своего шлемофона. Значит, меня никто не слышит. А самолет, судя по всему, уже идет на посадку. Я мигом выполз из-под сиденья, стянул шлемофон у радиста и передал сообщение. Последовал резкий рывок самолета вверх, а за хвостом самолета в воздух поднялся целый дом: крыша — вверх, стены — в стороны. Когда мы сели, выяснилось, что бомба упала с краю аэродрома и угодила в курятник: мы истребили более 50 кур.

Генерал вышел из самолета, приказал разобраться, в чем дело, и уехал на машине. Когда он вернулся, то причина была обнаружена: замок бомбы не вошел в верхнее переднее отверстие, и она сначала поддерживалась боковыми бомбами, а затем повисла на створках бомболюка. Генерал тут же снял с должности штурмана корпуса, отвечавшего за подвеску авиабомб, хотя тот летал с ним почти всю войну.

Подобных этому неприятных случаев было много. В конце войны был чрезвычайный случай. На ЛИ-2 мы летели из Бухареста в Москву, на наш Чкаловский аэродром. В Бухаресте все набрали различных трофеев, я вез пластинки Лещенко и фотоаппарат «Регина». Был среди нас и известный в то время поэт Иосиф Уткин. По радио нам предложили садиться под Курском, так как на Чкаловской якобы сплошной туман и мы в сумерках сесть не сможем. Испугавшись, что в Курске таможенники отберут наши трофеи, мы уговорили летчика, командира полка на Чкаловской Доброславского, не садиться в Курске:

— Чкаловский — твой родной аэродром, ты там даже с завязанными глазами сможешь сесть!

И мы полетели мимо Курска. К Чкаловской мы подошли около 6 часов вечера, в сумерках (дело было в октябре). Доброславский стал кружить вокруг аэродрома в сплошном тумане. Ко мне подошел Батя — командир партизанских отрядов, который летел в Москву получать правительственную награду. Мы дружили, он очень опекал меня. «Дело плохо, — сказал он. — Пойдем-ка в хвост, там я видел целую гору брезента. По своему опыту знаю: когда самолет разбивается, хвост, как правило, остается целым».

В фюзеляже вся компания играла с увлечением в преферанс, а мы забрались в хвост, и Батя завернул меня в вонючий промасленный брезент, которым на стоянках закрывают моторы самолета. Потом завернулся в брезент сам, правда, брезента ему досталось меньше, чем мне. Самолет пошел на посадку. Вдруг раздался рев, треск, удары, над нами открылось огромное отверстие, и мы закатились в конец хвоста вниз головой. Последнее, что помню, — грохот взрыва и пламя.

Мы с Батей остались целы, а все остальные погибли. Батя, правда, был изрядно поранен: все лицо в крови, рука сломана. Его отвезли в госпиталь. На следующий день я подъехал к месту катастрофы — на месте падения фюзеляжа была огромная выжженная поляна и обгоревшие деревья.

Многое помнится. На бомбардировщике ТУ-4 (копия американского Б-29) испытывали огромную станцию автоматического прицеливания «Аргон». Мне предложили сесть в хвостовую кабину, где были все удобства для стрелка-радиста. Одно было плохо — в полете хвост самолета так бросало из стороны в сторону, что после приземления я не мог ни стоять, ни сидеть. Гораздо позже, в 1952 году в Корее мне довелось беседовать с пленным американским летчиком с РБ-29:

— А как же вы летаете в хвостовой кабине? Там так швыряет из стороны в сторону, что можно и концы отдать!

— А мы и не летаем в хвостовой кабине!

— Как же не летаете? Ведь там есть специально оборудованное место для стрелка-радиста, значит, там должен быть человек!

— Мы не летаем, там только негры летают!

Во время службы в НИИ ВВС меня однажды вызвали в ЦК КПСС к начальнику авиационного отдела генералу Катюшкину. Оказалось, что ЦК КПСС отобрал меня, как способного к конструкторской работе, для комплектования КБ-1, которым руководил сын Берия — Сергей Лаврентьевич. В этом КБ, расположенном на Соколе, разрабатывалась новейшая ракетная техника для различных целей.

Мне в ЦК партии дали большущую анкету. Я заполнил ее, в пункте «Не был ли кто-нибудь репрессирован?» написал «НЕТ», но меня мучили сомнения: ведь меня наверняка будут проверять и узнают, что отец был арестован и три месяца сидел в НКВД. Тем не менее анкету в ЦК я отдал, и через некоторое время меня пригласили в КБ-1. Первым человеком, с которым я там беседовал, был Куксенко, тот самый специалист по радиоприемным устройствам, который в 1952 году приезжал вместе с Минцем в НИИ ВВС со станцией ПНБ-4. Он улыбнулся:

— Раз ты такой выдающийся, мы тебя сразу назначим главным конструктором одной из разработок. Но только сначала нужно оформить документы в отделе кадров.

Я зашел в отдел кадров — там все были в форме НКВД. Начальник отдела кадров, очень вежливый и внимательный подполковник, побеседовал со мной и дал мне заполнить какие-то анкеты. Я вышел от него с мыслью о том, что теперь-то точно станет известно, что папа был арестован. И я стал упрашивать Катюшкина, чтобы он отпустил меня и не брал в КБ-1, мотивируя это тем, что мне в НИИ ВВС хочется довести до конца какое-то изобретение.

Катюшкин сначала пытался меня уговаривать, а потом двух других офицеров — Пивоварова и Шабанова. Шабанов в КБ-1 стал главным конструктором, лауреатом десятка различных премий, потом заместителем министра радиопромышленности и даже заместителем министра обороны по радиоэлектронике. Карьера у него была головокружительной. Пивоваров же занял пост начальника Зеленоградского центра микроэлектроники.

Только много позже я узнал, что в КБ-1 кадры набирались по принципу: человек должен быть умным и талантливым. Берия, например, взял сына расстрелянного командующего Московским военным округом Белова, и тот у него был одним из самых уважаемых разработчиков. И еще можно назвать целый десяток сыновей «врагов народа».

В 1970-е годы НИИ ВВС перевели в Ахтубу, в район пустыни и раскаленных степей, а на Чкаловской организовали ЦНИИ-30, где все писали диссертации: кандидатские, докторские. Помню, по просьбе комсомольцев сочинил для их стенгазеты стишок, который точно характеризовал деятельность ЦНИИ-30:

Перевыполним все планы, Укрепим аэропланы, Чтобы бить врагов могли, Не взлетая от земли.

Написать диссертацию в НИИ ВВС было невозможно — на это просто не было времени. Я перешел в ЦНИИ-30 и там мгновенно защитился.

Глава 6. Война в Корее

В 1952 году началась война между севером и югом Кореи. Коммунистические войска Северной Кореи перешли в наступление и прошли почти всю южную часть Кореи, загнав войска южан в тупик.

Казалось бы, что война южнокорейцами проиграна, но тут американцы перерезали Корею, высадив морской десант в порту Чемульпо в Корейском заливе. Окружив коммунистов в Южной Корее, они буквально с оркестрами двинулись на север, не встречая никакого противодействия.

Когда американцы дошли почти до реки Ялудзян на границе с Китайской Народной Республикой, с севера через реку переправились войска китайских добровольцев, которые вытеснили морскую пехоту США до 38 параллели, где была укрепленная линия, разграничивающая север и юг Кореи. Против них действовали самолеты США, Великобритании, Австралии и других стран, поэтому на поддержку китайской пехоты были брошены силы советской авиации.

Наши самолеты прибыли в Китай и базировались на больших аэродромах Андунь, Мяогоу и Дану, расположенных у реки Ялудзян. На них разместился наш авиационный корпус, в том числе дивизия Героя Советского Союза И. Н. Кожедуба. Истребители МИГ-15 очень быстро расправились с авиацией ООН.

США приняли решение бросить в Корею 400 или 500 истребителей «Сейбр Ф-86». У этих самолетов были очень высокие (для того времени) тактико-технические характеристики. Прежде всего они могли находиться в воздухе не 1 час, а 3 часа. Летные данные у них были такие же, как и у МИГ-15, но установленные на них новейшие электронные прицелы AIC с радиоэлектронным дальномером AN/APG-30AN/APG-30 позволяли вести огонь с очень высокой точностью, и не с 50—150 метров, а с 2500 метров. В этих прицелах дальность до цели определялась автоматически.

AN/APG-30 — подобие локатора Ме-110, но только не для ночных, а для дневных условий работы. Комбинация оптического прицела с радиодальномером давала огромное преимущество истребителям «Сейбр», неудивительно, что американские истребители очень быстро расправлялись с МИГами. Когда дивизию Кожедуба сменили другие части, потери стали совершенно невероятными: в день погибало до 5—10 наших истребителей.

Американцы часто использовали далеко не джентльменский прием, неожиданно атакуя МИГи со стороны хвоста. Дело в том, что наши базы располагались на севере, и когда самолеты возвращались из боев, солнце слепило летчиков сзади. Этим обстоятельством и пользовались американские летчики: Ф-86 «висели» в заливе над морем, куда МИГам заходить не разрешалось, и поджидали возвращающиеся из боев МИГи, заходя в атаку сзади из тех зон, в которых летчики МИГов из-за слепящего солнца контролировать не могли.

Сталин приказал нескольким НИИ создать предупреждающие устройства о подходе вражеских самолетов. Вскоре представитель авиационного корпуса китайских добровольцев привез на Чкаловскую комплект прицела американского истребителя «Сейбр Ф-86» AIC с AN/APG-30. Оказалось, что во время боя один самолет, подбитый МИГом, упал в залив и во время отлива оказался на песке, на дне этого залива. Китайцы успели снять с истребителя все оборудование до того, как американцы начали бомбить место падения самолета.

Для работы с американской техникой были отобраны особо доверенные лица, с незапятнанной репутацией, но, к сожалению, профессионально слабо подготовленные. Исследования велись в условиях крайней секретности, в одной из самых крайних комнат огромного коридора нашего института.

Однажды вечером меня вызвал полковник Сахаров, начальник моего отдела, очень толковый и серьезный человек, и пригласил в эту самую запечатанную комнату, попросив посмотреть оборудование и высказать свое мнение. Через час или полтора заместитель начальника института генерал Бондаренко должен был докладывать главкому ВВС маршалу авиации Жигареву, что за оборудование прибыло из Кореи. Для этого оборудование готовили к перевозке в Главный штаб ВВС.

Я осмотрел сравнительно компактную систему, состоящую из двух радиолокационных блоков и нескольких прицельных. На радиолокаторе, кожухи с блоков которого были сняты, на алюминиевых бортах блоков было написано карандашом: «Автоматический радиолокационный прицел с каналами сопровождения по азимуту и по вертикали (электронными каналами). Станция обнаружения и перехвата». В ту пору станциями обнаружения и перехвата считались РЛС с автоматическим слежением за целью по азимуту и вертикали.

Я доложил полковнику, что это совсем не станция обнаружения и перехвата и автоматический прицел. У прицела антенна должна быть сканирующей для получения равносигнальной зоны, а здесь антенна была в виде рупора, который, по-видимому, закрепляется неподвижно на носу самолета. Такая антенна может быть только у дальномера, служащего для точного определения дальности до цели и ввода данных дальности в оптический прицел для расчетов углов упреждения и стрельбы с точным упреждением на большой дальности до цели. Полковник возразил мне:

— Ты посмотри вот на этот большой блок, в нем явно смонтированы каналы автоматического сопровождения по углу и по азимуту. Смотри, они совершенно идентичны и по числу ламп, и по их построению.

Я посмотрел внимательнее на эти каналы автоматического сопровождения, и стало ясно, что это каналы высоко стабилизированного напряжения выпрямителей 150 и 250 вольт.

Полковник сразу понял грубую ошибку так называемых «экспертов». Второй большой блок РЛС был мощным стабилизированным выпрямителем. Целые ряды ламп (стабилизаторов) были установлены для того, чтобы напряжение дальности в станции вырабатывалось с очень высокой точностью.

Подходило время отъезда к главнокомандующему. Полковник повел меня к начальнику управления генералу Шелимову. Сахаров доложил ему, что группа экспертов неправильно оценила систему, и поэтому к главнокомандующему должен поехать лейтенант Мацкевич. Шелимов буквально взорвался:

— Это невозможно! Ведь он наверняка скажет, что систему можно и нужно восстановить. Мы не сумеем разобраться! Сроки будут назначены жесткие…

Он, наверное, продолжал бы свою взволнованную речь, но дверь в кабинет открылась, и вошел заместитель начальника института генерал-лейтенант Иван Иванович Бондаренко:

— Мне все ясно. Я беру с собой лейтенанта Мацкевича. Через двадцать минут грузите оборудование в машину, поедем в Главный штаб.

По дороге меня волновало одно: лампы-то можно заменить, а вот СВЧ-устройства, по мнению «умников», были необычного диапазона. Но по внутреннему размеру волновода удалось установить, что длина волны у него стандартная — 3,2 сантиметра.

Маршал Жигарев прибыл около часа ночи со свитой из 10 генералов. Я доложил, что перед ними находится прицельная система AIC с AN/APG-30 с дальностью ведения огня до 2500 метров. Главной в этой системе была прицельная часть AIC, в которой в большом блоке были установлены два гироскопа для обработки углов упреждения по азимуту и по вертикали. У нас упреждения по азимуту и вертикали обрабатывал один трехстепенный гироскоп, и обработки по азимуту и вертикали мешали друг другу, из-за чего прицельный индекс болтался. В американском прицеле дальность до цели вводилась от радиолокационного дальномера AN/APG-30 с очень высокой точностью. И самое главное, все прицельные индексы проецировались на переднее стекло кабины летчика. Прицел не мешал катапультироваться летчику, как наш АСП, и создавал комфортные условия для ведения боя.

Маршал слушал очень внимательно. Когда я открыл блок решающего устройства, он протянул руку к тонкой стеклянной трубочке — световоду, у которой отклеился лаковый пятачок на конце. Эта трубочка перемещалась в хромированном конусе, формирующем светящееся прицельное кольцо, обрамляющее самолет-цель и меняющееся по диаметру в зависимости от расстояния до цели.

Я не выдержал:

— Не трогайте эту трубку, она очень хрупкая! Она формирует светящееся кольцо, охватывающее цель.

Жигарев отдернул руку:

— Ты ведь специалист по дальномерной части? А прицел будут испытывать специалисты из управления авиавооружения из Ногинска. Вот пусть они к тебе на Чкаловскую и приезжают. И если кто-нибудь из них сломает эту трубочку, головы оторву всем!

Маршал по достоинству оценил прицел и сразу понял, почему американцам удается сбивать наши МИГи. Он попросил меня побыстрее выяснить параметры радиодальномера. Вспомнив сопровождающие истерические напутствия генерала Шелимова, я ответил, что мне потребуется не менее двух дней.

— Хорошо, — сказал маршал, — через два дня доложи генералу Бондаренко, как идут дела.

Во время доклада были мрачные и смешные эпизоды. Например, когда я раскрыл блок гироскопов, там оказалась вода. Я напомнил удивленному маршалу, что «Сейбр», с которого сняли прицел, какое-то время пролежал под водой в Корейском заливе. Один из генералов подошел к прицелу, сунул в блок прицела палец, очень выразительно облизал его и доложил:

— Так точно, товарищ маршал! Действительно морская вода. Она соленая.

Маршал усмехнулся и сказал:

— А может быть, это какой-нибудь китаец написал туда?

Все посмеялись, и практически на этом визит был окончен.

На следующее утро на Чкаловской мне удалось восстановить дальномер. Для этого потребовалось только соединить разъемы двух блоков отдельными проводами, так как соединительные кабели китайцы с самолета снять не смогли. Дальномер заработал, все было в исправном состоянии. В функциональном назначении каждого блока дальномера разобраться было несложно: передатчик, приемник и так далее. Непонятным оставалось лишь назначение одного маленького двухлампового блока в передатчике. На мое счастье, рядом оказался специалист, знающий английский язык, который прочитал на этом блоке его название — «full proof», то есть «защита от дураков»: этот блок был поставлен, чтобы кто-нибудь по невежеству не включил на передатчик высокое напряжение раньше, чем прогреется магнетрон.

Через полтора часа мы уже были на крыше нашего корпуса и определяли дальность действия дальномера по случайным самолетам, совершающим взлеты и посадки на Чкаловском аэродроме. Уверенная дальность действия радиодальномера получилась не менее 2500 метров.

На следующий день из Ногинска прибыла группа испытателей, специалистов по прицелам. С большим неудовольствием они начали знакомиться с прицельной частью. Надо сказать, что обстановка в то время, в конце 1952 года, была сложной. Ни в коем случае нельзя было хвалить иностранное и говорить, что оно лучше нашего, советского. В противном случае вас могли обвинить в преклонении перед иностранщиной или космополитизме. Это, конечно, накладывало отпечаток на поведение чересчур осторожных вооруженцев.

Вдобавок ко всему кто-то уронил плоскогубцы и вдребезги разбил ту самую стеклянную трубочку, за которую маршал обещал нам головы оторвать. Тут они, как солдаты в строю, развернулись кругом и заявили, что прицел никакого интереса для Военно-воздушных сил СССР не представляет, и уехали восвояси.

Нужно сказать, что эти военные специалисты были марионетками в руках руководителей КБ авиавооружения, которым не хотелось признавать, что какая-то система может быть лучше той, что делали они. И они соответствующим образом настроили ногинских специалистов.

Через несколько дней в конференц-зале НИИ ВВС для высокого начальства было выставлено все оборудование истребителя «Сейбр». О прицеле AIC с AN/APG-30 должен был докладывать я.

Глава 7. Причуды космополитизма в авиации

В конференц-зале НИИ ВВС было выставлено оборудование с истребителя «Сейбр»: радиостанция, радиокомпас, радиовысотомер, прицел с радиодальномером и многое другое, снятое китайцами со сбитого «Сейбра». Прибыли представители ЦК КПСС и правительства — все как один солидные, круглоголовые, в одинаково серых пальто и шляпах. Им докладывали по каждой системе отдельно, причем все выступающие в один голос твердили, что американские системы не представляют для нашей авиации никакого интереса, боясь быть обвиненными в космополитизме.

Мой доклад руководителям и вождям об AIC с AN/APG-30 был принципиально иным. Я объяснил, что американский прицел на порядок лучше нашего аналога. Советский прицела АСП-3 КБ Харола, Спрогиса и Буяновера позволяет стрелять не дальше чем на 50—100 метров, то есть практически в упор. AIC же, благодаря особой конструкции, двум гироскопам и точному радиолокационному дальномеру AN/APG-30, обеспечивает стрельбу с расстояния до двух с половиной километров — в 40 раз большего, чем во время Великой Отечественной войны. Поэтому нужно немедленно копировать всю прицельную часть: по отдельности прицел и дальномер никакого смысла не имеют. На вопросы, которые мне задавали, я отвечал с явных позиций «космополитизма» и «преклонения перед иностранщиной».

После моего доклада представители власти удалились, а у оставшихся в зале сотрудников НИИ ВВС и Главного штаба волосы поднялись дыбом:

— Что ты наделал! Сказать во всеуслышание, что американская система лучше нашей на порядок! И ты думаешь, тебе это сойдет с рук! Такие высказывания могут повредить нашему общему делу!

Но не прошло и нескольких дней, как, ко всеобщему удивлению, вышло постановление правительства о копировании AIC с AN/APG-30. Прицел AIC поручили копировать ОКБ Харола, Спрогиса и Буяновера, а радиодальномер AN/APG-30 — тому самому НИИ-17, в котором работали Гальперин, Марголин, Штейншлейгер и др.

Спустя несколько дней локатор AN/APG-30 был установлен на самолете ЛИ-2 летно-испытательной базы НИИ-17 в Сукове. В полетах специалисты НИИ-17 установили, что дальность действия станции APG-30 составляет всего 800 метров[2], а не 2400 метров, которые я намерил на Чкаловской, работая по случайным самолетам, совершающим взлеты и посадки на Чкаловском аэродроме. Меня тут же обвинили в том, что я завысил параметры APG-30, допустив грубейшие ошибки. Это обстоятельство подогрело вооруженцев из Ногинска, и они вновь заявили, что американский прицел не представляет никакого интереса, попутно заметив, что Мацкевич перехвалил прицел AIC и явно проявил преклонение перед иностранщиной и космополитизм.

Стали говорить, что я совершил грубую ошибку, измеряя дальность APG-30 с земли: надо было установить дальномер на самолете. Хотя, по мнению специалистов по радиолокации, способ измерения на результаты не влияет: дальность действия с земли или в воздухе одинакова.

Меня вызвал начальник Управления радиолокации Главного штаба ВВС генерал-лейтенант Алексей Сергеевич Данилин. Это был очень серьезный человек, когда-то вместе с Громовым и Юмашевым летавший через Северный полюс в Америку. Ранее генерал Данилин был начальником 3-го Управления НИИ ВВС.

— Неприятности обрушились не только на тебя, в эту эпопею вовлечено множество людей самых различных рангов. Вышло постановление ЦК КПСС и правительства о копировании системы AIC с APG-30, а оказалось, что параметры системы совсем не два с половиной километра, как ты докладывал, а всего восемьсот метров. Если хочешь остаться в живых, немедленно поезжай в Суково и там сам проведи контрольные испытания в воздухе!

На машине Данилина меня быстро доставили на аэродром. Самолет готовили к полету, и я вошел в кабину СИ-47, где была оборудована стойка с APG-30 и необходимой измерительной аппаратурой. Все было сделано правильно. Параметры передатчика, приемника и блока дальности контролировались приборами и были в норме. Они были в том состоянии, в котором попали когда-то к нам в НИИ ВВС.

Начались полеты. Истребитель, заходя со стороны хвоста, обгонял СИ-47 и удалялся. На расстоянии 150—200 метров происходил автоматический захват самолета-цели. Он удалялся, дальность 400, 500, 600, 800 метров — и срыв. Дальность 800 метров!

Повторный заход: дальность 200, 300, 400, 600, 800 метров — и снова сброс! Еще раз, еще и еще. Дальность действия, судя по всему, действительно 800 метров. Представители НИИ-17 — Кацман, Борух, Ицкин, Гальперин и другие — злорадствуют: они были правы. Из Сукова я позвонил Данилину:

— Товарищ генерал, дальность в полете действительно восемьсот метров, все параметры локатора в норме, кроме антенны.

— Что там с ней?

— Она поставлена в специальном обтекателе на середине самолета СИ-47. Надо на земле проверить диаграмму направленности: взять небольшой генератор и посмотреть, какова диаграмма по азимуту и по вертикали. И тогда все вопросы отпадут.

Антенной занимался академик Пистолькорс и возглавляемая им лаборатория. Это был заслуженный человек, сомневаться в правильности действий которого было не принято. Но я сомневался и сказал об этом генералу. От правильности установки антенны зависит многое. А тут она стоит не в носу, как на истребителе «Сейбр», а посередине фюзеляжа. Фюзеляж может оказать влияние на диаграмму, и я потребовал, чтобы было сделано несколько полетов с целью проверки диаграммы направленности.

Данилин тут же принял решение:

— Сегодня уже поздно, темнеет. Сейчас езжай домой. Я договорюсь, чтобы на завтра были назначены полеты по твоему плану.

На следующий день я объяснил задачу экипажу самолета:

— Проверять правильность установки антенны будем так. Когда на расстоянии восьмисот метров произойдет сброс, вы развернете самолет влево, вправо, вверх, а потом вниз. Если при этом захвата цели не будет, значит, антенна установлена правильно, если же произойдет захват дальности больше восьмисот метров, значит, антенна установлена неверно.

Два замечательных парня прекрасно поняли, что от них требуется. Мы вышли на испытательный маршрут, истребитель обогнал нас. 100, 200, 500, 800 метров — сброс. Самолет отворачивает влево — захвата нет, вправо — захвата нет. Задираем нос вверх — захвата нет, а самолет уже ушел далеко.

Второй заход. Отклонение право и влево мы уже проверили, теперь осталось вверх, вниз. Задираем нос вверх — захвата нет, опускаем вниз — опять захвата нет, самолет-истребитель уже ушел далеко.

Следующий заход мы начали с того, что после 800 метров самолет опустил нос вниз — и тут произошел захват: 900, 1000, 1500, 4000 метров. Сброс произошел только на дальности 4500 метров!

Повторные заходы показали то же самое: устойчивая дальность действия локатора — 4,5 километра. Антенна была поставлена неправильно! На нее влияла поверхность самолета, задирая диаграмму направленности вверх. Антенна смотрела вверх!

На этом испытания закончились. Когда мы приземлились, я тотчас побежал к телефону — звонить генералу Данилину:

— Алексей Сергеевич, антенна был а установлена неправильно, задрана вверх. Когда мы наклонили нос самолета вниз, выяснилась действительная дальность — четыре с половиной километра. Она гораздо больше той, которую я намерил с земли — два с половиной километра. Но там были факторы, снижающие дальность, — влияние зданий, окружающих деревьев.

Генерал вздохнул с облегчением:

— Ты спас не только себя! Готовьте протокол — только не от руки, напечатайте на машинке — и срочно вези его сюда!

Я выполнил приказ генерала и надеялся, что на этом эпопея закончилась. Но не тут-то было!

Вечером я вернулся на Чкаловскую, меня тут же вызвал заместитель начальника института генерал-лейтенант Бондаренко, который уже знал об испытаниях в Сукове и о том, что дальность действия AN/APG-30—4500 метров.

— Я думаю, что тебя не будут наказывать за то, что ты намерил меньше. Это очень здорово, что у него такой большой запас по дальности. Но приготовься к большим неприятностям: в Центральный Комитет партии и Главнокомандующему Военно-воздушными силами маршалу Жигареву поступило тридцать пять заявлений от вооруженцев Ногинска и специалистов из КБ прицеливания. Тебя обвиняют в преклонении перед иностранщиной и космополитизме на том основании, что ты, во-первых, неправильно измерил дальность APG-30. Ну, это отпадает… А во-вторых, ты якобы неверно оценил прицел AIC. По их мнению, AIC якобы никуда не годится по сравнению с нашим АСП-3.

Пока я переваривал информацию, Бондаренко продолжал:

— Я был в Ногинске. У них масса плакатов, на которых параметры нашего прицела все идут вверх, а американского прицела — валятся вниз! Они вооружаются формальными, якобы научными данными. Ты прав, ты абсолютно прав. Но только у тебя все оправдания построены на эмоциях. А нужны формальные данные, которые подтвердили бы твою правоту. По этому вопросу назначено совещание в ЦК партии, его будет проводить генерал Катюшкин. Дело не шуточное. Все будет зависеть от тебя. Ищи формальные данные!

Выходя от генерала, я подумал, что он формалист и бюрократ. Ну какие еще формальные данные могут быть нужны, когда и так все ясно? AIC лучше нашего прицела на порядок. Что там еще доказывать?

Словом, совет Бондаренко я не принял всерьез, недооценив по неопытности того обстоятельства, что противостояла мне большая группа специалистов по прицелам. А я прицелами никогда не занимался.

Совещание в ЦК КПСС почему-то все откладывалось. Вооруженцев несколько озадачил тот факт, что я по радиолокационной части правильно оценил систему и дальность действия радиолокатора оказалась 4,5 километра — вдвое больше, чем я назвал изначально. Это было в мою пользу.

В ожидании совещания мне не давали никаких поручений на работе — что неудивительно, принимая во внимание степень секретности информации, с которой мы работали. Тем более никто не верил, что для меня все может закончиться благополучно. Я тосковал без работы и не знал, чем себя занять. Изредка по вечерам, когда в управлении уже никого не было, меня вызывал к себе генерал Бондаренко, убеждал в том, что я во имя своего спасения должен искать формальные данные и быть готовым к этому совещанию.

Так я промаялся, наверное, недели две. И от безделья пошел в архив Управления испытаний спецоборудования и там обнаружил три отчета по государственным испытаниям прицелов АСП-1, АСП-2, АСП-3 этого самого 4-го Ногинского управления испытаний средств авиавооружения. Взял я их просто так — из любопытства, начал читать и обнаружил, что АСП-1, АСП-2, АСП-3 различаются только разными винтами, то есть это фактически один и тот же прицел. За пустяковые «модернизации» этих АСП военные специалисты и конструкторы получили около пяти Сталинских премий (100—200 тысяч рублей каждая). При этом прицел оставался все таким же, огромные суммы были выплачены ни за что!

Я стал читать внимательнее и нашел те самые, убийственные формальные данные в свою пользу, о которых твердил мне генерал.

Помимо стандартных разделов «Краткие сведения об объекте», «Заключение» и «Выводы», все три отчета по государственным испытаниям прицелов имели еще один — «Направление дальнейшего совершенствования отечественного прицела АСП-1 (АСП-2 и АСП-3)». Здесь были перечислены рекламные данные американского прицела AIC, того самого, который попал к нам из Кореи. Судя по отчетам, этот прицел был пределом мечтаний наших вооруженцев, направлением совершенствования наших отечественных прицелов.

Я бросился к телефону, позвонил генералу Бондаренко и доложил:

— Я нашел формальные данные в нашу пользу, то есть в мою пользу.

Генерал довольно отозвался:

— Это ты правильно сказал — в нашу, нашу пользу. Ведь я твой союзник, всегда можешь на меня надеяться. Ты говорил кому-нибудь о своей находке? Нет? Вот никому и не говори. Совещание в ЦК партии назначено на завтра. Подбери все материалы, а вот эти три отчета пусть опечатают и передадут мне. Я сам повезу эти материалы.

На следующий день мы прибыли в Центральный Комитет партии на площадь Ногина. Генерал Бондаренко прошел в кабинет начальника авиационного отдела генерала Катюшкина. А в приемной уже ждали ногинцы, человек сорок во главе с начальником политотдела Управления вооружения полковником Пугиным.

Упреки посыпались градом: «Выскочка, лезешь не в свое дело!», «Если ни черта не смыслишь, не лезь», «Только зря у людей время отнимаешь»… Но тут дверь в кабинет открылась, и нас пригласили войти.

В глубине огромной комнаты за столом сидели генерал Катюшкин, мой генерал Бондаренко и еще несколько генералов. Чуть поодаль стоял большой стол для участников совещаний. По одну сторону этого стола уселись вооруженцы, по другую сторону — я один. С моей стороны должен был присутствовать еще эксперт из штаба НИИ ВВС полковник Малиновский. Но генерал Бондаренко меня заранее предупредил:

— На Малиновского рассчитывать ни в коем случае нельзя. Этот плут перед совещанием принесет справку о том, что он болен, и на совещание не явится. Рассчитывай только на себя и на материалы, которыми ты будешь располагать.

Так и оказалось.

Генерал Катюшкин объявил, что совещание, назначенное по приказанию секретаря ЦК партии Маленкова и маршала Жигарева по рассмотрению обвинения лейтенанта Мацкевича в преклонении перед иностранщиной и в космополитизме, начинает свою работу. Первое слово было предоставлено представителю 4-го Управления авиавооружения НИИ ВВС майору Гинзбургу.

Майор зачитал заявление, в котором говорилось, что я, совершенно не разбираясь в прицелах, ввел в заблуждение руководящий состав ЦК партии, правительства и министерства вооружения, в результате чего вышло постановление партии и правительства о копировании американского прицела AIC с AN/APG-30, который никуда не годится по сравнению с нашими прицелами АСП. Это совершенно неоправданное заявление Мацкевича является прямым преклонением перед иностранщиной и космополитизмом.

Остальные заявления были такими же, словно писались под копирку.

Генерал Катюшкин обратился ко мне:

— Ну, лейтенант, вы намерены что-нибудь сказать в свое оправдание?

Я встал:

— Да, товарищ генерал, конечно, я ведь все свои соображения, которые докладывал высокому начальству, построил не просто из воздуха. Я действительно не специалист по прицелам, но мне приходилось участвовать в испытаниях отечественных прицелов АСП в Ногинске с радиодальномерами «Омега», «Гамма» и так далее, где я был в качестве специалиста по дальномерам. Но я прекрасно понимаю, что дальномер APG-30 представляет интерес только в комплексе с AIC, только вместе они решают задачу ведения точного огня на дальности до двух с половиной километров. Я восстановил радиодальномер, а также постарался восстановить и прицел AIC, насколько в этом разбирался. Для работы я взял в архивах нашего управления отчеты по государственным испытаниям прицелов АСП, которые поступили к нам из 4-го Управления. В них есть раздел «Направление дальнейшего совершенствования отечественного прицела АСП».

Под удивленные взгляды присутствующих я начал перечислять пункты:

— Первое: прицел должен быть универсальным и применяться не только для стрельбы из пулеметов, но и для стрельбы из пушек, ракетного оружия и бомбометания. Это как раз особенность прицела AIC. Второе: дальность действия прицела должна быть не восемьсот метров, а две тысячи пятьсот. AIC эту дальность обеспечивает. Третье: углы обзора прицела должны быть не тридцать градусов, а около сорока пяти градусов. Это данные прицела AIC. Четвертое: прицел должен проектировать прицельные данные на переднее стекло кабины и не мешать летчику катапультироваться. AIC отвечает этим требованиям. Пятое: цель должна обрамляться не разорванными ромбиками и вручную, а автоматически сплошным кольцом. Это особенность прицела AIC.

Генералы за отдельным столом начали переглядываться, а я продолжал:

— Одним словом, раздел «Направление дальнейшего совершенствования отечественных прицелов АСП-1, 2 или 3 перечисляет все особенности американского прицела AIC. Я не мог допустить, чтобы прицелом никто не занимался, поэтому доложил высокому начальству и специалистам оборонной промышленности об AIC с AN/APG-30 как о комплексе, который необходимо копировать и принимать на вооружение нашей армии. У меня все.

Генералы переговорили о чем-то между собой. Затем Катюшкин позвонил маршалу Жигареву:

— Товарищ маршал, комиссия Центрального Комитета, назначенная Маленковым и вами по разбору обвинений лейтенанта Мацкевича в преклонении перед иностранщиной и космополитизме, свою работу закончила. Способного инженера обвинили несправедливо.

Из трубки на весь зал раздался рычащий голос маршала Жигарева:

— Тогда пусть получают то, что готовили ему, — Курильские острова! Отправить туда зачинщиков! А полковника Пугина, как главного заправилу этой травли, из армии демобилизовать. Я сегодня же подпишу приказ о его увольнении.

На этом совещание закончилось.

На обратной дороге генерал Бондаренко сел рядом со мной на заднее сиденье:

— Не найди ты эти формальные данные, на Курилы сейчас был бы отправлен ты! Ну, слава Богу, все закончилось, будем трудиться дальше.

Но, увы, радость была преждевременной.

Глава 8. Как потомок Левши подковал советский истребитель

После, казалось бы, удачного для меня завершения спора о сравнении характеристик авиационных прицельно-дальномерных устройств СССР и США судьба вынесла меня на новый виток, не менее опасный, чем предыдущий. И запахло уже не Курилами! Могло быть и «крепше», как говаривал генерал Бондаренко…

А дело было в следующем. В НИИ ВВС на испытания стали поступать опытные образцы локаторов обнаружения, которые должны были в воздухе предупреждать наших пилотов, воевавших в Корее, о приближении к их машинам американских истребителей «Сейбр Ф-86» (чаще всего они нападали со стороны хвоста). Необходимость этих разработок диктовалась большими потерями нашей авиации в Корее.

Одна из таких станций — «Позитрон» — была сконструирована в НИИ-17. Главным ее конструктором был Евсей Исаакович Гальперин. Сработанная им станция весила 120 килограммов! Чтобы разместить ее на МИГе, где строго учитывался каждый лишний килограмм, она была разбита на множество блоков. Изначально было ясно, что даже если станция будет полностью готова, использовать ее в боевых условиях невозможно: на МИГе можно было поставить устройство весом до 10 килограммов, но не центнер же с лишним! Кроме того, дальность ее действия была всего 600—800 метров. Да и то сплошь и рядом она срабатывала от разных наземных систем связи. Много было и всяких других недостатков.

Однако «наверх» докладывалось, что станция успешно разрабатывается. И когда на испытательный аэродром НИИ-17 прибыла проверочная комиссия, естественно, выяснилось, что работы далеки от завершения, так как станция срабатывает главным образом от наземных объектов. Заместитель Гальперина М. Г. Марголин тут же был уволен. Именно он, выслуживаясь перед начальством, докладывал, что станция вот-вот будет представлена заказчику. По свежим следам появился такой непритязательный стишок:

Евсей Исакович Гальперин В работе станции уверен. Михал Григорьевич Марголин Работой станции доволен, За что с работы был уволен.

Но даже после этого «Позитрон» все же пришел на испытания в НИИ ВВС. По-прежнему «наверх» шли доклады о том, что станция вот-вот будет готова и решит все проблемы наших летчиков.

Меня же внезапно осенило: ведь моя идея предупреждения летчиков о подходе фашистских истребителей Ме-110 может быть успешно применена и против американских «Сейбров»! Ведь ситуации с Ме-110 и с «Сейбром Ф-86» аналогичны: только Ме-110 атаковали при отсутствии видимости, а «Сейбры» с радиодальномером APG-30 совершают боевые вылеты днем.

Зная параметры прицельной системы «Сейбра», я подсчитал, что дальность предупреждения в 10 километров может быть получена без особого труда и при очень небольших габаритах станции предупреждения. И быстро соорудил давно задуманную станцию предупреждения — величиной всего с папиросную коробку. С этой «малюткой» я явился к заместителю начальника нашего управления полковнику Мидлейну.

В то время практически никто вокруг не знал, чем закончилась история с обвинением Мацкевича в космополитизме, поэтому отношение ко мне было более чем предвзятым. Поэтому полковник не стал разбираться и зарычал:

— А американцев на такую хреновину не возьмешь!

А потом, словно спохватившись, спросил:

— А у них есть такое?

Я ответил, что нет. Но Мидлейн гнул свое:

— Носишься со своими бреднями как с писаной торбой. Не позорься! НИИ-17 — мощный институт, и лучшие его специалисты Гальперин, Шапировский, Рабинович говорят в один голос, что дальности больше шестисот — восьмисот метров достичь невозможно. А ты мне какую-то коробочку принес. Хватит ерундой заниматься!

Конечно, разговор меня расстроил, но больше волновало другое. Я не знал в деталях обстановку в Корее и не представлял себе весь парк самолетов, использовавшихся там американцами. Возможно, кроме американских «Сейбров» там используются и самолеты других, союзных США, стран: «Тайфуны», «Метеоры» и другие. И если они будут атаковать МИГи вместе с «Сейбрами», предупредит ли летчика моя «малютка»? Не подведет ли она наших асов?

Я сделал для себя сводку сообщений радиостанции «Голос Америки» (из которой явствовало, что в воздушных боях в Корее применялись только американские «Сейбры»), собрал 10 станций и с этим снова отправился к полковникам и генералам:

— Пустите меня в Корею! Я на практике докажу, что мои станции помогут нашим летчикам!

В ответ я услышал:

— Мы видим, что ты глупостями занимаешься. Ну а что ты там еще выудил из «Голоса Америки»?

Я дал одному из полковников мои выкладки, сделанные на основании сводок радиостанции о воздушных боях. Мидлейн, молчавший до того, вдруг взорвался:

— Я же просил прекратить эти глупости! Уже поговаривают, что ты просто ненормальный! Иди!

И я ушел. Спустя несколько дней мне сообщили, что я выведен за штат… Почему? Я ходил выяснять причину к начальнику политотдела, начальнику контрразведки, начальнику института. Все отвечали примерно одинаково: «Ничего против тебя не имеем, хороший ты парень». Но ведь фактически меня уволили! А еще через месяц командование стало исподтишка поддерживать слух о моем сумасшествии.

Но были среди начальства честные и мужественные люди. Начальник госпиталя Чкаловского аэродрома под Москвой заявил:

— Не дам я справку о том, что он сумасшедший, потому что уже не один год пишу в медицинской книжке о его годности к полетам в качестве инженера-испытателя. Какой же он сумасшедший?

Тогда представители политотдела и особого отдела отвезли меня в поликлинику Генерального штаба на Арбате к одному из ведущих военных психотерапевтов.

Он выслушал моих сопровождающих, потом попросил их выйти и стал беседовать со мной наедине:

— Молодой человек! То, что вы нормальный, это вы сами знаете. Но только поступаете вы неправильно. Если вы что-то хотите доказать, то ходить по низам бессмысленно. Надо, чтобы кто-то сверху заинтересовался и поддержал вашу идею.

А я слушал и думал про себя: к кому же мне обратиться, к Сталину, что ли?

Словно подслушав мои мысли, врач продолжил:

— К Сталину вас, конечно, не допустят, но если вы хотите спасти самолеты Артема Ивановича Микояна, то к нему и обратитесь. Я его, кстати, лечил. Это непростой человек, но вам к нему обязательно надо попасть. И немедленно! Сегодня же вы должны быть у Микояна и рассказать ему о вашей идее. Иначе ваши недруги расправятся с вами.

После посещения генштабовской поликлиники я и мои провожатые поехали на Чкаловскую. По дороге я все думал о словах врача. Попасть к Микояну было для меня куда большей проблемой, чем сделать 10 станций. Я всего лишь лейтенант и даже не знаю, где находится его конструкторское бюро. И вряд ли он станет тратить на меня свое время…

По прибытии я решил пойти в 1-е Управление нашего института — к летчикам-испытателям. Они после обеда отдыхали в своих комнатах. Когда я стал рассказывать, что сконструировал станцию защиты самолетов, способную спасти наших летчиков в Корее, то внимательно меня слушал лишь высокий майор — Жора Береговой, знаменитый летчик-штурмовик, Герой Советского Союза, впоследствии космонавт. Он недоверчиво переспросил:

— Говоришь, эта маленькая штучка может предупреждать о подходе «Сейбров»?

— Ну да!

— А какая у нее дальность?

— Десять километров.

— Да ты что?! Это ж в несколько раз больше дистанции, необходимой для спасения летчика. Если это действительно так, твою станцию надо немедленно принимать на вооружение!

Я ответил, что меня уже выгоняют из армии: еще совсем немного, и я уже ничего не смогу сделать. Поэтому десяток собранных мною станций и меня с ними надо срочно отправлять в Корею, чтобы там, в боевых условиях, проверить их практическую эффективность. Жора поинтересовался:

— Сколько стоит станция?

— Около ста пятидесяти рублей.

— Всего?! А самолет — восемьсот тысяч! Без всякого риска можно поставить такую штучку на самолет и проверить, как она работает! Ну а если не получится, снял, и дело с концом! Если ты так уверен, немедленно отправляйся в Корею. Сейчас вернется из полета Степан, что-нибудь придумаем.

Спустя несколько минут в унтах и летной куртке вошел Степан Микоян, тоже майор, очень симпатичный и, не под стать своему ремеслу, стеснительный человек. Через некоторое время мы уже ехали в машине в знаменитое КБ Микояна.

В скромном кабинете генерального конструктора истребителей стояли только стол и около него два стула. Выслушав нас, Артем Иванович объявил:

— С завтрашнего дня тебе не надо будет их ни о чем спрашивать! Это они будут спрашивать тебя. Тебе вернут все, что отобрали: звание, должность, пропуск, зарплату. Готовься к тому, что через два-три года на всех наших самолетах будет установлено твое изобретение!

Я поведал Микояну о том, что мне отказано в авторском свидетельстве на изобретение.

— Не беспокойся на этот счет. Когда вернешься из Кореи, получишь авторское свидетельство из моих рук. Сколько тебе нужно времени, чтобы приготовить десять комплектов?

Я доложил, что у меня уже готовы 10 комплектов станции, я собрал их из деталей 108-го Института радиоэлектронной промышленности, и что в любое время готов отправиться в Корею.

Микоян резонно заметил, что необходимо некоторое время, чтобы проработать размещение станций непосредственно на самолетах, облетать станцию, попробовать ее в реальных полетах. Поэтому вылет в Корею был отложен на 2—3 недели.

На следующий день меня вызвали к главкому ВВС маршалу Жигареву. Один за другим быстрым пружинящим шагом в кабинет маршала вошли 10 генералов. Последним вошел я.

Маршал приподнялся, облокотившись руками о стол, и начал без всяких предисловий:

— Все специалисты в один голос говорят, что твои придумки — чушь. Серьезные институты делают станции предупреждения. Это большие конструкции, весящие около ста килограммов. Дальность действия у них с трудом получается порядка шестисот — восьмисот метров. Специалисты борются за каждый метр. А он, видите ли, сделал спичечную коробку, которая имеет дальность восемь — десять километров! И его поддерживают сразу два Микояна. Пусть этот упрямец сделает десять станций, и пусть Микоян отправляет его в Корею с глаз долой! Только перед вылетом сделайте ему прививки сразу от всех корейских инфекций. Авось поумнеет!

Помнил маршал или нет, что не так давно он поддержал меня в сваре вокруг американских прицела и дальномера? Мне думалось, что помнил и, несмотря на грубые слова, поддерживает мою поездку в Корею.

— Кто для тебя высший авторитет в вопросах радиолокации?

— Адмирал Берг, товарищ маршал, — председатель Комитета радиолокации и начальник 108-го Института радиоэлектронной промышленности.

Жигарев приказал соединить его с адмиралом, а когда соединили, поинтересовался у Берга, может ли что-нибудь путное получиться из моей «взбалмошной затеи». Но, как говорится, каков вопрос, таков и ответ. Адмирал ответил, что позитивный результат маловероятен.

Берг попросил маршала передать трубку мне.

— Я беседовал с генералом Данилиным и высказал ему свое мнение: ваша станция будет срабатывать не только от «Сейбров», но и от излучений наземных и корабельных передатчиков, даже станций подводных лодок, находящихся в надводном положении. Разных станций у американцев видимо-невидимо, и у летчика будет трещать голова от их беспрерывных сигналов.

— Товарищ адмирал, наземных РЛС там действительно очень много. Но РЛС дальнего действия работают в десятисантиметровом диапазоне, а американские дальномеры AN/APQ-30 — в трехсантиметровом, то есть у них совершенно другой диапазон. Так что станция срабатывать от наземных радиолокаторов не будет. Мы в этом уже убедились во время испытаний.

— Но в Корее около двухсот бомбардировщиков Б-29, и на всех, как мне известно, установлены бомбоприцелы AN/APQ-15 как раз трехсантиметрового диапазона. И уж от них-то ваше устройство будет срабатывать!

— Истребители МИГ сражаются с «Сейбрами» только днем, а Б-29 — это ночные бомбардировщики. Поэтому прицелы AN/APQ-15 создавать помехи не будут.

— Ну если так — эти ночью, а те днем, то, в общем, помех вроде не должно быть. Но в целом я в эту затею не верю. Все равно что-нибудь будет мешать. Какие-то помехи проявятся. Это не решение задачи. Нужно делать активные станции.

— Активные станции сейчас весят сто килограммов, их дальность всего шестьсот метров, они ничего не решают.

— Но зато РЛС дает достоверные данные.

— Сто килограммов нельзя поместить на самолеты.

— Ну, это уже вопрос технологий. У меня нет времени вести с вами дискуссию дальше.

Таково было мнение, высказанное тогда адмиралом Бергом.

«Облет» станции продолжался в течение трех недель. На башне нашего здания был установлен американский радиодальномер AN/APG-30 — тот самый, который было приказано копировать. Я облучал пролетающий МИГ, на котором была установлена станция предупреждения, и он, пролетая над башней, помахивал крыльями, когда сигналы обнаружения пропадали. Всякий раз это происходило на дальности 8—10 километров. Дистанция была очень и очень приличной. В общем, все получалось как будто неплохо, если не считать мелких неувязок.

До вылета в Корею оставалось три дня, когда один из летчиков заявил, что сегодня сигналы были еле слышны, их забивали сигналы радиосвязи. В тот день была хорошая летная погода, в воздухе было много самолетов, и интенсивная радиосвязь, видимо, забивала предупреждающие сигналы станции, которые едва прослушивались.

Как потом выяснилось, дело было в том, что станция обнаружения питалась от бортовой сети с напряжением 26 вольт. При такой величине анодного напряжения на лампах сигналы могли быть не больше 15—20 вольт. В то же время сигналы радиосвязных станций на телефонах летчиков, в которых питающее анодное напряжение достигало 250 вольт, доходили до 60—80 вольт. Естественно, такие сильные сигналы заглушали сигналы нашей станции.

Сообщения о плохой слышимости сигналов обнаружения поступили еще от нескольких вернувшихся с полетов летчиков. Все они ушли обедать. А я, не зная причин интенсивных помех, остался в кабине самолета один на один со своими невеселыми размышлениями.

Выход мне тогда виделся только в одном: в станцию обнаружения нужно вмонтировать усилитель. Но вылет в Корею — через три дня. О каких конструктивных изменениях в станции могла в этой обстановке быть речь?!

С ненавистью я смотрел на виновника всех бед — блок радиоприемника, который выдавал эти самые мощные радиосигналы, подавляющие сигналы предупреждения. И вдруг меня осенило! А если этого врага сделать другом? И подать предупреждающие сигналы станции в 15—20 вольт не на телефоны летчика, а на вход усилителя приемника?! Пусть он усилит их с 15—20 вольт до любого напряжения — хоть до 100 вольт!

На приемнике установлена пломба, которую можно снимать только в специализированных мастерских. Я нарушил все инструкции — снял пломбу, нашел вход усилителя низкой частоты приемника и куском провода подключил выход станции (15—20 вольт) к усилителю низкой частоты. И к великой своей радости, услышал в шлемофоне очень сильные предупреждающие сигналы!

Тем временем обед закончился. Летчик, который первым сообщил о появлении помех, вызвался повторить полет после подключения станции к приемнику. Он взлетел, и, как только попал в зону облучения, с самолетом стало твориться что-то невообразимое. Его бросало из стороны в сторону, а по радиоканалу раздавалась брань пилота:

— Что вы сделали? Сигналы такой громкости, что я чуть не врезался в землю. Сигналы забивают всю радиосвязь!

Но выход из положения как будто был найден. Нужно было только на пульте управления станцией установить регулятор громкости, чтобы каждый летчик сам устанавливал ее величину.

Через три дня мы полетели в Корею. Провожали меня не без злорадства:

— Это, наверное, твоя последняя глупость! Сюда ты, похоже, уже не вернешься…

Несмотря на проведенные облеты, окружающие по-прежнему не принимали мою станцию всерьез.

Перед отправкой меня пригласил Микоян, чтобы дать кое-какие советы. В беседе участвовал первый заместитель Микояна Брунов, который руководил всеми делами, связанными с размещением станции на самолетах МИГ-15.

Говорили о размещении на МИГ-15 моей станции. Брунов принес модель самолета из прозрачного плексигласа, внутри которой находились черные кубики.

Микоян объяснял:

— Кубики — это различная аппаратура. Видишь, как ею забит весь самолет? А они хотели на МИГ-15 огромный «Позитрон» впихнуть!

Артем Иванович показал на черный кубик в хвосте машины:

— Для твоей станции есть место только вот здесь — единственный кубик, который в действительности не существует. Мы как знали, что ты придумаешь станцию защиты, и оставили для нее место. Помни, что размещение аппаратуры связано с безопасностью полетов, а эта область полностью наша. Здесь самодеятельность совершенно недопустима, и ты, пожалуйста, не фантазируй. Мы изготовили десять комплектов деталей для размещения станции, они будут упакованы и прилетят в Андунь вместе с тобой. Тебе ни о чем беспокоиться не придется.

Я спросил, нельзя ли воспользоваться четырьмя проводами ракетниц, которые стоят в хвосте и вряд ли используются на современных реактивных истребителях. Из общения с летчиками я знал, что ими давно никто не пользуется.

Микоян подскочил:

— Брунов, а ведь он прав! Эти ракеты ставятся с 1925 года, а сейчас они никому не нужны! И не придется в боевых условиях разбирать самолет на два — три дня! Брунов, сделайте дополнение к инструкции по размещению БЕЗ расстыковки самолета!

На прощание Артем Иванович пошутил:

— А может, нам снять с МИГа все оборудование и поставить «Позитрон»? Враз победим американцев — они, как увидят эту метлу, поумирают со смеху!

На китайском аэродроме Андунь мы приземлились ранним утром. Не успели мы выйти из самолета, как увидели в воздухе пару наших МИГов. Они шли на посадку на соседний аэродром МяоТоу, который находился километрах в тридцати от основного аэродрома Андунь. Самолеты красиво поблескивали в голубом безоблачном небе, когда раздались пулеметные очереди. На наших глазах оба самолета, подбитые «Сейбрами», начали падать: один загорелся и свечкой врезался в землю, из второго летчик катапультировался, а самолет еще долго держался в воздухе без пилота…

Такой воздушный расстрел, ставший возможным из-за отсутствия у нас эффективных средств обнаружения, был у американцев самым ходовым и практически безопасным для них приемом. И, что особенно трагично, эта страшная картина была здесь для всех привычной.

Получив сразу по прибытии столь наглядное свидетельство беззащитности наших МИГов, мы отправились на сопку, где располагался командный пункт генерала Лобова, командующего истребительной авиацией «китайских добровольцев» (на самом деле командующего нашими МИГами). Мы — это группа полковников Генерального штаба, возглавляемая полковником Ершовым, и я.

Прибыв на КП, полковник Ершов доложил одетому в форму китайского добровольца генералу Лобову, что мы, группа полковников Генерального штаба, прибыли изучить на месте американские помехи нашим РЛС и возможные пути борьбы с ними.

Лобов посмотрел на него довольно мрачно:

— Вы — не первая группа для борьбы с помехами. Группы прибывают, набивают себе чемоданы всяким добром и улетают, а вот помехи остаются!

Ершов, указывая на меня, покрутил пальцем около виска: мол, с нами еще ненормальный один, чудик. Но генерал, явно игнорируя жест Ершова, первым делом обратился ко мне:

— Лейтенант, что это у вас за станция такая? И почему мне об этом докладывают в последнюю очередь? Девяносто восемь процентов потерь нашей авиации — из-за того, что наши пилоты вовремя не обнаруживают атаки американцев, а вы молчите! Так что же у вас за станция?

Я показал свою «малютку».

— Эта крошка? И что она может? Какая у нее дальность? Углы?

Я перечислил параметры станции.

Реакция Лобова была мгновенной:

— Сколько времени нужно на установку? Три? Начальник штаба, немедленно доставить в третий ангар самолеты лучших летчиков корпуса! Лейтенант Мацкевич! Немедленно отправляйтесь туда и начинайте установку станций. Помните, каждый день — это гибель наших людей!

Генерал указал мне огромный ангар на аэродроме и перечислил фамилии: командир полка Герой Советского Союза полковник Шевелев, командир полка подполковник Банников, командир эскадрильи капитан Шкодин и другие.

За одну ночь мы установили станции на девяти самолетах МИГ-15. Я научил летчиков работе со станциями, и наутро они ушли в бой. Те, кого атаковали «Сейбры», впервые услышали сигналы обнаружения и убедились, что по ним легко судить о расстоянии до приближающегося противника. Остальные нарочно подставили хвосты, чтобы своими ушами услышать сигналы предупреждения.

Вернулись пилоты страшно возбужденными и принялись делиться впечатлениями. Эта крошечка, оказывается, отличает наши самолеты от «Сейбров»! Ведь подходит МИГ — никаких сигналов. Подходит «Сейбр» — она сигналит с расстояния 8—10 километров, то есть задолго до вхождения в зону возможного ведения огня. Есть время подготовиться к маневру ухода от «Сейбра» или к залпу на его поражение.

Последним приземлился командир эскадрильи капитан Шкодин и затеял настоящий скандал: обижают, дескать, сталинских соколов, привезли всего-то 10 станций, когда им и 100 мало!

«Если бы не станция, — рассказал он, — я был бы уже сейчас покойником». И показал на левое крыло машины, изрешеченное американскими снарядами.

— Станцию толком я еще не освоил, поэтому услышал сигналы, когда «Сейбр» был уже близко — метрах в пятистах — восьмистах! А без станции, может, и вовсе не заметил бы! Что делать? Не глядя, сзади этот «Сейбр» или сбоку, делаю крутой разворот к земле, и в это время слева прошел сноп огня. Я повернул вправо, и слева тоже такой же сноп. Левую плоскость мне «Сейбр» прострелил. Но остался живым: имитировал катастрофу и до самой земли валился так, что у американца не было сомнений, что я сбит. А без станции и этого бы сделать не смог.

Под впечатлением от станции летчики скопом уселись в какую-то попутную грузовую машину и с ходу поехали на командный пункт к генералу Лобову. А я замешкался, не сообразив сразу, что и мне с ними туда надо ехать.

Примерно час искал машину. Когда я прибыл на командный пункт, ко мне навстречу с распростертыми руками и радостной улыбкой вышел генерал Лобов:

— Какой эффект! Поздравляю! Я сегодня же буду докладывать министру обороны Булганину об исключительной эффективности твоей станции.

Через три дня меня переодели в форму китайского добровольца и вновь привезли на КП к Лобову. Генерал, склонившийся над картой, распрямился:

— С добрым утром, капитан!

— Я — лейтенант, товарищ генерал.

Про себя я подумал, что по форме китайского добровольца, видимо, трудно определить звание. Лобов подошел ближе, пожал мне руку и широко улыбнулся:

— А Николай Александрович Булганин говорит, что ты капитан! Только за инициативу, только за начало он присвоил тебе звание капитана. Так что все очень хорошо, но только вот одна сложность возникла.

У меня упало сердце:

— Что такое, товарищ генерал?

— Видишь ли, Николай Александрович доложил о твоем успехе самому Сталину. А тот в свою очередь приказал в течение трех месяцев оборудовать все самолеты корпуса твоим изобретением. Это четыреста — пятьсот самолетов. Поэтому придется тебе здесь задержаться на это время.

Пока остолбенело смотрел на него, Лобов продолжал:

— Я понимаю, тебе хочется домой, у тебя жена, ребенок. О них позаботятся, уже дана команда, чтобы их там, на Чкаловской, обеспечили всем необходимым: деньги, продукты. Их перевезут из коммуналки в отдельную квартиру. Словом, твоей семье помогут. А ты помоги нам, капитан, я очень тебя прошу.

Забегая вперед, скажу, что приказ Сталина был выполнен в срок. Его выполнил прежде всего 108-й институт, институт адмирала Берга, который так сильно сомневался в эффективности моей станции. Когда я спустя несколько месяцев вернулся из Китая в Москву, за мной прибыла шикарная машина. Полковник Генерального штаба доставил меня прямо на Арбат к новому заместителю министра обороны по электронике — Акселю Ивановичу Бергу, который получил эту должность за выпуск моих электронных станций.

Адмирал встретил меня с красной коробкой в руке:

— Мне поручено наградить тебя орденом Красной Звезды за работу в Корее.

Он рассказал мне, что когда подтвердилась высокая эффективность станции, товарищ Сталин приказал в течение трех месяцев сделать 500 таких станций и установить их на самолеты МИГ-15 в Корее. Булганин собрал директоров всех крупнейших радиозаводов Москвы, Ленинграда, Горького, Киева, Воронежа, других городов и обратился к ним с призывом остановить трагедию нашей авиации в Корее, где американцы применяют новейшие электронные прицелы с очень большой дальностью действия. Министр сказал, что на наших самолетах нет станций со сравнимой дальностью обнаружения. И янки стали массово сбивать наши самолеты. Гибнут наши летчики. Но найдено решение в виде совсем небольшой РЛС, которая способна предупредить об опасности приближения «Сейбров» с расстояния 10 километров. Этим практически парализуются дорогостоящие электронные прицелы американцев. В заключение министр обороны спросил директоров, кто из них возьмется выполнить приказ товарища Сталина. В ответ они в один голос заявили, что это совершенно невозможно и что только для подготовки оснастки нужно не менее полутора лет. Только Берг взялся на опытном производстве своего института выполнить приказ и выпустить за три месяца 500 станций при условии, что ему разрешат сдвинуть планы научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ. Естественно, это разрешение тут же было получено.

На выполнение приказа товарища Сталина был мобилизован весь институт. Люди работали дни и ночи. Все, кто имел хоть какое-то отношение к этой работе, были награждены.

— А вот твои начальники мое предложение представить тебя к ордену Красного Знамени не поддержали. Хотя ты не только разработчик станции, но и участник боевых действий с ее применением! С трудом они дали добро на орден Красной Звезды после моего доклада Булганину. Я не думал, что у тебя в институте столько недругов, а у твоей идеи столько противников и завистников!

Глава 9. Ненормативная лексика — грозное оружие советских летчиков

Осенью в Корее и Южном Китае по ночам идут сильные дожди. И американцы, и мы обнаружили, что по утрам после этих дождей не работает бортовое оборудование: радиостанции, высотомеры, радиокомпасы… Приходилось ждать два-три часа, пока приборы высохнут. Утром появлялось яркое солнце, и примерно через три часа работа оборудования восстанавливалась. Американцы немедленно стали применять для радиотехнических станций узлы, покрытые тропическим лаком.

Моя «Сирена», как и все другие приборы, после тропических дождей переставала работать. Дальность действия станции с 10 километров падала до 1—1,5 километра, а то и вообще до нуля. Нужно было срочно что-то предпринимать. Я пытался покрывать лаком, изолировать входную часть, но это не помогало.

Однажды после сильного дождя, когда выглянуло солнце и стало не только тепло, но и жарко, мимо наших самолетов проехала китайская тачка. В ней стоял котел с рисовой смолой, рабочие переливали ее в огромный чайник и заливали щели между восьмигранными бетонными плитами, которыми было выложено все поле аэродрома. Щели заделывали, чтобы железобетонные плиты не смещались и поверхность взлетных полос была ровной.

Доведенный до отчаяния своими экспериментами, я попросил китайцев остановиться, отвинтил на самолете станцию, держась за кабель, идущий к антенне, опустил «Сирену» в кипящую смолу (конечно, без внешнего кожуха). Я уже завершал процедуру, когда появился командир полка подполковник Банников, хозяин самолета, с которого я снял станцию. Он расстроился:

— Ну зачем вы это делаете, инженер? Станция наверняка выйдет из строя. Уж лампы в ней наверняка полопаются. Взяли бы какую-нибудь другую станцию…

Я его успокоил и сказал, что, если станция выйдет из строя, я тотчас же поставлю ему новую, резервный комплект у меня был.

Когда станция остыла, мы натянули на нее кожух и поставили на самолет. «Сирена» работает! Ничего с ней не случилось, даже лампы не полопались. То же самое мы проделали со всеми остальными станциями, и ни одна из них не вышла из строя.

Наутро после сильнейшего ливня на всех самолетах все радиооборудование молчало. А наша станция работала отлично. Дальность ее действия была, как и прежде, 10 километров, и никакая влажность ей не была страшна.

Я тут же поехал на КП и сообщил в 108-й НИИ, что станции нужно заливать смолой. Конечно, в этом случае о каком-либо дальнейшем ремонте неисправной станции и речи быть не могло — весь монтаж был залит смолой, и неисправную станцию надо было просто выбросить и заменить новой. Но за все время применения станций в Корее не было ни одной поломки.

В 108-м НИИ получили мою радиограмму и приняли меры: специалисты института стали опускать весь блок в смолу и заливали его полностью, превращая в смоляной кирпич.

С тропической влажностью мы покончили, дела шли хорошо, станции работали замечательно. Ни один самолет, на котором была установлена «Сирена», не был ни подбит, ни сбит. Летчики называли ее «товарищ», что характеризовало отношение летчиков к нашей технике.

Но то, что летчики в воздухе друг другу говорили: «Товарищ предупреждает — сзади „Сейбры“!» — было небезопасным. Я пытался им растолковать, что, подслушав их в эфире, американцы поймут, что у нас есть какое-то оборудование, предупреждающее пилотов о появлении самолетов, и постараются что-нибудь предпринять, например, станут выключать прицел и подходить к нашим самолетам с выключенным прицелом, тогда их будет трудно обнаружить. Но мои увещевания не помогали.

Тогда я пожаловался командиру корпуса, но генерал Лобов сказал, что, даже если американцы выключат свои прицелы и будут атаковать МИГи без прицелов, вряд ли у них что-нибудь получится. Во-первых, их летчики обучены стрелять только с прицелом, а без него они просто не попадут в цель, а во-вторых, если они выключат прицелы и будут включать их только перед самой атакой, то сбить МИГ практически невозможно: если летчик знает, что его атакуют даже с самой малой дальности, он мгновенно делает небольшой маневр, и вся синхронизация в американском прицеле нарушается — прицельные метки тотчас же побегут в разные стороны. Но поскольку я уж очень настаивал, генерал пообещал вызвать вечером командира полка Шестакова, в полку которого летчики особенно часто упоминали о «товарище».

Была еще одна причина, по которой генерал согласился провести разъяснительную работу — накануне и его самого обидели по радио. Вечером, когда полеты закончились, во всех репродукторах аэродрома, через которые были слышны радиопереговоры, раздался голос командира корпуса:

— Я — «Алмаз», я — «Алмаз»! Кто в тридцать седьмом квадрате? Сообщите, кто находится в тридцать седьмом квадрате?

В ответ — тишина. Генерал повторил вопрос:

— Я — «Алмаз», я — «Алмаз»! Почему не отвечаете? Кто в тридцать седьмом квадрате? Я вас спрашиваю! Вас спрашивает «Алмаз»!

И вдруг в ответ раздалось:

— Ну и х… с тобой, что ты «Алмаз»! Не знаем, кто в тридцать седьмом квадрате! Вот привязался!

Стерпеть такое командир корпуса не мог и решил отчитать летчиков. Он подозревал, что это мог быть кто-нибудь из полка Шестакова, потому и вызвал его на КП.

Надо заметить, что полк Шестакова был совершенно особым. На американцев он наводил ужас. Как только самолеты поднимались в воздух, тут же по радио раздавалось по-английски:

— Полк Шестакова в воздухе! Бандиты Шестакова в воздухе! Будьте осторожны!

Наши летчики потерь не несли и с завидной регулярностью сбивали «Сейбры», особенно после установки моих станций.

Одним словом, вечером я пришел на КП и услышал, как генерал разносит Шестакова:

— Полное безобразие! Когда твой полк в воздухе, вы так забиваете эфир матерщиной, что прекращается радиосвязь не только у нас, но и у американцев! Они как только мат услышат, тут же сообщают, что в воздухе полк Шестакова. Мало этого, в твоем полку летчики говорят, что «товарищ» предупреждает. Зачем так говорить? Нельзя как-нибудь по-другому? Например: «Сзади „Сейбры“ подходят». Американцы же могут что-нибудь предпринять!

— Да ни хрена они не предпримут, что они могут предпринять?

— И прекратить, слышишь, прекратить материться!

— Товарищ генерал! Разрешите мне сказать пару слов.

— Вчера даже меня обложили! И на всех аэродромах, на всех радиоточках это было слышно!

— Разрешите объяснить, товарищ генерал!

— Да что тут объяснять?!

— Ну, разрешите, товарищ генерал!

— Ну?

— Товарищ генерал! Вот представьте: летит наш пилот, вдруг сзади что-то появилось — то ли МИГ, то ли «Сейбр». В профиль они, конечно, легко различимы, а вот в нос — нет! Наш летчик спрашивает: «Я — 82-й, я — 82-й, кто там сзади?» И слышит ответ: «Я свой, я свой!» А кто это ответил? Наш летчик? Или это специальная служба американцев на каждый наш запрос отвечает «Я свой!»? Наш продолжает спокойно лететь и оказывается сбитым! Сколько мы потеряли наших летчиков в результате американской хитрости, одному Богу известно! А как в моем полку? Летит наш, видит, сзади кто-то появился, и спрашивает: «Я — 82-й, я — 82-й, какая б… там при… сзади?» Если отвечают американцы, то они говорят: «Я свой, я свой!» А наш ответит что-нибудь вроде: «Что, … собачий, сдрейфил? Свой я, свой!» И дальше вариации про мать-перемать. Вот тогда можно точно быть уверенным, что сзади свой — американцы так материться не умеют!

Генерал засмеялся:

— Вот это номер! Что, так в самом деле?

— Ну конечно. А ругаться приходится, чтобы общий фон был такой матерный. Потому что если мы будем материться только во время атаки, то они быстренько сообразят, что мат у нас принят на вооружение. Так? Ну так что, товарищ генерал, взыскание будем накладывать или боевым опытом делиться?

Генерал засмеялся и говорит:

— Ну, Шестаков, давай сделай выводы из того, что я сказал! Меньше мата, а «товарищ» не употреблять в радиоразговоре. Вам же будет хуже, если американцы узнают и что-нибудь предпримут против «Сирены». Договорились?

— Договорились!

Пока командир корпуса разделывал Шестакова, перед огромным открытым окном командного пункта взад-вперед ходил заместитель Шестакова. Он очень переживал происходящее и волновался. Чувствуя свою вину перед летчиками, я решил как-то смягчить ситуацию и подошел к нему:

— Как вам удалось в полку подобрать таких замечательных летчиков? Все, как один, поразительно крепкие и здоровые!

— Да оно само так получилось! Мы базировались в Уссурийске, а там климат жуткий: летом плюс пятьдесят, а зимой минус шестьдесят. Мы круглые сутки спирт глушили, вот все слабаки и повымерли. Командир дивизии раз в месяц прилетит к нам, построит в одну шеренгу. Мы стоим, а руки у всех трясутся. Он встанет на правый фланг и спрашивает: «Ну как, орлы, побьем их?» А мы хором отвечаем: «Побьем! Где они?!» Вот так. А то спрашивают, почему американцы так боятся летчиков полка Шестакова.

Глава 10. Конец господства американской авионики в небе Кореи

Я и не думал, что стратегическое руководство всеми делами, связанными с применением моей станции в Корее, будет по заданию Сталина осуществлять сам Лаврентий Павлович Берия…

Я просто упорно делал свое дело. Одно получалось, другое не совсем. Но, как бы там ни было, несмотря на привлечение к внедрению станции первых лиц страны, я не сознавал, что на самом деле речь идет об исключительно важном и масштабном деле, деле поистине государственной важности.

Мне тогда хватало чисто патриотической надежды, что моя маленькая конструкция действительно лишит прицельные системы американцев их преимуществ, которые были в то время абсолютными, а значит, устранит сложившееся в тот период корейской войны стратегическое превосходство американской авиации над нашей.

Между тем государственные аспекты происходившего были, что называется, на поверхности. И это проявлялось не только в вовлечении крупнейших политических фигур, но и в том, что 108-й институт, приостановивший ради исполнения приказа Сталина свои разработки, мобилизовал все ресурсы на выполнение задачи, поставленной вождем: сделать 500 станций в течение трех месяцев и установить их на самолетах в действующей армии…

В Андуне поначалу все шло очень хорошо. Летчики были довольны работой станции. Командир корпуса доложил министру обороны Н. А. Булганину об исключительной эффективности изобретения, а тот — Сталину. Ни один самолет, на котором была установлена станция, не был сбит. Более того, не было потерь ни в одном из звеньев, состоявших из четырех воздушных машин, если хотя бы одна из них имела станцию.

Летчики теперь заблаговременно узнавали о подходе «Сейбров». Летчики не только уходили от атак противника, но и, используя сигналы станции, сами сбивали атакующие «Сейбры». Для этого одна пара из четверки продолжала идти прежним курсом, а другая брала в «клещи» увлекшийся привычной погоней «Сейбр». За короткое время так было сбито несколько «Сейбров»…

И вдруг в один далеко не прекрасный день сразу несколько летчиков после возвращения из боевых вылетов сообщили, что станция давала сигналы о появлении «Сейбров», а атакующих самолетов не было! И этих лжесигналов была тьма-тьмущая!

Вот уж действительно хуже, то бишь «гирше», как говорят на Украине, не придумаешь! Мне сразу вспомнились предупреждения адмирала Берга о перенасыщенности театра военных действий в Корее различными излучениями электронной техники. Он считал, что от них станция будет беспрестанно срабатывать и голова у летчика пойдет кругом.

Ни с того ни с сего все без исключения станции стали давать на земле и в воздухе какие-то сигналы. Правда, они отличались от «сейбровских» сигналов, но в боевой обстановке это было не так важно. На нескольких самолетах летчики даже выключили станции. Ложные сигналы, которые вдруг стали с высокой интенсивностью прослушиваться на всех самолетах, ослабевали с уменьшением чувствительности. И я метался от самолета к самолету, вскрывая хвостовые люки и регулируя чувствительность станции.

Нормальная дальность действия станции была 8—10 километров, но при наличии ложных сигналов я «загрублял» чувствительность до 5 километров. При этом, как подтверждали летчики, ложные сигналы ослабевали. Но тогда в реальной боевой обстановке сигналы о приближении «Сейбра» появлялись не с дальности 8—10 километров, а с 4—5.

Ложные сигналы не вводили в заблуждение лишь командира авиаполка полковника Шевелева:

— Инженер, на моем самолете можешь ничего не регулировать! Ложные сигналы есть, но я их запросто отличаю от настоящих: они отличаются как гудение трактора и симфоническая музыка!

Однако большинство пилотов, видимо, не склонно было вслушиваться в сигналы столь же внимательно. Поэтому на бортовых пультах управления станцией я установил выключатели, чтобы, во-первых, отключить сигналы при осуществлении сеансов радиосвязи, а во-вторых, не раздражать ими летчиков, когда сзади действительно никого нет. Кроме того, при выключении системы предупреждения о приближении противника на прицеле (прямо перед глазами летчика) загоралась красная лампочка. Правда, это мое рацпредложение было встречено в штыки, поскольку летчики предпочитали слушать ложные сигналы, нежели постоянно видеть перед собой тревожный красный свет.

Но откуда взялись, черт побери, эти ложные сигналы? В чем их причина? Первая гипотеза, автором которой был адмирал Берг, это генерирование сигналов от внешних полей. Но тогда станция не должна была срабатывать при экранировании антенны. Для проверки мне сделали металлический ящик, в который я закладывал станцию вместе с антенной и источником питания. Однако сигналы не только не прекращались, но даже не уменьшались! Следовательно, внешние поля тут ни при чем, причина кроется внутри контура самой станции. Может быть, это влияние самолетного оборудования? Но на самолетах не было никаких мощных излучающих устройств. К тому же станция была установлена в хвосте, то есть далеко от моторов и других агрегатов самолета. Так что же вызывало эти непонятные сигналы?!

Дни и ночи я мучился с этой проблемой, а интенсивность ложных сигналов все увеличивалась и увеличивалась. Я «загрубил» станции уже до дальности обнаружения 2—3 километра. По прошествии двух недель после выхода постановления Сталина я выбился из сил. Станции стали работать совсем плохо.

Из Москвы прилетели два эмиссара с Лубянки: один из них явно был следователем, а второй — специалистом Института радиоэлектроники НКВД. Чекист-инженер производил очень благоприятное впечатление — очень смышленый и грамотный.

Вскоре они пригласили меня уединиться с ними на аэродроме и сообщили, что каждый мой шаг контролируется. В центр сообщается обо всех обстоятельствах, связанных с боевым применением моей станции. В Москве, по их словам, известны все перипетии с моей станцией — от первоначального успеха до нынешних осложнений. И ввиду особой важности «Сирены» для обеспечения безопасности нашей авиации в Корее товарищ Сталин лично следит за тем, как осваивается станция.

Чекистам, оказалось, было известно о том, что у меня немало недоброжелателей и завистников. Знали они и о том, что генштабисты, которые рассчитывали поначалу получить за станцию очередные посты и другие поощрения, с возникновением проблем мгновенно изменили свои позиции и теперь рассчитывают отличиться, «выведя меня на чистую воду».

Инженер с Лубянки, когда его коллега-следователь куда-то отошел, успел мне шепнуть, что последнему поручено особо следить за тем, чтобы в случае неудачи я не «смылся» в Мукден или Харбин к белогвардейцам.

А еще чекисты сообщили мне, что Лаврентий Павлович изучил мое личное дело и в случае неудачи в Корее хочет направить меня к своему сыну-конструктору, которому необходимы способные и талантливые инженеры для разработки ракет и другого секретного оружия. Но, напомнили они, ситуацией в Корее интересуется лично Иосиф Виссарионович…

Откровения чекистов навеяли некоторый душевный холодок. Вслух я им сказал, что, на мой взгляд, причина лжесигналов в детекторах, а не в каких-то внешних полях. Оба лишь пожали плечами в ответ. Чтобы доказать чекистам неуместность их сомнений на этот счет, я через несколько дней пошел вместе с ними на заброшенную металлургическую шахту. Они на веревках опустили меня вниз, на глубину около 5 метров. Станция продолжала давать ложные сигналы и здесь, в отрезанной от всего мира шахте, куда внешние поля проникнуть никак не могли! Мне стало совершенно ясно, что все дело в детекторах.

Где взять эти детекторы? Я обратился к группе полковников из Генштаба с просьбой помочь мне детекторами. Ведь в имевшейся у них разведаппаратуре их было полным-полно. Мне было отказано. Я почувствовал, что они что-то затевают: бродят по самолетам, беседуют о чем-то с летчиками, о чем-то расспрашивают инженера дивизии, какие-то разговоры ведут между собой. И вдруг выяснилось: они готовят партийное собрание с дознанием, чтобы потом доложить в Москву о полном провале моей «затеи» и остановить производство станций в 108-м институте.

Меня вызвали на партийное собрание. На нем было сказано, что мое несерьезное поведение ввело в заблуждение государственное руководство, министра обороны. Мало того, самого товарища Сталина. Оказавшись дезориентированным, он приказал 108-му институту работать исключительно на выпуск 500 станций. А станции эти, как оказалось, «ни к черту не годятся». Боевые летчики здесь, в Корее, уже выключили их. Проверки каждого отдельного самолета, беседы с каждым летчиком подтвердили, что станция недееспособна, дает ложные сигналы, как предупреждали адмирал Берг и другие профессионалы. Тут, в Корее, в первые дни ложных сигналов случайно не заметили. Поспешили доложить Булганину и Сталину. Сталин сразу подписал жесткий приказ о выпуске за три месяца 500 станций, когда на подготовку одной только технологической оснастки любому заводу нужны полтора-два года. Резюме было такое:

— Ты ввел в заблуждение массу руководителей. Один только Микоян тебя поддерживает. Но его можно понять. Его реноме здесь, в Корее, рухнуло. «Сейбры» оказались эффективнее МИГов.

Я попытался возразить, сказав, что «Сейбры» — не такие уж эффективные самолеты. Они переигрывают МИГи только благодаря прекрасным прицелам. Однако свободно говорить мне не дали. Я вынужден был несколько раз прямо заявить, что причина ложных сигналов, скорее всего, кроется в детекторах, и просил помочь мне с их получением. Но эти мои призывы не возымели никакого действия…

В итоге собрание высказалось за строгий выговор с занесением в учетную карточку (что предполагалось оформить уже по возвращении в Москву). Было отмечено также, что нужно продумать формулировку предложения о сворачивании производства станции, развернутого в НИИ-108.

Я продолжал искать детекторы. Чекисты предложили связаться с Лубянкой — чтобы необходимое нам выслали из Института радиоэлектроники НКВД. Мы поехали в штаб и, объяснив причину, попросили начальника связи соединить нас с Москвой. Он расхохотался в ответ:

— Да на любой нашей РЛС ваших детекторов тысячи! А вам из Москвы их подавай! А почему не из Нью-Йорка?! Езжайте в Корею. РЛС там расположены в зоне взорванных дорог, где очень плохо с продовольствием. Если вы привезете ящик с колбасой, консервами, шоколадом и прочим, вас завалят этими детекторами!

Связавшись с начальником ближайшей станции, мы выяснили, что у них есть 4 комплекта запасного имущества (ЗИП), а в каждом комплекте — коробка с 50 детекторами. Обмен обещал быть взаимовыгодным: коробка детекторов на продукты.

Чекист-следователь, переживавший ситуацию не меньше моего, мгновенно организовал ГАЗ-51, добыл ящик со всем необходимым для обмена продовольствием, и через час мы уже были в Корее. Начальник станции торжественно вручил мне коробку с 50 детекторами в свинцовых ампулах.

По возвращении в Андунь меня вызвал генерал Комаров, командир дивизии:

— Наш корпусной авиаинженер Приходько говорит, ты без конца открываешь люки, регулируешь там что-то. В день по три раза лазишь. Он боится, что ты можешь в хвосте самолета оставить какой-нибудь инструмент или не так что-нибудь повернуть. А из-за этого может случиться катастрофа! Нельзя без конца лазить в самолет… Вот какое дело… Одним словом, многие летчики, чтобы ты к ним не лазил, просто выключили станции… А поначалу так все было здорово!.. Но Приходько говорит, что в таком состоянии твои «Сирены» нам ни к чему. Словом, тебе нужно возвращаться в Москву. Здесь, как ни верти, фронт, война. И не место для проведения экспериментов.

Помолчав минуту, генерал продолжил:

— Только что в Дапу сбили лучшего нашего летчика — полковника Шевелева. Об этом доложил Приходько. Он говорит, что Шевелев чуть не погиб из-за твоей станции.

У меня упало сердце: с Шевелевым у меня сложились очень теплые отношения. Когда его полк перебрасывали на другое место базирования, станцию с его самолета нужно было снимать. Не мог же я оставить ее без присмотра! Ведь туда, где он теперь будет, мне не добраться, а проверять станцию надо три раза в день… Он тогда позвал меня к себе, вдвоем с комиссаром они стали убеждать меня не снимать станцию, чтобы на новом месте была она хоть на одном самолете. Я объяснил, что без постоянного контроля станция нормально работать не будет. А они, не вступая в спор, предложили каждое утро присылать за мной ЯК-17 и доставлять меня к ним. Дескать, пообедаю у них, а потом в Андунь. Отказать таким людям, таким героям я не осмелился… И вот теперь Шевелев разбился из-за моей станции…

— Шевелев жив?

— Жив и даже не ранен. Но самолет как решето. Одним словом — все одно к одному. Заканчивай здесь дела — и в Москву.

Я доложил, что каждый день регулирую станцию Шевелева и сейчас на аэродроме меня ждет ЯК-17. Генерал разрешил мне лететь и даже дал машину, чтобы меня доставили на летное поле. Естественно, чекисты полетели со мной.

Самолет Шевелева, пробитый американскими пулями, больше походил на решето. Приходько, крутившийся тут же, во всеуслышание заявил, что из-за моей станции они чуть не лишились командира полка, лучшего летчика корпуса.

Я пошел за разъяснениями к Шевелеву. Тот возмутился:

— Да ничего подобного! Все совсем наоборот. Если бы не твоя станция, меня бы точно уже не было в живых!

И рассказал мне, как все было на самом деле:

— Бои закончились, но по данным нашего КП появился американский разведчик. И меня на него решили наводить. Жду команд. Но вдруг появились сигналы. То ли ложные, то ли «Сейбра». Похоже, как от «Сейбра», но с большой дальности. Я осмотрелся — ничего вроде нет. Попросил и ведомого как следует посмотреть — никаких «Сейбров». А сигналы идут! Нужно было одновременно вести радиосвязь, ведь меня наводили на разведчика. Я и выключил станцию обнаружения. Загорелась твоя чертова красная лампочка. Не знаешь ты психологию летчика: раз поставил ему прямо под нос красную лампочку — это всегда знак тревоги. Красная лампочка должна загораться только в аварийной ситуации. Я переговорил по радио с землей, и, поскольку глядеть все время на красную лампочку мне было неприятно, я ее выключил. А когда включил станцию, снова услышал сигналы, уже вроде не ложные. Я опять осмотрелся — никого…

Нужно заметить, что иногда американцы просто имитировали появление разведчика. Дело в том, что, как правило, на разведчика наводили не рядовых летчиков, а опытных — командиров эскадрилий или даже полков. Расчет американцев состоял в том, что наш ас, не ожидающий нападения после окончания боев и целиком поглощенный наведением, теряет бдительность и не может контролировать заднюю полусферу. И специально вылетевшему на уничтожение нашего обманутого перехватчика одиночному «Сейбру» (тоже с очень опытным летчиком) остается только догнать и сбить жертву.

Шевелев продолжал:

— Успокоившись, я продолжал слушать радио наземной системы наведения, и вдруг сигналы «Сирены» стали очень сильными — я понял, что сейчас буду сбит!!! Я сделал резкий разворот вправо и понесся вниз. Тут же слева прошли жуткие снопы огня, самолет затрясло, левая плоскость превратилась в решето, стали даже отрываться куски обшивки. Пришлось продолжить имитацию падения, только у самой земли самолет вышел в нормальный полет, до аэродрома еле дотянул. Так что если бы не твоя станция, то я бы наверняка погиб!

Полковник помолчал, а потом задумчиво добавил:

— Знаешь, кажется, я понял, почему станция дает ложные сигналы.

Я онемел от неожиданности, а Шевелев пояснил:

— Ложные сигналы появляются, когда при пикировании с высоты наши самолеты выпускают воздушные тормоза на хвосте самолета. У американцев тормозные щитки ставились на заводах, потому у них щитки — это принадлежность самолета. А у нас их ставят уже в части. Как они там, на заводе, сделали эти щитки и какие у них после установки нашими механиками получаются вибрации при торможении — никому не известно. Так вот, эти сильные вибрации и приводят к появлению ложных сигналов! Короче, схема такая: выпуск воздушных тормозов — вибрации хвоста — появление ложных сигналов. Давай сразу и проверим!

Мы прихватили коробку с новыми детекторами, которые привезли из Кореи, и прямиком отправились к командиру эскадрильи Богданову. Шевелев четко определил ему задачу: подняться в воздух, при пикировании выпустить воздушные тормоза и сообщить по рации, как на это реагирует станция.

Богданов взлетел. Шевелев командует с земли:

— Ну давай пикируй! Выпускай воздушные тормоза!

Богданов доложил:

— Выпускаю! Сразу появились ложные сигналы!

— Молодец! Давай садись.

Теперь ясно: при пикировании, а значит, при вибрациях корпуса, и прежде всего хвоста, действительно появляются ложные сигналы. Я заменил детектор на новый. В воздух поднялся другой летчик — результат тот же.

Проверили еще раз. Третий летчик доложил:

— Выпускаю тормоза. Сразу после их выпуска слышу ложные сигналы!

Все предельно ясно: детекторы, разрушаясь от вибраций, дают эти самые помехи. А как их защитить от разрушения? Что делать?

На Руси голь на выдумки хитра… Пока мы с Шевелевым экспериментировали с детекторами и самолетами, наблюдавшие за нашими действиями местные радисты и специалисты по бортовому оборудованию нашли выход. Они притащили мотки губчатой резины из контейнеров (она в них наклеивается в местах, где детали соприкасаются со стенками контейнеров), и мы дружно упаковали в нее станцию и ее антенну.

После этого эксперимент был повторен: взлет — пикирование — выпуск воздушных тормозов. Ложных сигналов нет и в помине! Шевелев просто сиял от счастья. От полноты чувств присутствовавший здесь же чекист-следователь захлопал в ладоши и пустился в пляс.

На прощанье полковник отдал нам всю губчатую резину, обнял меня и долго тискал. Смотрю — у него в глазах слезы. И сам разревелся…

К этому времени на аэродроме Андунь в связи с беззащитностью перед помехами (теперь-то я знал, что все испортили детекторы!) в рабочем состоянии оставались лишь две-три станции — все остальные отключили. Поэтому сразу по возвращении я бросился к полковому радиоинженеру. В долгих объяснениях не было нужды — он сразу все понял. Я принес новые детекторы, резину — и уже через час на всех восьми самолетах станции и антенны были заамортизированы, да так, что, даже если хвост отваливаться будет, детектор останется цел. Все отрегулировали. Станции теперь были в полном порядке.

На следующее утро самолеты поднялись в воздух. «Сирены» работали замечательно, как в первые дни. Причина помех, как теперь уже все знали, гнездилась в детекторах. Такие они изящные, такие тонкие, такие нежные. В кристаллик упирается пружинка. При вибрации контакт пружинки с кристаллом то прерывается, то восстанавливается. Возникающее искрение создает ложные сигналы в наушниках пилота.

Вроде так просто было это обнаружить. Но сделал это не я, радиоинженер, а боевой летчик. Переполнявшие меня чувства благодарности к Шевелеву и радости по поводу четкой работы заамортизированных станций буквально вознесли меня на сопку, где находился КП генерала Комарова.

Я доложил, что комполка полковник Шевелев обнаружил причину ложных сигналов и теперь все самолеты вновь обрели надежную станцию обнаружения. Летчики уже в этом убедились: дальность обнаружения атакующих «Сейбров» на всех самолетах вновь не менее 10 километров.

Генерал при мне перекрестился:

— Слава Богу! Я думал, нам всем конец.

Чекистская парочка, уже не столько за мною следившая, сколько сопереживавшая, с узла связи доложила в НКВД на Лубянку, что все наладилось, поэтому производство, запущенное 108-м институтом, ни в коем случае нельзя останавливать: компактная станция, идеально подходящая для наших самолетов и для здешних условий, теперь работает безукоризненно.

Глава 11. Не только о грустном, или Песня про Сталина

В Китае было много смешных и курьезных случаев, о которых я не могу не рассказать.

Я уже упоминал, что прибыл в Китай (точнее, в Андунь) в составе группы полковников Генерального штаба, которые собирались бороться с американскими помехами нашим радиолокационным станциям (РЛС). Группу возглавлял полковник Ершов, с ним были полковник Устюменко, полковник Пасшоков, полковник Саркисьян, полковник Геометров.

Метод, которым они боролись с помехами, заключался в раздаче операторам РЛС огромного количества анкет с рисунками различного рода помех. Во время налетов операторы должны были заполнять эти анкеты и отвечать на десятки вопросов о виде помех. Естественно, чтобы избежать этой рутинной работы, операторы писали, что никаких помех не было. Так, чисто бюрократическим приемом Генеральный штаб оказывал помощь Корейскому корпусу, сражающемуся в условиях непрерывных американских помех.

Командир корпуса расхохотался, когда ему рассказали, как генштабисты ликвидировали помехи:

— Надо было на РЛС дать не двадцать, а пятьдесят анкет, и тогда помехи исчезли бы навсегда!

Вместе с генштабовцами в нашей группе был замечательный парень, капитан Неонет. Задумав хоть как-то отличиться, он пристроился к переводчику Мунцеву и стал выпрашивать у пленных разную ерунду. Пленный стрелок-радист Смит наговорил ему такого, что у полковника Ершова волосы встали дыбом. Он позвал меня и показал материалы допросов Толи Неонета. Из них следовало, что Б-29, на котором летал Смит, садился на советских аэродромах Дальнего Востока и Сибири, которые были оборудованы самыми современными системами привода и посадки. А горючее в бочках на санях привозили русские мужики с огромными бородами…

Болтовня Смита прекратилась лишь после того, как Ершов пригрозил интернировать в Советский Союз не только самого Смита, но и весь экипаж Б-29.

Китайцы с удовольствием воспринимали все русское, они нас очень любили. Как-то в вагоне-ресторане поезда за одним столиком с нами сидела очаровательная девушка-китаянка. Она ела рис. И вдруг расплакалась! Оказывается, ее ужасно огорчило, что мы не обратили внимания, как она ест — не палочками, как китайцы, а вилкой — как русские. Она успокоилась только после того, как мы дважды ей повторили, что у нее очень много сходного с русскими.

Мы на фронте получали много денег, но в Андуне их девать было некуда. Когда командировка кончилась, около 10 дней мы оставались в Пекине и тратили деньги. Мы были в гражданских костюмах, но на поясах у всех висели пистолеты. Как-то поздним вечером мы шли по Ван-Фу-Дзин — главной улице Пекина и увидели магазин индийских шелков. Вошли и видим: на прилавках разложено огромное количество различного материала и никого нет, ни покупателей, ни продавца. На мой крик: «Где тут индейцы?» — из-под прилавка выбрался… одесский еврей:

— Во-первых, не индейцы, а индусы. А во-вторых, не собираетесь ли вы стрелять?

Мы его заверили, что стрелять не будем. Тут и началась торговля.

В самом начале командировки у меня была возможность убедиться в исключительной честности и обязательности китайцев. Когда мы только прибыли в Пекин, многие частные лавочки стали закрываться, их постепенно вытесняли государственные магазины. Гуляя по городу, мы увидели огромную витрину с красивыми фарфоровыми вазами и зашли в магазин. Навстречу вышел хозяин — старый китаец, с бородкой, в халате, как с картины о Древнем Китае. Он поклонился и сказал, что почти все уже распродано, но, если мы хотим, он покажет то, что еще осталось. Я увидел вазу необычайной красоты. Сероватая, с небольшими трещинками, она была высотой всего сантиметров 30. На ней красовался яркий синий дракон.

Хозяин снял ее с полки:

— Что, нравится? Тогда берите ее!

А у нас тогда не было денег — нам выдали совсем немного, только на сигареты. Я честно об этом и сказал.

Китаец улыбнулся:

— Если она вам так понравилась, я поставлю ее сюда. Она будет стоять на полочке до тех пор, пока у вас не появятся юани и вы за ней не придете. Никому я ее не отдам! Она будет ждать только вас!

Мы улетели в Андунь. Прошло более полугода, прежде чем я вновь оказался на той пекинской улице. Тот самый старый китаец в халате протянул ко мне руки:

— Здравствуйте, здравствуйте! Пожалуйста, пожалуйста, заходите!

В витринах уже не было больших ваз, магазин просто зиял пустотой — ничего, кроме небольшого лоточка с сигаретами. И та самая вазочка с синим драконом на полке. Я растерянно посмотрел на хозяина. Тот кивнул:

— Пожалуйста, я сохранил вашу вазу. Все остальное уже распродано.

Вспоминается еще один случай в Андуне. Как-то поздно вечером возвращались к себе. Около входа, как всегда, дежурил часовой Лю, но почему-то его автомат стоял у стены, а сам он непрерывно сморкался в огромный носовой платок.

— Лю, ты не заболел?

— Нет, нет, я совсем здоров. Мао Цзэдун сказал, что сморкаться пальцами плохо, нужно сморкаться в платок. Нам выдали платки, и вот я сморкаюсь так, как говорил Мао!

Все эти забавные происшествия не идут ни в какое сравнение с тем, которое получило название «Песня о Сталине».

Как-то я отправился на трофейную базу в Корее — там могли быть замечательные спасательные рации летчиков и чудесные кольт-браунинги в деревянных кобурах — оружие американского командования.

Мы выехали 3 октября на ГАЗ-51. Это был день третьей годовщины Китайской республики, и американские бомбардировщики свирепствовали над дорогами. На трофейную базу мы прибыли уже поздно вечером, в темноте нас уложили спать в палатке. Утром я проснулся оттого, что кто-то толкал мои ноги. Оказалось, что около моей палатки собралась целая толпа корейцев: увидев, что из палатки торчат ноги в меховых ботинках 46 размера, они стали примерять свои ступни к моим подошвам.

Нас пригласили на обед — чиоран по случаю третьей годовщины Китайской республики. На огромном праздничном столе было много различных китайских и корейских блюд. К нам подошел переводчик и сказал, что не все блюда могут нам понравиться. Но есть свинина, из которой можно приготовить то, что мы захотим. Я ответил, пусть делают что-нибудь среднее, лишь бы было мясо и сало. Переводчик, видимо, не совсем меня понял, поскольку нам принесли огромный таз жареных ломтиков сала в сухарях. Это, конечно, было мало съедобно.

Начали разливать водку: всем в кружки по 2—3 глотка, а нам почему-то помногу. Мне налили полную эмалированную кружку, объемом не менее полулитра. Помню, внутри она была белой, а снаружи голубой. Я сроду никогда не пил много и не думал, что человек может выпить столько. Отказаться было невозможно, я выпил эту кружку до дна и, конечно, сильно опьянел.

Вокруг началась пальба — стреляли в честь годовщины республики и пытались попасть в мишени — железные банки, поставленные на развалинах фанз. Оказалось, что мой однополчанин Юра не может попасть в банку.

— Вадим Викторович, пожалуйста, выручайте!

А как выручать? Я и трезвый-то не попаду, а уж после выпитого и подавно. Но уговорили: я прицелился, выстрелил, и банка со стены свалилась. Как я в нее попал — до сих пор не понимаю. Вокруг раздались аплодисменты, выкрики: «Сталин — Мао Цзэдун — хо[3]!» Но больше стрелять я не стал.

Нас пригласили в длинный сарай с земляной сценой — на праздничный концерт и на маленькие скамеечки посадили у самой сцены. Народу в сарай набилась уйма.

В каждом номере концерта рабочий и крестьянин под грохот барабанов избивали буржуя, который катался по сцене от одного к другому и обратно. Были отдельные сольные номера, а хор учеников школы спел «Расцветали яблони и груши» и еще несколько русских песен.

Концерт был довольно длинным, а когда он закончился, ко мне подошел переводчик:

— Мы все знаем, что самые лучшие песни и танцы — русские, и все русские очень хорошо поют и танцуют. Мы вас очень просим спеть и станцевать.

А я, совершенно пьяный, не был даже уверен, что сумею подняться со скамьи. Но я сообразил, что Юра — моряк.

— Теперь ты выручай — спляши «Яблочко»!

— Да ну что вы, я танцевать совсем не умею.

Пришлось через переводчика объявить публике, что танцевать мы не умеем, а спеть не можем потому, что не помним слов песен. В ответ раздался ужасный рев. Переводчик улыбнулся:

— Они говорят, что песню о Сталине вы, конечно, помните. Это был удар под дых! Попробуй сказать, что песню о Сталине ты не помнишь!

Юра всполошился:

— Вы ведь хорошо копировали Утесова, спойте им что-нибудь под Утесова!

Делать нечего, я полез на сцену. Юра для страховки держал меня за ноги. Оглядев зал, я начал:

На Дальнем Востоке акула Охотой была занята. Злодейка акула дерзнула Напасть на соседа-кита! А-а, а-а, Напасть на соседа-кита!

Ревел я что было мочи:

Но слопать кита, как селедку, Акула не в силах была, Не лезет в акулью он глотку, Для этого глотка мала! А-а, а-а, Для этого глотка мала!

Словом, орал я как оглашенный, а зал повторял за мной последние строчки. В Большом театре такого не услышишь!

Со сцены меня не отпустили и попросили спеть еще. Я разошелся и пел все, что помнил, почти полчаса.

Перед отъездом мне вручили два комплекта американских портативных раций и замечательный кольт-браунинг в деревянной кобуре и с ремнем.

— Это из неприкосновенного запаса нашей базы. Только для вас — за песню о Сталине.

Глава 12. Подарок Мао Цзэдуна

На юге Кореи был сбит американский бомбардировщик. Экипаж самолета спасся на парашютах и попал в плен. А самолет упал на лес и разрушился, но оборудование на нем сохранилось.

К месту падения Б-29 выехали заместитель командира советского авиакорпуса и заместитель командующего истребительной авиацией Китая. С ними отправились переводчик Мунцев и я — как специалист по радиоэлектронике. Я еще надеялся в лагере военнопленных, расположенном неподалеку, побеседовать с американскими летчиками: все время очень тревожило, что американцы могут что-нибудь придумать против моей «Сирены».

Мы выехали на «Победе», как обычно, рано утром. Дорогу непрерывно обстреливали американские штурмовики «Тандерджет Ф-84», и дорога во многих местах была разрушена. Грузовики ГАЗ-51 застревали на этих объездах, а наша «Победа» всегда быстро выходила из трудных ситуаций.

После нескольких объездов мы начали обсуждать достоинства «Победы». Я рассказал:

— У некоторых летчиков на Чкаловской уже у появились «Победы». На этой машине до центра Москвы можно доехать за двадцать пять — тридцать минут, а на электричке и метро на это нужно не менее полутора часов.

О том, чтобы приобрести «Победу», в те годы можно было только мечтать.

Тут заместитель командующего китайской авиацией, до сих пор не принимавший участия в разговоре, обратился к заместителю командира нашего корпуса:

— Насколько мне известно, этот инженер сделал выдающееся изобретение. На самолеты поставлена станция, которая делает МИГи неуязвимыми. Я хотел бы спросить у представителя дружественной державы: как отметили работу этого инженера? Наверное, подарили палочки для риса с надписью «Да здравствует вечная советско-китайская дружба!»?

Наш командир отвечает:

— Ну да, мы подарили ему палочки и еще фарфоровые кружки с такой же надписью.

Китаец ухмыльнулся и спрашивает:

— А больше ничего?

— Больше мы ничего не можем сделать, других возможностей у нас нет.

— А вот инженер говорит, что ему нужен автомобиль.

Но я совсем и не думал говорить, что мне нужен автомобиль, и не собирался стать автомобилистом. Я просто сказал, что «Победа» — очень хорошая машина. И все.

Все примолкли.

Через некоторое время остановились возле ручейка и решили перекусить. Машину поставили под деревьями, чтобы ее не было видно. Пока разворачивали продукты, наш начальник отозвал меня в сторону:

— Этот заместитель командующего китайской авиацией — очень обязательный человек. Если он говорит слово, то это слово железное. Его слово — это деньги. Его слово — это важное решение. Он сказал что-то об автомобиле. Я не удивлюсь, если через недельку ты узнаешь о том, что тебя, кроме рисовых палочек, награждают еще чем-то. Он надолго не откладывает своих решений. Одним словом, жди.

Мы пообедали, поехали к сбитому самолету. Допросили членов экипажа Б-29, осмотрели сбитый самолет. Наше внимание привлекли рации летчиков: у каждого американского специалиста и члена экипажа имелась рация с большой дальностью действия. Если американец со сбитого самолета вдруг оказывался на чужой территории, он вытаскивал эту рацию и подавал сигналы, по которым на его поиск прилетали вертолеты службы спасения. Такие компактные рации были у всех членов экипажа.

Через неделю после возвращения в Андунь меня вызвали в штаб 11-го корпуса:

— Готовьтесь к поездке в штаб командующего китайскими добровольцами, к генералу Пын Дехуэю.

— Зачем? Что случилось?

— Там вас ожидает какой-то подарок: грамота Мао Цзэдуна и еще ценный подарок за вашу работу.

Через день снарядили машину ГАЗ-51, положили туда продукты, так как ехать было далеко — около двух суток. Со мной отправились еще два солдата-автоматчика и китаец-переводчик. Добирались мы долго и трудно: чем ближе к 38-й параллели, тем больше в небе американских «Тандерджетов».

Генерал Пын Дехуэй оказался очень интересным человеком, с умными проницательными глазами. Он окончил военную академию в Москве и по-русски говорил свободно:

— Это вы автор знаменитого изобретения?

— Да…

— Мне известны некоторые подробности рождения этого изобретения. Цель нашего приглашения такая: председатель Мао Цзэдун награждает вас автомобилем «Победа» с гаражом. Мне поручено вручить вам вот эту грамоту, в которой все написано.

Генерал развернул грамоту: на одной ее половине текст и моя фамилия, написанные по-китайски сверху вниз, а на другой — три иероглифа: подпись председателя Мао — и не факсимильная, а настоящая, с брызгами черной туши.

Пын Дехуэй поздравил меня:

— Когда вы вернетесь в Москву, в нашем посольстве получите машину «Победа» и четыре тысячи рублей на гараж. Естественно, в посольстве вам помогут выбрать автомобиль и доставят его к вам домой. Я не считаю, что автомобиль — очень удачный подарок: он отрывает человека от естественного образа жизни. Вы будете меньше ходить, меньше носить, а это все сказывается отрицательно на организме человека. Человек должен жить естественной жизнью. Чем ближе человек к естественному образу жизни, тем он здоровее. Вы спасали жизни людей, в том числе китайских добровольцев. Здесь, в штабе, мы придумали, как вас за это отблагодарить, и решили подарить вам тридцать лет активной жизни.

Я недоверчиво посмотрел на него. Как можно подарить 30 лет активной жизни?

А генерал тем временем невозмутимо продолжал:

— Вы поедете в санаторий Гисю на севере Кореи, почти у самой границы с Китаем. Это курортное место, там прекрасные условия. А из Мукдена туда приедет выдающийся врач, который следит за здоровьем высшего командования нашей армии. Если вы прислушаетесь к советам этого человека, я уверен, тридцать лет активной жизни вам будут гарантированы.

Я уже собирался в Москву, и вдруг оказалось, что придется задержаться.

— Мы уже обо всем договорились с вашим командованием. Побудете двадцать — двадцать пять дней в Гисю, а потом уже отправитесь домой.

Вот уж действительно — счастье и несчастье вместе!

Пын Дехуэй пригласил меня пообедать. Мне на большой тарелке подали огромную свиную отбивную с рисом. Неизменный чай, яблоки, виноград и прочее.

Сам он от еды отказался:

— Я очень занят, поэтому выпью чашечку чая за компанию, и не более. Хочу сказать вам несколько слов. Мне известна судьба вашего изобретения и все тяготы, которые вам пришлось пережить в Москве. Насколько я понял, вы сделали изобретение не в области своей профессии, во всяком случае, мне так показалось. Так обычно в жизни и бывает: выдающиеся изобретения творческие люди делают вне сферы своих повседневных занятий, потому что там трудно отказаться от отработанных шаблонов и найти простые решения.

И рассказал мне такую китайскую притчу:

— Жили на свете отец и сын. У них была большая библиотека. Они были начитанными и умными людьми. Однажды они решили пойти на рыбалку. По всем правилам науки отец и сын снарядили удочки и направились к городской стене, чтобы через ворота выйти к реке. И тут оказалось, что удочки длиннее, чем ширина ворот, и не проходят через их створки. В недоумении отец и сын остановились. Отец сказал сыну: «Вон в пыли возится мальчишка, мы ему дадим три юаня, он принесет лестницу и перенесет наши удочки через городскую стену». Мальчишка взял деньги и вынес удочки через ворота нормальным способом, без всякой лестницы. Отец с сыном вышли вслед за ним за ворота, и отец сказал сыну: «Эти простаки не склонны к размышлениям и поэтому принимают самые простые решения».

Убедившись, что я по достоинству оценил его рассказ, Пын Дехуэй продолжил:

— Так же и у вас. Вы не были склонны к размышлениям о высоких материях для решения проблемы спасения летчиков и поэтому придумали самое простое решение. Ваше простое устройство размером с коробку папирос действительно ликвидировало преимущества американских прицелов. Это очень удачное изобретение. Я вас поздравляю и желаю вам всего доброго.

Приехав в Гисю, я застал там командира полка. У него было прострелено легкое, и он был вынужден находиться в холодном подвальном помещении госпиталя: как только он выходил оттуда, тотчас же открывалось кровотечение.

Китайский врач был человеком совершенно феноменальным. Он свободно объяснялся на нескольких языках: польском, немецком, французском. По-русски, правда, он говорил значительно хуже.

По утрам он водил нас в лес, как он говорил, «туда, где поют соловьи». Гигантские сосны не только красивы, но и очень ароматны. Там ведь океан недалеко, и смесь морского и континентального воздуха в сосновом лесу просто опьяняющая, особенно ранним утром. Одним словом, там, где поют соловьи, врач учил нас упражнениям. Их было очень много. Вернувшись в санаторий, я тщательно записывал эти упражнения в блокнот с портретом Мао Цзэдуна.

Врач объяснил:

— Не все упражнения делаются сразу. Вначале нужно освоить основной комплекс, а затем постепенно добавлять те или иные упражнения, в зависимости от состояния организма и возраста. Регулярные занятия благотворно влияют на память, общее самочувствие и, в конце концов, продляют жизнь человека. Это очень сильный комплекс.

Упражнения, которым научил китаец, я выполняю всю жизнь.

Надо заметить, моему здоровью помогли еще и военнопленные американцы. А произошло это так.

Неприятности, которые свалились на мою голову в НИИ ВВС, не прошли бесследно — у меня открылась язва желудка. Есть я практически не мог — только компот пил.

Как единственный инженер, я имел право разговаривать с пленными американцами (в основном через нашего переводчика Мунцева) с целью выведать у них всякие технические секреты, разумеется. И вот однажды мы вошли в кабинет начальника лагеря и увидели американца, которого туда ввели раньше нас. Он с комфортом расположился в кресле, положив ноги на стол.

— Что ж вы, мистер, ноги на стол кладете? Это неприлично!

Американец спокойно отозвался:

— Неприлично после обеда на допрос вызывать. Все цивилизованные люди, даже китайцы, отдыхают после еды минут десять — пятнадцать. Вы, русские, этого не делаете, потому и страдаете язвой желудка и еще всякими другими желудочно-кишечными заболеваниями…

Я заинтересовался. В общем, проговорили мы пару часов — и все о язве. Пленный охотно рассказал мне все тонкости такого «расслабления» и дал очень полезные советы. Оказалось, что во время послеобеденного отдыха нельзя разговаривать, а глаза обязательно должны быть закрыты.

Я стал отключаться на 15, а то и на 20 минут не только после обеда, но и после завтрака и ужина. А вскоре так привык лежать (вернее, полулежать) после еды, что даже когда над нашим городком разворачивались американские бомбардировщики и все убегали в бомбоубежища, я оставался в своей комнате.

Эффект «отключений» оказался совершенно поразительным! Уже через 2—3 недели я ел все подряд, а вскоре в обед мог съесть целую «пекинскую утку» — шедевр китайской кулинарии. За восемь месяцев командировки я поправился на 14 килограммов и о язве желудка забыл навсегда.

Глава 13. Еще одно применение «Сирены»

Моя китайско-корейская эпопея закончилась, и я вернулся в СССР. На Чкаловской меня ждала отдельная двухкомнатная квартира, которую выхлопотал Артем Иванович Микоян, и приглашение в китайское посольство, где я получил машину «Победа» и 4000 рублей на строительство гаража. И вернулся к работе в НИИ ВВС.

В то время в НИИ-17 разрабатывалась сверхмощная РЛС «Сокол» огромного веса и габаритов. Считалось, что она будет гарантировать перехват практически любой цели, что и требовалось в пору возможного применения атомного оружия. Создание «Сокола» было поручено талантливому конструктору Андрею Борисовичу Слепушкину. Для станции был даже создан специальный истребитель ЯК-25. Когда «Сокол» был почти готов, дальнейшую разработку станции передали Г. М. Кунявскому.

Он представил станцию на испытания в НИИ ВВС, где была создана государственная комиссия из 20 генералов под председательством начальника НИИ ВВС генерал-лейтенанта Благовещенского. Ждали невероятных успехов и наград. Основное обеспечение испытаний было на радиолокационном отделе НИИ ВВС, которым руководили полковники Коршунов и Сенькин.

Я в испытаниях не участвовал. Но однажды увидел, как в слоях инверсии по прямой движется цель — бомбардировщик ИЛ-28, а по кривой на него выходит истребитель ЯК-25 со станцией «Сокол», и все происходит как в учебнике геометрии: окружность и прямая. Я удивился: ну какой же бомбардировщик, когда его атакуют, будет лететь по прямой? Он должен маневрировать!

Я пошел Коршунову и Сенькину:

— Испытания «Сокола» ведутся неправильно. Цель не маневрирует, поэтому истребитель ее запросто перехватывает. А какая же цель будет идти по прямой, особенно если на ней стоит станция предупреждения вроде «Сирены»?

Коршунов взорвался:

— Не умничай! В прошлом году ты со своей «Сиреной» еле остался в армии. Из-за твоей станции были сорваны испытания «Позитрона», нарушились все планы вооружения самолетов, так как ты опозорил хорошую разработку. Сиди тихо, иначе я наложу взыскание. Слишком много на себя берешь!

Тогда я пошел к пилотам, которые летали на самолете-цели:

— Испытания проводятся неправильно! Вы летите по прямой линии. Вас, конечно, перехватят! А вот если у вас на самолете будет стоять «Сирена»?

— Конечно, с «Сиреной» мы будем маневрировать.

— Давайте сделаем так. Я на двух самолетах-целях поставлю «Сирены», и вы во время обычных полетов прислушаетесь к их сигналам. И тот, кто лучше усвоит работу «Сирены» во время планирования полета на перехват маневрирующей цели, будет маневрировать не произвольно, а по ее сигналам.

Идея очень понравилась Борису Кладову. Этот боевой летчик, кавалер пяти орденов Красного Знамени, прибыл в НИИ ВВС прямо с фронта — умный и очень энергичный человек. Я оборудовал два самолета ИЛ-28 станциями «Сирена». Летчики договорились, что в полете на перехват маневрирующей цели на самолете-цели ИЛ-28 пилотом будет Борис Кладов.

Настал запланированный по программе день испытаний станции «Сокол» на перехват маневрирующей цели. Перед полетом Кладов подошел к летчику самолета-перехватчика ЯК-25, Герою Советского Союза Мазурину:

— Федя, сегодня тебе меня не взять!

Мазурин вызов принял:

— Никуда ты от меня не денешься, как бы ни пытался маневрировать!

Но Федя не знал, что на самолете Кладова стоит «Сирена».

На командном пункте собралась вся комиссия во главе с генералом Благовещенским, приехал главный конструктор «Сокола» Кунявский и его заместители, генералы ПВО, командование ВВС Московского округа и других войск. Они сидели вокруг огромного планшета, на котором были видны маршруты самолета-цели и перехватчика.

Полет начался. ИЛ-28 появился на краю экрана: летел по прямой линии. Через некоторое время возник и ЯК-25. Он зашел в хвост ИЛу, начал его догонять. И когда перехват был уже неминуем, ИЛ-28 сделал крутой маневр в сторону — ЯК пронесся мимо!

Кунявский был вне себя:

— На самолете ИЛ-28 сидит хулиган! Истребитель-перехватчик не смог развернуться так же энергично, как бомбардировщик. Бомбардировщик маневрирует интенсивнее, чем истребитель. Этого не может быть!

Но и во втором заходе ИЛ-28, сделав крутой вираж, ушел от атаки перехватчика. Так же были сорваны третий и четвертый полеты…

Генерал Благовещенский побагровел:

— Кто на ИЛ-28?

— Майор Кладов.

— Немедленно вызвать его сюда на командный пункт и за срыв испытательного полета…

Генерал Шелимов перебил его:

— Какой же это срыв? ЯК-25 не может перехватить самолет-цель. Это не срыв, это демонстрация немощи пятисоткилограммового локатора, который расхвалили в правительстве…

После полетов майор Кладов явился на командный пункт.

Благовещенский не мог успокоиться:

— Кладова отстранить от испытаний и поставить вопрос об увольнении его из НИИ ВВС!

Я чувствовал себя виноватым. Борис пытался меня успокоить:

— Я честно выполнил свой долг испытателя — доказал, что станция не может перехватить даже элементарно маневрирующую цель. Лично я очень доволен.

Но я считал, что должен вступиться за Кладова.

После корейской эпопеи начальник Главного штаба ВВС генерал-полковник Брайко обещал мне всяческую помощь. Я помчался к нему.

Брайко меня послушал, потом вызвал двух генералов и попросил, чтобы я повторил свой рассказ.

— Товарищи, вы понимаете, в чем тут дело и сколько проблем раскрылось в результате этих маневров Кладова. Вот над Бакинскими промыслами хозяйничает «Канберра», и ни один истребитель не может ее перехватить. Как только он подходит к ней, она делает разворот, вираж и уходит из-под атаки. А почему? Потому, что на «Канберре» стоит станция Мацкевича! После Кореи такие станции стали ставить на всех самолетах мира. Вопрос увольнения Кладова надо рассматривать шире: налицо дефект станции «Сокол», а это уже государственное дело.

Он повернулся ко мне:

— Спасибо, что доложил. То, что ты рассказал, очень серьезно. Кладов будет восстановлен, не беспокойся. И у тебя неприятностей не будет, об этом я позабочусь.

Я вернулся на Чкаловскую.

Через несколько дней Коршунов с Сенькиным набросились на меня:

— Что ты там еще придумал? Почему в Главном штабе переполох после этих полетов? Одним словом, мы в этом разберемся и влепим тебе как следует. А сейчас из Главного штаба пришло приказание: оборудовать твоими станциями два бомбардировщика ИЛ-28, так как завтра сюда прибудет какая-то комиссия ВВС. Вот твоя задача.

На следующий день на Чкаловскую прибыл Главнокомандующий Военно-воздушными силами маршал Жигарев, его заместитель генерал-полковник Брайко и довольно большая группа генералов и офицеров.

Маршал Жигарев вызвал майора Кладова:

— Ты показал в полетах, что станция «Сокол» не способна перехватить маневрирующую цель. Мы хотим увидеть это своими глазами. На самолете-цели будешь ты, а на перехватчике — полковник Мазурин.

Летчики сделали десять заходов — и ни одного перехвата!

Кунявский и Благовещенский грызли ногти.

Жигарев резюмировал:

— Похоже, что станция «Сокол» не годится для перехвата любой цели. Кстати, генерал Благовещенский, восстановите майора Кладова в должности. И не вздумайте его увольнять из НИИ ВВС — он сделал все правильно.

— Слушаюсь, товарищ маршал!

— Не секрет, что границы Советского Союза сейчас безнаказанно нарушают «Канберры», Б-29 и другие самолеты, а наши истребители не могут их перехватить. А почему? Да потому, что на вражеских самолетах стоит станция защиты. И мы немедленно должны будем ввести обучение летчиков перехвату маневрирующих целей по сигналам станции «Сирена», станции Мацкевича. Из всех частей, начиная с Баку, сюда будут прилетать три истребителя и два самолета-цели ИЛ-28. После нескольких занятий, когда пилоты усвоят основные принципы перехвата маневрирующих целей, ИЛ-28 и истребители будут возвращаться в свои части и там начинать массовое обучение. Это чрезвычайно важная задача, и если мы ее выполним, то мы сможем сбивать «Канберры» над Баку, в Прибалтике и над всем Балтийским морем, где они летают совершенно спокойно.

С этого времени во всех частях ВВС было введено обучение перехвату маневрирующих целей, и в газете «Красная звезда» то и дело появлялись статьи о повышении мастерства летчиков. Несмотря на маневры, несмотря на ухищрения, они перехватывали любые цели.

Это была реализация указаний маршала Жигарева. Это была работа моей станции. «Сирена» сослужила еще одну полезную службу.

Мы с Кладовым получили премии: Борису выдали десять тысяч рублей, а мне — пять тысяч (маршал полагал, что я и так уже получил достаточно наград).

Глава 14. Моя вторая жизнь

Юношеские увлечения остались со мной навсегда. Поэтому, работая в НИИ ВВС испытателем радиоэлектронного оборудования самолетов, я параллельно вел кружок на Чкаловской станции юных техников (СЮТ), отдавая этому занятию все свободное время. Многие мои воспитанники впоследствии стали известными специалистами в области радиоэлектроники. Работал я безвозмездно. В те времена работа с подрастающим поколением была главнейшей задачей партии и важным партийным поручением.

В 1950-е годы Станция юных техников была буквально завалена различной аппаратурой со сбитых нашими летчиками американских шпионских аэростатов фоторазведки, которые тысячами летали над Россией. Это натолкнуло меня на мысль о создании новой модели робота. Директор СЮТ, Анатолий Михайлович Герасимов, поддержал эту идею. Так с четырьмя мальчишками-энтузиастами мы приступили к работе.

В апреле 1959 года на станцию приехала делегация во главе с заместителем министра электропромышленности Непорожним. Прибывшие внимательно посмотрели на нашего робота и обратились ко мне с таким предложением:

— Осенью в Сокольниках открывается колоссальная американская выставка. Выставку будет возглавлять вице-президент Америки Никсон. На эту выставку из Соединенных Штатов хотят привезти шесть роботов. Такая американская реклама нам ни к чему. Поэтому мы хотим выставить на ВДНХ вашего робота, чтобы потом сказать американцам, что их роботы нам ни к чему — в СССР их даже пионеры делают.

Пока я приходил в себя от неожиданности, Непорожний распорядился:

— К десятому — пятнадцатому мая нам нужно выставить робота на ВДНХ и сообщить об этом американцам. К этому времени его нужно закончить! Ты понял, какая идея? Дело серьезное, считай это поручением от ЦК КПСС.

Я возразил:

— Это совершенно невозможно! Четверо моих мальчиков делают робота уже три года, он почти готов, но сейчас им совершенно некогда: они заканчивают десятый класс, а потом им нужно поступить в институт!

— Они уже поступили в институт!

— Как это?

— Пусть только назовут институт, в котором они хотят учиться.

Забегая вперед, скажу, что все четверо были приняты в Физтех, успешно окончили этот институт и стали замечательными специалистами в области электроники.

В мае робот был закончен и выставлен на ВДНХ. Он выходил к публике, собравшейся перед павильоном «Электрификация», беседовал с публикой, демонстрировал свои возможности… Тысячи людей приходили посмотреть на это чудо.

Осенью американскую выставку в Сокольниках открывал сам вице-президент Америки Никсон. Перед открытием на ВДНХ побывала американская делегация. Специалисты по электронике очень внимательно осмотрели робота, убедились, что его действительно сделали дети, и пообещали доложить об этом вице-президенту. Через неделю они прибыли снова — и не с пустыми руками. Одним словом, от господина Никсона моим ребятам и мне преподнесли очень ценные подарки: радиоприемники, магнитофоны, фотоаппараты, очень красивые альбомы штата Миннесота с фотографиями замечательных голубых рек и озер. А еще каждому из нас вручили паспорт почетного гражданина Америки и письмо, уведомлявшее, что адресат является почетным другом господина Никсона. Эти документы давали каждому из нас право в любое время прибыть в Америку и поселиться в штате Миннесота.

Американцы попросили разрешения сфотографировать робота и вложили ему в руку газету. Через несколько месяцев на первой странице американского журнала «Лайф» появилась огромная фотография нашего робота с подписью: «Робот, сделанный пионерами на Чкаловской станции юных техников. Большевики ничего не жалеют для подготовки молодежи в области радиоэлектроники. Даже роботы читают у них большевистскую газету „Правда“».

Несколько лет я работал над диссертацией, а после ее защиты ребята уговорили меня сделать нового кибернетического робота. Пятнадцать энтузиастов трудились не покладая рук — и вот в 1969 году наш робот-гигант был выставлен на ВДНХ. Он выполнял много различных операций и даже танцевал под музыку. Директор ВДНХ, восхищаясь нашей работой, сказал, что создатели робота заслуживают «Золотой медали ВДНХ». Это был единственный случай за всю историю ВДНХ, когда золотая награда была обещана экспонату павильона «Юные техники». Через некоторое время меня с ребятами пригласили для вручения наград. Увы, получили мы лишь бронзовые медали…

Тем не менее нашего робота направили на Всемирную выставку «Эксмо-70» в Японию. Перед отправкой в Японию с роботом должен был познакомиться министр просвещения СССР Прокофьев. Для демонстрации робота я выделил двух самых младших «конструкторов», учеников четвертого класса Олега Кустова и Володю Полякова.

Прокофьев был поражен увиденным, он обратился к Олегу Кустову:

— Ну а как ты учишься?

Олег медленно проговорил, растягивая слова:

— Да нормально я учусь…

— Ну как нормально? Пятерки у тебя есть?

— Да есть…

— А сколько у тебя пятерок?

— Да все у меня пятерки…

Кустов Олег впоследствии стал знаменитым специалистом в области радиоэлектроники.

Перед открытием выставки «Эксмо-70» наш павильон посетил император Японии Хирохито. Увидев робота, стоящего в дальнем углу, он заметил, что этот экспонат нужно вынести на публику. Для этого необходимо было удлинить провода управления роботом, но поскольку с роботом в Японию поехали не его разработчики, а политически проверенные товарищи, то совет императора выполнили представители фирмы «Сони».

На выставке было 160 различных роботов. Но то были железные автоматы, манипуляторы, которые размахивали страшными железными лапами и могли запросто кого-нибудь прихлопнуть. А наш гигант был добрым, красивым, веселым, да еще и танцевал под музыку. Он пользовался огромным успехом и был признан лучшим роботом мира.

Увы, ни я, ни мои ребята с японской выставки ничего не получили…

Возможно, самым ценным из того, что было сделано во время занятий с ребятами, оказалась система обучения электронике. Родилась она, можно сказать, случайно. Ребята традиционно шли по пути развития радиоэлектроники. Первым делом они стремились сделать радиоприемники, усилители и тому подобное, что относилось к радиотехнике, но не к автоматике и телемеханике, являющихся сутью роботостроения.

Как быстрее освоить элементы радиотехники и приступить к автоматике? И вот я на Чкаловской СЮТ придумал электронный конструктор — «радиокубики». Из них, например, радиоприемник можно собрать не за 2—3 месяца, а за 2—3 минуты. Пользуясь «радиокубиками», мои мальчишки за короткое время проходили всю радиотехнику, собирая до 200 различных схем, и приступали к конструированию элементов электронной автоматики робота. Именно благодаря «радиокубикам» моим ученикам удалось создать того самого робота-гиганта, ставшего лучшим экспонатом советского павильона «Просвещение» на Всемирной выставке «Эксмо-70» в Японии.

О «кубиках» была статья в журнале «Моделист-конструктор»[4]. Меня пригласил президент Академии педагогических наук Столетов и предложил на основе «кубиков» создать учебные пособия из 12—15 кубиков для уроков труда школы и факультативов по физике. Главными условиями разработки были простота, эффективность и высокая доступность.

Я получил лабораторию в АПН и приступил к работе. Через год моей лаборатории удалось решить поставленную президентом задачу. Восемь заводов в СССР приступили к серийному производству «радиокубиков» для трудового обучения школьников электронике и факультативов по физике. Министерство просвещения СССР включило «кубик» в табели учебного оборудования школ. Для учителей труда школ в АПН я проводил семинары по изучению «кубиков» и методик работы с ними. Преподаватели труда по достоинству оценили новое пособие — «кубики» пошли в школы РСФСР. Один только Лианозовский завод в Москве в месяц выпускал не менее пятидесяти тысяч комплектов. Не без гордости скажу, что японцы приезжали в мою лабораторию, чтобы получить согласие на издание в Японии моей методики «Электроника в радиокубиках».

«Кубики» были только первым шагом в электронику, и я начал разрабатывать еще шесть конструкторов, чтобы довести обучение до роботов-манипуляторов и ЭВМ:

— платы для быстрой сборки электронных схем;

— конструктор для изучения элементов электронной автоматики;

— конструктор для изучения микросхем;

— конструктор для сборки узлов и каналов ЭВМ;

— конструктор для сборки и изучения электронных систем управления роботами-манипуляторами;

— конструктор для сборки и изучения робота-манипулятора.

Еще в 1963 году я написал серию статей под общим заголовком «Занимательная анатомия роботов». Затем появились книги: «Занимательная электроника», «Занимательная анатомия роботов», «Электроника в пионерлагере» и другие. Всего по техническому творчеству я написал 10 книг. Некоторые мои книги были изданы в Болгарии, Японии.

Дети в школах, в пионерских лагерях и на станциях юных техников с огромным увлечением стали осваивать электронику — основу новейших технологий мира. К несчастью, этот процесс был прерван перестройкой: школе перестали выделять деньги, и 8 заводов прекратили производство «радиокубиков».

Вместо эпилога

Сегодня разработанные на принципах моей станции компактные радары наблюдения, имеющие уже сотни модификаций, устанавливаются на всех самолетах.

В американских журналах было опубликовано немало статей обо мне и моем изобретении, которое, как писалось, «обесценило в Корее дорогостоящие прицельные системы американских истребителей „Сейбр“ и во многом решило исход войны». В США издана целая книга о моей «Сирене», американские операторы отсняли видеоматериал с моим участием для фильма о корейской войне.

А вот в своей стране я давно забыт. Более того, как автор изобретения, столь важного для страны, я никак не был отмечен — ни морально, ни материально.

Впрочем, следует уточнить: в феврале 1953 года из Комитета по Сталинским премиям я получил сообщение о присуждении мне Сталинской премии II степени (100 тысяч рублей), а также о том, что материалы о присуждении направлены в ЦК КПСС и Совет Министров СССР на утверждение. Но 5 марта умер Сталин. И премию я так и не получил…

Я давно на пенсии. Но по-прежнему работаю с детьми — потому что за ними будущее. Будущее той империи, которой я всю жизнь служил…

Примечания

1

За книгу «Клавдия Вилор» писатель Даниил Гранин получил Сталинскую премию.

(обратно)

2

800 метров — как раз дальность нашего дальномера «Радаль», который находился в тот момент на испытаниях, но был неудачным по очень многим показателям.

(обратно)

3

Хорошо (кит.).

(обратно)

4

Мацкевич В. Электронное домино // Моделист-конструктор, 1971, № 10. Там же автором было опубликовано по крайней мере 7 статей в рубрике «Анатомия роботов» в 1968—1969 гг. — OCR.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1. Родом из детства

Глава 2. Испытания и потери

Глава 3. Московский энергетический институт и начало Великой Отечественной войны

Глава 4. У истоков воздушной радиолокационной войны

Глава 5. В НИИ ВВС

Глава 6. Война в Корее

Глава 7. Причуды космополитизма в авиации

Глава 8. Как потомок Левши подковал советский истребитель

Глава 9. Ненормативная лексика — грозное оружие советских летчиков

Глава 10. Конец господства американской авионики в небе Кореи

Глава 11. Не только о грустном, или Песня про Сталина

Глава 12. Подарок Мао Цзэдуна

Глава 13. Еще одно применение «Сирены»

Глава 14. Моя вторая жизнь

Вместо эпилога

Реклама на сайте