««Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул»

«Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул (fb2) - «Воля Аллаха», или Абдул, Абдул и ещё Абдул 425K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Александрович Рубакин

Н. А. Рубакинъ. „Воля Аллаха“, или Абдулъ, Абдулъ и еще Абдулъ. Восточная сказка, записанная въ Константинополѣ 9-го января 1305 г. книжнымъ червякомъ.

Это было тогда, когда насъ съ вами на свѣтѣ не было.

И хорошо, что не было.

Въ нѣкоторомъ восточномъ царствѣ, въ азіатскомъ государствѣ,— тамъ, гдѣ люди и жнутъ, и сѣютъ, только сыты не бываютъ,—случилось удивительное и небывалое событіе: нѣкій человѣкъ,— нѣтъ, не человѣкъ, а человѣчекъ,— по имени Мустафа, по прозванію Чербаджи, тихій изъ тихихъ, бѣдный изъ бѣдныхъ, робкій изъ робкихъ, низшій изъ низшихъ, взялъ да и поперъ противъ рожна.

Казалось бы, что такое дѣло этому самому Мустафѣ вовсе не къ лицу. Этимъ ли ему заниматься, коли и безъ того трудно на свѣтѣ жить. И все таки вышелъ такой случай, съ которымъ ровно ничего не подѣлаешь.

Жилъ себѣ на свѣтѣ Мустафа сорокъ лѣтъ и три года. Былъ онъ человѣкъ въ родѣ того, какъ всѣ люди. Добывалъ себѣ ѣду службой, какъ водится, на знатнаго и богатаго господина, именитаго Анатолійскаго купца, помѣщика, имя которому было Истагфиръ-эффенди. Служилъ Мустафа садовникомъ въ его богатомъ помѣстьѣ. Было это помѣстье вдали отъ всякихъ городовъ и деревень. Какъ водится, у Мустафы своей собственной земли не было. Поэтому онъ весь свой вѣкъ только чужую обрабатывалъ и все на одномъ мѣстѣ, все на одномъ. Что дѣлается на свѣтѣ, ему доподлинно объ этомъ было невѣдомо, а вотъ господскій огородъ онъ зналъ, какъ свои пять пальцевъ. И по правдѣ сказать, только этотъ огородъ и помѣщался въ его бритой головѣ. Зналъ Мустафа отлично, гдѣ какой навозъ лежитъ и гдѣ какіе плоды земные должны расти. Въ этомъ самомъ огородѣ на кучѣ навоза Мустафа и родился. Здѣсь же и дѣтство свое провелъ. И женился онъ на бабѣ навозницѣ,— крикливой и неугомонной Хадиджѣ, и двухъ дѣтей отъ нея имѣлъ: старшаго Гассана и младшаго Надира. Недалеко отъ своего огорода, отъ тѣхъ же самыхъ навозныхъ кучъ, на кладбищѣ, подъ кипарисами, Мустафа и отца и мать свою схоронилъ. Нѣсколько лѣтъ онъ ходилъ на ихъ могилки, а потомъ и ходить пересталъ, потому что онѣ осѣли,— словно всосала ихъ въ себя мать-сыра земля,— сравнялись, и осталось вмѣсто нихъ одно пустое мѣсто, такъ что даже замелись всякіе слѣды, по которымъ можно бы узнать, жили или не жили на свѣтѣ такіе люди. Такъ и проходила вся жизнь Мустафы въ огородѣ. Ему некогда даже было на небо смотрѣть, все онъ, согнувшись, смотрѣлъ въ землю, да въ землю, т. е. на навозъ. И такъ онъ къ нему привыкъ, что даже думалъ, будто этотъ самый навозъ и есть самая суть всего. Жилъ Мустафа со своей женой въ тѣсной и вонючей лачужкѣ, около самой ограды господскаго сада. Солнечные лучи никогда не заглядывали въ эту лачужку. Неизвѣстно, солнце ли боялось ее, или она солнца. Питался Мустафа тѣмъ, что случайно Аллахъ ему пошлетъ. А посылалъ ему Аллахъ сорокъ лѣтъ и три года только полугнилой картофель и другіе овощи, да кой-когда какую-нибудь баранью кисть съ господскаго стола. Глодалъ эту кость Мустафа со своей женой и благословлялъ имя Аллаха: «Вотъ какъ Аллахъ о насъ заботится. Мы и жалованье получаемъ по два піастра[1] въ день, да, кромѣ того, имѣемъ хозяйскій харчъ. Такъ то оно и есть, хозяинъ добрый, Аллахъ милосердный, а мы, такіе-этакіе, вотъ и живемъ, съ голоду не умираемъ по ихъ милости».

Работалъ Мустафа отъ зари до зари, не покладая рукъ, еще больше, чѣмъ старшій садовникъ, его начальство. Вырастали отъ его трудовъ на хозяйскомъ огородѣ овощи на славу, а фрукты на диво,— груши каппадокійскія, яблоки анатолійскія, ананасы, по прозванію, сахарныя уста. Выростали абрикосы разсыпчатые, а персики такіе, которые сами во рту таяли. Очень былъ счастливъ Мустафа, когда подносилъ такіе плоды своего собственнаго труда своему жирному господину. Онъ издали видѣлъ, какъ тотъ смакуетъ и обсасываетъ превосходные фрукты, какъ облизывается и обтирается, окончивъ свою ѣду. Издали видѣлъ Мустафа, какъ тѣмъ же самымъ дѣломъ занимается все семейство хозяйское: три его жены, да четверо дѣтей. И всѣ сосутъ они и чмокаютъ и облизываются, такъ что даже изъ огорода слышно. И думалъ Мустафа въ это время: «слава Аллаху, я угодилъ хозяину,— сдѣлалъ такое самое дѣло, какое и долженъ дѣлать такой человѣкъ, какъ я. И я сытъ, и ему хорошо. Такъ вотъ она и идетъ жизнь на свѣтѣ. Вездѣ Аллахъ, во всемъ воля Аллаха».

Работать на хозяина, ублажать хозяина,— въ этомъ и была истинная цѣль жизни Мустафы. И Мустафа твердо вѣрилъ, что онъ самъ такъ и живетъ, какъ долженъ жить, и жизнь идетъ на свѣтѣ такъ, какъ она должна идти. Единственнымъ развлеченіемъ Мустафы было хожденіе изрѣдка въ мечеть, которая находилась отъ усадьбы въ пятнадцати верстахъ. Онъ даже не любилъ, какъ то дѣлали другіе работники между собою, калякать въ день отдыха, въ священный день пятницу. Онъ даже остерегался бесѣдовать съ своей женой. И все это потому, что другіе работники то и дѣло его ругали, а жена постоянно на него ворчала: «И то у тебя не такъ, и это не такъ».

И жилъ себѣ Мустафа смирно, никого не трогая. И заботился только объ одномъ: чтобы его тоже никто не трогалъ. Держался онъ и руками, и ногами, и зубами за свой собственный кусокъ хлѣба, и все думалъ:

— Гдѣ же его найдешь… Развѣ легко его найти. Жизнь вездѣ одинакова: что въ одномъ мѣстѣ, то и въ другомъ. Отъ перемѣны какъ бы не вышло хуже. Ужъ лучше довольствоваться самымъ малымъ. На все воля Аллаха.

Когда Мустафу ругали, онъ думалъ про себя:

— Хорошо, что еще не бьютъ.

Когда же его били, онъ разсуждалъ такъ:

— Хорошо, что еще не убиваютъ.

А когда господскій управляющій обсчитывалъ Мустафу то на три, то на четыре піастра и записывалъ на него штрафы неизвѣстно за что и про что, Мустафа корчился, ежился, упорно молчалъ, а себя утѣшалъ такимъ образомъ:

— Хорошо, что обсчитали только на три или четыре піастра,— могли бы обсчитать и на десять.

Подросли у Мустафы два сына; обоихъ жена его Хадиджа пристроила къ добрымъ людямъ на работу, чтобы дѣти дома даромъ хлѣба не ѣли. Одинъ сынъ пошелъ по строительной части, сдѣлался рабочимъ каменщикомъ, а другой сынъ работалъ гдѣ-то въ огородахъ и садахъ, а гдѣ именно,— самъ Мустафа хорошенько не зналъ. Подросли сыновья, и попалъ, наконецъ, младшій сынъ его въ солдаты. Узналъ о томъ Мустафа и благочестиво сказалъ:

— На все воля Аллаха!

— А мы то какъ же будемъ! — воскликнула Хадиджа, жена Мустафы.— Кто насъ напоитъ, кто насъ накормитъ, когда мы сдѣлаемся стариками и не сможемъ больше работать? — Хадиджа очень горевала о томъ, что ея сына Надира взяли въ солдаты.

— Молчи, старуха,— говорилъ ей Мустафа.— Нашъ сынъ хоть и солдатъ, а все таки живъ. Могло быть еще хуже.

Старшій садовникъ и хозяинъ видѣли, что Мустафа дѣлаетъ все, что только можетъ, и что берутъ они съ него лишь сколько могутъ взять, а даютъ ему взамѣнъ этого сколько ужъ нельзя не дать. И потому они говорили о Мустафѣ:

— О, онъ работникъ хорошій. Вотъ такими и должны быть всѣ настоящіе работники.

Иногда дѣти хозяйскія, по дѣтской простотѣ, спрашивали Мустафу:

— Мустафа, не болятъ ли твои руки и ноги отъ работы и не трещитъ ли отъ нея у тебя спина?

Мустафа потиралъ большія руки и ноги и отвѣчалъ добродушно:

— На все воля Аллаха. Бисмиллякъ (такъ хочетъ Богъ).

— Мустафа, не хочешь ли ты поѣсть еще чего нибудь, кромѣ картофеля и риса? Какъ ты можешь быть сытымъ отъ одной такой ѣды?

Мустафа изо всей силы нажималъ кулакомъ свой животъ, чтобы тамъ не урчало.

— Такъ хочетъ Аллахъ. Аллахъ акбаръ (Богъ великъ).

* * *

И жилъ бы себѣ да жилъ Мустафа долго такимъ способомъ, да случилось небольшое событіе, которое навсегда нарушило его обычную жизнь: пришелъ на побывку къ отцу земледѣльцу его сынъ Гассанъ, тотъ самый рабочій, который еще съ малыхъ лѣтъ шелъ по «строительной части». Сильно обрадовались Мустафа и его жена, что снова увидѣли «кость отъ своихъ костей и плоть отъ своей плоти». Усадили они своего сына на заваленкѣ и стали угощать его чѣмъ могли, и стали разспрашивать о томъ, какъ ему живется на бѣломъ свѣтѣ. И сталъ разсказывать имъ Гассанъ, гдѣ онъ побывалъ и что видѣлъ, какъ онъ служилъ на англійскомъ пароходѣ столяромъ кочегаромъ и даже помощникомъ машиниста, и какъ онъ работалъ у знатнаго френги иностранца въ Константинополѣ и что узналъ онъ отъ него о томъ, какъ люди заграницей живутъ.

— А какихъ я собакъ видѣлъ у этого френги,— разсказывалъ Гассанъ. — Собаки такія жирныя, да такія гладкія. Шерсть у нихъ такъ и лоснится. Отъ сытной ѣды имъ было даже дышать тяжело. А кормятъ ихъ все говядинкой, да телятинкой, и даже дичь даютъ. А поятъ ихъ молочкомъ да сливочками. Жена френги, моего хозяина, съ этими собачками все время такъ няньчилась и такъ за ними ухаживала, словно за своими дѣтьми. И спятъ то эти собаки на мягкихъ подушкахъ.

— Это собаки то! — воскликнула Хадиджа, жена Мустафы.

— Да, собаки,— отвѣчалъ Гассанъ.

— А гдѣ же ихъ держатъ? — спросилъ Мустафа.

— Для нихъ отведена особая комната.

— Какая такая комната?

— Свѣтлая да просторная, зимой теплая, лѣтомъ прохладная.

— Это собакамъ то! — воскликнулъ Мустафа.

— Да, собакамъ,— отвѣчалъ Гассанъ.

— А эта собачья комната больше, чѣмъ наше жилье? — спросила Хаджи Гассана.

— Наше жилье? — воскликнулъ Гассанъ.— Да развѣ эти собаки стали бы жить въ такомъ жильѣ!

— Это въ нашемъ то? — мрачно спросилъ Мустафа.

— Я такъ думаю, что ни за что бы не стали,— отвѣчалъ Гассанъ.

— Да гдѣ же это видано, гдѣ слыхано! — взвигнула не своимъ голосомъ Хадиджа.

— На все воля Аллаха,— сказалъ Мустафа и задумался. И жена его задумалась. Задумался и сынъ Гассанъ.

Прошелъ день, другой. Гассанъ давнымъ-давно ушелъ опять на работу, а Мустафа и его жена думали, да думали попрежнему. А о чемъ они думали, надо полагать, они и сами хорошенько не знали. Только стало имъ обоимъ съ этого времени какъ то не по себѣ. Особенно стала безпокойной и ворчливой Хадиджа. Ни одного дня не проходило у нея безъ попрековъ и воркотни. Тяжело приходилось Мустафѣ за каждымъ обѣдомъ. Поставитъ Хадиджа передъ нимъ горшокъ съ варенымъ рисомъ и говоритъ ему:

— Вотъ тебѣ,— ѣшь… А собачки то у френги телятинку да говядинку ѣдятъ…

Мустафа молчитъ и ежится. Онъ знаетъ, что уже лучше женѣ его ничего не отвѣчать,— не то конца-края разговорамъ не будетъ.

А жена подаетъ ему колодезной воды и приговариваетъ:

— А собачки то у иностранцевъ молочко пьютъ…

Слушаетъ Мустафа и еще больше прежняго ежится.

А жена не унимается. И разыгрывается ея душа чѣмъ дальше, тѣмъ больше. И вотъ однажды за обѣдомъ говоритъ она Мустафѣ:

— А вѣдь нашъ то старшій садовникъ каждый день мясо за обѣдомъ ѣстъ…

Уставилъ Мустафа глаза въ землю и говоритъ:

— На все воля Аллаха.

А про себя думаетъ:

— И что такое этотъ самый старшій садовникъ… Руки у него такія же, какъ у меня, и ноги, какъ у меня, и голова и ротъ такіе же, и родился онъ тѣмъ же самымъ способомъ, какъ я, а работаетъ онъ меньше моего, а за работу онъ получаетъ въ три и четыре раза больше.

Жена Мустафы пилитъ да пилитъ мужа каждый день:

— А хозяева наши ѣдятъ только жирное, да сладкое, да вкусное. Не для ѣды ѣдятъ, а для удовольствія. Не для того, чтобы насытиться, а чтобы облизываться.

Мустафа слушаетъ свою жену и еще больше съеживается. А та ему изо дня въ день свои мысли да соображенія выкладываетъ, то о ѣдѣ хозяйской, то о питьѣ, то объ одеждѣ, о пирахъ да пирушкахъ и о разныхъ угоіценіяхъ и другихъ удовольствіяхъ. И недѣли летятъ и мѣсяцы летятъ, а Хадиджа пилитъ да пилитъ. Да и самъ Мустафа все крѣпче да крѣпче думу думаетъ:

— А вѣдь и хозяева то наши устроены такимъ же самымъ способомъ, какъ и мы. И руки у нихъ такія самыя, какъ у насъ, только немного почище да поглаже, и рты такіе же, и глаза такіе же. Да и внутреннее устройство, надо полагать, такое же. Да и родятся тѣмъ же самымъ способомъ, какъ и мы. Вотъ только у нихъ кожа гладкая да блестящая, потому что они вовсе не работаютъ, а только то и дѣлаютъ, что удовольствіе получаютъ, а во всемъ прочемъ, какъ ихъ отъ насъ отличить? А впрочемъ, на все воля Аллаха.

Но чувствуетъ Мустафа, что внутри у него что то не то горитъ, не то чешется. Бѣгутъ недѣли и мѣсяцы, а въ душѣ у Мустафы все больше и больше неладно. Чувствуетъ онъ, что ему чего то недостаетъ и чего то хочется. А чего именно,— онъ и самъ не знаетъ. И работа выходитъ не въ работу, а по временамъ какъ будто и жизнь не въ жизнь. Однажды жена говоритъ Мустафѣ:

— Давай, Мустафа, заведемъ себѣ грядку и посѣемъ на ней свою собственную морковь, или какихъ нибудь другихъ овощей. Все же это будетъ наше собственное.

— Давай,— отвѣчаетъ Мустафа.

Пошелъ онъ къ старшему садовнику и сталъ просить у него объ отводѣ какого нибудь мѣстечка, гдѣ бы можно было грядку себѣ устроить. Садовникъ послалъ Мустафу къ управляющему. Долго Мустафа упирался,— просто-напросто боялся съ управляющимъ въ разговоръ вступать. Наконецъ не выдержалъ упрековъ и понуканій жены, пошелъ и сталъ просить управляющаго, котораго еще ни разу въ своей жизни ни о чемъ не просилъ.

— Хорошо,— сказалъ управляющій Мустафѣ,— за твое усердіе въ пользу хозяина даю тебѣ грядку земли. Только вотъ на какихъ условіяхъ: ты самъ ее копай, самъ за ней ухаживай, но смотри, дѣлай это не въ хозяйское время. И не забывай, что все твое — принадлежитъ твоему хозяину.

— Ты добрый,— отвѣчалъ Мустафа,— и за то спасибо. Какъ ни какъ, а все же надѣлилъ ты меня землею, чего давнымъ-давно просила моя душа. Все мое время, и руки, и ноги, и силы, и жизнь,— попрежнему пусть будутъ хозяйскія, только бы хоть грядка земли была моя. Съ нею не я самъ буду возиться, а моя жена.

— Дѣлаю это я тебѣ не въ примѣръ прочимъ рабочимъ, потому что вѣдь у насъ ихъ много: дай каждому по грядкѣ,— тогда и хозяину отъ всего имѣнія ничего не останется.

— Вѣрно,— сказалъ Мустафа, поблагодарилъ еще разъ управляющаго и пошелъ въ свою комнату съ великой радостью въ душѣ.

И завелась съ этихъ поръ у Мустафы своя собственная грядка на чужой землѣ. Завелись свои плоды — овощи. Завелось что-то свое собственное, не хозяйское. Чудно было Мустафѣ и непривычно не все отдавать хозяину, а кое-что и себѣ оставлять. Но скоро и онъ и жена его во вкусъ вошли. Однажды прибѣгаетъ Хадиджа съ радостью и издали еще кричитъ Мустафѣ:

— Мустафа, Мустафа, смотри,— мнѣ садовникова жена подарила чернаго цыпленка.

Подбѣжала Хадиджа къ Мустафѣ и визжитъ отъ радости:

— Вотъ и мы, вотъ и мы будемъ жить теперь по-человѣчьи: у насъ есть и земля, и домашній скотъ.

Подросъ черный цыплепокъ и вышла изъ него черная хохлатая курочка. Стала курица нести яички. Хадиджа каждый день безъ устали считаетъ — пересчитываетъ, сколько выйдетъ изъ этихъ яицъ новыхъ цыплятъ, и сколько тѣ нанесутъ яицъ, и сколько изъ тѣхъ яицъ выйдетъ еще новыхъ цыплятъ. Счастлива и довольна Хадиджа. Доволенъ и Мустафа, хотя попрежнему приговариваетъ, чуть не къ каждому слову:

— На все воля Аллаха.

Прошелъ мѣсяцъ, другой. Говоритъ Мустафѣ садовникъ:

— Слышалъ я, что нашъ хозяинъ свое имѣніе какому то пашѣ генералу продаетъ. И, сказываютъ, за очень хорошія деньги. Генералъ этотъ только что съ войны вернулся и денегъ много себѣ тамъ навоевалъ. А теперь говоритъ: «я за султана и за отечество кровь проливалъ,— такъ подходящее ли дѣло, чтобы у меня не было никакого помѣстья».

И правда, перешло помѣстье купца Истагфира-эффенди въ руки военнаго генерала Рустема-паши. Пріѣхалъ паша со всѣми своими чадами и домочадцами. Толстый, высокій, краснощекій, сердитый. Началъ съ того, что на управляющаго накричалъ, потомъ созвалъ всѣхъ усадебныхъ служителей и на нихъ накричалъ. Попало за что-то и садовнику, попало и Мустафѣ. Стоятъ служители толпой передъ генераломъ и сами хорошенько не знаютъ, за что на нихъ такая напасть. А паша кричитъ:

— Я за султана да за отечество кровь проливалъ, а потому хочу жить теперь въ свое полное удовольствіе!

Позвалъ паша къ себѣ управляющаго, далъ ему какихъ то заморскихъ самыхъ лучшихъ сѣмянъ и велѣлъ тотчасъ же посѣять ихъ въ огородѣ, чтобы выросли изъ этихъ сѣмянъ самые лучшіе, самые сладкіе ананасы еще невиданной и неслыханной въ этихъ мѣстахъ породы.

— Да ты у меня смотри,— кричалъ на садовника паша,— береги эти сѣмена пуще своего ока! На тебѣ взыщу, если изъ нихъ ничего не выйдетъ…

Взялъ сѣмена садовникъ, понесъ ихъ въ огородъ, отдалъ Мустафѣ и разсказалъ ему, о чемъ приказывалъ паша строго-на-строго. Взялъ Мустафа сѣмена и посѣялъ ихъ поближе къ своей конуркѣ, чтобы было удобнѣе за ними смотрѣть.

Случилось это въ четвергъ. На другой день, въ пятницу, какъ водится, пошелъ Мустафа въ мечеть. Не успѣлъ онъ еще вернуться оттуда, какъ уже постигла его домъ великая бѣда. Какъ-то незамѣтно перелетѣла черная курица-хохлатка черезъ ограду хозяйскаго огорода, забралась въ садъ да и давай радостно рыться-копаться обѣими ногами въ той самой грядкѣ, гдѣ были посѣяны драгоцѣнныя сѣмена. Пришлись эти сѣмена курицѣ по вкусу. Она бы ихъ и больше поклевала, да взять то ихъ больше было неоткуда: паша больно мало привезъ ихъ изъ далекихъ странъ…

Увидѣла преступленіе хохлатой курицы жена садовника и подняла шумъ на весь домъ. Еще больше зашумѣлъ садовникъ,— еще больше управляющій, еще больше самъ Рустемъ-паша. По всему помѣщичьему дому поднялся шумъ и гвалтъ. Слуги принялись ловить курицу. Та носилась по всему огороду, какъ оглашенная. Люди бѣгали и прыгали по грядкамъ, спотыкались, падали, мяли и портили грядки и посѣвы. Паша смотрѣлъ изъ окна и такъ и сыпалъ на всѣхъ разными угрозами. Еще больше, подъ страхомъ этихъ угрозъ метались люди, еще больше становился переполохъ. Словно какіе то иноземные завоеватели промчались на борзыхъ коняхъ по мирному тихому огороду. Пришелъ Мустафа и даже не узналъ того самаго уголка, въ которомъ прожилъ сорокъ лѣтъ и три года. Если бы у него были волосы на головѣ, такъ они встали бы дыбомъ, когда онъ узналъ и услышалъ о томъ, что надѣлала его курица. Хадиджа благимъ матомъ выла въ своей каморкѣ. Курица лежала зарѣзанная на кухнѣ. Повара чистили и скоблили только что распотрошенный зобъ и промывали извлеченныя оттуда драгоцѣнныя сѣмена. Садовникъ утѣшалъ управляющаго, что эти сѣмена, быть можетъ, еще и не погибли и дадутъ ростки. Грозный паша и слышать не хотѣлъ никакихъ утѣшеній. Велѣлъ онъ слугамъ схватить Мустафу, повалить его на землю и отколотить хорошенько по пяткамъ палками. Не успѣлъ еще Мустафа придти въ себя отъ визговъ и криковъ своей жены, какъ набросились на него слуги и принялись исполнять хозяйское приказаніе. Взвылъ и завизжалъ Мустафа благимъ матомъ еще громче своей собственной жены.

— Да за что, да про что я терплю это наказаніе,— кричалъ Мустафа.— Это я, человѣкъ, да терплю наказаніе за куриную вину!..

— Это ужъ не наше дѣло. Мы дѣлаемъ то, что намъ велѣно,— отвѣчали слуги.— А впрочемъ, намъ тебя очень жалко,— ты человѣкъ хорошій…

— Да мнѣ то какой толкъ отъ того, что вы меня жалѣете? — плакался Мустафа.

Онъ не могъ ни стоять, ни лежать. Болѣли всѣ ноги, трещала и голова. Кое-какъ добрался онъ до своей каморки. Вдругъ видитъ,— снова бѣгутъ къ нему слуги и кричатъ во все горло:

— Убирайся вонъ. Паша сказалъ, чтобы твоего и духу тутъ не было.

Взвыла и завизжала во все горло жена Мустафы.

— Какъ вонъ? Почему вонъ? А курица наша гдѣ? Отдайте мнѣ мою курицу. Мы ее съѣдимъ не хуже всякаго паши на свое собственное здоровье…

Набросились слуги на Мустафу и снова принялись тузить его палками и по ногамъ, и по рукамъ, и по головѣ.

— На, получай, вражій сынъ, по принадлежности…

Попало и женѣ Мустафы. Наколотили ей худую, костлявую спину не меньше чѣмъ ея мужу, а тряпки и всякое другое имущество за заборъ выбросили,— убирайся и убирайся какъ знаешь.

Насталъ вечеръ. Погода была холодная. Задернулось небо облаками. Спустилась темная пасмурная ночь. Вокругъ ни зги не видно. Куда въ такую ночь двинешься? Кое-какъ доползли Мустафа со своей женой до «своей собственной» грядки. Не то они хотѣли съ ней попрощаться, не то запасти себѣ хоть какую ннбудь провизію въ далекій путь. Принялись они рыться руками въ землѣ, корешки отыскивать и себѣ въ мѣшокъ кидать, да такъ и заснули отъ холода и усталости за своей работой. Лишь только загорѣлась заря на небѣ и стало немного свѣтлѣе, рѣшилъ Мустафа идти вмѣстѣ со своей женою, примѣрно сказать, куда глаза глядятъ. Въ городъ, такъ въ городъ. Въ деревню, такъ въ деревню. Лишь бы не умереть съ голода. Милостыни Мустафа на своемъ вѣку никогда не просилъ, хотя и зналъ всенародную поговорку, что «отъ сумы, да отъ тюрьмы не отказывайся». Идетъ онъ по дорогѣ вмѣстѣ со своей женой, едва ноги передвигаетъ. Хадиджа плачется:

— И какъ это нашу курку съѣлъ и безъ того жирный паша?

Первый разъ въ своей жизни разсердился Мустафа на свою жену п закричалъ:

— Дура! О чемъ ты горюешь? Ты мнѣ вотъ что лучше скажи,— можно ли за куриную вину человѣка наказывать? Развѣ человѣкъ курица? Ну курица провинилась, курицу и накажи. Куда вотъ мы теперь пойдемъ? Мы къ своему мѣсту привыкли. На старости лѣтъ не легко привыкать къ другимъ мѣстамъ.

Шли они долго. Вся ѣда ихъ, какая нашлась въ мѣшкѣ, къ вечеру была съѣдена. По дорогѣ жилья не попадалось. Негдѣ было достать никакой другой ѣды. Хадиджа идетъ и больше прежняго сокрушается о курицѣ и все горюетъ:

— Хоть бы разъ въ жизни поѣсть куринаго мяса въ свое удовольствіе!

Мустафа только кряхтитъ да ежится, ступая на разбитыя пятки.

На другой день кое-какъ добрались до города. Рѣшилъ Мустафа остаться денекъ-другой въ этомъ городѣ, а Хадиджа рѣшила старшаго сына разыскивать, который гдѣ то работалъ по близости. Рѣшили черезъ четыре дня на этой же самой площади встрѣтиться. Попрощались и разошлись.

Сѣлъ Мустафа на землю подъ тѣнистое дерево, сидитъ и самъ не знаетъ, что съ собой дѣлать. Первое дѣло — ѣсть очень хочется. Второе дѣло — что то на сердцѣ скребетъ. Творится на душѣ что то такое, чего Мустафа никогда еще не чувствовалъ. Задремалъ онъ отъ усталости и видитъ въ полуснѣ тѣхъ самыхъ сытыхъ н откормленныхъ собакъ, о которыхъ его сынъ разсказывалъ. Лежатъ эти собачки на шелковыхъ подушкахъ, отъ говядинки носъ воротятъ, даже молочко лакаютъ нехотя. Видитъ Мустафа: подходитъ къ нимъ френги и кричитъ: «ѣшь, ѣшь». А собачки еще больше носы воротятъ. Ударилъ одну собачонку френги, а та тотчасъ же зубы оскалила. Словно сказать ему хочетъ: «Ты, молъ, драться не смѣй!». Опомнился Мустафа, оглядѣлся и сказалъ вслухъ:

— И правда. Что это такое? Разумѣется драться не смѣй. Виданое ли дѣло, чтобы человѣка били за куриную вину?

И почувствовалъ въ эту минуту Мустафа горькую обиду въ своей душѣ. Да такую еще обиду, которой никогда такъ не чувствовалъ. Словно у него никакихъ обидъ до этого въ жизни не было: словно вся его жизнь не была одной сплошной обидой.

— Это что жъ такое выходитъ, бормочетъ про себя Мустафа. Что жъ это выходитъ?

И вдругъ слышитъ Мустафа громкій человѣческій голосъ. Откуда то, гдѣ-то въ вышинѣ, кричитъ кто-то во все горло:

— Ля лиляхи иль Аллахъ, бу Магометъ расулъ Аллахъ (Нѣтъ Бога, кромѣ Бога, а Магометъ пророкъ Его).

Оглянулся Мустафа, видитъ по другую сторону площади, на минаретѣ мечети, стоитъ муэззинъ и призываетъ правовѣрныхъ на молитву. Ходитъ по минарету и выкрикиваетъ во всѣ стороны одно и то же. Оттуда и отсюда, изъ разныхъ закоулковъ и переулковъ, выходятъ старики сѣдовласые, бородатые, иные въ красныхъ фескахъ, иные въ бѣлыхъ чалмахъ,— знакъ того, что они побывали въ Меккѣ. Собираются на крики муэззина правовѣрные. Поднялся и Мустафа и тоже пошелъ въ мечеть. Снялъ туфли у входа, по обычаю, и рѣшилъ, какъ слѣдуетъ помолиться, хотя былъ очень голоденъ и ни о чемъ другомъ, кромѣ ѣды, и думать не могъ. А все таки, мечталось Мустафѣ, отъ священнаго слова Корана у него не только на душѣ, но и въ животѣ полегчаетъ, меньше будетъ сосать. Сидитъ онъ, молится, и священное слово слушаетъ, хоть и немного изъ него понимаетъ, потому что Коранъ книга арабская, а арабскій языкъ не турецкій, турки его не понимаютъ, а ни въ какой школѣ Мустафа не былъ и ничему не учился,— развѣ ему до школы было. Былъ онъ человѣкъ не только бѣдный изъ бѣдныхъ, но изъ темныхъ темный: зналъ онъ только то, до чего самъ додумался, а глазами онъ видѣлъ только огородъ, а додуматься онъ ни до чего не додумался. Жилъ да жилъ,— вотъ и вся жизнь прошла. И ничего не подѣлаешь,— на все воля Аллаха.

Кончилъ имамъ (священникъ) чтеніе положенныхъ молитвъ и сталъ говорить проповѣдь. Обрадовался Мустафа, что слышитъ рѣчь на понятномъ языкѣ, насторожилъ уши.

— Слушайте меня, правовѣрные, слушайте, что я вамъ скажу,— говорилъ имамъ.— Моими устами глаголетъ сама истина. А у истины, вродѣ какъ у палки, не одинъ, а два конца. Одинъ ея конецъ въ рукахъ имама, а другой ея конецъ пусть будетъ въ вашихъ рукахъ. Потому правда-истина — первая защита для рода человѣческаго: кто же и защититъ бѣднаго человѣка, какъ не эта самая правда.

Слушаетъ Мустафа, слушаетъ и отдаются эти слова священника глубоко, глубоко въ его душѣ. «Вѣрно,— думаетъ Мустафа,— истинную правду говоритъ святой человѣкъ». А тотъ продолжаетъ:

— Слушайте меня, слушайте, правовѣрные! Есть у правды три защитника и три стража. Первый защитникъ и стражъ — это законъ. А второй защитникъ и стражъ — это султанъ. А третій защитникъ и стражъ — это Коранъ. Законъ въ рукахъ султана, а султанъ въ рукахъ Корана; а словами Корана говоритъ самъ Аллахъ. Слушайте меня, слушайте, правовѣрные.

И внимательно слушаетъ Мустафа рѣчь проповѣдника, а про себя думаетъ: «вѣрно говоритъ святой человѣкъ, вѣрно! Есть правда на землѣ, есть, а иначе и не можетъ быть!».

А въ это время имамъ продолжаетъ свою рѣчь:

— Правда защищаетъ людей. Но вѣдь люди то, какъ извѣстно, бываютъ всякіе. Иныхъ вовсе и защищать не стоитъ, не таковскіе, чтобъ ихъ защищать. Отъ нихъ самихъ защита требуется, потому что иные люди вовсе не люди, а крамола, воплощенное злопыхательство. Нужно, чтобъ кто нибудь отъ такихъ людей и саму правду защищалъ. Вотъ потому самимъ Аллахомъ стражи и хранители къ ней и приставлены. Да не одинъ, а три: коли одинъ ее не защититъ, такъ другой вмѣшается, а коли другой не защититъ, то выйдетъ на подмогу ему третій. На то они и приставлены, чтобы охранять правду отъ людей, какъ слѣдуетъ. И не только охранять, но и насаждать. И не только добровольно, а когда нужно, то и насильно; потому что развѣ люди свою пользу, какъ слѣдуетъ, понимаютъ? Да и гдѣ имъ ее понять? Что такое правда — это извѣстно только ея хранителямъ и стражамъ. На то они и приставлены. Ужъ они за ней смотрятъ во всѣ глаза. Коли они увидятъ, что нѣтъ правды въ какомъ нибудь мѣстѣ, они ее возьмутъ, да туда и насадятъ. А коли придетъ правда туда, куда не нужно, они ее возьмутъ да и повернутъ куда слѣдуетъ и покажутъ ей настоящую дорогу подобающимъ способомъ. Твое, молъ, мѣсто, правда, не здѣсь, а вона гдѣ. А коли она сама не пойдетъ, куда ей указано, возьмутъ ее хранители ея за руки, потому что они правду любятъ и о ней заботятся и за нее боятся, какъ бы она не захворала или не попала въ плѣнъ злонамѣреннымъ. Правда то правдой, но и на нее нужна узда. Только тогда и выходитъ вамъ, правовѣрные, настоящій прокъ отъ этой правды, когда три стража, какъ слѣдуетъ, управляютъ ею. А безъ нихъ вамъ отъ нея вредъ одинъ. А потому слушайте меня, слушайте, правовѣрные. Коли тяжело вамъ живется на свѣтѣ, воли захочетъ правды ваша душа, идите искать эту самую правду, ужъ она то навѣрно облегчитъ вамъ эту жизнь. Она даже неутѣшнаго утѣшитъ. Она обиженнаго защититъ. Она униженнаго приголубитъ и возвыситъ.

Кончилась проповѣдь. Сильно понравилась она Мустафѣ. Послѣ этой проповѣди онъ словно со дна какого то мутнаго озера снова на свѣтъ вынырнулъ. Словно пахнуло на него откуда то свѣжимъ воздухомъ. Встрепенулась, оправилась простая душа Мустафы. И рѣшилъ онъ, что хорошія рѣчи могутъ говорить только хорошіе люди. А устами имама даже не человѣкъ говоритъ, а самъ Аллахъ. Послѣ службы подошелъ онъ къ имаму и робко спрашиваетъ:

— Скажи мнѣ, святой человѣкъ, какъ мнѣ слѣдовать тому, чему ты училъ насъ въ своей проповѣди?

Смотритъ на Мустафу имамъ, прищурилъ свои глаза, потряхиваетъ длинной бородой и молчитъ, словно ожидаетъ, что дальше Мустафа скажетъ. Того еще больше смутило молчаніе имама. А имамъ все еще на Мустафу посматриваетъ и все еще не можетъ рѣшить, какой такой человѣкъ передъ нимъ стоитъ,— очень ли ужъ простой, или ужъ очень хитрый. Около Мустафы началъ собираться народъ. Люди смотрятъ на него и удивляются, какой такой человѣкъ выискался, которому понадобилось спрашивать какихъ то совѣтовъ у ихъ имама, извѣстнаго хитреца. Говоритъ Мустафа имаму:

— Мнѣ, святой человѣкъ, правда надобна. Куда и какъ мнѣ идти, чтобы до нея дойти?

— А на что тебѣ правда? — спрашиваетъ имамъ.

Разсказалъ ему Мустафа о своихъ несчастіяхъ. Внимательно выслушалъ его имамъ. Насупилъ брови, прищурилъ еще больше свои хитрые глазки и сказалъ торжественнымъ голосомъ:

— Коли тебѣ правда надобна, къ ея стражамъ и хранителямъ ступай. Не къ ней ступай, а къ нимъ. Это самая вѣрная и краткая дорога къ ней. Да такіе, какъ ты, только по ней и могутъ идти къ правдѣ. Иди и каждому стражу на неправду жалуйся, ужъ они то тебя въ обиду не дадутъ. И никакого человѣка не дадутъ въ обиду.

— А гдѣ же искать этихъ стражей, хранителей правды?

— Какъ гдѣ! Да ты откуда явился? Развѣ ты не знаешь и этого? — воскликнулъ имамъ, погладивъ свою длинную бороду, поправилъ чалму, напахнулъ халатъ и сказалъ еще болѣе торжественно:

— Стражи, хранители правды, около тебя находятся. Иди и ищи. Найдешь кого изъ нихъ, имъ все горе свое и выкладывай. И повѣрь, мой сынъ, правды ты навѣрно добьешься, потому что около нея это люди надежные, а кромѣ того есть у правды не только сторожа, да и надъ этими сторожами есть еще сторожа, а надъ тѣми еще сторожа. И такъ, ты можешь идти и дойти отъ стража къ стражу, отъ самыхъ низшихъ до самыхъ высшихъ. И повѣрь, мой сынъ, такимъ способомъ ты въ концѣ концовъ дойдешь не только до правды, но и до самыхъ источниковъ ея, до тѣхъ самыхъ мѣстъ, гдѣ она нарождается… Есть, есть на свѣтѣ не только правда, и не только стражи хранители, но и источники ея… Иди и ищи. Да будетъ съ тобою благословеніе Аллаха.

Мустафа очень смутился, услышавъ такія слова имама. Онъ даже не совсѣмъ ясно понималъ, что тотъ ему говорилъ. Ясно было Мустафѣ только одно, что до правды дойдешь не скоро, и чтобы до нея дойти, нужно перетерпѣть всякія мытарства. Стоялъ онъ передъ имамомъ и ежился. Тотъ посмотрѣлъ, посмотрѣлъ на Мустафу, опять прищурилъ свои глазки и сказалъ:

— Вотъ тебѣ еще мои совѣтъ на прощанье. Помни, мой сынъ, что весь міръ — лѣстница, а въ этой лѣстницѣ много, много ступенекъ. Каждому человѣку еще отъ Аллаха положено на какой ступенькѣ ему жить и прозябать. На каждой ступенькѣ есть свои люди, а для каждой ступеньки своя правда. А надъ всѣми этими правдами есть еще правда. Коли ты хочешь до нея дойти, непремѣнно начинай отъ ступенекъ низшихъ, а ползи къ высшимъ. Инымъ способомъ до правды ты никогда не дойдешь. Еще разъ, да будетъ на тебѣ благословеніе Аллаха.

Имамъ повернулся и пошелъ отъ Мустафы. А тотъ стоялъ, какъ оглашенный, посреди площади и понималъ слова имама еще меньше, чѣмъ прежде. Идти куда то надо, а куда идти неизвѣстно. Правда гдѣ то есть, а на самомъ дѣлѣ выходитъ, что это не одна правда, а много разныхъ правдъ, а самая что ни на есть настоящая находится гдѣ то далеко и высоко, да еще за многими стражами. Весь вѣкъ жилъ Мустафа ни о чемъ не думая и думать не умѣя, а тутъ вдругъ пришлось ему голову ломать, да еще о чемъ? Все перемѣшалось въ его головѣ. Онъ словно уперся о какую то стѣну, стучитъ, долбитъ объ нее своей головой, и отъ этого только больше взбалтываетъ свои мысли.

— Приходятъ послѣднія времена, подумалъ Мустафа.

Ему казалось въ это время, что онъ въ родѣ какъ листокъ, оторвавщийся отъ вѣтки: сидѣлъ листокъ на деревѣ и дѣлалъ свое настоящее дѣло. А оторвался листокъ отъ вѣтки и вышелъ изъ него только мусоръ одинъ. «Я мусоръ, я мѵсоръ»,— думалъ Мустафа горькую думу. И так было тяжело; онъ чуть было не позабылъ, что уже давно страшно голоденъ.

— Был червякомъ, а тутъ сталъ еще меньше червяка. Жилъ, копаясь в навозѣ, а тут самъ сталъ вродѣ какъ навозомъ. Все ни къ чему и самъ ни къ чему.

Мустафа махнулъ рукой и, не зная, какъ утолить голодъ, пошелъ просить милостыню.

* * *

На другой день рано утромъ вышелъ Мустафа за городъ. Сѣлъ онъ тамъ подъ тѣнистое дерево, на берегу рѣчки, и принялся думать горькую думу. Что ему теперь съ собой дѣлать? Съ одной стороны, и правду нужно искать, а, съ другой стороны, и ѣсть хочется. И то трудно, и это трудно, а что труднѣе неизвѣстно. Въ душѣ у Мустафы свердитъ и свердитъ, и больше всего объ одномъ и томъ же.

— Статочное ли дѣло, что человѣка за куриную вину наказываютъ? — думаетъ Мустафа.

И не даетъ ему этотъ вопросъ покоя.

— А статочное ли дѣло, чтобы на старости лѣтъ милостыню просить?

Этотъ вопросъ какъ будто еще больше тревожитъ сердце Мустафы.

— За хлѣбомъ гнаться, надо какое нибудь мѣсто взять, потому что даромъ хлѣбъ не дается. А мѣсто взять,— значитъ, на правду нужно рукой махнуть. И такъ, и этакъ нехорошо.

Сидѣлъ Мустафа подъ деревомъ и все думалъ и думалъ и ровно ничего выдумать не могъ. А вокругъ него разстилались виноградники, рощи и поля. Вдали бѣлѣли дома и мечети города. По небу длинными вереницами неслись бѣлыя пушистыя тучки. Солнце свѣтило такъ весело-весело. День былъ ясный хорошій. Воздухъ былъ пропитанъ ароматомъ цвѣтущаго винограда. Свѣжій вѣтерокъ навѣвалъ прохладу. Вся природа вокругъ цвѣла, благоухала и словно улыбалась. А Мустафа сидѣлъ подъ деревомъ пригорюнившись, и никакія думы не лѣзли ему въ голову. Вмѣсто думъ была какая-то каша.

— А вѣдь эти поля помѣщичьи,— почему то вдругъ подумалъ Мустафа.— А вонъ тѣ виноградники принадлежатъ Ибрагиму пашѣ…

Мустафа только то и думалъ, глядя по сторонамъ, что кому принадлежитъ и кто чѣмъ владѣетъ. И почему лѣзли въ голову Мустафы какъ разъ эти самыя мысли,— онъ и самъ хорошенько не зналъ. Никакихъ другихъ мыслей у него въ головѣ больше не было.

Вдругъ недалеко отъ Мустафы раздался громкій человѣческій крикъ:

— Аллахъ акбар. (Помогите людямъ во славу Аллаха).

Повернувшись, Мустафа увидѣлъ на тропинкѣ двухъ какихъ-то людей въ лохмотьяхъ! Оба были почти полуголые, со встрепанными сѣдыми волосами, босые, съ загорѣлыми лицами. Одинъ человѣкъ велъ другого. Одинъ былъ слѣпой, а другой зрячій. Зрячій велъ слѣпого, держа его за полу одежды.

— Факиры,— святые люди, подумалъ Мустафа. Онъ вскочилъ на ноги, подошелъ къ факирамъ и поклонился имъ до земли. Тѣ остановились и стали разспрашивать Мустафу кто онъ и откуда. Радъ былъ Мустафа, что можетъ хотъ съ кѣмь нибудь душу свою отвести. Разсказалъ онъ факирамъ свое горе и свои обиды. Тѣ внимательно выслушали разговоръ Мустафы, а когда онъ окончилъ, то зрячій разсмѣялся во все горло.

— Милый ты человѣкъ! — воскликнулъ онъ.— Я только что самъ просилъ тебя о помощи, а теперь вотъ что тебе скажу, кто однихъ проситъ, тотъ другимъ самъ даетъ.

Мустафа не понялъ этихъ словъ факира.

— Не понимаешь? — спросилъ его факиръ.— Ну такъ слушай, я тебѣ все разскажу. Я разскажу тебѣ только потому, что душа у тебя простая, нетронутая: умомъ не поймешь, чутьемъ поймешь.

Факиры съ Мустафой подошли къ тѣнистому дереву и сѣли рядкомъ на траву.

— Можно ли человѣка наказывать за куриную вину? — спросилъ Мустафа факира.

Все его горе, вся обида выливалась въ этихъ словахъ. Онъ нѣсколько разъ повторялъ этотъ свой вопросъ, и послѣ каждаго такого вопроса оба факира смѣялись во все горло надъ Мустафой. Тотъ совершенно не понималъ, почему они надъ нимъ смѣются. Его сердце чуяло, что факиры вовсе не желаютъ его обижать, и что они желаютъ ему добра. А коли такъ, такъ что же смѣшного въ его великомъ несчастьи и въ его обидѣ. Мустафа собрался съ духомъ и спросилъ объ этомъ факира.

— Слушай,— отвѣчалъ тотъ.— Ужъ по одному этому твоему слову видно, что ты за человѣкъ. Ты копаться-копаешься, а докопаться не докопаешься. О курицахъ ты рассуждаешь какъ слѣдуетъ, а о людяхъ у тебя и разсужденія нѣтъ. Развѣ въ томъ твоя бѣда, что тебя наказали за куриную вину. Настоящая бѣда твоя въ томъ, что тебя, какъ ни какъ, а наказали, и ты страданіе терпишь.

Слушалъ Мустафа эти рѣчи и ничего въ нихъ не понималъ. Отъ этихъ рѣчей, какъ и отъ рѣчей имама, каша въ его головѣ становилась еще больше, Смотрѣлъ, смотрѣлъ на него факиръ и ясно видѣлъ, что Мустафа ровно ничего не понимаетъ.

— Не понятно? — спрашиваетъ онъ Мустафу.

— Не понятно,— со всей искренностью отвѣчаетъ тотъ

Тогда факиръ заговорилъ съ Мустафой новымъ способомъ.

— Вотъ солнышко свѣтитъ,— такъ началъ онъ свою рѣчь. Скажи мнѣ теперь, Мустафа, для кого же оно свѣтитъ. Для меня и для тебя? Только для меня или только для тебя? Не для насъ ли обоихъ и не для всѣхъ ли людей, какiе только на землѣ живутъ? И кто можетъ сказать, глядя на это солнышко и наслаждаясь его лучами, что оно только мое, только мое, а не чужое. Наслаждайся, пользуйся имъ всякій желающій, кто сколько хочетъ и кому сколько нужно. И свѣтомъ наслаждайся и тепломъ: вѣдь свѣтитъ и грѣетъ солнце не для одного кого нибудь, а для всѣхъ и каждаго. И оно само, и его свѣтъ и его теплота—достоянiе общее. И воздухъ достояніе общее: дыши имъ, кто сколько хочетъ и у кого сколько грудь вмѣщаетъ. И вода въ этой рѣчкѣ, развѣ она чья нибудь? Она тоже, какъ воздухъ. Пей ее, кому сколько нужно и кому сколько хочется. Нѣтъ такого человѣка, которому бы не приходилось ни пить, ни дышать и на солнышкѣ не грѣться и его свѣтомъ не пользоваться, потому что всѣ ужъ люди такъ устроены. Не сами себя они такіми сдѣлали и не потому они родились на свѣтъ, что сами этого желали, а потому, что ихъ другая сила на свѣтъ выперла противъ ихъ собственной воли. Значитъ, коли ты родился такимъ, а не инымъ, такъ кто же тебѣ смѣетъ и можетъ сказать: не дыши, не пей, не грѣйся и свѣтомъ не пользуйся. А если кто и скажетъ такъ, то кто же онъ такой? Да такой же самый звѣрь двуногій какъ и ты самъ, и такого же самаго устройства и той же породы, что и ты. Что онъ, что ты все едино. А коли кто и скажетъ явно нелѣпыя и подлыя слова, такъ кто же эти слова станетъ слушать. Да вѣдь слушаться то и моченьки нѣтъ. «Не дыши» — кто можетъ не дышать. «Не пей» — да кто же можетъ не пить; «не грѣйся», «живи въ темнотѣ» — все это слова,— пустыя слова, а кто ихъ сдуру попробуетъ слушаться, такъ этимъ выворачиваетъ наизнанку и свою собственную и вообще человѣческую природу. А вотъ ее то выворачивать — это и значитъ противъ правды идти. Вывернуть ее можно только тогда, когда перестанешь человѣкомъ быть. Кто больше выворачиваетъ, тотъ меньше начинаетъ на человѣка походить. Что говорилъ я насчетъ питья, то же самое слѣдуетъ сказать и насчетъ ѣды. Если кто мнѣ скажетъ «не ѣшь», развѣ я того послушаю. Ѣда для меня такъ же нужна, какъ и воздухъ, какъ и свѣтъ и тепло. Это понимаешь?

— Это я понимаю,— отвѣчалъ Мустафа. Я… я… я… очень даже ѣсть хочу…

— А то, что необходимо, того и нельзя держать за запорами, да за заставами: нельзя, напримѣръ, свѣтъ не допускать, тепло не допускать, воздухъ не допускать, пищу не допускать. И это ты понимаешь?

— Это я… тоже понимаю,— отвѣчалъ Мустафа.

И правда, понялъ онъ въ эту минуту, что его темная вонючая коморка была просто напросто тоже за заставами, которыя какими то способами отгородили его и отъ воздуха, и отъ свѣта, и отъ тепла, и отъ сытной ѣды, и отъ жизни, похожей на человѣчью. Понялъ онъ, что и ѣду онъ добывалъ весь свой вѣкъ, словно изъ за какой заставы. И каждый день Мустафа поневолѣ долженъ былъ даже радоваться, что есть ему для ѣды хоть на сегодня гнилой чеснокъ или морковь. Понялъ Мустафа, что и, правда, всю жизнь онъ прожилъ какъ бы за заставами. И почуялъ онъ около себя многое множество разныхъ заставъ — и большихъ, и малыхъ, и крупныхъ, и мелкихъ, и онѣ были вездѣ и всюду, и вблизи, и вдали, и днемъ, и ночью, и не только при жизни Мустафы, но еще до его рожденія. Для него — всюду и вездѣ. И не только онѣ были для него одного, но и для всѣхъ такихъ же, какъ онъ, но не для всѣхъ людей, потому что не всѣ люди живутъ за заставами, иные, какъ будто, сами ихъ строятъ. Все это стало Мустафѣ такъ ясно; но не успѣлъ онъ даже опомниться и придти въ себя отъ этой самой ясности, какъ уже снова померкъ свѣтъ въ его темной головѣ.

— На все воля Аллаха,— пробормоталъ онъ, опуская голову…

Лишь только сказалъ Мустафа эти слова, вскочилъ зрячій факиръ на ноги и воскликнулъ:

— Жалкій же ты человѣкъ, жалкій, жалкій, несчастный. И гдѣ же такія люди родятся, которые ничего, ничего не знаютъ, ничего не понимаютъ, а только жмутся да ежатся. Горе, горе такимъ людямъ. Весь свой вѣкъ они такъ и не отличаютъ огурца отъ ананаса. Весь свой вѣкъ они нюхаютъ кизякъ и думаютъ, что это амбра. Да, такъ и должно съ ними быть, потому что словъ правды они не отличаютъ отъ словъ лжи. Они перемѣнили свой умъ на чужой умъ, свои мысли и свои чувства на чужія мысли и чужія чувства. Даже свою совѣсть они перемѣняютъ на чужую совѣсть. И, что всего хуже, они сами не замѣчаютъ этого. Самихъ себя они наизнанку выворачиваютъ, да еще съ чужой помощью. Они сами сдѣлали себя червяками, которые ползутъ по землѣ и какъ будто просятъ, чтобы ихъ не раздавилъ первый прохожій. Если они и придутъ когда нибудь къ самой правдѣ, такъ тотчасъ же въ нее упрутся, и даже не лбомъ, а затылкомъ, и эту самую правду такъ и не отличаютъ отъ навоза. Ихъ тѣсныя каморки построены изъ ихъ слезъ да изъ чужихъ обманныхъ словъ. Ихъ голодная, собачья жизнь потому и голодная, что они думаютъ питаться не своими дѣлами, а чужими словами. Горе такимъ, горе такимъ! На нихъ не благословеніе, а проклятіе Аллаха, потому что Аллаху дороги не нѣкоторые люди, а весь человѣческій родъ!

Мустафу какъ громомъ поразили всѣ эти рѣчи. Его сердце чуяло въ нихъ и гнѣвъ, и упрекъ, и слезы. Что то въ глубинѣ души шевелилось у Мустафы и говорило ему о многомъ, многомъ. Только умъ отказывался и никакъ не могъ понять, о чемъ же собственно идетъ рѣчь и на что негодуетъ святой человѣкъ — факиръ. Оба факира стояли передъ Мустафой гнѣвные, грозные, вдохновленные. А онъ сидѣлъ передъ ними на землѣ, низко, низко опустивъ свою темную, бѣдную голову и думалъ только объ одномъ: какъ бы ему съежиться еще больше, хоть бы провалиться сквозь землю. Факиръ это замѣтилъ и сжалился надъ Мустафой.

— Другъ,— сказалъ онъ болѣе кроткимъ голосомъ,— если ты дѣйствительно хочешь справедливости добиться отъ враговъ правды, то вотъ тебѣ мой совѣтъ: прежде всего не будь темнымъ и глупымъ; во-вторыхъ, не будь слабосильнымъ отъ голода, а въ третьихъ, не будь трусливымъ. Остальное все приложится. Темнота, бѣдность и забитость мѣшаютъ торжеству правды и помогаютъ ея врагамъ.

— Кто же эти враги? — робко спросилъ Мустафа.

— А ты этого не знаешь? — спросилъ факиръ. Вотъ кто они такіе: всѣ слуги затемнѣнія, всѣ слуги обѣдненія, всѣ слуги униженія.

Не успѣлъ Мустафа опомниться, какъ факиры были уже далеко, а онъ остался одинъ подъ тѣнистымъ деревомъ и съ той же самой темнотой и путаницей въ головѣ. Казалось, онѣ стали еще гуще. А солнце свѣтило весело, весело. Виноградинки зеленѣли, распространяя душистый ароматъ. Поля были усыпаны цвѣтами. Желтѣли пашни… А Мустафа установился на нихъ глазами и думалъ:

— А вѣдь… эти пашни и поля — помѣщичьи.

* * *

Два дня спустя послѣ этого, шелъ Мустафа по городской улицѣ, пробирался къ тому мѣсту, гдѣ онъ долженъ былъ встрѣтиться съ женой. Видитъ онъ, что у одного дома стоитъ большая толпа народа. Протолкался Мустафа сквозь толпу, смотритъ, на большомъ дворѣ сидитъ кадій (судья), такой бородатый, мясистый, внушительный и разбираетъ разныя жалобы, и разбираетъ какъ будто очень премудро и обстоятельно. Пришла и Мустафѣ въ голову такая мысль:

— Отчего бы и мнѣ не пожаловаться на своего обидчика.

Выбралъ Мустафа время, подошелъ къ судьѣ и изложилъ передъ нимъ свою жалобу, какъ умѣлъ, краснорѣчиво и со всѣми подробностями. А въ концѣ своего разсказа возопилъ жалобнымъ голосомъ:

— Объясни мнѣ, премудрый кадій, можно ли человѣка наказывать за куриную вину?

Кадій задумчиво наклонилъ свою голову, погладилъ бороду, взялъ трубочку, затянулся, разъ, другой, третій, подумалъ-подумалъ, пристально посмотрѣлъ на Мустафу и сказалъ:

— Это смотря по тому, какая курица и какой человѣкъ.

Послѣ этого онъ сталъ Мустафу разспрашивать: сколько у этого его обидчика, Рустема-паши, десятинъ земли, и сколько коровъ и быковъ, сколько онъ блюдъ за обѣдомъ ѣстъ, и какъ раскрашены чубуки его трубокъ. Обо всемъ этомъ кадій разспрашивалъ долго и обстоятельно, а когда Мустафа отвѣчалъ ему, что онъ кой-чего не знаетъ, кадій снова начиналъ гладить свою длинную бороду, вскидывалъ глазами на Мустафу и говорилъ:

— Вотъ и видно по всему, что ты глупый человѣкъ.

Бѣдный, запуганный Мустафа кряхтѣлъ и ежился подъ разспросами кадія и отвѣчалъ ему все невпопадъ. Наконецъ, кадій окончилъ свои разспросы, велѣлъ себѣ подать новую трубку, опять затянулся разъ, другой, третій и грозно приказалъ Мустафѣ:

— А ну-ка повернись!

Мустафа повернулся.

— А ну-ка еще разъ повернись! — сказалъ кадій.— Что же у тебя локти не заштопаны? — еще болѣе грознымъ голосомъ спросилъ судья.

Мустафа съежился и затрепеталъ.

— Ты, я вижу, человѣкъ глупый, а, кромѣ того, бѣдный, а кромѣ того робкій какъ заяцъ; такіе люди всегда любятъ жаловаться и сваливать свою собственную вину на того, кого они сами же огорчили. А потому уходи-ка ты съ моихъ глазъ долой!

Не успѣлъ Мустафа опомниться, наскочили на него два здоровыхъ гайдука, служители кадія, дали ему хорошаго «раза» въ бокъ, да въ спину, да по загривку. Мустафа благодарилъ Аллаха, что кое-какъ ноги унесъ со двора премудраго кадія. Прибѣжалъ онъ на площадь, на то самое мѣсто, гдѣ долженъ былъ встрѣтиться съ женой. Видитъ онъ еще издали, что Хадиджа уже тамъ. Мустафа подбѣжалъ къ Хадиджѣ и разсказалъ ей, какъ умѣлъ, все что было за эти три дня. Слова факировъ онъ помнилъ, а что они означаютъ, — что-то плохо разумѣлъ. А вотъ слова кадія были ему очень понятны, а, главное, внушительны. Одно только было ясно и Мустафѣ и его женѣ, что къ первой его обидѣ прибавилась еще обида.

Хадиджа разсказала, что искала, искала и не нашла своего сына Гассана, зато одинъ добрый человѣкъ обѣщалъ ей работу на огородѣ по полъ-піастра въ день

— Что же, сказалъ Мустафа, и то хлѣбъ. Иди работать хоть ты. А я тоже гдѣ нибудь попытаю счастья.

Между тѣмъ про себя онъ думалъ въ это время:

— Ужъ на этого-то обидчика я навѣрно управу найду!

Добрые люди научили Мустафу, къ кому надо идти жаловаться на кадія. Лишь только Мустафа распрощался съ женой, сейчасъ же отправился «къ кому слѣдуетъ», разсказалъ о всѣхъ своихъ обидахъ и злоключеніяхъ и получилъ отъ него, какъ тотъ ему объявилъ, «что слѣдуетъ», т. е. по двѣ хорошихъ затрещины.

Послѣ этихъ обидъ Мустафа ужъ вовсе не унимался. Онъ даже не понималъ, что съ нимъ такое творится. Не то, чтобъ онъ смѣлѣе сдѣлался, а просто-напросто сталъ чувствовать, что молчать совершенно не можетъ: разсказываетъ всѣмъ и каждому о своихъ обидахъ. И остановиться не въ силахъ, словно не онъ говоритъ, а самъ языкъ его говоритъ. И въ деревнѣ говоритъ, и дорогой говоритъ, и въ городѣ говорить, и на постояломъ дворѣ говоритъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ больше, потому что кто его ни слушаетъ, тотъ только поддакиваетъ: «Такъ, такъ! И у насъ такъ!» Мустафа какъ будто даже и забылъ искать правду. Говорить онъ о неправдѣ да о своихъ обидахъ,— и становится легче на душѣ, потому что эта самая неправда и есть настоящая правда. Но и это совсѣмъ не утѣшаетъ Мустафу. Онъ и жмется и ежится и все таки еще не теряетъ надежды управу найти на обидчиковъ. Но къ какой «управѣ» онъ не придетъ, вездѣ бываетъ съ нимъ одно и то же. Иные даютъ ему на прощанье одну затрещину, а иные двѣ, а то и три. И чѣмъ кто выше по чину и рангу, тѣмъ крѣпче затрещина. Мустафа даже о хлѣбѣ думать пересталъ. На его счастье, хлѣба у него всегда на ѣду хватало, потому что добрые люди въ сухой краюшкѣ или вареной картошкѣ ему не отказывали. Глодалъ Мустафа краюшку и про себя, думалъ: «слава Аллаху, во всемъ воля его!» Этими словами старался Мустафа какъ нибудь утѣшить свою смущенную душу. Онъ ихъ прибавлялъ чуть не къ каждому слову. Онъ словно пробовалъ ими замѣнить ѣду и питье; онъ желалъ такимъ способомъ сдѣлать такъ, что - бы всѣ его несчастья показались ему счастьемъ. Воля Аллаха! Воля Аллаха! А ѣсть, какъ на зло, попрежнему хочется. Спина да пятки отъ побоевъ попрежнему болятъ. А обиды по-прежнему чувствуются. Легче бы было, если бы онъ, Мустафа, всю свою прежнюю жизнь не у себя въ безобидномъ навозѣ прожилъ, а среди людей,— обидчиковъ,— тогда бы онъ, по крайней мѣрѣ, къ ихъ обидамъ съ малолѣтства привыкъ.

И шелъ день за днемъ и мѣсяцъ за мѣсяцемъ. И съ каждымъ днемъ Мустафа все яснѣе и больнѣе на своихъ бокахъ чувствовалъ, что и вправду онъ глупый и темный, бѣдный и даже нищій, запуганный и придавленный человѣкъ. Такимъ людямъ только одно и остается: не жить, а мыкаться. Валяться подъ чужими колесами, чужимъ колотушкамъ, въ родѣ какъ мясной наковальней служить. И порою невтерпежъ становилось Мустафѣ. Забирался онъ куда-нибудь въ темный уголъ, подальше отъ людей, садился на землю, обхватывалъ свою бритую голову руками, опускалъ ее къ себѣ на колѣни и принимался выть:

— О-о, ой-о, ой! О-о-ой-ой! В-во-всемъ, в-в-во-всемъ о-о-ой воля Аллаха.

Но вотъ что было особенно тяжело; выть онъ завывалъ, да только въ-сухую. Слезы никакъ не шли изъ его глазъ. И такъ ему иногда хотѣлось поплакать, что онъ даже самъ себя щипалъ и царапалъ.

И вотъ, однажды, не зная куда дѣться отъ такого душевнаго изнеможенія, пошелъ онъ въ духанъ и сталъ горячо молить духанщика, чтобы тотъ повѣрилъ ему вина въ долгъ. Онъ и просилъ, и молилъ о винѣ, словно о какой то великой милости.

— Да вѣдь ты не френги,— говорилъ духанщикъ.— Пить вино правовѣрнымъ не полагается. Въ мой духанъ только иностранцы матросы заходятъ.

Духанщикъ, не смотря на всѣ просьбы, не далъ вина Мустафѣ.

И въ это самое время новая мысль пришла въ голову Мустафѣ. Отправился онъ бродить на морской берегъ, къ тѣмъ мѣстамъ, гдѣ обыкновенно высаживались пріѣзжіе матросы, и сталъ высматривать, не высадятся ли на берегъ какіе-нибудь иностранцы. На его счастье въ это самое время подплывала къ пристани большая лодка съ англійскаго корабля, а въ этой лодкѣ сидѣло, распѣвая пѣсни, человѣкъ двѣнадцать матросовъ. Лишь только матросы высадились изъ лодки, тотчасъ же, какь водится, отправились всей гурьбою въ духанъ. За ними, словно крадучись, пошелъ и Мустафа. Матросы разсѣялись около духана. Попробовали вина и водки. Мустафа подошелъ къ одному матросу и сталъ всячески ему показывать и доказывать, что я ему страшно хочется какого-нибудь вина. Духанщикъ такъ и этакъ пробуетъ отогнать куда-нибудь Мустафу, но тотъ уперся. Да и матросы тутъ же смакуютъ вино, и къ тому же ноютъ веселыя пѣсни. Словно они то и есть самые веселые и счастливые люди на землѣ. Духанщикъ говорилъ матросамъ на ломаномъ англійскомъ языкѣ, указывая на Мустафу:

— Гоните этого нищаго въ шею! Этимъ вы удружите Аллаху,— спасете правовѣрнаго отъ лишняго грѣха,— винопитія!

Лишь только матросы услышали эти слова духанщика, сейчасъ же пустились на перегонку угощать Мустафу виномъ. Тотъ выпилъ одинъ стаканъ съ величайшимъ удовольствіемъ. Не успѣлъ онъ выпить перваго стакана, какъ къ нему уже подносили второй, а тамъ третій, а тамъ и четвертый. Мустафѣ чуть не силой наливали вино прямо въ ротъ, и при этомъ смѣялись надъ нимъ во все горло. Мустафа такъ и этакъ пробовалъ было отмахиваться и отнѣкиваться. Не тутъ то было. Черезъ десять минутъ Мустафа уже совсѣмъ пьяный лежалъ гдѣ то подъ столомъ рядомъ съ такимъ же пьянымъ матросомъ. Онъ ничего не слышалъ, ничего не видѣлъ, ничего не чувствовалъ, ничего не понималъ. Онъ не помнилъ, какъ солнце закатилось за море, и какъ настала ночь, и какъ дюжій духанщикъ схватилъ его за шиворотъ, выволокъ, словно падаль, на улицу и бросилъ тамъ поперекъ дороги, носомъ прямо въ жидкую грязь. Не помнилъ Мустафа, какъ его шпыняли и толкали, и били со всего размаху кнутомъ по спинѣ и по головѣ прохожіе и проѣзжіе, и какъ добрый человѣкъ какой то смилостивился надъ нимъ, пьянымъ Мустафой, схватилъ его за ноги и поволокъ со средины улицы подъ навѣсъ сосѣдняго дома. Не чувствовалъ Мустафа, какъ задѣваетъ онъ длиннымъ турецкимъ носомъ о подсохшую уличную грязь, и какъ кровь у него изъ носа течетъ да течетъ на мостовую. Сердобольный человѣкъ положилъ безчувственнаго Мустафу около стѣны. Такъ и нашли его заптіи (полицейскіе), и, какъ водится, поволокли въ турецкую кутузку, и, какъ тоже водится, по дорогѣ намяли кулаками и голову, и грудь, и бока, и спину.

Началъ приходить въ себя Мустафа только рано утромъ, и принялся бормотать пьянымъ голосомъ:

— В-в-в-воля… А-л-л-л-л-аха!.. В-в-в-о-о-оля… А-л-л-л-аха…

Долго ли такъ бормоталъ Мустафа,— неизвѣстно. Во всякомъ случаѣ черезъ нѣсколько времени онъ принялся все громче и громче восклицать эти же самыя слова. Наконецъ онъ сталъ ихъ кричать благимъ матомъ. Ему казалось, что такъ необходимо сдѣлать для того, чтобы самъ Аллахъ услышалъ ихъ, сидя у себя высоко-высоко на небѣ. На неистовые крики Мустафы прибѣжали въ кутузку полицейскіе и съ большимъ трудомъ угомонили его опять кулаками. Замолчалъ Мустафа, занявшись растираніемъ избитыхъ и помятыхъ боковъ. Въ головѣ его становилось, съ теченіемъ времени, какъ будто, немножко яснѣе. Но по-прежнему густой туманъ застилалъ всю его душу, носился, переливался, становился то гуще, то рѣже. И въ его просвѣтахъ Мустафа, какъ будто, что то видѣлъ, а въ это же самое время, какъ будто, что то слышалъ. То онъ видѣлъ свой огородъ, по которому бѣгаютъ огромными-огромными стаями все черныя курицы, только черныя. То вмѣсто нихъ показывались какіе то люди, не то имамы, не то полицейскіе. Имамы походили на полицейскихъ, а тѣ были вродѣ какъ самъ султанъ. То отовсюду изъ тумана протягивались къ Мустафѣ чьи то руки, и у всѣхъ у нихъ пальцы были разставлены, и всѣ они словно вотъ-вотъ собирались схватить и ущипнуть Мустафу, и придавить его, и придушить. За этими сотнями когтистыхъ рукъ, то бѣлыхъ, нѣжныхъ и выхоленныхъ, словно у Рустема-паши и у кадія, то грязныхъ и мозолистыхъ, словно у ихъ слугъ покорныхъ, видѣлъ Мустафа какого то жирнаго-жирнаго, огромнаго человѣка. А вокругъ него видитъ онъ цѣлую толпу какихъ то людишекъ тощихъ, претощихъ, похожихъ на костяки, обтянутые человѣческой кожей, изможденныхъ да изморенныхъ, да измученныхъ. Жирный человѣкъ ничего не дѣлаетъ и даже не шевелится, а только сидитъ и пыхтитъ. Пыхтитъ и кушаетъ одно кушанье слаще другого. А тощіе подносятъ ему да подносятъ все новыя и новыя кушанья. А онъ все кушаетъ да кушаетъ. А ему несутъ и еще и еще. А онъ по-прежнему только кушаетъ. И надоѣло, наконецъ, Мустафѣ смотрѣть на этого ненасытнаго обжору. Не выдержалъ Мустафа. И вдругъ пришли ему на память тѣ самыя слова, которыя онъ когда-то слышалъ отъ факира. И онъ во всю глотку закричалъ ихъ:

— Горе такимъ, горе такимъ! На нихъ не благословеніе, а проклятіе Аллаха, потому что Аллаху дороги не нѣкоторые люди, а весь человѣческій родъ!

Лишь только онъ произнесъ эти слова, вдругъ отворилась дверь его каморки, и въ ту же минуту вторглась въ нее цѣлая толпа заптіевъ, а съ ними какой-то бородатый и сѣдовласый человѣкъ, кажется тотъ самый имамъ, котораго когда-то Мустафа слушалъ въ мечети. И правда, то былъ никто иной, какъ имамъ, приходилъ случайно въ этотъ день рано утромъ къ начальнику заптіевъ, просить какой то кулачной помощи въ дѣлахъ вѣры. Имамъ издали услышалъ крики Мустафы, поднялъ руки къ небу и воскликнулъ, выразивъ величайшій ужасъ на лицѣ и показавъ перстомъ на кутузку:

— Тамъ есть люди, которые изрыгаютъ величайшую хулу на Аллаха! И кто смѣетъ говорить, что Аллаху дороги не нѣкоторые люди, а весь человѣческій родъ. Неисповѣдимы пути Аллаха! Онъ зналъ лучше насъ, кому и сколько давать: иному груды золота и серебра, а иному кучи навоза.

— Кто смѣетъ говорить, что Аллахъ такъ дѣлаетъ не по справедливости?

— Это пьяный вонъ тамъ за стѣною кричитъ спросонокъ,— сказалъ имаму одинъ изъ заптіевъ, который давнымъ-давно привыкъ слушать еще и не такія хулы.

— Я слуга Аллаха и блюститель Ислама и Корана. Вы слуги закона и руки, глаза и уши султана. А потому подите и возьмите этого человѣка и тотчасъ же ведите предъ лицо нашего кадія. Пусть онъ сдѣлаетъ съ нимъ именно такъ, какъ повелѣваютъ дѣлать законъ и мудрость.

И схватили заптіи Мустафу и поволокли его опять на судъ кадіевъ. Но прежде, чѣмъ вести его на судъ мудраго судьи, приволокли заптіи еще непротрезвившагося Мустафу къ своему начальнику, и тотъ принялся его допрашивать и разспрашивать. Ударилъ его разъ и сказалъ:

— Это во имя Аллаха!

Ударилъ его другой разъ и прибавилъ:

— Такъ повелѣваетъ Исламъ и Коранъ!

Ударилъ и третій разъ и сказалъ:

— Такъ велитъ дѣлать повелитель правовѣрныхъ султанъ!

Наконецъ ударилъ со всего размаха еще три раза и внушительно объявилъ:

— А вотъ это отъ меня прибавка!

— За что же, и почему ты меня бьешь? — взмолился Мустафа, у котораго сталъ совсѣмъ проходить хмѣль.

— По чему я бью. По спинѣ! А зачѣмъ бью и по какой причинѣ? А затѣмъ что я слуга правды! Знаю, знаю самые вѣрные пути къ ней! Правда теперь скрыта въ твоей душѣ,а ты вотъ, такой-сякой, подѣлиться со мною не хочешь. Ну такъ я къ правдѣ дорогу и безъ тебя найду. Говори, кто тебя подучалъ?

— Что подучалъ? — спросилъ Мустафа, въ недоумѣніи.

Кто тебя подучалъ изрыгать хулу па Аллаха?Великъ Аллахъ, я и не изрыгалъ на него никакой хулы! — воскликнулъ въ недоумѣніи Мустафа.

— Кто тебя подучалъ? — повторилъ еще болѣе грознымъ голосомъ начальникъ заптіевъ.— Какіе такіе внутренніе или внѣшніе враги? Отъ кого ты этихъ бредней наслушался? Отъ проходимцевъ факировъ, бабидской ереси? Или отъ иностранцевъ матросовъ, гяуровъ изъ гяуровъ, у которыхъ нѣтъ ни Аллаха, ни совѣсти? Или твои родители были изъ евреевъ, нѣмцевъ, или какихъ другихъ неблагонадежныхъ инородцевъ?

Мустафа слушалъ и молчалъ. Онъ самъ не помнилъ, что онъ собственно кричалъ съ просонокъ. Онъ даже не понималъ, что такое съ нимъ творится. Ясно было только одно что правду то ищетъ не онъ, Мустафа, котораго бьютъ, а заптіи, которые бьютъ; и что правда то не гдѣ то на сторонѣ, а тутъ же рядомъ. Мустафа съежился въ три погибели и, не зная, что отвѣчать строгому начальнику заптіевъ, бухнулся со всего размаху передъ нимъ на колѣни, поклонился ему до земли и завопилъ не своимъ голосомъ:

— Смилуйся, пресвѣтлый господинъ, и растолкуй мнѣ темному человѣку, можно ли наказывать человѣка за куриную вину?!

На этотъ разъ совершенно не понялъ такихъ словъ, въ свою очередь, и начальникъ заптіевъ. Чтобы прояснить затуманенный разумъ Мустафы, да за одно и свой собственный вскочилъ начальникъ заптіевъ со своего сидѣнья, подбѣжалъ къ Мустафѣ и со всего размаху треснулъ его по головѣ.

— Я же тебѣ говорилъ, каналья ты этакая, что я слуга правды-истины! Да еще не простой, а казенной, государственной.

Мустафа отъ его удара грохнулся о землю. Подбѣжали на помощь къ своему начальнику другіе заптіи и, въ свою очередь, прибавили Мустафѣ, ради добыванія правды. Онъ былъ наполовину въ безпамятствѣ, когда его повели на судъ кадія.

Лишь только Мустафа явился и всталъ предъ лицомъ сѣдовласаго стража закона, выступилъ противъ него одинъ изъ заптіевъ и сталъ обвинять Мустафу въ величайшихъ преступленiяхъ.

— Этотъ человѣкъ,— сказалъ заптій,— величайшій престуникъ! Онъ совершилъ преступленіе и противъ закона, и противъ султана, и противъ Корана. Противъ закона онъ провинился тѣмъ, что нарушилъ премудрый законъ, по которому вѣрноподданнымъ правовѣрнымъ отнюдь не разрѣшается спать поперекъ улицы. Этотъ человѣкъ оскорбилъ повелителя правовѣрныхъ и султана, потому что премудрый законъ подписанъ султаномъ и сочиненъ по его премудрому повелѣнiю. Этотъ человѣкъ совершилъ противъ Корана цѣлыхъ два преступленія: во-первыхъ, онъ пилъ вино, а Коранъ запрещаетъ пить вино. А во-вторыхъ, онъ изрыгалъ хулу на Аллаха. Такъ говоритъ нашъ святой человѣкъ, имамъ.

— Что ты на это скажешь? — спросилъ Мустафу судья.

— Великъ Аллахъ и да будетъ благословенно имя Его! — воскликнулъ Мустафа дрожащимъ голосомъ.— Да будетъ хвала Аллаху!

Мустафа, какъ всегда, плохо понималъ, что происходитъ вокругъ него. Онъ въ это время не столько думалъ головою, сколько чувствовалъ боль во всѣхъ костяхъ. Онъ слышалъ страшныя и великія слова: «законъ», «султанъ», «коранъ», и передъ каждымъ этимъ словомъ и сжимался и съеживался, словно заяцъ, котораго стараются проглотить три огромныхъ волка. И чѣмъ же онъ былъ не заяцъ, и даже еще хуже зайца. На него надвигалась, въ видѣ этихъ великихъ и грозныхъ словъ, что-то большое, большое,— грозное, грозное. И вотъ онъ съежился, приложилъ руки къ груди, зажмурилъ отъ страха глаза и ждетъ — вотъ-вотъ эти три огромныхъ волка его слопаютъ.

— Да… бу… будетъ… во… воля… Аллаха… — запинаясь, бормоталъ Мустафа.— Султанъ… законъ… и… Коранъ… Дай Богъ имъ всѣмъ… добраго здоровья… И… я… я… не о томъ говорю… я… я… ни… никакъ могу… не… могу… понять… можно ли человѣка гнать и преслѣдовать за куриную вину.Что онъ говоритъ? — спросилъ кадій.

— У него есть еще одинъ великій грѣхъ на душѣ, еще одно великое преступленіе. Онъ вовсе не понимаетъ, что значитъ законъ. Онъ даже не знаетъ, что такое султанъ. Онъ даже знать не хочетъ, что такое Коранъ.

— Знаешь ли ты, что такое законъ? — спросилъ Мустафу кадiй.

— Н-н-нѣтъ… не знаю… — отвѣтилъ Мустафа.

— Ну такъ вотъ, смотри!

— А что такое султанъ, ты знаешь? — спросилъ Мустафу заптiй.

— Н-н-н-ни-никогда не видалъ… — отвѣчалъ Мустафа, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Ну такъ вотъ смотри! — воскликнулъ заптiй.— Смотри на меня! Меня видишь? Твой султанъ — это я.

— Какъ, ты не желаешь знать, что такое Коранъ? — воскликнулъ имамъ грознымъ голосомъ.

— Я человѣкъ неграмотный,— пробормоталъ Мустафа.

— Я тебѣ Коранъ. Меня видишь? Коранъ — это я.

Мустафа смотрѣлъ на всѣхъ съ великимъ недоумѣнiемъ.

— Да что съ нимъ долго разговаривать! — воскликнулъ кадiй. Онъ, кажется, вовсе не желаетъ вѣрить нашимъ словамъ. Дайте ему, заптiи сто палокъ. Тогда увѣруетъ.

* * *

За дорогую цѣну досталась Мустафѣ «настоящая правда». Зато онъ отлично понялъ, что значатъ настоящiе слуги правды, которые хранятъ и сторожатъ ее, какъ слѣдуетъ. И вспомнилъ Мустафа слова имама, который ему сказалъ когда то, «что весь мiръ — лѣстница, а въ этой лѣстницѣ много ступенекъ и на каждой ступенькѣ есть свои люди, а для каждой ступеньки есть своя правда. Теперь понялъ Мустафа, что означаютъ всѣ эти слова, если перевести ихъ съ возвышеннаго языка на человѣческiй. Но вѣдь ему тогда имамъ сказалъ еще кое-что. Онъ сказалъ, что «надъ всѣми этими правдами есть еще правда». Мустафа былъ человѣкъ восточный и, какъ водится упрямый. Такого человѣка раскачивать трудно, но если ужъ онъ раскачался, такъ пойдетъ во-всю и тогда ужъ его не остановить. Въ голову Мустафы вдолбили заптiи одну высокую мысль. И вдолбили крѣпко-накрѣпко.

— Я таскался по разнымъ ступенькамъ и на каждой ступенькѣ принималъ разныя колотушки; довольно теперь ради ихъ таскаться. Пойду напрямикъ къ самымъ что ни на есть источникамъ всякой правды. Умру да пойду! Дойду, не дойду,— все равно пойду!

Сказалъ онъ было объ этомъ одному нищему, своему новому пріятелю, такому же бѣдняку-несчастливцу, какъ и онъ самъ.

— Что ты, что ты! — съ великимъ испугомъ воскликнулъ тотъ.— Молчи, молчи, а то тебѣ еще всыпятъ!

Мустафа замолчалъ, а про себя все таки думалъ думу:

—А вотъ же я пойду. А вотъ же я пойду.

Отлежался онъ кое-какъ послѣ палочныхъ ударовъ и потащился пѣшкомъ по направленію къ Константинополю, въ тотъ самый городъ, гдѣ всякая правда живетъ и гдѣ около правды раки зимуютъ. Шелъ онъ шелъ, долго шелъ. Сколько именно — неизвѣстно. Наконецъ пришелъ онъ въ большой анатолійскій городъ,— тотъ самый, гдѣ самъ султанъ и его самые высокіе сановники иногда лѣтніе мѣсяцы проводятъ.

— Слава Богу! — подумалъ Мустафа.— Если повелитель правовѣрныхъ теперь здѣсь находится, то мнѣ къ правдѣ идти ближе. На то воля Аллаха, что не только я къ правдѣ пошелъ, а и она сама ко мнѣ придвинулась.

И правда, въ это самое время султанъ находился какъ разъ въ этомъ самомъ городѣ, и всѣ его три тысячи женъ и наложницъ вмѣстѣ съ нимъ, и всѣ сановники тоже, и вся дворня, и всѣ тѣ, которые отъ султана да отъ сановниковъ и отъ всей этой дворни кормятся. Отъ такого нашествія стало въ большомъ городѣ раза въ два больше народа, чѣмъ было до пріѣзда султана. Суетятся люди, какъ будто дѣйствуютъ. Со всѣхъ сторонъ подводы ѣдутъ,— везутъ на нихъ всякія яства и добро для прокормленія самого султана и всѣхъ, кто около него грѣется. И днемъ везутъ, и ночью везутъ. И на рукахъ несутъ, и на спинахъ несутъ; и мужчины, и женщины, и дѣти, и старики,— и все это словно въ яму сыплется и пропадаетъ тамъ безслѣдно. Усталый, измученный пришелъ Мустафа въ городъ. Ноги болятъ, руки болятъ, спина болитъ, голова трещитъ; отъ разныхъ мытарствъ какъ будто ясности въ головѣ не прибавилось; больше года уже Мустафа мыкался, послѣ того какъ распрощался со своимъ огородомъ, и за такое короткое время страданій понялъ, какъ будто, лишь одну истину,— что копаться въ огородномъ навозѣ, иной разъ, куда слаще и пріятнѣе, чѣмъ имѣть дѣло съ навозомъ жизни человѣческой.

— Охъ,— думаетъ Мустафа,— кто-то меня защититъ, кто оборонитъ меня отъ обидчиковъ? Кто погладитъ мои наболѣвшія плечи. Кто утѣшитъ душу измученную?

И вдругъ видитъ Мустафа, идетъ по улицѣ солдатъ. Солдатъ рослый, красивый, прямой, грудь колесомъ, руки по швамъ, смотритъ весело, ноги словно по рисунку откидываетъ,— просто заглядѣнье, а не солдатъ. И мундиръ на немъ султановской гвардіи,— значитъ, онъ изъ породы султановыхъ тѣлохранителей. На этого солдата даже народъ заглядывается. Присмотрѣлся къ нему и Мустафа. Смотритъ и видитъ въ немъ, какъ будто, что-то знакомое. Присмотрѣлся еще пристальнѣе. И вправду, этотъ солдатъ — человѣкъ знакомый. И не только знакомый, но и близкій. И даже очень близкій. Онъ кость отъ кости и плоть отъ плоти его.

— Надиръ, Надиръ, сынъ мой Надиръ! — закричалъ Мустафа не своимъ голосомъ.

Солдатъ остановился, повернулся налѣво-кругомъ, по всѣмъ правиламъ, какъ гвардейцы поворачиваются, посмотрѣлъ на нищаго старика, который его имя выкрикнулъ, и шагомъ-маршъ пошелъ по всѣмъ правиламъ, направляясь къ старику-нищему. Мустафа отъ радости выговорить слова не можетъ. Солдатъ смотритъ весело, словно на парадѣ. Повелъ онъ Мустафу въ сосѣдній караванъ-сарай (гостиницу), спросилъ шашлыку да кофе, и еще какого-то угощенья. Мустафа чуть не плачетъ и своего сына разспрашиваетъ, какъ онъ жилъ да какъ поживалъ. И солдатъ ему отвѣчаетъ съ радостью, «здравія, молъ, желаю».

— Хорошо-ли тебѣ жилось, мой сынъ? — спрашиваетъ его Мустафа.

— Точно такъ! — отвѣчаетъ ему Надиръ.

— Не пришлось-ли тебѣ терпѣть страданія? — спрашиваетъ Мустафа.

— Никакъ нѣтъ-съ! — отвѣчаетъ Надиръ.

Сталъ Мустафа Надиру о своихъ несчастьяхъ разсказывать. Надиръ молчитъ и все слушаетъ. И лицо у него въ это время, какъ будто, никакихъ чувствъ не выражаетъ.

— Несчастный я человѣкъ! — воскликнулъ, наконецъ, Мустафа.

— Точно такъ! — сказалъ ему на это Надиръ.

— Помоги мнѣ старому и несчастному,— сталъ просить снова Мустафа.

— Радъ стараться! — отвѣчалъ Надиръ.

— Да и что же ты мнѣ говоришь все такими военными словами? — спросилъ, наконецъ, Мустафа, замѣтивъ, какіе разговоры ведетъ съ нимъ его сынъ послѣ такой долгой разлуки. Или ты больше никакихъ другихъ словъ не знаешь?

— Не могу знать! — отвѣчалъ Надиръ.

— Надиръ, сынъ мой, да въ своемъ ли ты умѣ?

— Точно такъ-съ! — отвѣчаетъ Надиръ.

Сталъ Мустафа еще больше прежняго молить сына о томъ, чтобы тотъ ему помогъ въ его несчастьи, и какъ нибудь пособилъ до источниковъ правды дойти. Долго онъ съ нимъ разговаривалъ и разспрашивалъ о томъ, какъ бы это сдѣлать поудобнѣе. Но изъ этихъ вопросовъ и разспросовъ выходило не больно-то много толку. Надиръ и знать не зналъ, и вѣдать не вѣдалъ даже самаго слова «правды». Это слово, по правиламъ султановой гвардіи, всѣ тѣлохранители должны были «забыть крѣпко-на-крѣпко». Мустафа говорилъ это самое слово, а Надиръ въ это самое время всѣми пальцами уши себѣ затыкаетъ, чтобы строжайшаго приказа своего начальства даже заочно не ослушаться. Такъ отецъ отъ сына ничего и не добился. Узналъ только, какъ и гдѣ и въ какое время можно увидать сына.

— А если я къ тебѣ приду, когда ты на караулѣ стоишь? — спросилъ Мустафа.

— Пришибу,— отвѣчалъ Надиръ.

— А если я тебя не послушаю и останусь?

— Пристрѣлю,— объяснилъ Надиръ.

— А если твоя сыновняя пуля да взять меня старика-отца не захочетъ?

— Приколю,— подтвердилъ Надиръ.

Посмотрѣлъ на своего сына Мустафа, и закапали горькія, горькія и горючія слезы по его лицу. Смотрѣлъ онъ на красиваго, статнаго солдата и своимъ глазамъ не вѣрилъ. Кто такой передъ нимъ сидитъ. Это сынъ его, или не сынъ. Родичъ, или посторонній человѣкъ. Или это варваръ какой, который никогда объ Аллахѣ не слышалъ. Или это просто-напросто машинка для убиванія людей. Гдѣ ужъ съ такимъ говорить о правдѣ. Махнулъ Мустафа рукой на солдата, взялъ свою клюку и побрелъ куда глаза глядятъ, низко опустивъ голову.

— Воля Аллаха, воля Аллаха! Да благословенно имя Его!..

* * *

Прошло дня три. Отдышался Мустафа, опомнился. Опомнился и рѣшилъ, что коли ужъ взялся, такъ надо до конца идти. Пришелъ онъ на площадь. Видитъ, на этой площади стоитъ огромное и красивое зданіе, со всѣхъ сторонъ окруженное высокою, зубчатою стѣною. Рядомъ съ этимъ большимъ зданіемъ, за тою же каменной стѣною, видны два другихъ зданія, тоже очень красивыхъ, только поменьше. Входы и выходы раскрашены и разукрашены. Повсюду на солнцѣ такъ и блеститъ золотая и серебрянная краска. За ограду ведутъ большія бронзовыя ворота, а у воротъ солдаты ходятъ, стерегутъ всѣ входы и выходы. Передъ воротами возвышеніе, а на этомъ возвышеніи что-то такое странное и невиданное. На одномъ его углу высокая полѣнница дровъ, а изъ нея торчитъ желѣзный столбъ. На другомъ углу висѣлица. На третьемъ углу плаха, а на ней топоръ лежитъ. А на четвертомъ углу, на томъ самомъ, который ближе всего ко дворцу приходится, торчитъ высокій, превысокій, острый-преострый рожонъ, попросту сказать, колъ. Около этого возвышенія народъ толпится, разсматриваетъ и разспрашиваетъ, что все это значитъ. Караульные народъ отгоняютъ, чтобы не очень напиралъ. Подошелъ и Мустафа къ возвышенію и сталъ разспрашивать, что это такое.

— Кто въ этомъ большомъ разукрашенномъ зданіи живетъ? — спросилъ онъ.

— Повелитель правовѣрныхъ, владыка многихъ странъ, тѣнь Аллаха на землѣ,— султанъ Абдулъ,— отвѣчаютъ Мустафѣ.

— А въ томъ зданіи, которое немного поменьше и вправо отъ этого?

— То дворецъ великаго муфтія, да будетъ благословенно имя его!

— А его имя какое? — спросилъ Мустафа.

— Абдулъ имя его. Онъ верховный толкователь Корана. Глава вѣры, „Шейхъ-уль-Исламъ“, источникъ свѣта, первый слуга Аллаха.

— А въ томъ домѣ, который лѣвѣе султанова дворца, тамъ кто живетъ? — спросилъ Мустафа.

— Великій визирь Абдулъ, охрана и опора закона, воплощеніе справедливости на землѣ.

— А это что же такое на этомъ возвышеніи? — продолжаетъ разспрашивать Мустафа.

— А это тоже охраны и опоры. Веревка — это «вервіе правосудія»; топоръ — это «топоръ правосудія», а рожонъ, это тоже «рожонъ правосудія». Видишь, что тамъ на доскѣ написано.

— Я неграмотный,— сказалъ Мустафа.

— Тамъ написано, что если кто пойдетъ противъ закона, тому голову долой. А кто пойдетъ противъ султана — того на висѣлицу. А кто противъ Ислама и Корана прегрѣшитъ, того на огненный костеръ. А кто противъ всѣхъ трехъ осмѣлится,— того на колъ: пусть чувствуетъ.

Неизвѣстно почему отъ этихъ словъ говорившаго у стараго Мустафы, смирнаго изъ смирныхъ, тихаго изъ тихихъ, побѣжали даже мурашки по тѣлу.

— Воля Аллаха, воля Аллаха! — бормоталъ онъ и отправился дальше.

Подошелъ Мустафа къ самымъ воротамъ дворца, видитъ: стоитъ у нихъ большой разукрашенный сундукъ, обитый серебромъ и золотомъ. Къ сундуку народъ какъ то странно подбирается, а у самаго сундука два солдата стоять. Лишь только кто изъ народа осмѣливался приблизиться къ сундуку, сейчасъ же подбѣгалъ къ нему солдатъ, направлялъ свой штыкъ прямо ему въ грудь и, безъ церемоніи, гналъ его прочь.

— Это что же такое тутъ дѣлается? — спросилъ Мустафа.

— Это сундукъ правосудія,— сказалъ ему какой то прохожій.— Сюда всякій правовѣрный можетъ бросать свои письменныя жалобы на всякія утѣсненія и несправедливости, которыя творятся на землѣ.

— Великъ Аллахъ и да благословенна будетъ премудрость султана! — воскликнулъ Мустафа, и про себя подумалъ:

— Надо и мнѣ написать жалобу на всѣ мои обиды и притѣсненія. Поищу грамотнаго человѣка, кто бы мнѣ ее написалъ.

— Всѣ письменныя жалобы прямо къ султану идутъ,— продолжалъ прохожій.— Ужъ если жалоба попала въ сундукъ,— такъ навѣрное будетъ султану доложена.

— А что же солдаты дѣлаютъ? Зачѣмъ они народъ отгоняютъ? — спросилъ Мустафа.

— Чтобы жалобщики не очень безпокоили повелителя правовѣрныхъ. Дай имъ волю, такъ отъ нихъ и отбоя не будетъ,— султану тогда только и останется, что разныя жалобы читать: даже пообѣдать будетъ некогда. Вѣдь въ его владѣніяхъ живутъ 24 милліона человѣкъ. А въ году 31 милліонъ секундъ, считая и дни и ночи. А если ночей не считать, то всего 24 милліона секундъ. Значитъ, если бы повелитель правовѣрныхъ сталъ выслушивать всѣхъ своихъ вѣрноподданныхъ, такъ на разсмотрѣніе обидъ и несчастій каждаго вѣрноподданнаго могъ бы удѣлить самое большее одну секунду въ годъ, и то работая всѣ дни въ году безъ устали и безъ отдыха. Статочное ли дѣло, чтобы себя такъ изнурять ради простыхъ людишекъ. Довольно на нашемъ повелителѣ лежитъ и важныхъ государственныхъ дѣлъ,— помоги Аллахъ и съ ними справиться.

— А все таки, думаетъ Мустафа, жаловаться надо.

Онъ съ великимъ благоговѣніемъ смотрѣлъ и на орудія правосудія, и на каменныя стѣны, за которыми сидятъ сами источники его. И вспомнились тутъ Мустафѣ слова имама, которыя онъ когда то слышалъ въ мечети, что «у правды три защитника и три стража». Первый защитникъ и стражъ — это законъ. А второй защитникъ и стражъ — это султанъ, а третій защитникъ и стражъ — это Коранъ. Законъ въ рукахъ султана, а султанъ въ рукахъ Корана. А словами Корана говоритъ самъ Аллахъ.

Долго ходилъ Мустафа около каменной ограды и съ великимъ благоговѣніемъ посматривалъ на нее и думалъ: «вотъ она гдѣ настоящая то правда! Вотъ уже какъ близко я подошелъ къ ней. Отъ меня до нея всего какихъ нибудь двадцать саженъ».

Обошелъ онъ ограду со всѣхъ сторонъ нѣсколько разъ. Подошелъ снова къ главнымъ воротамъ и думаетъ: «авось и здѣсь какого нибудь грамотнаго человѣка найду, который обо всѣхъ моихъ страданіяхъ напишетъ, по добротѣ сердечной, самое что ни на есть слезное прошеніе».

Вдругъ видитъ Мустафа, около самаго сундука правосудія случилась какая то сумятица: видитъ онъ, четыре дюжихъ солдата волокутъ какого то человѣка, который не идетъ, упирается и кричитъ благимъ матомъ. А солдаты, чтобы онъ не кричалъ, такъ и барабанятъ своими кулачищами и ружейными прикладами по спинѣ. Народъ бѣжитъ. Дѣти плачутъ. Иные старики ругаются, многіе смѣются. Шумъ и гвалтъ стоитъ на всей площади.

— Что тутъ такое случилось? — спрашиваетъ Мустафа.

— Э, пустяки,— говорятъ ему,— дѣло обычное. Этотъ болванъ, негодяй, дуракъ, мошенникъ,— ухитрился таки опустить свою жалобу въ сундукъ правосудія, проскочилъ какимъ то способомъ между караульщиковъ солдатъ. Такъ вотъ они теперь его къ допросу съ пристрастіемъ волокутъ.

— Для чего же они это дѣлаютъ? — спрашиваетъ Мустафа. Чего ради имъ допросъ понадобился?

— Да ты, я вижу, самъ глупый и темный человѣкъ,— отвѣчаетъ ему прохожій.— Развѣ ты не понимаешь, что мало ли о какихъ тамъ пустякахъ всякіе проходимцы могутъ тревожить повелителя правовѣрныхъ. Извѣстное дѣло, что только тѣ и жалуются, на начальство или на другія какія обиды, кто самъ въ чемъ нибудь виноватъ. Тотъ, кто самъ правъ, и жаловаться то ужъ никогда не станетъ.

Увидѣлъ Мустафа, какъ лупятъ солдаты прикладами попавшагося въ ихъ руки человѣка, и отбило у него всякую охоту подавать повелителю правовѣрныхъ какія либо жалобы. До сихъ поръ у него еще не зажили бока послѣ того, что онъ получилъ на своемъ вѣку отъ другихъ повелителей, чиномъ пониже, покорныхъ исполнителей воли этого самаго повелителя. И словно что-то надорвалось въ душѣ Мустафы. Словно день превратился для него въ ночь. Словно надъ нимъ, живымъ человѣкомъ, крышка гроба захлопнулась и всякія надежды, какія были на душѣ, вдругъ оборвались. И захотѣлось ему, кажется, первый разъ въ жизни,— взять да возроптать. Оглянулся онъ по сторонамъ, оглядѣлъ народъ, который толпился около него, и почуялъ душой, что въ этомъ народѣ, какъ будто, не одному ему возроптать хочется. Видитъ Мустафа, стоитъ около него сѣдой сгорбленный старикъ и губами что-то шамкаетъ. А что шамкаетъ, не слышно. Подошелъ къ нему Мустафа, сталъ громко прислушиваться. Слышитъ онъ, что старикъ самого же себя ругаетъ: «я бѣднякъ,— говоритъ,— я дуракъ, я трусъ! О-о-о-охъ, на все воля Аллаха! Помоги Аллахъ, чтобы мнѣ хоть на томъ свѣтѣ было хорошо». Услышалъ такія рѣчи Мустафа и, по примѣру старика, сталъ и самого себя ругать, и къ этому еще прибавилъ: «ничего не подѣлаешь».

Побродилъ онъ часокъ, другой по площади, увидѣлъ еще разокъ-другой, какъ солдаты волокутъ ловкихъ и удачныхъ жалобщиковъ къ допросу, и рѣшилъ, что лучше ужъ держаться отъ этого сундука правосудія сколь возможно подальше.

Но какъ же быть? Неужели такъ и успокоиться? А быть можетъ лучше и побои, и допросъ съ пристрастіемъ претерпѣть, лишь бы только жалоба была услышана самимъ повелителемъ правовѣрныхъ, самимъ источникомъ правды услышана. Сталъ Мустафа допытываться у свѣдующихъ людей, бываетъ ли какая польза жалобщику послѣ того, какъ его жалобу прочтетъ султанъ.

— Ну, когда какъ,— отвѣчали ему свѣдующіе люди.— Разсказывали дѣды и прадѣды, что былъ когда-то на свѣтѣ мудрый-премудрый султанъ, такъ онъ многія жалобы даже каждый день прочитывалъ и по нимъ рѣшенія ставилъ. Только вѣдь одинъ повелитель на другого повелителя не приходится, одинъ на другого не совсѣмъ похожъ, на то воля Аллаха. Нельзя требовать отъ каждой матери, чтобы отъ нея рождались самые умные, самые добрые, самые справедливые и знающіе люди. Въ Коранѣ сказано: «преклоняй голову передъ всякимъ, кто надъ тобой стоитъ», а въ законѣ написано: «кто выше тебя тотъ ужъ, навѣрно, лучше тебя».

— Такъ, такъ, говоритъ Мустафа,— на все воля Аллаха! А все-таки какъ ни какъ, а на этомъ покончить невозможно. Надо дальше идти и до самой сути дойти. Мало ли что у сундука правосудія стоятъ солдаты съ ружьями. Слѣдуетъ что нибудь такое придумать, чтобы черезъ этихъ самыхъ солдатъ взять да и перескочить. Да и чрезъ эту стѣну перемахнуть, такъ чтобы и ворота бронзовыя не мѣшали.

Чѣмъ больше думалъ Мустафа о своихъ обидахъ, тѣмъ больше ему хотѣлось до самой правды дойти, чтобы не пришлось претерпѣть ради этого. Много дней и даже ночей ходилъ онъ около бѣлокаменныхъ стѣнъ. Онъ узналъ и изучилъ всякіе входы и выходы. Онъ разузналъ и увидѣлъ, кто, когда и какъ черезъ нихъ ходитъ. Онъ узналъ и о томъ, кто какую службу несетъ при султановомъ дворѣ и кто какимъ дѣломъ занимается. Долго ходилъ Мустафа и все думалъ одну и ту же крѣпкую думу. Упорный старикъ сдѣлался еще упорнѣе. Жилъ онъ словно его несла какая-то невѣдомая волна. И вотъ придумалъ наконецъ, онъ кое-что.

* * *

Однажды, рано утромъ, пришелъ Мустафа къ одной дворцовой калиткѣ, остановился около нея, стоитъ и поджидаетъ, когда эта калитка откроется и выйдетъ изъ дворцоваго сада самый младшій помощникъ самаго младшаго помощника одного изъ младшихъ садовниковъ. Зналъ Мустафа, что въ этотъ день тотъ ужъ навѣрное выйдетъ. Лишь бы только его подождать, какъ слѣдуетъ. Стоялъ Мустафа и часъ, и другой, и третій подъ лучами горячаго солнца, По его лицу градомъ текли капли пота. Сильно нагрѣлась отъ горячаго солнца его смуглая голова, но Мустафа все терпѣлъ и ни жары, ни жажды словно не чувствовалъ. Наконецъ, отворилась калитка и вышелъ изъ нея давно ожидаемый и желанный человѣкъ. Подбѣжалъ къ нему Мустафа и бухнулся прямо въ ноги.

— Смилуйся, благодѣтель! — завопилъ онъ.— Смилуйся, позволь мнѣ быть самымъ послѣднимъ твоимъ рабомъ!

Самый младшій помощникъ самаго младшаго помощника одного изъ младшихъ садовниковъ остановился въ великомъ испугѣ передъ Мустафой. Онъ уже думалъ, что на него бросится какой то невѣдомый злоумышленникъ, но увидѣлъ дырявую одежду и мозолистыя руки Мустафы и понялъ, что тутъ что-то другое. По добротѣ сердечной, онъ сталъ разспрашивать Мустафу, что ему собственно надобно.

— Дозволь мнѣ, о, лучшій изъ лучшихъ, прекрасный изъ прекрасныхъ, быть мнѣ послѣднимъ рабомъ твоихъ послѣднихъ рабовъ,— молилъ его Мустафа.— Дозволь мнѣ взваливать на мои плечи всѣ работы, какія лежатъ на всѣхъ твоихъ рабахъ, и служить тебѣ безъ всякаго жалованья и кормиться только объѣдками твоего стола.

И просилъ, и молилъ Мустафа садовника до тѣхъ поръ, пока тотъ и вправду надъ нимъ не смилостивился, и пока не позволилъ ему на себя даромъ работать. Такъ сталъ Мустафа послѣднимъ рабомъ самаго младшаго помощника другого такого же помощника одного изъ младшихъ садовниковъ. Словомъ сказать, сталъ Мустафа тоже придворнымъ человѣкомъ. Сталъ онъ жить на задворкахъ послѣдняго дворика самаго послѣдняго двора, и сталъ онъ дѣлать работу, которую уже дѣлалъ сорокъ лѣтъ и три года,— въ навозѣ рыться и за это кормиться, хозяина за великія милости благодарить и волю Аллаха славить. Работалъ Мустафа и день и ночь, и былъ очень доволенъ своею участью. Вѣдь какъ-никакъ къ источникамъ и стражамъ правды онъ еще больше приблизился,— вѣдь ужъ онъ за бронзовыя ворота прошелъ, черезъ каменную зубчатую стѣну перемахнулъ. Больше половины дѣла сдѣлано. Теперь остается сдѣлать самую малую половину,— добраться до этихъ самыхъ источниковъ и какъ-нибудь выложить передъ ними все, что накопилось на душѣ, и добиться отъ нихъ яснаго и точнаго отвѣта: можно ли наказывать человѣка за куриную вину.

И живетъ себѣ Мустафа за высокой стѣной и недѣлю и мѣсяцъ, и дворцовое мѣстоположеніе высматриваетъ, изучаетъ, гдѣ находятся придворные султановы огороды и сады, и гдѣ гуляютъ Абдулъ султанъ, великій муфтій Абдулъ и великій визирь Абдулъ. Все разузналъ Мустафа въ скоромъ времени и не только разузналъ, но и самихъ хранителей стражей и источниковъ правды увидѣлъ. Они казались ему словно окружены какимъ то сіяніемъ. Отъ нихъ словно такъ и прыщетъ во всѣ стороны какой то необычайный свѣтъ, какъ будто это не люди, а въ родѣ какъ боги. Самъ султанъ такой низенькій дрябленькiй, хотя и не худощавый; носъ у него такой вродѣ какъ у орла клювъ, а щечки какъ два мѣшечка по сторонамъ, а очи хотя и не бросаютъ молній, а такъ въ родѣ, какъ послѣ сна, но все же такія, какъ у всѣхъ прочихъ людей. И губы толще, о, гораздо толще, чѣмъ у всѣхъ людей. Одно нехорошо, что брюхо немного отвисло. А на груди золото, серебро, алмазы, брилліанты, сапфиры, рубины, звѣзды, ленты, ордена и ордена. Ихъ такъ много, что за ними даже и человѣка не видно. А великiй муфтій, такой высокій и широкоплечій да дородный, раза въ три-четыре дороднѣе, чѣмъ самъ султанъ. Чалма на немъ бѣлая, халатъ зеленый, борода чуть не до пояса, щеки пузырями торчатъ, а на груди звѣзды, ленты, ордена и ордена. А на великомъ муфтіи этихъ самыхъ орденовъ такъ много, что за ними даже и такого роста человѣка не видать. А великій визирь совсѣмъ въ другомъ родѣ. Онъ человѣкъ не такой рослый да толстый, зато какой то остренькій, и глаза вродѣ, какъ щели, такіе же остренькіе. И уши остренькія. А глаза все бѣгаютъ, бѣгаютъ. А голова, словно на шарнирѣ «туда-сюда, туда-сюда». И все-таки все это вмѣстѣ выходитъ очень внушительно. По всему видно, что это не простой человѣкъ. Да и на груди у него не меньше орденовъ, чѣмъ у великаго муфтія. Мустафа даже затрепеталъ отъ восторга, когда увидѣлъ собственными глазами тѣхъ самыхъ хранителей правды, къ которымъ такъ стремилась его душа.

— Наконецъ то сподобилъ Аллахъ! — воскликнулъ онъ.

И правда, на его душѣ сдѣлалось и теплѣе и веселѣе.

И сталъ онъ готовиться къ тому случаю, чтобы этимъ источникамъ правды выложить правду о собственныхъ страданіяхъ.

А время шло да шло, и случая къ тому никакого не представлялось. Издали то еще на источники правды можно было смотрѣть, а вотъ поближе къ нимъ, какъ-никакъ, а не добраться. И близко,— да далеко. И видно, да не слышно. Но что еще всего хуже казалось по временамъ Мустафѣ, это то, что эта самая высшая правда свѣтить-то свѣтитъ, а грѣть то не грѣетъ. Да и то еще неизвѣстно, что свѣтитъ — сама она или на груди ордена. А впрочемъ обо всемъ этомъ особенно безпокоиться не зачѣмъ, въ Коранѣ не даромъ сказано, что если «гора не подойдетъ къ пророку, то пророкъ пойдетъ къ горѣ». Торопиться особенно некуда,— можно и подождать. Однимъ словомъ, надо погодить.

Впрочемъ, на этотъ разъ ожиданія не очень удручали Мустафу. Жить и ждать было даже очень пріятно. Жилось ему куда лучше, чѣмъ на огородѣ Рустема-паши. И каморка для жилья была лучше. Въ ней могъ бы безъ всякой тѣсноты помѣщаться не только одинъ Мустафа, но и жена его Хадиджа. Даже и сыновьямъ его хватило бы мѣста. Мустафа нашел среди садовниковъ одного грамотнаго человѣка, и тотъ написалъ, по его просьбѣ, письмо къ Хадиджѣ, чтобы та бросила всякія дѣла и поскорѣе пріѣзжала въ тотъ городъ, гдѣ ея мужъ живетъ. Мѣста для жилья и ѣды у него и для нея хватитъ. И правда, ѣда была очень хорошая. Недаромъ Мустафа видѣлъ на дорогѣ цѣлые обозы, которые везли къ султанову двору разные припасы. Этихъ обозовъ хватило бы на цѣлое войско, а на придворныхъ султановыхъ все-таки не хватаетъ. Одно только смущало Мустафу: у него почти не было никакой работы. Къ этому онъ былъ вовсе непривыченъ — никакого обязательнаго дѣла у него нѣтъ, а ѣда есть. И радъ бы онъ иной разъ поработать, да другіе останавливаютъ, говорятъ: «ты будешь работать,— и намъ тогда нужно, а этакъ отъ работы скоро помрешь». Выходило такъ: жить то можно, а работать нельзя. Смущался, смущался Мустафа, а потомъ привыкъ и смущаться пересталъ, рѣшилъ, что такъ и подобаетъ. Гдѣ же этому и быть, какъ не около самыхъ источниковъ самой настоящей правды. И въ ожиданіи удобнаго случая поговорить съ источниками правды, сталъ Мустафа мечтать да разсуждать. Разсуждалъ онъ и о томъ, что воля Аллаха, быть можетъ, всегда, а, быть можетъ, и не всегда бываетъ волей Аллаха. Разсуждалъ онъ и о томъ, что коли иной разъ Аллахъ допускаетъ наказывать человѣка за куриную вину, зато еще больше терпятъ курицы по винѣ людей. Разсуждалъ Мустафа и о многомъ. И о томъ, что онъ понималъ, и о томъ, чего вовсе не понималъ. Въ памяти у него вертѣлись мудреныя слова, которыя когда то говорилъ ему факиръ: «вѣдь солнце грѣетъ и свѣтитъ не для одного кого-нибудь, а для всѣхъ и каждаго. Вѣдь оно достояніе общее. И воздухъ тоже и, вода тоже. Пей ее, кому сколько нужно и кому сколько хочется. Нѣтъ такого человѣка, которому бы не приходилось ни пить и не дышать, потому что ужъ всѣ люди такъ устроены. То же самое и насчетъ ѣды». Такъ говорилъ факиръ, а Мустафа, лежа гдѣ нибудь на травѣ подъ деревомъ, какъ-то противъ своей собственной воли продолжалъ да продолжалъ мысли факира.

— Такъ и для ѣды. А ѣда то вѣдь не на воздухѣ растетъ. Она или на четырехъ ножкахъ звѣремъ по землѣ бѣгаетъ, или птицей надъ землей летаетъ. Да и птица не можетъ все-таки обойтись, чтобы гдѣ нибудь да не сѣсть на землю. Или ѣду выпираетъ мать сыра земля въ видѣ плодовъ земныхъ. Значитъ, коли нужна ѣда, нужна мнѣ и земля. Безъ нея не можетъ быть ѣды. Да и какъ иначе. На то я и человѣкъ. Ужъ на какомъ нибудь мѣстѣ каждый человѣкъ стоять, лежать и сидѣть долженъ. Коли родился, такъ значитъ, тебѣ мѣсто на землѣ должно быть непремѣнно отведено, и земля тебя сбросить со своихъ плечъ уже не можетъ. А коли такъ, значитъ, еще до рожденья положено, что для каждаго человѣка долженъ найтись такой уголокъ на землѣ, гдѣ бы онъ могъ пахать и сѣять, и своими руками себѣ ѣду добывать. Безъ этого никакъ невозможно. Это вѣдь куда лучше, чѣмъ у другихъ ѣду просить или отнимать явными или тайными способами. Живи и корми себя своими собственными руками,— это и есть жизнь.

И по цѣлымъ часамъ лежалъ Мустафа на брюхѣ подъ деревомъ султанова огорода и мечталъ о томъ, «какъ бы это было хорошо, если бы его грядка, которую онъ своими руками обрабатывалъ, и въ самомъ дѣлѣ была бы его собственная, пока онъ ее своими руками обрабатываетъ; пересталъ работать — и передалъ ее кому нибудь,— работай, молъ, и ты, и тоже живи такимъ же самымъ способомъ».

— Да я бы,— думалъ Мустафа,— и не одну бы грядку вскопалъ, а цѣлыхъ сто грядокъ, если бы не на другихъ, а на себя работалъ. Да я бы такъ развернулся,— только держись. И куръ бы завелъ, и коровъ бы завелъ, и овецъ, и лошадей. Да я бы такъ зажилъ, что только бы Аллахъ на меня радовался. И сына бы Надира изъ солдатчины вызволилъ. И сыну бы Гассану не далъ мыкаться по городамъ да по фабрикамъ,— всю бы родню къ себѣ притянулъ, и вотъ бы какъ мы всѣ зажили!

* * *

И мѣсяцъ прошелъ, и два мѣсяца прошли. А выложить свои жалобы самимъ источникамъ правды все таки Мустафѣ не удалось. Случая такого все время не было. Не всѣ еще ему нравы и обычаи были извѣстны. Рѣшилъ онъ какъ нибудь пробраться въ тотъ самый покой, гдѣ султанъ Абдулъ важными дѣлами государственными занимается. Былъ такой весь раззолоченный покой во дворцѣ, въ которомъ султанъ просиживалъ часовъ по восьми въ сутки, потому что опредѣлилъ себѣ восьми-часовой рабочій день. Тогда во всемъ дворцѣ начинался разговоръ: «тише, тише! Повелитель правовѣрныхъ работаетъ! Другіе живутъ да веселятся, а онъ одинъ работаетъ». И вотъ рѣшилъ Мустафа пробраться въ этотъ самый покой, прежде всего къ самому султану, а потомъ такимъ же тайнымъ способомъ побывать у Абдула великаго муфтія и Абдула великаго визиря.　

— Была не была,— думалъ Мустафа,— а все таки дѣло свое сдѣлаю, что бы изъ этого не вышло. Пускай потомъ хоть голову рубятъ.　

И сталъ онъ настойчиво изучать ходы и выходы. Нашелъ какую то лазейку на чердакъ. Туда забрался ночью невидимо для всѣхъ. Отыскалась въ потолкѣ отдушина, откуда все видно и слышно, что внутри комнаты дѣлается. Прильнулъ глазомъ и ухомъ къ этой отдушинѣ и сталъ смотрѣть и слушать.　

Въ положенный часъ распахнулись двери султанова покоя. Вошелъ султанъ и сѣлъ на золотыя, расшитыя шелками, подушки. Побѣжали слуги туда-сюда. Великое множество слугъ, цѣлое полчище. Поставили передъ султаномъ низенькій столикъ, разукрашенный жемчугами и брилліантами, перламутромъ и рубинами. Прежде, чѣмъ столикъ былъ поставленъ передъ султаномъ, онъ перешелъ изъ рукъ въ руки двадцати двухъ султановыхъ слугъ, такъ чтобы у всѣхъ у нихъ было одно и то же важное дѣло—прислуживать повелителю за столомъ. Поставили столикъ, стали носить кушанья. Поставили одно кушанье передъ султаномъ,— тотъ, не говоря ни съ кѣмъ ни слова, принялся за ѣду. Около него стоялъ съ почтительнымъ видомъ великій визирь. По другую сторону стоялъ самъ муфтій. Три источника правды были рядомъ одинъ около другого. Султанъ кушалъ, другіе два прислуживали. Слуги изъ рукъ въ руки торжественно передавали кушанье за кушаньемъ, а султанъ торжественно ѣлъ. Мустафа сверху видѣлъ, какъ раздуваются щеки повелителя правовѣрныхъ и какъ онъ запиваетъ вкусную ѣду такимъ же вкуснымъ виномъ, и какъ передъ каждымъ кушаньемъ великій муфтій это кушанье благословляетъ, а послѣ каждаго глотка вина султановъ грѣхъ противъ Корана отпускаетъ. А визирь дѣлаетъ большое важное дѣло: онъ пробовалъ каждое кушанье передъ тѣмъ, какъ султанъ принимался за ѣду. Это кушанье подносилось султану подъ золотымъ и серебрянымъ колпакомъ, и къ тому же запечатаннымъ особой печатью, на случай, чтобы въ немъ не было какой нибудь отравы, или иного чего вреднаго. Суетились слуги, пошевеливались великiй муфтiй и великiй визирь, а султанъ сидѣлъ да сидѣлъ, и кушалъ да кушалъ. И дѣлалъ онъ это не торопясь, съ передышками, съ важнымъ видомъ, торжественно. И одно кушанье кушалъ, и другое, и третье, и десятое, и пятнадцатое. За второе принимался, когда послѣ первагопроголодался. Пятнадцатое ѣлъ, когда ужъ послѣ десятаго успѣлъ отощать. И кушалъ да кушалъ, кушалъ да кушалъ, пилъ да запивалъ. А Мустафа все смотрѣлъ да смотрѣлъ. Сначала онъ умилялся, потомъ удивлялся, потомъ и самъ ѣсть захотѣлъ. И сталъ проклинать самого себя, что никакой ѣды съ собой на чердакъ не взялъ. Потомъ Мустафѣ стало надоѣдать все на одно и то же смотрѣть. И стали появляться у него въ головѣ мысли:

— А когда же это начнется работа надъ разными важными дѣлами,— подумалъ Мустафа.

Но все шло по прежнему и по старому. Султанъ Абдулъ кушалъ да кушалъ, пилъ да запивалъ, и, казалось, этому и конца-краю не будетъ. Потомъ вспомнилъ Мустафа, что вѣдь время то теперь какъ разъ такое, когда во всемъ султановомъ дворцѣ гулъ идетъ, что часы теперь дѣловые, рабочіе. Но и этого мудраго вопроса никакъ не могъ разрѣшить Мустафа. Прошло часа два или три, если не четыре. Наконецъ, обѣдъ кончился, принесли слуги трубки съ разукрашенными чубуками. Взялъ султанъ одинъ чубукъ, затянулся разъ, другой, третiй. Бросилъ. Дали ему новый чубукъ. Кончилось угощенье,— пошло куренье. Мустафѣ было видно, что султану даже и дышать тяжело, а не то, что курить, и не то, что думать. А какъ разъ въ то время и приступили къ нему съ важными делами визирь Абдулъ и муфтiй Абдулъ. Мустафа хотѣлъ было даже закричать имъ, сквозь свою щелку:

— Что же вы его, бѣднаго, мучаете?—

Къ счастью, не закричалъ, удержался. Приложилъ ухо и сталъ слушать, о чемъ собствено идетъ рѣчь. Первымъ заговорилъ великiй муфтій Абдулъ. Сначала онъ что то поговорилъ, поговорилъ изъ Корана, а потомъ началъ о деньгахъ говорить. И говорилъ онъ о нихъ, говорилъ,—долго говорилъ. А султанъ курилъ и слушалъ. Слушалъ и дремалъ. Глаза у него закрывались. Голова сама собой, отъ муфтія отворачивалась. „Видно, думалъ Мустафа, бѣдному очень тяжело“. Кончилъ муфтіи говорить, вынулъ изъ кармана какую то бумагу и поднесъ султанц. Тотъ встрепенулся, очнулся. Подбѣжали слуги, дали чернильницу. Обмакнули перо. Взялъ султанъ перо и подписалъ бумагу, не читая. Послѣ этого сталъ визирь говорить. Сначала, слышалъ Мустафа, говорилъ онъ что-то о законѣ. „Законъ, законъ“ слышалось Мустафѣ. А потомъ перешло на разговоръ о деньгахъ. Ловко говорилъ визирь. И слова изъ Корана онъ наизусть вычитывалъ, и статьи закона припоминалъ. О чемъ собственно шла рѣчь,— это Мустафѣ было вовсе непонятно. Одно было ясно, что говорится о чемъ-то важномъ, и очень нужномъ, и что для этого нужнаго и деньги нужны, а достать ихъ неоткуда. Денегъ мало.

— Горе, горе!— говорилъ самъ себѣ Мустафа.— И кто бы могъ подумать, что у повелителя правовѣрныхъ денегъ нѣтъ. Вѣдь издали то кажется, что у него всего много, а посмотришь поближе,— и недохватка то въ томъ, то въ другомъ. Знать правда-то недешево стоитъ! А источникамъ правды большiя деньги нужны.

И слышитъ Мустафа, какъ визирь говоритъ сладкимъ вкрадчивымъ голосомъ:

— О, повелитель правовѣрныхъ! Вѣдь твое счастье — то же, что всенародное счастье. Тебѣ хорошо, тогда и близкимъ къ тебѣ хорошо, и знатнымъ хорошо, и богатымъ хорошо. А знатнымъ и богатымъ хорошо, тогда и бѣднымъ хорошо. Вѣдь коли процвѣтаютъ помѣстья, тогда процвѣтаютъ и деревни. Когда богатѣютъ фабрики и заводы, тогда богатѣютъ и рабочiе. Богатые стараются ради бѣдныхъ, значитъ, надо и намъ постараться для богатыхъ. Мы за нихъ думаемъ, мы за нихъ дѣйствуемъ, нужно же и имъ сдѣлать что-нибудь для насъ; пускай они, по крайней мѣрѣ, наши труды оплачиваютъ. Вѣдь меньше беремъ, чѣмъ наши труды стоятъ.

Слушаетъ Мустафа и умиляется, а великiй визирь продолжаетъ:

— О, повелитель правовѣрныхъ, прикажи — и да будетъ. Кликни кличъ, собери къ себѣ всѣхъ благородныхь рыцарей. Все мусульманское дворянство, властителей земель, пашенъ, луговъ и прочихъ угодій и всѣхъ землевладѣльцевъ страны. Собери купцовъ именитыхъ, торговцевъ зажиточныхъ, заводчиковъ своихъ и пріѣзжихъ и банкировъ разныхъ. Собери всѣхъ муфтіевъ и имамовъ и повели имъ однимъ словомъ твоимъ, чтобы ровно черезъ три мѣсяца выложили они изъ мошны сто миллiоновъ піастровъ, чтобы принесли они эту жертву отечеству. Потому вѣдь,—настали такія времена когда деньги очень нужны. О, они это сдѣлаютъ и вреда для нихъ отъ этого не будетъ, потому что помѣщики разверстаютъ эти деньги по арендаторамъ ихъ земель — крестьянамъ, а купцы-торговцы—по покупателямъ. А муфтіи и имамы со своей паствы, что слѣдуетъ, взыщутъ. А когда увидитъ народъ, что лучшiе люди всего государства такія жертвы несутъ, такъ онъ безпрекословно станетъ нести жертвы хоть въ десять разъ большія.

Попыхиваетъ султанъ, да попыхиваетъ изъ своей трубки. Протираетъ глаза по временамъ и бумагу за бумагой подписываетъ. Слушаетъ Мустафа, слушаетъ, а сообразить и понять ничего не можетъ. Понимаетъ онъ только, что нужны деньги. Какъ-то ихъ возьмутъ и съ кого-то возьмутъ. И какъ будто султанъ и муфтій, и визирь—всѣ трое тому очень рады.

— Деньги будутъ?—спрашиваетъ великiй повелитель правовѣрныхъ, султанъ Абдулъ.

— Будутъ, будутъ! отвѣчаетъ великій визирь Абдулъ.

— Хе-хе! добродушно смѣется султанъ.

— Хи-хи! ехидно смѣется визирь.

— Хо-хо!—отъ всего своего брюха гогочетъ великій муфтій Абдулъ.

Слушаетъ Мустафа, слушаетъ, и все кажется ему что не о томъ идетъ у нихъ рѣчь, о чемъ нужно. А о чемъ же она должна идти? Этого Мустафа самъ не знаетъ. «Нужно… Нужно…» говоритъ онъ самому себѣ, «а что, да какъ да почему,—это неизвѣстно и непонятно».

Вбѣжали новые слуги въ комнату, гдѣ сидѣлъ султанъ. Принесли кофе въ серебряныхъ сосудахъ. А къ нему какія-то сласти да закуски. И видитъ Мустафа, пьетъ себѣ да пьетъ султанъ кофе, ѣстъ себѣ да ѣстъ однѣ сласти за другими. Смакуетъ, ротъ вытираетъ шелковымъ вышитымъ платкомъ. Ѣстъ и пьетъ, ѣстъ и пьетъ. Въ перемежку трубку покуриваетъ, а потомъ снова ѣстъ и пьетъ. Сколько времени тянулось это, такъ и осталось неизвѣстнымъ. Вошелъ наконецъ въ покой султана жирный, откормленный евнухъ и возгласилъ зычнымъ голосомъ, что повелителя правовѣрныхъ его жены въ гаремѣ дожидаются…

Мустафа выбрался съ чердака. Руки дрожали, ноги дрожали. По всему нутру пробѣгала какая то непонятная дрожь. Онъ и самъ хорошенько не понималъ, что такое съ нимъ творится. «Сподобился, сподобился!» говорилъ онъ самому себѣ, «до самой правды дошелъ, самую правду видѣлъ! Аллахъ акбаръ! Да благословенно имя Аллаха!» Но вотъ что было непонятно Мустафѣ: въ глубинѣ души его копошилось,—не то жгло, не то сверлило. Все какъ будто такъ, и все какъ будто не такъ. Что-то какъ будто получилъ, и что-то какъ будто не получилъ. Вѣрнѣе всего Мустафа самъ на себя былъ недоволенъ.

— Дуракъ, я дуракъ! Трусъ, я трусъ!—ругалъ онъ самого себя.—И отчего это я не закричалъ сквозь щелку, послѣ, какъ визирь и муфтій окончили свои дѣла: «Повелитель правовѣрныхъ, источникъ правды, скажи мнѣ рабу, рабовъ твоихъ, можно ли наказывать человѣка за куриную вину». А потому не закричалъ, что я бѣдный, охъ бѣдный. Кто бѣденъ, тотъ и глупъ и трусъ. На все воля Аллаха! Бѣдный я изъ бѣдныхъ, темный я изъ темныхъ человѣкъ, запуганный я изъ запуганныхъ. У самаго источика правды былъ, а о правдѣ заикнуться побоялся!

Цѣлую недѣлю Мустафа ходилъ, какъ оглашенный. Ходилъ и думалъ все одну и ту же думу: хорошо или нехорошо онъ сдѣлалъ, что передъ источникомъ правды не выложилъ тѣхъ неправдъ, какія на своей шеѣ перенесъ и испыталъ. Съ одной стороны, какъ будто нехорошо — думалось Мустафѣ. «Да вѣдь я бы великій грѣхъ совершилъ, если бы повелителю правовѣрныхъ своими жалобами кушать помѣшалъ. А, кромѣ того, развѣ сталъ бы онъ ихъ выслушивать во время обѣда. А послѣ обѣда здоровому человѣку и подремать не мѣшаетъ. А кромѣ того и жены зовутъ,—какъ же ихъ не послушаться? Нѣтъ все сдѣлано такъ, какъ и слѣдовало сдѣлать», рѣшилъ было Мустафа. Рѣшилъ и остановился въ недоумѣніи. «А обиды то мои какъ же? А я то какъ же? Значитъ мнѣ на нихъ и рукой махнуть? А какъ же то, что я вытерпѣлъ? А вотъ же не хочу! Своего дѣла я такъ не оставлю! Просто напросто я не съ того конца сталъ подступать къ источникамъ правды; не съ того нужно начинать, кто рѣшаетъ, а съ того, кто докладываетъ». И сталъ Мустафа искать случая, какъ бы ему пробраться къ великому визирю и великому муфтію и выложить передъ ними все о своихъ обидахъ и огорченіяхъ. «Вѣдь великій муфтій,— говорилъ Мустафа самъ себѣ, это тотъ же Коранъ. А великій визирь — это тотъ же законъ. И Коранъ правда и законъ правда. Вотъ къ этой правдѣ и слѣдуетъ прежде всего идти. А коли и здѣсь выйдетъ что нибудь не какъ слѣдуетъ, тогда ужъ самъ имамъ и самъ муфтiй доведутъ о спорѣ до самого султана»…

Долго искалъ Мустафа подходящаго случая. Недѣлю искалъ, другую искалъ, и ничего изъ этихъ поисковъ не выходило. Къ визирю то и къ муфтію пробраться было еще труднѣе, чѣмъ къ самому султану. То около нихъ терлись какіе-то люди, а то стража стоитъ и отгоняетъ всякаго посторонняго человѣка палками и штыками. Словно всякій посторонній человѣкъ непремѣнно муфтію и визирю смертельный врагъ. Ужъ Мустафа сталъ было совсѣмъ отчаиваться; ужъ было думалъ, что не дойти ему до правды, хотя онъ и живетъ подъ бокомъ у нея, но, на его　 счастье, вышелъ такой удачный случай, какого онъ и самъ не ожидалъ.

Собиралъ однажды Мустафа яблоки въ султановомъ саду. По близости никого не было. Вдругъ слышитъ онъ чей-то разговоръ по сосѣдству съ собой, въ раззолоченной бесѣдкѣ-кіоскѣ. Издали еще до него доносится,— кто-то вродѣ какъ трубитъ: «Хо-хо!» А этому трубному гласу кто-то тоненькимъ голоскомъ подвываетъ: «Хи-хи!» Подкрался Мустафа къ бесѣдкѣ, заглянулъ туда и видитъ — сидятъ тамъ на дорогомъ шелковомъ коврѣ — самъ великiй муфтій Абдулъ и великій визирь Абдулъ. Передъ ними низенькій столикъ, разукрашенный перламутромъ, золотомъ и серебромъ. А на столикѣ дорогія яства, да фрукты да вина заморскія. А тутъ же около столика кальянъ. Муфтій Абдулъ и визирь Абдулъ не то разговоры разговариваютъ, не то бранятся. Прильнулъ Мустафа ухомъ къ полуоткрытому окну съ разноцвѣтными стеклами и сталъ слушать, о чемъ въ бесѣдкѣ рѣчь идетъ. Слушаетъ внимательно и каждое слово ловитъ.

— Великъ Аллахъ,— думаетъ Мустафа,— удостоилъ онъ меня добраться до источниковъ правды. Ужъ что я тутъ услышу такъ ужъ, то навѣрное правда,— только бы мнѣ запомнить все.

И слушаетъ Мустафа, слушаетъ.

— Я тебѣ себя въ обиду не дамъ! говоритъ великiй визирь Абдулъ.

— Да и я тебѣ себя въ обиду не дамъ! говоритъ великiй муфтій Абдулъ.

— А какъ ты думаешь, кто изъ насъ сильнѣе? — спрашиваетъ визирь.

— Разумѣется я,— отвѣчаетъ муфтій.

— А я такъ думаю, что не ты, а я,— говоритъ визирь.

— Самая настоящая правда въ Коранѣ,— говоритъ муфтій.

— Самая настоящая правда въ законѣ,— говоритъ визирь.

Онъ посмотрѣлъ на муфтія, а муфтій на него. Взглянули другъ на друга и засмѣялись во все горло.

— Хо-хо!— засмѣялся великiй муфтій.

— Хи-хи!— засмѣялся великій визирь.

— Я слуга Корана,— говоритъ муфтіи, — значитъ, Коранъ въ моихъ рукахъ.

— А я слуга закона,— значитъ законъ въ моихъ рукахъ. Какой мнѣ законъ понадобится, такой я и сочиню, напишу или другимъ велю написать. Возьму, что написано, и пойду къ повелителю правовѣрныхъ и скажу ему: о, повелитель, я рабъ рабовъ твоихъ и слуга слугъ твоихъ. Ты тѣнь Аллаха на землѣ, а я тѣнь твоей тѣни. Внимательно слушаю я твои рѣчи, и вотъ однажды ты высказалъ такую мысль, которую я запомнилъ и теперь записалъ въ этомъ самомъ законѣ. Вотъ я тебѣ сейчасъ ее прочитаю, а ты мнѣ скажи, такъ ли я понялъ то, что ты мнѣ говорилъ.— И прочитаю я повелителю правовѣрныхъ то, что у меня написано. Если онъ не подпишетъ я подожду, подожду и другой разъ поднесу. А если подпишетъ, такъ тѣмъ лучше и ужъ какъ ни какъ, а я своего добьюсь. Ужъ что я захочу и на чемъ поставлю, такъ то и будетъ. Могу и противъ тебя муфтія, какой угодно законъ сочинить, и противъ твоихъ друзей и слѵгъ. И всѣ суды, какіе есть на нашей землѣ, будутъ судить по моей волѣ и, при всякомъ случаѣ, толковать законы, какъ я хочу. Я всѣмъ кадіямъ прикажу, прежде чѣмъ вь законы заглядывать, чтобы они о каждомъ дѣлѣ съ моими желанiями ивожделѣніями справлялись, какъ имъ слѣдуетъ какое дѣло рѣшить и какъ поступить. Такъ я могу всѣ дѣла повернуть въ свою пользу. Но могу также и въ твою пользу всѣ дѣла повернуть, и въ чью угодно, коли найду, что это выгодно. Хи-хи!

— Такъ да не такъ,— сказалъ муфтiй.— Писаный мусульманскій законъ долженъ быть тотъ же Коранъ. Коли онъ пойдетъ противъ Корана, такъ я себѣ на помощь Аллаха призову и твои законъ прокляну, и тебя прокляну. Дана мнѣ и такая сила, что я могу даже самого султана проклясть. А развѣ станетъ народъ слушаться и повиноваться тѣмъ, кто мною, главой церкви, проклятъ. Хо-хо! А ну-ка попробуй.

— А ну-ка ты самъ попробуй, прокляни. На твоемъ вѣку было много такихъ случаевъ, когда бы тебѣ слѣдовало всѣ громы небесные въ твоихъ собственныхъ враговъ метать. Что-жъ ты ихъ не металъ? Или страшно было, или невыгодно. И так всегда. Ужъ коли метать громы, такъ метать ихъ для своей выгоды. А коли ты ихъ не металъ, такъ, значитъ, чуялъ ты и самъ, что отъ тебѣ же самому плохо будетъ. Хи-хи!

— Да мнѣ их и метать нечего. Я безъ того тебя обходилъ и обхожу каждый день. Не всѣ твои законодательныя сочиненiя были подписаны тѣмъ, кѣмъ слѣдуетъ. Недаромъ повелитель правовѣрныхъ тоже считается главой нашей вѣры. На каждое твое сочиненiе я могу подыскать такiя слова въ Коранѣ, какiя мнѣ въ это время нужны, и какiя соотвѣтствуютъ моимъ желанiямъ и хотѣнiямъ. Тамъ вѣдь всякихъ темныхъ, неясныхъ словъ много. И всѣ я ихъ помню наизусть. Хо-хо! Со мной то не такъ легко спорить.

— Глава вѣры, чѣмъ же ты меня пугаешь? Да мнѣ и новыхъ законовъ даже сочинять нечего: я могу сдѣлать все, что хочу, и на основанiи тѣхъ, которые уже имѣются и подписаны. Вѣдь этихъ законовъ двадцать шесть тысячъ статей. Ужъ я знаю, какую статью, когда и гдѣ, и какъ отыскать. Какая надобна, такую каждый разъ и отыщу. Въ которую сторону надобно, въ ту ее и поверну. Какъ мнѣ хочется, какъ желательно, такъ и растолкую, а ужъ своего добьюсь. Хи-хи!

— На твою ловкость есть и у меня ловкость.

— А на твою у меня.

Великiй визирь отхлебнулъ сладкаго вина изъ дорогого стакана, а великiй муфтiй выпилъ единымъ махомъ цѣлый стаканъ. Крякнулъ и сказалъ: — Сладко! Хорошо намъ на свѣтѣ жить. И чего намъ съ тобою ссориться? Ну, чего ссориться? Великъ Аллахъ и много у него благъ припасено для насъ обоихъ. Всякому свое дано. Рабамъ служить, крестьянамъ въ навозѣ копаться, землю пахать и подати платить. Рабочимъ работать на фабриканта. Помѣщикамъ свои земли въ аренду отдавать и аренду получать. Банкирамъ и другимъ богачамъ получать доходы отъ своихъ капитловъ, купоны стричь. Генераламъ да пашамъ жить да поживать, да добро наживать. И намъ тоже. На все воля Аллаха! То и есть, что есть и чему быть должно. Всѣ пути всѣмъ людямъ самимъ Аллахомъ указаны. И чего тутъ безпокоиться. И чего добиваться лучшаго, коли и такъ хорошо. Премудро устроенъ мiръ, да благословенно имя Аллаха! Воистину справедливъ Аллахъ, ибо онъ устроилъ жизнь такъ, что только избраннымъ и лучшимъ людямъ на свѣтѣ живется хорошо.

— Правду ты говоришь,— сказалъ великiй визирь Абдулъ, и я съ тобою вполнѣ согласенъ. Но только вотъ что я тебѣ скажу. Хочу я тебѣ все-таки свою силу показать. Давай сейчасъ съ тобой объ закладъ побьемся. Я тебѣ говорю: ровно черезъ два мѣсяца я возьму да и вмѣшаюсь въ твои духовныя дѣла. Да такъ вмѣшаюсь, что ты мнѣ и воспрепятствовать не можешь, а станешь меня же слушаться. И станутъ народу говорить то, что я имъ велю. И всѣ будутъ говорить, что бы я имъ ни велѣлъ. А я велю имъ черное дѣлать бѣлымъ.

— Хо-хо! — засмѣялся великiй муфтiй.— Знаю, что ты можешь сдѣлать черное бѣлымъ. Но вѣдь я могу сдѣлать бѣлое чернымъ. А все-таки согласенъ съ тобой биться и объ закладъ.

— Хорошо!— сказалъ визирь.— Ставимъ срокъ для рѣшенiя нашего спора первую пятницу послѣ Рамазана. Тогда во всѣхъ мечетяхъ нашего государства всѣ имамы будутъ говорить по моему приказу, что тоъ, кто бѣденъ, на самомъ дѣлѣ богатъ, а тотъ, кто богатъ, на самомъ дѣлѣ беденъ.

— Да будетъ и на это воля Аллаха! — сказалъ муфтiй Абдулъ.— Да благословенно имя Его.

Мустафа такъ и зашевелился въ кустахъ, услыша эти слова. Зашевелился, испугался и пустился бѣжать со всѣхъ своихъ старческихъ ногъ. Онъ и самъ не понималъ, что съ нимъ такое сдѣлалось. Сердце у него такъ затрепыхалось въ груди, словно вотъ-вотъ сейчасъ выскочитъ. Въ головѣ пошелъ такой круговоротъ, какого еще никогда не было. Чувствовалъ Мустафа, что внутри его все перекувыркнулось. И схватилъ его лютый страхъ. Такъ стало страшно и такъ холодно, и такая дрожь пошла по всему тѣлу, что вотъ-вотъ, казалось Мустафѣ, онъ умретъ отъ одного страха и ужаса. Прибѣжалъ онъ въ свою каморку, легъ на постель. Хочетъ думать о чемъ-то и думать не можетъ. Хочетъ что-то понять, а лобъ словно въ какую-то стѣну упирается. Хочетъ Аллаху молиться — не выходитъ даже и этого. И плакать хочется и не плачется. И душу съ кѣмъ-нибудь хочется отвести, и не съ кѣмъ. Не къ сыну же Надиру итти, который только и умѣетъ говорить: «точно такъ» и «никакъ нѣтъ-съ». Лежитъ Мустафа, ворочается. Весь день пролежалъ. И ночь пролежалъ, ни на одно мгновенье глазъ не сомкнулъ. Настало другое утро, вбѣгаетъ въ каморку Мустафы его начальникъ и начинаетъ на Мустафу кричать:

—Да ты что же, такой-сякой, дѣлаешь? Да ты какъ, та кой-сякой, работаешь? Да ты развѣ забылъ, кто ты такой и кто я такой?!

И безъ того запуганный Мустафа испугался еще больше, услышавъ такія слова.

— Чѣмъ я передъ тобой провинился? — спрашиваетъ онъ своего начальника.

— Не ты ли вчера днемъ яблоки собиралъ. Не ты ли ихъ тамъ въ саду вмѣстѣ съ корзиной и бросилъ. Не на твою ли корзинку вчера вечеромъ самъ повелитель правовѣрныхъ наткнулся. Да знаешь ли ты, такой-сякой, что ты надѣлалъ? Самъ великій визирь Абдулъ говорилъ повелителю правовѣрныхъ, что только въ его фруктовыхъ садахъ всюду и вездѣ, и всегда яблоки безъ всякихъ пятнышекъ растутъ. Самъ великій муфтій Абдулъ говорилъ постоянно повелителю, что «въ этомъ видно особое благословеніе самого Аллаха». А тутъ вдругъ въ твоей корзинкѣ яблоки еще не разобраны и почти всѣ съ пятнышками. Такъ что же ты надѣлалъ, такой-сякой? Ты и визиря подвелъ, ты и муфтія подвелъ, и садовника подвелъ, и его помощниковъ старшихъ, и помощниковъ младшихъ, и помощниковъ этихъ помощниковъ, и меня самого, и себя самого. Вонъ, такой-сякой, чтобы твоего и духу не было!

Мустафа и безъ того былъ словно оглашенный весь прошлый день и всю прошлую ночь, а тутъ на него свалилось еще одно великое бѣдствіе. Чуетъ онъ,— пришелъ конецъ его благополучію. Жилъ онъ жилъ, ни о ѣдѣ, ни о трудѣ не заботился. Жилъ онъ жилъ и Аллаха благословлялъ, что по его милости около источника правды живетъ, а тутъ для него все пропало. И жизнь безъ труда и безъ заботъ окончилась. Проваливай, молъ, снова за ворота на улицу, какъ послѣдняя изъ послѣднихъ собакъ, на голодъ и холодъ, и начинай свою бродяжную жизнь. Страшно Мустафѣ стало. Вспомнилось ему, что онъ на своемъ вѣку испыталъ, послѣ того, какъ изъ своего огорода выбрался. До этого времени онъ къ правдѣ все приближался и приближался, а ну — какъ теперь придется все удаляться, да удаляться. Не выдержалъ Мустафа и взвылъ: страшно стало за свою прошлую жизнь, за свои страданія, за самого себя. Бросился онъ въ ноги передъ своимъ начальникомъ и закричалъ:

— Смилуйся, господинъ, смилуйся! Повремени хоть немножко меня выгонять; дай мнѣ хорошенько раздумать и понять, почему на свѣтѣ могутъ человѣка за куриную вину наказывать? И какой кому выходитъ изъ этого прокъ? И почему самые что нпи на есть главные стражи правды не охраняютъ человѣка отъ самой что ни на есть неправды?

— И слушать тебя не хочу, — отвѣтилъ Мустафѣ начальникъ.— Что мнѣ съ тобой разговаривать. Почему я тебя сюда взялъ? Потому что смилостивился. Изъ милости взялъ! На то воля была тогда. Довольно съ тебя! Будетъ! Объѣлся! Благодари Аллаха, что хоть нѣсколько мѣсяцевъ былъ сытъ.

— Какъ?—закричалъ Мустафа не своимъ голосомъ.— Да развѣ люди могутъ быть сыты только изъ милости. Да развѣ не всякій человѣкъ имѣетъ право быть сытымъ? Да развѣ ѣда не для всѣхъ растетъ? Да развѣ солнце не для всѣхъ свѣтитъ и грѣетъ? Да развѣ есть такіе люди на свѣтѣ, которые непремѣнно должны вести собачью жизнь? Да вѣдь на свѣтѣ даже собаки такія есть, которыя живутъ совсѣмъ по-человѣчески!

Лежитъ Мустафа на землѣ и самъ не понимаетъ, откуда у него такія рѣчи и думы взялись. Весь вѣкъ онъ былъ человѣкомъ темнымъ, хотя и не былъ глупымъ. Когда на своемъ закоулкѣ жилъ, тогда словно во снѣ бродилъ, только и понималъ тотъ навозъ, въ которомъ копался. А потолкался по міру, получилъ, какъ водится, свою порцію колотушекъ да шлепковъ,— узналъ жизнь, и съ ея помощью сталъ кое-что понимать. И чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Мозги сами собой зашевелились. Голова сама собой заработала. Сама собой начала оживать душа. Загорѣлся въ ней словно какой то огонекъ, котораго ни прикрыть, ни потушить нельзя; никакіе вѣтры, никакія бури его не задуютъ; даже самыя бушующія волны его не зальютъ. И не только волны моря, но даже волны и крови… Силенъ, силенъ еще мракъ въ головѣ Мустафы, а все же не такъ силенъ, какъ прежде былъ силенъ; а особенно важно то, что чѣмъ дальше, тѣмъ онъ больше проясняется. Самому Мустафѣ страшно. Самъ онъ дрожитъ, потому что не знаетъ и не вѣдаетъ, куда его судьба несетъ. А остановиться все-таки не можетъ.

— Пошелъ вонъ, такой-сякой,— кричитъ на него начальникъ. Пошелъ вонъ сію же минуту!

Мустафа вскочилъ на ноги. Начальникъ размахнулся и со всего размаха далъ Мустафѣ крѣпкую затрещину по головѣ. Мустафа, не зная и не вѣдая, размахнулся въ свою очередь. Но набросились на него въ ту же минуту слуги работники, такіе же самые несчастные бѣдняки, какъ онъ, иные съ кулаками, иные съ палками, и принялись бить и лупить по чемъ попало, лишь бы отличиться чѣмъ нибудь передъ человѣкомъ, который изъ милости ихъ у себя держитъ и за чужой счетъ кормитъ. Свѣта не взвидѣлъ Мустафа и побѣжалъ къ калиткѣ. За нимъ бросилась цѣлая толпа слугъ. Самъ Мустафа не помнилъ, какъ онъ за калитку выскочилъ и пустился утекать со всѣхъ ногъ, куда глаза глядятъ. Бѣжалъ, бѣжалъ и земли не чуялъ, лишь бы какъ нибудь подальше уйти отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ источники правды живутъ. Погоня давнымъ-давно отстала, а Мустафа все бѣжалъ да бѣжалъ. Городскую площадь перебѣжалъ и одну и другую улицу проскакалъ. Люди отъ него сторонятся,— думаютъ, сумасшедшій бѣжитъ. А Мустафа и вправду былъ въ родѣ, какъ сумасшедшій. Онъ ничего не видѣлъ, ничего не слышалъ, а летѣлъ, да летѣлъ, самъ не зная куда. Наконецъ выбѣжалъ Мустафа изъ города. Начались направо и налѣво отъ дороги поля и луга, рощи и лѣса. Наконецъ у Мустафы не стало больше никакихъ силъ. Онъ грохнулся въ глубокомъ безпамятствѣ около самой дороги и лежитъ,— лежитъ, отдышаться не можетъ. Настала ночь. Темная, холодная ночь. А Мустафа все лежитъ, да лежитъ. Наконецъ, стало разсвѣтать. Началъ Мустафа понемногу приходить въ себя. Смотритъ,—по дорогѣ два человѣка идутъ. Посмотрѣлъ на нихъ, видитъ, какъ будто знакомые. Оба этихъ человѣка полуголые и всѣ въ лохмотьяхъ. Одинъ человѣкъ ведетъ другого за руку. Подошли они къ Мустафѣ, одинъ изъ нихъ наклонился надъ Мустафой, присмотрѣлся къ нему, громко засмѣялся и воскликнулъ:

— А, это ты, пріятель! Такъ ты еще до сихъ поръ на свѣтѣ мыкаешься? Люди то тебя еще не загрызли?

Мустафа раскрылъ широко глаза и видитъ, что передъ нимъ стоитъ тотъ самый факиръ, съ которымъ онъ когда то разговаривалъ на берегу рѣки въ ясный солнечный день. Онъ страшно обрадовался этой встрѣчѣ съ факирами. Прежде всего то хорошо, что есть, по крайней мѣрѣ, съ кѣмъ душу отвести. Сталъ онъ разсказывать факирамъ о своихъ приключеніяхъ и мытарствахъ. Онъ разсказывалъ, а факиры смѣялись. Онъ дальше разсказывалъ, а факиры еще больше смѣялись. Наконецъ, кончилъ Мустафа разсказъ. Тогда факиры принялись хохотать во все горло. Наконецъ, кончили смѣяться. И тотъ, который былъ зрячій, сказалъ Мустафѣ:

— Слушай Мустафа, человѣкъ ты, человѣкъ, и несчастнѣйшій человѣкъ! И самое великое твое несчастье въ томъ, что ты такой же какъ всѣ,—не лучше и не хуже, не умнѣе и не глупѣе. Вся бѣда твоя въ томъ, что ты человѣкъ тихій, ты человѣкъ темный, ты человѣкъ бѣдный. Ты такой человѣкъ, на которомъ ужъ очень удобно верхомъ ѣздить. И вздумалъ ты, такой человѣкъ, правду искать! Такъ вотъ я тебѣ скажу: ты правду то въ концѣ концовъ нашелъ, и къ тому же самую настоящую. И даже не одну, а цѣлыхъ три правды. Первая правда гласитъ: «что твое—то мое, но что мое, то не твое», это значитъ, говоря высокими словами: «уважайте чужую собственность». Вторая правда гласитъ: «строгій законъ, строгій законъ, только не для меня онъ,—это значитъ: «ищите правосудія». А третья правда и самая главная, вотъ она что такое: посмотри-ка сюда! Это видишь?

И факиръ показалъ Мустафѣ свой здоровенный кулакъ. А Мустафа сидѣлъ, съежившись передъ факирами, таращилъ свои глаза и изо всѣхъ силъ старался уразумѣть, что означаютъ такія загадочныя и неясныя слова факира и почему онъ ихъ говоритъ, и какое касательство они до него имѣютъ. А факирамъ было смѣшно его недоумѣніе и непониманіе. Снова засмѣялись факиры, еще громче прежняго, и зрячій факиръ спросилъ Мустафу:

— Понимаешь ли ты теперь, до какой ты правды дошелъ. А я тебѣ скажу,— есть на свѣтѣ и другая правда. Только та называется другимъ именемъ. Про ту правду трубятъ на всѣхъ углахъ, и въ мечетяхъ и въ школахъ, и всюду, что она сама есть ложь, что она не есть правда. Одни трубятъ, другіе слушаютъ и вѣрятъ. А вѣдь отличить настоящую правду отъ ненастоящей правды можно только однимъ способомъ: посмотрѣть, чего она требуетъ и въ чемъ нуждается. Если она нуждается въ корыстныхъ защитникахъ, да подкупныхъ охранителяхъ, да въ тупоумныхъ или хитроумныхъ сторожахъ, значитъ это не есть правда.

Слушалъ Мустафа факира и неясно ему совсѣмъ было о чемъ факиръ говоритъ. А тотъ ему говоритъ да говоритъ.

— Истинная правда не нуждается ни въ охранителяхъ, ни въ защитникахъ, ни въ сторожахъ, потому что крѣпко и незыблемо стоитъ на своихъ собственныхъ ногахъ; сама стоитъ, а не съ чужой помощью. А вотъ люди,—ну люди, разумѣется, въ защитникахъ нуждаются. А неправда, такъ та нуждается и въ защитникахъ, и въ сторожахъ, потому что безъ ихъ помощи и безъ ихъ обмановъ и кулаковъ она бы и дня не просуществовала. Вотъ то-то и горе человѣческое. Иной разъ люди отъ всей души ищутъ правды, а находятъ неправду. А вѣдь у правды то источникъ одинъ единственный—сама жизнь… И вотъ почему: то, что есть, то и есть. Это и есть правда. Никакая кличка, никакое названіе самой сути дѣла не измѣняютъ. Назови орла голубемъ, — развѣ онъ отъ этого будетъ голубемъ? Назови лисицу ягненкомъ, — развѣ отъ этого она перестанетъ быть лисицей? Назови змѣю рыбой,—развѣ она отъ этого и въ самомъ дѣлѣ рыбою сдѣлается? Назови грабителя благодѣтелемъ, а онъ все-таки грабитель и есть. Назови обманщика святымъ человѣкомъ, а онъ все-таки плутъ. Назови себялюбца другомъ человѣческимъ, и все-таки онъ не человѣкъ, а утроба. Назови тьму свѣтомъ, а ложь правдой—и онѣ все-таки тьма и ложь.

Поднялись факиры съ земли и пошли дальше. А Мустафа такъ и остался сидѣть на краю дороги со своими думами.

Поднялось солнышко изъ-за далекаго моря. Поднялось, пригрѣло и освѣтило землю. И стала земля такой теплой,—теплой и привѣтливой. И поля улыбаются, и луга улыбаются, и деревья, и горы, и даже бѣлыя полуразвалившіяся лачужки поселянъ. Только Мустафа сидитъ и не улыбается… Да другіе, такіе же бѣдняки, какъ онъ, работаютъ, согнувъ спину, на чужихъ поляхъ и тоже не улыбаются. А жизнь вокругъ идетъ да идетъ. И что выйдетъ изъ этого ея хода—никто не знаетъ.

* * *　

Недѣля прошла, мѣсяцъ прошелъ. И сталъ въ это время Мустафа снова по свѣту мыкаться да побои и колотушки и многое другое терпѣть по всѣмъ правиламъ, какъ и подобаетъ такому человѣку, какъ онъ.

Днемъ сталъ терпѣть жару, такъ какъ отъ нея даже подъ деревомъ не всегда укрыться можно, потому что и деревья не его, а чужія. Ночью сталъ онъ холодъ и лихорадочную сырость терпѣть, потому что и отъ нихъ укрыться некуда. И день, и ночь терпѣлъ онъ голодъ, когда пребывалъ въ одиночествѣ, а побои терпѣлъ, когда бывалъ съ другими людьми. Такіе бѣдняки, какъ онъ самъ, были недовольны на него за то, что у него такой же ротъ и такое же брюхо, какъ у нихъ. А люди богатые недовольны были на него за то, что онъ такой то человѣкъ, въ сущности не человѣкъ, а въ родѣ какъ безобразный волдырь на лицѣ красавицы природы, которая имъ, богатымъ, такую утѣху собой доставляетъ. Въ головѣ Мустафы какъ будто что то яснѣе становится, зато другая бѣда: у него на душѣ все мрачнѣе да темнѣе. Ему въ одно и то же время многое и ясно, и неясно, понятно, и непонятно, а главное, чуетъ онъ, что дальше такъ жить нельзя. Ужъ коли жить по человѣчески невозможно, то хоть бы такъ жить, какъ собаки у иностранцевъ хорошо живутъ; но эта жизнь незавидная, потому что эти собаки все-таки собаки. Сегодня ихъ изъ милости на подушкахъ держатъ, а завтра по волѣ да по прихоти собственной швыркъ прямо на улицу со второго этажа. А кромѣ того, собачьи головы работаютъ хуже, чѣмъ человѣчьи, а вотъ человѣчья голова разъ начала работать, такъ ужъ ее ничѣмъ не остановишь. Она готова хоть колотушки терпѣть.

И терпѣлъ Мустафа колотушки. И много терпѣлъ. Иные говорили ему: «дуракъ, да знаешь ли ты, что такое правда. Да можешь ли ты ее понять». А другіе говорили ему: «другъ мой, моли Бога о смерти,—навѣрно ты самъ не знаешь, зачѣмъ родился на бѣлый свѣтъ». А третьи ничего не говорили, а просто-на-просто гнали вонъ. Кто давалъ ему работу, тотъ давалъ ее въ родѣ какъ милостыню. Впрочемъ, и такихъ было немного, больше всего было такихъ, которые не давали ни работы ни милостыни. И ужасъ холодилъ душу Мустафы, когда онъ, мыкаясь по деревнямъ и городамъ, думалъ про себя тяжелую думу: «Да что же со мной дальше то будетъ? Неужели весь то мой вѣкъ такъ и придется жить?» Но эти вопросы такъ и оставались безъ отвѣта. Съ великимъ трудомъ отыскалъ Мустафа свою жену Хадиджу, и съ великой горестью узналъ, что та еще хуже его мыкается, и сынъ Гассанъ, рабочій, мыкается, и всѣмъ имъ голодно, голодно и голодно. И всѣ они думаютъ ту же думу: неужели и вправду весь вѣкъ нашъ придется такимъ же способомъ жить. Вѣдь живутъ же люди на свѣтѣ и инымъ способомъ. И вѣдь Аллахъ заботится не о нѣкоторыхъ только людяхъ, а о всемъ родѣ человѣческомъ. А можетъ быть это и не такъ. И вотъ чтобъ отвѣтить на этотъ вопросъ, ходилъ да ходилъ Мустафа въ мечеть. «Быть можетъ,—думалось ему, священная книга Коранъ какъ-нибудь утѣшитъ». Въ первую пятницу послѣ Рамазана пришелъ Мустафа въ мечеть. Видитъ онъ, народу тамъ тьма-тьмущая. Удивился онъ, не понимаетъ, почему это такъ. Никогда этого не бывало, а тутъ вдругъ такое дѣло,— даже протискаться къ нему трудно. Спрашиваетъ Мустафа привратника:

— Что тутъ такое сегодня будетъ? Быть можетъ служба иная, торжественная?

— Нѣтъ, милый человѣкъ,—отвѣчалъ тотъ, сегодня просто-напросто нашъ имамъ проповѣдь говорить будетъ. Сегодня день такой: во всѣхъ мечетяхъ всего нашего государства длинныя проповѣди будутъ говориться. Объ этомъ даже въ казенныхъ вѣдомостяхъ пропечатано.

Съ великимъ трудомъ Мустафа протискался къ самому имаму. Сѣлъ на полъ, по мусульманскому обычаю, склонилъ голову на грудь и принялся горячо молиться, «Аллахъ, Аллахъ! Помоги мнѣ несчастному! Хоть и на все, на все воля Аллаха, но только и мнѣ, бѣдняку, по собачьи жить не хочется»!

Сталъ читать имамъ священный Коранъ на арабскомъ языкѣ. Мустафа благоговѣйно слушалъ чтеніе и, какъ водится, ничего не понималъ. Кончилъ имамъ чтеніе священнаго Корана, началъ говорить проповѣдь:

— Слушайте меня, слушайте, правовѣрные. Я вамъ скажу настоящую истину. У истины два конца. Пускай одинъ будетъ у васъ, другой у меня. Славные вы люди, счастливые вы люди! Аллахъ уготовалъ вамъ великое и спокойное мѣсто въ эдемѣ (раю) Магомета. Счастливые вы люди! Знаете ли вы, что тамъ для васъ приготовлено? Тамъ растутъ для васъ яблоки золотыя, груши серебряныя. Тамъ поля и луга тучные, тучные, и пшеница на нихъ самая лучшая и сама собою растетъ. Для нея ни сѣять, ни пахать не приходится. Изъ нея пироги сами собой дѣлаются. Всюду тамъ сады да сады, да мраморныя палаты для жилья. А около нихъ фонтаны прохладные. Фонтаны и изъ молока и изъ вина. Тамъ прекрасныя дѣвы поютъ и танцуютъ и играютъ на арфахъ. Тамъ все, все есть, что нужно для счастья человѣческаго. И кто туда попалъ, тотъ будетъ жить тамъ всю вѣчность, не двадцать, не тридцать, не сорокъ лѣтъ, а всегда, всегда и всегда. Слушайте меня, слушайте, правовѣрные!

И слушали правовѣрные краснорѣчиваго имама, и многіе изъ нихъ думали «эхъ, поскорѣе бы изъ нашихъ грязныхъ лачужекъ да въ эти палаты мраморныя, да изъ нашей голодной жизни сразу бы на эти сытые хлѣба!» А имамъ продолжаетъ между тѣмъ свою рѣчь.

— Слушайте меня, слушайте, правовѣрные! Вотъ иные изъ васъ смотрятъ вокругъ себя глазами завидущими, и говорятъ между собою: «почему, молъ, у меня того нѣтъ, что у другихъ есть». Шутки они шутятъ и своего блага не понимаютъ. Ну разсудите сами: сколько лѣтъ человѣкъ на этомъ свѣтѣ живетъ? Самое большее лѣтъ сто. А на томъ свѣтѣ сколько лѣтъ пребываютъ праведники въ раю? Самое меньшее вѣки-вѣчные. Такъ, что же больше и что меньше? Сто лѣтъ или вѣчность? Значитъ, кому на этомъ свѣтѣ хорошо, тотъ бѣднякъ сравнительно съ тѣмъ, кому на томъ свѣтѣ хорошо. Значитъ, вы, люди на этомъ свѣтѣ бѣдные, вовсе не бѣдняки, а богачи, потому что себѣ вѣчность зарабатываете. А тѣ, которые здѣсь богаты, на самомъ дѣлѣ не богачи, а нищіе, настоящіе нищіе, потому что они въ день смерти своей потеряютъ все, что имѣли. А потому не ропщите, не ропщите, правовѣрные!..

— Великъ Аллахъ!—думаютъ правовѣрные, слушая краснорѣчиваго имама.

— На все воля Аллаха!—подумалъ было и Мустафа. Но вдругъ вспомнилось ему то, что онъ слышалъ когда-то, приложившись ухомъ къ полураскрытому окну. Вспомнилъ онъ это,—и что-то зашевелилось въ его душѣ. А имамъ между тѣмъ продолжалъ.

— Слушайте меня, слушайте, правовѣрные! Посмотрите вокругъ себя—жизнь вокругъ васъ сама собою течетъ. Все вокругъ само собою дѣлается. Все устроено такъ, чтобы каждый получалъ по заслугамъ его. Кто самъ хорошъ, тому и жить хорошо. А кто самъ худъ, тому и жить тяжело. Если кому изъ васъ и не легко приходится, такъ вы сами въ своей душѣ поищите да подумайте: ужъ навѣрно тамъ найдется какой нибудь великій грѣхъ,—ужъ навѣрно какую нибудь великую заповѣдь вы преступили и сдѣлались преступниками: или противъ закона, или противъ Корана, или противъ султана. Безъ всякой причины ничего никогда не бываетъ. Аллахъ правъ и справедливъ, а потому терпите, да терпите, а главное, не ропщите, а что еще главнѣе, рукамъ воли не давайте. Живите тихо и мирно, а главное смирно, и не забывайте, какъ раздѣлилъ Аллахъ свои блага между вами и богатыми людьми. Имъ онъ далъ свѣтъ этотъ, а вамъ тотъ. Имъ дано мало, а вамъ много. Понимаете ли вы, какъ вамъ дешево достаются блага вѣчныя. Слушайте меня, слушайте, правовѣрные!..

Имамъ сдѣлалъ небольшую передышку, а потомъ снова продолжалъ:　

— Но Аллахъ великъ, и благъ, и премудръ. Онъ не только уготовалъ вамъ блага на томъ свѣтѣ,—онъ помогаетъ вамъ и на этомъ. Чувствуете ли вы, правовѣрные, что вы никогда и нигдѣ не бываете одни? Всегда около васъ законъ, всегда съ вами султанъ и его мысли, и всегда около васъ, какъ и около самого султана, святая книга Коранъ, гдѣ записана воля самого Аллаха. Значитъ, всегда около васъ есть защитники, есть хранители. Всегда около васъ три правды, и три ихъ стража есть. И не вы одни о самихъ себѣ думаете,—обо всѣхъ васъ и эти стражи, и защитники правды думаютъ. Они еще больше думаютъ о васъ, чѣмъ вы сами. Они столько о васъ думаютъ и такъ печалятся, и такъ болѣютъ за васъ душой, что вы даже сами можете о себѣ вовсе и не думать. Все они за васъ дѣлаютъ,—все, все, что только слѣдуетъ. Вамъ о самихъ себѣ и безпокоиться нечего. И вы это должны цѣнить. А если они для васъ и не все сдѣлаютъ, то и это ничего,—это даже хорошо, потому что за всякое лишеніе на этомъ свѣтѣ вамъ все лучше и лучше будетъ на томъ. Слушайте, слушайте, правовѣрные! Повинуйтесь, повинуйтесь правдѣ и ея защитникамъ, хранителямъ, стражамъ!

Лишь только имамъ вымолвилъ эти слова, вдругъ съ Мустафою что-то сдѣлалось. Вскочилъ онъ съ своего мѣста и бросился стремглавъ изъ мечети куда глаза глядятъ. Онъ бѣжалъ сквозь толпу, наступая людямъ на ноги, задѣвалъ за бороды и за носы, натыкался, спотыкался, прыгалъ черезъ людей. Работалъ локтями и кулаками; самъ давалъ тычки и отъ другихъ получалъ такіе же въ сдачу. Наконецъ кое-какъ онъ выбрался таки изъ мечети и со всѣхъ ногъ пустился въ ту каморку, въ которой въ это время съ Хадиджей жилъ. Онъ шагалъ по улицѣ словно пьяный, головой моталъ, руками моталъ, и самъ съ собою разговаривалъ. А что онъ бормоталъ себѣ подъ носъ,— онъ хорошенько и самъ не зналъ. Въ головѣ было мыслей такъ много, а на языкѣ было словъ еще больше. Мысли придавливались мыслями, слова заглушались словами. Казалось Мустафѣ, что ему стало все такъ понятно, а что имено онъ понялъ, онъ никакъ выразить не могъ. Мысли летѣли въ одну сторону, а слова въ другую. Казалось, самъ то онъ все понимаетъ, а другимъ вотъ только не можетъ высказать ровно ничего. Встрѣчные люди сторонились отъ Мустафы какъ отъ сумасшедшаго, а другіе протягивали ему милостыню, словно блаженному. Но Мустафа на этотъ разъ даже и милостыни не бралъ. Все ему опостылѣло, во все вѣра и довѣріе погасли и все стало ни къ чему,—земля и небо, и растенія и звѣри, и люди и ихъ страданія, ихъ дѣла и дѣлишки, ихъ радость и горе, и вся ихъ жизнь—все стало ни къ чему, все скорѣй бы съ глазъ долой. Захотѣлось отъ всей души Мустафѣ все забыть, ничего не чувствовать. Онъ прибѣжалъ въ свою каморку, бросился на свое жесткое ложе, зажмурилъ глаза, заткнулъ уши, вытянулъ ноги, да такъ и замеръ. Въ немъ было одно единственное желаніе: ничего не видѣть, ничего не слышать, ничего не чувствовать. Хадиджа подступила было въ Мустафѣ:

— Да что съ тобою такое дѣлается?

Мустафа даже не слышалъ ея разспросовъ, а попрежнему лежалъ, зажмуривъ глаза и зажавши уши. Хадиджа увидѣла, что толку отъ мужа не добьешься, отошла въ сторону и принялась картошку къ обѣду варить. А Мустафа все лежалъ да лежалъ, все думалъ да думалъ. И думалъ часъ, и думалъ другой. Хадиджа картошку сварила и на столъ поставила, а мужа къ обѣду все-таки не дождалась. Тотъ лежалъ попрежнему да въ концѣ концовъ такъ и заснулъ, лежа и думая.

И вотъ видитъ Мустафа во снѣ, что онъ не человѣкъ, а ломовая лошадь и что онъ жить не живетъ, а вмѣстѣ съ такими же бѣдняками, какъ онъ самъ, все какія-то тяжести возитъ. И самъ не знаетъ, откуда и куда ихъ везетъ, и что онѣ изъ себя представляютъ. Тяжести, — только и всего. Словомъ сказать, у него не только жизнь, но и разсужденія лошадиныя. Снится Мустафѣ, что всѣ его бока костлявые подбиты, да пообтерты, да пообтрепаны, какъ и подобаетъ быть каждой ломовой лошади, коли ей сорокъ лѣтъ и три года. На бокахъ ссадины, на спинѣ ссадины, а изъ этихъ ссадинъ кровь течетъ. Снится Мустафѣ, что онъ своими дряблыми, костлявыми ногами изо всѣхъ своихъ старыхъ лошадиныхъ силъ о землю цѣпляется, опирается и старается всячески, чтобы тащить-тянуть большую-пребольшую колесницу, которая къ нему привязана. И кажется Мустафѣ, что колесница эта огромная и тяжелая и вся изъ золота да изъ серебра, и что она полнымъ-полна какого-то народа. Повернулъ немного свою голову Мустафа назадъ и видитъ,—сидятъ въ этой колесницѣ люди-то все знакомые. Тутъ сквозь ея перила просунулъ свою красную голову анатолійскій купецъ Истагфиръ эффенди, а рядомъ съ нимъ какіе-то другіе купцы. А около нихъ Рустемъ-паша стоитъ съ палкой, и около него такіе же помѣщики да паши. А съ другого бока,— видитъ Мустафа, — сидитъ тотъ самый кадій, который его когда-то къ палкамъ присудилъ, да тотъ самый имамъ, который когда-то о правдѣ говорилъ, да тотъ самый заптій, который его по суду и безъ суда палками колотилъ, — много заптіевъ. И сидятъ на нихъ, вродѣ какъ на подушкахъ, тоже люди знакомые. Впереди всѣхъ, самъ повелитель правовѣрныхъ, Абдулъ султанъ, а направо отъ него самъ великій визирь Абдулъ, а налѣво — самъ великій муфтій Абдулъ. Султанъ колесницей правитъ, а визирь да муфтій ему дорогу указываютъ и подсказываютъ, куда держать: то правѣе, то лѣвѣе, то назадъ, то впередъ. А щечки у повелителя правовѣрныхъ, вродѣ какъ мѣшочки, направо и налѣво отъ носа болтаются, и губы такія толстыя, толстыя, а у великаго муфтія щеки, вродѣ какъ красные пузыри, и самъ онъ такой красный да жирный, сидитъ, пыхтитъ, отъ жира едва дышитъ; и пальцы у него такіе претолстые. А великій визирь, тоже человѣкъ дородный, рядомъ съ нимъ кажется такимъ тоненькимъ да остренькимъ, а глазки его такъ и бѣгаютъ, а самъ онъ наклонившись къ султану, ему нашептываетъ: «о, тѣнь Аллаха! Потяни правую вожжу! Ужъ я тебѣ совѣтъ хорошій даю, положись на меня, какъ на каменную гору! Зачѣмъ тебѣ надъ чѣмъ-нибудь свою собственную голову ломать. Моя голова — твоя голова. Мои глаза — твои глаза. Мои уши—твои уши. Да и мои руки—твои руки. Да и мои мысли—твои мысли».

— Хе-хе! — говоритъ султанъ.

— Хо-хо! — гогочетъ великій муфтій Абдулъ.

— Хи-хи! — подвываетъ ему великій визирь Абдулъ.

— Я источникъ, хранитель и главный стражъ правды, — говоритъ торжественно самъ султанъ.—Хе хе… Моими устами сама правда говоритъ, правда! Хе-хе!..

— Я источникъ, хранитель и стражъ закона и справедливости,— восклицаетъ великій визирь Абдулъ, указывая перстомъ въ свою собственную грудь, увѣшанную сверху до низу разными орденами.—Моими устами сама справедливость говоритъ, справедливость! Хи-хи!

— Моими устами,—говоритъ самъ Коранъ и самъ пророкъ Магометъ! — восклицаетъ великій муфтій Абдулъ.—Хо-хо! Я хранитель и стражъ Ислама! Хо-хо!

И переглядываются они всѣ трое между собою, переглядываются и пересмѣиваются, каждый по своему. «Хе-хе, хи-хи, хо-хо». И при каждомъ такомъ смѣшкѣ кто-то хлещетъ да хлещетъ лошадь Мустафу по бокамъ, а та, чтобы избавиться отъ боли, ноги растопырила, шею вытянула, изъ кожи лѣзетъ старается тяжелую колесницу вести быстрѣе.

— Великъ Аллахъ!—восклицаетъ султанъ Абдулъ. Хе-хе!

— Да будетъ благословенно имя Его! Хи-хи!

— На все воля Аллаха! Хо-хо! Никто какъ Онъ! Аллахъ всюду и вездѣ! Все отъ него и черезъ него! Хо-хо!

И лишь только были сказаны эти слова, вдругъ случилось что то необычайное и необыкновенное. Взглянулъ Мустафа на небо, и вдругъ прямо передъ нимъ разверзся небесный сводъ и показалась въ его разсѣлинѣ громадная, громадная голова самого Аллаха, съ такими длинными, бѣлыми волосами и съ длинной, волнистой, бѣлой бородой, и съ такими глазами, большими и блестящими. Видитъ Мустафа — въ глазахъ Аллаха такъ и блещетъ молнія, а бѣлые сѣдые волоса такъ и развѣваются по вѣтру. Чувствуетъ Мустафа, что Аллахъ сердится, очень сердится. И вдругъ раздается съ высоты голосъ Аллаха, и такой сердитый и грозный, что по тѣлу Мустафы даже пробѣжала дрожь:

— Врете вы, окаянные!—воскликнулъ Аллахъ.—Что вы мое имя всуе призываете? Все у васъ я, да я! Что вы на меня клевещете и на меня свои грѣхи и преступленія сваливаете. Кто я вамъ такой дался?!. Послѣ этого Аллахъ сердито взглянулъ на лошадь—Мустафу и закричалъ: «лошадь—Мустафа, жалкая ты, несчастная, загнанная кляча! Брыкайся! Я такъ хочу! Слышишь, брыкайся сію же минуту! Брыкайся изо всѣхъ силъ!—Я тебѣ говорю!

И лишь только сказалъ Аллахъ эти слова, вдругъ засверкали молніи да загрохоталъ громъ. Да такой громъ загрохоталъ, что задрожали и небо и земля. И стало Мустафѣ такъ страшно, какъ никогда еще не бывало. Но не только страшно, а и радостно. Такъ радостно, какъ тоже никогда не было. И взыграло у Мустафы сердце. Какъ вскочилъ онъ на ноги, да какъ закричитъ не своимъ голосомъ:　

— Слава Аллаху! Да благословенно имя Его!

Подбѣжала къ Мустафѣ его жена. Тормошитъ спящаго мужа, а тотъ оретъ попрежнему благимъ матомъ, и проснуться не можетъ.

— Батюшки,—кричитъ Мустафа, — матушки! Источникъ правды — Абдулъ! Источникъ закона — Абдулъ! Источникъ Ислама — Абдулъ! И султанъ — Абдулъ! И визирь — Абдулъ! И муфтій — Абдулъ! На кого ни взгляни, тотъ и Абдулъ! Караулъ! Ратуйте, правовѣрные! Грабятъ! Душатъ! Обманываютъ! Жить не даютъ! Дышать не даютъ! Отъ солнца отгораживаютъ! Отъ земли отгородили! Караулъ! Ратуйте, правовѣрные! Больше такъ жить невмоготу!

— Да полно ты, опомнись! — толкаетъ Мустафу жена. А тотъ оретъ еще громче прежняго:

— Отцы родные! Дѣды и прадѣды! Земляки и иноплеменники! Враги внѣшніе и враги внутренніе, помогите!

Оретъ Мустафа и остановиться не можетъ, и опомниться не хочетъ, и знать ничего не желаетъ. Вся душа его, словно въ огнѣ. Въ головѣ мысли вихремъ носятся. Одна другую погоняетъ. Мустафа самъ не свой. Все для него—не все. Міръ для него—не міръ. Все въ его глазахъ какъ будто наизнанку сразу вывернулось. Все словно перекувырнулось вверхъ ногами: и Коранъ, и султанъ, и законъ, и правда, и неправда, и счастье, и несчастье,—все сдѣлалось не тѣмъ, чѣмъ было. И не тѣмъ, чѣмъ онъ раньше все считалъ. Одно только понятно, что человѣку житья нѣтъ и что человѣкъ не можетъ быть ломовымъ скотомъ, даже если бы онъ этого и самъ хотѣлъ, потому что въ такомъ случаѣ человѣку вовсе жить нельзя. И не только жить по человѣчески, а нельзя и дышать, и ѣсть, и пить, и свою думу думать, и свои чувства чувствовать, и свои дѣла дѣлать, и просто-напросто быть самимъ собой. И стало Мустафѣ ясно, совсѣмъ ясно, что пришла для него такая пора, когда каждый человѣкъ волей-неволей самъ себя забываетъ и идетъ биться прямо собственнымъ лбомъ объ стѣну и претъ, не разбирая и не разсуждая, противъ самаго что ни на есть страшнаго рожна.

И собралъ Мустафа всѣ свои силы и поперъ не разбирая, что у него изъ этого самаго выйдетъ. Ему было рѣшительно все равно. Онъ весь былъ готовъ…

* * *　

Такъ въ нѣкоторомъ восточномъ царствѣ, азіатскомъ государствѣ, и случилось удивительное и небывалое событіе: нѣкій человѣкъ, — нѣтъ, не человѣкъ, а человѣчекъ, по имени Мустафа, по прозванію Чербаджи,—тихій изъ тихихъ, бѣдный изъ бѣдныхъ, робкій изъ робкихъ, низшій изъ низшихъ,—взялъ да и поперъ противъ рожна.

— Это было тогда, когда насъ съ вами на свѣтѣ не было…

— А хорошо ли что не было?

Примечания

1

Піастръ — турецкая монета около пяти копеекъ на наши деньги.

(обратно)

Оглавление

Н. А. Рубакинъ. „Воля Аллаха“, или Абдулъ, Абдулъ и еще Абдулъ. Восточная сказка, записанная въ Константинополѣ 9-го января 1305 г. книжнымъ червякомъ. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg