«Город собак»

Город собак (fb2) - Город собак 753K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анна Олеговна Никольская

Анна Никольская-Эксели Город собак

Предисловие

В одном нью-йоркском парке под сенью клёнов на протяжении вот уже многих лет стоит бронзовый пёс. Точно такой же памятник есть и в маленьком городке Номе, что на Аляске.

В начале прошлого века в Номе вспыхнула эпидемия. Для спасения людей требовалась вакцина — срочно, немедленно. Ближайший город, где можно было достать её, лежал в трёхстах километрах от Номе. И вот лучшая в округе собачья упряжка отправилась в дорогу. Погонщик спешил, подстёгивая собак, и те неслись, словно ветер.

Вакцина была получена. С лёгким сердцем хозяин упряжки двинулся в обратный путь, но тут началась пурга. Ледяной ветер налетел неожиданно, сбивая собак с ног и норовя перевернуть сани. Борясь со стихией, собаки с кряхтеньем упрямо шли вперёд за вожаком — храбрым Болто. Несчастные животные, ослабевшие и израненные, старались, как могли, выполняя тяжёлую, но привычную работу. Однако страшный мороз и ураганный ветер оказались сильнее: одна за другой измождённые собаки ложились в снег, чтобы не встать уже никогда. Не сдавался лишь Болто. Хозяин, понимая, что другого выхода нет, обрезал постромки и привязал пакет с вакциной к его ошейнику. Человек смотрел вслед убегающему Болто и думал лишь о том, дойдёт ли пёс. Пёс, от которого зависела теперь его жизнь и жизни сотен других людей. Зарывшись в снег, человек уснул.

Очнувшись от жуткого холода, обмороженный, он пополз в сторону Номе. Он потерял счёт времени и понимал, что конец близок. Издалека донёсся собачий лай, но человек решил, что это галлюцинация. Он потерял сознание. Даже горячее дыхание Болто не привело его в чувство. Вслед за собакой подоспели люди…

Позже хозяину рассказали, что пёс появился в городке глубокой ночью. Как только сняли ошейник с вакциной, он тут же бросился назад, зовя за собой людей. Пёс был измучен, израненные лапы кровоточили, но это не имело никакого значения, когда там, в снегах, погибал хозяин.

В 1958 голу японские исследователи вынуждены были срочно покинуть одну из полярных зимовок. Собак вывезти не смогли, оставив их в суровых льдах Арктики на верную гибель. В том, что собаки не выживут, сомнений не было. В честь отважных животных, служивших людям верой и правдой, в городе Осака установили памятник. А через год полярники вернулись на стоянку, и каково же было их удивление, когда людей с восторгом встретили те самые собаки! Покинутые, они прожили год, голодая и согреваясь в снегу. Никто не знает, что они чувствовали, какую пережили боль, когда их бросили те, кого они любили. Но когда люди вернулись, собачьи души ликовали.

Да, собаки умеют прощать, но не умеют забывать, и примеров тому множество.

Эта история произошла в Италии во время Второй мировой войны. Житель городка Борго-Сан-Лоренцо Карло Сормани нашёл в сточной канаве щенка, приютил его и назвал Верным. Дворняга-пёс оправдал своё имя: каждый вечер в одно и то же время он приходил к автобусной остановке встречать хозяина. Однажды тот не приехал. Человек погиб во время бомбежки, но пёс этого не знал. Он приходил на остановку много лет подряд, стоял и ждал. До самой смерти. Потрясённые этой историей жители городка установили памятник Верному, невольно ставшему людям примером настоящей преданности.

Есть памятник и на станции Шабуя, недалеко от Токио, псу Хачико, который десять лет приходил встречать умершего в одной из токийских больниц хозяина — профессора Уэно. Когда собака трагически погибла на той же станции, о её верности написали во всех газетах. Японцы собрали средства и установили памятник. Во время войны он был разрушен, но жители Токио выстроили его заново.

В польском местечке Пневотоже местный стрелочник тоже поставил памятник собаке. Однажды на него напали бандиты, ограбили, связали и положили на рельсы. Вдали показался поезд. Собака стрелочника кинулась ему навстречу. Она лаяла, металась, бросалась на паровоз и, в конце концов, попала под колёса. Машинист остановил состав. Собака погибла, но человек был спасен.

В Берлине стоит памятник собаке-проводнику, которая вытащила слепого хозяина из-под колёс автомобиля, потеряв при этом переднюю лапу; а на кладбище Эдинбурга — памятник шотландскому терьеру Бобби, который четырнадцать лет прожил на могиле своего хозяина, да там и умер.

В России тоже есть памятник собаке. В 1995 году в Тольятти произошла автокатастрофа, в которой погибла семья, но их пёс чудом уцелел. Он не смог уйти с места трагедии. Каждый день собаку видели на обочине дороги, в том месте, где он потерял хозяев. За верность пса прозвали Константином, что значит «постоянный». Его пытались приручить, приносили еду, построили будку, но собака продолжала лежать под открытым небом. Сердобольные люди забрали пса к себе, но тоска по умершим хозяевам оказалась сильнее, и Константин снова появился на прежнем месте. Там он и умер. Тольяттинцы установили памятник, назвав его «Памятник Верности». Туда приносят цветы, приходят школьники, приезжают молодожёны.

Но это памятник не только Константину. Это памятник и собаке из Варны, которая каждый день ждала на берегу пропавшего без вести хозяина-рыбака. И Соколу — борзой, вывезенной фашистами за сотни километров, но сумевшей найти дорогу домой. И сеттеру Сильве, которую забрали оккупанты, а хозяев бросили в концлагерь. Сильва не только смогла отыскать их, но и спасла жизнь ребёнку, принося ему еду. Это и памятник Мориусу из польского города Гдыня, который, увидав выбежавшего на дорогу мальчика, жертвуя собой, выбил его из-под колёс машины. И тысячам других, породистым и беспородным, совершившим подвиг и не совершившим, но в любой момент готовым к нему, — существам, которые, как писал Чарльз Дарвин, «любят нас больше, чем себя».

Вот так, помогая друг другу на протяжении многих веков, человек и собака идут по жизни рядом. И неудивительно, что католическая церковь при Иоанне Павле Втором признала существование у собак души. Теперь им можно заходить в храм…

Чудеса дедукции

— Нос в нашем деле, коллеги, имеет первостепенное значение. Но для того, чтобы найти и обезвредить преступника, необходимо знание дедуктивного метода, — в окружении дворовых псов с важным видом стоял белый королевский пудель. Дворняги, разинув рты, внимательно слушали лекцию по криминалистике.

— Скажи, Шерли… — несмело подал голос один из псов.

— Прошу, зовите меня Шерлок, просто Шерлок, — вставил лектор.

— Скажите, Шерлок, а что такое этот Ваш дедушкин метод?

Шерли с досадой поморщился: невежество дворняг наводило на него тоску. Не повезло ему со студентами, ну да ничего не поделаешь — других нет.

— Не дедушкин, а дедуктивный, — снисходительно поправил он невежду. — Каждый уважающий себя частный детектив обязан это знать! Но, памятуя о том, что сыщики вы начинающие, поясню: дедуктивный метод — это способ исследования (в нашем случае — РАС-следования), при котором частные положения логически выводятся из общих. Я понятно излагаю, коллеги? — обвёл он озадаченных дворняг взглядом профессионала.

— Не совсем… — отозвался колченогий пёсик с проплешиной на боку.

Шерли мученически закатил глаза.

— Хорошо, — вздохнул он. — Попробуем ещё раз. Итак, что такое дедукция? Дедукция — это вам не дегидрогенизация, и даже не дегельминтизация! И уж точно не дегенерация! Дедукция — не кость и не сосиска. Дедукция, коллеги, — это умозаключение! Но не то примитивное умозаключение, которое делает дворник Фёдор, решая, выпить с утра водки или лучше портвейна, а умозаключение от общего к частному! Приведу простой пример: взгляните на Шарика, — взор Шерлока устремился на худосочного долговязого пса.

— А чё сразу Шарик-то? — испугался тот. — Чуть что, Шарик — крайний!

Пять пар любопытных глаз с нескрываемым интересом смотрели на «простой пример». Чтобы скрыть смущение, не привыкший к всеобщему вниманию Шарик принялся чесать несуществующее, оторванное в уличном бою ухо.

— Давайте подедуцируем вместе, — продолжил лектор. — Если приглядимся к Шарику повнимательней, то поймём: на Шарика он вовсе не похож и имя своё носит зазря.

— Ничего не зазря! — запротестовал Шарик. — Вся моя родня по линии отца, начиная с прадеда, носила это гордое имя! — от возмущения Шарик аж чесаться перестал.

— Я не об этом, — смягчил менторский тон Шерли. — Ведь что такое шарик? Это предмет, круглый и жирный, как говяжий тефтель. Но, коллеги, разве вышеуказанный Шарик похож на говяжий тефтель?

— Не похож! Абсолютно никакого сходства!

— А почему не похож? — воздел лапу к небу Шерли.

— Да потому что он говяжьих тефтелей ни разу в жизни не ел! — сострил Плешивец.

— Правильно! Шарик худ и поджар потому, что ни тефтелей, ни ростбифов, ни даже обычной ливерной колбасы он отродясь не пробовал! А всё почему?

— Потому что живёт на улице и кормится на помойке. А там таких деликатесов даже по воскресеньям не выдают! — пробасил громадина Тузик.

— Молодец, Тузик! — похвалил догадливого студента Шерли, а Тузик завилял хвостом. — Шарик — не домашний питомец — это есть умозаключение общее, — подытожил Шерли. — Отсюда делаем вывод: сегодня на завтрак Шарик съел воробья и запил его водой вон из той лужи! — Шерли указал лапой на огромную чёрную лужу, красовавшуюся посреди двора. — Ответьте, Шарик, я прав?

— На все сто! Сдуреть можно! — воскликнул ошеломлённый Шарик. — Ну насчёт лужи — понятно, она на район одна такая вкусная. Но как вы догадались про воробья?

— Элементарно, Ватсон… простите, Шарик! — парировал Шерли. — Из вашего рта, коллега, на протяжении всей лекции торчит птичье перо. Для голубиного оно слишком мало, а синиц в нашем районе, как вы изволили выразиться, не водится. Остаётся одно — воробей.

— Потрясающе! — псы находились в глубоком интеллектуальном шоке.

— Дедукция — ве-ещь! — восхищённо протянул Плешивец.

— Итак, подведём итог. Изящная конституция Шарика — положение общее, воробей — положение частное. Поздравляю, коллеги, только что вы видели дедукцию в действии!

— Здорово! — дворняги были вне себя от восторга и трепета пред могуществом интеллекта Шерлока.

— Да, коллеги, дедукция очень важна в работе частного сыщика. Пример с Шариком с блеском продемонстрировал нам её бытовое применение. Теперь перейдём к практике. Переместимся к эпицентру двора. Следуйте за мной! — Шерли деловито прошествовал к луже. Дворняги, распираемые любопытством, метнулись следом.

— Взглянем на эту туфлю, — пудель кивнул на жёлтую детскую туфельку, валявшуюся в грязи у самой лужи, — и внимательно изучим её. Не пропускайте ни одной детали, в нашем деле важна любая мелочь, — инструктировал он дворняг.

Собаки с усердием обнюхивали и с подозрением рассматривали туфлю со всех сторон.

— Полкан, что вы можете сказать об этом предмете обуви?

— Это самое… — замялся Полкан. — Похоже, туфель этот девчонка носит.

— Во-первых, правильно говорить — туфля, а во-вторых — не девчонка, а девочка, — мягко поправил лектор. — Что ещё?

От высказанных в его адрес замечаний Полкан так стушевался, что больше не в силах был вымолвить ни слова.

— Может, вы, Жучка, придёте на помощь коллеге?

— С удовольствием, Шерлок, — молвила Жучка приятным голосом. — Эта туфелька тридцатого размера, принадлежит девочке лет девяти-десяти. По всей вероятности, девочка ходит в третий класс, — собачка удовлетворённо вильнула хвостом.

— Пока всё верно, продолжайте.

— Мне кажется, девочку зовут Саша. Об этом свидетельствует метка на стельке туфельки. Взгляните, — Жучка взяла туфлю в зубы и продемонстрировала собакам красные буквы «С» и «А».

Псы с уважением к догадливой Жучке кивали.

— А ещё эта девочка — неряха. Только грязнуля и растеряха могла оставить туфельку в луже, — закончила дедуцировать собачка.

— Вы, Жучка, молодец! — похвалил Шерли. — Действительно, хозяйке туфли девять с половиной лет, и ходит она в третий класс средней школы номер сорок пять. Эта голубоглазая блондинка живёт в четырёхкомнатной квартире и любит собак. Но зовут её не Саша, как предположила Жучка, а Даша. Сочетание букв «СА» — это начало английского слова «CARNABY» — фирмы-производителя данной пары обуви. Остальные буквы стёрлись в результате ношения.

— Поразительно! — воскликнул Плешивец. — Но как вы узнали?

— Элементарно. Тридцатый размер обуви соответствует возрасту человеческого существа женского пола в девять с половиной лет, если она не акселератка, разумеется. Следовательно, интересующее нас лицо ходит в третий класс, а школа в нашем районе одна — сорок пятая. Обратите внимание на цвет туфельки, коллеги, она жёлтая. Вы когда-нибудь видели брюнеток в жёлтых туфлях? Если да — они, несомненно, обладают дурным вкусом. Но наша девочка разбирается в моде — туфелька из последней коллекции. Обращаю ваше внимание на аксессуар — голубой бантик на пятке — писк моды этим летом. Но голубой бант не идёт к карим глазам, следовательно, наша девочка голубоглаза. К тому же она из обеспеченной семьи, о чём свидетельствует весьма высокая цена данной туфельки, — Шерли перевернул обувку, потёр лапой приклеенный к заднику ярлычок, и изумлённым собачьим взорам предстал ценник — «1999 руб.».

— В нашем новом районе, — невозмутимо продолжал Шерли, — застроенном домами улучшенной планировки, самые большие квартиры — четырёхкомнатные. Девочка, способная заплатить такую сумму за пару летних туфелек, однозначно живёт в четырёхкомнатной квартире. О том, что она любит собак, свидетельствует собачий волос, приставший к носку туфельки. Волос белого цвета, поэтому вы его не заметили. А я просил быть внимательнее.

— Может, и породу собаки назовёте? — съехидничал Тузик.

Шерли напрягся.

— К сожалению, по одному волосу я не в силах установить породу его владельца. Но это наверняка пёс благородных кровей, — парировал пудель.

— А как насчёт Даши? — подняла интересующий её вопрос задетая за живое Жучка.

— Девять лет назад имя «Даша» было самым распространённым в средней полосе России, поэтому я рискнул предположить, что обладательницу туфельки зовут именно так. А насчёт того, что она грязнуля, позвольте не согласиться.

— Но как объясните тогда, что туфля брошена в грязь? — ещё больше обиделась Жучка.

— Объясняется это весьма тривиально: девочку похитили! — сказал Шерли, и глаза его сверкнули.

— Как похитили? Кто?! Надо немедленно найти злоумышленника! — наперебой загалдели собаки.

— Сейчас мы этим и займёмся, — Шерли стал деловито расхаживать вокруг лужи. — Думается, мы имеем дело с киднепингом.

— С кем, простите? — не понял Полкан.

— Киднепинг — от английского «похищение ребёнка с целью выкупа». Итак, киднепинг был произведён не более двух часов назад. Причём транспортным средством злоумышленника был велосипед.

— Велосипед? А почему не самокат? — толпа дворняг разразилась хохотом.

— Прошу обратить внимание на это, — невозмутимо продолжал Шерли, указывая на длинный след от велосипедных шин.

— Точно! Как мы сразу не сообразили! — воскликнул Тузик с досадой.

— Первое правило частного детектива: внимательно относись к деталям. Мне думается, похититель является подростком, как сказал бы маэстро Шерлок Холмс — тинэйджером. Наверняка взрослый бандит воспользовался бы в коварных целях автомобилем. Из этого следует, что искомый преступник — младше восемнадцати лет, так как у него нет водительских прав. Причём весьма грузного телосложения. Взгляните, как глубоко впечатался протектор в грязь.

— Возможно, это оттого, что на велосипеде сидели двое, — предположила Жучка.

Шерли бросил недовольный взгляд:

— Не будем исключать. Но мне всё же кажется, что похититель — парень грузный, рыжеволосый, с крупными чертами лица, покрытого густым слоем пигментных пятен, проще канапушек. На момент совершения преступления одет он был в джинсовый комбинезон и красную бейсболку с надписью «Chicago Bulls». Не приходится сомневаться и в том, что мальчик этот злой, нехороший, и плачет по нему колония для несовершеннолетних. Так давайте же накажем преступника! Да здравствует буква закона и лапа правосудия! — закончил на высокой назидательной ноте своё выступление пудель.

— Потрясающе! — зааплодировали хвостами по асфальту дворняги. — Но как вы?..

— Как я догадался? Элементарно! — привычно ответил Шерли, но вдруг осёкся.

К группе частных детективов на большой скорости приближался велосипед. Управлял им толстый мальчик в джинсовом комбинезоне и бейсболке с надписью «Chicago Bulls». На багажнике сидела босая девочка с золотистыми волосами. В руке она держала жёлтую туфельку.

— Не может быть! — разинул рот Тузик, а за ним и все остальные.

— Это похититель! Ловите его! — Полкан быстрее всех пришёл в себя и кинулся, было, навстречу злостному преступнику, но наивный велосипедист уже сам подъезжал в карающие лапы правосудия.

— И не стыдно тебе, мерзавец? — грубо обратился он к лектору по криминалистике. — Почему ты сбежал опять? — странный мальчик с негодованием смотрел на королевского пуделя.

А тот потупился и пристыжённо молчал, зажав хвост между лапами. Дворняги в изумлении замерли.

— Сестрёнка все глаза проплакала, пока тебя искали! — продолжал воинствовать толстый мальчик. — А зачем туфлю стащил? Игрушек тебе мало? — в сердцах он замахнулся на Шерли, но девочка остановила его.

— Не ругайся, пожалуйста, — попросила она, слезая с велосипеда и пристёгивая к ошейнику пуделя поводок. — Ну что, Шерлик, пойдём домой? «Собаку Баскервилей» дочитывать? — босая, но счастливая Даша ласково смотрела на горе-детектива.

Письмо в бутылке

Стоял один из тех безветренных знойных дней, когда накалившийся песок нещадно обжигает лапы. Граф и Бобка брели вдоль высокого прибрежного обрыва по дорожке, лежащей в тени гранатовых и апельсиновых деревьев. Сквозь них время от времени мелькало море. Словно мираж, оно дрожало, переливалось бликами в южном воздухе и казалось ещё синее в узорчатых прорезях изумрудно-зелёной листвы. Тишина знойного дня окутывала всё вокруг душным покрывалом. Лишь в траве, виноградниках и зарослях банановых пальм заливались цикады, и от их монотонной, звенящей песни гудел воздух.

Граф, как всегда, шедший впереди, остановился, ожидая, пока Бобка поравняется с ним.

— Жара-а! — выдохнул пёс вяло и высунул язык.

— Не говори, — по привычке поддакнул Бобка.

— Хорошо тебе с редкими кучеряшками, — с досадой протянул Граф, покрытый густой, жёсткой шерстью.

— Зато у тебя вон хвост какой! — Бобка завистливо посмотрел на чудесную пышную загогулину приятеля. — Ты им хоть от мух отмахиваться можешь и, вообще, сквозняк создавать. А мой обрубок на что годится?

— Это да-а, — важно протянул любящий лесть Граф. — С такой внешностью я могу на конкурсах красоты выступать. Жаль, меня фамильное древо подводит. Вырвать бы его с корнем!

— Может, искупаемся? — предложил взамен Бобка, изнывающий от духоты.

— Давай!

С привычной лихостью приятели скатились вниз по крутой сыпучей тропинке и оказались на пустынном пляже. В морды дунул свежий бриз, и жара чуть отступила. Залив блестел, точно гигантская полоса расплавленного металла. У самого горизонта неподвижно стояли стройные, ослепительно белые паруса рыбачьих лодок. С ласковым шелестом плескалось море о гладкие, обточенные прибоем камни, поросшие местами ярким мхом. А вдалеке, в серебристом тумане, высились горы, окаймлённые густыми белыми облаками.

— Эх, хорошо! — тоненько взвизгнул Бобка и с разбегу бросился в воду.

Отплыв на приличное расстояние, он обернулся. Граф стоял у воды, и, когда миниатюрный девятый вал подбирался к его лапам, окатывая мириадами солёных брызг, он отскакивал в сторону и брезгливо отряхивался.

— Чего ты? Плыви сюда! — позвал Бобка.

— Неохота… — замялся Граф. — Я лучше в тенёк.

— Ну дело твоё!

Вот уже два года беспородные Граф и Бобка жили под одной крышей, но гордый Граф никак не мог признаться приятелю, что воду терпеть не может и, вообще, плавать не умеет. От этого было досадно, но он молчал, каждый раз находя новые причины для отказа искупнуться.

«Зато я красивый и умный», — успокаивал он себя, устраиваясь в тени столетней оливы.

Ветерок приятно холодил нос, и, погрузившись в мечты о вкусном обеде, Граф задремал. Снилась ему крупная, жирная кефаль. Ароматная и сочная, она жарилась в масле на сковородке. От блаженства Граф даже повизгивал во сне. Кефаль аппетитно шкворчала и приговаривала: «Граф, смотри, что у меня, Граф, ты чего, уснул, что ли? Граф?!»

Пёс открыл глаза — вместо кефали перед ним маячил мокрый Бобка.

— Еле добудился! Ты, что ли, не знаешь, нельзя спать на пляже? Можно ведь этот, как его, солнечный тумак получить.

— Не тумак, а удар.

— Да?.. Погляди лучше, что я нашёл! — возбуждённо гавкнул Бобка и ткнул носом в лежащую на песке зелёную бутылку. Толстопузая и заткнутая пробкой, она была покрыта илом и сильно пахла водорослями.

— Что это такое? — брезгливо поморщился Граф.

— Бутылка — не видишь?!

— Вижу, что не кефаль, — огрызнулся Граф. — Только не совсем понимаю твоего ажиотажа по этому поводу. Обычная винная бутылка. К тому же пустая.

— Ничего не пустая! — обиделся Бобка. Такое отношение приятеля к своей находке он посчитал совершенно недопустимым и кощунственным. — В ней письмо! — отчего-то перешёл он на шёпот и таинственно округлил глаза.

— Разве? — всё тем же безразличным тоном уточнил Граф. — А я сразу не заметил.

— Ну как же! Смотри, — Бобка потёр находку, очищая от ила.

Под мутным стеклом белел свёрнутый в трубочку бумажный листок.

— Интересно… — Граф приподнялся и обнюхал бутылку. — Рыбой пахнет. Где нашёл?

— На берегу. У самой воды в песок ушла по горлышко — еле откопал. Знаешь, по-моему, тут старинная карта с кладом! — глаза Бобки искрились.

Граф, как истинный философ, только присвистнул в ответ.

— Точно, карта! — не унимался приятель. — В ней указан путь к несметным богатствам!

— Считаешь?

— Конечно! Как в «Острове сокровищ»! Помнишь, Маринка на ночь Олежке читала?

— Помню. Но в бутылке не карта, — с уверенностью парировал Граф. — Смотри, здесь только буквы видны, а на карте ещё нарисовано было бы что-нибудь.

— Например? — расстроился Бобка. Ему очень нравилась гипотеза про карту.

— Ну не знаю, какие-нибудь знаки… — неуверенно протянул Граф. — Или там роза ветров…

— Ну да, ну да, — закивал Бобка, хотя ни о какой розе понятия не имел.

— Кажется, там шифр, — разглядывая через мутное стекло бумагу, глубокомысленно заключил Граф.

— Шифр?! — поразился Бобка, делая внимательную морду.

— Смотри: вся бумажка закорючками исписана. Я читать не умею, но видел, в книжках по-другому пишут. Там ровно всё, а тут — сумбур… Точно, шифр, — тоном, не терпящим возражений, заявил Граф.

— Ого! — от удивления Бобка разинул рот. — И что там зашифровано?

— Не знаю. Надо Олежке бутылку отнести, он разберётся.

На том и порешили. Распираемые от гордости, собаки отправились домой. Важную миссию нести бутылку Граф возложил на Бобку, сам же размышлял вслух:

— Знаешь, я тут всё взвесил — это не шифр, — проговорил он задумчиво.

— Мммг? — удивился Бобка с бутылкой во рту.

— Вот именно. Я вспомнил, когда Маринка к университету готовится, лекции зубрит из тетрадок, там такими же закорючками всё исписано.

— Гггм? Мггг? — извлёк из себя звуки, требовавшие немалых усилий для расшифровки, Бобка. На морде читалось удивление.

— Думаю, в письме мольба о помощи. А написал его капитан терпящего крушение судна. Помнишь, на прошлой неделе шторм был? Вот! — Граф многозначительно воздел лапу к небу. — Только представь: где-то в необъятной пучине тонет корабль. Капитан, понимая, что гибель неизбежна, допивает ром и дрожащей рукой пишет письмо, — Граф драматически прикрыл глаза. — Шариковой ручки на корабле нет, и он, раня себя кинжалом, пишет собственной кровью. В письме надежда на спасение и координаты корабля.

— Подожди, — от нахлынувших чувств Бобка чуть не поперхнулся. — Какой ром? Какая кровь? Это же из-под вина бутылка, да и следов крови на бумажке нет.

— В самом деле? — вернулся из забытья Граф. — Ну так и быть, отметаем версию.

— Слушай! А может, послание отправил человек с необитаемого острова? Помнишь, про Робинзона Крузо Маринка читала? — осенило Бобку, но его перебил Олежка, бежавший навстречу.

— Граф! Бобка! Где вы ходите?! — воскликнул запыхавшийся от быстрого бега мальчик лет пяти.

— Что это у тебя, Бобка? — заметил Олежка бутылку. — Дай посмотреть, — он вынул её из собачьей пасти и принялся разглядывать с интересом. — Это же письмо из Америки!

Собаки переглянулись.

— Точно! Я кино вчера смотрел, там один американский дядя в шляпе точно такую же в море бросил. Для этих, как их, потомков! Это лет сто назад было, а бутылка точь-в-точь такая! Эх, жалко, я читать не научился, — мальчик попытался вытащить пробку, но та сидела крепко. — Придётся Маринку просить, — вздохнул он и побежал к дому, начисто забыв о собаках.

— Слыхал? Письмо из самой Америки! — многозначительно повторил Граф.

— Где это?

— Там, — неопределённо махнул лапой Граф. — Где садится солнце и живут люди с чёрными лицами. А ещё там водятся опоссумы и есть дома до неба!

— До неба?! — изумлённо повторил Бобка и мысленно попытался их себе представить. — А что такое потомки?

— Как тебе объяснить? — задумался Граф. — Это такие люди необязательные, всё на потом откладывают, «потом да потом» — говорят.

— Понял! Как наша Маринка, когда её мама в магазин сходить просит или убраться, — догадался Бобка.

— При чём тут Маринка? — поморщился Граф. — Ладно, пошли, а то без нас всё узнают.

Когда собаки вошли в Маринкину комнату, девушка уже вертела бутылку в руках. Полноватая, загорелая Маринка с усыпанным веснушками лицом, курносым носом и зелёными глазами, обложенная учебниками, сидела за письменным столом. На голове её было много рыжих волос, старательно завитых на бигуди. Всё на Маринке, от бигуди до лёгких парусиновых тапочек, переливалось разными оттенками зелёного: от нежной зелени листа капустного до глубоких теней дна морского. Олежка, затаив дыхание, ожидал вердикта старшей сестры. Но та не торопилась утолять его интерес.

— Где взял? — спросила она безразлично.

— Бобка принёс! Мари-ин, откро-ой, интере-есно, — заныл Олежка от нетерпения.

— И зачем только грязь всякую в дом тащишь? — сострожилась ни с того ни с сего Маринка и нервно застучала по полу тапочком одного из тридцати восьми оттенков зелёного.

— Это не грязь! — запротестовал мальчик. — А послание из Америки! — заявил он, выпятив грудь колесом.

— Откуда? — девушка деланно рассмеялась. — Не говори ерунды, умоляю!

— Ничего не ерунда! — Олежка рассерженно топнул. — Бутылка приплыла из Америки, она для потомков! — он устрашающе засунул указательный палец в нос.

— Только подумать! Наш маленький, чумазый, занудливый Олежка получил письмо из самой Америки! От твоей околесицы меня сейчас стошнит, — выдавила она, продолжая вертеть бутылку. — Знаю, мое сообщение не прольётся целительным бальзамом в твою душу, но это обычная винная бутылка, произведённая в России. Так что Америкой здесь и не пахнет! — тщательно пытаясь придать лицу требуемую серьёзность, изрекла Маринка.

Собаки переглянулись.

— Давай откроем, сама увидишь, что я прав! — не отставал Олежка.

— Давай, — с великодушием английской королевы согласилась Маринка и легонько потянула за пробку. — Ой не получается, — улыбнулась она так старательно, что веснушки пропали в складках носика.

— Ну, Мари-ин, попробуй ещё разо-ок! — загундел Олежка.

— Вот ещё! Буду из-за всякой ерунды ногти ломать! — сказала она и поставила бутылку на полку — вне пределов Олежкиной досягаемости.

— Отдай! — тихо сказал Олежка и угрожающе пошёл на сестру. На его физиономии ясно читалось намерение слопать Маринку живьём.

— И не подумаю! — Маринкино лицо под загаром приобрело оттенок пыли. — Уходи! Не мешай заниматься, — огрызнулась она и сделала вид, что погрузилась в чтение.

— А-а-а! — испустил Олежка жуткий, трубный вопль — боевой клич — и бросился на сестру. — Отдай буты-ылку! — прилип он к противнику, словно разбитая прибоем ракушка.

— Отстань! — негодовала Маринка, безуспешно пытаясь сбросить вопящего брата. На лицо опять вернулась краска, и его выражение не сулило ничего хорошего. Глаза сверкали, точно у дикой кошки, которую заперли в зоопарке.

В это время Граф, стоявший на пороге, с видом весёлым и независимым подкрался к полке, подпрыгнул, схватил бутылку и с лёгкостью горной козы в авральном порядке покинул комнату. Не растерявшись, Бобка кинулся следом.

— Держи его! — во все горло заорала Маринка.

Граф выскочил из дома и, лихо перемахнув забор, бросился наутёк. Бобка еле поспевал следом. Лишь когда звуки погони остались далеко позади, Граф притормозил.

— Во даёшь! — отдуваясь, выговорил Бобка.

Собаки остановились у фонтана посреди городского парка. Солнце пекло нестерпимо. Парк располагался у самой подошвы гор и был украшен цветами, пальмами и редкими полусонными прохожими.

— Я всегда знал, нельзя девчонкам доверять. Они в таких делах не смыслят, — молвил Граф.

— Твоя правда, — поддакнул Бобка. — Но как же ты здорово подпрыгнул да схватил! — пёс захлёбывался от радости.

— Вот вы где! — увидели приятели летящего со всех ног Олежку. — Еле нашёл! Молодчина, Граф! — мальчик принялся трепать пса за ушами. Граф демонстрировал чудеса терпения и делал вид, что получает удовольствие. — Если бы не ты, послание никогда бы не увидело потомков! — высокопарно заявил Олежка.

Граф сделался польщённым.

— Что же теперь? — задумался мальчик. — Домой нельзя — Маринка бутылку опять отберёт. А сам я не смогу прочитать, — Олежка уставился на собак, словно ожидая от них подсказки. Но те помощи в прочтении не предлагали.

— Придумал! — завопил мальчик, и лицо его просияло. — Сейчас попросим кого-нибудь. Да хоть вон того дядю с чемоданом.

К живописной компании с внушительным видом приближался молодой человек в белом костюме. То был высокий шатен, похожий на агента по продаже недвижимости, с повязанным собственными руками галстуком и трёхдневной щетиной.

— Дяденька! — жалобно обратился к нему Олежка.

— Чего тебе, мальчик? Потерялся? — спросил юноша самым сердечным тоном и посмотрел на ребёнка с собаками взволнованно. — Тут я тебе не помощник — сам только что с поезда.

Первый раз в вашем городе, — зубы незнакомца обнажились в сверкающей улыбке. — Жильё для постоя подыскиваю.

— Не заблудился, — тем же жалобным тоном продолжал Олежка. — Я бумажку случайно в бутылку засунул, а теперь вытащить не могу.

— Дело поправимое, — доброжелательно сказал незнакомец. — Давай сюда.

Мальчик обрадованно протянул ему бутылку.

— Хм, случайно, говоришь, засунул? Ну-ну, — он легонько потянул за пробку — та сразу поддалась. — Держи свою бумажку, — сказал парень, вытряхивая из горлышка свёрнутое трубочкой письмо.

Граф и Бобка затаили дыхание.

— Дядь, а что там написано? — опять заканючил Олежка, сопроводив вопрос надлежащим драматическим всхлипыванием.

— А ты разве не знаешь?

Олежка смутился и стал почёсываться.

— Ладно, — смягчился незнакомец. Он развернул размякший листок и начал зачитывать послание восторженным, глубоко прочувствованным тоном:

«Здравствуй, дорогой незнакомец! Если ты настоящий мужчина, недурен собой и тебе не больше двадцати, значит, это судьба! Не знаю, как в твои руки попало моё послание, но если сейчас ты читаешь эти строки, то не спеши выбрасывать его, прочти до конца. Поймёшь — тебе улыбнулась удача», — незнакомец перестал вдруг читать и вопросительно глянул на Олежку.

— Что за чёрт? — брови парня удивлённо поползли вверх.

Мальчик с индифферентным видом пожал плечами.

«…Я чувствую: ты одинок и ещё не нашёл свою принцессу. Так знай, она уже родилась на свет, ждёт тебя и верит, что ты придёшь за ней. Найти её несложно. Твоя златокудрая невеста живёт в доме рыбака у самого берега моря по адресу: г. П-ск, ул. Приморская, дом 1 и недурна собой. Прошу, не теряй времени! Лети ко мне, о незнакомец, я жду! С надеждой, М.», — молодой человек закончил читать и на сей раз вопросительно глянул на собак.

— Что-то не пойму сути этого вдохновенного опуса, — меж его бровей пролегла прямая бороздка.

Граф и Бобка смутились. Отвернув морды в сторону, они сделали вид, что наблюдают за воробьями.

Вечером, когда Валера — так звали незнакомца — устраивался после долгой дороги в комнате Олежки, а счастливая Маринка ставила ему раскладушку, собаки сидели у порога Дома. В морды по-прежнему дул свежий бриз, а в животе было приятственно тяжело после сытного обеда.

— Жаль, что письмо не из Америки… — нарушил тишину Бобка.

— Знаешь, а я до конца был уверен, что это капитан кровью… — с кислой физиономией вздохнул Граф.

— А может, оно и к лучшему? — встрепенулся вдруг Бобка. — Теперь хоть Маринка злиться не будет. Видал, как расцвела? Сегодня первый раз в жизни меня погладила.

На Приморскую улицу опускалась тёплая южная ночь.

Лгунишка Пиф

С утра Пиф был в приподнятом настроении. Вчера с хозяйкой он переехал в новую квартиру, и сегодня Пифу предстояло познакомиться с хвостатыми соседями. Пока спускался с третьего этажа, он услыхал во дворе зычный лай и тоненько завизжал от волнения. Мячиком скатился вниз и пулей выскочил во двор. Но при виде потенциальных приятелей пыл в Пифе угас.

По дворовой площадке чинно расхаживали три мастодонта — доберман, шарпей и немецкая овчарка. Точно мамонты, паслись они мирно средь зелёной травы, а пастухи их — трое мужчин средних лет — стояли чуть поодаль, курили. Пиф ощутил себя букашкой: все трое были слишком великолепны, слишком мощны и величественны. Ему немедленно захотелось домой.

— He робей, Пифка, — ласково подбодрила хозяйка.

Как водится, собачники сразу приняли новенькую, стали знакомиться. Про псов сказать такое было нельзя: почуяв незнакомца, они впились в него тремя парами мрачных гляделок.

— Здравствуйте, — предательски дрожащим лаем приветствовал собак Пиф, поджав хвостик.

Троица вежливость проигнорировала и, точно змей Горыныч, склонив к земле буйны головы, медленно наступала на новичка. Впереди — доберман; шарпей и овчарка держались чуть сзади, по бокам, образуя «немецкую свинью». Пиф закрыл глаза, решив принять смерть стоически, и, издав прощальный визг, упал лапами кверху. «Только бы не кусались».

— Не бойтесь, они не тронут, пускай знакомятся!

Действительно, шли секунды, но его никто не трогал. С опаской Пиф приоткрыл один глаз и увидел перед собой три мокрых носа.

— Пахнет терьером.

— Не совсем, — позволил себе не согласиться Пиф и тоже засопел носиком.

— Как тебя зовут? — хрипло пробасил шарпей. Он был молод, но уже меланхоличен.

— Пиф! — он встал на задние лапки.

— Во дает! — изумился шарпей. — Ты недавно переехал? — вопросительно поднял он складки на лбу. Пёс оказался не столь мрачным изнутри, каким казался снаружи.

— Вчера. Мы в другом городе жили, мотаемся туда-сюда, — затараторил Пиф осмелев.

— Будем знакомы, — улыбнулся шарпей, оскалив белоснежные клыки. — Я — Баффи, это — Тайсон, — кивнул он на добермана. — А это — Кора.

— Привет! — гавкнула немецкая овчарка, и в ушах Пифа зазвенело. — Добро пожаловать!

— Что-то не пойму, — вмешался в разговор Тайсон, глядя на новенького неласково. — Ты кто такой? На болонку не похож, да и на пуделя тоже.

— Точно не знаю, — переминался Пиф с лапы на лапу, — хозяйка говорила, я дорого стою, ведь я королевских кровей!

— Как, бишь, тебя зовут? Пук? — съехидничал Тайсон.

— Пиф!

— Не важно. Слыхали? — обернулся доберман к приятелям. — Король объявился, а мы и не ждали! Здрасьте, ваше величество, — он сделал что-то наподобие книксена.

— Перестань паясничать, Тайсон, — мягко перебила Кора. — Быть может, Пиф и вправду необыкновенный. Откуда нам знать? Посмотри, какой симпатичный пёсик! Не обижай его.

От добрых слов Пифу стало приятно, он снова поднялся на задние лапки и немного покрутился вокруг своей оси. На сей раз складки Баффи поползли на затылок.

— Хватит выпендриваться! — с ноткой отвращения остановил его Тайсон. — Даже если он необыкновенный, мне дела нет! Настоящий пёс должен быть не симпатичным, а храбрым, сильным и преданным!

— Верно, — поддакнул Баффи. — Не обижайся, Пиф, он только с виду такой свирепый. Тайсон — герой! Прошлой весной хозяина спас. Тот купаться пошёл, а вода холодная. Заплыл далеко, ноги судорогой свело, тонуть начал. Тайсон его, чуть живого, на берег вытащил!

— Ух, ты! — восхитился Пиф. — А вот у меня был случай…

— Ладно тебе, Баффи, — смутился Тайсон. — Ты тоже молодец! Вспомни, как зимой дочку хозяина от хулиганов спас! Думали, раз медлительный, как улитка, и в складочку, как юбка, так издеваться можно. Стали к девочке приставать, но Баффи показал им, почем фунт лиха!

— Какой вы смелый! — Пиф с уважением смотрел на Баффи. — А вот я однажды…

— Кора тоже молодчина, — заговорил глухо шарпей, обращая на Пифа не больше внимания, чем на зыбь на воде. — Она с хозяином на границе служила, не одного нарушителя выследила. Даже медали есть!

— Да что мы всё о себе, — прервала его панегирик Кора. — Пифу, наверное, тоже есть что рассказать?

— Я как раз один случай вспомнил, — заговорил Пиф, радостный, что ему дали слово.

— Что он может рассказать?! — опять перебил Тайсон. — Гляньте — типичный представитель собаки домашней избалованной!

— Да что ж такое! — рассердилась Кора. — Дайте Пифу высказаться!

— Ладно, валяй, Пук, — неохотно разрешил Тайсон.

— Так вот, — в третий раз начал Пиф, — в прошлом году на хозяйку чудовище напало. Страшное! Огромное, как, как… — он заозирался в поисках подходящего сравнения, — как машина! — он махнул лапой на припаркованный у подъезда джип. — Нет, как три машины! — немного подумав, уточнил он и для большей достоверности выпучил глаза.

— Во даёт! — усмехнулся Баффи.

— Оно на дыбы встало и чуть хозяйку не раздавило! А у меня даже страха в тот момент не было. Бросился на чудовище, залаял громко-громко, оно испугалось и ушло!

— И где же такие чудовища водятся? — издевательски поинтересовался Тайсон.

— У хозяйки на работе. Она меня всё время с собой берёт, чтобы защищал, — Пиф безмятежно почесал за ухом.

— Часто защищать приходится? — осведомился Баффи.

— Постоянно! Раз в неделю, как минимум.

— Потрясающе! Какой же ты милый, сладкоречивый пёсик! Прямо герой исторического романа! — восхитился Тайсон и деланно закатил глаза. — Может, и летать умеешь?

— Нет, чего не умею — того не умею.

— Жаль…

— Ты и вправду герой! — поразился Баффи. — К тому же скромник и местная достопримечательность, — он подмигнул Коре.

Та молчала, внимательно разглядывая Пифа.

— Можно у вас автограф попросить? — продолжая измываться, Тайсон отвесил учтивый поклон.

— Что вы! — Пифу сделалось неловко. — Я вовсе не герой, хотя мною многие восхищаются. В прошлую пятницу я хозяйку из огня вытащил.

— Из огня?! — поразился Тайсон. — Вы только подумайте!

— Смотрю: горит — и руки, и ноги, и голова! — с увлечением стал рассказывать Пиф. — А я сам боюсь, думаю: что делать? Стал лаять, прыгать — пытался огонь сбить. На лай люди сбежались и пожар потушили. Потом ещё долго радовались, в ладоши хлопали.

— А что хозяйка? — с тревогой осведомился Баффи.

— Ничего! — без заминки ответил Пиф. — Я вовремя подоспел.

— А может, Пиф — это не настоящее ваше имя, а боевой псевдоним? — еле сдерживаясь от смеха, поинтересовался Баффи. — Может, вас на самом деле зовут Наполеон или, на худой конец, Бонапарт?

— Нет, в паспорте я записан как Белый Пиф Серое Ухо, но друзья зовут меня просто Пиф, — фатовски ответил тот и расправил усы.

— Хватит! — рявкнул вдруг Тайсон. — Не знаю, как вы, а меня от его вранья уже тошнит!

— Да-а, — протянул Баффи, — здорово ты по ушам ездить умеешь! Только военного оркестра и фейерверка не хватает.

— По ушам не умею, — не понял иронии Пиф. — А вот на велосипеде могу!

Кора издала нечто, настолько напоминающее презрительное фырканье, насколько допускается хорошим тоном:

— Я такого лгунишки в жизни не встречала!

— Вы мне не верите? — сделав бровки домиком, искренне поразился Пиф.

— Мои мрачные предположения получили блестящее подтверждение, — с серьёзным видом заявил Баффи. — Произошла ошибка, он — лгунишка, но не герой. Для героя у него слишком слезливая мордочка, не находите? — не выдержав, он прыснул.

— Ты за дураков нас держишь! Мы — уважаемые, заслуженные собаки — к нему со всей душой, а он?! — разгорячился Тайсон. — Я тебя на мелкие кусочки сейчас разорву!!

— Я не обманываю! Правду говорю, всё, как было! Думал, вам интересно будет, — оправдывался Пиф, виновато прижав к голове ушки.

— Убирайся подобру-поздорову! — перестав смеяться, тихо зарычал Баффи.

Пиф застыл, словно маленький гранитный утёсик. Он с надеждой посмотрел на Кору — глаза овчарки обдали холодом.

— Лгунишка! Обманщик! Думает: умнее всех! — не мог успокоиться Тайсон, порываясь броситься на перепуганного Пифа. Кора и Баффи еле его сдерживали.

— Тайсон, фу! Ко мне!

— Твоё счастье… Ничего, в другой раз тебе устрою! — рявкнул ущемлённый в достоинстве Тайсон и потрусил к хозяину.

— Мы пойдём, пожалуй, — беспокойно засобиралась домой хозяйка Пифа.

— Вы простите, что так вышло. Первый раз такое, он вообще-то пёс смирный, — оправдывался хозяин Тайсона.

— Ничего, — улыбнулась девушка. — Обязательно приходите в пятницу, буду ждать, — попрощалась она с собачниками и направилась к подъезду. — Пойдём, Пифушка.

Пиф грустно глянул на несостоявшихся друзей. Те стояли каждый рядом со своим хозяином и смотрели с презрением — гордые, они не терпели лжи. Пиф вздохнул и, понурив голову, поплёлся прочь.

— Молодец девчонка! — заговорил пожилой хозяин овчарки, когда новые знакомые скрылись в подъезде. — В двадцать пять лет — заслуженная артистка.

Собаки недоумённо переглянулись.

— Теперь ясно, с кого этот Пиф берёт пример. Хозяйка такая же вруша! — фыркнул Тайсон.

— Думаю, где же я её раньше видел? — продолжал Корин хозяин. — Потом, когда она про цирк заговорила, вспомнил: на афише! Она там среди слонов горящими булавами жонглирует.

— И пёс у неё умница! — согласился с товарищем хозяин шарпея. — Вместе со слонами выступает и даже на велосипеде ездит! Любопытно посмотреть…

— В пятницу всей семьёй в цирк пойдём, — заявил хозяин добермана. — Понял, Тайсон, кто у тебя теперь соседи? — строго обратился он к виновато прячущему морду псу. — Настоящие артисты! А артистов обижать нельзя.

Принц и Тощий

Тощий был не такой, как все. Имелась в нем некая элегантность, утончённость, что ли. Сородичи-дворняги и те перешёптывались: «Необычный какой-то, благородных кровей, видать».

И вправду, у стройного Тощего были слишком длинные, изящные лапы, слишком чёрная и шелковистая шерсть, блестевшая даже при отсутствии регулярных водных процедур, а ещё чересчур одухотворённая морда.

— Тебе не по помойкам шастать, — сурово советовали товарищи, — а на выставках выступать.

Но Тощий не зазнавался, хотя догадывался о своей необычности. Как все, участвовал в дворовых стычках, спал на канализационном люке, охотился на голубей и зализывал ушибы после рандеву с дворником. Но, в отличие от остальных дворняг, Тощий был мечтателем. По ночам грезилось псу, что лежит он в доме, на мягкой перине, в окружении деликатесов, а красивая добрая хозяйка чешет его за ухом и на ужин предлагает утиное рагу.

Это самое утиное рагу не давало Тощему покоя — являлось, проклятое, в каждом сне. Но самое удивительное — Тощий его отродясь не пробовал: так, слышал однажды, как о сём кулинарном изыске отзывалась одна болонка. С тех пор болонка эта стала для него проводником в мир наслаждений. С упоением делилась она подробностями непростой, но завидной жизни питомца, и рассказы эти кружили Тощему голову. Найдя в нём благодарного слушателя, болонка вещала о новинках собачьей моды, секретах красоты и шелковистости шерсти, рецептах приготовления вкусного, некалорийного обеда из трёх блюд и прочее, прочее, прочее… Однажды она пригласила Тощего в гости, но что-то сорвалось, и пёс, переступив лишь порог, был отправлен в нокаут грубияном-охранником. С тех пор болонку Тощий не видел, но мечта прописаться по адресу уже никогда не покидала его.

В то обычное свежее утро ничто не предвещало беды. Тощий прогуливался в парке, предусмотрительно огибая обманчиво радужные лужи. Неспешной трусцой он обходил свои владения, и тонкий нюх не оставлял без внимания ни одну урну.

Вдруг идиллическую тишину летнего утра резанул чей-то заливистый, нахально-радостный лай. Голос неизвестного Тощий слышал впервые. Он оторвался от мусорки и вгляделся в быстро увеличивающуюся точку на горизонте. На всякий случай приподнял на загривке шерсть и обнажил жёлтые клыки. Вообще-то Тощий был нрава незлобного, но в случае приближения НБО (неопознанного бегущего объекта) по собачьему кодексу полагалось поступать именно так. Он жил на улице и неукоснительное исполнение её законов считал делом чести.

Тем временем точка росла, превратившись сначала в чёрное пятно, а потом…

Нет! Быть того не может! Зрение играло с ним злые шутки. Отдуваясь от быстрого аллюра и блестя глазами, перед Тощим стояло его зеркальное отражение…

Тощий, конечно же, знал, как выглядит: нередко он любовался своей поджарой фигурой в луже или засматривался на благородный профиль в витрине.

— Друг, где здесь можно спрятаться? — переведя дух, молвило отражение приятным баритоном.

Тощий сел. Выходит, это не галлюцинация и даже не результат голодного воображения. Это самый настоящий пёс, как две капли похожий на него, Тощего. Невероятно!

Выражение его морды было столь ошарашенным, что незнакомец участливо поинтересовался:

— Тебе плохо, приятель?

— Нормально всё! — взял себя в лапы Тощий. — Только вот не находишь странным: я и ты несколько схожи фигурами, да и длина носа у нас одинаковая?

Незнакомец присмотрелся к Тощему.

— Действительно, некоторое сходство есть. Пожалуй, тёмный цвет шерсти и изогнутый хвост нас в чём-то роднят, но не более. Братец, скажи-ка мне лучше, где тут можно укрыться? Понимаешь, я из дома сбежал. Меня уже наверняка ищут, — незнакомец затравленно озирался.

— Погоди-ка, — опешил Тощий. — Говоришь, из дома сбежал? Но зачем?! — он что-то не улавливал.

— Надоело в четырёх стенах сидеть! — пояснил незнакомец. — Вольной жизни захотелось: чтоб гулять, сколько влезет, чтоб друзей — ватага, чтоб воробьев гонять, по лужам бегать! — словно в подтверждение своих слов, незнакомец с воодушевлением принялся скакать по лужам. Тощий лишь диву давался.

— Свобода! — орал не на шутку разошедшийся пёс. — Ты, брат, сам не знаешь, какой счастливец! Куда захотел — туда пошёл. А я… Мне хозяева твердят: «Куда с лапами на кровать, мерзавец!» А как я без лап-то залезу? Эх, да ну их к лешему! Вот скажи мне, нравится тебе жизнь вольная?

Тощий открыл рот, чтобы объяснить блаженному, почём на улице фунт лиха, да вдруг передумал и вместо этого сказал:

— Чего ж не нравится?! Кто хошь такой жизни позавидует! Ем до отвала, иной раз такую вкуснятину в мусорке найдёшь, сплю сколько влезет, гуляю где вздумается, а друзей целая орава!

Разинув рот, слушал незнакомец Тощего, живо представляя себе все прелести открывшейся перспективы.

— Везунчик! — с завистью подытожил он, прослушав рекламный ролик «Жизни Вольной Великолепной». — Но теперь я тоже свободный житель планеты Земля. Никто меня не остановит! Только хозяйка переживать будет… Она хоть и вредная, но меня любит, — незнакомец сник.

Тощий того и ждал:

— А давай махнёмся местами!

— Как это?

— Ты и я похожи, как две подушечки «Чаппи», и мордой, и фигурой, и даже голосами.

— Находишь? — незнакомец вновь окинул Тощего недоверчивым взглядом.

— Разуй глаза, братец, нас родная мать не различит! Предлагаю следующий план: я тебе вкратце рассказываю, где здесь и что, с кем дружить, кого стороной обходить. В общем, делюсь правилами выживания и тонкостями наслаждения вольной жизнью. А ты за это говоришь мне номер своего дома и квартиры, и мы производим подмену. Проще говоря, ты станешь мной, а я — тобой. Что скажешь? Хороший план?

— Хороший?! Да ты что, обалдел?! — глаза незнакомца округлились. — Это не хороший план! Это отличный, великолепный, потрясающий план!!

— Но запомни, твой путь в дворняги не будет усеян розами. Ты готов к трудностям?

— На всё готов!! — ответил незнакомец, и Тощий позавидовал его решительности.

Тощий остался необычайно доволен: всё складывалось как нельзя лучше. Наконец собачья фортуна повернулась к нему мордой. Молитвы услышаны, он станет полноценным домашним любимцем, будет разгуливать в ошейнике и отращивать живот.

— Ударим по лапам? — предложил он незнакомцу.

— Ударим!

— Отныне имя тебе — Тощий. А мне?

— А мне, ой а тебе — Принц! — выпалил пёс и с лобзаниями обрушился на Тощего своей в меру упитанной массой.

— Недурно… А теперь слушай внимательно…

— Принцушка вернулся! — Тощий стоял на пороге новой квартиры улучшенной планировки. Красивая молодая хозяйка (точь-в-точь о какой мечтал) обнимала его и плакала счастливыми слезами. У хозяйки были розовые щёки и блестящие голубые глаза. Было видно, она вполне довольна жизнью. — Почему ты сбежал? Я ведь так тебя люблю, негодник! — чистым, как серебро, и музыкальным, словно пение дрозда, голосом причитала хозяйка, заводя Тощего в прихожую.

«Неплохое начало», — для вида Тощий покрутил хвостом, исподтишка изучая помещение.

А изучать было что — один запах из кухни чего стоил! В квартире Тощему понравилось: коридоры были широки, ковры приятно массировали подушечки лап, кондиционер бесшумно создавал атмосферу комфорта, а на кухне, в духовке, шкворча и благоухая, готовилось утиное рагу! Дурачок этот Принц, такое счастье променял!

— Бедняжка, устал, проголодался? Сейчас покормлю, — отвлекла от приятных мыслей не менее приятным предложением хозяйка. — Вот только помоемся сначала. Наталья Петровна, сделайте Принцу ванну. Не забудьте шампунь от блох и каплю пачули — от него помойкой воняет!

«Ещё чего! Ничем от меня в жизни не воняло, я в районе самый ароматный был», — запротестовал в душе Тощий, но сильные руки Натальи Петровны уже волокли его в ванную. Сопротивлялся пёс как мог, но коварный кафель был на стороне домработницы. Вскоре Тощий весь в мыльной пене стоял в сверкающей белизной джакузи. Наталья Петровна усердно втирала в него шампунь с дёгтем, приговаривая басом: «Ишь, измазался, точно год не мыли. Сущий поросёнок!»

От дёгтя Тощего тошнило, пена нещадно щипала глаза, но он не роптал. Мысль об утином рагу, томящемся в духовке, согревала душу и придавала уверенности в себе. Наконец пёс был вытерт и отпущен на все четыре стороны. Он с облегчением встряхнул шкуру и прямиком направился на дурманящий запах.

— Боже, Принц, что случилось? — путь преградила любвеобильная хозяйка. — Ты такой… такой… тощий! Наталья Петровна, взгляните, какой худой!

Действительно, мокрый, с прилипшей к бокам шерстью Тощий смахивал на свежевыкупанный скелет.

— Вы, голубушка, с диетами переборщили. Сами на них сидите и пса замучили! — ядовито заметила домработница. — Посмотрите, на кого он похож — кожа да кости!

— Так по породе полагается, у нас выставка скоро, — вяло запротестовала хозяйка.

— Вы в могилу его сведёте со своими выставками. Собаке надо питаться! Пойдём, Принцушка, покормлю, — домработница поманила Тощего в заветную кухню.

«Что за чудо эта Наталья Петровна!» — думал пёс, пока та колдовала над миской, а запах рагу приятно щекотал ноздри. Рассказы болонки становились реальностью, и он уже чувствовал, как нежные кусочки тают на языке.

— Ешь! — домработница поставила перед носом миску, до краёв наполненную утиным ра…

Но что это? В миске никакого рагу не было. Распространяя неаппетитный запах, в ней лежал сухой корм! Деликатесами Тощий избалован не был, но чтоб вот так, грубо рушились мечты… Разочарование накрыло горькой волной, и пёс в недоумении уставился на хозяйку.

— Вот видите, Принцу не нравится ваш корм. Он не солдат, чтоб сухим пайком питаться, — хозяйка торжествовала. — Сейчас, сейчас, милый, я тебе капустки с морковкой нашинкую, — демонстративно выхватив у домработницы нож, она полезла в холодильник.

«Только не это!» — подумал Тощий и с усердием голодного Робинзона Крузо захрустел кормом.

После трапезы и впечатлений Тощий решил вздремнуть. Памятуя о запрете «залазить на кровать с лапами», отправился в коридор, где давеча заприметил уютный диван на изогнутых ножках.

«Неплохое местечко», — думал он, устраиваясь поудобней для непродолжительного полуденного отдыха. Но тут его внимание привлекли деревянные, приятно пахнущие подлокотники.

«Как удобно, можно, не вставая, поточить зубки», — он попробовал подлокотник на вкус. Клыки легко вонзились в податливое дерево, и Тощий с удовольствием принялся за дело.

— Принц! Что ты делаешь?! — раздался истошный крик хозяйки. — Это антиквариат! Людовик XIV!

Как укушенный, пёс вскочил с антиквариата, забился в первый попавшийся угол и затравленно уставился на хозяйку.

— Боже! Я этого не вынесу! — заламывая руки, та понеслась по коридору в неизвестном направлении.

Стоило Тощему перевести дух, как перед носом возникла мощная фигура домработницы. Она сверкала глазами, а в руках сжимала веник.

«Побьют и погонят», — решил пёс, зажмурившись в ожидании сокрушительного удара. Но такового не последовало.

Однако наказание за поглоданного «Людовика» оказалось гораздо изощреннее.

Когда он наконец забылся неспокойным сном, в дверь позвонили. Тощий вскочил и на всякий случай залаял: внутри шевельнулось нехорошее предчувствие.

На пороге стоял бледный мужчина с голубыми прожилками на запястьях. Экстравагантной наружностью — стройный, разодетый и увешанный бесчисленными косметичками и ридикюлями, — мужчина напоминал девушку. Его голову покрывала шевелюра цвета розового синтетического ковра, а маникюром мужчина смахивал на хозяйку. Не менее странно от незнакомца пахло. Тощий чихнул.

— Проходите, Николай, — приветствовала хозяйка. — Полюбуйтесь, что он наделал, — указала женщина на варварски повреждённый диван. — Кажется, Принц перед выставкой нервничает. А может, зубы заболели? — она ужаснулась.

— Сейчас посмотрим, — голосом мягким, словно булочка, отозвался Николай и пропорхнул в гостиную. — Расположимся тут, мне необходимы свет и воздух, — изящными жестами Николай выкладывал на кофейный столик содержимое ридикюлей: расчёски, щётки, тюбики, коробочки, баночки, назначение которых было для Тощего тайной. От этой тайны шерсть на холке непроизвольно встала дыбом, во рту пересохло, и пёс украдкой направился к выходу.

— Куда, дурачок! — улыбнулся Николай и, схватив за загривок, потащил пса обратно. — Посмотрим, что у нас тут? — Николай бесцеремонно раздвинул Тощему челюсти и нагло заглянул в пасть. — Фу-у! — сморщил он нос. — Что же вы, милочка, зубы не чистите? Немудрено, он скоро у вас всю мебель сгрызёт. Мы, собачьи стилисты, рекомендуем уход за полостью рта не реже раза в неделю.

— Но ведь я чистила, — стала оправдываться хозяйка, — каждую неделю, собственноручно.

— Не зна-аю, — с сомнением протянул стилист и, намазав щётку розовой массой, засунул её Тощему в пасть.

От такого нахальства пёс окончательно растерялся и не возражал.

Когда с гигиеническими процедурами было покончено, стилист принялся за педикюр. По-орлиному выгнутые когти Тощего, когти, которые всегда были предметом гордости и не раз выручали в бою, полетели в урну. Стилист лихо заорудовал пилкой. На позорные остатки былой роскоши умело нанёс слой перламутрового лака и, если бы морду Тощего не покрывала густая шерсть, заливший её румянец стал бы достоянием общественности. Затем Николай методично его вычесал и под занавес прочистил уши ватными тампонами. Ангельское терпение Тощего подошло к концу. Он попытался укусить стилиста. Тот ловко увернулся и профессиональным движением натянул на пса намордник.

Сеанс наведения красоты был окончен. Тощий, униженный и посрамлённый, но красивый, как девушка на выданье, стоял, позорно зажимая меж лапами хвост. Стилист довольно взирал на результат своей тяжёлой, но высокооплачиваемой работы.

— Разве он не похож на фавна? — пропел Николай вопросительно.

— Вы просто волшебник! — в глазах хозяйки блеснули слёзы умиления.

Вечерело. Тощий уснул. Он спал тревожно, то и дело вздрагивая в ожидании новой напасти, и та не заставила долго ждать.

В дверь вновь позвонили. Тощий попытался укрыться в туалете, но уборная была заперта.

— Здорово, Принц! — на пороге стоял мальчик и не по-детски ухмылялся. — Ты сегодня какой-то не такой, — уверенным взглядом скептика окинул он Тощего. — А, опять стилист приходил! — догадался малыш и задорно швырнул в пса школьный рюкзак.

— Андрюша, не смей трогать Принца, ему укладку сделали, — пожурила сына хозяйка. — Мой руки и ужинать. Потом с собакой погуляешь.

Услышав о прогулке, Тощий завилял хвостом. Сдерживаться он не привык, но завет болонки «не писать дома!» нарушить не смел.

— Чего радуешься, тупая морда? — невежливо обратился к нему Андрюша. — Жрать хочешь? Пошли, вкусным угощу, — поманив за собой Тощего, мальчик деловито отправился на кухню.

На столе шкворчало разогретое домработницей рагу. Дождавшись, когда та выйдет, мальчик поколдовал над тарелкой и сунул её под нос Тощему. Не веря в людскую доброту, пёс с благодарностью поглядел мальчику в глаза и, растягивая удовольствие, понюхал благоухающую еду. Божественный запах дурманил. Чуть прикрыв глаза, Тощий начал есть.

Жуткий спазм вдруг сжал его горло! Стало трудно дышать — пёс повалился на пол. Кусок утки вылетел из глотки, словно живой. Во рту жгло невыносимо! Тощий завертелся по кухне, круша всё кругом. Андрюша загибался в припадке смеха и методично посыпал бедолагу перцем. Чёрное облако лезло в глаза, в нос, пёс кашлял, чихал и, как ему казалось, сходил с ума.

Натыкаясь на углы, Тощий помчался в коридор, подальше от злого Андрюши и его перечницы. Оказавшись в холле, пёс открыл глаза. В дверях стоял рыхлый мужчина с кулаками боксёра и румянцем только что извлечённого из ванны младенца.

— Принцушка, что же ты от меня сегодня сбежал? Ну ничего, папа купил обновку, — добрым голосом сказал мужчина и воздел к небу кулак, в котором острыми шипами сверкнул строгий ошейник.

«С меня хватит!» — в сердцах подумал Тощий и, протаранив сердобольного мужчину лбом, кинулся вон из кошмарной квартиры.

Как выбрался из подъезда, не помнил. Бежал, не разбирая пути, не обращая внимания на несущиеся вслед проклятия, пока вновь не оказался в спасительном парке.

Звуки погони стихли. Тощий остановился, переводя дух и с наслаждением справляя малую нужду. Завершив долгожданную процедуру, он принялся пить из радужной лужи. Пил и не мог напиться. Перец нещадно щипал горло, но желанная вода постепенно приводила в чувство. Боже, как хорошо!

— Спасите! Помогите! Хэлп! — раздался вдруг чей-то пронзительный баритон.

Тощий обернулся. Двигаясь галопом, через улицу с оглушительным лаем неслась свора дворняг. Впереди с искажённой от ужаса мордой бежал…

— Принц! — поразился Тощий и кинулся наперерез дворнягам.

— Стойте! — зарычал он, оттесняя от бедняги скалящих клыки преследователей. — Чего вам от него надо?

— Тощий, здорово! — пружиня бицепсами, приветствовал его пёс с челюстью обширной, как сжатая нива. — Куда ты запропастился? Только представь, этот нахал явился сегодня к нам и заявил, что он — это ты! Думал, своих не признаем!

— Серьёзно? — неподдельно изумился Тощий. — Это правда? — свирепо глянул он на трясущегося Принца.

— Да-а, — виновато промямлил тот.

— Ладно, парни, спасибо, что привели негодяя. Разберусь с ним, мало не покажется, — прорычал Тощий и, спохватившись, добавил: — Я тут пронюхал, на мусорку отходы из столовки привезли — целый контейнер.

— А ну, ты разберёшься, значит, — быстро заговорил здоровяк, глотая слюну. — У нас тут ещё дела в округе.

— О чём речь, старина! Счастливо!

Через минуту дворняги скрылись из виду.

Два пса, как две подушечки «Чаппи» похожие друг на друга, стояли у играющей всеми красками лужи. Оба молчали и лишь пристально вглядывались в свои радужные отражения.

— Ну я пошёл, — заговорил наконец тот, что был грязнее.

— Давай, — отозвался второй. — Знаешь, я там диван погрыз, ты уж извини.

— Ничего, — ответил чумазый и побрёл вон из парка.

— Спасибо тебе, — прошептал оставшийся пёс вслед уходящему.

Пережив сегодняшний день, Тощий понял одно: ему никогда не стать настоящим принцем.

Родственные уши

В подворотнях города N Генри слыл псом авторитетным: ни котам, ни посторонним собакам спуску не давал. Ледяной взгляд, хладнокровие чемпиона и несокрушимые челюсти приводили округу в трепет. Отличавшийся крепким телосложением и решительностью в поступках, когда-то Генри был восточноевропейской овчаркой. С тех пор много воды утекло — от былого экстерьера одна осанка и осталась. Шерсть свалялась, когти от беготни стёрлись, а уши он потерял позапрошлой зимой — отмёрзли.

Сильно переживал Генри из-за ушей, хотя без них даже сподручней стало — в бою свои преимущества. Однако чувство неловкости сидело в нём крепко. Даже комплекс на этой почве развился: какая из тебя овчарка, когда ушей, и тех нет?

Но в целом жилось Генри неплохо: ел вдоволь — помойки да сердобольные старушки с голода помереть не давали, спал на травке а зимой прибивался к бомжам и ночевал в теплотрассах. Не жизнь — сказка!

В тот день Генри проснулся рано — от голода. Поужинать вчера не успел — участвовал в разборке с соседскими псами. Несмотря на пустоту в брюхе, настроение было отличное: солнышко припекало бока, слух услаждало чириканье воробьев. Генри потянулся и лёгкой трусцой направился к дальней мусорке, потому что по пятницам из столовой № 5 туда привозили отходы. Сегодня суббота, но Генри без завтрака не останется. В округе все знают: добыча по праву старшинства принадлежит ему — грозе окрестных дворняг, великому и ужасному Генри. Ни один здравомыслящий пёс, дорожащий шкурой, не позволит себе позариться на его собственность.

Поигрывая мышцами, Генри подходил к мусорке. Издалека уловил он аромат говяжьих костей — добыча обещала быть более чем съедобной. Действительно: то был настоящий храм желудка — живописную кучу пустых консервных банок, мятой бумаги, старых башмаков, яичной скорлупы и другого видавшего виды ненужного барахла венчал увесистый пластиковый пакет отходов!

В предвкушении плотного завтрака пёс облизнулся и, разгребая мусор, полез в контейнер.

Вдруг оттуда, словно чёрт из табакерки, выскочил кот. От неожиданности Генри отпрыгнул в сторону и выпучил глаза. Кот молниеносно взобрался на забор, что окружал мусорку, выгнул спину дугой и угрожающе зашипел.

С остервенением клацая зубами, Генри попытался ухватить котяру за хвост, но тот, невозмутимый и безмятежный, сидел в зоне недосягаемости, издевательски сверкая на Генри бесстыжими зелёными глазищами. Пёс рассвирепел: никто на свете, ни одна живая душа не смеет позариться на то, что по праву принадлежит ему! Даже бомжи обходили мусорку стороной, памятуя о мощных челюстях Генри. Однако сейчас некто серый в полоску, вальяжно расположившись на заборе, смотрел на Генри с презрением и ухмылялся в усы!

Едва сдерживая бешенство, пёс прорычал:

— Ты, морда усатая, в курсе, что это моя помойка?

— Впервые слышу, — скрипучим, как треснувший патефон, голосом молвил кот. — Помойка эта принадлежит ЖЭУ № 1 Центрального района города N. Однако, возможно, у меня устаревшая информация. Потрудитесь предъявить документики.

— Какие еще документики?

— Ну, дарственную, например, или там справку о приватизации.

— Ты мне это брось! — нахмурился недоумевающий Генри. — Отвечай, когда спрашивают: что ты на моей помойке потерял?

— Я-то? — хмыкнул кот и смерил Генри уничижительным взглядом. — Да вот уши серые потерял, не видел случайно? — его верхняя губа презрительно и высокомерно скривилась.

«Нет», — чуть не ответил Генри, но осёкся.

— Что? Что ты сказал? А ну повтори?!

— Говорю, ушей не видал? Маленькие такие: внутри розовые, сверху — шерсть?

Генри не верил собственным отмороженным ушам. Ещё ни один пёс, а тем более кот(!), не смел насмехаться над его физическим недостатком.

— Ты издеваться надо мной вздумал?!

— Ни в коем разе, — широко разинув пасть, кот зевнул.

Да-а, этот мерзавец был не из робкого десятка. Генри внимательно пригляделся к полосатому негодяю и вдруг заметил, что у кота, как и у него самого, нет ушей! Этот изъян придавал наглой кошачьей морде даже некое с Генри сходство.

— Ты сейчас чьи уши имел в виду? — недоверчиво протянул пёс.

— Разумеется, свои. В отличие от некоторых, я весьма наблюдателен.

— Да? А я свои в позапрошлом году потерял, — с горечью вздохнул Генри и присел возле бачка, — когда на улице минус сорок было. Помнишь?

— Ещё бы не помнить, своих-то я тогда же лишился.

— Серьёзно? — искренне заинтересовался Генри.

— Болел страшно, чуть лапы не отбросил. Думал, всё — кранты, но через месяц зажило.

— У меня через полтора. Чем их только не лечил! Моську из соседнего двора просил, чтоб зализывала на ночь.

— Растирания пробовал? — кот придвинулся ближе.

— Спрашиваешь!

— А я валерьянку принимал. От боли не спасало, зато спал крепко.

— У меня, как морозы, так эти места ноют, — Генри потрогал лапой отсутствующее ухо.

— Ага, по ночам особенно. Бывает, как начнёт ломить, хоть на стену лезь!

Пёс понимающе кивнул:

— Иногда и летом побаливают. Перед дождём особенно.

— Муки адовы! — поморщился кот.

— Дружище, а вазелин не пробовал?

— Пустое! С таким же успехом можно коровье масло втирать. Я когда в доме жил, у хозяйки мазь одна была, забыл, как называется, что-то с гусями связано. Так она говорила: от всего помогает.

— Ты раньше домашним был? — удивился Генри.

— В частном секторе жил, — важно ответил кот, — на печке спал.

— А я в квартире — до трёх лет, — встрепенулся пёс. — Потом хозяевам надоел, они меня знакомым отдали. Но я сбежал — больно там колотили.

— Обычное дело…

— А ты как на улице оказался?

— Моим квартиру в новом микрорайоне дали. Уехали, а меня на печке забыли. Пожил какое-то время там. Соседи подкармливали. Но для моего гордого духа дары благотворительности тягостны. А потом печку вместе с домом снесли. Теперь бродяжничаю, третий год как, — рассказал кот свою нехитрую историю — одну из тех, от которых ежедневно зевает город.

— А я четвёртый, — вздохнул пёс. — Слушай, тебя как зовут?

— Барсик.

— А меня — Генри, в честь знаменитого писателя американского.

— Что ж, приятно было познакомиться. Ну я пошёл, — засобирался вдруг Барсик.

— Погоди, — остановил его Генри. — Ты завтракал?

— Только собирался, — Барсик с тоской покосился на мусорный бак.

— Так оставайся! Вон вчера сколько вкуснятины навезли!

— А можно? — усомнился кот, подозрительно глянув на пса.

— Конечно! Я угощаю. Послушай, дружище, ты мазь из кедровых орешков втирать не пробовал? У меня ещё есть немножко…

Сердце друга

Родился Франтик не болонкой какой-нибудь или чихуа-хуа, а колли. Его призванием было пасти овец. Ну, на худой конец, коров. Но так случилось, что жил пёс не в поле, и даже не в горной хижине пастуха, а в малогабаритной квартире. Он был упитанной, в меру ленивой, в меру избалованной, но ласковой и смышлёной собакой. Носил пышный хвост, не совершал подвигов и любил, когда подавали обедать. Квартиру Франтик делил с хозяином Митей и его бабушкой. Причем лучшая её половина — кухня — была закреплена за Франтиком — всё по справедливости.

Учился Митя хорошо, без дела не слонялся, любил читать и Франтика. А ещё — лес. Они часто ездили за город — гуляли по ельникам и рощам, оврагам и опушкам. Вернее, это Франтик просто гулял, а Митя ещё и торчащие из-под земли наросты собирал. Грибы, кажется, называются. Франтик эти самые грибы терпеть не мог — уж больно воняют.

Утром Митя встал рано. Пёс сразу догадался: сегодня поедем в лес. День выдался чудесный: на дворе сентябрь, а солнце по-летнему припекает. Митя собирал рюкзак, и Франтик мысленно потирал лапы в предвкушении скорой встречи с давним заклятым другом — господином бурундуком. Почему господином? Да вы бы поглядели на его важную физиономию (читай, раскормленную морду)!

Из автобуса пёс выскочил первым, а как иначе? Он отлично знал, где выходить — по запаху. О, этот чудесный, ни с чем не сравнимый аромат леса! Сколько интригующего таит в себе он! Может, сегодня Франтику повезёт, и он поймает наконец господина бурундука?

Автобус уехал, а друзья ещё долго шли по извилистой песчаной дороге. На бледно-голубом небе там и сям висели клочья мохнатых, пушистых облаков. Вдалеке над лесом лёгкой дымкой стоял туман. Бежать справа от Мити (справа, потому что рюкзак Митя носил на правом плече, а из рюкзака великолепно пахло колбасой), высунув наружу язык, здорово! Шли мимо деревни. Над головой щебетали птицы, издалека доносился лай сельских собак. Иногда Франтик нетерпеливо забегал вперёд (была у него такая невредная привычка), оглядывался на хозяина и лаем призывал поторапливаться. Бурундуки — народ хитрый, ждать не станут. Митя на его ухищрения не реагировал, шёл медленно и даже будто бы наслаждался. «Эх, Митя, Митя, ведь у тебя тоже четыре лапы, почему же ты ими не пользуешься? Про запас держишь?» Франтик догадывался: с Митиными лапами скорость можно развить приличную, тем более в кроссовках.

Вот и лес! Сухая листва уютно шуршала под ногами. Митя вдохнул полной грудью, вытащил из рюкзака пакет и нож — сезон охоты на вонючек открыт! Эх, они даже от ножа не бегут, что это за охота такая, спрашивается? Нет, Митя не такой умный, как о нём в школе учителя говорят. Ага, бревно нашёл, а на бревне грибов — видимо-невидимо. Смотри, как насторожился — в стойку стал. Вернее, сел.

Пёс оставил хозяина наедине с грибами, а сам пошёл по следу бурундука. Главное — он только что здесь пробегал, и как Франтик не увидел?

Так вот же он! Господин бурундук сидел на пенёчке и сосредоточенно умывался — его распирало от чувства собственного достоинства. Сам от горшка два вершка, а туда же! Пёс потянул воздух носом, сделал стойку на трёх лапах. Господин бурундук, наводя красоту, этого не заметил. Погодите, да ведь это вовсе не господин, а самая настоящая госпожа! Пёс лёг, не сводя с бурундучихи глаз, и по-пластунски пополз к пеньку. Шорох — умывальщица оглянулась. Франтик рванулся вперёд, бурундучиха завопила так громко, словно на помощь призывала весь лес, и бросилась наутёк.

Он ещё долго бегал по лесу, надеясь познакомиться с госпожой бурундучихой, но тщетно. Когда опомнился, Митей уже не пахло. Не беда: на то и дан нос, чтобы выручать в самых затруднительных ситуациях. Нос — друг и верный союзник каждого пса.

Франтик без труда вернулся на опушку, где полчаса назад оставил хозяина. Вот бревно — трухлявая берёза, правда, все вонючки уже срезаны. А где же Митя? Франтик опустил морду, принюхался. Ага, совсем рядом — вон и рюкзак. Повинуясь помощнику-носу, пёс обогнул поваленную берёзу и замер. Собачье сердце учащённо забилось. В центре поляны, наполовину скрываемая полусгнившими корнями, зияла чёрная яма. Пёс подошёл к краю и заглянул внутрь. Ничего не увидел, но хозяин был там, на дне, это Франтик понял сразу. Он призывно залаял, дивясь тому, что Митя делает в пугающей яме. Наверное, опять за грибами полез. Вон их сколько кругом.

Франтик лаял, даже осип немного. Хозяин не отзывался. Пёс нервничал, не на шутку испугавшись за Митю. Что задумал, почему молчит? Франтик метался вокруг, заглядывая внутрь, пытаясь разглядеть хоть что-то, чувствовал лишь удушливый запах плесени.

Начинало темнеть. Тревожно сжавшись, точно пружина, готовая распрямиться в любую секунду, пёс лежал возле ямы. Чутьё подсказывало: с хозяином — беда.

«Как теперь быть? Митя, зачем ты полез туда?»

Со дна ямы послышался слабый стон. Пёс вскочил, взвизгнул радостно: живой! Стон повторился. Франтику не понравился Митин голос, наклонил голову набок, прислушался.

— Франтик, ты здесь… Молодчина!

Пёс с воодушевлением залаял, умоляя хозяина вылезать скорей.

— Ногу сломал — не выбраться… Рюкзак снаружи… Франтик, рюкзак, рюкзак! Скинь рюкзак.

Пёс суетился у ямы, не понимая, чего требует хозяин.

— Франтик, где колбаса?

«Колбаса! Так сразу бы и сказал, что колбаски хочешь. Эх, Митя, нашёл время обедать, быстрей вылезай — и домой! Ладно…» — пёс подтолкнул носом рюкзак к самому краю. Ещё чуть-чуть — и тот полетел в яму.

— Молодец! — похвалил Митя. Он копался в рюкзаке, кряхтя от боли, пытаясь отыскать что-то. Не колбасу — догадался Франтик.

— Верёвка есть, — Митя подобрал со дна берёзовый корень, крепко обмотал его и из последних сил подкинул вверх. Промахнулся — корень вновь оказался на дне.

Ещё попытка.

— Апорт!

«Играться вздумал?» — изумился Франтик, недоумённо косясь на яму. Палка просвистела у самой морды, упала рядом. Пёс инстинктивно схватил её и довольно завилял хвостом.

— Держи!

Но Франтик и не думал отпускать пахнущую Митей палочку.

— Назад! — скомандовал хозяин.

Пёс попятился — верёвка натянулась. Митя ухватился за другой конец, и собаку поволокло назад. Он чуть не провалился вниз, но вовремя догадался отпустить палку.

— Ничего не получится! Люди, кто-нибудь, помогите! — попробовал позвать на помощь Митя. Лес ответил тишиной.

Почуяв отчаяние в голосе хозяина, пёс разволновался ещё больше. Выходит, Митя не может выбраться? Что же делать? — лишь успел задуматься, последовала команда:

— Вперёд, искать! Где люди?!

Пёс завизжал: Митя, какие люди? Не видишь, нет никого!

— Ищи! Ищи! — не унимался хозяин.

Ничего не поделаешь. Пёс принюхался. Уловив запах деревни, призывно залаял и заскрёб землю у края ямы. Он разрывался надвое: не мог оставить Митю одного, но и ослушаться боялся. Пожалуй, хозяин прав: люди помогут! Пёс бросился вон из леса.

Иван Михалыч садился ужинать. Жена испекла любимые пирожки с картошкой и луком. Он сунул один в рот, но услыхал вдруг, как во дворе залаяла собака. Чужая. Спустя мгновение ей вторил верный страж дома — Полкан. Иван Михалыч решил не обращать внимания на это безобразие — пускай сами разбираются. Но та, другая, собака завыла. Да так, что мороз по коже. Вздохнув, Иван Михалыч отложил пирожок и зашаркал к двери.

Посреди двора стоял роскошный рыжий колли с пушистым белым воротником. Свирепый Полкан вместо того, чтобы наброситься на незваного гостя, молча наблюдал в стороне.

«Как он сюда попал?» — поразился Иван Михалыч, покосившись на высокий забор и запертые на ночь ворота. Колли подбежал к нему, коснулся носом колен, залаял и вновь бросился к воротам. Он явно куда-то звал.

— Ты чей будешь-то? — молвил Иван Михалыч. — По всему видно — городской пёс.

«Чего он медлит?! Скорей! Скорее пойдёмте в лес, там Митя, ему нужна помощь!» — Франтик требовательно залаял, подскочил к человеку. Бросился лапами на грудь, опять отбежал к воротам.

— Погоди, случилось что?

— Ваня, что произошло? — на порог вышла пожилая женщина.

— Да вот, пёс странный, по всему видно, беда у него. Где хозяин? Или с хозяином беда?

«Да-да! Беда!» — Франтик взвыл от своей беспомощности и людской непонятливости.

— Маша, я пойлу, погляжу, что там, — Иван Михалыч наскоро оделся, открыл ворота. Франтик стрелой припустил по дороге — человек еле поспевал следом. Пёс челноком носился взад-вперёд: забегал далеко, нетерпеливо бросался назад поторапливая. Снова бежал впереди, оглядываясь, проверяя, не отстал ли человек.

Солнце село. Лес встречал непрошеных гостей чёрной, неприветливой полосой. Поднялся ветер, небо заволокло тучами. Начался дождь, и отовсюду стал надвигаться мрак длинной осенней ночи. Он быстро заполнил лес, бесшумно выполз из чащи и вместе с дождём лился с хмурого неба.

Франтик хорошо помнил место, где оставил хозяина, ловко пролазил меж кустов и кряжистых веток. Подолгу приходилось ждать, пока неповоротливый Иван Михалыч проберётся сквозь чащу.

Дождь усилился, нежданно-негаданно превратившись в настоящий ливень. Раскат грома на секунду оглушил Франтика, но он не испугался стихии. Он боялся за Митю.

Вот и яма, будь она не ладна! Встав у самого края, пёс залаял, предостерегая Иван Михалыча. Темно. Человек включил фонарь. Луч тускло осветил заросшие грибами и плесенью стенки, теряясь глубже в охватывавшем провал мраке, и, наконец, добрался до дна. Пёс заметил светлое пятно и едва узнал, вернее, угадал в беспомощной фигуре хозяина. Скрючившись, Митя лежал в луже.

— Парень, ты как? Двигаться можешь?

Митя не ответил.

Сердце кольнула тревога, но Франтик, почему-то абсолютно доверился этому большому неторопливому человеку.

«Помогите ему!» — срываясь на визг, залаял умоляюще.

— Похоже, без сознания, — буркнул Иван Михалыч. — Слишком глубоко, одному не выдюжить. Придётся подмогу звать. Ничего, пацан, потерпи чуток. Мы тебя вытащим.

В небе громыхнуло, лес озарила бледно-зелёная вспышка. Франтик прижал уши и хотел спрятать голову между лап, но передумал.

Иван Михалыч развернулся и быстро зашагал прочь.

Не веря своим глазам, пёс бросился следом. Неужели уходит?! Оставляет Митю? Он зарычал и кинулся предателю наперерез.

— Сиди с хозяином. Охраняй, вернусь скоро.

«Э, нет! Я лучше с вами, проконтролирую».

Когда Франтик прибежал в деревню, Иван Михалыч был ещё далеко позади. Пёс вернулся: скорее, скорее! Мите плохо! А дождь всё лил. Длинная шерсть вымокла, болталась паклей, наколотые шишками лапы ныли. Сердце готово было вырваться из груди.

Вернулись во двор. Сонный Полкан тревожно наблюдал за хозяином. Вскоре тот вышел из дома, в руках толстая верёвка и носилки.

Нещадно поливаемые дождём, подались за подмогой. Вскоре трое мужчин спешили назад, в лес. Шли быстро, лишь курили на ходу, прикрыв папиросы ладонями. Франтик снова был впереди. Сколько километров пробежал он сегодня? Привыкший к неторопливой, размеренной городской жизни, пёс выдохся. Мучила жажда, но он не позволял себе даже попить из лужи. Некогда — Митю спасаем. Дул северный ветер, косые струи били по глазам. Мужчины закутались в дождевики, а пёс перед стихией был беззащитен.

Он первым оказался на месте: похоже, Митя очнулся. Средь шума дождя Франтик разобрал стон: услышал хозяина и залаял.

Люди долго возились, налаживая спуск. Края ямы размыло, земля могла поползти в любую минуту. Одного из мужчин обмотали верёвкой, он осторожно спустился вниз.

Чуть живого вытащили Митю. Парень только стонал тихонько. Сломана нога, и, похоже, падая, он ушибся головой. Пёс бросился к хозяину, визжа от счастья, облизывал его мокрое лицо. Но и этого было мало, слишком мало для того, чтобы выразить всю свою радость. Пёс пришёл в неистовство — кидался ещё и ещё до тех пор, пока мужчины не положили Митю на носилки и не заторопились в родную деревню.

А Франтик нёсся вприпрыжку. Бежал рядом с носилками, заглядывая Мите в глаза. Радость переполняла искреннее собачье сердце. Весь день, всю ночь оно неутомимо работало в бешеном ритме, выдохлось. Но теперь сердце колотилось не от отчаяния, а от счастья…

— Лежи, внучек, лежи. Тебе покой нужен, — первое, что увидел Митя, приоткрыв веки, — лицо бабушки с лучиками морщинок у глаз.

— Бабуля, а где Франтик? — мальчик тревожно подался вперёд на больничной койке, но тотчас скорчился от боли. Сломанная нога висела на вытяжке.

Старушка помолчала чуток.

— Всю дорогу он от деревни за «скорой» бежал, доктора в машину-то не пустили. Умаялся совсем, бедолага… — она взглянула в окошко. Вздохнула.

В больничном дворе, на пригретом сентябрьским солнцем асфальте, лежал пёс. Свалявшиеся рыжие космы, сбитые до крови лапы, под засохшей коркой грязи еле угадывался некогда роскошный белый воротник. Франтик — упитанный, в меру ленивый, в меру избалованный, но ласковый и смышлёный пёс — спал. Его преданное сердце размеренно билось в собачьей груди.

Вам письмо

— Вот, дед, принимай подарок, — из салона сверкающего на солнце джипа внук достал корзинку.

— Это кто ж такой? — удивился дедушка, вглядываясь подслеповатыми глазами в трёхцветный комочек на дне.

— Бассет-хаунд, — пояснил внук. — Пёс хороший — ласковый, спокойный. По характеру вылитый ты, дед. Хлопот с ним не будет.

Дедушка улыбнулся, спросил:

— Мальчик?

— Обижаешь: разумеется!

Так, с лёгкой дедовой руки и закрепилось за щенком имя Мальчик.

Мальчик оказался на редкость смышлёным и не по возрасту уравновешенным щенком. Как внук и обещал, проблем с ним не было. Не баловался, не безобразничал, не грыз тапочки, не портил дедушкину мебель. Соседи диву давались: что за странный пёс? И внешний вид, по деревенским меркам, необычный: сам длинный, лапы короткие, щёки висят, а уши у самой земли болтаются.

— Пёс тебе под стать — средь сельских шавок ворона белая, — усмехалась соседка, баба Клава.

Дедушка не обижался. Двадцать пять лет прошло, как в деревню из города перебрался, а всё чужаком его считают. Раньше военным был, служил исправно. А как на пенсию отправили, да жена умерла, да дети кто куда разъехались, решил в деревню переехать. Опять же доктора советовали. Сердце пошаливало. Теперь только младший внук навещает: гостинцев привезёт, с лекарствами поможет. Мальчика вот подарил, чтоб одиноко не было.

Зажили дед с Мальчиком душа в душу. Ели вместе: что у деда на столе, то и у Мальчика в животе, спали в одной комнате — не мог собаку на цепь посадить. Вместе ходили в сельпо, вместе на рыбалку, за грибами в лес. Неспешно, вразвалочку Мальчик неотступно следовал за хозяином. А вечерами сидели во дворе — дед на лавочке всё думал о чём-то, пёс дремал у его ног. Размеренная жизнь обоим была по вкусу.

Прошёл год. Возмужал Мальчик. Стал взрослым и по ночам, когда кто-то шёл мимо окон, подавал зычный уверенный голос.

Дедушка расхворался, всё реже выбирался из дому — сердце… Не помогали дорогие лекарства, что привозил внук. Как-то вечером заглянула на огонёк баба Клава. Посидели, поговорили за чаем. Дедушка всё больше о Мальчике рассказывал, какой он замечательный…

— Спасибо вашему дому, да пойду к своёму, — засобиралась баба Клава, но дедушка вдруг схватился за сердце.

— Что с тобой, Сергей Юрич? — всполошилась соседка.

— Плохо что-то, — чуть слышно проговорил дед, облокачиваясь о стену.

— Где таблетки-то? — старушка засуетилась, забегала по дому.

— На кухне, в шкафчике.

Мальчик приподнял морду и удивлённо смотрел на дедушку.

— Ничего-ничего. Сейчас лекарство приму — полегчает.

Но лучше не стало. Приехала «скорая», незнакомые люди в белых халатах наполнили горницу резким запахом. Мальчик беспокойно стучал хвостом, тревожно вглядывался в лица, пытаясь понять, что не так с дедушкой.

— Придётся в район везти, — сказал доктор.

— Не могу, Мальчику меня, — запротестовал дедушка.

— Соседка за вашим Мальчиком присмотрит. Вам здоровья девать некуда? На тот свет захотелось?

Сергея Юрича уложили на носилки и понесли к машине. Сердце собаки заныло: куда уносят? Зачем? Не находил ответа. Пёс бросился следом.

— Я вернусь, жди, — попросил дедушка, и дверцы «скорой» захлопнулись.

Так началась самостоятельная жизнь Мальчика. Каждый день его навещала баба Клава, приносила нехитрую еду, выпускала гулять. Пёс не ел, но прогулок не мог дождаться. Выбегал за ворота, мчался по дороге, пытался узнать, почуять, куда увезла дедушку машина. Каждый раз запах хозяина приводил к трассе, что вела в город. Со временем запах слабел и вскоре совсем выветрился, смешавшись с бензином и копотью. Стоя у обочины, пёс глядел на ревущие автомобили: дедушка, где ты? Что с тобой? Почему меня бросил? Пёс не в силах был ответить, но помнил: хозяин просил ждать. И он ждал.

Часто, когда Мальчик дремал, баба Клава слышала, как он тихонько повизгивает во сне.

«С дедушкой говорит», — старушка тяжко вздыхала.

Мальчик лежал во дворе, как обычно, думал о дедушке. Он больше не ходил на шоссе, но ждать не перестал.

Распахнулась калитка, и во двор вбежала румяная девушка Татьяна. Мальчик её знал. Татьяна работала на почте, не раз приносила дедушке письма из города.

— Здравствуй, — ласково обратилась она к собаке.

Пёс не встал, лишь вяло постучал по земле хвостом.

— Чего грустный? — девушка присела на корточки, положила перед мордой конверт. — Вам письмо, гражданин.

Родным, любимым запахом повеяло на Мальчика. Вскочил, с жадностью обнюхал конверт.

— Смотри, что написано: «Алтайский край, деревня Бобровка, улица Сосновая, дом 5, Мальчику», — Татьяна распечатала конверт. — Это тебе письмо. От дедушки.

Пёс давно всё понял сам. Нюхал пустой белый лист и понимал: хозяин где-то есть, он помнит о нём и обязательно вернётся.

Ровно через неделю Татьяна появилась вновь. На этот раз от нетронутого листка лекарствами пахло сильнее, но пёс всё равно прочёл родной запах.

Прошла ещё неделя. Не в силах ждать больше, Мальчик сам пришёл на почту. Стоял у порога, переминаясь с лапы на лапу, не смел войти.

— Ах, ты, Господи, — всплеснула руками Татьяна, — полюбуйтесь, кто пожаловал!

На её голос из почтамта выглянули сотрудницы.

— Умница какой! — хвалила Татьяна Мальчика, гладя по голове. А тот с нетерпением принюхивался к увесистой брезентовой сумке.

— Вот твоё письмо, — Татьяна вытащила конверт, пёс бережно взял его в зубы.

— Совсем народ обнаглел! Почта и так под завязку загружена, а они собакам письма шлют! Ни стыда, ни совести — на пороге появилась начальница почтамта Нина Ивановна — известная сплетница и скандалистка. В деревне её недолюбливали — много гадостей людям сделала. То слух нехороший о человеке пустит, то кляузу напишет. А однажды, когда Нина Ивановна подсматривала через забор, что у соседей делается, покусал её дворовый пёс. С тех пор собак она терпеть не могла, глядела на Мальчика со злостью. — Псам надо не по деревне разгуливать, а на цепи сидеть!

— Зачем вы так? — заступилась за собаку Татьяна. — Он по хозяину скучает.

— Чтоб я его здесь не видела больше! — распорядилась начальница, яростно хлопнув дверью.

Ровно через неделю Мальчик пришёл вновь. Постепенно люди привыкли к необычному поведению собаки. Слухи о псе, получающем из города письма, расползлись по деревне. Несмотря на запрет начальницы, Татьяна всегда с радостью встречала Мальчика, вручала очередной конверт. Их было уже восемь. Пёс осторожно, и чтобы не помять, в зубах приносил письмо до мой. Баба Клава распечатывала его и давала Мальчику «почитать», затем аккуратной стопочкой складывала в комод.

В тот день Мальчик проснулся раньше обычного. Запросился на улицу. Старушка, услыхав, отворила.

— Не спится? Письма ждёшь? — проворчала добродушно и выпустила пса во двор. Мальчик стремглав бросился на улицу.

Еле вытерпел, пока нерасторопный сторож отпирал двери почты, но было рано — Татьяна ещё не пришла. Пёс ждал, устроившись у порога. Что-то беспокоило, какое-то новое чувство тревожило сердце.

— Опять ты? — подошла Нина Ивановна. — Я же сказала: не приходи! А ну сгинь! — замахнулась рукой.

На всякий случай пёс отошёл в сторонку, но поста своего не покинул.

Татьяны всё не было, но Мальчик терпелив.

— Ты уже здесь! — наконец появилась она. — Рано сегодня. Подожди, сейчас вынесу.

В предвкушении пёс топтался на месте. Каждого письма, каждой весточки ждал он с нетерпением. Получать конверты стало смыслом жизни, невидимой нитью, что соединяла с дедушкой. Пусть он далеко, пусть они не вместе, но хозяин помнит о нём.

Вышла Татьяна. На лице читалось недоумение:

— Тебе ничего нет…

Мальчик насторожился, уловив в голосе тревожные нотки.

— Давай-ка подождём, может, вечером… Ступай домой.

Он не ушёл, до заката сидел под окнами. Изредка Татьяна выглядывала в окошко. Мальчик ни разу не шелохнулся — ждал…

— Сегодня уже ничего не будет, — не выдержала девушка. — Приходи завтра, авось, объявится письмо, — в голосе не было уверенности.

— Да чего ты с ним нянькаешься, точно с дитём малым? — процедила Нина Ивановна, выйдя на крыльцо. — Сказала бы прямо: помер хозяин! Вон умный какой, поймёт, небось, — глаза начальницы сузились, ноздри раздулись. — Нет твоего хозяина больше, усёк? И не ходи сюда!

Мальчик поднялся, с удивлением посмотрел на Татьяну: та молчала, а глаза блестели влагой.

Пёс дёрнулся, точно сквозь него пропустили электрический ток, сорвался с места и бросился прочь. Подгоняемый одному ему известной мыслью, он летел стрелой. Инстинкт, неведомая человеку интуиция гнали собаку вперёд, и сердце билось в унисон с новым чувством.

Он мчался по отлогому склону низкого холма и уже подходил к линии окаймляющего его неба. Солнце неясно обозначалось вблизи горизонта, почти скрытое за туманом и паром, поднимающимся от вечерней реки. Эти туманные облака были густыми и плотными, очертания их напоминали бегущих по небу собак. Ленивые, они никак не поспевали за Мальчиком. А бассет-хаунд, нерасторопный от природы, летел, точно на крыльях, не разбирая пути. Он не поверил словам недоброй женщины. Дедушка обещал вернуться, и пёс твёрдо знал: хозяин не обманет.

Во дворе в закатных лучах сверкал новенький джип. Калитка была открыта. С радостным пронзительным визгом Мальчик бросился в дом.

За столом сидел дедушка.

Счастливчик

Опять был январь, сугробы, ветер и мороз, странным образом проникавший под шкуру. Не спасал даже канализационный люк, на котором я грелся.

Улица, где я жил последние два года, была такой же, как всегда. На скамейках, нахохлившись, сидели неподвижные старухи, которых я знал в лицо. Ничего хорошего они мне не делали, но и ничего дурного тоже. Бесстрашным старухам мороз был нипочём.

Вверху над тёмной сетью проводов и деревьев серело небо, похожее на старый, провисший гамак. Интересно, кто лежит в этом гамаке? Впрочем, какая разница. Сильно хотелось есть. Металлический Ленин и тот, казалось, похудел и сморщился. Ещё бы — бедняга не ел столько лет!

Начинало темнеть. Сквозь снежную пелену виднелся продуктовый магазин. Перед магазином стоял грузовик с крытым кузовом и надписью «КОЛБАСА». Читать за свои три с половиной года я не научился, но так уж повелось, что это слово я знал наизусть.

Мимо прошли двое пьяниц. Я напрягся, но они оказались безобидными. Тот, что постарше, остановив на мне взгляд, замедлил шаг и открыл рот, собираясь сказать что-то. Но лишь сплюнул. К моему счастью, второй дёрнул его за рукав, и они ушли.

С люка я поднялся с трудом. В животе уже несколько недель что-то ныло. Я поплёлся к «КОЛБАСЕ», гадая, отчего вид мой вызывает у прохожих недоумение. Конечно, выглядел я не очень: шерсть свалялась, глаза гноились, уши поели блохи. Вокруг было немало собак, выглядевших куда безобразнее, но никто не обращал на них внимания.

Я услышал визг тормозов. Кинулся в сторону, но было поздно. Холодная махина накрыла меня, и небо исчезло. Боли тоже не было. Наверное, потому что я к ней привык. Я лежал на дороге и смотрел, как вокруг собирались пешеходы.

Знакомый бродяга сказал как-то, что бездомные собаки, как и люди, оказываются потом на небе. Это хорошо: узнаю, кто лежит там, в гамаке.

Я попытался встать, но не смог. Косые взгляды прохожих таяли, а я вдруг вспомнил детство. Вспомнил, как когда-то жил в доме, имел хозяина и был сенбернаром по кличке Лаки, что значит «счастливчик».

Город Собак

«Зло, которое мы причиняем, навлекает на нас меньше ненависти, чем добро, творимое нами».

Франсуа де Ларошфуко

По мнению местных жителей, город Без Названия являлся самым комфортным и стабильным местом на всём белом свете. То был очень старый город, впрочем, как почти всё на этой земле. Существовал он с сотворения мира, и происхождение своё безназванцы могли проследить вплоть до Адама и Евы.

Город располагался в чудесной долине, ровной, как стол, и имеющей форму правильного квадрата. Долину опоясывала тихая речка Без Названия, неподвижная, как болото, покрытая плотной зеленью твёрдых кувшинок. Со всех четырёх сторон город обступали крутые холмы, перейти которые никто не отваживался. А ещё дальше, напоминая облака на горизонте, громоздился хаос скал с вечными снегами, сурово отражающими тусклый свет дня. Поистине ландшафт этот представлял собой невесёлое зрелище. Солнце скрадывали густые испарения, поднимающиеся из долины, и потому в городе Без Названия всегда было пасмурно. Безназванцы справедливо полагали, что по ту сторону скал нет ничего вообще.

По краям долины, вымощенной плиткой, размещалось ровно сорок четыре домика серого камня, которые так сильно походили друг на друга, что отличить их было невозможно. Сверху они представляли собой идеально ровные квадраты, венчаемые треугольными, разубранными чёрной черепицей крышами. В домиках было ровно по четыре маленьких окошка — по одному с каждой стороны — с мутными стёклами и частым переплётом. Фасадами домики смотрели на городскую площадь, находящуюся ровно в сорока четырёх ярдах от входа в каждый из них. В центре площади в стародавние времена стоял памятник основателю города Без Названия, достославному господину Агудару. Со временем памятник снесли, поскольку, по мнению отцов города, был он вызывающ и аляповат, и теперь от него остался лишь постамент чёрного гранита.

Жилища горожан были так же сходны меж собой изнутри, как снаружи. Даже столы и стулья стояли в них согласно одному плану. Безназванцы и безназванки тоже необычайно напоминали друг друга: высокие блондины и блондинки с голубыми глазами и тонкими губами на бледных лицах. Их выражение всегда было одинаковым: сосредоточенным и деловым. Равнодушные, скроенные на один манер, местные жители походили на статуи, которые привёл в движение некий маг, не сумевший пробудить в них чувства.

В семьях безназванцев было ровно по четыре человека — отец, мать, сын и дочь, что в общей сложности составляло население города в сто семьдесят шесть человек. А сто семьдесят седьмым был господин Олз, строго следивший за тем, чтобы численность населения не прибывала и не убавлялась.

Господин Олз пользовался у безназванцев непререкаемым авторитетом. Наряду с обязанностями главы города он был судьёй, директором банка и палачом. Худой, точно серебряный от чисто вымытых, картинно расчёсанных седин. Со стороны казалось, Олза только что высушили и накрахмалили. По строгим очкам в стальной оправе и чисто выбритым щекам сразу можно было определить, что мужчина это толковый и энергичный. Деловитое выражение читалось в подтянутом теле, подобранной шее и красивой маленькой голове. Олзу стукнуло шестьдесят, но стареть он умел грациозно. В отличие от остальных безназванцев, Олз носил изящный серый сюртук, фасон которого сделал бы карьеру любому лондонскому кутюрье, и шляпу с пером.

Самолюбивый и, несмотря на внешнюю уверенность, внутренне трусливый человек, сложения жидкого, характером меланхолик, Олз был густо смазан хорошими манерами и в разговоре умел расположить к себе, распределяя между людьми любезности, точно сдавая карты. Когда он злился, воздух вокруг удивительным образом сгущался и белел. Семьи у Олза не было, и вечерами он сам любил готовить ужин из четырёх блюд, а ещё читать на досуге старинные фолианты.

Помимо судебной ратуши, банка и квадратного постамента из чёрного гранита, в городе Без Названия не было ничего. Ни выходных, ни ресторанных счетов, ни слёз радости, ни праздников, ни беспокойства — то есть абсолютно ничего, кроме несокрушимого порядка. Безназванцы вели исключительно правильный, размеренный образ жизни. Библиотеки, храмы, театры, рестораны и галереи им были ни к чему. Вставали горожане с первым криком петуха, умывались, надевали серые сюртуки из полушерсти, завтракали неизменной яичницей из четырёх яиц и отправлялись на работу — в банк или ратушу Их жёны в серых шерстяных платьях и накрахмаленных чепцах оставались дома приглядывать за детьми и готовить ужин из четырёх блюд: салата оливье, супа-пюре, соевой котлеты и крем-брюле. Их сыновья играли во дворике четырьмя стеклянными солдатиками, а дочери — фарфоровыми пупсами с глазами из слюды.

Ровно в шесть сорок четыре горожане приходили домой, обували домашние туфли из войлока, садились в кресло-качалку и читали «Вечерние вести». Изо дня в день вести были одинаковы, но безназванцы всё равно читали их, ведь именно так поступали их отцы, деды и прадеды. По понедельникам горожане собирались на площади и исполняли патриотические и духовно-нравственные речитативы.

Спокойное течение вещей никогда не прерывалось в городе Без Названия. Нерушимость традиций ревностно чтил господин Олз, так же как это делали его седые предки, поскольку во избежание вооружённых столкновений и политических недоразумений власть в городе передавалась по наследству. Никакие потрясения и революции не тревожили мирную жизнь безназванцев. И лишь однажды в городе Без Названия произошло удивительное событие, которое положило конец вековым традициям и тысячелетним устоям этого славного города.

Давно уж мудрейшие обитатели города повторяли: «Из-за холмов добра не жди», и в этих словах оказалось нечто пророческое.

В один из вечеров на горизонте, серебряном от далёкой пыли, зажглось солнце. Огромное и алое, стояло оно над самой чертой земли, окрашивая её в яркий, пурпурный цвет, а на кряже холмов с южной стороны образовались два силуэта, отбрасывавших длинные тени. Этот случай, конечно, привлёк всеобщее внимание, и безназванцы, все как один смятенно устремили взоры на сей феномен. Силуэты эти спускались с холма с нелюбимой безназванцами торопливостью.

По мере приближения удивительной пары до горожан явственнее доносились неслыханные, чуждые их неизбалованным ушам звуки. Были они божественны! Ласкающие слух, чарующие трели и мелодичный звон неслись в город, подгоняемые попутным южным ветром.

То была музыка. Но безназванцы ведь никогда не пели, не имели инструментов — они не знали музыки. Поэтому можно себе представить, каковы были их удивление и восхищение.

Вскоре безназванцы подробно рассмотрели, кто же вторгся в пределы их славного города. Воистину то была самая странная пара, которую когда-либо доводилось им видеть. Человек, представший взорам безназванцев, оказался совершенно крошечного, по местным понятиям, роста. Одет он был в широкий зелёный камзол, кашемировые панталоны до колен, тирольские чулки и круглоносые ботинки кожи тибетского буйвола. Его крикливый наряд, оказавшись в жестокой вражде с местной серостью, заставил безназванцев поморщиться. Человек был необычайно румян, загорел и улыбчив. Добродушная простоватая физиономия с мягким контуром щёк и подбородка делала незнакомца похожим на херувима. Непокрытую голову венчала шевелюра из буйных рыжих кудрей. В руке человек держал необъятной величины саквояж и дюжину воздушных шаров, изо всех сил стремящихся в небо. На груди незнакомца, поддерживаемый кожаными ремнями, висел непонятного предназначения инструмент с торчащей сбоку ручкой, которую он без устали крутил.

Безназванцы взирали на странного человека с выражением такой тревоги, с какой глядел бы петух, вошедший в комнаты. Но даже не сам незнакомец поразил так воображение местных жителей: рядом с ним, не отставая ни на шаг, семенил диковинный четвероногий зверь. Пожалуй, более всего из того, что приходилось видеть безназванцам, он походил на крысу, хотя был гораздо крупнее (а нужно сказать, что в городе Без Названия, помимо людей, жили лишь крысы, куры и петух). У зверя была золотисто-рыжая шерсть, вытянутая вперёд голова, на которой красовался шутовской колпак с бубенчиками, и пасть с великим множеством зубов, скалящихся в подобии улыбки. Сзади златоволосого зверя располагался пушистый хвост, точно маятник, пребывавший в постоянном движении. При виде такого необычного существа некоторые впечатлительные безназванки принялись падать в обморок.

Горожане смыкали ряды всё плотнее, и, когда незнакомец вступил на главную площадь, его с тревогой встречал весь город. Не было лишь господина Олза. Но безназванцы волновались зря: улыбчивый человечек, пахнущий мятными конфетами, и четвероногое существо оказались настроены исключительно дружелюбно. Незнакомец поклонился и со свежей, наивной непосредственностью поздоровался с безназванцами на непонятном языке. Златоволосый зверь тоже издал нелепые звуки, которые горожане почли за приветствие. Но, даже будучи необычайно растерянными, с привычной серьёзностью взирали они на незнакомца и хранили молчание. А тот подошёл вдруг к маленькой девочке с золотыми волосами и протянул ей алый воздушный шар, играющий всеми красками в лучах заката. Испугавшись, девочка спряталась за мать, поскольку такого яркого цвета она не видела никогда. И тут четвероногий зверь, размашисто вильнув хвостом, подскочил к ребёнку и со стремительной радостью облобызал с головы до пят. Милое пухлое лицо девочки озарилось светом. Незнакомец шепнул что-то другу и вновь закрутил ручку необычного инструмента, а зверь поднялся на задние лапы, кружась музыке в такт.

Люди молчали, словно каменные идолы, опустив руки по швам. Сердца их переполняло волнение, доселе неведомое и приводившее их в смятение. Постепенно в лицах людей стали происходить некоторые перемены. Неподвижные и безучастные, они озарялись едва заметными улыбками.

Вдруг раздался негромкий смех — смех девочки с золотыми волосами. Личико её дёргалось в непривычной мимике — то была вырвавшаяся наружу радость, плотно закупоренная в душе ребёнка. За девочкой засмеялся мальчик с голубыми глазами, а вскоре заливисто хохотали все дети. Кто-то из взрослых попытался остановить их, призывая к здравомыслию, ведь смеяться в городе Без Названия было категорически запрещено. Но дети не могли сдержаться. Подражая четвероногому зверю, они неумело закружились в танце и нестройно подхватили незнакомую мелодию. Оставив инструмент, ручка которого таинственным образом продолжала крутиться, незнакомец тоже пустился в пляс. Руки в боки, выпятив кругленький живот, с жеманной комичностью расхаживал он по кругу. Его преувеличенные ужимки и коленца были до того нелепы, что вскоре к смеющимся детям присоединились и дамы, а за ними вовсю захохотали мужчины. Всегда степенные и серьёзные, кружились они в танце, смеясь весело и беззаботно. На лицах безназванцев от былых сосредоточенности и деловитости, не покидавших их даже во сне, не осталось и следа.

Веселье продолжалось до самой ночи. Люди забыли об обязанностях, о том, что следует идти домой, чтобы читать «Вечерние вести» и готовить ужин, и целиком отдались безумной радости, которая впервые переполняла их окаменелые сердца.

— Что здесь происходит? — не замеченный веселящимся людом, быстрыми, упругими шагами на площадь вступил господин Олз. Он был в гневе, а гнев делал Олза отважным. Похожий на хищника, готового к прыжку, он схватил незнакомца за руку, и музыка тотчас смолкла. Оглядев его с головы до ног, чуть задержавшись на предосудительных ботинках и красноречивых панталонах, Олз повторил:

— Что происходит? И кто вы, собственно, такой?

— Меня зовут Хемс, — добродушно ответил незнакомец. — Я странствующий шарманщик. А это моя собака — Акбылу. Не бойтесь, она добрая, не тронет.

Лишь теперь Олз заметил собаку. Он сделал круглые глаза и совершенно глупый круглый рот, вся важность его, точно чешуя, слетела, и от удивления он смог произнести только «О!».

Да, то были странствующие артисты, которых судьба, а быть может, злой рок привели сюда, за тридевять земель, в город Без Названия.

Разумеется, господин Олз не понял шарманщика. Но мудрому доброму Хемсу это не стало помехой. В чёрное, полное сияющих звёзд небо взметнулись разноцветные огни. Люди ахнули! Огни, превращаясь в цветы, чудесным образом распускавшиеся на небосводе, замирали и таяли, но на смену им, угасшим, вверх взмывали новые, ещё более великолепные и причудливые. Вновь заиграла музыка, раздался звонкий смех — прерванное веселье продолжалось. Никто больше не обращал внимания на всем назло стоявшего столбом Олза. Вокруг него лишь белел и густился, густился и белел прохладный ночной воздух.

Следующим утром, лишь взошло солнце, и бодрым, как труба, криком прокричал петух, люди не пошли в банк и ратушу, не стали жарить яичницу из четырёх яиц и играть в солдатики. Они пришли на площадь, где их ждали Хемс и Акбылу.

Шарманщик достал из саквояжа волшебную палочку, полую, с небольшими отверстиями, поднёс к губам, и над городом понеслись дивные звуки, ничем не уступающие мелодиям шарманки. Заслышав их, Акбылу воздела нос к небу и звонко завыла, что привело детвору в восторг. А когда Хемс принялся фокусничать, ходить на руках, жонглировать и показывать пантомиму, люди громко захлопали в ладоши.

И на следующее утро пришли безназванцы на площадь, и через день, и через неделю. Лишь поздно ночью возвращались они домой, чтобы уснуть, а Хемс и Акбылу ночевали у подножия южного склона в старенькой дорожной палатке.

Со временем безназванцы и Хемс научились понимать друг друга. За те несколько недель, что шарманщик с собакой провели в городе, он успел выучить их нехитрый язык. Хемс рассказывал безназванцам о дальних странах, об обычаях и нравах, царящих в других землях. Словно свежий воздух, ворвавшийся в отпертый дом, появившись в городе, Хемс и Акбылу заполнили собой всё пространство. Для безназванцев, и не подозревавших о том, что они не одни в этом мире, речи шарманщика были откровением. Затаив дыхание, слушали люди рассказы Хемса и начинали понимать, как скучно и серо жили они.

— Жажда чуда проходит через всю нашу жизнь. Ожидание его у людей в крови, иначе жить невозможно, — говорил Хемс, и слова его были вдохновенны, туманны, чудесны.

А в это время господин Олз, один-одинёшенек, сидел в опустевшей ратуше и думал. Он был подавлен и не умыт, блеск сошел с давно не полированных ногтей. С мрачным гневом Олз рисовал себе неизбежный конец, слушая доносившийся с площади смех. Чужой смех был ему досаден, и Олз подозревал, что смеются над ним. Шарманщик Хемс, напичканный всякими предосудительными убеждениями и запретными суждениями, нарушил спокойное течение его жизни, весь городской уклад и, что самое ужасное, пошатнул его авторитет. Безназванцы, всегда кроткие и доверчивые, теперь не слушали Олза. Прожив всю жизнь без выходных и праздников, без веселья и радости, они поняли вдруг: на свете есть что-то лучше, добрее, светлее, чем их мир. Скоро, очень скоро осознают они, что жили не так, захотят изменить свою жизнь, и тогда Олзу придёт конец. Этого он допустить не мог.

Стояла прозрачная ночь с её нежными красками, с перламутровой водой в тихой речке, чётко отражавшей неподвижную зелень кувшинок, с бледным, утомлённым бессонницей небом, со спящими облаками. Было тихо, слышалось лишь поскрипывание цикады, что притаилась во влажной траве. Олз решительно вступил на опустевшую площадь, внушительно постукивая калошами.

— Добрый вечер, господин Олз, — добродушно приветствовал его шарманщик, пакуя реквизит. — Отчего вы не приходите на представления? — с искренним сожалением спросил он, поднимая тяжёлый саквояж и собираясь идти на ночлег. Акбылу смотрела на Олза настороженно.

— Дела, понимаете ли, дела. Кто-то же должен работать в этом городе, — побаиваясь собаки, нервно пожал плечами Олз, но тут же мягко добавил: — Я, с позволения, хотел пригласить вас отужинать.

— О! С превеликим удовольствием! — обрадовался Хемс. — Мы с Акбылу ужасно проголодались — собака облизнулась.

— Тогда прошу за мной, это совсем недалеко, — Олз растянул рот в подобии улыбки, обрадовавшись тому, насколько легко угодил простодушный Хемс в ловушку.

«Его надобно убить за один лишь прямой и честный взгляд», — подумал Олз и направился к ратуше, ведь жил господин Олз именно там.

— Ах, почему этот воздух нельзя разливать по бутылкам?! — с блаженной улыбкой говорил Хемс, доверчиво следуя за Олзом и глядя в ночное небо, опрокинутое над землёй, словно перевёрнутая крышка маслёнки.

Олз не знал, что на это ответить. Со скучающим выражением опустил он и поднял белёсые ресницы:

— Вот мы и дома, — обычно пронзительный голос стал хрипловато-вкрадчивым. — Располагайтесь, я принесу ужин.

Шарманщик с любопытством разглядывал внутреннее убранство ратуши, которое, впрочем, не отличалось от того, что царило в остальных сорока четырёх постройках.

Стол был накрыт, и Хемс с аппетитом принялся за угощение, подкидывая лакомые кусочки Акбылу.

Олз ничего не ел и задумчиво глядел на шарманщика.

— Зачем вам этот город? — спросил он вдруг.

— Не понимаю? — Хемс удивлённо поднял брови.

— Может, вы собираетесь возродить здесь менестрелей? Или открыть ресторан, а может быть, цирк? — Олз устало снял с носа очки в металлической оправе.

— Что вы! Акбылу и я веселим людей, только и всего, — с непосредственностью ответил Хемс и улыбнулся.

— У меня к вам предложение, — проговорил Олз, не сводя с шарманщика глаз. — Коммерческое.

— Готов выполнить любое ваше пожелание, если это не означает сделку с совестью, — шарманщик вдруг перестал улыбаться.

— Покиньте город.

В комнате повисла пауза.

— Увы, я не могу этого сделать, — с неожиданной твёрдостью ответил шарманщик. — Я нужен людям.

Лицо Олза дёрнулось, но тотчас просветлело:

— Отчего же вы не едите пирог? Чудесный ежевичный пирог, очень рекомендую. Ваша собака ведь голодна? Дайте и ей кусочек.

— О, благодарю! — Хемс взял кусок пирога и, разломив надвое, по-братски разделил с Акбылу. — Очень вкусно, — похвалил он, жуя с аппетитом.

— Поздравляю, ты выиграл конкурс простаков! — воскликнул Олз и, словно злой гном или капризная женщина, захихикал. — Не понимаю, как такой легкомысленный мотылёк и недалекий небокоптитель, семьдесят килограммов бездельника и разгильдяя, мог занять моё место? — лицо Олза скривилось, как у дьявола. — Ну-ну, без балетных номеров, — с ноткой отвращения ухмыльнулся он, заметив, как шарманщик покачнулся, зашедшись неистовым кашлем.

— Мне нездоровится, — чуть слышно проговорил Хемс.

— А ты съешь ещё кусочек, — отечески предложил Олз. — Что, потерял аппетит? Знаешь, а ведь я весьма желчен, вдобавок чрезвычайно раздосадован и зол. Как ты, наверное, заметил, меня интересуют не столько ноты, сколько банкноты. Мне нужно, чтоб остолопы вновь начали работать, я ведь не Рокфеллер, чтобы всех содержать на субсидии. А посему ты должен умереть, иначе нельзя, — глядя в лицо шарманщика, Олз точно бредил. — Но не грусти, ведь ты погибаешь во имя добра, человечества и… и всё такое прочее. А убить человека — так просто! Тут даже физическая сила не нужна, достаточен такт, тонкость, предупредительность и горячий ежевичный пирог. Да, это ничтожный городишко ничтожного народишки, ютящийся на задворках второстепенных гор, но это всё моё! — гневным шёпотом, не разжимая челюстей, говорил Олз, и вокруг него густился воздух.

Шарманщик не слышал Олза. Красный, горячий туман хлынул в его голову и овладел сознанием. Веки отяжелели и полузакрыли глаза, кровь зашумела в ушах размеренными толчками. Голова короткими внезапными рывками падала всё ниже, и, сильно качнувшись, он вдруг с испугом открыл глаза.

— Акбылу, пойдём, милая, — слабым голосом позвал он собаку. Акбылу жалобно заскулила, попыталась встать, но упала. Хемс с трудом поднял её на руки и, шатаясь, пошёл прочь.

— Иди, иди, а то помрёшь здесь, придётся тащить. А у меня радикулит, — наверное, впервые в жизни Олз улыбался искренне.

Хемс и Акбылу умерли у южного склона, в своём нехитром жилище. Это произошло так же тихо и просто, как если бы кто-то дунул на свечи, горевшие в тёмной комнате, и погасил их…

Когда утром жители города пришли на площадь, к своему удивлению, они не нашли там шарманщика и его собаку. Обеспокоенные, заспешили люди к холмам, туда, где в старенькой палатке жили Хемс и Акбылу. Там и нашли безназванцы тела шарманщика и его верного друга. Акбылу лежала на руках хозяина. Умирая, она подползла ближе, чтоб попрощаться, да там и кончилась. Шарманщик крепко обнимал собаку, а на лице играла точно позабытая им улыбка.

Горе охватило сердца безназванцев. Поняли они, чьих рук это дело — один-единственный человек в городе мог совершить это чудовищное преступление — и в души людей пришли гнев и ненависть. Кто-то воскликнул, призывая немедленно идти в ратушу и расправиться с Олзом. Толпа ринулась наружу, но неожиданно внимание её привлёк еле слышный в потоке человеческого несчастья плач. Поражённые безназванцы увидели, как из-за шарманки одна за другой высунулись ровно четыре испуганные золотистые мордочки.

То были дети Акбылу.

Люди забрали щенков с собой. Решительно шагали они к дому Олза, но ненависть, переполнявшая сердца, уже не была столь неистовой.

А Олз не терял времени даром. Лишь толпа показалась у ратуши, он вышел навстречу и высоким голосом воззвал:

— Безназванцы, одумайтесь! Возмутители спокойствия — шарманщик и его собака — внесли разброд и сумятицу в нашу веками устоявшуюся жизнь. Что дали они взамен стабильности, размеренности и покоя? Радость, смех, веселье?! Зачем они нам?! Столетиями наши отцы и деды жили без этих сомнительных благ. Так внимите же голосу разума, верните прежние времена! — всё это звучало очень громко, фальшиво и неискренне.

Люди не стали казнить Олза. Они прогнали его из города, прокляв за убийство Хемса и Акбылу на вечные скитания.

Со временем город Без Названия переименовали в Город Собак. В нём появились театры, школы, библиотеки и даже цирк. А на главной площади на постаменте из чёрного гранита горожане воздвигли памятник Смеху и Улыбке.

Теперь в каждом из сорока четырёх домов слышится весёлый смех и заливистый собачий лай. В каждом из сорока четырёх домов живёт собака рыже-золотистой масти.

А Олз, словно тень, и по сей день скитается по земле. Иногда под покровом ночи ему удаётся проникнуть в очередной город, и тогда он завладевает душами и сердцами его жителей. И лишь от самих людей зависит, поселится ли Олз у них навеки или покинет край, так и не найдя в нём приюта.

Тобик

Зовут меня Тобик. Ростом я невелик, зато белый и пушистый. Нос мой сверкает розовой перламутровой пуговицей, усы в меру кудрявы, а лаять я умею прегромко.

Хозяйка моя Анюта — девочка хорошая: учится на пятёрки и животных любит. Вдвоём нам весело: вместе гуляем во дворе и частенько играем в дочки-матери. Анюта причёсывает мне шерсть, повязывает на шею банты и даже иногда купает. Она вообще всячески обо мне заботится и не любит со мной расставаться. Однажды даже в школу с собой взяла, но мальчишки её засмеяли.

Анюте меня на день рождения подарили. Я тогда сидел в коробке и ужасно переживал: кому же достанусь? Но нервничал я понапрасну. Увидев меня, Анюта от радости рассмеялась, схватила меня на руки и весь вечер не отпускала. Сказала, что всю жизнь о таком мечтала!

Да, мне с хозяйкой необычайно повезло. Ведь нередко с нашим братом как бывает: купят сначала, а через месяц ты им надоешь, и они тебя на улицу… Разные люди бывают.

Но Анюта не такая, она меня очень любит, и я плачу ей тем же. Часто она со мной разговаривает, как с человеком. Она и не догадывается: я-то всё понимаю. Сказала однажды, что я её самый лучший друг.

Говорят, Анюта слишком меня балует — одёжки шьёт, а на ночь берёт с собой в кровать. Обнимет, прижмёт к сердечку покрепче и заплачет тихо. Тут я бессилен помочь — Анюта по маме скучает. Мама Анюту два года назад в наш детский дом отдала. В такие моменты очень хочется её успокоить, сделать для неё что-нибудь хорошее. Но я не могу, я ведь даже лизаться не умею. Пёс-то я не настоящий — плюшевый.

Вадимкины слёзы

Утро дышало свежестью. Над рекой висел прозрачный туман, но солнечные лучи уже золотили тихую гладь. Поднимавшийся берег покрывала изумрудная трава, испещрённая бесчисленными искорками росы. Воздух, насыщенный пряными ароматами диких цветов, застыл. Тихо — лишь в зарослях камыша у самой воды колокольцами звенели комары. Вадимка сидел на берегу и смотрел, как старый тополь роняет белоснежные, кружащиеся в застывшем воздухе пушинки. Тонкое поскуливание нарушило спокойствие утра.

Мальчик вздрогнул — вспомнил, зачем пришёл сюда. Слёзы подкрались к горлу, стали душить, но он сдержался — не заплакал.

Вчера ощенилась Жучка: принесла четверых, от кого — не известно. Да и неважно, сама не из породистых. Мать увидала Жучкин живот и давай причитать на всю деревню: «Не углядел! Сколько раз говорила: не пускай собаку со двора! Что прикажешь с ублюдками делать?»

Виноват Вадимка. И спрос теперь с него. Мать приказала к вечеру от щенят избавиться — утопить. Легко сказать, а вот попробуй исполни. Они, хоть и маленькие, слепые, а живые существа!

Вадимка — добрый малый, животных любит. Особенно свою Жучку. И отпустил-то её из жалости: шибко на волю просилась. На цепи долго не усидишь.

Холщовый мешок, куда мать сложила бедолаг, лежит рядом. Щенята выбрались и белыми комочками ползают в ярко-зелёной, как новый бархат, траве. В поисках маминого горячего живота тыкаются слепыми мордочками друг в дружку, жалобно скулят. Голодные…

Представить, как Жучкиных щенят топить будет, Вадимка не мог. Казалось, чего проще: оставь мешок у воды — река сама сделает своё дело — и гуляй без хлопот и забот.

Вадимка так не сумел бы. Размазывая грязными ладонями выступившие слёзы, утёр лицо, сложил щенят обратно в мешок и решительно направился в деревню.

У сельпо в ожидании утреннего хлеба толпился народ — всё больше женщины. Увидав знакомое лицо, Вадимка подошёл к крылечку.

— Здравствуйте, тётя Маша, — заливаясь краской, обратился он к дородной женщине.

— Здорово! Чего в мешке? — сразу заинтересовалась любопытная тётя Маша.

— Сейчас покажу! — засуетился Вадимка. — Щенки Жучкины. Может, возьмёте?

— Разве это щенки? Крысята какие-то, — сострила женщина. Собравшиеся вокруг прыснули.

— Маленькие ещё, вчера родились…

— Раз вчера, то неси-ка их к мамке. Вона разревелись — жрать хотят.

— Не могу. Мать запретила с ними домой возвращаться. Может, всё-таки возьмёте?

Женщины, потеряв к мешку интерес, одна за другой расходились. Сельпо открыли, и тётя Маша деловито направилась к дверям. Вздохнув, мальчик уныло поплёлся прочь.

— Вадик, постой!

Вадимка обернулся: Николай Егорыч — колхозный ветеринар, давний приятель отца.

— Ты вот что, ступай к деду Борису — охотнику. У него Сильва ощенилась, восемь штук принесла. Авось возьмёт старик твоих-то.

Окрылённый, мчался Вадимка к дому охотника. Не верилось, но очень хотелось надеяться: мучения кончатся скоро!

Очутившись у калитки, Вадимка поостыл. В деревне знали: у деда Бориса нрав суровый. Стало не по себе: вдруг не станет слушать дед, вдруг погонит? С тех пор как померла жена, не любил Борис незваных гостей.

Во дворе неистово заливалась собака.

— Цыц, Сильва! — послышался из-за забора скрипучий голос. — Кого там ещё нелёгкая принесла?

— Здравствуйте, дедушка. Это я — Вадимка, — переминался с ноги на ногу мальчик, не решаясь зайти во двор.

— Какой такой Вадимка? — дед прошаркал к калитке, глянул сквозь штакетник сурово. Открывать не собирался.

— Клавдии Петровны сын…

— Ясно, — ещё больше нахмурился дед. — Зачем пожаловал?

— Дедушка, тут такое дело… — замялся под строгим взглядом Вадимка. — Жучка наша ощенилась, а мать велела от щенков избавиться.

— А я при чём?

— Не могу я их топить. Рука не поднимается! — от волнения Вадимка закричал даже.

Залаяла Сильва, и мальчик вновь сник.

— Может, их того… Сильве?

— Ишь, чего удумал! Ты тоже соображать должен — у ней своих восемь штук, не прокормит! — осерчал дед.

— Что ж делать, дедушка?! — в голосе зазвенело отчаяние.

— Жалко бедолаг… Покажь, сколь их у тебя?

— Четверо! — с готовностью Вадимка развязал мешок.

Подошла Сильва, просунув сквозь дыру в заборе голову, обнюхала притихших щенят.

— Что, мать, взять ли? — дед вопросительно глянул на собаку. Та уже самозабвенно облизывала малышей.

— Возьмите…

— Что с тобой делать? Ладно, двоих, пожалуй, потянем.

— Спасибо! — Вадимка готов был расцеловать деда. Зря в деревне болтают, не страшный он вовсе!

Довольные щенки сосали новую маму, а дед Борис советовал:

— К бригадиру сходи. У него собака вот-вот ощенится, авось и приютит бедолаг.

Но бригадир Вадимку и на порог не пустил. Услыхал, о чём речь — дверь перед носом захлопнул.

Загрустил Вадимка. Сел возле сельской библиотеки на лавочку, прижал к себе щенят, задумался, что дальше делать.

Мимо шла баба Люба.

— Чего не весел, сынок? — известная своей сердобольностью на всю деревню старушка добродушно улыбалась каждой чёрточкой лица, вплоть до морщинок в уголках глаз. Вадимка кивнул на щенков:

— Мать утопить велела.

— Батюшки! — схватилась за сердце баба Люба. — Животинку губить — грех великий. Они, вона, маленькие какие! А ну шагай за мной, — скомандовала она и направилась к своей избушке.

— Вот мы и дома, — баба Люба отворила дверь. — Стешка! Где ты, негодница? Стеша! Вон куда забралась!

На печке среди цветастых подушек лежала пушистая серая кошка. Она кормила трёх уже подросших котят.

— Глянь, кого тебе принесла, — баба Люба взяла одного щенка и подложила Стеше под бок. Кошка зашипела и, отпрыгнув в сторону, выгнула спину дугой.

— Испугалась, глупая? — рассмеялась старушка. — Погоди маленько, — со знанием дела обернулась она к Вадимке, — скоро освоится. — Пойдём в сад чайку попьём. Сами разберутся.

Когда Вадимка вернулся в горницу, кошка в окружении котят вновь лежала на печке. Щенок, уютно устроившись посерединке, наравне с остальными сосал тёплый розовый живот. Стешка довольно урчала.

Вечерело. Крепко прижав оставшегося щенка к груди, Вадимка шёл домой.

«Ничего, один — не четыре. Мать не железная, сжалится».

С опаской входил он в дом. Отец уже пришёл с работы, мать накрывала на стол.

— Что долго? Руки мой и ужинать, — голос матери звучал вяло, безо всякого выражения. Даже не посмотрела в сторону Вадимки — всё сердилась.

— Мам, можно, он у нас останется?

Женщина оторвалась от хозяйства и всплеснула руками:

— Ты зачем его обратно приволок?

— Мам, жалко ведь!

— Надо было за Жучкой следить! Я по твоей милости грех на душу взяла и тебя заставила! Иди, и чтобы со щенком не возвращался!

Отец молчал.

Вадимка вышел на крыльцо. Не евший весь день щенок тихонько скулил на руках. Мальчик направился к речке.

«Не страшно, — подбадривал он себя, — у него и глазок-то нет, не слышит, ничего не почувствует. Его и собакой назвать нельзя, крысёнок какой-то. Не жалко его вовсе».

Храбрясь, Вадимка дошёл до реки. Над водной гладью алело вечернее солнце, кругом ни души. Щенок, словно предчувствуя неладное, заёрзал беспокойно, закрутился. Ком подкатил к горлу. Вадимка снял рубашку, брюки. Оставшись в трусах, долго стоял на берегу, не решаясь ступить в воду. Налетели комары. Они кусали Вадимку в лицо, руки, спину — не обращал внимания. На щенка мальчик не смотрел. Держа его в ладошке, на вытянутой руке, сделал шаг, второй, ступил в воду глубже, оттолкнулся и поплыл. Грести одной правой было трудно, сам еле держался на поверхности. Можно было просто закинуть щенка подальше, но Вадимке это казалось кощунством. Вода — мутная, багряно-алого цвета. Щенок присмирел и спокойно, доверившись человеку, лежал на ладони.

Вадимка просто опустил руку в воду, развернулся и поплыл к берегу. Он не оборачивался, лишь слышал позади негромкие всплески. Щенок не пищал, не звал на помощь. Тихо боролся за свою так недавно начавшуюся жизнь. От этой беззвучной борьбы стало жутко. Отвратительное, невыносимое безмолвие преследовало, пока плыл. Фальшивое и дребезжащее, оно безжалостно грызло сердце.

Он выбрался на берег и обернулся. Не увидел ничего, кроме заката. Но нет — щенок ещё жил, и над ним, ныряя к воде, чертили воздух стрижи. Бедняга уцепился за проплывавшую мимо ветку, но силы заканчивались. Слепая мордочка то появлялась, то исчезала в воде. Его всё дальше уносило течением. Вадимка не мог оторваться от белого пятнышка — оцепенел.

Сколько сил, любви к жизни заключалось в этом тщедушном тельце!

Он бросился в воду. Что было сил, плыл назад, туда, где всё ещё боролось со смертью живое существо.

Как добрался до берега, не помнил. Безжизненное тельце походило на мягкий, скукожившийся мешочек мокрой шерсти. Вадимка кричал, звал, тряс, стараясь привести щенка в чувство. Минуты тянулись бесконечно. Наконец щенок слабо закашлялся, из раскрытого рта полилась вода, он хрипло вздохнул.

— Жив! Милый мой! Хороший!

Он больше не сдерживался, не стеснялся чувств. Дороже этого маленького существа для него не было никого на свете. Вадимка не боялся больше укоров матери, гнева отца. Отныне он будет слушать лишь собственное сердце. Накопившиеся слёзы вырвались из груди, он дал им волю.

Это были хорошие слёзы. Слёзы раскаяния.

Две тысячи лет спустя

Я лежала на пляже и смотрела на море. Точнее на то, как к берегу на большой скорости приближается неопознанный объект белого цвета сферической формы. Издалека он походил на шарик для пинг-понга, только был гораздо крупнее. Самое интересное, что никто, кроме меня, сферу не замечал. Немцы усердно штудировали Дэна Брауна, голландцы ожесточённо натирали друг друга солнцезащитным кремом, а турки самозабвенно демонстрировали приезжим бронзовый загар своих торсов.

Тем временем таинственный объект причалил к берегу и, разделившись, точно переспелый мандарин, на четыре дольки, раскрылся.

Наружу вышел мопс. Это было столь неожиданно и одновременно так прозаично, что я не сдержала улыбки. Не обращая ни на кого внимания, мопс скинул элегантный комбинезон из тех, что носят итальянские астронавты, и моему удивленному взору предстал полосатый купальный костюм а-ля двадцатые годы двадцатого века. Мопс с независимым видом отряхнулся и, щёлкнув брелоком сигнализации (отчего сфера два раза мигнула и растворилась в воздухе), направился прямиком ко мне. Будучи неисправимой паникёршей, я судорожно заозиралась по сторонам, но отдыхающие по-прежнему не замечали мопса в упор.

— Ьнед йырбод, — приблизившись ко мне, сказал мопс приятным баритоном. — Отяназ ен сав у? — с французским акцентом поинтересовался он.

— Извините? — я схватилась за сумку, где лежала зарплата.

Мопс смутился.

— Добрый день, — конфузливо повторил он уже по-русски. — У вас не занято? — он вопросительно посмотрел на красноречиво пустующий возле меня шезлонг.

«Занято», — хотела ответить я, но вместо этого утвердительно кивнула.

Мопс благодарно улыбнулся и расположился рядом.

— Жарко сегодня, — проговорил он, высовывая наружу язык. — Кстати, это какое тысячелетие? — в его вопросе не было и тени насмешки.

— Третье, — ответила я и, чуть подумав, уточнила: — Самое его начало.

— Поня-ятно, — протянул мопс и, достав из кармана купального костюма блокнот, чернильницу и гусиное пёрышко, что-то записал. — Значит, период деградации уже начался…

— Что, простите? — не расслышала я.

— Я говорю, отдыхающих много, — сказал пёс и стал оглядываться по сторонам. — Это Морно-средимерзкое побережье, если я не ошибаюсь?

— Средиземноморское, — поправила я.

— Вот именно, — кивнул мопс и, вновь сделав заметку в блокноте, замолчал.

— Мм… ээ… я так понимаю, вы к нам издалека? — спросила я, чтобы прервать неловкое молчание.

— Из пятого тысячелетия, — невозмутимо ответил мопс и перевернулся на живот.

— Серьёзно? — несколько удивилась я. — Ну и как там, в пятом? — не сдержала я любопытства.

— А знаете, неплохо, — отозвался мопс. — Экология в порядке, количество озоновых дыр сведено к минимуму. В прошлом веке с повестки дня снята проблема perpetuum mobile.

— А как на политической арене?

— Затишье, — ответил мопс, доставая из кармана тёмные очки, «Сканворды» и панаму. — Междоусобные войны не ведутся вот уже полторы тысячи лет. Границ между государствами с недавних пор нет, так что телепортируемся теперь в безвизовом режиме.

— Что вы говорите? — искренне порадовалась я за своего нового знакомого. — А как у вас насчёт глобального потепления?

— Проблема решена. Всё в порядке, — лаконично ответил мопс.

— Ну-у а как вам, вообще, живётся? — никак не унималась я.

— Мы живём в исключительно гуманном обществе, не знаем болезней, природных катаклизмов и семейных конфликтов, питаемся экологически чистыми продуктами и ведём спортивный образ жизни, — отрапортовал пёс, как отрезал.

— Неужели такое возможно? — поразилась я.

— Разумеется, — ответил мопс. — Хотите, я возьму вас с собой? — неожиданно предложил он.

Я задумалась. Что держит меня здесь? Работы приличной нет, семьи тоже, да и на Ближнем Востоке неспокойно… Набрав в лёгкие побольше воздуха, я ответила:

— Хочу.

— Закройте глаза, Анастасия, — приказал мопс, назвав меня по имени.

Приятно удивившись, я подчинилась.

— Можно открывать, — услышала я голос и подчинилась вновь.

Я стояла посреди уютного пригорода, из тех, что показывают в американских кинофильмах.

Небольшие аккуратные домики, зелень подстриженного кустарника, газоны, орошаемые в автоматическом режиме, и длинные автомобили, двигающиеся со скоростью двадцать км/ч. Многочисленные прохожие — мамаши с колясками, тинэйджеры на роликах, банковские служащие, поедающие на ходу хот-доги, и разносчики пиццы окружали меня. Однако поразило меня то, что среди всех этих пешеходов я не обнаружила ни одного человека. Не замечая моего замешательства, мимо шагали пекинесы, буль-терьеры, овчарки, далматинцы и пудели.

— Послушайте, а где же люди? — придя в себя, спросила я мопса.

— Люди? Разве я не говорил вам, что люди вымерли? — с недоумением уставился на меня пёс. — Ещё в пятую мировую.

Я смотрела на мопса во все глаза, из которых вот-вот готовы были брызнуть слёзы.

— Не переживайте, Анастасия, — улыбнулся пёс снисходительно. — Пойдёмте лучше ко мне, я познакомлю вас с дочерью и супругой. Краеведческий музей вот уже двести лет как закрыли, а мои просто мечтают посмотреть на живого человека!

Хвостатый лекарь

У меня с Толиком взаимопонимание полное: он командует — я слушаюсь и получаю за это что-нибудь вкусненькое. Вообще, собака я редкая — характер покладистый. Обычно ротвейлеров нужно укрощать, но в моём случае этого не понадобилось. Хотя признаться, и у меня есть недостатки. Во-первых, у меня весьма смутные понятия о праве собственности, особенно если речь идет о съестных припасах. По молодости мне ничего не стоило уничтожить в один присест добрую половину упаковки «Чаппи». Пятикилограммовой, прошу заметить. А во-вторых, я не отличаюсь особенной аккуратностью — водные процедуры терпеть не могу.

Познакомились мы с Толиком, когда мне стукнуло четыре года, а ему — четырнадцать. В детской группе нашего лечебно-кинологического центра он был самым старшим. Из-за ДЦП — детского церебрального паралича — в коляске Тол и к сидит с детства.

Я им всегда гордился. Толик способный и мужественный. У нас вообще с ним много общего. Хотя когда-то я жутко боялся коляски. Все думал: «А вдруг эта махина лапу ненароком переедет?»

В нежном возрасте я… Кстати, забыл представиться, меня зовут Мотя, но мне больше нравится звучное «Матвей». Так вот в нежном возрасте я прошёл строгий отбор. Решали: смогу я стать лекарем или нет. Критериями профпригодности были: 1) любовь к детям и 2) «способность вытерпеть любую боль, которую может причинить ребёнок с нарушенной координацией» — фуф, еле выговорил! Ни малейших признаков агрессии во мне не обнаружилось, и я лекарем стал.

Вообще, с ребятами у нас занимались только незлые собаки, а наша порода даже не рассматривалась. Работали и среднеазиаты, и доберманы, и, как их там, карликовые пинчеры. Нас, как людей, различали по темпераменту. Помнится, был один мальчик — медлительный, неуклюжий, так с ним ньюфаундленд Савелий занимался. А вот к гиперактивной Любочке приставили немецкую овчарку по кличке Чен. Чен — чёрный и упитанный, ростом с небольшого телёнка. Цену себе знал, ходил важный, лаял редко — в силу крайней необходимости. Зачем зря голосовые связки напрягать? Поговаривали, на службе в Чечне он обнаружил схроны с оружием, взрывчаткой и боеприпасами. Потом Чен получил именной ошейник, пожизненную пенсию и стал работать с нами. Толику Чен очень нравился, я даже ревновал поначалу, но скоро успокоился. Теперь-то знаю: Толик меня больше всех любит. Мы с ним не разлей вода. Но так было не всегда, а начиналось всё вот как.

Толика к нам в центр привезли родители. Я тогда подумал: что за странный мальчик? Ни с кем не общается, замкнутый, нелюдимый, боится всего. А худой был — кожа да кости! Я к нему первый подошёл. Обнюхал, и сразу ему понравился. А вот маме Толика, по-моему, не очень. Она потребовала, чтобы с сыном занимался миттельшнауцер Бориска, но старший тренер порекомендовал меня. По всем параметрам я подходил больше.

Всего в центре работали двадцать собак-врачей, и у каждого был свой лечебный профиль. Бориска — большой специалист по улучшению координации движения, а такса Мила исправляла нарушения в моторике рук. Почти все мы могли «купировать приступ эпилепсии». Но самые тяжёлые случаи доставались нашим мэтрам — среднеазиатским овчаркам Гене и Кеше. Они учили детей ходить. Многих ребят с врожденными пороками мы вылечили. А после трагедии в Беслане помогали маленьким заложникам из осетинской школы снова научиться радоваться жизни.

Представляете, поначалу Толик даже побаивался меня немного и совсем не разговаривал. Ни с кем. Наш психолог Валерий Иванович много усилий приложил, чтобы чем-нибудь заинтересовать его. Так, начали тренироваться мы на аджилити — это такой собачий бег с препятствиями. Толику на коляске, ой как тяжело было полосу препятствий проходить! Да и пальцы его в то время не слушались. Но Толик выносливый и упорный. Я тоже ему помогал и всячески давал пример для подражания. Барьер брал самозабвенно, отлично понимая производимый при этом на Толика эффект. Глядя на меня, он постепенно стал делать успехи: научился ухаживать за мной — расчёсывал шёрстку, мыл лапы, чистил уши. И что самое интересное — начал со мной разговаривать. Точно с человеком. Я слушал Толика внимательно и подчинялся беспрекословно. В конце концов Толик ко мне привык и привязался. А я — к нему.

Со мной Толик почувствовал себя хозяином. Впервые в жизни понял: он тоже может за кем-то ухаживать, а не только принимать помощь от других. Ведь с нами, собаками, такие дети, как мой Толик, чувствуют себя не ведомыми, а ведущими. Мы же не выбираем хозяина: слушаем того, кто с нами занимается, кто кормит и водит гулять. Поэтому мне, в отличие от некоторых людей, всё равно: здоровый у меня друг или нет.

Уже после месяца тренировок Толик преуспел в хэндлерстве. Так называется выставление нас, собак, на ринг. Стал лучшим в группе. Мы даже участвовали в районном конкурсе и заняли первое место. Толика после этого Чемпионом прозвали. Потом было ещё много разных соревнований, и почти всегда мы побеждали.

Как-то Толик заболел гриппом. Работа встала, а со мной начали твориться удивительные вещи. Сон пропал, даже есть не хотелось. Одна только мысль о Толике, и жизнь без Толика мне вовсе не нравилась. А когда он вновь появился на площадке, я без передышки лизался до конца урока. И не только потому, что сильно соскучился — я лучше всех знаю, как парализованному Толику полезно меня погладить и пообнимать.

К моему пятилетию Толик стихи сочинил — юбилей, как-никак: «Я в кинологи пошёл, друга Мотю здесь нашёл». Кстати, человеческие имена у нас не случайно появились. Ведь нас, собак, искони и всюду зовут Шариками или Барбосами. Изредка, да и то в виде исключения, — Трезорами. Но здесь, в нашем центре, мы с детьми на равных. Для них мы не просто питомцы, а настоящие друзья, которых, возможно, у них никогда не было.

Да-а, весёлые были времена! Мы выступали, ездили в дома инвалидов к ребятишкам в гости, устраивали целые собачьи шоу, наряжались в карнавальные костюмы. Помню, мама Толика сшила мне наряд Артемона, а Толик был Буратино.

Чего только мы с Толиком не пережили! Можно сказать, огонь, воду и медные трубы вместе прошли. За это время он сильно изменился: из застенчивого, болезненного мальчика превратился в настоящего мужчину, сильного и ответственного. Недаром ведь его Чемпионом прозвали. И чрезмерная скромность подевалась куда-то: со сверстниками, теми, что не в колясках, стал общаться на равных. Мускулами обзавёлся. А всё благодаря чьим стараниям?

А когда я на пенсию ушёл, Толик забрал меня домой. Теперь живу у него. Мама у Толика замечательная: гуляет со мной, кормит, когда Толик в отъезде. Он теперь редко дома бывает. Видим чаще по телевизору да в газетах о его успехах читаем. Сейчас он в Пекине на тринадцатых паралимпийских играх. Послезавтра участвует в заезде инвалидов-колясочников на 1500 метров. И знаете, я в своём Толике уверен на все сто. Лапу даю на отсечение — он победит, ведь Толик у меня настоящий чемпион!

Три счастливых дня

Собака лежала на краю гуманной цивилизации — под сломанной лавкой, у доверху забитой мусором урны, посреди весны. В грязи и коростах, дышала тяжело, с опаской выглядывая из своего убежища. Сколько таких, как я, случайных прохожих видела она? Кто-то протягивал руку, кто-то пытался накинуть удавку…

Собака смотрела сквозь, в самую душу, и то, что она видела, утомляло её израненное сердце. В светлых глазах застыли отрешённость и тоска. Смиренность, но не покорность. Не злость. Она смотрела с немым укором: «Когда-то давно я охраняла, заботилась и любила. Прошу, оставьте меня сейчас, дайте уйти спокойно».

Почуяв, что я не опасна, собака отвернулась. Мир людей её мало интересовал. Я села рядом и сказала, что плохого не сделаю. Собака горько вздохнула — как человек.

Ей ничего не было от меня нужно. Раньше она была чьим-то другом. Но дружба не вечна, и её выкинули, как старую надоевшую игрушку.

Я дотронулась до её морды, грязной, измученной. Сказала, что надо идти со мной, просто необходимо идти. Собака посмотрела пристально. Силилась понять: какую злую шутку задумали сыграть с ней на этот раз? Но, учуяв доброту, вспомнив забытый запах дома, собака пошла.

У двери моей квартиры остановилась. Она ещё не верила, но хотела, очень хотела переступить порог и стать частью нового дома. Однажды преданному нелегко довериться во второй раз.

Я позвала тихо, но настойчиво. И собака вошла. Уткнулась носом мне в колени, почувствовала себя нужной.

Пока я разогревала еду, она сидела в коридоре, не осмеливаясь пройти дальше. Я наполнила миску и поманила её. Смущённо прижав уши, собака прошла на кухню, в нерешительности замерла посредине. Я указала на миску и улыбнулась. Она поняла и благодарно завиляла куцым хвостом.

Она ела торопливо, трясясь и урча от голода, жадности. Не верила: теперь это её еда, её дом.

А ночью она спала. Спала тревожно, то и дело, вздрагивая и скуля. Я не могла уснуть и всё смотрела на неё…

Утром мы шли в ветлечебницу. По пути заглянули в зоомагазин и купили кожаный поводок. На поводке собака шагала весёлая и гордая.

В лечебнице сказали: собака старая и больная. Ей ничего не поможет. Её нужно усыпить.

Я не смогла.

Домой возвращались без поводка. Собака ковыляла впереди, то и дело озираясь — страшась упустить меня из виду. Теперь у неё было всё: еда, дом, хозяйка. И она боялась потерять это всё. А я думала: у меня появился друг. Друг, который может скоро исчезнуть. Исчезнуть навсегда.

Собака лежала у моих ног часами, ожидая голоса, ласки. Ждала у двери, когда вернусь с работы, неслась, превозмогая боль, навстречу. Чувствовала себя полноправным членом нашей с ней маленькой семьи и была счастлива.

Теперь она спала спокойно. Спала ночью, утром, днём, вечером и снова ночью. Нужно было спать. Спать долго, чтобы забыть голод, боль, страх и одиночество. Спать, чтобы набраться сил и выздороветь. Наперекор всему.

Но лекарства, еда, забота и любовь не помогли. Ночью собака умирала.

Я сидела рядом. Собака прижалась ко мне, дрожала и повизгивала, точно пыталась объяснить что-то. Не понимала, что я всё знаю…

Мы были вместе всего три дня.

Подарок

С работы я пришла в хорошем настроении. День удался, и есть хотелось зверски. Поставила чайник, собираясь перекусить. На столе лежала развёрнутая газета. Я с наслаждением принялась за бутерброд с колбасой, но вдруг чуть не поперхнулась. Сюрреалистично широко улыбаясь и подмигивая подправленным в фотошопе глазом, с газетной страницы на меня смотрел пушистый щенок.

«В вашем доме появился щенок? Поздравляем! Если хотите получить подарок, звоните прямо сейчас! Звонки по России бесплатно», — прочитала я призывный текст.

«Почему бы нет? — подумалось вдруг. — Подарки получать всегда приятно».

Я взяла трубку и набрала номер, указанный мелким шрифтом под улыбающимся, словно Джоконда, щенком.

— Шестая слушает! — металлический голос заставил напрячься.

— Здравствуйте! — полная оптимизма, поздоровалась я.

— Шестая слушает! — тоном раздражённого автоответчика повторила шестая, по-видимому, не разделявшая моего веселья.

— У меня родился щенок! — бодро выпалила я.

— Неужели? — поинтересовалась шестая, явно на что-то намекая.

— То есть я имела в виду: в нашем доме появился щенок, — мой оптимизм таял на глазах. «Похоже, придётся очень постараться, чтобы шестая выдала подарок», — подумалось отчего-то.

— Фамилия.

— Чья? — промямлила я и почувствовала себя идиоткой. Ответ я уже знала.

— Ваша, не щенка же!

— Остроумова, — ответила виновато.

— Я так и думала, — ехидно усмехнулась шестая. — Имя. Отчество.

— Влада Константиновна.

— Лада Константиновна, — повторила шестая.

— Нет, не Лада, а Влада.

— Значит, так и говорите, — сурово пригрозила шестая. — Город.

— Барнаул.

— Индекс. Почтовый.

— 656 049, — отрапортовала я бодро.

— Неверно.

— Простите? — я не поняла и испугалась.

— Такого индекса не существует. Девушка, отвечайте на вопросы и не увиливайте, — голосом гестаповца отчеканила шестая.

— Но я не увиливаю, это мой настоящий индекс. Другого нет!

— Значит, он изменился. Ваш новый индекс? — снова включила автоответчик шестая.

— Не знаю, — честно призналась я.

Шестая вздохнула, и мне стало легче. По крайней мере, теперь я знала, что разговариваю с живым человеком. Автоответчики вздыхать не умеют.

— Улица, — не унималась шестая.

— Проспект Ленина.

— Проспект или улица?

Я насторожилась.

— Проспект… — протянула неуверенно и задумалась.

Всю сознательную жизнь я жила на проспекте имени Ленина. Но теперь уже не была твёрдо в этом уверена.

— В городе Барнауле проспекта Ленина не зарегистрировано. Есть только улица. Так улица или проспект? — настаивала шестая.

— Пишите: улица, — устало согласилась я, на всякий случай решив смириться.

— Что же вы мне голову морочите? — возмутилась шестая. — Дата рождения.

— Чья? «Моя или… щенка?» — хотела уточнить я, но постеснялась.

— Ва-ша да-та рож-де-ния, — издевательски по слогам проговорила шестая. Она явно наслаждалась и получала удовольствие.

— 14 июня 1992 года. Простите, зачем вы всё это спрашиваете?

— Хотите получить подарок или нет? — последовал резонный вопрос.

— Хочу, — согласилась я и соврала.

— Возраст.

— 17 лет.

— Не ваш. Щенка! — торжествовала шестая.

— Пять недель.

— Кличка.

— Вы знаете, вообще-то у меня их трое.

— Трое? — в голосе наконец послышались человеческие нотки.

— Дело в том, что моя такса Нора родила троих щенят: две девочки — Матильда и Стеша, и мальчик — Бонифаций.

— Ясно. Порода.

— Ризеншнауцер, — расслабилась я и пошутила. Но тут же пожалела об этом.

— Хотите сказать, ваша такса родила троих ризеншнауцеров? Девушка, вы издеваетесь надо мной?

— Простите. Я пошутила. Знаете, у вас такой строгий голос, что… — я недоговорила, поскольку меня оглушила музыка.

Шестая отключилась без предупреждения и церемоний, оставив меня наедине с «Европой плюс». Я слушала Стинга и размышляла о том, ради какого подарка согласилась бы ещё раз поболтать с милой обладательницей ужасного голоса и не менее ужасного псевдонима Шестая?

— Поздравляю! — думы были с такой же бесцеремонностью прерваны. — Вы зарегистрированы в картотеке нашей компании, — Шестую как подменили. Доброжелательность буквально лилась из трубки, и я не знала, что с ней делать.

— Скажите, вы уже знакомы с нашими кормами?

— Не знакома…

— Чем же вы кормите любимца? — искренне удивилась Шестая.

— Мясом, — честно ответила я.

— Это пережитки прошлого. Современный питомец должен питаться современно. Наша компания надеется: отныне вы будете кормить домашнее животное исключительно «Вискасом», двухсотграммовую пачку которого мы пришлём вам по почте.

— Простите, но у меня собаки, при чём тут «Вискас»?

— К сожалению, акция «В вашем доме появился щенок» закончена. Однако наша компания предлагает замечательный корм для кошек. У вас нет кошки? Ничего страшного! В течение трёх недель придёт уведомление, и при наличии паспорта вы получите подарок для питомца в ближайшем почтовом отделении. Всего хорошего, — сказала Шестая и отключилась.

Я слушала телефонные гудки и смотрела на газетного щенка. Теперь его улыбка уже не казалась мне такой милой.

Подарок для питомца так и не пришёл. Зато пришёл счет на оплату междугородного разговора. Что ж, пойду оплачивать, заодно и мяса куплю. Щенки-то у меня уже большие.

Наследство мадам Рокфюллер

Дорогой Даэри!

Спешу напомнить: сегодня ровно пять лет с тех пор, как я, простая сорокалетняя девица из штата Огайо, поселилась на правах экономки и компаньонки у мадам Рокфюллер, став полноправным обитателем Манхэттена. Тебе известно, скольких трудов, пота и крови стоило мне это тёпленькое местечко. Лишь на приобретение диплома Йельского университета ушла добрая половина сбережений. А уж о том, сколько усилий пришлось приложить мне, урождённой Эмили Бэнкс, чтобы убедить мадам в нашей «дальней родственной связи», и вспоминать не стоит.

Ровно пять лет я, циничная и рассудочная, не верящая ни во что на свете и считающая всех людей подлецами, играю роль незлобивой, наивной и доверчивой козы с оттенком покорной печали на челе.

Празднуя юбилей в горьком одиночестве и в позаимствованном у мадам собольем манто (Рокфюллерша укатила в «Метрополитен» на премьеру «Сирано»), я пью шампанское и никаких радужных эмоций по этому поводу не испытываю. Ну разве что, вчера вечером немного взгрустнулось оттого, что мадам Рокфюллер ещё не откинула свои драгоценные копыта, а это, согласись, невежливо с её стороны. Этому окаменелому девяносто девяти-летнему потомку рода, уходящего корнями в седую древность, пора задуматься: стоит ли дальше коптить небо и тратить миллиарды на какую-то там благотворительность? К чему? Местечко в раю она да-авно заработала. Так дай возможность другим…

Кстати, совсем забыла сказать: в прошлый четверг на шестьдесят втором году жизни скончался (слава тебе господи!) Феликс — последний внук мадам Рокфюллер. Отныне, дорогой Даэри, путь к наследству расчищен, и я вступаю на него в гордом одиночестве с высоко поднятой головой!

Твоя Эми 14 ноября 200_ г.

P.S. Утром, пока пила в столовой чай с молоком и горячей булкой, Кики нагадил мне на выходные туфли. Я их, между прочим, на Пятой авеню покупала, хоть и со скидкой. Эх, вставать не хочется, а то бы выутюжила ему морду!

Дорогой Даэри!

Когда утки улетают на юг, а женщины, у которых нет норковой шубки, становятся ласковы к избранникам, в город приходит зима. В Нью-Йорк зима пришла окончательно и бесповоротно. В ознаменование столь неожиданного события мадам устраивает приём. Опять соберётся полный дом богатеньких динозавров, и они начнут петь в унисон фальшивыми козлиными голосами «Боже, храни Америку!». Кларнет и бубен четы Ротшильдов будет дудеть и бубнить до самой ночи. Вместо того чтобы играть до утра в бридж, льстить друг другу с ясными глазами в чудовищных размерах, глядя собеседнику в самые зрачки, и в умопомрачительных количествах поглощать русскую икру, запивая её «Курвуазье» по пять тысяч за бутылку, а после с лицемерно-добродетельными лицами вкушать шоколад, им давным-давно пора порадовать родственников и заснуть навечно крепким сном. В компании этих развесёлых стариканов я испытываю чувство приживалки. Бедность, как говорится, не порок, но большое свинство.

И вот что обидно, среди всего этого «Парка юрского периода» нет ни одного, хотя бы мало-мальски холостого или вдовствующего экспоната!

Твоя Эми

1 декабря 200_ г.

P.S. Хохлатый мерзавец Кики съел мои птифуры с изюмом, оставленные по неосторожности на ночном столике, и теперь ходит мимо с наглым и сытым видом. Знала, подсыпала бы яду.

Дорогой Даэри!

Порой приятно поговорить с таким тихим, молчаливым собеседником, как ты! Вчера к Кики приходил парикмахер. Старуха совсем свихнулась: в её древнюю маразматическую голову взбрела великолепная мысль — сменить Кики имидж. С самого начала подозревала, что, в конце концов, пострадаю от этого я — как в воду глядела. Именно мне пришлось держать Кики, пока негодяю делали педикюр. Разумеется, это хохлатое китайское ничтожество воспользовалось моментом и укусило меня за нос. На послезавтра назначена встреча с юристом (хочу обсудить возможные варианты насчёт наследства), а нос распух и заполонил собой лицо. Регулярно делаю холодные компрессы. Рокфюллерша рассыпалась в извинениях, а вечером уехала ужинать с мэром в «Три кита», захватив при этом элегантного, вымытого до противного Кики. Ни минуты не сомневаюсь: его новый гламурный имидж а-ля «африканская зебра» поставит Бродвей на колени.

Твоя Эми

6 декабря 200_ г.

P.S. Пока смотрела «Ночные новости», Кики после сытной трапезы в «Трёх китах» методично портил воздух. Хотела наказать, выставив за дверь, но мерзавец притворился мёртвым.

Дорогой Даэри!

Вчера весь день ездили по магазинам. Увы, предрождественская суета лишь угнетает меня. Долго думала, чем бы эдаким порадовать мадам? Что бы такое трепетно-радостное преподнести к Рождеству? Памятуя о старухином пристрастии к оружию и конфетам, целый час выбирала между антикварным (но действующим!) револьвером фирмы Кольт образца 1911 года и сладкими пилюлями для сна (Осторожно! Передозировка может спровоцировать летальный исход!). В конце концов остановила выбор на хрустальном кулончике в виде электрического стула от Сваровски. И оригинально, и дешево, и сердито. Для Кики, которого в присутствии мадам я обожаю всеми фибрами души, приобрела ошейник из кожи питона, очень идущий к новому имиджу. Одно неловкое движение — и Кики уже не дышит. Вот он картинно закатывает глазки, раздаётся скорбный, предсмертный хрип, он откидывает лапки и… Страдающих зубной болью и мировой скорбью прошу покинуть помещение!

Как говорят некоторые: мечтать не вредно…

Твоя Эми 14 декабря 200_ г.

Дорогой Даэри!

Как мило! С утра под елью обнаружила розовый конверт, адресованный Эмили Бэнкс! Надеюсь, старуха вняла голосу разума и оформила наследство на моё имя. Посмотрим…

…Момент всеобщего молчания, изумления и разочарования. Судьба вновь безжалостно смеётся мне в лицо. Я так красноречиво расхаживала по дому в старой скунсовой шубе, но, видимо, только опытный американский разведчик мог догадаться, какой подарок хочу получить к Рождеству.

В конверте оказался не чек на предъявителя и даже не билет американской национальной лотереи «Big Game», но авиабилет до Огасты и открытка не то с лосем, не то с оленем. Привожу текст дословно:

«Дорогая Эми!

Знаю, как тяжело бывает тем, кто волею судеб вынужден жить на чужбине. Бедняжка, ты так преданна, что не покидаешь меня ни на минуту! Ты не была в родном Мэне вот уже пять лет! Дорогая девочка, я глубоко ценю твою жертву! Вознаграждаю тебя двухнедельным отпуском за свой счёт и дарю этот билет. Лети в отчий дом и проведи рождественские каникулы в заснеженной Огасте, у камелька в кругу своей большой дружной семьи Бэнксов. За меня не волнуйся — со мной будет Кики. Всё время, что отсутствуешь, я посвящу делам банковским, рутинным, для тебя абсолютно неинтересным. Да, и перепишу завещание. Смерть Феликса так подкосила меня, что я совсем об этом запамятовала. Весёлого Рождества, дорогая!»

Вот во что, дорогой Даэри, выливается иногда маленькая невинная ложь. Это Рождество выходит у меня необычайно весёлым, принимая во внимание то, что в штате Мэн я отродясь не была и никакой дружной семьи у меня нет и в помине. О матери я помню только, что была она женщиной толстой, с одним глазом. Ну да сама виновата, не надо было пудрить старухе мозги. Теперь придётся расплачиваться, сидя в этой заснеженной дыре в компании лосей.

Но, дорогой Даэри, это мелочи жизни. Главное — старуха наконец решила переписать завещание! Ради такого события побуду пай-девочкой ещё чуть-чуть. Мадам сыграет в ящик совсем скоро. Доктор Персиваль не ошибается никогда.

Весёлого Рождества!

Твоя Эми 25 декабря 200_ г.

P.S. Ты только вслушайся, как звучит ее фамилия! Рок-фюл-лер! Имеет ли право на жизнь человек с подобной фамилией?!

Дорогой, милый, любимый Даэри!

Как я по тебе скучала! У меня прекрасные новости! Но рассказываю всё по порядку.

Произошёл ряд роковых недоразумений, и Новый год я встретила убийственно: в лобби крохотного отеля, в компании трёх деревенских морд, в скунсовой шубе. К сожалению, морды оказались не лосиными, а человечьими. Эти воплощения деревенской простоты, эти не испорченные цивилизацией совершенства напились, орали песни, кружили меня в хороводе и попирали самодельными сапожищами французский паркет. В разгар веселья позвонила старуха, чтобы поздравить моих папу, маму и многочисленных братьев с Новым годом. Пришлось дать мобильник наиболее трезвому из трёх. Он стал блажить в трубку что-то несусветное, но я вырвала телефон, извинившись перед Рокфюллершей за невразумительное состояние папеньки. По-моему, она так ничего и не поняла.

Ко сну отошла ровно в час и проспала как убитая до обеда следующего дня (дали о себе знать пять лет перманентного недосыпа). Если бы не портье, разбудивший стуком в дверь, наверное, я провалялась бы до вечера. Он вручил телеграмму, которая заставила меня выскочить из постели и потом ещё долго скакать в порыве безумного, неудержимого веселья. Милый Даэри, случилось то, о чём мы с тобой так долго мечтали! В ночь с первого на второе января на девяносто девятом году жизни мадам Рокфюллер скоропостижно скончалась от… переедания! Попросту, старуха объелась индейкой! Ну разве не шикарные новости?!

Пришлось срочно лететь в Нью-Йорк. Но из-за поднявшейся снежной бури аэропорт закрыли, и вылететь я смогла лишь вчера ночью. Мадам Рокфюллер к тому времени уже погребли со всеми должными почестями в сырую землю. Теперь старуха покоится в ГринВуде, так пускай земля ей будет пухом! Хотела проронить скупую девичью слезу, но не дождётесь! Скоро, совсем скоро Нью-Йорк содрогнётся от похождений новоиспечённой миллиардерши Эмили Бэнкс-Рокфюллер!

Твоя Эми

6 января 200_ г.

P.S. Кики опять нагадил на выходные туфли. На этот раз, наверное, от горя. Завтра после оглашения завещания первое, что сделаю: вышвырну его из дома. А лучше отвезу мерзавца на кладбище домашних животных и там без почестей заживо похороню. Уверена, старуха на небесах будет счастлива!

P.P.S. Навеяло внезапно:

Моя душа, Ты холодна, плоска и жестка, Как гранитная доска!

7 января 200_ г.

Дорогой Даэри!

Я раздавлена и уничтожена!

Сегодня нотариус передал вот это письмо:

«Дорогая Эми! Волею провидения я знаю всё. Поверь, безумно горько разочаровываться в той, кого считала своим другом. Мне искренне жаль тебя, Эми! 26 декабря я составила завещание на твоё имя, но теперь вынуждена вновь переписать его. Всё состояние, включая движимое и недвижимое имущество, общей стоимостью… миллиардов долларов, после моей смерти я завещаю китайской хохлатой собаке Кики. После его кончины деньги перейдут на нужды благотворительности. Тебя, Эмили Бэнкс, прощаю и посему оставляю за тобой теперешнюю комнату в особняке на Манхэттене, а также жалованье в размере… долларов в год. Это немного, но не обессудь. Надеюсь, моё решение послужит тебе хорошим уроком.

Матильда Рокфюллер

P.S. Комната и жалованье остаются за тобой лишь в том случае, если в корне изменишь своё отношение к животным, в частности, к „мерзавцу“ Кики. За этим любезно согласился проследить мой нотариус мистер Трамп.

P.P.S. Запомни, детка: если однажды в детстве ты оторвала бабочке крыло — тебе и это зачтётся. Ни одно зло на свете не проходит бесследно. На небе бухгалтерия заведена на каждого».

Теперь ты знаешь всё, дорогой Даэри, и можешь умереть спокойно. Жаль, что на самом деле ты не человек, а лишь девичий дневник в дешёвом переплёте из искусственной кожи. Если бы ты был хитрее, то не стал бы лежать на рабочем столе, дожидаясь, когда старуха прочтёт тебя, а убежал бы и спрятался. Но ты не виноват, дорогой мой. Для меня ты всегда был самым родным и близким.

Под покровом ночи я торжественно сожгу тебя в Центральном парке — самом сердце Нью-Йорка. Согласись, не каждый дневник удостаивается такого. Прощай!

Твоя Эми

P.S. Кики немного погрыз тебя, но прошу, не обижайся. Бедняжка очень страдает из-за потери хозяйки. Пойду проведаю, как он там…

Добрая душа

Иван Иваныч был добрая душа. Конец сороковых — время голодное, много по улицам собак да кошек бродяжничало. Старик, в войну служивший в госпитале хирургом, подбирал их, выхаживал — раны лечил, переломы, ушибы. Несладко приходилось четвероногому брату в ту пору…

Почерневший брусчатый домишко на окраине всегда был полон: кошки и собаки жили тут дружно. Народ судачил: «Детям есть нечего, а он псарню развёл». Не нравилось людям соседство сердобольного старика. Шум, гам, острый звериный запах раздражали. А больше всего не по нутру было тихое, одинокое счастье деда. И всё-то время улыбчив, весел, точно блаженный. Как ни спросишь: хорошо у него всё да ладно. Даже на потерянную на войне руку не сетовал. Работать не мог, пенсию по инвалидности получал — сущие крохи. Чему веселиться? Одним словом, странный был старик, не такой, как все. Не любили его в городе.

Жаловались на Ивана Ивановича в райисполком, инспекции наведывались с проверками, приказами «разогнать зоопарк к чёртовой матери». Но животные жили в доме старика и даже приносили потомство. Соседи нередко подбрасывали деду щенят, котят — слепых ещё, новорождённых. Всех забирал — жалко, живая тварь всё же.

Именно так оказался у Иван Иваныча Рыжик — красавец-спаниель, редкая по тем временам собака. Выбросил нерадивый хозяин пса на улицу: кормить нечем. Сам не знал почему, но к Рыжику старик проникся особой любовью. Пёс отвечал взаимностью: ни на секунду не выпускал хозяина из виду, хвостом прилип — охранял от недобрых глаз. А таких вокруг много было.

Всех сильнее ненавидел старика Серёга Лютнев, по прозвищу Лютый. Глаза цвета линялой бирюзы, тонкие, энергично опущенные по углам губы. Лютого, предводителя местной шпаны, боялась вся округа. Пострелять Воробьёв, залезть в чужой огород, поджечь кошку — парню было в удовольствие. За хладнокровие пацаны его уважали, особенно приятели: Гнилой и Пашаня. По иронии судьбы окрестили их «Тремя мушкетёрами» — звучало солидно. Пашаня, Лютый и Гнилой — даже прозвища их, произнесённые вместе, ловко укладывались в четырёхстопный ямб.

Не раз Лютый наведывался к одинокому старику. То стекла битого во двор подсыплет, то ливанёт бензина в колодец. Всякое бывало.

Вот и сегодня от нечего делать предложил Гнилой:

— Айда к Однорукому в гости!

Одноруким они звали меж собой Иван Иваныча.

Гнилой — высокий, худощавый, развинченный паренёк. Походка его, как и речь, была нервной, пружинистой. Суетливая развязность, запуганность Гнилого, странно граничившая с наглостью, назойливое любопытство нередко выводили из себя даже его приятелей.

— Точно! Собачек навестим, — с ожесточением насасывая папироску, ухмыльнулся Пашаня — верная тень Лютого — маленький сильный крепыш с наклонностью к сытой полноте и асимметричным, изъеденным оспой, лицом. Обведённый зеленовато-пурпурным синяком глаз его заплыл и превратился в узкую щёлку.

— А чего? Пошли, — дал добро Лютый, бережно бычкуя окурок и подымаясь с завалинки.

В радостном возбуждении направились приятели к дому, что на окраине. Подбитый глаз Пашани, и тот излучал праздничное сияние.

— Нет никого, — оседлав низенький щербатый забор, заключил Лютый. Послышался тонкий тревожный лай — почуяв чужих, собаки заголосили.

— За мной, — скомандовал Лютый и ловко перемахнул в сад.

— Покусают… — струхнул Пашаня.

— Не дрейфь! Однорукий их запирает.

Мягкими, беззвучными движениями пацаны перелезли через забор.

Уверенным взглядом Лютый обвёл двор. Возле губ залегла усмешка: собаки в доме закрыты. Во дворе на привязи лишь две куцехвостые дворняжки.

— Жи-ирная, — ткнул Лютый пальцем в белую косматую собачонку. Псинка металась у будки и глухо тявкала.

— Да она того: беременная, — брезгливо скривился Гнилой.

Оскалившись, собака зарычала. Гнилой отпрыгнул в сторону и с опаской покосился на приятелей, тут же смутившись собственной трусости.

— Ну ты герой! — покатился Пашаня. — Шавки испугался!

— Ах ты! — заорал Гнилой с досады и со всего маху саданул собаку ботинком. Та жалобно взвыла, попытавшись укрыться в будке, но её свалил новый удар. Собака упала на спину и отчаянно завизжала.

— Прочь! — подскочил Лютый, отпихивая приятеля. Ему самому не терпелось выместить на ком-нибудь скопившийся внутри, клокочущий сгусток ненависти. С побелевшим лицом, пеной у рта Лютый пинал, пинал, пинал… не в силах остановиться.

— На тебе! На! — срывалось с губ. Ярость звериная, лютая рвалась из сердца. От воя, что подняли животные, запертые в доме, закладывало уши.

— Что здесь происходит? — у калитки стоял Иван Иваныч, чуть позади юлил Рыжик.

Завидев деда, Гнилой и Пашаня кинулись врассыпную. А Лютый, ослеплённый, ожесточённый, обезумевший, не видя ничего вокруг, добивал давно переставшую голосить собаку.

— Что ты творишь! — закричал старик, отталкивая Лютого, падая на колени. — Белочка! Девочка моя!

Белоснежная шерсть стала бурой.

Старик склонился над умирающим животным:

— Тихо, всё хорошо… — кусая губы, шептал, крепко прижимая к себе собаку.

Лютый оцепенел, не в силах отвести глаз от бурого комочка. Живого ещё несколько мгновений назад.

Иван Иваныч поднялся с колен и обернулся: глубокой старостью веяло от морщинистого лица. За эти минуты он подряхлел на целую вечность.

— Зачем?.. — в глазах не было ненависти — боль.

— Не знаю, — выдавил Лютый и, как ему показалось, оглушительно громко сглотнул ком, застрявший в сухом горле.

— Уходи, — сказал старик.

Лютый не спал всю ночь. Глаза Однорукого, обжигая грудь, перевёртывая внутренности, выворачивая всего наизнанку, смотрели в самую душу…

Первое, что увидел во дворе, земляной холмик под старой липой. Подошёл ближе. Так и думал — могила…

— Не одна она тут, — услышал знакомый голос. — Со дня на день приплода ждали…

Лютый обернулся.

Старик не сводил с могилки потухшего взгляда.

— Я на фронте раненых с поля выносил. Пёс у меня был — немецкая овчарка, Прошей звали. Когда меня ранило — руку осколком гранаты оторвало, из-под пуль вытащил.

— А где он сейчас? — сам не ожидая, спросил Лютый.

— Проша потом ещё долго служил, без меня… Многих спас, пока на мине немецкой не подорвался.

Лютый молчал, смутившись отчего-то, не знал, что сказать.

— Есть у меня один кобелёк, похож очень, я его тоже Прошей назвал. Хочешь, покажу? — предложил вдруг Иван Иваныч.

— Хочу.

Вошли в горницу — просторная, светлая. В нос шибанул резкий, удушливый запах, в глазах зарябило: собаки — маленькие, большие, мохнатые, гладкие, чёрные, белые, рыжие… Одни тотчас заинтересовались гостем, виляли хвостами, обнюхивали, другие — лишь глядели настороженно. На печи, лавках — кошки. Вальяжные, разморенные в тепле, они косились на незнакомца свысока.

— Не кусаются? — несмело спросил Лютый, понимая всю ненужность вопроса. В неловкой выжидательной позе он держался в углу, с опаской поглядывая на громадного пса, лежавшего под лавкой, не сводившего с него умных глаз.

— Ты со мной, значит — друг. Не бойся. «ДРУГ!»

Лютого точно ошпарило. Нестерпимый, жгучий стыд хлынул к щекам, даже дышать стало трудно. Кадр за кадром, словно в кино, перед глазами мелькал вчерашний день. Друг! Старик должен ненавидеть его, обязан ненавидеть, а он: «Друг»! Сознание, очерствевшее сердце отказывались верить, понимать. Неужели такое возможно? Неужели искренне?.. Лютый взглянул на Иван Иваныча: нет, не кривит душой.

— …а это Бимка, — Иван Иваныч знакомит его с питомцами, а он и не заметил. Лютый глянул на крохотного, мышастого цвета пёсика, ласкавшегося к хозяину.

— В снегу нашёл — чуть не замёрз бедолага. Это — Ласка, соседи в прошлом году принесли. Потом, правда, начальству жаловались: лают они у меня громко. Так ведь то ж собаки, как не лаять… — вздохнул старик. — Человеку тоже разговаривать не запретишь…

Лютый молчал.

— Вот — Дружок. Он у нас большой умница. Правда, Дружок? — старик ласково потрепал пса за ухом. — Цирковым раньше был, от табора отбился. Ну покажи, что умеешь!

Пёс встал на задние лапы и потешно закрутился на месте.

— Молодец! — похвалил хозяин, улыбаясь одними глазами. — А вот и Проша. Ты не смотри, что хмурый: нездоровится ему.

Громадина-пёс, отдалённо напоминающий немецкую овчарку, лежал под лавкой, внимательно наблюдая за Лютым. Теперь он перевёл взгляд на хозяина и слабо стукнул по полу хвостом.

— Ничего, скоро пойдём на поправку, — старик тронул сухой собачий нос, пёс бережно лизнул подрагивающую руку.

Лютый только диву давался: «Как с людьми он с ними, ей-богу».

— Вот — Маруся, это — Тошка и Кнут, — продолжал Иван Иваныч. — А здесь у нас кошки с котятами, — указал на печку.

«Чем он такую ораву кормит? Поди, голодает…» — Лютый окинул взглядом тощую фигуру старика. Спросил:

— Они того… друг с другом не дерутся?

— Привыкли. Дружно живём, одной семьёй. Спим, едим вместе — огород у нас, да добрые люди помогают чем могут, спасибо им.

Лютый заметил: бедно живёт Иван Иваныч. Дом хоть и крепкий, но ремонта требует, из мебели — один стол да лавки. Где ж он спит? Видно, всю жалкую пенсию на зверей своих тратит.

— А это Рыжик. Настоящий охотник, — с гордостью сказал Иван Иваныч. — Вот так и живём, — в первый раз посмотрел Лютому в лицо. По-доброму.

— Ну я пошёл, — заторопился парень, борясь со смущением.

Подходя к калитке, Лютый обернулся. Однорукий стоял в дверях, у его ног сидел преданный Рыжик. Что-то защекотало, вздрогнуло в груди…

— Простите меня, — вырвалось.

Старик лишь кивнул.

А ведь он и вправду простил. Глаза предательски повлажнели. Стиснул зубы.

— Ты заглядывай, сынок.

С тех пор каждый день приходил Лютый к старику. Полюбил его фронтовые истории, рассказы о собаках, которые не раз спасали солдат на войне. И чем больше слушал, тем слабее мерцал во взгляде сердитый огонь, сменяясь тёплым блеском. Лютый видел, чувствовал: в этом тщедушном человеке заключена великая сила. Сила доброй, человеколюбивой, всепрощающей души.

Чем мог, помогал Иван Иванычу: дров напилит, воды натаскает, в огороде подсобит, в доме что починит. Как-то раз собак купать вызвался… А однажды стянул с базы, где грузчиком по ночам работал, мешок крупы — большой дефицит, чтобы животину кормить чем было. Старик не принял. Пришлось обратно вернуть.

— Где пропадаешь? — недоумевали пацаны.

Лютый отмалчивался. В последнее время избегал приятелей. Всё чаще тянуло в дом на окраине.

— Ты в курсе: Лютый к Однорукому зачастил? — спросил как-то Гнилой Пашаню.

— Зачем? — не понял тот.

— А он там кошечкам и собачкам зады подтирает, сам видел, — ухмыльнулся Гнилой даже не с презрением — со снисходительностью. Сплюнул.

— Брешешь! — выпучил глаза Пашаня, выжидательно сунув руки в карманы: хотелось подробностей.

— Да ты сам спроси. Что, Серёга, брешу?

Лютый молчал.

— Собачек полюбил? — вновь заговорил Гнилой с издёвкой. По лицу бродила кривая улыбка.

Пашаня разинул рот — не верилось как-то. Знал: Гнилой давно на место вожака метит. Может, оттого и врёт? Разве уважающий себя пацан, тем более сам Лютый, станет унижаться — старику убогому помогать?

Обнажив в усмешке десны, Гнилой предложил:

— Айда вместе — проведаем Однорукого. Я там подсуетился: сюрприз старикану устроим.

— Пошли! — обрадовался Пашаня. «Сейчас и проверим, кто из вас врёт…» На Лютого даже не взглянул.

— Стойте! — с притворным равнодушием сказал Лютый. — Я с вами!

Тонкий серп месяца, бледный, еле заметный, стоял посреди неба. Дни были ещё теплы и по-осеннему ласковы, но сейчас от холода земля гулко звенела под ногами. Лютый понуро шёл следом. Наверное, впервые чувствовал себя беспомощным, растерянным, как заблудившийся ребёнок, слабым. В душе — страх: тёмный инстинктивный ужас, который испытывает бык, ведомый на бойню. Что-то задумал Гнилой… Сердце ныло приторно от собственной трусости — остановить, помешать Гнилому нет сил. Боялся длинного языка, дорожил авторитетом. Ведь он не кто-нибудь — Лютый!

В доме Иван Иваныча горел свет.

— Тут Однорукий, — шепнул Гнилой, отодвигая хлипкую доску забора. — Ну что, порадуем ветерана: устроим ему День Победы!

В темноте чиркнула спичка, в нос шибанула удушливая вонь.

«СОЛЯРКА!»

— Не-ет!! — закричал Лютый, но было поздно.

Жухлая трава, кусты, окоченелая земля вдоль забора мгновенно схватились огнём. Лютый содрал фуфайку, чтобы сбить пламя — поздно. Огонь лизнул забор, лихо перекинулся в сад, с жадностью бросаясь на новые жертвы — старую, облетевшую липу, будки, сарай…

Лютый закрыл глаза. Словно во сне слышал испуганный визг, мяуканье, лай обезумевших животных, крики старика, а ещё истерический хохот Гнилого с Пашаней.

Приятели хватались за животы, глядя, как дед неуклюже, единственной рукой таскал из дымящегося дома котят, спотыкаясь, падая, торопясь спасти всех. Рядом, не отставая, челноком носился Рыжик. Лютый, обливаясь холодным потом, остолбенел.

Собаки, кошки одна за другой выскакивали со двора, бросались прочь от едкого дыма и пекла. Бездушный огонь, терзавший липу, перекинулся на крышу. Солома, которой Лютый затыкал щели в обшивке, весело вспыхнула и затрещала.

— Сваливаем! — сухо приказал Гнилой, заметив, как у стоявшего на отшибе дома стали собираться ротозеи. Огню было не под силу перекинуться на соседские строения — слишком далеко. Люди равнодушно наблюдали за пожаром — помочь не пытались.

Двор опустел — перепуганные животные разбежались кто куда. Пожар разошёлся, свирепствовал, обезумевший от дарованной ему свободы.

— Рыжик! Где ты? — сквозь оглушительный гул услыхал Лютый.

Раздался отчаянный вой.

На мгновение в дверном проёме мелькнула тёмная фигура и исчезла в полыхающем чреве дома.

«Что он делает?» — выбив из забора обгоревшую доску, Лютый, не раздумывая, кинулся следом за Иван Иванычем.

Переступив порог, попал в огненную волну. Лицо, руки обожгло, словно их окунули в кипящее масло. Воздух накалился. Горело всё: стены, половицы, мебель — дом не спасти.

— Иван Иваныч, вы где? — орал Лютый, пытаясь перекричать бушующую стихию. В горнице — никого. Бросился в кухню.

Что-то скрипнуло зловеще — на секунду всё стихло. Раскалённая добела балка ухнула вниз, пролетев мимо, чуть не убив Лютого, и рассыпалась пеплом.

Страх съёжил кожу, волной холодных мурашек бежал по спине. Отчаявшись, Лютый в последний раз оглядел дом — и увидел Иван Иваныча.

Их разделяло несколько шагов и стена беснующегося пламени. На руках деда дрожал Рыжик. Старик замер — знал: не выбраться, поздно.

— Иван Иваныч, сюда! — Лютый заметил лаз между балками, туда ещё не добрался огонь.

— Беги, — старик опустил собаку на пол, чуть подтолкнув вперёд. Пёс упирался, не сводя с хозяина глаз.

— Вперёд! — приказал старик строго.

Как выбрался из-под обломков, Лютый не помнил. Выскочил во двор, перемахнул догорающий забор и побежал.

Он бежал долго, пока были силы, а потом рухнул на заиндевелую землю. Безмолвные рыдания сотрясали тело, а душа рвалась в клочья.

Пошёл снег. Лютый не видел этого. Хотелось одного: сгинуть.

Глухую тишину нарушило чьё-то тонкое поскуливание. Лютый утёр глаза и поднял опухшее лицо.

У его ног сидел Рыжик.

Вдвоём

Электричка несла меня домой. Куда я еду? Зачем? Сердце плакало: ты не сможешь без него.

Душа опустела. Хотелось просто смотреть в одну точку и ехать, ехать, ехать…

Вокруг люди: одинаково хмурые, одинаково безразличные к моему горю. Им не было до меня дела. Казалось, никому во всем мире нет до меня дела. Одиночество распирало изнутри, точно большой кусок ваты распирает тряпичную куклу.

Он бросил меня, и жизнь кончилась.

— Опять попрошайки! — издалека услышала ворчливый голос.

С трудом оторвала взгляд от пола: в вагон вошли двое. Старик и собака. Старик не был похож на обычного бездомного — ветхая одежда опрятна, лицо незлое. На верёвке он вёл такую же потрёпанную жизнью, как и сам, чёрную собаку, с проплешинами на боках и грустным непереносимым взглядом. В трясущейся руке старик держал жестянку, которая скудно позвякивала. Было заметно: старик стыдится просить. Он не подходил к пассажирам, не заглядывал в глаза и не взывал к милосердию. Он молча брёл вдоль вагона, опустив голову и следя за тем, чтобы собака никого не побеспокоила.

Никто не обращал на них внимания так же, как на меня. Пройдя через вагон, старик подошёл ко мне и в нерешительности остановился. Я поймала смущённый вопросительный взгляд и кивнула. В глазах старика мелькнула благодарность.

Он засуетился, притягивая собаку, и неловко уселся напротив.

Я незаметно наблюдала за ними, и отчего-то становилось легче. Старик вытащил из-за пазухи бумажный свёрток, раскрыл его, и на подрагивающей ладони протянул собаке кусочек белого хлеба.

— Поешь, Волчок, — шёпотом сказал старик и улыбнулся одними глазами.

Пёс взял хлеб губами и со вкусом принялся жевать. Старик ел тоже.

Окончив скудную трапезу, пёс покрутил хвостом-закорючкой и умильно заглянул хозяину в глаза.

— Ну всё, Волчок, хорошего помаленьку, — старик ласково погладил собачью морду. Пёс понимающе принюхался и с усердием принялся лизать руку хозяина.

А я всё смотрела на них. Они не замечали никого вокруг. Им попросту никто больше не был нужен. Казалось, старик и собака понимали друг друга с полуслова. Пёс ловил каждое движение старика, смотрел с обожанием. Глядя на них, не было грустно, их не хотелось жалеть. Наоборот, внутри я почувствовала что-то похожее на зависть. Да, я завидовала им. Они счастливы вдвоём. А я несчастна. И одинока.

Старик тихонько бормотал что-то, а пёс положил голову ему на колени, прикрыл глаза и дремал.

Они вышли на той же станции, что и я. Шаркающей походкой старик спускался в подземку, а собака прыгала и юлила у его ног. И лаяла от счастья и оттого, что хозяин развязал наконец верёвку.

Я зашла во двор. Подниматься в квартиру не хотелось — давила мысль о пустоте. Хотелось быть на людях, видеть их, слышать чужие голоса. Только бы не думать о нём.

В подъезде, как всегда, не горел свет — опять украли лампочку. Что-то мелькнуло у ног и вжалось в стену. Сердце застучало: крыса! Пересилив страх, я сделала шаг и увидела щенка. Худой и жалкий, он трясся в испуге не меньше, чем я.

— Ты как сюда попал, малыш?

Услышав ласковый голос, щенок потянул носом, но от стены не отошёл.

— Иди ко мне, — позвала я. Трусишка лишь съёжился.

Я поставила сумку на пол и устроилась рядом. Щенок не отодвинулся.

В темноте подъезда сидели два одиночества.

Нет, теперь в его жизни появился кто-то настоящий; наверное, впервые. И в моей.

Мы сидели, и я думала, что отныне у меня есть смысл возвращаться домой. Ведь там меня будут ждать. И любить.

Муха

Увидев джип, Муха не медлила — рванулась на дорогу, бросилась под колёса. Навалилась на мальчика, отпихнула в сторону (откуда только силы взялись?), но сама угодила под машину. Визг тормозов, скрежет железа…

Собака лежала на тротуаре, злую брань водителя еле слышала. Открыла глаза и поискала взглядом мальчика: бледный, как полотно. Зато живой! Рядом красивая женщина с искажённым от гнева лицом… И боль… Муха потеряла сознание.

В глаза ударил свет, и она очнулась. Сквозь пелену разглядела улыбающееся лицо в очках. Муха лежала на столе, операция закончилась.

— Всё в порядке. Кости срастутся, и будет как новенькая. Ваша собака — молодчина.

— Это не наша собака, — сказала красивая женщина.

— Мамочка, давай возьмём её к себе!

— Нет. Собака бездомная и заразная.

— Но я хочу!

— У собаки переломаны ребра, но она не заразна.

— Мы купим тебе другую — щенка, — проигнорировала ветеринара женщина.

— Не хочу другую!

— Собака спасла вашего сына. Необходимо лечение, если оставить её на улице — погибнет.

— Мне надо посоветоваться с мужем.

Так Муха оказалась в доме у мальчика. В большом загородном доме. Отец мальчика не был против её неожиданного появления, но в комнаты Муху не пускали. Не просто не пускали — запрещали подниматься даже на крыльцо. Она поселилась в будке и этому была счастлива. Впервые у бездомной Мухи была крыша над головой, еда и маленький хозяин.

Она сразу привязалась к мальчику. Иногда он кормил Муху с руки, и она принимала еду, не боясь. За свою непростую жизнь на улице собака усвоила: людям доверять нельзя. Но отныне всё будет по-другому.

Главной чертой её характера была деликатная, почти застенчивая вежливость. Муха не ползала на животе и не переворачивалась на спину, когда к ней обращались хозяева. К мальчику подходила со смелой доверчивостью, опиралась на колено передними лапами и нежно протягивала мордочку, прося ласки. Никогда не попрошайничала, наоборот, приходилось упрашивать, чтобы она взяла косточку. Когда же во время еды к ней подходили люди, Муха отступала в сторону, точно говоря: «Кушайте, я уже абсолютно сыта».

Её полюбили охранники, которые, как сама Муха, жили в небольшом домике во дворе, и садовник, каждое утро приветствовавший её улыбкой, и водитель, и горничная, и сам хозяин дома. Муха видела его редко: уезжал рано утром, а возвращался, когда садилось солнце.

Всей своей собачьей душой расцвела Муха. С привычкой к умеренности, создавшейся годами бродячей жизни, ела мало, но и это малое изменило её до неузнаваемости: шерсть, прежде висевшая сухими космами, очистилась и стала лосниться. Когда Муха от нечего делать выходила к воротам и важно осматривала улицу вверх-вниз, никому не приходило в голову бросить в неё камнем.

Шли дни. Лето было в самом разгаре: во дворе за бетонным забором было нечем дышать.

Спасали прогулки в парке, где Муха вспоминала вольную жизнь: носилась, точно с цепи сорвавшись, играла с собаками. Те, другие, были не чета ей — ухоженные, породистые. Муха заметила: хозяева их косо поглядывают на мальчика. Не понимала почему, но чувствовала: это связано с ней. Муха принадлежала к распространённой породе крупных криволапых собак с косматой чёрной шерстью и жёлтыми подпалинами над бровями и на груди. На фоне новых друзей она смотрелась не самой эффектной. Но собакам было плевать: они носились по парку, и Муха не раз оставляла приятелей с носом.

В один из знойных дней Муха пряталась от жары в будке. Дремала, мечтая, что вот-вот, совсем скоро с мальчиком отправится на прогулку. Вдруг она встрепенулась, высунулась из убежища, принюхалась. Сомнений не было: новый запах доносился из дома, а дверь в дом была открыта! Из-за жары горничная потеряла бдительность и забыла запереть её. Муха выбралась из конуры, чуть потопталась на месте, покрутила носом — вокруг никого — и трусцой направилась к дому.

Поднявшись на крыльцо, ещё раз втянула в себя воздух: пахло чудесно — мальчиком, свежей сдобой и чем-то ещё… Чем-то до того странным, что Муха потеряла всякую осторожность, отбросила свойственную ей скромность и переступила порог.

В холле оказалось прохладно. Муха тут же утонула в мягком ковре. Медленно, озираясь, обходя дорогую мебель, побрела в глубь дома на острый, будоражащий охотничий инстинкт запах. Пройдя холл, собака в нерешительности остановилась у гигантской лестницы: подозрительный запах манил вверх. Поднявшись на мягких лапах, Муха очутилась в длинном коридоре с множеством дверей. Запах стал острее, он определённо исходил из дальней комнаты. Собака прибавила шагу. Опаска, что она совершает нечто запретное, заставляла быть настороже. Дверь в комнату была закрыта. Собака остановилась; повернуть назад было выше её сил. Тронула дверь носом, та осталась неприступной. Поднялась на задние лапы, навалилась всем телом — и, о чудо, таинственная дверь, чуть скрипнув, отворилась!

Муха определила по запаху — комната хозяина. В нос шибанула нестерпимая волна, сердце трепыхнулось. Огляделась — шерсть на загривке непроизвольно поднялась, Муха осклабилась и зарычала. Повсюду — на стенах, над каминной полкой, у письменного стола, в стенных нишах висели и стояли чучела птиц. Но не птицы так напугали собаку. На полу у рояля лежал кто-то страшный и отвратительно, бесцеремонно вонял! Так вот что это за запах, заставивший нарушить запрет хозяев. Муха тонко взвизгнула и отпрянула, но этот «кто-то» не подавал ни малейших признаков жизни. Чуть осмелев, подкралась ближе. При непосредственном обнюхивании мохнатый зверь оказался… медвежьей шкурой! Убедившись, что мохнатое страшилище не опасно, Муха зарычала и для острастки тявкнула. Шкура не реагировала. Собака подошла к медведю и, поудобнее устроившись у него на спине, сделала лужу.

На душе похорошело. Задрав морду, Муха выбрала цель поупитанней — то был фазан — подпрыгнула и впилась ему в горло. Фазан, в отличие от шкуры, пах вкусно и был приятен на ощупь клыка. Он не сопротивлялся — Муху это раззадорило ещё больше. Расправившись с фазаном, принялась за цветастых куриц. Те оказались легкой добычей. Собака вошла в азарт. Вскоре вся комната была усыпана перьями, а на шкуре красовалась свежая благоухающая куча. Муха была в восторге!

Хозяин вернулся поздно, навеселе. Проходя мимо Мухи, потрепал её за ушами. Собака довольно отстучала хвостом ответное приветствие. Она забралась в будку, устроилась поудобнее, и замерла в позе калачика, поглядывая на сияющие огнями окна.

Крик, раздавшийся через минуту, заставил её подскочить. Ударилась головой и юлой закрутилась по тесной будке.

— Где эта тварь?! — услышала крик хозяина. — Убью!

И тут Муха поняла: она совершила нечто ужасное.

Разъярённый человек выскочил из дома и направился к будке. Муха забилась в угол.

— Где собака? Дайте мне эту тварь!

— Я говорила, нельзя её оставлять, — за мужем семенила хозяйка.

Подскочив к будке, хозяин принялся трясти её, пытаясь вытащить Муху. Усилия оказались тщетны. Он схватил лом. Муха вжалась в дальний угол, пытаясь избежать удара, но страшная палка угодила в бок. Собака отчаянно взвыла. Страх сделал её агрессивной: оскалив зубы, Муха угрожающе залаяла.

— Ах ты недовольна?! — хозяин пришёл в бешенство — стал тупо молотить по будке ногами.

— Папа! Не надо! Папочка! — из дома выбежал мальчик. — Не трогай, она не нарочно!

Увидев сына, отец быстро взял себя в руки.

— Иди спать, — откинул палку прочь.

Горничная увела плачущего ребёнка. Хозяин успокоился, но хладнокровный взгляд лишь сильнее испугал Муху. Он позвал охрану, те с горем пополам вытащили собаку из её убежища. На шее щёлкнул железный ошейник, и Муху заперли в сарае.

Ночью, когда измученная, она уснула, появились хозяева.

— Я давно говорила, от неё избавляться нужно, — в темноте голос хозяйки звучал зловеще.

Муха задрожала.

— Не лезь, я сам.

Что-то полетело на Муху сверху, она судорожно закрутилась, запуталась, упала. Собака оказалась в мешке. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Швырнув мешок в багажник, хозяин сказал кому-то: «Сам поведу». Хлопнула крышка. Муха услышала знакомый звук мотора и поняла: её куда-то везут.

Ехали долго. Дорога была ровной, но вскоре машину затрясло, Муха билась головой о крышку багажника.

Автомобиль замер. Муха определила по запаху: они в лесу. Хозяин открыл багажник, вытащил мешок и ещё долго шёл куда-то, волоча собаку по земле. Она не плакала, не просила пощады — сидела тихо.

Хозяин остановился и развязал верёвку. В глаза ударил свет фонаря. Муха с надеждой завиляла хвостом, но, поймав взгляд человека, вжалась в землю. Хозяин обмотал поводок вокруг дерева и ушёл.

Муха сидела молча, не понимала, что произошло. Надеялась, что хозяин вернётся, освободит её, они поедут домой, к мальчику. Она ждала, ждала долго, до самого рассвета. Никто не пришёл. Муха завыла. Звенящей, острой, как отчаяние, нотой ворвался вой в угрюмую тишину леса, прорезал тьму и, замирая, понёсся над тёмными деревьями. Собака выла от тоски, страха. Потом, чуть не задушив себя, рвала поводок. Хотелось пить. Муха устала; легла и заснула.

Когда проснулась, было утро. Теперь хотелось пить и есть нестерпимо. Вновь принялась за поводок. Вдруг насторожилась, услышав неясный шелест, принюхалась и обернулась. Заяц вырос как из-под земли и уставился на Муху расширенными от страха глазами. Муха и сама испугалась. Впервые в жизни видела она странного длинноухого зверя. Несколько секунд смотрели друг на друга, но вдалеке послышался лай, заяц опомнился и сиганул прочь. На Муху неслась гончая. Раздался выстрел. Муха рванулась и, захрипев, рухнула наземь.

— Промазал! — из-за деревьев появился человек с ружьём. Гончая юлила у его ног.

— Э, это что за зверь?! — охотник удивлённо уставился на привязанную к дереву собаку. — Кто ж такое с тобой сотворил, бедолага?

Муха глядела настороженно. После вчерашней ночи она вновь не доверяла людям, не зная, чего ожидать — добра или, скорее, зла.

— Не бойся, дай-ка тебя отвяжу, — охотник развязал поводок и вытащил из рюкзака фляжку.

Муха пила торопливо, жадно. — Намучилась, бедняжка. Ну, Аста, пойдём домой. Хватит на сегодня, — за поясом болтались два длинноухих зверя.

Охотник жил в соседней с лесом деревне. Он привёл Муху в просторную, чистую избу, где женщина с добрым лицом и руками, пахнущими молоком, накормила её и указала на место в сенях. Аста отнеслась к Мухе снисходительно — не проявляла к ней особого интереса.

Так, зализывая ушибленный бок, набираясь сил, прожила Муха в доме охотника пять дней. Думала о мальчике. Наверняка он ищет её, ждёт… Мысль о том, что её отсутствие причиняет боль, была нестерпима. Настолько, что однажды ночью Муха перескочила высокий забор и сбежала из гостеприимного дома охотника. Дома, где к ней были добры по-настоящему. Впервые в её собачьей жизни.

Она спешила: бежала по одному ей ведомому пути, счастливая. Не вспоминала об обиде. Знала: произошла ошибка, но её простили. Просто очень хотелось вновь оказаться в будке, видеть мальчика, ловить его запах. Муха пересекла поле, бежала лесом, не разбирая пути, переплыла речку и оказалась на шоссе. Шоссе, по которому недавно её везли в один конец.

Шла уверенно. Когда уставала, устраивалась на отдых в кустах у обочины. Когда была голодна, пила из луж, ловила лесных мышей, ела траву. Мимо неслись машины. Некоторые притормаживали, из них выглядывали люди — недоумевали, видя собаку, целеустремлённо бежавшую куда-то.

До города оставалось совсем чуть-чуть. Муха чувствовала его горячее отравленное дыхание. Вдоль дороги тянулась вереница закусочных, где обедают водители-дальнобойщики, да останавливаются туристические автобусы. Почувствовав запах жареного мяса, собака свернула к кафе.

— Смотри, какая! — Муху внимательно изучал, словно на взгляд прикидывал вес, усатый шашлычник.

— Ты, Михалыч, уже всех извёл, — его напарник-мясник вытирал нож о грязный передник.

— Тихо! — шикнул шашлычник. — Эй, собачка, жрать хочешь? — Михалыч протянул Мухе кусок требухи. Она отпрянула — мясо пахло собакой. Скорей, быстрей подальше от этого места! Михалыч оказался проворнее — накинул на шею удавку, собака отчаянно завертелась. Быстро, пока никто не заметил, шашлычник затащил её в лавку, запер дверь.

— Разделывай скорее, — в руках мясника был не нож, а перепачканный чем-то бурым топор. Муха отшатнулась, оскалила клыки и зарычала.

— Не бойся, — мясник приближался, зажимая собаку в угол. Она попятилась, упёрлась в стену — отступать некуда. Топор мелькнул в воздухе, просвистев над головой. Собака увернулась — удар пришёлся в стену.

— У, гадина! — заорал мясник, пытаясь выдернуть глубоко застрявший топор.

Воспользовавшись его замешательством, Муха скользнула меж ног, в панике закрутилась по лавке, нашла дверь, шмыгнула в неё и оказалась на улице. Там уже толпились люди из только что подъехавших автобусов.

— Вкусный свежий шашлык, отменная свинина! — заманивал проголодавшихся туристов Михалыч.

Муха шмыгнула мимо и со всех ног припустила по шоссе. Домой!

Когда оказалась в городе, уже смеркалось. Муха бежала через парк. Уловив знакомый запах, на секунду остановилась. Это был мальчик. Счастливая, радостно залаяла и опрометью кинулась к нему. Чуть не сбила с ног, лизала лицо, губы, шею, руки. Прыгала ему на плечи и никак не могла наглядеться.

— Сынок, немедленно отойди! — резкий голос привёл Муху в себя. Она отбежала в сторонку и виновато вильнула хвостом.

— Опять ты! — красивое лицо женщины исказилось от гнева. — Я кому сказала, отойди! — мать решительно взяла сына за руку. — А ну пошла! И как ты только нашла нас? — в голосе скользнуло удивление. — Забирай Цезаря и немедленно домой. Слышишь?

Только теперь Муха заметила рядом с мальчиком упитанного щенка. Он бегал в траве и пищал, призывая продолжить прерванную игру.

А мальчик стоял и растерянно смотрел на Муху. Во взгляде она искала радость, а видела лишь искреннее удивление.

— Последний раз спрашиваю: ты идёшь?

Мальчик вздрогнул, будто сбросив оцепенение, взял щенка на руки и покорно побрёл за матерью.

Муха смотрела вслед. Не понимала, что происходит, почему мальчик ведёт себя так странно. Он обернулся. Собака сделала порывистый шаг навстречу, готовая в любую секунду броситься к нему. Весело тявкнул щенок и лизнул мальчика в щёку. Малыш улыбнулся и зашагал прочь.

Вечером, запирая на ночь ворота, охранники заметили собаку. Она сидела у забора и, высоко задрав морду, не сводила с дома глаз. Она ждала, когда мальчик вот-вот, совсем скоро выглянет из окна…

Снежный пёс

«В дни всеобщей веры в чудо Чудеса вершат и люди, Невозможному поверив, Невозможное свершишь». Генрих Гейне. «Бимини»

Улица, украшенная свежим, воздушным, словно взбитые сливки, снегом, напомнила ей кремовый торт, что подарили к свадьбе друзья.

Напротив дома, где жили Ева и Янсон, почти сливаясь со слепящей белизной, лежала собака. Недвижно; лишь взгляд брусничных глаз провожал прохожих.

— Странный пёс, — сказала девушка, задумчиво глядя в окно. — Белый весь, ни единого пятнышка. Разве такое возможно?

— Дог-альбинос — бывает, — просто ответил Янсон.

— Страшно… — шепнула Ева. — Он за мной пришёл.

— Не бойся, — обнял её юноша. — Обычный уличный пёс. Хочешь, прогоню? — он безмятежно улыбнулся.

— Нет! Пускай остаётся. Ему плохо. Видишь, какой худой? Давай его покормим, — бледное лицо залилось румянцем. — Там осталось немного хлеба.

Янсон знал: завтра платить булочнику будет нечем, но перечить не стал.

— Ложись. Доктор запретил вставать, — он взял краюшку и, накинув пальто, вышел.

Ева не шелохнулась. С болезненным любопытством следила она за тем, что происходит на улице: вот Янсон приблизился к собаке, протянул хлеб… Пёс вздрогнул, но головы не повернул. Тогда Янсон положил хлеб наземь и пошёл прочь.

— Неголодный, — с досадой отряхивал он в прихожей пальто, думая о том, что будут есть сами.

— Он скоро умрёт.

— Что? — Янсон подумал, что не расслышал.

— Я знаю: пёс умрёт. А после — я…

Утром Янсон вновь отправился на поиски работы. Он был скульптором, но жалких грошей, что зарабатывал, мастеря бюсты отцов города и шляпные болваны, молодой семье не хватало. А деньги… Деньги так нужны! Особенно теперь, когда заболела Ева. Никогда не была она крепкой, а недавно схватила воспаление лёгких. Необходимы лекарства, свежие фрукты, нужно платить за уголь — зима в северной Норвегии выдалась суровой. Давно Янсон подумывал сменить работу: пойти в матросы. В портовом Нарвике они не сидят без дела. Но Ева была против.

— Береги себя для искусства. Не стоит размениваться — твори, мы проживём. Вот увидишь, совсем скоро станешь знаменитым, ведь ты талантлив, — так говорила Ева, и глаза её сияли.

И Янсон без остатка отдавался творчеству. Ничто не вдохновляет так, как вера ближнего. Его приятели, актёры, ставили новую пьесу, и Янсон с головой ушёл в работу над декорациями. Денег это не приносило, но ведь он помогал друзьям. Милая Ева! Последнее время жена совсем не улыбалась, но в добрые минуты лицо её теплело и становилось прекрасным. Они с детства знали друг друга — росли по соседству. Среди хулиганов-мальчишек девочки считались низшими, презренными существами, плаксами и неженками. Но Ева была другой…

Который месяц носит она платье, дешевле и опрятнее которого трудно себе представить.

А эта их комната — тёмная, узкая, длинная, как кегельбан. Вопиющая нищета, нет — скорее, красноречиво молчащая бедность — как это унизительно! А ведь они были счастливы. Пол-года семейной жизни пролетели быстро, как меж двумя актами пьесы.

— В красном свитере ты мил мне ничуть не меньше, чем в красном авто, — смеялась Ева, подбадривая мужа. — Короткие пути к счастью не про нас писаны, пора бы тебе это знать.

Холодно. Быстро и низко мчались над городом тучи с растрёпанными краями. С моря дул норд-ост, закручивая снег метелью, пронизывая прохожих до костей. Ледяное дыхание зимы сорвало с крон последние листья. Оголённые скелеты деревьев топорщили руки-ветви в пасмурное небо. Из снежной пелены едва выглядывали чёрные прямоугольники домов, слабо мерцая крышами. Подняв воротник старого пальто, Янсон шагал по безлюдным улицам.

Скульптор! Да он беднее самого бедного рекламного сэндвича, что день-деньской стоит у соседнего бара! А работы его опять не продались.

— Не сбагрю твои безделушки до конца недели, можешь всё забирать! И заплатишь комиссионные, — сказал хозяин галереи, ухмыляясь в масляные усы.

Янсон знал: то, чем он вынужден заниматься, отнюдь не искусство, зато на эти поделки находятся покупатели. Хотя всё реже и реже. А мечтал он совсем о другом…

— Эй, парень, заработать хочешь?

Янсон обернулся. Здоровяк колоссального роста дружелюбно протягивал ему длинную, как мачта, руку.

— Смотрю, ты парень дюжий. Поможешь разгрузить судно, получишь десять крон.

Десять крон! Это же целое состояние! Он рассчитается с бакалейщиком, купит лекарств и ещё хлеба, овощей, молока, мяса… Да за такие деньги он готов хоть с чёртом побрататься!

Капитан двухмачтового китобойного брига «Бетси» привёл его в порт. Раньше Янсон и Ева часто приходили сюда — любовались величественным видом фьорда. Скалы громадного незамерзающего Уфут-фьорда, подобно стаду гигантских драконов, припадали грудью к бухте. Сунув головы в воду, с настороженным ухом, чудовища жадно пили и всё не могли напиться.

— Работа не сахар — требует опыта. Но людей не хватает. Послезавтра снова в море, медлить некогда, — отрывисто говорил капитан. — Дам тебе напарника. Будете выгружать из трюмов бочки с китовым жиром.

Работа и вправду оказалась тяжёлой. Янсон был вынослив, как дублёная кожа, но не из первых силачей, и еле поспевал за напарником — огромным угрюмым негром, что казался древнее пирамид. Тот ворочал бочки, точно узлы тряпья, форсил и поигрывал мускулами. Пар валил от него, как от почтовой лошади.

К вечеру поднялся шторм. Бриг швыряло из стороны в сторону. Не знавший качки Янсон еле держался на ногах. К счастью, разгрузка судна подходила к концу. С усилием приподняв с палубы последнюю бочку, Янсон с напарником медленно, осторожно, широко расставив дрожащие ноги, подтаскивали её к трапу. Рванул ветер. Напарник неуклюже покачнулся и выпустил бочку из рук.

Боль зверская, неистовая пронзила пальцы; Янсон потерял сознание.

В окошко заглядывала зеркальная луна. Босая, с болезненным лицом на пороге стояла Ева:

— Что с тобой?! — закрыла рот ладошкой, заметив окровавленные бинты.

— Ерунда, — через силу улыбнулся Янсон. — Смотри, сколько я всего накупил! Сегодня мы богачи!

Испуганный взгляд прыгал с полного снедью куля, неловко прижатого к груди мужа, на изувеченные руки.

— Боже, твои пальцы! — зазвенел крик. — Ты не сможешь творить…

— Брось, это скоро пройдёт. Раны несерьёзные вовсе, — соврал Янсон. — Я купил тебе лекарства. Теперь пойдёшь на поправку.

Припав к груди мужа, Ева заплакала.

Они устроили праздник — завели граммофон, зажгли свечи, слушали музыку и ели. Много, торопливо, как изголодавшиеся звери, хохоча и подтрунивая друг над другом. Два часа пролетели на крыльях. Потом оживление улеглось, уступив место предусмотрительности. Убрали продукты в ледник и уснули сытым счастливым сном.

Наутро Ева не встала.

День ото дня ей становилось хуже. Почти все деньги Янсон истратил на доктора, но визиты его не принесли утешения.

Пальцы заживали медленно, а боль приходилось прятать глубоко — от Евы. О работе не было и речи.

Каждый день проводил белый пёс под их окнами, но ни разу не принял еды. Появляясь утром, лежал в снегу до самого вечера.

«Зачем он приходит и куда уходит, когда на город спускается ночь?» — задумывался Янсон. Панический страх Евы со временем убедил его в том, что между женой и собакой существует необъяснимая связь. Очевидно — собака умирает. Белый дог исхудал, волочил лапы, глаза гноились. И чем хуже становилось ему, тем быстрее угасала Ева. Она была уже не в силах ходить, но каждый день просила мужа поднести её к окну и тогда подолгу смотрела на пса.

Однажды он не пришёл.

Была пурга. В надежде отыскать его Янсон вышел на улицу. Не обращая внимания на непогоду, кружил по городу в тщетных поисках белого пса. Обшарил окрестности, но собака исчезла бесследно, словно растворилась в снежной буре.

— Что ты делал? — прошептала Ева, когда он вернулся.

— Вот, купил апельсинов. Твоих любимых.

— Отнеси меня к окну.

— Послушай, на улице метель. Ты всё равно ничего не увидишь, — избегая взгляда жены, отозвался Янсон, словно виновный в чём-то. — Вот вечером распогодится…

— Скажи правду, его больше нет?

— Поверь, твой пёс по-прежнему там. И мне кажется, ему гораздо лучше, — чужим голосом проговорил Янсон. Сердце похолодело и затосковало — слишком часто в последнее время ему приходилось лгать.

Вскоре Ева уснула. Спала беспокойно и долго. Её то охватывал жар, то бил озноб, а временами, будто в мучительном бреду, она кричала: «Пёс, белый пёс!»

Пришедший по вызову доктор сказал, что, вероятно, в сознание больная больше не придёт. Проводив его, Янсон вновь отправился на поиски.

Непогода улеглась. Снег лежал на тротуаре, белея слабо и плоско, как бумага. Пугая редких прохожих, с безысходной неистовостью спрашивал их Янсон, не встречали ли белоснежного пса с кровавыми глазами. Люди шарахались от него, как от безумца. Было трудно дышать, боль в руках не отпускала. Приступ тоски, похожей на тошноту, сковывал тело. Янсон переводил взгляд с предмета на предмет, и вместе с этим по снегу, домам и деревьям двигались два брусничных пятна.

Отчаявшись, он повернул назад. Брёл по пустынному скверу и думал о том, что сказать Еве, когда та очнётся. Откуда он только взялся и куда подевался этот проклятый пёс? Что он? Знак свыше? Предвестник беды?..

В темноте маячила сгорбленная фигура. Человек впереди был пьян. Янсон узнал его — дворник доходного дома, что неподалёку. Лишь они поравнялись, пьяница стал приставать, намекая, что неплохо бы промочить горло. Янсон выгреб из кармана последнюю мелочь и протянул дворнику.

— Вот спасибо, господин хороший, — просветлело пьяное лицо, — помяну ещё разок друга. Я ведь дружка давеча лишился — пёсика дорогого.

— Какого пёсика? — замер Янсон.

— Да пёс у меня был, Тодом звали, неужто не видали? Самостоятельный, день-деньской пропадал где-то, на ночь только и приходил, гулёна. Беленький такой, с красными глазами. Он, бедняжка, глухой с детства, — дворник шмыгнул носом, глаза наполнила влага. — Схоронил я сегодня Тода, один он у меня был, друг-то…

Опять шёл снег. Янсон сидел во дворе на скамейке, наблюдая за тем, как дети, звонко скрипя валенками, лепят снеговика. Скатав один за другим снежные комья, они устанавливали их пирамидой, до хрипа споря друг с дружкой. Давным-давно точно так же строили снеговика Янсон и Ева. И ведь именно тогда он решил: вырасту — стану скульптором.

«Как я ждала, чтоб выпал снег, — вспомнились её слова. — Со снегом уйдут прочь ненастья. Как здорово окунуться зимней ночью в детские сказки и мечты! Как прекрасно хранить в душе их тепло и счастье! Как приятно, когда сказочный принц приносит в подарок замерзший цветок… И не хочется думать о горе, ведь мир надёжно укрывает белая пелена…»

Поразительно, как зима с помощью такого, казалось бы простого средства, как снег, подчёркивает красоту природы.

На каждого человека природа возложила свою обязанность. Если обязанность выполнена — человек умирает. Но, не выполнив её, он всё равно умирает. Природа равнодушна, а люди покорны ей. Но живёт и не умирает лишь непокорность…

Янсон очнулся. Стало совсем темно. Дети ушли, а посреди двора красовался неуклюжий, по-детски милый, толстенький снеговик.

Янсон с трудом пошевелил замёрзшими пальцами.

В душе ожила надежда.

В комнате было тихо, лишь тикали часики, да за стенкой страдали скрипка и харингфеле.

— Незадолго до кончины человеку, как правило, становится лучше, — сказал доктор, хмуря складчатый лоб. — Осталось чуть больше суток.

— Родная, — Янсон с нежностью смотрел на жену. Впервые за несколько дней она открыла глаза.

— Покажи мне его, — попросила девушка.

— Конечно, — Янсон поднял невесомое тело и сделал ровно три шага к окну. — Смотри, он по-прежнему здесь, — голос дрожал тёплым глубоким тоном.

В тусклом свете фонаря, не обращая внимания на снегопад, на ночь и на то, что пора домой, лежал белоснежный пес.

— Видишь, ему гораздо лучше. Вчера, пока ты спала, мне даже удалось покормить его.

— Кажется, он выздоравливает, — на лице Евы появлялась краска.

— Не кажется — точно!

— Янсон, у нас ещё есть апельсины? — спросила вдруг жена.

Это было самое лучшее, что могла она сделать…

Утром Янсон вышел на улицу. Он был уверен: жизнь возвращается к Еве. Снегопад перестал. Теперь, пожалуй, надолго. По улицам, тротуарам, крышам раскинулось белоснежное море. Солнце светило застенчиво и робко, как улыбается женщина после слёз.

Янсон подошёл к собаке и, сжимая непослушными пальцами стек, поправил чуть подтаявшее ухо.

«Только бы не потеплело», — подумал он и оглянулся. В окне стояла улыбающаяся Ева.

Фабрика-38

— Что будете исполнять, молодой человек? — спросил председатель жюри и, оторвавшись от списка конкурсантов, посмотрел на вошедшего. — Овца?! — от неожиданности глаза его полезли на лоб.

— Бедлингтонский терьер, — поправила ассистентка.

— Да какая разница?! — заорал председатель.

Вот уже четвёртый день, как нервы Александра Иосифовича пошаливали: от безголосых девиц с апломбом и угловатых подростков с периферии председателя мутило. Ему очень хотелось домой, к жене.

«Это у меня галлюцинации. От перенапряжения», — подумал он и резко сказал:

— Терьеров не прослушиваем. Следующий!

— Александр Иосифович, его НУЖНО посмотреть, — шепнула ассистентка многозначительно. — Очень просили…

— Да? — смягчился председатель. — Ну хорошо, валяйте, — он вновь взглянул на бедлингтона, но тут же отвёл глаза.

— Если позволите, я исполню песню «Believe me», — тихо и вежливо сказал бедлингтон.

— Это что за муть? — не понял председатель.

— С ней Дмитрий Николаевич Билан на Евровидении лет двадцать тому назад выступал, — подсказал один из членов жюри.

— А вы, молодой человек, консерватор, — пожурил бедлингтона председатель. — Классикой балуетесь? Ну-ну прошу.

Бедлингтон встал на задние лапы и, поднеся ко рту воображаемый микрофон, запел.

— А что, недурственно, — шепнул председателю педагог по вокалу. — И мелизмы у него неплохо выходят.

— Ты находишь? — усомнился председатель. — А по-моему, сыроват терьер. Ему, между нами, девочками, под фанеру петь, а у него прикус неправильный. — Спасибо, — прервал председатель выступление. — А двигаться вы умеете? У нас тут, батенька, не «Голубой огонёк на Шаболовке».

— В смысле, танцевать? — уточнил бедлингтон.

— И желательно на двух ногах, — не удержался от сарказма тренер по фитнесу.

— Вообще-то, я классическими танцами занимался: хип-хоп, брейк-данс, R'n'B, джаз-модерн…

— А из современного? — нетерпеливо перебил его председатель.

Бедлингтон замялся.

— Всё ясно, — устало изрёк председатель и вздохнул. — Можете быть свободны.

— Спасибо. Всего доброго, — вежливо ответил бедлингтон и вышел.

— И на кой нам это надо? Он же поле непаханое!

— Зря вы так, Александр Иосифович, — надул губы стилист проекта. — Тут надо над имиджем поработать конечно, но потенциал у парня есть.

— Вы знаете, очень просили… — напомнила ассистентка.

— Да кто просил-то, ёжкин кот? — разозлился председатель.

Ассистентка сделала большие глаза и что-то зашептала ему на ухо.

— Что, сам?! — не поверил председатель. — Хм, а он ему кем, извиняюсь, приходится?

— Хозяином.

— Ну-у а вы обговаривали условия? — замялся председатель. — Он в курсе, что финал мы не гарантируем? В тройку, возможно, он и войдёт, но вы же сами прекрасно понимаете… он всё-таки… СОБАКА! — вытащив из кармана платок, председатель промокнул выступивший на лбу пот.

— Там всё знают, и тем не менее… — вымученно улыбнулась ассистентка.

Председатель нахмурился.

— Раз так… Ладно, возьмём этого вашего бадминтона. Говоришь, есть в нём что-то? — недоверчиво обратился он к стилисту.

— Определённо.

Председатель тяжело вздохнул:

— На сегодня хватит. Скажите там, чтоб расходились.

Оставшись один, Александр Иосифович ослабил галстук и распахнул окно. В комнату полетел тополиный пух, норовя набиться председателю в нос. Александр Иосифович поморщился и глянул вниз.

Из подъезда вышел бедлингтон. Водитель лимузина услужливо открыл перед ним дверцу и взял под козырёк.

— Благодарю, домой, пожалуйста, — расслышал председатель знакомый вежливый голос.

Блеснули правительственные мигалки, и машина плавно тронулась в сторону Кремля.

Отец и сын

У моего приятеля Миши был питбультерьер. Звали его Крюгер. Настоящая бойцовая собака: на ринге страшная, в семье сама ласка.

Мишины домочадцы в Крюгере души не чаяли: то был добрейший, преданный пёс, готовый разорвать любого, кто обидит хозяев. Я удивлялась, как в собаке уживаются такие противоположности, как агрессивность и дружелюбие, независимость и преданность, лёгкая возбудимость и хладнокровие? Столь ласкового и одновременно жестокого пса я больше не встречала. Мне не приходилось видеть собачьи схватки, но Миша любил прихвастнуть тем, какой Крюгер безжалостный и неутомимый боец. А о том, как прошлой зимой пёс чуть не загрыз грабителя, напавшего на Мишину жену, знала вся округа.

«Как этот милый пёс может быть таким злобным?» — я спрашивала себя. Как-то поделилась мыслями с Мишей. Он усмехнулся, закурил и рассказал историю питбуля, которая потрясла меня.

Питбули были выведены на юге Америки в начале XX века. Назывались они белыми псами. Белыми, потому что предназначались для охраны белых и расправы с темнокожими людьми. Десятилетиями кинологи культивировали в питбулях жестокость, растили чудовищ, способных на неистовую любовь к хозяину и лютую ненависть ко всем остальным.

Существовала целая наука о том, как из безобидного щенка воспитать монстра, рождённого убивать. Хозяин покупал собаку и на несколько недель запирал её в кромешной тьме. Начинались пытки. Пытка светом, шумом, голодом, лишением сна… В темноте щенок не понимал, что происходит, и медленно сходил с ума.

Больше всего собаку мучила жажда: сутками ей не давали пить. А после к истощённому питбулю входил темнокожий слуга и избивал его до полусмерти. Истязание заканчивалось, лишь в комнате появлялся хозяин. Он останавливал слугу, ласкал собаку, и та была ему благодарна. Не понимая разницы меж белым и чёрным человеком, по запаху она остро её чуяла.

Полуживого пса подтаскивали к миске с водой. Вода была розовой от добавления крови. Крови чернокожего. К этому запаху и вкусу питбуль привыкал быстро, ему хотелось ещё.

Наконец наступала долгожданная свобода — питбуль оказывался впервые на улице. Завидев темнокожего человека, пёс вспоминал мучителя и инстинктивно нападал первым. Хозяин доволен: всё получилось. Отныне он под надёжной защитой собаки-убийцы.

Сегодня в штатах необходимо разрешение на содержание питбультерьера — теперь он считается оружием.

Крюгер стал отцом, и Мише, как водится, отдали лучшего из помёта голубоглазого щенка. Крюгер невзлюбил новенького — слишком ласковы с ним были хозяева. Ревновал. Но вскоре оттаял и сам привязался к малышу. Чувствовал родство? Вряд ли. Когда Файтеру — так назвали щенка — исполнилось три месяца, собаки уже были неразлучны. Маленький Файт не церемонился: ел из отцовой миски, отпихивая того в сторону, хватал за хвост и засыпал на его законной подстилке. Крюгер воспринимал проказы наглеца с олимпийским спокойствием, лишь изредка позволяя себе рыкнуть, словно выговаривая: «Пер-рестань шалить!».

Дни шли, и дружба меж собаками крепла. Щенок тосковал по старшему другу, когда того увозили на бой. Но Крюгер возвращался домой — без сил, с переломанными рёбрами и рваными ранами — и малыш Файт зализывал их и был рядом, пока отец не шёл на поправку.

Файту исполнилось полгода, и его купили. Миша жаловался мне на то, что уже не надеялся продать Файтера: собака породистая, дорогая, да и характер сложный. Не каждый решится завести такую.

Крюгер загрустил. Миша тоже сник: новый хозяин Файта обещал заходить, да вот пропал. Среди любителей-собаководов поговаривали, что он увёз перспективного щенка заграницу.

Всё реже я заглядывала к Мише — было много работы, а потом вышла замуж и переехала в другой город. С мужем мы завели собаку, о которой давно мечтали, — таксу Матильду. Только через три года выбралась в родной город. Разумеется, зашла к Мише.

Его семья встретила меня с радостью. Встречал меня и пёс. То был уже не бравый Крюгер, которого я знала раньше. Морда поседела, изменилась осанка, да и шрамов на шкуре прибавилось. Он узнал меня: приветливо постучал хвостом и вновь улёгся на старенькую подстилку.

Мы долго сидели на кухне, смеялись, вспоминали прошлое. Когда засобиралась уходить, Миша пригласил меня на последний бой старины Крюгера. Я согласилась.

В день боя шёл дождь. Мы ехали по просёлочной дороге: собачьи турниры — вне закона, их проведение не афишировалось, дважды в одном месте любители кровавого зрелища не собирались. От напряжения Крюгера трясло. Машина буксовала в грязи, приходилось останавливаться, а пёс дрожал всё сильнее. Миша подзадоривал его, но мне казалось, трясётся пёс не от предвкушения схватки, а от страха.

К моему удивлению, мы заехали во двор подмосковного пансионата. Там уже стояло десятка два машин с московскими, ростовскими и украинскими номерами. Вокруг ринга — квадрата из металлических щитов размером примерно три на три метра — толпились болельщики, всё больше мужчины. Спорили до хрипоты, возбуждённо делали ставки, выкрикивая имена любимцев, курили, и надо всем этим разгорячённым, потным людским месивом, над заплаканным лесом завис скорбный собачий вой.

Схватка между «кавказцем» и бультерьером подходила к концу. Я поднялась на цыпочки и меж плечами и шапками увидела ринг: какие-то клочья, кровавые лоскуты… А в самом центре — неистовый клубок оскаленных зубов и разодранных мышц. Я закрыла глаза. На мгновение захотелось ослепнуть, оглохнуть, пропасть, чтобы только не слышать, не видеть этой бойни. Но пришла очередь Крюгера, Миша, распихивая толпу, подтолкнул меня к самому рингу, и я уже не могла отвести взгляда. Меня словно парализовало.

Крюгер стоял в углу. Я не узнала собаку: злоба, ненависть, ожесточение обезобразили питбуля. Мышцы — натянутая струна, комок пены у рта, а в глазах жажда расправы, убийства. Тренер еле сдерживал пса. В противоположном углу стоял питбуль колоссального роста. Он был гораздо мощнее, да и моложе Крюгера, и, в отличие от соперника, он был хладнокровен. Пёс не сводил с противника спокойного взгляда голубых глаз. Всё вдруг стихло: болельщики с их искажёнными лицами, алчущие наживы хозяева, искалеченные псы, трупы побеждённых — всё отступило, смазалось, точно в расфокусе.

— На ринге — многократный чемпион собачьих боёв без правил, питбультерьер Крюгер, город Белгород!

Рёв толпы, приветствующей фаворита.

— Его соперник — питбуль Файтер, город Дюссельдорф, Германия.

Бой начался — собаки сцепились. Болельщики суетились, мелко, отвратно, науськивали дерущихся, стонали, захлёбываясь азартом. А собаки, отец и сын, сомкнув тяжёлые, словно механические прессы, челюсти, стояли намертво и лишь тяжело дышали.

Я не стала ждать исхода поединка. Стемнело. Раскрыв зонт, я шла к автобусной остановке и думала о своём дедушке.

В 1944 году мой дед попал в плен и был вывезен нацистами на территорию Германии, где стал узником Дахау. Во время Второй мировой Дахау приобрёл зловещую славу самого зверского концлагеря, в котором ставились эксперименты с живыми людьми. Он стал первым опытным полигоном, где отрабатывалась система наказаний и других форм физических и психологических издевательств над заключёнными. Дед многое рассказывал о жизни в лагере. Сильнее всего врезалось в память то, как начальство фабрики смерти для увеселения высокопоставленных нацистов устраивало между заключёнными бои без правил. Особая жестокость этой «забавы» состояла в том, что на ринг выводили родственников: отца против сына, дочь против матери.

Бои велись насмерть. В случае отказа расстреливали обоих. Ради спасения детей родители жертвовали собой…

Я ехала в автобусе, саднила душа. Саднила необъяснимой тревогой.

Тогда, в сорок четвёртом, была война. Фашизм калечил рассудок, судьбы и жизни людей, одних делал жестокими, других — несчастными. Сегодня мирное время, но люди продолжают калечить и убивать друг друга. Неважно, происходит ли это на баррикадах бархатной революции, спортивном ринге, в горячей точке или во время собачьего боя.

Миша позвонил на следующий день и сказал, что Крюгера больше нет. Я не нашла, что ответить, — просто положила трубку. Вечером я купила билет, села в поезд и уехала домой.

Хвост на память

Сухарь тонул в проруби.

Он судорожно цеплялся за ломкие края, но те с весёлым хрустом лопались, превращаясь в искрящуюся крошку. От ледяной воды грузное тело Сухаря пронзало судорогой, руки мертвели, но он продолжал бороться за свою, в сущности, никчёмную жизнь. Возможно, оно того не стоило, но умирать в расцвете сил не хотелось. Сознание постепенно покидало его, холода уже не чувствовалось. Испуганное воображение Сухаря рисовало его зелёной лягушкой, барахтающейся в крынке со сметаной. Сметана эта, а точнее вода, никак почему-то не желала становиться маслом. Сухарь закрыл глаза, расслабился и смиренно пошёл под воду.

Вдруг в угасающее сознание ворвался громкий и, как Сухарю показалось, осуждающий лай.

«Что я делаю?» — ужаснулся своему бесхарактерному поведению Сухарь и, что было сил, заработал конечностями.

Когда вынырнул, первое, что увидел, была собачья морда.

Карие глаза смотрели с презрением. От этого взгляда Сухарю сделалось неловко. Собака тяжело вздохнула и повернулась задом. Потрясённому взору утопающего предстал куцый потрёпанный хвост. Два раза Сухарю объяснять не пришлось. Собрав последние силы, он потянулся к спасительному хвосту и рванулся всем телом вверх. Однако сей хвост был слишком короток, и Сухарь промахнулся. Снова и снова пытался он ухватиться за хвост — безрезультатно. Собака то и дело оглядывалась, наблюдая за беспомощными телодвижениями Сухаря. Наконец терпение её лопнуло, и она молвила: «Вы, Кузьма Михайлович Сухарев, — слабак и, вообще — нехороший человек».

Сказала так собака и ушла…

Сухарь открыл глаза. Мокрый, в холодном поту лежал он на больничной койке палаты-люкс. Над ним с испуганным лицом хлопотала сиделка.

— Что с вами? Вы так кричали! Может, доктора позвать? — заботливо поинтересовалась она.

— Не надо, — скривился Сухарь. — Попить лучше дай.

Сиделка с подобострастием протянула ему стаканчик «Перье».

Сухарь опустошил его залпом и откинулся на подушки.

Опять чёртова прорубь! Уже месяц здесь валяется, а она всё снится, проклятая. И как же это он, Сухарь, известный в городе «авторитет», мог попасться на эту удочку? Братва из конкурирующей группировки решила пойти на мировую — пригласила на шашлыки с баней и купанием в проруби. Делить им теперь было нечего, каждый в своём районе заправлял, вот Сухарь и согласился. А чем его наивность обернулась? Двоих ребят на той неделе схоронили, а он на больничной койке с отмороженными ногами парится. Хорошо хоть ампутировать не пришлось.

Испугавшись собственных мыслей, Сухарь судорожно перекрестился.

«Права была псина: слабак ты, Сухарь, и место тебе у…».

Погоди-ка… Сухарь вздрогнул. А откуда там псина взялась? Которую неделю снится один и тот же сон, но собака с куцым хвостом там появилась впервые.

Сухарь задумался. Что-то знакомое было в собаке из кошмарного сна. Дежавю, блин!

Дверь отворилась, и, благоухая ароматом из новой коллекции «Kenzo», в палату впорхнула жена. Выглядела она, как реклама бутика на Кутузовском: на плечах небрежно накинута соболья шубка, в ушах брильянты, на лице улыбка.

«Хоть бы прикинулась, что переживает, для приличия!» — обозлился Сухарь.

— Привет, дорогой. Ну как наши ножки? — словно прочитав его мысли, жена смотрела на Сухаря с жалостью.

— Нормально, — проворчал он. — Ты за деньгами опять?

— Зачем ты так, Сухарик! Я витаминчиков принесла, — жена обиженно протянула ананас.

— У меня этими витаминами весь холодильник забит. Когда мне их есть-то? На той неделе выписывают уже.

— Прекрасные новости! Знаешь, любимый, а я как раз на недельку в Париж собралась — на распродажу сумок. Я такой классный ридикюльчик из соломки с ракушками от Лулу Гиннесса присмотрела! Представляешь, там он процентов на семьдесят дешевле, — защебетала воодушевлённая жена. — Но ты не думай, я успею — на той неделе вернусь.

— Ясно, — выдавил Сухарь. — Сколько?

— Немного, тысяч сорок — пятьдесят евриков. Ты не волнуйся, Сухарик, я в этот раз по-скромненькому.

— Ладно, у Толяна возьмёшь, а сейчас отваливай. Устал я что-то. И чтобы дома сидела. Проверю!

— Конечно, дорогой, — просияла жена. — Ну я полетела. Мне ещё на обёртывание к семи, — дверь за ней захлопнулась.

«Хоть бы „спасибо“ сказала», — обиделся Сухарь и загрустил.

Опять вспомнилась прорубь…

Погоди, как она там говорила? Лулу какой? А ведь точно: Лулу её звали! — Сухарь аж подпрыгнул. Он вдруг всё вспомнил: и собаку, и хвост, и старушку…

Да, давно это было. Сухарь тогда совсем пацаном был, и Сухарём-то его в ту пору никто не звал — всё больше Кузькой.

Была у них в деревне старушенция одна, учительницей музыки в школе работала. Странная такая! Как-то на Первое мая на демонстрацию в шляпе с вуалью пришла, так её деревенские бабы на смех подняли. И была у этой старушенции собачка по кличке Лулу. Невзрачная такая собачонка — маленькая, криволапая, шерсть густая — всё дыбом стояла. Зато был у этой Лулу хвост красоты дивной: пушистый, белый с рыжим, загогулиной кверху торчал. Не собака — белка вылитая!

Невзлюбил Кузька Лулу. Уж больно важно свой хвост носила. Да и имя её на иностранный манер раздражало: у нас не Париж — деревня «Светлый путь Ильича».

И вот однажды изловили они с ребятами эту Лулу и решили за высокомерие наказать. Нечего расхаживать, точно павлин, по деревне! Взял Кузька топор и оттяпал Лулу хвост по самое некуда — один обрубок остался. И правильно сделал! После этого случая старушенция забрала собаку и из деревни уехала.

Давненько это было, сколько воды с тех пор утекло.

Сухарь лежал и думал про Лулу. А всё больше про хвост её пушистый. И вот ведь парадокс: вдруг ему Лулу эту жалко стало. Всю жизнь прожил и не вспомнил ни разу. А тут нате вам — жалость проснулась. А вместе с ней совесть. Стыдно вдруг Сухарю сделалось — аж зубами заскрежетал. И чем Лулу ему тогда помешала? Псина-то неплохая была, незлая…

— Здорово, Сухарь! — в дверях стояли Матвей и Мясо.

Мрачным кивком приветствовал Сухарь дружба нов.

— Тут такое дело, — замялся Мясо. — Ствол чистый раздобыть надо. Со всеми разобрались, Леший один остался. А ведь это он с прорубью замутил.

Набычившись, Сухарь молчал.

— Я понимаю, мы с этим делом затянули. Но сам знаешь, его не так просто найти — в бега подался. Но вчера пацаны его выследили. Он квартиру снимает у бабки в частном секторе. Завтра нагрянем, ствол только незасвеченный нужен. Ты бы позвонил Гитлеру, — Матвей с опаской взглянул на бригадира.

Сухарь лежал в подушках и двигал челюстями. Вид у него был внушительный. Кряхтя он медленно поднялся с кровати и, сверкая безумными глазами, пошёл на братков.

— Ты чё, Сухарь?! — не поняли пацаны и попятились.

Подковыляв на отмороженных ногах к перепуганному Мясу, Сухарь схватил его за грудки и, брызгая слюной, заорал:

— Для тебя я Кузьма Михайлович! Пошли вон, идиоты!! И чтоб никаких больше стволов!!!

Матвей с Мясом юркнули в коридор и, недоумевающие, скатились вниз по больничной лестнице.

Кузьма Михайлович вернулся в кровать и вперил в потолок меланхоличный взгляд.

«Выпишусь — заведу собачонку», — думалось ему, — «пуделишку какого или болоночку. Ласковые они, бестии»…

Заветная мечта

У многих есть мечта. Один мечтает полететь в космос, другой — о домике у моря, третий хочет стать «звездой». Была своя мечта и у Серёжи Белкина. Нет, не мечтал он о богатстве, славе или головокружительной карьере. Белкин хотел собаку, а если точнее — эрделя.

Он маленьким был, когда в подъезд переехали новые соседи — добродушные, улыбчивые супруги Матвеевы. Так у Белкина появился друг — эрдельтерьер по кличке Корки. Пёс под стать хозяевам — жизнерадостный, весёлый.

По утрам Белкина будил звонкий лай, и он мчался на улицу. Вместе мальчик и пёс проводили все дни напролёт, и Белкину казалось, лучше Корки нет никого в целом мире. Но каким бы чудесным ни был пёс, хозяев он любил всё-таки больше. Огорчало это Белкина, и он не переставал мечтать о своей собаке.

Родителей Белкин не помнил — умерли рано. Жил с бабушкой в крохотной квартире. Скромной пенсии едва хватало на самое необходимое — какая там собака! Подолгу бабушка деньги откладывала, чтобы новый ранец купить или внука фруктами побаловать. Стыдно ему было. В школе особенно. Одноклассники в модных джинсах щеголяли, а Белкин куцый костюм донашивал. Ребята часто над ним подтрунивали, одна Наташа Кузьмина не смеялась. От этого у Белкина даже уши горели — нравилась ему красивая девочка.

А больше всех любил над ним измываться толстый, вечно румяный Лёнька Сытый. Однажды на контрольной по математике, когда учительница вышла из класса, Сытый грубо окликнул:

— Белка, а ну дай списать!

— Не дам, — тихо, но твёрдо ответил Белкин. По математике он был лучшим в классе, но подчиняться Сытому, как это делали остальные, просто не мог.

— Ты чё там прошептал, оборванец? — сощурился Сытый.

— Не дам, — кулаки его сжались.

— Ладно, ботаник, после уроков разберёмся, — прошипел Сытый, подмигнув дружкам с последней парты.

В глазах поплыл туман — Белкин бросился на обидчика.

Его чуть не выгнали из школы. Родители Сытого настаивали, в районо писали, но директор Белкина пожалел — выпускной класс всё-таки. А Лёнька больше его не трогал.

Экзамены Белкин сдал на «отлично» и даже получил медаль. Одноклассники возбуждённо обсуждали наряды, готовясь к выпускному. Бабушка, милая, заботливая бабушка перешила старый дедов костюм. Белкин надел его, но на выпускной не пошёл. Бродил возле школы, а из слепящих окон неслись музыка, смех… В тот вечер он впервые почувствовал себя взрослым.

Белкин поступил на физико-математический факультет. Осенние листья уже свёртывались и чахли, готовясь к серьёзному холоду. В институте начались занятия, а вместе с ними — новая жизнь. Днём Белкин учился, по вечерам разгружал вагоны. Домой приходил ночью, ложился и отключался мгновенно. Бывало, и на занятиях засыпал. Бабушка бранила, когда отдавал заработанные деньги, а после плакала украдкой.

С Корки виделся всё реже. Лишь по воскресеньям с Матвеевыми ездил на дачу. И всё же не расставался с мечтой о том, что когда-нибудь у него появится свой пёс. Откладывал деньги, но то были сущие крохи.

Прошло два года. Белкин возмужал, да и денег на покупку собаки скопилось достаточно. Поделился грядущей радостью с Матвеевыми, сообщив, что у Корки скоро появится приятель.

Как-то вечером, вернувшись домой, Белкин нашёл бабушку на полу: до кровати она не дошла совсем чуть-чуть. Он вызвал «скорую».

Бабушку парализовало.

Сверстники ходили на дискотеки, влюблялись, женились. Работу Белкин не оставлял — все деньги шли на лечение. О собаке вновь пришлось забыть. В больнице бабушка подолгу смотрела на него ласковыми, влажными от слёз глазами, силилась сказать что-то, но губы не слушались.

— Не волнуйся, бабуля, — гладил Белкин морщинистую руку. — У меня всё хорошо. Ты выздоравливай только.

Через полгода бабушка умерла. Матвеевы жалели Белкина и часто приглашали к себе. Корки всё также встречал его у порога. Пёс словно догадывался о том, что другу тяжело. Он клал кудрявую голову Белкину на колени и так, замерев, стоял подолгу, лишь изредка помахивая коротким хвостом.

Из грузчиков Белкин ушёл, устроившись лаборантом в научно-исследовательский институт. А заветная мечта о собаке не оставляла.

Однажды он отправился на «птичий рынок».

Собак здесь было великое множество: длинные таксы, дрожащие той-терьеры, мохнатые чау-чау, солидные ротвейлеры. С детским любопытством рассматривал Белкин пузатых сенбернаров и звонкоголосых пуделей. А вот и то, что искал — в картонной коробке лежали шесть крошечных эрделей. Покрытые мелкими завитками, они напоминали чёрно-рыжих ягнят. Пятеро спали, уткнувшись мордочками друг в дружку, а шестой пыхтел и карабкался по спинам братьев и сестёр, пытаясь выбраться наружу. Белкин бережно взял щенка, поднёс ближе, и малыш тут же лизнул его в нос. Держа это чудо в руках, Белкин уже мечтал о том, как здорово заживут они вместе. Пёс будет встречать его радостным лаем, а по воскресеньям они станут гулять в парке или ездить на дачу к Матвеевым. Белкин будет пить крепкий чай, а Корки — гонять малыша по лужайке и учить уму-разуму.

— Сколько стоит?

— Пятьсот, — ответил продавец. — Гляди, какой шустрый! Бери!

Этого Белкин не ожидал. Не привыкший торговаться, попросил тихо:

— Может, уступите?

Продавец отвернулся к покупателю в дорогой дублёнке:

— Выбирайте, щенки породистые, недорого отдаю!

— Лёнь, давай вот этого возьмём!

Сытый. Он растолстел ещё больше, холёное лицо бывшего одноклассника напомнило брезгливую маску. Чисто выбритые щёки и подбородок отливали синевой.

— Здорово, Белка! — растянул он толстогубый рот. — Как жизнь? Всё бедствуешь?

Белкин молча смотрел на женщину, стоявшую рядом.

— Здравствуй, — на лице Наташи застыла улыбка, прикрывавшая что-то похожее на скуку.

— Жена моя! — похвастался Сытый. — Наталья Сытая, прошу любить и жаловать. На втором курсе поженились, всем классом тогда гуляли, — усмехнулся. — Вот щенка вздумалось, скучно, говорит, со мной. А я что? Вкалываю, как вол. Денег мне не жалко, но вонь же будет по всей квартире. Как считаешь? Ты на базаре работаешь?

— Хватит, Лёня! — ледяным тоном оборвала Наташа.

Сытый сконфузился.

— Так вы берёте собаку? — нетерпеливо спросил продавец.

— А как же! Нам вот этого заверните, — Сытый ткнул в сидящего на руках Белкина щенка.

— Хороший выбор, — похвалил продавец, бесцеремонно забирая эрделя.

Сытый вытащил из кармана портмоне, ухмыльнулся.

— Ну бывай, Белка! — засунув упирающегося эрделя за пазуху, он панибратски хлопнул Белкина по спине.

— До свидания, — с ноткой досады проговорила Наташа.

Он шёл сквозь ряды, не видя ничего вокруг. Как она могла выйти замуж за этого примитивного, подлого?.. Белкин почти бежал, не разбирая пути, спотыкаясь, наталкиваясь на прохожих. Вслед неслись ругательства, но он их не слышал. Нет, она не могла, это ошибка…

— Куда летишь, миленький?! Зашибёшь ведь кого ненароком и сам расшибёшься!

Белкин поднял голову и увидел эрделя.

Пёс летел вприпрыжку, весело задрав хвост. Его коричневая морда была такой выразительной, что Белкин невольно остановился.

— Нравится собачка? Покупай, недорого отдаю. Холст, масло, рама-багет.

Вокруг толпились люди: одни что-то выкрикивали, зазывая покупателей к неказистому товару, другие критично осматривали предлагаемый скарб и жестоко торговались. Сам не заметив, Белкин оказался посреди блошиного рынка. Эрдель в натуральную величину был нарисован на старом холсте.

— Купи, сынок, не пожалеешь. Картинка красивая — загляденье! — уговаривала старушка.

— И возьму! — неожиданно согласился Белкин. — Денег на настоящую собаку всё равно нет, пускай хоть нарисованная будет! — сказал и, не торгуясь, отдал всё, что было.

— Спасибо, сынок, — обрадовалась старушка. — Вот увидишь, собака тебе удачу на хвосте принесёт!

Картину Белкин повесил напротив кровати. Каждое утро, просыпаясь, видел несущегося вприпрыжку эрделя. Пёс был написан мастерски — с картины, точно живой, глядел. Белкин не раз удивлялся этому впечатлению и мысленно интересовался, кто же этот талантливый художник? Авторской подписи не было.

После института Белкина приняли в тот самый НИИ, где подрабатывал студентом. Корки состарился, всё труднее становилось ему спускаться на улицу. Мечтать о собственной собаке Белкин не перестал, но после той встречи на рынке с покупкой не спешил.

На очередную годовщину смерти бабушки в маленькой квартирке собрались немногочисленные друзья. Долго сидели, поминая ушедшую добрым словом, выпивая за упокой души.

— Эта картина откуда у вас? — бабушкина подруга с интересом разглядывала «Эрделя Неизвестного». До пенсии она работала искусствоведом в местном музее.

— На блошином рынке купил.

— Слушай, по-моему, это Франс Паульс. Был такой художник-анималист в XIX веке, — задумчиво сказала женщина, подойдя к картине и внимательно рассматривая её сквозь очки. — Подписи не видно — старое полотно, в плачевном состоянии. Я по творчеству Паульса кандидатскую защитила, мне его манера хорошо знакома. Но скорее всего, ошибаюсь, откуда ему у нас взяться?

Вспомнив слова продавщицы с блошиного рынка, Белкин решил проверить удачу — отнёс картину на экспертизу в музей.

Письменный ответ пришёл через два месяца. В заключении говорилось: картина написана в XIX веке голландским мастером Франсом Паульсом. Удивительно, но бабушкина подруга оказалась права. «Бегущего эрделя» — так называлась картина — приобрёл у художника известный ценитель живописи, коллекционер граф Майнер. В Россию полотно попало в качестве трофея, вывезенного из Германии после войны. Почти шестьдесят лет картина пылилась на чердаке частного дома той самой старушки с блошиного рынка.

Белкин читал заключение и не верил глазам.

«Бегущий эрдель» был оценен в двести пятьдесят тысяч долларов. Белкин не хотел продавать картину — привык к весёлому эрделю. Но однажды из Австрии приехал гость. Пожилой седовласый человек представился Генрихом Паульсом и оказался правнуком знаменитого анималиста. Он долго рассказывал о великом предке, о нелегкой судьбе художника, талант которого, как это часто бывает, был признан лишь после смерти. О том, что теперь он собирает разбросанные по всему миру полотна с целью создать музей и что картине нужна дорогостоящая реставрация, иначе полотно, полвека прожившее на чердаке, погибнет. Генрих оказался состоятельным человеком и заплатил вдвое больше цены, названной экспертами. А Белкин, хоть и с сожалением, расстался с любимой картиной, отдавая её в надёжные руки.

Прошли годы. Однажды Белкину позвонила бывшая одноклассница. Рассказала, что с мужем развелась после того, как он запил, потеряв в кризис все сбережения. О том, что наслышана о невероятных успехах Сергея в бизнесе, о его приюте для бездомных собак и что очень бы хотела с ним встретиться. Лишь после того, как положил трубку, Белкин понял, что замуж за Сытого Наташа вышла совсем не по ошибке.

А заветную мечту он всё-таки осуществил. Теперь по воскресеньям, как когда-то давно, Белкин едет за город, в маленький неказистый домик. Там, вместе с состарившимися Матвеевыми пьёт крепкий чай, а по лужайке весело гоняет маленький звонкоголосый Корки, похожий на чёрно-рыжую овечку.

Степан Петрович

Степан Петрович — немолодой, склонный к тучности и не склонный к меланхолии мужчина — был человеком состоятельным. Благодаря небольшому, но крепенькому капиталу, сколоченному тридцатью пятью годами свирепой экономии, он ездил на новой иномарке, обедал в суши-баре и отдыхал в Турции.

Кроме того, Степан Петрович мог себе позволить обзавестись новой молодой женой (прежняя умерла лет пять назад), но не позволил этого из благоразумия. К шестидесяти годам Степан Петрович решил из спального района перебраться в центр. Купил трёхкомнатную квартиру в доме старого фонда, сделал евроремонт. Опять же дочка с внучкой стали навещать чаще…

Тут бы и зажить Степану Петровичу счастливо, горя не зная. Но нет, всегда найдутся злые, коварные люди. Вот и в жизни Степана Петровича появился такой нехороший человек. Вернее, даже не человек, а так — инвалид, глухая соседка бледно-лимонного цвета из квартиры напротив. У неё была собачка — чихуа-хуа, Мосей звали. Крохотная такая, противная, звонко лаяла без конца. А Степан Петрович, надо сказать, отличался странным бессердечием ко всему маленькому, беззащитному и хвостатому. Вероятно, Мося это чувствовала, и, когда Степан Петрович ненароком сталкивался с ней в подъезде, она щерила миниатюрные клычки и тихонько рычала. Соседка, таящая в своей тщедушной беззлобной груди любовь ко всему и вся, этого не замечала и лишь приветливо здоровалась со Степаном Петровичем громким голосом, идущим из горла, словно подбитого мехом:

— Здравствуйте, Семён Аркадич!

Степана Петровича это ужасно раздражало, и он брезгливо морщился. Присутствие в подъезде такой неприятной соседки перманентно портило ему настроение.

Единственной отрадой Степана Петровича была внучка Оленька. Любил он её сильнее, чем самого себя. Тоненькие Оленькины косички, голубые и невинные, как дамская почтовая бумага, глазки, каждая её улыбка, словно дробинки попадали точнёхонько в его любящее сердце. Сядет он, бывало, в кресло, посадит внучку на колени и читает вслух рассказы Аркадия Гайдара. Очень Оленька рассказ «Голубая чашка» любила. Всё спрашивала:

— Дедушка, а ты меня стал бы ругать, если бы я твою любимую чашку разбила?

— Что ты, детонька! — отвечал Степан Петрович ласково. — Дедушка у тебя добрый. Он никогда не ругается и вообще никого не обижает.

Оленька радовалась так, что веснушки тонули в огне румянца, и обнимала ручонками дедушкину бритую голову с бычьим затылком, плавно переходящим в шею.

В то утро вышел Степан Петрович с Оленькой во двор прогуляться. А там, как назло, уже бегала Мося. Увидела Оленька Моею и как закричит:

— Ой, дедушка, смотри, какая собачка смешная! А почему на ней меха нет?

Оленька прямиком направилась к Мосе. Ручку протянула — погладить хотела. А Мосе только того и надо: хлоп, на спину перевернулась и животик для ласки подставила.

— Не трогай собаку! — закричал Степан Петрович и, шагнув к Мосе, пнул её остроносым ботинком в живот.

Мося от боли взвизгнула, вскочила на ноги и опрометью бросилась в подъезд.

Оленька расплакалась.

— Зачем ты, дедушка, собачку обидел? Она же играть со мной хотела?

— Какая игра, Оленька?! Собака грязная, блохи у неё, — добродетельно возразил Степан Петрович. — Ты же не хочешь заболеть, солнышко моё? — Он ласково погрозил внучке пальцем.

А тут хозяйка Моей подошла:

— Семён Аркадич, вы Мосеньку не видели? Я мусор выбрасывать ходила, во дворе её одну оставила…

— Не видел! — буркнул Степан Петрович со злобой в одном глазу и ненавистью в другом, а его узкие губы сложились в презрительную усмешку.

Впечатлительная Оленька и дома успокоиться никак не могла. До самого вечера просидела тихонечко, с дедушкой играть не хотела, а потом за ней приехала мама.

После этого случая задумал Степан Петрович нехорошее: решил избавиться от проклятой Моей. Купил в «хозяйственном» крысиного ялу, в «продовольственном» — набор шоколадных конфет «Нежность» (сначала хотел карамели взять, но потом решил не экономить). Ночи дождался еле-еле. Пока раскидывал отраву по подъезду, сердце билось в сладком предвкушении. Всё представлял себе, как выйдет утром Мося на прогулку в последний раз. Уснул лишь под утро, черпая спокойствие в своих благих намерениях.

Проснулся Степан Петрович от звонка. Хмурое лицо его было измято бессонной ночью и казалось скособоченным. Недовольный, пошёл открывать: кого там несёт в такую рань? На пороге стояла счастливая Оленька.

— Дедушка, я сегодня у тебя! Смотри, что я принесла! — как порыв освежающего ветра, ворвалась внучка в квартиру и протянула дедушке ладошки, полные шоколадных конфет.

— Оленька, где ты это взяла? — страшная догадка пронзила Степана Петровича.

— В подъезде, дедушка! Хочешь, ещё принесу, там их много!

Лицо Степана Петровича перекосилось, а угол рта задрожал. Мгновенно ослабевшее тело покрылось испариной.

— Ты их ела, отвечай, ела?! — затряс он неистово внучку.

Конфеты сыпались к ногам, глухо стуча о китайский керамический пол. Голос внучки отозвался в ушах издалека слабым звуком:

— Только одну…

Врачи девочку выходили. С дочерью Степан Петрович общаться перестал — не мог простить, что бросила Оленьку у подъезда. В том, что истинным виновником несчастья был он сам, Степан Петрович даже себе не мог признаться. Он искал слов оправдания, но тщетно.

А Моею он всё-таки отравил. Наученный горьким опытом, Степан Петрович подложил к соседской двери кусочек мяса.

Шли годы. Ничего в жизни Степана Петровича не менялось. Изредка к нему в гости приезжала Оленька. Теперь её привозила не мама, а Костик — Оленькин друг. Всё с тем же завидным постоянством без видимых причин в доме умирали собаки. Всё с тем же безмолвным спокойствием относились к этому соседи.

Однажды Оленька позвонила дедушке по телефону и сказала, что выходит замуж. Организацию свадьбы Степан Петрович взял на себя. Заказал ресторан, договорился с лучшим в городе тамадой. Подарок опять же приготовил царский — квартиру двухкомнатную.

Отгудела, отшумела свадьба. Молодые въехали в новую квартиру, стали обживаться. Всё реже Оленька заглядывала в гости к дедушке, всё реже звонила по телефону. А потом и вовсе пропала на месяц. По вечерам Степан Петрович звонил любимой внучке на мобильный, но тот отвечал лишь длинными гудками.

Прошло еще две недели, и Степан Петрович, не выдержав, отправился к внучке сам. Ещё ни разу молодожёны не пригласили его к себе. Степану Петровичу даже обидно было. По дороге купил набор шоколадных конфет «Нежность» — к чаю.

На звонок долго не открывали. Степан Петрович подумал, дома нет никого, хотел уходить, но тут услышал голос внучки:

— Кто там?

— Это я, Оленька!

В квартире послышалась какая-то возня, суетливый шорох. Степан Петрович поёжился.

Наконец дверь открылась.

— A-а, это ты, дедушка? — Степана Петровича встретил холодный взгляд голубых глаз.

— Здравствуй, Оленька. Ты не звонишь, вот решил сам в гости заглянуть, — сказал Степан Петрович, предпринимая попытку войти.

Внучка стояла в дверях, неловко теребя край кофты.

— Ты что, Оленька, не рада мне? Или, может, я не вовремя? — искренне удивился Степан Петрович, и брови его поползли вверх.

Внучка замялась.

— Знаешь, дедушка, ты лучше к нам не ходи…

— Что ты такое говоришь, Оля? — выражение грустного упрёка появилось на лице Степана Петровича.

— Понимаешь, мы с Костиком собаку завели. А я знаю, ты этого не любишь… — внучка надела на себя прохладную улыбку, в которой было столько же сахара, сколько и льда.

— Как собаку? — нахмурился Степан Петрович, его старческий голос дрогнул от негодования.

— Вот видишь, дедушка. Я так и знала. Нет, лучше не приходи совсем! — сказала внучка с раздражением. Даже неловкость позы внезапно исчезла.

— Но почему? — веки Степана Петровича затрепетали, как хвостик у верной собаки. Чувство невыразимой обиды задрожало в его старой груди, подкатило к горлу и защипало глаза.

— Дед, не корчи из себя жертву! — с выражением бесконечной гадливости воскликнула Оленька. — Как ты можешь ждать, чтобы я поступала с тобой по-хорошему, когда ты сам!.. Думаешь, мне приятно было, когда меня в детстве внучкой живодёра дразнили?

Глаза Степана Петровича подёрнулись мутной пеленой. Он не верил — отказывался верить в то, что говорила ему Оленька.

— Оля, кто там? — послышался из глубины квартиры голос Костика.

— Ну ладно, дедушка, ты иди, — заторопилась внучка. — Я к тебе сама забегу как-нибудь, — она ласково, точно призовую лошадь, похлопала дедушку по спине и захлопнула перед его носом дверь.

Степан Петрович ещё долго стоял на лестничной площадке, растерянно гладя обеими руками лысую голову. Она показалась ему вдруг большой, отяжелевшей и пустой, хотя мысли вертелись в ней, словно шестерёнки. Степан Петрович не понимал, как может человек, а тем более его собственная внучка, быть такой неблагодарной, такой бессердечной, жестокой?!

Так и не найдя ответа на свои, в сущности, простые вопросы, Степан Петрович ушёл.

У двери, из-за которой слышался звонкий лай и весёлый смех, остался лежать набор шоколадных конфет «Нежность».

Предсказание

Олесе было двадцать с хвостиком, и времени найти жениха оставалось немного. Подружки после школы замуж повыскакивали, а она всё ждала принца. Женихи приличные, как на зло, не попадались. Правда, был сосед Димка, влюблённый в Олесю с незапамятных времён. Но разве это жених? Худой, длинный, да к тому же ровесник. Нет, Олесе нужен был человек посолиднее, чтобы ухаживал красиво и на ногах стоял крепко. И чтобы с машиной, желательно престижной иномаркой. У Димки этого обязательного набора не было, зато каждый вечер он караулил Олесю у подъезда. Это лишь раздражало — она проходила мимо, кидая через плечо: «Димка, я тебе сто раз говорила…»

Олеся была девушкой симпатичной и общительной. На дискотеки с подругами ходила регулярно, в институте слыла заводилой, но жених находиться не желал.

— Тебя сглазили, — со знанием дела заявила как-то одногруппница Алёна.

Алёна вышла замуж в семнадцать и в чём-чём, а в этих делах разбиралась.

— Завтра пойдём к Земфире. У неё глаз намётанный — всю судьбу предскажет, как по книге прочтёт.

— К гадалке? Ни за что! Я в эту чепуху не верю, — твёрдо отказалась Олеся.

— Я не поняла, ты хочешь замуж или нет?

— Спроси ещё, хочет ли утка плавать!

— Если я правильно понимаю твой образный язык — замуж ты хочешь. Мне безумно жаль спускать тебя с облаков на землю, но с вашим братом иначе нельзя: жених сам из воздуха не соткётся, — повела округлым плечом мудрая Алёна. — Принц на белом коне — такой же миф, как Дед Мороз, волшебная палочка или всеобщее процветание. Мне Земфира ещё в девятом классе нагадала, что я своего Бориса в ювелирном встречу.

— Ну и? — скептически прищурилась Олеся.

— Я по этим ювелирным полгода бегала. Меня продавщицы в лицо знали. Потом решила — ерунда всё это. Но годы-то идут, кому я потом нужна буду? Ладно, думаю, схожу в последний раз…

— Ну?

— Захожу в магазин зарёванная вся. Вдруг меня за плечо кто-то трогает. Оборачиваюсь — мужчина такой симпатичный стоит, «Issey Miyake» за километр пахнет, и спрашивает меня: «Вам нравятся эти серьги?» Я чуть в осадок не выпала. «Нравятся» — говорю, а сама думаю: Земфира-то права оказалась — вот уже и серьги предлагают. Ну я, значит, волосы назад откидываю, намекая, что у меня уши не проколоты.

— А он что?

— Оказалось, это он невесте свадебный подарок выбирал.

— Да-а… — разочарованно протянула Олеся. — И что, ты так и ушла?

Алёна смерила подругу выразительным взглядом:

— Уехала, дорогая моя, уехала.

— Куда?

— Боря меня повёз уши прокалывать, это ведь он был, — в уголках Алёниного рта появились горделивые ямочки.

— А как же невеста?

— А что невеста? — из-под тяжёлых век Алёна бросила на подругу томный взгляд. — Ушами надо было меньше хлопать. Я своего Борю одного теперь по магазинам не отпускаю. Мало ли… Жена у него есть, но запонки с моим портретом он не носит. Зато теперь я хожу по персидским коврам, имею личного стилиста и питаюсь суши и шербетом.

— Тебе её не жалко было?

— Кого? — не поняла Алёна. — Невесту? Дорогая моя, единственное, что меня роднит с очковой змеёй, так это то, что нас никогда не терзает раскаяние.

…Олесе пришлось капитулировать. На следующий день подруги отправились к Земфире. Офис у гадалки оказался что надо — всё по-таинственному: стены выкрашены бордовым, алые занавески с кистями, зеркала всюду и картины с древними письменами, а на необъятном антикварном столе компьютер, цветной лазерный принтер и факс. Олеся огляделась, ища по стенам портрет президента и корзинку со змеёй, но их не оказалось.

Земфира приняла посетительниц с царской простотою, предложив выпить синего эфиопского чаю. Она была статной сорокалетней брюнеткой с толстым гримом и фиксой. Гадалка курила ароматическую сигарету в длинном костяном мундштуке, зажимая его меж акриловыми ногтями.

— Здравствуй, Земфира, — приветствовала гадалку Алёна. — Вот подругу привела. Беда у неё — замуж выйти не может, — в таинственной атмосфере Алёна чувствовала себя, как свёкла в борще.

Земфира критически оглядела смутившуюся Олесю.

— Дело поправимое, — молвила она томным мужским голосом. — Проходи сюда, садись, — гадалка указала на потёртое кожаное кресло.

Олеся села на краешек и вопросительно округлила глаза на подругу. Та стояла с видом знатока: ничего, мол, не бойся.

— Клади руку, — приказала Земфира. — Правую, — уточнила она и открыла крышку офисного ксерокса.

— Что, прямо сюда? — опешила Олеся, но руку положила.

Земфира закрыла крышку и, почмокав губами, нажала на кнопку «пуск». Ксерокс заработал, и из его чрева выползла чёрно-белая копия правой ладони Олеси.

Земфира нацепила золотые очки и, вновь усевшись за необъятный стол, стала внимательно изучать отпечаток. Во все глаза смотрела Олеся на гадалку, пытаясь по выражению лица определить свою судьбу. Но Земфира оставалась непроницаемой. Она лишь изредка двигала левой бровью и время от времени бормотала: «…так-так, с севера на восток, к лесу передом, чесотка, инкубационный период, собака в сарафане, на дому…»

Олеся насторожилась.

— Земфира, вы что-то видите? — спросила она дрогнувшим голосом.

Ответом гадалка не удостоила. Отложив сторону отпечаток, она быстро, одними когтями застучала по клавиатуре.

Как-то по-другому представляла себе Олеся таинство процедуры гадания.

— Всё в порядке, — шёпотом подбодрила подругу Алёна.

— Ну что, сладкая, — Земфира сняла очки и отправила документ в печать. — Сейчас узнаешь, что ждёт тебя в будущем. Прими же в руки сей шар судьбы, — с напряжённой искренностью гадалка протянула Олесе кубик Рубика.

Девушка удивилась, но «шар судьбы» взяла.

— Итак, — молвила Земфира, и взгляд её упёрся в ещё горячий судьбоносный лист бумаги. — Ты выйдешь замуж за человека, имя которого… — гадалка выдержала драматическую паузу, — …начинается на «Д».

Девушки переглянулись.

— Узнаешь его по красному лицу, — продолжала вещать гадалка, — и по собаке. Чао! — неожиданно быстро закончила она и встала, давая понять, что сеанс окончен.

— А как же… — начала было Олеся, но Земфира остановила её жестом.

— Я всё сказала, расчёт на кассе, и пригласите следующего.

В смятенных чувствах вышла Олеся на улицу.

— Ничего не поняла…

— А что ты хотела? Чтобы она адрес жениха записала? — загорячилась Алёна.

— Но ведь тебе-то она про ювелирный сказала…

— Не будь привередой, — рассердилась подруга. — Зато Земфира сказала, что имя начинается на «Д»! Это даже лучше. У тебя есть какой-нибудь знакомый парень на «Д»?

— На «Д»? — рассеянно повторила Олеся. — Нет, у меня вообще никаких знакомых парней нет! Что ты думаешь, я к гадалке попёрлась? — из глаз брызнули слёзы.

— Не реви! — приказала Алёна. — Земфира ещё что-то про красное лицо говорила и про собаку, чау-чау, по-моему Слушай! А может, твой жених краснокожий? А что? Американец какой-нибудь. Я слышала, у них там индейцы процветают, им казино разрешают держать, так они деньги лопатой гребут — моему Борику и не снилось!

— Издеваешься? — сквозь слёзы хлюпнула носом Олеся. Идею про индейца она не пожелала принять даже как гипотезу.

— Подожди, я знаю, что делать! — на лице Алёны появилось такое выражение, будто её озарила блестящая мысль.

— Что? — Олеся утёрла лицо бумажным платочком.

— Надо в питомник чау-чау наведаться. Они же жутко дорогие, за такой собакой абы кто не приедет. И вообще надо на выставки походить, в клубы собаководов там разные, узнать, где они собираются, — она немного помолчала, чтобы скопить энергии для нового приступа красноречия. — Короче, действовать надо! Жаль, конечно, что знакомых на «Д» у тебя нет. Тогда бы проще было…

— Постой-ка, — Олесю осенило. — Знаю я одного парня на «Д»! Димка, сосед мой. Со школы за мной бегает.

— Это тот длинноногий с физиономией скромной овцы? — подозрительно сощурилась Алёна. — И кто он? Бизнесмен или родители богатые?

— Да нет, — отмахнулась Олеся. — Студент, на третьем курсе учится, родители учителя. И собаки у него отродясь не было. У него на шерсть аллергия.

— Ясно, — заключила Алёна с непреклонной подозрительностью столичной штучки. — Земфира дурного не посоветует. Она другого «Д» имела в виду, — она сморщила гладкий холёный лоб и, постучав ноготком по зубкам, изрекла: — Ладно, с завтрашнего дня займёмся поисками. Кто ищет — тот всегда найдёт!

После двух сумасшедших месяцев поиска, хождения по выставкам, клубам заводчиков, вечерних прогулок с любителями собак, поездок на соревнования жених на «Д» действительно нашёлся.

Однажды на площадке клуба заводчиков чау-чау появился новый гость — двухмесячный, но уже толстый и важный малыш Фридрих. Фридрих приехал на большой машине с тонированными стёклами, за рулем которой сидел голубоглазый блондин в дорогом галстуке. Олеся, к тому времени устроившаяся на полставки в клуб секретаршей, подошла к машине и, ослепительно улыбнувшись, обратилась к блондину:

— Здравствуйте. Ваше имя, пожалуйста, — при этом она бросила на блондина свой фирменный взгляд из-под опущенных ресниц, который назывался «удар в челюсть».

В элитный клуб, окружённый со всех сторон каменным забором с видеокамерами, въезд разрешён был только по пропускам.

— Коровин. Дэвид Коровин, — отозвался молодой человек и засиял, как полуденное солнце.

Олесино сердце ёкнуло, подсказывая: это он! Мужчина её мечты!

— Проезжайте, пожалуйста, — сладкозвучно пропела она, сверившись со списком, а глаза засветились, как звёзды в сумерках.

Ворота плавно открылись, и машина въехала во двор.

Блондин вышел из салона, продемонстрировав не менее дорогие ботинки, и открыл заднюю дверь. С оглушительным лаем оттуда выскочил малыш Фридрих, а за ним, грузно отдуваясь, вылез… его хозяин.

Олеся смотрела одним глазом, опасаясь глядеть двумя. Толстый, с рыжими волосами, красным, оспой изъеденным лицом и бриллиантовыми кольцами на коротких пальцах, он важно прошествовал мимо, развязно подмигнул Олесе и скрылся в стенах клуба.

— Разве вы не Дэвид? — разочарованно обратилась она к блондину, паркующему автомобиль.

— Нет, я Вася — водитель Дэвида. А ты здесь работаешь? Тебя как зовут? — он не скрывал от Олеси симпатии.

— Не важно, — резко оборвала Олеся, потерявшая к человеку по имени Вася всякий интерес.

— Этот Д. Коровин просто отвратителен! Если бы ты его видела! — жаловалась она Алёне на следующий день. — Он всё время что-то жуёт! У него рот постоянно леденцами набит, как у карапуза! Не хочу с ним встречаться!

— Ты случайно белены не объелась? Девочка моя, это судьба, от неё не убежишь, — с мудростью, свойственной многим великим провидцам, сказала Алёна. — Смотри-ка, Земфира не обманула — все приметы сходятся. Перст подозрений указывает на него, как на посланца судьбы. Это так же ясно, как и то, что банан растёт книзу. И к тому же, насколько мне известно, этот Дэвид господин с весом. Его имя не раз мелькало на страницах светской хроники. Уж поверь моему опыту, это деловой, толковый человек.

В скором времени Олеся и Дэвид стали встречаться. После занятий нагаданный Земфирой жених заезжал за Олесей в университет. Сначала они отправлялись по магазинам, потом — в ресторан. Дэвид оказался человеком щедрым, он завалил Олесю подарками. Та принимала их скрепя сердце — перспектива стать женой краснолицего Дэвида её не радовала. Олесю раздражало в ухажёре всё: начиная от манеры есть, разевая рот и оглушительно чавкая, и заканчивая плоскими шутками и густо смазанными гелем блестящими волосами. Своими костюмами от «Армани» Дэвид гордился, как папуас новым кольцом в носу, а цвет его физиономии напоминал Олесе картину «На закате», висевшую в её спальне для прикрытия дырки на обоях. Однако под влиянием Алёны Олеся становилась фаталисткой и начинала верить в то, что судьбу не обманешь.

Через два месяца Дэвид подарил ей кольцо с брильянтом и позвал замуж. Олеся согласилась.

Когда после праздничного ужина новоиспечённый жених проводил её до дома, Олеся вошла в подъезд и дала волю чувствам. Как же так? Она так стремилась выйти замуж, но теперь, став невестой краснолицего обладателя чау-чау, не чувствовала себя счастливой. Почему судьба к ней так несправедлива?! Олеся сидела на подоконнике и горько плакала. Дверь напротив отворилась, из неё выглянул Димка.

— Олесь, это ты? — спросил он, близоруко шурясь.

— Привет, — выдавила из себя девушка, отворачивая заплаканное лицо.

— Что случилось? Чем ты расстроена? — Димка вышел на площадку.

— Не твоего ума дело!

— Ну как знаешь… Я думал, может, помочь чем? — привыкший к Олесиной грубости, добродушно ответил Димка.

От этого Олесе стало совсем плохо, и она разрыдалась. Хлюпая носом, неожиданно для себя рассказала Димке про Земфиру, про чау-чау и про Дэвида.

— Олесь, какая же ты глупенькая! Разве можно верить гадалкам? Зачем ломать себе жизнь? Ведь ты его не любишь.

От доброй улыбки Димки, его искреннего сочувствия и правоты на душе стало совсем гадко.

— Ничего ты не понимаешь! Дэвид — моя судьба. Я выйду за него замуж!

В подъезде воцарилась тишина, нарушаемая только мяуканьем кошки и приглушенными звуками ссоры в соседней квартире. Улыбка сползла с лица Димки.

— Уходи, — оттолкнула его девушка. — И не бегай за мной больше, понял?

Свадьба была назначена на конец месяца. Суета закружила, затянула Олесю, как в омут. Нужно было составить список гостей, выбрать платье, заказать ресторан, купить кольца. Все эти, в общем-то, приятные вещи никак не радовали девушку. Даже когда Дэвид сообщил, что медовый месяц они проведут на Канарах, в восторг она не пришла. Разговор с Димкой, то, как грубо она обошлась с ним, не давали покоя. Олеся надеялась увидеть его вновь, столкнуться случайно, но Димка, как в воду канул. Она даже послала ему приглашение на свадьбу, но он не объявился.

Олеся не выдержала и, переступив через свою гордость, постучалась в его квартиру.

— Олеся? — удивилась соседка — мать Димки. Никогда прежде девушка к ним не заглядывала.

— Здравствуйте. Дима дома? — Олеся смутилась под внимательным взглядом женщины.

— Дома, — коротко ответила соседка, но войти не пригласила.

— Можно его увидеть? — Олеся поняла: мать догадывается о безответной любви сына.

— Он неважно себя чувствует.

— Мам, кто там? — услышала Олеся Димкин голос, а затем увидела и его самого.

— Зачем ты встал, сынок? Врач сказал, лежать надо, — засуетилась мать.

Олеся ошеломленно смотрела на Димку — лицо и руки парня были покрыты красными волдырями.

— Дим, что с тобой? — прошептала она, прикрыв рот ладонью.

— Пустяки, пройдёт скоро, — ответил Димка смутившись.

— Ничего у тебя не пройдёт, пока от Дружка своего не избавишься. Вот, полюбуйся, Олеся, кого в дом притащил. У него же на шерсть аллергия страшная, а он собаку купил. Я ему говорю, верни откуда взял, а он ни в какую. Сам пластом лежит, а с Дружком расстаться не хочет, — женщина взяла на руки маленького, но уже толстого и важного чау-чау. Он часто дышал, демонстрируя фиолетовый язык, и с любопытством глядел на Олесю.

— А можно я его себе заберу? — предложила Олеся. — Пусть у меня живёт, всё равно ведь в одном подъезде. Дим, ты не против?

— Ну конечно не против! — обрадовалась соседка, тут же вручая щенка девушке. — Подожди, сейчас миску дам, ошейник там ещё, — она впопыхах убежала на кухню.

— Это ради меня? — Олеся внимательно посмотрела на Димку. Странно, но она пропустила, не заметила: Димка уже не тот долговязый, худосочный подросток, к которому так привыкла за эти годы. И улыбка у него добрая. И глаза…

Димка молчал.

— Знаешь, ты выздоравливай. Я завтра зайду. А на следующей неделе можем в кино сходить.

— А как же свадьба? — поднял наконец глаза Димка.

— Свадьба? Ах да… — по лицу девушки пробежала тень. — До свадьбы заживёт, Дима! — улыбнулась Олеся, крепко прижимая к груди заёрзавшего на руках Дружка.

Оглавление

Предисловие

Чудеса дедукции

Письмо в бутылке

Лгунишка Пиф

Принц и Тощий

Родственные уши

Сердце друга

Вам письмо

Счастливчик

Город Собак

Тобик

Вадимкины слёзы

Две тысячи лет спустя

Хвостатый лекарь

Три счастливых дня

Подарок

Наследство мадам Рокфюллер

Добрая душа

Вдвоём

Муха

Снежный пёс

Фабрика-38

Отец и сын

Хвост на память

Заветная мечта

Степан Петрович

Предсказание Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg