«Медный кувшин»

Ф.Энсти Медный кувшин Сказочная повесть

1. ГОРАЦИЮ ДАЕТСЯ ПОРУЧЕНИЕ

— Сегодня — как раз шесть недель! Да, шесть недель тому назад! — сказал вполголоса Гораций Вентимор и вытащил часы. — Половина двенадцатого… Что же я делал тогда в половине двенадцатого?

Сидя у окошка в своей конторе, на Большой Монастырской улице в Вестминстере, он перенесся мыслью к тому яркому августовскому утру, которое теперь казалось таким далеким и невозвратимым. Именно в этот час он ждал на балконе гостиницы — единственной гостинице в Сен-Люке, крошечном приморском местечке в Нормандии, куда его занес счастливый случай, во время одинокой поездки на велосипеде, — ждал ее появления.

Он как сейчас видел всю обстановку: миниатюрный заливчик, на зеленую воду которого сонно ложилась фиолетовая тень утеса; движение волн, лениво плескавшихся у мостиков, с которых он сам кидался в воду полчаса назад; он вспомнил, как далеко плавал к бакену; вспомнил, с каким радостным предчувствием одевался и лез по крутой тропинке к террасе гостиницы.

Ибо разве ему не предстояло провести весь остаток этого блаженного дня в обществе Сильвии Фютвой? Разве не собирались они вместе на велосипедах (правда, с ними ехали и другие, но те не считались) в Виолет, чтобы закусить там над утесом и нестись обратно, все время вместе, среди душистого сумрака по береговым склонам, между тополями, или вдоль ржаных полей, отливающих золотом под ярко-пурпуровым небом?

Он видел себя обходящим мощеный двор перед гостиницей и вспомнил, как его охватил внезапный страх прозевать ее. Перед ним была только низенькая тележка с холстинным верхом, предназначенная для доставки профессора Фютвоя с женой на сборный пункт.

Вот, наконец, появилась и Сильвия, умопомрачительно прекрасная и свежая в своей легкой розовой блузке и юбке цвета крем. Как грациозна, приветлива и вообще очаровательна была она весь этот незабвенный день, наилучший в ряду других дней, несколько менее прекрасных и теперь миновавших навек!

Правда, не все в них было совершенством. Старый Фютвой порою слегка надоедал своими бесконечными диссертациями о египетском искусстве и о старинных восточных письменах, будучи уверен, что Гораций горячо интересуется ими, хотя последний только политично притворялся. Профессор был ученейшим из археологов и положительно лопался от сведений по своим любимым предметам, но весьма возможно, что Гораций проявлял бы меньше любознательности касательно разницы между клинообразными или арамейскими и арабскими надписями, если бы его собеседник был отцом другой девицы. Впрочем, подобная неискренность является доказательством искренней любви.

Так, мучая сам себя, Гораций рисовал себе картины этих каникул, проведенных в Нормандии: деревянные избушки с линюче-синими ставнями и черепичными крышами, поросшими тростником; шпили деревенских церквей, сверкающие над брон-зово-зелеными берегами; крутые склоны у моря; желтые и оранжевые утесы, имеющие мрачный вид рядом со вспаханными полями или лугами у их подошвы; пятнистый, белый с черным, скот, мирно пасущийся у моря, цвета ляпис-лазури и малахита, — и повсюду присутствие Сильвии, звук ее голоса в ушах! А теперь… Он поднял взор с бумаг и транспаранта на своей конторке, обвел глазами тесную комнатку, в которой работал, взглянул на планы, фотографии, разные рамки на стенах и почувствовал глухое раздражение против этой обстановки. Из окна открывался веселый вид на высокую рассыпающуюся стену, прежде входившую в состав старинной ограды аббатства и увенчанную фризом, над ржавыми остриями которого протягивались желтеющие ветви нескольких платанов.

— Она непременно полюбила бы меня, — мелькнули у него отрывочные мысли. — Можно было поклясться в этом, особенно в тот последний день… И родители ее ничего не имели против. Мать довольно радушно просила меня зайти к ним по возвращении в город. Когда я пошел…

Когда он пошел, то вышло совсем иное, весьма обычное для знакомств, завязавшихся на континенте, на водах. Было трудно определить, но невозможно не заметить некоторую формальность непринужденность со стороны г-жи Фютвой и даже со стороны Сильвии, которые как будто намекали на то, что не всякая дружба переживает переезд через Ламанш. Он ушел с болью в сердце, но с ясным сознанием, что теперь необходимо ждать первых шагов с их стороны. Пусть позовут его обедать или хоть пригласят бывать… По прошло более месяца и от них не было вестей. Нет, разумеется, все кончено! Он должен понять, что от него отвернулись.

— Во всяком случае, — говорил он себе с коротким и невеселым смехом, — это довольно естественно. Г-жа Фютвой, вероятно, справлялась о моих профессиональных перспективах. Да оно и лучше! Как могу я жениться, еще не достигнув самостоятельности? Сейчас я только содержу себя прилично. Я не имею права свататься к кому-либо, не говоря уже о Сильвии. Видайся я с нею, я уступил бы искушению. Это не невеста для такого нищего, как я, обреченного на несчастье. Однако ныть совершенно бесполезно. Взглянем лучше на последнее произведение Бивора.

Он развернул большой раскрашенный план, на уголке которого была подпись: «Вильям Бивор, архитектор», и начал разглядывать его не с особенной благосклонностью.

— Бивор лезет в гору, — решил он про себя. — Бог свидетель, я не завидую его успехам. Он — славный парень, хотя его архитектурные вымыслы ужасны. Но кто я такой, чтобы критиковать его? Он преуспевает, а я — нет! Между тем, будь я на его месте, чего бы только я не сделал?

Тут необходимо заметить, что в этом не было обычного самообмана бездарности. Талант у Вентимора на самом деле был выше среднего; при лучших условиях его идеалы и честолюбивые стремления могли бы достигнуть признания и осуществления.

Но у него как-то не хватало энергии: сверх того он был слишком горд, чтобы выставляться напоказ, и до сих пор ему упорно не везло.

Поэтому в данный момент у него не было других занятий, кроме как помогать по мере надобности Бивору, пополам с которым он нанимал деловое помещение и конторщика; и ему невесело было чувствовать, что с каждым годом такой насильственной полупраздности он все более отстает от прочих в погоне за богатством и славою, так как ему уже минуло двадцать восемь лет.

Если девица Сильвия Фютвой когда-нибудь питала к нему действительное влечение, то понять это было нетрудно. Гораций Вентимор не был образцом мужской красоты, такие образцы часто встречаются только в романах, да и там не интересны, но его резко очерченное и чисто выбритое лицо дышало известным благородством, и если около рта слегка обозначились иронические черточки, зато серо-голубые глаза глядели замечательно открыто и приятно. Он был хорошо сложен и достаточно высок, чтобы никак не считаться приземистым; белокурый и бледный, но без оттенка болезненности, он производил впечатление человека, принимающего жизнь, как она есть, и с юмором встречающего те гучи, которые могли омрачить его горизонт.

Раздался стук в дверь, которая вела в кабинет Бивора, и влетел сам Бивор, красный, плотный человек с узенькими бачками.

— Слушайте, Вентимор, вы еще не сбежали с планами того дома, что строится у меня в Ларчмире? Потому что… Ах! Вот вы именно их просматриваете! Извиняюсь, что помешаю, но…

— Ничего, милейший, берите, пожалуйста, я уже просмотрел.

— Я сейчас еду в Ларчмир. Там надо принять материалы, а оттуда — в Фитльсдон. Это потребует времени, так что я пропаду на несколько дней. Харисана беру с собой. Ведь он вам здесь не понадобится?

Вентимор засмеялся.

— Ничего не поделаешь, я могу и без помощника. Вам он нужнее, чем мне. Вот ваши планы.

— Я и сам доволен ими, знаете, — сказал Бивор, — эта крыша ведь недурна? Хорошо, что мне пришло на ум положить на нее этот орнамент вдоль гребня. Вы видите, я воспользовался одним из ваших окошек с ничтожным добавлением. Я уже склонялся последовать вашему совету и сделать оба фасада одинаковыми, но потом решил, что так будет оригинальнее: тут — красный кирпич, а там — плитки.

— О, да, — согласился Вентимор, зная, что возражения бесполезны.

— Не думайте, конечно, — продолжал Бивор, — что я особенно стою за оригинальность для обывательских домов. Среднему клиенту не более нужен оригинальный дом, чем оригинальная шляпа. Он требует только того, что более или менее общепринято. Я часто думал, старина, что, может быть, именно поэтому вы и не преуспели… Ведь вы не в претензии за откровенность?

— Ничуть, — весело ответил Вентимор, — откровенность есть цемент дружбы. Валяйте дальше!

— Я только хотел сказать, что вам не принесли пользы ваши оригинальные фантазии. Повези вам хоть завтра и получи вы заказ, я уверен, что вы бы напортили себе какой-нибудь особенной выдумкой.

— Такие соображения по меньшей мере преждевременны, так как на моем горизонте нет ни тени заказа.

— А мне повезло, едва я взялся за дело, — сказал Бивор. — Но главное в том, — продолжал он с оттенком самодовольства, — чтобы уметь воспользоваться случаем. Однако мне пора, а то пропущу поезд. Вы взгляните без меня на мою корреспонденцию и сообщите мне, о чем будет нужно. Ах, кстати, мне только что прислали смету Вудфордской школы. Посмотрите, пожалуйста, и скажите, верно ли. Да, еще новый флигель в Тускулум-Лодже… Вы можете вычертить его на досуге. Все найдете у меня в конторке. Спасибо, спасибо, мой милый!

Бивор кинулся обратно к себе в комнату и начал торопить Харисана, своего конторщика. Затем кликнули извозчика, затопали по старой лестнице; отъезжавший экипаж затарахтел по неровной мостовой, а потом воцарились безмолвие и одиночество.

Было бы неестественно не ощутить некоторую зависть. Бивор имел в мире свое назначение: даже если оно состояло лишь в том, чтобы портить леса и парки нелепыми или претенциозными дачами, все же это был труд, дававший ему право на уважение в глазах всех здравомыслящих людей.

А в Горация никто не верил. Доселе плоды его творчества еще ни разу не воплощались в кирпич и камень. Нигде не стояло такого здания, благодаря которому могла бы сохраниться после его смерти память о нем самом и о его таланте.

Такие мысли не были приятны, и, чтобы от них избавиться, он пошел в кабинет Бивора за бумагами, о которых упоминал последний: надо было хоть заняться, пока не настанет время идти в клуб и завтракать. Не успел он усесться за дело, как на площадке зашаркали чьи-то ноги и раздался стук в дверь конторы. «Еще заказ для Бивора, — подумал он. — Вот уж везет этому парню! Надо пойти сказать, что он уехал по делу».

Но, войдя в соседнюю комнату, он услышал повторение того же стука и на этот раз — у собственной двери; поспешив вернуться, чтобы положить конец этой игре в прятки, он увидел, что пришедший ищет именно его и что это — никто другой, как сам профессор Антон Фютвой.

Профессор стоял на пороге, щуря из-за очков свои близорукие глаза и, вытянув шею из широкого пальто, напоминал собой любопытствующую черепаху. Горацию его появление было приятнее, чем приход самого богатого заказчика, ибо как мог прийти к нему в гости отец Сильвии, если бы она сама не желала продолжать знакомство? Он даже мог явиться с каким-нибудь поручением или приглашением.

Итак, несмотря на то, что на объективный взгляд профессор ничем не мог вызвать дикого восторга, Гораций был непритворно рад его видеть.

— Вы слишком добры, что пришли навестить меня, — сказал он с жаром, усадив его в единственное кресло, предназначенное для гипотетических заказчиков.

— Нет, нисколько. Боюсь, что ваше посещение, когда вы были у нас в Коттесморе, вышло не совсем удачным.

— Неудачным? — повторил Гораций недоумевая, что будет дальше.

— Имею в виду тот факт, может быть и незамеченный вами, — пояснил профессор, почесывая е оттенком раздражительности свои жидкие поседевшие бакенбарды, — что меня самого в тот раз не оказалось дома.

— Да, это была большая неудача, — сказал Гораций, — хотя я знаю, как занято ваше время. Тем любезнее с вашей стороны найти минутку, чтобы зайти просто так поболтать.

— Я пришел не ради болтовни, г. Вентимор. Я никогда не болтаю. Я хотел видеть вас по делу, надеясь, что вы… Но замечаю, что вы заняты, может быть, слишком заняты, чтобы отрываться ради такой мелочи.

Было довольно ясно, что профессор собрался строиться и решился — неужели по совету Сильвии? — поручить это дело ему! Но молодой человек постарался умерить свой предательский пыл и ответил (не отступая от истины), что не делает ничего такого, чего не мог бы отложить, и что если профессор сообщит ему о своей надобности, то он будет рад услужить ему.

— Тем лучше, — сказал профессор. — И жена, и дочь говорили мне, что я намерен слишком злоупотребить вашей добротой, но я ответил им, что, если не ошибаюсь, дела господина Вентимора не так многочисленны, чтобы он не мог отвлечься от них на несколько часов…

Очевидно, дело не в постройках. Не понадобился ли он им, как провожатый? Но даже и на это он не смел бы надеяться несколько минут назад. Он поспешил повторить, что сегодня совершенно свободен.

— В таком случае, — сказал профессор, начиная рыться у себя в карманах — не искал ли он записки, написанной рукою Сильвии? — в таком случае, вы окажете мне истинное одолжение, если пойдете на распродажу в Гаммондов аукционный зал, что в Ковент-Гардене, и поторгуетесь за меня,

Каково бы ни было разочарование Вентимора, надо воздать ему честь, что он ничем его не выказал.

— Конечно, я с удовольствием пойду, если могу быть полезным.

— Я знал, что приду к вам не напрасно, — сказал професор. — Я помню, с какой изумительной готовностью вы провожали мою жену и дочь по страшному зною в Сен-Люке, когда вы преспокойно могли бы сидеть со мной в отеле. Я и теперь не стал бы вас тревожить, только мне нужно позавтракать в Восточном Клубе, а затем назначен осмотр и составление отчета для музея о недавно открытой надписи, это отнимает у меня весь остаток дня, так что будет физически невозможно пойти к Гам-монду, а посылать наемных людей я не люблю. Где же у меня этот каталог ?.. Ах, вот он! Мне его прислали душеприказчики моего старого приятеля, генерала Колингама, скончавшегося на днях. Я познакомился с ним в Накаде, на раскопках, несколько лет назад. Он тоже был коллекционером на свой лад, только понимал очень мало и его, разумеется, надували направо и налево. Большая часть из его вещей — просто хлам, но есть несколько предметов, которые стоило бы купить по разумной цене человеку, знающему толк.

— Но дорогой профессор, — возразил Гораций, вовсе не радуясь такой ответственности, — боюсь, как бы и мне не накупить хлама. Я не имею специальных познаний о восточных древностях.

— В Сен-Люке, — сказал профессор, — мне казалось, что для любителя вы имеете исключительно точное знание и понимание египетского и арабского искусства, начиная с древнейшего периода (если так, то Гораций мог только со стыдом признать себя страшным хвастуном и обманщиком). Впрочем, я и не желаю вас обременять сверх меры: как вы увидите по каталогу, я отметил предметы, которыми особенно интересуюсь, и назначил предел цены, до которого готов дойти. Поэтому вам будет нетрудно.

— Очень хорошо, — сказал Гораций. — Отправляюсь прямо в Ковент-Гарден, а оттуда уж постараюсь сбегать позавтракать.

— Ну, пожалуй, если вы так любезны. Предметы, отмеченные мною, вероятно будут предлагаться почти подряд, но пусть это соображение не отвлекает вас от завтрака, и, если вы пропустите что-либо вследствие отлучки, — ну, что ж, это не беда, хотя, пожалуй, и придется пожалеть… Во всяком случае, не забудьте отметить, сколько стоит каждая вещь, и, может быть, вам не трудно будет черкнуть мне словечко при возвращении каталога… или постойте! Нельзя ли вам заглянуть ко мне нынче вечером и сообщить мне, чего вы достигли? Это будет лучше.

По мнению Горация, это, конечно, было лучше, и он решил зайти вечером, чтобы дать отчет о своем поручении. Оставался вопрос о деньгах на тот случай, если бы тот или другой предмет остался за ним; ему пришлось признаться, что в данный момент у него не наберется и десяти фунтов. Тогда профессор вынул из бумажника ассигнацию на такую сумму и вручил ее ему с видом благодетеля, помогающего достойному бедняку.

— Не превышайте назначенных мною цен, — сказал он, — так как сейчас я не располагаю большими деньгами, и, пожалуйста, назовите у Гаммонда свою фамилию, а не мою. Если публика узнает, что я покупаю эти вещи, то набьет цену. Теперь же не буду задерживать вас, тем более, что время бежит. Я уверен, что вы постараетесь для меня как можно лучше. Итак, до вечера!

Несколько минут спустя Гораций ехал в Ковент-Гарден на лучшем извозчике, какого мог достать.

Профессор требовал от него несколько более, чем ему давало право их знакомство, и был слишком уверен в его согласии, но что из этого? Как-никак, ведь это был отец Сильвии.

«Даже с моей удачливостью, — думал он, — мне надо бы купить хоть одну или две из отмеченных вещей; суметь бы только угодить ему — и отсюда могут быть последствия!»

В таком радужном настроении Гораций вошел в общеизвестный аукционный зал Гаммонда.

2. ДЕШЕВАЯ ПОКУПКА

Несмотря на то, что был уже час завтрака, когда Вентимор прибыл в Гаммондов аукционный зал, но огромная стеклянная галерея, где происходила продажа обстановки и имущества покойного генерала Коллингама, оказалась переполненной, что показывало, что скончавшийся офицер бы известен, как знаток.

Узкие, обтянутые зеленой байкой столы под эстрадой аукциониста были заняты профессиональными торговцами, в их числе попадались и женщины, которые сидели с бумагой и карандашом в руках, являя то наружное безразличие и внутреннюю настороженность, какие можно подметить в залах Монте-Карло. Вокруг стояла спокойная толпа деловитых людей, по большей части покупателей различного типа.

На скамье, похожей на учительскую кафедру, сидел аукционист, производивший продажу с беспристрастием судьи и достоинством, не допускавшим, даже при самых похвальных замечаниях, ни малейшего оттенка энтузиазма.

Лучи октябрьского солнца, проникая сквозь стеклянную крышу, золотили тусклые газовые рожки и наполняли пыльную атмосферу бледным золотом.

Но все-таки полное отсутствие возбуждения в толпе, спокойный и ровный голос аукциониста и случайный жалобный выкрик носильщика: «Вещь здесь, господа!» — если какой-нибудь предмет был слишком тяжел для передвижения, — все это подействовало угнетающим образом на обычно живого Вентимора.

Гораций знал, что коллекция в целом не имела большой ценности, но скоро стало ясно, что и другие, кроме профессора Фютвоя, отметили все действительно замечательные вещи, какие там были, и что профессор пометил цены значительно ниже тех, которые, казалось, были готовы за них дать.

Вентимор делал свои надбавки с наивозможной скромностью, но время от времени встречал такую конкуренцию по поводу какого-нибудь дырявого фонаря из мечети, гравированного кувшина или древней фарфоровой черепицы, что быстро достигал положенного ему предела и утешался единственно тем, что вещь окончательно продавалась почти вдвое дороже профессорской оценки.

Несколько торговцев и перекупщиков, отчаявшись выгодно приобрести что-либо, ушли, бормоча проклятия; большинство же из тех, кто еще оставался, перестало серьезно интересоваться происходившим и утешалось дешевыми остротами при всяком удобном случае.

Продажа медленно подвигалась вперед; от постоянного разочарования и голода Гораций почувствовал усталость и был очень рад, когда толпа поредела и ему удалось сесть за один из крытых зеленою байкой столов; тем временем небо из синевато-серого стало темно-серым от надвигавшихся сумерек.

Пара добродушных Бирманских Будд была только что пущена с торгов и с задумчивой, загадочной улыбкой переносила унижение пойти за девять с половиной шиллингов. Гораций ждал только последней из отмеченной профессором вещи: древнеперсидского медного кубка, выложенного серебром и с надписью из Гафиза, вырезанной по краям.

Предел, до которого ему было разрешено дойти, состоял в двух фунтах и десяти шиллингах, но Вентимору так отчаянно не хотелось вернуться с пустыми руками, что он решил прибавить лишний соверен, если это будет необходимо, и, конечно, умолчать об этом.

Однако, когда кубок был поставлен на стол, то цена скоро возросла до трех фунтов десяти, до четырех фунтов десяти, до пяти фунтов, до пяти гиней; за эту последнюю сумму он и был приобретен бородатым мужчиной, который сидел справа от Горация и немедленно начал рассматривать свою покупку более снисходительным взором.

Вентимор сделал все, что мог, и потерпел неудачу; ему не было причины оставаться дольше, но все-таки он продолжал сидеть, единственно из усталости и нежелания двигаться.

— Теперь номер 254, господа, — машинально проговорил аукционист, — большой ящик от египетской мумии, красиво… Нет, прошу извинения, я ошибся. Эта вещь по какому-то недоразумению не попала в каталог, хотя ее следовало внести. Все, что сегодня продается, господа, принадлежало покойному генералу Коллингаму. Назовем это: номер 253, античный медный кувшин. Интересная вещь!

Один из носильщиков пронес кувшин между столами и с устало-небрежным видом поставил его на дальний конец.

Это был старый устойчивый пузатый сосуд около двух футов вышины с длинным толстым горлом, отверстие которого было закрыто чем-то вроде металлической пробки или капсулы; но бокам не было видно украшений; стенки были грубы и покрыты углублениями, оставшимися от бывшей инкрустации, теперь отчасти выпавшей. Как антикварная вещь она, конечно, обладала кое-какими достоинствами; у более легкомысленных зрителей она вызвала остроты.

— Как вы назовете эту вещь? — спрашивал у аукциониста один из них с видом шаловливого ребенка, старающегося рассердить учителя. — Это также единственное в своем роде?

— Вы сами можете судить не хуже меня, — был осторожный ответ. — Всякий видит, что это не новодельный хлам.

— Красивое украшение для камина, — заметил один из шутников.

— Крышка-то отвинчивается что ли, или как? — спросил третий. — Похоже, что закрыта довольно плотно.

— Не могу вам ответить. По-видимому, ее совсем не открывали некоторое время.

— Тяжеленька! — сказал главный остряк, приподнявший ее. — А что там внутри, сардинки?

— Я вас не уверял, что внутри есть что-нибудь, — сказал аукционист. — Но если вы хотите знать мое мнение, то я думаю, что в ней деньги.

— Сколько?

— Вы меня не понимаете, господа. Если я говорю, что в ней деньги, то это не значит, что они лежат внутри. У меня нет оснований быть уверенным, что там вообще есть что-нибудь. Я просто предполагаю, что вещь может стоить больше, чем кажется.

— Конечно! Можно поверить без труда!

— Ладно, ладно! Не будем терять времени, оставим рассуждения и предлагайте цену. Ну, начинайте!

— Два с половиной пенни! — крикнул комик, как будто со страшным усилием.

— Господа, прошу но шутить. Надо же, знаете, и кончить. Что-нибудь для начала! Пять шиллингов? Один металл стоит дороже. Но я делаю надбавку. Шесть. Посмотрите на нее хорошенько. Такая вещь не встречается на каждом шагу.

Кувшин ходил по рукам, получая незначительные щелчки и шлепки, и дошел до соседа Вентимора с правой стороны, который осмотрел его очень внимательно, но надбавки не сделал.

— Он хорош, знаете, — шепнул он на ухо Горацию. — Славная штука, действительно. Будь я на вашем месте, я бы купил!

— Семь шиллингов — восемь — девять дают за него там в углу, — говорил аукционист.

— Если вы находите, что он так хорош, почему же не берете сами? — спросил Гораций у соседа.

— Я? Ну, он не совсем в моем вкусе. Да кроме того, последняя покупка почти очистила мои карманы. На сегодня я кончил. Но все равно это — редкость; не знаю, видел ли я когда-нибудь медный сосуд точно такой формы, но это — настоящая старина, только здешние молодцы слишком невежественны, чтобы знать ему настоящую цену. Я не считаю для себя трудом дать вам совет.

Гораций встал, чтобы лучше рассмотреть верхушку. Насколько он мог разглядеть при мигающем свете одного из газовых рожков, который был только что зажжен по приказанию аукциониста, на крышке были полустертые штрихи и треугольники, — пожалуй, какая-нибудь надпись. А в таком случае, не здесь ли было средство вернуть благосклонность профессора, которую он чувствовал, что мог потерять, заслуженно или нет, благодаря своей неудаче.

Едва ли он мог тратить деньги профессора на вещь, которая не была намечена в каталоге; он не имел разрешения покупать ее, но у него было в запасе несколько собственных денег. Почему бы не купить на свои, если хватит? Если же его перебьют, как доселе, то никакой беды в этом нет.

— Тринадцать шиллингов, — говорил аукционист своим бесстрастным тоном.

Гораций встретился с ним глазами, слегка поднял свой каталог, в то же время кто-то другой кивнул головой.

— Двое — четырнадцать!

Гораций снова поднял каталог. «Я не пойду дальше пятнадцати», — думал он.

— Пятнадцать! Это против вас, сударь! Кто больше пятнадцати? Шестнадцать! Это оригинальный, старый, восточный кувшин — только за шестнадцать шиллингов!

«В конце концов, — думал Гораций, — отчего не дойти и до фунта?» — И он надавил до семнадцати.

— Восемнадцать! — крикнул его соперник, маленький веселый торговец с лицом херувима; в то время, как соседи уговаривали его «сидеть смирно, как умный мальчик и не тратить зря своих карманных денег».

— Девятнадцать, — сказал Гораций.

— Фунт! — ответил херувимоподобный человек.

— Только фунт за большой медный сосуд, — безучастно сказал аукционист. — Все кончено за фунт?

Гораций подумал, что один-другой шиллинг не разорят его, и кивнул головой.

— Гинея! В последний раз. Итак, вы отступаете, сударь? — спросил аукционер у маленького человека.

— Продолжай, Томми. Не давай себя побить. Брось еще монетку, Томми! — иронически советовали друзья. Но Томми отрицательно покачал головой с видом человека, который знает, когда выдернуть удочку.

— Одна гинея, ведь это половина его стоимости! — сказал аукционист господину слева скорее печально, чем сердито, — и медный кувшин стал собственностью Вентимора.

Он заплатил за него. Но так как нельзя было идти домой, обнявшись с толстым медным кувшином и не привлекая совершенно ненужного внимания, то он решил отослать его к себе на квартиру, на Викентьеву площадь.

Когда он вышел на улицу, на свежий воздух, направляясь к себе в клуб, то он начал все более удивляться тому, что на него напало и заставило его выбросить гинею за эту вещь весьма сомнительной ценности, когда у него не хватало денег и на необходимые расходы.

3. СЮРПРИЗ ПРИ ОТКРЫВАНИИ

В тот вечер, когда Вентимор шел по направлению к Коттесмору, его думы были крайне непоследовательны или, вернее, представляли собою полный хаос. Мысль, что он сейчас увидит Сильвию, заставляла его кровь течь быстрее, хотя он и решил бесповоротно, что не скажет ей ничего, кроме того, что требует вежливость.

Он то благословлял профессора Фютвоя за счастливую мысль воспользоваться им, то горько размышлял, что для его собственного спокойствия было бы лучше, если бы его не трогали. Сильвия с матерью больше не хотели его видеть; если бы они хотели, то раньше попросили бы его прийти. Несомненно, они будут терпеть его ради профессора, но кто бы не предпочел быть совсем забытым, чем только терпимым?

Чем чаще он будет видеть Сильвию, тем сильнее будет его сердце болеть бесплодной тоской, тогда как теперь он почти примирился с ее равнодушием и скоро совсем излечится, если не будет видеть се. Зачем же ему видеть ее? Ему вовсе и не нужно входить в дом. Он просто может оставить каталог, прося передать привет, и профессор узнает все, что нужно.

Второй его мыслью было, что он должен зайти, хотя бы для того, чтобы возвратить деньги, но он будет спрашивать только профессора. По всей вероятности, его не попросят в комнаты жены и дочери, а если бы и так, то он просто может отказаться, извинившись. Пусть они думают, что это немного странно и даже нелюбезно, но, в общем, они будут так довольны, что даже не станут долго думать.

Когда он пришел в Каттесмор и на самом деле очутился у дверей дома Фютвой, одного из самых элегантных и скромных в этом отдаленном и безукоризненном квартале, то малодушно начал надеяться, что профессора может не быть дома и в таком случае позволительно только оставить каталог, а вернувшись домой, письменно сообщить о своей неудаче на аукционе и отослать деньги.

Профессора действительно не оказалось дома, но Гораций не обрадовался так, как ожидал. Горничная сказала, что дамы в гостиной, и, по-видимому, была уверена, что он зайдет. Тогда он попросил доложить о себе. Он не останется долго, а как раз столько, сколько потребуется для объяснения дела, и даст понять, что он не хочет навязывать им свое знакомство. Он застал г-жу Фютвой во второй половине красивой двойной гостиной за писанием писем, а Сильвия, которая была еще более ослепительна, чем когда-либо, в черном газовом платье с лиловым кушаком и букетиком пармских фиалок на груди, удобно расположилась с книгой в руке в первой комнате. Она как будто была удивлена, а быть может, и раздосадована тем, что ее потревожили.

— Я должен извиниться, — начал он с невольной сухостью в тоне, — что зашел к такое неподходящее время, но дело в том, что профессор…

— Я знаю, вы относительно этого дела, — быстро прервала его г-жа Фютвой, и ее проницательные светло-серые глаза остановились на нем с холодным вниманием, хотя без неприязни. — Мы слышали, как мой муж бессовестно воспользовался вашей добротой. Правда, ведь это очень нехорошо с его стороны просить такого занятого, как вы, человека, оставить свою работу и потерять целый день на глупом аукционе!

— О, у меня не было никакой особенной работы. Я не могу назвать себя занятым человеком… к несчастью, — сказал Гораций с гордой откровенностью, не желая скрывать того, что другие уже превосходно знали.

— Ах, это очень мило с вашей стороны не придавать этому никакого значения, но все-таки он не должен был делать этого… после такого короткого знакомства. А еще хуже то, что он неожиданно ушел сегодня, но он скоро вернется, если вы ничего не имеете против того, чтобы подождать немного.

— Это совершенно лишнее, — сказал Гораций, — потому что каталог объяснит ему все. Все вещи, которыми он интересовался, были проданы за гораздо большую сумму, чем он предполагал дать, я не мог купить ни одной из них.

— Я положительно радуюсь этому, — сказала г-жа Фютвой, — потому что его кабинет переполнен всяким хламом, и мне не хотелось бы, чтобы весь дом был похож на музей или антикварную лавку. Мне стоило страшного труда убедить его, что огромный, пестрый, позолоченный ящик от мумии не вполне подходящая вещь для гостиной. Садитесь, пожалуйста, г. Вентимор.

— Благодарю вас, — сказал, заикаясь, Гораций, — я не могу остаться. Если вы будете добры передать профессору, как я был огорчен, не застав его дома, и вручить ему эти деньги, которые он мне оставил на всякий случай, я… я больше не буду вас затруднять моим присутствием.

Обыкновенно он не смущался в обществе ни при каких обстоятельствах, но теперь был охвачен диким желанием бежать, которое заставило его, к его собственному огорчению, держать себя, как робкий школьник.

— Пустяки, — сказала г-жа Фютвой. — Я уверена, что мой муж был бы очень недоволен, если бы мы по удержали вас до его прихода.

— Мне в самом деле нужно идти, — сказал он довольно решительно.

— Мы не должны принуждать г-на Вентимора оставаться, если он так очевидно хочет уйти, — сказала Сильвия холодно.

— Хорошо, я не буду удерживать вас или удержу лишь ненадолго. Не можете ли опустить мое письмо в почтовый ящик, когда будете проходить мимо? Я его почти кончила, и оно непременно должно пойти сегодня, а моя горничная Джесси так простудилась, что мне не хотелось бы посылать ее.

После этого нельзя было бы не остаться волей-неволей.

Ведь это займет только несколько минут! Сколько времени Сильвия может пожертвовать ему! Он не будет беспокоить ее опять. Г-жа Фютвой пошла к письменному столу. Сильвия и он остались одни.

Она села недалеко от него и сказала несколько общих фраз, явно только из простой вежливости.

Он отвечал машинально и с ужасом думал, неужели это та самая девушка, которая так дружески и так очаровательно доверчиво болтала с ним в Нормандии несколько недель назад?

Всего ужаснее было то, что она была очаровательнее, чем когда-либо: ее тонкие руки блистали белизной сквозь черное кружево рукавов, золотые нити искрились в мягких волнах каштановых волос при свете стоявшей сзади нее лампы, слегка нахмуренные брови и опущенные углы губ, казалось, выражали скуку.

— Как страшно долго мама пишет письмо! — сказала она наконец. — Пожалуй, лучше пойти и поторопить ее.

— Нет, пожалуйста, не ходите… разве только вы уж очень хотите избавиться от меня!

— А мне казалось, что это вы уж очень хотите убежать, — сказала она холодно. — И вообще, наше семейство отняло у вас достаточно много времени в один день.

— Не так вы разговаривали со мной в Сен-Люке! — сказал он.

— В Сен-Люке? Может быть! Видите ли, в Лондоне все делается иначе.

— Совсем иначе.

— Когда встречаешься с людьми за границей, они часто кажутся очень милыми в обществе, — продолжала она, — так что невольно считаешь их интереснее, чем они есть в действительности. Потом встречаешься с ними опять и удивляешься, чем только они могли нравиться! И бесполезно притворяться, будто относишься по-прежнему, потому что, обыкновенно, они начинают понимать это раньше или позже. Вам это не кажется?

— Совершенно с вами согласен, — сказал он, сильно задетый, — хотя и не знаю, чем заслужил подобные слова.

— О, я не хотела вас обидеть. Вы были бесконечно добры, я не могу себе представить, как папа мог ожидать, что вы возьмете на себя столько хлопот ради него. И все-таки вы это сделали, хотя, конечно, вам было крайне неприятно.

— Боже мой, да разве вы не знаете, что я был бы только слишком счастлив, имея возможность оказать ему хоть малейшую услугу… или вообще кому-нибудь из вас?

— Судя по вашему виду, когда вы вошли, вы были все что угодно, только не счастливы. Судя по вашему виду, у вас была единственная мысль: кончить это дело как можно скорее. Ведь вы же сами знаете, что теперь вы страстно хотите, чтобы мама кончила письмо и отпустила вас. Неужели думаете, что я этого не вижу?

— Если это верно или верно только отчасти, — сказал Гораций, — неужели вы не можете догадаться почему?

— Я догадалась еще в тот день, когда вы пришли сюда в первый раз. Мама приглашала вас, и вы думали, что нужно же быть вежливым. Может быть, вы и действительно воображали, что вам будет приятно видеть нас опять, но оказалось, что это не так. О, я сейчас же заметила это по вашему лицу, вы сделались холодно-приличным, далеким и ужасным, и это меня сделало такой же. И вы ушли, окончательно решив, что больше не будете видаться с нами, насколько будет это возможно. Поэтому я так страшно рассердилась, когда услыхала, чт.о папа виделся с вами и по такому поводу.

Все это было так близко к истине и вместе с тем так искажало, что Гораций счел себя обязанным ее восстановить.

— Быть может, я должен бы оставить дело так, как есть, — сказал он, — но не могу. Это бесполезно, я знаю. Можно мне рассказать вам, почему мне в самом деле было больно встретить вас опять? Я думал, что это вы переменились, что вы хотели, чтобы я забыл, что мы были некоторое время друзьями. И хотя я никогда не упрекал вас, но это сильно задело меня, так сильно, что я боялся повторить опыт.

— Это вас сильно задело? — спросила Сильвия мягко. — Может быть, и меня также немножко. — Однако, — прибавила она с внезапной улыбкой и две очаровательные ямочки появились на ее щеках, — это только показывает, насколько разумнее было выяснить положение вещей. Теперь, может быть, вы перестанете так упорно сторониться нас?

— Мне кажется, — сказал Гораций, все еще настойчиво не допуская себя до прямого признания, — что самое лучшее было бы держаться в стороне.

Ее полузакрытые глаза блеснули сквозь длинные ресницы, фиалки поднимались и опускались на ее груди.

— Мне кажется, я вас не понимаю, — сказала она тоном, в котором звучали обида и боль.

Есть какое-то удовольствие в подчинении соблазнам, оно более чем вознаграждает за предыдущую муку сопротивления. Будь, что будет, он больше не хотел оставаться непонятым.

— Если уж нужно говорить, — сказал он, — то я отчаянно, безнадежно влюблен в вас. Теперь вы знаете причину.

— Это мне не кажется разумной причиной, чтобы желать уйти и никогда больше не видать меня. Как вы думаете?

— Но если я не имею права говорить вам о своей любви?

— Но вы сказали!

— Я знаю, — сказал он тоном раскаяния. — Я ничего не мог поделать! Но я не собирался говорить. Это нечаянно сорвалось. Я вполне понимаю, как безнадежно…

— Конечно, если вы так уверены, то совершенно правы, даже не делая попытки.

— Сильвия! Неужели вы хотите сказать, что вам… что вам не все равно?

— Неужели же вы действительно не заметили? — сказала она с тихим и счастливым смехом. — Как глупо!.. И как мило!..

Он схватил ее руку, которую она оставила в его руке, вполне довольная.

— О, Сильвия! Значит, вы… Значит, вам не все равно! Господи! Но какое же я эгоистичное животное! Ведь мы не можем жениться! Ведь могут пройти годы, пока я буду вправе просить вашей руки. Ваши отец и мать и слышать не захотят о нашей помолвке!

— Разве нужно, чтобы они услышали о ней теперь, Гораций?

— Да. Это нужно. Я счел бы себя негодяем, если бы не сказал хоть вашей матери.

— В таком случае вы не должны считать себя негодяем, потому что мы сейчас пойдем вместе и скажем.

Сильвия встала и пошла в следующую комнату. Обняв мать, она сказала ей полушепотом:

— Мама, милая, это положительно ваша вина, потому что вы пишете такие длинные письма. Но… но… мы в самом деле не знаем, как это случилось… Только Гораций и я… мы как-то со-сватались. Вы не очень сердитесь, не правда ли?

— Я думаю, что вы оба крайне глупы, — сказала г-жа Фют-вой, освобождаясь из объятий Сильвии, и, обернувшись к Горацию, сказала: — Судя по тому, что я слышала, г. Вентимор, ваше положение не таково, чтобы жениться в данное время.

— К несчастью, нет, — сказал Гораций. — Пока у меня нет ничего в виду. Но удача может прийти когда-нибудь. Я не прошу у вас руки Сильвии до тех пор.

— А вы знаете, мама, вам ведь нравится Гораций! — уверяла Сильвия. — Я готова ждать его сколько угодно. Ничто не заставит меня отказаться от него, и я никогда не буду любить другого. Значит, видите, вы можете совершенно спокойно дать свое согласие.

— Боюсь, что я сама виновата, — сказала г-жа Фютвой. — Я должна была предвидеть это еще в Сен-Люке. Сильвия — наше единственное дитя, г. Вентимор, и я бы гораздо больше хотела видеть ее счастливой замужем, чем сделавшей так называемую «блестящую партию». Но тут как-то мало надежды… Я совершенно уверена, что ее отец не одобрит этого. Не нужно даже говорить ему… Он только рассердится.

— Раз вы не против, — сказал Гораций, — то вы и не запретите мне ее видеть?

— Мне кажется, я должна бы… — сказала г-жа Фютвой. — Но я ничего не имею против того, чтобы вы иногда приходили к нам, как обыкновенный гость. Только помните: пока вы не представите моему мужу документов, что вы способны содержать Сильвию, как она привыкла, формальной помолвки быть не может. Думаю, что я имею право просить вас об этом.

Было так ясно, что она права и гораздо более снисходительна, чем ожидал Гораций, — ибо он всегда смотрел на г-жу Фютвой, как на не особенно нежную и скорее светскую женщину, — что он принял ее условия почти с благодарностью. В конце концов, для него уже было достаточно того, что Сильвия отвечала на его любовь, и что ему было разрешено видаться с ней время от времени.

— Немного досадно, — сказала Сильвия задумчиво, после того, как ее мать вернулась к своему письму, а она и Гораций принялись говорить о будущем, — немного досадно, что вам не удалось приобрести хоть что-нибудь на этой распродаже. Это могло бы вам помочь относительно папы.

— Да «что-нибудь»-то я купил, только на собственный счет, — сказал он, — и не знаю, может ли это принести мне пользу в глазах вашего отца. — И он рассказал ей, как приобрел медный кувшин.

— И вы в самом деле дали за него много? — спросила Сильвия. — По всей вероятности, вы могли бы приобрести точно такой же, только лучше, у Либерти приблизительно за семь с половиной шиллингов! Вещи в таком роде не представляют для папы ничего интересного, если только они не грязны, не в ржавчине и не допотопно стары.

— А эта вещь как раз такая. Я только потому и купил ее, хотя она и не значилась в каталоге, что, мне показалось, будто она могла бы заинтересовать профессора.

— О! — воскликнула Сильвия, сжав свои хорошенькие ручки. — Если бы это было так, Гораций! Если бы ваш кувшин оказался поразительно редким и драгоценным! Я думаю, что лапочка был бы так восхищен, что согласился бы на все. Ах, вот его шаги… Он отпирает дверь. Теперь смотрите, не забудьте рассказать ему про этот кувшин.

По-видимому, профессор был не очень в духе, когда входил в гостиную.

— Мне очень досадно, что пришлось уйти и некому было занять вас, кроме жены и дочери. Но я рад, что вы остались. Да, я, конечно, рад, что вы остались.

— Точно так, как и я, — сказал Гораций и стал давать отчет о распродаже, чем не мог улучшить настроение профессора. Тот выпячивал нижнюю губу при некоторых отметках в каталоге.

— Жаль, что я не пошел сам, — сказал он. — Этот кубок, истинно прекрасный образец персидской работы шестнадцатого века, пошел всего за пять пеней! Я бы охотно дал бы десять. Вот, вот! Я думал, что на ваше суждение можно больше полагаться!

— Если припомните, вы поставили мне строгие пределы относительно цен, которые назначили сами.

— Ничего подобного! — сказал профессор с неудовольствием. — На полях я сделал только указания, не больше. Вы могли быть уверены, что приобрети вы хоть одну из этих вещей за какую угодно цену, я был бы доволен.

Гораций имел мало оснований для подобного мнения, а очень много для уверенности в обратном, но он понял бесполезность возражений и поэтому просто сказал, что огорчен таким недоразумением.

— Без сомнения, вина тут моя, — сказал профессор тоном, подразумевавшим противоположное. — И все-таки, даже оказывая снисхождения к неопытности в подобных вещах, я счел бы невозможным, чтобы кто-либо провел целый день, торгуясь у Гаммонда, и не оставил за собой ни одной вещи!

— Но, папа, — вставила Сильвия, — г. Вентимор купил-таки вещь, только на свой счет. Это — медный кувшин, не обозначенный в каталоге, однако, по его мнению, имеющий некоторую ценность. И он очень хотел бы слышать твое суждение.

— Хм! — фыркнул профессор. — Какая-нибудь медная базарная штука, по всей вероятности. Лучше бы он сберег свои деньги. Каков на вид этот ваш кувшин? А? Гораций описал его.

— Гм. Похож на арабский «кум-кум» и, верно, употреблялся вместо лейки или для хранения розовой воды. Таких сотни, — заметил профессор ворчливо.

— На нем есть крышка заклепанная или припаянная, — сказал Гораций. — Общая форма приблизительно такова… И он сделал быстрый набросок на память. Профессор неохотно взял его, а потом поправил очки, несколько заинтересовавшись.

— Да. Форма, конечно, античная. И герметически закрытая крышка, так? Вероятно, внутри есть что-нибудь.

— Не думаешь ли ты, что там внутри сидит какой-нибудь гений, как в запечатанном кувшине, который нашел рыбак в «Арабских сказках»? — воскликнула Сильвия. — Вот была бы потеха!

— Под словом «гений» ты, полагаю, разумеешь джинна. Это более правильный научный термин, — сказал профессор. — Женский род — джиннья, а множественное число — джинны. Нет, я не считаю такое предположение вероятным. Но мне представляется возможным, что в сосуде, закрытом крышкой, как описываег г. Вентимор, хранились папирусы или другие памятники, интересные в археологическом отношении и могущие оказаться в целости. Я советовал бы вам, сударь, открывать крышку с величайшей осторожностью, не давайте воздуху внезапного доступа к документам, если таковые имеются, и лучше не трогайте их руками. Мне все-таки было бы любопытно узнать, действительно ли там есть что-нибудь, и если есть, то что именно.

— Я открою как можно осторожнее, — сказал Гораций. — И что бы там ни оказалось, можете быть уверены, я вам дам знать немедленно.

После этого он скоро ушел, ободренный сияющим и доверчивым взглядом Сильвии и восхищенный тайным пожатием ее руки при прощании.

Он был щедро вознагражден за все часы, которые провел в душном аукционном зале. Счастье, наконец, повернулось к нему лицом, он был на пути к удаче, он чувствовал это в воздухе, точно веяние крыльев богини Фортуны.

Все еще думая о Сильвии, он вошел в старомодный дом, стоявший на отлете, на северной стороне Викентьевой площади, в котором он квартировал уже несколько лет. Было около полуночи, и его хозяйка, г-жа Рапкин, так же как и ее муж, уже легли спать.

Вентимор вошел в свою гостиную, уютную комнату с двумя высокими окнами, выходящими на окруженную решеткой веранду. Эта комната, которую он меблировал и отделал по-своему, не отличалась тем подавляющим безобразием, какое присуще наемным комнатам.

Было совершенно темно, потому что погода стояла теплая и камин не топился, так что ему пришлось ощупью найти спички, чтобы зажечь лампу. Когда он это сделал и осветил комнату, то первый предмет, который он увидел, был шарообразный длинно-гордый кувшин, купленный днем, теперь стоявший на крашеных половицах у камина. Его доставили с необычной быстротой.

При виде его он почувствовал какое-то отвращение. «Вещь, более гнусная, чем я думал», — брезгливо сказал он про себя. «Каминная труба была бы столь же декоративна и уместна в моей комнате. Какой я поразительный осел, что истратил на него целую гинею! Хотел бы я знать, есть ли в нем действительно что-нибудь. Он так адски безобразен, что обязан быть полезным. Профессор, кажется, воображает, что там — документы, а ведь кому же и знать, как не ему! Я, во всяком случае, это увижу, прежде чем пойду туда».

Он схватил кувшин за толстое, длинное горло и попытался отвинтить крышку, но она оставалась неподвижной, в чем не было ничего удивительного, судя по тому, каким толстым слоем лавоподобной коры она была покрыта.

— Нужно сначала соскоблить это, а потом попробую опять, — решил он и сходил вниз за молотком и долотом, которым стал сбивать кору, пока не обнажился нижний край крышки и нелепая металлическая шишка, как будто кнопка от затвора.

Некоторое время он усиленно жал ее и потом начал сбивать крышку. Затем он зажал сосуд между колен, пытаясь снять крышку. Крышка начала поддаваться очень медленно, еще поворот — и она осталась у него в руке так внезапно, что он с силой отлетел назад и порядочно ушиб затылок об угол панели.

У него осталось смутное представление о том, что кувшин лежит на боку, а из горла его густыми клубами, шипя, валит черный дым и гигантским столбом тянется к потолку. Он ощущал также какое-то особенно острый и одурманивающий запах. «Я купил что-то вроде адской машины, меня по кусочкам раскидает по всей площади меньше, чем через секунду».

Как раз, когда он пришел к этому выводу, он окончательно потерял сознание.

Вероятно, он пробыл без памяти не больше нескольких секунд, потому что, когда очнулся, то комната все еще была полна дыма, сквозь который он слабо различил фигуру незнакомца, казавшегося ненормально, почти исполински высоким. Но это мог быть оптический обман, благодаря особенному свойству дыма увеличивать предметы, и когда дым рассеялся, то гость оказался не выше среднего роста. Он был пожилых лет, почтенной наружности, в восточном одеянии и в чалме темно-зеленого цвета. Он стоял с поднятыми вверх руками, говорил что-то громким голосом на языке, незнакомом Горацию.

Вентимор, все еще немного одурманенный, не удивился при виде его. Должно быть, г-жа Рапкин сдала, наконец, второй этаж какому-нибудь азиату. Он предпочел бы иметь соседом англичанина, но этот иностранец, вероятно, заметив дым, бросился к нему на помощь, что было по-соседски, и, вместе с тем, смело.

— Вы ужасно добры, что пришли, сударь, — сказал он, стараясь подняться на ноги. — Я не знаю точно, что случилось, но никакой беды не произошло. Я немножко разбит — вот и все. Кстати, вы, вероятно, говорите по-английски?

— Без сомнения, я говорю так, что меня понимают все, к кому я обращаюсь, — отвечал незнакомец. — Разве ты не понимаешь моей речи?

— Теперь вполне, — сказал Гораций. — Но вы сделали какое-то замечание, которые я не понял. Не будете ли добры повторить его?

— Я сказал: «Каюсь, о Божий Пророк? И никогда не вернусь к таким деяниям».

— А-а! — сказал Гораций. — Смею сказать, вы были несколько ошеломлены. И я тоже, когда открылась крышка сосуда.

— Скажи мне, это действительно твоя рука сняла печать, о чадо милосердия и добрых дел?

— Да, конечно, это я откупорил, — сказал Вентимор, — хотя не знаю, при чем тут милосердие, потому что не имею понятия о том, что было внутри.

— Я был внутри, — спокойно сказал незнакомец.

4. НА СВОБОДЕ

— Значит, вы были в этой бутыли? — сказал Гораций мягко. — Как странно! — Он начал понимать, что имеет дело с помешанным азиатом, к которому надо было найти какой-то подход. К счастью, он оказался не опасным, хотя, бесспорно, был эксцентричен. Его густые волосы свисали в беспорядке из-под высокой чалмы на щеки ровного, бледно-ревенного цвета, седая борода падала тремя жидкими прядями, а продолговатые узкие глаза цвета опала, были широко расставлены слегка под углом, в них отражалось любопытное сочетание лукавства и детской простоты.

— Ты сомневаешься, что я говорю истину? Говорю тебе, что я провел бессчетные столетия в этом проклятом сосуде! Сколько времени, я и сам не знаю, ибо его нельзя исчислить.

— Я бы не подумал, судя по вашей наружности, что вы так долго пробыли в бутыли, — вежливо сказал Гораций. — Но, конечно, вам уже нужна перемена… Могу я спросить пас, если это вам не покажется нескромным, как вы попали в такое ужасное и неудобное положение? Хотя вы, вероятно, уже забыли за это время.

— Забыл?! — воскликнул тот и красноватый огонек сверкнул в его опаловых глазах. — Мудро было написано: «Пусть тот, кто ищет забвения, оказывает благодеяния, но память об оскорблении будет жить вечно». Я не забываю ни благодеяний, ни оскорблений.

«Старый джентльмен, познавший горе, — подумал Вентимор. — И в придачу сумасшедший. Приятная личность для сожительства в одном доме!»

— Знай, о ты, лучший из людей, — продолжал незнакомец, — что тот, кто говорит теперь с тобой, есть Факраш-эль-Аамаш, один из Зеленых джиннов. И я жил во Дворце Горы Облаков над городом Вавилоном, Саду Ирема, о котором ты, без сомнения, знаешь понаслышке.

— Кажется, слыхал, — сказал Гораций, как будто это есть адрес, данный в адресном столе. — Восхитительное детство!

— У меня была родственница, Бидия-эль-Джемаль, которая обладала несравненной красотой и многообразными совершенствами. И так как она, хотя и джиннья, принадлежала к числу верных, то я отправил послов к Сулейману Великому, сыну Дауда, которому предложил ее в супруги. Но некий Джарджа-рис, сын Реджмуса, сына Ибрагима — да будет он проклят навеки! — благосклонно отнесся к девице и, тайно пойдя к Сулейману, убедил его, что я готовлю царю коварную западню на его погибель.

— А вы, конечно, даже и не помышляли ни о чем подобном? — спросил Вентимор.

— Ядовитый язык самые благородные побуждения может сделать грязными, — был уклончивый ответ. — Таким образом случилось, что Сулейман — мир ему! — внял голосу Джарджариса и отказался от девушки. Более того, он повелел схватить меня, заключить в медный сосуд и бросить в море Эль-Каркар, чтобы я там оставался до Дня Страшного Суда.

— Нехорошо! В самом деле, как нехорошо! — пробормотал Гораций тоном, которым надеялся выразить сочувствие.

— Но ныне, благодаря тебе, о потомок благородных предков и добросердечный человек, мое освобождение свершилось. И прослужи я тебе тысячу лет, ни на что иное не глядя, то и таким образом я не расплатился бы с тобой, потому что все это было бы ничтожно в сравнении с твоими заслугами!

— Пожалуйста!.. Не стоит благодарности! — сказал Гораций. — Я бесконечно рад, что был полезен вам.

— В небесах, на воздушных страницах, начертано: «Кто делает добро, получит равную отплату». Разве я не Эфрит из джиннов? Итак, проси — и тебе будет дано.

«Бедный старичок! — думал Гораций. — Его голова сильно не в порядке. Теперь он вскоре захочет поднести подарок, и мне, конечно, нельзя будет принять его».

— Дорогой г. Факраш, — сказал он вслух. — Я ничего не сделал, ровно ничего, но если бы даже и сделал, то никак не могу брать плату за это.

— Каково твое имя и призвание?

— Я должен был отрекомендоваться раньше… Позвольте вручить вам мою карточку. — И Вентимор протянул ему карточку, которую тот взял и спрятал за пояс. — Это — адрес моей конторы. Я — архитектор… если вы имеет представление, что это такое. Это человек, который строит дома и церкви… мечети, знаете ли… в сущности, все, что только ему закажут.

— Воистину полезное призвание… За него платят чистым золотом.

— Что касается меня, — признался Гораций, — то платы еще не видывал. Другими словами: мне никогда не платили, потому что у меня еще не было заказчиков.

— Что это за заказчики, о которых ты говоришь?

— Ах, ну, какой-нибудь богатый купец, который хочет построить себе дом и не очень смотрит на расходы. Здесь их великое множество, только мне-то они никак не попадаются.

— Дай мне некоторый срок, и, если это возможно, я доставлю тебе такого заказчика.

Гораций невольно подумал, что рекомендация подобного субъекта вряд ли может иметь вес, но так как бедный старик, очевидно, считал себя в долгу и хотел расквитаться, то было бы не любезно окатить его холодной водой в награду за доброе намерение.

— Милостивый государь, — сказал он шутливо, — если вам когда-нибудь случится столкнуться с подобного рода заказчиком и если вы сумеете убедить его, что я как раз такой архитектор какого он ищет, — чего, скажу, доселе никто еще про меня не думал, — да сумеете направить его ко мне, то окажете мне величайшую услугу, на которую я едва могу надеяться. Но, пожалуйста, не хлопочите из-за этого.

— Это будет легче всего на свете, — сказал гость, — конечно (тут тень мучительного сомнения прошла по его лицу), если хоть часть моего прежнего могущества осталась при мне.

— Ну не стоит думать об этом, — сказал Гораций. — Если не можете, я благодарен и за доброе желание.

— Прежде всего, было бы мудро узнать, где пребывает Сулейман. Тогда бы я мог выразить ему покорность и примириться с ним.

— Да, — коротко согласился Гораций, — я бы так и сделал. И это поставил бы себе целью… Только, знаете, не сейчас. Вероятно, он в постели. Завтра утром.

— Я очутился в чужой стране и не знаю, в каком направлении искать его. До тех пор, пока я не найду его, не оправдаюсь в его глазах и не отомщу врагу моему Джарджарису, я не буду знать покоя.

— Хорошо. Только теперь идите спать, как умный старичок, — сказал Гораций успокаивающим тоном, боясь, как бы этот бедный безумный азиат не попал в руки полиции. — Завтра успеете побывать у Сулеймана.

— Я буду искать его по всем краям земли!

— Совершенно правильно. Будьте уверены, что найдете его в одном из них. Только, видите ли, бесполезно начинать сегодня: последний поезд уже давно ушел.

Пока он говорил, ночной ветер принес через площадь бой громадных часов на Вестминстерской башне, которые прозвонили четверть, а затем, после паузы, торжественным раскатом возвестили час ночи.

«Завтра, — думал Вентимор, — поговорю с г-жой Рапкин. Заставлю ее послать за доктором, чтобы поместить его под присмотр. Бедный старик в самом деле не должен разгуливать один!»

— Иду теперь… Сейчас же, — настаивал незнакомец, — потому что нельзя терять времени.

— Ах, полноте! — сказал Гораций. — После стольких тысяч лет несколько часов ничего не значат. Да вы не можете идти: теперь дом заперт. Позвольте мне проводить вас наверх, в вашу комнату, сударь!

— Нет. Я должен оставить тебя на некоторое время, о любезный юноша! Да будут счастливы дни твои, да будут равными пути твои, да низвергнутся во прах завистники твои, ибо любовь к тебе вселилась в сердце мое, если это будет мне дозволено, я приму тебя под покровительство моего благоволения.

Когда он кончил свою речь, то, к безмолвному изумлению Вентимора, исчез сквозь стену, которая была позади него. Во всяком случае, он каким-то образом удалился из комнаты, ц Гораций остался один.

От потер себе затылок, который начинал болеть. В самом деле, не мог же он врасти в стену, сказал он себе. Это слишком нелепо! Дело в том, что я чересчур взволнован всем случившимся сегодня. Самое лучшее, что я могу сделать, — это сейчас же лягу спать!

5.

Это он тут же исполнил.

Когда Вентимор проснулся на другое утро, его головная боль прошла, а с нею исчезли и все воспоминания, кроме одного: о том удивительном и восхитительном обстоятельстве, что Сильвия любит его и обещала со временем принадлежать ему. Ее мать также была на его стороне, что же ему было отчаиваться в чем-либо, если так? Конечно, приходилось считаться и с профессором, но ведь и его можно уговорить согласиться, в особенности, если окажется, что медный кувшин… Тут Гораций начал вспоминать свой удивительный сон, который имел связь с его дипломатической покупкой. Ему снилось, что будто он сбил крышку с кувшина, в котором, вместо древних рукописей, оказался пожилой джинн, утверждавший, что был заключен туда по приказу царя Соломона!

Он недоумевал, что в его голову пришла такая дикая фантазия. Потом он улыбнулся, добравшись до шутливого предположения Сильвии, что в кувшине мог оказаться «гений», как в знаменитом кувшине «Арабских сказок», или джинн, согласно педантичной поправке ее отца. На этом легком основании его сонный мозг воздвиг целое сложное здание — такую живую сцену и такую обстоятельную и правдоподобную историю, что даже теперь, вопреки всей ее необычайности, он едва мог убедить себя, что все это было только в его воображении. Психология снов несет в себе какую-то манящую тайну даже для наименее серьезного исследования.

Когда он вошел в гостиную, завтрак уже ждал его, он оглянулся кругом, как бы ожидая увидеть в углу кувшин с сорванной крышкой и поваленный набок, как он видел его во сне. Разумеется, его там не было, и он ощутил странное облегчение, кувшин еще но доставили из аукционного зала. Ну тем лучше, потому что ему еще предстояло убедиться, есть ли что-нибудь внутри, и кто знает, не окажется ли в нем что-нибудь более интересное, чем старый ворчливый джинн со своей тысячелетней обидой!

После завтрака он позвал свою хозяйку, которая немедленно явилась. Г-жа Рапкин была лучшей представительницей своего класса, заслужившего так много нареканий. Она была до крайности чистоплотна и аккуратна в одежде; ее песочно-желтые волосы были так приглажены и так туго закручены, что это придавало ее голове цвет и форму волоцкого ореха; у нее были острые мышиные глазки, ноздри, которые, казалось, чуяли битву издали, большой рот с тонкими губами, который, казалось, должен захлопываться с треском, и кожа на лице сухая, беловато-коричневая, цветом похожая на отруби.

Впрочем, непривлекательная по наружности, она обладала добрым сердцем и была предана Горацию, к которому относилась с почти материнской заботливостью, жалея, что он не был, как она говорила, «достаточно серьезен», чтобы суметь хорошо устроиться в жизни. Рапкин посватался к ней и женился на ней, когда оба жили в услужении, да и теперь он еще кое-когда бывал буфетчиком на заказных обедах, хотя Гораций подозревал, что его главным занятием было поглощение джина с водой в особенно остропахучих сигар у себя, внизу.

— Вы сегодня будете дома обедать, барин? — спросила г-жа Рапкин.

— Не знаю. Да вы для меня не готовьте, вероятно, я пообедаю в клубе, — сказал Гораций.

Г-жа Рапкин, у которой было твердое убеждение, что все клубы суть рассадники порока и расточительности, фыркнула неодобрительно.

— Кстати, — сказал он, — если пришлют сюда такую медную посудину, то это так и надо. Я купил ее вчера на распродаже. Обращайтесь осторожно, эта штука старая.

— Сюда прислали вазу вчера поздно вечером, барин, я не знаю, та ли это, она довольно старинная.

— Так принесите ее, пожалуйста, мне хочется взглянуть. Г-жа Рапкин ушла и тотчас вернулась с медным кувшином.

— Я думала, что вы его заметили вчера вечером, когда вернулись, — объясняла она, — потому что я поставила его в угол, а когда увидела его утром, то он лежал на боку, он был такой грязный и неприглядный, что я взяла его, чтоб хорошенько почистить.

Положительно, кувшин стал получше, и знаки или царапины на крышке выступили явственнее, но Гораций был несколько смущен, когда открыл, что часть его сна была действительностью — ведь кувшин был здесь.

— Надеюсь, я не сделала ничего дурного, — сказала г-жа Рапкин, наблюдая за выражением его лица. — Я его только немного потерла теплым пивом, это отлично для медных вещей, и помылила мылом, но сразу вся грязь не отойдет.

— Это все ничего; но вы не пробовали снимать крышку? — спросил Гораций.

— Да ведь крышка была снята, сударь. Я думала, что это сделали вы молотком и долотом, когда пришли домой, — сказала хозяйка, вытаращив глаза. — Я нашла их здесь на ковре.

Гораций вздрогнул. Так, значит, и эта часть сна была правдой!

— Ах, — сказал он, — кажется, что так. А я и забыл. Теперь припоминаю. Скажите, не сдали ли вы комнату наверху… восточному господину… иностранцу, знаете… с зеленой чалмой на голове?

— Ни в коем случае, г. Вентимор, — сказала г-жа Рапкин с жаром, — и даже никогда не может быть. Будь у него чалма хоть всех цветов радуги! Потому что я с такими не вожусь. Родная золовка Рапкина сдала раз свою квартиру одному восточному — персу какому-то или эфиопу, — и как она потом каялась, хоть он и носил золотые очки! С чего вы взяли, будто я сдам комнату какому-то арапу?

— Я так подумал, потому что я тут видел одного человека… гм… который как будто похож… и мне хотелось узнать, не…

— Никак не в этом доме, сударь. Вот г-жа Стеггарс, через дом, могла бы пустить кого-нибудь подобного, с этим я спорить не стану, потому что она неразборчива, да и ее комната больше подходит к диким нациям, но у меня на руках достаточно дела, г. Вентимор, потому что я служу вам и не держу горничной, да и зачем мне горничная, когда я сама могу справиться лучше!

Как только она освободила его от своего присутствия, он осмотрел кувшин: внутри ничего не было, и это уничтожило все надежды, которые он мог лелеять.

Было легко приписать восточное видение галлюцинации, вызванной удушливым дымом (потому что теперь он уже верил в дым) который, без сомнения, образовался благодаря быстрому разложению каких-то давно закупоренных пряностей или тому подобных веществ при их внезапном соприкосновении с воздухом.

Если бы нужны были дальнейшие объяснения, то случайного ушиба затылка вместе с недавним упоминанием об «Арабских сказках» было вполне достаточно.

Итак, восстановив все это в своей памяти, он пошел на Большую Монастырскую, в свою контору, которая теперь была в его распоряжении, и погрузился в чертежи для Бивара.

Работа была более или менее механическая; она не могла принести ему выгоды, разве только немного благодарности, но Гораций имел счастливую способность основательно делать все, за что брался. Устроившись у широко распахнутого окна, он скоро совершенно забыл обо всем, кроме дела, которым был занят.

Поэтому, даже когда на минуту потемнело, как будто чье-то большое и плотное тело прошло мимо, он не поднял головы тотчас же, но когда ее поднял, то удивился, увидав на своем единственном кресле какого-то полного человека, старавшегося перевести дух.

— Извините, — сказал Вентимор, — я не слыхал, как вы вошли.

Посетитель мог только помахать рукой, как бы вежливо принимая извинение, но, в сущности, скрывая растерянность и замешательство. Это был безукоризненно чистый пожилой господин с розовыми толстыми щеками и седыми баками; его глаза, в эту минуту слегка вытаращенные, были лукавы, но добродушны, он имел большой подвижный рот и двойной подбородок. Одет он был как человек, который уже перестал скрывать свое благосостояние. На малиновом галстуке красовалась крупная грушевидная жемчужина, и, по всей вероятности, он только недавно перестал носить белую летнюю шляпу и белый жакет.

— Милостивый государь, — начал он звучным, гортанным голосом, как только оказался в состоянии заговорить, — вы, конечно, должны считать такой способ вторжения к вам крайне бесцеремонным… да… вторжение в ваше частное жилище…

— Вовсе нет, — сказал Гораций, недоумевая, не хочет ли он заставить его понять, будто вошел через окно. — Боюсь, что некому было вас проводить сюда. Моего помощника как раз тут нет.

— Ничего, сударь, ничего! Я нашел дорогу, как видите. Самое важное, смею сказать, самое существенное, это то, что я здесь.

— Именно так, — сказал Гораций. — Но смею спросить, что привело вас ко мне?

— Что… — Глаза незнакомца на минуту стали рыбьими. — Позвольте мне… я скажу об этом… в свое время. Я еще немного… как вы можете заметить… — Он оглядел комнату. — Вы, кажется, архитектор, г… э… гм?

— Моя фамилия — Вентимор, — сказал Гораций, — и я действительно архитектор.

— Вентимор, конечно! — Он опустил руку в карман и вытащил визитную карточку. — Да, совершенно правильно. Тут так и есть. Архитектор, г. Вентимор, и как мне… мне дано понять… необыкновенно искусный.

— Боюсь, что я не имею право претендовать на это, — сказал Гораций. — Но я могу назвать себя довольно компетентным.

— Компетентным? Ну, конечно, вы компетентны. Вы думаете, сударь, что я, практичный деловой человек, пришел бы к кому-нибудь некомпетентному? — проговорил гость с видом человека, старающегося убедить самого себя, вопреки собственному суждению, будто поступает крайне благоразумно.

— Должен ли я понять, что кто-нибудь был столь любезен, что рекомендовал меня вам? — спросил Гораций.

— Конечно, нет, сударь, конечно, нет! Я не нуждаюсь в рекомендациях, мне достаточно собственного суждения. Я… я… достаточно ознакомлен со всем, что имеет успех в области искусства, и пришел к заключению, г… э-э-э… Вентимор, — повторяю: к свободному, самостоятельному заключению, что вы — единственный на земле человек, который может выполнить то, что мне нужно.

— Счастлив слышать это, — сказал Гораций, искренне обрадованный. — Вы видели что-нибудь из моих проектов?

— Не беспокойтесь! Я не принимаю решений без достаточных оснований. Я недолго думаю, и раз решился, то действую, сударь, действую! Теперь перейдем к самой сути. У меня есть маленькое дело… недостойное… вашего выдающегося таланта… Но это дело я желал бы поручить вам.

«Не собирается ли он тоже просить меня сходить на аукцион? — подумал Гораций. — Если так, я скорей повешусь!»

— Я несколько занят в настоящее время, — сказал он нерешительно, — как можете видеть. Я не уверен, могу ли я…

— Я буду краток, сударь, буду краток. Моя фамилия — Вакербас, Самуэль Вакербас, должен сказать, довольно известная в торговом мире.

Гораций, разумеется, скрыл, что фамилия и известность посетителя, были ему незнакомы.

— Я недавно купил несколько акров на окраине Гампшира, недалеко от дома, где живу сейчас, и надумал — о чем я как раз говорил приятелю, идя с ним по Вестминстерскому мосту, — надумал построить себе домик там, простой, непритязательный домик, куда бы я мог ездить каждую неделю и где бы мог скромно принять одного-двух приятелей, а может быть, и прожить часть года. До сих пор я нанимал помещения, какие мне были нужны, — Старые фамильные усадьбы, старинные замки и т. п. Это очень мило в своем роде, но мне хочется чувствовать себя под собственной крышей. Я хочу окружить себя простым комфортом… э… непритязательным изяществом английского деревенского дома. И вы — тот человек — я чувствую это все больше, с каждым словом, которое вы произносите, — вы — тот человек, который может выполнить эту задачу… э… э… исполнить дело, как следует.

Вот он, наконец, давно желанный клиент! Было очень приятно чувствовать, что он явился самым обыкновенным, шаблонным путем, потому что никто не мог бы ни на минуту поверить, глядя на г-на Самуэля Вакербаса, чтобы он был способен впорхнуть через открытое окно. Нет, он был совсем в ином роде.

— Я буду счастлив сделать все, что смогу, — сказал Гораций во спокойствием, которое удивило его самого. — Не можете ли дать мне некоторое понятие о сумме, какую рассчитываете Истратить?

— Ну, я не Крез, хотя не скажу, что совсем нищий, и как я уже сказал, предпочитаю не пышность, а удобство. Я не хотел идти выше… ну, скажем, шестидесяти тысяч.

— Шестидесяти тысяч! — воскликнул Гораций, который ожидал суммы приблизительно в десять раз меньшей. — О, не больше шестидесяти тысяч? Я понимаю.

— Я говорю только о самом доме, — объяснил г. Вакербас, — потом будут надворные постройки, сторожки, избы и т. п., а кроме того, я хочу, чтобы некоторые комнаты были особенно отделаны. В общей сложности, чтобы довести дело до конца, можно ассигновать до ста тысяч. Думаю, решил, что на таких основаниях вы могли бы выстроить мне что-нибудь, Говоря скромно, не имеющее себе равного в соседних графствах.

— Я уверен, — сказал Гораций, — что за такую сумму я могу взяться построить вам дом, который вполне удовлетворит вас.

И он начал предлагать обычные вопросы относительно местоположения, грунта, материалов, которыми можно воспользоваться для постройки, авансов, которые потребуются, и так далее.

— Вы молоды, сударь, — сказал г. Вакербас к концу беседы, — но, я замечаю, вы в курсе всех тонкостей… я сказал бы, вы сведущи в мельчайших деталях вашей профессии. Не хотите ли съездить и взглянуть на грунт, а? Конечно, это нужно, а моя жена и дочери тоже захотят сказать свое слово… Нельзя иметь успех, если не угождаешь дамам, а? Вот посмотрим. Завтра воскресенье. Почему бы не поехать с утренним поездом в 8ч. 45м. утра в Линсфильд? Будет для вас повозка, или парный экипаж, или еще что-нибудь… сам свожу вас на место стройки, позавтракать привезу к нам в Ориель-Корт, и мы все обсудим основательно. Затем мы вас отправим в город вечером, а с понедельника можете начать работать. Идет? Ну, хорошо. Завтра будем ждать вас.

С этими словами г-н Вакербас ушел, оставив Горация, как легко себе вообразить, совершенно ошеломленным внезапностью и полнотой счастья. Он уже не был безработным, ему предстоял труд, и, что еще лучше, труд интересный, дававший ему желанную возможность размаха и удачи. Благодаря заказчику, который казался сговорчивым и для которого деньги явно не служили препятствием, он мог осуществить какую-нибудь из своих наиболее честолюбивых идей.

Более того, теперь он мог обратиться к отцу Сильвии без страха быть отвергнутым. Дело на 60000 фунтов принесет ему около 3000 фунтов, а отделка и другие работы — по крайней мере столько же, если не больше. Через год он может смело жениться; через два или три года у него будет недурной заработок, так как он был уверен, что после такого дебюта он скоро будет иметь столько дела, сколько захочет взять.

Ему было стыдно за свое былое малодушие. Ведь эти последние годы томительного ожидания были только испытанием и подготовкой к этому блестящему выступлению, возможность которого открылась как раз так просто и естественно и именно когда был всего труднее.

Добросовестно выполнив работу, обещанную Бивару, которому отныне предстояло обходиться без него, он почувствовал себя слишком возбужденным и взволнованным, чтобы сидеть в конторе. После обычного завтрака в клубе он вознамерился доставить себе удовольствие и пойти в Катесмарь, чтобы принести Сильвии хорошую весть.

Было еще рано; он всю дорогу шел пешком, чтобы дать выход своему бурно-веселому настроению, и особенно остро наслаждался всем: и серовато-розовым, покрытым мелкими облаками небом над собою, и скудной янтарно-желтой и красноватой зеленью Кенсингтонского парка, и резким запахом осыпавшихся диких каштанов, желудей и блеклых листьев, и голубовато-серым туманом, подползавшим издали, между стволами деревьев, и потом — веселой сутолокой и блеском на Высокой улице.

Наконец ему была дана радость застать Сильвию совсем одну, увидеть ее искренний восторг по поводу того, о чем он пришел ей рассказать, почувствовать ее руки на своих плечах и держать ее в своих объятиях, в то время как их губы встретились в первый раз. Если бы в ту субботу нашелся человек счастливее Вен-тимора, он хорошо бы сделал, если бы скрыл свое счастье ввиду опасности вызвать зависть бессмертных богов.

Когда вернулась г-жа Фютвой, — что случилось, пожалуй, слишком скоро, — и нашла свою дочь и Горация сидящими вместе на диване, она не стала притворяться довольной.

— Это называется некрасиво воспользоваться моей вчерашней слабостью, г. Вентимор, — начала она. — Я думала, что на вас можно положиться.

— Я бы не пришел так скоро, — сказал он, — если бы мое положение было такое же, как вчера. Но оно переменилось, поэтому я смею надеяться, что даже профессор не станет теперь противиться нашей формальной помолвке.

И он рассказал ей о внезапной перемене своей судьбы.

— Хорошо, — сказала г-жа Фютвой. — Вам надо поговорить об этом с мужем.

Скоро пришел профессор, и Гораций тотчас попросил его поговорить с ним несколько минут в кабинете, на что тот охотно согласился.

Кабинет, куда привел его профессор, был пристроен к дому и завален восточными редкостями всех веков и всякого рода. Мебель была сделана каирскими столярами, а на карнизах книжных полок красовались тексты из Корана, между тем как на каждой спинке блестела золотом арабская надпись «привет». Лампой служил просверленный фонарь из мечети с длинными стеклянными подвесками; оболочка мумии улыбалась из угла с принужденным добродушием.

— Ну, — начал профессор, как только они сели, — значит, я не ошибся, и в медном кувшине все-таки оказалось нечто. Позвольте взглянуть, что это такое?

На минуту Гораций почти совсем забыл о кувшине.

— О! — сказал он, — я его открыл, но в нем ничего не оказалось.

— Ну да, как я и предполагал, сударь, — сказал профессор. — Я вам говорил, что в таких сосудах ничего не бывает, вы просто выбросили деньги, купив его.

— Да, это так, но я хотел поговорить с вами о более важном. — И Гораций коротко объяснил, в чем дело.

— О Господи, — сказал профессор, с раздражением ероша голову, — о, Господи! Мне это и в голову не приходило, совсем не приходило! Я был под тем впечатлением, что в Сен-Люке вам угодно было провожать мою жену и дочь единственно из добросердечия… из желания избавить меня от того, что было бы для человека с моими привычками… в такую страшную жару… трудной и неприятной обязанностью.

— Допускаю, что это делалось не вполне бескорыстно, — сказал Гораций. — Я полюбил вашу дочь, сударь, с первого же дня, как ее увидел, но как бедный человек, безо всяких перспектив, я чувствовал себя не вправе говорить об этом ей или вам.

— Чувство очень почтенное, но мне остается узнать, почему вы преодолели его.

Тут Гораций в третий раз рассказал историю внезапной перемены в своей судьбе.

— Я знаю этого Самуэля Вакербаса по слухам, — сказал профессор. — Это — один из главных пайщиков фирмы Экере и Ковердэль, крупных земельных спекулянтов… Очень влиятельный человек, только бы вам удалось угодить ему.

— О, не имею ни малейших сомнений на этот счет, — сказал Гораций. — Я намерен построить ему дом, который превзойдет его самые пылкие ожидания, и вы увидите, что через год у меня наберется несколько тысяч. Нечего и толковать, что, вступая в брак, я положу на имя невесты сколько вы найдете нужным…

— Когда вы будете обладать этими тысячами, — сухо заметил профессор, — то мы еще успеем поговорить о женитьбе, о помещении денег. А пока, если вы с Сильвией хотите считать себя помолвленными, я ничего не имею против… только настоятельно прошу вас обещать мне, что вы не станете уговаривать ее выйти за вас без согласия родителей.

Вентимор обещал это довольно охотно, и они вернулись в гостиную. Г-жа Фютвой не могла не пригласить Горация остаться обедать на правах жениха; нечего и говорить, что он с восторгом согласился.

— Есть одна вещь, мой дорогой… а… а… Гораций, — торжественно сказал профессор после обеда, когда опрятная горничная оставила их за десертом, — одна вещь, против которой я считаю долгом предостеречь вас. Если хотите оправдать то доверие, которое мы вам оказали, согласившись на вашу помолвку с Сильвией, вы должны обуздать вашу склонность к излишней расточительности.

— Папа! — воскликнула Сильвия. — Откуда ты взял, будто Гораций расточителен?

— Да, в самом деле? — сказал Гораций. — Я ведь не нахожу себя таким.

— Никто никогда не находит себя особенно расточительным, — возразил профессор, — но я наблюдал в Сен-Люке, что вы обыкновенно давали пятьдесят сантимов на чай, когда двадцать или десять было бы за глаза достаточно. Кроме того, никто, придающий какую бы то ни было цену деньгам, не дал бы гинеи за ничего не стоящий медный кувшин, ради сомнительной возможности, что он содержит рукописи, чего не оказалось, как и можно было предсказать.

— Но кувшин вовсе не плох, — защищался Гораций. — Если вы припомните, вы сами сказали, что форма его незаурядна. — Почему он не стоит этих денег или даже дороже?

— Для коллекционера, может быть, — сказал профессор со своей обычной любезностью, — а вы не коллекционер. Нет, я могу только назвать это бессмысленной и предосудительной тратой денег.

— Ну, так сказать по правде, — заявил Гораций, — я купил его с той мыслью, что он, может, заинтересует вас.

— В таком случае вы ошиблись, сударь. Он меня не интересует. Да и чем для меня интересен металлический сосуд, о котором нельзя доказать, что его не отлили в Бирмингеме на днях?

— Найдутся и доказательства, — сказал Гораций, — какая-то печать или надпись, выгравированная на крышке. Разве об этом я не упомянул?

— Нет, вы ничего не говорили о надписи, — ответил профессор с несколько большим оживлением. — А какая надпись? Арабская? Персидская? Куфская?

— Я этого но могу сказать… она почти сгладилась… странные треугольные отметки, вроде птичьих следов.

— Что-то похожее на клинообразные письмена, — сказал профессор, — которые могли бы указывать на финикийское происхождение. А так как я не знаю восточных медных изделий ранее девятого века нашей эры, то должен бы счесть ваше утверждение явно невероятным. Все-таки я хотел бы иметь возможность как-нибудь лично осмотреть сосуд.

— Когда вам угодно, профессор. Когда вы можете пожаловать?

— Ну, я так занят весь день, что не могу назначить наверное день моего возможного прихода к вам в контору.

— Теперь и мои дни будут достаточно заполнены, — сказал Гораций, — и вещь эта не в конторе, а у меня на квартире, на площади Викентия. Почему бы вам всем не пожаловать запросто к обеду как-нибудь на следующей неделе? А потом вы, профессор, могли бы спокойно рассмотреть надпись и узнать, что это, в сущности, такое. Ну, скажите, что вы согласны!

Он страстно хотел иметь возможность принять Сильвию у себя на квартире в первый раз.

— Нет, нет, — сказал профессор, — я не вижу причины, зачем бы вам нянчиться с целой семьей. Могу зайти один как-нибудь вечером, и взглянуть на горшок.

— Спасибо, папа! — вставила Сильвия. — Ведь и мне бы хотелось пойти и услышать, что вы скажете о Горациевой бутылке. И я просто умираю от желания видеть его комнаты. Я думаю, они роскошны.

— Надеюсь, — заметил ее отец, — что они далеко не соответствуют такому предположению. А если бы это было так, я счел бы ото весьма неудовлетворительным показанием насчет характера Горация.

— Там нет никакого великолепия, уверяю вас, — сказал Гораций. — Правда, я их отделал и меблировал за свой счет, но совершенно просто. Я не был в состоянии истратить много на это. Приходите и увидите. Я хочу устроить маленький обед в ознаменование моей удачи… Так хорошо, если вы все придете.

— Если мы придем, — не сдавался профессор, — то с условием: что вы не будете устраивать изысканный банкет. Простая, обыкновенная, здоровая пища, хорошо приготовленная, вот какая у нас была сегодня, — это совершенно достаточно. Если будет иначе, я увижу в этом тщеславие.

— Милый, милый папочка, — протестовала Сильвия в отчаянии от этого диктаторского тона. — Право, ты можешь предоставить все это Горацию.

— Дорогая моя, Гораций понимает прекрасно, что я, говоря так, относился к нему, как к предполагаемому члену нашей семьи.

Тут Сильвия сделала незаметную гримасу.

— Ни один молодой человек, который собирается жениться, не должен предаваться расточительности только на основании своих надежд на будущие блага, которые, несмотря на все, что он может рассказывать, — сказал профессор весело, — могут не оправдаться. Наоборот, если его чувство искренне, он будет делать как можно меньше трат, откладывать каждую копейку, какую может сберечь, чтобы но подвергать любимую девушку пытке долгого ожидания. Другими словами, самый верный жених будет самым бережливым человеком.

— Я вполне понимаю, — сказал Гораций добродушно, — что было бы глупо с моей стороны хлопотать об изысканном угощении уже по тому одному, что мою хозяйку — хотя она хорошо готовит простые кушанья — нельзя назвать поварихой. Так что вы можете пожаловать к моему скромному столу безо всяких опасений.

Прежде чем он ушел, был приблизительно назначен день для предполагаемого обеда — в конце следующей недели, поэтому Гораций возвращался домой как будто не шел по твердой каменной мостовой, а летел по воздуху, касаясь звезд своей поднятой головой.

На другой день он побывал в Лингсфильде и познакомился со всем семейством Вакербасов, которые все страшно интересовались будущим деревенским домом. Местоположение было такое, что лучшего не мог бы пожелать и самый взыскательный архитектор. Он вернулся в город в тот же вечер, проведя приятный день и достаточно узнав не только требования своего клиента, но еще важнее, требования его жены и дочерей, таким образом, он был в состоянии начать вычерчивать планы на следующее утро.

Прошло немного времени после его возвращения домой, и он все еще находился под приятным впечатлением понятливости, с которой Вакербасы оценили и приняли его предложения и наброски, как вдруг его поразило явление, которое было столь же неприятно, сколь неожиданно.

Стена перед ним расступилась, как туман, и сквозь нее проникла, благосклонно улыбаясь, зеленая фигура джинна Факра-ша-эль-Аамаша.

6. НЕНУЖНЫЕ БОГАТСТВА

Вентимор так убедил себя, что освобожденный джинн был только созданием его собственной фантазии, что, вздрогнув, стал тереть глаза в надежде, не обманули ли его они.

— Пригладь главу твою, о милосердный и достопочтимый, — сказал гость, — и соберись с духом, чтобы внять благовести. Ведь это воистину я, Факраш-эль-Аамаш, кого созерцаешь.

— Я… я… очень рад вас видеть, — сказал Гораций сколько мог сердечнее… — Чем могу служить вам?

— Ничем. Разве не оказал ты мне величайшую услугу, освободив меня! Вырваться из сосуда — приятно! И моим освобождением я обязан тебе!

Значит, все была правда! Он в самом деле освободил пленного гения или джинна — или как его там? — из той бутыли! Он знал, что теперь не спит, хотя желал бы, чтобы это оказалось сном. Впрочем, раз уж так вышло, то лучше всего было принять довольный вид и как-нибудь убедить это нелепое существо, чтобы оно исчезло и оставило его в покое.

— О, это пустяки, мой дорогой, — сказал он. — Не думайте больше об этом. Я… как будто вас понял, что вы хотели отправиться в путешествие в поисках Сулеймана?

— Я был и вернулся. Я посетил различные его владения, надеясь случайно услышать о нем, но воздержался от прямых расспросов, чтобы ими не возбудить подозрений и чтобы Сулейман не узнал о моем освобождении прежде, чем я добьюсь свидания с ним и вымолю у него прощение.

— О, это вряд ли могло случиться, — сказал Гораций. — Если бы я был на вашем месте, то сейчас же вернулся бы п продолжал бы странствовать, пока не нашел бы Сулеймана.

— Мудро было сказано: «Не проходи мимо двери, не постучав в нее, дабы, по несчастью, за ней не оказалось то, чего ты ищешь».

— Именно, — сказал Гораций. — Осмотрите каждый город внимательнее, дом за домом, и не пренебрегайте ни малейшим указанием. «Если сразу нет удачи, — снова, снова начинай», — как учит один из наших поэтов.

— «Снова, снова начинай!» — повторил джинн с почти безумным восторгом. — Поистине божественно одарен был тот, кто сложил подобный стих.

— Он имеет великую славу мудреца, — сказал Гораций, — и этот его стих считается одним из самых удачных. Не думаете ли вы, так как Восток довольно густо заселен, что чем скорее вы последуете совету поэта, тем выйдет лучше?

— Может быть, это так, как ты говоришь. Но знай, о, сын мой, что где бы я ни странствовал, я никогда не перестану измышлять, как бы получше вознаградить тебя за твою ко мне благосклонность. Потому что благородно было сказано: «Если бы я обладал богатством и не был щедрым, пусть моя голова никогда бы не поднялась».

— Мой добрый друг, — сказал Гораций, — поймите, пожалуйста, что если бы вы предложили мне награду за… за простую вежливость, то я должен был отклонить ее.

— А разве ты мне не сказал, что сильно нуждаешься в заказчиках?

— Так было в то время, — сказал Гораций, — но с тех пор, как я имел удовольствие видеть вас в последний раз, мне попался такой, что лучшего я и не желаю.

— Я поистине радуюсь, слыша это, — ответил джинн, — ибо этим ты показываешь мне, что мне удалось оказать тебе первую услугу, которую ты потребовал.

Гораций с горестью принял такую весть — она задела его гордость; сначала он мог только с трудом прошептать:

— Вы… вы послали его ко мне?

— Я, и никто другой, — сказал джинн, сияя от удовольствия, — ибо в то время как я, незримый людьми, кружился в воздухе, решив заняться твоим делом прежде, чем искать Сулеймана (мир ему!), я случайно подслушал, как одно человеческое существо цветущей внешности громко сказало на мосту, что желает воздвигнуть для себя дворец, но не может найти зодчего. Тогда я, заметив тебя издали у открытого окна, перенес его туда в передал в твои руки.

— Но он знал мою фамилию… у него была в карманах моя карточка! — сказал Гораций.

— Я снабдил его ярлыком с обозначением твоего имени и жилища, чтобы он не оказался несведущим.

— Ну, слушайте, г. Факраш, — сказал несчастный Гораций, — я знаю, вы действовали с добрым намерением, но… иногда больше не делайте ничего подобного! Если бы мои собратья по профессии как-нибудь узнали об этом, меня обвинили бы в нарушении профессиональной этики. Мне и в голову не приходило, что вы предоставите мне клиента таким путем, иначе я бы не допустил до этого.

— Это была ошибка, — сказал Факраш. — Но ничего! Я отменю все это и придумаю другие средства послужить тебе.

Гораций простонал. Отменить это! Как же можно все это расстроить без явного скандала?

— Нет, нет, — сказал он. — Ради Бога, оставьте все как есть, а то напортите еще более. Простите меня, дорогой г. Факраш, я боюсь, что кажусь неблагодарным, но я так был поражен. И в самом деле, я вам чрезвычайно обязан. Хотя способ, который вы употребили, был… был немного некорректен, вы все-таки оказали мне огромную услугу.

— Это ничего, — сказал джинн, — в сравнении с теми услугами, которые я надеюсь оказать такому великому благодетелю.

— Нет, право, вы не должны стараться сделать еще что-нибудь для меня, — настаивал Гораций, чувствуя необходимость раз и навсегда пресечь все дальнейшие попытки джинна к оказанию ему благодеяний. — Вы уже достаточно сделали. Ведь благодаря вам мне поручено строить дворец, вследствие чего я долгое время буду очень занят и счастлив.

— Значит, сыны человеческие очень любят тяжелый труд? — спросил изумленный Факраш. — У джиннов это совсем не так.

— Я люблю свое дело ради него самого, — сказал Гораций. — А кроме того, приведя его к концу, я получу много денег, что особенно важно для меня теперь.

— А почему, сын мой, ты так желаешь себе богатства?

— Потому что, — сказал Гораций, — кто недостаточно обеспечен в наше время, тому нельзя жениться.

Факраш улыбнулся со снисходительным состраданием.

— Как превосходно сказал один из древних: «Кто вознамерился жениться, подобен человеку, опускающему руку в мешок, где сидят много тысяч змей и один угорь. Однако же, если так решит рок, то он может вытащить угря». Ты благообразен и находишься в тех летах, когда естественно желать любви девицы. Итак, мужайся духом и гляди весело: возможно, что когда у меня будет больше свободного времени, я найду тебе подругу, которая порадует твое сердце.

— Пожалуйста, не беспокойтесь и не ищите для меня ничего подобного! — поспешно сказал Гораций, мысленно представляя себе какую-нибудь беспомощную и оскорбленную незнакомку, существо, кинутое в его жилище, как мешок с углем. — Уверяю вас, я предпочту найти себе жену обычным путем, что я и надеюсь вскоре сделать благодаря вашей доброте.

— Разве есть уже какая-нибудь дева, по которой томится твое сердце? Если так, не бойся назвать мне ее имя и жилище, и я достану ее для тебя.

Но Вентимор уже ознакомился с восточными методами джинна и усомнился в его такте и скромности по отношению к Сильвии.

— Нет, нет, конечно, нет. Я говорил вообще, — сказал он. — Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, но я хочу дать вам понять, что я и так слишком награжден. Вы меня поставили на путь к славе и богатству. Если я их не добуду, то виноват буду сам. Во всяком случае, от вас мне больше ничего не нужно. Если вы думаете найти Сулеймана (мир ему!), то вы должны совсем удалиться на Восток, потому что, без сомнения, здесь его нет. Вы должны посвятить все свое время этому делу, быть как можно спокойнее и не терять мужества, какие бы до вас ни дошли вести. Но самое главное: не тревожьте себя мыслями обо мне или о моих делах.

— О ты, премудрый и красноречивый, — сказал Факраш, — твой совет превосходен. Итак, я удаляюсь. Но пусть я выпью кубок погибели, если не буду полон мыслями о твоем благодеянии. Говоря так, он сложил ладони над головой, его ноги начали проваливаться сквозь ковер, и он исчез.

«Слава Богу, — думал Вентимор, — он понял наконец. Кажется, больше я его не увижу. Чувствую себя неблагодарным животным, потому что говорю так, но ничего не могу поделать. Не могу выносить благодеяний какого-то джинна, который сидел в отвратительной медной бутыли со времен Соломона, вероятно, имевшего достаточные основания, чтобы закупорить его туда».

Потом Гораций спросил себя, не следует ли по чести открыть обстоятельства дела Вакербасу и дать ему возможность отказаться от уговора, если бы он нашел это нужным.

Нет, он не видел необходимости рассказывать ему о чем-либо: единственный результат был бы тот, что его клиент заподозрил бы его к умственной ненормальности: и кто захотел бы иметь дело с невменяемым архитектором? Затем, если отказаться от этой работы безо всяких объяснений, что можно сказать Сильвии? Что сказал бы отец Сильвии ему? Тогда уж, конечно, свадьбе не бывать!

В конце концов, его но в чем упрекнуть: Вакербасы были совершенно довольны. Он был положительно уверен, что окажется достойным их выбора, он не причинит никому вреда, приняв на себя это дело; тогда как он только бы оскорбил их, повредил себе навсегда и потерял всякую надежду добыть Сильвию, если бы сделал попытку открыть им правду.

Факраш исчез, чтобы никогда не вернуться. По всем этим соображениям, Гораций решил, что молчание — единственная возможная для него политика, и хотя некоторые моралисты могут осудить его поведение, как недобросовестное и уличающее в недостатке истинного мужества, я осмеливаюсь усомниться, чтобы какой-либо читатель, самый независимый, прямолинейный и равнодушный к славе и к насмешкам, поступил иначе в том крайне щекотливом и трудном положении, в каком находился Вентимор.

Прошло несколько дней, в которых каждый рабочий час был полон для Горация восторгами творчества. Каждому человеку с душой художника является иногда — хотя, в большинстве случаев, слишком редко, — откровение собственного скрытого могущества, такого, на какое он не смел и надеяться. Теперь все годы ученичества и теоретизирования, которые он уже начинал считать потерянными, стали приносить золотые плоды. Он придумывал и чертил быстро и своеобразно, с полным сознанием своего мастерства в разрешении представлявшихся задач, и с таким упоительным наслаждением погружался в разработку как общего плана, так и деталей, что ему почти становилось страшно, не является ли он жертвой самообольщения.

Конечно, вечера он проводил у Фютвоев, открывая в Сильвии все новые в более восхитительные качества. Словом сказать, он был очень влюблен, очень счастлив и очень занят — три состояния, не так часто встречающиеся вместе.

Как он и предвидел, он в самом деле избавился от Факраша, который, очевидно, был слишком поглощен разыскиванием Сулеймана, чтобы думать о чем-нибудь другом. Да и не было оснований, почему бы ему не продолжать своих поисков в течение жизни одного или двух поколений, так как могло потребоваться не меньше времени для убеждения его в том, что этого могущественного монарха уже нет на престоле.

— Было бы так грубо, если бы я это сказал ему, — думал Гораций, — когда он был так озабочен пересмотром своего дела. И это дает цель жизни бедному старикашке да и удерживает его от вмешательства в мои дела. Оно и лучше для нас обоих.

Маленький званый обед Горация уже откладывался два раза, пока им не начал овладевать суеверный страх, что он никогда не состоится; но, наконец, профессора заставили окончательно назначить определенный день.

Накануне этого дня, после завтрака, Гораций призвал свою хозяйку для совещания насчет обеда.

— Пожалуйста, ничего замысловатого, г-жа Рапкин, — сказал Гораций, который хотя и желал бы устроить для Сильвии настоящий пир из самых тонких блюд, однако должен был считаться с предрассудками ее отца. — Совершенно простой обед, безукоризненно приготовленный и красиво сервированный, — то, что вы так прекрасно умеете делать.

— Я полагаю, сударь, вы потребуете Рапкина для услуг?

Так как бывший буфетчик при подобных обстоятельствах впадал в трансы, во время которых мог только улыбаться и кланяться с безмолвной учтивостью, роняя соусники и тарелки, то Гораций ответил, что он имеет в виду другого, чтобы не затруднять г-на Рапкина; по жена выразила такое доверие к способностям своего мужа выйти изо всяких затруднений, что Вентимор оставил этот вопрос открытым и предоставил ей взять лишнего помощника, если она найдет это нужным.

— Какой же суп вы дадите нам? — спросил он г-жу Рапкин, которая стояла перед ним совершенно бесстрашно, ожидая его распоряжений.

После долгой душевной борьбы она нехотя предложила мясной бульон, что Гораций нашел слишком простым; он отклонил его в пользу супа.

— Ну, потом — рыба, — продолжал он. — Как относительно рыбы?

Г-жа Рапкин несколько секунд рылась в недрах своей кулинарной памяти и, наконец, извлекла оттуда то, что она назвала «вкусной жареной камбалой». Гораций и слышать не хотел о камбале и настаивал на том, чтобы сварить лососину. Она предложила корюшку, которой он, по счастливому наитию, противопоставил палтуса иод соусом из омаров. Однако соус представлял для нее непреодолимые трудности, и она предложила компромисс в виде трески, на что он, наконец, согласился, так как на эту рыбу профессор вряд ли мог посмотреть, как на проявление тщеславия.

Очередь дошла до менее трудных вопросов: быть или не быть закуске, жарить ли мясо или птицу.

— Что теперь есть по сезону? — спросил Гораций. — Вот посмотрим… — и при этом выглянул из окна, как будто ища указаний на улице…

— Верблюды, ей-же Богу! — воскликнул он вдруг.

— Верблюды, г. Вентимор? — повторила г-жа Рапкин, совершенно обалдев, потом вспомнив, что он имеет склонность к неуместным шуткам, она снисходительно кашлянула.

— Пусть я умру, если это не верблюды! — сказал Гораций. — А вы как думаете, г-жа Рапкин?

Из слабого тумана, который висел над дальней частью площади, выдвигался караван высоких серых животных с длинными, изящно изогнутыми шеями и жеманной походкой. Даже г-жа Рапкин не могла не признать в них верблюдов.

— Какого черта нужно каравану верблюдов на Викентьевой площади?! — сказал Гораций с внезапным испугом, в котором не мог себе дать отчета.

— Скорее всего, это из цирка Барнума, сударь, — говорила хозяйка. — Я слышала, что в этом году опять будут представления в Олимпии.

— Ну, конечно! — воскликнул Гораций с явным облегчением. — Здесь им по пути от Доков… по крайней мере, все в ту же сторону. Или же, вероятно, на той дороге ремонт. Значит… они повернут налево, за угол. Посмотрите, при них арабские погонщики. Удивительно, как эти люди правят ими!

— Мне кажется, сударь, — сказала г-жа Рапкин, — что они идут к нам; они как будто останавливаются у подъезда.

— Не говорите такой дьявольской… Прошу прощения, г-жа Рапкин, но почему же?.. Господи, верблюды Барнума и Белея должны свернуть с дороги, чтобы зайти ко мне? Ведь, знаете, это смешно! — сказал Гораций в бешенстве.

— Это, может быть, и смешно, сударь, — возразила она, — но они все легли на землю против нашей двери, как видите, и их негры делают вам знаки, чтобы вы вышли поговорить с ними.

Так оно и было. Один за другим верблюды — очевидно, самые чистокровные — подогнули ноги, точно складные скамейки, и улеглись в ряд по знаку своих вожатых, которые теперь обратились с глубокими поклонами к окну, где стоял Вентимор.

— Кажется, мне лучше сойти вниз и узнать, что им нужно, — сказал он с несколько болезненной улыбкой. — Может быть, они не нашли дороги к Олимпии…

«Хочу только надеяться, что здесь не заметан Факраш, — думал он, спускаясь по лестнице. — Но он явился бы сам… во всяком случае, не стал бы посылать мне вестей на таком количестве верблюдов!»

Как только Вентимор появился па пороге, все проводники бросились ниц, своими плоскими черными носами уткнувшись прямо в камни.

— Ради Бога, встаньте! — сказал Гораций сердито. — Это не Гаммерсмит. Поверните налево, к Вокзальному Мосту, и спросите полицейского, где ближайший путь к Олимпии.

— Не гневайся на рабов твоих! — сказал главный погонщик на превосходном английском языке. — Мы здесь по повелению Факраша-эль-Аамаша, нашего господина, которому мы обязаны повиноваться. Мы привезли тебе все это в дар.

— Привет вашему господину, — сказал Гораций сквозь зубы, — и скажите ему, что лондонскому архитектору верблюды не могут пригодиться. Скажите, что я весьма благодарен, но принужден отказаться от них.

— О, высокородный господин, — объяснил погонщик, — верблюды не дар, но они навьючены дарами. Так как мы не смеем ослушаться приказа нашего господина, то дозволь внести в твое жилище эти ничтожные знаки его благоволения и отбыть с миром.

Гораций и не заметил, что на всех верблюдах были тяжелые вьюки, теперь снимаемые погонщиками.

— О, если это необходимо! — сказал он не слишком-то любезно. — Только, пожалуйста, поторопитесь: вот уже собирается толпа, и я не хочу, чтобы сюда пришла полиция.

Он вернулся в комнаты, где застал г-жу Рапкин, остолбеневшую от изумления.

— Все… все в порядке, — сказал он. — Я забыл… Это только несколько восточных вещей оттуда же, откуда и медный кувшин, знаете. Они присланы мне… на осмотр.

— Уж как-то чудно посылать товары на дом на верблюдах, сударь, не правда ли? — сказала г-жа Рапкин.

— Вовсе не чудно, — сказал Гораций. — Это очень предприимчивая фирма, которая придумала такой способ рекламы.

Один за другим, вереницей, входили смуглолицые погонщики; каждый складывал свой груз на пол с каким-то гортанным восклицанием и удалялся, пятясь, пока гостиная не была завалена горами мешков, тюков и ящиков, после чего явился главный погонщик и сообщил, что по числу подарки уже все.

«Интересно знать, сколько ждет себе на чай этот парень, — думал Гораций, — одного золотого как-то мало, но это все, что я могу. Попробую дать».

Но надсмотрщик отказался от всякого вознаграждения с благодарным достоинством. Когда же Гораций проводил его до ворот, то застал у ограды полицейского.

— Знаете, это не годится, — говорил полицейский. — Верблюды загородили всю улицу… Пусть проходят, а то я обязан…

— Да ладно уж, служивый, — сказал Горации, всовывая ему в руку тот золотой, от которого отказался погонщик, — они сейчас двинутся дальше. Они привезли мне несколько подарков от… от одного приятеля с Востока.

Тем временем проводники влезли на ставших на колени верблюдов, которые затем поднялись вместе с ними, двинулись по площади и, колыхаясь на ходу, скоро оставили за собой толпу, которая тупо таращилась на караван, пока верблюд за верблюдом исчезли в тумане.

— Я бы рад иметь таких знакомых, — сказал полицейский. — Ваш приятель, видно, из тароватых, не так ли?

— Очень! — сказал Гораций с яростью и вернулся к себе в комнату, откуда г-жа Рапкин уже ушла.

Его руки тряслись, но не от радости, когда он развязывал мешки и тюки и открывал ящики чужеземного вида, при взгляде на содержимое которых у него занялся дух.

В тюках оказались ковры и ткани, которые он определил по внешнему виду, как баснословно древние и выше всякой цены; в мешках заключались золотые кувшины и посуда чужеземной работы и невероятных размеров, ящики были полны драгоценных камней: нитей молочно-розоватого жемчуга величиной со среднюю луковицу, снизок нешлифованных рубинов и изумрудов, самые мелкие из которых едва поместились бы в обыкновенную коробку для воротников; и бриллиантов, грубо ограненных и отшлифованных, каждый величиной с кокосовый орех, в центре которых искрилось прозрачное призматическое сияние.

По самому скромному счету общая стоимость этих подарков едва ли могла быть меньше нескольких сот миллионов; по всей вероятности, никогда, во всей истории мира, ни одна сокровищница не содержала в себе таких богатств.

Было бы трудно для каждого, кто увидал бы себя внезапно обладателем такого громадного, неисчислимого богатства, сделать какое-либо замечание, вполне достойное такого случая, но, конечно, ни одно из них не оказалось бы таким неподходящим и действительно неуместным, как восклицание Горация, которое, хотя и было глубоко прочувствованно, но заключалось только в единственном слове: «О, черт!»

7. БЛАГОДАРНОСТЬ — ЯРКОЕ ПРЕДВКУШЕНИЕ ГРЯДУЩИХ БЛАГ

Большинство людей, увидав себя внезапно обладателями такого огромного богатства, испытали бы некоторую радость. Вентимор же, как мы видели, попросту вышел из себя от злости. И хотя такое его состояние может поразить читателя, как непонятное и абсолютно бессмысленное, однако наш герой был более прав, чем это может показаться на первый взгляд.

Несомненно, что с деньгами, которых стоили эти сокровища, он был бы в состоянии перевернуть денежные рынки Европы и Америки, повергнуть общество к своим ногам, создавать и разрушать царства — словом, властвовать над всем миром.

— Но все же, — сказал себе Гораций со стоном, — мне вовсе не хочется переворачивать мир вверх дном, ворочать денежным рынком. Хочу ли я, чтобы самые важные лица в Лондоне низкопоклонничали передо мной, стараясь от меня чего-нибудь добиться? Так как я бы превосходно знал, что все почести воздаются мне не за мои личные заслуги, то я едва ли мог бы считать себя польщенным. И зачем мне созидать царства? Единственное, что я умею и люблю, это — созидать дома. Потом, можно ли думать, что я лучше сумел бы властвовать над миром, чем все те, кто уже пробовал? Сомневаюсь.

Он припомнил всех миллионеров, о которых читывал или слыхивал; кажется, никому из них богатство не принесло радости. Большинство из них очень страдало от расстройства пищеварения. Часто они бывали подавлены заботами и ответственностью своего положения; единственными людьми, которые никогда не могли добиться от них аудиенции, были их друзья; вся их жизнь проходила при ярком свете газетных разоблачений, и каждая почта приносила им сотни писем с просьбами и несколько — с угрозами; их детям грозила постоянная опасность от похитителей, а сами они, не зная покоя в жизни, не могли быть уверены, что не будет потревожен даже их прах. Расточали они или сберегали богатство, на них все равно смотрели враждебно, и какой бы капитал они после себя ни оставили, они могли Сыть вполне уверены, что через несколько поколений он будет совершенно растрачен.

— А самый крупный миллионер на земле, — заключил Гораций, — бедняк в сравнении со мной?!

Но тут было и другое соображение: как ему обратить в деньги свое имущество? Он достаточно знал толк в драгоценных камнях, чтобы понимать, что рубин, например, цвета «чистой голубиной крови» и величиной с дыню — такими были большинство из этих рубинов — будет стоить, если его даже раздробить, значительно больше миллиона, но кто купит его?

Представляю себе, размышлял он со злостью, что я захожу к какому-нибудь ювелиру у Хаттопского Сада с полудюжиной камешков в саквояже. Если он поверит, что они настоящие, то, конечно, с ним случится припадок; вероятнее же всего, он подумает, что я изобрел какой-нибудь фокус для их фабрикации и был настолько глуп, что перестарался относительно величины. Как бы то ни было, он захотел бы узнать, каким образом они попали в мои руки; ну, а что мог бы я сказать? Что они составляют часть подарочка, сделанного мне каким-то джинном в благодарность за освобождение из медного кувшина, в котором он просидел около трех тысяч лет! Как ни взглянешь, все неубедительно. Кажется, попятно, что он мог бы ответить. И каким бы я оказался ослом! Затем, положим, что история попадет в газеты!

Попадет в газеты? Да, конечно, и непременно. Как будто возможно в наши дни молодому, доселе безработному архитектору вдруг окружить себя чудесными коврами, золотой посудой, гигантскими драгоценными камнями, не привлекая внимания какого-нибудь предприимчивого репортера. Его будут интервьюировать; любопытная история о приобретении им богатства обойдет все газеты, он станет предметом недоверия, подозрений в насмешек. В своем воображении он уже видит заголовки на газетных листах:

БИЛЛИОНЫ ИЗ КУВШИНА

ИЗУМИТЕЛЬНЫЕ АРАБЕСКИ АРХИТЕКТОРА.

ОН ГОВОРИТ, ЧТО В КУВШИНЕ СИДЕЛ ДЖИНН.

СЕНСАЦИОННАЯ ИСТОРИЯ.

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ПОДРОБНОСТИ.

И так фраза за фразой… Он заскрежетал зубами при одной мысли об этом. Потом слухи дойдут до Сильвии, и что подумает она? Конечно, ее, как и всякую благомыслящую девушку, оттолкнет мысль, что ее жених в тайных сношениях со сверхъестественным существом. А ее отец и мать позволят ей выйти за человека, хотя богатого, но получившего богатство из такого подозрительного источника? Никто но будет верить, что он не вступал ни в какой подлый торг, прежде чем согласиться выпустить пленного духа на свободу, — тогда как он действовал в полном неведении и настойчиво отклонял всякое вознаграждение, когда понял, что именно он сделал!

Нет, уж слишком. Стараясь по мере сил отдать справедливость благодарности и щедрости джинна, он не мог избавиться от горького чувства при мысли об абсолютном отгутствии сообразительности, проявленном в таком обременении его дарами, столь бесполезными и компрометирующими. Никакой джинн, как бы он ни был стар и чужд теперешнему свету, по имеет права быть таким дураком!

Тут из-за наваленных мешков и тюков, заполнивших всю комнату, выглянула физиономия г-жи Рапкин.

— Я хотела спросить вас, сударь, когда еще не привозили этих товаров, — начала она с неодобрительным сухим покашливанием, — что вам угодно на завтра для закуски? Я думала, если бы найти сладкое мясо по подходящей це…

Горацию, окруженному теперь несметными сокровищами, вопрос о сладком мясе показался нелепым, переход к нему был слишком резок.

— Я не могу теперь заниматься этим, г-жа Рапкин, — сказал он, — мы решим это завтра. Я слишком занят.

— Я думаю, большая часть этих вещей будет отправлена назад, если они присланы только для осмотра?

Если бы он только знал, куда и как отослать их!

— Не… знаю, — сказал он, — возможно, что я их оставлю.

— Ну, уж купите ли, нет ли, ну а я так не взяла бы их и в подарок, потому что они так грязны и вонючи. Кому они нужны? Да и двинуться тут нельзя: все завалили. Скажу-ка я Рапкнну, чтоб стащил их на чердак, прочь с дороги.

— Нет, — сказал Гораций резко, больше всего боясь, как бы Рапкин не открыл истинную сущность его сокровищ. — Не трогайте их, ни вы, ни он. Оставьте все так, как есть, понимаете?

— Как вам угодно, г. Веитимор; только, если их нельзя трогать, то не знаю, как вы посадите своих друзей за обед завтра. Вот и все.

В самом деле, принимая в соображение, что стол, каждый пригодный стул и даже пол были завалены драгоценностями и что Гораций сам едва протискивался между воротами, следовало признать, что гостям будет тесновато.

— Как-нибудь устроюсь, — сказал он с оптимизмом, от которого был очень далек. — Что-нибудь придумаю, предоставьте это мне.

Уходя в контору, он принял все предосторожности, чтобы пресечь любопытные поползновения хозяйки, он запер гостиную, ключ унес с собой; однако в то утро дело у него пошло уже совсем иначе, чем прежде, когда он с легким сердцем и полный надежд сидел за чертежным столом на Большой Монастырской. Теперь он не мог сосредоточиться: и пыл, и вдохновение покинули его. В припадке раздражения он отшвырнул циркули и оттолкнул от себя блюдца с акварельными красками ц китайской тушью.

— Толку не будет! — воскликнул он громко. — Я чувствую себя сегодня совершенным болваном. Я не в состоянии прилично начертить и собачьей конуры!

При последних словах он ясно почувствовал чье-то присутствие в комнате и, оглянувшись, увидел джинна Факраша. Тот улыбался ему ласковее прежнего, спокойно ожидая теплого привета благодарности, так что Гораций несколько устыдился своей неспособности отнестись к нему именно так.

«Он положительно добрый старик, — подумал он с упреком самому себе. — Он хочет мне добра, а с моей стороны свинство — так мало радоваться свиданию с ним. И все-таки черт бы взял все это! Я не согласен, чтобы он, точно кролик, вскакивал ко мне в контору, как только вздумает».

— Мир тебе! — сказал Факраш. — Умерь смущение твоего сердца и поделись со мной твоей печалью.

— О, ничего особенного, благодарю вас, — сказал Гораций, чувствуя себя окончательно смущенным. — Я стал на мертвую точку в работе, и это раздосадовало меня немного, вот и все.

— Так, значит, ты еще не получил даров, которые я приказал сложить в твоем жилище?

— Ах, конечно, получил! — ответил Гораций. — И я… я прямо не знаю, как благодарить вас за них.

— Несколько пустячных подарков, — ответил джинн, — никак не соответствующих твоему достоинству… Но пока я ничего лучшего не мог дать тебе.

— Почтеннейший, они просто подавляют меня своим великолепием! Они неоценимы и… и я не представляю себе, что я буду делать с таким избытком.

— Избыток хороших вещей — это хорошо, — был поучительный ответ джинна.

— Только не в данном случае. Я… я вполне ценю вашу доброту и щедрость, но, право, как я уже вам говорил, я не могу принять такой награды.

Факраш слегка нахмурил брови.

— Как же ты говоришь, что не можешь, когда эти вещи уже в твоем владении?

— Я знаю, — сказал Гораций. — Но… вы не обидитесь, если я буду говорить совершенно откровенно?

— Разве ты для меня не то же, что сын, и могу ли я гневаться на слова твои?

— Хорошо, — сказал Гораций, загораясь надеждой. — Итак, по чести, я очень бы хотел… если только вы ничего не имеете против… чтобы все вы это взяли назад.

— Что? Не просишь ли ты, чтобы я, Факраш-эль-Аамаш, согласился взять обратно дары мои? Не значит ли это, что они имеют столь малую цену в твоих глазах?

— Они слишком драгоценны. Если бы я взял подобное вознаграждение за… за совсем простую услугу, я бы перестал себя уважать.

— Так умный человек не рассуждает, — холодно сказал джинн.

— Если вы считаете меня дураком, я тут ничего не могу сделать. Во всяком случае, я — не неблагодарный дурак. Но я чувствую совершенно ясно, что не могу оставлять у себя ваших подарков.

— Значит, ты хочешь, чтобы я нарушил мою клятву вознаградить тебя по заслугам за твое доброе дело?

— Но вы ведь уже наградили меня, — сказал Гораций, — тем, что заставили богатого купца пригласить меня строить ему жилище. И… простите мою откровенность, если вы действительно хотите мне счастья (в чем я уверен), вы избавите меня от этих драгоценностей и товаров, потому что, говоря искренне, они не сделают меня счастливым. Наоборот, они причиняют мне крайние неудобства.

— В старину, — сказал Факраш, — все люди стремились к богатству; никакое количество сокровищ не могло удовлетворить их желаний. Значит, иметь богатство считается недостойным в глазах смертных, и ты находишь его тяжелым бременем! Объясни, в чем дело?

Горацию показалось неделикатным высказать истинные причины.

— Я не могу отвечать за других людей, — сказал он. — Знаю только то, что я не привык быть богатым, мне бы лучше разбогатеть постепенно, так, чтобы сознавать, что я всем обязан — насколько возможно — моим собственным трудам. Потому что — нечего мне и говорить вам, г. Факраш, — само по себе богатство не приносит людям счастья. Вы должны были заметить, что оно может… ну, даже навлекать на них затруднения и неприятности…

«Я говорю избитые, прописные истины, — думал он, — по пусть это будет и нахальство, — лишь бы достичь цели!»

Факраш был глубоко взволнован.

— О, юноша дивной умеренности! — воскликнул он. — Твои чувства не менее возвышенны, чем чувства самого Великого Сулеймана (мир ему!). Хотя даже и он не вполне презирает сокровища, ибо имеет золото, и слоновую кость, и драгоценные камни в изобилии. Да и я до сих пор еще не встречал человеческого существа, способного отвергнуть их, когда их предлагают. Но раз ты утверждаешь — и, как видно, искренне, — что мои ничтожные и негодные дары не улучшат твоего благосостояния, и раз я хочу тебе добра, а не зла, то будет так, как ты хочешь. Потому что превосходно сказано: «Ценность дара зависит не от него самого и не от дающего, а единственно от принимающего».

Гораций едва мог поверить, что он действительно победил.

— Чрезвычайно мило с вашей стороны, — сказал он, — вы отнеслись к этому так хорошо. И если бы вы смогли заставить тот караван зайти за ними как можно скорее, это было бы для меня большим облегчением. Я хочу сказать… а… а дело в том, что я жду нескольких друзей обедать ко мне завтра, и так как у меня и вообще тесновато, то мне трудно будет принять их, ничего не убравши.

— Это всего легче, — ответил Факраш, — и потому не бойся, что когда наступит время, ты не будешь в состоянии принять своих друзей надлежащим образом. А что касается каравана, он двинется немедленно.

— Ах, Господи, ведь я забыл вот что, — сказал Гораций, — я запер на замок дверь той комнаты, где находятся ваши подарки, они не будут в состоянии войти без ключа.

— Для слуг джиннов не существует ни затворов, ни заграждений. Они войдут туда и возьмут все, что принесли тебе, раз таково твое желание.

— Вот уж спасибо, — сказал Горации. — Но вы, конечно, понимаете, что я вам нисколько не меньше благодарен, чем если бы я оставил вещи у себя? Видите ли, я хочу посвятить все свое время и энергию окончанию чертежей для этого здания, которым, — прибавил он ласково, — я никогда не мог бы заняться, если бы не ваша помощь.

— Когда я пришел, — сказал Факраш, — я слышал твои жалобы на трудности работы. В чем же они состоят?

— О, — сказал Горации — немножко мудрено угодить всем, кто здесь заинтересован, и в том числе самому себе. Я хочу создать нечто такое, чем бы я мог гордиться и что мне дало бы известность. Это большой дом, и дела с ним будет много, но я с ним отлично управлюсь.

— Да, это большое предприятие, — заметил джинн после нескольких вопросов, которые никак нельзя было назвать глупыми, и ответов на них. — Но будь уверен, что все это кончится для тебя самым благоприятным образом, и ты заслужишь большую славу. А теперь, — сказал он в заключение, — я должен тебя покинуть, потому что еще не имею никаких верных вестей о Сулеймане.

— О, я не буду задерживать вас, — сказал Гораций, который уже несколько минут был как на иголках, боясь, как бы Бивор не вернулся и но застал бы у него таинственного гостя.

— Видите, — прибавил он наставительно, — пока вы будете пренебрегать своими, гораздо более важными делами из-за моих, едва ли ваши поиски подвинутся вперед, не так ли?

— Как превосходно сказано! — ответил джинн. — Время, потраченное на добрые дела, нельзя назвать потерянным!

— Да, это, конечно, очень хорошо, — сказал Гораций, чувствуя, что надо противопоставить этому изречению что-нибудь, хотя бы изобретения. — Но у нас также есть поговорка… как это? Ах, припоминаю: «Бывает, что ласка оказывается более неприятной, чем обида».

— Чудесно был одарен тот, кто придумал это изречение! — воскликнул Факраш.

— Я думаю, — сказал Гораций, — он понял это из собственного опыта! Кстати, куда же вы думаете направиться… я хотел сказать, где искать Сулеймана?

— Я намерен отправиться в Ниневию и там разузнать.

— Отлично, — сказал Гораций с искренним одобрением, так как надеялся, что это путешествие займет время. — Чудесный город — Ниневия, судя по всему, что я о нем слышал, хотя, пожалуй, не вполне то, что было раньше. Потом есть еще Вавилон… вы бы могли побывать и там. А если и там ничего не слышно, почему не слетать в Центральную Африку и не обыскать ее хорошенько? Или в Южную Америку: жалко ведь упускать шансы. Вы еще не бывали в Южной Америке?

— Я даже и не слыхивал о таком крае; и как бы попал туда Сулейман?

— Извините, я не сказал, что он там. Я хотел только выразить что он может быть там, как и во всяком другом месте. Но если вы собираетесь отправиться сначала в Ниневию, то лучше не теряйте времени, потому что добраться туда, кажется, не очень легко… хотя, впрочем, для вас и не особенно трудно.

— Я не посетую, — сказал Факраш, — хотя искать пришлось бы долго, потому что в странствии есть пять преимуществ…

— Знаю, — прервал Гораций. — Поэтому не задерживайтесь теперь, чтобы описывать их. Мне уже хотелось бы, чтобы вы двинулись в путь, и, пожалуйста, не прерывайте ваших поисков из-за меня, потому что, благодаря вам, я отныне великолепно устроюсь сам… если вы будете так добры и велите убрать вещи.

— Твое жилище не будет ими завалено ни на час дольше, — сказал джинн. — О рассудительный человек, для которого богатство не имеет значения! Узнай, что я никогда не встречал смертного, который бы мне так нравился, как ты. Больше того: будь уверен, что такое величие души, как твое, не останется без воздания.

— Сколько раз должен я вам говорить, — сказал Гораций, вспыхивая от нетерпения, — что я уже более чем вознагражден? Ну, мой добрый, благородный, старый друг, — прибавил он с чувством, которое было не вполне притворным, — пришло время нам расстаться… навсегда. Позвольте мне думать, что вы вновь посещаете милые вам места, проникаете в уголки земного шара (ибо знаете вы это или нет, но земля наша есть шар), до сих пор еще вам неизвестные, отдыхаете умом в странствиях и в изучении рода человеческого и никогда, никогда, ни на минуту не теряете из вида свою главную цель: свидание и примирение с Сулейманом (мир ему!). Вот величайшее, единственное благо, которое вы можете мне дать. Прощайте же и счастливого пути!

— Пусть Аллах никогда не лишит твоих друзей твоего присутствия, — ответил в свою очередь джинн, который был явно тронут этой речью, — ибо воистину ты — наилучший из юношей!

И, отступив назад, в камин, он исчез в одно мгновение.

Вентимор упал в свое кресло со вздохом облегчения. Он уже начинал бояться, что джинн никогда не уберется, но вот его нет… и слава Богу!

Ему было немного стыдно за свою радость: ведь Факраш был, по-своему, очень добрый старик, только он всегда все делал через меру, просто у него не было чувства меры. «Ведь если бы, — думал Гораций, — кто-нибудь выразил желание иметь канарейку в клетке, то такой старый джинн принес бы ему целые стаи грифов в клетке, вдесятеро большей, чем „Хрустальный Дворец“. Все-таки теперь-то он понял, что ничего я не могу от него брать, и не обиделся, так что все устроилось. Теперь я могу сесть за дело и кончить эти планы в мире и спокойствии.

Не успел он начать, как услыхал в соседней комнате шаги, которые возвестили ему, что Бивор наконец вернулся. Его ждали домой день или два том, назад, и хорошо, что он случайно запоздал, так думал Вентимор, входя к нему, чтобы рассказать о неожиданном счастливом событии, которое с ним произошло с тех пор, как они не виделись. Не нужно и говорить, что, рассказывая, он воздержался от всякого упоминания о медном кувшине или о джинне, как о несущественных подробностях.

Поздравления Бивора стали очень сердечными, как только он понял, что это не шутка.

— Ну, друже, — сказал он, — я так рад! Знаете, в самом деле рад. Подумать только, как вам сразу повезло! И вы даже не знаете, от кого этот Вакербас услыхал о вас… Просто случайно увидел карточку на двери и вошел, я думаю. Я так полагаю, что не будь я случайно в отлучке… и ради каких-то жалких двухтысячных домишек… Ах, я не завидую вашей удаче, хотя уж, право… А этого стоило подождать: вы скоро затмите меня совершенно, если только не изгадите дела… То есть я хочу сказать, товарищ, если вы не станете предлагать вашему купчине готический замок, когда ему хочется Коринфского портика и кучи зеркальных окон. Вот какой вам грозит подводный камень. Нечего обижаться на меня за маленькое предостережение!

— Нисколько, — сказал Вентимор, — только я не стану предлагать ни готического замка, ни зеркальных окошек. Смею думать, что он будет доволен моим проектом.

— Будем надеяться, — сказал Бивор. — Если вам встретится какое-либо затруднение, — прибавил он с оттенком покровительства, так приходите ко мне.

— Благодарю вас, — сказал Гораций, — я так и сделаю. Но пока подвигаюсь немного.

— Мне все-таки хотелось бы взглянуть, что вы там сделали. — Я мог бы дать вам то или иное маленькое указание.

— Это очень-очень мило, только лучше не смотрите, пока не кончу, — сказал Гораций. Он был уверен, что не найдет сочувствия своим идеям и, только что пережив припадок разочарования в своей работе, желал уклониться ото всякой критики.

— Ах, как угодно! — сказал Бивор несколько жестко. — Вы всегда были упрямы. У меня уже есть известная опытность, знаете, в моем простеньком, непритязательном роде, и я думал, что мог бы избавить вас от кое-каких ошибок. Но если вы полагаете, что лучше справитесь один… только смотрите не застряньте на одном из ваших архитектурных коньков — вот и все!

— Хорошо, приятель, я взнуздаю своего конька, — сказал Гораций со смехом, возвращаясь к себе в кабинет, где он сразу почувствовал, что к нему вернулись прежняя уверенность и наслаждение работой, и к концу дня он уже так много сделал, что его наброски были почти готовы для просмотра заказчиком.

Но еще лучше было то, что когда он в тот вечер зашел домой, чтобы переодеться и идти в Кенсингтон, то оказалось, что восхитительный Факраш уже сдержал обещание: все ящики, мешки и тюки были унесены прочь.

— Верблюды вернулись назад за вещами, сударь, сегодня после обеда, — сказала г-жа Рапкнн, — и сначала меня смутили: ведь я была уверена, что вы заперли дверь и взяли ключ с собой. Но я, должно быть, ошиблась… По крайней мере, эти арапы как-то вошли. Я надеюсь, вы так и хотели, чтобы все было взято назад?

— Да, — сказал Гораций. — Я виделся сегодня утром с… с тем, кто мне их прислал, и сказал ему, что там нет ничего такого, что мне хотелось бы оставить.

— Но каково бесстыдство — прислать вам кучу такого хлама, да еще на верблюдах! — заявила г-жа Рапкин. — Уж и не знаю, что теперь стали делать ради рекламы! Наглость это, по-моему, — вот что!

Теперь, когда все исчезло, Горацием овладело некоторое вполне естественное сожаление и сомнение, следовало ли ему быть таким щепетильным в отказе от сокровищ. «Я мог бы оставить кое-что из тех камней и вещей для Сильвии, — думал он. — Она любит жемчуг. А ковер для молитвы очень понравился бы профессору. Но нет! В конце концов, из этого ничего хорошего пе вышло бы. Сильвия не могла бы носить жемчуг величиной с молодой картофель, а профессор растерзал бы меня в клочки за новое проявление расточительства. Кроме того, если бы я взял что-нибудь из даров джинна, он бы навалил мне еще, пока не вышло бы опять все то же или даже хуже, потому что у меня не было бы приличного предлога отказаться. Значит, лучше всего так, как есть.

И действительно, принимая во внимание его характер и исключительность сто положения, нелегко себе представить, как бы он мог прийти к иному выводу.

8. ХОЛОСТАЯ КВАРТИРКА

Возвращаясь на Викентьеву площадь на другой день вечером, Гораций чувствовал себя в особенно счастливом настроении. У него было сознание хорошо проведенного рабочего дня, потому что эскизы дома г-на Вакербаса были готовы и отправлены по его городскому адресу, и Вентимор чувствовал приятную уверенность, что его клиент будет более чем удовлетворен его чертежами.

Но не поэтому было у него так легко на сердце. Сегодня вечером Сильвии предстояло впервые удостоить своим присутствием его комнаты. Она будет ступать ио его ковру, сидеть на его стульях, будет говорить обо всем этом и, может быть, брать в руки его книги и безделушки, — и все это как будто сохранит навсегда память о ней. Только бы она пришла! Даже и теперь он не мог вполне поверить, что она придет, что какое-нибудь случайное препятствие не помешает ей. Точно такое же чувство заставляло его иногда сомневаться, не слишком ли упоительно и чудесно его обручение, чтобы закончиться браком или хоть не прерваться вдруг.

За обед он был почти спокоен, так как еще утром обсудил все его детали вместе с хозяйкой и мог надеяться, что, не будучи роскошным, чтобы не возбуждать гнева профессора, обед должен быть неплохим, достойным внимания Сильвии; хотя вряд ли что могло оказаться достаточно редким и изысканным для этой цели.

Ему хотелось припасти шампанского, но он знал, что это вино будет как бы проявлением тщеславия в глазах профессора и поэтому удовольствовался кларетом, хорошим виноградным вином, в качестве которого был уверен. Цветы, думал он, вполне допустимы. Он зашел в цветочный магазин по дороге и приобрел несколько хризантем, бледно-желтых и цвета терракоты — самых лучших, какие нашлись. Некоторые из них могли быть хороши посреди стола в старинной нанкинской бело-голубой чаше, которая у него была; остальные он думал расставить по комнате: до одеванья должно было хватить на это времени.

С такими мыслями он повернул на площадь Викентия, которая казалась обширнее, чем когда-либо; черноватый туман занял все ее пространство, обнесенное высокими решетками, а по необъятному простору стального неба быстро неслись облака, точно корабли, на всех парусах спешащие в гавань перед бурей. Внизу, в тумане, вырисовывались молодые, почти голые деревья плоскими черными силуэтами, как засушенные водоросли, а небо над самыми крышами было зловеще-красное от множества освещенных улиц. С реки доносились протяжные свистки судов, сливаясь с более далекими воплями и истерическими вскрикиваниями паровозов на Ламбетгкой линии.

Теперь он подходил к старому полуособняку, в котором квартировал, и в первый раз заметил, что решетка веранды с обвивавшими ее стеблями плюща и висячими корзинами бросала красивую узорчатую тень на окна, которые отсвечивали розоватым блеском, давая впечатление тепла, уюта и гостеприимства. Он спросил себя, заметит ли это Сильвия, когда приедет?

Он прошел под старой аркой из кованого железа, когда-то служившей поддержкой для фонаря, и поднялся на небольшое, но крутое крыльцо, которое вело в кирпичные сени, пристроенные сбоку. Тут он отпер дверь своим ключом и… замер, остолбенев от изумления, потому что очутился в чужом доме.

Вместо хорошо знакомой скромной прихожей с желтыми под мрамор обоями, вешалкой красного дерева и пожилым барометром в состоянии хронической подавленности он увидел сводчатую восьмиугольную переднюю с синими, красными и золотыми арабесками и богато расшитыми драпировками; пол был мраморный, а посреди неглубокого бассейна из алебастра бил с убаюкивающим плеском душистый фонтан.

«Должно быть, я ошибся номером», — подумал он, совершенно забывая, что его ключ подошел к замку, и уже собирался уйти, пока еще его вторжение не было замечено, когда занавески раздвинулись и показалась г-жа Ранкин, представляя собою такую жалкую и нелепую фигуру среди этой обстановки, являясь такою ошеломленною н удрученною горем, что Горацию, несмотря на собственную возраставшую тревогу, было довольно трудно остаться серьезным.

— Ох, г. Вентимор, барин! — жаловалась она. — Что вы теперь намерены еще сделать, хотела бы я знать? — Как подумаешь, каково это — взять да и переделать всю квартиру так, что узнать нельзя, — и ни словом не упредить! Уж если нужна была переделка, я думаю, хоть сказать бы надо Рапкину да мне.

Гораций и не заметил, как уронил все свои хризантемы в фонтан. Он теперь понял; в сущности, он как-то почти понял это сразу, но не хотел сознаться даже перед собою.

Конечно, причиною беды был все тот же джинн. Он вспомнил теперь, что упомянул накануне об ограниченных удобствах своей квартиры.

Ясно, что Факраш мысленно отметил это и, по своей безудержной щедрости, являвшейся наихудшим его пороком, решил, в виде приятного сюрприза, совершенно переменить обстановку и убранство комнат сообразно собственному вкусу.

Это было чрезвычайно мило с его стороны, доказывало искренность его благодарности, но…

«Ох! — подумал Гораций с горечью в душе. — Если бы он только согласился оставить меня в покое и заняться собственными делами».

Однако дело было сделано и ответственность приходилось принять на себя, потому что едва ли было возможно открыть правду.

— Разве я не говорил, что хочу сделать некоторые изменения? — сказал он беззаботным тоном. — Они сделаны немного скорее, чем я ожидал. А что… тут долго работали?

— Я положительно не могу вам этого сказать, барин, потому что уходила за некоторыми покупками, которые мне нужны к вечеру, а Рапкин был на углу, в читальне. А когда я пришла, то все уже было готово и рабочие ушли. И как они могли кончить такое дело так скоро, это меня совершенно сбивает с толку; потому что когда у нас перестраивали кухню, то работали десять дней.

— Ну, хорошо, — сказал Гораций, уклоняясь от этой темы, — все-таки они сделали это, и сделали замечательно хорошо. Ведь вы согласны, г-жа Рапкин?

— Все это может быть, сударь, — сказала г-жа Рапкин, фыркнув, — только мне-то не по вкусу, и не думаю, чтобы пришлось по вкусу Рапкину, когда он увидит.

Вентимору оно тоже было не по вкусу, хотя он не собирался признаваться в этом.

— Что делать, г-жа Рапкин! — сказал он. — Только мне сейчас некогда беседовать, надо бежать наверх и одеваться.

— Прошу меня извинить, сударь, но это совершенно невозможно… потому что, когда они были здесь, они совсем убрали лестницу.

— Убрали совсем лестницу? Глупости! — воскликнул Гораций.

— Так и я думаю, г. Вентимор… Но это как раз то, что люди сделали, а если вы не верите, подите и посмотрите сами.

Она раздвинула драпировки и открыла изумленному взору Вентимора обширную залу с колоннами и с высоким куполообразным потолком, от которого свешивалось несколько ламп, дававших мягкий свет. Наверху, в стене налево, было два окна, которые, по его мнению, раньше находились у него в гостиной; из деликатности, или по неумению, или просто потому, что это ему не пришло в голову, джинн не тронул наружных стен; только эти окна были теперь замаскированы сквозной позолоченной решеткой, которою Гораций объяснил себе узор, замеченный им снаружи. Стены были обложены голубыми с белыми восточными изразцами; вдоль двух стен зала шла алебастровая платформа, на которой стояли диваны; в противоположной ему стене подковообразные арки вели, очевидно, в другие комнаты. Середина мраморного пола была застлана дорогими коврами с кучами подушек, яркие цвета которых горели из-под золотых мудреных вышивок.

— Ну, — сказал несчастный Гораций, едва сознавая, что говорит, — это… это очень… уютно, г-жа Рапкин.

— Не мне судить об этом, сударь; только я хотела бы знать, где вы думаете обедать?

— Где? — сказал Гораций. — Ну, здесь, конечно. Здесь много места.

— В доме не осталось ни одного стола, — сказала г-жа Рапкин, — значит… разве только вы захотите накрыть на полу.

— О, здесь должен быть стол где-нибудь, — сказал Гораций нетерпеливо, — или же вы можете взять взаймы. Не создавайте затруднений, г-жа Рапкин. Приспособьте, что угодно… Теперь я должен идти и одеваться.

Он наконец освободился от нее и, пройдя под одну из арок, нашел меньшую комнату, из кедрового дерева, с инкрустациями из слоновой кости и перламутра, которая, очевидно, была его спальней.

Роскошное одеянье, жесткое от золотых вышивок и сверкавшее древними украшениями из драгоценных камней, было разложено для него (ибо джин обдумал все); но, конечно, Вентимор предпочел бы свой собственный вечерний костюм.

— Г. Рапкин! — закричал он, подходя к другой арке, которая, по-видимому, сообщалась с подвалом.

— Что прикажете? — ответил хозяин, который только что вернулся из своей «читальни» и теперь появился без галстука в одной жилетке, бледный и растерянный, что, пожалуй, понятно, принимая во внимание обстоятельства. Когда он вошел в эти ставшие ему чуждыми мраморные покои, он пошатнулся; его красные глаза выкатились, а рот открылся как у рыбы.

— Они и здесь побывали также, кажется, — заметил он хрипло.

— Здесь немножко переделали, — сказал Гораций, — как видите. Не знаете ли вы, куда девалось мое платье, а?

— Я не знаю, куда они девали все. Ваши платья? Ну, я не знаю, куда девалась даже наша маленькая гостиная, где мы с Марией сидели столько лет каждый вечер. Я не знаю, куда девались кладовая и ванная с горячей и колодной водой, проведенной за мой собственный счет. А вы просите меня найти вам сюртучную пару! Я нахожу, сударь, я навожу, что самая не… самое непозволительное своеволие было допущено в ущерб мне.

— Любезный, не болтайте вздора! — сказал Гораций.

— Я вам говорю, что знаю. И всегда скажу, что дом англичанина — это его крепость, и никто не имеет права, как только он повернул спину, прийти и построить у него турецкие бани, вот что!

— Построить что? — воскликнул Гораций.

— Турецкие бани, понятно говорю. Ведь это же сущие турецкие бани. Как вы думаете, кто захочет снять квартиру, отделанную на смех? Что я скажу домовладельцу? Такое дело разорит меня, да! После того, как вы здесь квартируете пять лет, и мы с Марией смотрели на вас, как на родного… Это тяжело… это чертовски тяжело!

— Слушайте, — сказал Вентимор резко, потому что было ясно, что умственные занятия г-на Рапкина не обошлись без помощи многочисленных рюмок, — придите в себя наконец и слушайте!

— Я почтительно отклоняю предложение прийти в себя… ни для кого на свете, — сказал г-н Рапкин с гордым видом. — Я стою здесь за свое достоинство, как человека, сударь! Слышите, я стою здесь…

Он помахал рукой и неожиданно сел на мраморный пол.

— Стойте на чем хотите или на чем сумеете, — сказал Гораций, — но вы слушайте, что я хочу вам сказать. Тот кто… те, кто сделали все эти изменения, вышли за пределы моих распоряжений. Я вовсе не хотел, чтобы дом был так переделан. И все таки, если ваш домовладелец не найдет, что его. ценность страшно повысилась, он будет дураком, вот и все! Как бы то ни было, я позабочусь, чтобы вы не пострадали. Если заставят все привести в прежний вид, я это сделаю на свой счет. Поэтому, пожалуйста, не беспокойтесь больше.

— Вы — настоящий джентльмен, г. Вентимор, — сказал Рапкин, осторожно пытаясь стать на ноги. — Джентльмена сразу узнаешь. Я тоже джентльмен!

— Конечно, — сказал Гораций весело, — и я вам скажу, как это доказать. Вы сейчас же пойдете вниз и попросите свою милую жену облить вам голову холодной водой: затем окончите свой туалет, постарайтесь добыть какой-нибудь стол, накройте его для обеда и будьте готовы к приезду моих друзей, чтобы доложить о них, когда они приедут, и потом служить за столом. Понимаете?

— Хорошо, господин Вентимор, — сказал Рапкин, который еще не вышел за пределы понимания и повиновения. — Вы уже на меня положитесь. Я постараюсь хорошо принять ваших друзей, превосходно! Я служил буфетчиком в лучших, в самых знатных… в самых аристо… вы знаете, в такого рода домах… и… все это было в порядке, и я буду в порядке через несколько минут.

С таким обещанием он заковылял по лестнице, оставив Горация с облегченным до некоторой степени сердцем. Подержав голову под краном, Рапкин будет достаточно трезв; да и кроме того можно рассчитывать на нанятого лакея.

Если бы только нашлась его фрачная пара! Он вернулся в свою комнату и все перерыл, как сумасшедший, но нигде ничего не оказалось, а так как он не мог решиться встретить гостей в рабочей куртке — что профессор принял бы за умышленное оскорбление и что, конечно, показалось бы грубым нарушением этикета в глазах г-жи Фютвой, если не в глазах ее дочери, — то он решил надеть восточные одежды за исключением чалмы, которую ему никак не удавалось навертеть на голову.

Так наряженный, он снова вошел в зал под куполом, где, к своему большому неудовольствию, увидел, что еще не было и намека на обеденный стол. Он уже начал растерянно искать звонок, когда появился Рапкин. По-видимому он последовал совету Горация, потому что его волосы были мокры и приглажены и он был сравнительно трезв.

— Нет, это слишком! — кричал Гораций. — Мои друзья могут сейчас приехать, а еще ничего не сделано. Вы не намерены служить за столом в таком виде, не правда ли? — прибавил он, заметив, что тот был в пальто и шарфе.

— Я не намерен служить ни в каком виде, — сказал Рапкин, — я ухожу, да!

— Очень хорошо, — сказал Гораций, — в таком случае пошлите сюда лакея… Я полагаю, он пришел?

— Он пришел… но опять ушел… Я ему сказал, что он не будет нужен.

— Вы это ему сказали! — сказал Гораций сердито, но потом овладел собой. — Ну, Рапкин, образумьтесь. Не можете же вы в самом деле свалить все на жену: и готовить обед и подавать его!..

— Она не намерена делать ни того ни другого, она уже ушла из дому.

— Вы должны привести ее назад! — воскликнул Гораций. — Боже мой! Неужели вы не видите, в какое положение вы меня ставите? Мои знакомые уже выехали из дому, теперь слишком поздно им телеграфировать или как-нибудь дать знать.

Пока он говорил, раздался стук у входной двери; и довольно странным показался знакомый звук чугунного молоточка в этой арабской зале.

— Вот они! — сказал он, и мысль встретить их у двери и предложить сейчас же отправиться в ресторан пришла ему на ум, но тут он сообразил сразу, что неудобна его одежда да и денег не хватит на это.

— В последний раз и вас спрашиваю, Рапкин! — крикнул он в полном отчаянии. — Неужели же вы вовсе не готовили обеда:

— О, — ответил Рапкин, — обед-то будет: его стряпают какие-то дикие нехристи там, внизу, вот что уязвило сердце Марии: видеть, что все взято из ее рук, после того, как она так много хлопотала.

— Но мне нужен кто-нибудь, чтобы подавать! — воскликнул Гораций.

— У вас найдется довольно слуг для чего угодно. Но если вы надеетесь, что честный христианин станет служить вместе с дурномордыми арапами и плясать под их дудку, то вы ошибаетесь, сударь! Пойду переночую у своего зятя и спрошу у него совета об этом деле, потому что он служил швейцаром у адвоката и знает законы. А пока желаю вам доброго вечера и надеюсь, что ваш обед будет вам по вкусу и по желанию!

Он вышел через дальнюю арку, в то время как из передней до Горация долетали слишком хорошо знакомые голоса. Фютвой приехали; ну, во всяком случае, кажется, им будет что поесть, раз Факраш в своем старании делать все основательно, сам приготовил и пир, и прислугу! Но кто же доложит о гостях? Где те слуги, о которых говорил Рапкин? Не пойти ли самому встречать гостей?

Через минуту ответ на эти вопросы явился сам собой, потому что, пока он еще стоял под куполом, драпировки центральной арки раздвинулись с шумом и открыли двойной ряд высоких рабов в богатых одеждах; их глаза цвета оникса выкатились и зубы засверкали на шоколадном фоне их лиц, когда они произнесли свое восточное приветствие.

Между этим двойным рядом стояли профессор, г-жа Фютвой и Сильвия; они только что сняли верхнюю одежду и смотрели с нескрываемым удивлением на блеск, который представился их глазам.

Гораций двинулся к ним навстречу; он чувствовал, что попал в тиски и единственное, что ему оставалось, это принять спокойный вид и верить, что его счастливая звезда проведет его через все затруднения без неприятных разоблачений и безо всякой беды.

9. (ГНУШАЙСЯ, О ЧАДО, РОСКОШЬЮ ПЕРСОВ!)

— Наконец-то вы нашли сюда дорогу, — сказал Гораций, сердечно пожимая руки профессора и г-жи Фютвой. — Я просто не могу выразить, как я счастлив вас видеть!

На самом же деле он чувствовал себя далеко не хорошо, и это делало его слишком многоречивым. Но он решил, что если только он будет в состоянии все это выдержать, то не даст ни малейшего повода подозревать что-нибудь неладное или необычное в его домашней обстановке.

— И это, — сказала г-жа Фютвой, которая была очень величественна в черном платье со старинными кружевами и стального цвета вышивкой, — это и есть холостая квартирка, о которой вы так скромно отзывались? Да, — прибавила она, щуря свои проницательные глаза, — вы, молодые люди, умеете устраиваться с удобством, не правда ли, Антон?

— Умеют, — сказал профессор сухо, хотя было очевидно, что ему стоило больших усилий скрыть свое одобрение. — Для таких результатов, если я не ошибаюсь, необходимы бесконечные исследования… и значительные расходы.

— Нет, — сказал Гораций, — нет! Вы бы удивились, если бы знали, как мало.

— Мне казалось бы, — возразил профессор, — что всякая трата на квартиру, которую вы занимаете, полагаю, ненадолго, может назваться выброшенными деньгами, но, конечно, вам виднее.

— Да ваши комнаты прямо чудесны, Гораций! — воскликнула Сильвия, и ее прелестные глаза расширились от восхищения. — И где же, где вы достали этот великолепный халат? Никогда в жизни я не видала ничего милее!

Она сама была прелестна в легком и пышном переливчатом платье нежного, яблочно-зеленого цвета; единственным ее украшением был темно-синий египетский скарабей с распущенными крыльями, который висел у нее на шее на тонкой золотой Цепочке.

— Я… я должен извиниться перед вами, что принимаю вас в таком костюме, — сказал Гораций с замешательством, — но дело в том, что я не мог нигде найти своего платья; поэтому… поэтому я надел первое, что мне попалось под руку.

— Едва ли это нужно… — сказал профессор, на котором был надет обычный костюм. Но он не обращал внимания на то, что грудь его рубашки топорщится, а белый с торчащими концами галстук начинает лезть к его левому уху. — Едва ли нужно вам извиняться за простоту вашего костюма, который находится в полной гармонии с восточным характером вашей обстановки.

— Зато я чувствую себя вне всякой гармонии, — сказала Сильвия, — потому что на мне нет ничего восточного… разно только скарабей… да и тот отстал от современности, бедняжка, уж не знаю на сколько столетий!

— Если бы ты сказала «тысячелетий», дорогая, — поправил профессор, — то было бы точнее. Этот скарабей взят из гробницы тринадцатой династии.

— Ну, я уверена, что ему лучше там, где он сейчас, — сказала Сильвия, и Вентимор вполне с ней согласился. — Гораций, я должна осмотреть все! Как это умно и оригинально с вашей стороны — превратить обыкновенный лондонский дом в такой.

— Ну, знаете ли, — объяснял Гораций, — это… сделано, собственно, не мною…

— Кто бы это ни сделал, — сказал профессор, — он должен был посвятить много труда на изучение восточного искусства и архитектуры. — Смею я спросить: какой подрядчик исполнил все эти переделки?

— Я положительно не могу вам этого сказать, — отвечал Гораций, который начинал понимать, какие могут быть в жизни скверные минуты.

— Не можете сказать?! — воскликнул профессор. — Вы заказываете полную обстановку, и — должен прибавить — такую дорогую, и не знаете, кому делаете такой заказ!

— Конечно, знаю, — сказал Гораций, — только как раз в эту минуту я не могу вспомнить. Подождите! Может быть, Либерти? Нет, я почти уверен, что не Либерти. Может быть, Мапль; только не наверно. Кто бы это ни сделал, с меня взяли удивительно дешево.

— Рад слышать это, — сказал профессор самым неприятным тоном. — Где же у вас столовая?

— Но я думаю, — сказал Гораций беспомощно, видя толпу слуг, расстилавших по полу круглый ковер, — я полагаю, что столовая, — здесь.

— Кажется вы находитесь в некотором сомнении? — спросил профессор.

— Я предоставляю это им; это зависит от того, где им вздумается накрыть, — сказал Гораций. — Раз в одном месте, другой раз — в другом. Есть большая прелесть в неопределенности, — сказал он, запинаясь.

— Без всякого сомнения, — сказал профессор.

В это время двое из рабов, по распоряжению высокого негра в чалме, поставили на круглый ковер низенькую скамейку из черного дерева с инкрустациями странного рисунка из серебра и черепахи, в то время как другие слуги шли за ними с закрытыми блюдами на круглом серебряном подносе, который они поставили на скамейку и низко поклонились.

— Ваш… гм… домоправитель, — сказал профессор, — очевидно, решил, что мы будем обедать здесь. Насколько я вижку, они знаками показывают вам, что кушанье на столе.

— Это так, — сказал Вентимор. — Сядем?

— Но, дорогой Гораций, — сказала г-жа Фютвой, — ваш буфетчик забыл о стульях.

— Ты, по-видимому, не отдаешь себе отчета, дорогая, — сказал профессор, — что в подобном помещении стулья были бы совершенно не у места.

— Боюсь, что здесь их и нет, — сказал Гораций, так как в самом деле не было ничего, кроме четырех толстых подушек. — Давайте сядем на них, — предложил он. — Так… так забавнее!

— В моем возрасте, — сказал профессор с раздражением, опускаясь на самую толстую подушку, — такая забава, состоящая в том, чтобы есть, сидя на полу, не может действовать хорошо на настроение, хотя, конечно, я признаю, что это совершенно по-восточному.

— По-моему, это восхитительно, — сказала Сильвия. — Гораздо, гораздо интереснее, чем заурядный, чопорный обед.

— Можно быть не вполне заурядным, — заметил ее отец, — и все-таки не избежать обвинения в чопорности… Уходите прочь, любезный, уходите! — сказал он резко одному из рабов, который делал попытки полить водой его руки. — Ваш слуга, Вентимор, кажется воображает, что я отправлюсь на обед, не дав себе труда предварительно вымыть руки. Смею заметить, что ото не так.

— Это просто восточный обычай, профессор, — сказал ГораЦИЙ.

— Я в совершенстве знаком с обычаями Востока, — возразил профессор, — но из этого не следует, что подобные… гм… гигиенические предосторожности необходимы и желательны за столом на Западе.

Гораций промолчал; он был слишком погружен в смущенное созерцание серебряных крышек, ломая себе голову, что могло быть под ними. Его смущение не рассеялось, когда крышки Пыли сняты, — потому что он положительно терялся в догадках, как ему приняться за содержимое блюд без такой вещи, как вилка.

Метрдотель, однако, разрешил трудную задачу, показав жестами, что гости должны есть руками.

Сильвия выполнила это с большой грацией и чрезвычайной веселостью, но е« отец и мать не скрывали своего отвращения.

— Если бы я обедал в пустыне с шейхом, сударь, — заметил профессор, — то. надеюсь, я сумел бы сообразоваться с его привычками и предрассудками. Здесь же, в самом центре Лондона, признаюсь, все это производит на меня впечатление ни к чему ненужного педантизма.

— Мне очень жаль… — сказал Гораций. — Я велел бы дать ножи и вилки, если бы мог; но боюсь, что эти парни даже не поймут, что это такое, поэтому бесполезно говорить им. Нам… нам придется все-таки примириться с этим, вот и все. Надеюсь, что… а… а… рыба недурна, профессор?

Он не знал в точности, что это была за рыба, но она была зажарена на кунжутовом масле и приправлена корицей с имбирем; и не было заметно, чтобы она сильно убавлялась перед профессором. Сам Вентимор, конечно, предпочел бы обыкновенную треску под устричным соусом, но теперь уже ничего нельзя было сделать.

— Благодарю, — сказал профессор. — Это оригинально, но характерно. Больше не надо, благодарю вас.

Горацию оставалось только надеяться, что следующее блюдо будет иметь большой успех. Это была баранина, тушенная с сахаром, персиками и ягодами ююбы. Сильвия признала ее превкусною, ее родители не высказали своего мнения.

— Могу я попросить у него что-нибудь выпить? — спросил затем профессор, и виночерпий налич ему кубок ледяного шербета с ароматом варенья из фиалок.

— Искренне сожалею, мой милый, — сказал он, попробовав напиток, — но если я выпью это, то завтра буду болен. Если бы можно было стакан вина…

Другой раб сейчас же подал ему чашу с вином, которое он попробовал и поставил на пол, вздрогнув и сделав гримасу. Гораций попробовал после него и не удивился. Это было крепкое, терпкое вино, в котором запах козлиной шкуры и смолы боролись за преобладание.

— Это старое и, не сомневаюсь, тонкое вино, — заметил профессор с деланной учтивостью, — но оно, вероятно, пострадало при перевозке. Я все-таки думаю, что при моей наклонности к подагре немного Аполлинариса с виски было бы для меня лучше… если только вы держите в доме такие западные напитки.

Гораций был убежден, что бесполезно было приказывать рабам принести виски или Аполлинарис, которые, конечно, были неизвестны во времена джинна. Поэтому ему осталось только извиниться за их отсутствие.

— Ничего! — сказал профессор. — Я не так страдаю от жажды, чтобы не мог подождать до дома.

Было некоторым утешением, что и Сильвия, и ее мать похвалили шербет; они даже оценили — или были так любезны, что сказали, будто оценили, — блюдо, состоявшее из риса с рубленым мясом, завернутого в виноградные листья; оно было совсем не аппетитно на вид и есть его изящно было трудно.

За ним следовал цельный ягненок, жаренный на оливковом масле, начиненный толчеными фисташками, перцем, мускатным орехом и кориандровым семенем и обильно политый розовой водою и мускусом.

У одного Горация хватило храбрости приняться за ягненка… но ему пришлось пожалеть об этом. Потом явились куры, начиненные изюмом, петрушкой и крошеным хлебом. Банкет закончился пирожным странной формы и противного вида.

— Надеюсь, — сказал Гораций с тревогою, — вы не находите, что эта восточная стряпня очень… плоха?.. — Сам же он чувствовал себя положительно нездоровым. — Это все-таки несколько разнообразит нам обыденный стол.

— Обед был поистине удивительный, благодарю вас, — ответил профессор, надо полагать, не без задней мысли. — Даже на Востоке я не ел ничего подобного.

— Но где же ваша хозяйка научилась такому искусству, дорогой Гораций? — спросила г-жа Фютвой. — Вы, кажется, говорили, что она готовит лишь простое кушанье. Она когда-нибудь жила на Востоке?

— Не совсем на Востоке, — сказал Гораций, — и не то, чтобы жила… Дело в том, — продолжал он, чувствуя, что несет чепуху и что лучше быть неоткровеннее, — что этот обед готовила не она. Она… ей понадобилось отлучиться совершенно неожиданно. Так что весь обед прислан… этим… ну, кондитером, что ли! Он поставляет все без исключения, и прислугу, и все!

— А я думал, — сказал профессор, — что для холостяка… для обрученного уже холостяка, вы, кажется, живете слишком широко.

— О, они здесь только на сегодняшний вечер, — сказал Гораций. — Хорошие малые… более живописны, чем здешний зеленщик… а кроме того, они не навязывают своего присутствия.

— Они — настоящие душечки, Гораций, — заметила Сильвия, — только… ну, немножко черномазы на вид.

— Мне бы не подобало критиковать стиль и способ оказанного нам приема, — вставил профессор кисло. — Не то я решился бы заметить, что вы едва ли выказали склонность к бережливости, которую я хотел бы…

— Ну, Антон, — прервала его жена, — пожалуйста, воздержимся от осуждения. Гораций устроил все это прелестно… да, прелестно: и даже если бы он был в данном случае немножко расточителен, то ведь он и не обязан быть экономным теперь, ты знаешь!

— Дорогая, — сказал профессор, — мне еще неизвестно, что надежда на прибавку дохода в отдаленном будущем есть повод к безрассудному мотовству в настоящем.

— Если бы вы только знали, — сказал Гораций, — вы не назвали бы это мотовством. Это… это вовсе не тот обед, который я собирался предложить вам, и боюсь, что он не был особенно хорош… но во всяком случае он, конечно, не дорог.

— Дороговизна есть понятие относительное. Но я думаю, что имею право спросить, предполагаете ли вы жить на ту же ногу, когда женитесь?

Как читатель может заметить, вопрос был крайне щекотливый. Если бы Вентимор ответил согласно истине, что вовсе не имеет намерения содержать свою жену в подобной роскоши, то он был бы обвинен в эгоистическом потакании своим прихотям, пока холост; если бы, наоборот, он заявил, что предполагает жить с женою среди этого сказочного и ненужного великолепия, то, конечно, он только оправдал бы недоверие ее отца к его благоразумию и бережливости.

С подавленным бешенством Гораций думал, что виною всему этот нестерпимый старый осел — джинн; он поставил его в такое положение, а сам улизнул туда, куда не долетят ни увещания, ни брань!

Прежде чем он собрался ответить на вопрос, слуги бесшумно убрали поднос и скамейку и стали разносить розовую воду в серебряном кувшине с тазом, вид которых, по счастью или нет, отвлек внимание профессора в другую сторону.

— Эти вещи недурны… положительно недурны, — сказал он, рассматривая их поближе. — Где это вам удалось достать их?

— Это не мои, — сказал Гораций. — Они присланы… поставщиком обеда.

— Можете вы дать мне его адрес? — спросил профессор, чуя покупку. — Ведь знаете, эти вещи — настоящие древности… Они слишком хороши для каждодневного употребления.

— Я неточно выразился, — сказал Гораций беспомощно. — Эти оригинальные вещи мне одолжил один… один эксцентричный восточный джентльмен, в виде величайшей любезности.

— Я знаю его? Он собирает коллекцию подобных вещей?

— Не думаю, чтобы вы с ним встречались. В последние годы он жил очень уединенно.

— Я очень бы хотел посмотреть на его коллекцию. Если бы вы дали мне рекомендательное письмо…

— Нет, — сказал Гораций, которого бросило в жар, — это будет бесполезно. Он никогда не показывает своей коллекции… Он… он удивительно странный человек. А теперь как раз он за границей.

— Ах, прошу прощения, если я оказался нескромным, но я заключил из ваших слов, что этот… гм… банкет был заказан у профессионального поставщика.

— Ах, банкет! Да, это прислано от кондитера, — лгал Гораций, — отделение… восточной кухни. Они только что начали это дело, знаете; так… так вот я и решил испытать их. Но это не то, что можно назвать уже организованным делом.

Рабы с низкими поклонами уже приглашали их садиться на диван, который тянулся вдоль стены залы.

— Ах, — сказал профессор, с заметным кряхтеньем вставая со своей подушки, — значит, у нас будет кофе и остальное там, а?.. Ну, мой мальчик, я не буду огорчен, признаться, если найдется, к чему прислонить спину… и сигара, легкая сигара… поможет пищеварению. Здесь можно курить?

— Курить? — переспросил Гораций. — Ну, конечно. Во всей квартире. Сюда! — крикнул он, хлопнув в ладоши, что заставило одного из рабов немедленно приблизиться к нему с покорным видом. — Принесите кофе и сигары, понимаете?

Раб выкатил свои миндалевидные глаза в явном недоумении.

— Кофе, — сказал Гораций, — вы должны знать, что такое кофе. И папиросы. Ну, чубуки, в таком случае — кальян, если так по-вашему.

Но раб явно не понимал и Горация внезапно осенила мысль, что, так как кофе и табак даже на востоке вошли в употребление гораздо позднее эпохи Сулеймана, то джинн, как распорядитель праздника, конечно, не имел понятия, насколько они стали необходимы в настоящее время.

— Я страшно огорчен, — сказал он, — но, кажется, они этого не припасли. Я сделаю выговор распорядителю. И, к несчастью, я не знаю, где и мои-то сигары.

— Это неважно, — сказал профессор с подчеркнутым стоицизмом. — Я курю умеренно вообще, а турецкий кофе, хотя мне и нравится, но может вызвать бессонницу. Но вы бы разрешили мне взглянуть на тот медный кувшин, который вы приобрели на несчастном Коллингамовом аукционе? Я был бы вам очень благодарен.

Гораций не имел понятия, где был или мог быть кувшин и ничего не добился бы, если бы профессор не пришел к нему на помощь, несколькими арабскими словами заставив рабов понять, что именно он хотел, чтобы они нашли.

Двое из них вошли, неся медный кувшин со всеми знаками благоговейного ужаса, и поставили его у ног Вентимора.

Профессор Фютвой, вытерев и надев очки, стал рассматривать сосуд.

— Действительно, это — самый необычный образец медного производства, — сказал он, — столь же единственный в своем роде, как и серебряный кувшин с тазом. И действительно, как вы и думали, здесь, кажется, есть что-то в роде надписи на крышке, хотя при этом тусклом свете ничего нельзя сказать определенно.

Пока он рассматривал кувшин, Гораций сел на диван рядом с Сильвией, рассчитывая на один из тех разговоров шепотом, которые дозволяются жениху и невесте. Пир он кое-как отбыл и в результате даже благодарил судьбу, что дело не обошлось хуже. Удалились все дикие и внушавшие жуткое чувство слуги, которых он не знал, считать ли за эфритов, за демонов или просто за привидения, но чьих услуг он больше не желал. Г-жа Фютвой мирно задремала, а ее супруг стал благодушнее, чем был во весь вечер.

Вдруг из-за драпировок одной из арок раздались странные нестройные звуки, какое-то варварское бренчанье и постукиванье, прерываемое как бы воплями влюбленных котов.

Сильвия невольно подвинулась ближе к Горацию, ее мать в испуге проснулась, а профессор оторвал глаза от медного кувшина с возобновившимся раздражением.

— Что это такое? Что такое! — спросил он. — Какой-нибудь новый сюрприз приготовлен для нас?

Это было настолько же сюрпризом и для Горация, но от унижения признаться в этом его избавило появление полудюжины смуглых музыкантов, завернутых в белое, с различными странной формы инструментами, с которыми они уселись на корточки полукругом у противоположной стены и начали звенеть, колотить и вопить, подняв веселую какофонию восточного оркестра. Было ясно, что Факраш решил сделать все, чтобы вечер имел полный успех.

— Какой необыкновенный шум! — сказала г-жа Фютвой. — Неужели они хотят выдать это за музыку?

— Конечно, хотят, — сказал Гораций. — В сущности, это гораздо гармоничнее, чем кажется… нужно привыкнуть к… э-э… к мелодии. Когда вы привыкнете, то вам она покажется баюкающей.

— Да, могу сказать! — произнесла бедная женщина. — А что, они также от кондитера?

— Нет, — сказал Гораций, великолепно усвоив искренний тон, — не от него. Они… из лагеря арабов в Эрльс-Корте… участвуют во всяких празднествах, знаете. Но здесь они играют бесплатно; они… они желают приобрести известность, видите ли. Они — хорошая и почтенная компания.

— Дорогой Гораций, — заметила г-жа Фютвой, — если они хотят получать приглашения на празднества и тому подобное, они должны бы выучить хоть какую-нибудь пьесу.

— Я понимаю, Гораций! — прошептала Сильвия. — Это очень дурно с вашей стороны взять на себя столько труда и издержек, потому что, конечно, это вам стоило уйму денег только для того, чтобы сделать нам удовольствие, но что бы ни говорил папочка, я люблю вас за это еще больше!

И ее рука ласково скользнула в его руку, а он почувствовал, что может простить Факрашу все, даже… даже оркестр.

Но было что-то неприятно-спектральное в неясных фигурах музыкантов, которые вырисовывались в комичных мешкообразных и выпуклых очертаниях при тусклом и расплывчатом освещении. У некоторых из них были на голове громадные и курьезные белые уборы, придававшие им вид больших пальцев в хирургических повязках; и все они продолжали пиликать, скрипеть и кричать по-кошачьи с печальным однообразием, которое, как Гораций чувствовал, должно было расстраивать нервы гостей, ибо оно расстраивало и его собственные.

Не зная, как от них избавиться, он сделал рукою жест в воздух, желая показать, что, хотя их страдания и доставляют всей компании сильнейшее удовольствие, все же их не хотят удерживать более и артисты могут удалиться.

Быть может, нет другого искусства, столь доступного ложным толкованиям, как пантомима. Усилия Вентимора в этом направлении были ложно поняты, и музыка сделалась еще более дикой, громкой, настойчивой и до ужаса нестройной… А затем случилось самое худшее.

А именно: драпировки раздвинулись, и, приветствуемая резкими взвизгиваниями музыкантов, в залу вплыла женская фигура, которая начала плясать с ленивой и гибкой грацией.

Ее красота, хотя и резко восточного типа, была несомненна даже при тусклом свете, падавшем на нее; прозрачная одежда обнаруживала безукоризненные формы; в темные косы были вплетены монеты; у нее были продолговатые блестящие глаза, смуглое набеленное лицо и застывшая на ярких губах улыбка восточной плясуньи всех времен.

Она скользила по полу своими звенящими ногами, свиваясь и изгибаясь, как красивая змея, между тем как музыканты доходили до крайнего исступления.

Вентимор сидел и беспомощно смотрел на происходившее; он чувствовал, что в нем возрождается злоба на джинна. Это было уже слишком! В его лета пора быть умнее!

Нельзя сказать, чтобы в самой пляске было что-нибудь предосудительное; но все же развлечение такого рода совсем не подходило к данным обстоятельствам. Теперь Гораций жалел, что не сообщил Факрашу, кто были гости, которых он ожидал; тогда, может быть, даже джинн выказал бы более такта в своих распоряжениях.

— Эта девушка также из Эрльс-Корта? — осведомилась г-жа Фютвой, уже совершенно пробудившись.

— О нет! — сказал Гораций. — Я пригласил ее из «Бюро Развлечений» Гаррода. Мне там говорили, что она хороша и своеобразна, знаете. Но вполне прилична, она… она это делает только для того, чтобы помогать больной тетке.

Все эти объяснения, как он сам чувствовал, давая их, были не только напрасны, но и совершенно неубедительны; только он дошел до такого состояния, когда человек с ужасом открывает в себе неведомый ему самому запас лживости.

— Мне казалось бы, что есть другие способы помогать больным теткам, — заметила г-жа Фютвой. — Как зовут эту барышню?

— Тинклер, — сказал Гораций экспромтом. — Г-жа Клементина Тинклер.

— Она, конечно, иностранка?

— Я должен был сказать «мадемуазель». И Тинкла… с «а», на конце. Я думаю, ее мать была из Аравии… но наверное не знаю, — объяснял Гораций, чувствуя, что Сильвия отняла свою руку и смотрит на него с тайным беспокойством.

«Необходимо положить этому конец», — думал он.

— Кажется, вам начинает это надоедать, дорогая, — сказал он громко, — мне — точно так же. Я скажу им, чтобы они уходили. — Он встал и вытянул руку, в знак того, что танец должен прекратиться.

Он прекратился сразу, но, к его невыразимому ужасу, танцовщица, звеня монетами, перебежала через залу с поразительным проворством и упала к его ногам в виде кучи газа, причем схватила его за руку обеими руками, покрывая ее поцелуями и бормоча слова на каком-то неизвестном ему языке.

— Что же это, обычное завершение представлений мисс Тинкла? — спросила г-жа Фютвой, пылая вполне естественным негодованием.

— Право, не знаю, — сказал несчастный Гораций, — я не могу разобрать, что она говорит.

— Если я понимаю ее правильно, — сказал профессор, — она называет вас «светом своих очей» и «жизнедавцем ее сердца».

— О, — сказал Гораций, — она положительно ошибается, знаете! Это… это только проявление артистического темперамента… они, собственно, ничего под этим не подразумевают. Моя… уважаемая барышня, — прибавил он, — вы танцевали очаровательно и все мы вам очень обязаны, уверяю вас, но мы больше не хотим вас задерживать. Профессор, — прибавил он, видя что она и но думает вставать, — не будете ли вы так любезны объяснить им по-арабски, что я был бы им очень обязан, если бы они сейчас же ушли?

Профессор сказал несколько слов, которые произвели желанный эффект. Девушка слегка вскрикнула и умчалась под арку, а музыканты, схватив свои инструменты, потрусили за ней.

— Мне так жаль, — сказал Гораций, для которого весь вечер прошел исключительно в извинениях, — не такого рода спектакля можно было ожидать от такой фирмы, как Уайтлей.

— Совершенно верно, — согласился профессор, — но я понял из ваших слов, что мисс Тинкла была вам рекомендована фирмой Гаррода?

— Очень может быть, — сказал Гораций, — но это не меняет дела. Нельзя было ожидать этого от них.

— Вероятно, они не знают, как бесстыдно ведет себя эта молодая особа, — сказала г-жа Фютвой. — И я думаю, что нужно бы сообщить им об этом.

— Я, конечно, буду жаловаться, — сказал Гораций, — и не пожалею красок.

— Больше веса имел бы протест, заявленный женщиной, — сказала г-жа Фютвой, — и так как я находилась тут же, то сочту себя обязанной…

— Нет, я бы не хотел… — сказал Гораций. — Нет, вам не следует этого делать. Потому что теперь я припоминаю, что она но от Гаррода и не от Уайтлей.

— В таком случае, не будете ли вы так добры сообщить нам, откуда же она?

— Я сообщил бы, если бы знал, — сказал Гораций, — но я не знаю.

— Как? — воскликнул профессор резко. — Не хотите ли вы этим сказать, что вы не можете объяснить, откуда эта танцовщица, которая, в присутствии моей дочери, целует вам руки и обращается к вам с нежными эпитетами.

— Восточные метафоры! — сказал Гораций. — Она немножко пересолила. Разумеется, если бы я мог предвидеть, что она устроит такую сцену… Сильвия, — вдруг прервал он себя, — а вы не сомневаетесь во мне?

— Нет, Гораций, — сказала Сильвия просто, — я уверена, что у вас есть какое-нибудь объяснение… только мне кажется, что лучше было бы его дать.

— Если бы я рассказал вам правду, — медленно произнес Гораций, — никто бы из вас не поверил мне.

— Значит, вы признаете, что до сих пор вы не говорили правды? — вставил профессор.

— Не такую чистую, как я бы хотел, — сознался Гораций.

— Я это подозревал. В таком случае, если вы не можете быть совершенно чистосердечны, вы едва ли удивитесь нашей просьбе считать вашу помолвку нарушенной.

— Нарушенной! — повторил Гораций. — Сильвия, вы не покинете меня! Вы же знаете, что я не могу сделать ничего, недостойного вас!

— Я уверена, что вы не можете сделать ничего, что заставило бы меня любить вас хоть капельку меньше. Почему же вам не быть вполне откровенным с нами?

— Потому что, голубушка, — сказал Гораций, — я попал в такие тиски, что откровенностью еще больше испортил бы дело.

— В таком случае, — сказал профессор, — так как теперь уже, кстати, и поздно, вы разрешите одному из вашей многочисленной свиты сходить за экипажем?

Гораций хлопнул в ладоши, но ответа на призыв не последовало и в передней не оказалось ни одного раба.

— Боюсь, что все слуги ушли, — объяснил он и хотел прибавить, что по уговору они имели право уйти в одиннадцать часов, но тут он встретился взглядом с профессором и воздержался. — Если вам угодно подождать здесь, я схожу за извозчиком, — прибавил он.

— Вам нет надобности беспокоиться, — сказал профессор. — Жена и дочь уже оделись, и мы пройдем пешком, пока найдем экипаж. Итак, г. Вентимор, мы пожелаем вам спокойной ночи… прощайте. Потому что после того, что случилось, я думаю, у вас хватит такта прекратить ваши посещения и не делать попыток видеться с Сильвией.

— Я вам даю честное слово. — протестовал Гораций, — что не сделал ничего такого, за что стоило бы отказать мне от дома.

— Никак не могу согласиться с вами. Я всегда не вполне одобрял эту помолвку, потому что, как я и высказал вам в свое время, я подозревал вас в легкомысленном отношении к деньгам. Даже принимая ваше приглашение на сегодняшний вечер, я предостерегал вас, — как вы можете припомнить, — чтобы вы не сочли это предлогом для безумных расходов. Прихожу сюда и нахожу вас в квартире, обставленной и отделанной вами (как вы нам сообщили) таким образом, что это можно было бы назвать мотовством даже со стороны миллионера. Вы держите такую свиту, которой, оставляя в стороне ее национальность и плохую дисциплину, мог бы позавидовать принц. Вы устроили банкет из… гм… деликатесов, который должен был стоить вам бесконечных хлопот и громадных расходов. И это после того, как я поставил вам непременным условием, чтобы обед был просто семейный! Не довольствуясь этим, вы заказываете для нашего развлечения арабскую музыку и танцы… крайне предосудительного свойства. Я был бы недостоин называться отцом, сударь, если бы я согласился вверить счастье моей единственной дочери молодому человеку, у которого так мало здравого смысла и самообладания. Она поймет причины и будет повиноваться моим желаниям.

— Вы правы, профессор, принимая во внимание то, как вы освещаете факты, — покорно сказал Гораций. — И все-таки — пусть бы все это провалилось! Вы, вместе с тем, абсолютно неправы!

— О, Гораций, — воскликнула Сильвия, — если бы вы только послушались папочки и не пошли бы на такие безумные, безумные траты, мы могли бы быть так счастливы!

— Да я не шел ни на какие траты. Все это мне не стоило ни гроша!

— Ах, здесь есть какая-то тайна! Гораций, если вы любите меня, то объясните… здесь, сейчас, пока еще не поздно!

— Моя дорогая, — простонал Гораций, — я все открыл бы моментально, если бы думал, что это принесет хоть малейшую пользу.

— До сих пор, — сказал профессор, — нельзя сказать, чтобы ваши объяснения были успешны… Так что я посоветовал бы вам уже больше и не пытаться. Спокойной ночи еще раз. Я хотел бы только, чтобы было возможно, без ненужной иронии, принести вам обычные уверения в приятно проведенном вечере.

Г-жа Фютвой уже поспешно выпроводила дочь, и хотя оставила мужа объясняться одного, но довольно ясно показала, что всецело согласна с ним.

Гораций стоял в первой зале у фонтана, в котором еще плавали его потопленные хризантемы, и в тупом отчаянии смотрел. как его гости шли по тропинке к калитке. Он слишком хорошо знал, что они уже никогда не переступят его порога, точно так же, как и он уже не попадет к ним.

Вдруг он сразу пришел в себя.

— Попробую! — воскликнул он. — Я не могу и не хочу выносить этого! — И он кинулся вслед за ними без шляпы.

— Профессор, — сказал он, задыхаясь, когда догнал его, — одну минутку! Я передумал, я хочу рассказать вам мой секрет, а вы обещаете мне терпеливо его выслушать.

— Едва ли улица — подходящее место для объяснений, — ответил профессор, — если бы это было даже и так, то ваш костюм, можно рассчитывать, привлечет больше внимания, чем желательно. Жена и дочь ушли вперед… если вы разрешите, я догоню их… Я буду завтра утром дома, если бы вам угодно было меня видеть.

— Нет, сегодня, сегодня! — настаивал Гораций. — Я не могу спать в этом дьявольском месте и с такой тяжестью на душе! Посадите г-жу Фютвой и Сильвию в экипаж, профессор, и возвращайтесь. Теперь не поздно, и я ненадолго задержу вас. Но ради Бога, позвольте мне рассказать мою историю немедленно.

Вероятно, профессор был не чужд любопытства; во всяком случае он уступил.

— Хорошо, — сказал он, — идите домой, а я приду к вам сейчас. Только помните: я не приму никаких объяснений без самых веских доказательств. В противном случае, мы оба только потратим время.

— Доказательства! — размышлял Гораций мрачно, когда вернулся в свои арабские залы. — Единственное убедительное доказательство, которое я мог бы представить, это — сам старый Факраш, но, кажется, не похоже, чтобы он снова явился… в особенности теперь, когда он мне нужен.

Через некоторое время профессор вернулся, найдя извозчика и отправив своих дам домой.

— Ну-с, молодой человек, — сказал он, разматывая шарф и садясь рядом с Горацием, — я могу вам уделить всего десять минут, поэтому позвольте мне просить вас говорить возможно короче и яснее.

Нельзя сказать, чтобы такое вступление было поощрительным, особенно при данных обстоятельствах, но Гораций собрал все свое мужество и рассказал именно то, что было.

— Так это и есть ваша история? — спросил профессор, прослушав рассказ с величайшим вниманием.

— Да, это моя история, сударь, — сказал Гораций. — Надеюсь, что она изменила ваше мнение обо мне.

— Да, — сказал профессор другим тоном, — она действительно изменила. Очень, очень печально!

— Скорее неловко, не правда ли? Но мне это решительно все равно, раз вы понимаете. А вы расскажите Сильвии… все, что найдете нужным.

— Да, да. Я должен рассказать Сильвии.

— А я могу навещать ее, как всегда?

— Вот что, хотите принять мой совет… совет человека, который вдвое вас старше?

— Конечно, — сказал Гораций.

— Так если бы я был на вашем месте, я немедленно уехал бы для полной перемены воздуха и обстановки.

— Это невозможно… вы забываете о моей работе.

— Забудьте о работе, мой мальчик, оставьте ее на время. Совершите морское путешествие, поезжайте вокруг света, гоните все эти воспоминания.

— Но я могу опять встретиться с джинном, — возразил Гораций, — он тоже путешествует, как я уже сказал вам.

— Да, да, конечно. И все-таки я бы уехал. Посоветуйтесь с каким-нибудь доктором, он вам скажет то же самое.

— Посоветоваться с каким-нибудь… Господи, Боже мой! — воскликнул Гораций. — Я знаю, что это значит… Вы думаете, что я сошел с ума!

— Нет, нет, мой дорогой мальчик, — сказал профессор успокаивающим тоном. — Ничуть… Ничего подобного. Может быть, ваше умственное равновесие только немножко… но это вполне понятно… Внезапный поворот в вашей карьере в связи с помолвкой с Сильвией… Мне случалось видеть, как и более сильные умы не выдерживали такое… разумеется, временно, только временно, из-за менее важных причин.

— Вы думаете, что я страдаю галлюцинациями?

— Я этого не говорю. Я думаю, что самые обыкновенные вещи могут вам представляться в искаженном виде.

— Как бы то ни было, вы не верите, что джинн действительно был в этом кувшине?

— Припомните, ведь вы сами уверяли меня, что когда его открыли, то в нем ничего не оказалось. Не более ли вероятно, что вы были правы тогда, а не теперь?

— Хорошо, — сказал Гораций. — Ведь вы видели всех этих черных рабов, вы ели, или пытались есть, этот невыносимо отвратительный обед, вы слушали музыку… и, наконец, явилась та плясунья… А эта зала, где мы находимся, это платье, которое на мне, все это также галлюцинация? Потому что, если это так, боюсь, что вы должны будете допустить, что вы тоже сошли с ума!

— Остроумно! — сказал профессор. — Я думаю, что неблагоразумно пускаться в рассуждения с вами, но все-таки решаюсь утверждать, что такое сильное воображение, как ваше, слишком распаленное и насыщенное восточными образами, к чему, боюсь, и я был причастен, способно бессознательно помогать себя обманывать. Другими словами, я думаю, что вы могли достать все это сами из различных мест, утратив ясное о том воспоминание.

— Все это очень научно и удовлетворительно, дорогой профессор, — сказал Гораций, — но здесь есть нечто реальное, могущее разрушить вашу теорию, а именно — медный кувшин.

— Если бы ваша способность рассуждать была в нормальном состоянии, — сказал профессор сочувственно, — вы бы поняли, что простое указание на пустой кувшин — еще не доказательство того, что в нем что-либо было.

— О, я понимаю это, — сказал Гораций, — но у этой бутылки есть пробка, на ней — какая-то надпись. Предположите, что эта надпись подтверждает мою историю, что тогда? Я только о том и прошу, чтобы вы разобрали ее сами, прежде чем решать, что я лгун или сумасшедший?

— Предупреждаю вас, — сказал профессор, — что если вы думаете, будто я не в состоянии разобрать надпись, то ошибаетесь. Вы говорите, что этот сосуд относится ко времени Сулеймана, приблизительно за тысячу лет до Рождества Христова. Вероятно, вам неизвестно, что самые ранние из существующих образцов восточных металлических изделий не старше десятого века нашей эры? Но если даже предположить, что он столь древен, как вы утверждаете, я все-таки буду в состоянии прочесть надпись, какая может там оказаться. Я разбирал клинообразные надписи на глиняных дощечках, которые, без сомнения, были написаны за тысячу лет до времен Сулеймана.

— Тем лучше, — сказал Гораций. — Я так уверен, как только возможно, что надпись на крышке — будь она финикийская, клинообразная или еще какая, — что она должна иметь отношение к джинну, заключенному в бутыль, или, по крайней мере, изображать печать Сулеймана. Да вот та вещь, рассмотрите ее сами!

— Только не теперь, — сказал профессор, — теперь слишком поздно и здесь недостаточно светло. Но я вам скажу, что сделаю. Я возьму эту бутылку с собою и рассмотрю ее внимательно завтра… с одним условием.

— Вам стоит только сообщить его, — сказал Гораций.

— Мое условие заключается в том, что, если я и кое-кто из других ориенталистов, которым я ее покажу, придем к заключению, что на ней нет вовсе никакой настоящей надписи, или, если есть какая-нибудь, то дата и значение должны быть определены, как совершенно несоответствующие вашей истории, то вы должны будете покориться нашему мнению, признать, что у нас была галлюцинация, и выкинуть всю эту штуку из головы.

— О, я ничего не имею против этого, — сказал Гораций, — кроме того, ведь ото для меня — единственный выход.

— Ну, так хорошо! — сказал профессор, сняв крышку и положив ее в карман. — Можете ждать от меня вестей через день или дна. А пока, мой мальчик, — продолжал он почти нежно, — почему бы вам не прокатиться на велосипеде куда-нибудь недалеко, а? Я знаю, вы велосипедист… Все, что хотите, но не позволяйте себе останавливаться мыслью на восточных сюжетах.

— Не так легко избегнуть этих мыслей, как вы думаете, — сказал Гораций с несколько жалким смехом. — Я думаю, профессор, что волею-неволею вам рано или поздно придется поверить в этого моего джинна.

— Я едва могу себе представить, — ответил профессор, который был уже у выхода, — ту степень очевидности, которая могла бы убедить меня, что в вашем сосуде был арабский джинн. Однако я постараюсь отнестись к делу объективно. Добрый вечер!

Оставшись один, Гораций начал шагать взад и вперед по своим опустевшим залам в состоянии закипающего бешенства при мысли о том, как он страстно мечтал о своем маленьком праздничном обеде, как все могло выйти интимно и очаровательно, и какой чудовищный и бесконечный кошмар пришлось пережить в действительности. В конце концов он очутился в фантастическом, невозможном жилище, всеми оставленный, а его шансы оправдаться перед Сильвией висели на волоске, со всех сторон ему грозили непредвиденные затруднения и осложнения.

И всем этим он был обязан Факрашу! Да, этот неисправимо-благородный джинн, со своими устаревшими понятиями и высокопарными речами, скорее сумел погубить его, чем злейший враг! Ах, если бы он мог очутиться с ним лицом к лицу еще раз, ну, хотя бы только на пять минут, его бы уж по удержала ложная деликатность, он бы высказал ему откровенно и ясно, какой он взбалмошный, навязчивый старый дурак.

Но Факраш улетел навсегда, нет никаких средств призвать его назад… Да, ничего нельзя сделать теперь, только идти в постель и уснуть… если удастся!

Бесясь от сознания полной беспомощности, Веитимор подошел к арке, которая вела в его спальню, и со злостью отдернул занавеску. И как раз под аркой, со скрещенными на груди руками и с глупой улыбкой доброжелательства, которую Вентимор уже начинал знать и бояться, стояла прямо перед ним фигура джинна Факраша-эль-Аамаша!

10. В ГОСТЯХ ХОРОШО, А ДОМА ЛУЧШЕ!

— Да будешь ты долговечен! — сказал Факраш в виде приветствия, выступая из-под арки.

— Вы очень добры, — сказал Гораций, его гнев почти испарился от чувства облегчения, когда он увидел вернувшегося джинна. — Но я не думаю, чтобы возможно было долго прожить при таких условиях.

— Доволен ли ты жилищем, которое я воздвиг для тебя? — спросил джинн, осматривая величественную залу с заметным одобрением.

Было бы более чем грубо, сказать ему, как далек был Гораций от удовольствия, поэтому он мог только промямлить, что никогда в жизни подобной квартиры не имел.

— Это много ниже твоих заслуг, — заметил Факраш любезно. — Удивились ли твои друзья твоему угощению?

— Да, удивились, — сказал Гораций.

— Верный способ сохранить друзей это щедро потчевать их, — заметил джинн.

Тут уже у Горация не хватило терпения.

— Вы имели любезность так попотчевать моих друзей, — сказал он, что они больше никогда сюда не вернутся.

— Как так? Газве не было яств отборных и жирных? Разве не было вино сладко, а шербет подобен благовонному снегу?

— О, все было… э… э… как нельзя вкуснее, сказал Гора ций. — Не могло быть лучше.

— Однако ты говоришь, что твои друзья больше сюда не вернутся. По какой причине?

— Вот видите ли, — объяснил Гораций неохотно, — можно угостить людей через край… Я хочу сказать, что не всякий способен оценить арабскую кухню. Но они могли бы примириться с этим. Главная беда была в плясунье.

— Я приказал, чтобы гурия, прелестнее, чем полный месяц, и легкая, как молодая газель, явилась для утехи твоих гостей!

— Являлась, — сказал Гораций мрачно.

— Ознакомь меня с тем, что произошло… потому что я ясно замечаю, что было нечто, несогласованное с твоими желаниями.

— Да! — сказал Гораций. — Будь это холостая пирушка, никакой беды бы не вышло от этой гурии, но в данном случае двое из гостей были дамы, и они, что вполне естественно, все это истолковали ложно.

— Поистине, — воскликнул джинн, — твои слова совершенно непонятны для меня.

— Не знаю, каковы обычаи в Аравии, — сказал Гораций, — но у нас совершенно не принято, чтобы человек приглашал гурию танцевать после обеда для увеселения барышни, на которой он предполагает жениться. Трудно поверить, чтобы подобный род внимания к ней нашел себе должную оценку.

— Значит, среди твоих гостей была девица, которую ты хочешь взять в жены?

— Да, — сказал Гораций, — а двое других были ее отец и мать. Таким образом, вы можете себе представить, что для меня было не совсем приятно, когда ваша газель бросилась к моим ногам, обняла мои колени и заявила, что я — свет ее очей?! Понятно, это не имело никакого особенного значения, это, вероятно, самое обыкновенное поведение для газели, и я ее нисколько не порицаю. Но при данных обстоятельствах, я очутился в неловком положении.

— Мне казалось, — сказал Факраш, — будто ты уверял меня, что не обручен ни с какой девицей.

— Я, кажется, только сказал, что вам нет нужды трудиться кого-нибудь за меня сватать, — возразил Гораций. — Конечно, я был помолвлен… хотя после этого вечера все расстроилось… разве только… Ах, я вспомнил! Не знаете ли вы, была ли действительно какая-нибудь надпись на пробке вашей бутылки и что там было написано?

— Ничего не знаю ни о какой надписи, — сказал джинн, — Принеси мне печать, чтобы я мог ее видеть.

— У меня ее нет в настоящую минуту, — сказал Гораций. — Я ее отдал на время своему другу, отцу этой барышни, о которой я вам говорил. Понимаете ли, г. Факраш, вы привели меня в… я хочу сказать, что я очутился в таком безвыходном положении, что счел себя обязанным чистосердечно во всем признаться ему, но он не поверил. Тогда мне пришло в голову, что там может оказаться какая-нибудь надпись, объясняющая, кто вы и почему Сулейман посадил вас в бутыль. В таком случае профессору прошлось бы допустить, что мой рассказ не сплошная выдумка.

— Поистине я дивлюсь тебе и скудости твоей проницательности, — заметил джинн, — потому что если бы действительно и была надпись на печати, то невозможно, чтобы кто-нибудь из твоего племени сумел разобрать ее.

— Извините, пожалуйста, — сказал Гораций. — Профессор Фютвой — ученый ориенталист, он может разобрать всякую надпись, сколько бы тысячелетий назад она ни была сделана. Если там есть что-нибудь, он разберет. Вопрос только в том, есть ли там что-нибудь.

Воздействие этой речи на Факраша было в такой же степени неожиданно, как и необъяснимо: черты лица джинна, обычно мягкие, стали подергиваться, пока не сделались страшными, и внезапно с яростным воем он вырос почти вдвое против своего обыкновенного роста.

— О, ты, низкий разумом и породою! — воскликнул он громким голосом. — Как решился ты отдать сосуд, в который я был заключен, в руки этого ученого мужа?

Вентимор, хотя и сильно потрясенный, не потерял самообладания.

— Почтеннейший, — сказал он, — я не предполагал, что он еще вам будет нужен. Дело в том, что я и не отдавал его профессору Фютвой, вон он стоит в углу, а отдал только бутылку. Я хотел бы, чтобы вы так не возвышались надо мной. У меня шея болит от разговора с вами. И почему вы так скандалите из-за того, что я одолжил печать? Что вам из того, если бы даже это и подтвердило мой рассказ? А для меня важно, чтобы профессор поверил мне.

— Я говорил необдуманно, — сказал джинн, медленно возвращаясь к своему нормальному росту. — Поистине сосуд не имеет ценности. Что касается крышки, раз она отдана лишь на время, то большой беды нет. Но если что-нибудь написано на печати, то, может быть, этот ученый муж, о котором ты говоришь, уже прочитал все?

— Нет, — сказал Гораций, — он не возьмется за это до завтра. А когда прочтет, то, может быть, там ничего не окажется про вас и я останусь в еще худшем положении.

— А тебе так желательно, чтобы он получил доказательства твоей правдивости?

— Ну, конечно! О чем же я все время толкую?!

— Кто же может уладить все лучше, чем я сам?

— Вы! — воскликнул Гораций. — Вы хотите сказать, что согласны сделать это? Г. Факраш, вы — славный старик! Это ведь как раз то, что нужно?

— Нет ничего такого, — сказал джинн, снисходительно улыбаясь, — чего бы я не сделал, чтобы увеличить твое благополучие, потому что ты оказал мне неоценимую услугу. Ознакомь меня с местом жительства этого мудреца, и я явлюсь перед ним. И если бы случилось, что он не нашел никакой надписи на печати или же ее смысл остался скрытым от него, то я уверю его, что ты говорил истину, а не ложь.

Гораций очень охотно дал ему адрес профессора.

— Только не ходите к нему нынче ночью, знаете, — счел он благоразумным прибавить. — Вы его очень испугаете. Зайдите в любое время завтра, после завтрака, вы застанете его дома.

— Сегодня ночью, — сказал Факраш, — я возобновлю поиски Сулеймана, мир ему! Потому что я еще не нашел его.

— Если пытаться делать так много дел сразу, — сказал Гораций, — то не знаю, какого можно ждать толка!

— В Ниневии никто о нем не знал, потому что на том месте, где я оставил город, я теперь нашел груду развалин, населенных совами и летучими мышами.

— И я опасался, что вас разочарует Ниневия, — пробормотал Гораций почти вполголоса. — А что бы вам заглянуть на родину царицы Савской? Там вы могли бы услышать о нем!

— Сава эль-Иемень, царство Бильскис, царицы, любимой Сулейманом, — сказал джинн. — Это превосходный совет, и я, не откладывая, последую ему.

— Но не забудете побывать у профессора Фютвоя завтра?

— Конечно, нет. А теперь, раньше, чем я уйду, нет ли какой-нибудь другой услуги, которую я мог бы оказать тебе? Гораций колебался.

— Есть одна, — сказал он, — только я боюсь, что вы обидитесь, если я скажу.

— Мой разум и мое око открыты твоим велениям, — сказал джинн. — Ибо все, чего бы ты ни пожелал, будет исполнено, если только в моей власти сделать это.

— Хорошо, — сказал Гораций, — если вы уверены, что не обидитесь, то я скажу. Вы превратили этот дом в чудесное место, больше похожее на Альгамбру — только, конечно, не на ту, что у нас на Лестерской площади, — чем на лондонский дом, сдаваемый жильцам. Но ведь я тут только квартирую, а люди, которым принадлежит дом — прекрасные в своем роде люди, — предпочли бы оставить его таким, каким он был. У них появилась мысль, что они не будут в состоянии сдать эту квартиру так же легко, как другие.

— Подлые и алчные псы! — сказал джинн презрительно.

— Возможно, — сказал Гораций, — что они смотрят на это очень односторонне. Но именно таков их взгляд. Они даже предпочли уйти отсюда. А дом-то их, а не мой!

— Если они покинут это жилище, то ты останешься его владельцем.

— Вы думаете? Они пойдут в суд и выгонят меня, и мне придется уплатить все огромные убытки. Так что, понимаете, чем вы хотели наградить меня, то принесет мне только неприятности.

— Приступай без лишних слов к изложению твоей просьбы, — сказал Факраш, — ибо я спешу.

— Больше ничего я от вас не хочу, — ответил Гораций в некотором беспокойстве за эффект, какой произведет его просьба, — кроме того, чтобы вы сделали все как раз таким, как оно было раньше. Это не займет у вас и минуты.

— Поистине, — воскликнул Факраш, — оказывать тебе благодеяния — бесполезное предприятие, ибо не однажды, а дважды ты отбросил мои милости! Я недоумеваю, как отблагодарить тебя?

— Я знаю, что злоупотребляю вашей добротой, — сказал Гораций, — но если вы только сделаете это и убедите профессора, что мой рассказ правдив, то я буду более чем удовлетворен и никогда но попрошу у вас другого одолжения.

— Мое благоволение к тебе, не имеет пределов, как ты увидишь, и я по могу отказать тебе ни в чем потому, что поистине ты достойный и воздержанный юноша. И так прощай, и да будет все согласно твоему желанию.

Он поднял руки над головой и взлетел, как ракета, к высокому куполу потолка, который расступился и пропустил его. В глазах Горация, смотревшего вслед ему, мелькнуло на минуту темное небо и одна или две звезды, которые, казалось, спешили за прозрачным опаловым облачком, прежде чем крыша опять сомкнулась.

Затем послышались низкий грохочущий звук и удар, похожий на слабое землетрясение, — стройные колонны согнулись под подковообразной аркой, огромные висячие фонари погасли, стены сдвинулись, пол поднимался и опускался… пока Вентимор не очутился опять в своей собственной гостиной среди мрака.

В окно видна была большая площадь, еще окутанная серым туманом, уличные фонари мигали от ветра. Какой-то запоздалый гуляка, возвращаясь домой, тарахтел для развлечения палкой о решетку, проходя мимо.

В комнате все было в прежнем виде, как и раньше, и Гораций с трудом верил, что пять минут назад он стоял па том же самом месте, но только футов на двадцать ниже, в обширной зале, выложенной голубыми изразцами, с куполообразным потолком, с величавыми арками и колоннами.

Но он вовсе не жалел о кратковременности этого блеска, он горел от стыда и отвращения каждый раз, когда вспоминал о кошмарном банкете, столь непохожем на тихий, простенький обед, который он был намерен дать.

Как-никак, но все было кончено и не стоило мучиться из-за того, чему нельзя было помочь, кроме того, к счастью, не произошло большой беды: мало-помалу джинн понял свою ошибку и, надо отдать ему справедливость, ясно выразил желание исправить ее. Он обещал пойти к профессору на следующий день, и результат этого свидания не мог оказаться неудовлетворительным. А затем, как думал Вентимор, у Факраша должно было хватить здравого смысла и доброго чувства, чтобы уже больше не вмешиваться в его дела.

Значит, пока можно было уснуть спокойно, освободившись от своих наихудших опасений; он отправился к себе в комнату с чувством горячей благодарности судьбе за то, что у него есть христианская кровать. Он снял свои пышные ризы — единственное оставшееся у него доказательство того, что события этого вечера не были галлюцинацией, — и запер их в шкаф с чувством облегчения, что ему никогда но понадобится надевать их опять. Последнею отчетливою мыслью его перед сном было утешительное размышление, что если между ним и Сильвией и была какая-нибудь преграда, то она устранится в течение ближайших часов.

11. ДУРАЦКИЙ ЧЕРТОГ

На следующее утро Вентимор увидал, что его ванна и вода для бритья принесены к нему наверх, из чего он совершенно правильно умозаключил, что его хозяйка вернулась.

Втайне он не ожидал ничего хорошего от своей встречи с ней, но она явилась с кофе и бутербродами, так явно выражая благоприятную перемену в споем настроении, что все опасения Горация рассеялись.

— Конечно, г. Вснтимор, барин… — начала она, извиняясь, — вы Бог знает что подумали обо мне с Рапкиным вчера, когда мы таким образом ушли из дому…

— Я был крайне удивлен, — сказал Гораций, — я никак не мог от вас ожидать… Но, вероятно, у вас были на то причины.

— Да, сударь, — сказала г-жа Рапкин, нервно проводя рукою вдоль спинки стула, — дело в том, что на нас с Рапкиным что-то нашло, так что мы не могли оставаться здесь ни минуты ни за что.

— Да? — сказал Гораций, поднимая брови. — Бродячая лихорадка, а, г-жа Рапкин? Странно только, что это случилось именно тогда, не правда ли?

— Должно быть, отделка квартиры… — сказала г-жа Рапкин. — Поверите ли, сударь, все было тут другое… ничего не осталось сверху донизу!

— В самом деле? — сказал Гораций. — А вот я так не замечаю никакой разницы.

— Да и я теперь, днем, но вчера ночью все это было в куполах, да в сводах, да мраморные фонтаны били из-под пола, и целые толпы двигались по лестнице, все молча, а сами — черные, как ваша шляпа… Рапкин видел их, так же хорошо, как и я.

— Судя по состоянию, в котором был вчера ваш муж, — сказал Гораций, — я сказал бы, что он мог видеть что угодно… и даже все вдвойне…

— Не спорю, сударь, что Рапкин мог быть немножко не в себе, много ли ему нужно, когда он просидит полдня над газетами и кто знает еще с чем в читальне. Но и я видела арапов, г. Вентимор, а никто не может сказать, чтобы я пила без меры.

— Я и не предполагаю этого, г-жа Рапкин, — сказал Гораций, — только если бы дом был вчера вечером таким, как вы его описываете, то как вы объясните себе, что он сегодня опять как прежде?

Г-жа Рапкин в своем замешательстве принялась складывать свой фартук в мелкие складки.

— Не мне говорить об этом, сударь, — ответила она, — но если надо высказать мое мнение, то я думаю, что тут не обошлось без тех нехристей на верблюдах, что были здесь па днях.

— С одной стороны, это может быть верно, — с кротостью сказал Гораций. — Вот видите, г-жа Рапкин, вы так устали от стряпни, так переволновались, а верблюды так засели в вашей голове, что вы начали видеть все то, что видел Рапкин, а он стал видеть все, что видели вы. Это так бывает. Ученые люди зовут это «коллективной галлюцинацией».

— Господи! — сказала добрая женщина под сильным впечатлением этого диагноза. — Неужели вы полагаете что у меня такая болезнь? Я всегда была выдумщицей, еще девочкой, и умела гадать по кофейной гуще, как никто, но никогда еще со мной не было ничего такого! И подумать только, что я бросила недоваренный обед, когда вы ждали вашу барышню и ее папашу и мамашу! Ах, мне теперь так стыдно! Как же вы обошлись, барин?

— Нам удалось достать кое-чего из одного места, — сказал Гораций, — но это для меня было крайне неудобно, и я хочу верить, г-жа Рапкин, я искренне хочу верить, что этого больше не случится.

— Уж ручаюсь, что больше не случится. И вы не будете выговаривать Рапкину, сударь, не правда ли? Хотя ведь это он увидел арапов и вбил мне их в голову, но я уж с ним поговорила строго и ему теперь очень горько и стыдно, что он так забылся.

— Очень хорошо, г-жа Рапкин, — сказал Гораций. — Так решим уж больше не упоминать о вчерашних… неприятностях.

Он искренне был рад, что так легко выпутался, потому что нельзя было даже предсказать, какие могли пойти сплетни, если бы Рапкины не были приведены к убеждению, что на эту тему благоразумнее молчать.

— Есть еще одна вещь, сударь, о которой я хотела поговорить с вами, — сказала миссис Рапкин, — о той большой медной посудине, что вы принесли с аукциона несколько времени назад. Не знаю, помните ли вы?

— Я помню ее, — сказал Гораций. — Ну и что же с ней?

— Так вот, сударь, я нашла ее в угольном погребе сегодня утром и я думала спросить у вас, там ли вы хотите держать ее впредь? Потому что, сколько ее ни чисти, она все равно шикарной не станет, ну а там, где она сейчас, она уж и вовсе ни к чему.

— О! — сказал Гораций с некоторым облегчением, потому что в начало ее речи на него напал смутный страх, не наскандалил ли этот кувшин каким-нибудь образом? — Ставьте его куда хотите, г-жа Рапкин, делайте с ним что хотите… только бы я не видел его опять!

— Очень хорошо, сударь! Я только хотела спросить вас, — сказала г-жа Рапкин, затворяя за собой дверь.

Гораций шел в это утро на Большую Монастырскую в очень веселом и добродушном настроении даже по отношению к джинну. При всех своих многочисленных недостатках, он все-таки предобрый старикашка, много лучше того джинна, которого рыбак из «Арабских сказок» нашел в своем кувшине.

Девяносто девять джиннов на сто, думал Гораций, озлились бы, видя, что их благодеяния, одно за другим, «откланяются с благодарностью». Хорошая черта в Факраше — это то, что он не обижается на замечания, и как только начинает понимать, что поступил неправильно, то всегда готов исправить ошибку. И он теперь вполне понимает, что эти его восточные штуки ничего не стоят в наши дни и что если люди увидят, как бедный человек вдруг начинает купаться в богатствах, они, естественно, захотят знать, каким образом он их добыл. Я по думаю, чтобы Факраш стал мне сильно надоедать в будущее. Если он иногда и заглянет, то я примирюсь с этим. Может быть, если ему посоветовать, он согласится принимать другой вид, не столь заморский. Если бы он являлся под видом банкира или епископа (багдадского епископа, например), то пусть бы навещал меня сколько угодно. Только не могу позволить, чтобы он влетал в трубу. Впрочем, он поймет и сам. И он оказал мне действительную услугу, о которой не должно забывать: он прислал мне старика Вакербаса. Кстати, хотел бы я знать, просмотрел ли тот мои чертежи и что он о них думает.

Он сидел у стола, набрасывая эскизы для отделки приемных комнат в будущем доме, когда в комнату вошел Бивор.

— Мне сейчас как раз нечего делать, — сказал он, — и я надумал зайти к вам и взглянуть одним глазом на ваши планы, если они уже настолько подвинулись, что их можно показывать.

Вентимору пришлось объяснить, что даже самый поверхностный осмотр был невозможен, потому что чертежи уже отосланы к заказчику еще накануне вечером.

— Фь-ю! — свистнул Бивор. — Проворно работаете, право!

— Не знаю. Я корпел над ними больше двух недель.

— Все-таки можно было дать мне взглянуть, что у вас там вышло. Я ведь показываю вам все мои работы!

— Сказать вам истинную правду, товарищ, я не был уверен, что вам понравится, и боялся, как бы вы не разочаровали меня в том, что я сделал; да и Вакербас страшно хотел иметь планы поскорее… так оно и вышло!

— Вы думаете, что он останется доволен?

— Должно быть. Не могу сказать наверно, но я положительно думаю, что он увидит даже лучше, чем ожидал. Чертовски хорош будет домик, хоть и не полагается хвалить себя.

— Что-нибудь модернистское и фантастическое, а? Знаете, можете и не потрафить. Имей вы мою опытность, вы бы знали, что клиент — птица страшно капризная, которую не легко приручить!

— Я уж угожу моей старой птице, — сказал Гораций весело. — Такая будет клетка, по которой она напрыгается всласть!

— Вы — парень ловкий, — сказал Бивор, — но чтобы выполнить такое дело, у вас одного маловато в голове: балласта.

— А вы вваливаете в меня свой! Ну, дружище, вы, конечно, не сердитесь, что я отослал эти планы, не показавши вам? Они скоро опять будут у меня, и тогда вы можете любоваться на них сколько хотите. Нет, серьезно, мне будет очень нужна ваша помощь при окончательной отделке проекта.

— Гм… — сказал Бивор, — до сих пор вы так хорошо управились один… по крайней мере, судя по вашим словам, поэтому можно смело думать, что вы обойдетесь без меня в дальнейшем. Только, знаете ли, — прибавил он, уходя из комнаты, — вы еще не добыли себе рыцарских шпор. Человек еще не становится Микеланджело, Брунелески или Джильбертом Скоттом только потому, что ему сразу попадает в руки шестидесятитысячный заказ!

«Бедняжка Бивор! — думал Гораций с раскаянием. — Я сильно задел его. Лучше бы показать ему эти планы, меня это не огорчило бы, а ему доставило бы удовольствие. Ну, ничего, я с ним помирюсь после завтрака, попрошу его высказать мнение насчет… Но, нет! Пусть идет к черту! Даже дружба имеет свои пределы!»

Вернувшись после завтрака, он услышал у себя нечто похожее на спор, в котором, по мере своего приближения к двери, он ясно различал голос Бивора.

— Но, милостивый государь, — говорил он, — я уже сказал вам, что это вовсе не мое дело.

— А я вас спрашиваю, сударь, как собрата-архитектора, — говорил другой голос, — считаете ли вы это допустимым или разумным…

— Как собрат-архитектор, — отвечал Бивор в то время, когда Гораций отворял дверь, — я предпочитаю воздержаться и не высказывать мнения… Ах, вот и сам г-н Вентимор.

Гораций вошел и оказался лицом к лицу с г-м Вакербасом; физиономия у последнего была багровая и белые бакенбарды торчали ежом от гнева. — Вот как, сударь! — начал он. — Вот как… — и захлебнулся от негодования.

— Кажется, тут произошло какое-то недоразумение, дорогой Вентимор, — объяснял Бивор с деланной корректностью, разве только чуть-чуть менее оскорбительною, чем открытое торжество. — Я думаю, мне лучше оставить вас вдвоем с этим господином, чтобы вы могли объясниться спокойно.

— Спокойно! — воскликнул Вакербас с апоплексическим хрипом. — Спокойно?!

— Не имею понятия, чем вы так взволнованы, сударь, — сказал Гораций. — Может быть, вы потрудитесь объяснить?

— Объяснить! — Г. Вакербас даже разинул рот. — Что ж… нет! Если я заговорю, то захвораю. Лучше скажите вы, — прибавил он, махнув пухлой рукой в сторону Бивора.

— Я не осведомлен обо всех фактах, — сказал Бинвор, — но, насколько могу сообразить, этот господин думает, принимал во внимание важность работы, которую он нам поручил, что вы посвятили ей меньше времени, чем он мог бы ожидать. Но, как я уже сообщал ему, это меня не касается, и он должен обсуждать его с вами.

После этих слов Бивор удалился к себе и затпорил дверь с тою же безупречной скромностью, которая как бы выражала, что он ничуть не удивлен, но, как слишком порядочный человек, не желает показать этого.

— Так, значит, г. Вакербас, — начал Гораций, когда они остались одни, — вы недовольны домом.

— Недоволен! — сказал с бешенством г. Вакербас. — Я возмущен им, сударь, возмущен!

Сердце у Горация упало — что же, значит, он обманывал себя? Значит, он только самодовольный дурак и — что самое неприятное — значит, Бивор судит вполне верно? И все-таки нет — как-то не верилось этому… Он знал, что его работа хороша!

— Да, это высказано откровенно! — сказал он. — Я очень огорчен, что вы недовольны. Я сделал все, что мог, чтобы выполнить все ваши указания.

— В самом деле? — брыжжа слюною, произнес Вакербас. — Так это вы называете… Но продолжайте, сударь, продолжайте!

— Я это сделал как мог быстрее, — продолжал Гораций, — потому что, как я понял, вы не хотели терять времени.

— Никто не может обвинить вас в медлительности! Хотел бы я знать, как это вам удалось сварганить все так чертовски скоро?

— Я беспрерывно работал день и ночь все это время, — сказал Гораций, — и поэтому кончил скоро… И вот благодарность за это!

— Благодарность! — почти завыл г. Вакербас. — Ах, нахальный молодой шарлатан! И вы ждете благодарности!

— Послушайте, г. Вакорбас, — сказал Гораций, настроение которого стало омрачаться, — я не привык к подобному обращению и привыкать не желаю. Потрудитесь изложить в приличных выражениях, что именно вам не нравится.

— Мне не нравится вся проклятая штука, сударь. Я хочу сказать, что совершенно отказываюсь принять постройку. Это работа сумасшедшего, дом, где ни один порядочный англичанин, который хоть сколько-нибудь уважает себя, заботится о своей репутации и положении в графстве, не согласится прожить хоть единый час!

— О, — сказал Горации, чувствуя нестерпимую тошноту, — в таком случае, конечно, бесполезно предлагать поправки.

— Абсолютно! — сказал г. Вакербас.

— Ну, хорошо, больше не о чем говорить, — сказал Гораций. — Вам не трудно будет найти архитектора, которому лучше удастся осуществить ваши желания, г. Бивор, которого вы только что видели, — прибавил он с оттенком горечи, — вероятно, как раз подойдет вам. Конечно, я совершенно отступаюсь. И уж если кто-нибудь потерпел в этом деле, так это я. Не вижу, какой ущерб нанесен вам!

— Какой ущерб?! — воскликнул г. Вакербас. — Да раз дьявольский дом уже выстроен…

— Выстроен?! — откликнулся Гораций слабым голосом.

— Я вам говорю, сударь, я видел его собственными глазами утром, когда ехал на станцию; мой кучер и лакей видели его, моя жена видела его… Черт его возьми, сударь, мы все видели его!

Тогда Гораций понял. Неутомимый джинн опять натворил дел! Разумеется, для Факраша было, вероятно, как бы он выразился сам «легче всего на свете…», в особенности после того, как он взглянул на планы (Вентимор вспомнил, что джинн застал его над ними и даже просил у него пояснений), обойтись без поставщиков, каменщиков и плотников и построить все здание в одну ночь.

Это было великодушно и догадливо, но в данном случае, когда самые чертежи были признаны плохими и отвергнуты, злополучный архитектор оказывался в сквернейшем положении.

— Ну, сударь, — сказал Вакербас с подчеркнутой иронией, — смею думать, что именно вас я должен благодарить за украшение моих владений этим драгоценным дворцом?

— Я… я… — начал Гораций, совершенно уничтоженный, и вдруг с волнением, которое легко себе вообразить, заметил самого джинна, в его зеленом одеянии, как раз за спиною Вакербаса.

— Приветствую вас, — сказал Факраш, выступая вперед со своей любезной и лукавой улыбкой. — Если не ошибаюсь, — прибавил он, обращаясь к пораженному скупщику земель, который даже подскочил, — ты тот купец, для которого мой сын, — и он положил руку на задрожавшее плечо Горация, — взялся построить дом?

— Да, — сказал г. Вакербас, поняв его ошибочно. — Я имею удовольствие говорить с г-ном Вентимором отцом…

— Нет, нет, — вмешался Гораций. — Это не родственник. Это, как бы сказать, неформальный компаньон.

— Не находишь ли ты, что он — зодчий, божественно одаренный? — спросил джинн, сияя гордостью. — Не есть ли дворец, который он воздвиг для тебя, по своему бесподобному совершенству чудо красоты и величия, такой, какому и султаны могли бы завидовать?

— Нет, сударь! — закричал разъяренный Вакербас. — Уж если вы спрашиваете моего мнения, то ничего подобного! Это — дурацкая ерунда, не то оранжерея в Кью, не то — Брайтонский Павильон. Нет ни бильярдной, ни приличной спальни… Я прошел по всему дому, так уж мне ли не знать. На канализацию и намека нет! И у него хватает медного лба… я хочу сказать, бесстыдной наглости назвать это деревенским домом!

Досада Горация сменилась облегчением. Джинн, который был далеко не гений, кроме только, пожалуй, в любезности, осуществил постройку дворца согласно своим понятиям об арабской домашней роскоши, и Гораций, по собственному горькому опыту, мог до известной степени сочувствовать несчастному заказчику. С другой стороны, открытие, что вовсе не его проект был найден таким нелепым, пролило как бы бальзам на раны его самолюбия и, по какому-то таинстренному мыслительному процессу, который я не берусь истолковать, он вдруг примирился с услужливым Факрашем, даже почти ощутил к нему благодарность. Сверх того, тот был все-таки его джинн, и Гораций не хотел, чтобы его обижали посторонние,

— Позвольте объяснить вам, г-н Вакербас, — сказал он, — что лично я тут ни при чем. Этот господин, желая избавить меня от хлопот, взял на себя постройку вашего дома, не поговорив предварительно ни со мной, ни с вами. Насколько мне известны его таланты, я не сомневаюсь, что… что это — дьявольски прекрасное здание в своем роде. Во всяком случае мы не требуем за него платы… Он подносит его вам в подарок. Почему бы вам не принять его, как таковой, и не воспользоваться им, как можно лучше?

— Как можно лучше? — загремел г-н Вакербас. — Подите туда и посмотрите, как самая красивая в трех графствах местность обезображена этою бредовой мавританской бутафорщиной! Ее назовут: «Вакербасов сумасшедший дом». Я стану посмешищем во всей округе. Я не могу жить в этом отвратительном здании. Поддерживать его у меня не хватит средств, и я не хочу, чтобы оно загромождало мою землю. Слышите? Не хочу! Я буду жаловаться в суд, заставлю вас и вашего приятеля араба снести это здание, подам жалобу в Палату Лордов, если это окажется нужным, и буду бороться с вами, пока стою на ногах!

— Пока стоишь на ногах! — повторил Факраш ласково, — Это действительно долго, о, ты, сутяга!.. На четвереньки, неблагодарный пес! — воскликнул он с внезапной и полной переменой тона. — И присмыкайся с этого часа до конца твоих дней. Я, Факраш-эль-Аамаш, повелеваю тебе!

Было одновременно и тяжело и смешно видеть, как представительный и столь респектабельный г-н Вакербас вдруг упал вперед на руки, отчаянно силясь сохранить свое достоинство.

— Как вы смеете, сударь? — почти пролаял он. — Как смеете вы, слышите? Знаете ли вы, что я могу привлечь вас к суду за это? Я хочу встать. Я настаиваю на своем желании.

— О, презренный видом! — отвечал джинн, распахивая двери. — Вот отсюда! В конуру!

— Я не хочу! Я не могу! — завизжал несчастный. — Как вы думаете, могу я идти по Вестминстерскому мосту на четвереньках?.. Что подумают обо мне чиновники в Ватерлоо, где меня знают и уважают столько лет? Как я покажусь своему семейству в… в таком виде. Позвольте мне встать!

До этой минуты Гораций был слишком потрясен и испуган, чтобы говорить, но тут чувство человечности и неприятие деспотических замашек джинна заставили его вмешаться.

— Г-н Факраш, — сказал он, — это уже слишком! Если вы не перестанете мучить этого несчастного господина, то между нами все кончено…

— Никогда! — сказал Факраш. — Он осмелился порицать мой дворец, который слишком великолепен для такого паршивого сукина сына. Поэтому пусть живет во прахе всю жизнь.

— Но я не порицаю! — тявкал г-н Вакербас. — Вы… вы совершенно но поняли… тех замечаний, которые я решился сделать. Это хороший дом, красивый и даже уютный. Я никогда не скажу против пего ни слова. Я буду… да, я буду жить в нем… если только вы мне дадите встать!

— Исполните его просьбу, — сказал Гораций джинну, — или, клянусь, я никогда по скажу вам ни слова!

— От тебя зависят решение в этом деле! — был ответ. — И если я уступаю, то лишь твоему ходатайству, а не его. Ну, вставай, — сказал он униженному заказчику. — Ждались и покажи нам ширину твоих плеч.

Это как раз был тот момент, когда Бивор, будучи, вероятно, более не в силах сдерживать свое любопытство, решился снова войти в комнату.

— Ах, Вентимор, — начал он, — не оставил ли я своего… Прошу извинения, я думал, что вы уже один.

— Не уходите, сударь, — сказал г. Вакербас, неуклюже поднимаясь на пот, его обычно цветущее лицо отливало серым и лиловым. — Я… я хотел бы, чтобы вы знали, что после того, как мы спокойно переговорили о деле с вашим другом, г-ном Вентимором, и вот этим его компаньоном, я вполне убедился в неосновательности моих возражений. Беру все свои слова назад. Дом… гм… а-а… удивительно распланирован, очень удобен, поместителен и… а-а… незауряден. Полная свобода… ото всяких санитарных приспособлений особенно говорит за себя. Одним словом, я более чем удовлетворен. Пожалуйста, забудьте все мои речи, которые можно бы истолковать иначе… Всего хорошего, господа!

Мимо джинна он прошел, не переставая кланяться, полный страха и почтения. Потом все услышали, как он почти скатился с лестницы. Гораций едва решился взглянуть Вивору в глаза, прикованные к джинну в зеленой чалме, который стоял поодаль в мечтательной задумчивости и со спокойною улыбкою.

— Послушайте, — сказал наконец Бивор Горацию вполголоса, — вы мне никогда не говорили, что вошли в компанию.

— Это не настоящий компаньон, — прошептал Вентимор. — Он только иногда кое в чем помогает мне, вот и все.

— Ему скоро удалось смягчить вашего клиента, — заметил Бивор.

— Да, — сказал Гораций, — он с Востока, видите ли, и у него… очень убедительные манеры. Хотите, я вас познакомлю?

— Если вам все равно, — ответил Бивор все еще вполголоса, — я предпочитаю уклониться. Сказать вам правду, друг, мне не вполне симпатична его внешность, и, по моему мнению, — прибавил он, — чем меньше вы будете иметь с ним дела, тем лучше. Он производит на меня дурное впечатление.

— Нет, нет, — сказал Гораций, — эксцентричный, вот и все… Вы его не понимаете.

— Узнай новость! — начал джинн, после того, как Бивор удалился к себе, полный подозрений и неодобрения, выражавшихся даже в повороте его спины и плеч. — Сулейман, сын Давида, покоится со своими праотцами.

— Знаю, — огрызнулся Гораций, нервы которого не могли в эту минуту выдержать еще беседу о Сулеймане. — Так же, как и царица Анна.

— Я не слыхал о ней. Но почему тебя не поразила эта весть?

— У меня есть дела, более мне близкие и требующие обсуждения, — сухо сказал Гораций. — Я должен вам сказать, г. Факраш, что вы меня здорово запутали!

— Объяснись более подробно, потому что я тебя не понимаю.

— И почему, скажите, пожалуйста, — простонал Гораций, — вы не дали мне выстроить этот дом по-моему?!

— Разве я не слыхал своими собственными ушами, как ты жаловался на свое неуменье выполнить задачу? Вследствие этого я решил, что тебя не должна постигнуть неудача из-за твоей неопытности, и я сам воздвиг за тебя дворец, столь блистательный, что имя твое будет жить во век. И вот, это совершено!

— Да, — сказал Гораций, — теперь мне пришел конец. Я не упрекаю вас. Я искрение верю, что вы действовали с наилучшими намерениями. Но к черту бы все это! Неужели вы не можете понять, что окончательно погубили мою карьеру как архитектора.

— Этого не может быть, — возразил джинн, — так как слава этой постройки будет приписана тебе.

— Слава! Да ведь здесь Англия, а не Аравия. Какую славу могу я приобрести, если будут знать, что я строитель восточного павильона, который был бы вполне хорош для Гаруна-аль-Рашида и никуда не годен, могу вас в том уверить, как жилище обыкновенного англичанина.

— А все-таки этот ожирелый пес, — заметил джинн, — выразил большое одобрение.

— Очень естественно, так как он понял, что может говорить откровенно только на четвереньках. Действительно ценный отзыв! И что же, вы думаете, что я могу взять с него деньги? Нет, г. Факраш, хотя бы мне и самому пришлось ходить на четвереньках, я должен сказать и скажу, что вы учинили ужаснейший скандал!

— Открой мне твои желания, — сказал Факраш, несколько смущенный, — потому что ты знаешь, что я ни в чем не могу тебе отказать.

— В таком случае, — смело сказал Гораций, — нельзя ли убрать этот дворец, — рассеять в воздухе, что ли?

— Поистине, — сказал джинн огорченным толом, — делать добро такому человеку, как ты, значит, даром терять время, потому что ты не даешь мне покоя до тех пор, пока все сделанное не уничтожено.

— Это в последний раз, — настаивал Гораций, — обещаю больше не просить ни о чем подобном…

— Не в первый раз ты даешь такое обещание, — сказал Факраш. — Если бы не значительность оказанной тобой услуги, я не стал бы внимать этому твоему ропоту, в другой раз ты не увидишь от меня такого снисхождения. Но на этот раз… — он пробормотал накис-то слова, сделав правой рукой такое движение, будто сметал что-то крылом, — твое желание будет исполнено. От дворца и всего того, что там есть, не осталось и следа.

«Еще сюрприз для бедного старика Вакербаса, — подумал Гораций, — но на этот раз приятный».

— Дорогой г. Факраш, — сказал он громко, — я просто не могу выразить, как я вам благодарен! А теперь… мне очень тяжело надоедать вам, но если бы вы могли как-нибудь заглянуть к профессору Фютвой…

— Как? — воскликнул джинн. — Еще просьба? Уже!

— Да вы еще прежде обещали, вы знаете, — сказал Гораций.

— Что касается этого, — заметил Факраш, — то я уже исполнил обещанное.

— Да! — воскликнул Гораций. — И он теперь верит, что все это правда про бутылку?

— Когда я покинул его, — ответил джинн, — все его сомнения были рассеяны.

— Ну, ей-богу же, вы молодец! — воскликнул Гораций, радуясь возможности похвалить от чистого сердца. — А как вы думаете, если б я пошел к нему теперь, он отнесся бы ко мне как всегда?

— Нет, — сказал Факраш со своей едва заметной, но загадочной улыбкой, — это больше, чем я могу тебе обещать.

— Но почему, — спросил Гораций, — раз он знает все?

Явилось очень странное выражение в скользящем взоре джинна: какая-то смесь резвой проказливости с сознанием своей виновности — точь-в-точь, как у шаловливого ребенка, который еще ощущает на языке вкус тайно съеденного варенья. — Потому что, — ответил он, не то хихикая, не то кудах-тая, — потому что ради преодоления его неверия, пришлось превратить его в одноглазого мула гнусного на вид.

— Что?! — воскликнул Гораций.

Но чтоб избежать объяснений, джинн исчез со своей обычной внезапностью.

— Факраш! — звал Гораций, — Г. Факраш! Вернитесь! Вы слышите? Я должен говорить с вами!

Но ответа не было. Джинн, видимо, был на пути к озеру Чад или к Иерихону и, конечно, уже далеко от Большой Монастырской.

Гораций сел за чертежный стол, закрыв лицо руками, и постарался обдумать это новое положение. Факраш превратил профессора Фютвоя в одноглазого мула. Прежде это показалось бы невероятным, немыслимым, но за последнее время Гораций пережил столько всяких невозможностей, что одна лишняя уже не возбуждала в нем недоверия.

Главным его чувством было то, что это событие должно поставить новую преграду между ним и Сильвией, надо отдать ему справедливость, что сам по себе факт превращения отца его невесты в мула нисколько не уменьшил его пылкой любви. Даже если бы он не чувствовал личной ответственности за это несчастье, он слишком любил Сильвию, чтобы это могло его отпугнуть.

При наличии мужества и решимости видеть во всем лишь хорошую сторону всегда можно сладить почти со всякой пришедшей бедой.

Но самый важный вопрос, как он тотчас же понял, был тот, согласится ли Сильвия, при такой перемене обстоятельств, выйти за него замуж. Не найдет ли она какой-нибудь связи, после того, что видела на том его ужасном обеде накануне, между ним самим и этим превращением своего бедного отца? Она даже может заподозрить его в стремлении таким путем заставить профессора вернуть свое согласие на их брак, да, в сущности, Гораций и сам не был уверен, что джинн не руководствовался какой-нибудь глупой мыслью в этом роде. Очень вероятно, что профессор, узнав истину, отказался отдать дочь за «протеже» такого сомнительного покровителя и что тогда Факраш принял решительные меры.

Во всяком случае, Вентимор достаточно знал Сильвию, чтобы не сомневаться, что ее гордость ожесточит против него ее сердце, пока не устранится это препятствие.

Здесь не подобает излагать всего того, что сказал и подумал Гораций о том существе, которое навлекло на них эту невзгоду. Когда же он успокоился после припадка дикого и бесплодного бешенства, то понял, что его место рядом с Сильвией. Быть может, он должен был давно рассказать ей все и тогда она была бы более подготовлена… Но все-таки зачем бы он стал ее смущать, пока еще цеплялся за надежду, что джинн от него отстанет?

Теперь же нельзя было молчать, само собою разумеется, что перспектива идти сейчас в Коттесмор совсем не казалась приятной, но он чувствовал, что было бы подло держаться в стороне.

Кроме того, он мог ободрить их, он мог принести им искру надежды. Без сомнения, они думали, что профессор останется в новом виде навсегда, ужасная перспектива для такого дружного семейства, но, к счастью, Гораций мог разуверить их на этот счет.

Факраш всегда исправлял свои поступки, как только начинал понимать их глупость… и Вентимор намеревался приложить все свое старание, чтобы он исправил и этот.

Тем не менее у него замирало сердце и дрожала рука, когда он дернул звонок на подъезде Фютвоев, потому что нельзя было знать, в каком состоянии он найдет эту огорченную семью и как посмотрят на его вторжение в подобное время.

12. ВЕСТНИК НАДЕЖДЫ

Джесси, чистая и хорошенькая горничная, отворила дверь с улыбкой привета, что Гораций счел за хороший признак. Ни одна девушка, думал он, хозяин которой вдруг превратился в мула, вероятно, не могла бы так улыбаться. Она сказала ему, что профессора нет дома; это опять-таки было утешительно, так как ученый, как бы безразлично ни относился он к своей наружности, едва ли рискнул бы шокировать общественное мнение, показываясь в виде четвероногого.

— Профессор ушел? — спросил он для полной уверенности.

— Не то чтобы ушел, — ответила горничная, — но он очень занят, он работает у себя в кабинете, и его никак нельзя беспокоить.

Это тоже подействовало ободряюще, потому что мул вряд ли мог бы заниматься литературной работой. Очевидно, джинн или слишком высоко оценил свои сверхъестественные силы, или же нарочно подшутил над Горацием.

— Тогда доложите барышне, — сказал он.

— Барышня у барина, сударь, — сказала девушка, — но если вам угодно пожаловать в гостиную, я доложу г-же Фютвой, что вы здесь.

Он недолго пробыл в гостиной, как уже вошла г-жа Фютвой, и одного взгляда на ее лицо было достаточно, чтобы подтвердить худшие опасения Вентимора. По внешности она была достаточно спокойна, но было слишком очевидно, что ее спокойствие являлось результатом страшного усилия воли; ее глаза, обычно так остро и спокойно наблюдательные, имели угрюмое и запуганное выражение; а уши ее как бы ловили какие-то отдаленные звуки.

— Я не рассчитывала увидеть вас сегодня, — начала она деланно-сдержанным тоном, — но, может быть, вы пришли дать нам некоторое объяснение того необычного приема, который вы сочли удобным оказать нам вчера? Если это так…

— Дело в том, — сказал Гораций, смотря внутрь своей шляпы, — что я пришел, потому что немного беспокоился за профессора.

— За мужа? — сказала бедная женщина с действительно геройским усилием казаться удивленной. — Он чувствует себя так хорошо, как только можно ожидать! Почему же вам предполагать обратное? — прибавила она с мгновенным подозрением.

— Мне казалось, что он, пожалуй… не совсем… не как всегда, — говорил Гораций, глядя на ковер.

— Я понимаю, — сказала г-жа Фютвой, снова овладев собой, — вы опасались, как бы все эти иностранные блюда не повредили его желудку. Но… разве только, что он несколько раздражителен сегодня… он совершенно такой, как всегда.

— Я очень рад слышать это! — сказал Гораций с ожившей надеждой. — Как вы думаете, мог бы он принять меня на минуту?

— Великий Боже, нет! — воскликнула г-жа Фютвой, заметно вздрогнув. — Я хотела сказать, — объяснила она, — что после того, что случилось вчера, Антон… мой муж… очень ясно осознает, что всякая беседа будет слишком тяжела.

— Но мы расстались вполне друзьями.

— Могу только сказать, — отвечала мужественная женщина, — что вы нашли бы в нем теперь значительную перемену. Горацию нетрудно было поверить этому.

— По крайней мере, могу ли я видеть Сильвию? — настаивал он.

— Нет, — сказала миссис Фютвой, — право, я не могу тревожить Сильвию в данную минуту, она очень занята, помогает отцу. Антон должен читать отчет в одном из своих обществ завтра вечером, и вот она пишет под его диктовку.

Уклонение от истины в данном случае было весьма простительно: к несчастью, как раз в это время сама Сильвия вошла в комнату.

— Мама! — воскликнула она, от волнения не заметив Горация. — Иди скорей к папе. Он сейчас опять начал лягаться, я не могу с ним справиться одна!.. О, вы здесь?.. — остановилась она, увидев, кто в комнате. — Зачем вы пришли теперь, Гораций? Пожалуйста, пожалуйста, уходите! Папа немного нездоров… ничего серьезного, только… о, пожалуйста, уходите!

— Дорогая, — сказал Гораций, подходя к ней и беря ее за обе руки. — Я знаю все… понимаете?.. все.

— Мама! — воскликнула Сильвия с упреком. — Ты сказала ему… уже? Ведь мы решили, что даже Гораций не должен знать… пока папа не поправится.

— Я ничего не говорила ему, милая, — возразила мать. — Он никак не может знать… разве только… по нет, это невозможно! Да наконец, — прибавила она, значительно взглядывая на дочь, — почему мы должны делать какую-то тайну из простого припадка подагры? Все-таки я лучше пойду узнать, не нужно ли чего твоему отцу. — И она поспешно вышла из комнаты.

Сильвия села, молча и пристально смотря на огонь.

— Я думаю, вы не знаете, как ужасно брыкаются люди, когда у них подагра, — сказала она наконец.

— О, конечно, знаю! — сказал сочувственно Гораций. — По крайней мерс, могу себе представить.

— В особенности, когда она на обеих ногах, — продолжала Сильвия.

— Или, — сказал Гораций мягко, — на всех четырех.

— Ах, так, значит, вы знаете! — воскликнула Сильвия. — В таком случае это еще ужаснее с вашей стороны, что вы пришли!

— Моя любимая, — сказал Гораций, — разве именно теперь мое место не возле вас… и возле него?

— Только не возле папы, Гораций! — сказала она озабоченно. — Это было бы не безопасно.

— Неужели вы думаете, что я могу бояться за себя?

— Вы уверены, что хорошо знаете… на что он теперь похож?

— Я так понимаю, — сказал Гораций, стараясь выразиться как можно почтительнее, — что случайный наблюдатель, который не знал бы вашего отца, мог бы ошибочно принять его, по первому взгляду, за… за какое-нибудь четвероногое.

— Он — мул, — рыдала Сильвия, окончательно теряя самообладание. — Мне было бы легче, если бы он был хороший мул… Но… он не хороший!

— Какой бы он ни был, — заявил Гораций, становясь перед ней на колени и стараясь ее утешить, — ничто не может уменьшить моего глубокого уважения к нему. Вы должны дать мне повидаться с ним, Спльвпя, так как я вполне уверен, что сумею ободрить его.

— Вы, может быть, воображаете, что сумеете убедить его… посмеяться над этим! — сказала Сильвия со слезами.

— Я не собираюсь указывать ему на комическую сторону его положения. Смею думать, что я не настолько бестактен. Но, может быть, он был бы рад узнать, что, в худшем случае, это только временное неудобство. Я приму меры, чтобы он поправился очень скоро.

Она вскочила и посмотрела на него подозрительно, в ее расширившихся глазах уже появились ужас и недоверие.

— Если вы можете так говорить, — сказала она, — то, должно быть, это вы… Нет, не могу поверить!.. Это было бы слишком ужасно.

— Это я… сделал что, Сильвия? Разве не при вас это… это случилось?

— Нет, — отвечала она, — мне сказали об этом уже после. Сегодня утром мама услыхала, что папа громко разговаривает в кабинете, как будто на кого-то сердится, и под конец ей сделалось так не по себе, что она уже не могла терпеть и пошла посмотреть, что с ним такое. Папочка был совершенно один и такой же, как всегда, только немножко взволнованный, но вдруг ни с того ни с сего, как раз в то время, когда она входила в комнату, он… он немедленно превратился в мула у нее на глазах! Всякий — только не мама! — потерял бы голову и поднял бы на ноги весь дом.

— Слава Богу, что она этого не сделала! — сказал Гораций с жаром. — Этого я больше всего боялся.

— Значит… о, Гораций, это-таки вы! Бесполезно отрицать. Я убеждаюсь в этом с каждой минутой.

— Ну, Сильвия, — протестовал Гораций, все еще стараясь насколько возможно скрыть от нее худшее, — с чего это пришло вам в голову?

— Не знаю, — сказала она медленно. — Многое было вчера вечером. Ни один действительно хороший человек, похожий на других, не стал бы жить в такой странной квартире, обедать на подушках, со страшными черными рабами и… и с танцовщицами и тому подобным. Вы говорили, что вы — совсем бедный.

— Таков я и есть, моя голубушка. Что касается квартиры и… и всего остального, то все это исчезло, Сильвия. Если бы вы пришли на Викентьеву площадь сегодня, то не нашли бы и следа.

— Это только доказывает! — сказала Сильвия. — Но почему вы сыграли такую жестокую и… и непорядочную шутку с бедным папочкой? Если бы вы действительно любили меня…

— Да, я люблю вас, Сильвия! Не можете же вы считать меня способным на такое издевательство! Ну, посмотрите на меня и скажите, что нет!

— Нет, Гораций, — сказала Сильвия откровенно, — я не думаю, чтобы это сделали вы. Но я думаю, что вы знаете, кто это сделал. И лучше скажите мне это сейчас же.

— Если вы уверены, что вы выдержите, — отвечал он, — я вам расскажу все. — И, насколько можно короче, он передал ей, как он раскупорил медный кувшин, и все, что из этого вышло.

Оказалось, что Сильвия выслушала это гораздо спокойнее, чем он ожидал, может быть, так как сна была женщина, для нее было некоторым утешением напомнить ему, что она предсказала ему нечто подобное с самого начала.

— Но, конечно, я никогда не думала, что это будет так ужасно, — сказала она. — Гораций, как могли вы быть таким легкомысленным, что позволили такому большому злому существу выскочить из кувшина?

— Я думал, что там какая-нибудь рукопись, — сказал Гораций, — пока он не вышел оттуда. Но он вовсе не «большое злое существо», Сильвия. Это просто добрый старый джинн. И он рад сделать для меня все. Нельзя быть благодарнее и великодушнее, чем он.

— Вы называете это великодушным: превратить бедного милого папочку в мула? — спросила Сильвия, и верхняя губа ее обиженно поднялась.

— Это была оплошность, — сказал Гораций, — он не имел злого намерения. У них, в Аравии, делают подобные вещи… или делали в его времена. Конечно, это не служит ему извинением. Но все же он не так уж молод и был закупорен столько веков, что это могло сузить его кругозор. Вы должны постараться быть к нему добрее, моя дорогая.

— Нет, — сказала Сильвия, — если он не извинится перед папой и не вернет ему прежний облик.

— Ну, конечно, он это сделает, — отвечал Гораций с уверенностью. — Я заставлю его это сделать. Я больше не хочу выносить его глупостей. Боюсь, что я был слишком снисходителен к нему из боязни его обидеть, но на этот раз он зашел слишком далеко, и я примусь за него серьезно. Он всегда готов поступить правильно, как только ему докажешь, что он был неправ… только ему надо так долго доказывать, бедному старикашке!

— Но когда же, по вашему мнению, он… поступит правильно?

— О, сейчас же, как только я увижу его опять.

— Да, но когда вы увидите его опять?

— Этого я не могу сказать. Он теперь отправился… в Китай, или в Перу, или еще куда-нибудь.

— Гораций! Значит, пройдут месяцы и месяцы, пока он вернется?!

— О, нет, нет! Он может слетать туда и обратно в несколько часов. Он — проворный старец для своих лет. А пока, моя дорогая, самое главное, это — поддержать бодрость вашего отца. Так, что я думаю, мне лучше… Я как раз говорил Сильвии, — сказал он, когда г-жа Фютвой вернулась в комнату, — что я хотел бы видеть профессора сейчас.

— Это совершенно, совершенно невозможно! — был нервный ответ. — Он в таком состоянии, что не может видеть никого. Вы не знаете, каким раздражительным его делает подагра.

— Дорогая г-жа Фютвой, — сказал Гораций, — верьте мне, я знаю больше, чем вы предполагаете.

— Да, мамочка, милая, — добавила Сильвия, — он знает все… действительно все. И может быть, папочке будет полезно повидаться с ним.

Г-жа Фютвой беспомощно упала на диван.

— О, господи! — сказала она. — Я не знаю, что сказать. Я положительно не знаю. Если бы вы видели, как он стал кидаться при одном предложении позвать доктора.

Про себя (хотя, конечно, этого нельзя было сказать вслух) Гораций подумал, что ветеринар был бы более к месту, но тем не менее убедил г-жу Фютвой проводить его в кабинет мужа.

— Антон, душа моя, — сказала она, слегка постучав в дверь, — я привела Горация Вентимора повидаться с тобой на несколько минут, если можно.

Судя по звукам яростного фырканья и топота за дверью, профессор разозлился за такое вторжение к нему.

— Мой милый Антон, — сказала преданная жена, отперев дверь и повернув ключ изнутри, после того, как пропустила Горация, — постарайся быть спокойным. Вспомни, что внизу ведь прислуга. Гораций так хочет помочь тебе.

Что касается Вентимора, то он утратил способность говорить: так невыразимо его потрясла перемена в наружности профессора. Он никогда не видывал мула в более плачевном состоянии и более скверного характера. Большая часть из легкой мебели была уже превращена в мелкие щепки, стеклянные дверцы от книжного шкафа треснули и частью были разбиты, драгоценные египетские сосуды из глины и стекла валялись на ковре, превращенные в осколки, и даже мумия, хотя все еще улыбалась с прежней загадочной веселостью, сильно пострадала от профессорских копыт.

Гораций инстинктивно почувствовал, что тут всякая обычная сочувственная фраза прозвучит фальшиво. Поза и мимика профессора невольно напомнили ему «Блондина Осла» — шутку, виденную им в цирке, в момент, когда осел становился мрачным и упрямым. Только на представлении он смеялся до упаду над Блондином Ослом, а теперь как-то не чувствовал склонности к смеху.

— Верьте мне, профессор, — начал он, — я не стал бы беспокоить вас таким образом, если бы не… Смирно, пожалуйста, профессор, не брыкайтесь, пока не выслушаете меня до конца.

А мул неуклюже, нога за ногу, что обнаруживало новичка, медленно оборачивался вокруг собственной оси так, чтобы пустить в дело ноги, и в то же время не сводил своего единственного зрячего глаза с нежеланного гостя.

— Выслушайте меня, сударь, — сказал Гораций, маневрируя в свою очередь. — Меня тут не за что бранить, и если вы разможжите мне голову, как собираетесь, то лишь уничтожите единственного на земле человека, который может вас выручить.

По-видимому, это произвело впечатление, и мул неловко попятился в угол, из которого устремил на Горация недоверчивый, но внимательный взгляд.

— Если вы, как мне кажется, — продолжал Гораций, — хоть временно и лишены дара слова, но вполне способны понимать смысл чужих речей, не будете ли вы так любезны подать мне знак, подняв свое правое ухо?

Правое ухо мула быстро вздернулось кверху.

— Ну, теперь можно продолжать, — сказал Гораций. — Прежде всего позвольте мне сказать вам, что я отклоняю от себя всякую ответственность за поступки этого дьявольского джинна. Я бы не стал так топать… Знаете, вы можете проломить пол… Теперь, если бы вы взяли на себя терпение…

При этих словах раздраженное животное быстро подскочило к нему с разинутой пастью, что заставило Горация спрятаться за большое кожаное кресло.

— Вам необходимо быть хладнокровнее, сударь, — начал он уговаривать. — Естественно, что у вас нервы взвинчены. Я бы посоветовал немного шампанского… вы могли бы выпить его из… из ведра, это помогло бы вам овладеть собой. Движением вашего… гм… хвоста можете выразить согласие.

Хвост профессора мгновенно смел несколько редких арабских стеклянных лампад и ваз с полки, которая была позади, г-жа Фютвон немедленно вышла и затем вернулась с бутылкой шампанского и большой фарфоровой жардиньеркой, не найдя ничего более подходящего вместо ведра. После того как мул подкрепился, Гораций продолжал:

— Я очень надеюсь, сударь, что пройдет немного часов, и вы будете улыбаться… пожалуйста, не подымайтесь так на дыбы, я знаю, что говорю… будете улыбаться над тем, что вам теперь кажется — хотя весьма справедливо — самой несносной и самой серьезной катастрофой. Я серьезно поговорю с Факрашем (с джинном, знаете) и уверен, что как только он даст себе отчет в том, как ужасно он ошибся, то первый предложит вам сделать все, что в его власти, для исправления содеянного. Потому что, хоть он и старый дурак, но сердце у него доброе.

Профессор при этих словах опустил уши и покачал головой с горестной недоверчивостью, которая сделала его еще больше похожим на осла из пантомимы.

— Мне кажется, я его теперь великолепно понимаю, — сказал Гораций, — и ручаюсь за то, что в нем нет настоящей злобы. Я вам даю честное слово, что если вы будете спокойны и предоставите все мне, то скоро выйдете из этого нелепого положения. Если бы вы могли заставить себя, в знак того, что не подозреваете меня в дурных чувствах, подать мне свою… свою переднюю ногу на прощанье, то я…

Но профессор повернулся задом так неожиданно, что Гораций счел за лучшее уйти и больше не настаивать.

— Я боюсь, — сказал он г-же Фютвой, когда они присоединились к Сильвии в гостиной, — я боюсь, что ваш супруг чувствует некоторое неудовольствие против меня из-а этого несчастного дела.

— Не знаю, чего другого вы могли бы ожидать, — ответила она не без язвительности. — Он не может не чувствовать, как и мы все после вашего разговора, что если бы не вы, то ничего этого не было бы!

— Если вы этим хотите сказать, что все произошло из-за того, что я пошел на аукцион, — сказал Гораций, — то вы могли бы припомнить, что я пошел туда только по просьбе профессора. Вы знаете это, Сильвия.

— Да, Гораций, — сказала Сильвия, — но папа никогда не просил вас покупать отвратительный медный кувшин с мерзким джинном внутри. Да и всякий, у кого есть здравый смысл, держал бы его закупоренным!

— Что? И вы против меня, Сильвия?! — воскликнул Гораций, задетый за живое.

— О, нет, Гораций, никогда! Я не хотела сказать того, чти сказа.ча. Только ведь это такое облегченно: свалить вину ни кого-нибудь! Я знаю, я знаю, что вы чувствуете почти то же, что мы. По до тех пор, пока бедный папочка будет такой, как сейчас, мы останемся чужими друг другу. Вы должны это попять, Гораций.

— Да, я понимаю это, — сказал он, — но поверьте мне, Сильвия, он не останется таким. Клянусь вам, что не останется! Через день или два, не больше, вы увидите его опять таким, как прежде. И тогда… о, милая, милая, ведь вы никому не дадите разлучить нас? Обещайте мне это!

Он бы обнял ее, но она отступила.

— Когда папа станет опять самим собою, — сказала она, — то я что-то сумею ответить. А теперь ничего не могу обещать, Гораций.

Гораций понял, что никакая мольба не поможет получить определенный ответ, поэтому он ушел с сознанием, что изменить это положение необходимо, а до т«х пор придется потерпеть.

Он кое-как пообедал у себя дома, ему не хотелось идти в клуб из боязни, что вдруг джинн вернется во время его отлучки.

— Если он захочет меня видеть, то не постесняется явиться ко мне и в клуб, — размышлял он. — Ведь он столько понимает в приличиях, сколько свинья в апельсинах. Мне вовсе не желательно, чтобы он вдруг вскочил в курительную из-под пола. Не понравилось бы это и клубным старшинам.

Он долго еще сидел, в надежде, что появится Факраш, но джинн не давал о себе вестей, и Гораций начал тревожиться. «Хорошо бы, если бы можно было призвать его звонком, — думал он. — Если бы это зависело от какого-нибудь кольца или лампы, я бы потер то или другое, но бесполезно тереть эту бутыль, да он ей и не подвластен. По всей вероятности, он чувствует, что не особенно-то отличился и считает благоразумным держаться пока подальше. Но если он воображает, что таким образом выигрывает, то увидит, что ошибся.

Его сводила с ума мысль, что несчастный профессор продолжает страдать час за часом в столь несвойственном ему образе мула, с нетерпением ожидая избавления, которое все не приходит. Если так будет продолжаться еще, он даже может умереть с голоду, если семья не догадается достать ему овса и не убедит его поесть. И сколько времени удастся им скрывать сущность его несчастья? Сколько пройдет времени, пока Кенсингтон и весь цивилизованный мир не узнают, что один из выдающихся европейских ориенталистов без устали топчется на четырех ногах у себя в кабинете?

Мучимый этими представлениями, Вентимор пролежал без сна далеко за полночь, а потом впал в тревожный сон, полный видений, не более нелепых и фантастических, чем действительность, подавшая к ним повод.

13. ВЫБОР ЗОЛ

Даже утренний холодный душ не привел Вентимора в его обычное хорошее настроение. Отослав завтрак нетронутым, он стоял у окна и мрачно глядел на сырую зеленую траву парка, на синевшее вдали Аббатство, на башню Виктории и на огромные газовые фонари, тускло маячившие в мглистом тумане.

Он почувствовал глубокое отвращение к своей конторе, куда так недавно шел со светлыми надеждами и воодушевлением. Там для него не оставалось работы. Вид рабочего стола был ему невыносим своей немой насмешкой.

Не мог он также с достоинством показаться в Коттесмор, пока положение не изменилось, и так должно было продолжаться до свидания с Факрашем.

Когда вернется джинн или — о, страшное сомнение! — он никогда не возвратится?

— Факраш! — Он громко застонал. — Не может быть, чтобы ты покинул меня в таком дьявольском положении!

— К твоим услугам! — произнес знакомый голос позади него. Он обернулся и увидел своего джинна на ковре перед камином; при осуществлении его заветного желания, все его негодование вспыхнуло опять.

— Ах, вот вы где! — сказал он с досадой. — Где вы пропадали так долго?

— Не на земле, — был краткий ответ, — а в заоблачных мирах, чтобы найти средство, как увеличить твое благополучие.

— Если вы там имели такой же блистательный успех, как здесь, — резко возразил Гораций, — то я вас покорно благодарю.

— Я более, чем удовлетворен, — отвечал джинн, который, подобно другим достопочтенным особам, был недоступен для иронии, — твоими заверениями в признательности.

— Я вовсе не признателен, — сказал Гораций, пылая гневом. — Я чертовски расстроен!

— Почему ты так встревожен? Чем ты еще недоволен?

— За коим чертом превратили вы заслуженного и безобидного ученого в бессловесного мула? — разразился Гораций. — Не для насмешки ли?..

— Это было очень легко, — сказал джинн, благодушно пропуская сквозь пальцы жидкие пряди своей бороды. — Я не раз совершал такие превращения.

— Тогда стыдитесь, вот и все! Теперь вопрос в том: как вы ему вернете прежний вид?

— Я далек от того, чтобы изменить сделанное, — был назидательный ответ.

— Что! — воскликнул Гораций, не веря своим ушам. — Вы, надеюсь, но намерены оставить несчастного профессора в таком виде навсегда?

— Никто не может отвратить предназначенного судьбою.

— Очень может быть. Но никем не предназначено, чтобы ученый человек вдруг был унижен до скотского образа на весь остаток своей жизни. Судьба не так глупа.

— Не презирай мулов, эти животные полезные и ценные в хозяйстве.

— Но — будьте вы прокляты! — разве у вас нет воображения! Неужели вы не можете представить себе, каково человеку обширной образованности и громкой известности, внезапно попавшему в такое унизительное положение?

— Да падет вина на его же голову, — холодно сказал Факраш. — Он сам навлек на себя эту участь.

— Что же, вы полагаете, что этим фокусом принесли мне пользу? Будет ли он теперь более расположен в пользу моей женитьбы на его дочери?

— У меня нет того намерения, чтоб ты взял себе в жены его дочь.

— Одобряете ли вы или нет, а я намерен на ней жениться.

— Наверно, она не пойдет за тебя, пока отец ее будет оставаться мулом.

— В этом я согласен с вами. Значит, вы так понимаете ваше содействие мне?

— Я не принял в расчет твоих интересов в данном случае.

— Будете ли вы добры принять их во внимание теперь? Ведь я дал слово, что он вернется к своему прежнему виду. На карте не только мое счастье, но и моя честь.

— Осуществление невозможного не связано с потерей чести. А это дело не может быть уничтожено.

— Не может быть уничтожено? — повторил Гораций, чувствуя, как сердце его сжалось в холодных тисках. — Почему?

— Потому что, — сказал джинн угрюмо, — я забыл способ.

— Вздор! — возразил Гораций. — Я не верю этому. — Он решил прибегнуть к лести. — Вы такой способный старый джинн, вы можете сделать все что угодно, если только пожелаете. Взгляните, как вы опять вернули прежний вид этому дому. Чудесно!

— Это был пустяк, — сказал Факраш, хотя он, видимо, был доволен такой оценкой своего таланта, — а это — совсем иное дело.

— Но это детская игра для вас, — подстрекал Гораций. — Ладно! Вы это сделаете, когда захотите.

— Может быть, оно так, как ты говоришь, но я не захочу.

— Тогда, я думаю, — сказал Гораций, — принимая во внимание, что вы считаете себя обязанным мне благодарностью, я имею право узнать истинную причину вашего отказа.

— Твое требование справедливо. — отвечал джин поело паузы, — и я должен его удовлетворить.

— Правильно! — воскликнул Гораций. — Я знал, что вы поймете это, как только дело будет представлено вам в надлежащем свете. Теперь не теряйте времени, верните же несчастному образ человека, согласно вашему обещанию.

— Не так, — сказал джинн. — Я обещал тебе открыть причину моего отказа, и ты ее узнаешь. Ведай же, о, сын мой, что этот дерзкий человек, благодаря какому-то нечистому колдовству, угадал сокровенный смысл надписей на печати сосуда, в котором я был заключен, и намерен был истолковать их всему миру.

— Разве это не безразлично для вас?

— Совсем нет, так как надпись содержала лживый пересказ моих деяний…

— Если все это ложь, то не может вам повредить. Отчего не презирать ложь, если она того заслуживает?

— Не все там неправда, — неохотно сознался джинн.

— Ну, ничего! Чтобы вы ни сделали, вы уже искупили свою вину.

— Теперь, когда Сулеймана уже нет, мне хочется отыскать моих сородичей, Зеленых джиннов, и кончить жизнь среди дружбы и почета. Как же это возможно, если они услышат, что имя мое ненавистно смертным?

— Никто и не подумает вас ненавидеть за дело, которому уже три тысячи лет. Слишком древний скандал!

— Ты говоришь без понимания. Говорю тебе, если б люди знали хоть половину моих проступков, — сказал Факраш тоном, не чуждым мрачного самодовольства, — то вопли их донеслись бы до вышних небес и презрение и ненависть стали бы моим уделом.

— Ах, вряд ли тут все так плохо, — сказал Гораций, который был убежден, что «прошлое» джинна состоит, главным образом, из маленьких грешков. Во всяком случае, я уверен, что профессор охотно согласится помолчать, и, так как вы, наверное, уже отобрали крышку…

— Нет, печать все еще у него, и для меня нет заботы, где бы она сейчас ни пребывала, ибо единственный человек, разгадавший ее, стал безгласным животным.

— Не совсем так, — сказал Гораций, — у него сеть несколько друзей, которые могут расшифровать эту надпись так же легко, как и он.

— Правда ли это? — сказал: джинн с видимой тревогой.

— Безусловно, — сказал Гораций. — За последнюю четверть века археология сделала большие успехи. Наши ученые умеют теперь читать по вавилонским кирпичам и халдейским таблицам так же легко, как рекламы на железных вывесках. Вы, может быть, полагаете, что сделали ловкую штуку, превративши профессора в животное, а скоро увидите, что впали в новую ошибку.

— Как так? — спросил Факраш.

— Да, — сказал Гораций, видя свое преимущество и целенаправленно им пользуясь, — в вашей безграничной мудрости вы, обратив его в мула, лишили его возможности владеть собственностью. Все его вещи пойдут в распродажу, и ваша печать, подобно многим другим его древностям и редкостям, будет куплена Британским музеем, где ее рассмотрят и опишут все европейские ориенталисты. Обдумали, вы все это?

— О, юноша необычайной проницательности, — сказал джинн. — Поистине я упустил из вида эти обстоятельства, и ты вовремя открыл мне глаза. Я предстану перед этим человеком-мулом и закляну его открыть мне, где находится печать, чтоб я мог взять се.

— Он не может этого исполнить, пока остается мулом.

— Я одарю его речью для этой цели.

— Позвольте мне доложить вам, — сказал Гораций, — что он теперь сильно не в духе. Это вполне естественно, и вы ничего не добьетесь от него, пока не вернете ему человеческий образ. Если вы это сделаете, он согласится на все.

— Верну или нет — это зависит не от меня, а от его дочери, на который ты обещал жениться. Прежде всего я должен поговорить с ней.

— Если мне можно присутствовать при вашем свидании и вы никаких глупостей себе не позволите, то я ничего не имею против этого, — сказал Гораций. — Я верю, что вы, увидев ее и услышав ее мольбу за бедного отца, не в состоянии будете отказать ей. Но вы должны мне дать слово, что будете себя вести хорошо.

— Я обещаю тебе это, — ответил джинн, — и желаю видеть ее только ради тебя.

— Отлично, — согласился Гораций, — но я не могу привести вас в этой чалме, она испугается. Нельзя ли вам одеться хоть раз в обыкновенное английское платье, чтоб не привлекать всеобщего внимания.

— Доволен ли ты этим? — спросил джинн, когда его зеленая чалма и широкая одежда внезапно сменились обыкновенным цилиндром, фраком и брюками — признаками современной цивилизации.

Он стал неприятно похож на тех стариков, которых выпускают на арену цирка, чтобы над ними проказничали клоуны, но в эту минуту Горацию было не до критики.

— Так лучше, — сказал он поощрительно, — много лучше. Теперь, — прибавил он, направляясь в прихожую, где надел шляпу и пальто, — теперь выйдем, найдем извозчика и через двадцать минут будем в Кенсингтоне.

— Мы будем там через двадцать секунд, — сказал джинн, схватив его за руку выше локтя. Гораций вдруг почувствовал, что летит, и, разинув рот от удивления и необходимости отдышаться, увидел перед собой подъезд Фютвоя.

— Я должен заметить, — сказал он, как только пришел в себя, — что если нас видели, то мы произвели сенсацию. Жители Лондона не привыкли видеть людей, носящихся над трубами, как вороны.

— Не беспокойся об этом, — сказал Факраш, — ни один человек не в состоянии уследить за нашим полетом.

— Я надеюсь на это, — сказал Гораций, — иначе моя репутация погибнет окончательно. Я думаю, — прибавил он, — лучше я войду один и сначала предупрежу их, если вы согласны здесь подождать. Я подойду к окошку и взмахну платком, когда они будут готовы. Да, пожалуйста, войдите в двери, как обыкновенный человек, и спросите горничную, можно ли меня видеть.

— Я буду помнить, — ответил джинн, проваливаясь сквозь мостовую или, может быть, это так только показалось.

Гораций позвонил, ему отворили и попросили в гостиную, куда тотчас вышла к нему Сильвия. Она была миловидна, как всегда, несмотря на бледность от бессонницы и тревоги.

— Как вы добры, что пришли навестить, — сказала она, подавляя слезы. — С папой все то же. Ночь он провел довольно спокойно и даже скушал морковку вместо завтрака; но я боюсь, что он сейчас вспомнил, что сегодня вечером ему предстояло читать о «Восточном оккультизме» в Азиатском обществе п что ото его тревожит. О, Гораций, — воскликнула она неожиданно, — как все это ужасно! Как можно это перенести?

— Не падай духом, дорогая! — сказал Гораций. — Недолго уже осталось терпеть.

— Все это очень хорошо, Гораций, но если тотчас же не будут приняты меры, то окажется уже поздно. Нельзя долее держать мула в кабинете без того, чтоб не возбудить подозрений прислуги, а куда же нам деть бедного милого папочку? Страшно подумать о том, чтоб отослать его в приют для увечных лошадей… А все-таки что же с ним делать? Зачем вы пришли, если не можете помочь?

— Я не пришел бы, если бы не принес доброй вести. Помните, что я вам рассказывал про джинна?

— Помню, — ответила Сильвия. — Как же я могла забыть! Неужели он на самом деле вернулся, Гораций?

— Да. Я, кажется привел его к сознанию, что он сделал глупую ошибку, заколдовав вашего несчастного отца, и он согласен ее исправить на известных условиях. Он здесь, недалеко и явится, как только я подам ему сигнал. Но он желает сначала поговорить с вами.

— Со мной? О, нет, Гораций! — воскликнула Сильвия, отступая. — Лучше не надо. Я не люблю существ, вышедших из медных бутылок. Я не знаю, что говорить, и это меня очень смущает.

— Будьте храброй, дорогая! — сказал Гораций. — Помните, что от вас зависит, будет ли профессору оказана помощь или нет. Факраша пугаться нечего. Я его заставил надеть обыкновенное платье, и в нем он, право, не так плох. Он очень милый, кроткий старый простофиля и сделает все, что угодно, только бы гладить его по шерсти. Вы повидаетесь с ним ради вашего отца, не правда ли?

— Если это необходимо, — сказала Сильвия, вздрагивая, — я буду с ним как можно любезнее.

Гораций подошел к окну и сделал условленный знак, хотя никого не было видно. Однако сигнал был замечен, так как тотчас же раздался сильный удар по входной двери и несколько минут спустя горничная Джесси доложила: «Г. Фатрашер Лармаш желает видеть г-на Вентимора». Джинн вошел важной походкой в высокой шляпе на голове.

— Вы, вероятно, не знаете, сударь, — сказал Гораций, — что здесь в обычае снимать шляпу в присутствии дамы.

Джинн снял шляпу обеми руками и продолжал стоять молча.

— Позвольте мне представить вас девице Сильвии Фютвой, — продолжал Вентимор, — барышне, о которой вы уже слышали.

В странных, вкось поставленных глазах Факраша мелькнул мгновенный странный блеск. Он ничем не реагировал на рекомендацию Горация.

— Девица не без миловидности, — заметил он Горацию, — но бывают много красивее.

— Я не прошу вас о критике и о сравнениях, — резко сказал Вентимор. — На мой взгляд, нет никого в мире, кто мог бы равняться с девицей Фютвой, и потрудитесь это запомнить. Она очень огорчена (как всякая любящая дочь) вашей жестокой и бессмысленной шуткой над ее отцом и просит вас загладить ее сейчас же. Не так ли, Сильвия?

— Да, разумеется, — сказала Сильвия почти шепотом, — если это вас не слишком затруднит.

— Я обдумал твои слова, — сказал Факраш Горацию, все еще игнорируя Сильвию, — и убедился, что ты прав. Если бы содержание надписи стало известно всем людям, они не подняли бы крика из-за дела, которое их не касается. Поэтому мне все равно, в чьи руки попадет печать. Не согласен ли ты со мной?

— Разумеется, согласен, — сказал Гораций. — И отсюда, естественно, следует…

— Естественно следует, как ты говоришь, — сказал джинн с притворным равнодушием, — что мне не будет пользы от получения печати и поэтому мне незачем возвращать отцу этой барышни его прежний вид. По мне, пусть остается мулом навеки, разве только ты согласишься подчиниться моим условиям.

— Условия? — воскликнул Гораций, не ожидавший такого оборота. — Чего вы хотите от меня? Объясните. Я согласен сделать, что возможно!

— Я требую, чтоб ты отказался от руки этой девицы.

— Это безумие, — сказал Гораций, — и вам это известно. Я никогда от нее не откажусь, пока она сама мне не откажет.

— Девица, — сказал джинн, обращаясь в первый раз к Сильвии, — дело зависит от тебя. Хочешь ли ты освободить от данного слова моего сына, так как ты для него — неподходящая жена.

— Как могу я, — со слезами в голосе вскричала Сильвия, — когда я люблю его и он любит меня? Какой же вы злой старый тиран если требуете этого от меня! Я не могу его покинуть.

— Ты отдала бы только то, что никогда не будет твоим, — сказал Факраш. — И не тревожься о нем, я его вознагражу и утешу с лихвой за разлуку с тобой. Пройдет мало времени, и он уже забудет о тебе.

— Не верь ему, дорогая, — сказал Гораций, — ты знаешь меня лучше.

— Помни, — сказал джинн, — отказом ты обрекаешь твоего родителя пробыть мулом до конца его дней. Разве ты такая бездушная, жестокосердная дочь, чтобы так поступить?

— О, не могу! — вскричала Сильвия. — Я не могу оставить бедного отца мулом на всю жизнь, когда одно слово… и что же мне делать? Гораций, что мнае сказать! Посоветуй мне… Посоветуй мне!..

— Да поможет нам Господь! — простонал Вентимор. — Если б я только знал, что делать! Послушайте, г. Факраш, — прибавил он, — это требует размышлений. Не оставите ли вы нас на короткое время, пока мы его обсудим?

— Охотно, — любезно сказал джинн и в мгновенье ока исчез.

— Теперь, дорогая, — начал Гораций, когда тот удалился, — если этот нестерпимый старый негодяй говорит серьезно, то нельзя отрицать, что мы поставлены в очень тягостное положение. Но я не могу допустить, чтоб он был искренен и, думаю, что он только испытывает нас. Я об одном только попрошу вас: не принимать во внимание моих интересов в данном случае.

— Как же мне этого не делать? — сказала бедная Сильвия. — Гораций, вы, вы… не хотите освободиться?

— Я? — сказал Гораций. — Когда, кроме вас, у меня ничего нет на свете! Вот так придумали, Сильвия! Но мы вынуждены смотреть действительности в лицо. Если бы даже этого не случилось, ваши родные воспротивились бы нашему союзу, так как моя карьера опять разладилась, дорогая. Мое положение теперь хуже, чем было, когда мы встретились впервые. Джинну заблагорассудилось лишить меня моего первого и единственного клиента, уничтожить единственное добро, которое он мне сделал.

И он рассказал ей о волшебном дворце и об отказе г-на Вакербаса.

— Так что видите, дорогая, — заключил он, — я даже не имею дома, который мог бы предложить вам, и если б я его имел, он был бы полон неудобств для вас, так как этот старик беспрерывно мешал бы нам, особенно, если он почувствовал, как мне кажется, безотчетную антипатию к вам.

— Но вы, конечно, можете его разубедить, — сказала Сильвия. — Вы сказали, что с ним можно сделать что угодно.

— Я прихожу к заключению, что им не так легко управлять, как мне казалось. И в настоящее время, — прибавил он с грустью, — если мы хотим спасти профессора, боюсь, что нужно покориться старому Факрашу.

— Так вы мне предлагаете порвать с вами? — воскликнула она. — Я никогда не думала, что так будет.

— Для вашего же блага, — сказал Гораций, — и ради вашего отца. Если вы этого не сделаете, тогда сделать это обязан я! Но вы меня избавите от этого? Мы оба должны согласиться на разлуку и верить, что когда-нибудь сойдемся вновь.

— Не пытайтесь обмануть меня или себя, Гораций, — сказала она. — Если мы теперь расстанемся, то уж навсегда.

У него было тяжелое предчувствие, что она права.

— Мы должны надеяться на лучшее, — сказал он мрачно. — У Факраша может быть какая-нибудь причина, которой мы и не подозреваем. Или он смягчится. Но в настоящий момент мы должны расстаться.

— Хорошо, — сказала она. — Если он поможет отцу, я от тебя откажусь. Но не иначе.

— Решила ли девица? — спросил джинн, внезапно появляясь опять. — Ибо срок для размышлений миновал.

— Девица Фютвой и я, — отвечал за нее Гораций, — согласны прервать наши отношения, пока вы не одобрите их возобновления, но под условием, чтоб мы сейчас расколдовали ее отца.

— Согласен! — сказал Факраш. — Ведите меня к нему, и мы устроим это дело не откладывая.

В коридоре они встретили г-жу Фютвой, которая шла от мужа.

— Вы здесь, Гораций? — воскликнула она. — Кто этот господин?

— Это… гм! гм! — сказал Гораций. — Это виновник несчастья с профессором, и он пришел сюда по моей просьбе, чтобы поправить дело.

— Это было бы так любезно с его стороны! — воскликнула опечаленная женщина, которая была уже за пределами удивления или злопамятства. — Я убеждена, если бы он знал, что мы все испытали… — И она повела всех в комнату мужа.

Как только отворилась дверь, профессор как будто узнал своего мучителя, несмотря на перемену одежды, и так сильно взволновался, что зашатался на всех четырех ногах и принял самый плачевный вид.

— О, человек необычайных дарований, — начал джинн, — которого я заставил, по причинам тебе известным, принять браз мула! Говори, заклинаю тебя, и скажи мне, куда ты спрятал надпись на печати, которою ты владеешь?

Профессор заговорил, и впечатление внятной речи, исходившей изо рта, который, казалось, принадлежал обыкновенному мулу, до того было странно, что не поддается описанию:

— Сначала пусть тебя черт возьмет, — сказал он сердито. — Ты не можешь сделать мне больше зла, чем уже сделал.

— Как хочешь, — сказал Факраш, — но если я не получу обратно надпись, то не верну тебе прежнего вида.

— Если так, — с бешенством сказал мул. — то вы найдете ее в верхнем правом ящике моего письменного стола, ключ — в диоритовой чаше, на камине.

Джини отпер ящик и вынул металлическую крышку, которую и положил во внутренний карман своего несуразного фрака.

— Так, — сказал он. — Теперь отдай мне истолкование, которое ты написал и поклянись хранить в глубокой тайне его содержание.

— Знаете ли вы, о чем просите, сударь? — сказал мул, злобно прижимая уши. — Думаете ли вы, что я, для вашего удовольствия, уничтожу самое замечательное открытие во всей моей научной деятельности? Никогда, сударь, никогда!

— Раз ты мне отказываешь, я тебя опять лишу речи и оставлю тебя мулом гнусного вида, каков ты теперь, — сказал джинн. — К чему тебе открытие, о котором ты не можешь никому сообщить? Однако можешь выбирать!

Мул закатил свой единственный глаз, оскалил все зубы и злобно заскрежетал ими.

— Вы стали моим истязателем, — сказал он, — и я вынужден уступить. Вон, в бюваре, лежит единственная копия, которую я сделал.

Факраш отыскал бумагу, которую растер между ладоней до полного исчезновения, как мог бы сделать всякий обыкновенный заклинатель.

— Теперь подыми твою переднюю правую ногу, — сказал он, — и клянись всем для тебя святым, что ты никогда не обнародуешь того, что узнал.

Профессор произнес клятву крайне неохотно и нетерпеливо.

— Хорошо, — сказал джинн с угрюмой усмешкой. — Теперь прикажи одной из твоих женщин принести мне чашку чистой воды.

Сильвия вышла и вернулась с чашкой воды.

— Она профильтрована, — сказала Сильвия с беспокойством, — я не знаю, годится ли?

— Этого достаточно, — сказал Факраш. — Пусть обе женщины удалятся.

— Вы, конечно, не думаете удалить из комнаты его жену и дочь в такой момент? — запротестовала г-жа Фютвой. — Мы будем сидеть тихо и можем даже помочь, если понадобится.

— Делайте, как приказано, моя милая, — рявкнул неблагодарный мул, — делайте, как приказано! Вы только будете мешать. Не думаете ли вы, что он не знает своего свинского ремесла?

Они вышли. После этого Факраш взял чашку — обыкновенную бульонную чашку с бледно-голубым греческим узором по краям — и, обливая мула водою, воскликнул: «Покинь твой теперешний образ и прими свой прежний!»

Прошел жуткий момент, когда казалось, что слова не производят никакого действия: животное только стояло и вздрагивало. Вентимор почувствовал мучительное сомнение, не забыл ли, действительно, Факраш, как совершается именно это колдовское действие.

Вдруг мул попятился и начал бешено бить по воздуху передними ногами, после чего тяжело упал в ближайшее кресло, которое, к счастью, было прочно и просторно, и бессильно свесил передние ноги по бокам, наподобие человека. Тут произошли непродолжительные судороги, и затем начался какой-то особый, невыразимо-потрясающий для зрителя процесс, в течение которого человек как бы вылупливался из мула, а мул как бы растворялся в человеке. Наконец перед ними в кресле оказался еле дышащий и дрожащий профессор Фютвой в своем подлинном образе и одеянии.

14. ТАК КАК ИСХОДА НЕТ, ТО ПОЦЕЛУЕМСЯ ДА И РАССТАНЕМСЯ

Как только профессор овладел собой, Гораций отворил дверь и позвал Сильвию с матерью, которые были, как и следовало ожидать, вне себя от радости, увидав главу семейства избавленным от унизительного состояния четвероногого.

— Ну, — сказал профессор, принимая их объятия и бессвязные поздравления, — ну, не из-за чего поднимать такой шум! Я таков же, каким был, как видите. И, — прибавил он с неосновательным взрывом досады, — если б у кого-нибудь из вас хватило здравого смысла, чтобы сразу вспомнить о таком простом средстве, как обрызгивание холодной водой, я был бы избавлен от множества ненужных неудобств. Но это всегда так бывает с женщинами: они теряют голову, когда что-нибудь не в порядке. Если я сам не сохранил хладнокровия…

— Было очень, очень глупо с нашей стороны не подумать об этом, — сказала Сильвия, деликатно игнорируя тот факт, что в комнате решительно все было перепорчено, — впрочем, знаешь, если бы ту же воду разбрызгали мы, она, пожалуй, не оказала бы такого действия.

— Теперь я не расположен спорить, — сказал отец. — Но вы не побеспокоились испробовать, так не о чем и толковать!

— Не о чем и толковать! — воскликнул Факраш. — О, ты, чудовище неблагодарное! Ты не находить слов признательности тому, кто тебя избавил от твоей кары?

— Я уж и так очень обязан вам, сударь, — сказал профессор, — за целые сутки самой острой угнетающей тоски и нестерпимой физической муки, причиненной без желания воспользоваться тайными силами. Поэтому признательность, какую я мог бы вам выразить, была бы весьма сомнительного свойства. Что же касается вас, Вентимор, — прибавил он, обращаясь к Горацию, — я не знаю… я могу только догадываться… о роли, которую вы сыграли в этом деле, во всяком случае, поймите раз и навсегда, что все сношения между нами должны прекратиться.

— Папа, — сказала Сильвия дрожащим голосом, — Гораций и я уже решили разойтись.

— По моему настоянию, — объяснил Факраш, — так как такой союз совершенно не соответствует его достоинству и положению.

Эта откровенность окончательно разозлила профессора, характер которого далеко не улучшился, хоть он и подвергся недавним испытаниям.

— Никто не спрашивал вашего мнения, сударь! — огрызнулся он. — Личности, только недавно освобожденной от долгого и, как мне известно, вполне заслуженного заключения, едва ли подобает столь авторитетный тон. Будьте любезны не вмешиваться в мои домашние дела.

— Превосходно сказано, — заметил невозмутимый джинн. — Пусть крыса, которая находится в лапах леопарда, твердо помнит правила вежливости и воздерживается от вызывающих слов. Обратить тебя опять в мула не составит для меня затруднений.

— Я, пожалуй, неясно выразился, — поспешил заметить профессор. — Я… я только думал вас поздравить с тем, что вы счастливо избежали последствий того, что… что я считаю судебной ошибкой. Я… я убежден, что в будущем вы будете применять ваши выдающиеся способности для лучших целей, и я бы предложил вам оказать большую услугу этому несчастному молодому человеку, воздержавшись от дальнейших трудов на его пользу.

— Слушайте, слушайте! — Гораций не мог не вставить этого восклицания, хоти так тихо, что никто и но услышал.

— Я далек от этого, — возразил Факраш. — Он стал мне любимым сыном, которого я намерен возвести на золотую вершину благополучия. Поэтому я избрал ему жену, в сравнении с которой эта дочь твоя есть светящийся червяк перед полной луной или неоперившийся воробей пород райской птицей. И свадьба будет отпразднована через несколько часов.

— Горации, — воскликнула Сильвия, вся вспыхивая, — почему ты мне но сказал этого раньше?

— Потому что я в первый раз об этом слышу, — отвечал несчастный Гораций. — Он всегда огорашиваст меня какой-нибудь неожиданностью, — прибавил он шепотом, — но это ни к чему никогда не приводит. И он не может женить меня насильно, это понятно!

— Нет, — сказала Сильвия, кусая губы. — Этого я никогда и не предполагала.

— Я покончу с этим сейчас, — ответил он. — Теперь послушайте, г. джинн, — прибавил он, — я не знаю, с каким новым планом вы носитесь, но если вы думаете женить меня на ком-нибудь, в особенности…

— Разве я тебе не сообщал, что имею в виду получить для тебя руку царской дочери необычайной красоты и совершенства?

— Вы отлично знаете, что никогда не упоминали об этом раньше, — сказал Гораций, в то же время успокаивая расстроенную Сильвию.

— Не ропщи, о, дева, — посоветовал ей джинн, — ибо это ради его благополучия. Хотя он сейчас тому не верит, но когда увидит ослепительную красоту ее образа, то обомлеет от восторга и забудет про твое существование.

— Ничего подобного! — в диком гневе сказал Гораций. — Поймите, что я не намерен вступать в брак с принцессой. Вы можете (что вы уже сделали) помешать мне жениться на Сильвии, но вы но в силах заставить меня жениться на ком-нибудь другом. Попробуйте-ка!

— Когда ты увидишь совершенство твоей невесты, не придется тебя принуждать, — сказал Факраш. — И если ты откажешься, то знай: ты подвергнешь страшным бедствиям тех, кто тебе здесь дорог.

Ужасающая неопределенность угрозы окончательно сокрушила Горация. Он не мог придумать, не смел даже вообразить себе, какие последствия для его любимой Сильвии и ее беспомощных родителей мог бы повлечь за собой его настойчивый отказ.

— Дайте мне срок, — сказал он со вздохом. — Я хочу еще переговорить с вами об этом.

— Простите меня, Вентимор, — сказал профессор с язвительной вежливостью, — но хотя обсуждение ваших брачных дел и интересно для вас и вашего покровителя, я бы, однако, предпочел, чтобы вы выбрали более подходящее место для переговоров, исход которых предрешен заранее. Я утомлен и измучен, почему и был бы признателен, если бы вы и этот господин уволили нас от дальнейшей беседы.

— Слышите, г. Факраш? — сказал Гораций сквозь зубы. — Нам пора уходить. Если вы сейчас удалитесь, то я скоро последую за вами.

— Я тебя буду ожидать, — ответил джинн и, к ужасу г-жи Фютвой и Сильвии, исчез в одном из шкафов.

— Вот, — сказал Гораций уныло, — вы видите, в каком я положении?! Упрямый, старый черт прижал меня к стене. Я погиб.

— Не говорите так, — сказал профессор. — Вы накануне блестящего союза, в котором мы желаем вам найти счастье, все мы желаем вам счастья, — прибавил он колко.

— Сильвия, — сказал Гораций, все еще медля, — прежде чем я уйду, обещай мне помнить, что все, что я сделаю, будет ради твоего блага.

— Пожалуйста, не говорите так, — сказала она. — Мы можем никогда не увидаться более. Пусть же к моему последнему воспоминанию о вас не примешивается мысль о вашем лицемерии, Гораций!

— Лицемерии! — воскликнул он. — Сильвия, это слишком! Что я сказал или сделал такого, чтобы вы могли так обо мне подумать?

— Я вовсе не так наивна, как вы полагаете, Гораций, — возразила она. — Я теперь поднимаю, почему все это случилось, почему терзали моего бедного отца, почему вы настаивали на том, чтобы я вернула вам свободу. Но я бы вас освободила без всего этого. Право, все эти мудреные хитрости были лишними.

— Вы думаете, что я был сообщником этого старого дурака? — сказал он. — Вы считаете меня таким мерзавцем?

— Я не обвиняю вас, — сказала она. — Я не думаю, чтобы вы могли избегать этого. Он может заставить вас сделать все, что ему вздумается. Кроме того, вы теперь так богаты, что вам естественно желать жениться на ком-нибудь более подходящем… скажем, на вашей прекрасной царевне…

— Моей! — простонал в отчаянии Гораций. — Я вам говорю, что я никогда не видал ее! Как будто какая-нибудь принцесса может согласиться пойти за меня замуж в угоду джинну из медной бутылки?! И если б она и согласилась, Сильвия, вы не можете верить, чтобы я из-за какой-нибудь принцессы забыл вас!

— Это в большей степени зависит от принцессы, — вот все, что Сильвия могла сказать.

— Да, — сказал Гораций. — если таково ваше доверие ко мне, то бесполезно о чем-либо говорить. Прощайте, г-жа Фют-вой, прощайте, профессор. Я не могу выразить, как глубоко сожалею о том, что причинил вам много горя моим безумием. Все, что я могу сказать, это то, что я готов перенести в будущем все, что угодно, только бы не подвергать ни малейшему риску вас или кого-нибудь из ваших.

— Надеюсь, конечно, — сказал профессор сухо, — что вы употребите все свое влияние для ограждения меня от повторения такого опыта, который мог обессилить менее уравновешенный дух, чем мой.

— Прощайте, Гораций, — сказала г-жа Фютвой более ласково. — Я думаю, вопреки мнениям других, что вы скорее заслуживаете жалости, чем осуждения. И я не забываю — хоть бы Антон и забыл — что, если бы не вы, то вместо того, чтобы сейчас удобно сидеть в кресле, он лягался бы задними ногами и разбивал бы все, что здесь есть.

— Я отрицаю, что я лягался, — сказал профессор. — Мои задние ноги, может быть, не поддавались моему контролю, но я ни на один момент не терял рассудка и хорошего настроения. Могу сказать это, не уклоняясь от истины.

Если профессор мог считать это правдой, сидя среди обломков, подобно Марию на развалинах Карфагена, то он всецело отдавался сладкому самообману, только было бесполезно ему противоречить в то время.

— Прощайте, Сильвия, — сказал Гораций и протянул руку.

— Прощайте, — сказала она, не подавая руки и на него не глядя.

После мучительной паузы он вышел из кабинета. Но не дойдя еще до передней, он услыхал шуршание портьеры позади себя и почувствовал ее легкую руку на своем плече.

— О, нет! — сказала она, приникая к нему. — Я не могу вас отпустить так. Я не думаю всего того, что сейчас говорила. Я верю вам, Гораций, по крайней мере, я буду стараться верить… И я всегда, всегда буду вас любить, Гораций. Я не буду очень злиться, если даже вы меня забудете, только бы вы были счастливы… Но не будьте слишком счастливы. Думайте обо мне иногда!

— Я не буду слишком счастлив, — сказал он, крепко прижимая ее к сердцу и целуя ее сжатые губки и пылающие щеки. — И буду думать о тебе всегда.

— И ты не влюбишься в свою принцессу? — умоляла Сильвия, альтруизм которой пришел к концу. — Обещай!

— Если меня и женят на принцессе, — ответил он, — я ее возненавижу за то, что она — не ты. Но не будем терять надежды, голубчик. Есть же какое-нибудь средство вытряхнуть вздор из старого идиота и привести его к здравым понятиям. Я ничуть еще не намерен уступать!

Это было сказано смело, но, как они оба чувствовали, мало соответствовало положению, и после долгих объятий они расстались. Едва успел он выйти на лестницу, как опять почувствовал себя схваченным и уносимым по воздуху с головокружительной быстротой, после чего каким-то манером очутился на кресле в своей собственной гостиной на Викентьевой площади.

— Ну, — сказал он, глядя на джинна, который стоял против него с невыносимо-снисходительной улыбкой, — я думаю, вы очень довольны собой в этом деле?

— Оно получило благоприятное окончание, — сказал Факраш. — Недаром сказано у поэта…

— Я сегодня не могу слушать отрывков из хрестоматии, — прервал Гораций. — Поговорим о деле. По-видимому, — продолжал он, делая большие усилия, чтобы овладеть собой, — вы составили план женить меня на царевне. Не можете ли вы рассказать мне все подробности?

— Нет сана, нет почестей, слишком высоких для твоих заслуг, — ответил джинн.

— Очень любезно с вашей стороны… но вам, может быть, неизвестно, что при нынешнем устройстве общества, препятствия к такому браку будут неодолимы.

— Для меня, — сказал джинн, — существует мало неодолимых препятствий. Но высказывай свое мнение свободно.

— Я выскажу, — подтвердил Гораций. — Начать с того, что ни одна европейская принцесса царской крови ни на минуту не допустит подобной мысли. И если бы она это сделала, она лишилась бы своего сана, перестала бы быть принцессой, а меня, пожалуй, посадили бы в крепость за оскорбление величества или вроде того.

— Оставь боязнь, я не намерен сочетать тебя с царевной, рожденной от смертных. Невеста, которую я предлагаю тебе, — джиннья, несравненная Бидия-эль-Джемаль, дочь моего родственника Шаяля, властителя Синих джиннов.

— Ах, вот как! — вяло сказал Гораций. — Чрезвычайно благодарен. Но каковы бы ни были прелести этой барышни…

— Ее нос, — воскликнул джинн с воодушевлением, — подобен лезвию отточенного меча, ее волосы напоминают самоцвет-ные камни, а се щеки румяны, как вино. Бедра пышны, а когда она взглянет сбоку, то посрамленными бывают дикие телки.

— Мой добрый, превосходный друг, — сказал Гораций, ничуть не тронутый этим перечислением красот, — разве женятся, чтобы оскорблять диких коров?

— Когда она ходит своей колеблющейся походкой, — продолжал Факраш, как будто бы его не прерывали, — ветка ивы зеленеет от зависти.

— Меня лично, — сказал Гораций, — не восхищает ходьба вперевалку, — это дело вкуса. Случалось ли вам недавно видеть эту волшебницу?

— Мои очи не освежались ее необычайной красотой с тех пор, как я был заключен Сулейманом — будь он проклят! — в медный сосуд, тебе известный. Зачем ты об этом спрашиваешь?

— Просто мне пришло в голову, что после трех тысяч лет ваша очаровательная родственница не могла, говоря вежливо, избежать всесильного влияния времени. Я думаю, что она, знаете ли, уж немолода.

— О неразумный! — сказал джинн с полупрезрительным упреком. — Разве ты не знаешь, что мы но похожи на смертных и не подвергаемся разрушительному действию времени?

— Простите мне указание на вашу личность, — сказал Гораций, — но ваши волосы и борода уже могут назваться седыми.

— Не от старости, — сказал Факраш. — Это происходит от долгого заключения.

— Понимаю, — сказал Гораций. — Подобно Шильонскому узнику!.. Ладно, допустим, что названная дама еще цветет юностью, все же я вижу роковое препятствие к тому, чтобы стать ее женихом.

— Несомненно, — сказал джинн, — ты имеешь в виду Джарджариса, сына Реймоса, сына Иблиса?

— Нет, — сказал Гораций, — потому что я даже и не помню, слыхал ли о нем. Однако это уже новое препятствие. Вот уж их два.

— Я, наверное, говорил тебе о нем, как о моем смертном враге? Правда, это — могущественный и мстительный эфрит, который долго проследовал прекрасную Бидию своими гнусными угождениями. Однако счастливый случай может дать победу и над ним.

— Отсюда я вывожу, что каждый искатель руки Бидии окажется соперником любезного Джарджариса.

— Он далек от того, чтобы быть любезным человеком, — простодушно заметил джинн, — и это привело бы его в бешеную ревность, так что он, наверное, вызвал бы тебя на смертный бой.

— Тогда вопрос решен, — сказал Гораций. — Никто не может меня назвать трусом, но я отказываюсь от борьбы с эфритом ради женщины, которую никогда не видал. Почем я знаю, будет ли он честно сражаться?

— Вероятно, он вначале явился бы в образе львином, затем, если бы не мог одолеть тебя, обернулся бы змеем, а потом — буйволом или иным диким животным.

— И я должен был бы укротить весь зверинец? Нет, сударь, я не пошел бы далее льва!

— Я помог тебе совершать такие же превращения, — сказал джинн, — так что ты мог бы победить его. Я горю желанием испепелить моего врага.

— Гораздо вероятнее, что вам пришлось бы смести в кучку мою золу, — сказал Гораций, который был убежден, что джинн всегда осрамится, во что бы ни вмешался, — и если вы так жаждете уничтожить Джарджариса, то почему бы вам самому не вызвать его на поединок в тихом месте, в пустыне, и не покончить с ним? Это вам гораздо сподручнее, чем мне. — Он не терял надежды подзадорить Факраша и самому избавиться от него таким простым и легким способом, но все эти надежды, как обыкновенно, кончились разочарованием.

— Это было бы бесполезно, — сказал джинн, — так как от века суждено Джарджарису погибнуть только от руки смертного, и я убежден, что ты именно призван к этому, так как ты силен и смел, кроме того, предопределено, что Бидия выйдет замуж за сына людского племени.

— Тогда, — сказал Гораций, чувствуя, что этот способ защиты приходится оставить, — тогда одно препятствие отпадает. Но даже если Джарджарис должен отступить в мою пользу, я все же отказываюсь стать супругом джшшьи, которую никогда не видал и которую не люблю.

— Ты слыхал о ее несравненной красоте, и поистине ухо может плениться прежде ока.

— Может быть, — ответил Гораций, — но из моих ушей не пленилось ни одно.

— Твои возражения неосновательны, — сказал Факраш, — и если у тебя нет более веских…

— Постойте, — сказал Вентимор, — я их имею. Вы твердите, будто стараетесь вознаградить ничтожную услугу, которую я вам оказал, хотя до сих пор, согласитесь, вы не достигли успеха. Но оставим прошлое, — продолжал он с внезапной сухостью в горле, — и прошу вас подумать о счастье, возможном в подобном браке; я боюсь, что вы не слушаете меня… — оборвал он, заметив, что глаза Факраша затягиваются пленкой, как у птиц.

— Продолжай, — сказал Факраш, на секунду открывая глаза, — я слушаю тебя.

— Мне кажется, — пролепетал Гораций бессвязно, — за время вашего пребывания в бутылке вы, наверное, забыли все, что знали о природе женщин. Да, вы забыли!

— Такое знание не забывается, — сказал джинн, вполне по-человечески возмутившись этим предположением. — Твои слова мне кажутся лишенными смысла. Истолкуй их, прошу тебя.

— Неужели, — объяснил Гораций, — вы допускаете, что ваша юная и прелестная родственница, — бессмертная и гордая, как свойственно дьяволам, — будет довольна вашим предложением отдать свою руку незначительному и неудачливому лондонскому архитектору? Она отвернет свой острый точеный нос при одной мысли о такой неравной партии!

— Отличное положение доставляется богатством, — заметил джинн.

— Но я не богат и уже отклонил все ваши богатства, — сказал Гораций. — И что еще важнее: я совершенно и безнадежно неизвестен. Если бы у вас было хоть немного сообразительности — чего, я думаю, у вас нет, — вы бы поняли бессмысленность предположения соединить блестящее эфирное сверхчеловеческое существо с обыденным профессиональным ничтожеством в утреннем сюртуке и высокой шляпе. Это поистине слишком смешно!

— То, что ты сейчас сказал, не лишено мудрости, — сказал Факраш, для которого эта точка зрения, очевидно, была нова. — Разве ты, в самом деле, так уж совершенно неизвестен?

— Неизвестен? — повторил Гораций. — Еще бы! Я — просто незначительная единица в населении колоссальнейшего из городов на земле, и даже скорее не единица, а нуль, а вы не понимаете, что человек, который был бы достоин вашей необыкновенной родственницы, должен быть знаменитостью. А таких здесь достаточно!

— Что ты разумеешь под знаменитостью? — спросил Факраш, попадая в ловушку скорее, чем Гораций мог надеяться.

— О, это — выдающаяся личность, чье имя у всех на устах, кого почитают и восхваляют все сограждане. Ну, вот, на такого человека никакая джиннья не может взглянуть свысока.

— Понимаю, — задумчиво сказал Факраш. — Да, я готов был совершить необдуманный поступок. Как ныне люди чествуют таких замечательных мужей?

— Их обыкновенно закармливают, — сказал Гораций. — Высший почет, которым герой может пользоваться в Лондоне, состоит в получении почетного гражданства, которое дается в исключительных случаях и за важные заслуги. Конечно, есть еще иного рода знаменитости, что вы увидите, если просмотрите газеты.

— Я не могу поверить, чтобы ты, столь благообразный и даровитый юноша, мог быть так неизвестен, как ты мне изобразил.

— Почтеннейший! Любой из цветков, распустившихся в пустыне вдали от взоров людских, или из перлов, сокрытых в недрах океана и столь чудесно описанных одним из наших поэтов, могли бы дать мне несколько очков вперед и побить меня в смысле знаменитости. Да вот предлагаю вам сделать опыт. Тут у нас, в Лондоне, более пяти миллионов жителей. Если вы, выйдя на улицу, спросите у пятисот первых встречных, знают ли они меня, то готов держать пари на… ну, положим, на новую шляпу… что не найдется и полдюжины хотя бы слышавших о моем существовании. Попробуйте-ка пойти и проверить сами!

К его удивлению и удовольствию, джинн принял это предложение серьезно.

— Сейчас пойду и стану узнавать, — сказал он, — ибо желаю просветить себя касательно твоих утверждений. Но помни, — добавил он, — что если и потом я потребую от тебя вступления в брак с несравненной Бидией-эль-Джемаль, а ты откажешь мне в повиновении, то этим навлечьешь погибель не на собственную главу, но на тех, кого ты наиболее желаешь защитить.

— Да, это уже было сказано, — резко сказал Гораций. — Добрый вечер!

Но Факраша уж и след простыл. Несмотря на все пережитое Вентимором и ожидаемое им в грозном будущем, на него напал судорожный хохот при мысли о вероятных ответах, какие получит джинн на свои расспросы. «Боюсь, что он не будет восхищен вежливостью лондонской толпы, — подумал он, — зато, во всяком случае, вынесет убеждение, что я ничуть не знаменит среди моих сограждан. Тогда он откажется от своего идиотского сватовства. А впрочем, кто его знает? Это такой упорный старый дуралей, что, пожалуй, и тут не отстанет! И оглянуться не успею, как на шее у меня очутится супруга-джиннья, старше меня на несколько столетий… Ах, нет, забыл, ведь сначала надо отшить ревнивого Джарджариса. Что-то такое помню о поединке с превращениями из „Тысячи и одной ночи“. Разве взглянуть, чтобы иметь понятие о том, что может меня ожидать!

После обеда он полез на полки и достал «Арабские сказки» издания Лэна в трех томах, за перечитывание которых и взялся с возобновившимся интересом. Давно не заглядывал он в эти чудные сказки, неисчислимо древние, но тем не менее даже и теперь более свежие, чем большинство новых популярных романов! Кроме того, ому хотелось думать, что и в историческом отношении они мало уступают многим другим сочинениям, более серьезно претендующим на точное воспроизведение истины.

Он нашел полный отчет о единоборстве с эфритом в «Истории Второго Царственного Нищего», в первом томе, и был неприятно удивлен, когда узнал, что эфрит на самом деле назван там «Джарджарисом, сыном Рсджмуса, сына Иблиса», будучи, очевидно, тем именно лицом, о котором Факраш упоминал, как о своем злейшем враге. О нем сообщалось, что он был «образом гнусен» и не только, как видно, похитил дочь Владыки Эбенового Острова в ее брачную ночь, но еще, заставши ее в обществе Царственного Нищего, отомстил ей, отрубив ей руки, ноги и голову и превратив своего смертного соперника в обезьяну.

«С этим молодчиком и стариком Факрашем, — с прискорбием подумал Гораций, дойдя до этого места, — я, кажется не соскучусь!»

Он читал до тех пор, пока не дошел до памятной встречи царской дочери с Джарджарисом, который явился «в самом гнусном образе: с руками, как вилы, ногами, как мачты, глазами, как горящие факелы», — в расчете на устрашение неопытного противника, Эфрит начал с того, что превратился изо льва в скорпиона, после чего царевна стала змеею, тогда он перекинулся в орла, а она — в коршуна; он — в черного кота, она — в волка; он — в лопнувшую гранату, а она — в повара; он — в рыбу, а она — в более крупную рыбу.

«Если Факраш сумеет протащить меня через все это, нигде не зацепивши, то я буду приятно разочарован», — думал про себя Вентимор, но, прочитав еще несколько строк, он воспрянул духом. Ибо эфрит стал наконец пламенем, а царевна — костром. «И когда мы взглянули в его сторону, — продолжает повествователь, — то заметили, что от него осталась груда пепла».

— Ну, — сказал себе Гораций, — это, во всяком случае, выводит Джарджариса из строя! Чудно только, что Факраш так и не слыхал об этом.

Но по размышлении он нашел это не так уж странным, так как этот инцидент, вероятно, имел место после заключения джинна в его медную бутыль, куда к нему вряд ли могли дойти какие-либо слухи.

Не отдыхая, он одолел весь второй том и часть третьего, однако, хотя и приобрел некоторые знания относительно восточных нравов и тамошнего образа мыслей и речи, которые могли пригодиться в будущем, но интерес его подлинно воскрес только на 24-и главе третьего тома.

В 24-й главе содержится «История Сейф-эль-Мулука и Бидии-эль-Джемаль», и ему было естественно пожелать узнать все прошлое особы, которая вскоре могла оказаться его невестой. Он усердно стал читать далее.

Выяснилось, что Бидия была прелестная дочь Шаяла, одного из царей правоверных джиннов, ее отец (а не Факраш, как тот облыжно повествовал) предложил ее в жены, ни много ни мало, как самому царю Сулейману, который, однако, предпочел царицу Савскую. Впоследствии Сейф, сын египетского царя, безнадежно влюбился в Бидию, но она и ее бабушка единогласно заявили, что между родом человеческим и джинном не может быть союзов.

— А ведь Сейф был царский сын! — соображал Гораций. — Мне нечего бояться. Обо мне не может быть и речи. Точь-в-точь, как я говорил Факрашу.

У него стало еще легче на сердце, когда он дошел до конца, ибо он узнал, что после многих приключений, о которых здесь не стоит упоминать, преданный Сейф, наконец, успел добыть гордую Бидию себе в жены.

«Даже Факраш не может предложить мне жениться на особе, у которой уже есть муж, — подумал он. — Впрочем, она ведь могла овдоветь!»

К его облегчению, однако, в конце оказалось следующее: «Сейф-эль-Мулук прожил с Бидией-эль-Джемаль весьма счастливо и приятно… пока их не посетила просительница наслаждений и разлучительница близких».

— Если это имеет какой-либо смысл, — рассудил Гораций, — то означает, что Сейф и Бидия — покойники. Видно, и джинны бывают смертными. Или она стала такою вследствие брака со смертным? Полагаю, что и сам Факраш не протянул бы столько времени, если бы не был закупорен, как томат в жестянке. Но я рад, что проведал об этом, потому что Факраш, очевидно, не знает и если станет настаивать на этой чепухе, то, я, кажется, сумею надуть его!

Так, с воскресшею надеждою и в гораздо лучшем расположении духа, он лег в постель и вскоре крепко заснул.

15. ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНЫЕ ПОЧЕСТИ

Было довольно поздно на следующее утро, когда Вентимор открыл глаза и увидел джинна, стоявшего в ногах его кровати.

— А, это вы? — спросил он лениво. — Ну, что вчера?

— Я добыл нужные мне сведения, — сдержанно ответил Факраш. — И вот теперь в последний раз прихожу спросить тебя, будешь ли ты настаивать на отказе жениться на лучезарной Бидии-эль-Джамаль? Но да будут слова твои обдуманны!

— Значит, вы не отказываетесь от вашей затеи? — сказал Гораций. — Раз это так занимает вас, я готов на следующую уступку: если вы предъявите эту даму и она согласится выйти за меня, я не уклонюсь от чести. Но есть одно условие, на котором не могу не настаивать.

— Не тебе ставить условия. Но все же на этот раз я выслушаю тебя.

— Я уверен, что вы найдете его справедливым. Предположим, что вы почему-либо не сможете убедить принцессу встретиться со мной в известный промежуток времени, — скажем, в течение недели.

— Не пройдет и суток, как ты предстанешь перед ней.

— Тем лучше. Итак, если я не увижу ее в продолжение суток, то могу считать договор нарушенным и вправе жениться на ком мне заблагорассудится. Идет?

— Да будет так, — сказал Факраш. — Ибо я убежден, что Бидия примет тебя с радостью.

— Это мы увидим, — сказал Гораций. — Но пожалуй, было бы недурно, если б вы пошли и подготовили ее немножко. Полагаю, вы знаете, как найти ее. И к тому же ведь у вас только двадцать четыре часа.

— Более, чем необходимо, — ответил джинн с такой детской уверенностью, что Горацию стало почти стыдно столь легкой победы.

— Но солнце уже высоко. Вставай, сын мой, облекись в эти ризы… — с этими словами он бросил на кровать роскошную одежду, которая была на Вентиморе в вечер злополучного обеда. — И, когда ты вкусишь пищи, приготовься следовать за мной.

— Но, — сказал Гораций, поднимаясь, — прежде всего я хотел бы знать, куда вы повезете меня.

— Повинуйся мне без колебаний, — сказал Факраш, — ибо последствия неповиновения тебе известны.

Горации подумал, что не стоит ему противоречить, и потому встал, умылся, побрился и, надев ослепительное платье из золотой парчи, богато расшитым драгоценными камнями, вышел, в некотором недоумении, в гостиную, где ожидал его Факраш, кстати сказать, в подобных же, хотя и менее великолепных одеждах.

— Спешите насытиться, — приказал джинн, — ибо время летит.

Быстро покончив с холодным яйцом и чашкой кофе, Гораций случайно подошел к окну.

— Боже милостивый! — воскликнул он. — Что это все означает?

И было чему дивиться! На противоположной стороне улицы, вдоль решетки сквера, собралась большая толпа, в нетерпеливом ожидании глядевших на его дом. Она громко приветствовала его появление, что заставило его отступить в замешательстве, но все же он успел заметить большую золотую колесницу с шестью великолепными черными конями и свиту из темнокожих невольников в восточных ливреях, ждавшую у его подъезда.

— Чей ото выезд? — спросил он.

— Он принадлежит тебе, — сказал джинн. — Итак, спустись и проследуй в нем по городу.

— Я не согласен, — сказал Гораций. — Даже, чтоб доставить вам удовольствие, я положительно не могу показаться на улицах в экипаже, напоминающем фуру бродячего цирка.

— Это необходимо, — объявил Факраш. — Или опять я должен напомнить тебе о последствиях непослушания?..

— О, чудесно! — сказал Гораций с раздражением. — Если вы настаиваете на том, чтобы я разыграл дурака, должно быть, с этим ничего не поделаешь. Но куда мне ехать и зачем?

— Это, — сказал Факраш, — откроется тебе в должный час.

Итак, среди криков зрителей, Вентимор взобрался на странного вида колесницу, а джинн уселся рядом с ним. Взгляд Горация успел скользнуть по носам г-на и г-жи Рапкин, удивленно приплюснутым к оконному стеклу подвального этажа, после чего два смуглых раба вскочили на запятки колесницы и лошади величаво тронулись по направлению к Рочестср-роу.

— Я полагаю, вы объясните мне, что все это означает, — сказал он. — Вы не можете себе представить, каким ослом я чувствую себя, торча здесь на выставке!

— Отстрани от себя застенчивость, ибо все это предназначено для того, чтобы сделать тебя более достойным в глазах принцессы Бидии, — сказал джинн.

Гораций замолчал, не переставая надеяться, что это должно же кончиться. Но когда они повернули на улицу Виктории и направились как будто прямо к Аббатству, ужасная мысль пришла ему в голову! В конце концов, его сведения о замужестве и смерти Бидии основывались исключительно на «Арабских сказках», что не могло считаться неоспоримым доказательством. А если она жива и ждет прибытия жениха? Никому кроме Факраша, не могла прийти в голову мысль обвенчать его с джинньей в Вестминстерском аббатстве. Но джинн был способен на всякое сумасбродство, и, по-видимому, не было пределов его могуществу.

— Факраш, — проговорил он хрипло, — право, не нынче может быть день… день моей свадьбы? Не будете же вы венчать нас там?

— О, нет, — сказал джинн, — не будь нетерпелив. Это здание отнюдь непригодно для празднования свадьбы, подобной твоей.

В то время, как он говорил, колесница повернула к набережной, и Гораций почувствовал такое облегчение, что настроение его сразу поднялось. Было бессмыслицей предполагать, чтобы даже Факраш мог подготовить свадебную церемонию в такой короткий срок. Он просто захотел прокатить его. И, к счастью, даже лучшие друзья не могли бы узнать его в этом восточном наряде. А утро было такое прекрасное, слегка морозное, с бирюзовым небом и золотистыми облаками, широкая река сверкала на солнце, тротуары были усеяны восхищенной толпой и карета проезжала среди неистового восторга, подобно триумфальной колеснице.

— Как они приветствуют нас! — сказал Гораций. — Они не могли бы поднять большого шума для самого Лорда-мэра.

— О каком Лорде-мэре говоришь ты? — осведомился джинн.

— Лорд-мэр? — сказал Гораций. — О! Он единственный в своем роде. Нет никого на свете точно такого же, как он. Он следит за исполнением закона. И если в какой-нибудь части земли случится бедствие, он облегчает его. Он задает пиры монархам, принцам и всякого рода властелинам и, в общем, он страшно важный господин.

— Подвластны ли ему земля и воздух?

— В пределах его компетенции, я полагаю, что подвластны, — ответил Гораций несколько неопределенно. — Но, право, я не знаю точно, насколько неограниченна его власть. — Он тщетно пытался припомнить, состоят ли сигнальные огни, телефоны и телеграфы в ведении Лорда-мэра или Городского Совета. Факраш молчал. Когда они проезжали под мостом станции Черинг-Кросс, Факраш сильно вздрогнул от грома проносившихся над ними поездов и от пронзительных свистков локомотивов.

— Скажи мне, — вцепился он в руку Горация, — что это означает?

— Неужели вы хотите, чтобы я поверил, что вы пробыли в Лондоне столько дней и ни разу не заметили ничего подобного?

— До сего времени, — ответил джинн, — у меня не было досуга, чтоб наблюдать эти предметы и постигнуть их сущность.

— Так вот, — сказал Гораций, воспылав желанием доказать джинну, что не в его руках монополия чудесного, — со времени великого Сулеймана мы покорили и приручили могучие силы природы и научились заставлять их исполнять нашу волю. Мы управляем Духами Земли, Воздуха, Огня и Воды и заставляем их давать нам свет и тепло, передавать нам вести, побеждать за нас наших врагов, переносить нас, куда мы пожелаем, с такой точностью и определенностью, перед которыми, почтеннейший, даже ваши выдумки бледнеют. Принимая во внимание, насколько большинство культурных людей бессильно построить даже элементарную машину, довольно странно, как любезно мы приписываем себе все новейшие изобретения нашего века. Большинство из нас принимает удивление простодушного дикаря, при его первом знакомстве с современными изобретениями, за должную дань нашим личным заслугам. Мы чувствуем известное превосходство, даже если великодушно воздерживаемся от хвастовства. А на самом деле наше личное участие в этих открытиях ограничивается пользованием ими, и то под руководством специалистов, что каждый дикарь, преодолев свой первый ужас, мог бы делать с таким же успехом.

Это довольно невинное тщеславие было особенно простительно в положении Вентимора, когда ему так захотелось умерить заносчивость джинна.

— Но распоряжается ли Лорд-мэр этими силами по своей воле? — осведомился Факраш, на которого объяснение Вентимора, по-видимому, произвело некоторое впечатление.

— Конечно, — сказал Гораций, — в случае надобности.

Джинн, по-видимому, погрузился в собственные мысли, ибо на время умолк. Они подъехали к собору Св. Павла, и подозрения Горация вспыхнули с удвоенной силой.

— Г. Факраш, умоляю вас, скажите, сегодня ли день моей свадьбы или нет! Если сегодня, то пора мне это объявить.

— Нет еще, — загадочно ответил джинн. И в самом деле, тревога опять оказалась напрасной: они повернули на Пушечную и направились к ратуше.

— Может быть, вы скажете мне, почему мы едем по улице Виктории и почему вся это толпа высыпала наружу?

А толпа действительно становилась все гуще и гуще; люди волновались, двигались тесными рядами за линией городской полиции и глядели с удивлением и благоговением, которые на этот раз даже победили привычное зубоскальство лондонской черни.

— Они здесь, чтоб приветствовать тебя, — ответил Факраш.

— Какой вздор! — ответил Гораций. — Они, должно быть, принимают меня за шаха или еще кого-либо.

— О, нет, — сказал джинн, — твое имя им хорошо известно.

Гораций взглянул на наскоро сооруженные украшения; на одной из широких полос, продернутых поперек улицы, он прочитал: «Да здравствует знатнейший из городских гостей».

«Не ко мне же это относится», — подумал он. Но тут же увидел другую надпись: «Браво, Вентимор!», а какой-то восторженный домовладелец даже излился в стихах:

Толпа шумит приветом, горит восторгом взор: О, если б было двадцать таких, как Вентимор!

— Это несомненно относится ко мне! — воскликнул он. — А теперь, г. Факраш, будьте столь любезны разъяснить, что это за дурачество вы затеяли. Ведь знаю же я, что это — ваша стряпня!

Ему показалось, что джинн был в некотором замешательстве.

— Не говорил ли ты, что лишь получивший здесь почетное гражданство будет достоин Бидии-эль-Джемаль?

— Может быть, я и говорил нечто подобное, но, боже милостивый, неужели вы сумели добиться для меня этой чести?

— Ничего не было легче, — ответил джинн, избегая взгляда Горация.

— Так-таки и было легко? — спросил Гораций в диком бешенстве. — Я не хочу быть назойливым, но очень желал бы узнать, чем я заслужил все это?

— Зачем тревожиться о причинах? Да веселят твое сердце почести, которыми тебя осыпают.

В это время они проехали Чип-Сайд и въезжали на Королевскую улицу.

— Это ни на что не похоже! — говорил Гораций. — Это даже нечестно. Или я действительно что-нибудь сделал, или вы обманом внушили корпорации, будто я что-нибудь сделал. Иначе быть не могло. И так как мы будем в ратуши через несколько секунд, то вам не мешало бы сказать мне, в чем дело.

— О том, что ты спрашиваешь, — ответил джинн смущенно, — клянусь, я в таком же поведении, как и ты.

Они въехали через временные деревянные ворота во двор, где почетный караул отдал им честь, и подъехали к большому шатру, украшенному щитами и группами знамен.

— Ну-с, г. Факраш, — сказал Гораций, едва владея собой, — вы превзошли себя на этот раз. Вы впутали меня в грязную историю и обязаны помочь мне теперь.

— Не тревожь свою душу, — ответил джинн, сопровождая своего подопечного в палатку, которая блистала очаровательными женщинами в нарядных туалетах, офицерами в красных мундирах с султанами на касках и лакеями в парадных ливреях.

Их появление было встречено вежливо-заглушенным гулом аплодисментов и восторга, и какой-то чиновник, который отрекомендовался старшиной корпорации литейщиков, выступил вперед:

— Лорд-мэр примет вас в библиотеке, — сказал он, — если вы будете так любезны последовать за мной.

Гораций машинально повиновался.

«Теперь поздно отступать, — подумал он. — Пусть будет, что будет. Если бы только я мог рассчитывать, что Факраш поддержит меня. Но, черт его дери, он, кажется, трусит больше меня».

Когда они вошли в величественную думскую библиотеку, заиграл прекрасный струнный оркестр, и Гораций, в сопровождении джинна, пробрался сквозь толпу знатных гостей к эстраде, на ступеньках которой, в своей мантии, обшитой золотыми галунами, и в шляпе с черным пером, стоял Лорд-мэр, имея своих меченосца и булавоносца по правую и по левую руку, а за ним виднелся ряд блестящих шерифов. Величественную и внушительную фигуру представлял собой глава города, избранный на этот год. Рослый, благородной наружности, с высоким лбом, орлиным носом и проницательными черными глазами под навесом белых бровей, с добрым румянцем на морщинистых щеках и волнистой серебряной бородой, еще чуть тронутой золотом под нижней губой, он казался достойным представителем величайшего и богатейшего города в мире.

Гораций подошел к эстраде с неприятным ощущением дрожи в коленях и в абсолютном неведении того, что от него требуется. В своем замешательстве он обернулся за поддержкой и руководством к своему самозваному ментору, но — увы! — джинн, своим невежеством поставивший его в это ложное положение, таинственно и вероломно исчез, предоставив ему выпутываться собственными: силами.

16. УБИЙСТВЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

К счастью для Вентимора, внезапный ужас, охвативший его, когда он убедился, что непостижимый джинн покинул его в самом начале церемонии, остался незамеченным, так как старшина цеха литейщиков пришел к нему на помощь. Он представил его Лорду-мэру, который с учтивостью, полной достоинства, сошел на нижнюю ступеньку эстрады, к нему навстречу.

— Г. Вентимор, — приветливо сказал главный сановник города, пожимая руку Горация, — позвольте мне выразить Вам, что я считаю это большой, если не величайшей честью, выпавшей мне на долю, хотя за время моей службы я имел счастье принять более, чем обычное число знатных посетителей.

— Милорд, — сказал Гораций вполне искренне, — выслушайте меня, я… я всей душой желал бы чувствовать за собой заслуги, оправдывающие этот… этот блестящий комплимент.

— О, — ответил Лорд-мэр отечески шутливым тоном. — Скромность, мой уважаемый, я понимаю! Как все истинно великие люди! Прекрасная черта! Позвольте представить вас шерифам.

Шерифы были в восторге. Гораций пожал им обоим руки и чуть было не сунул руку и булавоносцу с меченосцем; только у тех руки были заняты.

— Настоящая церемония, — сказал Лорд-мэр, — будет иметь место в большом зале, что вам, без сомнения, известно.

— Я… мне это дали понять, — пробормотал Гораций с замиранием сердца. Он было надеялся, что худшее уже миновало.

— Но прежде чем мы последуем туда, — сказал хозяин, — вы позволите предложить вам легкую закуску, так, кое-что.

Гораций не был голоден. Но он думал, что, может быть, стакан шампанского поможет ему выдержать церемонию с большим достоинством. И потому он принял приглашение и позволил подвести себя к импровизированному буфету в конце библиотеки, где он подкрепился к предстоящему испытанию бутербродом с икрой и стаканом лучшего шампанского из думских погребов.

— Все собираются уничтожить гильдии, — сказал Лорд-мэр, взяв себе тартинку с анчоусом, — но я стою на том, г. Вентимор, я стою на том, что наши древние обычаи, наши почтенные традиции являются связью с прошлым, и эту связь мудрый государственный муж всегда постарается сохранить неприкосновенною.

Гораций согласился, с горечью вспоминая о своей связи с гораздо более отдаленным прошлым, к которому он так неосторожно прикоснулся.

— Кстати, о древних обычаях, — продолжал Лорд-мэр с оттенком гордости и как бы извинения, — вы скоро увидите образец наших устаревших обрядов, которые, пожалуй, покажутся вам странными.

Гораций, чувствуя себя совершенным идиотом, пробормотал, что он в этом не сомневается.

— Прежде нежели принять вас в число почетных граждан, старшина и пять чинов из корпорации литейщиков выступят свидетелями в вашу пользу и присягнут, что вы «человек с незапятнанным именем и репутацией» и что (вам будет смешно это слышать), что вы домогаетесь почетного гражданства не с целью обобрать королеву или город. Ха-ха! Удивительный способ выражения, не правда ли?

— Очень странный, — согласился Гораций с виноватым видом и несколько озабоченный умственным состоянием сановника.

— Простоя формальность! — сказал Лорд-мэр. — Но я первый пожалел бы об исчезновении этих старинных живописных обычаев. По-моему, — прибавил он, кончая ломтик страсбургского пирога, — современное стремление уничтожить всю эту старину (обветшалую или нет) является одним из тревожней-ших симптомов нашего века. Вам не угодно еще шампанского? В таком случае, не лучше ли нам будет отправиться в Большую залу, где произойдет событие дня.

— Я боюсь, — начал Гораций, внезапно вспоминая несоответственность своего восточного одеяния, — я боюсь, что надел не вполне подходящее платье для такой церемонии. Если бы я знал…

— Ни слова больше. Ваш костюм великолепен, ну право же великолепен и… и очень кстати в данном случае, уверяю вас. Но я вижу, гофмаршал ждет, чтобы мы открыли шествие. Угодно вам тронуться в путь?

Оркестр грянул марш жрецов из «Гофолии» и Гораций с затуманенной головой двинулся вперед. За ними последовали члены Земельного Комитета города, шерифы и прочие сановники. Через картинную галерею они прошли в Большую залу, где о приближении их возвещено было звуками труб. Зала была набита битком народом, и Гораций стал предметом всеобщего внимания, что наполнило его душу восторгом и гордостью, если бы он мог почувствовать, что действительно сделал что-нибудь полезное, но нелепо же было воображать себя благодетелем рода человеческого, освободив заключенного джинна и возвратив его обществу и жизни.

Его единственным утешением было сознание, что англичанам не свойственны излияния чувств без очень основательных причин и что, без сомнения, еще до окончания торжества ему удастся сообразить, какие особые его заслуги вызвали весь этот стремительный порыв энтузиазма.

А пока он стоял на эстраде, задрапированной пурпуром и разукрашенной цветами, беспрерывно кланялся и старался верить, что не кажется таким же безнадежным дураком, каким чувствует себя сам. Солнечные лучи, падая вниз, между готическими балками, пестрили темные каменные стены золотыми узорами; электрический свет в больших круглых люстрах казался бледным и слабым по сравнению со сверканием цветных стекол; воздух был наполнен ароматом цветов и духов. В толпе послышался шорох ожидания, а потом наступила пауза. И тогда Горацию показалось, что всем на эстраде было так же неловко, как и ему, и что, как и он, никто не знает, что делать дальше.

Он желал всей душою, чтобы они как-нибудь наскоро покончили с церемонией и отпустили его.

Наконец процедура началась с того, что присутствующие сделали вид, будто собрались здесь для обычных повседневных дел, что в ту минуту показалось Горацию в высшей степени ребячливым. Было решено, что первые четыре пункта программы дня не требуют обсуждения, и это сразу привело к пункту пятому.

Пункт 5-й состоял в резолюции, прочитанной секретарем города, о предоставлении прав почетного гражданства Горацию Вентимору, эсквайру, гражданину и литейщику (последнее было новостью для Горация, но он смутно решил, что, должно быть, это как-нибудь устроили, пока он закусывал в библиотеке) за оказанные им услуги, продолжал секретарь, и Гораций стал внимательно прислушиваться, — особенно по отношению к… Увы! На этом месте с чиновником случился приступ кашля и можно было уловить только конец фразы:

— За что соотечественники справедливо выражают ему свои чувства благодарности и восхищения.

Потом шесть свидетелей выступили вперед и поручились за Вентимора. У него мелькнуло мучительное сомнение в том, ясно ли они сознают принимаемую на себя ответственность, но было поздно предупреждать их, и ему оставалось только надеяться, что они более знают об этом деле, чем он.

После этого городской казначей принялся читать ему адрес, и Гораций слушал с покорным недоумением. Казначей упомянул о единодушии и об энтузиазме, с которыми была принята резолюция, и сказал, что для него это приятная и почетная обязанность, как представителя древнего города, обратиться с «несколькими словами» (выражение, по-видимому, мало соответствовавшее истине) к виновнику торжества, внесение имени которого в список почетных граждан города Лондона является честью скорее для них, чем для него.

Это было лестно, но Горацию такие любезности показались преувеличенными почти до неприличия, хотя, конечно, это зависело от величины его заслуг, о которых ему еще предстояло узнать. Оратор приступил к чтению «Почетного перечня славных лондонских граждан» и Гораций содрогнулся от священного ужаса.

Боже, что там были за имена! Какие геройские поступки! Как могло случиться, что он — самый обыкновенный Гораций Вентимор, перебивающийся архитектор, прозевавший свой единственный шанс, мог совершить (к тому же совершенно бессознательно) что-либо, не являющееся комично-незначительным в сравнении с теми великими деяниями?!

У него появилась болезненная фантазия, будто мраморные богини или те неведомые фигуры напротив него, которыми украшено подножие памятника Нельсону, глядят на него с леденящим презрением и негодованием, будто статуя Веллингтона признала в нем отъявленного обманщика и отвернула голову с холодной надменностью и будто изображение Лорда-мэра Бэк-форда, справа от эстрады, вот-вот оживет и разоблачит ложь.

— Приступаю теперь к перечислению ваших собственных выдающихся заслуг, — услышал он вдруг. — Вы, должно быть, знаете, милостивый государь, что обычно упоминается только самая главная из них, которую сочли достойной всенародной признательности.

Гораций почувствовал облегчение и подумал, что это — самая разумная и, в данном случае, самая необходимая формальность.

— Но при данных обстоятельствах, — продолжал оратор, — я чувствую — и это чувство, несомненно, разделяется всеми присутствующими, — что было бы излишне, почти дерзко, утомлять слух собрания сухим перечнем деяний, с которыми оно и так более чем знакомо. — Здесь его прервали оглушительными и длительными аплодисментами, после чего он продолжал: — И потому, мне остается только пожать от имени Корпораций вашу руку, как почетному гражданину города Лондона.

Говоря это, он протянул Горацию копию присяги на верноподданство, которую тот должен был прочитать вслух. Вентимор не имел ничего против того, чтобы присягнуть на верность и преданность «Великой Государыне нашей, Королеве Виктории», или на повиновение Лорду-мэру и поклясться в готовности открывать ему всякие заговоры против королевы, если он узнает о таковых. И потому он довольно бодро принес присягу, в надежде, что теперь, уж наверно, церемония пришла к концу.

Однако, к его великому горю и ужасу, Лорд-мэр встал с явным намерением произнести речь. Он сказал, что решение города почтить Горация Вентимора величайшей честью было принято — здесь он замялся, — было принято несколько поспешно. Лично он предпочел бы иметь больше времени для подготовки праздника, более соответствующего и достойного такого исключительного случая. Он уверен, что его чувство разделяют все (так, очевидно, и было, судя по громким, единодушным аплодисментам), однако, по причинам… по причинам, всем известным, срок подготовки был слишком недостаточен. Корпорация уступила (для нее всегда было и будет удовольствием и гордостью уступать) непреодолимому желанию народа и сделала все, что было возможно, в такой ограниченный, можно сказать, беспримерно ограниченный срок. Он осмеливается утверждать, что самый прекрасный лист в сегодняшнем лавровом венке г-на Вентимора — это необыкновенный энтузиазм и единодушие не только здесь, в этом величественном зале, но и на улицах обширной столицы. В данном случае это является достойной данью любви и восторга, которые г. Вентимор сумел внушить всему великому народу, богатым и бедным, знатным и простым. Он не задержит больше своих слушателей. Ему остается только попросить г-на Вентимора принять золотой ларец со списком почетных граждан, и он уверен, что их знаменитый гость, перед тем, как вписать свое имя в список, почтит их изложением событий, в которых он играл такую замечательную и выдающуюся роль.

Гораций машинально взял ларец. Раздался единодушный крик: «Речь!», в ответ па который Гораций беспомощно и умоляюще покачал головой, но напрасно. Он очутился у перил эстрады, и гром аплодисментов избавил его почти на две минуты от необходимости всякой попытки заговорить.

Он воспользовался этим промежутком, чтобы привести в порядок свои мысли и подумать о том, что ему лучше всего сказать или сделать в данном затруднительном положении. Уже некоторое время в его мозгу зародилась мысль, которая теперь почти перешла в решение. Он чувствовал, что прежде, чем скомпрометировать себя или позволить так любезно принявшим его властям погубить безвозвратно их репутацию, должен выяснить свое положение, и хотя бы только для этого ему необходимо произнести какую-нибудь речь. Решившись, он почувствовал себя свободным от нервозности, замешательства и неловкости. Убежденный, что лучшим исходом будет полная откровенность, он обратился к собранию спокойно и неустрашимо.

— Милостивые государи и милостивые государыни, — начал он звонким голосом, который достиг до самой отдаленной галереи и сразу привлек внимание. — Если вы ожидаете от меня рассказа о том, что я совершил, чтобы удостоиться подобного приема, то боюсь, что вы будете разочарованы. Ибо лично я убежден, что абсолютно ничего не сделал.

Послышался общий крик: «Нет, нет!» — и возбужденный ропот протеста.

— Очень приятно слышать ваши приветствия и я премного благодарен вам за все это. Но все-таки должен повторить, что не знаю за собой ни одной заслуги перед страной или нашим великим Городом, которая достойна была бы хоть какой-нибудь признательности с вашей стороны. Я хотел бы сознавать обратное… но сущая правда заключается в том, что если я и сделал что-либо, то факт этот окончательно и безнадежно ускользнул из моей памяти.

Опять послышался ропот уже с некоторым оттенком раздражения, и он услышал, как Лорд-мэр, позади него, заметил городскому казначею, что речь эта совсем не подходит к случаю.

— Я знаю, что вы думаете, — продолжал Гораций. — Вы думаете, что это ложная скромность с моей стороны. Но ничего подобного! Я не знаю, что я сделал, но ласкаю себя надеждой, что вы все лучше осведомлены. Потому что Городская Дума не вручила бы мне этой прекрасной шкатулки… Вы не собрались бы сюда все, если бы вы не были твердо уверены, что я чем-нибудь заслужил это. — Новый взрыв аплодисментов. — Вот именно! — начал Гораций спокойно. — Теперь не будет ли кто из вас так любезен сказать мне в нескольких словах, в чем моя предполагаемая заслуга.

Его слова были встречены гробовым молчанием и каждый с бледной улыбкой смотрел на своего соседа.

— Ваша милость, — сказал Гораций Лорду-мэру, — обращаюсь к вам с просьбой: объясните мне и этому достойному обществу, чего ради мы собрались сюда!

Лорд-мэр встал.

— Считаю достаточным сказать, — заявил он с достоинством. — что представители города и я единодушно решили даровать вам ого звание по причинам, которые излишне и гм… гм… неуместно разбирать здесь.

— Мне очень жаль, — продолжал Гораций, — но я должен настаивать, и но без цели… Может быть, городской казначей мне ответит?.. Нет? В таком случае, секретарь города?.. Тоже нет? Я так н думал. Никто из вас не может дать мне объяснений, л знаете ли, почему? Потому что объяснять нечего. Прошу вас, потерпите еще секунду. Я знаю, что вы чувствуете себя неловко, но поймите, что я чувствую себя бесконечно хуже. Никак не могу принять почетного гражданства, если есть хоть малейшее сомнение в действительности моих заслуг. Это было бы плохой благодарностью за ваше гостеприимство и к тому же низко и непатриотично, если б я позволил вам почтить недостойного столь высоким отличием, которое от этого утратило бы цену. Если после всего, что я вам скажу, вы все еще будете настаивать на том, чтоб я принял эту честь, я, конечно, не буду столь невежливым, чтоб отказываться. Но в самом деле я не чувствую, за собою права вписать мое имя в ваш славный список безо всяких объяснений. Если я это допущу, то этим невольно подпишу, пожалуй, смертный приговор самому установлению.

Все затаили дыхание, молчание стало до того напряженный, что можно было бы услышать падение булавки. Гораций прислонился к перилам боком так, чтобы видеть лицо Лорда-мэра, а также часть своей аудитории.

— Прежде чем продолжать, — сказал он, — я предложил бы, с вашего позволения, немедленно удалить всех репортеров.

За репортерским столом тотчас послышался злобный ропот неудовольствия, к которому присоединились и многие из гостей.

— Мы, по крайней мере, — произнес красный от досады Лорд-мэр, вставая, — не имеем оснований бояться огласки. Я отклоняю предложение и отказываюсь делать подобные распоряжения.

— Прекрасно, — согласился Гораций, когда замолк хор одобрений. — Мое предложение имело в виду настолько же интересы городского управления, насколько и мои собственные. Я только полагал, что когда вы ясно поймете, как грубо вы были обмануты, то вам будет приятнее, по возможности, избежать обнародования подробностей в газетах. Но если вам особенно хочется, чтобы вас расславили по всему свету, тогда, конечно…

Толпа зашумела, и Лорд-мэр воспользовался этим, чтобы велеть закрыть двери до дальнейших распоряжений.

— Не осложняйте же того, что и так неприятно и затруднительно, — сказал Гораций, как только шум прекратился. — Неужели вы думаете, что я явился бы сюда в этом дурацком платье, злоупотребляя гостеприимством города, если бы мог этого избежать! И если вы были завлечены сюда обманом, то обманут был и я. Если вас поставили в несколько глупое положение, то что оно в сравнении с моим? Дело в том, что я жертва сверхъестественной силы, которую абсолютно не в силах побороть…

Опять толпа заволновалась и прервала его на некоторое время.

— Я прошу только справедливости и терпения! — попросил он. — Не откажите мне и этом, и я берусь вернуть вам хорошее настроение, прежде, чем кончу.

Они вняли его мольбе и дали ему возможность продолжать.

— Дело вот в чем: некоторое время назад я случайно попал на аукцион и купил болшой медный сосуд…

По необъяснимой причине, его последние слова вызвали просто бешенство: никто не желал слышать о медном сосуде! И всякий раз, когда он пытался возвратиться к своей теме, его заставляли умолкнуть: выли, свистали, стонали, грозили кулаками, гам был положительно невыносим.

Не одни мужчины принимали участие в демонстрации; одна дама, очень известная в высшем обществе, по чье имя мы сохраним в тайне, до того увлеклась негодованием, что кинула в дерзкую голову Горация тяжелый граненый флакон с нюхательной солью. К счастью для него, флакон пролетел мимо и попал в кого-то из властей. Горацию было не до наблюдений, но все же ему показалось, что он попал городскому Архивариусу чуть ли не в жилетный карман.

— Будете ли вы меня слушать? — крикнул Вентимор. — Я не шучу! Я еще не сказал вам, что оказалось в сосуде. Когда я открыл его, оттуда…

Он не мог продолжать. Как только эти слова слетели с его губ, он почувствовал, что кто-то схватил его за шиворот и приподнял над землей.

Его потащили вверх, мимо больших люстр, между резными и золочеными балками при всеобщем вопле недоумения и ужаса. Внизу он видел бледные лица, обращенные кверху, и слышал вскрикиванья и хохот нескольких высокопоставленных дам в жестокой истерике. В следующую за тем минуту он очутился в стеклянном фонаре, решетчатые оконца которого подались, как пропускная бумага, когда он продвинулся сквозь них и оказался на крыше, где встревоженные голуби шумно вспорхнули и тотчас улетели прочь.

Конечно, он знал, что это сенсационное похищение — дело рук джинна, и чувствовал скорее облегчение, чем беспокойство от этого упромянутого метода, примененного Факрашем. ибо на этот раз последний, по-видимому, нашел лучший выход из положения, которое с каждой минутой становилось нестерпимее.

17. ОБЪЯСНЕНИЕ НА ВЫШКЕ

Очутившись на воздухе, джинн «завертелся турмачом» как подстреленный фазан, а Гораций закрыл глаза со смешанным ощущением качки на качелях и от переезда по Ламаншу, причем ему казалось, будто они летят уже целые часы, хотя в действительности не могло пройти больше нескольких секунд. Его беспокойство усиливалось невозможностью отгадать, куда его тащат, потому что он инстинктивно чувствовал, что направляются они но домой.

Наконец его поставили на что-то твердое, и он решился открыть глаза. Когда он понял, где находится, у него подкосились ноги, закружилась голова и он чуть не потерял равновесие. Он помещался на узком краю карниза на самой вышке собора Св. Павла.

На много футов ниже виднелась тусклая свинцовая поверхность купола, по выпуклости которого спаянные ребра листов тянулись, как гигантские змеи, из-за купола мелькала зеленая крыша нижней части собора и две его западных башни со своими серыми колоннами, урнами на верхушках и золочеными шишками, которые краснели на солнце.

Еще ниже Лудгетский холм и Флотская улица производили впечатление глубокого извилистого оврага, частями погруженного в тень, длинная цепь труб и крыш резко выделялась среди клубов серого дыма, широкая река жемчужного цвета подергивалась маслянистою рябью и отливала золотом под прикосновением солнца, ярко блестел грязный откос под верфями и амбарами на Суррейской стороне, баржи и пароходы стояли черными роями, а маленький буксирик шумно плыл по реке, оставляя за собой расползающийся след.

Он осторожно повернулся к востоку, где палевые, темно-серые, синие, тускло-красные и коричневые дома образовали затейливую мозаику, над которой стройные розоватые шпили и башни вырисовывались из туманной дымки, испещренной бесчисленными столбами черного, серого и янтарного дыма, а также легкими султанами и струйками серебристого пара, причем все это мало-помалу сливалось с нежно-золотистым и прозрачно-лазоревым небом.

Вид был великолепный и ничуть не терял от того, что более отдаленные его планы вырисовывались смутно, почему громадный город представлялся не только таинственным, но даже и беспредельным. Однако хотя все это отчетливо доходило до сознания Вентимора, но в тот миг он мало был способен к наслаждению этим величественным зрелищем. Его слишком занимал вопрос, зачем понадобилось Факрашу затащить его на такое небезопасное место и как ему спастись теперь, когда джинн, очевидно, исчез.

Однако тот оказался поблизости, так как Гораций увидел его выступающим по карнизу с видом человека, который чувствует себя вполне дома.

— А, вот вы где! — воскликнул Вентимор. — А я подумал, что вы опять покинули меня. Для чего вы меня сюда вознесли?

— Мне нужно было побеседовать с тобой с глазу на глаз, — ответил джинн.

— Нам, конечно, здесь не помешает никто. Но не кажется ли вам, что место несколько открытое, как-то бросается в глаза. Если нас здесь заметят, то это, несомненно, вызовет настоящую сенсацию.

— Я положил заклятье на всех, кто внизу, и никто не подымет головы. Поэтому сядь и выслушай мои слова.

Гораций осторожно принял сидячее положение так, что ноги его повисли в пространстве, и Факраш уселся рядом с ним.

— О, болтливейший из смертных! — начал он огорченным тоном. — Ты был близок к совершению величайшей ошибки и причинению зла себе и мне!

— Ну, это мне нравится! Ведь сами же вы впутали меня в этот скандал с почетным гражданств

ом, а потом улизнули, предоставив мне выпутываться, как придется; вернулись же вы именно тогда, когда я собирался все объяснить, и потащили меня сквозь крышу, точно мешок с мукой. Полагаете ли вы, что это… это тактично с вашей стороны?

— Ты выпил вина и дал ему проникнуть туда, где хранятся тайны.

— Один только стакан, и он мне был нужен, уверяю вас. А потом меня заставили говорить речь, между тем, благодаря вам, я был в таком безвыходном положении, что мне оставалось одно: сказать правду.

— Правдивость, — ответил джинн, — как ты со временем узнаешь, не всегда бывает кораблем спасения. Ты едва не выдал благодетеля, приведшего тебя к такой славе и почестям, от которых с зависти зарычали бы льны.

— Если бы какой-нибудь лев с малейшим чутьем комичного мог наблюдать происходящее, — ответил Вентимор, — то он лопнул бы со смеху, а никак не от зависти. Великий Боже! — воскликнул он с негодованием. — Факраш! Я никогда в жизни еще не чувствовал себя таким совершеннейшим ослом! И если ничто другое не могло удовлетворить вас, по крайней мере, вы могли бы выдумать приличный предлог! Но нет! Вы пропустили самое главное… И все это зачем?..

— Неважно, почему весь народ вышел приветствовать тебя и воздал тебе честь, важно то, что это совершилось, — сказал Факраш угрюмо. — Ибо вести о твоей славе дошли бы до Бидип-эль-Джемаль.

— Вот тут-то вы и ошибаетесь, — ответил Гораций. — Если бы вы так дьявольски не торопились и навели некоторые справки, то увидали бы, что напрасно хлопочете.

— Что означают твои слова?

— Вы узнали бы тогда, что принцесса избегла соблазна выходить замуж за незнатного, так как уже вступила в брак тридцать столетий тому назад. Она вышла за смертного, за некоего Сейфа-эль-Мулука, царского сына, и оба они давно уже умерли — вот и другое препятствие к осуществлению ваших планов.

— Это ложь! — объявил Факраш.

— Если вы доставите меня домой, на Викентьеву площадь, я буду счастлив представить вам доказательства в хронике вашего народа, — сказал Гораций, и вам, должно быть, приятно услышать, что ваш старинный враг г. Джарджарис погиб насильственной смертью, после очень рыцарственного поединка с царской дочерью, которая, несмотря на свои глубокие познания в черной магии, к несчастью, сама кончила жизнь, бедняжка, в последней схватке.

— Я тебя предназначал для его уничтожения! — сказал Факраш.

— Я знаю. Это было весьма предупредительно с вашей стороны. Но сомневаюсь, сумел ли бы я выполнить задачу с таким успехом. И потом, это, наверное, стоило бы мне по крайней мере одного глаза. Нет, уж лучше так, как оно есть.

— Как давно обладаешь ты этими сведениями?

— Только со вчерашнего дня.

— Со вчерашнего дня? И ты до сего часа не раскрыл передо мной свитка своих знаний?

— У меня было столько хлопот все утро, вы понимаете, — объяснил Гораций. — Я не успел.

— О, я — негодный бородатый дурень! — воскликнул джинн. — Я осмелился привести этого незаконнорожденного песьего сына перед августейшее лицо самого великого Лорд-мэра, над коим да будет мир!

— Я протестую против того, чтобы меня называли незаконнорожденным песьим сыном, — ответил Гораций, — но в остальном я с вами совершенно согласен. Боюсь, что Лорд-мэр сейчас очень далек от мира. — Он указал на крутую крышу ратуши с ее слуховыми окнами, резными башенками и легким бельведером, сквозь которой он так недавно учинил постыдное бегство. — Там, и низу, господни Факраш, идет сейчас дьявольская кутерьма, можете быть уверены! Теперь там сидят при закрытых дверях вплоть до принятия какого-нибудь решения, что потребует немало времени. И все но вашей милости!

— Это твоя работа! Как дерзнул ты… открыть Лорду-мэру, что он был обманут?

— А что? Я думал, что ему это надо знать. Ведь я был обязан, особенно поело присяги, предупреждать его обо всяких кознях. Наконец у меня не было исхода. Все это он поймет и во всяком случае обвинит не меня.

— Счастье, что я унес тебя, прежде чем уста твои успели произнести мое имя! — заметил джинн.

— Все равно вы уже выдали себя. Все видели вас, это несомненно. Вы не так уж быстро летели. Они узнают вас. Раз вы из-под носа у Лорда-мэра выхватываете человека и, взвившись с ним, точно ракета, прошибаете крышу, то не можете рассчитывать, что вас никто не заметит. К тому же ведь вы единственный в городе джинн, гуляющий на свободе.

Факраш заерзал на карнизе.

— Я ничем не высказал непочтения к Лорду-мэру, — сказал он, — и посему у него нет справедливой причины, чтобы на меня прогневаться.

Гораций заметил, что джинну не совсем по себе, и воспользовался своим преимуществом:

— Мой драгоценный старый друг! Вы, по-видимому, еще не вполне сознаете, какой ужасный поступок вы совершили. Ради каких-то своих ошибочных целей вы поставили в безнадежно дурацкое положение правителя величайшего в мире города и состоящий при нем совет. Они никогда этого не забудут. Взгляните-ка вот на народ, ожидающий внизу! Взгляните на флаги! Вспомните о вашем великолепном выезде, что стоит у ратуши. Подумайте обо всех, собравшихся в этом здании; самые аристократические, знатные и выдающиеся люди со всей страны съехались сюда, — продолжал Гораций, не стесняясь преувеличения, — и для чего же? Чтобы их одурачил какой-то джинн из медной бутыли!

— Ради собственного блага, они умолчат о происшедшем, — сказал Факраш с проблеском необычной сообразительности.

— Вероятно, они замяли бы все дело, если бы могли — согласился Гораций. — Но ради Бога, как им это сделать? Что они могут сказать? Какие дать объяснения? К тому же ведь существует пресса; вы не знаете, что значит пресса! Но уверяю вас, ее власть беспредельна — прямо-таки невозможно скрыть от нее что-либо в наши дни. У нее повсюду глаза, уши и тысячи языков. Не пройдет и пяти минут после открытия этих дверей (а их отпереть придется очень скоро), как репортеры передадут, каждый — своему изданию, специальные корреспонденции о вас и ваших последних чудачествах. Через полчаса во всех частях Лондона появятся бюллетени с огромными надписями: «Необыкновенное происшествие в ратуше», «Неожиданное окончание гражданского торжества», «Потрясающее появление восточного гения в столице», «Похищение гостя у Лорда-мэра», «Сенсационное известие», «Все подробности». И тотчас история разлетится по всему свету. «Умолчать»! Как же! Неужели вы можете думать, что Лорд-мэр или кто либо из сколько-нибудь замешанных в историю сумеют забыть или что им дадут забыть об этом позорном происшествии? Если да, то боюсь, вы жестоко ошибаетесь.

— Поистине ужасно навлечь па себя гнев Лорда-мэра, — произнес джинн дрогнувшим голосом.

— Ужасно! — повторил Гораций. — Но, как видно, вы этого добились.

— У него на шее драгоценный талисман, который дает ему власть над темными силами, не так ли?

— Вам лучше знать, — ответил Гораций.

— Блеск его талисмана и величавость его осанки внушили мне страх предстать перед ним. Я боялся, как бы он не признал меня и не призвал к повиновению. Ибо поистине его могущество превосходит мощь Сулеймана и рука его сильнее тяготеет на тех из джиннов, кто подпал под его власть.

— Если так, — сказал Гораций, — то я бы всячески советовал вам как-нибудь выяснить положение, пока не поздно… Не теряйте же времени!

— Слова твои справедливы, — сказал Факраш, вскочив па ноги и поворачиваясь к Чипсайду.

Гораций, сидя, подвинулся за ним и, взглянув вниз, увидал под собою верхушки тощих и пыльных деревьев на кладбище, макушки черной и густой толпы люден на улицах и красные закраины труб на черепичных крышах.

— Есть только одно средство, — сказал джинн, — и может случиться, что я утратил способность применять его. Но я сделаю попытку. — И, протянув правую руку по направлению к востоку, он произнес что-то в роде приказания или призыва.

Гораций чуть не свалился с карниза со страха перед тем, что могло последовать. Он боялся грома, чумы, землетрясения. Он был уверен, что джинн не отступит перед самыми жестокими способами, лишь бы уничтожить следы своего промаха, и мало надеялся на то, чтобы дальнейшие выдумки Факраша оказались удачнее прежних.

К счастью, ни одна из этих крайних мер не пришла в голову джинну, хотя и то, что последовало, было достаточно странно и поразительно.

Внезапно, как бы повинуясь чародейской жестикуляции джинна, темная полоса тумана стала надвигаться от Королевской Биржи, быстро поглощая здание за зданием. Поочередно исчезали ратуша, ближняя колокольня, весь квартал Чипсайда и кладбище, и, повернув голову налево, Гораций увидел, как темный поток, стремясь на запад, скрыл Лудгетский холм, Странд, Черинг-Крос и Вестминстер, так, что, наконец, они с Факрашем очутились одни над беспредельной плоскостью асфальтово-серой тучи, как бы единственные живые существа среди пустого и безмолвного мира.

— Взгляни, — сказал Факраш.

И Гораций, повернувшись к востоку, увидел, как снова порозовел шпиль колокольни, как ясно, отчетливо выступила ратуша и постепенно выплывали из тумана улицы и крыши домов. Исчезли только развевавшиеся флаги, ожидавшая толпа и конная полиция. Обычное движение ломовиков, омнибусов и экипажей как будто никогда не прзрывалось, шум и грохот колес, крики кучеров и щелканье бичей выделялись поразительно звонко среди непрерывно грохочущего рева волн человеческого океана.

— Это облако, которое ты видел, — сказал Факраш, — унесло с собой память о сегодняшнем событии, и ни один из смертных, собиравшихся почтить тебя, не сохранит о нем воспоминания. Взгляни, они идут по своим делам как ни в чем не бывало!

Горацию не часто приходилось искренне восхищаться джинном, но теперь он не мог удержаться от похвалы.

— Черт возьми! Это начисто выпутывает Лорда-мэра и всех прочих из глупой истории. Я должен сознаться, г. Факраш, это лучшее из всего, что вы до сих пор сделали.

— Повремени, — сказал джинн, — ибо сейчас ты увидишь нечто еще более прекрасное.

В его глазах мелькал зловещий зеленый огонек и его жиденькая бородка ощетинилась. Гораций почувствовал беспокойство: ему вовсе не понравился вид джинна.

— Право, мне думается, вы достаточно потрудились на сегодняшний день, — сказал он. — К тому же здесь довольно-таки ветрено. Я ничего не имел бы против того, чтобы спуститься на землю.

— Нет сомнения в том, что ты вскоре будешь внизу, о дерзкое и лживое ничтожество!

И джинн положил ему на плечо свою длинную, узкую руку. «Он что-то затевает, — подумал Вентимор, — но что?»

— Почтеннейший, — сказал он вслух, — я не понимаю вашего тона. Чем я обидел вас?

— Вдохновлен Богом был тот, кто сказал: «Берегитесь оскорблять, ибо легко потерять сердце и трудно вернуть его обратно».

— Чудесно! — сказал Гораций. — Но при чем это тут?

— При том, — объяснил джинн, — что я намерен собственной рукой сбросить тебя вниз с высоты.

На одну секунду Гораций почувствовал, что силы изменяют ему Но огромным напряжением воли он взял себя в руки.

— Полно! — сказал он. — Вы сами знаете, что глупите. При вашей доброте вы не способны на такую жестокость!

— Жалость с корнем вырвана из моего сердца, — возразил Факраш. — И потому приготовься к смерти, ибо близится время твоей злополучной погибели.

Вентимор не сумел скрыть дрожи. До сих пор он относился к Факрашу не серьезно, несмотря на его сверхъестественное могущество, а с какой-то полудружественной, полупрезрительной терпимостью, как к доброжелательному, но безнадежно-бестолковому старичишке. Ему никогда не приходило в голову, что джинн может проявить по отношению к нему злую волю. И теперь он недоумевал, как ему обойти и обезоружить это грозное существо? Следовало действовать быстро и хладнокровно, или же навеки расстаться с Сильвией.

И вот, сидя на узком карнизе и вдыхая в себя слабый, но довольно приятный запах хмеля, доносившийся с какой-то отдаленной пивоварни, он всячески пытался собраться с мыслями, но не мог. Вместо того взгляд его лениво следил за оживленно суетившемся толпой, которая не подозревала об ужасной драме, что разыгрывалась так высоко над ней. Под самым краем купола он увидел матово-белое стекло фонаря, у которого стоял крошечный полисмен, наблюдавший за уличным движением. Услышит ли ом крик о помощи? Но если и услышит, чем может он помочь? Только разгонит толпу и пошлет за каретой «скорой помощи». Нет, Гораций решил не думать об этих ужасах, а сосредоточиться и изобрести способ перехитрить Факраша.

Как поступали герои «Тысячи и одной ночи»… Например, хотя бы рыбак? Он убедил своего джинна вернуться в бутылку, притворившись, будто сомневается, действительно ли он в ней помещался. Но Факраш, хотя простоватый во многих отношениях, все же не был таким дураком. Иногда джиннов можно бывало смягчить и добиться отсрочки приговора, рассказывая сказку за сказкой, будто открывая одну за другой вложенные друг в дружку восточные шкатулки. К несчастью, Факраш не казался расположенным слушать басни, да и Гораций не сумел бы припомнить или сочинить что-либо в данный момент. «Сверх того, — подумал он, — не могу же я без конца сидеть здесь и рассказывать ему анекдоты. Я предпочитаю умереть». Но он вспомнил, что арабского эфрита почти всегда можно было вовлечь в спор. Они очень любили препирательства и не чужды были элементарных понятий о справедливости.

— Я полагаю, г. Факраш, — сказал он, — что, как и всякий осужденный, я имею право знать, чем я оскорбил вас?

— Перечень твоих проступков, — ответил джинн, — занял бы слишком много времени.

— Это ничего, — любезно ответил Гораций. — Я могу уделить столько времени, сколько вам понадобится. Я совсем не тороплюсь.

— Со мной дело обстоит иначе, — ответил джинн, — а потому не цепляйся за жизнь, ибо смерть твоя неизбежна.

— Но прежде чем мы расстанемся, — сказал Гораций, — вы не откажетесь ответить мне на один или два вопроса?

— Не давал ли ты обещания никогда не просить у меня никакой милости? К тому же это ничего не изменит, ибо я бесповоротно решил уничтожить тебя.

— Я требую этого во имя великого Лорда-мора (мир и молитва над ним).

Это была отчаянная попытка, но она имела успех. Джинн заметно поколебался.

— Спрашивай, — сказал он, — но будь краток, ибо время летит.

Гораций решился в последний раз обратиться к чувству благодарности Факраша, так как, по-видимому, оно было главлон чертой его характера.

— Ведь если бы не я, — сказал он, — то вы до сих пор сидели бы в бутыли, не так ли?

— Это и есть причина, по которой я решил истребить тебя, — ответил джинн.

— О! — мог только воскликнуть Гораций при столь неожиданном ответе. Последняя надежда изменила ему, и он быстро приближался к гибели.

— Желаешь ли ты задать мне еще вопросы, — осведомился джинн зловеще-снисходительным тоном, — или же готов встретить судьбу свою без дальнейшего промедления?

Горации решил не сдаваться. Пока ему не везло, но почему бы не продолжать игру, надеясь на шальную удачу?

— Я еще далеко не все сказал, — ответил он. — И помните, что вы обещали мне отвечать во имя Лорда-мэра.

— Я отвечу тебе еще на один вопрос, не больше, — сказал джинн твердым голосом. И Вентимор понял, что теперь его участь всецело зависит от слов, которые он сейчас произнесет.

18. КРИВАЯ ВЫВЕЗЛА

— Ну, каков твой второй вопрос о, дерзновенный? — нетерпеливо проговорил джинн. Он стоял, скрестивши руки, и смотрел сверху вниз на Горация, который все сидел на узком карнизе, не решаясь взглянуть вниз, чтобы не закружилась голова.

— Сейчас, — ответил Вснтимор. — Я хочу знать, почему вы намерены разбить меня вдребезги таким варварским манером в оплату за то, что я вас выпустил из бутыли? Разве вам там было там хорошо?

— Там я, по крайней мере, имел покой, и никто не тревожил меня. Но, освободивши меня, ты коварно скрыл, что Сулейман давно уже умер и что вместо него царит владыка, в тысячу раз более могучий, угнетающий род наш трудами и муками, перед которыми ничтожны все казни Сулеймана.

— Что такое вы еще вбили себе в голову? Неужели вы имеете в виду Лорда-мора?

— А кого же кроме? — торжественно ответил джинн, — Хотя на этот раз я хитростью избег его мщения, однако хороню знаю, что он скоро захватит меня в свою власть при помощи ли драгоценного талисмана, который висит у него на груди, или силою того коварного чудовища с мириадами ушей, глаз и языков, которое ты зовешь «Прессою».

Несмотря на свое отчаянное положение, Горации не мог удержаться от хохота.

— Простите, пожалуйста, г. Факраш, — сказал он, как скоро к нему вернулся дар слова, — но… Лорд-мэр! Это уж чересчур нелепо! Да ведь он и мухи не обидит!

— Не стремись более обманывать меня, — с бешенством возразил Факраш. — Разве не из твоих уст узнал я, что духи земли, воздуха, воды и огня покорны его воле? Разве у меня нет глаз? Разве я не вижу отсюда, как трудятся мои пленные братья? Кто же, как не порабощенные джинны, стонут и визжат, звеня оковами и, выдыхая пар, тащат по мостам страшные тяжести, поставленные на колеса? А другие разве не трудятся таким же образом на грязных водах, задыхаясь от усилий, равно как и третьи, запертые в высокие башни, откуда их дыхание дымом восходит до вышних небес? Разве самый воздух не трепещет и не содрогается от их неустанных усилий, когда они извиваются во мраке и в муках? А ты с бесстыдством утверждаешь, будто такие дела совершаются во владениях Лорда-мэра без его ведома? Поистине, ты считаешь меня за глупца?

«Во всяком случае, — рассудил Вентимор, — если ему угодно воображать, что в паровозах, пароходах и всяких машинах скрываются джинны, отбывающие свой срок, то не в моих интересах разуверять его… А даже совсем напротив!»

— Я как-то не уяснял себе, чтобы у Лорда-мэра было столько власти, — сказал он, — но, вероятно, ваша правда. И если вам так хочется быть у него в милости, то будет большой ошибкой убить меня. Это его прогневает.

— Нет, — ответил джинн, — ибо я объявлю, что ты легкомысленно говорил о нем в моем присутствии и что за это я убил тебя.

— Вам бы следовало, — сказал Гораций, — передать меня ему и предоставить ему расправиться го мной. Это гораздо правильнее.

— Может быть, и так, — сказал Факраш, — но я возымел к тебе столь пламенную ненависть по причине твоей дерзости и коварства, что не могу отказать себе в наслаждении убить тебя собственной рукой.

— Неужели не можете? — сказал Гораций, доходя до пределов отчаяния. — А потом что вы сделаете?

— Потом, — отвечал джннн, — я перенесусь в Аравию, где буду в безопасности.

— Не слишком-то на это надейтесь! — заметил Гораций. — Видите вот эти проволоки, протянутые от столба к столбу? Это — пути неких джиннов, называемых электрическими токами, и Лорд-мэр может через них послать весть в Багдад, прежде чем вы долетите до Фолькстона. Кстати, скажу вам и то, что теперь Аравия находится более или менее под властью англичан.

Он. конечно, врал, так как знал отлично, что если бы и существовали трактаты о выдаче, то все же нелегко было бы арестовать джинна.

— Итак, ты полагаешь, что и у себя на родине я не буду огражден? — спросил Факраш.

— Свндетельствую именем Лорда-мэра (которому воздаю всяческое почтение), — сказал Гораций. — что нигде, куда бы вы ни улетели, вы не будете в большой безопасности, чем здесь.

— Но если бы опять я очутился в запечатанном сосуде, — сказал джинн, — то разве и сам Лорд-мэр не ощутил бы благоговения перед печатью Сулеймана и не оставил бы намерение тревожить меня?

— О, разумеется, — сказал Гораций, едва решаясь верить ушам. — Вот поистине блестящая идея, дорогой г. Факраш.

— А в сосуде я не буду принужден работать, — продолжал джинн. — Ибо труд всякого рода был мне ненавистен.

— Я вполне это понимаю, — сочувственно произнес Гораций. — Только вообразите, что вам пришлось бы тащить дачный поезд на взморье в неприсутственный день, или что вас заставили бы печатать дешевый юмористический листок, а то и «Военный клич», когда можно удобно и праздно сидеть в кувшине! На вашем месте я бы полез в него сейчас же. Не вернуться ли нам на Викентьеву площадь и не разыскать ли его?

— Я вернусь в сосуд, если нигде нельзя быть в безопасности, — сказал джинн, — но я вернусь туда один.

— Один! — воскликнул Гораций, — Ведь не оставите же вы меня торчать здесь, на краю?

— Ни в коем случае, — ответил джинн. — Разве я не сказал, что низвергну тебя на погибель? Я и то слишком медлю с исполнением этого долга.

Опять Гораций решил, что все пропало, и на этот раз с удвоенным горем, ибо он уже начинал надеяться, что удалось отвратить опасность. Однако он все-таки решил бороться до конца.

— Постойте минутку, — сказал он. — Конечно, раз уж вам так хочется сковырнуть меня, то ничего не поделаешь! Только… если не ошибаюсь… не знаю, как вы без меня исполните конец вашей программы — вот и все!

— О, малоумный! — воскликнул джинн. — Какую же помощь можешь ты оказать мне?

— Ну, — сказал Гораций. — влезть в бутыль вы, конечно, сумеете сами, это довольно просто. Но я вижу затруднение вот в чем: уложены ли вы, что сумеете себя закупорить, понимаете? Инутри-то?

«Если он может, — подумал он про себя, — то я пропал!»

— Это, — начал джинн с обычною самоуверенностью, — будет легче… Нет. — поправился он, — есть вещи, которых не в состоянии исполнить даже джинны, и в том числе, нельзя заткнуть сосуд, когда сам находиться в нем. Я у тебя в долгу за то, что ты напомнил мне об этом.

— Нисколько, — ответил Вентпмор. — Я с восторгом сам возьмусь закупорить вас.

— Снова ты говоришь неразумно! — воскликнул джинн. — Как можешь ты запечатать меня, будучи разбит на тысячу кусков?

— Вот это-то затруднение я и стараюсь обойти, — ответил Гораций со всей вежливостью, к какой мог себя принудить.

— Не будет никакого затруднения, ибо как скоро я окажусь в сосуде, так вызову неких подвластных мне эфритов, и они возложат на меня печать.

— Очутившись уже в бутыли, — сказал Гораций наугад, — вы навряд ли будете в состоянии вызвать кого-либо.

— Итак, прежде чем я войду в сосуд! — нетерпеливо ответил джинн. — Ты только играешь словами.

— Кстати, об эфритах, — продолжал Гораций. — Вы знаете, что такое эфриты! Как же вы можете быть уверены, что, заткнувши вас в бутыли, они не отнесут вас к Лорду-мэру? Я никак не доверился бы им… Но вам, конечно, лучше знать!

— Тогда кому же мне довериться? — нахмурился Факраш.

— Уж право, не знаю. Жаль, что вы так твердо решились уничтожить меня, потому что, кроме меня, никто не может закупорить вас и сохранить это в тайне. Однако дело ваше! Зачем мне тревожиться о том, что с вами будет? Ведь я уже перестану существовать.

— Даже и в сей час, — нерешительно произнес джинн, — мое сердце склонилось бы к пощаде, будь я уверен, что ты не окажешься предателем!

— Полагаю, что на меня скорее можно рассчитывать, чем на ваших скверных эфритов, — сказал Гораций с хорошо разыгранным равнодушием. — Но ладно! Мне ведь все равно. Мне теперь совсем незачем жить. Вы лишили меня всего и можете теперь кончать ваше дело. Я даже склонен к тому, чтобы спрыгнуть самому и избавить вас от труда. Когда увидите, как я полечу, то, пожалуй, пожалеете.

— Воздержись от опрометчивости! — торопливо скачал джинн, ничуть не подозревая, что угроза Вентимора вовсе пе серьезна. — Если ты исполнишь мои повеления, то я не только прощу тебя, но и осуществлю все твои желания.

— Сначала отнесите меня назад на Викентьеву площадь, — сказал Гораций. — Здесь не место толковать о делах.

— Ты говоришь правильно, — ответил джинн. — Держись крепко за мой рукав, и я перенесу тебя в твое жилище.

— Нет, сначала обещайте, что не надуете, — сказал Гораций, задерживаясь на краю. — Помните, что если вы меня уроните, то лишитесь единственного друга, который у вас есть на свете.

— Даю тебе клятву, — ответил Факраш, — ни единый волос не спадет с головы твоей.

Но и теперь Гораций был не чужд подозрений, однако не было иного средства сойти с этого карниза, и он решилсянпа риск. Оказалось, что он поступил разумно, так как джинн с добросовестной точностью принес его на Викентьеву площадь и осторожно опустил в кресло, сидеть в котором уже не надеялся наш герой.

— Я принес тебя сюда, — сказал Факраш, — хотя питаю уверенность, что даже сейчас ты замышляешь измену и обманешь меня, если найдешь возможность.

Гораций был готов опять пуститься в уверения, что никто сильнее его не желает обратного водворения джинна в бутыль, но вспомнил, что было бы неполитично выказывать чрезмерное усердие.

— После того, что вы себе позволили, — сказал он, — я вовсе не уверен, что обязан помогать вам. Однако я обещал вам это и на известных условиях сдержу слово.

— Условиях? — загремел джинн. — Ты еще пускаешься со мною в торг?

— Мой превосходный друг, — спокойно сказал Гораций, — вы отлично знаете, что без моей помощи не запечатаетесь как следует в бутылке. Если вы не одобряете моих условии и предпочитаете искать эфрита, который согласен прогневить Лорда-мэра, то я не стану вам мешать.

— Я наградил тебя богатствами и почестями, но больше ничего не дам тебе, — мрачно сказал джинн, — Даже в знак моей немилости я лишу тебя тех из моих даров, какими ты еще обладаешь.

Он уставил свой серый указательный палец на Вентимора, на котором чалма и украшенная драгоценностями одежда сразу превратились в паутину и сор и посыпались на ковер, так что он остался в одном белье.

— Это только показывает, что вы сильно не в духе, — кротко заметил Гораций, — а меня не огорчает ничуть. Если позволите, я схожу и оденусь как-нибудь поудобнее. Может быть, к моему возвращению вы успеете успокоиться.

Он торопливо накинул кое-какое платье и вернулся в кабинет.

— Ну, г. Факраш, — сказал он, — теперь объяснитесь. Вы говорите, будто осыпали меня благодеяниями? Вы, очевидно, убеждены, что я обязан вам благодарностью. Но, ради Бога, за что? Все это время я был снисходителен в пределах возможного, так как верил, что вы желаете мне добра. Но сейчас хочу высказаться откровенно. Я говорил вам с самого начала и повторяю теперь, что мне не нужно от вас ни богатства, ни почестей. Единственное настоящее добро, которое вы мне сделали, заключалось в том, что вы привели ко мне клиента, но и это вы испортили, так как непременно захотели выстроить дворец сами, вместо того, чтобы предоставить это мне! Что же до остального… я теперь осрамлен и разорен. Клиент, конечно, воображает, будто я в стычке с дьяволом, девушка, которую я люблю и на которой хотел жениться, уверена, будто я бросил ее ради какой-то принцессы, отец же ее век не простит мне того, что я видел его в образе одноглазого мула. Словом, я попал в такую кашу, что теперь мне все равно, жить или умереть.

— А что до всего этого мне?

— Только то, что вы обязаны как-нибудь все это поправить. Иначе пусть меня повесят, если я стану запечатывать вас в бутыли!

— Как же могу я поправить это? — испуганно воскликнул джинн.

— Если вы могли отнять у всех жителей Лондона память обо всем, что было в ратуше, то можете заставить и моих друзей забыть обо всем, что связано с медной бутылью. Не так ли?

— Это совсем не трудно, — согласился Факраш.

— Так вот, сделайте это. Тогда клянусь, что закупорю вас в бутыли так, как будто вы никогда оттуда и не выходили, и спущу вас в Темзу, где поглубже и где никогда никто не потревожит вас.

— Так сначала покажи сосуд, — сказал Факраш, — ибо не могу поверить, что ты не таишь в сердце какого-нибудь коварного замысла.

— Сейчас позвоню хозяйке и прикажу принести бутыль, — сказал Гораций. — Может быть, это удовлетворит вас? Только лучше не показывайтесь ей.

— Я сделаюсь невидимкой, — сказал джинн, тут же исполняя свои слова, — Но смотри, не обманывай меня, ибо я все буду слышать.

— Так вы вернулись, г. Вентимор? — сказала, входя, г-жа Рапкин. — И без того господина? Ах, как я удивилась, и муж мой тоже, когда вы утром уехали в такой роскошной карете и прекрасном наряде. «Будь уверен, — сказала я мужу, — будь уверен, что за г. Вентимором прислали из Букингемского дворца, а пожалуй, и из Виндзорского замка!»

— Оставим это пока, — с нетерпением сказал Гораций. — Мне нужна та медная бутыль, которую я купил на днях. Приносите ее, пожалуйста.

— Вы, кажется, тогда сказали, что больше не желаете ее видеть и пусть я дену ее куда угодно?

— Ну, теперь я передумал. Так, пожалуйста, принесите, да поскорее.

— Ах, право, как мне жалко, сударь! Только никак не могу, потому что Рапкин, не желая заваливать квартиру хламом, только вчера продал ее господину, который торгует костями и тряпьем тут, за мостом, и взял-то за нее всего полкроны.

— А как зовут этого торговца? — спросил Гораций.

— Дильджер, Эммануиль Дильджер. Когда вернется Рапкин, то, конечно, сбегает за нею с удовольствием, если только вам требуется.

— Я схожу сам, — сказал Гораций. — Не беспокойтесь, г-жа Рапкин, ваша ошибка была весьма естественна, только… только этот кувшин мне понадобился опять. Можете идти.

— О, лицемер со лживыми речами! — сказал джинн, становясь видимым после ее ухода. — Разве я не предвидел твоего коварства? Верни меня в мой сосуд!

— Пойду и постараюсь добыть его, — сказал Гораций. — Не задержусь и пяти минут. И он собрался идти.

— Ты не покинешь этого дома! — крикнул Факраш. — Ибо мне весьма ясно, что ты употребляешь эту хитрость с целью убежать и выдать меня Демону Прессы.

— Если вы не видите, — сердито ответил Гораций, — что я не меньше вашего хочу засунуть вас в эту проклятую бутыль, то вы довольно крепколобы. Неужели не можете понять? Бутыль эту продали, и я не могу ее выкупить, не выходя из дома. Не будьте же так чертовски неразумны!

— Если так, иди, — сказал джинн, — а я здесь дождусь твоего возвращения. Но знай, что если ты долго промедлишь или вернешься без моего сосуда, то этим обличишь свое вероломство и я покараю всякими казнями тебя и тех, кто тебе дорог.

— Я вернусь не позже, как через полчаса, — сказал Гораций, чувствуя, что такого срока вполне достаточно и благодаря судьбу за то, что Факраш не вздумал идти с ним сам.

Он надел шляпу и убежал, чтобы поскорее выкупить бутыль. Не так легко оказалось найти лавчонку Дильджера, грязную и пыльную, помещавшуюся в каком-то маленьком закоулке, с выставкой из нескольких жалких старых стульев, хромых умывальников и ржавых решеток, а внутри набитую грязными матрацами, пустыми футлярами от часов, тусклыми и растрескавшимися зеркалами, сломанными лампами, исцарапанными рамами от картин и вообще такими предметами, которые не могли иметь ценности ни для какого человеческого существа. Но среди этой коллекции ненужного хлама не было видно медного кувшина.

Вентимор вошел и увидел юношу лет тринадцати, который в сумерках портил себе глаза над одним из тех полукопеечных юмористических листков, какие теперь, благодаря усовершенствованной системе воспитания, стали доступны, по крайней мере, восьмидесяти процентам нашего молодого поколения.

— Мне нужно г-на Дильджера, — сказал он.

— Его нет, — ответил юноша. — Нет дома. Ушел на аукцион.

— Так не знаете ли, когда он будет?

— Может вернуться к чаю, только сказал, чтобы я не ждал его раньше ужина.

— Не найдется ли у вас старой металлической бутыли, медной… или бронзовой… не продадите ли?

— На этом меня не поймаешь! Бутыли бывают стеклянные.

— Ну, так кувшин, что ли… Большой медный горшок… Что-нибудь в этом роде.

— Таких не держим, — сказал мальчик и опять погрузился в своих «Молодцов-Удальцов».

— Вот я сам посмотрю, — сказал Гораций и с замиранием сердца принялся искать, страшно боясь, что зашел не в ту лавку, так как пузатого кувшина здесь, очевидно, не было. Наконец, к своей невыразимой радости, он усмотрел его под куском подъеденного молью плиса.

— Вот я хотел чего-нибудь подобного, — сказал он, щупая карманы и убеждаясь, что при нем как раз соверен. — Что вы за него просите?

— Не знаю, — сказал мальчик.

— Я дал бы три шиллинга, — сказал Гораций, не хотевший сразу проявлять особой щедрости.

— Скажу хозяину, когда придет, — был ответ.

— Я взял бы ее сейчас, — настаивал Гораций. — Ну я дам вам три с половиной.

— Да она того и не стоит, — возразил простодушно юноша.

— Может быть, — сказал Гораций, — но я спешу. Дайте мне сдачи, вот, с соверена, и я возьму ее с собой.

— Вам что-то уж очень хочется забрать ее, сударь! — сказал мальчик, вдруг ставший подозрительным.

— Вздор! — сказал Гораций. — Мне недалеко нести, вот и все.

— Если все, то можете дождаться хозяина.

— Мне… сейчас не время, а в другой раз, пожалуй, не попаду к вам, — сказал Гораций.

— Непременно попадете, если живете близко, — и юноша снова вернулся к своим «Удальцам».

— Так-то вы делаете хозяйское дело? — сказал Гораций. — Послушайте, молодой негодяй, я вам дам пять шиллингов. Неужели будете таким дураком, что откажетесь?

— Не буду так глуп, чтобы отказаться и не буду так глуп, чтобы взять, потому, что меня оставили здесь только стеречь, чтобы ничего не стащили. Продавать мне ничего не приказано, да я и цен-то не знаю. Вот вам и весь сказ.

— Берите пять шиллингов, — сказал Гораций, — и если мало, так я потом зайду и сторгуюсь с хозяином.

— Вы, кажется, сказали, что нескоро сюда попадете? Нет, барин, меня так не проведешь!

Горацию безумно захотелось тут же схватить драгоценный кувшин и удрать с ним. Он уступил бы искушению и навлек бы на себя самые бедственные последствия, если бы в эту минуту в лавчонку не вошел пожилой человек. Фигура его была сгорблена и во всей осанке было что-то более размашистое, чем считается нужным у благовоспитанных людей, однако он вошел с авторитетным видом.

— Г. Дильджер, — пропищал юноша, — вот этому барину приглянулся вон тот медный горшок. Непременно хочет купить его. Пять шиллингов давал, но я сказал, чтобы дождался вас.

— Умно сделал, мой мальчик! — сказал г. Дильджер, устремляя на Горация свои проницательные, хотя и водянистые, старые глаза. — Пять шиллингов! Ах, сударь, мало же вы знаете толку в старинной меди, чтобы столько давать!

— Знаю не меньше всякого другого, — сказал Гораций. — Но готов дать и шесть шиллингов.

— Никак нельзя, барин. Ей-же-ей, не могу! Сам я дал за него фунт у Кристи, это верно, как то, что я стою здесь перед Творцом моим, а вы — грешник! — заявил он воодушевленно, хотя двусмысленно.

— У вас немножко слаба память, — сказал Гораций. — Вы купили его вчера у некоего Рапкина, который сдает квартиры на Викентьсвой площади и заплатили ровнехонько полкроны.

— Не смею противоречить вам, сударь, — сказал г. Дильджер, не выказывая ни малейшего смущения. — И если я купил у г-на Рапкина, то он — человек почтенный и, конечно, добыл эту вещь не бесчестным путем.

— Я этого и не говорил. Что же вы за нее хотите?

— Да вы хоть взгляните на работу! Теперь уж так не сделают. Голландская посуда! Они там держат молоко и все такое.

— Черт побери! — сказал Гораций, окончательно выйдя из терпения. — Уж я-то знаю, что в ней держали! Скажете ли вы мне, что вам за нее нужно?

— Такую редкость не могу уступить дешевле, чем за тридцать шиллингов, — любовным тоном ответил г. Дильджер. — Иначе продал бы себе в убыток.

— Я дам вам соверен, вот! — сказал Гораций. — Вы сами знаете, сколько тут лишку, это мое последнее слово!

— А мое последнее слово, сударь, что я желаю вам доброго вечера, — сказал достойный торговец.

— Итак, доброго вечера, — сказал Гораций и вышел из лавки скорее с целью заставить уступить, чем отказываясь от кувшина, без которого он вернуться не смел; между тем у него не было с собой ничего такого, что можно бы продать хоть за десять шиллингов, в случае, если бы торговец отказался отпустить ему в кредит. А время все шло да шло.

К счастью, эта старая уловка удалась, так как г. Дильджер выбежал вслед за ним и схватился грязными руками за рукав его пальто.

— Не уходите, сударь, — сказал он. — Я не люблю упускать покупателей. Хотя, даю вам честное слово, невозможно взять соверен за такое произведение искусства! Ну, так и быть! Тем более, сегодня — мое рождение. Ударим по рукам.

Гораций отдал ему монету и сам остался при нескольких копейках.

— Тут бы должна быть крышка или пробка! — сказал он вдруг. — Куда вы ее дели?

— Нет, сударь, в этом вы ошибаетесь! Уверяю вас, у горшков такого образца никогда не бывает крышек. Никогда!

— Вы так думаете, да? — сказал Гораций. — Ну, а я лучше знаю. Впрочем, все равно, — прибавил он, вспомнив, что печать осталась у Факраша. — Я возьму ее, как есть, завертывать не беспокойтесь. Я спешу.

Было почти темно, когда он вернулся домой, где джинн дрожал от бешенства и страха.

— Нет тебе привета! — крикнул он. — Лживая ты собака! Промедли ты еще хоть минуту, я бы наслал на тебя какое-нибудь бедствие.

— Ну, теперь можете не трудиться, — отозвался Вентимор. — Вот ваша бутыль и полезайте в нее когда угодно.

— А печать! — взвизгнул джинн. — Что сделал ты с печатью, которая была на сосуде?

— Да ведь она у вас, конечно, — сказал Гораций. — Лежит у вас в кармане.

— Ах ты, сын гнусных предков! — завыл Факраш, потрясая своими широкими одеждами. — Как она попадет ко мне? Это новая хитрость, чтобы погубить меня.

— Не болтайте вздора! — огрызнулся Гораций. — Вчера вы заставили профессора отдать ее вам. Сами где-нибудь потеряли. Да уж ладно! Достану где-нибудь большую пробку или втулку и выйдет все то же. А сургуча у меня сколько угодно.

— Не хочу иной печати, кроме Сулеймановой, — провозгласил джинн. — Ибо никакая иная не даст мне безопасности. Поистине полагаю, что этот проклятый мудрец, твой приятель, ухитрился как-нибудь опять вернуть ее в свои руки. Пойду сейчас в его жилище и прикажу отдать ее.

— Не стоит, — сказал Гораций, чувствуя себя весьма скверно, так как было ясно, что гораздо проще выпустить джинна из бутыли, чем запрятать его назад. — Он совершенно неспособен вернуть ее. И если вы к нему явитесь, то только устроите скандал и привлечете внимание Прессы, чего вам, кажется, следует избегать.

— Я облекусь в одеяние смертного, в то самое, в котором уже являлся, — сказал Факраш, и при этих словах его одежда превратилась во фрачную пару. — В таком виде я не привлеку внимания.

— Постойте минутку! — сказал Гораций. — Что это за шишка у вас в кармане?

— Поистине… — проговорил джинн, с глуповатым, хотя облегченным видом, вытаскивая указанный предмет… — поистине, это — печать!

— Вы так спешите думать дурно обо всех, вот видите! — сказал Гораций. — Постарайтесь теперь, сидя в затворе, иметь лучшее мнение о человеческой природе.

— Да погибнет весь род века сего! — вскричал Факрат, вновь оказываясь в зеленом бурнусе и в чалме. — Теперь я не возлагаю надежды на род людской и покарал бы его, не будь Лорд-мэр (с которым да будет мир!) могущественнее меня. Поэтому, пока еще есть время, возьми пробку и клянись, что когда я войду в сосуд, ты запечатаешь его, как он был, и утопишь в пучине водной, куда не досягнет ничей взор.

— С величайшим удовольствием, — сказал Гораций, — только уж и вы исполните свой долг по условию. Потрудитесь покрыть забвением вас самих и медную бутыль в умах всех человеческих существ, какие сталкивались с вами или с нею.

— Не так, — возразил джинн, — ибо тогда ты забыл бы свое обещание.

— Ах, отлично! В таком случае исключите меня, — сказал Гораций. — Разве возможно заставить меня забыть вас!

Факраш провел правой рукой вокруг себя полукруг.

— Это исполнено, — сказал он. — Всякое воспоминание обо мне и том сосуде изглажено теперь из памяти людей, кроме тебя.

— А как же мой заказчик?! — сказал Гораций, — Ведь мне нельзя его терять, понимаете?

— Он вернется к тебе, — сказал джинн, дрожа от нетерпения. — Теперь делай свое.

Гораций торжествовал. Пришел к концу этот долгий и отчаянный поединок с этим странным существом, столь хитрым и ребячливым, столь доверчивым и подозрительным, столь благодушным и злобным. Не раз он терял надежду на победу, но, наконец, достиг ее. Через одну или две минуты этот грозный джинн будет крепко закупорен в бутыли и навек лишится возможности вмешиваться в его жизнь и мучить.

Однако в самый момент торжества у Вентимора проснулась совесть, хотя подобные колебания можно бы назвать достойными Дон-Кихота. Он не мог подавить некоторой жалости к этому старику, который конвульсивно подергивался, готовый вернуться в свою тюрьму, чтобы избежать воображаемых бедствий. За последний час Факрат заметно постарел, теперь ему можно было дать, пожалуй, более, чем его три тысячи с лишком лет. Правда, за последнее время он отравлял Горацию жизнь, но, по крайней мере, сначала его намерения были добрыми. Хотя его признательность выразилась в уродливой форме, однако она показывала в нем склонность к великодушию. Несомненно, не каждый джинн постарался бы осыпать его многочисленными почестями, миллионами и всякими благами за услугу, за которую большинство смертных отблагодарило бы присылкою пары птичек и приглашением на вечер.

А он, Гораций, что делал с ним? Он совершал то, что в глубине души признавал низостью: пользовался неосведомленностью джинна о современной жизни, чтобы убедить его вернуться в тюрьму! Почему не дать ему прожить на свободе краткий остаток его дней (ведь он едва ли протянул бы более столетия или двух)? Теперь Факрашу дан урок: вряд ли он захотел бы опять вмешаться в людские дела, он мог бы пробраться в Чертог Облачной Горы и кончить там жизнь, мирно наслаждаясь обществом тех из джиннов, какие не рассажены по бутылям.

Таким образом, повинуясь доброму побуждению, вопреки собственной выгоде, Гораций попытался отговорить джинна, который уже порхал в воздухе над горлышком бутыли, в вихре крутящихся одежд, напоминая толстую старую пчелу, которая напрасно старается попасть в отверстие улья.

— Г. Факраш! — воскликнул он. — Прежде, чем идти далее, послушайте меня. Ведь вам вовсе нет необходимости возвращаться в бутыль. Если вы только повремените немножко…

Но джинн, который уже раздулся до исполинских размеров и очертания которого лишь смутно виднелись в клубах черного дыма, его окутавшего, ответил ему грозным голосом из своего дымового столба:

— Ты еще хочешь заставить меня медлить? Умолкни и будь готов исполнить твое предприятие.

— Но послушайте, — настаивал Гораций. — Я бы признал бы себя скотиной, если бы закупорил вас, не сказав…

Крутящийся и ревущий столб, видом подобный воронке, быстро всасывался в сосуд, над горлышком которого, наконец, осталась лишь полупрозрачная голова с выражением крайнего бешенства на лице.

— Не медлить ли мне, — кричал джинн, — до пришествия Лорда-мэра с его мамелюками, когда уже минует час безопасности? Клянусь головой моей, если ты пропустишь еще минуту, я лишу тебя твоего доверия! Я снова выйду из сосуда и покараю ужаснейшими и неслыханнейшими казнями тебя, твоих ближних и всех, живущих в этом проклятом городе!

С этими словами голова провалилась в бутыль с громким звуком, похожим на удар грома. Гораций не колебался более: сам джинн положил конец его сомнениям. Ясно, что подвергать опасности Сильвию с родителями, не говоря уже обо всем Лондоне, из сострадания к упрямому и вредоносному старому черту, значило бы слишком далеко зайти в области чувства.

Поэтому он кинулся к бутыли и прикрыл металлическою крышкою ее горло, которое было так горячо, что обожгло ему пальцы, затем, схватив каминные щипцы, он до тех пор колотил по крышке, пока она не пришлась на свою зарубку и закрылась так плотно, как только мог пожелать сам Сулейман.

Потом он запихал флягу в саквояж, прибавив для веса несколько кусков угля, и потащился с ним к ближайшей пароходной пристани, где на последние копейки купил билет.

На другой день появилась следующая заметка в одной из вечерних газет, в которой, вероятно, нашлось лишнее место:

«СТРАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

НА РЕЧНОМ ПАРОХОДЕ»

«С пассажиром одного из пароходиков, плавающих по Темзе, случилось (как нам передает очевидец) приключение несколько комичного характера. Он имел с собой маленький чемодан или большой саквояж, который поддерживал, положив его на перила кормовой части судна. Когда последнее поравнялось с отелем Савойя, он необдуманно поднял руку к шляпе и таким образом выпустил саквояж, который свалился в самую глубокую часть реки, где моментально потонул. Его владелец (немало позабавивший окружающих пассажиров своею необдуманностью) казался раздосадованным и довольно естественно умолчал о значении своей потери, хотя, кажется, высказал, что в мешке не заключалось ничего особенно ценного. Как бы то ни было, урок, вероятно, не пройдет ему даром и сделает его более осмотрительным в будущем».

19. ЭПИЛОГ

Однажды вечером Гораций Вентимор обедал в отдельном кабинете отеля Савойя в качестве гостя г. Самуэля Вакербаса. Можно было даже назвать его главным гостем, так как обед давался в честь окончания новой дачи хозяина в Липсфильде, которую строил Гораций, а также с целью поздравить послед него по поводу его близкой свадьбы (долженствовавшей произойти в первых числах июня) с девицей Сильвией Фютвой.

— Совсем маленькое и дружеское собрание! — сказал г. Вакербас, обводя взором своих многочисленных сыновей и дочерей и приветствуя Горация в гостиной. — Только свои, как видите, да еще девица Фютвой, барышня, с которой вы несколько знакомы, и ее родители, а затем скоро приедет один мой старый однокашник с женой. Он — человек довольно значительный, — прибавил он с басовыми нотами в голосе для важности, — и вам стоит завести с ним знакомство. Его зовут: сэр Лаврентий Паунтней. Не знаю, помните ли вы, что он исполнял тяжелые обязанности лондонского Лорда-мэра в позапрошлом году, и притом весьма удовлетворительно, даже был награжден за это титулом баронета.

Так как позапрошлый год ознаменовался невольным визитом Горация в ратушу, то последний не отступил от истины, ответив, что хорошо помнит сэра Лаврентия.

Он чувствовал себя не особенно спокойным, когда доложили о бывшем Лорд-мэре, так как вышла бы большая неловкость, если бы сэр Лаврентий случайно вспомнил о нем. К счастью, тот ничем этого не высказал, хотя был с ним — сама любезность.

— Я в восторге, дорогой г. Вентимор, — сказал он, пожимая руку Горацию, почти так же горячо, как в тот октябрьский день на эстраде, — я в восторге, что могу познакомиться с вами! Я всегда рад видеть восходящую звезду и даже слышал, что дом, который вы построили моему старому приятелю, можно назвать дворцом, истинным чудом, сударь!

— Я знал, кого беру, — заявил г. Вакербас, когда Гораций скромно отклонил комплименты лорда Паунтнея. — Помните, Паунтней, как мы вместе шли по Вестминстерскому мосту и я сообщил вам, что думаю строиться? «Ступайте к какой-нибудь знаменитости, к академику или вроде того, — сказали вы. — Тогда недаром потратите деньги». Но я сказал: «Нет, я люблю выбирать сам, доверяю… э… собственному суждению в таких делах. И у меня есть в виду молодчик, который побьет их всех, если представится случай. Вот я сейчас иду к нему». И пошел на Большую Монастырскую (ведь тогда у него не было таких палат, как теперь, на улице Виктории), пошел, не теряя ни минуты, и дал ему мое маленькое поручение. Разве не так, Вентимор?

— Именно так, — ответил Гораций, недоумевая, как далеко зайдут эти воспоминания.

— С того дня, — продолжал г. Векарбас, похлопывая Горация по плечу, — и вплоть до нынешнего я ни на минуту не пожалел об этом. Мы трудились в полном единодушии. Все его мысли совпадали с моими. Я думаю, он признает, что я, так сказать, лез к нему навстречу.

Вентимор согласился, хотя ему показалось, что можно употребить более удачное выражение и что его клиент так бы и сделал, если бы припомнил одно их свидание, в котором сыграл не очень выигрышную роль.

Они перешли в столовую, комнату, пышно отделанную серо-зеленым штофом, нежно затененными лампами и ширмочками из золоченой кожи; через центр стола была пропущена высокая пальма, с ветвей которой свешивались, подобно волшебным плодам, шарообразные электрические фонарики.

— Эта пальма, — сказал профессор, бывший в превосходнейшем настроении, — положительно придает столу восточный вид. Я лично думаю, что мы весьма удачно могли бы воспроизводить арабский стиль в убранстве наших жилищ. Я часто недоумеваю, как моему будущему зятю до сих пор не пришло в голову направить свой талант в эту сторону и набросать для себя обстановку в восточном вкусе. Нет ничего удобнее и роскошнее… для квартиры холостяка.

— А по-моему, — сказала его жена, — Гораций и так сумел устроиться отлично. Его комнаты на Викентъевой площади просто восхитительны.

Затем Вентимор услышал, как она сказала сэру Лаврентию:

— Никогда не забуду, как мы в первый раз обедали там, вскоре после того, как моя дочь дала ему слово. Я даже удивилась: все было так превосходно, знаете, совершенно просто, но так остроумно устроено, и его хозяйка так чудесно стряпает! Но, конечно, жить своим хозяйством ему будет удобнее во многих отношениях.

— Да еще с такой пленительной супругой, — сказал сэр Лаврентий своим наиболее цветистым словом. — С нею… э… самое бедное жилище может показаться раем. Полагаю, что теперь, милая барышня, — прибавил он, повышая голос при обращении к Сильвии, — вы хлопочете, стремясь сделать ваше будущее обиталище настолько изящным, насколько того требует ваш изысканный вкус: посещаете все мебельные магазины Лондона, ходите по аукционам, разыскивая сокровища… или… вы уполномочили на эти дела г. Вентимора?

— Я хожу по лавкам за старой мебелью, сэр Лаврентий, — сказала она, — а на аукционах не бываю. Боюсь, что вздумай я торговаться, мне достанется именно то, чего я не хочу… И, кажется, — прибавила она потише, обернувшись к Горацию, — что и вас постигла бы такая же участь.

— Почему вы это говорите, Сильвия? — спросил он, вздрогнув.

— Как? Неужели вы забыли ваше путешествие на аукцион ради папы, когда вам не удалось добыть ни одной вещицы? — ответила она. — Какая у вас плохая память!

Ее взгляд светился только нежной насмешкой: у нее не осталось ни малейшего воспоминания о его роковой покупке и о том, что она чуть не разлучила их навек. Он поспешил сознаться, что, действительно, упомянутый аукцион был для него неудачен.

Затем сэр Лаврентий через стол обратился к нему.

— Я только что выражал г-же Фютвой, — сказал он, — сожаление о том, что мне не выпало на долю честь познакомиться с вами в год моей службы. Вы, без сомнения, знаете, что Лорду-мэру особенно удобно принимать гостей и мне было бы чрезвычайно приятно, если бы ваше первое появление в ратуше произошло в моем… гм… э… присутствии.

— Вы очень любезны, — сказал Гораций, весь насторожившись. — Я ничего не мог бы желать лучшего.

— Льщу себя мыслью, — сказал бывший Лорд-мэр, — что, находясь при должности, я делал все возможное в пределах моих скромных сил для поддержания городских традиций и был настолько счастлив, что имел честь принять в качестве гостей больше обычного числа знаменитостей. Но признаюсь, чго в одном меня постигла неудача: я всегда мечтал, что мне выпадет на долю даровать почетное гражданство какому-нибудь отличившемуся соотечественнику, однако, по любопытной случайности, как только предстояло это сделать, церемония откладывалась и мне не приходилось в ней участвовать, не приходилось из-за сущих пустяков.

— Ах, сэр Лаврентий, — сказал Вентимор, — ведь нельзя же иметь в жизни все!

— Что до меня, — вставила леди Паунтней, до которой долетело всего два-три слова из речей мужа, — то я всего более жалею о том, что теперь часовые не отдают мне чести, когда я езжу кататься. Они это делали так мило и почтительно. Сознаюсь, мне это нравилось! А муж всегда относился равнодушно. Он даже не любил ездить в казенной карете, кроме как в случае полной неизбежности. В этом он бывал упрям, как мул.

— Я вижу, леди Паунтней, — заметил профессор, — что вы разделяете всеобщее предубеждение против мулов. Но ведь оно неосновательно. У нас никогда не ценили мулов как следует, на самом же деле, это самые кроткие и послушные существа.

— Не могу сказать, чтобы я их любила, — ответила леди Паунтней. — Они какой-то смешанной породы и всегда как-то — ни то ни се!

— И наружность у них отталкивающая, Антон, — прибавила его жена. — К тому же они неумны!

— Вот в этом ты ошибаешься, моя милая! — сказал профессор. — Сообразительность их почти равна человеческой. Я знаю по личному опыту, на что способен мул, — сообщил он г-же Паунтней, которая все еще смотрела недоверчиво. — Многие люди того не могут! И уверяю вас, дорогая леди Паунтней, что они удивительно умеют приспособиться почти ко всякой обстановке, причем переносят величайшие бедствия, ничем не выражая своих страданий. Вижу по вашему лицу, Вентимор, что вы со мною согласны, а?

Горацию на минуту пришлось крепко сжать зубы, чтобы не осрамить себя взрывом несвоевременного хохота, но усилием воли он сдержал свое желание.

— Ну, — сказал он, — мне за всю жизнь пришлось столкнуться только с одним мулом, и прямо скажу, что я не имею желания повторить эту встречу.

— Вам случилось наткнуться на неприятное исключение, вот и все, — сказал профессор. — Нет правила без исключений.

— Это животное, — сказал Гораций, — было довольно исключительным во всех отношениях.

— Расскажите нам про него, — попросила одна из девиц Вакербас, и все дамы присоединились к ней, так что Горацию пришлось тут же выдумать историю, которая вышла у него весьма плоской.

Когда это испытание окончилось, он умолк и задумчиво продолжал сидеть рядом с Сильвией, глядя сквозь стекла галереи на весеннюю листву вдоль набережной, на опаловые отблески на реке, на башни и здания противоположного берега, отливающие теплой бронзой на фоне серебристо-голубого вечернего неба.

Не в первый уже раз ему казалось странным, почти невероятным, что у всех этих людей не сохранилось ни малейшего воспоминания о событиях, которые непременно должны были оставить след даже в самой невосприимчивой памяти, однако это только доказывало, как основательно и добросовестно исполнил свое последнее обещание старый джинн, ныне мирно покоящийся в своей бутыли на глубоком и грязном дне против того самого места, где они обедали.

Факраш, его медный кувшин и все его фантастические и неудобные выходки были настолько всецело позабыты, как если бы и не существовали никогда.

Весьма вероятно, что даже этот скромный и правдивый отчет о тех событиях окажется включенным в общее забвение, хотя автор, пока возможно, хочет надеяться, что Факраш-эль-Аамаш упустил из виду этот частный случай и поэтому история медного кувшина просуществует хоть некоторое время в памяти кое-кого из читателей.

Оглавление

.

1. ГОРАЦИЮ ДАЕТСЯ ПОРУЧЕНИЕ

2. ДЕШЕВАЯ ПОКУПКА

3. СЮРПРИЗ ПРИ ОТКРЫВАНИИ

4. НА СВОБОДЕ

5.

6. НЕНУЖНЫЕ БОГАТСТВА

7. БЛАГОДАРНОСТЬ — ЯРКОЕ ПРЕДВКУШЕНИЕ ГРЯДУЩИХ БЛАГ

8. ХОЛОСТАЯ КВАРТИРКА

9. (ГНУШАЙСЯ, О ЧАДО, РОСКОШЬЮ ПЕРСОВ!)

10. В ГОСТЯХ ХОРОШО, А ДОМА ЛУЧШЕ!

11. ДУРАЦКИЙ ЧЕРТОГ

12. ВЕСТНИК НАДЕЖДЫ

13. ВЫБОР ЗОЛ

14. ТАК КАК ИСХОДА НЕТ, ТО ПОЦЕЛУЕМСЯ ДА И РАССТАНЕМСЯ

15. ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНЫЕ ПОЧЕСТИ

16. УБИЙСТВЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

17. ОБЪЯСНЕНИЕ НА ВЫШКЕ

18. КРИВАЯ ВЫВЕЗЛА

19. ЭПИЛОГ

Реклама на сайте