«Горицвет»

Горицвет (fb2) - Горицвет [Сборник сказок] 2616K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Никифорович Бондаренко - Вениамин Никифорович Бондаренко

ГОРИЦВЕТ

I ХОДИЛ ЁЖИК В СТРАНУ ЗАМОРСКУЮ

БАРСУК ФИЛЬКА

Жили по соседству в Гореловской роще два медведя: медведь Спиридон и медведь Лаврентий. По праздникам в гости друг к дружке ходили, медком угощались. А неподалеку от них барсук Филька жил. И сам — ни к кому, и к нему — никто. Завидно было ему, что медведи живут дружно. И решил он поссорить их. Приходит к медведю Лаврентию и говорит:

— Жалко мне тебя, Лаврентий. Доверчивый ты больно. Считаешь другом медведя Спиридона, а он ходит по лесу и посмеивается над тобой. «Лопух, — говорит, — медведь Лаврентий. Не успеешь порог его берлоги переступить, а уж он мед на стол тащит:

угощайся. Я к нему только за тем и хожу, чтобы мед есть».

   — Врешь! — рявкнул медведь Лаврентий. — Врешь, Филька. — И сгреб барсука за шиворот.

Перепугался Филька, побледнел: надавит чуть покрепче медведь, и дух из него вон. Не рад уж Филька, что и врать начал, да пятиться назад некуда: слишком далеко зашел. Хитростью решил взять медведя.

   — Если я вру, — говорит, — пусть провалюсь я на этом месте.

Страшной клятвой поклялся барсук.

Смотрит медведь Лаврентий: сейчас расступится земля и примет Фильку. Но тот как стоял, так и остался стоять, а земля даже и не шелохнулась под ним. И тогда поверил медведь всему, что сказал барсук. За стол усадил его, медом угощает, жалуется:

   — Как она, жизнь-то, повернуться может, а! В глаза, значит, — друг, а за глаза — лопух. Эх, Спиридон, Спиридон...

А Филька ест мед и поддакивает:

   — С друзьями уж так: сегодня их полна берлога, а завтра и здравствуй сказать некому. Объели, обпили и поминай как звали. В душу ни к кому не заглянешь, а без этого как узнать, друг он тебе или только мед есть приходил. Нет уж, лучше самому по себе

жить. И радость и горе — все твое, все от тебя.

Говорил Филька, а сам мед за обе щеки уписывал. Наелся досыта, а остатки завернул и унес домой —

пригодится. Отдохнул после сладкого обеда и к медвёдю Спиридону подался. Пришел и ну нашептывать в мягкое медвежье ухо:

   — У медведя Лаврентия в гостях был сейчас. Что он говорит о тебе, сказать даже страшно. Говорит, что ты жулик, что ты делаешь только вид, что живешь честно, а сам мед потихоньку из его ульев воруешь.

Поднялся медведь Спиридон.

   — Врешь, — кричит, — врешь, Филька! Не мог Лаврентий обо мне сказать такое. Мы же с ним с детства друг друга знаем. Сколько раз раков на речке вместе ловили. Он же мой друг.

А Филька щурит глазки, подбородком кивает:

   — Друзья, они разные бывают: и верные и неверные. Ты с другом-то по вечерам на завалинке посиживаешь, на вечернюю зорю смотришь, а он камень против тебя за пазухой держит. И не увидишь, как бабахнет. А если говорю я неправду, то пусть сгорю я на этом месте и даже дыма от меня пусть не будет.

Страшной клятвой поклялся барсук.

Медведь Спиридон попятился даже от страха: сейчас запылает Филька. А Филька как стоял, так и стоять остался, даже еще поднял прутик с земли, колечко из него свивать начал. И тогда поверил медведь всему, что говорил барсук. Заахал:

   — Ах, Лаврентий, Лаврентий! Я в тебе души не чаял, а ты вон обо мне говоришь что: жулик я. Да я за всю мою жизнь мухи не обидел, не то чтобы на чужое позариться. Да и зачем мне чужое, когда у меля своего девать некуда.

А тут ужинать пора подоспела. Притащил медведь огромную миску меду. Поставил на стол перед барсуком и дал ему большую ложку.

— Ешь, — говорит, — Филька. Если бы не ты, л бы и теперь не знал, что не друг мне Лаврентий. В глаза мне одно говорит, а на стороне — другое.

Чмокал Филька медовыми губами, соглашался:

— Что верно, то верно. Друг, что месяц: то он большой, то маленький, то за облака спрятался, то опять светит. Без друзей куда легче живется. Друг — это ведь одно беспокойство. То сам к тебе в гости плетется, то тебя в гости зовет. Нет уж, лучше без друзей жить, чтобы тебе никто не мешал и чтобы ты никому помехой не был.

Говорит так барсук Филька, а сам знай черпает мед из миски. За всю жизнь столько не видел, сколько съесть ухитрился — чуть из-за стола поднялся. Домой не пошел. У медведя Спиридона ночевать остался.

«Утром позавтракаю у него, все дома не есть», — думал он, умащиваясь в медвежьей постели. А она у него из камыша связана, на такой мягко и крепко спится.

Спит Филька, похрапывает, а медведя Спиридона и сон не берет. Ворочается он с боку на бок, сопит —

нелегко друзей-то терять: «Ах, Лаврентий, Лаврентий...» А потом поднялся и пошел к соседу. Решил он

ему обиду свою в глаза высказать. Оторвать от сна и высказать.

Но будить медведя Лаврентия не надо было. Не спал он. Сидел на завалинке и думал: «Ах, Спиридон, Спиридон...» А он, вот он, медведь Спиридон, идет к нему. Подошел и говорит:

   — Что же это ты, Лаврентий, небылицы обо мне плетешь какие, будто жулик я, мед из твоих ульев ворую.

Отвернулся медведь Лаврентий в сторону. Говорит, а голос глухой, \печальный, будто и не медвежий вовсе:

   — Не говорил я о тебе такого. Это ты вон ходишь по роще и говоришь всем, что лопух я, медом тебя кормлю.

   — Что ты, — взмахнул медведь Спиридон лапами, — чтобы я о тебе говорил такое...

И только тут догадались медведи, что обманул их Филька, поссорить задумал. Пришли они в берлогу к медведю Спиридону, подняли потихоньку матрац с Филькой, отнесли к речке и опустили на воду.

   — Плыви, — говорят, — из нашей рощи.

И пошли к медведю Лаврентию спать.

Проснулся утром Филька. Лежит, нежится, глаз

не открывает, думает: «Позавтракаю сейчас у Спиридона, а обедать к Лаврентию пойду. Так и буду кормиться возле них, медок посасывать».

И слышит он тут — булькает у него под матрацем

что-то. Цап лапкой, а это — вода. Вскочил барсук, смотрит: плывет он на медвежьем матраце по речке, несет его речка неизвестно куда.

Перепугался барсук, побурел от страха: до одного берега далеко, а до другого еще дальше.

   — Караул! — кричит. — Тону! Помогите!

Подхватило его крик эхо, понесло по роще. Услышал его медведь Спиридон, сказал своему соседу медведю Лаврентию:

   — Слышь, Лаврентий, кричит. Проснулся, значит.

   — Пусть покричит, может, урок этот ему на пользу пойдет, — ответил медведь Лаврентий, перевалился на другой бок и захрапел снова: ночью-то недоспал.

ПОШУТИЛ

Прибегает заяц с Лысой горы к зайцу Длинные Уши и говорит:

   — Ты знаешь, заяц Рваный Бок вчера Волка в капкан поймал.

У зайца Длинные Уши и глаза сразу округлились:

   — Ну?!

   — Да. Поставил он капкан, Волк шел и попался. Рваный Бок посадил его на цепь у своего домика, и Волк его охраняет.

   — Эх, — вздохнул заяц Длинные Уши, — мне бы поймать. Я бы тогда никого не боялся. Пошел бы на прогулку, Волка на ремешок — и с собой: тронь меня, попробуй.

Посидели они, поморгали, заяц Длинные Уши и говорит :

   — А ты знаешь, сегодня на поляне собрались со своего леса звери и решили: как только кто соврет, тут же хватать его и подвешивать за задние ноги к дереву.

У зайца с Лысой горы и глаза врозь:

   — Ну?!

   — Да. И еще решили: не снимать вруна с дерева до тех пор, пока у него не выпадет последний зуб изо рта.

   — О, так и высохнуть, пожалуй, на дереве можно, — сказал заяц с Лысой горы и придвинулся поближе к зайцу Длинные Уши.

   — Ты знаешь, — говорит, — никому не говори про то, что я рассказал тебе. Он, Рваный Бок-то, говорил как-то, что неплохо бы поймать Волка и посадить у дома на цепь, но пока еще не решил, где и как будет ловить его.

   — Д-да? Понятно.— Заяц Длинные Уши сказал это так, что зайцу с Лысой горы нехорошо стало.

   — Х-хочешь, — придвинулся он еще ближе, — я тебе морковку принесу?

И тут же сбегал на деревню и принес две красные сочные морковки.

   — Вот, — говорит,.— ешь. Только, пожалуйста, никому не рассказывай про то, о чем говорил я тебе; я пошутил просто.

   — Ладно, не скажу, — пообещал заяц Длинные Уши и съел морковку.

Съел и добавил:

   — Да ты не тревожься особенно-то, я ведь тоже пошутил просто.

ПРО КУЛИКА И ЖАВОРОНКА

Жил у Белого озера Жаворонок. Большой певун был. Бывало, рассвет еще только чуть краешек неба тронул, а уж он с гнездышка сошел, встряхнулся, сказал самому себе:

   — С добрым утром, Жаворонок.

Умылся росой и полетел над озером с песней, зазвенел серебряным колокольчиком:

   — Вставайте, вставайте! Ночь кончилась. Новый день загорается.

Сам был веселым и других веселил. Иной раз утро выдастся пасмурное, серое. Не глядел бы на небо. А поднимется над озером Жаворонок, пронесет над ним свою песню, и зашевелятся все:

   — Подумаешь — пасмурное. А мы его сейчас песнями расцветим, и будет оно веселым.

И тоже летят в небо.

Хорошо жилось Жаворонку у Белого озера, легко пелось. Но поселился возле него Кулик. Прилетел и; свил себе гнездо на кочке.

   — Здесь, — говорит, — жить буду.

   — Живи, — сказал Жаворонок, — я всегда рад; соседа иметь!

И на следующий день встал пораньше. Думает: «Спою сейчас Кулику свою песню, пусть послушает. И утро ясное выдалось, как раз для песни. А Кулик, наверное, спит еще.

Смотрит, а Кулик уже на кочке сидит, на воду глядит. Крикнул ему Жаворонок:

   — С добрым утром, сосед.

Поглядел Кулик на него и хмуро так говорит:

   — Какое ж оно доброе?

   — Как же! Ни одного облачка.

   — Вот это и плохо, что ни одного. Хотя бы одно — лучше было бы.

«А что, — думает Жаворонок, — прав Кулик: не хватает сегодня небу облачка». И уж стало казаться ему утро скучным, совсем не для песни. И не пронес он в этот раз над озером свой звоночек. Сидел на краешке гнездышка и говорил самому себе:

   — Прав Кулик, очень прав: никак нельзя в такое утро песни петь.

А спеть хотелось, и поэтому проснулся он на следующее утро до света. Смотрит, а утро и ясное и с облачком. «Эх, — думает, — и спою сейчас!»

Смотрит, а уж Кулик на своей кочке сидит, на воду смотрит. Крикнул ему Жаворонок:

   — С добрым утром, сосед!

   — Какое ж оно доброе, — отозвался Кулик хмуро.

   — Как же, — говорит Жаворонок:— и ясное, и с облачком.

   — Так если б оно вчера было, это облачко, а сегодня оно совсем и не к месту.

Смотрит Жаворонок — прав Кулик, совсем не «к лицу сегодня небу облачко. Мешает оно сегодня небу. И пропала у него охота петь в такое неудачное утро. Сидел он опять весь день на краешке своего гнездышка и говорил самому себе:

   — Прав Кулик, очень прав: никак нельзя в такое

утро песни петь.

А петь хотелось, и поэтому проснулся Жаворонок на следующее утро до зари. Думает: «Встану пораньше и разбужу Кулика песней».

Но Кулик уже сидел на своей кочке и смотрел на «оду. И вид у него был такой горький, такой печальный, что, глядя на него, можно было подумать: шла беда вдоль озера, ко всем понемногу шла, а досталась вся ему одному.

   — Что с тобой? — спросил его Жаворонок.

А Кулик махнул крылом и сказал грустно:

   — А...

Всего одно «а» сказал, а достало оно до самого сердца Жаворонка. И почувствовал Жаворонок, что не может он и сегодня песню петь; не запевается она, и все тут.

Сегодня так, и завтра так: попеть Жаворонку хочется, а песня не складывается. Глянет на Кулика — опять он хмурый, опять длинноносый сидит на своей кочке и на воду смотрит.

   — Что с тобой, сосед? — спросит Жаворонок.

А Кулик махнет крылом и вздохнет горько:

   — Как что? Не видишь разве — заря сегодня какая. Я ее всю ночь ждал, а она вон бледная, чахлая, чуть тлеется.

Скажет так, и начинает казаться Жаворонку: и в самом деле непесенное выдалось утро, хотя он только что радовался ему и собирался лететь в небо. Присядет он тоже на кочку и сидит, как Кулик, на воду смотрит.

Сегодня — так, завтра — так: сам не поет Кулик и Жаворонку настроение портит видом своим хмурым. Ну как ты будешь петь, когда сосед твой сидит на

кочке и вздыхает так, что достает до самого сердца.

   — Нет, с таким соседом песни не споешь, — сказал Жаворонок и перебрался жить в другое место.

И опять висит он с раннего утра в небе и звенит, звенит своим серебряным звоночком, будит всех в округе:

   — Вставайте, вставайте! Ночь окончилась. Новый день загорается.

ВОДЯНОЙ

Бежит щенок Федотка мимо, колодца и думает: «Дай погляжу, что в нем». Вспрыгнул на сруб, смотрит: далеко внизу — вода, а из нее глядит на федотку щенок какой-то, сам маленький, а уши длинные.

   — Здорово! — кричит ему Федотка.

   — ... орово! — отозвался щенок из колодца и головой мотнул, а вода как была спокойная, так и не шелохнулась даже.

Удивило это Федотку.

Свесился он пониже, чтобы получше к щенку присмотреться. И тут — то ли подтолкнул его сзади кто, то ли еще почему, — только шагнул Федотка вперед и — эх, Федотушка, будь здоров! — полетел в колодец. Три раза перевернулся, пока летел.

Но не разбился. Дыхание только перехватило от страха. Взобрался кое-как на доску в углу, сел. Вода с него ручьями льется. Уши отвисли.

Смотрит Федотка: с четырех сторон нависают над ним холодные прозеленевшие доски сруба, внизу — вода ледяная, а вверху далеко-далеко — голубым квадратиком небо.

   — Эх, угодил куда, — вздохнул Федотка и стал думать, как же ему из колодца выбраться.

Немного погодя слышит — бадейка сверху спускается. Бабушка Степанида за водой пришла. Обрадовался Федотка. «Ну, — думает, — теперь я спасен».

Подтащил к. себе бадейку, сел в нее и поехал наверх. Едет, посмеивается: будет о чем собакам на селе рассказать.

До самого верха доехал Федотка. «Сейчас, — думает, — выпрыгну и побегу сушиться». Но тут. глянула бабушка Степанида, а он — сидит.

Так и дрогнуло у бабушки старенькое сердце.

- Водяной! — вскрикнула она и — откуда только сила взялась — побежала прочь от колодца.

А Федотка поехал в бадье вниз и — буль! — искупался еще раз.

Примостился опять на доске и сидит, ребрышками подрагивает. Слышит: дед Григорий к колодцу пришел. Прикрылся ладонями, долго вниз глядел. Прижался Федотка в уголке и дышать даже перестал. И когда поехала бадья вверх, не сел в нее: дед не бабка — испугаться не испугается, а за уши оттреплет.

Слышал Федотка, как сказал дед наверху:

— И придумает же старая: водяной в колодце. Сама ты водяной в юбке.

Перелил воду в ведро и пошел домой, а Федотка в колодце остался. Сидит, ночи дожидается. Днем далеко видно. Увидят, что сидит он в бадье, испугаются и убегут, а он опять купайся. А день-то еще только начался,- до вечера сколько раз съездить можно. Пожалуй, однажды вниз-то уедешь, а наверх уж и ехать не придется: доездишься, шею сломаешь.

Вечером по глубоким сумеркам пришла к колодцу тетка Лукерья, и Федотка сел в бадью. Погрузился в темную, холодную, жуткую воду. Один нос снаружи оставил, а когда подъехал кверху, и его спрятал.

Смело вытащила тетка Лукерья бадью из колодца. Поставила на сруб, а Федотка тут — будь! — и появился,

Фу! — фукнул в самое лицо тетки Лукерьи.

Решительная была тетка Лукерья, ничего не боялась. А тут охнула побежала от колодца. А ночь была лунная, и хорошо было видно, как мокрый Федотка удирает в противоположную сторону, только уши всплескиваются кверху.

После этого недели две ходила бабушка Степанида по селу и говорила всем:

   — Водяной у нас в колодце объявился. Умереть.

мне на этом месте, если вру. Вытащила я бадью, а он— сидит.

И тетка Лукерья, не верившая до этого ни в какую нечистую силу, в водяного уверовала. И тоже ходит по селу и говорит всем:

   — Точно, есть в нашем колодце водяной. Я его собственными глазами видела. Вот только поближе не успела разглядеть, какой он из себя. Помню только, что он умеет фыркать и что у него есть уши

ЭХ ТЫ...

Нашел Бельчонок ежовую иголку в лесу. Острую, крепкую. За-ме-ча-тель-ную. Попробовал — ого! —как колется. И побежал к березовому пню на котором, любил медведь Спиридон на солнышке греться. Воткнул иголку в пень, спрятался за ореховый куст. Выглядывает, посмеивается: придет сейчас медведь, сядет и,„ подпрыгнет.

Пришел медведь. Сел. И глаза сразу большими у него сделались, и рот открылся. Приподнялся он, вытащил из пня иголку. А Бельчонок — хи-хи! -г- за кустом. Посмотрел на него медведь и покачал головой:

   — Эх, ты...

Сказал и ушел к себе в берлогу. И Бельчонку стало стыдно немного. А потом подумал: «Медведь-то уж старенький, а я над ним такую шутку...» — и совсем застыдился.

Прибежал вечером к медведю, встал перед ним, зашмыгал носом:

   — Прости меня, дядя Спиридон.

   — За что это?

   — Да что я иголку в пенек воткнул, — сказал Бельчонок. — Старенький ты, а я такую шутку... Прости, не сердись на меня.

   — А я и не сержусь вовсе, с чего это ты взял?

                           — Как же ведь ты же головой покачал и «Эх, ты сказал мне.

                           — И засмеялся тогда медведь Спиридон.

   — Вон что, — говорит. — Но ведь я почему тебе сказал так? Сел я и чувствую: иголка подо мной, а не колется. Глянул и покачал головой. Эх, ты, говорю, дескать, кто ж так иголки втыкает: острым концом в пень. Кверху острие править надо, тогда бы я, знаешь, как вскочил. Ого! Сам делал когда-то, знаю.

Услышал это Бельчонок и сказал:

   — Эх, ты... Как же это я промашку такую дал, не сообразил. Но ничего, это еще поправить можно.

И побежал новую иголку искать.

Но ведь ежиные иголки на каждом шагу не валяются. Все лето искал, нашел-таки. Иголку нашел, а шалить стало стыдно — вырос. И осталась его иголка без дела. Лежит у него в домике на видном месте. Иной раз посмотрит он на нее и вздохнет:

   — Эх, ты... И как я тогда промашку такую дал.

ХОДИЛ ЕЖИК В СТРАНУ ЗАМОРСКУЮ

Никогда не приходилось Ежику в заморских странах бывать, но от перелетных птиц много он о них

слышал и любил говорить при случае:

   — У нас что, вот в стране заморской...

И начинал рассказывать. И выходило по его рассказу, что в заморских странах леса выше, чем

у нас, и птицы в них поют звонче, и вода в родниках слаще.

— Одно слово — заморские страны. В них все заморское не наше. Все, хоть немножко, да получше, чем у нас — говорил Ежик. И мечтал:

   — Эх, побывать бы хоть в одной какой-нибудь стране заморской. Ну почему я не птица? Взмахнул бы крыльями и полетел.

   — В заморские страны не только на крыльях и пешком попасть можно, — сказал Хомяк. — Я уж сколько раз там бывал.

   — Ну и как там? — заблестел Ежик маленькими глазками.

   — Все так, как ты говоришь.

   — Послушай, своди меня в страну заморскую, я, знаешь, как тогда рассказывать буду!

   — Сводить можно, — сказал Хомяк, — да только идти туда с завязанными глазами надо.

   — Зачем это?

   — Потому что пеший путь в заморскую страну только я знаю. А это моя тайна.

   — Ну коли так, — сказал Ежик, — завязывай мне глаза. — Й выдвинул вперед остренькую мордочку.

Целую неделю водил его Хомяк с завязанными глазами до родному лесу, а потом привел его на ту же поляну, с которой ушли они, и снял с глаз повязку.

— Вот, — говорит, — перед тобой и страна заморская.

Смотрит Ежик — вот это да, куда попал он! Деревья вокруг вершинами кверху стоят и все луной облитые. Вот это роща! В такой жить никогда не надоест.

Воздух Ежик понюхал. Сказал:

   — Чистый какой. У нас вроде и такой, а совсем не такой: нет в нашем воздухе запахов заморских. А звезды яркие какие! Не то что у нас. И частые, все небо утыкано. Что значит страна заморская: звезды в ней и то другие.

Всю ночь ходил Ежик по родной роще и все удивлялся ей, ахал: «Красотища какая!» А когда стало солнце всходить, совсем голову потерял. Кричит Хомяку:

   — Смотри, смотри, какое солнце в заморской стране круглое. И какое большое! Наше рядом с ним, что горошина рядом с арбузом. А сосны как вытянулись! У нас хоть бы одна такая стройная была, посмотреть не на что.

Родничок увидел, водички из него похлебал и опять заахал:

   — А, родничок-то совсем как наш, очень похож, а вода — куда нашей до нее. Сама сласть! Весь день можно пить и все пить будет хотеться. Что значит страна заморская. На всю жизнь теперь рассказывать хватит. А ты что же не удивляешься?

   — Чему ж удивляться? — сказал Хомяк. — Я это каждый день вижу.'

   — Ну?! Счастливый ты какой. А можно мне здесь... навсегда остаться? Больно хорошо здесь, самое место для жцзни.

   — Оставайся, — разрешил Хомяк, — полезай вон под тот куст боярышника и живи.

Глянул Ежик, куда Хомяк показывал, и лапками

всплеснул:

   — Смотри ты, совсем как мой куст, под которым я в нашей роще живу, и совсем не такой. На этом и листьев больше и пораскидистее он моего, больше тени дает. Эх! Даже боярышники в заморской стране не такие, как у нас... А-а-а, а ты откуда тут взялась? — Это Ежик, заикаясь от неожиданности, у жены спросил, которая вдруг выкатилась серым комышком из- под куста. А она, как увидела его, так и подкатилась к нему счастливая:

   — Вернулся! А у меня уж все сердце по тебе изболело. Думала, пропал ты, ведь целую неделю дома не был. Ты, поди, есть хочешь?

И только тут понял Ежик, что посмеялся Хомяк над ним. Ничего не сказал ему. И жене не сказал ничего. Только ссутулился вдруг и ушел к себе в домик. И после этого никогда больше не слышал от него никто ничего о заморских странах.

КАК ПЕТУХУ ПРИШЛОСЬ ДЕРЕВНЮ МЕНЯТЬ

Любил Петух бабушки Василисы сочинять всякие небылицы про Индюка. Наговорит всем, что у Индюка

горб на спине растет; и приходится Индюку показывать всем спину, доказывать, что никакого горба у него нет.

А Петух ходит по двору, посмеивается.

Или пустит слух, что Индюка на чужом огороде прихватили. И опять Индюк оправдывается, кулдычит:

   — Не был я на чужом огороде. Не вор я.

А Петух ходит по двору и посмеивается.

И до того он донял Индюка, что решил Индюк наказать его. Но как его накажешь? Побить? Петух каждый день дерется, притерпелся. Этим его не удивишь.

Дня два сидел Индюк за сараем и все думал, как наказать петуха, и придумал-таки. Подзывает Хохлатку, спрашивает:

   — Петух-то ваш, говорят, сегодня яйцо снес?

   — Неужто правда? — вскрикнула курица и побежала со всех ног к подружке.

Ты слышала, — кричит, — Петух-то наш сегодня, говорят, яйцо снес.

   — Ну? — закудахтала подружка и тоже побежала говорить всем:

   — Вы слышали? Петух-то наш...

И вскоре уже весь двор говорил, что Петух сегодня яйцо снес. Поговаривали даже, что будто он каждый день, несет по яйцу и даже собирается цыплят выводить.

А Петух об этом и не знал ничего. Он на улице с соседними петухами дрался. Вернулся, а куры окружили его, кудахчут, шеи вытягивают:

   — Покажи, Петя, какое ты яичко снес. Никогда мы не видели, какие яйца петухи несут.

Смеется Петух:

   — Чудачки вы, куры.

Думал вначале — шутят они, а потом видит: и впрямь они думают, что он яйцо снес, побагровел. Чиркнул шпорой. Кукарекнул на весь двор:

   — Признавайтесь, кто сплетню пустил? Переглядываются куры, молчат. Молчит и Индюк,

Он хоть и безобидную шутку придумал, а житья Петуху от нее не стало. Стоило ему, бывало, только присесть и задуматься о чем-нибудь, как уже подкрадывается к нему какая-нибудь курочка и шепчет на ухо:

   — Несешься, Петя, да?

Вскочит петух — ко-ко! — и к Индюку:

   — Слышал брат, какую сплетню про меня пустили, а?

Кулдычит Индюк, сочувствует:

— Понимаю, как же. Про меня тоже сочиняли. Обидно тебе, верю.

   — Еще бы не обидно, — багровеет петух и кричит

на весь двор: — Да что я курица что ли, чтобы яйца нести?

Но не только у себя во дворе, во всей деревне Петуху покоя не стало: по всем дворам пошла гулять новость — Петух бабушки Василисы яйца несет. Кто ни встретит петуха, обязательно спросит:

   — Правда, что ль, говорят, что ты яйца несешь?

А петухи, так те даже драться перестали с ним.

   — Мы, — говорят, — должны беречь тебя, Петя. Ты ведь у нас теперь не просто петух, а петух несушка.

До того невмоготу петуху стало, что решил он деревню сменить. Ночью, когда спали куры, слез он потихоньку с насеста и ушел в соседний колхоз на птицеферму. Проснулись утром куры — нет петуха.4

   — Вот теперь, — говорят, — все понятно: на гнездо пошел садиться. Гляди, теперь недельки через три цыплят на двор приведет, петушков маленьких.

ПРИЛИПАЛО

Живет в море вместе с другими рыбами Прилипало. А зовут его так потому, что прилип он к Акуле и плавает вместе с нею. Станет Акула завтракать, и Прилипало тут как тут.

— Может, и мне, — говорит, — чего-нибудь останется.

А как не остаться? У Акулы всегда объедки бывают. Подбирает их Прилипало, говорит:

   — Мне все равно, что есть, лишь бы сытым быть. Набьет живот акульими объедками, догонит Акулу, прилипнет к ней и радуется: самому плыть не надо и о еде думать незачем: добудет себе Акула чего-нибудь, и он возле нее покормится,

И так долго было: возила Акула на себе Прилипалу, кормился Прилипало объедками с ее стола, но однажды раздумался: что он—немощный разве какой, сам себя прокормить не может? Может! И плавает он не хуже других рыб.

Отделился он тут же от Акулы. Решил самостоятельно жить. Плывет, смотрит, а еды вокруг — полное море. Выбирай себе по вкусу и ешь.

И сказал Прилипало:

   — До чего же я все эти годы глупым был: терся

возле Акулы, недоедыши ее доедал. Ведь мог бы жить, как все другие рыбы: есть, что захочу и когда захочу. А то как было: Акула за стол — и я за нею, Акула

из-за стола — и я за нею. Плохо жил, теперь по-иному

заживу. Широко. Самостоятельно.

Но так говорил Прилипало, пока сыт был. А когда проголодался и почувствовал, что пора ему еду себе добывать, иную песню запел:

   — Дурак я, — говорит, — дурак. Ну зачем я от Акулы отстал? Она, поди, уж поела чего-нибудь, сытая по морю плавает. И я мог бы сытым быть, а то вон от голода голова далее кружится. А еды хоть и много вокруг, но все равно ее добывать надо. А зачем

мне делать это самому? — И сказал убежденно: — В таком большом море всегда можно найти кого-нибудь, кто бы о тебе позаботился, кормил тебя.

И стал присматриваться вокруг: к кому бы пристать.

Прилипало уже привык прилипалой быть, чьим-то нахлебником.

И потому опять кормится он объедками. На этот раз — со стола Морской Черепахи. Ест то, что остается от нее, и только тогда, когда она ест.

ЧТО ДЕЛАТЬ ЗАЙЦУ

Шел Заяц по лесу и ни о чем не думал. Бывает же так: идешь ты, а в голове у тебя ни одной мысли нет. Так и с Зайцем было. Идет он и видит: лежит под кустом Волк. Может, спит, а может, и нет, но глаза закрыты.

Растерялся Заяц. Что делать? Поздороваться? Вдруг спит Волк, потревожишь — обидится. Волки, они обидчивые. Пройти мимо, не сказать ничего? А вдруг не спит Волк. Остановит и спросит:

— Это ты что же, братец, мимо идешь и не здороваешься?

Что делать Зайцу? Как быть? Подумал он, подумал и решил поздороваться потихоньку. Если не спит Волк — услышит, а если спит — не проснется: волки, говорят, крепко спят.

Так Заяц и сделал: прошел на цыпочках мимо Волка и сказал чуть слышно:

   — Здравствуй, Волк.

А Волк — ни гу-гу. Только брови у него вроде шевельнулись немного. Остановился Заяц. Что если не спит Волк, прищурил глаза и глядит на него сквозь

щелки? Пойдет он сейчас дальше, а Волк поднимется и скажет:

   — Погоди-ка.

Подойдет и щелкнет зубами:

   — Что же это ты со мной так тихо здороваешься?

И обидится. А это очень плохо, когда на тебя Волк

обижается. И потому вернулся Заяц и, проходя мимо Волка, сказал во весь голос:

   — Здравствуй, Волк.

А Волк и на этот раз ни гу-гу. Как лежал с закрытыми глазами, так и остался лежать. Совсем Заяц духом пал. Что делать? Идти дальше? А вдруг не спит Волк, притворился только спящим. Пойдет он, а Волк поднимется и скажет;

   — А ну, иди-ка сюда. Ты что же это обрадовался, что я сплю, и не разбудил, чтобы здоровья пожелать мне? Значит, ты не хочешь, чтобы я был здоровым?

И стоит Заяц перед Волком и не знает, что ему делать. Мимо пройти, вдруг обидится Волк: почему не разбудил, не поздоровался? Разбудишь, поздороваешься, а он возьмет и опять обидится: зачем потревожил.

Как быть? Что делать Зайцу? Подскажите.

ВЕРТИХВОСТ И ФЕДОТКА

В полночь сидел пес Вертихвост возле своей конуры и думал: почесать левой задней ногой за ухом или нет. Потом решил, что этого делать не следует, и

широко зевнул. Потом посмотрел: висит ли на месте Большая Медведица, и уже хотел было ложиться спать, когда услышал на соседнем дворе лай щенка Федотки.

Вертихвост вышел на улицу. Поглядел во все концы, подумал: «Что это он? Нет нигде никого, а лает. Может, кто к нему во двор лезет? Надо сходить, поглядеть, помочь в случае чего. Все-таки Федотка еще щенок, и нет у него пока настоящей песьей хватки».

Прибежал Вертихвост к Федотке, спрашивает:

   — Ты чего это? Нет никого, а лаешь?

   — Политика, — расплылся Федотка в улыбке.— Услышит дед и скажет: вот у меня Федотка молодец какой, всегда начеку. И кормить меня лучше будет. Оно всегда так: кто громче лает, тому больше и подают. Видимость надо создавать.

Покачал пес Вертихвост головой: смотри ты, мал Федотка, а хитро придумал: видимостью хлеб зарабатывать. Сообразительный. Ишь, какая живинка в глазах. Такой далеко пойдет. Быстро в кобели выбьется.

И решил Вертихвост воспользоваться Федоткиным советом. Прибежал поскорее домой, залез на завалинку. Сел под самым окошком и давай лаять. Да так громко, что даже звезды на небе вздрагивать начали.

Прошло немного времени, распахнулось окошко и высунулся из него дед Василий. Посмотрел в один конец улицы — нет никого, в другой посмотрел — тоже никого не видно. А Вертихвост при деде еще громче лаять начал, аж вытягивается весь. Скрылся дед Василий, а через минуту опять показался в окне, и в руке валенок подшитый. Размахнулся да валенком Вертихвоста — клюк! — по башке.

   — Окаянный, — выругался дед. — Ишь придумал чего: брехать попусту. Будешь теперь знать, как деда в заблуждение вводить.

Убежал Вертихвост за сарай и до утра сидел там под навёсом, шишку на затылке лапой разглаживал да ругал сам себя:

   — Дурак, зачем я под окнами лаял? Надо было к саду бросаться. Подумал бы дед, что волки, и побоялся бы выйти. Федотка, тот хитрее. Тот у конуры своей лает, а я под окошки полез.

Завидовал пес Вертихвост сообразительности Фе- дотки, но сам с той поры никогда больше не пробовал видимостью хлеб зарабатывать.

БЫЛ ВАСЬКА БЛУДНЕЙ

Уж как-то случилось так: вырос кот Васька боль- шим-большим блудней. И била его бабушка Степанида — у бабушки Степаниды жил Васька — и есть ему не давала, даже из дому один раз прогоняла его. Все равно вернулся Васька, каким ушел, — блудней.

И вот ведь дотошный какой был: что бы и куда бы ни спрятала бабушка, Васька все равно найдет и попробует— вкусно или невкусно. Помучалась бабушка с ним, помучалась и махнула рукой:

   — Жулик ты, Васька, — говорит, — глаза бы мои на тебя не глядели.

Но глаза бабушкины строго глядели за Васькой. Стоило, бывало, ему только впрыгнуть на лавку и потянуться к кринке со сливками, как тут же раздавался на всю избу скрипучий бабушкин голос:

   — Чего это ты там не видел?

Посмотрит на нее Васька невинными глазами и по думает: «Ну что ж, нельзя так нельзя». Спрыгнет на пол, в чулан пойдет. А в чулане у бабушки пирожки с мясом в сите лежат. Пахучие. Но не успеет Васька и

принюхаться к ним, как уж бабушка голос подает:

— А в чулане ты чего не видел?

И так весь день: Васька глядит, чего бы стянуть у бабушки, а бабушка смотрит, как бы он не стянул чего. И весь день бранит Ваську:

- Блудня ты, Васька.

И где полотенцем, где фартуком или просто тряпкой норовит хлестнуть его. И Васька привык, что его день-деньской бьет бабушка,, и не обижался: пусть бьет, ведь за дело.

Но однажды поторопилась бабушка куда-то уйти и забыла на столе кусок телятины. Увидел его Васька и задрожал от радости: вот это привалило счастье. На неделю есть хватит, если припрятать подальше. Прозевала бабушка.

Вспрыгнул Васька на стол, потянулся было к мясу и спохватился: на виду оно лежит, не прикрытое. Значит, бабушка и не собиралась прятать его, на Вась- кину совесть положилась, верит, что не тронет Васька мясо.

И Васька не тронул.

«Что, я разве совсем пропащий? Совесть и у меня есть, когда мне доверяют. А вот когда прячут от меня, порой и не хочешь взять, а возьмешь : не прячьте.

А когда доверяют, зачем же брать».

И сидел Васька возле миски с мясом, караулил

вдруг возьмет кто-нибудь, а бабушка на Ваську подумает. Скажет: не утерпел, украл все-таки, а Васька здесь будет и ни при чем.

И с этого дня переменился Васька, совсем другим стал. Раз верит ему бабушка, полагается на него, как же он может подвести ее. Васька лучше голодным побудет, а не возьмет без разрешения. Он не из таких, что совести не имеют.

Не блудил больше Васька, но бабушка погпрежнему все укутывала, хоронила. Васька видел куда. И мог бы подобраться и взять, но не брал. Говорил Васька:

   — Это не от меня прячет бабушка, от других котов. Мне она верит, а от соседских котов прятать надо: у них совести нет.

И не бьет больше бабушка Ваську. Часто берет его к себе на колени, чешет у него за ушами, говорит нежно:

   — Ты у меня теперь молодец, Вася.

И Васька соглашается: верно, молодец. Вот только не знает бабушка, отчего Васька молодцом стал. Все блудней, блудней был и вдруг — молодец.

ЛЕГКИЕ СЛЕЗЫ

Она часто плакала, и поэтому все звали ее на лугу Плакун-Травой. Рядом с ней рос Одуванчик. Как-то он спросил ее:

   — Тебя кто-нибудь обидел?

   — Нет.

   — А что же ты тогда плачешь?

   — От мыслей от своих,—сказала Плакун-Трава.— Как подумала, что в прошлом году меня не было, а жизнь была, обидно мне стало, что не догадалась в прошлом году родиться, я и заплакала.

   — Глупышка, — сказал Одуванчик, — какая разница, когда родиться, главное все-таки — родиться, пожить, а ты живешь.

~ И то правда, — согласилась Плакун-Трава и вытерла слезы.

Но вскоре Одуванчик увидел, что она опять плачет, и спросил:

' — Что, обидел кто-нибудь?.. Нет?! А что же ты плачешь?

   — От мыслей от своих, — вздохнула Плакун-Трава. — Как подумала, что вот умру я осенью, а другие будут жить, без меня будут жить. Обидно мне стало, я и заплакала.

   — Ну и глупышка, — сказал Одуванчик. — Радоваться надо: ты уже пожила, а другие еще и не родились даже, а может быть, и не родятся.

   — И то правда, — согласилась Плакун-Трава и вытерла слезы.

Но через день смотрит Одуванчик, а она опять плачет. Спросил он ее:

   — Теперь-то ты чего плачешь?

   — Да все от мыслей от своих, — отвечает она, — как подумала я: дана мне была жизнь для радости, а я ее всю проплакала. Обидно мне стало, я и...

   — Ну и опять ты глупышка,— сказал Одуванчик, — ведь знаешь же, вчерашний день не воротишь, а от завтрашнего не уйдешь, что ж тут плакать?

   — Это верно, чего уж теперь, плакать, — согласилась Плакун-Трава и вытерла слезы.

Да ненадолго. Вскоре она опять плакала. И Одуванчик говорил теперь всем, что слезы ее самые легкие на земле, — они не от горя.

ПЕРЕСМЕШНИЦА

Жила в лесу птичка. Звали ее Малиновка. Была у нее песенка. Правда, простенькая, но — своя. Споет она ее — вроде ничего, а послушает, как другие поют, и скажет:

   — У других лучше песни.

И решила она отказаться от своей песенки, чужие петь. Послушала, как Дрозд поет, и спела его. песенку. Да только в двух местах переврала нечаянно. Получилось смешно, и над Дроздом все стали смеяться:

   — Как тебя Малиновка просмеяла.

Видит Малиновка: хвалят ее все, говорят о ней, — и ну перевирать чужие песенки. Летает по лесу, поет, а птицы смеются.

   — Как у нее это ловко получается.

И Малиновка довольна: знай себе пересмешничает. У одной песенки убавит, к другой прибавит, перемешает две песенки вместе, забавно получается.

Год так. Два. И сказал ей однажды Соловей:

   — Ты все наши да наши песни поешь, а мы уже давно не слышали твоей песенки. Спой нам ее.

И Малиновка запела.

   — Погоди-ка, — кричат птицы, — это песенка Дрозда. Ты нам свою спой. Мы твою давно не слышали.

И Малиновка запела.

   — Стой, — кричат птицы, — эту же песенку Щегол сочинил, а ты нам свою спой.

И Малиновка запела.

   — Ну зачем ты нам песню Чижа поешь? — кричат птицы. — Мы твою хотим послушать: Твою мы давно песенку не слышали.

Но как ни пыталась Малиновка, так свою песенку и не смогла спеть: забыла. Запоет — вроде свое, а прислушаешься — чужое.

И сказали тогда птицы:

   — Э, да ты, оказывается, только пересмешничать умеешь, чужое на иной лад переиначивать, своего-то у тебя нет ничего.

И все в лесу стали звать с той поры Малиновку Пересмешницей. Так Малиновка потеряла свою песенку, а с ней и доброе имя.

ВИЛЯЙ

Жил у бабушки Агафьи пес Виляй. Давно жил, а до сих пор его в селе помнят. Правда, Виляем его только дразнили, имя у него было другое, а какое—забыли все. Виляем его прозвали, когда он еще кутенком был. Стоило, бывало, кому-нибудь остановиться возле него, как уж он хвостиком начинал повиливать.

   — Трусишь? — спрашивали его братья.

   — Нет, — отвечал он.

   — А чего ж хвостом виляешь?

   — Да это, чтобы видели все, что я — живой.

Так было, пока он кутенком был, но и когда подрос, таким же остался. Стоило, бывало, кому-нибудь глянуть на него построже, и уж он начинал изгибаться, поскуливать, хвостом вилять.

   — Трусишь? — спрашивали его соседские собаки.

   — Нет, — отвечал он.

   — А чего же перед каждым прохожим гнешься и хвостом виляешь?

   — Да это, чтобы видели они, что молодой я, и у меня все в движении.

И когда старичком стай, все таким же остался. Бывало, кого ни увидит, тому и кланяется, перед тем и виляет хвостом.

   — Трусишь? — спрашивали его старые уважаемые на селе псы.

   — Нет, — отвечал он.

   — А чего ж хвостом виляешь?

   — Да это, чтобы видели все,, что хоть и стар я, а гибок, вон как хвост гнется.

, И смеялись над ним щенки при встрече, кричали;

   — Дедушка Виляй, хвостом повиляй.

И он не обижался. Говорил:

   — Какие вы шутники.

Давно уж он помер, а его все еще помнят. Правда, настоящее имя давно забыли, а вот что он Виляем был — помнят.

НЕУЖИВЧИВАЯ СОСЕДКА

Встретил Кобчик Сороку в лесу. Смотрит: какая- то не такая она — под глазами сине, в глазах темно Вся встопорщенная, и хвост в сторону отогнут.

   — Что с тобой? — спрашивает.

А Сорока ему и отвечает:

   — Филин беду на мое гнездо накликал. Жили мы рядом. Ночью все спят, а он летает и ухает. Услышали его крик ребятишки, пришли утром и разорили мое гнездо.

   — Смотри-ка, — удивился Кобчик. — Ас виду он вроде птица серьезная.

   — Вид всякий принять можно. И серьезный тоже, — сказала Сорока.

И стала рассказывать:

   — Высунулась я утром из гнезда, а они идут по просеке. Филин как увидел их, так и задвинулся поглубже в дупло, а я закричала: «Проходите мимо, ребята». Но мимо они не пошли. Свернули к моей березе, и нет у меня больше гнезда.

И заплакала. Жалко Кобчику ее стало. Сказал он:

   — Не ожидал я от Филина такого... Ну вот что, нечего тебе слезы лить. Возле меня сосна свободная есть. Строй на ней гнездо и живи. Я не Филин. Я по ночам крепко сплю. Возле меня тебе будет спокойно.

Так Сорока и сделала: по соседству с Кобчиком гнездо свила, положила в него пять рябеньких яичек и села сорочат высиживать.

Сорока сидит, и Кобчик сидит. А один раз высунулся он из гнезда и видит: летит к нему Сорока и уже издали крыльями машет:

   — А, так ты только притворялся хорошим соседом! Филина хаял, а сам еще хуже него оказался. И не стыдно тебе? Навел на мое гнездо ребятишек и, посиживаешь. Не отказывайся, я видела, я все поняла. Я кричала: «Проходите мимо, ребята», а ты сидел и смотрел в мою сторону. Поглядели ребятишки, куда ты смотришь, и разорили мое гнездо.

   — Что ты! — опешил Кобчик, — я даже словом не обмолвился. Сижу, дрожу, как бы, они меня не увидели. Надо было и тебе молчать.

   — А, навел на мое гнездо ребятишек, да на меня же и сваливаешь! Хорош, а еще Филина хаял.

Наговорила Сорока Кобчику ворох неприятностей разных и улетела. Новое гнездо себе свила. Сидит, со- рочат высиживает. Слышит как-то: идет кто-то мимо. Высунулась — ребятишки. Закричала, запрыгала на гнезде:

   — Проходите мимо, ребята, проходите мимо!

Но ребята мимо не пошли. Свернули на ее голос, и не стало опять у Сороки гнезда. Сидит она на березе, слезы в два ручья льет, приговаривает:

   — И кому же мое гнездо помешать могло...

Стала вспоминать и вспомнила: когда проходили

мимо ребятишки, Ворона у просеки на дубу сидела и, раскрыв клюв, глядела в небо. И все понятно стало Сороке: это она мальчишкам знак подавала — ищите, дескать. Стали они искать и нашли.

И полетела Сорока к Вороне.

   — Совести, — кричит, — у тебя, Ворона, нет. Навела на мое гнездо мальчишек.

   — Чего еще выдумала? — насупилась Ворона. — Стану я с твоим гнездом связываться. Мне и со своим хлопот хватает.

   — Ты! Ты! — кричит Сорока. — Я видела: ты сидела, большая, серая.

Но отодвинула ее Ворона крылом в сторону:

   — Отстань, чего пристала. Долбану в переносицу и полетишь с дуба.

   — Карга ты серая! — обругала ее Сорока и улетела в глубь рощи. Теперь она возле Совы гнездо вьет. И Сова, говорят, собирается перебраться жить в другое место.

— А то, — говорит, — выдаст Сорока опять сама свое гнездо, а бранить за него меня будет. А зачем мне это надо?

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Почувствовал Заяц: кольнуло что-то ему в сердце. Схватился лапками за грудь, разевает рот, вздохнуть хочет, а вздоха не получается. «Значит, все, — думает,— конец мне пришел». И точно, смотрит: стоит перед ним его Смерть, . серенькая, с длинными ушами.

   — Что, — спрашивает Заяц, — уже?

   — Да, — говорит Смерть, — вот анкету заполним сейчас и все. Ну, рассказывай, как ты жил.

Стал Заяц рассказывать, и вышло по его рассказу, что всю свою жизнь он только и знал, что бегал ото всех да по кустам прятался. Да и час назад все по лесу петлял, следы прятал.

Записала Смерть ответ его. Спрашивает:

   — Ну, а чему ты радовался в жизни?

Сказал Заяц:

   — Больше всего я радовался, когда удавалось мне убежать от опасности и спрятаться понадежнее,

И этот ответ его записала Смерть,

   — Ну, — говорит, — а чем ты гордишься в своей жизни, скажи?

Вытянулся Заяц перед своей Смертью в струнку, доложил:

   — Горжусь, что непойманным до старости дожил и тебя в полном сознании встретил.

И покачала тут Смерть головой:

   — Эх, ты, — говорит, — не прожил ты свою жизнь,

а прокрался по ней. Даже совестно нести тебя, такого. Глянет кто-нйбудь и скажет: «Труса Смерть несет».

   — Да, — вздохнул Заяц, — это верно. Не явил я за всю мою жизнь своей смелости, а ведь ее у меня полна грудь. Но если ты дашь мне день жизни, увидишь тогда, на что я способен.

Махнула Смерть рукой:

   — Ладно, дарю тебе день жизни.

И растаяла в воздухе, как будто ее и не было*. И тут же, почувствовал Заяц, что не давит ему больше сердце и что он снова может дышать.

Подпрыгнул он тут от радости, закричал:

   — Живу!

И слышит — идет кто-то по лесу, шуршит под чьими-то шагами трава.

Пригнулся Заяц пониже и полез поскорее в терновый куст прятаться. Заяц и в последний свой день остался зайцем.

ДОБРОЕ СЕРДЦЕ

Обветшали у медведя Потапа и медведя Спиридона берлоги. Самим подправить сил нет — одряхлели медведи, состарились. Медвежат помочь попросили. Медведь Потап Шашку позвал, а медведь Спиридон — Мишука.

   — Помогите, ребятки, зима скоро.

Откликнулись медвежата, пришли. Правда, Ивашка без всякой радости принял приглашение медведя Потапа, он сызмала не привык к делу, но мать сказала :

   — Иди.

И соседи сказали:

   — Сходи.

И Ивашка пошел. Нагреб листьев дубовых в роще, постель медведю постелил. Попытал — жестковато. Надо бы еще подстелить, чтобы помягче было. Но так рассудил Ивашка:

—И чего это я радеть буду? Для себя, что ль, стараюсь. И так сойдет.

Слукавил медвежонок, приберег силу.

За вход принялся. Косяки новые поставил, дверь навесил. Смотрит — эх, не рассчитал он немного. Повыше бы надо притолоку поднять. И поскреб в затылке: «Переделать если...».

Но тут же сказал:

   — И чего это я буду понапрасну силу тратить.

He мне ходить-нагибаться, а Потапу, и так сойдет.

А Мишук в это время у медведя Спиридона трудился. Настелил постель ему новую. Полежал на ней, поднялся.

   — Жестковата, а на ней зиму лежать. Мне жестковата, а медведь Спиридон — старичок, ему еще жестче будет. Пойду еще листочков наберу.

Принес охапку пахучих дубовых листьев. - Уложил на кровать.

   — Вот теперь, — говорит, — всю зиму можно лежать и бока не отлежишь.

Дверь ремонтировать начал. Смотрит — притолока низковата, повыше поднять надо, чтобы медведю Спиридону не пригибаться, когда он в берлогу входит.

   — Старичок он, тяжело ему гнуться. Да и дела-то не так уж много. Порадеть надо для старика.

И перестроил Мишук дверь медведю Спиридону.

Закончили медвежата дело свое, попрощались с медведями. Осмотрел медведь Потап свою берлогу, сказал:

   — Спасибо, мне самому и так бы не сделать: сил нет.

А медведь Спиридон осмотрел работу Мишука

и сказал:

   — У, если бы у меня и сила была, я бы так не сделал: нет у меня сноровки такой, как у тебя, Миша.

И теперь ходит по лесу и говорит всем:

   — Вы бы только поглядели, как мне Мишук берлогу отделал.

А медведь Потап, тот ничего не говорит. И Ивашка обижается. Спросил Мишука при встрече:

   — Отчего это так: делали мы с тобой, Мишка, одинаковое дело, а хвалят нас по-разному. Как ты думаешь, почему?

   — Наверное, у медведя Спиридона сердце добрее, — сказал Мишук.

И Ивашка согласился:

   — Наверное.

И тут же пожалел:

   — Лучше бы мне медведю Спиридону помогать: теперь бы он меня хвалил.

НЕПОХОЖИЕ ПРОХОЖИЕ

Упала на нору Енота осинка и прикрыла вход в нее. Енота дома не было. На охоте был Енот. Приходит он домой, смотрит — не войти ему внутрь. Всполошился :

   — Как же быть мне? У меня в норе — енотики. Мне снаружи стоять никак нельзя.

Совсем было Енот духом упал, а потом смотрит — осинка-то тоненькая. В такой и тяжести, гляди, нет.

   — Сейчас, — говорит, — вздохну поглубже, поднатужусь и отодвину ее в сторону.

Бежал мимо Барсук. Услышал его слова, остановился:

   — О чем это ты?

   — Да вот осинка упала и вход в нору прикрыла. Я сперва было растерялся, а потом смотрю — ничего страшного нет.

   — Как нет! Это же — осина. Беда какая!

   — Какая там беда, — усмехнулся Енот, — вздохну сейчас поглубже, поднатужусь и отодвину в сторону.

А Барсук за айкал:

   — Ай, ай, быстрый ты какой. Осине-то, гляди, лет двадцать будет. А тебе сколько?

   — Три года.

   — То-то и оно. Двадцать лет и три года — разница. Слаб ты против нее. Двадцать лет она тяжести набирала, а ты всего три года силы копил. Не сдвинешь вдруг-то.

Осмотрел Енот себя — и впрямь слабоват он против осины. Вон она разлеглась как, не столкнуть. А Барсук похаживает вокруг, лапами всплескивает :

   — Ай-ай, сучков-то сколько! И каждый за землю держится. Не оторвать, ни за что не оторвать — у тебя всего четыре лапы-то.

Смотрит Енот;— верно, много сучков на осине. И каждый за землю ухватился. Где их оторвешь, когда у него всего четыре лапы-то.

И повесил Енот голову. А Барсук побегал еще немного, по айкал:

   — Ай-ай-ай, беда-то какая!

И побежал дальше. А Енот у норы своей остался. Сидит, губами чмокает, вздыхает:

   — Что же мне теперь делать? У меня же в норе енотики. Бедный я, бедный.

Мимо Мышка бежала. Услышала его слова. Остановилась.

   — О чем это ты?

   — Да вот осина на мою нору упала, вход закрыла, а у меня в норе енотики.

Обежала Мышка осину вокруг, сказала:

   — Ну и чего ты сидишь? Бери и отодвигай ее в сторону.

   — Отодвинь, попробуй. Это же — осина.

Обежала Мышка опять осину вокруг, сказала:

   — Да какая же это осина? Осинка. Чего ты на себя страх нагоняешь? Переполошился. Бери и отодвигай в сторону.

   — Куда мне, — загундосил Енот, — ей двадцать лет, а мне всего три года.

   — Двадцать лет! Нашел чем себя испугать. Да она все эти двадцать лет на месте простояла, а ты три года по земле бегал, сил набирался. Ты посмотри на себя, какой ты крепыш. У тебя вон грудь круглая какая. И плечи покатые.

Осмотрел Енот себя — точно, круглая у него грудь и плечи покатые. Может, и впрямь допытаться? Но вспомнил Барсука, сказал:

   — Да у нее вон сучьев сколько. И каждый за землю держится. Сдвинь ее, попробуй.

Обежала Мышка осину вокруг, сказала:

   — Какие же это сучья? Так, веточки зеленые. Погляди лучше.

Смотрит Енот — точно, какие там сучья — ветки зеленые и не держатся вовсе за землю, а отталкиваются от нее. Может, попытаться все-таки?

А Мышка топчется рядом, торопит:

   — Берись, берись, не робей. Поднимешь сейчас, я ухну, и отбросишь ты эту осину в сторону.

Взялся Енот и чувствует — точно, не такая уж осина и тяжелая, а если ухнет сейчас еще Мышка, двинет он ее, и откроется вход в нору.

И ухнула Мышка:

   — Ух!

Двинул Енот осинку и увидел своих енотиков. Обрадовался.

   — Вот спасибо тебе, Мышка.

Сидел он потом у себя в норе, кормил ребятишек п думал: «Барсук прошел — силу отнял, Мышка

прошла — силу дала. Какие прохожие разные бывают».

ХИТРОСТЬ МЕДВЕДИЦЫ МАТРЕНЫ

Ничему не хотел учиться у медведицы Авдотьи медвежонок Ивашка. Бранит, бывало, его медведица, а Ивашка сердится:

   — И как это ты все видишь? Этр, наверное, потому, что я у тебя один.

И тут заболела медведица Авдотья и пригорюнилась — куда Ивашку девать. А соседка ее, медведица Матрена, и говорит:

   — Давай его ко мне. У меня своих медвежат двое, а где двое есть, там третий не помешает.

Обрадовался Ивашка — среди Матрениных ребят его незаметно будет. Не делай ничего — и слова никто

не скажет.

Переспали ночь. Собралась медведица завтраком медвежат кормить, смотрит — ее Мишук и Машута заправили постели, а Ивашка и не подумал. Как была она у него раскидана с ночи, так и осталась.

Задумалась медведица: как быть ей? Как сказать Ивашке об этом? Пожурить, еще обидится. Скажет —» если мата заболела, то уж и ругают меня.

И тогда кликнула медведица сына своего и ну его

виноватить:

   — Ты что же это, Мишка, как постель-плохо убрал? Погляди, куда у тебя подушка углом смотрит?

   — К окошку, — прогудел медвежонок.

   — А куда нужно, чтобы она глядела?

— К двери, -прогудел медвежонок.

- Так что же, выходит, я тебя зря учила? Да я вот тебя сейчас за вихор. Убирай все сызнова.

Раза три Мишу к пропотел, пока его мать бранить перестала. Мишука перестала, Машуту начала:

   — А у тебя, Машка, что это одеяло морщится? Разве, я тебя так учила постели убирать?.

Уж она ее, уж она ее!

«У, — думает Ивашка, — у Мишука с Машутой все-таки заправлены койки, и то она их вон как куде- лит, а что же будет, когда до меня очередь дойдет...»

Подбежал к своей кровати, заправил ее скорее, одеяло разгладил, чтобы ни одной морщинки не было. Подушку углом к дверй поставил, сделал все, как надо.

Похвалила его медведица:

   — Вот у кого учитесь постели убирать.

И еще своих медвежат поругала.

Стали за стол садиться. Смотрит медведица — ее Мишук и Машута умылись, а Ивашка и не подумал даже. Он у себя дома никогда не умывался.

   — Все равно, — говорит, — к завтрему опять испачкаюсь, грязный буду. Зачем же тогда сегодня

умываться?

И в гостях неумойкой за стол полез.

И задумалась медведица: как быть? Пристыдить Ивашку? Еще обидится медвежонок. Скажет: если мать заболела, то уж и стыдят, меня.

И напустилась тогда медведица на сына своего:

   — Что же это ты3 Мишка, умылся как? Щеки потерла под носом кто мыть будет? Разве я тебя так умываться учила?

-Нет, — прогудел медвежонок.

   — А что же ты позоришь меня перед гостем?

Уж она его, уж она его!

Раза три пропотел Мишук, пока его мать бранила. Побежал поскорее к умывальнику. А медведица дочь свою отчитывать принялась:

— А ты, Машка, что же? Шею вымыла, а про уши забыла. Я тебя разве так учила умываться?

Уж она ее, уж она ее!

«У — думает Ивашка, — Мишук и Машута все- таки умылись, и то она их вон как бранит, а что же будет, когда она увидит, что я совсем неумытый за столом сижу...»

Вскочил скорее — и к умывальнику. Морду вымыл, уши, шею чисто-начисто продрал.

Похвалила его медведица:

   — Учитесь, — говорит, — у Ивашки, как умываться надо.

Так и повелось с той поры: увидит медведица у Ивашки непорядок какой, своих медвежат винить начинает, а Ивашка догадается и, пока до него очередь дойдет, приведёт себя в порядок. Подкаливает его медведица, Ивашка тоже доволен,

— Хорошо, — говорит, — что я ей чужой: не сразу она меня замечает. Пока своих отбранит, меня уж и бранить не за что. Вот как. . .

КАТАЛСЯ НА РЕЧКЕ ВЕТЕР

Случилось как-то Ветру пробегать мимо нашей деревни. Слышит — шумят ребятишки на речке. А берега у речки крутые, тальником заросли, не видно —. чего это они там, а узнать хочется. Свернул Ветер к речке, хоть и нечего ему там было делать, а все равно свернул — любопытно все-таки поглядеть, что это детвора на речке кричит и хохочет.

Прибегает, спрашивает:

   — Что это вы тут поделываете?

Смотрит, а на речке — лед, чистый, прозрачный, от берега до берега и во всю длину. Катаются по нему ребятишки. Кто на коньках, кто просто на ботинках. Колька Грек только что вон где был, а теперь ишь куда уже укатил. Хохочет:

   — Хо-хо-хо!

И речка ему таким же хохотом отзывается.

Обрадовался Ветер нечаянной встрече Захотелось и ему покататься. Спрыгнул он с обрыва на лед и покатился по нему. Ждал — закричат сейчас ребятишки: «Ветер с нами. И Ветер катается».

Но никто, о нем не сказал ни слова. Не понравилось это Ветру. Ванька Мартышкин покатился, шлепнулся, так о нем сейчас же по всей речке пронеслось :

   — Ванька упал!.. Ха-ха-ха!..

А ведь он, Ветер, тоже только что растянулся по льду, и никто над ним не посмеялся, никто ничего не сказал. Будто и нет его вовсе.

И подпрыгнул тут, взвизгнул Ветер:

   — Ну конечно, я же для них в самом деле что есть, что нет. Меня же не видно.

И вздохнул:

   — Эх, снежку бы теперь. Покатился бы я по льду, задымил бы он за мной белым дымком, и стало бы видно меня.

Поднялся Ветер в небо, облетел округу, отыскал над Ивановкой тучку, привел ее к нашему селу. Правда, снега в ней мало было. Да зачем его много-то? Немножко есть и дадшх4

Натряс Ветер снежку из тучи на лед и спустился опять к ребятишкам. А они еще больше разозоровались. Щеки у всех красные й глаза веселые.

«Шуму-то, балованья-то сколько! — обрадовался Ветер. — Вот и я сейчас поиграю с ними. Больно уж я поозоровать люблю».

Разбежался он, покатился по льду, оглянулся — дымит за ним снежок дымком белым. Это хорошо, теперь его видно.

И еще быстрее покатился Ветер. И слышит, кричит кто-то из ребят:

   — Смотрите, поземка с нами катается.

И понеслась по речке разноголосица:

   — Поземка катается! Ура поземке!..

   — Ну вот, — вздохнул Ветер, — катаюсь я, а они думают — поземка. Плохо быть невидимкой.

Досада его тут взяла. Сперва он даже хотел обидеться и убежать куда-нибудь в степь, но потом решил :

   — Останусь здесь. Пусть они считают, что это поземка. Но я-то точно знаю, что катаюсь-то я, Ветер, а поземка, она так просто, за мной бегает.

И остался Ветер с ребятишками на речке. И до позднего катался по льду с ними, хоть они его и не видели.

СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК

Жил на кургане Хомяк. Рядом с ним на том же кургане жил Суслик. И был у Суслика кусочек зеркальца. Суслик целыми днями сидел с ним у своего домика на крылечке и показывал Хомяку солнечного зайчика.

Часто говорил он:

— У нас с тобой, сосед, на двоих одно солнышко и один солнечный зайчик.

Хомяку было обидно, что у него нет зеркальца и нет своего солнечного зайчика. И однажды, когда Суслик побежал на поле ужинать, Хомяк забрался к нему в дом и унес зеркальце. Завернул его в тряпочку, спрятал к себе под подушку и сказал:

   — Зеркальце теперь мое, и солнечный зайчик тоже мой.

Всю ночь ему снилось, будто сидит он у своего домика на крылечке и ловит в зеркальце солнышко. Просыпаясь, он говорил:

   — Завтра будет так, как снится сегодня.

Утром он достал из-под подушки зеркальце и хотел было бежать с ним на улицу, но остановился. Нельзя ему показываться с ним на кургане. Увидит Суслик и скажет:

   — Так это ты украл мое зеркальце?

И Хомяк опять завернул зеркальце в тряпочку и сунул под подушку. Весь день сидел он скучный на крылечке своего домика, а Суслик — у себя на крылечке и говорил Хомяку:

   — У нас с тобой, сосед, одно в небе на двоих солнышко и нет ни одного солнечного зайчика, потому что кто-то украл у меня зеркальце.

Так было и на другой день и много, много дней. Тосковал о солнечном зайчике Суслик, тосковал о солнечном зайчике и Хомяк. И однажды не вытерпел, достал зеркальце и отнес Суслику, когда его не было дома.

Утром прибежал к нему Суслик и забарабанил и окошко:

   — Идем скорее: я нашел свое зеркальце. Сейчас у нас с тобой опять будет солнечный зайчик.

И все опять стало хорошо. По целым дням они сидят каждый возле своего домика. Суслик ловит в зеркальце солнышко и говорит Хомяку:

   — У нас е тобой, сосед, на двоих одно солнышко, в небе и на двоих один солнечный зайчик.

А Хомяк говорит Суслику:

   — Что ж, Пусть лучше будет один зайчик на двоих, чем ни у тебя, ни у меня не будет.

Вот только не знает Суслик, почему он так говорит.

КЛЮЧИК ОТ СЕРДЦА

Бежит Заяц по лесу. Смотрит, сидит под кустом Енот и слезы по щекам размазывает, плачет.

Остановился перед ним Заяц:

   — Ты что?

Глянул на него Енот и еще пуще заплакал:

   — Беззаступный я. Медведь Тяжелая Лапа обидел. Я мышку поймал, а он отнял, в берлогу унес к себе..

   — Ах он, кряхтун, лиходей, верзила! — заругался Заяц. — Да что он сам себе поймать не может, на чужое надеется? Идем, я тебе помогу!

Но Енот и лапками замахал:

   — Что ты! Какая от тебя помощь. Ты такой маленький. Тебя, чтобы увидеть, и то наклониться надо.

   — Меня не видеть, слышать надо. Идем.

   — Нет, я уж с Волком ходил. Так Медведь на него как рявкнул.

   — Ах он, каналья, горлодер. На рык свой надеется! Ну я ему сейчас покажу. Идем, у меня ключик есть от сердца.

   — Так оно у него медвежье.

   — У меня и от медвежьего есть. Идем.

—^ Нет, не пойду я, — отказался Енот и в куст спрятался.

   — Жди тогда меня здесь, — сказал Заяц, — я один пойду. Мне одному еще даже лучше будет.

Пришел он к медведю Тяжелая Лапа, остановился поодаль. Спрашивает:

   — Говорят, что ты Енота обидел. Он мышку поймал, а ты у него отнял.

   — Ну и что?

   — Говорят, а я не поверил. Сам вот пришел спросить. Правда, что, ль?

   — Тебе-то какое дело?

   — Мне-то вроде и никакого,. да тебя жалко. Он, Енот-то, говорйт: пойду сейчас по лесу и всем расскажу,

что у меня медведь Тяжелая Лапа мышку отнял. А я ему говорю: стой, погоди. Что ж ты его. так позорить будешь? Ведь ему потом нигде появиться нельзя будет. Как только увидит кто, так -и скажет сейчас же: вот он, медведь тот, что мышку у Енота отнял.

Задумался медведь: а что? И в самом деле, стыдно будет по лесу ходить, смеяться будут: на мыша польстился. Поглядел исподлобья на Зайца, спросил:

   — Неужто_ рассказать хочет?

   — Вот именно. Я сначала не поверил, а потом вижу — такой расскажет. Вот, думаю, беда какая. Неужели, думаю, медведь Тяжелая Лапа настолько оплошал, что на чужое зариться начал. Стой, говорю, погоди, Енот, тут что-то не так. Разобраться надо. А он как начал кричать: «Да он всегда таким был — на чужое падким!..»

Поежился медведь, пошевелил плечами:

   — Ишь, проворный какой обзываться.

   — Вот и я ему говорю: погоди, Енот, не спеши. Не мог тебя медведь Тяжелая Лапа обидеть всерьез. Неужели, говорю, он такой скряга, чтобы на мышку твою кинуться. Может, он пошутил просто.

Обрадовался медведь.

   — Верно, пошутил я, а он уж сразу — по лесу пойду. Какой, шуток не понимает...

   — Вот и я ему говорю: погоди, Енот, оговаривать. Вот сбегаю я к медведю, если не шутит он, иди тогда по лесу, говори всем, как он обидел тебя, пусть все знают.

   — Нет, нет, пошутил я.

   — Ну вот и хорошо. Давай тогда мышку, я ему отнесу ее.

И заскреб медведь пятерней в затылке: не хотелось ему отдавать мышку Еноту, но и обидчиком прослыть не хотелось. Отдал.

Увидел Енот — несет Заяц его мышку. Удивился:

   — Как это он отдал ее тебе?

   — Так я же тебе сказал: есть у меня ключик от сердца.

   — Так оно же у него медвежье.

   — А у меня и от медвежьего имеется. Словом зовут его, ключик мой. К каждому сердцу его подобрать можно. Сказали тебе его, а ты и задумался. И отмягчело твое сердце, отомкнулось. Ну, беги, ешь свою мышку. Да впредь расторопнее будь, не попадайся на глаза медведю.

САМ СЕБЯ БЕЛЬЧОНОК ВЫДАЛ

Собралась Белка в кедровник, приказала сыну:

   — Ты, сынок, из дому никуда не ходи. Жди меня. Да смотри, орешек не ешь: он у нас последний.

   — Ладно, — сказал Бельчонок.

Но одно дело — сказать, а другое — вытерпеть, не съесть, когда съесть очень хочется.

, Не вытерпел, съел Бельчонок орешек. Пока ел, ничего, а съел и стыдно стало: что он теперь матери скажет? И решил Бельчонок правду не говорить.

   — В лесу не я один живу, — говорит, — разве некому орешек унести?

Возвратилась Белка домой. Бросился Бельчонок к ней навстречу. Говорит:

   — А у нас, мама, кто-то орешек унес. То был, был, а то, смотрю, а его нет уже.

   — Совсем нет?

   — Совсем. Лежал он себе, а я думаю: пусть лежит. А потом смотрю, а уж его нет.

А глазенки круглые, чистые, как две бусинки.

Улыбнулась Белка. Достала шишку кедровую. Спрашивает:

   — А еще орешек хочешь?

   — Хочу, — подпрыгнул Бельчонок, — одним разве наешься.

Белка засмеялась, а Бельчонок глядел на нее и удивлялся, чего она смеется, ведь одним орешком и правда не наешься.

КРАСНОЕ ЯБЛОКО

Проезжал дедушка Василий по мосту, вез яблоки из колхозного сада. И уронил одно в речку. Подхватила его речка и понесла, приглядываясь, кому бы его подарить. Увидела — Енот у бережка ладошки полощет, подкатила ему:

   — Угощайся.

Обрадовался Енот красному яблоку. Ест, думает: «Это, наверное, речка за то мне подарила его, что я ее проведать пришел. Что ж, я и завтра приду».

На другой день Енот пораньше встал, чтобы кто не опередил его и не пришел первым к речке. Прибежал, встал у берега, ждет, когда речка ему красное яблоко на песок выкатит.

Ждет-пождет, не несет речка ему яблока. Почему бы это? Подумал Енот и догадался: не знала речка, что придет он, потому и не приготовила для него яблоко.

Откашлялся Енот и сказал громко, чтобы слышно было:

   — Завтра я опять приду тебя проведать, речка.

Пришел. Встал у берега, ждет. Нет яблока. Почему

бы это?

И догадался Енот — думает теперь о нем речка: подарила ему яблоко, а он уж и за вторым идет. Охочий на даровое.

Стыдно Еноту стало. Ушел он в лес и с месяц не показывался у речки, выдержку самому себе дал. А через месяц пошел. Шел, думал: «Теперь-то уж обязательно речка меня яблоком встретит — вон сколько не был».

Но речка и на этот раз не принесла ему яблока.

Удивился Енот — почему бы это? Подумал и догадался: обиделась речка. Дескать, не дала ему еще одно яблоко, он и дружить перестал, целый месяц не был.

И чтобы доказать речке, что он, Енот, не такой, как она о нем думает, что он не яблоками дружбу мерит, стал Енот каждый день приходить к речке. Придет, встанет на бережке, скажет:

   — Пришел я.

Постоит. Водички похлебает. Скажет, вздохнет будто:

   — Завтра опять приду.

И приходит. Стоит на бережке, на воду смотрит. Уверен Енот, увидит когда-нибудь речка, что он просто так к ней приходит, и прикатит к его ногам еще одно красное яблоко.

КАК ПРОХОЖИЙ ДРУГОМ СТАЛ

Ходил Суслик на поле за колосками. Устал. Чуть плелся домой. Увидел домик Хомяка. «Дай, — думает,— посижу возле него на камушке, отдохну».

   — Разреши, Хомяк, посидеть на твоем камушке. Устал я.

   — Посиди, — разрешил Хомяк.

Сидел Суслик, отдыхал, а Хомяк глядел на него и думал — прохожий;

Дня через два опять случилось Суслику мимо домика Хомяка идти. И опять он притомился, отдохнуть ему захотелось. Остановился он, попросил :

   — Разреши, Хомяк, посидеть на твоем камушке. Устал я.

   — Посиди, — разрешил Хомяк.

Сидел Суслик, отдыхал, а Хомяк глядел на него и думал — знакомый.

Дня через два опять случилось Суслику мимо домика Хомяка идти. Увидел его Хомяк, окликнул :

   — Что мимо идешь, Суслик? Сверни на минутку.

   — Да я не устал сегодня, — отвечает Суслик.

   — А ты просто так сверни. Посидим, словечком- другим перекинемся. О себе расскажи. Где живешь, есть ли дети?

Сидел Суслик на камушке возле Хомяка, рассказывал ему о себе, а Хомяк глядел на него и думал — приятель.

С неделю после этого не видел Хомяк Суслика. До этого столько не видел и — ничего, а тут неделю не показывался Суслик и затосковал Хомяк.

Сказал жене:

   — Что-то Суслика давно не видно. Уж не заболел ли он? Пойду проведаю.

Вышел ко двору, а Суслик — вот он, сам к нему бежит.

— Что пропадал долго? — спросил его Хомяк.

   — Да жена прихворнула, — ответил Суслик — ухаживал за нею, пшеничку жевал ей.

   — Ну и как?

   — Да теперь ничего. На поправку пошла.

Сидел Суслик на камушке, рассказывал о своей

жене, а Хомяк глядел на него и думал — друг.

Теперь их часто видят соседи вместе, и от Суслика к домику Хомяку проторена даже дорожка.

КРАЙ, ГДЕ ВСЕ САМОЕ ЛУЧШЕЕ

Лето Голубь провел у Лысой горы в дупле осокоря над речкой, а на зиму к Черному морю улетел, среди Крымских гор поселился. С Крымским Голубем познакомился. Летает с ним, Крымский край нахваливает :

   — Хорошо у тебя как: и море под боком и горы в рядом. У нас тоже гора есть, Лысой мы зовем ее. Но

разве ее можно с твоими горами сравнить?

   — Низкая?

   — Да и низкая и вообще не такая... И речка у нас есть, Чагрой мы зовем ее. Но разве ее с твоей можно сравнить? Твоя вон как по камням скачет.

   — А у вас что — тихая?

   — Да и тихая и вообще не такая... И озеро у нас есть, на разве сравнишь его с твоим озером? Оно вон у тебя на горах, под самыми облаками' лежит.

   — А ваше что, в долине?

   — В долине, да и вообще оно совсем не такое, как у тебя.

И сказал тогда Крымский Голубь:

   — Если тебе нравится так край мой, оставайся здесь навсегда. Будем жить рядом.

   — Что ж, останусь, — сказал ему наш Голубь и всю зиму летал над Крымскими горами и все нахваливал их. А как стало время к весне близиться, томиться начал, задумываться.

Спросил его как-то Крымский Голубь:

   — О чем это ты все думаешь?

   — О горе, — говорит, — о Лысой. Поглядеть бы теперь, какая она. Вершина-то ее отошла, поди, обесснежила.

   — Так что ж о ней думать? Ты же сам говорил, что вашу гору с нашими не сравнить.

— Я и сейчас говорю: разве ее можно с вашими сравнить. Такой горы нет больше нигде. Ты бы посмотрел, какие овраги прорезают ее! Они уж, наверное, водой набрались, заревут, гляди, скоро.

На другой день смотрит Крымский Голубь: опять о чем-то думает товарищ его. Спросил:

— О чем же ты теперь думаешь?

   — Об озере нашем, — ответил наш Голубь, — теперь уже в нем, гляди, лягушки оттаяли, голоса свои пробуют.

   — Да что же о нем думать, — сказал Крымский Голубь. —Ты же сам говорил, что его не сравнить с нашим озером.

   — Я и сейчас говорю: разве его можно сравнить с вашим озером? Да такого озера, как у нас, нигде не найти .больше. Ты бы посмотрел, какие над ним ивы плакучие свешиваются, а какие кувшинки бывают летом! Эх...

А через день смотрит Крымский Голубь, а товарищ его опять о чем-то думает.

   — Ну, а теперь-то ты о чем думаешь? — спросил он его.

И услышал в ответ:

   — О речке нашей. Теперь, гляди, по ней льдины плывут. Вышла речка из берегов и разлилась по огородам. А по вечерам у ее воды ребята костры жгут, поют песни нашего края.

И удивился Крымский Голубь:

   — Да что же о пустом думать? Ты же сам говорил, что вашу речку с нашей не сравнить.

   — Я и сейчас говорю: куда вашей речке до нашей. Наша вся черемухой заросла. Расцветет — белая, белая. А какие осокори стоят по ее берегам — до самого неба. На одном из них родился я и вырос. Разве можно нашу речку с вашей сравнить?

И добавил, расправляй крылья:

   — Полечу. К себе полечу. Пока доберусь, пора уж будет гнездо строить.

Негоже от своего Слова отказываться.

   — Как?! Ты же сказал, что у нас навсегда останешся

— Уж лучше от своего слова отказаться, чем от Родины, — сказал наш Голубь и поднялся в небо, полетел в край, где и гора самая лучшая, и речка самая красивая, и осокори такой высоты, каких нигде больше нет.

II НЕ СМЕШНО

ХИТРАЯ КУКУШКА

Есть в Гореловской роще птица — Кукушка. Гнезда у нее своего нет, семьи тоже. Разнесет яйца по чужим гнездам и летает довольная: будут птицы своих птенцов выводить и ее птенца заодно выведут. Уж такая она, Кукушка, птица-бездомница. Но только она об этом не говорит никому. Делает вид, что и у нее гнездо есть, , что и она тоже птица занятая, не бездельная. По утрам просыпается рано-рано и начинает куковать :

   — Ку-ку! Ку-ку!

А рассвет только еще думает в рощу войти.

   — Ку-ку! Ку-ку!

Да погромче старается куковать, чтобы все слышали, что она не спит уже, кукует. И говорят о ней в роще птицы:

   — Как рано встает Кукушка. Эта зорю не проспит. Старательная птица.

И тоже стараются по утрам пораньше песни запеть. Попоют немного, порадуются новому Дню и за дело берутся: гнезда строят, птенцов выводят — трудятся. А Кукушке делать нечего, гнезда у нее своего нет, птенцов ее другие выводят. Что ей делать? Куковать? Но она не такая уж глупая, чтобы куковать среди белого дня: услышат птицы, кукует она, и скажут:

   — Видно, ей делать нечего.

Еще захотят посмотреть, есть ли у нее гнездо. Захотят узнать — выводит ли она птенцов. Нет, днем лучше помалкивать. И поэтому откукует Кукушка зорю и ложится спать. Выспится за день, а солнце к закату — она на березу или на другое какое дерево. Сядет и кукует:

   — Ку-ку! Ку-ку!

Другие птицы тоже солнце песнями провожают. Проводят и сами на покой отправляются, за день-то устали, отдохнуть птицам хочется. А она кукует:

—- Ку-ку! Ку-ку!

Уж и заря отгорела, ночь рощу вычернила, а она все кукует. Да погромче старается, чтобы все слышали. И говорят о ней птицы:

   — Кукушечка-то наша все кукует. Утром раньше всех поднялась и вон все еще не ложится. И днем ее не слышно было — трудилась. На все у нее. сил хватает: и на труд, и на песню.

И одного только птицы понять не могут: откуда в их гнездах берутся кукушиные яйца;

ОБМАНЩИКИ

Стоял в лесу на полянке Колокольчик, смотрел на все голубым глазком, и все ему казалось голубым: и небо голубое, и земля голубая, и из-за голубой березы высунулся голубой Медведь с облезлыми голубыми боками.

Качнулся Колокольчик, спросил:

   — Отчего ты, Медведь, худо выглядишь?

   — Зима уж больно долгая была, бока подвела,

—ответил Медведь и пошел в чащу.

А на полянку Лось вышел. Сам весь голубой, и рога на голове голубые.

Качнулся Колокольчик, спросил:

   — Отчего ты, Лось, на ногу хром?

   — Зима уж больно лютая была, гололедицей замучила. Все ноги изрезал, — сказал Лось и стал о Дуб чесаться.

Смотрел Колокольчик на Дуб голубым глазком, и казался ему голубым Дуб, Кора на нам лопнула, голубой сок по стволу течет.

Качнулся Колокольчик, спросил:

   — Отчего это, Дуб, у тебя на стволе щель глубокая такая?

Зима на память свой след оставила. Сдавила морозами и не выдержала кора моя, лопнула, — сказал Дуб. — А Колокольчик глядел на него и думал:

«Ну зачем они меня обманывают? Я не в первый раз поднимаюсь на этой полянке, знаю: никакой зимы на земле нет. Одни весны. А что медведь худ, так это от лени — есть, значит, плохо старался. А что Лось хром, так это от ротозейства. Загляделся, поди, на кого-нибудь и споткнулся, подломил ногу. А что у Дуба кора такая, так это от старости. Стар Дуб, вот и морщинится у него кора, лопается...»

Так подумал Колокольчик, а вслух сказал:

   — Придумали зиму и валят на нее свои слабости, а зимы-то никакой нет и никогда не было. Весна вокруг... Вся земля в голубом цвету, и сама она голубая- голубая...

ОТЧЕГО ТАК?

Возвратился Соболь с охоты в свое дупло, устал. Ему бы поспать, отдохнуть, а поспать негде: все вокруг костями разными завалено, перьями замусорено. Как спать среди такого ералаша?

И решил Соболь:

   — Надо другое себе дупло поискать.

Поискал, нашел. Разорил у Мышки гнездо, забрал

из него мок, к себе перенес, чтобы помягче сдать было.

А пока устраивался на новом месте, есть захотел.

Сбегал, поймал куропатку, принес, съел. Поспал, за сусликом сбегал. Принес, съел. И так каждый день: приносит что нибудь к себе и ест.

А однажды прибегает с охоты, смотрит, а уж в дупле не то что прилечь, присесть негде: все костями разными завалено, перьями замусорено. Как жить в таком беспорядке?

И сказал самому себе Соболь:

   — Надо другое дупло поискать.

Поискал, нашел: чистенькое, уютное — живи да радуйся. Да только недолго радовался Соболь. Пожил немного, смотрит: опять спать негде — кости да перья, да мусор всякий. Другое дупло искать надо.

Поискал, нашел. Дупел в лесу много, выбирай любое и живи. Пожил Соболь, глядит — опять грязно у него, ступить некуда.

   — И что это, — говорит Соболь, — за напасть такая: ищи и ищи. И вот ведь как получается: найдешь— чисто, поживешь, приглядишься — грязно. Отчего так?

Подумал. Все продумал. Сказал:

   — Наверное, оттого, что приглядишься.

И пошел искать себе новое дупло.

У КОГО РЫЖИК ТРУСОСТИ УЧИЛСЯ

. Под крылечком у Шумки родился щенок. Назвал его дед Назар Рыжиком. Когда стал подрастать он, начала его учить Шумка,

- Будь, Рыжик, смелым. Никого не бойся.. И лай громче, чтобы все слышали, что ты, лаешь.

   — Хорошо, — сказал Рыжик.

А в это время пришла к дедушке Назару бабушка Агафья. Шумка залаяла на нее, а бабушка показала ей костыль :

   — А это ты видела?

Шумка упряталась под крыльцо и забилась в дальний угол. И туда же, в дальний угол, приполз и спрятался Рыжик;

Прошла бабушка Агафья, облаяла ее Шумка вслед и стала опять учить Рыжика:

   — Запомни, Рыжик, собака без смелости — волк без зубов: глаза горят а укусить нечем. Тебя для

чего у дома посадили? Чтобы ты караулил его.

И вдруг пришел гость непрошеный, а ты спрятался, струсил. Разве это хорошо?

   — Нехорошо, — сказал Рыжик.

А в это время дедушка Григорий мимо шел. Хотела было залаять на него Шумка, а он как цыкнул на нее, так она и забилась под крыльцо сразу, в самый дальний угол. И Рыжик к ней туда приполз, тоже спрятался.

Прошел дедушка Григорий. Полаяла на него Шумка из-под крыльца и опять начала учить Рыжика:

   — Никого не бойся. В нашей деревне некого бояться: здесь все свои. Будешь смелым, будут тебя хвалить все: смелых у нас любят.

   — Я буду смелым, — сказал Рыжик и почесал лапой за ухом.

Вместе с Шумкой сидел Рыжик по целым дням у крылечка. Вместе с ней бежал прятаться, когда кто-нибудь приходил во двор. Вместе лаял из дальнего темного угла — рос. И вырос. Сам стал двор караулить.

Ходит, смелостью перед курами хвастается, а чуть появится кто во дворе, юркнет под крыльцо и лает оттуда. Громко лает, на всю деревню, а высунуться боится:

   — Еще, — говорит, — по морде дадут.

И смеются над ним куры:

   — Трус!.. Трус!..

И собаки смеются. А Шумка ходит по селу и удивляется :

   — Ив кого он у меня вырос таким? Я ж его смелости учила. Не впрок, видать, ему моя наука пошла.

РАДОСТЬ ШАКАЛА

В камышах на озере рос Шакал. Жадным рос и жадным вырос. Все греб к себе, прятал, жену учитывал во всем, попрекал : то долго спит она, постель мнет, то ест много — сразу за двоих.

   — Мне и надо много, — оправдывалась жена, — сын у меня грудничок. Не поем я, как следует, и молока у меня не будет, чтобы кормить его.

   — Будет, — скалил Шакал белые зубы, — ты у меня в теле. Тебя не на одного,/ на десятерых сыновей хватит. А лишняя еда —баловством зовется, так-то.

Жена терпела. Молчала. Худела. Кожа да кости остались. Идет, бывало, и ветром ее качает. А Шакал

все меньше и меньше еды давал ей. И не вытерпела она однажды, заплакала:

   — Слабею я, — говорит, — хожу еле.

   — Ничего, — успокоил ее Шакал, — скоро сына отделим, одним лишним ртом у нас меньше станет, наешься тогда. Потерпи.

И она опять терпела. Из последних сил тянулась, пока сына на ноги ставила. Вырастила. Стал Шакал готовить свадьбу ему. Как представил, сколько израсходовать придется, совсем от жадности голову потерял. Сам высох и жену высушил. Только и слышно было, как он покрикивает на нее да попрекает:

   — И чего ты все жуешь и жуешь? И как в тебе столько еды помещается.

   — Да ведь хочется. Изголодалась я, — начнет она, бывало, жаловаться, а он прицыкнет на нее, зубами для острастки прискрипнет. Скажет:

   — Мне разве не хочется? Да я креплюсь. Соберутся гости на свадьбу, чем я их угощать буду? Ты об этом подумала? Конечно, зачем тебе думать. С тебя спрос маленький: не ты — я хозяин, обо мне и говорить потом будут — не угостил.

А за неделю до свадьбы сказал Шакал жене своей:

   — Ну, жена, в воскресенье отделим сына, и конец нашим мукам. Только ты уж эту неделю не ешь совсем, поэкономить нужно немножко. В воскресенье за все сразу и наешься.

А жена его уж так обессилела, что и слова сказать

не может. Только глядит на него поблекшими глазами да вздыхает тяжело.

Быстро в хлопотах для Шакала пролетела неделя. Собрались к нему гости. Усадил он за стол их, ложки раздавать начал. Всем раздал, к жене повернулся.

   — А тебе, — говорит, — жена, не хватило ложки. Но ты — хозяйка, ты и так посидишь.

Смотрит, а ее и нет за столом. _

   — Где это она? — забеспокоился Шакал и подумал: «Уж не в кладовой ли, не запасы ли мои поедает, бесстыжая...»

А запасов разных у Шакала в закромах было столько, что за зиму не поесть. Кинулся он к ним — целы они, только плесенью покрылись. Запасы целы, а жены нет возле них. Шакал в спальню — наверное, спит-

лежит, постель мнет. Уж она такая у него не бережливая.

И точно: в спальне была жена. Только не живая уже, мертвая. Всю жизнь в голоде жила и на свадьбе сына не пришлось досыта наесться, не дотянула.

Всплеснул Шакал лапами:

   — Горе-то какое!..

Но тут же просиял весь радостью:

   — Хорошо, — говорит, — что она сегодня умерла: заодно уж вместе со свадьбой и поминки справлю. Дважды не расходоваться.

И пошел к гостям радостный.

ЯШКИН ГОРБ

Жил в бобровой запруде бобер Яшка. И такой ли

он был завистник, ну всему завидовал. Придет к соседу и начинает губами чмокать:

   — Ишь, шубка у тебя мягкая какая. С искоркой. Мне бы такую. Я бы, знаешь, как берег ее.

Посидит, повздыхает и к другому соседу отправляется. И тому завидует:

   — Ишь, жена у тебя красивая какая. Сероглазая. Мне бы такую. Я бы, знаешь, как любил ее.

Даже у одного бобра плешинку увидел, позавидовал :

   — Ишь, плешинка у тебя какая, вроде и небольшая, а заметная. Мне бы такую. Я бы так и поглаживал ее.

Вот он был какой, бобер Яшка. И вот как-то осенью валили бобры осинки в лесу да сплавляли их к домикам своим. И задела осинка бобра одного, набила ему на лбу шишку.

Окружили его товарищи, сочувствуют. И бобер Яшка прибежал. Увидел шишку у товарища и задрожал от зависти: ему бы такую! Все бы тогда глядели на него и говорили — вот это да!

И когда падала очередная осинка, взял Яшка да и подвинулся под нее, будто нечаянно. Стукнула она его по спине. И вырос у бобра горб.

И ходит Яшка горбатеньким теперь и не понимает: почему никто не завидует его горбу. Он же у него такой заметный — во всю спину. Уди-ви-тель-но.

НЕ СМЕШНО

Пришла к медведю Спиридону медведица Авдотья и говорит:

   — У соседки у моей, Матрены, была сейчас.

   — Ну и как она там?

   — В постели лежит.

   — Что так?

   — Почесаться вздумала о сосну, а сосна старая попалась и свалилась на нее.

Так медведь Спиридон и покатился со смеху:

   — Ха-ха-ха! Сосна?

   — Сосна.

   — Упала?

   — Упала.

   — Ха-ха-ха! Смешно как. И ударила?

   — Ударила.

   — Крепко?

   — В постели лежит.

   — Ха-ха-ха! Смешно как. И надолго слегла?

   — Надолго, — отвечает медведица.

   — На неделю?

   — Что ты, месяца на три!

   — Вот это почесалась. Ха-ха-ха! Смешно как. Будет в следующий раз знать, как о старые деревья чесаться.

Насмеялся медведь Спиридон до слез, а потом и спрашивает:

   — Но ведь у нее вроде дети есть?

   — Есть, — отвечает медведица.

   — Двое вроде?

   — Двое.

   — А кто же их теперь кормить будет?

   — К тебе вот пришла. Помоги, не оставь в беде Матрену.

И полез медведь Спиридон пятерней в затылок — целое лето кормить двух медвежат... Но и помочь Матрене, кроме него, некому.

Сдвинул брови к переносице, сказал:

— Ладно, веди ее медвежат ко мне. — И добавил чуть слышно: —Но только знай: это совсем, совсем не смешно...

СКАЗКА ПРО ЛЯГУШОНКА

Сидела под корягой Лягушка и рассказывала Лягушонку сказки. Рассказывала она ему об озере, где живут одни лягушки. Много лягушек, и никто их не трогает: ни журавли, ни цапли, ни ужи. И поэтому лягушки там никого не боятся. Сидят по целым дням на берегу и квакают: «Квак-кие мы ква-сивые».

   — Очень хорошо живется лягушкам в этом озере, — закончила Лягушка сказку, а Лягушонок и спрашивает ее:

   — Мама, а почему у тебя зубов нет?

Глядит Лягушка на сына большими глазами и не знает, что ему ответить. Откуда ей знать, почему у нее зубов нет. Но подумала немножко и догадалась.

   — Старенькая, — говорит, — я уже. Выпали мои зубы.

   — А почему у меня нет? — спрашивает Лягушонок.

И опять глядит Лягушка на сына большими глазами и не знает, что ему ответить. Ну откуда ей знать, почему у него зубов нет. Но подумала немножко и догадалась :

   — Маленький, — говорит, ты еще. Не успели твои зубы вырасти. Вот станешь большим, и будет

тогда у тебя полон рот зубов. Как у щуки.

   — Я постараюсь поскорее расти, — сказал Лягушонок, и, в самом деле, он рос быстро. К концу лета уже стал совсем взрослым, а года через три его уже считали все на озере старичком.

И вот как-то перед вечером сидел он на камешке и рассказывал сыну сказку, что слышал от матери. Рассказывал он ему об озере, где живут одни лягушки. Слушал его, слушал сын и вдруг спрашивает:

   — Папа, а почему у меня зубов нет?

   — Маленький ты еще, — ответил он ему.

   — А почему у тебя нет?

   — Так я уже старичок, выпали мои зубы, — сказал и тут же спохватился: а когда же это он успел состариться и зубы потерять?

Задумался. И про сына забыл. Сидит вспоминает, когда он был молодым и зубастым. До утра почти вспоминал, но так й не вспомнил. Как головастиком пузатым по речке плавал — помнит. Как первый раз «ква-ква» сказал — помнит. И многое другое помнит, а вот когда он зубастым был, так вспомнить и не смог. Оттого и вздохнул тяжело, на всю речку:

   — Эх, как я успел уже состариться: даже молодость свою забыл. Летят годы, летят...

АЛЬБАТРОС

Подрос в гнезде у Альбатросов Альбатросик. И сказал ему отец:

   — Пора тебе, сынок, самому за дело браться, кормить себя.

Альбатросик полез было уже из гнезда, но вступилась тут за него мать. Подала свой голос:

— Мал он еще, отец, пусть в гнезде посидит.

Обрадовался Альбатросик.

   — И впрямь, — говорит, — я еще маленький, папа. Посидеть бы мне еще не мешало.

   — Что ж, посиди, — сказал отец и полетел на море за рыбой для сына.

Неделю порыбачил старый Альбатрос, другую. Опять стал говорить сыну:

   — Окреп ты, сынок, теперь и сам о себе похлопотать можешь.

Хотел было уже лезть Альбатросик из гнезда, да приостановился. На мать поглядел нежно. И не вытерпела она, опять подала голос свой:

   — Ну что ты, отец, гонишь его. Пусть посидит последние денечки в родительском гнезде. Успеет еще, нарыбачится.

И Альбатросик подтвердил:

   — Верно, нарыбачусь я еще, папа. Мое от меня не уйдет. Не гони меня из родительского гнезда.

   — Что ж, сиди, — сказал отец и улетел на море.

Еще неделю порыбачил. Измотался совсем. Чуть на ногах стоит: сын-то уже большой, за двоих ест. Про- корми-ка его, попробуй. Пожалела его жена, сказала сыну:

   — И в самом деле, пора тебе, сынок, самому о, себе заботиться. Вырос ты.

Но Альбатросику уже понравилось без дела сидеть, во вкус он вошел. Прикрикнул на мать:

   — Ты разве не видишь, что я еще маленький.

И рот разинул:

   — Корми меня, есть хочу.

А сам уж чуть в гнезде умещается, большой такой,

больше отца даже. Поглядел на него старый Альбатрос и пошагал прочь.

   — Ты, — говорит, — как хочешь, жена, а я больше этого бездельника кормить не буду.

И побежала жена догонять его,

   — Куда же ты? И я с тобой.

Глядит цм вслед Альбатросик и улыбается: врете, далеко не уйдете, вернетесь — все-таки я сын ваш. Но ждет-пождет, не возвращаются отец с матерью.

Звать он их начал:

   — Эй, вы чего ребенка бросили? Я есть хочу. Кормите меня.

Но и на крик его никто не отозвался.

День посидел Альбатросик в гнезде, два не идет к нему никто. На третий поднялся он и пошел к морю.

— Пора взрослеть, — говорит, — а то, пожалуй, до

того досидишься, что и из гнезда не вылезешь, — отощаешь»

НЕДОТЕПА

Когда медведь Тяжелая Лапа был еще медвежонком, был у него брат, маленький такой, кургузый. Был

он на целый год моложе, и поэтому учил его медвежонок Тяжелая Лапа уму-разуму. Чуть что сделает брат

не так, тут же по шее ему:

   — Делай как надо.

А как надо — не говорит. И думает его младший брат: «Значит, надо делать как лучше».

Увидел: у медведя Лаврентия нога подвернулась, охромел медведь. Стоит у речки, раков поесть ему хочется, а в воду лезть боится: полезешь с больной ногой, повредишь еще больше.

И тогда спустился к нему медвежонок, предложил:

   — Давайте, я вам помогу

Бултыхнулся тут же в речку и ну под камнями шарить, раков ловить. Накидал медведю Лаврентию целую кучу. Радуется медведь — досыта наестся. И медвежонок доволен. «Спасибо» от медведя получил и к брату побежал, его порадовать.

А медведь Тяжелая Лапа, тогда он еще был медвежонком, как даст ему по шее. Так и клюнул тот в землю носом.

   — За что? — спрашивает.

   — А за то, что ты моему обидчику помог. Залез я к нему в прошлом году на пасеку, а он прихватил меня

возле улья и за уши оттрепал. До сих пор я не забыл ему этого.

   — Так я же не знал, — оправдывался медвежонок.

   — В следующий раз знать будешь. Говорю я тебе: делай как надо, — сказал ему старший брат, а как делать надо — не сказал.

И решил тогда медвежонок: надо делать как хуже.

Вспомнил, что брат поссорился с медведем Спиридоном, пошел поскорее, забрался к нему на крышу, когда его дома не было, и расковырял ее: пойдет дождь и накупает медведя Спиридона.

Бежит домой, радуется: теперь-то уж похвалит его брат. А брат развернулся и дал ему по шее. И опять медвежонок в землю носом клюнул.

   — За что же ты, брат, теперь меня бьешь? — говорит. — Ты же сам мне говорил, что ты в ссоре с медведем Спиридоном и чтобы я ему чем-нибудь навредил.

   — Это когда было?

   — С неделю назад.

   — Ну вот, а я с ним сегодня уже помирился.

   — Так я же этого не знал.

   — В следующий раз знать будешь. Говорю я тебе: делай как надо.

А как надо делать — и теперь не сказал. И получал медвежонок от брата затрещины с утра до вечера.

Сделает что-нибудь по-своему, брат по шее ему:

   — Не самовольничай.

Сделает что-нибудь по чужому совету, опять по шее получает:

   — Чужим умом не живи, свой имей.

Не сдержался однажды медвежонок, сказал:

   — Ну что ты, брат, все колотишь меня? Ты мне скажи словами. Я и без колотушек пойму.

   — Так надежнее, — сказал брат, — запомнишь лучше. Вырастешь, меня же благодарить будешь: за битого двух небитых дают.

И — шлеп! — медвежонка по шее. Так тот и сел, где стоял.

   — А это, — говорит, — за что?

   — За то, чтобы в следующий раз не учил меня, что мне делать. Я постарше тебя, сам знаю. — И для памяти еще один подзатыльник дал медвежонку.

Так и поколачивал он его, пока рос тот. Только и слышно было—шлеп да шлеп! — да еще голос басовитый:

   — Я т-тебя научу!.. Я т-тебе покажу!.. У меня чтоб по ниточке ходил... Я из тебя все твое соком выжму.

И выжал. Стал медвежонок бояться всего: и сделать что-нибудь боится, и не сделать боится — вдруг не так сделаешь, и надает брат опять затрещин. Старался уж ни за что не браться, ждал, когда брат подскажет.

Робким медвежонок рос, робким вырос. Ступить боится, все с оглядкой. Захочется что-нибудь хорошее сделать, но тут же подумает: «А вдруг не так сделаю, кто-нибудь поругает...»

И не делает совсем.

Смеются над ним в лесу. А медведь Тяжелая Лапа, теперь он уже медведем стал, говорит:

   — Охо-хо! И в кого он мямлей вырос таким? Вроде и не медведь совсем.

В затылке чешет, головой большой покачивает, говорит уверенно:

   — Знать, мало я его в детстве бил. Не добил, значит. Оттого и вырос он у меня таким недотепой.

ХОДИЛ В ЛЕС И ФЕДОТКА

Предложил как-то вечером пес Вертихвост щенку Федотке в лес поутру сходить, за зайцами побегать, косточки подразмять. В лес Федотка всегда идти готов, но ведь в лесу, говорят, живут волки. Придешь зайцев гонять, а там, глядишь, за тобой гоняться начнут.

Страшно Федотке в лес идти и не идти нельзя: больно Вертихвост трусов не любит. Лучше, говорит, умереть геройской смертью, чем жить и дрожать.

И потому сказал Федотка;

— С тобой, Вертихвост, хоть в лес, хоть за лес, хоть куда.

И как только зажглись звезды на небе и по Федоткиным расчетам должны были проснуться волки в лесу, сел Федотка у конуры и давай лаять в сторону леса. Прибегает к нему Вертихвост, спрашивает:

   — Ты чего, Федотка, лаешь? Нет же никого.

А Федотка ему и отвечает:

   — Волков пугаю. Услышат они — лаю я, попрячутся в норы. Пойдем мы завтра в лес, а они, все еще перепуганные, в норах сидеть будут и не помешают нам зайцев гонять.

   — Ловко придумал ты, — похвалил Вертихвост и ушел к себе, а Федотка у конуры остался. Сидел лаял в сторону леса, до утра лаял, а утром зашел за ним Вертихвост, и отправились они в лес.

Пока бежали по степи, держался Федотка рядом с Вертихвостом, а как пришли в лес, отставать начал.

— Боишься? — спросил его Вертихвост.

   — Нет, — отвечает Федотка.

   — А чего же хвост поджимаешь?

   — Привычка такая.

   — Дурная привычка, а от дурных привычек отвыкать надо, — сказал Вертихвост и добавил: — С меня пример бери. Я свой хвост, как конь, по ветру пускаю.

И побежали они дальше. Вертихвост — впереди, Федотка — сзади. Бежит, подпрыгивает, ушами взма- тывает, делает вид, что торопится, а сам все отстает и отстает. Спросил его опять Вертихвост:

   — Боишься?

   — Нет, — отвечает Федотка.

   — А чего ж отстаешь тогда?

   — Присматриваюсь: куда Волк будет прятаться, если вдруг встретится с нами?

Приостановился Вертихвост.

   — Да откуда же Волку взяться, ты же всех вчера напугал до смерти. Всю ночь лаял.

   — А вдруг какой ненапуганный остался и выйдет нам навстречу?

   — Ну и пусть выходит. А скулить-то зачем?

   — Для хитрости: услышит он — щенок скулит — и скажет: «Кабы настоящая собака была, а то — щенок, чего в нем». И не выйдет. И пусть себе в норе сидит, а то мы еще что-нибудь с ним сделаем, ему же хуже будет.

   — Так, — сказал Вертихвост. — Ну, а если все-та- ки встретится Волк и спросит тебя: «Зачем ты, Федотка, в лес пришел?» Что ты ему на это скажешь?

— Правду скажу. Я врать не умею. Скажу, что ты меня сманил. Сам бы я ни за что не догадался в лес прийти. Я всегда правду в глаза говорю.

Говорил так Федотка, смотрел на Вертихвоста и думал: «Ну, будь что будет». А ничего и не было. Просто прогнал его Вертихвост из лесу, а сам дальше побежал, зайца искать.

Трусов, даже таких, которые правду в глаза говорят, Вертихвост терпеть не мог.

ГЛАЗА БАБУШКИ АГАФЬИ

Сидел котенок на лавке, вертел головкой и никак понять не мог, чем это так вкусно пахнет. А потом догадался: сливками. Бабушка Агафья кринку со сливками на лавку поставила, пока он спал. Принюхивался котенок, глазки жмурил — душистые какие, так бы и выхлебал все, что есть.

Выхлебать можно, чего тут мудреного? Придвинулся поближе и сиди лакай, пока донышко не покажется. Но как это сделать, чтобы бабушка не увидела да за ухо не взяла. Вон она сидит у окошка, носок старый распускает.

Эх, была бы сейчас ночь! Ночью бабушка спит. Да и темно ночью. Попробуй разгляди в темноте, кто там к кринке крадется, а сейчас вон как хорошо все видно: день, солнышко светит. Эх, и зачем оно только светит.

А сливки так пахнут, что даже голова кружится и глаза закрываются.

Закрыл котенок глаза и ахнул: темнота-то какая. Ну ничегошеньки не видно. И как он сразу не дога? дался глаза закрыть? Да в такой темноте не только кринку со сливками, саму бабушку унесешь, и она не разглядит — кто.

И потянулся котенок с закрытыми глазами к кринке со сливками. Подполз, только хлебать собрался, слышит: спрашивает его нежно бабушка:

   — Ты чего это придумал? Ах ты, воришка! — Да полотенцем его, полотенцем.

Спрыгнул котенок на пол, с пола — на кровать, с кровати — на печку. Забился в самый дальний угол и сидит, никак в разум взять не может, как это его бабушка в такой темноте разглядела. Ведь было же совсем, совсем темно.

Дня три после этого все приглядывался котенок к бабушке Агафье и покачивал головой: вот это глаза! В темноте видят.

РАССКАЗЫВАЛ ЗАЯЦ СКАЗКУ

Заболела у Зайца жена. Весь день он бегал по лесу, лекарства ей добывал разные. Чуть доплелся вечером до дому. Окружили его ребятишки, загалдели, как галчата:

   — Папа, есть хотим.

   — Папа, есть хотим.

Глядит на них Заяц помутневшими глазами — крепко устал все-таки, — шепчет:

   — Сейчас, мои хорошие, сейчас, мои длинноухие, и накормлю вас и спать уложу, вздохну только минутку да маме питье приготовлю. Сейчас я, сейчас...

А сам уж чуть говорит, рот весь свело — набегался так. И вдруг слышит, зовет его Сорока:

   — Эй, где ты там, Заяц? Иди скорее, тебя Медведь зовет.

   — Жена у меня больная, детишки не кормлены,*— говорит Заяц, — куда я пойду?

   — Зачем ты мне это говоришь, — ответила Сорока, — Медведю скажи. Не я, он тебя зовет.

   — Иди, — простонала жена. — Медведь все-таки.

Заяц и сам знал, что идти надо. Так говорил просто, чтобы душу отвести: хоть Сороке пожаловаться.

Простился с женой, пошел.

А уж Сорока раззвонила всем: Медведь Зайца посумерничать позвал к себе. Идет Заяц по лесу, завидуют ему все, поздравляют:

   — Сам Медведь тебя к себе зовет.

   — Счастливчик ты...

Слушает Заяц и думает: «Что ж завидуете вы?

* Кабы он меня в гости звал, а то ведь сказки рассказывать. Я уж бывал у него, знаю», — и поскреб несмело лапкой в дверь медвежьей берлоги.

Закряхтел Медведь, заворочался:

   — Ты, что ль, косой? Чего долго так? Я уж заждался. Думал — возгордился, не придешь. Входи.

Вошел Заяц. Топчется у порога, не знает, куда деть себя.

   — Иди сюда. Ближе, — прогудел Медведь.

Подошел Заяц. Стоит возле Медведя, а он, длинный, могучий, во весь рост на постели вытянулся. Так и пышет от него здоровьем. И голос свежий, басовитый:

   — Расскажи что-нибудь эдакое. Не спится что-то. Сам себе пробовал рассказывать, неинтересно: заранее знаешь, что дальше будет. Давай. Да повеселее что-нибудь выбери, чтобы я посмеялся.

   — Сейчас, Михайло Иваныч, вот. только с мыслями соберусь. Бегут вразброс что-то, — топтался Заяц у медвежьей постели. — Сейчас, сейчас, я для тебя хоть до утра рассказывать готов.

   — До утра зачем же, — прогудел Медведь, — усну вот и иди себе домой. У тебя, может, дома дела какие есть.

   — Ну какие у нас, у зайцев, дела могут быть, — проговорил Заяц, — так, мелочь разная заячья.

И начал рассказывать. Рассказывал Заяц Медведю свою самую веселую сказку, а сам смотрел на него, и думал: «Поскореё засыпай, Михайло Иваныч, жена у меня дома при смерти и детишки не кормлены».

СУСЛИК И СТАРЫЙ МЕРИН

Шел по степи старый Мерин. Смотрит, Суслик у норкй сидит, зубы солнышку показывает. Остановился перед ним Мерин, покачал головой и спрашивает, будто не знает:

   — Ты кто?

   — Что ж ты не видишь разве — Суслик.

   — А... ты тот самый, кто с наших полей хлеб потаскивает?

Постоял Мерин. Покачал головой. Еще спросил:

   — Ну а в детстве ты кем был?

   — Что ж ты не знаешь, что ль, — Сусликом.

   — А... тем самым, кого наши сельские ребята выливать ходили.

Еще постоял Мерин. Еще головой покачал. Спросил:

   — Ну, а состаришься, кем ты будешь?

— Кем же еще — Сусликом.

И Мерин удивился:

   — Это что ж, ты так всю свою жизнь и проживешь Сусликом?

   — А ты разве не так?

   — Нет. В детстве я был жеребенком, вырос — конем стал, а вот теперь я состарился и зовут меня

старым Мерином. А ты родился сусликом и сусликом готовишься помереть: мелким полевым воришкой.

Обиделся Суслик, выкрикнул:

   — А ты всю жизнь лошадью был, — и спрятался в нору.

Мерин покачал головой, подумал. Согласился:

   — Верно, всю свою жизнь я был рабочей лошадью, а это совсем не то, что быть сусликом. Ты же всю жизнь чужой хлеб ешь, а я выращивал его, — сказал и пошел себе дальше.

МУЧИТЕЛЬ

Полез Барсук в курятник за курицей, а капкан — щелк! — и поймал его за лапу. Еле он из него вырвался. Сидел после этого дома и разговаривал со своим животом:

   — Это я из-за тебя попался. Не взбреди тебе на ум курятины отведать, я бы и в курятник не полез и незачем было бы капкану ловить меня. Ух, мучитель ты мой.

Бум! — стукнул кулаком по животу.

   — Их, побить бы тебя, да самому больно... Если бы не было тебя, как бы мне хорошо было. Я ведь только о тебе и забочусь, только и рыскаю везде, чтобы накормить тебя.

   — Уууу, — заурчал живот.

   — Вот, вот, — покачал Барсук головой, — ты только и умеешь, что урчать. Ну до чего же ты прожора большой:

   — утром тебя корми, в обед тебя корми и вечером еду добывай. А где взять? Ты об этом подумал?

   — Уууу.

   — А, для тебя «у», а я — воруй. Не буду тебя больше кормить и все тут, живи как знаешь, — сказал Барсук и лег спать.

Полежал немного, поднялся.

   — Вот ведь беда какая: его не накормишь, и самому почему-то есть хочется. Ух ты, так бы и ткнул

в тебя чем-нибудь острым, если бы мне больно не было... Ну зачем ты мне? Нет, не буду тебя больше кормить. Да что я, обязан, что ли?

   — Уууу, — загудел живот и даже забулькал.

Послушал его Барсук, сказал:

   — Ты меня не пугай. Я не из пугливых. Сказал, кормить тебя не буду больше, и не жди от меня ничего. Мое слово твердое, — и опять спать лег.

Полежал. Поворочался. Поднялся.

   — Надо все-таки сходить добыть чего-нибудь: без еды не уснуть.

И сказал, вылезая наружу:

   — Если бы самому есть не хотелось, ни за что бы не стал кормить этого бездельника.

ЧТОБЫ БЫТЬ ЛЬВОМ

Поднял как-то осенью Ежик глаза к небу и видит: бледнеть оно начало, и тучи уже собираются. Скоро зима, а у него еще избенка не готова и запасов на зиму никаких нет. Пробегал лето, не заготовил. Перепугался Ежик, зашуршал колючками.

— Не дожить мне до весны, — говорит. — Или морозы в дырявом домишке заморозят, или с голоду помру. Надо что-то придумать.

И придумал: взял и повесил возле своего домика объявление: «Могу научить, как стать львом».

И потянулись к нему зайцы со всех концов леса.

   — Научи, — просят, — надоело по кустам прятаться, хорониться ото всех.

   — Да я бы со всей душой, — говорит Ежик, — да вон избушка у меня не починена, запасов никаких нет. Я еще к зиме не приготовился.

   — Да мы тебе поможем, — говорят зайцы, — научи только, — а сами уж кто на крышу лезет, кто двери с окнами правит, кто постель Ежику новую стелет из кленовых листьев.

За какую-то неделю все сделали: и домик Ежику подправили, и запасов разных наготовили, за три зимы не поесть. Собрались возле Ежика в кружок, и начал он учить их:

   — Чтобы львом быть, надо иметь силу льва. Верно я говорю?

   — Верно! — кричат зайцы.

Чтобы быть львом, надо , иметь грудь, как у льва. Верно я говорю?

   — Верно! — кричат зайцы.

   — Чтобы быть львом, надо иметь гриву, как у льва. Верно я говорю?

   — Верно! — кричат зайцы.

Долго еще так говорил Ежик, и долго кричали зайцы «верно», а когда кончил он, спросил у него маленький зайчонок:

   — Дядя Еж, но что же нужно все-таки сделать, чтобы быть львом?

   — Чтобы быть львом, нужно львом родиться, — ответил Ежик.

И зайцы согласились.

   — Верно, — и разошлись по домам.

А другие зайцы пришли из дому и тоже попросили:

   — Научи, Ежик, как стать львом.

У Ежика все уже было готово к зиме: и домик был как новенький, и закрома были набиты доверху едой разной, и объявление он давно уже разорвал, — а зайцы все шли и шли к нему. Каждому хотелось узнать, что, же нужно сделать, чтобы быть львом.

СОСЕДКИНА НОВОСТЬ

Шел медведь Спиридон по лесу, по сторонам глядел и не заметил, что через тропу сук вяза протянулся. Зацепился за него медведь, споткнулся, чуть было не упал.

   — Эх, — говорит, — еще бы немножко и клюнул бы лбом о дуб. Осторожнее надо быть.

Сказал и пошел себе своей дорогой, а на дубу Сорока сидела. Увидела она: споткнулся медведь и поскорее к соседке. Издали еще закричала:

   — Ты знаешь, сижу я, а медведь идет. Споткнулся и — хрясь лбом о дуб. Ох и шум по лесу пошел.

Услышала это соседка и скорее к своей соседке. Опустилась перед ней, крыльями машет, словами захлебывается, рассказывает:

   — Ты знаешь, шел медведь по лесу, споткнулся и—ух! — головой о дуб. Да так здорово, что с дуба даже желуди посыпались.

Услышала это соседка и к своей соседке. Сидела у

нее, рассказывала:

— Ты знаешь, шел медведь по лесу, ударился лбом о дуб, желуди осыпались, и теперь возле дуба дубки растут.

И пошла эта Сорокина весть по лесу гулять от соседки к соседке. Дошла она и до медведя Спиридона. Медведица Авдотья принесла ее.

   — Ты знаешь, оказывается, на месте- нашей рощи когда-то всего один дуб стоял. Мимо медведь шел. Ударился о него лбом, желуди осыпались и теперь рощей стали.

   — Гляди ты, — сказал медведь Спиридон, — как

бывает: идешь ты и не знаешь, чем твой путь кончится.

МЫШКИНЫ МОРЩИНКИ

Спросил Мышонок у своей матери, серенькой Мышки:

   — Отчего это у тебя, мама, морщинка у левого глаза?

   — От беды, сынок, — ответила Мышка. — Свила я себе гнездо, а Барсук вызнал и разорил. И оставила мне беда на память об этом следок у левого глаза.

   — Но у тебя, мама, и у правого глаза морщинка. Эта отчего? — спросил Мышонок.

   — И эта от беды, сынок, — ответила Мышка. — Свила я себе второе гнездо, Лиса унюхала и разорила. И оставила мне беда на память об этом следок у правого глаза.

   — Но у тебя, мама, и на лбу есть морщинка, — сказал Мышонок. — Эта у тебя отчего?

   — И эта от беды, сынок, — ответила Мышка. — Свила я себе еще гнездо, и это не уцелело — Хорек разорил. И оставила мне беда на память об этом следок на лбу.

   — Это что ж, и на моем лице беда будет морщинки чертить? — спросил Мышонок.

   — Конечно, — ответила Мышка. — Это всегда так: как беда, так и морщинка.

   — И долго она чертить будет?

   — Пока лица хватит.

Мышонок подумал немного и сказал:

   — Выходит, зря я медведю завидовал.

   — Почему зря? — спросила Мышка,

   — Как же, — говорит Мышонок, — у него вон башка большая какая, много на ней беды уместится,

— И... сынок, — сказала Мышка, — беда медведей боится. Она их стороной обходит. Беда, она, ох, какая хитрая. Она кого послабее выбирает, кого попроще метит.

КЛУШИЦА

Свое гнездо Клушица построила высоко в горах. Слетая иногда в долину, она говорила знакомым:

   — Я живу там, где живут орлы: у самого солнца. В ясные дни, оставив гнездо, она подолгу парила

в небе приговаривая:

   — Пусть все видят, как высоко могу парить я.

Но боясь, что ёе видят так высоко не все, она спускалась в долину и говорила знакомым:

   — Я только что парила там, где парят орлы: под самым небом. Оттуда все кажется таким мелким... А вас даже и не видно вовсе.

Ей так хотелось быть во всем похожей на орлов, что она даже пробовала кричать по-орлиному. Опустится на скалу, разбросит в стороны крылья и крикнет на все ущелье:

   — Криа-а!

Тут же слетит в долину и спросит:

   — Вы слышали? Вы, наверное, подумали, что это

кричал орел? Нет! Это кричала я, Клушица! Мы живем с орлом рядом, парим с ним в одном небе. Мы во

всем похожи. Только имя у меня иное. Но ведь и орла

могли назвать Клушицей...

Она всю жизнь прожила с Орлом по соседству. А когда Орел состарился, то поднялся в небо, сложил крылья и рухнул грудью на скалы.

   — Зачем это он? — встревожилась Клушица.

И ответил ей сын Орла Орленок:

   — Отец не хотел, чтобы кто-то видел его слабым. Все мы, орлы, так кончаем. Почувствуем старость — в небо, и грудью о камень.

Состарилась и Клушица. Нелегко ей стало подниматься в горы. И потому свила она себе гнездо в долине— прямо на земле. И сказали ей знакомые:

   — Что же это ты? Всю жизнь жила с орлами, парила там, где парят орлы. Училась кричать по орлиному. Так и умри, как орлы умирают: повыше в небо и — покрепче о скалу...

Но клохтала в ответ Клушица по-старушечьи:

   — Что вы, какой из меня орел... Я — Клушица. И умру своей смертью. Орлы что едят? Мясо. А я червячков собираю, люблю в навозе конском рыться. Не орел я — Клушица. Я только жила с орлами рядом...

ПОЛКАН И ШУМКА

Всю жизнь пес Полкан бегал по двору дедушки Нефеда,лаял на прохожих, рычал на кур. Всю свою

жизнь только лаял и рычал. Ему даже во сне снилось, что он лает. Будто лезут в огород соседские куры, а он лает на них от сарая:

   — Я вам! Я вам!

И будто рычит для острастки:

   — Р-Р-Р-РР.

И так с утра до вечера с вечера до утра рычал да Лаял. И кроме как лаять и рычать ничему больше нё учился. И не дружил ни с кем. А тут на старости-то лет подружился вдруг с Шумкой дедушки Назара. Придет к ней, сядут они рядышком и сидят, на улицу смотрят.

Потрется Шумка головой о плечо Полкана, спросит:

   — Что ж ты молчишь? Скажи мне что-нибудь.

Окажет Полкан:

   — Гав... Гав...

Поморщится Шумка, отодвинется от него немножко:

   — Ну что ты лаешь, ты что-нибудь нежное скажи.

   — Р-р-р-р, — прорычит Полкан и придвинется к Шумке поближе. Сидит возле нее, молчит. Всю свою большую собачью жизнь он только и делал, что рычал да лаял, и ничего другого говорить не умеет.

Посидят так Полкан с Шумкой, помолчат и разойдутся. На другой день Шумка к Полкану в гости приходит. Садятся они опять рядышком и сидят, на улицу смотрят.

Потрется Шумка головой о плечо Полкана, попросит:

   — Ну хоть сегодня скажи мне чтотнибудь нежное. Встрепенется Полкан, скажет:

   — Гав... Гав...

И добавит чуть потише:

   — Гггав..

- Поморщится Шумка, отодвинется от него немножко:

   — Ну что ты лаешь на меня? Ты мне скажи что- нибудь нежное.

   — Рррр, — прорычит Полкан и придвинется к Шумке поближе.

И сидит Шумка возле него и ни о чем больше не просит. Лучше пусть молчит Полкан: он умеет нежно молчать, а говорить... Нежным словам Полкану некогда было учиться: он двор стерег, рычал на всех да лаял. Нежно говорить он не умеет.

СЛАДКАЯ МУКА

Родились у Ежика ежата. Пока не было их, говорил Ежик:

— Мне бы хоть парочку.

А тут сразу пять родилось, и все сыновья.

И пока им материнского молока хватало, ходил Ежик по лесу, хвастался:

   — Пять сыновей! Будет кому защитить в старости.

А как стали подрастать они, как начал Ежик сам

кормить их, то и схватился за голову.

   — Пятеро! Это подумать только и то страшно. По мыши, пять мышей надо поймать, а по две — уже десять. Ой-ой-ой!

Вставал теперь Ежик до света, ложился затемно. Чуть до дому добирался по вечерам. Бросались ему ежата навстречу, кричали один громче другого:

   — Папа, что принес?

   — Себя чуть донес, — говорил Ежик и падал в постель.

И чем больше росли ежата, тем больше еды им надо было. И тем чаще говорил Ежик:

   — Мучители вы мои. И когда я только от вас отмучаюсь.

Отмучился. Выросли ежата, разбрелись по лесу, своими семьями жить начали. И тихо стало у Ежика в домике: он да жена. И пошуметь некому. И скучно стало. Вернется вечером Ежик с охоты, а его и не встречает никто, а бывало...

И вспоминал- Ежик ребят своих. Все вспоминал: и как у них глазки прорезались, и как они колючками обрастали, и как прощались с ним, когда уходили.

И сказал Ежик как-то жене своей:

   — Плохо у нас, жена, без ребят стало.

   — Но ты же вон как мучился с ними.

   — Да, мучился, — согласился Ежик, — но без этой

муки мне теперь и жизнь не в жизнь. — И подумав немного, добавил: — Только и жил, пока мучился. А сейчас что у меня за жизнь? Так, время только идет...

И, кряхтя по-стариковски, полез на печку.

ПРИСНИЛСЯ БАРСУКУ СОН

Все утро сидел Барсук у своей норы и вспоминал, какой ему сегодня ночью сон снился, измучился, а вспомнить никак не мог. А хотелось вспомнить, чтобы потом ходить по лесу и рассказывать всем:

   — Вот мне какой сон приснился...

Но сон не вспоминался. «Ладно,— решил Барсук, — позавтракаю на сытый желудок, может, легче вспоминаться будет». И вдруг приподнялся:

   — Завтрак...

Глаза его расширились:

   — Завтрак! Ну да, так и есть — завтрак. Вспомнил!..

Снилось ему, будто идет он домой с ночной охоты, несет связку мышей, думает: «Позавтракаю сейчас и спать лягу». Смотрит, идет ему навстречу Лиса.

   — Хочешь, — говорит, — узнаю, о чем ты думаешь? О себе ты думаешь, чтотгы Барсук добрый.

Не думал Барсук о себе так, но подтвердил.

   — Точно, — говорит Барсук, — о доброте я о своей думал..

А Лиса смотрит ему в глаза и говорит:

   — А сейчас ты думаешь: «Вот возьму и подарю Лисе мышей своих, пусть она видит, что нив самом деле добрый». Верно я отгадала твои мысли?

   — Верно, — подтвердил Барсук, и вдруг спохватился: так ведь он же совсем и не думал так. Да и с чего бы это он стал такие дорогие подарки Лисе делать? Он всю ночь за этими мышами охотился, даже живот оцарапал, пока поймал. И теперь отдать? Ни за что!

Но ведь и за язык никто его не тянул, сам сказал, что он добрый и собирается Лисе подарок сделать. Назад отступить — жадным прослыть. И отдал Барсук своих мышей Лисе и остался без завтрака.

Вот какой Барсуку сегодня ночью сон приснился. Все утро он сидел у норы, вспоминал его. Измучился, но все-таки вспомнил. Вспомнить вспомнил, а толку что? Такой сон никому не расскажешь: смеяться будут. Скажут: «Ты, Барсук, даже во сне глупый».

«Нет уж, такой сон лучше при себе держать», — подумал Барсук и полез в нору завтракать. Лез, ворчал:

   — Время только зря на воспоминания потратил,

ЦВЕЛА В ЛЕСУ МАЛЬВА

Расцвела на полянке в лесу Мальва, алая, душистая. Прилетели бабочки, подпудрили крылышки ее пыльцой. Летали потом по лесу, говорили всем:

   — Мальва расцвела. Мальва расцвела — душистая.

Прилетели к ней пчелки. Напились нектара ее. Летали потом по лесу, говорили всем:

   — Мальва расцвела. Мальва расцвела — нектарная.

И захотелось всем в лесу посмотреть, как цветет Мальва. Первым Заяц прибежал. Понюхал и глаза зажмурил — пахнет как! Потрогал лапкой и языком прищелкнул —мягкая какая.

Заяц убежал, Лиса пришла. Ткнулась длинным носом в алые лепестки— понюхала. Лапку протянула — пощупала. Сказала:

   — Не зря говорят: другого такого цветка не найти в лесу.

Лиса ушла, Белка пришла. Понюхала — ух ты! Пощупала — ох ты! Так бы и стояла, нюхала да щупала, если бы не подтолкнул Соболюшка:

   — Уходи, моя очередь.

И Соболюшка долго не застоялся: и его подтолкнули. Все шли на Мальву поглядеть. И все нюхали и щупали ее. Пришел и Барсук. Не хотел идти, да больно много говорят в лесу о Мальве: что лучше ее и цветка больше нет. Пришел поглядеть Барсук, так ли это.

Вышел на полянку, смотрит: стоит посреди нее что-то вялое и на цветок-то не похожее. И это— Мальва!

Поглядеть не на что, а — хвалили. Другие цветы куда лучше.

   — Вот и верь после этого разговорам, — сказал Барсук и ушел.

А Мальва на полянке стоять осталась. И сейчас стоит, захватанная, поблекшая, будто и не цветок вовсе. Заяц прибегал, удивился:

   — И чего я в ней красивого нашел когда-то?

Приходила Лиса и тоже удивилась:

   — Как могла мне нравиться такая!

А Белка, та ничего не сказала. Она только подумала: «Фи, какая... А я ёще прикасалась к ней», — и побежала на речку лапки мыть.

О ЧЕМ СПОРЯТ ЗАЙЦЫ

Задумали зайцы волка казнить. Житья им от него не стало: ест он их и ест. Собрались у старой березы и начали совет держать: где, на каком месте казнить его.

Заяц Длинные Уши сказал:

   — Давайте повесим его у Ванина колодца. Место здесь красивое. Дубовым листом пахнет, и цветов разных много.

   — Ну уж и место выбрал, — сказал заяц с Лысой горы. — Если уж где и вешать волка, так это у нас на горе. На самой макушке. И снизу его видно будет, и сверху, он будет весь на виду. Очень удобное место для кавнй.

   — Нет, — сказал заяц Рваный Бок, — на Лысой горе он быстро высохнет. Надо его повесить посреди Бобровой запруды.

И зайцы заспорили. Такое тут началось: лапами размахивают, друг на друга наскакивают, такой гуд по лесу идет, что не поймешь даже, кто чего кричит.

Так зайцы ничего и не решили в тот день. Не решили и до сегодняшнего дня — все спорят. Как сойдутся, так и начинают спорить:

   — У Ванина колодца, — кричат одни.

   — На Лысой горе, — кричат другие.

   — Посреди Бобровой запруды, — кричат третьи.

Спорят зайцы. Никак договориться не могут, где

волка казнить. А волк знай себе ест их. И не обращает внимания на место. Где поймает, там и съест.

И у Ванина колодца ест.

И у Лысой горы ест.

Одного даже у Бобровой запруды поймал. Ну и съел, конечно.

КОГДА ПОМОЧЬ НЕКОМУ

Услышит, бывало, медведь Тяжелая Лапа как сосед кричит: «Помогите, бьют меня! — лезет поскорее в берлогу. Забьется в угол потемнее, сидит, бурчит:

   — Лес большой. И без меня есть кому помочь Потапу.

И всегда так было: как только услышит, что бьют Потапа, лезет в берлогу. А один раз сам попался. Прижали его медведи из. соседней рощи и ну тузить, под бока подсаживать.

Завопил медведь Тяжелая Лапа:

   — Помогите, бьют меня!

Увидел, что Потап мимо идет, заорал еще пуще:

   — Бьют меня, помоги, Потапушка.

Но Потап сторонкой, сторонкой и ушел н чащу.

Надавали медведи тумаков медведю Тяжелой Лапе и ушли. А медведь Тяжелая Лапа к Потапу побежал. Пришел к нему и ну корить, выговаривать:

   — Что же ты не помог мне? Ты же видел — бьют меня.

   — Видел, — подтвердил Потап.

   — Ты же слышал — зову я тебя.

   — Слышал, — подтвердил Потап.

   — Что же ты не пришел выручать меня?

   — А я подумал: лес большой, и без меня есть кому помочь тебе. И прошел мимо.

Почесал медведь Тяжелая Лапа шишку над глазом, сказал:

   — Ты уж если услышишь в следующий раз— кричу я, беги скорее. Ты так всегда думай: кроме тебя мне помочь некому.

Бежала Лиса мимо берлоги медвежьей. «Дай, — думает, — погляжу, что медведь делает». Заглянула в щелку, а медведь сидит за большим столом и большой ложкой из большой миски мед ест.

Потянула Лиса дверь на себя, а она закрыта. Тук- тук — она тогда лапкой, а сама все в щелку смотрит, что медведь делать будет.

Вскочил медведь из-за стола, оттащил миску с медом в дальний угол, прикрыл ее лопухом и уж только тогда голос подал:

   — Кто там?

   — Я это, Иваныч, — Лиса. В глаз что-то попало мне. Погляди, пожалуйста.

Впустил медведь Лису в берлогу. Глядит ей в глаз, а он чистехонек, ну даже самой крохотной пылинки в нем нет. А Лиса говорит:

   — Ты лучше, Иваныч, смотри, чтобы мне к тебе второй раз этакую даль не тащиться.

А сама думает: «Как же это косолапого заставить медком меня угостить?» И тут затирикал Сверчок в углу:

   — Тир-рик... Тир-рик...

Навострила Лиса уши:

   — Что, что?.. Ну и что? Его миска. Он куда хочет, туда и ставит ее.

   — О чем это ты?—спросил медведь.

   — Да вон Сверчок мне говорит,—отвечает Лиса,— что ты миску со стола в угол составил и лопухом прикрыл. А я ему и говорю: Иваныча миска, а он свою миску куда хочет, туда и ставит.

   — Верно ты говоришь. Какое дело Сверчку, куда я миски свои ставлю.

А Сверчок опять в углу затирикал:

   — Тир-рик... Тир-рик...

И опять Лиса уши навострила, будто слушает.

   — Что? Что? Ну и что? На то и миска, чтобы в ней держать что-то.

   — О чем это ты? — насторожился медведь.

   — Да все Сверчок этот. Говорит, что у тебя в миске — мед. А я ему и говорю: «Ну и что? На то и миска, чтобы в ней держать что-то».

   — Верно говоришь. Какое дело Сверчку, что я держу в своих мисках.

И опять Сверчок в углу затирикал:

   — Тир-рик... Тир-рик...

И опять Лиса уши навострила, будто слушает:

   — Что, что?... Ну, это ты брось. Не такой Михайло Иванович медведь, чтобы скряжничать... У него натура широкая, он каждого пригреть и приласкать норовит.

   — О чем он там еще? — громыхнул медведь басом.

   — Да говорит что ты это от меня мед спрятал, чтобы не потчевать меня.

   — Вот брехун, возмутился медведь и грохнул на стол миску с мёдом. — У меня и в мыслях не было такого. Садись, угощайся.

Сидела Лиса за большим столом, ела большой ложкой из большой миски мед, а Сверчок тирикал себе в углу свою всегдашнюю песенку. Слушал его медведь и думал: «Какие квартиранты бывают... Живет в моей берлоге, моим теплом греется и выдает мои тайны. Ну погоди, вот Лиса уйдет, доберусь я до тебя, предатель...»

НЕБЫЛЬ

Пришла к Ежику старость и пригнула его к земле, старичком сделала — стареньким-стареньким. Глянешь на него и удивишься — и как в нем еще душа, в таком хилом, держится. Кажется, вздохнет сейчас еще раз, а уж еще раз вздохнуть и силы не хватит.

Но хватало у Ежика силы не только на новый вздох, но и на сказку. Уйдут молодые ежики на охоту, кликнет он к себе ребятишек, предупредит:

   — Ну, у меня не шалить и не содомить. Сидеть тихо.

И начнет им разные лесные истории рассказывать. Жил он долго, повидал много, слушай только. А как- то сбежались к нему ежата, сказки ждут. Он и говорит им:

   — Расскажу я вам, ребятки, сегодня о себе самом Вы знаете, какой я когда-то бедовый был да сильный.

у-у-у! Бывало, наколю на себя осенью десятка полтора яблок и цесу их домой и хоть бы мне что.

Слушают его ежата и пересмеиваются между собой: ну ведь это же небыль. Шутит дедушка Ежик. Где уж ему полтора десятка яблок на себе унести, когда его и одно к земле придавит. Дышит чуть, а тоже хвастается — полтора десятка! Куда ему, ветхому такому, яблоки носить.

А Ежик щурит маленькие глазки, рассказывает:

   — А вы знаете, ребятки, сколько во мне когда-то прыти было, у-у-у! Один раз поймали меня школьники и унесли к себе в живой уголок. Забыли вечером дверь закрыть, я и убежал. И всю ночь по степи бежал, пока до дому не добежал.

Слушают его ежата и пересмеиваются между собой: ну ведь и это небыль. Шутит дедушка Ежик. Где уж ему пробежать столько, когда он вон чуть сидит даже. Дохни на него, посильнее, он и повалится. А тоже хвастает — всю ночь бежал.

А Ежик щурит маленькие полинявшие глазки, рассказывает:

   — А какой я на озорство гораздый был, у-у-у! Расшалюсь, бывало, ну прямо на голове хожу.

Слушают его ежата и пересмеиваются между собой: ну ведь небыль же и это. Шутит дедушка Ежик. Какой из него озорник, где уж ему на голове ходить, когда уж он на ногах без помощи стоять не может, а хвастается.

И чтобы уличить Ежика во лжи, спросил его Ежонок:

   — И когда же это было, дедушка Еж?

   — Когда я молодым был,— ответил Ежик.

И прыснули ежата в ладошки —ну ведь небыль же и это. Шутит дедушка Ежик. Никогда он молодым не был. Они уж вот с весны живут, и всё время он старенький-старенький. Ох, уж эти старики, как они хитро шутить умеют. Наскажут такое — только слушай. Молодым, говорит, был. И кто ему поверит?

БРАНИТ ЛИСА МЕДВЕДЯ

Повадился медведь Тяжелая Лапа к Лисе в гости ходить. Не успеет через порог перевалить, а уж спрашивает :

   — Чем ты меня, Лиса, сегодня потчевать будешь?

Так и хочется Лисе крикнуть:

   — Колом по башке.

Совсем медведь одолел ее. Но как крикнешь? Он — медведь. Он такое с тобой сотворить может, что и голоса навсегда лишишься.

Крепится Лиса, хоть и надоело ей кормить медведя. И вот как-то поймала она куропатку в роще, ощипала ее, только есть собралась, а медведь лезет через порог.

— Здравствуй, Лисонька.

И за стол вдвинулся:

   — Ну чем ты меня сегодня потчевать будешь? Готов я.

«Ну, — думает Лиса, —была не была, а сейчас я тебе все, косолапый, скажу. Хватит тебе объедать меня».

И сказала:.

   — Бессрамный ты, ни стыда в тебе, ни совести. За космы бы тебя да мордой в грязь.

И поднялся медведь Тяжелая Лапа во весь рост:

   — Что?!

Тут же у Лисы и сердце в пятки ушло. Совсем она

иным голосом заговорила:

   — Совести, говорю, в тебе нет. Не мог ты разве раньше прийти? Уж я ждала тебя, ждала... Куропатку вон ощипала.

   — А, ну тогда другое дело, — опустился медведь на лавку и куропатку к себе придвинул.

Наклонился над нею, приглядывается, с какого конца есть ее. Жалко Лисе куропатку стало. «Ну,— думает, — сейчас уж я тебе все скажу, косолапый. Пора тебя отучить от моего дома, дармоеда».

И сказала:

   — И все же ни стыда в тебе, ни совести. Что ты на мою куропатку глаза пялишь?

   — Что?! — забасил медведь и с лавки приподнялся.

И опять у Лисы сердце в пятки ушло. Совсем она иным голосом заговорила:

   — Бессовестный, говорю, что ты на мою куропатку смотришь? Ее поскорее есть надо, а ты глядишь только.

   — А> ну тогда другое дело, — прогудел медведь и съел куропатку. Поднялся из-за стола и пошел к порогу.

«Ну, — думает Лиса, — уж сейчас я тебе, косолапый, все скажу. Оставил меня голодать».

И сказала:

   — Не приходи ко мне больше, окаянный.

   — Что?! — повернулся медведь Тяжелая Лапа.

И сразу понежнела Лиса:

   — Не приходи, говорю, ко мне больше поздно так. Уж я всегда жду, жду...

-— А, это другое дело, — прогудел медведь и головой покачал, — ох, и язык у тебя острый, так и колется... Ну уж ладно, так и быть, я завтра пораньше приду.

И пришел. Только Лиса гуся разделала, а он лезет через порог, кряхтит.

   — Чем ты меня, Лисонька, сегодня угощать будешь?

Лиса покраснела вся от гнева:

   — Колом по башке, — кричит.

   — Что?!— возвысился над нею медведь.

И простонала Лиса:

   — Колом по башке, говорю, угостила бы тебя, если бы не люб ты был мне, а то вон гуся приготовила.

— А, — прогудел медведь Тяжелая Лапа и вдвинулся за стол, — а я уж думал... Ну, где твой гусь-то?.. У, мясистый какой. Волоки его сюда скорее, готов я.

КОЛЕТ БУРУНДУК ОРЕШКИ

Заболели у Бурундука зубы, тяжело ему стало орешки грызть. Попробовал камешком колоть их, лапки отшиб. Увидел, Белка по веткам кедровым скачет, позвал ее.

   — Зубы, — говорит, — у меня болят. Давай, ты мне будешь орешки грызть, а я тебя буду кормить за это.

Согласилась Белка. Усадил ее Бурундук за стол, орешками потчует:

   — Сперва сама поешь, а потом уж мне грызть будешь.

Наелась Белка, стряхнула скорлупки ореховые с груди, спрашивает:

   — Сколько тебе на день орешков нужно?

   — Да пятьдесят разгрызи и хватит мне, — сказал Бурундук и насыпал перед Белкой горку орешков. — И не спеши, я тебя не тороплю. Как управишься. Сам

знаю — нелегкое это дело.

Подсела Белка к орешкам — хруп, хруп, — нахрупала пятьдесят штук, придвинула к Бурундуку:

   — Ну вот, тебе на день хватит. Ешь, а я побегу поиграю.

Взбежала по кедру на макушку и ну по веткам скакать. И призадумался тут Бурундук, раскинул умом. Нет, думает, плутовство это: час работать, день гулять. Он думал, что Белка весь день будет ему орешки грызть, а она за полчаса управилась.

И сказал Бурундук Белке:

   — Не нужна мне такая помощница: ты на меня всего полчаса трудишься, а я тебя весь день корми.

   — Так я же тебе на весь день орешков нагрызаю, тебе же больше не надо.

   — Все равно плутовство это, — сказал Бурундук и прогнал Белку.

И теперь по всем дням сидит Бурундук у пенечка и колет на нем орехи камешком. Один раз попадет по ореху, а три раза по пальцам. Плачет от боли, а Белку не зовет: уж больно быстро она с работой управляется, за что ее кормить?

ИМЕНЕМ ОТЦА

Жил в степи Хорь. Бывало, стоило ему только высунуть голову из норы, как все суслики прятались. Больно он ловко расправлялся с ними. Где найдет, там и придушит.

   — Будешь, — говорит, — знать, как таскать зерно с колхозных полей.

Вот какой это был Хорь. По всей степи о нем слава добрая шла. По сто двадцать сусликов в год съедал, а душил еще больше. Но и он жил-жил да и умер. А сын и теперь живет. Но он совсем не в отца пошел. Ленивый — жуть. Только отцом и славен.

Придет к какому-нибудь хорю в гости и говорит:

   — Ты знаешь, у меня отец какой был?

И начинает об отце своем рассказывать. Рассказывает-рассказывает и вдруг спросит:

   — У тебя не найдется поесть чего-нибудь? Что-то проголодался я будто.

Как не угостить чем-нибудь сына такого знаменитого отца. А Хорек поест, скажет:

   — Да, великим Хорем отец мой был.

И опять начинает об отце рассказывать. Рассказывает-рассказывает и спросит между прочим:

   — А у тебя не найдется чего-нибудь в дорогу мне, а то вдруг поесть захочу.

Так и ходит по гостям всю свою жизнь; сегодня к одному, завтра к другому. По всей степи известен, как и его отец. И когда видят хори, идет он, говорят своим детям:

   — Вон идет тот самый Хорек.

   — Какой?

Да который именем своего отца кормится.

А сын великого Хоря останавливается возле кого-нибудь и говорит: — Ты знаешь у меня отец какой был?

Но все уже знают, зачем он говорит это, и несут угощение: нельзя же отказать в еде сыну такого знаменитого отца.

АКУЛА

Жил-был кит. Звали его Кашалот. Вместе с ним в том же океане жила и Акула. У нее была большая пасть и крепкие зубы. Была она жадная, загребистая. Хапала своей пастью все, что попадало на глаза. Увидит, плывет что-то, и сразу —: хап! Съестное, несъестное — хап! Сперва хапнет, а потом почувствует, что есть нельзя, выплюнет. Где она появлялась, все хоронились кто куда, а она плыла с разинутой пастью и хапала, хапала, хапала все, что встречалось на пути.

Соседка она была беседливая и часто приплывала к киту посумерничать. Лежала, покачивалась на волнах, смотрела, как он отцеживает из океанской воды креветок, думала: «Вот простофиля: хватать надо, а он цедит, цедит...»

И спрашивала с прдковыркой:

—. Ты все цедишь?

— Цежу, — отвечал кит и спрашивал в свою очередь: — А ты все хапаешь?

Акуле это слово не нравилось, и она поправляла Кашалота:

   — Не хапаю — хватаю.

Иногда она говорила киту:

   — Шальной ты какой-то. Сам длинный, а ум короткий. Иметь такой захватистый рот и выцеживать креветок. Мне бы такую пасть, как у тебя, я, знаешь; сколько нахватала бы всего.

Цо она и своей пастью хватала немало. Кит сколько раз предупреждал ее:

   — Ох, ты и дохапаешься когда-нибудь.

А она отмахивалась от него:

   — В океане мне, кроме тебя, бояться некого. А ты обидеть не можешь, я знаю.

И распахивая пошире огромную зубастую пасть, хапала, хапала, хапала все, что встречалось на пути.

По утрам она поднималась из глубины наверх и смотрела на красное солнце. Эх, дотянуться бы до него, отхватить бы кусок поувесистее, узнать, какое оно на вкус, это солнце.

По нескольку раз на день она разгонялась изо всей силы и, выныривая из океана, кидалась в небо. Но солнце было высоко, и Акула напрасно щелкала зубастой пастью.

Звезды она не любила: мелкие, как креветки. Их пусть кашалот выцеживает.

   — Мне звезды не нужны, — говорила акула. — Мне бы солнца кусок.

Но вместо солнца хапнула она однажды крючок с наживкой. Сперва хапнула по привычке, а потом почувствовала, что есть нельзя, хотела выплюнуть, да не смогла: крепко вцепился крючок в желудок.

Лежала акула на мокрых досках палубы и глазом смотрела на солнце. Всю жизнь она мечтала дотянуться до него и попробовать, какое оно на вкус.

Акула разевала зубастую пасть, но солнце и теперь было слишком далеко.

ОТУЧИЛСЯ

Навадился медвежонок Ивашка выпрашивать все у Мишука. Что ни увидит у него, сейчас же лапу тянет — дай. Надоело это Мишуку. И решил он полечить его от этой йривычки. Приходит к нему и говорит:

   — А сегодня мне мать дала...

А Ивашка и дослушивать не стал, чего же мать Мишуку дала, поскорее лапу вытянул:

   — Дай мне, Миша... Ну хоть немножко.

А Мишуку только этого и надо — чтобы попросил он.

   — Зачем же, — говорит, — немножко. Если уж делиться, так честно — поровну.

Размахнулся и шлепнул Ивашку по шее.

Ты чего дерешься? — возмутился Ивашка и уже кулаками замахал было.

Но Мишук остановил его.

   — Не дерусь, — говорит, — а делюсь. Мне мать сегодня два раза по шее дала. Я тебе честно, как обещал, половину отдал. Я всегда тебе все даю, что ты просишь.

Сказал и домой пошел. Дня через три встречает Ивашку на просеке и говорит загадочно:

   — А у меня есть...

А Ивашка, как всегда, и дослушивать не стал, что же есть у Мишука, поскорее лапу вытянул:

   — Дай и мне, Миша... Ну хоть Немножко.

А Мишуку только этого и надо. .

   — Зачем же, — говорит, — немножко. Если уж делиться, так честно, чтобы и у тебя столько же было.

Дал Ивашке по затылку палкой, аж гуд по лесу пошел.

   — Ты чего дерешься? — возмутился Ивашка и замахал было кулаками.

Но Мишук остановил его.

   — Не дерусь, — говорит, — а делюсь. Ты же сам просил дать тебе, что у меня есть. У меня есть шишка на голове. Вот и у тебя теперь есть она. Я же всегда тебе все даю, что ты у меня просишь.

Сказал и пошел домой. А вчера увидел Ивашку в малиннике и говорит:

   — А у меня есть...

Как услышал это Ивашка, так и лапами замахал.

   — Мне, — кричит, — ничего не надо, у меня у самого все есть.

О ПНЕ И ЕЖИКЕ

На тропинке в роще стоял, и давно уже, старый престарый пень и мешал всем: обходить его все время стороной надо было. Шел как-то мимо него Медведь, остановился:

   — Эк пень не у места стоит как. Убрать бы, да он вон большой какой, не сдюжить мне с ним. Да и не- можется мне сегодня что-то.

Медведь прошел, Волк на тропу вышел. Пощелкал на пень зубами:

   — Все стоишь? Ух, как надоел ты мне.

А столкнуть пень с тропы и не попытался даже: что без толку пытаться, когда он вон какой — в два обхвата. Будешь возле него топтаться, пупок надрывать.

Волк прошел, Барсук на тропу вышел. Поглядел на пень, головой покачал:

   — Как ты мешаешь всем.

А столкнуть пень с тропы и не подумал даже.

Если уж Медведь с Волком прошли мимо, то где уж ему, Барсуку, справиться.

И случилось той тропой Ежику пробегать. Увидел он пень, остановился.

   — Чего это он здесь стоит? Убрать его надо.

Уперся грудью, пень и повалился. Внутри-то он,

оказывается, иструхлявел давно, никакой в нем тяжести не стало. Откатил его Ежик в сторону, стоит

отряхивается, в порядок себя приводит, а Барсук идет:

— Это ты его?

   — Я.

   — Как это тебе удалось? Он же вон большой ка- кои.

   — Так он весь давно отрухлявел. Я его толкнул, он и повалился.

Барсуз прошел, Медведь на тропу вышел.

   — А где же пень, что стоял здесь?

— Да я его вон, в сторону откатил, — показал Ежик.

Удивился Медведь:

   — Как же это ты сдюжил с ним? Он же вон с виду тяжелый какой.

   — А я о тяжести не думал, — говорит Ежик. —

Я смотрю — мешает он всем. Дай, думаю, попробую- толкнуть. Толкнул, он и повалился. Оказывается, пень давно отрухлявел изнутри, никакой тяжести в нем нет.

— Смотри, — стоял Медведь перед Ежиком и скреб

в затылке, — как оно бывает: думаешь — пень, думаешь — сила, а он уж внутри труха давно, толкни и повалится. Вот только догадки не всегда хватает толкнуть его.

III

ДАР ПОЛЁТА

СМЕРТЬ СТАРОГО ДУБА

Дуб был стар. Об этом все в лесу знали. Знали, что он живет давно, хотя точно никто не мог сказать, как давно живет он. Соседка его, Сосна, говорила:

   — Когда я родилась, он уже был и широким и высоким. Его уже тогда считали все старым, а было это сто лет назад.

Так говорила Сосна, а деревьям помоложе и сказать было нечего. Им казалось, что Дуб здесь всегда был и всегда он зеленый, свежий, как все. Правда, весной он покрывался листьями чуть позже других.

   — Это от старости, — говорила Сосна, — все-таки нелегко в его годы все еще быть зеленым.

Зато осенью он позже всех расставался со своей листвой. Другие деревья, бывало, уже облетят, а он до

самой зимы, а иногда и зимой еще все держит на себе свой порыжелый наряд.

И все понимали в лесу: может, это у Дуба последние листья, может, думает он, что не хватит у него больше сил зазеленеть еще раз, потому и не расстается так долго со своими листьями.

Однажды он упал. Это было утром, на заре. Деревья еще дремали, когда раздался крик белки Рыжее Ушко:

“ Смотрите, Дуб падает!

У белки с Дубом была давняя дружба. Каждую весну она строила среди ветвей рядом с птичьими гнездами свое гнездо и выводила бельчат. И даже когда Дуб стал совсем старым и птицы покинули его, она все еще жила среди его ветвей и продолжала бы жить, если б Дуб не сказал ей:

Ты не делай больше на мне гнезда своего.- Я умру скоро.

И белка перебралась жить на Сосну.

В эту ночь она спала плохо и проснулась, когда все еще в лесу спали. Она высунулась из гнездышка и увидела Дуб. Он падал, и Белка поняла: Дуб умирает. И закричала:

— Смотрите, Дуб падает.

И он упал. Это случилось на заре, когда готовилось взойти солнце. Осина, что стояла рядом с ним и всю жизнь завидовала, что он так долго живет, воскликнула;

— Э, да он весь уже пустой внутри, выгнил. А молодым притворялся.

   — Не притворялся, он был молодым, — сказал Ясень.

А Сосна добавила:

   — У него все внутри выболело, это верно. Но никто из нас никогда не слышал, чтобы он охнул или пожаловался на свою болезнь. А ты, Осина, не прожила и десятой доли его жизни и уже надоела всем

своим скрипом.

И Сосна отвернулась от нее. И другие деревья отвернулись, а Дуб лежал среди цветов, вытянувшись во всю длину, и было странно видеть его таким — лежащим. Всем казалось, что он поднимется сейчас и простоит еще столько же, сколько простоял, — тысячу лет.

ДРЕВЕСНИЦА

Как и другие лягушки, в детстве она была лягушонком. Ночью обычно спала, а утром залезала на широкий лист кувшинки и сидела на нем весь день. Лист представлялся ей островом, большим, необитаемым.

— Я одна на нем. Одна на всем острове, — говорила она, поглядывая, как плавают вокруг лягушата. Йх было много в речке. Они уже учились квакать» а она сидела на листе кувшинки и молчала.

Подружки спрашивали ее:

   — А почему ты не учишься? Пора.

Маленькая, серенькая, она пожимала плечами, не

знала, как сказать им, что ей не хочется квакать.

   — Я хочу петь, — говорила она, и все смеялись над нею.

   — Поют только птицы, а ты же не птица.

Она и сама знала, что она не птица, но ей хотелось петь и совсем не хотелось квакать. Она чувствовала в себе песню, но запеть боялась: вдруг не получится, и тогда засмеют ее на речке. И потому она молчала, сидела по целым дням на листе кувшинки и молчала.

Но однажды она выбралась из речки и ушла в Го- реловскую рощу. Она все-таки решилась пропеть свою песню, а в роще это сделать удобнее: если она и заквакает в роще, никто не удивится, на то она и лягушка, чтобы квакать. А если не получится у нее песня, она вернется на речку и будет жить, как все, и никто никогда не узнает, что она пробовала петь.

Так рассудила лягушка и так сделала: пришла в рощу, спряталась между корнями старой липы и запела. Она пела о речке, о цветах и листьях кувшинки, о солнце, которое светит всем. Она пела свою песню, и птицы на время притихли. Никто из них никогда не слышал такой песни. Они не слышали, чтобы пели лягушки.

В речку к себе она больше не вернулась: бултыхаться в мутной воде и квакать — ей этого не хотелось. И она осталась в роще, среди птиц и зеленых деревьев, и зовут ее все древесной лягушкой — Древесницей. Поет она часто. И деревья говорят о ней:

— Хорошо, что она пришла к нам. У нас здесь все поют, и теперь у нас одной песней стало больше.

ДОБРОЕ СЛОВО

У Пеночки-веснички вывелись в гнездышке птенцы. Это были первые ее птенцы. Она радовалась им, всем показывала. Увидит Мухоловку, зовет ее:

   — Мухоловушка, посмотри: у меня птенцы в гнездышке.

Не успеет Мухоловка улететь, она уж Дрозда кличет :

   — Дрозд, ну что ты там все щелкаешь? Иди посмотри, какие птенцы у меня в гнездышке лежат.

На старом березовом пне грелась Гадюка. Услышала она, как говорила Пеночка-весничка Зарянке:

   — Это они у меня пока птенцы, а вырастут — птицами будут.

«А вот и не будут, — подумала Гадюка, сползая с пня. — Кольну сейчас каждого по разу и нечему радоваться будет».

Ее не любили в лесу. Никто не дружил с ней, и она решила Пеночке-весничке отомстить сразу за всех. А Пеночка увидела ее и крылышками всплеснула:

   — Змеюшка, милая, посмотри, какие у меня птенцы в гнездышке... Ну что ты остановилась? Иди сюда.

Но Гадюка не двигалась с места. Она не ожидала, что Пеночка так радостно встретит ее. Ее, Гадюку, все в лесу Гадюкой зовут, а Пеночка сказала «змеюшка», а Пеночка сказала «милая». И Гадюка не двигалась с места.

   — Ну что же ты, — погрустнела Пеночка. — Ты не хочешь посмотреть птенцов моих? Это они ведь пока только птенцы, а вырастут — птицами будут.

Гадюка приподняла над гнездом Пеночки голову. Увидела пять розовых живых комочков с открытыми, ртами. Сказала:

   — Они будут птицами.

И отодвинулась в сторону. С тонкой губы ее упала на лист воробьиного горошка тяжелая капля яда. И лист сразу же стал черным.

ВАХТА

Это только теперь земля наша старенькой стала, морщинками оврагов покрылась, взбугрилась вершинами гор, а когда-то она была молодой и все на ней только-только рождалось. Родилось однажды и первое Озеро, Лежало оно в своих берегах и думало. И думы его были светлыми и чистыми, как отраженное в нем небо.

Думало Озеро: вот придут к нему травы, поселятся на его берегах птицы и будет возле него и красиво, и весело. И когда пришли и встали у его берега три цветка, три друга — Трилистник, Белокрыльник и Сабельник, — сказало:

   — Вам здесь хорошо будет: я буду досыта поить вас водой.

   — Смотрите, какое приветливое Озеро, — сказал товарищам Трилистник. И предложил: — Давайте создадим для него что-нибудь такое, чем оно могло бы гордиться.

Сабельник подумал и сказал:

   — Давайте украсим его берега такими цветами, каких еще никогда на земле не было.

И на следующую же осень он поднял над собой темно-красные цветы из пяти лепестков. Не цветы огненные звезды.

Колыхнулось Озеро, плеснуло в берег волной:

   — Вот это да!

И Трилистник с Белокрыльником подтвердили:

   — Что да, то да!

А Белокрыльник даже добавил при этом:

   — Лучше, чем у Сабельника, мне цветов не создать, поэтому я придумаю какие-нибудь необыкновенные ягоды.

Он думал всю весну, а к середине лета поднял над собой гроздья красных ягод. Таких ягод больше ни у кого в округе не было, и они были далеко видны.

Колыхнулось Озеро, плеснуло в берег волной:

   — Вот это да!

И Сабельник с Трилистником подтвердили:

   — Что да, то да!

А Трилистник даже добавил при этом:

   — Никогда мне не создать ни лучших, чем у Сабельника, цветов, ни лучших, чем у Белокрыльника, ягод. Поэтому я придумаю для Озера что-нибудь другое.

Он думал все лето, а когда пришло время рассеивать семена, воскликнул:

   — Я рассею семена по Озеру. Они прорастут, и Озеро станет зеленым.

Так он и сделал: засеял Озеро своими семенами. На следующую осень он опять засеял его, и так засевал его год за годом и засеял от берега до берега. И Озеро стало зеленым. Колыхнулось Озеро и плеснуло в берег волной:

   — Вот это да!

И Сабельник с Белокрыльником подтвердили:

   — Что да, то да!

А Белокрыльник даже добавил при этом:

   — Ты здорово придумал, Трилистник: сделать зеленым Озеро. Но надо его сделать еще зеленее. Мы поможем тебе с Сабельником.

И они тоже стали засевать Озеро своими семенами.

Они прошли по нему от берега до берега, и следом за ним приползли мхи и укрыли Озеро толстой зеленой кошмой. И не стало на земле Озера: превратилось оно в болото, и начали тонуть в нем звери. Увидел это Трилистник и понял: вместо радости беду принес он Озеру. Сказал товарищам:

   — Ошиблись мы немного. Не надо нам было на воду спускаться. Надо бы у берега расти. Идемте к берегу.

Но Сабельник с Белокрыльником только посмеялись над ним.

   — Чудак ты, чудак! Ты же замечательно придумал: сделать зеленым Озеро. Теперь оно, как лужайка, — сказали они и остались, где были.

И тогда Трилистник один пошел к берегу. Встал возле него и поднял над собой крупную кисть белорозовых цветов. Закачал ею из стороны в сторону предупреждая:

   — Будьте осторожны: дальше — болото.

И звери перестали сворачивать к Озеру. Не понравилось это Сабельнику с Белокрыльником, и они перебрались жить на соседнее озеро, его превратили в болото. Но вслед за ними пришел и встал у берега Трилистник. Поднял над собой, как, фонарь, бело-розовую кисть цветов, и все опять услышали его голос:

—- Будьте осторожны... .

Ему верили и обходили болото стороной.

С той поры, когда случилось это, прошла не одна тысяча лет. Много озер превратили в болото Сабельник с Белокрыльником. И к берегу каждого из них

пришел й встал Трилистник. В ненастье и вёдро, днем и ночью стоит он как часовой и предупреждает:

— Дальше болото, будьте осторожны.

И за эту верную службу дали ему еще одно имя —

Вахта. Й теперь все на земле знают: туда, где стоит Вахта-Трилистник, идти нельзя — там болото.

ВАНЬКА МОКРЫЙ

По ночам на окошке у бабушки Агафьи разговаривали цветы. Все три окна ее небольшого домика были заставлены цветами. Днем они глядели на улицу, показывали прохожим зеленые ладошки листьев, делали вид, что кроме как стоять в горшочках и цвести они больше ничего не умеют. Но по ночам, когда все в доме затихало и бабушка смотрела свои сны, цветы оживали и начинали разговаривать.

Так бывало каждую ночь: оживали цветы и по очереди рассказывали друг другу до утра о себе. Всем было интересно, и ночи проходили быстро. Но был среди них цветок, угрюмый, насупленный. Никто никогда не видел, какие у него цветы, и никто никогда не слышал его голоса. Он всегда молчал, смотрел сквозь стекло в темные глаза ночи и плакал. Это все видели: из листочков его падали светлые капли.

Его горшочек стоял рядом с горшочком Бегонии, и Бегония жалела, что ей попался такой скучный|

неразговорчивый сосед. И вдруг ночью, когда затихло все в доме и цветы начали оживать, он повернулся к Бегонии и сказал:

   — Послушай, Бегония, ты знаешь, кто я?

   — Конечно. Ты — Ванька Мокрый.

   — Э, это меня так бабушка зовет за слезы мои, но никто не знает из вас, почему я плачу и никто не знает из вас моего настоящего имени. Меня зовут Огонек.

   — Странное какое имя, — сказала Бегония. — Огонек, а никогда не горишь, никогда не цветешь.

   — В этом вся и печаль была моя, что не давала мне бабушка зацвести. Я такой: отцвел и помер, а

если срезать бутоны моих цветов, не давать им расцвести, я могу жить долго. Вот она и высматривает,

нет ли на мне бутонов, и, как увидит, срезает. Но она все-таки проглядела.

   — Как проглядела? — воскликнула Бегония.

   — Да уж так, — сказал Ванька. — Упрятал я от нее один цветок, и завтра он раскроется.

Бегония встревожилась, заговорила осторожно:

   — Зачем ты это сделал? Ведь ты же после этого...

   — Умру, хочешь сказать? — перебил ее

Ванька.

В окошко глядела луна, и в ее свете видно было: Ванька лучится весь радостью.

   — Верно, умру. Зато у меня теперь будет свой цветок, и у меня теперь есть о чем говорить с вами.

   — Но тебе же нельзя цвести. В твоем цветке — твоя смерть. Что ты наделал, Ванюша!

   — Я не мог иначе. Если не цвести, зачем жить?

Вы обижались на меня, что я не разговаривал с вами. А мне просто сказать было нечего. Бабушка срезала бутоны моих цветов, и потому я плакал. А вы дразнили меня Ванька Мокрый... '

   — Прости, мы не знали, ничего о тебе, — сказала Бегония.

   — Я на вас не обижаюсь. Я плакал, я действительно был Ванькой Мокрым, а завтра я зацвету, и вы увидите тогда, почему зовут меня Огонек.

И утром, когда взошло солнце, он зацвел. Бабушка увидела его цветок и всплеснула руками:

   — Батюшки, не углядела-таки.

Ванька ничего не говорил. Ванька держал над собой, как звездочку, свой красный цветок. Все пять лепестков его огненно горели. Все знали: теперь умрет Ванька, но никто не думал о его смерти. Все радовались его цветку. И только бабушка все ходила и повторяла:

Не углядела, не углядела-таки.

ШЛА К МОРЮ РЕЧКА

Родилась в горах Речка. От орлов узнала она, что далеко внизу есть Море. Со всех концов земли идут к нему реки, чтобы влить в его чашу свои воды и сделать его еще шире и глубже.

   — Я тоже пойду к Морю, — сказала Речка и, прыгая с уступа на уступ, помчалась в долину.

Она была молодой й сильной. И ей хотелось, чтобы об этом знали все. И, хвастаясь, она опрокидывала на своем пути каменные глыбы,, хотя могла обойти их стороной, шутя выворачивала с корнями гигантские деревья.

Птицы говорили ей:

   — Будь бережливее, не трать на пустяки силу. Всякая дорога не началом — концом красна. Нам часто случается совершать большие перелеты, мы знаем.

Но Речка смеялась над ними. Глупые птицы, они тревожатся за нее, а в ней столько мощи, что ее хватит на десятки дорог.

И говорила:

   — Вот вы увидите, какие высокие волны всколыхну я на Море, когда вольюсь в него.

И чтобы показать всем, как много воды она несет

в себе, речка то и дело выходила из берегов и разливалась по окрестностям, мелела, теряла легкость движения.

И однажды, когда до Моря оставалось совсем немного, на ее пути встал невысокий степной курган. Курганы встречались и раньше. Она размывала. их и шла, дальше. Некоторые даже лежали в стороне от ее пути, но она сворачивала к ним и размывала их говоря:

   — Вот как я вас.

А перед этим курганом приостановилась, почувствовала вдруг, что ей не снести его, что она бессильна перед ним. Тогда она разделилась на два рукава и,

обогнув курган, еле-еле потекла дальше.

;

Потом встретился небольшой пригорок, и Речка разделилась еще на два рукава, потом на ручейки и тоненькой струйкой влилась в Море. И если бы не чайки, Море не узнало бы даже о ее приходе. Но чайки прокричали:

   — К тебе пришла новая Речка, Море.

   — О какой Речке говорите вы? спросило Море. — Я вижу тоненький ручеек.

   — Это она к тебе пришла ручейком, а родилась она Речкой, но не сумела удержать себя в берегах, расплескалась на стороны. Этот ручеек — все, что осталось от

ее бурного потока.

Ничего не сказало на это Море. Промолчала и Речка. Горы дали ей столько силы, сколько они не давали еще никому. Ей суждено было, придя к Морю, всколыхнуть над ним высокие, под облака, волны, а она, измельчав до ручейка» лишь взбила на Море

горсть красивой радужной пены.

РОМАШКА

Как и все цветы на лугу, Ромашка родилась, весной, как только уползли в речку снега. Сначала, как и другие цветы, она была просто зеленой травкой и ничего не видела — Ромашки начинают видеть, когда зацветут. Потом она зацвела, и все услышали ее голос:

   — Я вижу солнце, я вижу небо. Я вижу луг наш. Смотрите, вон цветет голубая Вероника.

Все посмотрели, куда указывала Ромашка, и увидели: точно, цветет Вероника. Покачивались, говорили друг другу:

   — А красиво Вероника цветет, правда?

А зацвела Герань луговая, и все опять услышали голос Ромашки:

   — Смотрите, Герань цветет.

И все повернулись в сторону Герани и, покачиваясь, говорили друг другу:

   — А красивый цветок у Герани.

А Ромашка уже показывала в сторону речки, и звенел над лугом ее голосок:

   — Смотрите, вон у речки Горечавка цветет.

Bсe смотрели и видели: красиво цветет Горечавка. И так было всегда: Ромашка покажет,— и все смотрят. Но цветы видят, пока цветут. Однажды заметили вдруг все: на лугу открываются все новые и новые цветы, а Ромашка молчит. Повернулись к ней, а она уж облетела, отцвела свое.

И сказала тогда голубая Очанка:

— А ведь и у Ромашки был цветок. Он был красивым, но никто из нас и не заметил его, а она наши цветы видела.

И всем немножко стало стыдно, что они не догадались порадоваться цветку Ромашки.

ДАР ПОЛЕТА

Вывелся у домашней Гусыни маленький Гусенок, и повела она его на озеро купаться. Они плавали возле прошлогодних камышей, когда на воду опустились две большие птицы. Серые, они были похожи на обыкновенных домашних гусей, но в них было что-то решительное.

   — Кто это? — спросил Гусенок.

   — Твои дикие братья, — ответила Гусыня. — Они прилетели с юга, куда улетали на зиму.

   — А мы тоже осенью улетим на юг?

   — Зачем? Нам и здесь неплохо. У нас теплые сараи и сытный корм. Но наши предки когда-то тоже

летали, пока люди не приручили их и они не стали домашними. Й теперь уже им не нужно было заботиться о тепле и пище. А те, которые не захотели быть ручными, так и остались дикими.

Дикие гуси поплавали, по озеру и с шумом поднялись в небо. Гусенок посмотрел, как летят они уже под облаками, сказал:

   — Вырасту, и я тоже буду высоко летать.

   — Нет, — сказала Гусыня, — ты никогда не будешь летать: став домашними, наши предки разучились летать, и поэтому нам никогда не бывать в небе.

Это было весной. Вскоре Гусенок забыл об этом. Сытно ел, сладко спал. Располнел, стал тяжелым инжирным Гусем. И всё лето ни о чем не думал. А осенью вдруг затосковал. Худел, хирел. Ему чего-то хотелось, а чего, он и сам не знал.

Над дальними курганами, сбиваясь в стаи, кружили грачи. Гусь смотрел на них с тоской и спрашивал у петуха:

   — Чего это они ватажатся?

   — В отлет собираются. Осенью все птицы улетают на юг.

   — А мы что же? Мы ведь тоже птицы.

   — Птицы, но только домашние. Нам летать незачем. Нам и здесь хорошо, — ответил петух и побежал за курицей. ,

А Гусь смотрел, как кружат грачи, и думал: «Здесь что-то не то...» Ночью он не пошел в сарай спать. Сидел посреди двора и тихо постанывал.

И вдруг он услышал плеск крыльев. Поднял голову. Высоко, среди звезд летела стая диких гусей. Освещенные луной, они четко вырисовывались на черном небе. И чтобы не затеряться среди звезд, перекликались между собой:

   — Ку-гу! Ку-гу!

Они были уже за селом, когда Гусь вдруг сорвался с места и побежал по улице, шлепая широкими лапами по мягкой прохладной пыли. Он бежал и кричал:

   — Я тоже хочу в небо. Я тоже хочу к звездам. Я тоже хочу лететь в жаркие страны, где и зимой тепло и ярко светит солнце.

Только сейчас, увидев стаю диких гусей над спящей деревней, он понял, что все эти дни тосковал о небе, о дальних дорогах.

Тяжелый, неуклюжий, разбросив крылья в стороны, бежал он по пыльной ночной улице и кричал :

   — Возьмите и меня с собой, братцы! Я тоже птица! У меня тоже есть крылья. Я хочу летать!

Он подпрыгивал, пробовал лететь. Падал и снова подпрыгивал. А дикие гуси улетали все дальше и дальше.

За селом он остановился. Обессиленный, одинокий,

стоял он у околицы и кричал:

— Помогите мне, братцы! Не оставляйте меня. Я тоже хочу к звездам!

И далеко в темном лесу кричало его голосом эхо: «Я хочу к звездам!.

ПОЧЕМУ НЕ РОСЛА ЕЛОЧКА

Ели в бору называли ее Елочкой, хотя она была им ровесница. Но они были высокими, стройными, а она совсем маленькой — елочкой-подростком. Росла она недолго. Приподнялась немного от земли, распушилась и осталась стоять елочкой-малюткой.

А зимы сменялись веснами. Появлялся и таял на речке лед. Шли годы. Елочка справляла один день рождения за другим, все такая же маленькая, все такая же незаметная.

И говорили ей ели:

   — Что ж не растешь ты? Поднималась бы каждый год понемножку, теперь бы вон какая высокая была, как мы.

   — А зачем высокой быть? — спрашивала Елочка, и ели не знали, что сказать ей.

Говорили:

Быть высоким деревом приятно.

Елочка смотрела вверх, видела над собой зеленую вязь елей. Они сплелись между собой в плотную крышу. Елочка смотрела на них и думала: «Внизу мне здесь просторно, а поднимись я чуть выше, и упрусь вершиной в этот колючий потолок. Нет уж, пусть: лучше я навсегда останусь маленькой, зато никто не будет мешать мне и я буду чувствовать себя свободной».

   — Я не хочу расти, — говорила Елочка.

Но ели не верили ей. Они перешептывались, говорили друг другу:

   — Ей просто не дано больше расти. .

Иногда они говорили это вслух, и Елочка не спорила с ними: не дано так не дано — пусть так думают,-

Но однажды пронесся бором ураган. Рядом с Елочкой вдруг покачнулась и упала Ель, и еще одна. Елочка вскрикнула: сверху на нее полился поток света.

   — Что это надо мной голубое? — спросила Елочка.

   — Разве ты не знаешь? — удивились ели. — Это же небо.

   — А что это яркое горит в нем?

   — Ты и этого не знаешь? Это же наше солнце.

Но откуда Елочке было знать о небе и солнце, если

она всю жизнь видела над собой только чужие ветви. А теперь она увидела и небо, и солнце. И ей захотелось подняться, стать ближе к ним.

И Елочка начала расти. Росла она быстро и вскоре не только сравнялась с другими елями, но даж:е переросла их. Они глядели на нее, ничего не понимая. Спрашивали друг у друга:

   — Откуда у нее взялось сразу столько силы для роста?

А Елочка — теперь уже высокая и статная Ель — говорила:

— Я увидела небо, я увидела солнце. Вы никогда не говорили мне о них, поэтому и не росла я. Я не знала, зачем расти. А теперь знаю: расти надо

для того, чтобы стать ближе к небу и солнцу.

МАКРОЦЕСТИС

Лежал в океане маленький островок. Со, всех сторон бежали к нему большие воды и грозились:

- Ты мешаешь бежать нам. Ты стоишь у нас на пути. Мы размоем тебя.

И с каждым набегом их островок становился все меньше и меньше: волны размывали, крошили его.

А перед островком в океане покачивалась водоросль. Звали ее Макроцестис. Жалко ей стало: разрушат волны островок, и пусто станет в океане.

«Надо помочь ему», — подумала Макроцестис и сказала волнам:

   — Оставьте его. Пусть живет.

   — Нет, — сказали волны. — Он стоит у нас на

пути.

   — Вы можете избрать себе другой путь.

   — Мы не привыкли менять пути. Мы привыкли

ходить прямо, и мы смоем его. Мы делаем все, что хотим. Кто может помешать нам?

   — Я, — сказала водоросль, а волны засмеялись, подмяли ее под себя и пошли к острову.

   — Мы волны-гиганты, — говорили они, — мы делаем что хотим. Мы решили убрать этот остров с нашего пути и уберем его.

   — А я водоросль-гигант, — воскликнула Макроцестис, — и я не позволю вам сделать этого.

; Вокруг зеленели еще водоросли, и Макроцестис окликнула их:

— Эй, макроцестисы, давайте не дадим волнам размыть этот остров. Пусть растут на нем цветы и зеленеют деревья, пусть прилетают на его берега птицы и вьют гнезда. Пусть живет он.

И раздалось со всех сторон:

   — Пусть живет остров. Не позволим волнам размыть его.

Водоросли переплелись между собой и создали вокруг острова зеленый вал. Волны ударялись о него и приходили к острову уже обессиленные, не способные причинить никакого вреда ему.

И стоит до сих пор в океане маленький зеленый островок и говорят о нем друг другу макроцестисы :

   — Мы хотели, чтобы он жил, и он живет. Океану нельзя быть без зеленых шумных островов.

ГОРИЦВЕТ

Он родился и вырос на опушке Гореловской рощи. Но только когда появился у него цветок, узнал он, что его зовут Татарское Мыло. Имя ему свое не понравилось, но что поделаешь? Имя не сам себе выбираешь. Какое дали, с тем и живешь. И он жил. Он высоко > поднимал над собой желтый и круглый, как у одуванчика, цветок и говорил всем:

   — Смотрите, цвету я!

Ему хотелось, чтобы все видели, что и у него тоже есть цветок.

   — Цвету я, — говорил он и в то майское утро, когда услышал вдруг, что рядом кто-то вздохнул. Вздохнул грустно и грустно прошептал:

   — А я вот никак зацвести не могу.

Он оглянулся и увидел у крайних деревьев ее, худенькую, стройную, зеленую. Она глядела на него и в смущении шевелила листочками.

   — Кто ты? — спросил он ее.

Она, покачиваясь на тоненькой ножке, ответила:

   — Меня зовут Венерин Башмачок. Говорят, что у меня очень красивый цветок, но я его ни разу не видела, хотя и стою здесь уже семнадцать лет.

   — Как, за семнадцать лет ты так ни разу и не зацвела? — воскликнул он.

И она с грустью сказала:

   — Да это так. Каждую весну я с радостью жду

минуты — вот сейчас зацвету я. Но всякий раз пугаюсь чего-то и, так и не зацветя, засыхаю до следующей весны. Теперь это у меня уже восемнадцатая весна такая.

Он удивился:

   — Как же это ты? Я вон только нынешней весной

родился и уже цвету.

   — Я вижу. И мне бы хотелось так, да у меня ничего не получается. Боюсь я. Вот и сейчас: чувствую, что могу зацвести, а боюсь — вдруг опять ничего не получится.

   — А ты не бойся. Зачем бояться? Ты просто возьми и зацвети. Поднатужься и скажи: «Гори, мой цвет!» — он и загорится. Ну...

   — Боюсь я...

   — Да чего же бояться-то? Мы же, цветы, для того й рождаемся, чтобы цвести. Ну, говори вместе со мной: «Гори, мой цвет!»

И она сказала:

. — "Гори, мой цвет!

Й собрала всю силу, как учил он, И разбрыз- нулись в стороны лепестки цветка ее и засветились пурпуровым светом, а башмачок был ярко желтым.

И закачалась она, счастливая, из стороны в сторону, захлопала зелеными листочками:

   — Цвету я! Цвету!

А он смотрел на нее и улыбался. И говорил:

   — Ну вот, всего и нужно-то было. Поднатужиться только.

Он радовался вместе с ней ее, радости, а она поворачивалась из стороны в сторону и говорила всем:

   — Смотрите: и у меня есть цветок... Это вот он помог расцвести мне.

И вдруг спросила:

   — Послушай, а как тебя зовут?

Ему было стыдно сказать, что зовут его Татарское Мыло, и поэтому он спросил;

   — Зачем тебе?

   — Как-же! Должна же я знать, кого благодарить мне за помощь.

Она долго просила, но он так и не сказал, как зовут его.

   — Зачем тебе, — говорит, — мое имя. Цветешь ты — ну и ладно. А если поможешь еще кому-то зацвести — еще лучше будет.

А про себя подумал: «В самом деле, если каждый из нас подбодрит кого-то в трудную для него минуту, сотни новых цветов заколышутся у нашей рощи».

И сам он с этого дня стал поглядывать по сторонам и когда видел, что кто-то волнуется, спрашивал:

   — Ты, наверное, собираешься зацвести и не осмеливаешься. Зацветай, не бойся. Мы, цветы, для того и рождаемся, чтобы цвести. Скажи только: «Гори, мой цвет!» и соберись с силами, и он загорится у тебя.

Он говорил это ромашкам, кипреям, он говорил это

всем цветам, что росли с ним на опушке. С утра до вечера звенел его голос:

— Ты хочешь зацвести? Ну так цвети же! Ты можешь! — я вижу. Тебе нужно поднатужиться только. Поднатужься и скажи: «Гори, мой цвет!» — он и загорится.

Он повторял это изо дня в день. К этому уже все привыкли и когда слышали его слова: «Гори, цвет!»—знали: это он опять подбадривает, кого-то, кому-то помогает расцвести. И зовут его теперь Горицветом, и уже почти никто не помнит, что его звали когда-то Татарское Мыло.

СКАЗКА О ТРЕХ БРАТЬЯХ

Жили у болота три брата, три цветка — Рододендрон, Вереск и Подбел. Вереск с Подбелом все больше к земле жались, а Рододендрон кверху тянулся. Хотелось ему поглядеть, что есть за их болотом. Но как ни старался он, как ни вытягивался, видел вокруг одно и то же — болото, болото, болото.

— Неужели оно по всей земле лежит! — воскликнул Рододендрон. — Неужели на всей земле ничего другого нет, .кроме нашего болота? Не верю. Есть на ней еще что-то, мы только не видим его.

И предложил Вереску:

   — Пойдем, брат Вереск, вскарабкаемся на гору. С горы мы подальше все увидеть сможем.

   — А зачем мне далеко смотреть? — сказал Вереск. — Мне и того, что я вижу, хватает. Да и ничего нового не увидишь с горы, все то же, что и здесь. Устанешь только.

И не пошел.

Тогда позвал Рододендрон Подбела:

   — Пойдем, брат Подбел, с тобой. Ну что ты здесь стоять будешь. Всю жизнь смотреть, как пыхтит болото? Пойдем на гору, пойдем туда, где живут орлы.

   — Не зови, не пойду, — сказал Подбел. — Кто знает, что я там найду, на твоей горе, а тут у меня все есть для жизни: и земля, и воздух, и солнце. Иди, если хочешь, а мы с братом Вереском здесь останемся.

И остались Вереск с Подбелом у болота. Один пошел Рододендрон. Смотрели они, как уходит он, говорили:

   — Чего ищет? Жил бы себе спокойно, как мы. Устанет только, а найдет то же, что здесь: болото. Оно вон' как далеко вытянулось, конца краю ему не видно.

И говорил Вереск Подбелу:

— Брат Подбел, ты видел когда-нибудь край болота нашего?

   — Нет, не видел, — отвечал Подбел. И тоже спрашивал — А ты, брат Вереск, видел где оно кончается?

И отвечал Вереск:

— Нет, не видел.

И решали оба: их болоту нет конца, и Рододендрон не увидит его даже с самой высокой горы, на которую сумеет забраться.

Так рассудили Вереск с Подбелом, а Рододендрон все шёл и шел. И пришел в горы. Вскарабкался на одну из них, смотрит — широко раскинулась земля вокруг, не окинешь глазом. И чего на ней только нет: и луга зеленые, и рощи, и озера величавые, и ручьи с реками.

И еще увидел Рододендрон с горы море. Тяжелые волны бежали к берегу откуда-то из-за горизонта и бились о скалы. Увидел он й свое болото. Черной кляксой чернело оно среди зеленых лугов и пашен.

   — Я так и думал, — сказал Рододендрон, — что наше болото всего лишь частица земли, что-то маленькое на ней. И нужно всего лишь отойти от болота, чтобы увидеть это.

И остался Рододендрон, жить в горах. Он и сейчас живет среди них в соседстве с орлами, а братья его, Подбел и Вереск, по-прежнему стоят у болота. И часто можно слышать, как говорит Вереск Подбелу:

   — Брат Подбел, ты видел когда-нибудь край нашего болота?

   — Нет, не видел, — отвечал Подбел. И тоже спрашивал: — А ты, брат Вереск, видел когда-нибудь, где оно кончается?

   — Нет, не видел, — отвечает Вереск. И оба решают: их болоту нет конца.

РОДНИК И ЛИПА

Родились в лесу Родник и Липа. В детстве они подолгу разговаривали между собой, мечтали.

   — Я вырасту и стану самым высоким деревом в лесу и самым красивым, — говорила Липа. — Когда я буду цвести, ко мне будут слетаться пчелы со всего леса, и мед с моих цветов будет самым вкусным в их сотах.

Мечтал и Родник:

   — Я потеку ручейком, — говорил он, — и дам начало большой реке. Я буду нести на себе пароходы, вращать турбины электростанций. Я стану самой великой рекой на всей земле.

Но жизнь не всегда складывается так, как мечтается в детстве. Вскоре Липа убедилась, что для того чтобы стать высоким деревом, нужно расти, расти изо дня в день, многие годы.

Это показалось ей трудным, и она отказалась. Другие деревья переросли ее, поднялись вы(ше и получали больше солнца, их корни ушли глубже в землю и получали больше соков, чем корни Липы.

Липа захирела, в ее листьях чуть теплилась жизнь. Как-то, глядя как бьется Родничок, она сказала:

—Зря стараешься. Рекой все равно не станешь. Для этого в тебе слишком мало воды.

   — Ну и что ж, — сказал Родничок, — не каждому роднику дано стать рекой. Главное, я думаю, не в этом. Главное — течь, жить.

   — Течь, зачем? — пожала чахлыми ветвями Лица. — Зачем расходовать на это последние силы, когда все равно не достигнешь своей мечты? Я поняла, что мне не стать высоким деревом, и не расту.

Через год она совсем увяла. Лесник увидел ее и сказал:

   — М-да, сама не растешь и другим мешаешь.

И срубил ее. Остановился он и перед Родничком. Посмотрел, как он старается изо всех сил течь, сказал :

   — Молодец! Люблю настойчивых.

И тут же расчистил его, обложил срубом. И теперь из Родничка берут воду для полевого стана, и полеводы считают, что его вода самая холодная и вкусная во всей округе.

Иногда,, вспоминая свою соседку, говорит Родничок:

   — Зря ты, Липа, отказалась расти. Если бы даже и не стала самым высоким деревом в лесу, все же в сотах у пчел был бы мед, собранный и с твоих цветов. Я вон тоже не стал рекой — это не каждому роднику дано, — зато я стал колодцем, а это не так уж плохо.

И всплескиваясь, добавляет:

- В жизни не каждому дано быть великим, но быть нужным — это может каждый.

ДЖУЗГУН

Надоело пескам лежать в пустыне. Надоело им видеть над собой раскаленное добела небо, а у горизонта — призрачные озера воды и призрачные рощи. Захотелось им настоящих озер и настоящих деревьев с прохладной тенью и птичьим щебетом.

   — Жизнь не идет к нам, жизнь боится пустыни,— сказали они, — мы сами пойдем к ней. Мы пойдем навстречу жизни.

И пески поднялись, и волна за волной пошли вперед. Долго шли они, пока не пришли к лугу. Он лежал перед ними весь в цветах и травах. Над ним порхали и пели птицы. В ручье купался воробей-оляпка.

Первый раз за всю свою жизнь пески видели перед собой настоящий луг и непризрачный настоящий ручей. И думали: сейчас разольются они по лугу, и прорастут сквозь них травы.

   — И перестанем мы быть желтыми, — говорили пески, растекаясь по лугу горячими струйками. — Скоро мы зазеленеем и не будем больше задыхаться от зноя. -

Слой за слоем растеклись они по лугу, и умерли присыпанные ими цветы, перестал бормотать ручей, улетели птицы и унесли свой песни. Вокруг стало душно и желто, как в пустыне. У горизонта опять заплескались озера призрачной воды и закачались деревья призрачного леса.

Тогда поднялись пески и пошли дальше. Долго шли они и пришли к роще молодых осинок. На опушке прыгали зайцы, в тени от оводов прятался лось. Где-то за деревьями тоскливо и нудно кричал кобчик:

   — Би-ить... Би-ить...

Только неизвестно было, кого ой собирается бить и когда. Пески лежали и слушали. Они первый раз в своей жизни видели перед собой настоящую рощу с настоящими непризрачными деревьями.

   — Сейчас мы войдем в нее, и будут раскачиваться над нами молоденькие осинки, — сказали пески и желтыми ручейками втекли в рощу.

Слой за слоем улеглись они между деревьями, и деревья умерли, задохнулись в их зное. И стало вокруг так же душно и желто, как в пустыне.

И пески опять пошли Дальше. Они подходили к озерам. Разгоряченные, погружались в них и умирали озера. Они входили в леса. И леса падали, умирали. Все дальше и дальше шли пески по земле, и все дальше и дальше следом за ними шла пустыня.

И кричали пески, задыхаясь от зноя:

   — Мы хотим быть лугами! Мы хотим быть рощами! Мы хотим жизни!

А несли с собой смерть.

И заволновались тогда озера; задумались рощи: что если пески, пройдут по всей земле и всю , ее уставят желтыми сыпучими барканами? Что если по всей земле растечется пустыня?

И тогда подал свой голос Джузгун. Размахивая

упругими веточками, он сказал:

   — Надо остановить их. Они ищут жизни, надо дать им ее.

И рассеивая семена свои, он пошел навстречу пескам. Выставляя навстречу им свои зеленые ветви, он говорил:

   — Стойте. Вы хотите жизни? Я буду жить среди вас. Я уже иду, а следом за мной придут и поселятся среди вас другие кустарники и даже цветы.

Он кричал изо всей силы, но что его голос перед криком обезумевших от зноя песков! Они надвигались на него, слепые в своем отчаяний, готовые подмять его под себя и сломать;

Но не сломали. Крепко держался Джузгун за землю и все рассеивал и рассеивал свои семена. Он говорил прорастающим сквозь пески кустикам:

   — Дети мои, нам трудно, но мы должны устоять. Мы должны остановить пески. Они обезумели от солнца и сами уже не видят, что делают.

И все сеял и сеял свои семена.

И чем шире разрастался Джузгун, тем все медленнее текли пески, а однажды и вовсе остановились. Оглянулись вокруг и воскликнули:

   — Жизнь! К нам пришла жизнь! Мы перестали быть пустынными.

А Джузгун покачивался, счастливый, и слышался его немного уставший голос:

   — Я говорил вам — стойте! — а вы были глухи. Смотрите, к вам уже идёт, покачивая пурпурными бомбошками, Астрагал, помаргивая голубыми глазками, идет Вероника, а вон, размахивая душистой метелкой, шагает Мятлик. Идет к вам жизнь.

И говорили пески, счастливые:

   — Оказывается, и среди нас может быть жизнь. Мы тоже можем быть зелеными, как луга, просто никто раньше не догадался засеять нас добрыми семенами.

ТРОЕ В ОДНОЙ ТУЧЕ

Жила у моря Молния. Увидела она как-то: садится Дождик в тучу, спросила:

   — Куда это ты собираешься?

   — Ласточки весть принесли: Засуха в полях поселилась, все напрочь сжигает. Хочу пролиться над

ними, освежить.

   — От тебя от одного толку мало будет. Смочишь ты поля, а Засуха опять все высушит.

   — А что же мне тогда делать?

   — Возьми меня с собой, — сказала Молния.

   — У меня вон кнут огневой какой. Ожгу раза два, долго помнить будет.

   — Хорошо, полезай в тучу, — сказал Дождик.

Залезла Молния. Свернулась в клубочек. И стало их двое. Хотели Они было уже лететь, да тут Гром подошел к ним с огромным барабаном.

   — Куда это вы, — спрашивает, — собрались?

   — Ласточки весть принесли: Засуха в полях поселилась, все напрочь сжигает. Хочу пролиться над ними, освежить, — сказал Дождик.

   — А я хочу ожечь ее раза два кнутом огненным, чтобы помнила, — сказала Молния.

   — От вас двоих толку мало будет, — сказал Гром. — Ну смочишь ты, Дождик, поля, а ты, Молния, хлестнешь раза два Засуху кнутом огненным, перетерпит Засуха и опять жечь будет.

   — Что же нам тогда делать? — спросил Дождик.

   — Как же нам теперь быть? — сказала Молния.

   — Возьмите меня с собой, — сказал Гром. — Я как грохну в свой барабан, так Засуха со страху в такие края забежит, откуда и дороги назад не отыщет.

   — Хорошо, полезай к нам в тучу, — сказал Дождик.

Залез Гром. Уселся на свой барабан. И стало их трое. И поплыли они на туче в поля.

Плывут, смотрят: сидит посреди пшеничного поля ' Засуха, горячая, сухая, а перед ней Суховей пляшет да еще и припевки распевает:

Подружка моя, Посиди послушай, Как в колхозном саду Засыхают груши.

Ох, как размотала Молния свой огненный кнут да как ожгла его по тощему заду. Взвизгнул Суховей, перепрыгнул через Засуху и бежать.

Вскочила Засуха:

   — Что такое?

А Молния и ее вдоль спины кнутищем. А Гром как грохнул в свой барабан, и Засухи сразу как не бывало среди полей, только видно было, как прямится у горизонта потревоженная ею трава.

И тогда полил, полил над полями Дождик. И лил долго и все приговаривал:

   — Ишь как они вас прижгли, супостаты. Ну ничего, умою я вас сейчас живой водой, вы и поправитесь. И будете урожайными.

   — Будете, — добродушно попыхивала огнем сйнеглазая Молния.

   — Обязательно будете, — порокатывал Гром.

ЯГОДЫ МОЖЖЕВЕЛЬНИКА

Все лето Можжевельник растил свои ягоды, грел их на солнышке, доставал для них из земли лучшие соки. Это были его. первые ягоды, и ему хотелось, чтобы они были у него вкусными-вкусными. И чтобы за ними приходили ребята с лукошками.

Ягоды созрели к осени, крупные, сочные, аппетитные, но никто за ними не шел. За грибами шли, за рябиной тоже, а на его ягоды и не смотрел никто.

Деревья смеялись:

   — Угощение приготовил, а гостей нет.

Можжевельник молчал. Ему было обидно, что все

его старания прошли даром.

Зимой он зябко кутался в снежную одежку, думал: «Если ты создал что-то хорошее, должно же оно кому-то пригодиться...»

И однажды...

Было серое, хмурое утре. Над лесом висели тяжелые темные тучи. Можжевельник ежился от холода, когда услышал вдруг чей-то счастливый крик.

   — Сюда! Сюда! Смотрите, какой куст! Он весь унизан ягодами.

Можжевельник оторвался от своих дум и увидел стайку разноцветных щурок. Они опустились на> его ветви, яркие, похожие на солнечных зайчиков. Клевали его голубые ягоды, рассказывали:

   — С севера летим. Ух, там и вьюжно сейчас. Есть

нечего, все снегом занесло. У вас здесь хорошо: и рябина вон есть, и у тебя ягоды вон вкусные какие.

Можжевельник был счастлив. Он смотрел, на заиндевевшие деревья й говорил:

   — Вы зря смеялись надо мной, деревья: прилетели и ко мне гости. И мои ягоды пригодились. Я так считаю: если ты создал что-то хорошее, оно обязательно кому-то пригодится.

ПЕРО СТРАУСА

Говорят, что это было так, а может, и не так. Кто теперь точно скажет, как это было? Было это давно, когда на земле все еще только рождалось. Родился однажды и Страус. Поднял голову и увидел над собой синее австралийское небо.

Вскочил на ноги.

   — Скорее, — говорит, — туда, где облака и солнце. Он хотел было уже разбежаться и взлететь в небо,

да увидел других птиц. Сидели они на полянке среди цветов, и головы у них были опущены.

   — Вы - чего это носы повесили? — окликнул их. Страус. — Разве вам крылья даны, чтобы ими по бокам хлопать? Поднимайтесь в небо, там ваше место.

   — Поднимись, попробуй, —сказали птицы.

— И поднимусь, — сказал Страус.

   — Может, ты и поднимешься, а мы не можем: в крыльях у нас не хватает по перу.

Так сказали птицы, но Страус не поверил им. Разбежался. Подпрыгнул. Разбросил в стороны крылья и... упал. Снова попытался взлететь и снова упал — и в его крыльях не хватало одного пера.

А птицы сидели среди цветов все такие же „грустные. По бокам их висели крылья, бессильные поднять их в небо ненужные крылья.

Жалко их Страусу стало.

   — Что ж, — говорит, — мы все сидеть будем? Возьмите у меня по перу и летите под облака. Пусть уж я один земным буду.

И он роздал из своих крыльев перья. И поднялись птицы в небо, а Страус понизу побежал.

Бежал он. Подпрыгивал. Спрашивал у всех:

   — Ну как, хорошо в небе-то?

   — Хорошо, — кричали птицы, поднимаясь к самым облакам.

Много лет с той поры прошло. Птицы в небе освоились. Страус с землей сроднился. Но зато как увидит пролетающую над головой птицу, так и скажет с гордостью :

   — Мое перо ее над землей держит.

Говорят, что это было так. А может, и не так. Кто теперь точно скажет, как это было: было-то это ведь давно.

ПУСТЫНЯ

В лесу живут деревья, на лугах живут травы, в озерах живут рыбы. В пустыне живут пески. Целый день их калит солнце. Целый день их продувают, переворачивают с боку на бок ветра и сгребают в барханы. И кажется, что это совсем не барханы, а пылающие костры.

Кругом дико и пусто. Все, что могло убежать, убежало. Все, что могло улететь, улетело. Ни деревца, ни кустика. И стонет Пустыня, мечется в зное и просит :

   — Воды... Воды...

Ее услышал Родничок. Пробился из-под песков. Запенился. Забулькал. В него тотчас же опустилось солнце — в пустыне и солнцу жарко. Сияя солнцем, говорил Родничок:

   — Вокруг меня вырастут финиковые пальмы. Их листья дадут большую тень. В тени зазеленеет виноград и расцветут лимоны. Я пришел дать жизнь хотя бы одному твоему уголку, Пустыня.

Пустыня насторожилась. Пески ее встали дыбом.

Они услышали голос воды. И двинулись к Родничку.

А Родничок говорил:

   — Не надо!

Родничок говорил:

   — Постойте.

Но стоять у песков не было силы и воли. Они умирали от жажды. Они придвинулись к Родничку и засыпали его. Легли над ним горячим, холмом. И только тут спохватилась Пустыня:

   — Ах, что я наделала... Мне бы надо подождать, и у меня был бы уголок прохлады, уголок тени. Что ж, впредь я буду умнее. Только бы родился родник.

И Родник родился. Зазвенел, забулькал. И опять насторожилась Пустыня. Пришла в движение. Понесла со всёх сторон к Родничку свои пески:

   — Они хотят пить. Напои их.

Родничок говорил:

. — Постойте. Дайте мне окрепнуть.

Но, вздыбленная, шла к нему Пустыня. Она забыла вчерашнее, она не думала о завтрашнем. Она уже сегодня хотела получить свой глоток воды.

И умер засыпанный огненными песками Родник.

В лесу живут деревья, на лугах живут травы, в озерах живут рыбы. В пустыне живут пески. Их калит солнце. Их продувают ветры и сдвигают в огромные барханы. Но кажется, что это не барханы, а могилы оазисов — кладбище родников.

СКАЗКА О МАКЕ

Мак цвел второй день и знал — это все: сегодня облетят лепестки его цветка. Они должны облететь с минуты на минуту. Ему уже тяжело было держать их, и потому смотрел он на солнышко и говорил:

   — Что же ты медлишь, солнышко? Опускайся скорее...

Он зацвел вчера утром. И знал: ему цвести всего два дня. Весь день вчера он разговаривал с солнышком, говорил ему:

   — Не спеши, солнышко, опускаться. Пусть сегодняшний день будет длинным-длинным. Мне же цвести всего два дня.

Так было вчера, а сегодня проснулся он утром и почувствовал слабость. И понял: не удержать ему долго своих лепестков. Дунет ветер — и облетят они.

И потому говорил Мак солнышку:

   — Опускайся скорее.

Он не хотел, чтобы его товарищи видели, как он будет осыпаться. Пусть лучше он облетит вечером, в сумерках, когда все уже будут спать.

«Пусть меня запомнят все цветущим», — думал Мак и торопил солнышко:

   — Скорее опускайся, солнышко. Я могу совсем обессилеть и не удержу лепестков. Осыплюсь.

Но он устоял. Он осыпался уже поздно вечером, в темноте. И роняя лепесток за лепестком в черную тьму, Мак думал о солнышке:

«Ты вовремя село, солнышко. Меня никто не видит отцветающим, и поэтому я останусь в памяти у всех только цветущим...»

КАК ПОГИБЛО МОРЕ

Море было огромно. Когда оно вздымало волны и шло к берегу, скалы дрожали. В бурю, косматое, мятущееся, оно было страшным. Й птицы боялись лететь над ним. Даже солнце пряталось за тучи.

   — В тебе столько силы, — говорило оно, — что ты можешь даже опрокинуть гору,

   — Могу, — говорило Море и пробовало доплеснуть до солнца.

В ясные дни над ним кружили чайки. Они кормились возле его берегов. А в волнах его резвились дельфины.

Море лежало неохватно огромное, и никто не догадывался, что оно умирает.

Когда-то их было совсем немного — водорослей- кремнеземок, с горсть, а может, и того меньше. Стоило только плеснуть Морю, и оно выкинуло бы их на берег, и все было бы хорошо. Но Море сказало:

   — Ничтожные карлики. Чем они могут помешать мне? Пусть живут. Места у меня на всех хватит. Да и много ли им нужно места, когда их всего какая- то горстка.

Тогда их была горстка. Теперь они заняли все от края до края, и от них нельзя уже было освободиться. Миллиарды кремнеземок плавали в Море, и был у Моря буровато-желтый цвет.

   — Ты, Море, цветешь? — говорило солнце.

А Море вздыхало:

   — Не цвету — болею.

И никто не верил, что Море может болеть.

Кремнеземки рождались и умирали. Они были одеты в крепкие панцири. Кремнеземки умирали, а панцири оставались лежать на дне Моря. И время было бессильно перед ними. Они ложились пластами, прочными, как броня.

Море вскипало, бурлило, билось о скалы и все напрасно: кремнеземки не переводились. Море затихало и, готовое разрыдаться от бессилия, подолгу глядело, как бесшумно опускаются на дно умершие кремнеземки, а вместо них нарождаются новые.

И так век за веком.

Море чахло. Мелело. Задохнулись в нем рыбы. Улетели от него чайки. Оно умирало в одиночестве. Солнце глядело на него сверху и удивлялось:

   — Что с тобой, Море? Я не узнаю тебя.

Море и само себя не узнавало. Давно ли перед ним трепетали скалы, а теперь у него не было даже сил сказать, слово.

Прошли еще века.

И вот там, где ходили когда-то высокие, как дома, волны, лежит каменное плато. Оно спрессовалось из скорлупок кремнеземок. Так растения-карлики погубили Море.

А ведь когда-то их было совсем немного — какая- то горстка. И стоило Морю плеснуть, легкой волной, и они были бы выброшены на берег. Но оно не сделало этого и потому погибло.

ПЕСНЯ ВОРОБЫШКА

Была зима. Свистели метели, лютовали морозы. Верба царапала по стеклу окна обледенелыми ветвями, просилась в избу:

   — Замерзаю я.

И где-то в сарае кулдыкал Индюк:

   — Зима в нынешнем году матерая. Не зима — зимища. Долго лежать ей.

И тут высунулся из-под стрехи Воробей и чирикнул:

   — А зима-то сломалась уже, на убыль пошла.

   — Врешь, — хлестнула его по глазам снегом метель.

И мороз тоже сказал:

   — Врешь!

Дохнул на Воробья ледяным дыханием, и поседел Воробей сразу, но все равно выглядывал из-под стрехи, чирикал:

   — Правда, сломалась зима. Весна идет, крепитесь,

Вскоре снег изрыхлился, стал дырчатым. Жаворонки прилетели, скворцы. Они. пели о весне. Пели звонко. Индюк и тот. ходил теперь по двору, кулдыкал :

— Вот она, весна-то, пришла...

Много теперь было песен о весне. Но Верба помнила чириканье серого Воробышка. Ему было так же холодно, как всем, но он собрал все тепло свое, чтобы сказать всем:

— Весна идет.

Он первый разглядел ее в белой мути метелей и не побоялся сказать об этом в дни, когда зима еще была в силе и лютовала морозами.

РОС У ОКОЛИЦЫ ДУБОК

Родился у околицы села Дубок. Увидели его козлята, позарились на листочки. И объели их.

   — Что вы делаете? — набежал на них Ветер. — Он же может вырасти и стать дубом.

   — Нашей деревне дубы не нужны, — сказали козлята. — Нам и верб хватит.

«Ну нет, — подумал Дубок, — я так просто не сдамся». Оправился маленько и пошел в рост. Поднялся, чтобы его козлята достать не смогли.

И правда, козлятам он был теперь не по росту.

Но увидели его телята. Позарились на его листочки,

объели их.

   — Что вы делаете? — набежал на них Ветер. — Он же может вырасти и стать дубом.

   — Нашей деревне дубы не нужны, — сказали телята. — Нам и верб хватит.

«Ну нет, — подумал Дубок, — я так просто не сдамся». Оправился маленько и опять пошел в рост. Поднялся повыше, чтобы его телята достать не смогли.

И правда, телятам он был теперь не по росту. Но увидели его лошади. Позарились на его листочки, объели их.

   — Что вы делаете? — набежал на них Ветер. — Он же может вырасти и стать дубом.

   — Нашей деревне дубы не нужны, — сказали лошади. — Нам и верб хватит.

«Ну нет, — подумал Дубок. — Я так просто не сдамся». Оправился маленько и опять пошел в рост, не оплошал. Поднялся, расправил плечи и стал таким большим и могучим, никому недоступным.

И заблеяли козлята:

   — Вот и у нашей деревни Дуб есть.

Замычали телята:

   — Наш Дуб. У нас вырос.

   — А как же, — заржали лошади, — нашей деревне никак нельзя без Дуба.

И часто, когда становится жарко, лошади приходят под широкую тень его зеленого шатра. Стоят и дремлют, слушают, как свистит в темных дуплах Ветер. Дупел было бы меньше у Дуба, если бы его не ощипывали когда-то козлята, не срывали его листьев телята, если бы не объедали его лошади. Но кто же тогда знал, что тоненький неуклюжий стебелек разрастется в такое большое дерево.

ЛЯДНИК

Он родился вместе с другими цветами на полянке в лесу и тут же решил прожить как можно дольше. Расти не спешил. И соседу своему Шалфею советовал :

   — Ты тоже больно-то не тянись кверху. С опаской, брат, жить надо: один раз живем, ну, как промахнешься.

   — Вот й я говорю: один раз живем, — отвечал Шалфей, — и поэтому надо подняться как можно выше, встать как можно прямее. Пусть поглядят на тебя, какой ты есть.

Но Лядник себя показывать не спешил. Он видел: по лесу ходят лоси, придавят копытом или слизнут языком и нет тебя больше.

   — А разве я родился, чтобы так быстро помереть? — говорил самому себе Лядник и старался ближе

к земле пригнуться, все его поменьше заметно будет, и он подольше проживет.

Проходил как-то Медведь поблизости. Толкнул березовый пень, чтобы поглядеть, нет ли чего под ним съестного. Откатился пень на полянку, а Лядник — раз! — и поднырнул под него.

   — Под пнем, — говорит, — спокойнее.. Здесь меня не видит никто и поэтому никто не обидит.

Поначалу ему и неудобно было лежать под пнем и давил он на него, но потом Лядник привык и даже радовался:

   — Хорошо я укрылся, не найти меня здесь... А жизнь, ее все равно как и где, лишь бы прожить.

Правда, под пнем тяжело было дышать, да и солнца не было видно, но Лядник сказал самому себе:

   — Не в солнце счастье. Главное — прожить как можно дольше.

И он прожил под пнем до осени, а осенью опять проходил мимо Медведь, увидел пень, отшвырнул его в сторону, чтобы посмотреть, нет ли под ним теперь съестного чего.

И Лядник опять оказался на виду у всех. Крикнул, счастливый: .

   — А вот и я, живой, невредимый.

Шалфей долго глядел на него с высоты своего огромного роста. Не узнал. Спросил:

   — А кто же ты?

Лядник обиделся:

   — Что же ты соседа своего не признаешь?

Он лежал перед Шалфеём бесцветный, вялый. У него даже не было сил подняться и встать прямо. Он глядел на него снизу и тихо спрашивал:

   — Неужели и теперь все еще не признал? Да Лядник я, Л яд ник... Ну, помнишь, я всегда говорил тебе: с опаской жить надо. Один раз живем, ну, как промахнешься. Видишь, я вот живу, а многие уже умерли.

   — Верно, — сказал Шалфей, — они умерли. Но они умерли цветами. А те, что остались, погляди,— цветут. Они тоже цветы. А тебя я даже и назвать не знаю как.

   — А чего ж тут не знать? Лядник я, Лядник, — и бледный, чахлый, пробовал встать прямо, да не было сил. И лежал тоненьким стебельком возле прямого, рослого Шалфея.

ВЕТЛА И СВАЯ

Позади у Сваи суровая большая жизнь. Впервые она встала в этой душной протоке лет десять назад, а может, и больше. Ветла тогда была еще молодым деревом, а сейчас у нее уже по всему стволу — дупла, и в них свистит ветер. От старости Ветла начала пришепетывать, и Свая не всегда разбирает, что она говорит.

А поговорить Ветла любит, особенно по ночам. Весь день Свая напряженно держит над собой мостик через протоку, и ей не до разговоров. Она ведь тоже уже не, молодая, держать в ее годы над собой пусть даже и небольшой мостик — нелегкое занятие. Но по ночам редко кому случается проезжать по мостику и Свая отдыхает, а Ветла разговаривает с ней:

   — Ну и- жизнь у тебя, одна маята. И почернела ты уж, и мохом обросла, и льдины тебя раскачали. И все-таки стоишь. Нет, я бы не выдержала ц выдерживать не стала бы. Я так в мыслях держу; жизнь тогда, хороша, когда она в тишине и уюте. Я бы нашла как освободиться из-под тяжести я бы уж вывернулась.

Свая, может быть, тоже вывернулась бы, если бы это была другая какая тяжесть. А то как из-под мостика вывернешься, если он соединяет луг с рощей. Луг протянул дорогу-руку, и роща протянула дорогу- руку, да коротковаты они немного. Вот мостик и соединил их над протокой.

«Вывернусь я, — думает Свая, — рухнет мостик, и разъединятся луг с рощей».

И решает твердо: «Потерплю, пусть порадуются роща с лугом». И терпит. Прочернела вся от напряжения, прогнулась даже, но все еще держится.

И говорит Ветла пришепетывая:

   — Ну и жизнь у тебя тяжелая. Да сбрось ты его с себя, сбрось.

И взмахивает ветвями. В протоку с них падают прижженные осенью листья. Свая смотрит на нее из воды, и ей кажется, что Ветла лысеет.

О ЧЕМ ТРЕВОЖИТСЯ РУЧЕЕК

Родился в лесу Ручеек. Слабенький, тоненький. Другой бы на его месте и не сказал бы никому, что он родился: по земле вон какие реки текут, не окинешь

глазом. Но Ручеек был смелым и решительным. Он зажурчал, забулькал:

   — Пойду-ка я к Морю.

Его отцу, Роднику, это понравилось. Сказал он:

   — Дело не худое. Иди. Я тебе помогать буду.

И Ручеек побежал. Бежал он по роще и говорил всем:

   — Я ведь не просто так — к Морю бегу!

И деревья качали вершинами:

   — Беги, беги.

И говорили друг другу:

   — Этот добежит. Он вон шустрый какой.

Уже совсем почти выбегал из лесу Ручеек, когда увидел маленькую Елочку. Спросил у нее:

   — Ты что какая темная?

   — Душно мне, — ответила Елочка. — Пить я хочу, а пить нечего. Дождя давно не было. Я, наверное, не вырасту. Помру.

   — Не кручинься. Я напою тебя и не умрешь ты, — сказал Ручеек.

Но Ёлочка замахала веточками:

   — Что ты! Тебе вон как далеко идти — к самому Морю. Тебе нельзя тратить свою воду. Она тебе самому в пути пригодится.

   — Что толковать, — сказал Ручеек, — пей. Пусть я немножко потоньше буду, зато ты станешь сильнее. Подрастешь, окрепнешь, и тебе легче стоять будет.

Он напоил Елочку своей водой, подбодрил ее и побежал дальше. Правда, он стал чуть уже, но бежал все так же бодро. Роща осталась позади. Теперь Ручеек бежал по лугу и кричал:

   — Я ведь не просто так— к Морю бегу!

Увидел прямо перед собой слабенького Стебелька спросил:

   — Ты что как поник? Держись прямо, нечего к земле клониться. На, хлипких все беды верхом садятся.

   — Не сам~ я клонюсь, — сказал Стебелек, — сухота меня клонит. Так пить хочется, а дождя нет. Я ведь мог расцвести, маком стать. Да вяну вот. Мне бы хоть глоточек воды.

   — Ладно, — сказал Ручеёк, — не кручинься, я тебя напою и расцветешь ты. Станешь маком.

   — Что ты, — качнулся Стебелек, — у тебя вон путь далекий какой: ты идешь к Морю. Тебе каждую каплю воды беречь надо.

«— Что толковать, — прожурчал Ручеек, — пей.

Пусть я дальше не так быстро побегу, зато ты утолишь жажду, окрепнешь и станешь цветком.

Ручеек напоил его и побежал дальше. Он бежал по степи и видел; блекнут, подсыхают хлеба. Говорил им:

   — Берите, пейте мою воду. Выпрямляйтесь, тяжелейте колосьями. Сегодня я вас напою, а завтра, может быть, дождик упадет, и вы выстоите.

И он щедро рделял всех своей прохладной водой.

До Моря он так и не добежал. Но на пути, по которому прошел Ручеек, посвежели деревья, распустились цветы и налились пахучим зерном колосья.

БРОНТОЗАВР И ПТЕРОДАКТИЛЬ

Было это в первобытную пору. Родился у реки Птеродактиль. Лежал он у себя в гнезде, смотрел на проплывающие в небе облака и говорил:

   — Мне бы крылья!

   — Зачем они тебе? — спросил у него как-то Бронтозавр. Он жил на земле уже двести лет и не понимал: зачем Птеродактилю нужны крылья.

   — Я поднимусь на них в небо. Я хочу летать, — сказал Птеродактиль.

И Бронтозавр посмеялся над ним:

   — Куда тебе с такими зубами в небо.

— Зубы выпали бы, а крылья остались.

   — Глупый ты, вот что, — заключил Бронтозавр.— Лучше бы не о небе, о себе подумал. Погляди) какой худой ты. Никакого на тебе мяса нет.

   — А зачем оно? — вздыхал Птеродактиль. — Мне бы крылья.

   — А мне бы полежать, на солнышке погреться.

Уж больно я поспать люблю, — говорил Бронтозавр и жевал траву.

Спал он действительно много, глаза даже от сна припухали. Ел тоже много. Спал и ел, а Птеродактиль все глядел в небо да вздыхал:

   — Мне бы крылья... — И рос. А когда вырос, вдруг почувствовал, что у него за спиной — крылья, что он может летать. Птеродактиль взмахнул ими и поднялся над землей. Он летел над высокими деревьями и кричал:

   — Смотрите: я летаю, я — в небе!

Бронтозавр глядел на него снизу. Он только что сытно поел и еще попастись вышел. Толстый, неуклюжий, покачивал он маленькой головкой, говорил:

   — И чего ты кричишь?

   — Как же, — радовался Птеродактиль, — я же летаю, я — в небе.

   — Ну и что, что — в небе?

Бронтозавр доживал на земле уже вторую сотню лет и не понимал: зачем Птеродактилю нужно небо, когда и на земле много разной еды.

Он стоял на лужайке, будто гора, таким он был огромным, смотрел, как летает над рекой Птеродактиль, и удивлялся:

«Чему радуется»? — И жевал траву, и по его тонким губам стекала струйка зеленого сока.

ЛЕЗ МУРАВЕЙ НА СОСНУ

В роще еще была ночь, но Муравей уже проснулся у себя в муравейнике и тихо, чтобы никого не потревожить, начад пробираться по темному коридору наружу. Выбирался он долго и, когда выбрался, увидел, что в рощу входит рассвет, значит там, в полях за рощей, загорается заря.

Звезды уже начали блекнуть. Неподалеку, в дупле липы, засыпая, хохотал сиплым хохотом филин.

— Не опоздать бы, — сказал Муравей и полез на сосну.

Он не видел, что следом за ним вышел из муравейника сосед его и тоже стал взбираться на сосну. Сосед приметил, что каждое утро Муравей, таясь ото всех, залезает зачем-то на сосну, и решил узнать, что он на ней делает.

Муравей лез быстро. Сосед едва успевал за ним. Й был осторожен. Он даже сопеть боялся, чтобы Муравей не услышал. Одним громким вздохом можно загубить все.

«Дело опасное, — подбадривал он самого себя, — поостеречься надо. Выдашь себя, и не узнаешь, что Муравей на сосне прячет».

А что Муравей что-то прячет на сосне, сосед не сомневался.

Муравей вскарабкался на самую макушку. сосны и стал смотреть в сторону востока. Там розовым полыхала заря. Муравей глядел на нее и шептал:

   — Скоро, уже скоро. Я вижу.

И глаза его были розовыми от зари.

Сосед тоже смотрел в сторону востока. Видел небо. Оно упиралось в край поля, и заря как будто бы старалась поджечь его. Ничего особенного перед собой он не видел.

И вдруг Муравей закричал:

   — Вот оно! Поднимается! Значит, и сегодня оно будет светить нам.

   — Кто? не выдержал и спросил сосед.

И только тут Муравей увидел его, и глаза его засветились радостью:

   — Ты тоже здесь? Ты тоже пришел посмотреть, . как всходит солнце. Правда, в его восходе есть что-то

такое... такое..! Я каждый день поднимаюсь сюда, чтобы посмотреть, как оно всходит.

Сосед ничего не сказал на это. Сопя он пополз вниз. Он думал: у Муравья на сосне что-то спрятано, может, что-то из еды, и тот поделится с ним. Он так

долго ждал, прозяб, а на поверку одни пустяки вышли. «Оказывается, зря лазил, живот оцарапал только. Эх...»

РОСИНКА

С вечера в рощу пришел туман. Деревья думали, что он останется до утра, но к полуночи он сполз в озеро. И все вокруг прояснилось и было таким же, как до тумана, только на кусту боярышника блестела капелька-росинка. Может, ее никто и не заметил бы, если бы она не сказала:

   — Я — Росинка. А вы — кто?

Дубы переглянулись с вязами, и самый старый Дуб сказал:

   — Каждый из нас в отдельности — дерево, а все вместе мы — роща.

   — Понимаю, — заблестела Росинка и добавила: —

Роща, как это хорошо! А это что, большое, круглое?

   — Озеро.

   — А что такое — озеро?

Дубы опять переглянулись с вязами, и самый старый Вяз сказал:

   — Озеро — это вода. Ты тоже вода, но только капелька воды. А если много-много капель собрать вместе, то это и будет озеро.

   — Понимаю,—сказала Росинка и воскликнула: — Озеро, как это хорошо!

Где-то в камышах бунила выпь. В озере отражались темные берега, небо и звезды. Озеро показывало все это деревьям, а Росинка глядела и думала; «Если я тоже вода, значит, я тоже могу что-нибудь показать».

Ей хотелось вобрать в себя и небо и звезды. Но Росинка сказала:

   — Я не озеро. Мне столько в себя не вместить. Сейчас ночь, и я возьму самое главное, самое важное, что есть в ночи.

И Росинка показала деревьям звездочку. Она вобрала в себя ее свет и держала его до утра. А утром в рощу пришел день. И стало вокруг светло и ясно.

В озере отражались зеленые берега, голубое небо. И солнце. Все это озеро показывало деревьям, а Росинка глядела и думала: «Я ведь тоже могу что-нибудь показать им».

Ей хотелось вобрать в себя и цветы, и небо, и солнце. Но она сказала:

   — Я не озеро, много ль во мне силы. Сейчас день, и я возьму самое главное, самое важное, что есть в нем.

И Росинка показала деревьям солнце.

КАМЫШ И РЕЧКА

Речка текла к морю, а Камыш стоял у берега, молоденький, зеленый. И она звала его:

   — Идем со мной. Смотри, какая глушь здесь. У моря лучше.

—г Это верно, — согласился Камыш, — но не могу я уйти: я здесь родился. Уйду я, и скажут все: вот оно как, не успел окрепнуть, а уже ищет, где лучше.

Речка звала, а Камыш кланялся ей и шептал:

   — Спасибо, спасибо, но я пока не могу, не могу.

Все лето он рос. И вырос, стал высоким и гибким.

Речке он теперь нравился еще больше, и она еще настойчивее звала его:

   — Ты стал такой красивый. Разве тебе, такому, в этой глуши жить? Идем к морю.

   — Это верно, у моря не то, что здесь, — согласился Камыш, — но я не могу уйти: я здесь вырос. Уйду я, и скажут все: вот оно как, вырос у нас, а ушел к морю.

   — Робеешь?

   — Нет, — говорил он, — совесть не велит.

Но Речка звала, а Камыш кланялся ей и шептал:

   — Спасибо, спасибо, но я пока не могу, не могу.

И не ушел.

Зиму он спал. Спала зимой и Речка, прикрылась льдом и уснула. А весной ожила Речка и опять пошла к морю. И Камыш окликнула:

   — Идем, хоть посмотришь, какое оно, море.

За зиму Камыш высох, состарился, но Речка помнила его зеленым и гибким. И звала:

. — Идем.

Но он и, теперь отказался:

   — Нет уж, куда идти мне теперь? Где зеленел, там и доживать свое буду.

Речка зовет, а Камыш кланяется ей и шепчет :

   — Спасибо, спасибо. Но я здесь родился, вырос. Здесь и умирать буду.

И кланяется, кланяется:

   — Спасибо, спасибо.

И никуда не идет.

ВОЛЧИЦА

Волчица жила в лесу. В степи жил Ветер. Часто по утрам он видел, как она возвращается с охоты, тяжелая от сытости. Свистел ей вслед. Он не любил ее, не любил ее уверенный волчий шаг, не любил хищный рык. У нее были крепкие зубы, но никто не радовался им.

Днем Волчица пряталась в сумраке леса, а по ночам уходила в деревню», шарила по сараям. Однажды на рассвете она вынесла из села ягненка и понесла в лес, роняя на траву капли его крови. Ветер летел за нею, просил возвратить ягненка матери, но Волчица даже не оглянулась.

И Ветер возненавидел ее. При встрече освистывал и стегал травами. Волчица не обижалась. Она привыкла, что все ругают ее, бранят.

В лесу, в темном влажном логове, у нее были волчата, дети ее. По ночам она уходила из дому, чтобы добыть им что-нибудь на завтрак. И была довольна, если удавалось накормить их досыта. Ее выследили трактористы, раскопали логово и унесли в село ее детенышей.

Весь день Волчица бегала по лесу, звала — может, хоть одному из пяти удалось спрятаться. А ночью она прокралась к селу. Ходила по темным улицам. Прислушивалась. Звала.

Потом долго выла у околицы — может, хоть на вой отзовутся. Выла до рассвета, тяжело и жутко. А утром, когда зацвела над степью заря, Ветер увидел, что за ночь она стала совсем седой и старой.

Она уходила от села в лес по зеленым луговым травам, и из тугих сосцов брызгало на цветы молоко ее, белое, пахучее. По этому теплому следу нашел ее в лесу Ветер и погрустил возле нее. Она плакала, а он сдувал с ее посеревших щек слезы и ничего не говорил : он не знал, что можно было сказать ей, чтобы она услышала.

РУЧЕЕК И ПОДСНЕЖНИК

Глубоко в роще лежал еще снег, и потому из рощи тек Ручеек. У берега его стоял Подснежник и, покачиваясь на тоненькой ножке, говорил:

—- Какой ты легкомысленный: журчишь, пенишься. Никакой в тебе серьезности. И когда ты повзрослеешь?

И отвечал Ручеек бойко:

   — Вот разольюсь рекой, тогда и повзрослею.

Но рекой он не стал: кончился в роще снег, и Ручеек перестал течь.

   — Беда невелика, — сказал Подснежник, — все равно он был легкомысленным: журчал, пенился. Никакой серьезности в нем не было.

Но вскоре ему захотелось пить, и он сказал:

   — А ведь было совсем неплохо, когда Ручеек был рядом: не нужно было о воде думать. Но ничего, вот упадет дождик...

Но дождя не было, а солнце жгло. Подснежник задыхался от жажды. Он стоял и думал о Ручейке:

«Зря ты не течешь больше, Ручеек. Мне так не хватает тебя».

Только теперь, когда нажгло его солнце, понял Подснежник, что даже у самого легкомысленного ручейка вода нужная: она цветам и травам жизнь дает.

СКАЗКА О ЛОДКЕ

Всю весну й все лето Лодка плавала по реке от одного берега к другому, а осенью, с наступлением холодов и морозов, дедушка Никандр увез ее в село под навес сарая, где она и пережидает теперь метельную зиму. Под вой ветра и шорох снега ей вспоминается река и два берега. Они оба тревожились за нее. Каждому хотелось, чтобы лодка осталась возле него навсегда. И каждый обещал тихую спокойную жизнь.

Но Лодке не хотелось ни тишины, ни покоя. Ей хотелось без устали пересекать реку, бороться с течением, быть нужной людям. И она радовалась, когда за нею приходили, радовалась, слушая, как горласто кричат с той стороны:

   — Э-гей! Дедушка Никандр, лодку давай.

   — Даю, даю, —всякий раз говорил на это перевозчик дедушка Никандр и взмахивал веслами.

Лодка отделялась от Левого Берега и плыла к Правому. А Левый Берег говорил ей:

   — Не уплывай. Посмотри, как у меня здесь тихо. Обрыв отгораживает меня ото всех ветров. У брата моего ты не найдешь ни такой тишины, ни такого покоя.

Но Лодка не искала ни тишины, ни покоя. Она хотела быть нужной и плыла„ к Правому Берегу, где ждали ее люди. И^пока выбиралась она к средине, Левый Берег все звал и звал ее:

   — Вернись. Останься,

Но как только Лодка выходила на стрежень и течение подхватывало ее и несло, он кричал;

   — Плыви скорее вперед. Не останавливайся. Попадешь в завой, перевернешься. Потонешь.

С тревогой следил он, как с каждым новым взмахом весел она продвигалась все дальше и дальше.

И говорил:

— Пусть уж лучше она живет у моего брата, толь- ко пусть живет. Только бы не утонула.

Правый Берег встречал ее радостным криком:

—- Ты приплыла ко мне. Ты прорвалась сквозь такое течение! Ничего, у меня здесь тихо, спокойно, и ты отдохнешь.

Но отдыхать ей было некогда. Дедушка Никандр уже взмахивал веслами, и это означало: пора в путь.

Лодка отделялась от Правого Берега и плыла к Левому, и теперь уже Правый Берег уговаривал ее остаться, не уплывать.

   — Посмотри, как у меня здесь зелено и какой мягкий песок. Тебе будет так приятно лежать на нем.

Но ей не хотелось лежать на песке подобно пеньку или камню. Ей хотелось бороться с волнами, преодолевать течение.

И она плыла. И пока выбиралась к середине реки, он все звал и звал ее:

   — Не уплывай. Останься.

Но как только Лодка выходила на стрежень и течение подхватывало ее и несло, он кричал:

   — Плыви дальше, не останавливайся, иначе течение захлестнет тебя и ты потонешь.

Он глядел, как борется она с волнами, думал: — Пусть уж лучше, она живет возле моего брата, но только пусть живет.

И теперь уже Левый Берег встречал ее радостным криком:

   — Ты все-таки вернулась, это хорошо. Ты устала?

Ничего, отдохнёшь. Здесь тихо. У меня вон какой обрыв. Он загораживает от всех ветров.

«Хорошо, я немного отдохну», — думала Лодка, прижимаясь к его песчаной груди, но с той стороны реки уже кричали:

   — Дедушка Никандр, Лодку давай!

И дедушка Никандр откликался:

   — Даю, даю!

И взмахивал веслами.

Так было всю весну и все лето. А теперь она лежит под навесом сарая, слушает, как воет ветер и шуршит снег, и думает, что скоро опять вскроется река, и она опять будет плавать от одного берега к другому, бороться с волнами. Она опять будет нужна людям.

IV КУДА МОТЫЛЬ ДЕЛСЯ

КОГДА ГЛУХАРЬ ПРОДРОГНЕТ

До восхода солнышка было еще далеко, а Глухарь уже проснулся. Сидел он на березе и хмурил красные брови. Ночью было холодно, Глухарь спал плохо, и потому настроение у него было неважное.

В полях за рощей загоралась заря. Глухарь любит встречать зорю и, когда загорается она, говорит обычно:

   — Ишь огневая какая, как мои брови.

А сегодня посмотрел, как пламенеет и наливается красным край неба, поежился, все еще было холодно, сказал:

   — Вроде и заря, а посмотреть не на что.

В роще с каждой минутой становилось все светлее,

Внизу под деревьями уже можно было различить голубоватые подснежники. На макушку дуба вспорхнула Овсянка и, запрокидывая головку, запела:

   — Смени сани, возьми воз-з-з-з.

Еще вчера слушал ее Глухарь и качал головой: как чисто выговаривает. А сегодня нахохлился, проворчал хмуро:

   — Нашла о чем петь. И так все видят: дорогу развезло, на санях не поедешь, полезай в телегу. Не о санях и телегах петь надо песни.

Из сврего гнезда Дрозд высунулся, хлопнул крыльями — зари-то уже сколько! И засвистал:

   — Филипп, Филипп, приди. Чай пить, чай пить. С сахаром, с сахаром.

Еще вчера слушал его Глухарь и качал головой: «Молодец, чай пить соседа приглашает. Это хорошо. С соседом лучше чай пить, чем ссориться». А сегодня сдвинул красные брови, сказал:

   — Ну. и песня: чай, сахар, Филипп — мелочи какие.

   — Зря. Зря ворчишь, — задергал у речки Дергач.

А Глухарь так и встрепенулся весь:

   — Как это зря? Разве тебе голос дан, чтобы петь о чае с сахаром? И о своем соседе?

Но Дергач стоял на своем:

   — Зря. Зря. Зря ворчишь.

А заря всходила по небу все выше. Были розовыми от ее света поля, розовыми были деревья. И среди них где-то тоненько вытягивал Кобчик:

   — Пи-й-ить хочу, пи-ить хочу, пи-и-ить. -

- Ну вот, и этот о чае, — проворчал Глухарь. — Не приглашает его никто, так он сам напрашивается.

На опушке молоденьким барашком заблеял Бекас:

   — Бэ-э-ээ-ка...

   — Верно, бяка, не песня. Хочется тебе пить, слетай к речке и напейся, а песню не об этом петь надо. Песня для другого нам дана, не для воды, не для чая.

Из чащи долетел звонкий голос Иволги:

   — Слушай, солнышко встает.

Глухарь приподнялся на цыпочки. Точно: из-за полей вставало большое солнце, а вместе с ним шли на землю большой свет и большое тепло. Глухарь расправил плечи.

Иволга пела в чаще:

   — Снова солнышко встает...

Глухарь кивал головой:

   — Да, солнышко — это хорошо. Солнце — это тепло и свет, а без тепла и света нет и радости в жизни. Я вон ночью продрог, и у меня все утро плохое настроение.

Солнце поднималось все выше, Иволга пела все звонче. Глухарь шевелил красными бровями, дакал:

   — Дак, дак, дак. Солнце — это хорошо. Дак, дак, дак.

Это уже он пел свою песню,

ЧЕРНЫЙ БЕРЕТ

В гнезде Снегиря лежал голенький Снегиренок. У него только что прорезались глаза. Снегиренок высунул из гнезда лысенькую голову, смотрел на все и всему удивлялся. Удивился он и отцу Снегирю.

   — О, какая красивая у тебя на голове черная шапочка!

   — Не шапочка, а берет, — поправил его старый Снегирь. — Вырастешь, й у тебя такой же будет.

И улетел на охоту. Он улетал на охоту каждый день, кормил Снегиренка, пока тот.не вырос и не стал взрослым Снегирем.

   — Теперь ты уже сам себя можешь прокормить. Прощай, — сказал ему отец, и они расстались.

Первым делом Снегиренок полетел на озеро. Встал на берегу, попросил:

   — Ты отражаешь облака и высокие деревья, что тебе стоит отразить маленького Снегиря. Отрази меня, озеро.

Уж очень ему хотелось поскорее увидеть черный

берет у себя на голове. Но никакого берета в своем отражении он не увидел.

Сказал:

   — Ты, наверное, не всего меня отразило, озеро. Я не вижу у себя на голове черного берета. Отрази его, я хочу посмотреть, какой он у меня.

Мы, озера, что зеркала, — плеснулось озеро, мы отражаем только то, что видим. Я не вижу на твоей серой голове никакого берета, потому и не отражаю его.

Но Снегиренок не поверил озеру. Он был уверен, что на его голове есть такой же черный берет, как и у отца, а что не отражает его озеро, так это потому, что оно уже старое, видит плохо, а вот обновится , в его берегах вода весной, и оно снова станет зорким.

И больше до весны не прилетал Снегиренок к озеру, а весной прилетел.

   — Отрази, — говорит, — меня теперь, озеро.

И озеро отразило. И Снегиренок увидел в озерной воде молодого красивого Снегиря с черным беретом на голове. Сказал:

   — Вот теперь ты показываешь всего меня. Это потому, что старая вода в тебе зимой вымерзла, а новая весной появилась, и ты, озеро, стало зорче.

   — Это ты стал другим, — сказало озеро. — Раньше ты еще был птенцом и у тебя на голове никакого берета не было. А теперь он появился, чтобы знали все, что не птенец ты больше, а взрослый Снегирь.

   — Правда?!

— Мы, озера, всегда говорим правду, как зеркала.

Так сказало озеро. А Снегиренок осмотрел себя еще раз и остался доволен. Берет его был черным-черным и как раз по размеру. Онегиренок даже тряхнул головой, чтобы убедиться в этом. Сказал:

— Крепко сидит. Не потеряется.

И полетел к лесу вить свое первое гнездо.

ШУТКИ ЗИМОРОДКА

Живет на речке Зимородок. Большой шутник. Чуть выберется свободная минутка, прилетает он к своему соседу Кулику и начинает подтрунивать над ним.

— Признавайся, Кулик, ты ведь не Кулик, а Сорока? Грудь белая, шея черная. Сорока ты, правда?

Топорщится Кулик, защищается.

   — Где ты, — спрашивает, — видел, чтобы у Сороки был такой длинный нос, как у меня. Вон он у меня как вытянулся.

   — Значит, ты любопытная -Сорока, — говорит Зимородок, — а у любопытных сорок всегда носы длинные.

Сердится Кулик. Розовой ножкой топает:

   — Никакая я не Сорока. Кулик я. Где ты слышал, чтобы сороки так кричали, как я: «Куик! Куик!» У Сороки свой голос.

   — Э, — машет Зимородок зеленым крылом, — волосу всякому выучиться можно. Вон Дрозд сочинил

песню, а Иволга подслушала и поёт. Сорока ты. Это же по всему видно —Со-ро-ка.

   — Кулик я, — стонет Кулик и приводит еще одно доказательство: — Сорока где гнездо вьет? В лесу, на дереве, а у меня вон на земле лежит. Скоро птенцы будут, кулички маленькие.

   — Гнездо где хочешь построить можно, — качает Зимородок большой головой и твердо добавляет: — Сорока ты и не отказывайся.

Кулик готов расплакаться от обиды. Разве он виноват, что немножко похож на Сороку. Но он совсем, совсем не Сорока. Кулик он, а вот как доказать Зимородку, не знает. И вдруг спрашивает:

   — А ты жену свою кормил сегодня?

   — Эх, и правда, — спохватывается Зимородок и отправляется ловить рыбу. Они договорились с женой: она будет сидеть в гнезде, птенцов выводить, а он кормить ее.

Слетает Зимородок, накормит жену и опять летит Кулика донимать. Со всех , сторон его осмотрит, в глаза заглянет и разведет крыльями в стороны:

   — Ну совсем, совсем ты не Кулик. Кулики не такие: Признайся, Кулик, ведь ты — Сорока.

   — Да Кулик я, Кулик, — говорит Кулик и глядит с тоской на Зимородка.

Эх, наскочить бы на него грудью, подмять под себя. Но как его подомнешь, когда у него вон плечищи широкие какие. И клюв крепкий. Долбанет один раз — на всю жизнь вспоминать хватит.

И говорит Кулик чуть слышно:

   — Кулик я...

А над речкой летает и стрекочет Сорока, очень похожая на него. И не знает Кулик, как доказать Зимородку, что он Кулик, а не Сорока. Что Сорока у него, Кулика, даже в гостях никогда не была.

И чтобы как-то избавиться от Зимородка, спрашивает Кулик невесело:

   — А ты жену кормил сегодня?

В ЖЕЛТЕНЬКОМ ДОМИКЕ

Заигрался у озера Комарик и не заметил, как поднялась в небо туча. А она, черная, прикрыла спиной солнце и как гахнет. Даже вода в озере прогнулась.

Заметался Комарик, запищал:

   — Где я? Скажите мне: где я?

Он так напугался, что перепутал, где у него левая сторона, а где правая, и поэтому не знал, куда ему лететь.

К лягушкам кинулся:

   — Лягушечки, пучеглазенькие, покажите, где домик мой. Заблудился я.

Но лягушкам не до него было. Они сами грозы испугались. Опустились поскорее на дно озера.

Кинулся тогда к камышам Комарик:

   — Помогите мне, камышики. Скажите, куда лететь мне. Заблудился я.

Но и камышам не до Комара было. Они сами грозы испугались. Только некуда было прятаться им. Стояли, качались из стороны в сторону, шуршали:

   — Шшшто же нам, камышшшам, делать? Как жжже нам, камышшшам, быть?

Кинулся тогда Комарик к Мошке. Выглядывала она из желтого цветка купальницы и помаргивала черными глазками.

   — Мошенька серокрылая, не скажешь ли ты, где я живу. Заблудился я. Мне домой надо, а я никак вспомнить не могу, где у меня левая сторона, а где правая.

   — Куда ты сейчас полетишь, — замахала крылышками Мошка, — полезай скорее ко мне в мой желтенький домик. Пересидим грозу, тогда и полетишь.

   — Что ты! Мне домой надо. У меня дома — жена, комарики маленькие. Не прилечу я, тревожиться они будут. Ты лучше скажи, куда лететь мне.

Но не успела Мошка ответить, как снова загрохотал гром и посыпались из тучи крупные капли дождя.

Бросился Комарик к Мошке в желтый цветок купальницы, а он — хлоп! — и закрылся. Испугался Комарик, застучал лапками в двери из желтых лепестков:

— Не закрывайся, купальница. Мне домой надо.

Но купальница уже спала: она всегда в дождь спит. И пришлось Комарику пережидать грозу в желтеньком домике Мошки. Сидел он, слушал, как она ' дышит, и думал: «А красивый у нее домик».

А после дождя открылась опять купальница, и Комарик домой собрался.

   — Полечу.

   — А может, останешься, — сказала Мошка, — посмотришь, как мы танцевать будем. Мы, мошки, всегда после дождя танцуем в воздухе.

   — Я бы с радостью, да лететь надо, — сказал Комарик. — Жена у меня дома, комарики маленькие. Волнуются они теперь, поди, думают погиб я... Я вон под тем листом живу. Это я просто грозы испугался, забыл, куда лететь мне. А теперь ясно все — вон дом мой. Прощай.

И полетел. Глядела ему вслед Мошка и моргала черными глазками. А над озером горела радуга. И была она похожа на ворота в сказочную страну. И Комарик летел~прямо в эти ворота.

БЕЛОЗОР

Каждую весну он расцветает на лугу вместе с другими цветами. Не высокий, но и не низкий, он поднимает над собой цветок из пяти лепестков, хвастает им: Видите — белый. Оттого меня и зовут Белозор.

Цветок: свой он старается поднять как можно, выше, чтобы его было видно как можно дальше. Чем дальше будет, видно его, тем больше пчел и бабочек прилетит к нему. .

А бабочки и пчелы Белозору очень нужны,.. Они. приносят чему пыльцу с других белозоров и опыляют его. Опылят, и Белозор закроется. К осени созревают на нем семена^ Он разбрасывает их, и на следующую весну вырастают из них новые белозоры.

Бабочки и пчелки опыляют и другие цветы, и за это цветы угощают их сладким соком — нектаром. Всю весну цветы луга покачиваются на тоненьких ножках и зовут:

   — К нам, бабочки и пчелки, мы угостим вас нектаром. Только несите пыльцу нам.

Вместе со всеми покачивается и зовет Белозор. И бабочки с пчелками летят к нему, как и к другим цветам. Они знают: цветы не врут. И раз обещает Белозор угостить нектаром, значит, угостит: он — цветок.

Они долго шарят в его цветке, осыпаются его

пыльцой и, чумазые, спрашивают:

   — Ты говорил нам о нектаре. Где же он у тебя? Мы не нашли.

— Неужели? — удивляется Белозор.

Он знает, что в его цветке нет нектара, но удивленно взмахивает листочком. Он один у него посредине голого стебля. У земли еще есть листочки, но посредине стебля один, и он им взмахивает:

— Что вы говорите! А эти светлые- капельки на моих тычинках разве не нектар?

   — Какой это нектар, это так, шишечки какие то,— говорят бабочки и пчелки и улетают, а Белозор закрывается: его опылили, и он теперь может ждать, когда созреют его семена.

На следующую весну он опять поднимет над собой белый красивый цветок и начнет, как и другие цветы, зазывать к себе бабочек и пчелок:

   — Летите ко мне, я угощу вас нектаром.

И они будут лететь, потому что знают: цветы не лгут, а Белозор — цветок. Они прилетят и опылят его. За лето на нем вызреют семена, из которых потом вырастут новые белозоры.

Вот он какой, Белозор, приспособился и живет среди цветов луга. Приспособился и — живет, обманщик.

ПЕТРОВ КРЕСТ

В орешнике под землей жил в вечной темноте Петров Крест и был доволен. Когда еще был семечком, зарылся он в землю, присосался к корню Орешника и с той поры пил его соки и говорил самому себе:

   — И под землей жить можно.

И жил, с каждым годом присасываясь к корню Орешника все новыми и новыми присосками. Но иногда ему вдруг становилось тоскливо под землей, и у него появлялось желание подняться наверх, где живут все, подняться, чтобы показать им, что он тоже есть и что он тоже может цвести,

И он поднимался. "Бледный, вылезал он из-под земли, жмурился от света, крепко держа над собой упругую кисть пурпурных цветов. Он держал ее так, словно боялся, как бы кто не отнял ее у него.

Цветы глядели на него недоуменно. Он был не похож на них. У него были белые, совершенно белые листья. Таких листьев поблизости ни у кого не было.

Многие спрашивали у него:

   — Ты почему с такой натугой держишь свои цве- цы и почему ты такой бледный? Тебя что-нибудь пугает? Не бойся, тебя никто не обидит.

Но он боялся. Он был уверен, что кто-нибудь обязательно позавидует его цветам и сорвет их раньше, чем шмели опылят их. Он ни с кем не разговаривал, и потому никто никогда не слышал, какой у него голос. Поговорить ему хотелось, хотелось рассказать о себе и с кем-нибудь подружиться. Но ему было страшно: — услышит Орешник его голос и скажет всем:

   — У него ничего нет своего. Он живет моими соками.

И станет стыдно, захочется поскорее уйти под землю. И потому он молчал. Пусть лучше думают, что он такой неразговорчивый, чем вдруг узнают все, что он не сам добывает себе пищу, а кормится соками Орешника.

Поглядывая по сторонам, он слушал, как ползают по его цветам шмели, опыляют их. Радовался: созреют у него семена, рассеет он их вокруг и уйдет под землю, и опять будет самим собой.

И было всегда так: созревали семена, разбрасывал он их и переставал быть видимым. Цветы смотрели туда, где он только что стоял, спрашивали друг у друга :

   — Где он? Куда он мог деться?

А он в это время присасывался к корню Орешника еще одной присоской, втягивал в себя новый глоток его соков, говорил:

   — Ив темноте жить можно.

Недавно он умер. Но в орешнике остались и живут у чужих корней его дети. Когда они появляются весной, все глядят на них и удивляются:

   — Почему они такие бледные?

И спрашивают друг у друга:

   — Почему они всегда молчат?

И не догадывается никто в роще, что бледные и молчаливые они потому, что боятся, как бы не увидели и не услышали их деревья, у корней которых прижились они, и не объявили всём:

   — Не разговаривайте с ними. Они живут нашими соками.

И тогда нужно будет от стыда прятаться в землю.

СКАЛОЗУБ И РЫБА-МУХА

Есть у Рыбы-Мухи сосед. Скалозубом зовут его. Нос у него длинный, на птичий клюв похож; Оттого и любит Скалозуб говорить о себе:

   — Я не просто рыба, а рыба с клювом.

И еще любит Скалозуб кораллы жевать. Отколупнет кусочек покрасивее и жует, полипа из него выже- вывает, да еще и приговаривает при этом:

   — Еда у меня коралловая.

Рыба-Муха часто у него в/гостях бывает. Приплывет и просит:

   — Покажи, Скалозуб, как ты улиток грызешь?

   — Очень просто: как семечки, — говорит Скалозуб и поднимает со дна моря улитку. Хруп! — улитку съел, скорлупку выплюнул.

   — Вот так и грызу. — И еще одну поднял. Хруп!— улитку съел, скорлупку выплюнул.

   — Ух ты! — ухает Рыба-Муха и шевелит плавничками. — Ну как тебя не расцеловать за это.

И тут же — чмок! — Скалозуба в бочок. Доволен Скалозуб. Еще ретивее улиток грызть начинает, совсем как семечки, — хруп да хруп. А Рыба-Муха знай себе ухает:

   — Ух ты|

И чмок да чмок Скалозуба в бочок. Делает вид, что будто целует его, а сама со Скалозуба блошек-рачков счмокивает. Скалозуб доволен: Скалозуб хвастает:

   — А еще я кораллы жевать умею.

Откусит кусочек покрасивее, жует. Рыба-Муха всплескивает плавничками, ахает;

   — Хороший ты мой!

И — чмок.

   — Ненаглядный ты мой!

И — чмок.

   — Радость ты моя!

И — чмок.

Чмок да чмок, и все в бочок. Скалозубу щекотно. Смеется Скалозуб. Рыба-Муха тоже смеется: еще немножко почмокает и сыта будет.

ЛУЧШАЯ ПРИМЕТА

Прилетела осенью из тундры на зимовку в наши края молоденькая Пуночка, сама пегая, грудка светленькая, а носик желтенький. Веселенькая птичка.

Но недолго она веселой была: по родным местам затосковала. Что ни день, тормошит своего мужа, Снежного Подорожничка:

   — Не пора ли домой лететь?

   — А какая у меня голова? — спрашивает он.

   — Рыжая.

   — Значит, рано еще. Холодно в тундре. Вьюжно. Пропадем мы с тобой. Подождать надо.

Ждет Пуночка. А самой, ох, каноне терпится родные места поскорее увидеть. Капель с крыши закапала. Она опять к мужу:

   — Может, теперь пора?

   — А какая голова у меня?

   — Рыжая.

   — Значит, рано еще.

   — Да ведь тепло уже.

   — Здесь — тепло, а у нас — холодно. Подождать надо.

И опять ждала Пуночка. Но однажды смотрит, а у мужа голова белым-бела.

   — Подорожничек, — говорит, — да ты у меня поседел весь.

А он смеется:

   — Вот и хорошо. Значит, можно домой лететь.

   — Откуда ты знаешь?

   — Примета такая: побелела моя голова, значит, весна в тундре, лети спокойно. А если все еще рыжая она, значит, рано еще лететь, замерзнуть можно.

Так было в первую зиму. А уж теперь Пуночка и не спрашивает у него, пора ли домой лететь. На голову его смотрит: как побелеет она, так и начинает собираться в дорогу.

ТАЙНА ГУСЕНИЦЫ

На огороде бабушки Агафьи ползала по капустному листу Гусеница и говорила Помидорам, Огурцам, Арбузам:

— А скоро я стану...

   — Кем? — спрашивали ее Помидоры, Огурцы, Арбузы,

   — Это моя тайна,;— отвечала Гусеница и не говорила, кем же она собирается стать скоро.

Ползала Гусеница по капустному листу, ела его, росла, , говорила Помидорам, Огурцам, Арбузам :

   — А скоро у меня будут...

   — Что? — спрашивали ее Помидоры, Огурцы, Арбузы.

   — Это моя тайна, — отвечала Гусеница и не говорила, что же у нее скоро будет.

А дни шли. Гусеница ползала по капустному листу, ела его, росла. Выросла. Перебралась на забор. Соткала себе из шелка мягкую перинку. Привязала себя к ней шелковым пояском. Окуклилась. Уснула.

Увидели Помидоры, Огурцы, Арбузы — спит Гусеница, сказали:

   — Обманщица, обещала кем-то стать и не стала. Говорила, что у нее скоро что-то будет, а сама сплела себе спальный мешочек и спит. Ну разве не обманщица?

А дни шли, Гусеница спала — так думали Помидоры, Огурцы, Арбузы. Но однажды они все увидели: мешочек, в котором спала Гусеница, лопнул, и из него вылезла белая бабочка Капустница. Она посидела немного на заборе, огляделась и полетела над Помидорами, Огурцами, Арбузами.

И все услышали ее голос:

   — Я та самая Гусеница, что ползала здесь по капустному листу, помните? Я говорила вам, что скоро стану, и не договаривала кем, помните?

   — Помним, — неслось со всех сторон.

   — А помните, я говорила вам, когда, еще была Гусеницей, что у меня скоро будут, и не договаривала, что же у меня будет, помните?

   — Помним, — неслось со всех сторон.

   — Это была моя тайна. А теперь я могу открыть

ее: я говорила вам тогда, что скоро стану бабочкой и у меня будут крылья.

   — А что же ты нам сразу не сказала об этом? — спрашивали Помидоры, Огурцы, Арбузы.

И бабочка отвечала всем:

   — Я не хотела прежде времени хвастаться. Да если бы я сказала вам тогда все, у меня бы не было тайны.

Так говорила бабочка, порхала над Помидорами, Огурцами, Арбузами и была счастлива.

Сидит на озере Уточка, отдыхает после дальней дороги: в Африке зиму зимовала, только что прилетела. Сидит она, а Селезень-чирок подплывает к ней, нарядный, вся грудь в радугах. Повернулся перед ней, всего себя показал.

   — Что скажешь? — спрашивает.

А Уточке и сказать нечего. Вместе они в Африке были. Только он чуть пораньше улетел. Она еще его в дорогу провожала. Был он тогда сереньким, неприметным... А теперь так принарядился, что так бы и глядела на него, глаз не отрывая.

Сказала:

   — Где это ты взял такой костюмчик?

   — Весна подарила, — ответил Чирок. — Тебе нравится? Я ради тебя одел его. Свататься к тебе пришел. Пойдешь за меня замуж?

Если бы он ей в Африке предложил, когда сереньким был, Уточка и разговаривать бы с ним не стала, а теперь, когда он так нарядился, как за него не пойти. Пошла Уточка.

Свили они гнездо неподалеку от озера. Положила в него Уточка четыре яичка и села греть их, а Чирок товарищей отправился наведать. Неделю ждет Уточка — нет его, вторую ждет — все то , же. На третью заявился.

Глядит она на него и не узнает: куда его красота делась. Слинял весь, посерел, Таким же стал, как в Африке.

   — Ты что такой? — спрашивает она его, а он смотрит на нее и улыбается:

   — Обыкновенный, летний.

   — А где же твой весенний наряд?

А он все глядит на нее и улыбается.

   — Кто же, — говорит, — летом весенние наряды носит? На то весны бывают, чтобы в весенних нарядах ходить.

   — И то верно, — согласилась Уточка, — зачем он тебе сейчас. Ты ко мне в нем весной приходи, а сейчас пусть он полежит пока, целее будет.

Уточка молодая была, всего год на земле жила,

многого не знала. Уверена она была, что Чирок спрятал где-то в камышах свой весенний наряд, и радовалась: какой бережливый муж ей попался. И богатый: два костюма имеет — весенний и летний. Летний для всех, а весенний только для нее, Уточки.

ЗАЧЕМ ЛЯГУШКА В ЛЕС ХОДИТ

Живет на озере Лягушка. Летом с раннего утра и до позднего вечера лежит она на широком листе кувшинки и говорит всем:

— Смотрите на меня: вот кувшинка, а вот — я. Нажжет ей спинку солнышко, бухнется она в воду,

искупается и опять лежит, глазками помаргивает. Глядели на нее деревья, из лесу, что рядом с озером рос, завидовали:

   — Хорошо на озере жить: жарко тебе — искупался; прохладился — лежи грейся. А нам хоть бы раз искупаться.

Так было летом, а осенью, когда поприжали землю

утренние морозы, холодно стало в озере. Выбралась Лягушка на берег.

   — Пойду, — говорит, — в лес, скажу деревьям: зря они завидовали мне. В озере хорошо жить только летом, а осенью жуть как холодно.

Пошла. А какой у Лягушки шаг, сами знаете: прыгнет — шлепнется и опять прыгнет. Прыг-шлеп, прыг-шлеп. Пока добралась до леса, дня как не бывало. Вечер уж был, а вечером какой разговор вести, вечером спать надо.

«Я им завтра все скажу», — подумала Лягушка и залезла в дупло. В дупле было тихо, тепло. Лягушка пригрелась и уснула. Сквозь сон слышала она: что-то гудело в лесу, шуршало. Трещали отчего-то деревья. Потом что-то капало, булькало. Запели птицы, и Лягушка проснулась.

Вылезла из дупла, смотрит и никак понять не может, что с лесом случилось: не такой он стал за ночь. Когда засыпала она, он был желтый весь, а сейчас вон зеленеть собирается. И птиц вчера вечером не было, на юг они улетели, а сейчас вон поют. И снега

никакого не было, когда она спать ложилась, а сейчас вон кое-где белеется в чаще. А прошла всего одна ночь.

И другого никак не могла понять Лягушка: зачем она в лесу оказалась? Ее место на озере. Помнится, зачем-то шла она в лес, а зачем — забыла. Ну и ночь же выдалась странная какая-то: все перепутала, не понять что к чему.

Так & не вспомнила Лягушка, зачем она в лес пришла.

   — Ладно, — говорит, — потом вспомню.

И вернулась' к себе на озеро. И опять все лето лежала на листе кувшинки и говорила всем:

   — Смотрите на меня: вот кувшинка, а вот —я.

Жарко станет, искупается и опять лежит. А деревья завидуют ей:

   — Хорошо на озере жить: когда хочешь, тогда и купаешься.

И так было все лето. А как прижали опять морозы воду в озере, вспомнила Лягушка, зачем она в лес ходила : чтобы сказать деревьям, что и в озере не всегда жить хорошо.

   — Пойду скажу все-таки, — решила она и пошла.

А что у нее за шаг, сами знаете. Пока допрыгала,

вечер наступил, а вечером кто ж разговаривает в лесу? Вечером в.лесу все спят.

«Я им завтра скажу», — подумала Лягушка, забралась под ворох опавших листьев, пригрелась, уснула.

И опять, как и в прошлый раз, что-то выло в лесу, потом что-то шуршало, потом что-то булькало, текло. Птицы запели, и Лягушка проснулась.

Смотрит вокруг и опять ничего не понимает: зачем она в лесу? Ее же место на озере. И что с лесом сталось: то поблекший был, желтый весь, а то уже зеленеть начинает. А прошла всего одна ночь.

— Ну и ночи в лесу, — сказала Лягушка и попрыгала к себе на озеро.

Так и на этот раз не вспомнила она, зачем в лес приходила.

МЕШОЧНИЦА

Жила у себя в домике бабочка, звали ее Мешочница. Крыльев у нее не было, да она и не жалела об этом.

— А зачем мне крылья? — говорила она. — Крылья нужны тем бабочкам, у которых нет своего угла. Негде им жить, вот они и порхают с цветка на цветок. А у меня есть домик...

Она очень гордилась, что у нее есть дом. Правда, с улицы он был не особенно красивым: чехольчик из паутины, да еще утыкан стебельками, щепочками. Зато внутри это был настоящий дворец: стены обтянуты шелком, атласом... Живи да радуйся.

И бабочка радовалась:

   — Ни у кого нет больше такого домика...

Прилетали женихи к ней. Была она молоденькой,

и они звали ее:

   — Идем попорхаем над лугом.

   — Как же я пойду? — говорила она. — Я вылезу, а кто-нибудь займет Мой домик.

Женихи улетали, прилетали опять. Сидели возле нее, рассказывали о небе. Она слушала, поддакивала:

   — Да, в небе, конечно, хорошо, но у меня в домике лучше, спокойнее.

Й за всю жизнь ни разу не покинула своего домика. Даже замуж вышла, не выходя из него. Да только муж не стал долго жить с нею. Посидел немножко возле нее и улетел.

   — Скучно у тебя, — говорит.

И осталась Мешочница совсем одна. Нанесла горку яичек и умерла. А домик детям оставила: им пригодится.

Неточно, пригодился ее домик детям. Выклюнулись они из яичек и тут же стали домик матери делить.

Разделили. Кому щепочка досталась, кому прутик. Иззубрили они их, измельчили. Склеили себе мешочки, обтянули внутри шелком и стали жить.

Летом спали и ели. Зимой только спали. А весной из одних мешочков вылезли маленькие темные бабочки, а из других никто не вылез. Только высунулись головки бабочек-мешочниц, осмотрелись, сказали:

   — У нас есть домики. Зачем нам вылезать?

И остались сидеть в мешочках, в мать пошли. А те, темные, с крылышками, — в отца удались. Летали они над. лугом, уговаривали мешочниц:

   — Пойдемте полетаем...

Присаживались к ним. Рассказывали о небе. Слушали их мешочницы и поддакивали:

   — Да, в небе хорошо. Но дома все-таки лучше.

И не вылезали из своих домиков.

И не росли у них крылья. Бескрылыми были бабочки.

ПОЧЕМУ ГУБАН МОЛЧАЛ

Сошлись в море четыре рыбы, четыре отца — Губан, Колюшка, Морской Конек и Куртус — и ну хвастать, кто из них как за мальками ухаживает, кто как им расти помогает.

Колюшка сказал:

   — Я не то что некоторые рыбы: вымечут икру и больше заботы никакой не знают, сами собой их мальки растут. Я своих ребят по морю не пускаю. Я для них гнездо строю. Я своих ребят в гнезде выращиваю. А ты, Губан, как?

   — Уууу, — прогудел Губан и больше ни звука.

Тогда заговорил Куртус. Выдвинулся вперед, лоб свой показал всем, спросил:

   — Видите этот крючок на лбу у меня? Думаете,

для чего он? Не отгадаете. Я своих ребят на лбу. у себя выращиваю. Намечет жена икру гроздьями, подхвачу я их на свой крючок и ношу, пока мои ребята из икринок не выклюнутся и мальками не станут... А ты, Губан, как?

   — Уууу, — прогудел Губан и больше опять ни звука.

Заговорил тогда Конек Морской. Встал перед всеми ,и говорит:

   — А я похитрее вас придумал. Видите, у меня сумка на животе, как у кенгуру? Насыплет в нее жена икринок, и ношу я их в сумке, пока из них маленькие морские конечки не появятся. Выпущу я их тогда в море, скажу: «Плывите на все четыре стороны, вы уж рыбки...» А ты, Губан, как?

   — УУУУ» — прогудел Губан и больше опять ни звука.

   — Ясно, — сказал толстолобый Куртус, — нечего тебе сказать нам, потому ты и молчишь. Не ухаживаешь, значит, ты за своими ребятами, а признаться не смеешь. Пошли от него, братцы.

И уплыли Колюшка, Куртус и Морской Конек от Губана, оставили его одного посреди моря. Глядел он им вслед и гудел печально:

   — Ууууу.

А дня через три открыл рот и выплыли из него крошечные губанчики. Выплыли и заговорил Губан:

— Эх, — говорит, — жаль, нет сейчас рядом со мной Куртуса, Конька и Колющий, они увидели бы тогда, ухаживаю я за своими мальками или нет. Да я своих ребят во рту вынашиваю, эх!

ХВАСТЛИВЫЙ МЫШОНОК

Подросли в норке у мышки мышата. Вывела их Мышка наружу. Усадила в кружок, говорит:

   — Пора вам своими норками обзаводиться.

И стала объяснять, где и как лучше всего норку рыть. Приоткрыли мышата рты, слушают ее. А один Мышонок слушать Мышку не стал.

   — Меня учить, — говорит, — нечего. Я уже большой. Сам разберусь что к чему.

Попрощался с Мышкой и побежал по лесу. Бежит смотрит: Багульник у болота стоит, белой кистью цветов покачивает. Понравилось Мышонку место.

   — Здесь я и буду жить, — решил он и быстро начал рыть норку. Хорошая у него норка получилась. С разным ходами и выходами. С тепленькой спальней и чистенькой столовой.

   — Для себя старался, — сказал Мышонок и стряхнул с серенькой курточки земляные крошки.

День к этому времени склонился к вечеру. Лес стали окутывать голубоватые сумерки. Решил Мышонок :

   — До утра посплю, а утром найду себе в лесу мышку по характеру, женюсь на ней, и будут у нас с ней мышата. Много, мышат, целая норка — четыре дочки и один сынок.

Но как Мышонок ни старался, уснуть не смог: в нору снаружи тек какой-то тяжелый, одуряющий запах, кружил голову.

   — Что бы это могло быть? — спросил у самого себя Мышонок и вылез наверх подышать свежим воздухом. Была ночь. Багульник покачивал, как фонарем, белой кистью цветов, предупреждал: будьте осторожны, дальше — болото.

   — Это ты так дурно пахнешь? — спросил у него Мышонок.

Багульник посмотрел на него сверху вниз, ответил:

   — Я не знаю, что такое пахнуть. Я просто дышу. Стою и дышу. И еще предупреждаю, что дальше нельзя идти — там болото.

   — Это понятно. Но болото тут ни при чем. Больно дух у тебя нехороший, вот что, — сказал Мышонок и возвратился в норку.

Но уснуть он так и не смог. Проворочался до зари, а на рассвете ушел прочь от своей хорошенькой норки.

   — Нельзя в ней жить: и сам задохнешься, и невесту загубишь.

Уходя, сказал Мышонок Багульнику:

   — Эх ты, все ты мне испортйл.

И ушел, а Багульник у болота остался. Стоял он и думал: «За что он обиделся на меня? Неужели ему мать не сказала, что со мной рядом мышам жить нельзя. А может, он сирота?»

И глядя как, уверенно раздвигая грудью траву, уходит Мышонок, сказал Багульник:

— Ну конечно, сирота. Это же по всему видно. Бедный Мышонок: вырос, а поучить его некому. Сам до всего доходит, бедный.

ПОДВЕЛА БЕРЕЗА ТЕТЕРЕВА

Выбрал себе осенью Тетерев в роще березу пораскидистее и остался зимовать. Пока тепло было, на дереве спал. Наклюется березовых почек и спит себе, красными бровями во сне пошевеливает. А выпал снег — в снегу стал ночевки устраивать. Зароется с вечера и спит до утра. Одно крылышко под бок — перина мягкая, другим крылышком укрылся — одеяльце теплое. Спи, пока не проснешься.

Ходят по роще морозы. Покрякивают дубы: зябко им, Знобко, а Тетереву — ничего. Одно крылышко он постелил, другим укрылся да еще крыша над головой снежная. Никакие морозы ему не страшны. Это

ночью так, а чуть утро зарумянится над лесом, выберется Тетерев из своей снежной избушки, встряхнется — сладко поспал. И на березу скорее. Почек на ней много. Поклевывает он их да по сторонам поглядывает:

не прилетел бы еще какой Тетерев — гость непрошеный.

   — Береза — моя, и почки на ней — мои.

Наклюется — и в снег. Ел да спал. И так до самой весны. Сытно жил. Не то чтобы похудеть за зиму, как вон сороки с воронами, а еще и располнел даже. И только уж перед самой весной не хватать ему стало еды немножко — поубавились на березе почки. Шарит, шарит по веткам весь день, а к вечеру чувствует — недобрал маленько, не наелся. Утром пораньше проснется скок на березу, и опять шарит, последние обирает.

Перезимовал. Прилетели птицы с юга, гнезда себе вить начали. Тетерев присоветовал жене под березой вить. Сказал:

   — Покроется береза листвой, и будешь ты в тени, хорошо тебе будет, не жарко. Выведешь птенцов, расшугаю я их по роще, а сам опять на березе останусь, ее почками зимой кормиться буду.

Построила Тетерка гнездо, села в него. Сидит. Солнце сквозь ветви березы просачивается, печет голову. Встряхивает Тетерка ею.

А Тетерев подбадривает ее:

   — Ничего, скоро зазеленеет береза, покроет тебя тенью, и все наладится.

Но дни шли, а береза все не зеленела. Другие деревья давно уже шумели листвой, а на ней появилось кое-где несколько листочков — и все. Но какая от них, одиноких, может быть тень? Встряхивает Тетерка головой, чумеет от солнца, мысли пугается: береза без листьев — это же так заметно. Придут посмотреть, что с ней, и увидят ее гнездо.

И говорил Тетерев, двигая красными бровями:

   — И что могло с моей березой статься? Почек было так много, на всю зиму хватило, а листвы нет. Подожди еще немного, может, появится.

Подождала Тетерка, но береза так и не стала зеленой. И тогда поднялась она и полетела подыскивать себе более удобное место для гнезда.

А Тетерев сказал березе:

   — Эх, и подвела же ты меня, береза... И почему ты не зазеленела? Другие деревья вон какие нарядные стоят, а ты вся нагишом будто. Очень ты меня подвела, не ожидал я от тебя этого.

ЦАРСКИЙ СКИПЕТР

Он стоял посредине луга, смотрел, как бегут к нему со всех концов цветы, и думал: «Это они бегут на меня посмотреть» — и старался встать попрямее.

У него была замечательная память. Он помнил, кто, когда и где родился, кто каким цветом цветет. Помнил все и очень этим гордился. У каждого рождающегося цветка он первым делом спрашивал:

   — Как тебя зовут?

И, узнавая имя, говорил:

Теперь я запомню его навсегда, И ты запомни: меня зовут Царский Скипетр. Я никогда ничего не забываю.

Как-то возле него раскрылся желтенький цветок, и Царский Скипетр тут же спросил:

   — Как тебя зовут?.. Лапчатка? Ну что ж, я запомню это теперь навсегда. У меня уж такая память: я один раз услышал — и на всю жизнь.

И на следующее утро, чтобы доказать своей соседке, что он вчера говорил правду, сказал:

   — Я тебя видел сегодня во сне, Лапчатка.

   — Ты меня с кем-то путаешь, — сказала она, — меня зовут Дубровка.

«Вот те на, — подумал Царский Скипетр, — как же это я ухитрился забыть ее имя?» Ему было стыдно, и весь день он старался не глядеть в ее сторону. Зато как только проснулась она на следующий день, воскликнул :

   — Ты знаешь, я тебя видел и сегодня во сне, Дубровка.

   — Почему ты зовешь меня Дубровкой? — услышал он в ответ. — Меня зовут Дикий Калган.

Ничего не сказал на это Царский Скипетр, только сразу обвял, сник весь и с грустью подумал о себе: «Старею, видать, теряю память».

Но хоть и были мысли у него грустными, сдаваться он не собирался. Решил всю ночь не спать, но имени ее не забыть. Но когда на следующее утро он сказал:

   — Здравствуй, Дикий Калган...

В ответ услышал едкое, насмешливое:

   — Ты опять все напутал, Царский Скипетр. Меня

зовут Узик.

Цветы вокруг засмеялись. И Царский Скипетр пожалел, что он родился в центре луга и у всех на виду. Цветы со всех сторон глядели на него и говорили друг другу:

   — Он теряет память.

«Какой позор,» — думал Царский Скипетр и без устали повторял про себя: «Узик, Узик», чтобы покрепче запомнить. Он так заповторялся, что когда бабочка села на его цветок и спросила: «Как тебя зовут?», тут же ответил:

   — Узик!..

Он не знал, что у его соседки не одно, а много имен. Он все стоял и повторял: «Узик, Узик...» А Лапчатка глядела на него желтеньким глазком и улыбалась : у нее было в запасе, еще одно имя — Курячья

Лапка, — и она готовилась завтра удивить его еще раз.

ГДЕ НОЧУЕТ СОЛНЦЕ

Было утро. Подсыхая, парила степь. В небе над полями рождались облака — они всегда рождаются, когда парит земля и светит солнце. Вместе с другими родились и два белых кудрявых облачка.. Сошлись они над лугом и стали советоваться, что делать дальше. Посовещались и решили пойти посмотреть, где ночует солнце.

Так рассудили они: полетят они следом за солнцем и, когда вечером опустится оно за горизонт, увидят, где оно. живет.

Так они и сделали: догнали солнце и пошли за ним. Оно идет, и они идут. Идут и идут, а вечера все нет.

   — По времени ему давно бы уже пора быть, — сказало одно облачко.

— Хитрит солнце. Догадалось, что мы задумали подглядеть, где оно ночует, и решило сегодня не ложиться спать, — сказало другое.

Тут же сошлись облака, посовещались немного и опять полетели дальше.. Так рассудили они: рано или поздно солнце все равно устанет и пойдет спать. А поскольку оно старше их, то устанет быстрее, и хочет солнце этого или не хочет, они все равно увидят, где оно ночует.

Шло время. Шло по небу солнце. Шли за ним облака. Позади один за другим оставались горизонты, а вечера все не было. Вдруг одно облако посмотрело вниз и сказало:

   — Смотри, мы опять пролетаем над тем же лугом, над которым родились вчера. Это что ж, мы облетели землю и. вернулись к началу пути?

— Значит, точно: хитрит солнце. Не уходит с неба, чтобы не показать нам, где оно живет. Но ему не удастся перехитрить нас. Мы дождемся, когда оно устанет, — сказало другое облако, и облака полетели дальше.

Началось это весной, а сейчас уже лето, а облака все еще идут за солнцем, и все еще не видели они ни разу, чтобы оно покинуло небо и легло спать. Да и вид у солнца такой ясный, что, кажется, ему даже и спать не хочется.

Идет солнце по небу, идут за ним облака и разговаривают между собой:

   — Какое оно упрямое, это солнце. Уже сколько дней на земле нет ночи. Видишь, внизу под нами все время светло, — говорит одно облако, а другое соглашается с ним:

   — Да, мы не увидели с тобой, где ночует солнце, зато мы подарили земле длинный ясный день: Солнце- то из-за нас спать не ложится.

Так говорят облака и идут себе дальше за солнцем. Посмотрите в полдень на небо — идут.

ВОЛШЕБНЫЙ КОСТЮМЧИК

Всю зиму муж маленькой Овсянки носил серенький костюмчик и ничем не отличался от воробья, а как почувствовал, что солнца над землей стало больше и в небе прибавилось сини, надел весенний желтенький костюмчик. И теперь с утра до вечера распет вал он в саду песни и больше не был похож на воробья.

Один раз сидит он и слышит: говорит дедушка Василий своему соседу дедушке Григорию:

   — Трясогузка прилетела. Гляди, сегодня лед на речке взломает.

Дедушка сказал, а муж маленькой Овсянки запомнил. И захотелось ему посмотреть, как Трясогузка будет лед ломать. Прилетел он к речке, смотрит, а Трясогузка уж там. Бегает по берегу и кричит:

   — Цви-цви! Цви-цви!

Побегала она немножко, покричала, и взломался на речке лед. Полезли друг на дружку чумазые льдины, показалась вода, а Трясогузка все бегала и кричала:

   — Цви-цви! Цви-цви!

«Это у нее, наверное, волшебное слово», — подумал муж маленькой Овсянки и спросил:

   — И как тебе, Трясогузка, удается такой толстый лед взломать?

   — А я и не взламываю его вовсе. Я сама прибежала посмотреть, как он взламывается.

   — Не может быть. Я же сам слышал, как дедушка Василий говорил о тебе, что ты прилетела и будешь сегодня хвостом лед разбивать на речке.

   — Да это у стариков поговорка такая. Приметили они, что с моим прилетом лед взламывается на речке, вот и говорят так, а от меня ничего не зависит, все это от солнышка,

   — А от меня зависит, — сказал муж маленькой Овсянки. — Переоделся я, сменил серенький костюмчик на желтый, и весна началась. Спроси вон у жены.

И Овсянка подтвердила:

   — Правда. Все зима, зима была, а он переоделся, и стало тепло. Костюмчик у него волшебный.

Слушала их Трясогузка и улыбалась: «Ну и что же. Пусть думают, что это они миру весну дают, что стоит им только переодеться и на земле становится сразу и больше тепла и больше света».

ОТЧЕГО БУГОРОК РАССЫПАЛСЯ

Светился красками на дне моря коралловый Бугорок. Стоял и стоял. И думал простоять еще долго: сто лет, а может, и больше. И вот как-то полз мимо него морской Еж. Остановился:

   — Ну-ка, — говорит, — я проверю, крепкий он или не крепкий.

И просверлил в Бугорке дырку от одного конца до другого. Сказал:

   — Есть в нем крепость, но я покрепче, раз сквозь него прошел.

И пополз дальше. А возле Бугорка водоросль повисла. Ей тоже захотелось узнать, есть в коралловом

Бугорке крепость или нет. Просверлила она в нем дырку сверху донизу. Сказала:

   — Ничего, за себя постоять может. Но со мной

ему нелегко тягаться: мой корень насквозь его пронзил.

   — Это о ком ты? — спросила Губка. — О коралловом Бугорке, что ль? Ну-ка я на нем свою силу попробую.

Приклеилась к Бугорку и начала врастать в него. Вросла. И тоже сказала:

   — Верно, крепкий, но я покрепче, как видите.

И никто с ней спорить не стал, но голос ее услышал Моллюск-Камнеточец.

   — Кого это, — говорит, — ты тут крепким величаешь? Больно я с крепкими встречаться люблю.

Подплыл, смотрит — Бугорок коралловый. «Ага,— думает, — вот это кто. Ну что ж, испробуем сейчас его крепость, поточим». Точил, точил, выточил дыру. Сказал :

   — Точно, есть в нем крепость. Правда, не такая, чтобы я с ней не сладил, но — есть.

И поплыл себе дальше. А Бугорок стоять остался. Стоял, стоял и вдруг рассыпался. Колыхнулась поблизости вода, и Бугорок развалился. И удивились все: и морской Еж, и Водоросль, и Губка, и Моллюск- Камнеточец:

   — Что это с ним случилось? Он же был крепкий. Мы проверяли — крепкий был.

Долго удивлялись и ахали, но так и не догадались, отчего же Бугорок рассыпался.

КУДА МОТЫЛЬ ДЕЛСЯ

Весной, когда зазеленело все вокруг и запестрело цветами, появился в пруду красный червячок. Ползал он по дну, копался в иле, добывал себе пищу и говорил всем:

   — Зовут меня — Мотыль.

Его и не спрашивал никто. Да и кто его будет спрашивать, кому он нужен. Копается себе в иле, ну и пусть копается. А он все равно говорил всем:

   — Я — Мотыль.

И вскоре все в пруду знали, как его зовут. И когда видели, как ползет он, красненький, по дну, говорили:

   — Мотыль опять поохотиться вышел.

И немножко всем смешно становилось: ну какая там у Мотыля охота — возится себе в иле, подбирает что-то. И так все к нему привыкли, что уж вроде без Мотыля и пруд не пруд.

Но однажды лег он, выпустил из себя паутинку и обмотался ею. Весь обмотался—от головки до хвортика, куколкой стал. Полежал* Колыхнулся и всплыл наверх. Й там, уже наверху, лопнула куколка, и вылез из нее Комар-дергун. Обсох, расправил молча крылышки и улетел.

А жители пруда долго после этого все спрашивали друг у друга при встрече:

   — Тут все красненький червячок ползал, в иле копался. Мотылем себя называл. Куда он делся?

Но никто не мог ответить на этот вопрос. Красного червячка все видели. Как он себя паутинкой обмотал — тоже все видели. А как он в комара превратился и выпорхнул из кокона, никто не видел. И потому все спрашивают на пруду друг у друга:

   — Куда Мотыль делся?

А над прудом летает Комар-дергун, помахивает крылышками, но никто не обращает на него внимания — мало ли разных комаров на земле живет.

ДОЛБИЛ ДЯТЕЛ ДУПЛА

Вернулся из жарких стран весной Дятел в родную рощу и тут же принялся гнездо строить. Выбрал осину понадежнее. Выдолбил дупло в ней, глубокое, теплое. Зовет жену:

   — Иди принимай.

Залезла жена в дупло. Посидела в нем немного, вылезла.

   — Не пойдет, — говорит.

И объяснила почему:

Глубокое больно. Свету мало будет. Ослепнешь, пока птенцов выведешь. Да и они без света близорукими вырастут. Долби другое.

   — Другое так другое,— сказал дятел и на сосну

перелетел. Сосну долбить начал, а дупло, что он на. осине оставил, Малиновка заняла. Осмотрела его, сказала:

   — В самый раз. Спасибо Дятлу.

И села яички нести. Малиновка яички несет, Дятел новое дупло себе на сосне долбит. Долбил, долбил — выдолбил. Просторное, светлое. Зовет жену:

   — Иди принимай.

Залезла жена в дупло. Посидела в нем немного, вылезла.

   — Не пойдет, — говорит.

И объяснила почему:

   — Больно ты сосну смолистую выбрал. Чувствуешь, как скипидаром пахнет. И сами будем угорать, и у детей головы будут чумные. Долби еще.

   — Еще так еще, — сказал Дятел и перелетел на березу. В березе стал себе домик выдалбливать, а дупло, что он на сосне оставил, Вертишейка заняла. Опробовала, как сидится в нем, сказала:

   — Отличный домик. Спасибо Дятлу.

И села первое яичко нести. Вертишейка сидит, яичко несет, а Дятел на березе дупло себе новое долбит. Долбил, долбил — выдолбил. Зовет жену:

Иди принимай.

Залезла жена в дупло Посидела в нем немного, вылезла.

Не пойдет, — говорит.

И объяснила почему:

   — На север окошко сделал. Солнышко редко заглядывать будет. А жизнь без солнышка, какая жизнь? Другое долби.

   — Другое так другое, — сказал Дятел и перелетел на липу, её долбить начал. Долбил, долбил — выдолбил. Осмотрела жена, покачала головой:

   — Не пойдет.

И опять Дятел за дело принялся. Перелетает от дерева к дереву, долбит, а жена знай головой качает — не пойдет. Зато другие птицы селятся в Дятловых дуплах, спасибо говорят ему. Вконец измотался Дятел. Десятое дупло выдолбил, позвал жену:

   — Иди принимай. — А сам уж чуть дышит, устал так.

Осмотрела жена новое дупло. Не больно оно подходящее: и узкое, и неглубокое, и света мало. Да смотрит притомился Дятел. Сказала:

— Это подойдет, — и села яички нести.

Дупло было хуже тех, что выдолбил Дятел раньше, hо это не печалило его жену. Главное, она могла говорить теперь подругам:

   — Мой муж для меня девять дупел выдолбил, и ни в одном из них я не согласилась жить. Десятое долбить заставила. Если бы и это не понравилось, еще бы долбил.

И Дятел соглашается, кивает большой головой:

— Долбил бы.

И смотрит на жену, думает: «Эх, да я для тебя, скажи только, самый крепкий дуб в щепки расщепаю. Скажи только».

ПОЧЕМУ ЗМЕЮ ЗМЕЕЙ ЗОВУТ

В тени под березой лежала Змея и думала, ну почему ее Змеей зовут. Само по себе слово вроде и неплохое — Змея, а когда слышишь его, звучит оно всегда так обидно, что даже зашипеть хочется.

Вот совсем недавно ползла она по орешнику. Настроение у нее было хорошее, и шипеть она ни на кого не думала. Но увидел ее Зяблик и сказал своему другу.

   — Гляди, вон Змея поползла.

И так это прозвучало обидно, что, хоть и не хотела Змея шипеть, все равно обернулась к зябликам, прошипела :

   — Шшшшшерти.

Уползла под березу, свернулась в ее тени кольцами. Лежит, думает: ну почему ее, именно ее, а не кого-нибудь другого, Змеей зовут. Приподняла вдруг плоскую голову, сказала:

— Наверно, за кожу мою змеиную,

И тут же взяла и вылезла из своей старой шкурки. Новую одела. Осмотрелась, сказала:

   — Вот и поновела я. Теперь мне другое имя дадут.

И поскорее на полянку выползла. Пусть все видят: новая шкурка на ней, а значит, и имя у нее должно быть новым.

Tут же Сорока ее увидела. Закричала:

   — Смотрите, Змея принарядилась.

И похолодело у Змеи змеиное сердце. Не хотелось ей шипеть, но не вытерпела. Глянула на Сороку правым глазом, прошипела зло:

   — Шшшобака...

И уползла в чащу, там сумерки: не вдруг кто в траве разглядит, а не увидят, значит, и Змеей не назовут.

После этого она еще не раз меняла кожу и все думала: в новой одежке ей дадут и имя новое. Но все по-прежнему звали ее Змеей, а Дятел даже сказал однажды:

   — Сколько ни переодевайся ты, но как была Змеей, так Змеей и останешься, потому что у тебя во рту змеиное жало.

Но от жала Змея не захотела отказаться, и потому сколько ни меняет свою одежку, никто ей другого имени не дает. Как звали ее Змеёй, так и зовут.

ИСКАЛ МЫШОНОК МАМУ

Бежал Мышонок по лесу, маму искал свою. Смотрит: Лось стоит, лоб свой о дуб чешет. Встал перед ним Мышонок, спрашивает:

   — Дядя Лось, ты маму мою не видел?

   — Видел, — ответил Лось. — В орешник она побежала.

   — А ты не обманываешь?

   — Зачем мне тебя обманывать.

   — Поклянись тогда, что ты говоришь правду, — сказал Мышонок. — Я маленький. Надо мной все подшучивают. Побегай, говорят, тебе это полезно. А я уж устал бегать.

Поклялся Лось:

   — Провалиться мне на этом месте, если вру. В орешнике твоя мама.

   — Вот теперь я тебе верю, — сказал Мышонок и побежал в орешник, а Лось у дуба стоять остался. Стоял, стоял, тряхнул головой, и упали его рога на землю.

   — Без них легче, — сказал Лось, — да и не нужны они мне теперь. Битвы давно кончились, а к осени, когда опять нужно будет сражаться, новые отрастут.

Сказал и ушел, а к дубу Мышонок выкатился. Весь орешник обегал он, не нашел своей мамы. Прибежал, чтобы сказать Лосю:

   — И ты меня обманул, дядя Лось, не будет теперь

тебе места на земле: нарушил ты клятву.

Но смотрит, а Лося-то и нет, одни рога под дубом.

—. Провалился-таки, — воскликнул Мышонок.

— Так-то, земля, она обманщиков не терпит.

Постоял, потоптался и добавил:

   — А жаль, хороший Лось был. И зачем он меня обманывал. Теперь бы жив был, а то нет вот — провалился. Одни рога из земли торчат.

ЛЮБОПЫТНЫЙ ЕНОТИК

Бежал Енотик вдоль озера. Смотрит, что-то сидит лупоглазое у коряги и квакает. Остановился Енотик. Интересно поближе разглядеть, кто это. Даже на зуб попробовал.

Чаф-чаф, съел, сказал:

— А, лягушка..

И побежал дальше. А дальше луг пошел. Бежит по нему Енотик. Смотрит, что-то из-под кустика ромашки выпорхнуло. Подбежал ближе — гнёздышко, а в нем лежит Что-то рябенькоё, круглое. Интересно, что это.

Чаф-чаф, съел, сказал:

— А, яички жаворонка...

И побежал дальше. Бежит, смотрит — норка чернеется. Понюхал—пахнет из нее живым чем-то. Покопал,

подстилку из мха выкопал, а на ней что-то маленькое копошится, попискивает по мышиному. Интересно, что это.

Чаф-чаф, съел, сказал:

   — А, мышата...

И побежал дальше. А дальше лес пошел. Бежал по лесу ЕноАик, думал: «Только когда на зуб попробуешь, узнаешь точно, что видишь».

И тут чувствует Енотик—цап!—его кто-то за воротник. Так и екнуло у Енотика сердце. Догадался Енотик : кто-то увидел его и решил на вкус узнать, кто он.

И завизжал, закричал Енотик:

   — Не ешьте меня, я сам скажу, кто я. Я — Енотик. Я в норе живу. Я домой бегу. У меня в норе пять енотиков.

И чувствует: не держит его больше никто. Оглянулся Енотик. Интересно узнать все-таки, кто это был. Смотрит, а это ветка еловая покачивается, шевелит зелеными иголками.

   — Фух, напугала как, — сказал Енотик и побежал дальше.

СЛЕДОК НА СНЕГУ

Проснулась Мышка утром, выглянула из норки, а вокруг — белым-бело: снег ночью выпал. Пискнула Мышка и побежала по просеке — в лесу жила Мышка. Оглянулась — ниточка следов за ней по снегу тянется.

Подпрыгнула от радости, сказала:

   — Пусть тянется. Пусть все видят, что это я пробежала здесь.

И покатилась сереньким комышком дальше.

Немного погодя Песец на просеку вышел. Смотрит — следок Мышки. Понюхал—свежий, тепленький, Мышкой пахнет. Пошел рядом с ним. Оглянулся, лег возле Мышкиного его след. Сказал:

   — Пусть лежит. Пусть все знают: я первый следок Мышки нашел. Моя Мышка.

И побежал дальше.

А на просеку из чащи медведь-шатун вышел. Косматый, глаза красные. Увидел следок Мышкин, а сбоку — торопливый, неровный — Песца* Пошел по нему. Оглянулся: лежит рядом с Мышкиным и его след, уверенный, широкий. Прогудел:

   — Хорошо. Пусть все видят — я по следу пошел, нечего время зря терять.

И зашагал вперед.

С ветки сосны Россомаха спрыгнула. На сосне спала. Увидела Мышкин следок. Пошла по нему:

   — Может, — говорит, — и мне что останется.

Побежала по Мышкиному следу и Куница.

   — Я, — говорит, — хоть издали погляжу, как другие есть будут.

А Мышка юркнула к подружке в норку и была такова. Один следок на снегу остался.

СТАРАЯ КАРАКАТИЦА

Хоть это и неприятно, но рано или поздно к каждому из нас приходит старость. Пришла она и к Каракатице. Только Каракатица никому об этом не говорила и была уверена, что никто в океане не догадывается, что и она постарела.

Бывало, когда Каракатица была еще молодой, она говорила своей подружке Медузе:

   — Ты знаешь, почему меня никто обидеть не может? Потому что меня разглядеть трудно. Я умею цвета менять. Хочешь, стану сейчас красной?

Каракатица заплывала в красные водоросли, краснела, и вскоре Медуза уже не могла разглядеть, где среди красных водорослей ее подружка Каракатица.

Звала:

   — Выплывай, я не вижу тебя больше.

Каракатица смеялась, Она была довольна. Говорила :

   — А хочешь, я сейчас стану голубой-голубой?

Не торопясь подплывала она к голубым кораллам,

и опять глядела Медуза и никак не могла различить среди голубых кораллов ставшую вдруг голубой подружку.

Звала:

   — Выплывай, я не вижу тебя больше.

Каракатица смеялась. Она была довольна. Но так было, пока была Каракатица молодой и зоркой. Но однажды пришла к ней старость’ и потушила в ее глазах свет. Каракатица видела теперь перед собой всегда только черное и была всегда черной. Но она не знала об этом и говорила своей подружке Медузе:

   — Меня никто не трогает, потому что меня трудно разглядеть в. океане: я умею быстро менять цвет. Хочешь, стану сейчас огненно-красной?

Она заплывала в красные водоросли, но видела перед собой тьму и потому оставалась черной. И черную ее была хорошо видно на красном фоне.

Но говорила Медуза:

— Где ты? Я не вижу тебя больше. Плыви ко мне.

Каракатица смеялась. И плыла к кораллам.

   — А сейчас я стану голубой-голубой, и ты опять не будешь меня видеть.

Но черную среди голубых кораллов ее было хорошо видно, но Медуза говорила:

— Где ты? Я не вижу тебя больше. Плыви ко мне.

Ей не хотелось огорчать подружку. Пусть думает Каракатица, что никто не догадывается о ее старости. Хотя уже давно все приметили, что и у коричневого гранита и у белого мрамора Каракатица остается черной, потому что ее глаза потухли, в них теперь всегда черно. А что не трогает ее никто, так кому нужна старая Каракатица.

СТОИТ НА ОЗЕРЕ ЦАПЛЯ

Живет на озере Цапля. Чуть зарумянится утром небо зарей, забредает она по колени в озеро и стоит, по сторонам смотрит. Пронесутся над озером утки, прошумят крыльями. Проводит их Цапля зорким глазом, переступит с ноги на ногу, скажет:

   — Утки пролетели...

И опять стоит, смотрит: может, еще что увидеть удастся.

Ухнет выпь в камышах, проревет быком. Послушает Цапля, как ее рев по озеру катится, скажет:

   — Выпь ухнула...

И опять стоит, слушает: может, еще что услышит. Достоит до обеда, потянется, скажет:

   — Теперь и поесть можно. До обеда отстояла свое.

Поймает пару рыбешек, заест их парой лягушек,

попьет воды из озера и стоит, слушает. Прокричит с берега бекас барашком.

Качнет головой Цапля, скажет:

   — Бекас прокричал...

И стоит смотрит. Прокатится телега по дороге, прогремит колесами. Послушает Цапля, как грохочет она удаляясь, скажет:

   — Проехал кто-то...

И стоит, слушает, достоит до вечера, встряхнется, скажет:

Вот теперь и поужинать можно: до вечера достояла.

Поймает пару лягушек, заест их парой рыбешек, попьет воды из озера и опять замрет: спать ложиться рано, можно еще постоять немного.

Постоит и идет на гнездо. Подремлет до утра, а на зорьке опять на озеро отправляется.

   — Каждый в своей жизни, — говорит, — должен что-то делать. Я могу стоять и — стою.

И стоит: с утра — до обеда, с обеда — до вечера. Целый день стоит.

ПУШИНКА ТОПОЛЯ

Летела по городу Пушинка тополиная. По городу шли люди и жмурились от солнца. Пушинке хотелось поговорить с ними, рассказать им, что отец у нее Тополь, и что она тоже может стать деревцем. Но люди были заняты своими человеческими делами и отмахивались от нее.

— Какие вы, — говорила Пушинка, — даже послушать меня не хотите...

И летела дальше.

По городу бежали автобусы. Пушинке хотелось поговорить с ними, сказать им, что они — счастливые: бегают. И всю жизнь будут бегать. А вот ей, Пушинке, дано летать только раз в жизни, пока она Пушинка.

Уж такая у нас, у деревьев, доля: пустим в землю корни и стоим всю жизнь на одном месте. У меня сейчас время такое — лечу я.

Это ей хотелось сказать автобусам. Но автобусы не слушали ее, им было некогда. Они все бежали куда-то. Добегут до перекрестка, одних людей выпустят из себя, других возьмут и бегут дальше.

   — Какие вы, — говорила обиженно Пушинка. — Хоть словёчко бы обронили. Вам хорошо вы везде бываете. А мне ведь иная доля выпала: деревом стоять. Мне только и поговорить сейчас, пока летаю.

И она летела дальше.

Она летала по городу весь день, но так и не нашла никого, кто бы поговорил с ней. И тогда опустилась Пушинка в городском парке и зарылась в землю.

Сперва она хотела умереть, но потом решила, что умереть она всегда успеет, устроилась поудобнее и стала расти.

Прошел год. И еще год. В парке по аллеям гуляли люди, но они по-прежнему были заняты чем-то своим

и не обращали на нее внимания. Но однажды она услышала крик:

   — Смотрите-ка, деревце! Тополек маленький.

Это кричала девочка с бантиком в косичке. Сперва

тополек замечали только дети, но потом начали обращать внимание и взрослые. А он стоял, шумел на ветру листьями и думал: «Вы только теперь заметили меня когда я вырос и стал деревом, а я вас помню с той поры, когда еще был Пушинкой и летел над городом.

Я тогда был легким и светлым, как снежинка...

И БЕРЕЗКА ЗЕМЛЕ ПОМОГАЕТ

Как-то ночью посмотрела вокруг себя маленькая Березка и видит: не спят деревья, в небо смотрят. Березка тоже поглядела в небо и увидела звезды. От них . летел к Земле свет, острый, колючий. Деревья ловили его зелеными ладошками листьев.

«Зачем это они?» — подумала Березка и догадалась: это чтобы не дать звездному свету уколоть Землю.

— Я тоже могу помочь Земле, я тоже могу защитить ее, — сказала Березка и подставила ладошки своих листьев под свет крошечной, но очень колючей звезды.

Листочки ее заблестели. Блестели листья и у других деревьев. Глядела на них Березка и думала:

«Теперь Земле не колко...»

И гордилась, что выбрала себе звезду с самыми острыми лучиками.

КУДА ЛЕТАЛИ ГРАЧИ

Все лето в роще жили грачи. Все лето глядела на них маленькая Елочка и удивлялась — черные какие, а вот она — зеленая, и деревья вокруг зеленые.

Осенью стало холодно. Грачи забеспокоились. Собрались в горластую ватагу и полетели из рощи. Они летели в сторону юга, где горело низкое солнце.

   — Куда это они? — спросила Елочка.

Но деревья ничего не сказали ей. Они стояли и стряхивали с себя поблекшие листья.

Потом была зима с метелями и морозами. Елочке было знобко. Она вся продрогла. Зарылась в снег. В снегу было теплее. Елочка стояла и думала: «Куда же полетели грачи?

Она думала об этом всю зиму. А однажды слышит — кричит кто-то:

   — Весна! Весна!

Поглядела, а это — грачи. Прилетели откуда-то, рассаживаются по деревьям, горячие с дороги, шумные.

«Куда же они летали?» — подумала опять Елочка, а спросить у грачей не захотела. Решила сама догадаться.

Дни стали длиннее, теплее. Снега из лесу ушли, а цветы пришли. Грачи сидели в гнездах и деловито высиживали грачат. И только тут поняла Елочка, что грачи летали к солнцу за теплом для рощи.

И теперь осенью, когда становится холодно и грачи, сбиваясь в шумную стаю, улетают на юг, говорит Елочка:

   — К солнышку грачи полетели, за теплом для нас. Они выпросят у него еще одну весну.

Елочка верит грачам, и они еще ни разу не подвели ее: всегда возвращаются от солнца с новой весной.

ГОВОРУНЧИК

Проснулся у себя в гнездышке Говорунчик. Смотрит: звезды уже редеют, краешек неба выалел. А в лесу тихо. Дымок сизый между деревьями лежит. Спят все.

Высунулся Говорунчик из гнездышка и пропел: .

   — Ви-чи-речи-ричи-чучи.

И опять спрятался. Сейчас проснутся две подружки Пеночки-веснички. Пусть думают, что это их заря будит.

И точно: проснулись Пеночки.

   — Ой, — говорят, — надо вставать. Заря голос подает.

Сели рядышком и запели. Одна песенку еще не закончит, другая начинает. И льется песенка пеночек- весничек, не кончается.

И другие птицы проснулись. Лес песнями наполнился. Слушает их у себя в гнездышке Говорунчик и. посмеивает9я: все теперь думают, что их заря разбудила, а это он песенку пропел, они и проснулись.

Высунулся из гнездышка, прощебетал:

— Ви-чи-речи-ричи-чучи.

И опять спрятался. Сидит, посмеивается: все теперь думают, что это им заря подпевает. А это он, Говорунчик, из своего гнездышка голос, подает.

СТОЙКИЙ САКСАУЛ

Стояли в пустыне молодые саксаулы. А в пустыне, известно что — жара, духота и пить хочется. Было у саксаулов в запасе по глотку воды. И говорил им старый Саксаул:

— Погодите, не пейте. Ох, как еще вода вам эта

пригодится. На небе-то вон ни облачка.

А небо и правда ясным было» солнечным. И говорили молодые саксаулы:

   — Хоть бы тучка появилась какая.

И появилась тучка. Пришла и закрыла солнышко. И закричали молодые саксаулы:

   — Что ж, теперь молено и выпить свои запасы.

А старый Саксаул говорил им:

   — Погодите, успеете еще выпить. Ох, как еще вода вам эта пригодиться может. В пустыне ведь не каждая туча дождь дает.

Но закричали тут молодые саксаулы:

   — Дождь идет. Смотрите: из тучи падает дождь, и поскорее выпили остатки своей воды.

А дождь и верно летел из-тучи, да не падал: до того, жарко в пустыне было, что он в воздухе высыхал.

Сухой это был дождь.

   — У нас и такое бывает, — говорил старый Саксаул, а молодые молчали. Поторопились они выпить свою последнюю воду и теперь умирали от жажды. Но — не все. Некоторые выдержали, уберегли свою воду и теперь расходовали ее по капле.

Радовался им. старый Саксаул и говорил:

   — Здесь — пустыня. Здесь выживают только стойкие.

ОТ КОГО БЕЖАЛ ЗАЙЧОНОК

На лугу в цветах лежал Зайчонок. Он только что родился, но уже был сиротой. Отца своего он совсем не знал, родился без него, — а теперь его оставила и мать.

   — Нам нёльзя быть вместе, — сказала она. — Ты маленький, спрячешься в траве, и никто тебя не найдет. А если я буду рядом, меня увидят и тебя найдут. Живи один.

   — А что же я есть буду? — спросил Зайчонок. Зайчиха последний раз накормила его своим молоком и сказала:

   — Пока ты сыт, а проголодаешься, чья-нибудь мать покормит. У нас так: кто увидит, тот и кормит, а вместе мы не живем.

Сказала и упрыгала прочь, и Зайчонок остался один. Лежал он среди цветов и думал: «Не успел родиться и уже сирота, а сироту всякий обидеть может. Надо быть начеку».

Лежит он и слышит — идет кто-то: шуршит трава под чьими-то шагами.

Приподнял голову Зайчонок и видит: трава колышется, а никого не видно. Озорничает что ли кто?

— Кто здесь? — спросил Зайчонок, но никто не отозвался. А тревога в сердце тук-тук.

Ближе колышется трава, ближе. И робость тут напала на Зайчонка: видит, идет к нему кто-то, пригибается трава под чьими-то шагами, а кто это — не видать. Невидимый кто-то.

Вот беда-то! Подойдет, обидит и даже не узнаешь кто.

Вскочил тут Зайчонок и побежал к речке. Спрятался под куст бузины. Сидит, ребрышками подрагивает, думает: «Здесь понадежнее будет... Только зачем он шел ко мне? Я смирный, зачем обижать меня?»

Думает он так и слышит: и сюда к нему идет кто- то. Высунул голову из-за куста, смотрит: точно, идет кто-то по лугу к речке, колышется трава под чьими-то шагами, а кто это — не видать, опять невидимый кто- то.

Вскочил Зайчонок и ну бежать вдоль речки. И откуда в таком маленьком прыть взялась, видать, родился с нею. Далеко забежал, почти к самой Лысой горе. Забился в куст таловый. Только улегся, слышит — и сюда идет кто-то.

Посмотрел из куста — точно, ходит кто-то рядом, ветки у кустов колышет, на листья дует, и они покачиваются. «Ой, — думает Зайчонок, — кто же это?.. Эх, и что я медведем не родился. Встал бы сейчас во весь рост...»

А сам уж от страха и с места тронуться не может. Притаился и лежит, почти не дышит. Чувствует: подошел кто-то, пушок на спинке вздул, за уши трогает. Глядит зайчонок — и никого не видит, а рядом кто-то есть, дышит кто-то.

— Кто же это? — шепчет Зайчонок и туго-натуго зажмуривает глаза: может, с закрытыми глазами не обидят.

ПОЙМАЛ ЖУЛАН ЯЩЕРИЦУ

Полдня просидел Жулан у норки Ящерицы, все караулил ее. И выследил все-таки. Только высунулась Ящерица, а Жулан — порх с ветки — и поймал ее за спинку, ящерица дерг-дерг, а он ее не пускает.

— Попалась! — кричит. — То-то. Я уж такой, я обязательно выслежу, обязательно поймаю. Ну, чего ты вихляешься, чего дергаешься. Думаешь, вырвешься? Как бы не так.

А Ящерица все дергалась, все вырывалась. Но крепко держал Жулан ее за спинку, приговаривал:

Ну до чего же ты глупая, Ящерица. Неужели ты думаешь, что я затем тебя ловил, чтобы отпустить теперь? Ну что ты водишь меня из стороны в сторону? Вот я сейчас наступлю тебе одной ногой на хвост, другой на голову и успокоишься.

С этими словами Жулан придавил к земле хвост Ящерицы левой ногой, а правую поднял, чтобы наступить ей на голову, но смотрит, а наступать-то ему не на что: нет Ящерицы.

   — Э-э-э, где же ты, Ящерица? — заэкал Жулан. — Где твоя голова?.. Э-ээ-это что же, выходит, я не с тобой, а с твоим хвостом сражался?

И так ему стыдно стало, что Ящерица его перехитрила: оставила ему свой хвост, а сама убежала. И он поднялся и, прячась ото всех, улетел домой.

Жулан улетел, а хвост Ящерицы еще долго лежал на траве и подергивался, все еще как будто старался у кого-то вырваться. Глядела, на него Ящерица из норы своей и говорила:

   — Ничего, у меня еще один вырастет.

СКОЛЬКО СИЛЫ У ВЕТРА

Увидел Ветер — стоит Дубок в степи, подумал: «А покажу-ка я ему сейчас, сколько силы во мне, а то он стоит и не знает».

И Ветер разбежался уже чтобы налететь на Дубок и придавить его одним махом к земле, да приостановился:

«Что в нем, в таком неказистом: надавишь и сломается. Пусть поокрепнет, нальется соком. Когда он сам будет посильнее, тогда и моей силе настоящую цену узнает».

И не тронул его, пробежал мимо. Да и из степи совсем убежал:

   — Побегу, — говорит, — полетаю по вольному свету.

Долго ёго в наших краях не было. И где он был. кто его знает, за Ветром ведь не угоняешься. Но, говорят, во многих землях побывал, всякого нагляделся: и пустыни видел, и на горы взбирался, и в джунглях был, и на море тоже.

Возвратился он в родные края.

   — Полетал, — говорит, — хватит. Да и Дубок, гляди, теперь поокреп. Позабавлюсь сейчас с ним, покажу ему, сколько силы во мне.

А Дубок и впрямь, пока кружил Ветер по земле, окреп, Дубом стал. Таким великанищем утвердился посреди степи, что Ветер даже оробел,, когда увидел его. Присвистнул:

   — Уу-у-у-у! Вот это Дубище!

С первого же взгляда понял, что ему с Дубом не сдюжить. Теперь его не только к земле не придавить,

но н не согнуть даже. И решил тогда Ветер не показывать Дубу, сколько силы в нем.

— Пусть, — говорит, — думает, что во мне ее очень много.

И обежал Дуб сторонкой.

ГОВОРИЛА СОРОКА ОСЕНИ

Пришла в Гореловскую рощу Осень. Смотрит —под деревьями следы чьи-то виднеются. Спрашивает:

   — Кто у вас в роще до меня был, следы свои оставил?

   — Весна была, — ответили деревья, — когда пришла она, все пусто было. И мы стояли голыми, без листьев. Отогрела нас Весна, мы и зазеленели.

И сказала тут Березка:

   — Давайте попросим Озимое Поле. Пусть покажет око Осени, какими мы зелеными весной были.

Показало Озимое Поле: раскинулось ковром малахитовым. На ясене Сорока сидела. Спросила ее Осень:

   — Правду говорят деревья? Такими они весной были?

   — Точно, — сказала Сорока, — все так и было. Вот только не сказали они, что я тогда гнездо строила, готовилась птенцов выводить.

Походила Осень между деревьями, пригляделась повнимательнее и говорит:

   — Но здесь еще чьи-то следы есть. Разве в роще еще кто-то до меня был?

“ Лето было, — ответили деревья. — Пришло оно, и расцвело все вокруг. Каких только у нас в роще цветов не было: и желтые, и голубые, и красные.

И сказала тут Береза:

   — Давайте покажем Осени, какие у нас летом цветы в роще были.

И показали деревья: прямо на глазах у Осени листва на березах стала желтой, на осинах — оранжевой, на кленах — красной. Разными красками загорелась листва на деревьях.

На ясене по-прежнему Сорока сидела. Спросила ее Осень:

   — Правду ли говорят деревья? Так ли ярко цвели цветы в вашей роще?

   — Точно, — сказала Сорока, — все так и было. Вот только не сказали они, что у меня к этому времени птенцы в гнезде вывелись и я все лето собирала для них червячков да жуков разных.

Походила Осень между деревьями, паутинкой серебристой опутала их, спросила:

   — Ну а после меня придет кто-нибудь в вашу рощу?

   — Зима придет, — ответили деревья. — Сперва снежинки падать будут, а потом подхватит их ветер и понесет по просеке. И будут говорить все, поземка дует

- И сказала тут Береза:

- Давайте покажем: Осени, как придет: Зима в нашу

рощу.

И начали деревья листья, с себя стряхивать. Кружились они, падали. Потом прибежал Beтep подхватил их и понес по просеке.

Сорока, всё еще сидела на ясене, и Осень спросила у нее

— Правду, ли говорят деревья? Так ли всё будет, как показывают они?

— Точно, сказала .Сорока, — все так и будёт

и снег будёт и поземка. Вот только не сказали онй, что зимой мне будет холодно-холоднощ я буду летать по дорогам и селам, искать чего бы мне поесть. Нам сорокам, очень голодно ихолодно зимой бывает. Но деревья не знают этого: они зимой спят.

V ФИАЛКА И ПАПОРОТНИК

ВЫБИРАЛ РУЧЕЕК ПОДАРОК

Выбежал из лесу Ручеек и побежал по овражку к Речке. На дне овражка поблескивали кремешки-голышки.

«Принесу-ка я один из них Речке в подарок», — подумал Ручеек и стал приглядываться, какой кремешок выбрать.

   — Снесу-ка я ей вон тот, синенький.

Синенький кремешок был действительно красивым,

но он был великоват.

   — Зачем нести большой такой. Выберу поменьше, — решил Ручеек и побежал дальше.

Увидел впереди коричневый кремешок, сказал:

— Вот его я и снесу Речке.

Коричневый кремешок тоже был красивым, но показался он Ручейку темноватым.

   — Посветлее выберу. Все-таки подарок, — решил Ручеек и побежал дальше.

Увидел впереди белый кремешок, сказал:

   — Этот, пожалуй, подойдет.

И белый кремешок подошел бы, если бы он был немного круглее. И поэтому оставил, его Ручеек и побежал дальше.

   — Выбрать, — говорит, — есть из чего. Не надо спешить. Я так считаю: если уж дарить кремешок, так самый лучший.

Кремешков на пути было много, и были они красивыми. Но говорил всякий раз Ручеек:

   — А может, впереди есть еще лучше, а я буду этот нести, силу зря тратить.

И бежал дальше. Бежал до тех пор, пока не влился в Речку. И только тут спохватился, что прибежал без подарка. Сказал Речке:

   — Я хотел принести тебе кремешок, но не знал, какой выбрать. Искал, какой лучше. Самым лучшим

был коричневый кремешок. Он попался мне в начале пути. Эх, пройтись бы снова, я бы тебе его принес»

КАК СГОРБАТИЛАСЬ ЛИПА

Они родились в одну весну. Ее назвали Липочкой, его — Ясенем. Они стояли рядом. Она глядела на него и думала: «Вот вырастет он, и я вырасту. Мы будем оба стройными и высокими. Будем шептаться между собой, и все будут нам завидовать». .

Но Ясень рос медленно. Ему не хватало солнца.

   — Если бы не эта беда, — говорил он, — широко бы я плечи развернул свои, высоко бы поднялся. И ты бы гордилась мной.

И тогда Липочка отклонилась в тень, отдала ему свое солнце.

   — Я, — говорит, — ив тени перебьюсь, лишь бы ты ни в чем не нуждался и рос быстрее.

Солнца у Ясеня теперь было много, но рос он медленно. Ему не хватало воды. Он все время хотел пить.

   — Если бы не эта беда, — говорил он Липочке, — широко бы я плечи развернул свои, высоко бы поднялся. И ты бы гордилась мной.

И тогда она отдала ему свою воду.

   — Я, — говорит, — в тени стою, мне меньше надо.

Теперь у Ясеня было много воды и много солнца,

но рос он медленно. Неподалеку упала в бурю старая сосна. Между деревьями образовался прогал, и в него потянул ветер. Ясень ежился, дрожал. Ему было холодно. Он глядел на Липочку и говорил:

   — Если бы не эта беда моя, широко бы я плечи развернул свои, высоко бы поднялся. И ты бы гордилась мной.

Й тогда Липочка загородила его от ветра. Ствол ее стал совсем кривым и горбатым. Ей было знобко, но она говорила:

   — У меня кора потолще, я как-нибудь перетерплю.

Только бы ему ничего не мешало расти. _

Теперь у Ясеня было много солнца, и много, воды,, и ветры на него не дули. Он рос легко, быстро. Стал высоким, заметным. Его увидела с соседней полянки Осинка. Он ее тоже приметил. И по целым дням, а иногда и подолгу ночью они переговариваются между собой, шутят.

Липочку Ясень совсем не замечает, будто и нет ее вовсе. Маленькая, сгорбленная, она стоит в тени, все так же загораживает его от ветра и молчит. А вчера не выдержала на рассвете, сказала, когда он, наговорившись с Осинкой, готовился ко сну:

   — Ты бы хоть со мной поговорил когда-нибудь.

   — О чем мне с тобой разговаривать, — пожал он широкими плечами, — нам с тобой говорить не о чем. Да и неровня ты мне. Я вон какой, а ты вон какая: й сгорбленная, да и ростом не взяла...

Где-то в чаще завыл волк. Липочка ничего не сказала, только как будто еще больше сгорбатилась. Вокруг от росы тяжелели травы. И на ее листочках поблескивали крупные капли.

ЗВЕЗДА И ДЕНЬ

День отправился в свой путь еще утром. Он шел по земле и нес над собой Солнце. Он шел с ним до вечера и пришел к краю земли. У края земли плескалось море. Солнце, село в вечернюю серебряную лодку и уехало к себе на остров, чтобы отдохнуть до утра; а День остался на берегу моря. Он сбросил с себя светлую одежду и вокруг стало сумеречно. И море стало сумеречным. И из него вышла девушка. Она остановилась у берега, отжала длинные волосы, оправила платье.

   — Кто ты? — спросил День. — Из каких краев взялась ты?

Только теперь она увидела его и посмотрела на него ясно и просто. И так же просто ответила:

   — Я — Звезда. Весь день я купалась в море, а сейчас поднимусь в небо и буду в нем гореть до утра вместе с другими звездами, моими подругами.

   — Где же они, твои подруги?

   — Кто где. Мы, звезды, только ночью вместе. На рассвете мы расходимся кто куда: одни опускаются в озера, другие в реки. Я люблю море. И с утра до вечера провожу в нем. Когда бывает Солнце, люди видят на воде огоньки, говорят, что это солнечные блики.

А это вовсе и не блики, а мы купаемся, — звезды.

День смотрел на. нее, и ему было легко и приятно с этой вышедшей из моря девушкой. Он тоже нравился ей, но в небе уже загорались звезды, и она сказала:

   — Мне пора...

   — И это очень опечалило его. Он протянул к ней руки:

   — Не уходи, побудь со мной. Я так устаю всегда. Ты думаешь, это легко г— нести над землей . Солнце. Мне же никто не помогает. И здесь, у края земли, я всегда один. Побудь со мной.

Но она сказала:

   — Я не могу. Меня ждут. Мне пора в небо.

   — В небе и без тебя много звезд. Останься.

   — Я бы побыла с тобой, да нельзя мне, — сказала она. — У каждой звезды в небе свое место. Меня никто не может заменить. Не поднимусь я, будет пусто в небе. Не печалься, я буду смотреть на тебя сверху. Я буду светить тебе всю ночь, только тебе.

Она развела в стороны руки и начала медленно подниматься. Выше, выше, пока не превратилась в маленькую яркую звездочку. Она горела над ним до утра. Он отдыхал на берегу моря. Просыпаясь, он видел ее над собой, говорил:

   — Моя Звезда, мне светит.

Так было всю ночь. На заре он надел на себя светлую одежду, и вокруг посветлело. Посветлело и море. И в него, посветлевшее, опустилась с неба Звезда и сказала:

   — Теперь мы можем побыть вместе. Правда, я приустала немного за ночь, но рядом с тобой я отдохну.

День рад был побыть с ней у моря, но к берегу в утренней золотой лодке уже подплывало Солнце.

И День сказал:

   — Мне пора. Кроме меня никому не дано нести над землей Солнце. Утро только доставляет его к краю земли, а дальше несу я. Жди меня. Я приду к тебе вечером.

И вместе с Солнцем он пошел к горизонту, чтобы светить людям.

Она ждала его до вечера. До вечера купалась она в море, а Солнце горело в небе, Солнце шло по небу. Звезда знала, это День несет его над собой. И говорила :

   — Это Солнце моего друга. Оно светит всей земле. И мне тоже.

Вечером они встретились.

Они встречаются до сих пор. Всю ночь Звезда горит над ним, а потом до вечера ждет у моря. Ждет, когда закончит День свой путь, принесет к краю земли свое Солнце, и они успевают сказать друг другу несколько слов прежде чем звезда поднимется в небо, чтобы светить ему всю ночь.

СНЕЖНОЕ ЧУДО

Как только пригрело мартовское солнце, зима стала собираться в дорогу. Сначала она убрала в Гореловской роще с деревьев белое кружево, потом оголила полянки, чтобы было куда садиться возвращающимся с юга птицам, вскоре ушла совсем. И . остался от нее лишь небольшой холмик снега.

Он лежал под молоденькой Березкой, покряхтывал, шевелился. Березка точно видела — Холмик шевелился, из-под него вытекал ручеек. Холмик с каждым днем становился все ниже, а ручеек бежал все быстрее. Березкй не понимала, куда девается Холмик, и то и дело спрашивала:

   — Что с тобой случилось? Ты худеешь на глазах. Ты заболел?

Холмик ежился — его припекало солнце — шептал:

   — Я не худею, я — таю.

От взрослых деревьев Березка слышала, что таять можно от любви, и решила, что Снежный Холмик тает от любви к ней. Ей это было приятно. Она изо всех сил тянулась к солнцу, чтобы поскорее согреться й покрыться листочками. Пусть Снег посмотрит, какой она может быть зеленой.

А Снежный Холмик шелестел, шептал, поглядывая в небо:

   — Скоро, совсем скоро. Я это чувствую. Слышишь, Березка, это произойдет на днях.

Он больше ничего не говорил, но она догадывалась, что-он скоро скажет ей о своей любви. Она тянула к солнцу ветви и просила:

   — Ярче сияй, солнце. Я хочу поскорее зазеленеть.

Она не добавляла при этом, что ей хочется зазеленеть для него, но почему-то была уверена, что он об этом догадывается.

Солнце сияло. Его теперь было так много, что деревья вокруг щурились от света, и слышно было как, напрягаясь, лопаются на их ветвях почки.

И однажды вечером Снег сказал:

— Ночь сегодня обещает быть теплой. Это должно случиться ночью. Слышишь, Березка, сегодня ночью. Ты только не спи и ты увидишь... чудо.

   — Хорошо, — вся затрепетав, ответила Березка. Но с наступлением ночи рощу залил туман. Сизым пологом занавесил он землю, и ничего не стало видно. Березка слышала, как там, в тумане, кто-то шевелится и шелестит.

Звала:

   — Снег!.. Снег!..

Но никто не откликался.

Уснула она лишь на заре, а когда проснулась перед вечером и глянула вниз, то потемнела от тревоги: там, где вчера еще белел снежок, желтели какие-то остренькие ростки. С каждым часом они крепли, становились заметнее. Через два Дня все уже в лесу видели, что это — подснежники. Они ярко голубели на солнце.

   — Теперь я поняла, Снег, о каком чуде говорил ты мне, — глядя на них, шелестела зеленой листвой Березка.

Она была уверена, что эти цветы внизу — тот самый Снег, который так быстро таял от любви к ней, что вообще цветы — это чья-то очень яркая, красивая любовь. Она говорила теперь всем:

   — Вы знаете, что такое любовь? Это огромное солнце. От нее даже тают снега и превращаются в цветы.

АКТИНИЯ И РАК-ОТШЕЛЬНИК

Умер в море моллюск, и осталась от него красивая раковина. Подобрал ее Рак Отшельник, примерил — как раз впору. Вдвинул в нее брюшко и пополз показать всем, какую он себе броню крепкую раздобыл. Ползет смотрит: Актиния на камушке сидит, щупальцами вокруг себя воду прощупывает, нет ли чего съестного.

«Эх, — думает Рак, — вот бы мне ее на раковину

пересадить. И защитит она при случае — у нее вон щупальцев сколько; да и жить с ней будет сытнее — она вон как вокруг себя ошаривает все».

Но как ее пересадишь? Если подползти и прямо сказать — садись, еще возгордится потом Актиния. Надо как-то по-другому сделать.

И решил Рак: «Проползу-ка я мимо нее медленно- премедленно. Если она неглупая, она сама догадается перебраться на мою раковину, ей же со мной удобнее будет жить: я ее буду возить по морю, а то ведь она сама не может двигаться...»

Так он и сделал: медленно пополз мимо Актинии. Увидела она его, раз — и перебралась к нему на раковину. Почувствовал Рак: сидит на нем Актиния, сказал:

   — Тебе чего? — так сказал, для вида.

   — Разреши мне на твоем домике жить, — откликнулась Актиния, — сам знаешь: я ползать не умею, а сидя на одном месте много ли еды добудешь?

   — Ладно уж, разрешаю, — сказал Рак. Пусть думает Актиния, что он в ней не нуждается.

И стали они с той поры вместе жить. Рак по дну моря ползает, раковину на себе таскает, а Актиния на раковине сидит, щупальцами воду ощупывает. Выловит что съестное — съест, а что упустит, Рак клешней подхватит. Оба сыты. Оба довольны. Но Рак делал вид, что он недоволен. Ворчал на Актинию.

   — Я тебя ношу на себе. Кабы не я, сидела бы ты на своем камне голодная: когда бы ты там чего поймала?

Ворчала и Актиния на Рака:

Я тебя кормлю. Кабы не я, давно бы ты с голоду помер. Ну чего ты можешь поймать своей клешней?

И тоже делала вид, что она недовольна Раком. Так и жили они: Актиния ворчала на Рака, Рак — на Актинию, оба счастливые, а вид у обоих недовольный.

Потом Рак заболел и умер. Одна осталась Актиния. Больше никто не возил ее по морю, и было нелегко ей добывать себе пищу. Она сидела все на той же раковине, что осталась от Рака, и часто слышала, как говорили маленькие рыбки друг другу, показывая в ее сторону:

   — Не ходите туда, там Актиния на раковине сидит, щупальцами воду ощупывает.

И никто не шел к ней. И было ей голодно. Она часто вспоминала Рака, а по ночам иногда видела его во сне. Будто подползал он к ней, спрашивал:

   — Как живешь, Актиния?

И будто отвечала она ему:

   — Плохо, голодно мне без тебя. Зря мы ворчали когда-то друг на друга, ведь нам же хорошо было. Правда, хорошо?

   — Хорошо, — соглашался Рак и, вдвигаясь в раковину, предлагал: — Давай я тебя повожу немного.

И снилось ей: будто везет он ее по морю, а она, разбросив в стороны щупальца, ловит, ловит и ловит маленьких рыбок.

Но это было только во сне.

ТРОСТНИК И АВДОТКА

Они жили в одном озере — Тростник и Кувшинка, а у самого берега росла Авдотка. По вечерам, когда Кувшинка закрывалась и засыпала, Тростник стоял возле нее и, покачиваясь из стороны в сторону, шикал на всех:

   — Тише. Не видите разве — Кувшинка спит.

И до утра, подняв над собой похожие на мечи листья, он караулил сон ее и все шикал и шикал на всех:

— Тише, ну тише же...

Авдотка прислушивалась к его голосу. Он был нежным и теплым. И ей было немного грустно, что рядом с нею никого нет, кто бы охранял по ночам ее сон. Она немножко завидовала Кувшинке и говорила :

   — Почему так бывает: у одних много счастья, а у других — ничего?

Утром, когда всходило солнце, Кувшинка раскрывалась и, отдохнувшая, говорила:

— Как крепко спала я. И мне такие сны хорошие снились. Во сне я видела тебя, Тростник.

При этих словах Тростник светлел, нежнел, и Авдотке опять было немного грустно, что рядом с ней нет никого, кто бы радовался ее снам. Стоял когда- то Мягковолосник — сорвали, и она осталась одна. Вокруг еще были цветы, но его не было, и оттого было грустно. У нее не было больше своей радости, и она завидовала радости Кувшинки. Она слышала, как, наклоняясь, шептал Тростник Кувшинке:

   — Ты лучший цветок, который когда-либо рос на нашем озере.

И рассказывал ей сказки из зеленой жизни тростников.

Но однажды Кувшинку сорвали, и озеро будто

сразу опустело. Рядом еще были Кувшинки, но той, чей сон оберегал он по ночам, больше не было, и Тростник потемнел, его похожие на мечи листья обвисли. И Авдотке опять было грустно. Она глядела на него и думала: вот и еще одним одиноким на нашем озере стало больше.

А Тростник покачивался из стороны в сторону и, шевеля засыхающими листьями, шелестел:

   — Здесь росла Кувшинка. Ее нет больше...

«И Мягковолосника нет», — думала Авдотка и кланялась Тростнику, Тростник кланялся ей, Кланялся и говорил:

   — Ты помнишь, Авдотка, здесь росла Кувшинка. Она была лучшим цветком на озере. Ты похожа на нее. Я рассказывал ей сказки. Хочешь, я расскажу тебе сказку об одиноком Тростнике. Он жил на озере, и у него была подруга...

Тростник рассказывал, шевеля листьями, а Авдотка слушала его и думала: «Я тоже знаю сказку. И когда ты кончишь, я расскажу тебе ее. Я расскажу тебе сказку об одинокой Авдотке. Она тоже жила на озере, и у нее тоже был друг, а теперь она — одна...»

КОМЕТА

Жил во Вселенной Метеорит. Всю свою жизнь он только и делал, что летел вперед и вперед. Позади у него уже осталось много разных звезд и планет, но ни с кем из них он не обмолвился ни словом. Он вообще был неразговорчивым. И, может быть, так бы и прожил свою жизнь молча, если бы не попалась ему на пути Комета. Летела она в ту же сторону, что и он, но только все оглядывалась и говорила кому-то:

   — Я вернусь. Жди. Разлука легче переносится, когда знаешь, что тебя ждут.

Она состояла из больших и малых льдинок. Льдинки радостно светились, но в голосе Кометы звучала печаль:

   — Я вернусь, вернусь, ты только жди.

   — О ком это ты? — спросил Метеорит.

   — О моем Солнце, — сказала Комета. — Знаешь, какое оно яркое! .

   — Мало ли солнц горит во Вселенной.

   — Комета обиделась:

   — Я тебе говорю о моем Солнце. Другого такого нет во Вселенной. Если хочешь, ты можешь полететь со мной и увидишь, что я говорю правду. Только, пожалуйста, не разговаривай со мной. Я хочу помечтать о моем Солнце.

Метеориту надоело быть одному, и он сказал:

   — Хорошо, я полечу с тобой.

И он полетел рядом с Кометой. Комета была занята своими мыслями. Метеориту думать было не о чем, и он незаметно уснул. Снилась ему звезда Кей- пера. Маленькая, она протягивала к нему белые лучи свои и звала:

   — Оставайся со мной, Метеорит. Оставайся со мной.

   — Нет, нет,— говорил он, — что ты! Я лечу к Солнцу. -

Проснулся он от резкого крика. Кричала Комета:

   — Я вижу Солнце! Я вижу мое Солнце!

И вся пылала от счастья.

Метеорит смотрел и не видел ничего особенного в ее Солнце. Звезда как звезда. В небе есть звезды и крупнее и ярче. А Комета, тая под теплыми лучами Солнца, говорила:

   — Я так спешила к тебе, Солнце! Я нигде не задержалась ни на минуту.

   — А ты не могла бы прилетать чуть раньше? — говорило Солнце. — Я так устаю ждать тебя. Иногда я начинаю даже думать, что ты больше не прилетишь ко мне.

   — Мне и самой хотелось бы прилетать чуть раньше, но путь, что ведет меня к тебе, нельзя пролететь быстрее. Я и так лечу очень быстро. Я даже ни о чем не думаю з пути, только о тебе.

Солнце было радо. Солнце говорило:

   — Я тоже все время думаю о тебе... Что это?! Ты опять таешь,

   — Таю, — прошептала Комета, — я всегда становлюсь чуть меньше после нашей встречи. Но быть рядом с тобой, моим Солнцем, и не таять! Я не знаю, можно ли это... До свидания. Мне пора.

   — Как! — воскликнуло Солнце. — Ты уже улетаешь? Побудь хоть еще немного. Мы так мало бываем вместе, и так долго длится разлука.

Но Комета сказала:

   — Мне нельзя задерживаться. Я должна лететь. Но я вернусь ровно через семьдесят шесть лет. Ты только жди меня. Ведь когда знаешь, что тебя ждут, легче переносится разлука.

Улетая, она все оглядывалась и все повторяла:

   — Я вернусь, вернусь...

И таяла, таяла...

Когда они уже были далеко и Солнце не могло слышать их, Метеорит сказал:

   — Тебе нельзя встречаться с ним: ты таешь в его лучах. И с каждым разом становишься все меньше. И однажды наступит день, когда Солнце будет ждать тебя, но пройдут все сроки, а тебя не будет. Ты не прилетишь к нему никогда: ты растаешь.

И сказала Комета:

— Я знаю: так будет. Но жизнь — радость. Встречи с Солнцем приносят мне большую радость. И я не могу не прилетать к нему. А сейчас, если ты хочешь лететь и дальше со мной, помолчи. Я хочу помечтать о моем Солнце.

Метеорит не сказал ей больше ни слова. Он потихоньку отстал и полетел, другой дорогой. Вокруг так много всего интересного, и так хочется все увидеть, обо всем узнать. Улетая, он слышал тихий голос Кометы: «У каждого в жизни есть свое солнце и приходить к нему надо вовремя».

ГЛАЗА УЖА

Была Лягушка лягушонком, и учили ее старые лягушки:

   — Бойся Ужа, бойся поглядеть в глаза ему.

И она боялась. А когда выросла, стала лягушат пугать:

   — Бойтесь поглядеть Ужу в глаза.

А почему нужно бояться, не говорила, потому что сама не знала. А узнать хотелось.

Уж жил у речки. Лягушка не раз видела, как черной лентой, извиваясь, полз он по траве и как покачивались потревоженные им цветы.

Иногда, когда было особенно жарко, Уж купался в речке. Она глядела издали, как плавает он среди белых кувшинок. Потом он обычно лежал в тени старой ивы, свернувшись в кольца, и о чем-то думал.

Много раз, когда спал он, Лягушка подползала к нему. Затаившись, глядела на его увитую золотой коронкой голову, на щелки закрытых глаз. Силилась понять: почему его бояться надо. Не понимала. И все- таки боялась.

Но, бывало, стоило Ужу только чуть приподнять

голову, как она сейчас же кидалась в речку, уплывала на противоположный берег, пряталась под черную корягу. Сидела под ней, слушала, как тревожно бьется сердце.

Но однажды решилась: хоть раз да посмотреть Ужу в глаза, чтобы знать, почему его надо бояться.

— Я только посмотрю и тут же брошусь в речку, уплыву от него, и он меня не догонит, — сказала сама себе Лягушка и пошла отыскивать Ужа.

Он спал на своем обычном месте, свернувшись в кольца. Лягушка остановилась возле него и стала ждать, когда он проснется. Она все заранее продумала: поднимет он голову, глянет она ему в глаза и кинется к речке. Глянет и кинется.

Она видела, как спокойно дышат его кольца. Видела, как качнулась и приподнялась голова его, увитая золотой коронкой. Видела, как открылись глаза.

Она посмотрела в них и обо всем забыла.

Это были не глаза, а две огромные бездны. От их близости кружилась голова и замирало сердце. Лягушка знала, что ей нужно бежать, но не могла тронуться с места. Она все глядела и глядела Ужу в глаза и слышала его шепот:

   — Иди ко мне. Не бойся. Обо мне говорят лишнее. Она боялась. Но глаза его, они притягивали, от

них невозможно было оторваться. А шепот, он так и обволакивал ее всю, околдовывал:

   — Ну иди же ко мне. Не бойся.

И она пошла. По щекам ее текли сл^зы. Она поняла: это все. Больше не купаться ей в речке, не сидеть под своей любимой корягой. И все-таки ползла к нему. Плакала, просила:

   — Не надо... Не надо...

И с каждым шагом все ближе видела перед собой две черные бездны, от которых кружилась голова и замирало сердце. И слышала шепот:

   — Надо... Надо...

Больше на речке ее никто не видел, и никто так и не узнал, куда она делась. А лягушки по-прежнему учили лягушат и говорили друг другу:

   — Бойтесь Ужа. Бойтесь посмотреть в глаза ему. И не знали, почему его нужно бояться.

АСТЕРОИД ГЕРМЕС

Жил себе во Вселенной астероид Гермес и не знал никаких забот. Проносился мимо разных звезд и планет, перебрасывался с ними шутками, слыл среди братьев-астероидов весельчаком и задирой. Бывало, скажет что-нибудь едкое, и пока ты соберешься ответить ему, смотришь, а уж он далеко. Летит, поблескивает в темном холоде, хохочет:

   — Хо-хо-хо! Я скоро вернусь.

Теперь Гермес стал совсем другим. Все о чем-то задумывается. Только что беззаботно хохотал во все небо и уже смотришь, загрустил и, печальный, ушел во тьму Космоса. И вот уже несется он по пустынной бездне Вселенной и торопит, подгоняет себя:

   — Скорее, скорее...

Там, впереди, за далями далей, поблескивает звездочка. Она чуть видна среди множества других звезд и планет, но ему кажется, что она горит ярче всех звезд, даже ярче самого солнца. Когда-то он любил подтрунивать над нею. Она была всегда окружена плотным кольцом облаков.

   — О, как клубятся вокруг тебя эти серые угодники! — кричал он, проносясь мимо.

Он не знал ее имени и не старался узнать его, да и она не интересовалась им. Но однажды, когда пролетал он поблизости, она раздвинула облака, и он увидел ее лицо. Это было лицо планеты-красавицы. Гермес вдруг заволновался, спросил:

   — Кто ты? Как тебя зовут?

   — Я — Венера, — ответила планета. — А что?

   — Ты красива. Я давно летаю по Вселенной. Я видел много разных планет, но ты самая красивая из них.

Она засмеялась:

   — Я думала, ты скажешь что-нибудь новое, а ты говоришь то, что говорят другие. Я это слышу каждый день. Прощай.

   — Погоди, Венера, давай поговорим с тобой,— закричал Гермес, но над нею уже клубились облака, и сколько он ни звал ее, она так и не отозвалась.

С этого времени и потерял астероид Гермес покой. Где бы он теперь ни был, мимо каких бы звезд ни пролетал, он всегда думает только о ней, называет ее в своих думах самыми нежными словами, какие только есть во Вселенной. Свою орбиту он проложил поблизости от нее, и всякий раз, когда летит на сближение с нею, торопит, подгоняет самого себя:

   — Скорее, скорее...

И волнуется: вдруг не окажется она на своем месте. Подлетает и зовет:

   — Откройся, Венера. Я хочу видеть тебя, говорить с тобой.

Но она молчит. Над нею по-прежнему клубятся серые облака, и он просит в отчаянии:

— Разгони ты их, разгони... Я много летал, много видел. Я расскажу тебе о звездах, я расскажу тебе о Земле. Я расскажу тебе такое, чего ты никогда не услышишь от тех, кто тебя окружает. Они закрыли от тебя Солнце, они отгородили тебя от Вселенной.

Но на все его слова она отвечает безмолвием. Грустный, уносится он опять в черную ледяную бездну Космоса, завидуя тем, кто остается с нею, и ненавидя их. Но вскоре снова мчится к ней, полный надежд.

Смотрите, он уже летит. Видите, вон движется искорка света в кромешной тьме Вселенной. Он летит к ней. Чуть видимая среди других звезд, она кажется ему огромным солнцем. Он мчится к ней, повторяя без устали:

— Скорее, скорее...

Может, сегодня откроется она ему навстречу, и он скажет всё, что давно собирается сказать. Он скажет ей, что даже безответная любовь — счастье. Она заставляет светиться радостью. С нею чуть-чуть теплее и уютнее в холодном Космосе.

СОСНА И БЕРЕЗКА

Росли в роще Березка с Сосенкой. Стояли они друг против друга обвешанные грачиными гнездами. По утрам солнце всходило позади Сосенки, и поэтому она вся была в его лучах и пламени. Березка глядела на нее и волновалась: сейчас вспыхнет Сосенка, сейчас загорится.

И, трепеща листочками, шептала:

   — Крепись, не вспыхивай. Вспыхнешь — сгоришь, как же я без тебя буду.

Но шепот её был таким тихим, что ничего ;нельзя было разобрать. Сосенка покачивалась в лучах солнца, глядела на нее и не понимала: чего Березка так разволновалась, даже побелела вся от волнения.

Солнышко поднималось над рощей. Сосенка переставала гореть в его лучах, и Березка успокаивалась. Весь день они, покачиваясь, держали на своих ветвях грачиные гнезда, и было им хорошо и покойно. Но приходил вечер, садилось за горизонт солнце. Оно садилось позади Березки, Березка была вся в его лучах, вся в его закатном огне.

Сосенка глядела на нее и волновалась: сейчас

вспыхнет, загорится Березка. Шевелила иголками, шептала:

— Крепись, Березка, не вспыхивай. Вспыхнешь ~ сгоришь, и не будет у меня больше подружки.

Но шептала она так тихо, что нельзя было понять, о чем говорит она. Березка смотрела на нее и не понимала: чего волнуется Сосенка, даже порозовела от волнения. И вся в пламени солнца спрашивала:

   — Что с тобой, Сосенка?

Но Сосенка не слышала ее: она волновалась. А солнце садилось за горизонт, Березка больше не пламенела в его лучах, и Сосенка успокаивалась. И обе спокойно спали до утра, а утром солнце, встава- ло позади Сосенки, Сосенка была вся в лучах его, и Березка приходила в волнение: только бы выстояла Сосенка, не вспыхнула.

Так было, когда Березка с Сосенкой были маленькими деревцами, так осталось и теперь, когда они стали взрослыми деревьями и держат над собой грачиные гнезда. По утрам Березка волнуется за Сосенку и шепчет:

   — Не вспыхивай, Сосенка.

А по вечерам уже Сосенка волнуется за Березку и тоже шепчет:

   — Крепись, Березка, не вспыхивай.

ФИАЛКА И ПАПОРОТНИК

В роще все называли ее Фиалкой Душистой, а Папоротник звал ее Феей. Они росли рядом. Она уже цвела. Она расцвела сразу же, как только сошел снег. Она смотрела на него фиолетовыми глазками и просила:

   — Зацветай и ты скорее. Пусть наши цветы покачиваются вместе.

И Папоротник обещал:

   — Хорошо, я постараюсь.

Но прошел день, а он все еще был зеленым. И еще день прошел. И Фиалка напомнила ему: — Что же ты? Мне так хочется посмотреть, какие у тебя цветы. Они, наверное, у тебя красные и очень крупные. Зацветай скорее.

   — Скоро уже, — сказал Папоротник, — подожди немного.

И она ждала еще день. Весь день она спала — фиалки всегда днем спят, — а вечером повернулась к нему и закачалась на тоненькой ножке:

   — Ты все еще не зацвел! Столько лет мы стоим рядом, и я еще ни разу не видела твоих цветов. Мы, цветы, видим, пока цветем. Скоро я уже осыплюсь и перестану видеть. Я и так цвету дольше всех.

Зеленый, он тянул к ней листочки, просил:

   — Не осыпайся. Потерпи. Скоро я уже зацвету. Уже скоро.

И она терпела еще день. Ей очень хотелось увидеть его цветы и чтобы они были рядом с ее цветами. Вечером, как всегда, она повернулась к нему и вскрикнула: .

   — Как! Ты не зацвел и сегодня?.. Значит, и нынешней весной я не увижу твоих цветов.

И лепестки ее — кап, кап — фиолетовыми слезинками упали на землю.

Папоротник метнулся- к ней и закачался в отчаянии :

Подожди. Не осыпайся. Продержись еще хоть одну ночь. Я зацвету завтра. Я обязательно завтра зацвету. Вот увидишь.

Он знал, что не зацветет ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, не зацветет никогда — папоротники не цветут. Но он тянул к ней узкие длинные листья, просил:

— Не осыпайся, потерпи до завтра, Фея моя...

Ему хотелось, чтобы она цвела еще хотя бы одну ночь, чтобы она еще хотя бы одну ночь побыла цветущей. Но последний лепесток ее цветка упал на землю и лежал, фиолетовый, увядающий.

Папоротник смотрел на него и отчаянно повторял:

— Я зацвету, зацвету, зацвету!

ЗВЕЗДА УРУТЬ

Остывающая, но еще не остывшая, летит она в черном небе и слушает: сейчас должен зазвучать его голос. Он придет оттуда, из дали Космоса. Он всегда приходит в это время. Он придет, а она будет слушать его и молчать, слушать и вспоминать свою молодость.

Когда-то, миллионы лет назад, она ярко горела. Свет ее был виден отовсюду. Он проникал даже в другие галактики. Она была звездой первой величины, и у нее было красивое имя — Уруть. Так звали ее звезды, так звали ее все, кому выпало счастье гореть и светить в одно с нею время.

Это была лучшая пора ее жизни. Она отдавала Вселенной свой необычайно яркий свет и свое тепло. Ее имя гордо звучало в разных концах огромного неба. Сияющая, она не думала, что и ее молодость не вечна, что рано или поздно и к ней придет старость, что и у ее счастья есть конец.

   — Горю!.. Горю!.. — радовалась Уруть, а годы падали в вечность столетие за столетием.

И однажды Уруть почувствовала, что в ней сгорело все, что могло гореть, и начала быстро гаснуть. Светила, что столько лет вращались вокруг нее, одно за другим отошли к молрдой, только еще восходящей звезде.

Уруть осталась совсем одна. Она летела в черном небе и горько думала: «Я светила тебе, Вселенная. Я отдала" тебе все тепло. Неужели ты забыла меня? Неужели я не оставила следа ни в чьей- памяти?»

И она стала повторять изо дня в день:

   — Я — Уруть!.. Я — Уруть!.. Я не свечу больше, но я — есть. Отзовитесь, кто слышит меня.

Но никто не отзывался. Й она повторяла снова и снова:

   — Я — Уруть!.. Я — Уруть!i. Откликнитесь, кто помнит меня.

И однажды она услышала голос. Он шел из тьмы Космоса, далекий, чуть слышный:

Я - Скабиоз. Я - Скабиоз. Я слышу тебя, Уруть! Я, как и ты, не свечу больше, но я — есть. Я помню тебя молодой и яркой и грущу о тебе... Почему ты умолкла? Говори, я хочу слышать тебя, Уруть.

Но она молчала. Она вспоминала и никак не могла вспомнить, кого из близких ей звезд звали Скабио- зом. А его голос все летел и звал ее:

   — Почему ты умолкла? Говори. Я так долго искал тебя во Вселенной. Ты же не светишь больше, тебя не видно.

И тут она вспомнила его. Скабиоз! Он никогда не был рядом с нею. Возле нее были крупные звезды, а он был маленькой звездочкой и не осмеливался при-' близиться. Он только глядел на нее издали и без устали шептал ее имя.

Ей было приятно слышать его, но она стыдилась даже смотреть в его сторону. Часто, думая о нем, она улыбалась тем, кто был рядом. И вот теперь все забыли ее, а он помнит и даже ищет ее:

   — Отзовись, Уруть, отзовись!

Но она так и не проронила ни слова.

И вот теперь, остывающая,-но еще не остывшая, летит она и слушает: сейчас зазвучит его голос. Он придет оттуда, из тьмы Космоса. Он уже идет. Она уже слышит его:

Где ты, Уруть? Отзовись, где ты?

И тихо, чтобы не услышали звезды и не подняли ее на смех, Уруть прошептала, не для него, для себя:

   — Здравствуй, Скабиоз. Я здесь, моя молодость.

А голос его, прилетая из бесконечности и уносясь

в бесконечность, все звал и звал ее:

   — Где ты?.. Где ты?.. Где ты?..

БРАТЬЯ БОНДАРЕНКО

ГОРИЦВЕТ

Сказки

Редактор В. Ф. Егорова. Художник В. Г. Клюжев. Худож. редактор Е. В. Альбокринов. Тех. редактор В. Ф. Малыхина. Корректор О. П. Долгановская.

Сдано в набор 3-Х-1967 г. Подписано к печати 6-II-1968 г. Е000205. Тираж 50000 (1 —30000) экз. Бум. № 2. тип. 70у108‘/з2. Печ. л. 9,5. Уел. печ. л. 13,3.

Уч.-изд. л. 12,91. Цена 52 коп.

Куйбышевское книжное издательство, г. Куйбышев, пр. Карла Маркса, 201. Типография изд-ва «Волжская коммуна», г. Куйбышев, пр. Карла Маркса, 201.

. . Заказ № 6192.

Оглавление

I ХОДИЛ ЁЖИК В СТРАНУ ЗАМОРСКУЮ

  БАРСУК ФИЛЬКА

  ПОШУТИЛ

  ПРО КУЛИКА И ЖАВОРОНКА

  ВОДЯНОЙ

  ЭХ ТЫ...

  ХОДИЛ ЕЖИК В СТРАНУ ЗАМОРСКУЮ

  КАК ПЕТУХУ ПРИШЛОСЬ ДЕРЕВНЮ МЕНЯТЬ

  ПРИЛИПАЛО

  ЧТО ДЕЛАТЬ ЗАЙЦУ

  ВЕРТИХВОСТ И ФЕДОТКА

  БЫЛ ВАСЬКА БЛУДНЕЙ

  ЛЕГКИЕ СЛЕЗЫ

  ПЕРЕСМЕШНИЦА

  ВИЛЯЙ

  НЕУЖИВЧИВАЯ СОСЕДКА

  ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

  ДОБРОЕ СЕРДЦЕ

  НЕПОХОЖИЕ ПРОХОЖИЕ

  ХИТРОСТЬ МЕДВЕДИЦЫ МАТРЕНЫ

  КАТАЛСЯ НА РЕЧКЕ ВЕТЕР

  СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК

  КЛЮЧИК ОТ СЕРДЦА

  САМ СЕБЯ БЕЛЬЧОНОК ВЫДАЛ

  КРАСНОЕ ЯБЛОКО

  КАК ПРОХОЖИЙ ДРУГОМ СТАЛ

  КРАЙ, ГДЕ ВСЕ САМОЕ ЛУЧШЕЕ

II НЕ СМЕШНО

  ХИТРАЯ КУКУШКА

  ОБМАНЩИКИ

  ОТЧЕГО ТАК?

  У КОГО РЫЖИК ТРУСОСТИ УЧИЛСЯ

  РАДОСТЬ ШАКАЛА

  ЯШКИН ГОРБ

  НЕ СМЕШНО

  СКАЗКА ПРО ЛЯГУШОНКА

  АЛЬБАТРОС

  НЕДОТЕПА

  ХОДИЛ В ЛЕС И ФЕДОТКА

  ГЛАЗА БАБУШКИ АГАФЬИ

  РАССКАЗЫВАЛ ЗАЯЦ СКАЗКУ

  СУСЛИК И СТАРЫЙ МЕРИН

  МУЧИТЕЛЬ

  ЧТОБЫ БЫТЬ ЛЬВОМ

  СОСЕДКИНА НОВОСТЬ

  МЫШКИНЫ МОРЩИНКИ

  КЛУШИЦА

  ПОЛКАН И ШУМКА

  СЛАДКАЯ МУКА

  ПРИСНИЛСЯ БАРСУКУ СОН

  ЦВЕЛА В ЛЕСУ МАЛЬВА

  О ЧЕМ СПОРЯТ ЗАЙЦЫ

  КОГДА ПОМОЧЬ НЕКОМУ

  НЕБЫЛЬ

  БРАНИТ ЛИСА МЕДВЕДЯ

  КОЛЕТ БУРУНДУК ОРЕШКИ

  ИМЕНЕМ ОТЦА

  АКУЛА

  ОТУЧИЛСЯ

  О ПНЕ И ЕЖИКЕ

  СМЕРТЬ СТАРОГО ДУБА

  ДРЕВЕСНИЦА

  ДОБРОЕ СЛОВО

  ВАХТА

  ВАНЬКА МОКРЫЙ

  ШЛА К МОРЮ РЕЧКА

  РОМАШКА

  ДАР ПОЛЕТА

  ПОЧЕМУ НЕ РОСЛА ЕЛОЧКА

  МАКРОЦЕСТИС

  ГОРИЦВЕТ

  СКАЗКА О ТРЕХ БРАТЬЯХ

  РОДНИК И ЛИПА

  ДЖУЗГУН

  ТРОЕ В ОДНОЙ ТУЧЕ

  ЯГОДЫ МОЖЖЕВЕЛЬНИКА

  ПЕРО СТРАУСА

  ПУСТЫНЯ

  СКАЗКА О МАКЕ

  КАК ПОГИБЛО МОРЕ

  ПЕСНЯ ВОРОБЫШКА

  РОС У ОКОЛИЦЫ ДУБОК

  ЛЯДНИК

  ВЕТЛА И СВАЯ

  О ЧЕМ ТРЕВОЖИТСЯ РУЧЕЕК

  БРОНТОЗАВР И ПТЕРОДАКТИЛЬ

  ЛЕЗ МУРАВЕЙ НА СОСНУ

  РОСИНКА

  КАМЫШ И РЕЧКА

  ВОЛЧИЦА

  РУЧЕЕК И ПОДСНЕЖНИК

  СКАЗКА О ЛОДКЕ

IV КУДА МОТЫЛЬ ДЕЛСЯ

  КОГДА ГЛУХАРЬ ПРОДРОГНЕТ

  ЧЕРНЫЙ БЕРЕТ

  ШУТКИ ЗИМОРОДКА

  В ЖЕЛТЕНЬКОМ ДОМИКЕ

  БЕЛОЗОР

  ПЕТРОВ КРЕСТ

  СКАЛОЗУБ И РЫБА-МУХА

  ЛУЧШАЯ ПРИМЕТА

  ТАЙНА ГУСЕНИЦЫ

  ЗАЧЕМ ЛЯГУШКА В ЛЕС ХОДИТ

  МЕШОЧНИЦА

  ПОЧЕМУ ГУБАН МОЛЧАЛ

  ХВАСТЛИВЫЙ МЫШОНОК

  ПОДВЕЛА БЕРЕЗА ТЕТЕРЕВА

  ЦАРСКИЙ СКИПЕТР

  ГДЕ НОЧУЕТ СОЛНЦЕ

  ВОЛШЕБНЫЙ КОСТЮМЧИК

  ОТЧЕГО БУГОРОК РАССЫПАЛСЯ

  КУДА МОТЫЛЬ ДЕЛСЯ

  ДОЛБИЛ ДЯТЕЛ ДУПЛА

  ПОЧЕМУ ЗМЕЮ ЗМЕЕЙ ЗОВУТ

  ИСКАЛ МЫШОНОК МАМУ

  ЛЮБОПЫТНЫЙ ЕНОТИК

  СЛЕДОК НА СНЕГУ

  СТАРАЯ КАРАКАТИЦА

  СТОИТ НА ОЗЕРЕ ЦАПЛЯ

  ПУШИНКА ТОПОЛЯ

  И БЕРЕЗКА ЗЕМЛЕ ПОМОГАЕТ

  КУДА ЛЕТАЛИ ГРАЧИ

  ГОВОРУНЧИК

  СТОЙКИЙ САКСАУЛ

  ОТ КОГО БЕЖАЛ ЗАЙЧОНОК

  ПОЙМАЛ ЖУЛАН ЯЩЕРИЦУ

  СКОЛЬКО СИЛЫ У ВЕТРА

  ГОВОРИЛА СОРОКА ОСЕНИ

V ФИАЛКА И ПАПОРОТНИК

  ВЫБИРАЛ РУЧЕЕК ПОДАРОК

  КАК СГОРБАТИЛАСЬ ЛИПА

  ЗВЕЗДА И ДЕНЬ

  СНЕЖНОЕ ЧУДО

  АКТИНИЯ И РАК-ОТШЕЛЬНИК

  ТРОСТНИК И АВДОТКА

  КОМЕТА

  ГЛАЗА УЖА

  АСТЕРОИД ГЕРМЕС

  СОСНА И БЕРЕЗКА

  ФИАЛКА И ПАПОРОТНИК

  ЗВЕЗДА УРУТЬ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg