«Красная ворона»

Красная ворона (fb2) - Красная ворона 1687K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александра Юрьевна Созонова

Александра Созонова Красная ворона

История о моем необыкновенном брате-демиурге

ЧАСТЬ 1 ВЫДУМЩИК

Дожки

Ринат родился раньше меня на два года, десять месяцев и одиннадцать дней. Когда я еще только училась садиться и улыбаться, он уже потерял льняные кудри, заменив их рыжими вихрами, и прилично говорил: редко, но по делу.

Лет до шести (моих) он не замечал моего существования вовсе. Так, мельтешит что-то под ногами — вроде не кошка, раз не пушистая и без хвоста. Порой совершает робкие попытки познакомиться поближе, которые безжалостно пресекаются: объект представляет нулевой интерес.

Может показаться странным, что два ребенка, живущие в одной семье, не общались и не играли вместе месяцами. Но у нас была просторная квартира с широкими коридорами, высоченными потолками и отличной звукоизоляцией. Мне предоставили свою комнату, Рину — свою. Даже нянь было две. Точнее, няня Рина, простая старушка, перешла ко мне по наследству, стоило мне появиться на свет. А для него наняли тетеньку с высшим образованием, чтобы с младых лет учила английскому и хорошим манерам.

Хотя родители старались заботиться и не ограничивать своих отпрысков ни в чем полезном и нужном, ощущения семьи как таковой в нашем доме не возникало. Ни мягкого гнезда, ни теплого очага, ни уютной норки. Просто несколько людей разного возраста и пола обитали по какой-то причине под одной крышей.

Родители много работали, и в будни, и в выходные, постоянно были заняты, и виделись мы редко. Даже завтракать, обедать и ужинать отчего-то полагалось в разное с ними время, хотя просторная кухня вполне могла вместить всех шестерых (вместе с нянями).

Самым печальным в мои рассветные смутные годы было то, что детское одиночество не сближало: единственный родной братик не желал меня замечать.

В девять лет Ринат серьезно заболел — что-то с легкими. Два месяца провалялся в больнице, а когда выписался, врачи порекомендовали свежий воздух и отдых от всех занятий. Обеих нянь спровадили в отпуск, а меня и брата отвезли в глухую деревню, где очень кстати проживала мамина двоюродная тетя, а для нас — троюродная бабушка.

В деревню мы были доставлены папой. Всю неблизкую дорогу за рулем своего «москвича» он хмуро молчал, видимо, обдумывая насущные проблемы. Мы с братом сидели на заднем сидении, и я страшно робела, впервые в жизни оказавшись с ним в таком тесном соседстве без посредничества нянь. Ринат, возбужденный поездкой, пребывал в непрестанном движении. Хаотично взбрасывал в разные стороны кисти рук, забирался с ногами на сиденье, а потом ужом сползал под него, вращал лохмато-рыжей головой на тонкой шее. Он то и дело задевал меня — ступней, локтем, плечом, — не замечая этого. Даже глаза не оставались в покое: то расширялись, то сужались, ведя себя настолько свободно, насколько позволяли лицевые мышцы — в компании с носом, губами и подбородком. Папа почти не делал замечаний, сосредоточенно глядя в лобовое стекло. А я, наоборот, не спускала глаз с брата. Мне казалось, что весь он крупно дрожит или вибрирует, и словно перетекает из одной формы в другую. Это было захватывающе интересно, и я смотрела, не отрываясь, хотя и порядком трусила.

— Что вылупилась?

Он не выдержал, наконец, гнета моего внимания. Я тут же опустила глаза и весь оставшийся путь изучала узор своей новенькой клетчатой юбки.

Дом, в который мы были доставлены на исходе дня, оказался настоящим деревенским — из круглых бревен. Примерно так я его и представляла, по книжкам, но все равно было необычно и здорово: скрипящие доски выскобленного до желтизны пола, веселые полосатые половички, которые жалко было топтать ногами, железная громоздкая кровать с пирамидкой уменьшающихся подушек. Бабушка, она же тетя, оказалась грузной, шумной и деловитой. Баба-тетя — так стал называть ее брат с первых минут, и я следом за ним. Она поправила пару раз, но быстро смирилась, что предложенный ею вариант — баба Таня — был нами отвергнут.

Нас с братом поселили вместе, в комнате на втором этаже. Там были зеленые в цветочек бумажные обои, шелушащиеся от ветхости, и столь же ветхая пожелтевшая тюлевая занавеска на пыльном окне. Спать мы должны были — о чудо! — прямо на полу, на матрасах, набитых соломой. Белье, правда, присутствовало, но простыни и наволочки, усеянные заплатками, расползались от каждого движения.

Дав бабе-тете исчерпывающие инструкции, чем и когда кормить детей, во что одевать и в какое время укладывать спать, папа с облегчением отчалил. И мы помахали ему вослед с не меньшей радостью. Точнее, помахала одна я — братик в момент отъезда «москвича» интенсивно исследовал двор и даже не оглянулся.

Баба-тетя тут же наплевала на инструкции, накормив в неурочное время вкуснейшими зелеными щами с домашней сметаной и посоветовав ходить босиком и одеваться полегче, «чтоб не запариться».

До позднего вечера я исследовала сад и огород и провела время насыщенно и приятно: в компании клубники, черной смородины, двух коз и выводка цыплят. Но в незнакомой комнате, забравшись под одеяло с вылезающей отовсюду ватой, окруженная странными шорохами и чужими запахами, струхнула. Долго крепилась и сопела, но не выдержала — разревелась. Сперва тихо, стараясь не нарушить ровный ритм дыхания быстро провалившегося в сон брата. Но страх не уходил — нарастал. И я завыла в голос, уже не думая ни о чем и ни о ком.

Из-за собственного воя не расслышала шагов. Фигура Рината, выросшая в темноте, вызвала еще больший приступ ужаса, а значит, и слез.

— Что ты ревешь?!

— М-м-мне страшно…

Брат присел на край матраса и тяжело, по-взрослому, вздохнул.

— И кого ты боишься? Здесь нет ни души, кроме нас с тобой.

— Я домо-ой хочу… Здесь все… все… шуршит и пахнет…

— Ну и пусть пахнет. Не серой ведь, как в аду. И не туалетом.

За дверью послышались тяжелые шаги, и Ринат мгновенно переместился на свое ложе.

— А кто это тут шумит? Кто ноет-воет, слезу пускает? — Вошедшая баба-тетя, не зажигая света, прошествовала ко мне. — Ты, что ль, Иринка?..

— Я. Страшно…

— Сериал не дала досмотреть, на самом интересном месте завыла. Небось братец пугает?

— Нет-нет!

— А то смотри у меня, — развернувшись к Ринату, она во тьме погрозила ему пальцем. — Не вой, девонька. Я тебе колыбельную спою.

Баба-тетя подоткнула на мне одеяло, взбила подушку (я еле сдержалась, чтобы не чихнуть от поднятой пыли) и низко заголосила:

  — Баю, баю, баю, бай.   Приходил вечор бабай,   Приходил вечор бабай,   Просил: Ирочку отдай.   Нет, мы Иру не дадим,   Иру нужно нам самим…

От колыбельной стало еще страшнее. Что это за бабай, которому во что бы то ни стало потребовалась Ирочка — то бишь я?..

— Ну, как? Засыпаешь? — поинтересовалась баба-тетя. — Не боишься больше?

— Нет, — пискнула я.

— Ну, тогда я пойду седьмую серию досматривать. Спокойной вам ночи!

Баба-тетя тяжело поднялась и вышла, скрипя половицами.

А я опять заскулила, правда, тихо: бесформенный страх обрел имя — «бабай», похититель и пожиратель маленьких девочек.

— Ну, что мне с тобой делать?!

— Тут баба-ай…

Ринат вскочил и зажег свет — одинокую электрическую лампочку без абажура.

— Посмотри! Тут нет никого.

— А может, он спрятался, а потушишь лампу — вылезет! Тебе хорошо: он не Рината просил ему дать, а Ирочку…

Брат опять опустился на мой матрас.

— Да уж. Лучше б она не пела.

Он на пару секунд прикрыл веки, словно задумался. А когда открыл, глаза стали другими. Темно-серые, они посветлели и позеленели. Но главное — рябь круговых волн разбегалась от зрачков до края радужек. В волнах поблескивали искры или светлячки. Немножко напоминало море — не у горизонта, а вблизи от берега. Было страшно и завораживающе. Позднее я поняла, что, когда глаза брата становятся такими, вокруг начинают происходить странные вещи и случаются всяческие чудесности. Но тогда я этого еще не знала и так испугалась, что забилась в угол и даже перестала плакать.

Ринат, казалось, не заметил моего состояния. Он наклонился и зашептал, словно в пустой комнате нас мог услышать кто-то посторонний:

— Ты умеешь хранить секреты?

— Что у тебя с глазами?! — Я же, напротив, почти визжала, напрочь позабыв о бабе-тете внизу с ее седьмой серией.

— А что с ними? — Брат подался было к зеркалу на стене, но передумал, махнув рукой. — Ну, так — да или нет? Только шепотом, а то тебе снова споют про бабая.

— Что с твоими глазами? — упорствовала я, правда, потише.

— Глаза на месте. Значит, не умеешь? Ну, и фиг с тобой! Значит, я не расскажу тебе, что там шуршит и скребется. И ты и дальше будешь реветь и бояться, не зная, что они хорошие и совсем не злые.

Он поднялся, показывая, что разговор окончен. Любопытство победило страх, и я ухватила его за край пижамы:

— Хорошие?.. Не злые?.. Кто?

Ринат милостиво улыбнулся и приземлился на прежнее место.

— Ты точно никому не скажешь? Я могу тебе доверять?

— Никому! Клянусь. Честно-честно!

— Дожки.

— Что?

— Это дожки. Которые шуршат на чердаке.

— А кто это? Я о таких ни разу не слышала. Они большие? Они кусаются?..

— Кто, дожки? Нет, конечно. Они маленькие, разноцветные и пушистые.

— Здорово! А я могу их увидеть?

От нетерпения я принялась подпрыгивать на матрасе, отчего из дыр полезла колкая солома.

— Прямо сейчас? Может, лучше завтра?

— Нет-нет-нет! Если я не увижу их прямо сейчас, то буду бояться и дальше. Потому что я тебе не очень-то поверила.

— Не поверила? Тогда не пойдем. Вот еще: ты мне не веришь, а я тебя за это должен с чудесными существами знакомить!

— Поверила-поверила! Давай сейчас!

— Ладно, уговорила. Но мы должны выбраться отсюда тихо-тихо, чтобы баба-тетя не услышала и не застукала нас.

— Она сериал смотрит. Не услышит!

— Ладно, двигай за мной!

Переговариваясь шепотом, мы отправились в опасное путешествие на чердак. Нас ждали дремучие дебри коридора, лестница, логово чуткого хищника, откуда доносилась музыка и страстное мурлыканье телеящика, и, наконец, еще одна лестница, узкая и скрипучая.

Едва мы вышли за дверь, я крепко ухватила брата за руку. Пару раз он попытался выдернуть пальцы из моей потной ладошки, но безуспешно. На подходе к чердаку смирился и не предпринимал больше попыток к освобождению.

— Ну, мы пришли. Ты готова?

Не дожидаясь ответа, Ринат толкнул квадратную дверь. Она открылась на удивление беззвучно. За ней простиралась мгла, пахнущая пылью и старым хламом, и всеми детскими страхами.

— Включи свет, — попросила я жалобно.

— Нельзя. Пойдем!

Брат потянул меня вглубь опасной неизвестности, но я забуксовала.

— Мне страшно. Там темно!

Я подвыла в преддверье плача.

— Тихо! — Ринат зажал мне рот ладонью. Она была шершавой, как дощечка, и пахла так же — смолой. — Ну вот, знал же, что девчонкам верить нельзя, тем более, таким мелким! Прекрати, иначе явится баба-тетя, и знаешь, как нам с тобой влетит?! Мало не покажется — покажется много.

Он насильно втащил меня через порог и закрыл дверь. Я принялась брыкаться и вырываться и догадалась, наконец, укусить зажимавшую рот руку. Брат зашипел и отвесил мне свободной рукой подзатыльник.

— Смотри туда! — Меня развернули в сторону маленького окошка, жестко встряхнув при этом.

Я нарочно зажмурилась и замотала головой. Но когда тряхнули еще раз, и посильнее, решилась открыть глаза — в надежде, что изверг отстанет и перестанет взбалтывать, словно бутыль с кефиром.

Летняя ночь втекала сквозь мутное стекло, но отчего-то не могла наполнить собой помещение, а топталась, как незваный гость у порога. Нечто пушистое и светящееся шевелилось на полу. Свет был похож на лунный, только не серебристый, а разноцветный. Что-то вроде мерцающего ковра в ладонь высотой. Забыв про слезы, я осторожно шагнула вперед, чтобы рассмотреть это диво. Вблизи «ковер» оказался не однородным, а состоящим из шарообразных комочков, живых и дрожащих. Я протянула руку — и пушистая волна отхлынула от пальцев. Дожки (ведь это были именно они!) в панике заметались, карабкаясь друг на друга, стараясь заполнить собой все углы и щели.

— Но почему? — обернулась я к брату.

Ринат рассматривал дожек с радостным изумлением. Похоже, он видел их в первый раз. Тогда откуда о них узнал?.. Глаза были во мраке, но слабые искорки выдавали, что по радужкам расходятся зеленоватые волны. Он выглядел крайне довольным — как человек, сотворивший нечто такое, чего сам от себя не ожидал.

— Ты кажешься им большой и опасной.

— Но я же маленькая! И добрая.

На это брат не ответил. Подойдя, присел на пол, потянув меня за собой, и положил руку поверх моей. Его дожки отчего-то не испугались. Принялись стекаться отовсюду к его ладони. Правда, забраться на нее решился только один (одна, одно) — лиловый и, как видно, самый отважный. Остальные шевелились возле, светясь и переливаясь, словно большие пушины одуванчика или маленькие персидские котята. Шевелились… а потом принялись потихоньку расползаться в разные стороны. И растаяли.

— Спать ушили, — шепотом объяснил Ринат.

Он осторожно пересадил оставшегося смелого пушистика со своей руки на мое плечо. Тот опасливо дернулся и подрожал с полминуты, а затем притих, смирился. Я скосила глаза, чтобы как следует его рассмотреть. Размером дожка был с теннисный мячик, но гораздо легче. Казалось, он вообще ничего не весил, как птичье перышко или тополиный пух. Тельце было не совсем круглым, а в форме яйца острым концом вверх. Кроме голой розовой макушки, все покрывала шерстка бледно-лилового цвета. Она светилась, но не равномерно, а словно пульсируя. В шерсти поблескивали черные бусинки глаз, как у мышки или хомячка. Лапки — по крайней мере, та их часть, что была видна из-под густой шубки, тоже походили на конечности маленького грызуна — с тонкими пальчиками и коготками.

— А говорить он умеет?

— Умеет. Но не так, как мы.

— А как?

— Если он привыкнет к тебе и начнет доверять, то будет тихонько насвистывать или пощелкивать язычком. А если будет совсем доволен, может даже спеть. Без слов, конечно. Ну что, пошли спать? Ты убедилась, что бояться нечего?

— А можно взять его с собой?

— Я бы разрешил, будь я уверен, что ты никому не скажешь. Но, — брат выразительно развел руками, — ты уже подвела меня сегодня.

— Я больше не буду! Никогда-никогда.

Ринат упорствовал, но в уголках губ притаились смешинки. Видимо, для него это было игрой, что я отлично чувствовала. Поэтому, несмотря на непреклонный тон, не теряла надежды. В конце концов, мы сошлись на том, что зверушку я заберу, но если проговорюсь кому-нибудь, то:

— Никаких дожек ты больше никогда не увидишь! Я перестану с тобой разговаривать до конца жизни и до конца жизни буду считать маленькой, глупой и вздорной девчонкой!

Когда мы со всеми предосторожностями вернулись в свою комнату, я пристроила дожку рядом с собой на подушке, вдавив кулаком ямку. Подушка была большой и просторной, и я не рисковала задавить зверька во сне. Он тут же распушился и округлился, засиял особенно ярко и… исчез.

Я горестно охнула.

— Заснул, — объяснил Ринат. — Когда они спят, они невидимые.

Он сидел на своем матрасе, скрестив ноги и вытаскивая из дыр соломинки. Глаза обычные, только взгляд уставший и взрослый. Мальчишки девяти лет так не смотрят.

— А завтра я его увижу?

— Конечно.

Я тихонько засмеялась и чуть было не подпрыгнула на матрасе, но вовремя осадила себя: дожка мог проснуться и испугаться.

— Знаешь, Ринат, очень здорово, что мы с тобой наконец подружились! Раньше мне часто бывало грустно, а теперь не будет: ведь ты будешь со мной играть.

— А мы подружились?

Опешив, я принялась тереть шрам на подбородке, как делала всегда, когда была крайне взволнована. Еще лучше в таких случаях помогало сосание большого пальца, но, если брат увидит меня с пальцем во рту, решит, что я совсем маленькая, и точно не будет дружить.

— Я не знаю. Но очень хочу, чтобы мы с тобой были друзьями! Мы ведь брат и сестра.

Ринат молчал какое-то время. Я так занервничала, что все-таки засунула палец в рот. Правда, тут же вытащила и спрятала руку под матрас, во избежание соблазна. Брат не обратил никакого внимания на мой маневр.

— Хочешь — значит, будем, — наконец заключил он. — Если ты не проговоришься и не станешь приставать ко мне со всякими девчачьими глупостями.

— Не стану и не проговорюсь!

От радости я взлетела, разметав одеяло. Тут же проявился-показался испуганный дожка. Ринат, засмеявшись, перескочил до меня одним прыжком и взял его в ладони, успокаивая, а я пульнула освободившейся подушкой в потолок. Из нее посыпался снегопад перышек.

Мне верилось, что все теперь пойдет по-другому. Словно кто-то распахнул дверку внутри меня и впустил солнце и лето, расцветившие душу яркими красками. А может, я сейчас придумываю мои тогдашние мысли и эмоции. Ведь с тех пор прошло много лет, и я могу анализировать и теоретизировать. А тогда, верно, просто радовалась, как ликовал бы любой одинокий ребенок от забрезжившего счастья не-одиночества.

Когда Ринат сумел меня угомонить, и дожка был устроен с удобствами на прежнем месте, и я уже почти уснула, он подал голос:

— Слышь, сестра!

— Да?..

— Ты учти: ты больше не Ира. С Ирой я дружить не хочу и не стану.

— Почему?!

— Ир много. Куда ни кинь — обязательно попадешь в Иру. Ты теперь… — он задумался на пять секунд, — ты теперь Рэна, поняла?

— Поняла.

— И я не Ринат. Ринатов, конечно, меньше, чем Ир, но тоже порядочно. Я Рин. Поняла?

— Поняла.

— Повтори. Скажи: поняла, Рин.

— Поняла, Рин.

— Хорошо. Спокойной ночи, Рэна!

Когда я проснулась, дожка уже не спал. Собственно, он меня и разбудил, принявшись поглаживать крошечной когтистой лапкой мою щеку. При этом он тихонько насвистывал, словно птичка — щегол или малиновка. Я решила назвать его Фиолетик, или сокращенно — Филя.

К чести своей, я оказалась стойким партизаном и никому не проговорилась. Хотя искушение было велико. Особенно тянуло рассказать секрет бабе-тете, которая при ближайшем знакомстве оказалась не огромным зубастым хищником, а добродушной — хоть и массивной и громкоголосой — старушкой, и кладезем интересных сведений в придачу.

Уже на второй день я называла ее «баба Таня» и с удовольствием помогала в нехитрых домашних делах: выпалывала желтые одуванчики с грядок, рассыпала зерно и хлебные крошки курам, прогоняла со двора прутиком наглых соседских гусей. Выходить за ворота было строго-настрого запрещено, и иных развлечений не имелось. Попутно с интересом выслушивала ее рассказы о том, как хорошо было раньше и никогда уже больше не будет.

Рин с бабой Таней почти не общался. Это было неудивительно: в тот период жизни он вообще мало нуждался в людях. Я его чем-то зацепила, и брат периодически уделял мне время, но это было исключением. (Для меня — исключением замечательным, наполненным чудесами.)

Обычно он убегал из дома сразу после завтрака, а возвращался к ужину — усталый, голодный и исцарапанный. Где был и чем занимался, оставалось его личной тайной.

— А братец-то твой — совсем дичок!

Баба Таня завела этот разговор как-то вечером, за вязанием мне толстых и колючих носков из козьей шерсти.

— А что это значит?

Я тоже не сидела без дела: распутывала клубок, который наша шалая кошка Дуня превратила в не пойми что.

— Ну, смотри. Есть яблони садовые, и яблоки у них красивые и сладкие. В саду у нас много таких, в августе полакомишься. А вон за забором, видишь? — деревце выросло. На нем яблочки такие мелкие и кислые, что лучше и не пробовать: рот оскоминой сведет. Наши яблоньки называются культурными, а та — дикая, или дичок. Так и Ринат — вроде того деревца. Хоть и в нормальной, культурной семье растет, и родители — не алкоголики какие.

— А кто такие алкоголики?

— Вырастешь — узнаешь. Уж такого-то добра!.. — Баба Таня махнула рукой, забыв про спицы. — Вот, петлю запутала из-за тебя…

— А это плохо — быть дичком?

— А что ж хорошего? Таких людей никто не любит. Если характер у твоего братца не изменится, вырастет из него бандит какой-нибудь или убийца. Кто в детстве никого не слушает, для того и законы потом не указ будут.

Обидевшись за брата, я принялась горячо его защищать:

— Неправда! Рин добрый и хороший! Не будет он бандитом. А ты, баба Таня, обиделась на него за то, что сегодня утром он на тебя огрызнулся, а вчера домой прибежал, когда ужин уже остыл. А позавчера Дуню акварельными красками раскрасил… — Я запнулась, осознав, что проказы Рина, о которых можно рассказывать бесконечно, вряд ли смягчат сердце бабы Тани. Затем добавила тихо: — Он же не знал, что краски такие вредные, и Дунька, помыв себя язычком, отравится и долго тошнить будет…

— Ох, герой! — усмехнулась баба Таня. — Хорошо все художества его описала.

Я вскочила, готовая убежать, швырнув клубок на пол.

— Обиделась за родную кровь? Да ладно, может, и не вырастет еще уголовник. Драть его надо, как сидорову козу. А некому, видно, драть. Слишком все культурные. Ох, намаются еще с ним мать с отцом…

Я села обратно и закончила свою работу, но уже кое-как, без огонька.

А перед сном пересказала разговор брату.

— Ну и что ж — что дичок? Так даже лучше! — Рин казался ни капельки не обиженным. — Зато ветки той яблоньки никто не обрывает, чтобы сорвать яблочко послаще. А птицам все равно — кислые они или сладкие, они и так клюют, и песенки распевают. И драть меня, как козу, не надо — все равно не поможет. Не стану я тихим паинькой, пусть не надеются. И убийцей не стану, можешь не бояться. Людей убивать неинтересно.

— Ты что, пробовал? — испугалась я.

— Нет. Но знаю. Разрушать всегда просто и неинтересно.

При этих словах голос его стал чужим, глуховатым. Но не успела я это осмыслить, как Рин снова стал самим собой.

— Хватит об этом. Завтра пойдем на речку! И Филю с собой прихватим.

Я взвизгнула от восторга.

Мы жили в деревне уже больше месяца, а на речку я не выбиралась ни разу. Как, впрочем, куда-либо еще за пределы бабы-таниного сада-огорода.

Операцию мы держали в строгой тайне. Из дома вышли после обеда — в это время баба Таня обычно устраивалась подремать на своей огромной кровати с пирамидой подушек (не потревожив их архитектуру, лишь сдвигая в сторону). За обедом она съязвила, что еды для Рината не приготовила: в это время суток дома он не бывает. Брат и глазом не моргнул — тем более что миска борща и кружка молока для него все-таки нашлись.

До речки, прозванной местными жителями Грязнухой, было километра два. Под лучами припекающего солнца для меня, шестилетней, не спортивной и физически изнеженной, это было большим расстоянием. Но я не ныла, зная, как раздражают нытье и жалобы брата. Рин шагал молча, даже необязательной болтовней не скрашивая моих страданий. Лишь когда за кустами заблестела мутно-зеленая речная гладь, соизволил открыть рот:

— А ты вообще-то умеешь плавать?

— Нет. — Я подошла к воде и опасливо пощупала босой пяткой. Она показалась ледяной по сравнению с раскаленным воздухом. — Меня же не водили в бассейн.

— И меня не водили, — хмыкнул Рин. — Здесь глубоко, — сообщил он, озирая Грязнуху. — И омуты.

— Значит, купаться нельзя?

— Наоборот. Проще будет научиться.

Он сбросил рубашку и джинсы.

— А ты уже здесь купался?

— Сто раз. Что застыла столбом? Сними Филю с плеча!

Дожка выглядел неважно. Жаркая прогулка не пошла жителю чердака на пользу: мокрая от пота шерстка облепила тельце, уменьшившееся в объеме раз в пять, бока тяжело вздымались, а макушка, выглядывавшая айсбергом сквозь лиловые дебри, была уже не розовой, но пугающе багровой.

Я послушно сняла зверька и опустила в траву. Он тут же заполз в тень от лопуха и с блаженным, как мне показалось, выражением прикрыл глаза-бусинки.

— Ты ведь не кинешь меня туда?..

— Конечно, нет. Разве могу я кинуть свою единственную маленькую сестренку в эту холодную мокрую воду?

Что-то в его тоне показалось мне подозрительным, и, начав стягивать платье, я замерла на полдороге. Но долго задумываться мне не дали: брат рывком завершил мною начатое, и тут же от толчка в спину мое тельце полетело со всего размаха в глубокую и быструю Грязнуху.

Говорят, таким варварским способом можно научить ребенка плавать: будто бы включается инстинкт самосохранения, и дитя автоматически начинает совершать правильные телодвижения. Полная фигня! На своей шкурке испробовав этот метод, говорю честно: научиться таким способом плавать невозможно, а вот получить нехилую психологическую травму — запросто.

Ко дну я пошла не сразу, не как топор. Сперва побарахталась на поверхности и даже попыталась выползти на берег, бывший поначалу совсем близко — стоит ухватиться за нависшую над водой ветку или корень куста. Рин наблюдал за моими попытками спастись с видом естествоиспытателя, ставящего опыт над очередной лабораторной крыской. Порой подавал голосовые команды: «Греби руками, а не молоти воду!», «Ногами, ногами работай!», или комментарии: «Машешь руками, как глупая ветряная мельница», «Сюда бы камеру: обхохочешься!..» Большинство реплик я, правда, не слышала: было не до того. Сильное течение относило все дальше от берега и тянуло вниз. Приходилось бороться еще и с липкой волной страха, затопившей голову и внутренности.

Боролась я минут пять, пока не выдохлась. Сложив, образно говоря, лапки на груди, отдалась течению и принялась погружаться в зеленоватую муть, с намерением пополнить ряды местных утопленниц. Последнее, что я увидела — как Рин, размахнувшись, швырнул что-то в мою сторону. Дальше были тьма и вода, заполнявшая ноздри и горло. Отвратительное ощущение, но, верно, последнее…

И тут что-то упругое ткнулось в бок и поволокло вверх — к воздуху, к солнцу, к жизни. Когда, отдышавшись и отплевавшись, я обрела способность соображать, поняла, что происходит нечто удивительное. Я сидела верхом на чем-то большом, теплом и гладком, быстро несшимся против течения. Дельфин? Видеть дельфинов мне не доводилось, только слышала, что они очень добрые и водятся в южных морях. Ну а этот, видимо, был речным.

Я помахала Рину. Он прыгнул в воду, вызвав фонтан брызг, и крупными гребками поплыл ко мне.

— Это ведь дельфин?

— Какой дельфин?! — захохотал он, отфыркиваясь. — Это твой дожка, глупая! Филя! Не узнала?..

То было самое изумительное купание в моей жизни. Видоизменившийся Филя подбрасывал меня высоко вверх и отскакивал в сторону — так, что я шлепалась в воду — не больно, но весело. Или Рин, схватив меня за ноги, утаскивал к самому дну, а оттуда дожка, изгибаясь всем телом, выталкивал нас обоих. При ближайшем рассмотрении он больше напоминал не дельфина, а тюленя, только с лапами вместо ласт и пушистыми густыми усами.

Но все прекрасное быстро кончается. Не прошло и получаса, как брат потянул меня на берег. Как я ни упрашивала, как ни капризничала, он был непреклонен. Мы выбрались на сушу, где Филя тут же съежился до своего обычного размера и принялся активно сушиться на солнышке.

— Ну почему, почему мы так мало купались?..

— Я устал.

— А почему я совсем не устала? Я же младше!

— Потому.

Он словно выплюнул это слово. Выглядел Рин и впрямь изрядно уставшим: кожа посерела, под глазами залегли тени. Недоумевая, я прекратила расспросы и, мрачно сопя, натянула платье.

Вновь раскрыла рот лишь на полпути к дому:

— А когда ты научился плавать?

— Я не учился. Просто всегда умел.

Решив, что он заливает, как все мальчишки (верно, втайне от меня ходил в бассейн), я дипломатично сменила тему:

— Мы ведь придем еще сюда, правда? Еще будем много раз купаться?

— Почему нет?

— Завтра?

— Лучше послезавтра. А то быстро надоест.

Ожившие россказни

Но послезавтра на Грязнуху мы не пошли — зарядил дождь. И не летний ливень — короткий, бурный и хлесткий, а основательный и монотонный. Тучи накрепко заволокли небо, без единого просвета.

— Ну, это надолго, — заключила баба Таня. — Не на день и не на два. — Заметив уныние на моем вытянувшемся лице, бодро добавила. — Зато грибы пойдут! Полные лукошки притаскивать будем. Возьму тебя в лес, так и быть, как распогодится.

— Мне не нужны грибы! Мне нужно солнце! И прямо сейчас.

Она усмехнулась.

— Солнце ей нужно — ишь, какая… Ну, так попроси у Боженьки. Может, тебя, невинного ангелочка, и послушает.

Но никто меня не послушал. На следующее утро дождь шумел с той же неутомимостью. Печаль ситуации заключалась не только в том, что невозможно было повторить замечательное купание. Нечем было заняться. Вообще!

Телевизор у бабы Тани был старый, тусклый, и показывал лишь одну программу. Днем он был выключен, а по вечерам баба Таня смотрела бесконечные бразильские сериалы. Видика не имелось. Пластинок со сказками тоже.

Рин нашел для себя выход, нарыв на чердаке стопку старых журналов вроде «Огонька» и «Крестьянки», в которые и уткнулся. Когда я попросила поискать для меня детские книжки, вручил совсем малышовые, состоявшие из одних рассыпающихся картонных картинок. «Курочка Ряба», «Репка», «Красная Шапочка» — уже в три года я знала эту белиберду наизусть.

Баба Таня на мои приставания с просьбами рассказать сказку или волшебную историю бубнила ту же «Репку» с «Колобком». А когда я взвыла, что давно из них выросла, ехидно предложила:

— Раз ты такая большая, можешь смотреть со мной «Рабыню Изауру». Я расскажу, что было в первых сериях, хочешь?

Но «Рабыня Изаура» меня не прельщала…

На третий или четвертый день уныло-дождливого прозябания, когда мы с Рином спустились к ужину, обнаружили гостью.

— Маруська зашла, — объяснила баба Таня. — Подружка моя давняя-задушевная. Ваньку помянуть.

Маруська была крохотной — ниже бабы Тани на две головы — и совсем ветхой старушкой. Но голос имела звонкий, как у молодой, и повадки тоже. На столе красовались кружки и ополовиненная бутыль с чем-то мутно-белесым. Поминали неведомого Ваньку несерьезно, на мой взгляд. Обе подружки, раскрасневшиеся и оживленные, и не думали грустить.

— Ой, а ужин-то я дитю приготовить забыла! — всплеснула руками баба Таня.

— Не дитю, а детям, — поправила, хихикнув, Маруська. — Их же двое, протри глаза!

— Да малец-то не пропадет! Он часто без ужина или без обеда — носят черти незнамо где. А вот Иринку надо бы покормить. Сплоховала я…

— Пусть сами покормятся, чай не грудные! — Маруська повела рукой над столом. — Кушайте, детки дорогие. Кушайте все, что найдете!

Мы нашли миску со скользкими маринованными маслятами и тарелку с хрустящими солеными груздями. Имелась еще горка желтоватых малосольных огурцов. С хлебом не так плохо и даже сытно.

— Помню, я еще молодушкой была-а-а… — тоненько заголосила Маруська, откинувшись на стуле и развязав под подбородком платок. — Ванька эту песню любил. Подпевай, подруженька!..

— Семерых я девок замуж отдала-а, — подхватила баба Таня, низко, почти басом.

Пели они недолго, быстро выдохлись. Маруська озорно осклабилась и кивнула нам с Рином.

— Теперь ваша очередь! Спойте что-нибудь или станцуйте! Поразвлеките двух старых развалин.

— Да куда им! — махнула рукой баба Таня. — Себя-то развлечь не могут. Как дождь зарядил, так и началось нытье: «Баб Тань, расскажи что-нибудь, а то ску-у-учно…»

Рин вздернул брови, готовясь возразить, что к указанному нытью отношения не имеет, но неугомонная Маруська не дала ему вставить слово.

— Так и расскажи! А хотите, я расскажу?..

Я радостно закивала, а Рин воздержался от ответа.

— А что ты рассказать-то можешь? — засомневалась баба Таня. — У тебя и телика нет…

— И не нужен мне твой телик — мозги засорять!.. Про нечисть всякую расскажу. Нынешние дети об этом и не слыхали, а в наше с тобой время — каждый младенец знал. Про домового хотите? Или про лешего?..

— Хотим-хотим! — И в этот раз мой вопль оказался в единственном числе.

— Кто не хочет — насильно не держим. Может покинуть честную компанию! — Маруська стрельнула бедовым глазом в Рина, но тот не отреагировал, сосредоточенно передвигая вилкой по тарелке последний оставшийся груздь.

В тот раз мы с братом уснули далеко за полночь. После увлекательных россказней Маруськи нас погнали в постель, но подружки еще долго то пели, то громко вспоминали связанные с Ванькой смешные истории, и заснуть мы, естественно, не могли. Помимо доносившихся снизу звуков мне мешало уснуть радостное возбуждение, вызванное словами Рина. Перед тем как нырнуть под одеяло, он бросил:

— Завтра будет кое-что интересное.

— Что? Что?!

Но уточнять он не стал.

Наутро я первым делом напомнила брату о его интригующем обещании.

— Потерпи. Вот баба-тетя заснет после обеда…

Время тянулось страшно медленно. Наконец, после сытной еды в виде сырников со сметаной, заслышав скрип пружинной кровати и почти сразу за тем негромкое похрапывание, мы с Рином выскользнули из дома. Пришлось надеть резиновые сапоги и плащи с капюшонами, поскольку дождь и не думал ослабевать.

— Мы куда?

Рин решительно шагал в направлении края деревни.

— …Не в лес, я надеюсь?

— В лес тоже. Но не сейчас, — непонятно ответил он.

Мы дошли до избушки на самой окраине. Сразу за забором из прутьев начинался сосновый бор. Дверь в избу была подперта бревном, которое Рин отодвинул.

— Ты что?! Придет хозяин и подумает, что мы зашли воровать!

— Хозяин не придет. Входи, — он открыл дверь и пропустил меня в сени.

Избушка была гораздо меньше бабы-таниной: только сени и комната, половину которой занимала печь с пучками сушеных травок и грибов на ниточках. В углу висела старая икона, окруженная бумажными цветами.

— Откуда ты знаешь, что не придет? Он даже дверь не закрыл на замок. Вот-вот явится!

— С того света? — усмехнулся брат. — Хозяин умер три дня назад. Вчера хоронили.

— Ты что?! — Я не на шутку перепугалась. — Умер? Тогда зачем мы к нему пришли? Это Ванька, да?..

— Ванька, кто же еще. Не к нему, успокойся. И не воровать. Воровать тут, кроме горшков и старого ватника, нечего. — Он стянул плащ и присел на лавку. — Раздевайся и усаживайся.

Мне очень не хотелось усаживаться в доме недавно умершего, но ослушаться брата не посмела. Рин достал из кармана маленькую баночку с молоком, нашел на столе грязноватое блюдце и, наполнив его, опустил на пол рядом с печкой.

— Ты это для кошки? Хозяин умер, и некому ее накормить, бедную! — догадалась я.

— Для мышки. Тебе понравилось то, о чем рассказывала вчера подружка бабы-тети?

— Конечно. Еще бы!

— А хотела бы ты познакомиться с этим народцем?

— Как?

— Не как, а с кем. С домовым, к примеру. С лешим, с кикиморой. Как — это уже моя забота. Проще всего начать с домового, — он кивнул на угол за печкой. — Сейчас он прячется там. Приглядывается к нам, боится.

— Так это ему молоко! А если его там нету?

— А где ж ему еще быть? — пожал плечами Рин. — В доме бабы-тети домовой вряд ли живет. Там телевизор, радио, очень шумно. А главное — она не верит во все это. Она и в Бога-то не верит. А этот народец обитает только у тех, кто знает, что они есть, что они — не сказки.

— А откуда ты знаешь, что Ванька верил?

— Предполагаю. Но сейчас ты лучше помолчи.

Я закрыла рот и постаралась дышать как можно неслышней.

— Не бойся, — тихо сказал Рин, глядя в угол за печкой. Глаза его посветлели и заискрились. — Нас не надо бояться… Мы друзья…

Сначала ничего не происходило. Затем послышался шорох, и из-за печки за вылезло странное существо. Зверек-старичок: ростом не больше меня, сгорбленный, весь заросший шерстью, больше похожей на клочья свалявшейся пыли или паутины, чем на звериную шкуру. Он стрельнул в нас желтоватыми, слезящимися от старости глазами (вместо ресниц тоже была шерсть, темнее и длиннее остальной), поднял с пола блюдце и принялся пить молоко — не лакать, как собака или енот, а именно пить, держа блюдце за донышко лохматыми пальцами.

Допив все до капли, домовой скользнул обратно за печь.

— Ты куда? — разочарованно пискнула я. — Не уходи, поболтай с нами!..

— Боится, — объяснил Рин. — Можно попробовать его приручить, но это долго.

Мое следующее утро началось с того, что я выклянчила у бабы Тани разрешение выходить за пределы двора. Она долго упиралась, но вряд ли искренне: думаю, ей до зеленых чертиков надоела моя унылая физиономия и слезные просьбы развлечь.

— Только вместе с братом, и за околицу — ни-ни! — строго велела она. — И чтоб обедать приходила! И до сумерек — чтоб дома, как штык.

Это было счастье! Больше не требовалось ждать ее послеобеденного сна, не нужно было таиться. Я быстренько налила в баночку молока, в другую плеснула густой желтой сметаны, натянула плащ и была неприятно удивлена, когда Рин заявил, что не пойдет навещать домовушку. Ему, видите ли, это неинтересно.

— Так и быть, выйду с тобой из дома, чтоб баба-тетя думала, что мы вместе. Но в избушку пойдешь одна! У меня найдутся дела поважнее.

Вторым разочарованием была реакция Фили. Мне очень хотелось познакомить дожку со старенькой нечистью, подружить их, но Филя не только не слез с моего плеча, когда из-за печки выполз и припал к угощению тайный житель избушки, но затрясся и заполз за пазуху. Он покинул убежище лишь по дороге домой. Устроился под капюшоном, вцепился лапками с коготками в край уха и звонко зацокал. И в голоске чудился упрек.

Когда я поведала об этом Рину, он ничуть не удивился.

— Все правильно. Они очень разные, их не нужно сводить вместе. Сильно разные, понимаешь? Ну, как если бы один был из дерева, а другой из пластмассы.

— Из пластмассы мой Филя? — уточнила я, обидевшись за друга.

— Это я фигурально. Запомни: Филю больше таскать с собой не надо. Я запрещаю! Дома с ним играй, сколько хочешь, а за калитку не выноси.

— Почему-у?..

— Потому. Он очень нежный и чувствительный — психику ему поломаешь.

Домовушку я стала навещать каждое утро — благо козьего молока в доме хватало. Жаль только, приручался он медленно. На второй день, перед тем как скрыться в своей щели, выдал скрипучим голоском: «Спасибо, Машенька!» Я сообщила, что зовут меня Ирой, но в следующий визит услышала ту же «Машеньку». Еще он пробурчал — так тихо, что еле разобрала, — что неплохо было бы к молоку добавить кашку или вареных яиц. Мои просьбы рассказать что-нибудь о себе, своем прошлом, своих сородичах — оставались без ответа. Возможно, у таких стареньких и ветхих плохо ворочается язык. Да и с памятью могли быть проблемы.

На третий день Рин встретил меня, когда я возвращалась от домовушки, и потащил в лес. Завел в ельник, такой густой, что слой иголок под нижними ветвями был сухим — дождинки на него не попадали. Усадил в это подобие шатра, а сам вышел на открытое место, откинул с головы капюшон и звонко позвал:

— Дяденька Леший, хозяин лесной, выйди-покажись!

И Леший показался. Он был такой огромный — ростом с ель, что я сжалась в своем укрытии, стараясь слиться с иголками и стать незаметной. А Рин ничуть не испугался. Говоря по правде, кроме величины, в Лешем не было ничего зловещего: ни длинных клыков и когтей, ни красных горящих глаз. Глаза были зеленые, круглые, без бровей и ресниц. Седая борода с прозеленью, напоминавшая древесный мох, спускалась до колен. Из нее выглядывали маленькие птички и пугливые мышки. На Лешем был старинный кафтан и кроссовки, надетые неправильно: левая на правую ступню и наоборот, отчего носы смешно смотрели в разные стороны. Лесной хозяин оглядел Рина с головы до ног, почесал бороду и хмыкнул насмешливо. И исчез в струях дождя.

— Он самый главный в лесу, — объяснил брат, протиснувшись в мое укрытие. — Потому и важничает.

— Такой огромный!..

— Ты плохо слушала Маруську. Он в лесу огромный, рядом с деревьями. А на открытом пространстве становится маленьким.

— И еще он злой!

— Злой? Нет, пожалуй. Хитрый, лживый, игривый. Самый злой… — Брат на две секунды задумался. — Наверное, Водяной.

Каждый день Рин знакомил меня с кем-то из нечисти. То, о чем рассказывала разудалая Маруська, становилось явью: видимой, слышимой, даже осязаемой (если нечисть разрешала себя потрогать). В иные дни знакомств было не одно, а два-три.

В камышах, растущих по берегам озера, в которое впадала Грязнуха, жили шишиги. Вид у них был не слишком милый: величиной с кошку и очень пузатые. Лапки же, наоборот, костлявые и скрюченные, похожие на конечности насекомых. Шишиги были невероятно прожорливы. В свои большие безгубые рты, напоминавшие края полиэтиленового пакета, они забрасывали все подряд: ягоды, грибы, камышиный пух, улиток, рыбок. Когда Рин ради шутки протянул им валявшийся на тропинке старый сандаль, проглотили и это. Шишиги смешно перекатывались по траве, прижав к телу ручки и ножки, превращаясь в мохнатые мячики. Еще они умели, нырнув в воду, пускать огромные переливчатые пузыри.

Крохотные лесавки, обитавшие в хижинах из прошлогодней листвы, суетливые, как мыши-полевки, постоянно пищали. Шерсть — как пух только что вылупившихся птенцов, глаза — маленькие и бирюзовые. Черные кожаные носики непрестанно двигались, как и пальцы, в которых они держали спицы из еловых иголок. Что именно они вязали, носки или шапочки, рассмотреть было невозможно — настолько мелкими были изделия.

В озере, как выяснилось, жили не только пузатые шишиги, но и Русалка. Она оказалась пугливой или терпеть не могла людей, и мы видели ее мельком: высунулась из камышей голова — то ли облепленная тиной, то ли заросшая зелеными, свисавшими, точно пакля, волосами. Мигнули глаза — две влажные изумрудины, усмехнулись бескровные губы. Плеск хвоста — и Русалка ушла под воду, к себе домой. Напрасно Рин, стоя на берегу, звал ее и убеждал не бояться — только промок больше прежнего.

Их было много — тех, о ком поведала разговорчивая Маруська, а Рин призвал к жизни. Луговички, кикиморы, болотницы, жердяи… Правда, разговаривать с нами на человеческом языке никто не пожелал. За исключением Ауки — младшего брата Лешего. Этот старичок сперва пытался заманить нас вглубь леса, выкрикивая звонко и жалобно, как заблудившийся ребенок: «Ау! Ау!..» А когда Рин, разгадавший его хитрость, стал кричать в ответ: «Ау, Аука! Выходи — не прячься, не бойся!» — вышел из кустов и подошел к нам, под развесистые ветви ясеня, где мы прятались от дождя.

Он был очень похож на Лешего, только нормального роста, и борода не до колен, а до пояса. В ее зарослях жила суетливая белка. Поначалу Аука доброжелательно поведал, что белка служит на побегушках, а также очищает от скорлупы орехи, помогая его старым зубам. А потом вдруг разгорячился и рассердился и принялся поносить «неразумное и жадное людское племя»:

— Вы, люди, идете на нашего брата войной! Леса вырубаете, реки мутите, болота осушаете!.. Куда ни взглянешь — все разорено, порублено, перерыто. Чтоб вам пусто было — человеческому народцу!..

Я не на шутку струхнула. А Рин остановил бурную речь одной фразой:

— Ты прав, старик, во всем прав.

Аука покосился на него разгоревшимися, как у кошки ночью, глазами, шумно фыркнул, топнул об землю ногой в неправильно одетом шлепанце и исчез.

Из своих увлекательных прогулок мы возвращались когда к обеду, а когда и к ужину, промокшие насквозь, несмотря на плащи и капюшоны. Баба Таня, ворча, но втайне радуясь нашим оживленным и веселым лицам, развешивала гирлянды носков и рубашек у заранее протопленной печки.

И однажды дождь кончился! Иссяк, выдохся, ушел. Проснувшись от солнечных лучей, ласкавших лицо, мы с Рином встретили новый день ликующим воплем.

Конечно, первым делом мы помчались на Грязнуху. К сожалению, Филю взять с собой брат не разрешил. Но все равно мы вволю побарахтались в мутно-зеленой воде. Я даже научилась плавать! Оказывается, главное в этом деле — ничего не бояться и не дергаться.

Набултыхавшись и обсушившись на солнышке, мы побрели вдоль берега. Рин остановился у круглой заводи, вода в которой была не зеленой, а черной. Желтые кувшинки и белые лилии своей красотой подчеркивали таящуюся под ними тьму и холод.

— Здесь живет Он…

— Водяной? — Я тут же вспомнила слова брата, что он самый злобный из всех. — Рин, пожалуйста, не зови его!..

— Не трясись. На берегу он нам ничего не сделает.

Рин пристально уставился в самую сердцевину омута. Губы зашевелились в беззвучном шепоте, в посветлевших глазах зарябили искристые волны.

— Рин-ин… Пожа-алуйста, мне страшно…

— Заткнись.

К моему великому облегчению, Водяной к нам не вышел. Лишь забурлила вода, и в ее толще смутно проявилось что-то лохматое и тянущееся — то ли волосы, то ли водоросли. Еще почудился тяжелый взгляд из-под нависших бровей (или водорослей). Все это продолжалось лишь несколько секунд, и снова гладь омута стала черной и непроницаемой.

— Это из-за тебя, — зло бросил брат. — Из-за тебя он не захотел показаться. Трусиха!..

— Рин, если бы он показался, я бы никогда больше не смогла купаться в Грязнухе! И без того теперь буду бояться залезать в воду…

— Не будешь. Больше ни разу в нее не залезешь.

— Почему?!

Брат не ответил. Он выглядел очень усталым. Он всегда уставал после своих чудес, я к этому привыкла, но в этот раз особенно. Рин раскинулся на траве навзничь и тяжело дышал, прикрыв веки. Не решаясь беспокоить расспросами, я тоже улеглась, наблюдая за облаками и покачивающимися над лицом травинками.

— Пошли!

Голос был бодрым, но каким-то ожесточенным.

Я послушно вскочила. Всю обратную дорогу мы молчали, и только когда показались первые избы, я осмелилась спросить:

— Мы ведь и завтра туда пойдем, правда? Я не буду бояться плавать: только к омуту подплывать не стану.

— Нет.

— Но почему?!

— Завтра приедут родители и заберут нас отсюда.

— Откуда ты знаешь?

Он промолчал.

— Ты не можешь этого знать, ты врешь! Врешь!.. Не буду с тобой разговаривать.

Брат лишь пожал плечами.

Всю оставшуюся часть пути я тихонько плакала, прощаясь с летом, с речкой, с чудесными существами. Что бы я там ни вопила, в глубине души знала: Рин прав. Он не может ошибиться.

Баба Таня, встретившая нас у калитки с грозно открытым ртом, готовая к громам и молниям по поводу пропущенного обеда, взглянув на мое зареванное лицо, осеклась.

— Родители телеграмму прислали. Завтра забирают назад.

Она устало махнула рукой и прошаркала тапочками в дом.

Еще горше стало вечером, когда брат велел отнести на чердак Филю. На все мои слезы и мольбы повторяя, что место дожки — здесь и в город его брать нельзя. Я упиралась, и меня потащили на чердак силком. Там неожиданно стало легче — когда все пушистики, вместе с Филей, окружили меня разноцветным облаком и тихонько зацокали, запели — без слов, но что-то грустное и красивое.

На следующий день приехал папа. Он переговорил с бабой Таней, вручил ей белый конвертик и велел нам укладывать вещи. Я собралась накануне, поэтому успела слетать к избушке на краю деревни. Задыхаясь от бега, извинилась перед домовушкой, что ничего не принесла ему в этот раз, и настоятельно велела перебираться в дом бабы Тани. Пусть она смотрит телевизор и не верит в него, ну и что? Зато она добрая, и кошке Дуне наливает столько молока, что Дуня вполне может поделиться.

Домовушка ничего не ответил, только поморгал слезящимися желтыми глазами и скрылся в своей щели. Даже не назвал «Машенькой»…

Прощаясь с бабой Таней, я разревелась, уткнувшись лицом в передник, а она гладила меня по голове, утешительно бормоча, что это не насовсем и мы еще приедем к ней следующим летом. Но я знала, отчего-то знала точно, что не приедем больше никогда.

Рин же лишь кивнул бабе Тане, буркнув что-то неразборчивое, и первым запрыгнул в машину.

Слезы не оставляли и в пути. Чтобы не слышать моего нытья, папа включил погромче «радио Шансон» и все дорогу с нахмуренной и важной физиономией глядел прямо перед собой. А брат казался ничуть не расстроенным и даже подпевал и подергивал ногой в такт веселым песенкам.

Моя комната за время отсутствия стала просторной и неуютной. Сил на слезы и истерики уже не было, поэтому, сидя в одиночестве на полу среди кубиков и игрушек, я тихонько подвывала, ощущая себя самым несчастным существом на свете.

— Ревешь?

Рин просунул в дверь голову. Это было неожиданно — никогда прежде он не заходил в мою девичью светелку.

— Знал бы ты, как мне дожек жалко!.. И домовушку.

— Глупая, — он вошел целиком. — Дожки там дома. Здесь им было бы плохо. Они бы болели и грустили. Их бы вместе с пылью в пылесос всосали!

— Мне тоже плохо без моего Фили. Я тоже буду болеть от горя.

— А знаешь, — брат присел рядом со мной на ковер и зажмурился, — дожки, конечно, могут жить лишь там, где природа, где рядом лес и вода. Всякая нечисть — тем более. Но есть существа не менее сказочные, но городские. Их зовут… — Он задумался на мгновение. — Их зовут госки.

Рин распахнул глаза. По радужкам разбегались зеленоватые волны, в которых прыгали светлячки. И я уже этого не боялась…

Игры с тенями

Мы дружили. Правда, в его понимании этого слова.

Рин был не по-детски самодостаточен и ни в ком не нуждался. Я же привязалась накрепко. Брат мог не разговаривать со мной неделями, и не потому, что мы были в ссоре: просто увлекшись чем-то своим, куда мне не было доступа. В такие времена я ходила снулая и потерянная. Знала, что трогать его нельзя — чревато большими неприятностями. Самой же занять себя было нечем. Точнее, все возможные занятия и развлечения казались пресными — в сравнении с тем, что мог придумать Рин.

Когда же брат одаривал меня вниманием, следовало беспрекословно ему подчиняться и соблюдать множество негласных правил. Главное было таким: «Я всегда прав, и даже если я говорю, что земля не круглая, а имеет форму чемодана, ты должна не возражать, а безоговорочно верить. Иначе — катись на все четыре стороны».

Подобное положение вещей жестко дисциплинирует. Зато и воздавалось мне с лихвой. Вряд ли у кого-то еще было столь яркое и необыкновенное детство, какое повезло иметь мне. Я бы многое могла рассказать. О том, что если научиться пить солнечный свет, по вкусу напоминающий лимонный сироп, смешанный с солью и мятой, то в процессе питья сам начинаешь светиться — так, что в темной комнате рядом с тобой можно читать… И о том, что, если оживить ненадолго снежную бабу, она будет играть с тобой в салочки, смешно переваливаясь на своих шарах и то и дело теряя нос-морковку… И о многом другом.

Но рассказ обо всем получился бы толщиной с «Войну и мир», и читатели устали бы удивляться и повторять то и дело: «Так не бывает», «Это немыслимо!» Поэтому (и еще потому, что мне жалко своего времени) поведаю лишь о самых запомнившихся чудесах. Например, об игре с тенями.

Мне было в то время девять лет. Год назад наши родители неожиданно разбогатели. Тогда было странное, особое время — кто-то резко богател, а кто-то, наоборот, исследовал помойки, чтобы не умереть с голода.

Из квартиры мы переехали в особняк на окраине, среди таких же особняков в окружении подстриженных газонов. В новом доме было целых три этажа и множество комнат. Обеих нянь сменили воспитатели и гувернеры.

Мама перестала ходить на службу, но интереса к собственным детям у нее не прибавилось. Когда мы случайно сталкивалась — в холле, гостиной, на лестнице — она в первый момент терялась, будто не знала, что полагается делать в таких ситуациях. Затем принимались поправлять мне бантик или заколку, задавать необязательные вопросы, не требующие ответов: о самочувствии, настроении, съеденной накануне пище. В такие моменты мне хотелось провалиться сквозь начищенный паркет от неловкости и стыда.

Папа в подобных случаях поступал проще (и честнее): важно кивал, словно шапочному знакомому, и шествовал мимо. Правда, он — надо отдать ему должное — подробно расспрашивал гувернеров о моих с Рином достижениях и промахах, достоинствах и пороках. (Бедняги трепетали при этой еженедельной процедуре.) Как правило, папа оставался недоволен их профессионализмом, и наемные воспитатели часто менялись. Я не успевала толком ни привязаться — и хотя бы от чужой тетеньки получить столь недостающее тепло, ни невзлюбить. Детская малограмотная няня и баба Таня из глухой деревушки вспоминались с чувством щемящей потери.

Рину, как мальчику и первенцу, родительского внимания доставалось больше. Папа порой беседовал с ним, вразумляя и наставляя. Но и это было искусственным, не настоящим. Не раз я видела брата выскакивавшим из папиного кабинета с выражением величайшего облегчения на физиономии.

Мы оба были предельно одинокими маленькими зверенышами. До сих пор, будучи давно взрослой и рассудительной, не могу ответить себе на вопрос: зачем наши родители завели детей? Из стадного чувства? Чтобы как у всех? Чтобы кто-то заботился в старости?..

Итак, я ходила тогда в третий класс и уже год — с тех пор как перешла в новую престижную школу, имела настоящую подругу. Звали ее Аленкой. А обзывали Тинки-Винки — за сходство с телепузиком. Я жалела, что мы виделись только в школе и я не могла позвать ее в гости: родители имели не тот социальный статус (как объяснила очередная гувернантка). Рин отчего-то Аленку на дух не переносил, называя толстой и глупой, как подушка.

Очередное «бойкотирование» меня братом выпало на осенние каникулы. Мне было так одиноко и скучно, что я решилась нарушить негласный запрет и напомнить о своем существовании. Тем более что, на мой взгляд, он был ничем не занят и скучал, как и я, почти не выползая из своей комнаты.

Я поймала его за рукав, когда он спускался на завтрак.

— Рин, ты очень занят?

— Очень!

— Пожалуйста, поиграй со мной — а то мне совсем нечего делать!

— Отстань, Рэна, не до тебя! — Он раздраженно дернул плечом, пытаясь стряхнуть мои пальцы.

— Отстану, — я была цепкой, — только скажи, чем мне заняться. А иначе, — я выдала самую страшную из своих угроз, — я зареву!

Брат брезгливо поморщился и разогнул мои пальцы по одному.

— Слушай, найди себе какое-нибудь развлечение, а? С тенью поиграй, что ли!

— Я тебе что — котенок, с тенью играть? Тени же ничего не умеют — только движения повторяют. Это скучно!

— А ты мою тень возьми. Она явно поумнее твоей будет!

С этими словами он перемахнул сразу через три ступеньки и ворвался в столовую, оставив меня в недоумении.

— А как? Как мне ее взять — я ведь не умею! — крикнула я вдогонку.

Ответа я не удостоилась. На протяжении всего завтрака Рин строил мне ехидные рожи, игнорируя бубнеж гувернера, а, выходя из столовой, смилостивился:

— Бегом в твою комнату!

Плотно прикрыв дверь, брат выдал лаконичную инструкцию:

— Значит, так. Надо встать на нее обеими ногами и сказать: «Пойдем со мной!» А потом — чтоб я тебя больше не видел! По крайней мере, в ближайшие десять дней.

Не переспрашивая и не уточняя, я поспешно сделала, как он велел: встала обеими ступнями на тень от его головы и, запинаясь от волнения, выкрикнула: «Пойдем со мной!» Рин коротко хохотнул и испарился.

Две тени лежали у моих ног: моя собственная и брата. Обе не шевелились — разве что моя чуть подрагивала.

— Ну, и что мне теперь делать? Как с тобой играть?..

Я сошла с пойманной тени и присела рядом на корточки. И тут темный силуэт на ковре зашевелился, подернулся рябью. Я опасливо огляделась по сторонам. Хотя знала, что бояться нечего: моя гувернантка должна была придти только вечером, а родителей нет дома. Да и будь они дома, что им делать в комнате единственной дочери?..

Тень Рина, пока я разведывала обстановку, продолжала меняться. Она уплотнилась и вспучилась, и напоминала теперь мешок из жесткой ткани в форме человеческого тела. Затем стала приподыматься, приобретая все большую схожесть с человеком. И вот передо мной («как лист перед травой»!) встал мальчик, по виду ровесник Рина, но ни капельки на него не похожий. Короткие светлые волосы, блестящие и аккуратно причесанные, снежно-белая рубашка, на черных брюках со стрелками, как у взрослых, ни единой пылинки. Да еще ботинки, начищенные до зеркального блеска. Просто маленький лорд или принц!

— Здравствуйте!

— Привет!

Я слегка опешила от вида тени Рина. При любом раскладе не могла представить ее такой: белобрысым отутюженным ангелочком.

— Вас ведь зовут Ирина? Приятно познакомиться! — Он церемонно протянул ладонь.

Я пожала ее и зачем-то присела в реверансе.

— Я вас часто видел. Правда, с иного ракурса.

— Очень приятно, — невпопад бросила я. И покраснела: — В смысле, познакомиться.

— Я могу составить вам компанию. Я знаю множество игр и развлечений.

— Это хорошо! Только давай на «ты», а то непривычно как-то.

Он задумался, наморщив лоб. Затем неохотно кивнул.

— Мне как раз на «ты» непривычно, но ради нашего знакомства постараюсь.

Я потащила его в угол с игрушками. Он шел медленно, глядя себе под ноги и аккуратно переставляя ступни в сверкающих ботинках. А я — вприпрыжку, переполненная радостным возбуждением.

Но очень скоро мой энтузиазм поутих. А часа через два свело скулы от скуки. Маленький лорд (он попросил называть себя Таниром) оказался на редкость занудным. Он отверг все предложенные мной варианты развлечений. Его заинтересовал лишь старенький, доставшийся от папы альбом с марками. Танир принялся листать его, рассказывая о каждой стране, откуда была марка, причем вещал такую нуднятину, что слушать без спазмов зевоты — которую я прилично прикрывала ладошкой, было невозможно.

Когда мне растолковывали принципы государственного устройства Уганды, в дверь заглянула горничная и позвала обедать. Я испугалась, что гость вызовет ненужные расспросы, но она отчего-то даже не посмотрела в его сторону.

Весть об обеде обрадовала, и не только из-за голода: возник предлог улизнуть от маленького «профессора». Я вежливо поинтересовалась, не принести ли ему что-нибудь с обеденного стола: фрукты или сладости. А может, парочку бутербродов?

— Большое спасибо. Но не стоит утруждать себя: я вполне могу обходиться без пищи.

Я была настолько измочаленной, что почти не могла жевать (даже любимое малиновое желе со взбитыми сливками). Будь я лет на десять постарше, определила бы случившееся примерно так: «Надо мной изрядно надругались, в жесткой форме изнасиловав мой мозг».

Рин, как назло, на обед не явился. Такое случалось: когда он не желал никого видеть, пробирался на кухню и насыщался там, пользуясь расположением кухарки. Мне пришлось изрядно побарабанить в его дверь, пока он не удосужился открыть. Взъерошенный, с кривой от злости физиономией, брат открыл рот, но я затараторила первой, стараясь как можно быстрее передать суть проблемы, пока он не обрушил на меня свои молнии:

— Рин, не сердись, я знаю, что виновата, только очень тебя прошу! Хочешь, буду за тебя уборку в комнате делать или половину карманных денег отдавать — только убери его куда-нибудь! Он такой скучный, такой зануда — сил моих больше нет!

Выпалив это, я улыбнулась как можно умильнее.

— Моя тень — зануда? — грозно переспросил брат. — Ответишь за оскорбление!

Я непритворно задрожала.

— Не сердись, Рин, я не хотела тебя обидеть! Он совсем-совсем на тебя не похож!

Тут я заметила, что гнев наигранный. Брат расхохотался.

— Странно, если бы было не так! Если б он предложил тебе убежать в Южную Америку или разобрать по винтикам часы в гостиной. Значит, он оказался жутко скучным?

Я закивала, да так, что зазвенело в ушах.

— Да-да-да! Ты не сердишься? Ты его куда-нибудь сплавишь?

— Сплавь сама. Не маленькая.

— А как?

— Проше простого: положи руку ему на плечо и скажи, чтобы он возвращался, откуда пришел. Только построже!

— И все?

— И все.

— Спасибо! — Я расплылась в широчайшей улыбке.

— Не за что. Кстати: в этом доме не у меня одного есть тень! — Рин подмигнул, а затем нахмурился. — И не испытывай больше моего терпения, поняла? Насчет карманных денег — неплохая идея. Обсудим ее попозже.

Сплавить мистера Зануду удалось без труда. Вылизанный ангелочек не выразил протеста — ни звуком, ни словом, когда я шлепнула ладошку на его плечо и, строго глядя в зрачки, потребовала:

— Возвращайся к своему хозяину! Быстро!

Он вежливо попрощался, бесшумно упал на пол, поерзал какое-то время, превращаясь в тень, и выполз из комнаты сквозь щель под дверью. А я, ликуя, изобразила индейский боевой танец.

И в тот же день приступила к экспериментам.

Тень моей гувернантки, которую я присвоила, прощаясь с ней после урока французского, оказалась разбитной леди в джинсовых шортах и ярком топике. Она начала с того, что соорудила на моей прилично-прилизанной голове сногсшибательную прическу из сорока косичек, а потом учила играть в покер и танцевать джигу. С ней было здорово.

А вот тень кухарки, выцарапанная тайком за шумом соковыжималки, оказалась на редкость желчной и злобной худющей каргой, и я прогнала ее спустя несколько минут.

В первые же дни я заметила несколько особенностей, связанных с этими существами. Во-первых, напрасно я поначалу боялась, что кто-то из домашних наткнется на моих гостей и возникнут проблемы. Их никто не замечал! И родители, и прислуга проходили мимо, а тени, в свою очередь, воспринимали это как должное. За исключением Рина — он кривил иронично рот, сталкиваясь с кем-либо из этой публики в холле или коридоре.

Кожа у теней была прохладной — не холодной и противной, как у лягушек, и не теплой, как у людей — а где-то посередине, и касаться ее было приятно. Они совсем не походили на своих хозяев, больше того, резко от них отличались — и внешне, и характером.

Но был и огорчительный момент: если я засыпала, не прогоняя тень, за ночь она исчезала сама и больше не возвращалась. Как я ни звала, как ни наступала на силуэты тех, кто особенно пришелся по душе, тени оставались плоскими и темными, покорно повторяющими движения хозяев и не реагирующими на мои страстные призывы.

Однажды мне удалось подкараулить маму. Как я уже говорила, мы редко видели родителей — обычно они возвращались домой (из театра, клуба, презентации), когда нам с братом полагалось лежать в кроватях. Я подловила ее на пороге гардеробной, где мама прихорашивалась перед визитом в гости. Нарядная, вся в скрипучем шелке и искрящихся драгоценностях, она рассеянно коснулась моего лба губами и бегло поинтересовалась успехами во французском. А я опустила глаза (ступни были точно в нужном месте) и прошептала волшебные слова. И тут же на паркете затанцевала рябь, и заветная тень, огромная и ценная, как золотая рыба, оказалась в моем полном распоряжении…

Она получилась красивая. Очень. Светло-русые волосы и рыжие смеющиеся глаза. Моя мама — настоящая, тоже была красивой, но не так: черты лица мелкие и правильные, почти нет мимики — чтобы не образовывались морщинки. У мамы-тени правильного в лице было мало, но вся она была такая милая, что хотелось любоваться и любоваться. Ни косметики, ни украшений, простая льняная рубашка с синей вышивкой в виде васильков и джинсы с заплатками и бахромой — но глаз не отвести…

— Здравствуй!..

Выкрикнув это, она со смехом увлекла меня в мою комнату. А там подхватила подмышки и закружила. Легко, играючи, хотя девятилетняя девочка, пусть и вполне стройненькая, это вам не пушинка. Лишь когда я зацепилась ногой за книжную полку, и она с грохотом рухнула на пол, меня отпустили.

Мельком взглянув на рассыпанные книги, тень мамы бесшабашно махнула рукой.

— Пусть! Им так веселее.

— Книжкам? — уточнила я.

Она кивнула.

— Книжкам-мартышкам! А также девчонкам Иришкам. Спасибо тебе!

— За что?

— За то, что позвала, и мне теперь не придется идти на эту скучнющую вечеринку! — Она поцеловала меня в макушку, и поцелуй, живой и щекочущий, совсем не был похож на дежурный мамин. И еще от нее восхитительно пахло, но не духами или туалетной водой, а медом и сосновыми иголками, и еще пылинками, кружащимися в лучах солнца. — У Изабелки всегда на редкость уныло и чопорно. Все такие важные, надутые — ни одного живого или умного лица! Только и развлечений, что представлять этих лощеных леди и джентльменов внезапно попавшими в густые джунгли, или превратившимися в тех зверей, на которых они похожи.

У меня кружилась голова — но больше от радости, чем от долгого верчения в воздухе.

— А что мы будем делать?

— Мы возьмем папу и пойдем все вместе гулять!

— Папу?.. — Перед глазами встал мой родитель, столь же далекий от меня, как гора Килиманджаро. В данный момент, он, верно, сидит в своем кабинете и читает газету или раскладывает пасьянс на мониторе, ожидая, пока мама наложит последние штрихи перед выходом в свет. — Он не пойдет с нами! — Я твердо покачала головой.

— Глупенькая, мы возьмем не того папу. А такого, как я!

Она подмигнула мне, да так задорно, что я расхохоталась и подмигнула в ответ целых три раза.

— Ну да, какая же я дурочка! Конечно же, мы возьмем не того папу, а твоего!

С семьей и домом, как я уже рассказывала, у меня было далеко не прекрасно. Нет, на посторонний взгляд все отлично: мы с братом одеты-обуты, учимся в лучшей школе плюс репетиторы-гувернантки, игрушки самые новые и дорогие, каникулы то на Канарах, то в Альпах. Но то было глянцевой обложкой на книжке, где преобладали пустые страницы, изредка заполненные дежурными фразами.

В раннем детстве я особенно остро ощущала эту пустоту и собственную ненужность двум людям, подарившим мне жизнь. В три года у меня появилась привычка подбирать вещи родителей, которые они забывали то тут, то там, и прятать в свой шкафчик. Я даже выделила для них полку. Помню, в этой коллекции были мамины помада и шарфик, папины солнечные очки и запонка. Няня знала о моем тайнике, но воспитательных мер не предпринимала: догадывалась, что невинное воровство проистекает из одиночества. Когда становилось совсем грустно, я доставала какую-нибудь вещичку и разговаривала с ней, словно с живой мамой или живым папой.

Потом я подросла и оставила эту глупую привычку, но сосущее чувство одиночества не проходило. Я страстно завидовала Тинки-Винки: после занятий в школьном вестибюле ее ждала мама, толстая и заботливая, в чьи объятия она неслась с радостным воплем. Меня же встречал неразговорчивый шофер на мерсе цвета мокрого асфальта.

Поэтому несложно представить, что я испытывала рядом с женщиной, которая смотрелась как самая смелая и заветная мечта о маме. От счастья у меня вибрировали кончики волос и ресницы. Переполняла, выросшая на дрожжах ликования, столь мощная и бурливая энергия, что, казалось, могу взлететь и макушкой пробить потолок.

Когда мы проходили мимо комнаты брата — вприпрыжку, держась за руки, как задушевные подружки, — дверь открылась, и Рин выскочил в коридор. Думаю, так получилось не случайно — мой заливистый смех разносился по всему дому. Столкнувшись с нашей парочкой нос к носу, брат пару мгновений рассматривал мою гостью, затем перевел взгляд на меня и выразительно повертел пальцем у виска.

— Совсем сбрендила!..

Ответить я не успела — развернувшись, он понесся в противоположную от нас сторону.

— А он редкостная бука! — заметила мама в удалявшуюся спину и скорчила забавную рожицу.

Я в ответ фыркнула, но негромко, чтобы Рин, не дай бог, не услышал.

— Но при этом — совершенно необыкновенный! — Она возвела глаза к потолку. — Фантастика! Просто супер. Уродится же такое!..

— Раз в миллион лет! — радостно согласилась я.

Тень папы (я раздобыла ее в прихожей, когда настоящий папа неторопливо облачался в пальто перед зеркалом) оказалась не менее классной: великан под два метра ростом с золотым кольцом в ухе и громоподобным смехом. Он весь зарос курчавой светло-рыжей бородой и смахивал на пирата. Я даже струхнула в первый момент. Но мандраж быстро улетучился: такой он был веселый и добродушный. Облачением служили широчайшие атласные штаны алого цвета и безрукавка, расшитая серебром.

— Ну что, мои любимые и золотые, — он обхватил нас с мамой огромными лапищами и плотно прижал к себе и друг к другу, — куда вы хотите, чтобы я повел вас?

— В зоопарк! — Я выпалила, не колеблясь ни секунды. — Я там ни разу еще не была! За все мои девять лет.

— Кошмар! — Мама сочувственно присвистнула. — И я знаю, чем это мотивировалось.

— Мне говорили, что там антисанитария и микробы, и я очень хочу на них посмотреть.

— На микробов?! — Она рассмеялась. — Глупыш, они такие маленькие, что их не видно.

Хотя папа разжал свои медвежьи объятия, она по-прежнему прижималась к нему, уткнувшись щекой в безрукавку, а он, с очень довольной физиономией, тихонько дул ей на макушку со светло-русым хохолком.

— Я знаю, я пошутила. Я начитанная девочка.

— Тогда лучше в цирк, — пробасил папа. — Там их тоже предостаточно. А еще, специально для начитанных девочек, там клоуны и воздушные гимнасты. А главное — зверюшки не такие несчастные, как в клетках зоопарка. Они там бегают, прыгают и кувыркаются.

— В цирке звери тоже несчастные, — возразила мама, тряхнув головой. Хохолок мазнул папу по носу, и он чихнул. — Не по своей воле они прыгают и кувыркаются! Смотреть на счастливых зверей надо в Африке. Махнуть в заповедник или национальный парк.

— Ух, ты! — Я повисла на папином локте, заболтав ногами. — Пожалуйста, махни нас в Африку! Ты ведь сможешь!

Папа поднял локоть до уровня своей головы, и я оказалась высоко от пола. Ноги раскачивались, как качели.

— Нет, малышка-Иришка.

— Сможешь, сможешь, сможешь!..

Папа осторожно поставил меня на пол. А мама погладила по голове, словно утешая.

— Они, пожалуй, смогли бы. Вместо того чтобы в третий раз на Кипр или в Париж, свозили бы детей разок в Африку. Но не мы, нет.

Пронесся сквознячок грусти, но я не позволила себе поддаться ему. Нет так нет! И без того замечательного — через край.

В конечном итоге в цирк мы не пошли: я вспомнила, что другие люди не смогут их увидеть, и потому кассирша не продаст билетов. И что же, все представление стоять? Или усядемся втроем на одно место? Мои доводы признали разумными, и мы отправились просто гулять.

Был хмурый ноябрьский день — из тех, когда небо серое и деревья тоже, а грязи под ногами еще далеко до льда и снега. Но мне казалось, что светит солнце и вовсю заливаются птицы.

Мы играли в города и в животных. И в смешную игру «кто на что похож». Мама загадала Рина, а мы с папой должны были отгадать, задавая вопросы: на какое животное он похож? На какой напиток? На какого сказочного героя?.. Я отгадала первая, завопив: «Ри-и-ин! Братик!», когда мама сказала, что из сказочных героев он смахивает на Конька-горбунка.

Потом папа пересказывал в лицах мифы Древней Греции и Скандинавии. Когда он рычал за Циклопа, лаял за Цербера и клацал зубами за волка Фернира, мы с мамой сгибались и катались от хохота. У меня даже разнылся живот и заболели челюсти. А вот прохожие посматривали на нас с ужасом и старались держаться подальше.

Утомившись, мы плюхнулись на лавочку у пруда. Я сидела посередине и кидала куски булки плавающим уткам и селезням. Мама и папа переглядывались над моей головой. Они так смотрели друг на друга! Старались коснуться невзначай то рукава, то щеки. Настоящие папа и мама никогда так не делали. Они разговаривали между собой негромко и вежливо — если рядом были мы, дети, или прислуга, или гости, но порой из их комнат доносились слова на повышенных тонах. Мамин голос становился похожим на визг кофемолки, а папин — на рычание машинки для стрижки газона. Но главное: никогда обращенные друг на друга глаза не светилась…

Меня так поразил этот момент, что я решилась задать взрослый вопрос.

— Понимаешь, Иришка-мартышка… — Мама убрала прядь, выбившуюся у меня из-под шапочки. Она немного нервничала. Папа кашлянул, приготовившись заговорить, но она предупреждающе подняла руку. — Мы всего лишь тени, и не можем влиять на решения и поступки своих хозяев. Хотя порой хочется. Думаю, Ларисе и Константину не следовало жениться, связывать свои судьбы и, тем более, заводить детей. Нет, в самом начале у них было что-то вроде взаимной симпатии и даже влюбленности. Но это быстро прошло: даже ты не успела родиться. Они живут вместе, потому что так удобнее: не надо делить имущество, втягиваться в судебные процессы. Но они давно чужие люди, хотя и скрывают это, изображая на людях счастливый брак.

— А у нас наоборот, Иришка-симпатишка, славная малышка. Мы очень любим друг друга. Хотя поначалу не питали сильных чувств. Присматривались, привыкали, узнавали, — папа говорил со мной доверительно, как со взрослой, и это очень подкупало. — А как узнали — поняли, что жить друг без дружки уже не сможем.

— Но мы зависим от своих хозяев, — вздохнула мама. — А они редко теперь бывают вместе наедине. Поэтому и мы с папой видимся очень редко. И так радуемся этим встречам!..

Они снова переглянулись. Глаза мамы были полны грусти и нежности.

— Бедные вы, бедные!.. — Я взяла ее тонкие прохладные пальцы и скрестила с папиными, большими и жестковатыми — на своих коленях.

Мы молчали, все трое. Папа напевал под нос что-то пиратское. Мне было немыслимо хорошо.

— Я хочу, чтобы так было всегда.

Мама поцеловала меня в висок, а папа горячо и крепко пожал ладошку.

Они ничего не ответили на мои слова, и тревога закралась в сердце. С каждой минутой она усиливалась, и я уже не могла беспечно отвечать на их шутки, смеяться и озорничать.

Почувствовав перемену в моем настроении, они тоже притихли. В сгустившихся сумерках мы вернулись домой.

Переступив порог своей комнаты, я уже не могла сдерживаться.

— Вы никак-никак не сможете со мной остаться?..

— Нет, родная, — папа поднял меня на руки и стал тихонько покачивать, как маленькую. — Нам бы очень хотелось этого, но не мы придумали законы нашего мира, и не нам их нарушать. Мы уйдем, когда ты заснешь.

— Значит, сегодня я не буду спать, и завтра тоже, и послезавтра. Никогда больше не буду!

— Маленькие девочки должны спать, — мама смотрела на меня так любяще и так грустно, что разрывалось сердце. — Если долго не спать, можно сойти с ума.

Лицо ее туманилось и расплывалось: глаза в линзах слез видели все хуже.

— Пусть я сойду с ума, пусть, пусть! Зачем мне ум, если вас у меня не будет?..

Папа осторожно опустил меня на кровать.

— Ум тебе еще пригодится. Маленькие девочки вырастают…

Он не договорил, потому что в комнату без стука вошел Рин.

— Почему самое твое любимое занятие — сидеть и реветь?!

Он даже не повернулся в сторону мамы и папы.

— Ты можешь сделать так, чтобы они остались?

— Он не может, — ответила за брата мама. — Это даже ему не под силу.

— А вас не спрашивают! — Рин говорил очень зло, и я опешила. Нет, он никогда не отличался вежливостью, но хамить просто так людям, которые не сделали ему ничего плохого? Да еще таким родным, таким замечательным… — Зачем вы показали ей, как бывает в нормальных семьях, где родители любят детей? Неужели не могли притвориться — сыграть равнодушных или злых? Ведь она теперь зачахнет с тоски.

— И правильно сделали! — ринулась я на защиту самых любимых людей. — Лучше прожить так один день, чем вообще никогда. А ты злишься, потому что понял, какой ты дурак! Ведь ты мог пойти гулять вместе с нами. Было так здорово!..

— Это ты дура. С завтрашнего дня запрещаю тебе играть с тенями. Так и быть, придумаю что-нибудь новенькое, чтобы не проела мне плешь своими приставаниями.

— Не надо мне от тебя ничего!

Но выкрикнула я это уже в захлопнувшуюся дверь. И разрыдалась в голос.

Мама гладила мою вздрагивавшую спину (лицо я уткнула в подушку), а папа мерил рассерженными шагами параллели и меридианы комнаты.

— Не стоило им вообще детей заводить!..

— Тише! Не при ней же, — шепнула мама укоризненно.

Но папа продолжал бушевать:

— Мальчишке-то что, он и в семье бомжей чувствовал бы себя комфортно, а вот Иришку жалко! Как жалко!..

— Не надо об этом, прошу! Хочешь, во что-нибудь поиграем или почитаем? — это уже ко мне.

— Да, пожалуйста, — успокаиваясь, я затихла и теперь только вздрагивала. — Только можно, я долго-долго сегодня не буду засыпать?

— Конечно! Ведь маленьким принцессам можно веселиться допоздна. Петь, играть, слушать волшебные сказки. И этим мы сейчас и займемся!

И мы играли, пока мои глаза не стали слипаться. Но я таращила их изо всех сил.

— Что если лечь в кровать? — предложил папа. — Не спать, не спать! — поспешно замотал он головой на мой негодующий взгляд. — Слушать сказку. Ты только закрой глаза и слушай. А спать необязательно.

— Да и в кровать необязательно, — заметила мама. — Это так скучно — каждую ночь кровать и кровать. Ты можешь побыть летучей мышкой! Знаешь, как спят — то есть слушают сказки — летучие мышки?

— Вверх ногами? — предположила я.

— Именно. Вот так!

Она подскочила к гимнастическим кольцам, свисавшим с потолка, и принялась раскачиваться вниз головой, уцепившись за них коленями. Светлые волосы подметали палас.

— Попробуй сама! — Она спрыгнула. — Не хочешь летучей, можно простой мышкой. Или енотом! Они спят и слушают сказки в норке.

Мама соорудила из толстого одеяла округлую норку и жестом пригласила ее испробовать.

— Можно, как рыбка, — внес свой вклад папа. — Залечь в ванну с теплой водой…

Я даже растерялась от обилия заманчивых вариантов. Вариант с летучей мышкой не очень понравился — звенело в ушах, и голова наполнялась тяжестью. В норке было тепло и уютно, но душновато. Оставалась рыбка…

Мама наполнила ванну теплой водой и накапала эфирного масла. Папа выключил свет и зажег свечку.

— В некотором царстве, в некотором государстве жил-был принц… — Мамин голос был таинственным и убаюкивающим. Пахнущая эвкалиптом вода ласкала и обволакивала. Я и не заметила, как погрузилась в дрему. — И вот однажды он поехал со свитой на охоту… — Столь же незаметно дрема перешла в крепкий сон.

Проснулась я не в ванной — в кровати. Уже не рыбкой — девочкой.

И, конечно, совсем одна.

Тосковала долго. И с Рином не разговаривала целых десять дней.

Помирилась, только когда он научил меня выдувать мыльные пузыри размером с половину комнаты, входить в них и обитать, словно в круглом, прозрачно-переливчатом домике, отделенном от всего света.

Стало немного легче, как только я заметила одну вещь. Когда родители разговаривали между собой (как обычно, холодно и вежливо), их тени на полу или стене тянулись друг к другу — даже из разных концов комнаты, и старались, будто невзначай, коснуться руки или щеки.

В такие моменты я нагибалась — словно развязался шнурок, и легонько гладила кудри мамы или папино плечо…

Как я стерла этот мир, а затем придумала заново

В тринадцать лет мир кажется абсолютно несправедливым по отношению к твоей персоне. А жизнь — безвкусной и пошлой шуткой. Взрослые — инопланетяне, настолько иные и не похожие, что невольно думаешь: «Неужели и я когда-нибудь превращусь в такое же скучное и строго запрограммированное существо?» Сверстники, за малыми исключениями — безликая и жестокая масса. А исключениям — ярким индивидуальностям, как правило, не до тебя.

Подростковый период проходил у меня на редкость тяжело. Не для окружающих (я по-прежнему не грубила старшим и старалась учиться на одни пятерки), но для себя самой. Внешность не радовала: к мышиной невзрачности добавились прыщи и полнота — следствие гормональных перестроек. Внутри тоже было далеко до гармонии. Юность — это детство, беременное взрослостью. Под неумолимо меняющейся оболочкой зреет новое и чужеродное существо, и приятного в этом мало.

А тут еще любимый братик, с завидной регулярностью и явным удовольствием взращивавший во мне все новые комплексы. В отличие от меня, у него отношения с социумом были яркими и бурными. Из «дичка», которым определила его когда-то деревенская баба-тетя, к шестнадцати годам он неожиданно преобразился в популярного парня, «крутого перца». При том, что внешностью Рин не блистал: ассиметричное худое лицо, светло-рыжие патлы, левое ухо оттопырено и выше правого. Вдобавок он крайне небрежно относился к упаковке — одежде и обуви, и не пользовался парфюмом.

Сверстники его либо обожали, либо ненавидели. (Последние — от зависти.) Учителя то злились, когда он срывал уроки или задавал вопросы, на которые у них не хватало ума ответить, то превозносили — когда завоевывал первые места на конкурсах и олимпиадах. В нем нуждались, его окружали, ему звонили и засыпали смс-ками.

Меня же не замечал никто.

Одно время, правда, со мной пытались подружиться одноклассницы Рина — чтобы стать ближе к нему, войти в дом. Я простодушно верила, что старшие девочки искренне мне симпатизируют, приглашала в гости, делилась фильмами и дисками и лишь удивлялась немного, что все разговоры так или иначе крутились вокруг особы моего брата. Даже поссорилась на этой почве с Тинки-Винки, справедливо возревновавшей к новым подругам.

Старания девиц пропадали втуне: дружба со мной никак не приближала их к Рину. Он словно чуял заранее их приход и сваливал из дома, прежде чем появлялась пара-тройка его поклонниц. Потом это, видимо, ему надоело, и он устроил мне прилюдный разнос.

В тот день брат ввалился в мою комнату при девицах, радостно встрепенувшихся при виде своего кумира. Их было трое. Уже почти не скрывая незаинтересованности в моей персоне, они играли на моем копме (в то время как я безуспешно пыталась к нему прорваться, чтобы успеть до завтра написать реферат по биологии).

— И вас не задолбало просиживать здесь дни напролет, выслеживая меня, как крупную дичь? — выдал он вместо приветствия. Старшеклассницы кокетливо рассмеялись, а я встревожилась, почуяв по тону, что ничего хорошего его внезапный приход мне не принесет. — Я сам выбираю, с кем и как мне общаться, и моя сестра — последний человек, который мог бы повлиять на мои предпочтения. Должен сказать, у вас туго с воображением, девушки — дефект, мешающий более близкому знакомству со мной.

— О чем ты? — откликнулась Надин, самая холеная и оттого уверенная в себе. — Нам просто нравится Ира, она милая и очень умненькая для своих лет девочка, и мы приходим, чтобы с ней пообщаться.

— Вот именно! — энергично закивали ее подружки. — Мы никого не выслеживаем, Ринат!

— Это правда, Рин! — Отчего-то я сочла нужным встать на защиту старших «подруг». — Ты зря на них наезжаешь. Они нормальные — ты просто их недостаточно знаешь, хоть и учишься в одном классе.

— А ты, как видно, узнала их досконально? Не показывай себя большей дурочкой, Рэна, чем ты есть.

Я обиделась и надулась, но брат уже переключился с моей особы.

— А с вами, леди, давайте договоримся! Раз уж вам так неймется, можете навещать меня. Будем общаться. Только условие: никаких контактов с моей сестрой! Все ее друзья, по определению, для меня малолетки. Нет, конечно, если она вам и вправду так нравится, приходите, играйте на здоровье в куклы барби и плюшевых зайчиков, но на меня не рассчитывайте: у меня найдутся дела поинтереснее и собеседники поумнее. Ну что, по рукам?

Я задохнулась от возмущения. Нет, как он может? Все, кто общаются со мной, маленькие? Но он же сам играет и болтает со мной! Пусть изредка, под настроение, но все-таки. А его чудесности? По негласному уговору я о них никому не рассказываю, но ведь они есть! Только наши, на двоих.

Я не сомневалась, что девицы выберут его. Пусть я наивная дурочка, но результат мог предсказать и альтернативно одаренный ребенок.

— Конечно, по рукам, Ринат! На фиг нам малолетки!

Они рассиялись до неприличия, все трое. А я изо всех сил приказала себе ни в коем случае не расплакаться перед ними. Иначе надо мной будет хохотать вся школа.

— Поняла? На хрен ты им сдалась, — шепнул мне Рин на ухо, но так отчетливо, что девицы расслышали и угодливо захихикали: если, мол, тебе нравится издеваться над сестрой, мы тебя с удовольствием в этом поддержим. — А вы, — брат повернулся в их сторону, — валите вон. Быстро!

— Что?! — возопили они хором, не поверив своим нежным ушкам.

— Не расслышали? Прочь. У вас нет ни мозгов, ни честности. Не имеющий одного из этих двух качеств еще мог бы мне быть интересен, но чтоб сразу обоих? Увольте!

Пылая от обиды и возмущения, но не осмеливаясь выражать их вслух, девицы испарились. И я, наконец, расплакалась.

Рин тут же унесся. (Кажется, я уже говорила, что он терпеть не мог моего нытья, это его раздражало до зубовного скрежета. Самым легким способом избавиться от его общества было — пустить слезу.)

— Думал, ты умнее, — бросил он мне с ехидцей на прощанье.

На влюбленных девиц этот холодный душ подействовал мало — они продолжали провожать брата взглядами весенних кошек. Потеряв при этом ко мне даже наигранный интерес. Еле-еле удалось вернуть дружбу Тинки-Винки. Она долго не могла простить измены, но, поскольку выбирать подруг было особо не из кого (кому нужна ботаничка-отличница, круглая, как колобок, в очках и белых носочках?), мы снова сошлись.

Все описанное случилось за пару месяцев до того дня, о котором пойдет речь, но, на мой взгляд, эти два события связаны.

Была весна, ранняя — то несимпатичное время, когда снег, вода и грязь смешиваются в одну хлюпающую под ногами массу и вроде должно быть по-весеннему радостно, но на самом деле наоборот: погода, авитаминоз и усталость от серенькой жизни нагоняют уныние.

И в классе в тот день было на редкость уныло.

Я сидела за своим столом, третьим у стены, и боролось со сном. (Описываю свое состояние, дабы свалить на него вину за собственную неуклюжесть, но на самом деле и в лучшие времена не отличалась особой грациозностью.) Меня вызвали к доске, и по пути к ней я умудрилась задеть бедром угол стола, за которым «модель» класса Аллочка демонстративно красила ногти. Все вышло по наихудшему сценарию: ярко-малиновый лак выплеснулся с кисточки и забрызгал новенькую кофточку «от Гуччи» (то, что изделие именно «от Гуччи», она успела протрещать всем и каждому).

— Корова толстозадая! — Аллочка зашипела от злости. — Возместишь мне ущерб!

— Нечаева, что это за выражения? Выйди вон из класса! — оживился всегда меланхоличный и сонный историк.

— Но, Вадим Борисович, посмотрите, что она сделала с моей одеждой! — «Модель» выпятила грудь, на которой алели капельки лака.

— Выйди, я сказал! Заодно докрасишь свои ногти в более пригодном для этого месте.

— Ну и ладно!

Аллочка выскочила за дверь, искрясь от злобы. Проходя мимо меня, она успела шепнуть:

— Ну, ты за это поплатишься!..

В нашем классе, как во всех классах всех на свете школ, были свои лидеры и свои изгои. Я не относилась ни к первым, ни ко вторым — так, незаметный середнячок. Перед контрольными со мной начинали активно дружить: списывать я давала беспрекословно, а вот на дни рождения приглашали через раз, через два.

Сейчас я почувствовала, что отношение ко мне может измениться — и не в лучшую сторону. Вот ведь угораздило вляпаться!..

Естественно, после уроков меня ждали. На школьном крыльце покуривали три девчонки, во главе с потерпевшей Аллочкой, и два парня из ее свиты. Я заметила их, едва выглянув за дверь — и тут же шагнула обратно, так что пятерка мстителей не успела меня увидеть. Вжавшись в закуток между двумя дверями, жадно слушала их диалог:

— А может, ну ее, а? — голос одной из Алкиных подружек. — Она же сестра Рината, могут быть проблемы.

— Да ну, какие проблемы? — уверенно возразила «модель». — Всем известно, что Ринату на нее наплевать. Ему вообще на всех наплевать — оттого он так крут! У меня соседка в одном с ним классе, так она рассказывала, что он ее стыдится, Ирку. Вы хоть раз видели, чтобы он в школе к ней подошел? Я — ни разу. А знаете, отчего она по жизни такая затюканная? Ринат над ней дома издевается по-всякому: дразнит, разыгрывает. Так что, если мы ее немножко проучим, он нам только спасибо скажет!

— И все равно стремно как-то…

— Да ты, Дашка, всегда трусихой была. Можешь катиться отсюда колобком, к папочке с мамочкой, пока штанишки не намочила!..

Мое пугливое вслушивание прервал охранник:

— Что ты торчишь в дверях, девочка? Дуй домой! И другим путь не задерживай.

Он подтолкнул меня в спину, и я вылетела на злосчастное крыльцо.

Надо сказать, к тому времени меня уже не встречал после занятий шофер на мерсе — я вытребовала право возвращаться домой самостоятельно. Благо, наша последняя школа находилась в пятистах метрах от дома. В тот день я впервые пожалела о проявленной самостоятельности.

Домой я вернулась на час позже, с настроением на уровне минус сто. Нет, ничего ужасного со мной не сотворили: не избили и не искалечили — так, попугали. Сорвали вязаную шапочку и извозили в грязи. Проорали несколько похабных частушек, прыгая вокруг, как павианы. Под злорадное улюлюканье вывели на лбу той самой кисточкой с тем самым лаком матерное слово (этим занималась по праву потерпевшей Аллочка, а остальные дружно инструктировали). Ее подначивали расписать и мое новенькое пальто — взамен испорченной кофточки, но она не решилась, видимо, опасаясь возможных разборок с моими родителями.

И хотя кости мои остались целы и я не получила ни одной оплеухи, было на редкость тошно. От мысли, что завтра придется тащиться в школу и вновь встречаться с торжествующими истязателями, не хотелось жить.

Подходя к нашему дому, в надвинутой до бровей грязной шапочке, я увидела Рина, сидевшего на подоконнике моей комнаты. Он свистнул и помахал рукой. Я втянула голову в плечи: вот уж с кем мне совсем не хотелось видеться! Разве не популярность моего братца виной моих несчастий и унижений?

Хотелось одного: прошмыгнуть незамеченной в свою норку, стереть ацетоном грязное слово на лбу и забраться, прямо в одежде, под одеяло. И скулить, скулить о несправедливости мироздания — пока не полегчает. Поэтому поднималась я с твердым намерением выставить Рина за пределы своей территории и от души предаться унынию.

В комнате было очень холодно — что естественно при распахнутом настежь окне. При моем появлении брат обернулся с самым жизнерадостным выражением физиономии.

— Рэна, с такой кислой миной надо наняться в помощники стоматолога: глядя на тебя, пациенты не будут бояться зубодробительной дрели, понимая, что их проблемы — мелочь в сравнении с твоими.

— Слушай, отвянь, а? Не до тебя. И вообще, что ты здесь потерял? Иди и морозь свою комнату.

— Сестренка сегодня не в духе. Проблемы во взаимопонимании со сверстниками?

Он подмигнул, спрыгнул с подоконника и закрыл окно. Но не ушел, а плюхнулся на тахту, приняв расслабленную позу.

— Раз ты и так все знаешь, зачем издеваешься? Что за утонченный садизм? В школе говорят, что ты меня стыдишься, что я затюканная и никчемная. И то, что мы с тобой родственники — самое большое недоразумение в мире. Ты меня даже не защищаешь, как братья сестер! Зачем вообще нужен старший брат, если он не защищает, а смеется и называет дурой, и все остальные…

Я замолчала на полуслове, почувствовав, как тяжелеют веки и окружающий мир дрожит в линзах вырастающих слез. «Ну вот, сейчас он наконец уйдет, и я смогу нареветься вдоволь!..»

— Значит, так! — Рин выпрямился. Лицо было уже не веселым, но злым и сосредоточенным. — Прекращай истерику. Приводи себя в порядок и спускайся в холл, я буду ждать. Есть одна идея.

— Как их наказать?.. — спросила я с глупой надеждой.

— Не совсем. Это было бы слишком скучно — разбираться с твоими идиотами- одноклассниками. Кстати, они не индиго случайно?

— Почему индиго?

— Ты разве не в курсе, что сейчас время детей-индиго? Эти детки за гранью добра и зла. Они могут убить, если кто-то стоит на пути к их цели. Я читал статью о них, она называлась «Убийцы с нимбом Иисуса Христа».

Я растерялась. И тут же обозлилась.

— Никакие они не индиго! У индиго есть сверхспособности, они мысли читают и исцеляют, а у этих — только о шмотках и тачках все разговоры!..

— Ну и славно. Значит, гибель от их рук тебе не грозит.

— Слушай, убирайся, а?.. — Я всхлипнула.

— Ладно, так и быть: даю тебе полчаса, чтобы выреветься. Если не уложишься в этот срок, пеняй на себя: буду развлекаться без тебя.

— Да не нужны мне твои развлечения, и сам ты мне на фиг не нужен, — но это я пробормотала еле слышно и в уже закрывшуюся дверь.

В полчаса я уложилась. Минут десять ревела, столько же оттирала лоб. Шапочку просто выкинула в мусорное ведро. Параллельно с этим перебрала все известные мне ругательства — даже такие, какие прежде не осмелилась бы произнести и про себя, будучи благовоспитанной девочкой. В первую очередь они были обращены к Рину, во вторую — к Аллочке и ее команде. Но также досталась и бывшим «подружкам»-старшеклассницам, и родителям, уродившим меня такой некрасивой и никчемной, и слякотной серой весне с ее грязью и лужами.

Дурное настроение после этих процедур не исчезло, но приобрело рациональный привкус. «Хорошо, пусть я имею полное право обидеться на Рина до смерти и никогда больше с ним не разговаривать, — уныло резюмировала я. — Но этим я накажу себя, а не брата. Рину плевать, по большому счету, общаюсь я с ним или нет, а я останусь без самого интересного в жизни. Ну да, он никак не подарок — насмешливый, равнодушный, жестокий. Но что если, не будь он именно таким, не было бы его волшебных глаз, его удивительных способностей? Конечно, старший брат, который бьет морды всем, кто косо взглянет на его сестренку, это здорово. Но ничего необычного в этом нет — такое встречается на каждом шагу. А вот на чудесности, которые творит Рин, больше никто не способен. И они дураки — Аллочка и все остальные, болтающие, что брат меня стыдится и издевается надо мной. Ведь только меня впускает он в свой волшебный мир, и никого больше. Может, он даже любит меня? По своему, как умеет».

— Ты пришла раньше на целых три минуты, поздравляю! Видимо, зависишь от меня сильнее, чем я предполагал.

— Тебе не удастся испортить мне настроение больше, чем оно уже испорчено. Можешь не стараться!

— Спорим, удастся? До сих пор сомневаешься в моих способностях?

— Это и будет развлечением, в котором ты предложил мне поучаствовать?

— Было бы слишком просто: ты на редкость предсказуема. Нет, в чем-то это забавно и даже бодрит, но сегодня хочется чего-нибудь поизысканнее. Давай для начала заберемся на крышу. Там и дышится легче, и в мозгах просторнее.

— Но там же холодно и сыро! И уже темнеет.

— Значит, ты остаешься?

Не дожидаясь моей реакции, Рин выскочил в прихожую и стал натягивать куртку. Демонстративно фыркнув, я поплелась следом.

Было еще светло (насчет темноты я покривила душой), но серо, пасмурно. Небо обхватило нас со всех сторон сырыми объятиями, когда, одолев пожарную лестницу, мы уселись, прислонившись к трубе и уперев ступни в новенькие красные черепицы.

Вид с трехэтажной высоты открывался безрадостный: дома казались облезлыми и сонными после долгой зимы, голые деревья покачивались на ветру. Лишь проносившиеся авто яркими нездоровыми пятнами вырывались из общего фона. Да еще реклама.

— Ты ведь не любишь раннюю весну, верно?

Брат поерзал, устраиваясь по-турецки.

— А за что ее любить? Мокро, грязно, слякотно. Чистота и белизна зимы кончились, а летняя жара еще не наступила. Я просто ненавижу это унылое время года.

— Вот как. А что еще ты ненавидишь?

— Ты хочешь, чтобы я всё перечислила?

— Да, было бы неплохо.

— Я ненавижу школу, одноклассников, учителей. Ненавижу родителей — да-да, потому что им нет до нас с тобой никакого дела.

— Не надо объяснений, просто перечисляй.

— Ненавижу раннее утро — когда нужно просыпаться. Тебя! Потому что…

— Я же сказал: объяснения не нужны.

— Хорошо. Ненавижу… весь мир, можно сказать.

— Замечательно! — Рин хлопнул себя по колену. — Какая ты, оказывается, злюка. Весь мир тебе не угоден! Ладненько. Давай, ты все это сотрешь?

— Как сотру?

— Очень просто. Будешь думать о том, что тебе не нравится — и оно будет стираться.

Я вгляделась в ехидную физиономию. Волосы брата шевелились от ветра, как пламя травы, сжигаемой по весне. Оттопыренное ухо нетерпеливо подрагивало, в радужках побежали знакомые волны.

— Знаешь, если ты это взаправду, то стоит поберечься: в первую очередь я могу стереть своего единственного братца!

— А вот этого не советую: я ведь буду помогать тебе совершать сию операцию. Мою персону лучше оставить напоследок. — Рин сложил руки в мольбе и жалобно заморгал. — Не убивай меня сразу, Иванушка, я тебе еще пригожусь!

— Ладно, — я милостиво кивнула. — Сразу не буду.

— Тогда с чего начнем? С весны — грязной, мокрой и мерзкой?..

— Давай с весны. А она и вправду сотрется?

— Почему нет? — Он пожал плечами. — Как и все остальное. Этот мир не слишком хорош, видишь ли. Стереть творение старикашки Йалдабаофа — одно удовольствие.

— Кого-кого?

— Так называли древние гностики демиурга, сотворившего наш мир. Но тебе еще рано, все равно не поймешь. Приступим?..

Я поколебалась, но недолго. Была не была!

— Что надо делать?

— Подумай о ней, о противной весне, скажи: «Исчезни!» и сделай жест, словно вытираешь доску от мела. Как-то так, наверное.

— Исчезни! — Я послушно исполнила требуемое, представив самые яркие признаки нелюбимого времени года.

Вышло машинально и сухо, и в первый момент я решила, что не получилось.

Но нет, получилось! Все стало по-другому. Как именно? Трудно объяснить. Ранней весны не стало — духа ее, образа, хотя и снег, и грязь, и голые деревья — всё присутствовало. Времени года вообще не было, никакого. Было безвременье. И еще — значительно потеплело и исчезли многие звуки.

— А… куда она делась? — спросила я шепотом, потрясенная случившимся.

— Понятия не имею. Но вышло забавно.

— А смогу я потом вернуть всё обратно, или это навсегда?

— Об этом следовало подумать прежде.

Я не на шутку испугалась того, что натворила, и вцепилась в рукав брата.

Рин усмехнулся, разжал мои пальцы и поменял позу, вытянув ноги.

— Что, жалко стало грязной, мокрой весны?.. Не плачь. Всё, что ты можешь вспомнить и представить, сможешь и вернуть, я думаю.

У меня вырвался вздох облегчения. Грязная-то она грязная, но ведь за весной следует лето…

— А почему ты не сделал этого сам, а доверил мне?

— Самому не так интересно. Да и пришлось бы затратить больше усилий. Для каждого сложного процесса нужен катализатор. Продолжим?

Я осмотрелась. Что бы еще стереть?

— Исчезни! — Пафосный жест в сторону полуоплывших серых сугробов прямо под нами и проступившей кое-где земли.

Не то чтобы они сильно мне досаждали — но любопытно было взглянуть, что появится на их месте. Не появилось ничего! Пустое белесое пространство, в котором повисли деревья и дома. Стали видны корни и подземные коммуникации, и это было так необычно и ни на что не похоже, что у меня закружилась голова.

Воодушевившись, я убрала тучи, надеясь, что вместо них появится солнце, но тучи сменила та же белесая хмарь. Словно я и впрямь стирала окружающее, как рисунок мелом со школьной доски или фломастером с пластика. И теперь пребывала в наполовину уничтоженной — или недописанной — картине.

Чтобы не вызвать новый приступ головокружения, прежде чем приступить к машинам и людям, я стерла деревья (которые, в общем-то, никогда мне не мешали). Отчего-то сразу за этим одинокие столбы электропередач и узоры проводов вызвали у меня спазм паники, и пришлось быстренько с ними расправиться.

— Послушай, а как быть с людьми? И с животными? Стирать каждого по отдельности или всех разом?

— А не утомишься — если каждого по отдельности? Знаешь, сколько на планете людей или, там, комаров?

— Да нет, я имела в виду знакомых!

— Можно начать с отдельных личностей, которые тебе особенно досадили, а закончить мыслью «все человечество». Или «вся флора и фауна» — за исключением тех, кого ты захочешь оставить.

— Тогда пусть сперва исчезнет мой класс! Вернее, сначала сотрется Аллочка, потом ее компания, а потом скопом все остальные.

Это было не так, как с тучами или весной. Я увидела комнату нашей «модели», занавески в полосочку, ноутбук с каким-то чатом и ее саму, возлежавшую животом на подушке в розовой пижаме. Сначала растворилось ненавистное лицо и влажные после душа волосы — размазались, стали белесым пятном. Кажется, она успела что-то почувствовать, потому что дернулась и вскочила. Затем — плечи, руки, ноги (они шевелились и дрожали, что было очень противно). Пижама осталась, розовыми холмиками застыв на ковре.

С четверкой ее «подельников» я церемонилась меньше, лишь на пару секунд выхватывая лицо каждого, прежде чем отправить в белесое небытие. Еще быстрее разделалась с остальными одноклассниками. Затем пожелала исчезнуть учителям, директрисе и завучу и стерла здание школы. На этом ненависть моя утихла. В душе разлилось приятное умиротворение.

— Можно на этом закончить! — объявила я Рину. — У меня отличное настроение: вполне довольна собой и окружающим миром.

— А при чем тут ты и твое настроение? — удивился брат. — Нельзя бросать дело на полдороге. Не получится написать новую картину на грязном холсте.

— А разве нельзя оставить так, как получилось? — Я обвела рукой странноватый пейзаж с проплешинами и пустотами. — Да, выглядит непривычно, но тем забавнее.

— По-моему, ты просто ленишься. Нет, так не пойдет! Если за дело возьмусь я, могу напрочь забыть про тебя — в творческом запале, когда стану выдумывать новый мир. И останешься ты неведомо где и незнамо в каком виде.

— Ах, вот как? Ты мне угрожаешь? Хорошо. Я сделаю это, только прошу отметить, что вынуждена так поступить под гнетом диктатуры и угрозой жестокой расправы.

Заключительную часть аннигиляции я начала с машин и домов. Потом людей — единой партией. Птиц, рыб, теплокровных… Когда я призадумалась, Рин напомнил мне о грибах, моллюсках, беспозвоночных — и я стерла их одной фразой:

— Исчезни, вся разнообразная мелкая хрень, на море и на суше!

Одной фразой были стерты растения, другой — промышленные и жилые постройки. Крыша под нами ухнула в небытие, но мы продолжали сидеть. Вдвоем, в мутно-молочной пустоте.

Было тихо, спокойно и сонно.

— «Джон Донн уснул. Уснуло все вокруг, уснули стены, пол, постель, картины… — Брат монотонно забормотал шедевр Бродского, без смены интонаций, как сомнамбула. — В подвалах кошки спят, торчат их уши…»

— Теперь твоя очередь? — осторожно вклинилась я в бесконечное стихотворение.

Рин кивнул, не прекращая декламации.

— «…Лисицы, волк. Залез медведь в постель. Заносит снег у входов нор сугробы…»

— Исчезни!

Я провела ладонью вдоль контура его лица, наблюдая, как вслед за пальцами тянется белесая пустота. Вот растворилось левое ухо — то, что выше правого, и упавшая на него прядь ярких волос… воротник рубашки, тонкая шея… Я стрела руки, грудную клетку, а затем и все туловище, вытянутые длинные ноги в тупоносых ботинках… Лицо оставила напоследок. Полюбовалась какое-то время висевшей в пустоте физиономией, сосредоточенно бубнящей, уставившейся в пространство. Рука дрогнула, когда заставила ее дотронуться до лба, бровей, подбородка… Губы продолжали бормотать:

— «…Мышь идет с повинной…»

На слове «с повинной» решилась стереть и их. Сразу стало очень тихо.

Долго (как показалось мне, очень долго) не решалась притронуться к глазам — с их искристыми волнами и неизъяснимым выражением. Рин, как назло, смотрел уже не в пространство, а на меня. Зрачки затягивали в свои пучины, гипнотизировали, звали. Чеширский мальчик, чьи глаза висят в воздухе, когда самого мальчика уже нету…

Тут он подмигнул. Пальцы дернулись и всё стерли — резким взмахом.

И я осталась одна.

Поначалу не было ни страшно, ни одиноко. Только очень захотелось спать. Или не спать, а забыться? Наверное, так выглядит непроявленное бытие, Ночь Брамы. (Это сейчас я нахожу нужный образ, а в то время, конечно, ни о чем таком не помышляла — просто отмечала, что мне тепло и комфортно.) Со сном я боролась, подозревая, что в такой ситуации он может оказаться беспробудным, а покоем и расслаблением наслаждалась.

Спустя недолгое время пустота и небытие наскучили. Захотелось определенности, проявленности (Дня Брамы). Потянуло к своей комнате, к компу с мерцающим монитором, к чашке шоколада перед сном и постельному белью в синий цветочек с запахом ириса. Пожалуй, поиграли — и хватит!

В первую очередь я решила вернуть брата: по большому счету, он являлся главной ценностью моего бытия. Зажмурившись, представила как можно отчетливее вздыбленные рыжие пряди, ассиметричные уши, светлые брови щеточкой, подвижные губы с вечно кривящей их усмешкой. Не забыла и одежду: салатного цвета рубашку с дюжиной карманчиков и заклепок и черные джинсы. Звонко воскликнула: «Появись!», широко и красиво взмахнув правой дланью.

Но никого и ничего не появилось! Та же молочная пустота и полное одиночество.

Решив, что неправильно подобрала «волшебное» слово, принялась варьировать: «Возникни!», «Пробудись!», «Воскресни!», «Проявись!», «Будь!», дойдя до слезливой мольбы: «Ну приди же, ну оживи, ну не будь такой сволочью, ну пожа-алуйста…»

Нулевой эффект. Чтобы не поддаться панике, принялась представлять всех подряд: маму, папу, Тинки-Винки, учителей. От людей перешла к предметам: тахта, монитор, ролики, плюшевая обезьянка у меня на подушке… Но и это не срабатывало.

И тут я по-настоящему испугалась. До состояния соляного столба, в котором бухает огромное сердце, и это звук — единственный на всю вселенную.

Из остолбенения бросилась в иную крайность: исщипала себе руку, надеясь, что наваждение пройдет, как сон. Обратившись к гипотетическим небесам (задрав голову, хотя «небеса» вполне могли оказаться и под ногами), торжественно поклялась НИКОГДА больше не участвовать в авантюрах моего сумасшедшего брата — если только выберусь из этой.

«Что я буду делать, совсем одна? Умру от жажды, от голода? От жажды быстрее, но мучительнее… А там, куда я всех отправила, наверняка есть и еда, и горячий шоколад, и мое любимое одеяло. Там есть всё — кроме меня… А что если попробовать стереть себя? Я проявлюсь там, где весь остальной мир, или уничтожусь? Соединюсь со всеми, либо стану никем и ничем. Ох, жутковато…»

В последний раз попытавшись представить (нашу кошку Мару) и убедившись, что ничего не выходит, я решилась. Хуже того, что есть, не будет, ведь так?

Зажмурившись, я провела ладонями вдоль лица и тела.

— Исчезни!!!

Накрапывал мелкий, холодный, занудливый весенний дождик. Он мгновенно изгнал из меня тепло. Под ногами была красная черепица, а рядом восседал, скрестив длинные ноги в тупоносых ботинках, Рин.

— Долго же ты.

— Почему ты не сказал, что так получится?! Знаешь, как я испугалась, когда твердила как заведенная: «Появись!», и ни черта не появлялось?..

— Получится что? Ты и впрямь решила, что уничтожила мир? Такое даже мне не под силу.

— Тогда что это было?!

— Ты вывернула всё наизнанку. Точнее, я вывернул — с твоей небольшой помощью. И побыла одна на невывернутой стороне. Знаешь, что теперь всё поменялось местами и правое стало левым, а левое правым? Только никто этого не заметит: ведь всех людей с их мозгами тоже вывернули. Правда, забавно?

— Ну, ты и козел! — с чувством выплеснула я. — Потрясающе забавно, ну просто: ха-ха-ха-ха!.. Знал бы кто, как я перепугалась. Всё, больше никаких экспериментов, никаких чудес! Знаю, что ты врешь, и ничего на самом деле не выворачивал, но все равно — сыта по горло. Клянусь!

— Поздравляю: уже через несколько дней ты станешь клятвопреступницей.

— Ни за что! Я дала клятву небесам, между прочим. Там, в пустоте.

— Ты умудрилась отыскать небеса в пустоте?!

Рин зашелся в хохоте, стуча кулаками и подошвами по черепице, и едва не скатился с крыши.

Больные сны

Решение, что, закончив школу, Рин поедет учиться в Штаты, было принято давно. На так называемом «семейном совете». Куда была приглашена и я, но, разумеется, в виде манекена без права голоса. Родители надеялись, спровадив сына в Гарвард, подышать спокойно. Ему же, казалось, было безразлично, где обитать и чем заниматься — в свободное от основного, таинственного и непонятного никому бытия, время.

Расстраивал его отъезд лишь меня. Если, конечно, не брать в расчет влюбленных и готовых на все девушек, зачастивших в наш дом, лишь только брат решил, что пришла пора стать мужчиной. Они так часто менялись, что воспринимать их всерьез было нелепо. Через постель Рина прошла даже Тинки-Винки, резко похудевшая и похорошевшая к пятнадцати годам. (После случившегося я долго не могла с ней разговаривать, но она, кажется, не сильно расстраивалась по этому поводу.)

Я переживала и мучилась заранее, стараясь делать это незаметно для окружающих и самого объекта мучений. Казалось, мой мир умрет с отъездом Рина. Я так привыкла к необычностям и чудесам, что нормальная жизнь виделась бесцветной, пресной, а главное — лишенной смысла. Я не влюблялась, подобно сверстницам — ни в киноактеров, ни в одноклассников. Была малоэмоциональной и даже аутичной (как определила бы теперь), но это совершенно не касалось брата. Что будет, когда его не станет рядом? Верно, спрячусь, как улитка, в свой домик и перестану реагировать на внешние раздражители. Подобная перспектива не радовала…

После Нового года, когда до отъезда Рина оставалось меньше шести месяцев, мое вдумчивое и глубокое горевание стало выплескиваться из берегов. Скрывать эмоции было все труднее. Я плохо ела, шмыгала носом в подушку, смотрела на брата глазами брошенного пса. Рин, естественно, все замечал и злился. Однажды выдал мне с яростью:

— Я еще не умер, а ты меня не только похоронила, но и всю могилу усыпала цветами и залила потоками горючих слез! Противно, честное слово.

Я не ответила и даже почти не обиделась. Старалась быть рядом при каждом удобном случае — напитаться им, как верблюд водой, впрок. Верно, смахивала на восторженную фанатку рядом со своим кумиром. Его быстро меняющиеся подружки терпеть меня не могли и подчеркивали это при каждом удобном случае. Рина тоже раздражало мое постоянное пребывание под боком, но почему-то он меня не гнал. Ни до, ни после тех дней не проводили мы столько времени вместе — хотя хамил и ехидничал он с не меньшей силой.

— Скажи, зачем я тебе вообще нужна? Зачем ты со мной общаешься? — спросила я как-то, не выдержав, после очередного спича на тему моей неприметности и обыкновенности. — Родственные чувства тебе неведомы, интереса к моей личности ты не испытываешь — тогда какой смысл?..

— Видишь ли, Рэна, — он скорчил многозначительную мину, — ты для меня вроде катализатора. Знаешь, что такое катализатор, из химии?

Я хмуро кивнула.

— Ну да, ты же отличница. Я заметил этот феномен давно, в деревне, когда ты скулила от страха — помнишь? И у меня получилось придумать тех забавненьких существ. Как их там…

— Дожки.

— Дожки… Это было начало. Не знаю, отчего так происходит, но я не могу пока быть таким с другими. И наедине с собой не могу. Уверен, это дело времени, когда-нибудь обязательно научусь. Но пока могу творить самые интересные штуки лишь в твоем обществе.

— А что будет потом? Когда ты научишься, я стану тебе не нужна?

— Видимо, да. Нафиг ты нужна, если я смогу сам? — Он едко и весело подмигнул. Отчаянье на моем лице было столь явным, что каменное сердце смягчилось. — А может, ты всегда будешь мне нужна. Не для одного, так для другого. Как знать? Давай не будем загадывать.

Весна в том году выдалась поздней и нервной. У нее не хватало сил справиться с холодом, и короткие оттепели сменялись надоевшими заморозками и снегопадами. В конце марта на реках и озерах еще стоял крепкий лед, и на выходных Рин со своей очередной пассией решили выбраться за город — покататься на коньках по глади лесного озера. (Подозреваю, то была идея Рина, а пассия послушно подчинилась.) Я напросилась с ними.

Дорога в лес прошла в траурном молчании. Пышноволосая красавица, старше брата года на три, демонстративно меня игнорировала. Понять ее было можно: мое присутствие для девушки оказалось неприятным (и нелогичным) сюрпризом. Как же поцелуи на заднем сидении и все то, ради чего была затеяна прогулка? (Лесное озеро ей хотелось считать предлогом, не слишком удачным.) Вдобавок, как я подозревала, ее обижало полное невнимание Рина к ее тачке — новенькому серебристому ситроену, которым она управляла весьма ловко. Девушка, верно, не успела еще узнать, что Рин терпеть не мог автомобили. (Когда наш отец заикнулся о том, что, если он получит аттестат зрелости без троек, станет владельцем престижной тачки, брат громко взмолился: «Лучше деньгами!»)

Рин устроился на заднем сидении и рассматривал заснеженные виды, ткнувшись носом в тонированное стекло. В тот день брат был излишне сдержан и немногословен — даже для своего фонового состояния, не отличавшегося избытком болтливости. Светской беседы не поддержал, и девушке после двух-трех попыток что-то мелодично промяукать, пришлось заткнуться, покусывая накрашенные лиловым губы и сдувая с лица шаловливую прядь.

Последний километр до нужного места, как выяснилось, нужно было одолевать своим ходом.

— Как ты себе это представляешь? Всю ночь шел снег, поверх льда будет лежать толстенный слой! И как по нему кататься?.. — бурчала, семеня и оскальзываясь на узкой тропинке, пассия (звавшаяся то ли Леной, то ли Людой, точно не помню, но буква «л» определенно присутствовала).

Ее угораздило нацепить в лес сапоги на шпильках и обтягивающие красивую плоть голубые лосины. Похоже, красавица до последнего момента рассчитывала на автомобильную прогулку, но никак не на штурм сугробов.

— Там будет чисто.

— С чего ты так уверен? Ты что, сбегал туда и расчистил?.. — Она захихикала, но тут же охнула, промахнувшись мимо тропинки и увязнув по колено в снегу.

— Если ты сомневаешься в моих словах, лучше сразу отправляйся обратно.

— Да ладно тебе, милый, я же просто спросила! Сердитый какой… Просто зубастый львенок! Нет-нет, взрослый могучий лев!..

С усилием вытащив ногу, она подобострастно прижалась к независимой сутулой спине. Я заметила, как дернулось левое ухо Рина — признак раздражения. Интересно, зачем он встречается с девицами, от которых его тошнит? Я поставила себе зарубку в памяти — на досуге спросить об этом.

Наконец, мы добрели до места. Озеро было покрыто прозрачным зеленоватым льдом — и никаких сугробов. (В чем я, собственно, не сомневалась.) Деревья казались еще чернее и еще стройнее от свежего снега, венчающего их ветви. Было тихо, морозно и волшебно. (Негромко и подспудно волшебно, а не как в чудесах Рина.)

Впрочем, тишина и дыхание сказки рассеялась быстро — от кокетливых визгов Леночки (или Людочки? — поскольку это неважно, буду называть ее Леной), умиленно щебетавшей, натягивая коньки, какой Рин молодец и какая она дурочка, что лезла со своим недоверием.

На льду парочка смотрелась грациозно и ловко. Девица когда-то занималась фигурным катанием, о чем поведала еще по дороге, а Рину не нужно было ничему учиться: способности ко всему на свете таились у него в крови. Я же вставала на коньки только пару раз, в раннем детстве, потому чувствовала себя неуклюжим парнокопытным. Мне не удавалось одолеть и десяти метров, чтобы не шлепнуться на пятую точку, и уже через четверть часа мучений она ощутимо заныла. А Рин с подружкой со свистом взрезали зеленый лед и беспечно смеялись. И самое обидное, что даже не надо мной — меня для них просто не существовало.

Я сто раз прокляла себя за дурацкую идею провести с братом выходные. Ведь знала же, что будет именно так: с посторонними людьми он меня обычно не замечал.

Не выдержав одинокого монотонного процесса скольжения-шлепанья-вставанья и возжелав присоединиться к общему веселью, я повернула к парочке. Рин в пируэте пронесся мимо. Пытаясь приостановить его и не справившись с управлением, я мешком рухнула ему под ноги. Брат, тоже не удержав равновесия, грохнулся рядом, проехавшись ладонью по лезвию моего конька.

Не помню, упоминала ли я, что Рин не переносил боли, а от вида собственной крови мог свалиться в обморок или озвереть. Поэтому, увидев, как брат изучает алый разрез на руке и лицо его становится еще более ассиметричным и диким, я предпочла отползти подальше, не тратя времени на вставание — на четвереньках.

— Ринат, что случилось? — Грациозная Лена притормозила возле раненого и присела на корточки. — Какой ужас!.. Впрочем, ничего страшного: царапина. Давай перевяжу: у меня чистый платок есть.

Со своими пышными желтыми прядями она была вылитая Мария Магдалина, склонившаяся над ногами Учителя, чтобы омыть их слезами и просушить волосами.

— Отвали!.. — В голосе брата была даже не злость, а животная ярость.

От растерянности Лена отшатнулась и шлепнулась — совсем, как я — на пятую точку.

— Что?..

— Не расслышала?!

Рин поднялся, держа ладонь растопыренной, расцвечивая лед алыми кляксами, и шагнул ко мне. Я зажмурилась, вжав голову в плечи. Было очень страшно: прежде мне не случалось причинять ему боль, потому и представить было нельзя, что сейчас последует.

— Посмотри! — Он сунул раненую руку мне под нос.

Повеяло тяжелым соленым запахом. Помню, я испытала удивление: человеческая кровь вроде бы так сильно и резко пахнуть не должна.

— Прости, я не хотела…

— Ты не хотела?! И это все, что ты можешь пропищать? У меня ладонь рассечена до кости, а ты, дура мелкая, только и можешь, что извиниться? Мне больно, понимаешь ты это?!..

Он ухватил меня здоровой рукой за воротник и затряс. Я все же открыла глаза — помня пафосную фразу, что лучше смотреть в лицо опасности. Это самое лицо было по-прежнему диким, на переносице и скулах выступили горошины пота, а зрачки превратились в булавочные уколы. Волны, затопившие радужку, пугали больше всего: что же он вытворит в таком состоянии?..

— Рин, успокойся, пожалуйста, — я старалась бормотать убедительно, чтобы достучаться до разума, но зубы, цокающие друг о друга, и мотающаяся, словно тряпичная, голова вряд ли придавали словам достаточную весомость. — Давай поедем домой, а по пути зайдем в травмпункт, там тебе зашьют и перевяжут…

— Заткнись!

Он яростно закусил губу. Ноздри дергались, как пытающиеся взлететь крылья, а запах крови стал удушающим. Куда подевалась Лена, не знаю: может, испугалась и убежала, а может, спряталась — память начисто стерла ее образ в те минуты.

— За то, что ты такое со мной сотворила, тебя следует проучить! Да так, чтобы навек запомнила и прочувствовала!..

— Рин, тебе же не станет от этого легче! Рин, ведь ты не садист, очнись!..

Я уже заполошно вопила, но он не слышал. Не воспринимал меня как сестру, девочку, человека — но лишь эпицентром, средоточием его праведного гнева. Вспомнилось, как в одиннадцать лет он разнес в щепки стул, свалившись с которого повредил ногу, а потом и полкомнаты пострадало в придачу, пока гувернер не привел его кое-как в чувство.

— Да кто ты такая?! Я тебя не знаю!

Рин истерически захохотал, запрокинув голову. Острый кадык дергался вверх-вниз. К звукам хохота прибавились другие, и, вслушавшись, я поняла, что так звучит ломающийся лед.

Отпустив воротник, брат толкнул меня, и я упала на спину, больно ударившись локтем. Твердь подо мной трещала и двигалась. Ясно представляя, что сейчас произойдет, я ничего не могла предотвратить: не то что убежать в безопасное место, даже подняться на ноги. Я продолжала что-то орать, а трещины разверзались со всех сторон. В них плескалось черное и ледяное.

В последнем усилии я вцепилась в край льдины подо мной. Льдина вздыбилась, как норовистый конь. Перед тем как она стряхнула меня в водяное чрево, я успела увидеть лицо брата. Ярость сменились растерянностью и даже… страхом. Мелькнула мысль: воистину, стоило утонуть — чтобы узнать, что и ему ведомы человеческие чувства, а главное — моя серенькая жизнь, оказывается, что-то для него значит…

Вода вонзила в меня тысячу ледяных клыков, а коньки и куртка сразу потянули на дно. На какое-то время я потеряла сознание, а затем ощутила, как некая посторонняя сила тянет меня вверх.

Рин умудрился за пару секунд скинуть ботинки и крутку и нырнуть за мной. Откуда у него, щуплого и субтильного, взялись силы выудить меня вместе с мокрой одеждой и сталью на ногах, неведомо. Я успела лишь до смерти замерзнуть. Осознание, что чуть не утонула, пришло позже, когда он волоком тащил меня к машине. Вновь возникшая на краю сознания Леночка с растрепанными волосами и малиновым от волнения личиком причитала, семеня за нами и оскользаясь на своих шпильках.

Хотя мы шли — точнее, они шли, а я висела у Рина на тощем плече — очень быстро, одежда заледенела и царапала кожу. Мою мокрую куртку вместе с коньками бросили на снегу, а меня Рин одел в свою. В машине он сел рядом со мной и, велев Лене скинуть пуховик, укрыл им. Он словно не ощущал холода, хотя рыжие пряди обледенели причудливыми сосульками, а босыми ступнями, наплевав на ботинки, оставленные на берегу, он отшагал приличный путь по снегу. Про руку брат тоже забыл, хотя она продолжала кровоточить.

Я же никак не могла согреться. Казалось, все во мне смерзлось в твердый острый комок, а вместо крови по венам струится ледяная озерная вода.

— Только не вздумай умереть! — свирепо предупредил Рин. — Я знаю, ты способна на всё — лишь бы мне отомстить.

— З-зачем ты ме-еня во-обще п-полез в-вытаскивать?..

— Не мог же я потом всю жизнь рассказывать, что у меня была сестра, которая меня случайно порезала, и за это я утопил ее в проруби. Ты… извини. Не хотел, чтобы так вышло.

— Что ты с-сказал?! «Извини», или мне послышалось? — Меня бросило в жар. — Можешь повторить?

— Одного раза достаточно.

Рин отвернулся к окну. Спина в мокром свитере и затылок с тающими сосульками потемневших волос выглядели и вызывающе, и жалко.

Горячее потрясение от его слов не проходило, оно согревало меня.

— Я думала, ты всегда и всё знаешь наперед. А о сегодняшнем ведь не знал? И от себя не ожидал такого — я видела твое лицо.

— Скучно знать все наперед, — бросил он, не оборачиваясь. — Да и не нужно. Ты странного представления о моих способностях — отчего-то считаешь меня всесильным.

— А разве не так?

— Нет.

Больше мы не разговаривали. Правда, Леночка пыталась щебетать, ведя машину, впадая то в восторженный пафос, то в шумное сострадание, но брат не реагировал на ее переливы, и «Мария Магдалина» смолкла.

Увидев, в каком виде мы ввалились в дом, гувернантка всплеснула руками и запричитала по-французски (не забывая образовывать нас). Я отмахнулась, не удостоив объяснениями, даже на родном русском, а Рин не взглянул в ее сторону.

С полчаса полежала в очень горячей воде, потом нырнула в постель. Долго не могла заснуть — раскалывалась голова, ломило виски, — а в середине ночи проснулась от жажды. Все тело пылало — разбей на живот сырое яйцо, и через минуту будет яичница. Когда встала, чтобы добрести до кухни и напиться, пол и потолок поменялись местами.

Грохот падения разбудил брата. Он зашел в мою комнату и помог залезть обратно в постель, мрачно буркнув:

— Ты все же решила мне напакостить…

Через полчаса приехала вызванная им «неотложка», и меня отвезли в больницу с острой пневмонией.

Несколько дней я плавилась в сорокоградусной температуре. То погружалась в рыхло-багровые пучины бреда, то выплывала ненадолго на поверхность сознания, насквозь мокрая от пота, дрожащая от слабости. Рин был рядом почти постоянно — прогуливал школу, забросил подружек и прочие дела. То ли его грызло чувство вины, то ли он и впрямь нуждался во мне — живой.

Бред — то же измененное состояние сознания. Но обычно люди не помнят, что видят и чувствуют в жару, у меня же каждый глюк отчего-то зацепился в памяти. Еще по пути в больницу вокруг затеснились мутно-зеленые гуттаперчевые тела без лиц и волос. Трехпалые, с вытянутыми головами, они не столько пугали, сколько мешали. Мешали раскрыться и снять одежду — ведь было смертельно жарко. Мешали встать и напиться, или хотя бы повернуть подбородок к окну, к струйке свежего воздуха. Они лопотали что-то невнятное на своем наречии, и я тщетно пыталась понять и ответить.

— Тише, тише, — наконец разборчиво выдало одно из них голосом брата. — Перестань дергаться, капельницу свернешь.

«Капельница» — слово вспыхнуло и заблестело. Синий и громоздкий, как готический храм, аппарат на колесиках с огромной стеклянной банкой. Его обхаживали те же мутные гуманоиды, а на дне банки распласталась ворона. Из крыльев тянулись тонкие трубки, по которым текло темно-алое, глаза строго впивались мне в лицо, и в них разбегались… разбегались… разбегались круговые волны.

— Я не хотела делать тебе больно, не хотела ранить твою руку, пожалуйста, не надо, я не хочу твоей крови…

Птица распахнула клюв и хрипло каркнула:

— Поздно!

И кто-то невидимый продолжил пластмассовым голосом:

— Поздно. В небе звездно. Трижды крикнул ворон: горе, море, жуть…

Я крепко зажмуривалась, чтобы не видеть и не слышать. Но глюки не уходили. Мечтала зацементировать уши и завесить изнутри глаза…

Лишь когда на лицо повеяло прохладой, бред рассеялся.

Это Рин, склонившись, дул мне на лоб. Глаза его были обычные — уставшие и серые.

— Братик, сделай так, чтобы не было так жарко и хреново…

— Не могу, — он покачал головой.

— Ладно, пусть… Только не уходи! Когда ты рядом, очень плохого не случится.

— Я уйду, когда буду уверен, что ты выздоравливаешь. Устроит?

Я хотела кивнуть, но от этого усилия мир расплылся и разбежался.

А когда стал четким и целым, оказалось, что собрался неправильно. Видны были неточности и погрешности, и даже лицо Рина, только что бывшее гладким и ровным, состояло теперь из множества кубиков и пирамидок, неплотно пригнанных друг к другу. В зазорах пульсировало что-то пугающе блестящее.

— Я умру, да?

— Нет. Побредишь и потемпературишь еще день-другой, а потом три недели просто полежишь в больнице.

— Ты врешь. Ты не он, я знаю! — Я потянулась, чтобы толкнуть кубическую пародию на моего брата в грудь, но рука упала. — Ты прячешься за его глазами, чтобы пугать меня!

— Все мы за чем-то или за кем-то прячемся. — Он снова стал рассыпаться: кубы и пирамидки теряли свои острые ребра, превращаясь в шарики, которые, пружиня друг о друга, закружились в хаотическом танце. — Сознание определяет бытие, или бытие определяет сознание? Наше сознание выстраивает бытие, как летний домик, прячется за его створки и шторки, размещается с максимальным комфортом, вытянув длинные ноги в штиблетах и послав слугу за чаем, или наше бытие взращивает сознание, поливая его, как заботливый садовник, и удобряя компостом из догм, стереотипов и социальных устоев?

Я не понимала его речей, но отвечала, боясь потерять контакт — лучше Рин, даже рассыпающийся и странноватый, чем мутные гуманоиды. До сих пор не знаю, что из вещаемого им тогда было реальным, а что — плодом моего раскаленного мозга.

— Отчего принято считать, что сфера — предел совершенства? Потому лишь, что не имеет начала и конца, является символом бесконечности и абсолютного нуля? Для меня совершенство в движении, в росте, в многообразии. Стоугольник или стотысячеугольник, ромбоэдр, тетраэдр, ромбододекаэдр… Не простота, но бесконечное усложнение. Гиперкуб…

Он сложил ладони, и между ними возникло нечто многогранное и мерцающее.

— Но ведь природа любит простые формы. Солнце круглое, яйцо овальное. Голова у человека почти круглая. Разве не это мерило совершенства?

— Любая простота — лишь составная часть. Мы видим кусочки мозаики и превозносим их за ясность, доступную нам, но всю картину целиком лицезреть не можем.

— Даже ты?

— Даже я…

Рина гнали из больницы домой. Я слышала, как врачи втолковывали, что мне нужен покой и лекарства, а не его пустая болтовня. Он огрызался. Применять силу не решались — видимо, напоровшись на его взгляд. А может, выгнать мешало то, что ни мама, ни папа ребенка не навещали. Только брат.

Как-то мне привиделось, что бреду по пустыне. Очень жарко, босые ступни обжигает песок и ранят острые камушки. И вот он, оазис, с пальмами и ручьем, за ближайшим барханом. А может, это мираж? Но если и так, спасибо ему: я бы давно уже не смогла переставлять ноги, если б не призрак рая впереди. Рядом бредет верблюд с львиной головой и голосом брата и толкует о вечной игре в домино с Создателем.

— Открываешь костяшки, медленно, по одной, и на каждой — шесть, шесть, шесть, и ты не можешь сделать ни единого хода, ты заранее знаешь, что проиграл, и каждая следующая кость, которую ты возьмешь со стола, будет такой же. А Создатель с ласковой меланхоличной улыбкой будет выкладывать свои кости в причудливом узоре, и все у него сойдется.

— И что тогда делать?

— Не играть. Встать, развернуться и уйти. Только не оборачиваться, чтобы не превратиться в соляной столб. А потом можешь сесть поиграть с кем-нибудь попроще, чтобы бросить косточку своему самолюбию.

— Эй, верблюд, да ты гонишь!

— Гоню, — он покорно склоняет голову, пряча под мешками век ехидные глаза, и шелестит густой гривой. — А ты знаешь, отчего осенью листья желтеют и багровеют?

— Оттого, что хлорофилл, ответственный за зеленый цвет, разрушается прежде других веществ, — выпалила умненькая девочка.

— Это по-научному. А на самом деле — позаботились творящие разумы. Те, которые здесь, на Земле, все выдумывали, экспериментировали и мастерили — команда старичка Йа. Если бы листья просто жухли и темнели, а не расцвечивали все вокруг яркими красками, от лимонного до рубинового, тяжело было бы переносить смерть лета. Та самая осенняя депрессия загрызла бы совсем…

Рин сидит на стуле у моего изголовья. На нем больничный халат салатного цвета (вот откуда у моих гуманоидов мутно-зеленые тела!), благоухающий и чистый до хруста. А выражение лица кислое, словно заставили съесть полкило лимонов.

— В третий раз ты меня утопишь с концами.

— В третий? А-а, ты имеешь в виду Грязнуху, босое милое детство?.. Но тогда я искренне хотел научить тебя плавать.

— Ты всегда и во всем искренен. Особенно в ненависти. Скажи, что у меня за карма такая — всё тонуть и тонуть?

— Ты Рыба по гороскопу. Вот и плещись на здоровье!

Он ответил небрежно и беспечно, но кислота с физиономии не пропала.

— Слушай, зачем ты здесь торчишь? Я же вижу, как тебя это достало. Шел бы домой, к своим друзьям и подружкам.

— Отпускаешь, да? Мне тебе в ножки поклониться за милостивое позволение или ступни облобызать? Кажется, мы давно договорились: всегда и везде я делаю то, что хочу и считаю нужным.

— Правильно: у тебя плохое настроение — так не парься, испорти его ближнему.

— Что-то я смотрю, ты слишком бодрая стала. И лопочешь внятно и осмысленно. Может, и впрямь мне пора сваливать из этой осточертевшей до зубовного скрежета больнички?

Я тотчас пожалела о своих словах.

— Нет, Рин, не уходи! Пожалуйста. Мне еще плохо…

— А доктор сказал, что кризис миновал и ты идешь на поправку.

— Не верь ему, он врет. Останься хотя бы на сегодня, ладно?

— Ладно. И без того собирался на всякий случай проторчать и эту ночку. Полсуток недосыпа меньше, полсуток больше — какая разница?

— Спасибо! Скажи, а родители сюда приезжали?

— Ну что ты. У них нашлось с полсотни более важных дел, чем навестить дочь, даже если она трепыхается между тем светом и этим. Впрочем, вру: отец заходил в самый первый день. И все оплатил: отдельная палата, как ты, наверное, заметила, лекарства, услужливые медсестрички. Сервис на высшем уровне! Еще мама периодически сюда названивает, справляется о твоем градусе и тонусе. Разве это не проявление родительской заботы?

— О да. Более чем.

— Неужели, сестренка, ты все еще по ним скучаешь и на что-то надеешься?

— Уже нет. Давно. Ладно, замнем — не слишком полезная для здоровья тема. Слушай, можешь что-нибудь сотворить?

— Что, например?

— Какую-нибудь чудесность. Только приятную. И я от радости сразу поправлюсь.

— Офигеть. Даже здесь меня эксплуатируют! — наигранно возмутился Рин. Задумавшись на пару секунд, смилостивился: — Так и быть! Только это будет экспромт, никаких заготовок я не делал.

Брат развел ладони, и между ними завихрилась радуга, распавшаяся на множество бабочек. Они разлетелись по всей палате — огромные и яркие, тропические, и простые капустницы и лимонницы. Одна из них, переливчато-синяя, уселась на одеяло вблизи моего лица. Казалось, она только что вспорхнула с орхидеи в амазонских джунглях и еще хранит на лапках и усиках душный и сладкий аромат.

— Здорово! Красота какая…

— Наслаждайся. Хотя по мне — скука смертная. Банально. Подумал: «Пусть будет маленькое, легкое и красивое» — и вот, пожалуйста! Не болей ты, я бы себя не сдерживал, и вышло бы круче.

— Вроде гигантских каракатиц или пауков? Нет уж, спасибо!

Рин почесал ухо, на которое присела малиновая красавица с черными иероглифами на кончиках крыльев. Бабочка неторопливо взлетела, а когда он опустил руку, приземлилась на то же место.

— Интересно, какие из дев-трясавиц на тебя набросились… — задумчиво пробормотал он.

— Что-что? Какие еще девы?

— Девы-трясавицы, они же лихорадки. Их двенадцать сестер: Трясея, Огнея, Озноба, Гнетея, Ломея, Желтея… и так далее. От одной горишь, от другой мерзнешь, третья кости ломает. Зловредные такие девки, вроде нечисти.

— На меня не одна набросилась. И озноб был, и жар, и кости ломило. Но больше всех доставала Бредея. Есть такая?

— Раз доставала, значит, есть.

— А ты их пытался прогнать, да? Исцелял меня, пока я в отрубе была?..

Слезы благодарности навернулись на глаза — от слабости тянуло плакать от малейшего пустяка, а тут такое самопожертвование. (То, что именно по вине Рина на меня набросились несимпатичные и злобные девицы, как-то забылось.)

— Ну, что ты. Я не дурак, чтобы исцелять: тут таких дров наломать можно, — Рин снял с уха щекочущую его бабочку и пересадил на тюлевую занавеску. На ней уже красовалось множество трепещущих ярких созданий. — Стоит заниматься только тем, в чем ты профи. Тебя ведь и без меня неплохо подлечили, верно?

Он ушел рано, пока я спала. И бабочки тоже. То ли вылетели в дверь следом за ним, то ли упорхнули в открытую фрамугу.

Больше за те две недели, что я еще провалялась, брат не появился ни разу. Врачи и медсестры удивлялись: то было не выгнать, а то исчез и забыл родную сестренку напрочь. Я объясняла его отсутствие срочными делами, но они вряд ли верили.

Из больницы меня забирал наш шофер, а дома обрадовались моему появлению лишь кухарка да гувернантка (последняя вряд ли искренне). Рин только бегло кивнул, словно расстались мы накануне вечером.

На учебу в Штаты провожала его я одна. Так он решил. Родители, как можно догадаться, не настаивали, а подружкам он не удосужился сообщить о дне отлета.

— А то набегут всей тучей. Слезами вымочат, поцелуями обслюнявят…

Я очень старалась не зареветь. Говорила о пустяках, но голос то и дело срывался. Рин при этом вздергивал бровь, и губы его изгибались, но все же удерживали готовые выскочить ехидные слова. Он не насмешничал и не издевался, но был лаконичен и мыслями парил уже явно не здесь.

— Ты хоть звонить или смс-ить мне будешь?

— Буду. Но редко.

— Писать?

— Вряд ли.

— Приезжать на каникулы?

— Ну, это уж точно нет. Что я здесь забыл?

— Меня. Я буду очень скучать.

— Догадываюсь. Но вряд ли ты меня разжалобишь пафосной речью о том, какой скучной и серой станет твоя жизнь с моим отъездом. Учись жить самостоятельно, сестренка, хватить цепляться за мою штанину. Ну, все. Пока!

Он похлопал меня по плечу и развернул в сторону выхода. А сам зашагал к стойке регистрации.

Хотя посадка только началась, и времени еще был вагон.

ЧАСТЬ 2. ТВОРЕЦ

Птица Гаадри

Из Англии в Россию я возвращалась в самом радостном и нетерпеливом настроении. За все три года, что я там училась, ни разу не выбиралась домой. Не потому, что не хватало денег на дорогу — родители посылали достаточно. Но Рина на родине не было, а больше ни к одной живой душе не тянуло. Зимние каникулы проводила обычно в Альпах, летние — на недорогих средиземноморских курортах.

Брат посылал о себе вести нечасто, как и обещал при расставании. Свой престижный Гарвард он бросил, проучившись меньше года. «Тоска зеленая — совсем как их доллар», — объяснил по телефону, но в подробности вдаваться не стал. Присылаемые родителями деньги (их он не поставил в известность, что положил на учебу) тратил на странствия по Европе и Африке. Полгода назад вернулся домой, узнав, что наш роскошный особняк пустует: папа с мамой решили перебраться в места более солнечные — не то во Флориду, не то во Флоренцию.

Скучала я по нему отчаянно. Часто звонила, писала, но по телефону голос был сух, слова лаконичны. К тому же Рин часто менял номер, не всегда сообщая новый вовремя. На письма же не отвечал вовсе — писал сам, когда выпадало подходящее настроение.

Когда встал вопрос, где мне получать высшее образование, родители предлагали тот же Гарвард — привязанность к брату, несмотря на полную незаинтересованность в моей персоне, не являлась для них секретом. И были удивлены, когда я предпочла Оксфорд. Я не могла им открыть, что от Рина Америка отдыхает уже почти два года, а без него ехать в такую чужую даль бессмысленно. Англия все-таки ближе, да и уютнее.

Учиться оказалось нетрудно. Я выбрала англоязычную литературу — самое увлекательное из того, что имелось. Не то чтобы схватывала все на лету, но сам процесс неизбежной зубрежки не напрягал, даже нравился. Пригодился инглиш, которым родители пичкали меня с четырех лет. К тому же в цивилизованной стране, коей без сомнения являлась Англия, оказалась замечательно развитой фармацевтика: можно было приобрести таблетки, благодаря которым хватало трех-четырех часов сна в сутки, а остальное время оставалось на учебу и развлечения.

Я очень надеялась, что Рину рано или поздно надоест шляться по свету и он вернется домой. Чтобы скорее увидеться, решила сдавать экстерном и вместо пяти лет потратить на обучение только три. (Надо сказать, попотеть и попыхтеть для этого, а также побегать по начальству пришлось изрядно.) Последние месяцы, когда Рин уже был в Москве, тянуло домой нестерпимо, и спасала только учеба и суточное просиживание в библиотеках.

Родители, по пути к новой родине завернули ко мне и оформили столичную недвижимость на мою персону, объяснив, что старший братец слишком ненадежен. Не скрою, меня это порадовало: быть единовластной хозяйкой особняка!.. И еще сильнее захотелось домой.

В университете я ни с кем не сошлась близко — ни с мальчиками, которые видели во мне прилежную серую мышку (как припечатал когда-то Рин, видимо, на века), ни с девочками, для которых даже по прошествии трех лет оставалась чужой. Впрочем, учись я в престижном вузе на родине, точно так же не смешалась бы с веселой студенческой массой, имея с ней слишком мало точек соприкосновения: не курила травку и не жевала «экстази», не прокалывала ноздри и пупок, была равнодушна к политике, слабо разбиралась в современной музыке. Вместо того чтобы пойти на модный авангардистский спектакль типа «Монологов вагины», бродила вдоль каналов, по стриженным в полоску лужайкам (высота травы чуть превышала ворс паласа), впитывая обступившую со всех сторон любимую готику — иглистую и сухую, цвета песка в сумерки. Звон ритуального колокола «Большой Том», каждый вечер раздававшийся во дворе Кардинального колледжа, казался милее и панк- и фольк-рока, а главная библиотека манила к себе каждый день помимо мудрых фолиантов еще и тем, что напоминала огромный готический храм.

Короче, мало того, что мышь, так еще и мышь старомодная. Пропахшая пылью столетий. Синий чулок.

Но отсутствие близких друзей и бой-френда, как ни странно, мало тяготило. Гораздо больше одиночества мучила тоска по чудесам, к которым привыкла с детства. Как ребенок, приученный к конфетам и пирожным и вдруг переставший их получать, ощущает ноющую пустоту в желудке, так страдала и я — от душевного голода.

За неделю до отлета в Москву я позвонила брату на городской телефон. Была уверена, что впустую: его не окажется или поменялся номер. Но Рин снял трубку и даже (о чудо!) обрадовался моему голосу. Тепло поприветствовал, пошутил, пообещал непременно встретить в аэропорту, три раза уточнив день и час прилета.

В Шереметьево я простояла минут сорок, с рюкзаком и двумя сумками. Сначала молча, в радостном предвкушении, потом — подвывая от обиды и разочарования. Городской номер не отвечал, мобильный долдонил о недоступности абонента. Пришлось брать носильщика и такси. Обида перетекла в ярость, и всю дорогу я рычала сквозь зубы: «Козел!», «Самовлюбленный мальчишка!», «Рыжая лопоухая сволочь!!!», заставляя беднягу шофера вертеть шеей и вздрагивать.

Потом звонила и барабанила добрые четверть часа в дверь родного дома. Обращенные к брату эпитеты стали громогласными и окончательно нецензурными. (Особенно обидно было осознавать, что не могу попасть в принадлежещее мне, единолично! — собственное жилище.)

Тишина. Неужели он разогнал прислугу и сам себе готовит и убирает? Да, на Рина это похоже. Уверившись, что домой сегодня не попаду, решила звонить Тинки-Винки. То была крайняя мера: видеть бывшую школьную подругу не хотелось (за все время учебы я послала ей не более трех писем, и от нее получила столько же). Нарочито долго копалась в сумке в поисках записной книжки, медленно ее перелистывала, еще медленней принялась набивать номер. И тут у наших дверей затормозило авто. Новенький «вольво» выпустил из своих недр Рина.

Я приготовилась высказать брату всё, что думаю о его поведении в целом и отношении ко мне в частности, не стесняясь в выражениях, но он был не один. Ругаться при посторонних не умею, пасую. Тем более при шикарной блондинке, перед которой он услужливо распахнул дверцу. Девица была чудо как хороша: холеная куколка в пушистом нежно-голубом свитерке, заменяющем заодно юбку. Брат кивнул сидевшему за рулем красивому молодому человеку с томным выражением лица, и элегантная тачка уехала.

— О, Рэна! — Только тут он заметил мое присутствие. — А ты что здесь делаешь?

— Как это — что?!

— Ты же завтра должна прилететь.

— Сегодня, — я процедила это слово со скорбной иронией, чтобы он прочувствовал всю темную глубину своего поступка.

— Двенадцатого июля, аэропорт Шереметьево. Так? Двенадцатое будет завтра.

— Двенадцатое сегодня!!!

Рин задумался на секунду, а затем весело хлопнул себя по лбу. Так звонко, что блондинка удивленно обернулась.

— Видимо, ты права. Но и я по-своему прав! Для меня день заканчивается, когда я ложусь спать. А следующий начинается, соответственно, когда просыпаюсь. А так как сегодня я еще не ложился, то для меня новый день — то бишь двенадцатое, не наступил.

— C таким режимом ты должен порядочно отстать от общепринятого календаря.

— Ладно, Рэна, не куксись! Рад тебя видеть.

— В самом деле? Что-то не верится.

— А кто это? — пропела блондинка, переминаясь с ноги на ногу в босоножках на высоченной платформе.

В ленивом голосе не было ни ревности, ни раздражения, лишь налет скуки, да легкое чувство превосходства. При более внимательном рассмотрении девица оказалась не столько красивой, сколько эффектной и стильной. Очень тонкая талия и хрупкие лодыжки, мальчишеские угловатые плечи. В лице что-то птичье: маленький изогнутый вниз носик, круглые глаза с выражением рассеянным и недоверчивым. Красивые и необычные глаза, но совсем неглубокие: дно близко.

— Сестренка. Я ее шесть лет не видел. Но, может, хватит топтаться на пороге?

Он подтолкнул нас к двери. При этом демонстративно не заметил моих сумок, и мне пришлось подхватить их самой. Рин не стал возиться с замком, лишь легонько погладил дверь, и она послушно открылась. Я прикусила губу, чтобы не завопить от возмущения: ведь и дергала, и толкала в надеже на забывчивость брата или плохо защелкнувшийся замок, но она, поганка этакая, хоть бы чуть подалась — нет, стояла намертво, как влитая.

Почувствовав исходящую от меня волну, Рин обернулся и подмигнул.

— Для меня здесь всегда открыто!

Я сумела проглотить гневный выплеск. «О да, для него здесь всегда открыто, я же должна торчать целый час на пороге собственного дома!!!»

Рин двигался быстро и целенаправленно. Девица бодро стучала платформами следом. А я тормозила, глазея по сторонам и не узнавая место, где провела большую часть детства.

— Закрой рот и не пялься! Я тебе потом экскурсию по дому проведу, будет весьма познавательно.

— А сейчас мы куда?

— В студию. Хочу дорисовать картинку, Анжелка позирует. И ради твоего приезда планы ломать не собираюсь. Мы еще успеем поговорить! О своей скучной английской жизни ты расскажешь за полчаса, а я о своей, яркой и насыщенной, даже рассказывать не стану — слишком много времени это займет.

«Хамит, как всегда. Кажется, мой братик не сильно изменился за эти годы!» Мысль была радостной, несмотря на укол обиды: замечательно, что он не стал другим — взрослым, скучным и отутюженным, вроде своей детской тени, вылизанного ангелочка по имени Танир.

Студией оказалась просторная комната на третьем этаже, прежде бывшая гостевой. Окно теперь занимало всю стену и часть потолка. Никакой мебели, не считая мольберта. Пол устилал малиновый ковер, круглый, как мандала. В центре узора сплелись в смертельном танце тигр и снежный барс.

Полотен не было, за исключением недоконченного. Когда я направилась к мольберту, брат осадил меня:

— Не подходи! Закончу — посмотришь, а пока нельзя. Спугнешь.

Он переминался у холста, ожидая, пока Анжелка разденется. Та совлекла с себя голубой свитерок грациозно и неторопливо. Он оказался единственным предметом одежды. Оставшись в босоножках, похожих на ухоженные копыта, модель устроилась на ковре, положив под локти пару атласных подушек. Левую руку с точеными пальцами пристроила на изгиб бедра, правой принялась пощипывать золотистый виноград, лежащий в огромной морской раковине, как на блюде.

— А ты что стоишь? Присаживайся.

Поколебавшись, я выбрала место подальше от натурщицы. Поискала глазами подушки, но на меня их уже не хватило. Впрочем, ковер был на редкость мягким, с ворсом почти в ладонь.

Разговаривать с Рином в процессе работы оказалось запрещено — о чем меня тихо просветила модель, сразу после этого наглухо замолчавшая. Из всех звуков остались только редкие междометия творца, да слабое причмокивание при встрече розовых губ с сочными виноградинами.

От нечего делать я принялась внимательно рассматривать упоенно махавшего кистью брата. Он изменился — что бросилось в глаза сразу, еще на крыльце. Худой рыжий подросток с ассиметричной физиономией превратился в привлекательного молодого мужчину. Не красавец, но то, что называется «интересный», цепляющий взор. Волосы потеряли яркость, стали матовыми и уже не торчали дыбом. В левом ухе покачивалась серебряная серьга-иероглиф. Прядь волос, свисавшая на правое ухо, была окрашена в черный, а соседняя в ярко-малиновый. На виске виднелась татуировка желтого цвета — какая-то руна похожая на половину елочки. Лицо заострилось, губы стали темнее и четче, а крылья носа резче.

Но главное — глаза. С моего расстояния трудно было разглядеть с точностью, но мне показалось, что процесс разбегания зеленоватых волн стал непрерывным. Во всяком случае, они искрились.

Брат выглядел старше своих лет: не двадцать три, а на три-четыре больше. Но это ему шло, придавая видимость опыта и основательности. Облачен он был в черную вельветовую рубашку и узкие голубые джинсы, небрежно заляпанные краской.

— Финита!..

Вопль был резким и неожиданным. Видимо, я задремала на мягком ворсе, пристроившись щекой на огромную когтистую лапу тигра, в тишине и тепле, вымотавшись с дороги. Проснувшись, не сразу сориентировалась, кто я и на каком свете — так подействовала непривычная обстановка.

— Ты первая!

Разлепив веки и определив, что обращено это не ко мне, я решила подремать еще пару минут — пока будет длиться процесс восхищения благодарной натурщицы своим портретом. Но раздавшийся визг вышиб остатки сна.

— Это не я! Это какое-то чудовище! Да как… да как ты вообще посмел! Ничего общего!..

Анжелка не просто визжала — она выражала негодование всем телом: и покрасневшим (и враз подурневшим) лицом, и острыми вздернутыми плечами, и вздыбившимися лопатками, и мурашками на ягодицах, и даже ступнями с ярко-синим педикюром, копытами платформ долбившими пол.

«Вот такой бы ее нарисовать, а еще лучше — изваять!» — подумалось мне.

— Столь бурная реакция означает, что получился шедевр, — Рин был невозмутим и лишь слегка посмеивался.

— Да ты!.. Подонок, козел! Чтобы я никогда, слышишь — никогда тебя больше не видела! И номер мой забудь!.. И денег за сеанс мне с тебя не надо… подавись ими! Мазила злосчастный!..

Повизгивая и изрыгая из розовых губок жаб, скорпионов и змей, Анжелка принялась одеваться. Но получалось у нее медленнее, чем раздевание. Видимо, ждала, что остановят — извинениями и поцелуями, охладят обожженное самолюбие. Но Рин не сдвинулся с места. Он не смотрел в ее сторону, любовно подправляя что-то в свеженьком шедевре. Лишь захлопнувшуюся со стуком дверь сопроводил лаконичным:

— Дура.

Я восстала с ковра, разминая затекшие конечности.

— Ну и чем, интересно, она тебя так привлекла?

— Ничем. Она не из моей свиты, не из квартета. Банальная стерва, каких мильон. Но именно с той фигурой, что мне нужна. И выражение глаз интересное — оно-то и подсказало зерно образа.

Я обошла его со спины и с любопытством воззрилась на полотно, вызвавшее такую вулканическую реакцию. Нагое тело модели было передано очень точно. Оно казалось живым и дышащим. Хрупкие лодыжки, перепад от бедра к талии, длинные пальцы… Только пальцы подносили ко рту не виноградины, а гроздь ярких жуков. И не совсем ко рту — к клюву. Поскольку венчало прекрасное тело, со всеми его изгибами и переливами, уродливая птичья голова: то ли грифа, то ли стервятника. Воспаленно-багровая шея поросла редким белым пухом. Кривой и словно отполированный клюв смотрелся гордо и грозно, а круглые лимонные глаза взирали подозрительно. Анжелкино выражение было схвачено точно, хоть и утрированно.

— Неудивительно, что она так обиделась!

— Тебе не нравится?

Казалось, его мало интересовал мой ответ: вопрос был задан рассеянным тоном, в процессе протирания ацетоном заляпанных краской пальцев.

— Нравится. Но ведь не я послужила моделью, поэтому могу судить непредвзято. Думаю, особенно ее обидело сходство. Не тела — телом ты ей только польстил, но неких внутренних струн. Быть может, пороков.

Я осторожно коснулась пальцем фигуры на холсте. Она выглядела настолько живой, что ожидалось ощутить тепло. И тут же ойкнула: краска еще не высохла, и осталась вмятинка. Рин нахмурился.

— Прости…

Не ответив, он выбрал из кисточек самую маленькую и принялся осторожно колдовать над моей отметиной. Затем удовлетворенно откинул голову и прищурился:

— Так даже лучше: маленький шрам на боку. След от клюва соперницы.

— Значит, ты теперь у нас художник? — глупо спросила я. — Не помню, чтобы ты рисовал в детстве. Или лепил.

— Нет, я творец. Это гораздо больше.

— А в чем разница?

Он пожал плечами.

— Поживешь — увидишь. Но не пора ли показать тебе дом?

— Давно пора!

— Лады. Только возьмем еще одного спутника за компанию.

Рин шагнул к холсту и, не касаясь, провел пальцами вдоль хищного клюва. Затем наклонился и подул в желтый глаз. Я точно знала, что за этим последует, хоть и видела подобное впервые.

Изображение стало обретать глубину и объем, становилось все более рельефным. Размытый и непрописанный фон уходил назад, а фигура все больше выпячивалась из рамы, пока не перекинулась через нее и не рухнула на ковер. Издав птичий клекот, творение поднялось на ноги, оказавшись выше и меня, и Анжелки, послужившей прототипом, и даже Рина. Гроздь жуков, зажатую в пальцах, существо отшвырнуло прочь, и насекомые принялись расползаться по полу, добавляя в рисунок ковра новые яркие пятнышки. Резко и незнакомо запахло — видимо, от страха жуки выделяли защитные ферменты.

— Получилось! — Брат, ликуя, затряс мне плечо. — Веришь ли, в полной мере вышло впервые! До этого они только шевелились, издавали какие-то звуки, но чтоб выйти из рамы — это в первый раз! Ну, не чудо ли?..

— Самое чудесное чудо! Поздравляю!

Я не сводила глаз с ожившего шедевра, стараясь, правда, держаться на безопасном расстоянии.

— А будь ты ребенком, взлетела бы сейчас к потолку от радости, — брат покосился на меня с сожалением.

— Я и так очень рада. Просто выражаю свои чувства по-другому. Катализатор! — вспомнила я. — Помнишь, ты говорил?..

Птице-женщина громко щелкнула клювом, и я отскочила в испуге.

— Кат-та-лизаторрр! — отчетливо проорала она скрипучим голосом. — Добр-ро по-ожаловать!

— Не бойся. Лучше познакомься — это птица Гаадри!

Он отвесил шутливый поклон своему творению. Творение ответило тем же.

— Птица Гаадри — это катализаторр! — передразнила она. — Катализаторр — это птица Гаадри!

— Ох, и голосок, — поморщился Рин. — Не учел совсем, каюсь, звуковую составляющую. А теперь, увы, поздно. Ну, что — на экскурсию? Зажмурься, поскольку нужно начинать со входа.

Он ухватил меня за руку. Я послушно зажмурилась — за что поплатилась тотчас, едва не расквасив нос на крутой лестнице. Гаадри шагала за нами, судя по громкому стуку за моей спиной (брат зачем-то скрестил женскую ступню с платформой босоножки).

Когда мне позволили открыть глаза, я ахнула. Бедный наш холл! До моего отъезда в Англию здесь было вполне уютно. Но от изысканной простоты, над которой трудился дорогой дизайнер, мало что осталось. На полу валялись звериные шкуры вперемешку с циновками. Стены были размалеваны синим и золотым, а поверх краски исписаны символами, пиктограммами и граффити. На длинных медных гвоздях висели маски — и африканские, деревянные, и венецианские, фарфоровые, и посмертные, гипсовые. Без масок и граффити осталась лишь одна стена — по ней летели черные слоны над безбрежным океаном на фоне заката с зеленым лучом.

— Ну, как тебе?

— Кошмар.

— Лестная оценка моих скромных способностей.

— А ведь он считает себя гением, и убедить его в обр-ратном нет никакой возможности!

Птичка явно была с характером. Ни следа почтения, не говоря уже о естественной благодарности твари своему творцу.

— Считаю. Больше того: уверен на все сто. Ты, между прочим, живое свидетельство моей гениальности! — Он звонко щелкнул Гаадри по клюву, отчего та недовольно крякнула, встопорщив пух на шее.

— Живое, живое. Надеюсь, мне не гр-розит участь чучела или начинки подушки!

— Зависит от степени твоей почтительности. Ну что, поехали дальше?..

Рин не пощадил ничего. В нашей просторной кухне под потолком болтались неодетые манекены с растопыренными конечностями и пыльными глазами. Столы и шкафчики украшали нарисованные черти, поджаривавшие на вертелах грешников и приготовлявшие из них разные прочие блюда. Потолок был черен, в отблесках адского пламени. Не то что готовить — просто находиться здесь было жутко.

В папином кабинете росли деревья, прямо из пола. Мебель Рин оставил, и могучая пальма вздымалась из центра дивана, а кресло обвивали плющ и дикий виноград. На люстре вниз головами росли фиалки и рододендроны. Эти перемены мне понравились: Рину удалось то косное, властное и внушительное, с чем всегда ассоциировался у меня кабинет отца (в который, впрочем, я заглядывала от силы пару раз), преобразить в живой кусочек лета. Уходить из зеленого оазиса не хотелось, но брат потянул меня дальше.

Мою комнату Рин не тронул, что порадовало: значит, надеялся, что я вернусь. Не совсем забыл, но иногда даже думал.

Бассейн он превратил в свою спальню. Посередине лазурной воды покачивался на цепях плот. Его покрывали спортивные кожаные маты, а узкая доска соединяла с бортиком — видимо, чтобы не мокнуть перед сном. На этом дизайн заканчивался. На вопрос о причине подобной скудости воображения Рин пожал плечами:

— Я здесь сплю, это мое личное пространство. Никого не вожу — ты и Гаадри исключение. Стоит ли позерствовать перед самим собой?

Но была и вторая спальня — в бывшем будуаре родителей. Большую часть пола занимал огромный круглый матрас. Здесь преобладали золотисто-коричневые тона, а стены украшали виды вечернего средневекового города, перемежаемые старинными тусклыми зеркалами в бронзовых рамах.

— Слушай, а зачем тебе два места для спанья?

— А он спит там, на воде. А здесь тр-рахается.

Гаадри присела на край пышного ложа и похлопала ладошкой рядом с собой — таким жестом призывают кошку присоединиться к посиделкам на диване.

— Интересно, ты это знаешь потому, что в тебе есть частица моего сознания, либо — бывала тут пару раз, будучи Анжелкой?

Вместо ответа ехидное творение защелкало клювом, как кастаньетами — что, видимо, должно было означать задорный смех.

В заключение экскурсии мы спустились в подвал. Он оказался заставленным множеством картин и рисунков. Все они были не менее странными, чем птица Гаадри.

— Это все тоже может ожить? — осторожно поинтересовалась я, разглядывая высокого богомола, одетого во фрак и безупречной белизны рубашку. В одной из лапок он держал бутылку абсента, коленом другой почесывал подбородок. Тщательно выписанные глаза имели человеческое выражение — грустное, рассеянное и мечтательное.

— Надеюсь. Некоторые почти оживали, я уже говорил. Но полностью удалось лишь сегодня. В честь твоего возвращения.

Я польщено разулыбалась. Доброе словечко брата в мой адрес — такая редкость!

— Можно будет еще попробовать. Только давай не такое… — я хотела сказать «жуткое», но, скосив глаза на Гаадри, заменила эпитет, — необычное.

— А обычного у меня не бывает — ты разве еще не поняла? Это не просто отдельные существа — птице-женщины или ученые медузы. За каждым — его мир, единственный, уникальный.

— Значит, ты не творец, а только медиум? Прозреваешь существо из каких-то параллельных миров и воплощаешь его на холсте — вот и все?

— Ровно наоборот. Создавая, творю вместе с ним и среду обитания — мир, планету. Творю мысленно, не воплощая на холсте. Как ты могла заметить, прорисовывать фон не люблю: скучно. Я не просто творец, сестренка, а творец в кубе или даже в шестой степени.

— Хвастун ты в шестой степени!

— Вовсе нет. Кстати, ты поначалу хотела определить мои работы как «жуткие». Но я не рисую жуткого, я не Босх и не Гойя. И не Йалдабаоф. Старый добрый Йалдабаоф — мой оппонент и соперник.

— Кто это? Что-то знакомое…

— Так звали гностики демиурга. Того, кто сотворил наш мир — столь неудачно и халтурно. Правда, он работал не один, а с командой. И кое-что у них получилось неплохо, надо признать.

— Осенние листья.

Рин взглянул на меня с удивлением.

— Не думал, что ты помнишь…

Мы завершили осмотр достопримечательностей в гостиной. Она была почти не тронута, лишь на стене висело изображение японского иероглифа на рисовой бумаге, а противоположную пересекала, словно рубец от бича, алая надпись: «Я Бог моего кошмара. Я кошмар моего Бога».

Рину пришла здравая мысль перекусить. Он притащил консервы, щедро заставив ими стол, а я дерзнула сотворить трехслойные сэндвичи с сыром, маслом и ветчиной — самое сытное и простое. Чтобы сварить горячее, требовалось пойти на адскую кухню, а я опасалась, что аппетит в компании чертей и грешников может пропасть напрочь.

Понюхав один из сэндвичей, Гаадри поинтересовалась, из чего состоит еда.

— Мясо, масло, сыр, хлеб, — бесхитростно перечислила я.

Творение Рина отпрянуло от стола, издав крик негодования.

— Тихо, тихо, — успокоительно протянул брат. — Не нравится — не ешь. Тебе, вообще-то, питаться необязательно.

— Попей сока, — предложила я. — Вкусно. Тебе понравится.

Гаадри ухватила протянутую пачку сока, но осталась в демонстративном отдалении.

Утолив первый голод и сбавив скорость жевания, я поинтересовалась:

— Заметила, что теперь ты говоришь простым языком. Куда подевались твои «трансцендентально», «бинарность», «аутодеструкция»?

— Я полюбил простые слова и разлюбил сложные. Как-то вдруг понял: если мысль нельзя выразить обыкновенными словами, она недостойна того, чтобы быть высказанной. Умные и длинные термины — как клубок шерсти: распутываешь, тянешь за ниточку — а внутри пустота или свернутая бумажка. Впрочем, всяких умных слов и высокопарных фраз ты еще наслушаешься. Мой квартет от них тащится.

— Чер-рта с два! Они тащится от тебя. Пытаются друг друга пер-реговорить и пер-реумничать — чтобы ты обратил внимание, — Гаадри, до этого упорно разбивавшая чашки о свой клюв (как минимум три раскокала) в попытке напиться сока, решила бросить это неблагодарное занятие и поучаствовать в беседе.

— А что это за квартет, который ты уже второй раз упоминаешь?

— Квартет — это четыре человека. Они же мои ученики, моя свита и тому подобное.

— Как у Воланда, — хмыкнула я.

— Благодарю за лестную параллель. У Воланда был квинтет — пятеро. Правда, пятый, Абадона, присутствовал не каждый день.

— Вот видишь, какая удача: роль Абадоны у вас сыграет вовремя прилетевшая сестра.

— И впрямь, как говорится, свезло! Так вот, это достаточно яркие представители вида гомо сапиенс, приближенные к моей особе. Ты обязательно познакомишься с ними — они здесь часто бывают, можно даже сказать, живут. Одного ты уже видела — Снеш подвозил меня с Анжелкой на своей машине.

— Жаль, не рассмотрела!

— Действительно, жаль: юноша утонченно красив. Но это поправимо. Я прогнал их вчера вечером, чтобы ты без помех привыкла к родному дому, но всего на несколько дней.

— Какая забота! — Я постаралась вложить в свою реплику совсем крохотную долю ехидства.

— Не верь ему! Он отсылает свиту с глаз долой, когда ему хочется тишины и покоя. Примерно раз в месяц. Они пр-ривыкли. И, кстати, помимо верной четверки здесь ошивается еще тьма народу. Так что начинай мор-рально готовиться.

— Нет, ты явно не часть моего сознания! — вскипел Рин. — Слышу голос стервы Анжелки! Не пора ли тебе домой, птичка? Не засиделась ли ты в гостях?

— Пр-рогоняешь? Правда глаза колет.

— Перестаньте, — я примирительно коснулась плеча брата и локтя птички (меня уже не смущал и не пугал ее облик, и даже голова с шеей стали казаться естественными). — Расскажи лучше про свой мир, Гаадри! Давно не слышала чудесных историй.

— Тогда я станцую — станцую про свой мир.

Гаадри вскочила, с шумом отодвинув стул, защелкала клювом, затрещала пальцами и забила об пол платформами. И под этот самодельный ритм принялась танцевать.

Я знала и прежде, что танцем можно многое выразить, но не представляла, насколько много. Прыжками, переливами, движениями колен, локтей и пальцев Гаадри говорила со мной, говорила так выразительно, что я почти видела воочию все, что она решила поведать. Правда, помогал увидеть еще и Рин: склонившись к моему уху, он комментировал отдельные движения танца, которые — как и я — впитывал с жадностью и веселым удивлением.

Оказывается, в мире Гаадри голос и слова служат лишь для споров, насмешек и ругательств. А все важное или радостное передается в танце. Ее сородичи вовсе не питаются жуками, как можно было бы заключить по картине Рина. Жуки источают тонкие ароматы — это нечто вроде живых благовоний. Питаются в мире Гаадри водой и излучениями светил, которых на небосводе целых три: белое, оранжевое и голубое. Вода каждого озера и каждого источника имеет свой вкус, как и лучи светил. Особенно восхитителен вкус голубого солнца в первые минуты рассвета… Восполнять силы тем, что живет и чувствует боль и радость, как и ты — отвратительно. В мире Гаадри такие любители встречаются крайне редко, это страшные преступники, которых изолируют и перевоспитывают… Живут они маленькими поселениями, каждое на своем островке в великой реке, впадающей в океан. Правят в селениях дети, начиная с семи лет. Чем старше становится член общества, тем меньше его социальный статус, поскольку жизненный опыт не помогает, а мешает, заглушая голос интуиции и утяжеляя сознание ненужными воспоминаниями. Тридцатилетние уже не могут принимать важных решений, а за теми, кто старше сорока, постоянно присматривают, чтобы не наделали глупостей и не навредили себе или окружающим. Примерно к двадцати годам с тел облетают перья и пух, они становятся голыми и теряют умение летать. Точнее, парить — крыльев у сородичей Гаадри нет, они скользят в воздушных потоках, распушив длинное и густое оперение. Это трагичный рубеж, его немного скрашивает лишь наступление брачного периода. Мужчин меньше, чем женщин, поэтому устраивают состязания — поединки на клювах, до первой крови. След такого поединка остался у Гаадри крохотным шрамом на боку… Деревья в их лесах маленькие, по колено. Поэтому дикие животные тоже маленькие и не опасные, за исключением тех, что обитают в воде. Они держат домашних животных, похожих на наших ящериц, осьминогов и коз. Но дают они не шерсть и не молоко, а радостное настроение и новые идеи. Есть фермы, где разводят ароматных жуков…

На этом месте Рин жестом остановил танец.

— Спасибо, хватит! Это очень увлекательно, но перечисление всех земноводных, рыб и насекомых, ползающих по вашей милой земле, может утомить. Дотанцуешь как-нибудь в другой раз. Рэна успела, я думаю, убедиться, что ни ты, ни твой мир никак не жуткие. Отсылаю тебя назад!

Еще один взмах руки, еще более властный, отдающий откровенным феодализмом, и птица Гаадри, понурившись и заморгав — словно собираясь заплакать, поспешно вышла, стуча жесткими подошвами.

Мне стало ее жалко.

— Ну, и кому она помешала? И куда ты ее прогнал?

— К себе на холст.

— Ты эгоист, Рин. Ты взращиваешь и лелеешь свое эго. Мы вроде как в 21 веке живем, короли и герцоги остались в прошлом, а те, что сохранились, ведут себя прилично и демократично. Не выпячивают свое «я» направо и налево. Если ты дал бытие этому существу, то вовсе не обязательно держать его в рабстве.

— Никакого рабства. Гаадри вернулась в свой мир, о котором так увлекательно здесь танцевала. Ей хорошо. Кстати, ты поняла, отчего у нее столь кислое и подозрительное выражение на лице?

— Сперва я думала, что ты просто перенес на холст выражение лица Анжелки, усилив его и заострив. Теперь поняла, что для существ, питающихся водой и солнечными лучами, наш мир должен представляться на редкость неприглядным, а то и отвратительным.

— Да, именно так.

— Но тогда непонятно, какая связь между миной Анжелки и их миром?

— Ты путаешь причину и следствие. Для выпускницы Оксфорда это непростительно.

— Не понимаю…

— Замнем! — перебил он, видимо, не желая утруждать себя объяснениями. — А относительно моего эго — уразумей, пожалуйста, раз и навсегда: у творца должно быть не просто эго, но эго огромное, выпуклое и сияющее. Поскольку творит он из самого себя.

— А как же страшный грех гордыни?

— Это не ко мне. Это к честолюбивым бездарностям и дутым величинам, имя которым легион. Запомни: творец самолюбив до гордыни, но это во многом защита — чтобы критикующая посредственность не смогла поколебать его уверенности в своих силах. Также он нередко жесток к своим близким — если те грозят отнять у него энергию или перенаправить ее в иное русло.

— Ох, последнего мог бы и не говорить!..

Требовалось срочно сменить тему: разговоры о его исключительности изрядно поднадоели мне еще в былые времена.

— Ты, кажется, обещал выделить полчаса на выслушивание моих рассказов о скучной английской жизни?

— Я и сам могу рассказать, чем ты занималась в Англии. И займет это в пять раз меньше времени, — Рин прикрыл веки и построил значительную мину, словно жрец при дельфийской сивилле. — Ты приехала в славное королевство Великобританию, чтобы изучать англоязычную литературу. И, что парадоксально, действительно принялась изучать. Сначала было тяжеловато, затем втянулась. С девочками не дружила, с соседкой по комнате все общение свелось к бытовым темам. С мальчиками не встречалась, скорей избегала, даже умненьких, вроде тебя, и непопулярных. Ни в чем компрометирующем замечена не была.

— Ну, чтобы выложить это, особых даров не нужно. Достаточно немного меня знать — а ты как-никак родной братик.

— А как тебе такое: ты ни разу не посетила ни один театр или концерт по своей воле, но только в русле обязательной учебной программы. Зато все парки, все доступные побережья и клочки неприватизированной природы излазила вдоль и поперек. Из прочитанной в оригинале литературы больше всех тебя впечатлил Шекспир, а за ним — Йейтс и Айрис Мердок. Но выпускную работу ты решила писать по малоизвестным современным поэтам. Однажды, в самом начале учебы тебя вытащили на вечеринку и даже угостили «экстази», но ты все равно не смогла выпустить себя на волю и от души повеселиться и тупо просидела в углу. Больше тебя никуда не звали, да ты и сама не рвалась. Продолжать?..

— Думаю, хватит. Убедил: мне нечем тебя удивить или развлечь. Моя забугорная жизнь в твоем пересказе выглядит на редкость убого и плоско. Разве что «экстази» я бы заменила на травку, а Йейтса на Сильвию Платт. И еще ты кое-что забыл.

— Что именно?

— «Улялюм! Ты забыл Улялюм!»

— А поточнее?

— Английскую жизнь мне сильно скрашивали воспоминания о нашем с тобой детстве. О твоих чудесностях. О твоем мерзком характере и невыносимом самодовольстве.

Рин усмехнулся и ласково дернул меня за мочку уха.

— Рада, что вернулась?

— Не знаю. Еще не определилась с ощущениями. Если честно, зверски хочу спать: устала с дороги. Мысли разбегаются в разные стороны. Завтра с утра подумаю и отвечу на твой вопрос.

— Не стоит напрягаться! По большому счету, мне все равно. Да, еще вот что. Знай: если б ты не была моей сестрой, ни за что не попала бы в круг моего общения.

— Квартет не превратился бы в квинтет? — уточнила я.

— Именно. Диплом Оскфорда, как ты понимаешь, в данном случае не канает. Так что цени наше родство!

И он язвительно подмигнул.

Квартет

Как и грозился Рин, знакомства с квартетом долго ожидать не пришлось. Спустя три дня после моего приезда он нарисовался в полном составе, и отныне я лицезрела всех участников ежедневно. Не знаю, как насчет исключительности, но странными все были точно. Настолько, что имеет смысл рассказать о каждом в отдельности.

Ханаан Ли

Она утверждала, что ей двадцать пять, но явно врала: больше. Эта девушка с изысканным ником — она сочинила его как подпись к своим модельным фото — посвятила свою жизнь поклонению красоте и искусству. Объектом искусства являлась собственная персона. Ли была ошеломительно красивой, хотя трудно сказать, что главенствовало: природные данные или умелая работа над образом.

Не знаю, каков был исконный цвет волос, но я ее застала с голубовато-платиновой гривой — прямой, как конский хвост, и блестящей. Она доходила до коленных чашечек и на солнце переливалась всеми оттенками бирюзы. Брови Ли сбривала, ресницы, явно накладные, при мигании создавали эффект опахал. Глаза, исключительной прозрачности, тоже отливали в бирюзу, как купола мусульманских храмов. Нос был, пожалуй, слабым местом лица: пластические хирурги перестарались, и неестественная тонкость, вкупе с синевой волос, навевала ассоциации с инопланетным. Аэлита? Посланница туманности Андромеды?.. По контуру губ были вживлены крошечные розовато-лиловые стразы из аметиста. Ногти на руках и ногах были огромными, накладными. Ли разрисовывала их очень тонкими кисточками, копируя известные полотна, и часто меняла. К примеру, была неделя импрессионизма и неделя сюрреализма, а порой устраивались «выставки» одного автора: Ван Гога, Матисса, Малевича. Подозреваю, что львиная часть ее времени уходила на это занятие. Одежду Ли придумывала и шила сама, и это тоже было ни на что не похожим, стильным и захватывающим дух.

А вот характер у девушки был некачественный — над ним она явно не желала работать. Или уже не хватало времени. Она любила, неровно дыша к серебряному веку и декадансу, строить из себя демоническую женщину: с напряженными плечами, капризно-замогильными интонациями, разговорами о прелести смерти в юности, о глубинах демонизма и белоснежных высотах порока. Но сквозь наигранную неотмирность частенько пробивалось что-то бабье — склочное и визгливое.

Еще Ханаан читала — и не бульварщину, а серьезных авторов, и не только художественное. Поначалу это вызывало у меня уважение, пока однажды не заметила усилие — настоящее, мучительное усилие, с которым дива вчитывалась в сборник статей по современной психологии. Любовь к знаниям оказалась вынужденной — чтобы блеснуть эрудицией перед Рином, не упасть расписанным личиком в грязь на фоне остальных членов квартета.

— Держу ее исключительно для антуража, — как-то шепнул мне доверительно Рин. Но столь внятно, что это расслышала и Ханаан, сосредоточенно расписывавшая очередной накладной ноготь, приняв чарующую позу на кушетке.

Скривившись, она подула на неоконченный шедевр и ретировалась, что-то пробормотав о срочном визите к своему стилисту.

— Зачем ты так?..

— Пожалела? — Брат усмехнулся. — Она знает. Она согласилась играть по моим правилам. Хочешь узнать ее предысторию?

Я кивнула.

— Жила-была девочка, которая с детства любила все красивое и блестящее: игрушки, книжки с глянцевыми картинками, украшения и пуговицы. Но сама была так себе: ни рыба ни мясо, ни гамбургер ни колбаса. Ходила на занятия музыкой, танцами и рисованием — и все получалось средненько, без искры. И вот девочка выросла. В занятиях живописью она разочаровалась — углубившись в премудрости красок-кисточек и игры теней-света, поняла, что вторым Сальвадором Дали ей не стать. Правда, научилась копировать великие полотна. Музыку оставила по той же причине. Попробовала поступить в театральный, но провалилась на первом туре. Правда, сидевший в комиссии пожилой режиссер после прослушивания подошел к ней в коридоре, отвел в сторонку и без экивоков предложил стать его любовницей, обещав на следующий год протекцию. «Актриса ты, прямо скажем, никакая, но внешность интересная, с изюминкой — если над ней поработать, конечно». Она отказалась с негодованием, расплакалась и даже подумала об уходе из этого грязного и неблагодарного мира, путем снотворного или уксусной эссенции. Но, придя домой, в маленькую уютную квартирку, подаренную родителями, вместо эссенции напилась крепкого чаю с коньяком, и суицидные мысли отступили. Раз она не может одарить мир своими талантами, отчего бы не подарить ему саму себя? То есть то, чем владеет изначально, по праву рождения. Ей запали в мозг слова похотливого режиссера относительно интересной, с изюминкой, внешности. Если, конечно, над ней поработать. И она принялась работать, творя себя — уникальную, красивую, изящную безделушку. Диета, фитнесс, кремы, косметика… Поначалу были проблемы со средствами — красота требует немалых вложений. Финансовые затруднения разрешились, лишь только появились первые плоды усердной работы. Ли стала куртизанкой. Не проституткой, заметь: есть существенная разница. Первая отдается любому желающему, вторая может выбирать. Ли начала с того самого режиссера — к счастью, она не выкинула его визитку в порыве негодования. Опытный ценитель женской красоты, с массой связей, он существенно ей помог: и с пластической хирургией, и с выбором модных журналов, и даже с женщиной, обучившей ее шить. Когда красота Ханаан приблизилась к совершенству, она стала менять покровителей, и каждый следующий был богаче предыдущего. Я встретил ее пару лет назад в закрытом ночном клубе в Лондоне, а когда вернулся домой, восстановил знакомство. В нашу первую встречу Ли уже была состоятельной, популярной и вполне счастливой — ведь она всегда хотела не самого творчества, а сопутствующих ему вещей — денег, славы и блеска, которые получила.

— Ты несправедлив к ней. Чтобы выдумывать такие наряды и такой макияж, нужна незаурядная одаренность. Значит, она никак не девочка без искры.

— О нет, — Рин рассмеялся. — Ты, как и остальные, ловишься на ее удочку. Ли пролистывает массу журналов по моде и дизайну, в основном, западных. Придумать что-то свое она органически неспособна.

— Пусть так. Тогда зачем, встретив ее успешной и счастливой, ты включил ее в свою свиту и сделал бедной и несчастной?

— Люблю всё красивое и редкостное вокруг себя. А с чего ты взяла, что она бедная и несчастная?

— Насколько я вижу, она бросила своих спонсоров. Ведь так?

Рин пожал плечами.

— Как-то не интересовался. Это не было обязательным условием нашего с ней общения. Хотя, поскольку большую часть времени она торчит здесь, вполне вероятно. Но девушка не голодает и не ходит в обносках, как ты могла бы заметить. А почему несчастная?

— Разве можно быть счастливой рядом с тобой?

— Почему нет? Я даю то, что ей нужно. Нужно душе, а не порочному и ленивому разуму: служение истинному искусству и истинному творцу.

— Ты с ней спишь?

— Сплю. Но не часто. В постели с Ханаан неинтересно: она теряет свой блеск и шарм вместе с накладными ресницами. Становится настоящей — то есть пустой и фригидной куклой, не умеющей даже убедительно сыграть оргазм.

— А ты жестокий…

— Вовсе нет. Я объективный, в отличие от всех остальных. Ничто не застит мне глаза.

Мне Ханаан Ли не нравилась. Не сама по себе, а за демонстративное пренебрежение моей особой. Никогда не здоровалась, не обращалась первой. А на мои приветствия или вопросы выдавливала ледяные снисходительные реплики. Я чувствовала, что меня не любят не за недостатки или несходство характеров, но лишь по причине кровнородственной связи с Рином. К родному брату необязательно относиться с благоговением, можно позволить свойское обхождение и даже хамство. Мне не требуется лезть вон из кожи, чтобы доказать свою исключительность, заработав этим право пребывать вблизи его персоны.

Однажды я видела, как она плачет — после очередной его резкости. Лицо распухло, весь шик и высокомерие смылись. Проступила искренняя, настоящая Ли. Правда, ненадолго: взяв себя в руки и с полчаса поработав над фейсом в ванной, стойкая леди-инопланетянка вернула статус кво.

Рин поглотил ее полностью, от макушки до живописных ноготков. Ли готова была вылезти вон из своей блистательной шкурки, либо бросить ее ему под ноги, чтобы обожаемым ступням было не мокро, не колко, не холодно. Хоть и старалась этого не показывать. В ней ежечасно происходила борьба нешуточной гордости с рабской тягой самоотдачи. Когда побеждало первое, Ли подолгу уединялась, запершись на адской кухне или в оранжерее. Когда верх брало второе — могла буквально вытирать его ботинки своими драгоценными волосами, пребывая при этом в эйфории и гармонии с собой. Вылитая Мария Магдалина. (Помнится, этот библейский образ уже возникал у меня — в связи с другой, более ранней девушкой брата.) Правда, Магдалиной позволяла себе быть не на людях, а лишь тет-а-тет. И кроме меня — которой брат безжалостно раскрывал ее сокровенные тайны, об этом никто не догадывался.

Рин умело играл на ее чувствах — то приближая, то отдаляя, дабы вызывать нужные реакции. Но слишком жестоким, впрочем, не был и без особой нужды не мучил. Несмотря на видимое пренебрежение, Ли была ему интересна — иначе не подпустил бы к себе так близко. Об этом свидетельствовали и картины: две-три были написаны не без влияния ее внешности. Одна называлась «Холодный пожар» — горел лес, но длинные и очень тонкие языки пламени были не оранжевыми, а серебристо-голубыми, совсем как волосы Ли. Сквозь слоистые облака и дым проступало солнце, и, казалось, оно улыбается: тонко и высокомерно. На другой был изображен аквариум с одинокой, медитирующей на солнечный блик рыбой. У рыбы были прозрачные бирюзовые глаза, а крупные чешуйки на боках покрывали блатные татуировки.

«Мой путь — как крыло бабочки. Тысячи линий и точек, из которых складывается неповторимый узор, совершенное изделие, не способное к самостоятельному полету. Я могу служить лишь орудием для чужого парения, и с ним увидеть мир далеко внизу и везде, и возрадоваться солнечным лучам, проходящим сквозь меня — такую невесомую, такую ненужную и… драгоценную».

Маленький Человек Вячеслав

  Маленький человек залез на подоконник и открыл окно.   Маленький человек в падении обрел крыло.   Маленький человек, разбившись, стал большой птицей.   Силуэт ее теперь далеко…

— Как тебе стишок?

— Ничего. Только грустный немножко.

— Именно благодаря ему у меня появился Вячеслав. Он пришел с полгода назад, в драном пиджаке, разных носках и с тетрадкой стихов. Стихи — полная лажа, за исключением одного — этого. Вот я и решил его оставить. Завести себе «маленького человека».

Вячеслав Дмитриевич Огуйко родился и жил в городе Алма-Аты и ничем примечательным не выделялся. Работал мастером на ватной фабрике, имел жену и двоих детей. Когда ему стукнуло тридцать три (пресловутый возраст), отчего-то вздумалось поменять жизнь, и не частично, а полностью. Подобные мысли посещают многих, но Вячеслав подошел к делу серьезно. Для начала бросил работу и около года только читал — восполняя пробелы в образовании. Жена терпела и кормила тунеядца, поглощавшего содержимое городской библиотеки, — видимо, надеялась, что одумается. Не одумался — но ушел: разочаровавшись в книжках, принялся искать мудрости у самой жизни. Двинулся на север. За два года обошел пол-России, одичал, основательно спятил (это уже мое мнение), накропал тетрадку стихов, которые притащил в Москву, надеясь найти в столице хотя бы пару-тройку родственных душ. Тут-то его и подобрал мой брат.

Впечатление Вячеслав (обычно его называли не по имени, но Маленьким Человеком, в честь знаменательного стишка) производил двойственное. Он ходил в одном и том же ветхом вельветовом пиджаке, пережившим с ним все скитания, и в камуфляжных штанах, протертых до дыр. Был худ и наполовину лыс. Дома, а летом и на улице передвигался исключительно босиком. Короче, бомж бомжом — спасибо хоть, без характерного благоухания. Лицо простоватое, не породистое, но смотреть приятно: лоб высокий, очерк губ мягкий и добродушный, взгляд теплый и внимательный. Пожалуй даже, чересчур внимательный — как у ласкового психотерапевта.

Он умел вдохновенно и непонятно вещать, но также и хорошо слушать. Собеседнику казалось, что его проблемы крайне важны и сам он является центром вселенной для внимавшего, не дыша и соучаствуя мимикой, Маленького Человека, а это подкупает. Правда, излишняя пристальность глаз — почти приторная, почти липкая, на определенном этапе общения могла и насторожить.

Помимо взгляда, необычной была манера неслышно стучать пальцами — по столу, ручке кресла, колену, — словно наигрывая на невидимом фано или синтезаторе.

В своем поэтическом даре Вячеслав не разочаровался, несмотря на жесткую критику Рина, и любил декламировать свои вирши, дирижируя зажатой в кулаке потрепанной тетрадкой, всем, кто имел слабость согласиться на эту экзекуцию.

Еще Маленький Человек обладал неплохим голосом, но вот пел отчего-то редко. Иногда, под настроение, выводил что-то надрывное и пробирающее чуть не до слез, но исполнять на заказ категорически отказывался. Обожал высокоумные термины, почерпнутые из философских и эзотерических книжек, то и дело выдавая фразы, для понимания которых требовалась консультация у Рина либо Яндекса (и это несмотря на мой Оксфорд!).

К брату он относился как к Учителю. Слушал вдохновенный бред, которым тот порой фонтанировал, как некое откровение. Никогда не обижался, не ставил под сомнение его правоту (разве что относительно своих творений).

Чуть не забыла главное: Маленький Человек употреблял психоделики — от ЛСД до сушеных мухоморов. Разумеется, не ради кайфа, но, познавая внутреннюю вселенную. Грибы собирал и приготовлял сам, обстоятельно и любовно, делясь при этом любопытными сведениями: «Мухоморы, друзья мои, согласно древним скандинавам, выросли из пены с губ Слейпнира, восьминогой лошадки бога-мудреца Одина. Перед битвой их вкушали берсерки, чтобы обрести ярость и бесстрашие. Для путешествий по внутренней вселенной потребно не меньшее бесстрашие: неведомые чудища, ожившие и воплощенные фобии поджидают на каждом шагу…»

Сеансы с ЛСД проводились редко и еще более трепетно — по причине немалой стоимости препарата. Обычно доза — желтоватый сахарный кубик, была царским подарком — Рина, Снеша или Ханаан Ли. Пребывая в измененном состоянии сознания, Маленький Человек не искал уединения, но активно участвовал в жизни дома. Если не знать, что он «под грибами», заметить это мог лишь внимательный наблюдатель: Вячеслав не смотрел в глаза и речь его становилась медленнее обычного и на порядок сложнее и непонятнее. Но и только.

— А он-то тебе зачем?

— В нем много света. И он забавный — похож на «нищего духом».

— То, что он светлый и милый, я знаю. Но ведь тебя никогда не привлекали такие: милые, тихие психи.

— Маленький Человек — чемодан с двойным дном. Ты, по примитивности своего мышления, этого не видишь.

— Звучит не слишком убедительно. Докажи!

— Запросто. Как тебе такое: за тот год, что он увлекся познанием, он прочитал книг больше, чем ты и я вместе взятые. Поверь, я знаю: проверял. Он может процитировать практически любого автора.

— Да он же собственные стихи по бумажке читает!

— Это игра, поза. Проверь, если хочешь.

Естественно, я не преминула проверить при первом удобном случае. И еще раз убедилась в собственной глупости, точнее, в неумении читать людей. Маленький Человек действительно помнил обо всем и проштудировал все на свете.

Однажды, разоткровенничавшись, он признался, что очень любит жену и страшно соскучился по ней и детям. На резонный вопрос, отчего же тогда не вернется, Вячеслав грустно ответил: «Не могу. Тот «я» умер, и родился другой. Родился Маленький Человек, который когда-нибудь трансформируется в большого». «В большую птицу?» «В птицу. Чей силуэт расплывается, становится ничем и никем. Все привязанности должны остаться в прошлом — для птицы это силки».

При взгляде на него я не могла отделаться от жалости: в потрепанном пиджачке, с ворохом бездарных стихов и невнятными мечтами. Со своей памятью и эрудицией он мог зарабатывать неплохие деньги: писать рефераты и дипломы, читать лекции. И уж никак не преклоняться перед братом — существом, конечно, во многих отношениях уникальным, но все-таки не тянущим на роль премудрого гуру.

Рин был вдохновлен своим преданным учеником на одну из любимых моих картин. Она называлась «Четки»: две большие узловатые кисти перебирали бусины четок, которые оживали от прикосновений пальцев, обретая лица с неповторимым выражением и маленькие радужные ауры. Еще я находила сходство с то и дело пребывавшим «не здесь» Вячеславом у печального богомола, любителя абсента. Правда, сам Маленький Человек с этим не соглашался: отрешенно-мечтательные глаза насекомого казались ему списанными с юного Снеша.

«Мой путь — странствие капли. Капли молока, или меда, или простой воды. Выплеск из узенького «я», прыжок в не проявленное, в то, что за гранью материи и естества. Растворение… или испарение?»

Снежный шар с искрами

Конечно, его звали не так, а сокращенно — Снешарис, или Снеш. Длинное и нелепое прозвище было спонтанно сотворено Маленьким Человеком. В посвященном молодому другу верлибре перечислялись ассоциации, которые тот вызывал у поэта: «Мраморно-томный Адонис, клыков кабана избежавший… розовокожее яблоко, что растет высоко — только птице отважной достанется… снежный искрящийся шар — дитя двух извечных врагов: мороза и солнца», и прочее в том же велеречивом духе. Последнее определение прижилось.

Он был самым юным из всей компании — девятнадцать с хвостиком. Мальчик из хорошей семьи, взлелеянный и образованный, Снеш напоминал человека эпохи Возрождения — был многогранно талантлив. Писал музыку, играл на скрипке и флейте, фотографировал, ладил с техникой. Уверена, и рисовать он умел, но не демонстрировал свое умение, не желая соперничать на этой зыбкой почве с Рином. Правда, букет талантов уравновешивался дурным характером: капризным, дерганым, и частыми перепадами настроения. Поэтому впечатления полного совершенства молодой человек не производил.

Брат от него тащился, уверяя, что сделает из Снеша человека будущего: ведь его мозги юны, и потому податливы. Ощущая свою исключительность на фоне остального квартета, юный гений, единственный, позволял себе спорить с гуру. Больше того, был его противником и оппонентом чуть ли не во всех вопросах. Но в этом тоже сквозило обожание, выражаемое таким вот амбивалентным способом.

Смотреть на Снеша, с чисто эстетической точки зрения, доставляло немалое удовольствие. Правильные черты и матовая кожа заставляли вспомнить античность с ее холодноватой гармонией: и впрямь Адонис с горбинкой на горделивом носу и припухлыми губами (хотя никак не мраморный, а весьма пылкий). Если он не насмешничал и не пребывал в депрессии, выражение лица было томным, как у древнего грека, наслаждающегося скульптурой Праксителя. «Мое светлое «я», — шутил про него Рин.

Снеш — дитя своего времени — был бисексуалом. Но природный ум не позволял ему проявлять свои чувства по отношению к брату в физической форме. Знал изначально: приветствоваться таковое не будет.

Год назад, как рассказывали, он пережил потрясение, сильно его изменившее. Он учился в консерватории, на каникулах ездил то в Лондон, то в Ниццу, и там (в Ницце) у него имелась любимая девушка, с которой они намеревались связать свои судьбы. Все было очень возвышенно и романтично, пока однажды они не повздорили. Снеш улетел домой, расстроенный и злой, наговорив по телефону кучу обидных слов на прощанье. Поскольку в ссоре виновата была девушка, помучившись, она решила наступить на горло собственной гордости и первой пойти на примирение. Чтобы общение получилось наверняка позитивным, юная француженка прикупила побольше таблеток «экстази», а чтобы исключить проблемы в аэропорту, приклеила их пластырем на спину. В самолете было жарко, она вспотела, оболочки таблеток рассосались, и почти вся лошадиная доза наркотиков впиталась через поры. Долетела бедняжка абсолютно невменяемой, оправиться так и не смогла, превратилась — возможно, на всю жизнь, в овощ, в тихое больничное растение.

Раз в два месяца Снешарис летал навещать ее в психиатрическую клинику в Швейцарии. Возвращался подавленным и молчаливым. На вопросы о состоянии отмалчивался — видно, улучшений не наблюдалось.

Налет трагизма, хронической личной драмы придавал ему дополнительный шарм. Хотя я считала, что во многом это игра, роль, которую, примерив на себя, он нашел выигрышной и эффектной. Чувства к девушке если и были, то давно иссякли: он отнюдь не хранил ей верность и вовсю развлекался с многочисленными «абажалками» обоего пола и разного возраста. Что думал по этому поводу брат, я понятия не имела, но порой различала нотки недоброй иронии в голосе Рина, когда он беседовал с любимым учеником о его бывшей невесте.

Снешарис не избежал модного нынче нарциссизма. Самолюбие ренессансного мальчика было внушительным и болезненным. Несмотря на явные таланты, которые признавали все — даже Рин, обычно скупой на похвалы, — ему постоянно требовалась подпитка в виде уверений в собственной исключительности. А главное, в том, что в нем очень нуждаются и ни одна живая душа не сможет заменить его в квартете.

Как-то я слышала краем уха его причитания Як-ки (четвертой, о ком расскажу на десерт, так как люблю больше всех):

— Я ведь на самом деле — ничтожество, форма без содержания, материал без метафизики. И вы все это понимаете, а главное — Рин! Он так сегодня на меня смотрел, словно я песок, струящийся сквозь его пальцы, или забавное насекомое вроде светлячка или блестящего жука-навозника…

Я услышала эту фразу, проходя мимо преображенной гостиной (с летучими слонами), и, не удержавшись от искушения, припала к замочной скважине. Наш розовокожий Адонис сидел на полу перед застывшей в кресле Як-ки. Он вцепился ей в колено и истерил, запрокинув прекрасное в своем трагизме лицо.

— Ты большой. Как эта комната, — девушка развела руки. — Это все знают: я знаю, Ханаан знает, Маленький Человек знает, Рэна знает, Рин знает. Отчего тебе грустится? Не понимаю.

— Вы просто играете, все! Изображаете внимание, понимание, восхищение — а на самом деле считаете меня пустым местом.

— Я играю?.. — В голосе Як-ки не было обиды — лишь недоумение. Бескрайнее недоумение, как у ребенка, разбившего аквариум и выпустившего золотых рыбок в пруд. «Ведь им там лучше», — объясняет он на вопли взрослых, уверенный в собственной правоте и в таком же восприятии мира у окружающих, как у него самого.

— Ты не играешь, конечно. Ты просто дурочка. — Тут же он спохватился: — Я не то имел в виду. Не хотел тебя обижать!

— Ты не обидел. Я не умею обижаться. Ты красивый. Глаза, волосы… Я бы хотела такие волосы, как у тебя.

Она ласково взъерошила густую античную шевелюру.

— Но Рин красивее?

— Рину не нужно быть красивым. Он просто есть. А ты — красивый, умный, яркий, большой. Не грусти, ладно?..

Снеш ввел в наш дом такую полезную и приятную вещь, как «денежная корзина». Он позаимствовал это у любимого Леонардо да Винчи: согласно биографам, в прихожей гения над дверями висела корзина, куда складывались все заработанные деньги, и любой обитатель — от мастера до кухарки или ученика — мог взять, сколько ему требовалось.

К чести Снешариса, несмотря на молодость, самые крупные поступления в корзину шли от него. У Рина доходов не имелось — свои картины он отказывался продавать категорически, родители же денег не присылали, справедливо полагая, что с дипломом Гарварда найти приличную работу труда не составит. Изредка вносила свой вклад Ханаан Ли — когда удавалось поработать моделью в авангардных журналах. Чуть более весомыми были мои взносы: за переводы с английского платили гроши, а больше ничем интересным зарабатывать я не умела. Маленький Человек и Як-ки и вовсе не принадлежали к числу добытчиков. Снешарис же, умудрившись не бросить консерваторию (хотя и нередко прогуливая), частенько играл — на свадьбах, выставках, домашних концертах. Еще занимался звуковым оформлением сайтов и сочинял музыку к самодельным клипам и мультикам.

У Снеша, единственного из всех, была машина, заработанная честным трудом. И Рин, при всей демонстративной нелюбви к авто, нередко пользовался услугами дарового шофера.

Ко мне ренессансный мальчик относился дружелюбно, хоть и с нескрываемой ноткой превосходства. Он нередко позволял себе критиковать мой внешний вид, на что я злилась и обижалась, но на примирение всегда шел первым, отвешивая щедрые — и совершенно не заслуженные — комплименты. Однажды пытался меня соблазнить, правда, под изрядной алкогольной дозой. Я выстояла — чем долгое время невероятно гордилась.

В картинах Рина присутствие Снешариса разглядеть было несложно. У играющего на флейте задумчивого лемура были пальцы Снеша — длинные и нервные, и томно приоткрытый маленький рот. Мраморную статую Адониса с запрокинутой головой и слепыми глазами оплетали хмель и виноград, и золотисто-загорелые стебли извивались, словно женские тела. (Эту картину я считала жестоким и нетактичным напоминанием о его трагедии — превращении прелестной девушки в «растение».) Букет ярко-желтых нарциссов в синей вазе «кричал» всему миру о своей небывалой желтизне и изысканности…

«Мой путь — яростный, как порыв шквального ветра, и хрупкий, как льдинка на ладони. Я укрою его от чужих глаз, схороню в своем сердце. Я пройду по нему, как по ночному небу с колющими иглами звезд, как по жадной трясине, засасывающей до подбородка, как по звонкой струне, натянутой между облаком и преисподней. От света к Свету, от тебя к Тебе».

Як-ки

Если Ханаан Ли была телом квартета, утонченной холеной драгоценностью, Маленький Человек — разумом и духовной искрой, Снешарис — оголенным нервом и одаренностью, то Як-ки была душой — иррациональной и глубокой, как недра Индийского океана.

Она была готова рассказывать историю своей жизни всем и каждому. Родилась в обычной рабочей семье. Об отце-матери отзывалась коротко — «люди пота». Росла, училась, ничего особого из себя не представляя. В школе с трудом переползала из класса в класс, закончив девятый, пошла в колледж на кондитера. И тут случилось происшествие, резко поменявшее ее жизнь. Як-ки сбила машина. Неделю она провалялась в реанимации, в коме, из которой ее вывели с большим трудом. В мозгу произошли необратимые изменения. Сама она говорила об этом так: «Я была одна, а стала другая. Раньше мне было легко говорить и понимать, а теперь — быть и чувствовать».

Для окружающих она превратилась в слабоумную, скатившуюся в своем развитии к уровню шестилетнего ребенка. К тому же она стала слышать голоса — и врачи тут же припечатали диагнозом «шизофрения». Три года провела попеременно то в психушке, то дома. Родители явно тяготились неполноценным ребенком. Дабы исправить ошибку, завели еще двух, старшую дочь превратив в няньку. В конце концов ей стало совсем тошно от такой жизни, и она убежала. Стала бродяжничать, скитаясь по улицам, чердакам и подвалам.

Рин подобрал ее, когда она отбивала босиком чечетку, зимой, у дверей продуктового магазина. Абсолютный бомж с виду — похлеще Маленького Человека, она вдобавок за время бродяжничества подсела на наркотики. Расплачивалась за дозу телом, или выпрашивая мелочь у прохожих. Не знаю, что умудрился рассмотреть в ней брат, но он притащил ее в дом, отмыл, накормил, приодел. С иглы, правда, снимать не спешил. Но героин отныне покупал ей сам, и только чистый и качественный. Помню, узнав об этом, я возмутилась до глубины души. На мою гневную отповедь Рин отрезал:

— Отвянь, Рэна, ты ничего не понимаешь. Для нее героин — не то, что было бы для тебя или Снеша. Не уход из этого мира, а наоборот — якорь, то, что дает возможность зацепиться. Герыч и я — это все, что держит ее здесь.

Як-ки была некрасивой: маленькие, как у медвежонка, глаза, приплюснутый нос, толстые губы. Лоб и брови закрывали прямые соломенные волосы. Тело было крупным и бесформенным, хотя и без лишнего веса. Только кисти рук выделялись и казались принадлежащими другому человеку: узкие, идеальной формы, они порхали у лица, когда она пыталась говорить, описывая плавные круги в такт неуклюжим словам.

Поначалу я боялась ее: шизофреничка и наркоманка, вдвое крупнее меня — подобное существо вполне может вызывать опасения. Но стоило один раз поговорить, и страх бесследно исчез. Як-ки невозможно было не полюбить. Она была одинаково ласкова со всеми, не замечала насмешек, имела полный иммунитет к подколкам и грубости. Она никогда ничего не просила, не истерила, не липла с разговорами. Окружающих считала чуть ли не полубогами — за способность излагать свои мысли логично и стройно. Сама она лишилась этого дара в результате аварии. «У меня здесь и здесь, — она показывала на лоб и виски, — муравьи бегают. Они мешают. Из-за них я быстро устаю понимать».

Ее прозвище возникло само собой и не несло в себе какой-либо смысловой нагрузки. «Я Кира, — объявила она Рину при первом знакомстве и повторила для верности: — Я Кира, Кира». «Какая из тебя Кира? — не согласился он. — Як-ки — так будет вернее».

Як-ки была похожа на туземку с каких-нибудь южных островов. И внешне (покрасить в черный волосы и завить — впечатление полное), и внутренне. Детская наивность плюс отсутствие общепринятых социальных норм и какой-либо прагматичности. Она боялась компьютера, не пользовалась мобильником. Когда Снеш попытался научить ее выходить в Интернет, она нажимала на кнопки с таким ужасом, словно то были оголенные провода под током.

Ханаан Ли первое время не могла без стонов ужаса смотреть на неухоженные волосы, торчавшие во все стороны, словно встрепанные перья. Она не раз предлагала ее подстричь, но при виде лязгающих ножниц Як-ки убегала, словно испуганная девочка от убийцы. Ей было жалко лишаться волос: ведь они живые — потому что растут. Все равно что трава, цветы или водоросли.

Взамен поврежденного логического мышления у нее было сильно развито пресловутое шестое чувство. Як-ки интуитивно угадывала, как нужно вести себя с тем или иным членом нашей компании. С Хаанан Ли была терпелива и податлива, неустанно выражала восхищение ее красотой и чувством стиля. Со мной часто смеялась, как маленькая девочка, вызывая у моего сильного, но нереализованного материнского инстинкта спазмы болезненной нежности. С Маленьким Человеком молчала — разобраться в хитроумных извивах его философской мысли Як-ки было не под силу, но ему и не требовалось понимания, лишь бы прилежно слушали. Именно ей наш странник чаще всего читал свои стихи. Снеш относился к ней с теплотой, мало свойственной его натуре: зачастую она одна могла успокоить его истерики и нервные выплески — просто погладив по голове или подув в ухо.

Что касается Рина, то Як-ки растворялась в нем. Переставала быть собой, определенной и оформленной, обретала невесомость и прозрачность — казалось, можно разглядеть предметы за ее спиной. Наверное, то было пресловутое самадхи. И Рин, надо сказать, бывал с ней чаще, чем с остальными. Ей одной позволял порой спать рядом с собой на водяном ложе. Вряд ли они занимались любовью (впрочем, наверняка сказать не могу), вероятнее всего, она отгоняла от него дурные сны и видения, наполняла покоем.

Любовь Як-ки к моему брату не ограничивалась ничем, была настолько безбрежна, что порой, заглядывая в ее глаза, я недоумевала: как столь большое помещается в столь малом? Ревности она не знала, как не знала чувственной страсти. Ей не требовалось обладания для ощущения счастья. «Когда он рядом — я большая. Наша Земля меньше. Все помещается тут, — она касалась груди. — А когда его нет, он все равно рядом. Вот здесь, — показывала на макушку, — и мне тоже хорошо…»

Голоса, из-за которых Як-ки столько времени провела в психушке, ничего не приказывали, не называли себя ангелами или бесами: шептали волшебные истории. Она пыталась передать их нам, но не хватало ни слов, ни жестов. Внимая захлебывающемуся светлому лепету, я порой ловила себя на мысли, что тоже не прочь обрести подобного рода безумие — правда, с сохранением мыслительных способностей.

Один-два раза в месяц случалось иное. Сознание покидало тело, и на его место вселялось нечто чуждое. И это были уже не сказочки добрых духов. Як-ки переставала быть собой. Как утверждал Рин, то были не души умерших или еще не родившихся людей, но существа нечеловеческой природы.

Их было трое. Первый, точнее, первая — называла себя Ругрой и отличалась злобой и буйством. Вселяясь в Як-ки, она ругалась, выла, расцарапывала ей лицо и плечи ногтями — так что приходилось привязывать тело к кровати (что было непросто, так как силы девушки удесятерялись) и вводить снотворное.

Вторая, Нигги, была спокойнее, но зато исходила неистовой чувственностью. Лицо Як-ки становилось манящим, почти красивым, жесты и голос источали негу. Устоять было невозможно, и находящиеся рядом случайные знакомые мужского пола откровенно оживлялись и недвусмысленно старались с ней уединиться. Рин поначалу пытался изолировать Нигги, запирая в комнате, но, когда она вылезла в окно и убежала в ночь, сменил тактику. Он поручил беспомощное тело Як-ки заботам Ханаан Ли. Нигги отчего-то смертельно боялась нашу диву и после получаса пребывания с ней в закрытом помещении (Ли при этом громогласно читала «Илиаду» или «Божественную комедию») покидала временно арендованное жилище.

Что представляла из себя третья, Кайлин, никто из нас не знал: с ее приходом Рин сразу же уводил Як-ки и запирался с ней, не отвечая на стук в дверь. При этом заводил громкую музыку, непременно классическую — Бетховена или Шнитке. Расспрашивать было бесполезно. Всем своим существом я чувствовала, что за дверью происходит нечто феноменальное, но вот что?.. Я умирала от любопытства. Як-ки же, возвращаясь в себя, ничего не помнила и утолить мое любопытство не могла.

Ее влияние на творчество Рина было несомненным, но неуловимым. Не знаю ни одного полотна, на котором были бы явно запечатлены те или иные ее черты, но сама душа Як-ки, зыбкая и неповторимая, словно вплеталась в сюжеты и образы, в игру света и теней, в общую атмосферу картин.

«Мой путь — солнечный луч. На хвосте котенка. На цветке репейника. На Твоей щеке… Мой путь — дуновение ветра… освежающего… Твою… макушку».

И прочие

Рин пользовался определенного рода известностью и даже славой. То ли как некий эзотерический учитель, то ли как сумасшедший гений. Его общества и, соответственно, посещений нашего дома жаждали многие. Брат же не мог обходиться без новых людей, большинство из которых после непродолжительного общения едко высмеивал и прогонял.

Рин периодически устраивал вечеринки. Участники подбирались не в зависимости от степени известности, но достаточно хаотично. Попадались забавные персонажи. К примеру, Некто в Цилиндре — весь вечер читавший наизусть Бхагаватгиту. Заткнуть его оказалось невозможно, и после часа громогласных распевов на санскрите у всех разболелись уши и головы, один Рин посмеивался, наслаждаясь общими муками. Но и он наконец не выдержал и ко всеобщей радости выпроводил нудного субъекта за дверь. Или Дама в Повязке (черной, набедренной, на голое тело) с ручным леопардом на цепи, который чуть не порвал на кусочки некстати попытавшегося угостить его пирожным Маленького Человека. Иногда, впрочем, приходили действительно яркие и талантливые люди, и они расцвечивали собой подобные вечера.

Но настоящие чудеса и волшебности происходили не при гостях. Только нам пятерым — мне и квартету, позволялось соприкасаться с этим. Даже мимолетным возлюбленным, которые слетались к нему, как мотыльки на костер, не открывал Рин своих таинств. Хотя многие из них отмечали, какие необычные у него глаза: подобных не бывает ни у зверя, ни у человека.

Незнакомка

Уже через месяц после возвращения английская жизнь отодвинулась вдаль, превратилась в малозначимое воспоминание. Я быстро привыкла к новому Рину, к преображенному дому, к безумному и хаотичному существованию нашей маленькой общины. И хотя не отличалась особыми дарами, в отличие от остальных, ощущала свою полезность, поскольку оказалась единственной, кто предпринимал хоть какие-то усилия по налаживанию быта. Не знаю, как и чем они питались до этого, но с моим приездом кухонные обязанности стали исключительно моей прерогативой. Иногда вызывалась помогать Як-ки, но от ее вмешательства вреда выходило больше, чем пользы, и под благовидными предлогами я старалась от нее отделаться.

Поскольку адский интерьер кухни не вызывал светлых эмоций, я потребовала поменять дизайн. И Рин, скрепя сердце и ворча, заменил черный и алый цвета на голубой и желтый, чертям приделал крылья стрекоз и бабочек, а грешников заменил цветами и плодами. Получилась невообразимая эклектика, но в депрессию не вгоняло, и на том спасибо.

Убирать за собой, в силу сложного и хрупкого устройства натур, квартет также был органически неспособен. Порой Рину надоедал свинарник, царящий в доме, и начиналась яростная, но недолгая борьба за чистоту. Пребывая в роли стороннего наблюдателя, он умудрялся устроить из этого действа шоу. Мог, к примеру, привлечь в качестве помощников парочку оживших героев своих картин. К положительным результатам это, как правило, не приводило, и потери оказывались существеннее приобретений: не так-то легко мыть пол на пару со зверем Шша — с одной конечностью и лопатообразным языком, которым он прилежно скреб и слюнявил паркет, не слушая инструкций (зверь Шша обычно живет во сне, наяву же туп и ничего не понимает), а легкие дожки не столько вытирали пыль, сколько играли и гонялись за отдельными пылинками.

Порой брат пытался решить проблему еще радикальнее: по примеру Геракла устраивал небольшой потоп или мини-смерч. Казалось, ему доставляло истинное наслаждение крушить и гробить то, во что наши родители вкладывали столько лет столько денег.

Единственным четко обозначенным маяком каждого дня был поздний вечер. Если не предполагалось вечеринки, вся компания собиралась в холле или гостиной. Правда, Рин не всегда присутствовал — у него имелись увлечения и вне дома. В таких случаях мы просто болтали или играли.

Чудесности, питаемые его волей и нашими желаниями, творились, конечно, не каждый день. Обычно Рин предупреждал с утра, что в конце дня ожидается нечто, наполняя нас радостным возбуждением и нетерпением. Если у Снеша в этот вечер планировалась работа — свадьба, презентация, он отменял ее, даже рискуя потерять постоянных клиентов.

Рин не часто позволял оживать героям своих полотен, хранящихся в подвале. Это всегда происходило в моем присутствии, с моей незримой помощью. Но порой я спускалась вниз одна — что не было запрещено.

Брат писал предельно натуралистично: объемно и выпукло, с тщательной прорисовкой деталей. «Я должен дать им жизнеспособную форму, чтобы потом наделить существованием. Не могу допустить, чтобы по моему дому бродил черный квадрат или женщина, распадающаяся при каждом шаге на мириады точек, словно мушиный рой». А вот проработкой фона заниматься не любил: обычно окружал главный образ невнятным смешением красок. «Сами разберутся!» — пренебрежительно отмахивался в ответ на мою критику.

Мне хорошо мечталось в окружении его полотен. Особенно я любила «Дожек»: два пушистика, лиловый и оранжевый, трогательно прижимались друг к другу, распространяя вокруг пятно света. В этом пятне роились пылинки и валялась старая облысевшая кукла. Картина напоминала лучшее время детства: солнце, лето, волшебное купание, самые первые и самые сладкие чудеса. Я разговаривала с ними, и дожки, единственные из всех, сходили с полотна без приказа брата, доверчиво садились в мою ладонь, щекоча ее пухом и посвистывая.

Обязательно останавливалась и у птицы Гаадри. Хотя она, в отличие от дожек, не покидала рамы, но приветливо кивала, щелкала пальцами и улыбалась (имея вместо рта клюв, это было непросто), как хорошей знакомой или приятельнице. Порой пританцовывала, сообщая этим свои нехитрые новости. И я, в свою очередь, старалась сказать что-то доброе: очень уж симпатичным был ее мир, где правят юные и питаются солнечными лучами.

Добрым приятелем стал и «любитель абсента» — так называлось полотно с богомолом во фраке. Это случилось после того, как Рин оживил его и богомол поведал о своем мире. Грусть на насекомьем лице была вызвана бездетностью. Их миру грозила гибель от перенаселения, и тогда ученые вывели вирус, передававшийся по воздуху и вызывавший тотальное бесплодие. Отныне размножаться можно было лишь в пробирках, и чести иметь потомство удостаивались не все. Только особи с очень чистой и светлой аурой допускались к передаче своих генов и воспитанию покинувших пробирки малышей. Таких было меньшинство. У большинства же осталось два выхода: заниматься самосовершенствованием, очищая ауру, либо похоронить мечты о потомстве и уйти в забытье. Забыться можно было разными способами — не возбранялись и наркотики. Наш герой выбрал абсент. Рин запечатлел его в тот момент, когда бутыль уже ополовинена, но дурман не успел прогнать вековечную печаль из фасеточных жемчужных очей…

Кто-то из обитателей подвальной галереи взирал дружелюбно и ласково, другие были бесстрастны, храня в себе холодную тайну, подобно египетским сфинксам или пирамидам майя. Но вот кошмарных, жутких, откровенно несимпатичных не попадалось — Рин был искренен, заметив в день нашей встречи, что он не Босх.

Пожалуй, только одно полотно внушало если не страх, то опасение. И при этом сильное любопытство. Картина называлась «Незнакомка» и, вне всяких сомнений, иллюстрировала знаменитое стихотворение Блока. Изысканно красивая дама в лиловом переливчатом шелку и черной шляпе с вуалью не походила ни на одну из знакомых Рина, и оставалось загадкой, кто послужил моделью. Незнакомка была спокойна и холодна, но, если всматриваться в пристальные глаза, отчего-то охватывала тревога. Они были прозрачно-зелеными — а не синими, как у Блока, но не цвет, а выражение настораживало и чуть пугало: непонятное, неопределимое… не совсем человеческое.

— И что у нас будет сегодня?..

Ханаан Ли прикуривает тонкую черную сигарету в нефритовом мундштуке. С ног до головы задрапированная в темный шелк, скрепленный на плече жемчужной пряжкой, как всегда, смотрится идеально, источая пряный и горьковатый дух декаданса. Длинные волосы превращены в косу сложным плетением (наверняка, не обошлось без тонких пальцев Як-ки) и приобрели вид блестящей змеи, трижды обвившей шею.

— А какие будут пожелания?

Рин настроен благодушно. Он развалился на диване, закинув руки за голову, и не сводит глаз с зеленого луча на противоположной стене.

— Будут учитываться пожелания? — оживился Снеш. — Надо подумать! Жаль, что ты не сказал об этом с утра.

— Пожелания у присутствующих могут существенно расходиться, что вызовет дискуссию, — заметил Маленький Человек. — Давайте пропустим вперед дам. Дадим им преимущественное право выбора.

— С какой стати? — Снеш капризно выгнул губы. — Уверен, Як-ки абсолютно все равно, Рэна, за недостатком фантазии, вряд ли предложит что-то стоящее, а Ханаан…

— А Ханаан, являя собой воплощенный Серебряный век, более чем предсказуема, верно? — докончил за него с усмешкой Рин.

— Серебряный век! — завопила я, не давая Снешу ответить. — Я готова простить твое очередное хамство, Снешарис, относительно моей убогой фантазии, если ты меня поддержишь. Рин, пожалуйста, оживи свою «Незнакомку»! Давно хотелось познакомиться с ней поближе. Хоть я ее и побаиваюсь, если честно.

— Я не против, — холодно поддержала меня Ханаан, выпуская в потолок искусные дымовые овалы. — Это один из лучших твоих портретов, Рин. И мне лестно, что я послужила, в какой-то степени, зерном образа.

— Ты послужила? — удивился Рин.

— А разве не так? Дело ведь не во внешнем сходстве.

Брат скорчил ироническую гримасу, но спорить не стал.

— А что желают остальные?

Як-ки радостно закивала.

— Оживи! Страшно, но ничего. Нас здесь много.

— Присоединяюсь, — улыбнулся Маленький Человек. — Дама и впрямь интригующая. И холодок по коже дает — девушки верно заметили.

Снеш язвительно фыркнул, но из чистого духа противоречия.

— Дамы выбрали даму!

— Что ж! — Рин соскочил с дивана. — Рэна, раз уж это твое предложение, будь добра, сгоняй в подвал за картиной.

— Я принесу! — Снешарис, видимо, желая чем-нибудь искупить свое хамство (которое вылетало из него не со зла, а автоматически), выскочил за дверь.

Пока он ходил, брат зажег красивую гелевую свечу с ракушками и агатами на дне и поставил на журнальный столик возле дивана.

— С кого ты рисовал ее, Рин? — спросила я, когда портрет водрузили у стены с летящими слонами.

— Ни с кого. Она мне приснилась.

Рин щелкнул выключателем. Все недовольно взвыли.

— Ничего же не видно! Твоя свеча освещает только твою физиономию!..

— Запомни, Снеш, если я что-то делаю, как правило, вкладываю в это тот или иной смысл, — голос Рина был ласков и ядовит, как сытая гюрза. — Вам не нужно видеть ее. Больше того, оживлять Незнакомку полностью и выводить за пределы рамы я не стану. Она просто расскажет свою историю. Она пришла ко мне во сне в маленьком курортном городишке на юге Португалии. Но она русская, и переводчик не потребуется.

Брат подошел к полотну и провел вдоль него ладонями, а затем вернулся на свой диван и, глядя на огонек свечи, медленно продекламировал:

  По вечерам над ресторанами,   Горячий воздух дик и глух,   И правит окликами пьяными   Горячий и тлетворный дух…

Со стороны полотна послышался голос — мелодичный, холодный и сомнамбулический.

— По ресторанам я не хожу, не люблю… Уютные бары, кафешки на берегу моря, под открытым небом — иное дело. Есть также особая прелесть в диких, удаленных от населенных пунктов местах. К примеру, туристский приют на каменистом побережье Черного моря, в пяти километрах от ближайшего поселка. Дощатый настил, выкрашенный лазоревой краской, зеленая подсветка. Шум прибоя вплетается в музыку. Владелец приюта, он же ди-джей — заводит исключительно шлягеры.

Нужно иметь при себе фонарик. Нет, он мне вовсе не требуется для ходьбы в темноте, разбавленной лишь блеском лунного ломтика, а то и одними звездами. Фонарик следует просто держать в руке, а на изумленный вопрос, откуда я тут взялась (отдыхающие в приюте знают друг друга в лицо), небрежно ответить, что пришла по берегу от одной из «диких» стоянок.

Я знаю, что на следующее утро до указанной стоянки отправятся три-четыре человека, невзирая на жару и труд ходьбы по щебню и валунам. И велико будет их удивление, и глубоко — разочарование, когда окажется, что никого похожего на меня там нет и никогда не было.

Недоумение мужчин не разрешится ничем, останется загадкой, беспокоящей и жгучей, поскольку я не появлюсь в приюте ни на следующий вечер, ни когда-либо после. Я не прихожу в одно и то же место дважды.

Уютный полутемный бар на окраине Ниццы. Маленькое кафе в семи метрах от прибоя в Херсонесе — из окна видны белеющие резные клыки коринфских колонн. Декадентский подвальчик в Таллине, притягивающий колоритную богему… Мне доступно любое место, в любой части света — Акапульку, Стоунхэдж, озеро Чад — но предпочитаю те, в которых бывала когда-то. Которые запомнились — не людьми, так видом из окна, ароматом вина и горящих свечей, музыкой. Комфортные теплые островки, крохотные оазисы расслабления. Знакомые закончатся рано или поздно (учитывая, что не прихожу в одно и то же место дважды, это случится рано), и придется перейти к исключительно новым, в иных странах и на иных континентах.

Придется освежить французский и выучить испанский.

В некоторых элитных ночных клубах существует членство. Но меня пропускают без звука. Если только охранник при входе не подслеповат — тогда может возникнуть заминка, совсем небольшая: стоит мне поднять на могучего рыцаря глаза — он без слов освобождает проход. Почти всегда сопровождая это простое движение шумным сглатыванием.

И это естественно: я ведь очень долго и тщательно готовлюсь к каждому выходу.

Тело требует многих усилий, особенно кисти рук и шея. Но лицо — на порядок больше. Если б моей целью было вызвать банальное вожделение, насколько упрощалась бы моя задача! Но мне нужно иное. Именно по этой причине, кстати, я не могу совершать свои излюбленные прогулки так часто, как бы хотелось: слишком много затрат, душевных и творческих, требует каждый выход «в свет».

Глаза я всегда творю прозрачно-зеленые. Удлиненные, с неуловимой раскосинкой. Необходимо тончайшее чувство меры: они не должны быть чересчур, по-кукольному, большими.

Из-за специфики мест, в которых бываю, и времени суток цвет радужки различить трудно — в неоновой подсветке бара, всполохах дискотеки или огоньке свечи на столике. Но все мои собеседники безошибочно определяют их как зеленые. «У вас необыкновенные, изумительные глаза», «изумрудные», «цвета первой майской травы»… Имеющие воображение или литературный вкус дарят более разнообразными эпитетами: «чистейшая морская вода с бликами солнца», «два хризолита», «редкое чудо — зеленый луч на закате»…

Мне нравятся неординарно мыслящие, мнящие себя поэтами. На таких я останавливаю взор подольше.

Ресницы я наращиваю длинные, но тонкие. И не густые. При полуопущенных веках они не затеняют зрачки, но словно набрасывают вуаль — две маленьких вуали, придавая взору загадочность.

  Ее глаза — как два тумана,   Полуулыбка, полу-плач.   Ее глаза — как два обмана…

Я неплохо рисую, с детства. Но, когда дело доходит до носа, каждый раз жалею, что не имею навыков скульптора. Нос — самое трудное. Породистый, точеный, не слишком длинный и не чрезмерно хрупкий в переносице, как у иных жертв пластических хирургов. Крылья ноздрей и крохотная горбинка требуют особенно филигранной работы, близкой к ювелирной. Одно неверное движение — и всё идет насмарку, приходится переделывать заново.

Губы тоже требуют тонкой выделки, но с ними проще. Нужный рисунок обычно получается с первого раза. Не тонкие, но и не пухлые. Ни в коем случае не модный нынче пошлый силикон. Печальные и чуть насмешливые, неяркие — как я уже говорила, мне вовсе не нужно и не интересно будить в окружающих вожделение.

Округлый подбородок. Длинная шея.

Самое сложное — не отдельные черты лица, но их соразмерность и гармония между собой. Мне помогает рисунок: подробно запечатлев самое удачное творение, я всегда сверяюсь с ним, словно художник с натурой.

Но главное, разумеется, не черты и даже не гармония, но выражение. Изгиб губ, трепет век, глубина и тайна зрачков… То, над чем мне совсем не приходится трудиться. Абсолютно.

  И перья страуса, склоненные,   В моем качаются мозгу.   И очи синие, бездонные   Цветут на дальнем берегу…

Дело не в том, что они густо-синие (или ярко-синие, или прозрачно-голубые). А в том, как именно смотрела она на поэта. Точнее, мимо поэта, сквозь него. Что было в ее взоре?..

В юности, плененная этим стихотворением, околдованная его музыкой, его тайной, я не знала этого. Сейчас — знаю.

  И вижу берег зачарованный   И зачарованную даль…

Забыла сказать про волосы. Это единственная деталь облика, с которой я экспериментирую. То они пушистые, светло-пепельные, до плеч. То иссиня-черные и прямые, спускаются ниже талии. Порой вихрятся непослушным степным пожаром. А если не жаль времени, разноцветные пряди уложены в ассиметричную короткую стрижку.

Волосы — вольность художника. Самый необязательный и самый легкий штрих.

Мне нравится, как они развеваются и щекочут лицо, когда я танцую быстрые танцы. Изредка я это делаю. При этом взоры всех мужчин — да и женщин тоже, прикованы ко мне. Не важно, застыли ли они за столиками, потягивая коктейль, или тоже танцуют.

Приятно ощущать восхищенные и завистливые взгляды. Приятно отдаваться движениям, сливаясь с ритмом. Но все же я редко позволяю себе подобные выплески. Трудно представить блоковскую Незнакомку, отплясывающую рок-н-ролл, не так ли?

Вот-вот, именно поэтому.

Когда меня приглашают на медленный танец — а это случается частенько, я неизменно отказываю. (Кроме тех случаев, разумеется, когда это делает тот, кого я нашла.) Исключительно из человеколюбия. Я хорошо представляю, что творится с мужчиной, чьи ладони касались моих плеч и талии, чью щеку щекотало мое дыхание, а ухо — мой шепот, чьи зрачки были близко-близко от моих — загадочных и бездонных. Не день, не два — месяцы, а то и годы будет он томиться и тосковать по незнакомке, встреченной в баре или на туристском танцполе.

И каждый вечер в час назначенный, Иль это только снится мне?..

Снится, снится.

Или сам ты в это время снишься Ей — иной, таинственной гостье.

Интересно писал о моем любимом стихотворении мистик Даниил Андреев. Он считал, что Блок опоэтизировал свое наваждение — влюбленность в одну из демониц инфернального мира, названного им Дуггур. Он ошибся в главном, хотя в чем-то подошел близко: в Незнакомке нет ничего демонического, темного, злого.

Во мне нет ничего демонического.

Я пью восхищение и обожание, смакую, словно шампанское или мартини. Купаюсь в исходящих от мужчин (а порой и от женщин) токах очарованности и горячей высокой тоски. Но — не соблазняю, не растлеваю, не погружаю чужие души в инфернальные пучины.

Во мне нет ни злобы, ни тьмы.

Есть огромный голод… Или нет, точнее будет назвать — душевная жажда. И эта жажда не имеет отношения к демоническому или вампирическому.

Хотя я ясно отдаю себе отчет, что ни один из мужчин, перебросившийся со мной парой фраз или потанцевавший рядом в искрометном танце, не сможет меня забыть. Никогда. Как не мог забыть, вытравить из души хмельной петербургский поэт свою Незнакомку.

Я упиваюсь восхищением и изумлением — тем, чего мне мучительно недоставало прежде. Но этого мало. Страстные и безумные взоры, жаркий шепот, признания в любви, сразившей наповал с первой секунды — всё это греет и воодушевляет, но не более. Не ради щекочущей нервы мишуры чужих чувств затрачиваю я каждый раз столь колоссальные усилия, творя свой облик.

Я не просто сижу в барах и кафешках, потягивая коктейль или текилу (вкуса, которых, как и следовало ожидать, совершенно не ощущаю). Я выискиваю глазами его — моего мужчину. Моего заветного человека.

Мне недостаточно чужой влюбленности, изливаемой на меня. Я хочу гореть, шептать и задыхаться в ответ. Хочу, чтобы мне с той же силой сносило голову и так же бешено гнало кровь по жилам.

Да-да, кровь…

Мне нужно, как воздух (привычка к штампам, от которой никуда не денешься: именно воздух в последнее время мне совсем без надобности), взаимное головокружение.

Такое встречается редко.

Но эти редкие моменты бытия стоят всех затраченных усилий, всех долгих дней и месяцев ожидания.

Взгляд, брошенный в полутьме — украдкой, искоса. Мгновенно зажженная кровь — в обоих, разом — словно лужица бензина от непотушенного окурка.

Несколько необязательных фраз — головокружение мешает расслышать слова, их смысл ускользает… да и нет в них иного смысла, кроме извечного: «Это ты? Ты!..»

Бокал вина на двоих, подаренная роза или орхидея — «черная роза в бокале золотого, как небо, аи». Медленный танец. Нет ничего лучше, ничего трепетнее и оглушительнее первого танца и первого поцелуя…

Потом мы выходим вместе — в ночь. Я не люблю гостиницы, мотели и, тем более, съемные комнаты с чужими простынями и кашляющими за тонкой стенкой хозяевами.

Ночь мы проводим на берегу моря. А если не сезон или непогода — в угнанной машине. Я выбираю самую просторную и удобную. Отключить сигнализацию и завести мотор большого труда не составляет. Главное — убедить спутника, что мы не совершаем ничего плохого. Мы и впрямь не делаем ничего плохого — угнанный автомобиль в целости и сохранности отыскивают на следующий день, поскольку нам нет нужды уезжать далеко.

Разумеется, под звездами несравненно лучше, чем в машине. Поэтому лето — моя излюбленная пора, а маленькие поселки на побережье теплого моря — излюбленные места прогулок.

Мне не нужна физическая страсть — радости плоти, как и вкус коктейля, и удовольствие от отличного ужина, для меня не существуют. Но я отдаюсь своему мужчине — безудержно, со всем вдохновением, со всеми умениями из полузабытой Кама-сутры — чтобы полнота его счастья, его головокружения и райского сумасшествия была абсолютной.

Их было немного. Хватит пальцев, чтобы всех перечислить — на одной руке.

Двое догадались, кто я. Один — молча оделся и ушел, и я не знаю, что с ним стало впоследствии. Другой сошел с ума в течение двух минут, у меня на глазах.

Никогда не забуду этой картины: как меняется лицо человека — умное, открытое, нервное, — стремительно седеют волосы, заполняются белесой мутью глаза, речь превращается в судорожные обрывки, полные невнятного ужаса и дикой тоски.

И тот, и другой были первыми. Я учусь на своих ошибках. Начиная с третьего, я прилагала все силы, все навыки и умения, чтобы подобного больше не произошло. И у меня получалось.

Трое остальных просыпались абсолютно счастливыми. И моя записка, придавленная галькой или оставленная на переднем сидении, ласковая, поверхностно-торопливая, не омрачала их счастья: они были уверены, что найдут меня и безумная, ирреальная страсть будет длиться и длиться.

Я ускользала на рассвете. Даже раньше — в предрассветных сумерках. Когда сон наиболее крепок, а солнечные лучи — мои враги и разоблачители — еще не протянулись из облаков над морской гладью.

На меня нельзя смотреть при солнечном свете. Тот, сошедший с ума, увидел меня после рассвета: я замешкалась, медля уходить, любуясь его пушистыми ресницами и резкими бровями, полуулыбкой, раскинутыми в истоме руками с выпуклыми веточками вен и дивным оттенком кожи — смуглым, розовеющим от крови и первых солнечных лучей.

Он слишком резко проснулся.

Я не успела ни отпрянуть, ни отвернуться.

Если совсем честно — а есть ли смысл обманывать себя? — я не знаю, что стало с теми тремя, что крепко спали в тот миг, когда я прощалась с ними.

Надеюсь, они живы-здоровы.

Надеюсь, их рассудок не помутился.

Но вполне допускаю, что чувство оказалось таким сильным и неожиданным, подобным цунами, что разум не выдержал. Или же — не вынесла их воля к жизни, и они покончили с собой.

Не знаю, не знаю…

И, честно говоря, не стремлюсь узнать.

Я не демоница, не посланница преисподней. Я не желаю зла тем, кому выпало редкое счастье (и оно же — чудовищное несчастье) попасться на мои ненасытные, жадные очи.

К тому же и мне каждое расставание дается нелегко: долго прихожу в себя, восстанавливаю душевное равновесие, выздоравливаю от бурной страсти.

Все дело в том, что за время своей жизни в плотном теле я очень изголодалась по любви. Она не была короткой, моя земная жизнь — полвека с лишним, но любви — счастливой, взаимной, было отпущено до обидного мало. Жалкие крохи. «Ста часов счастья», как поется в песне, у меня бы не набралось.

Два коротких романа, закончившихся разрывом, унижением и долго не утихавшей болью. Безрадостный брак по схеме «встретились два одиночества», продержавшийся всего полтора года.

И всё.

И всё!..

Месяцы и годы депрессии, апатия и тоска, балансирование на грани психушки и клиники неврозов…

От нехватки банального «женского счастья» и хронического одиночества я углубилась в эзотерику. Прочла десятки мудреных книжек. Стала отшельницей, сухой и безмолвной, не от мира сего.

В пятьдесят шесть благополучно и быстро перешла в мир иной посредством обширного инфаркта. (Помню, последним земным чувством было огромное облегчение.) И вот тут мне пригодились почерпнутые из книжек знания и врожденные умения: благодаря им, я научилась превращать себя в подобие блоковской Незнакомки.

Дежавю — думаю, мои возлюбленные жертвы и прочие посетители ночных баров испытывали это чувство: мимолетное ощущение чего-то знакомого и чудесного, уже случавшегося когда-то.

Поскольку вряд ли найдется человек, который бы не знал это дивное и странное стихотворение.

И медленно, пройдя меж пьяными, Всегда без спутников, одна…

Труднее всего имитировать биение сердца и теплую кровь. Поначалу у меня долго не получались необходимые 36,6 градусов. Либо меньше — и тогда мужчины вздрагивали от моих ледяных прикосновений. Либо перебор — и тогда собеседники, беря, словно невзначай, за руку, испуганно спрашивали, нет ли у меня лихорадки.

И еще — я, кажется, упоминала об этом: не имея профессиональных навыков скульптора, очень трудно творить нос. Идеально красивый, породистый, с тонкой переносицей и маленькой горбинкой.

Все остальное относительно просто.

* * *

Когда прохладный женский голос умолк, Рин подошел к портрету и повернул его лицом к стене. Затем включил свет.

Все молчали, словно боясь звуком голоса разорвать страшноватую и пленительную атмосферу.

— Это правда, что она тебе приснилась? — будучи, как видно, самой приземленной из всех, я первой нарушила молчание.

— Нет. Я соврал: встретил ее наяву, в баре в пяти шагах от Средиземного моря.

— И она тебя соблазнила!.. — глаза Ханаан Ли горели, как две синие газовые горелки.

— Увы! — Рин рассмеялся. — Мог бы опять соврать, но не стану: она скользнула по мне оценивающим взором, и только. Кровь не зажглась, райское сумасшествие не охватило.

— Жаль!.. — горячо выдохнул Снеш.

— О, как жаль! — томным эхом откликнулась Ханаан.

— Вы жалеете, что я не сошел с ума, как тот бедный юноша? Спасибо, мои родные.

— Ты бы не сошел! — Як-ки уверенно помотала растрепанной головой.

— Тоже верно, — Рин отчего-то вздохнул. — Я тогда подсел к ней за столик и немножко разговорил. Нет, она ничего не сказала мне напрямую, но я понял. Позировать она отказалась, поэтому прямо в баре набросал на салфетке эскиз. А сам портрет написал значительно позже. Уже здесь, в Москве.

— Одного только не понимаю, мой друг, — на губах Маленького Человека теплилась мечтательная улыбка. — Зачем нужно было скрывать от нас ее лицо во время этого интригующего рассказа?

— В заботе о сохранности наших рассудков, — ответил за брата Снеш. — Видимо, во время рассказа красавица становилась такой, как в рассветных лучах. Я прав? — обернулся он к Рину.

— Честно сказать, на эту тему я не задумывался. Я заботился о ее душевном здоровье: кто знает, как подействовали бы на чувствительное неземное создание ваши беззастенчиво-любопытствующие физиономии. — Брат повернулся ко мне. — Ну, как? Довольна, сестренка? Не слышу спасиба.

  — «Если я не скажу спасибо из глубин темноты, знайте, что силюсь вымолвить губами гранитной плиты…»[1]

— О-ки. Но не надейся, что стану отгадывать автора. И кстати, прими к сведению: терпеть не могу цитат.

— Она потрясена, потрясена до смерти, — перевел меня Маленький Человек. — То же самое могу засвидетельствовать относительно своей персоны.

Несколько мутных слайдов

— Любопытная тенденция: в моде публично объявлять о повышенной любви к самому себе. Вплоть до самообожествления. Чего стоят юзернеймы в сети — если перевести с английского: Темная звезда, Темный ангел, Черный бриллиант, Золотой Лев, Свет истины, Божественнейшая… Модный шоумен признается, что утром не отходит от зеркала до тех пор, пока ему безумно не захочется самого себя. Добавление к слову «себя» — «себя, любимого», стало почти обязательным. Нарциссизм из порока превратился в милую слабость, а затем чуть ли не в обязательный атрибут творческого человека. Впору устраивать домашние алтари, заказывать у модных художников само-иконы и усиленно молиться на собственную напыщенную физиономию в обрамлении оклада, усыпанного рубинами и смарагдами.

Рин находился в благодушном настроении и выдал сей спич с улыбкой. Он, по обыкновению, развалился в любимом кресле, поджав ногу. Огонь камина, который раскочегарил Маленький Человек, скрашивал ноябрьскую хмурь за окном.

— Камешек в мой огород? — поинтересовался Снеш. Он еще не кипел и не злился, но был готов к этому.

— Не камешек, целый булыжник, — заметил Вячеслав. — Твой ник в сети, мой друг, если мне не изменяет память, — Шайн, или Сияние?

— Ну и что же?!

— Мой огород атаковали не меньше, — подала голос Ханаан Ли. Нынче она облачилась в узкие черные брюки и белоснежную батистовую рубашку с пышным воротом. На голове красовалась шляпа с полями — вроде той, что на портрете незабываемой Незнакомки, а свободные волосы искрящейся шалью покрывали спину. — Да, я провожу за зеркалом больше времени, чем все вы вместе взятые. Но разве я тружусь для себя, а не для тех, кто на меня смотрит? Будь я нарциссом, подолгу замирала бы у своего отражения, забывая есть, пить и дышать, как тот древнегреческий юноша, но разве кто-нибудь заставал меня за этим занятием?

— Нет! — воскликнула Як-ки. — Ли очень красивая. Очень. Спасибо ей.

Мне сказать было нечего: к себе я относилась критически — хоть и не без уважения, у зеркала проводила минимум времени, — поэтому я разглядывала веселые огоньки в камине, ожидая, к чему вырулит Рин.

— «Низкая душа, надутая гордостью, есть не что иное, как грязь, пришедшая в брожение», — провозгласил Маленький Человек. — Как метко заметил француз Буаст. Но к присутствующим это, разумеется, не относится.

— О да, здесь собрались исключительно крупные и высокие души! — хохотнул Снешарис, мимолетно пробежав взглядом по мне и Ханаан.

— Любопытно будет взглянуть на тебя, Снеш, лет через пятнадцать, — заметил Рин. — Сейчас ты пока только обещаешь, а к тому времени, возможно, создашь что-нибудь значительное. И твой нарциссизм, питаемый реальными достижениями и лестью окружающих, может взрасти до фантастических размеров.

— Чья бы корова мычала… — пробормотал Снеш.

— А может и исчезнуть, ведь так? — осторожно спросил Маленький Человек. — Ведь душа растет и мудреет с годами, преодолевая себялюбие и гордыню.

— Теоретически. Ладно! — Рин подобрался и сел прямо. — В будущее мы заглянуть не можем — я не Ванга и не Нострадамус, но в прошлое — отчего бы не попытаться? Имею в виду не детство, а предыдущую жизнь. Вам не интересно понять истоки повышенной любви к себе наших благоуханных цветов — Снеша и Ли? Или корень многочисленных комплексов Рэны? Предпосылки извилистой судьбы неутомимого духовного странника?..

— Интересно! Крайне интересно! — оживился Маленький Человек. — Психоделический ключ открывает прошлые воплощения, но трудно отделить реальное от выдуманного или прочитанного. Есть еще такая методика — регрессионная терапия. Парапсихолог вводит человека в особое состояние, и тот вспоминает прошлые жизни. Я давно собирался попробовать. Но… требует немалых затрат.

— Помимо затрат требуется найти настоящего специалиста, а не шарлатана. Соотношение таковых — один к десяти, — Снешарис, поняв, что тема самообожания муссироваться больше не будет, расслабился и повеселел.

— Как вы понимаете, к шарлатанам я не отношусь, и процедура будет проделана бесплатно. Но! — Рин выдержал театральную паузу. На мой взгляд, слишком театральную и долгую. — Львиная часть труда будет проделана вами. Это достаточно сложная и ответственная вещь, и одному мне не справиться.

— Конечно! — горячо поддержал его Маленький Человек. — Что именно надо делать, друг мой?

— Надо самому догадаться, кем был в прошлой жизни. Где, когда, чем занимался, каким образом завершил свой путь. На это задание вам даются сутки.

— Ну-у… — разочарованно протянул Снеш. — А как быть с гарантиями? Если я скажу, что в прошлый раз меня звали Бенвенутто Челлини, кто проверит?

— Это уже не твоя забота. Я дам вам несколько ориентиров, они облегчат задачу. Первое! — Рин поднялся с кресла и принялся важно расхаживать по комнате, словно лектор перед аудиторией. — Можно провести такое сравнение. Предположим, каждое утро, просыпаясь, человек теряет память о событиях прошедшего дня. Но он может иметь о них приблизительное представление — исходя из наличного состояния. Скажем, если разламывается голова и мучает жажда — вчерашний день закончился обильным возлиянием. А если болят все мышцы — много работал физически, на износ. Если настроение легкое и светлое — что-то хорошее случилось перед сном: свидание с любимой, прогулка вдоль берега моря, задушевная беседа с другом. Ну, и так далее. Точно так же нашу прошлую жизнь мы можем приблизительно представить, исходя из событий и эмоций нынешнего воплощения.

— Сложно, — зажмурившись и примерив на себя, пробормотал Маленький Человек. Пальцы его пробарабанили по ручке кресла быстрый тревожный мотив.

— Сложно, — согласился Рин. — А вам подавай все простенькое и примитивное? Сюда же относится известный феномен дежавю — ощущение, что уже был в этом месте или проживал сходную ситуацию. Предпочтение к тем или иным странам или ландшафтам, тяга к той или иной иноземной культуре.

— Так я и говорю: Бенвенуто Челлини! — усмехнулся Снешарис. — Нигде мне не бывает так хорошо, как во Флоренции и Риме.

— В этом же ряду иррациональные страхи. Кто боится воды, с большой степенью вероятности в прошлый раз утонул или был утоплен. Страшащийся огнестрельного оружия мог быть застрелен, а страдающий чревоугодием — умереть от голода. Ну, и так далее.

— Я страшусь физического безобразия! — заявила Ханаан. — И что?..

— Тебя казнили на эшафоте, одев в рубище и на дав навести макияж, — выдал Снеш.

— Возможно. Второе. Все вы слышали о карме и ее законах. Но они не работают в лоб. Если бы в следующей жизни злодеи автоматически наказывались, попадая в плохие условия, а праведники вознаграждались — и богатством, и плодовитостью, и долгой жизнью, мало-помалу на земле образовался бы рай. Но ведь ничего похожего не наблюдается, не так ли? Кришнаиты утверждают, что стриптизерша в следующей жизни станет деревом, так как привыкла обнажаться. Но это смешно! Теософы твердят, что убийца в прошлой жизни в этой будет убит сам, и именно тем же способом. Приводят в пример Гоголя, которого, как известно, похоронили живым, в летаргическом сне. Классик якобы в прошлом был женщиной, соблазненной и брошенной, зарывшей живьем в землю незаконнорожденного ребенка.

— Круто! — Снеш покрутил головой. — Но ведь в Гоголе и впрямь масса женственных черт. И он был девственник.

— С этим я не спорю.

— Но ты споришь, друг мой, с основами таких великих религий, как индуизм и буддизм, — обеспокоено заметил Маленький Человек.

— Отнюдь. В любой религии есть экзотерика — знание для толп, имеющее воспитательное и утешительное значение, и эзотерика — истина для посвященных. Тема эта сложна, к тому же образовывать вас не является моей целью. Только замечу, что Христа распяли (согласно работающей в лоб доктрине в прошлой жизни он был палачом?), Джордано Бруно сожгли, а умный и гуманный Варлам Шаламов большую часть жизни провел в нечеловеческих условиях сталинских лагерей. Да, поступки и мысли прошлой жизни, несомненно, влияют на нынешнюю, но не меньше, а то и больше — влияет состояние сознания в последний миг. Потому плохо быть убитым, еще хуже — самоубиться. Идеально — отойти на одре, причастившись и попросив у всех прощения.

— Именно так и отошел Бенвенутто! — радостно выпалил Снеш.

— Ты меня достал. Может, дальше продолжишь сам, а я отдохну?

Снешарис смолчал, и, выждав паузу, брат продолжил:

— Третий момент. Многое зависит от возраста души — со зрелой спрашивается больше и наказывается за свои проступки она тяжелее. По аналогии: если ребенок сопрет в магазине пакет с конфетами, его поругают, а взрослого могут привлечь. И еще важный штришок: чем старше и мудрее душа, тем дольше пребывает она между двумя воплощениями в тонком мире. Юные могут родиться практически сразу — через год-три-пять, а зрелые и мудрые спускаются в тело из плоти раз в несколько столетий, а то и реже.

— Можно спросить? — Ханаан подняла руку, как школьница на уроке.

— Спрашивай, — Рин милостиво кивнул.

— Когда в последний раз приходил на землю в теле из плоти ты, о учитель?

— Пару тысячелетий назад, — хмыкнул Снеш. — Не поняла разве?

— Вопрос переадресовывается ученикам, — парировал брат. — Ответите завтра. Вижу, вы утомились от обилия информации, но осталось чуть-чуть. Таланты и гениальность! Принято говорить «божий дар», «божья искра», но это в корне неверно. Никто никому ничего не дарит — за красивые глаза или в порыве прихоти. Любой талант, прежде чем расцвести, не одну жизнь шлифуется в выбранном направлении, начиная с уровня слабых способностей.

— Истину глаголешь! — воскликнул Снеш, сверкнув очами. — Сдается мне, еще в Древней Греции я играл на флейте, а, живя в пещере, баловался с там-тамом.

— Последний момент. Он касается меток. Согласно древнему знанию, существует несколько меток, указывающих на тот или иной демонизм или тьму, идущие прямиком из прошлого: хромота, косоглазие, картавость, черные вьющиеся волосы, особой формы родинки и прочее в том же духе. Одна метка не говорит ни о чем, две — нечто промежуточное. От трех и больше — явное указание, что человек сознательно и активно тяготеет к силам тьмы. Словно природа, по своей доброте, ставит на паршивце опознавательный знак: «Осторожно! Можно сильно нарваться!»

— Выходит, Еврипид напрасно сетовал и упрекал Зевса? — оживился Маленький Человек. — Он говорил: «О Зевс! Зачем ты дал людям верные признаки отличать настоящее золото от поддельного, тогда как у человека нет на теле ни одной приметы, по которой можно было бы узнать мерзавца».

— Да, Еврипид не знал многих тонкостей. Хоть и неплохо владел стилом. Ханаан, не нужно строить скорбное лицо: ты не хромаешь и не косишь, как ни печально, и волосы твои не вьются, но, чтобы тебя утешить, постараюсь отыскать на досуге на твоей изысканной оболочке пару-тройку зловещих родинок.

— Спасибо! — Ли постаралась отреагировать небрежно и иронично, но Рин верно заметил: наша демоническая красавица и впрямь помрачнела.

— А являются ли меткой рыжие волосы? — спросил Снеш. — И разные уши — по степени оттопыренности и месту расположения на голове?

— Безусловно! — заверил его Рин. — Помечается ведь не только темное и демоническое. Указанные тобой признаки — в особенности, разные уши — весьма сильная и недвусмысленная метка. Sapientу sat — что по латыни означает: умному ясно. Вроде всё! Да, чуть не забыл: по форме и месту расположения родинок и врожденных шрамов судят о виде смерти. Скажем, бледная родинка звездчатой форме в районе груди может означать, что ее владельца застрелили. А большие и багровые, как ожоги, недвусмысленно намекают на огонь.

Рин рухнул в кресло, выдохшись от длинной речи.

— Я сразу скажу, — подала голос молчавшая все это время Як-ки. — Я была не человек.

— Кто бы сомневался! Я тоже.

Задание Рина меня заинтриговало и взволновало. Настолько, что полночи не могла заснуть, размышляя, кем могла быть в прошлой жизни. Прикидывала так и эдак, прилежно следуя ориентирам учителя.

Врожденных страхов у меня нет — не боюсь ни воды (хотя брат дважды чуть не утопил меня), ни огня, ни закрытых помещений. Ружье в руки беру без паники. Особой формы родинки? Не поленилась сбегать среди ночи в ванную и осмотреть себя со всех сторон в трюмо: вроде ничего особого — ни багрового, ни звездчатого, ни причудливой формы. Как у всех. Предпочтение иноземных культур? Их много: та же Англия, не надоевшая мне за три года, Япония, Индия, Древний Египет… Дежавю не испытывала ни разу, только читала об этом. Метки? Волосы темные, но не черные и не кудрявые. Косоглазием и картавостью не страдала даже в детстве. Ну что я за серая мышь такая — даже зацепиться не за что! Правильно определил меня Рин. И прошлая жизнь, верно, была на редкость скучная и обыкновенная. Да, но можно прожить скучную жизнь уездной барыни, а можно — раба на каменоломнях. Что я скажу завтра брату?..

Голова трещала, пришлось под утро принять снотворное. Единственное, что я вынесла из ночных бдений: была плохой матерью. Рабыней, крепостной крестьянкой, фрейлиной императрицы — вопрос открытый, но вот матерью была плохой и холодной. Оттого и своим родителям теперь не нужна.

Несмотря на бессонную ночь, встала я рано: хотелось еще подумать над заданием. Квартет тоже был на ногах. Снеш горбился над ноутбуком. Периодически к нему подбегала Ханаан, и он пускал ее, ворча, на пару минут. Маленький Человек уединился в оранжерее, откуда доносились душещипательные напевы русских народных песен — явление крайне редкое.

Только Як-ки не было видно — видимо, сладко спала.

— Рэна! — Снешарис ворвался на кухню, где я в одиночестве поедала омлет с оливками. — Ты хорошо разбираешься в эпохе Возрождения?

— Разве только в английской литературе этого времени. А что?

— Эх! — он досадливо махнул рукой. — Нужна Италия, а не Англия! И не литература, а музыка и живопись.

— А что конкретно интересует?

— Человек, яркий и многосторонне одаренный, особенно в музыке и живописи, с бурной и трудной судьбой, умерший своей смертью в старости. Достаточно одинокий.

— Леонардо да Винчи.

— Издеваешься?

— Вовсе нет. Подходит под все твои определения. Но на умершего в старости ты не слишком похож: слишком нервный.

— Считаешь?.. — Снеш с сомнением почесал горбинку на переносице.

— Предполагаю. А насчет имени — Яндекс более сведущ в этом. Спроси у него.

— Да я уже достал Яндекса своими расспросами! Скоро он меня пошлет, и будет прав. Тут еще Ханаан то и дело влезает — подыскивает себе эпоху поэффектнее.

— А разве не Серебряный век — ее любимое время?

— Безусловно. Но ведь он относительно близко по времени — и ста лет не прошло. Для зрелой души это несерьезно!

Снеш без спросу отъел у меня половину омлета, торопясь и давясь, и убежал.

Но вскоре — когда я прихлебывала кофе, нарисовался Маленький Человек.

— Только не спрашивай у меня ничего о ярких личностях эпохи Возрождения, Серебряного века или династии Цянь! — предупредила я его вопрос. — Ты на порядок меня эрудированнее, и сам всё и всех знаешь.

— При чем тут эрудиция? — печально удивился Вячеслав. — Тут нужна интуиция. И взгляд со стороны. И династия Цянь, мой друг, меня вовсе не интересует. (Кстати, не Цянь, а Шань.) Россия. Начало 18-го века. А может, и 17-й. Леса, поля, бескрайние степные просторы… Вглядись в меня пристальнее, мой друг. Прямо в зрачки. Твоя душа тиха и глубока, а, следовательно, интуиции тебе не занимать. Не вспоминается ли тебе кто-нибудь из русских исторических персонажей этого времени?

Я послушно уставилась в зрачки. Маленький Человек волновался: веки дрожали, морщины на лбу рельефно вздыбились.

— Нет. Не вспоминается.

— А если напрячься?..

— Нет, — твердо ответила я.

— А если, наоборот, расслабиться, ни о чем не думать и отдаться первой ассоциации?

Тянуло отвернуться, но зрачки приклеили, словно липкая лента.

— Первая ассоциация весьма банальна: странник, бредущий от богомолья к богомолью, мужик в лаптях и обносках, с суковатой палкой. Кстати, интересный момент: почему-то все считают, что в прошлой жизни были людьми, оставившими след в истории. Не Клеопатрой, так Жанной д Арк, или хотя бы Софьей Перовской. Но ведь сочетание знаменитостей и простых смертных — один к миллиону.

Маленький Человек встрепенулся, воззрился на меня остро и беспокойно, а затем горячо пожал ладонь.

— Ты права. Ты удивительно верно сказала сейчас! Спасибо, друг мой, спасибо!.. Истинно великие души обычно проходят свой путь в тиши и тени.

Вечером Рин поджидал нас в кресле у горящего камина. Глаза его тоже горели, а кисти рук подергивались от нетерпения.

Снешарис был бодр и оживлен. Ханаан Ли волновалась и то и дело поправляла наряд — белоснежную хламиду в тяжелых складках и прозрачную газовую накидку, прикрывавшую волосы. Маленький Человек рассеянно улыбался своим мыслям и выстукивал пальцами по колену то ли марш, то ли канкан. Як-ки тихо и радостно не сводила глаз с Рина, покачиваясь в такт неслышному ритму.

— Итак, начнем! В первую очередь хочу задать конкретный вопрос: нет ли среди вас тех, кто в прошлом жил в Англии в Елизаветинскую эпоху, либо был французским вельможей начала 15-го века?

Все недоуменно переглянулись. Снеш пожал плечами.

— Молчание — знак несогласия. Жаль. Я надеялся узнать что-нибудь об истинном авторе пьес, приписываемых Вильяму Шекспиру. А также — о Жиле де Ре.

— Об этом чудовищном монстре и убийце? — удивился Маленький Человек. — О котором в народе сочинили сказку «Синяя борода»?

— Именно. Прочел о нем недавно переводную французскую статью. Отчего-то она меня несказанно обрадовала и обнадежила. Французские археологи разрыли все окрестности замка Жиля де Ре, но не обнаружили детских костей. А ведь счет должен был идти на десятки, если не сотни. Согласно преданиям злодей принимал ванны из детских внутренностей. Возникла гипотеза, что Жиля оговорили и сам он подтвердил этот навет под пытками.

— Бедный! — выдохнула Як-ки.

— Да нет, казнили его по закону, согласно нравам того времени. Поскольку Жиль действительно занимался черной магией. Но никого не убивал, разве что жаб и кошек. И предавался этому занятию лишь для того, чтобы вернуть жизнь любимой женщине. Знаете, кому?

— Жанне д Арк? — предположил Меленький Человек.

— Умница. Жиль де Ре был маршалом и ее правой рукой.

— Красивая история, — протянула Ханаан.

— Более чем. Оказывается, он не Синяя Борода, не злодей — фантастический, ирреальный, а человек, ради великой любви готовый бросить свою бессмертную душу в ад. И ведь он не один такой — оклеветанный и проклинаемый поколениями потомков. Сальери. Иуда Искариот… Впрочем, я увлекся! Спросил на всякий случай, практически без надежды: даже если кто из вас и жил в те времена, то явно не в прошлый раз, следовательно, основательно подзабыто.

Тонко уколов всех намеком на незрелость наших душ, Рин повернулся к Як-ки.

— Надеюсь, ты поможешь мне?

— Как?

— Когда появится Кайлин, прими ее поласковее и уговори показать мне Жиля — пока будешь еще в сознании. На редкость симпатичен мне этот парень!

— Хорошо. Я ее позову.

— Заранее благодарен. Но вернемся к нашим баранам! А также к тельцам и козлищам. Кто хочет первым поведать всем увлекательную историю своего прошлого жизненного пути?

— Я! — Обычно подобная инициатива мне не свойственна, но сейчас захотелось отстреляться поскорее. А потом внимать остальным со спокойной душой.

— Отлично, Рэна. Мы внимательно слушаем.

— В прошлый раз я приходила сюда лет сто пятьдесят назад, в середине 19-го века. Моя душа не слишком зрелая, конечно, но и не совсем молоденькая. Россия. Уездный город. Таганрог, или Тамбов, или Саратов, точно не скажу. Небогатая дворянская семья. Замуж меня выдали без любви, в семнадцать лет. Муж был военным и то и дело пропадал на войнах, что меня только радовало — без него в доме было спокойнее. Никто не орал, не командовал, не раздражался. Детей было двое. По обычаям того времени их выкармиливали кормилицы и нянчили няньки, поэтому видела я их не так часто. И не сумела полюбить или привязаться. В сущности, единственным моим развлечением были книги — французские и английские романы. Да еще вышивка. Умерла где-то около тридцати — чахотка. Тогда часто так умирали. Причастившись и на одре, как полагается. Муж в это время был в очередном походе. Дети были холодны — в ответ на мою холодность, и не особо грустили. Это меня задело, и последние мысли не были светлыми и умиротворенными. Вот и все, в общем-то.

— Да… — протянул Рин с кислой и укоризненной физиономией. — Такую тоску навела. До оскомины. Неужели так-таки ничего яркого, острого, страстного? Не жизнь, а школьный урок чистописания. Не верю я тебе, Рэна. Знаешь, почему? Не встретил в твоем жизнеописании собственной персоны. Я ведь занимаю немалое место в твоей нынешней жизни, не так ли? Следовательно, и в прошлом нас связывали какие-то отношения. Но вот какие именно? Может, я был твоим отцом, безумно любимым, умершим, когда тебе было восемь лет? Или оставил след на всю жизнь тайной, но страстной влюбленностью в проезжего красавца-гусара?..

Я растерялась.

— Но ты ничего не говорил о своей роли в наших прошлых жизнях!

— Это очевидно. И для выпускницы Оксфорда не понимать такое непростительно.

— Оставишь ли ты меня когда-нибудь в покое с моим Оксфордом?

— Вряд ли.

— Постой! — меня осенило. — Разве ты не сказал, что был не человеком в прошлый раз? И не намекнул, что душа твоя зрелая, а такие воплощаются редко?..

Рин смутился, но лишь на пару мгновений.

— А разве обязательно любить живущего рядом человека? В твоем рассказе могла быть тайная неутоленная любовь к герою древности Александру Македонскому. Ни один из знакомых мужчин не мог с ним сравниться, поэтому ты ни в кого не влюбилась. Ты могла неровно дышать и не к человеку — скажем, к языческому богу Дионису. В православной стране это следовало хранить в глубочайшем секрете, и тебе не с кем было поделиться, бедняжке. Молясь перед иконой Христа, ты представляла буйнокудрого юношу в венке из листьев хмеля. Тайная страсть грызла на пару с чахоткой… Все, Рэна, хватит. С заданием ты не справилась. Кто следующий?

Я надулась и чуть не заплакала. Обида была острой, как в детстве: Рин обманул мои ожидания, да еще выставил при всех дурой. Хотелось вскочить и выбежать, но любопытство пересилило.

— Могу я! — Снешарис бросил в мою сторону сочувственно-снисходительный взгляд и победительно улыбнулся, приступая к рассказу. — Не скрою, пришлось изрядно потрудиться весь день, прибегнув даже к помощи Яндекса. Хотелось назвать реальное имя. И я его определил! Марк Бонецетти, Италия, 15-й век, расцвет Ренессанса. Возможно, нашему эрудиту знакомо это имя, — он галантно кивнул Маленькому Человеку. — Могла слышать и Рэна — в Оксфорде неплохо преподают историю искусств. Человек, фантастически одаренный во многих областях: писал музыку, рисовал, занимался философией и астрономией. Его имя не встало в ряд с такими титанами, как Леонардо, Боттичелли или Челлини, лишь потому, что юноша рано умер: погиб на дуэли в двадцать четыре года. Вот, — Снеш ткнул пальцем себе под ребро. — Родинка отмечает место укола шпагой. Надо сказать, история не донесла обстоятельств смерти, и это мое личное изыскание. Могу рассказывать долго, но лучше посвятить столь яркому человеку отдельный вечер. Я покажу картины и рисунки, которые нарыл в сети, а возможно, сумею раскопать и музыку и исполню ее на синтезаторе. Сейчас же не стану задерживать ваше внимание. Относительно тебя, Рин — ты, несомненно, присутствовал в его, то бишь моей, жизни. Марк занимался философией, как я уже сказал, а любимым его философом был Пифагор. Он называл его Учитель, отыскивал все скудные сведения, оставшиеся от биографии и учения. Был уверен, что являлся его учеником во плоти — тогда, в шестом веке до Рождества Христова. Пифагор, как известно, придавал музыке огромное значение — космическое, вселенское. Он исцелял музыкой, а также перевоспитывал. Известна история, когда Учитель как-то ночью увидел охваченного ревностью юношу, готового поджечь дом своей возлюбленной. Неподалеку в это время флейтист играл воинственный марш. Пифагор попросил его сменить мелодию на спокойную, и юноша передумал поджигать дом и унес назад хворост. Этот великий человек женился в шестьдесят лет на своей ученице, имел семерых детей. А умер в сто лет. И не от старости, а от рук врагов! Марк — тогда он, конечно, носил иное имя, древнегреческое, был одним из самых преданных учеников — тем, кто покончил с собой, когда Учитель на него рассердился (потрясенный этой трагедией, Пифагор с тех пор никогда ни на кого не повышал голос). Либо — одним из тех, кто при пожаре, устроенном завистниками великого философа, сделал мост из собственных тел, чтобы Учитель мог выйти из огня живым.

Лишь только Снеш закончил свою пафосную речь, я громко расхохоталась. Рин обеспокоено повернулся в мою сторону:

— Что с тобой, Рэна?

— Я в восхищении! И себя не обидел, и тебе польстил. Пифагор, величайший из посвященных — подумать только!

— Да, пожалуй, — Рин казался смущенным, хоть и довольным. Уши его порозовели, а глаза заблестели. — Пожалуй, это перебор, Снеш. Но мое прошлое воплощение мы обсуждать здесь не будем — не время и не место. А что касается твоего… Шпаги вошли в моду в Италии в 16-ом веке, а мода на поединки на столетие позже. Но в целом мне понравилось: интересно и достаточно убедительно. К твоему прошлому воплощению мы обязательно вернемся — когда выслушаем всех.

Снешарис откинулся на спинку кресла с блаженной улыбкой. Ханаан покосилась на него с завистью, а Як-ки — сияя, словно зажегшись чужой радостью.

— Следующим, наверное, буду я? — Маленький Человек оглядел всех вопросительно. — Или уступить очередь дамам?

— Прошлое Як-ки мы обсуждать не будем, а Ханаан — на десерт, — распорядился Рин. — Приступай!

— Я изложил свою прошлую жизнь верлибром. И сейчас зачитаю…

— О господи! — звонко простонала Ханаан.

— Хорошо хоть, не венком сонетов. Зачитывай — только если это будет не длиннее рассказа Снешариса, — разрешил Рин.

— Нет-нет, не длиннее. А если длиннее, то ненамного. Мой герой не столь блистателен, как у Снеша. И имени назвать не могу. То есть могу — но оно вам ничего не скажет: Иван Залесный. Россия, 18-й век. Безвестный странник…

В занудном и длинном (раза в три длиннее отчета Снеша) верлибре Маленький Человек во всех подробностях развил подаренный мною образ — мужичка-богоискателя, странника в лаптях и рваной одежонке, богомольца и нищего духом. Были подробно описаны края, что он прошел — от Каспия до Соловков, от Пскова до Волги, все широты и красоты необъятной Руси. Нигде не дышалось так привольно и хорошо, как в средней полосе, в окрестностях древнего Мурома. Здесь странник и притормозил на склоне лет, осел, срубив в лесу крохотную избушку. Питался кореньями и грибами, дружил с окрестными белками, угощал забредавшего в гости медведя. Спал два часа в сутки, остальное время молился — за весь грешный мир. Рассказ мало чем отличался от жития святого, разве что без явных чудес. И кончина была соответствующая: светлая, тихая. Птички пропели заупокойную за окном, медведь повздыхал-поскулил под дверью, горюя, улыбка неземного покоя застыла на прозрачном лице с белоснежной бородой до пояса…

Рин не сразу заговорил, как только отзвучали последние звуки верлибра. Казалось, он убаюкан или расслаблен до дремотного состояния. Лишь когда Снешарис многозначительно прокашлялся, брат встрепенулся и взглянул на святого странника.

— Замечательно, Маленький Человек. Дивно. Одного не могу понять: что ты здесь делаешь?

— В каком смысле?

— В прямом. В прошлой жизни ты достиг святости — добрел до конца пути, нашел истину, воссоединился с Богом. Так какого же рожна ты родился снова? Что ты забыл на нашей грешной земле?

Вячеслав растерялся. Видно, над этим вопросом он не задумывался.

— Да и Рина в твоем рассказе нет, — ехидно заметила Ханаан.

— Нет Рина — ладно! — Брат махнул рукой. — Как-нибудь переживу. Но вот с целью нынешнего прихода — вопрос серьезный. — Видя замешательство, вплоть до муки, на добром лице Вячеслава, он сжалился. — Давай сделаем так: ты подумаешь над этим — день, два, месяц, год — сколько потребуется. А потом мы с тобой это обговорим. Вдвоем, без лишних глаз и ушей.

Маленький Человек с облегчением закивал.

— Да-да, Рин! Так и сделаем. Я подумаю, я очень глубоко подумаю над твоим вопросом.

— Вот и договорились. И на десерт, — он повернулся к Ли, — наша блистательная дива. Уверен, скучно не будет!

Ханаан кивнула с томной улыбкой и заговорила, взвешивая каждое слово и продолжая мечтательно и отрешенно улыбаться:

— Скучно не будет, о да. С первого же момента я удивлю всех. Все присутствующие здесь ожидают, что я поведу рассказ о Серебряном веке. Мое пристрастие к этому времени ни для кого не секрет. Но я люблю это время бескорыстно: в силу эстетических и мировоззренческих предпочтений. Моя прошлая жизнь с ним никак не связана.

— Вот как! — улыбнулся Рин. — Уже заинтриговала.

— Я родилась и жила в Древней Греции, в седьмом веке до нашей эры.

— Не хило! — заметил Снеш.

— Пожалуйста, не нужно меня перебивать. Меня звали Афеос, и я была пифией, то есть жрицей дельфийского оракула. — Предупреждая очередной возглас, Ханаан властно воздела ладонь в серебряных доспехах перстней. — В жрицы посвящали юных девственниц. Позднее, правда, во избежание нападений и домогательств со стороны гостей, ими становились женщины старше пятидесяти. Но я попала в первый период. Раз в месяц, а то и реже, совершались предсказания. За три дня до этого начиналась процедура очищения: пифия переставала есть, омывалась в Кастальском источнике, пила только священную воду из ключа рядом с храмом. Перед самим действом жевала листья лавра. И наконец — облачалась в священные одежды и восседала на триподе — высоком золотом кресле, установленном над расщелиной, из которой выходил газ. Считалось, что этот газ — продукт тления Пифона, гигантского змея, убитого в древние времена Аполлоном. Отсюда и название «пифия». Надышавшись газом, жрица вступала в общение с Аполлоном и принималась пророчествовать. А пятеро мужчин внизу записывали каждый произнесенный ею звук, каждое движение тела. В двадцать пять лет, как полагалось, я оставила пост жрицы и вышла замуж. Остаток дней — а он был немалым, провела в почете и благоденствии. Но ни замужество, ни рождение детей, ни иные события жизни не оставили в душе такого отпечатка, как одно собственное предсказание. Мне было тогда девятнадцать. Дельфы посетила состоятельная супружеская пара с вопросом: удастся ли дело, ради которого они пустились в странствие. На этот вопрос я не ответила, но сказала, что жена носит в себе дитя, и сын, который у них родится, превзойдет всех живущих мудростью и красотой, и будет вечно славен в памяти человеческой. Муж был так обрадован и потрясен, что изменил имя жены на Пифазис, в честь меня, пифии. И сыну, который у них родился спустя положенный срок, они подобрали имя, указывающее на предсказание оракула.

— Пифагор! — выкрикнул Снеш и расхохотался. — Блеск! Супер!..

— Действительно, блестяще, — поддержал его Рин. — Особенно потрясает и умиляет срок, прошедший между воплощениями: две с половиной тысячи лет — это уровень Лао Цзы и Леонардо. Скажи, Снеш, вы сообща выдумывали ваш истории?

— Вот еще! — возмутился Снешарис. — Я просто нашел в Яндексе интересные сведения о Пифагоре и показал ей. А Дельфы, пифия и веселящий газ в непосредственной связи с Ли, — к этому я не причастен никоим боком. Исключительно ее богатая фантазия.

— Да, богатая! — запальчиво заметила Ханаан. — Особенно по сравнению с Рэной. Но не фантазия, а глубинная память.

— Не обижай сестренку, а то она сейчас заплачет, а я этого не люблю. Скажем дружное спасибо Яндексу! Вы сильно повеселили меня, ребята. Думаю, и друг друга тоже. Если резюмировать, то ближе всех к подлинному было рассказанное Снешем. А ты, Ханаан, увы!.. Блестяще, но далеко. Впрочем, в твоей истории меня позабавил один момент: ты словно считала одну из жизней Як-ки. Да-да. Не прошлую, разумеется, и не позапрошлую, но в одной из жизней наша Як-ки восседала на злотом треножнике и дышала бесплатным наркотиком, это факт.

— В таком случае она сильно… — Ли явно хотела сказать «деградировала», но запнулась, испугавшись возможных осложнений.

— Сильно изменилась, ты хотела сказать? — усмехнулся Рин. — Не так сильно, как тебе кажется. Итак! — Брат возвысил голос. — Нужно признать, что опыт потерпел фиаско. Я надеялся, услышав реальную историю, подключиться к ней, кое-что увидеть и потом передать вам детали и подробности. Но не вышло. Никто, по сути, себя не знает, не помнит. Или помнит, но по каким-то причинам скрывает истину. — Он обвел всех подозрительным цепким взглядом. — Древние друиды использовали нагрудник правды. Надевали на шею свидетелям, и он душил тех, кто лжет. Жаль, что эта деталь одежды вышла из моды!

— Иодхан моран! — обрадовался Маленький Человек. — Так он назывался. И еще друиды занимали деньги и вещи в одной жизни и обещали вернуть долг в другой.

— Спасибо. Эта деталь как раз в тему. Повторяю: опыт не удался! Поэтому я бессилен рассказать вам что-нибудь новенькое.

Маленький Человек сокрушенно покачал головой, а Снеш театрально заломил руки и посыпал макушку щепоткой пепла, взятой из остывающего камина.

— А мы так старались, так старались!..

— Но не все потеряно — не стоит рвать на голове волосы и посыпать лысины пеплом. Один я бессилен, но я хочу попросить о помощи Кайлин.

— Кого? — не поверила я своим ушам.

— Ты не ослышалась, сестренка. Один из женственных духов, навещающих нашу Як-ки. До этого я пользовался твоей незримой помощью, — брат отвесил мне церемонный поклон, — но для данного опыта ее не хватит. Одна надежда на Кайлин.

— Ты уверен, что Кайлин согласится тебе помочь? — язвительно поинтересовалась Ханаан. Раздосадованная неуспехом своего рассказа, она безуспешно пыталась скрыть злость.

— Не уверен. Давайте мы все ее об этом попросим. Сконцентрируем внимание на Як-ки и мысленно дружно попросим Кайлин навестить нас в ближайшие дни и помочь с нашим опытом.

Мы все воззрились на Як-ки. Не знаю, о чем мысленно просили остальные, но я искренне призывала таинственного бездомного духа: Рин заинтриговал меня, раскритиковав мою серенькую историю. А вдруг и впрямь мое прошлое воплощение было ярким и интересным — не в пример нынешнему?..

Як-ки засмущалась под нашими взглядами, густо порозовела и опустила голову с занавесью прямых соломенных волос.

Дружная просьба возымела успех: Кайлин явилась через четыре дня.

Я готовила скромный ужин на шестерых (бобы, помидоры, яичница), когда в кухню влетел взволнованный Снеш.

— Бросай все и несись в гостиную! Она пришла!

— Кайлин?.. — мгновенно сообразила я.

— Она всегда бывает недолго — пятнадцать-двадцать минут, поэтому нужно успеть всем! Только газ не забудь выключить!..

Я выключила газ под недожаренным блюдом и выскочила в коридор. Но в гостиную меня не пустили. Дверь была заперта, а под дверью слонялся Маленький Человек.

— Только что вошел Снеш, — объяснил он. — Потом моя очередь. Первой была Ханаан, она уже вышла.

— И как она?

— Подавлена и молчалива. Делиться увиденным не стала: подозреваю, показанное Кайлин резко отличалось от золотого треножника и купания в Кастальском ключе.

Я прислушалась, но из-за прочной дубовой двери не доносилось ни звука.

Томиться пришлось недолго: Снешарис выскочил минут через пять. Он выглядел растерянным и слегка ошалелым. Маленький Человек, ободряюще похлопав его по плечу, скрылся за дверью.

— Ну, как?

— После, Рэна. Нужно все переварить, уложить в голове. Обещаю, что поделюсь!

В каком настроении из гостиной вышел Маленький Человек, я рассмотреть не успела: следовало торопиться, учитывая краткость визитов Кайлин. И без того я была последней.

В гостиной сделали перестановку: большое старое зеркало в бронзовой оправе, стоявшее у стены, теперь было в центре. За ним угадывалась кушетка, на которой, по всей видимости, лежала в забытьи Як-ки.

— Встань перед зеркалом, Рэна, — велел Рин. Он был собран и строг. — Просто смотри в него, ни о чем не думая. Будет что-то вроде слайдов, мутных, неразборчивых. Но ты уж напрягись, чтобы понять, о чем речь. Каждый слайд будет стимулировать память. Когда увидишь собственную физиономию, это будет означать, что сеанс окончен. Следует, не задавая вопросов, быстро очистить помещение.

Я хотела сказать, что собственную физиономию вижу прямо сейчас, но прикусила язык. Физиономия была не моя. Хотя и похожа. Девица в старушечьей длинной кофте и бесформенной юбке до колен испуганно взирала на меня из мутного стекла. Видение быстро сменилось: та же девица, обхватив руками голову и зажмурившись, лежала в какой-то канаве, а над ее головой что-то жутко выло. «Бомбежка!» — догадалась я. Рядом валялся труп коровы с задранными ногами. Затем череда быстро сменяющихся слайдов показала колонну женщин, угоняемых в Германию, работу на немецкой ферме, беременность от хозяйского сына-имбецила… Родившийся ребенок был нелюбимым, и его смерть через несколько месяцев от дизентерии была воспринята с облегчением… Недолгая радость весны 45-го и снова плен, уже советский, по сравнению с которым немецкий показался санаторием… Лагерь под Воркутой, лесоповал, сорокоградусные морозы, цинга и дистрофия. И наконец, смерть от побоев и истощения в двадцать шесть лет…

Когда зеркало замерло, и на нем обрисовалось одно недвижное и очень белое лицо, я не сразу поняла, что это мое отражение. Поняв, молча вышла из комнаты.

Было на редкость тяжко. Не хотелось никого видеть и ни с кем разговаривать. Ощущение пылинки, песчинки, одной из миллионов, раздавленной гигантским механизмом зловещего государства, пригибало и давило. Вот откуда, оказывается, моя робость и неуверенность, ощущение собственной неяркости и ничтожности. Меня просто стерли в лагерную труху. Какая там уездная дворянская барышня с ее французскими романами и мечтами!..

Промежуток между двумя воплощениями — лет сорок, следовательно, душа, ко всему прочему, совсем сопливая, глупая и неумелая. Спасибо, хоть не два-три года…

Остаток дня и весь следующий день я просидела взаперти в своей комнате, заводя любимую музыку: Пинк Флойд, Вебера, Моцарта и Шнитке.

Вечером в дверь осторожно поскребся Снешарис. Поколебавшись, я открыла.

— Только не жди ответной исповеди. Слушать могу, говорить — нет.

Снеш поведал, что в прошлой жизни был женщиной. Талантливой пианисткой, блестяще образованной горделивой красавицей, из потомственных дворян. Только время ей выпало такое, когда дворянство следовало скрывать, а талант, горделивость и независимость были смертельно опасными качествами. В самом расцвете — красоты, успеха, вдохновения — когда ее концерты собирали полные залы, поклонники заваливали цветами, лучшие мужчины признавались в любви, она загремела в лагерь. Шел 49-й год, мать, к несчастью, была еврейкой. В лагере она продержалась меньше трех месяцев. Там нельзя быть гордым — сотрут, размажут по грязной земле. Приходится выбирать между бесконечными унижениями и смертью. Она выбрала второе: так сопротивлялась охраннику, пытавшемуся ее изнасиловать, что тот, в бешенстве, избил ее ногами, и через день, не приходя в сознание, она умерла.

— Где находился лагерь, не помнишь?

— Где-то под Воркутой. — Увидев, как изменилось мое лицо, Снеш выдохнул: — И ты была там?..

— Да. И знаешь, я тебя помню.

В череде показанных Кайлин слайдов был один, где я пыталась поддержать и даже немного подкормить женщину, попавшую в наш барак с новым этапом. Она была непохожей на всех: непривычно красивой — даже исхудалая, закутанная в лохмотья, с черными подглазьями. Ни о чем не просила, не жаловалась, молчала, уйдя в себя. Жалкие кусочки хлеба, что я порой протягивала, брала без единого слова. Ходили слухи, что она из мира искусства. Таким проще в лагере: их берут в концертную бригаду, а это не лесоповал, да и пайка больше. Но, опять-таки по слухам, она отказалась играть со сцены. От гордости или от слабости, бог весть. Она ни с кем не сдружилась, не разговорилась, и, когда вскоре погибла от сапог зверя-охранника, о ней почти никто не жалел. Разве что я вздыхала украдкой: погибла заморская жар-птица, диво дивное, растерзанное стервятниками…

— И я тебя сейчас вспомнил, Рэна. Ты практически не изменилась.

Я поведала Снешу свою историю — серенькую и трагичную. Он помолчал, сочувствуя, потер в раздумье переносицу. Затем сказал:

— Не расстраивайся, Рэна. В той твоей жизни ты не совершила ни одного поступка, за который могла бы краснеть. А это немало, поверь. Я вот о себе такого сказать не могу. Делиться хлебом с незнакомым человеком, когда сам умираешь от голода — это… это подвиг, наверное?

— Да нет. С другими я не делилась. Просто она была как прекрасная птица — из незнакомого высокого мира.

— Знаешь, я бы мог тебе поведать жизнь Ханаан — она мне исповедалась час назад, стеная и плача. Это бы тебя немало утешило! Но я обещал ей молчать.

— Не была ли она охранницей или медсестрой в том самом лагере? Я где-то читала, что люди странствуют из жизни в жизнь целыми группами. И все, так или иначе, связаны между собой.

Снешарис расхохотался.

— А Маленький Человек сидел в соседнем мужском бараке — за то, что был толстовцем или баптистом?.. Нет, Рэна. Хотя это было бы здорово и еще больше всех нас сдружило. Скажи, а Рина в твоей жизни не было?

— Рина не было.

— У меня тоже. Впрочем, этого следовало ожидать.

Снеш помолчал, слушая Шнитке и прикрыв веки. Мне подумалось, что теперь при взгляде на него я буду видеть и ту женщину — исхудалую, умирающую от гордости, с темными подглазьями и застылой тоской в семитских черных очах.

— И вот еще что, — пробормотал он, не поднимая век. — Нам показали только предыдущую жизнь. А сколько их было до этого? Десятки, если не сотни. Представь себе ожерелье, где одни бусины из стекла, другие из глины, а третьи из сапфиров и изумрудов. Твоя прошлая жизнь — глиняная бусинка, а какие были до нее?

— И до нее были глиняные, — безнадежно откликнулась я. — Не утешай меня, Снеш. Я ведь не плачу.

— Нет-нет, ты не права! Рин крупно нас всех подставил — не показав всего ожерелья.

— Думаю, ему это не под силу. Даже с Кайлин.

— Да, согласен. Спасибо и за то, что показал! Мощный опыт. И я все-таки уверен, что был Марком Бонецетти. Не в прошлый, так в позапрошлый раз. И знаешь, что меня окончательно в этом убедило? Его музыка. Я все-таки раскопал в сети пару сохранившихся отрывков. Как-нибудь поиграю тебе, если хочешь.

Картинно-кислотные путешествия

Среди картин брата преобладали портреты. Пейзажи — как «Холодный пожар», или натюрморты были редкостью. Но именно пейзажные полотна оказались дверями. За двумя из них я побывала, и о каждой расскажу подробно.

Розовый Лес

— И чем порадуют нас сегодня?..

Задавая дежурный вопрос, Ханаан Ли дежурно прикуривает. Это стало для нее ритуалом. Нынче она облачилась в короткую тунику с вышивкой меандром по подолу, а волосы забрала в хвост, выпустив две завитые пряди вдоль щек. Намекает, что соскучилась по античности: как никак, она пифия. Пусть и не признанная никем. Наряд не по сезону — за окном узорно дышит на стекла январь, но в доме всегда тепло, и часто — как сейчас — пылает живой огонь в камине.

— А ничем. Утром я пошутил! — Рин весь день пребывал в состоянии умеренной агрессивности, о причинах которой оставалось только гадать, и к вечеру она не рассеялась. Попадаться ему на язык или под руку явно не стоило. — Не слишком ли я разбаловал вас, мои милые? Вы перестали быть самобытными и интересными. Когда человек вдоволь получает «хлеба и зрелищ», он перестает развиваться.

— К чему ты клонишь? — Снеш зажигается, как спичка, тем более что и он с утра взвинчен. — Если тебя по какой-то причине продинамила очередная красавица и ты желаешь отыграться на нас, пожалуйста — проведем время, как обыватели. Только не надо обвинять других в деградации!

— Вы наркоманы, а я ваш кайф. Мне это льстит, не скрою, но и раздражает в то же время. А сегодня отчего-то просто бесит! Нет, мне не сложно устроить вам очередное чудо. Но сперва хорошенько подумайте: хотите ли вы его, зная, в каком я настроении?

— Нет! — быстро ответила я, догадываясь, что ни к чему хорошему эта кривая ухмылка не приведет.

— Хотим! — Ханаан вызывающе сверкнула в мою сторону хорошо экипированными очами.

Остальные, с разной степенью уверенности, поддержали ее.

— Ты, Рэна, в меньшинстве, — обернулся ко мне брат.

Ухмылка стала еще ехиднее. Я промолчала.

Рин поднялся в студию, прихватив в качестве помощника Маленького Человека. Вдвоем они притащили полотно под названием «Розовый Лес». Это был последний по времени шедевр, и мы увидели его впервые. Картина оказалась большой, метра два в ширину, и очень яркой — если долго рассматривать, начинали слезиться глаза. Голые деревья без листьев всех оттенков розового тянули ветви, похожие на женские и детские руки, к маленькому багровому солнцу. Судя по запаху краски, отдельные мазки были нанесены только вчера.

Поставив полотно у стены, брат полюбовался им, отойдя на два шага.

— Ну, как?

— Странный выбор главенствующего цвета — гламур. Но вообще — мощно, — оценил Снеш. Правда, в голосе сквозила неуверенность.

— Страшно, — выдохнула Як-ки.

— Экспрессия, напор, завораживающая динамика жадного роста, — прищурившись, с видом знатока пробормотал Маленький Человек. — Деревья хищны и целенаправленно активны. Розовое и голое акцентирует зрительское либидо. Но, друг мой, тебя подвело чувство цвета. С розовым не сочетается ни черное, ни серебряное, а у тебя эти краски присутствуют, хоть и в малом количестве.

— С черным сочетается всё, — возразила Ханаан. — Насчет серебра согласна: диссонанс. И болезненный. Я бы и желтое убрала — в этом контексте оно напоминает гной. А солнце, ты уж извини, Рин, похоже не на источник света, а на источник боли, то есть фурункул.

«Прогресс! — отметила я про себя с уважением. — Девушка не зря читала умные книжки».

Рин рассмеялся.

— Никому из умников не приходит в голову, что так и задумано: и диссонанс, и гной, и болезненность? Фишка в том, что всем вам предстоит прогуляться по этому лесу. Но сперва маленькая разминка. Поговорим о вещах, что нас пугают и отвращают. Начнем с тебя, Ли. Что вызывает у жриц Аполлона отвращение и страх в первую очередь?

— Маленькие розовые младенцы, — ответил за Ли Снешарис. — Кто же здесь этого не знает?

— Спасибо, — с достоинством поблагодарила Ханаан. — Ответ исчерпывающий, и добавить мне нечего.

— Тогда представь: у тебя семь новорожденных младенцев и их нужно каждый день купать в большом тазу и пять раз в день менять памперсы. Какие чувства ты будешь испытывать при этих действах?

Ханаан Ли выразительно сморщилась и постучала по сигарете живописным ногтем, сбрасывая пепел.

— Зачем задавать вопрос, ответ на который очевиден?

— Хорошо, — Рин покладисто кивнул. — Спрошу по-другому. Представь, что ты — выдающийся ученый. Занимаешься генной инженерией и научилась выводить людей-растений. Попросту соединив человеческие гены с генами куста жасмина. Эти гибридные существа вырастают из семян и пребывают в горшке с землей до определенного возраста. Скажем, до получения паспорта. Хотела бы ты пару-тройку таких детишек? Заметь: ни памперсов, ни молочных смесей, ни воплей по ночам. Нежно благоухающие и молчаливые кустики с умными немигающими глазенками.

— Я понимаю, Рин, это тонкая ирония, — Ли вздохнула и поправила дрожащий у щеки локон. — Я убежденная чайлдфри, и для кого-то это кажется смешным. То, что ты в числе этих «кто-то», не может не удивлять. Мне всегда казалось, ты презираешь толпу и ее мнение. И еще мне казалось, ты уважаешь гностиков, Рин. Ты к месту и не к месту поминаешь их демиурга Йалдабаофа.

— Я люблю гностиков, — подтвердил Рин. — А старина Йалдабаоф, можно сказать, мой коллега. И при этом злостный оппонент.

— Тогда неужели ты не в курсе, что у этих мудрых людей бытовало мнение: помогать душам приходить на землю — значит, продлевать власть злобного демиурга? Это преступление, и на Страшном суде всех родителей обвинят их отпрыски, до пра-пра-правнуков. Поэтому у меня никогда не будет детей — даже в виде кустов жасмина. И если генные инженеры когда-нибудь создадут человеко-камень, скрестив гены людей с генами изумруда, я и тогда откажусь от младенцев — маленьких блестящих изумрудиков с немигающими глазенками.

Рин расхохотался.

— Гены изумрудов — это круто! Ты неподражаема, Ханаан, и я с позором умолкаю. Что ж, разминка закончена. Встали, и вперед!

— Туда?

Кажется, этот вопрос задал Маленький Человек.

— Есть, конечно, альтернатива: можно уйти в дверь — но тогда вы окажетесь в коридоре. Можно в окно, правда, существует опасность при приземлении сломать ногу или копчик, но серьезных увечий не будет — второй этаж всего лишь.

— А как же страхи всех остальных? Зря я, что ли, мучительно вспоминал, что меня пугает и отвращает?! — возопил Снеш разочарованно.

— Тебя пугает, что ты не гений, а отвращают сермяжные истины, — отрезал Рин. — Остальные как-нибудь разберутся с этой темой самостоятельно. Кто рискнет быть первым?

— Я первый! — Снешарис порывисто вскочил с дивана.

Подойдя к картине, он поднял ступню и осторожно перенес в розовое пространство холста. Ему пришлось наклонить голову: рама была ниже его роста. Шагнув, Снеш тут же пропал за густыми стволами.

Остальные последовали за ним. Только Ханаан немного замешкалась: подол туники зацепился за ветку, и она совлекла ее, не желая рвать и оставшись в одних стрингах-ниточках.

«И почему все так доверяют моему брату? Ведь он этого ничем не заслужил. Рин просто играет, а когда этот народец ему надоест, он прогонит их с легким сердцем и даже имен, спустя месяц, не сможет вспомнить…»

— Отчего ты медлишь?

— А ты?

— Я туда не пойду. Что я там забыл? — Рин развалился в кресле и прикрыл веки, словно утомился. — Так идешь или нет?

— А стоит?.. Даже Як-ки сказала, что страшно.

Я еще раз с сомнением вгляделась в инопланетный пейзаж. В нем не было ни намека на только что сгинувшую в розовой чаще четверку людей — лишь следы на рыхлой земле у самой рамы, да пара сломанных веток.

— Трусихой была — трусихой осталась. Может, и не стоит, конечно. Но тогда скажи: на фиг ты мне нужна в моем доме, если не имеешь ни капли огня?

— Дом и мой, вообще-то, — неуверенно заметила я. — Это ультиматум?

— Это вопрос.

Я не решилась развивать тему прав собственности на жилище. Нервно сглотнув, шагнула в прямоугольный проем рамы…

Поначалу охватило ощущение, что двигаюсь сквозь кисель — упругий, прохладный и липкий, но не пачкающий лицо и одежду. Затем обрушились запахи — сильные, незнакомые, они окружили так плотно, что зазвенело в голове.

Никого из квартета ни вблизи, ни поодаль видно не было. Все словно провалились сквозь рыхлую землю или испарились. Обернувшись, я не увидела также рамы, сквозь которую вошла. Были только я и лес. Нет, не так: была я, и был Лес, каждое дерево в котором достигало высоты небоскреба. Стволы, тонкие и извилистые, вблизи еще больше напоминали тела из плоти, неистово тянущиеся вверх. Серебряные и черные потеки на коре смахивали на зажившие раны, а желтоватые наросты — на язвы. Земля была теплой и серой, как пепел, без каких-либо признаков травы или мха.

Мне пришло в голову, что в этом мире, наверное, все гипертрофированно большое, и меня окружает мох или трава, которую я принимаю за деревья. Не хотелось бы встретиться с представителями местной фауны! Даже с муравьем или кузнечиком, не говоря уже о кротах или мышах…

Требовалось двигаться — стоять столбом не имело смысла. В конце концов, в случае явной опасности Рин вытащит меня отсюда, не оставит погибать единственную сестренку в пасти гигантского муравья или навозного жука величиной с автобус. Или оставит?.. Тихонько выругавшись, я огляделась и, не найдя ориентиров, побрела куда несут ноги.

Где-то через полчаса пути я уже громко проклинала брата, втянувшего в глупую авантюру. Еще через час сил на ругань не осталось. Я еле передвигала уставшие от непривычной почвы ступни. Захотелось есть, но вокруг не виднелось ничего похожего на ягоды или плоды.

Когда я уже решила рухнуть на пепельную землю и медленно угаснуть от усталости и голода, что-то стало меняться. Запахи стали другими: более резкими и в то же время знакомыми. Не сказать, чтоб приятными: повеяло йодом, а потом нашатырем и чем-то гниющим. Посветлело, и лес внезапно закончился. Я оказалась на открытом пространстве — скале или плато. Подойдя к краю обрыва, невольно охнула: усталость и голод перебило более сильной эмоцией — паникой.

Внизу было нечто вроде огромной каменной чаши, в которой бурлила темно-бурая масса. От нее поднимался жар и запахи, ставшие оглушительными. Пахло то химией, то органикой, и на редкость отвратительно. Вздувались и опадали гигантские пузыри, кроваво-алые и гнойно-желтые всполохи проносились по поверхности, выбрасывались мощные гейзеры, как в грязевом вулкане. Зрелище завораживало и отталкивало, навевало ассоциации и с христианской геенной огненной, и с мясной похлебкой великанов. Хотелось умчаться прочь, но куда? В ту же розовую чащу, чтобы окончательно в ней заблудиться?..

Я уселась на край обрыва, свесив гудящие ноги вниз. Чтобы не задохнуться, соорудила маску, оторвав край рубашки и прикрыв ею рот и нос. Но от атаки мерзких ароматов помогло мало.

Сидела. Ждала. Чего именно? Наверное, милосердия брата — в виде протянутой с небес руки или чего-то вроде. И дождалась…

Из вязкой горячей субстанции стала вытягиваться Она. Не знаю отчего, но с первых же мгновений я не сомневалась, что это существо женского пола. Сперва выплыла голая голова, затем покатые плечи. Как завороженная фильмом ужасов, я следила за вздыманием тела, состоявшего из упругих багровых струй, желто-алых всполохов и слизистых темных провалов.

Вот уже липкое безволосое темя закачалось в трех метрах под моими ступнями… Очнувшись, я быстро отползла на четвереньках назад, под ствол первого дерева. Попыталась вскочить на ноги, но их парализовал ужас.

Спустя полминуты голова появилась над краем обрыва. Глаза были лишены зрачков и все время менялись, стекая по лицу и туловищу вместе с носом и губами, словно часы на картине Дали, и вырастая заново. Они напоминали то жерла разбуженного вулкана, то мутные бельма, сочащиеся гноем. Я приказала себе не смотреть в них, чтобы не быть загипнотизированной, как кролик.

Туловище медленно тянулось из бездны, колеблясь и дергаясь, похожее на живое тело с содранной кожей. Когда безобразное текучее лицо закачалось на высоте двухэтажного дома, Она распахнула рот и провыла, низко и мелодично: «Милая девочка…»

Макушку защекотали вздыбившиеся волосы. Паралич разом кончился, я вскочила на ноги и понеслась вглубь так обрыдшей мне гигантской травы. Земля тряслась под ступнями, рубашка на спине вымокла от пота и прилипла к лопаткам. Не помню, сколько я летела сломя голову, царапая лицо о ветки и подвывая от ужаса, пока все не закончилось — так же резко, как началось.

Секунду назад я мчалась в розовых зарослях, и вот уже трясусь в объятиях Як-ки, в родной комнате.

— Ты дольше всех! — В ее голосе пульсировала тревога. — Порядок?..

— Нормально. Только посижу немного, ладно? — Не хотелось изливать ярость на первого подвернувшегося человека, к тому же ни в чем не повинного. Следует отдышаться и направить гнев на виновника кошмара. — А где остальные?

— Не знаю, — она растерянно пожала плечами. — Все где-то в доме. Никто ничего не говорит. Где были. Что видели. Все грустные.

— А что видела ты?

— Я спала. Сначала погуляла, но было нехорошо. Решила спать. А затем снова здесь. Вот.

— Ты там уснула? Счастливая…

Рина я обнаружила в бывшем кабинете отца. Он сидел на подоконнике, по-птичьи сгорбившись, и теребил в пальцах сорванную фиалку.

— Знал бы ты, как это страшно!

— Да? — равнодушно отозвался он. — Заметно. Надеюсь, ты догадалась, что это был твой и только твой кошмар. Никто иной за него не отвечает.

— Вот как? «Никто» — это, главным образом, ты?

Брат не ответил.

— А как выглядел выход оттуда?

— Понятия не имею. Я же там не был.

— А если б я не наткнулась на него случайно?

— Осталась там. Скучно бы не было: запас кошмаров в этом месте обширен.

— Спасибо!

— Не за что.

Он послал измученную фиалку щелчком в угол.

Помолчав и немного придушив возмущение, я поинтересовалась:

— А что видели остальные?

Рин пожал плечами.

— Почему бы не спросить у них? Мне это неинтересно.

— Послушай, в тебе есть хоть что-то человеческое? Хоть самая малая капелька?..

— А разве я претендовал когда-нибудь на это «почетное» звание — че-ло-век?

На это возразить было нечего.

Назавтра и послезавтра в доме было тихо: каждый выбрал себе одну из комнат, где уединился, не пересекаясь с остальными. Я обосновалась в папином кабинете: заполнявшая его зелень вытягивала из души стресс, как подорожник — воспаление с кожи. Временами ко мне заглядывала Як-ки, чтобы поинтересоваться самочувствием. Больше никто не тревожил.

На третий день, отдышавшись и оклемавшись, все выползли из своих норок, и прежняя жизнь восстановилась.

Это путешествие мы никогда не вспоминали и не обсуждали между собой, но по обрывкам фраз, так или иначе проскальзывавшим в разговорах, по интонациям, я поняла, что каждый видел что-то свое, закончившееся кошмаром. Кроме счастливицы Як-ки. Мыла ли Ханаан в большом тазу розовых младенцев, осталось неизвестным. Скорее всего, нет, иначе бы она поделилась: ведь в этом действе нет и сотой доли того ужаса, что выпал, к примеру, мне.

Розовый Лес занял особое место в моих воспоминаниях. Но не только животный страх, сильнее которого в жизни ничего не испытывала, стал тому причиной. Именно после этого «чуда» я окончательно осознала, как далек мой брат, моя родная кровь, от всего остального людского племени. И меня в том числе. Думаю — хотя наверняка знать не могу, — он бы пальцем не пошевелил, случись с кем-то из нас нечто серьезное. А ведь Снеш вернулся из путешествия в нарисованный мир с седой прядью надо лбом…

Зеленый Океан

Употреблять опиумные и синтетические препараты Рин категорически запрещал — исключение составляла одна Як-ки. Но вот психодел в доме распространился, с легкой руки Маленького Человека. Я к подобным опытам не рвалась и в общих странствиях по «Внутренней Монголии» участия не принимала. Брат не настаивал — до поры до времени. Но однажды решил за меня взяться.

— Скажи, чего ты боишься? Неужели твое подсознание кажется тебе настолько скучным и неинтересным, что нет никакого желания туда заглянуть?

— Рин, мне просто не нравится состояние, когда не можешь контролировать собственные эмоции и поступки. К тому же это опасно. Кислота разрушает клетки мозга, наносит удар по всему организму.

— Глупости. Мой коктейль не более вреден, чем одна поездка в метро в час пик.

— Все равно не хочу, не уговаривай. Ну, что тебе стоит отстать от меня со всем этим?

— Отстать я могу, конечно, но любопытно: с чего такое яростное сопротивление новому и интересному? Ты с ног до головы закована в кандалы догм и условностей, сестренка. Меня это раздражает. Я ведь уже говорил: не будь ты со мной одной крови, тебя бы здесь не стояло и не сидело. И близко не подошел бы — слишком уж ты… обыкновенная.

— Говорил. — Я слышала такое не раз, поэтому обида не была неожиданной. Но все же сухой болезненный ком подкатил к гортани. Зачем он так со мной? Да, я знаю, что особыми талантами не отличаюсь. Характером и красотой — тоже. Но брат — единственное, что у меня есть. Я люблю его и страшно боюсь потерять. Разве моя вина, что я такая, как есть, и при всем желании не смогу стать яркой и необыкновенной? — Почему тебе так нравится обижать меня, делать больно? Ради того, чтобы настоять на своем, ты готов выставить меня на посмешище перед всеми. Впрочем, пусть я самая обыкновенная, пусть серая мышь — тебе все равно не заставить меня делать то, что мне не нравится.

— А ты не заметила, что я говорю о твоих слабостях только тет-а-тет, и никогда при всех? — Рин подмигнул мне. — В детстве я был жесток, верно, но теперь щажу твое самолюбие, сестренка, что мне обычно не свойственно. Ты умная и рассудительная — видишь, как я щедр на поглаживание по шерстке! — и вот тебе довод в расчете на твою рассудительность: бояться нелепо, поскольку самый сильный и опасный психоделический опыт у тебя уже был.

— Вот как? И почему я его не заметила?

— Заметила, еще как. Три дня в себя приходила!

— Розовый Лес?

— Именно. Я просто не стал сообщать ни тебе, ни остальным, что эта картина — сильнейший психоделик. Только, как ты понимаешь, способ воздействия не химический. Входной билет в подсознание, в самые мрачные его глубины, где таятся кошмары, пережитые или воображаемые.

— Ах, вот почему она сказала… — Я осеклась, не желая даже ненадолго освежать в памяти тот кошмар.

— Кто она? И что именно сказала? — Рин воззрился на меня с живым любопытством. Но тут же небрежно бросил: — Впрочем, если это болезненно, не говори.

— Я сейчас вспомнила, после твоих слов. В четыре, кажется, года у меня была няня. Недолго, пока основная няня куда-то уезжала. Может, помнишь ее? Не старая, с гладкими черными волосами. За две-три недели, что она заменяла мою старушку, сумела существенно надломить детскую психику. Перед сном она не читала сказки, но выдавала страшилки. И классические — про «черную руку», которая ищет девочку, про «зеленые глаза», бегущие по стеночке, — и собственного изготовления. У нее был явный актерский дар и богатое и извращенное воображение. Когда она говорила, вперив в меня немигающие глаза: «Милая девочка», — таким низким, ласковым, замогильным голосом, — я начинала визжать и лезь на стену. Ничего ужаснее в жизни не испытывала.

— Следовательно, стоит сказать мне большое спасибо! — бодро заключил Рин. — Встретить свой детский страх наяву — наполовину искоренить его. Понимаешь теперь, как смешно звучали твои укоры: «А если бы я не нашла выход?» Выход был везде — стоило только хорошо пожелать.

— Видимо, Снеш желал недостаточно. Он тоже должен тебя поблагодарить — за раннюю седину?

Рин нахмурился.

— Не суди о том, чего не можешь постигнуть, Рэна. Снеш творец, а для творца каждый глубокий и острый опыт бесконечно ценен. Когда-нибудь он обязательно поблагодарит — если повзрослеет. Но мы уклонились от темы. Торжественно обещаю, что сегодня и близко не будет ничего похожего на Розовый Лес. Нынешний коктейль я сориентирую не на страхи.

— А на что?

Брат неопределенно пожал плечами.

— Увидишь.

— А главное, ты увидишь? Экспериментатор на живых людях.

— Чья это фраза: «Ангелы умеют летать, потому что мыслят себя легко»? Ангелам хорошо: никто ни грузит их с рождения — ни догмами, ни страхами, ни тоской. Порхают себе. А вот ты, сестренка, летать не умеешь. Даже плавать не умеешь: ни рыба, ни птица.

— Плаваю я отлично.

— Вот и проверим! А чтобы ты совсем расслабилась, прими к сведению, что у квартета сегодня вечером найдутся дела поважнее, чем сидение в четырех стенах. Так что нам с тобой никто не помешает.

— И куда же ты их ушлешь?

Но он испарился, не ответив.

Рин и впрямь после ужина разогнал всех и велел мне принять душ, уложить волосы и одеться красиво и празднично. Первый психоделический опыт, объяснил брат, как потеря девственности — случается раз в жизни. (Про Розовый Лес он то ли забыл, то ли счел это качественно иным событием.) Я попыталась еще раз отговорить от этой глупой и вредной затеи, но наткнулась на такой яростный взгляд, что, поперхнувшись, отправилась от греха подальше мыться, одеваться и прихорашиваться.

Наступил час «Х». Я сидела, где было велено — в студии, на малиновом ковре, в новом зеленом платье, которое нещадно жало в бедрах. Чтобы справиться с нервной икотой, вела мысленный диалог, пока Рин химичил на кухне.

«Ну что ты так трясешься? Половина людей в мире хотя бы раз пробовали наркотики, и ничего, живы».

«Ага. Только препараты им изготовлял не мой сумасшедший братец. Кто его знает, что он там намешал?»

«Но ведь его коктейли пили и Снеш, и Ханаан, и Маленький Человек — и с ними все в порядке».

«Они и без того сдвинутые! В их мозгах ломать уже нечего».

«Если все так плохо, зачем согласилась?»

«У меня не было выбора. Выгнали бы из дому, пинками». (Всегда приятно поныть, хотя бы самой себе.)

«Не выгнал бы. Этот дом такой же твой, как и его».

«Черта с два его бы это остановило! Рин вполне может сделать мою жизнь здесь настолько невыносимой, что я сама уйду. Сбегу, как сбежали бедные папа с мамой».

«Бедные папа с мамой сбежали до его приезда».

«В предвкушении!»

«Да ладно! И папа с мамой не бедные, и к тебе он относится по-другому. Он не станет…»

Диалог прервал своим появлением Рин. В руках он держал поднос с двумя стаканами, наполненными шипучей прозрачной жидкостью. Ловко захлопнув ногой дверь, брат приземлился напротив меня.

— Это твой, — мне протянули один из стаканов.

Я придирчиво понюхала напиток. Угадывался лишь слабый аромат цитруса, и только.

— Из чего состоит коктейльчик?

— Лучше тебе не знать.

— И все же?..

— ЛСД, вытяжка из сальвии, немного бутерата и еще по мелочи — вплоть до апельсиновых корок. Мой собственный рецепт. Пропорции подобраны таким образом, что вещества не соперничают, а отлично ладят и дополняют друг друга.

— Ты тоже будешь?

— Конечно, — он добродушно рассмеялся. — Разве я могу оставить свою маленькую сестренку?

Про эпизод с лесом кошмаров я решила не напоминать.

— Только ты первый!

Рин залпом осушил свой сосуд.

— Ну вот, как видишь, не умер! Твоя очередь.

Помедлив, я повторила его жест, мысленно попрощавшись с рассудком. Затем замерла и почти не дышала. Шло время, но ничего не происходило. Я недоуменно воззрилась на брата.

— Ну, и?..

— А ты что думала — небеса в то же мгновение рухнут тебе на голову? Расслабься и жди, а еще лучше — ляг.

Я покорно вытянулась на мягком ковре. Перед глазами оказался длинный розоватый клык сражающегося с тигром барса. Минута шла за минутой, а эффекта не ощущалось. Я совсем уже собралась сесть и поведать Рину, что химик из него никудышный, либо организм у меня железобетонный, но с удивлением обнаружила, что не могу подняться. Тело словно вклеилось в пол, втекло в него сквозь плетение ковра.

Закрыв глаза, я отдалась ощущениям. Восприятие самой себя дивно менялось. Каждая клеточка тела зажила своей отдельной жизнью. Они хаотически перемещались, собирались в группы, разбегались, вновь сливались в одно целое. Кожа перестала их сдерживать, быть оболочкой и тоже распалась на массу летучих частиц.

Не знаю, сколько я так лежала, прислушиваясь к броуновскому движению бывших внутренностей, пока мне не захотелось взглянуть на окружающий мир — ведь он тоже должен был измениться. Распахнув веки, я ликующе взвыла. Как много красок вокруг, какие они насыщенные, сочные!..

Лучи фонарей и неона, льющиеся в окна, рисуют узоры на стенах и потолке… Тени стремглав разбегаются от них, бархатные мягкие тени… свиваются, переплетаются, танцуют… они живые. Одна из теней стала черным драконом, что нарезает круги вокруг лампы на потолке… Ярко-синяя роза тянется ко мне всеми лепестками из пыльного угла… Под моим животом шевелятся горячие пушистые тела — это тигр и барс продолжают бесконечную схватку. А если они вырвутся за пределы ковра и включат меня в свой смертельный танец? Пусть! Интересно, как у них это получится: ведь частички меня разлетелись по всему огромному помещению…

— Эй, прием! Не уплывай далеко!

С большим трудом я заставила себя принять сидячее положение, кое-как собрав воедино частички тела — не все, но большую часть, и посмотрела на брата. Он изменился: кожа слабо фосфоресцировала, а центральное место на лице занял левый глаз. Он рос и ширился, в то время как правый был зажмурен.

— Останови его сейчас же! — завопила я в ужасе. — Он вытеснит с лица нос и рот, и ты не сможешь дышать и умрешь!..

Рин фыркнул. Глаз был уже размером с блюдце. Всерьез обеспокоившись этой проблемой, я дотянулась до его лица и попыталась пальцами стянуть расползающиеся вверх и вниз веки.

— Эй, полегче! — Рин увернулся, и я, не удержавшись, рухнула, ткнувшись подбородком ему в плечо.

Голова кружилась, в ней была яркая иллюминация и очень просторно. От рубашки брата тоже шло свечение. Я чувствовала, как атомы моего лба, соприкасаясь с ней, обмениваются светом и энергией с атомами ее ткани.

Рин приподнял мою голову. Смотреть на него я уже не могла: его стало слишком много… везде. Брат заполнил собой всю студию, а моя вселенная распалась на мириады осколков. Это были уже не броуновские частицы — в каждом заключалась моя маленькая копия. Отчего-то они никак не хотели слиться назад, стать мной — большой и одной-единственной. От этого меня объяла паника. Вдруг всё так и останется? И как тогда стану жить, раздробленная на мириады? Роем мушек?.. Меня затрясло, словно желе, задетое пальцем. Легионы копий также тряслись и подергивались в одном со мной ритме.

Чьи-то пальцы, как клещи, больно впились в плечо. Меня рывком поставили на ноги.

— Прекрати! Успокойся, расслабься!..

Я слышала слова, как сквозь толщу студня. Только звуки, не понимая смысла. Кажется, что-то похожее уже было. Где, когда?..

Вал безумия нарастал… Копии и клоны со всех сторон корчили жуткие рожи. Они облепили меня, как комары в тундре. Дышать стало нечем, едкий пот струился по лицу. Волосы вмиг стали мокрыми и тяжелыми, сдавливающими череп. Я попыталась разорвать и стащить платье, превратившееся в смирительную рубашку, но кто-то держал мои руки. Сил на сопротивление не было, и я притихла.

Те же крепкие руки прислонили меня к стене. Я тут же стекла по ней на пол, где свернулась в позе эмбриона. Мне хотелось, чтобы он отстал от меня. Мир рушился, и его касания и усилия никак не способствовали остановке этого процесса. Но брат не отставал. Еще сильнее вцепившись жесткими и сильными, как корни, пальцами, поволок куда-то. При этом кричал, но я не понимала, что именно. Разобрала лишь фразу: «Вот тебе зелененькое! Под цвет платья», поскольку она совпала с поглотившей меня прохладой.

…То была вода. Огромная, соленая, прозрачно-зеленая. Я сообразила, что меня впихнули в одну из картин — «Зеленый Океан». Отчего-то разучившись плавать, я захлебывалась и тонула, но было не страшно, а хорошо…

Жесткая ладонь вездесущего Рина, ухватив за волосы, потянула к берегу, и я сопротивлялась ей. Но он все-таки вытащил и швырнул на песок. Черный и жаркий, он крупицами забивался в ноздри и мешал дышать. Низкое лиловое небо давило на зрачки. Проползя змеей по песку, я нырнула назад, в зеленую прохладу.

Океан вытягивал страхи и тьму. Освежал, успокаивал, умиротворял…

Брат перестал меня трогать, и это тоже радовало. Сейчас, когда ничто не пугало и я была целостной и свободной, мне доставляло истинное удовольствие управлять собственным восприятием. Я вглядывалась вглубь себя (что там увидела, рассказывать не буду — слишком это личное и сокровенное), я озиралась вокруг — и незнакомый мир казался все более привлекательным и чарующим под углом зрения, измененным «коктейлем».

Убедившись, что я больше не бьюсь в конвульсиях, Рин отошел от воды.

— Ладно, дальше разберешься без меня! Когда надоест, просто плыви к берегу.

— Хо-о-орошо-о… — Мне нравилось растягивать гласные, от этого приятно звенело в ушах и рот наполнялся сладостью. — Ска-ажи, а что-о-о ты выпи-и-ил? Ведь не то-о, что да-а-ал мне?

— Минералку.

— Что?! — От изумления я на миг протрезвела.

— Минералку, я же сказал. Я не имею привычки пользоваться стимуляторами. Тем более собственного изготовления. Зато теперь можешь не беспокоиться: больше ничего подобного тебе не предложу. Слишком сопротивляемость организма у тебя низкая.

— Ну, ты и скотина!..

На это он никак не прореагировал, лишь сделал ручкой и растворился за барханом черного песка.

Я покачивалась на слабых волнах еще долго, впитывая каждой клеточкой ласковое тепло незнакомого светила и не менее ласковые объятия воды. Даже праведную злость на Рина Зеленый Океан смыл за пару мгновений…

Больше в эту картину брат меня не пускал, как я ни просилась. Мне очень хотелось искупаться в зеленой воде с неискаженным наркотиком восприятием. Но Рин был непреклонен: «Это место отныне для тебя закрыто. Всё там будет не так, вся прелесть рассеется. Уж лучше хорошие воспоминания, чем тщетные поиски и разочарования».

Смертельные развлечения

Водоворот людей, событий, чудес был таким плотным и стремительным, что порой я терялась. Мне начинало казаться, что творящееся вокруг — игра моего буйного воображения, и все остальные также безумны, а Рин — главврач нашей психушки, холодный исследователь, испытывающий на нас новые методики и идеи. С детства я была замкнутой и статичной, свои чудеса Рин творил тогда намного реже (да и были они не в пример спокойнее), и нынешний поток впечатлений давался нелегко.

В обиталище брата (моим дом продолжал оставаться лишь формально), где превыше всего ценились свобода и отличия от толпы, я ощущала себя все той же серой мышкой, что и в детстве: закостеневшей в комплексах, неспособной к спонтанному проявлению и жизнетворчеству — в отличие от остальных. Рин это состояние взращивал — постоянной иронией и язвительными выпадами в мой адрес. И пусть это было уже не при всех, как раньше, но все равно пригибало и угнетало.

Во мне подспудно созревала мысль, что подобный образ жизни — не мое и нужно потихоньку сваливать. Но вот куда? У меня не имелось друзей, помимо квартета, а самым близким существом во вселенной по-прежнему оставался брат. С сожалением вспоминались прекрасные времена, когда я была единственной, посвященной в его чудеса. Я безудержно ревновала его ко всем остальным, хоть и не решилась бы в этом признаться даже самой себе.

Но что-то в нашей совместной жизни начинало не устраивать и самого Рина. Он мог целыми днями и ночами не появляться нам на глаза, а его чудесности становились все более экстремальными и травматичными — по отношению к их участникам.

— Все устарело, стало пошлым и вульгарным. То, что раньше воспринималось как сакральное, стало обыденным. Хлеба и зрелищ, только хлеба и зрелищ! Вечный вой плебса. Надоело! Но вам, мои замечательные друзья, повезло: я решил не разгонять вас к чертовой матери прямо сейчас, как планировал поначалу, а преподать хороший метафизический урок.

Рин объявил эту новость, растолкав всех однажды ни свет ни заря. (Поскольку в доме обитали «совы» — врожденные или поневоле, девять утра было страшной ранью.)

— А это не будет слишком… пассионарно? — Маленький Человек постарался подобрать слово, выразившее общую настороженность, но при этом не повлекшее бы вспышку гнева, каковые в последнее время стали частым явлением.

— Будет. Будет пассионарно, турбулентно и трансцендентно. Это будет настолько сильно, что вся ваша жизнь разделится на ДО и ПОСЛЕ этого события.

— Круче, чем Розовый Лес?! — не сдержалась Ханаан Ли.

У нее не было времени привести себя в порядок, поэтому она накинула тонкую шаль, оставив не задрапированными одни глаза. Без накладных ресниц и туши они выглядели гораздо более человеческими.

— Намного. Но я никого не держу. Мои двери всегда гостеприимно распахнуты на выход. — Убедившись, что никто не собирается воспользоваться его приглашением и ретироваться, Рин продолжил: — Я хочу, чтобы сегодня вы ничего не ели и пили только воду.

— Вообще ничего? — хмуро уточнил не выспавшийся и оттого злой Снеш. — А кофе — чтобы взбодриться?..

— Кофе исключается. Особо голодным разрешаю приготовить на обед одно-единственное блюдо — икедзукури. Если, кончено, среди вас найдутся умельцы и знатоки японской кухни.

— Икедзо… как? — переспросила Ханаан. — Сколько ни была в японских ресторанах, о таком не слышала.

— Блюдо простенькое: срезав плоть с живой рыбы и оставив на костях лишь голову, хвост и нерв, выпускают скелет в аквариум. Он плавает там на радость продвинутым клиентам, намекая на пустотность природы материального мира и его иллюзорность.

— Какая гадость! — передернулась Ханаан.

— Ох, уж эти японцы… — улыбнулся Маленький Человек.

— Гадость… но что-то есть, — заметил Снешарис.

— Как вижу, знатоков и умельцев не оказалось, — резюмировал Рин. — Так что обед отменяется. Как и полдник. О боже, Як-ки, не смотри на меня так! Рэна, объясни ей, что я пошутил: никто в этом доме не будет так издеваться над рыбой.

— Объясни сам.

Воображение — не самое слабое мое качество: я уже видела плавающий скелет в розовой дымке растворяющейся в воде крови, и настроение это видение не улучшило.

— Как-нибудь, на досуге. Признаться, мне самому чертовски интересно, что из сегодняшней моей затеи получится! Жду всех в семь вечера в холле. Для этого опыта нужно будет выползти за пределы дома. А до тех пор настоятельно попрошу меня не трогать.

— Как думаешь, что на этот раз? — В голосе Ханаан Ли сквозил страх.

Мы были вдвоем — остальные разбрелись по комнатам: досыпать. Пожалуй, впервые за все время знакомства она заговорила со мной сама: еще один показатель сильнейшей тревоги.

— Понятия не имею. Но, сдается мне, ничего хорошего. Вряд ли с такой счастливой физиономией он готовится одарить нас экскурсией по стране добрых фей.

— Знаешь, Рэна, я устала.

Ли отвела с лица шаль — передо мной необязательно выглядеть безупречно. Лишенное косметики, оно выдавало возраст — тридцатник, а то и поболе.

— Так что тебе мешает уйти?

Она воззрилась с негодованием, словно услышала святотатство. Затем горько и горделиво усмехнулась, блеснув стразами вокруг губ:

— Я уйду, только если он прогонит меня сам.

— Ну и глупо.

— Ты не понимаешь. Ты его сестра, и потому ничего не можешь понять. Никто из нас не мыслит себя без всего этого, — она повела рукой вокруг. Лишенные накладных ногтей пальцы казались странно короткими, куцыми. — Даже если не будет чудес, это ничего не изменит. Рин — а не его способности — наш главный наркотик, центр мироздания. Ты его сестра, родная кровь, жила с ним с рождения, но тебе он не нужен так, как нам. Скажешь, нет? — Я промолчала, и Ли презрительно улыбнулась. — Но и ты не нужна ему, можешь не обольщаться! Ты слишком ограничена, извини за прямоту. Слишком мелочная и приземленная, такая как все. Ты не его человек. Рин терпит тебя только в силу родственных уз и общих прав на недвижимое имущество.

— Ему никто не нужен. А ты — меньше всех! Он относится к тебе, как к красивой безделушке, произведению прикладного искусства, а не личности. Но красота, в отличие от родственных уз, явление быстротечное. Даже пластическая хирургия рано или поздно перестает помогать. Помни об этом!

Ответа дожидаться не стала — выскочила за дверь, предоставив возможность скрипеть зубами от злости в одиночестве.

Когда вечером, уже на улице, нам поведали, куда мы дружной толпой направляемся, мне стало дурно. Подкосились ноги, и я не рухнула, лишь вовремя вцепившись в плечо Снешариса, по счастью, оказавшееся рядом.

— Как — в морг?!!

— Пешком, тут недалеко.

Рин с откровенно циничной усмешкой наблюдал за моей реакцией. Остальных эта новость шокировала в меньшей степени. Только Снеш скривился и демонстративно высморкался.

Як-ки смотрела на меня сочувственно, Ханаан Ли — с превосходством.

— Отпустим девочку домой, друг мой? — мягко предложил Маленький Человек.

— Я веду ее под конвоем? — удивился Рин. — С дулом пистолета у затылка?..

Устраивать истерики или разборки на улице не хотелось, поэтому, сжав зубы и взяв себя в крепко стиснутые кулаки, я поплелась вместе со всеми, дав себе торжественную клятву (интересно, какую по счету?), что это мое последнее приключение с Рином.

С меня хватит!

Морг был двухэтажным новеньким зданием, безликим и чопорным. Сторож, как видно, вознагражденный Рином заранее, без слов пропустил всех вовнутрь. Пахло, как и следовало ожидать, омерзительно: сладковатый душок разложения перебивался резким запахом формалина и еще какой-то химии. К прочим прелестям добавлялся тусклый свет и могильный холод.

Я снова вцепилась в Снеша, чтобы притупить приступы тошноты. Он в ответ крепко стиснул мне ладонь — верно, испытывал те же эмоции.

— Мне недешево это стоило, но на сегодняшний вечер помещение в нашем полном распоряжении.

Рин пощелкал выключателем, и вспыхнули лампы дневного света, позволившие во всех деталях рассмотреть распростертые на цинковых столах тела.

— Нравится?

— «Все спят, спят на холме»[2], - пробормотала я, героически борясь с подступающим обмороком.

Рин присел на один из столов, бесцеремонно потеснив мужское тело с вскрытой грудной клеткой.

— Сначала, так и быть, расскажу свою задумку. Хотя видеть ваши ошалелые лица и отпавшие челюсти исключительно приятно, томить не буду. Я хочу, чтобы вы почувствовали, что такое смерть. Точнее, процесс умирания, переступания через заветный порог, разделяющий мир грубый и мир тонкий. Момент этот важен — если помните, об этом говорилось, когда я пытался помочь вам вспомнить предыдущее воплощение. Он существенно влияет и на посмертие, и на новую жизнь в теле. Выберите себе по покойнику, кому какой больше нравится. И я по очереди перенесу вас в последние минуты его жизни. Мне не нужно запредельных впечатлений — тоннеля, толпы поджидающих родственников и прочей чуши. Когда душа оторвется от тела и понесется прочь, вы ее сопровождать не будете. Вернетесь сюда, в это прохладное и спокойное место, и расскажете о своих ощущениях. Всем ясно? Вопросов нет?

Присутствующие застыло молчали.

— Ну что ж. Начнем, пожалуй, с…

Брат задумался, и все напряглись.

— …с тебя, Маленький Человек. Тебе этот опыт дастся легко: ты привык переступать пороги в своих кислотных странствиях. К тому же добрая половина твоих стихов о смерти и умирании. Выбирай!

Маленький Человек, вздрогнувший при звуках своего имени, заморгал погрустневшими глазами. В голосе Рина звучало такое железо, что спорить было немыслимо. Потоптавшись, Вячеслав отправился в путешествие между цинковыми столами, вглядываясь в застывшие лица и голые закоченевшие тела. Вскоре замер возле одного из них и, шумно выдохнув, кивнул.

— Этот? Отличный выбор! — одобрил Рин. Он чуть ли не потирал руки, искрясь от радостного возбуждения. Соскользнув со стола и двумя шлепками почистив брюки на заднице, подался к покорной жертве. — Поддержите его, друзья! А то грохнется в обморок.

Мы послушно обступили несчастного собрата. Дрожь, сотрясавшая худое тело в потрепанном пиджачке, тут же передалась мне.

— Неужто так страшно? — В голосе Рина было искреннее недоумение. — Ты ведь не на тот свет отправляешься. Остаешься на этом! А ну-ка, процитируй для храбрости какой-нибудь стишок. Про «бездонную невесту», «неусыпную возлюбленную»… и прочую замогильную хрень.

— Сейчас н-не смогу, — Вячеслав помотал головой. — Из памяти в-вылетело.

— Ладно. Долгие приготовления — долгие мучения. Не буду тебя мучить. Поехали!

Рин положил левую руку на лоб трупа, а правую — на макушку Маленького Человека. Я поняла, отчего был выбран именно этот тип: травм на дряблом теле не было, следов вскрытия тоже. Судя по преклонным годам (явно за шестьдесят), мужчина вполне мог скончаться без боли и иных неприятных ощущений — просто тихо угаснуть от старости.

Первые пару минут ничего не происходило. За исключением метаморфоз Рина. Лицо его покрылось каплями пота, ноздри затрепетали, на лбу вздыбились бугры вен. Затем он резко выдохнул, опустил руки и отступил, шагнув назад. Брат тяжело дышал, в груди что-то клокотало, и я отвела глаза: стало страшно — уже не за себя и друзей, а за его психику.

Несчастная «лабораторная крыска» обвисла на руках у Снешариса и Як-ки.

— Не думал, что это окажется так сложно, — Рин прокашлялся, успокаиваясь. — Словно вернулся в детство, когда за все приходилось платить сразу и немалой ценой — Рэна не даст соврать. Но оно того стоило. Сейчас наш общий друг оклемается и поведает нечто увлекательное.

Маленький Человек, словно услышав его, задергался. Распахнул глаза — бессмысленные, не узнающие нас. Губы раскрылись, готовясь издать вопль, но Ханаан Ли вовремя отвесила бедняге хорошую оплеуху.

Отходил Вячеслав минут десять. Его устроили на полу, подложив под голову чью-то куртку. Он тихонько поскуливал и сучил ногами. Як-ки поглаживала виски и щеки, покуда он не утих.

Рин не торопил исстрадавшегося собрата. Думаю, нашему гуру самому требовался отдых.

Наконец, Маленький Человек поднялся, опершись на меня и Як-ки, и сообщил, что готов рассказывать. Брат предостерег его в обычной язвительной манере:

— Давай только без умных и труднопроизносимых слов. Без пассионарности, турбулентности и фригидности. А то мы мало что поймем в твоем отчете.

— Хорошо, — Вячеслав кивнул. — Мой… этот старик — был болен, давно болен. Саркома… то есть рак печени четвертой степени. Последние дни и часы были наполнены трансцен… жутким ужасом и нестерпимыми муками. На свою беду он был атеистом и потомственным коммунистом, а таким умирать особенно тяжело. От боли спасали только сильные наркотики, но родственники на них экономили, а дешевые обезболивающие не помогали. Он ненавидел родных — жену и детей — за то, что они здоровы. И за то, что как ни молил, ни упрашивал — не мог уговорить сделать эвтаназию. То есть усыпление, умертвление без боли. (Их можно понять — за это в нашей гуманной стране судят.) И еще ему казалось, что все его бросили. Страшно умирать в ненависти. Еще страшнее, когда ни во что не веришь — ни в бессмертие души, ни в реинкарнацию… то есть в то, что душа переходит из одного тела в другое. Он страстно хотел оборвать мучительное существование, и в то же время безумно боялся смерти. Небытия. Сопротивлялся ей изо всех сил. В самом конце было совсем плохо. Последними словами было проклятие близким. К счастью, они не слышали — рядом в тот момент никого не оказалось. Была глубокая ночь, три или четыре часа. Он агонизировал — то есть дергался, долго. Никакого катарсиса… никакого просвета. И пресловутого света в конце тоннеля тоже не было. Полный кромешный мрак.

— Вот как? — Рин был разочарован. — Неужели один негатив, и ничего полезного для себя ты вынести не сумел?

— Вынес, отчего же. Понял, что не хочу так умирать и сделаю все возможное, чтобы этого не случилось. Ты был прав: этот опыт в разы сильнее всех предыдущих. Мне не передать словами всего, даже умными и сложными. Спасибо тебе, Рин. Но повторения мне бы не хотелось.

— Разве я повторялся когда-нибудь? Спасибо и тебе. Но перепугался ты зря — подобного с тобой не случится. У Маленького Человека своя судьба, у старика своя.

— Я знаю, но это в теории. Ты заставил меня бояться того, к чему раньше я относился со спокойным любопытством.

— Так бойся! — Брат пожал плечами. — Но знай меру. Смерть — таинство. Для каждого оно свое, и далеко не для всех оборачивается таким кошмаром, что довелось пережить несчастному старику и рикошетом — тебе. По-настоящему у тебя будет не так. Ведь ты не атеист, верно? И не потомственный коммунист.

— И если будешь умирать в кругу близких — то бишь нас, долго просить об эвтаназии не придется! — бодро пообещал Снешарис.

— Истину глаголешь, — с улыбкой похвалил его Рин.

Следующей была очередь Як-ки. Она вызвалась сама, не дожидаясь решения брата.

Меня удивил ее выбор: молодая женщина со следами насилия — синяки и ссадины по всему телу, резаные раны на груди и животе.

Процесс пошел намного легче: ни дрожи, ни паники, ни обморока.

И Рин, казалось, напрягался не в пример меньше.

— Я помогла ей, — заявила Як-ки, лишь только брат убрал ладони и отступил. — Ей было больно. Страшно. Тот мужчина — он бил ее. Он был муж. Ревновал. Потом ударил ножом. Еще и еще. Очень страшно. Но я говорила с ней. Успокаивала. И ей полегчало. Она перестала кричать. Я потом проводила ее, чуть-чуть. Далеко было нельзя — ты запретил. Хотя мне хотелось… — Она рассказывала, не сводя глаз с Рина и обезоруживающе улыбаясь.

Брат рассмеялся.

— Нет, ты точно уникум! Ну, и как было там — куда ты ее проводила?

— Как сказать? Слов нет. Это как сказки, что я слушаю. Не смогу…

После ее сбивчивого, но достаточно позитивного отчета все немножко взбодрились. Даже я готова была перестать считать это действо глумлением над самым сокровенным — человеческой кончиной.

У Ханаан Ли тоже прошло без больших потрясений. Она выбирала долго, останавливаясь возле каждого тела и вопросительно поглядывая на Рина. Он слегка кивнул, когда она застыла рядом со стариком — вроде того, что был у Маленького Человека, но постарше.

В чувство, по завершению опыта, нашу блистательную инопланетянку приводить не пришлось: нервы оказались крепкими и хватило двух минут для восстановления ровного дыхания.

Доверившись брату, Ли не прогадала: умер ее подопечный не от рака, а от инфаркта. Ее поразил не сам момент смерти, а факт пребывания в дряхлом, разваливающемся на части теле.

— Он был настолько затоплен маразмом, что даже не осознавал происходящего. Только вдруг стало очень больно в груди. Но у него и без того всё, понимаете, всё! — болело. Руки и ноги жутко скрюченные — он как раз посмотрел на пальцы рук, перед тем как отойти. Нет, старость — это отвратительно. Проклинаю и презираю тебя, старость, за то, что ты делаешь с человеком!

— Не хай болезнь, которой сама когда-нибудь непременно заразишься, — хмыкнул Снеш.

— Ну уж, нет! Полтинник — мой предел.

— Не все так плохо относятся к старости, — нравоучительно заметила я. — Английская писательница Бови считала, что если молодость, подобно жаворонку, имеет свои песни, то и старость, как соловьи, должна иметь свои вечерние песни.

— Вечерние песни старости! «Куда, куда я дел вставную челюсть?..» — провыл Снешарис.

— Зря ты так, Снеш. В старости — с ее уродством, слабостью и потерей достоинства — заключен огромный смысл, — назидательно выдал Рин. — Последняя фаза человеческой жизни сотворена столь неприглядной, чтобы не жаль было этой самой жизни сказать «адью».

— Если бы это было так, друг мой, у стариков отсутствовал бы страх смерти, — возразил Маленький Человек. Он вполне оправился от своего опыта и посматривал вокруг с добродушной грустью. — Но он есть. По крайней мере, у моего подопечного присутствовал в сильнейшей степени.

— Я имел в виду мыслящих и уважающих себя стариков, — парировал Рин. — Хоть их и немного.

— Нет уж! — фыркнула Ханаан. — Старухой быть не хочу, даже мыслящей. Лучше я покончу с собой — прежде чем зеркало станет навевать неприятные эмоции.

— Не зарекайся! — Ища поддержки своим словам, Снеш повернулся к Рину, но тот промолчал. Словно точно знал будущее Ханаан Ли, но не желал его озвучивать.

Самому Снешарису, будто в наказание за иронию, крупно не повезло. Уязвленное опытом Як-ки самолюбие заставило его выбрать из всех мертвецов наиболее изуродованного. На мужчине лет сорока не было живого места, лицо смято мучительной гримасой. Рин никак не откомментировал выбор и приготовился водрузить ладони на мертвый лоб и живую макушку с самым бесстрастным видом.

— Подожди! — остановил его Маленький Человек. — Ты совершенно уверен, друг мой? — обратился он к Снешу.

— Вполне. Старческие маразмы, инфаркты и саркомы — не моя стихия: скучно-с, знаете ли.

— Лучше другой! — пискнула Як-ки.

— А это уже никуда не годится, господа, — недовольно произнес Рин. — На вас никто не давил, помнится. Все были абсолютно свободны в своем выборе.

Долго пришлось потом откачивать нашего «золотого мальчика». Даже брат приложил к этому руку — в прямом смысле: принялся массировать потерявшему сознание «подопытному» особые точки на ушах и ступнях.

Когда Снеш открыл глаза, мутные и безумные, он рывком сбросил наши руки и принялся кататься по грязному полу, воя и всхлипывая. Рин насильно влил ему что-то в глотку из фляжки, которую достал из внутреннего кармана. Только после этого Снешарис утих.

Но выдавил лишь три фразы:

— Его пытали братки, чтобы наказать за что-то. Несколько часов подряд. Будь ты проклят, Рин, за такой опыт — и от меньшего сходят с ума.

— Сам выбрал, — пожал плечами брат.

Последней была я. По велению моего кровного родственника всегда и во всем оказываюсь последней: видимо, таким образом он показывает, какое место я занимаю в его жизни. Замыкающая, покорно следующая за другими, плетущаяся в самом конце.

— Погоди, Рэна, — брат придержал меня, когда я пошевелилась, готовая отправиться в скорбный путь вдоль столов. — Я не изверг. Опыт Снешариса поверг всех в уныние, и продолжать дальше было бы насилием с моей стороны. Думаю, никто не будет возражать, если я избавлю сестренку от участия в эксперименте? Зато сам подключусь не к одному бедняге, а к парочке.

— О чем речь, конечно! — поддержал его Маленький Человек.

— Да-да, Рин! — закивала Як-ки.

— Приятный сюрприз! — Ханаан делано зааплодировала. — Оказывается, его превосходительство примет участие в смертельном опыте на равных с простыми смертными.

— Ты стала язвить, совсем как Снеш! — подмигнул ей Рин. — Не узнаю преданную и придыхающую Ли.

— Жизнь научила!

Один Снешарис никак не отреагировал. Сгорбившись и отвернувшись, он тихо насвистывал сквозь зубы.

— А меня ты спросил? Или я пешка, чье мнение абсолютно ничего не весит?! — Чуть не шипя от злости — на Рина, на Снеша, на себя, на весь свет, — я решительно двинулась вдоль цинковых прилавков с выложенным на них товаром.

С самого начала я задумала взять тело самоубийцы. Хотелось узнать, что думает и чувствует тот, кто уходит в смерть добровольно, кто понял, что добился своего и запущенный процесс не остановить. Сообразив, что могу искать долго и в итоге ошибиться, решила спросить совета у брата.

Рин обежал глазами ряды столов.

— Советую взять застрелившегося. Если знание анатомии беднягу не подвело — никаких физических мучений.

Он подошел к одному из мужских тел с округлой раной во лбу и кровавым месивом вместо темени. Лицо кривила гримаса брезгливого изумления.

— Выстрел явно с близкого расстояния. Недавно вычитал в одной остроумной книжке совет: «Стреляться лучше из пистолета с глушителем, тогда меньше шансов оглохнуть».

За его спиной вежливо рассмеялись Ханаан и Маленький Человек.

— Впрочем… — Брат заколебался. — Вполне могли и замочить паренька. Уверенности в диагнозе нету. Если ты настаиваешь на стопроцентно гарантированном суициде, то — вот.

Рин указал на соседнее тело. Оно выглядело отвратительно: вывалившийся язык, выпученные глаза с кровавыми белками. Явно повесившийся бедняга. Штатным гримерам придется немало потрудиться, дабы он предстал перед родственниками в гробу в пристойном виде.

— Не передумала?

Я помотала головой. Нервно сглотнула и зажмурилась, как перед прыжком в пропасть. Хотелось одного: бежать, бежать прочь, без оглядки… Когда почувствовала на темени тяжелую ладонь брата, едва сдержалась, чтобы не заорать: «Не надо!!!»

…Меня швырнуло в сознание парня за пять секунд до того, как он оттолкнул ногой табуретку. Он был очень пьян — заглотил два стакана водки. Оказывается, попытка была не первой — предыдущие совершались в трезвом виде, и преодолеть инстинкт самосохранения не получалось. Алкоголь придушил животный страх, наполнил яростным драйвом. Но решимость, и драйв, и девичье лицо с припухлыми губами и родинкой на подбородке, промелькнувшее в памяти (кажется, он сделал это в отместку любимой девушке) сменились кромешным ужасом, лишь только захлестнулась петля, резко подбросив тело. Парню не повезло: шейные позвонки не сломались — что повлекло бы мгновенную смерть. Он протрезвел тотчас. Руки рванулись к веревке, тщетно пытаясь ослабить ее захват. Ноги задергались… В голове орало, билось одно: «Дышать, дышать!.. Жить!!!» Муки удушья казались вечными… (На самом деле пожалевший меня Рин прервал связь в самом их начале, что ощутилось как анестезия.)

В себя я пришла на удивление быстро. Хватило двух чудодейственных пощечин Ханаан Ли (судя по замаху и звону, хлестала она с удовольствием). Я поблагодарила, даже осилив улыбку. Посоветовала любопытствующим собратьям ни в коем случае не прибегать к веревке, если решат покинуть этот мир по своей воле. Лаконично описала ощущения, удостоившись похвалы Рина:

— Не ожидал, что будешь так спокойно держаться. Молоток.

Но бодрость была напускной: внутри все кричало и выло.

Як-ки, подойдя сзади, обхватила меня руками, согревая и защищая.

— Человек — непоследовательное существо, — заявил брат, задумчиво разглядывая тело, на лбу которого недавно покоилась его ладонь. — На суицидных форумах до хрипоты обсуждают самый лучший — надежный и безболезненный, способ, в домашних условиях изготавливают хлороформ, советуются о форме узла в петле и дозе таблеток. А действительно безболезненный и надежный — уйти зимой в лес и уснуть в сугробе — используют единицы.

Мне показалось, что лицо мертвого парня изменилось за время опыта: стало спокойнее и в то же время с налетом удивления. Неужели, он как-то почувствовал мое присутствие?

Все промолчали — то ли соглашаясь, то ли не желая углубляться в тему.

— Итак, заключительный акт Марлезонского балета! — провозгласил Рин. — Под занавес испытуемым становится экспериментатор. Не сочти это плагиатом, Рэна, но меня тоже более привлекают юные самоубийцы, чем маразматические старики.

Он остановился перед телом девушки. Молоденькая, не больше восемнадцати, рыжеволосая, очень худая — с выпирающими ключицами и маленькой грудью. Повреждений на теле не было, детское лицо в веснушках хранило мирное и спокойное выражение.

— Совсем кроха, — сочувственно пробормотал Маленький Человек. — Наглоталась таблеток от несчастной любви.

Рин положил левую ладонь ей на лоб, а правую на грудь, в область сердца, и закрыл глаза. Видимо, подключаться самому было легче, поскольку напряжение на лице не было мучительным и капли пота не проступали. Не убирая ладоней и не открывая глаз, он тихо заговорил с меланхоличной улыбкой:

— Кошка на раскаленной крыше… Хорошая метафора Теннеси Уильямса… Если смотреть лишь на нее, не зная, что происходит, — можно залюбоваться. Кульбиты, прыжки, акробатические выверты… Чертовски красиво — особенно, если кошка рыжая, под цвет языков пламени. Или черная — по контрасту с рыжим огнем. Можно позавидовать — насколько ярко живет, эпатируя, шокируя, обнажаясь, бросаясь из крайности в крайность. То выстреливая собой в темное небо, то яростно пританцовывая на одном месте… Но это если не знать, отчего ей не стоится — и не сидится. Нельзя опереться на четыре лапы — жжет нестерпимо. И уж тем более нельзя расслабиться и лечь… Долго, как водится, такое продолжаться не может. Кошки на раскаленных крышах со временем отращивают огнеупорные мозоли на лапах и успокаиваются. Либо у них вырастают крылья (правда, этот вариант случается крайне редко). Есть и третий — он банален и печален. Не дождавшись того, кто будет любить ее больше всего на свете, кто положит жизнь, чтобы вытащить из внутреннего ада, кошка сорвется, оборвав все нити, привязывающие к бытию. Видя в смерти анестезию. И никто ее не убедит, что смерть вовсе не исцеляет, не стирает запредельную боль…

Когда мы вышли из морга — с наслаждением и облегчением глотнув свежего воздуха, я сказала, что хочу немного пройтись. Брат не возражал. Он казался рассеянным, но довольным.

Оставшись одна, я забрела в ближайший скверик. Было начало мая — мое любимое время, с первой травой и еще прозрачной листвой. Найдя пустую скамейку, забралась на нее с ногами и от души разревелась.

Я оплакивала и мальчика, что так некрасиво, больно и глупо ушел из жизни, и себя, волею жестокого и бездушного человека пережившую этот ужас. Моя нервная система была истерзана до дыр — словно мне было не двадцать один, а все пятьдесят. Несмотря на безумную любовь к брату, я окончательно осознала, что больше так жить не могу.

То, что было светлым и радостным в детстве: дожки, игры с тенями, мыльные пузыри — с годами превратилось в иррациональное и пугающее. Да, тогда все было иначе: греть руки у веселого огонька в камине — совсем не то же самое, что пребывать в пылающей комнате.

На сегодняшний день я хотела лишь одного: спокойной, нормальной жизни. Как у всех. Пусть у меня будет, как у всех — муж, работа, телевизор, походы в театр по субботам. Ведь если есть одно сладкое, рано или поздно вывалятся все зубы и захочется простого хлеба и картошки. А если поглощать только острое — заработаешь язву и перитонит.

Только вот куда я уйду? И откуда взяться мужу и всему остальному?..

— Простите, девушка! О чем может так горько плакать такая красавица?

— Я сегодня умерла. Мне можно.

Не кобель, не подозрительный хлыщ — отметила сразу с облегчением, подняв зареванное лицо. Обыкновенный мужчина с интеллигентным лицом, лет тридцати с виду, протягивал мне белоснежный платочек.

В ходе дальнейшей беседы выяснилось, что незнакомцу двадцать девять. Адвокат, правда, не слишком преуспевающий. Большой, неуклюже-обаятельный, Глеб почти сразу подкупил меня открытостью и теплотой. Не испугавшись распухшего от плача лица, угостил шоколадкой, а, заметив жадность, с которой я на нее набросилась (с утра по приказу брата ничего не ела), сходил к ближайшему киоску и вернулся с хот-догом и баночкой пепси. Даже простодушная лесть (назвал меня красивой, да еще в процессе рева!) не раздражала, казалась искренней.

Я решила ничего не рассказывать ни о своей безумной жизни, ни о том, что творится у меня в душе, и Глеб тактично не расспрашивал. Только поинтересовался в начале разговора, что я имела в виду под словами «я умерла». Подумав, я ответила, что это была метафора сильного потрясения, и он сочувственно покивал:

— Понимаю. Умерли прежние ценности, или близкий человек предстал в своей сути, без идеализации. Не смею претендовать на откровенность, но в случае надобности рад буду послужить «жилеткой».

Когда стемнело, новый знакомый нерешительно предложил:

— Я вижу, домой вам возвращаться не хочется. А может, и некуда? Можно поехать ко мне. У меня двушка. Не думайте, приставать не буду! Вы мне очень нравитесь, не скрою: красивая, умная и при этом скромная девушка — это такая редкость в наши времена. Именно потому, что невооруженным глазом видны ваши скромность и порядочность, вам ничего не грозит. Да и не сторонник я таких отношений, когда с первой встречи сразу в койку. Поехали? Спальных мест и чистого белья у меня достаточно.

Я искренне поблагодарила, но отказалась. Пора было уходить, но обоим не хотелось расставаться. Наконец, в двенадцатом часу ночи мы распрощались, договорившись встретиться в выходные. Я уверила Глеба, что живу рядом и провожать меня не нужно, и он с сожалением зашагал в сторону метро, то и дело оглядываясь и улыбаясь.

Домой я вернулась умиротворенной и радостной. Нет, я не влюбилась, но новый знакомый показался мне милым, умным и порядочным, а его заинтересованность моей скромной персоной вдохновляла и грела. Что если эта встреча в корне изменит к лучшему мою жизнь?

«Если что, приезжай в любое время. Буду счастлив видеть тебя!» — так он сказал на прощанье, перейдя на «ты» и протягивая визитку с адресом и телефоном.

Красный карлик

Недели две после «опыта смерти» Рин не трогал нас. Видимо, давал перевести дух — и квартету, и себе.

За это время я несколько раз встретилась с Глебом. В последнюю встречу — мы долго гуляли по набережной после американского ужастика — поведала о своей жизни. Далеко не все, без подробностей: сказала, что живу с братом, очень ярким и талантливым, но неуравновешенным и деспотичным человеком. Глеб, забеспокоившись, принялся настаивать, чтобы я переехала к нему. «Без каких-либо обязательств с твоей стороны. Просто поживешь рядом, как сестра. Надеюсь, при более близком и частом общении я тебе понравлюсь, и наши отношения перейдут в иную фазу. А нет — придумаем еще что-нибудь. С сумасшедшим деспотом жить нельзя! Пусть он хоть брат, хоть отец — чревато и физическими, и психическими травмами. Знаешь, сколько дел о семейном насилии рассматривается ежедневно в суде?»

Меня очень тронуло беспокойство за мою психику и здоровье. И хотя переезжать отказалась («По крайней мере, не сейчас, да и безумным брата назвать нельзя: крези, как все таланты, но никак не мэд»), почувствовала себя намного уверенней и защищенней. Кажется, то, о чем так долго мечтала — нормальном, как у всех, существовании, — стало понемногу сбываться…

В середине мая Рин вновь поднял всех ни свет ни заря и велел поститься.

— Не беспокойтесь, это будет значительно легче предыдущего. Больше того — явится некой компенсацией за пережитые вами ужасы. Сладкой наградой, десертом.

Вечером брат собрал нас в своей второй спальне (комнате для секса), что само по себе было необычно: территория приватная, интимная, и никаких чудесностей здесь сроду не творилось.

— Укладывайтесь поудобнее, — он кивнул на ложе, на котором могли спокойно разместиться человек восемь. — Не дрожите, расслабьтесь: на предыдущий опыт это будет похоже лишь по форме. По сути — нечто противоположное. Как я уже сказал, у меня возникло желание вознаградить вас за пережитые в прошлый раз страдания.

— Звучит интригующе! — оживился Снешарис. — Надеюсь, это не будет банальной групповухой?

— Фу, Снеш, — поморщился целомудренный Вячеслав.

— Я пошутил! И куда мы отправимся? В мусульманский рай, буддийскую нирвану или на греческие острова блаженных?..

— Можно еще в скандинавскую Валгаллу, — блеснула эрудицией Ханаан.

Сегодня ее угораздило надеть корсет и пышную парчовую юбку, которую она тщательно обматывала вокруг стана, чтобы измять в наименьшей степени.

— В загробное царство Ра, пожалуйста, — попросил Маленький Человек, беззастенчиво плюхаясь рядом с элегантной красавицей.

— Положим, этого вы не заслужили, — охладил общий энтузиазм Рин. — Путешествия будут индивидуальными и не столь далекими. Даю вам три минуты, чтобы вы подумали и решили, кем или чем хотите сегодня побывать. Из ныне существующих предметов или ныне живущих людей, птиц и животных.

— Можно выбрать кого угодно? Даже Путина? — Снеш недоверчиво прищурился.

— Я бы предпочел, чтобы вы выбрали не людей — это облегчит мне задачу. Но дело ваше. Всё в пределах вашей фантазии! Я дам каждому время, но строго определенное. Оно будет зависеть от того, что вы выберете. Когда все вернутся, мы поговорим. Буду ждать с нетерпением ваших рассказов!

Все сосредоточенно засопели, обдумывая задание. Мне пришла в голову любопытная идея, заставившая тихо захихикать в ладони.

— Что с тобой? — изумился Снеш.

— Так… Потом поймешь.

Первой решилась Як-ки.

— Я буду кошкой! Рыжей.

— Надеюсь, не на раскаленной крыше?

— Нет-нет! — Она испуганно затрясла головой.

— Я так и думал. Уличной или домашней? — уточнил Рин.

— Все равно.

— Договорились. Я найду для твоей души самую рыжую и пушистую в мире. Ты в ней пробудешь час — тебе хватит.

— А я тогда деревом, — откликнулся Маленький Человек. — Большим и развесистым.

— Развесистым дубом?

— Не столь важно. Можно ясенем. У древних скандинавов Древом мира был ясень Иггдрасиль. Или буком, платаном.

— Ладненько. Два с половиной часа.

— Птицей, — мечтательно бросила Ханаан Ли.

— А поконкретнее?

— Чайкой на морском побережье.

— Сорок минут. И не спорь: больше тебе надоест.

— А океаном можно? — поинтересовался Снеш.

— А как же Путин? — усмехнулся Рин.

— Ну, ты же просил не заказывать людей.

— Давай тогда озером — на пару часов. С океаном, скажу честно — возни много.

— Как скажешь, шеф, — Снешарис демонстративно вздохнул. — Озеро и океан — все равно, что комар и слон…

Но Рин уже не смотрел на него.

— А ты что молчишь, сестричка? Никак не выбрать?

— Отчего же — давно выбрала. Хочу стать тобой.

Самое обидное, что он даже не удивился. Лишь прищурился в обычной ехидной манере.

Остальные отреагировали ярче: Снеш одобрительно захохотал, Ханаан завистливо простонала, Маленький Человек улыбнулся и тепло потрепал меня по руке. Як-ки отчего-то зажмурилась.

— Мной? О кей. Две минуты.

— Как?! — возмутилась я. — Отчего так мало? Даже на чайку дал сорок минут, а на себя…

— Больше не сдюжишь, — Рин отвернулся, потеряв ко мне интерес, и величественно взмахнул рукой: — Итак, расслабьтесь, господа, устройтесь поудобнее. Закройте глаза, ни о чем не думайте. Начинаем…

Я и вправду стала им. (Честно говоря, не надеялась совершенно — думала, все обернется шуткой.)

Не просто заняла его тело своей душой, нет — он вобрал мою душу в себя. Присвоил. Думаю, с кошкой или деревом было не так, потому он и не хотел, чтобы мы выбирали людей. Человек обязательно почувствует, что в него входит нечто чужое и сознательное, и станет обороняться. А «пришелец» — нападать. Правда, в данном случае ни о какой борьбе с пришлым сознанием не могло быть и речи. Я попала в нечто столь мощное и динамичное, что мое слабенькое «я» тут же спасовало.

Внутреннее пространство Рина напоминало «свето-хаус» — поток мыслей, эмоций и чувств необычайной силы. Главенствовало страшное напряжение — словно невидимые вибрирующие струны пронизывали все вокруг. Если бы я стояла, меня бы сбило с ног и затрясло, как листок в бурю. Не сразу дошло, что неимоверные душевные усилия нужны для удержания всех нас там, где каждый пожелал быть: в кошке, в дереве, в озере, в птице. Рин не просто видел внутренним зрением — рыжую ленивую кошку, высокое дерево с серебристой листвой, горное озеро — но каким-то образом соприкасался с сутью каждого из этих существ.

Помимо напряжения внутренние просторы брата гудели и сотрясались от бурного драйва. Надо всем реяло чувство торжества — горделивого, победительного экстаза. Да, Рин в этом аспекте оказался таким, как и снаружи: пламя адского честолюбия и гордыни поджаривало все его нутро. Он — Творец с большой буквы. Демиург. Весь мир рано или поздно признает его таковым. Имя его загремит от Востока до Запада, от белых медведей до глупых пингвинов…

Чтобы осознать его доминанту, потребовалось несколько мгновений, и я сосредоточилась на более насущном: как Рин относится к тем, кто его окружает. Я вгляделась в распростертые на ложе тела. Первым взор уперся в Як-ки, раскинувшуюся на спине с детской улыбкой на приоткрытых губах. Охватило странное чувство: захлебывающаяся нежность в смеси с острой завистью. Рин может кому-то завидовать?! Но поражаться и размышлять было некогда, и, не задерживаясь на остальных, я остановила зрачки на собственной тушке, сиротливо свернувшейся калачиком с краю — поскольку отношение к моей персоне было самым важным, что я хотела вынести из этого опыта.

Но ничего почувствовать не успела. Ткань моего психического существа стала трескаться, расползаться, ветшать… Видимо, Рин, ощутив мои намерения, активно им воспротивился. Я смирилась, с сожалением готовясь очнуться в своем теле — внутренние часы свидетельствовали, что две минуты прошли. Но не тут-то было. Рин не выпускал меня из себя! С ужасом я осознала, что могу остаться в нем навсегда — раствориться, оказаться проглоченной, присвоенной.

Брат называл меня «катализатором» своих чудес. Что если он решил поместить этот катализатор внутрь — как долгоиграющее лекарство? Будет проще и эффективнее: не нужно возиться с моими желаниями и стремлениями, с моим характером. А молодое девичье тело, что уже не встанет с просторного ложа, похоронят на заднем дворе, объяснив растерянной свите, что не выдержало сердечко: «Сама виновата: следовало выбирать объект по плечу».

Несколько минут я провисела в панике. Но тут Рин, видимо, сжалился и передумал. И изверг меня из себя — сильно закашлявшись.

Хотя всем было дано разное время, очнулись мы вместе. Настенные часы показывали, что с момента начала действа прошло три часа. Делиться пережитым принялись в порядке очередности.

Як-ки, сияя, сообщила, что кошкой быть очень приятно.

— Я лежала на окне. Смотрела на воробьев, на людей, на листики. Они были другого цвета. Шерсть грело солнце. Потом заснула. Во сне охотилась на больших кузнечиков. Еще играла — котенком, с другими котятами. Так хорошо!..

— Это потому, что я сжалился над тобой и подобрал домашнюю кошку. Холеную, сытую, — усмехнулся Рин. — Иначе прогулялась бы по помойкам, поудирала от уличных производителей шавермы.

Снешарис взахлеб поведал, что ни один человек не сможет ощутить такой вселенский покой, как душа озера.

— Беден наш язык. Не придуманы слова, чтобы выразить в одном — свободу, ласку, одиночество, бесконечность. Единым — как душа, и бесчисленным — как мириады капель, как стайки рыб и головастиков, ощущал я себя. Как-то так… Приблизительно.

— Хорошо, что ты не уговорили меня на океан, — резюмировал брат. — Иначе бы сейчас просто булькнул — и смолк.

— На это есть музыка, Рин. Когда-нибудь, я обязательно попробую: одинокая флейта, две арфы, альт… Потом вступает орган…

А вот Ханаан Ли не понравилась быть чайкой.

— Сдуру я это выбрала! — Она досадливо скривила окаймленные стразами губы. — Я была на редкость глупа. И все время хотела жрать. Жрать, жрать!.. Под перьями на шее и животе отвратительно чесалось — видимо, блохи. И от полета — никакого кайфа. Совсем не то, о чем мечталось. Во-первых, я не смотрела по сторонам, а только вниз, высматривая в воде рыбьи спины. (Тьфу, до сих пор во рту отвратный вкус сырых килек!) К тому же крылья дико устают, их выворачивает ветром, нужно прикладывать массу усилий, чтобы не войти в пике. Удовольствие ниже среднего, скажу я вам!..

— Чайки глупы и жадны, — кивнул Рин. — Это и младенцы знают. Выбрала бы орла — впечатления получила б иные. Но — поезд ушел, дорогуша.

— А я рад, безмерно рад, что выбрал дерево! — с улыбкой поделился Маленький Человек. — Спасибо, друг мой, за удивительные переживания. Я был серебристым платаном. Моя крона устремлялась… Нет, в прозе этого не передать! Облеку мои впечатления в стихи и зачитаю.

— Только не это! — взвыла Ли и молитвенно сложила ладони: — Пощади, смилуйся! Избавь от подобной пытки наши уши и души!..

— Нет, я должен! — Поэт был непреклонен. — На меня снизошло вдохновение, меня посетила Муза. Займусь прямо сейчас, — Вячеслав спустил с ложа ноги, намереваясь покинуть наш теплый кружок и ощупывая за пазухой заветную тетрадку.

Снеш придержал его за рукав.

— Постой! Успеешь полюбезничать с Музой. Мы ведь самое интересное еще не слышали. Рэна! Что ты молчишь и тянешь?

Я замялась. Как описать то, что на меня обрушилось? Нечеловеческую мощь Рина, его фантастические амбиции. А то, что он едва не проглотил меня, едва не уничтожил как личность? (И это называется десерт и сладкая награда!..)

— Не стоит, — брат изрек это, опустив глаза и что-то внимательно изучая на своей ладони. — Пусть я останусь для вас загадкой. Хорошо?

Он повернулся ко мне. В радужках, как всегда, рябили светлые волны, а белки были красными из-за полопавшихся сосудов. Впервые на моей памяти взгляд его не требовал, не иронизировал, но просил.

— Конечно. Тем более, ничего особо интересного и не было: мой братец такой же самодовольный и отвратный внутри, как и снаружи.

— Кто бы сомневался, — Снеш кивком показал, что оценил мой дипломатический изворот.

— Ну-у… — разочарованно протянула Ханаан Ли, но протестовать не осмелилась.

Мирная и благодарная атмосфера продержалась в доме недолго.

Уже через пару дней Рин вновь стал раздражаться по пустякам и обидно язвить.

— Масса людей любит читать, чтобы не думать, — небрежно бросил он как-то в обществе уткнувшейся в Камю Ханаан Ли.

— Это сказал Лихтенберг! — оживился Маленький Человек.

— Это сказал я! — рассвирепел брат. — Вы сведете меня с ума своей манией цитирования! Научитесь, наконец, мыслить и выражать свои мысли самостоятельно.

Ханаан сделала вид, что ничего не слышала, поглощенная текстом. Но вскоре, шурша шелками, покинула холл.

На следующий день темой цитирования высекли и меня.

— Великие души переносят страдания молча, — заметила я, без всякой задней мысли, когда Снешарис в очередной раз на что-то томно пожаловался.

— Так сказал Шекспир?! — вскинулся брат.

— Нет, Шиллер.

— О боги мои, когда я отучу тебя попугайничать?! Имей же собственное мнение — ты уже не подросток.

— Мое мнение абсолютно совпадает с шиллеровским.

— Потому что ты не в курсе того, о чем речь. Смысл слова «страдание» тебе неизвестен. Безбурная и сытая жизнь не дает права судить о таких вещах.

Я задохнулась от возмущения, но спорить не стала. Чревато серьезной ссорой, а из двух ссорящихся, как сказал тоже кто-то классический (Гете?), виноват тот, кто умнее.

В тот же вечер досталось и Снешарису.

Он вернулся домой поздно и устроился в углу дивана, бледный и загадочный, закутавшийся до подбородка в светлую шаль Ханаан — хотя было душновато, и периодически тихонько и мелодично постанывал. На тревожные расспросы Як-ки, не приболел ли наш Адонис, было поведано, что нынче он испытал на себе процедуру подвешивания, и израненная спина, что естественно, колет и ноет.

Для меня оказалось новостью (страшно далека я от интересов современного молодого племени), что нынче очень престижно и модно подвешивать себя, как свиную тушу, на двух-четырех крюках за кожу над лопатками и раскачиваться взад-вперед под ободряющие реплики зрителей.

— Это можно назвать триумфом боли, праздником преодоления страха, апофеозом духа. Кто-то расслабляется, как в медитации, кто-то плавает в эйфории. Для меня, конечно, главной целью было вдохновение, новые музыкальные идеи. И они родились, слава творцу…

— Творцу этого садо-мазо изыска? — уточнил Рин.

Снеш, без сомнения, ждал восхищенной реакции. И мы (по крайней мере, Як-ки, Ханаан и я) с радостью бы ее выдали. Но только не брат.

— О да, это бесконечно круто: шрамирование, клеймение, подвешивание на крюках, выворачивание ноздрей, татуировки на пенисе и глазных яблоках. Нужна колоссальная сила духа! Но знаешь ли ты, Снеш, что примитивные народы намного круче в этом отношении вас, золотой европейской молодежи? Скажем, в Папуа Новой Гвинее обитающие здесь крокодилы подсказали идею: чтобы мальчик стал мужчиной, нужно покрыть его спину тысячью шрамов. Процедура длится несколько часов без наркоза и без перерыва. А у индейцев, живущих на одном из притоков Амазонки, подростки должны в течение десяти минут носить рукавицы, полные огненных муравьев, непрерывно их кусающих. Укус одного муравья приравнивается к тридцати пчелиным, а боль от него — к огнестрельной ране! Мало того: такую процедуру нужно повторить двадцать раз. Правда, время не ограничено: можно растянуть это удовольствие на годы, в течение которых нельзя ни охотиться, ни жениться. От болевого шока вполне можно спятить или умереть. Почему бы тебе, Снеш, не махнуть в Амазонию и не поучаствовать в этом шоу? Уверяю тебя, огненные муравьишки сполна напитают музыкальными идеями!..

Рин своей недоброй иронией добился того, что Снешарис покинул не только холл, но и дом. (Подозреваю, источником насмешек была банальная ревность и обида творца: неужели чудес, которыми он щедро потчует квинтет, недостаточно для вдохновения и новых музыкальных идей?)

Снеш ушел не на день-два, как случалось и прежде, а надолго. Настолько долго, что возникла банальная проблема прокорма. (Как назло, я в те дни увязла в нудном и длинном тексте и гонорар светил не скоро, а Ханаан приболела чем-то вроде псориаза на нервной почве и не могла сниматься.)

Все приуныли, а Рин обрадовался.

— Вот и замечательно — будем фриганами. Давно об этом мечтал! Фриганизм, чтоб вы знали, есть сочетание слов «free» (свободный) и «vegan» (вегетарианец). Это новые и честные люди со своей идеологией. Фриганы чувствуют себя ответственными за то, что четверть всех продуктов на Западе выбрасывается, тогда как каждый шестой человек в мире голодает, и потому питаются тем, что находят на помойках. Также носят выброшенную одежду, подбирают на свалке мебель, бытовую технику и компьютеры.

Реакция на эти слова была разной. Як-ки и Маленький Человек ничуть не расстроились и не удивились. Ханаан выразительно сморщилась, но промолчала. Я тоже проглотила готовую вырваться реплику, от души надеясь, что брат пошутил.

Но оказалось, он и не думал шутить. На следующий день Рин торжественно приволок в дом мешок старой одежды, оставленный кем-то добросердечным у мусорных баков.

— Разбирайте и облачайтесь!

Выражение ужаса в бирюзовых глаза Ли передать невозможно. Ни словами, ни красками, ни даже фортепианной музыкой. Она вскочила и унеслась, брезгливо оттолкнув со своего пути мешок носком лаковой босоножки. А через пару часов, вернувшись, демонстративно положила в корзинку над дверью несколько крупных купюр.

Происхождение денег не обсуждалось. Хочу надеяться, это был не визит на панель и не разовое посещение бывшего спонсора. (Хотя если и так, мне совершенно все равно: купленная на эти бумажки еда была качественной и вкусной.) Скорее всего, Ли рассталась с какой-либо из своих драгоценностей: колечком, бусами, шиншилловой телогрейкой.

Снешарис вернулся через три недели, и прежний образ жизни восстановился.

Но все чаще меня посещала мысль, что ничего по-настоящему хорошего и устойчивого в доме брата мне не светит. Видимо, пришла пора уходить. И ведь есть куда! Практически в каждую нашу встречу мой потенциальный жених уговаривал жить вместе.

В ту субботу в первых числах июня я вернулась со свидания с Глебом поздно.

В холле торчал один Снеш, наигрывая что-то двумя пальцами на синтезаторе.

— Маленький Человек беседует с музой в оранжерее, — сообщил он, не прерывая мелодии. — Девчонки резвятся в бассейне — в кои веки выпросили у хозяина разрешение поплавать на его приватной территории.

— А Рин?

— Рин заперся с Кайлин в студии.

— С Кайлин? Значит, это ненадолго. Скоро явится. Ужин кто-нибудь приготовил? Или опять мне, усталой, надрываться?..

Снеш отрицательно повел головой, не отрывая рассеянного взгляда от клавиш.

— Понятно, — я уже готовилась со вздохом плестись на кухню, но притормозила, осененная: — Постой-ка! Ты сказал, что Рин с Кайлин, а девчонки — стало быть, и Як-ки — в бассейне. Как такое может быть?

— А вот так. Твой чудо-братец научился общаться с Кайлин без посредства Як-ки. Подозреваю, он ее убалтывает, чтобы помогала в его фокусах. Или уже уболтал.

— Вот как…

Я поднялась на третий этаж, стараясь ступать бесшумно. На душе было нехорошо. «Значит, неведомый женственный дух у нас теперь не нуждается в теле Як-ки. И Рин его убалтывает. Видимо, решил сменить катализатор на более мощный».

Дверь в студию оказалась закрытой неплотно. Сквозь щель доносилась знакомая таинственная музыка, но чья и откуда, я вспомнила, лишь осторожно заглянув вовнутрь.

«Твин Пикс»! Рин решил оживить один из своих любимых фильмов (и мой тоже). Точнее, сцену зловещего Черного вигвама. Ковер исчез — вместо него пол исчертили черно-белые зигзаги. Стены затягивали малиновые драпировки. Мраморная Венера… все, как у Линча.

Карлик в красном костюме меланхолически пританцовывал с улыбкой на толстых губах. И Рин танцевал, синхронно с его движениями, изгибаясь и томно опустив ресницы…

Хотя я замерла и не дышала, меня заметили. Карлик, в танце, двинулся к дверям. Ласковые темные глаза вглядывались без удивления или гнева. «Гар-мам-ба-зи-я…» Возможно, он произнес, странно и страшно растягивая гласные, что-то другое — от ужаса я почти ничего не слышала.

Рин повернулся ко мне, но также не выказал возмущения. Повел рукой, приглашая войти. Глаза — или мне показалось? — были столь же черными, как у обитателя инфернального вигвама.

Я отступила на шаг, и брат беззвучно рассмеялся.

Захлопнув дверь, галопом помчалась вниз, едва не споткнувшись и не сверзившись кубарем по лестнице. Из холла доносились голоса — видимо, Ханаан и Як-ки накупались. Промчалась на всех парах мимо кухни, забыв про ужин, на повороте врезавшись в Маленького Человека. «Рэна, что с тобой?!..»

Что со мной?

Что такого ужасного произошло?..

В своей комнате я заперлась на ключ и приняла три таблетки снотворного (к которому прибегаю в крайних случаях). Тряс, как котенка за шкирку, иррациональный страх, и в унисон ему грызла обида. Значит, катализатором у нас теперь работает Кайлин? Ну и прекрасно! Можно валить отсюда с полным правом — никто о моем уходе не пожалеет, ничьи планы он не разрушит.

Снотворное оказало плохую услугу: заснула я быстро, но зато проклятый карлик в красном смокинге маячил под веками до самого утра. Танцевал, неуклюже переставляя кривые ноги и поводя бедрами, подмигивал, медленно и запредельно тянул слова на незнакомом (видимо, адском) языке…

Из-за кошмаров проснулась рано. Позвонила Глебу, радуясь, что сегодня воскресенье и он не в офисе. Мой друг и жених спросонок не сразу понял, что стряслось, а, поняв, так непритворно, так шумно и бурно излил в трубку свое ликование, что на душе значительно потеплело.

За полчаса собрала немудреные пожитки. Пока все спали, благополучно очистила родной особняк от своего присутствия, на всякий случай прокравшись по коридору на цыпочках. Глеб уже ждал в машине у ворот.

Весь день мы обустраивали мое новое гнездо в его двушке, оказавшейся вполне пристойной и чистенькой. Потом отметили новоселье и новый этап наших с ним отношений в японском ресторане.

Глеб уговаривал, чтобы я сообщила брату о своем уходе по телефону. «Незачем тебе лишний раз возвращаться в место, где было так некомфортно и тяжело! Поверь, так будет лучше. Избавишь себя от пары-тройки прощальных оскорблений. А если возникнут какие-либо дела — денежные, бумажные, наследственные — твой покорный слуга выступит в роли посредника. Не забывай, я ведь адвокат. Отныне — твой личный и бесплатный».

Но все же я настояла, чтобы после ресторана он подвез меня к дому и подождал четверть часа в авто.

— Ребята, — войдя в холл, я набрала в грудь воздуха. — У меня для вас новость.

— Она хочет поведать, что встретила мужчину своей девичьей мечты и собирается связать с ним жизнь. — Рин был расслаблен и благодушен: видимо, ночное общение с силами тьмы подействовало на него благотворно.

— Вау! — театрально воскликнул Снешарис, подпрыгнув с дивана, словно его толкнула под зад распрямившаяся пружина.

— И кто этот счастливец? — поинтересовалась Ханаан, не отрывая взора от расписываемого ногтя большого пальца ноги.

— Мужичок достаточно обыкновенный — чтобы сестренка не чувствовала себя ущербной рядом с ним. Адвокат. Мало того, не имеющий клиентуры. От сложного к простому, не так ли?

— От сложного к простому, — процедила я сквозь зубы.

— Так вот, от сложного к простому есть деградация, милая моя сестренка! — Подвижное лицо перекосилось от злости. Благодушие, оказавшееся накладным, сдуло. — Ты выбрала убогий мещанский мирок — взамен полноты жизни. Поздравляю! Впрочем, это было предсказуемо с самого твоего приезда из Англии. Занудная умненькая девочка с дипломом Оксфорда — просьба любить и жаловать! Я, наивный дурак и романтик, еще на что-то надеялся. Пытался разжечь, расшевелить, оживить. Глупец! Мне стыдно, что ты моя сестра.

Я застыла в шоке. Впервые за все проведенные вместе годы видела брата столь обиженным, и не на кого-то, а на меня! Стараясь не показать ликования (злится, что я его бросаю!), подошла к нему и, склонившись, прошептала в пылающее гневом оттопыренное левое ухо:

— Братик, мне очень лестно, что вызвала в твоей душе такую бурю. Но я вовсе не покидаю твою жизнь! Я буду скучать по тебе и приезжать часто-часто. Москва, в сущности, маленький город. Просто жить по-прежнему очень уж тяжело. Да и катализатор у тебя теперь другой — поновее и помощнее.

— Катализатор! — Брат ответил в полный голос, скривившись. — У заурядных натур все заурядное, и ревность в том числе. Не думай, что я обиделся — что за чушь! Просто ожидал от тебя большего. Ты глубоко разочаровала меня, сестренка. Впрочем, у тебя будет время раскаяться и вернуться. Если же припозднишься и возвращаться будет некуда, придется пожалеть. И сильно! А сейчас — адью. Не забудь процитировать кого-нибудь английского на прощанье — раз уж не сумела уйти по-английски.

Выдав этот сомнительный каламбур, Рин поднялся и стремительно покинул холл.

Все молчали. Только Як-ки подошла ко мне и погладила, как маленькую, по голове.

— Зачем уходишь?

— Мне там будет лучше.

— Жалко! Рэна хорошая. Без Рэны тут будет меньше солнышка. Буду скучать. Буду ждать обратно…

Выставка. Крах

Глеб не разочаровал меня при близком знакомстве. Он казался хорошим человеком и был таковым. Ко мне он относился с заботой и нежностью, порой даже утомительными. Мне было жаль, что не могу любить его так же, и я изо всех сил старалась, чтобы он этого не почувствовал.

Ссор и скандалов у нас не возникало — за исключением одного-единственного раза. Глеб связался с моими родителями и узнал от них, что, согласно бумагам, я являюсь владелицей особняка. Мой гражданский муж выразил мне удивление, что Рин пользуется недвижимой собственностью единолично, ущемляя мои интересы. Я имею полное право выселить брата и жить так, как мне нравится. Не встретив ожидаемого ликования (у меня отнялся дар речи), предложил другой вариант: ладно, пусть Рин живет, где живет, но платит за аренду.

Ни истерик, ни биться посуды, ни даже повышенного тона с моей стороны не последовало. Я лишь сообщила, придя в себя, спокойно и негромко, что тема собственности на дом обсуждаться не будет. Никогда. Глеб, умница, мгновенно все понял и даже попросил прощения. И эта тема действительно больше не обсуждалась. Как и имя брата. Единственное, что муж упросил меня застраховать особняк, на всякий случай.

Я по-прежнему брала на дом переводы с английского, но немного — чтобы не скучать и не терять квалификацию. У Глеба появились клиенты, а, следовательно, и средства. Он шутя называл меня своим талисманом, принесшим удачу. Простые женские заботы, к которым всегда тяготела моя ординарная натура, вполне меня поглотили. На конец сентября была назначена свадьба.

Из дома вестей не поступало. Ни Рин, ни квартет не звонили, не писали по «мылу». Я тоже молчала, чувствуя себя виноватой, хоть и непонятно в чем. Сильно скучала по всем пятерым, даже по Ханаан Ли. Но особенно, конечно, по брату. Несколько раз порывалась навестить, но останавливали робость и гордость: раз не напоминают о себе, значит, вычеркнули из памяти.

Рин объявился спустя три месяца, воскресным утром.

Услышав по телефону знакомый голос, я так обрадовалась, что не сразу сумела выдавить ответное приветствие.

— Привет, Рэна!

— …

— Я тоже рад тебя слышать. Послушай, я не слишком тебя напрягу, если попрошу о помощи?

— Привет, Рин! С каких пор ты стал вежливо расшаркиваться и просить, вместо того чтобы приказывать?

— Хочешь как обычно? — Он хмыкнул. — Пожалуйста! Ноги в руки и бегом ко мне. Да, и предупреди своего хахаля, чтобы до завтрашнего вечера тебя не ждал.

Ответить я не успела: запищали короткие гудки.

Я вертела в руках остывающую трубку, медля опускать на рычаг. Подошедший Глеб взглянул вопрошающе.

— Брат, — объяснила я, смущенно пожав плечами. — Я ему зачем-то нужна. Видимо, что-то стряслось.

— Поедешь?

Я молча кивнула.

Глеб отвернулся, чтобы скрыть выражение лица, и с преувеличенным интересом зашуршал газетой.

— Не расстраивайся, — подлизываясь, я чмокнула его в ухо. — Я помню, что мы собирались провести эти выходные романтически: выбраться за город, посидеть в ресторане у озера. Но случилось что-то важное. По пустякам Рин не стал бы просить. Я вернусь завтра вечером, ладно?

— Так ты там еще и ночевать собираешься?

— Глеб, но это же мой дом! Тебе ли говорить об этом? Почему я не могу остаться в своей комнате на ночь? Чем это тебя обижает?

— Да ничем, конечно, — повернувшись, он вернул мне поцелуй. — Просто я беспокоюсь о тебе. И твой братец мне не слишком нравится, ты уж прости.

— У вас это взаимно.

— Еще бы. Но, заметь, я ничем его не обидел — ни словом, ни делом.

— О да! — Я саркастически рассмеялась.

— Если ты про дарственную, то в этом не было ничего личного — только забота о твоем благе. Он же — ни разу за все то время, что мы вместе, не зашел в гости. Ему совсем не интересно, как и с кем проживает единственная сестра?

— Просто это не в его стиле. А ты не любишь Рина, потому что ревнуешь. И совершенно напрасно, между прочим!

— Ладно, иди, — Глеб увернулся от града моих подхалимских поцелуев. — Его сиятельство ждут-с.

Дверь родного жилища я открывала с трепетом. Помнит ли она меня? Послушается толчка ладони, или придется барабанить до посинения? Она меня помнила.

В холле было оживленно и многолюдно. Точнее, многосущественно — так как основную массу составляли герои полотен Рина. Они галдели и перемещались. Кто-то, узнав меня, приветливо или прохладно раскланивался. Птица Гаадри сочла нужным выразить свою радость извилистым танцевальным па, а дожки вспорхнули на плечи, щекоча уши и щеки и звонко цокая.

Первой эмоцией был шок. А затем отчаянье: «Вот и все! Я ему больше не нужна, окончательно». Толпившиеся существа свидетельствовали, что Рин научился давать им жизнь и плоть без моей помощи. Видимо, Кайлин приручили настолько, что требовалось лишь свистнуть. «Ты свистни, тебя не заставлю я ждать…»

Я не разревелась только потому, что наткнулась на Снеша. Он орал благим матом на меланхоличного богомола, не выпускавшего из лапки ополовиненную бутыль абсента, а остальными пятью, изрядно пошатываясь, натиравшего паркет.

— Рэна! Наконец хоть кто-то адекватный! — Он непритворно обрадовался и обнял меня, слегка потискав. От Снешариса шел запах пота, чего прежде никогда не водилось, а обычно ухоженные волосы торчали грязными патлами. — Я спячу во всем этом бедламе! Рин выпустил свой зоопарк нам в подмогу, а от них ведь один вред, ты знаешь. От Як-ки и Маленького Человека толку тоже никакого, а Ханаан уже двое суток занимается исключительно своим экстерьером. А мне, между прочим, тоже нужно успеть привести себя в порядок! Ты-то как? Расскажи.

— Нормально. Лучше, чем хорошо. А с чего у вас тут такой бордель?

— Разве Рин тебе не сказал? Через четыре часа здесь открывается выставка его работ. Приглашены все известные критики, весь московский бомонд. Мы уже неделю на ушах — готовимся.

— Здорово! Значит, он решил наконец показать себя миру?

— Давно пора! Можно, я обнаглею настолько, что оставлю тебя со всей этой дикой ордой, а сам побегу мыться? Заодно посплю пару часиков, а то этой ночью не удалось.

— Да ради бога.

С радостным воплем «Ай эм фри-и!» Снеш исчез, на бегу благодарно чмокнув меня в щеку.

Уже через десять минут усилий по приведению хаоса в космос у меня создалось впечатление, что никуда я отсюда не уезжала. Все было так знакомо, привычно — хотя подобных масштабов, сказать по правде, битва за чистоту прежде не достигала.

Все помещения были затянуты тканью — где мешковиной, а где парчой или шелком. Нетронутыми остались лишь спальни Рина, моя комната и кабинет-оранжерея. Немногочисленную мебель вынесли на задний двор, окна плотно зашторили, включили все имеющиеся лампы и светильники. Повсюду стояли и висели картины. Я невольно отметила, что гений брата на редкость плодовит, и мой уход ничуть не отразился на степени плодовитости.

В мою задачу входило вымыть полы, протереть рамы и отнести мелкие артефакты вроде масок и статуэток в подвал. Одна я справилась бы с этим не в пример быстрее, чем с армией «помощников».

— Рэна вернулась! Рэна! Я так скучала!.. — Влетевшая Як-ки чуть не сбила меня с ног, выражая ликование всем телом, всеми конечностями и даже соломенными волосами, блестящими и пушистыми, занавешивавшими половину лица.

Она так активно бросилась мне помогать, что руки у меня вконец опустились.

Но тут, к счастью, на сцене появился Рин. Я не узнала его в первый момент, приняв за еще одного ожившего персонажа, нарисованного в мое отсутствие. Отросшие до плеч волосы, а также ресницы и брови были выкрашены в платиновый цвет. Над левым веком блестело серебряное колечко с каким-то символом. Обтягивающее одеяние из черного шелка подчеркивало стройность, граничившую с истощением, а алый шарфик на шее казался свежей раной. Брат выглядел уставшим и взвинченным.

— Все на свои места! — рявкнул он.

И тут же вокруг стало пусто и тихо.

Як-ки, сидевшая на полу и старательно возившая тряпкой в луже с водой, подняла лицо с бескрайней улыбкой. Герои картин корчили рожи и дурачились в своих рамах, но после следующего приказа: «Застыньте!», все замерли.

— Рэна, что еще осталось сделать? — спросил он вместо приветствия.

Я огляделась. Странно, оказывается, я почти со всем справилась.

— Да почти ничего. Разве что лужу Як-кину вытереть, да заставить ее руки помыть.

— Марш мыть руки!

Як-ки с той же улыбкой унеслась в ванную, а я убрала с пола лужу.

— Через полчаса начнут съезжаться. Что твой гражданский муж?

— Спасибо, у него все замечательно.

— И как он только отпустил тебя в гнездо порока?

— Он мне доверяет.

— С чего бы, интересно?

Рин явно отыгрывался на мне за свое дурное настроение — видимо, не на шутку мандражировал по поводу выставки. Оказывается, и он мог нервничать! Слишком многого ожидал, слишком многое должно было решиться сегодня. Понимая это, я все же не удержалась от язвительной реплики:

— Глеб в курсе, что в этом «гнезде порока» я сумела сохранить невинность и он мой первый мужчина.

— Нашла, чем гордиться.

— Да, нашла! Мой мужчина уверен во мне, а я — в нем.

— Ну и дурак! — Рин усмехнулся, правда, беззлобно, и потрепал меня по щеке. — Ладно, не заводись. Я рад, что все у тебя хорошо.

Меня ждало еще одно потрясение — в лице Ханаан Ли. Сегодня она воистину превзошла самое себя, сотворив из лица и тела нечто вроде мини-выставки картин Рина. На длинном шелковом платье тянул вверх — к декольте и шее — ветви-руки розовый лес. Волосы, покрашенные в индиго, являли собой сложную композицию — что-то вроде женского бюста с птичьей головой. Ногти на руках и ногах были посвящены самым ярким работам, причем у некоторых она позволила себе вольность изменить цвета — чтобы не выбивались из общего колорита. На лбу красовался выведенный тонкой кисточкой глаз со светло-зеленой, покрытой рябью радужкой.

— О-о! Ты не зря потратила двое суток!

Снешарис, благоухающий и приодетый, рассматривал этот шедевр с вожделением и восторгом, кружа, как возле рождественской елки. Маленький Человек, ради праздника сменивший рваный пиджак на неизвестно где откопанный фрак, обещал посвятить Ли поэму. А вот Рин, всецело погруженный в свои заботы, не обратил на ее облик никакого внимания.

Когда раздался первый звонок в дверь, Як-ки вдруг рухнула на пол и затряслась в припадке.

— Твари, скоты, подонки… — бормотала она хриплым басом.

— Только Ругры нам сейчас не хватало! — Рин чертыхнулся. — Сделаем так, — он сжал плечо Снеша с такой силой, что тот взвизгнул. — Я, ты и Маленький Человек оттащим ее в подвал и попробуем успокоить. А вы, — он кивнул мне и Ханаан, — займетесь гостями.

Даже втроем они с трудом смогли уволочь вниз рычащее и изрыгающее проклятия туловище бедной Як-ки. Мне было очень жаль — и нового светлого платья, и вымытых шампунем блестящих волос, что подметали паркет.

— Почему, почему все так сегодня? — повернулась я к Ханаан. — Прежде ведь не бывало такого хаоса. Почему именно сейчас — в такой важный для него день?

— Потому что сегодня он не хочет управлять ни людьми, ни событиями. Сегодня все должно быть чисто и честно.

Я кивнула и улыбнулась, но улыбка не была чистой и честной: нехорошие предчувствия завладели душой. Не сумев отогнать их, с той же фальшивой улыбкой побрела открывать дверь, сотрясавшуюся все настойчивее.

Кого-то из приглашенных я встречала на телеэкранах и глянцевых обложках, кого-то видела впервые. Узнав, что не будет полагающегося в подобных случаях фуршета, многие были разочарованны и не пытались этого скрыть. Блеск и изыск великолепной Ханаан Ли внесли оживление, но ненадолго, и в основном среди мужской части гостей.

Рина и остальных все не было. У меня уже ныли мышцы щек от приклеенной улыбки. Я старалась пребывать одновременно во всех местах, где кучковались гости, и хоть чем-нибудь услужить: минералкой, пакетиком чипсов, информацией, приветливой миной.

Две немолодые, но подтянутые и гламурные дамы остановились напротив «Кошки Цеи». Существо с крыльями бабочки и единственным золотым глазом во лбу яростно скалилось на них, но даже острые клыки не смогли прокусить стену равнодушия, окружавшую этих гостей.

— Пошловато, не правда ли? — задумчиво скривилась одна из них.

Вторая кивнула.

— Вторично. Явное влияние Никаса Сафронова. Но Никас не позволил бы себе такого лобового приема. Пожалуй, я не повесила бы это дома, даже в прихожей.

— А я бы повесила.

— Вот как? И где?

— В фотолаборатории мужа. Где нет освещения, кроме красного фонаря.

Обе с удовольствием посмеялись остроте.

— Подумать только: я так много слышала о гениальности этого Рината. О его самобытности…

— Слухи оказались явно преувеличенными.

Мне страстно захотелось приложить двух гламурных дур головами друг к другу — от души, со стуком, чтобы хоть что-то в крохотных вязких мозгах встало на место. Ну какой Никас?! Разве Никас смог бы сотворить золотоглазого зверя, что живет только один день, как мотылек-поденка, но зато в каждую секунду этого дня умеет выскальзывать в вечность?..

Имя Никаса звучало не раз — почему-то Рина чаще всего сравнивали с этим модным художником. Правда, не только. Кто-то вспоминал Климта, кто-то Магритта. А я сдерживалась, чтобы не заорать: «Вы все слепы или тупы! Рин — один-единственный, уникальный, ни на кого не похожий!»

Кухня была отдана под цикл картин под общим названием «Не лучший выбор. А если так?..» На каждой были пары человекоподобных существ — одни напоминали кошек, другие волков, третьи слонов или змей. Заслышав, как людей-кошек припечатали «чересчур явным влиянием фильма «Аватар», я сочла нужным выступить в роли экскурсовода.

— Цикл замыслен как попытка представить, что было бы, если б человек был сотворен не из обезьян. Точнее, люди и обезьяны произошли от одного предка, и художник хочет показать, что это был не лучший выбор. От обезьян в людях такие некрасивые качества, как нечистоплотность, безудержная половая активность, жестокость — вплоть до мучительства и убийства особей своего вида. А будь у нас общий предок с кошачьими, мы были бы грациозны и аккуратны. И не уничтожали себе подобных (без очень сильного повода). Еще лучше — родство с волками. Этим симпатичным хищникам свойственно столь редкое в мире животных качество, как моногамия. Всю жизнь с одной, с одним. В отличие от собак, кошек и птиц, каждую весну празднующих новую любовь. Не говоря уже о медведях, прирожденных одиночках, не нуждающихся в паре. Слоны — мудры и добры, а змеи…

Я могла бы разливаться соловьем долго (и тема, и ее воплощение представлялись на редкость интересными), но слушали меня прохладно, с вежливой скукой в глазах, не задавая вопросов. И я замолкла, скомкав горячую речь на полуслове.

В гостиной вокруг полотна «Четки» завязалось что-то вроде дискуссии. Я подошла с надеждой: спорят, значит, мнения разные — и кому-то нравится. Мужчина лет сорока, явно критик или искусствовед — судя по пресыщенной мине, важно и ласково втолковывал молоденькой девушке:

— Картина может потрясти лишь тех, кто, извините, мало знаком с современным искусством. Глаз знатока безошибочно замечает чужое влияние и реминисценции, уж поверьте.

— Но художник пишет не для критиков и искусствоведов, ведь так? — возражала девушка. Очки воинственно поблескивали на детском курносом носу. — Для простых зрителей — как я и мои друзья. Нас впечатлило, нам понравилось. Какое нам дело до реминисценций и прочей снобистской лабуды?

— Кому-то и Глазунов нравится, — тонко улыбнулся критик. — А для кого-то и коврики на рынке — верх искусства.

Этот дядька разозлил меня больше всех: самому не нравится — ладно, но зачем переубеждать тех, кто проникся?

— Можно вас на два слова?

Критик обернулся и просиял, словно к нему обратилась Рената Литвинова.

— Вы ведь сестра, не так ли?

— Именно так.

Мне протянули пухлую ладонь.

— Александр Витальевич. Представитель галереи «Платиновый век». А вас как величают?

— Ирина.

Мелькнула мысль: почему он так уверен, что мне не противно касаться его клешни? Но ладонь я все-таки пожала, дабы не увеличивать напряжение.

— Ирочка! Очень, очень приятно. О чем вы хотели меня спросить?

— Не спросить, но попросить. Не могли бы вы не хаять работы моего брата перед теми, кто их понял и прочувствовал, в ком они нашли отклик? — Я старалась быть вежливой и светской, хотя злость пузырилась в висках, как газировка. — Это необыкновенное искусство. Полотна по-особому воздействуют на зрителей. Они… — Я чуть было не выдала, что они способны обретать плоть и жизнь, но вовремя прикусила язык. Решать Рину, и только ему — можно ли откровенничать с пресыщенными и прокисшими сливками нашего общества. — Они разговаривают с вами, вступают в контакт, так или иначе к вам относятся. И это я говорю не как родственница, не как сестра.

— Только не надо про особую энергетику и целительное воздействие, ладно? — Он доверительно мне подмигнул. — Я могу быть с вами откровенным, Ирочка? — Меня взяли под локоть и отвели в сторонку.

— Конечно, Александр Витальевич.

Я осторожно высвободила руку из липких холодных пальцев.

— Понимаете, об этом месте, этой мастерской столько мифов и легенд ходит, что я ожидал чего-то совершенно — не побоюсь этого слова — невообразимого. И потому сейчас разочарован. Нет, ваш брат — одаренный юноша. Кстати, странно, что до сих пор его нет. Или я не заметил его появления? — Он завертел толстой шеей.

— Он занят, но скоро освободится и присоединится к нам.

— Так вот, Ринат не бесталанен. Его творения, как вы верно заметили, кому-то нравятся — что подтверждает виденный вами спор с милой малограмотной девушкой. Если бы он жил в начале прошлого века, его бы признали крупным талантом. Но сейчас? Сюжеты полотен вторичны, подобное не раз рисовали, и первооткрыватели давно снискали заслуженные лавры. Для настоящего творца ему не хватает оригинальности, изюминки, сумасшедшинки. Из него может выйти прекрасный ремесленник. И не кривитесь, пожалуйста, в этом нет ничего зазорного. Человечеству нужны не только Да Винчи и Пикассо. Правда, придется хорошо поработать: пока что его фигуры слишком статичны, а сюжеты прямолинейны. В них не хватает жизни.

Нет жизни? Я едва сдержалась, чтобы не заорать: «Да оглянись же вокруг, чурбан несчастный! Они смотрят на тебя, они говорят с тобой, они жаждут выпрыгнуть из своих рам и жить, и танцевать, и беситься! Если это не жизнь, то что же тогда?!..»

— Вы утверждаете, что «Черный квадрат» Малевича большее искусство, чем моя «Птица Гаадри»?

Я подняла голову, а Александр Витальевич оглянулся.

Рин подошел неслышно. Шелковое одеяние было разорвано от воротника до пояса, под глазом вилась свежая царапина. Голос был спокойным, взгляд насмешливым. Истинное состояние выдавала лишь шевелящаяся прядь волос, под которой дергалось левое ухо.

— О, вот и вы, Ринат, наконец-то! — Разведя руки, представитель галереи «Платиновый век» двинулся в его сторону, но брат увернулся от потенциальных объятий и лишь сухо кивнул. — Вижу, вы с кем-то боролись. Надеюсь, это был не мой коллега-критик? Я как раз говорил сейчас вашей сестре, что вас ждет успешное будущее — при условии большой работы и учебы у настоящих мастеров.

— Значит, сейчас я ничто, но, если очень постараюсь, смогу стать кем-то?

— Молодой человек, вы передергиваете мои слова! Я слышал, вы нигде не учились живописи. Считаете себя выше презренного ремесла. Если б вы не были так самонадеянны, мне не пришлось бы указывать на явные технические огрехи ваших картин. Вы бы знали о том, как правильно накладывать тени и выстраивать перспективу. Вы бы избежали вопиющих анатомических несуразностей. Но, увы!

Рин расхохотался.

— На редкость забавно, когда унылая, но амбициозная посредственность имеет наглость учить творца. Ох уж, эти критики: маленькие, но кусачие паразиты. Куда до них блохам!

Александр Витальевич вспыхнул. Снисходительная улыбка ретировалась с лица.

— Я был с вами слишком мягок и терпелив, но вы этого не заслуживаете. Уже завтра в самых популярных светских изданиях появятся отзывы о вашей выставке. И вряд ли они польстят вашему самолюбию!

— Черный пиар — тоже пиар, не так ли? — Не дожидаясь ответа, Рин потянул меня за руку. — Надеюсь, вы не против, если я украду у вас сестренку?

— Ни в коей мере. Тем более что мне уже пора: дела. Спасибо за гостеприимство!

— Если б ты знала, как меня тошнит от этого сброда! Метафизически тошнит, — пожаловался брат. — Я буду в оранжерее — постарайся закончить этот фарс побыстрее. И перестань, наконец, улыбаться и льстиво поддакивать — тогда они враз заскучают. А если осмелишься сказать, что думаешь — как я только что, — разбегутся, словно вспугнутые тараканы.

На языке вертелась ехидная реплика, что это его фарс, а не мой, и тошнотворных гостей в его дом назвала не я. Но я смолчала, из жалости.

— Как Як-ки?

— Лучше, чем я.

Он развернулся, собираясь уйти.

— Рин, не бери в голову! Тебе ли расстраиваться от этого? От мнений глупого пошлого стада?..

— Весь наш мир — глупое пошлое стадо, за редкими исключениями. Но, уверяю тебя, меньше всего сейчас мне нужны слова утешения.

— Рин, послушай! Некоторым понравилось — простым людям, не снобам, не критикам. Жаль, что ты позвал по большей части не их. Очень понравилось!..

Но это я уже прокричала в быстро удаляющуюся спину. Которая и не подумала обернуться или притормозить.

Избавившаяся от злобной Ругры Як-ки молчаливой тенью слонялась по комнатам, не обращая внимания на гостей. Светлое платье сменила длинная юбка Ханаан и ее же красно-желтое пончо.

Снешарис, раздобывший где-то виски, застыл перед картиной с богомолом, выпивая из горлышка и чокаясь своей бутылкой с нарисованной.

Маленький Человек декламировал под полотном «Четки» свои стихи, то и дело воздевая руки к картине и патетически возвышая голос. Он умудрился собрать двух-трех слушателей.

Ханаан превратилась в статую, выбрав место у бронзового семисвечника, рядом с «Незнакомкой». Она позволила себе только скупые движения кисти, подносящей и отводящей от губ мундштук с сигаретой. Впрочем, глаза тоже двигались, и именно они первыми заметили неладное.

— Рэна! Взгляни, что творится с Як-ки.

Я повернулась в указанном направлении и с ужасом поняла, что на место Ругры быстренько явилась Нигги. Вольготно развалившись на коленях у одного из гостей, Як-ки ласково почесывала его за ушком, ухмыляясь томно и недвусмысленно. Гость, важный грузный дядька, налился апоплексической багровостью, бросая панические взоры на даму с ледяным презрением на овечьем лице — супругу или подружку.

— Черт! Ну почему именно сейчас?!..

Поскольку статуя и не подумала сдвинуться с места, ситуацию пришлось разруливать мне. Я хорошенько потрясла Снеша, выводя из алкогольного забытья, а затем, уже вдвоем с ним, мы привели в чувство вдохновенного Вячеслава.

Вдвоем они кое-как стащили Як-ки с чужих колен и увели в неизвестном направлении, тем самым сохранив чужую семью и снискав горячую, задыхающуюся благодарность толстяка…

Гламурные гости очистили дом только к полуночи.

Все были подавлены и печальны, и даже Як-ки, избавившаяся от Нигги (как и с чьей помощью, для меня осталось неведомым), выглядела непривычно угрюмой.

— Полный провал, да? — Снешарис горько усмехнулся.

— Ничего подобного! — Я продолжала гнуть свою линию. — Простым людям понравилось. Но их было мало — он же наприглашал сливок и злобных от собственной творческой импотенции критиков.

— Я видел, одна девушка даже плакала, — подтвердил Маленький Человек. Он скинул жавший ему фрак и натянул свой ветхий пиджачок. — А один мужчина минут десять не отходил от полотна.

— От «Незнакомки»? — спросила я.

Вячеслав кивнул.

— А реакция детей? — заметила Ханаан Ли. Ее сложная прическа растрепалась, а рисунок глаза на лбу расплылся от пота. — Обычно дети на выставках зевают. А те двое-трое, что родители притащили сюда, глаз не спускали с картин. Корчили им рожи, разговаривали. Я сперва хотела мамашам замечание сделать, что притащили сюда своих невоспитанных личинок. А потом меня осенило: дети чувствуют.

— Их души еще не заплыли жиром, — отозвался Маленький Человек.

— Надо к Рину. Ему плохо!

Як-ки вцепилась в меня и Ханаан и потянула к дверям. Мы подчинились неохотно: никому не хотелось встречаться сейчас с ним. Видеть и говорить с творцом, отверженным тупым стадом…

Рин сидел в кабинете-оранжерее, на подоконнике. Окно было распахнуто настежь, и ночная прохлада наполняла комнату. Я заметила, что растения — и деревья, и хмель, и фиалки — пожухли, словно их давно не поливали. Видимо, им передалось настроение хозяина.

Брат не повернул головы, не ответил на осторожный оклик Ханаан.

Як-ки приблизилась и тронула его за плечо.

— Не надо! Так больно. Дышишь больно. Мне страшно.

Рин отшвырнул ее — так, что, не удержалась, она упала. Хорошо, что на диван.

Нагнувшись, он занес руку. Як-ки испуганно вскрикнула — и я вместе с ней, но кулак впечатался в стену.

— Убирайтесь! — Брат не смотрел на нас. Костяшки пальцев кровоточили, и он облизал их, как собака. — Все, все прочь! Чтобы я вас не видел, чтобы никогда не слышал ваших голосов!

— Куда?

Снеш выступил на полшага, и Рин ухватил его за воротник.

— Ты, золотой мальчик, можешь валить домой! Твои любящие родители будут рады до визга, что их отпрыск, отряхнув со ступней плохую компанию, вернулся в лоно семьи. Ханаан Ли, — он отбросил Снешариса и резко повернулся к ней (та испуганно отшатнулась, скрывшись за мою спину), — счастлив будет содержать любой состоятельный папик, просто за честь почтет. Маленького Человека заждавшиеся жена и детишки примут обратно, и он поймет, наконец, какой фигней маялся последние годы. Як-ки без разницы, где и как быть. Она давно уже больше там, чем здесь. Тебя же, Рэна, — он усмехнулся, глядя на меня в упор, — ждет не дождется твоя милая серая обыденность.

Выплеснув это, он без сил опустился на пол и тихо повторил:

— Уходите.

И мы ушли. Ушли, как послушные овцы. Благо вещей у квартета практически не водилось (за исключением нарядов Ханаан), и собираться было недолго.

Хотя мы почти не разговаривали между собой, было ясно: все надеялись, что это временное. Обойдется, устаканится — нужно лишь переждать плохой период. Рин оклемается, израненное самолюбие зарубцуется, и жизнь войдет в прежнее русло.

Одна я так не думала.

Я доехала на такси до нашей с Глебом квартиры, поднялась на лифте, но у самой двери что-то не пустило. В спешке вернулась на улицу, поймала другое такси и помчалась назад.

Еще издали послышался тревожный вой сирен. Потом стало видно зарево. Я заорала таксисту, чтобы ехал как можно скорее. Едва выскочив из машины, понеслась прямо к догорающим руинам, пока плотная стена жара не остановила.

Отдышавшись, увидела брата. Рин стоял в стороне — и от пожарных машин, и от любопытствующих зрителей. Не шевелясь, словно дерево или столб. Обугленное мертвое дерево…

Я подошла на заплетающихся ногах и заплакала от облегчения: он был цел. Выпачкан сажей с ног до головы, но ни ожогов, ни травм не видно. На мое появление брат никак не отреагировал — не повернул головы, не поморщился, не выругался.

Пламя уже не вздымалось, а тлело. Облизывало груду черного кирпича, бывшую лишь несколько часов назад просторным и крепким домом. Нашим с ним домом.

«Там же картины!..»

— Зачем?! Зачем, зачем?.. — Я исступленно затрясла его за плечи. Голова безвольно моталась из стороны в сторону, а глаза были мутными и пустыми, как аквариум без рыб и с протухшей водой. — Ты убийца, ты понимаешь это?! Они были живыми! Как ты мог?!..

Вне себя, я уже била его, стучала кулаками по плечам, груди…

— Убийца, проклятый убийца!..

Мои удары привели его в чувство. Рин крепко сжал мне горло — так, что я враз ослабела и закашлялась.

— Ты же пришла утешать меня, так? Так утешай, а не вой!..

Но я именно что выла. Вырывалась, царапалась и кусалась… Пока не стало холодно: Рин облил меня водой из ведра, с которым прибежал кто-то из сердобольных соседей. Перехватило дыхание, и кричать стало невмочь.

— Они живы. Пойми, дурочка, я сжег только оболочки и двери. Они ушли, просто ушли — каждый в свой мир. Не считай меня Сталиным или Пол Потом — я не способен на массовые казни.

Холодная вода и смысл его слов отрезвили. Я утихла.

Рин, вздохнув, как от великой усталости, растянулся на грязной земле.

Дом практически догорел. Зрелище закончилось, и зрители расходились. Пожарники скрутили толстые гофрированные шланги, и машины уехали.

— Это правда, Рин? Ты отпустил их, а не убил?

Он не снизошел до ответа.

— А как же квартет? Они ведь не ушли в свои миры, их мир — ты. Они все надеются вернуться, а куда теперь возвращаться?

— Я слишком долго был для них всем: мамой, папой, учителем — в одном лице. Пора вырастать из подгузников и погремушек. Пора взрослеть и обретать социальный статус.

— А тебе, значит, вырастать и взрослеть не надо?

— Я уже давно перерос и подгузники, и все смешные забавы типа социального статуса. Пойми, Рэна: я — красная ворона. Иррациональная, нездешняя птица. Слишком иная — для серых и черных, слишком яркая — для белых. Слишком голая — для покрытых перьями, слишком независимая — для привыкших летать стаями.

— Положим, они, четверо, тоже не серые и не черные. И тоже не летают стаями.

— Пусть так. Тем более пора отращивать собственные крылья. Пойми: четверо — это очень мало. Мне нужно гораздо больше. Вернее, было нужно — сейчас я уже не нуждаюсь ни в чем и ни в ком. Что до квартета, уже ведь сказано: прекрасно устроятся, найдут каждый свое место.

— А Як-ки?

— Она его уже нашла. За нее можешь не волноваться: в чем-то она вровень со мной. Правда, в иной плоскости.

— Значит, тебе совсем не нужны друзья, Рин. Ты не видишь в этом некой ущербности?

— Не вижу. Дружба — это обмен эмоциями плюс сходство мировоззрений. Если люди не меняются, стоят на месте, она может длиться годами, а то и пожизненно. Я же меняюсь очень быстро, поэтому люди интересны мне год-полтора, и нет смысла заводить крепкие отношения, связывать себя и мимолетного знакомого взаимными обязательствами.

Было по-осеннему холодно и сыро, а Рин по-прежнему лежал на земле. Начинало светать.

— И что ты будешь делать теперь? Где жить, чем заниматься? У тебя хоть деньги остались?..

— Я не безумец: взял с собой деньги, что были в корзине, и документы. Хватит, чтобы выспаться в гостинице, а завтра купить билет на самолет.

— Куда?

— Какая разница? Езжай домой, Рэна. Завтра я позвоню, и, если захочешь, придешь меня проводить.

— Завтра — это завтра? Или сегодня?

— Завтра — это когда я посплю.

— Ты точно позвонишь?

— Скорее всего, да. А сейчас иди. Я уже достаточно оценил твою самоотверженность.

Я послушно зашагала прочь. На повороте улицы оглянулась: Рин уже не лежал, а стоял. И не один! Рядом был кто-то в еще более обгорелых и грязных лохмотьях. Як-ки? Откуда она взялась?..

Они стояли близко друг к другу. Обнявшись? Подойти и проверить свою догадку я не решилась.

Вернувшись домой, легла спать, не отвечая на встревоженные расспросы Глеба. Но проспала не более двух часов. Проснулась от страха: вдруг Рин позвонил, а я не слышала? Или же не позвонит никогда — обманул, как часто бывало?..

Но Рин не обманул.

Самолет улетал в Стамбул. (Отчего-то я была разочарована: ждала более экзотического места.) Брат был в новенькой одежде, с новым оранжевым рюкзаком. Он шутил и ехидничал, словно и не было накануне ничего ужасного: ни выставки, ни сожженного дома.

Я протянула ему конверт.

— Возьми. Это мои деньги — не Глеба. Пригодится на первое время.

— А хоть бы и Глеба. Спасибо! — Он небрежно засунул конверт в карман.

— Ты вернешься?

— Если и да, то не скоро.

— Рин, братик, неужели ты совсем-совсем не будешь скучать по мне?

— Конечно, нет — надо же такое придумать! И тебе не советую. Оставь прошлое прошлому, живи настоящим.

— Ты же знаешь, у меня не выйдет. Даже если очень захочу.

— Брось. Если мало мужа, заведи детей. Их ты, возможно, полюбишь, в отличие от него. Вот и будет, по ком сходить с ума и кем забивать голову.

Он уже тянул шею в сторону стойки регистрации. Я отчаянно пыталась растянуть прощальную процедуру.

— Рин, давно хотела тебя спросить: что означал тот японский иероглиф в гостиной?

— Огонь.

— Вот как. А эта руна — на виске?

— Руна Ансуз. Но хватит тянуть за хвост кота, сестренка: иначе он просто отбросит его, как ящерица. И устремится вперед и вверх…

Вернувшись домой, у подъезда столкнулась с Як-ки. Как, интересно, она меня отыскала — ведь адрес я оставляла только брату?

На ней были те же черные лохмотья, что и ночью. С большим трудом можно было опознать когда-то яркое и нарядное пончо. На лице пузыри ожогов, волосы и ресницы обгорели. Я охнула и хотела потащить ее в поликлинику, но Як-ки замотала головой:

— Не больно. Само пройдет. Вот, — она протянула мне что-то длинное, завернутое в старые газеты.

— Что это?.. Рин уехал, ты знаешь? Улетел… Далеко и надолго.

— Знаю. Это тебе. Больше ничего не смогла вытащить.

В газетах оказался свернутый в трубочку холст с двумя дожками, лиловым и оранжевым.

— Боже!..

Я обняла ее, едва не разревевшись от благодарности.

— Рада, что ты обрадовалась.

Як-ки подождала, пока я расцеплю руки на ее шее, и осторожно отстранилась.

«Что делать? Отпустить ее — чтобы опять бомжевала, продавала себя в вокзальных сортирах?.. Глеб не одобрит ее появление, однозначно. Но если я все объясню? Упрошу, умолю? Это ведь не навсегда — потом что-нибудь вместе придумаем».

— Не уходи! — Я придержала ее за обгорелый край пончо. — Пойдем ко мне! Будешь жить с нами. У нас в квартире не так просторно и не так прикольно, как было у Рина, но все же лучше, чем на улице.

— Нет-нет, — Як-ки мягко высвободилась. — Не беспокойся. Я уже все придумала. Все будет хорошо. Мне будет хорошо!

Она легко коснулась губами моего лба и отошла, прихрамывая…

На этом можно было бы закончить, если б не звонок, раздавшийся в моей квартире примерно через неделю.

— Мадам Ирина? — Мягкий английский показался лаской для слуха (оказывается, я соскучилась по его звучанию).

— Да, это я.

— Меня зовут Томас Райс, я владелец художественной галереи «Юникас» в Лондоне. Я был в Москве на выставке картин вашего брата. Возможно, вы меня даже помните: высокий, в клетчатом плаще? Впрочем, неважно. Тогда я настолько проникся впечатлением от работ, что даже не решился поговорить с ним. Всю ночь не мог заснуть — перед глазами стояли необыкновенные образы, странные краски. А наутро, к сожалению, должен был срочно возвращаться в Лондон: непредвиденные дела. У вашего брата большой талант. Он обязательно должен выставляться в моей галерее. Не подскажете, как его найти? Ни один телефон не отвечает. Вас я, признаться, отыскал с большим трудом.

— Мистер Райс, очень жаль, что вы не смогли поговорить с братом тогда. Сейчас это невозможно: он уехал, далеко, и неизвестно, когда вернется.

— А его работы? Может быть, вы взяли бы на себя ответственность распорядиться ими в его отсутствие?

— К сожалению, случился пожар. Ни одну из работ спасти не удалось. Извините, ничем не могу вам помочь.

Мистер Райс залопотал что-то ошеломленное, но я повесила трубку, проявив невежливость. И принялась смеяться.

Испуганный Глеб долго приводил меня в чувство — заталкивая в глотку успокоительные, отпаивая минералкой, покачивая на руках и мыча колыбельные песенки…

Часть 3. ДЕМИУРГ

Волчье поле

Редкие вести от Рина приходили только первые два года. А потом он словно растворился. И я, честно сказать, потихоньку начала приучать себя к мысли, что брата уже нет на свете — иначе он дал бы о себе знать. Хотя бы затем, чтобы похвастаться яркой и интересной жизнью: у тебя, серой мышки, все скучно и обыденно, а вот у меня — в Марокко (в Паленке, в Сеуле, в Лхассе)…

Но вестей не было. Не проходило дня, чтобы я не вспоминала о нем, но со временем воспоминания теряли яркость и остроту. Порой мне даже казалось, что в действительности Рина не существовало, я его выдумала — в силу хронического одиночества и неуемной фантазии.

С Глебом мы зарегистрировались, как и планировали. Медовый месяц провели на Гоа. Он категорически избегал разговоров о брате и о моем прошлом вообще. Если изначально он недолюбливал Рина, то, узнав о сгоревшем доме, возненавидел. Правда, он умудрился выбить для меня страховку, использовав профессиональную хитрость и сумев доказать, что дом сгорел из-за неисправности проводки, а не был подожжен намеренно. Деньги были приличные, и я не стала их тратить, а положила в банк. Если Рин, паче чаянья, вернется, сможет отстроить новый дом или купить квартиру.

Но Рин не возвращался.

Простота и обыкновенность Глеба, так подкупившие меня в начале знакомства, мало-помалу приелись. Мне стало тесно и скучно в одном с ним доме. Но к тому времени, как я это осознала (будучи конформистом и тугодумом, созревала я долго), у нас уже было двое мальчишек, собака, трехкомнатная квартира и дача. О разводе, при таких условиях, заикаться было бы глупо.

Так обстояли дела на тот момент, когда история Рина неожиданно получила продолжение. Была зима. За окном нашей дачи царило снежно-сиреневое великолепие и покой. В доме тоже царил покой: на целых десять дней я была предоставлена самой себе. Глеб с детьми укатил на рождественские праздники в Египет. Мне, по его словам, путевки не досталось. Я подозревала, что она досталась очередной любовнице, но не слишком расстраивалась на этот счет: покой и одиночество в тот период были насущнее моря и солнца. Ревновать же мужчину, которого не любишь и никогда не любила, и вовсе смешно.

Через полтора года после свадьбы Глеб признался, что тоже никогда не питал ко мне страстной любви: я была хорошей кандидатурой в жены — образованная, целомудренная, хозяйственная, — и с его стороны это был хорошо просчитанный шаг, не более. Тогда же разрешил себе «левые» отношения (с не целомудренными и бесхозяйственными). Возня с очень кстати родившимися малышами отвлекала от обидных мыслей, и откровения мужа прошли для меня почти безболезненно.

Итак, я осталась одна. Ощущению душевного комфорта мешала лишь тоска по мальчишкам. Мои малыши — главная моя радость и гордость. Никогда не думала, что рожу близнецов, но вышло именно так.

Лешка и Сашка были точной копией друг друга, даже отец их путал. Меня, правда, обмануть им ни разу не удавалось. В ноябре им стукнуло шесть. Они совсем не напоминали ни светловолосого основательного Глеба (особенно с появившимся в последние годы внушительным брюшком), ни темненькую и черноглазую меня. Глядя на их рожицы, нельзя было не вспомнить Рина в детстве: с его резвой мимикой, светло-рыжими космами и безумными серыми глазищами. (Подозреваю, что Глеба это сходство со столь нелюбимым им человеком немало расстраивало.)

Правда, характером мальчишки пошли не в дядю, к моему счастью: тянулись к ласке, к теплу. Не дички, несмотря на хулиганистость и подвижность. И мне с ними было очень тепло и легко. Оттого так и не хватало сейчас — моих, родных. Или своих собственных?

«Я тебе мать не больше, чем облачко, что отражает собственное исчезновение под ладонями ветра». По-прежнему по любому поводу в уме всплывают цитаты. Не раз задумывалась: смогла бы я сказать так же, как моя любимая Сильвия Платт?..

Без детской возни, воплей и смеха дом казался непривычно пустым и гулким. Наш ротвейлер Анжелина (названная так в честь любимицы детей Анжелины Джоли) дремала под уютное потрескивание дров в камине. Я сидела на кухне, попивая травяной чай, и вяло размышляла о преждевременном кризисе среднего возраста. В двадцать девять вроде бы еще рано. А если это не пресловутый кризис, тогда что? Помимо детей, у меня есть только опостылевший муж. Ни интересной работы, ни близких друзей, ни хобби. Всё, кроме моих мальчишек — зыбкое, поверхностное и ненадежное.

Было мне немного уныло, одно утешало: по опыту знала, что подобные настроения нападают нечасто и терзают недолго. Обычно — за суетой бытовых дел, в шуме детских голосов, постоянно что-то требующих (то ласки, то чипсов, то выслушать обиду, то новых мультиков), унывать времени не оставалось. Мысли о бренности всего сущего посещают в тишине и бездействии, а не в суете проблем — от сопливых носов до подгоревших котлет. Ничего, успокаивала я себя, вот стану старой, толстой, беззубой и никому не нужной — тогда и подумаю об упущенных возможностях и тщете бытия.

Чтобы прогнать грусть-апатию, взяла лист бумаги и принялась набрасывать сценарий очередного «морковника». Этим словом мои мальчишки заменили капустник (поскольку терпеть не могут капусту, ни свежую, ни квашеную). Смешные маленькие представления мы любили устраивать по любому поводу. Сочиняли сообща, и потому единственным зрителем был папа (за исключением елок и дней рожденья). Но тут, к их приезду я решила подготовить все сама. Точнее, на пару с общим любимцем Лонгфелло.

  «Заждалась их Ланье Ухо, пироги творя и каши,    Чисто-чисто подметая пол вигвама лапой елки,    Мише-Мокву на прогулку выводя три раза в сутки,    Чтобы белый снег пятнал он апельсиновым узором.    Только злой Кабибоноккка не дремал и не валялся    На диване, но замыслил злую каверзу и бяку…»

Но что именно замыслил в очередной раз настырный северный ветер Кабибонокка, и какой синоним подобрать к слову «злой», чтобы оно не звучало дважды, додумать мне не дали. Раздался звонок в дверь.

С неохотой я побрела в прихожую, соображая, кто бы это мог быть. Гости не ожидались, да и без телефонного предупреждения приходить не принято. Правда, соседей по дачному поселку в это каникулярное время хватало. Или какие-нибудь приставучие свидетели Иеговы… да мало ли кто.

— Кто там? — осведомилась у двери (в который раз дав себе зарок поставить наконец глазок).

— Тебе снились когда-нибудь сны о том, что ты спишь и во сне видишь свою жизнь? Нечто вроде шкатулки с тройным дном, и ты в самом низу. Мне часто представляется нечто подобное. Иллюзорность бытия при этом отдает горьким миндалем. Рэна, а ты в курсе, что у цианида тоже запах миндаля?..

Почему-то я не рванулась открывать замок трясущимися от волнения руками. Вместо этого опустилась на корточки и, вжавшись лбом в шершавую обивку, зашептала в замочную скважину:

— Рин, ты? Это ведь ты, правда? Не думала, что ты жив… В смысле — страшно рада, просто никак не ожидала…

— Вас, людей, на каждом шагу поджидают сюрпризы — приятные и неприятные. Завидую — так интереснее жить. Но, может, ты соизволишь открыть дверь? Или моя персона является настолько неприятным сюрпризом, что ты предпочитаешь держаться на безопасном расстоянии? Тогда давай продолжим переговариваться сквозь замочную скважину, но предупреждаю: это занятие может скоро мне надоесть.

— Конечно! Сейчас-сейчас!.. — Я бросила взгляд в зеркало и пригладила волосы — словно предстояла встреча с возлюбленным, а не братом, и защелкала замками.

«Вас, людей… Неужто он хочет этим сказать, что превратился в нелюдя?..»

— Сколько замков, сколько засовов — чтобы отгородиться от самого себя! — С этими словами он вступил в полутемную прихожую.

Не решаясь броситься Рину на шею — поскольку он не предпринимал встречных движений, я жадно вглядывалась в лицо.

— Включи свет — проще будет!

В голосе была усмешка. Щелкая выключателем, я отметила, что, оказывается, совсем забыла, как легко ему удавалось заставить себе подчиняться — слишком давно мне никто не приказывал.

Встретив случайно на улице, я бы его не узнала, прошла мимо. Хорошо, что на двери у нас нет глазка: увидев это лицо — перед тем как услышать голос, не связала бы его с самым близким на свете человеком.

Рину должно было быть тридцать два. Но выглядел он намного старше: под пятьдесят. Худоба стала пугающей. Подбородок и острые скулы словно растягивали лицо по трем направлениям (как пальцы кукловода — маску). Кожа отливала нездоровым, желто-зеленым. Сухие губы очерчивали две резкие морщины. Множество мелких окружали запавшие глаза. Он был недавно брит наголо, короткие отрастающие волосы не имели цвета. Брови куда-то исчезли, отчего лоб казался огромным, как гладкая скала. Левое ухо перестало быть оттопыренными, плотно прилегая к голове. Вместо руны Ансуз на виске красовался грубый вертикальный шрам.

— Рин… — Я не знала, что сказать, но что-то обязательно было надо — ведь я так долго его рассматривала.

— Если хочешь поставить меня в известность, что я отвратительно выгляжу, можешь не утруждаться: я в курсе.

Я выдавила подобие улыбки.

— Что же мы тут стоим? Проходи. Чаю? — Главное, не показать, насколько я шокирована. — Или кофе?..

— А алкоголесодержащие напитки в доме имеются?

— Кажется, шампанское с Нового года осталось. И водка в холодильнике. А ты теперь пьешь, да?..

«Господи, он спился, опустился на самое дно. Бомжует? Оттого и выглядит так страшно… Надо пригласить его жить у нас, у него ведь нет дома. А как же Глеб, дети? Тесное соседство с алкоголиком их вряд ли обрадует. Да и меня тоже, честно признаться. Наверное, лучше предложить ему денег?.. Страховка! Вот оно — решение проблем». Мысли неслись, как затравленные зверьки, а взгляд перебегал с грязного тулупа на старые резиновые сапоги, с которых стекал снег, образовав на полу две лужицы.

— Хочешь, угадаю, о чем ты сейчас думаешь? Тебя по-прежнему можно запросто читать по лицу — сытая и спокойная жизнь не научила сдерживаться или притворяться. Пора бы уже уметь прятать эмоции, сестренка!

Рин выдал это, смеясь. Смех перешел в приступ жестокого кашля. Он вынужден был ухватиться за ручку двери, чтобы не упасть. Отдышавшись, брат потрепал меня по щеке. Пальцы — что удивительно — не пахли ни грязью, ни бомжеванием. Слабый запах травы и нагретого солнцем песка на миг приласкал мои ноздри.

— Какая же ты предсказуемая, Рэна. Я не стал ни пьяницей, ни наркоманом, ни бомжом. Все гораздо хуже, поверь. — Он улыбался, но улыбка напоминала оскал черепа, а не мимику живого лица, и я вздрогнула. — Кажется, ты предлагала чаю?..

Анжелина, стуча когтями, вышла из гостиной и застыла, уставившись на гостя. В темно-карих глазах читался не гнев, не страх — ближе всего это было к изумлению. Я окликнула ее:

— Анжи, ты что?

Но наша чуткая и добродушная красавица не повела и ухом.

— Оставь ее. Я привык.

На кухне, за крепким чаем, в который я добавила коньяка, мне удалось справиться с собой, и я могла уже смотреть Рину в глаза. Ввалившиеся, они, казались меньше. Белки были нездорового розоватого цвета, а радужки серые, просто серые — с огромным провалом зрачка.

— Значит, чудес больше не бывает? — решилась я нарушить затянувшуюся паузу.

— Почему же? Они могут быть. Только теперь я не называю это чудесами. И еще — они причиняют мне боль.

— Как в детстве. Помнишь, ты сильно уставал когда-то от своих чудес?

— Не так. Иначе и сильнее. Я исчерпал свой лимит — приходится расплачиваться по счетам.

И опять пауза. Казалось бы, два близких человека, не видевшихся восемь лет, должны говорить непрерывно, перебивая друг друга, то заливаясь слезами, то хохоча. Но мы молчали. И я стыдливо отвела взор, словно была виновата в чем-то.

— Поехали! — Рин поднялся рывком, пустая чашка опрокинулась со звоном.

— Куда?

Я растерянно убирала со стола посуду, а брат уже натягивал в прихожей свой тулуп.

— Семьдесят км от Москвы. Я там живу. Только одевайся теплее — придется прогуляться, а снега там по колено.

— Ты с ума сошел? Забыл, что у меня муж, дети?.. Куда я сейчас поеду?

При этом я уже соображала, какие из моих сапог меньше всего протекают, и искала глазами самый теплый свитер.

— Их же сейчас нет. И еще с неделю не будет.

— Откуда ты знаешь?

— Когда я чего-то не знал о тебе? Но если ты не поторопишься, мы рискуем опоздать на последнюю электричку. Кстати, это по твоей ветке, так что получится не слишком далеко.

— Какая электричка, окстись! Доедем на моей машине.

Рин скривился, словно я предложила добираться на тракторе или мотороллере.

— Поедем на машине. Только учти, что придется ее оставить далеко от нужного места. К моей хижине дорог нет.

Голос рацио вопил, что я, взрослая и умная женщина, совершаю несусветную глупость. Зато остальная часть души ликовала. Наконец-то вырвусь из паутины обыденности, вернусь в юность и детство — пусть ненадолго, на несколько дней или хотя бы часов. Ведь это не обычная поездка — брат не может вести себя, как обычный человек: он никогда таковым не станет!

Анжелина предусмотрительно вышла в прихожую, и вовремя — иначе я забыла бы о любимой собаке.

— А с ней как быть? Возьмем с собой?

Рин подумал.

— Я бы взял — не имею ничего против этой леди. Но ей самой не будет там комфортно — позднее ты поймешь, почему.

— Тогда подожди минутку!

Я добежала до соседей по даче и оставила им ключи. Их сын-подросток обожал нашу Анжи и радостно согласился выводить два раза в день и наполнять с утра миску собачьим кормом.

В машине Рин смотрел в боковое окно, за которым была тьма. А я на него.

— Смотри на дорогу, водитель.

— Ерунда! Дорога почти пуста. К тому же у меня отличная скорость реакции, как выяснилось. А моя малышка на редкость чутка и послушна. Как она тебе? Элегантна и полна шарма, как истинная француженка.

Я обожала свою машину — светло-голубую «пежо», купленную год назад. Сделала сама себе подарок, не притронувшись к деньгам Глеба — на проценты со страховки, посчитав, что к сгоревшему родительскому дому тоже имею некоторое отношение.

— …Знаешь, это совершенно живое и одушевленное существо! Со своим характером и милыми слабостями. Не знаю, к кому привязана больше — к ней или к Анжелине…

Рин не реагировал на мои восторги, продолжая вглядываться в морозную тьму за стеклом.

— Ты по-прежнему не любишь автомобили?

— Больше прежнего.

Я осеклась и примолкла на несколько минут.

— Давно вернулся в Россию?

— Два года назад.

— И ни разу не дал о себе знать?!

— Это было обязательно? Я, знаешь ли, привык к одиночеству. Люди меня раздражают, в последнее время особенно. Да и вообще, зачем бы я стал встречаться с тобой? Ломать твою устоявшуюся милую мещанскую жизнь?

— То есть сейчас ты созрел до того, чтобы ее сломать?

Я обиделась на «мещанскую жизнь», и вопрос прозвучал резче, чем мне хотелось.

— Сейчас это уже не важно. Я решил устроить тебе прощальные каникулы.

— Ты опять собираешься уезжать?

— Да. На этот раз далеко и безвозвратно.

— Не пугай меня. Ты что, тяжело болен?

— Что ж тут пугающего? Болен, но не смертельно. Просто устал. Мне все надоело: все видел, все слышал, все пережил. А главное, сам себе надоел. Оказалось, что существует планка, выше которой мне не прыгнуть, как бы ни пыжился. Ладно, об этом потом, не сегодня. Кажется, мы подъезжаем! Притормози.

По обе стороны от шоссе было чистое поле. Ни души, только черное небо с ярким блином луны и белый снег. Выйдя из машины и обозрев открывшийся простор без каких-либо признаков человеческого жилья, я почувствовала головокружение.

— И куда нам теперь?

— Туда, — Рин махнул в сторону полоски леса на горизонте. — Не переживай, часа за три дойдем.

Он ухмыльнулся. В свете луны лицо стало еще старше и страшнее — меловое, похожее на посмертную маску.

— А как же она?.. — я оглянулась на авто.

— Боишься за свою одушевленную консервную банку? За ночь вряд ли что может случиться, учитывая степень безлюдности, а утром я о ней позабочусь.

Обидевшись на «консервную банку», я решила молчать весь оставшийся путь. Как назло утром и днем шел снег и занес ту крохотную тропинку, которой несколько часов назад шел Рин. После первого часа продирания сквозь сугробы мне стали ясны три вещи. Во-первых, итальянские сапоги на меху, гарантированно теплые, таковыми не являются; во-вторых, я вовсе не рада видеть брата после стольких лет, наоборот, я его искренне ненавижу; и в-третьих, девочка Рэна совсем не выросла и не повзрослела, несмотря на солидный возраст — по-прежнему легко ведется на безумные авантюры, а потом долго грызет локти. И вот это последнее хуже всего: люди должны меняться с возрастом, становиться устойчивыми к такого рода соблазнам и мудрыми.

До места мы добрались к двум часам ночи. К тому времени думать о чем-либо я была уже не способна. Было адски холодно, несмотря на пуховик. Ноги, отвыкшие от далеких прогулок, нестерпимо ныли.

Дом Рина — точнее, избушка — стояла на границе поля и леса. Приземистое бревенчатое строение гармонировало с зимней природой и казалось вышедшим из детской сказки. На подоконнике маленького оконца горела керосиновая лампа, посылая в окрестный мрак уютный оранжевый свет.

— Тебя кто-то ждет там?

— Да. Кусочек индийского солнца и тибетского неба, лоскут зелени с тихоокеанского островка и кубинские сигары. Заходи, не бойся — ничто из этого не будет против твоего присутствия.

Внутри из крестьянского быта присутствовала лишь русская печь, испускавшая вожделенное тепло. Я прижалась к ней, не раздеваясь, всем телом и щекой.

Комната была просторной, хоть и с низким потолком. По углам валялись заморские безделушки, свечи и курительные трубки. От стены к стене был растянут гамак, сплетенный не из веревок, а из какой-то прочной пахучей травы, с наброшенной яркой циновкой. Больше никакой мебели не наблюдалось — ни стульев, ни стола, ни кресел.

— А где буду спать я?

— Так и быть, уступлю тебе свое королевское ложе, цени! Оно прямиком с Гавайев.

Говорил как мальчишка, а выглядел как дед — я еще раз поразилась контрасту.

Рин стоял в дверях, не раздеваясь, отряхивая с сапог снег.

— Переодевайся — скоро начнется! — Он кивнул на ворох одежды, развешенной на вбитых в стену огромных медных гвоздях.

— Что начнется? Я, между прочим, дико устала. Сейчас третий час ночи, может, отложим представление до завтра?

— Они приходят только в полнолуние. Ты должна это увидеть. Я тебя оставлю на пять минут, постарайся уложиться.

— Кто — они?

Я разбирала одежду, придирчиво разглядывая каждую тряпку, продолжая переговариваться сквозь неплотно закрытую дверь. Выбрала зеленый пушистый свитер, на вид намного теплее того, что был на мне, и ватные штаны, увеличившие нижнюю часть моей фигуры на три размера.

— Волки.

— Кто-кто?..

— Ты прекрасно слышала, — Рин вошел, держа в руках овчинный полушубок и валенки. — Т-ссс… Прислушайся: они уже здесь.

Я открыла рот и тут же закрыла: осознала, что мой протест против встречи с хищными животными все равно не прокатит. Одновременно в уши врезался незнакомый звук — высокий, заунывный и леденящий. Ничем иным, кроме волчьего воя, он быть не мог. Противно задергались поджилки под коленками.

— Я из дома не выйду!

— Прекрати истерику, Рэна. В детстве ты была смелее.

— Тогда мне нечего было терять! А сейчас у меня двое детей, которые останутся сиротами.

— Да ничего с тобой не случится!

Рин силком натянул на меня полушубок и заставил надеть валенки. И вытолкал на крыльцо. Я зажмурилась — привычка столь глупым страусиным способом отгонять страх осталась с детства. Вой стал отчетливым, распадающимся на отдельные голоса-подвывания.

— Прекрати! Ты же доверяешь мне, Рэна?

— Нет. С чего бы?

Я продолжала упрямо жмуриться. Нос и щеки пощипывало от поцелуев усилившегося мороза, уши же до краев наполняло омерзительное хоровое пение ночных хищников.

— Ну, так хоть меня отпусти! А то вцепилась, как бродячий пес в кусок ливерной колбасы.

В его тоне были презрение и скука, так хорошо мне знакомые. Стало горько и стыдно — за собственную трусость. Я разжала вцепившиеся в рукав брата пальцы. И открыла глаза.

Полная луна блестела желтыми щеками, взирая на мир с холодным и величественным равнодушием китайской императрицы. В ее свете, отбрасывая угольные тени, замерли звери с задранными вверх мордами. Их было множество — не меньше сотни. Они усеяли своими телами все поле. (Никогда не думала, что в Подмосковье водится столько волков: казалось, что и зайцы давно стали редкостью!)

Пушистая шерсть серебрилась, глаза горели желтым. Зрелище было бы безумно красивым, если бы не было столь страшным. Видимо, цивилизованные, отвыкшие от дикой природы мозги при столкновении с ней вырабатывают гормоны паники. Я сдерживалась из последних сил.

— Я их не зову, они сами приходят, представляешь?

Даже в детстве я не видела брата таким счастливым. Глаза сияли, морщины разгладились. Рин спрыгнул с крыльца и двинулся к волкам, а они потянулись к нему. Звери окружили брата пушистой свитой, продолжая свое хоровое пение.

— Хватит трястись! Иди сюда! Они тебя не тронут.

Я отрицательно помотала головой.

Рин отошел далеко, и нельзя было рассмотреть выражения лица, но я прекрасно его угадывала. Сейчас он, должно быть, скривился презрительно.

— Эх, ты! Да даже если б и тронули — не самый плохой конец, не находишь? Всяко лучше, чем спиться или загнить от рака прямой кишки.

Меня рвали на части противоречивые чувства. Очень хотелось вернуться в избу, под защиту толстых бревен, и задвинуть крепкий засов. Накрыться с головой одеялом и зажать уши — чтобы не слышать пронзительных песнопений во славу луны. А завтра чуть свет рвануть через поле, разбудить мерзнущую без меня голубую малышку и — домой! К родному холодильнику, теплому пледу и толстой смешной Анжелине. И забыть, забыть о возвращении брата, как о привидевшемся в гриппозном бреду. Но маленькая девочка, продолжавшая обитать где-то в глубине, топала ногами и истошно вопила: «Давай, давай, не трусь! А вдруг это твоя последняя возможность ухватить кусочек чуда?!..»

Зарывшись даже в сотню одеял, разве смогу я спрятаться от его презрительного взгляда?

Я шагнула с крыльца, бывшего для меня островком мнимой безопасности. Очень хотелось зажмуриться, но я осадила себя: не хватало еще наступать на хвосты и лапы. Шаг, еще шаг… «Ой, мамочки, если выберусь отсюда живой и не покусанной, обязательно свожу детей в зоопарк: пусть полюбуются на зверюг. Пусть посмотрят на этих, с которыми их мама… ох!» Я все-таки ткнулась коленями в пушистое тело, преградившее путь. Тело признаков агрессивности не проявило, лишь оглядело мельком и посторонилось, давая дорогу.

Так я двигалась, глядя строго вперед, периодически натыкаясь на мягкие бока и спины и очень стараясь не наступать на хвосты, беспечно распростертые на снегу (хвост — это святое!). Волки неспешно расступались, пропуская меня, и снова смыкали свои ряды. Когда я, наконец, ввалилась в свободное пространство возле Рина, мне было жарко.

— Молодец! — Брат обхватил меня, помогая устоять на подгибающихся ногах. — Думал, честно сказать, что уйдешь в дом. Знаешь, почему еще я не хотел видеть тебя, когда вернулся? Опасался, что встречу совсем другую сестру, чем помнил: осторожную, скучную и погасшую.

— Опасался? Не верю. Ты всегда все знаешь наперед и не дорожишь никем.

— Ты права. Но знаешь, как скучно знать все наперед? Иногда хочется притвориться перед самим собой наивным и несведущим. — Рин присел, а затем повалился на спину и раскинул руки. Ближайшая пара волков поспешно посторонилась. — Ложись! Небо плещется, когда поют волки. Посмотри, как красиво!

Я покорно улеглась на снег, утоптанный множеством лап. Пахло шерстью и псиной. Страх куда-то отодвинулся, хоть и не исчез совсем. Прямо над моим лбом нависала задранная вверх морда, темная, словно вырезанная из лунно-звездного полотна. Я смотрела на плещущее вокруг нее небо.

— Они приходят сами, — повторил Рин. — Я их не зову. Они приходят, чтобы меня оплакать.

Голос был тих и печален.

— С каких пор ты стал таким пессимистом?

— Я всегда был таким. Ты просто успела забыть.

— Я не забыла. Я все время помнила о тебе.

— Не обо мне — о тех вещах, что происходили с тобой и вокруг тебя, благодаря мне. Признайся, уже через пару месяцев после выбранной обывательской серенькой жизни стало от нее тошнить?

— Не угадал. Через пару лет. До этого я наслаждалась и отдыхала от твоих выкрутасов.

— Ну и дура.

Рин замолчал. Затем распахнул рот, разорвав им лицо на две неравные части, и завыл. Громче и пронзительнее, чем волки. Те, бедные, даже шарахнулись. А потом сгрудились возле него теснее и завыли уже не просто так, а подстраиваясь под его вой. Ей богу, получилась мелодия, в которой брат солировал, а они выступали хором. Сердце приклеилось к позвоночнику, дышать стало трудно — от жути и тоски. И нечеловеческой красоты этой музыки.

— Прекрати! — Я толкнула его в бок. — Пожалуйста. Иначе я сойду с ума, по-настоящему.

Рин не слышал. Голова его запрокинулась, тело выгнулось дугой и, казалось, превратилось в струну, в звук. Волки обступили его — и меня — совсем плотно. Я уже не видела ни неба, ни луны, но только распахнутые пасти с жаркими длинными языками и вибрирующие от напряжения лапы.

Жуткий концерт был прерван приступом кашля.

Звери обеспокоенно заскулили, а затем, словно услышав беззвучный приказ, разбежались в разные стороны.

Поле опустело. Сразу стало просторно и холодно. А Рин все кашлял, перевернувшись на бок, сотрясаясь и дергаясь. Наконец, смолк, но долго еще тяжело дышал, вытирая рукавом полушубка губы и подбородок.

— Ты так страшно кашляешь… Что с тобой?

— Мои легкие похожи на решето. Но здесь я кашляю редко — это остаточное, от того, что надышался твоим мегаполисом. И умру я не от этого, не волнуйся.

— Я догадываюсь: решил убить себя сам.

— Я этого не говорил.

Рин поднялся и протянул мне руку. Но я предпочла принять вертикальное положение самостоятельно, хотя полушубок и ватные штаны изрядно противились этому.

— Ты ничего не говорил и не говоришь. И я не могу понять, что происходит! Ты появляешься, после того как восемь лет где-то шлялся и шесть из них от тебя не было никаких известий. Выглядишь так, словно прошло не восемь, а восемнадцать. Кашляешь, как чахоточный на последней стадии. Тащишь меня в глушь и подвергаешь мою и без того расшатанную трудным детством психику непомерному стрессу. И как я ко всему этому должна относиться?!

— Знаешь, оказывается, я соскучился по твоему нытью. Я рад тебя видеть, сестренка! Я все расскажу, если это нужно. Что-то тебя заинтересует, а что-то и понравится. Только не сегодня. Не стоит торопиться, время у нас есть, — Рин надвинул мне на нос мою меховую шапку и неуклюже обнял. Не привыкшая к проявлению братских чувств, я замерла. — Я правда рад тебе, хоть ты и редкостная зануда! Не веришь? А теперь — отдыхать, спать до упора. Мой королевский замок с роскошным ложем ждет тебя!

Босиком по осколкам воспоминаний

Проснулась я поздно. Или рано — смотря что брать за точку отсчета. За окном смеркалось. Морозный зимний вечер бездомным псом скребся у порога. Рина в комнате не было. Плечи и спину после ночевки на «королевском ложе», оказавшемся чертовски неудобным для белого человека, нещадно ломило.

Пока я разминала тело, бродя босиком по теплым доскам пола, стемнело.

Вошел брат, впустив с собой свежий запах снега.

— Привет, Рэна. Надеюсь, тебе снились волшебные сны?

— Как сказать. Мне снилось, что я на Гавайях и какое-то каннибальское племя поймало меня в сеть и тащит на ужин.

— На Гавайях каннибалы не водятся.

— Это радует.

— Наверно, ты беспокоишься о своей брошенной на дороге малышке? Я взял без спросу ключ и отогнал во двор моего знакомого — он живет рядом со станцией. Вот адрес, на всякий случай, — он протянул мне бумажку. — Твой любимый голубой катафалк в безопасности.

— Спасибо. Только не врубаюсь, зачем мне адрес. Неужто выгонишь, не проводив?

Не ответив, Рин зажег сразу несколько толстых восковых свечей. Роль подсвечников играли картофелины с вырезанной сердцевиной.

Я опять поразилась изменениям в его внешности, и, конечно, это отразилось на моем беззащитном лице.

— Не пялься, от этого не помолодею! — бросил брат, стягивая сапоги.

Меня передернуло: успела отвыкнуть от его грубости.

— Не можешь объяснить, отчего это произошло?

— Поконкретнее, пожалуйста. Тебя интересует, почему я выгляжу, словно Кощей из детской сказки?

— Да. Если говорить об этом не слишком болезненно.

— Болезненно? Не знаю такого слова. Мне наплевать, как выглядит моя оболочка. Даже зеркала в этом доме, как ты могла заметить, нет. Пришло время расплачиваться по счетам, и только.

— Но ведь ты еще молод! Только тридцать два. Тебе еще рано платить!

Устав нарезать круги, я уселась на пол, подстелив собственный пуховик. Рэн принялся топить печь, неторопливо закладывая березовые поленья.

— Я прожил не одну жизнь, а сотни. А ты говоришь, что не стар. Я древен, как мамонт в снегах Сибири. Я побывал во множестве мест, сотворил уйму существ и миров. Как думаешь, чем? Своей плотью и кровью, душой и нервами. И что в итоге осталось для самого себя? — Рин усмехнулся, обнажив желтые зубы. Я вздрогнула: очень уж он напомнил африканскую маску — из тех, что висели когда-то в его доме. — Видишь, даже тебе противно на меня смотреть. А ведь ты клялась принять меня любого.

Чтобы сменить тему, я предложила убраться в его избушке и приготовить еду.

— Убираться не нужно — мой бардак идеально гармоничен и утилитарен. С едой тоже проблем нет, — брат вытащил из печи чугунок с теплой картошкой в мундире и принес из сеней огромную миску с домашней сметаной. — Прошу! Завтрак, обед и ужин в одном флаконе.

Насыщались мы в молчании, под треск свечей и свист зарождающейся пурги за окном. Потом брат закурил сигару. Дым был густым и ароматным. Я со страхом ждала, что от курения он раскашляется, как вчера ночью, но этого не случилось.

— Ты знаешь, что Як-ки умерла почти сразу после твоего отъезда?

— Знаю, — голос Рина дрогнул, но еле заметно.

— Бросилась с крыши. Я случайно услышала — из сюжета по ТВ. Мельком показали тело, и я узнала — по волосам и обгорелому пончо. А за несколько дней до этого принесла мне картину с дожками. Вытащила ее из огня.

— Она пыталась вытащить и другие. Еле-еле удалось вывести из дома — он уже вовсю пылал. Она хорошо жила, Як-ки, и хорошо ушла.

— Ты называешь это хорошим? Самоубийство, да еще таким жутким способом?

— Почему жутким? Смерть мгновенная. Плюс две секунды полета. Помнишь, как ты призывала когда-то в морге ни за что не вешаться, выбрать любой другой способ? Як-ки приняла твои слова к сведению.

— А ты говорил тогда же, что идеальнее всего заснуть в сугробе.

— Но был сентябрь.

Лишенное волос и бровей лицо в извивах сигарного дыма казалось бесстрастным и, по обыкновению, слегка насмешливым. И это меня взбесило.

— Какого черта, Рин?! Ты что, не помнишь, как вещал нам тогда — премудрый гуру в окружении преданных учеников, — что крайне важен последний момент перед смертью и самоубийцей быть очень нехорошо? А сейчас сидишь, как бездушная статуэтка из желтой слоновой кости, и ловишь кайф от сигары, и цедишь сквозь зубы циничную чушь?..

— Ловлю кайф, да, — с улыбкой кивнул Рин. — От сигары и от беседы с единственной и любимой сестренкой. Сестренка права — в том смысле, что гуру из меня был никакой, и ученики — никакие. В остальном же ты несешь чушь, а вовсе не я. Не тебе судить о ее последнем моменте. Душа, приходящая на землю то дельфийской жрицей, то стихиалью большой реки, вправе распоряжаться собственным уходом. Ей там лучше. Я держал ее здесь какое-то время, держал для себя, как последний эгоист и собственник. Стоило отпустить — и она улетела. Скажи, а где ты держишь спасенную Як-ки картину с дожками? На антресолях?

— На антресолях. — Я хотела добавить, что собираюсь повесить ее в детскую комнату, когда мальчишкам исполнится семь лет, — и приступить к долгой и увлекательной истории о чудесах дяди Рина, но передумала: лучше потом, в ином контексте.

— Я так и думал.

— Скажи, неужели тебе ее совсем не жалко?

— Ты о Як-ки? Жалеть того, кто вернулся домой из тяжкого изгнания? Не произноси столь явных глупостей, Рэна. Другие члены квартета гораздо больше достойны сочувствия.

— А ты знаешь, где они и как? Мне ничего неизвестно. А так хотелось бы!..

Рин заговорил после небольшой паузы:

— Ханаан Ли в Германии.

— Ты ее видел?

— Мне не нужно видеть, чтобы быть в курсе того, что происходит в их жизни. Как и в твоей, кстати. Ли вышла замуж шесть лет назад — за пожилого бюргера, познакомившись в сети. Он сдувает с нее пылинки. Она ночами бродит по Гамбургу, готовая выть от тоски в чужое небо.

— Все так плохо?

— Иногда ей кажется, что хорошо: ведь у нее есть всё. Она не работает, не занимается домашним хозяйством. Детей, сама мысль о которых всегда приводила нашу Ли в ужас, муж не требует: хватает тех, что от первого брака, и внуков. Она всегда была фригидной, потому не страдает от отсутствия постельных радостей. Может целыми днями творить, фантазировать, создавать новые образы себя возлюбленной, тем более что средств и возможностей стало больше. Но вот незадача: не создается, не творится. Порой ей снится наш безумный дом и квинтет, и она просыпается со слезами на глазах, которые тщательно прячет от сопящего рядом толстого обрюзгшего тела.

— Бедная, бедная Ли… А Снеш?

— Снеш не плачет. У него все прекрасно: он на взлете, на вершине. Стал преуспевающим композитором, создавшим некий новый жанр на стыке классики и попсы. Его музыка в почете и у критиков, и у простых людей со вкусом — а это редкое явление. Уверен, ты не раз встречала его фамилию в СМИ и на афишах. К счастью, в пору его пребывания в нашем доме этой фамилии никто не знал. А поскольку он, к его чести, не жалует тусовки, интервью и презентации, то физиономия его не замылена. Будь это не так, ты бы его давно опознала.

— Не только фамилии, я и имени не знала — Снешарис, да Снеш, и только. Назови же ее — я сгораю от любопытства!

— Зачем?

— Как — зачем? Приду на его концерт, потом зайду за кулисы — обнимемся, напьемся, наговоримся…

— Ох, Рэна, Рэна, — брат вздохнул и потрепал меня по волосам, как маленькую. — Не думаю, что вы обнимитесь и наговоритесь. Снеш вежливо поздоровается и даже задаст пару вопросов о твоей жизни, но не более. Разве ты не помнишь, каким он был гордецом и нарциссом? И это в девятнадцать, будучи никому не известным мальчишкой. Сейчас он известен, и гордыня возросла в разы. Что ему, блистательному снобу, знакомство с какой-то женой адвоката? Пусть состоятельного адвоката, но никак не сильного мира сего.

— Не верю! Ты просто злой, Рин. Мы дружили со Снешем и знакомы не одну жизнь, между прочим.

— У тебя будет возможность это проверить. Рано или поздно Снеш засветится, и ты узришь его фото в какой-нибудь газетенке. Заранее сочувствую. И еще: я немного покривил душой, сказав, что все у него прекрасно. Известность и деньги — еще не все. Он по-прежнему одинок, несмотря на толпу «абажалок», которая, как нетрудно догадаться, растет год от года. А главное, периодически охватывает тяжелейшая депрессия. Антидепрессанты и модные болтуны-психотерапевты не помогают. Не помогает и творчество, которое в эти периоды он ненавидит.

— О господи. Тут ведь и до иглы недалеко! А то и веревки. Бедняга… Твоим последним пассажем, Рин, ты еще больше утвердил меня в желании с ним увидеться. Быть может, я сумею его поддержать. Молодых и модных композиторов не столь много, и я его отыщу, уверена.

— Бог в помощь.

— Послушай, а давай навестим его вместе? Уж тебе он точно бросится со слезами на шею, а не просто вежливо поздоровается. Помнишь историю про Пифагора и его преданного ученика?

— Она имела продолжение: Снеш, помимо чистого творчества, пытается сочинять музыку, которая бы исцеляла и перевоспитывала. Для этого изредка дает концерты то в онкологических клиниках, то в лагерях. И там и там, если честно, его встречают с прохладцей. Кстати, седая прядь, которую ты не могла мне простить, оказалась не зря: порой ему удается создавать по-настоящему глубокие вещи.

— Ну, вот видишь!..

— Вижу. Если тебе так хочется, Рэна, мы обязательно его навестим. Но не завтра. Остался Маленький Человек… Он в психушке. Не послушался меня в свое время, не вернулся в теплое лоно семьи и доигрался-таки со своими кислотными путешествиями. Правда, его сумела разыскать жена. Перевезла в свою Алма-Аты, устроила в приличную клинику. Оплачивают ее дети — они, к счастью, выросли и пошли не по стопам отца. В Средней Азии с престижной работой проблемно, поэтому девочка с пятнадцати лет на панели. Мальчик ушел в батраки на хлопковые поля. Их родитель полгода лечится, полгода дома, под нежным присмотром супруги. По большей части, в отрубе от реальности. Продолжает странствовать — возлежа на чистых простынях и мягких подушках. Ему хорошо. Правда, стихи писать бросил.

— А жене и детям? — не сдержалась я.

— Жене — неплохо. Не сравнить с той тоской и тревогой, когда она не знала, где он и жив ли. К тому же у него бывают просветы, когда он узнает ее и называет по имени. Это такое счастье. А детям… Возможно, они ждут не дождутся, когда папочка уйдет в иные миры совсем, вместе с бренными телесами, сняв с них материальное иго. Но не уверен, врать не буду. Возможно, они искренне его любят, как и жена. Он ведь достоин любви, наш маленький духовный странник.

— Ты так спокойно и насмешливо обо всем рассказываешь. Эти люди никогда и ничего для тебя не значили, верно? А ты для них был кумиром, учителем, чуть ли не Богом.

— Как ты думаешь, если никто из них для меня ничего не значил, отчего я знаю, что с ними сейчас? Больше того: когда думаю о Вячеславе, испытываю что-то вроде вины. Ведь оно было видно — маячащее впереди безумие. Стоило лишь вглядеться в его слишком пристальные и ласковые зрачки.

— И ты вглядывался, и тебя это интриговало: чем все закончится, в какую бездну он упадет.

Рин промолчал.

— Ладно, не злись. Спасибо, что рассказал обо всех.

— Могу рассказать и подробности. И твоей жизни тоже. Хочешь?

— Не надо.

— Ты так устала от чудес и жизнетворчества, так жаждала обыкновенной жизни, что в первые месяцы замужества искренне наслаждалась ей. Потом стало надоедать, а еще через некоторое время — затошнило. Муж оказался никаким. Ни рыба ни мясо, ни животное ни человек. Правда, для его лицемерной профессии это самое то, и вскоре он преуспел, и ваше семейство вступило в разряд состоятельных. Ты купила машину, свою, отдельно от мужа, о которой давно мечтала. Пежо — скромненько, но со вкусом. И решилась завести пару ребятишек. Хотела погодков, девочку и мальчика, но получились двое пацанов, и сразу. Они тебя не раз еще удивят, поверь.

— Тебе нравится подсматривать в замочные скважины чужих судеб? Не слишком красивая привычка.

Я встряхнулась и, поднявшись с пола, подошла к окошку. Зимняя тьма, колючая и острая, оцарапала мне лицо. Вьюга вошла в полную силу, хлеща наотмашь деревья и кусты в маленьком садике снежными плетьми.

Рин неслышно подошел сзади, и я вздрогнула, когда горячая сухая ладонь, пройдясь по волосам, опустилась на плечо.

— Не сердись, если мои слова и интонации чем-то тебя задели. Я редко говорю с людьми — отвык. Но иногда нужно поговорить. Хотя бы для того, чтобы не забыть, как звучит собственный голос. Я уже очень давно один. — Рин провел пальцами по оконному стеклу. От его касаний разбегались цветные всполохи, похожие на крохотные северные сияния. — Там — зима и мрак, здесь, — он показал на лоб, — холод и сумрак. А ведь даже такому угрюмому мизантропу, как я, порой хочется чуточку тепла.

Слова Рина вызвали острое желание его утешить. Защитить. Всегда бывший для меня почти всезнающим и всесильным, сейчас он был болен и слаб. Я поднырнула под его руку и потерлась щекой о плечо.

— Не грусти, братик. Ты самый большой и сильный на свете. Если ты дашь трещину, то мне вообще не за что будет уцепиться, все мои убеждения и опоры разлетятся на мелкие осколки, и чем тогда жить?

— Знаешь, в чем суть буддизма? В одной-единственной фразе из Алмазной сутры: «Воздыми дух свой и ни на чем не утверждай его». Не утверждай ни на чем, понимаешь? Все опоры рано или поздно рухнут.

— Куда мне до этих высот, холодных и мудрых. Я ведь маленькая и обыкновенная. Ты сам не раз это говорил. Если рухнут мои опоры, я сойду с ума и умру. Так что ты это знай.

— Ну, развела слякоть… — Рин потрепал меня по затылку и отодвинулся. — Сейчас я в ней утону, и, поверь, это будет не самая почетная смерть. Не нужна мне твоя психотерапия. Тем более что в моей жизни было намного больше яркого и стоящего, чем в сотне среднестатистических, и еще вопрос, кого надо утешать и поддерживать.

Он засмеялся, но не весело, а с налетом безумия. Смех перешел в кашель — правда, приступ был недолгим.

— Перестань так смеяться, пожалуйста! Ты меня пугаешь.

— А вот так?

Брат повернулся ко мне, исказив физиономию: глаза закатились под веки, оставив лишь воспаленную полоску белков; нос распластался на пол-лица; верхние клыки из-под вздернутой губы, казалось, принялись удлиняться. Это было не столько страшно, сколько забавно. Рин так явно косил под вампира из голливудских ужастиков, что я прыснула.

— А ты стал легче!

— Нет, Рэна, я стал тяжелее. Значительно тяжелее. И ты, к сожалению, скоро это почувствуешь… Хочешь увидеть кусочки прошлого? Прогуляться по осколкам воспоминаний? — спросил он без перехода.

Я кивнула.

— Не откажусь!

— Тогда усаживайся в гамак и лови! — Жестом заправского фокусника брат извлек из-за пазухи какой-то цветастый лоскутный сверток и кинул мне. — Помнишь, что это?

Я развернула ткань.

— Конечно! — Меня охватило щекотным теплом. — Это платок бабы Тани. Она носила его в жару на огороде. В то время каждый подсолнух на нем казался мне размером с солнце, а синий фон был манящим и загадочным.

— А сейчас нет?

— Сейчас я вижу, что это просто рисунок на ткани, аляповатый и выцветший. Я выросла. Поменялось восприятие. Жаль, что нельзя вернуть детское видение мира, хоть ненадолго!

— Не бери в голову. Лови еще!

На этот раз я поймала что-то маленькое. Дешевое серебряное колечко с кусочком бирюзы.

— Я купила его на прогулке с тенями мамы и папы. Они очень хотели подарить мне хоть что-нибудь, но денег у них не было. Тогда папа выбрал в магазине это колечко, а я его купила. И потом носила целый год, не снимая, пока камушек не вывалился и не потерялся.

— У тебя хорошая память, — похвалил брат. — Но вот с этим, думаю, будет посложнее.

И действительно, я несколько минут вертела в пальцах кусочек светло-голубого тюля.

— Не знаю… не помню. Подскажи?

— Больница. Бабочки…

— Ну конечно! Кусок занавески в больнице. Я валялась в бреду, а ты все время был рядом.

— Чувство вины — достаточно сильный допинг. Даже для меня.

— Странно, что не узнала: столько пялилась на эту ткань. И бабочки — они так дивно на ней смотрелись, уцепившись лапками и трепеща крыльями. А потом все вылетели в открытую фрамугу, пока я спала…

Я покачивалась в гамаке, заваленная кусочками прошлого. Здесь был и изгрызенный карандаш нашего странствующего поэта (почему-то он не любил ручек); и осколок черепицы — сидя на такой же, я когда-то выворачивала ненавистный мир наизнанку; и еловая шишка — такими мы перебрасывались с задорным старичком Аукой; и пустой тюбик из-под изумрудно-зеленой краски — именно этот цвет преобладал в «Зеленом Океане»; и часы-браслет Снеша — молча протянутые мне, когда все собирались в траурном молчании, изгнанные Рином.

— Ну что, нагулялась?

Брат выглядел расслабленным и довольным. Он стоял рядом и несильно раскачивал гамак.

— Спасибо. Всё это и без того было во мне, со мной — все эти годы. Но так — гораздо острее…

— А вот на десерт. Лови!

И он бросил мне самодельную тряпичную куклу. То была Мальвина с синими волосами — творение Як-ки. На нее пожертвовала свою прядь Ханаан Ли, перламутровые глаза-пуговицы были срезаны с моего детского платьица, отысканного на антресолях, а вместо ожерелья шею украшали бусины из старых рассыпавшихся четок Маленького Человека…

Странствия

— Вставай, соня! Посмотри, какое великолепие за окном!..

Я с трудом открыла глаза: вчера мы проговорили до глубокой ночи. Рин слишком долго был один, и теперь его речи изливалась на меня рекой, прорвавшей плотину.

— Давай-давай! Хватит дрыхнуть!

Брат тряс меня за плечо без какого-либо намека на родственную нежность. А затем принялся раскачивать гамак с такой силой, что я едва не вывалилась на пол.

— Тихо-тихо! Все кости мне переломаешь. Уже встаю…

Вчерашняя пурга сменилась классическим морозом с солнцем. И впрямь жаль было бы проспать такую отраду для глаз.

Умывшись ледяной водой и глотнув горячего травяного чаю с медом, я пожаловалась:

— Почему у тебя здесь даже сотовый не ловит? Мои, верно, меня обыскались. Мне сегодня мальчишки приснились. Знаешь, как я по ним соскучилась!

— «Дни и ночи Ланье Ухо все горюет и тоскует. Где ее Щенячий Хвостик? Где Хитрющая Лисица?..» Все у них в порядке, о тебе даже не вспоминают. Но если так рвешься в пустой дом, где еще нет ни детей, ни надоевшего мужа — никто тебя здесь не держит.

— Да не в этом дело! Мне бы только позвонить — узнать, что все хорошо, голоса услышать.

— Можешь прогуляться до железнодорожной платформы. Блага цивилизации, вроде мобильной связи, там доступны. Заодно самокат свой проведаешь.

— Я могу заблудиться. Не проводишь?

— Вот еще! Заняться мне больше нечем, как совершать с тобой романтические прогулки. Сейчас светло, все видно. Так и быть, дам тебе лыжи — добежишь в два счета.

Лыжи оказались широкими, для ходьбы по снежной целине, и надевались прямо на валенки. Добралась я действительно не в пример быстрее, чем позавчерашней ночью. Было лишь немного досадно, что наслаждаться морозным воздухом и искрящейся белизной пришлось в одиночестве. Некому было сказать с придыханием: «Ты только взгляни! Ну — не чудо? В Москве такой красоты не бывает…»

Минут через сорок я уже подходила к платформе крохотной станции. За ближайшим к станционной кассе забором увидела голубую спинку своей малышки. Обрадовалась — словно повидалась с подружкой. Но зайти во двор и ласково потрепать по капоту не решилась: к чему лишний раз тревожить незнакомых людей?

Рядом был сарайчик с вывеской «Продмаг». Я предусмотрительно захватила рюкзак, который быстро набила: хлеб, полено колбасы, консервы. Затем позвонила соседям по даче: как там моя Анжелина? Меня уверили, что псина в порядке, по хозяйке скучает, но не так чтобы очень, гулять же с ней, прыгая во дворе по сугробам, одно удовольствие.

Звонок мужу в Египет оставила на десерт. Словно чуяла, что радостью он меня не наполнит. Так и вышло.

— Ну, и где тебя носит?! — с ходу заорал Глеб. — Двое суток дозвониться не могу! Всех знакомых обзвонил, уже билеты менять собрался — чтобы срочно возвращаться и приступать к твоим поискам! Что стряслось?!

— Все нормально, — я старалась говорить спокойно. Ненавижу, когда на меня повышают голос, и особенно Глеб. — У меня брат нашелся. Сейчас я у него, он живет за городом, где нет сотовой связи. К вашему приезду буду дома. Дай, пожалуйста, трубку Сашке и Лешке, я страшно соскучилась!

— Какой брат? Ты бредишь? Сама же говорила, что он давно уже опочил где-то. А теперь вдруг взял и воскрес? Если провела эти дни у любовника, можешь не париться: сцен ревности не будет, я не Отелло. Можешь продолжать в том же духе. Только мобилу зачем было выключать? Неужто все это время в постели прокувыркалась, без перерыва? Да и лгать не надо бы. Знаешь ведь, как я ненавижу ложь! Для справки: сотовая связь охватывает всё Подмосковье — в следующий раз будь умнее.

— Послушай, ты! Не ровняй меня по себе! — Я закипела. Пришлось порядком напрячься, чтобы подавить волну бешенства и продолжить спокойно: — Любовника у меня нет, а если бы появился — ты узнал бы об этом первым. Мой брат, которого я действительно считала умершим, нашелся, и я счастлива. А теперь, когда мы расставили все точки над «ё», может, дашь мне, наконец, поговорить с мальчишками?

— Ну-ну! — Глеб пренебрежительно хмыкнул: мол, так я тебе и поверил. — Нету их сейчас рядом, носятся где-то.

— Шестилетние малыши бегают без присмотра?!

— Под присмотром. (Под чьим именно, Глеб уточнять не стал.) Я им передам, что ты звонила. Имей в виду: если тебя не окажется дома, когда мы вернемся, они будут очень расстроены, а я очень зол. Да, и еще! В советское время при разводе детей всегда оставляли мамочке, но времена изменились. Учти это!

Он отключился.

Возвращалась я расстроенной и подавленной. Угроза оставить себе детей после развода испугала не на шутку: при своих адвокатских навыках и связях Глеб это сумеет, его слова — не пустое сотрясение воздуха.

Одолевали мысли, что все в моей жизни не так, как следует, неправильно. Родители — которые вроде есть, но по сути отсутствуют — настолько безразлично этим людям мое существование. Брат — то ли безумец, то ли инопланетянин, тоже весьма мало заинтересованный в моей персоне. Муж, с каждым днем становящийся все более далеким и чужим человеком, а если честно, бывшим таковым с самого начала, поскольку любви не присутствовало с обеих сторон.

Дети? Да, мальчишки — моя радость. Они требуют массы внимания и сил, но и воздают сторицей. Но они скоро вырастут. Всего несколько лет — и наступит пресловутый возраст, когда все взрослые враги, и родители — в первую очередь. Затем — влюбленности, девушки, позже — жена и свои дети. Никогда уже я не буду им так необходима, как сейчас, в детстве. И останусь совершенно одна…

Моя прошлая жизнь, промелькнувшая когда-то в мутных слайдах на старом зеркале, была трагической и беспросветной. Нынешняя — мирная, сытая и благополучная. Но каков ее смысл?..

— Вижу по твоему виду, что разговор с мужем оказался на редкость позитивным. Все живы-здоровы?

— Все живы-здоровы, — вдаваться в подробности не хотелось.

Я водрузила на середину комнаты набитый рюкзак и принялась раздеваться.

— Я рад.

Рин вывалил содержимое рюкзака на пол и укоризненно хмыкнул.

— Вот это, это и это будешь кушать сама, — он сдвинул в кучу консервы и колбасу. — Жаль, не догадалась купить овощей — огорода я не держу.

— С каких пор ты стал вегетарианцем?

— Точно не помню. Но не вчера. Точнее, я могу все это съесть, но без удовольствия.

Мне пришло в голову, что исключение из рациона мяса может быть вызвано банальной экономией.

— Рин, совсем вылетело из головы! Тебе незачем экономить и жить в таких спартанских условиях. За сгоревший дом я получила страховку. Она в банке, и за эти годы набежали проценты. Проценты я разрешила себе потратить, а основной капитал в целости. Вполне можешь построить нормальный коттедж иди купить квартиру в городе.

— Полагаю, этому чуду я обязан Глебу? — Я не ответила, и брат насмешливо подмигнул. — Передай своему супругу большое спасибо. А страховку прибереги для парней. Ты знаешь, что быть матерью близняшек и трудно, и почетно? В древности однояйцовых близнецов боялись и уничтожали сразу после рождения, а в иных местах, напротив, боготворили, считая, что они наделены мистическими и магическими дарами. И были не так неправы, как это кажется современным умам.

— О да. Моим только шесть, но они уже умеют совершенно мистическим образом заставить не сердиться на них за самое злостное хулиганство и самые дурацкие выходки.

— То ли еще будет! Очень прошу тебя, Рэна, постарайся устроить им яркое и насыщенное детство и не менее бурную юность. И ни в коем случае не посылай в Кембридж, Оксфорд, Сорбонну — не впрягай в позолоченную упряжь комильфо, не лишай первородной свободы.

Я неуверенно кивнула.

— Хорошо, братик. А на что ты советуешь им потратить буйную юность? В каких местах побывать, что посмотреть? Честно сказать, я уже заждалась рассказов о твоих странствиях.

— Ближе к вечеру, ладно? Мне легче рассказывать при живом огне.

Вечером, затопив печь и не закрывая дверцу, чтобы оранжевые и малиновые огоньки, подобно свету камина, освещали клочок пространства вокруг, Рин приступил к рассказу.

— Я буду одновременно говорить и творить, хорошо? Что тебе показать в первую очередь? Джунгли, где зеленый цвет становится предельно плотным, а воздух такой густой, что его можно пить?..

Я кивнула, и он свел ладони лодочкой, а затем стал медленно их разводить — как в детстве, с бабочками. Между пальцев заиграло и заискрилось. Меня окатила волна запахов — незнакомых, пряных, дурманящих. Все вокруг менялось, изгибалось, цвело. Огромные орхидеи с пестрыми лепестками проросли из стен, яркоцветные птицы наполнили уши стрекотом и щелканьем. Обезьяны, визжа и кривляясь, запрыгали на печи.

— В африканских джунглях я наслаждался изобилием и фантазией. Изобилием окружавших меня существ и фантазией породивших их творцов. Сколько было этих творцов: шестеро? Семеро? Несколько дюжин?.. В разных древних источниках цифра варьируется, но то были классные ребята. Настоящие мастера — с большой буквы «М», вышитой золотыми нитками. И как каждый яркий талант не похож на другого и мы не спутаем кисть Ван Гога с манерой Дега, так и здесь — я различал мастеров по стилю их творений. Скажем, был «эстет», во главу угла ставивший красоту и гармонию. Вся ветвь кошачьих — от камышовых котов до тигров — его рук дело. Любуясь грацией леопардов и черных пантер (правда, на расстоянии, в бинокль), я восхищенно присвистывал: «Да ты просто гений, старик!..» Семейство собачьих — лисы, койоты, волки — тоже красивы, но не достигают столь отточенного совершенства. Явно другая рука! А вот творения «эпатажника», — Рин кивнул в сторону печки. — Этому лишь бы выпендриться, любым путем.

У обезьян, кувыркавшихся поверх старых одеял и ватников, зады отливали алым, а морды голубым, что смотрелось на редкость дико. А у одной расцветка была скромная, зато нос — висячий и длинный, как у Гоголя, и воспаленный, словно у запойного алкоголика.

— …Трудно удержаться от хохота, верно? Дарвин с его естественным отбором нервно почесывается в своем склепе: алый зад и висячий нос — куда уж естественнее!.. Были в той дружной компании и «утилиталисты». У этих парней отсутствовал вкус и с юмором было напряжно: все помыслы лишь о презренной пользе. Человекообразные обезьяны, эти умные уродцы — их выдумка. Были «чудики», вкладывавшие душу в один вид, но зато какой! Чудо-юдо, ни на что не похожее, выползшее из закоулков подсознания: муравьед, утконос, ленивец. Гиену тоже создал такой паренек, отличавшийся вдобавок извращенным воображением. Эта пятнистая тварь не только отвратна с виду, не только издает звуки, похожие на глумливый хохот, так у них еще в нежном возрасте процветает братоубийство. Бр-р! Недаром их от всей души ненавидят львы. И я ненавижу гиен и их недоноска-создателя. Пошло прочь, постмодернистское исчадье!..

Рин замахнулся в сторону пятнистой морды, высунувшейся из темного угла. Морда мерзко захохотала, иллюстрируя им сказанное, и брат швырнул в угол попавшийся под руку валенок.

— …Наконец, как же без озорника и пакостника? Я назвал его «Локи», в честь скандинавского проныры. Он обожал нарушать негласные договоренности. Скажем, хомячки, тушканчики и суслики, по уговору — твари неумные и трусливые. У тебя был в детстве хомячок, помнишь? Дрожащая рыжая тушка с обвислыми щечками, постоянно то жующая, то какающая. «Локи» сотворил хомячка, по виду не отличающегося от собратьев, но бойца по духу: победителя и пожирателя фаланг и скорпионов.

На полу в метре от меня разыгралась схватка: малыш с толстыми щечками и глазами-бусинками танцевал вокруг членистой твари с угрожающе воздетым на хвосте жалом. Он напрыгивал на врага, атаковал, уворачиваясь от жала, и в итоге сумел откусить смертоносный конец хвоста, а затем с аппетитом захрустел дергающимся бледным телом, словно чипсами.

— …Или мир растений. Творцы, возможно, с подачи самого мэтра Йалдабаофа договорились оставить его гармоничным — без взаимопожирания, без некрасивой смерти в судорогах и отвратительного тления. Деревья питаются, не убивая — водой и солнцем (как в мире моей Гаадри, если ты помнишь), а цветы, органы размножения, символизируют все прекрасного и райское. Но пакостник «Локи» и тут не утерпел: сотворил цветочки, похожие на гниющее мясо, придумал растительных монстров, пожирающих плоть не хуже волков и людей…

Из щели в стене ко мне потянулось странное растение с двумя толстыми листьями, красными изнутри, напоминающее челюсти с тонкими зубами. Видно было, как за ворсинками-зубами бьется лягушонок. Я опасливо отодвинулась и отвернулась.

— …Конечно, подобные наблюдения делались не только в джунглях. И пустыни, и прерии давали пищу для размышлений. Сами джунгли я не мог выносить долго: слишком уж плотно, изобильно и душно — хотя и познавательно. Всеобщий закон «сожри или убегай — пока тебя самого не сожрали» здесь особенно давит на психику. Не люблю хруст костей, запах свежих внутренностей и предсмертные стоны зайцев и антилоп. Сдается мне, именно там меня повернуло к вегетарианству: в один прекрасный день банально затошнило от тушенок и колбас. Сам организм, без влияния рассудка возжелал выйти из основанной на крови и содроганиях пищевой цепочки.

Рин помахал руками, словно разгоняя дым, и зеленое визгливое изобилие пропало. Повеяло соленой свежестью.

— По контрасту потянуло к прохладе, простору и покою. Но ты не спрашиваешь, каким образом я странствовал, не имея за душой ни гроша, ни цента.

— И каким же образом?

— Банальным автостопом. Если было лень развлекать водителя разговорами, как полагается при таком виде путешествий, отделывался парой фокусов. Как правило, меня еще и кормили в дороге. И еще я заделался настоящим фриганом. Помнишь, я когда-то рассказывал о них?

— Не только рассказывал: ты пытался сделать нас всех таковыми, притащив с помойки тюк старой одежды.

— Вызвав благородное негодование Ханаан Ли!.. На самом деле, фриганы не обязательно вегетарианцы: некоторые выуживают из помойных баков и мясо, и даже угощают им своих гостей (не указывая источника пищи). Обычно они выходят на поиски еды с наступлением темноты, чтобы не шокировать обывателей. Понятно, что речь идет о сытых западных странах, а не об Азии-Африке. Там ведь выбрасывает нераспечатанные упаковки продуктов, срок годности которых истекает сегодня-завтра. И главное, всё разложено по отделениям — где пищевые отходы, где одежда, где стекло — это так облегчает жизнь! Помимо еды эти ребятки носят выброшенную одежду, подбирают на свалке мебель, бытовую технику, компьютеры. Кто-то работает, но наиболее радикальные выходят из социума полностью, занимаясь только тем, что по душе: творят, путешествуют, помогают ближним. Поистине free!..

— Ох, ты. Мне даже завидно.

— Тебе такая степень свободы не грозит, сестренка. Разве что в следующей жизни — если эту проживешь с толком. Итак, из утомивших меня кенийских джунглей я подался на север, в Турцию. Кстати подвернулась яхта, шедшая в том же направлении. В качестве платы за проезд лепил на закате из кучевых облаков, как из розового пластилина, дворцы и замки, взяв на себя обязанности Фаты Морганы. В Турции отыскал забытое богом местечко на побережье. Был октябрь, туристский сезон закончился, и мою одноместную палатку в пяти метрах от прибоя никто не беспокоил — ни люди, ни птицы, ни квадроциклы.

Стены комнаты преобразились в сине-зеленую гладь моря. Обрывистый берег состоял из разноцветных слоев, напоминая срез торта, и венчался пушистыми соснами. Палатка Рина казалась крохотной и яркой, как желто-зеленый стяг. Меня неприятно поразили груды мусора, выброшенного волнами на гальку: пластиковые бутыли, шлепанцы, банки из-под пива.

— …Я собирался прожить там до зимы, до дождей, но меня выжили. И кто бы ты думала? Ветер. Ветер принято любить — этакий романтический штамп: «вольный ветер», «веселый ветер», «белеет парус… ищет бури». Но я воспылал к этой воспетой на все лады стихии ненавистью, словно к одушевленному существу, наделенному злой волей и отвратным характером. Собственно, он и был таковым. Звался он красивым мужским именем Норд-ост. Море было гладким, как лысина — задувало с севера, из ущелья, но даже бродить по берегу было проблематично: сносило, словно осенний листок. А ночью я не мог заснуть от рева и воя. Казалось, палатку вот-вот унесет прямиком в волны. Бармен в крохотном поселке в пяти километрах от моей стоянки «успокаивал»: «Норд-ост задувает три дня, потом перестает. Если не перестает — дует еще трое суток. И так далее». На своей шкуре я ощутил, отчего, когда подолгу задувают самые злобные ветра — норд-ост, сирокко, самум, — люди скрипят зубами от тоски, а то и сходят с ума.

И без рассказа Рина я чувствовала, как злобен и силен этот ветер. Сосны с шумом падали с обрыва, тщетно пытаясь удержаться, цепляясь корнями, словно темными кривыми пальцами, за каменистую почву. Одно дерево врезалось в гальку в метре от палатки. Тревожно вопили бакланы и чайки. Даже черные вороны — мудрые колдовские птицы — суетливо искали места, где бы укрыться.

— …Я пытался договориться с ним. Забирался на утес и орал, перекрывая его свист: «Хватит! Уходи прочь! Уходи по-хорошему!..» Как будет по-плохому, понятия не имел: брал его на понт. Но Норд-ост был крутым мужиком и на дешевые понты не велся. Он едва не сдул меня в море, он швырял мои вопли обратно мне в глотку, и я давился ими, кашляя и сипя. На седьмой день явственно понял, что мой вызов принят, и невидимая вражина не просто воет и дует, но борется со мной. И я сдался, позорно бежал на девятые сутки! Норд-ост победил. Сворачивая палатку, бормотал, что мною движет сочувствие к бедным местным рыбакам, столько дней не могущим выйти в море из-за нашей дуэли. Но на самом деле меня просто сломали. Впрочем, и научили кое-чему.

Все стихло, к моему великому облегчению. Вместо побережья, скал и пластиковых бутылок забелели острые горные пики.

— …Север Индии. В этой стране я побывал несколько раз и останавливался подолгу. Обычно зимой или осенью, в промежутках между жарой и сезоном дождей. После шума и злобы ветра хотелось тишины, предельной тишины. Такая бывает высоко в горах или в сердце пустыни. Видишь эти вершины? Темно-синее небо словно касается твоей макушки и наполняет сквозь зрачки вечностью. По ночам там так холодно, что слова замерзают у губ и падают вниз льдинками. А в полдень от белизны и простора кружится голова.

Я видела и синь, и белизну. В ушах шумело от перепада давления, а голова кружилась, словно я мчалась на карусели величиной с гору.

— …Говорят, что склоны Эльбруса, Эвереста и прочих раскрученных пиков покрыты человеческим мусором. Но я выбирал немодные вершины и наслаждался чистотой — такой нетронутой, словно человеческий вид еще не создан и ничего не порушено и не изгажено. Там, на турецком побережье, помимо ветра меня доставали отбросы цивилизации в виде пластика, стекла и резины. В Тихом океане плавает целый континент из пластиковых бутылок, равный по площади паре американских штатов. Вдумайся: континент мусора! Только чтобы его убрать понадобились бы годы. В горах я очищался и отдыхал душой. Но совершенства в земной юдоли не предусмотрено, и в конце концов я банально замерз. И оголодал.

Ледяные пики сменились мириадом ярких звезд.

— …По мистичности и метафизической мощи с горами сравнится только пустыня. Ночная пустыня. Именно там, во время ночных бдений в сердце пустыни Калахари, я задумался об астрологии. Кто придумал это сложное и гармоничное диво? Шестеро ребят-творцов или их шеф Йалдабаоф? Кто бы ни придумал, снимаю перед ним гипотетическую шляпу. В одну из сияющих ночей вспомнились строки питерской поэтессы: «Для астрологов Марса иль Венеры Земля — недобрая звезда…» И дальше: «И знает лунный астролог — ему издалека видней — мрачнее ли она Сатурна, Урана ли холодней…»[3] Ведь и впрямь недобрая. Интересно, какой смысл для инопланетных астрологов несет наш воздушно-голубой — такой нежный и красивый с виду — космический шарик? Как думаешь, Рэна?

Вопрос застал врасплох: мне вовсе не хотелось думать, а только смотреть и внимать.

— Ну… если Марс для нас — олицетворение агрессии, Венера — любви, Меркурий — интеллекта, то Земля для марсиан может символизировать агрессию, для жителей Венеры — любовь, и так далее.

— Логично, но скучно.

Звезды погасли. Сразу стало темно: огоньки в печи уже не тлели и не светили.

Рин откинулся на спину. Он дышал тяжело, со свистом. Затеплив свечу, я встревожено подалась к нему. Прикрытые веки дрожали, на лбу и переносице блестели горошины пота. Нашарив на полу черные очки, брат неуклюже надел их. На мой невысказанный вопрос объяснил:

— В таких случаях глаза начинают болеть от света. Даже такого крохотного — от свечи. Я надеялся, что твое присутствие поможет — ведь ты была неплохим катализатором.

— И как, помогло?

Он отрицательно повел головой.

— Видимо, я и впрямь исчерпал отпущенное мне.

Я молчала, зная, что слова утешения будут звучать фальшиво.

— Не переживай, сестренка. В детстве я боялся боли, с ума сходил при виде капельки крови, а теперь даже самая сильная боль — временная помеха, и только. Самого важного я тебе не показал, не успел. Ничего, если сейчас отдохну, а завтра просто расскажу оставшееся, без демонстрации? Сил осталось на донышке, и хотелось бы их сохранить для заключительного аккорда.

— Конечно, братик! Отдыхай. Прости, что не заметила, как тяжело тебе это дается: ты меня совсем заворожил.

— Я и себя заворожил, если честно. Смотрел, как любимое кино.

Рин с трудом поднялся и вышел, пошатываясь. В сенях загрохотало опрокинутое ведро — видно, в черных очках, да еще ночью, ориентироваться было трудновато. Вернувшись, он закурил сигару и устроился на своем лежбище из циновок и тряпок.

— Знаешь, что еще мне не нравится в нашем мире? В чем еще сплоховали творческие разумы, помощники старины Йалдабаофа — помимо взаимо-пережевывания и прочих несимпатичных вещей?

— Что?

Закрыв заслонку печи, я вытянула усталые кости в гамаке. Если ощущаю такую усталость и головокружение, будучи лишь зрителем, то каково Рину?..

— То, что человек не может уйти в иной мир красиво. Он вынужден сбросить свою плотяную одежонку, прежде чем воспарить, а она, лишившись души, начинает разлагаться. Плохо выглядеть и плохо пахнуть.

Я фыркнула.

— Вообще-то, сброшенную плотяную одежонку хоронят или кремируют до того, как она начинает плохо выглядеть и пахнуть. Больше того: усилиями гримеров лежащий в гробу нередко выглядит краше, чем при жизни.

— Ты не понимаешь. Не хочешь меня понять. Служители морга, гримеры, могильщики — они, так или иначе, вынуждены возиться с лишенными души телами. А мне бы хотелось, чтобы мою сброшенную оболочку не видел никто и не трогал никто. Не закрывал веки, не подвязывал челюсть, не мыл, преодолевая брезгливость, и не обряжал с циничными шуточками в строгий костюм. Не целовал в ледяной лоб, стараясь не показать, как противно это занятие. Потому что это уже не я, а нечто пошлое, холодное и неэстетичное, тем не менее, упорно отождествляемое со мною. Эта мысль пришла ко мне в морге, в окружении уродливых окоченелых оболочек. Помнишь, мы проживали там последние миги усопших?

— Еще бы не помнить. Б-ррр!..

— Б-ррр? А я думал, было весьма познавательно.

— Как все твои опыты, братик.

— Спасибо. Так вот. Хорошо бы научиться испарять свою плоть — одновременно с уходом.

— Оставляя только скелет?

— Скелет симпатичнее трупа, и он не пахнет, но навевает неприятные ассоциации. По крайней мере, в западной культуре. Нет, полностью — никаких скелетов, ни даже ногтей и волос. Мне бы хотелось, чтобы это стало последним моим чудом. Чудесностью, как говорила ты в детстве.

— Ты обязательно освоишь эту чудесность, Рин, и твой верный катализатор тебе поможет. Лет через сорок. Но никак не раньше! Тебе ведь столько еще предстоит. Ты даже с моими мальчишками еще не знаком. Ну, куда это годится: дядя, не видевший ни разу своих племянников! Своих маленьких рыжих копий…

Рин не отозвался — видимо, задремал. И я тоже смолкла.

Еллоу

На следующее утро я проснулась первой. Рин спал беспокойно, раскинувшись и ворочаясь. Во сне постанывал и что-то бормотал.

Стараясь не шуметь, выпила чаю с хлебом, а затем натянула лыжи — благо погода была столь же дивной, что и накануне. Жмурясь от солнца и смакуя морозец, сбегала до магазина и набила рюкзак овощами. Заодно полюбовалась издали на голубую покатую спинку моей малышки.

Когда я вернулась, Рин уже не спал, что было видно по изменившемуся дыханию. Но глаза оставались закрытыми, и я не решилась окликать его и тревожить разговорами. Растопила печь, запихнула в нее чугунок с овощами, сходила за водой к колодцу во дворе. За бытовыми делами не оставляло чувство вины: что я за нелепая эгоистичная дурочка! Два дня подряд Рин развлекает меня, отдавая последние силы, сжигая и тело, и душу, а мне и в голову не пришло умерить аппетиты, запретить ему убивать себя на моих глазах…

От еды брат отказался, и пришлось уплетать тушеные овощи — не самое любимое блюдо, в одиночестве.

Лишь когда за окошком стемнело, Рин зашевелился в своем углу. Попросил крепкого чаю и сигару.

— Извини, Рэна, что заставил любоваться на собственную немощь. Но это уже недолго. Если хочешь, я расскажу то, что не успел вчера, но одними словами, без картинок и запахов.

— Конечно, хочу. Только если тебе не будет больно или трудно. Кляну себя последними словами, что позволила вчера так изнурить себя ради моего любопытства.

— Не кляни. Нечто большее, чем любопытство, насыщал я вчера и позавчера. И не только ради тебя напрягался. — Рин выпустил слой лилового дыма и задумался. Затем заговорил медленно и негромко: — Дольше всего я прожил в Индии, как уже упоминал. Тяжелая для физического выживания — от удушливой жары и многодневных ливней до изобилия экзотических болезней, эта страна удивительно легла на душу. И древней культурой, и добродушием и жизнелюбием, что излучают даже бездомные нищие, и полным отсутствием страха смерти. Чего бояться, о чем печалиться? Крутится-вертится колесо сансары, и если очень постараться, можно выпрыгнуть из него прямо сейчас, а если стараться лень, то отчего бы не отложить освобождение еще на сотню или тысячу оборотов?..

С ледяных вершин я спускался в джунгли, бродил по берегам океана. В горах хорошо не думать и просто быть, на побережье — общаться со стихиалями и наблюдать за людьми, в джунглях — творить. Жаркое солнце выжгло немало узоров на моей душе, и я воплощал их в окружавшей меня густой и пестрой реальности. Разрисовывал слонов во все цвета радуги, творил крылатых обезьян, поющих ящериц и саблезубых попугаев…

Вспоминая это время, могу сказать, что оно было самым безмятежным, самым блаженным в моей жизни. Рана, нанесенная самолюбию злосчастной выставкой, затянулась и не напоминала о себе даже во снах. Творчество, став полностью бескорыстным — я ведь уже никого не хотел поразить, завлечь или повести за собой, — приносило столь же чистую и невинную радость, как ребенку его мазня новыми яркими красками, или дельфину — его причудливые прыжки. Если что-то в окружающем мире и царапало (тот же закон взаимопожирания или неэстетичный финал всего живого), то все слабее: мало-помалу я научился абстрагироваться, взирая на несовершенства земного творения с надмирной прохладной высоты.

Я уже стал подумывать, что хорошо бы избавиться от эго — докучного источника желаний и обид, раздражения и тоски. Растворить в окружающем, словно кристаллик соли в воде. Долгие медитации на вершине горы или в сердце пустыни немало продвинули по этому пути, классическому пути буддийских странников. Лишившись самости, заодно затыкаешь рот назойливому рассудку, долбящему изнутри темя бесконечными «почему?», «за что?», «с какой стати?».

Если что и останавливало от столь радикального шага, то лишь опасение вместе с эго потерять способность выдумывать и творить. Творчество и святость исключают друг друга. Наивные мыслители — Бердяев и другие, мечтали о святом гении. Это утопия. Творить — преодолевать сопротивление материала, инертной материи. Творец упорен, неистов — до бешенства, если что-то не получается или кто-то ему мешает. А уж самолюбие, что толпа называет гордыней… Впрочем, когда-то я уже высказывался на эту тему.

Перестать творить? Но эта игрушка мне пока не наскучила…

Странствуя вне туристских дорог и тропинок, однажды я набрел на замечательное местечко: развалины индуистского храма на берегу озера, в сорока километрах от ближайшего селения. Знаешь, с этими барельефами, что выглядят для западного ума порнографией, замшелыми колоннами и гнездами змей во всех углах. Змей я, правда, боялся лишь поначалу, а потом лишь внимательно смотрел под ноги: эти красивые твари не нападают без явной агрессии.

Нижний ярус храма с широкими мраморными ступенями был затоплен прозрачной зеленоватой водой. Барельефы богов и богинь, занятых любовными играми, выглядывали из нее по пояс, по чресла, а те, кого накрыло с макушкой, сквозь переливы и блики смотрелись живыми — веселыми и насмешливыми, как и полагается божествам, создающим и разрушающим миры, играя и танцуя.

В самую жару, с полудня до пяти, я обычно дремал в прохладе зала с сохранившимся сводом, стараясь не ворочаться, дабы не задеть ненароком соседей-кобр. А на закате купался.

И в тот раз я купался. Помню, вынырнув подле божественной парочки с флегматичными ухмылками и гимнастически ловкими телами, не удержался и звонко щелкнул по носу пухлощекого Вишну (или то был Индра?) и что-то пошутил на тему вечного каменного кайфа. И тут же вздрогнул и обернулся, заслышав короткий звонкий смешок.

Она сидела на плече одной из фигур, свесив босую ступню в воду, а вторую уперев в идеально круглую, как апельсин, мраморную грудь. Золотистое сари, орехово-смуглая кожа, черные глаза. Поселянка? Но что ей делать в такой дали от деревни? На туристку тем более не похожа… Мне хватило пяти секунд, чтобы понять, кто она такая.

Я замер в воде, завороженный и испуганный.

— Влюбился с первого взгляда?

— При чем тут любовь? Она была настолько иная, настолько больше всех и всего, что я знал…

— Очень красивая?

— Не знаю. Тебе, наверное, обидно, Рэна, что я не могу ее показать. Весь истратился вчера — на краснозадых обезьян и бойцовых хомячков. Но ее внешность тебя бы не впечатлила, поверь. Не Анжелина Джоли и не Мила Йовович. Дело не в красоте. Чтобы понять, что она — иная, единственная в своем роде, тоже надо быть иным. Она была обыкновенной с виду, как индийская крестьянка, и в то же время величественной, как богиня Лакшми. Грозной, как Кали, и нежной, как Парвати. Она была совершенна и гармонична — как сфера или круг. Или андрогин, столь любимый древними мудрецами.

— Помнится, когда-то ты не жаловал круги и сферы. Но что это, если не влюбленность? Не думала, что ты способен к романтическим чувствам: в молодости обходился без этого, даже в период гормонального буйства.

— Как тривиально ты мыслишь, сестренка. Когда я вынырнул у ее ног и меня озарило, кто она такая, я до смерти испугался. Она была не просто подобна мне, но — сильнее. Мудрее, старше, могущественней.

«Завидно?» Она кивнула на барельеф, с которым я так непочтительно обошелся. Я промолчал, еще не справившись с голосовыми связками, парализованными шоком. Кивнул, стараясь, чтобы вышло дружелюбно, вышел из воды, набросил на бедра клочок светлой ткани, служившей мне в жару одеянием, и присел в тени колонны.

«Страшно?» — в глазах была насмешка, на губах — улыбка сытого хищника. Она выглядела стопроцентной индианкой, но говорила не на хинди и не на английском, а на русском. Без акцента. Позже я узнал, что она могла изменять внешность — совсем как Незнакомка с моей давней картины. Правда, черты лица меняла не кардинально, ограничиваясь оттенком кожи, цветом глаз и волос, прической.

«Страшно». Хорохориться и кидать понты в данной ситуации было бессмысленно.

«Страшно подчиниться чужой воле, потерять собственную индивидуальность? Или вдребезги разбить представление о самом себе?» Усмешка стала язвительнее и тоньше.

«Страшно не найти нужного языка с такой, как ты. А потом грызть локти в бессильной досаде, что упустил небывалый случай».

Она рассмеялась. Покачала ступней, вызвав гроздь хризолитовых брызг. Прозвенела ожерельем из старых монет на смуглой шее. «Знаешь, кто ты?»

Я не ответил, посчитав вопрос риторическим.

«Ты подросток. Отовсюду углы торчат, куда ни ткни — локоть или коленка. Мальчишка, возомнивший себя могучим творцом, демиургом. Не рано ли?»

Я пожал плечами, стараясь хранить невозмутимую мину. «Даже если и так — разве этот мир творился не такими же неопытными подростками? Вот и вышло местами неумело и кособоко, а местами — классно».

«Неумело и кособоко? В чем именно кособокость?»

«О, сколько угодно! Особенно это касается людей. Еще лет в пятнадцать я задумался: отчего человек устроен так некрасиво, нерационально и унизительно? Системы пищеварения, выделения и размножения — хуже некуда. Двадцать метров осклизлых кишок, плотно упакованных в живот, необходимость несколько раз в день выпускать из себя некрасивые субстанции. Если б я конструировал гомо сапиенс, мое творение питалось бы водой и солнцем, чистейшим белым песком и голубой глиной, а на выходе поставляло бы самоцветы или фарфоровые безделушки. Размножение перестало бы походить на судорогу агонии, я сделал бы этот акт красивым — вроде танца, или пантомимы, или художественной гимнастики».

«Фарфоровые безделушки — дивно! — рассмеялась она. — Но сложно: нужен обжиг».

«Согласен на пластилиновые. Но телесные недоработки — мелочь в сравнении с психикой. Только юные недоумки могли состряпать столь противоречивое создание: ненависть и садизм — доброта и самоотдача, грязная похоть — благоговение, животная тупость — гениальность… Лучше б они ограничились минеральным и растительным мирами. Там удачные находки и остроумные решения встречаются чаще».

«Осенние листья, горные пики…»

«Папортники и озера, снежинки и друзы хрусталя… Долго перечислять. Но все это я к тому, что для творчества нужно дерзание, нужно быть крези, а эти качества проходят с возрастом. Мудрые старцы не творят, а лишь занудно учат, тряся бородами и шамкая беззубыми деснами».

«Не видишь разницы между беззубым старцем и зрелым мужчиной, опытным мастером? Творить набело — а не эскизно, можно лишь повзрослев. Иначе вы бы наворотили такого!»

«Ты, видимо, и есть такая взрослая тетенька, опытная мастерица? Потому и выбрала назидательный тон? Предупреждаю: даже в сопливом детстве терпеть не мог, когда со мной говорили свысока. Об этом знали и гувернеры, и учителя, и родители. Чревато!..»

Она вновь рассмеялась, искренне и заливисто. «Какой забавный! Ершистый, огрызается… Ты чуть не ошпарил меня самолюбивой злостью. В смеси со страхом. Вот уж поистине красная, импульсивная ворона!»

Я и вправду разозлился — ты же знаешь, как меня задевает снисходительный тон. Но посчитал, что сумел спрятать злость и обиду за иронией. Оказывается, не сумел. «Ворона давно не красная. Она радужная. Порой напоминает жар-птицу — когда меня искрит от вдохновения. Может быть белой или даже прозрачной, как воздух. А может — зеленой, голубой, лиловой. На выбор!»

«И давно она была прозрачной?»

«Месяц назад. Я обитал тогда на вершине пятитысячника, к северо-западу отсюда. В горах всегда становишься прозрачным. Эго умирает…»

Она бросила на меня внимательный взгляд, пригасив улыбку, и я продолжил: «…Охватывает свобода, та самая — совершенная и невесомая, когда уже не хочется никого удивлять, эпатировать или ударять. Когда нетрудно следовать фразе «подставь правую щеку» — и не так, как поступают считающие себя христианами: сжав зубы, пересиливая свою натуру и в глубине души желая обидчику «раскаленных углей на голову», как выразился апостол Павел…»

Я говорил и говорил — меня понесло. Она слушала, опустив лицо, прикрыв глаза длинными и жесткими, как у всех индианок, ресницами. Ни зрачков, ни губ я не видел и потому мог льстить себе, что она серьезна, что насмешливая улыбка не вернулась.

«…Без насилия над собой, без ответной злобы. Чужая агрессия проходит насквозь — как в одной песенке: «дождь проходит сквозь меня», «свет проходит сквозь меня» — и, не встречая сопротивления, сходит на нет, утекает в песок. Там, на вершине, собственные резкие и страстные поступки кажутся глупыми детскими выходками…»

«Вроде сожжения дома?»

«Да. Его сжигал глупый и самовлюбленный подросток. Запалила своим пером огненно-красная уязвленная ворона».

«А на вершине пятитысячника восседал мудрец в белоснежных одеждах. Парила чистая до прозрачности птица. Но отчего тогда прозрачная птица снова обрела яркое оперение и резкий голос, спустившись с высот сюда, на эти развалины?» Она подняла глаза: вместо сочувственного понимания, что я ждал — та же насмешка!..

«Странно, что ты спрашиваешь! Оттого, что без эго — страстного, бьющего через край — невозможно творить. Никогда не мечтал стать святым или просветленным. Но творил и выдумывал, сколько себя помню».

«Имела счастье видеть твои творения: слонов в ярких разводах, от которых шарахаются их жены и дети, клыкастых птиц, чьи огромные зубы мешают им ловить насекомых, кувыркающихся в воздухе мартышек. Ты знаешь, что через три-пять дней слоны линяли, мартышки теряли крылья, а попугаи с облегчением переставали клацать зубами?»

«Да. Именно поэтому я позволял себе шалить, не просчитывая последствия».

«А сколько жили твои дожки или лесная нечисть — как только ты переставал о них вспоминать?»

«Не знаю. Но думаю, дольше, чем держались крылья у обезьян и зубы у попугаев. Ведь в их сотворение я вложил не в пример больше».

«А что сталось с героями твоих картин, после того как огонь пожрал полотна?»

Ее вопросы врезались в меня, и каждый следующий — чувствительнее и больнее. И каждый ответ давался все тяжелее.

«Я думал об этом. Полной уверенности у меня нет, но надеюсь, они благополучно живут в тех мирах, что я для них сотворил».

«Ах, ты надеешься, но полной уверенности нет! А ты знаешь, перед кем ответственен творец — в первую очередь? Не перед потребителями его творений, не перед идиотами-критиками или снобами-искусствоведами. И даже не перед Господом Богом!» Она возвысила голос, и снова, к стыду своему, я ощутил укол страха.

«Знаю. Перед своими детьми».

«Так что же тогда ведешь себя, как глупый вздорный мальчишка?!»

Она спрыгнула с изваяния, вызвав фонтан брызг. Черные глаза метали молнии, ноздри раздувались. Ей-богу, если б не знал, что подобные ей не могут испытывать сокрушительных страстей, решил бы, что сейчас буду испепелен. Впрочем, полной уверенности, что это игра, а не истинный гнев, у меня не было. Да и сейчас нет.

Я тоже вскочил и подался к ней. Страх можно задушить только встречной атакой.

«Я не опытный зрелый мастер, но и не мальчишка! Да, я многого еще не знаю и потому не умею. Но я хочу узнать, я прилагаю усилия, чтобы понимать и ведать, черт побери!.. И ты возникла здесь не просто так, по прихоти южного ветра или велению дамского каприза. Ты явилась, расслышав мой голодный зов, мой одинокий вой. Явилась, чтобы рассказать, чтобы восполнить мое незнание. Ведь так?!»

Она презрительно сощурилась. «Раскатал губу, как говорят в твоем мире! Не знаешь даже такой простой и очевидной вещи, что у подобных тебе нет и не может быть учителей».

Этого я не ждал и на миг растерялся. А потом меня затрясло.

Как чумовой вцепился ей в плечи — она вскрикнула от боли и неожиданности.

«Нет учителей?! Прекрасно! Мне все равно, каким назвать это словом и в какие отношения воплотить! Ты будешь моей возлюбленной, или сестрой, или матерью, или духовницей — да хоть личным демоном за левым плечом! Я не отпущу тебя, пока ты не поделишься со мной всем, что знаешь и можешь!..»

Она вырывалась — я не отпускал. Яростный драйв удесятерил силы. Я чувствовал ее испуг, и это вдохновляло, словно сто боевых грамм или музыка для атаки, сочиненная самим Пифагором. Она испугалась, я ясно видел. Но при этом в глазах оставался покой. Странное ощущение…

«Не вырвешься, не пытайся! Я сильнее тебя — путь только физически, этого довольно! Жар-птичке не выпорхнуть из моей грубой хватки!..»

Я демонически хохотал. Я прочувствовал до мозга костей, что ощущает насильник и отчего он лишь распаляется от сопротивления жертвы. При этом не то что изнасиловать, даже ударить или порвать ее одеяние для меня было немыслимо. Я почти боготворил ее. Но при этом вцепился в нежные плечи, как изголодавшийся зверь, не давая уйти. И рычал от злобного торжества…

Одеяние порвала она — чтобы выскользнуть, оставив его в моих руках. Резкий треск ткани отрезвил. Только что она билась, тяжело дыша, исходя гневом и страхом — и вот уже спокойна, как светская дама на рауте. Покой, обитавший на дне зрачков, обрел тотальность.

Не стесняясь наготы, она подняла руки и поправила растрепавшиеся волосы. Тело было смуглым, как желтоватый мрамор, светлее лица. Маленькая округлая грудь напомнила античность с ее канонами красоты, но талия была слишком тонкой — и для Афродиты, и для индусской девушки.

Я был ошеломлен, но вряд ли в этом присутствовал эрос. Разве что самую малость. (С учетом тесного соседства с мраморными божествами, предающимися изощренным ласкам, это может показаться особенно странным. Будь это сценой из фильма, она обязательно кульминировала бы в красивое соитие — где боги улыбались бы нам, советуя самые сладкие позы.)

Она протянула руку, взяла у меня оторванный лоскут сари и скрепила на плече и поясе с тем, что соскользнул к ее ступням. Присев на корточки у воды, сполоснула порозовевшее от борьбы лицо. И все без звука.

Только перед тем как исчезнуть в зеленых зарослях, оглянулась и бросила насмешливо: «Если хочешь еще увидеться и поговорить — отыщи меня. Только огненно-красных и диких ворон я больше не потерплю. Когти и клювы будут обламываться безжалостно. И еще учти: не ты, а я буду задавать вопросы. Собственно, я их уже задала — о судьбе твоих творений. Подумай и ответь — если сможешь!»

Не один час я восстанавливал душевное равновесие, покачиваясь в воде на спине и уперев зрачки в закатную синь, а потом в звездную россыпь. Чтобы успокоиться, нырял и всматривался в каменные лица — покуда хватало дыхания — четырехголового Брамы, что восседал в одиночестве у самого дна. Бог-творец, коллега, можно сказать — значит, должен мне покровительствовать. По крайней мере, дать добрый совет. Но Брама был глух к моим вопрошаниям.

Поначалу решил, что не стану ее разыскивать. Но, прополоскав в прохладной ночной воде злость, досаду и страх, снизив градус бешенства, понял, что это решение может стать самой большой глупостью моей жизни.

Не знаю, как тебе объяснить, Рэна. Отчего-то я четко понимал, что ее осведомленность о моей жизни (тут и красная ворона, и детские чудеса, и сожженный дом) — не банальная телепатия. Она не считывала мою суть, глядя в мои испуганные зрачки, она знала ее еще до нашей встречи в развалинах храма. Возможно, знала даже больше, чем я сам о себе.

И еще — одиночество. Наверное, тебе обидно это слышать, сестренка: знаю, ты всегда любила меня и продолжаешь любить, но это так. Я всегда остро ощущал его. И ребенком, не нужным своим родителям, и подростком, несмотря на школьную популярность. В период нашего дружного квартета — то бишь, прости, квинтета — оно поутихло, глодало не так безжалостно. Но стоило послать все в топку и улететь в неизвестность — накинулось с небывалой силой и яростью.

В пору моих первых странствий, когда я бросил Гарвард и юным повесой слонялся по Штатам и Европе, у меня случались подружки, приятели, спутники. Сейчас же — ни одного. (Редкая болтовня с подвозившими меня в авто или на яхтах не в счет.) Что джунгли, что степи, что пустыня — везде и всегда моим единственным собеседником была моя усталая, истасканная душа.

Скажу сейчас банальность: предельное одиночество — обычная участь творцов. Одиночество приводит к отчаянью, но и к адской гордыне тоже: один — как перст, как луна в ночи, как Бог. Приступы гордыни помогают не сломаться, не спиться, но они уходят и приходят, а в промежутках — волчий вой в душе. Неизбывный вой…

— Погоди-погоди, Рин! Какой такой волчий вой? Разве ты не говорил десять минут назад, что пребывал в блаженстве, какого не испытывал прежде?

— Вот ты меня и подловила! — Брат коротко хохотнул и помолчал. — Да, блаженство, отрада, ощущение отмирающего эго, дуновение близкой свободы — все это было. Где-то на третий год странствий я смирил все бури в душе и окунулся в подобие нирваны. Но, как оказалось, это было флером, легким радужным покрывалом — а в глубине, в тайниках подсознания жили всё те же монстры. Стоило встретить в глуши джунглей подобное мне существо, как выяснилось, что эго со своим списком желаний и не думало умирать, и неутоленное одиночество взвыло с новой силой.

Потому я и ринулся на ее поиски на следующее же утро.

Двигался, как ищейка, на запах — не тела, а дара, души и ума. Уникальный и тонкий аромат, ни с чем не спутаешь. Запах или зов? Честно сказать, не знаю. Я ощущал его ночами, перед тем как заснуть, и утром, сразу после пробуждения. В остальное время двигался наугад.

Периодически запах пропадал, зов стихал — как ни вслушивался, продрав глаза, как ни медитировал на звездную россыпь. Она словно выскальзывала из общего со мной пространства, ныряла в иное мироздание. Отсутствие могло длиться от трех дней до нескольких недель. В зависимости от срока ввергало то в нетерпеливую досаду, то в отчаянье.

В хорошие дни ощущал себя самцом бабочки, что чует фермент подруги за сотню километров. В плохие приказывал себе, стиснув клыки: «Ждать. Просто ждать».

Оттого, что днем двигался во многом наугад, путь вышел зигзагообразным. Когда понял, что направление — северо-запад — совпадает с курсом на родные места, обрадовался. Поскольку к тому времени устал от странствий и подумывал о возвращении.

Мы встретились через четыре месяца, в Греции, в придорожной забегаловке под Салониками. В последние дня, когда зов (он же запах) стал особенно внятным и я понял, что нагоняю, почти перестал спать. Точнее, засыпал на час-полтора раза три в сутки, чтобы увеличить периоды прислушивания и принюхивания. Старался продвигаться вперед и днем, и ночью. Каждая задержка на пути, каждая остановка вызывала взрыв раздражения.

Так и в тот день, когда подвозивший меня дальнобойщик — добродушный пузатый грек, не владевший английским, но буйно и внятно жестикулировавший — остановился, чтобы пообедать, едва сдержал вопль досады. Запах не пропал, как обычно, после рассвета, он витал надо мной, усиливаясь, и самец бабочки вибрировал — всеми крыльями и всеми фибрами.

Я узнал ее сразу, как только вошел. Со спины. В душной и шумной закусочной, среди потных горластых шоферов и крепко сбитых официанток она смотрелась миражем, фантомом. Я застыл возле ее столика у окошка — в ушах гудело от волнения и недосыпа, потрясение сковало язык. Не меньше минуты пялился, как аквариумная рыба, на сошедшую с моего полотна Незнакомку.

Лиловый шелк длинного платья. Черная шляпка под вуалью. Медные волосы убраны в строгую прическу. Глаза прозрачные (не зеленые, серые — единственное отличие) и холодные. Шею вблизи ключиц пересекал длинный шрам. Еще один небольшой шрамик приподымал краешек верхней губы, отчего казалось, что она постоянно усмехается.

Я помнил эту шею смуглой и гладкой, шрам же был старый, заживший. Оттого и пялился дурак дураком так долго. Потом дошло, что это шутка. Намек на голую Гелу, надо понимать. Две дамы в одном лице, и обе не совсем живые.

«Ну, здравствуй! — Обретя дар речи, я уселся рядом, с шумом отодвинув стул. — Мне лестно, честно сказать, что ты столь детально изучила мое творчество».

Она подняла голову, словно только что меня заметила. «И тебе не болеть. Мальчик созрел для общения?»

На столике лежал изящный блокнотик, в который она что-то записывала тонким серебристым карандашом. Пустая чашечка из-под кофе. Эпатажная поэтесса? Светская львица, обдумывающая состав элитной вечеринки?.. Жизнелюбивые греки, коренастые ловцы кайфа, пожирали ее горячими взорами, причмокивали губами. Правда, вожделение в ласковых бараньих глазах перекрывалось изумлением.

Взгляды и вздохи отскакивали от ледяного лица, не задевая.

«Созрел. Больше того, проделал немалый путь ради беседы с тобой».

«Ценю. — Она церемонно кивнула. — Ты нашел ответы на мои вопросы?»

Подошла официантка в несвежем фартучке, которым обмахивалась от духоты, и я заказал апельсиновый сок со льдом.

«Да. Только прежде давай познакомимся. Мое имя, думаю, ты знаешь. А как тебя величать?»

Она подняла глаза к плетеному из веток потолку, сложила губы трубочкой и выдала нечто по-птичьи звонкое и по-рыбьи невнятное. Больше всего череда звуков напоминала английское слово «еллоу».

«Как-как?..»

«Не старайся: все равно твои голосовые связки не справятся. Не обижусь, если никак не будешь меня величать. Так что насчет ответов?»

«Мои творения — и дожки, и птица Гаадри, и Зеленый Океан — всё, во что я вложил больше, чем душу, больше, чем ум и фантазию — существуют где-то во вселенной. И я обязательно увижу их и пообщаюсь с ними, лишь только сброшу груз плоти и обрету полную свободу передвижений».

Она рассмеялась: «Блажен, кто верует!» Смеялись губы, тихонько звенели сережки с сапфирами в оправе из платины или серебра. Лишь глаза оставались холодными. Опустив ресницы, принялась рисовать что-то в блокнотике. Личико стало острым — такие называют лисьими. Пять-шесть штрихов — и передо мной лег рисунок: ручки-ножки-огуречик, три вздыбленные волосины и подпись «Рин дурак». Полюбоваться на свой портрет мне не дали — листок был вырван и подожжен от зажигалки в пустом блюдце.

«Как думаешь, это творение обрело жизнь где-то во вселенной?»

Я неуверенно пожал плечами и глотнул ледяного сока. Почему-то он отдавал инбирем.

«Несомненно! — ответила она себе. — Где-то и в каком-то виде. Но я вряд ли захочу когда-нибудь посетить его и пообщаться».

«Сравнение некорректно».

«Ах, ну конечно! — она усмехнулась, дернув шрамиком. — Я же не вложила в это «больше, чем душу» и «больше, чем ум и фантазию». Кстати, что может быть больше души? Просвети меня, малоумную».

Я задумался, подбирая слова. Она продолжала что-то чертить в блокнотике.

«Искра. Дух… Ты же сама прекрасно знаешь, как это называется. Дыхание Творца».

«Вот так?» Она подняла на меня прозрачные глаза и подула. Ветерок пробежал по лицу, всколыхнул волосы надо лбом. Кожа, которой он коснулся, завибрировала, стала горячей. Сердце застучало громко и часто, тело налилось буйной силой, рвущейся выплеснуться вовне.

Потрясенный метаморфозой, я уставился на нее, уже не владея лицом. Что происходит?.. Пальцы обеих рук забарабанили по столу. Их ритм убыстрялся, достигнув бешеного. Стакан с недопитым соком опрокинулся и покатился, залив блокнотик. Я с хрустом сжал кулаки — пальцы стихли, но бурлившая в них сила переместилась в ступни, и ноги под столом принялись отбивать чечетку.

На меня оглядывались, хихикая и перешептываясь. Проходившая мимо официантка едва не выронила поднос с тарелками и вином и звонко выругалась.

«Прекрати!!!..»

«Я давно прекратила». Что-то еще читалось в ее взгляде, помимо насмешки — чересчур пристальном, чересчур прозрачном, но что именно, определить я не мог: был не в том состоянии.

Следовало выскочить прочь, на улицу, трястись и стучать ногами подальше от чужих, выпученных от изумления глаз. Но я боялся, что не справлюсь с этим простым действием: грохнусь на пол и забьюсь в припадке вроде эпилептического. Или примусь танцевать мумбу-юмбу, опрокидывая столы и стулья.

«Перестань! Пожалуйста!..»

Потихоньку безумие тела стало стихать. Видимо, она сжалилась. Ноги уже не барабанили в пол, но лишь подрагивали. Сердце забилось медленнее, стук стал ровным, как маятник. Я перевел дух и смахнул со лба испарину. Оглядевшись, покивал мужикам за соседними столиками с извиняющейся улыбкой. Те покивали в ответ, а один — кажется, подвозивший меня дядька, сочувственно пошлепал тяжелой лапищей по спине. Мол, бывает, все мы с тараканами, а кое-кто даже с клопами…

«И что ты всем этим хочешь мне доказать? Прости, я, видимо, туповат: не врубаюсь».

Сердце билось ровно, но подозрительно громко. Я представил, что в груди у меня часы с кукушкой, которая сейчас выскочит и вместо «ку-ку» язвительно поинтересуется: «И что? И что?..»

«Просто подула, без какого-либо дальнего прицела. Но подуть мало, ты же знаешь. Не можешь не знать».

Она подняла ладони и пошевелила пальцами — словно лепила что-то. Но не из глины или пластилина, а более легкой и тонкой субстанции. В груди у меня защекотало, засвербило. Из горла против воли вырвалось: «Ку-ку!» — не моим голосом, а кукушечьим, тонко и звонко. «И что?.. Ку-ку! Ты мне?.. Ку-ку! Опять?!..»

От ужаса я закашлялся. Она засмеялась, откинув голову. Шляпка с вуалью съехала на затылок и упала на пол. Она перегнулась через спинку стула, чтобы ее поднять. Улучив короткий миг передышки, я вскочил, опрокинув стул, и ринулся прочь. Врезался в официантку (грохот рушащейся посуды), влепился в живот входящей глыбы под два метра (гортанная ругань на красивом чужом языке), едва не вышиб лбом стекло двери…

Отбежав от кафе метров на сто, плюхнулся на лавочку.

Вокруг все цвело: разгар весны, апрель, дивное время. В ветвях белой акации щебетали птицы. Моя внутренняя кукушка, заткнувшаяся было, пока я бежал, заверещала им в унисон. Теперь она куковала не посредством моей гортани, а сама по себе. «Тихо!!!» Птица не послушалась. «Пожалуйста, птичка, — я попытался сконцентрироваться на своей грудине. — Очень тебя прошу: убавь звук». Щебетание стало тише. В общем-то, оно не было противным, даже успокаивало. И я смирился.

Долго сидеть на лавочке, приводя себя в чувство, под бодрый аккомпанемент свежесотворенного из меня создания, не рискнул. Станет ли она дожидаться?

Не стала. Когда я вернулся в кафе (и пяти минут не прошло), столик был пуст.

Лужица апельсинового сока, листок из блокнота, колечко. Поколебавшись — мне ли этот дар, или оставлен в счет заказанного, я взял его и покрутил, рассматривая. Колечко было простенькое, витое, как косичка, из трех металлов — золота, серебра и меди. Ни на один палец оно не налезло, и я положил подарок в карман.

Намокшая от сока записка лаконично гласила: «Проснись и пой!»…

Тяжелая лапища затрясла меня за плечо, и я не сразу сообразил, что мой миляга-дальнобойщик предлагает двигаться дальше. Славный мужик, истинный Аякс: мое публичное сумасшествие ничуть его не смутило. А может, он принял меня за клоуна-самородка и предвкушал веселье на долгом пути по вьющемуся меж гор серпантину.

Сердечно потискав длань со словами международной благодарности, я выбежал, пока кукушкины песни не успели стать центром оживленных бесед.

Проснуться, как велела записка, не получилось. Зато запел нон-стоп. Точнее, пела во мне проклятая птичка.

Я быстро привык к кукованию — как к стуку сердца, к ритму дыхания — и перестал замечать. Но переварить случившееся и смириться с ним, ясное дело, не мог. Ночь провел на берегу моря в двухстах метрах от проклятой закусочной, то зарываясь в сырой и холодный песок, то бегая трусцой по кругу, чтобы согреться.

Да, ты жестока, моя Богиня… Мой творец. Есть ли у этого слова женский род? Творец, лжец, певец, жнец — лгунья, певунья, жница. Творунья, творица. Творица, дьявол тебя побери!.. Мастерица. Белошвейка, вышивальщица по живому.

Душа не хотела смириться с таким выводом, ей требовалось иное рациональное объяснение — не столь унизительное и страшное. И я отыскал его, нарыл, к исходу бессонной ночи.

Нет, не творунья — лгунья! Я ошибся. Лоханулся, как сопливый мальчишка. Принял ее, желтую, желтушную нечисть («Еллоу»!), за подобную мне. Конечно же, это голодный дух, и ничего больше.

Тут надо сделать небольшое отступление, Рэна. Ты знаешь, для меня не существует авторитетов. Нет ни одной идеи, ни одной догмы, которую я бы принял на веру, не проверив на собственной шкуре. Ни одного трактата, с которым был бы согласен на все сто. Но есть несколько дельных книг, чьи идеи во многом совпадают с моими. Одна из них — мистический визионерский трактат об устройстве мироздания. Среди прочих мыслей разной степени истинности или бредовости одна не вызывает сомнений, тем паче, что встречается и у других мистиков. Человек — не есть последнее звено в пищевой цепочке. Его тоже кушают. И не каннибалы с южных островов, нет-нет! — кушают духи. Существа иной материальности и для нас невидимые. Жуют они не плоть, а эмоции и страсти, причем, духи злобные и некрасивые питаются плохими страстями: страхом, тоской, яростью, отвращением. А духи светлые, соответственно, радостью, вдохновением, высокой любовью.

Ворочаясь на сыром песке, стуча зубами от холода и дергаясь от ползающих по ногам мокриц, я с упоением развивал свое озарение в стройную и красочную картину. Обычный, среднестатистический человек для этих несытых тварей — вроде столовой. Невкусно и скудно. Бедняга, склонный к депрессиям или фобиям, или неудачник, которого упорно бьет по башке судьба — ресторан. Ешь до отвала, да не простое, а остренькое и пряное. Должно быть, подле таких бедолаг кружится целый рой тварей с виртуальными ножами, вилками и зубочистками — как комары в летний вечер. Хорошо, что они невидимы, и нельзя заглянуть в глаза жадной мордочки, что присосалась к какой-нибудь чакре, чавкая и сыто отрыгивая — иначе жить было бы совсем невозможно…

У этих духов есть своя иерархия, свои вожди, лидеры, учителя и мастера. Есть умельцы, что для пользы дела могут смастерить себе тело, похожее на человеческое. (Совсем как моя Незнакомка!) Инкубы и суккубы, о которых написано немало трактатов в эпоху мрачного Средневековья и веселого Возрождения, — явно из этой компании. Мастерят себе псевдо-плоть в виде неотразимого парня или соблазнительной вамп и устраивают пиршество. Сексуальные страсти не просто вкусны — они чрезвычайно энергетичны. Не только насыщают, но и пьянят, а то и дарят кайфом не слабее наркотического. А поскольку инкубы-суккубы специализируются на монахах и монашках, в дополнение получают немалое чувство вины: все равно как остренькую подливку к мясу. А порою везет и с самоубийством жертвы (она же блюдо): радость и ликование истинных гурманов.

Для тебя не секрет, Рэна, что моя самооценка трезва и устойчива. Столь уникальная, сотворенная в единственном экземпляре личность, как я, и страсти имеет неповторимые.

— О да! — Не удержавшись, я фыркнула. — Узнаю любимого братца. Ты хочешь сказать, что вокруг тебя вьется не просто рой, но целая туча жадных несытей с вилками и зубочистками?

— Наоборот, сестренка. С возрастом в тебе не взросло такое качество, как проницательность. Вокруг меня не вьется туча, но крепко присосалась, прилипла, как огромная пиявка, одна-единственная нечисть. Та, что назвала себя «желтенькой».

Если развить метафору со столовыми и ресторанами, то мой случай — личный повар-китаец. Изысканный кулинар, первоклассный мастер эксклюзивных блюд. Разве под силу еще кому-то столь удивительное варево, как смесь ярости, зависти и досады по отношению к демиургу Йалдабаофу? А я ведь научился стряпать такое еще подростком. А дьявольское честолюбие?.. А тотальное одиночество?.. Конечно же, она учуяла меня еще в детстве, эта тварь. И выбрала из всех, и прилипла намертво, отгоняя остальных жаждущих, что в сравнении с ней — моськи перед слоном. Именно потому она так хорошо меня знает: все мои срывы и победы, радости и болячки. Никакой телепатии, никакого чуда…

Тварь! Желтая прожорливая нечисть!.. Ярость подхватила меня с песка, я донесся до моря и швырнул в мелкий бриз витое колечко.

Что за толстокожим кретином я был! Ни разу не почувствовал ее присутствия, не заподозрил, что меня элементарно доят. О, эта элегантная суккубиха, бесспорно, обладает даром внушения: тем критикам и снобам, что явились на мою выставку, было явно что-то нашептано, чтобы насладиться вкусом и градусом моего отчаянья, моей ярости и кромешной боли, когда в огне, корчась и сворачиваясь, превращались в пепел мои дети…

Хитрая до гениальности тварь ничем не напоминала о себе, пока обильно и вкусно питалась. Но стоило мне обрести несколько месяцев назад маленькое подобие нирваны, придушив честолюбие, растворив на вершине горы все жалкие и смешные страсти, — примчалась, забеспокоившись и оголодав. Она потрудилась создать убедительную оболочку, фантом, который можно потрогать руками, смазливое личико, что имитирует насмешку и страх, любопытство и загадочность. И все для того, чтобы растоптать слабенькую доморощенную нирвану, чтобы ввергнуть в отчаянье, по сравнению с которым все прежние горести меркнут: отчаянье твари, которой убедительно доказали, что она тварь. Биологическая кукла. Марионетка…

Я то рычал, катаясь по песку, то вакхически хохотал. Хорошо, в округе не оказалось любителей предрассветного весеннего купания, иначе меня непременно загребла бы полиция…

Успокоение пришло внезапно — от ясной и прохладной мысли, что сейчас Желтенькая пирует безудержно, причмокивая от удовольствия, а то и приплясывая. Праздник гурмана! Фейерверк оголтелых страстей, чьей энергии хватило бы на маленькую электростанцию.

Я выключил свои вопли разом, как радио. Поднялся и отряхнул себя от песка. Сел в позу лотоса и заставил внутренние бури утихнуть, пусть и не до штиля. Кукушечка сменила заполошные звонкие выкрики на ровный стук метронома.

Итак: чтобы ничем и никогда больше не радовать сообразительную и жадную нечисть по кличке Еллоу, нужно культивировать спокойствие. Но этого мало: хорошо бы побеседовать с ней в последний раз и убедить (запугать?) отлипнуть от меня на веки вечные. Да, придется еще раз встретиться, как ни противно.

Солнце уже встало, когда я приступил к поискам колечка. Они оказались на удивление недолгими: дар нечисти блестел в прозрачной воде среди разноцветной гальки всего в двух метрах от берега. Помнится, я швырял — в слепой ярости, намного дальше. Услужливые волны принесли кольцо прямо под нос, или об этом позаботилась Еллоу, не столь важно. Я повесил колечко на шею, найдя среди прибрежного мусора прочный шнурок. С тех пор оно здесь, со мной…

Следовать за ней с колечком над сердцем оказалось просто: оно вело, словно живой компас. Я уже не плутал зигзагами, как убегающий от выстрелов в спину, а двигался прямо. Путь лежал на северо-восток. Она по-прежнему периодически пропадала, и приходилось зависать днями и неделями в какой-нибудь деревушке или разбивать палатку вдали от жилых мест.

В первый такой «завис» я изошел нетерпением и досадой. Я ведь гнался за ней, чтобы доказать, что отныне спокоен и бесстрастен и никакие фокусы не выведут меня из этого состояния. Совсем как в сказке «Обыкновенное чудо», помнишь: «Я скакала за вами три дня и три ночи, чтобы сказать, как вы мне безразличны!..» К счастью, до меня вовремя дошел юмор ситуации, и все последующие заминки в пути прошли без беснования и зубовного скрежета.

Внутреннюю птичку я сумел приручить. Она уже не только куковала, но могла имитировать и других пернатых: пела то иволгой, то соловьем, то дроздом, и только в двух случаях: по моей просьбе и в приступах злобы или тоски. Теперь я мог не развлекать разговорами подвозивших меня водителей, а, прикинувшись чревовещателем, предоставить эту роль птичке. Что значительно облегчило мне жизнь. Я назвал ее Пыжик: здесь и легендарный чижик с Фонтанки, и стремление изо всех силенок, самонадеянно пыжась, скрасить мое существование.

Догнал я ее в августе, в крохотном городишке Вилково, что в устье Дуная.

Сидел на дощатых мостках, отдыхая от тряски по исключительно гнусной, даже по малороссийским меркам, дороге, а она проплыла мимо на длинной черной лодке.

В Вилково мало ходят пешком и много плавают, поскольку городок состоит из каналов и протоков, рукотворных насыпей под дома и сады и густых зарослей камыша. Она притормозила веслом, ткнулась носом лодки в мостки соседнего двора. Пока я прошел до них десять метров, едва не оглох: Пыжик, птичка в груди, неистово защебетала, заверещала, как вспугнутая стая воробьев, заглушая мое угрюмое: «Ну, здравствуй».

Она рассеянно кивнула вместо приветствия. Поморщилась от гама и шума. В темном платке и длинной юбке, ничем не отличаясь от местной жительницы — правоверной старообрядки, чьи предки когда-то основали это поселение. Резиновые сапоги и старый плащ дополняли картину. На корме стояла пара корзин, доверху набитых белым наливом.

Мысленно прикрикнув на Пыжика, я залез в лодку и оттолкнулся от мостков. Усмехнулся, дав понять, что оценил изощренный юмор. Когда я мчал на встречу с ней, благоговея и придыхая, она перекинулась нежитью: помесью ведьмы Гелы с покойницей Незнакомкой. А теперь, когда готовлюсь выплеснуть сквозь зубы: «Отвянь от меня навсегда, голодная нелюдь», передо мной сама кротость и смирение, потупленные долу очи и запавшие от постов и молитв восковые щеки…

Она уже не гребла, опустила узкие весла вдоль бортов, и нас несло течением. Мимо деревянных домов, где с мостков свисали одинокие, справляющиеся без хозяев удочки, мимо таких же лодок — мужчины проносились на тарахтящих моторках, женщины предпочитали грести, — мимо зеленых шуршащих зарослей, из которых взлетали серые цапли и пестрые бакланы, мимо флегматичных коров, жующих мяту.

Пахло свежей водой, яблоками, виноградом «изабелла».

Медленная мутно-зеленая вода завораживала, наполняла покоем.

Я несколько раз пытался заговорить, но каждая попытка срывалась — словно глох мотор. То ли благостно-кроткий монашеский лик напротив так действовал, то ли окружающая идиллия. Скорее, и то и другое. Окончательно заткнулся, поняв, что ничего не смогу выплеснуть, пока она не заговорит первая и не разозлит, — когда нас вынесло в широкую протоку Дуная.

Вдали курчавилось гребешками Черное море. Цепочка белых лебедей, один за одним отрываясь от воды, взлетала в воздух. Далеко, потому неслышно. Пеликаны, достопримечательность здешних краев, отдыхали на узком вытянутом мысу, уткнув клювы подмышку.

Лодка ткнулась обшарпанным носом в берег песчаной косы, усыпанной ракушками, испещренной следами кабанов и птиц.

«На свете счастья нет, но есть покой и воля», — негромко пробормотала она. То были первые слова за все время. — Как перебивают друг друга голоса ваших великих, не правда ли? «Я б хотел свободы и покоя», «Покой нам только снится»…

«Я спокоен, как пульс покойника», — внес я свой вклад.

Она коротко, по-птичьи, вздохнула и поднялась. Легко выпрыгнула из лодки. Скрипнул мокрый песок, хрустнула под подошвой ракушка мидии. Когда я собрался сделать то же, предупредительно воздела ладонь.

Я тупо смотрел, как она уходит вдоль пустынного берега, увязая сапогами в песке. Не мог понять: что я сказал не так, чем разочаровал до такой степени?..

Потом была еще одна встреча, последняя. В городе-призраке Припяти.

Прошедший после Вилково месяц проплыл в каком-то тумане. Помню только, что Пыжик уже не пел и не свистел. Зачах в грудной клетке, тихо скончался?.. И та, за кем я гнался, не выпадала больше из мироздания — только запах-зов стал слабее.

Но мое метафизическое обоняние, как видно, усилилось, и я отыскал желтоперое создание уже без труда. Мне везло на попутчиков, и даже в «зону» был доставлен с комфортом: в компании трех молодых людей с фотоаппаратами, потеснившихся ради моего худощавого туловища в скромном «жигуленке». Признаться, не ожидал, что Припять так популярна у туристов.

Зов доносился из бывшей спальни бывшего детского сада.

По грязному окну стекал осенний дождь. Слой бежевой пыли на подоконнике, в котором нежились дохлые мухи и осы, достигал нескольких сантиметров. Влага и муть на оконном стекле придавали окрестным пятиэтажкам вид еще более щемящий и ирреальный. Дома, не достигнув стадии окончательного разрушения, еще не обрели ностальгическую красоту руин, но приближались к этому. Особенно хороши были тонкие, начинающие желтеть березки, что пробивались сквозь щели в фундаментах и венчали крыши.

Она сидела на подоконнике, опершись ногами на остов проржавевшей детской кроватки. Короткие неухоженные волосы, джинсы, туристские ботинки. Старый рюкзак защитного цвета небрежно брошен на пол. Рядом на газете немудреный завтрак: термос с чаем, надкушенный бутерброд, два яблока.

Если в Индии она была оживленной и смешливой, в Греции — ледяной и инфернальной, в Вилково — отрешенной, то теперь в лице и интонациях сквозила усталость.

«Жаль, что мы не на тех развалинах сейчас, правда?» — голос был вежливым и безжизненным.

«О да! — горячо откликнулся я. Слишком горячо — словно надеялся встряхнуть, оживить, заразить воодушевлением. — Это мое любимое место на земле. А индуизм — любимая религия. Он рисует самую радостную и безбашенную картину мира — не юдоль скорби, как в христианстве, а театр, карнавал, феерия. Боги создают мироздание от нечего делать, поддерживают, резвясь и играя, и уничтожают, танцуя».

Она слабо улыбнулась. «Неплохо сказано. Если бы люди тоже танцевали, уходя на тот свет и разрушая собственные маленькие мирки, было бы не в пример веселее. И еще: можно от души веселиться на карнавале, но не стоит воспринимать его всерьез, верно?»

«Да, так! — Меня обрадовала нарисованная ею картинка. — Приплясывать на смертном одре, круша накопленное за жизнь добро и отрясая с босых ступней все лишнее — что может быть веселее? Танцор Шива это бы одобрил».

«И даже пригласил бы на танец».

«Предпочитаю приглашать сам! Кстати, именно восприятие бытия как игры богов мешает мне поверить в незыблемость его законов. Главным образом, в пресловутый закон кармы. Законы — это рацио, это железобетон, это сухость и строгость. А играющие боги — смешливы, беспечны и непредсказуемы. Если мироздание — лила, следствие игры, то какие могут быть законы? Разве что эстетические».

«Пожалуй. Но что же ты застыл на пороге?» — Она пододвинулась вместе с газетой и термосом, освобождая место рядом с собой.

Я шагнул в комнату. Под ногами захрустела осыпавшаяся со стен плитка. Два ряда ржавых кроваток, голубые лоскутья краски на шкафчиках для одежды. Яркие переводные картинки — микки-маус, белочка, медвежонок, на детских горшках, уложенных в стопочки, на удивление чистых и блещущих эмалью…

Именно эти картинки вывели из ступора. Разогнал морок.

«Я пришел не для бесед о сравнительных достоинствах мировых религий. И не для выслушивания цитат. С меня хватит!»

«Хватит чего?» — слабо удивилась она.

«Хватит лицемерить. Я знаю, кто ты такая».

«Кто же?»

Я вложил в голос металл и яд, уничижительный напор и торжествующее презрение: «Голодная нечисть, присосавшаяся ко мне с детства. Суккуб крупных размеров по кличке Еллоу. Я отыскал тебя в последний раз, чтобы сказать, что бесплатная жратва кончилась!»

Она рассмеялась, блеснув зубами. Напомнив ту, что явилась в колоритных развалинах полгода назад. Но ненадолго. Выражение усталости вернулось, словно припорошив черты. Оно очень смахивало на настоящее, не наигранное.

«Я думала, ты всё понял — там, в Греции. В очередной раз переоценила, бывает. Творцу трудно реально оценивать свои творения: они или кажутся ему совершенством, или, наоборот, бесят неуклюжестью, корявостью, отдаленностью от задуманного идеала».

«Я далек от идеала, не спорю, но больше ты меня такими шуточками не проймешь!» — Я выразительно постучал по грудине.

«Разве тебе не понравилось?» — изобразила она удивление.

«Безумно понравилось! Нет ни слов, ни даже членораздельных звуков. Кстати, после Вилково птичка заткнулась. Умерла? Нужно было насыпать ей крошек и угощать червячками?..»

«Я просто перестала о ней думать. Как ты о своих дожках».

Осознав, что тупо стою перед ней, набычившись и мрачно сведя плечи, поискал глазами, на что бы присесть. Кажется, колоться сходу она не собиралась, и разговор пойдет основательный. Водружаться на пыльный подоконник, в интимной близости к своему врагу, не хотелось. Выбор был небольшим, и низенькая кровать, рассчитанная на пятилетнего ребенка, едко заскрипев, прогнулась под моей тяжестью до пола. Но выдержала.

«Значит ли это, что, когда ты перестанешь думать обо мне, я рассыплюсь в прах?»

Она медлила, надкусив яблоко и прищурившись.

Я не стал дожидаться очередной порции лжи. «Ты умна и хитра, не подкопаешься! Разорвав все привязанности, покончив с тщеславием и прочими смешными страстями, я обрел свободу, в лучших традициях буддизма, и кое-кому стало нечего кушать, ведь так? Подозреваю, то была не только еда, но и кайф, наркотик. Оголодав не на шутку, ты задумала отнять у меня единственное, что осталось: ощущение идентичности с самим собой. Думаешь, твоя птичка-кукушка убедила, что я марионетка?! Нисколько. Скажи она: «Ку-ку! У-бей!» или «Ку-ку! Слу-жи!», я и не подумаю выполнять ее приказы. Не скрою: ты эффектная особа с актерским даром, и заставила меня поволноваться. Чуть-чуть. Я догнал тебя только чтобы сказать: лафа кончилась, мадемуазель. Ищите другого кулинарного гения!»

«Ты гнался за мной несколько месяцев, чтобы поведать о своем буддийском покое. — Расправившись с яблоком, она налила чай в крышку термоса и протянула мне. — Выпей и успокойся по-настоящему».

Я заглотил теплый напиток, настоянный на незнакомой терпкой траве, но градус кипения он не понизил. Хоть и старался изо всех сил придать фейсу безразличную мину. Пауза затянулась. Когда уже готов был хрястнуть кулаком по ржавым пружинам и заорать диким голосом, она, наконец, соизволила выдать с легкой усмешкой: «Не бойся, ты не рассыплешься в прах, когда я перестану о тебе думать. Это разные вещи: птичка — эскиз, мальчик Рин — законченное творение».

«Кто ты, дьявол тебя возьми?!..»

Рядом с моим ботинком валялся пластмассовый, серый от грязи медвежонок. Зачем-то я поднял его и завертел в руках.

«Твоя версия остроумна и не лишена здравого зерна. Человек и впрямь звено в пищевой цепочке, а ты — редкий фрукт, это верно. Или редкий гусь?»

«Фрукт. Редкий и едкий. И тебе не по зубам!»

«Я и не претендую. Ты ошибся в дефинициях. — Она взяла у меня игрушку и провела пальцами, очищая от пыли. Медвежонок оказался оранжевым. Вмятины и царапины на тельце рассасывались от ее касаний. Круглые нарисованные глаза заблестели. — Эмоции творцов или безумно влюбленных не просто насыщают, а дают наркотический кайф, здесь ты тоже прав. Но я не из этой компании, ты ошибся. Я тобой не питаюсь. Захоти я погрузить тебя в отчаянье или до смерти напугать, поверь, справилась бы с этим без труда. Но я искренне хочу обратного: хочу, чтобы ты успокоился — а не только неумело демонстрировал спокойствие. Только в ясном уме и при ровном сердцебиении ты услышишь меня и, наконец, догадаешься».

«Догадаюсь, кто ты такая?»

Она кивнула. «Посуди сам: разве птичка-кукушка пугала тебя или вгоняла в тоску? Разве на пути ко мне возникали опасности и препятствия, или тебя мучили ночные кошмары?..»

Птичка успокаивала и веселила, это верно. Кошмары не мучили. Дорога ложилась под ноги услужливой скатеркой, а подвозившие шоферы, как один, отличались тактом и интровертностью.

Моя стройная версия, питаемая праведным гневом, рушилась, как картонная декорация.

«Ты такая же… как я? Только старше?»

«Близко».

«Ты… ты имеешь какое-то отношение к моему появлению в этом мироздании?»

Она кивнула задумчиво. Дальше я не мог продолжать. Затрясло, дыхание перехватило. Некстати воскресший за прутьями ребер Пыжик громко закуковал: «Пи-пец! Пи-пец!..» Я зло прикрикнул на него, но птиц не унимался.

«Ладно, — смилостивилась она, — не комплексуй, мальчик. Мое появление ввергло тебя в шок и ужас. Спутать меня с голодной нечистью — это же надо так перепугаться!.. Но шоковая терапия полезна: после нее быстрее растут и взрослеют. Как грибы после грозы с ливнем».

«Если не сходят с ума». Мысленно я свернул Пыжику голову, и он, наконец, заткнулся.

«Верно. Но это не твой случай. Я знаю, что говорю: вряд ли кто понимает и чувствует тебя лучше. Ты быстро растешь. Ты еще относительно юн, но умеешь многое. Хочешь, скажу комплимент? Ты — самое удавшееся мое творение».

«Самая любимая игрушка».

«Нет. — Она покачала головой. — Играю я в другое, развлекаюсь иным. Впрочем, не хочу, чтобы ты возгордился. Тебе далеко до скульптуры Праксителя: достаточно однобок. Любовь — самая чистая и сильная вибрация из существующих, ты же не знаешь, что это такое. Слишком поглощен энергией творчества».

«Увы мне. Творящая тварь. ТТ. Совсем как пистолет, стреляющий только прямо. Но не уместней ли предъявлять претензии скульптору?»

Она неопределенно улыбнулась. «До какого-то момента».

«Ладно, замнем. Но не лукавишь ли ты, что совсем не играешь со мной? Ой ли?..»

«Клянусь: выпустив в самостоятельное плаванье, я и пальцем тебя не тронула. Разве что в греческой закусочной. Но как бы иначе ты понял? Впрочем, ты и не понял».

«Туповат-с, каюсь. Тупым топором вытесан».

«Надеюсь, ты не обиделся на беззлобную шутку с кукушкой? Хочешь, Пыжик будет моим прощальным подарком?»

«Он сдохнет, едва ты перестанешь о нем вспоминать».

«Ну что ты, как маленький! — Она укоризненно рассмеялась и взъерошила мне волосы. Потрепала за левое ухо. Я и впрямь ощутил себя малышом — вроде того, что спал когда-то на крохотном ложе, что дышало подо мной на ладан. — Не видишь разницы между эскизом и творением набело? Не сдохнет, если я постараюсь. Будет утешать своим пением на трудном тернистом пути».

«Спасибо, обойдусь!»

«Тогда прими как подарок его! — Она посадила очищенную и оказавшуюся очень яркой игрушку на подоконник. Мне показалось, что повеселевший медвежонок облизнулся и шевельнул лапами. — Он будет для тебя… — задумавшись на пять секунд, договорила с улыбкой: — Будет альтер-эго, борец с тотальным одиночеством творца. Я вдохну в него жизнь, а ты разовьешь душу, наделишь качествами идеального собеседника: умного, чуткого, все понимающего. С юмором, но не циника. Готового всегда подставить пластмассовое плечо».

Медвежонок замаршировал в пушистой пыли, смешно вскидывая задние лапы и размахивая передними. Улыбающаяся мордаха была повернута ко мне — как и дружеское плечо.

«Не нужно мне твоих подарков. Никаких!»

«Жаль».

«Ответь лишь на один вопрос — это будет лучшим подарком. Кто ты?»

«Я — это ты».

Она спрыгнула с подоконника, подняла с пола рюкзак и забросила в него термос.

«Только без этого, пожалуйста! Я сойду с ума, если сейчас ты просто уйдешь, исчезнешь!..»

Не отвечая, она сдула хлебные крошки и зачем-то аккуратно сложила газету.

«Мы еще увидимся когда-нибудь?»

«Нет».

Я еле сдержался, чтобы не заорать, не грохнуться на колени, умоляя отменить приговор. Знал: мольбы и вопли бесполезны.

У самой двери она смилостивилась. И оглянулась.

«Вспомни свою любимую триаду: творец Брахма, хранитель Вишну и разрушитель Шива. Все трое могут уживаться в одной душе, просыпаясь в разное время. — Она кивнула на застылую разруху за стеклом. — Вот тебе пример: как видишь, в человечестве в целом преобладают агрессия и невежество. Отчего, в таком случае, оно до сих пор живо, не самоуничтожилось, не превратилось в то, что царит за этим окошком? Ответ очевиден: его хранят и оберегают».

«Значит, тебе наскучило ваять и лепить, и теперь ты хранитель? Старушка-смотрительница в эрмитажном зале?»

Она не улыбнулась немудреной шутке. «Не угадал».

«Неужто, стала весельчаком-Шивой? Пришла поплясать на моих обглоданных жизнью костях?..»

«Опять мимо. Вспомни Вилково. Но уже без меня: мне действительно пора, юноша. Колечко можешь не отдавать. В придачу к нему предостережение: береги глаза. Твой дар во многом работает при посредстве зрения, и источник их сил на исходе. И еще совет: подумай, так ли глупа команда того, кого ты кличешь Йалдабаофом. Быть может, в противоречиях и дисгармонии, которые так тебя возмущают, есть смысл? Ты ничего не слышал о разности потенциалов, о полярностях?.. Поразмышляй на досуге. И последнее: мне кажется, ты размениваешься по мелочам. Так и сожжешь себя в пустяках и забавных безделушках — и будет обидно».

Она вышла, аккуратно прикрыв за собой остов двери.

Я остался…

Помнишь, как в детстве я колошматил все вокруг, упав или ударившись? Сейчас боль была не физической, но поистине адской, и в пять минут спаленка превратилась в окончательные руины. Оконные стекла и щепки от бывших стульчиков смешались с мусором на полу. Искореженные и вздыбленные кроватки, осыпаясь листопадом ржавчины, напоминали шедевр авангардного искусства.

Когда я подостыл, защемило сердце: оранжевый медвежонок, разбившийся об угол стены, продолжал улыбаться и подставлять оставшийся от плеча осколок…

Я убрался оттуда, залез через окно в квартиру соседнего дома на первом этаже и двое суток провел в лежке. То проваливался в каменное забытье, то разговаривал. Убеждал, умолял, спрашивал…

Она не отвечала. Не слышала. Певчий Пыжик в груди тихо скончался и, разлагаясь, отравлял мою кровь, и без того текшую вяло и снуло. Запах-зов рассеялся во вселенной.

В Припяти я провел около трех недель.

В пригородных садах вызрели и с глухим стуком падали наземь яблоки невероятных размеров. А уж тыквы… Проблем с питанием не возникало. С живописными прогулками тоже. Город походил на музей: на стенах кричали нарисованные углем женские головы, играли в мяч, прыгали и ползали темные силуэты детей, приводя на память тени испепеленных жителей Помпеи.

Немного напрягали туристы. Мальчики и девочки в кроссовках и камуфляжных штанах восхищенно щелкали мыльницами, карабкались по балконам и лоджиям, позировали в обнимку со ржавыми сочленениями антенн и труб. Кое-кто пытался залезть на колесо обозрения с ярко-желтыми кабинками и опасно накренившимися конструкциями. Встретились пару раз подвозившие меня ребята. Предлагали захватить на обратном пути и домчать до ближайшей станции, но я отказался.

К счастью, тихих мест в городе-призраке оставалось достаточно, и я без большого труда обретал уединение.

Через два месяца, уже в Москве, у меня выпали волосы, и я до сих пор не знаю точно причины. Либо следствие схваченной дозы (но вряд ли она могла быть внушительной, спустя столько лет), либо — ее мимолетной ласки. Хорошо хоть, уши остались на месте, не опали, а наоборот, выровнялись.

А брови я сбрил себе сам. Подобно древним египтянам: они лишали себя бровей в знак траура, когда умирала живущая в доме кошка. Во мне тоже умерло что-то сокровенное. А ты знаешь, что кошка — как и змея — символ вечности? Поскольку касается носом хвоста, когда спит…

Четыре бешеных ветра, или антихрист

На следующий день, когда я вернулась с очередной лыжной прогулки — все больше влюбляясь в безлюдный снежный простор под негреющим ясным солнцем, я потратила на нее полдня, — брат встретил меня на пороге избы. Еще накануне он предупредил, что ожидается нечто значительное: «лебединая песня», «финальный аккорд». Честно сказать, грандиозность предстоящего действа пугала, и это было еще одной причиной столь затянувшегося гуляния.

Рин был в одной рубашке и босиком, словно на улице не трещал двадцатиградусный мороз, а жарило лето. На шее у него висел большой круглый талисман из резной кости. Приблизившись, я подивилась тонкой работе: площадь с виселицей, палач в колпаке и толпа народа. Преступник с петлей на шее отчего-то улыбался от уха до уха.

— Я уж совсем заждался, — проворчал брат. — Входи, нас ждут великие дела!

От него веяло жаром, как от натопленной печки.

— Рин, с тобой все нормально? — С ужасом я заметила, как шипит снег на крыльце под его босыми ступнями. — Ты горишь!

— Не бойся, не обожгу. Зато на дровах экономия!

В доме оказалось адски душно. Видимо, воздух нагрелся от соприкосновения с его телом. И как только одежда не загорелась? Я открыла окно, чтобы впустить прохладу, и устроилась подальше — и от брата, и от натопленной утром печи.

— Ты знаешь, она (Рин выделил это слово, и я сразу поняла, о ком речь) упрекнула меня, что я растрачиваю дар на пустяки и напрасно сжигаю себя. Я решил прислушаться к мудрым словам и сотворить напоследок нечто полезное всему человечеству. Разом избавить людей от несчастий и бед, потратив на это остатки сил.

— Не слишком ли много ты на себя берешь?

Вид брата нравился мне все меньше. Он смахивал на возбудившегося безумца, психотика в период обострения.

— Ты не понимаешь! — Рин шагнул ко мне и оказался так близко, что пот градом заструился у меня по телу, как в парной. — Распахни пошире глаза: сейчас это случится. — Он взмахнул руками и заговорил густым и глубоким голосом, словно актер-трагик: — Я призову четыре ветра, четыре бешеных ветра с разных концов земли. Южный будет огромен и свиреп, но свирепость его во имя добра. И будет он рыжим, и конь его будет рыжим, и пес у его ноги будет рыжим.

Комната стремительно изменялась — расширялась, превращаясь в подобие тронного зала. Потолок упорхнул так высоко, что исчез из виду, и над головами повисла пугающая пустота. В центре возникло кресло, обитое бордовым бархатом. Рин прошествовал к нему и уселся с королевским величием. Не хватало только короны и скипетра. Я хотела было съязвить относительно босых ног и старой рубахи, но не успела: хлопнула входная дверь.

К трону с Рином двигалось нечто чудовищное. Невероятных размеров туловище коня переходило в торс мужчины. И то и другое было покрыто густой шерстью ржавого оттенка. Шею венчала скалящаяся голова пса с прижатыми ушами и вздыбленным загривком. Подойдя к брату, чудовище подогнуло передние ноги и с грохотом опустилось на колени.

— Повелеваю тебе, мой раб с горячим дыханием и вулканической лавой в жилах! — Рин величественно возложил длань на узкий собачий лоб. — Пронесись по земле, от края до края, и пусть копыта твои вытаптывают болезни, а зубы — выгрызают голод и нищету. Правь, мой бешеный Ветер, конем своим и натравливай пса своего!

Южный Ветер залаял хрипло и оглушительно и, вскочив на ноги, забил пудовыми копытами.

Меня закружил калейдоскоп видений. Мы с братом неслись куда-то верхом на рыжем исчадье в вихрях поднятой им пыли. Спиной я чувствовала горячую близость Рина, но оглянуться и посмотреть на него не могла: все мышцы словно парализовало. Кроме глазных. Я очень ясно видела, как под копытами размером с колокола гибнут вовсе не болезни, а больные: люди на последних стадиях рака или СПИДа, паралитики, прокаженные… Песья же голова очищала мир от бомжей, беспризорников и профессиональных нищих, разрывая их с утробным рычанием и заглатывая отдельные кровоточащие куски.

— Это же не избавление, а убийства! Что ты творишь?! — кричала я брату в ужасе и экстазе бешеной скачки.

— Это начало, сестренка, а вначале всегда разрушение и ужас! Нужно вырвать все сорняки, чтобы потом, на удобренной и чистой земле насадить сад, — громко шептал он мне в ухо, и его слова раскаленными щупальцами терзали мозг.

— Сад?! Сад на крови?.. Опомнись!!!

Обеими руками я изо всех сил цеплялась за рыжую шерсть на холке. Стоит не удержаться — и слетишь под копыта, темные от крови, с налипшими клоками волос. Не раздавят, так растерзают клыки, приняв за убогую…

Закончилось все резко — словно вырубили динамик с орущим хард-роком. Мы оказалась в том же тронном зале. Рыжее исчадье исчезло, а голос Рина вновь обрел королевскую торжественность и протяжность.

— Восточный Ветер! Сын мой, раб мой, дух мой, приди!

Восточный Ветер втек в полуоткрытую дверь бесшумно и угодливо. Он был медно-красным, как индеец, и плосколицым, словно монгол. Глаза-щелочки, цветастый халат, бронзовые бубенчики на шее, запястьях и лодыжках. По сравнению с чудовищным Южным он казался бы безобидным и даже милым, если б не зеленые, как нефрит, клыки, выглядывавшие из-под тонких губ, да кривые, янтарного оттенка когти на босых ногах.

Он завыл, защелкал пальцами, зазвенел бубенчиками, застучал когтями. И затанцевал вокруг трона под свою самодельную музыку. Рин, довольно ухмыляясь, кивал ей в такт и похлопывал ладонями по коленям.

— Ты знаешь толк в гармонии и красоте, Восточный Ветер! Ты принесешь с собой поклонение всему прекрасному и уничтожишь все грубое, уродливое и безобразное. Ты очистишь мир в своем танце и возродишь землю под звуки музыки!

Восточный Ветер растекся в пляске по залу и растворил стены, касаясь их рукавами и полами халата. И стало видно далеко и близко, в целом и в подробностях. От звона бубенчиков и стука янтарных когтей рушилось все некрасивое и невзрачное: ломались, как карточные домики, высотки и пятиэтажки, горели телеграфные столбы и сараи, плавились рельсы и трубы. Уцелела природа, да то, что можно назвать архитектурными шедеврами: дворцы, особняки, храмы. Повезло и простым избам, усадьбам и церквушкам, естественно вписанным в окружающие поля, холмы и леса.

Девять десятых из построенного людьми пропало: горело, лежало в руинах, было проглочено вздыбившимися реками.

«Бред какой-то! — стучало в мозгу. — Крутая смесь из всадников Апокалипсиса и восточных мифов. Бедный братик! Крыша у него окончательно съехала». Но протестовать вслух уже не пыталась: безумца переубедить невозможно.

И снова был тронный зал и короткое затишье. Я заметила, что глаза у Рина теперь были закрыты, а пальцы, вцепившиеся в подлокотники кресла, дрожали.

— Западный Ветер! Поднимись из лиловых низин, из тишайших бездонных болот! Ты, который слеп, глух и нем, но справедлив бесконечно.

Высокая сутулая тень просочилась в зал сквозь щели в полу и замерла перед троном в ожидании приказаний. Она была гладкой и обтекаемой. Уши и нос отсутствовали, веки и губы были зашиты шелковой нитью. Рин прислушался, не открывая глаз, но Западный Ветер не издавал ни звука. Тогда брат повел ноздрями и удовлетворенно рассмеялся.

— Ты возденешь руки, и над каждым поднимутся и воссияют его способности, умения и таланты, его любовная, материнская или творческая сила. У кого-то будет много и ярко, у кого-то мало, а некоторые окажутся совсем пусты. И когда опустишь ты руки, во всех окажется поровну — и способностей, и талантов, и творческих сил, и идей.

И было так, как он сказал. Сутулая тень воздымала руки, длинные и вялые, лишенные пальцев, и над головами оборванных и изможденных людей — тех, что выжили после бурь и пожаров — вспыхивали радуги. Большие, поменьше, еле теплящиеся — иные же и вовсе оставались без изменений. А когда руки опускались, радуги смешивались и уравнивались, теряя цвета.

От ужаса и отвращения меня замутило. «Что он творит?! Смешение красок дает серость или грязь. Неужто он не только сошел с ума, но и патологически поглупел?..»

— Северный Ветер! — воззвал Рин, лишь только мерзкая картина растаяла. — Мой любимчик, мой избранный, мой прозрачный! Взметнись с просторов ледяного океана, оторвись от полированных лбов айсбергов и небесных цветовых плясок!

Голос Рина, по-прежнему громкий и властный, теперь хрипел и дребезжал. Из-под сомкнутых век сочилась кровь, ресницы дергались — казалось, глаза под тонким слоем кожи метались и бушевали.

— Сто тридцать семь твоих пристальных зрачков видят самую суть человека. Тысяча острых языков умеют отделять свет от тьмы. Белоснежный покров наделяет всякого, кого коснется, тишиной и покоем.

Северный Ветер, упавший с невидимого потолка, был похож на дракона — ослепительно чистого, покрытого не чешуей, но белоснежным перьевым ворсом. Сквозь перья глядело множество ледяных глаз с узкими вертикальными зрачками. Из пасти свешивалось длинное щупальце, усеянное прозрачными и острыми языками. Крыло было только одно, оно же покров: широкий, как слоистое облако, полное снега.

— И да поглотишь ты мрак в людских душах, печаль и страх, ярость и зависть!

От дыхания Северного Ветра все застывали, замороженные. Острые языки-льдинки касались груди, и все темное, красное, мутное со свистом втягивала в себя и проглатывала бездонная пасть. Лица людей менялись: исчезали печаль, раздражение, усталость, черты обретали статичность и пустоту, как у пластмассовых манекенов.

— Это тоже неправильно! Так нельзя! Прекрати сейчас же!!!..

Я кричала, забыв о том, что это бесполезно, содрогаясь от отчаянья и отвращения, глядя, как под мягким покровом Северного исчадья люди обретают одинаково бессмысленные улыбки. Воистину, белоснежный дракон был страшнее трех остальных ветров вместе взятых.

Веки Рина были по-прежнему опущены, из уголков глаз еще сильнее сочилась кровь, покрывая щеки и скулы бурыми разводами. Лицо с туго натянутой желтой кожей походило на ярко раскрашенную ритуальную ацтекскую маску.

— Больно, — прошептал он тихо и доверительно, когда Северный Ветер унесся прочь и все стихло. — Никогда не выносил боли: до истерик, до бешенства… А сейчас вроде как ничего… привык.

Комната обрела прежний вид. Тронное кресло исчезло, потолок вернулся на место. Брат сидел на полу, тяжело привалившись к стене. Дыхание было рваным и шумным.

Первым делом я выскочила на крыльцо, забыв одеться. Мороз охватил со всех сторон злыми объятиями, но было не до него. Оглядевшись по сторонам и заметив на горизонте желтые огоньки — окна изб возле станции, перевела дух. А когда увидела в небе скользящую красную точку самолета, совсем повеселела. Восточный Ветер не уничтожил цивилизацию! Значит, то было лишь представление. И ужасы остальных ветров, трех бешеных монстров — тоже театр, точнее, киношная страшилка в формате «три Д», слепленная специально для меня. Зная брата, могла бы догадаться сразу!..

Я вернулась в избу, только теперь ощутив, что промерзла до ребер.

— Ну, и к чему ты это устроил? Напугал до смерти — радуйся! Можно сказать, превзошел сам себя — и Розовый Лес, и опыты в морге отдыхают. Во имя чего все это было? Чтобы свести с ума единственного близкого родственника? Хорошо я догадалась выйти на крыльцо и оглядеться. Вдали огоньки, в небе самолет — значит, ничего твои бешеные ветры не сдули и не растоптали, а только меня чуть до столбняка не довели.

— Это репетиция, Рэна. Само действо будет через несколько дней.

Брат говорил тихо и отрывисто, словно заново привыкая к собственным голосовым связкам.

— Что-что?! Погоди минутку!

Я еще раз вышла на улицу и набрала в миску колючего снега. Присев рядом, принялась омывать горячую липкую кожу. Рин морщился, но не протестовал.

— Что значит репетиция? Я так поняла, ты показал мне бесплатный фильм ужасов, он же — фильм-катастрофа. Не хочешь же ты сказать, что собираешься сотворить все это в реальности?

— Да. Как только накоплю достаточно сил. Уже без тебя, Рэна, не беспокойся. Катализатор мне не понадобится.

— Рин, ты безумен? — Я всматривалась в желтое лицо, надеясь разглядеть насмешку, тонкую иронию, но раскрашенная маска с закрытыми веками оставалась непроницаемой. — Да, ты спятил! Окончательно и беспросветно. Где и когда во время своих странствий ты потерял разум?! Будь ты вменяем, ты осознал бы всю чудовищность своей затеи! Кто бы ты ни был, ты не Бог, и не тебе менять этот мир — даже если он во многом несовершенен и сильно тебе не нравится. Тем более, таким жутким способом. Больше всего это было похоже на лоботомию во вселенских масштабах.

— А я надеялся, ты повзрослела, — Рин со злой силой остановил мои пальцы, сомкнув запястье. Он поднял веки: от радужек ничего не осталось — одни черные провалы зрачков в багровой паутине полопавшихся сосудов. Тут же лицо задрожало от боли, и веки снова смокнулись. — А ты так и осталась маленькой глупой девочкой, не видящей дальше своего носа.

— Своего носа?! Признак мудрости — желать жить в мире без эмоций и страстей, без слез и восторга, выверенном по линейке? Скажи, ты сам хотел бы оказаться на месте тех, над кем собираешься провести свой вселенский эксперимент?

— Хотел бы, и даже больше, чем ты можешь себе представить. Покой и бесстрастие, и никаких тебе перепадов от скуки и уныния до ярости или бешенства. В моей душе стало бы чисто, тихо и просторно — как здесь, — он кивнул на окно, — в этом поле, где тебе так полюбилось гулять.

— И за это ты откажешься от своего дара, своей уникальности?

— А что эта уникальность дала мне? Осознание, что ты демиург, почти равный подмастерьям Йалдабаофа, не сделало меня счастливее ни на йоту. Могу по пальцам пересчитать дни и часы, когда мне было по-настоящему хорошо.

— Ладно, пусть. Но подумай о других! Мне, к примеру, только в страшном сне может привидеться подобное. Ни себе, ни своим детям не пожелаю мира без взлетов и падений, без борьбы и страстей, без гениальности и творчества.

— Я думаю о других. За время странствий я насмотрелся на столько несчастий, бед и трагедий, сколько ты не увидишь и за сто лет сытой спокойной жизни в уютном коттедже с супружником-адвокатом. Тебе ли спорить со мной, безгрешная маленькая душа? Да за один закон взаимо-пережевывания, когда красивейшее и сложнейшее существо вроде ягуара хрустит костями не менее красивого и удивительного творения — антилопы, стоит основательно потрясти этот мирок! Не говоря уже о процедуре размножения, сотворенной не без злобной насмешки, или отвратном облике лишенных души плотских оболочек.

— Опомнись, Рин! Разве не прекрасное, не чудесное — показывал ты мне два дня назад? Сейчас говоришь не ты, а твоя злость и обида.

— Как можно отделить одно от другого? Моя злость — это тоже я, как и моя доброта. К тому же я вовсе не зол сейчас. Посмотри внимательней: твой брат спокоен, абсолютно спокоен, а значит, прав. Я всегда оказываюсь прав, разве не так?

Рин действительно больше не пылал. Напротив, мне показалось, что температура его ниже, чем полагается. Дыхание выровнялось. Очищенная от крови кожа была прохладной — как у теней, с которыми я играла в детстве — и уже не желтой, а матово-белой. Брат не горел и не волновался — холодное равнодушие сковало черты. И от этого стало совсем худо.

— Хорошо, Рин. Я сейчас уйду и никогда не буду тебе надоедать, никогда ни о чем не попрошу. Пусть душа моя маленькая и сытая, не буду спорить. — Я старалась говорить спокойно — упаси бог сорваться на истерику или плач. — Только одна просьба: не делай того, что ты задумал. Пожалуйста! Это будет неправильно, это будет очень большое зло. Ты болен сейчас — не знаю, душой или телом, или душой и телом. Очень болен. Когда выздоровеешь, сам ужаснешься своему замыслу, поверь мне.

— Не трать на меня свое красноречие, Рэна. Уходи — так будет лучше всего.

Мертвенный голос. Веки закрыты, но глаза под ними уже не дергаются. Покой — словно и его успел коснуться своим крылом ледяной Северный Ветер. Что для одержимого бредовой идеей демиурга чьи-то крики, просьбы и слезы? Пусть даже родной сестры. Примись я сейчас делать харакири тупым кухонным ножом, Рин лишь брезгливо скривит губы, как при встрече с чем-то некрасивым или плохо пахнущим, и отвернется. Да нет, и отворачиваться не будет — ведь глаза его закрыты.

— Рин, ты антихрист. Я сейчас это поняла. Мой брат — антихрист. Смешно, правда? Дико смешно.

Брат рассмеялся, словно в подтверждение моих слов — мертвенно и искусственно.

— Ты слишком высокого мнения обо мне. Мой ранг пониже.

— Да нет же. Тебя следовало бы убить прямо сейчас — во имя человечества. Придушить подушкой, пока ты слаб и незряч. Но я не смогу. Я жалкая и трусливая. И слишком тебя люблю.

Затеплив керосиновую лампу, я собралась и оделась.

— Я ухожу, Рин.

Он не ответил.

Было очень тихо. Брат уже не сидел, а лежал навзничь, не двигаясь.

— Тебе плохо?

— Нет, — еле слышно отозвался он. — Хорошо. Дивно, как хорошо.

— Тогда встань или хотя бы открой глаза!

— Не трогай меня, Рэна.

Я шагнула к двери. Но не смогла заставить себя ее открыть. Да, он чудовище, он антихрист. Но он болен, очень болен! Что если жуткая репетиция конца света вытянула все силы, и он умирает? Или слепнет, теряет зрение — ведь с глазами явно творится что-то ужасное.

«И слава богу, что слаб и болен, и чудесно, если умирает, — откликнулось мое рациональное «я». — Ведь в таком случае апокалипсис отменяется. Дурочка, уходи, не медли!»

«Если я уйду, то точно сойду с ума. От страха. От двух диких страхов: ожидания, что вот-вот нагрянут четыре бешеных ветра и сметут мой мир, и мысли, что мой брат умирает во тьме и одиночестве».

Я медленно стянула куртку и шапку.

— Я уеду завтра, Рин. Или послезавтра — когда ты встанешь. Хочу убедиться, что ты не надорвался и не заболел.

— Дело твое.

Притушив до крохотного огонька свет лампы, устроилась в гамаке и попыталась заснуть. Но сон не шел. Неудивительно — после пережитого кошмара…

— Рин!

— Да?

— Помнишь, как в деревне ночью я хныкала от страха, не давала тебе уснуть, и от досады и злости на меня ты сотворил свое первое чудо?

— Помню.

— Похоже, сейчас я тоже примусь хныкать. Как тогда. И уснуть тебе будет проблематично.

— Поплачь, если от этого легче. Только вот чудес больше не будет.

Мне показалось, или интонации стали другими? Теплыми. Человеческими…

Не смея поверить, я тихо пробормотала:

— Самым большим чудом из всех, что ты когда-либо сотворил, будут слова: «Я пошутил, Рэна. Я устроил этот спектакль для тебя».

— Я не шутил. Я устроил этот спектакль для себя.

«Спектакль! О Господи…»

— Да-да, Рин, продолжай!..

— Если точнее, то был черновик. Который никогда не станет беловиком. Ты напрасно испугалась: подобное не может произойти в реальности. Ты, видимо, плохо слушала меня вчера. Или ничегошеньки не поняла.

— Я идиотка, Рин, — щекотная влага заструились по скулам, заполняя уши. — Я плохо слушала, я ничего не поняла — только скажи еще раз, что этого не будет в реальности.

— Этого не будет в реальности, поскольку не может быть. Я не антихрист и даже не младший брат демиурга. Все, что я сделал — выплеснул свою тьму, накопившуюся за годы: уязвленное самолюбие, досаду, ярость, зубовный скрежет кромешного одиночества. Сотворил четырех колоритных ребят, чем-то похожих на незабываемого вражину Норд-оста. Велел им почистить нашу многострадальную землю и бедное, погрязшее в грязи человечество, но на самом деле они очистили меня. И только.

— Господи, Рин!.. — Слезы, бурные, как весенние воды, не давали выговорить. — Я ведь едва не спятила… Боже…

— Но я никак не светлый и не добрый, Рэна. Родился без крылышек и белого оперения, и за годы жизни они у меня не выросли. Будь у меня силы сотворить апокалипсис по-настоящему, возможно, я бы это сделал. Слишком уж оно достало меня — творение старикашки Йалдабаофа и его команды.

— Но ведь она… Еллоу… сказала, что в полярностях есть смысл… Может, ты еще не увидел… не понял?..

Я ожидала насмешки или возмущения, но Рин отозвался кротко:

— Может быть. В любом случае, прости, Рэна, что это действо разыгралось в твоем присутствии. Я по-прежнему не могу творить крупные чудеса без катализатора. Простишь?..

Ответить я не могла: рыдания сотрясали, словно приступ эпилепсии. Такого не бывало даже в детстве. Огромное облегчение, невыносимое счастье — несло и обрушивало все во мне водопадом…

Рин терпеливо пережидал этот шторм, от которого трясся гамак, дрожали и отсыревали стены его избушки.

Наконец, я кое-как успокоилась.

— Да, Рин. Тебе сейчас хорошо?

— Мне хорошо.

Утром брат выглядел спокойным и умиротворенным, хотя по-прежнему не вставал и не открывал глаз. От еды отказался, сделал лишь несколько глотков горячего травяного чая.

Я затеяла уборку, щебеча и порхая на крыльях вчерашней радости. Первым делом подняла с пола сломанный костяной медальон с повешенным. «В мусор», — равнодушно распорядился Рин.

Мало-помалу радость сменилась беспокойством. Когда и к вечеру брат не поднялся, встревоженная не на шутку, предложила вызвать «скорую». Осознав, что до избушки доберется только вертолет, тут же нашла иной вариант: нанять мужчин на станции, которые перевезут его на санях до моей машины, а я быстренько домчу в одну из московских больниц.

— Прошу тебя, не упрямься, Рин! Ты ведь можешь ослепнуть.

— Все хорошо, Рэна. Езжай домой — со мной все в порядке.

— Даже не думай! Уеду, только если ты выздоровеешь или согласишься лечь в больницу. К тому же дома меня никто не ждет.

Мои — муж и мальчишки — должны были вернуться из Египта через четыре дня. Я очень надеялась до этого времени поставить Рина на ноги или, на худой конец, убедить обратиться к врачам.

Но он по-прежнему не вставал и не открывал глаз. И ничего не ел, только изредка пил чай. Тяжелее всего было выносить молчание — на мои вопросы брат отвечал односложно или не отвечал вовсе, и я свела их к минимуму.

За окном снова завьюжило, завыло, закружило. Выходить из избушки стало проблематично, даже до колодца. Приходилось набирать снег с крыльца и растапливать на печи. В завываниях вьюги мне слышался вой волков, но Рин успокоил, сказав, что бояться не стоит: волки не поют во время сильного ветра. Да и до полнолуния далековато.

Он попросил вместо лампы зажигать свечи и держать открытой дверцу печи, за которой уютно потрескивали дрова. Он видел огонь сквозь веки, и это обнадеживало: значит, зрение не потеряно.

За день до приезда мужа и детей меня охватила паника. Я не ныла и не стучала зубами, но Рин, конечно, почувствовал.

— Возвращайся домой, Рэна. Пойми: я не болен и не умираю. Просто слаб. Через несколько дней это пройдет.

Если бы Глеб не пригрозил мне, что в случае развода отсудит себе детей! И если б я не знала наверняка, что это не пустая угроза…

Полдня я мучалась и колебалась и, наконец, объявила:

— Вот что я решила, Рин. Завтра рано-рано натоплю печь, заварю чаю и махну в аэропорт. Мои прилетают днем, я успею. А послезавтра утром вернусь. На обратном пути загляну в аптеку, накуплю все, что найду, для глаз. Меня не будет только сутки. Печь не успеет остыть.

— Рэна, я тебя умоляю! Встреть мужа и детей как следует. Не спеши назад. И печь, и чай вполне под силу твоему убогому брату. Не обижайся, но тишина и покой мне нужнее сейчас, чем твоя суетливая забота или лекарства, — Рин на ощупь нашел мою руку и погладил, предупреждая обиду. — Поверь, меня исцелит снегопад за окном. А в полнолуние навестят волки. Их песни, как музыка Пифагора — мертвого поставят на ноги.

Не столько его слова, сколько вид придали надежду. Рин улыбался и не был уже мертвенно-бледным.

Он даже встал и проводил меня до калитки, пошатываясь, но вполне уверенно, когда наутро, растопив печь и нацепив лыжи, я отправилась в сторону своей заскучавшей голубой малышки.

Метель стихла, что было кстати. Падали медленные большие снежины — на гладкий высокий лоб, на тихие губы и спокойные веки.

— Знаешь, кто выдумывает форму снежинок? — Рин слизнул с губы маленькое кружевное чудо. — Средневековые мудрецы были уверены, что этим занимаются сильфы, стихиали воздуха. Еще они лепят облака.

— У них неплохо получается — и то, и другое.

— Не спеши назад, Рэна. Я буду рад видеть тебя здесь в любое время года и в любую часть суток, но позже, когда отлежусь в тишине. А лучше всего — приезжай в мае, когда все зазеленеет и петь будут уже не волки, а синицы и иволги. Приезжай не одна, а с мальчишками. Им понравятся — и избушка, и сумасшедший дядя, и лес. Сдается мне, судя по твоим рассказам, они тоже могут оказаться воронами. Но не пугайся: не красными, а синими или зелеными. Синие и зеленые не мучают и не ранят…

Мая я дожидаться не стала — приехала раньше.

Три дня не расставалась с Лешкой и Сашкой. Их рассказы взахлеб — о море, пирамидах и верблюдах — перемежала своими: о дяде Рине, вернувшемся, наконец, из кругосветных странствий и только и ждущем в своей избушке на краю дремучего леса, чтобы обрушить на них волшебности и чудеса. Судя по сияющим глазищам и повизгиваниям, в коих слышались и зависть, и предвкушение, и нетерпение — мои рассказы попали в яблочко. Громкий протест вызвали слова о месяце мае. «Май — это долго! Не будем ждать мая! Едем-едем сейчас!..»

С трудом перевела стрелки на недоконченный «морковник». Общими усилиями он был доведен до совершенства:

  «Наконец-то Ланье Ухо обняла своих зверюшек.    Трубку мира раскурили, танец воинов сплясали.    Долго-долго не смолкали голоса и смех в вигваме.    Звезды сыпались на елку прямо с неба от испуга…»

Поговорила и с Глебом. О страховке, о том, что потрачу ее на квартиру, где станет жить Рин, когда ему надоест отшельничать. А возможно, и я с сыновьями, если он будет продолжать настаивать на разводе. Супруг был на удивление миролюбив и расслаблен — теплое море и жаркое солнце в январе сделали свое дело. А может, спутница оказалась бескорыстно ласковой. Тему развода развивать не стал и в адрес ненавистного Рина выпустил всего пару шпилек. Узнав же, что у брата серьезные проблемы с глазами, изобразил вялое сочувствие и пообещал отыскать среди многочисленных полезных знакомств маститого окулиста.

На четвертый день не выдержала. Решила: если брат слишком явно не обрадуется моему скорому возвращению и при этом, как обещал, будет чувствовать себя лучше, тут же уеду назад. Без споров и ссор.

Избушка топилась, не выстыла — первое, что отметила с радостью, едва вошла в незакрытую дверь и окунулась в тепло. Рина не было, и это обрадовало еще больше: значит, оклемался и отдышался в тишине, без моего назойливого участия, и куда-то свалил. Дверь не запер — следовательно, ненадолго.

В комнате было непривычно чисто: никакого разброда и хаоса, всё на своих местах, одежда на медных гвоздях, чугунки и миски сияют.

Гамак чуть покачивался — верно, по комнате гуляли сквозняки. На нем валялась холщевая хламида Рина, в которой он обычно и спал, и бродил по дому. В ней же в последний день провожал меня до калитки.

Я подняла одеяние, свежепостиранное, с тонким ароматом порошка «Ариэль», чтобы повесить на гвоздь. Что-то блестящее выпало из складок и покатилось по полу.

Колечко. Необычное, витое из трех металлов разного цвета — золота, серебра и меди.

Я сняла его со шнурка и надела на мизинец. Обежала глазами комнату в поисках записки. Ну, хоть два слова!

Запиской он меня не удостоил.

Впрочем, она была бы лишней: он ведь сказал все, что мог и хотел, заранее.

Примечания

1

Эмили Дикинсон

(обратно)

2

Э. Л. Мастерс

(обратно)

3

стихотворение Е. Шварц

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ 1 ВЫДУМЩИК

  Дожки

  Ожившие россказни

  Игры с тенями

  Как я стерла этот мир, а затем придумала заново

  Больные сны

ЧАСТЬ 2. ТВОРЕЦ

  Птица Гаадри

  Квартет

  Незнакомка

  Несколько мутных слайдов

  Картинно-кислотные путешествия

  Смертельные развлечения

  Красный карлик

  Выставка. Крах

Часть 3. ДЕМИУРГ

  Волчье поле

  Босиком по осколкам воспоминаний

  Странствия

  Еллоу

  Четыре бешеных ветра, или антихрист Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg