«Проделки близнецов»

Проделки близнецов (fb2) - Проделки близнецов (пер. Екатерина Николаевна Вильмонт) 807K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эмиль Эрих Кестнер

Эрих Кестнер Проделки близнецов

Несколько слов об этой книге и ее авторе

Эрих Кестнер — замечательный писатель. Его книги, детские и взрослые, известны и популярны во всем мире. Главное, что отличает его произведения — это талант и доброта. Его талант добр, а доброта талантлива. Он умен, ироничен, он не только любит детей, он их уважает. А потому его истории западают в душу. В моем детстве на экранах шел фильм «Проделки близнецов». Мы, дети, конечно, и понятия не имели ни о каком Кестнере, но фильм запомнился надолго. И кого бы из своих сверстников я не спросила, помнят ли они этот фильм, виденный лет сорок тому назад, все его вспоминают с восторгом и нежностью. И вот теперь они смогут прочитать эту историю вместе со своими детьми, а то и внуками.

Эрих Кестнер родился 23 февраля 1899 года.

Он писал стихи и прозу, серьезные и сатирические, а кроме того, написал массу детских книг, принесших ему огромный успех. Он был награжден многими литературными премиями, в том числе и медалью Ганса Христиана Андерсена.

Однажды он написал: «Большинство людей выбрасывают свое детство как старую шляпу. Забывают, как устаревший номер телефона.

Раньше они были детьми, потом стали взрослыми, но кто они такие теперь? Только взрослый, сохранивший в себе ребенка, может считаться человеком».

Кестнер умер в 1974 году, но книги его издаются вновь и вновь, ибо талант и доброта не устаревают, на них всегда будет спрос.

Е. Вильмонт

Глава первая

Зеебюль на Бюльзее — Детские пансионы как пчелиные ульи — Автобус с двадцатью новенькими — Локоны и косы — Может ли один ребенок откусить другому нос? — Английский король и его астрологический близнец — О том, как трудно заполучить морщинки от смеха

Знаете ли вы Зеебюль? Горную деревню Зеебюль на Бюльзее? Нет? В самом деле? Странно. Кого ни спросишь, никто не слыхал про Зеебюль! А может, про деревни, подобные деревне Зеебюль на Бюльзее знают именно те люди, которых не спрашивают? Меня бы это не удивило. Такое случается.

Ну, если вы не знаете Зеебюль на Бюльзее, вы вполне можете не знать и детский пансион, знаменитый летний пансион для девочек. Жаль. Ну да ничего. Детские пансионы похожи один на другой как четырехфунтовые ковриги хлеба или одуванчики. Кто знает один цветок, тот знает все. И если, гуляя, пройти мимо такого пансиона, можно подумать, что это исполинский пчелиный улей. Он весь так и жужжит от смеха, криков, шушуканья и хихиканья. Подобные пансионы — это ульи с сотами детской радости и веселья. Но их никогда не бывает столько, сколько хотелось бы.

Конечно, по вечерам серая ведунья Тоска-по-дому подсаживается иногда к той или иной кровати в общей спальне, достает из кармана серую тетрадку и серый карандаш и с серьезным видом записывает, кто плачет, а кто нет, и подсчитывает детские слезы.

Но утром ее словно и не бывало! Утром в пансионе слышится перестук молочных кружек. Девочки весело тараторят. А потом стайка маленьких любительниц купания мчится в прохладную бутылочно-зеленую воду озера, там они плещутся, визжат, вопят от восторга, плавают, или хотя бы делают вид, что плавают.

Вот так все и было в пансионе Зеебюль на Бюльзее, где началась история, которую я хочу вам рассказать. История довольно запутанная. И вам подчас придется быть очень и очень внимательными, чтобы понять все до тонкостей. Впрочем, поначалу все еще обстоит мило и просто, путаница начнется в более поздних главах. Там уже все сложно и довольно напряженно.

А пока что все купаются в озере. И как всегда, больше всех шумит и шалит маленькая девятилетняя девочка по имени Луиза, с длинными локонами и неистощимой фантазией. Луиза Пальфи. Из Вены.

Из дому доносится удар гонга. Потом еще один. И еще. Дети и воспитательницы вылезают на берег.

— Гонг — это для всех! — кричит фройляйн Ульрика. — Даже для Луизы!

— Да иду, иду! — откликается Луиза. — Старая женщина — это вам не скорый поезд!

И вправду вот она, идет!

Фройляйн Ульрика загоняет весь свой шумный табун в конюшню, ах нет, конечно, в дом. Двенадцать часов, самое время обедать. А потом, сгорая от любопытства, ждать вечера. Почему?

Вечером ожидается прибытие двадцати новеньких. Двадцати девочек из Южной Германии. Среди них, уж наверное, будут две-три жеманницы? Несколько сплетниц? А может, даже престарелые дамы лет тринадцати-четырнадцати? И они, конечно же, привезут интересные игрушки! Надо надеяться, среди игрушек окажется большой резиновый мяч. А то Трудин мяч лопнул. А Бригитта свой не дает, жалеет. Она заперла его в шкаф. Накрепко. Чтобы с ним ничего не случилось. Такое тоже бывает.

Итак, под вечер Луиза, Труда, Бригитта и другие девочки стоят у больших, настежь распахнутых железных ворот, с нетерпением поджидая автобуса, который должен привезти новеньких со станции.

Если поезд пришел вовремя, то вообще-то они должны…

Гудок!

— Едут!

Автобус катит по улице, осторожно сворачивает к воротам и останавливается. Выходит шофер и одну за другой вынимает девочек из автобуса. Но не только девочек, а еще и чемоданы, сумки, кукол, корзины и свертки, тряпичных собак и самокаты, зонтики, термосы, плащи и рюкзаки, скатанные в трубку шерстяные одеяла, книжки с картинками, ботанизирки и сачки для бабочек. Словом, всякую всячину.

Наконец в дверях автобуса появляется последняя, двадцатая девочка со своими пожитками. Вид у нее очень серьезный. Шофер с готовностью протягивает к ней руки. Малышка качает головой так, что косы мотаются из стороны в сторону.

— Нет, спасибо! — говорит она вежливо, но твердо, и со спокойной уверенностью спрыгивает с подножки. Смущенно улыбается окружившим ее девчонкам. Но вдруг глаза у нее от удивления лезут на лоб. Она смотрит на Луизу? Тут уж и Луиза на нее вытаращилась! С каким испугом глядит она в лицо новенькой!

Другие дети и фройляйн Ульрика ошеломленно уставились на обеих. Шофер, сдвинув кепку, чешет в затылке и стоит, открыв рот. Что же случилось?

Луиза и новенькая похожи друг на друга как две капли воды. Правда у одной длинные локоны, а у другой аккуратно заплетенные косы — но это и впрямь единственное различие!

Внезапно Луиза, круто повернувшись, мчится в сад, словно за ней гонятся львы и тигры.

— Луиза! — кричит фройляйн Ульрика. — Луиза! — Потом, пожав плечами, она ведет двадцать новеньких в дом. В хвосте, все еще не оправившись от изумления, плетется девочка с косами.

Фрау Мутезиус, директриса пансиона, в своем кабинете обсуждает со старой бойкой поварихой меню на ближайшие дни. В дверь стучат. Входит фройляйн Ульрика и докладывает, что новенькие прибыли в полном составе, бодрые и здоровые.

— Очень рада. Благодарю вас.

— Вот только…

— Что такое? — Весьма занятая директриса едва отрывает взгляд от меню.

— Речь идет о Луизе Пальфи, — с некоторой нерешительностью начинает фройляйн Ульрика. — Она там ждет, за дверью…

— Давайте сюда эту шалунью! — Фрау Мутезиус просто вынуждена улыбнуться. — Что она опять натворила?

— На сей раз ничего, — отвечает воспитательница, — просто…

Осторожно приоткрыв дверь, она зовет:

— Девочки, войдите обе! Только не бойтесь!

В комнату входят две девочки и останавливаются поодаль друг от дружки.

— Вот тебе и на! — бормочет повариха.

Фрау Мутезиус изумленно воззрилась на детей, а фройляйн Ульрика говорит:

— Новенькую зовут Лотта Кернер, она из Мюнхена.

— Вы родственницы?

Девочки качают головами, едва заметно, но убежденно.

— Они до сегодняшнего дня никогда даже не встречались, — докладывает фройляйн Ульрика. — Странно, правда?

— Что ж тут странного, — замечает повариха. — А как бы им встретиться, ежели одна из Вены, а другая из Мюнхена?

— Девочки, столь похожие друг на друга, — приветливо глядя на них, говорит фрау Мутезиус, — непременно должны подружиться. И не стойте так отчужденно, дети. Давайте, пожмите друг другу руки.

— Нет! — вопит Луиза, пряча руки за спину.

Фрау Мутезиус пожимает плечами и, немного подумав, говорит:

— Можете идти.

Луиза бросается к двери, рывком распахивает ее и убегает. Лотта же делает книксен и медленно и чинно направляется к выходу.

— Еще минутку, Лоттхен, — зовет ее директриса, открывая толстенную книгу. — Мне нужно записать твою фамилию, где и когда ты родилась и как зовут твоих родителей.

— У меня есть только мама, — шепотом отвечает Лотта.

Фрау Мутезиус обмакивает перо в чернильницу.

— Итак, когда ты родилась?

Лотта идет по коридору, поднимается по лестнице, открывает дверь и оказывается в гардеробной, в комнате со множеством шкафов. Ее чемодан еще не распакован. Она аккуратно убирает в указанный ей шкаф свои платья, рубашки, фартуки и чулки. В открытое окно доносится далекий детский смех.

Лотта держит в руках фотографию молодой женщины. Нежно глянув на нее, девочка прячет фотографию под стопку фартуков. Уже собравшись закрыть шкаф, она вдруг видит себя в зеркале на внутренней стороне дверцы. Девочка разглядывает себя, пристально и серьезно, словно впервые видит. Потом с внезапной решимостью перекидывает косы за спину и треплет волосы так, чтобы ее прическа напоминала прическу Луизы Пальфи.

Где-то хлопает дверь. И Лотта, словно застигнутая на месте преступления, поспешно опускает руки.

Луиза вместе с подружками сидит на низкой садовой ограде. Над переносицей у нее залегла суровая морщинка.

— Мне бы, например, это не понравилось, — говорит Труда, девочка из Вены, которая учится в одном классе с Луизой. — Надо же заявиться сюда с твоим лицом, какое нахальство!

— Что же мне теперь делать? — сердито спрашивает Луиза.

— А ты расцарапай ей всю морду! — предлагает Моника.

— А еще лучше — откуси ей нос! — советует Христина, — тогда у тебя сразу все зло пройдет.

При этом она так мило болтает ногами.

— Надо же так испоганить человеку каникулы! — ворчит Луиза, искренне раздосадованная.

— Она же не виновата, — говорит толстощекая Штеффи. — Если бы вдруг приехала девочка, похожая на меня…

— Невозможно поверить, — заливается смехом Труда, — что найдется дура, которая будет разгуливать с твоей рожей.

Штеффи дуется, остальные хохочут. Даже Луиза слегка скривила губы.

И тут звучит гонг.

— Кормление хищников! — объявляет Христина. И девочки спрыгивают с ограды.

В столовой фрау Мутезиус говорит фройляйн Ульрике:

— Надо нам наших двойняшек посадить рядышком. Может быть, радикальный метод лечения окажется действенным.

Дети с шумом врываются в зал. Двигают табуретками. Дежурные несут к столам дымящиеся супницы. Другие девочки разливают суп по тарелкам, которые им тянут со всех сторон.

Фройляйн Ульрика подходит сзади к Луизе с Трудой, легонько трогает Труду за плечо и говорит:

— Будь добра, сядь рядом с Хильдой Штурм.

Труда оборачивается, желая что-то возразить.

— Но…

— Не будем пререкаться, ладно?

Пожав плечами, Труда с недовольной миной пересаживается.

Слышен только стук ложек. Место рядом с Луизой пустует. Просто удивительно, сколько взглядов притягивает это пустое место.

Потом, как по команде, все взгляды обращаются к двери. В столовую входит Лотта.

— Вот, наконец, и ты, — говорит фройляйн Ульрика. — Пойдем, я покажу тебе твое место. — Она ведет к столу тихую серьезную девочку с косами. Луиза, не поднимая глаз, злобно вливает в себя суп, ложку за ложкой. Лотта покорно садится рядом с Луизой и берет ложку, хотя горло у нее словно шнурком перехвачено.

Остальные девочки глаз не сводят со странной пары. Даже теленок с двумя или тремя головами не вызвал бы большего интереса. У толстой Штеффи от волнения даже рот открылся.

Луиза просто не в силах больше сдерживаться. Да и к чему? Под столом она что есть силы бьет Лотту по ноге! Лотта вздрагивает от боли и только крепче сжимает губы.

За взрослым столом помощница воспитательницы фройляйн Герда, говорит, качая головой:

— Просто уму непостижимо! Две совершенно чужие девочки и такое сходство!

— А может, они астрологические близнецы? — задумчиво предполагает фройляйн Ульрика.

— Астрологические близнецы? — переспрашивает фройляйн Герда. — А это еще что такое?

— Случается, что люди, никаким родством не связанные, похожи друг на друга, как две капли воды. Но на свет они появились одновременно, с точностью до доли секунды!

— Скажите пожалуйста! — изумляется фройляйн Герда.

Фрау Мутезиус кивает.

— Я как-то читала об одном лондонском портном, который был безумно похож на Эдуарда VII, английского короля. Просто одно лицо! Тем более, что портной носил точь-в-точь такую же бородку. Король пригласил портного в Букингемский дворец и долго с ним беседовал.

— И они действительно родились в одну и ту же секунду?

— Да. Случайно удалось это установить с абсолютной точностью.

— Ну и что было дальше? — интересуется Герда.

— Мужской портной по воле короля вынужден был сбрить свою бородку!

Пока все смеялись, фрау Мутезиус задумчиво смотрела на стол, за которым сидели обе девочки.

Потом сказала:

— Лотту Кернер следует положить в спальне рядом с Луизой Пальфи! Пусть привыкают друг к другу.

Настала ночь. Все девочки спят. Кроме двух. Эти две лежат, повернувшись друг к дружке спиной, притворяются спящими, но глаза у обеих открыты.

Луиза сердито смотрит на серебристые кренделя, которые луна рисует на ее постели. Вдруг она настораживается. И слышит тихий, судорожно подавляемый плач.

Лотта зажимает руками рот. Что говорила ей мама на прощание? «Как я рада, что ты хоть немного побудешь среди веселых детей. Очень уж ты серьезна для своего возраста, Лоттхен! Чересчур даже серьезна! Я знаю, твоей вины тут нет. Это я виновата. Моя работа. Я слишком мало бываю дома. С работы прихожу усталая. А ты тем временем не играешь, как другие дети, а моешь посуду, готовишь, накрываешь на стол. Прошу тебя, возвращайся вся в морщинках от смеха, моя хозяюшка!» И вот она лежит тут, одна среди чужих, а рядом — эта злюка, которая ненавидит ее за то, что они похожи. Лотта тихонько вздыхает. Как же, будут тут морщинки от смеха! Лотта всхлипывает.

Вдруг чья-то маленькая рука неловко гладит ее по голове! Лоттхен замирает от страха! От страха? Рука Луизы продолжает робко гладить ее по волосам.

Луна, заглянув в окна спальни, приятно удивлена. Две девочки лежат рядышком, не смея взглянуть друг на дружку, и одна, все еще плача, нащупывает в темноте гладящую ее руку второй девочки.

Вот и славно, думает старая серебряная луна. Теперь я могу спокойно зайти. И в самом деле заходит.

Глава вторая

О разнице между миром и перемирием — Парикмахерская в умывалке — Две Лотты — Труда получает оплеуху — Фотограф Эйпельдауэр и жена лесничего — Моя мама, наша мама — Даже фройляйн Ульрика что-то почуяла

Окажется ли долгим и прочным перемирие между двумя девочками, пусть даже оно и было заключено без всяких переговоров, более того, без единого слова? Хотелось бы надеяться. Но от перемирия к миру путь еще долог. Даже у детей. Или, может быть?..

Наутро они не смели даже взглянуть друг на друга, и спросонья, и потом, когда в длинных ночных рубашонках бежали в умывалку, и в гардеробной, пока одевались, и потом, когда, сидя рядышком, пили молоко, и даже когда бок о бок, с песнями, мчались к озеру, и когда вместе с воспитательницами водили хоровод и плели венки из полевых цветов. Лишь один раз на какое-то мгновение их взгляды скрестились, и обе тотчас же испуганно отвели глаза.

Фройляйн Ульрика сидит на лужайке и читает восхитительный роман, где на каждой странице речь идет о любви. Иногда она роняет книгу и в мечтах уносится к господину Радемахеру, дипломированному инженеру, который снимает комнату в квартире ее тетки. Зовут его Рудольф. Ах, Рудольф!

Луиза играет в мяч с подружками. Но играет как-то рассеянно. Часто оглядывается, словно кого-то ищет и не может найти. Труда спрашивает:

— Ну, когда же ты, наконец, откусишь новенькой нос? А?

— Не будь дурой! — отрезает Луиза.

Христина смотрит на нее с удивлением.

— Ну и ну! Я-то думала, ты на нее злишься!

— Не могу же я всем, на кого злюсь, носы откусывать, — холодно поясняет Луиза. И добавляет: — К тому же, я вовсе на нее не злюсь.

— Но вчера-то ты злилась! — настаивает Штеффи.

— Да еще как! — поддает жару Моника. — За ужином ты так саданула ее по ноге, что она чуть не взвыла!

— Вот именно! — с явным удовольствием подтверждает Труда.

Луиза так и вскидывается.

— Если вы сейчас же не заткнетесь, — кричит она в сердцах, — сами по ноге схлопочете! — Поворачивается и убегает.

— Сама не знает, чего хочет, — замечает Моника, пожимая плечами.

Лотта с венком на голове сидит посреди лужайки и плетет второй венок. Вдруг на нее падает тень. Она поднимает глаза. Перед ней, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоит Луиза. Лотта отваживается слегка улыбнуться. Самую чуточку, так что и не разглядишь. Разве что через лупу. Луиза с облегчением улыбается в ответ.

Лотта протягивает ей только что сплетенный венок и робко спрашивает:

— Хочешь?

Луиза опускается на колени и страстным шепотом произносит:

— Только если ты сама мне его наденешь!

Лотта надевает венок на Луизины локоны, и одобрительно кивает:

— Красота!

И вот две почти одинаковые девочки сидят на лугу одни-одинешеньки, молчат и лишь осторожно улыбаются.

Наконец, тяжело вздохнув, Луиза спрашивает:

— Ты еще сердишься на меня?

Лотта отрицательно качает головой.

Луиза, не поднимая глаз, выпаливает:

— Это было так неожиданно! Автобус! И потом ты! Просто жуть!

Лотта соглашается:

— Правда, жуть!

Луиза наклоняется к ней:

— Но вообще-то это страшно весело, верно?

Лотта изумленно глядит в ее сверкающие жаром глаза:

— Весело? — потом тихо спрашивает: — А у тебя есть братья или сестры?

— Нет!

— У меня тоже нет! — признается Лотта.

Обе девочки стоят в умывалке перед большим зеркалом. Лотта, с великим усердием орудуя расческой и щеткой, приглаживает Луизины локоны.

Луиза то и дело взвизгивает:

— Ой! Ай!

— Да не вертись ты! — притворно сердится Лотта. — Когда мама заплетает тебе косы, ты наверно не кричишь!

— Да нет у меня мамы! — ворчит Луиза. — Вот потому-то я, ой, такой шумный ребенок, как говорит мой папа! Ой!

— А он никогда тебя не порет? — живо интересуется Лотта, заплетая косы.

— Да ты что! Он слишком меня любит!

— Это еще ничего не значит! — очень мудро замечает Лотта.

— И к тому же у него голова не тем занята.

— Для этого достаточно, чтобы руки были свободны.

Обе смеются. Наконец косы заплетены, и девочки горящими глазами смотрят в зеркало. Лица их сияют как рождественские елки. В зеркало глядятся две совершенно одинаковые девочки. И из зеркала на них тоже глядят две совершенно одинаковые девочки!

— Как две сестры! — восторженно шепчет Лотта.

Звучит гонг! Пора обедать!

— Вот будет потеха! — кричит Луиза. — Пошли скорей!

Девочки выбегают из умывалки. При этом, заметьте, они держатся за руки.

Другие дети уже давно сидят в столовой. Пустуют только места Луизы и Лотты. Вот открывается дверь, входит Лотта. И, ни минуты не мешкая, садится на место Луизы.

— Эй ты! — окликает ее Моника. — Это Луизино место! Побереги лучше ногу!

Девочка в ответ только пожимает плечами и принимается за еду. Дверь снова открывается и в столовую — да, да! — опять входит Лотта, собственной персоной. Она с неподвижным лицом приближается к единственному свободному месту и садится. У девочек за столом отвисает челюсть. И вот уже вся столовая смотрит на них. Потом все вскакивают и обступают обеих Лотт.

Обстановка разряжается, лишь когда обе девочки прыскают со смеху. Не проходит и минуты, как столовая оглашается многоголосым детским хохотом.

Фрау Мутезиус морщится.

— Это что тут за галдеж? — Она поднимается и, подобно грозной королеве, направляется к центру этого буйного веселья. Но при виде двух девочек с косами гнев ее тает, как снег на солнце. И она весело осведомляется:

— Итак, кто же из вас Луиза Пальфи, а кто Лотта Кернер?

— А мы не скажем! — заявляет одна Лотта, подмигивая, и вновь раздается громкий хохот.

— Ради всего святого! — в комическом отчаянии восклицает фрау Мутезиус… — Так что же нам теперь делать?

— А может, кто-нибудь все-таки угадает! — с удовольствием предлагает вторая Лотта.

Штеффи поднимает руку, как школьница, которой хочется непременно первой прочитать стихотворение.

— Я что-то знаю! — кричит она. — Труда учится с Луизой в одном классе, вот пусть Труда и угадает!

Труда, чуть помешкав, выходит на первый план, внимательно окидывает взглядом сперва одну Лотту, потом другую, и растерянно качает головой. Но вдруг лицо ее озаряется лукавой улыбкой. Она, что есть силы, дергает за косу стоящую с ней рядом Лотту и тут же получает в ответ оплеуху!

Держась за щеку, Труда в восторге кричит:

— Это Луиза!

Тут уж общее веселье достигает высшей точки.

Луиза и Лотта получили разрешение сходить в деревню. Следовало во что бы то ни стало сфотографировать этих двух Лотт. И послать фотографии домой. То-то там удивятся!

Фотограф, некий господин Эйпельдауэр, оправившись от удивления, взялся, наконец, за работу и сделал шесть разных снимков. Фотокарточки будут готовы через десять дней.

Когда девочки ушли, фотограф сказал жене:

— Знаешь что, а пошлю-ка я несколько глянцевых снимков в какой-нибудь иллюстрированный журнал. Они любят иногда такие штуки!

Выйдя от фотографа, Луиза прямо на улице распустила, наконец, свои «дурацкие» косы, так как полагала, что эта благонравная прическа вредит ее здоровью. И получив опять возможность встряхнуть своими локонами, она становится прежней, озорной Луизой. И приглашает Лотту зайти в деревенское кафе, выпить по стакану лимонада.

Лотта отнекивается. Луиза же энергично заявляет:

— Следуй за мной! Позавчера папа опять прислал денег на карманные расходы. Так что пошли!

Они направляются к дому лесничего, жена которого держит кафе, садятся за столик в саду, пьют лимонад и болтают. Сколько надо рассказать друг дружке, сколько задать вопросов, сколько выслушать ответов, когда две девочки заключают дружеский союз!

Между столиками, квохча, бродят куры. Старая охотничья собака, обнюхав обеих посетительниц, вполне примиряется с их присутствием.

— А твой отец давно умер? — спрашивает Луиза.

— Не знаю, — отвечает Лотта. — Мама никогда о нем не говорит… а я… я не люблю спрашивать.

Луиза понимающе кивает.

— Я тоже не помню свою маму. Раньше у папы на рояле стояла ее большая фотография. Но один раз он увидал, что я ее рассматриваю, и на другой день фотография исчезла. Наверно, он запер ее в свой письменный стол.

Куры квохчут. Охотничья собака дремлет. Маленькая девочка, у которой нет отца, и вторая, у которой нет матери, вместе пьют лимонад.

— Тебе тоже девять лет? — спрашивает Луиза.

— Да, — кивает Лотта, — четырнадцатого октября будет десять.

Луиза застывает на месте.

— У тебя день рождения четырнадцатого октября?

— Четырнадцатого октября.

Луиза наклоняется к ней и шепчет:

— У меня тоже!

Лотта цепенеет.

За домом кричит петух. Собака, раскрыв пасть, хватает пчелу, жужжавшую возле самого ее носа. Из открытого кухонного окна слышно, как поет жена лесничего.

Обе девочки, точно загипнотизированные, смотрят в глаза друг другу. Лотта, с трудом сглотнув, хриплым от волнения голосом спрашивает:

— А где… где ты родилась?

— В Линце, на Дунае.

Лотта облизывает пересохшие губы.

— Я тоже!

В саду совсем тихо. Только верхушки деревьев шевелятся. Вероятно, это судьба, пролетая над садом, задела их своим крылом? Лотта медленно произносит:

— У меня в шкафу есть фотокарточка моей… моей мамы.

Луиза вскрикивает.

— Покажи!

Она за руку стаскивает Лотту со стула, и они мчатся прочь из сада.

— Эй! Эй! — раздается чей-то голос. — Это что за новая мода? Выпить лимонад и не заплатить! — возмущается жена лесничего.

Луиза пугается. Дрожащими пальцами она вытягивает из кошелька многократно сложенную бумажку, сует в руку лесничихи и бегом возвращается к Лотте.

— Сдачу возьмите! — кричит им вслед лесничиха.

Но девочки ее не слышат. Они бегут, словно спасаясь от погони.

— Видно, у этих малюток совесть нечиста, — бурчит себе под нос женщина и возвращается в дом. Старая охотничья собака трусит за ней.

Лотта распахивает дверцы шкафа, выхватывает из-под стопки белья фотографию и подает ее дрожащей всем телом Луизе. Луиза робко, даже с некоторым страхом, смотрит на снимок. Взгляд ее проясняется. Она буквально впитывает в себя изображение молодой женщины.

Лотта в нетерпении глядит на Луизу. Луиза, изнемогая от счастья, опускает руку с фотографией и блаженно кивает головой. Потом вдруг судорожно прижимает фотографию к груди:

— Это моя мама!

Лотта обнимает Луизу.

— Наша мама!

Девочки прижимаются друг к дружке. Кроме тайны, которую они только что раскрыли, их поджидают еще новые загадки, новые тайны.

По дому разносятся удары гонга. Дети с криками и смехом несутся вниз по лестнице. Луиза хочет положить фотографию обратно в шкаф. Но Лотта говорит:

— Я тебе ее дарю!

Фройляйн Ульрика стоит перед письменным столом в кабинете директрисы. От волнения на щеках у нее выступили круглые пятна, красные как вареные раки.

— Я просто не в состоянии молчать! — выпаливает она. — Я должна с вами поделиться! Если бы я знала, что делать!

— Ну, ну, — говорит фрау Мутезиус. — Что же такое у вас на сердце, милочка?

— Они вовсе не астрологические близнецы!

— Кого вы имеете в виду? — улыбается фрау Мутезиус. — Английского короля и портного?

— Нет! Луизу Пальфи и Лотту Кернер! Я проверила по регистрационной книге! Они обе родились в Линце в один и тот же день. Это не может быть случайным совпадением.

— По всей вероятности, это не случайность, милочка. Я тоже думала об этом.

— Так вы знаете? — спрашивает фройляйн Ульрика, хватая ртом воздух.

— Разумеется! Когда Лотта приехала, я спросила у нее и записала все эти данные, потом сравнила их с данными Луизы Пальфи. И данные эти до некоторой степени совпадают. Обе родились в один и тот же день в одном и том же месте.

— И что же теперь будет?

— Ничего! Если вы, милочка, кому-нибудь только заикнетесь, я вам уши оборву.

— Но…

— Никаких но! Дети ни о чем не подозревают! На днях они сфотографировались и намерены послать эти карточки домой. Если таким образом клубок распутается, прекрасно! Но мы с вами… Боже нас упаси играть роль Провидения. Благодарю вас за вашу проницательность! А теперь, будьте добры прислать ко мне повариху!

Фройляйн Ульрика покидает кабинет, и лицо нее не слишком умное. Впрочем, это не новость!

Глава третья

Открытие новых материков — Загадки, загадки — Поделенное имя — Серьезная фотографии и веселое письмо — Родители Штеффи разводятся — Как можно делить детей?

Время проходит. И ничего лучшего оно сделать не может.

Получили девочки свои фотографии у господина Эйпельдауэра? Давным-давно! А фройляйн Ульрика спросила у них, отослали ли они эти снимки домой, на что Луиза с Лоттой сказали «да»? Давным-давно!

И уже давным-давно эти снимки, разорванные в клочки, покоятся на дне бутылочно-зеленого озера Бюльзее в деревне Зеебюль. Дети обманули фройляйн Ульрику! Они хотят сохранить свою тайну только для себя! Хотят вдвоем владеть ею, и, быть может, вдвоем же ее и раскрыть. Так что тот, кто слишком близко подступится к их тайне, будет беспардонно обманут. Ничего не попишешь. Лотта не раз уже ощущала укоры совести. А это что-нибудь да значит!

С некоторых пор Лотту и Луизу водой не разольешь. Труда, Штеффи, Моника, Христина и многие другие девочки иной раз даже злятся на Луизу, ревнуют ее к Лотте. Да что толку? Все без толку! И куда они опять вдвоем запропастились?

Они сидят в гардеробной. Лотта достала из шкафа два одинаковых фартука, дала один сестре, и, покуда та его надевает, она говорит:

— Фартуки мама покупала у Оберполлингера.

— Ага, — подхватывает Луиза, — это универсальный магазин на Нойхаузерштрассе, возле этих, как называются эти ворота?

— Карловы.

— Верно, у Карловых ворот!

Они уже довольно хорошо осведомлены о жизнь и привычках друг друга, об одноклассницах, соседях, учительницах и квартирах. Для Луизы все, связанное с матерью, чрезвычайно важно! И Лотта тоже горит желанием узнать все, ну буквально все, об отце! Все, что знает сестра! Изо дня в день они ни чем другом больше не говорят. И по вечерам еще часами шепчутся, и даже лежа в постелях. Открывают друг другу новые материки. Все, что до сих пор было миром их детства, как теперь выяснилось, было лишь половиной этого мира!

И если в какие-то минуты они не были заняты тем, что пытались составить эти две половинки, дабы увидеть целое, их занимала другая тема, томила другая тайна: почему родители живут врозь?

— Сперва они, конечно, поженились, — в сотый! раз поясняет Луиза. — Потом у них появились две миленьких девочки. А поскольку маму зовут Луизелотта, они одного ребенка окрестили Луизой, а другого Лоттой. Это же очень красиво! Тогда они, наверное, еще любили друг друга, да?

— Ясно! — отзывается Лотта. — А потом наверняка поссорились. И разошлись. И поделили нас, как раньше поделили мамино имя.

— Вообще-то, не худо было бы и нас спросить.

— Мы же тогда еще и говорить не умели!

Обе девочки беспомощно улыбаются. Потом, взявшись под руки, выходят в сад.

Принесли почту. Повсюду, на траве, на ограде, на садовых скамейках сидят девочки и читают письма.

Лотта держит в руках фотографию мужчины лет тридцати пяти и с нежностью смотрит на своего отца. Так вот он какой!; И каково на душе у человека, имеющего настоящего живого отца!

Луиза читает его письмо вслух:

— «Моя дорогая единственная дочка!» — Вот обманщик! — восклицает она, отрываясь от письма. — Как будто не знает, что у него двойняшки! — Она читает дальше: — «Ты, видно, совсем забыла, каков из себя глава твоей семьи, раз непременно требуешь, да еще к концу каникул, его фотографию? Сначала я хотел послать тебе свою детскую карточку. Ту, где я голеньким лежу на шкуре белого медведя! Но ты пишешь, что фотография должна быть самоновейшей! Я, разумеется, сломя голову помчался к фотографу и очень обстоятельно объяснил ему, зачем мне так срочно понадобился снимок. Иначе, сказал ему я, моя Луизерль не узнает меня, когда я приду на вокзал встречать ее! К счастью, он меня понял! Так что ты вовремя получишь фотографию. Надеюсь, воспитательниц в пансионе ты все же не тиранишь так, как своего папу, который тысячу раз тебя целует, шлет приветы и очень по тебе скучает!»

— Здорово! — говорит Лотта. — И как весело! А на снимке у него такой серьезный вид!

— Наверно, он просто постеснялся смеяться у фотографа, — предполагает Луиза. — С другими него всегда строгое лицо, но когда мы одни, он бывает такой смешной…

Лотта крепко сжимает фотографию в руках.

— Я, правда, могу взять ее себе?

— Конечно! — говорит Луиза, — я для того и просила ее прислать!

Толстощекая Штеффи сидит на скамейке, держит в руке письмо и плачет. Но совсем беззвучно. Просто слезы в три ручья льются по ее круглому неподвижному, совсем еще детскому лицу.

Труда, проходя мимо, с любопытством останавливается, потом садится рядом и выжидательно смотрит на Штеффи. Подходит Христина и садится с другой стороны. Подбегают и Луиза с Лоттой.

— Что стряслось? — спрашивает Луиза.

Штеффи продолжает беззвучно плакать. И вдруг, потупив глаза, ровным голосом произносит:

— Мои родители разводятся!

— Какая подлость! — кричит Труда. — Тебя услали на каникулы, а сами такое учинили! И за твоей спиной!

— Наверное, папа любит другую женщину, — всхлипывает Штеффи.

Луиза и Лотта убегают. То, что они сейчас услыхали, страшно взволновало их.

— А у нашего папы, — спрашивает Лотта, — у него нет никакой новой жены?

— Нет, — отвечает Луиза, — я бы знала.

— А может, они не женаты?

Луиза качает кудрявой головой.

— Знакомые женщины, конечно, у него есть. Но ни одной из них он не говорит «ты». А у мамы… у мамы есть какой-нибудь друг?

— Нет! — уверенно отвечает Лотта. — У мамы есть я и ее работа, а больше ей в жизни ничего и не надо, она сама так говорит.

Луиза в растерянности смотрит на сестру.

— Тогда почему же они развелись?

Лотта задумывается.

— А может, они вовсе и не разводились в суде, как собираются родители Штеффи?

— А почему же папа живет в Вене, а мама в Мюнхене? — продолжает Луиза. — И почему они нас поделили?

— И почему, — задумчиво подхватывает Лотта, — они никогда нам не говорили, что мы не одиночки, а двойняшки? Почему папа никогда не говорил тебе, что твоя мама жива?

— И мама тоже скрывала, что папа жив! — Луиза подбоченивается. — Хороши же у нас родители, нечего сказать! Ну, погоди, мы еще скажем им всю правду в глаза! Вот они удивятся!

— Да как же мы можем? — робко замечает Лотта. — Мы ведь только дети.

— Только? — задорно вскидывая голову, переспрашивает Луиза.

Глава четвертая

Омлет с начинкой? Какая гадость! — Таинственные тетрадки — Дорога в школу и поцелуи на ночь — Тайный замысел приводится в исполнение — Праздник в саду как генеральная репетиция — Прощание с пансионом Зеебюль на Бюльзее

Каникулы подходят к концу. В шкафах растаяли стопки чистого белья. Грусть предстоящего расставания с пансионом и радость возвращения домой нарастают равномерно.

Фрау Мутезиус задумала маленький прощальный праздник. Отец одной из девочек, владелец универсального магазина, прислал большущий ящик, полный фонариков, гирлянд и разных разностей. И вот все воспитательницы и дети занялись украшением веранды и сада. Они таскают от дерева к дереву кухонную стремянку, развешивают в листве цветные фонарики, перекидывают с ветки на ветку гирлянды и на большом столе готовят лотерею.

Другие пишут на маленьких карточках номера выигрышей. Главный приз — роликовые коньки с шарикоподшипниками!

— А куда девались Локоны и Косы? — интересуется фройляйн Ульрика. (Так с недавних пор прозвали Луизу и Лотту.)

— Ах, эти! — пренебрежительно откликается Моника, — сидят опять где-нибудь на травке, и держатся за руки, чтобы их ветром не разнесло в разные стороны!

Близнецы сидят не где-нибудь на травке, а в саду у лесничихи. И за руки они не держатся, им не до того, нет, они разложили на столе маленькие — в одну восьмую листа — тетрадки и вооружились карандашами. В данный момент Лотта диктует, а Луиза усердно карябает у себя в тетрадке: «Больше всего мама любит суп-лапшу с говядиной. Говядину надо покупать у мясника Хубера. Полфунта края, с жирком.»

Луиза поднимает голову.

— Так, мясник Хубер, угол Макс-Эммануилштpacce и Принц-Эугенштрассе, — затверженно бубнит она.

Лотта одобрительно кивает.

— Поваренная книга стоит в кухонном шкафу, на нижней полке слева. В эту книгу вложены и все другие рецепты, которые я знаю.

Луиза пишет:

— «Поваренная книга… кухонный шкаф… нижняя полка слева». — Затем, подперев лицо руками, она признается: — Ужасно боюсь готовить! Но если в первый день у меня ничего не выйдет, я могу сказать, что во время каникул просто-напросто разучилась готовить. Правда, ведь?

На секунду задумавшись, Лотта соглашается.

— Вообще, если у тебя что-то не будет получаться, сразу пиши мне. Я каждый день буду заходить на почту и спрашивать, нет ли мне писем.

— Я тоже, — говорит Луиза. — Только пиши мне почаще! И побольше ешь в «Империале». Папа всегда так радуется, если мне вкусно!

— Как глупо, что ты больше всего любишь омлет с начинкой, — ворчит Лоттхен. — Ну да что тут поделаешь, хотя по мне телячий шницель и гуляш куда вкуснее!

— Если ты сразу, в первый же день, слопаешь три омлета, или четыре, или пять, то просто скажешь, что объелась им раз и навсегда!

— Правильно! — откликается Лотта, хотя при одной только мысли о пяти омлетах у нее все в животе сжимается. Но один раз она это стерпит!

Девочки вновь склоняются над своими тетрадками, диктуя друг другу имена одноклассниц, объясняют, кто, где сидит, рассказывают о привычках учительниц и чертят дорогу от дома к школе.

— Со школой тебе будет проще, чем мне. Ты просто скажи Труде, чтобы в первый день она зашла за тобой. Иногда она за мной заходит. Так что ты прекрасненько дойдешь с ней вместе и запомнишь все повороты и прочую канитель!

Лотта кивает и вдруг пугается:

— Да, я тебе еще не сказала, что перед сном надо обязательно сказать маме «спокойной ночи» и поцеловать ее. Смотри, не забудь.

Луиза смотрит куда-то вдаль.

— Это мне записывать не надо. Это я и так не забуду!

Вы уже поняли, что тут затевается? Близнецы не хотят пока говорить родителям, что они уже все знают. Они не хотят вынуждать родителей принимать какие-то решения. Девочки чувствуют, что не имеют на это права. И, кроме того, опасаются, что решение родителей может раз и навсегда порушить их новое, и такое хрупкое, сестринское счастье. Но просто они уже не в силах вернуться туда, откуда приехали, так, будто бы ничего не случилось. Жить дальше на указанной им родителями (и, кстати сказать, без спроса!) половине? Нет! Короче говоря, заговор будет осуществлен! Фантастический план, порожденный тоской и тягой к приключениям, выглядит так: девочки поменяются не только платьями и прическами, но и жизнью. Луиза с благонравными косами (и о благонравии придется помнить постоянно!) поедет вместо Лотты к матери, которую знает только по фотографии, поедет «домой»! А Лотта с распущенными волосами, и по возможности, живая и веселая, поедет «домой» к отцу в Вену!

Приготовления к будущей авантюре ведутся весьма основательно. Тетрадки исписаны от корки до корки. Письма решено посылать друг другу до востребования в случае, если возникнет какая-то нужда или произойдут непредвиденные события.

Может быть, совместными усилиями им, в конце концов, удастся узнать, почему родители развелись? А вдруг в один прекрасный день они смогут встретиться, все четверо? Но об этом девочки не смели и думать, не то, что говорить.

К предотъездному празднику в саду приурочена генеральная репетиция. Лотта теперь — кудрявая непоседливая Луиза, а Луиза — благонравная Лотта с аккуратными косами. И надо сказать, обе играют свои роли великолепно! Никто ничего не замечает! Даже Труда, Луизина одноклассница из Вены! Двойняшкам ужасно нравится окликать друг друга по собственному имени! Лотта так расшалилась, что даже начала кувыркаться. А Луиза держится мягко и тихо, словно она никогда и мухи не обидит и воды не замутит!

В густой листве сияют фонарики. Гирлянды покачиваются на вечернем ветру. Праздник и каникулы подходят к концу. Бедняжка Штеффи выиграла в лотерею главный приз, роликовые коньки с шарикоподшипниками (слабое утешение, но все же лучше, чем ничего!)

Двойняшки, наконец, засыпают, верные избранным ролям, поменявшись заодно и постелями. От волнения им снятся странные сны. Лотте, например, снится, что в Вене на вокзале ее встречает гигантская фотография отца, а рядом в белом колпаке стоит повар из отеля «Империал» с тележкой, полной горячих омлетов с начинкой — брр!

Утром, ни свет, ни заря, на железнодорожную станцию Эгерн, неподалеку от деревни Зеебюль на Бюльзее, прибыли два поезда, идущие в разных направлениях. Маленькие девочки с шумом разбегаются по купе. Лотта высовывается в окно. Из окна другого поезда ей машет рукой Луиза. Они подбадривают друг друга улыбками. Сердца у обеих громко стучат. Волнение нарастает, как у актеров перед выходом на сцену. Может, не загуди сейчас паровоз, не зашипи и не выпусти пар, девочки в последний момент и…

Но нет. Железнодорожное расписание соблюдается строго. Начальник станции поднимает свой скипетр. Поезда одновременно трогаются с места. Детские руки машут на прощание.

Лотта вместо Луизы едет в Вену.

А Луиза вместо Лотты в Мюнхен.

Глава пятая

Ребенок на чемодане — Одинокие дяденьки в «Империале» — О Пеперле и безошибочном собачьем инстинкте — «Луиза» спрашивает, можно ли ей в Опере помахать рукой — Ошибки в счете — Ширли Темпл не разрешают смотреть собственные фильмы — Сложная внутренняя жизнь господина капельмейстера Пальфи

Мюнхен. Главный вокзал, платформа 16. Паровоз, тяжело дыша, останавливается. В потоке сошедших с поезда пассажиров образуются островки. Это девочки обнимают своих сияющих родителей. Растроганные встречей и счастливой детской трескотней, взрослые забывают, что они еще не дома, а на вокзале!

Но мало-помалу платформа пустеет.

И вот уже там остается один-единственный ребенок. Девочка с лентами в косах. До вчерашнего дня она носила локоны. До вчерашнего дня ее звали Луиза Пальфи.

В конце концов, девочка садится на свой чемодан, крепко стиснув зубы. На вокзале в чужом городе дожидаться мать, которую знаешь только по фотографиям, а она не приходит — это вам не игрушки!

Фрау Луизелотта Пальфи, урожденная Кернер, которая вот уже шесть с половиной лет (с момента своего развода) опять зовется Луизелоттой Кернер, задерживается в редакции «Мюнхенского иллюстрированного журнала», где она работает художественным редактором. Задерживается из-за вновь поступившего материала на первую полосу.

Наконец, ей удается поймать такси. Наконец, она покупает перронный билет и бегом бежит к платформе 16. Платформа пуста.

Но нет! В самом, самом конце платформы на чемодане сидит девочка! Молодая женщина вихрем несется по платформе!

У девочки, сидящей на чемодане, дрожат колени. Детская душа охвачена небывалым волнением. Эта молодая, сияющая от радости, эта живая, настоящая, сломя голову бегущая женщина — ее мама!

— Мама!

Луиза вскакивает, мчится навстречу женщине и, подпрыгнув, повисает у нее на шее.

— Хозяюшка моя! — шепчет женщина сквозь слезы. — Наконец-то, наконец-то ты опять со мной!

Детские губы страстно целуют нежное лицо матери, ее ласковые глаза, ее изящную шляпку. Да, и шляпку тоже!

В ресторане и на кухне отеля «Империал» царит радостное оживление. Любимица постоянных посетителей и персонала, дочка оперного дирижер Пальфи, снова здесь!

Лотта, пардон, Луиза, сидит на своем привычном месте, на своем излюбленном стуле с двумя высокими подушками и с отчаянной храбростью ест омлет с начинкой.

Постоянные посетители, один за другим, подходят к столику, гладят девочку по волосам, ласково похлопывают по плечу, спрашивают, как ей понравилось в пансионе, предполагают, что в Вене, у папы все-таки лучше, кладут на стол разные гостинцы: шоколадки, леденцы, конфеты, цветные карандаши, а один так даже вытащил из кармана маленький старомодный швейный прибор и смущенно признался, что это ему досталось еще от бабушки. Затем, раскланявшись с господином капельмейстером, они возвращаются к своим столикам. Сегодня этим одиноким дяденькам опять все кажется вкуснее.

Но особенно вкусно сегодня господину капельмейстеру. У него, который всегда ставил себе в заслугу пристрастие к одиночеству, свойственное всем «истинно художественным натурам», и который свой несчастливый брак всегда почитал ложным шагом, так сказать, уступкой буржуазности, у него сегодня в высшей степени «нехудожественно» тепло и уютно на сердце. И когда дочка с робкой улыбкой хватает его за руку, словно боясь, что он, чего доброго, удерет от нее, у него комок застревает в горле, хотя он ест отбивную, а вовсе не кнедлики.

А вот и кельнер Франц с новой порцией омлета! Лотта мотает кудрявой головой.

— Господин Франц, я больше не могу!

— Но Луизерль! — укоризненно произносит кельнер. — Это всего лишь пятая порция!

Огорченный господин Франц уносит омлет на кухню, а Лотта, собравшись с духом, заявляет:

— Знаешь, папа, с завтрашнего дня я буду есть то же что и ты!

— Ну и ну! — восклицает господин капельмейстер. — А если я закажу солонину? Ты же не выдержишь! Тебе же будет плохо!

— Когда ты будешь есть солонину, я могу опять съесть омлет, — подавленно соглашается Лотта. (Не так-то это просто — быть своей собственной сестрой!)

А что же дальше? А дальше появляются старый врач — надворный советник Штробль и Пеперль. Пеперль — это собака.

— Смотри, Пеперль! — с улыбкой говорит надворный советник, — Смотри, кто приехал! Беги и скажи Луизе «добрый день!».

Пеперль, виляя хвостом, усердно трусит к столику Пальфи, чтобы сказать «добрый день!» старой подружке Луизерль.

Как бы не так, собаку не проведешь, дудки! Подойдя к столу, Пеперль обнюхал девочку и не поздоровавшись побежал назад, к господину надворному советнику.

— Вот глупая скотина! — весьма неласково приветствует его хозяин. — Не узнает свою лучшую подругу! И всего только месяц ее не было. А люди вечно твердят, да еще как высокопарно, о безошибочном инстинкте животных!

Зато Лоттхен думает: «Какое счастье, что надворные советники не так умны, как Пеперль!»

Господин капельмейстер с дочкой, нагруженные подарками, с чемоданом, куклой и пляжной сумкой, добрались наконец до дома на Ротентурмштрассе. Рези, экономка Пальфи, просто сама не своя от радости. Но Лотта знает от Луизы, что Рези — натура неискренняя и все ее ахи и охи — сплошное притворство. Отец, конечно же, ничего не замечает. Мужчины вообще очень ненаблюдательны!

Господин капельмейстер достает из бумажника билет и вручает дочке:

— Сегодня вечером я дирижирую оперой Хумпердинка «Гензель и Гретель». Рези отвезет тебя в театр и после спектакля заедет за тобой!

Лотта просияла.

— О! А я со своего места тебя увижу?

— Разумеется!

— А ты хоть разок на меня глянешь?

— Безусловно.

— А когда ты посмотришь на меня, могу я чуть-чуть помахать тебе?

— Я даже помашу тебе в ответ, Луизерль!

И тут звонит телефон. В трубке женский голос. Отец отвечает как-то односложно. Но положив трубку, вдруг начинает спешить. Ему, мол, надо еще несколько часов побыть одному, да, он сочиняет музыку. Ведь он, в конце концов не только дирижер, но еще и композитор. А сочинять музыку дома он не может. Нет, для этой цели у него есть ателье на Кэрнтнерринг. Итак…

— Завтра днем встретимся в «Империале»!

— Значит, я могу помахать тебе в театре?

— Разумеется, детка! Почему бы и нет?

Поцелуй в серьезный детский лобик! Шляпу на красивую композиторскую голову! И дверь захлопывается.

Девочка медленно подходит к отцу, с грустью думая о жизни. Маме нельзя работать дома. А отец не может работать дома.

Трудно с родителями!

Но так как Лотта, не в последнюю очередь благодаря материнскому воспитанию, особа весьма решительная и практичная, то, быстро выйдя из задумчивости и вооружившись маленькой тетрадкой с Луизиными указаниями, она начинает систематически, комната за комнатой, обследовать красивую квартиру в духе старой Вены.

Закончив свой маршрут, она по старой привычке усаживается за кухонный стол и начинает проверять записи и цифры в домашней книге расходов. При этом у нее возникает странное чувство. Во-первых, Рези, экономка, почти на каждой странице ошибается в подсчетах, а во-вторых, всякий раз ошибается в свою пользу!

— Это что еще за дела? — в дверях кухни появляется Рези.

— Я проверила твои счета, — ответила Лотта тихо, но твердо.

— Это что за новая мода? — злобно интересуется Рези. — Считать надо там, где положено, в школе!

— Я теперь всегда буду тебя проверять, — мягко сообщает Лотта, вскакивая со стула. — Мы учимся в школе, но ведь не для школы — так говорит наша учительница. — И Лотта с важным видом покидает кухню.

Рези ошалело смотрит ей вслед.

Дорогие мои читательницы и читатели, большие и маленькие! Теперь, я полагаю (не без некоторого страха), что настало, наконец, время рассказать немного о родителях Лотты и Луизы, обо всем, что в свое время привело их к разводу. Должно быть, в этом месте какой-нибудь взрослый, заглянув вам через плечо, воскликнет: «Ох уж этот писатель! И как он только может, прости Господи, рассказывать подобные вещи детям!» Но вы тогда прочтите ему следующее:

Когда Ширли Темпл[1] была совсем маленькой, лет семи-восьми, она уже прославилась на весь свет как кинозвезда, и фирмы зарабатывали на ней миллионы долларов. Но когда Ширли захотелось пойти с матерью в кино на фильм с Ширли Темпл, ее туда не пустили. Она, видите ли, слишком мала. А это, видите ли, запрещено. Ей можно было только сниматься в фильмах. Это-то разрешалось. Для этого она была достаточно большой.

Если взрослый, заглянувший вам через плечо, не поймет, как этот пример с Ширли Темпл связан с родителями Луизы и Лотты и с их разводом, тогда передайте ему от меня пламенный привет и скажите от моего имени, что на свете есть очень много разведенных родителей, и очень много детей, которые от этого страдают! Однако, есть очень много и других детей, которые, наоборот, страдают от того, что их родители не разводятся! И если все-таки предположить, что дети все равно страдают, в любом случае, то надо быть какими-то уж чрезмерно деликатными, а вернее всего попросту ненормальными людьми, чтобы не говорить с детьми обо всем этом в доступной и вразумительной форме!

Итак, господин капельмейстер Людвиг Пальфи — артист, человек искусства, а люди искусства, как известно, странные существа! Он, правда, не носит ни широкополой калабрийской шляпы, ни развевающихся галстуков, напротив, он одевается весьма чинно, чисто и, можно сказать, элегантно.

Но зато его внутренняя жизнь! Она очень сложна! О! Его духовный мир это особая статья! Когда на него нисходит музыкальное вдохновение, ему, чтобы записать ноты и все как следует отделать, требуется одиночество. А уж если вдохновение посетит его в обществе! «Куда это девался Пальфи?» — спрашивает иной раз хозяин дома. И кто-нибудь отвечает: «На него опять что-то нашло!» Хозяин дома улыбается кисло-сладкой улыбкой, а про себя думает: «Вот невежа! Нельзя же удирать при каждом приступе вдохновения!» Капельмейстер Пальфи, однако, удирает. Такой уж он человек!

Он и из своей квартиры тоже убегал, еще, когда был женат, убегал совсем молодой, влюбленный, честолюбивый, счастливый и безумный одновременно!

А уж когда в его квартире появились близняшки, кричавшие дни и ночи напролет, а в Венской филармонии шли репетиции его Первого фортепьянного концерта, он в один прекрасный день просто распорядился перевезти рояль в ателье на Кэрнтнерринг, снятое им в порыве артистического отчаяния!

А поскольку в те дни вдохновение частенько посещало его, то он очень редко появлялся у своей юной жены и орущих близняшек.

Луизелотте Пальфи, урожденной Кернер, едва исполнилось двадцать лет и ей все это не больно-то нравилось. Когда же ее двадцатилетнего слуха коснулись разговоры о том, что ее уважаемый супруг в своем ателье не только пишет ноты, а еще и проходит вокальные партии с оперными певицами, считающими его весьма милым молодым человеком, она возмутилась и потребовала развода!

Для столь пекущегося о своем творческом одиночестве капельмейстера это был прекрасный выход из положения. Теперь он мог быть один, сколько ему заблагорассудится. За ребенком, доставшимся ему после развода, прекрасно ухаживала умелая няня в квартире на Ротентурмштрассе. А за ним самим в его ателье на Кэрнтнерринг ни одна собака не ухаживала, как он того и жаждал.

Но потом ему и это разонравилось. Ох уж эти художественные натуры! Сами не знают, чего хотят!

Но все же он прилежно сочинял музыку, дирижировал, и с каждым годом его имя звучало все громче. Кроме того, если его уж очень одолевала тоска или угрызения совести, он мог пойти к себе на квартиру и поиграть со своей дочуркой Луизой.

Когда в Мюнхене бывали концерты, в которых исполнялись новые произведения Людвига Пальфи, Луизелотта Кернер покупала себе билет на концерт и, слушая музыку бывшего мужа, отчетливо понимала, что он отнюдь не счастливый человек. Несмотря на свой успех. И несмотря на свое одиночество.

Глава шестая

Где лавка фрау Вагенталер? — Разучиться готовить — нельзя! — Лотта в опере машет рукой — Конфетный дождь — Первая ночь в Мюнхене и первая ночь в Вене — Странный сон, в котором фройляйн Герлах выступает в роли ведьмы — Родители смеют все — Мюнхен 18, Незабудке

Фрау Луизелотта Кернер привезла свою дочь в крохотную квартирку на Макс-Эммануилштрассе. И хоть ей совсем не хотелось, она вынуждена была почти сразу же уйти в издательство. Ее ждала работа. А работа ждать не может.

Луиза, ах нет, Лотта быстро огляделась в квартире. Потом взяла ключи, кошелек и сетку. И отправилась за покупками. Мясник Хубер на углу Принц-Эугенштрассе отвесил ей полфунта говядины, край, с жирком, кусочком почки и маленькой косточкой. А теперь она судорожно ищет продуктовую лавку фрау Вагенталер, чтобы купить зелень для супа, лапшу и соль.

Анни Хаберзетцер страшно удивилась, приметив свою одноклассницу Лотту Кернер, стоящей посреди улицы и сосредоточенно листающей маленькую тетрадку.

— Ты что, на улице уроки учишь? — полюбопытствовала она. — Так сегодня же еще каникулы!

Луиза в смущении смотрит на девочку. До чего же глупо себя чувствуешь, когда к тебе обращается кто-то, кого ты в жизни не видела, но наверняка должна знать. Наконец она берет себя в руки и говорит с радостью:

— Привет! Пойдем со мной? Мне надо к фрау Вагенталер — купить зелень для супа. — С этими словами Луиза берет девочку под руку — хоть бы узнать, как зовут эту веснушчатую особу! — и незаметно для незнакомки дает ей возможность довести себя до лавки фрау Вагенталер.

Фрау Вагенталер, конечно, радуется, что Лоттхен Кернер вернулась, да еще с таким румянцем во всю щеку! Когда с покупками покончено, обе девочки получают по конфете, а кроме того им наказано передать сердечный привет фрау Кернер и фрау Хаберзетцер.

Тут у Луизы отлегло от сердца. Теперь она знает, что эту особу зовут Анни Хаберзетцер! (В тетрадке записано: Анни Хаберзетцер — я три раза с ней ссорилась, она бьет маленьких девочек, особенно Ильзу Мерк, самую маленькую в классе.) С этим уже можно что-то делать! Прощаясь у дверей, Луиза заявляет:

— Да, Анни, пока я не забыла, я три раза с тобой ссорилась из-за Ильзы Мерк и вообще, ну, ты сама знаешь. В другой раз я не просто поссорюсь с тобой, а… — И сделав весьма недвусмысленный жест, она убегает.

Это мы еще посмотрим, со злобой думает Анни. Вот завтра и посмотрим! Спятила она за время каникул, что ли?

Луиза куховарит. Повязавшись маминым передником, она крутится волчком, снует между газовой плитой, где на огне уже стоят кастрюли, и столом, на котором лежит раскрытая поваренная книга. Туда-сюда, туда-сюда. То и дело поднимает крышки. Когда кипящая вода с шипением убегает через край, Луиза вздрагивает. Сколько соли насыпать в воду для лапши? «Половину столовой ложки». Сколько сухого сельдерея? «Щепотку!» Господи помилуй, сколько же это — щепотка?

И дальше: «Натереть мускатный орех!» Где мускатный орех? Где терка? Девочка роется в ящиках, влезает на стул, заглядывает во все банки, смотрит на часы, спрыгивает со стула, хватает вилку, поднимает крышку, обжигает пальцы, взвизгивает, тычет вилкой в мясо — нет, оно еще жесткое!

С вилкой в руках она замирает на месте. Что же такое она искала? Ах да, мускатный орех и терку! Боже, а что это мирно лежит на столе рядом с поваренной книгой? Зелень для супа! Вот так так, ее же надо еще помыть, почистить и положить в бульон. Вилку в сторону, взять в руки нож! А может, мясо уже готово? Да, а где же тертый орех и мускатка? Что за чепуха? Где мускатный орех и терка? Зелень нужно помыть под краном. А морковку еще и поскоблить, ай, да хорошо бы и не порезаться при этом! Если мясо уже мягкое, его надо вынуть из кастрюли. А чтобы процедить бульон, нужно сито. А через полчаса придет мама! За двадцать минут до ее прихода следует засыпать лапшу в воду! А во что превратилась кухня! А мускатный орех… А сито… А терка… А… А… А…

Луиза опускается на кухонный стул. Ах, Лоттхен, как нелегко быть твоей сестрой! Отель «Империал»… Надворный советник Штробль… Пеперль… Господин Франц… И папа… Папа… Папа…

А часы знай себе тикают.

Через двадцать девять минут придет мама! Через двадцать восемь с половиной! Через двадцать восемь! Решительно сжав кулаки, Луиза поднимается со стула, готовая к новым подвигам. И при этом бормочет:

— Подумаешь, невидаль!

Но готовка это такое дело… Решимости может хватить, чтобы прыгнуть с высокой башни, но чтобы приготовить лапшу с мясом, недостаточно только силы воли.

И когда фрау Кернер, утомленная после целого дня суеты, возвращается домой, то застает не улыбчивую хозяюшку, а вконец несчастное, вконец измученное, слегка пораненное, сбитое с толку, подавленное существо, с искривленными плачем губами, которые шепчут:

— Ты только не ругайся, мама, но я, кажется, разучилась готовить!

— Но, Лоттхен, разучиться готовить просто невозможно! — удивленно восклицает мать. Однако удивляться некогда. Прежде всего, надо осушить детские слезы, попробовать бульон, вытащить переваренное мясо, достать из буфета тарелки, приборы и многое-многое другое надо еще успеть.

Но вот, наконец, они сидят в комнате за столом под лампой и едят суп с лапшой. Мать утешает дочку:

— А по-моему очень даже вкусный суп, ты не находишь?

— Да? — Робкая улыбка появляется на детском личике. — Правда?

Мама кивает и тихо улыбается в ответ.

Луиза облегченно вздыхает и вот уже ей кажется, что ничего вкуснее она в жизни не ела! Какой там омлет в отеле «Империал»!

— В ближайшие дни, — говорит мама, — я буду готовить сама, а ты приглядывайся повнимательнее и скоро сможешь готовить не хуже, чем до каникул.

Девочка радостно кивает.

— А может и еще лучше! — говорит она немного дерзко.

После еды они вместе моют посуду. Луиза рассказывает, как замечательно было в пансионе (разумеется, о девочке, точной ее копии, она и словом не обмолвилась!)

А в это время Лоттхен в лучшем Луизином платье сидит, прижавшись к бархатному барьеру директорской ложи в Венской Опере, и горящими глазами смотрит вниз, в оркестр, где капельмейстер Пальфи дирижирует увертюрой к опере «Гензель и Гретель».

Как замечательно папа выглядит во фраке! И как слушаются его музыканты, хотя среди них есть и совсем старые люди! Когда он сильно грозит им своей палочкой, они играют что есть мочи. А если ему угодно, чтобы они играли тише, они шелестят, как вечерний ветерок. Наверно, они его боятся! А ей он так весело помахал перед увертюрой!

Дверь ложи открывается. Шурша платьем, входит элегантная молодая дама, садится рядом с девочкой и с улыбкой заглядывает ей в глаза.

Лотта застенчиво отворачивается и снова смотрит, как папа дрессирует музыкантов.

Дама кладет на барьер ложи бинокль. Потом коробку конфет. Потом программку. Потом пудреницу. И все продолжает что-то доставать из сумочки, и вскоре барьер ложи уже смахивает на витрину магазина.

Увертюра окончена, и публика разражается аплодисментами. Господин капельмейстер Пальфи раскланивается на все стороны. А затем, прежде чем вновь взмахнуть палочкой, поднимает глаза на ложу.

Лотта чуть заметно машет рукой. Отец улыбается еще нежнее, чем давеча.

И тут Лотта замечает, что не только она машет папе рукой, но и сидящая рядом с ней дама!

Дама машет папе? Может, это ей папа так нежно улыбается? А вовсе не своей дочери? Да, но почему же Луиза ничего не говорила об этой чужой женщине? Может, папа знает ее совсем недавно? Но в таком случае как же она смеет так фамильярно махать ему? Лотта напоминает себе: «Сегодня же написать Луизе. Может, она что-то знает. Завтра перед школой забегу на почту и отправлю письмо до востребования: Мюнхен 18, Незабудке»

Но вот взвивается занавес и судьба Гензеля и Гретель завладевает ее вниманием. У Лоттхен захватывает дух. Там, на сцене, родители посылают своих детей в лес, чтобы от них избавиться. А ведь они любят своих детей. Как же можно быть такими злыми? Или они вовсе не злые? А только поступают зло? И им от этого грустно. Тогда зачем же они так поступают?

Лоттхен, поделенный и подмененный ребенок, волнуется все больше. И сама почти не сознает, что волнение это связано уже не столько с детьми и родителями там, на сцене, сколько с нею самой, ее сестрой-близняшкой и собственными родителями. Неужели им можно делать все, что заблагорассудится? Конечно, мама совсем не злая женщина, но и папа ведь тоже не злой. Но то, что они сделали, было злом! Дровосек и его жена были бедны, так бедны, что не могли купить детям хлеба. Но папа? Или он тоже был так беден?

Когда Гензель и Гретель подошли к пряничному домику и принялись было его грызть, но испугались, услыхав голос ведьмы, фройляйн Герлах — так звали элегантную даму — наклонилась к Лотте, пододвинула к ней коробку конфет и прошептала:

— Хочешь тоже немножко погрызть?

Лотта вздрогнула, обернулась, увидела рядом красивое женское лицо и взмахнула рукой, решительно отказываясь от конфет. Но при этом, она, увы, столкнула коробку с барьера ложи, так что в партер в буквальном смысле слова пролился конфетный дождь. Зрители в партере подняли головы. По рядам прошелестел тихий смешок и слился с музыкой. Фройляйн Герлах улыбнулась, полусмущенно, полусердито.

Девочка просто оцепенела от страха. Чары искусства мигом рассеялись. И она очутилась в опасной действительности.

— Простите, пожалуйста! — пролепетала Лотта.

Дама благосклонно улыбнулась и сказала:

— О, это не беда, Луизерль!

А может, она тоже ведьма? Просто более красивая, чем та, на сцене?

Луиза в первый раз ложится спать в Мюнхене. Мама присаживается на краешек кровати.

— Лоттхен, доченька, пора уже спать. И пусть тебе приснится что-нибудь очень хорошее!

— Я, кажется, слишком устала, чтобы видеть сны, — бормочет девочка. — А ты скоро ляжешь?

У противоположной стены стоит вторая кровать, побольше. На откинутом уголке одеяла, поджидая маму, лежит ее ночная рубашка.

— Скоро, — отвечает мама. — Как только ты уснешь.

Луиза обнимает и целует маму. Потом еще раз. И еще.

— Доброй ночи!

Молодая женщина прижимает девочку к себе.

— Как я рада, что ты опять дома! — шепчет она. — Ведь у меня никого нет, кроме тебя!

Голова девочки сонно откидывается на подушку. Луизелотта Пальфи, урожденная Кернер, подтыкает одеяло и сидит, прислушиваясь к дыханию дочки. Затем осторожненько встает и на цыпочках возвращается в гостиную. На столе под лампой лежит папка. Еще так много надо успеть!

А Лотту в первый раз уложила спать ворчунья Рези. Но едва она вышла, Лотта тут же вскочила и написала письмо сестре, чтобы утром отнести его на почту. Потом опять забралась в Луизину постель и прежде, чем выключить свет, еще раз спокойно оглядела детскую.

Это была просторная красивая комната со сказочными сюжетами на фризах, с книжной полкой, партой для занятий, большим сундуком, изящным старомодным туалетным столиком, кукольной каретой, кукольной кроватью… Все тут есть, все до последней мелочи!

Разве иногда, молча, про себя, так, чтобы мама ничего не заметила, не мечтала она о такой вот красивой детской? Теперь она у нее есть, но душу пронзает боль, нестерпимо острая боль тоски и зависти. Она тоскует по маленькой скромной спальне, где сейчас лежит ее сестра, тоскует по маминому поцелую на ночь, по свету, падающему из гостиной, где мама работает, по скрипу отворяемой двери, когда мама входит в спальню, останавливается у дочкиной кровати и потом на цыпочках идет к своей, надевает ночную рубашку и укрывается одеялом.

Если бы здесь, хотя бы в соседней комнате, стояла папина кровать! Может быть, он даже храпит? Как бы это было здорово! По крайней мере, она бы точно знала, что он тут, рядом! Но он спит не здесь, а в другом доме на Кэрнтнерринг. А может, он и вообще не спит, а сидит с элегантной конфетной дамой в большом блестящем зале, пьет вино, смеется, танцует с нею, нежно кивает ей, как давеча, в Опере, именно ей, а вовсе не девочке, которая украдкой, но со счастливым видом махала ему из ложи.

Лотта засыпает и видит сон. Сказка о бедных родителях, которые, не имея хлеба, послали своих детей, Гензеля и Гретель, в лес, мешается с ее собственными страхами и собственным горем.

В этом сне Лотта и Луиза с испуганными глазами сидят в общей кровати и смотрят на дверь, в которую один за другим входят пекари в белых колпаках. Все они тащат хлеб. И складывают его штабелями у стены. Все больше пекарей приходят и уходят. Горы хлеба все растут. Комната делается все теснее и теснее. Потом появляется папа во фраке и оживленно дирижирует парадом пекарей. Вдруг вбегает мама и озабоченно спрашивает:

— Что же теперь будет, муженек?

— Дети должны уйти! — кричит он злобно. — У нас нет больше места! В доме слишком много хлеба!

Мама ломает руки. Дети жалобно всхлипывают.

— Вон! — кричит папа, грозно взмахивая дирижерской палочкой. И кровать послушно катится к окну. Окно распахивается. Кровать плавно вылетает в окно.

Она летит над большим городом, над рекой над холмами, полями, горами и лесами. Потом кровать идет на снижение и приземляется, наконец, в дремучем лесу, где от жуткого вороньего карканья и рева диких зверей мороз дерет по коже. Обе девочки сидят в кровати, не смея шелохнуться от страха.

Вдруг в чаще раздается какой-то треск!

Девочки с головой прячутся под одеяло. Из зарослей появляется ведьма. Но не та ведьма, что пела в опере, нет, нет, она больше смахивает на конфетную даму из ложи! Ведьма в бинокль смотрит на кровать, кивает и с высокомерной улыбкой трижды хлопает в ладоши!

Темный лес превращается в солнечную лужайку. На лужайке стоит домик, построенный из конфетных коробок, с забором из плиток шоколада. Птицы весело щебечут, в траве скачут марципановые зайцы и все кругом мерцает от золотых гнездышек с пасхальными яйцами. Маленькая птичка садится на кровать и начинает выводить такие дивные колоратуры, что даже Лотта и Луиза выглядывают из своего укрытия. Только тут они видят лужайку с пасхальными зайцами, шоколадными яйцами и конфетным домиком. Девочки вылезают из кровати и в длинных ночных рубашонках бегом бегут к ограде. И останавливаются в изумлении.

— Особая смесь! — громко читает Луиза. — И миндаль в сахаре! И с ореховой начинкой!

— И особый горький шоколад! — радуется Лотта, ибо она и во сне не очень-то любит сладости!

Луиза отламывает от ограды большущий кусок шоколада.

— С орехами! — жадно шепчет она и уже собирается откусить кусочек. Но тут из дома доносится хохот ведьмы. Дети пугаются! Луиза выбрасывает шоколад. А вот идет мама с большой ручной тележкой, груженной хлебом. Она запыхалась от спешки.

— Стойте, дети! — кричит она. — Это все отравлено!

— Но мы хотим, есть, мама!

— Вот вам хлеб! Я просто не могла раньше выбиться из издательства! — Она обнимает девочек и хочет увести их подальше отсюда. Но тут открывается дверь конфетного домика. Появляется отец с огромной, как у дровосеков, пилой, и кричит:

— Оставьте детей в покое, фрау Кернер!

— Это мои дети, господин Пальфи!

— Но и мои тоже! — отзывается он. И подойдя поближе, сухо говорит: — Я поделю детей! С помощью пилы! Я возьму себе половину Лотты и половину Луизы, а остальное достанется вам, фрау Кернер!

Девочки, дрожа, залезают в кровать.

Мама, раскинув руки, загораживает их собою.

— Никогда, господин Пальфи!

Но отец отталкивает ее и начинает пилить кровать. Пила визжит так, что кровь стынет в жилах, и сантиметр за сантиметром делит кровать надвое.

— Разожмите руки! — приказывает отец. Пила все ближе к сплетенным детским рукам, ближе, ближе, еще ближе! Сейчас она заденет кожу!

Мама плачет навзрыд! Душераздирающе плачет!

Слышно, как хихикает ведьма.

Но наконец, детские руки разжались. Пила окончательно отделяет девочек друг от друга, пилит и пилит, покуда не получаются две кровати, каждая на четырех ножках.

— Какую из девочек вы хотели бы взять, фрау Кернер?

— Обеих, обеих!

— Сожалею, — говорит отец, — но делить надо по справедливости. Ну, если вы не можете решиться, то я беру вот эту! Мне, в общем-то, все равно! Я их даже не различаю! — Он хватает одну из кроватей. — Ты кто?

— Я — Луизерль! Но ты не смеешь этого делать!

— Нет! — вопит Лотта, — вы не имеете права нас делить!

— Заткнитесь! — строго приказывает отец. — Родители смеют все! — И с этими словами он, таща за собой одну кровать на веревке, как санки, направляется к конфетному домику. Шоколадный забор сам по себе разваливается. Луиза и Лотта отчаянно машут друг дружке.

— Мы будем писать письма! — рыдает Луиза.

— До востребования! — кричит Лотта. — Мюнхен 18, Незабудке!

Отец с Луизой скрывается в домике. Затем исчезает и сам домик, словно его стерли ластиком. Мама печально говорит, обнимая Лотту:

— Теперь мы с тобой одни-одинешеньки! — и вдруг как-то неуверенно смотрит на дочку. — А ты кто? Похожа как будто на Лотту?

— Но я и есть Лотта!

— Нет, пожалуй, ты больше похожа на Луизу!

— Я и есть Луиза!

Мать с испугом смотрит в лицо ребенку и говорит, как ни странно, голосом отца:

— У одной локоны! У другой косы! А носы одинаковые! И лица одинаковые!

Теперь у Лотты слева коса, а справа локоны, как у Луизы. Из глаз ее льются слезы. И она горестно шепчет:

— Теперь я и сама не знаю, кто я! Ах, бедная, несчастная половинка!

Глава седьмая

Прошло больше месяца — Пеперль смирился — В омлете нет косточек — Все изменилось, особенно Рези — Капельмейстер Пальфи дает уроки музыки — Фрау Кернер корит себя — Анни Хаберзетцер получает пощечину — Лучше просто не бывает!

Прошло больше месяца с того первого дня и первой ночи в чужом городе среди чужих людей. В эти недели каждое мгновение, любая случайность и любая встреча таили в себе опасность и прелесть новых открытий. Недели с частым сердцебиением и несколькими письмами до востребования. С новыми срочными сообщениями и вопросами.

Все шло благополучно. Отчасти это объяснялось везением. Луиза «опять» научилась готовить. Учительницы в мюнхенской школе сочли, что маленькая Кернер после каникул стала, пожалуй, менее прилежной, аккуратной и внимательной, но зато более оживленной и находчивой.

А их венские коллеги нисколько не возражали против того, что дочка капельмейстера Пальфи в последнее время стала лучше слушать и лучше умножать. Вот только вчера фройляйн Гштеттнер несколько высокопарно говорила в учительской фройляйн Брукбаур:

— Наблюдать за развитием Луизы, дорогая моя коллега, весьма поучительно для любого педагога. Бьющий через край темперамент преобразуется в умиротворяющую, сдержанную силу. А озорство, веселость и неуемная любознательность — в устойчивое, я бы даже сказала, скрупулезное стремление к образованию. Иными словами, дорогая коллега, этот случай единственный в своем роде! И не забудьте об одном — это превращение, эта метаморфоза, эта перемена характера, иными словами, этот переход к высшей, так сказать, усмиренной форме, произошел сам по себе, без всякого воспитательного нажима извне!

Фройляйн Брукбаур отвечала, согласно кивая:

— Это саморазвитие характера, это стремление к строго определенной форме проявляется хотя бы уже в изменении Луизиного почерка! Я же всегда твержу, что почерк и характер…

Однако нам вовсе не обязательно выслушивать, что там всегда твердит фройляйн Брукбаур!

Лучше мы с искренним восхищением услышим о том, что Пеперль, песик надворного советника Штробля, с некоторых пор опять взял себе за правило говорить «добрый день!» маленькой дочке господина капельмейстера. Он смирился с тем, что Луиза больше не пахнет Луизой, хоть это и было выше его собачьего разумения. Правда, с людьми чего только не бывает! Кроме того, в последнее время эта милая малютка уже не так часто ест омлет, предпочитая что-нибудь мясное. Если хорошенько подумать и принять во внимание, что в омлете нет косточек, а в отбивной котлете, напротив, она непременно есть, то вполне можно понять, что собака отбросила, наконец, всякую сдержанность.

Если уж Луизины учительницы считают, что Луиза коренным образом переменилась, то что бы они сказали о Рези, экономке, если бы поближе знали эту самую Рези? Ибо Рези, и это не подлежит сомнению, стала совершенно другим человеком. Вероятно, она не по природе своей была такой врушкой, неряхой и лентяйкой? А просто оттого, что некому было за ней следить и присматривать?

С тех пор, как в доме появилась Лотта, которая мягко, но неуклонно все проверяет, за всем следит, всегда точно знает, что есть на кухне и в подвале, Рези превратилась в «первоклассную» прислугу.

Лотта убедила отца выдавать деньги на хозяйство не Рези, а ей, Лотте. И это довольно забавно, когда Рези, постучавшись, входит в детскую, чтобы получить на руки деньги от девятилетней девочки, с серьезным видом сидящей за домашней партой. Рези покорно докладывает, что ей предстоит купить, что она намерена приготовить на ужин и что там еще нужно в хозяйстве.

Лотта быстро составляет приблизительный список расходов, достает из парты деньги, отсчитывает нужную сумму, записывает ее в тетрадь, а вечером, сидя за кухонным столом, добросовестно все проверяет.

Даже отец заметил, что раньше на хозяйство уходило гораздо больше денег, чем теперь, и хотя теперь он выдает меньшую сумму, на столе всегда стоят свежие цветы, и в его ателье на Кэрнтнерринг тоже. Обратил он внимание и на то, что в квартире на Ротентурмштрассе стало по-настоящему уютно.

(Как будто жена в доме, подумалось ему недавно. И он не слишком испугался подобных мыслей!)

А от внимания конфетной дамы, фройляйн Герлах, не ускользнуло то, что теперь он дольше и чаще засиживается в квартире на Ротентурмштрассе. И она, можно сказать, потребовала объяснений от господина капельмейстера. Разумеется, более чем осторожно, ибо люди искусства так чувствительны!

— Да, знаешь ли, — сказал он, — недавно я даже застал Луизу с удовольствием бренчащей на рояле. При этом она еще пела какую-то песенку, и должен признать, прелестно пела. А ведь раньше ее и палкой было не загнать за инструмент.

— Ну и что? — вскинув брови, спросила фройляйн Герлах.

— Как, ну и что? — смущенно рассмеялся господин Пальфи. — С тех пор я учу ее играть на фортепьяно. Ей это ужасно нравится. Мне, впрочем, тоже.

Фройляйн Герлах, натура в высшей степени утонченная, взглянула на него с презрением и язвительно бросила:

— Я полагала, что ты композитор, а не учитель музыки для маленьких девочек!

Никто прежде не осмеливался говорить такие вещи в лицо музыканту Пальфи. А сегодня Людвиг Пальфи рассмеялся как школьник и воскликнул:

— Но я никогда в жизни не сочинял столько музыки, сколько теперь! И тем более не сочинял такой хорошей музыки!

— И что же это будет? — спросила она. А он ответил:

— Детская опера!

Итак, по мнению учительниц, Луиза переменилась. А по мнению девочки, здорово переменились Рези и Пеперль. По мнению же отца, переменилась квартира на Ротентурмштрассе. Вот сколько перемен!

И в Мюнхене, конечно, тоже перемен немало. Заметив, что Лоттхен стала менее хозяйственной, чем прежде, менее прилежной, но зато более живой и веселой, мать задумалась, а потом сказала сама себе: «Луизелотта, а ведь ты из покорного маленького существа сделала какую-то домашнюю хозяйку, а не ребенка. Стоило девочке немного побыть со сверстницами, в горах, на озере, как она стала такой, какой и должна была стать — веселой девчонкой, не отягощенной твоими заботами! Ты была чересчур эгоистична, фу! Радуйся, что Лоттхен весела и счастлива! Она разбила тарелку, когда мыла посуду? Подумаешь! Принесла из школы записку: „Внимание, прилежание, аккуратность Вашей дочери Лотты в последнее время оставляют желать много лучшего. Вчера она четыре раза ударила по лицу свою соученицу Анни Хаберзетцер“. Ну и что? Материнский долг — сколько бы ни было с ребенком забот — состоит, прежде всего в том, чтобы ребенок как можно дольше не покидал райскую страну детства!»

Вот так или примерно так выговаривала себе фрау Кернер, и в один прекрасный день выложила все это классной руководительнице Лотты, фройляйн Линнекогель:

— Мой ребенок, — заявила фрау Кернер, — должен быть ребенком, а не маленьким слепком взрослого человека. По мне, пусть лучше она будет веселой буйной шалуньей, нежели примерной первой ученицей.

— Но прежде Лотта прекрасно умела все это совмещать, — возразила слегка задетая фройляйн Линнекогель.

— Я не знаю, почему она изменилась. Но работающие женщины вообще слишком мало знают о своих детях. Каким-то образом эти перемены связаны с летними каникулами. Но одно я вижу и знаю: теперь все это совмещать она уже не может! И прекрасно!

Фройляйн Линнекогель энергично поправила сползшие с носа очки.

— Увы, у меня как учительницы и воспитательницы вашей дочери, совсем иные цели. Я должна, и я попытаюсь восстановить у вашего ребенка душевную гармонию!

— Вы и вправду считаете, что некоторое невнимание на уроках и несколько клякс в тетради…

— Хороший пример, фрау Кернер! Тетрадь! Именно Лоттин почерк и свидетельствует об утрате душевного равновесия. Но оставим почерк! Вы полагаете нормальным то, что Лотта с недавних пор бьет своих одноклассниц?

— Одноклассниц? — Фрау Кернер голосом выделила окончание. — Насколько мне известно, она побила только Анни Хаберзетцер!

— Только?

— И эта Анни Хаберзетцер вполне заслужила оплеухи! Кто-то же должен был ее проучить!

— Но фрау Кернер!

— Эта прожорливая дылда вымещает свою злость на самых слабых девочках в классе, и вам не пристало брать ее под защиту.

— Что вы говорите, в самом деле? Я ничего об этом не знала.

— Тогда спросите хотя бы бедную маленькую Ильзу Мерк! Может, она вам кое-что расскажет!

— А почему же Лотта мне и словом об этом не обмолвилась, когда я ее наказала?

И фрау Кернер ответила, гордо вскинув голову:

— Вероятно, для разговора с вами ей не хватило душевного равновесия! — выпалила она и побежала к себе в издательство. Чтобы не опоздать, ей пришлось ловить такси. Две марки и тридцать пфеннигов! Плакали ее денежки!

Утром в субботу мама уложила рюкзак и сказала:

— Надень ботинки на толстой подошве. Мы едем в Гармиш и вернемся только завтра вечером!

Луиза спросила с некоторым испугом:

— Мама, а это не слишком дорого?

У фрау Кернер немножко екнуло сердце. Потом она засмеялась.

— Если не хватит денег, я тебя продам где-нибудь по пути.

Девочка в упоении закружилась на месте.

— Вот здорово! А когда ты получишь деньги, я от этих людей убегу! Так что, если ты продашь меня раза три-четыре, у нас будет столько денег, что ты целый месяц сможешь не работать!

— Ты так дорого стоишь?

— Три тысячи марок и одиннадцать пфеннигов! Я возьму с собой губную гармошку!

Что это были за дни — как малина со взбитыми сливками! Из Гармиша они пешком, через Грайнау, отправились к Баадерзее. Потом к Эйбзее. С громким пением под губную гармошку. Они спускались с горы по лесистому склону. Напролом! По дороге находили землянику. И дивные таинственные цветы. Похожие на лилии, царские кудри и лиловую горечавку! И мох с маленькими острыми шишечками. И крохотные альпийские фиалки, которые пахнут так сладко, что просто уму непостижимо!

К вечеру они пришли в деревню под названием Гриз. Там они сняли комнату с одной кроватью. Плотно поужинав взятыми из дому припасами, они улеглись спать в одной постели! А за окошком в лугах сверчки играли на скрипках легкую ночную мелодию!..

Утром в воскресенье они снова пустились в путь. В Эрвальд. И Лермооз. Вершина Цугшпитце сверкала серебристой белизной. Из церкви выходили празднично одетые крестьяне. На деревенской улице стояли коровы, словно решили немного поболтать.

Дальше надо было преодолеть горный перевал. Ох, пришлось им и покарабкаться и страху натерпеться! Черт бы его побрал! Потом на лугу, неподалеку от конского выгона, среди миллионов полевых цветов они перекусили крутыми яйцами и бутербродами с сыром. А на десерт немного поспали в траве.

Они спускались к Эйбзее среди зарослей малины и порхающих мотыльков. Коровьи колокольцы возвещали приближение вечера. Вершина Цугшпитце вонзалась в небо. Озеро крохотной каплей лежало на дне долины.

— Как будто Господь туда просто плюнул, — задумчиво проговорила Луиза.

Конечно же, они искупались в озере. А потом на террасе гостиницы мама заказала кофе с пирожными. И уже пора было возвращаться в Гармиш.

Довольные и загоревшие, они сели в поезд. Симпатичный господин, сидевший напротив них, ни за что не хотел верить, что молоденькая девушка рядом с Луизой — ее мать и к тому же работающая женщина.

Дома они повалились в постель как подкошенные. Последними словами Луизы были:

— Мамочка, мне было так хорошо, лучше просто не бывает!

Мама еще долго лежала без сна. Сколько времени упущено, как долго она лишала свою девочку такого легко достижимого счастья! Ну ничего! Еще не поздно! Все еще можно наверстать.

Наконец, фрау Кернер заснула. На лице ее играла улыбка. Точно легкий ветерок на Эйбзее. Ребенок переменился. А теперь начинала меняться и мама.

Глава восьмая

У господина Гавеле слишком маленькие окна — Визит на Кэрнтнерринг — Дипломатические переговоры — Отцы должны быть строгими — Песня в тональности до-минор — Брачные планы — Кобленцалее 43 — Фройляйн Герлах вся внимание — Надворный советник Штробль по-настоящему взволнован — Капельмейстер гладит куклу

Лоттины занятия музыкой прервались. Ее вины тут не было. Но у отца с некоторых пор не стало больше свободного времени для этих занятий. Вероятно, это связано с сочинением детской оперы? Очень может быть. Или?.. Да, маленькие девочки всегда чувствуют, если что-то не так. Если отцы говорят о детских операх и умалчивают о фройляйн Герлах, девочки, точно зверьки, чуют, откуда грозит опасность.

Лотта выходит из квартиры на Ротентурмштрассе и звонит в дверь напротив. За этой дверью живет художник по фамилии Габеле, милый, приветливый человек, который любит рисовать Лотту, когда ей удается выбрать время.

Господин Габеле открывает дверь.

— О, Луиза!

— Сегодня у меня есть время! — сообщает она.

— Минутку! — кричит художник, бросается в свою комнату, сдергивает с дивана плед и закрывает им картину, стоящую на мольберте. Он как раз писал сцену из античной жизни. А подобные сцены не всегда предназначены для детских глаз.

Затем он вводит девочку в комнату, усаживает в кресло, берет блокнот и начинает рисовать.

— Ты что-то реже стала играть на рояле!

— А вам моя игра очень мешает?

— Боже упаси! Наоборот! Мне не хватает этих твоих упражнений.

— У папы теперь совсем нет времени, — серьезно объясняет она. — Он сочиняет оперу. Детскую.

Господину Габеле приятно это слышать. Потом он вдруг начинает раздражаться.

— Проклятые окна! — ворчит он. — Тут совсем ничего не видно. Надо иметь ателье!

— А почему же вы не снимете себе ателье, господин Габеле?

— Потому что не могу найти. Ателье это редкость.

Немного погодя, девочка говорит:

— У папы есть ателье. С большими окнами. И с верхним светом.

Господин Габеле что-то бормочет себе под нос.

— На Кэрнтнерринг, — добавляет Лотта. — И после некоторой паузы: — Для того, чтобы писать музыку ведь не нужно столько света, сколько для того, чтобы писать картины, правда?

— Правда, — отвечает господин Габеле.

Лотта, хоть и на ощупь, но все же продвигается вперед, вот сделан еще один шаг. И она задумчиво говорит:

— Вообще-то, папа мог бы с вами поменяться! Тогда бы у вас были большие окна и много света для живописи. А у папы его квартира для сочинения музыки была бы рядом с нашей квартирой! — Эта мысль, кажется, безмерно радует девочку. — Разве это не практично?

Господин Габеле многое мог бы возразить Лотте. Но так как этого делать нельзя, он с улыбкой объясняет:

— Это и впрямь было бы весьма практично. Спрашивается только, согласен ли папа с этой идеей.

Лотта кивает.

— А я его спрошу. Вот прямо сейчас.

Господин Пальфи в своем ателье принимает гостя. Вернее, гостью. У фройляйн Герлах «случайно» были дела неподалеку, и она подумала: «А не заскочить ли на минутку к Людвигу?».

И этот самый Людвиг отодвинул в сторону страницы своей партитуры, и знай себе болтает с Иреной. Он, правда, чуть-чуть сердится, ибо терпеть не может, когда приходят без предупреждения и мешают работать. Но мало-помалу удовольствие сидеть с такой красивой дамой и как бы в рассеянности гладить ее руку, все-таки берет верх.

Ирена Герлах знает, чего хочет. Она хочет замуж за господина Пальфи. Он знаменит. Он нравится ей. Она нравится ему. Так что больших препятствий как будто нет. Он, правда, еще не знает о своем будущем счастье. Но со временем и очень осторожно она введет его в курс дела. В конце концов, он будет убежден, что идея женитьбы принадлежит именно ему.

Но одно препятствие все-таки имеется: этот дурацкий ребенок. Однако, когда Ирена подарит Людвигу малыша, а то и двух, все устроится к общему удовольствию. Будьте покойны, Ирена Герлах сумеет справиться с этой хмурой и неприятной девчонкой!

В дверь звонят.

Людвиг идет открывать.

И кто же стоит на пороге? Хмурая и неприятная девчонка! С букетом в руке! Сделав книксен, она говорит:

— Здравствуй, папочка! Я принесла тебе свежие цветы! — Лотта входит в комнату, делает книксен перед гостьей, берет вазу и исчезает на кухне.

Ирена коварно улыбается.

— Когда видишь тебя с твоей дочкой, создается впечатление, что ты у нее под башмаком!

Господин капельмейстер смущенно хихикает.

— У нее в последнее время появился такой решительный тон, да и все, что она делает, так правильно, что волей-неволей подчинишься!

Фройляйн Герлах пожимает своими прекрасными плечами, и тут вновь появляется Лотта. Сперва она ставит на стол вазу со свежими цветами. Затем приносит посуду и, расставляя чашки, говорит отцу:

— Я быстренько сварю кофе. Должны же мы хоть чем-то попотчевать твою гостью!

Отец и его гостья озадаченно смотрят ей вслед. А я-то считала ее робким ребенком, думает фройляйн Герлах. Ну и дура же я!

Очень скоро Лотта приносит кофе, сахар и сливки, разливает кофе по чашкам — ни дать ни взять хозяйка дома — спрашивает, не угодно ли сахару, пододвигает гостье сливки, затем садится рядом с отцом и говорит с приветливой улыбкой:

— Я бы выпила немножко кофе за компанию.

Отец наливает ей кофе и галантно осведомляется:

— Сколько сливок налить, мадам?

Девочка фыркает.

— Половину кофе и половину сливок, месье.

— Прошу вас, мадам!

— Благодарю вас, месье!

Все пьют кофе. Молча.

Наконец Лотта заводит светскую беседу:

— Я только что была у господина Габеле.

— Он опять рисовал тебя? — интересуется отец.

— Совсем чуть-чуть, — отвечает дочка. Еще глоточек кофе и она добавляет невинным голоском: — У него слишком мало света. А особенно ему нужен верхний свет, вот как здесь…

— Значит, ему следует снять себе ателье с верхним светом, — весьма метко замечает господин капельмейстер, даже не подозревая, что ведет разговор туда, куда и хотела его направить Лотта.

— Я ему то же самое сказала, — спокойно говорит она, — но все ателье заняты.

Вот маленькая бестия, думает фройляйн Герлах. Ибо, будучи дочерью Евы, она уже точно знает, куда клонит девочка. И верно…

— Вообще-то, чтобы сочинять музыку, верхний свет не нужен? Да, папа?

— Да, вообще-то не нужен.

Девочка переводит дух, пристально глядя на свою юбку. И вдруг спрашивает, так, словно ей это только что пришло в голову:

— Папа, а что если ты поменяешься с господином Габеле?

Слава Богу, наконец-то она это выговорила! Лотта искоса смотрит на отца. Взгляд у нее робкий и умоляющий.

Отцу и досадно и в то же время смешно. Он все смотрит то на девочку, то на элегантную даму, которая, однако, успела изобразить на лице слегка ироническую улыбку.

— Тогда у господина Габеле было бы ателье, — продолжает Лотта, и голос ее дрожит, — и столько света, сколько ему нужно. А ты бы жил рядом с нами. Рядом со мной и Рези. — Под пристальным взглядом отца глаза Лотты, если так можно выразиться, вновь обращаются к собственной юбке. — Там ты будешь один, совсем как здесь. А надоест быть одному, просто перейдешь площадку и все. Даже шляпу надевать не нужно. И обедать мы сможем дома. Когда обед будет готов, мы позвоним тебе в дверь. Три раза… И готовить будем все, что ты любишь. Даже солонину… И нам будет слышно, как ты играешь на рояле… — Голос девочки звучит все менее решительно. И наконец, смолкает.

Фройляйн Герлах резко поднимается. Ей срочно нужно домой. Как летит время! Но тут были та-а-ки-и-ие интересные разговоры!..

Господин капельмейстер Пальфи провожает свою гостью. Целует пахнущую духами руку.

— Итак, до вечера! — говорит он.

— Может быть, у тебя не будет времени?

— С чего бы это, дорогая?

Она улыбается.

— Наверное, ты будешь занят переездом?

Он хохочет.

— Рано ты смеешься! Насколько я знаю твою дочь, она уже наверняка заказала машину с грузчиками.

И дама в ярости сбегает вниз по лестнице.

Когда капельмейстер возвращается в ателье, Лотта как раз моет посуду. Он подходит к роялю, берет несколько тактов. Потом начинает мерить комнату большими шагами. Потом пристально вглядывается в партитуру.

Лотта из всех сил старается не греметь посудой. Когда все уже вытерто и убрано в буфет, Лотта надевает шляпку и подходит к отцу:

— До свидания, папочка!

— До свидания.

— Ты придешь к ужину?

— Нет, сегодня не приду.

Девочка робко протягивает ему руку. На прощание.

— Послушай, Луиза, я не люблю, когда за меня думают другие. Пусть даже моя собственная дочь. Я сам знаю, что для меня лучше.

— Конечно, папа, — тихо и спокойно отвечает девочка, не опуская протянутой руки.

Наконец он пожимает ей руку и видит, что глаза у нее полны слез. Но отец должен быть строгим. Итак, он делает вид, что ничего особенного не заметил. И коротко кивнув ей на прощание, садится к роялю.

Лотта почти бежит к двери, тихонько отворяет ее и исчезает.

Господин капельмейстер чешет в затылке. Детские слезы, только этого не хватало! А тут еще нужно сочинять детскую оперу! Ах, черт возьми! Просто невыносимо видеть слезы в глазах такого маленького существа. Они висели на ресницах, как капельки росы на былинках…

Пальцы его касаются клавиш. Он склоняет голову, словно прислушиваясь к чему-то. Потом еще раз проигрывает мелодию. Повторяет ее секвенции. Это минорная вариация радостной детской песенки из его новой оперы. Он меняет ритм. Он работает.

До чего же благотворны детские слезы! Да, вот какими утонченными бывают люди искусства! Сейчас он схватит нотную бумагу и начнет писать музыку. А под конец довольный откинется на спинку стула, с удовлетворением потирая руки. Ведь ему нынче так удалась печальная песня в тональности до-минор. Неужели на всем свете не найдется великана, чтобы как следует высечь господина капельмейстера?

Прошел еще месяц. Фройляйн Ирена Герлах не забыла свой визит в ателье. Она совершенно правильно оценила предложение девочки поменяться квартирами с господином Габеле — это было объявление войны! Настоящая женщина — а Ирена Герлах, несмотря на то, что Лотта ее терпеть не могла, была настоящей женщиной — никогда не позволит так с собой обходиться. Она знает свое оружие. Умеет с ним обращаться и прекрасно сознает его силу. Все ее стрелы были направлены в одну мишень — в сердце капельмейстера, в сердце артиста. И все попали в десятку! И накрепко засели в сердце мужчины, возлюбленного врага. Он уже не видел выхода.

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой, — говорит он. И это звучит как гневный приказ.

Она гладит его по голове, улыбается и насмешливо отвечает:

— В таком случае я завтра надену свое лучшее платье и пойду к твоей дочери просить твоей руки.

Еще одна стрела прямо в сердце. И на сей раз отравленная.

Господин Габеле рисует Лотту. Внезапно он опускает альбом и карандаш и спрашивает:

— Что это с тобой сегодня, Луизерль? Ты чернее тучи!

Девочка вздыхает так, словно на сердце у нее невесть какая тяжесть.

— Ах, все напрасно!

— Какие-то неприятности в школе?

— Это было бы еще с полбеды.

Господин Габеле откладывает альбом в сторону.

— Знаешь что, маленькая плакса? Сегодня мы больше не станем рисовать! — Он поднимается. — Пойди-ка лучше погуляй. Это тебя отвлечет.

— А может, я немножко поиграю на рояле?

— Еще лучше! — одобряет художник. — А я послушаю через стенку. Так и мне кое-что перепадет!

Она протягивает ему руку на прощание, делает книксен и уходит.

Он задумчиво провожает ее глазами. Он знает, какой тяжестью может лечь горе на сердце ребенка. Он сам был когда-то ребенком, но в отличие от большинства взрослых, не забыл об этом.

Когда из соседней квартиры доносятся звуки рояля, он довольно кивает головой и начинает тихонько подсвистывать.

Затем снимает с мольберта плед, берет в руки палитру и кисть, прищурившись, всматривается в картину и принимается за работу.

Господин Людвиг Пальфи явился на Ротентурмштрассе. Он поднимается в квартиру и ему кажется, что сегодня ступеньки выше обычного. Он вешает пальто и шляпу на вешалку. Луизерль играет на рояле? Ну да ничего, придется ей прерваться и немного послушать его. Он оправляет пиджак, словно перед визитом к директору театра. Затем отворяет дверь.

Девочка, подняв глаза от клавиш, улыбается ему.

— Папа? Как хорошо! — она вскакивает с табуретки. — Сейчас я сварю тебе кофе! — И уже направляется в кухню. Но отец удерживает ее.

— Спасибо, не надо! — говорит он. — Я должен поговорить с тобой. Сядь!

Лотта садится в большое вольтеровское кресло, в котором она кажется просто маленькой куклой, одергивает на коленях клетчатую юбку и выжидательно смотрит на отца.

Он нервно откашливается, ходит взад-вперед по комнате и, наконец, останавливается перед вольтеровским креслом.

— Итак, Луизерль, — начинает он, — речь пойдет об очень важном и серьезном деле. С тех пор как твоей мамы не стало… не стало здесь… я жил один. Целых семь лет. Ну, разумеется, не совсем один, у меня же была ты! Ты и сейчас со мной!

Девочка смотрит на него широко раскрытыми глазами.

«До чего же глупо я говорю», — думает капельмейстер, все больше злясь на самого себя.

— Короче говоря, я не хочу больше жить один. Кое-что должно измениться. В моей, а тем самым и в твоей жизни.

В комнате мертвая тишина.

Муха, жужжа, пытается выбраться на волю через закрытое окно. Любой человек мог бы ей объяснить, что это абсолютно бесполезно и что она просто-напросто разобьет свою мушиную голову! Мухи, правда, вообще глупые создания, но люди, они-то ведь умные, или нет?

— Я решил снова жениться!

— Нет! — громко произносит девочка. Это звучит как крик! А потом тихо повторяет: — Пожалуйста, не надо, папа, пожалуйста, не надо, прошу тебя, нет! Нет!

— Ты уже знакома с фройляйн Герлах. Ты ей очень нравишься. Она будет тебе хорошей матерью. И тебе, чем дальше, тем труднее было бы расти в доме без женщины. (Ну разве это не трогательно? Не хватает еще, чтобы он заявил, будто женится единственно ради того, чтобы у ребенка была мать!)

Но Лотта по-прежнему качает головой и беззвучно шевелит губами. Как автомат, который не может остановиться. Выглядит это довольно страшно.

Поэтому отец спешит отвести глаза и говорит:

— Ты привыкнешь к новой жизни гораздо быстрее, чем тебе кажется. Злые мачехи бывают только в сказках. Короче, Луизерль, я уверен, что могу на тебя положиться. Ты же самый разумный ребенок на свете! — Он смотрит на часы. — Так, а теперь мне пора! Сегодня я разучиваю с Лузером вокальную партию Риголетто. — И он выбегает в прихожую.

Лотта сидит как громом пораженная.

Господин Пальфи напяливает шляпу на свою артистическую голову. И тут из комнаты доносится вопль:

— Папа!

Это звучит так, словно там кто-то тонет.

В гостиной утонуть нельзя, думает господин Пальфи и спешит прочь. Ведь он уже опаздывает! Ему еще предстоит работа с певцом Лузером!

Лотта очнулась от оцепенения. Но даже в отчаянии она сохраняет свою практическую сметку. Что же теперь делать? Что-то же делать надо, это не подлежит сомнению. Нельзя допустить, чтобы отец женился на чужой женщине, ни в коем случае! Ведь у него же есть жена. Пусть даже они живут врозь! Девочка ни за что не потерпит новую мать, ни за что! У нее есть своя мама и она любит ее больше всех на свете!

Наверное, мама могла бы помочь. Но ей нельзя ни о чем рассказывать. Нельзя выдать ей великую тайну двух девочек, но тем более нельзя позволить отцу взять в жены фройляйн Герлах.

Остается только один путь. И этим путем Лоттхен должна пройти сама.

Она берет телефонную книгу. Листает ее дрожащими пальцами. «Герлах». Герлахов не так уж много. «Герлах, Штефан, ген. дир. Венских гостиниц. Тов. с огр. отв. Кобленцаллее 43». Папа на днях говорил, что отцу фройляйн Герлах принадлежат рестораны и гостиницы, и даже отель «Империал», где они каждый день обедают. Кобленцаллее 43.

Выслушав объяснения Рези, как попасть на Кобленцаллее, Лотта надевает шляпу, натягивает пальто и говорит:

— Я ухожу.

— А что ты там забыла, на Кобленцаллее? — с любопытством осведомляется Рези.

— Мне нужно кое с кем поговорить.

— Только возвращайся поскорее!

Лотта кивает.

Горничная с улыбкой входит в элегантную комнату фройляйн Герлах.

— Там явилась какая-то девчушка. Хочет с вами поговорить. Совсем маленькая.

Фройляйн Герлах только что покрыла ногти блестящим лаком и теперь машет руками, чтобы лак поскорее высох.

— Маленькая девочка?

— Ее звать Луиза Пальфи.

— А-а! — протяжно произносит фройляйн Герлах. — Ведите ее сюда!

Горничная исчезает. Молодая дама поднимается. Подходит к зеркалу и с трудом выдавливает улыбку на хмуром и напряженном лице. Луиза Миллер является к леди Мильфорд[2], с удовольствием думает она, так как неплохо образована.

При появлении девочки фройляйн Герлах отдает горничной распоряжение:

— Принесите-ка нам шоколаду! И вафли с начинкой! — Затем она нежно обращается к гостье: — Как мило, что ты навестила меня! Вот, сразу видно, до чего я невнимательна! Мне давно уже следовало пригласить тебя! А ты не хочешь раздеться!

— Спасибо, я ненадолго.

— Ах, вот как! — Фройляйн Герлах ни за что не хочет расстаться со своей приветливо-покровительственной миной. — Но хоть присесть у тебя, надеюсь, есть время?

Девочка присаживается на краешек стула, не сводя глаз с хозяйки.

Та уже чувствует всю глупость положения. Но держит себя в руках. Для нее многое поставлено на карту. На карту, которую она хочет выиграть и выиграет, во что бы то ни стало.

— Ты случайно оказалась в этих краях?

— Нет, мне надо вам кое-что сказать.

Ирена Герлах улыбается чарующей улыбкой.

— Я вся во внимании. Так в чем же дело?

Лотта соскальзывает со стула и, стоя посреди комнаты, заявляет:

— Папа сказал, что вы хотите за него замуж.

— Он в самом деле так сказал? — Фройляйн Герлах заливается звонким смехом. — А не сказал ли он, что это как раз он хочет на мне жениться? Однако, это уже второй вопрос. Итак, Луизерль, все верно, твой папа и я, мы хотим пожениться. И я уверена, что мы с тобой непременно поладим. Я просто убеждена. А ты нет? Подумай, стоит нам немножко пожить вместе и привыкнуть друг к другу, и мы станем лучшими подругами. Мы обе приложим все усилия. Вот тебе моя рука!

Девочка отшатывается и отвечает очень серьезно:

— Вы не можете выйти замуж за папу!

Малышка и впрямь слишком далеко заходит.

— А почему это?

— Потому что нельзя.

— Не слишком исчерпывающий ответ, — язвительно замечает фройляйн Герлах, понимая, что добром тут явно ничего не добьешься. — Значит, ты намерена запретить мне выйти замуж за твоего папу?

— Да!

— Ну и ну! — Молодая дама в крайнем раздражении. — Я вынуждена просить тебя немедленно отправиться домой. Я еще подумаю, говорить ли твоему папе об этом, более чем странном, визите. И если я ничего ему не скажу, то только чтобы не создавать серьезных препятствий для нашей будущей дружбы, на которую мне все-таки хотелось бы надеяться. Всего хорошего!

В дверях девочка еще раз оборачивается и говорит на прощание:

— Оставьте нас, пусть все будет так, как есть, очень, очень прошу вас!..

И фройляйн Герлах осталась одна.

Все ясно и выход есть только один. Во что бы то ни стало добиться брака. А потом позаботиться о том, чтобы ребенка отдали в интернат. Непременно! Помочь тут может только строгое воспитание, только чужие руки.

— Что вам?

Горничная стоит с подносом.

— Я принесла шоколад и вафли! А где же девчушка?

— Катитесь к чертовой бабушке!

Поскольку господин капельмейстер сегодня дирижирует в Опере, к ужину он не пришел. И, как всегда в таких случаях, Рези ужинает за компанию с Лоттой.

— Что-то ты сегодня совсем ничего не ешь! — укоризненно замечает Рези. — Ну и вид у тебя — тютелька в тютельку привидение, просто жуть берет. Что стряслось-то?

Лотта мотает головой и молчит. Экономка берет девочку за руку и тут же в испуге разжимает пальцы.

— Да у тебя жар! Сию же минуту ступай в постель! — Причитая и шмыгая носом, она относит обессилевшего ребенка в детскую, раздевает и укладывает в постель.

— Только папе ничего не говори! — бормочет девочка. Зубы ее стучат. Рези обкладывает Лотту подушками. Затем мчится к телефону, звонить господину надворному советнику Штроблю. Старый доктор обещает прийти немедленно. Он взволнован не меньше Рези. А Рези звонит в театр.

— Ладно! — обещают ей там. — В антракте мы все передадим господину капельмейстеру.

Рези опять несется в детскую. Лотта мечется в жару и лепечет что-то путаное, непонятное. Одеяла и подушки валяются на полу.

Скорей бы пришел господин Штробль! Что делать? Компрессы? Но какие? Холодные? Горячие? Мокрые? Сухие?

В антракте господин капельмейстер, облаченный во фрак, сидит в артистической уборной у сопрано. Выпив по глоточку вина, они говорят о делах. Люди театра всегда говорят о театре. Вот и сейчас тоже. Вдруг в дверь стучат.

— Войдите!

Входит инспектор сцены.

— Наконец-то я нашел вас, господин профессор! — восклицает старый, вконец издерганный человек. — Звонили с Ротентурмштрассе. Ваша дочурка внезапно заболела! Господин надворный советник Штробль был немедленно о сем уведомлен и вероятно сейчас уже находится у одра больной!

Господин капельмейстер бледнеет.

— Спасибо тебе большое, Герличка, — произносит он совсем тихо.

Инспектор уходит.

— Надо надеяться, ничего страшного, — пытается утешить его певица. — У девочки уже была корь?

— Нет, — отвечает он, вставая. — Извини, Мицци! — Выйдя за дверь, он припускается бегом. Подбегает к телефону. Звонит.

— Алло! Ирена!

— Да, дорогой! Неужто спектакль уже кончился? А я еще совсем не готова!

Он быстро сообщает ей все, что только что узнал.

— Боюсь, мы сегодня не сможем увидеться!

— Ну, разумеется! Надо полагать, ничего страшного? У малышки уже была корь?

— Нет! — отвечает он нетерпеливо. — Я позвоню тебе завтра утром. — И он вешает трубку.

Раздается звонок. Антракт окончен. Опера и жизнь продолжаются.

Наконец-то спектакль кончился! Капельмейстер взбегает по лестнице в квартиру на Ротентурмштрассе. Ему открывает Рези. Она еще не успела снять шляпу, так как бегала в ночную аптеку.

У постели больной сидит надворный советник.

— Ну, как она? — шепотом спрашивает отец.

— Неважно, — отвечает надворный советник. — Но вы можете говорить нормально. Я сделал ей укол.

Лоттхен лежит вся красная и тяжело дышит. Лицо у нее болезненно искажено, как будто искусственный сон, вызванный уколом, причиняет ей боль.

— Корь?

— Какая там корь, ничего похожего, — ворчит надворный советник.

В комнату вся в слезах, шмыгая носом, входит Рези.

— Да снимите же, наконец, вашу шляпу! — нервно требует капельмейстер.

— Ах, да, конечно, прощенья просим!

Она снимает шляпу и застывает, держа ее в руке. Надворный советник вопросительно смотрит на обоих.

— Ребенок, по всей видимости, пережил тяжелый душевный кризис, — говорит он. — Вы что-нибудь знаете об этом? Ничего? Может, хотя бы догадываетесь?

— Я, конечное дело, не знаю, может, это как-то и связано… но… Сегодня после обеда она ушла из дому. Ей, видите ли, приспичило с кем-то поговорить! А перед уходом она меня спросила, как ей лучше до Кобленцаллее добраться.

— До Кобленцаллее? — повторяет надворный советник, глядя на господина капельмейстера.

Пальфи тут же бросается к телефону.

— Луиза была у тебя сегодня?

— Да, — откликается женский голос, — но зачем же она тебе об этом сказала?

Он отвечает вопросом на вопрос:

— И что ей было нужно?

Фройляйн Герлах сердито смеется:

— Пусть она тебе об этом тоже сама расскажет!

— Прошу тебя, ответь!

Ее счастье, что она сейчас не видит его лица!

— Ну, если уж быть совершенно точной, то она явилась, чтобы запретить мне выйти за тебя замуж! — отвечает она в крайнем раздражении.

Буркнув что-то себе под нос, он вешает трубку.

— Как ее здоровье? — осведомляется фройляйн Герлах и только тут замечает, что разговор прерван. — Вот маленькая мерзавка, — произносит она вполголоса. — Все средства в ход пустила! Улеглась в постель и притворяется больной!

Господин надворный советник дает еще кое-какие указания и прощается. Капельмейстер удерживает его в дверях.

— Так что же все-таки с девочкой?

— Нервная горячка. Я загляну завтра утром. Доброй ночи!

Капельмейстер возвращается в детскую, садится возле кровати и говорит Рези:

— Вы мне сейчас больше не нужны. Ложитесь-ка спать!

— Но, мне думается, лучше будет…

Он пристально смотрит на нее. Рези уходит. Шляпу она все еще держит в руке.

Отец гладит маленькое горячее личико дочери. Девочка в бреду чего-то пугается и отшатывается от него.

Капельмейстер озирается. На парте лежит школьный ранец. Рядом сидит Христль, кукла. Он тихонько встает, берет куклу, выключает свет и снова садится возле кровати.

Теперь он сидит в темноте и гладит куклу, словно это его ребенок. Ребенок, который не пугается его руки.

Глава девятая

Фотографии господина Эйпельдауэра сеют смятение — Да, а Лотта ли это? — Фройляйн Линнекогель посвящают в тайну — Подгоревшие свиные ребрышки и разбитая посуда — Луиза признается почти во всем — Почему Лотта перестала писать?

Главный редактор «Мюнхенского иллюстрированного журнала» доктор Бернау стонет.

— Дорогая моя, сейчас мертвый сезон! Где нам раздобыть актуальный снимок для обложки? Не красть же!

Фрау Кернер, стоя у его стола, говорит:

— Из «Неопресс» нам прислали снимки новой чемпионки по плаванию. Стилем брасс.

— Она красивая?

Молодая женщина улыбается.

— Ну, для пловчихи сойдет.

Доктор Бернау уныло машет рукой. И начинает рыться в своем столе.

— Я тут недавно получил от какого-то деревенского фотографа, довольно потешные снимки! Девчонки-близнецы! — Он продолжает копаться в папках и кипах газет. — Девчушки — прелесть! Похожи просто поразительно! Э, да куда же вы подевались, маленькие бабенки? Публике по душе такие штуки. Особенно, если будет удачная подпись под снимком! Коли уж нет ничего горяченького, пусть будут красивые близняшки! — Наконец он находит конверт с фотографиями, разглядывает их и одобрительно кивает. — Берем, фрау Кернер! — И протягивает ей снимки. Немного погодя он поднимает на нее глаза, так как его сотрудница молчит. — Эй, Кернер! — окликает он ее, — вы что, в соляной столп превратились, как жена Лота? Очнитесь! Вам плохо?

— Минуточку, господин доктор! — голос ее дрожит. — Сейчас все пройдет. — Она смотрит на снимки. Читает адрес отправителя: «Йозеф Эйпельдауэр, фотограф, Зеебюль на Бюльзее».

Голова у нее идет кругом.

— Надо выбрать наиболее удачный снимок и сочинить подпись, такую, чтобы у читателей душа радовалась. Вы же превосходно это умеете!

— А может быть, не стоит публиковать эти снимки? — слышит она свой собственный голос.

— Это почему же, дражайшая фрау Кернер?

— Мне кажется, эти снимки — не подлинные.

— То есть попросту монтаж? — доктор Бернау смеется. — Слишком много чести для господина Эйпельдауэра! Он не столь изыскан! Подпись может подождать до завтра. Но прежде чем вы сдадите текст в набор, я хочу его просмотреть. — И доктор Бернау склоняется над новой работой.

Фрау Кернер буквально ощупью возвращается к себе в комнату, падает в кресло и, разложив перед собой снимки, сжимает пальцами виски.

В голове у нее полная неразбериха. Обе ее девочки! Детский пансион! Каникулы! Ну, конечно же! Да, но почему же Лоттхен ни словечком об этом не обмолвилась? Почему Лоттхен не привезла с собой фотографий? Если уж они сфотографировались вместе, значит, сделали они это не без умысла. Значит, девочки выяснили, что они сестры. И решили ничего об этом не говорить. Это можно понять, да, разумеется. Но, Боже мой, как же они похожи! Даже безошибочный материнский взгляд… О мои девочки, милые, любимые мои девочки!

Если бы доктор Бернау просунул сейчас голову в дверь, он увидел бы лицо, искаженное счастьем и болью, лицо, залитое слезами, слезами, изнуряющими сердце так, словно вместе с ними из глаз вытекает сама жизнь.

По счастью доктор Бернау не просовывал голову в дверь!

Фрау Кернер пытается совладать с собой. Вот теперь-то и надо высоко держать голову! Что произошло? Что будет? Что должно быть? Я поговорю с Лоттхен!

И вдруг как мороз по коже! Внезапная мысль пронзает ее словно невидимая стрела! А Лотта ли та девочка, с которой она собирается поговорить?

Фрау Кернер явилась на квартиру к учительнице, фройляйн Линнекогель.

— Вы задали мне более чем странный вопрос, — говорит фройляйн Линнекогель. — Считаю ли я возможным, что ваша дочь не ваша дочь, а другая девочка? Простите, но…

— Нет, я не сошла с ума, — уверяет ее фрау Кернер и кладет на стол фотографию.

Фройляйн Линнекогель смотрит на снимок. Потом на фрау Кернер. Потом снова на снимок.

— У меня две дочери, — тихо признается посетительница. — Вторая живет в Вене, с моим бывшим мужем. Эта фотография попала мне в руки всего несколько часов назад, совершенно случайно. Я даже не подозревала, что девочки встретились в пансионе.

Фройляйн Линнекогель то и дело открывает рот, точно карп на прилавке рыбного магазина. И недоуменно качая головой отодвигает от себя фотографию, как будто боится, что та ее укусит. И, наконец, спрашивает:

— И обе девочки до сих пор ничего друг о друге не знали?

— Нет. В свое время мы с мужем решили, что так будет лучше.

— И вы никогда ничего больше не слышали о вашем бывшем муже и втором ребенке?

— Никогда.

— А он больше не женился?

— Не знаю. Но думаю, вряд ли. Он полагал, что не создан для семейной жизни.

— В высшей степени увлекательная история, — замечает учительница. — Неужели девочкам в головы и в самом деле взбрела такая абсурдная идея — поменяться друг с другом? Когда я вспоминаю, как изменился Лоттин характер… И потом почерк, фрау Кернер, почерк! Уму непостижимо! Но, правда, многое можно было бы объяснить…

Фрау Кернер только молча кивает, а глаза ее смотрят в одну точку.

— Не обижайтесь на меня за мою откровенность, — продолжает фройляйн Линнекогель, — я никогда не была замужем, я педагог, а своих детей у меня нет… но я всегда думала, что женщины… настоящие, замужние женщины… они слишком уж считаются со своими мужьями! А на самом деле важно только одно — счастье детей!

Фрау Кернер болезненно улыбается.

— Вы полагаете, что мои дети были бы счастливы, живи мы с мужем в долгом, но несчастливом браке?

Фройляйн Линнекогель в задумчивости произносит:

— Я ни в чем вас не упрекаю. Вы и сейчас еще очень молоды. А когда вышли замуж, и вовсе были почти ребенком. И вы всю жизнь будете моложе, чем я когда-либо была. Что верно для одного, то совсем неверно для другого.

Гостья поднимается.

— Так что же вы намерены делать?

— Если бы я знала! — отвечает молодая женщина.

Луиза стоит перед окошком на Мюнхенском почтамте.

— Нет, — говорит ей почтовый служащий, — нет, фройляйн Незабудка, сегодня опять ничего для вас нет.

Луиза в растерянности смотрит на него и удрученно бормочет:

— Что бы это могло значить?

Почтовый служащий пытается шутить:

— А может, Незабудка стала Забудкой?

— Вот уж нет, — говорит Луиза. — Я завтра утром опять зайду.

— Милости просим! — отвечает он с улыбкой.

Фрау Кернер возвращается домой. Жгучее любопытство и леденящий душу страх борются в ее душе, так что она едва дышит.

Дочка ловко орудует на кухне. Гремят крышки кастрюль. Что-то жарится на сковородке.

— Ух, как у нас нынче вкусно пахнет! — говорит мама. — Что там у тебя сегодня?

— Свиные ребрышки с картошкой и кислой капустой, — с гордостью отвечает дочка.

— Как быстро ты опять научилась готовить, — говорит мать словно бы невзначай.

— Правда? — радуется девочка. — Никогда бы не подумала, что я… — Она в испуге сжимает губы. Только бы мама ничего не заметила!

А мама стоит, прислонившись к двери, совсем бледная. Как полотно.

Девочка достает посуду из кухонного шкафа. Тарелки дребезжат как при землетрясении.

Наконец, мама, с трудом разжав губы, произносит:

— Луиза!

Кррах!

Тарелки разбиваются вдребезги. Луиза круто оборачивается. Глаза ее расширены от испуга.

— Луиза! — нежно повторяет мать, раскрывая ей свои объятия.

— Мама!

Девочка цепляется за шею матери, словно утопающий, и плачет навзрыд.

Мать опускается на колени и дрожащими руками гладит Луизу.

— Детка, моя милая детка!

Они стоят на коленях среди осколков тарелок. На плите благополучно подгорают свиные ребрышки. Вода в кастрюле с шипением заливает газовое пламя.

Но женщина и маленькая девочка ничего не замечают. Они сейчас — как это иногда называют, и что бывает очень-очень редко — «на седьмом небе».

Прошло несколько часов. Луиза во всем призналась. И мать простила ее. Исповедь была долгой и многословной, а отпущение всех грехов кратким и безмолвным — взгляд, поцелуй, а большего и не требовалось.

Сейчас они сидят на диване. Девочка сидит, тесно, очень тесно прижавшись к матери. Ах, как же прекрасно, наконец сказать правду! Так легко на сердце, кажется, вот-вот взлетишь! И чтобы случайно не улететь, надо покрепче прижаться к маме!

— Вы у меня, оказывается, настоящие пройдохи и хитрюги! — говорит мама.

Луиза хихикает от гордости (одну тайну она все таки не выдала — про то, что в Вене, как в испуге сообщила Лотта, с недавних пор появилась некая фройляйн Герлах).

Мама вздыхает. Луиза с тревогой смотрит на нее.

— Понимаешь, — говорит мама, — я сейчас подумала — а что же будет дальше? Сможем ли мы все жить так, будто ничего не случилось?

Луиза решительно качает головой.

— Лоттхен наверняка страшно соскучилась по дому и по тебе. И ты по ней тоже, правда, мама?

Мама кивает.

— Я ведь тоже соскучилась, — признается девочка, — и по Лоттхен и по…

— И по отцу, верно?

Луиза опять кивает головой. Горячо и в то же время робко.

— Если бы я хоть знала, отчего Лоттхен не пишет?

— Да, — бормочет мама, — я очень беспокоюсь.

Глава десятая

Междугородний звонок из Мюнхена — Спасительное слово — Тут уж и Рези теряется — Два билета на самолет до Вены — Пеперль словно громом поражен — Подслушиваешь у дверей — получишь шишку — Господин капельмейстер ночует вне дома и ему наносят нежелательный визит

Лоттхен лежит в постели, безразличная ко всему. Она спит. Спит очень много. «Слабость», — так сказал сегодня днем надворный советник Штробль. Господин капельмейстер сидит возле кровати больной и очень серьезно смотрит на маленькое, осунувшееся личико дочери. Он уже несколько дней не выходит из детской. В театре вместо него дирижирует второй дирижер. Для господина Пальфи принесли с чердака и поставили в детской вторую кровать.

В соседней комнате звонит телефон. Рези на цыпочках входит в детскую.

— Междугородний! Из Мюнхена! — шепчет она. — Будете разговаривать?

Он тихонько встает, делает ей знак остаться возле ребенка, пока он не вернется, и выскальзывает в соседнюю комнату. Мюнхен? Кто бы это мог быть? Вероятно, концертная дирекция Келлера и К°. Ах, пусть оставят его в покое!

Он берет трубку.

— Пальфи у телефона!

— Говорит Кернер! — кричит женский голос из Мюнхена.

— Что? — переспрашивает он в крайнем изумлении. — Кто это? Луизелотта?

— Да! — отвечает далекий голос. — Извини, что я тебе звоню. Но я очень беспокоюсь о девочке. Надеюсь, она не больна?

— Увы, — говорит он совсем тихо, — она больна.

— О! — далекий голос звучит испуганно.

Господин Пальфи спрашивает, наморщив лоб:

— Но я не понимаю, откуда ты…

— Мы это чувствовали, я и… Луиза!

— Луиза! — Он нервически смеется. Потом прислушивается, к тому, что она говорит, вконец растерянный, он никак не может взять в толк… Качает головой… Взволнованно ерошит волосы…

Далекий женский голос торопливо сообщает все, что только можно сообщить в подобной спешке.

— Вы продлеваете разговор? — спрашивает телефонистка.

— Да, черт возьми! — кричит капельмейстер.

Можно себе представить, хотя бы до некоторой степени, какая путаница царит у него в голове!

— Так что же с девочкой? — взволнованно спрашивает его бывшая жена.

— Нервная горячка, — отвечает он. — Но кризис уже миновал, так говорит врач. Правда, осталось истощение, физическое и нервное.

— Но врач-то хоть понимающий?

— Еще бы! Надворный советник Штробль. Он же знает Луизу сызмальства. — Капельмейстер смеется в некотором замешательстве. — То есть, прости, пожалуйста, это же Лотта! Ее-то он как раз и не знает. — Капельмейстер тяжело вздыхает.

А в Мюнхене вздыхает его бывшая жена. Два взрослых человека пребывают в полной растерянности. Их души и языки словно параличом разбиты. И мозги, кажется тоже.

Внезапно в это опасное гнетущее молчание врывается отчаянный детский голос:

— Папа! Папочка, милый, любимый папочка! — доносится издалека. — Это я, Луиза! Здравствуй, папочка! Может, нам приехать в Вену? Как можно скорее, а?

Спасительные слова произнесены! Леденящая подавленность взрослых тает, словно под порывами теплого ветра.

— Здравствуй, Луизерль! — кричит господин капельмейстер, мгновенно соскучившись по ней. — Это прекрасная мысль!

— Правда? — Луиза счастливо смеется.

— Когда же вы можете быть здесь?

И тут опять раздается голос молодой женщины.

— Я сейчас же выясню, когда завтра первый поезд.

— Лучше самолетом! — кричит он. — Так будет быстрее!

«И что это я так раскричался, — думает он, — ведь девочка спит!»

Когда он возвращается в детскую, Рези освобождает ему его привычное место возле постели больной. И на цыпочках направляется к двери.

— Рези! — шепчет он. Она останавливается.

— Завтра приедет моя жена.

— Ваша жена?

— Тсс! Не так громко! Моя бывшая жена, мать Лоттхен.

— Лоттхен?

Он улыбается и машет рукой. Конечно, откуда ей знать!

— И Луизерль тоже приедет!

— То есть как? Вот же она, Луизерль!

— Нет, это ее близняшка.

— Близняшка?

Бедняга Рези не в состоянии охватить умом столь обширные семейные связи господина капельмейстера.

— Позаботьтесь, чтобы в доме была еда! Где нам их разместить, это мы потом обсудим.

— Боже ж ты мой! — бормочет Рези, на цыпочках выходя из детской.

Отец смотрит на изможденную спящую девочку. Лоб ее покрыт испариной. Он осторожно обтирает его платком.

Так значит, это его вторая дочка! Это Лоттхен! Какая храбрость, и какая сила воли жили в этой девочке, покуда болезнь и отчаяние не сломили ее! Это мужество в ребенке — не от отца. А от кого же?

От матери?

Вновь звонит телефон.

Рези просовывает голову в дверь.

— Фройляйн Герлах!

Господин Пальфи, не оборачиваясь, отрицательно качает головой.

Фрау Кернер отпрашивается у доктора Бернау на несколько дней. «По семейным обстоятельствам». Затем звонит в аэропорт и заказывает два билета на первый утренний рейс. Затем укладывает в чемодан все самое необходимое.

Ночь кажется бесконечной, как она ни коротка. Но и кажущиеся бесконечными ночи проходят.

Когда наутро господин надворный советник Штробль в сопровождении Пеперля подходит к дому на Ротентурмштрассе, у подъезда как раз останавливается такси.

Из машины выскакивает маленькая девочка, и Пеперль как безумный кидается к ней! Он лает, он вертится волчком, скулит от восторга, прыгает на нее!

— Привет, Пеперль! Здравствуйте, господин надворный советник!

Господин надворный советник от изумления даже забывает поздороваться. И вдруг он, хоть и не так грациозно, как Пеперль, тоже подскакивает к девочке и кричит во весь голос:

— Ты что, совсем рехнулась? Немедленно отправляйся в постель!

Луиза и собака скрываются в подъезде.

Из машины выходит молодая женщина.

— Она себя уморит, эта девчонка! — возмущенно кричит господин надворный советник.

— Это не та девочка, — любезно объясняет молодая женщина. — Это ее сестра.

Рези открывает входную дверь. На пороге запыхавшийся Пеперль и девочка.

— Привет, Рези! — кричит девочка и вместе с собакой бросается в детскую. Экономка обалдело смотрит ей вслед и только крестится.

Затем по лестнице, кряхтя, поднимается старый господин Штробль. Он идет вместе с красивой, как картинка, женщиной, которая несет чемодан.

— Как здоровье Лоттхен? — торопливо спрашивает женщина.

— Получше вроде бы, — отвечает Рези. — Пойдемте, я вас к ней провожу.

— Спасибо, я сама найду!

И вот уже незнакомка скрылась в детской.

— Когда вы хотя бы до некоторой степени оправитесь от потрясения, — с удовольствием говорит господин надворный советник, — может, вы будете столь любезны и поможете мне снять пальто. Но только не торопитесь!

Рези вздрагивает.

— Прощенья просим, — лопочет она.

— Ничего, сегодня с осмотром больной можно и повременить, — терпеливо успокаивает ее надворный советник.

— Мама! — шепчет Лотта, блестящими расширенными глазами глядя на мать, появившуюся как видение, как фея. Молодая женщина молча гладит горячую детскую руку. Затем опускается на колени возле кровати и крепко обнимает дрожащую девочку.

Луиза бросает быстрый взгляд на отца, стоящего у окна. Потом кидается поправлять у Лотты подушки, взбивает их, переворачивает, одергивает простыни. Теперь она хозяюшка! Ведь за это время она так многому научилась! Господин капельмейстер украдкой, искоса, наблюдает за всеми тремя. За матерью и ее детьми. Но ведь это и его дети! А молодая мать когда-то даже была его юной женой! Канувшие в прошлое дни, забытые часы всплывают в его памяти. Давно, давно это было… Пеперль, словно громом пораженный, лежит в изножье кровати и переводит взгляд с одной девочки на другую. Даже черный лакированный носик нерешительно дергается то в одну, то в другую сторону, точно Пеперль не знает, как ему быть. Подумать только, милую, любящую детей собаку повергнуть в такое смущение! И тут раздается стук в дверь!

Четыре человека, находящиеся в детской, словно очнулись от странного полусна. Входит господин надворный советник Штробль. Как всегда жизнерадостный и немножко шумный. Приближается к постели больной.

— Ну, как дела у моей пациентки?

— Хорошо! — отвечает Лотта со слабой улыбкой.

— А аппетит у нас нынче не проснулся? — рокочет доктор.

— Если только мама что-нибудь приготовит, — шепчет Лотта.

Мама кивает и подходит к окну.

— Извини, Людвиг, что я только сейчас с тобой здороваюсь.

Господин капельмейстер жмет ей руку.

— Я бесконечно благодарен тебе, что ты приехала.

— Ах, о чем ты говоришь! Это же само собой разумелось! Ребенок…

— Ну, конечно же, ребенок… И все-таки…

— У тебя такой вид, словно ты несколько дней не спал, — говорит она, немного погодя.

— Ничего, отосплюсь. Мне было так страшно… страшно за девочку.

— Она скоро поправится! — уверяет его молодая женщина. — Я чувствую это.

А девочки тем временем шушукаются. Луиза склонилась к уху Лоттхен.

— Мама ничего не знает про фройляйн Герлах. И нельзя ей про нее говорить!

Лоттхен испуганно кивает.

Господин надворный советник не может их услышать, так как он в этот момент смотрит на градусник. Хотя, разумеется, он не ушами на него смотрит! Но даже если он что-то и слышал, то прекраснейшим образом сумеет это скрыть.

— Температура почти нормальная! — возвещает он. — Вот теперь ты пойдешь на поправку! От души рад, и будь счастлива, Луиза!

— Большое спасибо, господин надворный советник! — хихикает настоящая Луиза.

— Наверное, вы меня имели в виду, — осведомляется Лотта, смеясь с некоторой осторожностью. Но голова от смеха все-таки болит.

— Вы маленькие интриганки, — ворчит старый доктор, — весьма опасная парочка! Даже моего Пеперля провели! — И он своими ручищами нежно гладит обеих девочек по волосам. Затем, энергично откашлявшись, встает:

— Пошли, Пеперль! Оторвись, наконец, от этих двух обманщиц!

Пеперль на прощание виляет хвостом. И жмется к громадным штанинам надворного советника, который как раз объясняет капельмейстеру Пальфи:

— Мать — это лекарство, которого, ни в какой аптеке не купишь! — Затем он обращается к молодой женщине. — Вы могли бы остаться здесь до тех пор, пока Луиза, ах, прошу прощения, Лотта, полностью оправится от болезни?

— Конечно, смогу, господин надворный советник, я и сама этого хочу.

— Вот и прекрасно! — одобряет старый доктор. — А вашему экс-супругу придется потерпеть!

Пальфи открывает рот.

— Ах, оставьте, — насмешливо произносит надворный советник. — Ваше сердце артиста, разумеется, будет обливаться кровью. Еще бы! Столько людей в квартире! Но потерпите и скоро вы останетесь в блаженном одиночестве!

Он сегодня в ударе, господин надворный советник! А дверь он распахнул так стремительно, что Рези, подслушивавшая снаружи, набила себе шишку. И голова у нее гудит.

— Приложите к шишке чистый нож, — советует он, как истинный врач, врач до мозга костей. Ну и ладно! Добрый совет дороже золота!

На землю спустился вечер. И Вена тут не исключение. В детской тишина. Луиза спит. Лотта спит. Спит, чтобы поскорее выздороветь.

Фрау Кернер и господин капельмейстер Пальфи долго просидели в соседней комнате. О многом поговорили и еще о большем умолчали. Но вдруг он встает и заявляет:

— Так! А теперь мне пора идти!

Надо сказать, что при этом он сам себе кажется смешным, впрочем, так оно и есть. Если подумать, что в соседней комнате спят две девятилетние девочки, твои дочери от этой вот красивой молодой женщины, которая стоит сейчас перед тобой, а ты норовишь удрать, подобно отшитому кавалеру на танцульках! Из собственной квартиры! Если бы тут, как в добрые старые времена, жили домовые, то-то бы они повеселились!

Она провожает его до входной двери. Он медлит.

— Если ей вдруг станет хуже, я у себя, в ателье.

— Не беспокойся! — говорит она уверенно. — Лучше помни, что тебе надо как следует отоспаться.

Он согласно кивает.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи.

Он уже медленно спускается по ступенькам, как вдруг она тихонько его окликает:

— Людвиг!

Он недоуменно оборачивается.

— Ты придешь к завтраку?

— Непременно!

Закрыв за ним дверь и заперев ее на цепочку, она еще какое-то время задумчиво стоит в прихожей. Он действительно возмужал. Теперь он выглядит почти как настоящий мужчина, ее бывший супруг!

Наконец, высоко вскинув голову, мать идет охранять сон своих и его детей. Спустя час перед домом на Кэрнтнерринг из машины выходит элегантная молодая дама и что-то говорит ворчливому привратнику.

— Господин капельмейстер? — переспрашивает тот, — а почем я знаю, там он или нет?

— У него в ателье горит свет, значит он там. Вот, возьмите! — Она сует ему в руку деньги и спешит к лестнице.

Он рассматривает полученную бумажку и скрывается в привратницкой.

— Это ты? — удивляется Людвиг Пальфи, открыв ей дверь.

— Угадал, — ядовито отвечает она и входит в ателье. Усевшись, она закуривает сигарету и выжидательно смотрит на него.

Он молчит.

— Почему ты велел не подзывать себя к телефону? — спрашивает фройляйн Герлах. — Тебе не кажется, что это дурной тон?

— Я ничего не велел.

— Так в чем же дело?

— Я просто был не в состоянии говорить с тобой. Мне было не до того. Ребенок был тяжело болен.

— Но ребенку же явно лучше. Иначе ты был бы сейчас там, на Ротентурмштрассе.

Он кивает.

— Да, ей лучше. Кроме того, там моя жена.

— Кто?

— Моя жена. Моя бывшая жена. Она приехала сегодня утром вместе со второй девочкой.

— Вместе со второй девочкой? — точно эхо, отзывается элегантная молодая дама.

— Ну да, они же близнецы. Сначала со мной была Луизерль. А после каникул — вторая, Лоттхен. Только я ничего не заметил. Я и сам только вчера об этом узнал.

Дама зло усмехается.

— Тонкий трюк твоей бывшей женушки.

— Она тоже только вчера узнала.

Фройляйн Герлах иронически кривит свои красиво накрашенные губы.

— Ситуация довольно пикантная, верно? В одной квартире находится женщина, на которой ты уже не женат, а в другой — на которой ты еще не женат!

Он приходит в раздражение.

— На свете есть очень много квартир, где сидят женщины, на которых я еще не женат!

— О! — Она поднимается. — Оказывается, ты и острить умеешь?

— Прости, Ирена, у меня нервы сдают!

— Прости, Людвиг, у меня тоже!

Бах! Дверь захлопнулась. Фройляйн Герлах ушла.

Постояв немного у двери, он бредет к безендорферовскому роялю, перебирает ноты своей детской оперы, и, вырвав один лист, садится играть.

Некоторое время он играет с листа. Строгий скромный канон в духе церковных ладов. Затем делает модуляцию. С дорийского лада в до-минор. Из до-минор в ми-бемоль. И медленно, очень медленно из парафраза вырисовывается новая мелодия. Мелодия такая простая и милая, словно две девочки поют ее звонкими чистыми голосами. Летом, на лугу. У прохладного горного озера, в котором отражается небо. То небо, что выше всех мыслимых представлений, а солнце светит и греет всех Божьих тварей, не делая различия между добрыми, злыми и теми, что ни Богу свечка, ни черту кочерга.

Глава одиннадцатая

Двойной день рождения и одно поздравление — Родители вновь совещаются — Большой палец на счастье — Недоразумение и согласие

Время, которое, как известно, залечивает раны, лечит еще и болезни. Лоттхен выздоровела. Она опять носит косы и вплетает в них ленты. И Луиза опять носит локоны, встряхивая ими, когда душа пожелает.

Девочки помогают матери и Рези на кухне и ходят за покупками. Вместе играют в детской. Вместе поют, когда Лоттхен, а иной раз даже папа, сидит за роялем. Они навещают господина Габеле в соседней квартире. Или выгуливают Пеперля, когда у господина надворного советника лекции. Собака вполне освоилась с двумя Луизами, и надо заметить, что Пеперль оказался вполне способен, слегка увеличив свою любовь к маленьким девочкам, затем разделить ее точно пополам. Это ведь надо уметь — так о себе заботиться! Да, но изредка сестры все же испуганно переглядываются. Что же будет дальше?

14 октября у обеих девочек день рождения. Они сидят в детской вместе с родителями. На столе два торта, каждый с десятью зажженными свечками. Домашние печенья и дымящийся шоколад. Папа сыграл дивный «Марш ко дню рождения близнецов». Затем повернувшись на своем крутящемся табурете, он спрашивает:

— А почему, собственно, нам не велено было делать вам подарки ко дню рождения?

Лоттхен, собравшись с духом, отвечает:

— Потому что мы хотим то, чего нельзя купить.

— Что же вы такое хотите? — интересуется мама.

Тут уж настала очередь Луизы собираться с духом. И она, трепеща от волнения, объясняет:

— Мы с Лоттой хотим ко дню рождения, чтобы вы позволили нам теперь всегда быть вместе!

Ну, наконец-то, насилу выговорила! Родители молчат. Потом Лотта тихонько произносит:

— Тогда вам не надо будет никогда ничего нам дарить. Всю жизнь. Ни ко дню рождения. Ни к Рождеству. Никогда-никогда!

Родители по-прежнему молчат.

— Ну, вы хоть попробуйте! — Глаза у Луизы полны слез. — Мы будем себя очень, очень хорошо вести. Еще лучше, чем теперь. И вообще, тогда все-все будет куда лучше!

Лотта подхватывает:

— Мы вам это твердо обещаем!

— Честное-пречестное слово и вообще все… — поспешно добавляет Луиза.

Отец поднимается со своего табурета.

— Луизелотта, тебе не кажется, что нам надо поговорить наедине?

— Да, Людвиг, — отвечает его бывшая жена.

И они оба направляются в соседнюю комнату. Дверь за ними захлопывается.

— Зажми большой палец, — взволнованно шепчет Луиза. Четыре маленьких больших пальца крепко зажаты в кулаки. Лотта беззвучно шевелит губами.

— Молишься? — спрашивает Луиза.

Лотта кивает. Луиза тоже начинает шевелить губами:

— Господи Иисусе, приди к нам, будь нашим гостем и да будет благословенно дарованное Тобой, — бормочет она вполголоса.

Лотта негодующе трясет головой.

— Это не то, я знаю, — робко говорит Луиза, — но я не могу вспомнить ничего другого. — Господи Иисусе, приди к нам и да будет благословенно…

— Если бы мы оба могли напрочь забыть о себе, — говорит в соседней комнате господин Пальфи, пристально глядя в пол, — то лучше всего было бы не разлучать их больше, в этом нет сомнений.

— Безусловно, — соглашается молодая женщина. — Мы не должны были их разлучать.

Он по-прежнему смотрит в пол.

— Нам многое надо исправить, — откашливается, — значит, если я правильно понял, ты забираешь обеих девочек к себе в Мюнхен?

Она хватается за сердце.

— Вероятно, ты позволишь им хотя бы месяц в году гостить у меня? — И так как она молчит, он продолжает: — Или три недели? Или хотя бы две? Потому что, хоть ты мне и не веришь, я люблю их обеих, очень люблю.

— Почему бы мне тебе не верить? — слышит Пальфи в ответ.

Он пожимает плечами.

— Я так мало доказывал свою любовь!

— Не скажи! А у постели Лоттхен? И почему ты полагаешь, что если мы все так и сделаем, они будут так уж счастливы расти без отца?

— А без тебя они и вовсе не смогут!

— Ах, Людвиг, неужто ты и вправду не понимаешь, чего жаждут девочки, но просто не отваживаются произнести?

— Разумеется, понимаю. — Он подходит к окну. — Разумеется, я знаю, чего они хотят. — Он в нетерпении дергает оконный шпингалет. — Они хотят, чтобы мы с тобой были вместе!

— Они хотят иметь отца и мать, наши дети! Разве это не скромное желание? — спрашивает молодая женщина, испытующе глядя на него.

— Скромное! Но и скромные желания подчас невыполнимы!

Он стоит у окна, как мальчишка, которого поставили в угол, а он из упрямства не желает из этого угла выходить.

— Отчего же их желание невыполнимо?

Он оборачивается в полном изумлении.

— Это ты меня спрашиваешь? После всего, что было?

Она серьезно смотрит на него и кивает, едва приметно. Потом говорит:

— Да! После всего, что было!

Луиза стоит, прижавшись глазом к замочной скважине. Лотта топчется рядом, выставив вперед два кулачка с зажатыми в них большими пальцами.

— Ой, ой, ой, — бормочет Луиза. — Папа целует маму!

Лоттхен вопреки обыкновению довольно грубо отодвигает сестру от замочной скважины и сама приникает к ней.

— Ну? — спрашивает Луиза. — Все то же?

— Нет! — отвечает Лоттхен и выпрямляется. Лицо ее сияет! — Теперь мама целует папу!

И близнецы, ликуя, падают друг другу в объятия!

Глава двенадцатая

Господии Гравундер удивляется — Смешной рассказ директора Килиана — Брачные планы Луизы и Лотты — Обложка «Мюнхенского иллюстрированного журнала» — Новая табличка на старой двери — Будем добрыми соседями, господин капельмейстер! — Утерянное счастье можно обрести вновь! — Детский смех и детская песня — «И все сплошь близнецы!»

Господин Бенно Гравундер, старый опытный служащий Бюро записи актов гражданского состояния в Первом районе Вены, собирается зарегистрировать брак, который его, человека погрязшего в рутине, несколько выбивает из колеи. Невеста — бывшая жена жениха. Две до омерзения похожие десятилетние девчонки — дочери жениха и невесты.

Один из свидетелей, художник Антон Габеле, явился на церемонию без галстука. А второй свидетель, надворный советник профессор Штробль, и вовсе привел с собой собаку! И означенная собака подняла такой шум в приемной, где ей следовало бы оставаться, что пришлось ее тоже допустить на церемонию гражданского бракосочетания! Собака — свидетель на свадьбе. Нет, это уж слишком!

Лотта и Луиза торжественно и чинно восседают на своих стульях и просто себя не помнят от радости. Они не только счастливы, они еще и горды, безмерно горды! Ведь это потрясающее непостижимое счастье — их заслуга! Что сталось бы с несчастными родителями, не будь у них детей? То-то же! А ведь нелегкое это было дело, в полной тайне так играть с судьбой! Приключения, слезы, страх, вранье, отчаяние, болезнь, все выпало на их долю, решительно все!

После церемонии господин Габеле шепчется с господином Пальфи. Вдобавок эти люди искусства еще и перемигиваются тайком! Но почему они шепчутся и перемигиваются, не ведает никто, кроме них двоих.

Фрау Кернер, по первому браку Пальфи, и по второму тоже Пальфи, услыхала только, как ее первый и второй муж и повелитель пробормотали «Еще рано!»

Затем, повернувшись к ней, он объявляет, но как бы, между прочим:

— У меня чудная идея! Знаешь что? Давай сейчас поедем в школу и запишем туда Лотту!

— Лотту? Но ведь Лотта уже столько времени… Ах, да, прости, ты совершенно прав!

Господин капельмейстер с нежностью смотрит на жену.

— Вполне естественно!

Господин Килиан, директор женской школы, был просто ошеломлен, когда капельмейстер Пальфи с женой записали в школу вторую дочку, как две капли воды похожую на первую. Но как человек, посвятивший себя школе, он, конечно, повидал на своем веку много чего не менее удивительного, так что, в конце концов ему все же удалось оправиться от удивления.

Наконец, новую ученицу по всем правилам вписали в толстый журнал, и директор, уютно раскинувшись в своем кресле за письменным столом, сказал:

— Когда я был совсем молодым, начинающим учителем, вернее даже, помощником учителя, со мной случилась история, которую я должен рассказать вам и вашим девчушкам. Перед Пасхой в моем классе появился новый ученик. Парнишка из очень бедной семьи, но чистюля и, как я вскоре убедился, весьма прилежный и толковый. Вскоре он многих соучеников заткнул за пояс! А в арифметике так и вовсе стал первым в классе. Но все это было не всегда! Сначала я недоумевал: в чем тут дело? Потом подумал: в высшей степени странная история! Иногда он считает, будто орешки щелкает, и без единой ошибки, а в другой раз — со скрипом, еле-еле, и как говорится, ошибка на ошибке!

Господин директор выдерживает паузу и добродушно подмигивает Луизе и Лотте.

— Наконец, я выработал своеобразную методу: я стал записывать, когда парнишка хорошо считает, а когда скверно. И тут выяснилась вещь совершенно дикая: по понедельникам, средам и пятницам он считает отлично, а по вторникам, четвергам и субботам — никудышно!

— С ума сойти! — восклицает господин Пальфи.

А девочки ерзают на стульях от любопытства.

— Полтора месяца я наблюдал за ним, — продолжает старый директор, — и все шло по-прежнему: понедельник, среда, пятница — отлично, вторник, четверг, суббота — хуже некуда! В один прекрасный вечер я, наконец, решился, пошел к его родителям и сообщил им о своих загадочных наблюдениях. Они переглянулись, слегка смущенно, но в то же время весело, а потом отец и говорит: «Ваши наблюдения, господин учитель, вполне правильные!» И как свистнет в два пальца! Из соседней комнаты тут же выскакивают два парня. Одного роста и похожие — не отличишь! «Они близнецы», — пояснила мать. — «Зепп хорошо считает, а Тони… он другой». Когда я немного пришел в себя, я спросил: «Люди добрые, почему же они у вас ходят в школу по очереди, а не вместе?» И отец мне ответил: «Мы бедны, господин учитель. И у наших ребят один костюм на двоих!»

Супруги Пальфи смеются. Господин Килиан усмехается. А Луизерль кричит:

— Идея! Мы тоже так хотим!

Господин Килиан грозит ей пальцем.

— Только посмейте! Фройляйн Гштеттнер и фройляйн Брукбаур без того еще с вами намучаются — поди вас различи!

— Особенно, если мы, — увлеченно подхватывает Луиза, — одинаково причешемся и поменяемся местами в классе.

Господин директор хватается за голову и вообще делает вид, будто он в полном отчаянии.

— Ужасно! — восклицает он. — А что же будет, когда вы станете юными дамами и кто-нибудь захочет на вас жениться?

— Раз уж мы так похожи, — вслух размышляет Лотта, — то и понравиться мы должны одному и тому же человеку.

— И нам понравится один и тот же! — кричит Луиза. — Тогда мы просто обе выйдем за него замуж. Это лучше всего! По понедельникам, средам и пятницам я буду его женой, а по вторникам, четвергам и субботам будет очередь Лоттхен!

— Да, а если он не догадается вас сосчитать, то может и вовсе не заметить, что у него две жены! — смеется господин капельмейстер.

Господин директор Килиан поднимается с кресла.

— Да, несчастный человек! — сочувственно качая головой, говорит он.

Фрау Пальфи улыбается.

— Но в таком распределении есть и своя хорошая сторона. По воскресеньям он будет свободен!

Новоиспеченная, вернее сказать, заново испеченная супружеская пара вместе с двойняшками выходит из школы в самый разгар большой перемены. На школьном дворе толкутся и толкаются сотни маленьких девочек. Луиза и Лотта всех повергают в изумление.

Наконец, Труде удается пробиться к близнецам. Тяжело дыша, она переводит взгляд с одной на другую.

— Ну и ну! — это все, что она может сказать! Потом обиженно обращается к Луизе: — То ты мне запрещаешь болтать об этом в школе, то вы сами вдруг сюда заявляетесь!

— Это я тебе запретила болтать! — поясняет Лотта.

— А теперь можешь всем рассказывать, — милостиво разрешает Луиза. — С завтрашнего дня мы обе будем ходить в школу.

Наконец господин Пальфи подобно ледоколу пробивается сквозь толпу девочек и подобно лоцману выводит свою семью за ворота школы. Тем временем жертвой всеобщего любопытства приходится пасть Труде. Ее волокут и взгромождают на нижний сук высокой рябины. Оттуда, сверху, она и повествует толпе девчонок обо всем, что ей известно.

Раздается звонок. Перемена окончена. По крайней мере так должно быть.

Учительницы входят в классы. Классы пусты. Учительницы подбегают к окнам и с возмущением смотрят на школьный двор. Там яблоку негде упасть. Учительницы, толкаясь, врываются в кабинет директора и хором жалуются ему.

— Милые дамы, прошу вас присесть! — говорит он. — Школьный служитель только что принес мне последний номер «Мюнхенского иллюстрированного журнала». И обложка этого номера весьма интересна для всей нашей школы. Не будете ли вы так любезны, фройляйн Брукбаур? — Он протягивает ей журнал.

Тут уж и учительницы, точно так же, как девочки на школьном дворе, напрочь позабыли, что перемена давно кончилась.

Фройляйн Ирена Герлах, как всегда элегантная, стоит невдалеке от здания Оперы и с озадаченным видом созерцает обложку иллюстрированного журнала, с которой на нее смотрят две девочки с косами. Подняв глаза от журнала, она буквально застывает на месте. Ибо у перекрестка останавливается открытое такси, а в такси сидят две девочки с мужчиной, которого она прекрасно знает, и женщиной, которую она и знать не желает!

Лотта щиплет сестру:

— Вон, смотри!

— Ай! Что там?

Лотта едва слышно шепчет:

— Фройляйн Герлах!

— Где?

— Правее! Вон та, в большой шляпе! С журналом в руках!

Луиза косится в сторону элегантной дамы. Больше всего ей сейчас хочется с торжеством показать даме язык!

— Что вы там увидели, девочки?

Ох, проклятье, неужели мама что-то заметила? Но тут, к счастью, из машины, стоящей рядом с такси, к ним обращается милая пожилая дама. Она протягивает маме иллюстрированный журнал и говорит с улыбкой:

— Вы позволите вам это презентовать?

Мама берет журнал, смотрит на обложку, потом, улыбнувшись, передает его мужу.

Машины, наконец, трогаются с места. Пожилая дама машет им на прощание рукой.

Девочки приникают к отцу и ошарашенно разглядывают фото на обложке.

— Ох, уж этот господин Эйпельдауэр, — сетует Луиза, — так нас подвести!

— А мы-то думали, — подхватывает Лотта, — что порвали все фотографии.

— Но ведь у него осталась пленка, — объясняет мама. — Он мог напечатать еще хоть сотню снимков.

— Как хорошо, что он вас надул! — констатирует отец. — Без него мама не разгадала бы вашу тайну. И без него не было бы сегодня никакой свадьбы!

Луиза вдруг резко оборачивается и смотрит в сторону Оперы. Но фройляйн Герлах уже и след простыл.

Лотта обращается к матери:

— Мы напишем письмо господину Эйпельдауэру и поблагодарим его за все!

Заново испеченная супружеская пара вместе с дочками поднимается по лестнице на Ротентурмштрассе. В дверях уже ждет Рези в своем воскресном наряде, ее широкое крестьянское лицо лучится улыбкой. Она протягивает новобрачной большой букет цветов.

— Я очень вам признательна, Рези, — говорит молодая женщина, — и я рада, что вы хотите у нас остаться.

Рези кивает резко и энергично, будто кукла в кукольном театре. Затем лопочет:

— Мне бы, конечное дело, надобно возвернуться к себе на хутор. К папаше. Но я так жутко полюбила фройляйн Лоттхен!

Господин капельмейстер смеется:

— По отношению к нам троим это не слишком вежливо, Рези!

Та в растерянности пожимает плечами. Фрау Пальфи приходит ей на помощь.

— Не можем же мы вечно стоять на площадке!

Рези распахивает перед ними дверь.

— Просим, просим!

— Секундочку! — спокойно произносит капельмейстер. — Мне нужно сначала заглянуть на другую квартиру.

Все застывают на месте. Неужто вот так, сразу, прямо в день свадьбы, он собирается в свое ателье на Кэрнтнерринг? (Нет, Рези вовсе даже не застыла, она беззвучно смеется про себя!)

Господин Пальфи подходит к дверям квартиры господина Габеле, достает из кармана ключ и отпирает дверь. Лоттхен подскакивает к нему. На дверях висит новая табличка, а на новой табличке отчетливо видна фамилия: Пальфи!

— О, папа! — Лоттхен вне себя от счастья.

А тут и Луиза подбегает, читает надпись на табличке, хватает сестрицу за воротник и они вместе пускаются в пляс. Больше всего их танец напоминает шабаш ведьм! Стены старого дома содрогаются!

— Ну, хватит! — кричит наконец господин капельмейстер. — Сию минуту ступайте на кухню, помогать Рези! — Он смотрит на часы. — А я пока покажу маме новую квартиру. Через полчаса будем обедать. Когда все приготовите, позвоните нам! — и он берет жену за руку.

В дверях своей квартиры Луиза делает книксен:

— Будем добрыми соседями, господин капельмейстер!

Молодая женщина снимает пальто и шляпу.

— Какая неожиданность! — говорит она совсем тихо.

— Приятная неожиданность? — осведомляется он.

— О, да!

— Лоттхен давно этого хотела, задолго до меня, — сообщает он, немного помолчав. — А Габеле разработал план тайного переселения до мельчайших деталей и вступил в бой с мебельными фургонами.

— Так вот почему нам так срочно понадобилось заехать в школу!

— Да! Перевозка рояля сильно задержала битву мебельных титанов.

Они входят в кабинет. На рояле стоит извлеченная из ящика письменного стола фотография юной женщины из прошлых, но незабываемых времен.

Он обнимает ее.

— На четвертом этаже слева мы будем счастливы вчетвером, а на четвертом этаже справа я буду счастлив один, но от вас меня будет отделять только стенка.

— Столько счастья сразу! — Она прижимается к нему.

— Безусловно больше, чем мы заслуживаем, — говорит он вполне серьезно. — Но не больше, чем мы сможем перенести!

— Никогда не думала, что такое возможно!

— Что ты имеешь в виду?

— Что утерянное счастье можно наверстать, как пропущенный школьный урок.

Он указывает ей на висящую, на стене картину. Из рамы на родителей смотрит детское личико, нарисованное господином Габеле.

— Каждой секундой нашего нового счастья мы обязаны нашим детям, — говорит он.

Луиза в кухонном переднике стоит на стуле и кнопками прикрепляет к стене обложку «Мюнхенского иллюстрированного журнала».

— Красота! — восторженно восклицает Рези.

Лоттхен, тоже в кухонном переднике, ловко орудует у плиты. Рези смахивает слезы, тихонько сморкается и спрашивает, все еще стоя перед фотографией:

— Так кто же тут из вас кто?

Девочки озадаченно переглядываются. Затем смотрят на снимок. Затем снова друг на друга.

— Вот это… — нерешительно начинает Лоттхен.

— Когда господин Эйпельдауэр нас снимал, я, по-моему, сидела слева, — задумчиво продолжает Луиза. Лотта неуверенно качает головой.

— Нет, слева сидела я. Или?..

Встав на цыпочки, обе тянутся к своему портрету.

— Ну, если уж вы сами не разберетесь, кто из вас кто!.. — в восторге кричит Рези и заливается хохотом.

— Да мы и вправду уже не разберем, — буйно радуется Луиза.

И вот уже все трое смеются так, что их хохот слышен даже в соседней квартире.

И там жена с некоторым испугом спрашивает мужа:

— Как же ты сможешь работать в таком шуме?

Он подходит к роялю и говорит, поднимая крышку:

— Только в таком шуме!

И пока за стеной стихает смех, он играет для своей жены дуэт ми-мажор из детской оперы. И в кухне соседней квартиры это слышно. Там все трое двигаются осторожно и тихо, боясь упустить единый звук!

Когда песня отзвучала, Лоттхен смущенно спрашивает:

— Рези, а как это бывает? Теперь, когда папа и мама опять вместе, у нас с Луизой могут появиться еще братья и сестры?

— Ясное дело! — заверяет ее Рези. — А вам охота еще кого-нибудь заиметь?

— Конечно! — энергично вмешивается Луиза.

— Парнишку или девчонку? — интересуется Рези.

— Много парнишек и много девчонок! — заявляет Лотта.

И Луиза от всей души кричит:

— И все сплошь близнецы!

Размышления для родителей

Добрая старая книжка с хорошим концом…

Эриха Кестнера немцы считают чтением легким и утешительным. Можно бы, конечно, выразить для начала надежду, что эта книжка поможет нашим детям стать добрее… но, честно говоря, не очень-то я верю в доброту, которая берется из книжек. Даже если эти книжки умеют рассказать, откуда она берется на самом деле. Впрочем, Кестнер не делает эпохального открытия, сообщая, что доброта у детей берется от взрослых. И, к сожалению, не только доброта.

Вот уж точно, всего быстрее действует яд. Человек, даже самый что ни на есть малолетний, Всякое злое дело Перенимает потрясающе быстро.

За таким вот философским вступлением в стихотворении того же Кестнера «Баллада об инстинкте подражания» идет последовательное и сжатое описание казни через повешение, игры, в которую, начитавшись газет, играли ребятишки во дворе. Играли с таким энтузиазмом, что «преступника» по-настоящему удавили, а заводила, когда за ним пришла полиция, сказал только: «Да мы-то что… мы — как взрослые!»

А как же они на самом деле, взрослые — как? Может быть, Э. Кестнер был как раз из первых, кто заметил в современных взрослых одну опасную черточку: дети им не нужны. Нет-нет, конечно же, они в этом никогда не сознаются, не то что детям, а даже и самим себе, но вот же…

Причиной развода родителей Луизы и Лотты было именно появление на свет наших милых близняшек. Г-н капельмейстер Пальфи — человек творческий, ему сосредоточиться нужно, а тут — писк, гам, пеленки… И фройляйн Герлах не представляет себе супружеского счастья иначе как избавившись от ребенка в доме.

Дети — мешают. На какие только ухищрения не приходится пускаться и Лотте, и Луизе, в нелегкой борьбе за место под солнцем родительской любви…

Вы только не бойтесь, это же книжка Кестнера, утешительного, легкого Кестнера, добрая книжка с хорошим концом. Г-н капельмейстер Пальфи сменит в конце концов гнев на милость и согласится впустить в свою жизнь подросших детей (да заодно уж и жену).

А как быть детям, которые не попали в нашу повесть, а попали в совсем другие истории с другими концами? Что остается им? Играть в убийство? Как вернуть сердца родителей детям?

Э. Грайфер

Примечания

1

Ширли Темпл (Род. 1928) — кинозвезда-ребенок музыкального Голливуда и самая популярная в мире актриса детских фильмов.

(обратно)

2

Луиза Миллер, Леди Мильфорд — персонажи драмы Шиллера «Коварство и любовь».

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Размышления для родителей Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg