«Говорящий дуб»

В Сернасском лесу стоял когда-то большой старый дуб, которому было уже лет пятьсот. Несколько раз в него ударяла молния, из-за чего ему даже пришлось обзавестись новой верхушкой, и хотя она вышла немного приплюснутой, но все же была густой и красивой.

Об этом дубе долго ходила недобрая молва. Деревенские старожилы уверяли, что в дни их юности он говорил и грозил смертью всякому, кто хотел отдохнуть под его тенью. Рассказывали, между прочим, что два путника, искавшие под ним убежища во время грозы, пострадали от молнии. Один умер на месте, а другой был только оглушен и успел спастись, потому что какой-то неведомый голос предостерег его, крикнув:

— Уходи скорее!

История эта была уже так стара, что ей перестали верить, и хотя дуб по-прежнему называли «говорящим», пастухи совершенно безбоязненно подходили к нему. Однако после приключения с Эмми дуб снова и уж окончательно прослыл волшебным.

Эмми был сиротка-свинопас, очень несчастный, и не только потому, что не имел сколько-нибудь сносного крова, пищи и одежды, но еще и потому, что ненавидел животных, которых принужден был пасти. Он их боялся, и свиньи, которые, в сущности, гораздо смышленее, чем кажется, отлично понимали, что он не может с ними совладать. С утра он гонял их в лес, где было много желудей, а вечером приводил их обратно на ферму. Жалко было смотреть, как он в своих лохмотьях, с непокрытой головою и развевающимися на ветру волосами, с испуганным и страдальческим выражением бледного, худенького личика, гнал перед собой стадо хрюкающих и визжащих животных, которые шли с опущенными головами, искоса и угрожающе поглядывая на него. Когда он бежал за стадом по опушке леса при красноватом отблеске заходящего солнца, можно было подумать, что это блуждающий огонек, гонимый буйным ветром.

А между тем этот маленький свинопас мог бы тоже быть милым, славным ребенком, если бы о нем заботились и любили его. Он не умел читать, он ничего не знал и даже говорить умел лишь настолько, чтобы попросить самое необходимое; но так как он был очень робок, то не всегда решался просить, и потому о нем частенько забывали.

Однажды вечером свиньи вернулись в хлев одни, а их пастух не пришел ужинать. Его отсутствие было замечено уже тогда, когда все закончили бураковую похлебку. Фермерша послала одного из своих мальчиков позвать Эмми. Мальчик вернулся и сказал, что Эмми нет ни в хлеву, ни на чердаке, где он всегда ночевал на куче соломы. Тогда решили, что он, вероятно, пошел проведать свою тетку, которая жила неподалеку от фермы, и все улеглись спать, больше о нем не вспоминая.

На следующее утро справились о нем у его тетки и, к удивлению, узнали, что Эмми у нее вовсе не был. В деревне он не показывался уже целые сутки, и в окрестностях его тоже никто не видел. Поиски в лесу ни к чему не привели. Люди предполагали, что его съели дикие кабаны или волки, но в таком случае должны же были где-нибудь найти его посох и обрывки одежды. Тогда решили, что он попросту сбежал из деревни, чтобы сделаться бродягой. Фермер заявил, что это невеликая потеря, так как мальчик никуда не годился, не любил свиней и не умел снискать их расположения.

До конца года был нанят новый свинопас, но исчезновение Эмми напугало всех деревенских мальчишек. Последний раз его видели, когда он шел в сторону говорящего дуба, и там-то, по всей вероятности, с ним и случилось несчастье. Новый свинопас перестал гонять туда стадо, и другие ребятишки для своих игр выбирали места подальше.

Вы спросите, куда же девался Эмми? Погодите, все расскажу.

В последний раз, когда он отправился в лес со стадом, недалеко от большого дуба Эмми заметил цветущий куст конских бобов. Конский боб — это красивое мотыльковое растение с гроздьями розовых цветков; клубни его величиною с орех, сладки на вкус, хотя немного жестки. Бедные дети охотно их едят, тем более что это лакомство ничего не стоит и до него падки только свиньи. Когда вам рассказывают о древних отшельниках, которые питались лишь одними кореньями, то можете быть уверены, что в наших местах самым изысканным блюдом их неприхотливого стола были клубни этого растения.

Эмми отлично знал, что конские бобы еще не годились для еды, так как дело было в самом начале осени; но он хотел отметить то место, где они росли, чтобы потом выкопать клубни, когда стебель и цветы засохнут. Вслед за ним увязался поросенок, который принялся рыть землю, угрожая все погубить. Бессмысленное опустошение, производимое этим прожорливым животным, вывело Эмми из себя, и он стукнул поросенка по носу посохом. Железный наконечник посоха слегка поранил нос поросенку, который от этого пронзительно завизжал. Вам, вероятно, известно, как свиньи стоят друг за друга и как иногда крик одной из них возбуждает в остальных ярость против общего врага. К тому же свиньи давно уже недолюбливали Эмми, который никогда не ласкал и не поощрял их. В минуту они с грозным хрюканьем окружили его, готовясь, по-видимому, растерзать. Бедный мальчик пустился бежать, а свиньи за ним, ведь они бегают очень быстро. Он едва успел домчаться до большого дуба, забраться по его стволу и скрыться в ветвях. Рассвирепевшие животные остановились у подножия дерева и стали рыть землю, чтобы подкопать его. Но у говорящего дуба были могучие корни, с которыми целое стадо свиней не могло бы справиться. Тем не менее, неприятель снял осаду только после заката солнца. Свиньи ушли на ферму, а маленький Эмми, уверенный в том, что они его загрызут, если он последует за ними, решил больше никогда не возвращаться в деревню.

Эмми знал, что дуб считали заколдованным, но люди так его обижали, что ему нечего было бояться духов. Всю жизнь он терпел только нищету и побои. Тетка его была безжалостна. Она заставляла его пасти свиней, к которым он всегда питал отвращение. Это чувство у него было всегда, но тетка ничего и знать не хотела, и когда он приходил к ней, умоляя взять его к себе, то получал новую взбучку. Теперь он стал бояться и тетки, а в душе мечтал лишь о том, чтобы пасти не свиней, а овец, и притом на другой ферме, где хозяева были бы не так свирепы и не так дурно обращались бы с ним.

В первые мгновения после ухода свиней он чувствовал только радость, что наконец избавился от их преследования и зловещего хрюканья. Эмми решил провести ночь на дереве. В его холщовом мешке еще оставался хлеб, так как во время осады, которую он выдержал, ему было не до еды. Теперь он съел половину хлеба, а остальную спрятал на завтрак, «А там, — думал он, — как Бог даст!»

Дети могут спать везде, однако Эмми вообще плохо спал. Он отличался слабым здоровьем, часто болел лихорадкой и больше грезил, чем отдыхал во время сна. Он примостился, как мог, между двумя толстыми ветвями, покрытыми мхом. Ему очень хотелось спать, но шелестевший листьями, пугал его. Он как-то невольно стал думать о злых духах, пока ему наконец стало чудиться, что какой-то резкий, сердитый голос твердит:

— Уходи, уходи отсюда.

Сначала Эмми, весь дрожавший, со стиснутым от волнения горлом, и не подумал отвечать. Однако по мере того, как утихал ветер, голос дуба становился все мягче и, казалось, шептал ему на ухо с нежной материнской лаской:

— Уходи, Эмми, уходи!

Эмми приободрился настолько, что решился ответить:

— Дуб, мой прекрасный дуб, не гони меня! Если я спущусь вниз, то рыскающие по ночам волки съедят меня.

— Ступай, Эмми, ступай! — звучал голос, но еще нежнее.

— Мой добрый, говорящий дуб! — взмолился Эмми. — Не посылай меня к волкам! Ты спас меня от свиней. Ты был добр ко мне, будь добр и дальше. Я — бедный, несчастный мальчик; я не хочу, да и не могу причинить тебе зла. Позволь мне здесь остаться на ночь. Если прикажешь, то я уйду завтра утром.

Голос не отвечал, и луна слегка озарила листву. Из этого Эмми заключил, что ему позволено остаться, а может быть, слышанные слова ему только пригрезились. Он заснул и, странное дело, на этот раз не грезил и не просыпался до самого утра. Проснувшись, он спустился с дерева и стряхнул росу, покрывшую его жалкую одежду. «Надо все же вернуться в деревню, — подумал он. — Я скажу тетке, что свиньи чуть не растерзали меня и что я должен был провести ночь на дереве. Теперь, верно, она позволит мне поискать другое место».

Он доел оставшийся хлеб, но перед тем, как уйти, решил поблагодарить дерево, которое его приютило.

— Прощай! Спасибо тебе, мой добрый дуб! — сказал он, целуя кору дерева. — Теперь я никогда не буду бояться тебя и еще приду тебя поблагодарить.

Он прошел пустошь и направился к хижине тетки, как вдруг за садовой оградой фермы услышал такой разговор:

— Все-таки наш свинопас не вернулся, — говорил один из хозяйских мальчишек. — У тетки он тоже не был. Вот бессердечный лентяй! Покинул стадо! Ну и отдую же я его в наказание за то, что мне сегодня приходится вместо него гнать свиней в поле.

— А тебя что, убудет, если ты погонишь свиней? — заметил другой мальчик.

— Да ведь в мои годы это же стыдно! — возразил первый. — Это прилично для десятилетнего мальчишки, как Эмми. Но когда человеку уже минуло двенадцать, он имеет право пасти коров или, по крайней мере, телят.

Тут разговор мальчиков был прерван их отцом.

— Ну-ка, беритесь за дело! — сказал он. — А что касается этого несчастного свинопаса, то если его не съели волки, ему же хуже. Пусть только попадется мне на глаза — уж ему несдобровать. Может сколько угодно жаловаться тетке. Она решила запереть его на ночь со свиньями, когда он вернется, чтобы отучить его от гордости и брезгливости.

Услышав все это, Эмми испугался. Он спрятался в стогу и провел там целый день. Вечером коза, отставшая от других, пощипывала неподалеку от стога траву. Она позволила Эмми подоить себя, и, наполнив два или три раза ее молоком свою деревянную миску, мальчик утолил голод и жажду. Затем он снова зарылся в стог до наступления ночи. Когда совсем стемнело и все улеглись спать, он осторожно пробрался на чердак и взял свой нехитрый скарб: заработанные деньги, которые он накануне получил от хозяев и которые тетка еще не успела отобрать у него, козлиную и овечью шкуры, которыми он укрывался зимою, новый нож, маленький глиняный горшок и скудное, совсем уже порванное белье. Все это он положил в свой мешок, вышел во двор, перелез через ограду и тихонько, крадучись, направился к лесу. Когда он проходил мимо хлева, противные свиньи почувствовали его и стали так неистово хрюкать, что Эмми припустился со всех ног, опасаясь, что хозяева могут проснуться и погнаться за ним. Он остановился лишь тогда, когда очутился перед говорящим дубом.

— Это опять я, добрый мой друг, — сказал Эмми. — Позволь мне провести еще одну ночь на твоих ветвях. Скажи, можно?

Дуб не отвечал. Погода была тихая, ни один лист не шелохнулся. Эмми решил, что молчание — знак согласия. Он ловко вскарабкался на дерево до первого разветвления, где провел предыдущую ночь, и отлично выспался.

Наутро он принялся подыскивать подходящее место, где можно было бы спрятать деньги и вещи; он пока еще не придумал, каким образом ему покинуть эти края так, чтобы его не поймали и не вернули насильно на ферму. Он влез еще выше по ветвям дуба и тут увидел в толстом стволе черную дыру, выжженную молнией, вероятно, очень давно, так как по краю ее уже образовался валик из коры. На дне отверстия виднелись зола и мелкие щепки.

«Вот мягкая и теплая постель, где я могу спать, не рискуя свалиться во сне, — подумал мальчик. — Правда, она невелика, но мне будет впору. Посмотрим, однако, не живет ли здесь какой-нибудь лютый зверь».

Он обшарил все дупло и заметил в нем сверху дыру, через которую во время дождя могла проникать вода. Впрочем, он тотчас же решил, что ее легко будет законопатить мхом. В верхней части дупла свила себе гнездо старая сова.

«Я ее не трону, — подумал Эмми, — а только перегорожу дупло. Таким образом, у каждого из нас будет свой уголок».

Устроив себе гнездышко для следующей ночи и спрятав в безопасности свои пожитки, Эмми уселся на краю дупла, свесил ноги вниз на ветку и стал раздумывать, нельзя ли навсегда поселиться на дереве. Конечно, он предпочел бы, чтобы дерево стояло в чаще леса, а не на опушке, на виду у пастухов и свинопасов, которые гоняли сюда свои стада. Он и не подозревал, что благодаря его исчезновению дуб снова будет внушать страх и никто не решится приблизиться к нему.

Между тем голод уже давал себя знать. Эмми вообще ел мало, но прошли уже сутки с тех пор, как он подкрепился козьим молоком. Он колебался, как поступить: вырыть ли незрелые клубни конских бобов, которые он приметил в нескольких шагах от своего убежища, или отправиться в глубь леса за каштанами.

Когда он собрался сойти вниз, то заметил что ветка, на которую он опирался ногами, принадлежит соседнему дереву, чьи красивые крепкие ветви переплелись с говорящим дубом. По этой ветке Эмми перебрался на следующий дуб, откуда опять мог достать до ближайшего дерева! Так, перескакивая с дерева на дерево, как белочка, ловкий и проворный Эмми добрался наконец до каштанов и сделал себе солидный запас. Правда, каштаны были еще малы и не совсем созрели, но это его нисколько не смущало. Он спустился на землю, чтобы спечь их в глухом, хорошо скрытом местечке, которое когда-то служило для выжигания угля. Площадку, где прежде разводили огонь, окружали молодые деревья, которые теперь уже порядочно разрослись. На земле валялось много полуобгоревших щепок. Эмми собрал их в кучу, подложил немного сухих листьев и, ударяя по камешку тупой стороной ножа, высек огонь. Тут он подумал, что надо бы набрать побольше трута с гнилых пней, которых в лесу встречалось множество. Набрав воды из ручейка, он сварил каштаны в своем глиняном горшочке. В той местности у каждого пастуха имелась такая посудина.

Эмми часто возвращался на ферму только вечером, потому что она находилась далеко от пастбища, куда надо было водить стадо; поэтому он сам привык заботиться о своем пропитании. На закуску он нарвал себе малины и плодов терновника, росших неподалеку на поляне.

«Вот, теперь у меня будет и кухня и столовая», — подумал он.

Затем он принялся расчищать русло пробегавшего мимо ручейка. Посохом он вытащил из воды перегнившую траву, вырыл небольшое углубление, сровнял в нем дно, покрытое тиной и усыпал его камешками и песком. Эта работа затянулась у Эмми до заката солнца. Потом, прихватив свой горшок и посох, он взобрался на ветки и опять, словно белка, перескакивая с дерева на дерево, возвратился к говорящему дубу. Из сухого мха и папоротника он устроил себе чудесную постель на дне дупла. Эмми слышал, как его соседка сова беспокойно металась и ворчала над его головой.

«Она или улетит отсюда, или привыкнет ко мне, — решил мальчик. — Ведь дуб такой же ее, как и мой».

Эмми привык к одиночеству и потому не скучал. Несколько дней он наслаждался тем, что избавился наконец от общества свиней. Он даже привык к вою волков в чаще леса. На опушку, где поселился Эмми, они больше не выходили, почуяв, что стада там больше не пасутся, и к дубу уже не приближались. Мало-помалу Эмми изучил все их повадки. В ясные дни он никогда не встречал волков даже в густых зарослях. Они становились смелее только в ненастную погоду, да и то не очень. Порой они следовали за Эмми на некотором расстоянии, но стоило ему обернуться и стукнуть ножом по острому наконечнику посоха, подражая звуку взводимого ружейного курка, как волки тотчас же разбегались. Что же касается диких кабанов, то Эмми иногда слышал их хрюканье, но никогда не видел. Эти животные вообще первыми на людей не нападают, если те их не беспокоят намеренно.

Когда созрели каштаны, Эмми набрал их очень много и спрятал в дупле соседнего дерева, неподалеку от дуба. Однако крысы и полевые мыши стали уничтожать его запасы, и мальчику пришлось зарыть их в песок, где они могли сохраниться до самой весны. Вообще у Эмми не было недостатка в пище. По ночам он свободно мог бы добраться до огородов и накопать себе картошки и репы; но это было бы воровством, а воровать он не хотел. Поэтому он вполне довольствовался конскими бобами.

Пастухи умеют пользоваться всем, что есть у них под рукою, ничто у них не пропадает зря. Вот и Эмми смастерил себе силки для ловли жаворонков из волос, оставляемых лошадьми на кустах подле пастбищ. Из клочков овечьей шерсти с колючей изгороди он сделал сносную подушку. Он даже научился прясть, соорудив нечто вроде веретена и прялки, а из валявшейся неподалеку проволоки от старой решетки он сделал вязальные спицы и западню для кроликов. Чтобы не мерзли ноги, он попробовал связать себе из шерсти чулки, и это ему вполне удалось. А охотиться он наловчился так, что ставил свои силки наверняка и всегда имел достаточно дичи.

У него был даже хлеб. Каждую неделю по пути в деревню под дубом останавливалась отдохнуть старая слабоумная нищенка с туго набитой котомкой. Эмми поджидал ее, спускался с дерева, накрыв голову козлиной шкурой, и выменивал у нее на дичь немного хлеба. Может быть, она и побаивалась сначала, но потом с удовольствием включилась в эту игру, и ее страх выражался чудаковатым смехом и беспрекословным согласием на обмен, который ее вполне устраивал.

Так прошла зима, в том году очень теплая. Следующее лето было знойным и дождливым. Эмми первое время очень боялся грозы, так как молния несколько раз ударяла в соседние деревья. Однако он вскоре заметил, что говорящий дуб не притягивает молнию, которая поражала более высокие деревья с остроконечными верхушками. В конце концов, он стал спать во время грозы так же спокойно, как и его соседка сова.

Несмотря на свое одиночество, Эмми совершенно некогда было скучать, ведь ему постоянно приходилось заботиться о том, чтобы поддержать свое существование и сохранить свободу. Хоть его и дразнили лентяем, но он сам отлично знал, что при нынешней жизни ему приходится трудиться больше, чем на ферме. Он заметно повзрослел, стал смышленее, мужественнее и предусмотрительнее, чем прежде.

Постепенно, когда эта своеобразная жизнь наладилась и он навострился управляться со своими заботами, Эмми стал задумываться о себе, о своем житье-бытье. Может ли он всегда жить таким образом, за счет леса, ничего не давая ему взамен, не принося никакой пользы?

Он завел дружбу со старой Катишью — так звали нищенку, которая отдавала ему хлеб в обмен на кроликов и жаворонков. Нищенка была слабоумная, почти не разговаривала, а следовательно, и не могла никому рассказать об Эмми; поэтому он перестал ее бояться и даже стал показываться с открытым лицом. А она, увидев, как Эмми спускается с дерева, встречала его чудаковатым радостным смехом. Эмми, к своему удивлению, сам разделял эту радость. Не отдавая еще себе полного отчета, он смутно понимал, что присутствие человека, даже самого приниженного, является благодеянием для того, кто должен жить в одиночестве. Однажды, когда глаза Катиши показались ему более осмысленными, чем обыкновенно, он попробовал заговорить с ней и спросил, где она живет. Она вдруг перестала смеяться и совершенно ясно сказала серьезным тоном:

— Хочешь пойти со мной, детка?

— Куда?

— Ко мне домой. Если ты захочешь стать моим сыном, я тебя сделаю богатым и счастливым.

Эмми очень удивился, услышав из уст старой Катиши связную и разумную речь. Любопытство заставляло поверить ее словам, но в это время сильный порыв ветра зашевелил ветки над его головой, и он услышал голос дуба:

— Не ходи!

— Прощайте! Счастливого пути! — сказал он старухе. — Мой дуб не хочет, чтобы я его покинул.

— Твой дуб дурак, — возразила она. — А скорее всего ты сам дурак, если веришь, что деревья могут говорить.

— А вы думаете, нет? Ну, так вы очень ошибаетесь.

— Все деревья говорят, когда их раскачивает ветер; но они сами не сознают того, что говорят. Значит, это все равно, что вовсе не говорить.

Такое простое объяснение чудесного обстоятельства не понравилось Эмми, и он ответил:

— Это все вздор, старуха. Если даже деревья такие, как вы уверяете, то, во всяком случае, мой дуб знает, чего он хочет и что говорит.

Старуха пожала плечами, подняла свою котомку и, захохотав своим жутким смехом, пошла дальше.

Эмми спрашивал себя, притворяется ли она слабоумной или же у нее только по временам бывают минуты просветления. Он решил украдкой последовать за нею и стал перебираться с дерева на дерево. Катишь шла медленно согнувшись, с вытянутой головою, полуоткрытым и неподвижно устремленным вперед взглядом. Однако, несмотря на свой изможденный вид, двигалась она ровным шагом, не замедляя и не ускоряя его, и часа через три дошла лесом до маленькой деревушки, ютившейся на холме, за которым на необозримое пространство тянулись другие леса. Эмми видел, как она вошла в жалкую лачужку, стоявшую в стороне от других хижин, которые были не многим лучше на вид. В общем их насчитывалось несколько десятков. Эмми не решился выйти из леса и возвратился назад в полной уверенности, что хотя у Катиши есть собственный угол, но гораздо безобразнее и беднее его жилища в дупле говорящего дуба.

Он вернулся к себе уже вечером, очень уставший, и был рад, что добрался до места. Теперь он имел представление о величине леса и узнал, что вблизи находится деревня. Однако эта деревня казалась еще беднее той, в которой он вырос. Кругом простирались невозделанные поля, а домашний скот, который кое-где пасся около хижин, был крайне истощен. За деревней вдали Эмми видел лишь темные очертания лесов. Очевидно, в той стороне он не мог бы найти себе лучшего убежища, чем то, которое теперь имел.

Через неделю Катишь пришла в свой обычный час. Она возвращалась из Сернаса. Эмми решил расспросить ее о своей тетке, а заодно и испытать ее: будет ли она говорить с ним так же разумно, как в прошлый раз? Катишь ответила совершенно ясно:

— Большая Нанетта вышла вторично замуж, и если ты вернешься к ней, то она постарается извести тебя, чтобы навсегда от тебя избавиться.

— Вы понимаете, что вы говорите? — спросил Эмми. — Правда ли это?

— Истинная правда. Тебе остается либо вернуться к прежнему хозяину и опять жить со свиньями, либо делить хлеб со мною, а это гораздо лучше, чем ты себе представляешь. Не можешь же ты вечно жить в лесу. Он продан, и новые хозяева, конечно, начнут вырубать старые деревья. Дойдет очередь и до твоего дуба. Поверь, деточка, нигде нельзя жить, не зарабатывая денег. Пойдем со мною. Ты будешь помогать мне, а когда я умру, то оставлю тебе все, что имею.

Эмми был так изумлен разумной речью Катиши, что взглянул на свой дуб и стал прислушиваться, как бы спрашивая у него совета.

— Оставь ты этот старый пень в покое, — пробурчала Катишь. — Не будь дураком и иди со мною.

Дерево ничего не говорило, и потому Эмми последовал за старухой, которая дорогой открыла ему свою тайну.

— Я родилась далеко отсюда и росла такою же бедной сиротой, как ты. Испытала я и нищету, и побои. Я тоже пасла свиней и боялась их, как и ты. Подобно тебе, я убежала. Но однажды, проходя по старому, сгнившему мосту над рекою, я упала в воду, откуда меня вытащили замертво. Добрый врач, к которому меня отнесли, вернул меня к жизни, но я стала слабоумной, оглохла и почти не могла говорить. Из сострадания он оставил меня у себя, но так как у него самого средств было мало, местный священник собрал кое-что для меня, а дамы принесли мне платья, вино, лакомства и все необходимое. Благодаря такому хорошему уходу я начала поправляться. Меня кормили мясом, я пила отличное сладкое вино. Зимой в моей комнате топился камин. Словом, я жила как царица. Доктор был доволен мною и говорил:

— Она уже слышит, что ей говорят, и сама начинает объясняться. Через два-три месяца она сможет работать и честно добывать себе хлеб.

И все прекрасные дамы спорили, кто из них возьмет меня к себе. Таким образом, мне нетрудно было найти себе место, когда я выздоровела. Но я не любила работать, и мною были недовольны. Мне хотелось бы сделаться горничной, но я не умела ни шить, ни причесывать. Меня заставляли качать воду из колодца и ощипывать птицу, а мне это не нравилось. Я оставила первое место, надеясь, что другое будет лучше; но оно оказалось еще хуже. Меня называли неряхой и лентяйкой. Мой старый доктор умер. Я нигде не уживалась, и в конце концов мне, когда-то общей баловнице, пришлось уйти из города такою же бедной, какою я пришла, и я по дороге просила милостыню. Но теперь я была несчастнее прежнего. Я уже успела привыкнуть к достатку, а мне подавали так мало, что я едва не умирала с голода. Все находили, что я слишком взрослая и вполне здорова, чтобы попрошайничать. Мне говорили:

— Ступай работать, лентяйка! В твои годы стыдно просить милостыню, когда можно зарабатывать шесть су в день, убирая камни с поля.

Я прикинулась хромою, чтобы уверить людей, будто не могу работать. Однако все находили, что я еще слишком сильна, чтобы бездельничать. Тогда я вспомнила, как меня жалели в то время, когда я была слабоумной. Мне удалось принять такой же вид, какой у меня был во время болезни. Я стала не говорить, а хихикать, и так искусно разыграла свою роль, что в мою котомку дождем посыпались монеты и куски хлеба. Вот уже сорок лет, как я этим промышляю, и еще никогда мне не отказывали в подаянии. Кто не может дать денег, дает сыра, плодов, хлеба, и в таком количестве, что я даже не в силах всего унести. Излишками я откармливаю цыплят, которых потом посылаю продавать на базар, и это дает мне изрядный доход. У меня есть хороший дом в деревне, куда я тебя поведу. Сторона эта бедная, но жители — нет. Мы все нищие и калеки, по крайней мере, по видимости. Каждый совершает свой обход в том месте, куда другие условливаются в тот день не показываться. Мы все устраиваемся, как можем, но мне это особенно удается, потому что никто лучше меня не умеет казаться неспособным к труду.

— Это верно, — заметил Эмми. — Я никогда не подумал бы, что вы можете говорить так, как сейчас.

— Да, да, — со смехом сказала Катишь, — ты хотел провести меня и напугать, когда спускался с дерева, наряженный чучелом, чтобы получить хлеб. Я притворялась, что боюсь тебя, но я тебя сразу узнала и подумала: «Вот бедный мальчик, который когда-нибудь придет в Урсин-Ле-Буа и с удовольствием отведает моей похлебки».

Беседуя таким образом, Эмми и Катишь пришли в Урсин-Ле-Буа, Так называлась деревня, в которой жила мнимая нищенка и которую Эмми уже видел.

В жалкой деревушке в эту пору никого не было. На пустоши, поросшей чертополохом и составлявшей общее имущество жителей, без всякого присмотра пасся скот. Дорожки, служившие улицами, были невообразимо грязны, отовсюду доносилось зловоние — от домов, от загаженных птицами кустов, на которых сушилось рваное белье, от прогнивших соломенных крыш, поросших крапивою. На всем лежал такой отпечаток неряшливости и мнимой или настоящей бедности, что Эмми, привыкший к зеленым полянам и лесным запахам, почувствовал невольное отвращение. Однако он шел вслед за старой Катишью, которая привела его в свою глиняную мазанку, более похожую на свинарник, чем на человеческое жилье. Против всякого ожидания внутреннее убранство совсем не соответствовало внешнему виду хижины. Стены были увешаны циновками, а на кровати лежали матрас и хорошее шерстяное одеяло. Кругом была разложена всякая провизия: овощи и фрукты, зерновой хлеб, сало, бочонки с вином и даже запечатанные бутылки. Всего было вдоволь, а на заднем дворе находился птичник, заполненный жирными курами и утками, которых откармливали отрубями.

— Вот видишь, — сказала Катишь мальчику, — я побогаче твоей тетки. Она мне каждую неделю подает милостыню, а я, если бы хотела, могла бы одеваться лучше ее. Ты только загляни в мои шкафы! Пойдем в комнату. Но сначала, поскольку ты, наверное, проголодался, я приготовлю тебе такой ужин, которого ты еще никогда в своей жизни не едал.

И действительно, пока Эмми любовался содержимым шкафов, старуха развела огонь и, вытащив из своей котомки козью голову, порубила ее вместе с разными остатками, подмешав туда соли, тухлого масла и порченых овощей, доставшихся ей во время последнего ее обхода. Эмми ел состряпанное ею кушанье скорее с изумлением, чем с удовольствием, а потом Катишь заставила его выпить полбутылки красного вина. До тех пор он ни разу еще не пробовал вина, и оно ему не понравилось. Тем не менее, Эмми пил, а старуха, чтобы подать ему пример, сама осушила целую бутылку, опьянела и разоткровенничалась. Она стала хвастаться, что умеет красть гораздо лучше, чем собирать милостыню, и до того разошлась, что показала Эмми кошелек, который хранила под одним из камней очага и который был набит золотыми монетами со всевозможными изображениями. Их, наверное, там было тысячи на две. Однако Эмми, не умевший считать, не оценил богатства старухи в той мере, как ей бы хотелось.

Показав ему все, она заявила:

— Теперь, надеюсь, ты не покинешь меня. Мне нужен мальчик, и если ты останешься служить у меня, я сделаю тебя своим наследником.

— Благодарю вас, — ответил Эмми, — но я не хочу нищенствовать.

— Ну, так ты будешь воровать для меня!

Эмми чуть не вспылил от негодования, но так как старуха обещала свести его на следующее утро в Мовер на ярмарку, а ему очень хотелось повидать людей и разузнать, где можно честно заработать себе хлеб, то он сдержался и ответил:

— Я не сумею воровать. Я этому никогда не учился!

— Неправда! — возразила Катишь. — Ты ловко воруешь в Сернасском лесу дичь и плоды. Или ты воображаешь, что они никому не принадлежат? Разве тебе не известно, что тот, кто не работает сам, может жить не иначе, как за счет других? Этот лес долго был совсем запущен. Его старый владелец-богач ни о чем не заботился и даже не велел его сторожить. Но теперь со смертью старика все пойдет иначе, и как бы ты ни прятался в дуплах деревьев, хоть как крыса в норе, тебя непременно поймают и отведут в тюрьму.

— В таком случае, почему же вы хотите учить, меня красть для вас? — спросил Эмми.

— Потому что, когда знаешь свое дело хорошо, то никогда не попадешься. Ты еще поразмысли. Теперь уже поздно, а завтра нам надо встать чуть свет, чтобы идти на ярмарку. Я постелю тебе на моем сундуке и дам подушку и одеяло. В первый раз в жизни ты будешь спать, как настоящий царевич.

Эмми не посмел возражать. Когда старая Катишь не притворялась сумасшедшей, то в ее взгляде и голосе было что-то страшное. Он лег и в первую минуту почувствовал себя очень хорошо; но вскоре ему стало не по себе. Большая подушка, набитая перьями, душила его; одеяло, недостаток свежего воздуха, тяжелый кухонный запах, выпитое вино — все вместе кидало его в жар. Наконец он встал и заявил, что будет спать на дворе, так как умрет, если ему придется провести ночь взаперти.

Однако Катишь уже храпела, а дверь была задвинута засовом. Эмми решился прилечь на столе, не переставая сожалеть о своей подстилке из мха в дупле дуба.

На следующее утро Катишь дала ему корзину с яйцами и шесть кур, предназначенных для продажи, но приказала следовать за нею на почтительном расстоянии и не показывать вида, что он ее знает.

— Если станет известно, что я торгую, — объяснила она, — то мне перестанут подавать милостыню.

Она назначила ему крайнюю цену, по которой он мог продавать товар, и добавила, что будет следить за ним, и если он не принесет ей сполна всей выручки, то она заставит его отдать остальное.

— Если вы мне не доверяете, — сказал обиженный Эмми, — то берите сами свой товар, а меня отпустите.

— Ты и не думай бежать, — заявила старуха. — Я найду тебя, где бы ты ни был. Слушай меня и не возражай.

Он последовал за нею на некотором отдалении, как она того требовала, и скоро вышел на дорогу, где было множество нищих, одни ужаснее других. Все они были жителями деревни Урсин, которые в тот день шли искать исцеления у чудотворного источника. Иные — калеки, другие — покрытые язвами, выкупавшись в источнике, выходили оттуда здоровыми и веселыми. Чудо это объяснялось очень просто: дело в том, что все их болезни были притворными, и через несколько недель выздоровевшие «заболевали» снова, чтобы исцелиться в ближайший праздник.

Эмми продал яйца и кур, поспешил отдать старухе деньги и, повернувшись к ней спиной, скрылся в толпе. Он ходил с широко открытыми глазами, всему удивляясь и всем восхищаясь. Особенно его занимали акробаты, выделывавшие удивительные штуки. Он остановился, любуясь их расшитыми костюмами и золотыми галунами, как вдруг услышал подле себя странный разговор. Он явственно различил голос Катиши, которая беседовала с хозяином балагана. От Эмми их отделял только полотняный занавес.

— Если его подпоить, — говорила Катишь, — то можете сделать с ним что угодно. Мне этот дурачок не подходит. Ему хочется жить в лесу, где он уже целый год провел в дупле старого дуба. Он ловок и проворен, как обезьяна, и, наверное, не тяжелее козленка. Вам удастся научить его самым трудным штукам.

— И вы говорите, что он не гоняется за деньгами? — спросил хозяин балагана.

— Нет, ни капельки. Вы его будете кормить, и только, а у него даже ума не хватит спросить себе жалованье.

— А если он сбежит?

— Ну, колотушками вы отобьете у него всякую мысль о побеге!

— Приведите его сюда, я хочу на него посмотреть.

— И вы дадите мне двадцать франков?

— Да, если он мне понравится.

Катишь вышла из балагана и очутилась лицом к лицу с Эмми. Она кивнула ему, чтобы он следовал за нею.

— Нет, — сказал он. — Я слышал весь ваш разговор, и я вовсе не так глуп, как вы думаете. Не пойду я к этим людям, чтобы они меня били.

— Ты пойдешь! — ответила Катишь. Она стиснула ему руку, словно железными клещами, и поволокла его к балагану.

— Не хочу, не хочу! — кричал мальчик, отбиваясь от старухи. Свободной рукой он уцепился за блузу человека, который стоял рядом с ним и смотрел представление.

— Тот обернулся и спросил Катишь, ее ли это мальчик.

— Нет, нет! — воскликнул Эмми. — Она мне мать, она мне чужая, она хочет меня продать комедиантам за золотой.

— А ты не хочешь?

— Нет, не хочу! Освободите меня от нее! Смотрите, она оцарапала меня до крови!

— Что там с этой женщиной и с мальчиком? — спросил важный жандарм Эрамбер, пробираясь сквозь толпу, заслышав крики Эмми и ругательства Катиши.

— Сущие пустяки, — ответил старик, которого Эмми все еще держал за блузу. — Эта нищенка хочет продать мальчика канатным плясунам, но мы и сами этого не допустим. В вашей помощи мы не нуждаемся.

— Помощь жандарма всегда нужна, друг мой. Я хочу знать, в чем дело. Молодой человек, объясните, что случилось, — обратился он к Эмми.

При виде жандарма старая Катишь выпустила Эмми и сама попыталась бежать, но Эрамбер схватил ее за рукав. Тогда она стала хихикать и гримасничать со своим обычным идиотским выражением. Однако в ту минуту, когда Эмми уже был готов все рассказать, она бросила на него умоляющий взгляд, в котором сквозил глубокий ужас. Эмми всегда трепетал перед жандармами и вообразил, что если он выдаст старуху, то Эрамбер отрубит ей голову своей большой саблей. Ему стало жаль ее, и он сказал:

— Отпустите ее. Это сумасшедшая. Она напугала меня, но не хотела причинить зла.

— Вы ее знаете? Не Катишь ли это, которая притворяется слабоумной? Говорите правду.

Под умоляющим взглядом нищенки Эмми решился солгать, чтобы спасти ее.

— Я ее знаю, — сказал он. — Она действительно придурковата.

— Уж я разберусь, в чем тут дело, — многозначительно заявил жандарм, отпуская Катишь. — Ступай, старуха, но помни, что я за тобой давно слежу.

Катишь убежала, и жандарм удалился. Эмми, который боялся его больше, чем старухи, все еще держался за блузу старика с добрым и веселым лицом. Этого человека, взявшего Эмми под свое покровительство, звали Венсаном.

— Ну что, мальчуган, — сказал он, — отпустишь меня наконец? Теперь тебе уже нечего бояться. Чего же ты еще дожидаешься? Может, ты просишь милостыню? Хочешь су?

— Нет, благодарю вас, — ответил Эмми, — но я теперь всех боюсь и даже не знаю, в какую сторону мне двинуться.

— А тебе куда нужно?

— Да я хотел бы вернуться к себе в Сернасский лес так, чтобы миновать Урсин-Ле-Буа.

— Ты, значит, живешь в Сернасе? Ну, это нетрудно устроить, потому что я сам сейчас иду в лес, и ты можешь ко мне присоединиться. Я только поужинаю в трактире, а ты подожди меня у креста: я вернусь за тобой.

Эмми, однако, решил, что деревенский крест находится слишком близко от балагана акробатов. Поэтому он предпочел пойти со стариком в трактир, тем более что ему и самому нужно было подкрепиться перед тем, как отправиться в путь.

— Если не побрезгуете, — сказал Эмми, — то позвольте мне съесть кусок хлеба с сыром подле вас. У меня есть чем заплатить. Вот вам мой кошелек. Заплатите за нас обоих, потому что мне хочется вас угостить.

— Ого! — со смехом воскликнул Венсан. — Да ты малый честный и щедрый. Но у меня в желудке пусто, а твой кошелек набит не очень туго. Пойдем, садись со мной рядом. Да возьми назад свои деньги: у меня хватит на двоих.

Во время ужина Венсан попросил Эмми рассказать о себе и, когда мальчик рассказал свою историю, заметил:

— Я вижу, что голова у тебя разумная и сердце доброе, раз ты не соблазнился деньгами старухи и в то же время не захотел упрятать ее в тюрьму. Забудь о ней и не покидай больше своего леса, раз тебе там хорошо. От тебя самого зависит не быть совсем одиноким. А ведь я иду туда, чтобы приготовить жилье для лесорубов, которые будут рубить лес между Сернасом и Планшетом.

— Как! Вы будете рубить лес? — с ужасом воскликнул Эмми.

— Не весь, а только небольшую его часть, далеко от твоего убежища в дупле говорящего дуба. Я наверное знаю, что старых деревьев не тронут ни теперь, ни позже. Поэтому ты не беспокойся, тебя не потревожат; но если хочешь послушаться меня, голубчик, то приходи работать с нами. Ты еще недостаточно силен, чтобы владеть топором и пилой; однако если ты ловок, то ты сможешь отлично вязать хворост и помогать лесорубам, которым всегда нужен помощник дли посылок и для того, чтобы приносить им обед. Я взял подряд на эту порубку. Люди у меня работают сдельно, то есть получают плату соразмерно тому, что успеют сделать. Советую тебе положиться на меня относительно платы, которую я сам тебе назначу, и принять мое предложение. Старая Катишь была права, когда говорила, что человек, не желающий работать, должен быть или вором, или нищим. А так как ты не хочешь быть ни тем, ни другим, то, не упуская случая, берись за предложенную работу.

Эмми с радостью согласился. Дядя Венсан внушал ему полное доверие. Он предоставил себя в распоряжение своего нового знакомого. И оба отправились в лес.

Была уже ночь, когда они туда добрались. Хотя дядя Венсан хорошо знал тропинки, но вряд ли нашел бы в темноте то место, откуда предполагалось начать рубить лес, если бы Эмми, видевший в темноте как кошка, не проводил его кратчайшим путем. Оказалось, что рабочие, прибывшие еще накануне, успели даже построить шалаш из воткнутых в землю и связанных наверху ветвей, покрытых дерном. Эмми познакомился с рабочими. Приняли они его ласково, накормили горячей похлебкой.

На следующее утро он принялся за работу, которая состояла в том, чтобы разводить огонь, стряпать, мыть посуду, ходить по воду, а в свободное время помогать строить шалаши для других двадцати дровосеков, которых еще ожидали. Дядя Венсан, который всем руководил и за всем присматривал, был в восторге от понятливости, ловкости и проворства Эмми. Он не только все схватывал на лету, но и рассказывал другим, как лучше взяться за дело, и лесорубы в один голос утверждали, что это не мальчик, а благодетель, посланный им добрыми лесными духами. При всем этом Эмми был послушен и скромен. Немудрено, что он пользовался всеобщей любовью, и даже самые грубые из дровосеков ласково шутили с ним и не приказывали, а просили его что-либо сделать.

Через пять дней Эмми спросил дядю Венсана, может ли он провести воскресенье по своему усмотрению.

— Ты в воскресенье свободен, — ответил Венсан. — Но, если хочешь послушаться моего совета, поди-ка проведай свою тетку и своих земляков. Если тетка и вправду не хочет взять тебя к себе, то она только порадуется, узнав, что ты теперь уже самостоятельно, без ее помощи, нашел себе заработок. Если же ты боишься, что тебя на ферме побьют за то, что ты тогда бросил стадо, то я готов пойти с тобой, чтобы поговорить с теми людьми и тебя защитить. Поверь, дитя, что работа — лучший паспорт в мире и что она заглаживает все проступки.

Эмми с благодарностью последовал этому совету. Тетка давно уже считала его умершим и в первую минуту даже испугалась, увидев его. Не рассказывая ей обо всех своих приключениях, Эмми только сообщил, что работает вместе с дровосеками и уже никогда не будет ей в тягость. Дядя Венсан подтвердил его слова и добавил, что любит мальчика, как родного сына, и самого лучшего мнения о нем. То же самое он сказал и на ферме, где их любезно приняли и даже угостили. Большая Нанетта также явилась на ферму, чтобы при всех поцеловать Эмми, и принесла ему кое-какое старое платье и полдюжины сыров. Словом, к тому времени, как Эмми ушел со старым дровосеком, все примирились с ним и забыли его прежние прегрешения.

Когда они проходили через пустошь, Эмми спросил дядю Венсана:

— Вы ничего не имеете против того, чтобы я провел ночь в дупле своего дуба? Я обещаю вам прийти на работу завтра до зари.

— Как хочешь, — ответил дровосек. — Но чего тебе вздумалось лезть на дерево?

Эмми объяснил, что он очень любит этот дуб. Старик слушал его, улыбаясь и немного удивляясь его причуде. Но все же он попытался понять Эмми и даже проводил его, чтобы самому взглянуть на необыкновенное пристанище. Не без труда взобрался он на дерево, чтобы заглянуть в дупло. Дядя Венсан был еще ловок и силен, но пролезть между густыми ветвями оказалось для него делом нелегким. Один только Эмми мог повсюду пробраться.

— У тебя там славно, — сказал старик, спускаясь вниз. — Однако тебе не придется долго оставаться здесь. Кора на дереве все нарастает и свертывается около отверстия, а со временем совсем его закроет; да и ты не всегда будешь таким маленьким и хрупким, как тростинка. Впрочем, если хочешь, можно расширить это отверстие. Я могу это сделать для тебя.

— Ах, нет! — воскликнул Эмми. — Пилить мой дуб, чтобы он умер!

— Он не умрет. Если выпилить из дерева его больные части, то оно от этого только поправится.

— Ну, хорошо, потом посмотрим, — сказал Эмми.

Они пожелали друг другу спокойной ночи и расстались.

Как счастлив был Эмми, очутившись снова в своем старом убежище! Ему казалось, что он не был в нем целый год. Он вспомнил ту ужасную ночь, которую провел в хижине Катиши, и стал размышлять о различии человеческих вкусов и привычек. Вспомнил он нищих в Урсин-Ле-Буа, которые считали себя богачами, потому что у них в матрасах были спрятаны золотые монеты, а сами они жили в грязи и гадости; между тем как он, не нищенствуя, прожил более года во дворце из зелени, наслаждаясь ароматом фиалок и других цветов, пением соловьев и малиновок не терпя ни в чем недостатка, не зная обид, болезней, фальши и злобы в сердце.

«Все эти урсинцы, начиная от Катиши, — рассуждал он, — могли бы на свои средства выстроить хорошенькие домики, развести садики, держать здоровый и чистый скот. Но лень не дает им пользоваться тем, что у них есть, и они ведут отвратительную жизнь. Они как бы гордятся тем, что внушают отвращение и презрение. Они смеются над честными людьми, которые их жалеют, и обкрадывают истинных бедняков, молча несущих свой крест. Они украдкой считают свое золото, а сами погибают от нищеты. Какое печальное и постыдное безумие! Прав дядя Венсан, говоря, что работа украшает и облагораживает жизнь».

Эмми проснулся еще за час до рассвета. Он взглянул кругом: луна взошла поздно и еще не скрылась. Птицы еще спали, его соседка сова еще не вернулась со своей ночной прогулки. Тишина очень приятна, но она — редкость в лесу, где всегда слышен какой-нибудь шелест и вечно копошатся какие-нибудь существа. Эмми особенно наслаждался этой тишиной, вспоминая оглушительный шум ярмарки, барабан и тарелки акробатов, споры покупателей с торговцами, звуки скрипок и волынок, крики испуганных или тоскующих животных, хриплое пение гуляк, — словом, все, что поочередно то изумляло, то забавляло, то внушало ему ужас. Какая разница с таинственными, еле слышными или, наоборот, величественными голосами леса! На заре поднялся легкий ветерок, от которого мелодично зашелестели верхушки деревьев. Дуб, казалось, говорил:

— Будь спокоен, Эмми. Будь спокоен и доволен, маленький Эмми.

«Все деревья говорят, утверждала Катишь. Это правда, — подумал он. — У каждого дерева есть свой голос, и оно поет или вздыхает на особый лад. Однако старуха воображает, что они не знают, о чем говорят. Это неправда. Деревья то жалуются и стонут, то радуются. А она не понимает их, потому что у нее на уме только и есть, что злые дела».

Эмми явился к лесорубам, как и обещал. Он работал с ними все лето и всю следующую зиму. Каждую субботу он отправлялся ночевать в свой дуб. По воскресеньям он навещал жителей Сернаса. Он вырос, но остался худеньким и гибким. Его милое, приветливое личико всем нравилось. Одевался он очень опрятно. Дядя Венсан научил его читать и считать. Все хвалили его, а его тетка, у которой не было своих детей, даже выразила желание взять его к себе, потому что он был мастер на все руки и им можно было гордиться.

Но Эмми любил только лес. Он там видел и слышал такие вещи, которых не замечал никто другой. В долгие зимние ночи он особенно любил присматриваться к соснам, на которых причудливо искрился пушистый снег. По временам, когда проносился ветерок, их ветви как будто таинственно покачивались и перешептывались; но чаше всего они казались погруженными в сон, и он смотрел на них с уважением, к которому чуточку примешивался и страх. Он боялся пошевельнуться или проронить слово, чтобы не разбудить этих прекрасных фей ночного молчания. В полумраке ясных ночей, когда не было луны, а звезды сверкали на небе, словно бриллианты, ему казалось, что он различает очертания этих таинственных существ, складки их одеянии, их серебристые кудри. С наступлением оттепели они изменяли свой облик. Эмми видел, как с ветвей с легким шорохом падали белые одежды, словно коснувшись снежного покрова земли, они вспархивали и улетали вдаль.

Когда маленький ручей был скован льдом, Эмми делал небольшую прорубь, чтобы зачерпнуть себе воды, но при этом старался не повредить хрустального здания, которое образовывалось над его водопадом. Он любил смотреть, как по обеим сторонам какой-нибудь лесной тропинки переплетающиеся ветви, покрытые инеем, и ледяные сосульки переливались всеми цветами радуги в лучах восходящего солнца.

Бывали вечера, когда обнаженные ветви деревьев сплетались в прозрачное черное кружево на фоне красного неба или освещенных луною перламутровых облаков. А летом какие чудесные звуки, какие концерты птиц среди листвы! Эмми ревностно охранял птичьи гнезда от разорения. Он смастерил себе лук и стрелы и ловко охотился на грызунов и змей, которые представляли немалую опасность для беззащитных птенцов. Но он всегда щадил безобидных ужей и забавных белок, питавшихся зернышками сосновых шишек.

Эмми трепетно заботился и об обитателях своего старого дуба, и ему казалось, что он понимает благодарную трель соловья за спасение птенцов, признательность дятла за возможность безбоязненно истреблять вредных для коры деревьев насекомых. Каждое воскресенье Эмми охорашивал свой дуб: снимал гусениц с листьев и жуков, не позволял муравьям строить поблизости муравейники. Самые лучшие желуди он собирал и сеял на соседней пустоши, а затем ухаживал за молодыми ростками и не давал вереску и сорным травам заглушить их всходы.

Он больше не хотел охотиться на лесных животных, даже ради своего пропитания. Он их полюбил, ведь они были неотъемлемой частью его чудесного леса. Иногда с высоты своего дерева он наблюдал за уморительными играми зайцев и других зверюшек. Крона любого дерева могла служить ему уютным пристанищем в жаркий, знойный день. Но, конечно, своему дубу Эмми всегда отдавал предпочтение.

Но вот наступило время, когда Эмми пришлось расставаться с любимым лесом. Порубка в нем была закончена, и дядя Венсан получил подряд на работы в другом месте, недалеко от деревни Урсин.

Эмми не бывал в тех краях и не встречал Катиши со времени ярмарки. Может быть, она уже давно умерла или попала в тюрьму? Никто не мог ничего рассказать о ней мальчику. Многие нищие исчезают нежданно-негаданно, их никто не разыскивает, и о них не жалеют.

У Эмми было доброе сердце. Он не забыл того времени, когда жил в полном одиночестве и когда Катишь, которую он считал слабоумной, каждую неделю приходила к дубу и приносила ему хлеб. Она была единственным человеком, с которым он мог тогда пообщаться. Эмми сказал дяде Венсану, что хотел бы разузнать о ее судьбе, и они вместе отправились в деревню Урсин.

День был праздничный. Нищие пили вино и распевали песни. Две растрепанные женщины дрались посреди улицы. Ребятишки барахтались в зловонной луже, но, увидев чужаков, тут же бросились врассыпную. Их бегство насторожило взрослых обитателей деревни. Шум сразу же прекратился, и все двери затворились.

— Видно, эти люди не хотят, чтобы мы видели их забавы, — сказал дядя Венсан. — Но ты ведь знаешь, где живет Катишь. Пойдем прямо к ней.

Они несколько раз постучали в дверь ее хижины, но в ответ не услышали ни звука. Наконец они различили слабый стон, который, казалось, позволял им войти, и они отворили дверь хижины. Бледная, страшная Катишь сидела в большом кресле у огня, опустив на колени свои худые, высохшие руки. Узнав Эмми, она радостно вскрикнула:

— Вот и ты наконец! Теперь я могу спокойно умереть.

Она рассказала им, что ее разбил паралич и теперь она не может обходиться без помощи своих соседок.

— Я ни в чем не терплю недостатка, — говорила она. — Но меня постоянно мучает одна забота. Я все время думаю о своих деньгах, которые спрятаны под камнем у моих ног. Эти деньги я отдаю Эмми за то, что он спас меня от тюрьмы в то время, как я хотела продать его злым людям. Не успею я закрыть глаза, как соседки обшарят весь дом и найдут мое сокровище. Эта мысль не дает мне покоя, и поэтому я часто отказываюсь от их услуг, в которых очень нуждаюсь. Возьми эти деньги, Эмми, и унеси их подальше. Если я умру, то оставь их себе, это мой подарок. Помнишь мое обещание? Если же я выздоровею, ты вернешь их мне. Ты мальчик честный, я знаю. Эти деньги все равно когда-нибудь достанутся тебе, но мне так нравится любоваться ими и пересчитывать их время от времени. Это последняя моя радость.

Эмми решил отказаться и не брать этих денег, ведь они были краденые. Тогда дядя Венсан предложил ему взять их у Катиши на хранение и при первом ее требовании вернуть их ей. Если же она не потребует их до смерти, то он поместит деньги в банк на имя Эмми. Дядя Венсан был известен в округе как человек безупречной честности, и Катишь знала, что ему можно доверять. Она попросила замкнуть входную дверь, отодвинуть ее стул, так как сама она не могла пошевелиться и поднять камень перед очагом. Денег оказалось гораздо больше, чем в тот раз, когда она показывала их Эмми. В пяти кожаных кошельках было пять тысяч франков золотом. Себе она оставила только триста франков, чтобы заплатить соседям за услуги и на похороны.

Видя, что Эмми с презрением относится к ее богатству, она сказала:

— Ты еще когда-нибудь узнаешь, что нищета большое несчастье. Если бы я не родилась в нищете, то, может быть, из меня вышел совсем другой человек.

— Если вы раскаиваетесь в своей жизни, — ответил дядя Венсан, — то Бог простит вас.

— Да, я раскаиваюсь, — призналась Катишь. — С тех пор, как меня разбил паралич, тоска и одиночество гнетут меня. Соседи мне так же противны, как и я им. Теперь я понимаю, что надо было бы жить иначе.

Попрощавшись, Эмми и дядя Венсан обещали навестить ее еще раз. В душе мальчик немного сожалел о Сернасском лесе, но теперь у него были другие обязанности, которые он должен был добросовестно выполнять. Через неделю он вновь пришел проведать Катишь, но явился как раз в тот час, когда ее уже везли хоронить в маленькой тележке, запряженной ослом. Эмми проводил останки Катиши на кладбище и присутствовал при погребении. На обратном пути он увидел, что дом ее уже разграблен и соседи дерутся между собой из-за ее вещей. Теперь он нисколько не жалел, что старухины деньги не достались этим людям.

Когда он обо всем рассказал дяде Венсану, тот сказал ему:

— Ты еще слишком молод, чтобы распоряжаться такими деньгами, и тебя легко могут обобрать. Если ты хочешь, чтобы я был твоим опекуном, то я помещу их в надежном банке, и ты будешь пользоваться процентами с них до своего совершеннолетия.

— Пожалуйста! — ответил Эмми. — Я вполне полагаюсь на вас. Однако если эти деньги краденые, как говорила старуха, то не лучше ли их вернуть по принадлежности?

— Кому же именно? Все это было скоплено по грошам. Эта женщина получала милостыню, обманывая людей и обкрадывая их, но у кого и сколько — теперь невозможно установить. Деньги сами по себе ни в чем не повинны. Их должно быть стыдно употреблять лишь на дурное дело. Катишь была одинока, у нее не было наследников. Она завещала тебе свое состояние не за дурной поступок, а в благодарность за то, что ты простил ей зло, которое она хотела тебе причинить. Поэтому я полагаю, что ты приобрел наследство честным путем и, отдав тебе свои деньги, старуха, может быть, сделала единственное доброе дело в своей жизни. Не скрою от тебя, что при тех процентах, которые ты будешь получать, тебе нет необходимости много работать. Но если ты, как я надеюсь, хороший мальчик, то будешь работать по-прежнему так же усердно, как если бы у тебя и не было таких денег.

— Я последую вашему совету, — ответил Эмми. — Я бы не хотел ничего другого, кроме того, чтобы остаться с вами.

Эмми никогда не пришлось пожалеть о своем решении. Дядя Венсан относился к нему, как к родному сыну, и стал для мальчика любящим отцом. Когда Эмми вырос, он полюбил внучку старого дровосека и женился на ней. Его избранница была красивой, доброй и работящей девушкой. Молодая пара пользовалась всеобщим уважением и любовью. Так как Эмми до поры не трогал капитала, который благодаря процентам возрастал с каждым годом, то он оказался достаточно богатым человеком для того времени. Эмми отлично знал свое дело, и хозяин Сернасского леса назначил его старшим лесничим и построил ему хорошенький домик в самом живописном месте, близ старого дуба.

Предсказание Венсана исполнилось. Эмми вырос и уже не мог поместиться в дупле старого дуба, которое к тому времени почти совсем затянулось корою. Когда Эмми состарился, а дупло готово было уже совсем закрыться, он вырезал на медной дощечке свое имя и несколько слов о тех событиях, о которых вы уже знаете. А в заключение он написал вот что:

«Буйные ветры и огни небесные, пощадите моего старого друга! Пусть это дерево еще увидит моих внуков и их потомков. А ты, старый дуб, говоривший со мною, скажи и им когда-нибудь доброе слово, чтобы они любили тебя так же, как я тебя любил!»

Эту дощечку Эмми опустил в дупло, которое так долго было его приютом.