«Аквамарин»

Аквамарин (fb2) - Аквамарин [litres] (пер. Мария Гескина) (Антиподы - 1) 1503K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андреас Эшбах

Андреас Эшбах Аквамарин

Andreas Eschbach

Aquamarin

© 2015 by Arena Verlag GmbH, Würzburg, Germany. -verlag.de

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2019

* * *

1

Они ждут меня, я вижу сразу. Вот они стоят на том конце длинного, сверкающего на солнце бассейна для рыб перед Тоути-холлом, ну а зачем бы еще им там стоять? Больше всего мне хочется развернуться и уйти. Всё во мне кричит, что именно так и надо поступить. Но это было бы самой большой ошибкой, ведь тогда Карилья поняла бы, что она меня победила. Поэтому я иду дальше как ни в чем не бывало, иду прямо к ней и ее свите. Сегодня четверг, на часах чуть больше половины одиннадцатого – или сорок четыре тика, как принято говорить за пределами Зоны. Четверг, 4 ноября 2151 года, если быть совсем точной. На небе ни облачка. Будет жаркий день, предвестник грандиозного лета, до которого уже рукой подать. Воздух полон запаха водорослей. Из порта доносятся скрип погрузочных кранов и голоса работающих там мужчин, но сейчас эти звуки лишь подчеркивают неестественную угрожающую тишину, навстречу которой я иду.

У меня всё сжимается внутри. Они, как обычно, будут издеваться надо мной. Я не знаю, что именно ожидает меня сегодня. Знаю только, что мне это не понравится. Другого пути нет, их не обойти. Здание школы, как осадная башня, возвышается у подножия скалы, отделяющей порт от города, и попасть на школьный двор можно только через ворота. Через ворота и по выложенной плиткой тропинке между городской стеной слева и Тоути-холлом справа.

И вот я иду вдоль бассейна для рыбы, который пугает меня с самого первого дня в этой школе. Я могу разглядеть в нем стайку рыб-клоунов в красную, черную и белую полоску; кажется, они с интересом следят за тем, что сейчас произойдет. Может быть, не произойдет ничего. Я делаю вид, будто в торчащих здесь Карилье и ее верных друзьях нет ничего необычного, и, едва взглянув, пытаюсь молча пройти мимо. Как только доберусь до школьного двора, я буду спасена, потому что там сейчас все остальные, да и учителя тоже, которые за всем следят.

Но у меня, конечно же, ничего не выходит. Карилья встает у меня на пути и спрашивает:

– Ну? Хорошо спалось?

Что я могу на это ответить? Она спрашивает не потому, что ее волнует мое самочувствие, – оно ее интересует меньше всего на свете. Всё дело в том, что по четвергам у Карильи и всех остальных первые три урока физкультуры (плавание или что-то еще, связанное с водой), а я освобождена от них по медицинским показаниям. Я могла бы отсыпаться до десяти утра, если бы хотела. На деле же встаю по четвергам как и в любой другой день и в свободное время повторяю что-нибудь к урокам. Сегодня с утра я готовилась к контрольной по китайскому, которая ожидает нас на следующей неделе. Я всё еще надеюсь избежать открытого конфликта и, пробормотав «Ничего так», пытаюсь протиснуться слева от Карильи. Она снова преграждает мне путь.

– Стой спокойно, когда я с тобой разговариваю, Рыбья Морда!

Не Саха. Только учителя называют меня по имени. Мои одноклассники называют меня Рыбьей Мордой. Если вообще замечают. По мне, лучше бы не замечали. Я делаю шаг назад и прижимаю к груди планшет, хотя прекрасно понимаю, что он никак не защитит. Но больше у меня ничего нет. Что вообще происходит? Почему именно сегодня? Неужели Карилья завидует тому, что ей нужно на физкультуру, а мне нет? Ну, она не настолько тупа, чтобы ей потребовался целый учебный год, чтобы это заметить. Двое парней из ее свиты делают шаг вперед и встают рядом с ней: Бреншоу, ее герой-любовник, и Раймонд, ее верный паж. Остальные окружают меня сзади. Ни единого шанса на побег.

– Чего ты хочешь? – спрашиваю я.

Губы Карильи искривляются в усмешке.

– Чего я хочу? Не видеть каждый день твою противную рожу!

Если бы сказал кто-то другой, это было бы смешно – и не более того. Но из уст Карильи Тоути это звучит угрожающе. На деньги ее деда был построен Тоути-холл, ее отец что-то вроде короля Сихэвэна. Карилья считает себя наследной принцессой и уверена, что город принадлежит ей. Город как минимум.

– Если тебе так не нравится мое лицо, – всё же отвечаю я, – просто смотри на что-нибудь другое.

Карилья не только дочь богатых родителей, она еще и выглядит как ангел, со светлыми волосами ниже пояса и телом, от которого сходят с ума все парни. Она уже дважды становилась королевой красоты Сихэвэна, и в обозримом будущем у других девушек может появиться шанс, только если Карилья не будет участвовать в конкурсе. От всего этого ее хищная ухмылка выглядит еще опаснее.

– Я бы рада, представь себе, – говорит она. – Но я слишком часто вынуждена находиться с тобой в одном помещении. К тому же стоит мне посмотреть по сторонам, как того и гляди попадется на глаза твоя стремная тетушка.

Она начинает размахивать руками, передразнивая язык жестов. Тут она попала в мою болевую точку и прекрасно об этом знает. И я знаю, что она знает, но всё равно не могу не огрызнуться в ответ:

– Оставь мою тетю в покое!

Она продолжает размахивать руками. Свита хохочет.

– Нормальные люди такое лечат.

– В случае с моей тетей это невозможно, – отвечаю я, хотя отлично понимаю бессмысленность своих слов. – У нее отсутствуют необходимые для этого проводящие нервы. Это врожденный дефект.

Карилья прекращает жестикулировать.

– Ах, врожденный дефект, – передразнивает она меня. – Похоже, это у вас семейное – врожденные дефекты…

Хохот нарастает. Я по-прежнему не понимаю, что всё это означает. И тут Карилья внезапно становится совершенно серьезной.

– Слушай меня внимательно, Рыбья Морда, – говорит она. – Мы решим эту проблему, причем раз и навсегда.

Она достает свой планшет, ищет в нем что-то, а потом делает в мою сторону смахивающее движение, каким пересылают файлы. Мой планшет, который я по-прежнему прижимаю к груди, издает булькающий звук, сигнализирующий о том, что пришло сообщение. Я заглядываю в планшет. Карилья прислала мне две анкеты.

– Что это? – спрашиваю я.

– Это заявления для поступления в профессиональные училища в Уэйпе и Карпентарии, – отвечает Карилья. – Можно уйти после второго класса старшей школы. Так многие делают. Тебя возьмут, у тебя же хорошие оценки.

Она говорит так презрительно, как будто хорошие оценки – это что-то совершенно неважное. Впрочем, в ее случае так и есть. При желании Карилья могла бы спать хоть целый год и всё равно закончила бы школу с аттестатом, который ей никогда в жизни не понадобится.

– С чего бы мне это делать? – озадаченно спрашиваю я. Что Карилья с легкостью упускает из виду при планировании моего будущего, так это то, что таким образом я лишила бы себя малейшего шанса когда-нибудь в этой жизни поступить в университет.

В университет попадают только закончив все четыре класса старшей школы.

– С чего бы тебе это делать? – Карилья приближает свое ангельское личико к моему. – Потому что я тебе велю. Потому что я не хочу больше видеть твою рыбью рожу. Потому что мы все не хотим больше видеть твою рыбью рожу. – Она презрительно морщит нос. – Потому что так ты избежишь кучи неприятностей.

Раньше, чем я успеваю понять, что происходит, она отталкивает меня от себя. Я налетаю на Раймонда, который тоже толкает меня, и вот они уже перебрасывают меня друг другу, и я ничего не могу с этим сделать. Все смеются и кричат. А потом я вдруг спотыкаюсь, и там, куда наступаю, почему-то не оказывается земли. Я падаю, лечу в пустоту, в воду. В ту самую воду, в которую мне ни в коем случае нельзя попадать.

Вода обхватывает меня, холодная и мокрая, беспощадно тянет меня в глубину. Синее небо над головой сменяется кипящим серебром, издевательский хохот тонет в неясном бульканье и шорохе. Я не умею плавать, беспомощно загребаю руками, чувствую, как пузырики воздуха поднимаются у меня изо рта. Я опускаюсь на дно, и меня парализует внезапная боль в боку, как будто бы там что-то разорвалось. Над собой я вижу неясные контуры фигур, которые склоняются над водой, а потом отворачиваются и исчезают.

Они бросили меня. Они отлично знают, что я не умею плавать, но это их не волнует.

Я должна бояться смерти, но мне почему-то не страшно. Мне кажется, что я могла бы дышать под водой. Парочка рыб-клоунов проплывает перед лицом и с интересом рассматривает меня. Я пытаюсь что-то сказать, но это плохая идея, потому что вода тут же устремляется в рот и в нос, и наступает темнота.

Когда снова прихожу в себя, я лежу в постели, надо мной голубой потолок. Комната непривычно пуста, при этом она кажется мне знакомой. В окнах матовые стекла. И всё же мне требуется некоторое время, чтобы осознать, что это амбулатория в боковой пристройке Тоути-холла, сюда можно быстро добежать и со школьного двора, и со спортплощадки. Я лежу под тонким белым одеялом, пахнущим чистотой и химией. Под одеялом я совершенно голая. Инстинктивно натягиваю одеяло до подбородка. Кто меня раздел? И где мои вещи?

Я копаюсь в своей памяти, которая, похоже, еще не совсем проснулась. По всей видимости, я была без сознания, но как долго – не имею ни малейшего понятия. Помимо этого, помню, как меня хватают и тащат наверх сильные руки, как кто-то кричит – возможно, это я сама и кричу, – а кто-то говорит «Ой, это, похоже, было всё-таки чересчур». И как я снова погружаюсь в темноту.

Я ощупываю себя. Всё на месте. На простыне пара мокрых пятен, один из моих пластырей отклеился. Я прижимаю его изо всех сил, но это, конечно, не помогает, дома придется наклеить новый.

Тут открывается дверь. Это доктор Уолш протискивает в комнату свое внушительное тело. Одетый в белый халат, он добродушно улыбается.

– Ну, Саха Лидс, – произносит он и выключает какой-то прибор на стене надо мной. – Вернулась к жизни?

Доктор Уолш не очень-то хороший врач, иначе для него нашлась бы работа получше. Но он уверенно излучает прекрасное настроение и надежность. Этого, в принципе, достаточно для того, чтобы оказать помощь практически в любой ситуации, которая может возникнуть в школе.

– Как долго я отсутствовала? – спрашиваю я, всё еще подтягивая одеяло к подбородку.

– Отсутствовала? – весело переспрашивает он. – Ты не отсутствовала. Ты всё время была здесь.

– В смысле, сколько я была без сознания?

– Ты просто спала. Я вколол тебе успокоительное, на которое ты среагировала сильнее, чем я ожидал.

Он достает из кармана стетоскоп.

– Я, конечно, немало утопленников повытаскивал, но столько воды, сколько из тебя, ни из кого еще не выливалось. Это было впечатляюще.

Он делает жест своей мясистой рукой.

– Хочу проверить, не осталось ли еще чего внутри. Ну-ка сядь.

– Я без одежды, – возражаю я голосом, который мне самой кажется на редкость жалобным.

– Естественно, – отвечает доктор Уолш, и кончики его рыжеватых усов весело подрагивают. – Ты же промокла до нитки. Миссис Альварес тебя раздела и отправила твои вещи сушиться.

Я нервно сглатываю.

– А кто меня спас? Мистер Альварес?

Мистер и миссис Альварес – школьные завхозы. Оба, скажем прямо, довольно непонятные личности. Не хотелось бы быть обязанной им жизнью. Доктор Уолш кивает.

– Он тебя вытащил, да. Но, на твое счастье, один мальчик видел, как ты упала, и нажал кнопку экстренного вызова.

– Мальчик? – продолжаю спрашивать я. – Какой?

– Имя я забыл. – Доктор Уолш надевает стетоскоп. – Дай-ка я послушаю. Повернись спиной.

Я обреченно сажусь на кровати, продолжая прижимать к себе одеяло, и послушно следую указаниям: глубоко вдыхаю и выдыхаю через рот. Он внимательно слушает мои легкие. Это продолжается так долго, что у меня от всех этих вдохов-выдохов начинает кружиться голова. Я испытываю большое облегчение, когда он наконец произносит: «Хорошо. Всё чисто». Облегчение в первую очередь потому, что мне не придется при нем оголять свою грудь. При этом, по сути, смотреть там особо не на что. Моя грудь не стоит упоминания, а тетя Милдред говорит, что если она до шестнадцати толком не выросла, то и дальше существенно ничего не изменится. Тут Карилья права: я довольно страшная.

Доктор Уолш вытаскивает из ушей стетоскоп и дотрагивается до одного из аэрозольных пластырей, украшающих мою грудную клетку. Сейчас они выглядят как длинные полупрозрачные червяки на коже.

– А вот это, – говорит он, – и есть те раны, про которые написано в твоей справке?

Он убирает стетоскоп в карман.

– Я почитал твое дело.

Мне неприятно говорить об этом. Я и без того имею достаточно неприглядный вид. Киваю и говорю «да».

– И они не заживают? – спрашивает доктор Уолш с любопытством.

– Нет. Каждый раз после душа мне приходится снова заклеивать их жидким пластырем. – На самом деле я меняю только те, что отклеились. Пластырь ужасно дорогой.

– Дай-ка гляну.

Я неохотно поднимаю левую руку и убираю одеяло так, чтобы он увидел во всей красе пять прорезей на расстоянии в два пальца друг от друга, от спины до груди наискосок, с небольшим уклоном вниз.

– На другой стороне такие же, – объясняю я. – Симметричные.

На самом деле моей груди никак нельзя вырастать больше, иначе ей будут мешать разрезы. И как это может выглядеть, я даже представлять себе не хочу.

– В справке написано, что это был несчастный случай, – говорит доктор Уолш. – Как это произошло?

Я пользуюсь моментом, чтобы снова прикрыться одеялом. Терпеть не могу пересказывать эту старую историю, но никуда не денешься.

– Когда я была совсем маленькой, я попала под робота – косильщика газонов. Мама вовремя успела меня вытащить, иначе он бы меня на кусочки порезал.

Я сама этого не помню, но столько раз слышала эту историю, что сейчас мне уже кажется, что это мои собственные воспоминания.

– У робота ножи были из кобальта. Раны, нанесенные им, практически не заживают.

– Кобальт? – Доктор Уолш явно впечатлен. – Я такого никогда не слышал. – Он добродушно хмыкает. – Удивительная история. И что, никто никогда не пытался зашить эти раны?

– Пытались, конечно, – отвечаю я. Если внимательно посмотреть, то вдоль разреза на моей коже видны маленькие белые точки, оставшиеся от этой попытки. – Но это ничего не дало. Внутри что-то воспалилось. И детский врач, наблюдавший меня, решил, что лучше будет заклеивать их жидким пластырем. И запретил залезать в воду.

Дверь снова открывается. Входит миссис Альварес, тощая, беззвучная, в развевающихся черных одеждах – в общем, пугающая. Она принесла мои вещи, высушенные и сложенные аккуратно, мне бы в жизни так не удалось сложить. Наверху стопки лежит мой планшет. Миссис Альварес замечает мой встревоженный взгляд.

– Он тоже побывал в воде, – говорит она высоким голосом, который звенит так, будто вместо связок у нее стальная проволока. – Я его тоже высушила, он работает.

– Как это случилось? – хочет знать она.

По выражению лица доктора Уолша можно предположить: он как раз осознал, что совершенно забыл задать мне этот вопрос.

У меня было достаточно времени, чтобы сообразить: жаловаться на Карилью совершенно бесполезно. Поэтому я говорю:

– Даже и не знаю. Я просто упала.

– Что значит «просто»? – строго переспрашивает доктор Уолш. – У тебя голова закружилась? Ты, может, сидишь на какой-нибудь из этих модных нынче диет?

– Нет, – честно отвечаю я. – Я прекрасно понимаю, что, если похудею, краше не стану.

– Точно нет? У нас тут такое часто встречается. Девочки думают, что они слишком толстые, перестают есть, а потом в самый неподходящий момент падают в обморок.

– Моя тетя говорит, что я ем как не в себя, – утверждаю я.

– Ну и отлично, – отвечает доктор Уолш. Они с миссис Альварес переглядываются и дружно кивают, как будто им нужно подтвердить, что они этим очень довольны.

– Тогда сейчас мы оставим тебя одну, чтобы ты могла спокойно одеться. Потом ты пойдешь домой и отдохнешь.

Я киваю.

– Получается, я прогуляла китайский и математику?

Доктор Уолш улыбается так доброжелательно, как умеет только он один.

– Я уже проинформировал твоих учителей о произошедшем и предупредил их, что тебя не будет. Можешь по этому поводу не переживать.

– Спасибо, – говорю я, но, конечно, всё равно переживаю.

– Да, кстати, если тебе сегодня вечером станет нехорошо или голова начнет кружиться, ты мне сразу же позвонишь, поняла?

Я обещаю позвонить, если что, и они уходят. Уже в дверях доктор Уолш еще раз оборачивается и спрашивает:

– Кобальт, верно?

– Что? – удивленно переспрашиваю я.

– Те ножи ведь были из кобальта?

– А, да, – говорю я.

Он с улыбкой кивает.

– Век живи, век учись.

И закрывает за собой дверь.

Я покидаю школьный двор незадолго до конца уроков. Еще пара минут, и они повалят из главного здания, смеясь и вопя, тысяча школьников, согнанных вместе на целый день. Многие из них приезжают на велосипедах или свишерах, припаркованных плотными рядами под навесом у ворот. Они разъедутся по всему городу, они быстрее меня, и мне совсем не хочется встречаться с кем-то из них. Поэтому, выйдя за ворота, я сразу же поворачиваю направо, перелезаю через невысокий парапет, идущий вдоль набережной, и ныряю в кусты между забором школьного двора и обрывом. Там я нахожу укромное местечко, где меня никто не заметит, зато оттуда хорошо виден пляж. Хотя меня и научили держаться от моря подальше, я его очень люблю. Смотреть, как волны набегают и уходят, слушать шум прибоя – всё это оказывает на меня почти магическое действие. Успокаивает мою душу – а мне это сейчас необходимо.

Я нахожу пятачок, на котором растет хоть какая-то трава и нет того мусора, который некоторые кидают через забор несмотря на строжайшие запреты, и усаживаюсь. Только сейчас я замечаю, что меня трясет. Приходит запоздалый ужас оттого, что Карилья и ее свита бросили меня на произвол судьбы, несмотря на то что отлично знали: я не умею плавать. Можно ли более явно продемонстрировать свою враждебность? Очевидно, что Карилья была бы совершенно не против увидеть меня мертвой.

Я накрываю голову руками и закрываю глаза. Всё мое тело дрожит, и я чувствую, что вот-вот заплачу. Я уже не в первый раз после нападения забиваюсь в какой-нибудь угол и плачу. Но сегодня вместо этого мысленно возвращаюсь к моменту под водой – за секунду до того, как потеряла сознание. К тому мигу, когда мне показалось, что я могу дышать водой. И к тому, какое я тогда испытала умиротворение, почти что радость. У меня было чувство, будто больше никто не сможет сделать мне ничего плохого.

Когда я думаю об этом, мне становится не по себе. Была ли я так близка к смерти, что у меня начались галлюцинации? А может быть, в тот момент я радовалась приближающейся смерти? Было ли это чем-то вроде зова? Желанием смерти? Мои собственные мысли ужасают меня, я поднимаю голову и делаю глубокий вдох. Нет! Я ни за что не выберу этот путь, который бы вполне устроил Карилью! Я тру уголки глаз, но там всё еще никакого намека на слезы. Вместо этого я замечаю доктора Уолша, который летящей походкой идет по набережной в белом льняном костюме и плетеной шляпе от солнца.

Доктор Уолш не женат и, похоже, наслаждается своим положением, как, впрочем, и всей своей жизнью. Сейчас он направляется в клуб, где каждый день обедает, а после позволяет себе выкурить сигару, что нетрудно почувствовать, если встретить его после обеда. Его клуб – клуб Принцессы Шарлотты – назван в память о старом названии залива, на берегах которого расположен Сихэвэн. Когда-то давно, когда Австралия еще была так называемым «государством», а правил ею король в далекой Англии, Эквилибри так и назывался: залив Принцессы Шарлотты.

Здание клуба видно отсюда. Это неприметная постройка над пляжем, стоящая на темных сваях для того, чтобы противостоять приливам, которых уже давно не бывает. На террасе полно зонтиков от солнца, белых, синих и красных, по цветам флага Великобритании. Клуб очень внимательно относится к поддержанию традиций. Хотя в нашей зоне традициям вообще придается огромное значение, но здесь на них буквально помешаны. Взять хотя бы тот факт, что здание клуба старше, чем сам город: это военный пост, построенный в те времена, когда эта местность называлась Северным Квинслендом и была практически не населена. Здесь были непролазные джунгли, сплошные москиты и болота – конечно же, до того, как в прошлом веке климат резко изменился.

Я лишь смутно представляю себе, где вообще находится Великобритания и какая она. Мы лишь слегка коснулись темы «Европа» в школе. Мне вспоминается только, что времена года в Северном полушарии должны быть не как у нас, а в точности наоборот. Что там у людей в декабре зима, а у некоторых так даже со снегом и льдом! Поверить в это трудно, хотя фотографии оттуда я, конечно, видела. А лето там в июле, когда у нас сезон дождей.

Здание клуба выглядит невзрачным на фоне всех этих роскошных, белоснежных, сияющих на солнце вилл на Среднем мысе, выступающей оконечности берега залива на противоположной стороне от городского пляжа, которую все называют не иначе как Золотой горой, а на самой макушке ее возвышается феодальная твердыня Тоути. И всё же клуб – сердце окрестностей, потому что виллу на Золотой горе можно купить, а вот членство в клубе нет: для этого необходимы рекомендации других членов клуба. Доктор Уолш очень гордится своей принадлежностью к кругу избранных. Он не богат и не красавец, а всё равно входит в этот круг. А я не вхожу. Я никуда не вхожу, ни к чему не отношусь. В этом моя проблема.

Меж тем вокруг стало тихо. Все разошлись, на школьном дворе удивительно спокойно. Моя внутренняя дрожь улеглась. Я встаю, отряхиваю пыль со штанов. Хорошо было посидеть здесь, послушать шум моря и дать волю собственным мыслям. Но теперь пора домой.

2

Когда я прихожу домой, тетя Милдред порхает по кухне и буквально лучится хорошим настроением. Ее жесты так хаотичны, что я почти ничего не понимаю. Похоже, сегодня хорошее настроение у всех, только не у меня. В конце концов я топаю ногой и кричу:

– Да что случилось-то, черт возьми?

Она хоть и не может меня услышать, но чувствует вибрацию пола. Затем замирает, глядя на меня, и я повторяю руками:

– Что случилось?

– Я сделала жаркое из ягненка, – объясняет тетя Милдред на языке жестов. – С картошкой и дикими лимонами. И десерт!

Теперь я чувствую запах. Жаркое из ягненка? Посреди недели? Мы редко можем позволить себе мясо, один-два раза в месяц, не чаще, и в любом случае не ягненка.

– У кого-то день рождения? – спрашиваю я.

Тетя Милдред, улыбаясь, качает головой.

– Нет. Но нам есть что отпраздновать.

– Это что же?

– Сегодня шесть лет, как мы приехали в Сихэвэн.

«Ох», – вырывается у меня. Ну отлично. Карилья выбрала идеальный день для своего нападения. Одна мысль о том, чтобы рассказать тете Милдред о случившемся, приводит меня в ужас.

Но когда-нибудь придется, никуда не денешься, потому что миссис Альварес наверняка заведет разговор об этом, когда они в следующий раз увидятся. И тот следующий раз может наступить уже сегодня вечером, когда моя тетя снова будет мыть школьные туалеты, как она это делает каждый чертов будний день все шесть лет. Но не сейчас. Не сейчас, когда у нее такое отличное настроение.

– А помнишь? – говорит она, когда мы уже сидим за столом. Ее пальцы радостно приплясывают. – Помнишь, как мы переезжали? Каждую неделю в новом месте, сегодня здесь, завтра там? У тебя был рюкзак, у меня чемодан. И всё. Ты сменила столько школ, нигде не задерживалась подолгу. И всё равно у тебя хорошие оценки. Чудо!

Я пожимаю плечами. Для меня это никакое не чудо. Мне всегда было легко учиться, а то, что там, снаружи, в свободных зонах, считается уроками, – просто смех один. Вот наконец тетя Милдред снимает крышку со сковородки. Жаркое и пахло-то замечательно, а выглядит еще лучше. Она прекрасно готовит, в отличие от меня, но важнее всего то, что она умеет сделать многое из малого. Единственный ее недостаток, от которого я, правда, очень страдаю, – это то, что тетя Милдред не ест рыбу. А также никаких ракообразных, водорослей, моллюсков – ничего морского. А мне иногда безумно хочется порции хороших суши.

Тетя Милдред, как обычно, наваливает мне на тарелку гору из самых больших и вкусных кусков. В какой-то момент приходится закрыть тарелку руками и заявить, что она, видимо, хочет откормить меня на убой, чтобы она хоть что-то оставила себе.

Тетя Милдред слишком хороша для этого мира. В этом ее проблема. К тому же кроме нее у меня никого нет. Единственный человек, который принимает меня такой, какая я есть, единственная моя родная душа. Как-то это неправильно, что у нас такой пир после того, что сегодня произошло. Но я вдруг понимаю, что голодна как медведь после лечебного голодания. Я набрасываюсь на еду и уминаю за обе щеки так, что слезы из глаз – это, конечно, можно списать на острые приправы.

Тетя заботится обо мне с тех пор, как умерла моя мама, то есть уже довольно давно. Если бы мне нужно было описать ее одним словом, то это было бы слово «усталая». В любой случайной группе людей она казалась бы самой изможденной. Она стройная, я бы даже сказала, слишком худая, выше меня всего на полголовы. А ведь и я не слишком высокого роста. У нее неприметная стрижка средней длины – такая, чтобы не нужно было слишком часто ходить в парикмахерскую. Раньше ее волосы были темно-каштановыми, но сейчас половина из них уже поседела. На ее лице появились глубокие морщины, которые уже никогда не исчезнут. Ей сорок с небольшим, но выглядит она сильно старше. Только в ее глазах иногда загорается счастливый огонек, который делает ее снова юной. Сейчас как раз такой момент.

Ее хитрость в том, что она отказывается признавать: большинство жителей Сихэвэна смотрят на нее сверху вниз и друзей у нее практически нет. Что, конечно, ужасная глупость, если задуматься: уборщицу невероятно сложно найти, и многие мечтают ею обзавестись – и всё равно им плохо платят, да еще и считают людьми второго сорта. И это здесь, в Сихэвэне, центре крупнейшей неотрадиционалистской зоны Австралии, где все вечно разглагольствуют о человеческом достоинстве, правах человека и достойной жизни!

Такие люди, как мы, не живут вблизи пляжей. Нас держат поодаль, чтобы привыкшим к богатству и красоте жителям Сихэвэна не приходилось слишком уж часто выносить наш вид, не чаще, чем того требует необходимость. Мы живем в поселке, который так и называется «Поселок», имеет форму клина и состоит из пары рядов невзрачных двухэтажных построек, спрятанных за широкой полосой непролазных кустов и пальм. Мы слышим, как шумит трасса, ведущая в город. К югу от нас находится очистная станция, а это означает, что, когда дует южный ветер, нам приходится держать окна закрытыми, и не важно, какая на улице жара. А на западе забор с колючей проволокой отделяет нас от природоохранной зоны, откуда то и дело пробираются крысы, змеи и прочая живность.

Я подозреваю, что ни один из моих одноклассников никогда не бывал в Поселке. Они все думают, что жить здесь ужасно. Но это не так. На самом деле такие домики очень уютные. Или, по крайней мере, могут быть очень уютными: тетя Милдред так славно всё обустроила внутри, что, если бы не школа, не было бы вообще никаких причин выходить из дома. Поскольку нас только двое, у каждой есть своя собственная комната. Чего еще желать? Ну да, моя комната совсем крошечная, но зато она моя собственная, и это единственное, что имеет значение. Соседи тоже хорошие. Возможно, это потому, что они все в том же положении, что и моя тетя: обслуживающий персонал, работники, которые нужны жителям Сихэвэна, но которых эти жители не ценят.

Всё началось с работы тети Милдред в школе. Она отозвалась на объявление, и ее сразу же взяли. Мыть туалеты – это такая работа, которую и мистер, и миссис Альварес считают недостойной себя. Пока тетя Милдред берет это на себя, я могу посещать школу, которая считается лучшей из лучших. Такой уговор. Помимо школы, у тети Милдред есть еще частные клиенты, у которых она прибирается в течение дня. Четверг – единственный день, когда она готовит днем, а мне не нужно есть в школьной столовой. Сегодня я этому очень рада.

– У меня новая клиентка, – рассказывает тетя Милдред, когда мы приступаем к десерту, шоколадному пудингу. – Миссис Бреншоу сосватала ее мне сегодня утром.

Мне приходится сделать глубокий вдох. Ну да, точно. Утром в четверг она всегда убирается у Бреншоу, которые живут в одной из огромнейших вилл Золотой горы. Тетя Милдред в большом восторге от семейства Бреншоу. Какой у них сказочный дом! Какой потрясающий вид на оба пляжа! Какой утонченный вкус! Какие обходительные манеры! Манеры. Ну как же. Сегодня Джон Бреншоу вместе с пятью другими учениками столкнул в бассейн для рыб не умеющую плавать одноклассницу, а затем благородно удалился. Очень благородно.

Я пытаюсь улыбнуться.

– Отлично.

– Ее зовут Нора Маккинни. Она недавно приехала в Сихэвэн, живет на той улице, которая у городского парка.

Я киваю. Она имеет в виду улицу Джулии Гиллард, просто не хочет мучиться с ее названием. Названия на языке жестов нужно показывать по буквам, это утомительно.

– Она с января будет руководить бюро начальника порта. И представь себе – она играет в го!

Теперь я понимаю причину воодушевления тети. Китайская настольная игра го – это настоящая страсть тети Милдред.

– Ты ей сказала, что тоже играешь в го?

– Ну конечно! Мы договорились сыграть партию. В субботу.

– Отлично.

Я радуюсь за свою тетю. Может, так у нее появится кто-то вроде подруги. И тут я снова вспоминаю о Карилье. Как удар под дых. Что мне делать? Если бы нам пришлось уехать из Сихэвэна, это разбило бы тете Милдред сердце, понятное дело. С другой стороны, она бы в жизни не отпустила меня одну в другой город. То есть я должна остаться. Вот только я не понимаю, как продержаться эти два года, которые мне еще остались до окончания школы.

Мытье посуды после еды, как всегда, на мне. Конечно, тетя Милдред и это делала бы сама, если бы я ей позволила. Но она и так достаточно всего моет, я не смогла бы на это спокойно смотреть. Поэтому делаю вид, что просто обожаю мыть посуду. И вот что интересно: с тех пор как начала притворяться, я и правда стала иногда получать удовольствие.

Сегодня я прямо по-честному наслаждаюсь. Есть что-то успокаивающее в том, чтобы окунать тарелки, вилки и сковородки в горячую воду и тереть, пока они не станут чистыми. При этом можно спокойно предаваться размышлениям. А мне сегодня много о чем нужно подумать. В первую очередь о том, как рассказать тете Милдред историю с бассейном так, чтобы она не сошла с ума от ужаса. Я как раз добралась до глубокой сковороды и отдираю пригоревшие остатки еды, когда она входит в кухню и объявляет:

– Я сегодня пойду раньше. Альваресов после обеда не будет. Они вернутся только завтра утром. На мне сегодня коридоры и классы.

Я стряхиваю с рук мыльную пену и спрашиваю:

– Уехали? Куда это?

– В гости к его матери, в Куктаун вроде бы. А на неделе они могут уезжать только по четвергам.

Всё так. В другие дни после уроков всегда еще что-то есть, чаще всего кружки. Но вечером в четверг школа закрыта. Традиция, корни которой покрыты мраком, но ее всё равно все тщательно соблюдают. На радость школьникам.

– Ага, понятно, – сигнализирую я. В моей голове проносятся две мысли. Во-первых, то, что тетя Милдред не получит ни цента за дополнительную работу. Все знают, что ее можно использовать, и используют. Во-вторых, я чувствую облегчение: значит, сегодня мне ничего не нужно ей рассказывать. Я убеждаю себя, что это удачное стечение обстоятельств, чтобы не портить ей радость от годовщины нашего приезда в город. Но в глубине души знаю, что просто струсила.

После этого тетя Милдред усаживается на крошечной терраске перед входной дверью в разваливающийся шезлонг, который я год назад спасла с городской свалки. Он занимает почти всё свободное место.

Я иду к себе в комнату делать уроки. Включаю планшет и скачиваю задания. По математике ничего не задано, но мистер Блэк оставил мне сообщение о том, какие главы мне нужно прочесть, чтобы наверстать пропущенный сегодня материал. Речь идет по-прежнему о логарифмах, с которыми я уже давно разобралась. Через десять минут всё сделано. Зато по китайскому меня ждет целая гора заданий. Я вздыхаю. Китайский – важный язык, необходимый для торговли, политики и прочего, понятно. Но почему китайцам обязательно нужно всё усложнять? Ведь это мог бы быть самый простой язык на земле – язык, который обходится практически без грамматики, – если бы не две вещи: странные ударения, которые мы никак не осилим даже после пяти лет обучения, чем регулярно доводим до ручки миссис Ченг, – ну и, конечно же, эти жуткие иероглифы. А ведь те, которые учим мы, – уже реформированные! Страшно даже представить, как трудно всё это было лет сто назад.

По другим предметам я стараюсь не получать слишком хороших отметок за контрольные, чтобы не прослыть ботаничкой. Но по китайскому приходится стараться. Плохие отметки могли бы стать поводом выгнать меня из школы. А так огорчить тетю Милдред я не могу. Но есть у всего этого один плюс: домашние задания требуют от меня столько сил, что я забываю обо всём на свете, даже о том, что произошло сегодня утром. Я поднимаю голову от учебника, только когда тетя Милдред сначала стучит в дверь, а потом заглядывает в комнату. Она поднимает правую руку и показывает, что ей пора.

– Ага, давай, – отзываюсь я.

Она улыбается, по всей видимости, всё еще радуясь тому, что уже шесть лет живет в Сихэвэне, городе красивых и богатых. Городе, который, по мнению Карильи, принадлежит ей одной.

– Как насчет партии в го сегодня вечером? – спрашивает тетя Милдред. – Мне нужно потренироваться к субботе!

– Конечно, – отвечаю я, хотя мы обе прекрасно знаем, что я ей не соперница. Если бы она действительно хотела потренироваться, она бы посоревновалась с компьютером в специальной программе у себя на планшете.

После того как за ней захлопывается дверь, я обращаю внимание на покалывание в правом боку. Задираю рубашку, чтобы посмотреть, что там, и без всякого удивления обнаруживаю: отклеился еще один пластырь. Наверно, они теперь все отклеятся. Тут можно только принять душ и, вытершись, всё переклеить. Я иду в ванную, которая у нас размером с платяной шкаф, раздеваюсь и отрываю пластыри. Сегодня их отрывать совсем не больно, наоборот, розовые клейкие полоски практически отваливаются сами. Я смотрю на себя в зеркало и дотрагиваюсь до разрезов. На ощупь они совершенно не похожи на раны. Они не болят, и я не могу припомнить, чтобы они болели вообще когда-нибудь, за исключением той попытки их зашить. Вот тогда действительно было больно, и потом тоже, когда снова разрезали швы и промывали от гноя – или что там было. Но это было давно. Тогда мама еще была жива.

Я рассматриваю себя в зеркале и пытаюсь сравнить то, что я вижу, с моими воспоминаниями о маме. Кажется, у меня ее волосы. Они каштановые и свободно падают на плечи, совсем как у нее. А еще я думаю, что унаследовала ее глаза. Я помню этот странный темно-серый цвет, у меня такие же. На фотографиях это трудно рассмотреть, но я помню. Ну а остальное? Этот приплюснутый нос? Это крепко сбитое, мускулистое тело? Хотелось бы, конечно, узнать, кого моя мама себе тогда нашла… Тетя Милдред, ее старшая сестра, только растерянно пожимает плечами, когда я спрашиваю о моем отце.

Я встаю под душ, промываю прорези, а потом уже мою всё остальное. Вода, текущая по моему лицу, вызывает во мне воспоминания о сегодняшнем утре. И снова появляется это мощное ощущение, будто бы я могу дышать водой. Я выключаю воду, мокрая вылезаю из душа и набираю раковину до самых краев. В зеркале еще раз заглядываю себе в глаза, пытаясь понять, заметно ли внешне, что у меня потихоньку едет крыша. Но я выгляжу как обычно. Тогда окунаю голову в раковину как можно глубже. Вода переливается через край, плещет мне на ноги, но меня это не волнует. Я пытаюсь дышать под водой. Конечно же, ничего не выходит. Вода ударяет в нос, почти душит меня, я резко вытаскиваю голову, кашляя и отплевываясь. Тяжело дыша, опираясь на борта раковины руками, я остаюсь стоять, пока не проходит головокружение. Зачем я это делаю? Да что со мной такое? Я вытираюсь и вытираю пол. Потом достаю из выдвижного ящика пластырь и заклеиваю порезы особенно тщательно.

На следующее утро моя стратегия определена: мне нужно стать еще незаметнее, чем раньше. Я хочу стать настолько незаметной, что остальные просто забудут о моем существовании. Тогда со мной ничего не сможет случиться. Я преследую эту цель с тех пор, как мы поселились в Сихэвэне. Других целей у меня нет. Если это не работает, значит, я просто должна еще сильнее стараться. У меня в голове есть образ того, какой я должна быть: как дым. Я хочу двигаться как едва заметный, рассеивающийся в воздухе дымок – неудержимо, незаметно, беззвучно. Сегодня я дополняю эту стратегию: буду приходить в школу раньше всех остальных. В старших классах у них такой вид спорта – по возможности входить в класс в самый последний момент. Мне это как раз на руку.

Я стою на школьном дворе за целых полчаса до начала первого урока, на мне самые неприметные серые штаны и растянутая черная футболка. Я жду, пока мимо меня пройдет весело галдящая стайка учеников средних классов. После чего выхожу из тени пальмы, под которой я выжидала, и следую в кильватере этой группы. Я дым, я проскальзываю мимо, никто меня не замечает. Позднее в школьном дворе я держусь в стороне, по темным углам. Я не делаю резких движений, ничего не говорю, стараюсь не встречаться ни с кем взглядами.

Легко прожить день ни с кем не переглядываясь: достаточно сфокусироваться на своем планшете. Учителям такое нравится. Правда, тем, что нравится учителям, лучше тоже особо не выделяться, иначе прослывешь выскочкой. Быть невидимой непросто.

И всё же мне удается попасть в класс так, что по дороге никто не приставал, не дразнил. Никто мне даже слова не сказал – возможно даже, что никто и не заметил моего присутствия. Так, как надо. Мое место за последней партой с краю у окна, там, где днем жарит солнце и никто не хочет сидеть. Я дым, мне всё равно.

По пятницам у нас первым уроком ОЗИ, обществознание и история, у миссис Дюбуа. В школах неотрадиционалистских зон принято каждый день начинать с перечисления Принципов неотрадиционализма. Большинство учителей справляются с этим легко и безболезненно, но миссис Дюбуа, которая очень серьезно относится к своему предмету, не менее основательно подходит и к Принципам. Как по учебнику, она задает классические вопросы и вызывает по одному ученику, ожидая, что тот выпалит ответ как из пистолета.

– Что такое традиция? – начинает она тем высокопарно-патетическим тоном, в который неизбежно впадает во время этой церемонии. – Моран?

– Традиция – это сумма опыта каждой культуры.

Брант Моран этого не знает и что-то бормочет, запинаясь. Карлин Хардин, староста класса, сидящая с ним за одной партой, помогает выйти из затруднительного положения.

– Что это значит – «блюсти традиции»? Морено?

Лиза Морено отвечает, не без запинки, но правильно:

– Не оберегать пепел, но подпитывать огонь.

Меня миссис Дюбуа не вызывает. Она знает, что я могу дать ответ на любой из вопросов. К тому же, я подозреваю, ее смущает, что при этом прекрасно слышно, насколько мне плевать на их дурацкие Принципы.

– Почему мы должны блюсти традиции? Стивенсон?

– Чтобы каждое новое поколение не совершало снова всех ошибок, – отвечает Люсинда, широко раскрыв глаза. Она всегда ужасно боится ошибиться.

– Что есть техника? Линвуд?

– Часть человеческой жизни с тех пор, как человек впервые потянулся за камнем.

Я все их знаю, эти ответы из учебника, и считаю ничего не значащей пафосной болтовней. Линвуд может вспомнить только первую часть ответа – возможно, оттого, что всё еще не протрезвел со вчерашнего вечера.

– Что значит соблюдать человеческую меру? Орр?

Данило Орр наконец-то отвечает так резво, как ей хотелось бы. Данило свято чтит каждую букву неотрадиционалистского учения.

– Человеческая мера соблюдается, когда техника служит человеку, а не наоборот.

– Где проходит грань, за которой техника больше не служит нам?

– Там, где она изменяет нас вместо того, чтобы быть инструментом, при помощи которого мы можем быть самими собой.

Мои мысли уплывают вдаль. Я смотрю в окно, за ним море. Наш класс находится на четвертом этаже, из окон отлично видно не только Золотую гору, но и мыс Весткап, ограничивающий Большой пляж и обозначающий начало природоохранной зоны. А еще видна Развалина. Так его все и называют – «Развалина».

С момента моего приезда прошло три года, прежде чем я впервые услышала от кого-то название корабля: он назывался «Прогресс», огромный калифорнийский круизный лайнер, который больше сорока лет назад налетел напротив Сихэвэна на риф и перевернулся. Тогда утонуло около пятидесяти человек.

Какое-то время были споры, можно ли поднять Развалину и если да, то как и в особенности за чей счет. Это тянулось лет десять, не меньше, ну, по крайней мере, достаточно долго, чтобы оставшаяся под водой часть корабля была плотно заселена кораллами и рыбами. По правилам неотрадиционалистских зон Развалину не стали поднимать. С тех пор это своего рода остров из стали, который ржавеет себе потихоньку в море, огромная металлическая скала, обиталище птиц, которые гнездятся в ее поднимающихся высоко к небу ржавых руинах и покрывают коричневые рассыпающиеся борта ровным слоем помета.

Однако если послушать наших учителей, то можно решить, что этот корабль был установлен исключительно в назидание нам, чтобы помнили, что будет с каждым, кто пренебрегает Принципами неотрадиционализма.

Не проходит и недели, чтобы кто-то из учителей не указал нам на Развалину и не напомнил о том, что всё это случилось лишь потому, что корабль был слишком большой, а управляла им смехотворно малочисленная команда, которая к тому же была под воздействием веществ. Капитан, его штурман и все остальные приняли тогда новое средство, чтобы обходиться без сна, – по приказу судоходной компании, что впоследствии избавило их всех от тюремных сроков. Их заставляли работать сменами по девяносто шесть часов, нон-стоп, тут они и потеряли связь с реальностью. Говорят, в метрополиях такие средства принимают до сих пор. Они стали еще лучше. Теперь у людей не едет крыша, и они могут бодрствовать и работать хоть по сто двадцать часов, если есть такая потребность. Что, правда, не имеет никакого отношения к человеческим возможностям.

Миссис Дюбуа всё еще спрашивает о Принципах. Сейчас речь идет о том, какие технические средства следует отвергнуть и почему. Хорошо, значит, конец ритуала уже близок. Джудит Карденас как раз подробно рассказывает, что технические импланты и генетические манипуляции, целью которых не является борьба с болезнями, категорически запрещены. Но она не говорит, что из-за этого мы существенно ограждены от гостей из других зон. Тем, у кого есть такие импланты – скажем, мозговой интерфейс или кожный дисплей, – вообще запрещено пересекать нашу границу. Это же касается и людей с синей кожей, перьями вместо волос или кошачьими ушами.

С наркотиками всё сложнее. Алкоголь и табак считаются традиционными наркотическими веществами, потому что они не первое тысячелетие присутствуют в жизни людей и, стало быть, разрешены, пусть и только совершеннолетним. Все остальные наркотики, особенно синтетические, запрещены. Нельзя ввозить даже сенсорные камеры – такие штуки, в которых тело неделями может лежать, пока сознание блуждает по виртуальным мирам. Тут, правда, еще идут споры о том, почему, собственно, нельзя.

Ну вот наконец-то опрос позади и миссис Дюбуа переходит к новому материалу. Речь идет о роли охраны природы в неотрадиционализме. На дом задавали сочинение на эту тему, не менее пятисот слов. У меня пятьсот двадцать. Когда миссис Дюбуа скачивает сочинения с наших планшетов, она обнаруживает, что у Майрона Картера не написано и десяти слов. Один заголовок, и всё. Сейчас у кого-то будут проблемы.

– Вот мне любопытно, – начинает она свою тираду. В ее голосе появляются нотки, от которых хочется скорее искать укрытие. Но Майрон ничего такого не делает, напротив, он развалился за партой, как будто бы ничего не происходит. – Я-то надеялась, что ты хотя бы к концу года возьмешься за ум. Но, судя по всему, эта надежда была напрасной.

Миссис Дюбуа скачивает протокол работы в планшете Майрона.

– Так, посмотрим: ты ходишь в секцию серфинга. То есть в среду во второй половине дня был свободен. И в четверг тоже. Две половины дня, совершенно ничем не занятые, в которые ты мог бы что-нибудь написать. Или хотя бы надиктовать, если уж письмо кажется тебе утомительным. Вместо этого ты всё это время провел на Большом пляже, слушал музыку, вечерами смотрел фильмы – нет, я не буду сейчас смотреть, что это за два фильма, лучше мне этого не знать. А вот учебник ты открыл на пять минут и над домашним заданием корпел – невероятное дело – две минуты! Целых две минуты!

Она швыряет планшет на стол перед собой.

– И теперь объясни мне, почему я за это не должна поставить тебе неуд?!

Но Майрону Картеру, который всегда утверждает, что он редкостный счастливчик, не приходится отвечать. Именно в эту секунду дверь с грохотом распахивается и в класс врывается миссис Ван Стин, директриса школы. По ней видно, что она просто вне себя. Она частенько бывает вне себя, поэтому ее любят называть Паровой Машиной. Но сегодня Паровая Машина практически готова взорваться.

– Извините за вторжение, коллега, – начинает она, и при этом возникает ощущение, что еще чуть-чуть – и у нее из носа и ушей начнут вырываться клубы пара. – Я бы ни за что не стала этого делать, если бы у меня не было веской причины.

– Конечно-конечно, миссис Ван Стин, – тут же отвечает миссис Дюбуа. Она сама выглядит напуганной. Ван Стин встает перед классом, ее гневный взор переходит с одного ученика на другого. Наступает звенящая тишина. Все с трепетом ждут, что же сейчас произойдет. Ее взгляд находит меня и – останавливается.

– Лидс! – ревет директриса. – Саха Лидс!

У меня внутри всё леденеет.

– Как тебе вообще могло прийти в голову утверждать, что твои одноклассники столкнули тебя в бассейн для рыбы перед Тоути-холлом?

3

Все уставились на меня. Кажется, что мир сузился до одних глаз. Я не знаю, что сказать, и поэтому не говорю ничего. Да я и не смогла бы из себя выдавить ни слова. Миссис Ван Стин перестает сверлить меня взором, упирает руки в свои могучие бока и окидывает взглядом весь класс, набирая побольше воздуха в легкие.

– В этой школе, – внезапно выдает она театральным шепотом, – царит дух неотрадиционализма, а значит, братства и взаимного уважения. Все наши усилия служат благородной цели поднять всеобщее качество жизни и поддерживать на самом высоком уровне. Каждый день мы учим вас быть готовыми прийти на помощь и уважать ценность человеческой жизни. И это нам прекрасно удается: много наших выпускников выбирают работу в медико-санитарной службе или службе спасения на водах.

Ее голос буквально сочится пафосом. Если бы от пафоса оставались пятна, пол в классе был бы испорчен навсегда.

– Конечно, без ссор не обходится, – продолжает она. – В конце концов, юность – время страстей и гормональных бурь, с которыми бывает непросто совладать. И всё же я с уверенностью заявляю, что норма повседневного общения в этой школе – улаживание конфликтов в диалоге, а не при помощи насилия.

Она даже и не подозревает. То есть вообще не имеет ни малейшего понятия. Ее взгляд снова устремлен на меня, глаза гневно сверкают.

– И при всём том, – продолжает она, шаг за шагом подходя ближе ко мне, и теперь ее голос грохочет, как раскаты грома, – утверждать, что одноклассники столкнули тебя в воду и бросили на произвол судьбы… Это такая подлая клевета… Это просто чудовищно. Чу-до-вищ-но. Никто в этой школе… я повторяю: никто!.. не поступил бы так.

Миссис Ван Стин нависает надо мной.

– Что ты можешь на это сказать? – грохочет она мне в лицо.

Я всё еще парализована, но как-то мне удается открыть рот.

– Я ничего такого никогда не утверждала, – выдавливаю из себя.

– Что? – Ее глаза вот-вот вылезут из орбит. – Эту историю пересказывают во всех классах. Якобы тебя вчера столкнули в бассейн для рыбы, столкнули одноклассники, которые прекрасно знают, что ты не умеешь плавать.

– Я ничего такого не говорила, – повторяю я.

– Тогда откуда же все эти слухи?

– Не знаю.

И я действительно не знаю.

В этот момент в классе раздается звонкий голос:

– Это я. Я рассказал.

Оборачиваются все. Директриса, миссис Дюбуа, ученики и я. И все смотрят на обладателя голоса. Это Пигрит Боннер, тщедушный мальчишка с кожей цвета чая с молоком. Он где-то полгода как перешел в наш класс, после зимних каникул, и до настоящего момента ничем особо не выделялся, кроме того, что часто носил одежду из современных синтетических материалов, которая здесь, в Зоне, не особо приветствуется. К тому же он на год младше нас, потому что перепрыгнул один класс, но при этом контрольные пишет лучше всех.

И вообще, до этой минуты он не очень-то много говорил.

– Ты? – переспрашивает директриса. – Ну и почему ты это сделал?

– Потому что это правда, – объясняет Пигрит, глядя ей прямо в лицо. – Я сам это видел.

Я понятия не имею, как он мог видеть то, что произошло. Там никого не было. Никого, кроме Карильи и ее банды. Ну, и меня, само собой.

Но у директрисы теперь проблема. Пигрит вообще-то сын Джеймса Вильяма Боннера, известного историка, и Сихэвэн очень гордится тем, что его удалось переманить из Мельбурнской метрополии. Пигрит – странноватый тип, но его тоже нельзя трогать, как и Карилью.

Миссис Ван Стил с шумом выдыхает, судорожно пытаясь сообразить, что же ей теперь делать. Звучит это так, будто выпускают воздух из паровой машины.

– Мы продолжим этот разговор у меня в кабинете, – решает она наконец. – Вы оба – за мной.

Директриса несется вперед, она напоминает разъяренного носорога, которого я однажды видела в фильме про вымерших животных. Путь ей никто не преграждает, коридоры и лестницы безлюдны. Мы с Пигритом еле поспеваем за ней.

– Почему ты это сделал? – шепчу я ему.

– Что?

– Рассказал!

Он смотрит на меня снизу вверх и повторяет:

– Потому что это правда.

Как будто бы это всё объясняет. Я чувствую, как во мне поднимается волна злости.

– Если ты всё видел, то почему же меня не вытащил?

Он приподнимает брови.

– Я пытался, – говорит он. – Но ты оказалась слишком тяжелой. Я не смог.

Миссис Ван Стин резко останавливается и оборачивается к нам.

– Ну-ка тишина! Не хватало еще, чтобы вы сговорились!

Я потрясена. Внезапно мне начинает казаться, что смутно припоминаю, как чьи-то руки хватают меня и как кто-то пыхтит и кряхтит, пытаясь вытащить меня наверх. Мою злость как ветром сдуло. Я хотела бы дать Пигриту понять: мне жаль, что я так накинулась на него. Но не решаюсь сказать что-либо вслух. Молча мы идем за директрисой в ее кабинет и усаживаемся на стулья, на которые она нам указывает.

Она сразу переходит к делу:

– Итак, Пигрит Боннер, рассказывай. Что же ты якобы видел?

Глядя на Пигрита, по-прежнему нельзя сказать, чтобы его пугал ее мрачный взгляд. Он спокойно пересказывает всё то, что на самом деле произошло: как Карилья, Бреншоу и остальные подкараулили меня у бассейна, как они насмехались надо мной, а потом начали толкать туда-сюда, пока я не упала в воду.

– Секундочку, – перебивает директриса. – И откуда же ты мог это видеть? У тебя была перемена. Ты должен был находиться на школьном дворе.

– Я был на выставке медицинских экспонатов. Как раз рассматривал легкие курильщика, когда через открытое окно до меня донеслись крики со стороны пляжа… – Он останавливается в очевидном замешательстве, потому что в этот момент и директриса, и я смотрим на него как на существо с другой планеты. Выставочный зал на первом этаже Тоути-холла открыт каждый день, в каждой школьной рассылке нас призывают посещать его, но никто никогда не слышал ни об одном ученике, который по собственной воле туда пошел бы.

Пигрит откашливается.

– Я хочу в будущем стать врачом, – поясняет он.

Миссис Ван Стин выпрямляется, моргает и коротко встряхивает головой.

– Понимаю, – машинально произносит она. – А потом?

– А потом Саха ушла под воду, – говорит Пигрит. – И кто-то сказал: «Ого, да она и правда не умеет плавать». А Карилья на это покачала головой и сказала: «Ой, да ладно, она просто хочет нас напугать. В Сихэвэне нет ни одного человека, который не умел бы плавать. Давайте, валим отсюда». И они ушли.

Директриса шумно выдыхает и еще сильнее хмурит брови.

– Так она и сказала?

– Да.

– Ты же понимаешь, что это очень серьезные обвинения.

Пигрит спокойно выдерживает ее взгляд.

– Это правда.

– Подтвердить которую могут только твои слова, – парирует директриса.

Пигрит качает головой.

– Нет. Я всё записал.

Он достает свой планшет, включает запись и протягивает планшет директрисе. Она смотрит на экран, и глаза ее расширяются. Я вытягиваю шею и краем глаза различаю бассейн и его окрестности. Всё снято сверху, картинка трясется и расплывается. Раздается громкий всплеск и многоголосый торжествующий хор, который тут же смолкает. Когда начинает говорить Карилья, директриса останавливает запись. Повисает молчание. Она погружается в раздумья, и никто из нас не издает ни звука.

– Это проблема, – наконец объявляет она. – Это действительно проблема.

Как загипнотизированная, она смотрит на планшет. Я обмениваюсь взглядами с Пигритом. Его лицо остается неподвижным и никак не выдает того, о чем он думает.

– Что же мне теперь с этим делать? – Директриса говорит негромко, но вслух, как будто забыв, что мы сидим перед ней. – Карилья Тоути – дочь Джеймса Тоути, важнейшего спонсора нашей школы. На деньги ее деда построен Тоути-холл. Ее семья основала Сихэвэн, черт побери!

Это преувеличение. Я читала историю города. Тоути были лишь одной из одиннадцати семей, перебравшихся сюда после провозглашения неотрадиционалистской зоны и начавших строить улицы и в первую очередь, конечно же, порт. Правда, из тех семей, которые еще сохранились с тех времен, Тоути самые богатые. Вот почему у миссис Ван Стин возникла проблема.

– А остальные… – продолжает она, потрясая в воздухе планшетом. – Джон Бреншоу! Наш спортсмен, наш чемпион! Как может быть, чтобы он так поступил? Просто взять и уйти в такой ситуации?

Интересно, ей это действительно непонятно или она только делает вид? Бреншоу – парень Карильи. Он ей предан, можно даже сказать, беспрекословно ее слушается. Она могла бы приказать ему ограбить банк, и он бы это сделал. Вот только ни одному из них это не нужно. Семье Бреншоу принадлежит флот, снабжающий рабочих на подводных рудниках за мысом Йорк и доставляющий на берег руду. Они почти такие же богачи, как Тоути. То, что Бреншоу и Карилья встречаются, выглядит, как если бы решили породниться два королевских дома.

– Мне нужно всё это обдумать, – заявляет директриса после долгой паузы. – Мне нужно решить, что я буду делать. – Она строго смотрит на Пигрита. – Кто видел эту запись?

Прежде чем дать ответ, Пигрит слегка поджимает губы.

– Только вы и я, – отвечает он. Мне кажется, ему нелегко признаваться в этом, потому что он понимает фатальность своих слов для дальнейшего хода дела, но, видимо, ему и сейчас правда важнее всего. Даже важнее справедливости.

– Как бы то ни было, я пока что отправлю запись под замок, – тут же заявляет директриса. Она достает свой собственный планшет, пересылает смахивающим жестом запись себе, а на планшете Пигрита тут же ее стирает. – Как я уже говорила, мне нужно подумать над произошедшим.

Она возвращает Пигриту планшет и делает еще раз почти то же самое смахивающее движение:

– Вы можете вернуться в класс.

По пути обратно Пигрит бросает на меня короткий взгляд.

– Знаешь, что теперь будет?

Я пожимаю плечами.

– Нет.

– Ничего, – говорит он.

И действительно, ничего не происходит. По крайней мере, в тот день. Мы возвращаемся в класс, на нас странно смотрят, но никто ни о чем не спрашивает, даже миссис Дюбуа. Она делает вид, что ничего не было, и в конце урока раздает темы работы, которую нам нужно написать к началу следующего учебного года. Когда она отправляет мне на планшет документ, я даже не смотрю, какая мне досталась тема, просто сохраняю ее в одну из папок.

Остаток учебного дня проходит как в одном из тех тяжелых, абсурдных снов, от которых никак не удается очнуться. На перемене я стою на месте, ем бутерброд и стараюсь не слишком сильно жалеть себя, потому что меньше всего мне хотелось бы сегодня или когда-либо еще разреветься на глазах у всех.

Сегодня меня могло бы уже не быть в живых – но, похоже, никого это не волнует. Карилья меня игнорирует. Я вижу, как она сидит на своем привычном месте и царствует: камень прямо около фонтанчика похож на трон, по крайней мере когда она на нем восседает. У нее совершенно беззаботный вид, она продолжает жить своей жизнью, как будто бы не существует ни меня, ни обвинений Пигрита, как будто ей совершенно нечего опасаться. Впрочем, если смотреть на вещи реалистично, опасаться ей и правда нечего. В конце концов, она единственный ребенок всемогущего Джеймса Тоути, его сокровище и его наследница – никто и никогда ничего ей не сделает.

Я бы тоже хотела игнорировать ее, но у меня почему-то не получается. Постоянно поглядываю в ту сторону: как она там сидит, принцесса, окруженная фрейлинами, которые борются за право называться ее лучшей подругой и постоянно пытаются превзойти друг друга в модной экстравагантности. Ни одна из них не носит ткани, которые ценятся при неотрадиционализме, – хлопок, шелк, лен и тому подобные. Ни одна из них не ограничивается платьями до колен, скромными брюками, футболками или блузками. Нет, они как можно чаще ездят в какую-нибудь из метрополий и щеголяют в самых кричащих и невероятных тряпках, какие только можно найти в свободных зонах: ярко-желтые полосатые платья, рубашки из перьев, жилетки из молочной пенки, электропояса, кристаллические шали, люминесцентные отложные воротнички длиной до середины бедра, анимированные футболки, плащи из гибкого дерева и черт знает что еще. Банде Карильи мы обязаны тем, что предписания по дресс-коду в нашей школе стали уже значительно объемнее всех остальных правил, вместе взятых.

Я сразу же замечаю, когда Бреншоу отделяется от группы и идет прямиком ко мне. Не такая уж я невидимка, получается. И деваться мне некуда. Я стою в самом дальнем углу, между стеной пляжа и сараем для хранения инвентаря, отсюда не выберешься.

Чего ему от меня надо? Он будет мне угрожать? Я проглатываю последний кусок бутерброда, делаю глубокий вдох и стараюсь сделать так, чтобы по мне было незаметно, в каком я смятении. Новые пластыри у меня на груди вдруг начинают щипать, уж не знаю почему.

Вот он оказывается передо мной, смотрит на меня сверху вниз и произносит:

– Привет, Саха.

Я бы с удовольствием ему что-нибудь ответила, что-нибудь такое, что дало бы понять: его появление меня ничуть не впечатлило, но не могу произнести ни слова. Потому что на самом деле его появление меня всё-таки впечатлило. И довольно сильно. Поэтому я просто киваю. И смотрю на него. Он не просто высокий и стройный, он чертовски хорош собой. Его мать наполовину кореянка, поэтому у него миндалевидные глаза, что придает взгляду некоторую загадочность и делает Бреншоу еще более привлекательным. Его слегка вьющиеся темно-золотистые волосы идеально подстрижены. Все девочки школы втайне мечтают о нем. Возможно, некоторые из них сейчас смотрят в мою сторону и готовы лопнуть от зависти, потому что Бреншоу, красавчик Бреншоу сейчас во все глаза смотрит на меня.

Он откашливается.

– Эта история вчера… это было недоразумение, понимаешь? – объясняет он. Бреншоу вроде как мнется в нерешительности. Или это я себе воображаю? – Ты должна это понять. Карилья здесь родилась и выросла, она просто не могла себе представить, что человек, живущий в Сихэвэне, может не уметь плавать. Иначе она бы по-другому отреагировала.

Ах вот оно что. Он пытается защитить свою бедную, неправильно понятую Карилью. Так значит, она просто такого и представить себе не могла, ага-ага. А как насчет остальных? Они все тоже не могли такого представить? Или все делают только то, что хочет Карилья? Я по-прежнему не могу выдавить из себя ни слова. Как насчет моей справки? Все знают, что я освобождена от уроков плавания по медицинским соображениям. Карилья, наверно, считала, что это такая уловка, чтобы не ходить в школу три урока в неделю? Это на нее похоже, да. И тут я понимаю, что́ самое гнусное в этих попытках Бреншоу оправдаться: он так и не сказал, что сожалеет о случившемся!

– Это не мне решать, – говорю я. – Теперь решение за директрисой.

Он не сводит с меня взгляда.

– Я просто хотел тебе это сказать.

Я чувствую, как во мне всё закипает от гнева. Он бы совсем по-другому заговорил, если бы сам оказался в таком положении.

Чего, конечно же, никогда не случится. Джон Бреншоу – лучший ныряльщик из всех когда-либо учившихся в школе Сихэвэна. Если он как следует наполнит свои легкие, он может провести под водой невероятно долго, целых шесть минут. А вынырнув, будет выглядеть так, будто не очень-то и напрягался. Понятное дело, что такие, как он, и представить себе не могут, каково это – бояться воды.

– Я просто хотел тебе это сказать.

Смерив его ледяным взглядом, я не менее холодно бросаю:

– Ну вот ты и сказал.

Он выглядит слегка обескураженно, ну хорошо хоть так. После секундного раздумья произносит: «Ну вот». Потом разворачивается и уходит.

К сожалению, этот день еще не закончился: после обеда у меня танцевальный кружок. Поэтому я всегда ем в столовой. Обычно это приятный момент, но сегодня я только и надеюсь, что мне дадут спокойно поесть.

Тема моря в школе сопровождает нас постоянно. Классы названы в честь разных видов рыб. Много стен, выкрашенных в синий, на которых нарисованы водоросли, кораллы и всякая морская живность. С первого класса проводятся курсы по нырянию. Медали, полученные учениками на соревнованиях по нырянию, висят на стенах в классах и хранятся как реликвии. А с третьего класса средней школы нас начинают запихивать на курсы, которые по сути своей являются обучением профессии механиков и инженеров подводных лодок. Своим процветанием Сихэвэн обязан морю, подводным рудникам на шельфе и метановым электростанциям у границы материкового склона.

Так что нет ничего удивительного в том, что речь постоянно заходит о море. Но в столовой всё это доведено до абсурда. То, что синие стены здесь украшены сценами из подводной жизни, – это только начало. Потолок стеклянный, на нем небольшой слой воды, которую постоянно гоняет ветер: это заставляет солнечные лучи плясать по полу и стенам, как будто мы находимся на дне бассейна. У стен всюду стоят аквариумы, настенные лампы сделаны в форме медуз, а колонны, подпирающие стеклянную крышу, обшиты чем-то, что делает их похожими на кусок кораллового рифа. Но: каждый день готовят из рыбы. Поэтому я так люблю обедать в столовой. И даже немного жалею о том, что позволить себе это могу только один, максимум два раза в неделю.

Сегодня дают лосося, правда, в очень остром индийском соусе, который мне не нравится. Но альтернатива лососю – склеившиеся спагетти в розоватом соусе с тофу. Меня мутит от одного их вида, так что выбор очевиден.

Я всегда сижу за маленьким двухместным столиком, за который обычно никто не садится, задвинутым в довольно непривлекательный угол. Только я устроилась поуютнее и занялась вылавливанием из соуса перчиков чили, как на меня легла чья-то тень. Я поднимаю глаза. Это Пигрит, он стоит передо мной со своим подносом. Он показывает на место напротив меня и спрашивает:

– Не занято?

– Ну конечно нет, – отвечаю я ошарашенно. Я просто не успеваю придумать никакой отговорки, чтобы избавиться от его компании. Он садится напротив, и на этом можно попрощаться с мечтой о том, чтобы поесть в спокойствии и уюте.

Он тоже взял лосося.

– Это мое любимое блюдо, – объясняет он, явно предвкушая удовольствие.

– Да, лосось вполне сносный, – нехотя соглашаюсь я, с трудом сдерживая злость. Ну вот что это? Он теперь считает, что у него есть право на мое внимание? Только потому, что защищал меня перед директрисой?

– Ты не так часто ешь в столовой, да? – спрашивает он и кладет на кусок лосося целую горку чили.

– Бывает, – отвечаю я и размышляю о том, не предложить ли ему и мои перчики. Похоже, он большой любитель. – У меня просто сегодня танцевальный кружок.

Он внимательно смотрит на меня.

– Любишь танцевать?

Я качаю головой.

– Ненавижу. Но это единственный кружок, куда может ходить человек, не умеющий плавать.

– Понимаю.

Пигрит отправляет в рот первый кусок, с достаточным количеством перца, чтобы парализовать вкусовые рецепторы на ближайшую неделю. Он с наслаждением жует, наконец проглатывает и продолжает:

– Наверно, тому, кто не умеет плавать, приходится нелегко в школе, которая так подвинута на море, как эта.

Удивительно, что он видит это так же, как я. Мне вдруг становится ясно, что я сейчас немного уподобляюсь Бреншоу, а Пигрит не имел в виду вообще ничего плохого. На самом деле он еще никому не сказал ни одной гадости. Разве что иногда высказывается более прямолинейно, чем это принято в Сихэвэне.

– А ты в какой кружок ходишь? – спрашиваю я. Совершенно не умею поддерживать беседу и чувствую себя сейчас по-идиотски. Но его, похоже, не смущают расспросы.

– Ни в какой, – отвечает он. – Я в санитарной дружине. Мы занимаемся в среду после обеда, параллельно с секцией ныряния.

Я киваю.

– Санитарная дружина. Это потому, что ты врачом хочешь стать.

– Ну да. – Он готовит к отправке следующий заряд чили. – И потом, разве я похож на человека, которому зачем-то нужно взгромождаться на доску для серфинга? В кружке по парусному спорту таких, как я, выйдя в море, выкидывают за борт. Ныряние еще могло бы сойти. Ну, всяко лучше, чем танцы.

От этой мысли его слегка передергивает, но он отправляет в рот новую порцию перцев. И при этом даже не краснеет.

– Да, кстати, – вспоминаю я, – большое спасибо, что ты меня… ну да, что ты меня спас. И защищал перед Ван Стин.

Он пожимает плечами.

– Если честно, я бы это сделал для любого. Ну, кроме Бреншоу, пожалуй. Впрочем, этот сам за себя неплохо постоять может.

Тут мне приходит в голову еще кое-что.

– А правда, что тебе пришлось прыгнуть в воду, чтобы меня вытащить?

– Ну да, я же говорил.

Я нервно сглатываю.

– Спасибо, – говорю я. – Спасибо, что попытался.

Он пожимает плечами, как будто это не стоит упоминания. А потом говорит:

– Знаешь, что меня удивило? То, как долго ты пробыла под водой. То, что ты после этого выжила.

Меня пронзает волна горячего ужаса.

– Почему? Как долго я была под водой?

Пигрит думает пару секунд.

– Точно не знаю. Я же не смотрел на часы до и после. Но по ощущениям – довольно долго.

– Могло показаться, – говорю я. – Когда я смотрю, как ныряет Бреншоу, мне каждый раз кажется, что он уже не выплывет. А проходит всего четыре или пять минут. Пять минут – это чертовски долго, если сидеть и смотреть на воду.

Пигрит кивает.

– Да, это понятно. Но я-то не сидел и не смотрел. Я прыгнул в воду, попытался тебя вытащить. Ты оказалась ужасно тяжелой, просто невероятно. Мне удалось ненадолго поднять твою голову над поверхностью, и у тебя отовсюду полилась вода, изо рта, из носа, – тут я подумал, что всё, ты захлебнулась. Тогда я тебя отпустил, вылез из воды, включил свой планшет и подал сигнал тревоги. Он был зафиксирован. Точное время – десять часов, тридцать шесть минут и одна секунда.

По тому, как он это говорит, заметно, что для него более привычна система отсчета времени в юнитах, принятая за пределами Зоны, а не старая система с двадцатью четырьмя часами по шестьдесят минут. Честно признать, старая система довольно странная.

– Тут нарисовались завхоз и доктор Уолш, и, когда Альварес наконец вытащил тебя на берег, а доктор начал делать искусственное дыхание, часы как раз пробили конец перемены. – Он многозначительно поднимает вилку. – То есть десять пятьдесят. Иными словами, с того момента, когда я подал сигнал, прошло еще почти пятнадцать минут!

Я в ужасе смотрю на него.

– Этого не может быть.

Он снова пожимает плечами.

– Ну, вот и мне так кажется. В конце концов, вот ты сидишь передо мной живая и здоровая. Но если верить тому, чему нас учили в санитарной дружине, выжить ты не могла.

Меня охватывает ужас. Кажется, сердце сжалось так, что вот-вот перестанет биться, а внутри меня всё заледенело.

«Портовый колокол», – вдруг соображаю я. И бросаюсь объяснять:

– В некоторых местах на школьном дворе звуки порта особенно хорошо слышны, и там портовый колокол звучит очень похоже на наши часы. Легко спутать.

Пигрит внимательно смотрит на меня. Похоже, его такое объяснение не особо убедило. Меня, если честно, тоже. И от этого мне очень страшно.

4

После обеда танцевальный кружок, как обычно, оказывается полнейшим позором, потому что я ужасно немузыкальна и двигаюсь с грациозностью кита. В какой-то момент за эти два с половиной часа мучений я даже начинаю жалеть, что не утонула спокойно днем раньше.

Мы разучиваем танец ко Дню основания, 27 ноября. И это полнейшая катастрофа. Большинство ходят на танцы, как и я, только потому, что не захотели в другие кружки. Целая толпа людей двигается в душном спортзале, но тех, кто действительно танцует, можно по пальцам перечесть. Может быть, четыре девочки, по большей части из третьего или четвертого класса старшей школы. И мальчишки. Мальчишки идут в танцевальный кружок, только если действительно хотят танцевать – ну, или когда надеются найти себе девушку.

Впрочем, в последнее время поговаривают, что девушку проще подцепить в секции парусного спорта (на яхте оказываешься так близко к другому – вся эта работа в команде, необходимость телесного контакта и прочее), поэтому мальчиков у нас осталось двое. И оба так танцуют, что челюсть падает. Как будто бы сила притяжения смотрит на них и говорит: «Ну что ж, для этих сделаю исключение». Круче всех Педро, родившийся в неотрадиционалистской зоне Эквадора. У него в крови южноамериканские ритмы, от которых тащится наша учительница танцев мисс Бланкеншип. У меня, когда я долго смотрю, как он танцует, голова начинает кружиться.

Вот эти шесть настоящих танцоров показывают свой собственный танец, и было бы хорошо, если бы этим всё и ограничивалось. Но наши учителя свято верят, что каждый, кто ходит в кружок, в конце года должен продемонстрировать свои умения. Поэтому все остальные, то есть мы, создаем что-то вроде фона для них, выполняя определенную последовательность незамысловатых движений: например, помахиваем руками сначала слева, потом справа, поднимаем руки, разводим их в стороны, поворачиваемся налево или направо и так далее.

Остальные девочки, по большей части ученицы средних классов, отлично со всем справляются, и выглядит это очень даже неплохо, когда сразу столько народу делает движения синхронно. Но среди них есть я, и у меня не получается ничего. Никак мне не удается запомнить последовательность движений, а если я по счастливой случайности сделаю правильное движение, то обязательно не в такт, слишком рано или слишком поздно, либо сделаю еще что-нибудь, что заставит меня выглядеть как человек, который пришел на похороны в красном. Ну и в дополнение, как будто бы всё еще недостаточно ужасно: в этом году мы должны в первый раз показывать танец на выезде, на платформе, на глазах у всех участников праздника! Нет бы как раньше, в порту, когда приходят корабли и никто особо не смотрит. Это точно будет катастрофа.

– Саха! – восклицает мисс Бланкеншип примерно каждые пять минут, и в голосе ее отчетливо слышно отчаяние. Она вообще-то очень обходительная, с психологическим образованием и всё такое, но и у ее терпения есть предел. Как же я буду счастлива, когда 27 ноября останется позади!

Сегодня мне повезло, потому что у Тессы закружилась голова. Тесса Циммерман учится со мной в одном классе. Ее семья – из политических кругов, с разветвленными родственными связями, она даже состоит в отдаленном родстве с отцами-основателями неотрадиционализма.

Вот только самой Тессе до политики нет никакого дела. Ее главная страсть – танец. Если бы добрая фея предложила выполнить любое желание, Тесса попросилась бы в балет, но она прекрасно знает, что это нереально. Балета в наши дни практически не осталось: все фильмы, которые она пересматривает по сто раз, были сняты еще в XXI веке. За своей мечтой ей пришлось бы ехать в Европу, а кто же захочет в Европу? Впрочем, ее бы всё равно не взяли, у Тессы довольно серьезные проблемы с кровообращением и дыханием, ей часто приходится отдыхать. Она бы не выдержала профессионального выступления.

В общем, нет ничего необычного в том, что Тессе время от времени нужно прилечь. Но сегодня ей так плохо, что мисс Бланкеншип пришлось вызвать доктора Уолша, ну а потом уже как-то вообще ничего не клеилось. В конце концов мисс Бланкеншип сдается и отправляет нас переодеваться на двадцать минут раньше окончания урока.

Только я хочу радостно свалить, как она окликает меня:

– Саха? Задержись на минутку.

Все остальные довольно ухмыляются и расходятся, а я готовлюсь к нагоняю, который, вне всяких сомнений, меня ожидает. Но какая неожиданность: мисс Бланкеншип со мной совершенно мила. Даже с Тессой она не обращалась так бережно. Она приглашает меня зайти в ее кабинет, расположенный рядом со спортзалом, предлагает мне присесть и что-нибудь попить, и я вообще не понимаю, что бы это означало.

– Я слышала о том, что с тобой произошло вчера утром, – говорит она наконец. Тут я радуюсь, что у меня в руке стакан с водой. Я могу ее отпивать по глоточку, и тогда ничего не надо говорить.

– Я бы хотела тебе помочь, – продолжает она.

Я по-прежнему молчу. Да и что могу сказать?

– Я ведь тебя уже довольно давно знаю, – продолжает она. Это мягко сказано. Я, наверно, одна из тех учениц, которых она будет вспоминать до конца своих дней, когда учителя садятся вместе и рассказывают друг другу ужаснейшие истории из своей практики. – Я обратила внимание на то, что ты всегда держишься очень отстраненно, почти что прячешься.

Я чувствую, что меня раскусили. Мои усилия быть невидимой, похоже, были напрасны.

– Меня недолюбливают в классе, – вставляю я, что, опять же, мягко сказано – если честно, мне следовало бы сказать, что многие хотели бы, чтобы меня вообще не существовало.

Мисс Бланкеншип кивает. Это красивая, элегантно одетая женщина с пронзительными голубыми глазами и черными волосами, редкая комбинация. Иногда кажется, что у нее вместо глаз прожекторы.

– Так бывает, – говорит она. – Это нормально. Когда-нибудь станет лучше. Но прятаться в такой ситуации не стоит.

– Когда я не прячусь, меня сталкивают в бассейн для рыбы. – Слова у меня вырываются сами, и в тот самый момент, когда их произношу, я уже знаю, что зря это сказала.

– Я не думаю, что дело было в этом. – Она пододвигает свой стул поближе к моему. – Смотри, мы, люди, животные стайные. Мы не можем жить поодиночке – нам нужна группа, к которой мы бы принадлежали. И принимаем мы кого-нибудь или нет, во многом зависит от того, воспринимаем ли мы его как часть нашей группы или нет.

Я внимательно смотрю на нее. Что она хочет этим сказать? Что мне стоит попробовать как-то втереться к ним в доверие? Из этого ничего не выйдет.

– В Сихэвэне, чтобы принадлежать какой-нибудь компании, – объясняю я, – нужно быть либо красивой, либо богатой, а лучше и то и другое. Но я страшная, а того, что зарабатывает моя тетя, едва хватает, чтобы сводить концы с концами. Ну и что же тут может получиться?

– Страшная? Ты? – Она выглядит ошарашенной. – Но ты вовсе не страшная, Саха!

Я отвожу взгляд и изучаю себя в зеркале, висящем на стене. Я вижу лицо, которое скорее подошло бы тюленю, и тело, слишком мускулистое для девочки. Это же очевидно, в чем она пытается меня убедить?

– Девочки в твоем возрасте часто слишком критично к себе относятся, поверь мне, – уверяет мисс Бланкеншип. – Ты не страшная. Ты просто ничего не предпринимаешь, чтобы подать себя с лучшей стороны. Да, действительно, у тебя довольно специфический типаж – но это ведь можно сделать своим преимуществом.

Она внимательно смотрит на меня, и мне представляется, что так скульптор смотрит на кусок мрамора, прикидывая, что может из него получиться.

– У меня есть предложение. Ты как-нибудь придешь ко мне в гости, и мы попробуем что-нибудь сделать. Другая одежда, другая прическа, немного макияжа… А потом посмотришь в зеркало и решишь, нравишься ли себе так больше или нет. – Она улыбается. – У меня дома огромное зеркало.

– Не знаю, – бормочу я.

– Это просто предложение, – объясняет она. – Можешь считать это экспериментом. Просто чтобы познакомиться с другой стороной себя.

Я вздыхаю.

– Мне бы хотелось просто иметь возможность оставаться собой.

Но потом я смотрю на нее, и мне кажется, что ей и правда есть до меня дело. Ну а так как это не слишком часто случается, мне не хочется ее обидеть, и я добавляю:

– Я подумаю.

Тетя Милдред всё утро субботы шумно хлопочет по дому. Она в приятном волнении из-за приглашения на партию го, но никогда в этом не признается. Я радуюсь, когда она наконец уходит. Сразу же становится очень тихо, и я не знаю, чем себя занять. Я могла бы поразмышлять о некоторых вещах, но мне не хочется. Поэтому я включаю планшет, чтобы хотя бы взглянуть, какая мне досталась тема реферата по ОЗИ.

«Изменения животного мира Австралии в XXI веке» – гласит заголовок. В комментарии говорится: «Опиши цели, принятые меры и их результаты и оцени изменения с позиции неотрадиционализма. Минимальный объем: 5000 слов».

Я читаю и чувствую, как у меня внутри всё опускается. Пять тысяч слов? На такую унылую тему? Может, мне и правда стоит послушаться Карильи и после окончания года просто бросить школу? Так мне хотя бы не придется выполнять эту жуткую гору работы.

Я выключаю планшет и бреду к холодильнику. Вообще-то мне не следует этого делать: всё, что покупает тетя Милдред, самым тщательным образом распланировано, и, чем бы я сейчас ни полакомилась, я спутаю ее меню на неделю. На нижней полке стоит кастрюля с овощным супом, который она сварила мне на обед. Мне его нужно только подогреть. Но нет, мне по-прежнему хочется рыбы. Вчерашний обед в столовой не утолил моего голода.

И я решаю, что сегодня будут суши.

Суши – моя большая страсть. Я уже не помню, где именно во время наших долгих странствий по миру это случилось. Знаю только, что мне было лет семь. Картинка стоит у меня перед глазами: солнце светит, в небе висят желтовато-зеленые облака, а мы с тетей Милдред идем по бесконечной, невероятно людной улице. Нельзя и шагу ступить, чтобы кто-нибудь не попрошайничал или уличный торговец не пытался кому-нибудь что-нибудь продать. На остановке мы в толпе людей ждем электробус. Тетя Милдред изучает информационное табло. Она на секунду выпускает мою ладонь из своей, и, когда какой-то человек, улыбаясь, манит меня к себе в крошечную кухню уличной забегаловки, я иду к нему. Он кладет на маленький подносик какой-то кусочек и протягивает мне: белый рулетик, завернутый во что-то тонкое, черное. Он жестом показывает, что это надо взять и съесть. Я послушно кладу кусочек в рот, и тут меня накрывает: еще никогда в жизни я не ела ничего настолько вкусного! Но прежде чем успеваю что-либо сообразить и спросить мужчину, что это было, возникает тетя Милдред, хватает меня за руку и, кипя от ярости, утаскивает за собой. Тут как раз подходит автобус, мы в него садимся, я начинаю реветь от страха, что больше никогда в жизни мне не достанется такой вкусной еды.

Позднее мне удается узнать, что съеденное мной тогда называется суши – нарезанная маленькими кусочками сырая рыба с полосками овощей на кучке холодного риса, завернутая в черные водоросли и политая разными соусами.

К сожалению, тетя Милдред суши не любит. Не просто не любит, они ей глубоко противны. Если бы вся еда на земле вдруг исчезла, а остались бы только суши, она бы предпочла умереть с голоду. Поэтому мне приходится предаваться своей страсти в одиночестве. С тех пор как на улице Гармонии открылся суши-шоп, я отношу туда значительную часть своих скромных карманных запасов.

Я достаю из тайника за шкафом свой заветный сундучок. Это металлическая коробка с зелеными надписями, когда-то в ней был зеленый чай. Его запах всё еще чувствуется, хотя прошло лет десять, не меньше. Эта коробка принадлежит мне с тех самых пор, когда мы с тетей Милдред отправились странствовать, и каждый раз, когда мне снова приходилось паковать вещи, она была первым, что я складывала в чемодан.

Я храню в ней некоторые вещи, принадлежавшие моей маме, и еще пару памятных предметов, например клипсу с розовым дельфином, которую подарила мне Ками, моя подруга (мы прожили рядом две недели в Порт-Фэри). Карточка-ключ с надписью PlusSpace, я уже не знаю, какой замок она когда-то открывала. Я храню ее, потому что на обороте нарисована милая кошка. Блестящая звезда, которую я нашла на пляже на юге Австралии. И тому подобное. Всякий мелкий хлам, в общем. Стыдоба, конечно. Ну да, а еще мои сбережения. Тетя Милдред дает мне четырнадцать крон в неделю на обеды в столовой, школьные принадлежности и что-то там еще, что мне может понадобиться. Это ужасно мало, но мне обычно удается обойтись еще меньшим и отложить парочку крон.

Когда я считала в прошлый раз, там было около двухсот крон. Понятия не имею, для чего мне эти деньги, но приятно осознавать, что они у меня есть. Тетя Милдред ничего о них не знает, да и незачем ей знать. Не хочу, чтобы она решила, что мне ни к чему столько карманных денег. Копаясь в монетах и купюрах, я вспоминаю о том, что за пределами неотрадиционалистских зон давно уже нет никаких наличных денег. Если бы мы жили в одной из метрополий, скажем в Сиднее, мои деньги были бы лишь цифрой на счету и тетя (или кто-то другой) могла бы легко узнать, сколько их у меня.

Я вылавливаю три монетки по одной кроне и провозглашаю их деньгами на суши. После чего снова убираю коробку и отправляюсь в город.

Мистер Сакамото, хозяин суши-шопа, увидев меня, улыбается. У него есть помощница, но он отзывает ее в сторону и обслуживает меня сам. Как обычно, он не слишком разговорчив. Он кладет ладонь на стопку бенто [1] среднего размера и вопросительно смотрит на меня. Я киваю. Большой бенто был бы мне больше по душе, вот только позволить его себе я не могу.

Мистер Сакамото начинает наполнять маленькие отделения бенто лакомствами с витрины. В одном из них помещаются два хосо-маки, завернутые в водоросли роллы из риса, рыбы и овощей, как те, которыми меня когда-то угостил уличный торговец, или один хитсуджи-маки, двойной ролл, обсыпанный кунжутом. В один из самых крупных отсеков отправляются два нигири-суши из лосося и риса, а во второй – салат, который я теоретически могу выбирать, но мистер Сакамото знает, что я всегда беру салат из водорослей, и даже не спрашивает. Потом он закрывает бенто крышкой, берет мои три кроны и желает приятного аппетита.

Солено-йодистый запах рыбы бьет мне в нос, стоит мне только взять бенто в руки, а рот сразу же наполняется слюной.

Я решаю отправиться в порт. Знаю там одно укромное местечко с отличным видом на несколько причалов, где можно спокойно посидеть. Это одна из низких каменных стен, каких полно по всему Сихэвэну. Она упирается в слегка наклонную часть укрепления, оставшегося с прошлых времен. Здесь можно удобно расположиться, прислонившись спиной к бетону, и наблюдать за тем, что творится в порту. А в порту постоянно что-нибудь происходит.

Я приподнимаю крышку, наслаждаюсь ароматом и предвкушаю удовольствие. Потом начинаю с водорослей, медленно разжевываю их, смакуя. Соленые, немного резиновые, просто восхитительные.

Порт разделен пирсами на три зоны. В передней части швартуются паромы в Куктаун и Кэрнс. Один из них как раз собирается отчаливать, последние пассажиры поднимаются на борт, и матросы отвязывают швартовы [2] от кнехтов [3]. Рядом с ними грузовой корабль, причем флаг на его мачте ни о чем мне не говорит. В центральной части стоят на якоре парусные суда, их целая туча, потому что у каждого жителя Сихэвэна, который может это себе позволить, есть своя яхта. Школьные яхты тоже здесь.

А самая дальняя часть порта отдана под рыбный промысел. Там находится старый рыбный цех, который когда-то использовался под разведение рыбы, но сегодня пустует и постепенно разрушается. Территорию окружает высокий забор с колючей проволокой и сигнализацией, чтобы дети не утонули в пустых резервуарах для рыбы. Перед ним – рыбацкая пристань. Одну из лодчонок как раз разгружают при помощи крошечного крана, выкрашенного в ярко-красный. Дядька драит палубу; две коренастые тетки на берегу перебрасывают друг другу ящики, полные рыбы; два тощих парня раскладывают сети, чтобы проверить, всё ли цело. Запах рыбы долетает даже ко мне. Этот запах заставляет меня приходить в порт снова и снова.

На противоположной стороне гавани на поверхность выходят кабели, тянущиеся с метановых электростанций на шельфе и снабжающие электричеством практически всю Зону. Толстые, черные и блестящие, они поднимаются из воды и крепятся на мощные изоляторы подстанции. Эта территория тоже огорожена, ее день и ночь патрулируют вооруженные люди с собаками.

Мой взгляд цепляется за парусник, который как раз проходит мимо стены порта. Это роскошный, изящный корабль с черным фоком и голубым гротом – цвета семьи Тоути.

И точно, на передней палубе я замечаю Карилью: она нежится на солнце, на носу солнечные очки, а больше практически ничего на ней нет.

Я невольно вжимаюсь в стену, пока яхта проплывает мимо. У портовых рабочих на причалах глаза лезут из орбит, они начинают присвистывать. Карилья потягивается, поднимается и призывно натягивает на себя тоненькое летнее платьице. Она знает, что красива, но никогда не упустит возможности получить очередное подтверждение тому.

Яхта причаливает, конечно же, в самом козырном месте, в первом ряду, прямо у парковки. Бреншоу спрыгивает на берег и швартует ее. Его старший брат Стив тоже был на борту, так же как и неизбежный Раймонд. Со смехом и явно в хорошем настроении эта четверка направляется к красному кабриолету Стива, который уже ждет их со сложенной крышей. Они садятся в машину, Стив убирает кабель подзарядки, и они отъезжают. Мотор жужжит так, как будто бы под капотом спрятан осиный рой. Машина выпендрежника.

К сожалению, мой бенто уже почти опустел. Я доедаю ролл с тунцом, который приберегла напоследок, и только сейчас замечаю, что машины, стоящие около грузового корабля, – полицейские. И на палубе тоже творится какой-то переполох. Люди в форме пытаются задержать троих мужчин, но оставшаяся часть команды встает между ними и проходом, явно отказываясь давать им дорогу.

Я сажусь повыше. Сегодня тут и правда движуха! Я заинтригована. Полиция Зоны крайне негуманно обращается с теми, кто препятствует ее работе. Ага. Вот они достают свои дубинки с электрошоком и раздают удары током направо и налево. Вопли слышны даже здесь, наверху. Вот уже первые моряки корчатся на земле, а остальные нехотя пропускают полицейских. Троих задержанных уводят, руки закованы в наручники за спиной.

Полицейские и их добыча как раз проходят по трапу, когда в порт, ревя мотором и свистя тормозами, влетает машина. Она описывает лихой полукруг, оставляя на асфальте черные следы от шин, и наконец останавливается прямо перед машиной полицейских. Из машины выпрыгивает человек, который кажется мне знакомым. Когда он начинает бурно жестикулировать, я узнаю его: это Люциус Йорк, помощник Джеймса Тоути. Мистер Йорк известен своим упрямством и широким шрамом на носу. Говорят, что шрам он получил, когда на него напала акула. Ее он потом собственноручно убил водолазным ножом, потому что ничего другого у него с собой не было. По профессии Люциус Йорк юрист, а вообще он человек, которого все втихаря боятся.

Полицейские, правда, похоже, не боятся. Мистер Йорк кричит, машет руками, выходит из себя – но они не отступают ни на шаг, а только то и дело качают головами. Он достает планшет и что-то им показывает. Это полицейских тоже не впечатляет. Они просто проходят мимо него, загружают задержанных в машину и уезжают.

Я доедаю последний ролл и не могу сдержать ухмылку. Наверно, эти люди пытались что-нибудь ввезти контрабандой, что-нибудь запрещенное законами неотрадиционалистских зон. Вариантов много. Синтетические вещества, например сильнодействующие энергетики, антидепрессанты. Или киберимпланты. Генетически модифицированные растения и животные. Наноустройства. Вживляемые контактные линзы с суперувеличением. Лучевое оружие. Компьютерные программы без сертификатов. Неотлаженные процессоры. Меняющий внешность макияж. Или еще что-нибудь из списка, который с каждым годом становится всё длиннее.

– Ну ничего себе! – раздается вдруг голос над моим ухом. – Саха! Что ты тут делаешь?

Я поворачиваю голову. О нет – это доктор Уолш! Он, наверно, как раз возвращался из своего клуба. Его лицо раскраснелось, взгляд слегка осоловевший. Видно, сегодня он разрешил себе обильную трапезу и пару стаканчиков винца. Как уже говорила, алкоголь – это традиционный наркотик и важная часть культуры в Зоне.

– Здрасьте, доктор Уолш, – говорю я с напускной холодностью.

Но он, к сожалению, совершенно не замечает, что ему не рады, напротив, с интересом меня рассматривает и спрашивает:

– Ну и как твои дела?

– Хорошо, – отвечаю я. Еще лучше было бы, если бы никто не портил своим присутствием мою закрытую вечеринку-с-самой-собой, но этого я, конечно, вслух не произношу.

– С легкими никаких проблем? Больше ничего не беспокоит?

– Нет.

– Ну и отличненько. – Доктор Уолш снимает соломенную шляпу, проводит рукой по редеющим рыжеватым волосам и возвращает шляпу на место. – И всё-таки я при случае хотел бы тебя еще раз осмотреть. В первую очередь твои… ну, твои раны. – Он так произносит это слово, что у меня появляются мурашки.

– Зачем? – спрашиваю я. – Что с ними не так?

– Ну, понимаешь, – начинает доктор Уолш и откашливается. – В этом всё и дело. Что с ними не так? – Он чешет затылок. – Они меня заинтересовали, понимаешь? Я навел справки. У нас в клубе есть один металлург, опытный специалист. Работает в «Тоути Индастрис», в отделе разработки. Я его спросил.

Я молчу. Доктору Уолшу невдомек, что имя Тоути лучше не упоминать, чтобы не вызвать у меня отторжение.

– Так вот, он сказал, что кобальт не наносит незаживающих ран. Я попросил его поискать информацию, что он и сделал. И, по его мнению, металла с таким свойством вообще не существует. – Доктор Уолш щурится на солнце, а потом внимательно смотрит на меня. – Странно, да?

5

– Во внешнем мире есть материалы, которые теоретически могли бы вызвать что-то подобное, – продолжает доктор Уолш. – Всякие нанонапыления, названия я забыл. Но их нужно применять в вакууме, да и появились они лет десять назад, не раньше. Так что это вряд ли может быть объяснением.

– Я знаю только то, что мне рассказали, – пытаюсь защищаться я. Отчетливо ощущаю, что разговор вот-вот примет оборот, который испортит мне день.

– Да-да, конечно, – кивает он. – Но какое-то объяснение должно же быть. Зачем тебе рассказали что-то, что не может быть правдой? – Какое-то время он смотрит куда-то в пустоту, а потом продолжает: – Этот специалист, мой знакомый из клуба… он еще заметил, что технически нет никакого смысла оснащать садовых роботов такими лезвиями. Когда стригут растения, нужно, чтобы места среза как можно быстрее заросли. Поэтому у самых лучших моделей прижигающие лезвия или даже лазерные.

Я молчу. У меня вдруг становится как-то сухо во рту.

– К тому же даже у самых дешевых устройств есть надежная система аварийного выключения, – продолжает доктор Уолш. – Я искал во всех существующих банках данных, но нигде нет ни единого упоминания о случае, когда ребенок пострадал бы от садового робота. За последние пятьдесят лет вообще не было несчастных случаев с садовыми роботами, в которых бы людям был причинен вред.

Я внимательно смотрю на доктора Уолша. Его льняной костюм помят, верхние пуговицы рубашки расстегнуты. Глаза поблескивают над раскрасневшимися щеками, брови взъерошеннее обычного. Я смотрю на него так, как будто бы мне нужно таким образом удержаться за него, потому что мне кажется, что весь остальной мир катится в тартарары.

– Но почему, – спрашиваю я, – почему же они тогда не заросли?

Он начинает моргать еще чаще, чем раньше.

– Что?

– Ну, если таких лезвий нет, почему тогда мои раны не зажили?

– А, ну да. – Он набирает побольше воздуха в легкие. – Этого я тоже не знаю. В этом как раз загадка. Если таких лезвий не бывает, то, значит, что-то другое нанесло тебе эти раны. Это могла быть… ну, я не знаю… операция. К примеру.

– Операция? Но зачем?

Он пожимает плечами.

– Понятия не имею. Именно поэтому я и хочу тебя внимательно осмотреть.

Я этого не хочу. Я не хочу ничего этого знать. Я просто хочу, чтобы меня не трогали. Я закрываю крышкой пустой бенто и сползаю со стены на тротуар.

– Мне нужно сначала подумать об этом, – говорю я. Что на самом деле неправда: думать мне не нужно. – До свидания.

С этими словами я ухожу, просто оставляю его стоять на улице. И не просто ухожу, а спасаюсь бегством. Я как-то еще держусь до поворота, но стоит ему скрыться из виду, бросаюсь наутек. Наверно, я выгляжу странно, когда несусь через город, но мне сейчас вообще нет до этого дела. Мир вокруг меня расплывается – может быть, потому, что я в смятении, а может, потому, что у меня слезы стоят в глазах. А может, мир и правда теряет свои очертания. По крайней мере, оказавшись наконец дома, я очень радуюсь, что тетя Милдред еще не вернулась. Весь дом в моем распоряжении, а именно это мне сейчас и нужно.

Возможно, это и вправду были слезы. По крайней мере, мои щеки мокры, а тело как-то странно дрожит. Я иду к раковине, выпиваю стакан воды, а потом долго стою с пустой головой. Я не знаю, что мне теперь делать. Хотя нет, знаю. Просто я боюсь того, что могу при этом выяснить.

Я отставляю в сторону стакан, иду в комнату тети Милдред и беру у нее на трюмо карманное зеркальце. Потом поднимаюсь в ванную, раздеваюсь, сдираю пластырь с одного из разрезов, самого нижнего слева. Это небольно, но и приятным не назовешь. Горячий душ мог бы размочить пластырь, но сейчас я не хочу тратить на это время. Я поворачиваю настенную лампу так, чтобы свет от нее падал внутрь разреза, а потом беру в руку зеркальце.

Я начинаю спереди, там, где начинается разрез, где-то на ладонь от грудины и на ладонь ниже грудей. Я кладу большой палец на кожу над разрезом, указательный – под, а потом раздвигаю разрез так, чтобы я могла заглянуть внутрь. Я так еще никогда не делала. Мне сейчас это кажется невероятным, но это правда. Мне всю жизнь говорили, что это рана. Рана, которая, по счастью, не кровит, но в нее ни в коем случае ничего не должно попадать: никакие предметы, микроорганизмы, ничего, от чего она могла бы воспалиться, а я заболеть. Меня так приучили держать разрезы закрытыми, что я ни разу не решилась заглянуть внутрь.

Внутри на вид нет ничего особенного. Сначала немножко светлой кожи, которая потом переходит во что-то красноватое и складчатое. Не важно, с какой стороны я открываю разрез, внутри всё выглядит одинаково. Понятно одно. Это не рана. Это не что-то такое, что можно сделать при помощи надреза лезвием ножа.

Может быть, мне и правда сделали операцию, о которой я теперь ничего не помню, как и предположил доктор Уолш? Но зачем кому-то делать такие прорези в грудной клетке? Это была бы самая бессмысленная операция в истории медицины!

Я не думаю, что доктор Уолш прав. Более того, я практически уверена. Потому что у меня есть подозрение, которое в сотню раз хуже. Я замечаю, что вся дрожу и с трудом могу побороть желание отшвырнуть от себя зеркало, повернуть лампу обратно к стене, снова заклеить разрез и обо всём забыть.

Но воспоминание не дает себя прогнать из головы. Как я иду с тетей Милдред по рынку. Я плетусь рядом с ней вдоль торговых рядов на случай, если нужно будет помочь ей с вопросом или ответом. Сегодня это не особо нужно, потому что большинство торговцев знают тетю Милдред и как-то с ней изъясняются. Но раньше это часто было необходимо. Я уже не помню, как так вышло, но, привлеченная запахом, остановилась перед прилавком со свежей рыбой и морепродуктами. Там я впервые увидела жабры.

Эта картинка всплыла у меня в памяти сейчас, когда я рассматриваю свои разрезы! Разрез на моем боку выглядит как очень-очень длинная жабра. Мне становится дурно. Теперь мне и правда приходится отложить зеркало, а то перед глазами темнеет. Я приваливаюсь к двери и сползаю по ней на пол, ложусь на коврик и поднимаю ноги. Всё мое тело покрывает холодный пот. Я охаю и инстинктивно переворачиваюсь на правый бок. Страх, что грязь попадет в рану, сидит во мне глубоко.

Так я и лежу какое-то время. Постепенно темная пелена перед глазами рассеивается. Я сажусь, в груди какое-то тягостное ощущение. Меня обманывали. Скрывали правду обо мне и моей жизни. То, что произошло с моим телом, похоже не на результат операции, а на результат генетической манипуляции. И это катастрофа, самое худшее, что только могло бы со мной случиться. Потому что генетические манипуляции в неотрадиционалистских зонах запрещены. Единственное исключение – лечение некоторых болезней, но тут каждый случай требует отдельного разрешения. А так люди, подвергшиеся генетическим манипуляциям, на территорию зон не допускаются.

Если то, что я заподозрила, окажется правдой и кто-нибудь об этом узнает, меня депортируют. И никому не будет дела до того, что я еще маленькая. Мэр Сихэвэна в этих вопросах непреклонен.

Но если я буду вынуждена покинуть Зону, тете Милдред придется поехать со мной, а это разобьет ее сердце. В этом я совершенно уверена. Это ее просто в могилу сведет.

Я встаю. Пот на моем теле высох, голова больше не кружится. Я возвращаю лампу в привычное положение и смотрю на свое отражение в зеркале. Решение принято: эту тайну необходимо сохранить. Любой ценой.

Вскоре возвращается тетя Милдред, раньше, чем я ожидала. Я только-только успеваю вернуть ее зеркальце на место и замести все следы. А незаклеенный разрез… жабру… могу и вечером заклеить.

Тетя Милдред выглядит одновременно и разочарованной, и воодушевленной, замечаю я, спускаясь по лестнице.

– Нам пришлось прервать партию, – суетливо сообщает она жестами, параллельно снимая свое приличное платье. – Норе позвонили. Из порта. Полиция задержала троих моряков из Макао. Они пытались ввезти контрабандой подводные дроны. Начальник порта попросил Нору помочь ему с оформлением бумаг.

Вот, значит, что там случилось. Все типы дронов – вот еще один пункт из списка запрещенных к ввозу предметов. Мне сразу вспоминаются города, в которых дроны – сущее проклятие. Однажды я была свидетелем того, как упавший грузовой дрон так сильно покалечил маленькую собачку, что она вскоре после этого умерла. Стоит мне подумать об этом, как у меня сжимается сердце. Мне нужно сохранить свою тайну не только ради тети Милдред. Я и сама нисколечки не хочу возвращаться в ужасный внешний мир.

Тетя Милдред замечает, что я проигнорировала овощной суп.

– Я купила суши, – признаюсь я.

Она лишь приподнимает бровь.

– Ну хорошо, тогда завтра суп будет на первое.

– Вы собираетесь продолжать партию? – интересуюсь я.

Тетя Милдред кивает.

– Как-нибудь на следующей неделе. Мы оставили доску с незаконченной партией. – Она смеется счастливым смехом. – Представь себе: Нора говорит на языке жестов! Не совсем свободно, пару раз нам пришлось воспользоваться планшетом, но в большинстве случаев вполне достаточно.

Это редкость.

– Как так?

– Она сказала, что это долгая история, – объясняет тетя Милдред. – Может, расскажет ее когда-нибудь потом. – Она прямо сияет. Я понимаю, она надеется, что в Норе Маккинни ей наконец-то удалось найти настоящую подругу.

Она надевает домашнее платье и сразу же погружается в роль моей опекунши.

– А ты? – интересуется она. – Ты чем занята?

Чем я занята? Я задаюсь вопросом, кто я, собственно, такая. Но не хочу, чтобы по мне это было заметно, поэтому предпочитаю рассказать о реферате по ОЗИ, который нам задали на каникулы. О том, что эти работы лягут в основу уроков в следующем учебном году. Каждый должен сделать доклад, а потом тема будет обсуждаться и прорабатываться более глубоко. Если бы у меня сейчас не было других проблем, я бы пришла в ужас от этой перспективы.

Тетя Милдред не слишком заинтересовалась моим рассказом.

– Учителя теперь всё время упрощают себе жизнь, – считает она. – Ты уже начала?

Я качаю головой.

– Пока не к спеху, – хладнокровно заявляю я и предлагаю: – Не хочешь ли сыграть партию в го? Против слабой соперницы?

Это был отвлекающий маневр. Тетя Милдред радостно соглашается и тут же забывает про доклад. Для меня это тоже был отвлекающий маневр, но со мной он не сработал так хорошо, как с ней.

Весь оставшийся вечер мы играем в го, и я постоянно проигрываю, потому что не могу перестать думать о вещах, о которых я думать не хочу.

Утром в понедельник на перемене ко мне подходит Пигрит.

– Ты плохо выглядишь, – как обычно, выдает он напрямую. – Ты себя плохо чувствуешь?

Я не знаю, как себя чувствую. Я всё воскресенье провалялась на диване с планшетом, скачивая фильм за фильмом как заведенная. Да и сегодня я совершенно не в своей тарелке.

– Это были не лучшие выходные, – признаюсь я.

– Из-за той истории?

Я думаю о своих разрезах, жабрах, или что там у меня, и киваю.

– В определенной степени.

Он вздыхает и смотрит в сторону.

– Меня из-за этого выставили из санитарной дружины.

Я ничего не понимаю.

– Почему?

– Потому что я неправильно поступил, когда попытался самостоятельно вытащить тебя из воды. – Он бросает взгляд на меня, видит, что я всё еще ничего не понимаю, и объясняет: – Железное правило – в чрезвычайной ситуации сначала дать сигнал тревоги и только потом действовать самому. Я сделал наоборот. Глупо. Особенно глупо потом честно в этом признаться.

– И из-за этого они тебя выгнали?

Он делает презрительный жест.

– Да они просто ждали, когда я ошибусь, чтобы от меня избавиться. Они хотят остаться своей компашкой, без слишком умного гнома, который вечно говорит им прямо в лицо, что они делают не так. – Пигрит морщится. – Плохо то, что мне теперь придется выбирать себе кружок. А что, на танцах и правда всё так ужасно?

– Я бы поменялась на что угодно, – устало отвечаю я.

– Так себе идея, – признается Пигрит. – Между нами: санитары – это просто кучка спившихся придурков, которые не в состоянии сделать ничего нормально. Этого только никто не замечает, потому что обычно ничего не происходит. Но если что-то случится, не хотелось бы мне оказаться на месте потерпевшего.

Я озадаченно смотрю на него.

– Тогда почему ты туда ходил?

– Два с половиной года санитарной дружины пригодились бы мне, чтобы поступить в медицинский. – Он вздыхает. – Давай о чем-нибудь другом. Какая у тебя тема по ОЗИ?

Тут вздыхаю я.

– Изменения животного мира Австралии в XXI веке. А у тебя?

– Значение неотрадиционалистского движения от энергетических войн до народных восстаний. Очень удачно, я почти всё могу списать из книг моего отца.

– Везет тебе, – говорю я с завистью. – Я вообще не представляю, где мне искать литературу.

Вчера во время короткого приступа рабочей ярости я попробовала поискать книги по этой теме. Безрезультатно. Все ключевые слова, которые пришли мне в голову, выдавали списки, листая которые я стерла в кровь пальцы. Через школьные планшеты у нас есть доступ к примерно четырем миллионам книг – и это только те, которые либо в свободном доступе, либо за которые школа берет на себя читательский взнос. У меня бы год ушел только на то, чтобы посмотреть все рисунки на обложках.

– Тебе надо не через поиск идти, это ничего не даст, – объясняет Пигрит. – Тебе нужно вызвать пропедевтический перечень и идти по ссылкам оттуда. Тогда ты как раз попадешь на нужные труды.

Какой такой перечень? Я понятия не имею, о чем он. И по мне это, судя по всему, заметно, потому что тут Пигрит предлагает:

– Слушай, а что, если нам вместе поработать над нашими рефератами? Можно пойти к нам и посидеть в библиотеке моего папы. Как насчет завтра, после обеда? Сегодня у него, кажется, гости, сегодня не выйдет.

Это такое неожиданное предложение, что в первый миг я собираюсь отказаться. Меня еще никогда никто из школы не приглашал к себе домой. Я даже и не знаю, как нужно себя вести в таких случаях. Но тут я вспоминаю о вчерашних тщетных поисках, делаю глубокий вдох и произношу:

– О, это было бы круто.

– Ну отлично, – говорит Пигрит. – Тогда давай завтра, после столовой?

– Мы как раз можем вместе пообедать, – предлагаю я и чувствую себя при этом настоящей авантюристкой.

– Отличная идея! – кивает Пигрит. – Тебе, кстати, досталась богатая тема. В Австралии раньше было огромное множество опасных животных. Реально опасных: ядовитые пауки и змеи, медузы, крокодилы, акулы… От них всё время погибало много народу. Брат моего дедушки умер от укуса тайпана, когда ему было семь лет.

– А что такое тайпан?

– Змея из семейства аспидов. Чаще всего медно-коричневого цвета. Ее укус даже не всегда замечали. Но этот яд быстро приводил к параличу дыхательных путей и смерти, если не вколоть противоядие. – Он делает охватывающий жест руками. – Раньше их здесь, вблизи береговой линии, было полно.

– А потом? – спрашиваю я и чувствую себя ужасно глупой. – А что, собственно, произошло потом?

Он делает большие глаза.

– Как это что? Люди всех истребили.

6

За обедом я рассказываю тете Милдред о планах на четверг и о том, что буду обедать в столовой. У нее эта история вызывает сомнения.

– Я бы предпочла, чтобы он зашел за тобой домой, чтобы я могла взглянуть на него, – говорит она. Я закатываю глаза. В том, что связано с парнями, она иногда реально перегибает палку. Наверное, дело в воспитании в зоне концерна.

– Это не то, что ты думаешь, – объясняю я. – Мы просто будем вместе писать рефераты.

– Некоторые вещи поначалу выглядят совершенно безобидно, а потом выясняется, что за ними скрывалось нечто большее, – не унимается она.

– Что за чушь! – восклицаю я и дальше жестами: – Он меня младше на год и ниже на голову! – Это, конечно, некоторое преувеличение, на деле – на пару сантиметров, не более, но в этот миг мне кажется, что мой аргумент ее убедит.

– А с чего это вообще вдруг? Почему именно он?

– А он меня на прошлой неделе вытащил, когда я упала в воду, – выпаливаю я, прежде чем успеваю подумать, насколько сейчас удачный момент, чтобы рассказывать об этом.

Тетя Милдред становится белой как мел.

– Ты упала в воду?

Она издает нечленораздельный звук, пока ее руки продолжают суетливо двигаться. Это бывает с ней, только когда она действительно сильно испугалась. Я внимательно смотрю на нее. Если она так испугалась, то выходит, что она ничего не знает о том, откуда взялись мои «раны»? Да, точно, всё так и есть. Тетя Милдред ни разу в жизни мне не солгала. Это совершенно не в ее характере.

Зато она тут же перестает переживать за мою нравственность. Я рассказываю ей о том, что произошло, стараясь представить всё как несущественную и безобидную случайность. О том, что была без сознания, я не упоминаю, равно как и о том, что меня толкнули. То, что оказалась в амбулатории, я объясняю сильно преувеличенной реакцией переволновавшихся взрослых. Подробнее всего докладываю о том, как миссис Альварес сушила мои вещи.

– Почему же ты не рассказала мне об этом? – вопрошает тетя Милдред. Невооруженным взглядом видно, что ее ужасно это беспокоит.

– Да забыла, – утверждаю я. – Когда пришла домой, ты приготовила то замечательное жаркое из барашка, ну, я обо всём и забыла.

Это примиряет ее с новостью. То, о чем человек забывает, почуяв вкусную еду, не может быть таким уж важным.

– Ну хорошо, – говорит она. – Тебе в любом случае пора учиться отвечать за себя самой.

Я не знаю, что она имеет в виду, но пропускаю эту фразу мимо ушей.

Помыв посуду, я отправляюсь к себе и делаю домашку. То, что у меня хорошие оценки, совершенно не говорит о том, что я умная или одаренная. Дело просто в том, что мне особо не на что потратить свое свободное время. Друзей, с которыми я могла бы вместе чем-то заняться, у меня нет, а на большинство хобби у меня нет денег. Поэтому я полностью посвящаю себя учебе. Просто от скуки, так сказать.

А сегодня – чтобы отвлечься. Закончив с заданиями на завтра, я еще раз пытаюсь вызвать этот, как его там… пропедевтический перечень. Найти его и правда оказывается совсем не сложно, прямо около функции поиска.

Я открываю его. Это что-то вроде гигантского указателя всех тем, какие в принципе существуют, причем можно углубляться ступень за ступенью, пока не дойдешь до указателя книг и статей. Я начинаю с «Части 9 – История», там иду в «Часть 9.7 – Современный мир с XXI века», где нахожу «Часть 9.7.7 – Австралия и Океания». Следующий указатель подразделяется по политическим решениям, изменениям окружающей среды, странам и историческим личностям. Я выбираю «Изменения окружающей среды» и получаю список, где без малого сотня книг. Уже четвертая книга в этом списке озаглавлена «Ядовитый континент – старый животный мир Австралии и что с ним стало». Это прямо то, что мне нужно. Я открываю книгу и начинаю читать.

Пигрит прав, тема действительно богатая. Я даже и не подозревала, сколько опасностей для человека таил в себе когда-то животный мир Австралии. На суше были крокодилы, змеи и ядовитые пауки всех мастей; в воде – акулы, медузы, ядовитые рыбы и морские змеи.

Я читаю о морских осах, медузах с длинными щупальцами, одно касание которых могло за несколько минут убить ребенка. Я рассматриваю фотографии и смотрю видео про синекольчатых осьминогов, яд которых вызывал остановку дыхания. Изучаю изображения бородавчаток – рыб, которых невозможно было разглядеть на морском дне и у которых на спине были иглы с нервно-паралитическим ядом, одним из опаснейших ядов животного происхождения. В какой-то момент я почти начинаю радоваться тому, что мне привили такой страх воды. Даже при том, что сейчас не хочу задумываться об этом.

Я читаю дальше. Где-то в середине XXI века, после Энергетических войн, животный мир Австралии претерпел радикальные изменения. Браконьеры настолько сократили численность крокодилов, что многие виды сегодня считаются вымершими. Осьминоги массово погибли, по всей видимости из-за радиации. Но большую часть ядовитых животных люди истребили целенаправленно. Были нужны рабочие для приобретавшей всё большее значение подводной промышленности, и очень мешало то, что большинство австралийцев панически боялись нырять в океане. Поэтому были выведены специальные вирусы и бактерии, устроенные так, чтобы атаковать только нежелательных животных, а всех остальных не трогать. Почти со всеми видами это сработало, кроме акул, – почему, никто не знает.

Я рассматриваю фотографии, на которых запечатлена аппаратура для конструирования генов. Устройства для секвенирования [4], центрифуги [5], термостаты [6], ламинар-боксы [7]. Приборы из стекла, стали и светлого пластика, с клавиатурами и дисплеями. Я непроизвольно дотрагиваюсь до груди, до заклеенных прорезей. Может быть, и я появилась из такого аппарата? От этой мысли к горлу подкатывает тошнота. Я закрываю книгу, выключаю планшет и откладываю его в сторону. На сегодня хватит.

– Почему, собственно, неотрадиционализм так сильно против генной инженерии? – спрашиваю я Пигрита на следующий день, пока мы сидим в столовой. Сегодня на обед мусака, она местным поварам всегда отлично удается.

Пигрит пожимает плечами.

– Наверно, потому, что Теодор ле Галль и остальные ориентировались на стиль жизни до Энергетических войн. А широкое распространение генная инженерия получила только после них.

Это, кстати, черта неотрадиционализма, которая мне для разнообразия симпатична: в нем нет культа личности. Имена его основателей можно прочесть в книгах, можно узнать, как они жили и какой вклад внесли в дело неотрадиционализма, но это всё не спрашивают на экзаменах. Не нужно заучивать наизусть имена основателей, нет праздников в их честь, ничего в этом роде. К основателям относятся как к совершенно нормальным людям, которые просто более ста лет назад задались вопросом: а как, собственно, правильно жить. И неотрадиционализм оказался тем ответом, который они нашли.

– А почему ты спрашиваешь? – интересуется Пигрит.

– Да так, это из-за реферата, – отвечаю я. – Ведь всех этих опасных животных истребили при помощи генно-модифицированных вирусов. Вот я и не понимаю, почему неотрадиционализм против таких методов.

– Это мы можем у моего отца спросить. Он про это всё знает.

– Было бы круто, – говорю я. Мне вдруг становится ясно, что тема моего реферата представляет собой гениальный предлог для поиска информации, которая нужна мне совершенно для другого.

– Но тут тебе нужно как следует подумать, – продолжает Пигрит и поддевает вилкой огромный кусок мусаки, – как ты потом будешь его останавливать. Потому что, если уж он начнет рассказывать, его не удержать.

Он ухмыляется и отправляет кусок себе в рот.

После еды мы идем на парковку перед главными воротами. Я жду, пока Пигрит достает свой свишер, и наблюдаю, как народ из секции парусного спорта отправляется в порт. Они все щеголяют в белом с голубым, как будто бы праздник в честь Дня основания уже начался.

По модели свишера Пигрита можно сразу понять, что он из метрополии: свишер ярко раскрашен в цвета, от которых начинают болеть глаза, и выглядит с его рулевой колонкой под одну руку ужасно хрупким, кажется, он может сломаться в любой момент. Говорят же, что в метрополиях товары часто делают такими, чтобы они служили недолго, и людям приходится покупать новые. На правом колесе над кислотно-зеленым ободом уже красуется огромная царапина наискосок.

Пигрит останавливается, смотрит в пол и явно сомневается. Выглядит это так, как будто ему пришла в голову причина, почему он всё-таки не может позвать меня к себе домой. Я прижимаю планшет к груди, делаю пару глубоких вдохов и внутренне собираюсь на случай, если так оно и есть.

– Я, – наконец начинает он, – хотел бы прояснить одну вещь, прежде чем мы пойдем.

Я настороженно киваю.

Он смотрит на меня.

– Ты не думай, что я в тебя влюблен или что-то еще в этом роде. Я не поэтому всё это предложил.

Моему мозгу понадобилась секундная передышка, потому что в этом месте мысли начали спотыкаться друг об друга. Я в лучшем случае ожидала чего-то в духе того, что дома нужно вести себя тихо и ничего не трогать, что нужно снимать ботинки или еще чего-то в таком ключе. Но такое?..

– Э-э-э-э, – протянула я. – Ага.

– Я уже влюблен в другую девочку, – объясняет Пигрит. Его голос при этом слегка подрагивает. Наверно, он даже покраснел, но его кожа такая смуглая, что это незаметно. – Она об этом ничего не знает, да и дело совершенно безнадежное, но всё так, как оно есть.

Я просто киваю, понятия не имею, что тут можно сказать. Он включает свишер. Аппарат издает гудящий звук, рулевая колонка поднимается вверх.

– Я просто хотел прояснить. Ну, что причина не в этом.

– А в чем? – вырывается у меня.

Он пожимает плечами.

– Да просто. По-моему, тупо всё время всё делать в одиночестве. А ты, похоже, приятная собеседница.

– Ого… – Я совершенно ошарашена. До этого момента на вопрос, какое у меня тотемное животное, я бы без колебания ответила: «Рак-отшельник».

Пигрит указывает на свой свишер.

– Будет очень невежливо, если я поеду на нем? Просто ужасно неудобно тащить его за собой.

– Да, без проблем, – торопливо отвечаю я. В конце концов, я же приятная собеседница. – Давай, конечно.

– Мы можем попробовать поехать вдвоем, – предлагает Пигрит.

– Ой, лучше не надо. – Для меня это был бы слишком тесный контакт. Даже если он в меня не влюблен. Или как раз поэтому, не знаю.

– Вроде бы это запрещено.

– Ну да, – признается он, – но мы же с тобой оба в легком весе.

Он встает на свишер, и мы отправляемся: я иду как обычно, с планшетом в руке, а Пигрит едет рядом с моей скоростью.

– Тут совсем недалеко, – вдруг задумчиво произносит он. – На самом деле мне и не нужен никакой свишер. – Он издает короткий смешок. – Я просто так привык к нему в городе, что на автомате беру с собой здесь. Хотя на самом деле он действительно не нужен.

По дороге он рассказывает мне, почему они с отцом переехали сюда из Мельбурнской метрополии. Его отец преподавал там историю в университете, он ученый с мировым именем, по-настоящему известный (настолько, что даже я слышала его фамилию до того, как Пигрит появился в нашей школе). Но это не помешало университету в один прекрасный день просто ликвидировать исторический факультет.

– Вместо него, – рассказывает Пигрит, – они основали кафедру астрологии.

Я удивленно приподнимаю брови.

– Это еще что такое?

– Полнейшая чушь, – отвечает Пигрит. – Папа тогда просто сказал, что чаша его терпения переполнена, они там совсем рехнулись, к науке всё это не имеет теперь никакого отношения. Пора нам перебираться к неотрадиционалистам.

– А твоя мама?

– Да она уже давно ушла.

– Ой, прости, пожалуйста, – спохватываюсь я.

Он пожимает плечами.

– Ну да, так уж вышло. Вообще странно, что они поженились. Если бы нужно было найти двух людей, которые меньше всего подходят друг другу, то это как раз мои папа с мамой.

– Правда? Почему?

– Она живет в Сиднейской метрополии. Это не очень далеко от Мельбурна, полчаса на сверхзвуковом поезде. Поэтому я регулярно ездил к ней в гости. И это всегда был ужасный стресс. Она такая, не знаю, как объяснить, ей всё время надо, чтобы вечеринка, тусить с друзьями, болтать, болтать, болтать, какие-нибудь стремные мероприятия про искусство, танцы, зажигать… угар, в общем. Она употребляет эти вещества, ну, от которых перестаешь спать или если спишь, то по часу за ночь, то есть она постоянно в движении, реально всё время. Всё время порхает, порхает кругом, как пестрая бабочка. – Он делает похожие движения руками, но тут его свишер начинает качаться. – Она очень милая, правда, я вообще-то очень ее люблю, но она ужасно утомляет. Когда я возвращался от нее домой, мне всегда надо было сначала отдохнуть. Ну да, а теперь до Сиднея, как на другую сторону земного шара, так просто не съездишь. А приехать сюда она не может, у нее коммуникационные импланты.

– Хм, это тоже не похоже на счастливое детство, – замечаю я.

– Твоя мама умерла, верно? – спрашивает Пигрит.

– Да, – говорю я. – А об отце вообще ничего не знаю.

Я снова вспоминаю картинки с аппаратами для секвенирования. Может, у меня и не было вовсе никакого отца.

– Это еще хуже, чем у меня, – признается Пигрит.

Идти оказывается действительно недалеко. Пигрит с отцом живут в Бурге, районе, расположенном слегка на возвышении за виллами на городском пляже. Дом у Боннеров каменный, одноэтажный, неуклюжий на вид, затемненные стекла на окнах делают его похожим на крепость.

– Нам надо вести себя тихо, – предупреждает Пигрит, прежде чем мы входим внутрь. – У папы послеобеденный сон.

Мне становится смешно.

– А обувь нужно снимать?

– Нет. – Он смотрит на меня удивленно. Откуда ему знать, что я успела напридумывать, пока он пытался объясниться.

Его комната оказывается светлее, чем можно было представить себе по внешнему виду дома. Она примерно вдвое больше гостиной у нас (что, конечно, не говорит ни о чем) и ничего особенного собой не представляет. За исключением, пожалуй, того, что в углу стоит пластмассовый скелет в натуральную величину, каждая кость в котором подписана латинским названием.

– Ты никогда спросонья не пугаешься? – интересуюсь я.

– Глупости, – отвечает он, наморщив лоб, как будто сама идея кажется ему совершенно абсурдной.

На столе в рамке стоит распечатанная фотография. На ней смеющаяся женщина с белоснежной кожей и серебристыми волосами до плеч. Я беру фотографию в руки.

– Твоя мама?

– Да, – говорит он и поднимает руку примерно на высоту своих бровей. – Приблизительно вот такого роста. А теперь представь себе моего папу, какой он огромный. Как я уже говорил, эти двое вообще не подходят друг другу.

Я ставлю фотографию на место и тут замечаю загадочный агрегат на полке у стола. Перед напечатанной фотографией Пигрита стоит проволочный каркас. Между каркасом и фотографией возвышается какой-то полукруглый резиновый предмет. Предмет прикреплен к валу, который, в свою очередь, приделан к моторчику.

– Это еще что такое? – вопрошаю я.

Пигрит ухмыляется.

– Это мой призрачный палец. Мое устройство для обмана учителей.

– Что? – Я не понимаю ни слова.

– Сейчас покажу, – говорит Пигрит. Он берет планшет, открывает на нем «Макбета», тот пассаж, который нам нужно прочитать на завтра. Затем он укрепляет планшет на каркасе лицом к своей фотографии и включает моторчик. Мотор двигается бесшумно и очень, очень медленно. Проходит минута или около того, пока резиновая штука – которая и правда имеет отдаленное сходство с пальцем – оказывается достаточно далеко впереди, чтобы дотронуться до экрана планшета. Этим касанием книга переворачивается на следующую страницу.

– И что же это такое? – спрашиваю я, продолжая смотреть, как резиновый палец всё так же медленно удаляется от планшета.

– Пигрит Боннер читает «Макбета», пятый акт, первая сцена, – объясняет Пигрит.

– Я ничего не понимаю.

Он встает рядом с прибором, как будто собирается делать доклад.

– Школьные планшеты, как известно, ведут протокол того, что ты читаешь и где ты при этом находишься.

Я киваю.

– При этом камера планшета направлена на тебя, и, раз твой планшет знает, как ты выглядишь, он также знает, читаешь ли ты текст сам или его читает вместо тебя кто-то другой. Однако, – ухмыляется он, – как я выяснил, он не отличает живого человека от фотографии в натуральную величину. Поэтому наши учителя считают меня самым увлеченным читателем, какого им случалось учить.

Я надуваю щеки и с шумом выпускаю из них воздух.

– И зачем это нужно? Тебе же всё равно нужно прочитать то, что нам задают.

И всё же аппарат меня впечатлил. И в особенности то, что Пигрит явно соорудил его сам. Я не знаю никого, кто бы такое мог.

– Ну да, – замечает он. – И я люблю читать. Но хочу сам выбирать книги.

Он берет с полки прямоугольный предмет оранжевого цвета, сует его мне в руки, и только тут я понимаю, что это: это книга, напечатанная на бумаге! Такая, как делали раньше! На обложке написано «Макбет», а ниже – «Пособие для литературного анализа в старших классах».

– Ох, ничего себе! – говорю я. – Настоящая старая книга!

Я бережно открываю ее. В ноздри ударяет странный химический запах. Страницы бумажные и кажутся очень хрупкими, я очень осторожно листаю книгу. Там есть картинки, но они не двигаются. Также ничего не происходит, если дотронуться пальцем до подчеркнутых фраз.

Я прочитываю пару строк, один абзац. Читать легко, как в планшете, но текст сложный, я не понимаю и половины того, что там написано.

– У меня куча старых школьных учебников, – говорит Пигрит. – Мне по ним гораздо больше нравится учиться. Они в миллион раз лучше того, что нам предлагает школьная библиотека.

– У тебя поэтому хорошие оценки? – спрашиваю я и закрываю книгу. Чувствую себя с ней неловко, очень боюсь ее как-то повредить.

– Да я вообще-то не ради оценок учусь, – парирует Пигрит. – Я учусь, потому что мне интересно.

– Правда?

Я возвращаю ему книгу.

– Тогда ты, наверно, один такой.

– Наверно.

Я оглядываюсь по сторонам.

– И где у тебя все эти книги?

Пигрит указывает в сторону двери.

– Пошли.

Я иду за ним. В коридоре на стенах висят копья и другие орудия, которые когда-то изготавливали австралийские аборигены. Дверь, которую наконец открывает Пигрит, сделана из тяжелой древесины, за дверью темнота. Он пропускает меня вперед. Я машинально втягиваю голову, делая первый шаг в огромное помещение, полностью уставленное полками. Они всюду на стенах, а некоторые и посередине комнаты, а на полках много-много книг, плотно друг к другу, их тысячи!

Это зрелище почти сбивает меня с ног, как если бы на меня вдруг обрушился вес всех этих книг. Странный запах наполняет комнату: пахнет пылью, кожей и ванилью.

– Прошу, – с гордостью произносит Пигрит. – Это библиотека моего отца.

– Библиотека? – повторяю я благоговейно.

– Вот откуда это слово. Библиотека на планшете на самом деле просто база данных где-то там в Сети. Но изначально библиотеки были такими, как у нас здесь. Настоящие книжки на полках.

Настоящие книжки? Для меня настоящие книжки – это тексты на моем планшете. Книги, напечатанные на бумаге, которую нарезают листами, а потом склеивают их с одной стороны, – это то, что встречается только в музеях, так мне казалось. Где-то рядом с пергаментными свитками и каменными табличками с клинописью.

Я иду вдоль полок и рассматриваю книги. Они все разной толщины и высоты, названия написаны различными шрифтами. Полнейший хаос. У некоторых обложки, похоже, из кожи, они выглядят очень ценными – наверно, так оно и есть. Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до них, но всё же не решаюсь. У окна стоит громоздкое кресло для чтения, рядом с ним небольшой столик с точеной ножкой. Над спинкой кресла возвышается торшер.

– Почему здесь так темно? – спрашиваю я.

– Бумаге вреден свет, – объясняет Пигрит. – Книги все старые, некоторым по двести лет или даже больше того.

– Двести лет! – Получается, эти книги пережили Энергетические войны, восстания и что там еще творилось в прошлом. Двести лет… Это значит, что, когда их напечатали, только-только закончилась Вторая мировая война.

Пигрит достает толстую книгу и протягивает мне. Я чуть не роняю ее, такой тяжелой она вдруг оказывается. Это полное собрание сочинений Шекспира, все пьесы и вся поэзия. Те самые, которые есть у нас на планшетах. Только там они ничего не весят и можно искать и анализировать в них что угодно миллионом разных способов.

Я возвращаю ему книгу с ощущением, что мои пальцы стали от нее пыльными.

– Красиво, – говорю я, – но зачем? Зачем столько усилий? Ведь книги занимают столько места, и, наверно, еще пыль вытирать надо. Все эти затемненные помещения… Зачем? Ведь на планшете можно прочитать все книги, какие только существуют?

– Многие так считают, – говорит Пигрит и возвращает толстую книгу на место. Он идет дальше, его взгляд скользит по полкам. Потом он достает еще одну книгу, совсем тоненькую, и протягивает мне. – Вот. Проверь, найдешь ли ты это в школьной библиотеке.

Я беру книгу, кладу ее на один из многочисленных столов, расставленных по комнате. Затем вытаскиваю планшет и захожу в школьную библиотеку. Открываю поиск и ввожу имя автора: Джордж Оруэлл.

– Это ее название? – спрашиваю я.

– «1984»? Да, – отзывается Пигрит.

– Странное название.

– Можешь его не указывать. Джордж Оруэлл написал не так много книг.

Я не пишу названия. Пигрит оказывается прав. Я нахожу одну-единственную книгу, про пищевую химию. Опубликовано в Найроби в 2112 году.

– И это другой Джордж Оруэлл, – объясняет Пигрит, – кенийский химик. Джордж Оруэлл, написавший «1984», был англичанином и жил в XX веке. Но его романы запрещены и были стерты со всех серверов, когда начались восстания. Как было сказано, они настраивали людей против правительств.

– Откуда ты это знаешь? – удивляюсь я.

– Об этом написано в другой книге из нашей библиотеки, – говорит Пигрит. – Ясное дело, планшеты – практичная штука, но все книги хранятся в единой базе данных. Если кто-нибудь там перекроет к ним доступ или сотрет их, они исчезнут. – Он кладет руку на книги на полке перед собой. – А эти книги не денутся никуда. То, что было напечатано на бумаге и распространено по всему свету, уже практически нельзя заставить исчезнуть.

– Понимаю, – говорю я.

– К тому же, – добавляет он, – у старых книг есть еще одно преимущество.

– Какое же?

– Никто не знает, что ты читаешь.

– И правда. – Я сразу вспоминаю вчерашний вечер. Я хотела поискать еще информацию о генной инженерии, в первую очередь о том, как ее применяют к людям. Но потом представила себе, как кто-нибудь откроет протокол моего планшета и спросит меня, почему меня вдруг так волнует эта тема. И я отказалась от этой затеи.

Я рассматриваю книгу, лежащую на столе передо мной. При всей ее непрактичности, у нее есть свои преимущества, тут Пигрит прав.

Обложка книги пробуждает во мне одно воспоминание.

– А у меня ведь тоже есть книга, – говорю я. – Примерно такого же размера и серая снаружи. Но это книга, которая изначально была пустой. Моя мама писала в ней от руки.

Глаза Пигрита загораются.

– Дневник! Вот это да! Такие пустые книги назывались блокнотами, сейчас их практически не производят. Покажешь мне как-нибудь?

Я колеблюсь.

– Это одна из немногих вещей, оставшихся мне от мамы, – говорю я, и мне становится неприятно от одной мысли о том, что до дневника дотронется кто-то чужой. Книга лежит в моем заветном сундучке, я и сама-то уже сто лет не брала ее в руки.

– Если это дневник твоей мамы, – размышляет вслух Пигрит, – то неужели она там ничего не пишет о твоем отце?

Я пожимаю плечами.

– Понятия не имею. Он написан старым рукописным шрифтом. Я не могу его прочесть.

– Секундочку. – Пигрит поднимает вверх указательный палец. Я наблюдаю, как он снова идет вдоль полок, наклонив голову набок. Мог бы и признать, что функция поиска намного удобнее! Наконец он находит то, что искал, достает книгу с полки и возвращается с ней ко мне. – Вот, пожалуйста. Может быть, это тебе поможет.

Это совсем тоненькая книжка, сшитая всего двумя скрепками, не более пятидесяти страниц. Название гласит: «Как читать старый рукописный шрифт».

– Неплохо, да?

Я лишь киваю, потрясенно открываю книжку и рассматриваю первые страницы. На них я узнаю значки, которые видела на страницах маминого дневника.

– Можешь мне дать ее почитать? – прошу я.

– Я сделаю тебе копию, – отвечает он. – Папа не любит, когда его книги покидают дом.

– Копию? – Я закрываю книгу и удивленно смотрю на него. Знаю, как скопировать тексты в планшете, но как это сделать с бумажной книгой?

Пигрит выхватывает ее из моих рук и зажигает свет над рабочим столом, который я до этого не замечала.

– Ты пока устраивайся поудобнее.

Он уходит. Я сажусь и оглядываюсь. Странное чувство – оказаться наедине со всеми этими книгами. Они создают в комнате совершенно незнакомую для меня атмосферу. Как будто бы я не одна. Как будто все эти книги – воплощенные мысли, которые сейчас просто спят, но в любой момент могут проснуться, чтобы вмешаться в то, что ты делаешь, и заговорить с тобой.

Но это чувство нельзя назвать неприятным. Оно сильное, да, безусловно. Но мне кажется, что в такой… библиотеке должно хорошо работаться.

Я наклоняюсь вперед, потому что мой взгляд падает на светлую, слегка поблескивающую книгу с названием, которое кажется мне знакомым. «Ядовитый континент – старый животный мир Австралии и что с ним стало». Не та ли это книга, которую я читала вчера вечером? Ее… оригинал?

Я совершенно забываю подумать о том, насколько это прилично, встаю и беру книгу с полки. Она оказывается неожиданно большой и довольно увесистой. Я возвращаюсь с ней за стол и бережно открываю. Да, это тот самый текст, но картинки в полную величину выглядят гораздо более впечатляющими. Изображение кубомедузы занимает целую огромную страницу, на темно-синем фоне медуза смотрится загадочно и элегантно. Я чувствую, как от ее вида по телу побежали мурашки.

Дверь снова открывается, но входит не Пигрит, а его отец. Я цепенею от ужаса. Мне случалось видеть профессора Боннера на всяких официальных мероприятиях, чаще всего вместе с нашим мэром или другими важными людьми. Я знаю, что он высокого роста, но вот так, вблизи, он выглядит еще более огромным и могучим. Ко мне приближается не человек, а гора, такая черная, что кажется, будто он еще сильнее потемнел в своей библиотеке.

– Привет, – произносит он низким голосом и протягивает мне руку. – Ты, наверно, Саха?

– Да, – отвечаю я и послушно жму его руку. – Здрасьте.

Я не знаю, что сказать, к тому же мне кажется, что я не говорю, а пищу, как мышь. Вдруг он рассердится на меня за то, что я трогала его книги?

Но он вообще не замечает книгу, которая лежит раскрытая прямо передо мной.

– Я не хотел тебе мешать, – говорит он. – Мне просто нужно было быстренько кое-что достать.

– Да, конечно, – пищу я.

Я смотрю, как его огромная фигура протискивается между полками, как его взгляд скользит по книгам и как его косматые брови при этом постоянно двигаются то вверх, то вниз. Невероятно, что у такого огромного мужчины такой маленький сын.

Он вытаскивает книгу, сует ее себе под мышку, тянется за второй, которую тут же начинает листать. Дверь снова открывается, на этот раз это уже Пигрит.

– Привет, пап, – говорит он.

– Я уже сказал твоей подруге, что совершенно не хочу вам мешать, – отвечает его отец, не отрываясь от книги. – Я сейчас уйду.

– Саха спросила меня, почему, собственно, неотрадиционализм так против генной инженерии, – говорит Пигрит. – Может, ты мог бы ей это объяснить?

– Хм… – Отец Пигрита поднимает голову от книги и какое-то время думает. – На этот вопрос не так легко ответить. Ну, во-первых, неотрадиционализм против технических изменений человеческого тела, не так ли? Коммуникационные импланты и тому подобное. Причем в случае с имплантом ты сам решаешь, хочешь ли ты их себе вставить, а вот решение о генетических изменениях за тебя принимают родители.

Он внимательно смотрит на нас.

– Все эти люди, которых можно встретить в метрополиях, с синей или зеленой кожей, перьями на голове, ногтями, светящимися в темноте, и прочим – они ведь не сами решили так выглядеть, правда? По большей части это их родители захотели. Неотрадиционализм далеко не единственная идеология, которая не признает подобных вещей.

Мне ужасно хочется забиться в дальний угол. Зачем я только заговорила с Пигритом на эту тему!

– Вообще, это хороший вопрос, – продолжает его отец. – Дело в том, что не так легко объяснить, откуда возникли разные точки зрения на целенаправленные генетические изменения человеческого тела. Твой дед много занимался этой темой. Я помню, что он удивлялся тому, что даже в метрополиях люди склоняются к ограничительному подходу и даже в экстропианских [8] зонах не заходят настолько далеко, насколько на самом деле позволяет научно-технический прогресс. Надо бы полистать его книги и рукописи. Как-нибудь, – добавляет он со вздохом. Он ставит на место книгу, которую листал, и достает другую. – Ну ладно. Давайте-ка я не буду дальше мешать вам писать рефераты. – Он еще раз поворачивается с улыбкой ко мне, но выглядит при этом так, как будто бы в мыслях он уже где-то совершенно в другом месте, и уходит.

Пигрит ухмыляется:

– В другой день это продолжалось бы еще сколько-то юнитов, но сегодня ему нужно написать анонс лекции, которую ему предстоит читать в конце февраля на конгрессе в Сиднее. И он ужасно по этому поводу нервничает.

– Из-за лекции?

– Да нет, конечно же! Из-за того, что увидится с моей мамой. – Пигрит качает головой. – Эти двое не могут ни вместе, ни порознь. Опять будет трагедия, это я уже сейчас могу сказать.

Он кладет передо мной то, что принес, – стопку бумаги. Он сфотографировал и потом распечатал каждый разворот книги.

– Это называется фотокопия, – объясняет он. – У папы есть старый аппарат, который их делает, и для этого не нужен компьютер.

Я спохватываюсь:

– Точно, я ведь могла бы просто сфотографировать все страницы планшетом.

– Ну да, но теперь у тебя есть такая копия, – отвечает Пигрит. И мне приходит в голову, что так даже лучше. Так никто не узнает, чем я интересуюсь.

– Спасибо, – говорю я и засовываю листы под планшет.

Пигрит кивает на книгу, лежащую передо мной.

– Ты нашла что-нибудь для реферата?

Я съеживаюсь.

– Эта мне просто попалась на глаза, – быстро отвечаю я и подчеркнуто аккуратно закрываю книгу. – Она есть в школьной библиотеке. Я вчера уже начала ее читать. Но там практически ничего нет о том, как всё получилось с вирусами.

– Про это мы обязательно что-нибудь найдем, – заявляет Пигрит слегка высокомерно. – Мой дедушка собрал кучу материалов по истории генной инженерии. – Он прищуривается. – Жалко, что так рано умер. Мне было года три или около того. Папа уже вон сколько лет всё никак не может распаковать последние ящики с его вещами.

Мы и правда находим пару книг, которые всё подробно объясняют. Фокус был в том, чтобы вырастить вирусы, которые бы нападали только на клетки определенного вида животных. У любой клетки есть оболочка, она обладает некими уникальными свойствами и структурами, не встречающимися ни у одного другого живого существа. Если создать вирус, который будет стыковаться только с этими структурами, и выпустить на свободу, судьба такого биологического вида, по сути, будет предрешена.

Сложнее всего в этом деле – выявить уникальную структуру. Например, если атаковать смертельными вирусами клетки желудка тигровой змеи, нужно сначала удостовериться в том, что эти вирусы не могут также стыковаться с клетками слизистой оболочки легких у коров или печени коал, против которых никто ничего не имеет.

По сути, нужно было детально изучить все остальные формы жизни, что невозможно в принципе из-за огромного объема такой работы. Поэтому не обошлось без ошибок. Первая попытка извести тигровых змей привела к тому, что вместо них вымерли суповые черепахи. Когда со второй попытки всё же удалось прикончить кубомедуз, произошло нашествие рачков, потому что никто не подозревал, что медузы поедали такое их количество.

Иногда просто ничего не получалось. Как, например, с акулами. Несмотря на детальные исследования, так и не удалось выявить однозначные уникальные характеристики их клеточных оболочек. Поэтому акулы так никуда и не делись. Одна из книг – изданная в 2021 году, то есть ни много ни мало, а сто тридцать лет назад, – очень подробно всё это объясняет. Я завороженно листаю ее, рассматриваю изображения использовавшихся тогда аппаратов и схемы процессов. Это практически пособие для людей, которые хотят кого-то истребить.

Вторая из найденных нами книг обнаруживается и в школьной библиотеке. Это удачно, так я смогу объяснить, откуда я взяла информацию, использованную в реферате. К тому же я могу скопировать оттуда пару рисунков и диаграмм.

При этом я обнаруживаю удивительную особенность всех акций по истреблению видов: в послесловии написано, что до Энергетических войн практически все ядовитые змеи считались охраняемыми видами. Того, кто убьет или покалечит тигровую змею, заставляли выплачивать большой штраф. А спустя двадцать лет их полное уничтожение уже считалось достижением прогресса!

Мы оба неплохо продвигаемся вперед. И действительно, здесь, в библиотеке, очень приятно работать. Но там, под моим планшетом, лежат листы откопированной книжки. И чем дальше мы пишем свои рефераты, копаемся в книгах и обсуждаем формулировки, тем нетерпеливее я становлюсь. Не могу дождаться того мига, когда приду домой и вытащу из заветного сундучка мамин дневник. Наконец я не выдерживаю. Делаю вид, что только сейчас впервые взглянула на настенные часы, и заявляю Пигриту, что мне нужно домой, потому что я должна еще сделать кое-что по дому, пока тетя не пришла с работы.

Он это сразу же понимает и не выглядит огорченным.

– Мы довольно много успели, правда же? – радостно спрашивает Пигрит.

Он провожает меня до двери. Его отец больше не появляется. Я прощаюсь и ухожу. Мне приходится держать себя в руках, чтобы не броситься бежать сразу же.

Сумка с планшетом висит у меня на плече и шуршит бумагами. Мне пришлось их сложить, иначе не помещались.

Тети Милдред нет дома, но, когда я вхожу в квартиру, мой планшет начинает вибрировать: местное личное сообщение, которое она мне оставила.

«В холодильнике на обед чечевица. Съешь сколько захочешь. До скорого!»

Я открываю холодильник, приподнимаю крышку кастрюли. Пахнет так хорошо, и я чувствую, что изрядно проголодалась, но мое нетерпение сильнее голода. Я бегу по лестнице наверх к себе в комнату, закрываю за собой дверь, вытаскиваю из сумки копии, которые сделал Пигрит, и раскладываю их на письменном столе. Затем я достаю из укромного места свой зеленый заветный сундучок. Мамин дневник лежит на самом дне, под деньгами и другими вещами.

Я осторожно достаю его и открываю на первой странице. Сверху на ней написано «28.05.2135» – дата моего рождения. Цифры я читать умею, они везде пишутся более-менее одинаково. Но перед ними написано нечто, что не могу расшифровать. Я листаю фотокопии в поисках похожих значков, и наконец мне удается идентифицировать слово «суббота».

Всё верно. Я родилась в субботу. Я рассматриваю это слово и постепенно начинаю понимать, как связуются все эти загогулинки и черточки. Довольно непривычно, если сначала научился печатать, а потом овладел тем видом письма, которое используют для планшетов, но принцип один и тот же. Даже можно сказать, что это красиво. Это написала моя мама. Я провожу пальцем по бумаге и чувствую едва заметные углубления, которые оставило то, чем она писала.

Я иду дальше. Прежде чем у меня окончательно закипает мозг, я успеваю расшифровать следующую фразу:

«Мой сладкий малыш наконец-то появился на свет. Это девочка, такая красивая! Я назову ее Саха».

Ниже написано: «48 см, 2810 г».

На этом запись за день заканчивается. Мама, наверно, была совсем без сил после родов и записала только самое главное.

Вообще-то отличная идея – вести такой дневник! Записывать то, что тебя волнует. Всё, что происходит. Но для этого, собственно, и нужен блокнот. Я бы не стала вести дневник у себя на планшете. Да, там можно создавать личные тексты, к ним можно закрывать доступ, и тогда их никто не увидит. Ну, так считается. Но что, если это на самом деле не так?

Может, я себе тоже заведу блокнот и что-нибудь для письма, научусь старому письму…

Я снова возвращаюсь к маминому дневнику. На следующий день записи нет, продолжение датировано понедельником, «30.05.2135».

«Моя бедная маленькая Саха. Мне так жаль, что ей приходится мучиться, – с трудом читаю я. – Я попросила доктора Ханга удалить перепонки между ее пальчиками. Он всё сделал очень аккуратно, но сейчас как раз перестает действовать обезболивающее».

Я читаю это, и меня прошибает холодный пот. Я поднимаю левую руку, смотрю на нее, не веря сама себе. Я всю жизнь задавалась вопросом, откуда у меня эти тонкие белые линии сбоку на каждом пальце, они видны прямо до первой фаланги. Теперь я знаю откуда.

7

Ночь теплая, и мне не спится, но это не из-за жары. Я продолжила читать дневник моей мамы, до того места, где она начинает переживать из-за моих жабр. Да, именно так она и пишет: «жабры».

Это меня добило. Значит, мои самые страшные опасения подтвердились: я монстр, гибрид человека и животного, мерзость с точки зрения неотрадиционализма и большинства существующих мировоззрений.

Но почему я такая? Кто в этом виноват? Об этом моя мама не написала ни слова. Вместо этого она пишет о том, как обсуждала проблему моих жабр с этим доктором Хангом и он посоветовал заклеить их аэрозольным пластырем, а сам пластырь замаскировать тональным кремом. Сначала, мол, нужно подождать и посмотреть, как это будет развиваться. Может, они со временем сами зарастут. Если же их сразу зашить, то это, скорее всего, приведет к тому, что моя грудная клетка и мои легкие не смогут нормально расти.

Я читала, пока у меня не заболели глаза, но так и не нашла ничего о том, почему я такая, какая есть. Чего я точно не могу себе представить, это чтобы моя мама специально захотела сделать меня такой. Во-первых, такие вмешательства стоят кучу денег, а денег у нее не было никогда. Во-вторых, если она хотела, чтобы я была такой, почему тогда после моего рождения явно делала всё, чтобы скрыть мою особенность?

Может, мама сама была жертвой генетических экспериментов? Может, она сбежала из лаборатории, будучи уже беременной? Может, в этом и есть причина вечных тайн, окружавших меня всю жизнь? И не стало ли это причиной ее ранней смерти?

Вот мысли, которые терзают меня, пока я часами ворочаюсь в постели без сна. Когда утром звонит будильник, я настолько без сил, что чуть не засыпаю стоя во время чистки зубов. И всё-таки ночь принесла свои плоды: у меня теперь есть план.

Я иду в школу и провожу там весь день как в трансе. Первым уроком у нас математика, а я потом не могу даже вспомнить, что мы там делали. На китайском я довожу миссис Ченг до того, что она неодобрительно качает головой, – это с ней случается крайне редко. На английском до меня дело не доходит, как, впрочем, и до всех остальных, потому что Алекс втягивает учителя в бесконечный спор, тема которого проходит полностью мимо меня. И так далее. Мне как-то удается продержаться весь день, но я сама себе кажусь роботом.

По дороге в школу я рассматривала витрины на улице Гармонии, домой я иду по бульвару Свободы и ничего вокруг не замечаю.

Дома я пытаюсь сделать так, чтобы было незаметно, как я жду ухода тети Милдред на работу. Стоит ей выйти из дома, как я тут же достаю свой сундучок и беру из него столько денег, сколько мне может пригодиться. И отправляюсь в город. Моя цель – «Салон одежды Майи Тимберли» на западном окончании бульвара Свободы. Там я обращаюсь к первой попавшейся продавщице: «Я хочу купить бикини». На всякий случай, хотя ее это, наверно, вообще не интересует, я добавляю: «Чтобы загорать».

Продавщица смотрит на меня испытующе. Она очень стройная, у нее сияющие черные локоны и темная кожа, она эффектно и элегантно одета, вся в оранжевом, желтом и металлическом блеске. Она ведет меня за собой в тот отдел магазина, где висят купальники: с одной стороны спортивные, с другой – бикини.

– Бикини с красной этикеткой можно купить без верха, тогда получится вдвое дешевле, – объясняет она. Похоже, это она из лучших побуждений, она, конечно же, думает, что я прекрасно обойдусь без верха. На какое-то мгновение эта мысль кажется мне заманчивой. Я редко бываю на пляже, но знаю, что многие женщины не надевают верха от купальника, в том числе некоторые из тех, кому следовало бы, как Карилья, например.

Но потом я, девочка, у которой и лифчика-то ни одного нет, заявляю:

– Я возьму целиком.

Она просто кивает, достает сантиметр, измеряет мне объем бедер и груди, а потом говорит:

– Так, размер S2. Боюсь, в этом размере выбор у нас невелик.

Если точнее, то выбирать мне приходится из двух моделей. Первая кричаще пестрая, и завязок у нее больше, чем ткани, а вторая – серый, широко скроенный купальник, который кажется мне успокаивающе незаметным. Это одна из самых дорогих моделей на полке, и всё же я без тени сомнения говорю:

– Вот этот.

– Прекрасный выбор, – комментирует продавщица, снимая купальник с вешалки. – Он из парасинта и сохнет моментально.

– Мне он только чтобы загорать, – утверждаю я.

– Парасинт выводит пот и самоочищается, – сообщает она.

– Тем лучше, – отвечаю я.

Спустя пять минут я выхожу из магазина с бумажным пакетом, и мне кажется, что он горит ярким пламенем прямо у меня в руках. Я перестаю нервно оглядываться лишь после того, как мне удается беспрепятственно пронести его домой и спрятать в недрах платяного шкафа.

Я задаю себе вопрос, почему внутри меня всё противится идее рассказать обо всём тете Милдред. Она сестра моей мамы, самый близкий человек, может быть, она знает больше меня?

И всё же я не могу заставить себя спросить. Она всё время так переживает за меня! Я боюсь запустить какой-нибудь процесс, который потом не смогу остановить. А что, если тетя Милдред ничего обо всём этом не знает? Она стала бы страшно бояться, что мою тайну раскроют и нас выгонят из Зоны.

Еще не прошло и пяти лет после того случая, когда в Сихэвэне родился мальчик с генами гепарда и мощными мышцами ног. Причем внешне это было незаметно. Всё выяснилось только потому, что кто-то заметил, что родители еще до рождения ребенка зачислили его в Сиднейский спортивный университет. Провели расследование, и оказалось, что они были в Сеуле в модификационной клинике. После этого мэр не сомневался ни секунды и подписал приказ о депортации.

Как-то мне удается пережить оставшуюся часть дня, и, несмотря на свое возбужденное состояние, ночью я сплю как убитая.

В четверг у меня нет первых трех уроков, а тетя Милдред работает в доме Бреншоу, она к ним уходит рано. Как только за ней закрывается дверь, я надеваю под одежду бикини, засовываю в сумку полотенце и выхожу. Планшет я, конечно же, оставляю дома: всем известно, что не стоит брать с собой планшет, если ты не хочешь, чтобы кто-нибудь знал, куда ты ходил. Жаль, что у меня нет такого устройства, как у Пигрита.

В заборе, отделяющем Поселок от природоохранной зоны, есть незаметная, но всем хорошо известная дыра. За ней нужно около двадцати метров продираться сквозь густой кустарник, а потом попадаешь на тропинку, которая ведет на Малый пляж.

Находиться в природоохранной зоне не запрещено – запрещено беспокоить животных, повреждать растения и тому подобное. Поскольку вокруг Сихэвэна полно общедоступных пляжей и лесов, существует негласное правило, что Малый пляж предназначается для влюбленных парочек, которые не хотят, чтобы им мешали.

Я нарушаю это правило. Но сейчас, в восемь утра в четверг, там всё равно вряд ли кто-нибудь будет. Я потому и выбрала это время.

Когда я прихожу на пляж, решимость покидает меня. Хоть пляж и называется Малым, я кажусь себе совершенно потерянной, стоя перед огромным океаном, волны которого с шуршанием набегают на песок у моих ног.

Я действительно хочу сделать то, что задумала? Внезапно это начинает казаться мне бредовой идеей. Я кладу сумку на камень, снимаю ботинки и штаны и делаю пару неуверенных шагов к воде. Внутри всё сжимается, когда холодная и мокрая вода окатывает мои ноги, но потом я замечаю, что она действительно мокрая, но совсем не холодная.

Я просто еще никогда не была так близко к морю. Всегда смотрела на него издали. Сажусь на корточки и дотрагиваюсь рукой до следующей волны, до ее белой пены. Облизываю мокрые пальцы. Вода и правда соленая на вкус, в точности как мне всегда рассказывали.

Какое-то время я так и сижу, позволяя волнам омывать мои руки и ноги. Удивительно, насколько морская вода на ощупь отличается от воды, которая течет у нас из крана. Я ищу для этого слова. Она мягче? Нет, она не мягкая, скорее наоборот. Но она кажется… дружелюбнее. Да. Это самое подходящее слово.

Я поднимаюсь в полный рост, оглядываюсь по сторонам, и, несмотря на все лесные звуки, мне кажется, что вокруг ужасно тихо. Следующий шаг – снять футболку, но я колеблюсь. Вчера я сняла все пластыри. Впервые в жизни вышла из дома с ничем не защищенными отверстиями на груди. Нет, еще не время. Мне вообще кажется, что сегодня я вряд ли решусь. Может, оно и к лучшему, сначала просто установлю контакт с морем.

Я остаюсь в футболке и захожу чуть глубже в воду. По щиколотку. Потом по колено. То и дело набегают волны, которые захлестывают меня до верхней части бедер. Завязываю футболку повыше и остаюсь так стоять. Для начала этого достаточно, считаю я. Вообще-то в моем случае это довольно отважный поступок – зайти так глубоко в воду.

Так я и стою какое-то время. Чувствую себя странно, но это не ужасно. На самом деле я удивительным образом ощущаю, что могла бы простоять так целую вечность. В этом есть что-то глубоко умиротворяющее – осязать воду вокруг меня, огромную толщу, уходящую от моих ног в бесконечность.

«На сегодня хватит», – говорю я наконец себе, поворачиваюсь и бреду обратно на сушу. Только я хочу нагнуться за полотенцем, как вдруг что-то заставляет меня остановиться.

Но что это было? Я оглядываюсь по сторонам. Никого не видно. Вокруг ничего не изменилось. Я стою замерев, прислушиваясь к самой себе, и вдруг мне начинает казаться, что шум моря и стук моего сердца – это один и тот же звук.

Внезапно мне становится жаль, что я вышла из воды. Как будто бы море зовет меня. Как будто бы бормотание его прибоя говорит мне: «Куда же ты, почему уже уходишь?»

Невероятно. Я трясу головой, пытаясь сбросить наваждение, беру полотенце и начинаю вытирать свою правую ногу. Песок приклеивается к подошвам ног, я не ожидала, что так будет. На обратном пути он будет натирать ноги в ботинках… Мои движения сходят на нет. Я выпрямляюсь, не знаю, что же мне делать. Всё, что знаю, – я не могу просто так уйти. Одна мысль об этом причиняет боль.

Довольно долго я стою без движения. Прислушиваюсь к собственному дыханию. В этом-то и дело, да? В дыхании. Я хватаюсь за ворот футболки и оттягиваю его, смотрю на свое тело. Там, где верх от купальника стягивает прорези моих… жабр… там болит. Я его снимаю. Что это была за дурацкая идея – покупать купальник! Потом я бегу. Кажется, вода принимает меня в свои объятия! Без тени сомнений я захожу в воду по пупок, потом по грудь. Я набираю побольше воздуха и ныряю.

Я вижу камни, песок, водоросли, пару рыбешек. И что же теперь? Убеждаюсь, что мои ноги уверенно достают до дна и что я могу в любой момент встать на них и поднять голову над водой, а потом даю воздуху выйти из легких. Огромные пузыри вырываются из моего рта и из ноздрей. И тогда это происходит. Я открываю рот и позволяю воде устремиться внутрь. Я не пью. Я действительно могу дышать.

8

Кажется, я становлюсь тяжелее, наполняюсь водой полностью, до последней клеточки своего тела. Я завороженно ощупываю верхнюю часть тела. Края отверстий… жабр!.. трепещут при каждом вдохе. Я чувствую, как вода, которую вдыхаю, снова вырывается из них наружу. Я понятия не имею, как это работает. То, что сейчас происходит внутри моего тела. То есть вообще не представляю. Но как-то это работает. Очевидно, что именно это и спасло мне жизнь, когда я упала в бассейн у Тоути-холла: при падении один из пластырей отклеился и я смогла хотя бы немножко дышать. Недостаточно, чтобы не потерять сознания, но достаточно, чтобы остаться в живых.

Я оглядываюсь вокруг. За мной наблюдает пара крошечных рыбок, они ускользают прочь, стоит мне помахать им рукой. Для них это, должно быть, в новинку, так мало людей приходит в эту бухту.

Я отталкиваюсь и скольжу в толще воды. Это прекрасно. Невероятно. Невесомо. Легко. Как чудесная игра! Проходит какое-то время, прежде чем я осознаю, что плыву, – я плыву, хотя никогда этому не училась!

Эта мысль так меня пугает, что я замираю. И тут же снова всё происходящее становится чем-то непонятным для меня. Нас учили, что, появляясь на свет, мы инстинктивно умеем только две вещи: тянуться к маме и сосать всё, что попадает в рот.

Это относится к людям. Но я по всем признакам инстинктивно умею плавать. О чем это говорит? Означает ли это, что я отличаюсь от людей? Этот вопрос приводит меня в ужас.

Я позволяю себе опуститься на дно, на лежащий там камень, весь поросший водорослями. Я нахожусь где-то на глубине трех метров, но осознаю это лишь потом. В этот миг меня занимают совсем другие проблемы.

Я, Саха Лидс, родившаяся 28 мая 2135 года, могу дышать под водой. Я родилась с перепонками на руках, но мне их удалили. И я живу в такой зоне, из которой меня депортируют, если хоть кто-нибудь об этом узнает.

Я ощущаю, как работает мое дыхание. Когда я вдыхаю – то есть расширяю грудную клетку, – вода вливается в меня через рот и нос. Когда выдыхаю, она выливается через жабры. По всем признакам воздуха внутри моего тела больше нет. Я выдыхаю воду. Но после некоторых экспериментов обнаруживаю, что могу производить воздух и собирать его во рту. Физиологически это напоминает попытку подавить зевок. Если повторить один-два раза, я могу вытолкнуть из себя большой пузырь воздуха, который тут же уплывает куда-то наверх.

Другими словами, мои легкие могут и то и другое. Вообще-то это дико круто, разве нет?

Не знаю, что мне теперь и думать. Может, мне всё это снится? Я рассматриваю свои руки, щиплю себя. Всё ощущается вполне реально. Ну а когда смотрю по сторонам…

Ландшафт под водой просто невероятный. Дно бухты плоское, толщу воды пронизывают лучи света, вокруг полно подводных растений. Надо мной беспокойно поблескивает поверхность воды, очень похожая на окна в крыше нашей столовой. Столовой. Школа! Ох черт, мне же еще в школу! А я понятия не имею, который час!

Я выпрямляюсь, отталкиваюсь и плыву так быстро, как только могу, назад, туда, откуда приплыла. Я вижу, как подо мной поднимается морское дно. Пляж всё ближе. Я выныриваю на поверхность, поднимаю голову из воды – и тут мне кажется, что я задыхаюсь! В ужасе ныряю снова. Что это? Паника. Что я наделала? Это что же, я теперь никогда не смогу вернуться на сушу? Вокруг меня всё бурлит, и лишь через какое-то время я понимаю, что это бурление произвожу сама: я кричу. Под водой.

Я останавливаюсь, делаю глубокий вдох. Позволяю воде течь сквозь меня. У морской воды такой… аромат, нечто большее, чем вкус. Она так хорошо пахнет – свежо, дружелюбно, живо. Я не могу себе представить, что прямо здесь и сейчас мне действительно может угрожать какая-то опасность. Остановись. Подумай. Когда Карилья и ее друзья столкнули меня в бассейн, мои легкие тоже наполнились водой. Доктор Уолш мне это подтвердил, хотя сам не понимал, с чем он имеет дело. И после этого я прекрасно дышала воздухом, как обычно. Должно быть, возможно избавиться от воды.

Пара гребков руками – и я оказываюсь у берега, на самом мелководье. Вдыхаю еще раз, приподнимаюсь над поверхностью воды и открываю рот.

Из меня льются потоки воды: изо рта, из носа, из жабр. Не то чтобы это было приятно, но и не больно. Через пару секунд я могу вдохнуть воздух – и всё работает, в точности как я привыкла.

Разве что меня слегка потряхивает. На четвереньках я выползаю на берег, сажусь и первым делом перевожу дух. Вот теперь мне не хватает моего планшета. Который сейчас час? Я смотрю на солнце, пытаясь по его положению выяснить время. Может быть, я еще успею в школу. Но сначала мне нужно домой, под душ.

Я внимательно обследую свои жабры. В одном месте к ним прилипла пара тонких водорослей, которые я, похоже, вдохнула вместе с водой. Интересно. Подцепляю их ногтем и сбрасываю на песок. Удивительно, но мне при этом совершенно не противно. Я рассматриваю свою кожу. Она чувствуется как-то иначе, как будто стала мягче, чем обычно. Как будто пребывание в соленой воде пошло ей на пользу.

Ну да, при дыхании я еще чувствую небольшое покалывание. Но с каждой минутой становится всё лучше. В конце концов я встаю, ковыляю к тому камню, на котором оставила свои вещи, и вытираюсь. На меня накатывает незнакомое чувство восторга. Как же это было потрясающе! Никогда в жизни я не ощущала ничего более крутого. Как жаль, что мне нельзя будет это повторить! Никогда.

Дорогу назад к дому отыскать труднее, чем дорогу на пляж. По пути сюда я была так взволнованна, что не догадалась запомнить какие-то приметы, и вот теперь плутаю и не понимаю, который час. Постепенно я начинаю нервничать. Но когда в третий раз залезаю в кусты, я нахожу дыру в заборе и попадаю в Поселок. Придя домой и посмотрев на часы, обнаруживаю, что времени еще полно. Как жаль. Я могла бы еще целых полчаса пробыть под водой. Быстро принимаю душ, а потом смотрю на себя в зеркало. Решаю, что больше никогда в жизни не буду затягивать свои жабры аэрозольными пластырями. И почему, собственно, они раньше казались мне уродливыми? Они прекрасны. Необычны, но прекрасны.

Я переодеваюсь и отправляюсь в школу.

Сегодня мне не удастся быть невидимой, двигаться как облачко дыма. Мне кажется, что сегодня я должна светиться изнутри, и больше всего мне бы хотелось идти по городу, громко распевая и танцуя. Как странно входить через главные ворота и видеть бассейн для рыбы. Я больше не боюсь его. Кажется, рыбы смотрят на меня и ждут, когда я приду их навестить.

Но даже если я и правда свечусь изнутри, внимания на это никто не обращает. Никто со мной не заговаривает, никто меня не трогает, я беспрепятственно прохожу на свое место в классе, как будто бы сегодняшний день такой же, как любой другой.

Но он не такой же, я это чувствую, когда выглядываю в окно и вижу море. Я смотрю на него другими глазами. Осознаю, что теперь у меня новая проблема: смогу ли я противостоять искушению снова войти в воду? Потому что этого мне категорически нельзя. Это очевидно. Кто-нибудь может увидеть, как я захожу или вылезаю, может заметить мои жабры, и тогда тайна, которую я должна сохранять, будет раскрыта.

Это будет ох как нелегко, я это чувствую. Раньше я смотрела на море со страхом и думала, что это плохо. Но теперь, когда смотрю на него с тоской, я понимаю, что это гораздо, гораздо хуже.

И только один человек замечает, что со мной что-то не так, – Пигрит.

После школы он подходит ко мне и говорит:

– Ты сегодня как-то по-другому выглядишь.

Я улыбаюсь и отвечаю:

– Я видела прекрасный сон. Невероятно прекрасный.

После обеда я запираюсь у себя в комнате и продолжаю расшифровывать мамин дневник. Постепенно я начинаю разбирать старый рукописный шрифт, мне даже хочется самой научиться так писать. Я размышляю о том, где бы мне достать бумагу и что-нибудь для письма, но идей у меня нет никаких.

Странно, конечно, что в неотрадиционалистской зоне всего этого нет. Писать на бумаге – что может быть традиционнее?

Во времена, когда моя мама была ребенком, это еще было обычным занятием.

Очень странно.

Читать дневник интересно, но толком ничего нового о своем происхождении я не узнаю. Мама целыми страницами описывает, какие я издаю звуки и какого цвета у меня стул. Теперь я знаю, когда у меня вылез первый зуб (3 декабря 2135 года, левый резец снизу) и когда я начала ползать (19 января 2136 года). Я читаю о проблемах с деньгами, преследовавших мою маму, о проблемах с квартирой, которая была слишком маленькой, слишком шумной и слишком дорогой, о том, как она уставала, о боли при кормлении, о разных работах, которыми она перебивалась: меняла аккумуляторы в автопрокате, варила криля на консервной фабрике, была хостес [9] на Multi-D-выставках… Читаю о книгах, которые она начинала и снова стирала, о заявках на смену зоны, которые отклоняли, о размышлениях, как жить дальше, о днях, когда она совсем теряла присутствие духа, и днях, когда она была совершенно счастлива. Но ни слова о моем отце. Или – в случае, если у меня вовсе нет никакого отца, – о моем происхождении. Ничего. Она любит меня всем сердцем, я чувствую это по тому, что и как она пишет, но она совершенно не пишет о том, откуда я взялась или почему я такая, какая есть.

И она постоянно упоминает свою сестру. Похоже, тетя Милдред присматривала за мной, уже когда мне была пара недель от роду. Но почему-то я не понимаю почти ничего из того, что пишет моя мама, – об опекунах, о «типичных проблемах», о несчастном случае, про который я ничего не знаю, хотя он, по всей видимости, сыграл важную роль в моей жизни. «Я бы с удовольствием взорвала это бюро соцобеспечения», – не раз пишет она. Не менее часто она пишет, что «нам просто нужно перестать подчиняться. Ведь именно так и вышло с народными восстаниями, разве нет?». В этих местах я чувствую, что она была очень рассержена.

Я прекращаю читать, когда приходит время ужина. Лучше всего будет спросить тетю Милдред о том, что же тогда случилось. Как только я соберусь с духом.

Утром в пятницу я замечаю, что Карилья то и дело внимательно смотрит на меня, когда ей кажется, что я этого не замечаю. Когда звенит звонок на перемену, я морально готовлюсь к тому, что она снова начнет провоцировать меня уйти из школы по окончании года. У меня на планшете всё еще сохранены формуляры, которые она мне тогда переслала, – если честно, это потому, что я не решаюсь их стереть.

Но Карилья ничего не говорит и за всю перемену так на меня ни разу и не смотрит. Может, она всё-таки не решается снова заводить этот разговор. Или планирует какую-то новую подлость. Когда звенит звонок на урок, я делаю глубокий вдох, достаю планшет и стираю анкеты для зачисления в школы Уэйпы и Карпентарии. После китайского мне приходит торопливое сообщение от мисс Бланкеншип, это рассылка для всего танцевального кружка: «Мы сегодня встречаемся на полчаса позже и не в спортзале, а в порту, около праздничной платформы».

В порту полным ходом идут приготовления ко Дню основания. Рабочие «Тоути Индастрис» со вчерашнего дня монтируют огромную плавучую платформу, составные части которой целый год пылятся в бараке за рыбными цехами. Платформа уже готова. Просто гигантская, она покачивается на волнах за пирсами. Трибуну, на которой будут сидеть почетные гости, заканчивают собирать, она занимает примерно половину платформы. Другая половина оставлена в качестве сцены для праздничной программы. И для нашего танца в том числе.

До этого я всегда присутствовала на празднике только как зритель. Каждый год он проходит приблизительно одинаково: сначала, вскоре после полудня, проходят всевозможные мероприятия в порту. Потом почетные гости и участники разных соревнований поднимаются на платформу, которая потом выплывает в открытое море в сопровождении парусников, катамаранов, лодок и всего прочего, что как-то держится на воде. По дороге произносятся речи, которые передают через громкоговорители и местную сеть, в промежутках между речами – спортивные состязания. В самом конце, когда платформа достигает Развалины, проводится турнир по автономному нырянию. Это всегда кульминация праздника, хотя на деле заранее известно, что победит Джон Бреншоу.

Потом платформа вместе со всей флотилией отправляется в обратный путь. Будет петь школьный хор, а мы – исполнять наши танцы, пока солнце во всём своем великолепии будет опускаться за холмы на западе. В порт мы вернемся уже в темноте. Первым на берег сойдет мэр и символическим жестом воткнет в землю древко с эмблемой неотрадиционалистского движения. И в тот же миг начнется большой фейерверк. Потом празднование продолжится в торжественном зале, где уж, как полагается, будет пир горой.

И всё это я должна как-то пережить. Лучше заранее прикажу себе как можно меньше об этом думать. Я обедаю вместе с Пигритом и вполуха слушаю, как он взахлеб рассказывает о своем реферате, о том, какой основатель как погиб во время Энергетических войн, какую роль в послевоенное время играло неотрадиционалистское движение, и так далее и тому подобное. Не представляю себе, как он всё это упихнет в пять тысяч слов.

Потом Пигрит отправляется со мной вместе в порт, что меня не радует: достаточно того, что на празднике он увидит, как отвратительно я танцую. Но он хочет спросить на корабле санитарной дружины, не понадобится ли он им там во время праздника, несмотря на то что его выгнали.

Когда мы приходим, я уже на пять минут опаздываю. Но все остальные сидят на стене набережной и болтают ногами, потому что платформу всё еще монтируют. Я сажусь вместе со всеми и спрашиваю, что происходит.

– Похоже, они всё переделывают, – мрачно отвечает Тесса. Очень мрачно. Ничто не может разозлить Тессу Циммерман сильнее, чем то, что мешает ей танцевать.

На платформе и правда работа идет полным ходом. Каркас, который был закреплен сбоку платформы, сейчас разбирают и переносят на ее переднюю часть, немного правее середины. Передняя часть платформы смотрит на пирс, по которому бегает туда-сюда тощий дядька с всклокоченными белыми волосами. Это Мортен Меркадо, он отвечает за всю хореографию праздника и старается следить за происходящим со всех точек зрения. Я читала, что в молодости он был известным певцом, в Южной Америке его песни слушают до сих пор. Но сам он занялся театром и вот уже миллион лет руководит крошечной труппой Сихэвэна.

Мистер Меркадо дирижирует рабочими.

– Еще чуть-чуть, – кричит он и машет своими руками с изящными длинными пальцами в сторону нужного края платформы. – Еще чуть-чуть!

Тут я замечаю Бреншоу: он стоит в одних плавках и, наполовину скрывшись за трибуной, натирает всё тело маслом. Он чемпион по автономному нырянию, но терпеть не может всё, что плавает в воде. До вчерашнего дня это казалось мне естественным, но теперь, когда я сама побывала в море, понимаю, как это убого: на суше ведь никто не натирается маслом, чтобы защититься от пыли – или что там еще летает в воздухе.

Наконец-то до меня доходит, для чего нужен каркас, который монтируют рабочие. Это лебедка, которая может спустить в воду тяжелый груз на стальном тросе. На этот трос будут крепиться медальки, которые нужно будет поднять на поверхность ныряльщикам во время турнира. Каждый участник набирает побольше воздуха и при помощи рук опускается по канату на глубину, собирая при этом максимальное количество колец.

Бреншоу, как обычно, соберет все и выиграет турнир. Но что он делает здесь сейчас, я не понимаю. Пигрит возвращается с корабля санитарной бригады. С унылым видом он садится на стену рядом со мной.

– Придурки, все они придурки, – заявляет он и угрюмо шмыгает носом. – Надравшиеся лоботрясы. Недоумки.

Я пожимаю плечами.

– Радуйся, у тебя освобождение от праздничных мероприятий!

– Это было бы хорошо, – бормочет он. – Но мне-то придется всю дорогу сидеть на трибуне около отца и умирать со скуки.

Я продолжаю следить за происходящим на платформе. Такое ощущение, что Бреншоу находится сейчас здесь исключительно для того, чтобы мистер Меркадо увидел, как будут проходить соревнования. Он отправляет Бреншоу на его место на трибуне и дает сигнал кому-то на сцене. Этот кто-то делает вид, что говорит что-то, потом резко разворачивается к Бреншоу, который встает и идет к лебедке.

– Стоп-стоп-стоп! – волнуется мистер Меркадо. – Не так быстро. Степеннее! И по нарисованной дуге.

Бреншоу послушно кивает, возвращается назад, и всё начинается заново. На этот раз он не идет, а шествует. Мистер Меркадо довольно улыбается и машет ему рукой, чтобы продолжал. Бреншоу останавливается у лебедки, от которой уходит в воду натянутый, прямой как стрела трос, медленно делает вдох и выдох, при этом легко поднимая и опуская руки. Наконец он прыгает в воду рыбкой и исчезает.

А потом… поначалу не происходит ничего. Мы все сидим и пялимся на то место, где трос уходит в воду, и я, как обычно, удивляюсь тому, как медленно идет время, пока ждешь, когда же Бреншоу вынырнет.

Мистер Меркадо смотрит на часы у себя на руке. Я задаюсь вопросом, чем там, собственно, занимается Бреншоу. Глубина в порту не такая большая, чтобы на протяжении нескольких минут спускаться вниз по тросу. До дна двадцать метров, не больше, по крайней мере, здесь точно слишком мелко для больших транспортных кораблей.

И тут Бреншоу наконец выныривает, хватается за перекладины лестницы, смонтированной рядом с лебедкой, и довольно вальяжно поднимается на борт. По моим ощущениям, прошло не более двух минут. Девочки рядом со мной рукоплещут, как будто у них тут его фан-клуб.

Пигрит наклоняется ко мне и тихо произносит:

– Это ужасно, но каждый раз, когда Бреншоу ныряет, я мечтаю о том, чтобы он больше не вынырнул.

Я потрясенно смотрю на него.

– Что? Это еще почему?

Он пожимает плечами.

– Ну вот так.

У меня нет времени размышлять об этом, потому что в этот самый момент нам призывно машет мисс Бланкеншип. Это значит, теперь наша очередь, и все девочки, кроме меня, вскакивают, как будто они уже давно ждут не дождутся. Я всё равно ничего не понимаю в том, что там происходит у парней. Может, Бреншоу как-то Пигриту насолил, а я просто не знаю об этом?

– Мне было бы комфортнее, если бы ты не смотрел, – говорю я Пигриту.

– Понимаю, – соглашается он и сползает со стены. – Я пойду.

Мисс Бланкеншип уже зовет меня, значит, надо поторопиться. Я бегу, но всё равно оказываюсь у трапа последней и подбегаю к нему в тот самый миг, когда на берег сходит Бреншоу, завернутый в полотенце и сияющий кожей, натертой маслом. Он бросает на меня короткий взгляд и говорит: «Привет, Саха». Как ни в чем не бывало.

Я ничего не отвечаю, просто жду, когда он пройдет мимо, и потом спешу занять место в последнем ряду. К моему облегчению, Пигрит и правда уходит. Я вижу, как он шагает вверх по Портовой улице и ни разу не оборачивается.

Раздается музыка, и танец начинается. Сегодня я двигаюсь совсем не так ужасно, как обычно, но платформа сильно раскачивается от наших движений. Интересно, это так запланировано? Я вижу, как Джудит в левом внешнем ряду спотыкается, еще шаг – и она бы упала в воду. Музыка обрывается. Мы остаемся стоять в растерянности. Что происходит? На пирсе мисс Бланкеншип, мистер Меркадо и мужчина в военно-морской форме что-то бурно обсуждают. Я вижу, как Тесса в ярости сжимает кулаки и как Джудит извиняется шепотом:

– Я же не виновата, что платформа начала так качаться.

Сзади раздается свист. Это мальчишки из парусного кружка, которые как раз выводят свою стайку яхт мимо нас в открытое море. Паруса трепещут на ветру, а парусников так много, что кораблю шельфодобывающей компании приходится подождать, прежде чем они все пройдут мимо молов.

Наконец мистер Меркадо достает свой планшет и подносит его к губам. Он включил громкоговоритель.

– Мне очень жаль, но, похоже, идея с выступлением танцевальной группы на платформе была не самой удачной, – говорит он. – Мы не предусмотрели, что произойдет, когда такое количество танцоров будет двигаться в такт. Даже здесь, в порту, платформа начала очень сильно раскачиваться, мы не можем подвергать всех такому риску в открытом море. Это было бы слишком опасно.

Кулаки Тессы разжимаются, плечи опускаются. Хотя вижу только ее спину, я знаю, что она вот-вот расплачется.

– Поэтому мы поступим как в прошлом году, – продолжает мистер Меркадо. – Когда платформа причалит, вы первыми сойдете на берег и исполните свой танец на площади перед зданием администрации порта.

– О нет! – рыдает Тесса. – В том году говорили, что такого больше никогда не будет: мы не будем танцевать, пока все заняты спуском на берег и никто не смотрит!

В отличие от Тессы я выдыхаю с облегчением. Меня как раз очень радует мысль о том, что никто не будет на нас смотреть.

– А где мы до этого будем? – возмущается другая девочка. – На другой корабль теперь уже не попасть!

– Пусть приделают стабилизаторы, – бурчит Педро. – Это же не бином Ньютона.

Мистер Меркадо передает свой планшет мисс Бланкеншип, которая продолжает:

– Ребята, мне очень жаль, но мы и правда не можем так рисковать. Мы в любом случае покажем наши танцы на берегу. Может быть, в порту, как в прошлый раз, а может, и на сцене в зале, поглядим.

Всё мое облегчение как ветром сдуло. В зале для торжеств? Да это же еще хуже!

– Для вас, конечно же, будут места на платформе, – продолжает она. – Вы в любом случае все поплывете на платформе, это не обсуждается!

Она перекидывается парой слов с мистером Меркадо и потом снова обращается к нам:

– Хорошо, на этом пока всё. Через двадцать минут мы с вами встретимся в спортзале и еще порепетируем «Лакалаку».

У трапа она отводит меня в сторону.

– Саха, у тебя будет место в самом центре трибуны. Не волнуйся, там с тобой ничего не случится! Хорошо?

Я удивленно смотрю на нее. Я потрясена. Она действительно хочет мне добра. Именно та учительница, которой приходится со мной труднее всего.

– Спасибо, – только и могу я выдавить из себя. И тороплюсь обратно в школу, а по дороге решаю впредь как можно сильнее стараться на занятиях по танцам.

9

Это будут скучные выходные. У тети Милдред снова новая клиентка или, по крайней мере, новый заказ, которым она весьма гордится, но о котором отказывается что-либо рассказывать, а после она опять идет играть в го к своей новой подруге Норе Маккинни. Значит, я всю субботу просижу одна.

В город мне не хочется, останусь лучше дома и от скуки продолжу работать над рефератом. Он по большей части уже готов: все факты я уже собрала благодаря вечеру в библиотеке отца Пигрита. Так я, может быть, смогу закончить реферат еще до начала каникул. Это было бы рекордом даже для меня.

Единственное, что мне еще остается облечь в слова, – это позицию неотрадиционализма по данному вопросу. И это, похоже, как раз сложнее всего. Защите окружающей среды в неотрадиционализме придается огромное значение. Его ранние представители сыграли важную роль в обсуждении глобальных договоренностей, благодаря которым в океанах снова расцвела жизнь. Считается, что человек должен защищать экосистемы, уважать право на жизнь животных и растений.

Но сколько бы я ни искала, не нахожу подходящей цитаты для акций по уничтожению видов. Я читаю и читаю, копирую отрывки из текстов только для того, чтобы снова их стереть, снова и снова ищу подходящие формулировки для того, что у меня уже есть. Стоит фразе оказаться у меня на планшете, как она начинает казаться мне ужасной.

В результате я начинаю подозревать, что на самом деле все стараются как-то избежать четкого формулирования позиции по этому вопросу. С одной стороны, все вроде как осуждают то, что тогдашние правительства просто взяли и уничтожили ядовитые виды животных из водоемов Австралии. Охраняемые виды, от которых, в принципе, к тому моменту люди научились защищаться иными способами. С другой стороны – скажем так, в душе, – все вполне довольны тем, что мы имеем на сегодняшний день. Потому что без всех этих неудобных или опасных животных нам живется гораздо лучше. Сделанного не воротишь, да и виноваты другие.

Меня это всё как-то удручает. И написать это прямо так я, конечно, не могу.

Этой ночью мне снова снится, что я ныряю. И это восхитительно. Я невесомо парю, окруженная стайкой пестрых рыб, которые с любопытством рассматривают меня. Я вдыхаю прохладную, свежую, живительную воду, наслаждаюсь тем, как с каждым вдохом она течет сквозь меня.

Подводный мир, внутри которого я парю, пронизывает свет. Мои руки отодвигают в стороны водоросли, дотрагиваются до острых краев кораллов, и я слышу далекий, едва заметный стрекот и свист. У меня нет никакой конкретной цели, я просто плаваю, и я счастлива. Счастлива быть дома.

Я резко просыпаюсь и сажусь на кровати, на глаза наворачиваются слезы, когда понимаю, что это был лишь сон. И в то же время не сон, потому что я ведь и вправду гибрид. Существо, которое ни в одном из миров никогда не будет чувствовать себя дома.

Снова думаю о маме и о том, как она со мной обращалась, когда я была совсем маленькой. Нет никаких сомнений, она меня любила, это я знаю. Но что она сделала со мной, подвергнув меня этой генетической манипуляции? И зачем она это сделала?

В этот миг, в дымчатых предрассветных сумерках, это кажется мне самой большой тайной, загадкой, которую не разгадать во веки веков.

Воскресным утром за завтраком тетя Милдред наконец признается, у кого она вчера убиралась, – у Тоути! В королевском дворце, так сказать. Ее так переполняет гордость, что она совершенно не замечает, как я поперхнулась яйцом. Сама она всё никак не может начать есть, потому что ее руки постоянно заняты рассказом.

– Очень жаль, но это будет одиночный заказ, – признается она, перестав наконец восторгаться садом, анфиладами комнат, хитроумной системой безопасности и тому подобным. – Им просто было нужно помыть аквариум с морской водой, который они только-только установили.

– Аквариум с морской водой? – повторяю я удивленно. Семья Тоути живет на самом кончике Золотого мыса, вокруг них Тихий океан – с чего бы им вдруг понадобилось устраивать себе еще и дома море в форме аквариума с морской водой?

– Ну да, в большом зале на нижнем этаже, – продолжает тетя Милдред, пока ее бедный завтрак стынет. – На два этажа. Там галерея, из которой можно смотреть в аквариум сверху. Оттуда в зал ведет лестница. И аквариум занимает там целую стену. Будет просто потрясающе смотреться, когда его наполнят водой.

– Так он пустой? – переспрашиваю я.

– Ну конечно. Иначе как бы я могла его помыть? – отвечает тетя Милдред. – Сначала я думала, что это плавательный бассейн, такой он огромный. Но миссис Тоути сказала, что нет, это аквариум. – Она кивает в сторону своего планшета. Должно быть, она заботливо сохранила всё, что ей написала миссис Тоути. – Мне изнутри даже пришлось вставать на стремянку, чтобы помыть все стенки. Такой он огромный, представь себе!

Я киваю, но предпочитаю этого не представлять.

– А еще миссис Тоути сказала, что она очень рада, что я смогла принять такой срочный заказ. Фирма, которая монтировала аквариум, конечно же, всё помыла, но так себе, как обычно рабочие это делают. К тому же это была фирма не из Зоны, – добавляет она с очевидным пренебрежением.

Тут она наконец тянется за солью и принимается за свой завтрак.

Вообще-то я решила расспросить тетю Милдред о маме, но сейчас не нахожу повода заговорить об этом.

В понедельник у нас большой экзамен по математике, последний большой экзамен в этом учебном году. Мистер Блэк, наш учитель математики, волнуется чуть ли не больше, чем мы, пока экзаменатор зачитывает вслух правила, которые год от года не меняются, и раздает нам на планшеты задания. В этот раз это экзаменатор, которого у нас раньше не было, – мужчина в черном костюме с голодным видом и мрачным взглядом. Уродливый значок экзаменационной комиссии он носит так, как будто бы это орден.

Экзамен сложный. Тридцать вопросов, на каждый до семи вариантов ответа, из которых правильных может быть несколько, один или ни одного. Я потею, делаю кучу дополнительных расчетов, прежде чем дать ответ. То, что они открыли нам доступ к калькулятору для формул, не особо облегчает задачу, потому что означает лишь одно: задания настолько трудны, что за отведенное время справиться с ними без него невозможно.

Мистер Блэк тоже потеет и постоянно нервно потирает руки. Большой экзамен – это экзамен не только для учеников, но и для учителя: хорошо ли он разобрал с нами материал? Если слишком многие из нас получат плохие отметки, это будет и для него иметь последствия.

Время летит стремительно, на последние два задания я отвечаю наугад. Наконец экзаменатор отсчитывает последние секунды: «Еще десять секунд… еще пять…» – и тут экраны наших планшетов становятся черными. Вокруг раздается с трудом сдерживаемый стон. Кто-то рвет на себе волосы, кто-то потягивается, кто-то трет усталые глаза. Мистер Блэк подходит к экзаменатору, они вместе изучают результаты у него на планшете.

– Выглядит совсем не плохо, – с надеждой произносит мистер Блэк.

На лице экзаменатора не колеблется ни один мускул.

– Я бы предпочел продолжить обсуждение в учительской, – отвечает он.

Мы можем идти.

– Результаты будут сегодня после обеда, – обещает мистер Блэк, но в данный момент это никого не волнует. Скорее на перемену!

За обедом я решаюсь. Когда мы доходим до десерта, я собираю волю в кулак и спрашиваю:

– А от чего умерла моя мама?

Я вижу, как тетя Милдред невольно сжимается.

– Ты же знаешь, – отвечает она. – Что-то с сердцем.

– Да, – говорю я. – Но что именно?

Прежде чем ответить, она проводит руками по лицу.

– Врачи мне тогда объяснили, но это было так сложно. Почему ты хочешь это знать?

– Просто так, – говорю я. – Я хотела бы знать, что же тогда произошло. Я помню… совсем мало. – Помню переполох среди ночи, мелодию дверного звонка и торопящегося мимо меня огромного врача с белым пластиковым чемоданчиком в руке. Помню, как тетя Милдред с лицом белее мела отправляет меня в мою комнату. Как мне говорят, что мама в больнице, а потом ее перевели в другую больницу, в Албани, что в моем тогдашнем представлении сродни краю света.

Я помню тот момент, когда тетя Милдред, обливаясь слезами, сказала мне, что мама умерла и нам теперь нужно держаться друг за дружку. Когда я об этом думаю, до сих пор ощущение такое, как будто бы нож вонзается в сердце.

– В любом случае это была болезнь, которую она заработала себе в своих путешествиях, – говорит тетя Милдред. – Когда уезжала, она была совершенно здорова. Я думаю, что это случилось, когда она была в буддийской зоне в Малайзии. Она пробыла там долго, а у них тогда как раз были проблемы с биохакерами. В письмах, которые она писала мне оттуда, однажды даже упомянула о том, что полиция обнаружила нелегальную генлабораторию совсем близко от нее.

– Она писала тебе письма? – повторяю я. – А можно мне их прочесть?

Лицо тети Милдред мрачнеет.

– Может быть, когда ты станешь постарше. Письма твоей матери – они… очень личные.

Иными словами, там, видимо, есть что-то про секс. В том, что касается этой темы, взгляды тети Милдред традиционнее неотрадиционализма.

Биохакеры? О них мне случается слышать то и дело. Чаще всего это люди, копирующие запатентованные бактерии, чтобы производить лекарства или еще какие-нибудь вещества, за которые можно получить хорошие деньги на черном рынке. Некоторые из них пытаются шантажировать людей, угрожая им индивидуализированными генетическими заболеваниями – что-то вроде тех болезней, которыми австралийцы в прошлом веке уничтожали животных, – но те из них, кого до сих пор удавалось поймать, блефовали. Не так уж это, выходит, и просто.

А еще бывают биохакеры, которые просто глупостями занимаются: случайным образом смешивают гены, подсаживают в разные клетки и смотрят, что из них вырастет. Если вообще что-нибудь вырастает, чего обычно не происходит.

Тут я замечаю, что от этой мысли у меня мурашки побежали по спине. А вдруг я тоже продукт такого баловства? Баловства, где что-то пошло не так?

Тетя Милдред устало проводит рукой по глазам и говорит:

– Я еще раз навещала ее, когда она уже была в Албани. Она была подключена ко всем этим аппаратам, маленькая и бледная. Еле-еле шевелила руками, я почти не понимала, что она говорит. Она сказала, что я должна отвезти тебя в неотрадиционалистскую зону, чтобы ты получила хорошее образование. Я сказала: «Что ты такое говоришь, ты через пару недель будешь снова дома, и тогда мы поедем все вместе». «Нет, – ответила она, – я в это не верю». И попросила, чтобы я пообещала ей это. И я пообещала.

Она останавливается и с горестным видом опускает руки на колени.

– А потом? – осторожно спрашиваю я.

– А потом мне позвонили, сказали, что она умерла. Ночью, не мучась. Через четыре дня после того, как я была у нее.

Я пытаюсь вспомнить, но внутри пустота. Нет даже большой черной дыры. Как будто бы этого времени просто не было.

– Я была на похоронах?

Она изумленно смотрит на меня.

– Ну конечно. Неужели ты не помнишь?

– Нет, – признаюсь я. И в этот миг в моей памяти всплывает размытая картинка. – Нет, я помню. Там был мужчина.

– Мориц. Да, был.

Я никогда раньше не слышала этого имени.

– Кто это?

– Друг, с которым твоя мама тогда сбежала из Перта. Мориц Леман. Ученый, на пять лет старше Моники.

«Ученый»! Видеть, как руки тети Милдред складываются в это слово, – словно удар под дых.

– Получается, это мой отец? – начинаю я, но тетя Милдред делает отрицающий жест руками и объясняет:

– Нет. Они с Моникой расстались вскоре после того, еще в Мельбурне, и он потом вернулся назад. Это было за четыре года до твоего рождения.

Значит, этот Мориц Леман не мой отец. Мне ужасно тоскливо.

– Давай о чем-нибудь другом поговорим, – прошу я.

Тетя Милдред с готовностью кивает, но мы потом уже ни о чем не говорим, просто молча доедаем десерт.

Когда позднее я сажусь за уроки, мне становится понятно, что я напала на след.

Мориц Леман. Ученый. Из Перта. С этого уже можно начинать.

Я нажимаю на значок поиска, выбираю «все доступные источники», а потом вдруг меня охватывает сомнение. Те ключевые слова, которые мы задаем для поиска, фиксируются, и некоторые из них приводят к допросам с пристрастием – почти любому из парней есть что рассказать на эту тему.

А что, если Мориц Леман – как раз такое ключевое слово? Что, если я выдам себя, если создам такой запрос для поиска?

Я отменяю поиск, включаю функцию телефона и быстро звоню Пигриту. Он, похоже, тоже сидит над домашкой, потому что не проходит и пары секунд, как его лицо возникает у меня на экране планшета.

– Привет, Саха. – В его голосе слышится удивление. – Как дела?

– Я хочу найти информацию об одном человеке, но не решаюсь сделать это со своего планшета, – честно заявляю я. – И тут я подумала, вдруг ты мог бы…

– Ясное дело, – перебивает он меня. – Я могу зайти с папиного планшета. Он подключен к научной сети, там никто ничего не узнает. Просто назови имя.

– Мориц Леман, – говорю я. – Ученый, предположительно в области биологии, генетики и тому подобного. И он жил в Перте. Лет двадцать назад.

Пигрит приподнимает брови.

– Перт? Вообще без проблем. Это зона концерна, они там точнее всего фиксируют данные своих людей, – с готовностью объясняет он. – Я тебе перезвоню через юнит.

И он исчезает с экрана. Один юнит – это сотая часть дня. То есть, по нашему исчислению, даже меньше пятнадцати минут. Они кажутся мне вечностью.

Я смотрю в окно и спрашиваю себя, зачем я втянула в это Пигрита. Возможно, это было ошибкой… Да, это было ошибкой!

Он перезванивает через тридцать две минуты, это больше двух юнитов. И вид у него злобный.

– Ничего не находится, – говорит он. – Кто это вообще?

– Да так, я просто поинтересовалась, – говорю я. – Спасибо, что старался помочь.

– Тебе придется как-нибудь объяснить мне это поподробнее.

Я киваю.

– Ну да. Как-нибудь.

И прерываю звонок.

10

Всю неделю я совершенно невыносима и стараюсь не попадаться никому на глаза, даже Пигриту. По ночам мне иногда снится, что я под водой, но наутро лишь смутно помню об этом. Эти сны не всегда приятные. И ужасно осознавать, что я действительно могла бы это делать, действительно могла бы плавать под водой так долго, как захочу, вот только мне нельзя.

Каждый раз после такого сна с утра моя кожа вся чешется и кажется болезненно сухой. И каждый раз, когда через стену школьного двора до меня доносится запах соленой воды и водорослей, мои ноги становятся ватными.

Утром в четверг тетя Милдред уходит из дома, забыв планшет. Сначала я этого не замечаю. Я, как обычно, мою посуду после завтрака и как раз собираюсь идти к себе наверх, чтобы позаниматься, как вдруг слышу непонятное гудение. Оно продолжается всего пару секунд, но я буквально каменею от страха. Осторожно направляюсь туда, откуда слышался звук, и нахожу планшет тети Милдред: он лежит на полу около калошницы. Так как она ничего не слышит, ее планшет не издает привычного «пинг!». Когда приходят сообщения, он вибрирует, к тому же у него загорается желтая рамка и не гаснет, пока сообщение не будет прочитано.

Я беру планшет и дотрагиваюсь пальцами до экрана. Экран загорается. Планшет не заблокирован, доступ не ограничен, вообще ничего такого. Сообщение открывается автоматически, оно от миссис Маккинни. Она пишет, что в ближайшую субботу у нее не будет времени поиграть в го. Я смахиваю сообщение в сторону.

Мои руки дрожат. Такой шанс снова выпадет нескоро. Я иду в поиск, выбираю «письма» и ввожу: «Моника Лидс». Сначала я хочу ограничить поиск 2131–2135 годами, но потом оставляю как есть. Чем больше сообщений от мамы я найду, тем лучше. Я нажимаю кнопку «Искать». Результатов поиска пугающе мало. И сами сообщения тоже ужасно короткие. Пара строк вроде: «Я приеду в понедельник на час позже, целую, Моника» или «Сестренка, хочешь съездить в Банбери в музей? Выставка индийского модерна идет только до конца июня!». Больше ничего.

И, как я очень быстро обнаруживаю, ни одно из этих сообщений не относится к промежутку с 2131 по 2135 год, то есть к тому времени, когда моя мама путешествовала по миру! Ни одного следа «личных писем», о которых говорила тетя Милдред.

Мне приходится сесть, когда до меня доходит, что это означает. Она стерла все письма!

Больше всего мне хочется расколошматить планшет об стену. Но вместо этого я выключаю его, кладу в кухне на стол и поднимаюсь к себе наверх.

На двух уроках в школе я чувствую себя так, как будто бы от остального мира меня отделяет стена воды. Я почти ничего не слышу, просто смотрю в пустоту, но сегодня, похоже, у меня получается быть невидимой. По крайней мере, никто ничего не замечает.

Когда я прихожу домой обедать, тетя Милдред еще занята готовкой и очень возбуждена.

– Так неприятно, что я забыла сегодня планшет. – Она размахивает руками, не выпуская поварешки из правой, из-за этого я еле разбираю то, что она говорит. – Именно сегодня, когда миссис Бреншоу хотела объяснить мне, как стирать занавески. Они у нее с панамским кружевом, ты же знаешь, какое оно нежное.

Я этого не знаю, но всё равно киваю. Я еще как будто в тумане.

– И что же ты тогда сделала?

– Ну, мне пришлось воспользоваться ее планшетом. У нее такой маленький, современный аппарат со складным экраном. Я еле справлялась с ним. В конце концов она сказала, что мы отложим тогда всё до следующей недели, она найдет инструкцию по уходу и пришлет мне. – Она кивает на планшет. – Уже прислала. – Она так говорит, как будто считает это выражением какого-то особого расположения со стороны миссис Бреншоу.

– Ты оставила свой планшет на галошнице. У меня чуть инфаркт не случился, когда он вдруг завибрировал.

Тетя Милдред снова поворачивается к своим кастрюлям и говорит мне свободной рукой:

– Я сейчас плохо сплю, возможно, поэтому такая рассеянная.

На обед у нас индийский рис с чечевицей, луком и овощами. Обычно я его люблю, но сегодня у меня нет аппетита. У меня такое чувство, что я в тупике, из которого нет выхода.

Впервые я всерьез задумываюсь о том, что, возможно, и правда лучше всего было бы уйти из школы и уехать куда-нибудь, в Карпентарию например. Просто чтобы быть где-то еще, не здесь. Проблема только в том, что, куда бы ты ни поехала, тебе всегда придется взять с собой саму себя.

Утром в пятницу на перемене Пигрит находит меня в моем углу. Он хочет знать, что со мной происходит.

– Ничего, – говорю я, но его этот ответ не устраивает.

– Ты больше не ходишь в столовую, на уроках сидишь с отсутствующим взглядом, не отвечаешь на почту, – перечисляет он. – И вид у тебя такой, как будто кто-то умер. Короче, в чем дело?

Я беспомощно смотрю на него. Его участие очень трогает меня, но что я могу ему сказать? Что не хожу в столовую, потому что там разрисованные стены и прозрачный потолок напоминают мне подводный мир, в который мне больше никогда не суждено вернуться? Что у меня не появится энергии ни на что до тех пор, пока я не узнаю своего происхождения?

– Есть причина, – признаюсь я, – только рассказать тебе не могу.

– Почему? – Он ужасно возмущен. – Я думал, мы друзья?

Да, мы друзья, осознаю я к собственному удивлению. Именно поэтому без особых раздумий и позвонила ему, чтобы попросить разузнать про Морица Лемана.

Я перехожу на шепот.

– Это тайна, которой я не могу обременять тебя, – медленно произношу я. – Если об этом кто-нибудь узнает, меня депортируют из Сихэвэна.

Его глаза округляются.

– Ничего себе! Честно?

– Да, – говорю я. – Я должна сама с этим разобраться.

Я чувствую себя очень взрослой и серьезной, когда говорю это. И ужасно одинокой.

Пигрит задумывается, морщит лоб, видно, как он усиленно соображает. Наконец он выдает:

– Есть одна проблема: ты сама не справляешься. Это видно по тебе.

Это один из тех моментов, когда мне хотелось бы, чтобы он не был столь беспощадно честен.

– И что же мне делать, по-твоему?

Он кусает нижнюю губу.

– У меня есть идея, – выдает он наконец. – Лучше даже сказать, предложение. Мы устроим обмен секретами.

– Что мы устроим?

– У меня тоже есть тайна, – объясняет он с серьезным лицом. – Если о ней узнают, я буду полностью обесчещен и буду вынужден бежать из Сихэвэна. Ну, или покончить с собой.

– И?.. – спрашиваю я. У меня нет ни малейшей идеи, что бы это могла быть за тайна. Но он меня заинтриговал.

– Ну вот, – продолжает он. – Если ты согласишься, я открою тебе свою тайну. Тогда я окажусь полностью в твоих руках и ты сможешь открыть мне свою тайну, не опасаясь, что я ее разболтаю. И тогда мы сможем поговорить об этом.

– Хм-м, – в задумчивости произношу я.

– Причем я первым расскажу тебе. Чтобы ты видела, что я не блефую.

Я внимательно смотрю на него, на этого худенького, темнокожего мальчишку, который ниже меня на ладонь и который до такой степени честен, что иногда это причиняет боль. И он мой друг. Я знаю, что могу ему доверять. Я даже не представляю, с кем еще в принципе могла бы поговорить о своей проблеме.

И всё же я колеблюсь. Это как прыжок в холодную воду. Если я на это решусь, пути назад не будет.

С другой стороны, сейчас нет пути вперед, ну, или я его не вижу.

– Ну хорошо, – говорю я. – Но только не здесь.

– Нет, конечно нет, – растерянно соглашается он. – Нужно придумать такое место, где нас точно никто не подслушает.

– Может, опять у тебя дома?

Он качает головой.

– Плохая идея. Папа считает, что наша прислуга иногда подслушивает под дверью.

– Тогда пойдем ко мне, – предлагаю я. – Моя тетя глухонемая, она ничего не слышит. А прислуги у нас нет.

Пигрит неуверенно кивает.

– Хорошо, а когда?

– Сегодня вечером? После танцевального кружка?

Внезапно мне хочется, чтобы это случилось как можно скорее.

– К тому же по вечерам тетя работает. То есть дома вообще не будет никого, кто мог бы нам помешать.

Звенит звонок на урок.

– Я ведь не знаю, где ты живешь, – вспоминает Пигрит, достает планшет и открывает на нем карту Сихэвэна. Я показываю, он ставит точку. – А во сколько?

– Скажем, в половине шестого?

Он смотрит на меня, наверно, переводит время в юниты. Потом говорит:

– Хорошо. Я приду.

Именно сегодня тетя Милдред ужасно медленно собирается и оказывается еще дома, когда Пигрит ровно в половине шестого звонит в дверь.

– Это еще кто? – спрашивает она, прежде чем открыть.

– Мой одноклассник, – торопливо объясняю я. – Пигрит Боннер. Мы вместе пишем рефераты по ОЗИ. – После чего протискиваюсь мимо нее и открываю дверь.

– Привет, – говорит Пигрит. Заметив тетю Милдред, он отвешивает вежливый поклон: – Добрый вечер, миссис Лидс.

– Она тебя не слышит, – говорю я.

– Это понятно, – отвечает Пигрит. – Но, несмотря на это, она наверняка поняла меня.

Тетя Милдред тоже делает некое подобие поклона и натянуто улыбается, а потом спрашивает меня едва заметными движениями руки:

– Что у тебя с ним? Он же меньше тебя!

– Он мой друг, а не бойфренд, – раздраженно отвечаю я. – У нас с ним не любовь, понимаешь? Да даже если бы и любовь, это мое личное дело.

Пигриту я говорю:

– Проходи, мы пойдем ко мне в комнату.

Тетя Милдред обескураженно смотрит, как мы поднимаемся по лестнице.

– Именно сейчас, когда меня нет дома? – бросает она мне вслед.

– Не переживай, – отвечаю ей я и подталкиваю Пигрита в сторону своей комнаты.

– Твоей тете не нравится, что я пришел, да? – замечает Пигрит, с любопытством оглядываясь по сторонам. По сравнению с его комнатой моя должна казаться ему обитаемым комодом.

– Она вечно думает, что меня нужно опекать, – пытаюсь я объяснить ему.

– Потрясающе, как вы общаетесь руками, – говорит он. – Я бы тоже так хотел.

– Я с этим выросла, – говорю я. У меня чувство, будто я должна как-то оправдываться, хотя Пигрит тут совершенно ни при чем. По сути, он прав: это бывает очень удобно, если нужно поговорить друг с другом на расстоянии в пару сотен метров.

Внизу хлопает дверь, громче обычного.

Наверняка сегодня тетя Милдред будет убираться быстрее, чем когда бы то ни было.

Стул у меня только один, поэтому я предлагаю его Пигриту, а сама сажусь на кровать.

– Ну вот, – говорю я. – Теперь нас никто не слышит.

– Да, – соглашается Пигрит. Он втягивает голову в плечи, сутулит спину, вытягивает руки и засовывает ладони между коленями. – Мне надо еще чуток времени.

– Без проблем, – отвечаю я.

Он слегка покачивается на стуле и смотрит в окно. Из моего окна много не увидишь, только дом напротив и сломанную машину, в которой каждый вечер копается живущий в нем мужчина. Он пытается из трех сломанных электромоторов собрать один, который бы работал, но пока у него не получается. Поэтому дом напротив выглядит как гора мусора.

Мне как-то стыдно, что Пигрит всё это видит. За мою комнату тоже стыдно. За то, что мой письменный стол состоит из одной дешевой деревянной панели, криво отрезанной и отшлифованной наждачкой по краям. Что рама моего крошечного окна, выкрашенная голубой краской, вся в трещинах и подтеках. Что обои на стенах остались еще от прошлых жильцов и совсем пожелтели.

– Открыть тайну непросто, нужно преодолеть себя, – произносит Пигрит через какое-то время. – Сегодня утром я об этом не подозревал.

Я не знаю, что ему на это ответить. Подтягиваю колени к груди, обнимаю их руками и жду. Мне всё более любопытно, что же это у Пигрита за страшная тайна.

– Лучше всего просто взять и сказать, да?

– Конечно, – отвечаю я.

– Но ты не будешь смеяться?

– Нет. – Смеяться? Как ему это вообще пришло в голову?

– Пообещай мне.

– Я обещаю.

– Хорошо.

Он откашливается, старается не смотреть на меня. Можно подумать, что свалка через дорогу его чрезвычайно занимает.

– Я, помнишь, тебе говорил, что влюблен в одну девочку?

– Ну да, – говорю я.

– Эта девочка – Карилья Тоути.

У меня отвисает челюсть от удивления. Приходится приложить немалые усилия, чтобы сдержать обещание и не прыснуть со смеху.

– Карилья? – повторяю я, всё еще не веря.

Он отмахивается.

– Да, я знаю. Это совершенно безнадежно. Курам на смех. Но это так.

Я не сразу решаюсь что-либо сказать.

– Пигрит, – шепчу наконец, – я сильно сомневаюсь, что она вообще в курсе твоего существования.

Он кивает, стиснув зубы.

– Это мне понятно. Она на меня в жизни не посмотрит. Даже если не принимать в расчет, что у нее уже есть парень. Парень, который, между прочим, самый крутой чувак во всей Австралии.

Прежде чем что-то сказать, я нервно сглатываю.

– Если честно, я не совсем уверена, что для тебя было бы хорошо, если бы Карилья…

– Да, конечно. Она монстр. Я это знаю, – быстро соглашается он. – И, наверно, это был бы сущий ад, если бы мы с ней встречались. Но что же мне делать? Стоит ей оказаться где-то рядом, как мое сердце начинает биться как сумасшедшее. Я мог бы смотреть на нее вечно, не отрываясь. Я всё время придумываю всякие ухищрения, чтобы незаметно наблюдать за ней. Я часто хожу на пляж, чтобы увидеть ее. Чаще всего ее там нет, но если вдруг она оказывается там… когда я ее вижу… ну, в общем, я потом всю ночь не сплю.

Он выпрямляет спину и расправляет плечи, и смотрит на меня глазами, полными боли.

– Ну вот. Теперь ты об этом знаешь. И если ты кому-нибудь меня выдашь, мне придется прыгнуть с крыши школы.

Я совершенно раздавлена самой мыслью, что этот милый, умный парень выбрал себе самую подлую и одновременно самую недоступную девочку на свете. Только ведь когда влюбляешься, не выбираешь в кого, так ведь? Как-то так это и происходит. Или не происходит.

– От меня никто ничего не узнает, – заверяю я.

Я с трудом проглатываю комок, образовавшийся у меня в горле.

– И у тебя так только с ней? Ну, в смысле, сердцебиение и всё такое?

– Только с ней. Раньше со мной ничего подобного не случалось, – объясняет он. Пигрит снова немного сжимается и погружается в себя. – Не знаю, что мне делать.

Я вздыхаю:

– Боюсь, я совсем не тот человек, который мог бы тебе тут что-то подсказать.

– Ну да, – соглашается он и снова выпрямляется. – По крайней мере, ты теперь знаешь мою тайну.

Он смотрит на меня, и между нами возникает странный момент тишины. Ах да, точно. Я вспоминаю, в чем дело. Теперь же моя очередь. Я выпускаю колени из рук, сажусь по-турецки, упираюсь ладонями в колени и замечаю, что веду себя примерно так же, как Пигрит пару минут назад. Это действительно не так-то просто.

– Ну хорошо, – решительно говорю я. – Ты вот не так давно удивлялся, как мне удалось выжить, когда я так долго пробыла на дне бассейна, помнишь?

Пигрит кивает.

– Ага. Ты там пробыла дольше юнита.

– Моя тайна состоит в том, – смело заявляю я, – что я могу дышать под водой.

11

На этот раз челюсть отвисает у Пигрита. Он пытливо смотрит на меня, как будто ждет, что я признаюсь: это была всего лишь шутка.

– Ты это серьезно? – спрашивает он наконец.

Я киваю.

– И как же это? – спрашивает он.

– У меня жабры. – Я поворачиваюсь к нему правым боком, залезаю под футболку, вытаскиваю нижнюю майку из штанов, в которые она заправлена, и приподнимаю ее вместе с футболкой так, чтобы он мог увидеть часть нижних жабр.

– У тебя. Жабры, – повторяет он ошеломленно и слегка наклоняется вперед. Протягивает вперед руку, но останавливается. – Можно мне потрогать?

Я внутренне сжимаюсь. Мне это кажется чем-то интимным, но отказать ему сейчас в этом я не могу, поэтому киваю.

– Только осторожно.

Он очень осторожно дотрагивается до меня, пожалуй, даже чересчур, мне становится щекотно. Я наблюдаю, как его палец скользит по нижней жабре и как он вдруг отдергивает его, когда я внезапно вдыхаю и ее отверстие слегка расширяется.

– Это… это… но как? Как так вышло? Это правда жабры? – Вид у него совершенно обалдевший.

Я опускаю футболку и рассказываю ему обо всём. О том, как меня уверяли, что отверстия – это раны, полученные мной в детстве. Что я всегда накладывала на них аэрозольные пластыри и не могла из-за этого заниматься никаким водным спортом. О том, как на прошлой неделе узнала правду, по крайней мере, что касается строения моего тела. Когда я заканчиваю рассказ, он потрясенно качает головой.

– Иными словами, ты напрасно мучила себя танцевальным кружком, – произносит он.

Я смеюсь. Я как-то не рассматривала это в таком ключе.

– Тебе надо было в секцию ныряния, у тебя были бы суперуспехи.

– Да, только меня бы уже давно депортировали из Сихэвэна, – возражаю я. – Ты же знаешь Принципы неотрадиционализма: «Где проходит грань, за которой техника больше не служит нам?»

Он мрачнеет.

– Да, верно. Тебе пришлось бы куда-нибудь уехать. Зато, – вдруг приходит ему в голову, – ты запросто могла бы стать чемпионкой мира по автономному нырянию!

Это было бы мошенничество. Суть автономного ныряния в том, чтобы как можно дольше задерживать дыхание. А я дышу под водой.

– Вот оно как. – Он задумчиво смотрит на меня. – А как это вообще работает? Ты втягиваешь через жабры воздух из воды или как?

Я вспоминаю, как ныряла в море.

– Нет, я дышу самой водой. Не знаю как, как-то. Она вливается через рот и нос, а через жабры выливается, с каждым вдохом. – Я поднимаю руки. – Как именно это происходит, и сама не знаю.

– Но когда ты упала в бассейн для рыбы, – говорит Пигрит, – ты точно была совершенно без сознания.

– Тогда у меня были заклеены жабры. Пластырь отклеился только в одном месте. Этого было достаточно, чтобы не задохнуться, но недостаточно, чтобы остаться в сознании.

– Ясно, – отзывается Пигрит, и это звучит, как будто бы он ученый, только что открывший удивительный новый феномен. – А… откуда у тебя жабры? В смысле, понятно, что это генетическая манипуляция, но кто-то же должен был это сделать. И этот кто-то должен был по-настоящему хорошо в этом деле разбираться.

Я киваю.

– Это я и пытаюсь выяснить. Моя тетя ни о чем и не подозревает, но недавно она упомянула одно имя, Морица Лемана. Она сказала, что это был ученый, с которым вместе моя мама тогда сбежала из Перта.

– Ее бойфренд? – спрашивает Пигрит.

– Ну, что-то в этом духе. Я подумала, может, он был биохакер? Может, он какие-нибудь эксперименты проводил и потом это получилось? – Я прижимаю руки к груди. – Ну, в смысле, получилась я.

Пигрит в задумчивости покусывает нижнюю губу.

– Биохакер. Может быть, поэтому о нем не удалось ничего найти. Дело в том, что обычно информацию об ученых найти просто через научную сеть.

– Ты хочешь сказать, что его застукали и выгнали?

– Ну да. Но добраться до документов по таким случаям очень, очень сложно.

– Хм… – Я размышляю о том, не может ли это всё-таки быть зацепкой. Если бы можно было спросить кого-то, кто занимается случаями биохакинга…

Пигрит смотрит на меня странным взглядом.

– Слушай, Саха. Мне бы очень хотелось посмотреть. Ну, как ты это делаешь, дышишь под водой.

Я резко отодвигаюсь от него, к самой стенке.

– Что? Нет! Даже не обсуждается.

– Завтра будет ярмарка в честь Дня основания. Наверняка все будут в городе, а на пляжах не будет никого…

– Просто забудь. Я не буду этого делать.

– Мы могли бы пойти на Малый пляж.

– Не пойду же я на Малый пляж с тобой!

– Там нам наверняка никто не помешает.

– Туда ходят только парочки, если ты не в курсе, – огрызаюсь я.

Пигрит пожимает плечами.

– Ну и что? Может, мы и есть парочка. И никого не касается, что мы делаем на самом деле.

– Нет, – повторяю я.

– Ну совсем чуть-чуть!

– Просто. Забудь.

– Ну слушай!

Я скрещиваю руки на груди.

– Ты уже забыл? Это тайна. И должно остаться тайной, иначе будет беда.

Пигрит горестно вздыхает, проводит рукой по волосам.

– Саха, ты обладаешь невероятной способностью. Сверхспособностью, как в старых комиксах! Ты не можешь позволить ей пропасть только потому, что живешь в таком узколобом обществе. Дышать под водой – да это же подарок судьбы!

Я настораживаюсь.

– Комиксы? Что еще за комиксы?

Он машет рукой.

– Да это такая старая форма искусства, литература в картинках. Я могу тебе показать, когда в следующий раз придешь ко мне. – Он смотрит на меня сурово, почти зло. – Неважно, я вот что хочу сказать: такой талант достается человеку не для того, чтобы потом никак его не использовать!

– И что же я, по-твоему, должна с ним делать? – реагирую я с таким напором, что удивляюсь сама.

– Не знаю, да мало ли что!

Он бурно жестикулирует.

– Возьми хоть метановые компании. Сколько им нужно снаряжения, техники, усилий, чтобы искать под водой полезные ископаемые. Как думаешь, сколько они заплатили бы тому, кто может просто так прогуливаться по морскому дну?

– Метановые компании? – повторяю я. – В смысле, что-то вроде «Тоути Индастрис»?

– Ну например.

Я энергично качаю головой.

– Пигрит, я генетически модифицирована! А Джеймс Тоути – ярый неотрадиционалист. Он полностью поддержал мэра, когда встал вопрос о депортации родителей ребенка с генами гепарда.

Тут я осознаю, что Пигрит тогда еще не жил в Сихэвэне.

– Не знаю, слышал ли ты об этой истории.

Он кивает.

– Да, это тогда бурно обсуждали в Мельбурне. Неотрадиционалисты и их узколобое мировоззрение.

– Ну вот. А по сравнению с тем мальчиком я просто генетический монстр!

– Что за чушь. – Пигрит потирает подбородок. – К тому же я в это не верю. Если Джеймсу Тоути придется выбирать между личной выгодой и Принципами неотрадиционализма, он наверняка выберет выгоду. Готов спорить на что угодно.

Я пожимаю плечами.

– Пусть так, но это был бы спор, который я в любом случае проиграю.

– Ну это я так.

– И вообще, я не имею ни малейшего желания работать на Джеймса Тоути.

– Вообще-то это был просто пример. – Пигрит нетерпеливо ерзает на стуле. – Как бы то ни было, я считаю, что это твой долг перед самой собой. У тебя есть этот талант, этот особый дар – ты просто обязана исследовать его! Тренироваться! Не для других, так для самой себя. Для этого и даются людям таланты. Чтобы делать из них что-то большее.

Я обхватываю колени руками.

– Да, может быть. Но как же мне быть? Моя тетя счастлива здесь, в Сихэвэне, так, как никогда в жизни нигде не была. Депортация разбила бы ее сердце. Я никак не могу так с ней поступить.

– Хм… – Он растерянно смотрит на меня. – Я всё сижу и думаю, что же могу тебе предложить… Как сделать так, чтобы ты показала мне, как дышишь под водой. Но ничего не приходит в голову.

– Мне тоже, – отвечаю я, и мне становится тоскливо. Говорить об этом бесполезно. Я всё в том же тупике, из него нет выхода, потому что это тупик. И ни один разговор в мире не сможет это изменить.

Пигрит внимательно смотрит на меня.

– А как происходит переход обратно из воды на воздух? Тебе приходится выплевывать всю воду?

Я качаю головой.

– Нет, она сама выливается через жабры.

Я вспоминаю тот момент, когда вытащила себя из воды на берег. Какое это было странное ощущение – хватать ртом пустоту, как рыба на суше! И как потом начала дышать воздухом снова.

– Это довольно странное ощущение.

– А когда ты под водой, – продолжает расспрашивать Пигрит, – ты хорошо видишь?

– Да. – Меня буквально захлестывает воспоминаниями. Потрясающие виды, цвета, пестрые рыбы… Стеклянные миры, теряющиеся в густой синеве где-то там вдали… – Не хуже, чем на суше. Как минимум.

– А как обстоит дело со слухом? Под водой же тоже можно что-то слышать, не так ли? Наверняка неправда, что рыбы немы. Про китов говорят, что они поют и их пение слышно за многие сотни километров.

Я теперь уже не знаю. Да, я что-то слышала, но уже не помню что. Я была слишком занята всем остальным. Меня наполняет сожаление, сожаление об этой упущенной возможности.

Это не Пигриту удается переубедить меня. Это воспоминание о моем первом погружении восемь дней назад, оно заставляет меня нарушить данное себе обещание.

– Ну хорошо, – говорю я. – Может, ты и прав. Пожалуй, я и правда могла бы тебе это показать. Но только совсем недолго.

– Да, – шепчет Пигрит. Его глаза горят. – Буквально пару минут. Зайдешь и сразу выйдешь.

– Ты правда думаешь, что завтра безопасно?

Внезапно я понимаю, что жду не дождусь этого. Мысль о том, чтобы снова оказаться в море, наполняет меня предвкушением и сладкой тоской от кончиков пальцев до макушки.

– Ну, насколько мне известно, в одиннадцать начинается большая лотерея, – говорит Пигрит. – Человек из городской администрации приходил, чтобы уговорить моего папу присутствовать. Он сказал, что там весь город будет, потому что можно выиграть ценные призы. – Пигрит разводит руками. – Вряд ли кому-то придет в голову пойти в этот день на пляж, и в особенности на Малый.

Он смотрит на меня. Я на него. Такое ощущение, что в любой момент между нами может пробежать электрический разряд. Потом я набираю побольше воздуха и произношу:

– Завтра в двенадцать на Малом пляже?

В субботу всё складывается наилучшим образом. Тетя Милдред уходит из дома около десяти и вернется только непоздним вечером, после партии в го со своей подругой Норой. Я выхожу в самом начале первого, положив в сумку полотенце. Музыку с городской ярмарки слышно даже у нас в Поселке. Я пролезаю в дыру в заборе и через несколько шагов уже ничего не слышу.

Я снова надела бикини под одежду, но на этот раз сразу же замечаю, как завязки натирают мне жабры. Это неприятно, не знаю, может быть, придется снова снять верх.

Задолго до того места, где мы договорились встретиться, мне навстречу выходит Пигрит, прижимая палец к губам.

– Там кто-то есть, – шепчет он, когда я подхожу к нему вплотную.

– Кто? – спрашиваю я.

– Ну, какая-то парочка, конечно же.

Он выглядит ужасно расстроенным, наверно, думает, что я прямо сейчас развернусь и уйду.

Но я не хочу уходить. Море зовет меня. С самого утра я не могла думать ни о чем другом – только о том, как снова нырну. Если мне сейчас придется пойти домой, я просто с ума сойду.

– Поглядим, – говорю я и протискиваюсь мимо него по тропинке.

Он торопится за мной.

– Да там не на что глядеть, ничего не видно, – взволнованно шепчет он. – Но их слышно!

Я просто киваю и иду дальше, стараясь ступать как можно тише. Тропинка песчаная, на ней нет сухих веток, которые могли бы треснуть под ногами. Когда до нас начинают доноситься звуки с пляжа, мы останавливаемся и прячемся за кусты.

Это не те звуки, которые обычно предполагаешь услышать от парочки на Малом пляже, эти двое скорее ругаются. Сначала мы слышим голос парня, который говорит:

– Ну не злись, такое случается иногда.

Тут же появляется голова девушки, с гривой светло-каштановых кудрявых волос.

– Да что ты говоришь! – огрызается она. – Если я для тебя недостаточно хороша, так бы сразу и сказал!

Мы с Пигритом переглядываемся. Мы знаем эту девушку. Это Делия Гиллем из нашего класса. Она довольно полная и перед каждым экзаменом переживает, что не сдаст. Она полная, потому что не может отказаться от сладостей, а переживает потому, что не может отказаться от парней. Примерно каждые три недели у нее появляется новый парень.

Хотя с нынешним, похоже, всё кончено. Она натягивает платье, засовывает ноги в ботинки и удаляется, прежде чем он успевает остановить ее. Мы наблюдаем, как он бежит за ней, по пути пытаясь застегнуть молнию на штанах. Это парень из третьего класса старшей школы, на год старше нас. Кажется, мне случалось видеть его в секции по парусному спорту, но имени его я не знаю.

Какое-то время мы просто стоим и ждем.

– Ну что? – спрашиваю я наконец. – Как думаешь, вернутся они?

Пигрит пожимает плечами.

– Не знаю. Она, кажется, сильно разозлилась.

«Наверно, не вернутся», – думаю я. Делия обидчивая. Если уж ее задело, отойдет она не скоро.

Я показываю на большую скалу в самом конце пляжа.

– Вот там, – предлагаю я.

Скала надежно скрывает нас от посторонних глаз.

Пигрит стремительно стягивает с себя футболку и шорты. Под ними у него плавки, темно-синие с голубыми полосками.

– Бухта была объявлена природоохранной зоной почти двести лет назад, – вещает он без остановки, при этом деловито оглядываясь по сторонам. – Она знаменита своими редкими видами рыб. Некоторые можно встретить только здесь, больше нигде, например красных барабулек или неоновых скалярий. Помимо этого, здесь встречается более тысячи видов кораллов и морских губок.

Произнеся этот текст, он достает из сумки и надевает на себя маску с трубкой и ласты.

– Я же теперь в секции по нырянию, – как будто бы оправдывается он. – Пока среди начинающих, но получается неплохо.

Я тоже раздеваюсь, правда, не так решительно, как он. Как-то я стесняюсь делать это в присутствии мальчишки. И верх от купальника мне придется снять. Завязки мешают. Мне кажется, я могу серьезно натереть ими жабры.

– Я сниму верх, – предупреждаю я и тут же спрашиваю сама себя, зачем я это говорю. – Ничего?

– Что? – Пигрит даже не смотрит в мою сторону. – А, давай, конечно.

– Понимаешь, завязки натирают. Собственно, поэтому, – нервно бормочу я, мучась с застежкой. Расстегнуть ее никак не удается.

Пигрит вообще не обращает на меня внимания. Он уже вовсю плещется на мелководье и при этом дрожит так, будто ему холодно.

Как бы то ни было, он явно затеял всё это не для того, чтобы увидеть меня голой, как мне нашептывает внутренний голос. Нет, «нашептывает» – неправильное слово, это скорее воображаемые знаки языка жестов, которые возникают перед моим внутренним взором. Голос моей тети, которая хочет оградить меня от всевозможных опасностей этой жизни.

Но мальчику, которому хочется посмотреть на голых девочек, в Сихэвэне достаточно просто усесться на городском пляже. Летом их там полно.

Я оставляю сомнения. Верх от купальника падает на полотенце, расстеленное мною на скале. И вот я иду навстречу набегающим волнам. Вода теплая. Она обнимает меня: стопы ног, колени, бедра. Я делаю еще пару шагов и погружаюсь в нее, на поверхности остается только голова. Пигрит следует за мной с маской на лбу и торчащей из-под нее трубкой. Из-за ласт он неуклюже ковыляет. И его по-прежнему немного трясет, не понимаю почему. Вода такая приятная.

– Ну, – говорит он и откашливается. – Что теперь? Теперь ты просто нырнешь и всё, да?

– Ну да, – говорю я и тут же так и делаю: просто ныряю.

Когда я опускаю голову под воду и ощущаю, как теплая, вкусная соленая вода проходит сквозь мое тело, это можно сравнить с возвращением домой. У меня по бокам образуется пара пузырей воздуха, они булькают и клокочут. А потом становится тихо, и я позволяю себе опускаться всё ниже величественным плавным движением, до тех пор пока практически не ложусь животом на песчаное дно. Я могла бы закричать от счастья. А почему, собственно, нет? И я кричу. Как я слышу под водой? Отлично. Я слышу, как разносится эхо моего крика. Мне кажется, я могу ощутить контуры окружающего меня ландшафта. Восхитительно. Как мне вообще удалось так долго не возвращаться?

Мои руки баламутят песок, когда я отталкиваюсь от дна, чтобы уплыть с мелководья на глубину. Водоросли величественно покачиваются в такт прибою, зеленые, бежевые, иногда почти черные. Я скольжу над плоской, выщербленной скалой, за которой морское дно уходит резко вниз, на четыре, а может, и пять метров.

Потом я останавливаюсь и оборачиваюсь. Пигрит ныряет вслед за мной, неистово загребая ластами. Ужасно забавно, как он смотрит из-под маски огромными удивленными глазами. Он плывет вокруг меня, смотрит, как открываются и закрываются мои жабры. Мне кажется, что он бы хотел дотронуться до них, но он этого не делает. Долго он не выдерживает. Через полминуты примерно всплывает, чтобы набрать воздуха.

А я спокойно парю здесь внизу и дышу водой. С ума сойти.

Я плыву обратно к пляжу до того места, где достаточно мелко, чтобы стоять. Снова переживаю этот миг, когда мне кажется, что я задыхаюсь, и это чувство не пропадает, пока вся вода не выливается из жабр и я не обретаю способность долгим, жадным вдохом набрать воздуха. Пигрит наблюдал за мной в процессе и теперь гребет в мою сторону.

– Выглядит весьма драматично, – говорит он. – Похоже, нырять легче, чем выныривать?

– Да, – киваю я. Я еще не совсем перевела дух. – Так и есть.

Я делаю пару глубоких вдохов, и постепенно дышать становится легче.

– Но слушай, это всё совершенно невероятно! – продолжает он, усаживаясь рядом со мной на мелководье. – Ты действительно можешь дышать под водой! Поверить не могу!

– Я, если честно, тоже, – признаюсь я.

Пигрит шумно втягивает воздух и оглядывается по сторонам, словно ему нужно удостовериться, что это всё ему не снится.

– Что теперь? Ты уже хочешь вылезать? – Он спрашивает очень по-деловому. Как будто ему нужно было увидеть то, что он хотел увидеть, и теперь он бы не был разочарован, если бы я удовлетворилась этим. Конечно, это было бы разумнее всего. Но я, так сказать, только лизнула соленой воды. Я еще не хочу останавливаться.

– Я бы хотела заплыть подальше, – говорю я. – Куда-нибудь в сторону Развалины. Или для тебя это слишком далеко?

Глаза Пигрита загораются.

– Вовсе нет. Без проблем. Вот только нырять я могу лишь ненадолго. А в остальном… ну да, я с тобой. – Он сглатывает. – Кстати, ты круто смотришься под водой.

– Правда? – удивленно спрашиваю я.

– Да. Ты выглядишь очень счастливой. Как морская богиня или что-то в этом духе.

Тут я вспоминаю, что вообще-то я стою перед ним полуголая, и мне становится неприятно. К тому же я совсем не чувствую себя морской богиней.

– Ну что, тогда поплыли, – говорю я и поворачиваюсь к нему спиной. – То, что я по дороге не смогу быстренько вынырнуть и перекинуться с тобой парой слов, это понятно, да?

– Ну, это довольно очевидно. – Пигрит снова надевает маску. – Знаешь, что сейчас было бы очень кстати? Если бы я тоже владел языком жестов. Как думаешь, ты смогла бы меня ему научить?

– Конечно, – отвечаю я. – Но быстро всё равно не получится.

– Ну да, это я понимаю.

Я выдыхаю, вытягиваю вперед руки и ныряю одним длинным, легким прыжком. Я делаю так впервые, но прыжок ощущается таким естественным, что я даже не задумываюсь. Похоже, мое тело лучше меня знает, что я могу.

Я пробую воду широко открытым ртом. На вкус она свежая, живая, полная энергии. А потом я плыву, особо не беспокоясь о том, успевает ли за мной Пигрит.

Какое это наслаждение – скользить сквозь толщу воды, всё глубже погружаться в фантастический мир, открывающийся передо мной. Морское дно с его кораллами и губками светится всеми возможными красками, которые вдали тонут в сгущающейся синеве. Мелкие и совсем крошечные рыбешки плавают вокруг меня, кто стайками, а кто поодиночке. Вот эта красная рыбка с синими крапинками – это коралловый окунь? Я не уверена. В школе мы проходили множество видов рыб, и сейчас я впервые жалею о том, что пропускала многое мимо ушей.

Надо мной раздается какой-то звук. Пигрит, которому явно стоит большого усилия нырнуть ко мне, машет рукой. Ласты уносят его вперед. Я вспоминаю о перепонках, про которые было написано в мамином дневнике. Наверно, с ними я плавала бы еще быстрее? Но сейчас мне и без них хорошо, я легко догоняю Пигрита.

Морское дно уходит резко вниз. Я ухожу на глубину, так глубоко Пигриту не нырнуть. То здесь, то там из песка высовываются какие-то похожие на червей существа, которые моментально скрываются в своих норах, стоит мне приблизиться к ним. Может быть, это морские угри. Я, правда, не знаю, водятся ли морские угри у берегов Австралии. На уроке про каждую рыбу говорилось «раньше обитала там-то и там-то, сегодня встречается там-то и там-то», потому что климат за последние сто лет сильно изменился практически на всей планете, иногда самым неожиданным образом.

Я хочу всплыть ближе к поверхности. Это нелегко, по ощущениям как подниматься по лестнице. Всё из-за того, что во мне столько воды и я от нее такая тяжелая. Но тут я обнаруживаю, что могу создавать пузырь воздуха не только во рту, но и внутри грудной клетки. Движение похоже на зевок, только глубже. Стоит воздуху оказаться у меня в груди, как я сама начинаю подниматься вверх, без всяких усилий, легко и изящно.

Мне хочется кричать от восторга.

Зачем мне вообще возвращаться на сушу? Я еще пару раз пробую фокус с пузырем воздуха в груди, всё получается практически само по себе. Мое тело умеет это на уровне инстинктов, стоит мне только дать команду. Я чувствую себя дома, под защитой этого мира. Сила тяготения будто бы потеряла власть надо мной. Теперь стоит мне только захотеть – и я парю, невесомо, без усилий, как во сне.

Мы приближаемся к Развалине. Она выныривает перед нами из густой синевы, как тень, как огромная уродливая скала, и всё же сразу видно, что это что-то другое. Что-то техническое. Огромное сооружение, созданное человеческими руками, попавшее здесь в беду и так и оставленное разрушаться на дне.

Судно «Прогресс» налетело на риф и легло на борт. Киль смотрит в сторону берега, рубка – в океан. Интереснее всего оплыть его вокруг: тогда можно увидеть пугающие дыры бассейнов на палубах, крепления для спасательных шлюпок, остатки некогда элегантно изогнутых лестниц. Мне этот вид знаком только по фотографиям, и, когда я сейчас смотрю на корабль в его нынешнем состоянии, мне становится ясно, что это были очень старые снимки. Весь металл, находящийся под водой, давно населен кораллами самых разных цветов и форм. Стайка большеглазов беспокойно снует передо мной туда-сюда, пока я в изумлении приближаюсь к Развалине. Кажется, будто они охраняют один из многочисленных иллюминаторов рубки.

Я оставляю их в покое, отплываю в сторону. В корпусе корабля есть десятки окон, зияющих пустых прямоугольников, стекла в них давно исчезли. Через эти окна легко можно проникнуть внутрь Развалины.

Но каждый житель Сихэвэна прекрасно знает, что внутренности Развалины опасны даже для самых опытных ныряльщиков. После катастрофы в нее отправили дронов, но не все аппараты вернулись назад. Считается, что тела погибших были подняты на поверхность – согласно спискам пассажиров. Но говорят, что в те времена нелегальные пассажиры были не редкостью. Значит, на корабле вполне могли остаться мертвецы, которых смерть настигла в каких-нибудь укромных уголках и которых так никто и не нашел.

Пигрит снова ныряет ко мне. Его глаза горят от восторга. Я как раз хочу обратить его внимание на поросший кораллами, но всё еще вполне читаемый плакат с китайской надписью, как вдруг замечаю какое-то движение на глубине. Это не безымянные мертвецы. Это ныряльщики.

12

Это трое мужчин в черных ультрапреновых костюмах и с аквалангами на спинах. Они плывут вдоль остова корабля у самого его основания и несут с собой что-то, какой-то предмет, который мне не удается опознать. И они нас еще не заметили. Всё их внимание приковано к морскому дну.

Я резко разворачиваюсь, хватаю Пигрита за руку и тяну его за собой вверх, одновременно создавая у себя в груди такой большой воздушный пузырь, какой только могу. Я затаскиваю его за рубку, а оттуда дальше, вверх, изо всех сил. Когда мы оказываемся на поверхности, я отпускаю его руку, выдавливаю из себя вместе с воздухом, который помог нам вынырнуть, остававшуюся в моих легких воду и, кашляя, складываюсь пополам, цепляясь за оказавшийся под рукой ржавый поручень.

– Черт! – слышу я возглас Пигрита, после того как он с шумом выплевывает воду из своей трубки. – Это сейчас что было?

– Аквалангисты! – выдавливаю я из себя. – Там внизу. Трое.

– Аквалангисты?

Мое дыхание уже почти пришло в норму. Удивительно, но, похоже, это лучший способ перехода к дыханию воздухом. Я рассказываю Пигриту о том, что видела. Он аквалангистов не заметил.

– Ты, кстати, такая сильная! – говорит он, потирая свою руку в том месте, где я его держала.

– Я запаниковала, – отвечаю я, всё еще крепко держась за поручень. Ржавчина крошится и стекает коричневыми струйками по моей коже.

Пигрит подгребает своими ластами, оставаясь на месте.

– Они наверняка что-нибудь готовят к празднику, – предполагает он. – Какие-нибудь подводные прожекторы или еще что-нибудь.

– И всё равно нельзя, чтобы они меня увидели, – говорю я.

– Ясное дело. – Он поправляет маску. – Я могу нырнуть и посмотреть, что они делают.

Меня эта ситуация пугает. И в то же время я злюсь, что даже под водой меня не могут оставить в покое.

– Ну давай, – соглашаюсь я. – Но будь осторожен.

– Да-да.

Он несколько раз глубоко вдыхает через свою трубку, а потом задерживает воздух и ныряет. Я оглядываюсь по сторонам. Если это аквалангисты из организационного комитета праздника, которые что-то там устанавливают, то где лодка, на которой они всё привезли? Лодок вокруг нет, за исключением парусника, далеко на востоке, почти на горизонте, направляющегося, по всей видимости, дальше вдоль побережья за Куктаун.

Я оглядываюсь в поисках лучшего укрытия, но похоже, что тот поручень, за который я держусь, – самый удобный вариант. Всё остальное либо совсем непрочное, либо такое, обо что можно пораниться.

Пигрит выныривает и жадно хватает воздух.

– Они устанавливают какие-то сети, – докладывает он.

– Сети? – удивляюсь я.

Он кивает.

– Да. Мне кажется, я знаю, что это. Видел такое как-то раз в Мельбурне. Они выпустили под водой кучу разноцветных воздушных шаров, наполненных газом. Сначала это были маленькие разноцветные шарики, медленно поднимающиеся к поверхности и притом постоянно увеличивающиеся, потому что давление воды уменьшается, понимаешь? А потом они выпрыгивали из воды и улетали стаями. Невероятная картина!

Я безрадостно смотрю в воду, и мне хочется оказаться где-нибудь в другом месте. И не полуголой.

– Ну просто замечательно. Будем надеяться, это не будет длиться вечно.

Это длится не вечно, но ужасно долго. Пигрит ныряет снова и снова, чтобы посмотреть, что там происходит, а я уже практически решаюсь рискнуть и просто поплыть обратно в бухту максимально близко к поверхности, когда он наконец появляется со спасительной новостью, что они уплывают.

– По-прежнему не вижу никакой лодки, – говорю я.

Пигрит озирается по сторонам. Да, странно.

– Не важно, – говорю я и отпускаю поручень. – Поплыли на берег.

Я освобождаю свои легкие от воздуха, погружаюсь, вдыхаю воду и осматриваюсь. Я аккуратно огибаю заскорузлую рубку, высматриваю троих аквалангистов. Действительно, они уплывают, держась у самого дна, движутся куда-то в сторону Срединного мыса.

Может, эта штука с воздушными шарами должна стать сюрпризом, из-за чего вся эта таинственность. Иными словами, нам с Пигритом надо будет не проболтаться, иначе станет понятно, что мы тут были.

В воде по-прежнему прекрасно, но страх, что нас могут заметить, затмевает всё. Я плыву так быстро, как только могу, и приплываю на пляж намного раньше Пигрита.

Когда он выходит из воды, я уже вытерлась и как раз натягиваю футболку. Пигрит совершенно без сил. Он стонет и кашляет, сдирая с головы маску и стаскивая с ног ласты.

– Уф-ф, – он опускается на камень. – Это было… уф-ф.

Тут мы оба вздрагиваем, потому что в этот самый момент позади нас раздается звонкий голос:

– Ты только погляди! Вот это неожиданность.

Мы резко оборачиваемся. Это еще одна девочка из нашего класса, Анн-Мари Фоули. Именно она! Эта уж точно не сможет не разболтать наш секрет всему городу. Она тащит за собой Бранта Морана, парня из четвертого класса. Он на голову выше ее и, как обычно, кажется, слегка тупит.

– Вообще-то мы сюда хотели, – заливается Анн-Мари и хлопает своими длинными ресницами. У нее глаза ярко-бирюзового цвета, такого просто не может быть от природы. – Ну да ничего. Мы пойдем в другое место, не будем вам мешать, сладенькие.

Она жеманно возвращает на место пару волнистых прядей своих золотисто-каштановых волос, затем хватает Бранта за руку и утаскивает за собой прочь.

К понедельнику об этом говорят все. Когда я утром появляюсь на школьном дворе, меня встречают многозначительные взгляды и кривые ухмылки. Похоже, нет ни одного человека, который не знал бы про нас с Пигритом. В этом на Анн-Мари можно положиться.

Я как-то раз смотрела один старый фильм, в котором становится известно о тайном романе пары молодых аутсайдеров и после этого в школе их начинают дразнить, толкать и всеми доступными способами делать из них посмешище. Такого со мной не происходит – в конце концов, это был очень старый фильм, – но то, как на меня все пялятся, пока я иду по двору, тоже неприятно. Некоторые смотрят на меня так, как будто в этот момент думают: смотри-ка, даже Рыбьей Морде не чуждо хоть что-то человеческое!

При этом ничего из того, что они думают, не правда. Если честно, я сама не знаю, что во мне человеческое, а что нет.

На меня накатывает тошнота. Если бы они все имели хотя бы отдаленное представление о том, насколько подходящее прозвище они мне придумали…

На втором уроке – математике – мистеру Блэку внезапно приходит на планшет сообщение. Похоже, это что-то очень срочное, потому что всё остальное блокируется до перемены. Он замолкает, а мы с беспокойством смотрим, как он читает. В прошлый раз, когда такое произошло, речь шла о несчастном случае со смертельным исходом.

На этот раз речь идет обо мне. Мистер Блэк поднимает голову, смотрит в мою сторону и произносит:

– Саха? Тебя вызывает директор.

Я сжимаюсь. Все смотрят на меня.

– Прямо сейчас, – добавляет мистер Блэк.

И я иду. Мои шаги гулко раздаются в пустых коридорах и вызывают страшноватое эхо. Мысли в голове путаются так, что на меня снова накатывает тошнота. Что всё это значит? Я не могу отделаться от мысли, что это как-то связано со слухами обо мне и Пигрите, хотя это полнейшая чепуха. Наша школа не вмешивается в любовные интрижки своих учеников. Секретарь директрисы, седоволосый, вечно чем-то недовольный мужчина, толком не поднимает на меня глаз, когда я вхожу в приемную, и отсылает меня дальше простым кивком. Влажными от волнения ладонями я берусь за дверную ручку и вхожу в кабинет.

Но по-настоящему меня прошибает пот, только когда я вижу, что перед директрисой сидит тетя Милдред с планшетом в руках. Нет, она не просто сидит, она вся сгорбилась, сжалась и смотрит на меня с отчаянием.

Я осознаю, что миссис Ван Стин вызвала мою тетю для разговора. Значит, это всё-таки связано с субботней историей!

– А, Саха.

Директриса указывает мне на стул рядом с тетиным.

– Прошу.

Я сажусь. Осторожно. На самый край. В полной готовности к бегству. И бессознательно прижимаю руки к бокам, как будто мне нужно защитить свои жабры. Она откладывает планшет в сторону. Я успеваю заметить на нем очертания чата, разговора с моей глухонемой тетей.

– Я как раз объясняла твоей тете, – начинает директриса резким голосом. – В субботу тебя видели с мальчиком на пляже в природоохранной зоне, и, похоже, вы оба плавали в море.

Я не отрываясь смотрю на нее, но не двигаюсь ни на миллиметр. Она меня ни о чем не спрашивала, значит, и я не буду отвечать. Пусть она меня хотя бы о чем-то спросит.

Но она ни о чем не спрашивает, а вместо этого продолжает:

– В такой ситуации я не могу больше признавать действующей справку об освобождении от уроков плавания.

У меня перехватывает дыхание. Об этом я вообще не думала!

– Так как завтра последний учебный день, в этом году никаких последствий для тебя уже не будет, – говорит директриса. – Но я хочу, чтобы доктор Уолш обследовал тебя перед началом следующего учебного года. Он примет решение, можешь ты посещать уроки плавания или нет.

После этого по указанию директрисы я провожаю тетю Милдред до ворот. Она чуть не плачет, но ничего не говорит. Наконец она спрашивает:

– Это тот мальчик, который приходил в пятницу?

Ее что, больше ничего не волнует?

– Да, – раздраженно отвечаю я.

– Что ты в нем нашла? – Ее руки дрожат. – Он же слишком маленький для тебя!

– Он мой ровесник, – отвечаю я. – К тому же он мой друг, а не мой любовник.

Я совершенно потрясена тем, что она так думает обо мне! Что я так быстро позволяю себе такое!

Она качает головой.

– Тогда почему ты пошла с ним на Малый пляж? Да еще и тайно?

– Мы просто хотели кое-что попробовать.

– В воде?

Ее жесты вдруг становятся огромными.

– А как же твои раны?

И тут меня охватывает ярость. Неистовая. Она застилает мне глаза. Когда я отвечаю, мои руки двигаются с такой силой, будто я рублю ими дрова.

– Раны? Это не раны!

Тетя Милдред останавливается как вкопанная.

– Что? Что ты такое говоришь?

Мы стоим посреди лестницы, ведущей в школьный двор. Отсюда открывается вид на половину Сихэвэна. Если нас увидит кто-нибудь, понимающий язык жестов, он узнает, о чем мы говорим. Но, во-первых, таких людей в городе практически нет, во-вторых, я вообще не думаю о такой возможности и отвечаю:

– Это жабры! У меня жабры, как у рыбы! Вы с мамой всю жизнь обманывали меня. Я генетический эксперимент!

После этого я разворачиваюсь и ухожу обратно в класс, оставив ее стоять на лестнице. Она как-то нашла дорогу сюда, значит, и выбраться сможет.

Математика еще не закончилась. Я молча возвращаюсь на свое место. Мне плевать, заметно ли, что меня просто разрывает от ярости.

Никто ничего не говорит. Тем лучше.

Когда я после обеда возвращаюсь домой, я понятия не имею, что меня там ожидает. Тетя Милдред вся в слезах? А может, уже и вещи пакует?

На деле же, когда я прихожу, она готовит. Она выглядит подавленной, но встречает меня осторожной улыбкой. И она приготовила рыбу в панировке! Я в шоке. Тетя Милдред никогда не готовит рыбу. Панированную рыбу я всегда ем, когда на мой день рождения мы идем в «Маяк», маленький ресторанчик над портом. То, что сегодня у нас на обед рыба, – это явно жест примирения.

– То, что ты сказала сегодня утром… – начинает тетя Милдред, когда мы сидим с ней за столом. – Это правда?

Пока пробую первый кусочек, я думаю. А что вообще правда? Правда то, что у тети Милдред рыба получается лучше, чем у повара «Маяка», хотя сама она рыбу терпеть не может.

– Я могу дышать под водой, – объясняю ей, потому что это проверено мной самой. А значит, я знаю, что это правда. – Когда отверстия у меня на груди не заклеены, я могу нырнуть и оставаться там, под водой, столько, сколько захочу.

Тетя Милдред потрясенно смотрит на меня.

– Я этого не знала, – говорит она растерянно. – Я… Так, значит, это не раны?

– Нет, – говорю я. – Это жабры. Как я и сказала.

– Правда?

Я встаю, задираю рубашку и раздвигаю пальцами края нижней правой жабры. Она еле заставляет себя взглянуть.

– Да-да, – бормочет она. – Хорошо. Раз ты так считаешь. Хватит.

Я снова сажусь и киваю на ее тарелку, до которой она пока не дотрагивалась.

– А ты? – спрашиваю я. – Получилось очень вкусно!

Она кивает с отсутствующим видом, берет вилку и нож, отрезает кусочек, жует – но не похоже, что она вообще различает вкус того, что ест.

– А несчастный случай? – спрашивает она, продолжая держать вилку в руке. – А справка? Она же была… официальная. С голограммными печатями и прочим. Я действительно верила…

На это у меня нет ответа. Я много раз видела эти документы, и мне они тоже казались настоящими. С другой стороны, это означает, что в наши дни можно раздобыть отличные поддельные документы, если знать, к кому обратиться.

– Проблема в том, – говорю я, – что, как только это выяснится, меня депортируют из Сихэвэна. – И не только из Сихэвэна, а вообще из всей Зоны. Мои руки начинают дрожать, и я выдаю: – А выяснится это, как только меня осмотрит доктор Уолш.

То, как она на меня смотрит, – невыносимо. Невыносимо видеть мою тетю такой – такой раздавленной, такой беспомощной. Мою тетю, которая всегда заботилась обо мне. К ней всегда можно было прийти, если мне страшно. А теперь страшно ей.

– Депортируют? – повторяет она медленно. Я засовываю в рот большой кусок рыбы, яростно его жую и одновременно отвечаю: – Это же генетическая модификация, вне всяких сомнений. Тут у них разговор короткий.

Тетя Милдред опять перестает есть.

– Мы могли бы остаться в одной из метрополий, – говорит она. – Там такие вещи никого не волнуют.

Ну да. Там бы мы сейчас торчали в дорогой, сырой, вонючей однушке, одежду держали на веревках под потолком, а матрасы каждое утро сворачивали, чтобы было хоть какое-то место для жизни. А пляж был бы так далеко и таким многолюдным, что я бы в жизни не решилась попробовать там нырнуть. Но этим всё и кончится. Одной из свободных зон. Так я еще, глядишь, буду скучать по Карилье. Страшно подумать.

Я вздрагиваю оттого, что тетя Милдред вдруг издает подобие стона, отворачивается в сторону и закрывает лицо руками. Ее сотрясают рыдания. Я тут же оказываюсь рядом, обнимаю ее, беспомощно глажу по голове. Точно так, как она всегда обнимала и гладила меня.

– Ну что ты, что ты, – бормочу я, хотя прекрасно знаю, что она меня не слышит.

Наконец она немного успокаивается. Выпрямляется. Сжимает мою руку и пытается мужественно улыбнуться.

– Нам вообще не стоило сюда приезжать, – говорит она и шмыгает носом.

– Ну, мы же ничего не знали, – возражаю я.

– Садись, – говорит она, отстраняясь. – Ешь. Я ведь для тебя готовила.

И я сажусь. Ем ради нее. И почти не чувствую вкуса. Это ужасно – портить такую прекрасную еду такими грустными разговорами.

Тетя Милдред смотрит на меня каким-то странным взглядом. В какой-то момент мне кажется, что она хочет сказать что-то совершенно другое, но она говорит:

– Если бы мы сюда не приехали, я бы так никогда и не узнала, как оно может быть… что можно жить хорошо… – И громко всхлипывает. – Я не хочу, чтобы нас выгоняли из Сихэвэна, понимаешь?

– Да, – признаюсь я. – Но тебя-то они не выгонят. Только меня.

Она делает большие глаза.

– Ну не могу же я позволить, чтобы ты уехала одна!

– Сколько было лет моей маме, когда она уехала из Перта?

– Семнадцать.

– Ну так и мне через полгода будет семнадцать.

– Но Моника была не одна. С ней был Мориц. – Тетя Милдред резко замолкает. Наверно, тут ей пришла в голову мысль, что я могла бы поступить точно так же, как моя мама.

– Этот Мориц Леман… – я хватаюсь за ниточку. – Кем он был? Я попробовала разузнать о нем, но ничего не нашла.

Тетя Милдред пожимает плечами.

– Студент. На пять лет старше твоей мамы.

– Студент? Ты же сказала, что он был ученый?

– Да не знаю я, кем он был, когда я в последний раз его видела, – возражает тетя Милдред. – Знаю только, что, когда они познакомились с Моникой, он изучал лингвистику.

– Лингвистику! – Теперь моя очередь ронять вилку от удивления. Я прямо чувствую, как моя стройная теория про биохакера рассыпается в прах.

– Он писал работу о языке глухонемых, – объясняет тетя Милдред. – Его заинтересовала Моника, потому что она так хорошо владела языком жестов. Сейчас ведь не так много глухонемых. Всё больше случаев, когда удается вылечить. Когда-нибудь язык жестов вымрет.

Кусочки рыбы, которые я отрезаю, становятся всё меньше и меньше.

– Расскажи мне, что произошло, – прошу я.

Тетя Милдред вытирает уголки глаз.

– С чего начать? – Она в задумчивости съедает кусок картошки. – Ну, ты же знаешь, что мы с Моникой выросли на территории одного из концернов. Перт относится к концерну «Мегафуд». Это вторая по величине зона этого концерна, самая большая, кажется, где-то в Африке. Да, и наш отец – твой дед – был директором направления Wheat and Sheep.

Большую часть того, что она рассказывает, я уже знаю либо по прошлым рассказам, либо из школы. Wheat and Sheep значит «Пшеница и овцы», название этого подразделения вполне характеризует тот странный подход к ведению сельского хозяйства, который принят на юге Австралии. Там много маленьких ферм, которые одновременно выращивают пшеницу и разводят овец. Фермы, конечно же, принадлежат концерну, но обслуживают каждую из них под собственную ответственность от одной до трех семей. Концерн обеспечивает транспортировку, снабжает кормовыми добавками и берет на себя страховку от погодных рисков, что довольно важно в условиях изменившегося климата.

Овцы по большей части мериносы, которые дают шерсть и мясо. Овец стригут прямо на фермах специальные пострижечные команды, которые круглый год кочуют с фермы на ферму. На бойню скот привозят на огромных фурах с многочисленными прицепами, в народе их называют «капсульными отелями», потому что боксы в них с кондиционером и в пути работает автоматическая система снабжения животных водой.

Всем этим рулил мой дед. Пока они с бабушкой не погибли, возвращаясь с конференции в Гонконге.

– Это был один из последних водородных самолетов, – объясняет тетя Милдред. – Когда они взрывались, не оставалось практически ничего. Какое безумие создавать такие вещи! Всего-то для того, чтобы оказаться на месте на полчаса раньше.

Я киваю. Я видела бабушку и деда только на фотографиях и паре видео. И я видела старые видеозаписи таких взрывов. У меня бегут мурашки по спине.

– Житель зоны концерна должен соблюдать кучу правил и предписаний. В каком-то смысле люди принадлежат концерну, – продолжает рассказывать тетя Милдред. – Но тогда и концерн заботится о тебе. Когда я появилась на свет, концерн оплатил врачей, которые меня осматривали, а позднее, когда стало ясно, что операцией ничего не исправить, – преподавателя, который обучил меня и нашу семью языку жестов. Я до сих пор его помню. Он был из Восточной Африки, высоченный, очень красивый. Его звали Эскиндир. У него были глухонемые родители, он с детства владел языком жестов.

Она рассказывает, как ее и мою маму отдали в приемную семью, в которой были очень строгие порядки. Тетя Милдред была для них чем-то непонятным. Они так и не выучили язык жестов достаточно хорошо, чтобы нормально общаться с ней.

– Можешь себе представить, каково это? – спрашивает тетя Милдред. – Когда хочешь пойти к приемной матери со своей бедой, но то, что ты хочешь ей рассказать, придется писать на планшете?

Моя мама, которая до того была добродушной, мечтательной девочкой, вдруг начала демонстрировать характер. Дома из-за нее постоянно случались скандалы: она не приходила домой вовремя, рано начала гулять с парнями, пила, бунтовала. А в один прекрасный день сбежала. С этим Морицем, о его существовании знала только тетя Милдред. Прочь из Перта, прочь из зоны концерна, чтобы посмотреть мир.

– У него были деньги, – рассказывает тетя Милдред, пока ее обед стынет. – Его родители жили в Джакарте. Они чем-то там торговали. У него была своя машина, дорогая модель, на нем всегда была модная одежда из торговых зон…

– А потом? – спрашиваю я.

Тетя Милдред отрезает от своего куска половину и перекладывает его на мою тарелку.

– Они довольно быстро разбежались. Кажется, он вернулся домой уже недель через пять. Постоянно звонил мне и спрашивал, знаю ли я что-нибудь про Монику. Я каждый раз говорила, что не знаю, хотя она мне писала. Время от времени. Со временем письма приходили всё реже и реже. – Она пожимает плечами. – Да, а спустя четыре года она вдруг появилась с младенцем. С тобой. Ей тогда было двадцать один год.

Тетя Милдред на тот момент всё еще жила в доме приемных родителей. Она плохо закончила школу. Неудивительно, ведь единственной возможностью узнать, о чем говорит учитель, было для нее включить функцию распознавания речи на планшете и читать с экрана – метод, которые в школе работает так себе, это знает любой, кто его пробовал. Поговорить ей было совершенно не с кем, и вообще, казалось, что она вот-вот зачахнет от одиночества.

После школы ее распределили на простые работы. Для мужчин это означает труд на каком-нибудь складе, а для женщин – уборку в таких местах, которые не удается отчистить роботам.

Тетя Милдред всё рассказывает и рассказывает, ее еда уже совершенно холодная.

– Я работала обычно по ночам, одна, наедине со всеми этими машинами, которые пылесосят под столами или моют окна. Я протирала после них, выметала пыль из углов, вытирала пыль с письменных столов…

И всё равно тетя Милдред так часто, как могла, навещала нас и присматривала за мной, если маме нужно было уйти.

– Ты освоила первые жесты еще до того, как начала говорить. – Она смахивает слезинку со щеки. – Я тогда очень хотела переехать к вам.

– Так почему же ты этого не сделала? – спрашиваю я. – Тебе же было уже… двадцать четыре? Двадцать пять?

Тетя Милдред печально улыбается.

– На территориях концернов всё по-другому устроено. Не так важен возраст – важнее всего то, что скажет Распределительное бюро. На что ты, по его мнению, способен. Так вот, я, по его мнению, не была способна ни на что. – Она берется было за вилку, но снова опускает ее. – Поэтому мы и сбежали. В Аделаиду.

– Сбежали? – повторяю я и представляю себе драматичный побег туманной ночью. Колючая проволока, через которую нужно перелезть, тайные явки…

Но тетя Милдред отмахивается.

– Ну, мы просто взяли и уехали. Уехать всегда можно. Зона не обязана принимать тебя, но она обязана тебя отпустить, если ты хочешь уехать. Аделаида, – показывает по буквам тетя Милдред, погрузившись в воспоминания. – Метрополия. Я была в полном восторге. Понимаешь, зона концерна – это, по сути, огромная, насквозь структурированная компания. Когда приезжаешь оттуда в метрополию, сначала невозможно осознать, что здесь, по сути, можно делать практически что угодно, быть кем угодно. Ясное дело, в результате на улицах полно психов и нужно держать ухо востро. Но меня это не смущало. Как не смущало и то, что квартира, которую мы нашли, была еще меньше квартиры в Перте, но при этом сильно дороже.

Она качает головой, глубоко погрузившись в свои воспоминания.

– Хорошее было время. Не такое хорошее, как теперь в Сихэвэне, но зато тогда Моника была жива. Мы жили скромно, но очень весело. Мы втроем, три женщины. – Она наклоняется над столом и хватает меня за руку. – Ты понимаешь, почему я не могу тебе позволить уехать одной? Дело не только в том, что я должна заботиться о тебе. Я прекрасно понимаю, что тебе нужно всё меньше моей заботы. Но если ты уедешь… с кем же я буду разговаривать?

13

Следующий день – последний учебный в этом году. Обычно это радостное событие, но не в этот раз. Я так погружена в свои мысли, что, переходя улицу перед школьными воротами, чуть не попадаю под грузовик, везущий скамейки для праздничной платформы. На школьном дворе мне первым делом попадается Пигрит, который, даже не поздоровавшись, начинает причитать:

– Ох, как же это глупо получилось в субботу. Теперь мои шансы с Карильей окончательно пошли прахом.

Я смотрю на него и чувствую, как во мне закипает ярость.

– Твои шансы с Карильей?! – взрываюсь я. – Пигрит, у тебя никогда и не было ни единого шанса. Ни намека на шанс.

Он послушно кивает.

– Да, ты права. Ты совершенно права.

– И если кто и имеет полное право жаловаться, так это я. Если бы я тебя не послушалась, сейчас не оказалась бы в такой заднице.

Я об этом даже думать не хочу. Доктор Уолш, может, и не самый лучший врач, но всё же он не настолько плох, чтобы при обследовании не понять, что со мной не так. Шансов у меня никаких. В следующем учебном году меня здесь не будет. Ни в Сихэвэне, ни в каком-либо другом городе, ни в одной школе неотрадиционалистской зоны.

Одна из странноватых традиций нашей школы – то, что первые два урока последнего дня перед каникулами проходят как ни в чем не бывало. Лишь после них мы получаем свои аттестаты и можем идти домой, чтобы отпраздновать конец учебного года в кругу семьи.

Конечно, эти два последних урока всерьез никто не воспринимает, за исключением пары особенно упертых учителей. На первом из уроков миссис Ченг рассказывает анекдоты на китайском: хитро придумано – кто первым засмеется, тот явно лучше всех владеет языком. На втором уроке мистер Моррисон всё же пытается провести настоящий урок и даже начинает разбирать новую тему: конкуренция в животном мире – ареалы обитания, хищники, вытеснение. Внизу в порту уже тестируют звуковую аппаратуру для праздника, а мы вынуждены слушать, как звери защищают свою территорию.

Но даже это в один прекрасный момент заканчивается, и приходит мистер Блэк, наш классный руководитель. Он произносит речь о том, каким якобы успешным был прошедший год, но предостерегает нас, чтобы мы не почивали на лаврах… в общем, привычное бла-бла-бла. Потом речь заходит о третьем иностранном языке, который у нас появится со следующего года. На выбор предлагаются японский, корейский, мексиканский, испанский и турецкий. «Вы, конечно, вольны выбирать что хотите, – сообщает нам мистер Блэк под конец. – Но прежде чем принять решение, было бы разумно посмотреть, где в мире говорят по-испански и какую политическую и экономическую роль играет Мексиканская Республика».

По нашим стеклянным взглядам видно, что мы не настроены воспринимать советы, так что он оставляет нас в покое и дает долгожданный сигнал.

Вот он, торжественный момент. Из наших планшетов раздается барабанная дробь, их экраны загораются, и на них появляются табели. Мои результаты оказываются примерно такими, как я и ожидала. Только по английскому я скатилась на одну отметку вниз, но сегодня мне это глубоко безразлично.

Затем начинается раздача призов. Впервые за четыре года среди трех лучших учеников оказывается мальчик: конечно же, это Пигрит, у которого высший балл по всем предметам, кроме спорта. Он получает золотую медаль. Серебро достается Джудит Карденас, которая подрабатывает, помогая отстающим одноклассникам, и считает, что это лучший метод обучения. А бронзу, как и каждый год, получает Карлин Хардин, наша староста. И это при том, что она интересуется праздниками и прочими школьными развлечениями куда больше, чем уроками.

Когда всё кончается, я отправляюсь прямиком домой, не поговорив еще раз с Пигритом и даже не поздравив его. Я на него зла, и будет неплохо, если он это заметит. К тому же сидеть вместе со всеми и трепаться – это не мое. И всё же, несмотря на то что я одной из первых направляюсь к воротам, делаю это недостаточно быстро, чтобы избежать встречи с доктором Уолшем. Он встречает меня на дорожке перед Тоути-холлом, как будто поджидал меня там, и тут же предлагает прямо сейчас назначить дату обследования. Я прижимаю планшет к груди, будто пытаясь защититься, и говорю:

– Мне кажется, не стоит проводить обследование. Я в следующем году по собственной воле пойду на занятия по плаванию.

Доктор Уолш весело улыбается.

– Миссис Ван Стин настаивает на обследовании. Она хочет удостовериться, что плавание тебе не повредит.

Ясно одно: это обследование станет моментом истины. Я понятия не имею, как буду выпутываться из этой истории, но в любом случае хочу оттягивать этот момент как можно дольше.

– Пока не знаю, когда у меня будет время, – пытаюсь выкрутиться я.

– Да? А почему? – нетерпеливо спрашивает он. – Чем это ты будешь занята?

Похоже, он ждет не дождется момента, когда сможет засунуть в мое тело свои медицинские инструменты. Или он что-то подозревает?

Я убежденно качаю головой.

– Мне нужно подумать, – заявляю я как можно более уверенным тоном, который, боюсь, всё же звучит недостаточно уверенно. – Я вам напишу.

И спасаюсь бегством. В меру своих возможностей.

Дома я обнаруживаю тетю Милдред крайне взволнованной.

– Доктор Уолш написал, – сообщает она мне, указывая на свой планшет. – По поводу твоего обследования. Он хочет назначить дату.

– Когда? – спрашиваю я. – Когда он написал?

– Пять минут назад.

Ага, значит, уже после того, как ничего не добился от меня. Похоже, он прямо жаждет провести это обследование.

– Я надеюсь, ты ему еще ничего не ответила?

Тетя Милдред трясет головой.

– Да я же и не знаю, что ему ответить.

– Ничего не отвечай. Сотри сообщение.

Она с ужасом смотрит на меня. Стереть сообщение от должностного лица – это выше ее сил.

Такое ощущение, как будто наш дом накрыла темная туча. Поскольку об обеде еще думать слишком рано, тетя Милдред начинает бестолково мыть и прибирать всё вокруг. Стоит звон кастрюль, хлопают двери, грохочут передвигаемые по полу ведра – она ведь не слышит всего этого.

Обычно мне это не мешает, но сегодня шум буквально сводит меня с ума. Я запираюсь у себя в комнате, но спасения нет и там. Кажется, у меня сейчас просто расколется голова. Я не хочу ничего больше слышать, видеть, не хочу ничего знать об этом шумном, сложном, угрожающем мире. Я тоскую о покое, ясности… иными словами, я тоскую о подводном мире.

Эта мысль, однажды зародившись в моей голове, уже не отпускает меня. Пойти к морю сейчас, в такой ситуации? «А почему нет, – говорю я себе. – Сегодня последний учебный день. Рестораны в городе забиты празднующими семьями. Ко многим приехали гости, чтобы посетить знаменитый сихэвэнский праздник в честь Дня основания. Сегодня точно не тот день, когда у парочек есть время или возможность отправиться на Малый пляж».

Всё это я говорю себе, надевая под одежду трусики от бикини и засовывая свернутое полотенце в сумку, чтобы тетя Милдред его не заметила. Потом я бросаю ей «пока» и убегаю прежде, чем она успевает задать мне какой-нибудь вопрос.

«Делать то, что я сейчас делаю, – полнейшее безумие», – думаю я, протискиваясь в дыру в заборе. «И всё равно мне нужно это сделать», – отвечаю я сама себе и иду дальше.

В природозащитной зоне сегодня так тихо. Можно подумать, что даже птицы улетели на каникулы. Когда я выхожу на берег, бухта лежит передо мной пустая и покинутая. Никого не видно, и никого не слышно. И всё-таки я дохожу до самого дальнего ее края, за самую последнюю скалу, где точно не нашлось бы места для двоих, даже один человек не смог бы лечь здесь. Мне нужно только место, чтобы оставить свою одежду и полотенце так, чтобы их не намочило водой и чтобы их никто не заметил. И вот я оставляю их в расщелине в камне, перед которой растет какой-то колючий куст.

Сейчас прилив. Вода стоит выше, чем в прошлые разы, когда я была на этом пляже. Тем лучше. В тени скалы я захожу в воду и сразу же ныряю. Я открываю рот, впускаю в себя соленую свежую воду, и вместе с воздухом, вырывающимся из моих жабр, из моих мыслей исчезает весь мир.

Я плыву вдоль морского дна, и это божественно. Я наслаждаюсь каждым гребком рук, наслаждаюсь тем, как отталкиваюсь от воды ногами, и чувствую, как этими мощными движениями толкаю себя вперед. В голове совершенно пусто, нет ни единой мысли о проблемах, которые заставили меня прийти сюда. Я ни о чем не переживаю. Всё, что я делаю, – плыву.

Я держу курс на Развалину, без какой-либо причины, просто так, потому что это первая цель, которая приходит в голову, когда выплываешь из маленькой бухты. Мне некуда торопиться. Я ныряю в светящуюся изнутри синеву океана и забываю обо всём.

Меня окружают рыбы. Я узнаю рыбу-наполеона. С толстыми губами, длиной с мою руку по локоть, она подплывает и с любопытством рассматривает меня. На пути мне встречаются стайки серебристых, тоненьких, как иглы, рыбешек. Подо мной раскачиваются щупальца разноцветных анемонов. Я вижу раковины и морские звезды, а еще кораллы всех цветов.

Вскоре передо мною проступают призрачные очертания Развалины. Я всплываю повыше, некоторое время плыву вдоль огромного стального трупа и высматриваю сети, которые, по словам Пигрита, расставляли те аквалангисты. Ничего не видно. Но праздник будет только в субботу, то есть до него еще четыре дня. Может быть, наполненные газом шарики спустят под воду накануне, чтобы любопытное зверье не погрызло их своими острыми зубами.

Я отплываю от Развалины, внезапно осознав, что на этот раз я одна и мне не нужно никого ждать и ни с кем считаться. Я свободна!

Я невольно издаю ликующий возглас, который отражается от скал и бортов затонувшего корабля. Мне кажется, что я могла бы плыть и плыть, хоть до Новой Гвинеи.

И тут я останавливаюсь. Доплыть до Новой Гвинеи? А ведь я и правда могу! Если нужно. Что может меня остановить? Я могу дышать под водой – а это значит, что в любой момент могу остановиться и отдохнуть, если устану. Я наверняка могла бы и спать под водой, а почему нет?

Я спонтанно делаю кувырок вперед, без малейшего усилия ныряю и вытягиваюсь на дне. Мне в руку ложится темно-зеленый хвост водорослей. А есть под водой я могу? Отрываю кусочек, засовываю себе в рот, жую. На вкус ничего особенного, водоросли довольно жесткие, что-то вроде соленой жевательной мармеладки.

И всё же достаточно вкусно, чтобы оторвать и съесть еще один кусочек.

Невероятно. Только сейчас я начинаю осознавать, какие передо мной открываются возможности. Мне вспоминается глобус у нас в классе, на котором изображены океаны с рельефом дна. Все океаны мира связаны друг с другом. Тот, кто способен свободно перемещаться в океане, может попасть куда захочет!

От этой мысли голова идет кругом!

Ну ладно. Сегодня я этого, конечно, делать не буду. Но кто знает, может быть, в один прекрасный день?..

Я переворачиваюсь на спину, раскидываю руки и смотрю на свет, который спускается на меня сверху. Мне хочется обнять свое счастье. Так я парю какое-то время, забыв и про время, и про пространство. Свободна. Я свободна. Я дома.

Потом плыву дальше, среди скал на морском дне. Мне попадается всё больше кораллов, разноцветных, как фейерверк. Может быть, это уже отроги Большого Барьерного рифа? Я даю себе обещание: когда вернусь на сушу, как следует изучить морские карты.

Снова всплываю выше, мимо огромного филигранного куста горгонарии [10] и пушистых ярко-красных морских лилий. Соблазн дотронуться до этих нежных ветвей так велик, но мне удается устоять. Слишком уж часто мне приходилось слышать то, что вдалбливают всем ныряльщикам: нельзя трогать кораллы, потому что им вредит каждое наше прикосновение.

Я расширяю грудную клетку, уже совершенно не задумываясь о том, что при этом вытягиваю и собираю воздух из воды, чтобы он вытолкнул меня на поверхность. Мое тело знает всё лучше меня. Я начинаю неспешно всплывать навстречу мерцающим серебристым рыбешкам, которые высоко надо мной обозначают границу между моим царством и царством других людей. Скала, вдоль которой я поднимаюсь, обильно поросла черными и голубыми кораллами. Я оставляю ее позади, плыву всё дальше и дальше, пока не оказываюсь одна в прозрачной голубизне…

Как-то слишком одна.

Где же все рыбы, которые только что, казалось, были повсюду? Я оглядываюсь по сторонам, и внутри меня растет чувство надвигающейся опасности. Что-то здесь не так.

Что не так – мне становится ясно, как только я замечаю тень, скользящую прямо на меня.

Меня охватывает ужас.

Это акула.

Акулы – животные класса «хрящевые рыбы». В мире существует около четырехсот восьмидесяти видов акул. Самая мелкая из них – акула-фонарь, она часто бывает размером с ладонь, самая крупная – китовая акула, питающаяся планктоном.

Акула, плывущая прямо на меня, не является ни той ни другой.

Большинство акул – хищники, это значит, что они едят других животных, чаще всего рыб. Как и большинство хищников, акулы предпочитают по возможности избегать людей. Акулы могут представлять опасность для человека, в особенности если речь идет о бычьих, тигровых и белых акулах, но нападают они редко. Во всём мире ежегодно больше людей погибает в собственной ванне, нежели от нападения акул.

Но всё это не относится к австралийскому побережью.

Рифовую акулу, позволяющую туристам на Гаити фотографировать себя, а детям – гладить, совершенно не узнать, стоит ей оказаться у берегов Австралии. Вблизи нашего континента акулы становятся голодными убийцами.

Никто не знает почему, но это так. Некоторые говорят, что всё дело в недостатке пищи, – но почему здесь? Почему только у нас? Факт остается фактом: почти все нападения акул со смертельным исходом случаются у берегов Австралии. Так было двести лет назад, и попытки истребления акул, предпринятые в прошлом веке, похоже, только усугубили ситуацию.

Всё это информация из школьных учебников, которая проносится у меня в голове, пока я, словно остекленев, парю в воде. В животе у меня такая дрожь, что, кажется, кишки вот-вот выпрыгнут наружу. Я сразу же кажусь себе совершенно беззащитной.

Не знаю, что мне делать. Притвориться мертвой? Я и так это делаю инстинктивно. Может, она меня не заметит. Может, у нее на мушке другая, гораздо более упитанная добыча.

Нет, никого другого нет. Она плывет точнехонько на меня. К тому же вокруг насколько хватает глаз нет ничего, что могла бы съесть акула.

А у меня нет оружия. Нет укрытия. Нет никаких шансов.

И всё-таки я бросаюсь наутек и плыву так быстро, как могу.

Бесполезно. Одно-единственное мощное движение хвоста – и акула продвигается вперед сильнее, чем я после десяти панических гребков. Но что-то же мне надо делать, поэтому я плыву дальше. Для того, кто еще двенадцать дней назад думал, что не умеет плавать, я плаваю чертовски быстро.

Вот только этого недостаточно. Меня переполняют воспоминания о предостережениях, о школьных уроках, о снимках жертв акул. Вернее, того, что от них осталось.

И все эти воспоминания не то чтобы могли мне сейчас как-то помочь.

Неужели я сейчас умру? Очень вероятно. Когда акулы нападают, они сначала сильно кусают, а потом отплывают на некоторое расстояние и ждут, пока жертва истечет кровью и ослабеет до такой степени, чтобы никак не сопротивляться, когда акула потащит ее на глубину. Только благодаря этой тактике иногда удается спасти пловцов, на которых напала акула.

Но для шансов на спасение я слишком далеко в открытом море. Нигде вокруг нет ни корабля, ни лодки, никого, кто мог бы вытащить меня из воды после первого укуса акулы. Я вспоминаю про тетю Милдред. Каково ей будет узнать, что я погибла? Для нее это будет жутким ударом.

И да, для меня это тоже будет жутким ударом.

Я плыву изо всех сил, спасая свою жизнь. Мне жарко, я потею даже под водой. Мои мышцы горят. У меня болят легкие и жабры. Я не оглядываюсь, мне некогда и не до того, я каждое мгновение жду смертельного укуса.

И тут я вижу вторую тень. Передо мной в глубине. Она стремительно приближается.

Я издаю вопль ужаса, закрываю глаза и чувствую, как большое тело проносится мимо меня. Каждая моя клеточка хочет скорее оказаться подальше отсюда, но тут у меня сводит руки, они отказываются работать. Дрожа и уже практически не в силах пошевелиться, я оборачиваюсь. Уж не знаю, действительно ли лучше смотреть в глаза собственной гибели. Но что мне еще остается?

К моему изумлению, акула обращается в бегство. А вторая тень, выплывшая мне навстречу, оказалась не второй акулой, а – человеком. Парнем с каким-то оружием в руках, напоминающим копье. И у него тоже жабры на боках, прямо как у меня! Он тоже подплывает ко мне поближе, улыбается и приветствует меня на языке глухонемых: «Привет, красавица. Это всё могло плохо кончиться».

14

Я потрясенно замираю, уставившись на него. Человек. Мужчина, лет двадцати, мускулистый, со слегка вьющимися волосами по плечи и непривычно белой кожей, парит передо мной в смутной синей пустоте Тихого океана и делает жесты языка глухонемых. Довольно неловко, потому что в правой руке он держит свое копье – или что это там у него, в общем, какое-то оружие, тоже, кстати, белое, как будто выточенное из огромной кости.

И у него действительно на боках такие же отверстия, как и у меня, такие же жабры. Я ошеломленно наблюдаю, как они шевелятся в такт его дыханию, мягко вибрируя. Одно дело видеть это у себя, и совсем другое – обнаружить то же самое у кого-то другого. Как и я, мужчина не полностью обнажен, на нем что-то вроде набедренной повязки из материала, который мне незнаком. Ее поддерживает пояс, на котором висит множество мешочков, маленьких и побольше.

И у него перепонки между пальцами. Они начинаются сразу за первой фалангой и тянутся дугой от одного пальца к другому, и слегка колеблются, когда пальцы сложены вместе. Мое сердце бьется как сумасшедшее. Я не знаю, это всё еще от страха перед акулой или уже от волнения, в которое меня привела эта неожиданная встреча.

– Спасибо, – говорю я, когда мне наконец удается унять дрожь в руках. – Ты меня спас.

Он широко улыбается. От него исходит сила и несгибаемая уверенность в себе.

– Акула была голодная. Но и она испугалась. Я настучал ей по носу, и ей пришлось убраться восвояси.

– Я понимаю, – отвечаю я. Иными словами, акула может вернуться.

– Как тебя зовут? – спрашивает подводный человек.

– Саха, – отвечаю я по буквам. Он смотрит на меня удивленно и растерянно. Похоже, жестов, обозначающих буквы, он не знает.

– Кто ты? – спрашиваю я.

– Я? Я Плавает-Быстро, – гордо заявляет он. Он нарезает пару кругов вокруг меня, как будто желая продемонстрировать, что действительно быстро плавает. А может, он хочет рассмотреть меня со всех сторон. – Где твое Вместе? – спрашивает он.

Я повторяю знак. Вместе? У этого знака есть второе значение? Если да, то я его не знаю.

Он протягивает руку и касается моей щеки. А потом спрашивает:

– Откуда ты? Я тебя здесь раньше никогда не видел.

Меня вдруг охватывает дрожь. Что я здесь делаю? Внезапно кажется, что это всего лишь сон. Наверняка я сейчас проснусь в собственной кровати.

– Я живу в Сихэвэне, – объясняю я, ну а так как он не знает обозначений букв, добавляю: – В городе над водой. – И показываю в том направлении, где, как мне кажется, находится Сихэвэн.

Его реакция оказывается для меня совершенно неожиданной. Он вздрагивает всем телом и делает такие глаза, будто я сказала что-то совершенно отвратительное. Прежде чем я успеваю что-то сделать, он хватает меня за руку и внимательно ее рассматривает. Когда он проводит пальцем по боковой стороне моих пальцев, я догадываюсь, что он сейчас видит: у меня нет перепонок.

Я машу свободной рукой, чтобы объяснить, как так получилось, но он не дает мне такой возможности. Он отпускает меня, резко разворачивается и уплывает с такой скоростью, будто за ним гонится злой дух. Он действительно быстро плавает. Ох, как же быстро он плавает! Мгновение – и я вижу лишь тень, которая описывает элегантную дугу и исчезает в глубине, еще миг – и вот уже никого нет, он растворился в бездонной синеве.

Я парю без движения, не в силах пошевелиться. На мгновение забываю, где верх, а где низ, потому что кажется, что весь мир исчез, а осталась только призрачная голубизна вокруг, в которой такие понятия, как низ и верх, не имеют значения. Потом в поле моего зрения вплывает стайка маленьких полосатых рыбок, черных и желтых, и тогда я снова понимаю, где я.

Чего я не понимаю, так это действительно ли со мной всё это произошло или я всё себе напридумывала. Пытаюсь определить направление, в котором уплыл Плавает-Быстро, но это мне уже не удается. Как будто его никогда и не было. Может, это и правда игра воображения? Может быть, я слишком долго пробыла под водой? Может быть, мой мозг всё-таки недостаточно снабжается кислородом, кто знает, при этих генетических мутациях там же наверняка что угодно может пойти не так.

Я дотрагиваюсь до щеки в том месте, где меня коснулся Плавает-Быстро. Я вспоминаю про акулу. Уж она-то мне точно не привиделась! И она может в любой момент вернуться – как только ее голод станет сильнее ее страха. Тут-то она сразу же вспомнит, где в прошлый раз видела добычу.

Я разворачиваюсь и плыву так быстро, как только могу, по направлению к берегу.

Когда оказываюсь в бухте и понимаю, что берег совсем близко, я замечаю, как дрожат мои руки и ноги. «Это от напряжения, – говорю я себе, – хотя, может быть, и от шока, который запоздало накрывает меня». Шока оттого, что я еле спаслась от акулы. Оттого, что встретила кого-то, кто такой же, как я. Трудно сказать, что из этого шокировало меня сильнее. Я правда не знаю.

Но точно знаю, что мне теперь надо делать.

Вода становится мельче, я позволяю волнам нести меня к берегу и всё же не тороплюсь выходить из моря. На всякий случай для начала я наполняю свои легкие воздухом и высовываю на поверхность голову, чтобы оглядеться.

Пляж по-прежнему пуст. Я некоторое время плаваю на месте и борюсь с искушением снова занырнуть. Наконец оказываюсь у своей скалы в самом дальнем конце пляжа и выхожу на берег. Мои вещи лежат там, где я их оставила. Быстро вытираю верхнюю часть тела и натягиваю футболку. Через пару минут плавки тоже высыхают, и я, полностью одевшись, отправляюсь в путь.

Но иду не по той тропинке, которая ведет в Поселок, а по другой, которая протоптана в сторону города. Вскоре я уже стою перед дверью дома Боннеров и нажимаю на звонок. По счастью, дверь открывает Пигрит. При виде меня он делает большие глаза.

– Это ты?

– Я оставила дома планшет, иначе бы позвонила, прежде чем прийти, – объясняю я. – Мне нужно тебе срочно кое-что рассказать.

После того как я обо всём рассказала Пигриту, он какое-то время сидит без движения, уставившись взглядом в пол куда-то позади меня, и думает. Мы сидим на полу у него в комнате. В воздухе висит аромат жаркого в винном соусе, навевая воспоминание об особенно вкусном обеде в последний день учебного года. Наконец, спустя, как мне кажется, целую вечность, он поднимает голову и говорит:

– Значит, ты далеко заплыла.

– Что? – вырывается у меня.

– Если ты столкнулась с акулой. У берегов Сихэвэна стоит противоакулья установка, ее зона действия не меньше двух миль.

– Какая установка?

– Противоакулья. Она как-то работает при помощи инфразвука. Когда акулы его слышат, они чувствуют опасность и предпочитают уплыть куда-нибудь подальше.

У Пигрита сейчас выражение лица в точности как в школе, когда он говорит что-нибудь особенно умное.

Я нетерпеливо машу руками.

– Да, очень может быть. Но речь же вовсе не об этом. Речь о человеке, которого я встретила!

– Ах, ну да. Конечно, – говорит Пигрит и снова погружается в раздумья. – И что, он выглядел точно так же, как ты? В смысле, с жабрами и всё такое?

– Да. По пять с каждой стороны. И, как я уже говорила, с перепонками между пальцами.

Я показываю ему свои пальцы и тонюсенькие белые шрамики по бокам. Они тоже доходят до начала верхней фаланги пальца.

– Врачи удалили мне их по маминой просьбе, когда я была совсем маленькой.

Пигрит изучает мои шрамы и потом произносит:

– Ну да, в этом-то и вопрос.

– Вопрос?

Сегодня в нем есть что-то такое, что особенно сильно бесит.

– Какой еще вопрос?

– Была ли она действительно твоей матерью.

– Что? – Мне не хватает воздуха. – Это еще что за шутки?

Пигрит приподнимает брови.

– Всё это может означать, что она украла тебя совсем малышкой. У племени подводных людей.

– Что ты несешь? – не выдерживаю я. – С чего бы ей это делать?

Пигрит кивает в сторону письменного стола, где лежит его планшет среди кучи раскрытых книг.

– Почитай новости. Это постоянно происходит. Женщины крадут детей, потому что своих детей у них быть не может. Ну, не каждую неделю, время от времени такое случается.

Я качаю головой.

– Я в это не верю. Я вообще-то похожа на маму. Могу тебе фото показать.

– Это только теория, – отвечает Пигрит.

– Довольно слабая теория, если честно. Или тебе случалось слышать о племени подводных людей, у которых можно воровать младенцев?

– Не случалось, ты права.

В доме Боннеров становится совсем тихо. Его отец на совещании в Городском совете, объяснил мне Пигрит, впуская меня в дом, и из прислуги никого.

– А что, если мы, – робко предлагаю я, потому что вообще-то это и есть то, за чем я пришла, – поищем что-нибудь об этом в библиотеке твоего отца?

Пигрит в задумчивости почесывает подбородок.

– Можем попробовать, – соглашается он и встает.

Когда мы закрываем за собой тяжелую дверь библиотеки, нас снова окутывает странный запах старой бумаги и, конечно, эта невероятная тишина, какой я не ощущала нигде и никогда. Кажется, что книги служат защитной стеной от внешнего мира.

Пигрит зажигает все лампы, в том числе те, которых я раньше не замечала. От них между книжными полками становится светло как днем.

– Папа всё-таки начал распаковывать книги, принадлежавшие моему деду, – говорит он. – Пойдем, я тебе покажу, что мы уже разобрали.

Он ведет меня по самому дальнему ряду, единственному, в конце которого нет окна. Не меньше десятка ящиков из пенистой древесины громоздятся здесь друг на друге. Три из них уже открыты, на крышках всех остальных лежит слой пыли.

– Их по меньшей мере лет двадцать никто не открывал, – говорит Пигрит. Он сдувает пыль с одного из ящиков и открывает защелки. Они скрипят и поддаются с трудом, видно, что до них многие годы никто не дотрагивался. Пигрит поднимает крышку, и из ящика вырывается затхлый запах.

В ящике лежат стопки книг, блокнотов и исписанной бумаги. Так, рассказывали нам в каком-то из музеев, раньше писали тексты: на листах бумаги, которые нумеровали, чтобы потом разобраться, в каком порядке их читать. Рукописи. Так называются стопки бумаги, вспоминаю я вдруг.

– Мне можно помогать при каталогизации, – объясняет Пигрит, – но нельзя ничего распаковывать самостоятельно, папа ужасно щепетилен в этих вопросах. – Он пробегает глазами названия книг, лежащих на поверхности. – Тут, похоже, все на тему коренного населения Австралии, колонизации и тому подобного. Не особо нам поможет, – говорит он и возвращает крышку на место.

Пигрит показывает на один из открытых ящиков. Он наполовину пуст, его содержимое разложено стопками на столе. Под каждой стопкой торчит листок бумаги с ключевыми словами.

– Народные восстания, – читает Пигрит. – Образование зон, метрополийское право, создание Всемирной хартии. История подводной добычи ископаемых…

Мой взгляд падает на часы, которые стоят на самой верхней полке стеллажа напротив, между книгой на японском и книгой на испанском. Четвертый час. Тетя Милдред наверняка волнуется.

– Ого, – вдруг говорит Пигрит.

Я поворачиваюсь к нему. Он стоит перед стопкой книг и показывает на полоску бумаги под ней.

– Смотри, это звучит интересно: «Биополитика». Бумажка новая, папа, наверно, сегодня утром продолжал разбираться без меня.

В стопке три книги, две тонкие и одна толстая. Пигрит по очереди рассматривает их.

– Они все на корейском. Я не смогу прочесть.

Я еще раз смотрю на часы.

– Мне пора домой, – говорю я. – Моя тетя, наверно, уже с ума сходит, потому что я не пришла к обеду.

Пигрит кладет книги на место как можно аккуратнее, в точности как они лежали.

– Я спрошу папу, о чем они. Если удастся что-то выяснить, я дам знать.

– Только…

Он кивает.

– Я ничего ему не разболтаю. Я же дал слово.

Дома мне в нос ударяет аромат азиатских специй. Тети Милдред нигде не видно. Я нажимаю на кнопку звонка рядом с дверью, только у нас не раздается собственно звонок, а начинают мигать лампочки во всём доме. Тетя Милдред тут же появляется, она была в маленькой кладовке за кухней, где как раз слышно, как с гудением и бульканьем берется за дело наша стиральная машина.

– Саха! Где ты была?

Ее жесты выдают, как сильно она волновалась. Если бы я пришла еще чуть позже, она устроила бы мне сцену. Но когда что-то идет совсем не так, как она ожидает, тетя всегда думает, что просто что-то недопоняла. На сей раз мне это на руку.

Я машу рукой. Долгая история.

Я, впрочем, тоже весьма взбудоражена, и скрыть это от нее не получится. Тетя Милдред знает меня всю мою жизнь и отлично научилась обращать больше внимания на то, что говорит тело, нежели на слова, которые до нее и так доходят выборочно.

– Рассказывай, – требует она и тут же прибавляет: – Я думала, мы вместе пообедаем.

Я только беспомощно пожимаю плечами. Очень может быть, что ничего из того, что я знаю о себе и своей жизни, – не правда. Ну как тут можно думать о еде?

– Я оставила для тебя кое-что, – говорит она. – Мясо по-вьетнамски.

Я вытягиваю шею, вся напрягаюсь и говорю решительными жестами:

– Нам нужно кое-что обсудить.

Тетя Милдред внимательно смотрит на меня. Она понимает, что дело серьезное. Иногда она бывает такой наблюдательной, что можно подумать, умеет читать мысли. И сейчас как раз такой момент.

Мы идем в гостиную. Она садится в кресло, мне остается только диван. Я сажусь, скидываю ботинки и поджимаю ноги. Больше всего мне сейчас хочется свернуться калачиком и ничего не знать об этом мире, но так не пойдет. Может быть, когда-нибудь потом.

– Ну, – спрашивает тетя Милдред.

Быстрым движением я вытираю о штаны ладони. Они влажные от пота. Мое сердце неистово стучит, как перед экзаменом, от которого зависит будущее. Кстати, может, так оно и есть.

– Что было в тех письмах, которые тебе присылала мама? – спрашиваю я наконец.

Тетя Милдред хмурится.

– Почему ты хочешь это знать?

В моем животе в панике трепещут тысячи бабочек. Иногда у меня получается подбираться к щекотливым темам аккуратно и постепенно, но сегодня явно не тот случай. Сегодня мне нужно как можно скорее выпалить всё, пока есть решимость и силы.

– Я хочу это знать, – объясняю я, и теперь уже мои руки начинают дрожать. – Я хочу знать, действительно ли моя мама была моей мамой.

Как и следовало ожидать, тетя Милдред приходит в ужас.

– Детка! Как тебе вообще могло прийти в голову, что она может быть не твоей мамой?

Тут я рассказываю ей всё. О моем заплыве в одиночестве в глубины Тихого океана. О мужчине с жабрами, который мне там встретился – и который владеет языком жестов!

Я опускаю только историю с акулой. Мне самой не хочется думать об этом, воспоминание слишком свежо и ужасно.

Я также не говорю ей, что уже была у Пигрита и что мысль, будто моя мама могла украсть меня и увезти в Перт, принадлежит ему. Тетя Милдред и без того сильно побледнела. Я заканчиваю рассказ и опускаю руки. Они кажутся уставшими, обессиленными. Как будто я пыталась откатить тяжеленный камень, загораживающий вход в пещеру, где хранятся ответы на все мои вопросы. Ну, или не хранятся, это мы поглядим.

Моя тетя в глубокой задумчивости проводит руками по своим слегка вьющимся волосам. Она всегда так делает, когда размышляет о чем-либо или погружена в воспоминания.

– Когда мы были детьми, – произносит она наконец, – твоя мама всё время выдумывала для меня истории. Как я их любила! У Моники была невероятная фантазия. Ей никогда не приходилось долго размышлять, что-то придумывать, понимаешь? Достаточно было просто сказать ей «расскажи мне историю», и она могла начать рассказывать, вот так сразу, в любой момент. Обычно сочиняла совершенно невероятные вещи. Поэтому сначала я решила… – Она замолкает и качает головой. – Но потом всё оказалось иначе. Гораздо сложнее.

Я смотрю на нее в растерянности.

– Понятия не имею, о чем ты, – говорю я и замечаю, что начинаю злиться.

Тетя Милдред встает.

– Подожди. Я принесу письма, которые мне тогда писала твоя мама. И ты всё поймешь.

15

Письма? Я озадаченно наблюдаю, как она выходит из гостиной, слышу, как поднимается наверх в свою комнату. Она сразу же спускается обратно, с маленьким сверточком в руках, и сверточек этот – перевязанные листки бумаги.

И тут до меня наконец доходит. Вот почему я не нашла писем у нее на планшете: моя мама писала ей бумажные письма!

Тетя Милдред садится рядом со мной на диван. Я не могу оторвать глаз от свертка в ее руках, от всех этих конвертов с темно-красными штрихкодами. Письма на бумаге. Именно так. Кое-где на земном шаре до сих пор такой способ коммуникации в ходу, но подобное я видела только на фотографиях в учебнике истории.

Тетя Милдред раскладывает конверты по порядку, достает из них письма, пробегает их глазами. Я потрясена тем, как легко и бегло она разбирает рукописный текст. Для нее это что-то само собой разумеющееся, ей даже не приходит в голову спросить меня, смогу ли я это прочесть, – она просто протягивает мне первое письмо.

Я читаю. Бумага хрустит у меня в руке. Этому письму больше семнадцати лет, оно датировано 1 августа 2134 года. Почерк тот же самый, который я уже знаю по маминому дневнику. Мама пишет, что в Асагай, маленькой деревеньке на побережье Малайзии, она живет у пожилой женщины, которой помогает по хозяйству, и ждет, когда в октябре начнется работа в ближайшем медиацентре.

«Миссис Тан гораздо бодрее, чем можно предположить по ее внешнему виду, так что на самом деле работы у меня мало и много свободного времени. Я часто хожу на пляж. Здесь много маленьких бухточек, в которых можно побыть совершенно одной. Я наслаждаюсь тем, что наконец-то снова могу купаться голышом. До того момента, когда начнется моя работа, я наверняка стану совершенно равномерно коричневой!

У миссис Тан пятеро сыновей. Они все работают на подводных рудниках Кепуилау и приезжают навестить ее между вахтами. Они рассказывают мне о своей работе и о морских духах, с которыми они иногда сталкиваются под водой и которых они винят в различных поломках и авариях. Морские духи обрывают кабели, проделывают дыры в питающих шлангах, крадут важные детали и всё в таком духе. Забавно, что они это рассказывают на полном серьезе».

Когда тетя Милдред видит, что я дочитала до этого места, она протягивает мне следующее письмо, датированное неделей позже, и указывает на этот пассаж:

«Я начинаю задаваться вопросом, а нет ли в этой истории про морских духов определенной доли истины. Сегодня, когда плавала в море, мне вдруг показалось, что за мной кто-то наблюдает. Я обернулась и, конечно же, первым делом осмотрела берег, думала, за мной шпионит какой-нибудь мужчина или мальчишка. Вот только там никого не было. Но когда я поплыла дальше, мне вдруг привиделась в гребне волны пара глаз, внимательно за мной наблюдавших! Ужас. Теперь пытаюсь понять, что же это было. Может быть, какая-нибудь медуза с непривычной расцветкой? Думаю, завтра раздобуду очки для ныряния и посмотрю, что там под водой».

Я поднимаю взгляд от письма. Тетя Милдред серьезно смотрит на меня, прижимая следующее письмо к груди. Она явно сомневается, но потом всё же отдает мне и его.

«Асагай, 11.08.2134

Дорогая моя, далекая Милдред, сестренка!

Ты не поверишь, что я тебе расскажу! Я влюбилась, без памяти влюбилась в того, кто по всем признакам является сказочным персонажем. Не знаю, как тебе всё это объяснить, – потому что никакому объяснению это не поддается, – но всё-таки попробую. Помнишь, я хотела обзавестись очками для плавания? Я их нашла, у нас в деревне на субботней ярмарке, маленькая небесно-голубая пластмассовая безделушка. А еще прикупила себе купальник, ярко-красный, уродский, но это было единственное, что я могла себе позволить. Решила, пока не разберусь, кому принадлежат те глаза, буду лучше купаться так.

И вот я снова отправилась плавать, опустила голову в воду и огляделась. Смотреть там оказалось особо не на что, и уж точно там не было никаких медуз никакой расцветки. Зато просто ужасное количество мусора на дне, причем в основном такого мелкого, какой могут собрать только роботы, которых здесь себе, конечно, никто не может позволить. В общем, никаких медуз, никаких глаз, три дня – ничего. Наконец мне это надоело, к тому же купальник ужасно трет, в общем, я опять поплыла без него, только с очками на голове.

И тут он вдруг вынырнул. Морской дух.

Но нет, тут я могу тебя заверить, он никакой не дух, конечно! Наоборот, он до невозможности настоящий. Красивый, стройный, белокожий мужчина, который явно живет под водой и носит одну лишь набедренную повязку.

Объяснить себе я это могу только тем, что здесь, среди малайзийско-индонезийских островов, обитает некое первобытное племя, которое приспособилось к жизни под водой. Представь себе, у моего огромного, сильного морского духа перепонки на руках и ногах! А еще у него жабры!

И вот это невероятное существо вдруг появляется передо мной, когда я плыву и в очередной раз опускаю голову в воду: как сон, он плывет подо мной, поднимает руки и вдруг – ты не поверишь – говорит со мной на международном языке жестов!

Я сейчас уже не вспомню всего, что он мне говорил, помню только, как он улыбался, его улыбка, как молния, пронзила всю меня насквозь. Говорил, что я красивая, что он постоянно думает обо мне с тех пор, как в первый раз увидел, что его теперь всё время влечет сюда, – всякое такое.

Я совершенно остолбенела. От растерянности, толком не подумав, я начала ему отвечать. Спросила, кто он. О, если бы ты видела, как он был счастлив, когда увидел, что я его понимаю, да его просто чуть не разорвало от восторга. Прямо даже было жаль, что мне то и дело приходилось выныривать, чтобы набрать воздуха!

Он предложил поплыть к берегу. Там мы потом и болтали, сидя на мелководье. Он мне объяснил, что может дышать и воздухом тоже, что это редкое качество среди его соплеменников, но что дышать так он может только непродолжительное время. Как долго, он мне объяснить не смог – у нас с ними нет общих единиц времени, – но, кажется, прошло около часа, прежде чем он сказал, что у него начинает щипать в горле от сухости и ему пора обратно в воду как минимум на одну ночь.

Представь себе, мы договорились снова встретиться завтра! Я обязательно пойду, но мне кажется разумным кому-нибудь об этом рассказать. Тебе. Поэтому я хочу отправить это письмо прямо сегодня. Я не очень-то много узнала о его народе. Он всё время говорил обо мне, о том, что ему во мне нравится, – помимо прочего, мой широкий нос, представляешь, именно мой нос! Он назвал мне свое имя, но я не уверена, что правильно его поняла: Выходит-Наверх. Неужели это имя? Понятия не имею.

Как бы то ни было, у меня от одной мысли о том, что завтра я его снова увижу, начинает бешено колотиться сердце. Мне даже кажется, что у меня температура. Я наверняка не усну сегодня ночью.

Ну ладно, пора заканчивать письмо, если хочу успеть на почту до закрытия. Обнимаю и целую тебя издалека!

Твоя сумасшедшая сестра Моника».

Я потрясенно дочитываю и опускаю письмо на колени. Это какое-то туземное племя? Такое вообще может быть? А если да, то почему я никогда ничего о нем не слышала? Существуют ли вообще племена без контакта с цивилизацией? Я знаю, что в Южной Америке есть зоны, где люди живут как в старину, но даже у них есть электричество.

Тетя Милдред не отводит от меня внимательного взгляда.

– Это мой отец? – спрашиваю я.

Вместо ответа она протягивает мне следующее письмо. Оно датировано следующим днем.

«Четверг, 12.08.2134

Милая Милдред,

я переспала с ним. А ведь твердо решила не делать этого, по крайней мере, не делать этого на первом свидании. Но когда я его снова увидела – позабыла все свои решения, да что там, забыла про всё на свете. Весь мир как будто бы исчез, а были только мы вдвоем, маленькая бухта и теплое море. Вот так это и получилось. И знаешь, я не жалею и никогда не пожалею, это было лучшее, что со мной когда-либо происходило.

Его действительно зовут Выходит-Наверх. Его племя насчитывает около шестидесяти человек, но есть много других племен. Они питаются водорослями и сырой рыбой, следят за нами издалека и считают наш образ жизни ужасным. Это всё, что мне удалось выяснить, у нас ведь был только час, потом ему пришлось вернуться в воду, чтобы прийти в себя, и всё это время нам было чем заняться помимо разговоров.

Представь себе невообразимо счастливую Монику, которая крепко-крепко обнимает тебя со своего далекого севера!»

Мне вдруг становится нестерпимо жарко. Восторги твоей собственной матери от секса с твоим собственным отцом – это не совсем то, что хотелось бы прочитать.

Я возвращаю письмо тете Милдред. Она возвращает его на место в пачке и говорит:

– Потом долгое время писем не было. Я писала ей, но она не отвечала. По крайней мере, не сразу.

С этими словами она протягивает мне следующее письмо. Оно от 7 сентября 2134 года.

«Ох, Милдред, дорогая моя сестра,

мне так стыдно, что я тебе не ответила раньше, но… ну, ты же знаешь, что у меня творилось.

А теперь всё кончено. Сегодня Выходит-Наверх признался мне, что его племя уходит дальше, насколько я смогла понять – на юг. Он говорит, вода здесь становится всё хуже. Я думаю, это из-за добычи метана на шельфе и тех химикатов, которые сливают в море. А это означает, что нам придется расстаться, и, по всей видимости, навсегда. Он не знает, куда они поплывут, к тому же он не знает наших географических названий, так что договориться о встрече где-нибудь в другом месте невозможно. Я сначала отказывалась в это верить. Потом разревелась. А он, оказывается, не знал, что так бывает, чтобы из глаз лилась вода!

Сейчас, когда думаю об этом, я понимаю, что предчувствовала что-то в этом роде. Пару наших последних встреч Выходит-Наверх был каким-то другим, чуть не задушил меня в объятиях, когда мы занимались любовью. Он был в отчаянии, но не хотел признаваться, когда я спрашивала, что случилось. Только сегодня рассказал. За это я его чуть не задушила в объятиях. Я снова и снова целовала его на прощание, и он так долго оставался со мной, как никогда раньше, до тех пор, пока не начал кашлять от сухости и у него даже голова не начала кружиться. Я помогла ему добраться до воды, чтобы он не упал, и видела, как он исчезает в волнах.

Милдред, я так несчастна! Я постоянно повторяю себе, что у нашей любви всё равно не было будущего, но от этого разлука не становится легче. Завтра я снова пойду на пляж и буду надеяться, хотя прекрасно знаю, что он не вынырнет ко мне снова.

Прости, что я снова пишу только о себе, но сейчас мое сердце переполнено болью, слезами и горько-сладким счастьем.

Твоя Моника».

Я смотрю на письмо в своей руке. Кое-где буквы расплываются, будто от слез, которые упали на бумагу. Почерк неровный. Мне кажется, что я через это письмо, через исписанный клочок бумаги, который держу в руках, могу почувствовать, каково было маме.

Тетя Милдред откладывает сразу несколько конвертов с жестом, говорящим, что в них нет ничего, что было бы мне интересно в данный момент, и дает мне письмо от 21 октября 2134 года.

«Милдред,

ты не поверишь, я беременна! Я и сама пока что никак не могу в это поверить. Я ведь делала этот двухлетний укол, который считается супернадежным, и было это не так давно, я проверила, но он не сработал. Я уже какое-то время чувствовала себя как-то не так, перебрала все варианты, думала, может, инфекция или аллергия (в этой местности бывают всякие странные инфекционные заболевания из-за биохакеров). А потом врач мне сказала, что со мной на самом деле, так я чуть со стула не упала!

И она не спрашивала, кто отец (тут это считается твоим личным делом, представь себе!), ну и я ей тоже не сказала. Теперь я, конечно, переживаю. Что, если у меня родится ребенок, который сможет дышать не более одного часа в день?

Я эти свои страхи, конечно, должна держать при себе, чтобы врачи не сочли меня сумасшедшей. Но в любом случае вернуться домой пока не могу. Ты же знаешь, какой цирк у нас устраивают вокруг беременной женщины, которая не может подтвердить отцовство ребенка. Ну да, Генетический контроль рождаемости священен!

Миссис Тан, кстати, всё поняла, когда я вернулась из медицинского центра, и очень трогательно обращалась со мной. Она приготовила мне чай и сказала, чтобы я не волновалась, потому что это вредно для будущего ребенка. И что я, конечно же, могу остаться у нее до рождения малыша. Когда я ей объяснила, что потом хочу вернуться в Перт или, по крайней мере, куда-то на территорию концерна „Мегафуд“, она, похоже, была сильно разочарована».

Когда я дочитываю до этого места, тетя Милдред вынимает письмо из моей руки, хотя оно продолжается и на другой стороне листа. Она протягивает мне следующее письмо из стопки.

Оно совсем короткое, узкая полоска картона, на котором написано:

«28.05.2135, Асагай

Это девочка, сладчайшее, удивительнейшее создание из всех, что мне случалось видеть, и это мой собственный ребенок! Не могу никак в это поверить. И на вид она здорова и бодра. Она вот уже несколько часов спит, вздыхает, видит сны и всё это время спокойно и мерно дышит.

Я назову ее Саха – в честь той бухты, где она была зачата.

С любовью,

Моника».

Меня, значит, назвали в честь некой бухты в Малайзии? Ну спасибо.

В задумчивости провожу рукой по щеке и с удивлением обнаруживаю, что рука стала мокрой. Я даже и не замечала, что по моим щекам текут слезы. Я плачу. Плачу по моей маме, с которой еще никогда не ощущала такой близости, как сейчас, читая эти письма. По которой я скучаю. Которой мне так ужасно не хватает именно сейчас.

Я сижу, опустив руки себе на колени, и чувствую их такими тяжелыми. Мне так трудно поднять их и сказать: «Так, значит, я полукровка».

– Судя по всему, – мягко кивая, подтверждает мои мысли тетя Милдред.

Кажется, моя голова качается сама, помимо моей воли. Я никогда не слышала о таком племени. О… людях, живущих под водой. Не может же быть такого, чтобы их никто не открыл? В смысле – в наши дни? При том, сколько людей работает под водой?

Кажется, что мир вокруг замер. Солнце, лучи которого падают через окно нашей гостиной и ложатся трапециевидным пятном на деревянный пол, никуда не идет, так и останется стоять и светить на веки вечные, я почти убеждена в этом.

Только диван поскрипывает под нами, когда мы шевелимся. Молча говорим друг с другом. На том самом языке, на котором разговаривали друг с другом мои мама и папа.

– Как я тебе и сказала, – говорит тетя Милдред, – сначала я приняла всё это за выдумку. Ну, после первых писем. Я думала, у твоей мамы случился роман и она приукрашивает его со свойственной ей фантазией. Но когда она написала мне про свою беременность, я поняла, что это уже не может быть выдумкой… Ну да, а потом она вернулась с ребенком. С тобой.

Я смотрю в пустоту. Пытаюсь представить себе, каково это было – жить с опекунами, с которыми ты даже не можешь поговорить, каково было не знать, пришлет ли твоя сестра еще весточку о себе.

– А жабры? – говорю я. – Неужели ты не поняла, что отверстия у меня на теле могут быть как-то с этим связаны?

Она задумывается надолго, мне даже начинает казаться, что она совсем заблудилась в своих воспоминаниях.

– Твоя мама, – начинает она наконец, – рассказывала всем, что это был несчастный случай. У нее были документы, полицейские документы из буддистской зоны, медицинская справка – не знаю, как она всё это раздобыла. Наверно, это были подделки. Но ей они были необходимы для миграционных служб, медицинской комиссии и тому подобного. И если бы ты меня тогда спросила, как я представляю себе жабры у человека, я бы предположила, что они должны быть где-то здесь. – Она показывает на свою шею и нижнюю челюсть. – Там, где жабры у рыб.

– Неужели вы никогда не говорили о моем отце? – спрашиваю я.

– Говорили, – нерешительно признается она. – Когда мы впервые остались с ней наедине – и с тобой, конечно же, – я сказала, какое счастье, что ребенок не пошел в отца и у нее нет жабр. Тут Моника посмотрела на меня очень серьезно и сказала: «Запомни как следует мои слова, Милдред. Мы должны забыть всё, что нам известно об отце Сахи. Мы должны вдолбить себе, что Саха – нормальный ребенок, так, чтобы самим поверить в это. Если мы этого не сделаем, Саха когда-нибудь окажется в опасности».

– То есть вы это знали.

– Нет! Да… Мы больше никогда об этом не говорили. Это были раны, которые нужно было держать заклеенными. Точка. – Она пожимает плечами и смотрит на меня беспомощно и смущенно. – Если годами твердить себе одно и то же, в конце концов поверишь. Ты можешь себе такое представить?

Я медленно киваю.

– И за всё это время никому не пришло в голову проверить, какие свойства есть у кобальта?

– Никому, – отвечает тетя Милдред.

Тут она смотрит на часы. Оказывается, время вовсе не останавливалось, наоборот, ей нужно срочно бежать, если она хочет вовремя успеть на работу в школу. Всё-таки каникулы у нее с завтрашнего дня.

– Если честно, – говорит она, вставая, – мне кажется, в историю с несчастным случаем поверить легче, чем в правду.

Именно это я и чувствую, сидя на диване в нашей крошечной гостиной.

Я продолжаю сидеть, пока она собирается. Она подходит ко мне, неловко обнимает меня, как она всегда это делает, и целует в макушку, точно так же, как в детстве. Сейчас это утешает меня.

Потом она уходит, а я провожу весь оставшийся день наедине со своими мыслями.

На следующее утро меня будит звонок планшета. Не могу понять, почему это происходит: каникулы, к тому же я уверена, что отключила функцию будильника!

Планшет продолжает звонить, а я почему-то никак не могу найти, где он отключается. Тут до меня наконец доходит, что это вовсе не будильник, а входящий вызов. Звонит Пигрит.

Что за трындец! Еще и половины восьмого нет!

Я жму на зеленую кнопку с твердой решимостью высказать ему всё, что об этом думаю, но, когда на экране появляется его лицо и я вижу, как он взволнован, тут же об этом забываю.

– Саха! – кричит он. – Я нашел! Я нашел про… ну, ты поняла. Теперь я знаю, что ты видела. Когда ты можешь прийти?

Я в жизни еще так быстро не выпрыгивала из кровати. Не проходит и двадцати минут, как я уже стою перед дверью их дома. И всё равно он говорит: «Ну наконец-то!» – и нетерпеливо увлекает меня в глубь дома.

Мы идем к нему в комнату.

– Мы с папой продолжили разбирать ящики, – рассказывает Пигрит и вынимает из ящика стола стопку бумаг. – И я нашел вот это.

Я смотрю на то, что он держит в руках. Бумага, исписанная мелким почерком.

– И что же это? – спрашиваю я.

– Это рукопись. Вернее, это перевод, сделанный моим дедушкой.

Пигрит кладет листы на письменный стол, достает из ящика книгу и кладет рядом.

– Перевод вот этой книги. Осторожно, – добавляет он, когда я хочу ее взять в руки. – Папа не знает, что я забрал ее к себе.

Я киваю, я уже научилась обращаться с этими старыми книгами. Аккуратно открываю ее. Она на корейском, я не могу прочесть ни слова. На обложке нарисован странный геометрический узор, по которому тоже невозможно понять, о чем речь.

– И?.. – спрашиваю я.

– Это перевод книги, – говорит Пигрит и указывает на первую строку рукописи. – Там написано название книги. Я сравниваю значки – всё сходится. Под ними перевод: «Случай Ён Мо Кима».

Ни о чем мне не говорит.

– Хорошо, – говорю я. – И о чем же там рассказывается?

– Об истории, которая произошла в 2037 году, то есть сто четырнадцать лет назад, – отвечает Пигрит. – 22 мая 2037 года южнокорейская полиция рано утром ворвалась в Институт биогенетики. Владельцем института был некий Ён Мо Ким, в те времена известный биогенетик. Полиция получила сигнал, что он проводит незаконные генетические эксперименты на людях. – Пигрит набирает побольше воздуха. – Ученый вроде как пытался вывести гибрид, полурыбу-получеловека.

У меня падает челюсть.

– Ох, – только и могу произнести я.

– Якобы он хотел создать людей, которые смогли бы жить под водой. Они должны были населить морское дно и осваивать природные богатства.

Я складываю руки на груди и при этом невольно дотрагиваюсь до жабр под футболкой. Вне всяких сомнений, я такой гибрид. Ну, в смысле, я произошла от такого гибрида. Ну, значит, так. Значит, не было никакого первобытного племени, приспособившегося к жизни под водой. Тут мама ошиблась.

Пигрит листает рукопись своего деда. По всем признакам, разбирать мелкий, витиеватый почерк не составляет для него труда. «Здание института находилось прямо на берегу Желтого моря – это шельф между Кореей и Китаем».

– Знаю, – автоматически отзываюсь я.

– В воде была ограничена забором территория более тысячи квадратных метров, подводный вольер. Но он был пуст. Никаких людей-рыб. Когда профессора спросили, для чего этот вольер, тот ответил, что для разведения лосося. При этом ограда была довольно старая, прутья все в коррозии от морской воды. Очень это сомнительно. Не говоря уже о том, что институт никогда не занимался лососями. Но профессор, конечно, отрицал, что когда-либо создавал людей-рыб.

Я устало моргаю. Я вдруг понимаю, что совершенно не уверена, хочу ли знать, что там выяснил Пигрит.

И всё-таки спрашиваю:

– Так чем же он на самом деле занимался?

– Да ты понимаешь, – отвечает Пигрит и пожимает плечами. – Штука в том, что этого так и не удалось окончательно выяснить. Были свидетели, которые и заявили о нем: пять бывших сотрудников и бывшая жена. Упорно утверждали, что профессор создал и вырастил людей-рыб. Вроде как первым экземплярам было уже более пятнадцати лет. Вот только никаких людей-рыб так и не было обнаружено. На это свидетели отвечали, что Кима наверняка предупредили и он вовремя их всех выпустил на волю. В пользу этой теории говорит то, что, когда полиция хотела конфисковать документы, с компьютеров института бесследно исчезли важные файлы.

– Так, – говорю я. Мне тяжело дышать.

Пигрит листает дальше.

– Интересный вопрос – почему обо всём этом ничего не было слышно. Такого рода эксперименты тогда законодательно преследовались по всему земному шару. Этот случай должен был вызвать приличную шумиху.

Я киваю головой на негнущейся шее.

– Да.

– Причина, видимо, в том, что Южнокорейская Республика не хотела потерять лицо. Этот случай расследовался в условиях чрезвычайной секретности. Был суд, но тоже засекреченный. При этом свидетели настолько путались в показаниях, что осудить профессора не удалось. Более того, во время процесса он умер при таинственных обстоятельствах.

– Ах.

– Ну да. После чего дело было закрыто и вся история засекречена. Стерли все сообщения в новостях, всех причастных обязали хранить молчание. Появившиеся слухи объявили беспочвенными фантазиями, и постепенно история забылась. – Пигрит поднимает рукопись вверх. – Но осталась эта книга. Ее написала журналистка, следившая за расследованием. Она годами по капле собирала документы и свидетельства. Вскоре после выхода книги тираж конфисковали, саму книгу запретили и отовсюду стерли информацию о ней. Мой дед где-то раздобыл один из редких экземпляров, которые успели продать.

Я замечаю, что, оказывается, сижу задержав дыхание, и наконец выдыхаю.

– И как ты считаешь? – спрашиваю я. – Правда это? Профессор Ким действительно вывел людей-рыб?

Пигрит пожимает плечами.

– По крайней мере, мой дедушка так думал. А он был умным человеком.

– Значит, вон оно что. Эксперимент столетней давности.

– Очень похоже на то.

– Людям-рыбам удалось бежать и выжить до сегодняшнего дня. И я повстречала одного из них. – Делаю глубокий вдох, лучше бы я сейчас дышала водой, а не этим разжиженным, эфемерным воздухом. – И моя мама тоже.

– Это бы всё объяснило, – соглашается Пигрит и показывает на пометку на полях в самом конце рукописи. – Но вот здесь мой дедушка пишет, что ему кажется крайне маловероятным, чтобы людям-рыбам удалось выжить с тех пор. В книге описывается, как тщательно их искали. Прочесали огромные территории под водой, но не нашли ни следа. Дедушка считает, что в этом нет ничего удивительного, ведь эти существа были очень молоды и совершенно не знали, как выживать в дикой природе. К тому же их генетическая модель могла быть еще не доработанной. Если они действительно существовали, а профессор отправил их в бега незадолго до появления полиции, то, по мнению моего дедушки, они вскоре после этого погибли.

– А другое объяснение? – устало спрашиваю я.

– Другое объяснение, – отвечает Пигрит, – таково, что кто-то повторил его эксперимент. Кто-то, кому попали в руки исчезнувшие тогда файлы.

Я снова беру в руки книгу и листаю ее. В ней есть пара картинок: старомодные фотографии людей в старомодной одежде, института, вольера. Фото каких-то документов, все на корейском, с печатями и подписями, которые ничего мне не говорят.

Ни одного изображения подводного человека. Ни одного.

И что теперь? Что мне делать со всей этой историей? Я сижу, держу в руках книгу и прислушиваюсь к себе, к тому чувству, которое медленно и мучительно поднимается во мне.

Я не хочу всего этого. Не хочу быть особенной. Не хочу быть результатом генетических экспериментов, человеком с необычными способностями, изгоем. Я просто хочу жить своей жизнью, хочу иметь право быть такой, какая я есть.

Меня вдруг наполняет удивительная решимость и покой, чистейшая уверенность в том, чего я хочу и что буду делать. Как будто нашла самую главную деталь сложного пазла и всё остальное теперь само встает на свои места.

Захлопываю книгу и возвращаю ее Пигриту.

– Спасибо, – коротко говорю я и встаю. – А теперь, пожалуйста, забудь всё это.

Он смотрит на меня огромными глазами.

– Что?

– Забудь то, что я тебе рассказала, – говорю я. – И то, что ты видел. Ничего этого никогда не было.

С этими словами я ухожу. Он вскакивает, бежит за мной к двери, постоянно повторяя:

– Я не понимаю… не можешь же ты… ты же должна… это же важно!

Я открываю дверь и еще раз оборачиваюсь.

– Нет, это не важно. Не важно, что сто лет назад кто-то где-то сделал что-то. Не важно, что стало с теми исчезнувшими файлами. Это всё не важно. Важно только то, что происходит сейчас. Что мы сейчас делаем.

Он не понимает, что произошло. Мне его жаль, но помочь ему я не могу.

– Всё равно спасибо, – говорю я. – За всё. – И ухожу.

Я иду по спускающейся под гору улице, ставлю одну ногу впереди другой, не смотрю по сторонам, как будто иду по невидимому канату. Это дальний путь из Бурга до Поселка через порт, здесь маленькие милые домики с живописными цветочными горшками на окнах. Мой палец дрожит, когда я нажимаю кнопку звонка на выкрашенной синей краской садовой калитке, чуть ниже звонка красивыми узкими буквами написано «Розалия М. Бланкеншип».

Она дома, открывает входную дверь. Не знаю, должна ли я испытать облегчение или впасть в панику. Я сейчас вообще ничего не чувствую.

Она спускается с крыльца, пара шагов по камням садовой дорожки, нажимает на ручку калитки.

– Саха? – удивленно спрашивает она. – Что случилось?

– Вы мне тогда предложили, – начинаю я фразу, которую придумала по дороге и всё это время твердила про себя, – показать, как я могу изменить себя.

Мисс Бланкеншип изумленно кивает. Ее голубые глаза сияют, как драгоценные камни.

– Да, да, конечно.

Я, дрожа, выдыхаю разжиженный, эфемерный воздух.

– Я бы с удовольствием приняла ваше предложение.

16

Мисс Бланкеншип смотрит на меня широко раскрытыми глазами и не произносит ни слова. Меня пронизывает волна ужаса. Я ее оторвала от чего-то. Или у нее гости. Что-нибудь такое. В любом случае она сейчас отправит меня восвояси, а я больше никогда не найду в себе сил, чтобы прийти сюда и сказать то, что только что сказала. Паника. Меня охватывает такое острое желание развернуться и убежать без оглядки, что я чуть не поддаюсь ему.

Но тут она улыбается и говорит:

– Ну конечно! Давай заходи.

Хорошо, что камни, которые сваливаются с души, не реальны, иначе в этот момент в Сихэвэне случилось бы нешуточное землетрясение.

Она пропускает меня вперед и закрывает за мной калитку, а потом и дверь дома. Изнутри дом оказывается просторнее, чем казался снаружи. Вся мебель у нее из светлого дерева, старинная, подновленная кем-то. На стенах висят узкие коврики ручной работы или картины, настоящие картины, на которых изображены несущиеся на всех парусах старинные парусники.

Это элегантная и в то же время уютная квартира. Мисс Бланкеншип определенно знает, как создать приятную обстановку.

Она приглашает меня на кухню, где все рабочие поверхности выложены пестрым кафелем, а у шкафов и кухонных приборов витые позолоченные ручки. У окна стоит маленький голубой столик, на нем букет сухих цветов.

– Садись, – говорит мисс Бланкеншип, и я осторожно сажусь. – Хочешь чего-нибудь попить?

– Нет, спасибо, – не задумываясь отвечаю я и качаю головой.

– Может быть, манговый лимонад?

Я вздрагиваю. Она что, умеет читать мысли? Манговый лимонад – это мой любимый напиток.

– Да, – еле слышно отвечаю я. – Пожалуйста.

Она наливает мне стакан, ставит его передо мной. Лимонад светится ярким оранжевым цветом. Он такой холодный, что стакан запотевает. Она садится напротив меня и говорит:

– Рассказывай.

Я отрываю взгляд от капелек воды на стенках стакана и смотрю на нее. Я не знаю, что она имеет в виду.

– Когда я тогда предложила тебе это, – говорит мисс Бланкеншип, – у меня сложилось впечатление, что кажусь тебе назойливой. Как будто вмешиваюсь во что-то, что меня не касается.

Я мотаю головой.

– Нет-нет. Вовсе нет. Я просто подумала…

Я понятия не имею, что подумала.

– Что ты подумала? – переспрашивает она.

– Я думала, достаточно быть такой, какая ты есть.

Мисс Бланкеншип смотрит на меня с улыбкой.

– Мы всё равно не можем быть не такими, какие мы есть. Речь не о том, чтобы стать кем-то другим. Но смотри: если танцор не будет пытаться танцевать как можно лучше… если он не будет стремиться танцевать лучше, чем когда-либо… его танец никого не тронет. Понимаешь? Его стремление – вот то, что мы видим, когда следим за танцем. Его старание. В этом выражается то, что для него ценно. И именно это нас и трогает.

Я смотрю на нее невидящими глазами. Ее слова отзываются в моей голове, в которой в этот момент всё остановилось.

– Я думала, может, на Дне основания, – сбивчиво бормочу я, – раз уж мы всё равно не будем танцевать на платформе… может, я могла бы там выглядеть немножко посимпатичнее.

Последние слова я почти проглатываю. Мне кажется каким-то неприличным желать чего-то подобного.

Но мисс Бланкеншип лишь приветливо кивает и говорит:

– Да, отличная идея. Хорошее решение.

Она внимательно изучает меня. Мое лицо. Мою одежду, такую бесформенную и поношенную, что она больше похожа на мешок защитного цвета, а не на что-то, что имеет какое-то отношение к моде и красоте. Под ее пристальным взглядом мне это вдруг становится совершенно очевидно.

– Давай-ка мы прямо сейчас и приступим, – начинает она. – Потому что до субботы не так уж много времени.

– Я согласна, – говорю я. – Я понятия не имею, что меня ожидает, но я твердо решила не идти на попятную, что бы там ни было.

– Первым делом мы пойдем в парикмахерскую.

Мисс Бланкеншип берет узкий серебристый коммуникатор, который она носит на шее на цепочке и который выглядит как украшение.

– Лучше всего – прямо сейчас.

Всё происходит как-то слишком быстро.

– Но…

Она останавливается и смотрит на меня:

– Что такое?

Я нервно сглатываю.

– У меня ничего нет с собой. Денег нет. И планшет тоже дома остался.

Мисс Бланкеншип машет рукой.

– Не переживай. Поход к парикмахеру я тебе дарю.

Она нажимает на рубин внизу своего коммуникатора, называет имя самого известного парикмахера во всём Сихэвэне и спрашивает, можем ли мы прийти прямо сейчас.

Никаких проблем. Большинство семей сегодня празднует. А значит, все, кто хотел, услугами парикмахера уже воспользовались. Теперь полная запись будет только в пятницу перед большим праздником. Так что мы тут же отправляемся в город на бульвар Свободы, прямиком в «Парикмахерский салон Лоуренс Каплан», который из-за своих огромных витрин и изысканной обстановки выглядит так дорого, что я бы в жизни не решилась просто даже переступить его порог. Но тут я не просто переступаю порог – меня сразу же усаживают в мягкое кресло, а мисс Бланкеншип и стилист начинают обсуждать мои волосы.

Я не припомню, когда в последний раз была в парикмахерской. С тех пор как мы приехали в Сихэвэн, меня всегда стригла тетя Милдред. Она в общем-то это даже неплохо делает и, наверно, обидится, когда я заявлюсь домой с новой прической.

Но я не отступлю. Мне нужно пройти через это.

И вот они щупают мои волосы, приподнимают их, стягивают в хвост, рассуждают о ступенях и прядях, голографических эффектах и углах оттяжки. Зеркало, перед которым я сижу, одновременно является огромным экраном планшета. Парикмахер фотографирует меня, а потом на этой фотографии при помощи хитрых жестов меняет мою прическу. Всё, что она делает, выглядит ужасно, но, похоже, я единственная, кто это замечает, а я не намерена отступать.

– Ну что, – парикмахерша весело обращается ко мне, – попробуем выстричь из этих зарослей хорошенькую девушку?

Я вымученно киваю.

Мои волосы покрываются какой-то пеной с химическим запахом, и стрижка начинается: чик, чик, на пол падают пряди волос, темно-каштановые, тусклые волосы, тот же цвет, что был у моей мамы, почти такой же, как у моей тети. Как у моей мамы, которая была красавицей. Как у моей тети, которая могла бы быть красавицей, если бы ей не приходилось так много работать. И только я – мокрое существо с широким носом и рыбьими глазами, которое уныло смотрит на меня из зеркала. Чем дольше трудится парикмахерша, тем больше я опасаюсь, что всё это кончится полным провалом. Наконец я закрываю по просьбе парикмахерши глаза и полностью отдаюсь власти ее ножниц, расчесок, щеток и странно пахнущих средств. В какой-то момент мою голову оборачивают большим пушистым полотенцем и вытирают, а потом сушат феном, причесывают, и наконец стилист щебечет у меня над ухом:

– Всё готово! Погляди!

Я открываю глаза и вижу в зеркале кого-то незнакомого. Невольно я поворачиваю голову, чтобы отыскать ту красивую девушку, отражение которой вижу перед собой, но тут понимаю: да это же я! Я открываю рот от удивления. Это невероятно.

– Ну? – спрашивает мисс Бланкеншип. – Нравится?

– О! – только и могу сказать я. – Еще как! Я себя не узнаю.

Она улыбается.

– А ведь это ты. И это всегда была ты.

У меня слезы на глаза наворачиваются. Я готова броситься им всем на шею, но боюсь, что могу как-то повредить прическу.

Мисс Бланкеншип расплачивается. Я не решаюсь спросить, во сколько это обошлось. Она берет с собой еще тюбик геля: «Это тебе на утро субботы!» – и я механически киваю.

Потом мы идем в «Магазин красоты Рейчел», он буквально за углом, такой старомодный бутик времен основания, с вычурными деревянными колоннами и темными узкими полками. Я чувствую себя совершенно потерянной перед этим несметным количеством коробочек, тюбиков и баночек, но мисс Бланкеншип целенаправленно перемещается от полки к полке и покупает пудру, кремы, карандаши, кисточки… – целый пакет всякой всячины. Я с благодарностью принимаю пакет, когда мисс Бланкеншип протягивает мне его, потому что я не намерена отступать. Но я всё еще изумляюсь каждый раз, когда вижу себя в зеркалах, а зеркала здесь повсюду.

Мы возвращаемся домой к мисс Бланкеншип, и она ведет меня к себе в кабинет на второй этаж. Он просторный и пустой, на окнах висят занавески из плотного тюля, которые окутывают комнату мечтательным полусветом. На темно-коричневом деревянном полу поблескивает миллион тончайших царапин, свидетельствующих о том, как много здесь танцевали. Одна стена – это огромное зеркало. За раздвижной дверью – ванная комната, белоснежная, с циркулярным душем и столиком для макияжа возле раковины.

Мисс Бланкеншип включает заднюю подсветку зеркала, приносит еще один стул и начинает колдовать над моим лицом. Я учусь, как маскировать неровности кожи при помощи инжиниринг-крема. Как подчеркивать контуры. Как завивать и красить ресницы. Как обращаться со светочувствительными румянами, нанопудрой и классической губной помадой, чтобы не выглядеть как неоновая вывеска. Она дает мне поэкспериментировать, показывает мне, как я могу сделать свое лицо круглее или у́же, глаза больше, а губы полнее.

Это путешествие в мир, о существовании которого я даже и не догадывалась.

– Ну, отлично. На сегодня хватит, – произносит мисс Бланкеншип после, как мне показалось, нескольких часов перед зеркалом. Она поднимает вверх тюбик с гелем. – А как пользоваться этим, я покажу тебе завтра.

– Завтра? – ошеломленно повторяю я.

Она кивает.

– Приходи к десяти утра. Первым делом пойдем покупать платье.

Я выхожу от мисс Бланкеншип, и в голове у меня страшная путаница. Мне кажется, что я потерянно скитаюсь по городу с моим пакетиком, полным косметики, хотя на самом деле иду прямиком домой. Этот путь ведет меня по улице Гармонии мимо аптеки, в которой я раньше всегда покупала свой жидкий пластырь. Я прохожу мимо, и метров через сто мне приходит в голову, что надо бы снова его купить. Старая упаковка почти закончилась, а большинство летних платьев открытые. Будет лучше, если я замаскирую свои жабры… нет, раны. Теперь, когда я научилась обращаться с пудрой, мне наверняка удастся сделать пластырь совсем незаметным.

Я разворачиваюсь и иду обратно к аптеке. Но когда оказываюсь уже перед дверью, вдруг вспоминаю, что у меня же нет с собой денег!

Ну ладно, значит, завтра. Я снова разворачиваюсь и – сталкиваюсь нос к носу с Пигритом. И он… не узнает меня!

Он, должно быть, вышел на улицу Гармонии из какого-нибудь переулка. Он проходит мимо, едва скользнув по мне взглядом.

Я потрясенно смотрю ему вслед.

– Пигрит?

От моего голоса он останавливается как вкопанный, будто только что налетел на невидимую стену. Он поворачивается и замирает, уставившись на меня.

– Саха? – спрашивает он. – Что это с тобой случилось?

– Я была у парикмахера, – отвечаю я.

– Ты была у парикмахера. Понятно. – Он качает головой. – И поэтому тебе понадобилось умчаться, хлопнув дверью?

Я объясняю ему лишь самое необходимое: что мисс Бланкеншип когда-то предложила мне помочь лучше вписаться в общество и что я решила это предложение принять. И первый шаг в этом направлении – как-то поработать со своей внешностью.

Он слушает меня наморщив лоб.

– Это чушь, – заявляет он затем совершенно безапелляционно. – Ты пытаешься спрятаться. Пытаешься вести себя так, как будто такая же, как все. Но ты не такая, не обманывай саму себя.

Я чувствую, как внутри меня что-то каменеет.

– То, что я… ну, ты знаешь что… это еще не означает, что я не имею права на нормальную жизнь.

– У тебя есть особенный талант, – не унимается он. – Такие вещи нельзя подавлять в себе.

– Но и позволять этому таланту тиранить себя тоже ни к чему. – Тут мне приходит в голову мысль. – Слушай, а можешь одолжить мне двадцать крон? Надо кое-что купить в аптеке, а у меня с собой нет ни денег, ни планшета.

Пигрит усиленно моргает, как будто наша случайная встреча кажется ему дурным сном. Он роется в карманах штанов, не спуская глаз с пакета, который я держу в руках. Наконец он вылавливает двадцатку и сует ее мне в руку.

– Не могу поверить, что ты хочешь участвовать в этом массовом помешательстве на моде и красоте.

– Давай мы это как-нибудь в другой раз обсудим, – отвечаю я, помахивая его двадцаткой. – Спасибо. Я тебе завтра отдам.

– Можешь отдать в субботу на празднике, – ворчливо отзывается он.

– В любом случае спасибо, – говорю я и захожу в аптеку. Внутри пусто и тихо. За прилавком сидит Сюзанна Керк, она младше меня на год. Ее родителям принадлежит аптека, и она всегда помогает им на каникулах. Она погружена в чтение, но откладывает планшет в сторону, как только я подхожу к прилавку.

Я говорю, что мне нужно, хоть мне и неприятно, что меня обслуживает девочка, с которой я учусь в одной школе. Впрочем, она не знает, для чего мне это: жидкий пластырь есть в каждом доме на случай мелких травм.

– Девятнадцать крон, – говорит она и ставит передо мной упаковку. Она ниже меня ростом, у нее светлые локоны, которые было бы неплохо как следует расчесать, и отличная фигура под белым халатом.

Я кладу деньги на прилавок. Она берет их, и я замечаю, что в этот момент ее взгляд направлен куда-то мимо меня на улицу и задерживается там на чем-то. Это настолько бросается в глаза, что я оборачиваюсь, чтобы тоже посмотреть.

Она увидела Пигрита. Он всё еще стоит перед аптекой, сложив руки на груди, и явно ждет меня.

Сюзанна откашливается.

– М-м-м… у нас сейчас как раз скидка на контрацептивы, – произносит она таким голосом, как будто кто-то умер. Она кивает на стоящую посреди зала корзину, в которой грудой навалены бело-зеленые упаковки, которые не спутаешь ни с чем. – Таблетки. И пена.

– Спасибо, – говорю я. – Но мне нужен только пластырь.

Она всё еще стоит неподвижно и держит двадцатку в руке.

– Я просто подумала, – шепчет она, кусая губы. – Ну… потому что… ты и Пигрит.

Я еще раз оборачиваюсь, смотрю на Пигрита, который в нетерпении переминается с ноги на ногу, снова смотрю на Сюзанну, и тут до меня доходит: Сюзанна влюблена в Пигрита!

Удивительно, как это бывает. Стоит тебе что-то осознать, как в голове всплывают одно за другим воспоминания, это подтверждающие: как она смотрела на него на школьном дворе. Как находила поводы, чтобы заговорить с ним, попросить объяснить что-то из заданий по математике или истории. Как она всегда садилась в столовой так, чтобы он мог ее видеть.

– Мы с Пигритом не встречаемся, – говорю я.

Она недоверчиво смотрит на меня.

– Не встречаетесь?

– Нет.

– Но вас же видели вместе на Малом пляже.

– Ну да, но… – Чтобы лишний раз не усложнять, я прибегаю ко лжи во спасение: – Он просто учил меня плавать.

Она сбрасывает с себя оцепенение и начинает хлопотать за кассой.

– Прости, пожалуйста, – говорит она, протягивая мне крону. – Меня это вообще-то не касается.

– Мы с Пигритом просто друзья, – говорю я, засовываю аэрозоль в бумажный пакет, а монетку в карман. – Что читаешь?

Она смущенно улыбается.

– Исторический роман. Действие происходит в Австралии 2010 года, как раз тогда начал меняться климат: волны жары, всё такое. Ужасно захватывающе. И интересно, как они тогда представляли себе дальнейшее изменение климата.

Я вспоминаю про свой реферат, про Пигрита и библиотеку его отца, но об этом я сейчас думать не хочу, поэтому беру свою покупку и говорю:

– Ну тогда не буду тебя дальше отвлекать. Пока.

– Пока, – говорит она. – Кстати, крутая прическа.

Несмотря на то что в аптеке ужасно холодно, меня прошибает пот. И кажется, я густо краснею. В общем, как бы то ни было, но теперь моя очередь смущаться.

– Это к празднику, – бормочу я. Мне в жизни еще никто не делал комплиментов. – К субботе.

– Ага, – говорит она. – Понятно.

Я рада снова оказаться снаружи и окунуться в жар австралийского декабрьского дня. Тут я хотя бы понимаю, почему потею.

Пигрит всё это время ждал меня с нетерпением. Как только я закрываю за собой дверь аптеки, он выдает:

– Саха, я что тебе еще хотел рассказать. Я так всё подстроил, что Карилья будет сидеть рядом со мной на трибуне! Ну, то есть на самом деле это всё папа. Он поговорил с женщиной, которая распределяет места. Ну? Что ты теперь скажешь?

Действительно, что я теперь скажу? Я смотрю на него, его слова меня неприятно задели.

– Поздравляю.

– Папа, я, Карилья, миссис Тоути, мистер Тоути. – Пигрит торжествующе загибает пальцы. – Центр трибуны, первый ряд за спортсменами. И поездка продолжается три часа. Это мой шанс!

– Думаешь?

Меня порядком бесят его мечты об этой козе. Когда-нибудь придется сказать ему об этом. Но не сегодня. Сегодня это был бы уже перебор.

В четверг утром я выскребаю всё из своей копилки и подсчитываю сбережения: сто семьдесят две кроны плюс одна крона сдачи из аптеки. Это меньше, чем я думала. К тому же двадцать из них я должна Пигриту. Значит, остается ровно сто пятьдесят три кроны.

А что, если этого не хватит? Я понятия не имею, сколько может стоить летнее платье, в котором меня себе представляет мисс Бланкеншип.

Может, мне на всякий случай надо взять с собой планшет? Но на счету у меня тоже немного. Проверяю: шесть крон. Даже не смешно. В таком случае планшет можно и не брать.

Для начала я иду в ванную. Там инспектирую свои жабры. Вчера вечером я наложила на отверстия аэрозольный пластырь и, прежде чем он успел высохнуть, постаралась как можно тщательнее выровнять его. Выглядит неплохо. Я достаю новую нанопудру и наношу ее сверху. После чего удовлетворенно рассматриваю себя в зеркале: там, где я припудрила, практически ничего не заметно.

Кстати, это довольно утомительная процедура, нужно замаскировать все отверстия, а чтобы дотянуться до некоторых мест у меня на спине, приходится практически завязываться в узел. Ну и пудра ужасно быстро расходуется: пять отверстий с каждой стороны. Я раньше никогда не обращала внимания на то, какие же они длинные!

Но вот наконец всё готово, я верчусь перед зеркалом и выгляжу как самая обычная девочка. Что, признаться, довольно непривычно.

Я надеваю широкую темно-синюю футболку в надежде, что пудра об нее не сотрется. Вроде как она должна быть особенно стойкой благодаря наночастицам. Ну а если пудра не поможет и кто-нибудь заметит мои прорези, придется снова рассказывать историю про робота-садовника. Хотя теперь, когда я знаю правду, не уверена, что смогу убедительно рассказать эту легенду.

За завтраком тетя Милдред продолжает восторгаться моей новой прической. Мои опасения, что она может расстроиться из-за моей измены ее парикмахерским талантам, оказались напрасными. Она только изумлялась и спрашивала, что произошло, а когда я ей всё рассказала, она пришла в восторг. Она даже достала планшет и сфотографировала меня со всех сторон, чтобы самой так же постричь меня, когда волосы отрастут.

Я так далеко не заглядываю. Пока что мой горизонт ограничивается субботними торжествами.

Когда собираюсь уходить, тетя Милдред достает две купюры, в десять и двадцать крон, и засовывает их мне в карман штанов.

– Ты будешь самой красивой на празднике, – заявляет она широкими жестами. – Я уверена!

Я улыбаюсь. Это, конечно, некоторое преувеличение. Но еще немного денег не помешает.

Я прихожу вовремя к мисс Бланкеншип, которая тут же говорит:

– Ну, побежали.

На центральных улицах и правда все бегают и суетятся. Машины едут таким нескончаемым потоком, что трудно перебраться на ту сторону улицы. Люди повсюду, они стоят небольшими группками или просто сидят в уличных кафе под светло-зелеными зонтиками от солнца. Многие из них не из Сихэвэна, а некоторые так даже и не из нашей зоны. Повсюду бросается в глаза безумная мода метрополий, расцветки «вырви глаз» и совершенно сумасшедший крой. На многих надеты ушные камеры или налобные повязки-регистраторы, хотя у нас такие устройства не приветствуются.

По дороге я рассказываю мисс Бланкеншип о вчерашнем диалоге в аптеке и спрашиваю:

– А что, собственно, нужно отвечать, если тебе сделали комплимент?

И тут же тихо добавляю:

– Я понимаю, что это звучит ужасно глупо. Но я вчера правда не знала, что ответить.

Мисс Бланкеншип улыбается.

– Просто скажи «спасибо».

Я морщу лоб.

– И всё?

– Просто попробуй в следующий раз, – советует она. – Тебе теперь часто будут говорить комплименты, уж поверь мне.

Первый магазин одежды, в который мы заходим, называется «Джози и Мейси» и находится на улице Гармонии. У него автоматические раздвижные двери и уклон в сторону метрополийского стиля: стены и потолок украшены яркими разноцветными элементами, играет громкая музыка в стиле маори.

Мисс Бланкеншип изучает вешалки с платьями, некоторые модели она берет, прикладывает ко мне, потом возвращает на место. Одно платье она отправляет меня мерить, но оно выглядит на мне ужасно, да к тому же еще и ужасно дорого стоит: более трехсот крон! Мне становится плохо при взгляде на ценник.

– Не волнуйся. Мы просто подбираем твой размер, – говорит мисс Бланкеншип, после того как я шепотом признаюсь, какой суммой располагаю. – Нам нужно найти что-нибудь, что на тебя идеально сядет. Сейчас в магазинах очень много летних платьев – всё, что не продастся, им будет некуда девать.

– Понимаю, – безрадостно отвечаю я.

– Кстати, ты молодец, что задумываешься о том, как правильно взаимодействовать с окружающими, – продолжает она, не прекращая своих поисков. – Сделать тебя симпатичной – это ведь только первый шаг. Этим ты сигнализируешь, что готова к общению. Но потом ведь и вправду придется общаться.

Взаимодействие, шаги, сигналы… голова идет кругом, а во рту вдруг становится сухо, как в пустыне Виктория. Я понятия не имею, как буду всё это делать.

– Одежда, которую ты носила до сих пор, – безжалостно объясняет мисс Бланкеншип, – сигнализировала всем, что тебя надо оставить в покое. Не так ли?

Продавщица, молодая женщина со скучающим лицом, торчит у себя за прилавком с планшетом в руке и болтает с кем-то по телефону. Она тоже сигнализирует нам, что ее следует оставить в покое.

– Да, – признаюсь я. – Так и есть.

Мисс Бланкеншип снимает с вешалки светло-желтое платье, вполне сносное на вид, и оценивающе смотрит на меня.

– При этом, – замечает она, – ты ведь, наверно, на самом деле совсем не хотела быть одна. Я права? Может быть, ты просто боялась быть отвергнутой?

Да, да, всё, что она говорит, – правда. Но разве мой страх не был оправдан? Ведь Карилья и ее свита столкнули меня в бассейн вовсе не потому, что души во мне не чаяли.

Желтое платье мне мало. Очень жаль, оно стоило всего семьдесят крон.

– Такие страхи имеют пренеприятное свойство: они сами себя воплощают в реальность, – вещает мисс Бланкеншип, переходя к следующей вешалке с платьями. – Представь себе экзамен. Один ученик уверен, что у него всё получится, поэтому он спокоен, расслаблен, и у него действительно всё получается. А другой так боится неудачи, что на экзамене дико волнуется. В результате забывает всё, что выучил, и действительно проваливается с треском.

– Получается, меня столкнули в бассейн, потому что я этого боялась?

– А ты боялась упасть в бассейн?

– Да, – признаюсь я. С тех пор как я знаю, что могу дышать под водой, всё стало по-другому. Но до того длинные, глубокие резервуары перед Тоути-холлом всегда наводили на меня ужас, когда мне приходилось проходить мимо.

Она приподнимает брови.

– Ну вот видишь?

– То есть я сама виновата, что со мной это случилось?

Моя учительница танцев вздыхает.

– Нет, конечно нет. Это случилось с тобой потому, что Карилья Тоути – маленькая дрянь и отлично знает, что ей ничего не будет, что бы она ни вытворила. Но она почувствовала, чего ты боишься. То, что ты чего-то боишься, – это не твоя вина.

– Но красивое платье меня бы от этого не уберегло!

Она качает головой.

– Ну конечно нет. А вот большее количество друзей – уберегло бы. Карилья просто не решилась бы на такое, если бы она опасалась реакции других людей.

Я замечаю, что слушала не дыша, и теперь делаю глубокий вдох, такой глубокий, что пластыри на моих жабрах слегка пощипывают. Я начинаю постепенно осознавать, что мне, похоже, придется перевернуть всю мою жизнь с ног на голову. Хотя… В этом же и был смысл операции.

Мы ищем дальше, но не находим ничего подходящего и уходим. У меня голова идет кругом от цветов, размеров и фасонов.

Пока мы идем по бульвару Свободы, вся затея вдруг начинает казаться мне безнадежной.

– Когда оказываюсь в компании, я всегда чувствую себя лишней, – признаюсь я. – И, честно говоря, не понимаю, как это может измениться просто из-за того, что я постриглась, купила новое платье и накрасилась.

Мисс Бланкеншип смотрит на меня вопросительно.

– Как это выглядит? В смысле, что именно происходит, когда ты оказываешься с другими людьми?

Мы как раз проходим мимо «Капитана Кука» – заведения, куда ходят все, кто у нас в школе имеет хоть какой-то вес. Лично я понятия не имею даже, как этот кабак выглядит изнутри.

– Обычно это так, – объясняю я, – все сбиваются в кучу и болтают, а я дурочкой стою рядом и чувствую себя лишней.

Моя учительница танцев кивает:

– Понимаю.

Она в задумчивости молчит пару минут, пока мы удаляемся от «Капитана Кука».

– А тебе когда-нибудь приходило в голову, что они так делают не потому, что терпеть тебя не могут? А просто потому, что им нужно что-то обсудить? Им может быть неприятно, что рядом стоит кто-то, не принимающий участия в беседе.

В таком ключе я об этом никогда не думала.

– М-м-м, – бормочу я. – Может быть.

Тут я вспоминаю о Карилье и добавляю:

– Хотя кое-кто меня и правда терпеть не может.

Мы доходим до магазина одежды «Майя Тимберли». Нас приветствует продавщица – похоже, та же самая, которая две недели назад продала мне бикини, но она, по всей видимости, не узнает меня. Мисс Бланкеншип объясняет ей, что мы ищем платье на меня «за вменяемые деньги». Продавщица провожает нас в нужный отдел и оставляет там копаться. Мисс Бланкеншип неутомима, если нужно копаться в платьях.

– Для того чтобы одноклассники действительно не могли тебя терпеть, им нужно для этого хотя бы знать тебя, – объясняет мисс Бланкеншип. Она держит на вытянутой руке платье на тонких лямках со светлым цветочным рисунком, качает головой и вешает платье обратно. – Но большинство тебя не знает, потому что ты всё время такая тихая.

– Я такая, потому что никого не знаю, – возражаю я и в этот момент ощущаю себя в замкнутом круге, из которого никак не выбраться.

Она отвлекается от платьев и поворачивается ко мне.

– Когда ты в следующий раз окажешься в ситуации, что все собрались в кружок, а ты осталась снаружи, попробуй вот что: садись рядом с ними и слушай, о чем они говорят. И если они заговорят на какую-нибудь тему, по которой тебе есть что сказать, – и по большому счету всё равно, насколько это будет умно, – просто бери и говори. Наклонись к ним и говори прямо внутрь их кружка.

Меня передергивает от одной мысли.

– Они же будут странно на меня смотреть, если я вот так встряну!

– Возможно, – парирует она. – Ну а ты как ни в чем не бывало повторишь свои слова еще раз. И обрати внимание на язык тела группы. До этого момента они будут в кругу как бы отгораживаться от тебя, – она складывает руки кольцом, – но как только ты что-то скажешь – круг откроется. Они повернутся к тебе.

Она расцепляет руки, чтобы продемонстрировать, как это будет.

– И всё, что тебе тогда нужно будет сделать, – это войти в круг и стать его частью.

Она встает передо мной, кладет мне руки на плечи.

– Как только ты станешь частью круга – ты станешь одной из них. В этом весь фокус.

Я скептически смотрю на нее. Мне кажется, что это всё работает только в теории.

– А если круг не откроется?

Мисс Бланкеншип опускает руки и пожимает плечами.

– Ну, значит, они и правда не хотят тебя видеть в своей группе. С этим ничего не поделаешь.

Я размышляю обо всём этом, пока мы продолжаем поиски платья. Мисс Бланкеншип находит голубое, которое могло бы мне подойти, и отправляет меня в примерочную. Я с волнением снимаю футболку и осматриваю себя в зеркале со всех сторон, но пудра оказалась и правда суперстойкой – отверстия практически не видны. Платье сидит хорошо, но цвет не мой. Когда я возвращаюсь в кабинку, чтобы снять платье, мой взгляд падает на маленький рюкзак из парасинта. Он имеет треугольную форму, и его лямки расположены таким образом, что не касаются моих жабр…

Я немедленно отгоняю от себя эту мысль. Сейчас главное – группа и как стать ее частью.

– А что мне делать, – спрашиваю я из кабинки, – если мне потом ничего больше не придет в голову, что я могла бы сказать?

– Это не страшно. – Мисс Бланкеншип нашла еще три платья моего размера и протягивает их мне в кабинку. – Если не знаешь, что сказать, – просто слушай, что говорят другие. В группе те, кто слушает, ничуть не менее важны, чем те, кто говорит. А может, даже и важнее. А если ты будешь внимательно слушать, тебе часто будет что сказать.

– А потом? – спрашиваю я, натягивая очередное платье.

– А потом ты задашь вопрос. Это краеугольный камень всей этой истории – интерес к другим.

Все три платья с открытой спиной и глубоким вырезом и, на мой взгляд, смотрятся на мне странно. Мисс Бланкеншип тоже качает головой.

К нам подходит продавщица. Сегодня на ней белый льняной костюм с узором из золотых пластинок, в котором она опять выглядит как модель. Она оглядывает меня с ног до головы и сообщает:

– У меня на складе есть платье, которое могло бы подойти.

– На складе? – удивляется мисс Бланкеншип.

Продавщица пожимает плечами.

– Его трижды уценивали, и я хотела уже отправить его обратно. У него необычный крой и вырез под горло, этим летом такое никто носить не хочет. – Она еще раз смотрит на меня. – Нет, я всё-таки думаю, оно подойдет. Подождите, я его принесу.

Платье ярко-красного цвета, с ниспадающими складками, как у римской тоги. Наверху совсем закрытое, руки – наоборот – остаются открытыми. Оно узкое, сзади молния, которая вшита так, что без посторонней помощи не застегнешь. И оно как будто на меня сшито.

– То что надо, – произносит мисс Бланкеншип.

– Очень ей идет, – соглашается продавщица.

Я же не говорю ничего, потому что от картины в зеркале потеряла дар речи. Какое-то время я сомневаюсь, не сон ли это. Мисс Бланкеншип спрашивает о цене. «Сто тридцать крон», – отвечает продавщица, после чего моя учительница начинает торговаться: в конце концов, ведь платье уже собирались отправить обратно! Они сходятся на том, что платье вместе с подходящими к нему сандалиями на ремешках обойдется мне в сто пятьдесят крон.

Всё это время я потрясенно стою рядом в своем платье. Мне приходится подождать, чтобы мисс Бланкеншип расстегнула молнию у меня на спине, но я и не особо тороплюсь его снимать.

– В субботу ты не будешь знать, куда деваться от комплиментов, – пророчествует мисс Бланкеншип, улыбаясь, пока я расплачиваюсь и получаю свой пакет.

А я? Я сама не своя. Наверно, я была бы счастлива, если бы так сильно не боялась того, что может со мной случиться, будь я всё-таки счастлива.

Мы съедаем по сэндвичу в «Деликатесах Ларри», после чего опять возвращаемся к мисс Бланкеншип домой. Она еще раз показывает, как мне накраситься, чтобы было стильно и сдержанно, затем я тренируюсь придавать своей прическе форму при помощи геля. А потом – о ужас! – мисс Бланкеншип звонит моему классному руководителю мистеру Блэку и договаривается с ним, что он в субботу утром заедет за мной домой в половине одиннадцатого.

– Не можешь же ты в этих сандалиях на тонкой подошве идти пешком через весь город, – объясняет она. – Пока дойдешь, будешь вся в поту и пыли.

Я так привыкла всюду ходить пешком, что даже и не задумывалась об этом.

В конце концов я отправляюсь домой, порядком оглушенная всем тем, что мне пришлось сегодня пережить.

Я прохожу через Фонтанную площадь, где на каменных скамьях вокруг фонтана сидит группа девчонок. Часть из них мои одноклассницы, еще несколько из танцевального кружка и еще парочка из секции парусного спорта.

В любой другой день я бы не обратила на них внимания, прошла мимо и даже думать не стала. Но сегодня я вижу в этом возможность проверить, работают ли советы мисс Бланкеншип.

Я собираюсь с духом, подхожу к ним, говорю бодрое «привет» и сажусь рядом. На скамьях места достаточно.

Они не обращают на меня никакого внимания. Пара человек бросает в мою сторону короткие взгляды, но не более того. В остальном всё как обычно: группа сбивается в кружок, в то время как я тупо сижу рядом.

Это один из тех моментов, когда я хотела бы быть как дым.

«Ничего, – говорю я себе, – это эксперимент». Если я его продолжу – получу результат. Пусть даже он будет заключаться в том, что я смогу объявить мисс Бланкеншип, что ее хитрости не работают.

И я не сдаюсь.

Я слушаю. Речь идет о каких-то парнях, судя по всему яхтсменах, потому что девчонки спорят, кто победит в одиночном зачете, двойках и командной регате. Имена, которые они называют, мне незнакомы. Что я тут могу сказать? По сути, мисс Бланкеншип права: я и сама никогда особенно не интересовалась другими.

Тем временем девчонки сменили тему, теперь речь идет о какой-то вечеринке, которую задумала Карилья, но потом отменила. Тоже не сильно подходит, чтобы встрять. Я слушаю вполуха, как Ангара и Анн-Мари, которые с некоторых пор соревнуются за право называть себя лучшей подругой Карильи, с восторгом расписывают, в каком невероятно крутом помещении должна была быть эта вечеринка. Под землей. С гигантским аквариумом с морской водой. И с потрясной галереей, на которой можно установить прожекторы.

Мне приходится отвернуться, потому что никак не получается держать себя в руках и не закатывать глаза.

– И что, вечеринку перенесли?

– Нет, вообще отменили. Отцу Карильи это помещение для чего-то нужно. Нет, понятия не имею для чего, – трещит Ангара.

Одной из девочек идея аквариума с морской водой кажется забавной. Тоути вечно придумывают, чего бы им еще такого построить. Она шутит про вертолетную площадку, на которой еще не сел ни один вертолет. Я смотрю, как женщина в большой шляпе от солнца заходит в магазин напротив, и размышляю о том, не сказать ли мне сейчас, что вообще-то мистер Тоути владеет компанией, добывающей метан на шельфе. Так что, может быть, он обзавелся этим аквариумом не только для того, чтобы его дочь устраивала нереально крутые вечеринки, но и для нужд своей компании. Впрочем, это вряд ли понравится девчонкам.

Речь заходит о предстоящем празднике в честь Дня основания. Каждый год идут разговоры о том, чтобы изменить маршрут платформы и флотилии, но потом все плывут к Развалине. Они перегибают палку со своими традициями.

И тут мне приходит кое-что в голову!

– Есть вероятность, что на этот раз около Развалины нас ждет сюрприз, – быстро вставляю я.

Они смотрят на меня. Они реально все смотрят на меня. Мое сердце сначала замирает, а потом начинает стучать как сумасшедшее.

– Что-что? – переспрашивает Анн-Мари. Анн-Мари обожает секреты, до такой степени, что сама совершенно не в состоянии их хранить.

Так, спокойно. Я изо всех сил стараюсь не подать виду, что меня прошиб пот, и, заглянув в бирюзовые глаза Анн-Мари, повторяю:

– Есть вероятность, что около Развалины запланирован сюрприз. По крайней мере, я что-то такое слышала.

– Что ты слышала?

На сей раз это Мелоди. Она оперла подбородок на руку, а второй рукой убирает от лица пряди волос.

Это на самом деле работает! Круг действительно открылся.

Я нервно сглатываю.

– Один человек рассказывал, что видел, как аквалангисты тайно закрепляли сети возле Развалины.

– Что еще за сети?

– Возможно, для того чтобы выпустить из воды надутые газом шары. Так иногда делают в метрополиях.

– O да! – включается Ангара. – Я такое однажды видела. В Мельбурне запускали, это дико круто смотрелось!

– Когда это ты была в Мельбурне? – удивляется Мелоди.

Ангара качает головой, и ее темные локоны разлетаются в разные стороны.

– Да нет же, я просто видела запись. Но вживую должно быть потрясающе!

– Кто тебе это рассказал? – спрашивает девочка, имени которой я не знаю.

Я отлично осознаю, что вообще-то разбалтываю вещь, которую обещала Пигриту держать в тайне. Я чувствую себя виноватой. Но если уж начала, пути назад нет. «К тому же, – говорю я себе, – не было уговора держать в тайне встречу с аквалангистами». Речь шла только про наш обмен секретами.

– От одного парня из секции по нырянию, – уклончиво отвечаю я. – Он видел аквалангистов и сети, хотя, конечно, не знает точно, зачем их устанавливали.

Я в шоке от реакции девчонок. То, что я им рассказала, – не более чем слухи, но ими я вызываю волну воодушевления, радости, предвкушения. Я внутри круга. Теперь мне нужно что-нибудь спросить, чтобы укрепить свои позиции, но вот только что?

Я снова вижу ту женщину в большой шляпе, она выходит из магазина – и у меня появляется идея:

– Слушайте, а на праздник вы наденете что-нибудь на голову? На платформе, наверное, лучше быть в шляпе, защищающей от солнца?

– Не-а, – кичливо отвечает Ангара, отбрасывая локоны с лица. – Меня солнце не пугает.

– К тому же в этом году над трибуной опять будет навес от солнца, – объясняет Мелоди. – Я только что из порта, видела, как они его натягивают.

– Слава богу! – с чувством восклицает Анн-Мари. У нее довольно белая кожа. – В прошлом году я чуть не сгорела заживо.

– Жена мэра в том году получила тепловой удар, – замечает еще одна девочка. – Поэтому они теперь и делают навес.

Ангара пожимает плечами.

– Я всё равно буду на яхте родителей.

Первая девочка, имени которой я не знаю, поворачивается ко мне и спрашивает:

– У тебя новая прическа, да?

Вау! У меня перехватывает дыхание.

– Ну да, – через силу отвечаю я.

– Смотрится отлично, – говорит она. – И очень тебе идет.

Я потрясенно смотрю на нее и в первое мгновение не могу поверить своим ушам.

– Спасибо, – говорю я. И действительно: достаточно просто поблагодарить! Я улыбаюсь. Такое ощущение, будто внутри меня вверх поднимаются маленькие игривые пузырьки, это похоже на… хорошее настроение. На удовольствие. На счастье!

Девочка показывает на пакет, который я поставила у ног.

– Ты что-то купила в «Тимберли»?

– Да, платье, – говорю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не засмеяться в голос от радости. – Для праздника.

– Ой, покажи!

Я приоткрываю пакет.

– Какое красивое! – слышу я.

И еще:

– Ярко-красное? Ничего себе! Я бы на такое не решилась…

– Мне придется снова надеть дурацкое спортивное платье, в котором я была в том году, – жалуется одна из девочек. – А ведь я уже думала, что не влезу в него. Я так потолстела после того, как мы расстались с Линвудом, вы не представляете!

Все начинают говорить наперебой, но это уже не важно. Я часть их круга. Впервые в жизни!

Планшет Мелоди вдруг начинает вибрировать.

– Что, уже так много времени? Так, всё, народ, я пошла. У меня тетя из Куктауна приезжает – тетя Берениса!

Все смеются, я не знаю, что там с этой тетей Беренисой, но смеюсь вместе со всеми.

– Ничего себе, уже и правда три? – вскрикивает Ангара. – Девочки, мне тогда тоже пора.

Внезапно всё заканчивается: девчонки засобирались. Я тоже заявляю, что мне пора, причем очень срочно, хоть это и неправда. Просто приятно притвориться, что это так.

По дороге обратно мне кажется, что я не иду, а парю. Всё получилось! Наконец-то, наконец-то я поняла, как это работает. Что нужно делать, чтобы быть одной из них.

«Теперь, – говорю я себе, – для меня начинается новая жизнь».

17

Катастрофа происходит утром в субботу.

На пятницу пришелся один из самых жарких дней в году. Над городом висит марево, нет ни дуновения ветерка – очень непривычно для такого приморского города, как Сихэвэн. В зажиточных домах в такие моменты включают кондиционеры, хотят того неотрадиционалисты или нет. У нас кондиционера нет, нам остается только задернуть шторы на окнах, искать спасения в тени и потеть.

В ночь на субботу я просыпаюсь оттого, что кожа под жидким пластырем невыносимо чешется. Пластырь придется снять. В ванной я осматриваю себя и обнаруживаю, что жабры сильно покраснели и болят при малейшем прикосновении.

Я не могу понять, что случилось. Я многие годы носила пластырь, иногда не снимала его неделями, и никогда меня ничего не беспокоило, даже в жару! Но потом читаю надпись на упаковке пудры и обнаруживаю предупреждение маленькими буквами на обратной стороне: не наносить на жидкий пластырь – может отрицательно сказаться на воздухопроницаемости!

Черт, и что теперь делать? Понятия не имею. Я оставляю жабры открытыми, не надеваю даже ночную рубашку и ложусь обратно в постель. Прорези всё еще болят, но через какое-то время мне всё же удается уснуть.

Когда я просыпаюсь утром в субботу, катастрофа становится очевидной: кожа жабр по-прежнему настолько чувствительна, что не может быть и речи о том, чтобы снова заклеить ее. Меня приводит в ужас мысль о том, чтобы провести более четырех часов на платформе, мучаясь как прошлой ночью.

Какое счастье, что мое новое платье сверху полностью закрытое! Я влезаю в него для пробы. Оно довольно узкое, но благодаря подкладке не видно жабр. К тому же подкладка из какого-то синтетического материала приятно холодит, от этого легче.

Может быть, судьба всё же благосклонна ко мне. Я снова снимаю платье, аккуратно вешаю его на плечики, заворачиваюсь в халат и отправляюсь завтракать.

Завтракать! От волнения у меня вообще нет аппетита. Но тетя Милдред уговаривает съесть хоть что-нибудь: неизвестно, будет ли какая-то еда на корабле, а день на море обещает быть долгим. В общем, я на всякий случай съедаю пару ложек, хотя уже после первой мне кажется, что сейчас лопну.

Время бежит стремительно. Я иду в душ, мою голову, сушу волосы феном и укладываю их при помощи расчески, щетки и геля. Мое отражение в зеркале внушает мне уверенность в себе. Последующий макияж наношу уже практически без проблем.

Вот теперь пора. На мне нет ничего, кроме трусиков, и вот я уже официально надеваю свое красное платье – платье, которое другие не отважились бы носить. Когда я спускаюсь по лестнице, чтобы тетя Милдред помогла мне с молнией, она встречает меня восторженными аплодисментами.

– Очень красиво, – показывает она мне жестами снова и снова.

Я никогда не подозревала, что можно так хорошо чувствовать себя из-за платья. Тетя Милдред достает планшет и фотографирует меня: спереди, сбоку, с улыбкой, с гордо поднятой головой, еще раз спереди. Ей всё мало.

– Ну хватит уже, – даю я наконец понять и смотрю на часы. 10:20. Мистер Блэк может появиться в любую минуту. Тетя Милдред будет наблюдать за торжествами у соседей. Представление будут транслировать по зональному телевидению, а у Бигелоу есть большая телевизионная панель, перед которой их семейство проводит большую часть времени.

10:25. Тетя Милдред приносит огромную летнюю шляпу, сплетенную из искусственной соломы.

– Над трибуной будет навес, – объясняю я.

– И всё равно может оказаться, что ты сидишь на солнце, – настаивает тетя Милдред.

Ради нее я надеваю шляпу. Я настроена весьма скептически, но иду посмотреть в зеркало. Шляпа идеально подходит к платью и даже придает мне какой-то… светскости. Я в таком восторге, что не хочу ее теперь снимать, не важно, под навесом мы будем сидеть или нет. Раздается гудок. Это машина мистера Блэка остановилась у дверей.

– Получи удовольствие! – говорит тетя Милдред.

– Обязательно, – обещаю ей я. После чего открываю дверь и выхожу в свою новую жизнь.

Когда я сажусь в машину к мистеру Блэку, он смотрит на меня так, как будто никогда раньше не видел. Проходит несколько секунд, прежде чем он наконец произносит:

– Саха! Ты роскошно выглядишь.

А ведь это комплимент. От моего учителя математики!

– Спасибо, – отвечаю я.

Он заезжает еще за парой учеников, которые живут за городом. Сначала за Деборой Баррерой, которая, что бы она ни делала, всегда ужасно старается – это, конечно же, относится и к платью, которое прекрасно как сон, и к макияжу, истинному произведению искусства. И, несмотря на это, при виде меня ее глаза округляются от удивления и она произносит почти что шепотом:

– Саха, это платье тебе невероятно идет. Очень круто.

– Спасибо, – отвечаю я, и мне хочется ей тоже сказать что-то приятное, потому что Дебора уверена: остальные всё делают намного лучше, чем она. А это определенно неправда.

– Мне нравится твой платок, – говорю я, потому что он первым бросился мне в глаза. Темно-зеленый платок, расшитый кристаллами.

– Это на случай, если придется сидеть на солнце, – отвечает она. – Тогда я смогу накрыть им голову.

– О, – говорю я. – Отличная идея.

Дебора в нашей школе тоже белая ворона, это у нас общее. Но еще пару дней назад я себе и представить не могла, что мы с ней будем болтать как подружки.

Мы останавливаемся снова, на этот раз чтобы подхватить Элвуда, который живет в одном из уродливых шестиэтажных домов, портящих пейзаж на въезде в Сихэвэн. Элвуд Хансон – довольно толстый парень с острым подбородком. Одноклассники стараются его избегать, потому что он вечно собирает деньги на спасение какого-нибудь вымирающего вида животных. Сегодня он тоже расфуфырился: на нем белая рубашка и синие льняные брюки, как у яхтсмена, хотя, насколько мне известно, на палубу яхты его нога никогда не ступала.

Он заползает на свободное место сзади, но на секунду замирает, увидев меня, и издает удивленный возглас. Я решаю, что это комплиментом не считается, и отвечаю ему просто улыбкой.

Когда мы приезжаем в порт, там царит невообразимая суматоха. Кажется, тут весь город. Люди постоянно прибывают – на свишерах, машинах, пешком. Паруса поднимаются, лодки отходят от причалов, корзины с провиантом грузятся в трюмы. Всюду стоят празднично одетые люди. Они болтают, приветственно машут друг другу руками, смеются. Между фонарными столбами и портовыми кранами натянуты веревки с разноцветными флажками, которые трепещут на ветру. Под белыми навесами продают напитки и сладости, из колонок льется фортепианная музыка.

Сильнее всего к себе приковывает внимание, конечно же, сама платформа. Готовая к отплытию, она стоит на якоре у главного причала, над трибуной натянут синий навес от солнца. Заднюю часть платформы обрамляют прочные перила, трибуна для выступлений украшена гербом Сихэвэна, а все приспособления, необходимые для различных состязаний, находятся на своих местах.

– Мне придется высадить вас здесь и поехать искать парковку, – говорит мистер Блэк, ненадолго останавливаясь у лестницы, ведущей в порт.

– В метрополиях бывают беспилотные автомобили, – заявляет Элвуд таким тоном, как будто это должно быть для нас новостью. – Такой сам бы припарковался.

– Да, я знаю, – отвечает мистер Блэк с некоторой снисходительностью, которая неминуемо возникает в отношении окружающих у учителей математики. – Я вырос в Сиднее. И рад, что здесь по-другому.

Мы выходим из машины. Головы поворачиваются при появлении Элвуда, взгляды направляются на Дебору, но, когда выхожу я, на мгновение наступает такая тишина, как будто все разом перестали дышать.

А потом… поднимается гул голосов. Парни толкают друг друга локтями под ребра, кивают в мою сторону, и я различаю обрывки фраз:

– Ого… Вау… Ты погляди… Как это может быть… Эй, ты знаешь, кто это? Саха! Саха Лидс из второго класса старшей школы… Да ладно? Очуметь… Саха Лидс… вот эта в красном… Да ну, нет!.. Точно, Саха Лидс… Саха… Это Саха Лидс…

Да, это я. Я поверить не могу, что вдруг оказалась в центре всеобщего внимания.

И уж совсем не могу поверить в то, что я этим наслаждаюсь! Я чувствую себя королевой, как минимум королевой! Спускаясь по широкой лестнице, я благосклонно улыбаюсь направо и налево. Наконец-то у меня получилось! Наконец я одна из них.

Внизу меня окружают девочки из танцевального кружка.

– Саха! Это просто невероятно! Что это за волшебное платье? И что случилось с твоими волосами? – слышу я со всех сторон и не успеваю реагировать, потому что они набросились на меня разом.

А потом кто-то хочет знать, где я буду сидеть.

– Понятия не имею, – признаюсь я.

Одна из девочек говорит:

– В любом случае где-то на двух задних рядах. Оттуда ничего не видно. Мы все там сидим.

Как обычно, невозмутимый Педро вставляет:

– Мисс Бланкеншип нас рассадит, у нее есть список.

А вот и она: мисс Бланкеншип с улыбкой подходит ко мне.

– Очень красиво, – хвалит она меня. – Платье сидит даже лучше, чем мне запомнилось. И шляпа к нему… Шикарно. Отличная идея!

Сама она тоже сногсшибательно выглядит, но в ее случае это никого не удивляет.

– Спасибо огромное за ваши советы, – тихо говорю я ей. – У меня такое чувство, что для меня начинается новая жизнь.

– Так и есть, – с улыбкой отвечает она. – Я уверена.

Затем она достает свой планшет, маленькую элегантную модель голубого цвета, и открывает план рассадки.

– У тебя место G18. Это предпоследний ряд, рядом с проходом посередине.

– Спасибо, – говорю я. – Спасибо за всё.

Она улыбается, ласково похлопывает меня по плечу и идет рассаживать остальных.

Я вижу Пигрита, он как раз приехал вместе с отцом, оба на свишерах, что выглядит довольно комично, учитывая огромную фигуру профессора. Они паркуют свои свишеры вместе со всеми остальными, а потом Пигрит что-то говорит своему отцу и направляется в мою сторону. На нем белый летний костюм и золотой шейный платок, всё это очень красиво контрастирует с его темной кожей. Я замечаю, как много девочек смотрят ему вслед, мечтательнее всех – Сюзанна Кирк, из аптеки. Когда-нибудь Пигрит станет привлекательным мужчиной.

Но сегодня он в плохом настроении и ворчлив. Не сказав ни слова ни о моей прическе, ни о платье, даже ни слова критики, чего я, если честно, ожидала от него, Пигрит коротко бурчит «привет», а потом еще о том, что сегодня они особенно пожалеют, что выкинули его из санитарной дружины.

Я внимательно смотрю на него.

– Что случилось на самом деле?

Он надувает щеки, щурится куда-то в сторону моря, а потом наконец выдает:

– Карилья потребовала, чтоб ее пересадили. Я только что узнал. Теперь я сижу между папой и теткой из Городского совета. Я сдохну от скуки.

– Взгляни на это иначе, – советую я ему, не испытывая особого сострадания. – Она просто ничего от тебя не хочет.

Пигрит упрямо выдвигает нижнюю челюсть.

– Так просто я не сдамся.

В этот момент вокруг нас поднимается волна всеобщего возбуждения, и мы вместе со всеми смотрим наверх. Причина ажиотажа – прибытие Карильи. Ее появление завершает фазу, когда восхищение окружающих было обращено на меня. Теперь все смотрят только на нее, на то, как они вместе с Бреншоу подъезжают на машине его брата с открытым верхом, и оба явно в самом приподнятом настроении.

Впечатляет то, что ей не надо ни надевать, ни делать что-то особенное, чтобы продемонстрировать всем, что она здесь самая красивая. Она выходит из машины в простом белом платье из тускло поблескивающей молочной пенки, хоть и очень открытом, но на любой другой девочке из нашей школы такое смотрелось бы скучно. На ней же оно, наоборот, выглядит как идеальное дополнение к идеальному телу. Ее ангельски светлые волосы заплетены в косу, которая уложена вокруг головы. Спускаясь по лестнице, она кажется каким-то неземным созданием.

Я могла бы испытывать зависть. Или разочарование. Но, к моему собственному удивлению, испытываю скорее облегчение: еще больше комплиментов и внимания я бы, наверно, не имея должной тренировки, просто не выдержала.

Я пользуюсь случаем, чтобы улизнуть, потому что мне нужно в туалет, причем срочно! Я оставляю Пигрита стоять уставившись на Карилью и пробираюсь вдоль обращенной к причалу стороны платформы в ее дальний угол.

Пространство под трибуной использовано до последнего метра. Здесь есть раздевалки для пловцов и ныряльщиков, кухня, закусочная, склад напитков – и туалеты.

В тот самый момент, когда я, стоя у раковины, мою руки, кто-то входит. И этот кто-то – Карилья!

– Мило, – говорит она, подойдя к соседней раковине и рассматривая меня в зеркало.

По тому, как она это произносит, я понимаю: она ждет, чтобы я переспросила, что она имеет в виду. Но такой радости я ей, конечно же, не доставлю. Я молчу. Лишь мельком смотрю на нее, а потом начинаю сушить руки.

Но Карилья Тоути ни за что не позволит какому-то мелкому неповиновению сбить себя с толку.

– Мило, – повторяет она, – как ты пытаешься спрятаться за тонной косметики. Кто тебя научил? Мисс Бланкеншип? Ты выглядишь как ее клон.

Она смачивает водой кончики пальцев, возвращает на место пару прядок из своей прически и сообщает с глубоким вздохом:

– Ты представить себе не можешь, с каким нетерпением я жду того дня, когда мне больше не нужно будет смотреть на тебя и твою рыбью морду.

Еще несколько дней назад такая тирада из уст Карильи морально уничтожила бы меня. И уж точно убила бы всякую радость от сегодняшнего дня и праздника.

Но сегодня… сегодня меня это совершенно не трогает. Более того, я начинаю хохотать в голос.

Карилья смотрит на меня ошарашенно.

– Чего смешного?

Мне смешно, потому что я вдруг поняла, в чем абсурдность поведения Карильи.

– Просто невероятно, как я важна для тебя.

– Важна? – огрызается она, и в этот момент она уже не Карилья – королева красоты, а Карилья-фурия. – С чего ты это взяла?

– Ну, если бы я действительно была настолько не важна для тебя, как ты хочешь показать, – объясняю я, аккуратно поправляя свою соломенную шляпу, – ты бы меня вообще не замечала. Но вместо этого я так сильно тебя занимаю, что ты ищешь для меня анкеты для поступления в другие школы, подкарауливаешь меня со своей шайкой, постоянно выдумываешь новые подлости… Столько внимания с твоей стороны, что это вообще-то можно воспринимать как комплимент.

Я еще раз поправляю шляпу и насмешливо добавляю:

– Спасибо.

После чего я ухожу прежде, чем она успевает мне что-либо ответить.

Оказавшись снаружи, я хватаюсь за перила парапета, потому что на какое-то мгновение у меня начинает кружиться голова. Я не узнаю саму себя, но как же приятно осознавать, что всё это высказала!

Меж тем снаружи все в эйфории готовятся к отплытию. Люди поднимаются на борт слегка покачивающейся платформы, корабли всех мастей готовят паруса.

Я иду наверх по центральной лестнице и нахожу свое место. Рядом со мной сидит Тесса, она, как всегда, ужасно волнуется и тяжело дышит.

– Я так волнуюсь по поводу сегодняшнего вечера, – признается она мне, как только сажусь рядом.

– Сегодняшнего вечера? – растерянно переспрашиваю я.

– Ну да, из-за нашего выступления! – объясняет она, хватая воздух. – В ратуше! Перед всем народом!

– А, ну да. – Я невольно втягиваю голову в плечи. Ох, я уже опять совершенно вытеснила выступление из своего сознания.

В это мгновение, по счастью, Мортен Меркадо берет в руки микрофон и приветствует всех своим приятным вкрадчивым голосом. Он объясняет то, что и так очевидно: мы сейчас отплываем. Он добавляет, что прогноз погоды самый благоприятный:

– По большей части солнечно, пара облачков, легкий ветерок. Если бы погоду можно было заказывать, мы бы вряд ли могли выбрать что-то лучше.

Вежливый смех. Он улыбается своей сияющей улыбкой, убирает со лба одну из белоснежных прядей седых волос и переходит к технике безопасности. Он обязан это сделать. И так мы узнаем, что под каждым сиденьем находится спасательный жилет, что платформа оснащена четырьмя огнетушителями и тому подобное.

– На всякий случай, – заканчивает мистер Меркадо свою речь, – нас, конечно же, сопровождает санитарная лодка со всей командой на борту. Аплодисменты санитарной дружине!

Все хлопают, пока мимо нас проплывает катер санитарной дружины. Его команда вальяжно помахивает нам. Кажется, они там уже празднуют сами по себе.

Я смотрю вниз на Пигрита. Он зажат между своим богатырским отцом и толстой теткой из Городского совета и подчеркнуто отворачивается от проплывающего катера. Карилья сидит с ныряльщиками, обнимает Бреншоу и ловит восхищенные взгляды. Я замечаю, что в ее сторону Пигрит тоже не смотрит.

Впрочем, не важно. Раздается удар колокола на здании портовой администрации. Трап оттаскивают обратно на причал, матрос отшвартовывает платформу, внизу заводятся моторы.

Поехали! Кто бы мог подумать, что меня всё это может так воодушевлять.

Платформа, мягко покачиваясь, движется в сторону открытого моря. Перед нами сияет бескрайняя даль, воздух полон ароматом водорослей и соли, солнце высоко стоит на севере в окружении легких облачков, которые выглядят так, будто их кто-то выложил на небе для красоты.

За нами следует целая армада парусников всех мастей: элегантные яхты, крошечные швертботы и прочие. Корабли сияют белизной, они быстры, изящны, с парусами цветов разных компаний и школ, которым они принадлежат.

Я с наслаждением вдыхаю мягкий морской воздух и не могу понять, почему меня раньше совершенно не интересовал праздник в честь Дня основания. Это же так классно! Не слишком содержательно, но, с другой стороны, кому нужно содержание, если просто быть частью праздника доставляет столько удовольствия?

«Наверно, в этом всё дело», – думаю я. Раньше этот праздник был удовольствием других. А теперь это и мое удовольствие. Потому что я теперь тоже одна из них. Вот в чем разница.

А что касается всяких неприятных вещей, скажем, предстоящего обследования у доктора Уолша… Об этом я сейчас просто не буду думать. Буду только праздновать, смотреть соревнования и рукоплескать победителям.

Начинается первый турнир. Мистер Меркадо жестом приглашает к себе мэра, чтобы тот сказал пару елейных слов, пока яхты собираются вокруг платформы. Потом звучит стартовый выстрел и ежегодная «Регата вокруг Развалины» начинается.

Стартуют все, у кого есть паруса, и стараются идти под ними так быстро, как только возможно.

Задача проста: стартовать от платформы, против часовой стрелки обойти Развалину и вернуться. Судно, которое первым на обратном пути поравняется с платформой, выиграет «Золотую Развалину» – довольно уродливый, но всё же позолоченный переходящий кубок.

Тесса объясняет мне, что это скорее прикол, а не настоящие соревнования.

– Например, никто не следит за стартовыми позициями судов, – говорит она. – К тому же океанские яхты и шлюпки в одном зачете – это же несерьезно.

– Тогда зачем же это делается? – удивленно спрашиваю я.

– Для веселья.

Для простой хохмы мероприятие впечатляет своим размахом. Яхтсмены снимают друг друга на видео, кто-то где-то всё это монтирует – в результате можно следить за ходом гонки с планшета. Я свой планшет оставила дома, но у Тессы ее с собой.

Между тем появляются официанты в ливреях и разносят прохладительные напитки и легкие закуски. Я радостно угощаюсь, синий навес от солнца над нашими головами трепещет на ветру, и я чувствую, что жизнь – хорошая штука.

Мистер Меркадо и председатель яхт-клуба комментируют ход регаты, благодаря чему всё это мероприятие становится увлекательным и для нас. Ведь без планшета мы способны разглядеть только кучку разноцветных парусов вдали.

Потом первые корабли начинают возвращаться. Конечно, это большие, быстроходные яхты, у которых изначально было больше шансов, – впрочем, неважно. Их встречают воплями восторга, и я кричу вместе со всеми, потому что кричать весело, даже если тебе совершенно всё равно, кто выиграет регату.

Наконец первый корабль пересекает финишную линию: он несется на всех парусах, волна в его кильватере серьезно раскачивает платформу.

– Как и в прошлом году, – провозглашает мистер Меркадо, – победителем становится «Традиция-2»!

Овации. Я вижу, что Карилья скачет как сумасшедшая. Ее отец тоже встал и аплодирует. Его высоко поднятую голову с маленькой бородкой не спутаешь ни с чьей. Равно как и улыбку одними губами, глаза в ней участия не принимают.

Тесса замечает мое удивление и объясняет, что отцу Карильи принадлежит «Традиция-2». Команда состоит из сотрудников его компании, которых отбирают по результатам внутреннего конкурса.

Пока остальные корабли минуют финишную черту и комментаторы объявляют их названия, «Традиция-2» причаливает к платформе. Капитан выходит на платформу, где ее поздравляет мистер Тоути и целует миссис Тоути, а затем вручают кубок. При этом – по всей видимости, это часть ритуала – все окружающие поливают ее морской водой из водяных пистолетов, все хлопают и кричат.

Большинство кораблей возвращаются быстро. Пока мы ждем последнюю одноместную яхточку, всякие важные люди выступают с речами, которым, скажем честно, далеко не каждый уделяет свое драгоценное внимание. Но, по всей видимости, праздник не праздник, если на нем мэр и пара членов Городского совета не произнесли в микрофон несколько патетических речей.

Потом наконец начинаются состязания пловцов. И тут уже всё совершенно точно по-серьезному. Того, кто победит, пошлют на чемпионат Зоны в Карпентарию, а там ему светит вожделенная стипендия.

Сначала отборочный заплыв. Самая большая яхта нашей школы отходит в море на расстояние двести метров, точность обеспечивается лазерным управлением. Затем раздается стартовый выстрел, и пловцы ныряют с платформы в воду. Им нужно доплыть до яхты, коснуться рукой ее борта и как можно скорее вернуться. Победители позднее примут участие в финальном заплыве, там дистанция будет в три раза длиннее.

Дама из Городского совета и профессор Боннер оживленно беседуют. Пигрит с несчастным видом сидит между ними и выглядит так, будто всерьез опасается, что будет раздавлен. Поймав взгляд друга, я машу ему, чтобы он поднимался к нам. Он выскальзывает со своего места, поднимается по лестнице и с облегчением садится на ступеньку около меня.

– Спасибо, – выдыхает он. – А то у меня уже уши завяли.

– О чем они разговаривают? – любопытствую я.

Пигрит закатывает глаза.

– Она рассказывает папе, какой он клевый. Он с ней полностью согласен.

Честно говоря, состязания пловцов кажутся мне еще скучнее, чем предшествовавшие им речи. Играет сихэвэнский струнный ансамбль, но это несильно меняет ситуацию. Я выдыхаю с облегчением, когда дело доходит до награждения победителей. Вручаются медали, грамоты, льются слезы радости, всеобщее ликование продолжается. Затем певица исполняет гимн неотрадиционализма – на этом с плаванием покончено.

Остается еще турнир по автономному погружению. Можно было бы, конечно, поступить проще – просто дать медаль Бреншоу и сразу перейти к следующему пункту программы – например, выпустить из-под воды воздушные шары. Но никто не хочет упрощать себе жизнь.

Между тем мы уже довольно близко подошли к Развалине. Темная и покореженная, она возвышается перед нами, как груда ржавеющего металла, и отбрасывает причудливые тени в лучах клонящегося к закату солнца.

Платформа останавливается. Двигатель удерживает нас на одном месте, слышно, как под нами работают стабилизаторы, такой металлический звук «вок-вок-вок». Человек на пульте управления дает сигнал человеку у лебедки: поднятый вверх большой палец. Тут же включается мотор, и стальной канат с весом на конце начинает разматываться.

Есть причина, почему мы остановились именно в этом месте и почему платформа каждый год приплывает именно сюда и никуда больше. Причина эта в том, что непосредственно рядом с тем рифом, на который тогда налетел на свою погибель «Прогресс», вниз уходит глубокая расщелина в скале. Она достигает ста пятидесяти метров в глубину и является самой глубокой точкой вблизи побережья. Чтобы найти более подходящее место для состязаний ныряльщиков, нужно было бы выйти очень, очень далеко в открытое море.

Поскрипывает катушка лебедки, по которой бежит канат, этот звук разносится над морем, и от него вся эта история становится еще более драматичной. Парусники встали вокруг платформы на якорь. Со всех сторон люди толпятся у борта, большинство с бокалом шампанского в руке, а надо всем этим возвышается зловещая металлическая гора Развалины.

Канат продолжает разматываться, груз тянет его в глубину. Рядом с лебедкой стоит помощник и навешивает на промаркированных разными цветами участках каната на приделанные к нему крючки металлические медальки. Это трофеи, за которыми охотятся ныряльщики. Каждый из них спустится по канату на ту глубину, которой сможет достичь, и вынет на поверхность самую нижнюю из медалек, до которой сможет дотянуться.

Это кульминация спортивных мероприятий. Слово берет мэр, он напоминает всем о том, что школьники городской школы уже не раз выигрывали чемпионаты по автономному погружению, и о том, что Сихэвэн гордится этой традицией. Потом говорит директриса, желает всем ныряльщикам успеха и напоминает, что в спорте главное не победа, а участие. В это на самом деле никто особо не верит, наверно, поэтому фразу так часто повторяют.

Ну и, наконец, к микрофону выходит судья, широкоплечий мужчина из Куктауна, по которому видно, что он раньше тоже много нырял. Он наблюдает за торжественной жеребьевкой. Первым выступает Раймонд Миллер. Под бурные аплодисменты, в том числе и с окрестных яхт, он выходит к трамплину в своих черных плавках.

Включаются часы возле трибуны спикера. Они показывают время в виде огромной голограммы с синими светящимися цифрами. Сейчас на часах 0:00:00,00.

Раймонд надевает на нос прищепку для ныряния, делает глубокие вдох и выдох через рот. При автономном нырянии, как нам объясняли, дело не только в том, чтобы набрать побольше воздуха в легкие и удержать его там, нужно еще замедлить пульс. Это достигается при помощи глубоких вдохов и выдохов.

Судья поднимает руку в предостерегающем жесте, потому что Раймонд почти доходит до гипервентиляции. Это запрещено, потому что опасно для жизни. Раймонд кивает, на секунду замирает, а потом кладет правую руку на канат и делает шаг в пустоту. С тихим всплеском он исчезает под водой.

Вокруг слышно, как множество людей делают вдох и задерживают дыхание, как будто пытаясь таким образом поддержать его. Время идет, сотые доли секунды мелькают так быстро, что глаз за ними не успевает. Никто больше не разговаривает, царит полная тишина. То там, то тут кто-то кашляет, кто-то нервно ерзает на своем месте, все выглядят серьезными и озабоченными.

Канат слегка подрагивает. Хороший знак.

Время идет и идет.

Не прошло и тридцати секунд, но они кажутся мне вечностью. Просто невероятно, как долго может длиться минута!

Судья трет подбородок. Он чем-то озабочен? По нему непонятно, что у него на уме. А потом вдруг из-под воды вырывается рука с зажатой в ней желтой медалькой, и напряжение взрывается всеобщим криком. Появляется голова, верхняя часть тела. Раймонд снимает прищепку, делает большим и указательным пальцами жест, мол, всё окей, а потом еще раз кричит, что он в порядке, – так положено делать по протоколу безопасности, который ныряльщики после погружения должны выполнять именно в этой последовательности, чтобы продемонстрировать, что они в сознании и соображают.

Судья кивает и поднимает белую карточку. Пока он размахивает ею во все стороны, чтобы все ее увидели, другие ныряльщики подбегают к тяжело дышащему Раймонду и помогают ему подняться на платформу. Часы остановились на отметке 0:01:34,07.

Наконец Раймонд снова на ногах и может предстать перед судьей. Тот принимает от него медальку, на которой указана глубина, и оглашает результат: 32 метра, 1 минута и 34 секунды.

Раздаются вежливые аплодисменты. Результат не самый выдающийся, но Раймонд всё же молодец. И потом, он ныряет только потому, что во всём подражает Бреншоу. Канат вытаскивают на необходимую длину, чтобы повесить недостающую медальку, и снова опускают.

Второй ныряет Ева Койл из выпускного класса. На ней серый гидрокостюм, он закрывает ее руки по локоть и ноги выше колена. Костюм сделан из «акульей кожи», так называют этот суперскользящий материал. Каждый вдох-выдох она сопровождает широкими движениями руками, однако не использует полностью положенные две минуты на подготовку, а сразу прыгает в воду.

– Такое разрешается только здесь, – объясняет Мелоди, сидящая рядом с Терезой. – В смысле, вот так прыгать в воду. А вообще, на соревнованиях по автономному погружению действуют старые правила. Спортсмены должны уже быть в воде, когда начинают нырять. Здесь это разрешено, чтобы был лучший вид с кораблей.

– Ага, – говорю я и удивляюсь, почему она мне это рассказывает. Самому чудаковатому отшельнику не удалось бы не узнать о нырянии больше необходимого, живя в Сихэвэне: от этого никуда не денешься.

Еще одна не менее свято чтимая традиция этого спорта – запрет на подводную съемку. Зрители могут лишь пялиться на часы, канат и гадать, что сейчас творится на глубине. Объяснение такое: раз уж спортсмены ныряют без аппаратуры, то и наблюдать за ними при помощи аппаратуры негоже.

Минута.

Две.

Три.

Потом наконец из воды выныривает рука Евы с медалькой. Аплодисменты. Бреншоу тоже аплодирует, хотя и с вымученной улыбкой. Ева – первая серьезная конкурентка для него.

Третьим выходит к трамплину Бад Харви Вудс. Про него говорят, что больше всего он любит нырять с гарпуном в руках, а еще у него такие ресницы, что все девушки завидуют. Он не демонстрирует сегодня каких-то существенных успехов – выныривает раньше, чем заканчивается первая минута, и получает больше смешков, чем аплодисментов. И вот наконец очередь Джона Бреншоу.

Его провожают к трамплину безумными овациями. Судья благосклонно кивает ему. Все кричат слова поддержки, даже Ева Койл, которой понятно, что против него у нее никаких шансов. Бреншоу пробудет под водой вдвое дольше, чем она, и вытащит все медальки.

Он использует свои две минуты до последней доли секунды, а потом как торпеда исчезает в море.

Сидящий рядом со мной Пигрит издает презрительное «Пф-ф!».

На этот раз от всеобщего напряжения, которое чувствовалось вначале, не осталось и следа. Слышен смех, каждую новую минуту встречают овацией.

Пока вдруг – часы в этот момент показывают три минуты десять секунд – судья не начинает торопливо махать рукой директрисе, подзывая ее к себе. Он показывает на воду около платформы, и я отчетливо вижу, как Ван Стин бледнеет.

То, на что указывал судья, – это маленький, ярко-красный огонек, который стремительно поднимается из глубины.

Я резко выпрямляюсь.

– Там что-то случилось, – вполголоса произношу я.

18

Часы показывают 3:27, когда судья хватается за микрофон.

– Внимание, санитарная лодка! – Его голос гремит из всех динамиков. – У нас происшествие. Пожалуйста, срочно отправляйте ныряльщиков!

Фигуры на борту корабля с красным крестом на борту замирают в нерешительности. Что случилось? Почему они смотрят друг на друга вместо того, чтобы начать действовать? У меня пробегает холодок по спине.

– Ох черт, – слышу я шепот Пигрита рядом с собой. – Вот придурки!

– Что такое? – спрашиваю я. – Что ты имеешь в виду?

Кто-то с санитарной лодки что-то кричит. Потом раздается рев мотора, и лодка уносится в направлении Сихэвэна, на максимальной скорости прыгая по волнам, как брошенный плоский камушек.

На часах 3:43.

– Они что-то забыли, – говорит Пигрит. – Гидрокостюмы, наверно.

Красный сигнал, появившийся из глубины, – это тревожная кнопка Бреншоу. Каждый ныряльщик при погружении должен иметь на шее такую кнопку. Устройство очень маленькое, и оно не включается, пока всё в порядке, но, как только оно зафиксирует медицинские показатели, свидетельствующие о серьезной опасности, кнопка отсоединяется, надувается и поднимается на поверхность.

Пара других ныряльщиков прыгает в воду, чтобы помочь Бреншоу. Тревожная кнопка качается на волнах, как постепенно тускнеющий красный мяч.

Слухи распространяются стремительно, как зараза. Санитары забыли не костюмы, а баллоны с воздухом. Они все остались стоять на зарядке в порту.

Часы показывают 4:04.

Лучшее время Бреншоу где-то около шести с половиной минут.

До порта самой быстрой лодке не меньше десяти минут. К тому же баллоны еще нужно закрыть, погрузить, а лодке вернуться.

Без шансов, так Бреншоу не спасти.

Я замечаю, что невольно задерживаю дыхание. Они же всё равно достанут его вовремя, правда же? Вокруг нас десятки кораблей, на них сотни человек. Все ныряют с аквалангом либо в свое удовольствие, либо профессионально – ну должно же быть хоть у кого-нибудь с собой оборудование?

Часы показывают 4:19. Пора бы уже кому-нибудь с аквалангом на спине и маской на лице прыгнуть в воду. Самое время.

Усидеть на месте уже не может никто. Все стоят, смотрят, возбужденно дискутируют. На передней части платформы становится людно. Там стоит мистер Бреншоу, белее мела. Его жена в отчаянии ломает руки. Мистер Тоути что-то резко выговаривает директрисе, весь красный от возмущения. Мне не слышно, что он говорит, но он показывает в направлении моторной лодки, которую всё еще видно вдалеке, так что я могу себе представить. Черный день 4 декабря 2151 года надолго запомнится санитарной дружине, это уже понятно.

А на часах уже 4:31.

Никаких аквалангистов.

Никаких баллонов. Зато начинают всплывать ныряльщики – жадно хватая воздух, они сообщают, что Бреншоу слишком глубоко и добраться до него они не смогли.

Мысли путаются в моей голове. Я вспоминаю, как сидела в дорогой парикмахерской. Как красила ресницы. Как вышла из машины и как все восхищались мной. Думаю о том, что я наконец-то одна из них, что начинается новая жизнь, именно такая, какой я себе ее всегда представляла, жизнь, в которой и я буду иметь право быть счастливой…

На часах 4:52.

Я хватаю Пигрита за руку.

– Пойдем, – говорю я и тащу его за собой.

– Что такое? – кричит он, но всё происходит слишком внезапно, чтобы он успел воспротивиться. Я тащу его за собой вниз по лестнице и в сторону за трибуну, туда, где теперь никого нет, даже официантов в баре, – все толпятся у парапета и переживают за Бреншоу. – Саха! – кричит Пигрит, когда я отпускаю его руку. – Это же ничего не даст. Ты его уже не спасешь.

– Но я могу попытаться.

– Ты только раскроешь свою тайну, ради чего?

– Ради того, чтобы завтра утром спокойно смотреть себе в глаза, – отвечаю я, отдаю ему свою шляпу и поворачиваюсь спиной. – Расстегни мне платье, быстро.

Он и не думает шевелиться.

– Саха, они тебя засудят за нарушение правил Зоны. Они тебя вышвырнут! И всё это ради чувака, которому было наплевать, утонешь ли ты в бассейне для рыб?

Я снова поворачиваюсь к Пигриту и смотрю ему в глаза.

– План такой, – говорю я. – Ты ждешь меня здесь с платьем. Полотенце тоже хорошо бы раздобыть, на кухне наверняка есть. Я нырну к нему и буду помогать ему дышать, пока не появятся ныряльщики. Потом слиняю и вернусь сюда, оденусь и буду делать вид, будто бы ничего не делала.

Прическе моей, конечно, наступит конец. Ну, и макияжу тоже. Но макияж можно смыть, этого в суматохе никто не заметит. И у меня с собой в сумке тюбик с гелем для волос.

Должно получиться.

Но сейчас нужно поторопиться.

– Ты потом об этом пожалеешь, – предрекает мне Пигрит, наконец расстегивая молнию на моем платье. Платье падает к моим ногам, я делаю шаг из него, поднимаю и протягиваю его Пигриту. На мне не осталось ничего, кроме трусов, но Пигрит достаточно вежлив, чтобы сделать вид, что он этого не замечает.

– Я должна это сделать, – говорю я.

– Да, конечно, – отвечает он и прижимает к себе мое великолепное красное платье. – Давай быстрее.

И я даю. Я протискиваюсь между прутьями парапета и соскальзываю в воду.

Я погружаюсь, широко открываю рот и на какое-то ужасное мгновение пугаюсь, а вдруг мой дар покинул меня, вдруг я променяла его на симпатичную прическу, красное платье и пару восхищенных взглядов.

И всё-таки он работает. Конечно же, работает. Я вдыхаю воду, прохладная и живительная, она обхватывает мою грудь, наполняет меня и сразу же позволяет мне начать погружаться. У воды неприятный привкус метана от моторов, которые передвигают платформу, но это всего лишь легкий дискомфорт, который я только осознаю и тут же забываю.

Я погружаюсь быстрее, чем когда-либо в жизни. Проплываю под платформой, высматриваю канат, ведущий на глубину, к Бреншоу, которому в лучшем случае остались считаные мгновения.

Вот он: тонкая черная линия на фоне бездонной, смутной синевы. Один из ныряльщиков как раз лихорадочно рвется к поверхности, я различаю лишь черный силуэт. Не знаю, кто это, но выглядит беспомощным и отчаявшимся, и он не замечает меня.

Это последний ныряльщик, пытавшийся добраться до Бреншоу. Когда он прорывается сквозь серебристую колышущуюся поверхность воды, я быстрыми движениями подгребаю к канату и начинаю соскальзывать вдоль него в глубину.

Всё глубже, и глубже, и глубже. Так глубоко под водой я никогда еще не была. Лечу вниз в бездонную, сгущающуюся синеву. И даже еще глубже. Мне кажется, что я чувствую, как увеличивается давление воды, и, может быть, я действительно это чувствую. Но это сейчас не должно меня останавливать.

Рядом со мной вдруг возникает отвесная скала, я смутно различаю растущие на ней кораллы. На меня с интересом смотрят рыбы.

Чем глубже я погружаюсь, тем сильнее сгущается синева, темнеет до черно-серых контуров. А потом я вижу наконец-то человеческое тело, неподвижно парящее в толще воды. Бреншоу!

Его левая нога запуталась в чем-то, я не могу понять, что это может быть. По всей видимости, он хватался за канат в надежде освободиться, но, потеряв сознание, выпустил канат из рук – теперь его руки беспомощно раскинуты в темноте.

Я плыву к нему и собираю воздух у себя в груди – процесс, который тут же начинает выталкивать меня обратно наверх. Мне приходится схватиться за канат, чтобы удержаться на глубине. Последние пара метров самые трудные. Воздух у меня в груди кажется мне каким-то инородным телом, и мне хочется скорее избавиться от него.

Но вот я наконец-то парю рядом с ним. Что теперь? Искусственное дыхание рот в рот. Этому нас учили на курсе первой помощи бог знает сколько лет назад. Не знаю, работает ли это под водой, мне остается только проверить. Я беру в руки голову Бреншоу, как нас тогда учили, слегка наклоняю ее назад. Кажется, это называется растянуть.

Когда я хочу зажать ему нос, я натыкаюсь на прищепку, которой пользуются ныряльщики. Я понятия не имею, как ее снять, поэтому просто оставляю на месте, прижимаюсь губами к его холодным, застывшим, безжизненным губам и вдыхаю в него весь воздух, какой у меня есть, одним осторожным, но уверенным потоком.

Бреншоу слегка вздрагивает. Мне приходит в голову проверить сонную артерию: так и есть, слегка бьется. Он еще жив.

Я выпускаю его из рук и, пока новая порция воздуха копится внутри меня, ныряю чуть ниже, пытаясь понять, что же его там держит. Может быть, мне удастся его освободить? Это было бы лучше всего.

То, что опутывает его левую ногу, оказывается чем-то вроде липкой сети. Понятия не имею, что это такое и откуда оно взялось. Замечаю только, что сеть не поддается, когда пытаюсь ее порвать. Я спускаюсь ниже, дергаю изо всех сил, но безрезультатно.

Я сдаюсь, возвращаюсь обратно к лицу Бреншоу, чтобы дать ему еще порцию воздуха. В любом случае я могу это делать, пока не появятся аквалангисты.

Когда снова прижимаю свои губы к его, он вдруг приходит в себя с таким рывком, что я сжимаюсь от ужаса. Прежде чем я успеваю как-то отреагировать, его руки обхватывают меня, прижимают к нему и он высасывает мое дыхание, отчаянно, панически и жадно – я едва успеваю производить столько воздуха, сколько он требует от меня.

Потом он открывает глаза, смотрит прямо в мои, которые находятся перед ним, и я вижу безграничное изумление в его взгляде. Он видит меня, но не понимает, что здесь сейчас происходит.

Может быть, думает, что видит сон. Но он продолжает крепко держать меня в объятиях. Ни на секунду не ослабляет своей отчаянной хватки, ни на секунду не ослабляет своей жажды воздуха.

Я не сопротивляюсь. Да и с чего бы? Я даю ему дышать через мои жабры, я дышу за нас двоих, и у меня получается, очень неплохо получается.

Так мы и висим вдвоем в непроглядной глубине, над пучиной впадины, сплетясь в тесном объятии. Моя обнаженная грудь тесно прижата к его, а губы слились в бесконечном поцелуе, который для Джона Бреншоу означает жизнь. А для меня? Я не знаю. Но подозреваю, что мой план не сработает.

В какой-то момент начинает казаться, что время остановилось, что мир исчез, забыл про нас так же, как мы забыли о нем. Я начинаю сомневаться в том, что этот мир действительно существовал, не была ли я на самом деле всегда здесь, в этих руках, которые так крепко обнимают меня.

Они уже не дрожат. Но в их силе всё еще ощущается паника, полное отчаяние утопающего.

Но он не утонет до тех пор, пока я рядом. Пока мои губы соединены с его, а его дыхание проходит через мое тело. Моя грудь работает, работает вопреки давлению его рук, но он понимает, что мне нужно вдыхать воду, чтобы я могла дышать за нас двоих.

Хотя… действительно ли он это понимает? Я не знаю. Кажется, он в сознании, но в то же время будто бы не до конца. Так же, как и я не совсем в себе. Чем дольше это продолжается, тем сильнее размываются границы между нашими телами, я уже не знаю, где заканчиваюсь я и начинается он.

И я забываю, кто он, собственно, такой, этот человек, которому я помогаю дышать. Мне приходится напомнить себе: это Джон Бреншоу, бойфренд Карильи. Бреншоу, который пальцем не пошевелил, чтобы меня спасти, когда я упала в бассейн для рыб перед Тоути-холлом.

Но чем дольше я прижимаюсь к этому парню: кожа к коже, дыхание к дыханию, мои губы к его, – тем меньше я презираю его. Да я вообще не могу его теперь презирать. Его жизнь в моих руках, его дыхание в моем теле – как же я могу презирать его?

Время остановилось. Мы останемся здесь навсегда, дыхание в дыхание, среди прохладной бесформенной тьмы, слившиеся воедино навеки.

Но тут внезапно что-то происходит. Над нами появляются огни. Приближаются звуки аквалангов. Прежде чем я успеваю очнуться от нашего транса, мы оказываемся окружены черными фигурами в ультрапреновых костюмах, на нас светят прожекторы, пялятся потрясенные глаза за мерцающими масками.

Меня пронзает ужас, горячий, как удар током. Им нельзя меня видеть! Я хочу высвободиться, толкаю Бреншоу в грудь, но он не выпускает меня, в панике прижимает меня к себе изо всех сил, и мне его не перебороть.

Аквалангисты подныривают под нас и занимаются той штукой, в которой запуталась нога Бреншоу. Я слышу металлические звуки, скрежет, удары, звук пилы. Потом рывок – и он свободен! Мы всплываем!

Но Бреншоу по-прежнему не отпускает меня. И он так часто дышит, я еле успеваю за ним. Аквалангисты хватают нас и тащат за собой наверх.

Спасения нет. Становится всё светлее. Черное превращается в синее, оказывается всё прозрачнее и прозрачнее. Мерцающая серебристая поверхность воды неумолимо приближается. А Бреншоу всё так же держит меня, всё так же дышит через меня…

Потом мы вырываемся на поверхность, на яркий свет солнца. Нас вытаскивают из воды на платформу, вырывают меня из рук Бреншоу и подхватывают его, сразу же оседающего на землю. Над ним тут же склоняются люди в белых халатах, бог весть откуда взявшиеся, распахиваются ящики с красным крестом, раздаются указания…

А я стою в центре платформы, мокрая и голая, на меня направлены все взгляды и все камеры. Все смотрят на меня, на меня, монстра из моря. Я обхватываю себя руками, пытаясь прикрыть грудь и жабры, но моих рук для этого недостаточно.

Я дрожу. Я сама еще не совсем пришла в себя, переключение с подводного дыхания на воздушное было слишком резким, и теперь у меня кружится голова от воздуха, который, как мне кажется, не может полностью наполнить мои легкие. Вокруг различаю только силуэты, фигуры, смутно вижу лица разных цветов, они смотрят и смотрят на меня. Потом наконец-то кто-то набрасывает на меня покрывало, в которое я могу завернуться. Но это меня уже не спасает, прятаться поздно, моя тайна раскрыта.

19

Я стою в центре хаоса, перед которым в этот момент ощущаю себя бессильной. Повсюду снуют полицейские – откуда они вообще взялись? Один из них вдруг оказывается рядом со мной, огромный мускулистый мужчина с усами, и хватает меня за руку выше локтя.

Только тут я соображаю, что вообще-то мне стоило сразу же прыгнуть за борт и скрыться. Слишком поздно.

Бреншоу всё еще лежит на полу, шагах в десяти от меня, не более. Но вокруг него столько санитаров и другого народа, что я его практически не вижу. Царит суматоха, из медицинских чемоданчиков достаются и наполняются инъекционные пистолеты, все говорят наперебой и хлопочут вокруг него…

Но он ведь жив, правда?

Вот его родители, оба белые как мел. Они наверняка уже были убеждены, что он мертв. А теперь…

Ну, я, по крайней мере, попыталась.

Праздник сорван.

Яхты одна за другой поднимают паруса и отплывают в стороны Сихэвэна. На трибуне собирают бокалы и тарелки. Практически никто не сидит на своем месте, все стоят и оживленно переговариваются. Мне вдруг начинает казаться, что это всё моя вина. Но это же не так, правда? Я же просто хотела… Я просто хотела, чтобы Бреншоу не утонул. Только и всего.

Из ниоткуда передо мной вдруг возникает Карилья, так близко, что мне кажется, я чувствую брызги ее слюны у себя на лице, когда она шипит:

– Значит, я была права! Я всегда знала, что тебе не место в Сихэвэне, ты урод!

Ее атака на меня кажется мне настолько абсурдной, что я вообще ничего не чувствую, даже отвращения. Полицейский, который держит меня, делает вид, что ничего не слышит.

– Ну, я вообще-то спасла жизнь твоему парню, – вяло произношу я.

– Пф-ф! – фыркает она. Снова эти капельки слюны. – Особо не обольщайся. Парней вокруг как песка в море.

Я молча смотрю на нее и не могу поверить, что она действительно это сказала. А потом появляется ее отец, хватает ее и утаскивает от меня. Я смотрю, как на другом конце платформы он что-то ей гневно внушает, а она при этом то и дело вздрагивает.

Ей ничего не будет. Ничего серьезного, по крайней мере. Она свет очей, наследница престола, преемница. Что бы ни случилось, ее место на факультете менеджмента в Мельбурне останется за ней.

Меня настигает долгий взгляд ее отца, тоже не излучающий расположение. Кто знает, может, ругает ее только за то, что она вообще подходила близко к такой, как я.

Рядом со мной возникает Пигрит, с моим платьем в руках и полотенцем через плечо. Он бросает короткий взгляд на моего охранника и говорит:

– Вышло по-дурацки, да?

Я киваю и рассказываю, что произошло. Бреншоу меня просто схватил и не отпускал.

– Вот урод, – считает Пигрит. – Я же тебя предупреждал.

– Ну, твоя Карилья тоже та еще штучка, – возражаю я.

Он бросает взгляд в ее сторону. На его лице появляется страдальческое выражение.

– Да, – говорит он. – Я всё слышал.

Удивительно, но в этот момент я впервые понимаю Пигрита. Когда он смотрит на Карилью, то, должно быть, ощущает что-то близкое к тому, что чувствую я, когда вспоминаю, как это – когда тебя обнимают сильные руки Бреншоу. Как это – чувствовать его силу. Ту жизненную силу, которая от него исходила. Его желание жить. Хотя я Бреншоу терпеть не могу, но теперь испытала с ним бо́льшую близость, чем с кем-то еще. Какое безумие!

Теперь Бреншоу кладут на носилки, его явно хотят перенести на санитарную лодку. К его ногам всё еще приклеены обрывки сети, из которой его вырезали. Я вижу, что он двигается, похоже даже, что он считает это излишним и пытается встать, но многочисленные руки укладывают его обратно.

Полицейская лодка подплывает поближе к канату. Аквалангисты в воде подают знаки. Включается лебедка, и тут же на борт поднимают что-то. Это некое устройство с приделанной к нему разорванной сетью.

Какой-то мужчина заговаривает с полицейским, который всё еще держит меня. Он хочет знать, был ли это саботаж, на что полицейский отвечает:

– Ну зачем кому-то срывать праздник? Нет, скорее всего, это браконьерство.

– Браконьерство?

– Наверняка. Тут куча народу ловит рыбу, разные виды, которые вымерли в других местах, а у нас, наоборот, охраняются.

– Это должны быть какие-то крупные рыбы. Сеть была большая.

– Тут важен размер ячеек, а не самой сети, – объясняет охранник.

Кто-то подходит ко мне. Это доктор Уолш. Он рассматривает меня глазами, сузившимися до тоненьких щелочек.

– Мне кажется, – произносит он с омерзительными нотками в голосе, – что отговорками ты теперь не отделаешься. Теперь уже основательного медицинского обследования не избежать.

Я смотрю на него и не знаю, что сказать. Я невольно сжалась от его слов, и полицейский сразу же усилил свою хватку.

– Джон Бреншоу показал, что ты делала ему искусственное дыхание под водой, – продолжает доктор Уолш.

– Это запрещено? – отвечаю я несколько более дерзко, чем следовало бы.

– Это нет, – замечает он. – А вот генетические манипуляции в нашей зоне запрещены.

В это мгновение на нас обоих падает тень – отец Пигрита возник из ниоткуда и возвышается над нами как гора.

– Означает ли это, – спрашивает он ледяным тоном, – что Саха должна быть наказана за то, что спасла жизнь этому мальчику?

Доктор Уолш вжимает голову в плечи.

– Речь не об этом. Речь о Принципах неотрадиционализма.

– Ах, – произносит профессор Боннер таким тоном, как будто только что обнаружил нечто крайне любопытное. – Ну да, Принципы. Их знает каждый. Но кто помнит преамбулу Принципов? Вы вот помните, доктор Уолш?

Доктор злобно смотрит на него снизу вверх.

– Что вы хотите этим сказать?

– Если бы вы помнили, как звучит преамбула, вы бы знали ее главный постулат: Принципы должны служить людям, а не наоборот.

Доктор Уолш упрямо выпячивает подбородок.

– Это уж решать Городскому совету, – заявляет он. – Ну, или Совету зоны.

Профессор Боннер ухмыляется.

– Вот именно. А мы же не хотим высказывать какие-то суждения до того, как эти органы выскажут свои?

Какое-то мгновение доктор Уолш не знает, что сказать. Но быстро приходит в себя и произносит сквозь зубы:

– Только не стоит питать чрезмерных надежд. Особенно вам, как историку.

После чего он разворачивается и уходит сопровождать группу, поднимающую Бреншоу на борт санитарной лодки.

Я поднимаю глаза на отца Пигрита.

– Что он хотел сказать этим «вам, как историку»?

Профессор Боннер смотрит на меня, и в его взгляде читается глубокая озабоченность.

– Он хотел сказать, – тихо отвечает он, – что до настоящего момента каждый случай неразрешенной генетической манипуляции заканчивался депортацией из неотрадиционалистских зон.

Неделя обещает быть ужасной. Но мне можно домой, это радует. Правда, доставляет меня туда полиция, к ужасу тети Милдред и под любопытными взглядами всей округи. Мне надевают на ногу электронный браслет, чтобы следить за моими перемещениями, и запрещают мне выходить из дома. Праздник удался, полнейшая катастрофа. Удивительно, что еще каких-то пару часов назад я чувствовала себя звездой и была уверена, что времена, когда меня обзывали Рыбьей Мордой, остались позади!

Всё воскресенье тетя Милдред занимается тем, что в отчаянии ломает руки. То и дело ее начинают сотрясать рыдания, которые сопровождаются невнятными жутковатыми звуками. Такой я ее еще никогда не видела. Я тоже совершенно раздавлена.

Раздавлена, но в то же время невероятно зла, до такой степени, что мне кажется, у меня глаза вытекут от ярости. Может, надо было дать Бреншоу утонуть? В этом была моя ошибка? Если да, то шли бы они ко всем чертям, эти благородные хранители неотрадиционалистских ценностей.

Я что, просила, чтобы меня генетически модифицировали?

К вечеру рыдания и заламывание рук несколько ослабевают. Мы начинаем строить планы. Тетя Милдред достает планшет, открывает карты, ищет условия переселения. Конечно же, мы не обнаруживаем ничего такого, чего и так не знаем: метрополии принимают всех (поэтому они и называются свободными зонами), но там дорого. Жить в зонах концернов дешевле, но нужно соблюдать миллион правил. Религиозные зоны требуют, чтобы ты исповедовал их религию. И так далее и тому подобное.

Но в целом хорошо задуматься об альтернативах.

Утром в понедельник перед нашим домом паркуется полицейская машина с двумя полицейскими, которые не двигаются с места, пока после обеда их не сменяют двое других полицейских. Которые тоже не двигаются с места.

Мы понять не можем, что бы это означало. На выходных, чтобы я не сбежала, было достаточно электронного браслета, зачем же теперь дополнительные усилия? И почему они так боятся, что я сбегу, если депортация и есть то наказание, которое меня ждет?

Всеми этими вопросами я задаюсь, пока в какой-то момент не обращаю внимание на машины, которые вновь и вновь нарезают круги по Поселку. Машины, в которых сидят люди, лиц которых не разглядеть. Машины, которые так медленно ездят, что это бросается в глаза, и, похоже, ждут какого-то момента. Момента… для чего? Этого я, пожалуй, даже не хочу знать.

Я начинаю подозревать, что полицейские могут быть здесь для нашей защиты. Мысль, от которой у меня бегут мурашки.

На самом деле мне бы больше всего хотелось просто уехать. Я всё еще злюсь и чувствую, что со мной обошлись несправедливо. Если я так не подхожу к Принципам неотрадиционализма, что меня начинают подкарауливать жители этого ах какого распрекрасного города, тогда к черту эти Принципы и этот город! Тогда лучше куда-нибудь еще, добровольно, – уж где-нибудь в этом мире найдется место для нас, место, которому я буду подходить!

Но мне достаточно взглянуть на тетю Милдред, чтобы понять, что это не выход. Я не могу оставить ее одну, да и не хочу этого. Но и вынуждать ее уехать не хочу.

Ну, значит, я буду играть в эту жестокую игру, позволю всему этому происходить со мной и буду надеяться, что Совет проявит понимание.

Вечером навестить меня приходит Пигрит, чему я очень рада. Первое, о чем он рассказывает, – это что у организаторов праздника теперь большие проблемы. По всей видимости, уже далеко не первый год звучала критика мер безопасности, в особенности что касается автономного погружения. Когда я рассказываю ему про машины и сидящих в них людей, он говорит:

– Ой, слушай, это наверняка просто журналисты.

– Журналисты? – удивляюсь я.

На что Пигрит объясняет мне, что запись того момента, когда нас с Бреншоу вытаскивают из воды, уже облетела весь мир. И сюда устремились толпы журналистов в надежде на интервью со мной.

– Вот только, как назло, у большинства журналистов установлены коммуникационные импланты, – добавляет он с ухмылкой. – А они у нас тут запрещены. Поэтому на границе Зоны их всех разворачивают. Ну а те, которым удается просочиться, всё равно остаются ни с чем, потому что полиция не разрешает никаких интервью, пока идет расследование.

А пресловутое расследование, насколько ему удалось выяснить, в данный момент в первую очередь занимается вопросом, что же это была за сеть, в которой запутался Бреншоу.

– Это была ловчая сеть, – рассказывает Пигрит. – Причем реально подлая, с датчиком движения, саморазворачивающаяся и в первые секунды невероятно липкая. В клинике потребовалось два часа, чтобы удалить ее остатки с ног Бреншоу, и в некоторых местах ему пришлось пересадить кусочки искусственной кожи. Такие используют, чтобы ловить живыми крупных морских зверей. Акул, дельфинов, китов. И полицейские водолазы нашли еще кучу ловушек вокруг Развалины.

– Кто же их расставил? – удивляюсь я.

– Это как раз самый интересный вопрос, – говорит Пигрит.

– Может быть, кто-то хотел сорвать праздник?

Пигрит презрительно надувает щеки.

– Пф-ф! Я тебе с ходу придумаю десяток методов поэффективнее. Столько всего можно незаметно испортить на одной только платформе…

Я судорожно соображаю.

– Тогда это было покушение. И совершил его тот, кто шантажирует отца Бреншоу.

– Такое возможно. Заранее было известно, где будут погружаться ныряльщики. По сути, такое место на всём шельфе одно. И то, что Бреншоу нырнет глубже всех, тоже было очевидно. – Он приподнимает брови. – Вот только зачем тогда остальные ловушки? Вокруг всей Развалины? Их вроде не меньше десятка.

– Отвлекающий маневр.

Тут меня пронзает воспоминание.

– Пигрит – аквалангисты, которых мы видели! Как ты думаешь, они же, наверно, как раз расставляли эти ловушки? Ты тогда еще подумал, что это сети, чтобы на празднике выпустить из-под воды надутые газом шары.

– Об этом я тоже уже думал, – говорит Пигрит и меняется в лице. – Страшноватая мысль, да?

– Ты рассказал об этом полиции?

Он качает головой.

– Я об этом еще никому не рассказывал.

– А вдруг это важно?

– Мы же договорились никому не рассказывать.

Он слегка сжимает губы, а потом произносит:

– Если расследование зайдет в тупик, я успею им рассказать.

Я внимательно на него смотрю и вдруг отчетливо понимаю, что это он пытается сам себя убедить. Что он делает вид, будто бы он человек, свято хранящий секреты. А на самом деле он просто боится того, что у него могут быть неприятности, если выяснится, что он знал о моих генетических модификациях и молчал.

– Ну да, – говорит он с кривой усмешкой, – в любом случае похоже, что между Бреншоу и Карильей всё кончено. Он ведь услышал то, что она тогда тебе сказала.

Он усмехается. Выглядит это довольно отчаянно.

– Другими словами, мои шансы возросли. Так что у всего есть свои положительные стороны.

Я смотрю на Пигрита и невольно вспоминаю, как это – быть в объятиях Бреншоу, тесно-тесно, кожа к коже, быть соединенной с ним общим дыханием. Одно воспоминание об этом вызывает во мне внутренний трепет. Теперь я могу понять, почему Пигрита так влечет к такой сильной и сногсшибательно красивой девушке, как Карилья.

Я отклоняюсь назад и смотрю, не видно ли тетю Милдред. Она на кухне, готовит ужин и гремит кастрюлями. Нас с Пигритом она не потревожит.

– Пигрит, – говорю я, – ты выдумываешь.

Он кивает с готовностью.

– Да, я знаю. Я понимаю. Но всё так, как есть. Что я могу тут поделать?

– Понятия не имею. Я тут не советчик.

Он снова кивает, вздыхает. А потом наступает момент тишины, один из таких моментов, когда чувствуешь, что сейчас лучше помолчать. Один из тех моментов, в которые происходит что-то важное.

– Знаешь, что удивительно? – говорит наконец Пигрит, но говорит это так, что я не уверена, со мной он разговаривает или с самим собой. – Когда я услышал про Карилью и Бреншоу, я… ну, скажем, одну десятую юнита верил в то, что у меня с ней что-то может получиться. В смысле, по-настоящему.

Я смотрю на него, изменившись в лице.

– И знаешь что? – продолжает он. – Я испугался.

– Испугался?

– Да. – Он в задумчивости потирает грудь. – И вот с тех пор мне кажется, что, может, я и правда выдумываю.

Я киваю.

– Вот и я говорю. Карилья никогда в жизни не…

– Да понятно, – перебивает он меня. – Я не об этом. Не потому ли я в нее влюбился, что она недоступна?

Я морщу лоб.

– Это как?

– Ну, чем больше я себя убеждаю, что она единственная и неповторимая, что или она, или никто – а на деле это означает никто, – тем дольше я благополучно уклоняюсь от темы. Понимаешь?

– От какой темы?

Он всплескивает руками.

– Ну какая это может быть тема? Любовь. Поцелуи. Держаться за ручки. Что-то большее. Вот это вот всё.

– Ах, вот ты о чем. – Я никогда не думала об этом в таком ключе. Но вообще, очень может быть, что он не так уж и неправ. Разве со мной не то же самое происходит? Я то и дело мечтаю о том, чтобы и у меня был парень, лучше бы, конечно, сразу большая и чистая любовь, – но в то же время сама мысль об этом кажется мне дикой.

Пигрит выпрямляется, шевелит плечами, как будто ему нужно стряхнуть с себя что-то.

– Ну да. Но тут я, конечно, зря волнуюсь, прямо скажем.

Я откашливаюсь.

– Ну я не знаю.

– В смысле?

– Может быть, тебе стоило бы как-нибудь заглянуть в аптеку. Ну, пока каникулы.

– В какую аптеку? – Пигрит не сразу понимает, к чему я клоню, но, догадавшись, широко раскрывает глаза. – Сюзанна?

Я киваю.

Он снова начинает тереть грудь.

– Ну ты же не всерьез…

Я откидываюсь назад, но не могу сдержать улыбку.

– Без комментариев, – заявляю я.

– Хм.

Я вижу, как загораются его глаза, и только тут мне приходит в голову, что у Сюзанны и Карильи есть некоторое внешнее сходство: большая грудь, светлые волосы… С той только разницей, что Сюзанна милая, а Карилья – редкостная тварь.

Какое-то время мы оба молчим. Довольно продолжительное время. С любым другим человеком это было бы некомфортно, но только не с Пигритом. Я наблюдаю за ним и представляю себе, как в один прекрасный день мы будем древними стариками, но всё еще друзьями. И сейчас мне хочется этого больше всего на свете.

Теперь-то мне, конечно, не удается избежать медицинского осмотра. В среду за мной приезжает полицейская машина и везет меня в сихэвэнскую больницу. Там помимо доктора Уолша меня ждет доктор Мухарра, она главврач клиники, а также ученая-биолог, специалистка по морской фауне из Куктауна, фамилию которой я не смогла запомнить, и эксперт по генной инженерии из Совета зоны, фамилию которого я не захотела запоминать. Тем более что это какая-то ничего не говорящая фамилия типа Миллер или Мейерс.

Четыре врача начинают меня тщательно изучать: они исследуют, измеряют и фотографируют мои глаза, уши, кожу, просвечивают меня с головы до ног, делают рентгеновские снимки, часами держат меня в томографе. Они берут у меня кровь и лимфу, анализируют мое дыхание, интересуются моими мочой и потом. Подключают меня ко всевозможным измерительным приборам, с которыми я должна нырять в расположенный в подвале больничный бассейн, пока они на своих мониторах отслеживают показатели и кривые и смотрят, что происходит, когда я дышу под водой.

Обычно в этом бассейне проводят лечебную гимнастику, и от тамошней воды у меня ужасно дерет горло, потому что она сильно хлорирована и потому что она пресная. Это, пожалуй, единственное знание, которое я выношу из всех этих пыток: мне лучше дышать морской водой, а не пресной.

И всё это время от меня ни на шаг не отходят две женщины-полицейские, чтобы я даже и не думала сопротивляться.

Так проходит среда, которая кажется мне самым длинным днем моей жизни.

Вечером мне звонит мисс Бланкеншип и рассказывает, что хотела навестить меня, но ее не пустили полицейские. Она спрашивает, как я, и при этом выглядит так, будто ее это реально интересует. Приятно осознавать, что ее расположение ко мне никак не связано с моими генами, поэтому я рассказываю ей про обследования. Чуть-чуть. Когда она становится бледной от возмущения, я решаю, что лучше остановиться. Что она может с этим сделать?

После этого, раз уж у меня в руках оказался планшет, я решаюсь посмотреть выпуск новостей, ссылку на который мне прислал Пигрит. К моему удивлению, это короткое интервью не с кем-нибудь, а с мистером Альваресом! С репортером он общается так же мрачно и ворчливо, как и со всеми, и заявляет:

– Не могу сказать ничего плохого о Сахе Лидс. Она прилежная ученица, воспитанная девочка, которая никогда не устраивала никаких скандалов. К тому же без нее парень утонул бы, разве нет? Вот о чем нужно говорить, если хотите знать мое мнение.

Я дважды пересматриваю видео, потому что не могу поверить своим ушам. То, что меня защищает именно мистер Альварес, в этом есть что-то… сюрреалистическое.

В четверг и пятницу обследования продолжаются, еще два длинных дня в моей жизни. К этому моменту у них уже есть полный анализ моего генома, огромная карта, которую они рассматривают на гигантском планшете. Мне приходится смотреть, как они все склоняются над ней и как эксперт по генной инженерии то тут, то там рисует закорючки рядом с какими-то фрагментами и говорит вещи вроде: «Вот. Сто лет назад это было запатентованной нуклеотидной цепочкой».

Это пытка, и, когда к вечеру пятницы она наконец заканчивается, я выжата как лимон. В пятницу Пигрит приходит навестить меня и рассказывает, что по городу шастают какие-то подозрительные личности, которых он раньше никогда в Зоне не видел. Я только киваю и говорю ему, что устала как собака и что единственное, чего хочу, – это лечь спать и в идеале не просыпаться года три.

20

Из этого, конечно, ничего не выходит, потому что на 10:30 в субботу назначены слушания в Городском совете, где я являюсь и предметом, и фокусом обсуждения.

Городской совет заседает в ратуше. В торце зала на стене красуется гигантская вычурная эмблема неотрадиционалистских зон, с флагами Сихэвэна и региона Эквилибри по бокам. Под ним за столом из тяжелого черного дерева шириной во весь зал восседают члены Совета, мужчины и женщины. На них темные мантии, и вид у них серьезный и местами брезгливый.

По правую руку от них сидят зрители, сгрудившись за деревянной загородкой под надзором служителей в униформе. Школьникам, которых приводят классами посмотреть на заседание, обычно рассказывают о том, как прискорбно мал общественный интерес к тому, что происходит в этих стенах, и что посетителей могло бы быть существенно больше. Так вот, сегодня эти переживания излишни. Сегодня в зрительном зале нет ни одного свободного места.

Оставшаяся часть зала, пространство размером с теннисную площадку, пусто, там в центре стоит один-единственный стул, на котором сижу я.

По прибытии мне пришлось переодеться. На мне теперь белая рубашка типа распашонки, чтобы при необходимости продемонстрировать членам Совета мои жабры, а на ногах у меня лодочки, чтобы каждый видел электронный браслет. Мне разрешили оставить только мои собственные бриджи.

Так я там и сижу, ощущая на себе любопытные взгляды, и чувствую себя отвратительно, пока доктор Уолш докладывает членам Совета о том, что было выявлено в ходе медицинского обследования. Выглядит он при этом как самодовольный петух, гордо вышагивающий туда-сюда в своем белом костюме.

Он говорит о моих бифункциональных легких так, будто он их сам изобрел. Объясняет, как мои легочные пузырьки получают кислород из воздуха, а жабры – из воды. Что у меня есть диафрагмальная мембрана, с помощью которой я могу создавать запас воздуха внутри грудной клетки, либо для управления всплытием, либо чтобы передать этот воздух кому-то другому.

Он также объясняет, что именно это я делала в ситуации с Джоном Бреншоу. Но в его устах это звучит как что-то предосудительное, чуть ли не отвратительное. А то, что я таким образом спасла ему жизнь, – об этом приходится себе дополнительно напоминать, и я сильно сомневаюсь, чтобы слушатели в массе своей это сделали. Мне и самой пришлось напрячься, чтобы ненароком об этом не забыть.

Впрочем, этого доктору Уолшу недостаточно. Напротив, он только входит во вкус. Он объясняет членам Совета и потрясенным слушателям, что мои кости плотнее обычных человеческих костей и что в моих органах не выявлено воздушных включений. Что рядом с моей барабанной перепонкой находится выравнивающий канал, через который вода может попадать в полость за перепонкой, чтобы она не лопалась от высокого давления воды.

Предположительно, продолжает он, я могу без проблем погружаться на большие глубины, труднодоступные или недоступные даже для ныряльщиков с новейшим оборудованием. Мое тело сложено таким образом, что все его пустоты могут заполняться водой, за счет чего я выдерживаю любое давление. Ну а так как я не дышу воздухом, а получаю кислород напрямую из воды, передо мной даже не стоит проблема скопления азота в тканях, более чем актуальная для аквалангистов. Звучит это так, будто он хочет меня повыгоднее продать.

У меня не обнаружили рвотного рефлекса, когда я вдыхаю воду, с важным видом продолжает он. Моя кожа совершенно нечувствительна к соленой воде, тело холодоустойчиво. Помимо этого, мое зрение отличается от зрения нормального человека, потому что у меня в десять раз больше колбочек в сетчатке, поэтому я лучше любого человека вижу в темноте. (Что, кстати, правда: я никогда не зажигаю ночью свет, если мне нужно в туалет. В темноте всё вижу черно-белым, но этого вполне достаточно, чтобы ориентироваться. До настоящего момента я думала, что это нормально.)

– Иными словами, – наконец-то приходит к заключению он, – Саха Лидс – идеальная человекорыба, удачный, жизнеспособный гибрид. Морская дева, так сказать. Русалка, только что без хвоста.

Я вижу, как журналисты, которым всё же удалось перебраться через границу и которые теперь сидят друг у друга на головах в дальнем углу отсека для зрителей, дружно склоняются над планшетами. Они уже сфотографировали, как меня ввели в зал, а теперь у них есть и подпись к фотографии: Саха Л., русалка из Сихэвэна. Морская дева, годами выдававшая себя за человека.

И всё это потому, что я спасла жизнь одному чванливому сынку миллионера. Больше всего мне хочется блевануть прямо на этот их стопятидесятилетний паркет, которым они так гордятся.

– Гибрид, – продолжает доктор Уолш, и его голос грохочет, как гром, – который может возникнуть только в результате генетических вмешательств на высоком уровне. Прошу заметить, мы здесь говорим не о простом ремонте гена, на такие случаи мы закрываем глаза, несмотря на то что они, строго говоря, противоречат нашим Принципам. Здесь речь идет о внедрении чужеродного гена, осуществленном в сомнительных целях, как это любят делать в свободных зонах. Нет, то, с чем мы здесь имеем дело, – это целенаправленное выведение нового вида за счет использования технологий, которые на протяжении многих десятков лет осуждаются во всём мире!

Член Совета Джеймс Тоути всё это время нетерпеливо ерзает на своем стуле, демонстрируя своим видом, насколько невыносимо для него даже находиться в одном помещении с таким отвратительным существом, как я. Тут он резко вскакивает.

– Я требую, – кричит он в зал, – немедленной и безоговорочной депортации. Неотрадиционалистские зоны были не в последнюю очередь созданы и для того, чтобы оградить нас и наших детей от подобного рода чудовищ.

Взгляд его ледяных серых глаз указывает на меня. Как будто могли быть какие-то сомнения относительно того, кого он здесь считает чудовищем.

– То есть об этом в целом не может быть никакой дискуссии. Депортация, как можно скорее!

Я вся съеживаюсь. Я достаточно хорошо знаю Принципы неотрадиционализма, чтобы понимать, что он прав.

Хорошо, что тетя Милдред уже один день целиком проплакала и простенала. Может быть, это означает, что ее всё-таки не убьет необходимость уехать из Сихэвэна.

В этот момент раздается глубокий, мощный голос, который легко наполняет собой весь зал без всякого микрофона. Это голос профессора Боннера, и он говорит:

– Не стоит торопиться!

Все поднимают головы и смотрят на огромную фигуру, поднявшуюся из толпы зрителей. Никто не пытается удержать профессора, когда он выходит вперед к перегородке, распахивает дверцу и ступает в пустую часть зала.

– Не стоит торопиться, – повторяет он, но теперь его голос звучит не как глас божий, а так, будто бы речь идет о милой болтовне в кругу друзей. – Я бы хотел, с позволения Совета, слегка осветить исторические причины, которые легли в основу правил и Принципов неотрадиционализма. Мне думается, что подобный подход к поиску справедливого решения был бы нам полезен, – а нам необходимо найти решение, которое выдержало бы и критическую оценку будущих поколений.

Джеймс Тоути всё еще стоит и буравит профессора гневным взором. Однако мэр, переглянувшись с Советом, кивает и произносит:

– Продолжайте, профессор, пожалуйста!

Отец Пигрита благодарит его кивком. После чего начинает читать лекцию, как будто он находится в университетской аудитории.

– В первую очередь следует озвучить тот факт, что неотрадиционализм не отрицает генетические вмешательства как таковые, – говорит он. – Они практикуются, но в определенном, принципиально традиционном масштабе. К примеру, при помощи бактерий мы получаем определенные вещества, в первую очередь использующиеся в медицинских целях. Возделываются определенные растительные культуры, которые были генетически модифицированы, потому что это позволило им пережить последствия климатических изменений. Неотрадиционализм разрешает даже генетическое вмешательство в тело человека – например, в случае, если речь идет о наследственных заболеваниях, при которых достаточно заменить небольшое количество генов.

Все завороженно слушают его. Мистер Тоути усаживается обратно на свое место и после каждого предложения демонстративно поглядывает на часы, показывая тем самым, что он считает происходящее пустой тратой времени.

– Вы, должно быть, слышали, – раздраженно вмешивается доктор Уолш, – как я буквально пару минут назад сказал, что тут как раз не тот случай!

– Да, я это слышал, – отвечает отец Пигрита. – Именно это и побудило меня вмешаться в обсуждение данного вопроса.

Он поворачивается к публике.

– Если рассматривать историю Принципов, мы увидим, что правила взаимодействия с генной инженерией принадлежат перу основателя Джеймса Лемана. Если же познакомиться поближе с его биографией – чем, собственно, и занимаются историки вроде меня, – становится очевидно, что сформулировал он их под впечатлением от печальной судьбы Питера Уилкокса, которая на тот момент глубоко тронула сердца многих людей по всему миру.

Он оглядывается по сторонам.

– Это имя никому ничего не говорит?

Тишина. Потом одна дама из Совета произносит:

– Это не тот ли пианист с шестью пальцами?

– Пианист с шестью пальцами, совершенно верно. Благодарю вас.

Профессор Боннер продолжает свое брожение по залу.

– Питер Уилкокс, год рождения 2037, был в принципе первым пианистом с шестью пальцами на каждой руке – и все шесть пальцев функционировали в полной мере! Это стало сенсацией в те, прямо скажем, не самые бедные на сенсации времена. Питер Уилкокс был вундеркиндом, свой первый концерт он дал в возрасте пяти лет. Первый из сотен, все с полным аншлагом. Величайшие композиторы того времени из кожи вон лезли, чтобы сочинить произведения, в которых его шесть пальцев использовались бы наиболее эффектно. Так как его музыкальность тоже была генетически оптимизирована, он был в состоянии всё это виртуозно исполнять. Но однажды в 2059 году в возрасте двадцати двух лет он отрубил себе дополнительные пальцы при помощи топорика для мяса и истек кровью от полученных ран в одиночестве своего гостиничного номера в Лос-Анджелесе.

Публика потрясенно молчит. Мне кажется, я уже слышала эту историю, но никто еще не рассказывал ее при мне так драматично.

– То, что после смерти пианиста стало известно о его судьбе, вызвало еще больший интерес общественности, чем его яркая и короткая жизнь. Груз славы и внимания оказался слишком велик для него, он не знал, как спастись от назойливых поклонников и поклонниц. Тут стало понятно, на какие невероятные жертвы пришлось пойти его родителям, чтобы создать идеального пианиста. Выяснилось, что с младых ногтей генетически модифицированного мальчика воспитывали, учили, в общем-то, муштровали, чтобы достичь всего того, для чего недостаточно одного только набора правильных генов. Люди узнали историю молодого человека, который всю свою жизнь находился под невероятным давлением, который жил в постоянном страхе не оправдать возложенных на него ожиданий. И вот сорвался и положил всему этому конец. Его прощальное письмо состояло из одного-единственного предложения: «Это была не моя жизнь».

Профессор Боннер замолкает. В зале стоит такая тишина, что можно было бы услышать, как на пол падает рыбья косточка. Тишину нарушает только скрип его ботинок, когда он поворачивается к членам Совета и произносит:

– Основатель Джеймс Леман хотел оградить от подобной судьбы будущих детей. Он хотел предотвратить ситуации, когда родители посредством генетических манипуляций заставляют своих детей воплощать собственные мечты и ожидания. Отсюда и возник запрет на любые генетические изменения человека. Это означает, – продолжает профессор Боннер и вдруг превращается в адвоката, выступающего с заключительной речью перед судом, – что соответствующие правила нацелены на родителей – не на пострадавших от них детей!

Он дает своим словам произвести эффект, прежде чем продолжает:

– Напротив. Внимательно перечитайте Принципы неотрадиционализма. Они как раз требуют терпимости и сострадания к генетически обделенным. Иначе и быть не может, это было бы нелогично, учитывая то, что мы запрещаем внутриутробные генетические исследования. Вы же знаете, что делают в зонах концернов, если у эмбриона диагностируется близорукость или склонность к диабету, – такие эмбрионы абортируют. И более того, родителей обязуют в дальнейшем прибегать исключительно к искусственному оплодотворению и генетической оптимизации. Мы же, напротив, позволяем всем этим детям появиться на свет. Мы оперируем лазером их глаза, даем им инсулин и живем с тем, что не все наши сородичи снабжены оптимальным набором генов. Это принципиальное решение, лежащее в основе неотрадиционализма.

Он поднимает указательный палец.

– Иными словами, – громогласно продолжает он, – если вы изгоните эту девочку за то, что со всей очевидностью было сделано с ней помимо ее воли, вы не будете следовать Принципам неотрадиционализма! Вы в гораздо большей степени их нарушите!

Его речь произвела впечатление. У меня по спине побежали мурашки, и, похоже, не у меня одной. Мэр благодарит его заметно охрипшим голосом. Затем члены Совета удаляются для обсуждения и принятия решения.

Обсуждение продолжается довольно долго. Очень долго. Я про себя решаю, что это хороший знак, потому что, по крайней мере, говорит о том, что не все согласны с мистером Тоути. Но почему всё это время я должна сидеть на неудобном стуле?

Пара зрителей уходит, но большинство остается и ждет. Я слышу, как они шепчутся, покашливают, шаркают ногами. Журналисты усердно строчат в своих планшетах или тихо надиктовывают, бормоча на разных языках. Меня снова и снова фотографируют. Я уверена, что на каждой из этих фотографий буду выглядеть ужасно.

Первый член Совета, вновь появляющийся в зале, – это мистер Тоути. Я слышу, как он с кем-то шепчется, до меня долетают обрывки фраз: «Свое мнение я высказал… окончательно, что мне тут еще обсуждать?», «Как назло, это именно сегодня. Нам пора ехать…», «Концерт в Карпентария-холл… скрипачка Кармен Диас, моя жена ждала этого несколько месяцев…». И он уходит, причем довольно незаметно.

Спустя вечность или даже две к нам выходит оставшаяся часть Совета. Они рассаживаются за своим гигантским столом, после чего мэр объявляет, что ни к какому единому решению они не пришли.

– Мы решили, – продолжает он, – что не располагаем полномочиями для принятия такого решения. Мы передаем дело в Совет зоны.

Это как минимум отсрочка. Совет зоны в этом году уже заседать не будет, да и в следующем еще не скоро. По крайней мере, точно не раньше окончания летних каникул.

– Таким образом, – объявляет мэр, – домашний арест Сахи Лидс отменен. Снимите с нее электронный браслет.

Пигрит и его отец отвозят меня домой, где меня с нетерпением ждет тетя Милдред. Она следила за заседанием по телевидению, с грехом пополам, потому что программа, переводящая устную речь в язык жестов, работает с перебоями. Но она поняла, что пока меня отпустили на свободу, и встречает нас сияя от радости.

– Всё-таки это отсрочка, – говорит она, когда я напоминаю ей, что это временно. Мало ли что еще произойдет, пока Совет зоны примет свое решение. Полицейской машины перед домом больше нет. Это меня настораживает, потому что я не забыла про другие машины, кружившие по окрестностям.

Но, по крайней мере, сейчас ни одной из них не видно, поэтому я ничего не говорю.

Тетя Милдред сварила кофе. Откуда-то, как по волшебству, возник пирог, чтобы потчевать гостей. Профессор Боннер этому чрезвычайно рад, до такой степени, что даже прибегает к языку жестов, чтобы сказать «спасибо» и «очень вкусно». Несмотря на то что его жесты неуклюжи и смешны, тетя Милдред в полном восторге от его попыток.

– Я читал книгу об этом, – признается профессор, пока ему накладывают второй кусок пирога. – И уже давно хотел попробовать. Наверняка для вас это всё ужасно неумело выглядит, да?

– Да, – отвечаю я ему жестом, и он смеется.

Потом мы обсуждаем ситуацию. Я рассказываю о дневнике моей мамы и ее письмах тете, в которых она описывает свою встречу с человеком-рыбой. Который, со всей очевидностью, и был моим отцом. Книгу, в которой описывается случай Ён Мо Кима и его людей-рыб, профессор Боннер уже прочитал. Он считает, что, скорее всего, всё было так, как описывает моя мама.

– Жаль, что я не знал про письма до сегодняшнего слушания, – говорит он с легкой укоризной в голосе. Но потом пожимает плечами. – Хотя, пожалуй, я бы всё равно не стал упоминать эту историю. Это могло бы показаться слишком уж развесистой клюквой.

Я киваю, хоть понятия не имею, что такое клюква.

– Но хорошо иметь еще что-то про запас для слушаний в Совете зоны, – продолжает он. – Мне наиболее перспективным видится довод, что генетически модифицирована была не ты, а один из твоих предков. Ведь правила, согласно которому нельзя было бы сохранять генетические признаки, полученные от родителей, не существует.

Тут, видимо, в моем взгляде проскальзывает изрядная доля скепсиса, потому что он тут же замечает:

– Да, я признаю, это звучит как казуистика. Но именно такие доводы зачастую становятся решающими в подобного рода процессах.

Когда я перевожу всё это для тети Милдред, ее лицо светлеет.

– Да, конечно, – говорит она. – Ты не сделала ничего плохого, и твоя мама тоже. Это же что-нибудь да значит! – Она поворачивается к профессору Боннеру. – Не хотите ли еще кусочек?

Он усиленно моргает, разбирая ее жесты, потом кивает и показывает:

– Только один… последний.

По мне, наверно, всё еще видно, что я настроена скептически. И дело не в том, что я сомневаюсь в словах профессора Боннера, конечно, нет. Но то, что меня и мое право находиться здесь нужно как-то защищать перед Советом зоны… то, что меня в лучшем случае потерпят здесь… всё это я нахожу крайне удручающим.

В этот момент раздается звонок в дверь. Я на автомате встаю, потому это обычно моя задача – открывать, если в дверь звонят. Так я оказываюсь у двери прежде, чем успеваю подумать, разумно ли поступать так сейчас. «Наверно, скорее нет», – успеваю подумать я, но уже слишком поздно, потому что я распахнула дверь.

Передо мной стоит… Бреншоу.

– Привет, Саха, – говорит он.

Вот так внезапно обнаружить его прямо перед собой – это как гром среди ясного неба. Он кажется мне еще выше, чем в моих воспоминаниях. Бреншоу, виновник всего. Парень, который был среди тех, кто столкнул меня в воду. Парень, который спокойно смотрел, как я тону.

Безумие. Вот он стоит передо мной, свежий, розовощекий, излучающий силу, а я слова не могу сказать.

– Я… м-м-м… – Он смотрит на меня. Может такое быть, чтобы он был так же растерян, как и я? – Я ведь еще не поблагодарил тебя. За то, что ты меня спасла и… ну да. Я хотел раньше прийти, но они продержали меня до сегодняшнего дня. В смысле, в больнице. Обследовали с ног до головы, я думал, это теперь никогда не кончится. Ну да, тебе тут тоже пришлось несладко…

Я беспомощно киваю.

– Можно и так сказать.

Он поднимает голову и заглядывает мимо меня внутрь дома.

– О, я помешал? У вас гости. Я могу в другой раз…

– Всё в порядке, – быстро отвечаю я. Не хочу, чтобы он приходил в другой раз. Я бы с ума сошла в ожидании. – Никаких проблем.

– Я подумал, – предлагает он, – может, мы могли бы немножко пройтись и поговорить. Если ты захочешь…

– Да, – сразу же соглашаюсь я. Захочу. Очень даже захочу. Понятия не имею почему.

Мне удается оторвать взгляд от него, и я вижу, что он приехал на свишере. Свишер стоит включенный у обочины, это видно по тому, как слегка покачивается рулевая колонка, пока само устройство незаметно перекатывается туда-сюда, чтобы сохранять равновесие. Мне приходит в голову шальная мысль предложить ему поехать на нем куда-нибудь подальше отсюда. Стоит мне представить то, как я встаю к нему на свишер и его руки обхватывают меня, а я снова чувствую его сильное тело, как у меня начинает кружиться голова.

Но вместо этого я говорю:

– Мне только нужно быстро сказать, что отлучусь.

– Хорошо, – кивает он.

Я оставляю его на пороге, прикрываю дверь. Тетя Милдред как раз идет в кухню за кофе. Я быстро объясняю ей, что происходит: перед дверью стоит Бреншоу и хочет немного пройтись и поговорить со мной.

Она распахивает глаза от удивления.

– Да, давай, конечно, – торопливо говорит она. – Может, всё еще обойдется, если родители Бреншоу замолвят за нас словечко.

– Скажи, пожалуйста, ты об этом остальным, – прошу я, потому что я не хочу, чтобы Пигрит и его отец ушли, и в особенности не хочу, чтобы они ушли из-за этого. – Пусть они еще посидят. Я вернусь как можно быстрее.

– Да-да, – кивает тетя Милдред и хватается за планшет – ее верный помощник, когда нужно как-то изъясняться. – Ты иди. Я всё сделаю.

Она исчезает в гостиной с кофейником и планшетом, а я быстренько засовываю ноги в ботинки и выскакиваю за дверь. Бреншоу по-прежнему стоит на пороге, он мимолетно улыбается при моем появлении, и на какое-то мгновение у меня возникает чувство, что я делаю что-то неправильное. Но я задвигаю это чувство в дальний угол и говорю:

– Ну что? Пойдем?

Три шага вниз по деревянным ступенькам, четыре шага до тротуара. Бреншоу и я. Между нами всего каких-то десять сантиметров воздуха. Краем глаза я замечаю, как на паре окон слегка колыхнулись занавески. Любопытные соседи, которым интересно, что тут происходит.

Я тоже задаю себе этот вопрос. В какой-то момент начинаю чувствовать себя так, как будто бы на мне снова красное платье. Вместо невзрачных, поношенных вещей, которые на самом деле на мне.

Я вспоминаю о моем коронном выходе. Это было неделю назад. Невероятно.

– Мне, наверно, лучше выключить свишер, – говорит Бреншоу. – А то батарейка сядет.

– Да, конечно, – отвечаю я, и этот ответ кажется мне самым скучным ответом на свете, но что-то же надо было сказать.

Я наблюдаю за ним. У Бреншоу свишер одной из тех моделей, которые не нужно ни к чему прислонять, у него снизу выезжают две опоры. Так что через пару секунд всё готово.

И вот мы идем. И молчим. Шаг за шагом, ни один из нас не произносит ни слова.

Я бы и рада что-то сказать, но у меня в голове полнейшая пустота. А потом наконец Бреншоу произносит:

– Я действительно уже решил, что всё кончено.

В первое мгновение я думаю, что это он о своих отношениях с Карильей, и удивляюсь, зачем он это рассказывает и чего он, собственно, хочет. Но потом Бреншоу продолжает:

– В смысле, тогда под водой. Ну, что значит «решил»?.. «Решил» – неудачное слово. «Паника» подходит больше. Ну, то есть время от времени ты, конечно, прикидываешь, что будешь делать, если что-то пойдет не так, но в реально серьезной ситуации это тебе не особо поможет…

Я киваю и испытываю странное облегчение, хотя не уверена, что правильно определяю это чувство и его природу.

– Я понимаю.

– Вот только… что потом произойдет такое… этого я, конечно, не ожидал. – Снова этот любопытный взгляд искоса, от которого меня бросает то в жар, то в холод. – Можно спросить тебя кое о чем?

Я сглатываю.

– Конечно.

– Ты согласилась бы пойти со мной на новогодний бал?

Ого! Наверно, как-то так себя чувствует человек, в которого швыряют здоровый мешок с песком. Я ожидала всего чего угодно, в первую очередь вопросов о моих медицинских особенностях… но не такого.

Новогодний бал? Я? С… Бреншоу?

Новогодний бал – это ежегодная кульминация общественной жизни Сихэвэна. Все именитые и статусные жители города собираются вечером 31 декабря в клубе Принцессы Шарлотты, чтобы отпраздновать наступление Нового года. И само собой, я еще никогда в жизни не была на этом балу. Мне даже никогда не приходила в голову такая мысль, потому что тот, кто живет в Поселке и у кого нет ни имени, ни статуса, далек от этого приблизительно как Южный полюс от Северного.

Но я, конечно же, о нем слышала. От этого никуда не денешься, ведь всё, что происходит на этом балу, становится темой для разговоров номер один на несколько первых недель наступившего года. Поэтому я знаю, что праздник в течение ночи регулярно перемещается на улицу под теплое, усыпанное звездами ночное небо, на ночной городской пляж, что пьют, пока в баре не иссякнут запасы, что не проходит ни одного бала, чтобы потом не ходили сплетни об изменах, приключившихся на балу, чаще всего как раз на этом самом ночном пляже.

– Э-э-э… на новогодний бал? – повторяю я растерянно.

– У нас с Карильей всё кончено, – быстро вставляет Бреншоу. – Я думаю, ты уже слышала.

– Да, – тихо отвечаю я. – Слышала.

По всем законам логики я должна сейчас быть самой счастливой девушкой Сихэвэна. Вместо этого я чувствую себя так, словно меня окатили ледяной водой.

Что это еще такое? Я внимательно смотрю на него. Его физическая привлекательность никуда не делась, но теперь мне в ней видится ловушка.

– Джон, – медленно произношу я, – ты тогда просто ушел вместе со всеми. Вы столкнули меня в бассейн для рыб, я пошла ко дну, а вы просто бросили меня на произвол судьбы. Все. Ты тоже.

Он с трудом сглатывает, не поднимая на меня глаз, и удрученно кивает.

– Да. К сожалению, всё так.

– Почему ты так поступил?

– Я… – Он беспомощно пожимает плечами. – Я как-то в тот момент поверил словам Карильи. Ну, что в Сихэвэне нет ни одного человека, кто не умел бы плавать. И что ты притворяешься.

– Ну да. – Это может быть правдой – или нет, не знаю. Но точно знаю одно: Бреншоу до сих пор произнес кучу слов, но так и не сказал одного – что он просит прощения. Или что ему жаль. Что ему хотя бы теперь жаль, что так вышло. Впрочем, на меня это действует отрезвляюще.

– Джон, – говорю я и чувствую себя как будто в дурмане, – не хочу, чтобы ты приглашал меня на новогодний бал только потому, что чувствуешь себя обязанным или тебя мучает совесть.

«Или потому, что ты хочешь повыпендриваться, придя со мной, девочкой-рыбой», – проносится у меня в голове, но вслух я этого не произношу.

– Но ведь я действительно тебе обязан, – изумленно отзывается он. – Ты мне жизнь спасла!

– Ну да. Но я спасла тебе жизнь не потому, что ты мне так симпатичен, а потому, что могла это сделать. И потому, что не хотела жить с чувством вины. – Хорошо бы как-то избавиться от этого ощущения одурманенности. – Я бы спасла любого, кто оказался в такой ситуации.

– Хм, ну да, – произносит он. – Я думал, мое приглашение тебя несколько больше обрадует…

Я смотрю на него. Вид у него чуть ли не обиженный. И тут я свирепею. И от дурмана не остается и следа.

– Ах да? – набрасываюсь я на него. – Ты так думал, да? Ты думал, если великий Джон Бреншоу приглашает девушку – снисходит до того, чтобы пригласить такую, как я, дурацкую Рыбью Морду, – то она должна громко кричать «ура»?

Он реально отшатывается под моим напором.

– Что? – выдыхает он. – Что я такого сказал?

– Подумай лучше о том, чего ты не сказал. Ты так и не сказал, что тебе жаль. Ты не сказал, что сожалеешь о том, что случилось. Ты не сказал ничего, что хотя бы отдаленно звучало как «прости, пожалуйста».

Бреншоу хватает воздух, как рыба на суше.

– Но…

Только остановиться я уже не могу. Внутри меня всё кипит, как будто там извергается подводный вулкан.

– И ты мне будешь рассказывать о панике? Ты? Я расскажу тебе про панику! Которая охватывала меня каждый божий день в школе с тех пор, как я живу в Сихэвэне, каждый раз, когда мне приходилось проходить мимо этого проклятого бассейна для рыб, мимо этого проклятого Тоути-холла, который торчит возле школы, как прыщ на носу. Который стоит там только потому, что дедушка твоей распрекрасной подружки хотел поставить себе памятник при жизни. И в этот бассейн вы меня столкнули! А потом просто ушли. И если бы совершенно случайно у меня не было жабр, то я бы уже месяц назад отправилась на тот свет! А ты – неделю! Так что не надо мне рассказывать про панику!

Нет, я не даю ему пощечину. Но разворачиваюсь и ухожу, оставив его стоять посреди улицы. Я иду, и кровь стучит у меня в ушах. И пока иду, меня охватывает паника. Оттого, что я теперь всё испортила, что жестоко поплачусь за свои слова. Что никто теперь не будет помогать мне, никогда. Я поссорилась с семьей Бреншоу, второй по богатству семьей в Сихэвэне, и не важно, насколько вески были причины моего поведения, мне этого не простят ни за что.

Но что сделано, то сделано, и пути назад нет. Так что я иду дальше и ничего вокруг не вижу от ярости, паники, страха и отчаяния, от того, какой вулкан чувств извергается внутри меня. Я вижу только булыжники тротуара у себя под ногами и сухую траву, растущую между ними.

И тень, которая вдруг вырастает передо мной.

Тень?

Я поднимаю голову, моргаю. Это машина, из которой только что вышли двое мужчин. Один из них хватает меня за руку и командует:

– Ни звука. И тогда с тобой ничего не случится.

21

Ни звука? Я слышу эти слова, но они до меня не доходят. Вопль, который я издаю, вырывается у меня сам по себе, и это сумма всей ярости, всего разочарования, всего отчаяния, которые накопились во мне за эту ужасную неделю, – вопль, который чуть было не разрывает мне глотку. Вопль, от которого рушатся стены городов.

Я кричу и вырываюсь. То ли мой крик так напугал нападающего, то ли я оказалась сильнее, чем он думал, – но мне удается высвободиться, и я быстро разворачиваюсь. Но тут меня хватает второй, за другую руку, и держит ее крепко, как тиски, и тянет меня за собой к машине. Я кричу снова, яростно мотаю головой, когда он пытается зажать мне рот рукой… И тут появляется еще одна тень. Тень с кулаками, которые мелькают в воздухе. Бреншоу! Он с размаху бьет того, который держит меня, да так, что раздается хруст. Только теперь я начинаю различать что-то вроде лиц, одно желтоватое крысиное и второе белесое, ничем не примечательное. Первый сейчас достает что-то из кармана. Если фильмы, которые я смотрела, не лгали, то это наркопистолет.

Я слышу, как кто-то кричит мне:

– Беги!

Это Бреншоу, который продолжает засыпать ударами второго нападавшего. Но я не бегу, а со всего размаху бью ногой то ли по коленям, то ли по голени, то ли между ног, я не знаю. В любом случае парень с непримечательной рожей складывается, и пистолет с толстым дулом, громыхая, падает на асфальт и скрывается под машиной.

Противник Бреншоу тоже оседает, сползает по крылу машины и выглядит довольно потрепанным. И всё же у них есть оружие, а у нас нет, поэтому я хватаю Бреншоу за рубашку и кричу:

– Бежим отсюда! Скорее!

И мы бежим.

На бегу я нахожу его руку и утягиваю за собой в ближайший проем между домами. Это мой Поселок, я знаю каждого, кто здесь живет, и все лазейки. Вот это сад семьи Айерс. Кент Айерс водит мусоровоз, и по субботам тоже, на наше счастье, потому что иначе он бы нас еще и прогнал, вон как беспардонно мы скачем по его любовно подстриженному газону и продираемся сквозь его взлелеянную живую изгородь.

– Куда? – сипит на бегу Бреншоу.

– В природозащитную зону, – отвечаю я. Другого пути для бегства нет. В Поселок ведет одна-единственная дорога, все остальное – заборы и непролазные кусты.

Но когда мы снова выскакиваем на улицу с другой стороны, раздается визг тормозов и перед нами снова останавливается машина, ярко-красный спортивный автомобиль, который кажется мне смутно знакомым.

– Стив?! – слышу я полный изумления возглас Бреншоу.

Это действительно его брат, он наклоняется с водительского сиденья, чтобы открыть перед нами дверь, и кричит:

– Ну-ка залезайте! Живо!

Мы не раздумывая следуем его команде, втискиваемся рядом с ним на переднее сиденье, и, не дожидаясь, пока Джон до конца закроет дверь, Стив бьет по газам. Раздается оглушительный рев мотора, пронзительный, аж зубы сводит, но главное, что машина трогается с места. И не просто трогается, взлетает как ракета.

Всё еще задыхаясь от бега, мы видим, проезжая мимо, что тем двум типам довольно быстро пришлось прекратить преследование: перед ними вдруг возник наш сосед, который вечно возится со своей сломанной машиной, его взрослый сын и еще какой-то человек. Так вот, эти трое, помахивая увесистыми инструментами, гонят перед собой двух напавших на меня персонажей.

– Что всё это значит? – тяжело дыша, спрашиваю я. – Кто это такие?

– Погоди, – говорит Стив. – Сначала свалим отсюда.

Ну да, это машина выпендрежника. Но она действительно быстрая. Я-то и не знала, как может успокаивать скорость.

Но первым делом братья ссорятся.

– Что, черт возьми, ты здесь делаешь? – возмущается Стив, существенно нарушая при этом скоростной режим. – Я думал, ты в больнице на обследовании.

– О господи, ну да, – раздраженно защищается Джон. – Я раньше освободился и подумал…

– Подумал? О да, уж ты как чего подумаешь!..

Джон вдруг резко оборачивается.

– Мой свишер! Он остался около Сахи.

– Он тебя дождется, не переживай, – отвечает Стив, закладывая лихой поворот. Едущий навстречу грузовик вынужден экстренно затормозить, я успеваю увидеть, как водитель гневно потрясает кулаками, но мы уже проносимся мимо.

– Откуда ты вообще знал, что я здесь? – удивляется Джон.

– А я и не знал, – отвечает Стив и кивает в мою сторону. Я сижу настолько близко к нему, что его длинные волосы щекочут меня. – Я здесь из-за нее.

– Что? – выдыхаю я. – Могу я наконец узнать, что здесь, собственно, происходит?

– Да, – вставляет Джон. – Меня это тоже интересует.

Стив какое-то время двигает челюстью, как будто он что-то жует или ждет, пока возникнут слова. Он на полголовы выше Джона, и плечи у него шире, но он далеко не так красив.

– В общем, если вкратце, – произносит он наконец, – то я должен был спасти Саху. Но поскольку ты оказался здесь, я заодно спас и тебя.

Джон прыскает.

– Спас? А от чего?

– Ну, ты вроде видел.

– Ах, от этих мужиков? Ну конечно. И кто же они такие?

Стив издает глубокий вздох.

– Это долгая история. Мы исходили из того, что полиция всё еще будет на своем посту. Вообще-то договоренность была такая. Как только мы узнали, что их там нет, я сразу же выехал.

– Я не поняла ни слова, – признаюсь я.

Он кивает.

– Наша мама тебе всё объяснит.

– Наша мама? – потрясенно повторяет Джон.

– И тебе тоже, – добавляет Стив.

Стив огибает центр города и сворачивает на узкую улочку, ведущую на вершину Золотой горы. Особняк Бреншоу предпоследний: белоснежные решетчатые ворота открываются сами собой, когда мы к ним подъезжаем, и сразу же за нами закрываются.

Как у них тут всё выглядит, знает каждый – в конце концов, Золотую гору видно отовсюду: пальмы, лужайки, дорожки из светлого гравия и тому подобное. И всё-таки вблизи всё несколько иначе. Роскошные, мощные лапы пальм. Гравий, по которому кто-то недавно прошелся граблями. Ухоженный газон, который выглядит невероятно свежим и зеленым в любое время года.

Мы останавливаемся у входа. Шины шуршат по гравию. Пока мы вылезаем из машины, появляется миссис Бреншоу и идет нам навстречу.

Мама Стива и Джона – член сихэвэнского клуба ныряльщиков и сама активная ныряльщица. Соответственно, ее частенько можно увидеть в порту, на яхтах или во время каких-либо мероприятий, где она вручает призы. Она настолько миниатюрна, что кажется удивительным, как ей удалось произвести на свет двух таких богатырей. Ее движения всегда полны достоинства. Как и сейчас, когда она подходит ко мне, берет меня за обе руки и говорит:

– Наконец-то! Наконец-то я могу поблагодарить тебя за спасение моего сына.

Я смотрю в ее миндалевидные глаза, выдающие ее корейские корни, и вижу в них слезы. Не знаю, что сказать. Я всё еще не совсем в себе после произошедшего и сейчас чувствую себя мучительно неловко. Обильно политые слезами слова благодарности – это совсем не то, ради чего я тогда прыгнула в воду.

– Ты этим поступком подвергла себя большой опасности, дитя мое, – продолжает миссис Бреншоу. – Гораздо большей опасности, чем ты могла предположить.

– Вы имеете в виду тех мужчин? – Я окончательно перестаю что-либо понимать.

– Тех мужчин? – переспрашивает она и вопросительно смотрит на Стива, по-прежнему не отпуская моих рук.

– Их было двое, – говорит Стив. – Пытались ее увезти.

– О нет.

– Я приехал как раз вовремя.

Как раз вовремя? Чуть не опоздал, сказала бы я. Похоже, у Стива, как и у его брата, милая манера выставлять всё в наиболее удобном для себя свете. Я освобождаюсь из рук миссис Бреншоу.

– А как же моя тетя? И… у нас там гости. Мне… Мне нужно срочно позвонить домой.

Она кивает и указывает в направлении дома.

– Да… конечно. Пойдем. Стив, тебе, видимо, придется еще раз…

– Само собой, – отвечает он. – Я тогда подожду у машины.

Мы подходим к вилле, о которой так много и с таким восторгом рассказывала тетя Милдред и которую я впервые вижу вблизи. Я невольно рассматриваю здание с точки зрения безопасности: оно большое, но построено в основном из дерева и стекла. И совершенно не похоже на крепость. К тому же я нигде не вижу охраны. Почему именно здесь я должна быть в безопасности? И что мне вообще угрожает?

– Мне бы хотелось понимать, что, собственно, происходит, – говорю я миссис Бреншоу, которая ни на минуту от меня не отходит, как будто опасается, что я в любой момент могу упасть.

Прежде чем ответить, она делает глубокий вдох и вообще выглядит так, словно и сама боится. Зрелище не очень успокаивающее.

– Давай ты сначала позвонишь своей тете, – говорит она. – Пусть она соберет немного вещей, для себя и для тебя. Стив съездит за ней и привезет сюда. А там мы поглядим. И да, – добавляет она, ласково сжимая мою ладонь, – ты обязательно всё узнаешь.

У такой виллы, конечно же, не просто дверь, а парадный подъезд. И ведет он в зал, произведение искусства из мрамора и резного дерева. Под стеклянным куполом раскинулся внутренний дворик с кактусами и орхидеями всех цветов. На стенах – всевозможное азиатское искусство: резьба, фарфор, скульптуры, старинная мебель.

Оттуда миссис Бреншоу ведет меня в гостиную размером с теннисный корт. Вокруг массивного чайного стола расположились не меньше десятка зеленых диванчиков с золотыми кистями. Она усаживает меня на один из них, показывает на мерцающую стеклянную столешницу, обрамленную деревом с прожилками, и говорит:

– Это голографический стол. Минутку.

Она отодвигает в сторону поднос с поблескивающими серебром чайником и чашками, и, действительно, на стекле проступает кнопка меню. Я дважды касаюсь его пальцем, выбираю телефон из появившегося передо мной облака трехмерных символов и звоню домой.

Тетя Милдред вне себя от ужаса.

– Это ты! Я слышала, как ты кричала… – Она перестает жестикулировать и смотрит мимо меня. – Где ты? У… Бреншоу?

– Да, – торопливо отвечаю я. – И тебе тоже нужно сюда приехать. Как можно скорее.

Тут кто-то берет планшет у нее из рук, и передо мной возникает тоже изрядно обеспокоенное лицо профессора Боннера.

– Саха! – Его голос гремит на всю гостиную. – Мы слышали крики и очень за тебя волновались. Что случилось?

Я объясняю ему, насколько могу: что меня пытались похитить двое мужчин, что мне на помощь пришел Джон Бреншоу, а его брат Стив увез нас на машине в безопасное место. И что всему этому должно быть объяснение, но я сама пока понятия не имею какое.

– Ну ничего себе, – произносит он. А затем обращается к миссис Бреншоу, которая стоит за мной: – Глубокоуважаемая миссис Бреншоу, – громогласно заявляет он, – я прошу вас понять, что я ни в коем случае не могу оставить миссис Лидс в такой ситуации одну. С вашего позволения мы приедем к вам с ней вместе.

– Да, конечно, – соглашается миссис Бреншоу, и мне слышится облегчение в ее голосе. – Я буду только рада. И я… Я могу всё объяснить.

– Ну хорошо, – с недоверием в голосе соглашается отец Пигрита. – Я с нетерпением жду этого объяснения.

Миссис Бреншоу дает Стиву знать, что ехать ему всё-таки не придется, а потом вызывает горничную в белом фартуке и просит ее принести еще чашек.

– Приедут еще двое гостей.

– Трое, – вставляю я. – Пигрит Боннер наверняка тоже приедет.

– Хорошо, значит, трое.

– Слушаюсь, миледи, – отзывается женщина в белом фартуке.

Она выходит, и входит Стив. Он закрывает за собой дверь и сообщает:

– Жорж вернулся.

– Сколько с ним людей? – спрашивает его мать.

– Пятеро. – Он не садится рядом с нами, а остается стоять у окна, из которого видно улицу перед домом. – Харуки, Джон, Ян, Ванг и Димитрос.

– Хорошо. – Миссис Бреншоу поворачивается ко мне. – Это люди из нашей компании. Из отдела безопасности. На всякий случай.

Я киваю и стараюсь почувствовать себя чуть-чуть увереннее, но получается не особо.

– Мне бы действительно хотелось понять, что же происходит, – говорю я.

– Да, – соглашается она. – Один вопрос: то, что доктор Уолш говорил сегодня на слушаниях, – правда? Что ты можешь так же хорошо дышать под водой, как и на поверхности?

– Да. Насколько мне известно. Но я еще ни разу не проводила под водой дольше пары часов.

Она приподнимает брови.

– Пары часов! Знаешь, судя по всему, что нам известно, ты единственный в мире человек, который так может.

Я пожимаю плечами. Наверно, так оно и есть. Особенность аномалий как раз в том, что они редки.

– Я ужасно корю себя, что мы не среагировали раньше, – продолжает миссис Бреншоу. – Но представь себе, миссис Ван Стин ничего не сказала нам о происшествии у бассейна для рыб. Мой сын, конечно, тоже. – И она награждает Джона мрачным взглядом, от которого он вжимает голову в плечи. – На самом деле я узнала об этом только в субботу. И я была в такой ярости от того, как отвратительно Джон себя повел, что даже и не подумала о том… – Она смотрит на меня. – А может такое быть, что ты и сама до этого ничего не знала? Ну, в смысле, что ты можешь дышать под водой.

Я киваю.

– Дай я угадаю – ты никогда не видела своего отца?

– Нет.

– Ты знаешь что-нибудь о нем?

Я колеблюсь.

– От моей мамы осталась пара писем и дневник…

– Не упоминала ли она, – продолжает спрашивать миссис Бреншоу, – о том, что твой отец был человеком, пришедшим из океана, который мог оставаться на суше лишь короткое время?

– Да, – удивленно признаюсь я.

Миссис Бреншоу смотрит сначала на часы, потом на дверь.

– Нам придется еще какое-то время подождать твою тетю и профессора Боннера… Ну да не важно. Значит, расскажу всё два раза.

Она откашливается.

– Так вот, предыстория такова: где-то сто двадцать лет назад корейский ученый по имени Ён Мо Ким создал искусственно подвид человека, который мог дышать и жить под водой. По его представлениям, они должны были населить морское дно и создать там новое жизненное пространство. Это были запрещенные эксперименты, но ему удалось сохранять их в тайне на протяжении практически двадцати лет. Когда на его след напали, под водой жило уже не меньше пяти десятков мужчин и женщин. Киму удалось выпустить их на свободу прежде, чем нагрянула полиция и положила конец его работе.

Я поднимаю руку, чтобы вклиниться в поток ее речи.

– Это я уже знаю. У профессора Боннера есть книга об этом.

– «Дело Ён Мо Кима».

– Да.

Она удивленно поднимает брови:

– Эта книга есть только на корейском.

– Ее перевел дедушка Пигрита.

– Понятно, – отзывается она. – Ну, тогда ты знаешь, как появился homo submarinus. Но ты не знаешь, что было потом.

– И что же?

Она складывает руки на груди.

– Первые субмарины были молодыми, неопытными, беспомощными созданиями. Они бы не смогли выжить в диких глубинах океана, если бы с самого начала не было тайной группы помощников, которые поддерживали их. Группы, снабжавшей субмаринов медикаментами, инструментами и прочим, а также по мере сил скрывавшей всё, что говорило об их существовании и местах обитания. Группа существует и по сей день, – говорит она. – Это мы.

Джон вскакивает как ужаленный.

– Что? – восклицает он и смотрит то на мать, то на брата, который сочувственно ему кивает. – А почему я об этом ничего не знаю?

– Нам пришлось скрывать это от тебя, – объясняет его мама. И вздыхает. – Мне очень жаль, что ты именно так об этом узнаешь. Стива мы посвятили во всё, когда ему исполнилось шестнадцать. Но с тобой это было невозможно.

Джон абсолютно потрясен и потерян.

– Но почему нет?

– Потому что ты встречался с Карильей. Ты мог бы проболтаться. А если бы про нас узнал отец Карильи, последствия могли бы быть непредсказуемыми.

– Отец Карильи?.. – как эхо повторяет Джон, от удивления его глаза готовы выпрыгнуть из орбит.

В этот момент Стив, который всё это время дежурил у окна, произносит:

– Они приехали.

22

С приездом тети Милдред, Пигрита и его отца сначала начинается суматоха. Звучат такие слова, как «комната для гостей», чашки и тарелки передаются туда-сюда, распределяются посадочные места, разливается кофе. Моя тетя привезла с собой чемодан, который она отказывается выпускать из рук, когда женщина в белом фартуке пытается его забрать. Мне приходится вмешаться, быстро объяснить ей, что происходит, и успокоить ее.

– Если честно, то все эти события порядком выбили меня из колеи, – неоднократно заявляет миссис Бреншоу, а также вновь и вновь сетует, что всё это происходит именно тогда, когда ее муж в Брисбене. – Именно он отвечает за безопасность. – Она улыбается с надеждой. – Но он уже возвращается. Завтра снова будет дома. Самое позднее.

Пигрит опускается в кресло рядом со мной.

– Ничего себе приключения, а? – говорит он. – А эти типы реально пытались затащить тебя в машину?

Я киваю. Когда я вспоминаю тот миг, по спине пробегает холодок.

– В общем, это были точно не журналисты, – говорю я.

Миссис Бреншоу выглядит еще миниатюрнее, чем она есть, когда сидит на диване рядом с гигантской фигурой профессора Боннера. Она еще раз рассказывает всё то, о чем только что говорила мне.

– Один из моих предшественников, – продолжает она, – был сотрудником Кима. Когда субмаринов выгнали из их подводных вольеров, ему стало понятно, что в дикой природе у них нет шансов. Он собрал единомышленников, чтобы помогать им. Они назвались «Гипъюн Чингу» – «Друзья глубин» по-корейски. Так мы называем себя по сей день. Сегодня это организация с не одной тысячей членов, по большей части в Корее, Индонезии и на Филиппинах, в тех регионах, где раньше в основном селились субмарины. В моей семье быть членами организации – это, так сказать, традиция.

Профессор Боннер не особо старается скрыть недоверие.

– Простите меня, миссис Бреншоу, что я говорю об этом так прямо, но ваш сын Джон, насколько мне известно, уже проявил себя по-всякому, но уж точно не как спаситель жизней.

Она кивает, и у ее рта появляется грустная складка.

– Тут вы, к сожалению, совершенно правы. Правда, Джон только что узнал о существовании организации.

– Ах, правда? Могу я спросить, как же так вышло?

– Из-за его отношений с Карильей Тоути.

По тому, как она произносит это имя, можно предположить, что Карилья не была особенно желанной гостьей в доме Бреншоу.

– Было слишком рискованно посвящать его в тайну. Джеймс Тоути ненавидит любые генетические манипуляции, это вы наверняка заметили на слушаниях.

– А вы? Вы не ненавидите генетические манипуляции?

Какое-то мгновение миссис Бреншоу задумчиво смотрит в пустоту. Вопрос застал ее врасплох, это заметно.

– Я не приветствую того, как поступил Ён Мо Ким, – серьезно отвечает она. – Более того, я считаю, что так поступать было нельзя. Нам, людям, нельзя играть со своим генетическим кодом и уж точно нельзя этого делать так рискованно и радикально, как Ким. Но если уж мы это сделали – должны нести ответственность за то, что в результате получилось. Субмарины произошли от нас. Они дети человечества. И, как любые дети, раз уж они появились на свет, имеют право на достойную жизнь. И именно в этом мы видим цель нашей организации.

Джон сидит с мрачным видом. Пигрит морщит лоб, и в целом видно, что ему всё это совершенно не по душе. Я рассеянно перевожу то, что слышу, на язык жестов, чтобы тетя Милдред понимала, о чем идет речь.

При этом мне кажется, что сама я еще не понимаю всего в полной мере.

– А к чему такая осторожность? – спрашивает отец Пигрита. – Как Джеймс Тоути мог бы навредить вам или вашей организации?

– Как вам наверняка известно, моему мужу по работе приходится много взаимодействовать с «Тоути Индастрис», – объясняет миссис Бреншоу. – Таким образом он узнал об организации, которую основали концерны, добывающие ископаемые из морского дна. Это тайная организация так же, как и наша. Вот только цели у нее, насколько нам известно, в точности противоположные: охота и уничтожение субмаринов.

– Но почему?

– Чтобы не позволить им заявить о своих правах на морское дно.

– То есть концерны знают о существовании субмаринов?

– Да. Мы делаем всё, что можем, но информация то и дело просачивается. К тому же эти компании находятся на местах, следят за подводными рудниками при помощи самой современной техники. Я думаю, время от времени субмарины попадают в поле зрения этих приборов.

Миссис Бреншоу складывает ладони вместе.

– Вы только представьте себе, о каких огромных инвестициях здесь идет речь. Запредельные суммы. И эти охотники, как мы их называем, должны защищать экономические интересы концернов. Любой ценой.

Мне начинает казаться, что в этой комнате с зелеными диванчиками вдруг стало на пару градусов холоднее.

– И они теперь охотятся за мной? – с ужасом спрашиваю я.

– Мы предполагаем, что да, – отвечает миссис Бреншоу и смотрит на меня очень серьезным взглядом.

– Что они хотят со мной сделать? Убить?

Она кивает.

– Боюсь, что да, дитя мое. Именно это я и имела в виду, когда сказала, что ты и представить себе не могла, какой опасности себя подвергла. Тебя охотники особенно боятся, потому что ты первый человек, который может перемещаться между двумя мирами.

Я перестала переводить для тети Милдред. Я смотрю на профессора Боннера, на Пигрита, на обоих парней Бреншоу и чувствую себя беспомощнее, чем когда-либо.

– Но… как же теперь быть? – спрашиваю я. – Не можем же мы вечно прятаться у вас!

Еще один вопрос, который возникает у меня в голове, я предпочитаю не озвучивать: что, если эти охотники просто начнут штурм? Что смогут им противопоставить пять сотрудников отдела безопасности? Но об этом лучше даже не думать. У меня от страха желудок сводит. И то, что миссис Бреншоу выглядит совершенно растерянной, не внушает оптимизма.

– Как я уже говорила, мой муж поехал в Брисбен, чтобы поговорить с другими помощниками и вместе найти выход из ситуации, – неуверенно произносит она. – Нам нужно действовать осторожно, шаг за шагом. Сейчас ты в безопасности. Всё остальное как-нибудь когда-нибудь образуется.

Тут Пигрит взрывается. Я уже давно чувствую, как над ним сгущается черная туча ярости, и тут его прорывает.

– Да черт побери! – шипит он. – Всего этого бы не было, если бы ты просто дала чуваку утонуть! А теперь? Теперь он спасен, но зато твоя жизнь в опасности. Офигенно справедливо, я считаю!

Миссис Бреншоу испуганно смотрит на него. Я, конечно, в шоке, но я-то неплохо знаю Пигрита и его манеру. Его отец слегка приподнимает брови, совсем слегка. Он больше всех нас привык к тому, что Пигрит называет вещи своими именами.

Джон растерянно потирает шею.

– По большому счету, он прав, – смущенно соглашается он и старается не встречаться ни с кем взглядом.

Я смотрю на Пигрита и говорю:

– Зато мне не придется всю жизнь говорить себе, что я могла его спасти, но не сделала этого.

– Ну отлично, – мрачно отвечает Пигрит. – Толку только от этого будет, если эти типы сюда ворвутся.

– Суть не в этом, – вмешивается его отец. – А в том, что в тот момент, когда Саха принимала решение прыгнуть в воду, невозможно было предвидеть все последствия этого шага. В принципе, с экспериментами доктора Ён Мо Кима та же проблема: они тоже имели последствия, которые он не смог предугадать.

Профессор Боннер снова поворачивается к миссис Бреншоу, и мне кажется, он хочет сгладить неловкость момента, спрашивая подчеркнуто заинтересованно:

– Ваша организация… чем конкретно она занимается?

Она благодарно улыбается ему.

– Наша главная цель – сделать так, чтобы субмаринов оставили в покое. Для этого нам часто приходится подкупать рыбаков, моряков и аквалангистов, чтобы они никому не рассказывали о возможных встречах под водой.

– То есть такие встречи бывают?

– Да, конечно. И их становится всё больше. Субмарины размножаются. По нашим оценкам, у субмаринов женщины в среднем рожают по пять детей.

– Если вы знаете такие вещи, вы, наверно, и сами контактируете с субмаринами?

Миссис Бреншоу печально опускает глаза.

– Насколько они подпускают к себе. Они осторожны и очень подозрительно настроены по отношению к нам, обитателям суши. Но когда мы узнаём, что они голодают, снабжаем их продуктами – и они с радостью принимают. Мы стараемся обеспечивать их медикаментами, но тут есть проблема, потому что на них не все средства действуют как на нас. И мы снабжаем их инструментами. Субмарины не могут изготавливать никаких металлических орудий, потому что у них нет огня. Огонь у них бывает только в виде подводных вулканов, но их окрестности чаще всего слишком ядовиты, чтобы там можно было находиться длительное время.

Она улыбается.

– Но наибольшую любовь у них можно снискать при помощи дешевых пестрых бусин, которые их женщины любят вплетать себе в волосы.

Профессор Боннер кивает, будто это что-то само собой разумеющееся.

– Можно ли из того, что вы живете здесь, сделать вывод, что субмаринов реально встретить у берегов Сихэвэна?

Она качает головой.

– Я не вхожу в число тех, кто активно ищет контакта с субмаринами. Мой вклад скорее организационный и финансовый. Я живу здесь, потому что здесь бизнес моего мужа. Однако ваше предположение верно: похоже, что не так давно у побережья Сихэвэна обосновалось племя.

– Как вы это поняли? – интересуется отец Пигрита.

– Обычно мы используем радары, – объясняет она. – Но в этот раз благодаря Развалине.

– Развалине? – удивленно повторяет Пигрит.

Она смотрит на него, явно не определившись, стоит ли ей сердиться из-за его резких слов. Она произносит:

– Субмарины постоянно находятся в поиске металла, чтобы делать из него ножи, наконечники копий и другие вещи. Источником металла для них служат затонувшие корабли. Поэтому мы следим за всеми известными кораблями на дне и оставляем там маленькие посылочки с вещами, которым они могут обрадоваться… и вот в один прекрасный день эти посылки исчезли. – Она кивает на Стива. – Это была его работа. Он раскладывал посылки и следил за ними.

Стив кивает, одновременно гордо и смущенно.

– Многие месяцы ничего не происходило, а потом исчезли сразу пять, – рассказывает он. – Тут всё стало ясно.

– А потом? Кладете посылки побольше на то же место? С едой, например?

– Да, так и есть.

– А самих-то субмаринов вы при этом встречаете?

– Редко. Они предпочитают держаться от нас подальше. Мы пугаем их своими блестящими масками и звуком акваланга. Чаще всего они только берут то, что мы приносим, и тут же бросаются наутек.

Я вспоминаю Плавает-Быстро, который явно принял меня за свою. Ну да, естественно, он ведь наверняка был здесь не один. Значит, где-то снаружи возле Большого Барьерного рифа обитает целая группа субмаринов. Я украдкой опускаю взгляд на свои руки, смотрю на тоненькие белые линии, оставшиеся от перепонок, и сразу же вспоминаю о том, в какой ужас пришел подводный человек, когда их увидел.

Нет, я не буду это рассказывать. Пока не буду. Я еще не готова.

Бросаю взгляд на Пигрита. Он наверняка чувствует, о чем я думаю, но продолжает молчать.

Его отец в задумчивости потирает подбородок.

– Всё это вам удавалось до сих пор делать, не будучи замеченными посторонними. Но потом с вашим сыном произошел несчастный случай. И Саха спасла его – к счастью, конечно, – однако вызвав сенсацию. Таким образом она привлекла к Сихэвэну не только внимание общественности, но и пресловутых охотников. И теперь вы боитесь, что охотники обнаружат вас и вашу деятельность. Правильно ли я вас понимаю?

Миссис Бреншоу переглядывается со своим сыном Стивом.

– Не совсем, – говорит она. – Дело в том, что это не было несчастным случаем.

Тон, которым она это произносит, заставляет меня поперхнуться от ужаса. Я слышу, как охает рядом со мной Пигрит. И резко поднимает голову Джон.

– Не несчастный случай? – спрашивает он.

– Ну, то есть не совсем, – произносит его старший брат. – В определенном смысле это был несчастный случай, конечно. Сеть, в которую ты попал, – суперсовременная ловушка для крупных животных. Я говорил с полицейскими водолазами. Один из них рассказал мне, что они сами пока не знают, кто эти устройства там установил. В любом случае их нигде в мире нет в свободной продаже. Вокруг Развалины их было двадцать четыре штуки. Одна из них сработала, когда ты нырнул. Но когда полицейские подняли их все на поверхность, оказалось, что сработала еще одна ловушка – только найти сеть так и не удалось.

Джон смотрит на него непонимающе.

– И о чем это говорит?

– Это говорит о том, что кто-то вытащил сеть – вместе с добычей, – произносит Стив. – Мы думаем, что ловушки установили охотники. И что они поймали одного субмарина.

– Одного… субмарина? – повторяет Джон.

– Где-то на прошлой неделе.

Меня прошибает холодный пот. То, что в прошлую субботу было лишь воспоминанием, которое я хотела скорее забыть, вдруг снова становится совершенно реальным. Люди, которые были выведены для того, чтобы жить под водой. От которых произошла я. Субмарин, о котором сейчас говорят Бреншоу, может быть моим родственником. Моим сводным братом. Сводной сестрой. Это даже может быть мой отец!

– Тот, кто установил ловушки, – объясняет миссис Бреншоу отцу Пигрита, который хочет знать, с какой уверенностью можно говорить о том, что за этим стоят охотники, – не из Сихэвэна. Иначе он бы знал, как важна эта трещина в скале для праздника и что именно там нельзя…

Она резко замолкает, потому что открывается дверь и в комнату заглядывает горничная.

– Простите, миледи. Я знаю, что вас нельзя беспокоить, но пришла какая-то женщина…

Стив поднимает руку.

– Пусть она войдет! – восклицает он. – Я ее уже давно жду.

– Как прикажете, – отвечает служанка.

Она исчезает, дверь остается открытой, а миссис Бреншоу с недоверием смотрит на старшего сына.

– Что это значит? Уж не собрался ли ты…

– Собрался, – заявляет Стив. – Я не стану ждать возвращения папы.

В холле раздаются шаги, и в гостиную входит женщина. Она небольшого роста и плотного сложения, с острым носом и короткими волосами, отливающими рыжим. Я никогда раньше ее не видела. А вот тете Милдред она отлично знакома. При виде новой гостьи она вскакивает и возбужденно жестикулирует:

– Что вы здесь делаете?

Спустя пару приветствий и рукопожатий я понимаю, что передо мной Нора Маккинни, новая клиентка моей тети. Ее партнерша по го, приятельница, владеющая языком жестов.

– Я была так же удивлена, как и вы, можете мне поверить, – отвечает Нора моей тете. – Когда я узнала про вашу племянницу… Невероятно.

Затем она садится и после того, как миссис Бреншоу ей вкратце передает, о чем мы уже знаем, рассказывает:

– Конечно, то, что я переехала в Сихэвэн, – не случайность. Я решила устроиться работать в администрацию порта, когда стало известно, что в заливе Эквилибри поселилось племя субмаринов. В таких ситуациях мы всегда стараемся иметь своих людей на местах, через которых можно иметь доступ к оперативной информации.

– То есть это просто маскировка? – спрашивает профессор Боннер.

– Скорее предлог. Я аквалангистка, а что касается нашей организации, вхожу в контактное подразделение. Для этого и выучила язык жестов. Субмарины в основном изъясняются на нем. – Она вздыхает. – Хотя пользоваться языком жестов в гидрокостюме и маске довольно трудно. Если удается обменяться с ними парой слов – это уже удача.

– К тому же охотники выглядят точно так же, как мы, – добавляет миссис Бреншоу. – И они им не подарочки приносят, а убивают их.

Нора кивает.

– Всё так. Но на этот раз убивать они не стали. Это оставляет надежду.

– На что? – спрашивает профессор Боннер.

– Что тот субмарин еще жив, – отвечает Нора.

– И что мы сможем его освободить, – азартно вставляет Стив.

– Будем считать, что я этого не слышала, – с угрозой в голосе отзывается его мама. – С этими людьми шутки плохи.

– Так я и не собираюсь с ними шутить, – возражает Стив. Затем поворачивается к Норе. – У тебя есть ключ?

Она достает что-то из сумки.

– Ключ не нужен, там на калитке кодовый замок. На остальных дверях висячие замки, ключи от которых сто лет как потеряны. Их придется срезать. А задняя дверь просто примотана проволокой.

Теперь я рассмотрела, что она ему протягивает: кусок картона, оторванный от коробки, на котором что-то нацарапано. Наверно, код.

Стив читает цифры:

– Ноль три – двенадцать – пятьдесят один, – удивляется он. – Это же вчерашняя дата!

Нора кивает.

– Именно. Видимо, кому-то из городской администрации это кажется хитрой идеей. Но будь осторожен, код надо набрать правильно – есть всего две попытки, иначе сработает сигнализация.

– Стив! – возмущается его мама. – Что ты такое задумал?

Профессор Боннер поднимает руку.

– Да, пожалуйста, – говорит он. – Просветите нас. О чем, собственно, речь?

Стив помахивает кусочком картона.

– Это пароль от входа в старый рыбоводный цех. Я проверю, не держат ли они субмарина в одном из резервуаров.

– Ни в коем случае! – восклицает миссис Бреншоу. – Это слишком опасно!

– Я возьму с собой Харуки и Яна. Они за мной приглядят. – Он дерзко усмехается. – По официальной версии, мы хотим посмотреть, подойдет ли помещение для вечеринки. Это мы расскажем, если нас застукают. Чего, конечно, не случится.

Отец Пигрита поднимает руку повыше.

– А что, если позволите поинтересоваться, наводит вас на мысль, что субмарин может быть именно там?

Стиву явно не терпится отправиться.

– Там куча резервуаров с морской водой, за которыми никто не следит с тех пор, как разведение рыбы переместилось на прибрежные фермы возле Куктауна. И в цех есть доступ из-под воды. Это значит, аквалангисты могли доставить туда пойманного субмарина незаметно.

Профессор Боннер морщит лоб.

– Должно быть, эти люди постараются как можно быстрее увезти свою добычу подальше отсюда?

– Может быть, – отвечает Нора. – А может, и нет. Четыре недели назад полиция задержала у нас в порту трех контрабандистов. После этого была усилена береговая охрана, это стандартная мера в таких случаях. Очень может быть, что это помешало планам охотников. Как бы то ни было, я изучила данные по движению всех судов и записи со всех камер наблюдения в порту. И не увидела ничего, что можно было бы интерпретировать как транспортировку субмарина.

– Собственно, это всё, что мне необходимо было услышать, – заявляет Стив, засовывает кусочек картона в карман, а вместо него достает маленькое устройство, которое прикрепляет себе на ухо.

– Ушная камера? – спрашивает его мама, делая большие глаза. – Что это еще означает?

– С ее помощью вы сможете следить отсюда за нашим перемещением. И сразу же сообщить полиции, если мы найдем субмарина. – Он показывает на стол. – Я выложил пароль от трансляции в домашнюю сеть. Логин – «Зал для вечеринки».

Похоже, миссис Бреншоу намерения ее старшего сына пугают меньше, нежели наличие у него ушной камеры, аппарата, к которому в неотрадиционалистских зонах относятся неодобрительно.

– А это безопасно?

– Да, – заверяет Стив. – Не волнуйся.

И он уходит.

23

Я слушаю его шаги в холле, и у меня нехорошее предчувствие. Не могу понять почему. Звук закрывающейся двери отзывается в моих ушах как что-то ужасное и непоправимое. В открытое окно я слышу, как кто-то что-то кричит и потом хлопают три двери машины разом. Потом хруст гравия под колесами, всё удаляющийся и удаляющийся. Мне нужно было пойти с ними.

– А Стив владеет языком жестов? – спрашиваю я в пустоту.

Нора берет свою чашку, подносит было к губам, но со стуком ставит на место.

– Нет. Но мне нельзя было пойти с ними. Слишком рискованно.

Я представляю себе, каково это – быть запертым в старом темном резервуаре для рыбы. Ждать, не знать, что с тобой будет. А потом тебя вытаскивают трое мужчин, с которыми ты никак не можешь поговорить. Я должна была пойти с ними.

Миссис Бреншоу наливает кофе отцу Пигрита и спрашивает:

– Как ушная камера может быть безопасной? Она же передает, разве нет? А передатчик могут засечь.

Профессор Боннер кивает.

– Могут. Но тут не как с планшетами или коммуникаторами. Ушные камеры не регистрируются. Их покупают анонимно. Всё, что могут зафиксировать, – это местоположение и номер. А в Сихэвэне сейчас много приезжих из-за границы зоны, так что еще одна ушная камера вряд ли привлечет к себе внимание.

– Да, но она же будет транслировать сюда, к нам?..

– Нет, это не так работает. Ушная камера транслирует только в Сеть. А оттуда теоретически любой может посмотреть трансляцию. Конечно, только если у вас есть соответствующий пароль.

Похоже, это успокоило миссис Бреншоу. Она склоняется над стеклянной столешницей, дотрагивается пальцем до одного из символов меню и ищет.

– Ага, вот. «Зал для вечеринки», – произносит она. – Наверно, это оно и есть?

Не дожидаясь ответа, она включает трансляцию. Над столом возникает голограмма, но там пусто.

– У вас умный сын, – считает профессор Боннер. – Он догадался не включать камеру, пока не оказался далеко отсюда.

Миссис Бреншоу вздыхает и опускает руки на колени.

– Как назло, мужа именно сегодня нет… Звонить ему опасно, да? У нас есть такое правило в организации: никаких звонков и писем, если речь идет о субмаринах.

– Очень разумное правило, – соглашается профессор Боннер и делает глоток кофе. При этом его взгляд падает на меня. – Саха, – говорит он. – Что с тобой? Ты такая… тихая?

В тот момент, когда он произносит это, я вдруг осознаю, что сижу вся скрючившись, будто пытаюсь спрятаться за подлокотник дивана. Я выпрямляюсь, заставляю себя опустить плечи.

– Просто вспомнила кое о чем, – отвечаю я. «Это скорее всего от испуга, – говорю себе. – От шока из-за нападения». – О том, что однажды встретила субмарина.

Все взгляды обращаются на меня.

– Правда? – спрашивает миссис Бреншоу.

– Да, – говорю я. – Это было в последний учебный день. Довольно далеко в море. Он сказал, что его зовут Плавает-Быстро.

Глаза миссис Бреншоу и Норы Маккинни становятся огромными от удивления, у обеих одновременно. В другой ситуации это выглядело бы забавно.

– Он назвал тебе свое имя? – не может поверить Нора.

– Да, – подтверждаю я. – Он был… мил.

И действительно, тут я понимаю, что это был первый человек в моей жизни, сказавший мне: «Привет, красавица».

– Но когда я объяснила ему, что я пришла с суши, он бросился наутек.

Они обмениваются многозначительными взглядами, потом Нора произносит:

– Саха, это просто невероятно. Одна встреча – и ты узнала их лучше, чем мы за многие годы. Ты могла бы стать бесценной посланницей, ты это понимаешь?

Я лишь криво усмехаюсь. Что тут скажешь? Сейчас у меня несколько иные проблемы.

И тут включается трансляция.

– Ну что, поехали, – произносит очень громко голос Стива, а на голограмме появляется прыгающее изображение. Мы видим то, что видит Стив: белесую, мощенную камнем дорожку вдоль территории порта, сухие кусты, сетку вокруг рыбоводного цеха и то и дело акваторию порта на заднем плане.

Джон настраивает голограмму таким образом, чтобы нам со всех сторон было видно одно и то же. Стив и остальные особо не переговариваются, слышно в основном сопение. То и дело он оглядывается по сторонам, чтобы удостовериться, что за ними никто не следит.

– Погоди, – произносит чей-то голос. Появляется плоское лицо с японскими чертами. Это, наверно, Харуки. Он напряженно куда-то вглядывается, потом улыбается. – Всё в порядке, они прошли.

Кто прошел? Этого мы не узнаем.

К прыгающему изображению надо привыкнуть.

– За стеной – вниз, – говорит Стив. Снова безумная чехарда, сухая трава, камни. Потом забор, калитка, кодовый замок.

Мы видим, как Стив достает записку с кодом.

– Пять, один, – говорит он и нажимает нужные кнопки. – Один, два. Ноль, три.

Замок издает короткое жужжание, и калитка открывается.

– Заходим, – шепчет Стив.

Кирпичные стены цеха приближаются, проносятся мимо. Взгляд то и дело опускается. Старые каменные плиты, все в трещинах, сквозь которые пробивается трава, кое-где она выросла выше колен. Стив держит что-то в руке, это фонарик. Задняя дверь из железа, краска давно сошла, а металл стал темно-коричневым от ржавчины. Всё как сказала Нора: дверь просто примотана куском проволоки, продетым в две проушины, явно приваренные позднее. Стив откручивает проволоку.

– Опять кто-то идет, – произносит еще один голос. Наверно, это Ян.

Пару секунд взгляд блуждает по окрестностям, по стенам, откосам портовых построек, проезжающим мимо машинам. Лицо. У Яна рыжие вихры, маленькая бородка и обгоревший нос.

– Сейчас, – говорит Стив.

И вот проволока вынута, дверь можно открыть. За ней полная темнота. Они включают фонари, заходят внутрь, закрывают за собой дверь.

– Теперь тихо, – шепчет Стив. Как призрачные пальцы, лучи света ползают по полу, стенам и потолку.

Пигрит наклоняется ко мне.

– А что, если субмарина охраняют? – шепчет он.

Я напряженно вдыхаю.

– Сиди уж тихо, – шепчу я в ответ. – Это тебе могло бы и раньше в голову прийти.

Изображение постепенно приспосабливается к скудному освещению.

– Ну что, у входа всё довольно неплохо, – слышим мы голос Харуки. – Здесь может быть гардероб. А там впереди – касса… я прямо вижу ее.

– Совершенно чумовое местечко, – считает Ян.

– Да-да, – нетерпеливо соглашается Стив. – Пойдем еще посмотрим.

Отец Пигрита откашливается.

– Я правильно понимаю, что эти двое не посвящены в курс дела? Они, похоже, действительно верят, что вся эта акция устроена, чтобы проверить, годится ли цех для вечеринок.

Миссис Бреншоу кивает.

– Всё верно, Харуки и Ян не входят в нашу организацию.

– Но, – замечает Нора, – нам придется их завербовать, если мы найдем субмарина.

– Если, – говорит миссис Бреншоу.

На голограмме снова всё мелькает, резкая смена света и темноты. Они спускаются по лестнице вниз, перила частично проржавели и развалились. Двери. Коридоры. А потом зал, огромный, с проходом посередине и большими черными квадратами справа и слева.

– Здесь не очень удобно танцевать, – замечает Харуки.

Стив направляется к первому резервуару.

– Давайте поглядим, что там внутри.

– Ну что там может быть? Морская вода, – слышен голос Яна.

Лучи света пробегают по краям резервуара, но выхватывают только бетон и воду. Стив просвечивает все углы, прежде чем перейти к следующему.

– Говорю же тебе. Морская вода. Ой, какой сюрприз – и тут тоже. А тут… еще немножко водички, – издевается над ним Ян, которому эта инспекция кажется совершенно лишней.

Стив не обращает на него внимания. Он обходит все резервуары, просвечивает каждый из них – везде пусто.

– Хм, – полушепотом произносит он, обращаясь к нам, а не к своим спутникам. – Здесь пусто.

– А ты думал, что там будет? Рыбы?

Голос Харуки в таком большом помещении звучит гулко.

– Эй, чувак, ты чего хочешь-то? Вечеринку или рыбалку?

– Пошли вниз, – отвечает Стив.

Снова движение. Мне то и дело приходится отводить взгляд, так всё мелькает. Мрачное местечко. Слышно, как отражаются от стен звуки шагов, скрип металлической двери, крики, которых не разобрать, смех. Лучи света скользят по электропроводке, мертвым экранам, светильникам без лампочек. Вечеринка? Это слово напоминает мне о чем-то, вот только о чем, я никак не соображу.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – произносит профессор Боннер, – но разве резервуар, в котором держат субмарина, не должен быть как-то закрыт? Решеткой, например?

– Я подозревала, что в большом зале он ничего не найдет, – говорит Нора. – Но в подвале находятся резервуары для ракообразных. Там есть решетки, иначе крабы могут сбежать.

Мы напряженно следим за тем, как Стив и остальные спускаются по лестнице вниз. Идут мимо влажных стен, на которых растут непонятные штуковины. Проходы отбрасывают пугающие тени. Ступени качаются, проводка свисает с потолка, в одной из стен не хватает кирпичей.

– Ну, я не знаю, – не унимается Ян. – Один раз включить звуковую установку на полную катушку, и вся эта халупа развалится на куски.

– Идем дальше, – говорит Стив. – Мы просто сейчас всё посмотрим, а потом уже решим.

Снова большое помещение. Пара обрушившихся стальных балок. И снова темные прямоугольники на полу. И действительно, на каждом решетка. От волнения мы дружно наклоняемся вперед к голограмме, будто сговорившись. Стив обходит резервуары, возле каждого встает на колени и светит между прутьями решеток. Пол мокрый и скользкий, решетки изъедены ржавчиной. Одна из них разваливается под его рукой, когда он хочет опереться, он еле успевает схватиться за что-то другое.

– Никуда не годится, если кого-то интересует мое мнение, – говорит Ян. – Слишком опасно.

Стив издает непонятный бормочущий звук и внимательно обследует все резервуары один за другим.

Но вот он добирается до последнего и там тоже никого не обнаруживает, только прозрачную воду.

– Пусто, – тихо произносит он. – Они все пустые.

– Черт, – Нора откидывается на спинку дивана. Видно, как она расстроена. – Это значит, что охотники утащили субмарина куда-то в другое место.

– Что заставляет вас сделать такой вывод? – спрашивает отец Пигрита.

– Где можно держать пленного субмарина? Для этого нужен резервуар с морской водой, по-другому не получится, – объясняет Нора. – А резервуары в старом рыбоводном цехе – единственный вариант в окрестностях.

Прежде чем я успеваю подумать, разумно ли это, у меня вырывается:

– Нет, не единственные.

– Что? – Теперь все снова смотрят на меня.

– Тоути, – объясняю я. – У них в подвале аквариум с морской водой. – Я поворачиваюсь к тете Милдред, которая сидит скучает и уже смирилась с тем, что ничего не понимает из нашего разговора. – Да? Правда же? Ты же недавно мыла аквариум с морской водой у Тоути?

Она кивает, ничего не понимая.

– Ну да. Я же тебе рассказывала. Огромный такой.

– Нет, – говорит миссис Бреншоу пятью минутами позже примерно в двадцатый раз. – Ни в коем случае.

Джон стоит перед ней, в руке у него узкий стержень цвета меди, ключ от комнаты Карильи.

– Но их же нет дома. Они на концерте в Карпентарии. Это было запланировано еще полгода назад. Миссис Тоути – фанат этой Диас, ты же знаешь. Она полдня провисела на телефоне, чтобы забронировать сьют [11] в их любимой гостинице. Раньше понедельника они не вернутся. Железно.

Его мама решительно качает головой.

– Это не важно. Тоути – наши соседи. И ты ни в коем случае не будешь шариться по их дому в их отсутствие. Ни в коем случае. И уж точно не теперь, после того как ты расстался с Карильей.

– Этого же никто не заметит. Я просто быстро сбегаю и посмотрю, – уверяет Джон. – Это дело десяти минут. Но тогда мы будем знать точно.

– Это нарушение неприкосновенности жилища, – вмешивается профессор Боннер. – Раз ты порвал с Карильей, ты был обязан вернуть ей ключ.

– Я так и хотел сделать, – оправдывается Джон. – Но я же был в больнице, когда она пришла меня навестить и я ей сказал, что всё кончено. Там у меня ключа, конечно же, не было при себе.

– Это не меняет сути дела, – считает профессор Боннер. – К тому же я осмелюсь утверждать, что ты всё равно ничего не нашел бы. Даже если всё так, как предполагает твоя мать, и Джеймс Тоути действительно сотрудничает с охотниками, было бы полным идиотизмом с его стороны прятать пойманного субмарина у себя дома. Этим бы он сам себя скомпрометировал. Он не стал бы так рисковать.

– Либо он именно на это и рассчитывает, – вмешивается Пигрит. – Говорит себе, что все подумают именно так и поэтому никто не станет искать у него дома.

Отец бросает на него наполовину осуждающий, наполовину впечатленный взгляд. Наверняка эти двое частенько ведут дискуссии в таком ключе, готова поспорить.

Я откашливаюсь.

– Я подслушала разговор, – начинаю я. – Некоторые девочки из моего класса рассказывали, что ко Дню основания планировалась вечеринка, причем именно в этом подвале с аквариумом. Так вот, ее вдруг отменили, и никто толком не знает почему. Вроде как отцу Карильи это помещение для чего-то понадобилось.

– Так и есть, – подтверждает Джон. – Я не особо внимательно следил за этой историей, потому что был занят тренировками. Но совершенно точно Карилья что-то говорила о вечеринке. А потом вдруг дала отбой.

Миссис Бреншоу рассерженно смотрит на сына.

– На это может быть миллион причин. Может, Карилья с кем-нибудь поссорилась. Или мистер Тоути просто не захотел никакой безумной вечеринки у себя дома.

– Ха! – хмыкает Джон. – Это был бы беспрецедентный случай.

– Ты знаешь, где этот зал с аквариумом? – спрашивает Нора.

Джон качает головой.

– Я знаю, что там что-то строили, это да. Но особо не интересовался. В смысле, ну правда, Тоути же вечно что-то строят, ремонтируют, перестраивают… Нужно просто не обращать на это внимания, когда бываешь у них, иначе с ума сойдешь.

– В принципе, интересный вопрос, для чего кому-то может понадобиться зал с огромным аквариумом, если не для того, чтобы устраивать там вечеринки, – замечает отец Пигрита. – У меня нет версий.

Джон пожимает плечами.

– Для чего нужна вертолетная площадка? А второй гостевой дом зачем нужен, если даже первый не был полностью занят? Просто Тоути нравится строить. Точка.

– И всё равно я запрещаю, – настаивает его мама. Я вижу, как Джон сжимается, как опускаются его плечи. Он смотрит на ключ в своей руке, снова засовывает его в карман штанов.

– Это было просто предложение, – бормочет он.

Я замечаю, как внутри меня начинает зреть бунт.

– Я пойду, – решительно заявляю я и протягиваю руку. – Дай мне ключ и расскажи, куда идти. А я пойду и проверю.

Все изумленно смотрят на меня.

– Мне это не кажется хорошей идеей, – произносит отец Пигрита.

Я выдерживаю его неодобрительный взгляд.

– Почему? Я всего лишь хочу, чтобы мы знали наверняка. И потом, слушайте, они же всяко хотят меня депортировать. Или прикончить. Вряд ли мне может навредить обвинение в нарушении неприкосновенности жилища.

– Нет, только не ты! – считает Нора. – Это слишком опасно.

– Это точно, – поддерживает ее профессор Боннер. – Саха, тебе никому здесь не надо ничего доказывать.

– Я и не пытаюсь ничего доказывать, – возражаю я. – Просто не хочу упустить шанс найти кого-то, кто знает моего отца.

На это им нечего ответить. Отец Пигрита выглядит так, будто хочет еще что-то сказать, но потом снова закрывает рот.

Я всё еще стою с протянутой рукой.

– Джон, ну что? Куда мне идти?

Джон внимательно смотрит на меня и качает головой.

– Что за бред, зачем я буду тебе это объяснять! Мы просто пойдем вместе.

Профессор Боннер недовольно бурчит:

– Это лишь удвоит риск. Насколько я могу судить, поместье Тоути круглосуточно охраняется. И когда Тоути нет дома, тоже. Возможно, в особенности когда их там нет.

– Да, безусловно, – говорит Джон. – Но охрана сидит у себя в будке у ворот и делает по ночам обходы по берегу. Мистер Тоути придает большое значение своей частной жизни, поэтому заходить в дом им запрещено. Если, конечно, не сработает сигнализация.

– Возможно, когда всей семьи нет дома, это устроено как-то по-другому.

– Нет, всё так же. Я однажды там был, когда они были в Мельбурне. Охраны в доме не было. – Он замечает вопросительный взгляд своей матери и объясняет: – Я тогда готовил сюрприз ко дню рождения Карильи.

– Может быть, – говорит профессор и поднимает кверху палец в предупреждающем жесте. – Но если бы я держал у себя в подвале субмарина, то бы как минимум задумался над тем, чтобы поменять правила.

В этот момент Пигрит встает и заявляет:

– Я тоже пойду. Шесть глаз видят больше, чем четверо.

Его отец опускает свой предостерегающий палец и вздыхает:

– Ладно. Я сдаюсь. Идите. И поторопитесь. И сделайте одолжение, – добавляет он, – постарайтесь не попасться.

Я быстро объясняю тете Милдред, что мы решили, и, так как опускаю все скептические соображения, она только кивает, глядя на меня широко раскрытыми глазами. И мы отправляемся. Джон, Пигрит и я.

Мы выходим из дома через заднюю террасу, с которой открывается потрясающий вид на Большой пляж и Весткап, и следуем за Джоном по направлению к теннисным кортам. Времени уже больше, чем мне казалось. Солнце висит низко над горизонтом.

На подходе к кортам мы слышим сзади стук двери и торопливые шаги – нас догоняет Нора.

– Наверно, будет всё-таки лучше, если с вами будет кто-то от организации, – объясняет она, догнав нас и слегка запыхавшись.

– Ну, только если на всякий случай. – Джон пожимает плечами. – Я не против.

– Всё равно мы наверняка найдем просто пустой подвал, – замечает Пигрит.

Я говорю:

– Пойдем уже дальше.

Наверно, в моем голосе слышно нетерпение.

Дорожка ведет в лесок из кустарников и покореженных ветрами деревьев, он как раз находится на границе имений Бреншоу и Тоути. Необходимость этих насаждений становится мне очевидна, когда мы доходим до забора, который они скрывали от глаз. Высокий уродливый забор похож на тюремный – с охранными датчиками, на которых угрожающе горят синие огоньки, и тихонько шелестящими защитными экранами.

– Буэ, – шепчет мне Пигрит, – меня тошнит от одной мысли, что так можно жить.

Я просто киваю. Стоит ли быть богатым, если расплата за это – заточение в такой личной тюрьме?

Мы идем по тропинке, которая ведет вдоль забора и вниз к морю. Джон с любопытством смотрит на Нору.

– Я думал, вы просто мамина подруга, – говорит он ей.

– Ну да, и подруга тоже, – отвечает она. – Мы познакомились, когда занимались нырянием. О том, что мы обе члены организации, узнали сильно позже.

Незадолго до того, как мы подходим к самой воде, Джон останавливается и объясняет:

– Здесь внизу вместо сенсоров муляжи. Настоящие сенсоры поднимали бы тревогу от каждой большой волны.

С этими словами он берется за деталь забора и отодвигает ее в сторону.

Проход получается узкий, но его достаточно. В любом случае нам удается просочиться внутрь, а сигнализация не срабатывает.

– Нам нужно какое-то время держаться у воды, – говорит Джон.

Мы стараемся идти за ним след в след. Над нами появляется гигантская вилла Тоути, настоящий дворец из стекла, стали и затейливо сложенного природного камня. Джон показывает на довольно небольшой флигель и сообщает:

– Вон тот принадлежит Карилье.

Интересно. Вот, значит, где живет принцесса Сихэвэна. Вполне достойно, тут ничего не скажешь. От здания к морю ведет деревянная лестница, укрытая кронами пальм и частично спрятанная за кустарником. Она ведет на террасу на сваях прямо над морем. Над террасой натянут тент от солнца, наружу слегка выдается причал – личный пляж Карильи. Это значит, здесь она могла бы холить и лелеять свой безукоризненно ровный загар. Любопытно, что при этом она предпочитает возлежать на городском пляже, где ее все видят.

– Если причалит лодка – сразу сработает сигнализация, – объясняет Джон. – Платформу видно через камеру слежения. А лестницу нет.

Он вдруг начинает говорить шепотом, от этого мы тоже стараемся вести себя как можно тише. Мы следуем за ним, когда он одним шагом переступает через невысокие кусты и оказывается на деревянных ступенях.

Мы поднимаемся вверх. Лестница устроена так, что берега с нее не видно. Оказавшись наверху, Джон засовывает ключ в замок – и всё получается: с едва слышным щелчком дверь открывается.

Мы осторожно переступаем через порог, Джон идет впереди. Нас встречает незнакомый запах. Комнаты лежат в полумраке наступающих сумерек, пустые, тихие и покинутые. Я узнаю запах духов Карильи, и больше всего мне хочется повернуть назад.

Мне жутковато вот так, без спросу, врываться в ее личные владения. Ну да, стоит признать, что это не самый порядочный поступок. Но всё же я с интересом озираюсь по сторонам. В гостиной во всю стену мерцает огромный экран. Рядом открытая дверь – по всей видимости, в ее спальню. К своему изумлению, я вижу полку с сотней плюшевых зверей, кажется, они печально провожают меня взглядами.

Зато в коридоре висит огромный плакат с эротической сценой. Мускулистый мужчина изображен на нем так, что практически ничего не приходится додумывать.

– Хм-м, – слышу я тихое ворчанье Пигрита. Похоже, вид покоев его возлюбленной производит на него отрезвляющее действие.

Джон открывает дверь.

– Здесь проход в дом, – говорит он. По голосу похоже, что ему тоже неприятно, что он нас сюда привел. За дверью начинается стеклянный переход, ведущий к главному дому, он кажется еще более необъятным, пустым и пугающим. Света мы не зажигаем – карманного фонарика, который мы прихватили с собой, должно хватить.

Джон идет вперед. Он здесь ориентируется и то и дело предупреждает нас.

– Осторожно, там стоит скульптура, довольно хрупкая, – говорит он однажды, а в другой раз: – Вот сюда. Но не по ковру, на нем следы остаются.

– Какое же всё огромное, – шепчет Нора. – Вот, например, позвать всех к столу здесь без шансов, да?

– Для таких вещей здесь есть система внутренней связи, – сухо отвечает Джон.

Мы доходим до лестницы. Она ведет вниз, на второй подвальный этаж. Мы стараемся ступать как можно тише, но наши шаги гулко звучат в тишине. Меня неотвязно преследует мысль, что где-то метрах в ста впереди сидят двое вооруженных охранников и только и ждут, чтобы что-нибудь произошло.

– Дальше я дороги не знаю, – признается Джон, когда мы доходим до низа. Пара лиственных растений с мраморными листьями растут под лампой дневного света. – Это должна быть одна из этих дверей. – Он открывает первую, которая кажется новее других. Но за ней оказываются только какие-то устройства, на них мигают сотни лампочек – наверно, это домашний сервер. Такие штуки бывают, если у тебя огромное поместье. У нас в Поселке одного сервера хватает на всех, что, конечно, приводит к периодическим проблемам и сбоям.

– Так, значит, не эта, – бормочет Джон и открывает следующую. Мы заглядываем в просторный тренажерный зал с невероятным видом на море.

– Неплохо, – комментирует Нора.

– Круче, чем в фитнес-центре на улице Гармонии.

– Я здесь никогда не был, – говорит Джон. Он и сам выглядит довольно удивленным. – Не думаю, что кто-нибудь из членов семьи ходит сюда.

Он оглядывается по сторонам в попытке сориентироваться.

– Так, если море у нас там, то аквариум должен быть… хм-м. В другой стороне.

Он закрывает дверь, поворачивается и открывает дверь напротив. За ней открывается холл, из которого ведут еще несколько дверей, та, которая в дальнем конце, – стальная и кажется недавно отполированной.

– Наверное, она, – говорит Джон. Он решительно направляется к двери, берется за ручку и распахивает ее. За дверью темнота. Сразу чувствуется, что мы входим в огромное помещение. В зал. В очень большой зал. Свет фонарика ожидаемо тонет в темноте. И слышен плеск воды!

– Я думаю, – тихо говорит Нора, – теперь нам надо рискнуть и включить свет.

Джон делает шаг в сторону, и я слышу, как его рука шарит по штукатурке.

– Да, здесь должен быть где-нибудь выключатель…

Тут он его находит. Вспыхивают прожекторы, и вокруг становится безжалостно светло.

Это огромный асиметричный зал, голые стены которого выкрашены в серый. Вокруг стоят столы, а на них какие-то странные устройства, но это я замечаю краем глаза, потому что мой взгляд устремлен на огромную стеклянную стену, идущую наискосок через весь зал. Аквариум. Он наполнен водой, на дне стоит клетка, а в клетке человек. Субмарин. Я сразу же узнаю его. Это Плавает-Быстро.

И Плавает-Быстро тоже сразу же узнает меня.

– Ты! – жестикулирует он. – Ты с ними!

– Нет! – возражаю я. – Мы хотим тебе помочь!

Нора Маккинни замечает, что я говорю с субмарином.

– Вы знакомы? – спрашивает она.

Я киваю.

– Да. Это Плавает-Быстро. Тот, кого я встретила. Далеко в море.

На его животе и руках заметны шрамы от сети, в которую его поймали. Да и в остальном он выглядит не очень здоровым. И, похоже, он в отчаянии. На нем всё еще его набедренная повязка, а вот мешочков на поясе больше нет. Ну и копья, конечно, тоже.

– С ума сойти, – говорит Джон.

– Значит, всё-таки да, – констатирует Пигрит.

Я отвожу взгляд от Плавает-Быстро, оглядываюсь по сторонам, ищу что-нибудь, что убедит меня в реальности происходящего. Этот гигантский аквариум, водруженный на полуметровом цоколе, сверху его обрамляет галерея из серой стали, так что можно подумать, что изначально это должен был быть бассейн для подводных шоу: сверху можно прыгнуть в воду, чтобы потом зрители с бокалами в руках могли наблюдать за ныряльщиками под водой. Сбоку наверх ведет винтовая лестница с решетчатыми ступенями, к ее перилам прикреплено несколько прожекторов: желтые, красные и зеленые. А ведь здесь и правда планировалась вечеринка!

Я рассматриваю остальную часть зала. Вон там, похоже, барная стойка, которую еще не успели полностью доделать. Но прочая обстановка загадочна. Куча столов, на которых стоят какие-то странные аппараты. Пигрит как раз обходит их, изучает надписи и элементы управления. Единственный прибор, который в состоянии идентифицировать я, – это музыкальная система с гигантскими колонками.

Плавает-Быстро пристально смотрит на меня. На остальных он почти не обращает внимания.

– Как ты это делаешь? – спрашивает он. – Как ты можешь так долго дышать воздухом?

Что ему ответить?

– Мой отец был одним из вас, – объясняю я.

Его глаза расширяются. Неужели и он что-то имеет против полукровок? Он отодвигается назад, пока не упирается спиной в заднюю решетку клетки.

– Ты спас меня от акулы, – добавляю я. – Теперь я пытаюсь спасти тебя.

– От акулы? – спрашивает Нора потрясенно.

Я морщусь.

– Только тете моей не рассказывайте.

Джон по-прежнему смотрит на Плавает-Быстро как завороженный.

– Что же нам теперь делать? – бормочет он.

– Вытаскивать его оттуда, – отвечаю я. – И выпускать в море.

Нора хлопает ладонью по карману брюк.

– Не надо было мне оставлять там свой коммуникатор. Теперь это действительно проблема. Кому-то из нас придется вернуться и дать знать остальным. И тогда… – Она замолкает и качает головой. – Нет, нам не справиться. Исключено.

– Почему нет? – спрашиваю я.

– Потому что нас мало и нет нужных людей. Они еще в пути, приедут только вместе с отцом Джона… – Нора показывает на клетку. – Эта штука, как мы ее откроем? Видишь ее нижний край? Прутья припаяны по кругу. Ни крышки, ни двери. Это значит, клетка приделана к полу. Вон та массивная штука сбоку внизу – это, видимо, замок, который ее держит.

– Значит, надо звонить в полицию.

– Я предпочла бы поступить так в самом крайнем случае. Если к делу подключится полиция, нам будет невероятно трудно сделать так, чтобы не просочилось никакой информации о субмаринах…

Она задумчиво потирает шею и смотрит на Плавает-Быстро. Вид у нее неприятно потерянный.

Никто из нас, похоже, не собирается идти обратно к Бреншоу. Пигрит, похоже, вообще не слушал, по всем признакам приборы на столах интересуют его больше, чем субмарин.

– Как они вообще притащили его сюда? – бормочет Нора и оглядывается по сторонам. – Большинство из них могут продержаться пару минут на воздухе, и всё же… здесь такое огромное поместье…

– У Тоути есть подводный вход в дом, – вмешивается Джон. После недолгих раздумий он указывает в ту сторону, откуда мы пришли. – Где-то там. Что-то вроде грота, на самом кончике мыса.

Плавает-Быстро дергает за прутья решетки.

– Почему вы ничего не делаете? – спрашивает он. – Выпустите меня наконец. Я ненавижу этот… металл.

– Терпение, – отвечаю я и спрашиваю: – Мы можем как-то распилить клетку?

Все молчат. Я смотрю на Нору, но она лишь стоит с широко раскрытыми от удивления глазами.

– Я еще никогда не видела, чтобы кто-нибудь из них так много разговаривал, – наконец произносит она. Нора моргает и с очевидным усилием поворачивается ко мне. – Распилить? Но для этого нам нужны инструменты для работы под водой. Где мы их сейчас возьмем?

Джон откашливается.

– Мы можем спустить воду так, чтобы верхняя решетка клетки оказалась на поверхности. Тогда можно будет перепилить прутья обычной болгаркой. – Он смотрит на меня. – Мы с Раймондом однажды делали нечто подобное. Когда в порту затонул новозеландский корабль и речь шла о том, чтобы достать ящик с радаром. Мы дождались отлива и тогда…

Я понятия не имею, о чем он. Но мне становится ясно, что я пропустила кучу всего происходившего в Сихэвэне.

Нора рассуждает.

– Это был бы фонтан искр. Хорошо, они попали бы в остающуюся воду. Но опять же – где ты в это время суток возьмешь болгарку?

– Это не проблема. Один звонок Бриджит – и болгарка у меня, – отвечает Джон. Я подозреваю, что он говорит про Бриджит Уайтекер, которой принадлежит магазин инструментов и скобяных изделий на улице Гостеприимства.

– Окей, предположим, мы так и поступим. – Нора нервно грызет ноготь на большом пальце. – Но всё равно остается вероятность того, что будет очень шумно и долго.

Джон пожимает плечами.

– Ну и что? У нас вся ночь впереди.

– Вот это как раз вопрос. Действительно ли вся ночь впереди. И действительно ли охранники ничего не заметят, если мы будем торчать здесь часами.

Взгляд Норы останавливается на округлом предмете размером с рюкзак, закрепленном на стенке аквариума с противоположной от лестницы стороны. К нему подключены две трубки, одна из них ведет в аквариум, а вторая исчезает в полу.

– О нет, – выдыхает она. – Это что, единственный насос? Да мы таким несколько часов будем нужное количество воды откачивать.

Джон осматривается.

– Да, похоже на то. Я, по крайней мере, других труб не вижу.

– Ну отлично.

Нора делает шаг назад, упирается руками в бока и окидывает взором весь зал.

– Может мне кто-нибудь вообще объяснить, для чего вашему замечательному соседу понадобилось всё это строить?

Она потрясенно качает головой.

– Только представьте себе, как это трудно – высечь в скале такое огромное помещение! Как это долго. И дорого. А потом, этот аквариум. Это гигантское стекло! Здесь нет ни одного входа, через который его сюда можно было внести. Значит, это литое стекло. Которое стоит в три раза дороже нормального. А потом он велел поймать субмарина.

Она поворачивается кругом с выражением глубокого непонимания на лице.

– Зачем? Зачем это всё? Только для того, чтобы продемонстрировать на вечеринке невиданную диковинку?

Джон приподнимает брови.

– Верно. Хороший вопрос. Я об этом еще даже не задумывался.

– Да, – говорю я. Я тоже не задумывалась. – Странно.

И тут в разговор впервые включается Пигрит.

– Мне кажется, я знаю, – говорит он. – Знаю, для чего всё это.

Мы все удивленно поворачиваемся к нему.

Пигрит показывает на столы с приборами.

– Вот это установка для секвенирования. Вон там – жидкостный хроматограф для выделения и очистки белка. Рядом – компактная центрифуга и вибрационный инкубатор. У стены стоят…

– Мне это всё ни о чем не говорит, – перебивает его Нора.

– А мне говорит, – отзываюсь я, начиная догадываться, к чему он клонит.

Пигрит кивает.

– Это всё приборы, которые используются для генетических манипуляций. Мы находимся в биолаборатории!

– Что? – потрясенно восклицает Джон. – Но это же бред какой-то.

Пигрит награждает Джона Бреншоу взглядом, исполненным глубочайшего презрения.

– Как австралиец, ты мог бы знать, что еще сто лет назад этот континент был населен огромным количеством ядовитых и опасных животных: змеи, пауки, медузы, ядовитые рыбы и тому подобное, – произносит он резким тоном. – Но после Энергетических войн большинство из них было уничтожено. При помощи специально выведенных возбудителей болезней, которых тогдашняя генная инженерия сконструировала таким образом, чтобы они воздействовали только на нежелательные виды.

Он кивает на лабораторное оборудование.

– Я готов поспорить, что именно это они здесь и хотят сделать – вывести вирус, который уничтожит субмаринов.

Он машет рукой в сторону Плавает-Быстро.

– А на нем они хотят проверить, как это работает!

Мгновение мы стоим как громом пораженные. Я думаю, никто из нас не сомневается, что Пигрит прав. Это же очевидно, только мы почему-то ничего не замечали.

– Значит, Джеймс Тоути действительно сотрудничает с охотниками, – с отчаянием в голосе произносит Нора Маккинни.

Пигрит поднимает брови.

– Мне казалось, это и так очевидно?

В этот момент неожиданный, по сути абсурдный звук заставляет нас резко обернуться. Он раздается откуда-то сверху: кто-то медленно и многозначительно аплодирует нам.

Джеймс Тоути. Вместе с двумя вооруженными людьми он вошел в зал через дверь в галерее. Продолжая размеренно хлопать, он огибает аквариум и подходит к перилам. Видно, какое удовольствие он получает при виде ужаса на наших лицах. Затем он кладет руки на перила, смотрит на нас сверху и произносит:

– Поздравляю, молодой человек. Это вы правильно сообразили. – Его губы растягиваются в презрительной ухмылке. – Но еще правильнее было бы вообще не приходить сюда.

И тут появляется Карилья. Он встает рядом с отцом, с издевкой смотрит на нас сверху вниз и произносит:

– Давай, пап. Прикончи их.

24

– Забудьте, – произносит Тоути, заметив взгляд Джона, брошенный в сторону железной двери, через которую мы пришли. – Нижние двери уже заперты.

Ему, похоже, нравится эта ситуация: то, как он стоит наверху, высоко над нами, на галерее, обрамляющей аквариум, и мы полностью в его власти. Теперь я узнаю обоих его спутников: это те типы, пытавшиеся меня похитить. Крысиная морда и белесая рожа. Только теперь у них в руках не наркопистолеты, а жутковатого вида ручные автоматы. Один из них охраняет узкий вход на винтовую лестницу, а другой целится сверху в нас.

– Ну что, Джон, ты, наверно, удивляешься, что я здесь, – замечает Тоути с издевкой, – а не в концертном зале в Карпентарии, да? Видишь ли, моя жена там. Она ни за что не хотела пропускать выступление Диас. Но мне по дороге в Карпентарию позвонил один доверенный человек из городской администрации и рассказал, что кто-то интересовался кодом от старого рыбоводного цеха. Мне это показалось очень странным. В эту развалюху уже год как не ступала нога человека, включая ответственного за строительство представителя Городского совета, которому это вообще-то надлежит делать по долгу службы. А тут вдруг кто-то заинтересовался?

Он кивает на аквариум, где на дне за решеткой находится Плавает-Быстро.

– И это всего лишь через пару дней после того, как нам пришлось на несколько дней разместить там это… существо, пока здесь устанавливалась клетка? Тут уж я предпочел вернуться и приглядеть за порядком.

Он смотрит на Нору.

– М-да, миссис Маккинни. Наше подозрение, что вы входите в число друзей этих уродцев, подтвердилось. Не зря мы установили за вами слежку.

Нора молчит. В ее глазах отчаяние.

– А тебе, Джон, – продолжает Тоути, – я вынужден сообщить, что Карилья, сама того не зная, ввела тебя в заблуждение по поводу датчиков на берегу: это не муляжи.

Карилья ухмыляется. Но эта ее злорадная ухмылка на мгновение выглядит так, как будто она пытается прикрыть досаду, что ее отец был в курсе всех ее тайных посетителей.

– Ну и этот зал, конечно же, тоже под наблюдением, – продолжает Тоути, обводя помещение широким жестом. – Мы следили за каждым вашим шагом, слышали каждое ваше слово.

Нора гневно фыркает.

– И что, вы действительно это задумали? Геноцид субмаринов?

– Ну, ну, – с издевкой произносит Тоути. – Геноцид. Какое неприятное слово.

Он скорбно морщит лоб.

– Но иногда приходится делать неприятные вещи, чтобы избежать еще более неприятных последствий.

Он снова указывает на Плавает-Быстро.

– Эти уроды размножаются как мухи в навозной куче. Сто двадцать лет назад их была пара десятков, а сегодня уже больше десяти тысяч. Еще сотня лет, и их будут миллионы. Очевидно, что в один прекрасный день они начнут соперничать с нами за нашу планету.

– Они живут под водой, – возражает Нора. – Что нам с ними делить?

Тоути издает короткий невеселый смешок.

– Например, полезные ископаемые, в подводную добычу которых мы инвестировали огромные деньги. Полезные ископаемые и источники энергии, которые нужны нам. Без них наша цивилизация перестанет существовать. И почему мы должны делиться ресурсами, обнаруженными и добываемыми нами с таким трудом? С этими гомункулами, этими противными природе искусственными людьми, которых сумасшедший профессор выпустил в мир просто потому, что ему так захотелось…

– Они люди, – протестует Нора. – А значит, у них есть такие же права, как и у нас.

– Не надо ля-ля, – огрызается Тоути. – Вы рассуждаете прямо как эти люди из Всемирного совета, которые принимают решения по поводу распределения территорий. С хорошими намерениями и плюя на потери. Нет, ну а что, можно себе позволить, если вы сами принадлежите к тем, кого коснется в последнюю очередь нищета, в которую погрузится человечество, настоящее человечество.

Нора качает головой.

– Это же ерунда. Всемирный совет ничего не решает по собственному усмотрению, а руководствуется признанными и оправдавшими себя правилами…

– Не важно, – перебивает ее Тоути. – Не важно, что скажет Всемирный совет, когда этих рыболюдей станет достаточно много и они начнут просто брать себе что захотят. Это будет война, понимаете вы это? Война, в которой наши шансы невелики, потому что проходить она будет на их поле.

Он вытягивает шею.

– Да, мы воплощаем план, который может показаться отвратительным. Но это всего лишь реакция на отвратительных существ, которых выпустил на нас Ён Мо Ким. Это было ошибкой, и мы хотим эту ошибку исправить. Мы намерены решить проблему субмаринов раньше, чем они начнут представлять для нас серьезную опасность. Кто-то должен это сделать, и это будем мы. Мы сделаем это тайно и не ожидаем благодарности. Мы сделаем это, потому что это наш долг перед лицом грядущих поколений настоящих людей, это очевидно.

– Это вам так просто не сойдет с рук, – возражает Нора. – Как только об этом станет известно, на концерны, которые поддержали вас и ваших охотников, обрушится волна общественного возмущения.

Тоути надменно улыбается.

– Волна общественного возмущения, ах да. Как вы думаете, почему мы действуем вот так? Здесь, на частной территории? Я одиночка. Заблуждение. Трагическое. Ну, вы знаете. Если когда-нибудь то, чем мы тут занимаемся, выйдет наружу, наши партнеры окажутся ни при чем.

Он качает головой.

– Только до этого не дойдет. Все ученые, работающие над проектом, – люди, которых я давно знаю и подбирал лично. На следующей неделе приедут первые из них, гости дома Тоути. И тогда мы возьмемся за дело.

Он смотрит на Пигрита.

– По счастью – и твоего отца это бы наверняка заинтересовало как историка – техническое ноу-хау тех времен, когда проводилась чистка австралийского животного мира, не было утеряно. Долгое время оно было в закрытых архивах, из которых нам удалось его извлечь.

Джеймс Тоути убирает руки с перил и довольно их потирает.

– Не позднее чем через год вирус, поражающий только homo submarinus, будет готов. А дальше не потребуется и года, чтобы сдохла последняя человекорыба. Пока не сдохнут они все, сдохнут и будут забыты.

Я чувствую, как во мне поднимается волна невероятной ярости, такой, что я даже и предположить не могла.

– А я? – задрав голову, кричу я наверх этому сухому седоволосому человеку. – Мой отец был субмарином. Во мне его гены. Получается, я тогда тоже умру?

Он окидывает меня высокомерным взором.

– Это называется «сопутствующие потери». – Его рука совершает легкое смахивающее движение, как будто бы это, во-первых, совершенно логично, а во-вторых, совершенно незначительно. – Впрочем, ты зря об этом беспокоишься. Само собой разумеется, что эту ночь никто из вас не переживет.

Мне кажется, что я физически ощущаю сильнейшие эмоции, прокатывающиеся по залу, как волны на море в шторм.

Вот ужас – Джон смотрит вверх на Карилью и умоляет:

– Кари! Ну скажи что-нибудь!

И она говорит:

– Никто не может просто так взять и порвать с Карильей Тоути. Никто.

Вот отчаяние – Нора Маккинни, ее полный боли взгляд устремлен на Плавает-Быстро в клетке. Должно быть, она представляет себе гибель, угрожающую всему виду.

Вот ступор – Пигрит втянул голову в плечи, лицо его посерело. Я вижу, как дрожат его губы.

А я? Я всё это тоже чувствую, но моя ярость никуда не делась. Она кипит во мне как вулкан и выталкивает на поверхность одну мысль, стремительную, сумасшедшую, отчаянную, совершенно безнадежную.

Но я не трачу время на раздумья о том, насколько безнадежна эта мысль, а вместо этого ору:

– И всё же кое-что не заметили!

Уж не знаю почему, но мой крик заглушает всё вокруг и заставляет всех вопросительно уставиться на меня.

– Что-что? – спрашивает Тоути в замешательстве.

– Вы кое-что не заметили, – повторяю я и чувствую, как кровь закипает в моих жилах.

Он склоняет голову набок.

– Ах, да? И что же это, осмелюсь спросить?

– А я вам покажу, – кричу я и бросаюсь к винтовой лестнице, стремительно взлетаю наверх по железным ступенькам. Мои шаги звонко разносятся в этой невероятной, вибрирующей от напряжения тишине, которая вдруг наступила.

Крысиная морда на другом конце лестницы пытается встать у меня на пути, но Тоути снисходительно приказывает ему:

– Пропусти ее.

Я оказываюсь перед ним, во мне напряжено всё до кончиков волос.

– И?.. – спрашивает Тоути.

Я поднимаю руку и показываю на вид, открывающийся сверху: бледные лица, не сводящие глаз с галереи, столы с лабораторным оборудованием, голые стены.

– Вон там! Что вы видите?

Он смотрит туда, куда показывает моя рука.

– И что же я должен там увидеть?

Ничего. Это всё, конечно, отвлекающий маневр. Но Джеймс Тоути слишком доволен собой, чтобы ему могла прийти в голову мысль, что кто-то может обвести его вокруг пальца. Да не кто-нибудь, а какая-то уродливая шестнадцатилетняя ошибка природы!

Карилья отошла с моего пути, когда я прорывалась к ее отцу. Теперь она выжидающе стоит неподалеку от края аквариума, демонстративно отвернувшись от меня. А следовательно, у нее нет ни малейшего шанса уклониться, когда я набрасываюсь на нее одним прыжком, в котором сконцентрированы вся моя ярость и вся моя сила, хватаю ее и увлекаю за собой в аквариум. Когда она начинает сопротивляться, я уже успеваю затянуть ее под воду, а, как однажды заметил Пигрит, я довольно сильная. Ей меня не побороть. Я вдыхаю воду, продолжая тянуть ее на глубину, к клетке на дне. Карилья барахтается, беспорядочно колотит руками и ногами, пускает большие серебристые пузыри. Она чувствует, что начинает задыхаться.

Плавает-Быстро парит в центре своей клетки и смотрит на меня огромными глазами. Одной рукой я прижимаю Карилью, всё слабее отбивающуюся, к решетке клетки, а другой показываю ему жестами:

– Держи ее крепко!

– Ты хочешь, чтобы она умерла? – спрашивает он.

– Она не умрет. Просто держи ее.

Один взмах его рук с перепонками между пальцами – и он уже рядом. Он крепко обхватывает Карилью обеими руками.

– Не отпускай ее, – еще раз повторяю я ему. – Если ты ее отпустишь и она сбежит – мы все умрем.

Он кивает. В его взгляде я вижу отчаяние и непонимание, но мне сейчас не до этого. Я произвожу воздух у себя в груди и наклоняюсь к Карилье, которая меж тем уже потеряла сознание. Теперь самое противное: мне нужно сделать ей искусственное дыхание. Мне приходится преодолеть себя, но я всё же начинаю вдувать в нее воздух.

Она приходит в себя, широко распахивает глаза и, увидев меня так близко, сразу же снова начинает брыкаться. Она мотает головой, пузырьки воздуха вырываются и устремляются к поверхности. Эта девчонка просто не понимает, что для нее хорошо, а что плохо.

Я снова хватаю ее, прижимаю губы к ее губам и дышу в нее. Потом зажимаю ей рот в надежде, что она какое-то время продержится с этим запасом.

Я отпускаю ее и оглядываюсь. Отсюда отличный вид на весь зал. Все стоят там же, где и стояли, Нора Маккинни впереди.

– Скажи ему, чтобы вызвал полицию, – объясняю я ей на языке жестов. – Или Карилья умрет.

Я наблюдаю, как Нора передает мое послание. Тоути ей что-то возражает, Нора ему отвечает, но мне здесь, в аквариуме, ничего не слышно.

Вода в аквариуме с затхлым привкусом. В углу работает воздушный компрессор, он, похоже, слабоват, по крайней мере мне тяжело дышать.

Хотя, возможно, дело вовсе не в воде. Я смотрю на себя вниз. Футболка прилипла к телу и мешает жабрам. Неудивительно, что я еле дышу. Хватаюсь за края футболки и стаскиваю ее с себя через голову.

Теперь мои жабры свободны, вода по-прежнему пахнет затхлостью, но я могу нормально дышать. Я наклоняюсь к Карилье, которая уже еле жива, и даю ей подышать. Потом говорю Норе:

– Скажи ему, пусть поторопится. Я не могу это делать вечно.

Они спорят. Я смотрю наверх. Поверхность воды как слой мерцающего серебра, но галерея так ярко освещена, что я вижу, по крайней мере, движущиеся очертания. Похоже, Тоути говорит с одним из своих людей и тот качает головой. Наверно, он понимает, что, если попробовать выстрелить в Плавает-Быстро или в меня, можно запросто попасть в Карилью.

Она снова задыхается. Когда я выдыхаю в нее воздух, вдруг ощущаю резкую боль в нижней губе. Она меня укусила! Я отталкиваю ее, во рту появляется привкус железа. Струйка крови тянется в воде между ее и моим лицом. Я сжимаю губы, дотрагиваюсь до укушенного места. Вот ведь бестия! Да пожалуйста, поглядим, как она обойдется без меня!

Мой взгляд падает на Нору, которая торопливо жестикулирует. «Один из них раздевается», – предупреждает она меня.

Я поворачиваюсь и смотрю наверх. Поверхность воды неспокойна, и особо ничего не увидишь, но не без помощи фантазии мне удается разглядеть, что один из мужчин действительно начал раздеваться. Тоути, видимо, приказал ему нырнуть ко мне и освободить дочь.

Я машу Норе:

– Скажи ему, что, если этот человек нырнет в аквариум, я буду с ним бороться. И ему не удастся достаточно быстро меня победить, чтобы спасти Карилью.

Пока Нора передает мою угрозу Тоути, Карилья пускает большие пузыри и начинает панически барахтаться. Лучше и не подгадаешь. Я вижу, что человек наверху останавливается и Нора передает мне: он не будет нырять.

Я снова склоняюсь к Карилье. На этот раз я зажимаю ей рот, запрокидываю назад голову и даю ей воздух через нос, примерно так, как показывали на курсах первой помощи.

Тут же понимаю, что этот способ явно лучше. Во-первых, так мне не приходится прикасаться губами к ее губам, а во-вторых, так она дышит более естественно, что она тут же и начинает жадно делать.

Оглушительный удар заставляет меня резко обернуться. Что это еще?

Еще один. И еще. Это Тоути вместе с Крысиной Мордой спустился в зал и приказал ему стрелять по дальней части аквариума.

Мне становится дурно, когда я осознаю, чего они добиваются. Они хотят разбить аквариум! Без воды его драгоценная доченька будет в безопасности – видимо, так он решил, и в общем-то идея совсем не плоха: если стекло разобьется, а вся эта вода равномерно распределится по залу, она окажется не выше колена и мне больше нечем будет его шантажировать.

То, что Плавает-Быстро без воды погибнет, Джеймс Тоути, конечно, принимает в расчет, равно как и то, что вместе с потоком воды на них обрушится куча стеклянных осколков, но это его, похоже, не особо волнует. Какой угрозой я могу теперь его остановить? Мне ничего не приходит в голову. Но его план не работает. Стеклянная стена лишь приобретает молочно-белый оттенок в тех местах, куда попали пули, но больше ничего не происходит. Зато я вижу, как снаружи все резко накрывают головы руками и стараются за чем-нибудь спрятаться: по всей видимости, пули отскакивают от стекла и рикошетом свистят по залу. Прямо за Джоном разлетается на куски прибор со стеклянными колбами и трубками.

Наконец Тоути понимает, что ничего не выйдет, и пальба прекращается. Я снова даю Карилье воздуха, она, похоже, начинает постепенно привыкать к этому. Она смотрит на меня, и ее глаза зло поблескивают. Плавает-Быстро тоже смотрит на меня, но в его глазах я вижу удивление и непонимание. У него наверняка куча вопросов по поводу происходящего, но нет свободной руки, чтобы их задать.

Снова странный звук, на этот раз тонкое жужжание. Звучит зловеще, но что же это?

Я выпускаю из рук Карилью и вопросительно смотрю на Нору.

– Он приказал откачать воду, – объясняет она. С ума сойти. Она что, не сказала ему, что на откачивание такого количества воды понадобится много часов? Тоути же должен это понимать!

– Скажи ему, – передаю я Норе, – что, пока работает насос, Карилья воздуха получать не будет.

Он стоит в пяти шагах от меня, скрестив руки на груди, и просто пялится на меня.

Отлично, тогда я тоже буду пялиться на него. Карилья начинает трепыхаться, задыхаться, пытаться как-то побороть удушье. Первые пузырьки воздуха поднимаются кверху. В ее глазах больше нет злобы, одна только паника.

Я не двигаюсь. Тоути тоже. Он хочет проверить мою решимость.

Да пожалуйста. Тем более что у нас с его дочкой свои счеты в том, что касается спасения утопающих. Движения Карильи слабеют. Тоути по-прежнему смотрит на меня.

А я смотрю на него.

Наконец он отдает приказ, и насос замолкает. Я сразу же наклоняюсь к Карилье и вдуваю в нее воздух через нос, возвращая ее из полуобморочного состояния. Она приходит в себя, жадно дышит – ощущение такое, будто бы пытается высосать мои легкие. Еле успела. Я спасла ей жизнь, которой рисковал ее отец, но, когда она снова открывает глаза и смотрит на меня, я вижу, что мы вряд ли когда-нибудь станем подругами.

Я отпускаю ее и оглядываюсь по сторонам, потому что меня охватывает тревога: что-то изменилось, пока я была занята.

Однако то, что я вижу, не может быть поводом для беспокойства, по крайней мере для меня. Джон скрутил Тоути, одну руку заломил ему за спину, а к горлу приставил большой острый осколок стеклянной трубки. Крысиная Морда аккуратно кладет на пол свое оружие и поднимает руки. А Нора подходит к Тоути и вытаскивает у него из нагрудного кармана коммуникатор.

Кажется, проходит вечность, прежде чем появляется полиция. Они не могут открыть стальные двери, но Джон выходит через дверь на галерее и возвращается с полицейскими. Он же лучше нас всех ориентируется в доме.

Мои легкие и жабры уже горят от напряжения – так долго мне приходится производить воздух для Карильи, и всё же я жду, пока на ее отца не наденут наручники, прежде чем говорю Плавает-Быстро:

– Теперь ты можешь отпустить ее.

Карилья не раздумывает ни секунды. Она тут же отталкивается, выныривает, а наверху ее уже встречает кто-то в униформе. Кажется, полицейский, но точно я не могу разглядеть за мельканием воды.

– Что всё это значит? – спрашивает Плавает-Быстро.

Как же мне ему объяснить? Я показываю на Тоути, который стоит с руками в наручниках за спиной под надзором двоих мрачных полицейских с синими татуировками на шее.

– Этот человек приказал тебя поймать, – заявляю я, хотя на самом деле не знаю, так ли это. Но подозреваю, что в целом я недалека от истины. – Он хочет узнать, как ему убить вас всех.

– Но почему он хочет нас убить?

– Потому что он не хочет делить с вами морское дно.

Плавает-Быстро потрясенно качает головой.

– Морское дно бесконечно огромно. Нет никаких причин ссориться из-за него.

Про сушу тоже когда-то так думали, но это мне придется объяснить ему в другой раз. В какой-нибудь день поспокойнее.

– И что теперь будет? – спрашивает он.

Я дергаю за прутья разделяющей нас решетки.

– Мы найдем ключ, чтобы открыть твою клетку. Потом выпустим тебя обратно в море. Сколько ты можешь находиться на воздухе?

Плавает-Быстро морщится.

– Недолго. – Он называет единицу времени, которая мне ничего не говорит.

– Но я потороплюсь.

Он изучающе смотрит на меня:

– Ты можешь одинаково хорошо дышать и воздухом, и водой?

– Да, – говорю я.

– Тогда, – продолжает он и склоняет голову, – ты посредница между мирами, которая была нам предсказана. Ты должна пойти со мной.

У меня пробегает холодок по спине, когда я понимаю, что, кажется, впервые в жизни нашла свое место.

Правда, не знаю, нравится ли оно мне.

– Я хочу разыскать своего отца, – говорю я. – Он один из вас.

Плавает-Быстро прижимает руку к сердцу.

– Я помогу тебе найти его.

Пора вынырнуть на поверхность и поговорить с остальными. Я обещаю Плавает-Быстро, что скоро вернусь, и быстрыми движениями всплываю к поверхности.

Когда я подтягиваюсь и влезаю на бортик аквариума, двое полицейских как раз ведут Джеймса Тоути по винтовой лестнице наверх и дальше по галерее. Он видит, как из моего носа и жабр вытекает вода, и с отвращением отворачивается. Глупец.

Появляется Пигрит. Он снял куртку, протягивает ее мне, чтобы я могла влезть в нее и не стояла полуголой.

– Это было круто, – говорит он, всё еще не без дрожи в голосе. – И так чертовски… правильно.

25

Вот так желание Карильи не видеть меня каждый день в следующем учебном году всё-таки исполняется – пусть и несколько иначе, чем она предполагала.

На следующей же неделе Совет зоны собирается на экстренное заседание. Вот только тема изменилась. Теперь на повестке дня не Саха Лидс, а Джеймс Тоути. Совет практически единодушно постановляет, что Тоути грубейшим образом нарушил Принципы неотрадиционализма и что таким образом он нарушил договор, который подписывает каждый человек при переселении в неотрадиционалистскую зону либо по достижении совершеннолетия в ней. Неизбежное следствие: Джеймс Тоути будет депортирован из зоны.

Его семья, конечно же, могла бы остаться, но… и я не сильно расстроилась, услышав об этом… они также покидают Сихэвэн.

Карилья же всегда получает то, чего хочет.

Мы узнаем, что основатели были достаточно хитры в том, что касается тонкостей гражданского договора. В частности, для таких случаев, как этот, в нем прописано, что Тоути должен оставить здесь свой бизнес. Мистер Бреншоу уже высказал готовность взять на себя ведение дел «Тоути Индастрис», пока не будет найдено другое решение.

Итак: депортация. Но перед этим Тоути еще придется ответить перед судом за многочисленные преступления – незаконное лишение свободы, незаконное принуждение, угрозы жизни и здоровью и тому подобное. Полиция выкатила впечатляющий список. Предполагается, что Джеймс Тоути сначала пару лет проведет в тюрьме, прежде чем ему придется ознакомиться с тем, что написано мелким шрифтом в гражданских договорах других зон.

Спустя десять дней наступает тот самый день. Скоро Рождество, солнце над Сихэвэном сияет, на небе ни облачка, когда мы приезжаем в порт, море сказочно-голубое. Нас, тетю Милдред и меня, привозит Нора.

Я думала, что тетя Милдред будет безутешна из-за моего решения, но это оказалось не так: наоборот, она поддержала меня. Мне нужно идти своим путем, мама бы мной гордилась и всё такое. И она даже пошла со мной, когда я отправилась покупать себе тот треугольный рюкзачок из парасинта и пару других вещей, которые могут мне пригодиться.

Я думаю, что она гордится мной.

А еще у нее теперь есть подруга Нора, с которой она может поговорить.

Мы спускаемся к пирсам. Пигрит и Сюзанна уже сидят там и ждут нас. Нужно признать, что эти двое очень милая пара.

– Мы его уже видели, – заявляет Пигрит вместо приветствия.

Мы все поворачиваемся к океану. Сюзанна показывает на воду метрах в двадцати от пирса.

– Вон.

Да. В воде видна тень, нарезающая большие круги. Всё как договорились.

Я очень переживала из-за этого. Ну, что мы можем неправильно понять друг друга, когда речь идет о месте и времени. С облегчением вижу, что всё получилось.

Я поднимаю глаза и вижу Джона Бреншоу. Он стоит наверху на дороге, ведущей в порт, неподалеку от лестницы, по которой я тогда спускалась в своем красном платье.

Он поднимает руку.

Я машу ему в ответ, потом снимаю рюкзак и протягиваю Норе.

– Ну что, ты решилась окончательно и бесповоротно, – констатирует она.

– Да, – отвечаю я.

Они все еще раз обнимают меня, даже Сюзанна. Пигрит говорит:

– Мне очень жаль, что ты уплываешь, и в то же время я очень этому рад. Бред, правда же?

– У меня так же, – признаюсь я. И добавляю Сюзанне: – Береги его, если не хочешь иметь дело со мной.

Она со смехом дает мне обещание.

Наконец я снимаю платье, отдаю его тете Милдред. Теперь на мне только низ от купальника, который был на мне с первого моего знакомства с подводным миром. Я надеваю рюкзак, поправляю лямки, чтобы они не мешали моим жабрам.

Плавает-Быстро высовывает голову из воды, видит меня и машет. Я машу в ответ.

Ну вот и всё. Все слова сказаны. Я разбегаюсь и прыгаю.

Примечания

1

Бенто – коробочка, в которой японцы носят с собой еду. (Здесь и далее – примеч. пер.)

(обратно)

2

Швартов – канат, которым судно крепится к пристани, бочке или другому судну во время стоянки.

(обратно)

3

Кнехт – тумба на пристани или палубе судна для крепления канатов.

(обратно)

4

Секвенирование (англ. sequencing) – это общее название методов, которые позволяют установить последовательность нуклеотидов в молекуле ДНК.

(обратно)

5

Центрифуга – устройство, использующее центробежную силу. Представляет собой механизм, обеспечивающий вращение объекта приложения центробежной силы.

(обратно)

6

Термостат – прибор для поддержания постоянной температуры.

(обратно)

7

Ламинар-бокс – лабораторный прибор для работы с биологическими объектами в стерильных условиях. Представляет собой шкаф, оборудованный осветителями, ультрафиолетовыми лампами и системой подачи стерильного воздуха.

(обратно)

8

Экстропианство (англ. extropianism) – учение, согласно которому научно-технический прогресс позволяет продлить жизнь.

(обратно)

9

Хостес – в данном случае тот, кто встречает гостей в ресторанах, отелях, на бонференциях.

(обратно)

10

Горгонария – разновидность кораллов, имеет ветвистую форму и бывает ярких цветов.

(обратно)

11

Сьют – очень комфортный номер с хорошей планировкой.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg