«Удивительный мир Кэлпурнии Тейт»

Удивительный мир Кэлпурнии Тейт (fb2) - Удивительный мир Кэлпурнии Тейт (пер. Ольга Борисовна Бухина,Галина Гимон) (Кэлпурния Тейт - 2) 1263K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жаклин Келли

Жаклин Келли Удивительный мир Кэлпурнии Тейт

Гвен Эрвин – с любовью и благодарностью за тридцать лет одобрения и поддержки. И за то, что всегда умеешь меня рассмешить. Спасибо, Гвени!

Глава 1 Броня или Носик

Как-то вечером, когда мы были милях в десяти от залива Сан-Блас, воздух, насколько хватало глаз, заполнило огромное множество бабочек, летавших роями или стаями. Даже через подзорную трубу нельзя было найти места, где бы не было видно бабочек. Матросы кричали, что «идет снег из бабочек», и явление это именно так и выглядело.

Чарлз Дарвин. «Происхождение видов»[1]

Как же я удивилась, впервые увидев снег! Это случилось 1 января 1900 года. Вы скажете: подумаешь, что за событие – но в центральном Техасе снегопады случались чрезвычайно редко. В канун Нового года я загадала: хочу увидеть снег хотя бы раз в жизни. Я сама не очень-то верила в такую возможность. Мое немыслимое желание исполнилось всего через несколько часов; снег преобразил наш скучный городок, вернул ему первозданную красоту. На рассвете я пробежалась мимо замерших деревьев в одном халате и тапочках, дивясь на хрупкий снежный покров, свинцовое небо и деревья в серебре, пока холод не загнал меня обратно в дом. Я была вне себя от радости и волнения. Раз такое чудо могло случиться, значит, в начале нового века я стою на пороге великого будущего. Мой тринадцатый год будет прекрасен!

Но теперь уже весна, время летит быстро, одно будничное дело следует за другим: школьные уроки, работа по дому, музыка. Однообразие прерывают только шестеро (!) братьев, которые то и дело сбивают меня, единственную (!) девочку в семье, с толку. Без сомнения, Новый год меня одурачил.

Мое полное имя Кэлпурния Вирджиния Тейт, но все зовут меня Кэлли Ви. Кроме мамы, когда она сердится, и дедушки – он вообще не признает уменьшительных.

Одно утешение – наука. Мы с дедушкой занимаемся естественными науками. Правда, многие в Фентрессе считают капитана Уолтера Тейта старым угрюмым упрямцем. Он сколотил состояние на коровах и хлопке, участвовал в Гражданской войне, сражался за Конфедерацию, а потом решил посвятить остаток жизни Природе и Науке. А я помогаю дедушке, да что там, я живу только ради немногих драгоценных часов, которые удается провести в его обществе. Следую за ним с сачком для ловли бабочек, кожаным ранцем, Дневником и остро оточенным карандашом наготове – записывать наши наблюдения.

В плохую погоду мы исследуем найденные образцы в лаборатории (это просто старый сарай, где когда-то жили рабы) или читаем в библиотеке. Под дедушкиным руководством я с трудом продираюсь через книгу мистера Дарвина «Происхождение видов». В хорошую погоду мы отправляемся через поля к реке Сан-Маркос, бредем через кустарник по одной из бесчисленных оленьих троп. На первый взгляд тут нет ничего примечательного, но это не так. Всюду кипит жизнь, просто надо знать, куда смотреть. И как смотреть. Этому дедушка меня и учит. Вместе мы открыли совершенно новый вид горошка. Теперь он всемирно известен под именем Vicia tateii. (Признаюсь, я бы лучше открыла новый вид животных, животные гораздо интереснее, но подумайте, много ли людей моего возраста – любого возраста – смогли увековечить свое имя в названии живого существа? Если вы смогли – пропустите эту фразу.)

Я мечтаю пойти по стопам дедушки и стать ученым. У мамы, увы, другие планы – обучить меня искусству ведения домашнего хозяйства, а в восемнадцать вывести в свет. Возможно, тогда я стану достаточно привлекательной и сумею поймать обеспеченного молодого человека из приличной семьи. (Сомнительно по многим причинам – ненавижу готовку и шитье, к тому же меня трудно обвинить в кокетстве.)

Итак, сейчас весна – торжество Природы, а у нас – время волнений из-за моего мягкосердечного брата Тревиса, он младше меня на год. Понимаете, весной распускаются почки, вылупляются птенцы, у енотов, лис и белок появляются детеныши, и множество малышей теряются, калечатся, становятся сиротами. Чем безнадежнее случай, чем мрачнее перспективы, чем меньше надежд на будущее, тем охотнее Тревис тащит беднягу в дом. По мне этот разношерстный выводок довольно забавен, но родители думают иначе. Мама сердится, папа грозится наказать, но у Тревиса все вылетает из головы, стоит ему наткнуться на очередного зверя, которому нужна помощь. Не важно, здоровый, больной – для всех найдется местечко у него в сердце.

Вот, например, сегодня я проснулась очень рано и неожиданно столкнулась в холле с Тревисом.

– Идешь на реку? – спросил он. – Можно с тобой?

Обычно я предпочитаю одинокие прогулки – так больше увидишь. Но Тревис, единственный из братьев, способен разделить мой интерес к живой природе. Поэтому я разрешила, предупредила только: «Не шуметь! Я иду наблюдать».

Я повела его оленьей тропой к реке. На востоке разгорался рассвет. Тревис, позабыв мое предупреждение, всю дорогу болтал.

– Кэлли, слыхала, у Мейзи появились щенки. Думаешь, мама и папа позволят мне взять одного?

– Сомневаюсь. Мама всегда ворчит, зачем нам целых четыре собаки. Считает, что и трех слишком много.

– Да ты что, нет ничего лучше, чем щеночек! Я бы его первым делом научил приносить палку, а то с Банни прямо беда. Я его очень люблю, но палку он приносить никак не научится.

Банни был крупный пушистый белый кролик, обладатель приза за лучшую шерсть. Брат души в нем не чаял, кормил его, расчесывал, каждый день с ним играл. Но дрессировка – это что-то новенькое.

– Ты что, учишь Банни приносить добычу?

– Ага. Я стараюсь, но ничего не получается. Пробовал кидать ему морковку, но Банни ее просто съел.

– Послушай, Тревис…

– Что?

– Не расстраивайся, ни один кролик никогда не приносил палку.

– Но Банни такой умный.

– Для кролика, может, и умный.

– Ему просто надо больше тренироваться.

– А потом ты начнешь учить поросят играть на пианино?

– Может быть, дело пойдет быстрее, если ты нам поможешь?

– Нет, Тревис, это безнадежная затея.

Мы бы спорили до самой реки, но вдруг заметили какого-то зверька размером не больше буханки хлеба. Он обнюхивал листья под дуплистым деревом. Это оказался детеныш девятипоясного броненосца Dasypus novemcinctus.

В Техасе они не так уж редки, но я в первый раз видела броненосца вблизи. Анатомически это животное представляет собой не слишком удачную смесь муравьеда (вид с морды), мула (уши) и черепахи (панцирь). Я считала, что бедняжке капитально не повезло в смысле внешности, пока дедушка не объяснил: применять к животным человеческие представления о красоте глупо и ненаучно, а броненосцы прекрасно живут и процветают уже миллионы лет.

Тревис нагнулся пониже и шепотом спросил:

– Чего это он делает?

– Думаю, ищет, чем бы позавтракать. Дедушка говорил, они питаются червями, личинками и тому подобным.

– Правда, хорошенький?

– Вовсе нет!

Брат не слушал. Безрассудный броненосец действовал наверняка, чтобы обеспечить себе новый дом. Он подобрался к Тревису и обнюхал его носки.

Ой! Надо торопиться, пока Тревис не сказал…

– Возьмем его домой!

Все. Опоздала.

– Тревис, это дикое животное, нельзя его тащить в дом.

Он не слушал.

– Я назову его Носик. Броненосец Носик. А если он девочка? Тогда Броня. Тебе нравится? Броненосец Броня.

Пропади все пропадом! Слишком поздно. Дедушка не советует давать имена объектам научных наблюдений. Тогда не получится сохранить объективность. Рука не подымется препарировать животное или делать из него чучело, убить будет жалко и отпустить на свободу жалко, а вдруг надо будет.

– Это мальчик или девочка, как ты считаешь? – продолжал Тревис.

– Не знаю.

Я достала из кармана свой Научный Дневник и записала: «Вопрос: как отличить Броню от Носика?»

Брат сгреб броненосца и прижал к груди. Носик (я пока что решила считать его Носиком), не выказывая никаких признаков страха, принялся изучать воротник Тревиса. Нос Носика алчно подергивался, Тревис улыбался от удовольствия, а я чувствовала себя виноватой. Пока брат нашептывал что-то своему новому другу, я палкой ковырялась под деревом, чтобы найти броненосцу какой-нибудь еды. Выкопала здоровенную гусеницу ночной бабочки и робко преподнесла Носику. Он цапнул ее своими внушающими уважение когтями и сожрал ровно за две секунды, грязные ошметки так и брызнули во все стороны. Не очень-то приятное зрелище. По правде говоря, совершенно отвратительное. Кто бы мог подумать, что у броненосцев худшие в мире манеры? Опять я подхожу к животным с человеческими мерками!

Даже Тревису стало не по себе.

– Э-э-э… – протянул он.

Я-то сумела промолчать – в отличие от брата, я закалилась в горниле Научных Изысканий. Ученые не произносят такого вслух (хотя время от времени думают).

Носик слизал кусочки гусеницы с рубашки Тревиса.

– Он просто голодный, – объяснил брат. – Но пахнет он не ахти.

Это правда. Вдобавок к отвратительным манерам, вблизи броненосец источал резкий мускусный запах.

– Тревис, не надо этого делать. Что скажет мама?

– Она не узнает.

– Она всегда все знает.

Мы, семеро детей, никак не могли понять, как это мама ухитряется все знать.

– Я буду держать его в амбаре. Она туда почти никогда не заглядывает.

Битва проиграна. И вообще, не мое дело. Мы посадили Носика в ранец, где он скребся всю дорогу. Дома я с досадой обнаружила несколько глубоких царапин на коже. Мы сунули его в старую кроличью клетку в дальнем углу амбара, возле клетки Банни. Но сначала мы его взвесили на весах для кроликов и кур (пять фунтов) и измерили от носа до основания хвоста (одиннадцать дюймов без хвоста). Мы немножко поспорили, мерить ли хвост, и пришли к выводу, что без хвоста будет легче представить его истинные размеры.

Носик, казалось, был не против нашей заботы, но не то чтобы особо рад. Он исследовал стенки своего нового дома и принялся царапать дно клетки, не обращая на нас никакого внимания. Так наши отношения с Носиком складывались и дальше, хотя тогда мы об этом не догадывались. Царапание и ноль внимания, ноль внимания и царапание. Мы наблюдали, как он царапается и не обращает на нас внимания, пока Сан-Хуана, наша служанка, не позвонила в колокольчик, созывая к завтраку. Мы ринулись в кухню, полную чудесного аромата жарящегося бекона и только что испеченных булочек с корицей.

– Мыться! – скомандовала от плиты наша кухарка Виола.

Тревис и я накачали воды в раковину и оттерли руки. Несколько волокон, оставшихся с Носикова завтрака, прилипли к рубашке Тревиса. Заметив это, я протянула брату кухонное полотенце, но он только размазал грязь, и вышло еще хуже.

– Чем это тут воняет? – вдруг спросила Виола.

– Булочки пахнут просто отлично, – поспешно ответила я.

– Ничем не воняет, – встрял Тревис.

– Как-то ты странно пахнешь, молодой человек.

– Ну, наверно, это от кролика. Ты же знаешь Банни? Такой большой, белый. Надо бы его выкупать, вот и все.

Я прямо удивилась. Тревис был никудышный лжец, это знали все, но сейчас у него получалось складно. Помимо научных занятий я постоянно старалась улучшать свой словарный запас, и мне пришло на ум слово «речистый». Не было случая его употребить, но здесь оно было уместно: речистый обманщик.

– Чепуха, – заявила Виола. – Никогда не слышала, чтобы кроликов купали.

– Он измазался, – встряла я. – Сама можешь поглядеть.

– Чепуха, – повторила Виола.

Она переложила хрустящий бекон на блюдо и понесла в столовую. Мы двинулись за ней. Заняли свои постоянные места за столом рядом с братьями. Вот Гарри (старший и самый любимый брат), Сэм Хьюстон (самый тихий), Ламар (самый вредный), Сал Росс (тоже довольно тихий) и, наконец, Джим Боуи (пяти лет, самый младший и самый шумный).

Надо сказать, что Гарри все меньше и меньше тянул на самого любимого брата и все больше времени проводил с Ферн Спитти. Все-таки ему уже восемнадцать, я смирилась с мыслью, что он когда-нибудь женится, но с этими ухаживаниями его вечно нет дома. Ферн – милая девушка, разумная, с легким характером. Она даже почти не отскочила, когда я прошла мимо с большой банкой, в которой шебуршилась всякая мелкая живность. Да, я ее одобрила, но горькая правда заключалась в том, что рано или поздно она развалит нашу семью.

Пришли папа с дедушкой, уселись, кивнули всем сразу и торжественно провозгласили: «Доброе утро!»

Дедушка поздоровался со мной отдельно – как же приятно, что я его любимица.

– Мама не выйдет к завтраку, у нее опять мигрень, – объявил папа.

Удачно. Мама бы и за тридцать шагов заметила грязную рубашку, а если бы она, а не Виола, взялась допрашивать Тревиса, он бы, наверно, раскололся и во всем признался. Я-то давно выбрала тактику решительного отрицания, все равно чего. Я так хорошо, так речисто отпираюсь – даже перед лицом неопровержимых улик, – что мама вообще перестала меня расспрашивать. (Видите, хорошо продуманный обман может принести пользу, хотя у других я этого не поощряю.)

Мы склонили головы, папа прочел молитву, Сан-Хуана разнесла тарелки с едой. Без мамы мы были избавлены от обязанности поддерживать за столом легкий, приятный разговор и с аппетитом принялись поглощать завтрак. Слышен был только стук ножей и вилок, приглушенное одобрительное хмыканье да изредка просьба передать сироп.

После школы мы с Тревисом отправились проведать Носика. Он скорчился в углу клетки и время от времени без особого энтузиазма скреб проволочную сетку. Выглядел он уныло, хотя по броненосцам никогда не скажешь наверняка.

– Что с ним? – спросил Тревис. – Выглядит неважнецки.

– Он дикий зверь, ему не нравится в неволе. Давай его отпустим.

Но Тревис не был готов расстаться с новым питомцем.

– Может, он просто голодный. Червяки есть?

– Как раз закончились.

Это была неправда. Дома у меня была гигантский червяк, крупнее я в жизни не видела, и я приберегала его для своего первого препарирования. Дедушка собирался начать с кольчатого червя и дальше продвигаться от одного типа животных к другому. Я рассудила, что чем крупнее червяк, тем больше его органы и тем легче будет препарировать.

Тем не менее надо было решать проблему Носика. Броненосец – всеядный, живет на земле, а это значит, что он может есть множество разных видов животных и растений. Неохота было выкапывать личинок и без конца собирать муравьев, чтобы обеспечить Носику приличное пропитание.

– Пойдем пошарим в кладовой.

Мы побежали на кухню. Виола, попивая кофе, отдыхала после приготовления завтрака и перед приготовлением обеда. Домашняя кошка Идабель дремала в корзинке у плиты. Виола листала один из маминых женских журналов. Читать и писать Виола не умела, но с удовольствием рассматривала модные шляпки. Одна из шляпок была украшена чучелом райской птички в гнезде из тюля. Одно из крылышек свисало вниз, до самых бровей девушки, на которую шляпка была надета. Совершенно нелепо, к тому же напрасно погублен прекрасный, редкий экземпляр.

– Чего вам? – спросила Виола, не поднимая головы.

– Ну, мы просто немножко проголодались, – сказала я. – Можно поискать чего-нибудь в кладовке?

– Ладно, но пироги не трогайте. Они на ужин, поняли?

– Да поняли мы, поняли.

Мы схватили, что под руку попалось – пару крутых яиц, – и побежали обратно в конюшню.

Носик обнюхал яйца, покатал их лапами, потом разбил скорлупу. Он ел без особого аппетита, непрерывно ворча. Потом снова забился в дальний угол и застыл в прежней, скрюченной позе. Я стала вспоминать, что я знаю о броненосцах. Живут на земле, ночные животные. Значит, весь день спят в норе. А здесь светло и никакого укрытия. Неудивительно, что он недоволен.

– Ему нужна яма в земле, нора, чтобы спать.

– Тут нет норы.

– Если его отпустить, – начала я с надеждой, – он сумеет о себе позаботиться.

– Не могу я его отпустить. Это же мой Носик. Сделаем нору.

Я только вздохнула. Мы огляделись в поисках материала и нашли пачку старых газет и обрывок одеяла, которым протирали лошадей после трудового дня. Мы засунули все это в клетку. Носик тщательно обнюхал приношение и начал старательно рвать бумагу, а потом поволок газеты вместе с одеялом в дальний угол. За пару минут он соорудил что-то вроде гнезда, натянул на себя одеяло и немного повертелся в разные стороны. Потом замер, и из-под кучи газет послышался легкий храп.

– Видишь, – шепнул Тревис. – Теперь он доволен. Какая ты умная, Кэлли Ви. Все-то ты знаешь!

Я даже немножко возгордилась. Может, мы и не зря взяли Носика. (Или Броню?)

Вечером мы пришли к папе за карманными деньгами на неделю. Выстроились в очередь по возрасту перед дверью в кабинет, а он звал нас одного за другим и выдавал по десять центов старшим, а мне и младшим – по пять центов. Логика, в общем-то, в этом была, и я с нетерпением ждала десятицентового возраста. Церемония завершалась советом все сразу не тратить, но мы, по большей части, немедленно отправлялись в лавку и просаживали деньги на леденцы, ириски и шоколад. Папа стремился научить нас беречь деньги, а мы вместо этого учились высчитывать сложные соотношения, стараясь растянуть как можно более сильное удовольствие на как можно более долгое время. Что, например, предпочтительнее: пять коричных леденцов за пенни или три карамельки за два пенни? Кто из братьев согласится поменять большую лакричную конфету на маленькие жвачки? И на сколько жвачек? Непростые вычисления, на самом деле.

Несмотря на это, я скопила двадцать два цента. Они хранились под кроватью в коробке от сигар. Какая-то мышка, по-видимому, нашла коробку привлекательной и прогрызла один из уголков. Надо бы попросить у дедушки новую коробку. Я постучала в дверь библиотеки и услышала обычное: «Входи, коли не шутишь». Сощурившись, дедушка рассматривал что-то через увеличительное стекло, его длинная белая борода слегка отливала желтизной в слабом свете лампы.

– Кэлпурния, зажги, пожалуйста, еще одну лампу. Это, кажется, Erythrodiplax berenice, или морская стрекоза. Единственная стрекоза, которая любит соленую воду. Но откуда она здесь взялась?

– Не знаю, дедушка.

– Ну конечно, не знаешь. Это был риторический вопрос, ответа не требуется.

«Зачем тогда спрашивать», – чуть не выпалила я. Но это было бы дерзко, а я никогда не дерзила дедушке.

– Странно, – продолжал он. – Обычно этот вид не встречается так далеко от прибрежных соляных болот.

Я принесла лампу и встала у него за плечом. Мне нравилось бывать в этой комнате, заполненной массой интереснейших вещей: тут стояли микроскоп и телескоп, хранились засушенные насекомые и ящерицы, заспиртованные животные, был тут и глобус, а еще – яйцо страуса, верблюжье седло, похожее на скамеечку, шкура черного медведя с оскаленной пастью – как раз подходящего размера, чтобы ловить внучек за ногу. И книги, груды книг, ученые труды в тисненых золотом потертых сафьяновых переплетах. И на почетном месте, на специальной полке – пузатая бутыль с Sepia officinalis, каракатицей, которую много лет назад прислал дедушке великий человек, сам мистер Чарлз Дарвин, перед которым дедушка преклонялся. Чернила на картонной этикетке выцвели, но кое-что можно было разобрать. Дед ценил этот подарок больше всех других предметов своей коллекции.

Он поднял голову, принюхался и спросил:

– Почему от тебя воняет, как от броненосца?

Ничего от него не скроется. По крайней мере, если это про Природу.

– Мне кажется, вам лучше не знать.

Такой ответ его позабавил.

– Броненосцы – их еще называют армадиллы, от испанского названия, которое означает «малыш с броней». Первые немецкие колонисты называли его Panzerschwein, «бронированная свинья». Мясо у броненосца светлое и, если его правильно приготовить, вкусом и текстурой напоминает свинину. Во время войны мы иногда готовили вкуснейшее блюдо из броненосца, конечно, если его удавалось поймать. Тогда они редко встречались, только иногда забредали в нашу часть света из Южной Америки. Дарвин неплохо изучил броненосцев, называл «милыми маленькими зверьками», но никогда не пытался их приручить. Хотя они редко кусаются, питомцы из них никудышные. Взрослые особи живут сами по себе, у них нет социальных связей, поэтому им ни в малейшей степени не нужно общество человека.

Дедушка не часто упоминал о Гражданской войне между Севером и Югом. Может, оно и к лучшему: многих ветеранов-конфедератов, живших в нашем городе, все еще мучила война – точнее, ее исход. И не стоит говорить Тревису, что его собственный дедушка с большим аппетитом ел на обед родственников Носика.

– Дедушка, я хотела попросить коробку от сигар, если у вас есть лишняя, и еще мне нужна книжка. Почитаю про броненосцев, хоть их у нас и нет.

Дед улыбнулся, протянул мне коробку и достал с полки «Указатель техасских млекопитающих Годвина».

– Некоторых животных нельзя одомашнить, даже непонятно почему. Не только броненосца. Например, бобра, зебру, бегемота и некоторых других. Многие пытались их приручить, но терпели грандиозную неудачу, иногда даже со смертельным исходом.

Я представила себе реакцию мамы на Тревиса с детенышем бегемота на поводке и возблагодарила судьбу, что бегемоты у нас не водятся. Я открыла справочник, и мы с дедушкой в согласном молчании занялись каждый своим делом.

Перед сном Тревис и я сбегали проведать Носика. (Мы договорились звать его Носиком, хотя и Броню полностью исключить не могли.) Носик скребся, царапался и не обращал на нас внимания, так что мы оставили его в покое.

На следующее утро Тревис дал ему еще одно крутое яйцо. Носик сожрал яйцо и, по-прежнему не глядя на нас, залез в гнездо.

– Я все равно с ним подружусь, – заявил Тревис. – Спорим, если я буду его кормить, он меня признает.

– Это будет корыстная любовь. Зачем тебе друг, который рад тебе только из-за кормежки?

Я рассказала о видах, которые невозможно приручить, но Тревис пропустил это мимо ушей. Ну и ладно, пускай убедится сам. Некоторые уроки можно усвоить только на собственном опыте.

Глава 2 Страшный конец истории с броненосцем

В отложении пампасов в Бахаде я нашел костный панцирь какого-то исполинского животного вроде броненосца; внутренность панциря, очищенная от земли, была похожа на большой котел.

Пару дней спустя Тревис появился за завтраком с темными кругами под глазами. О запахе я уже не говорю.

Мама встревожилась.

– Что с тобой? Откуда такая вонь?

– Все нормально, это просто кролики. Я их с утра кормил.

– Ну и ну! Не дать ли тебе ложечку рыбьего…

– Не надо, я здоров. Мне в школу пора.

И Тревис бросился вон из комнаты.

Чуть не попался! Мамино чудодейственное лекарство от всех болезней – самая большая дрянь на свете. Если вы здоровы, то после ложки рыбьего жира непременно заболеете. Одной чайной ложки достаточно, чтобы умирающий восстал с одра и ринулся в школу, в церковь или куда там еще тягостные обязанности призывают ребенка, обладающего отменным здоровьем.

По дороге в школу я спросила Тревиса, что случилось.

– Я принес Носика.

– Куда?

– Он спал со мной.

– Ты шутишь? Как ты затащил клетку?

– Я только его принес.

Я была поражена.

– Ты хочешь сказать… он бегал у тебя по всей комнате?

– Ты бы слышала, как он шумел.

С ума сойти!

– Он не хотел спать, так что я прокрался в кладовую и принес ему яйцо, но он не угомонился. Он совался во все углы и скребся броней о ножки кровати. Всю ночь шумел.

– Что-то не верится. А как же Сал Росс и Джим Боуи?

Тревис делил комнату с младшими братьями.

– Спали как убитые, – пожаловался он. – Вообще ничего не заметили.

– Теперь ты понимаешь, что держать Носика – дурацкая затея?

Я приготовилась со всей сестринской мудростью донести до Тревиса свои аргументы, как нас догнала моя одноклассница Лула Гейтс. Она иногда шла до школы вместе с нами. Куча моих братьев – включая Тревиса – сохли по ней. Новая ленточка в медово-серебристых волосах, глаза сегодня какие-то особенно зеленые, Тревис говорит, как у русалки. При виде Лулы всю усталость у братишки как рукой сняло. (Надо признаться, что он наделен особым даром быть счастливым. Тревис – из тех редких людей, чье лицо словно солнцем озаряется, стоит им улыбнуться. Все его существо наполняется таким заразительным счастьем, что мир не может не улыбнуться в ответ.)

– Привет, Лула! А знаешь, что у меня есть? Броненосец!

– Правда?

– Приходи, сама увидишь. Он ест с руки. Сможешь его покормить, если захочешь. Хочешь?

– Надо же, кого ты только не приручишь! Страшно хочу на него посмотреть.

Вот так – впервые в истории – девятипоясной броненосец поспособствовал ухаживанию и помог добиться расположения девушки.

Лула пришла на следующий день. Тревис был счастлив. Скажем так, братьев он переплюнул. Тревис достал Носика из клетки и протянул ему яйцо. Броненосец ел, как всегда, с аппетитом. Лула смотрела во все глаза, но взять Носика на руки отказалась. Все-таки она настоящая девочка, нежный цветочек. (Мы этого тогда не знали, но оказалось, что Лула поступила совершенно правильно.)

Все выходные Тревис проторчал в амбаре, безуспешно пытаясь приручить броненосца. Он обнимал Носика, кормил его с рук, полировал броню мягкой тряпочкой, но Носику, казалось, все было безразлично.

А за ужином Тревис удивил меня, напрямую обратившись к дедушке. Брат редко заговаривал с дедом, а может, и вообще никогда не заговаривал.

– Сэр?

Ответа не последовало.

– Сэр! Дедушка!

Дед очнулся от задумчивости и огляделся в поисках того, кто позвал его. Наконец он остановил взгляд на Тревисе.

– Да… что вы хотели, юноша?

Тревис слегка спасовал. Дедушка смотрел на него с нескрываемым любопытством.

– У… у меня вопрос, сэр, – начал он, чуть заикаясь. – Вы не знаете, сколько живут броненосцы?

Дедушка погладил бороду.

– Я бы сказал, около пяти лет. Это в природе. Однако известны случаи, когда в неволе броненосцы доживали до пятнадцати лет.

Мы с Тревисом в тревоге переглянулись. Дедушка это, конечно, заметил и удивился, но ничего больше не сказал.

Мы кормили Носика два раза в день, он отменно прибавлял в весе и, без сомнения, привык к тому, что больше не надо выходить из дома на поиски обеда. Он позволял Тревису ненадолго брать его на руки, но это было все. Он не радовался нашему приходу, хотя мы ежедневно приносили крутые яйца. Он так и не перестал атаковать угол клетки, пришлось даже укреплять угол обломком доски. Но Тревис, непонятно почему, любил Носика и не желал сдаваться. Впрочем, он всех животных любил.

Как-то утром я не обнаружила в кладовой ни одного крутого яйца. Виола на кухне чистила картошку. Очень много картошки. Мальчики росли и ежедневно уминали целую гору.

– Почему яиц нет? – спросила я.

– Из-за тебя, – отпарировала Виола. – Сама удивляюсь, куда это яйца деваются. Что ты с ними делаешь?

– Ничего, – твердо заявила я.

– Сама, что ли, ешь?

– Ага.

– Позвольте не поверить. Бродягу с реки, небось, подкармливаешь? Маме твоей это не по нраву придется.

– Вот поэтому ты ей ничего не скажешь, – прозвучало немного более дерзко, чем я собиралась.

– Нечего так со мной разговаривать, мисс!

– Прости!

Я уселась рядом с Виолой и тоже принялась чистить картошку, восхищаясь, как быстро и ловко она это делает. Пока я выковыривала глазки из одной картофелины, Виола успевала почистить две. Какое-то время мы работали в молчании. Наконец я сказала:

– Это не бродяга, это кое-кто еще. Я тебе расскажу, если пообещаешь никому не говорить.

Никому – значит, и маме.

– Ничего не хочу слушать. Сама знаешь…

Я вздохнула.

– Ты совершенно права. Прости, пожалуйста.

– Что толку у меня прощения просить?

– Очень смешно. Если хочешь знать, это такой эксперимент.

– Молчи! Слышать ничего не хочу.

– Вечно все так говорят.

Я заметила, что нашей домашней кошки Идабель нет на ее обычном месте – в корзинке возле плиты. Вот почему Виола не в духе. Она всегда злится, когда ее любимая киска – постоянный друг и помощник – удирает наверх выслеживать мышь или просто понежиться на солнышке. Забота домашней кошки – держать мышей подальше от кладовой, и Идабель прекрасно с этим справляется. А зимой она не хуже грелки. Еще у нас есть дворовые кошки, они отвечают за наружные постройки и заднее крыльцо. Иногда кошки заглядывают в амбар поглазеть на броненосца, но он, естественно, не обращает на них внимания.

Картошка почищена. Уходя, я поцеловала Виолу в щеку, а она легонько шлепнула меня на прощанье.

В сумерках дедушка позвал меня в библиотеку, махнул, чтобы я устраивалась на своем обычном месте – на верблюжьем седле. В руке он держал журнал.

– Кэлпурния, тут у меня последний номер «Биологического вестника Юго-Запада». Обрати внимание на статью натуралиста из Луизианы, который заразился болезнью Хансена, просто подержав броненосца в руках. Оказывается, броненосцы могут быть переносчиками заболевания.

– Правда?

– Поэтому, если у тебя случайно оказался броненосец – пойми, я не утверждаю, что это так, – избавься от него как можно скорее.

– Да… хорошо. А что такое болезнь Хансена?

– Странное и страшное заболевание, от которого нет лекарства. Его еще называют проказой.

Я слетела со стула, как вспугнутый фазан, и выскочила из комнаты. Мысли путаются, сердце колотится – нет, нет, только не Тревис. Только не отвратительные опухоли, уродующие лицо и руки. Все избегают беспомощную жертву, бедняге приходится доживать свой век за колючей проволокой в колонии прокаженных. Немыслимо, чтобы мягкосердечного Тревиса отправили в обиталище проклятых!

Я ворвалась в амбар. Тревис держал броненосца на руках. Я заорала так, что лошади в конюшне рядом вздрогнули, а кошки вообще разбежались.

– Брось его! Брось сейчас же!

Тревис недоумевающе уставился на меня.

Я протянула руку к броненосцу и тут же отдернула – не хватало еще и мне его трогать.

– Положи его, пожалуйста, дедушка сказал, что они переносят заразу.

Я ухватила броненосца через фартук – все-таки защита – и поставила на землю.

– Перестань, – запротестовал Тревис, – ему же больно. Какая еще зараза, он здоров.

Он наклонился, чтобы поднять Носика.

– Проказа, – выдохнула я.

– Что? – брат так и застыл.

– Дедушка говорит, они переносят проказу. Если ты заразишься, будешь жить в колонии и больше никогда не увидишь никого из нас.

Тревис побледнел и сделал шаг назад.

Носик обнюхивал подвернувшийся клочок сена, а мы смотрели на него, как на неразорвавшуюся бомбу. Я похлопала брата по руке.

– Не унывай. Может, Носик как раз здоров.

Тревиса била дрожь. Носик бродил по амбару и что-то вынюхивал.

– Пойди помой руки.

Брат сделал большие глаза.

– А это поможет?

– Ну конечно! – соврала я с уверенным видом.

Понятия не имею, но на всякий случай…

Мы бросились к лошадиной поилке. Я изо всех сил качала насос, а Тревис, стуча зубами, яростно оттирал руки.

Мы едва успели увидеть, как Носик скрывается в кустах на границе участка. Он всегда казался мне абсолютно равнодушным ко всему на свете. Интересно, как броненосцы вообще выживают? Я мысленно сравнивала Носика с Аяксом, папиной премированной охотничьей собакой. Любопытный пес постоянно держит под контролем территорию вокруг дома, поднимает тревогу из-за любого шороха, может учуять самый слабый запах. Такая бдительность работает на тонко настроенный механизм выживания. А вот Носику этого не хватает.

Вопрос для Дневника: может быть, Носик такой невозмутимый, потому что у него есть защитная броня? Если ты носишь на спине панцирь и можешь в любой момент спрятаться, зачем тебе обращать внимание на обстановку? Наверно, поэтому он глух и слеп к тем, кто вокруг. Или броненосцы вполне приспособлены к своему миру, просто мы, люди, к этому миру не относимся?

В сгущающихся сумерках смотрели мы Носику вслед. Тревис печально махал рукой.

– Прощай, Носик. Или Броня. Ты был моим любимым броненосцем. Надеюсь, ты не заболеешь.

Носик (или Броня) остался верен себе и нас проигнорировал.

Всю следующую неделю Тревис старательно мыл руки. Мама это заметила и обрадовалась.

– Наконец-то хоть один из моих сыновей понял, как важна гигиена, – заявила она. – Чему мы этим обязаны?

– Ну, я узнал, что бр…

– Нет, нет, – перебила я. – Мисс Харботтл в школе провела с нами беседу. Да-да. Мы теперь все руки моем. А что, нельзя?

Мама глянула с подозрением, но промолчала.

Ох, Тревис, Тревис, мой бедный неоперившийся птенчик. Как ты выживешь, братишка, не раздавят ли тебя колеса судьбы, если ты окажешься вдали от меня? Потом-то я ему выговорила:

– Если мама узнает о броненосце, она в жизни не позволит никого приручать. Вообще никого. Никогда. Ты этого хочешь?

– Конечно, нет!

– Так я и думала.

– У меня зуд по всему телу. И в животе бурчит. И корни волос болят. Думаешь, это проказа?

Я не знала. Пришлось посмотреть симптомы в дедушкиной книге «Инфекционные и тропические болезни человека», полной ужасных картинок, которые лучше не рассматривать (если получится). Сплошные ползающие личинки и гниющие части тела.

Оказалось, что ранние признаки проказы – это выпадение бровей и потеря чувствительности там, где кожа холоднее, например, на коленях. Тревис рассматривал свои брови в зеркале по сто раз на дню и по крайней мере раз в день просил стукнуть его по коленке, да посильнее. Вскрикивал от боли и вздыхал с облегчением. (Он носил короткие штаны, так что синяки на коленях были всем видны. Если мама и заметила, то ничего не сказала.)

Глава 3 Показания барометра

В том месте, где мы ночевали, вода, как и следовало ожидать, вследствие пониженного атмосферного давления кипела при температуре более низкой, чем в местах, лежащих не так высоко…

Весна медленно перетекала в лето с неизбежной удушающей жарой и со столь же неизбежным всеобщим ворчанием по этому поводу. Виола утверждала, что от жары куры начали нестись крутыми яйцами. Я меньше всех жаловалась на жару, потому что частенько среди дня удирала на реку, пока остальные члены семьи потели и мучились, проваливаясь в дремоту в зашторенных комнатах. Купального костюма у меня не было, так что я раздевалась до сорочки. Я ложилась на спину, и течение тихонько кружило меня. Облака над головой принимали причудливые очертания: одно казалось мне похожим на вигвам индейцев, другое – на танцующего суслика, третье – на огнедышащего дракона.

Картинки в небе появлялись и исчезали, появлялись и исчезали. Я заметила, что кучевые облака дают простор воображению, а от разреженных перистых облаков толку никакого. Вопрос для Дневника: что придает облакам форму? Наверно, важна влажность воздуха. А почему в небе бывают облака барашками? Надо спросить у дедушки.

У моста ниже по течению страшно вопили и брызгались неотесанные городские мальчишки. Как же я им завидовала: они раскачивались на веревке, привязанной к дереву, и прыгали с нее в воду. Но я ни за что бы не стала с ними прыгать, особенно в одной рубашке. После освежающего купания я, как могла, привела в порядок платье и волосы. (Бумажный пакет с гребешком и полотенцем я заранее припрятала в дупле дерева.) Потом прокралась в свою комнату.

Позже я задала дедушке вопрос о погоде. Он рассказал, что ученые поднимались на гигантском воздушном шаре на две мили над землей и обнаружили, что низкие кучевые облака состоят из мельчайших капелек воды, как туман, а высокие разреженные облака сделаны из кристалликов льда. А барашки – что-то среднее, это самый редкий тип облаков. Храбрость ученых, первыми совершивших такой полет, привела меня в восторг.

Мы начали изучение погоды с направления ветра. Это оказалось просто, потому что на крыше дома, рядом с громоотводом, у нас укреплен жестяной флюгер в форме длиннорогого бычка. Флюгер автоматически поворачивается по ветру, любой дурак разберется. Через несколько дней я заметила, что ветер с востока приносит хорошую погоду. Свои наблюдения я записала в Дневник.

Для определения скорости ветра я смастерила «анемометр» из четырех картонных конусов, склеенных вместе. Получилось что-то вроде ветряной мельницы. Но материал оказался неподходящим: первый же порыв ветра разнес всю конструкцию и разбросал обрывки по лужайке.

– Еще один «научный эксперимент»? – осведомился Ламар.

Оказывается, они с Салом Россом наблюдали за мной с крыльца. Облом.

– Лучше уж молчи, Ламар, за умного сойдешь!

Сал Росс зашелся от смеха. Ламар не смог найти достойного ответа и исподтишка пнул брата. В борьбе умов он бессилен.

Я пожаловалась деду:

– Мой анемометр разлетелся.

– Какая досада! С самодельными приборами это часто случается. Но ты, по крайней мере, поняла принцип.

Наш следующий урок касался чего-то под названием «давление воздуха». Его меряют барометром. Анемометр пришлось делать самой, потому что у нас его не было, но барометр в доме – вернее, у дедушки – был. Вот я и решила, что мы будем использовать дедушкин барометр, но ошиблась.

Дедушка зачитал список:

– Нам нужна банка, воздушный шарик, резинка, соломинка, швейная игла, линейка и клей.

Звучит интригующе, но непонятно.

– Зачем это все нужно?

– Чтобы ты могла сделать свой собственный барометр.

Я показала на красивый бронзовый барометр, висящий на стене в библиотеке:

– А этот чем плох?

– Всем хорош, насколько мне известно.

– Поняла. Будем изучать предмет с самого основания.

– Правильно, – дед лизнул указательный палец и перевернул страницу. – Жду тебя здесь.

Я изучила список необходимых вещей. Шарика у меня не было, и, насколько я знала, ни у кого из братьев тоже. Пришлось бежать в лавку и покупать. За пять центов! (Обычно меня расстраивают непомерные траты, но ради науки не жалко.) Еще я стянула бумажную соломинку со стойки с газировкой.

Потом побежала в лабораторию, нашла линейку и пустую банку, отыскала пузырек с клеем среди мешанины пробирок, мензурок и бутылочек с грязно-коричневой жидкостью. Дедушка годами пытался гнать виски из пекановых орехов, так что все полки были заставлены неудачными образцами.

Я выложила на стол в библиотеке необходимое оборудование.

– Ну а теперь, перед тем как мы приступим, – сказал дедушка, – ты должна уяснить, что именно мы собираемся измерять. Такого понятия, как давление воздуха, до 1643 года просто не существовало. Тогда итальянский ученый Торричелли, изобретатель барометра, произнес свои знаменитые слова: «Мы живем на дне воздушного океана».

Дедушка рассказал, что воздух, хоть и невидим, но имеет кое-какой вес, а многие мили атмосферного воздуха весят уже немало. Он напомнил мне, как закладывает уши от ныряния. Нырнешь на самую глубину, туда, где живут сомы, и весь вес воды над головой давит на барабанные перепонки. Вот так и воздух давит на нас с огромной силой – 14,7 фунтов на квадратный дюйм. К счастью, мы выдерживаем давление и даже его не замечаем, потому что воздух давит во всех направлениях сразу, а еще потому что наше тело достаточно крепкое.

Новая информация сбивала с толку, но раз это научный факт, то что поделаешь.

Дедушка продолжал:

– Барометр, который мы будем делать, отличается от барометра Торричелли, потому что тогда не было резиновых воздушных шаров. Но сама идея измерения давления воздуха принадлежит ему. Частично он следовал за своим другом и коллегой Галилеем. Галилея бросили в тюрьму как еретика, а ныне почитают «отцом современной науки». Сам Торричелли был вынужден прятать первый барометр от соседей, чтобы избежать обвинения в колдовстве. Таков жребий ученых, у которых хватает мужества раздвигать границы познания. Но довольно истории, перейдем к делу. Сама увидишь, прибор довольно простой.

Под дедушкиным руководством я обрезала хвостик шарика и туго натянула резиновую пленку на горлышко открытой банки, закрепив резинкой. В один конец соломинки вставила иголку и укрепила клеем. Другой приклеила к натянутой пленке.

Я отступила на шаг и внимательно посмотрела на свое творение. Как такая ерунда может работать?

Словно прочтя мои мысли, дедушка сказал:

– Это, конечно, грубая модель, но вполне работоспособная. Измерь, на какой высоте игла, и запиши результат.

Я поставила линейку вертикально и записала, на какое деление указала иголка.

– Когда давление растет, воздух давит на поверхность шарика и сжимает воздух в банке, а соломинка и иголка поднимаются. Наоборот, если давление падает, иголка опускается. Измеряя высоту иглы несколько раз в день, ты увидишь, что повышение давления и подъем иглы обычно указывают на приближение хорошей погоды. Падение давления и уменьшение высоты иглы предсказывают дождь и ветреную погоду. Можно еще использовать банку медвежьего жира. Где-то у меня был медвежий жир, но я не уверен в его эффективности.

– Банку чего?

Наверно, я не расслышала.

– Пару лет назад Гордон Потит подарил мне банку медвежьего жира. Когда ему было девять лет, команчи похитили его прямо из Фредериксберга. Группа рейнджеров, и я в том числе, преследовали похитителей по всему Техасу. Это длинная история, я бы не хотел сейчас в нее углубляться. В конце концов мы вернули мальчика родителям, но он успел прожить у команчей несколько лет и превратился в настоящего индейца. Стал называть себя Гордон Белое перо. Он принадлежит сразу к двум народам, но не особо счастлив ни там, ни тут. Он утверждал, что шаманы научили его предсказывать погоду, наблюдая некие отклонения в состоянии медвежьего жира. Полагаю, это может быть вызвано изменением атмосферного давления.

– Фу, я предпочитаю барометр!

Мы вступили в новый век, а медвежий жир отбрасывает нас в прошлое. Я поставила свой барометр в дальний угол террасы и, чтобы никому не пришло в голову его сломать, замаскировала парочкой маминых цветочных горшков.

Следующее утро выдалось пасмурным и унылым, небо затянуло низкими рваными облаками. Я присела на ступеньки террасы понаблюдать, как обычно, за флорой и фауной. Вот что я написала: «Иголка поднимается, что означает повышение давления и ясную погоду. Очень сомнительно! В следующий раз надо будет использовать медвежий жир».

Но к большой перемене облака рассеялись, и солнышко улыбнулось с голубых небес. Барометр не соврал.

Уже объявлено, что ежегодный школьный пикник состоится в следующую пятницу. Все мы с нетерпением предвкушаем это редкостное удовольствие. Утром в четверть седьмого я проверила барометр и приуныла. Давление упало, это предвещает плохую погоду. Эх… Пошла в школу – на аквамариновом небе ни облачка. Но я все-таки предупредила мисс Харботтл, что во время пикника может пойти дождь.

Она подняла глаза к небу и вздохнула.

– Кэлпурния Тейт, откуда у тебя такие идеи?

– Из барометра, мисс Харботтл.

– Бог дал тебе глаза, чтобы смотреть на небо, а не на барометр. Кстати, у тебя с глазами все в порядке?

– Насколько я знаю, да, мисс Харботтл.

– Благодарение Богу! Иди уже, наконец, ты всех задерживаешь.

Одна из моих одноклассниц подтолкнула другую локтем, и обе захихикали. Конечно, это ненавистная Дови Медлин, самоуверенная тупица с манией величия, – ее старшая сестра была городской телефонисткой. Дови страшно из-за этого важничала, а того, дурочка, не понимала, что открыть новый вид растения, который назвали в твою честь, – покруче будет. Что, съела?!

В полдень раздался первый зловещий удар грома. Дови разинула рот от удивления, а мисс Харботтл глянула на меня так, что стало ясно: она считает меня ответственной за испорченный пикник. Какая нелепость! Но так им и надо! Я согнала с лица ухмылку и приняла подходящий к случаю скучающий вид.

Вы не поверите, Тревис тосковал по броненосцу. В свободное время он обнимал и расчесывал Банни (хоть тот и не научился приносить палку), а еще играл в амбаре с котами (он их назвал в честь знаменитых бандитов – Джесси Джеймс, Белль Старр и так далее). Но все это было не то. Чтобы подбодрить брата, я предложила сходить к миссис Холлоуэй, посмотреть новорожденных щенят. Мы прошли полмили по Локхартской дороге до покосившегося домика миссис Холлоуэй. Хозяйка в грязном переднике открыла облупившуюся дверь. Мейзи, среднего размера коричневая с белым собака, заскулила и приподнялась со своего места.

– День добрый, миссис Холлоуэй, – поздоровалась я.

– Привет, Мейзи, – сказал Тревис. – А что с ней? Ей больно?

– По щенятам своим скучает, – ответила миссис Холлоуэй. – Были, и нету.

– Куда они делись? – спросил Тревис.

Миссис Холлоуэй замялась.

– Да уж так получилось. Скорее всего, койот перепрыгнул забор, когда у Мейзи была течка. И вот вам результат – семь уродливых щенков. Слыханное ли дело? Семь! Вы таких никогда не видели, их даже раздать нельзя. Господи помилуй!

– Я одного возьму – быстро вставил Тревис.

Я испуганно посмотрела на него. Мы же папу с мамой не спросили.

– Или даже двух.

Я рассердилась не на шутку.

– Трех!

Я пхнула брата ногой.

– Миленькие вы мои, – смутилась миссис Холлоуэй, – опоздали вы. Мистер Холлоуэй устал от бесконечного лая, засунул щенков в мешок, да и отправился на реку. Минут десять как ушел.

– Не может быть!

– Бегите, может, еще догоните. Но лучше вам этого не делать, такие уж уродцы, прости господи.

Тревис рванул с места и понесся как сумасшедший. Я пробормотала «до свидания» и со всех ног бросилась за ним.

– Тревис, стой! Не надо!

Он припустил еще сильнее. Я почти догнала его, но у меня мучительно закололо в боку. Пришлось перейти на шаг, и я сразу отстала ярдов на сто. Вдалеке показался всадник на лошади. Мистер Холлоуэй. Едет обратно. Тревис что-то крикнул, чего я не расслышала. Мистер Холлоуэй покачал головой и ткнул пальцем через плечо в сторону моста. Тревис побежал туда.

Когда я поравнялась с мистером Холлоуэем, он спросил:

– Зачем вам эти полукойоты?

Я заторопилась дальше. Тревис стоял на мосту, лихорадочно всматриваясь в медленное течение реки. Надеялся уловить признаки жизни. Но ничего не было видно. Ни мешка, ни щенят, ни даже пузырей, и я была за это благодарна – для Тревиса так лучше.

– Их больше нет, – сказала я братишке.

Мы постояли на мосту еще несколько минут. Тревис не произнес ни слова. Я обняла его за плечи и повела домой. Прошло несколько месяцев, пока он снова смог заговорить об этом.

Глава 4 Бесовское отродье

Доверчивость птиц свойственна всем наземным видам. <…> Однажды, пока я лежал на земле, держа в руке сосуд, сделанный из черепашьего панциря, на краешек его уселся дрозд-пересмешник и принялся спокойно пить воду.

Несколько недель спустя торчу я как-то на кухне, глажу Идабель, путаюсь, как обычно, у Виолы под ногами, и тут появляется Тревис. Улыбка до ушей, в руках старая соломенная шляпа, прикрытая красным шейным платком, а в шляпе что-то шуршит.

– Всем привет! Угадайте, что у меня.

– Что бы это ни было, ему не место на кухне, – отрезала Виола.

– Ну, и что это? – мне и любопытно, и тревожно.

Жестом фокусника Тревис приподнял платок, и под ним обнаружились два птенца голубой сойки. Тощие, жилистые, почти не оперившиеся, розовые клювики разинуты. А уж такие уродливые – от одного вида молоко скиснет. Тянутся вверх, прямо дрожат, как есть хотят, и кричат высокими скрипучими голосами.

Не такая уж редкость – наткнуться на несчастного птенчика, выпавшего из гнезда. Но два сразу? Подозрительно…

– Ты их правда нашел? Где?

Тревис отвел глаза.

– Возле запруды.

– Где бы ты их не взял, немедленно убери это бесовское отродье из моей кухни, – заявила Виола.

Словно в подтверждение ее слов, птенцы откинули головы, слишком тяжелые для их дрожащих шеек, и завопили как настоящие бесы. Как такие хилые организмы могут производить столько шума? Но именно так они выпрашивают у родителей пищу.

Виола старалась перекричать птенцов:

– Сейчас же выкинь!

По дороге к амбару Тревис непрерывно болтал.

– Их точно можно приручить. Ты знаешь, что голубые сойки становятся совсем ручными? Говорят, они страшно умные, их можно выучить разным фокусам. Как бы их назвать? Может, одну Голубка, а другую Сойка? Голубка будет эта, она немножко меньше. А Сойка побольше, но у нее кривоватое крыло. Надеюсь, ничего серьезного. По крылу мы сможем их различать. Интересно, когда они ели в последний раз? Надо бы червяков накопать.

– Тревис, ты забыл, как мама и папа относятся к диким животным?

– Они не животные, Кэлли. Они птицы. Совсем другое дело.

– Ничего подобного. Птицы относятся к классу Позвоночных, царству Животных.

– Не понимаю, что это значит, но, черт возьми, орут они здорово.

Да, орать они были мастера. То ли визг, то ли писк, и по крайней мере на шесть октав выше, чем я могла бы спеть. Я вошла вслед за Тревисом в амбар, где он хотел устроить птенцам дом. Но пронзительные крики Голубки и Сойки немедленно привлекли внимание кошек. Они встали в кружок – глаза горят, хвосты подергиваются.

– Пошли в курятник, – предложила я, – там они будут в безопасности.

В курятнике крепкая крыша, ни кошкам, ни енотам, ни ястребам не добраться.

Мы взяли деревянную коробку с очесами от Белоснежки, маминой любимой овцы, и уложили птенцов в их новый дом. Они настойчиво, без перерыва, требовали пищи. Два разинутых рта, за которыми маленькие тельца почти не видны. Птенцы замолчали, только набив до отказа клювы мягкой мешаниной из куриного корма. Их крылышки трепетали от волнения.

– Думаешь, надо дать им попить? – спросил Тревис.

– Ну, вреда не будет.

Тревис сунул палец в поилку и стряхнул пару капель воды в открытые клювики. Птенцам это понравилось, насколько я могу судить.

Обиженные куры толпились в дальнем конце загородки и в ужасе кудахтали. Устав от шума, Тревис накинул на птенчиков свой шейный платок, и в искусственной темноте они наконец замолчали.

А на следующее утро случилась беда. Мы нашли Голубку, меньшую из двух птиц, мертвой. Ее сестричка (или все-таки братец?), не обращая внимания на трупик, вопила во все горло, выпрашивая завтрак. По виду Тревиса можно было подумать, что случившееся – величайшая трагедия в нашей семье.

– Я ее убил! – он чуть не плакал. – Надо было остаться с ними. Бедная Голубка, это я во всем виноват.

– Ты ни при чем, – заверяла я в напрасной попытке утешить брата. – Так всегда бывает со слабыми. Тут ничем не поможешь, выживает самый приспособленный. Закон Матушки-Природы.

Ничего не поделаешь, придется устроить похороны. «Бедная Голубка» будет предана земле. За несколько лет на задах коптильни образовалось что-то вроде кладбища. Печальный клочок земли, память о провалившихся экспериментах. (Я бы предпочла оставить Голубку на съедение муравьям и жукам, они бы все до косточек обглодали, выйдет прекрасный скелет для изучения, но Тревис был так несчастен, что я не решилась это предложить.)

Мы устроили в одной из моих сигарных коробок гнездышко из скомканных газет и уложили туда тушку. Скорбь Тревиса оказалась такой заразительной, что я чуть не начала извиняться за слишком жизнерадостный рисунок на крышке коробки – танцующую леди в красном платье и мантилье. Он вырыл яму и нежно опустил яркий гробик в темную землю.

– Кэлли, хочешь что-нибудь сказать?

Я смутилась.

– Сперва ты, ты ее лучше знал.

– Ладно. Голубка была хорошей птичкой, – произнес Тревис после паузы. – Любила покушать. Старалась изо всех сил. Она так и не научилась летать. Нам будет не хватать тебя, Голубка. Аминь.

– Аминь, – подхватила я, чтобы сказать хоть что-то.

Интересно, можно молиться за мертвую птицу?

Тревис засыпал яму и утрамбовал землю. Кажется, все. Я повернулась, чтобы уйти.

– Погоди, надо отметить могилу.

Мы нашли гладкий камень, и Тревис задумался, как выцарапать имя птенца. Зазвонил колокольчик, призывая к завтраку.

– Потом вернешься, – сказала я.

Дала ему носовой платок, обняла за плечи и повела домой.

За столом мама заметила распухшие красные глаза Тревиса и ласково спросила:

– Что случилось, милый?

– Одна из моих голубых соек умерла сегодня ночью, – промямлил Тревис, не поднимая глаз от тарелки.

– Одна из кого? – мама подняла голову и уставилась на сына блестящими, похожими на бусинки глазами. В этот момент она сама была так похожа на птицу, что я чуть не захихикала вслух.

– Я нашел двух птенцов сойки, и один из них ночью умер.

– Да, ты так и сказал, но я ушам своим не поверила. Сколько раз мы это обсуждали?

Дедушка выбрал именно этот момент, чтобы очнуться от своей обычной задумчивости.

– Северо-американская голубая сойка, Cyanocitta cristata, семейство врановых, включающее ворон и воронов, встречается только в Новом Свете. Отличается любопытством и сообразительностью, прекрасно подражает любым звукам, ее даже можно научить говорить. Некоторые исследователи думают, что сойки такие же умные, как попугаи. Многие индейские племена считают соек хитрыми, нахальными и жадными, но в то же время изобретательными и сообразительными. Говоришь, ты нашел голубую сойку, мальчик мой?

Тревис приободрился.

– Да, сэр, но это еще птенец.

– В таком случае придется заботиться о нем и когда он станет взрослым. Сойки могут прожить десять лет или даже больше. Да, они долгоживущие птицы.

И дедушка вновь углубился в недоеденную яичницу и глубокие думы.

Мамины глаза метали молнии. Ей явно хотелось убить дедушку, но заговорила она с Тревисом.

– Мы договорились, что в доме больше не будет диких животных. Так или не так?

– Да, мэм.

– Ну и?

– Ну… я…

Я бросилась на защиту брата.

– Они же совсем малыши. Птенцы бы погибли. А так одного удалось спасти.

– Кэлпурния, помолчи. У Тревиса есть язык.

– Да, Кэлпурния, – Ламар подавил смешок. – Позволь птенчику говорить за себя. Конечно, если он не расплачется.

Мама повернулась к Ламару.

– Ты все сказал? Да? Я так и думала.

Ох, Ламар, когда ты стал таким вредным? Почему? И более важный вопрос – что с этим делать?

Тревис собрался с силами.

– Я устроил его в курятнике, мамочка. Обещаю, он никому не помешает.

Интересно, кто-нибудь еще заметил? Тревис не называл маму мамочкой лет с восьми. Она немного смягчилась:

– Милый, они всегда мешают.

– Только не в этот раз, обещаю.

– Ты всегда обещаешь.

Мама потерла виски, и по этому жесту я вдруг догадалась, что Тревис, мамочкин солнечный мальчик, снова добился своего.

Конечно, Сойка быстро привязалась к своему владельцу. Она очень похорошела – оперилась, стала совсем голубой, но вот ее искалеченное крыло так и не выправилось. Мы с Тревисом не раз пытались зафиксировать крыло, но Сойка моментально превращалась в пушистый голубой шар из перьев – неистовый, бьющийся, вопящий (ха!). Оказалось, что сумасшедшие взмахи крыльями идут птице только на пользу, Сойка с каждым днем становилась крепче и даже научилась летать, но только по кругу – более сильное левое крыло заставляло ее кружить по часовой стрелке.

В основном Сойка обитала в курятнике, но иногда Тревис брал ее «погулять». Птица ехала у него на плече или перелетала с одного дерева на другое. Сойка стала замечательным имитатором. Она научилась кудахтать как курица и кукарекать как наш петух, Генерал Ли, заставляя бывшую гордость курятника без толку метаться по двору в поисках невидимого соперника.

У Сойки отросли красивые перышки, но голос приятнее не стал. Когда ее разлучали с божеством – Тревисом, – она в гневе взывала к небесам. Ее хриплые крики были слышны даже в столовой, а ведь до курятника было добрых пятьдесят ярдов. Мы предпочитали ничего не замечать.

Тревис купал Сойку в неглубоком корыте с теплой водой, и она в восторге била крыльями. Они все больше времени проводили вне дома. Мы привыкли видеть Тревиса с белыми подтеками на плечах, к негодованию нашей служанки Сан-Хуаны. Брат даже брал Сойку в школу, когда мы рассказывали о внеклассных проектах, и имел громадный успех. Правда, мисс Харботтл отшатывалась всякий раз, как Сойка начинала кричать или бить крыльями, не без основания опасаясь за свое черное платье и высокую прическу.

Сойка страшно любила дразнить кошек, почему-то особенно выделяя Идабель. С громким криком пикировала она на кошку каждый раз, как Идабель выходила погреться на солнышке. «Держи это бесовское отродье подальше от моей кошки», – не раз и не два повторяла Виола.

И конечно, однажды ужасное несчастье – впрочем, вполне предсказуемое – все же произошло. Идабель вошла в кухню с растрепанным пучком голубых перьев во рту.

Можно ли винить кошку за то, что она поймала птицу? Это было бы несправедливо, таковы законы природы. Хоронить было почти нечего – одно крыло и несколько хвостовых перьев.

Я никогда не была на настоящих похоронах (я имею в виду людей), но мне казалось, что посмотреть было бы интересно. Однако после похорон Сойки я изменила мнение. Невыносимо было видеть, как горюет Тревис. Я бы ни за что не призналась в этом, мне за одну мысль было стыдно, но, кажется, все кроме Тревиса почувствовали облегчение, когда Сойки не стало.

Глава 5 Редкостная птица

Ягуар – животное беспокойное; он подолгу ревет по ночам, особенно перед плохой погодой.

Я проснулась и поняла: сегодня случится что-то приятное. Не сразу я вспомнила: пора начать новый Научный Дневник. Старый под завязку набит вопросами, попадаются и немногочисленные ответы, а еще там есть наблюдения и зарисовки. Весь прошлый год Дневник был мне верным другом, туда я записала, как мы с дедушкой открыли совершенно новый вид горошка Vicia tateii. Может быть, однажды сам Дневник станет объектом научного и исторического интереса. Кто знает?

Но сейчас пора сказать прощай старому Дневнику и открыть новую ярко-красную книжечку, дедушкин подарок. Я вдохнула запах новенькой кожи и бумаги. Что обещает больше возможностей, чем чистая страница? Пусть мой почерк оставляет желать лучшего, а строчки обязательно загибаются книзу. Пусть я ставлю кляксы и никак не могу написать так красиво, как хочется. Все это пустяки. Главное – возможность. Можно же хоть немного помечтать?

Я прокралась вниз, не забыв переступить через предательскую скрипучую ступеньку номер семь. Дом еще спал. Если потороплюсь – урву время для себя самой. Я открыла парадную дверь и выскользнула наружу, чтобы начать мои заметки.

Поеживаясь от утренней свежести, я подняла глаза и заметила на лужайке странную серую с белым птицу. Размером примерно с курицу, но совершенно другой формы. Оперение гладкое, острый и кривой красноватый клюв, желтые ноги, оканчивающиеся, надо же, перепончатыми лапами. То есть птица умеет не только летать, но и плавать. Судя по клюву, она не фрукты ест и не жуков ловит. Таким клювом только мясо рвать. Хищная птица? Плотоядная утка? Я присела на крыльцо и записала: «Суббота, 8 сентября 1900, оч. облачно, Ю-З ветер. Странная птица на лужайке, выглядит так».

Я торопилась закончить рисунок, пока моя модель не улетела, и уже наносила последние штрихи, когда распахнулась дверь и появился Гарри.

– Малышка, завтракать!

Спугнул. Птица снялась с места, отлетела подальше и приземлилась возле виргинских дубов, окаймляющих лужайку. Удивительно! Это надо хорошенько обдумать. Конечно, она не может сидеть на дереве, как воробей. Не с такими лапами.

– Гарри, ты видел? Не знаешь, кто это?

Но Гарри уже вернулся в дом.

Прежде чем последовать за ним, я бросила быстрый взгляд на мой барометр. Давление сильно упало. Может, он испортился? Я щелкнула по барометру. Нет, стрелка не сдвинулась. Наверно, надо иногда банку мыть.

Я пошла в дом. Сильный порыв ветра со страшным грохотом захлопнул дверь у меня за спиной, но тогда я не придала этому значения.

Как всегда в субботу, сразу после завтрака я отбарабанила положенные полчаса за пианино и отправилась к дедушке в библиотеку. Постучала в дверь и услышала обычное: «Входи, коли не шутишь». Дед сидел за столом и читал «Низшие растения Северной Америки». Признаюсь, с моей точки зрения, грибы и водоросли – не самый интересный объект изучения, но, как говорит дедушка, все в природе взаимосвязано, и мы не должны пренебрегать ни одной частью общей картины.

– Дедушка, можно мне посмотреть птичий атлас?

– Думаю, правильнее спросить: «Можно мне посмотреть атлас птиц?» Ответ – конечно, можно. Мои книги в твоем распоряжении.

Он вернулся к работе, а я потянула с полки тяжеленный «Полевой определитель птиц Томпсона». Я быстренько пролистнула изображения ослепительного павлина и неуклюжего фламинго, чтобы добраться до раздела, который раньше никогда не рассматривала. Вот оно! Морские птицы Мексиканского залива. Для девочки, никогда не бывавшей у моря, там могло найтись немало интересного. Я вглядывалась в страницы.

– Черт возьми, – вырвалось у меня.

– Кэлпурния, я уверен, что ты можешь выразить свои чувства, не прибегая к просторечиям. Брань – признак неразвитого воображения и ленивого ума.

– Да сэр, – но я не слушала. Я впилась глазами в иллюстрацию. Именно эту птицу я и видела. – Черт!

– Кэлпурния!

– А? Что? Ой, простите! Дедушка, смотрите, я видела эту птицу сегодня утром.

Он встал и наклонился над книгой.

– Ты уверена?

Я открыла Дневник и показала ему рисунок.

– Правда, точно такая?

Он сравнивал два изображения, тыча узловатым пальцем то в одно, то в другое, и бормотал:

– Силуэт похож, черная голова и горло, маховое перо первого порядка, маховые перья второго порядка… Ты уверена, что крылья темные?

– Да, сэр.

– Без белых пятен?

– Нет, насколько я могла видеть.

– Тогда это точно смеющаяся чайка, или Leucophaeus atricilla. Странно. Эта чайка обычно не удаляется от моря дальше, чем на двадцать-двадцать пять миль, а от нас двести миль до побережья.

Дедушка откинулся на стуле, стиснул руки и в раздумье уставился в потолок. Тишина, только тикают часы на каминной полке. Я не смела нарушить его размышления. Через несколько минут он очнулся и взглянул на свой собственный барометр, висящий на стене. Взгляд мрачный и отсутствующий.

– Что с вашим барометром, дедушка? Мой тоже сломался.

– Барометры в полном порядке. Но надо предупредить людей. Надеюсь, еще не поздно.

Я перепугалась.

– Кого предупредить? Что не поздно?

Дедушка не отвечал. Надел пальто и шляпу, схватил трость и направился к двери. Что происходит? Я потащилась за ним, вне себя от беспокойства. Он шел быстро, время от времени бросая озабоченный взгляд на небо, и бормотал себе под нос:

– Только бы не опоздать.

– Куда опоздать?

– Приближается ужасный шторм. Я опасаюсь худшего. Надо предупредить тех, кто живет на побережье. Родные твоей матери живут в Галвестоне, так?

– Дядя Гас и тетя Софрония. И их дочь Агги. Она моя кузина, но я никогда ее не видела.

– Мама должна им немедленно позвонить.

– Позвонить? В Галвестон?

Выдумал тоже! Маме в голову бы не пришло звонить в Галвестон – слишком дорого, слишком хлопотно. Я изучила плотные кучевые облачка на горизонте. Их было много, но разве это повод для беспокойства? Обычные облака.

Мы дошли до машины по очистке хлопка. Сперва она принадлежала дедушке, а теперь папе. Старые солдаты Конфедерации и ветераны, воевавшие еще с индейцами, слонялись взад-вперед по галерее, обсуждая былые победы и поражения, изредка притормаживая на поворотах, чтобы сплюнуть табачную жвачку. Земля вокруг была усеяна грязно-коричневыми блестящими ошметками, похожими на дохлых слизняков. Бак Медлин лучше всех попадал в цель, хоть и был самым старым и дряхлым – наверно, потому что дольше всех тренировался. Он запросто мог пришибить таракана – Periplaneta americana – с расстояния в десять футов – достижение, весьма ценимое моими братьями. Старики наперебой приветствовали дедушку. Во время войны он сражался с ними на одной стороне, но сейчас даже вида не подал, что заметил их.

Мы торопились в телеграфную контору «Вестерн Юнион», которая располагалась рядом с редакцией газеты и телефонным коммутатором. Колокольчик на дверях возвестил о нашем приходе. Мистер Флеминг, телеграфист, встал, чтобы нас поприветствовать. Увидев дедушку, он вытянулся по стойке смирно и проворно отдал честь.

– Капитан Тейт!

– Здравствуйте, мистер Флеминг. К чему такая торжественность? Мы с вами оба уже немолоды. Война давно кончилась.

Мистер Флеминг воспринял дедушкины слова как команду вольно.

– Война против Северной Агрессии никогда не закончится. Наше Дело не проиграно! Юг поднимется с колен!

– Мистер Флеминг, давайте прекратим увязать в прошлом и обратимся к настоящему. Давайте смотреть вперед.

Слыхала я такое и раньше. Мистер Флеминг легко раздражался и начинал честить янки. Иногда это бывало даже забавно, но сегодня был необычный день.

– У нас нет времени, – продолжал дедушка. – Мне необходимо послать три телеграммы.

– Конечно, сэр. Напишите текст вот на этом бланке, и я немедленно отправлю телеграммы. Кому они будут адресованы?

– Мэрам Галвестона, Хьюстона и Корпус-Кристи. Боюсь, я не знаю их имен.

– Это не страшно. Мы просто напишем «Его превосходительству Мэру», и они прекрасно дойдут. Я знаю всех главных телеграфистов; уверен, они смогут доставить телеграммы.

Дедушка подал мистеру Флемингу исписанный бланк. Телеграфист надел свои полукруглые очки и прочел вслух: ЧАЙКА ЗАМЕЧЕНА В ДВУХСТАХ МИЛЯХ ОТ ПОБЕРЕЖЬЯ ТОЧКА ПРИЗНАК ПРИБЛИЖЕНИЯ НЕБЫВАЛОГО ШТОРМА ТОЧКА ВОЗМОЖНО ПОНАДОБИТСЯ ЭВАКУАЦИЯ ТОЧКА. Мистер Флеминг сдвинул очки на лоб и нахмурился.

– Так и посылать, капитан?

– Все правильно, благодарю вас. Город-остров Галвестон наиболее уязвим, потому что там нет волнолома. Первым делом отправьте телеграмму туда.

– Это нешуточное дело. Думаете, они начнут эвакуацию из-за птицы?

– Мистер Флеминг, вы когда-нибудь видели смеющуюся чайку в округе Колдуэлл?

– Ну, нет, полагаю, что не видел. Но, по-моему, вы преувеличиваете. Сильные ветра на побережьях не редкость.

– Такого еще не было, мистер Флеминг. Я боюсь, нас ждет ужасная катастрофа.

– Вы действительно видели чайку?

– Моя внучка видела ее сегодня утром.

Мистер Флеминг глянул на меня. Я легко могла прочесть его мысли: «Эвакуировать крупнейшие города Техаса из-за слов ребенка? С ума сойти!»

– Известно, что животные ощущают то, что человеку недоступно, – продолжал дедушка, – поэтому они предчувствуют природные бедствия. Тому есть много примеров. Слоны из Батавии предсказали приливную волну, летучие мыши из Мандалая предсказали землетрясение.

– Ну и ну… – пробормотал мистер Флеминг. – Линии перегружены. Цены на хлопок скачут, так что много коммерческих телеграмм. У меня тут накопился целый пакет распоряжений о покупке-продаже. Придется час-другой подождать.

Дедушка никогда не повышал голос, не сделал этого и сейчас. Но глаза стали ледяными, а в голосе зазвучала сталь. Он перегнулся через стойку и пригвоздил телеграфиста взглядом голубых глаз из-под кустистых бровей.

– Мистер Флеминг, это очень важно, возможно, вопрос жизни и смерти. Другие сообщения могут и подождать.

Телеграфист поежился.

– Ради вас, капитан, поставлю ваши сообщения в начало очереди. Через десять минут все будет сделано.

– Вы молодец, мистер Флеминг. Ваша служба в минуту опасности не будет забыта.

Дедушка взял стул, но я была слишком взволнована, чтобы усидеть на месте. Пока ничего не происходит, перейду-ка я улицу, загляну в контору, где папа занимается делами. Он едва махнул мне через стекло. Возле машины по очистке хлопка всегда кипит работа. Нескончаемый процесс отделения волокон от семян, упаковка волокон в громадные тюки, которые отправляют вниз по течению. Скрип кожаных ремней в машине, оглушительный шум повсюду, непрерывные громкие указания – все это действовало мне на нервы. Я укрылась в относительной тишине у помощника управляющего, чтобы проведать его попугая по имени Полли.

Полли (думаю, всех попугаев, независимо от пола, зовут Полли) был амазонским попугаем. Дедушка купил его к моему двенадцатому дню рождения. Великолепная птица в три фута ростом, грудка золотистая, крылья лазоревые, хвост малиновый. Попугай оказался злобным и раздражительным, но главной отличительной чертой Полли были гигантские когти и угрожающий клюв. Его присутствие в доме причиняло всем (включая меня) столько беспокойства, что попугая подарили мистеру О’Фланагану, помощнику управляющего хлопкоочистительной машиной. Бывший моряк от души полюбил говорящего попугая. Вместе они весело проводили время, распевая грубоватые матросские песни – естественно, за закрытыми дверями.

Я мысленно сравнила чайку с попугаем. Обе птицы оказались далеко от дома, одна по воле природы, другая по воле людей. Скучает ли Полли по тропикам? По буйным джунглям, где растут сочные спелые фрукты и ползают вкусные белые гусеницы? Живет он в Техасе, в городе Фентрессе, прикованный к жердочке в конторе, а одна из причин тому – я. Впервые мне стало жалко Полли.

Я взяла соленое печенье из вазочки на столе и осторожно протянула попугаю. Он свирепо сверкнул желтым глазом и хрипло каркнул. Я сглотнула и протянула Полли свое приношение, держа печенье самыми кончиками пальцев. А вдруг отхватит вместе с пальцами?

– Полли хочет печенье?

Он поднял страшную когтистую лапу. Не сошла ли я с ума? Пора отступать, пока цела. Но попугай неожиданно осторожно взял печенюшку из моей дрожащей руки и проговорил гнусавым загробным голосом:

– Пасиба.

Я подмигнула ему, он подмигнул мне. Полли аккуратно, словно модная дама на светской вечеринке, обкусывал печенье. Ура, значит, перемирие!

Тут появился и сам мистер О’Фланаган и обратился сразу к нам обоим:

– Болтаешь с Полли? Полли хорошая, хорошая птичка.

Он взъерошил перья у попугая на загривке. Я думала, Полли разозлится, но он только потерся о руку мистера О’Фланагана, воркуя от удовольствия. Ну надо же! Не ожидала, что Полли способен нежничать. Может, и мы могли бы стать друзьями? Но на очереди были куда более неотложные проблемы. Мне пришло в голову, что мистер О’Фланаган мог бы помочь.

– Сэр! Мистер О’Фланаган! Вы ведь плавали по всему свету?

– Да, детка. Я видел восход солнца на Бора-Бора, видел сигнальные огни на Огненной земле.

– А правда ли… – я запнулась, боясь оспаривать дедушкино мнение. Слишком много поставлено на карту, в том числе и мое душевное спокойствие.

– Что, детка?

Я решилась.

– Правда животные могут предсказывать катастрофы?

– Да, моя дорогая! Как-то в Новой Гвинее я видел, как змеи в огромном количестве покидали свои дома ровно за час до начала землетрясения.

У меня отлегло от сердца. Я бросилась вон из комнаты, крикнув на ходу «спасибо!».

Я вернулась вовремя. Мистер Флеминг как раз начал выстукивать свои позывные. Пошло первое сообщение. Я завороженно наблюдала за волшебной возможностью мгновенной передачи информации на сотни миль. Пальцы мистера Флеминга нажимали на телеграфный ключ, передавая короткие точки и длинные тире, посылая по проводам человеческие слова в виде электрических разрядов с бешеной скоростью сорок слов в минуту. Потрясающая штука этот ключ! Вот бы мне такой. Возможно, когда-нибудь в будущем у каждого будет свой личный телеграф, и мы сможем слать по электрическим проводам письма во все концы света. Сказка? Сама знаю, но может же девочка помечтать?

Через три минуты мистер Флеминг объявил:

– Готово! Вот ваша квитанция, капитан.

– Благодарю за верную службу.

Мистер Флеминг снова вытянулся по стойке смирно и отдал честь.

– Спасибо, капитан!

Мы направились к конторе. Дед опять погрузился в молчание. Потом я наблюдала через стекло, как он беседует с папой. Папа сначала изумился, потом заинтересовался. Через несколько минут дедушка вышел, и мы направились домой.

Волнуясь, я спросила:

– А мы-то в безопасности? Нам тоже надо эвакуироваться?

– О чем это ты? Нет-нет. Может быть ураганный ветер и сильный ливень, но ничего опасного для жизни. Мы слишком далеко от моря.

– Вы уверены? Откуда вы знаете?

– Чайка могла полететь дальше на холмы, но остановилась здесь. Похоже было, что она ранена?

– Нет, сэр.

– Значит, она остановилась потому, что сочла Фентресс безопасным местом. На суше ураганы быстро теряют силу. Я доверяю чайке. А ты?

Несмотря на подтверждение мистера О’Фланагана, я не решалась ответить. Боялась последствий. Три крупных города охвачены паникой из-за того, что Кэлпурния Вирджиния Тейт мельком увидела неизвестную птицу. Это я. Никто и звать никак. Что я наделала? Зачесалась шея. Опять крапивница.

– Дедушка, а что, если… что, если это не та птица? Вдруг я ошиблась?

Теперь чесалась и грудь.

– Кэлпурния, ты доверяешь собственному умению наблюдать или нет?

– Ну… да. Но…

– Что «но»?

– Я хотела спросить… а вы мне доверяете?

– Разве я тебя ничему не научил?

– Нет, сэр, вы меня многому научили. Просто…

– Ну что?

Я изо всех сил старалась не заплакать. Бремя доверия оказалось слишком велико. Отчаяние захлестнуло меня, но тут мы дошли до поворота – и увидели чайку. Она разинула клюв и рассмеялась нам в лицо. «Ха-ха-ха-а-а-а» – резкий, издевательский, неестественный смех, даже хуже, чем у Сойки. Миг – и чайка тяжело взмахнула крыльями. Улетела. У меня сердце чуть из груди не выскочило.

– Поняла, почему они называются «смеющиеся чайки»? – сказал дедушка. – Раз услышишь – не забудешь.

Напряжение отпустило. Я взяла его за руку. Какая уютная, большая, твердая у дедушки ладонь.

– Поняла, – пробормотала я. – Конечно, поняла.

Ветер усилился и сменился на восточный. Несмотря на свежеющий бриз, воздух казался до странности плотным, если такое вообще возможно.

Когда мы вернулись в библиотеку, дедушка снова взглянул на барометр.

– Ртуть падает. Пора задраивать люки.

– У нас есть люки?

– Это метафора. Так говорят на море. Перед штормом матросы закрепляют палубные люки.

– А!

– Мы еще обсудим проблемы климата, но сейчас у нас есть дела поважнее.

Дедушка прошел через холл в гостиную, где мама сидела с шитьем. Я притаилась у двери. Это же не подслушивание в буквальном смысле слова? Я имею в виду, если бы они хотели поговорить по секрету, то закрыли бы дверь. Ведь так?

Мама говорила все громче:

– Из-за птицы? Вы переполошили половину штата из-за птицы?

Крапивница усилилась. Я начала яростно скрести шею.

– Маргарет, чайка и падающий барометр указывают на одно и то же, – спокойно напомнил дедушка. – Рискованно игнорировать эти признаки.

Тут как раз в парадную дверь вошли Сал Росс и Джим Боуи, я подпрыгнула, как ошпаренная кошка, и ринулась вверх по лестнице в свою комнату. Заметят – замучают вопросами, почему у меня виноватый вид да что я успела подслушать.

За обедом мама казалась спокойной, только опасливо поглядывала то на дедушку, то в окно. То туда, то сюда. Потом, по дедушкиному настоянию, отправилась на телефонную станцию и заказала междугородний разговор с Галвестоном. Звонок стоил целых три доллара – небывалое расточительство! – и потребовал четырех переключений. И уж будьте уверены, все четыре телефонистки подслушивали. Связь была плохая, но случилось маленькое чудо, и мама поговорила со своей сестрой Софронией Финч. Тете удалось прокричать, что да, ветер сильный, но беспокоиться не о чем, они к такому привыкли, а Гас сейчас как раз вышел в резиновых сапогах закрыть ставни. К тому же специалисты из Погодного бюро штата не особенно встревожены.

После ужина мы расселись на веранде, тщетно высматривая светлячков. Их сезон заканчивался, а может, они укрылись в высокой траве, задраив собственные крошечные люки. Было душно, ни ветерка, но младшие братишки гонялись друг за другом по лужайке, кувыркались, боролись. Враги и друзья непрерывно менялись местами, союзы образовывались и распадались, чтобы через минуту соединиться вновь.

Я устроилась возле дедушки. Он неторопливо раскачивался в плетеном кресле-качалке и покуривал, а кончик его сигары вспыхивал в темноте, как самый большой, самый красный светлячок.

– Барометр падает, – сказал дедушка. – Я это костями чувствую.

– Это как?

Он не успел ответить, как мама позвала:

– Пора спать!

– Спокойной ночи, дедушка! – прошептала я и чмокнула его в щеку.

Дедушка, похоже, не заметил. Я ушла, а он остался курить, покачиваясь в кресле. Лицо в тени, но я знаю, что он глядит на восток.

Вечером Идабель носилась вверх-вниз по лестнице, возбужденно мяукая. Я сгребла кошку в охапку и потащила себе в кровать. Я гладила ее и шептала ласковые слова, пока Идабель не угомонилась. Интересно, ее тоже тревожит предчувствие? Вопрос для Дневника: возможно ли, что кошки особенно чувствительны, потому что у них есть мех и усы, улавливающие необычные вибрации и тому подобное? Будь у меня такое оснащение, и я смогла бы принимать сигналы о множестве разных странных и далеких событий. И мне приснилось, что я кошка.

Посреди ночи я проснулась. Температура упала, Идабель куда-то делась. В окно хлещет дождь. Стекла дрожат в рамах, от их дребезжания мне стало не по себе. Я завернулась в одеяло и снова провалилась в сон. Теперь мне снились какие-то птицы и свист ветра.

Назавтра папа сказал, что связь с островом Галвестон потеряна. Наши новости до них не дойдут, и мы о них ничего не узнаем.

Глава 6 Утонувший город

В предыдущую ночь шел град величиной с маленькие яблоки и чрезвычайно сильный: он бил с такой силой, что была убита большая часть диких животных.

На следующий день дул порывистый ветер и временами шел дождь. Мы прочли в газете, что с Галвестоном связи нет. Известно лишь, что сильнейший ураган захлестнул побережье и мало кому удалось добраться до материка. Немногие выжившие рассказывают о катастрофических разрушениях.

Вооружившись черными зонтами, с которых отчаянно капало, мы отправились в методистскую церковь. Преподобный Баркер вознес молитву за жителей Галвестона, хор спел «Все ближе, Господь, к Тебе». Многие прихожане рыдали, не скрывая слез, остальные сидели с вытянутыми лицами и говорили только шепотом. Слезы текли по маминому лицу, папа крепко обнял ее за плечи.

Дома мама уединилась в спальне, чтобы принять порошок от головной боли и микстуру Лидии Пинхем. Она даже забыла засадить меня за пианино, а я – само сочувствие – не стала ее беспокоить напоминаниями. Маме и без того было о чем тревожиться.

На следующий день поползли слухи о воде на улицах в шесть футов глубиной; о жителях, утонувших целыми семьями; о том, что город просто-напросто смыло. Фентресс погрузился в траур – темная одежда, мрачные мысли. Мужчины носили черные повязки на рукаве, многие женщины надели черные вуали. Весь город, да что там – весь штат, затаив дыхание, ждал, пока восстановят телеграфную и телефонную связь. Все корабли от Браунсвилла до Нового Орлеана спешили в разрушенный город – с продуктами, водой, палатками и инструментами. И с гробами.

Я отправилась искать Гарри и в конце концов нашла его в амбаре. Он проводил учет запасов.

– Гарри, что творится?

– Ш-ш-ш! Семь, восемь, девять баррелей муки.

Он сделал отметку в списке.

– Гарри!

– Не мешай! Бобы, кофе, сахар. Так, посмотрим: бекон, лярд, сухое молоко.

– Гарри, скажи…

– Сардины. Убирайся!

– Гарри!

– Мы отправляемся в Галвестон. Папа велел – никому ни слова.

– Кто едет? Почему это секрет? И я не кто-нибудь, я твоя любимая сестра! Забыл?

– Заткнись и уходи.

Я заткнулась и ушла.

Какое-то время я мрачно слонялась вокруг, но вдруг меня осенило – надо заглянуть в «Фентресский Обозреватель», нашу ежедневную газету. Обычно только Гарри дозволялось читать газету (считалось, что младшие дети еще слишком малы, чего-то там, связанное с нашими «нежными чувствами»). Я обнаружила кучу старых газет в кладовке у Виолы. Читать она не умела, но использовала газеты, чтобы мульчировать почву в огороде. Я утащила последний номер и пристроилась на заднем крыльце. Прочла заголовок: «Галвестонская трагедия. Чудовищное наводнение. Гордость Техаса смыло в море. Самая ужасная природная катастрофа в американской истории. Судьба тысяч жителей остается неизвестной».

Тысяч. Тысячи! Ужасное слово стучало в голове. Мысли путались, колени подкашивались. Часть меня отказывалась верить, другая знала, что все правда. А родные, Финчи – они тоже в числе этих тысяч? Они наши родственники, связаны с нами узами крови. А сам Галвестон, красивейший город Техаса, культурная столица штата? Великолепный оперный театр, величественные дома – они тоже исчезли?

Я уронила газету и бросилась в свою комнату. Рыдая, упала на кровать. Свою высокую латунную кровать. Плакала без остановки, пока не пришла мама. Она напоила меня микстурой Лидии Пинхем, от которой у меня закружилась голова, и заставила выпить еще и ложку рыбьего жира. Тут мне стало совсем плохо. Наконец я выползла из постели и пошла в лабораторию искать дедушку. Он усадил меня на высокую табуретку, где я столько раз сидела, помогая ему в работе, погладил по голове, приговаривая:

– Тише, тише. Такие вещи случаются. Ты не виновата. Успокойся. Ты хорошая, храбрая девочка.

Ага, храбрая. Обычно дедушкина похвала вызывала у меня восторг, но только не сейчас.

– Почему никто не стал слушать? – на меня напала икота.

– Люди часто не обращают внимания на факты. Ты не можешь заставить их увидеть то, чего они не хотят видеть.

Он откупорил бутылочку с темно-коричневой жидкостью и произнес тост:

– За Галвестон, каким он был! За Галвестон, каким он когда-нибудь будет!

Он глотнул и поморщился.

– Какая гадость! Хочешь попробовать? Прости, забыл, что ты не пьешь. Тем лучше. Отвратительное пойло. Пора сдаваться. Я прекращаю исследования в этом направлении.

Я так удивилась, что даже плакать перестала.

– Сдаваться?

Никогда дедушка не сдавался, даже из-за меня. Даже когда я чуть было не потеряла наш драгоценный Vicia tateii, новый вид волосатого горошка, который мы открыли.

– Как же так, дедушка, после всех ваших усилий?

Я окинула взглядом многочисленные бутылки, загромоздившие стол и полки. Каждая снабжена ярлыком с датой и способом перегонки. Столько работы пропадет.

– Я не совсем прекращу исследования, пойми, я просто собираюсь сменить направление. Я понял, что пекан больше подходит для сладких напитков, таких как десертный ликер. Кроме того, отрицательный результат – тоже результат. Запомни, Кэлпурния, одно поражение учит большему, чем десять побед. Чем сокрушительнее поражение, тем ценнее опыт.

– Вы хотите сказать, что я должна стремиться к сокрушительным поражениям? Маме это не понравится, ей хватает и самых обычных.

– К поражениям стремиться не надо, просто извлекай из них уроки.

– Ясно. Старайся обращать неудачи на пользу. А что до сожалений…

– Да? Они полезны, пока ты учишься. Когда сделаешь все необходимые выводы, сожаления необходимо отбросить.

– Да, я понимаю.

– Отлично. Теперь, если не возражаешь, не могла бы ты делать записи, пока я проверяю последние образцы.

Я вытащила карандаш из треснутой бритвенной кружки и заточила его. Может, мы еще не вернулись к полноценной работе, но по крайней мере, движемся в нужном направлении.

В среду папа с Гарри и нашим работником Альберто погрузили в фургон одеяла, инструменты и кучу еды. Мама, плача, обнимает папу, он шепчет ей что-то успокоительное. Потом пожимает дедушке руку и целует каждого из нас в щеку.

– Слушайтесь маму.

Он смотрит на меня чуточку дольше, чем на других. Ну и ну, по-моему, это несправедливо.

Альберто застенчиво целует свою жену Сан-Хуану. Она беззвучно шепчет молитву и крестит его.

Папа и Альберто влезают на козлы, папа берет в руки вожжи, Гарри садится на Короля Артура. У нашей рабочей лошадки широкая грудь и широченная спина – не очень-то удобно для дальней поездки, зато Король Артур большой и сильный, сможет расчищать дороги и возить доски. Папа собирается доехать до Лулинга и погрузить фургон на речной пароход или поезд до побережья. Там видно будет, где посвободнее. Люди и грузы со всего штата устремились в Галвестон, и моя семья обязана внести свою лепту. И отыскать дядю Гаса, тетю Софронию, кузину Агги.

Папа дергает поводья.

– Но, пошли!

Лошади уперлись и натянули постромки. Фургон заскрипел и медленно двинулся. Тревис едва удерживает Аякса за ошейник. Пес, не желая расставаться с папой, рвется и лает. Мама уходит в дом, а мы с братьями провожаем фургон до конца улицы, машем вслед и кричим: «До свидания!» Через несколько минут он исчезает за поворотом дороги.

Мы еще не знаем, что расстаемся на целых два месяца. Не знаем, как они изменятся за время разлуки.

Глава 7 Земноводные и пресмыкающиеся у нас дома

Физиономия у этой змеи отвратительная и свирепая; зрачки представляют собой вертикальную щель в крапчатой радужной оболочке цвета меди; челюсти широки в основании, а нос выдается вперед треугольником. Мне, кажется, никогда не доводилось видеть ничего более гадкого, исключая разве некоторых вампиров.

Стулья, где обычно сидят папа и Гарри, так и стоят пустыми. Это так огорчало маму, что она попросила дедушку пересесть на папино место во главе стола. Дед согласился, чтобы доставить ей удовольствие, но он не любитель застольных бесед и во время еды в основном сидит, уставившись в пространство. Если к нему обращаются, он только моргает и бормочет:

– А? Что такое?

Кое-кто считает его невоспитанным и даже выжившим из ума, но я-то знаю: за невозмутимым фасадом таится деятельный ум. Дедушка размышляет о Тайнах Природы. Как я люблю его за это!

За ужином мама зачитывала нам письма от папы. Я заметила, что она читает не все, некоторые страницы пропускает. Бодро улыбается и говорит что-то вроде «ваш отец думает о вас» и «мы все должны выполнять свой долг в этот нелегкий час».

Однажды мы получили телеграмму. Не от папы, но из Галвестона.

Я как раз была у себя в комнате, читала «Книгу Джунглей» Редьярда Киплинга. Я полностью погрузилась в приключения мальчика-волчонка Маугли. (Собственно говоря, я тайком «заняла» книжку у Сэма Хьюстона. Постигнуть не могу, почему именно он получил эту книгу на день рождения, а не я. Он не такой уж любитель чтения.)

Я услыхала треск гравия на дорожке и выскочила посмотреть. Это мистер Флеминг подъехал на велосипеде. Пока он дошел до гостиной, я успела позвать братьев, всех, кого смогла найти. Подтянулись и Виола с Сан-Хуаной. Мистер Флеминг низко поклонился маме.

– Миссис Тейт, телеграмма из Галвестона… Я знаю, вы ждете вестей, поэтому принес ее сам.

Мама не могла произнести ни слова, только кивнула в знак благодарности. Мы все разом перестали дышать, пока она трясущимися руками вскрывала телеграмму. Через секунду она воскликнула «Слава Богу!» и разрыдалась. Листок выпал из маминых рук. Виола помогла ей добраться до стула и начала обмахивать нотами.

Я подобрала телеграмму. Какой странный, прерывистый язык.

– Читай вслух, Кэлли, – попросил Сал Росс.

– БЛАГОДАРЕНИЕ БОГУ ЖИВЫ ТОЧКА ДОМ РАЗРУШЕН ТОЧКА НОЧУЕМ В ПАЛАТКЕ НА БЕРЕГУ ТОЧКА С ЛЮБОВЬЮ ГАС СОФРОНИЯ АГГИ ФИНЧ ТОЧКА.

Мы переглянулись. Мама плакала, закрывшись носовым платком. Говорить она не могла. Виола принесла бутылку с микстурой и уговаривала маму:

– Такое потрясение, мисс Тейт. Выпейте хоть ложечку.

Несмотря на хорошие новости, мама оставалась бледной и печальной, потому что ничего не знала о двух подругах детства. Но остальные приободрились, и жизнь потекла своим чередом.

Долгие прогулки с дедушкой. Проращивание горошка. Чернопятнистый тритон, Сэр Исаак Ньютон, которого я нашла в дренажной канаве. Теперь он живет у меня на комоде в мелкой стеклянной миске с крышкой из проволочной сетки. (На комоде полно всего интересного – гнездышко колибри в стеклянном ящичке и целая коллекция перьев, окаменелостей и небольших косточек.) За Сэром Исааком нужен глаз да глаз, он все время стремится удрать, хотя я бесперебойно снабжаю его жирными мухами. Однажды я обнаружила его под кроватью, в самом дальнем углу, да такого пыльного, что пришлось нести его на кухню и отмывать.

– Что это, прости Господи? – взвизгнула Виола при виде тритона.

– Не впадай в панику. Это всего-навсего чернопятнистый тритон, известный также как Diemyctylus meridionalis. Не волнуйся, он совершенно безвреден. Даже полезен, потому что тритоны едят мух и других вредителей.

– Мне дела нет, кто он, убери эту тварь из моей раковины!

– Да я просто…

– Если твоя мама увидит это на кухне, я потеряю работу.

– Что? Не говори глупости!

Это выше моего понимания. Мама уволит Виолу? Виола появилась у нас еще до моего рождения, даже до рождения Гарри. Да без нее весь дом рухнет.

– Ничего не глупости. Марш из кухни! Живо!

Я обиженно отступаю. Несу Сэра Исаака в конюшню, пусть вволю побрызгается в поилке. Кажется, он остался доволен.

А еще растет наша дружба с попугаем. Мы скрепили ее в тот день, когда я принесла Полли персик, целый персик ему одному. Он прямо замурлыкал от удовольствия. Даже косточка пригодилась – точить клюв.

Интересно, ему хотелось бы попугаиху для компании? Если да, то где ее раздобыть? Дедушка говорил, что попугаи живут по сто лет. Жалко, что он проведет сто лет в одиночестве, без пары. Хотя мистер О’Фланаган хорошо о нем заботится, в теплую погоду выносит на воздух и поливает из шланга. Полли подставляет крылья под струи воды и кружится в экстазе. Потом мистер О’Фланаган сажает Полли на жердочку возле конторы, неподалеку от стариков-ветеранов, без конца вспоминающих войну. Они ненадолго перестают жевать жвачку и переключают внимание на попугая. Пытаются научить его новой фразе «Юг воспрянет!». Но Полли не до них, он любит только мистера О’Фланагана, ему не нужен другой хозяин. Он даже говорить начал с ирландским акцентом. Когда у попугая выпало малиновое перо длиной в фут, О’Фланаган сберег его для меня. Это настоящее сокровище! Спорим, ни у кого такого нет. Ни у одной девочки в Техасе!

Как-то после ужина мама достала из-за корсажа письмо.

– Папа и Гарри добрались до побережья. Завтра они поплывут в Галвестон на «Королеве Бразории». Я знаю, все ваши мысли, все ваши молитвы – с ними.

Торжественную тишину нарушил тоненький голосок Джей Би.

– Папочка поплывет на лодке? Можно мне с ним?

Мама слабо улыбнулась.

– Нет, малыш. Не сейчас.

– Но мне так хочется, мамочка! Ужасно хочется!

– Начинается, – ворчит Ламар.

У Джей Би сейчас истерика начнется, а Ламар только масла в огонь подливает. Я беру малыша на руки и уношу из-за стола.

– Хочешь, я расскажу тебе сказку?

Он перестает хныкать.

– Про лодки?

– Могу и про лодки.

– Кэлли, я люблю лодки.

Он улыбается сквозь слезы. И сопли.

По-моему, он ни разу в жизни не видел лодки.

– Знаю, малыш. Давай умоемся, и я расскажу тебе сказку про лодки. Там будет много-много лодок. Сколько хочешь. А кто твоя любимая сестра?

– Ты, Кэлли! – смеется брат.

Это наша старая шутка. Никогда не надоедает.

Я чистила зубы перед сном и пыталась представить себе Финчей в палаточном лагере на берегу. Никогда не видела моря, только в книжках читала. Океан казался мне чем-то таинственным, непостижимым. На что он похож? Как пахнет?

Конечно, я хорошо знала свою любимую реку, но мысли о приливах, отливах и волнах, об огромной, постоянно меняющейся массе воды дурманили и волновали меня. «Я хочу увидеть океан» – такой пункт я внесла в новогодний список желаний, когда заканчивался 1899 год и наступал 1900 год, а с ним и новый век. (Кстати, тогда же я загадала, что хочу увидеть снег.) Я никогда не уезжала дальше Остина, а это всего сорок пять миль. Хотя моя жизнь оставалась гнетуще сухопутной, в мечтах я уносилась в далекие экзотические страны, спасибо книгам, атласам и глобусу. Иногда этого хватало. Иногда нет.

Я вытащила себя из постели. До рассвета еще добрых полчаса, но я все равно боюсь опоздать. Записывать ежедневные наблюдения следует до того, как братья проснутся и взорвут хрупкую тишину утра. Я лезу в нижний ящик комода, но вместо аккуратно сложенной сорочки обнаруживаю нечто странное, свернутое в спираль. Здесь не должно быть ничего странного, тем более свернутого. Первая мысль: «Змея!» Я дергаюсь, змея тоже дергается, открывает рот, показывая массу мелких зубов и бледное нёбо. Змея не очень большая, бывают гораздо крупнее, но, если имеешь дело с ядовитым животным, дело не в размере. Я вижу красные, черные и желтые полосы: это или смертельно опасный коралловый аспид, или безвредная королевская змея. Кто это – страшный убийца или безобидный имитатор? Я лихорадочно вспоминаю старый стишок, позволяющий отличить одну змею от другой. Как там было? А змея все ближе. Ну как же?

Ну же, Кэлпурния! Самое время вспомнить, тем более от этого зависит твоя жизнь. Ладно, ладно. Дело в полосках. Черный желток, нет, не так, погоди, там как-то по-другому, там красный желток. «Красный желток – помер браток, красная чернота – яду не хвата». Так? Господи, пусть это будет правильно!

Я таращу глаза – в полумраке не разобрать. Красное кольцо между двумя черными. Красная чернота! Я проверяю змею по всей длине. Всюду, где я могу видеть, – красные полоски расположены между черными.

Ха! Притворяется!

Это неядовитая змея, которая за долгие годы ухитрилась ловко эволюционировать так, чтобы стать похожей на смертельно опасную родню. Так она приспособилась защищаться от хищников. Дедушка как-то рассказывал про вкусных бабочек, которые в результате эволюции стали похожи на бабочек горьких и несъедобных. Это называется «мимикрия». Отличный способ проехаться на дармовщинку за счет другого вида. Разве это не обман? Вопрос для Дневника: может ли Природа врать? Это стоит обдумать.

Я успокоилась, змея, кажется, успокоилась тоже. Она высунула язычок и продегустировала воздух. Как она ухитрилась забраться в ящик комода так далеко от своей естественной среды обитания? Бедняжка явно озадачена. Надо бы вернуть ее в обычное окружение, куда-нибудь под трухлявое бревно. Пусть ловит мышей и других мелких зверюшек, которым не посчастливится увернуться. Я потянулась за змеей, она зашипела. Я отдернула руку. Неохота быть покусанной даже неядовитыми зубами.

Я поискала глазами, во что бы засунуть змею. Какой-нибудь мешок. Сняла наволочку с подушки и повернулась как раз вовремя, чтобы заметить кончик хвоста, исчезающего в углу за плинтусом.

Ну и ладно. От души надеюсь, что змея сама найдет дорогу домой. Хоть я больше не боюсь, дружить с ней тоже как-то не хочется.

Вечером, уже засыпая, я услышала тихое царапание. Открыла глаза и увидела: змея ползет через комнату прямо по лунной дорожке, и в зубах у нее что-то маленькое и неподвижное, пугающе неподвижное. Может, мышь? Сердце дрогнуло от жалости, я подумала было спасти мышку, но змея есть змея, и она не меньше всякого другого заслуживает свой обед. «У природы окровавленные зубы и когти», как сказал некий лорд Альфред Теннисон, известный поэт, которого часто цитирует дедушка. Это значит, что животные могут и есть, и быть съеденными в бесконечно повторяющемся круговороте жизни и смерти. Ничего тут не поделаешь.

Наше с дедушкой следующее занятие было как раз об этом. Он позвал меня в библиотеку и сказал, что настало время для первого препарирования. Начинаем с большого дождевого червя, которого я приберегала как раз на такой случай.

– Гален и древние естествоиспытатели считали, что анатомию и физиологию можно изучать, просто наблюдая за животными. Чушь, конечно, но это заблуждение просуществовало сотни лет, пока в шестнадцатом веке Андреас Везалий не доказал, что внутреннее строение не менее важно и интересно, чем внешний вид. Его первые вскрытия – настоящее чудо Искусства и Науки. Ты приготовила образец для работы?

В консервной банке во влажной земле копошится огромный червяк. Несмотря на все усилия сохранять беспристрастность и объективность, мне жалко убивать такого отличного червяка. Конечно, живя на ферме, я не раз видела ощипанных индюшек, освежеванных кроликов и забитых свиней. Обычно этим занимался Альберто. Смерть несчастных созданий необходима для нашего собственного выживания. Мы убиваем, чтобы есть. Хотя это был всего лишь червяк, хотя я, наверно, передавила и покалечила сотни червяков, даже не заметив, сейчас я затевала умышленное убийство для удовлетворения собственного любопытства. Мне захотелось извиниться.

– Прости, червяк, – шепнула я. – Пойми, все ради Науки.

Червяк промолчал. Не похоже, что он услышал.

– В жестокости нет нужды, – сказал дедушка. – Старайся убивать по возможности гуманно, но так, чтобы не повредить внутренние строение.

– Как это сделать?

– Образец необходимо на несколько минут поместить в мензурку с десятипроцентным раствором спирта. Все, что нужно, ты найдешь в лаборатории. Когда дело будет сделано, мы приготовим лоток для препарирования.

Я отнесла моего червячка в лабораторию, нашла бутылку со спиртом и воду. Смешала девять частей воды с одной частью спирта и кинула туда червяка. Он только разок дернулся и медленно опустился на дно. Через пару минут подошел дедушка. Вытащил из-под стола неглубокий лоток и пакет воска. Он показал мне, как плавить воск. Небыстрое дело! Потом надо добавить сажи, чтобы фон получился контрастный, и перелить в лоток. Пока воск застывал, дедушка почитывал книгу Познера «Рептилии Юго-Запада и прилегающих областей». Кресло у него старинное, потертое, вся набивка наружу. Я устроилась на табуретке с брошюрой «Руководство по препарированию Lumbricus terrestris».

Воск наконец твердеет, и мы начинаем. Со словами «это тебе понадобится» дедушка подает мне коробочку с булавками, увеличительное стекло и свой перочинный нож.

Кладу червяка на восковую поверхность и готовлюсь сделать первый длинный разрез. Дедушка меня останавливает.

– Погоди. Сначала наблюдение. Что ты видишь?

– Ну, червяка.

– Конечно! – дедушка улыбается. – Опиши то, что ты видишь. Отличается ли один конец от другого?

– Один конец отличается от другого, – я пальцем переворачиваю червяка. – А с этой стороны он более плоский, чем с другой.

– Правильно. На переднем конце предротовая лопасть, а на заднем – анальная. Округлая сторона – это спина, а более плоская – вентральная поверхность или брюшко. Возьми лупу и хорошенько рассмотри брюшко.

Я прищурилась и сумела разглядеть множество крошечных волосков.

– Эти щетинки – его средство передвижения. Давай, потрогай.

Я провела кончиком пальца по щетинкам. На ощупь брюшко оказалось слегка шероховатым.

– Теперь сделай разрез вдоль спины. Будь осторожна.

Я разрезала червяка вдоль спины, разложила половинки и прикрепила булавками к воску – все по инструкции.

Мы начали с головы. Последовательно изучили глотку, зоб и желудок.

– У червей нет зубов, так что проглоченная пища накапливается в зобу. Сразу за ним расположен желудок, в нем мелкие песчинки – они перетирают пищу. Потом пища поступает в кишечник. Твой образец подсыхает, сбрызни его водой.

Я так и сделала.

– Дедушка, а он самец или самка?

– И то, и другое.

– Да ну? – я была поражена.

– Организм, содержащий и мужские, и женские органы, называется гермафродитом. Такое устройство совсем не редкость у цветов, моллюсков, слизней, улиток и других беспозвоночных.

Мы продолжали препарирование. Дедушка показал мне пять изгибов аорты – пять примитивных сердец, органы размножения, нервную цепочку и кишечник. Я убедилась, что дождевой червь – это просто длинная кишка, по которой перемещаются земля, перегнившие листья и навоз, а на выходе получается благоприятная для растений плодородная почва.

– Мы многим обязаны этим скромным существам, культивирующим почву, – продолжал дедушка. – Мистер Дарвин называл их самыми важными животными в истории человечества, и он был прав. Большинство растений обязано своим существованием дождевым червям, и нам, в свою очередь, растения необходимы для жизни. Вспомни, сколько растений ты съела сегодня на завтрак.

Я ела оладьи с сиропом, а никакие не растения. Чуть не начала возражать, но поняла, что дедушка только этого и ждет. Может, я не права?

Подумала. Так, оладьи. Сделаны из муки, муку делают из пшеницы – первое растение. А сироп получают из сока кленов, растущих в Новой Англии. Мы добавляем туда наш пекановый экстракт, вот сразу два растения.

– У меня получился полностью растительный завтрак, исключая масло, которое делают из молока, которое дают коровы, которые едят растения. Значит, в благодарственной молитве нужно поминать и червяков, ведь так?

– Похоже на то. Без скромных кольчатых червей наш мир явно изменился бы к худшему.

Когда мы закончили, я показала Тревису результаты своей работы.

– Гляди! Ты знал, что у червяка пять сердец? Эти маленькие розовые штучки – кровеносные сосуды. Разве не интересно?

– Ну… да… – только и промямлил Тревис.

Я согласна, образец успел подсохнуть, и, наверно, это не самое приятное зрелище в мире, и, может быть, он слегка припахивает, но зачем же бледнеть и отворачиваться?

– Тебе что, не интересно? Посмотри, вот нервы, эти тоненькие серые ниточки. Красота, верно?

Тревис побледнел еще больше.

– Я, кажется, забыл покормить Банни.

С этими словами он удрал.

Глава 8 А как же день рождения?

В больших количествах встречается здесь маленькая морская выдра; это животное питается не одной только рыбой, но подобно тюленям вылавливает большое количество мелких красных крабов, плавающих стаями около поверхности воды.

Приближался октябрь – месяц дней рождений. Другого названия не подберешь – Сэм Хьюстон, Ламар, Сал Росс и я родились в одном и том же месяце. Все четверо с нетерпением ждали, чтобы октябрь поскорее наступил.

В прошлом году мы праздновали объединенный день рождения – такое не забывается! Четыре дня рождения превратились в один, да еще какой! Приглашен был весь город, пирогам, тортам и мороженому счета не было. Мороженое с крем-содой, катание на пони, крокет, метание подков, бег в мешках и призы, не говоря уже о бумажных коронах, разноцветных флажках, громадном торте с сорока девятью зажженными свечками (сумма лет четырех именинников) и даже бенгальских огнях, когда стемнело. Потрясающий был день!

Неизвестно только, когда вернутся отец и Гарри. Вести доносятся неутешительные: похоже, что они долгими часами занимаются тяжкой, утомительной работой, разгребают один завал за другим, очищают дороги, из последних сил подстегивая и себя, и лошадей. Пытаясь восстановить хоть некое подобие порядка, наши родные трудятся вместе с волонтерами и наемными рабочими со всего Юга. Поговаривают даже о постройке защитной стены, чтобы охранить город от будущих наводнений. Подумывают поставить каждое строение на сваи высотой в десять футов – о подобном инженерном проекте в штате Техас и не слыхивали.

Я украдкой заглянула в газету, наткнулась на заголовки: «Остановлены грабежи», «Восстановление продолжается», «Недосчитываются тысяч пропавших без вести», «Тела хоронят в море». И решила больше газет не читать.

Из наших родных, к счастью, никто не погиб, но над домом по-прежнему висит пелена тревоги. Похоже, в этом году праздника не дождешься. А если мама пойдет на небывалый шаг и отменит дни рождения, что будет с Хэллоуином? С Днем благодарения? С Рождеством, наконец? Боже правый, что нас ждет на Рождество? Можно ли забыть о Рождестве? Это вообще законно? Ужас! Даже думать не хочется.

Но мыслям не прикажешь, и я решила: пора призвать на совет остальных именинников – Сэма Хьюстона, Ламара и Сала.

Ламар явился с опозданием и начал с грубости:

– Ну чего тебе? Читать мешаешь.

(«Читать», тоже скажет. Дешевенькая книжка в бумажном переплете, страшилка с предсказуемым концом. То ли отважные сильные парни спасают пони-экспресс от грабителей, то ли отважные мускулистые парни выручают техасских рейнджеров, то ли отважные здоровенные парни приходят на помощь сыщикам-пинкертонам. Брата, навеки покоренного этими историями, можно обвинить во многих грехах, но никак не в живом воображении.)

– Ламар, ну ты даешь!

Лучше начать с остальных.

– Ну что, братишки-именинники, приходило ли вам в голову, что в этом году дней рождений может и не быть?

Такого взрыва ярости и возмущения я не ожидала.

– Что-о-о-о?

– Чего так?

– О чем это ты?

– Ну догадайтесь, – изумлению моему не было предела, экая наивность. Все мальчишки такие или только те, кто, к несчастью, приходятся мне родней? – Мама переживает за папу и Гарри, за то, что их нет, ну, и за то, что дядя Гас и тетя Софрония лишились дома и что ее друзей так и не нашли. Весь город в трауре.

– Это точно, – кивнул Сэм Хьюстон. – Она все чаще и чаще пьет эту свою микстуру. Сначала, как всегда, ложку, а потом еще одну, когда никто не видит.

– Какое это все имеет отношение к празднику? – поинтересовался Ламар.

– Какие тут праздники, когда у людей траур. И потом, для мамы с Виолой это куча работы, да и у всех остальных тоже будет дел по горло, – вздохнула я. – Похоже, вы слишком веселились в прошлом году, вот и не заметили, сколько труда в это вложено.

Молчание. Похоже, мы все думаем об одном, но никто не хочет быть первым.

В конце концов первым открыл рот противный старший брат:

– И что теперь? Как бы нас не оставили без дня рождения.

– И без подарков, – заволновался Сэм Хьюстон.

– И без торта!

Салу Россу скоро девять, но он по-прежнему объедается сладким, и его потом отвратительно тошнит.

Они на меня уставились, словно я во всем виновата.

– Я тут ни при чем. Я просто задаю вопрос.

– Что нам делать? – спросил Сэм Хьюстон.

И снова молчание.

– Даже не знаю, можно ли как-нибудь поправить дело, – призналась я наконец.

Сал Росс посмотрел на меня с тоской:

– Может, поговоришь с ней, Кэлли? Как девочка с девочкой. Может, она тебя послушается.

– Кэлли – глупая девчонка, если на то пошло, – ухмыльнулся Ламар. – Мама никогда ее не слушала и слушать не будет. Лучше мне с ней поговорить.

– Нетушки, – завопила я, – ты уж наверняка все испортишь!

– Ну, если ты такая умная, давай сама. Смотри у меня, наломаешь дров – мигом окажешься в загоне у Петуньи.

– Прямо испугал!

Но как я ни храбрилась, я не могла отделаться от мысли, что он и впрямь затолкает меня в хлев к свиньям. Ламар редко задумывается о последствиях и не понимает, что даром ему такое безобразие не сойдет. Единственная сестра валяется в хлеву!

Мы договорились снова встретиться через час, и я поднялась к себе, чтобы собраться с духом перед разговором с мамой. Хорошо. Лучший аргумент, наверно – напомнить маме, что братья сильно скучают по отцу и Гарри (по правде сказать, я не очень-то замечала, чтобы они скучали). Праздник всех развеселит и подбодрит. Не то чтобы наглая ложь, но и не вполне правда. Чем больше я об этом думала, тем фальшивее звучало мое утверждение. Меня мучила совесть. Настроение – хуже некуда. На душе – мрак.

Подтянись, Кэлпурния. Пора отправляться на поиски объекта твоих устремлений.

Я спустилась вниз. В столовой, словно в первый раз, поглядела на портрет родителей, снятый в день свадьбы, двадцать лет тому назад. Я никогда особенно не рассматривала эту фотографию, ну разве только любовалась на старинные наряды, особенно на турнюр маминого платья, такой смехотворно старомодный.

Теперь же я замерла перед портретом. Отец – высокий и статный в парадном костюме, мама – такая красивая, платье украшено брюссельскими кружевами, на голове венец из восковых цветов, длинная, до самого пола вуаль струится словно туманный водопад. Выражение лиц напряженное – надо долго стоять неподвижно, чтобы получилась хорошая фотография, но в глазах – надежда на будущее, предвкушение счастья и новой, совместной жизни.

Все же сбылось, они счастливы. Да? Гляди, кем они стали – столпы общества, гордые родители семерых выдающихся отпрысков (ну, шестерых, Ламар не считается), владельцы преуспевающего хлопкового бизнеса и самого большого дома в городе, все их уважают и ценят. Они именно так представляют счастье, такое счастье им подходит. Кто бы сомневался?

Пора идти в гостиную. Мама уснула в кресле, у ног корзинка с шитьем, на коленях порванная рубашка. Шиньон съехал на бок, растрепанные волосы придают ей странный вид – она же всегда подтянута и застегнута на все пуговицы. На лице морщинки, в волосах прибавилось седины. Грустно! Почему она такая измученная? Я чуть не расплакалась, глядя на нее.

Мама вздохнула и открыла глаза:

– Похоже, я задремала, Кэлпурния. Можешь поиграть на пианино. Мне это не помешает.

– Я могу и попозже. Я… я хотела поговорить о наших днях рождениях.

Мама погрустнела – ничего хорошего это не обещает. Ничегошеньки. Но я все равно начала тщательно приготовленную речь.

– Понимаете, мальчики так соскучились по папе и по Гарри. Я подумала… может быть… мы подумали… понимаете, большой праздник нас бы всех подбодрил.

Мама нахмурилась. Я попыталась быстренько закончить:

– Нам бы всем стало повеселее, как вы думаете? Мы бы…

– Кэлпурния!

– Мы бы позвали только самых близких друзей. Не надо приглашать целый город, как в прошлом году. Слишком много возни, я понимаю, мы бы…

– Кэлпурния!

Тихий, потухший голос заставил меня остановиться на полуслове.

– Да, мама?

– Как тебе кажется, подобает ли праздновать дни рождения, когда столько людей погибло? Посмотри мне в глаза: ты и вправду так думаешь?

– Ну…

– Это просто-напросто невозможно.

– Ну, я…

– Столько погибших! А те, кто выжил, ютятся в ужасных условиях. Бедные дядя Гас, тетя Софрония и кузина Агги потеряли все, что имели. Даже представить себе невозможно, что им пришлось пережить. А твой отец, твой брат – каково им сейчас приходится? Ужас! Настоящая трагедия.

Она даже не повысила голос. Зачем? У меня и так от стыда шея побагровела и зачесалась.

– Конечно, мама, простите меня. Конечно, вы правы.

Она подобрала рубашку, которую чинила, – разговор окончен. Мне показалось, что я стала меньше ростом. Расчесывая шею, я на цыпочках вышла из гостиной. Братья ждали на крыльце.

Ламар тут же обо всем догадался:

– Я же говорил, все испортишь!

– Я старалась, как могла.

– От твоих стараний толку мало.

– Ты бы видел ее лицо, Ламар.

– Лицо? И ты тут же сдалась? Кто так ведет переговоры? Чего ждать, если глупая девчонка берется за настоящее мужское дело? Теперь я сам с ней поговорю.

Он откашлялся и сплюнул на землю.

Как же мне хотелось ему наподдать – такая несправедливость, но он уже развернулся и ушел. Сэм Хьюстон и Сал Росс с надеждой смотрели то на меня, то на него, но в конце концов потащились за старшим братом.

– Она сказала, это невозможно! – завопила я вслед.

Они пропустили мои слова мимо ушей. К тому же крапивница моя разыгралась не на шутку. У лошадиной поилки я намочила фартук в холодной воде и приложила к шее. Я наматывала круги, медленно дыша и стараясь успокоиться. От компресса полегчало – шея чесалась меньше и настроение немного исправилось. Пора было принять еще одно лекарство – оно уж точно поможет: поговорить с дедушкой.

Он сидел в лаборатории. Занавеска из мешковины откинута – так и светлее, и свежее.

– Опять крапивница? Что на этот раз? – сказал он вместо приветствия.

– По мне всегда видно, когда что-то не так?

– По тебе не всегда, но по твоей коже уж точно.

– Только ничего не говорите, но я задумала сбежать из дома, – я изобразила улыбочку, чтобы он знал: это просто шутка. Или почти шутка.

Страшная новость не поколебала его невозмутимого спокойствия.

– Сбежать из дома? И куда? А деньги откуда возьмешь? Ты уже все обдумала?

– Накопила. Двадцать семь центов.

– Сомневаюсь, что на двадцать семь центов купишь много независимости.

– Да, – вздохнула я. – Жалкая сумма для побега. Поезд до Остина и то стоит дороже. Но если я накоплю достаточно, вы поедете со мной. Куда я без вас?

Я поцеловала дедушку в лоб и добавила:

– Но вы, наверно, сможете сами за себя заплатить.

– Спасибо за любезное приглашение, но теперь я путешествую, преимущественно не выходя из библиотеки. Не поднимаясь с кресла можно отправиться в дальние дали, и ничего, кроме глобуса и атласа, не нужно. В мои преклонные годы настоящие приключения обеспечиваются линзами микроскопа и телескопа. Мне всего хватает прямо тут – среди моих образцов и книг.

Я обдумала сказанное и поняла, что и я – путешественник и исследователь. Я уже пересекала океан, чтобы попасть в Англию Чарлза Диккенса. Я сплавлялась на плоту по Миссисипи вместе с Гекльберри Финном. Стоит только открыть книгу – и отправляешься в путешествие во времени и пространстве.

– Но отчего такая спешка и неодолимое желание покинуть наш городок? – поинтересовался дедушка.

– Я маму расстроила своей грубостью. Но я не очень виновата. Это все братья.

– Братья, они такие – мрачно провозгласил дедушка, а потом выслушал мою печальную историю и согласился, что жизнь далека от справедливости.

– Сколько тебе исполняется?

– Тринадцать.

– Тринадцать. Уже? Скоро ты будешь молодой леди.

– Даже не напоминайте.

– Что так?

– Девочкам ничего не разрешается, а молодым леди и подавно.

– Мда, с этим трудно поспорить. И кто придумал такое положение вещей? Сдается мне, что любой девочке или молодой леди, у которой с мозгами все в порядке, можно дать возможность добиться всего, чего она пожелает.

– Я рада, что вы так думаете, дедушка, но с вами мало кто согласен, особенно тут, у нас.

– Да, по поводу дней рождений и путешествий. У меня кое-что для тебя припасено в библиотеке. Надеюсь, тебе понравится. Пошли.

Я держала деда за руку, пока мы шли к дому. Есть некоторая выгода в том, чтобы быть девочкой – даже когда вырастешь, можно держать дедушку за руку.

Он отпер дверь библиотеки и отдернул тяжелые темно-зеленые портьеры – так будет посветлее. Потом вынул книгу из шкафа и объяснил:

– Еще до того, как Дарвин написал «Происхождение видов», он провел пять лет, плавая вокруг света на маленьком корабле, который назывался «Бигль». Целых пять лет, собирая образцы и изучая дальние страны.

Дедушка сияющими глазами глядел куда-то в пространство. Как по волшебству время повернулось вспять, и он словно снова стал мальчишкой.

– Такое путешествие! Только подумай! Отдал бы все на свете, только бы выслеживать пуму и наблюдать полет кондора в Патагонии, изучать летучих мышей-вампиров в Аргентине, собирать орхидеи на Мадагаскаре. Видишь, что тут, на полке?

Он указал на толстую стеклянную бутыль с чудищем – подарок от самого Дарвина.

– Он нашел эту каракатицу, Sepia officinalis, возле мыса Доброй Надежды. Это было трудное и опасное путешествие, он пару раз чуть не расстался с жизнью, но в результате беззаветно полюбил природу. Именно тогда ему пришли в голову мысли об эволюции. Надеюсь, по этой книге путешествовать будет легче, чем по «Происхождению видов».

Он протянул мне книгу в кожаном переплете, «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”».

– С днем рождения! Доброго плавания!

Радость, чудо, предвкушение новой книги. Я благодарно обняла дедушку, поцеловала в колючую щеку, потом спрятала книгу под фартук и поскорее побежала к себе в комнату. Кто знает, что может учудить Ламар в припадке бешенства.

Я читала до самой ночи, плыла вместе с Дарвином к Галапагосским островам, на Мадагаскар, Канарские острова, в Австралию. Вместе с ученым я восхищалась громким треском, который издает бабочка Papilio feronia – раньше-то считали, что этот тип насекомых звуков не производит. Вместе с Дарвином мы разглядывали спермацетовых китов, или кашалотов, которые почти полностью выскакивают из воды и плюхаются обратно с грохотом пушечного выстрела. Мы изумлялись, глядя на рыбу-ежа, по латыни Diodon. Несъедобная рыба-еж вся покрыта колючками, а при опасности раздувается, как шар. (Как ни прекрасны были описания Дарвина, мне ужасно захотелось увидеть эту рыбину живьем.) Мы вместе прятались от пантер и пиратов, делили трапезу с дикарями, испанскими грандами и каннибалами – но человечины мы, по счастью, не пробовали.

Всю ночь мне снились скрип снастей, качка, резкие порывы ветра. Неплохо для девочки, которая океана-то не видела. Действительно, доброго плавания!

Глава 9 Таинственный зверь

В… северной части Чили… мне подарили наконечник стрелы, сделанный из агата, в точности такой же формы, как те, что теперь употребляются на Огненной Земле.

В конце концов мы все-таки отпраздновали день рождения, хотя и не совсем так, как мечтал Ламар. Ну, и я тоже надеялась на большее. Виола сделала фруктовый пунш, я помогла испечь пекановый пирог. К несчастью, глазурь у меня не вышла. Она не вполне застыла, сверху собралась лужица и потихоньку капала вниз. Жалкое зрелище. Виола украсила пирог несколькими завалявшимися свечками – совсем малюсенькими. Печально и уныло, не то что бурное пламя прошлого года. Мама, храбро улыбаясь, произнесла короткую речь о том, как важно, чтобы мы все помогали пострадавшим, даже если мы не можем поехать туда, где нужна помощь, и способны только на моральную поддержку. От ее слов мы преисполнились чувством вины и только слабо улыбались, притворяясь, что страшно довольны праздником. Даже Ламар молчал, хотя он-то особым чувством такта никогда не отличался.

Праздник действительно не слишком удался, но, в конце концов я получила неожиданный подарок, такой, что только раз в жизни бывает. Мы с дедушкой отвязали лодку, привязанную чуть пониже хлопкоочистительной машины, и провели на реке целый день. Взяли с собой корзинку с провизией, сачок для ловли бабочек и мой Дневник. Гребли по очереди, не слишком напрягаясь. Река у нас небыстрая, но наконец гул машины заглох, и на реку упала тишина. Мы мирно плыли по течению, обсуждая береговую флору и фауну. Вода была прозрачна как стекло. Серебристые гольяны и яркие окуньки шныряли в чуть покачивающихся зарослях ясменника и дикого риса. Я даже заметила, как у берега всплеснул хвостом большой усатый сом.

На полпути к Прейри Ли мы причалили к галечному пляжу, съели по бутерброду и записали наши наблюдения. Камешки были обкатаны водой, но один из них торчал острым концом вверх и заметно отличался от гладкой гальки. Я подобрала камень. Треугольный, края сбиты – настоящий индейский наконечник для стрел.

– Смотрите, дедушка! – завопила я. – Наконечник. Остался от войн с команчами.

У каждого из братьев было по одному-два, но для меня это была первая находка.

Дед подержал наконечник на обветренной ладони, осмотрел со всех сторон.

– Сдается мне, что он постарше. Наверно, еще от племени тонкава остался. В битве при Плам-Крик они сражались на нашей стороне, были разведчиками.

– И вы там были? Вы это видели?

Плам-Крик – так ведь раньше назывался Локхарт, где как раз и состоялась последняя великая битва с команчами. Всего четырнадцать миль отсюда. Мне и в голову не приходило, что мой родной дедушка принимал в ней участие.

Он с легким удивлением взглянул на меня.

– Да, я был в самой гуще сражения. Никогда тебе не рассказывал?

– Нет, никогда, дедушка.

– Да уж, похвастаться нечем, несмотря на то что нас провозгласили героями Республики Техас. Но и команчам тоже нечем было гордиться. В августе 1840 года вождь по имени Бизоний Горб и его воины перегоняли табун лошадей и вьючных мулов, две тысячи голов, не меньше. Они их угнали у поселенцев. На побережье индейцы грабили и сжигали все, что им попадалось на пути. Команчи возвращались в северо-западный Техас, на свои территории, туда, где они охотились на бизонов. Мулов тяжело нагрузили железом, нужным для наконечников стрел, и огромным запасом товаров – команчи разграбили склад в торговом посту близ Виктории. Но ценнее всего были сами лошади.

Я вспомнила Локхарт – здание суда, лавки, библиотеку, даже электричество. Оплот цивилизации.

– Ну, а вы как туда попали?

– Отряд рейнджеров под командой капитана Бена Мак-Каллоха преследовал индейцев уже несколько дней. Капитан понял, что команчам придется пересечь ручей, и послал своих людей по округе собрать всех фермеров и поселенцев, сколько смогут, каждого, кто способен носить ружье и взобраться на лошадь. Мы с отцом пахали в тот день, и тут появился один из ополченцев и потребовал, чтобы мы взялись за оружие. Мне было только шестнадцать, но и в шестнадцать в те времена каждый мальчик знал, как скакать на коне и стрелять из ружья.

– И вы… вы убивали индейцев?

– Наверно.

Удивительный ответ. Дедушка пояснил:

– Было столько дыма, пыли и неразберихи, что трудно сказать наверняка. Нас набралось сотни две, у индейцев насчитывалось никак не меньше пятисот воинов, но Бизоний Горб не хотел первым вступать в битву. Стало ясно, что они пытаются нас задержать, пока весь табун не закончит переправу. Они никак не хотели бросить лошадей. Что до остальной добычи, у них были ярды красной материи, они ею украсили военных коней, вплели длинные красные ленты в хвосты. Некоторые индейцы напялили высокие котелки, у других в руках были открытые зонтики. Невероятное зрелище. Но капитан Колдуэлл отдал приказ наступать, и мы рванули вперед, стреляя из ружей. Лошади бросились в разные стороны. Перегруженные мулы завязли на топком берегу, обезумевшие лошади били копытами. Команчи попали в ловушку – на пути у них оказались лошади, которых они так сильно ценили. Многих потоптали кони, многих застрелили, когда они пытались бежать. Ужасное было дело. Бизоний Горб выжил и сражался в других битвах, но именно страсть к лошадям привела техасских команчей к плачевному концу.

– А вас не ранило?

– Я не пострадал, и мой отец тоже. У нас оказалось удивительно мало убитых. Президент Ламар остался доволен.

– И вы вернулись домой, да?

– Через пару дней мы вернулись на фермы к семьям, но сначала разделили огромную добычу. Не было способа вернуть все это настоящим владельцам, так что мы с отцом получили мула, нагруженного рулоном красного ситца и бочонком виски. Мама очень обрадовалась, и я помню, что много лет подряд мы носили рубашки и штаны из этой самой материи. Одеяла из нее делали и всякое такое.

Я вдруг сообразила, что в моем зимнем лоскутном одеяле есть несколько выцветших красных ромбов.

– Красные кусочки в моем одеяле еще оттуда, да?

– Наверно.

Я решила внимательно изучить одеяло, на которое раньше не обращала должного внимания. Оказывается, я уже давно сплю под остатками индейской военной добычи и ничего об этом не знаю!

– Мне многое довелось повидать. Ведь я родился в двадцати милях отсюда, и вся эта земля тогда принадлежала Мексике. Мне было не больше, чем тебе сейчас, когда Техас добился независимости и стал свободной республикой. Я видел генерала де Санта-Анна, свергнутого диктатора Мексики, которого вели по улицам, закованного в цепи. Прошло еще пять лет, и мы сражаемся с команчами. Еще четыре года, и Техас стал частью Соединенных Штатов. И тут же началась новая война с Мексикой. Еще четырнадцать лет, и мы пытаемся выйти из состава Соединенных Штатов, что привело к самой ужасной войне, единственной, которую мы проиграли. Мы не сумели отделиться. И вот я, старик, который пережил четыре войны, дожил до появления автомобиля.

Он поднялся и добавил:

– Довольно воспоминаний. Продолжим наше путешествие.

Мы собрали остатки еды и влезли в лодку. Через пару минут дедушка вдруг приложил палец к губам, а потом махнул в сторону высокого берега за моей спиной. Мохнатая заостренная морда смотрела на нас из тенистого укрытия. Живой, полный любопытства зверь: не кошка, не собака, что-то посерединке. Медвежонок? В округе еще встречались Ursus americanus, черные медведи, но чрезвычайно редко. Цивилизация быстро наступала на их среду обитания. Мы разглядывали незнакомца, он глядел на нас с не меньшим любопытством, чем мы на него. Зверек выступил из тени на солнечный свет – вытянутая морда оказалась куда короче медвежьей. Речная выдра. Я знала о них, но никогда раньше видеть их мне не доводилось.

Выдра устроила самое настоящее представление в честь моего дня рождения. На брюхе, головой вперед она скатилась с крутого берега реки по узкой полоске грязи, быстро-быстро, я еле успела заметить. Тихий всплеск, и вот она уже в реке, неподалеку от нас.

Я чуть не выронила весла и хрипло прошептала:

– В жизни такого не видела!

Выдра вынырнула на поверхность, улеглась на спину и с явным любопытством продолжала нас разглядывать. Блестящие глаза, шелковистый мех, щетинистые усы. Решив, что хватит на нас пялиться, зверек вдруг нырнул и исчез из виду, только маленькие пузырьки на воде доказывали, что все это не привиделось.

– Lutra canadensis, – сказал дедушка. – Давно их не видел в наших местах, думал, все уже исчезли. Они питаются речными моллюсками и мелкой рыбешкой. Запиши в Дневник, Кэлпурния. Сегодняшний день заслуживает красных чернил.

Я тщательно все записала и добавила (совершенно антинаучно): «С днем выдрения тебя, Кэлпурния!»

Когда Тревис узнал о выдре на день рождения, он тоже захотел ее увидеть. Ни о чем другом говорить не мог. Занудничал два дня, совершенно меня замучил. Наконец мы взяли лодку, запаслись галетами, ветчиной, лимонадом. Бутылку взяли на буксир, чтобы лимонад не нагревался.

За поворотом реки обнаружилась голубая цапля на ногах-ходулях; она ловила рыбу на мелководье, словно кинжалом пронзая гольянов острым клювом. Противно каркнув и втянув длинную шею (голос никак не сочетался с прекрасным оперением), цапля улетела.

Когда мы доплыли до каменистой отмели, я пересказала брату дедушкину историю про битвы с команчами. Он в себя не мог прийти от удивления.

– Почему он никому из нас ничего не рассказывает, только тебе?

И то правда. Дедушка редко разговаривал с внуками и не особенно хорошо их различал. Что ответить Тревису? Я горячо и безраздельно любила дедушку и знала, что и он меня любит. Но наша любовь отчасти основана на общей любви к Науке и Природе. Вдруг один из братьев захочет втереться дедушке в доверие? И ради этого заинтересуется наукой. Ничего подобного они явно не замышляют и вообще стараются не попадаться деду на глаза. Но вдруг? Не желаю я ни с кем делиться. Мой дедушка, мой и только мой.

– Кэлли?

– Что тебе?

– Ты не заболела? – Тревис встревожился, даже улыбаться перестал.

– Все нормально.

– Я спросил, почему он никогда нам не рассказывает о войнах с индейцами и всяком таком.

Зная, на что иду, я вздохнула и ответила:

– Его надо сначала спросить.

– Не, я его боюсь. А ты не боишься?

– Сначала боялась, а теперь нет.

К моей радости, Тревис тут же забыл о дедушке и перешел к куда более животрепещущему предмету – Луле Гейтс. Он так долго перечислял все ее достоинства, что я уже готова была взорваться и объявила, что пора поворачивать домой.

– Но мы же выдры не видели.

– Я не могу вытянуть выдру из шляпы, как фокусник. Не захочет – не покажется.

Мы гребли по очереди и вернулись еще до сумерек. Когда привязывали лодку, кто-то зашевелился в кустах за одной из опор запруды. Зверек, кто бы это ни был, поглядел на нас, и мы – разочарованно – оглядели его. Несчастное создание, один глаз заплыл, веко еле открывается. Одно ухо торчком, другое поникло. Бок покрыт вздутыми болячками, красновато-коричневая шерстка не блестит, ребра торчат, как у стиральной доски.

– И это выдра? – прошептал Тревис. – Ты совсем иначе ее описывала. Я думал, она миленькая. Что с ней случилось?

– Никакая это не выдра.

– А кто тогда?

– Койот, а может, лиса.

Мы разглядывали таинственного зверя. Наверно, лиса, нам ничего не грозит, они сами всего боятся, и их редко увидишь при дневном свете.

– А что с ней?

– Умирает от голода и наверно еле выжила после драки. Не знаю.

Уголком глаза я посмотрела на Тревиса. Вот оно – наконец нашелся зверь, настолько безобразный, что мой брат не хочет взять его домой. Но я все равно, на всякий случай, сказала:

– Близко не подходи. Вдруг у него бешенство.

– Пены изо рта вроде нет.

Я важно продемонстрировала свои знания:

– Это ничего не значит. На ранних стадиях пены нет.

В этот момент зверек исчез в кустах. Брат и я шли домой в молчании, каждый был занят своими мыслями.

Глава 10 Семейная встреча

Если кто-нибудь, перед тем как предпринять долгое путешествие, спросит моего совета, то ответ мой будет зависеть от того, имеет ли этот человек определившуюся склонность к какой-нибудь отрасли знаний, которая могла бы таким образом получить дальнейшее развитие… Еще во времена Кука человек, покидая свой домашний очаг и пускаясь в такие экспедиции, подвергался жестоким лишениям.

Папа и Гарри отсутствовали уже два месяца. Наконец мама, куда более веселая, чем обычно, объявила за ужином:

– Чудесные новости. Если все будет в порядке, отец и Гарри вернутся домой в пятницу.

Мы восторженно завопили, потом по сигналу Сэма Хьюстона, старшего из оставшихся дома сыновей, троекратно прокричали ура. Буйство, совершенно не подобающее за семейным столом, но сияющая мама даже слова не сказала.

– Всем вымыться, надеть все свежее. Постарайтесь выглядеть как можно лучше. Ламар и Сал, займетесь бойлером. Нужно больше дров. Кэлли, Агги будет жить с нами, пока дядя Гас не отстроит их дом.

– Агги? – Интересная новость. – Надолго она к нам?

– Думаю, на пару месяцев.

– А где она будет спать?

– Конечно, в твоей комнате. Ты ей уступишь кровать, а сама устроишься на матраце.

– Но…

– Откуда у меня могла взяться дочь, которая готова отказать в гостеприимстве кузине, нуждающейся в домашнем очаге? – мама гневно сверлила меня взглядом. – Особенно кузине, потерявшей всё на свете. Ей так нужны тишина и покой, любовь и ласка. Даже вообразить себе не могу дочь, которая бы так поступила. А ты?

Вопрос показался мне не вполне справедливым, но ответа у меня не нашлось. Я уставилась в тарелку и тихо прошептала:

– Нет, мамочка.

– Отлично. Так я и думала, – вздохнула мама. Похоже, у нее снова начинается головная боль. – Агги нуждается в сострадании и заботе. Обращайся с ней поласковей, хорошо?

– Да, мамочка, – еще тише пробормотала я.

– Отлично, отлично.

Вечером весь дом погрузился в суету. Посреди ночи я проснулась от звука шагов. Кто-то пару раз поднялся и спустился по лестнице – предательская седьмая ступенька всегда скрипит. Никто из братьев об этом не забыл бы, значит, это мама. Странно, она никогда по ночам не бродит по дому; наверно, не может уснуть от волнения.

В пятницу утром я заметила длиннохвостого шкипера, Eudamus proteus. Цветок, на котором сидела бабочка, называется Черноглазая Сюзанна. Пока бабочка пила нектар, я подобралась почти вплотную, но она все-таки улетела. Голубое, почти невесомое тельце, два длинных хвостика – мне так хотелось заполучить экземпляр для коллекции. Этих бабочек трудно поймать и еще труднее правильно засушить. Все равно день прекрасный, и я даже не расстроилась.

Сэм Хьюстон нарубил дров, а Ламар, который обычно избегает домашней работы, как чумы, весь день следил за бойлером. Мы все по очереди искупались. Мама переоделась в бирюзовое платье, папино любимое – оно замечательно подходит к ее глазам. Она, казалось, помолодела на десять лет. Дедушка ради такого случая достал заветную бутылку виски. Мы, дети, просто не могли усидеть на месте, все время торчали у окон, пока наконец Ламар не заорал:

– Едут! Едут! Уже тут!

Мы все выскочили из дома. Гарри едет верхом, папа правит повозкой. Рядом с ним – незнакомец с рукой на перевязи. В повозке теперь уже нет продуктов, там сидят Альберто и молодая девушка лет семнадцати. Она похожа… похожа на меня. Конечно же, это моя кузина Агата Финч – по лицу видно, что у нас общие предки. Я, что ли, так буду выглядеть через пару лет? Интересно, интересно.

Старомодное платье в цветочек выцвело, да и маловато – худые запястья торчат из рукавов, незагорелые щиколотки открыты куда больше, чем дозволяют приличия. Почему на ней такой бедняцкий наряд? Ну конечно, она же все потеряла во время урагана. Мама мне говорила, но я как-то не обратила внимания. Теперь понятно, ей кто-то отдал старое платье. Кэлпурния Вирджиния Тейт, строго указала я себе, ты просто дурочка. И вдобавок злобная дурочка.

А кто же этот незнакомец? Почему он такой грустный, измученный, потерянный? Радоваться же надо, все возвращаются домой, будем праздновать. Вся семья в сборе. За столом больше не будет пустых мест.

Отец слез с козел. Ужас какой – лицо в морщинах, походка какая-то деревянная. Он обнял маму, любовно дотронулся до ее лица, они пошептали какие-то нежности друг другу на ухо.

Гарри соскочил с Короля Артура. Брат был такой тощий и оборванный, что мне сразу же захотелось его обнять.

– Ой, Гарри!

– Малышка, – тихонько сказал он. – Как же я рад тебя видеть. Осторожно, испачкаешься.

– Да какая разница, – я изо всех сил обхватила брата. – Я так соскучилась. Как ты? Ужасно было? Правда, что так много людей погибло? Это Агги? Агги, да? Какая она? И кто это еще с вами?

Поговорить нам не удалось, все вокруг здоровались одновременно. Собаки, особенно Аякс, словно с цепи сорвались, наскакивали на всех, путались под ногами. Папа по очереди обнял и поцеловал нас. Я вдруг застеснялась, когда он меня обнял, но все равно обрадовалась – выглядит он совсем иначе, а пахнет по-старому. Как папа.

Незнакомец с трудом выбрался из повозки. Он был высокий, худощавый, не слишком молодой и широкоплечий, как кузнец. Неряшливо одетый, давно не стриженный, правая рука на перевязи, повязка грязная, пальцы странно скрючены. Но, несмотря на явную усталость, он улыбнулся и низко склонился над маминой рукой.

Кузине помогли вылезти, вынесли ее багаж – холщовый мешок и металлический футляр размером со шляпную картонку, только невероятно странной формы, никогда такого не видела. Музыкальный инструмент? Концертино? Волынка? Будем вместе играть дуэты? Но задать вопрос не удалось. Кузину сразу же утащила Сан-Хуана – мама велела без промедления Агату искупать, накормить и уложить в постель.

В мою постель. Ну, чего там…

Когда мужчины умылись, все уселись ужинать. Отец произнес особенно длинную молитву. Как странно и утешительно слышать такой знакомый голос и такие знакомые слова. Он попросил Божьей милости для жителей Галвестона и поблагодарил за счастливое возвращение в лоно семьи. Лицо его омрачилось:

– Я поистине самый счастливый из людей – мои жена и дети целы и невредимы, а ведь многие потеряли близких.

Он откашлялся, с трудом выдавил из себя улыбку и произнес:

– Аминь.

«Аминь!» – нестройно подхватили мы и принялись расспрашивать отца про Галвестон. Сначала осторожно, но потом вопросы посыпались один за другим.

Папа поднял руку и сказал:

– Довольно, довольно. Старого Галвестона уже нет.

– Оставьте отца в покое, – скомандовала мама. – Сегодня больше никаких расспросов. Ламар, передай папе картофель.

Можно было ожидать, что это будет праздничная трапеза, но ничего подобного. И отец, и Гарри улыбались через силу, незнакомец, которого, как оказалось, звали доктор Прицкер, все время морщился от боли, но не забывал нахваливать маму за отлично поставленное хозяйство, чудесных (а как же иначе?) детей и разнообразное меню. Его почему-то посадили за стол рядом со мной, так что мне осталось совсем мало места. Хоть он и был похож на кузнеца, чувствовалось, что это человек образованный и культурный. Он знал, какой вилкой что есть, и не глазел на люстру, как какая-нибудь деревенщина. Но с рукой на перевязи ему было никак не справиться с ножом, и он только бестолково тыкал вилкой в отбивную. Гость вопросительно глянул на меня, и я прошептала:

– Порезать вам мясо?

Он шепнул в ответ:

– Спасибо вам огромное, юная леди.

Я совсем неплохо справилась с поставленной задачей, но тут мама внезапно заметила, что происходит, и воскликнула:

– О, простите, доктор Прицкер, Виола сейчас все сделает, я ее позову.

– Не беспокойтесь, пожалуйста. У меня уже есть прекрасная помощница, – он пристально на меня поглядел. – Благодарю покорно, мисс…?

– Кэлпурния Вирджиния Тейт.

– Рад с вами познакомиться, мисс Кэлпурния Вирджиния Тейт. Меня зовут Якоб Прицкер, и я из Галвестона. Как только кисть заживет, мы сможем, как подобает, пожать друг другу руки.

Любопытство ело меня поедом. Я знала, что мама посчитает верхом неприличия расспрашивать его о том, что случилось с рукой, так что пришлось подождать, пока она отвлечется на что-то другое. Тогда я немедленно повернулась к соседу и тихо спросила:

– Доктор Прицкер, а что случилось с вашей рукой?

– Взобрался на дерево, чтобы спастись от поднимающейся воды. А оно кишело гремучими змеями.

– Ой-ой-ой! – я не удержалась от вопля.

За столом воцарилось гробовое молчание. Все уставились на меня. Почти все – с любопытством, но одна пара глаз – кто бы мог ожидать чего другого? – с гневом.

Я нарочито закашлялась.

– Кость в горло попала. Да-да. Но уже прошло. Всем спасибо за заботу.

Я еще раз громко прокашлялась.

Тут встрял мой младший братик, Джей Би:

– Кость? Можно я погляжу?

Мама одарила меня ледяным взглядом.

– Нет, нельзя, мой дорогой.

Я склонила голову, выжидая, пока возобновится общий разговор. Пока придется притвориться – камуфляж и мимикрия – девочкой, которая умеет прилично себя вести. Мне-то повезло, когда я повстречалась со змеей, но бедный доктор Прицкер…

Мама снова повернулась в нашу сторону:

– Кэлли, пожалуйста, позволь нашему гостю поговорить и с остальными. Откуда вы родом, доктор Прицкер? Откуда ваша семья?

– Из Огайо. Я там родился и вырос.

Мама только кивнула – воспитание обязывает, но Ламар, как известно, вежливостью не отличается.

– Янки!

Все шумно вздохнули – от ужаса ли, что сидят за одним столом с янки, от стыда ли за дурные манеры Ламара, не скажу. Мама строго глянула на Ламара, а отец извинился перед гостем.

– Именно так, миссис и мистер Тейт. Да, я из Огайо и во время войны служил конюхом в Девятом кавалерийском батальоне. Это было тридцать пять лет назад, и я надеюсь, никто не станет поминать такие старые дела. Прошу заметить, что последние десять лет я жил в Галвестоне и надеюсь до конца жизни остаться в Техасе.

Отец громко объявил:

– Доктор Прицкер закончил Чикагский ветеринарный колледж. Я убедил его открыть здесь у нас ветеринарную практику. В округе Колдуэлл скота достаточно, чтобы обеспечить его работой.

Новостью заинтересовались многие, но по разным причинам.

– Вы осуществляете связь науки и коммерции, – одобрил дедушка.

– Именно так. Ваш сын рассказал мне о ваших ученых занятиях. Нам есть что обсудить, надеюсь, ко взаимному удовольствию.

Тревис и я радостно переглянулись. Звериный доктор!

Мужчинам подали бренди и сигары, потом Альберто отвез доктора Прицкера и его пожитки в пансион Элси Белл. Доктор собирался снять там комнату.

Мы с Тревисом пошли провожать повозку – нам не терпелось расспросить доктора о его ветеринарных занятиях.

– А каких зверей вы лечите? – начал Тревис.

– Всяких, хотя чаще всего самых обычных домашних животных. Коров, лошадей и свиней.

– А диких животных?

– Понимаете, молодой человек, люди, конечно, то и дело приносят мне пострадавших – белку или енота, но я обычно не берусь лечить таких зверей. Они испуганы, им больно, они не понимают, что ты хочешь им помочь. Обычно лучше побыстрее избавить их от мучений.

По Тревису было видно – такой ответ ему не по вкусу.

– У меня был броненосец. Мы его назвали Носик. Мы решили, что он Носик, но может быть, имя Броня подошло бы ему больше. А вам когда-нибудь приходилось лечить броненосцев?

Доктор Прицкер улыбнулся:

– Никогда не слышал, чтобы ветеринары лечили броненосцев.

Я на всякий случай добавила:

– Для этого немало причин. Я бы не рекомендовала броненосцев в качестве домашних животных.

– А вы не расстраиваетесь, когда звери умирают?

– Ко всему привыкаешь, и к этому тоже. Я стараюсь к ним не слишком привязываться.

– Дедушка мне то же самое говорит. А нам можно прийти посмотреть, как вы лечите животных?

Доктор Прицкер слегка удивился. Он подумал и сказал:

– Если ваша мама разрешит, почему бы и нет.

– Она, конечно, разрешит, – тут же вставила я и с выражением поглядела на брата. Он понял намек.

Мы проводили доктора Прицкера и помахали ему на прощание.

Тревис и я весело болтали всю дорогу домой. Ветеринар! Мы просто не верили своему счастью.

Впрочем, счастье – это когда спишь в своей постели. К тому времени, когда я пошла наверх, к себе, кузина уже спала глубоким сном на моей кровати – лицом к стене, лампа притушена. Она забрала даже мою подушку, а я так ненавижу незнакомые подушки. Мне постелили на полу, бросили комковатый, набитый хлопком матрас и комковатую, тоже из хлопка подушку. На полу, там, где ползают змеи. Я задула лампу, прислушалась к тихому шороху. Может быть, королевская змея отправилась в ночной поход? Или это Агата тихо стонет?

– Споки ноки, – прошептала я, но ответа не дождалась.

Галвестонское наводнение вынесло к нашим берегам двух человек, потерявших кров. Один из них мне точно по вкусу. Другая? Это мы еще посмотрим.

Глава 11 Бедная Агги

Один старик неподалеку от Вальдивии, иллюстрируя свой девиз “Necesidad es la madre del invencion” [ «Нужда – мать изобретения»], рассказал нам о некоторых полезных вещах, которые он получает из своих яблок.

Я проснулась утром и обнаружила, что на моей кровати, прижимая к груди мою подушку, сидит немой вопрос. Сидит и глядит на меня. Глядит и глядит. Давно она уже так сидит? Почему она на меня глядит? Я что, во сне разговариваю? Храплю? Пукаю? У нее такое выражение на лице, будто она уже увидала змею. Ладно-ладно, я помню, с ней надо поласковей. Помогу ей поправиться, возвращу ее к жизни. Мы будем подолгу гулять, чтобы Природа могла сделать свое дело, по вечерам я буду ее причесывать, сто раз, как положено, чтобы волосы стали идеально здоровыми и красивыми. Мы будем вместе читать любимые книжки. Наконец-то у меня будет сестра.

– Привет, – начала я.

Ни ответа ни привета.

– Как себя чувствуешь?

Ни звука.

Я пристально поглядела на кузину. Среднего роста, не толстая и не тонкая, обычные каштановые волосы, обыкновенное лицо. Не красавица, но и не уродина. По правде сказать, самая обыкновенная. Нечего судить по внешнему виду, напомнила я себе, я тоже не такая уж красотка, но со мной же интересно поговорить, да? Со мной приятно общаться, правда же? Значит, не надо судить по первому впечатлению.

Нет, в ней есть кое-что необычное – отсвет мрачной подозрительности в глазах, словно никак не может решить, кусаюсь я или нет.

– Меня зовут Кэлпурния Вирджиния Тейт, но ты можешь меня звать Кэлли Ви. А тебе как нравится – Агата или Агги? Я тебе так сочувствую – за твой дом и все остальное.

По-прежнему молчание. Странно как-то. Я храбро продолжала:

– Конечно, не нужно об этом говорить, если ты не хочешь, Агата.

– Лучше Агги. Нет, не хочу, – она поморщилась и вдруг ударилась в слезы.

– Агги, прости. Ну, не будем, не будем об этом разговаривать.

Ясно дело, не нужно, и без слов понятно. Но все же хотелось бы поговорить когда-нибудь. Моя близкая родственница выжила в самой страшной природной катастрофе в истории Соединенных Штатов. Ладно бы Техаса – нет, всей страны. Мне просто необходимо узнать подробности, хотя бы по одной детали за раз, чтобы ей не так тяжело было. Постараюсь ее не торопить.

Я выудила мой самый лучший кружевной платочек из змеиного ящика комода и протянула кузине.

– Вот. Мне пора собираться в школу. Пойдешь со мной?

– Нет, – шмыгнула она носом. – Я уже получила аттестат.

– Что же ты тогда будешь делать?

– Делать? – полнейшее недоумение. – Что ты имеешь в виду? Буду ждать, пока папа построит новый дом, чтобы туда вернуться.

– А сколько это займет?

– Они сказали, всего пару месяцев.

Хорошо тогда. На полу спать придется «всего пару месяцев».

Она глядела в никуда и продолжала рыдать.

– Но я не хочу домой возвращаться. Я там такого насмотрелась.

Это уже интереснее.

– Что же ты видела, Агги? – прошептала я.

Тут, призывая нас к завтраку, прозвенел гонг, и она резко вздрогнула.

– Что это?

– Это Виола зовет нас завтракать.

– Тетя Маргарет сказала, что мне можно есть в комнате.

Я не сразу сообразила, что, во-первых, она называет мою маму тетей, а во-вторых, имеет в виду мою комнату.

По дороге в школу меня сопровождали все мои братцы школьного возраста. Каждый норовил разузнать чего-нибудь про кузину.

– Она такая же нюня, как ты? – поинтересовался Ламар. – Или с ней все в порядке?

Я не обратила внимания на оскорбление и ответила:

– Трудно сказать. Она очень расстроена, это уж точно, так что не скажешь, нюня она или нет. Может, она только сейчас такая рохля – грустно ей, сам должен понимать.

– Хорошо отбрила, Кэлли, – поддержал меня Сэм Хьюстон.

– Спасибо, – я была сама скромность. – Мне тоже так кажется.

Казалось, весь город уже знал про Агги. Учительница, мисс Харботтл, тоже принялась расспрашивать меня о кузине, и, когда узнала, что у нее уже есть аттестат, спросила, не возьмется ли она помочь с младшими детишками.

– Не знаю, мисс Харботтл. Она дерганая какая-то, шарахается, словно испуганная лошадь.

– Бедная детка! Может, ей получше станет, если она отвлечется. Я поговорю с твоей мамой, но сначала пусть Агата немного придет в себя.

Пока мы играли в классики на перемене, Лула Гейтс спросила, занимается ли Агги музыкой.

– А тебе-то что? – я скакнула спиной вперед, стараясь, чтобы она не заметила, что я чуть-чуть – ну совсем чуть-чуть – задела меловую черту.

– Здорово было бы поиграть с ней дуэтом.

– Тебе не нравится играть со мной? – обиженно спросила я.

– Да ну тебя, ты все время занята – вечно ходишь с дедушкой подглядывать за жизнью насекомых, жаб или другой какой гадости.

Надо признаться, в этом есть доля правды. В теории я люблю играть дуэты, но их надо разучивать, а мне, если честно, лень. Но Лула – мой лучший друг и прекрасный музыкант, не то что я. Она заслуживает кого-нибудь получше. Хорошо, я ее позову к нам, когда Агги немного полегчает.

Я вернулась домой и обнаружила, что Альберто втаскивает в мою комнату маленький шкафчик. Я-то думала, это для Агги, но она уже заняла мой большой шкаф, и мне пришлось втиснуть все свои вещи в маленький. По-моему, совершенно несправедливо – у нее же почти нет вещей. Зато есть этот непонятный футляр – и я все еще не знаю, что в нем.

Агги проводила большую часть дня в постели, да еще задернув шторы. Она лениво копалась во всяких вкусностях, которые ей приносили на подносе, так и кажется, что она умирает от страшной болезни. Что ни скажешь – разражается бесконечным потоком слез.

Когда я ее спросила, почему она плачет, она ответила:

– Просто не могу остановиться. Я бы уже рада перестать плакать. Что со мной происходит? Никогда такой плаксой не была.

– Не волнуйся, Агги. Скоро поправишься. (Конечно, я понятия не имела, когда она поправится, но почувствовала, что надо ее приободрить.) Хочешь, я расчешу тебе волосы?

– Нет. Оставь меня в покое.

И я оставила ее в покое.

Несколько дней спустя мне стало понятно, отчего Агги в такой невероятной тоске. Я проходила мимо гостиной и заметила, что мама с расстроенным видом прячет что-то вроде письма в корзинку для шитья. Виола позвала маму на кухню, и та оставила письмо в корзинке безо всякого присмотра.

Кэлпурния, уговаривала я саму себя, не лезь туда. Это частная переписка.

Я все еще повторяла про себя эти слова, но уже, как карманная воровка, кралась на цыпочках к корзинке, чтобы вытащить письмо. Оно оказалось от матери Агаты из Галвестона.

Дражайшая Маргарет,

посылаю тебе отчет о том, что произошло во время урагана, чтобы ты поняла, какая ужасная опасность нас, по Божьей милости, миновала. Я так боюсь за Агги – вдруг ей никогда не оправиться от этого страшного потрясения.

Маргарет, как я казню себя, что мы не послушались твоего предупреждения, когда ты позвонила! Но Погодное бюро не предсказывало никакой опасности, не било тревогу. А это могло бы спасти наш город. В то утро небо было странного оранжевого оттенка, никогда раньше такого не видела. Еще когда мы с тобой говорили по телефону, небо уже начало темнеть и затягиваться низкими тучами. Через час я выглянула во двор, вода поднялась на несколько дюймов. Представь себе – сотни, нет, тысячи крошечных жаб сидели на всем, что могло плыть. Откуда они взялись? Я позвала Гаса, чтобы он посмотрел на такую странную картину, но он был занят – закрывал ставни окон, выходящих на улицу.

И тут поднялся ветер. К обеду почти все улицы были покрыты коричневой водой высотой в два фута. Все жабы исчезли. Теперь в канавах плавали рыбы, и соседские ребятишки визжали от восторга при виде такого чуда. К двум часам мы стали замечать в потоке воды обломки деревьев – их смыло с берега. К трем часам мы вышли на крыльцо и – о, ужас – увидали, как вода за считанные секунды поднимается почти к самой входной двери. Мы уже не могли стоять на крыльце. Еще минута, и доктор Прицкер перешел – вернее, переплыл – улицу. Он жил в одноэтажном доме, у которого уже снесло ветром почти всю крышу. Мы его впустили и все вместе сгрудились в гостиной. Еще через несколько минут к нам присоединился мистер Александер с семейством. Они наши ближайшие соседи. Мистер Александер обвязал жену и трех детей бельевой веревкой и сам обвязался ею вокруг пояса. Мы их вытащили, когда они уже чуть не утонули – такие поднялись волны и столько всего плавало в воде: хозяйственные предметы, мебель и все такое прочее. К четырем часам мы заметили первую утонувшую лошадь, потом их было немало.

Входную дверь уже штурмовали волны, и нам пришлось подняться на середину лестницы. А потом с лестницы на второй этаж. К пяти часам весь остров был уже под водой – такой разыгрался шторм. Мимо проплывали диваны, повозки и даже пианино, за которое уцепились мужчина и ребенок. Мы пели псалмы и молились, чтобы как-то поддержать бодрость духа. Окна разбивались от страшных порывов ветра, мы укрывались под матрасами от разлетающегося стекла.

Вода уже заливала второй этаж, и нам пришлось выбраться на крышу. Пора было искать другое укрытие. Казалось, ураган сейчас снесет наш дом. Ужас, как страшно, жизнь висела на волоске. В это мгновенье дом под нами покачнулся, словно живой, грохот разваливающихся бревен леденил кровь, крыльцо и передняя часть дома исчезли под водой. Гас решил, что пора покинуть дом и попытаться найти приют в монастыре урсулинок в нескольких кварталах от нас. Это трехэтажное кирпичное строение. Мы умоляли мистера Александера присоединиться к нам, но он не решился и вместо того привязал испуганную до смерти жену и трех детишек к огромной бабушкиной кровати с пологом. Тут дом стал с громким треском разваливаться прямо у нас под ногами. Мы вместе с доктором Прицкером оказались в воде на плоту, связанном на живую нитку, – прямо в пасти бушующей стихии.

Несколько скрепленных между собой ставен – не знаю, кто сделал этот плот, он проплывал мимо, но на нем уже не было ни одной живой души. Мы ухитрились перебраться туда. Я оглянулась – останки нашего разваливающегося дома уже скрывались под водой. Мы так и не знаем, что сталось с мистером Александером и его семейством.

Вода оказалась невероятно холодной, и вокруг была сплошная темнота, но мы из последних сил цеплялись за плот. Ветер рвал одежду, дождь колотил по спинам словно дробью. Гас прокричал, что видит вдали свет, и они с доктором Прицкером принялись толкать плот в ту сторону. Чуть погодя доктора смыло с плота, и он уцепился за дерево, которое кишело укрывшимися там ядовитыми змеями. Там он и повредил руку, которая все еще не зажила.

Тут полная луна вышла из-за облаков и осветила картину полного разрушения. Гас толкал плот ближе к свету – это оказалась лампа в окне монастыря, на третьем этаже. Еще несколько минут, и свет снова почти пропал. Мы сообразили, что попали в водоворот, и нас вместе с остальными обломками утаскивает в сторону от монастыря. Когда мы снова оказались вблизи света, Гас из последних сил вытолкнул наш плот из водоворота. При этом его самого смыло с плота. О, Маргарет, мне до конца жизни не забыть этот ужасный момент. Я в тревоге окликала его и только через несколько секунд услышала ответный крик. Он был жив! Но голос становился все тише и тише, и в моем сердце замирала надежда.

Мы добрались до монастыря, монахини и другие пострадавшие втащили нас в здание через окно. Добрые сестры дали нам сухую одежду, хотя, признаюсь тебе, к этому моменту мне уже было все равно, жива я или мертва. Я молилась за Гаса всю эту ужасную ночь.

На следующее утро – это было воскресенье – вода начала спадать. Монастырь стоял один-одинешенек, а вокруг плавали бревна и обломки домов. Жуткое молчание повисло над тем, что когда-то было городом. Не слышно было ни рыданий, ни жалоб, ни стонов, подобающих после такого ужасающего несчастья. Те, кто выжил, словно онемели и даже скорбеть, как полагается, не могли. Мы пробирались через горы мусора, пытаясь дойти до медицинского колледжа. Там мы счастливо обрели Гаса – провидение позволило ему добраться до безопасного места.

Теперь, Маргарет, когда я описала тебе все наши злоключения, я больше никогда не буду об этом говорить, я так решила. Дорогая моя сестра, остаюсь навеки

твоей любящей Софронией Финч.

Я положила письмо обратно в корзинку. Меня чуть не вывернуло наизнанку. Не удивительно, что Агги не может про это говорить. Какая же я бестактная! Надо быть с ней помягче. А про Галвестон я даже думать не хочу. Но естественно, чем больше себя убеждаешь о чем-то не думать, тем больше об этом думаешь. Ничего с этим не поделаешь.

На следующий день я пару раз подслушала, как родители что-то серьезно обсуждают. Потом приехал доктор Уокер, высокий мрачноватый человек, к которому в нашем доме относились с величайшим уважением. Он всегда одевался во все черное, словно на похороны. Обычно мы, дети, разбегались от него как муравьи, если ткнуть палкой в муравейник. Вечно он норовил то засунуть холодные металлические штучки тебе в ухо или в горло, то приложить к груди ледяной стетоскоп. (Согласно семейному преданию, в трехлетнем возрасте я болела крупом и попросила у него стетоскоп, чтобы послушать сердце у плюшевого мишки. Но он так и не дал. Сама я этого не помню, так что ни подтвердить, ни опровергнуть не могу.)

Доктор, Агги и мама заполнили всю комнату, выставили меня, законную хозяйку, и захлопнули дверь прямо перед носом. Я приникла к замочной скважине – что еще мне оставалось. Изнутри доносились приглушенные голоса.

– Открой пошире и скажи «а-а-а».

– А-а-а-а-а.

– Теперь глубокий вдох ртом.

Поскольку не я была жертвой осмотра, процедура доставила мне куда больше удовольствия, чем обычно. Услышав, что доктор захлопнул чемоданчик, я поняла: пора как можно быстрее покинуть место событий.

Мама и доктор Уокер спустились в гостиную. Мама заламывала руки и была так расстроена, что не заметила, как я притаилась в коридоре.

– Успокойтесь, пожалуйста, миссис Тейт, – попросил доктор. – Физически с ней все в порядке. Ну, может быть, небольшая анемия. С этим легко справиться. Надо вставить несколько железных гвоздей в два-три яблока, подержать их там несколько дней, и пусть она потом ест эти яблоки на завтрак. Продолжайте курс шесть недель, и анемия пройдет. Главное – тяжелая неврастения, ее еще называют нервным истощением. Она пережила ужасный шок, и выздоровление может растянуться не на недели, а на месяцы. Нужно приятно проводить время, нужны успокаивающие занятия, шитье, тихая музыка, спокойные книги. Я бы посоветовал не давать ей романов, романы возбуждают воображение и будоражат ум, а нам сейчас полезно как раз обратное.

Неужели? Вот почему мама всегда пытается отнять у меня Диккенса и Луизу Мэй Олкотт и сунуть мне вместо них шитье и вязание.

– Именно, именно, – продолжал он. – По моему мнению, уравновешенные, спокойные, познавательные биографии будут в этом случае весьма полезны, и чем длиннее, тем лучше. Подобное чтение – именно то, что доктор прописал, сами убедитесь.

Тут он почему-то странно кашлянул, словно поперхнулся. Я не сразу догадалась, что это он так смеется – сухой смешок человека с ужасным чувством юмора.

– Я выпишу рецепт – стимулирующий тоник из листьев коки по утрам, – продолжал он. – А на ночь успокоительное – настойка опия. Главное следите, чтобы она их не перепутала. А теперь, прощайте.

Мама, непрестанно его благодаря, проводила доктора Уокера до коляски.

Я побежала наверх – в мою, вернее, в нашу комнату. Агги уже оделась и лежала на моей – своей – кровати, снова уставившись в потолок.

– Я скоро умру? – спросила она безучастно.

– Агги! – я была в ужасе. – Конечно, нет.

– А что доктор сказал?

– Что у тебя анемия и что тебе надо давать яблоки с железом. Еще он сказал, что ты пережила шок, и прописал читать скучные биографии.

Она приподнялась на локте и недоуменно уставилась на меня.

– Да? То-то он мне показался шарлатаном.

– Ну, нет, он лучший доктор в городе.

– Это еще ни о чем не говорит. Спорим, он единственный доктор в городе.

– Ну, да. Еще он тебе прописал всякие лекарства, чтобы ты лучше себя чувствовала.

– Хорошо, – она снова откинулась на подушку.

Я вызвалась готовить яблоки с железом. Мама была очень довольна – я «выказала интерес». Я решила ее не разочаровывать – мне просто показалось, что это что-то вроде научного эксперимента. Каждую неделю я загоняла по несколько больших гвоздей в семь яблок, и каждое утро я вынимала гвозди и разрезала одно яблоко на четвертинки. Белая мякоть становилась буровато-ржавой. В интересах науки я сжевала кусочек. Все равно что лизать железную трубу.

Агги медленно поправлялась, но в одно прекрасное утро все чуть не пошло насмарку.

– Мне ужасный сон приснился, – заявила она. – Мне приснилось, что в комнате живет ядовитая змея.

– Она не ядовитая, – вырвалось у меня, я даже подумать не успела. Хлопнула себя по губам, но было поздно.

– О чем это ты? – в ней проснулось любопытство.

– Да ни о чем.

Настойки доктора Уокера оказались весьма полезны, но еще полезнее оказалось другое – Агги получила письмо из Галвестона, и настроение ее сразу улучшилось. Она ничего никому не рассказала, и мы решили, что письмо от родителей. Только очень нескоро мы узнали, как ошибались.

На следующий день после этого письма я вернулась домой из школы и обнаружила, что Агги бодра, весела и вполне одета, а волосы уложены в замысловатую прическу.

– Привет, Агги, – я просто сочилась вежливостью. – Тебе, похоже, получше?

– Это что за штука?

– О чем ты?

– Вот эта штука, на комоде? – он ткнула пальцем в Сэра Исаака Ньютона.

– А, это. Эта, как ты выражаешься, штука называется «чернопятнистый тритон». Амфибия, как ты, возможно, и сама понимаешь, из семейства саламандровых, вид Diemyctylus.

– Что за чепуху ты несешь?

– Чепуху? – я просто оскорбилась. – Это совсем не чепуха, а латынь, между прочим. Бинарная номенклатура Линнея. С помощью которой мы, ученые, классифицируем всю живую природу.

Она ни чуточки не впечатлилась.

– Вот смотри. Сейчас я его покормлю, он питается мухами. У меня тут в коробке для него дохлые мухи. Я их вместе связываю веревочкой – нелегкая, поверь мне, работа. Веревочку вешаю у него над головой, чтобы пробудить аппетит. Он не станет есть, если мухи не двигаются.

– Гадость какая! Выбрось немедленно.

Ну и ну. Пришла в себя и тут же раскомандовалась.

– Он мой. Я его изучаю. И не смей его трогать.

– И пальцем не притронусь.

Бедный Сэр Исаак. Весь мир против него. Если она так из-за тритона волнуется, пусть лучше считает, что змея ей просто приснилась.

Ночью, когда мы улеглись – она на кровать, я на матрас, – я спросила:

– А что в этом смешном футляре в шкафу?

– Не смей его трогать.

– Не буду, ты просто скажи, что это. Концертино? Музыкальный инструмент, да?

– Мало же ты понимаешь в жизни. Замолчи и спи.

– Ни за что, пока ты мне не скажешь.

Она вздохнула:

– Это пишущая машинка. И не смей ее трогать, а то я твоей маме скажу.

– Потрясно! – насколько я знала, во всем городе есть только одна – в редакции нашей местной газеты, новомодное изобретение! Заправляешь лист бумаги в валик, а потом стучишь по клавишам с буквами, прямо как на пианино. Потрясающий результат получается, ровненькие печатные буквы, как в книге.

– Покажешь мне?

– Нет. Спи уже.

– А зачем ты ее привезла?

– Отцепись и спи.

Но от меня так просто не отделаешься. На следующий день, когда она принимала ванну, я открыла шкаф и тщательно – предусмотрительная Кэлпурния! – изучила расположение футляра, чтобы потом вернуть машинку на положенное место. Я подняла футляр – ужасно тяжелый, прямо тонну весит. Затаив дыхание, откинула крышку. Похоже, машинка пережила наводнение без каких-либо последствий. Черная, блестящая, невероятно сложно устроенная. Сверху красивыми золочеными буквами написано: «УНДЕРВУД». У каждой буквы алфавита своя круглая клавиша, но расположены они в полном беспорядке. Как найти ту, которая тебе нужна? И еще куча сложных рычажков и механизмов, я их побоялась даже тронуть. Зачем она ее привезла? Машинка точно работает, и она явно знает, как на ней печатать. Никто в здравом уме не потащит такую громоздкую штуку, если не знает, как ею пользоваться. Я осторожно закрыла крышку и аккуратно поставила машинку на место.

На следующее утро Агги в первый раз вышла к завтраку. Джей Би с любопытством на нее уставился и с набитым ртом – он ел оладьи – спросил:

– А кто эта леди?

– Это твоя кузина Агги, – объяснила я. – И пожалуйста, не разговаривай с полным ртом.

– А что такое кузина?

– Знаешь тетю Софронию и дядю Гаса?

– Неа.

– Конечно, знаешь. Их фотокарточка на пианино стоит.

Джей Би явно не знал, о чем это я толкую. Да, в его юные годы объяснить ему сложные родственные связи будет нелегко.

– Неважно, Джей Би. Она с нами поживет какое-то время. Большой ветер сдул ее дом, и ей больше негде жить.

Тут он явно оживился:

– Как волк у трех поросят?

– Это был не волк, Джей Би, а сильный-сильный ветер, шторм. Знаешь, что такое шторм?

Но столько новостей сразу утомили шестилетнего мальчика, и он снова уткнулся в тарелку с завтраком.

Чтобы отметить возвращение домой – к тому же все пропущенные дни рождения, – отец решил поговорить с каждым из нас в кабинете поодиночке. Он произнес небольшую речь о том, какой он счастливчик и как прекрасно, что у него такая семья, что все целы и невредимы, а затем стал спрашивать, как я себя вела в его отсутствие.

– Ты была хорошей девочкой, Кэлпурния, пока меня не было?

– По большей части, папа.

– Маму слушалась?

– Ну, по большей части, папа.

Он обдумывал мои ответы, словно решая что-то.

– В таком случае у меня для тебя есть особый подарок. Протяни руку.

Вместо пятицентовика или десяти центов у меня в руке оказалась тяжелая монета. Золотая. Пять долларов. С одной стороны женский профиль, символ свободы, а с другой – орел и щит. Никогда столько денег за раз не видала. Целое состояние! И все мне!

– Постарайся не растратить по пустякам.

Я сразу же подумала о том, какие купить книги, чтобы не выпрашивать у миссис Уиппл из локхартской библиотеки, а то она сразу же корчит физиономию, стоит попросить что-нибудь «не подобающее юной девице».

– Это вклад в твое будущее, – сказал папа.

Сколько же можно будет купить научного оборудования! Может быть, даже собственный подержанный – сильно подержанный – микроскоп.

– Лучше всего сохрани деньги на будущее – на приданое, например.

Приданое? Белье? Платья? Он что, издевается? Но на лице – ни намека на улыбку. Я не верила своим ушам. Как такое может быть? Мой собственный отец – и совсем меня не понимает. Словно я иностранка, словно я из другого племени или даже представитель другого вида.

Отец удивленно взглянул на меня – ни слова благодарности?

Я просто не могла выдавить ни звука, потом наконец пробормотала:

– Спасибо, папа.

– Пожалуйста. Теперь пошли ко мне Тревиса.

Я спрятала монету в карман фартука и с тяжелым сердцем вышла из комнаты. Как получилось, что отец совершенно не понимает родную дочь?

Тревис, Ламар и Сал Росс ждали в коридоре. Тревис взглянул на меня и прошептал:

– Тебя ругали?

– Нет, все просто отлично.

– А почему у тебя вид такой?

– Просто так. Ты следующий.

Я ушла к себе. С одной стороны – здорово, что столько денег. А с другой – почему папа такой? Может, меня удочерили? Может, мои настоящие родители – кто бы они ни были – подсунули меня в гнездо к Тейтам, как кукушка подсовывает яйцо – пусть другие растят. Ужасно несправедливо. Остается утешаться только тем, что у меня есть дедушка. Мне с ним страшно повезло. Лучше бы он был моим отцом, а не дедом – все-таки дедушка мало что может изменить в моей судьбе. Я еще раз полюбовалась монетой, завернула свое сокровище в папиросную бумагу, положила в коробку из-под сигар и засунула под кровать.

Через неделю мама от облегчения и радости – Агги снова стала общаться с людьми – предложила, чтобы мы сходили в магазин в центре города. Я весело согласилась – какое-никакое развлечение. Монету я мудро оставила дома, чтобы не впасть в искушение и не потратить все сразу. Мама и Агги перебирали шелк, лен и хлопок, я просматривала прикрепленные к прилавку новейшие каталоги компании «Сирс и Робак». Нашла себе занятие по крайней мере на полчаса. По каталогу можно купить все на свете, от пальто до белья, от парика до часов, от пианино до трубы, от ружья до противозмеиного набора – с его помощью можно отсосать яд. Можно купить швейную машинку «Зингер» (мы так купили нашу), а можно купить уже готовые блузки, юбки и всякую другую одежду – это вместо того чтобы шить самим. Красота! Можно купить занавески, и ковры, и даже трактор, и новомодный автомобиль. И их привезут прямо к твоему крыльцу всего через три месяца. Правда, быстро? Можно купить и самые обычные вещи – большой мешок муки, сахар, бобы. Компания – настоящий спаситель для каждой домохозяйки, живущей вдали от города в крытой дерном землянке. Небось, бедняжка, каждый день оглядывает горизонт: не привезли ли ее покупки?

Мистер Гейтс, папа Лулы, пришел купить патроны для ружья. Он снял шляпу, здороваясь с мамой.

– Передайте мужу, миссис Тейт, чтобы он держал глаза открытыми. У нас то и дело пропадают цыплята. Не знаю, то ли это енот, то ли лиса, то ли еще кто. Я его на днях чуть не подстрелил, думал, что попал, но цыплята продолжают пропадать.

– Спасибо, мистер Гейтс, обязательно скажу мужу.

Продавец с поразительной сноровкой упаковал наши покупки в оберточную бумагу и перевязал грубой бечевкой. Мы уже собрались уходить, как мама вспомнила:

– Кэлпурния! Я же не купила тебе спицы.

– Чего?

– Нужен третий номер.

– Зачем мне спицы?

– Вязать подарки к Рождеству.

– Чего-чего? – Ой, не нравится мне это дело.

– Немедленно прекрати повторять одно и то же, как этот ужасный попугай. Какое счастье, что мистер О’Фланаган его забрал. И о чем только твой дедушка думал? Я говорю о подарках к Рождеству. В этом году пора заняться перчатками.

Ужас какой! К прошлому Рождеству меня заставили вязать носки для всей мужской части нашего семейства – под конец уже казалось, что у меня тысячи родственников. Неделю за неделей я вязала, вместо того чтобы заниматься наукой. Я просто возненавидела каждую минуту, проведенную за вязанием. В результате получились жалкие кривые уродцы, весьма отдаленно напоминающие носки. Никто их ни разу не надел, понятно почему. А теперь еще перчатки?

– Зачем их вязать? Можно же заказать чудесные перчатки по каталогу «Сирса», – я в отчаянии побежала обратно к прилавку и начала судорожно листать страницы. – Посмотри какие, сейчас найду. Кому нужны мои перчатки, когда у мистера Сирса можно купить такую красоту?

Я со всего маху ткнула в страницу.

– Вот смотри: «Любой размер на заказ, разнообразие приятных цветов и различных стилей». И вот тут: «К полному удовлетворению заказчика». Прямо так и написано, вот тут.

Мама поджала губы, что не обещало ничего хорошего.

– Не в этом суть.

– А в чем? – от злости я забыла свое собственное мудрое правило – не нахальничать.

Заметив, что продавец внимательно прислушивается к нашему обмену мнениями, мама наградила его уничтожающим взглядом, крепко взяла меня за руку и потащила к двери. Не могу сказать, что она вытолкала меня взашей, но дело к тому явно шло. Нагруженная покупками Агги бросилась за нами, на губах – ядовитая усмешка.

– Суть в том, что каждой юной леди положено знать, как вести хозяйство и заниматься рукоделием. Все, прекратили болтовню. Агата, прошу прощения за грубость моей дочери.

Она вернулась в магазин и через минуту вышла с набором спиц. По дороге домой я тащилась позади и делала вид, что с ними не знакома. Все во мне кипело, и жертвами моей ярости стали невинные комки грязи, которые я нещадно пинала. Мама и Агги продолжали беседовать о шитье и всяком таком, делая вид, что не замечают моего дурного настроения.

Я надеялась, что продолжения не последует, но, стоило нам добраться до дома, мама приказала мне идти в гостиную. Эх, не успела удрать.

– Сядь, – скомандовала она.

Я села.

Она протянула мне спицы, образец и клубок темно-синей шерсти.

– Набирай.

Я набрала первый ряд и принялась вязать.

Агги стояла на коленках на персидском ковре над выкройками блузок и юбок. Они с мамой наперебой обсуждали разные фасоны и на меня внимания не обращали. Ну и отлично. Я сражалась с образцом и билась с клубком шерсти. Я пыхтела и бормотала что-то себе под нос. Роняла спицы. Чуть не лопнула от злости. Но тихо. Больше всего на свете мне хотелось бросить это вязаное уродство на пол и с воплем убежать на реку.

Когда Виола позвала ужинать, я уже почти довязала одну малюсенькую перчаточку и с гордостью предъявила ее маме. Она поглядела на меня в ужасе. Агги зашлась от хохота – она издавала странные звуки, похожие на злобные крики чаек. Что такого с моей перчаткой? Посчитала пальцы – один, два, три, четыре, пять. И шесть.

После подобной незадачи меня стоило бы никогда больше не подпускать к перчаткам – но от мамы такого не дождешься. Мама просто понизила меня до варежек, а варежки – это всего лишь носки для рук. Уверяю вас, вязать перчатки – дело непростое, не всякому с руки (ха-ха!). Но варежки – проще не придумаешь.

А что до Агги – дружбы не получилось, и книг мы вместе не читали («Мне что, делать больше нечего?»). И волосы перед сном никто друг другу не расчесывал («Убери руки – ты только что трогала своего тритона!»). Сестры, которой у меня не было, из нее не вышло. Ну и ладно.

Глава 12 Бандитская сага

Ф. Кювье замечает, что все легко приручаемые животные смотрят на человека как на члена их собственного общества и тем самым следуют своему инстинкту стадности.

В один прекрасный день играю я на пианино, вдруг в гостиную врывается Тревис. Обычно его на музыку не затащишь. Моя аудитория состоит по большей части из мамы – и то в роли надсмотрщика, а не любителя музыки. (Должна сказать, когда моя учительница мисс Браун играет Шопена, особенно его ноктюрны, мечтательные и задумчивые, мама от души наслаждается музыкой.) Удивительно, что она еще не возненавидела Шопена навсегда, ведь я-то частенько фальшивлю, а мой стиль игры мисс Браун называет «механическим». Будешь тут механической, когда деревянная линейка норовит ударить тебя по пальцам, стоит лишь чуточку ошибиться.

Я зорко поглядывала на часы на каминной доске – ни секундочки больше положенных тридцати минут играть не буду. Тревис елозил, вертелся, но не переставал улыбаться, слушая, как я домучиваю «Танец Феи Драже» Чайковского. Не думаю, что моя игра доставляет такое удовольствие; дело в чем-то другом. Он вежливо похлопал вместе с мамой, а потом замахал руками – мол, давай за мной, через кухню быстрее. Он помчался к амбару, крича на ходу:

– Скорее, скорее, ты сейчас увидишь…

– Что увижу? – я неслась вслед за ним.

– Давай, давай. У меня новый зверь.

Я уже знала, что звери Тревиса до добра не доводят, но его восторг и радость оказались слишком заразительными.

– Кто это?

– Увидишь. Я его в клетку Носика посадил.

– Лучше скажи заранее. Чтобы я хоть чуть-чуть подготовилась.

Но он не ответил. Мы вошли в амбар. В спрятанной в темном углу клетке сидел крошка-енот. Размером с маленького котенка, с острым носиком, пушистым полосатым хвостиком, с черными кругами на мордочке, он был больше всего похож на шаловливого ребенка, вырядившегося на Хэллоуин в костюм разбойника.

– Миленькая, правда? Я назову ее Бандиткой.

Бандитка недовольно зашипела и уставилась на нас. Черные сверкающие глазки – размером и цветом в точности как мамины гагатовые бусы, которые она надевает только по особым случаям.

– И правда миленькая, – со вздохом сказала я. – Но ты же не можешь держать енота в клетке. Отец жутко разозлится. Он же их стреляет. Они разоряют птичники, они копаются в огородах, они едят пеканы прямо с дерева.

– Ты только посмотри, – он бросил в клетку листик салата. Бандитка тут же схватила зелень передними лапками, прополоскала в мисочке с водой и съела – совсем по-человечески. Действительно, енот-полоскун. Procyon lotor, если быть точным.

– Если папа не застрелит, Виола постарается. Ты знаешь, как она дрожит над своим огородом.

Брат проворковал Бандитке что-то нежное и скормил ей следующий листик салата.

– И когда вырастают, становятся совсем дикими. Енота не приручишь. Ты же это знаешь?

– Я ее в зарослях нашел. Она была совсем одна и плакала.

– Около дома Лулы? Ее отец жаловался, что у них пропадают цыплята.

Тревис ничего не ответил.

– А ты ее маму поискал? – сердито спросила я.

– Что? Ну… ну… да.

– Тревис!

– Она была голодная! И такая одинокая! Что я мог поделать! Ты бы ее там тоже не оставила. Ты только посмотри на нее, Кэлли. Она такая милашка.

Бандитка жевала салат, сжимая листик маленькими ловкими ручками, а живые черные глазки то и дело поглядывали на нас. Да, очаровашка, ничего не скажешь. По крайней мере, пока не вырастет.

– Никто же ничего не узнает.

– Ты серьезно думаешь, что никто не узнает? – скептически спросила я.

– Конечно. Это будет наш секрет.

Вечером за ужином папа обратился к Тревису:

– Мне Альберто доложил, молодой человек, что ты держишь енота в амбаре. Это правда?

Тревис тяжело вздохнул. Он не успел подготовиться, его взяли тепленьким. Неудивительно, что Альберто все доложил папе – папа ему деньги платит.

– Ты же знаешь этих енотов. Сущие разбойники.

– Да, папа, – Тревис покорно склонил голову. – Я прошу прощения.

И тут же голову поднял – сообразил наконец:

– Бедняжка осталась сиротой и умирала с голоду, когда я ее нашел. Я никак не мог ее оставить. Клянусь, я буду за ней хорошо ухаживать. Не дам ей даже приблизиться к курятнику. Клянусь!

Отец посмотрел на маму, она глубоко вздохнула, но ничего не сказала. Сколько можно обсуждать одну и ту же тему, год за годом.

– Хорошо, – неохотно согласился отец. – Но если что случится, я эту тварюгу собственноручно пристрелю и собакам скормлю. Понятно?

– Да, сэр! – Тревис улыбался до ушей, и даже отец нехотя улыбнулся в ответ: устоять против улыбки сына не было никакой возможности.

Так началась сага Бандитки. Неприятностей с ней было больше, чем с Носиком и Сойкой вместе взятыми. Безграничное любопытство и шаловливые маленькие лапки. Скорее ручки, чем лапки. Она ими открывала всё на свете. Тревис приспособил ей маленький собачий ошейник – она с ним разделалась в пять минут. Он сделал упряжку из кожаных полосок – она из нее выбралась за десять минут. Тогда он решил, что застежка должна быть на спине – туда она точно не доберется. Ну, не сразу. Он пытался водить ее на прогулку на поводке, от чего она так злилась, что подпрыгивала и рвала поводок, как пойманная на крючок рыбка, пока не выбивалась из сил. Он пытался ее соблазнить кусочками сыра. Оказалось, что есть Бандитка может всё – решительно всё, даже весьма отдаленно съедобное. Картофельные очистки, остатки от обеда, мусор, тухлые рыбьи головы – все уничтожалось в мгновение ока. Она тщательно мыла свою добычу, и такое деликатное отношение к той гадости, которую она засовывала в рот, не переставало нас изумлять.

– От того они и называются всеядными, – объяснила я. – Такие животные посередине между травоядными, которые едят только растительную пищу, и плотоядными, которые едят только мясо. Дедушка сказал, что это механизм, направленный на выживание, он позволяет таким зверям приспосабливаться к любой среде. Койоты такие же. Они могут жить практически везде.

Она ухитрялась сбежать из любой клетки – дай ей только день или два. Она сразу же привязалась к Тревису и недовольно верещала, когда он запирал ее вечером.

– Ненавижу оставлять ее одну на ночь. Она такая одинокая и несчастная, – брат глянул на меня исподтишка.

– Ты что, издеваешься? Не смей тащить ее в дом.

– Ну…

– Ни за что! Я проведу исследование, поищу, чем ее можно успокоить. Но ты должен пообещать – пообещать! – что не подумаешь тащить ее в дом.

– Хорошо. Но я ужасно расстраиваюсь, когда она грустит.

«Проведу исследование»! Мои действия вряд ли заслуживали таких громких слов. Я просто отправилась к дедушке – знатоку животного царства.

Он внимательно выслушал меня.

– Малыши-еноты очень забавны. Они рождаются общительными, их легко приручить. Но взрослые еноты редко годятся в домашние питомцы. Они сильно меняются с возрастом. Им больше не нужны люди, они даже могут укусить руку, которая их кормит.

– Значит, правда, что они становятся злобными?

– Именно так. А что до вопроса о том, как содержать зверя в клетке, я бы посоветовал почитать «Определитель техасских млекопитающих».

Я достала толстый том и прочла, что юные еноты очень общительны и плохо переносят разлуку с матерью и остальным пометом. Они счастливы, когда спят, тесно прижавшись к братьям и сестрам. К тому же книга подтверждала дедушкины предположения о нраве взрослых особей.

Когда я стала объяснять Тревису, что Бандитка может когда-нибудь его укусить, он просто отмахнулся и сказал:

– Ты только посмотри на эту милую мордочку.

Мы оба уставились на Бандитку. Она в тот момент словно догадалась, что мы о ней и ее будущем говорим, села на задние лапки, лукаво наклонила голову и протянула передние лапы, словно прося подаяния.

– Милашка! – сказали мы хором.

В конце концов мы принесли ей одну из старых плюшевых игрушек нашего младшего братишки – пусть спит с медвежонком, он ей как раз по размеру. Медвежонок ей сразу понравился, она его обнюхала и стала расчесывать шерстку в поисках блох и клещей. Когда у нее появился «братец», Бандитка немножко поуспокоилась и стала вести себя приличнее. Она набрала жирка и полюбила играть. Бандитка и амбарные кошки принюхивались друг к другу с осторожностью, но, попривыкнув, стали вместе смотреть, как доят Флосси. Дважды в день Бандитка пристраивалась поближе к корове, чтобы брызги молока из вымени попадали ей в прямо в рот.

Еще через пару недель Бандитка сдалась и позволила водить себя на поводке. Они с Тревисом теперь прогуливались вместе. Аякс, которого не проведешь – разбойная морда и есть разбойная морда, – сразу же бросился на Бандитку. Она, смертельно испугавшись, попыталась вскарабкаться повыше, но рядом оказался только Тревис. Бедняжка забралась ему на голову и оттуда шипела и рычала на собаку, царапая Тревиса когтями. Выглядело это смешно, да только брат вопил от боли. Я бросилась ему на помощь и отогнала разъяренную собаку. Отругала Аякса, а он никак не мог понять, в чем дело. И действительно, пес был прав. Его учили охотиться на диких зверей, и еноты – его законная добыча.

Бандитка росла и становилась все очаровательней. Запереть ее в клетке становилось все сложнее и сложнее. Наконец мы придумали идеальную систему задвижек и защелок, которые закрывали всё на свете. Мы стояли у клетки и любовались на свою работу – отсюда ей уже не выбраться.

– Ты ее неправильно назвал, – сказала я брату.

– Что ж неправильного? Бандитка и есть бандитка.

– Надо было ее назвать Гудини.

Еще через два дня Бандитка, она же Гудини, выбралась из клетки, из которой нельзя было выбраться. Тревис прибежал ко мне за помощью.

– Нужно ее поскорее найти, пока собаки до нее не добрались или какой-нибудь фермер не пристрелил, – братик с трудом сдерживал слезы. Мы обыскали все вокруг, облазили заросли, хотя вряд ли бы она туда добралась. Бандитки нигде не было.

Тревис был безутешен. Ламар издевался над ним, как мог, называл его – когда родителей не было поблизости – сосунком. И хорошо, что родителей поблизости не было – они не слышали, как Ламар орал, когда я его лягнула как следует.

Когда Тревис рано утром отправился кормить Банни, он обнаружил Бандитку на кроличьей клетке – она тоже ждала завтрака. Я не видела этой трогательной встречи, но зато услышала рассказ во всех мельчайших подробностях. Тревис снова сиял, как солнышко, по крайней мере до следующего исчезновения Бандитки. Так и повелось: она исчезала, пропадала ненадолго, возвращалась, чтобы Тревис ее покормил, и снова убегала. Шли недели, ее отсутствие длилось, как дедушка и предсказывал, все дольше и дольше.

Лучше бы ей отсутствовать еще дольше. В одно из воскресений, после возвращения из церкви, родители отправились отдохнуть перед обедом. Тревис в амбаре расчесывал Банни шерстку. Он первым услышал шум и переполох в курятнике и обнаружил там Бандитку с только что убитой курицей – шея свернута, повсюду кровь. Тревис страшно испугался – Бандитка подписала себе смертный приговор.

Агги в тот день была где-то в гостях, так что я расположилась у себя в комнате, чтобы спокойно почитать на удобной кровати, а не на комковатом матрасе. Тревис ворвался в комнату без стука – за ним такого не водилось. Глаза горят, на лице – полный ужас. Я страшно испугалась, решила поначалу, что умер кто-то из домашних.

– Бандитка, – прохрипел он. – Курицу убила. Помоги мне! Помоги!

– Помочь тебе? Как? – Я вскочила на ноги, не зная, что делать.

Мы помчались в курятник, его взволнованные обитатели метались вокруг Бандитки. Лапы и морда енота испачканы в крови, глаза блестят. Я вдруг увидела, что она уже совсем взрослая. Теперь ее не удержать. Из угла рта смешно торчит куриное перышко. Теперь уже две курицы убиты.

– Что нам делать? – плакал Тревис.

– Остановить ее немедленно.

Я побежала в амбар и притащила прочный холщовый мешок. Когда я вернулась, Тревис уже загнал Бандитку в угол подальше от кур и пытался приманить ее самым нежным, но, увы, дрожащим голоском. В ней уже ничего не осталось от домашнего питомца – настоящий дикий зверь.

– Если ты успокоишься, она тоже успокоится, – прошипела я.

Он взял себя в руки и заговорил куда спокойнее. Я нашла свеженькое, только что снесенное яйцо и разбила. Бандитка сразу же принялась выбирать лапками лакомые кусочки и так увлеклась, что не заметила, как я подобралась сзади и накрыла ее мешком. Тут она заорала изо всех сил. Я пыталась завязать мешок, но разгневанного енота долго не удержишь. Все равно что хватать тигра за хвост.

Брат стоял рядом, глаза широко раскрыты, но толку от него никакого. Я прохрипела:

– Принеси веревку или моток проволоки. И поживее!

До него наконец дошло, что надо двигаться, и он понесся без оглядки. Через минуту брат вернулся из амбара с мотком бечевки. Мы завязали мешок. Теперь можно передохнуть. Тревис весь перепачкан кровью, я – яичным желтком. Мешок на земле бьется и верещит.

Мы поглядели друг на друга. Гроза над нашими головами только собирается. Дальше будет только хуже. Вот уж влипли так влипли.

– Они ее убьют, если найдут, – взволнованно прошептал брат.

Я не знала, что делать. Проявить ответственность, совершить взрослый поступок, отправиться к отцу – и разбить сердце брата? Или остаться с ним? И тогда мы по уши в проблемах – вместе.

– Для начала надо убрать ее подальше. Помоги мне.

Мы вместе подняли извивающийся мешок и потащили его в амбар. Мы спрятали Бандитку рядом с ее старой клеткой. Пришлось попыхтеть – тащить енота в тридцать фунтов весом куда тяжелее, чем кажется на первый взгляд.

Я схватила лопату.

– Пошли зароем улики.

Мы вернулись в курятник. Куры уже немного успокоились и теперь копались в остатках убиенных сестер. Я сначала хотела зарыть тушки прямо на месте, но нас могли увидеть с заднего крыльца. Лучше убрать их подальше и зарыть попозже. Я закидала кровь грязью, а Тревису велела унести мертвых кур в конюшню.

– Я… я… я не могу….

– Только не хватало, чтобы тебя затошнило.

Я сунула ему в руки лопату, схватила кур за лапки и потащила их головами вниз в амбар.

Теперь надо умыться и привести в порядок одежду. У лошадиной поилки мы кое-как почистились. Зеркала у нас не было, так что я стерла мокрым носовым платком кровь со щеки брата (на всякий случай не объясняя ему, что это), а он соскреб яичный желток с моего подбородка. Мы тщательно осмотрели друг друга: одежда, конечно, не слишком чистая, но особого внимания к себе привлечь не должна.

– А что теперь? – спросил Тревис.

– Надо отнести Бандитку подальше. Так далеко, чтобы она не смогла вернуться.

– Давай возьмем тачку и отвезем ее на дорогу к Прейри Ли.

Не лучший план, но я рада была видеть, что он немножко пришел в себя и способен думать.

– Можно и так. Но мы наверняка кого-нибудь знакомого встретим, и как бы не дошло до мамы и папы. Лучше пойдем вниз по течению реки, по одной из оленьих троп.

Нам еще повезло – в воскресенье все отдыхают и надзор за нами не такой строгий. Может, удастся улизнуть на пару часиков.

– Сиди тут, а я пойду скажу, что мы идем изучать природу.

Я добежала до заднего крыльца, еще раз хорошенько отряхнулась и вошла в кухню. Виола готовила обед. Стоило ей на меня взглянуть, как она тут же спросила:

– Что такое? Что случилось?

Она так встревожилась, что я поняла: видок у меня еще тот. Мало мне своих забот, так еще и Виола обо мне волнуется. Как же хочется разрыдаться прямо на месте, но такой роскоши мы с Тревисом себе позволить не можем. Так уж получилось, что счастье брата зависит только от меня.

Я взяла себя в руки и попросила:

– Скажи маме с папой, что мы с Тревисом собрались на прогулку – природу изучать. Мы далеко не пойдем, к ужину вернемся.

Я выбежала за дверь раньше, чем она успела задать следующий вопрос. Помедли я еще секунду, я бы точно разрыдалась.

Тревис шептал Бандитке ласковые слова, а она то и дело пронзительно верещала. Хорошо, что мешок из толстого материала, но она слишком хитра и лапки у нее такие проворные, что мешок долго не выдержит. Она уже небось придумала, как сбежать.

– Пойдем, у нас мало времени. Пойдем к заводи.

Часов у нас не было, но солнце стояло еще высоко – часа четыре, а то и пять до заката.

Я схватила дохлых кур. Тревис поднял мешок. Снова шипение и ворчание. И мы пустились в путь через заросли – то шагом, то рысцой. У заводи я бросила два хладных трупика на мелководье – дикая живность о них с удовольствием позаботится.

Мы припустились быстрее, нашу тяжкую ношу мы тащили теперь по очереди. Если вы думаете, что волочь тяжеленного енота, который все время пытается выбраться из мешка, большое удовольствие – уверяю вас, вы ошибаетесь. Мы то хватались за мешок вдвоем, то взваливали его на плечи на манер Санта-Клауса – он явно решил принести самый непослушный подарок в мире. Все чаще приходилось останавливаться и отдыхать. У нас уже давно не было ни крошки во рту, а для питья – только речная вода. В какой-то момент Тревис предложил развязать мешок и дать Бандитке напиться, но, увидев выражение моего лица, тут же замолчал.

Мы шли и шли, ветки хлестали нас по лицу, колючки цеплялись за ноги, пчелы и мошкара только добавляли мучений, но, к счастью, мы никого не видели, и нас никто не видел. В конце концов силы кончились, и мы свалились на землю. По-моему, мы прошли полдороги до Прейри Ли.

– Спасибо, Кэлли, я твой должник, – пропыхтел Тревис.

– Ты мой вечный должник. Давай открывай мешок.

Брат переменился в лице – настал момент прощания.

Едва он ослабил веревку, острый носик Бандитки показался из отверстия мешка – она рвалась наружу, как никогда готовая к свободе. Она отбежала на пару ярдов, понюхала землю, понюхала воздух, повернулась, понюхала нас. Потом подобралась поближе к Тревису и выразительно на него глянула – типа, где мой обед, давно пора.

– Давай, Бандитка, уходи, – я затопала на нее ногами. Она в мою сторону даже не поглядела. – Тревис, нам пора. Отвернись, не смотри на нее. Иди за мной. Прямо сейчас.

Я пошла по тропе назад.

– Прощай, Бандитка, – в голосе неподдельное горе. – Веди себя хорошо. Будь счастлива и веди себя хорошо.

Он смахнул слезинку и пошел за мной.

А Бандитка – за ним.

– Стой, – заорала я и замахала на нее руками. Ноль внимания.

– Тревис, ты должен ее прогнать, – в моем голосе уже слышалось отчаяние.

Она встала на задние лапы и положила передние лапки ему на колено. Он уже плакал в три ручья, и слезы капали на шкурку енота. Тревис наклонился, чтобы взять Бандитку на руки.

– Не смей! – закричала я. – Ты ее смерти хочешь? Если она вернется домой, ее пристрелят. Сам знаешь, пристрелят.

– Уходи, Бандитка, – выдавил он из себя. И потом более решительно. – Беги!

Он оттолкнул ее. Клянусь, Бандитка изумилась.

– Ори на нее, гони прочь.

– Беги, Бандитка! – закричал он и замахал руками.

– Громче. Громче!

Он снова заорал, она все еще сомневалась. Он угрожающе замахнулся, она отпрянула.

Тут мой брат совершил поступок, тяжелее которого еще не было в его юной жизни, – он подобрал горсть камней и стал бросать их в енота, мешая крики и рыдания:

– Убирайся, глупый енот! Я тебя больше не люблю.

Первый камень просвистел у нее над головой, и она недоуменно обернулась назад. Второй упал на землю у самых ее лап. Она вздрогнула. Третий камешек с глухим стуком попал ей прямо в бок. Это был маленький камень, голыш, и вряд ли ей было больно, но оба они – и Тревис, и енот – пришли в полный ужас. Шесть на загривке у Бандитки поднялась, и она, как собака, зарычала на своего бывшего хозяина и повелителя. Бандитка развернулась и исчезла в кустах.

Тревис, рыдая, помчался по тропинке к дому. Я пошла за ним, не зная, жалеть мне брата или восхищаться им. Оставалось только молиться всем енотовым богам, чтобы мы никогда больше не увидели Бандитку.

Дорога туда была ужасна, дорога обратно – просто непереносима. Я еле тащилась, ободранная, обгоревшая, усталая. Брат с разбитым сердцем – груз куда тяжелее енота.

Когда мы остановились передохнуть, я обняла Тревиса и сказала:

– Ты правильно поступил, храбро. Ты спас ей жизнь, понимаешь?

Он только кивнул и снова зарыдал. Нам повезло: Тревис умудрился выплакать все горе еще до того, как мы вернулись домой. Мы постарались немножко привести себя в порядок, но все равно за столом ловили на себе удивленные взгляды. Ламар прошептал так, чтобы я (но не мама) услышала:

– Кто это тебя протащил через заросли кактусов и отхлестал кишками стервятника? Ха-ха-ха.

У меня просто не было сил на достойный отпор. Тревис и я продержались весь ужин – какие же мы все-таки молодцы. Но кое-чего мы не учли. Пропали две курицы из четырнадцати – как это объяснить? Если бы мы хорошенько подумали, можно было бы проделать дырку в углу курятника – вот и объяснение.

Виола недосчиталась кур на следующий же день, когда пошла за яйцами для завтрака. Она наверняка догадалась, кто в это дело замешан, но ничего не сказала. Похоже, сообразила, что мы уже получили свое – не важно что, не важно за что.

Через неделю уже почти зажившая рана в душе Тревиса снова открылась, когда мы нашли бывшее, как нам показалось, логово Бандитки – вонючую нору у берега реки, где она, наверно, обитала, пока Тревис ее не нашел. Нора была усеяна куриными костями и рыбьими потрохами, там даже валялась замызганная тряпка – похоже, часть мужской рубашки, украденной с веревки у какой-нибудь хозяйки.

– Слишком близко от дома, – побледнел Тревис. – Если она сюда вернется, то может и до дома добраться.

Это открытие стоило ему пары бессонных ночей – но, к счастью, мы больше никогда Бандитки не видели. Я, как могла, утешала Тревиса, но скоро настала моя очередь горевать. И тоже из-за животных.

Глава 13 Доктор Прицкер принимается за дело

Многие средства, употребляемые туземным населением, странны до нелепости, и о них даже говорить противно.

Доктор открыл свое дело. Нанял в помощники Сэмюеля, племянника Виолы, снял помещение на Главной улице рядом с кузницей – взаимовыгодное соседство, а загон для скота и стойла для лошадей у ветеринара и кузнеца теперь будут общие. Скоро нам удалось увидеть доктора в деле. Захромал Король Артур, тягловая лошадь, и ему становилось все хуже и хуже. У нас было шесть тяжеловозов, четыре верховые лошади и старый кусачий шетлендский пони по кличке Солнышко. Мы с братьями его переросли, да и дураков нет на нем ездить – вечно он норовит схватить за ногу. Вцепится и не отпускает – думает, что он не пони, а каймановая черепаха.

Доктор Прицкер и Сэмюель прикатили в повозке, которую тащила буланая кобыла. Сэмюель вынул из повозки огромный позвякивающий мешок и понес в конюшню. Тревис и я потянулись следом – интересно же, как справится с делом однорукий ветеринар.

– Как рука, доктор Прицкер? – поинтересовалась я.

– Набирает силу потихоньку, Кэлпурния. Спасибо за заботу. У меня есть каучуковый мячик, и я постоянно тренирую кисть – десять минут утром, десять минут вечером. Это упражнение укрепляет мышцы.

Он попытался помахать скрюченными пальцами.

– А-а-а, – с сомнением в голосе протянула я. На мой взгляд, ничего не изменилось.

Мы вошли вслед за ним в прохладную глубину конюшни. Там стоял Король Артур, огромный, серый в яблоках конь с пушистыми щетками на ногах. Вид у него устрашающий, а нрав на удивление кроткий. На нем можно катать зараз хоть полдюжины ребятишек. Не то что Солнышко: тот и глазом не моргнет – тут же цапнет. Артур стоял на трех ногах, левое переднее копыто не касалось земли. Повесил голову, глаза затуманились. Сразу видно – ему неможется.

Сэмюель и доктор Прицкер надели кожаные фартуки и вошли в стойло. Сэмюель надежно привязал веревку к недоуздку коня, погладил гриву, провел рукой по морде.

– А что с ним такое, доктор Прицкер? – спросил мой брат.

– Видишь, как он стоит? Он не хочет наступать на ногу. Это значит, что у него либо ламинит, либо абсцесс. Хорошо, если абсцесс.

– А почему?

– Потому что ламинит чертовски – ну, трудно лечить, а с абсцессом справиться проще простого.

– А как с ним справляются?

– Сейчас увидишь. Держи его крепче, Сэмюель.

Сэмюель продернул веревку через кольцо в стене, а потом легонько приподнял ногу, поддерживая копыто обеими руками. Доктор вынул странный инструмент, похожий на средневековое орудие пытки. Я привыкла к дедушкиным урокам и ждала, что доктор сейчас объяснит, как инструмент называется и для чего используется. Но доктор молча нажал на копыто, сначала в одном месте, потом в другом.

– А что это за штука? – нетерпеливо спросила я.

Доктор глянул на меня с удивлением. Почему? Я тут что, просто для украшения стою? Я же хочу узнать что-то новенькое. Дедушка всегда говорит, что жизнь полна возможностей узнать что-нибудь новое о мире, всегда стоит почерпнуть информацию от специалиста, и неважно, в какой области он специалист.

– Это копытные щипцы. Нажимаешь ими на разные части копыта и понимаешь, где болит.

Он легонько нажал. Артур вздрогнул, заржал и замотал головой.

– Похоже на абсцесс.

Доктор вынул из мешка длинный изогнутый нож и сказал:

– Мне кажется, вам, детям, тут делать нечего.

– Почему? – удивилась я.

– Это не слишком приятное зрелище для таких деликатных созданий.

Это я-то деликатное создание? Обхохочешься с этим доктором.

– Я только на вид деликатная, а на самом деле – ничего подобного.

– Вашей маме не понравится, что вы тут.

– Она возражать не будет, – врать так врать. Понятия не имею, о чем это он, но заранее ясно: если происходит что-то интересное, мама наверняка этого не одобрит.

– Ну, уж не знаю. Но вы все-таки лучше чуток отойдите.

Мы сделали маленький шажок назад.

– Еще немножко.

Второй маленький шажок назад. Похоже, ему все мало.

– Но нам же так ничего не видно, – умоляюще сказала я.

– Не жалуйтесь потом, что вас не предупредили, – криво усмехнулся доктор.

Я еще не успела даже задуматься, о чем это нас надо предупреждать, как он уже воткнул кончик кривого ножа в копыто и резко повернул. Из копыта извергся поток отвратительно пахнущей черной жидкости и ударил фонтаном прямо в заднюю стенку стойла. Чуть нас не забрызгало.

– Вот это да! – никогда такого не видела. Ошеломительно… отвратительно… потрясающе. Я повернулась к Тревису. – Видал?

Брат не ответил. Он тяжело дышал, лицо его приняло занятный зеленоватый оттенок.

– А что это такое было? – спросила я доктора Прицкера.

– Гной пополам с кровью. Инфекция. Теперь ему сразу полегчает.

– И все это было у него в копыте? А почему оно так воняет?

– Запах – из-за бактерий, которые поселяются в тканях тела. От этого образуется гной.

Хорошо, что нас не забрызгало. Представляю, что сказала бы мама, приди я домой, перемазанная лошадиным гноем. К тому же черным лошадиным гноем. Она бы меня навеки в доме заперла, в жизни бы из комнаты не выпустила. (Может, это и не плохо. Если будет много книжек, только интересных, а не скучных биографий, которые читает Агги.)

Сэмюель отправился к Виоле за ведром горячей воды и горькой солью. Тревис прислонился к двери конюшни.

– Что с тобой? – спросила я.

– Ничего, – сглотнул он.

– Точно? Ты какой-то зелененький.

– Я в порядке.

Я следила за доктором Прицкером, который здоровой рукой проверял Артуру зубы и холку, бабки и суставы.

– Отличная лошадь. Еще много лет сможет пахать.

Артур не затаил злобы, ему явно нравились поглаживания ветеринара. И выглядел он получше. Сэмюель вернулся с полным ведром, и они вдвоем подставили его под копыто коня. Артур опустил копыто в ведро и как будто вздохнул с облегчением. Я глянула на брата. Он уже слегка порозовел.

– Тепло вытянет остатки инфекции, – объяснил доктор. – А потом я перевяжу рану, чтобы грязь не попала.

– А вы знаете, дедушка говорит, что дни лошадей сочтены. Он говорит, что скоро станут для пахоты использовать автомобили. Не могу себе этого представить. Но дедушка обычно не ошибается.

– Думаю, он и на этот раз прав. Кое-где в стране уже используют паровые тракторы. Но мне бы не хотелось, чтобы такие красавцы исчезли, – он протянул Артуру горсть овса и любовно погладил его мощную шею.

– Ну, теперь пора наложить повязку, – доктор достал из мешка квадратик мягкой кожи, а Сэмюель поднял ногу коня и обтер чистой тряпкой. Вместе они приложили кусочек кожи к ранке, примотали ее тонкой полоской сыромятной кожи. Я глаз с них не сводила.

– А это зачем?

– Важно, чтобы ранка не загрязнилась, пока будет заживать. Нам не нужны в ней никакие микробы. Завтра проверим, как дела.

Вечером мы с Тревисом пришли навестить пациента. К моему ужасу, Артуру удалось частично размотать повязку, и она наполовину сползла.

– Какой ты непослушный, Артур, – укорила я коня. – Что нам с тобой делать?

Артур не ответил, но тут Тревис предложил:

– Сбегать за доктором Прицкером?

– Можно за ним послать, а можно… – тут я всерьез задумалась.

– Что можно?

– Я могу снова наложить повязку.

– Правда? – голос брата преисполнился почтением. – Ты знаешь, как?

Теперь мне уже стало стыдно отступать, и я шагнула в стойло.

– Я видала, как они это сегодня делали. Это простая повязка. Я смогу ее поправить. Думаю, что смогу. Но тебе придется помогать.

В Артуре было шесть футов росту, а весил он не меньше двух тысяч фунтов, но лучше с ним иметь дело, чем с маленьким Солнышком, который так и норовит показать свой норов. По мне, лучше добрый великан, чем злобный карлик. Артур ткнул мордой в мою ладонь, явно вспоминая о том, сколько яблок я ему скормила за эти годы. Отлично. Пусть думает о яблоках, обо всех разом и о каждом в отдельности.

Я покрепче привязала недоуздок, а потом попробовала приподнять копыто. Никакого результата. Я оперлась на могучий бок коня и попыталась его подтолкнуть. Ничего не произошло. Я глубоко вздохнула и со всего размаху врезалась плечом в бок. Опять ничего. Я сжала кулак и ударила его. Он даже не заметил, словно я мошка какая-то.

– Тревис, – прохрипела я, – дай мне что-нибудь острое.

– Чего тебе дать?

– Не знаю, что-нибудь острое. Типа шляпной булавки.

– Откуда в конюшне шляпная булавка?

– Что-нибудь в этом роде, не важно что, только поскорее.

Он бросился в угол, где хранились седла, и тут же вернулся с отверткой.

– Пойдет?

Я хмыкнула.

– Кэлли, а зачем она тебе?

Я задумалась. Конечно, Артур – лошадь спокойная, но не кончится ли дело убийством? Вдруг он меня так изувечит, что придется доживать свои дни в Остине, в приюте для детей-калек?

– Ну, давай, – бормотала я, – попробуем. Прости меня, Артур.

Я размахнулась и хорошенечко ткнула его в бок. Не так сильно, чтобы повредить кожу, но все-таки достаточно сильно. Тревис вскрикнул. Артур удивленно всхрапнул, подал назад и… поднял ногу. Я отбросила отвертку, навалилась на коня, подтянула повязку и старательно ее привязала. Главное – не мешкать. Заняло это всего пару секунд, но мне казалось, прошел час. Я даже вспотела.

– Уф, – дело сделано, повязка крепко держится на ноге.

– Здорово получилось, Кэлли. Может, ты станешь ветеринаром.

Я не обратила внимания на слова брата. Я все еще не могла отдышаться. Первая попытка лечить больных лошадей обошлась без членовредительства.

На следующий день, в субботу, мы с Тревисом поджидали доктора Прицкера и Сэмюеля – пора им проведать пациента. Сэмюель вывел Артура из стойла, чтобы посмотреть, как он ходит. Повязка цела, и конь почти совсем не хромает. Доктор Прицкер взглянул на копыто и нахмурился.

Ой-ой-ой.

– Я обычно не так завязываю узлы.

Я отступила подальше. Пора домой. Наверняка там дела есть. Может, я постель забыла постелить? Или тритона покормить?

– Наверно, Альберто постарался. Отличная работа, – похвалил доктор.

Я застыла на месте. Тревис гордо выпрямился.

– Это мы сделали. Повязка сползла, и мы ее укрепили.

– Вы?

Мы кивнули хором.

– Ну, парень, ты меня удивил. Отлично справился. Может быть, ты станешь ветеринаром, когда вырастешь.

Что? Я не верила своим ушам. А «парень» стоял рядом и ухмылялся во весь рот. Пришлось двинуть его локтем в бок.

– Ой, – он повернулся ко мне с укоризной. – Я же помогал.

Он увидел выражение моего лица и добавил:

– Немножко.

Затем он наконец честно признался:

– Это на самом деле Кэлли сделала. У нее всякое такое хорошо получается.

Доктор недоверчиво взглянул на меня – нечего сказки рассказывать.

– Может быть, мы оба сможем стать ветеринарами, – продолжал Тревис.

– Мда, – сказал доктор.

Никто меня даже не похвалил, так что пришлось вступить самой:

– А почему бы мне не стать ветеринаром?

Мне даже в голову не приходило думать о такой профессии, но теперь, когда я произнесла это слово вслух, мне понравилось, как оно звучит.

– Никогда о таком не слыхал. Это тяжелая, грязная работа, и не подходит для леди. Полдня барахтаешься в грязи с бычком, полдня тебя лягает мул. Трудно себе представить, что этим занимается леди, а, Сэмюель?

– Да, сэр, навряд ли, – тут они оба заржали, словно это невесть какая смешная шутка. Убила бы обоих.

– Но если говорить о Тревисе, тут дело другое. Он может, если хочет, пойти в ветеринарный колледж. Что ты думаешь о такой перспективе, молодой человек? Отличное занятие для того, кто любит животных. Но придется два года упорно трудиться, да и обучение немало стоит.

А как же я? Они на меня просто не обращают внимания, разговаривают с мальчиком, который при виде раздавленного червяка в обморок падает. Я повернулась и бросилась домой. Но укрыться в комнате не удалось – меня перехватила мама.

– Пора садиться за пианино.

Пропади все пропадом! Надо было спасаться в дедушкиной лаборатории, но теперь уже поздно. От получаса игры на пианино в день не отвертишься. Я топнула ногой, но мама тут же сделала мне замечание:

– Перестань топать. Немедленно иди сюда.

Я пошла в гостиную, глянула на часы – полчаса и ни минутой больше. Настроение чернее лошадиного гноя. Я с невероятной силой набросилась на россиниевскую увертюру к «Вильгельму Теллю» – к счастью, ее именно так и полагается играть.

– Ты с такой силой сегодня играешь. Всегда бы так! Редкостный прогресс. Мисс Браун будет довольна.

О да, мисс Браун, наша старушка-учительница. С грозной линейкой в руках, а ее острым язычком можно нарыв вскрыть. (Ветеринар не нужен, просто позвоните мисс Браун!) Хорошо, если старая фурия будет довольна. Хотя мне удалось отвертеться от выступления в ежегодном концерте, но от еженедельных уроков отделаться не удастся, пока не стукнет восемнадцать. Целая жизнь.

Потом пришлось переодеваться к ужину – чистый фартук и всякое такое. За столом все, кроме дедушки, обязаны поддерживать оживленный разговор, каждому полагается упражняться в том, что мама называла «искусством беседы». Даже Джей Би, которому только шесть лет, должен принимать в этом участие. В этот вечер он похвастался, что выучил, как пишется слово «кот».

– «Т-О-К». Получается «кот». Вы это знали, мамочка?

– Ну, дорогой мой, придется нам с тобой завтра еще позаниматься. Тревис, а ты что скажешь?

– Вчера, – охотно начал брат, – мы с Кэлли смотрели, как доктор Прицкер вскрывает абсцесс на копыте у Короля Артура. Столько гноя вышло. Настоящий фонтан. Вы бы только видели!

– О чем это ты? – переспросила мама.

Я лягнула брата под столом.

– А-а-а. И доктор Прицкер сказал, что я смогу лечить животных. Как вы думаете, папа? Он сказал, что для этого нужно целых два года учиться и что это ужасно трудно и стоит кучу денег.

Отец задумчиво оглядел Тревиса, а потом сказал:

– Население Техаса растет, а значит, растет и потребность в говядине. Очевидно, понадобится больше ветеринаров. Будет неплохой доход для тебя и твоей будущей семьи.

Он улыбнулся и добавил:

– Мальчик мой, недурная профессия. Уверен, что мы сможем послать тебя в колледж.

Тревис просиял, повернулся ко мне и сказал:

– Кэлли поменяла повязку Королю Артуру, и доктор сказал, что у нее отлично получилось. Из нее тоже выйдет хороший ветеринар.

За столом повисло молчание. Я вдруг поняла, что надо брать быка за рога.

– Может быть, мы с Тревисом сможем учиться вместе.

Мама с папой застыли от изумления. Даже дедушка вышел из своей обычной задумчивости и с интересом глянул на меня. Отец посмотрел на маму и прочистил горло:

– Мы, наверно, сможем послать тебя в колледж на год. Тогда ты получишь диплом учительницы. Я подумаю.

Я не верила своим ушам. Год. Не два.

– Кто знает? – продолжал он, беспомощно глядя на маму. – Может быть, ты, хм-хм, за это время повстречаешь молодого человека и выйдешь замуж.

Один год. Не два. Один. Значит, мне положена ровно половина того, что положено Тревису. Как тут удержаться от вопроса, который, как я вдруг поняла, мне хотелось задать всю жизнь:

– Почему такая несправедливость?

Папа с мамой уставились на меня, как будто у меня выросла вторая голова.

– Отличный, между прочим, вопрос, – пробормотал дедушка.

– Вы думаете, что у меня ума не хватит? Да?

Мама не знала, куда девать глаза.

– Не в этом дело, Кэлпурния. Просто…

– Просто что? – перебила я.

Она бросила на меня взгляд, который ясно говорил: я рискую выйти за рамки допустимого поведения.

– Не будем сейчас заводить длинную дискуссию. Дело в том, что у нас на тебя другие планы. Разговор закончен. Сал, пожалуйста, передай папе подливку.

Перед глазами стоял красный туман. От гнева чесалась шея. Началось новое столетие. А я-то думала, я – образец современной американской девочки. Даже не смешно! Горло сжалось, но я выдавила из себя:

– А мои планы, как насчет моих планов?

– Зачем тебе идти в колледж? – фыркнул Ламар. – Ты просто девчонка. Девчонки не в счет.

– Ламар, – нахмурился отец, – не разговаривай с сестрой таким тоном.

Даже страшная ярость не помешала мне заметить разницу между тем, что отец сказал, и тем, о чем он умолчал. Он не сказал, что Ламар не прав, просто пожурил его за грубость.

Я пыталась подыскать достойный ответ Ламару, найти убедительный аргумент для родителей, но к ужасу своему вдруг бурно разрыдалась. Все уставились на меня, и от их взглядов меня окатило невыносимым жаром. Я выскочила из-за стола и помчалась наверх, рухнула на противный матрас. Никто не пришел, чтобы меня утешить, никому нет до меня дела. Я вытерла предательские слезы и сообразила, что впервые в истории кому-то из детей нашего семейства удалось покинуть столовую без разрешения. Крошечная, но победа. Мало. Ужасно мало.

Через час поднялась наверх Агги. Пора было ложиться спать. Я бурлила как вулкан, впадая то в ярость, то в тоску.

– Ну ты даешь, – начала кузина.

– Заткнись, – рявкнула я в ответ. – Тебя не спрашивают.

И отвернулась лицом к стене.

Она явно не знала, что сказать. Впрочем, я тоже. Никогда еще я так не разговаривала со старшими. Даже с Ламаром.

В конце концов все сводится к одному вопросу: я что, не такая умная, как братья? Ответ: конечно, нет.

Я гораздо умнее.

И если в жизни придется всего добиваться самой, пусть будет так. Как-нибудь разберусь.

Глава 14 Деньги, деньги, деньги

Капитан Фиц-Рой взял группу туземцев в качестве заложников за пропавшую шлюпку…, некоторых из этих туземцев, а также одного ребенка, купленного за перламутровую пуговицу, он взял с собой в Англию…

Это было в субботу, в одну печальную субботу. Весь день лил холодный дождь. Мне было велено сидеть в гостиной на скамеечке и вязать еще одну варежку. Я вязала все лучше. Но радовало ли меня это? Нисколько.

Мама с Агги трудились над вышивкой. Джей Би в углу возился с деревянными кубиками, что-то бормотал себе под нос и время от времени смеялся над чем-то, понятным ему одному. В камине горел веселый огонь, трещали пекановые дрова, искры летели из-за каминной решетки, стараясь оживить унылый день и развеять мое не менее унылое настроение.

Зазвенел дверной колокольчик, возвещая перерыв в работе. Я вскочила на ноги.

– Я открою!

Это моя учительница мисс Харботтл явилась что-то обсудить с мамой и Агги. Я пристроила ее отсыревшее пальто и зонтик, с которого так и текло, на вешалку в холле. В простом черном платье и промокшей шляпке она была похожа на мокрую ворону.

– Как ты поживаешь, Кэлпурния?

– Очень хорошо, спасибо, мисс Харботтл, а вы?

Я сделала реверанс; кажется, это ее порадовало. Обычный обмен любезностями. В школе меня упрекают в излишней дерзости (поэтому мне частенько приходится стоять в позорном углу), но вне школы я до странности робею в присутствии мисс Харботтл. Школа – ее естественная среда, и всегда чуточку страшновато видеть ее «во внешнем мире». Ну, вроде как наткнуться на змею в своем собственном ящике или на броненосца у Тревиса в спальне.

Я проводила учительницу в гостиную, мама и Агги встали, поздоровались и вежливо поинтересовались ее здоровьем.

– Кэлли, попроси, пожалуйста, Виолу подать чай, – сказала мама.

Я с легким сердцем поскакала в кухню. Чай для такой важной гостьи, без сомнения, включает Виолин слоеный шоколадный торт, самый вкусный торт на свете. Нам, детям, он доставался только по особо торжественным случаям. Раз уж я оказалась в нужном месте, почему не выпросить кусочек? Буду передавать чашки (и торт), вообще изображать хорошую девочку.

Виола чистила – что бы вы думали? – конечно, картошку.

– Мама велела чай. Да, и шоколадный торт на четверых.

Я не посчитала младшего брата. Это уж было бы слишком. В крайнем случае дам ему откусить от моего.

Виола оторвалась от картошки и покосилась на меня.

– Сервиз парадный?

– Да, у нас мисс Харботтл.

Виола надела чистый фартук и занялась чайным подносом, а я вернулась на свою скамеечку.

Беседа перескакивала с одной темы на другую, все это меня не слишком интересовало: кто заболел, кто выздоровел, кто женился, кто умер. Хаотичный разговор. Хаотичный – хорошее слово, новое. Надо бы и Тревиса научить.

Появилась Виола с подносом. Я вскочила, чтобы ей помочь и сосчитать кусочки торта. Виола вернулась на кухню, мама разлила чай, я разнесла чашки и тарелки. Пора было приниматься за еду, но тут мисс Харботтл наконец решила перейти к делу. Взглянув на маму, она начала:

– А не хотела бы Агата стать помощницей учительницы? С ее аттестатом она прекрасно могла бы обучать малышей азбуке.

Я как раз откусила первый кусочек восхитительного шоколадного торта. Божественно! Я медленно жевала, стараясь не упустить ни одной молекулы удовольствия. Я была так поглощена тортом, так сосредоточена на неописуемом вкусе, что в первый момент не заподозрила дурного.

Что случилось?

Разговор внезапно угас, течение беседы прервалось. Воцарилось молчание, и оно все длилось и длилось. Я взглянула на маму. Она выжидательно смотрела на Агги, как бы подталкивая ее к чему-то. Так мама смотрит на ребенка, когда он не торопится есть вареную морковку. А Агги спокойно жевала торт. Что я пропустила? Молчание затягивалось. Даже Джей Би в своем углу удивленно поднял голову.

– Агги, ты не слышала, что сказала мисс Харботтл? – осведомилась наконец мама.

– Ну, я же не глухая. Просто хочу услышать, какова оплата.

– Оплата? – казалось, мама впервые слышит это слово. – Оплата?

Я всегда думала, что леди не пристало обсуждать денежные вопросы на людях. Это faux pas. Разговор становился все более интересным.

Мисс Харботтл удивилась и, кажется, обиделась.

– Даже не знаю, мы надеялись на волонтера, но я могу обратиться с этим вопросом в попечительский совет школы. Можно назначить вам жалование, скажем, двадцать центов в час.

Я быстренько подсчитала в уме: шесть часов в день умножить на пять дней в неделю, умножить на двадцать центов в час получается целых шесть долларов! Ничего себе! Я взглянула на Агги новыми глазами. Никому и в голову не могло прийти, что она запросит плату за свою работу, но чем больше я об этом думала… почему бы нет? Наступил новый век, и женская работа должна оплачиваться так же, как мужская. В прошлом году, во время сбора хлопка, папа платил мне никель за то, что я присматривала за цветными ребятишками, пока их родители гнули спину в поле. И я была в восторге, что мне платят за работу.

Агги положила вилку, вытерла губы салфеткой и вдруг сказала такое, чего я в жизни не слышала ни от девочек, ни от молодых женщин, ни от почтенных леди:

– Этого недостаточно.

С ума сойти! Мы разинули рты от такого нахальства. Не только заговорить о деньгах, но и потребовать больше! Атмосфера накалялась. Мама покраснела, мисс Харботтл поперхнулась и раскашлялась – наверно, от изумления крошка не в то горло попала. Я сбегала в кухню за стаканом воды. Она с облегчением глотнула и стала обмахиваться носовым платком, время от времени похлопывая себя по груди.

Агги мелкими глоточками пила чай, невозмутимая, как удав.

– Мне нужно тридцать центов в час.

– Невозможно, – выдавила из себя мисс Харботтл.

– У меня есть аттестат, это, наверно, стоит лишних десяти центов в час?

– Агата, у меня нет слов, – заявила мама. – Откуда такая меркантильность? К чему эти разговоры о деньгах? Наша семья за честь сочтет, если ты бескорыстно поможешь школе. Разве мы о тебе недостаточно заботимся?

– Что вы, тетя Маргарет, и я страшно благодарна. Но я хочу вносить посильный вклад в ремонт нашего дома в Галвестоне. Понимаете, я должна посылать деньги маме с папой.

– О! – сказала мама. – Ну конечно, это твой долг.

– А! – сказала мисс Харботтл. – Понимаю. Похвальное намерение. В таком случае я погляжу, что можно сделать.

И погода в комнате враз переменилась – был шторм, стало ясно.

Через неделю Агги была зачислена в штат Школьного департамента округа Колдуэлл со сказочным окладом тридцать центов в час. Девять долларов в неделю. Ее характер – по крайней мере дома – даже улучшился.

Другое дело в школе. Она не подавала виду, что мы родственники. Никогда не улыбалась, встретив меня в коридоре. Вне дома мы с братьями должны были называть ее мисс Финч. Она оказалась суровой по части дисциплины, а уж про чувство юмора я и не говорю (впрочем, чувство юмора в нашей школе – большая редкость). Ее ученики быстро отучились баловаться на уроках. Она преподавала самым маленьким, и под ее руководством малышня, спотыкаясь, продиралась через скучнейший «Букварь Мак-Гаффи». Вот типичный пример рассказика из этой книжки: «Это киска. Это миска. Миска для киски. Киска ест из миски». Не очень захватывающе, но надо же с чего-то начинать.

Глядя на Агги, я решила, что копить деньги – неплохая мысль. Правда, у меня не было никакой особой цели. Хорошо бы накопить денег на билеты до Остина для нас с дедушкой. Или купить свой собственный микроскоп. Больше ничего не придумывалось. Тренируя силу воли, я позволяла себе тратить только цент в неделю на сласти. Мы с братьями всегда тщательно выбирали конфеты, чтобы вышло и повкуснее, и подешевле. Каждую пятницу, получив карманные деньги, я не отказывала себе в маленьком приятном ритуале – полюбоваться своей золотой монетой и пересчитать никели и пенсы, прежде чем завернуть их в папиросную бумагу и спрятать в коробку из-под сигар. Сбережения уже достигли внушительной суммы в 5 долларов и 42 цента.

В один прекрасный день, поблагодарив папу за никель, я побежала себе в комнату. Достала из-под кровати коробку и только дотронулась до папиросной бумаги, поняла: что-то неладно. Еще не веря, я развернула сверток.

Нету.

Мой мир пошатнулся. Мисс Свобода, моя любимая монета, пропала. Блестящая, приятно увесистая, мой залог на будущее. Все еще не веря, я продолжала рыться в коробке – монетки поменьше, не такие ценные, обрывки бумаги – уже понимая, что ничего не найду.

Пропала.

Ладно, значит, пропала. Надо взять себя в руки и осознать, что это в самом деле случилось. Пора подключить мои гениальные мозги и вернуть ее. Я осмотрела коробку. Один угол размочален, словно прогрызен. Но дырочка слишком мала, монета не пролезет. Кто или что было у меня под кроватью? Мышь? Возможно, змея? Заметила блеск и, как сорока, утащила монету за плинтус? Непохоже. Сэр Исаак Ньютон? Как-то я извлекла его из-под кровати, он был весь в пыли. Проверила – тритон мирно плавает в своей миске, камень надежно удерживает проволочную сетку.

Я перешла к подозреваемым-людям. Один из братьев? Папа убьет, если узнает. Никто не осмелится, хотя Ламар мог бы. Сан-Хуана, наша многолетняя служанка? Сама слышала, как мама говорила: она надежна, как скала. Или Виола? Она появилась у нас еще до рождения Гарри. Немыслимо. Кто же остается? Агги.

Самый очевидный вариант. Жадная до денег. Есть средства, мотив и возможность. К тому же сестра не родная, не ближайший родственник. Непрочные узы крови позволят без угрызений совести меня обокрасть. Настоящий Шерлок Холмс, я сумела все расставить по местам. Это она!

И в эту самую минуту «она» вошла и посмотрела на меня – ограбленную, раненную в самое сердце – как ни в чем не бывало. У нее в жилах не кровь, а холодная водица! Уселась на стул напротив зеркала, сняла шляпку, пригладила волосы.

Тут-то я и не выдержала – спихнула ее со стула. Она взвизгнула и растянулась на полу в непристойной позе, юбка задралась, нижняя юбка наружу.

– Ты с ума сошла?

Я стояла над ней, в ярости стиснув руки, и тяжело дышала. Она на четыре года меня старше и на целый фут выше, но в воровских глазах мелькает страх. Она неуклюже поднялась на ноги. Волосы растрепаны, одежда в беспорядке.

– Верни немедленно!

– Да что случилось? Не сходи с ума!

Я надвигалась на нее, Агги отступила в угол.

– Верни. Немедленно.

– Что вернуть?

– Мои деньги. Немедленно верни.

– Не подходи! – она попыталась оттолкнуть меня. – Понятия не имею, о чем ты.

Похоже, не врет. Я начала терять уверенность. Мелькнула мысль: а ведь в драке она меня победит. Я остановилась и сказала как можно более спокойно:

– Моя монета. Золотая монета в пять долларов, которую ты украла.

– Ничего я не крала! Не сходи с ума.

На этот раз я поверила. Она выскочила за дверь и помчалась вниз по лестнице. Я сдувалась как проколотый шарик. Ну я и влипла!

Естественно, через минуту я услышала мамин голос. Никогда она не говорила так сердито.

– Кэлпурния! Иди сюда немедленно.

Да, потеря денег – ничто по сравнению с неприятностями, которые я сама навлекла на свою голову. Зря я налетела на Агги. Я побрела вниз, стараясь по дороге придумать какое-нибудь оправдание, хотя понимала, что оправдания мне нет.

Вошла в гостиную и встала на турецком коврике – тут обычно стояли провинившиеся. Я тут не раз стояла, склонив голову, поэтому успела хорошо изучить замысловатый узор.

– Это правда? – грозно спросила мама. – Ты действительно столкнула Агги на пол? Скажи мне, что этого не может быть.

Что за странный вопрос? Прикажете лгать? Я глянула на маму и сразу отвела глаза. Никогда ее не видела в таком гневе.

– Мамочка, простите, – смиренно прошептала я.

– Говори громче!

– Мамочка, простите, – получилось погромче.

– У Агги надо просить прощения, а не у меня!

– Прости, Агги!

Ковыряю пальцем ноги голое пятно на ковре, которое мы с братьями протерли за долгие годы.

– В глаза смотри! – гремит мама.

– Прости, Агги, – сейчас я вполне искренна. – Я просто думала, что ты украла мою золотую монету.

Агги фыркает.

Мое объяснение не производит желаемого эффекта. Мама говорит все громче и пронзительнее.

– Ты потеряла золотую монету, папин подарок? Как можно быть такой безалаберной?

– Я ее не потеряла, монету украли.

– Ерунда! В нашем доме воров нет. Папа дал тебе десять долларов, а ты? Потеряла деньги!

Я растерялась.

– Вы хотели сказать пять долларов?

Мама непонимающе уставилась на меня.

– Десять долларов, а не пять. Дрянная, неблагодарная девчонка.

Зачесалась шея, опять начинается крапивница.

– Я… не…

– Папа дал тебе десять долларов, а ты их потеряла. Прочь с глаз моих! Ступай в свою комнату. Нет, погоди, лучше на улицу. Агги нужно немного покоя и тишины. И не суйся в свою комнату, пока не пора будет ложиться, поняла?

– Но я…

– Ты поняла?

– Да, мама. Агги, мне правда очень жаль. Надеюсь, ты меня простишь.

– Ну, так и быть.

Я вышла на веранду. Постояла, расцарапывая сыпь на шее. Поплакала. Ничего не понимаю, остается только злиться. О чем она говорила? В дальнем конце подъездной дорожки показались Сэм Хьюстон и Тревис. Прежде чем они смогли увидеть мое унижение, я нырнула в кусты и побежала на реку.

Я дошла до бухты, уселась на берегу и вволю поплакала над всеобщей несправедливостью. И над своей собственной глупостью. Я забыла дедушкины заветы: наблюдение, анализ, выводы. Пришла к поспешным заключениям без достаточных оснований, и смотрите, куда это меня привело. Сколько проблем на мою голову и, возможно, на всю жизнь. А кто вор – так и непонятно. Я окунула платок в воду и обтерла лицо. И плевать, сколько там микроскопических водорослей и инфузорий. Охладилась снаружи, и на душе стало поспокойнее. Могла я сама потерять монету? Вряд ли. Куда же она делась? От размышлений у меня даже голова разболелась. Лучше направлю свой хваленый интеллект на решение другой проблемы. Пять долларов или десять? Или мама ошибается, или она права. Ни к папе, ни к маме не подступишься, значит, надо соображать самой. Старшим братьям выдают по десять центов, младшим по пять, мне тоже только пять. По тем же причинам папа мог дать старшим по десять долларов, а младшим по пять. Но точно я этого не знаю. Кого бы спросить? Гарри ответил бы, но в тот день его как раз не было. Поговорить с Ламаром? Слишком уж он самонадеян (и без всяких на то оснований). Это уж на крайний случай.

Остается Сэм Хьюстон. Это, кажется, подходящий кандидат. Мы обычно ладим, кроме тех случаев, когда он попадает под влияние Ламара. Сэм, пожалуй, годится.

Я услышала, как на заднем крыльце Виола звонит в колокольчик. Я насухо вытерла руки и лицо и пошла домой, обдумывая свой план.

Ужин проходит нервно. Мама все больше молчит; папа смотрит на меня с ужасом; Гарри глядит, будто я любопытный экземпляр, которого он раньше никогда не видел; Агги намеренно равнодушна. Братья, ясное дело, уже все знают и украдкой переглядываются над тарелками супа. Я сижу молча, голову опустила, украдкой поглядываю вокруг так черепаха то высунет голову из-под панциря, то спрячется. Один Тревис безмолвно выражает симпатию движением бровей. А дедушка и Джей Би, кажется, совсем не обращают внимания на напряженную атмосферу в столовой. Малыш заполняет непривычную паузу в разговоре болтовней о своих оловянных солдатиках – конфедераты хорошие, они убьют плохих янки, он как выстрелит из пробкового ружья. А еще он знает, как писать слово собака: САБАКА.

– Очень мило, дорогой! – рассеянно отзывается мама.

Сан-Хуана убирает со стола и нарезает вишневый пирог со взбитыми сливками. Ставит тарелку и передо мной, но тут вмешивается мама.

– Кэлпурнии десерта не давать. Она не получит сладкого еще две – нет, лучше три – недели.

Весь стол шумно вздыхает, услыхав о таком беспрецедентном наказании. Беспримерная жестокость, но как я могу протестовать?

– Попробуй от моего, Кэлли, – шепчет Тревис.

– Не смейте с ней делиться, – немедленно вмешивается мама.

Сую руки в карманы. Ламар преувеличенно громко причмокивает и, наконец, объявляет:

– В жизни такой вкуснятины не ел.

Выходка в его духе.

Я догнала Тревиса и Сэма Хьюстона на лестнице. Старший брат и младший брат, отлично.

– Сэм, – спросила я, понизив голос, – когда папа вернулся из Галвестона и подарил нам всем денег, сколько он дал тебе?

– Десять долларов золотом, а почему ты спрашиваешь?

– Просто интересно. А тебе, Тревис, сколько? Пять?

Младший братишка удивился. Его ответ ранил меня в самое сердце.

– Нет, тоже десять, но папа просил не болтать об этом. Он всем дал по десять.

– Всем по десять, – тупо повторила я.

Десять долларов старшим братьям, десять долларов младшим. Но не мне. Я оттолкнула мальчишек и убежала в свою комнату. Рухнула на матрас и залилась горькими слезами. Я оплакивала свою загубленную жизнь. За что мне такая несправедливость? Почему я обречена на неудачи? Еще поплакала над своим будущим. Над разбитыми надеждами, не успевшими расцвести, – а годы-то идут. Все от меня чего-то требуют, все подавляют.

Вечером явилась Агги. Не обращая на меня внимания, она зажгла лампу и переоделась в ночную рубашку. Расчесалась и заплела косу, продолжая меня игнорировать.

– Перестань плакать, – сказала она внезапно.

Выудила носовой платок из комода, в котором когда-то пряталась змея, и сунула мне.

– Я больше не злюсь на тебя. Давай, раздевайся, я гашу свет.

Но я не могла остановиться. И не могла объяснить, что наша драка давно забыта. Оказывается, меня совершенно не ценят в собственной семье. Несправедливость – вот что заставляло меня плакать.

Глава 15 День благодарения

Мне всегда казалось загадкой, чем может питаться альбатрос, живущий вдали от берегов; я предполагаю, что подобно кондору он в состоянии долго обходиться без пищи и что одного доброго пиршества на гниющем трупе какого-нибудь кита хватает ему на долгий срок.

Уныло тянулись недели, приближался День благодарения, хотя за что мне быть благодарной? В этом году наступила моя очередь присматривать за индейками. Мы обычно откармливали трех – одна для семьи, одна для прислуги, одна для бедняков, что живут на окраине города. В прошлом году этим занимался Тревис. Конечно, он подружился с индейками и даже дал им имена: Реджи, Том Турка и Лавиния. Зря он это, все ведь знают, чем дело кончится, так что я отговорила Тревиса помогать мне в индюшачьем загоне. Кстати, это было нетрудно. Брат хорошо выучил – нельзя привязываться к тому, кто обречен кончить жизнь на обеденном столе.

Я назвала своих индюшек Мелкий, Средний и Большой. Простая классификация, ничего личного (вообще-то им бы больше подошли имена Тупой, Глупый и Дурак). Я их кормила-поила два раза в день, но сердцем оставалась холодна и безучастна.

Вопрос для Дневника: зачем индюку бородка? Только для украшения (ничего себе украшение)? Или она помогает контролировать температуру? Или что? Я видела зеленых анолисов, Anolis carolinensis – эти ящерки живут среди лилий, посаженных вдоль подъездной дорожки. Они то раздувают свои розовые горловые мешки, то выпускают воздух, чтобы привлечь самок и отпугнуть самцов. Но выросты у индюков на шее необыкновенно уродливы, сомневаюсь, что даже индюшкам они нравятся.

За два дня до праздника меня подрядили печь яблочные пироги. Агги торжественно вызвалась приготовить свой особый пирог с пьяными персиками и ежевикой из компота. Накануне пира нас выгнали из кухни, чтобы не мешать Виоле и Сан-Хуане. Приготовления были чудовищные, даже мама, засучив рукава и убрав волосы под косынку, не осталась в стороне. Время от времени она подкрепляла силы порошком от головной боли или ложечкой микстуры Лидии Пинхем и казалась усталой, но довольной.

– Побереги себя, дорогая, не перенапрягайся, – волновался папа, помня о мамином слабом здоровье.

Наступил День благодарения. Завтрак был скудный – впереди ждала обильная трапеза. Поэтому к обеду я уже умирала от голода, но кухня, полная восхитительных запахов, была недоступна. Из-за двери вырывались клубы пара да доносилось бряканье посуды. Все-таки (была не была) я собралась с духом и сунулась в кухню. Виола жонглирует горшками и сковородками. Каждое движение точно выверено, просто чудо какое-то. Я не завидую ее талантам, но отдаю ей должное. Нижняя губа у Виолы выпячена от табака, который она всегда жует в подобных тяжелых обстоятельствах – это придает ей задиристый вид, даже смотреть страшно.

– Виола, – шепчу я самым кротким голоском, – можно мне…

– Вон!

– Но я голод…

– Пошла вон!

Очень грубо, но я не могу ее осуждать. Утешаюсь черствым миндальным печеньем, припрятанным как раз на такой случай – сомнительное утешение, когда по дому витают такие соблазнительные запахи.

В два часа мы отправились умываться, в три мама поднялась в спальню, чтобы надеть темно-синее вечернее платье и сверкающие гагатовые бусы. В четыре часа прибыл наш почетный гость, доктор Прицкер. Мы с Агги как раз ставили на стол лучший фарфор и лучший хрусталь (а это всегда риск, если по дому носятся шестеро мальчишек).

В ожидании ужина доктор Прицкер, дедушка и папа затеяли оживленную дискуссию о распространении в долине реки Рио-Гранде клещевой лихорадки, которая, наряду с ящуром и другими болезнями скота, причиняет ущерб экономике Техаса. Я подслушала краешек их разговора и была горда дедушкиными знаниями в области микробиологии. И доктор Прицкер слушал дедушку с явным почтением. Они обсуждали, чем лучше обрабатывать крупный рогатый скот – раствором мышьяка, табака или серы.

– Я слышал, что с клещами боролись с помощью электричества, – заявил доктор Прицкер. – Один из студентов Техасского сельскохозяйственного колледжа загнал коров в чаны с раствором и подключил ток.

Дедушка всегда интересовался новыми методами, поэтому отреагировал с энтузиазмом:

– Захватывающая идея! И какие результаты?

– К сожалению, все коровы погибли на месте. А клещи остались невредимы и уплыли искать другое стадо.

– Потрясающе! – отозвался дедушка. – Думаю, необходимо изменить величину электрического заряда.

Мама, краем уха услышав эти увлекательные новости, вздрогнула и, делано улыбаясь, спросила Агги, что слышно от родителей. Мама очень старалась подражать салонам в Остине; клещевая лихорадка – это не та тема, которую позволительно затрагивать в светской беседе.

И вот, наконец, пять часов. Виола ударила в гонг у подножья лестницы, мы заняли свои места за столом. Я надеялась сесть рядом с доктором Прицкером, но его усадили между Тревисом и Агги. Неужели только я заметила на ее лице легкую тень неудовольствия?

Папа прочитал молитву, добавив особую благодарность за то, что наша семья пережила наводнение. Глядя из-под сложенных рук, я заметила, что доктор Прицкер, всегда вежливый и внимательный, не склонил головы. Странно. И Агги какая-то кислая неизвестно почему. Мы приступили к обильной трапезе. Накинулись на еду, как голодные батраки, которые пищи неделю не видели – только вилки поднимаются и опускаются да локти ходуном ходят. Доктор Прицкер восхвалял маму за щедрость, и она с удовольствием принимала его комплименты. Да, еды хватило бы на целую армию безработных.

Для начала был черепаховый суп и гренки с грибами, тушенными в сливках. Потом под аплодисменты внесли индейку, которую я откармливала. Теперь у нее появилась хрустящая коричневая корочка, и подали ее в черносмородинном желе. Подозреваю, что это был Большой (также известный как Тупой), но, конечно, я не уверена. Папа встал во главе стола с острым ножом в руке и приступил к разделыванию индейки. Еще были утки, тут уж помогал Аякс. Утки выглядели аппетитно, но я не решилась их попробовать – помнила, как я однажды чуть зуб не сломала о дробинку.

Я уж не говорю о сладком картофеле, жареной картошке, зеленых бобах, стручковой фасоли, кукурузном пудинге, глазированной тыкве и шпинате со сливками. Все просили добавку, а некоторые и не по одному разу, а когда мы наелись до отвала, подали десерт. Каждый счел своим долгом поохать и поахать над пирогом, испеченным Агги, будто это и вправду что-то особенное. Из-за моих яблочных пирогов никто шуму не поднимал, но я даже не расстроилась. Ни капельки.

Тревис так жадно расспрашивал доктора Прицкера о кроликах – как правильно ухаживать, чем кормить, – что маме пришлось даже спасать доктора от столь захватывающей темы.

Желанная дужка досталась Агги. Подозреваю, это ловко организовала мама, и не без папиной помощи. Агги могла бы разломить дужку с доктором Прицкером, но неожиданно повернулась к Гарри. Ей достался длинный конец, и она так долго и вдумчиво размышляла над своим желанием, что весь стол потерял терпение.

Наконец она взяла себя в руки и, глядя на ждущих домочадцев, произнесла:

– Я хочу, чтобы все было хорошо с мамашей и с папашей, с нашим новым домом и со всеми нашими друзьями в Галвестоне.

Мы вежливо похлопали, но что-то меня резануло. Слишком уж простенько. Но что можно возразить против такого бескорыстного желания? Ей пришлось так далеко уехать и столько всего пережить.

После ужина взрослые перешли в гостиную, чтобы выпить по стакану шипучего вина. Как можно пить такую гадость? Это выше моего понимания.

Детей выставили поиграть на улицу. Мальчишки затеяли было игру в футбол, но все так объелись, что могли только медленно бродить взад-вперед. Кое-кто вернулся в дом полежать, я с тоской подумала о своем матрасе, но решила: если лягу, меня потом и лебедкой не поднимешь.

Неблагодарная работа мыть посуду выпала на долю Сан-Хуаны. Она привела в помощь двух взрослых дочерей. Беспорядок был такой, что одной не управиться. Виола превзошла саму себя, поэтому получила от мамы серебряный доллар за труды.

Я поступила мудро, уговорив Тревиса прогуляться со мной – надо же растрясти праздничный ужин. Наступило мое любимое время суток. Багровое закатное небо; глубокая тишина, какая бывает только осенью, изредка прерывается несмелыми криками запоздавших перелетных гусей. Мы оба слишком наелись, чтобы болтать, но немного прошлись и даже поспорили (ставка – три леденца), кто первым увидит звезду.

Тревис увидал на западе слабый свет и зачастил:

– Звездочка светлая, звездочка яркая, звездочка первая, звездочка ранняя…

– Это не звезда, это планета. Юпитер. Поэтому не считается.

– Чего? – возмутился брат.

– Видишь, как ровно она светит? Совсем не мерцает, значит, это планета. Мне дедушка объяснил. Ее назвали в честь главного римского бога.

– Ты просто платить не хочешь.

– Тревис! – я судорожно рылась в памяти. – Я тебя когда-нибудь обманывала?

– Ну… пожалуй, нет. Во всяком случае, я не помню.

– Вот видишь! Даже если это первый на сегодня источник света, это не звезда. Значит, ничья. Никто никому ничего не должен.

Самый покладистый из братьев и на этот раз не стал спорить.

Мы отправились к хлопкоочистительной машине. У рабочих был выходной, и без привычного грохота тишина казалась жутковатой. Мы уселись на запруде чуть повыше колеса, которое приводит в действие хлопкоочистительную машину. В одном из сухих водосбросов свернулся водяной щитомордник толщиной в мою руку. Он тоже наслаждался тишиной.

Тревис вздрогнул, когда я показала ему змею, но мистеру О’Фланагану змеи не мешали, наоборот – они уничтожали крыс. Крысы – это вечная проблема, они грызут кожаные ремни, приводящие в движение машину. Мистер О’Фланаган однажды принес нескольких подросших котят, но их нежная нервная система не выдержала ужасного шума, и они, один за другим, исчезли в неизвестном направлении. Как-то он привел Аякса, который с энтузиазмом, но без особого толка провел пару часов, обнюхивая все углы. Но он был слишком крупный, чтобы добраться до крыс в их норах. Я думала: не пригодится ли Полли, если снять у него с ноги цепочку? Не знаю, ест ли он грызунов, но любая крыса, увидев такие когти, побежит сломя голову и не остановится до самой границы нашего округа.

Так мы и сидели рядышком. Тишина, только в животах время от времени урчит (что в данных обстоятельствах вполне естественно). Над рекой мелькают летучие мыши – просто высший пилотаж. Наверно, охотятся за жуками, чтобы наесться впрок для неизбежного перелета на юг. А может, решат перезимовать у нас? Тогда зима будет бесснежная – есть такая народная примета.

Тревис задумчиво спрашивает ни с того ни с сего:

– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

Ни разу в жизни никто меня об этом не спрашивал. Сложный вопрос, бесхитростно заданный тем, кого я люблю и кто любит меня. Надо же, нашел, о чем спрашивать. Мое сердце сжимается. Это у него есть выбор, не у меня.

– Я, наверно, хотел бы стать звериным доктором, – продолжает Тревис.

– Правда? – я вспоминаю, как на него подействовали внутренности червяка. – Ты отдаешь себе отчет, что придется видеть кровь, кишки и всякое такое? Ты это правда понимаешь?

Он помолчал минутку, а потом медленно произнес:

– Думаю, да. А как получилось, что на тебя это никак не действует?

По правде говоря, иногда очень даже действует, но я никогда не признаюсь, и особенно младшему братишке. Можно и приврать слегка.

– Потому что я Ученый.

– Нет, как ты выдерживаешь? Сможешь меня научить?

– Ну, не знаю…

Тревис обескуражен. Но тут он говорит то, что наверняка обеспечит ему мою помощь.

– Ты же умная, Кэлли Ви, умная, как целая стая сов. Ты найдешь выход.

– Я подумаю. И у дедушки спрошу. Если у меня не получится, может быть, дедушка что-нибудь придумает.

Помолчали. Вдруг я замечаю на запруде, с той стороны, где падает вода, какое-то мелкое существо на четырех лапах.

– Смотри, – шепчет Тревис.

Как ни странно, загадочный зверь выжил и даже выглядит получше. Распухшие слезящиеся глаза зажили, но он по-прежнему страшно тощий и весь в коросте. Темнеет, но я могу разобрать, что он не похож на хрупкую, грациозную, тонкокостную лисицу. Грудная клетка пошире, ноги покороче, словом, скорее собака, чем лиса. Совсем молодой еще пес.

Бедный зверь слегка вильнул хвостом, подтверждая, что относится к псовым, а не к лисьим.

– Уверена, это собака.

– Не может быть! А какой породы?

– Беспородная дворняжка.

И правда, породистостью и не пахнет. Понемножку отовсюду. Смешали, взболтали, вылили… и вот.

– Может, доктор Прицкер…

– Даже не думай. Нельзя спасти всех, даже если очень хочется.

Пес опять вильнул хвостом. Честное слово, в глазах – тоска. Это же домашняя собака, а не дикий зверь. Дикая метнулась бы в кусты при нашем приближении, только мы ее и видели. Тем более не стала бы вилять хвостом. Меня затопил гнев. Что за бессердечный хозяин предал свою собаку, прогнал, обрек на злую судьбу, оставил в одиночестве?

Ответ пришел, как озарение. Как я раньше не догадалась!

– Я знаю, кто это, – хрипло прошептала я.

Это очевидно и вместе с тем невозможно.

– Тише, спугнешь!

– Теперь все понятно! Это один из щенков Мейзи. Смотри, Тревис. Что получится, если смешать терьера с койотом?

Тревис разинул рот.

– Не может быть! Мистер Холлоуэй их утопил.

– Ну, мешка-то мы не видели. Наверно, один как-то выбрался, а может, сбежал раньше, чем остальных кинули в воду. Он, наверно, ворует рыбьи потроха на причале, роется в мусоре на свалке – так и живет.

Тут мне пришла в голову еще одна мысль.

– И кур ворует.

Да, тут возможны сложности.

– В общем, это обыкновенный койпёс – полусобака, полукойот.

– С ума сойти! – Тревис прищелкнул языком и громко позвал: – Ко мне, собаченька!

Пес бросился обратно в кусты и исчез из виду.

Я строго сказала братишке:

– Не давать кличек, не таскать к врачу, не приносить домой. После Бандитки мы договорились: больше никаких диких животных.

– Он же не совсем дикий, только наполовину. Другая половина домашняя.

– Папа разгневается и пристрелит его. Точно пристрелит. И ты не должен его трогать, вдруг он заразный. Вспомни Носика. Обещаешь?

– Ладно уж… – уныло протянул Тревис.

– Слово?

– Слово!

В попытке отвлечь нас обоих от мыслей о койпесе я показала брату парочку настоящих звезд и планету Сатурн. Сработало не так чтобы очень.

Глава 16 Самая несчастная собака в мире

Пастушьи собаки каждый день приходят к дому за мясом и, как только получат кусок, скрываются, как будто им стыдно за себя. В этих случаях домашние собаки сущие деспоты, и даже самая маленькая из них кинется на пришельца и погонится за ним.

На следующее утро я проснулась до рассвета и на цыпочках прокралась в кухню. Залезла в кладовку, оторвала пару кусков от вчерашней индейки, завернула в вощеную бумагу, и вдруг появляется Тревис. При виде меня он испугался до полусмерти.

– Тревис, что ты тут делаешь?

– А ты что?

– Думаю, то же, что и ты. Давай скорее, Виола вот-вот придет.

Я поглядела в окошко – и точно, в тусклом свете видна Виола, шагает себе от хижины к загону для кур. Она встает раньше всех – яйца надо собрать, печку растопить, еды наготовить.

– Идет! – прошептала я.

Мы выбрались из дома и тихонько прикрыли за собой дверь. Вихрем пронеслись по дорожке и только за поворотом, вне зоны видимости, перешли на шаг. Перед рассветом всегда холодно, а никто из нас и не подумал накинуть куртку. Изо рта вырывается пар – верный признак, что скоро еще подморозит. Пахнет осенью. Как всегда на рассвете, завыла Матильда, соседская гончая. Странный прерывистый вой слышен по всему городу. Не свист пара, не городские часы: Фентресс будят петухи – и Матильда.

Возле хлопкоочистительной машины пока темно. Не забывая о водяных змеях, пробираемся по берегу до запруды. Собаки нигде не видно.

– Ну и что теперь делать? – говорит Тревис.

Страшная мысль приходит мне в голову: а вдруг пес ночью умер?

Будто читая мои мысли, Тревис спрашивает:

– Ты думаешь… он умер?

Может быть, мы опоздали всего на день? Может быть, доведенный до отчаяния, пес погнался за змеей, и та его укусила? Или раздутый труп застрял среди полузатопленных сучьев под мостом ниже по течению? Или…

– Вот же он!

Смотрю, куда Тревис показывает. Да, конечно, в двадцати футах от нас, за бетонной опорой, из подлеска, густо оплетенного лианами, высовывается коричневая мордочка и смотрит на нас… с надеждой.

Слава Богу! Мы – и пес – получаем второй шанс.

– Делай что хочешь, только не дотрагивайся до него, – шепчу я Тревису.

– Не буду, – Тревис разворачивает индейку и ласково бормочет: Хороший песик, иди сюда, поешь.

У пса течет слюна, он облизывается, но ближе не подходит.

– Брось ему мясо.

Тревис кидает еду на землю, но пес, без сомнения, припомнив все брошенные в него камни и бутылки, вздрагивает и скулит. Через мгновение он поворачивается и исчезает.

– Песик, ты куда? Поешь! – кричит вслед Тревис.

– Не волнуйся, брось подальше, и он ее найдет.

– Откуда ты знаешь?

– Это же собака – ну, наполовину. Он учуял индейку и вернется, как только мы уйдем.

Тревис сделал отличный бросок – почти все кусочки упали в двух шагах от того места, где исчез пес. Мы посидели еще, помолчали. Горизонт разгорался. Пес не появлялся.

Когда мы вернулись домой, Виола как раз била в гонг – завтрак. Звон затих, мы пошли на кухню вымыть руки.

– Кормили кого? – вдруг спросила Виола.

– Нет! – я успела ответить раньше Тревиса, он несомненно сказал бы: «Откуда ты знаешь?»

– Я вообще-то собиралась индюшку эту на обед подать, а теперь разве что на суп хватит.

– Ну и ладно, чем плох суп?

– Скажешь тоже, – сердито буркнула Виола и отмахнулась от нас полотенцем. – Пошли вон, у меня работы полно.

После школы мы прошли на дальний конец запруды глянуть, не заметим ли пса. Но нам не повезло. Несъеденные куски индейки так и валялись на прежнем месте, их уже успели облепить муравьи. Печально. Вот и конец всему.

Но оказалось, что это еще не конец. Я никак не могла выкинуть из головы несчастного пса. Я мучилась угрызениями совести. Вспоминала печальные карие глаза, виноватое выражение на морде, которое присуще каждой собаке, которую мучает человек – «вершина эволюции», «венец творения», главенствующий вид.

Через три дня, в сумерки, я украдкой завернула к хлопкоочистительной машине. Села на край запруды, внимательно наблюдая за кустами. Через пару минут мое терпение было вознаграждено. В кустах возился какой-то зверь. Пес жив! Мы не опоздали. Едва дыша, я прислушивалась к хрусту сучьев, пока из-за деревьев не появился… Тревис. Мы уставились друг на друга.

– Видел его?

– Нет, но индейка съедена, это хороший знак.

– Наверно. Но это могла быть лиса. Или койот. Или муравьи утащили.

Тревис нахмурился.

– Муравьям не под силу утащить всё.

– Муравей может поднять груз в пятьдесят раз тяжелее себя. Поэтому муравьи – одни из самых сильных животных на Земле. Думаешь, их за это больше уважают? Нет!

– За что их уважать?

Я только вздохнула.

– Пошли домой.

– Я видел сон про этого пса, – вдруг сказал Тревис.

– Я тоже, но что делать, я все равно не знаю.

Мы собрались уходить, но тут я заметила краем глаза какое-то движение возле водозабора. Резко повернулась и успела увидеть, как на крутом берегу, в норе, наполовину скрытой старым, расщепленным молнией пекановым деревом, исчезает кончик острого носа. Как раз там, где было убежище Бандитки.

– Тревис, смотри! Это, наверно, Бандиткина нора, там, под сухим пеканом.

– Правда? – брат так и расцвел.

– А может, это вовсе и не Бандиткина. Может, койпес там всегда прятался. Безопасное местечко. Я пошла за едой. Сиди тихо, не шевелись.

Тревис кивнул. На лице – неописуемое блаженство. Я бросилась к конторе. Мистер О’Фланаган как раз собирался запирать. Он щекотал Полли под подбородком (ну, в общем, там, где мог быть подбородок, если бы у попугаев были подбородки).

– Мистер О’Фланаган, можно мне немного печенья?

– Конечно, дорогая, бери сколько хочешь.

Я сказала «спасибо» и высыпала содержимое вазочки в карман фартука.

– Господи, тебя что, дома не кормят? – удивился мистер О’Фланаган.

Мне в первый раз пришло в голову, что он, возможно, считает меня весьма странным ребенком.

Я тихонько подкрадывалась к берегу. Необязательно топать, как слон. Бедная собачка и так уже напугана.

Показала печенье Тревису. Он удивился.

– Собаки такое едят?

– Не сомневаюсь, сейчас он съест все, что дадут.

Прикинула, как спуститься к норе.

– Ты держишься за дерево, я держусь за тебя.

Полпути я проделала ползком, крепко вцепившись брату в руку, потом старательно прицелилась и кинула соленую печеньку как можно ближе к норе. Бросила следующую, на пару футов подальше, потом еще одну, и еще, и еще. Получилась дорожка; надеюсь, это выманит койпесика наружу. Тревис вытянул меня наверх, и мы стали ждать, что будет дальше.

Показалась острая мордочка. Расцарапанный нос так яростно подергивался, что я почти могла прочитать собачьи мысли: «Съедобно? Тогда в чем подвох? Если даже подвох, может, стоит рискнуть ради кусочка съестного?»

Койпес до половины показался из норы. Принюхался. Мы с Тревисом сидели не шевелясь. Он несмело ухватил печенье и сразу же нырнул обратно в свое убежище. Мы терпеливо ждали, пока несчастное животное решит, стоит ли печенье затраченных усилий.

По-видимому, дело того стоило. Через минуту он снова вылез из норы. Наконец-то мы смогли рассмотреть его вблизи. Зрелище одновременно и отвратительное, и душераздирающее. Шкура вся в рубцах и струпьях – наверно, от выстрелов. Это он воровал кур, так что мистеру Гейтсу даже пришлось купить патроны к дробовику? Койпес с опаской на нас поглядывал. Я бы так оценила его состояние духа: настороженность, но отнюдь не панический страх. Не спуская с нас глаз, он неуверенно прихватил следующее печенье, потом еще одно. Когда печенья кончились, он на всякий случай еще поискал в кустах, но, конечно, без толку.

Мы медленно поднялись, стараясь не делать резких движений. Пес наблюдал за нами, не пытаясь удрать обратно в нору. Тревис начал ободряюще, нараспев – так говорят с животными, с детьми и совсем уж с идиотами:

– Хорошая собачка, такая хорошая собачка…

В благодарность койпес завилял хвостом, как самая настоящая собака.

Конечно, Виола первой обнаружила, что Тревис завел еще одного питомца. Кто у нас отвечает за кладовую? Мы понимали: на печеньях псу долго не продержаться. Чтобы поправить здоровье, ему нужно мясо. Но это нелегко: Виола весь день торчит на кухне, и в кладовую надо идти мимо нее. Ей точно известно, сколько осталось мяса, молока, хлеба или яиц, она назубок знает, сколько еды потребуется на обед трем взрослым, семерым растущим детям, приезжей кузине и ей самой с двумя наемными помощниками.

Мы с Тревисом обсудили этот вопрос.

– Самое простое – попросить лишний бутерброд в школу. Тогда ты сможешь на обратном пути остановиться у запруды и покормить пса. Если ты возьмешь еду в школу, она не догадается, что это не для тебя, – предложила я.

– Кэлли, какая же ты умная! И хитрая!

– Ну спасибочки.

Мы подступились к Виоле в одну из редких минут досуга между обедом и ужином. Она спокойно пила кофе на кухне.

Не успела я открыть рот, как она спросила:

– Что на этот раз? Кого вы теперь подкармливаете?

Я ошалела от ее проницательности.

– Откуда ты знаешь? – выпалил Тревис.

Я собиралась все отрицать, но брат оказался быстрее.

– Когда я вижу тебя, – Виола ткнула пальцем в меня, – и тебя, – она показала на Тревиса, – вдвоем на кухне, мне сразу понятно, что это неспроста. Я помню в этом доме каждую крошку, так что не воображайте, вам меня не надуть. Ясно?

Мы тупо смотрели на нее. Пожалуй, я не такая уж умная и хитрая, как думает Тревис. А может, и нет? Я судорожно соображала. Как можно воздействовать на Виолу?

– Ладно, поймала. Еда для голодающей кошки с хлопкоочистительной машины.

Тревис вытаращился на меня. Как бы он не испортил всю игру.

Виола помягчела – на это я и надеялась.

– Для кошки, значит?

Она взглянула на свою любимую Идабель. Кошка спокойно спала в своей корзинке.

– Она ужасно тощая, – добавила я и тоже посмотрела на Идабель.

– Почему же она не ест крыс? На хлопкоочистительной машине полно крыс, твой папа вечно жалуется.

– У нее нет сил охотиться. Если ее не подкормить, она может умереть от голода.

– Да, – вставил Тревис. – Прямо умереть. Потому что есть нечего. Кошке. Нечего есть.

Ну и врун! Я вмешалась, пока он не ляпнул еще что-нибудь.

– А кстати, если мы уже заговорили о еде, Тревис ведь растет, а ты же знаешь, какой у мальчишек аппетит. Лишний бутерброд ему не помешает.

Виола снова взглянула на свою подругу из семейства кошачьих.

– Так и быть, с завтрашнего дня и начнем. Сардины или холодное мясо. А теперь пошли вон.

Победа! И правда самое время исчезнуть.

На следующий день Тревис получил лишний бутерброд, завернутый в вощеную бумагу. К счастью, это оказалось мясо, а не чудовищно пахучие сардины, а то никто не сел бы рядом с ним на перемене, даже Лула.

После школы мы завернули к хлопкоочистительной машине. Спустились с насыпи, и Тревис тихонько позвал:

– Песик, ко мне, хороший песик!

К нашей радости, койпес высунул голову из норы. Я бросила бутерброд, пес исчез, но тут же снова появился, подобрался к еде и моментально все слопал.

Так и повелось. Я предоставила это Тревису, но строго наказала кормить пса только пока он не встанет на ноги, а потом оставить в покое. Пару раз Тревис нарывался на папу, но притворялся, что просто играет на берегу. Папа махал ему рукой и шел по своим делам. Обычно Тревис видел пса, хотя иногда тот прятался, заставляя брата поволноваться: уж не заболел ли бедняга, не умер ли. Но на следующий день пес всегда показывался. Он постепенно набирал вес и начал узнавать тихий зов Тревиса: «Песик, ко мне, хороший песик!»

У меня хватало других дел, так что я перестала следить за этой историей. Честно говоря, зная Тревиса, я могла бы предвидеть, чем все закончится.

Глава 17 Страдания Идабель и других

Гаучосы расходятся во мнении относительно того, вкусен ли ягуар, но все в один голос заявляют, что эта кошка, т. е. пума, превосходна на вкус.

Виола помешивала жаркое из дичи и неодобрительно смотрела на Идабель. Свернувшись клубком, кошка спала в корзинке у печки.

– Глянь-ка, чего-то она мне не нравится, – сказала Виола.

– Что случилось?

– Она все время хочет есть, но почему-то худеет. Похоже, заболела.

Виола души не чаяла в Идабель. Вообще-то кошка мастерски ловила мышей, ей и мышей должно хватать, чтобы быть сытой и довольной.

– Я беспокоюсь, – добавила Виола. – Она все время скулит.

Словно в ответ на эти слова, кошка проснулась, потянулась и пошла выписывать восьмерки вокруг моих лодыжек, страдальчески подвывая.

Я подхватила ее на руки, чтобы утешить, и кошка показалась мне слишком легкой. О нет, неужели еще одно больное животное?

– Она и вправду похудела.

У бедной кошки ребра выпирали из-под кожи, а мех явственно потускнел.

– Думаешь, звериный доктор мог бы помочь? – расстроенно спросила Виола.

А это мысль. Ветеринары лечат крупных животных, скот, который приносит доход. Никогда не слышала, чтобы кошек и собак лечил профессионал. Сомневаюсь, что в округе найдется человек, готовый истратить хоть ломаный грош на кошку. Хочешь – выздоравливай, хочешь – помирай, такова жизнь.

– Я у него спрошу. Может, он согласится.

– Скажи, что денег у меня нет, но я могу на него готовить. Скажи – я лучшая стряпуха во всем городе. Твоя мама подтвердит. И Сэмюель.

Я отправилась за кроличьей клеткой, где мы когда-то держали Носика (или Броню). Тревиса нигде не было видно. Неужели ушел к запруде? Без меня?

Спокойная и доверчивая Идабель не поняла, что у меня на уме. Я засунула ее в клетку и заперла дверцу прежде, чем она успела сообразить, что к чему. Кошка осторожно обнюхала пол клетки, без сомнения интересуясь, кто тут жил прежде. Потом сердито взглянула на нас с Виолой и легла. Я подняла клетку, и кошка начала тихонько подвывать.

Она не смолкала всю дорогу до кабинета доктора Прицкера, а до него было добрых десять минут. Клетка с кошкой оказалась довольно тяжелой, так что я вся взмокла, пока дошла. К двери была пришпилена записка: «Ушел на ферму Мак-Карти. Вернусь в полдень».

И что же делать? Целый час ждать или тащиться обратно с моей несчастной ношей? Я подергала дверь, просто на всякий случай, и дверь открылась. Комната оказалась чистенькая, мебели мало, только заваленный бумагами стол, два стула с прямыми спинками, картотечный шкаф и застекленный шкаф, уставленный банками с загадочными ярлыками: Бруцин, Медный купорос, Настойка болиголова, Рвотный камень. Еще тут был оцинкованный лабораторный стол, где ветеринар, вероятно, отмерял и смешивал настойки, эликсиры и слабительные средства. А на полке стояли толстенные книги в потертых кожаных переплетах.

Я опустила клетку на пол и села. Идабель перестала выть, только изредка тихо и безнадежно мяукала. Мне оставалось только успокаивать кошку и валять дурака. И так целый час? Меня хватило ровно на пять минут. Я не могла оторвать глаз от книг. Жесткий стул меня доконал, надо было встать и размяться. И тут толстые соблазнительные книги шепнули мне: Подойди и взгляни на нас, Кэлпурния. Просто посмотри, и ничего больше. Просто взгляни.

Я подошла поближе и начала читать названия: «Болезни крупного рогатого скота», «Полный справочник по разведению овец», «Основы свиноводства», «Современное коневодство». О кошках и собаках – ничего. А уж о помеси койота с собакой и подавно. Возможно, доктор Прицкер и не знает ничегошеньки ни о семействе кошачьих, ни о семействе псовых.

Через час я уже знала, что ягнята часто родятся двойней, а иногда и тройней и переплетаются в родовом канале, так что ветеринару приходится разбираться в путанице из трех голов и двенадцати копыт, которые хотят одновременно появиться на свет. Требуется осторожность, чтобы при этом не убить овцу. Я с головой погрузилась во всестороннее рассмотрение тазового предлежания, когда открылась дверь, звякнул колокольчик, и я подпрыгнула на два фута вверх, чуть не выронив драгоценную книгу.

Доктор Прицкер, весь в пыли и навозе, изумленно спросил:

– Мисс Кэлпурния? Нашла что-нибудь интересненькое?

– Простите, доктор Прицкер, я…

– Не за что извиняться. Твой дедушка рассказывал, как ты жаждешь знаний. Что ты принесла? Какая-то новая порода кроликов? Никогда таких раньше не видел.

– Это наша домашняя кошка Идабель. Она теряет в весе и все время скулит. Посмотрите, что с ней? Я могу заплатить, – добавила я опрометчиво. – Но, если больше сорока двух центов, потребуется рассрочка.

– О деньгах не беспокойся. Проблема в том, что я отпустил Сэмюеля поесть. Придется его подождать.

– Зачем? Я смогу ассистировать. Она не такая уж большая.

Доктор Прицкер колебался.

– А что скажут твои родители?

– Да все нормально. Я вечно вожусь с животными.

Если и преувеличила, то самую малость.

– Хорошо, только не вини меня, если кошка тебя поцарапает.

– Она никогда не царапается.

Хотя, глядя, как всегда спокойная и ласковая кошечка свернулась в жалкий клубок, а в глазах у нее светится отчаяние, я засомневалась.

– Какие еще симптомы? Гноятся глаза? Течет из носа? Рвота? Понос?

– Нет, ничего этого нет, она просто худеет и все время воет.

– Хорошо. Клади ее на стол, и давай посмотрим.

Теперь, когда настал роковой час, Идабель решила не покидать клетку. Она изо всех сил вцепилась когтями в проволочную сетку. Отцепить все четыре лапы и не дать им опять прицепиться само по себе было нелегким делом.

Я положила кошку на край стола и удерживала за загривок. Доктор Прицкер начал с головы. Осмотрел оба уха, кошке это не понравилось, так что я испугалась за его здоровую руку. Но Идабель меня не осрамила – она не шипела, не кусалась и не царапалась. Потом доктор Прицкер поочередно оттянул ее нижние веки.

– Что вы ищете? – спросила я. – Пожалуйста, объясняйте, что вы делаете.

– Хорошо. Сначала надо осмотреть уши, нет ли там болячек или черноты, что может указывать на ушных клещей. Потом осматриваем слизистую оболочку глаза, бледная она или нет. Видишь, эта пленочка розовая. Если бы она была бледная, это могло указывать на внутренне кровотечение или анемию. Зрачки одинаковые, это хорошо.

– А если разные? Что это значит?

– Это знак того, что она ударилась головой и получила сотрясение мозга. К тому же третье веко, оно же мигательная перепонка, втянуто. Когда кошка бодрствует, его и не должно быть видно, иначе это может означать серьезную болезнь. Третье веко в норме можно увидеть только у спящей кошки. Теперь рот. Откинь ей голову и держи крепко.

Я сделала, как он велел, и доктор оттянул губы Идабель, что понравилось ей еще меньше.

– Гляди, десны розовые и здоровые. Ни воспаления, ни сломанных зубов. Нет причины не есть. Давай проверим железки на шее.

Он пощупал здоровой рукой у Идабель под нижней челюстью.

– Все нормально. Увеличенные железки указывали бы на инфекцию.

Он прощупал живот и объявил, что опухоли нет. Потом пробежался по лапам и хвосту, переломов и трещин тоже не оказалось.

– Держи крепче хвост, – он пристально рассмотрел кошкину заднюю часть. – Поноса нет, на первый взгляд паразитов нет. Открой-ка тот ящик и подай мне стетоскоп. Это такой прибор с черной трубочкой.

– Я знаю, что такое стетоскоп, – я даже слегка обиделась. – Доктор Уолкер приходит выслушивать легкие, когда у нас кашель. Если уж рыбий жир не помог.

Я даже вздрогнула, вспомнив мамино любимое лекарство от всех болезней.

Достала стетоскоп из ящика. Он пах резиной. Доктору Прицкеру было трудно вставить наконечники в уши, я ринулась помогать. Он благодарно улыбнулся, прижал стетоскоп к груди Идабель и стал внимательно слушать. Через минуту он попробовал вынуть трубочки из ушей, и я опять ему помогла. Доктор Прицкер вернул мне стетоскоп со словами:

– Сердце и легкие в порядке. Можешь убрать обратно в ящик.

Я замешкалась. Я нередко прижималась ухом к теплому меху кошки и слышала слабое, частое биение ее сердца, далекое, едва слышное. Наконец-то у меня появился шанс услышать сердце по-настоящему, с помощью настоящего инструмента.

– А можно мне попробовать? Ну пожалуйста!

Он, по-видимому, удивился, но разрешил.

– Прижми раструб вот сюда.

Он показал точку под левой передней лапой. Странное место, чтобы услышать сердце, но кто у нас профессионал?

Я вставила стетоскоп в уши и прижала раструб к меху. Громовой звук чуть не оглушил меня. Прямо грохочущие литавры. Храброе сердечко Идабель билось как бешеное, пришлось долго вслушиваться, чтобы понять, что именно я слышу. Непрерывное гудение, оказывается, распадалось на два разных звука (как я потом узнала, они называются «систола» и «диастола», эти звуки издают закрывающиеся клапаны сердца). Еще я услышала шум, похожий на свист ветра, и догадалась, что это воздух, проходящий через легкие.

– С ума сойти, как интересно!

Доктор Прицкер улыбнулся.

– Знаешь, чем больна эта кошка?

– Чем? – испугалась я.

– Абсолютно ничем. Она здорова. Проведем последний опыт.

Он вышел в другую комнату и вернулся с маленькой баночкой сардин.

– Помоги открыть, я сам не справлюсь.

Я открыла жестянку ключом, и отвратительный запах рыбы в масле наполнил комнату, заставляя вспомнить о рыбьем жире.

– Попробуем это, – сказал доктор Прицкер.

Я поставила банку перед Идабель. Она принюхалась, схватила сардинку и проглотила ее в один момент. Потом вторую. Она набрасывалась на сардины со страшной скоростью. Вылизала банку и огляделась – нет ли еще. Живот у нее забавно вздулся.

– Видишь? Она просто голодная.

– Правда? – я даже не поверила. – И это все?

– С кошкой все в порядке. Как часто вы ее кормите?

Я обдумала этот вопрос.

– Точно не знаю. Мы ее держим, чтобы мышей ловить, кто знает, кормит ее Виола или нет.

– Похоже, что ваши мыши внезапно куда-то делись. Вы не ставили ловушек?

– Кажется, нет.

– Яд?

– Нет, сэр.

– Может, ей приходится конкурировать с другими кошками?

– Остальные кошки в дом не заходят.

– Ну так придется ее подкармливать, пока мыши не вернутся. Можно давать ей сардины, но не слишком много, чтобы не отбить охоту ловить мышей.

Я горячо поблагодарила доктора, сунула Идабель обратно в клетку, где она завыла громче прежнего. Скорее домой – обрадовать Виолу. Ужасно не хотелось, но я все-таки выговорила, перекрикивая душераздирающее мяуканье:

– Пришлите мне, пожалуйста, счет, доктор Прицкер.

Он махнул рукой в сторону кучи бумаг на столе.

– Непременно, если только смогу разобраться с отчетностью. Кстати, а ты не могла бы мне немного помочь? Отнести письмо-другое? Приходится посылать Сэмюеля, а он мне и тут нужен. Идет?

– Идет! А собак вы лечите? У вас нет книг о собаках?

– В свое время я помог нескольким овчаркам и охотничьим собакам. По существу, приемы одни и те же. А у тебя что, есть больная собака?

– Да… нет, но, может, когда-нибудь появится.

Кажется, он удивился, но я решила не уточнять. Даже если я приведу койпеса к доктору Прицкеру, совет будет простой – быстрая и милосердная пуля в голову. Чего еще заслуживает эта тварь? А если нет, то лечение такой развалины обойдется долларов в двадцать, не меньше.

Я бросила последний жадный взгляд на книги и повернулась, чтобы идти.

– Я не запираю дверь во время приемных часов. Заходи и читай что хочешь.

– О, спасибо!

Какой сегодня счастливый день!

– Хотя, если подумать, не все в книгах подходит для юной леди, так что лучше спроси позволения у мамы.

Кажется, не такой уж счастливый…

Я с легким сердцем несла Идабель домой и размышляла, куда делись мыши. Вдруг меня осенило. Как я, дура, раньше не догадалась? Бедная Идабель! Она не выдержала конкуренции со змеей.

Я принесла клетку на кухню. Виола вскочила со стула, в глазах слезы.

– Что с ней? Она умирает?

Никогда не видела Виолу в таком горе. Приливы и отливы наших семейных неурядиц проносились у нее над головой, пока она с похвальной невозмутимостью делала свою работу (хотя и слегка ворчала на всех и вся, за исключением Идабель). Раньше я никогда не видела ее плачущей. У нее было множество племянников и племянниц, в том числе Сэмюель, а своих детей не было. Наверно, Идабель заменяла ей ребенка.

– Она совершенно здорова, просто голодает, потому что ей не хватает мышей.

– И все? Слава Богу!

– Доктор Прицкер велел каждый день давать ей сардины, пока она не наберет вес, а мыши не вернутся.

Виола вытерла глаза фартуком.

– Сейчас же накормлю ее.

– Не надо, она только что слопала целую банку. Подожди до завтра, не то она лопнет.

– Хвала Иисусу! – шептала Виола, прижимая кошку к своей костлявой груди. – Моя девочка снова дома.

А кошка месила ногами ее фартук и громко мурлыкала.

– Куда делись мыши? – вдруг спросила Виола.

Не подумав, я выпалила:

– Это з… ой, – и осеклась.

– Что еще за зой?

– Ничего. Просто естественная флуктуация численности популяции.

– Раньше такого не случалось.

– Мне пора.

Я ушла, оставив их радоваться встрече.

Вопрос для Дневника: конечно, очень мило, что Felis domesticus мурлычит, а львы и тигры? Тоже мурлычут? Как бы это узнать?

В этот же вечер «зой» появилась снова, и не самым приятным образом. Сэр Исаак Ньютон опять сбежал из своей миски, и ему не повезло – он наткнулся прямо на змею, своего исконного врага. На полу посреди спальни я застала великую битву: тритон против змеи. Тритон явно проигрывал – когда я вошла, он уже наполовину исчез в змеиной глотке. Честная борьба меня бы не возмутила, но тут силы были неравны. Скромный, беззащитный тритон был заранее обречен на поражение. Я разозлилась.

Рванулась к ним, ухватила тритона за заднюю часть и потянула. Змея потянула к себе. Я завопила: «Отдавай моего тритона, ты, мерзкая тварь!», но змея не послушалась и продолжала тянуть. Тогда я сделала единственно возможное – дотянулась до змеиной головы и хорошенько стукнула. Змея отпрянула, выплюнула свою полуживую жертву и удрала за плинтус. Тритон едва держался на ногах. Я обтерла его носовым платком от змеиной слюны, прошептала несколько ободряющих слов, почесала под подбородком. Он встряхнулся и через минуту уже выглядел не хуже, чем всегда. Я посадила его обратно в миску и закрыла крышку. Хорошо еще, Агги ушла в лавку выпить газировки. Она бы со страху умерла. Точно бы умерла.

И в самом деле, ни минуты спокойствия, сплошные трагедии.

Глава 18 А что внутри у кузнечика?

Мы заметили на юге какое-то клочковатое облако темного красновато-бурого цвета. Сначала мы подумали, что это дым от какого-то большого пожара на равнинах, но скоро увидали, что это рой саранчи. <…> Она… обгоняла нас со скоростью 10 или 15 миль в час. Главное ядро насекомых заполняло воздух… и «звук их крыльев был точно грохот запряженных множеством коней колесниц, мчащихся в бой» или, я бы сказал, вернее, точно завывание сильного ветра в снастях корабля.

Кстати, о трагедиях. Я задумалась о «проблеме» Тревиса. Почему его тошнит при виде крови и кишок и что с этим делать? Я поймала дедушку в библиотеке и рассказала о нашем затруднительном положении.

– Понятно, – сказал дедушка. – Ты хочешь помочь, э… Тревису. Это который?

– Неужели вы забыли? Он в прошлом году откармливал индюшек и плакал, что их убьют.

– Да-да. Я, помнится, решил эту проблему.

– Ну да.

Тревис так нервничал, что его питомцев должны съесть, что накануне рокового Дня благодарения мы с дедушкой с помощью краски и ножниц изменили их внешний вид – хотели убедить брата, что мы будем есть других индюшек, соседских. Индюшкам преобразования не понравились, у меня даже остался шрам на левом локте – на память. (Чего не сделаешь для любимых братьев! Для Ламара я бы стараться не стала, ни за что на свете.)

– И ты хочешь помочь ему справиться с излишней чувствительностью? Я правильно понял?

– Да, сэр.

– Могу я поинтересоваться, зачем?

– Он хочет быть ветеринаром, значит, ему придется иметь дело с кровью, внутренностями и тому подобным. Но он не такой крепкий, как я. Его чуть не вырвало, когда я показала ему своего червяка.

– Правда?

– Но меня такие вещи не беспокоят, у меня луженый желудок, вы же знаете.

– Конечно, знаю.

Я прямо расцвела от его похвалы. Дедушка задумался на минутку.

– Интересная задача. Полагаю, надо предлагать ему все более и более сложные и занимательные объекты для препарирования постепенно, чтобы не вызвать слишком большое потрясение. Таким образом мало-помалу его нервная система будет привыкать к правде жизни. В то же время это даст тебе возможность глубже изучить анатомию. Мы будем двигаться от беспозвоночных к позвоночным и, возможно, доберемся и до мелких млекопитающих. Предоставляю тебе рассказать о нашем плане брату. Завтра можем заняться кузнечиками, Schistocerca americana.

На следующий день я поймала сачком большого желтого кузнечика и отнесла в лабораторию. Мы с дедушкой гуманно и безболезненно умертвили его в смертоносной мензурке.

– На биологической лестнице насекомые стоят выше других беспозвоночных, – объяснил дедушка. – Начинаем препарирование. Наблюдаем. Описываем. Делаем записи. Анализируем.

Так я и поступила. Отметила два больших фасеточных глаза, три простых глазика (таких маленьких, что и не разглядишь), две пары крыльев и три пары ног. Большие глаза обеспечивают насекомым хороший обзор, так что к ним трудно подобраться. Без сачка на длинной ручке я бы его нипочем не поймала.

Следуя дедовым указаниям, я сделала разрез и закрепила половинки булавками. У кузнечика нет легких, а только дыхальца – ряд крошечных отверстий вдоль брюшка. Они работают как воздушные мешки, подавая воздух прямо в тело насекомого. Кровеносная система насекомых – незамкнутая, кровь не течет по кровеносным сосудам, а заполняет полость тела. (А у человека, например, – замкнутая кровеносная система.) Я сделала несколько набросков и тщательно все записала.

Закончив, я накрыла лоток марлей и понесла показывать Тревису. Я отыскала его в хлеву. Он палкой почесывал Петунью за ушами.

– Вот, смотри! – я откинула марлю и показала ему ярко-желтые кусочки на черном воске. – Это кузнечик, сегодня препарировали.

– Угу.

– Нет, ты посмотри! Дедушка сказал, это тебе поможет.

– Угу.

Можно было предвидеть, что препарированный кузнечик может сбить с толку, особенно начинающего, но ведь мальчику необходимо обрести хоть немного мужества. И кто ему поможет, если не я?

– Оставь свинью в покое и посмотри сюда.

Тревис неохотно глянул и быстро отвел глаза. Не нравится он мне что-то.

– Можешь потрогать, – ободрила я и дотронулась до крепких задних ног кузнечика. – Он не кусается.

Тревис втянул носом воздух и побледнел.

– Посмотри, как эта пара ног приспособлена для прыжка. Взгляни на эти громадные глаза – вот почему кузнечиков так трудно ловить. Возьми лоток.

– Спасибо, мне и отсюда видно.

– Возьми. Лоток.

Я сунула лоток ему в руки. Он взял, но отвел глаза. Руки у него дрожали.

– Ты хочешь быть ветеринаром или нет?

Тревис сглотнул.

– Хочу. Хотя… нет, конечно, хочу!

– Тогда стой и смотри. Я не шучу.

– Кэлли, я не могу.

– Сможешь, потому что я с тобой. Попробуешь?

Никакого ответа.

– Тревис, я задала вопрос.

– Я постараюсь.

– Смотри, это нижние и верхние челюсти, они служат для перетирания пищи.

– У-гу-гу.

– Это усики, а это церебральные ганглии – что-то вроде примитивного мозга.

– Ага.

– И обрати внимание на жилки на крыле. Каждый вид кузнечиков имеет свое уникальное расположение жилок. Ты об этом знал?

– Неа…

Он отвел глаза. Каждую минуту ему приходилось напоминать, что надо смотреть на лоток. Руки уже дрожали меньше, но румянец так и не вернулся. Мы, должно быть, простояли так минут пять, пока я не сжалилась.

– На сегодня хватит.

– Спасибо!

Он вернул мне лоток и поспешил к сараю. Точно, сейчас обнимет Банни, зароется лицом в мягкий белый мех. Тревис всегда так делает, чтобы успокоиться.

Я сказала Петунье:

– Не уверена, что у него получится. Если уж с кузнечиком возникли трудности…

Свинка дружелюбно хрюкнула, но я не поняла, согласна она со мной или нет.

Но на этом проблемы Тревиса не кончились. На обратном пути из школы обнаружилась еще одна. Я спросила:

– Койпес убежал, или ты его все еще кормишь?

– Это ты о Грязнуле?

Ну и ну.

– Тревис, мы же договорились: кличек не давать.

– Я подумал, что вреда не будет. Имя нужно каждому. Пойдем со мной, сама увидишь, какой он стал. С каждым днем выглядит все лучше и лучше.

Брат привел меня на берег и тихонько позвал:

– Грязнуля, хорошая собачка, иди сюда.

Из кустов вышел не тот скелет, которого я помнила, а почти настоящая собака. Глаза блестят, нос мокрый, на морде выражение счастья. По-прежнему хромает, но меньше, чем раньше. Надо признать, он выглядит как самый обыкновенный пес, Canis familiaris – среднего размера, коричнево-бурого окраса. Подбежал к Тревису, виляя хвостом и скромно прижав уши. Увидел меня и притормозил. Я посмотрела на него повнимательней. Вблизи он был больше похож на койота, чем на собаку, морда узкая, хвост длинный и пушистый. Он закончил есть, облизал губы и выжидающе уставился на нас.

– На сегодня все, малыш. Завтра принесу еще.

– Посмотри, Кэлли, – Тревис обернулся ко мне, потом скомандовал: Грязнуля, сидеть.

Грязнуля сел.

Я только рот раскрыла. А Тревис продолжал. Он погладил Грязнулю, и пес в ответ лизнул его руку.

– Не смей его трогать! Может, он заразный.

– Да ладно, – беспечно возразил братец. – Если он заразный, я уже давным-давно заразился. Он позволяет мне себя гладить и вытаскивать клещей. И он любит, когда я его вычесываю.

Опоздала я со своей заботой.

– Хочешь его погладить? Он не тронет.

Тревис сиял от счастья. Я не могла устоять, да и кто бы мог? Протянула руку, Грязнуля осторожно ее обнюхал и легонько лизнул. Я выкинула из головы мысль о возможных микробах и погладила собаку.

– Видала? – радовался Тревис. – Он совсем ручной.

Я решила все-таки обратиться к голосу разума, как бы больно это ни было.

– Мама сказала, что у нас и так слишком много собак, папу вообще интересуют только чистокровные гончие. А Носик, Сойка и Бандитка уже подмочили твою репутацию. Больше никаких диких животных в доме.

– Но он же не дикий! Только наполовину.

– Знаю я! Хочешь его кормить – пожалуйста, но домой – ни за что. Родители и через миллион лет не согласятся.

В ответ – только глубокий, из самой глубины души вздох.

– Оставь его здесь. У него есть нора, ты будешь его подкармливать. Можешь навещать его хоть каждый день. Грязнуля будет твоей тайной собакой.

Тревис почесал пса за ушами и сказал:

– Ладно, давай так.

– Кормить его придется вдоволь, чтобы он не полез за курами. Только этого нам не хватало. Пошли домой, мне еще музыкой заниматься.

Тревис не хотел прощаться. Он обнял пса, а потом еще долго ему махал. Я очень волновалась за брата. И за его койпеса.

Глава 19 Приключения реальные и воображаемые

Как-то в очень темную ночь… море представляло удивительное и прекраснейшее зрелище. Дул свежий ветер, и вся поверхность моря, которая днем была сплошь покрыта пеной, светилась теперь слабым светом. Корабль гнал перед собой две волны точно из жидкого фосфора, а в кильватере тянулся молочный след. Насколько хватало глаз, светился гребень каждой волны, а небосклон у горизонта, отражая сверкание этих синеватых огней, был не так темен, как небо над головой.

Школа, изучение Природы с дедушкой, вязание варежек и игра на пианино занимали почти все время, но я ухитрялась выкраивать минутку и на доктора Прицкера. Иногда он давал мне пять, а то и десять центов за помощь.

В тот день я принесла ему подарок от Виолы. Корзинка источала аромат жареной курицы и теплого яблочного пирога. Доктор здоровой рукой брал пузырьки с полки и сыпал понемногу в ступку, а Сэмюель ожесточенно растирал снадобье пестиком.

– Как вкусно пахнет, – доктор поднял голову. – Надеюсь, там найдется что-нибудь для меня.

– Да, сэр. Виола благодарит за помощь с кошкой. Тут и для тебя пакет, Сэмюель. Виола просила, чтобы ты зашел к нам по дороге домой, она хочет еще что-то передать твоей маме.

Сэмюель пересыпал порошок в чистый пузырек, но он не умел читать и писать, так что доктору пришлось самому карябать инструкции на бумажной этикетке. Скрюченные, иссохшие пальцы правой руки, на мой взгляд, лучше не становились. Он с большим трудом написал строчку левой рукой и недовольно поглядел на результат.

– Жуть. Ничего не разобрать.

Надпись ужасно напоминала каракули моего самого младшего братишки.

– Доктор, – сказала я, – хотите, я за вас напишу.

Он тут же ответил:

– Конечно, хочу. Вот это была бы громадная помощь. Как я раньше не подумал.

Он протянул мне чистую этикетку и карандаш. Я решила для начала выбрать задачу полегче и принялась писать печатными, а не письменными буквами. Я вывела медленно и тщательно: «РАСТВОРИТЬ В СТАКАНЕ ТЕПЛОЙ ВОДЫ ДВЕ ЧАЙНЫХ ЛОЖКИ БЕЗ ГОРКИ И ТРИЖДЫ В ДЕНЬ ПРИКЛАДЫВАТЬ К ПОРВАННОМУ УХУ».

– Куда лучше, – одобрил доктор.

– Хотите, я отнесу?

– Был бы очень признателен. Это на ферму Мак-Карти, а у меня сегодня визит еще к одной больной телке, совсем в другую сторону.

Я отправилась на своих двоих на восток, а доктор с Сэмюелем – в повозке на запад. До фермы Мак-Карти было добрых двадцать минут ходу. Я то и дело останавливалась, чтобы поглядеть, кто обитает в дренажной канаве, и записать свои наблюдения за флорой и фауной.

На ферме меня встретила худая, с обветренным лицом хозяйка дома. Ее муж в коровнике возился с телкой, у которой было сильно порвано ухо.

Я протянула мистеру Мак-Карти лекарство. К моему удивлению, он выудил десять центов из кармана мешковатых штанов и протянул мне.

– Это вам, мисси.

– Нет-нет, мистер Мак-Карти, не надо.

– Надо, надо. Купи себе этой новомодной содды в лавке.

Я пробормотала «спасибо» и убежала, зажав в кулаке нежданную добычу. Братья нередко получали мелочь за выполнение разных поручений, но я только один раз заработала деньги, когда целую неделю приглядывала за негритянскими детишками – их мамаши собирали в это время хлопок. К тому времени, когда я добралась до лавки, я приняла решение: «содда» из фонтанчика – это, конечно, прекрасно, но куда лучше добавить добычу к сокровищу в сигарной коробке – будет два доллара и семьдесят семь центов. И главное, не проболтаться братьям о таком прекрасном источнике дохода. Какая же я все-таки умная.

Приглядевшись к тому, что делает доктор, я сообразила, что он снова и снова назначает одни те же порошки и смеси.

– Доктор Прицкер, – предложила я, – давайте я надпишу вам заранее целую кучу этикеток. Я могу написать этикетки для арники, для мускатного семени, для скипидарной мази. Я заметила, что вы их часто используете. Тогда они у вас уже будут, даже если меня рядом нет.

Он широко улыбнулся – сначала мне, а потом Сэмюелю.

– Что верно, то верно, кое у кого в голове настоящие мозги.

Я даже немножко загордилась и с особым тщанием взялась за работу. Когда я закончила, он мне дал целый четвертак.

Я обдумала ситуацию – что ему нужно, и что мне. У него огромная гора счетов и писем, того и гляди со стола свалятся. А почерк у меня, по правде говоря, красотой не блещет. И тут у меня родился план.

Я заговорила с Агги, когда она что-то зашивала.

– Ты совсем не пользуешься пишущей машинкой. Поучишь меня печатать?

Она не скрывала своего удивления:

– С чего бы? Зачем тебе?

Кто-нибудь другой, не такой настойчивый, может быть, и отступил бы, но от меня так легко не отделаешься. И я знала, за какую веревочку потянуть.

– Я тебе заплачу.

Она обдумала мое предложение.

– Заплатишь за то, что я тебя буду учить печатать?

– Ага.

– Зачем?

– Чтобы самой заработать.

Она лукаво ухмыльнулась:

– Поняла, поняла. Ты хочешь работать на этого старого грязного еврея, да? Хотя для еврея у него на удивление хорошие манеры, не то что у других. Этого у него не отнимешь.

– Это ты о докторе Прицкере? – я удивилась и даже обиделась. – Ну конечно, он иногда довольно грязный. Будешь грязным, если работаешь в конюшне или в свинарнике. Но он потом всегда моется. Он даже носит в мешке с инструментами кусок мыла. Я видела. И не такой уж он старый.

– Ничего ты в жизни не понимаешь, – она мерзко хихикнула. Убила бы!

– А вот и неправда! Я много чего понимаю.

– Ну да. Ты кучу всего знаешь, чего и знать не стоит. Жуки да тритоны. Кому это надо?

Я с трудом сдерживала ярость.

– Скажешь тоже! Это очень важно. Дедушка говорит…

– Еще один старый дурень. Зачем ты с ним водишься, скажи на милость?

Я ее чуть не стукнула. Но тогда точно начнется вагон и маленькая тележка неприятностей. Нет, так мне от нее ничего не добиться. А дело важное. Я собрала свою волю в кулак и постепенно успокоилась.

– Если ты меня научишь, я смогу заработать немножко денег.

– Значит, ты хочешь потратить деньги, чтобы их заработать?

Когда она так говорит, получается и вправду глупость.

– Сколько ты мне заплатишь?

Этот вопрос я уже давно обдумала.

– Целый доллар. Наличными.

– Не так уж много. Мне нужно два.

Я попыталась прикинуть шансы: хорошо известно, устный счет – моя сильная сторона. Может, припугнуть ее слегка? Скажем, змеей? Это бы помогло. Но она нажалуется маме, и мама прикажет Альберто изловить и убить змею. Несправедливо убивать невинное создание ради наживы. Можно, конечно, попытаться давить на жалость, да только жалости в Агги ни на грош. Поскольку в голову ничего не пришло, пришлось сказать правду.

Я сглотнула:

– Целый доллар – это для меня ужасно много, Агги. Может, для тебя это и не так. Но для меня – ужасно много.

Она оглядела меня придирчиво, ясно было, что теперь она вычисляет в уме.

– Доллар пятьдесят.

– Договорились, – мы пожали друг другу руки. Больше, чем я собиралась платить, меньше, чем она надеялась получить. – Когда начнем?

– Как только ты заплатишь. Да, и купишь новую ленту. Мою использовать не дам.

Просто ужасно, но пришлось вынуть два доллара из сигарной коробки, дать Агги полтора доллара, а за пятьдесят центов заказать по каталогу ленту для пишущей машинки. Конечно, мистер Сирс знаменит тем, что быстро доставляет заказы, но все равно придется ждать. Буду пока упражняться в терпении. Сил никаких нет.

Чтобы немного отвлечься, я набросилась на уроки. В школе мы добрались до великих географических открытий. Христофор Колумб, Фердинанд Магеллан и капитан Кук – доблестные исследователи, отправлявшиеся из Европы в неизведанные части света в то время, когда многие еще верили, что Земля плоская и по краям ее водятся драконы, только и мечтающие проглотить проплывающий мимо корабль. Мисс Харботтл сказала, что во время плавания капитаны ориентировались «по звездам», но, когда я попросила ее объяснить, как именно, она так и не ответила. Мне почему-то показалось, что она сама плохо разбирается в этом вопросе.

Разумеется, я отправилась за разъяснениями к дедушке.

Он вытащил глобус и поставил его на стол:

– Вот посмотри на эти линии, параллельные экватору. Ими обозначается «широта». А те линии, которые тянутся от полюса к полюсу, – это «долгота». Такое деление Земли воображаемыми линиями очень полезно. Пересечение широты и долготы определяет любую точку на планете.

– Но как найти долготу и широту по звездам?

– Я тебе вечером покажу. Но сначала надо сконструировать морскую астролябию. Поищи все, что необходимо, – большой кусок картона, транспортир, длинную бечевку, картонную трубку и тяжелую гайку или винт. Возвращайся, когда стемнеет, и мы займемся навигацией по старинке.

Через десять минут у меня уже были картонка, трубка, бечевка и гайка. Но где взять транспортир? Как назло, единственный транспортир, о котором я знаю, принадлежит самому противному брату – Ламару. Он получил его в подарок на Рождество, вместе с компасом и стальной линейкой в красивом кожаном футляре. (А я тогда же получила книжку под названием «Наука домоводства». В этом мире нет справедливости.) Не могу идти к дедушке без транспортира. Он мне часто напоминает, что я способна на многое, и не хочется, чтобы он во мне разочаровался.

Какие есть варианты? Проще всего попросить у Ламара, но я прямо слышу, как он говорит «нет», да еще таким гаденьким голосом. Можно, конечно, «позаимствовать», а ему ничего не говорить. И что в этом плохого? (Впрочем, если он меня поймает, легко я не отделаюсь.) Я подумала о постоянно формирующихся и с необычайной скоростью трансформирующихся альянсах, союзах и коалициях между братьями. Иногда даже уследить нелегко, кто, когда и с кем. Но один из братьев верен мне всегда.

– А зачем он тебе понадобился, Кэлли? – спросил Тревис.

– Мы с дедушкой собираемся построить морскую астролябию, а этого нельзя сделать без транспортира.

– А что такое астролябия?

– Это научный инструмент, я тебе его потом покажу. Добудешь мне транспортир?

– А почему ты сама Ламара не попросишь?

– Тревис, не будь дураком. Он мне ни за что не даст, хоть сто раз проси.

Да, способность моего брата обо всех думать только хорошее иногда действует мне на нервы.

– Так ты хочешь, чтобы я его попросил за тебя?

– Нет, я хочу, чтобы ты его мне… принес. И не говори ему ничего.

– Украл, да?

– Не украл, позаимствовал.

– И мы потом его вернем?

– Безусловно.

Я уже готовилась к следующему вопросу, но он только кивнул.

После ужина он подобрался ко мне в коридоре и произнес зловещим шепотом:

– Вот он.

Металлический инструмент холодил пальцы. Я спрятала его в карман фартука и отправилась на поиски дедушки в библиотеку. Туда никаким любопытным носам некоторых назойливых братьев не добраться.

Под дедушкиным руководством я вырезала полукруг из картона. Затем разметила с помощью транспортира каждые пять градусов вдоль окружности. Проткнула дырку в серединке, чуть отступив от плоского края, протянула через нее бечевку и привязала на конце гайку. Приклеила трубку вдоль плоского края. Теперь астролябия выглядела вот так:

Когда я закончила, дедушка осмотрел мою работу.

– Примитивный инструмент, но должно получиться. Пойдем, посмотрим, где Полярная звезда. Нужно немного света, но не слишком много, чтобы звезды были видны.

Он зажег лампу, и мы вышли во двор. Цикады замолкали, заслышав наши шаги. Время было позднее, но маме обычно не хотелось входить ни в какие обсуждения с дедушкой, так что если мы с ним были заняты работой, мне всегда доставались лишние полчаса.

Дедушка прикрутил фитиль лампы, теперь она светила не ярче светлячка. Хор цикад снова застрекотал. Гончая Матильда завыла где-то в отдалении. В остальном – ночная тишина.

– Где Полярная звезда, знаешь? – спросил дедушка.

Где север, где юг, все знают, так что я смогла по крайней мере махнуть в нужном направлении.

– Там где-то.

Дедушка вздохнул, без сомнения, сраженный моим невежеством.

– Давай начнем с начала. Можешь показать Ursa Major, созвездие, известное под названием Большая Медведица или Большой Ковш?

– Конечно, это я знаю, – я гордо указала на созвездие. Его не пропустишь – вылитый ковш. – Но на медведя совсем не похоже.

– Ты права. Однако древние его так назвали. Посмотри на ковш. Видишь? Теперь продолжи линию через стенку этого ковша, пока не доберешься до довольно яркой звезды. Она – последняя в ручке Малого Ковша, он же Ursa Minor, Малая Медведица.

– Нашла!

– Это Полярная звезда, ее еще называют Северной звездой. Все остальные звезды в небе как будто вращаются вокруг нее – это происходит из-за вращения Земли. А Полярная звезда словно стоит на месте. Если ты окажешься на Северном полюсе, она будет у тебя прямо надо головой. Ось, вокруг которой вращается Земля, показывает почти прямо на эту звезду, поэтому-то и кажется, что она не движется, пока наша планета совершает суточное вращение. Шекспир триста лет тому назад написал в одной из пьес: «Но неизменен я, как неизменна Полярная звезда». Определив, где север, ты теперь, естественно, знаешь, где другие стороны света. В южном полушарии моряки не видят Полярной звезды и вместо нее используют Южный Крест. Не важно, где ты находишься – если ты потерял дорогу, эти звезды всегда доведут тебя до дома. Моряки считают, что они приносят удачу, от этого и возникло выражение «звезда удачи».

Финикийцы, египтяне и викинги, смелые моряки, которые управляли кораблями, ориентировались по одной и той же звезде. Я будто коснулась их, услышала через века их голоса, я, девочка из города Фентресса в штате Техас, которая никогда моря не видела и, наверно, никогда не увидит. Я почувствовала себя частью истории, и, по правде говоря, мне стало немножко грустно.

– Полярная звезда, – продолжал дедушка, – не только показывает, где стороны света. Моряки уже две тысячи лет определяют свое положение в море именно по этой звезде. Но сперва надо найти нашу широту. Погляди через трубку на Полярную звезду.

Легче сказать, чем сделать. Трубка узкая, и звездочка все время мигает – нелегко ее найти. Но в конце концов у меня получилось.

– Отлично. Теперь держи трубку неподвижно и посмотри, под каким углом свисает бечевка.

Так я и сделала и обнаружила, что бечевка висит под углом в тридцать градусов. Это значит, что угол между горизонтом и Полярной звездой – тридцать градусов.

– Давай еще раз проверим.

Я снова измерила угол.

– Ага, тридцать градусов.

Он на меня глянул, будто хотел сказать – и не стыдно тебе.

– Я хотела сказать «да». Тридцать градусов. Но чем это нам поможет?

– Пойдем в дом, там объясню.

Мы зашагали к дому. Подул легкий ветерок, и мое воображение разыгралось. В эту минуту я чувствовала себя рулевым. Я была родной по крови всем рулевым прошлых столетий. Я балансировала на носу корабля, вперяя взор в подветренную сторону. Долгими темными ночами плыла я в безбрежной иссиня-черной воде. За моей спиной свежий ветер надувал в бескрайнем океане паруса. И только крошечная светлая точка указывала путь. О, храбрые сердца всех покорителей морей!

Мы вернулись в библиотеку, и дедушка показал мне на глобусе, что мы действительно на тридцатой широте от экватора. И если плыть вдоль этой широты на восток через Атлантику, попадешь на Канарские острова, до которых пять тысяч миль. Дедушка дал мне «Атлас мира», и я провела пару счастливых минут, читая о жизни канареек (кого же еще?) на Канарских островах.

– Дедушка, а как же долгота?

– Определить долготу куда сложнее. Для этого нужен очень точный часовой механизм. Теперь для нас часы – обычное дело, но несколько веков тому назад их не существовало. Люди определяли время по солнечным часам или вычисляли приблизительно, насколько высоко солнце стоит над горизонтом. Великими мореплавателями тех времен были голландцы, испанцы и португальцы. Но именно британский парламент пообещал огромную сумму денег тому, кто сможет изобрести механизм, который бы показывал точное время даже в трудных морских условиях. Надо было решить проблему определения долготы. У Джона Гаррисона ушло тридцать лет на изобретение морского хронометра, и это сразу дало британцам преимущество в морском деле. Только подумай, если бы португальцы изобрели хронометр первыми, мы бы сейчас, наверно, говорили бы по-португальски, а не по-английски.

Интересная мысль, но, увы, пора спать.

Утром за завтраком я глянула на Ламара, который с невероятной скоростью заглатывал овсянку. Мне вдруг страшно стало – транспортир ведь все еще у меня. Что, если он ему для школы понадобится? Он развопится, если не найдет транспортир. Стоит ему заподозрить Тревиса, как мой младший братец тут же и расколется, развалится, как карточный домик. К счастью, Ламар отправился в школу с книжками под мышкой, сегодня ему геометрия явно не грозила.

После школы Ламар и Сэм Хьюстон с приятелями затеяли на лужайке шумную игру в бейсбол. Базы они отмечали старыми мешками, набитыми шелухой от семян хлопчатника. У них не хватало одного игрока, так что они позвали Тревиса, которого обычно в компанию не брали. Они орали друг на друга, если что-то шло не так, подзуживали друг друга нестройными воплями, скандировали «бей, бей, бей», когда надо было ударить по мячу. Пока я слышу их ор, можно не беспокоиться.

Я побежала в комнату забрать транспортир. Агги сидела в гостиной и шила очередную блузку. Я вышла в коридор, огляделась по сторонам, надеясь, что меня никто не заметит, и проскользнула в комнату Ламара и Сэма Хьюстона.

Он, наверно, держит транспортир в жестяном сундучке вместе с накопленной мелочью, сластями и другими сокровищами. Я выглянула в окно. Отлично, они все еще в середине игры, обо всем позабыли, кричат Тревису каждый свое: бросай мяч сюда, бросай мяч туда. Сэм – разинув рот, размахивая руками – мчится ко второй базе.

Чувствуя себя преступницей, я вытянула сундучок из-под кровати. Совать нос в дела младших братьев – мелкое правонарушение, но лезть в вещи Ламара – тут пахнет высшей мерой наказания. По крайней мере, с его точки зрения.

Крик на лужайке не смолкал.

Я открыла сундучок. Ничего не касаясь, постаралась запомнить, где что лежит. Мне же все надо будет положить, как дедушка это называет, in situ, на свое место. Сигарная коробка (как у меня), две плитки шоколада, кулечек с коричными леденцами. Карманный словарь, ручка с острым стальным перышком, бутылка синих чернил. Орлиное перо, сломанный заводной клоун – детская игрушка, механизм давно заржавел, а вот и кожаный футляр с компасом и линейкой. Я поместила транспортир в нужное отделение, закрыла футляр. Интересно, а что в сигарной коробке? Ну, раз уж я тут…

Я открыла коробку. Несколько центов и пятицентовиков. Пара монеток по десять центов, пара четвертаков. Десятидолларовая золотая монета, которую ему дал отец. А прямо рядом с ней сияет еще одна – пять долларов.

Я замерла от изумления. Сердце билось как барабан. Моя, что ли? Наверняка моя. Чья же еще? Но точно не скажешь. Я повертела в руках монету. Как же я не догадалась сделать зарубку на мягком металле? Тогда бы я точно знала. Какая разница! Все и так ясно, он ее у меня украл. Жуткое преступление. Неужели Ламар на такое способен? Не валяй дурака, Кэлпурния, перестань заниматься глупостями. Он вор, и доказательство налицо. Теперь одно важно – как ему отомстить. Правильно?

Ой-ой-ой, за окном полная тишина. Хлопнула входная дверь, и я аж подпрыгнула. Пора сматываться! Без малейших раздумий я схватила обе монеты, засунула коробку в сундучок, задвинула сундучок под кровать и выскочила из комнаты, сжимая в потных ладонях тяжелые монеты. По монете в каждой руке.

Вбежала в свою комнату и стала лихорадочно оглядываться, куда бы их спрятать. В коробку под кроватью нельзя, Ламар туда сразу же полезет. А куда он не полезет? Понятно, под гальку к Сэру Исааку Ньютону. Никто – никто и никогда – не догадается, что они там.

Целых два дня я умирала от страха и чувства вины (признаюсь, смешанной с немалой долей злорадства). Когда Ламар откроет сундучок? Тяжко бремя воровства – меня не отпускала тревога. Право же, это не воровство, я просто вернула украденную у меня собственность – украла у вора. Если это моя собственность. Моя, конечно. Чья же еще?

Мучаясь бессонницей, я обдумывала разные способы возвращения денег Ламару – не то чтобы он это заслужил, поганец. Можно, конечно, просто засунуть монету обратно, а можно сделать так, чтобы он догадался – он уж догадается, – что это была я. Но все раздумья отлетели прочь в субботу за обедом. Брат был похож на разъяренного быка. Ноздри пышут огнем, того и гляди бросится. Из ушей пар валит. Он оглядел каждого из нас. Я собрала волю в кулак, чтобы выражение лица меня не выдало. Меня взглядом не испугаешь. Кожу сразу защипало. Кэлпурния, скомандовала я сама себе железным голосом, только посмей. Начнется крапивница – все сразу поймут, в чем дело. Как ни удивительно, но кожу щипать перестало.

– Что-нибудь случилось, дорогой? – спросила мама.

От гнева и ярости он почти не мог говорить. Хватит у него храбрости во всем признаться? Но он только злобно выплюнул одно слово – «нет».

Мы ушам своим не поверили, а мама даже отпрянула от неожиданности.

– Ламар Тейт, – загремел отец. – Как ты смеешь разговаривать с матерью таким тоном? Немедленно вон из-за стола. Я потом с тобой разберусь.

Ламар грохнул стулом и выскочил из комнаты. Отец спросил маму:

– Что это с ним такое?

– Понятия не имею, – у нее явно перехватило горло.

Я испугалась, что она сейчас заплачет. Стараясь, чтобы все вошло в норму, мы тихо занялись каждый своей тарелкой, но цыпленок с гарниром совершенно потерял вкус. Кто-то попросил передать хлеб, кто-то – подливку, и потихоньку, медленно-медленно снова потек неспешный разговор ни о чем. Едой наслаждался только дедушка. Он, самый наблюдательный из всех присутствующих, не переставая жевать, задумчиво глянул на меня.

Наказанный Ламар оставался у себя в комнате весь день и лишился еще и ужина, а отец три раза ударил его кожаной плеткой по ладони. Тревису стало жалко Ламара, и он спросил меня, не можем ли мы раздобыть ему еды. Я помогать отказалась. Тревис явно решил, что я вредничаю, но не рассказывать же ему о шоколадках у Ламара в сундучке.

Я старалась не попадаться Ламару на глаза – трудно будет сделать невинный вид, если он ко мне привяжется. Ничего тут не поделаешь. Он попал в ловушку, которую сам и расставил. Обвинить меня перед властями предержащими (в данном случае перед мамой и папой) значит признаться в еще более страшном преступлении.

Мне даже стало его жалко – чуть-чуть. Пора уже вернуть ему деньги, он достаточно наказан – если не за само воровство, то за его последствия, свое дурное поведение.

Три дня я обдумывала и раздумывала, вынашивала планы, как Наполеон на острове Эльба, и наконец решилась. Я позвала на помощь Тревиса, моего верного лейтенанта, и велела ему привести Ламара ко мне. Встреча была намечена за конюшней, рядом с загоном с Петуньей. (И не обвиняйте меня в том, что я даю имена животным, которые потом пойдут на мясо; это Джей Би ее окрестил. Он решил, что смешно дать замызганной зверюге имя в честь красивого цветка. Эта Петунья, впрочем, была довольно хорошенькой свинкой, ей особенно нравилось, когда ее почесывали за ушами с помощью палки. Надо признаться, мне будет жалко, когда настанет ее черед. Даже с таким красивым именем она все равно окажется в духовке, в кастрюльке и в коптильне, а на ее месте через год будет другая Петунья, поменьше и помладше.)

Я прислонилась к загородке. Бросила свинке картофельных очисток – ее любимое лакомство между обедом и ужином. Она довольно хрюкнула и даже поймала пару кусочков на лету, как хорошая собака. Подошел Ламар, за ним тащился Тревис, поглядывая с тревогой на нас обоих. Я велела ему остаться и быть свидетелем.

– Чего тебе надо? – прорычал донельзя мрачный Ламар.

– Повежливей, Ламар, – я бросила Петунье еще картофельных очистков. Она завозилась в грязи, похрюкивая от удовольствия.

– С чего бы? Ты просто глупая девчонка. Зачем ты мне сдалась?

– А ты подумай хорошенько, – произнесла я медовым голоском.

– А что, есть причины? Назови хоть одну.

– Начнем с этой, – я опустила руку в карман фартука. – По правде сказать, могу назвать еще десяток.

Я вынула монету и показала ему. Недовольная гримаса сначала сменилась страшной бледностью, потом он покраснел и остолбенело глянул на монету. А когда понял, откуда я ее взяла, побагровел от гнева. Воспоминание о гримасах на его физиономии и особенно о перемене цвета этой самой физиономии еще долго оставалось одним из самых приятных в моей жизни.

– Отдай, – прохрипел он. – Отдай, или я отцу пожалуюсь.

– Не пожалуешься, – спокойствие, только спокойствие. – А не то я ему расскажу, что ты стырил мои деньги. Сколько ударов за это полагается? Пять, поскольку ты пять украл? Или десять? А может, их сложить, чтобы получилось целых пятнадцать? Как ты думаешь?

За такое выражение лица можно отдать что угодно. Как ни странно, чем больше он распалялся, тем спокойнее становилась я. Тревис, наш свидетель, тревожно переминался с ноги на ногу.

Хитренький Ламар сразу же поменял тактику.

– Ну Кэлли, отдай, пожалуйста, – заканючил он. – Не надо так. Пожалуйста, отдай.

– Ладно, раз ты так вежливо просишь. Вот она, – и я подкинула монету высоко в воздух.

Время замерло, как по волшебству, и мы трое, не отрываясь, смотрели на монету. Величественно сияя на солнце, она плыла, плыла, плыла – прямо через загородку. И в тот момент я превратилась из недочеловека в настоящее и полноценное человеческое существо, нет, в солдата, нет, в огромную армию, сражающуюся за справедливость и готовую отомстить за всех недочеловеков мира сего.

Монета плюхнулась прямо в самую серединку загона. В огромную лужу жидкого дерьма.

Петунья, привлеченная звуком, понадеялась на что-то съедобное и неуклюже повернулась – она всегда была готова докопаться до чего угодно, что можно проглотить.

– Скорей, скорей, Ламар! – завопила я. – А то будет еще хуже.

И помчалась к дому, быстрее, чем ветер – уже не армия, а какой-то вихрь. Сегодня меня никому не поймать.

Прошло несколько месяцев, пока Ламар снова стал со мной разговаривать. Думаете, я расстроилась? Ничуточки.

Глава 20 Куча денег

Некоторые огнеземельцы ясно показали, что имеют неплохое понятие о меновой торговле. Я дал одному из них большой гвоздь (ценнейший подарок), не требуя ничего взамен; но он немедленно выбрал двух рыб и протянул мне наверх на конце своего копья.

Снова наступило время праздников, самое тихое Рождество и самый тихий Новый год. Память о наводнении по-прежнему не давала нам устраивать шумные праздники. Мама потеряла двух подружек детства, их тела так и не нашли. Мама старалась держаться и не слишком грустить, по крайней мере при детях.

Понимая всю тщету моих чаяний, я все же надеялась еще на один волшебный снегопад. Но в этом году снега не было, только дождь. Я вручила родным связанные варежки, и все, кто как сумел, постарались притвориться, что рады подарку. (Ну, конечно, не самые лучшие варежки в мире, то тут, то там пропущены петли и ряды перекосились, а если кому не нравится, закажите следующую пару по каталогу Сирса.)

В канун Нового года мы по семейной традиции зачитывали свои новогодние обещания. В прошлом году у меня был длинный список, там было все: и снег, и океан, но в этом году я ограничилась одной мечтой. Когда пришла моя очередь, я встала, глубоко вздохнула и сказала:

– Хочу пойти в колледж. Не для того, чтобы стать учительницей, – это всего один год. Хочу получить настоящий диплом; я знаю, что учиться для этого надо куда дольше.

Родители молчали. В конце концов, мама сказала:

– Дорогая, мы к этому разговору еще вернемся. Когда ты станешь постарше.

Я собрала в кулак всю свою смелость:

– А почему не сейчас?

– Ты что, Кэлли, – забеспокоился Джей Би, – хочешь уехать?

Тут заговорил дедушка, огромное спасибо ему за это:

– Прекрасный план, как ты считаешь, Маргарет?

Мама не то чтобы зыркнула на дедушку, но от нее прямо-таки повеяло ледяным холодом. Она повернулась к папе, ожидая поддержки.

Отец откашлялся:

– Ну, да… мы посмотрим. Пока слишком рано задумываться о таких вещах. Мы об этом поговорим, когда тебе исполнится шестнадцать.

Еще целых три года! Я попыталась придумать, что бы такого сказать поубедительней, но он уже повернулся к брату:

– Тревис, теперь твоя очередь. Что ты решил?

Все как всегда, положенным кругом. Джей Би вскарабкался мне на колени, поцеловал липкими губами и прошептал:

– Куда ты уезжаешь? Не уезжай, мне будет грустно.

– Не грусти, – шепнула я в ответ. – Никуда я не уеду. Никогда.

– Это хорошо, – пробормотал он, прижимаясь ко мне теплой щекой. Ничего хорошего, увы. Я обняла его и принялась укачивать. Кто бы меня укачал. Я поглядела на остальных: все слушали Тревиса, только дедушка одобрительно мне кивнул.

Больше ничего интересного за праздники не случилось, а десять дней спустя, 10 января 1901 года, в местечке под названием Спиндлтоп в восточном Техасе забил фонтан. Черный ревущий фонтан выбросил нефть на высоту 150 футов. Он бил девять дней подряд, пока не удалось его обуздать. Так начался нефтяной бум. Автомобилей становилось все больше, а лошадей все меньше. Изменилось все – наш дом, вся страна, весь мир.

Если честно, я тогда почти не обратила внимания на эти события, но Агги почему-то пришла в полный восторг. Ее было просто не узнать.

Позже, на той же неделе у нас возникло общее дело. Началось все с еще одного письма, лежащего на столике в холле. Оно было адресовано Агги и отправлено из Первого государственного банка в Галвестоне. Что-то необычное. Моя мама, насколько мне известно, никогда не получала писем из банка. Финансы и тому подобное – это мужская территория. (Впрочем, я не знаю почему – никаких серьезных причин к тому нет, если не считать того, что так всегда было.)

Вокруг никого. Я взяла конверт в руки. Легонько встряхнула. Пощупала. Монетки не звенят, купюры не шелестят. Я просто хотела помочь, поэтому сразу же потащила письмо наверх, в нашу комнату. Агги сидела за столом и писала еще одно письмо. Она его локтем прикрыла, чтобы я прочесть не смогла.

– Смотри, Агги, тебе из банка в Галвестоне пишут. Что там…

Она обернулась и выхватила письмо, я даже фразы закончить не успела. Можно подумать, она ждет смертной казни, а это ответ на прошение о помиловании от губернатора. Трясущимися руками она взяла разрезальный ножик и аккуратненько, словно боясь повредить содержимое, открыла письмо. Почему она так осторожничает? Агги была поглощена чтением и не замечала, что я подглядываю. Столбики цифр и больше ничего, как в деловых бумагах у отца на столе.

Она жадно читала, водя пальчиком по бумаге. Добравшись до последней цифры, кузина пробормотала:

– Ну слава богу.

– Добрые вести, Агги?

Обычно она только огрызалась, но тут вздохнула с облегчением и сказала:

– Мои деньги не пропали. У части банков все документы исчезли во время наводнения, но мои они нашли. Слава богу, мои деньги не пропали.

Я просто лопалась от любопытства.

– У тебя есть деньги в банке? Откуда?

– Накопила, пока работала у папаши в лавке.

– А что ты делала?

– Что можно делать в конторе? Перепечатывала письма, немножко занималась бухгалтерией.

Я подумала-подумала и спросила:

– Сколько?

– Что?

– Сколько он тебе платил? Сколько у тебя денег в банке?

Она наморщила носик:

– Не твоего ума дело, больно ты любопытна для своего возраста.

Как бы заставить ее расколоться?

– Давай говори, а не то посажу тебе в кровать Сэра Исаака Ньютона.

По правде говоря, никогда бы такого не сделала: и ее бы пожалела, и Сэра Исаака Ньютона. Он такой беззащитный, она же его раздавит как нечего делать, когда с перепугу начнет брыкаться. Но угроза сработала. Страшный и ужасный тритон! Неплохо придумано.

Она побледнела:

– Не посмеешь.

– Может, да, а может, нет.

– Я твоей маме пожалуюсь, – она сделала страшные глаза.

– Давай-давай. Мне-то что, – я тоже сделала страшные глаза.

Отлично. Поиграем в гляделки.

– Представители семейства саламандровых на ощупь холодные и склизкие. Они выделяют ядовитую защитную пленку…

Она отвела глаза, кто бы сомневался. Тритоны на многое пригодны, что ни говорите.

– Наверно, ничего плохого нет, если ты узнаешь. Я накопила почти сто долларов.

– Ну ты даешь! Быть не может!

Невероятная сумма для всякого, не говоря уже о незамужней девице семнадцати лет. Интересненькое дельце!

– Здорово-то как. А сколько времени у тебя ушло? – меня распирало любопытство.

– Около года. Папаша платил мне тридцать центов в час.

– А на что ты их потратишь?

– Не знаю еще, – ответила она не сразу.

Врет, наверное. Но зачем ей врать? Впрочем, какое мое дело. Я бы на сто долларов накупила кучу страшно интересных вещей. Можно купить хорошую лошадь и в любой момент, когда захочешь, уехать куда подальше. Своего рода свобода. Если ты типичная девчонка, можно накупить десяток платьев для балов дебютанток. А можно кучу постельного белья для приданого. Тоже своего рода свобода. А если ты другого сорта девчонка? Можно обзавестись хорошим микроскопом и накупить побольше блокнотов для научных записей. И это свобода. А можно купить – вдруг пришло мне в голову – совсем другого рода вещи. Можно купить… образование. От такого смелого предположения у меня просто перехватило горло.

– Что с тобой? Ты чего побледнела? – спросила Агги.

– Что?

– Собираешься грохнуться в обморок?

– Что-что?

– Ты еще малявка, но, если надо, у меня есть нюхательные соли.

– Я в порядке… просто задумалась.

И я принялась ее расспрашивать. Детали, детали, детали. Она объяснила, что можно пойти в банк и положить на сберегательный счет совсем немножко денег. Банк будет их хранить, и тогда никакие братья-воры до них своими грязными лапами не дотянутся. И банк мне отдаст деньги обратно в любой момент, когда они мне понадобятся. И еще приплатят мне – это называется «процент по вкладу», объяснила она, – за право хранить мои деньги.

На следующий день я уже шагала по Главной улице, неся в банк свою сигарную коробку. Банк был чуть подальше хлопкоочистительной машины. Я никогда раньше не заходила внутрь банка и чуть даже не струсила, когда надо было пройти через величественные, обитые медью двери. Но я все же вошла и стояла растерянно на блестящем мраморном полу, разглядывая высокий разукрашенный потолок и начищенные плевательницы, ощущая эту торжественную тишину – атмосферу преуспевания и серьезных деловых отношений. Совсем не похоже на папину шумную контору.

С одной стороны – огромный стальной сейф с полуоткрытой дверью в фут толщиной. С другой стороны – дубовая, отделанная медью зарешеченная стойка. За ней два молодых человека – оба с усиками – считают деньги для клиентов. Во всем зале ни одной особы женского пола – ни взрослой, ни ребенка. В глубине зала, за огромным письменным столом сидит важный осанистый джентльмен в деловом костюме и курит сигару; он полностью погружен в серьезную беседу с клиентом. Тот сидит ко мне спиной, но я его сразу узнала. Отец. Важный мужчина при виде меня нахмурился и что-то сказал отцу. Папа встал и с озабоченным видом направился ко мне.

– Что ты тут делаешь, Кэлпурния? Дома все в порядке?

– Все прекрасно, папа, – я показала ему сигарную коробку и сказала: – Хочу открыть счет в банке.

Голос предательски дрожит. Как я это ненавижу, но не идти же на попятный.

– По-моему, это называется сберегательный счет.

Отец удивился:

– Зачем это тебе понадобилось?

Я тут же нашлась.

– Ты же сказал, чтобы мы сохранили наши деньги, вот я и подумала: тут самое надежное место.

Конечно, он сейчас спросит: для чего ты их хранишь? Лучше бы он не спрашивал. Не хочу с ним ничего обсуждать. Не сейчас.

К моему глубокому облегчению, он ничего такого не спросил.

– А, ну да. Я, впрочем, скорее имел в виду мальчиков, а не тебя, но вообще-то это прекрасная идея. Ты послужишь им отличным примером. Пойдем, я тебя познакомлю с президентом банка, и они тобой займутся.

Я сделала книксен и пожала руку важному президенту банка, мистеру Эпплби. Какой он надутый и самодовольный! С чего бы это? Надеюсь, не придется ему пожимать руку каждый раз. У него рука, как большая влажная рыбина. Мистер Эпплби велел мне написать на специальном листе бумаги имя, адрес и тому подобное, потом подвел меня к медной решетке. Я отдала свою сигарную коробку, и один из клерков тщательно пересчитал деньги. Получилось пять долларов пятьдесят восемь центов. Он записал эту сумму в маленькую голубую книжечку и протянул мне. Сказал, чтобы я хранила ее в надежном месте и приносила с собой каждый раз, когда хочу сделать «вклад» или «снятие со счета» и что «проценты» на мой «счет» будут начисляться четыре раза в год.

Мы с папой попрощались, выйдя из банка. Он отправился в контору, а я домой. Я прижимала к себе коробку с моей новой сберегательной книжкой. Я то и дело останавливалась, чтобы полюбоваться на красивую голубую обложку, на которой золотыми буквами было вытеснено «Первый национальный банк Фентресса». И запись самым разборчивым почерком – первый вклад пять долларов пятьдесят восемь центов. И множество пустых линеечек и колонок – там будут следующие записи о моем растущем богатстве. Круто!

Наши с Агги отношения немножко потеплели. Я то и дело старалась выразить ей благодарность за информацию о банке, а она в ответ рассказывала мне о своих «прибылях и вложениях», хотя я не вполне понимала, о чем она толкует. Мы сравнивали, как растут наши сбережения. Теперь, когда я знала ее секрет, она старалась со мной не ссориться. Я и не догадывалась, что она прячет от всех нас еще один секрет, куда более важный.

Примерно в это же время Тревис стал исчезать после ужина и не показывался до самого вечера. И так почти каждый день. Сначала я и внимания не обратила – вокруг столько братьев, за всеми не углядишь. Но как-то утром, по дороге в школу, я заметила, что он какой-то невыспавшийся, руки поцарапаны, на ногах синяки.

– Что с тобой, Тревис?

– Ничего.

– А это что? – я показала на царапины. – Ну, рассказывай.

– А, это… Вчера вечером были всякие проблемы с Грязнулей.

Я резко притормозила.

– Это Грязнуля тебя так отделал?

– Нет, конечно, нет. Он меня никогда не тронет! Это койоты.

– Койоты?

– Ну, не сами койоты, а кусты и всякое такое, пока я бежал.

– Объясни по-человечески, а то приходится из тебя каждое слово клещами тащить.

– Это длинная история, Кэлли.

– Начинай уже, – сил больше нет на эту тягомотину. – Я никуда не тороплюсь.

– Помнишь, ты мне сказала, что псовым надо быть в стае себе подобных, тогда они счастливы?

Ничего такого я не помнила, конечно.

– Вот я и подумал: Грязнуле нужна компания других собак. На прошлой неделе я отвел его на пустырь за баптистской церковью, там всегда свора собак собирается. Хотел, чтобы он с ними познакомился. Но они только зубы скалили почему-то и прогнали его. Наверно, понимают, что он не такой, как они, ну, не совсем такой. Несправедливо это! Это же не его вина, что он родился койпесом. Что ему делать? И без цыплят он не может обойтись.

Да, Грязнуля цыплят любит. Ни до чего хорошего это его не доведет.

– На следующий вечер я опять к нему пришел. Уже почти стемнело, и мы услышали, как койоты тявкают где-то вдали. Знаешь этот звук на высокой ноте, яп-яп-яп, когда они охотятся. Он уши насторожил, и глаза у него дико заблестели. Тут я понял: по-настоящему он койот! Как я раньше не догадался? Он тоже грязный, он им подойдет, пусть обнюхиваются, пусть играют и охотятся вместе. Мне даже сон приснился, что койоты его сделали вожаком стаи. Я разведал, где они собираются – иногда они сходятся вместе на другом берегу реки, прямо под мостом. Пару раз я попытался отвести Грязнулю туда, но мы их так и не видели.

Удивительно, сколько смекалки у Тревиса. Сам, без чьей-нибудь помощи, попытался решить все проблемы Грязнули.

– Вчера вечером мы в третий раз пошли искать койотов. Шли мы вдоль реки уже в сумерках и вот услышали, прямо рядом, очень громко. У Грязнули снова дико заблестели глаза – он явно их породы. Мне стало страшно грустно, но я его обнял и сказал: «Прощай, Грязнуля, тебя ждет твоя стая. Они твоя семья и твоя судьба». И он побежал к койотам.

Тревис утер слезы, я его обняла, чтобы утешить.

– Я мечтал увидеть эту счастливую встречу под луной, поэтому пробрался за ним сквозь ужасно колючие кусты. Хорошо, что я за ним пошел, потому что я сразу услышал рычание и злобный такой лай. Когда я туда добрался, три койота его окружили и стали кусать, просто рвать на части. Они убить его хотели, Кэлли. Они его ненавидят. Они его съесть хотели. Хорошо, что они людей боятся. Я подобрал большой сук и большие камни, и я их прогнал. Вовремя успел.

Тревис снова утер слезы.

– Бедняга Грязнуля. Он просто хотел быть частью стаи. Собаки его не хотят, и койоты его не хотят. Люди только и мечтают его утопить или застрелить. А он – бедный сирота. Ну, вроде того, он же братьев потерял. И сестер.

Трудно с этим не согласиться. С самого рождения его преследует злой рок.

– Бедняга Грязнуля. Так что, он… убежал?

– Вернулся в свою нору, – Тревис чуть-чуть приободрился. – Придется мне и дальше о нем заботиться.

Это справедливо. Хоть злая судьба поначалу обделила беднягу Грязнулю, но в одном ему повезло – он встретил Тревиса.

– Никому он не нужен, кроме меня. Выходит дело, что я – его стая, – Тревис смущенно глянул на меня. – Ты тоже можешь быть в нашей стае, если хочешь.

Что на это скажешь?

– Ладно. Только помни, никому о нем не рассказывай. Это тайна.

Боже правый, сколько же тайн!

Глава 21 Секреты и позорные тайны

Геология Патагонии представляет большой интерес. <…> Чаще всего попадается раковина массивной гигантской устрицы, имеющая иногда целый фут в поперечнике.

Я причесывалась перед сном – сто взмахов щеткой – и расспрашивала Агги.

– А на что похоже море? И пляж, на что он похож? И ракушки? Правда, что можно идти по пляжу и подбирать ракушки? А за это надо платить, или они бесплатные?

– Платить? Глупости! Кому платить?

– Не знаю. Потому и спрашиваю.

– Подбирай сколько хочешь, хотя зачем они тебе сдались, ума не приложу.

– Чтобы собрать коллекцию ракушек, чего тут непонятного.

Я загадала на прошлый Новый год, что обязательно своими глазами увижу океан – любой океан. Но я не очень-то верила, что у меня получится; на худой конец сгодилась бы и коллекция ракушек.

– Понятия не имею, кому нужна куча грязных старых ракушек, – удивилась Агги.

Да, тяжело с ней разговаривать. Но я не отступалась.

– А дельфинов ты видела? Я о них все на свете читала. Они млекопитающие, знаешь, теплокровные. Совсем даже не рыбы.

– С какой стати? Они же живут в воде. Значит, рыбы.

Я ушам своим не поверила. Как человек, которому такая удача привалила – жить у моря, – может быть таким невежественным? Я только вздохнула.

– А солнце блестит на танцующих волнах?

– С чего ты взяла?

– Где-то прочитала.

– Ну, понятно. Наверно, можно и так сказать. Когда погода хорошая.

– Расскажи мне про волны, – попросила я.

Она ужасно удивилась:

– Волны выбрасывают на песок всякую гадость.

– Какую гадость?

– Дохлую рыбу, мертвых чаек, деревяшки, водоросли, всякую дрянь. Вонючую. Хотя однажды я нашла стеклянный поплавок от сети, а потом еще пустую бутылку из-под рома, она с самой Ямайки приплыла.

– Здорово. А записка в ней была?

– Нет, – зевнула она.

– Но ты ее все равно сохранила? Вот бы мне что-нибудь такое.

– Зачем? Старое барахло.

Да, разговор явно зашел в тупик. Но я не унывала.

– Расскажи про приливы и отливы.

– Что про них рассказывать. Сначала прилив, а потом отлив. Иногда их слышно.

– Слышно? А какой это звук?

– Ну, такой тихий, шипучий – ш-ш-ш-ш-ш. Иногда погромче, когда волны ударяют в каменистый берег. Тогда сильный шум. Когда как.

– А когда как?

Ей явно казалось, что я говорю по-китайски.

– Откуда мне знать?

Странное у нее ко всему отношение. Как можно не знать, как можно не попытаться узнать, как можно вообще про это не думать? Может, с ней что не в порядке, ну, не только астения и неврастения, а что-нибудь еще? Может, с ней что из-за наводнения случилось, а снаружи не видно? Может, она головой ударилась, и ей все любопытство отшибло? Вопрос для Дневника: откуда берутся волны? И приливы с отливами? Обсудить подробно с дедушкой.

На следующий день ей пришла маленькая посылка, и, поскольку она валялась среди других писем, я посмотрела на обратный адрес. «Л. Лампкин, 2400 Чёрч-Стрит, Галвестон». Кто такой этот Лампкин? Я уже собиралась отнести посылку Агги, как она появилась собственной персоной и молниеносно схватила пакет – словно голодный ястреб добычу. Прижала к себе, глаза так и сияют. Выскочила из холла, слова не сказав, и на полной скорости помчалась наверх.

Ну и ну, до чего невежливо. И страшно интересно.

Агги уже была в нашей комнате, сражалась с разлохматившейся бечевкой. Она завопила не своим голосом:

– Ножницы! Дай мне ножницы!

Я помчалась в гостиную за ножницами, но когда вернулась, она уже ухитрилась разорвать пакет. Там была коробочка. Агги поставила ее на стол и благоговейно открыла. Внутри оказалась шкатулочка и письмо. Она прижала руки к груди – волнующий момент заслуживает минутной паузы.

Тут я сделала глупость:

– Что там такое?

Она обернулась:

– Можно меня в этом доме хоть на минуту оставить в покое? Убирайся отсюда!

– Не надо кричать, – обиженно сказала я. – Я и сама могу догадаться, что ты не нуждаешься в моей компании.

Я вышла. Меня терзала горькая обида, но, несмотря на потрепанные чувства, я высоко держала голову. С чего это я взяла, что мы стали друзьями?

Я спустилась вниз и тут совершила вторую ошибку, задержалась в холле. Тут меня мама и отловила – пора было заниматься музыкой.

Вечером, когда мы с Агги готовились ко сну, она спросила:

– Кэлли, а где щетка для волос?

Я сунула щетку ей под нос. Еще через пару минут:

– Кэлли, а ты пемзу не видела?

Я бухнула искомый предмет прямо ей на колени и пять минут мучилась, пока она терла пемзой пятки – жуткий звук.

– Кэлли, куда ты задевала…

– Никуда! Что бы это ни было! Сама ищи, я тебе не прислуга.

Ледяное молчание. Ясно, что ее просто распирает новостями, но обе мы делали вид, что не замечаем друг друга, пока не пришло время задуть лампу. Наконец она сказала:

– Ну ладно. Умеешь хранить тайны?

– Конечно, умею, – обиженно буркнула я. – Я же не ребенок, сама знаешь.

– Поклянешься никому не рассказывать? Подними правую руку и клянись.

Я подняла руку, но ей этого было мало.

– Подожди, где моя Библия?

– Агги, это уже слишком.

Она вытащила Библию из шкафа и заставила меня положить на нее правую руку. Да, похоже, дело серьезное. Если я такую клятву нарушу, попаду прямехонько в ад. Но если меня будут прижигать раскаленным железом и стегать девятихвостой плеткой? Тогда как? Можно? Коленки у меня дрожали. И голос тоже.

– Клянусь никому не рассказывать.

– Никогда, никому и так до скончания века.

– Никогда не рассказывать и так до скончания века. Аминь.

Она чуть-чуть расслабилась и улыбнулась совершенно необыкновенной улыбкой. Да, она же хорошенькая. Трудно заметить, потому что она всегда хмурится и злится, беспокоится и расстраивается.

Мама дала ей саквояж вместо того мешка, с которым она приехала. Агги достала оттуда маленькую шкатулку – ту самую. Велела мне сесть у стола и осторожно протянула шкатулку.

Там оказалась фотография молодого человека лет двадцати, плотно упакованного в костюм и жесткий воротничок. Волосы гладко прилизаны – важное событие, снимается портрет.

– Это он, – прошептала Агги, выражение лица такое же умильное, как у Гарри, когда он ухаживал за своей первой девушкой.

Я внимательно посмотрела на круглое, словно луна, лицо, тощие усики, чуть кривоватые зубы, пробивающуюся бородку.

– Правда прелесть? – выдохнула полная пылких чувств Агги.

Ну… нет. Скорее смахивает на дохлую рыбу. Если честно, он, конечно же, замер, не дыша, пока его фотографируют. Это никого не красит, но все равно он какой-то никакой. Как-то раз дедушка сказал, что у каждого свой вкус. Вот вам живое доказательство.

– А кто он, Агги?

– Ну кто. Лафайет Лампкин, конечно. Мой поклонник. Но никто не знает, и ты никому не говори, – она железной хваткой сжала мое плечо.

– Ой. Больно. Не скажу, я же обещала. А где вы познакомились?

– Он раньше работал бухгалтером у папаши в лавке. Но как-то раз пошел меня провожать, и папаша его уволил на следующий же день под каким-то дурацким предлогом. Но он ничего плохого не делал. Папаша просто хотел от него избавиться.

– Почему?

– Папаша сказал, что он не нашего круга. Может быть, но мне-то что. Лафайет сам в люди выбился, – гордо заявила она. – Выучил бухгалтерское дело на заочных курсах и старался, как мог, пополнить свое образование. Но папаше всего мало, хотя он тоже самоучка. Папаша хочет, чтобы я вышла замуж за кого-нибудь, кто в родстве с богатыми семействами, с Сили или с Моуди. У них денег, как у Креза, но мне на это наплевать.

Она взяла фотографию и нежно прижала к груди. Глаза ее увлажнились, и она сказала мечтательно:

– Мое сердце принадлежит Лафайету.

Ну и ну, до чего романтично. Но обмен тайными посланиями с молодым человеком без ведома и одобрения родителей – опасная игра, которая обычно кончается неприятностями и слезами. Не удивительно, что она проверяет почту раньше всех, чтобы кто-нибудь еще не заметил ее писем.

– Он попросил прислать ему фотографию. Мило, правда? У меня была одна, но я ее потеряла после наводнения.

– В Локхарте есть фотограф, «Фотографический салон Хофера». Мы с дедушкой там сфотографировались вместе с Vicia tateii.

– Вы сфотографировались с тем растением? – удивленно переспросила она.

– Конечно. Говорят, что нужно хранить память о важных событиях.

– Это про свадьбы, крестины и всякое такое прочее. А не про растения.

– Позволь напомнить, что открытие нового вида – весьма важное событие. – Я вынула из ящика стола нашу фотографию – дедушки, меня и нашего открытия – и ткнула в нее с гордостью. – Вот, смотри.

– Ну и что? – с пренебрежительными нотками в голосе она оттолкнула фотографию, как какой-то пустяк. Пустяк! Пусть она мне про банк рассказала, я ей за это благодарна, но такое отношение – уже слишком. Раздражению моему не было предела. Мне дорога фотография нашего Растения, ей – фотография Лафайета Лампкина, в чем тут разница? Да, конечно, наше Растение выглядит неважнецки, немножко неказисто, уж больно день жаркий был. Но оно совершенно новый вид и заслуживает особого уважения. А некоторым людям самые важные вещи невдомек.

– Подожди минутку, – теперь она схватила фотографию и принялась ее внимательно изучать.

Отлично, наконец-то она поняла важность научного и исторического документа. Прониклась идеей просвещения. Наконец-то! А то глядит на меня, как на надоедливую идиотку. Теперь-то начнет воспринимать меня всерьез. Мы сможем и на другие темы разговаривать. Не только о деньгах. Может, даже сможем провести вместе какое-нибудь исследование.

Она постучала пальчиком по золотой печати в нижнем левом углу фотографии. «Фотографический салон Хофера».

– Ты говоришь, это в Локхарте?

– Прямо рядом со зданием суда. А что?

– Как что? – Медленно же ты соображаешь, говорил ее взгляд. – Я смогу там сфотографироваться для Лафайета. Сколько это стоит? Когда кто-нибудь туда поедет?

Прощайте, совместные научные исследования, прощай, изучение Природы.

– Стоит доллар, и Альберто, наверно, поедет туда в субботу.

– Отлично. Поеду с ним.

– Я тоже поеду.

Сколько же всего народу будет в повозке? Если Агги поедет, мне не достанется места на козлах и придется сидеть в повозке. Все равно, поездка в большой город (население 2306 человек) со множеством всего интересного того стоит: там и электричество, и библиотека, и большой магазин, и чайный зал, и оживленное движение. В библиотеке, конечно, сидит пожилая дама-библиотекарша, миссис Уиппл ее зовут, старая калоша, которая следит за всем и решает, какую книжку можно давать детям, а какую нельзя. Она уже раз отказалась выдавать мне «Происхождение видов» Дарвина, но, к счастью, у дедушки нашелся экземпляр. Все равно никогда не забуду злобный взгляд этой миссис Уиппл.

– А как ты объяснишь, зачем тебе понадобилась фотография?

– Скажу, что это для мамаши и папаши вместо той, которую они потеряли.

Я и сама не промах, совру – недорого возьму, но эта Агги мне сто очков вперед даст. Быстро соображает.

Суббота – самый лучший день недели. Я постучала в дверь библиотеки и услышала обычное: «Входи, коли не шутишь».

– Дедушка, мы собираемся в Локхарт. Хотите, верну библиотечные книги?

– Спасибо, очень любезно с твоей стороны. И я тебе дам список книг, которые мне нужны.

Я взяла список, книги и побежала к повозке. На козлах уже расселись Альберто, Гарри и Агги. Мы с Салом Россом забрались в повозку и устроились на старой попоне. Я взяла с собой «Путешествие натуралиста на корабле “Бигль”» и развлекала брата, зачитывая вслух особо интересные места. Ему очень понравилась глава про каннибалов, но пришлось читать почти шепотом, чтобы взрослые спереди не услыхали.

В городе все, кроме меня, направились в большой универсальный магазин Сазерленда («Всё под одной крышей») на главной площади. Три этажа всевозможных соблазнов – и необходимое, и ненужная роскошь. А я пошла в библиотеку.

Там было темновато, пахло бумагой, чернилами, кожаными переплетами и пылью. До чего же я люблю этот запах книг. Что может быть лучше, согласитесь? Лучше может быть только отсутствие миссис Уиппл, местной гарпии.

Я положила на стойку книги, которые надо было вернуть. К счастью, вышеназванной особы нигде не было видно, хотя я слышала шелест ее черного поношенного бомбазинового платья, которое она надевает в любую погоду, поскрипывание корсета на китовом усе, чувствовала запах нафталина. Значит, она где-то тут. Странно. Вдруг она как выскочит из-за стойки прямо на меня, словно чертик из коробочки. Я пискнула как мышка и отскочила, но не могла не восхититься ее резвостью и проворством – она же вовсе не молоденькая и совсем не так легка на ногу.

– Кого мы видим, – угрюмо сказала миссис Уиппл. – Неужели сама Кэлпурния Вирджиния Тейт? И, как всегда, подкрадывается незаметно.

Какая горькая несправедливость! Это я-то подкрадываюсь? Почему эта ужасная хранительница книг так меня ненавидит? Мы обе любим книги. Значит, по логике вещей, мы родственные души, но по какой-то странной причине мы терпеть друг друга не можем. Всегда и во всем. Может, пора заключить перемирие, зарыть боевые томагавки, протянуть оливковую ветвь, искренне извиниться за причиненное зло?

А может, и не пора.

Ярость во мне клокотала. Но я не дала ей выхода и проговорила самым что ни на есть сладеньким голоском:

– Добрый день, миссис Уиппл. Вы не думайте, я не собиралась подкрадываться. Это вы меня испугали. Как это вы умудряетесь так быстро двигаться, при таком-то весе… Ой…

Она вдруг побагровела, как свекла. Не хотелось бы оказаться виновницей ее смерти от апоплексического удара.

– Уходи, пожалуйста. У меня нет времени на таких записных нахалок, как ты.

Она повернулась ко мне спиной и направилась в секцию истории Техаса.

Изгнана из библиотеки! Новое дело! Что я маме скажу? Записная нахалка! Тут я сразу вспомнила о записке от дедушки. В определенных кругах, стоит только упомянуть его имя, и золотой ключик как по волшебству открывает двери, которые мне иначе ни за что не открыть. В других кругах – там, где царят невежественные, неумытые и неначитанные особи, – его с презрением именуют полоумным, «сумасшедшим прохфесором», распространяющим еретические, явно сомнительные, а может, и опасные идеи.

Миссис Уиппл знала, что дедушка – член-основатель Национального географического общества. Она знала, что он состоит в переписке со Смитсоновским институтом. Что бы она не думала о теории эволюции, ей приходилось признать, что дедушка – самый образованный человек от Остина до Сан-Антонио, а может, и еще дальше.

– Пока я еще не ушла, миссис Уиппл… Дедушка попросил меня взять для него эти книги, – я вытащила дедушкину записку и тщательно разгладила ее на стойке. – Видите, это для него. Для его исследований. Лично для него.

Она обернулась – сомнений нет, она поняла, для кого книжки. Недовольно поджала губы, но листок бумаги взяла, прищурила глаза, пробежалась по списку и не глядя на меня, пошла в хранилище, рявкнув через плечо:

– Двадцать минут.

Отлично. Есть время пройтись по магазину и, может даже, посмотреть, сфотографировалась ли уже Агги. С легким сердцем и легким шагом я направилась к центральной площади. Хорошо, что у нас есть такая замечательная библиотека. В большинстве округов Техаса библиотек нет и в помине. Доктор Юджин Кларк, врач, который умер молодым, завещал десять тысяч долларов на постройку библиотеки, чтобы молодая особа, которая ему отказала, могла пользоваться прекрасной библиотекой с залом, где можно будет наслаждаться литературой и музыкой. Это здание было построено во имя любви. И теперь оно служит нам, жителям округа Колдуэлл, конечно, только тем, которые умеют читать.

Кэлпурния, тебе привалила удача. Даже если приходится иметь дело с такой Медузой Горгоной, чтобы получить книги. Немножечко несправедливо, совсем немножечко. Нет, сейчас, похоже, уже не совсем немножечко. К тому времени, как я дошла до главной площади, ясный, солнечный день затмился в моей душе маленьким черным облачком вины.

Почему миссис Уиппл так меня не любит? Если раньше у нее и не было причин меня не любить, теперь они уж точно появились. И никто, кроме меня, в этом не виноват. Я вспомнила свои слова, может, в них нет ничего особенного? Увы, это не так. По меньшей мере, я ей нагрубила. А если честно, проявила жестокость. Поставь себя на ее место (можешь даже запихнуть себя в корсет из китового уса). Она вдова, немолодая, влачащая скудное существование. Ей приходится терпеть таких нахальных детей, как… ну, как я. Она – Хранительница книг и заслуживает всяческого уважения. Ничего, что она словно считает все эти книги своими собственными, не хочет их отдавать в руки беспечным незнакомцам, которые отнесутся к ним без должного уважения, будут их трогать грязными руками или – страшный грех – подчеркивать и писать на полях. А может быть, даже совершат самое ужасное преступление – потеряют один из этих драгоценных томов! Подумать страшно!

А ты, Кэлпурния, жестокая девчонка. Надо как-то попытаться загладить вину. Искренне извиниться, а то угрызения совести замучают. Пусть не любит меня, если ей так нравится. Но я больше к ней плохо относиться не буду. Не заставите.

В магазине я изучила все духи, мыло и пудру, куда более разнообразные и изысканные, чем в нашей местной лавке. Мое внимание привлек роскошный кусок лавандового мыла в расписной жестяной коробочке. Отличный подарок для немолодой дамы. Я только легонько вздохнула и велела самой себе оставить все сожаления. Вытянула из кармана целый четвертак. Даже на мороженое с крем-содой не останется, но что поделаешь. Ничего, я себе еще заработаю. Будет у меня и мороженое, и крем-сода.

Я поднялась в чайную комнату на втором этаже. Там, среди кадок с пальмами, в позолоченных креслах сидели дамы и пили чай из тоненьких фарфоровых чашечек. Они ели крошечные-прекрошечные сэндвичи со срезанной коркой (даже не спрашивайте меня, зачем срезать с хлеба корку). Я полюбовалась на фигурный металлический потолок и медленно крутящиеся лопасти электрических вентиляторов. Тихо шипели трубы пневматической почты, с головокружительной быстротой переправляющие деньги и счета туда-сюда по всему магазину.

Я спустилась на первый этаж. Гарри покупал для отца сигары.

– Что у тебя, малышка?

– Это для миссис Уиппл из библиотеки. Как ты думаешь, ей понравится?

– Подходящий подарочек. Но с чего ты вообще вздумала дарить ей подарки?

– Я ей нагрубила.

Рассказала брату, что произошло, но не упомянула, что потратила все деньги. Честное слово. Он мне посочувствовал.

– Весьма похвально, малышка. Пойдем, я куплю тебе мороженое с крем-содой или мороженое с фруктами. Что хочешь.

– Правда? – жизнь сразу заиграла новыми красками.

Мы уселись рядышком на крутящихся стульях у прилавка, где продавали газировку. Гарри заказал совершенно новый десерт – разрезанный вдоль банан, экзотический, дотоле невиданный фрукт, а внутри взбитые сливки. Ну, а я, конечно, попросила мороженое с крем-содой. Я с восторгом глядела на то, с какой привычной легкостью продавец готовит коктейль – набирает шарик мороженого, добавляет ароматную крем-соду, старается, чтобы пена дошла прямо до края высокого стакана в форме тюльпана – до самого края, но не через край – кладет сверху порцию сверкающих взбитых сливок и яркую красную вишенку. А потом ставит стакан на гофрированную бумажную салфетку, а рядом кладет и ложечку, и соломинку.

Я вычерпывала взбитые сливки ложкой, пыталась утопить мороженое, старалась не слишком шумно тянуть крем-соду через соломинку. Добрый Гарри дал мне два раза откусить от его бананового десерта (полезно быть его любимицей). До чего же вкусно, в следующий раз закажу себе такой, хотя он стоит целых тридцать центов!

Я погуляла по разным отделам магазина, с восторгом оглядывая разнообразные товары. Книжек почему-то не было. Может быть, владелец магазина сам не любит читать, а может, он думает: раз есть библиотека – больше ничего и не надо.

Мы вышли на улицу, и Гарри с Альберто начали грузить закупленные товары. Я двинулась в сторону «Фотографического салона Хофера» («Замечательные фотографии знаменательных событий»). Я уже входила в дверь, чтобы проверить, где Агги, когда заметила на витрине кое-что примечательное. Голенький младенец на медвежьей шкуре, деревенская парочка – жених и невеста во взятых напрокат нарядах. А между ними знакомая картинка – дедушка, я сама и Растение. Пусть весь мир – ну, по крайней мере, весь Локхарт – видит. Представьте себе, мы – местные знаменитости. Интересно, может, миссис Уиппл меня именно за это ненавидит? Нет, она меня не жаловала и до того, как мы открыли новый вид.

Я вошла. Над головой, объявляя о моем прибытии, звякнул колокольчик.

– Присядьте пока, – прокричал мистер Хофер. – Я занят.

– Кэлпурния, это ты? – раздался голос Агги. – Иди сюда.

Я откинула занавеси, закрывающие проход в студию. Агги позировала, сидя в изящном плетеном кресле, как на троне. На коленях она держала большущий букет искусственных роз и декоративной зелени. Она была явно недовольна букетом.

– Как ты думаешь? С цветами или без цветов?

Мистер Хофер обернулся:

– Привет, привет, мисс Кэлпурния. Рад тебя видеть.

Мистер Хофер пришел от нашего открытия в такой восторг, что готов был день и ночь рассказывать всем и каждому о значительности этого события и о той невероятно важной роли, которую играл он сам в обнаружении новых видов на нашей планете. Ведь именно его фотография – Vicia tateii крупным планом – хранится теперь в Смитсоновском институте, с именно его – Хофера – тисненой печатью на обороте снимка, напоказ всем-всем, во веки веков. И так далее, и тому подобное.

Он вежливо осведомился о дедушкином здоровье и о моем, но тут я его перебила и спросила, почему он выставил нашу фотографию в витрине.

– Хороший вопрос, юная леди. Такой хороший вопрос, что с полдюжины людей каждый день заходит в салон и спрашивает. И многие остаются, чтобы сделать снимок. Будит любопытство, можно сказать, помогает начать разговор. Вот совсем недавно…

– Так с цветами или без? – в голосе Агги сквозило раздражение. – Знаете, мистер Хофер, я не могу тут весь день сидеть.

– Да-да, конечно.

– Так с цветами или без? – Агги совершенно потеряла терпение.

Цветы были даже похожи на настоящие, их явно сделал кто-то, кто разбирается в ботанике.

– С цветами. Они миленькие. Жалко только, что цвета не видно будет.

Тут мистер Хофер закатился продолжительным смехом – цветная фотография, обхохочешься. Агги пристроила букет поудобнее, а мистер Хофер приготовил все для вспышки и нырнул под черное покрывало.

– Замрите! – приказал он. – Три, два, один!

Вспышка магнезии осветила комнату ярким белым светом, мы на мгновение потеряли возможность видеть и даже двигаться.

– Хорошо должно получиться. Вы хотите две фотографии?

– Да. С меня два доллара?

– Именно так. Теперь мне нужно полчасика. За это время они подсохнут.

Агги и я вернулись в магазин Сазерленда, но сначала я показала ей Растение в витрине фотографа. К моему глубочайшему удовлетворению, теперь фотография произвела на нее большее впечатление, хотя, конечно, признаваться в этом она не хотела.

Я оставила Агги перебирать материю и кружева в магазине и, набравшись храбрости, зашагала назад в библиотеку. Пора вручить мой подарок и покаяться во всех грехах.

Я глубоко вздохнула, собрала волю в кулак и вошла. К моему ужасу и одновременно к облегчению, миссис Уиппл там не было. Стопка книг, перевязанная бечевкой, лежала на стойке. К ней прилагалась записочка – краткая до невозможности: «Книги, заказанные капитаном Уолтером Тейтом, Фентресс». Я сунула стопку книг подмышку и аккуратно положила жестянку с мылом на то же самое место. Моя храбрая половина хотела найти библиотекаршу между полками и сделать все, как положено. Трусливая половина вздохнула с облегчением и подумала: «В следующий раз». Эта половина победила – пора идти, повозка уже нагружена. Кто знает, нагружена или нет, но я быстренько рванула к двери. Что поделать, храбра я, конечно, донельзя, но и трусиха порядочная.

Кстати, я абсолютно уверена, что в понедельник утром по дороге в школу Агги зайдет на почту.

Глава 22 Опыт лишним не бывает

Маленькие лягушки из рода Hyla, сидя на зеленом листке, возвышающемся на дюйм над водой, приятно стрекочут; собравшись по нескольку вместе, они поют в лад на разных нотах. Мне стоило немало труда поймать одну такую лягушку. У лягушек рода Hyla на концах пальцев имеются маленькие присоски, и я обнаружил, что это животное может всползать по стеклянной пластинке, поставленной вертикально.

Дедушкин план занятий предполагал изучение лягушек, и мы, к счастью, набрели у отмели на одну, приличного размера. Она рассталась с жизнью совсем недавно и теперь плавала бледным брюшком кверху. Это была южная леопардовая лягушка, Rana sphenocephala. Ее так называют за характерные темные пятна. Мы ее хорошенько осмотрели, но причину смерти установить не смогли.

– Подойдет? – спросила я дедушку. Выглядела она не то чтобы очень.

– Подойдет, – кивнул он.

– Интересно, от чего она погибла?

– Может быть, удастся узнать после того, как мы ее вскроем.

Мы отнесли лягушку в лабораторию в старой плетеной корзинке для рыбы, приготовили нужные инструменты и лоток для препарирования. Еще один шаг по эволюционной лестнице – добрались до типа Хордовых, подтипа Позвоночных. Это означает, что у лягушки есть позвонки и спинной мозг, совсем, как у людей. Это вам не дождевой червь. Да, к вопросу о дождевых червях. Куда делся Тревис? Я его уговорила присутствовать при препарировании. А может, и зря. Напрасный труд, напрасные волнения. Его даже результаты изучать не заставишь. И этот мальчик собирается стать ветеринаром? Интересно, как это у него получится?

Следуя дедушкиным указаниям, я положила лягушку на лоток с воском, перевернула на спину и закрепила каждую лапку булавками. Сделала надрез в форме буквы «Н» во весь живот. Кожа гладкая, но упругая. Оттянула кожу, опять закрепила булавками и сделала такой же надрез в толстом слое мышц. Вот и внутренности – удивительно большая печень, крошечная поджелудочная железа, кишки, похожие на червяков. Похожие на мешочки легкие, почки.

– Посмотри на сердце, – показал пинцетом дедушка. – В нем только три камеры, а у млекопитающих и птиц уже по четыре. В сердце лягушки богатая кислородом кровь и бедная кислородом кровь смешиваются прежде, чем кровь начинает разгоняться по телу. Значит, оно не такое эффективное, как сердце птиц и людей – у нас сердце разгоняет по телу только богатую кислородом кровь. И это дает организму больше энергии.

Мы закончили изучением почек, клоаки и яичников – лягушка оказалась женского пола, но икринок в данный момент не было. Может, настоящий герпетолог и догадался бы, от чего она умерла, но мне ничего не приходило в голову.

Я понесла лоток с лягушкой в амбар. Тревис сидел на табуретке и развлекал амбарных кошек с помощью куска веревки. Увидел меня и простонал:

– Ой-ой-ой. Что на этот раз?

– Помнишь, я тебе пообещала, что мы двинемся вверх по эволюционной лестнице? Вот наше первое позвоночное. Леопардовая лягушка. Ты их видел на реке.

Я протянула ему лоток.

– Ужас, – пробормотал Тревис и опустил голову между колен. На этот раз его не вырвало и в обморок он не свалился. Очевиден некоторый прогресс.

Следующим был мертворожденный крольчонок из потомства Банни. Я заставила Тревиса смотреть, что я делаю. Привязала крошечное жалкое создание к доске, закрепила лапки веревочками. Взяла острый перочинный ножик и сделала аккуратный надрез вдоль грудки и живота. Взглянула на брата как раз вовремя, чтобы заметить, как у него закатились глаза. Уронила нож, зато поймала Тревиса прежде, чем он свалился на солому.

Оказалось, что мой братец, который так невероятно любит животных – по крайней мере снаружи, – совершенно не может видеть их внутренности. А как увидит, сразу – хлоп в обморок.

Я ждала целую вечность, но наконец прибыла моя лента для пишущей машинки. Я чуть не упустила этот момент, решила, что посылка на столе – одна из дешевеньких книжек, Ламар получает их по два раза в месяц.

Я понеслась наверх. Агги писала очередное бесконечное письмо к Лампику (так я про себя называла Лафайета). Как ей удается писать такие длинные послания, когда в ее жизни ровным счетом ничего не происходит – понять не могу.

– Получила! Получила! – выпалила я.

Она даже головы не подняла:

– Что ты получила?

– Ленту. Можем начать уроки.

– А-а-а-а… – она потянулась и зевнула. – Хорошо. Завтра начнем.

– А почему не сегодня? – я не могла сдержать нетерпения.

– Я занята.

– Чем? Письмо пишешь?

– Доложу тебе, – фыркнула она, – что это очень важное письмо. Может быть, самое важное письмо в моей жизни.

– Ну да? Почему бы тебе его не напечатать? А я бы смотрела и училась.

– Нет, это личное письмо. Убирайся!

– Куда? Это моя комната.

Была моя. Когда-то.

– Ну, и моя тоже. Убирайся отсюда и возись в своих грязных лужах со своим ненаглядным дедушкой. Это ваше любимое занятие, да?

Отвратительный тон. Но в чем-то она права. Я сделала вид, что мне все нипочем, и с гордым достоинством ответила:

– Мы изучаем все. Природа едина, от пруда до далеких звезд.

Агги только фыркнула. Я изо всех сил старалась еще что-нибудь добавить.

– Ты, между прочим, ему тоже родня. Он твой… он твой… – я судорожно пыталась нарисовать в уме генеалогическое древо. – Он твой двоюродный дедушка.

Агги оторопела. Ясно, что ей это в голову не приходило. Наконец она додумалась:

– Только свойственник, а не кровный родственник.

– Все равно считается. Так что изволь говорить о нем с уважением.

Фырк-фырк.

На следующий день она вытащила свой драгоценный ундервуд из шкафа и поставила на стол. Вынула ленту и заправила мою, протащив ее через многочисленные штырьки.

– Смотри внимательно. Я повторять не буду.

Затем она заправила чистый лист бумаги и уверенно застучала по клавишам:

Южно-эфиопский грач увел мышь за хобот на съезд ящериц.

Я смотрела через ее плечо.

– А зачем это понадобилось грачу? И откуда у мыши хобот? Такого не бывает.

– Дурочка, это просто упражнение. В этом предложении есть по разу все буквы алфавита.

Я была в таком восторге, что даже не обратила внимание на оскорбление. И не стала указывать на то, что кое-какие буквы повторяются. Мы поменялись местами, и я села на стул. Она показала мне, как держать руки в «начальной позиции», а потом я начала печатать.

Ну, не вполне. Научиться печатать – дело долгое и занудное, совсем не такое чудесное, как я воображала. Я даже испугалась, что Агги раздумает со мной заниматься, но бояться было нечего. Она слово сдержала. Я занималась невероятно скучными упражнениями – все равно что гаммы на пианино, а она каждый день проверяла, как идут дела, и даже оценки мне ставила, как настоящая училка.

Мы начали с ыва. Такого слова нет. Рычаги с буквами то и дело перепутывались, и я проводила кучу времени, их распутывая – больше времени, чем, собственно говоря, печатала. Единственным – маленьким – удовольствием было звонкое «дзинь» в конце каждой строки – звоночек, который предупреждал, что край бумаги близок. Тогда надо было со всей силой тянуть рычаг и переводить каретку, чтобы опять оказаться в начале новой строки.

– Держи пальцы так, словно играешь на пианино, – миллион раз напоминала мне Агги. – Сгибай их, а не распрямляй.

Я горько жаловалась на эти упражнения, но только про себя. Я же сама все это придумала и заплатила немало, так что нечего жаловаться. Сама виновата.

Агги ворчала, что мои упражнения действуют ей на нервы. Ее можно понять. Я переставила стул и маленький столик в кладовку. Там я по полчаса в день била по клавишам. ЫВА. ЫВА. ЫВА. Наконец я перешла к АВЫФ. Какой прогресс! Постепенно мы стали печатать настоящие слова – куда лучше, но все же совсем не так увлекательно, как может показаться. Я печатала кот, и пол, и дом снова и снова, и мне уже хотелось орать. Это еще хуже, чем «Букварь Мак-Гаффи». Потом я перешла к мяч, пять, дядя. Мой левый мизинец был куда слабее остальных пальцев, а буква «я» так и лезла везде, попадалась чуть ли не в каждом предложении. Никакая фраза без нее не обходилась, так мне, по крайней мере, казалось. «Я» получались слабенькие по сравнению с другими буквами, и фразы выглядели рябыми и неровными. Но я старалась. И преуспела.

Как-то раз я настолько погрузилась в свои упражнения, что не заметила сгрудившихся в дверях кладовки братьев. Они глядели на меня во все глаза. Я подняла голову.

– Чего вам?

– Да ничего. Просто интересуемся, откуда такой шум.

– Мешает – закройте дверь.

Поначалу было так:

Клик…

Клик…

Клик…

Очень скоро уже так:

Клик… Клик… Клик…

Прошло еще немного времени и стало получаться так:

Клик-клик-клик. Дзынь! Бум!

Через пару недель я пришла к дедушке в библиотеку и сказала:

– Вам не нужно послать куда-нибудь письмо? А то я практикуюсь – печатаю на машинке.

– Ну, вот еще один гигантский шаг в новое столетие. Держи черновик, я как раз собирался его переписывать. Посмотрим, что ты сможешь сделать.

Я помчалась в свою «контору», заправила чистый лист бумаги в каретку. Замерла над клавишами – надо навсегда запомнить этот момент. Это уже не тренировка, это настоящая работа.

Уважаемый профессор Хиггинс,

В соответствии с Вашей просьбой посылаю вам несколько семян Vicia tateii. Покорно благодарю за присылку семян Vicia higgenseii, которые я получил на прошлой неделе. Семена прибыли в хорошем состоянии. Я надеюсь прорастить эти семена и впоследствии иметь возможность обменяться с Вами мнениями касательно сравнительной анатомии и физиологии обоих видов.

Искренне Ваш,

Уолтер Тейт

К счастью, я перечитала напечатанное, чтобы убедиться в отсутствии ошибок – и обнаружила четыре! Ужас, какая невнимательность! Первая настоящая работа, и такое безобразие. Я тщательно перепечатала письмо, два раза перечла и побежала в библиотеку.

Дедушка читал письмо, а я глядела ему через плечо. Он поставил свою подпись, промокнул чернила и объявил радостно:

– Чудесно! А еще совсем недавно мы общались друг с другом, выдавливая острой палочкой клинышки на мокрой глиняной табличке. Поистине наступает машинный век. Отлично сделано. Вот, – он сунул руку в жилетный карман, – небольшое вознаграждение за труды.

Я отпрянула.

– Нет, дедушка, не надо.

Я просто в ужас пришла – взять десять центов от того, который и так мне уже столько дал! Подарил мне новую жизнь. Открыл глаза на огромное царство книг, идей и знаний. На чудеса Природы, на науку. У любого другого я бы взяла десятицентовик, но только не у дедушки.

– Ни за что! Хотите, отнесу письмо на почту?

– Премного обязан, – дедушка вытащил из ящика стола конверт и марку. – А когда дни станут длиннее, мы с тобой высадим эти семена и посмотрим, что получится.

Я помчалась на почту. А потом в контору к доктору Прицкеру. Мне не терпелось похвастаться своими новыми умениями. Он был на какой-то ферме, так что я провела упоительный час, сидя на жестком стуле и читая о разнице в лечении лошадей от спазматических колик и от колик, вызванных газами.

Глава 23 Моя первая операция

В заключение замечу, что, на мой взгляд, для молодого натуралиста не может быть ничего лучше путешествия в дальние страны. <…> Путешествие, однако, доставило мне слишком глубокое наслаждение, чтобы я не посоветовал каждому натуралисту – хотя он не должен рассчитывать, что и ему посчастливится иметь таких же хороших спутников, каких имел я, – использовать все возможности и отправиться в путешествие по суше, если это возможно, а не то пуститься и в дальнее плавание.

Доктор Прицкер поначалу отнесся к идее печатать этикетки скептически, но, когда я ему продемонстрирована несколько образцов, сразу же переменил свое мнение.

– Выглядит профессионально, Кэлпурния. Нанимаю тебя на работу. Пенни за этикетку.

Может показаться, что это не так уж много, но доктор Прицкер был единственным ветеринаром на всю округу, и на него был огромный спрос. Он прописывал с десяток примочек, растворов и порошков каждый день. И на все нужны были этикетки. Я тут же подсчитала, что получится никак не меньше пятидесяти центов в неделю!

– Договорились! – я протянула доктору руку. Мы обменялись рукопожатием, что почему-то ужасно его насмешило.

Я печатала все лучше и лучше, делала все меньше и меньше ошибок и зарабатывала все больше и больше денег. Но проблема была в том, что машинка стояла дома, а ей бы стоять у доктора Прицкера. Я выработала систему: после школы мчалась к доктору, оттуда домой, печатала все этикетки и неслась обратно к доктору. Немного утомительно. Но что делать? Свою пишущую машинку мне не купить – они невероятно дорогие. Но может быть… может быть, можно взять напрокат?

Я подождала, пока Агги получит следующее письмо от Лампика и будет в хорошем настроении. Она сидела на кровати и штопала носок.

– Привет, Агги, я вот тут подумала…

– Что ты подумала?

– Насчет машинки.

Она подозрительно на меня посмотрела.

– Ты ее не сломала? Я тебе шею сверну.

– Ха-ха, ничего подобного. – Да, у Агги «хорошее настроение» – вещь весьма и весьма относительная.

– И ты свою ленту используешь? Мою трогать не смей.

– Я и не трогаю. – Я прямо обиделась – она что, думает, я могу забыть наш уговор?

– Что тогда тебе надо?

– Я печатаю этикетки для доктора Прицкера… вот я и подумала… ты же не пользуешься сейчас машинкой… может, я бы перетащила машинку к нему?

– Ни за что, – она только расхохоталась.

– Я же с ней прекрасно обращаюсь, ты знаешь. И никто другой до нее не дотронется.

– Даже и не думай, – она снова вернулась к штопке.

У меня в запасе была еще одна карта – я-то знала, как с Агги обращаться.

– Я тебе заплачу.

– Что ты имеешь в виду? – она сразу оторвалась от штопки.

– Я ее у тебя арендую.

– Сколько?

– Десять процентов всех моих доходов от печатанья.

– На пятьдесят процентов я, пожалуй, еще соглашусь, но чтобы ни царапины.

– Нет, это слишком много.

Мы еще поторговались и наконец сошлись на двадцати процентах. Я должна была отчитываться и платить ей каждую неделю. Зачем ей нужна такая мелочь, не переставала думать я, когда она сама неплохо зарабатывает? Но если ты все потерял, все, что имел, тогда деньги ужасно важны. Я тщательно упаковала ундервуд в футляр и перевезла его в игрушечной тележке младшего братишки. Доктор Прицкер освободил для машинки угол письменного стола.

Когда я в следующий раз перепечатывала письмо для дедушки, я попросила разрешения показать его доктору. Впечатление было сильное, и доктор попросил меня печатать его письма и счета, а не только этикетки. Теперь мои дни были заняты такими важными посланиями, как: «Пожалуйста, получите счет за оказанные услуги – кастрацию Лютика» или напоминаниями тем, кто не уплатил по счету вовремя: «Ваш счет за лечение телки Снежинки просрочен. Пожалуйста, не забудьте уплатить».

По правде сказать, печатанье мне уже чуток поднадоело, но деньги были хорошие, и иногда было интересно смотреть, как доктор Прицкер лечит животных, которых ему приносят. Это вполне искупало монотонность моего труда.

А потом у бедняги Сэмюеля началось заражение на ноге, на которую наступил упрямый бык. Доктор Уокер уложил его в постель на целую неделю и велел держать ногу выше сердца. Я немедленно вызвалась сопровождать доктора Прицкера на вызовы.

Он немножко засомневался:

– Может, лучше Тревис? Думаешь, он согласится?

– Нет, он тоже в постели, у него бронхит. Иначе бы он, конечно, вызвался помочь, – не могла же я признаться, что мой братик падает в обморок даже от мысли о крови, не говоря уже о ее виде.

Я примчалась сразу после школы и помогла доктору собрать инструменты. Хотя кузнец и приладил вожжи для доктора так, чтобы тот мог править одной рукой, все равно нужно было запрячь его буланую кобылку Пенни в повозку. Можно подумать, что ветеринару годится только самая симпатичная лошадка в городе, но ничего подобного. Узкогрудая, с кривоватыми ногами, она была далека от идеала красоты. Здоровая и спокойная, Пенни досталась доктору по дешевке.

– Внешний вид – это еще не все, – сказал он, и я, от хорошего отношения к Пенни, с ним полностью согласилась.

Первые несколько дней, когда я ездила с ним в повозке, на нас поглядывали с изумлением, но улыбались и махали. Я сидела с прямой спиной и старалась изо всех сил выглядеть как настоящий помощник ветеринара. Когда мы приезжали на ферму, я приносила ведро воды, подавала ему мыло и полотенце, пока он обсуждал с фермером состояние животного. Часто фермер разражался бесполезными замечаниями: «Он сегодня сам не свой» или «Она ничего есть не хочет». Как прикажете доктору Прицкеру ставить диагноз на основании таких туманных описаний? Тем не менее после подробных расспросов и внимательного осмотра он собирал всю нужную информацию, а я тем временем подавала ему инструменты и делала заметки в «истории болезни» пациента.

Самым памятным событием стал визит на ферму Доусонов. Там мы обнаружили корову, лежащую в стойле, к хвосту привязана накарябанная карандашом записка: «Брюхо раздулось. Пжалста, помогите».

Мистер Доусон и его сыновья были далеко – клеймили скот. Рассчитывать было не на кого. Кроме меня.

Вид у бедной коровы был самый жалкий. Она пускала слюну и то ли мычала, то ли стонала при каждом вздохе. Левый бок словно надули. Мы приготовили все, что полагается, – ведро воды, мыло. Я открыла сумку с инструментами, чтобы доктор смог провести осмотр.

К этому времени я приучила доктора Прицкера объяснять мне, что он делает.

– Вот смотри, тут слева закупорка рубца, первого отдела желудка. Мне надо дать ей наркоз, чтобы я смог очистить желудок. Придется подождать, пока Доусоны вернутся.

Я храбро заявила:

– Я могу это сделать. Одна унция спирта плюс две унции хлороформа плюс три унции эфира. Взболтать перед употреблением.

Он поглядел на меня с сомнением.

– Ты мне прекрасно помогаешь, Кэлли, но все же…

– Необходимо вести тщательное наблюдение за дыханием, – я старалась, чтобы мой голос звучал уверенно, словно я все знаю. – Слишком мало – и корова начнет бодаться. Слишком много – корова умрет. Правильно?

– Правильно. Но вдруг с тобой что-нибудь случится? Что тогда скажут твои родители?

Я очень хорошо себе представляла, что именно скажут мои родители, но решила, что сейчас об этом думать не стоит. Он даже возразить не успел, а я уже вынимала пробки из пузырьков с вонючими препаратами. Я смешала их в чистой бутылке и хорошенько взболтала.

Я взяла конус для наркоза и сказала самым что ни на есть профессиональным голосом:

– Вы готовы, доктор?

Он никак не мог прийти в себя и пробормотал еле слышно что-то вроде:

– Боже, только бы мне об этом не пожалеть.

Я привязала недоуздок покрепче и придвинула конус из промокательной бумаги к морде коровы. Ей было слишком плохо, она даже внимания не обратила. Я начала капать смесь химических веществ на конус. Корова вдохнула, глаза ее закатились и, наконец, голова упала в солому. Я подняла ей веки, я видела, как доктор Прицкер так делал. Корова даже не мигнула. Теперь надо было держать ее в таком состоянии, капая жидкость равномерно, чтобы она не проснулась, пока он работает. Но не переборщить, а то она совсем не проснется.

– Хорошо, – доктор вроде слегка успокоился.

Он взял троакар, тоненькую трубочку с острым наконечником, и сказал:

– Начнем с этого, может, удастся ее очистить.

Те, кто считает, что хирургия – тонкое искусство, придут в ужас от того, что случилось. Он с силой ткнул острым концом в бок коровы, прямо в ее раздутый желудок. Вышло огромное количество газа, а за ним полилась полупереваренная трава. Жидкость лилась пару секунд, а потом остановилась.

– Черт, – сказал доктор Прицкер, и я была ужасно горда тем, что он забыл извиниться передо мной за то, что произнес плохое слово в моем присутствии. Я уже не была просто девочкой – я была его ассистенткой. – Троакар засорился. Придется вскрывать. Ланцет.

Я подала ему длинный искривленный нож. Он сделал маленький надрез на коже у последнего ребра, а потом надавил на нож сильнее, и разрез увеличился до шести дюймов. Он оттянул кожу и оболочку нижней части желудка. Засунул руку в коровий желудок и принялся выгребать полные горсти какой-то дряни. Сразу стало видно, что желудок сдувается по мере того, как он его очищает.

– Где же это ты, старушка, такого наелась? Никогда ничего подобного не видал.

Затем он решил, что дело сделано. Зашил желудок, а затем и кожу.

– Отлично. Пора ее будить.

Я перестала капать жидкость, но конус пока не снимала – вдруг она начнет буянить. Корова медленно приходила в себя и наконец с трудом поднялась на ноги, стала оглядываться – с интересом к жизни. Спасена!

Я воняла химикатами, и фартук оказался чуток замазан навозом, но ничего дурного со мной не случилось.

– Молодец, Кэлпурния, У тебя настоящий талант к этому делу, – похвалил доктор Прицкер и глянул на меня с хитрецой. – Но мы же не будем рассказывать о том, что произошло, папе и маме?

– Ни за что, сэр!

– Договорились.

На этот раз мы оба вымыли руки в одном и том же ведре, и мыло с полотенцем у нас были общие. И до конца дня я не переставала улыбаться.

Глава 24 Собаки везучие и невезучие

Эти волки хорошо известны из рассказа Байрона о том, как они смелы и любопытны и как матросы, сочтя их из-за этого свирепыми, бросились от них в воду. <…> Так, например, видели, как они вошли в палатку и вытащили мясо из-под головы спящего матроса.

На нас свалилась еще одна собачья беда. Думаете, что-то случилось с койпесом, который жил возле запруды? Вовсе нет. Несчастье обрушилось на папину любимую охотничью собаку, Аякса, а заодно и на дворового пса Гомера. Они, наверно, шарили в кустах и случайно наткнулись на логово гремучей змеи. Я всегда считала: смертоносные твари, вроде гремучих змей, затем и трещат, чтобы предупреждать всех встречных о неизбежной гибели. Подстрекая друг друга, собаки, наверно, увлеклись и опрометчиво решили исследовать, что там такое. Едва дотащившись домой, они без сил свалились на веранде. Следы зубов на мордах и передних лапах яснее ясного поведали печальную историю. Папа был в конторе, Сал Росс сбегал за ним, потом понесся искать доктора Прицкера. К их приходу у собак до неузнаваемости раздуло морды. Аякс со страшным скрежещущим звуком ловил ртом воздух, Гомер скулил от боли.

Доктор Прицкер склонился над Аяксом, потом осмотрел Гомера. Я догадалась: сделать ничего нельзя.

– Мне очень жаль, Альфред, – сказал папе доктор Прицкер. – Боюсь, я бессилен.

Никогда не видела папу в таком горе. Собаки, в особенности Аякс, долгие годы были его верными друзьями. Осенью, в холодные предрассветные часы, прижавшись друг к другу в укрытии, чтобы согреться, папа с Аяксом терпеливо ожидали, пока в небе не раздастся гусиный крик. Они были крепко связаны, папа и Аякс.

Сэмюель достал из повозки старый пистолет доктора Прицкера и зарядил его двумя патронами.

– Я… я сам, – выдавил папа.

– Нет, Альфред, – возразил доктор Прицкер, – позволь уж мне. Уведи детей в дом.

Папа и не заметил, как мы с Салом Россом вышли на лужайку и встали рядом с Гарри и Ламаром.

– Марш домой, все! – скомандовал папа.

Кивнул доктору Прицкеру и пошел следом за нами. Дома он сразу же направился к буфету и налил себе виски. Прозвучал первый выстрел. Я вздрогнула. Папа одним глотком допил виски. Никогда раньше он не пил спиртное среди дня. Грянул второй выстрел. Папа молча вышел из комнаты. Слышно было, как он медленно, с трудом поднимается по лестнице.

Я видела через окно, как Сэмюель заворачивает трупы в мешковину и относит в повозку. Хорошо еще, что Тревиса нет дома. Наверно, он на реке, с койпесом.

Не помню, кто рассказал Тревису о гибели Аякса и Гомера. Знаю только, что это была не я.

Папа долго не мог прийти в себя. Как-то за ужином доктор Прицкер случайно – совершенно случайно – обронил, что собака Олли Крачера, ретривер по кличке Присцилла, принесла шестерых отменных щенят. Все здоровенькие, ни одного недоноска, и через несколько дней их уже можно будет разбирать.

– Я сам подумываю взять одного, – добавил доктор.

– Щенята! – завопил Джей Би. – Я тоже хочу щеночка! Можно нам тоже?

– Почему бы нет? – мама ободряюще улыбнулась малышу, потом папе и Тревису. – Вы же не будете возражать против щенка? Можно будет в субботу сходить посмотреть. Замечательный план!

– Замечательный! Замечательный! – подхватил Джей Би.

Папа грустно улыбнулся и сказал, что идея хорошая, а Тревис молча продолжал есть. Странно! Я попыталась перехватить его взгляд, но он упорно отводил глаза. Это не к добру.

Как я и думала, после ужина он догнал меня на веранде и горячо зашептал:

– Кэлли, мне нужна твоя помощь! Я хочу привести Грязнулю домой. Самое подходящее время для новой собаки, даже мама это признает.

– Да, но она имела в виду чистокровную охотничью собаку.

– А чем Грязнуля хуже? Он всю жизнь охотится на кур.

– Молчи, ни одной живой душе не говори, хотя проблема, конечно, не только в этом.

– Ты нам поможешь? Замолвишь за него словечко?

Братишка был вне себя от беспокойства. Он чуть не плакал.

– Кэлли, ты объяснишь им, что Грязнуля не какой-нибудь дикий зверь? Он может жить в доме.

– Ладно, постараюсь. Сделаю что смогу. Но понимаешь, Тревис, не так-то уж тут ко мне прислушиваются.

Брату явно полегчало.

– Спасибо, Кэлли. Завтра пойдем его навестить. Что-нибудь придумаем.

Мы пошли в дом. Пора было ложиться спать. Возможно, Тревис хорошо спал этой ночью, но меня он ухитрился заразить своим беспокойством. Я лежала во тьме, строя планы, как убедить родителей принять Грязнулю.

Назавтра мы с братом отправились вниз от запруды через густые заросли по оленьей, а может, и по койпесьей тропе. Грязнуля вышел из-за кустов и был явно рад нас видеть. Он заметно похорошел, шерсть так и лоснилась. Тревис даже снабдил его ошейником.

– Видишь? – спросил Тревис. – Правда красавец?

– Правда, – согласилась я. – Он выглядит гораздо лучше.

– Он настоящий рабочий пес, на днях крысу поймал. Глянь на эти болячки у него на боках. Я промывал их водой с мылом, но они никак не заживают, – Тревис придержал пса за ошейник. – Грязнуля умница, хорошая собака. Не бойся, все наладится.

Я поближе рассмотрела открытую ранку и легонько прощупала пальцами края. Грязнуля только слабо взвизгнул. Рана неширокая и, кажется, застарелая. Эх, мне бы один из зондов доктора Прицкера – исследовать, что там внутри. Я погладила Грязнулю, и он снова лизнул мне руку. Простил причиненное беспокойство, умничка.

– Ранки такие маленькие, почему же они не заживают? – спросил Тревис.

– Маленькие, да глубокие. Там осталось что-то внутри, поэтому раны и не заживают. Наверно, дробинки.

– А ты можешь их найти?

– Это целая операция. Сначала надо найти инородное тело, потом выскоблить рану или прижечь каленым железом, и тогда все заживет.

– И ты смогла бы это сделать?

– Я могу давать наркоз, если доктор Прицкер проведет операцию.

– А ты его попросишь? Спорим, он согласится. Я заплачу ему из моих карманных денег. Грязнуля гораздо больше понравится маме без болячек.

– Ладно, спрошу, – я критически осмотрела Грязнулю. – После того как он поправится, надо будет устроить ему ванну с душистым мылом, ну, тем, которое мама достает для гостей. Так он станет еще лучше.

– Здорово придумано! – Тревис был в восторге.

– И немного сострижем шерсть на шее. Еще можно хвост ножницами подравнять, а то он слишком уж пушистый. Это легко сделать. Будет больше похож на собаку.

– Круто!

Тревис улыбнулся своей самой чарующей улыбкой. Эта неотразимая улыбка заставляла всех, своих и чужих, поддаваться на его просьбы, даже если было очевидно – до добра это не доведет.

– Повяжем ему бант из моей ленточки для волос, чтобы выглядел посимпатичнее.

Боюсь, этого будет мало, но последнюю мысль я, пожалуй, оставлю при себе.

– Правда? – Брат взъерошил Грязнуле шерсть. – Вот увидишь, он станет отличной собакой.

Тревис обнял Грязнулю, зарылся лицом в теплую шерсть. Они оба выглядели такими счастливыми – мальчик и его собака. Грязнуля, конечно, не красавец, но он настоящий домашний пес. Надеюсь, мама и папа наплюют на экстерьер и родословную, увидят то, что вижу я – Тревис наконец нашел друга.

– Когда ты поговоришь с доктором Прицкером? Надо скорее, у нас мало времени. Щенков будут смотреть в субботу; если мы возьмем одного, для Грязнули не останется места.

– Ладно, завтра и спрошу.

Но на следующее утро грянул гром. Удар, как ни странно, нанесла Виола.

Мы уже заканчивали завтрак, когда услышали глухой выстрел. Стреляли где-то на задах.

– Что это? – спросила мама.

– Похоже на двадцатый калибр, – ответил папа.

Дробовик на всякий случай всегда висел на заднем крыльце.

Через минуту вошла Виола.

– Койота подстрелила, мистер Тейт, в бурьяне, меж сараем и курятником. Может, больной, уж больно хромал.

Мы с Тревисом так и застыли. Не может быть! Брат вскочил, опрокинул стул и ринулся вон из комнаты. Я – за ним, в пылу погони не обращая внимания на беспорядочные вопли в столовой. Бежала и кричала:

– Это не он! Это просто койот!

Мы добежали до сарая и двинулись по кровавому следу через высокую траву. В мозгу крутилась одна-единственная мысль: «Сколько крови, сколько крови». На земле лежал «койот». Только, конечно, это был не койот. Но он был жив. Он задыхался, скулил, но был жив.

– Нет! – заплакал Тревис.

Грязнуля лежал на боку, вся задняя часть в крови. Тревис пошатнулся.

«Пожалуйста, не сейчас, – взмолилась я. – Не смей падать в обморок. Я одна не справлюсь».

– Тревис, отвернись! Не смотри на кровь! Достань тачку, да побыстрее.

Он повернулся и побежал в сад, а я поспешила в конюшню за попоной.

Когда мы вернулись к Грязнуле, до него успели добраться и папа, и Гарри, и Ламар. Нас закидали вопросами и указаниями: «На лисицу не похож!»; «Почему он в ошейнике?»; «Не трогайте, он бешеный!»; «Где ружье? Надо его пристрелить, чтоб не мучился».

– Не смейте! Это собака Тревиса!

Я накинула на Грязнулю попону – для тепла и чтобы скрыть кровь.

– У Тревиса нет собаки, – удивился папа.

– Нет, есть! – заявил Тревис сквозь слезы.

Теперь, когда крови не было видно, мужество к нему вернулось.

– У Тревиса есть собака! – подтвердила я. – Помогите погрузить, мы свезем его к доктору Прицкеру.

– Эту дворняжку? Папа, можно я ее пристрелю?

– Это Грязнуля, – рыдал Тревис.

Они смотрели на нас в замешательстве, а Грязнуля жалобно подвывал из-под попоны.

Папа проворчал что-то о непослушных сыновьях, о людях, которые не знают, что делается в их собственном доме, об уйме зверья и о том, что еще одна собака – только через его труп.

Непонятно, что его так расстроило – слезы Тревиса или вой Грязнули. Возможно, искалеченная собака напомнила ему об Аяксе, и уж, без всякого сомнения, он вспомнил о длинной череде кошмарных питомцев Тревиса.

– Лечить эту тварь? Пристрелить его, и все дела, – заявил Ламар.

Они с папой развернулись и направились домой. За ружьем? За помощью? Кажется, я знала ответ, но сейчас об этом лучше не думать.

– Помогите, – сказала я двум оставшимся братьям, но Гарри только развел руками и отвернулся. Дождешься от него помощи.

Я потянулась к ошейнику – никогда не знаешь, как поведет себя даже самая спокойная собака в мире, когда ей больно. Но Грязнуля не пытался кусаться, только взвизгивал, пока мы с Тревисом поднимали его на тачку. Брат вдруг пошатнулся и закрыл глаза, я поспешно накинула на собаку попону.

– Умница! – похвалила я то ли Тревиса, то ли Грязнулю. – Можешь смотреть. Давай скорее, пока папа не вернулся.

Мы налегли на ручки тачки и вытолкали ее на дорогу. Гарри молча наблюдал. Не помогал, но и не мешал. Возможно, ни на что большее в таких условиях и надеяться было нельзя, но в глубине души я, его всегдашняя любимица, знала – этого я ему вовек не забуду.

Колесо вязло в мокром песке, мы двигались медленно, как в дурном сне. Тревис сдерживал слезы – берег дыхание. Когда мы доволоклись до улицы, он упал, и тачка чуть не опрокинулась. Ободрал руки и колени, но поднялся без единого слова жалобы и снова ухватился за ручку. Мы неуклюже потрусили дальше, толкая тачку изо всех сил. Из-под попоны не доносилось ни звука. В голове билась одна-единственная мысль: «А если доктора Прицкера нет на месте? Если он на вызове? Если его там нет?»

Наша самодельная «скорая помощь» завернула за угол. Доктор Прицкер как раз отпирал дверь. Какое счастье! Мы подъехали ближе.

– Нам нужна помощь! – прохрипела я. – Одну из наших собак подстрелили. По ошибке. Виола приняла ее за лису.

– Только это не лиса, это наш Грязнуля.

– Несите его в дом, – доктор Прицкер придержал дверь.

Тачка не пролезала в двери, пришлось нам с Тревисом взять собаку на руки. Попона свалилась, кровь закапала на пол. Но Тревис выдержал. Сделал все, что надо было сделать. Мы водрузили Грязнулю на стол, и тут только Тревис сказал: «Я… я лучше сяду». Он рухнул на стул и опустил голову между колен.

– Что это с ним? – доктор Прицкер удивленно посмотрел на Тревиса.

– Он… я потом объясню. Спасите собаку!

Доктор Прицкер уставился на пациента, который едва дышал.

– Это была дробь?

– Двадцатый калибр. На птиц.

– Хорошо. Лучше, чем крупная дробь.

Тревис наконец нарушил молчание:

– Вы его спасете?

Ощущая странное спокойствие, я заявила:

– Можно я дам наркоз?

Теперь, когда мы добрались до врача, когда мы были в надежных руках и я сама была частью лечебного процесса, мой страх куда-то испарился. Почти совсем.

– Сначала намордник.

Я помогла застегнуть кожаный намордник. Грязнуля не возражал.

– Он не кусается, – буркнул Тревис, не поднимая головы.

– Неважно. Всем раненым собакам полагается намордник, такое уж у меня правило. Хлороформ готов?

Я подсунула воронку под намордник и начала давать наркоз. Глаза собаки закрылись, дыхание выровнялось. Доктор Прицкер внимательно осмотрел окровавленное бедро пса и неодобрительно хмыкнул.

– Что с ним? – Тревис поднял голову, но сразу же отвернулся.

– Задняя нога раздроблена. Возможно, он не сможет больше ходить.

– Но вы его спасете?

– Как бы не пришлось ампутировать коленную чашечку. Как он тогда будет жить? Пес беспородный и ничего не стоит. Кому нужна трехногая собака?

– Мне нужна! – твердо заявил Тревис.

– И мне, – подтвердила я.

Я развернула сверток с инструментами, подготовила шовный материал и ждала дальнейших указаний.

Доктор Прицкер внимательно поглядел на нас. Потом вздохнул.

– Ладно, будь по-вашему.

Он зондировал, чистил, зашивал, удалял мелкие кусочки кости, пока наконец не объявил:

– Дело сделано. Вам повезло, подколенная артерия не повреждена. Возможно, ногу удалось спасти, но с уверенностью сказать пока не могу. Понятно вам?

– Да, сэр! – отозвался Тревис.

Когда появились папа с Гарри, доктор Прицкер как раз зашивал связки.

– Это вы, Альфред! Уже почти всё. Сейчас заканчиваю. Входите осторожнее, пол в крови.

Тревис застонал.

– И заберите своего паренька, а то он малость бледноват.

Папа хмыкнул, они с Гарри подхватили Тревиса под руки и вывели на воздух.

Слышно было, как тяжело дышит Тревис. Папа дал ему перевести дух.

– Объясни, пожалуйста, друг мой, что тут происходит. Мы ждем. И чтобы все начистоту.

Тревис начал рассказывать историю Грязнули. Сперва он запинался, потом слова полились сплошным потоком. Грязнуля – помесь терьера с койотом, собаки его не принимают, койоты чуть не убили, мистер Холлоуэй хотел его утопить, а мистер Гейтс – застрелить, и вот теперь еще и Виола. Тревис – единственный друг Грязнули на всем белом свете и в обиду его не даст.

– Наполовину койот? – удивился папа. – Нет, такого нам не нужно. Это небезопасно. Сынок, мы же собирались взять щеночка Присциллы и воспитать из него охотничью собаку. Им по семь недель, самое время забирать от мамки. Выбери себе любого по вкусу, это будет твоя собственная собака. Можешь взять самого лучшего в помете.

Тревис повысил голос, он почти кричал:

– Мне не нужен щенок! У меня есть собака! Ее зовут Грязнуля, и больше мне никто не нужен!

Он приводил все новые и новые доводы. Жаль, я не могла помочь – надо было подавать доктору бинты. Бедняга Грязнуля лежал в луже крови и не был похож ни на собаку, ни на койота, ни на койпеса – просто груда окровавленного мяса. Но он дышал.

Мы наложили повязку, и тут я вспомнила про старые раны.

– Доктор Прицкер, тут у него свищ, может, посмотрите? Пока он под наркозом? Я заплачу.

– Кэлпурния Вирджиния Тейт, с тебя я денег не возьму.

Я подала ему зонд, он начал исследовать рану и через минуту торжествующе извлек на свет сплющенный кусочек металла размером с половинку моего ногтя. Потом другой. И еще один.

– Глянь-ка на это. В него и раньше стреляли, да не один раз. Живучий, бандит! Да и везучий! Не назвать ли его Счастливчик?

– Нет, – твердо ответила я, – у него есть имя, его зовут Грязнуля.

Папа не сразу смирился с ситуацией. Тревису разрешили оставить пса, но строго-настрого запретили брать его домой. Он по-прежнему жил возле запруды. Тревис мыл его, причесывал, учил приносить палку и подавать лапу.

Когда раны зажили, мы с братом по очереди гуляли с Грязнулей, с каждым днем все увеличивая расстояние. Мускулы на здоровой ноге, в порядке компенсации, стали крепче, и пес выработал смешную походку: теперь он двигался рывками, но вполне уверенно. Несся как стрела – но только на короткие дистанции.

Наконец настал день, когда Грязнуля поймал крысу и по счастливой случайности притащил ее на погрузочную площадку, где папа как раз курил сигару. Пес положил крысу к папиным ногам, ожидая похвалы. Папа удивился. Сделал затяжку, наверно, вспомнил, какие проблемы создают крысы на хлопкоочистительной машине, наклонился и потрепал пса по коричнево-бурой голове.

В этот момент Грязнуля из дворового койпеса превратился в чрезвычайно ценную рабочую собаку. Вечером папа самолично привел его домой, и Грязнуля так быстро освоился на веранде, будто весь век там жил. А потом Тревис и Грязнуля начали тайную объединенную кампанию по превращению дворовой собаки в домашнюю, а со временем и в комнатную (и даже в диванную). Прежде у нас о таком и не слыхивали.

Грязнуля стал неотъемлемой частью большого семейства Тейтов. Тревис наконец обрел друга.

Вот так счастливо закончилась эта удивительная история, самая прекрасная история нынешнего года. Мы еще не знали, сколько волнений ждет нас впереди.

Глава 25 Моя собственная рыба-еж

Если ограничить свой взор только небольшим пространством, найдется немало красивых объектов.

Однажды за ужином мама напомнила:

– Завтра Агги исполняется восемнадцать. Она станет совсем взрослой.

Покраснела ли Агги? Кажется, да.

– Ты теперь настоящая юная леди, – продолжала мама. – Мы будем называть тебя Агата, а не Агги.

– Что вы, тетя Маргарет, меня всю жизнь звали Агги, я привыкла.

– Обидно, что твои родители сейчас не с нами, но мы все вместе постараемся компенсировать их отсутствие.

Позже, целуя меня на ночь, мама шепнула:

– Купи Агги хороший подарок на день рождения.

Я прикинула свои финансы. Интересно, каких трат от меня ждут? Ни за что не выброшу деньги на ерунду, они мне нелегко достаются. Я даже конфеты перестала покупать, а это уж всем жертвам жертва.

– Вот тебе доллар, купи что-нибудь симпатичное. Поняла?

– Конечно!

Другое дело! Назавтра я сбегала в лавку и выбрала саше с запахом сирени и жестяную коробочку душистого талька – подходящие подарки для свежеиспеченной взрослой леди.

К праздничному ужину Виола приготовила любимое блюдо именинницы – говядину с грибами по-веллингтонски, а на десерт – торт «Пища богов». С громким хлопком папа откупорил бутылку шампанского и налил Агги полбокала.

– Щекотно! – захихикала Агги, глотнув шампанского.

Вообще не помню, чтобы она раньше хихикала. Она раскраснелась и – едва решаюсь сказать – в мягком мерцающем свете свечей казалась почти красавицей. Агги рассматривала подарки и то и дело восклицала от восторга. Потом прочла вслух письмо от дорогих родителей. Они выражали надежду, что скоро, через месяц-другой, заберут ее к себе. В письмо был вложен солидный чек. Мы столпились вокруг фортепьяно и спели в честь Агги поздравление с днем рождения, а я с трудом продралась через новую мелодию Иоганна Штрауса под названием «Голубой Дунай». Каждый раз, когда я фальшивила, мама стискивала зубы. Показалось мне или нет?

– Чудесно, Кэлли, – сказала мама, когда я доиграла. – Выучи пьесу как следует, и будет еще лучше. Агги, дорогая, может быть, и ты сыграешь для нас?

Агги присела к инструменту и выдала превосходное исполнение той же вещи. Она играла не просто безупречно – она (кажется, это так называется?) играла с чувством. Мы все будто плыли по волнам музыки. По счастью, мое самолюбие задето не было – сама знаю, исполнительское мастерство не мой конек, так что успеху Агги я не завидовала и бурно хлопала вместе со всеми.

Это был самый лучший вечер после наводнения.

Не могу понять, как это можно волшебным образом ровно в двенадцать превратиться из ребенка во взрослого. Интересно, Агги ощутила перемену, как только пробило полночь? Прямо как Золушка, только наоборот.

Возможно, я бы не проснулась, но какой-то комар упорно хотел укусить меня в веко. В полусне я услышала негромкий шорох. Опять змея? Я повернулась на другой бок и почти заснула снова, как вдруг поняла, что это Агги. В слабом свете луны я видела, как она ощупью пробирается к шкафу.

– Агги, что с тобой?

Она застыла на месте.

– Я тебя вижу, – шепнула я.

– Тихо, – шепнула она в ответ. В голосе слышались умоляющие нотки.

– Что ты делаешь? Зажги свечу.

– Никаких свечей! – оборвала Агги. – Спи давай!

– Сначала скажи, что ты делаешь.

Она открыла шкаф, достала свой ковровый саквояж и положила на кровать. Потом ощупью вернулась к шкафу и начала вынимать платья.

– Если ты немедленно не объяснишь, что все это значит, я бужу маму и папу.

– Пожалуйста, не надо, – взмолилась Агги.

– Тогда лучше скажи.

Я не видела выражения ее лица, но по долгой паузе поняла: она решает, с чего начать.

– Меня ждет Лафайет Лампкин. Мы поедем в Бомонт и там поженимся.

– Но, Агги! – дерзость этого замысла лишила меня дара речи. Порядочные девушки из порядочных домов так не поступают. – Ты влипнешь в неприятности.

– Тише ты! Все будет в порядке, если мы поженимся до того, как нас догонят. Мне восемнадцать, я могу выйти замуж.

– А о родителях ты подумала? Ты им сердце разобьешь. А о моих родителях? Они же с ума сойдут.

Что она делает? Невероятная наглость! Она навлечет позор на всю нашу семью.

– Я оставила письмо.

– А деньги у тебя есть?

Она захлопнула саквояж.

– Я взяла из банка все свои сбережения. Мы всё вложим в дело. Он говорит, что в Бомонте нашли нефть. Тот, кто вовремя начнет, сможет неплохо заработать. Мы обязательно разбогатеем.

Это вряд ли, подумала я, но промолчала. Просто смотрела, как Агги складывает платья, потом пробирается через комнату. Она взялась за ручку двери и добавила на прощанье:

– Он ждет меня на Локхартской дороге. Пожалуйста, не говори никому хотя бы до завтрака. Я пришлю тебе что-нибудь в подарок. Прошу тебя, Кэлли!

Ее будущее у меня в руках! Один возглас, один сигнал тревоги – и все ее планы рухнут.

Я взвешивала: с одной стороны, особой сестринской любви между нами нет. С другой стороны, мы научились быть терпимыми друг к другу. И она дала мне пару важных уроков.

– Я влипну в неприятности.

– Вовсе нет. Притворись, что ничего не слышала. Просто скажи, что всю ночь спала как убитая.

Я прикинула, насколько убедительно это звучит.

– Они на мне живого места не оставят.

– Кэлли, прошу тебя! Ты поклялась на Библии.

– Про фотографию. Это совсем другое дело.

– Пожалуйста, Кэлли! Можешь оставить себе мой ундервуд.

Я вздохнула. Как бы мне потом не пожалеть.

– Ладно. До завтрака никому ни слова.

– Обещаешь?

– Обещаю, Агги.

– Знаешь, ты мне даже нравишься.

– А пишущую машинку можешь забирать. Я и так никому не скажу.

– Она все равно слишком тяжелая. Куплю другую. Теперь она твоя. Прощай!

– Прощай, Агги! Удачи тебе!

Какое сухое прощание! Агги уходит, а мне хочется, чтобы она осталась или хотя бы подала надежду на новую встречу.

– Ты будешь писать? – шепчу я.

Она не ответила. Просто закрыла за собой дверь. Легкий щелчок – и ее нет. Как легко она освободилась от нас, от нашего дома, от семьи, от меня.

Думаете, я всю ночь лежу без сна, уставившись в потолок? Тру глаза и трясусь от страха, вспоминая ее чудовищный поступок? В ужасе представляю себе последствия? Вы правы. А может, вы думаете, что утром обошлось без скандала? Размечтались!

С беспечным видом вошла я в столовую, хотя меня и подташнивало. Мама попивала кофе из своей любимой веджвудской фарфоровой чашки. Она подняла глаза и спросила:

– А где Агги? Она хорошо себя чувствует?

– Понятия не имею, – я боялась, что мой голос сорвется. – Ее нет в спальне.

– Что ты имеешь в виду? – нахмурилась мама.

– Это лежало на комоде.

Я отдала письмо, села на свое место и притворилась, что всегдашний аппетит мне не изменил. Нелегкое дело. Трясущимися руками я тыкала ложкой в яйцо.

Кофе выплеснулся из маминой чашки, и по белоснежной скатерти расплылось коричневое пятно.

– Альфред! Она сбежала!

Какой поднялся тарарам! Папа, Гарри и Альберто оседлали лошадей и пустились в погоню. Один поскакал в Сан-Маркос, другой в Локхарт, третий в Лулинг. Шерифам соседних округов были разосланы телеграммы. Мне грозили самыми страшными карами за то, что я проглядела побег, но я твердо стояла на своем: проснулась, а ее нет в комнате.

В доме надолго поселились страх и ярость. Одно хорошо (кроме ундервуда, конечно) – кровать опять моя. Хотя я отвыкла спать на мягком и пару дней даже скучала по своему комковатому матрасу. Но это быстро прошло.

Дядя Гас и тетя Софрония страшно рассердились и обвинили во всем моих родителей, хотя Агги, вымаливая прощение, написала, что они ничего не знали. Позже обнаружилось, что Агги и Лафайет отправились в Остин, обвенчались и на поезде добрались до Бомонта. Там они сняли маленький домик, а на заботливо прикопленные Агги деньги Лафайет начал нефтяной бизнес. Потом до нас дошли слухи, что они ждут первенца и счастье их безбрежно, как море.

Кстати, о море. Агги так мне и не написала, но несколько месяцев спустя нам доставили деревянный ящик, на котором стояло мое имя. Письма не было, но в ящике обнаружилась замечательная коллекция причудливых морских раковин. Все экземпляры были тщательно упакованы и переложены древесными стружками. Мы с дедушкой провели немало счастливых часов, разбирая коллекцию и составляя каталог. Одни как крылья ангела, другие похожи на полосатые веера, третьи – на кошачьи лапки. А закрученные раковины морских улиток! Там нашелся даже засушенный экземпляр Diodon. Моя собственная рыба-еж! Я обвязала ее длинной голубой ленточкой и подвесила к потолку. Теперь она плывет по воздуху, слегка раскачиваясь от сквозняка. Как же я люблю мою рыбу-ежа! А еще я люблю самую огромную раковину с торчащими острыми шипами. И не только за то, что она почти в фут длиной. Когда подносишь ее к уху, слышен далекий шум моря.

Я так и не попала к морю, зато море пришло ко мне.

И напоследок. Я выпустила на волю моего тритона – хотя он вовсе не мой, я просто брала его на время у Матери-Природы. Я научилась от него всему, чему могла. Тритон заслужил право вернуться в родную дренажную канаву и прожить остаток своей жизни в мире и покое.

А старая знакомая, змея? Она приходит и уходит. Нам нет дела друг до друга. Дедушка напоминает, что однажды она станет слишком большой и не сможет протиснуться в щель в углу, и тогда наши отношения изменятся. Ну, там видно будет.

Примечания

1

Этот эпиграф, как и все остальные, взят из книги Чарлза Дарвина «Путешествие натуралиста на корабле “Бигль”» (пер. с англ. С. Соболя).

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Броня или Носик

Глава 2 Страшный конец истории с броненосцем

Глава 3 Показания барометра

Глава 4 Бесовское отродье

Глава 5 Редкостная птица

Глава 6 Утонувший город

Глава 7 Земноводные и пресмыкающиеся у нас дома

Глава 8 А как же день рождения?

Глава 9 Таинственный зверь

Глава 10 Семейная встреча

Глава 11 Бедная Агги

Глава 12 Бандитская сага

Глава 13 Доктор Прицкер принимается за дело

Глава 14 Деньги, деньги, деньги

Глава 15 День благодарения

Глава 16 Самая несчастная собака в мире

Глава 17 Страдания Идабель и других

Глава 18 А что внутри у кузнечика?

Глава 19 Приключения реальные и воображаемые

Глава 20 Куча денег

Глава 21 Секреты и позорные тайны

Глава 22 Опыт лишним не бывает

Глава 23 Моя первая операция

Глава 24 Собаки везучие и невезучие

Глава 25 Моя собственная рыба-еж Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg