«Царское дело»

Царское дело (fb2) - Царское дело [litres] 5341K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Савушкина

Наталья Савушкина Царское дело

© Савушкина Н. К., текст, 2019

© ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2019

* * *

Часть 1 Вишнёвые туфельки

1. Жаркий день на школьном дворе

Конец мая – счастливое время. Скоро закончатся занятия в школе, впереди будут только отдых, деревня, любимые книжки и велосипед!

Тая сидит на турнике у школы и болтает ногами в вишнёвых туфельках. Это её первые «лодочки», купленные специально к первому классу. Мама сказала:

– Теперь ты уже взрослая. Тебе нужны настоящие кожаные туфли.

Они пошли в «Детский мир» и купили вишнёвые, со сладковато-горчащим запахом, туфли. Вокруг узкого носа – декоративные дырочки, словно крошечный дятел клювом продолбил. Сбоку – ремешок с круглой серебряной застёжкой. И всё, никаких украшений.

– Деловая обувь должна быть сдержанной, – объяснила мама и убрала туфли в коробку, дожидаться первого сентября. Время от времени, раза три за день, Тая украдкой глядела на коробку-сокровищницу, представляла себе день выхода в деловой обуви. Как же хотелось, чтобы он поскорей наступил и на ногах заблестели лодочки – Таин пропуск во взрослую жизнь!

Это было почти год назад… Неужели Тая когда-то не была школьницей? Трудно поверить, что не было в её жизни форменного коричневого платья и чёрного фартука, в карманах которого так удобно хранить записки и резиночку.

На улице до одурения пахнет тополиными почками. Жарко. Тая откидывает на спину косу с коричневым бантом, осматривается. Немного тени есть на другом конце площадки. Но там играют мальчики – значит, туда идти не стоит. Что ж, высокий турник – подходящее место для взрослого человека в деловой обуви. Можно посидеть и подумать о своём, о взрослом.

Тая ещё раз напомнила себе то, во что было сложно поверить: она больше не первоклашка! Завтра – последний день занятий, а потом наконец-то рукой Инны Семёновны будет заполнена строчка в дневнике: «Переведена в … класс». Во второй! Тая ликует. Никто теперь не скажет, как долговязый выпускник, в которого она вчера влетела: «Брысь, малявка!» Ещё один день, и жизнь станет совсем взрослой. Всего только день! А послезавтра продуваемая ветерком электричка помчит её в деревню, навстречу велосипеду, белёной печке и коту Мурзику.

– Алло, Потапова! – Мишка стоит внизу и, как всегда, улыбаясь, смотрит на Таю. – Ты что там делаешь на верхотуре? Гнездо вьёшь?

Мишка – самый смешливый в классе и самый добродушный. У него со всеми хорошие отношения. Девочки уважают его за то, что он с ними дружит. Ну а среди мальчиков Мишка самый сильный, так что не уважать его никто не пробовал. Полноватый, с круглым улыбающимся лицом, он похож на Деда Мороза, если только Дед Мороз бывает рыжим. Мама говорит про Мишку: «Положительный мальчик. Весёлый, но умеет держать себя в руках. Как взрослый».

А ещё Мишка вечно всех мирит. Когда Тёма Бутылкин дверью прищемил ногу Горбунковой и она вопила как резаная, Мишка сумел помирить их до того, как в класс пришла Инна Семёновна. А то бы несдобровать Бутылкину! Инна Семёновна, когда девочек обижают, ух, какая строгая! Но Бутылкин не привык оставаться в долгу, и потом Горбункова получила бы сполна. Ведь он прищемил её не со зла, а не-ча-ян-но! Горбункова таких вещей не понимает. Она вообще мало в чём понимает, кроме причёсок. А Мишка очень даже понимает и всех мирит.

В общем, Мишка молодец. Он и сейчас пришёл на переговоры. Мальчишки играют в фантики – шлёпают слегка согнутой ладонью по обёрткам от жевательной резинки. Сначала один игрок бьёт по фантикам, потом второй. Победителю каждого кона достаются те фантики, которые перевернул он, но не смог перевернуть соперник. Фантики, перевёрнутые или не перевёрнутые обоими игроками, остаются на кону. Страшно хочется отвоевать фантик соперника, но и свой страшно потерять. В один день случается стать богачом или нищим.

Играют на иностранные фантики. Заграничная жвачка одета в несколько слоёв яркой глянцевой бумаги: внешняя обёртка – раз, вложенный комикс, «вкладыш» – два. Вкладыши ценятся даже больше обёрток.

Всё это богатство можно ставить на кон и выигрывать. Или проигрывать, это уж как повезёт.

Игрой в фантики увлекается вся начальная школа, но у девочек своя компания, у мальчиков – своя. А теперь, видно, кто-то из мальчишек сорвал невиданный куш, выиграл всё у всех, и больше никто не может с ним состязаться. А тут – Тая на турнике. Вот Мишку и послали к ней…

– Фантики есть?

– Есть, – сказала Тая и спрыгнула с турника.

– Раз есть, так пошли, – Мишка приглашающе махнул рукой.

Тая достала из кармана своё богатство: фиолетовую обёртку от жвачки, но не простую, а вдвое длиннее обычной. Такие редкие фантики называются «дабл», то есть «двойные». Против них могут поставить два обычных, а то и три. Сыграв на «дабл», можно сразу резко увеличить свои богатства. Но это – если выиграешь. А если нет?

Тая вздохнула. Фантики доставались непросто, в обмен на что-то. Родители многих одноклассников привозили из-за рубежа большие упаковки жвачки. Ребята жевали резинку, а в фантики играли или обменивали их на конфеты, мелкие игрушки, значки. Заграничные командировки взрослых – редчайшая редкость и невидаль, но только не для Таиных одноклассников. С ней учатся дети со всей Москвы – такая уж знаменитая их школа, с углублённым изучением языков. Похоже, в первом «А» собрались как раз те, кто часто провожает родственников в другую страну. А Тая школу не выбирала, она просто живёт рядом. За границу когда-то ездил дедушка Митя, капитан дальнего плавания. Но это было давно, когда Тая еще не училась и об игре ничего не знала.

В последний раз она получила «дабл» в обмен на пластмассового льва, который почему-то был зелёным. Из-за этого ненатурального цвета Тая льва не любила. Но грива глупого зверя была густая, длинная, и Горбункова с радостью ухватилась за фантастическое животное. «Беру для своей парикмахерской! – объявила она. – Из такой шевелюры получится шикарная стрижка „каскад“», – и сунула льва в портфель гривой вниз.

Льва было немного жалко, потому что дедушка привёз его из плавания. Но времени прошло уже много, и лев из диковинного подарка превратился просто в старую игрушку. Тая смутно помнила, как получила её, – давно-давно, когда ей ещё не был мал синий сарафан с олимпийским мишкой. Помнила дедушкину квартиру с большими часами, бьющими каждый час тоненьким серебряным голоском: «Тянь-тинь-тинь!» На столе – круглый аквариум, на книжной полке раскинула пять лучей огромная, в половину Таиной руки, высушенная морская звезда. Тая раньше не знала, что морские звёзды шершавые на ощупь. Она представляла их гладкими, гибкими и яркими. А эта, бурая и жёсткая, стояла понуро, будто новогодняя ёлка после праздника – колючая и неживая. Тая очень давно не виделась с дедушкой, слишком далеко он живёт. А лев всегда передавал ей привет от него, как раз из того дня, когда она стояла на жёлтом паркете в дедушкиной комнате.

Дедушка невысокий, но очень крепкий. Поднимает маленькую Таю под потолок, под люстру с висюльками-капельками. От него пахнет табаком: хоть и горько, резко, Тая морщится в шутку, но она привыкла к запаху, привезённому из дальних странствий. Дедушка курит трубку. Он смеётся, целует маленькую Таю, а она хохочет и вырывается: усы остро пахнут, колются, как морская звезда… Да, жалко дедушкиного льва, которого пришлось обменять на фантик, и обидно будет теперь этот фантик проиграть. Но завтра Тая уедет в деревню, где совсем другие игры. «Дабл» просто необходимо разыграть сейчас.

Мишка раздвигает высокую сухую траву и подводит Таю к трём ребятам, сидящим кружком на бетонной плите. Плита не очень ровная, шероховатая, отмечает про себя Тая. Играть будет непросто. Над плитой склоняются ветви каких-то кустов – не то боярышник, не то ещё что-то, Тая не знает названия. Сквозь них солнце не так печёт, и она с облегчением вдыхает сыроватый прохладный воздух.

– Что хочешь за «дабл»? – спрашивает Тёма Бутылкин, увидев Таин фантик. Спрашивает небрежно, но в глазах загорается огонёк. Глаза у Тёмы чёрные, и, когда его что-то волнует, в них начинают светиться золотые искры. Вот и сейчас сразу понятно, что ему очень хочется получить «дабл». Да и кому не хочется!

– А что у тебя есть? – Тая не собирается продешевить.

Тёма показывает, что осталось от предыдущих сражений: два вкладыша от неизвестной жвачки и один «Дональд». Два неизвестных – ничего особенного, Тая даже не успевает их рассмотреть. Но «Дональд»… На нём ярко-жёлтые утки в синих пиджачках бегут, весело переговариваясь. Комикс на блестящем листочке – будто послание из другого мира, где дети смотрят яркие мультики и жуют сладкую жвачку. Осколок прекрасной далёкой жизни – так близко, на школьном дворе, под ветками неизвестных кустов.

Глаза у Таи светятся тем же огнём, что у Тёмы, – она этого не знает, чувствует только, как горят щёки и трудно дышать. Она выдыхает:

– На все! – и уже сквозь непонятно откуда взявшуюся пелену перед глазами видит, как ребята уговаривают Тёму поставить все три фантика, как он соглашается, выкладывает их на шершавую плиту. Тая смотрит только на «Дональда». Она должна выиграть!

Тёма деловито засучивает рукава, потирает руки и… Раз! Два! Три! Четыре! Он бьёт не останавливаясь, и Тая не успевает сообразить, что произошло. Она стоит в растерянности, и туман перед глазами сгущается. Может, она перегрелась на солнце? Нет! Просто все фантики, как по волшебству, вспархивают под Тёминой рукой и, перевернувшись в воздухе, плавно опускаются картинкой вниз.

– Ну чего стоишь? Теперь ты бей! – Тёма доволен, его тёмные глаза смеются: фантики, которые не перевернёт Тая, достанутся ему. За каждый перевёрнутый будут играть ещё раз. Но Тёме не страшно, у него рука набита.

Тая встаёт на колени перед бетонной плитой, медленно убирает со лба выбившиеся из причёски волосы. Протягивает согнутую ладонь к «Дональду», но, подумав, всё-таки отводит её к безымянному вкладышу. Начинать, так уж с самого простого, чего не жалко…

Бац! Подушечки пальцев больно ударяются о каменные пупырышки на плите. Лёгкий фантик едва взлетает и опускается на место картинкой вверх.

– Мимо! Давай следующий! – кричат ребята.

Ещё удар! Тая смотрит широко открытыми глазами, но всё же не сразу понимает: второй простенький вкладыш лениво приподнимается и тоже ложится на плиту неперевёрнутым.

– Мимо! Третий давай! – ребятам, похоже, приятно, что она «мажет».

Тая вытирает вспотевшие ладони о фартук, сглатывает. Мальчишкам хорошо, они сидели здесь не меньше часа, тренируясь на шершавой плите. А она только что с солнцепёка, не привыкшая, с негнущимися от волнения руками. Вокруг всё исчезло, только сияет перед взволнованной Таей «Дональд», а со всех сторон наплывают радостные физиономии мальчишек. Высовываются из-за плеча, подступают сбоку, заглядывают в лицо, наперебой кричат:

– Бей, давай! Скорее!

«Если я сейчас не переверну его, это конец», – думает Тая и, ещё раз вытерев ладони о фартук и почти зажмурившись, в отчаянии сильно бьёт два раза: по своему «даблу» и, не переводя дыхание, – по «Дональду». Шум и кружение физиономий прекращаются: она сидит с закрытыми глазами.

«Выиграла или нет?» – думает Тая, но не решается посмотреть на серый бетон. Ей кажется, что прошли уже годы с тех пор, как она ударила по фантикам. За эти годы ничего страшного не произошло, и Тая начинает надеяться. Она успевает подумать ещё и так: «Если перевернула один, то пусть это будет „Дональд“».

Но тут её раздумья кончаются, она слышит дружный крик мальчишек:

– Мимо! Мимо! Проиграла! – и громче всех, разрывая барабанные перепонки, звучит голос Тёмы Бутылкина: – Мазила! Ма-зи-ла! МА-ЗИ-ЛА!!!..

Тая вздрагивает и открывает глаза. Тёма подобрал фантики, складывает их вместе в стопку, и она топорщится неровными бумажными уголками. Мальчишки одобрительно хлопают его по плечу, смеются. Хохочущей гурьбой они обходят плиту и идут мимо Таи, не замечая её. Только один у неё за спиной наклоняется, чтобы крикнуть в самое ухо: «Мазила!», и исчезает вместе с другими в зарослях неизвестных кустов.

Тая остаётся на коленях перед плитой. Солнце припекает, оно добралось и до этого островка прохлады. Пахнет тополиными почками и ещё чем-то сладким, исключительно майским, – никогда больше не бывает растворён в воздухе такой аромат. Позади зарослей смеются и болтают: закончились занятия у старших классов. Школьный двор наполняется голосами.

В Таиной голове звон, и мысли совсем не такие, как обычно: вроде бы это думает Тая, а вроде бы и нет. Настоящая Тая Потапова осталась сидеть в тишине, зажмурившись после удара по вкладышам. А всё, что случилось потом, – страшный хохот вокруг, стукнувшая её, словно камень, новость о проигрыше, – всё это случилось не с ней. Такое просто не могло случиться с Таей! Настоящая Тая встаёт и начинает отряхивать платье от пыли. Но сквозь звон в голове пробирается мысль, от которой не спрячешься: «А как же дедушкин лев? Получается, я отдала его, чтобы какой-то Тёмка Бутылкин добавил фантик в коллекцию?»

Эту несправедливость выдержать уже невозможно! Тая шлёпается обратно на землю и плачет, уткнув растрепавшуюся голову в пыльные ладони.

2. Гордость коллекции

Кто-то трогает Таю за плечо.

– Тай… Послушай, Тая! – Мишкин голос звучит даже ласково. – Ну, ты очень-то не расстраивайся… – произносит он и умолкает. Какие уж тут утешения?

Тая всё ещё всхлипывает, но вяло. Вокруг лба и на висках у неё вьются лёгкие прядки волос, не доросшие до того, чтобы улечься в косу. Тая решительно встряхивает головой, подводя черту под всей этой плаксивой историей, и кудряшки на висках одобрительно качаются, вторя её движению.

– А я и не расстраиваюсь, – Тая гордо поднимает подбородок. – Нужен мне его жалкий «Дональд»! Там и смотреть не на что. У бабушки в деревне ребята знаешь какие вкладыши привозят… Закачаешься, – Тая чувствует, что слёзы опять подступают к горлу, и делает отчаянную попытку не расплакаться. – Вот осенью посмотришь, сколько я фантиков привезу! – говорит она шёпотом и поскорее лезет в карман за платком – маленьким розовым платочком в клеточку, который мама обвязала по краю белыми кружевами. Он сейчас понадобится…

Мишка смотрит на Таю: она всё еще сидит на земле, и ему сверху видна её каштановая макушка, где начинается коса. Такую причёску носит половина девочек в классе, и всё-таки Таина – особенная. Может быть, из-за кудряшек на висках? Мишка сам толком не знает, что особенного в её волосах. Но сейчас, когда под ярким солнцем они отливают золотом, почему-то совершенно ясно, что Тая не такая, как все.

– Слушай, Потапова, – Мишка спохватывается, что почти упустил самое главное, и от поспешности называет Таю, как привык в школе, по фамилии. – Чуть не забыл: приходи ко мне на день рождения. В августе, перед школой. Придёшь?

– В а-августе? – Тая всё-таки поднимает голову. – Да это же нескоро. Ты бы ещё на Новый год меня пригласил! Май ведь сейчас, понимаешь ты, дурья башка? Май!

«Утешаю тут её, а она меня же и обзывает…» – Мишка мотает головой и морщит лоб, будто сейчас рассердится, но его улыбчивому лицу трудно хмуриться. Он только становится очень серьёзным и, рубанув воздух ладонью, заявляет:

– А я заранее приглашаю. Конфиденциально! – отчеканивает он и победно смотрит на Таю.

Конечно, она этого слова не знает и только вопросительно вглядывается в Мишкино лицо своими похожими на зимний рассвет глазами.

– Ну ладно, – говорит Тая и, вздохнув, убирает смявшийся платочек. – Приду. А вообще-то – там видно будет.

– Карман оторвался, – замечает она печально, вытягивая чёрную нитку в том месте, где был пришит левый карман. Теперь он болтается безвольной мятой тряпочкой, и кажется, будто у фартука выросло ухо.

Мишка рад, что Тая заметила оторванный карман, что наконец поднялась. Потому что очень страшно успеть покачаться на качелях, сходить за мороженым, вернуться обратно и знать, что всё это время она сидит в зарослях на земле и плачет. Уж лучше пусть ругается…

Мишка взваливает на плечи свой коричневый портфель и Таин красный, с лимоном на кармашке.

– В мороженке через дорогу сегодня пломбир в вафельных стаканчиках, – говорит Мишка, ни к кому, в общем-то, не обращаясь и глядя на свой мешок со сменкой.

Тая поворачивается к нему. Лицо уже обдул ветер, и оно не выглядит заплаканным. Только серые разводы от пыли дают знать: что-то было. Тая ловит Мишкин взгляд, молча поднимает брови, и…

Они оба срываются с места и что есть сил бегут к перекрёстку.

– Э-ге-гей! – Тая стучит каблучками по асфальту, а за ней в стоптанных ботинках еле поспевает Мишка. – Э-ге-ге-ге-ге-е-ей!

– Вот чумовые! – сердится старушка с хозяйственной сумкой, когда они, хохоча, обгоняют её на узкой дорожке.

– Первая! – кричит Тая, добежав до светофора и хлопнув по нему рукой.

– Просто у меня шнурок развязался, – говорит подоспевший Мишка и улыбается, глядя в Таино счастливое лицо. Он готов бежать ещё хоть двадцать раз и тащить на себе портфели сколько потребуется.

С мороженым они пристраиваются на скамейке под каштаном. Каждый лист у него – как маленький шатёр. Разговаривать не хочется: мороженое быстро тает, и нельзя терять время. Они смотрят друг на друга и улыбаются:

– У тебя нос измазался.

– А ты волосы в мороженое обмакнула.

С мороженым покончено, Мишка степенно вытирает губы отглаженным платком и указывает Тае на жёлтую пятиэтажку, которая едва виднеется за деревьями:

– Я вон там живу.

– Да я знаю! – Тая смеётся. – Ты забыл, как мы с мамой тебя домой отводили?

И правда, Мишка забыл: они с Таей весь год ходили в одну группу заниматься танцами. Иногда бабушка просила Таину маму завести Мишку домой. Он не очень обращал на это внимание: подумаешь, девчонка из класса со своей мамой помогают бабушке, которой тяжело ходить. Ничего особенного. С Таей они в те вечера не разговаривали: она молчала, а Мишка беседовал с мамой, и та удивлялась, какой он разумный. Да, весь год Тая была для Мишки всего лишь девочка из класса. Ну, и ещё с занятий танцами. Но сегодня почему-то всё по-другому. Он вспоминает, как Тая плакала у бетонной плиты, и понимает, что надо сделать для неё что-то хорошее, необычное.

– Хочешь, я покажу тебе гордость коллекции?

– Что-о? – Тая забывает о скомканном платке, которым оттирает засохшую капельку мороженого, и приставляет руку козырьком ко лбу, чтобы солнце не мешало смотреть. Такое сообщение требует внимания. – Какой коллекции?

Мишка не торопится с ответом. Он не спеша расстёгивает портфель, вынимает маленькую зелёную книжку, выдерживает паузу и только тогда говорит:

– Вот. Альбом для марок, называется кляссер. Подарил двоюродный дядя Вова. Храню тут свою коллекцию.

И Мишка открывает зелёную створку альбома. Плотные картонные страницы прикрыты калькой, чтобы резные края марок не цеплялись друг за друга. Мишка переворачивает кальку, и Тая видит первую страницу. Но никаких марок там нет! В прозрачное отделение вложен большой глянцевый вкладыш. Он отливает розовым и сиреневым, блестит так, словно весь из фольги. На вкладыше мускулистый мужчина выдувает огромный розовый пузырь из жвачки, и пузырь этот закрывает крошечное солнце в небе. «Obscuring the Sun» – видит Тая надпись золотыми буквами. Первое слово совершенно непонятно, но последнее… Не зря она отсидела трудные уроки английского. Но и без них слово «Sun» знакомо всем, кто играет в фантики.

– Откуда у тебя «солнце», Мишка? – выдыхает она. – Его нет ни у кого во всех первых классах!

Мишка краснеет от удовольствия и поправляет вкладыш.

– Дядя Вова привёз. Он коллекционирует марки, называется – филателист. Говорит, твоего пристрастия не понимаю, но любое увлечение надо уважать. По моей просьбе привёз, нарочно искал везде. А я не дарю и не меняю: подарок. Гордость коллекции. Альбом тоже от него… Ну да я говорил уже…

Мишка смутился и посмотрел на Таю. То, что он сберёг дядин подарок, ужасно её рассердило. Она вдруг поняла, что просто видеть не может этого Мишку! Вот он сидит рядом, болтает о своей коллекции и гордится «солнцем». А она проиграла единственный фантик, доставшийся так дорого: в обмен на подарок дедушки Мити. Разве это справедливо? Да как смеет Мишка хвастаться перед ней?

Она сердито встряхивает кудряшками и, помогая себе руками, выбирается из глубины скамейки, встаёт. Прямо над её головой на ветке каштана – распустившаяся «свечка», розово-белый цветок, похожий на крохотную ёлку, у которой на ветках вместо игл – миниатюрные цветочки. Тая берётся за ручку портфеля, словно через силу кивает в Мишкину сторону и говорит, глядя в землю:

– Ладно, мне пора. Пока, – и идёт к перекрёстку.

Опешив, Мишка несколько секунд смотрит на удаляющийся красный портфель с лимоном на кармашке. Потом вскакивает и кричит, протягивая вслед Тае руку с зелёным кляссером:

– Тая, ты куда? Погоди!

Но она идёт не оборачиваясь, и песок на дорожке скрипит под подошвами её вишнёвых туфелек.

3. Переведены во второй класс

Когда праздник, мама всегда надевает голубое платье с носатой фасолью. Вообще-то узор называется «турецкие огурцы», но загнутые кружавчатые овалы на огурцы не похожи, и Тая зовёт их «фасольки». Сегодня утром мама входит в Таину комнату, уже одетая в нарядное платье. Прохладный голубой шёлк окутывает её высокую фигуру, и кажется, что вокруг мамы колышутся волны. И волосы у неё спускаются на плечи волнами, и духи лёгкие, нежные, как вода.

«Моя мама – река», – думает Тая, вдыхая с ещё закрытыми глазами мамин запах. Мама отдёргивает занавески, впускает нежаркое утреннее солнце.

– Таюшка, пора вставать! Сегодня последний день учёбы, ты не забыла? – мама ласково касается губами Таиной щеки. – Приходи скорее к нам на кухню!

Тая вскакивает с постели, босиком бежит по холодному полу в ванную. Чистя зубы, вглядывается в свое зеркальное отражение: видно уже, что она – почти второклассница? Из светлого овала смотрит на неё бледное худое лицо. Всё как обычно: курносый нос, веснушки и кудряшки.

«Нет, кажется, ещё не видно», – решает про себя Тая и, вздохнув, выплёвывает пасту.

На кухне папа, в белой отглаженной рубашке, допивает кофе.

– Ну, второклассница, – папа обнимает растрёпанную Таину голову, – беги на учёбу. А вечером будем пить чай с тортом! – он поднимает указательный палец, подчёркивая торжественность момента, потом заговорщически наклоняется к Тае и говорит шёпотом: – С «Птичьим молоком»!

Папа смотрит на часы, чмокает дочь в макушку и встаёт: ему пора на работу. Тая с мамой остаются завтракать вдвоём.

– Мама, а во втором классе учиться труднее? Тебе было трудно?

– Трудно. Но ведь и я тоже выросла, стала взрослее. Во второй класс идут уже совершенно самостоятельные люди.

– Поскорее бы перейти, – вздыхает Тая.

– Успеешь, – улыбается мама. – Ну, собирайся, пора.

Тая знает: в то время, когда учились родители, писали не шариковыми ручками, а перьями. Стальное пёрышко на деревянной ручке надо было обмакнуть в чернила и провести по бумаге линию, нажимая не сильно, чтобы не посадить кляксу, но и не слабо, чтобы остался след. Очень скоро чернила на пёрышке кончались, и надо было снова обмакивать его в чернильницу, снова нажимать не сильно и не слабо… И за наклоном букв надо было следить, и правописание никто не отменял!

«Раньше было гораздо труднее учиться, – думает Тая. – Но раз родители в то время справились, то и я смогу».

Тая узнаёт, что пришла в школу вовремя, ещё до того, как открывает высокую белую дверь класса. В классе шумят – значит, занятия не начались. Она чуть медлит, держась за прохладную металлическую ручку двери, – всё-таки последний раз в этом учебном году! – а потом заходит.

Тая пробирается на место. У неё маленькая квадратная парта, вплотную придвинутая ко второй, такой же. Каждую четверть Инна Семёновна пересаживает ребят. За год Тая перебывала на четырёх разных местах, и больше всего ей понравилось сидеть у окна. А ещё удобно справа от Кости Михайлова: он левша и, когда пишет, не задевает тебя локтем. Эту четверть она заканчивает как раз рядом с Костей, на предпоследней парте. Через проход от неё сидит Мишка. Тая пробирается по ряду и старается не думать, как они сейчас встретятся. Но не пройти мимо Мишки нельзя, и у самой парты она поднимает глаза. Мишка смотрит виновато.

Тая отворачивается, усаживается на место и достаёт учебники. «Математика», две толстых книги «Чтения», «Природоведение» – всё здесь, готово к сдаче в библиотеку. Как бы сложить их поаккуратнее?

– Тая, Тай, – громким шёпотом зовёт Мишка через проход.

Тая спокойно поднимает голову, обводит глазами класс. Вокруг шумно: все возбуждены окончанием учёбы и свободой, которая вот-вот обрушится на них, как ливень. Бутылкин в азарте вскочил на стул и, размахивая руками, доказывает что-то мальчишкам, стоящим внизу. Горбункова спорит с соседкой, кольцом обернув косу вокруг головы.

«Опять про причёски», – догадывается Тая.

Ну разве можно расслышать в таком гвалте чей-то шёпот? Конечно, нет! Тая его и не слышит. Или не хочет слышать?

– Тая, – Мишкин умоляющий голос звучит прямо над Таиным ухом. – Слушай, Тай, ну на что ты обиделась?

Она отдёргивает руку, за которую Мишка просительно тянет, смотрит на него искоса. Глаза с рыжими ресницами глядят на девочку внимательно и грустно.

«Всё-таки очень странно видеть Мишку несчастным», – думает Тая и ворчит не то обиженно, не то примирительно:

– Ни на что…

Мишка обрадованно шагает к парте и кладёт перед Таей листок в клеточку.

– Я тут адрес свой написал. Мы едем на море, но ты всё равно пиши, я скоро вернусь. И про день рождения не забудь, я буду ждать!

– Ладно, там видно будет, – всё ещё ворчливо говорит Тая, но Мишка рад, не замечает ничего.

– Так ты пиши, Тайка, слышишь? Пиши!

Крики и гомон вдруг замолкают. Ребята поспешно поднимаются: вошла Инна Семёновна. Мишка торопливо отступает на своё место. С грохотом падают чьи-то книги.

«Инна Семёновна тоже сегодня нарядная, – думает Тая, глядя на учительницу, рослую, черноволосую, в зелёном платье. На шее у неё – прозрачная нежно-салатовая косынка, завязанная бантом. – Оканчиваем первый класс мы, а праздник у стольких взрослых: и у моих родителей, и у Инны Семёновны!»

Тае вдруг очень захотелось спросить у Мишки, как отмечают этот день у него дома. «Может, пригласить его к нам, на „Птичье молоко“?» – размышляет она.

Но пока ничего спросить нельзя: Инна Семёновна внимательно оглядывает притихших учеников.

– Здравствуйте. Садитесь, – она кладёт на стол толстую стопку дневников.

Все взгляды устремляются туда. Сейчас каждый узнает свои оценки!

– Вы хорошо потрудились за прошедший год. Все переведены во второй класс. На каникулах старайтесь много читать, наблюдать за природой, помогать старшим. Набирайтесь сил. А теперь раздаём дневники.

Горбункова выпархивает из-за парты, с усилием берёт стопку дневников. Класс понемногу начинает гудеть. Кто-то увидел оценки и расстроен, кто-то бурно радуется. Тая открывает на последней странице свой белый дневник в прозрачной обложке. Рисование – отлично! Письмо – отлично! Чтение – отлично! Пятёрки стоят в ряд аккуратные, с весело поднятыми носиками, словно говорят: «Так держать, Тая Потапова! Молодец!» Вот только напротив строчки «математика» пристроилась неловкая одноногая четвёрка. Тая вздыхает. Ну ничего, может быть, в следующем году всё сложится удачнее…

– А теперь идём в библиотеку сдавать книги. Выходим по двое, – Инна Семёновна, как всегда, деловита, от её чётких указаний суета в классе исчезает. – Горбункова и Кузяев, спускайтесь вниз. Дальше пойдёт вторая парта, потом третья. Не задерживайтесь, я жду вас в библиотеке!

И она закрыла за собой дверь.

Минутная тишина после ухода учительницы сменилась криками.

– Э-ге-гей, даёшь фантики! – завопил Бутылкин, вскочив на стул.

Ребята зашевелились, зашуршали. Мишка достал кляссер, открыл неторопливо.

– Эй, Мишка, – подзадорил Бутылкин. – На что играешь? Ставишь «солнце»?

Мишка удивлённо поднял рыжие брови, но не рассердился, сказал спокойно:

– На «солнце» не играю, а вот пару «Дональдов» поставлю, – и он, спохватившись, виновато поглядел на Таю.

Она сидела как ни в чём не бывало и рассматривала страницы «Книги для чтения».

– Тай, – шепнул Мишка через проход. – Может, сыграешь? Я тебе дам «Дональда».

Таины щёки вспыхнули, и она, с силой дёрнув рукой, порвала страницу.

– Ага, ну я только спросил, – поспешно пробормотал Мишка. – А я сыграю, ладно?

Тая тряхнула кудряшками и стала прилаживать разорванные края страницы друг к другу.

Костино место было свободно: то ли заболел Таин сосед, то ли уехал раньше.

– За Костикову парту! – скомандовал Бутылкин.

Жаркая толпа в одно мгновение сгрудилась вокруг парты и ждёт начала. Интересно всем: кто не играет, тот наблюдает, выглядывая из-за чужого плеча. Тая чувствует чьё-то горячее дыхание на своём затылке. Мишкин острый локоть, обтянутый синей тканью форменного пиджака, съезжает на Таину часть парты.

«Не уйду, – думает она упрямо. – Ни за что не уйду». Ей будто доставляет мрачное удовольствие мешать ребятам и самой расстраиваться, глядя на злополучную игру.

Игра в разгаре. Тёма бьёт уже во второй раз. «Давай!» – раздаётся над самым Таиным ухом голос болельщика. Увлечённые игрой, все сосредоточились на том, что происходит на парте Костика. Но Тая смотрит не туда. Она вдруг замечает то, что больше никто не может увидеть: зелёный Мишкин кляссер лежит, позабытый, возле её «Математики» и «Чтения». На первой странице сияет, переливаясь, заветное «солнце».

Медленно, медленно Таина ладонь продвигается к стопке с учебниками. Будто невзначай, натыкается она по дороге на кляссер. В голову Тае ударяет горячая волна. Она не думает о том, что делает, а только о том, не замечает ли кто её правую руку. Чтобы скрыть движение, Тая всем корпусом наваливается на парту, делая вид, что наблюдает за игрой. Левый локоть заслоняет пальцы её правой руки, как бы невзначай уже прикрывшие «солнце».

– Молодец, Тёма! – кричит Тая, совсем улёгшись на парту. А пальцы проворно оттопыривают прозрачную плёнку, держащую вкладыш. И тут Мишка поворачивает к ней счастливое улыбающееся лицо. Тая замирает.

– Ловко бьёт, а? – Мишка смотрит восторженно, как будто для него нет своей или чужой победы.

А ещё он рад, что Тая развеселилась и даже болеет за того самого Тёму, что вчера унёс её богатство.

Тая вымученно улыбается, лихорадочно думает, что бы ответить, но слова не находятся.

Мишка кивает: не хочет человек отвечать, не надо, уже то хорошо, что развеселился. Он вновь поворачивается к играющим. Тая выдыхает: не заметил! Больше ни о чём не думая, торопясь, сминая драгоценную бумажку, она вытаскивает и зажимает в кулаке «солнце».

Тёма сражается с кем-то другим. Ему сегодня необыкновенно везёт. «Тёма, Тёма!» – не прекращаются крики.

«Тёма, Тёма!» – подхватывает Тая. Сунуть сжатый кулак в карман – проще простого. Она украдкой оглядывается по сторонам. Соседние парты пустуют, все сгрудились вокруг Костиковой. Нет, похоже, никто ничего не заметил.

Но бумажка жжёт руку, не даёт успокоиться. Тая торопливо вытаскивает из-под парты портфель и, повернувшись к ребятам спиной, быстро перекладывает фантик в щель за подкладкой. Потом так же быстро отправляет портфель на место и снова садится за парту.

И тут дверь класса скрипит, так знакомо, но так неожиданно! В нарядном зелёном платье, с косынкой на шее, на пороге появляется Инна Семёновна. Она прождала в библиотеке десять минут и пришла проверить, что происходит в классе.

– Бутылкин! Опять фантики?

Ребята мгновенно рассыпаются по местам. Сунув, не глядя, кляссер под мышку, Мишка тяжело пробирается за Таиным стулом на свое место.

– Ни на минуту нельзя вас оставить, – сердится Инна Семёновна, но её брови сегодня не сходятся в строгую линию, как обычно. Последний день учёбы. Как можно сердиться всерьёз?

Начинается организованное шевеление: ребята, подхватив учебники, отправляются в библиотеку. Поднимается и Тая. Негнущимися пальцами она подхватывает книги и шагает в проход. С Мишкиной парты до неё доносится отчаянный громкий шёпот (при Инне Семёновне не покричишь):

– Тайка! Ты моё «солнце» не видела?

У Таи внутри всё холодеет. Она медленно поворачивает голову и говорит в Мишкино вспотевшее растерянное лицо так спокойно, будто они встретились на приёме у английской королевы:

– Нет. Я за чужими вкладышами не присматриваю.

Мишка что-то бормочет, наклоняется, шарит под партой, выворачивает зачем-то карманы и затихает под строгим взглядом Инны Семёновны.

4. Паж, принцесса и пограничник

– Ты что такая невесёлая, принцесса? – папино лицо вдруг оказалось вровень с Таиными глазами.

Тая сидит в кресле, обхватив колени руками, и смотрит сквозь белый тюль в открытое окно, на розовое вечернее небо за Москвой-рекой. На другом берегу зажигаются первые огоньки. Оттуда доносятся радостные голоса и смех.

Тая и не заметила, как папа подошёл. Когда его карие глаза вот так рядом, видно, что он ещё молодой: в глазах живут золотые смешинки. Но даже папе не расскажешь обо всём.

– Так, ничего…

Папа щекочет Таю под мышкой:

– Может быть, у принцессы под перинкой лежит горошина? Или яблочко подали на блюдечке с голубой каёмочкой, а надо было – с золотой?

Невозможно не рассмеяться, когда папа говорит смешное, а делает такое серьёзное лицо. Тая хохочет и обнимает его за шею.

– Ну а теперь расскажи, что случилось. Расстроилась из-за четвёрки?

Тая кивает. Это почти правда. Четвёрка, конечно, тоже. Хотя это и не главная причина. Но если пожаловаться на четвёрку, папа обязательно утешит, а если начать разбираться с остальным, ещё непонятно, как повернётся.

Папа смотрит ласково:

– Ничего, в следующем году исправишь. Мама твоя тоже не любила математику, а потом серебряную медаль получила.

Смешное кончилось, и, словно приставучая собака, подскочило воспоминание: фантики, проигрыш, подарок дедушки Мити… Тая утыкается папе в плечо. Неважно, что он ничего не знает. Подышать папе в плечо всё равно можно. Вдруг собака от этого исчезнет?

Рубашка у папы светлая: не надел домашнюю, клетчатую, которую так любит Тая, а остался «при параде». Сейчас будет чаепитие в честь окончания первого класса – то, чего ждали с утра. Но Тае не хочется ни торта, ни веселья.

– Ну что ты, в самом деле, Несмеяна! Не грусти. Сейчас Вадик прибежит поздравлять тебя, вот увидишь, какое веселье начнётся!

Тая вздыхает: да, сейчас прибежит Вадик…

Вадик – Таин двоюродный брат, сын папиной сестры Вали. Тётя всегда казалась Тае королевой из сказки: высокая, стройная, с чёрными вьющимися волосами. Она заразительно, с удовольствием смеялась и любила, приходя, громко играть на стареньком пианино Потаповых. А Вадик был пажом прекрасной королевы – так Тая его про себя называла. Гордым верным слугой своей госпожи, жестоким ко всем чужакам.

Тая поспешно встаёт с кресла и идёт к шкафу: надо успеть убрать в рюкзачок игрушки. Паж всегда начинает с того, что вытряхивает её игрушки на пол. А у фарфоровых кукол Нины и Аси так легко бьются пальчики на руках!

В прихожей запел звонок. Тая, вздохнув, закрыла дверь шкафа и отправилась встречать гостей. Ася благополучно переехала в рюкзачок, а Нина, затерявшись среди плюшевого зверья, так и осталась в шкафу.

– Ещё раз салютец сестрице, – небрежно бросил Вадик, заходя в комнату.

Взрослые разговаривали на кухне. Тая положила на стол акварельные краски, только что подаренные гостями, и встала у двери шкафа.

Вадик – белобрысый, старше Таи на год и выше на полголовы – шёл к ней, криво улыбаясь, уперев в бока руки с крупными кулаками.

– Ну что, отличница, – Вадик скривил презрительно рот, – по математике четвёрочка вышла, а? – он протянул руку и рванул ручку шкафа за Таиной спиной.

Ребро дверцы больно стукнуло Таю между лопатками, но она только вдохнула глубже и ничего не сказала. Она знает: если не противиться Вадику, он скорее успокоится. Только вот Нину жалко, нельзя дать её в обиду. И Тая продолжает стоять, стиснув зубы.

Давным-давно, когда в детском саду рассказывали про границу, она представляла, как, охраняя Родину, там стоит отважный пограничник с ружьём. Сейчас Тая была не принцессой, а отважным пограничником, который оберегает свою страну от чужака-пажа.

Вадик тоже окончил первый класс. Но это удалось ему только со второй попытки: в прошлом году его оставили на второй год. Таины родители думают, что для Вадика это большая травма, и не велят говорить с ним о школе. Но паж, кажется, чувствует себя очень неплохо и совсем не стесняется школьных провалов. Дразнит же он Таю, хотя у самого-то отметки вряд ли лучше…

Тае и в голову не приходит рассказать родителям, что брат задирает её. У Вадика нет отца, поэтому его надо жалеть. Однажды, когда Вадик сломал главную Таину драгоценность – шкатулку из проволоки, она уже пробовала пожаловаться взрослым. Тётя Валя тогда сложила руки на груди и молчала. Но, странное дело, совсем не казалась Тае расстроенной. Мама покраснела и сказала: «Потом разберёмся, иди. Играйте дружно!» Выходя из кухни – взрослые сидели там так же, как сегодня, – она слышала, как папа сказал: «Бедный мальчик!» А Тая осталась без шкатулки и без помощи. Вадик, кажется, тоже понял, что его не накажут, и с тех пор каждый приход начинал с раскидывания Таиных игрушек. Но если долго простоять у шкафа, может, ему надоест и он примется за ящики стола?

А паж всё дёргает и дёргает за ручку, и дверца всё бьёт в спину безмолвного пограничника.

Но сегодня, похоже, у Вадика мирное настроение. Через пару минут он говорит: «Ладно, живи» – и отходит к дивану, где стоит наполовину собранная дорожная сумка. Рюкзачок с куклой Асей Тая успела затолкать под кресло, в сумке одна одежда. Вадик пренебрежительно поддевает сумку и говорит с ухмылкой:

– Что, едешь в свою тухлую деревню? Со старухами жить и кур кормить? – братец смеётся, довольный, что получилось в рифму. Вроде как дразнилка, а придумал сам.

К Таиному горлу подкатывает комок. Как десяток раскалённых солнц, горят щёки. На глаза просятся слёзы, и, сжимая кулаки, она кричит:

– Моя бабушка не старуха! И деревня наша не тухлая, а очень хорошая! Ты завидуешь, потому что сам никуда не едешь! Твоя мама ни с кем ужиться не может!

Поняв, что сказала что-то запрещённое, страшное, Тая выбегает в коридор и стремглав бежит в ванную. Она утыкается в жёлтое махровое полотенце и всё-таки даёт волю слезам. Сколько раз она сегодня принималась плакать?

– Дети, руки мыть, чай ждёт! – папа просовывает голову в комнату, но видит только Вадика, сидящего на полу среди разбросанных игрушек. Дверцы шкафа распахнуты. Нина, кукла в розовом платье с оборками из белых кружев, беспомощно раскинула руки на паркетном полу.

Вечером папа, в клетчатой рубашке и джинсах, приносит Тае в кровать Нину. Пальчики куклы подклеены очень аккуратно, трещин почти не заметно.

– Ну вот, принцесса, кукла твоя как новая, – папа кладёт Нину на подушку.

Тая молча втягивает куклу к себе под плед. Она лежит, не двигаясь, очень давно, с тех пор, как мама раздела её, рыдающую, и уложила в кровать. Тая больше не плачет, но и заснуть не может. Гости ушли, а она даже не слышала, как их провожали. Хорошо, что не зашли попрощаться. Часы на стене ещё только отбивают девять – не так поздно, а Тая уже вечность лежит под клетчатым пледом. Надо бы прикрыть правую пятку, вылезшую наружу, но кажется, что пошевелиться невозможно.

Папа хмурится, закусывает губы и думает о чём-то. Потом решительно садится на пол, и его глаза оказываются напротив Таиных. Он начинает спокойно, словно книжку читает:

– В детстве у нас было мало игрушек. Дедушку Митю часто переводили с одного места службы на другое, мы не могли возить туда-сюда много вещей. Со мной ездило только деревянное ружьё. Дедушка сам его сделал.

Тая смотрит прямо перед собой, не замечая папу, хотя он совсем рядом. А он продолжает, как будто и правда глядит в книгу:

– И был у меня друг. Рыжий такой парень, – папа усмехается, прищуривается, смотрит в окно, словно видит того самого рыжего мальчишку. – Это было на Балтике, есть такое холодное море. Мой дружок был очень боевой. Ружьё ему было позарез необходимо. Сколько мы дружили, столько он выпрашивал у меня ружьё. Поиграть я давал, даже домой разрешал взять на несколько дней, но насовсем не соглашался дарить, конечно. Тогда он спалил моё ружьё. В печке. Я страшно разозлился. Набрал камней полные карманы, хотел его избить как следует. Только отец сказал мне: месть хорошего не принесёт. А вот доброта открывает сердце. Не бей приятеля, ничего не отнимай. Наоборот, подари. И сделал ещё два ружья, совершенно одинаковых. Одно – для меня, а другое – для того мальчишки. Целую субботу на это потратил. Хорошие вышли ружья.

Папа помолчал.

– С тех пор Коля – мой самый преданный друг.

Тая переводит глаза на папу:

– Какой Коля? Наш дядя Коля, Уфимцев?

Папа кивает, но головы не поворачивает.

– Коля вырос без отца, в послевоенное время это не было редкостью. Мать работала чуть не круглые сутки, так что он, считай, рос без родителей. Каково ему было, а?

Папа посидел молча, поглаживая бороду, потом положил руку Тае на голову, пригладил кудри, разметавшиеся на подушке.

– Ты счастливая, Тая. У тебя всё есть. А главное – есть семья. А Вадик… он несчастный. Не потому, что без отца, а потому, что и рад бы дружить, да не умеет. Ты постарайся не обижаться. А я обещаю не давать тебя в обиду. Но всю жизнь за моей спиной не просидишь. Вадик твой брат, рано или поздно вы встретитесь. Реши сейчас, что ты тогда будешь делать. Понимаешь? Другого не переделаешь, только себя.

Тая вздыхает и берёт папину руку в свою.

– Я постараюсь, папа.

– Так-то лучше, принцесса. Спи, завтра длинный день.

Папа целует Таю в висок и выходит, погасив свет. Выключатель, как всегда, щёлкает и создаёт маленькое эхо – «ночной чик». После него так приятно слушать, как гаснут все остальные звуки: папины шаги, звук телевизора. Тая погружается в тёплый туман сна. В коридоре вдруг отдалённо звонит телефон, и она слышит тихие шаги по коридору. Белая дверь комнаты, отчётливо видная в сумерках, приоткрывается, и в полосе света возникает папин чёрный силуэт.

– Тая, спишь?

– Нет, – отвечает она, хотя уже не понимает, что происходит. Всё слилось в какую-то сказочную полуявь.

– Дедушка звонит.

Тая выталкивает ноги на пол из уютной норки, свитой в пледе, и поскорее шлёпает в коридор. Трубка телефона уже нагрета папой, пахнет его одеколоном.

– Здравствуй, Таюшка! – голос у дедушки низкий, с хрипотцой. – Поздравляю с окончанием первого класса. Папа сказал, ты очень хорошо окончила, умница.

– Дедуля, у меня четвёрка по математике вышла! – сонно жалуется Тая, как будто математика её обидела.

– Это ничего, ничего. Ты старалась. Когда стараешься, рано или поздно всё получается. В следующем году будет лучше, да.

В трубке потрескивает: сквозь обычные междугородние помехи слышно, что дедушка закашлялся.

– Ты простудился, дедушка?

– Нет, старые болезни беспокоят. Но ты не волнуйся. Я постараюсь быстро поправиться. А ты будь умницей, девочка. Отдыхай. Сил набирайся. Позвонишь ещё мне, старику. Похвастаешься успехами.

– Спасибо, дедушка. Вернусь в августе – позвоню. Выздоравливай.

Тая кладёт трубку на тяжёлый чёрный аппарат и стоит ещё немного в полутьме. Дверь в комнату родителей приоткрыта, из неё сочится узкая полоска света. Ноги начинают мёрзнуть на холодном паркете. Тая влезает с ногами на коробку из-под пылесоса, которая служит тумбочкой.

Необыкновенно уютно сидеть вот так на границе дня и ночи, когда пора спать, а ты пока бодрствуешь. И время года сменяется, и сама жизнь: сегодня была учёба, а завтра – каникулы. Сегодня весна, а завтра – лето. Тая сейчас словно меж двух времён. Ей хочется побыть ещё немного в этом нигде, которое не день и не ночь, не сегодня и не завтра. Кажется, все дороги открыты и вот-вот наступит лучшее… Она подтягивает к себе и обхватывает руками колени, натянув до самых пяток ночную рубашку в горошек.

Сквозь шум телевизора в родительской комнате слышны мамины слова:

– Удивительное у них взаимопонимание. Шестьдесят лет разницы – и такая дружба.

– Ничего странного, – отвечает папа. – Отец очень чуткий человек. И очень деликатный.

Мама негромко смеётся:

– Пожалуй, Тайка о первой любви расскажет не нам, а деду. Лет через десять.

Папа почему-то не отвечает. Неожиданная пауза заставляет Таю прислушаться. Негромкое журчание телевизора кажется оглушительным. Почему папа молчит? Она окончательно выныривает из дрёмы – как раз вовремя, чтобы услышать его слова:

– Если через десять лет отец сможет… – голос у папы прерывается, как будто у него что-то застряло в горле.

Тая думает, не сходить ли за стаканом воды на кухню, и даже спускает на пол ногу, но встревоженный мамин голос её останавливает:

– Неужели всё так плохо?

Тая застывает – одна нога на полу, вторую она всё ещё прижимает к себе.

– Он поэтому и звонил? – по-прежнему тихо говорит мама.

– Да. Операция завтра.

Музыка в телевизоре становится громче. Тая вскакивает с коробки, плечом задевает толстый телефонный справочник «Москва-1980» с истрёпанными, затёртыми страницами, и он падает, больно ударив её по большому пальцу ноги. Музыка заглушает шум падения. Бойкий голос диктора читает последние известия. Тая стоит в коридоре растерянная, ошеломлённая. Дрожащими руками укладывает справочник на место. Родители молчат. Они и не заметили, что Тая задержалась в коридоре. Она бежит к себе в комнату, и в голове бьется: «Что-то не так, что-то не так!..»

Тая садится в кровати, обхватив себя руками так же, как в коридоре. Но ни теплей, ни спокойней ей не становится.

Что с дедушкой? Что такое «всё», которое «так плохо»? И почему они замолчали, хотя оба были очень взволнованы? Это не из-за Таи, ведь они не знали, что она стоит в коридоре. Родители даже между собой чего-то недоговаривают.

Острое чувство тоски охватило Таю. Она уже не была отважным пограничником, который защищает страну от бед. Что-то тревожное и непонятное нависло над её маленькой страной, и сделать ничего нельзя. Как будто огромное мрачное «очень плохо» проглотило всё спокойствие на земле. Зубастая собака, приставшая утром, превратилась в прожорливое чудище. Чем же задобрить его? Как отвлечь от своего мира? Тая не знает. Она теперь даже не принцесса, а всего лишь маленькая испуганная девочка.

Тая сидит ещё несколько минут, глядя на единственное в комнате светлое пятно – дверной проём, а потом внезапно вскакивает и кидается к письменному столу. Под ним пыльно и темно, только поблескивает железная ладонь утюга. Тая вытаскивает портфель и, не вставая с колен, нетерпеливо нащупывает за подкладкой скользкую, слегка помятую бумажку. В окно уже сочится мягкий свет вечерних фонарей. В их сиянии бумажка отливает серебром.

Тая выбегает на балкон и, сгорбившись у перил, что-то быстро, рывками щиплет. Потом встаёт на цыпочки и, резко распрямив руку, выбрасывает в тёплый вечер маленькие бумажки с неровными краями. Обрывки похищенного «солнца» летят, подхваченные ветерком, медленно опускаются на тротуар, на листья кустов под окном, которые тоже кажутся серебряными в вечернем свете.

Тюль с крупными розами колышется на окне. Тая лежит на животе, с головой укрывшись пледом и крепко зажмурившись.

«Только бы всё было хорошо, – повторяет она про себя, прижав руки к груди. – Только бы всё было хорошо».

Ей кажется: мир теперь так хрупок, что стоит пошевелиться – и он оборвётся, рухнет. Сейчас всё как будто зависит только от неё, и Тая замирает, боясь дышать в полную силу. Сердце стучит гулко и часто. Замереть, не двигаться, не дышать. Тогда беда не заметит и пройдёт стороной.

«Только бы всё было хорошо, – умоляет Тая кого-то и постепенно погружается в тревожный беспокойный сон, так и не переменив позы, не разжав кулаки. – Только бы всё было хорошо!»

Папа приходит закрыть балкон и видит, что Тая лежит ничком, обхватив себя руками. Аккуратно, чтобы не разбудить, он переворачивает её на бок и снова укрывает пледом.

Часть 2 Подсолнухи под окном

1. Летний ветер

На следующий день папа будит Таю очень рано: предстоит долгий путь.

Ковыряя за столом яйцо всмятку, Тая смутно думает… Нет, даже ещё не думает, а видит сон о том, что скоро встретится с бабушкой Галей и дедушкой Яшей. Голова в каком-то тумане, но мячик нетерпения скачет внутри, и есть совершенно не хочется.

Мама торопится, ходит по комнатам, проверяет вещи. Но вот всё готово. Тая держит защитного цвета рюкзачок, она сидит в прихожей на той самой коробке, где вчера услышала разговор родителей. Но мысли так вяло шевелятся в голове, что девочка ощущает только легкое беспокойство. Никакое воспоминание не тревожит её.

– Ну, трогаемся! – папа с большим рюкзаком и сумкой открывает дверь, и Потаповы спускаются в ещё не проснувшееся серое утро.

На платформе прохладно, но из-за крыши кассы встаёт солнце. Вокруг его огненной головы расплывается сияние, словно сотни золотых кудряшек, выбившихся из причёски. Тая улыбается солнцу, потом маме и папе. Отмечает про себя: папа совсем не весел, рассеян.

Электричка на Волоколамск подходит новенькая, нарядная, как новогодняя ёлка, и такая же зелёная. Сразу же к краю платформы стекаются взрослые и дети – с рюкзаками, корзинами, сумками и коробками. Люди плотно стоят в несколько рядов. «Как гуща в супе, – думает Тая. – Такие все разные, перемешались, как овощи в кастрюле».

Тая вдыхает поглубже и огромным шагом преодолевает пропасть между платформой и вагоном. Самая страшная часть путешествия позади.

Ехать в электричке – удовольствие, даже если она переполнена. Когда в вагоне жарко, открывают форточки, и по нему гуляет весёлый тёплый ветер.

– Не продуло бы тебя, прикрой шею, – мама накидывает на Таю косынку. Но Тая, рискуя упасть в тряском вагоне, потихоньку стаскивает её за кончик. Так хорошо, когда тебя обдувает настоящий ветер – летний и свободный!

Окна в вагоне большие, смотри на здоровье. Кусты и деревья несутся навстречу, блестят листьями, машут ветками, будто её, Таи, им не хватало и только теперь, когда она смотрит, они могут ожить. Грохот колёс не способен заглушить самый летний звук – крик стрижей, взмывающих в небо.

Чисмена – небольшая станция, у платформы даже нет ступеней. Старая деревянная лесенка, стоявшая здесь прошлым летом, совсем сгнила. Папа спрыгивает с платформы и снимает Таю. Она очень устала. Солнце стоит высоко, хочется одновременно и пить, и есть – время идёт к полудню. Но до деревни ещё далеко. По пыльной просёлочной дороге Потаповы бегут к автобусной остановке – простой бетонной плите на обочине. Надо торопиться, автобус ходит по расписанию, а остановка далеко.

Впереди Таи бежит толстая женщина с огромным рюкзаком и двумя сумками. Рядом семенят две худые девочки в одинаковых коротких платьях. «Рюкзак больше, чем у папы, – думает Тая на бегу. – Как же она его донесёт?» Женщина покрикивает на дочек, торопит. Но бежать быстрее невозможно.

Тая задыхается, горячий воздух обжигает рот, в боку колет. Девочки шлёпают по пыли рядом с ней, их одинаковые белые сандалии опускаются совсем рядом с Таиными босоножками. А вот родители отстали, и Тая начинает беспокойно оглядываться. Вдруг она видит, что из-за поворота, из-за прудика с ивой, выныривает белый, запылённый автобус, маленький и какой-то пузатый. Таких в Москве нет, там любой автобус раза в два больше.

Тая вздрагивает и снова беспомощно оглядывается. Всегда чувствуешь себя неловко, когда остаёшься одна там, где нужно что-то сказать или сделать: в магазинной очереди, в поликлинике… А сейчас предстоит добежать до автобуса и войти в него. Желающих, кроме Таи, о-го-го сколько! Да, неприятно оказаться одной, когда надо действовать, но как – неясно.

До остановки ещё шагов пятьдесят, а курносый автобус стоит и вот-вот откроет двери со смешными продолговатыми оконцами…

– Папа! – кричит Тая с отчаянием. Она прекрасно знает, что следующий автобус будет нескоро.

Тётенька с рюкзаком тоже рывком обернулась к семенящим позади девочкам и резким голосом кричит:

– Манька! Анька! Марш сюда! Автобус ждать не будет!

Растерянная Тая съёживается от этих слов, не зная, что делать. Ей вдруг очень хочется в туалет. На висках выступают капельки пота – только этого ещё не хватало! Тая видит, как папа машет ей: беги скорей к автобусу! Одна?! Это хуже всего… Тая поворачивается, как деревянная, и бежит. Она не видит ни дороги, ни остановки, только чувствует нутром цель и бежит, словно заведённая. Если закрыть глаза, наводка на цель не исчезнет. Только дойти, только добежать. Папа на Таю надеется! А рюкзак камнем тянет вниз, ноги онемели от усталости и страха…

Пыль, сутолока, давка. Кондуктор, полная женщина на высоком сиденье, отрывает билетики от бумажного рулона и покрикивает на пассажиров. Скоро она продаст последний билет, и двери закроют. А мама с папой ещё там, позади. У Таи перехватывает дыхание, она подтягивает рюкзачок и протискивается вперёд, отчаянно упираясь локтями в чьи-то бока.

– Куда лезешь? – слышит она над головой, но продолжает ввинчиваться в толпу и получать тычки…

Тая больно ударяется коленкой о подножку и с трудом, боком влезает в автобус. Угол грязной брезентовой сумки, пахнущей землёй, упирается ей в лицо. Вдруг Таю хватает за подол чья-то худая рука.

– Стой! Куда, шельма? – слышит девочка женский голос.

Нелегко и обернуться, и не упасть. Сзади напирает толпа, но Тая успевает взглянуть. За её подол держится та самая девчонка, что бежала рядом. Из-под прямых волос умоляюще смотрят на неё прозрачные глаза. Оказывается, кричали не Тае, а этой девчонке, ловко пролезшей сквозь толпу. Тая хватает её за тонкое, как у куклы, запястье и тянет на себя, упираясь локтем в очередной обширный живот.

– Хулиганка! – на этот раз орут на неё, Таю. Девчонка, оказавшись на ступеньке, мигом проскальзывает дальше, и Тая торопится за ней, опять неуклюже попадая кому-то в живот головой.

– Извините, простите, – неожиданно смело и весело говорит Тая.

Теперь она чувствует себя победительницей и старается прошмыгнуть вперёд так же ловко, как белобрысая тощая Манька.

«А может, Анька», – шепчет Тая и поскорее нагибается, чтобы не получить по голове коробкой с рассадой, которую водружает на багажную полку мужчина в кепке.

– Граждане, поторапливайтесь, автобус отправляется! – кричит кондукторша, рассовывая билеты в протянутые руки. – У меня расписание! – она позвякивает сдачей, отдувается: толстое лицо почти одного цвета с красным платьем.

С задней площадки Тае кивает Манька. Каким-то образом ей удалось устроиться у ног кондукторши, сидящей на возвышении.

«Сюда!» – машет она Тае.

Тая, прижимаясь к сиденьям и уворачиваясь от тел, протискивается к ней и снимает рюкзачок.

– Надо кондукторшу просить, – говорит Манька бесцветным, усталым голосом.

– О чём? – Тая ещё не совсем поверила, что вошла, весёлый задор охватывает её. Они с Манькой смогли пролезть! Какие они молодцы!

– Так ведь наши – там, – девчонка машет в сторону окна.

Таю прошибает холодный пот. Вот так победительница! Мама с папой остались снаружи! Только что трусила без них, а встретила Маньку – и забыла.

– Давай просить, – поворачивается она к Маньке. – А ты знаешь, что говорить?

Белобрысая Манька, привстав, начинает плаксиво ныть:

– Тётенька кондуктор, а тётенька кондуктор, не отправляйте автобус, у меня там мама с сестрёнкой остались…

Но кондукторша, обвязанная до глаз белым платком, кричит и не слышит девочку. Шум, визг, писк цыплят – автобус похож на бабушкин сарай, где живут куры.

И тут Тая видит в окне всклокоченную папину голову. Он озирается, привстаёт на цыпочки, ищет её глазами. Она перегибается через сиденья, на которых устроились две женщины с коробками, и изо всех сил машет в окно.

– Папа, папа, я здесь!

Позади папы видна мамина кудрявая голова. Мама выглядит очень усталой и расстроенной. Именно она, внимательно обводя глазами окна автобуса, замечает Таю.

Тут Тая больше не может молчать.

– Товарищ кондуктор, – говорит она очень серьёзно, привстав на цыпочки, чтобы её было видно. – Не отправляйте автобус, мои родители не успели войти.

Кондукторша секунду глядит на девочку застывшими круглыми глазами. Тая чувствует, как по спине, в которую упёрся чей-то локоть, катится струйка пота.

Но вот кондукторша открывает рот, и ещё как открывает!

– Да я тебя высажу, бесстыжие твои глаза! И билет ведь не взяла! Вертятся под ногами, а потом их десять человек сажай!

Тая мгновенно краснеет. За что её обругали? Струйка пота бежит между лопаток – там, куда вчера била дверца шкафа. Но нельзя же папу с мамой оставить на улице! Тае кажется, что от неё сейчас зависит если не вся страна, то жизнь папы и мамы – точно. Она сжимает кулаки и говорит настойчиво:

– Не десять человек, а только двое. Пустите, пожалуйста, – и спохватывается: – Вот у девочки сестра с мамой тоже снаружи остались.

Манька молча сидит внизу, словно у неё на улице никого нет.

Но кондукторша уже не слушает, она машет в форточку и кричит шофёру:

– Коля, открой!

И громко, сварливо говорит в спину маме и папе, пробирающимся ко входу:

– Что же это вы, товарищи родители, ребёнка одного в автобус отправили? Через детскую ловкость хотите пройти? – но вдруг наталкивается на папин гневный взгляд и добавляет спокойнее: – Непорядок, товарищи родители.

Шофёр открывает дверь. Отхлынувшая было толпа вновь подкатывает. Но впереди стоит папа, он подсаживает маму и тётку с рюкзаком.

– Анька! Анька, ты здесь? – без умолку голосит тётка.

– Да здесь я, – откликается нехотя девчонка и привстаёт со своего места.

– Трогай! – машет кондукторша и сердито отсчитывает сдачу папе.

Автобус отъезжает. Тая утыкается лбом в папину клетчатую рубашку.

– Испугалась? – папа обнимает её за плечи, наклоняется к самому уху, чтобы перекричать лязг и тарахтение автобуса. Тая кивает, чувствуя, как холодные струйки на спине подсыхают.

– Ничего, теперь всё в порядке. А ты у нас боец! – говорит он и тянется вверх, чтобы взяться за поручень. Этот автобус, определённо, самый тряский в мире.

«Пограничник, – мысленно поправляет Тая папу. – Я не боец, я – пограничник».

Анькина мама шумно отдувается в проходе. Она существует сама по себе, а обе её дочки – отдельно. Маньки не видно, значит, примостилась где-то, как и сестра.

Кто-то дёргает Таю за подол. Тая опускает глаза и видит Аньку на приступочке.

– Ты неправильно сказала, – шепчет она, округлив прозрачные глаза.

– Что? – Тая ничего не может расслышать сквозь шум.

Анька испуганно смотрит на кондукторшу, но та, похоже, собирается спать до ближайшей остановки, где надо будет опять продавать билеты.

– Я говорю, ты неправильно сказала. Надо было прикинуться глупенькой и жалостливо просить. А ты полезла со своим «только двое», – Анька скривила лицо.

Тая сжимает зубы. Ну и наглость!

– Да если бы не я, твоя мама осталась бы на остановке! Или тебя выкинули бы из автобуса.

Девчонка смеётся, её маленькое лицо морщится, на нём резко проступают веснушки.

– Сколько раз ездила, и ничего, ни разу не выкидывали! Нас мамка специально посылает вперёд, чтобы потом самой войти. И в магазин за хлебом, когда денег не хватает. Потому – детям доверия больше. Пользоваться этим надо, поняла? Только просишь ты неправильно, надо жалостливо!

Тая гордо поднимает подбородок и смотрит в окно. Вот ещё, с такой разговаривать. Но попутчица не унимается.

– Тебя как звать?

Тая молчит. Тогда девчонка толкает её легонько в коленку.

– Я Анька. А ты?

– Тая, – отвечает она, по-прежнему глядя в окно. Ветер из открытой форточки обдувает лицо, но уже не так весело, как в электричке.

– Ка-а-ак?

Тая повторяет. Девчонка опять смеётся, и лицо снова некрасиво морщится. Как печёное яблоко.

– Чуднó. Вот у меня понятно: я – Анна, – голос девчонки становится взрослым, – в честь Анны Карениной, кино такое, видала? – говорит она гордо. – А ты – что?

Тае в лицо бросается краска.

– Я Таисия. В честь прабабушки, понятно? Не знаешь, так не говори! Моя прабабушка была герой войны. А твоя Анна Каренина – ещё неизвестно, кто!

– Сама ты неизвестно кто! – Анька надувается, но про Каренину не объясняет.

«Не знает», – удовлетворённо думает Тая.

Автобус набирает скорость, несколько раз поворачивает, и стоящие в проходе люди постепенно приспосабливаются к своим неудобным позам. Тая надёжно упирается в какой-то выступ и наклоняет голову так, чтобы ветер дул прямо в лицо.

2. Пять плюс пять – нескучный счёт

Дедушку Яшу Тая замечает ещё из автобуса. Он стоит на обочине в защитной куртке, резиновых сапогах по колено: идти предстоит долго, на пути будет лесной овраг. Дедушка машет белой кепкой.

– Здравствуй, папа! – мама обнимает высокого крепкого дедушку, а он целует Таю, прижимаясь гладкой твёрдой щекой; достаёт из рюкзака резиновые сапоги для всех. Чтобы добраться до Матвеевки, нужно пройти вспаханным полем, потом – леском, через овраг, потом ещё одним полем, снова лесом, и, наконец, за последним полем будет деревня. «Полем-лесом, полем-лесом, полем…» – приговаривает Тая про себя, идя вслед за дедушкой. Она любит шагать за ним, хотя он ходит очень быстро. Зато когда он останавливается отдохнуть, то обязательно показывает что-нибудь необычное: трухлявый пень, который будет светиться ночью, следы лосей и кабанов… Дедушка всегда достаёт для Таи похожих на червяков личинок ручейников, живущих на дне ручья в коричневых твёрдых коконах. Их не отличить от палочек, но, если шершавый кокон открыть, оттуда покажется гибкое тело, извиваясь удивлённо: кто меня потревожил? Кто раскрыл мой секрет и снял с меня маску?

К деревне Тая подходит с карманами, набитыми еловыми шишками – собрала в лесу – и букетом ромашек. Над головой режут знойный воздух стрижи. «Лето! Лето!» – счастливо откликается Тая на их крик. Три километра пути утомили её, но вот и Матвеевка! С пригорка виден зелёный дом с белыми наличниками. По утоптанной деревенской дороге можно пробежать босиком, скинув тяжёлые сапоги.

Толстые куры возле домика бабушкиной соседки тёти Шуры торопливо расступаются, когда Тая босиком ступает на дорогу. Золотисто-рыжий петух подозрительно косится с забора, но Тая сворачивает не к курятнику, а к дому напротив. Петух победно трясёт бородкой – вот так молодец, всех врагов разогнал! – и отправляется охранять своё семейство.

В прохладе облепиховых деревьев дремлет сад перед домом. С крыльца улыбается бабушка в нарядном платье с жёлтыми цветами. Она не успела снять передник, и Тая точно знает: на столе ждёт обед, и на сладкое – плюшки.

Шаг – и Тая оказалась в пахнущих сладкой выпечкой бабушкиных объятиях, не успев подарить ромашки.

Взрослые уже в доме, а Тая отстала. Сейчас она переступит порог высоких тёмных сеней, и начнётся совсем другая – деревенская – жизнь. В сенях пахнет пылью и бабушкиными сушёными травами. Четыре шага – и Тая тянет за железную ручку тяжёлой двери. Аромат выпечки мешается со знакомым, забытым за зиму, запахом деревенского дома. Кажется, что в избе темно: маленькие окошки не освещают всей комнаты. На третьем этаже городской Таиной квартиры солнца больше, но здесь свет живой, он несёт запахи, звуки и тепло.

Тая стоит посреди избы и думает: когда же? Сейчас? Когда начинать считать? Этой игре научил её папа. Они ездили в гости к дедушке Мите, и Тая очень волновалась: она почти не помнила дедушкиного города, он был большим и чужим. Тогда папа предложил ей посчитать: найти пять знакомых предметов и пять – незнакомых. Они ходили по улицам и заглядывали в уголки, где прежде были и где не были. Тая нашла новый фонтан на бульваре, новый дом напротив дедушкиного и яркий новый светофор на перекрёстке; заметила, что скамейки в парке стали необычного серебристого цвета; углядела, что на углу улицы появилась телефонная будка. А вот пруд с утками, лестница к реке, собачья площадка, гастроном и киоск, где Тая покупала жвачку, остались на месте. И она перестала беспокоиться.

Тая терпеть не может устный счёт. Небольшая оранжевая книжка с примерами, по которой они тренируются в школе, – скучная и ненужная! Но считать настоящие предметы и места – это совсем другое. Конечно, не всякая примета годится, а только та, что для тебя важна. Тая знает, что такие вещи появятся не сразу, и готовится терпеливо наблюдать.

Все торжественно рассаживаются за столом. Тае, как всегда, достаётся место на лавке у окна. За чаем кончаются московские новости, и бабушка переходит к деревенским:

– А из твоих подружек, Тая, только Алёнка и приехала.

Тая замирает, не донеся до рта деревянную ложку с выжженной на ней курочкой. Ещё секунду назад ей казалось очень важным, что ложка с курочкой дожидалась её весь год («РАЗ!» – первый старый знакомый). Но, услышав бабушкину новость, Тая забывает об игре. Алёнка в деревне! Значит, пока не приехали другие ребята, можно играть вдвоём! Лето сулит даже больше радостей, чем она ожидала.

После обеда Тая сразу же валится на свою кровать, отдохнуть хоть чуточку после дороги. Но снять покрывало она не забывает – это строгое правило. Рядом с кроватью, под иконой в тусклом дымчатом окладе, стоит высокая Таина тумбочка. Это самая солнечная часть избы, там целых три окна. Жить под иконой светло, но трудно: бабушка не допускает никакого беспорядка.

Тая лежит лицом к дощатой перегородке, за которой бабушкина койка. У бабушки в закутке только одно окошко, да и то – не солнечное. Яблоня закрывает ветвями стекло.

На перегородку приколоты Таины рисунки. С Таиной стороны – те, что она определяет на «выставку», с бабушкиной – те, которые Тая дарит ей и дедушке. Ещё с бабушкиной стороны висят картины: Рубенс, Веласкес, Леонардо да Винчи… Бабушка знает всех художников и называет их с нежностью: «наш Леонардо», «бедный Рафаэль». Тая мысленно считает сразу и бабушкину выставку, и свою – «ДВА!» Самые старые друзья! Может пройти сто лет, а лица на картинах будут всё те же.

Рафаэль на репродукции – черноволосый юноша с бледным лицом. Раньше Тая думала, что он был очень несчастен, поэтому бабушка называет его по имени: жалеет. Но потом узнала, что так называют Рафаэля все. Потому что он великий. Просто нет нужды добавлять пояснения к имени. Картины соседствуют со старой печкой с облетевшей местами побелкой. Рафаэль большими печальными глазами смотрит на коричневую глину, выступающую из-под белой печной кожи… Вот и третья примета – печка! Никуда не делась: она кормит и греет, в деревне без печки никак. «ТРИ!» – считает Тая.

Бабушка живёт за печкой в окружении бумажного Рафаэля, нескольких мадонн и женщин с нежными лицами. В августе в бабушкином закутке протягивают суровые нитки и нанизывают на них нарезанные дольками яблоки: просушить. Тогда дамы и мадонны смотрят сквозь душистые яблочные бусы, и от этого их лица становятся ещё загадочнее… Тая сонно закрывает глаза. Тихие голоса на кухне не беспокоят её.

– Не могу напиться деревенским чаем. Вода изумительная… – это последние слова, которые она слышит сквозь сон.

Пробуждение на новом месте всегда необычно и чуть-чуть сказочно. Всё не так: и запахи, и звуки, и вечерний предзакатный свет. Тая никак не может понять, что за резкий голос кричит над ухом: «Тая, встава-ай!» А это соседский петух, ещё не ушедший спать на насест, прогнал кого-то от курятника и торжествует: «Кукаре-ку-у!»

В кухне громко скрипят половицы, похоже, несут что-то тяжёлое. Папин смеющийся голос говорит:

– Ну и боец у вашей соседки, Галина Ивановна! Еле-еле ноги унёс. Нападает!

– Что поделать, клевачий петух в этом году попался, – вздыхает бабушка. – Ты ставь вёдра на лавку, Гриша, сюда, – слышится стук вёдер о деревянную скамью.

Тая в полусне идёт в сени, где висит умывальник. «РАЗ!» – вдруг удивлённо считает она. Умывальник не жестяной, как в прошлом году, а жёлтый, эмалированный. Подставив под его носик руки, Тая задумывается о первой новой примете, появившейся так внезапно, и терпеливо ждёт. Но потом спохватывается: носик ведь надо приподнять руками! Вода не польётся сама собой, как в городе. Тая усмехается: «Да-да, а когда я вернусь домой, обязательно буду снизу подталкивать кран, как умывальник».

Всё пока непривычно. Щебет ласточек за окном, скрип половиц старого дома. Прямо с крыльца можно шагнуть босиком в траву, а не спускаться по холодным лестницам. Да и где в городе найти столько травы? Там повсюду асфальт и машины. А в деревне всё растёт и радуется.

Тая надевает платье – специальное, деревенское. Оно зелёное, незаменимое для игры в прятки среди травы и кустов. Она выскакивает с крыльца в золотой вечер. «Лето, лето!» – поёт внутри. Стрижи откликаются песней с вышины.

Бабушка показывает родителям огород, дедушка гремит во дворе лейками. Вечерний полив! Ничего себе – сколько проспала! Где-то в чулане есть и Таина железная леечка, расписанная цветами. Интересно, дедушка не забыл сделать в этом году грядку для неё?

Дедушка вышел на мостки маленького садового прудика и черпает лейкой воду. Тая подбегает со всех ног, но на бегу успевает сосчитать: «ДВА!» Мостик, конечно, тот же, но одна широкая доска сломалась. Пока её не починили, это – новое. Вот и второе изменение!

– Дедушка! – кричит Тая, подпрыгивая от нетерпения. – А мне грядку ты посадил?

– Оу! – откликается дедушка чуть с опозданием. Он немного глуховат и слышит только Таин голос, а вопрос пока не разобрал. – Погоди, сейчас поднимусь.

Дедушку ранило на войне, и одно ухо у него не слышит. Но обычно он прекрасно понимает Таю. А вот соседка тётя Шура почти совсем глухая, хотя на войне не была. Когда она слушает радио, то включает его на полную громкость, и все соседние дома слушают радио вместе с ней.

В прошлом году тётя Шура послушала вечером новости и уехала к родственникам, а радио выключить забыла. В шесть утра начались передачи, и все в деревне проснулись оттого, что тёти-Шурино радио заиграло оглушительную бодрую мелодию. Так оно и играло, и передавало новости для всех, пока хозяйка не вернулась.

Дедушка ставит полные лейки рядом с Таей.

– Ну вот и водичка нашим грядкам…

– Дедушка, а мне грядку ты сделал?

– А как же! Целых две, пойдём, покажу.

– Вот, смотри – это горох, – дедушка подводит Таю к широкой грядке у забора.

На ней воткнуты прутики. За них хватаются тонкие зелёные усы. Через месяц в тени поднявшегося по прутьям гороха можно будет укрываться от самого горячего солнца. Так Тая всегда и делает летом: это её «секретное место», где можно почитать.

На грядке подальше стоят в ряд кустики с круглыми зубчатыми листьями.

– Клубника! – выдыхает Тая с восторгом. – Побегу поливать!

В специальной ванне на солнце целый день греется вода, налитая утром. К вечеру ею можно поливать и клубнику, и нежные помидоры, и огурцы. Бабушка с дедушкой даже ведут специальный дневник, куда записывают, что и когда полили, удобрили, выкопали. Точнее, ведёт дневник дедушка, он называет его витиеватым словом «график». А бабушка всегда ворчит, что нечего выдумывать, она и так всё помнит. Но иногда тоже в дедушкин график подглядывает, например, когда надо решить, пора копать картошку или нет.

Бабушка родилась в деревне и хорошо понимает растения. Она даже разговаривает с ними. Однажды подойдя к парнику, Тая испугалась: бабушкин голос там кого-то убеждал бросить глупости. Тая потихоньку заглянула в дверь. Бабушка подвязывала к колышку кустик огурца и строго выговаривала ему:

– Вот посадили тебя, и расти на здоровье. А как же? И подкормили тебя, и полили. Ты уж, пожалуйста, не придумывай.

Самое интересное, что уговоры помогали: огурцы росли хорошо. Слушались бабушку. Тая верила, что бабушке не очень нужен график. А дедушка родом из Сибири, из большого города. После войны они с бабушкой встретились далеко отсюда, в Белоруссии, и поженились. Когда оба вышли на пенсию, занялись деревенским хозяйством. Дедушке это было в новинку. Поэтому ему график очень помогает. Хотя бабушка с дедушкой по полгода живут в городе, в обычной квартире, всё равно всё «зимнее» время они готовятся к лету.

Тая бежит к дому. Чтобы не сбиться со счёта, загибает пальцы: на правой руке – новое, на левой – старое. Грядки для неё – новые. «ТРИ!» Тая сжимает три пальца на правой руке. А что там было старого? Ложка, выставка и печь. Тоже три. Поровну. В спорте это называется «ничья».

– Счёт сравнял игрок Грядкин, – говорит она голосом спортивного комментатора.

В чулане Тая находит свою серую леечку, принадлежавшую когда-то ещё маме, – ЧЕТЫРЕ, старая подружка!

Грядки небольшие, но за водой приходится сходить много раз: земля напитывается не сразу, да и лейка гораздо меньше, чем у дедушки.

Родители помогают бабушке закрыть парники. «ЕЩЁ ЧЕТЫРЕ!» – думает Тая, загибая пальцы на «новой», правой, руке. Парники дедушка каждый год заново сколачивает из тонких реек и обтягивает полиэтиленом. От помидорного, он повыше, пахнет терпко и горько, а от огуречного – радостно, по-летнему.

Свежеет. Скоро солнце сядет, но и тогда небо ещё долго будет светлым. Июнь – самая заря лета, даже ночи в этом месяце не тёмные.

Тая держит оба кулака зажатыми, но помнит, что большие пальцы на самом деле не задействованы. Осталось найти по одной примете к старому и новому. Она медленно идёт по саду. Возле своего окна замечает грядку с невысокими стеблями. «Подсолнухи. В этом году – у меня под окном!» – радуется Тая и поскорее по-настоящему зажимает последний, большой, палец – «ПЯТЬ!». Что ж, скоро и левый кулак сожмётся. Какой-нибудь старый друг обязательно даст о себе знать. Не нужно его торопить.

Сегодня остаётся ещё одно дело. Тая ставит лейку возле большого сарая: раньше там держали коров, а теперь живут восемь бабушкиных кур.

Прежде чем отправиться по делу, Тая заходит домой, чтобы накинуть кофту. Очень сосредоточенно застёгивает каждую блестящую пуговку, но всё равно на это уходит не больше минуты. Тогда она подтягивает гольфы на ногах. Но вот в коридоре слышатся шаги взрослых, и Тая выскальзывает через кухонную дверь на крыльцо. Когда в комнату входят родители, девочка уже стоит на улице.

Тая смотрит на ласточек на провисших проводах электропередач, на тую и две высокие облепихи перед домом и решается. На прямых, негнущихся ногах идёт от крыльца к калитке и, поднявшись на цыпочки, смотрит через забор. Там, через два дома, стоит дом в три окошка. Алёнкин дом. В ограде никого нет, и лавочка, устроенная между липами под окном, тоже пуста.

«Не зашла за мной, – думает Тая. – Не может быть, чтобы не знала, что я приеду. И всё равно – не пришла».

Тая понуро отходит от забора, садится на скамью под облепихой. Слышен запах ночной фиалки, тонкий и нежный. Вот и ещё один давний любимый друг. Тая прижимает большой палец к ладони – «ПЯТЬ». Но никакой радости от того, что всё загаданное сошлось, что получилось волшебное «5+5», она почему-то не чувствует.

В доме зажигают свет. Слышен мамин смех, звон посуды. Готовятся пить чай.

«Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера…» – поёт из дедушкиного приёмника переливчатый мужской голос. Тае очень нравится эта песня. Когда она звучит, девочка всегда представляет такой вот ранний июньский вечер в бабушкином саду.

– Тайка, иди в лото! – папин голос словно будит Таю, она встряхивает головой, потревожив кудряшки, и бежит к дому.

Сейчас под абажуром с ангелами, на тёплом круге света на столе будут выставляться бочонки, а водящий станет выкрикивать смешные имена чисел: шестьдесят девять – «туда-сюда», девяносто – «дед», одиннадцать – «барабанные палочки».

Тая чувствует, как слипаются глаза, белые цветы на фиолетовом мешочке с бочонками расплываются, и она не успевает закрывать пуговицами квадратики на своей карточке. Папа относит её в кровать.

«Вот и кончился день. Какой он был длинный…» – думает Тая, укрывшись одеялом почти с головой. Она снова загибает пальцы, вспоминая сегодняшний нескучный счёт, шепчет, как стихотворную считалочку: «Ложка, выставка и печь, лейка и фиалка; умывальник-мостик-грядки, парники-подсолнухи». Сквозь щёлки перегородки светит лампочка в бабушкиной комнатке, где-то под потолком совсем тихо звенит одинокий комар. Тая подтягивает колени к животу, накрывает одеялом ухо и уплывает далеко-далеко…

3. Как снова подружиться?

Солнце щекочет нос и ресницы, гладит Таину щёку. Как хорошо просыпаться не от будильника, а просто так, оттого, что солнышко!

Кричит вчерашний сердитый петух. Ласточки щебечут где-то совсем рядом. Все звуки кажутся родными, как будто Тая уже месяц прожила в деревне. Какое-то смутное воспоминание беспокоит её. Было что-то неприятное там, в Москве. Ах, да, история с фантиком… Тая и не думала, что, когда желанное «солнце» будет в руках, она получит так мало удовольствия!.. Да ещё новость о болезни дедушки Мити… Тая чувствует покалывание в глазах. Только не слёзы! Не раскисать!

Рывком она спускает ноги с кровати, встаёт. Поднимает белую бахрому скатерти на тумбочке под иконой, оглядывает своё хозяйство. Платья мама сложила в сундучок, оклеенный изнутри картинками из старых, ещё прошлого века, газет. А краски, пластилин и альбомы Тая раскладывала в тумбочке сама.

Бабушка, услышав Таины шаги по скрипучим половицам, зовёт из кухни:

– Проснулась, деточка? Иди завтракать!

Тая надевает зелёное платье. Ноги стынут на дощатом полу, и приходится надеть гольфы и сандалии. Ничего, скоро полдень, можно будет побегать и босиком.

Бабушка на кухне варит борщ, нарезает свёклу тонким-тонким ножиком. «Мой любимый», – нежно называет его бабушка и берёт с собой повсюду: и в огород, когда надо обрезать усы у клубники, и в лес за грибами. Ножик ездил с бабушкой даже на Курильские острова и в Белоруссию.

На подоконнике, свернувшись под солнечными лучами, лежит Мурзик, серый полосатый кот. Его широкая морда довольно жмурится. Тая не раздумывая хватает кота под брюхо и притягивает к себе. От кота пахнет солнечной пылью.

– Ты оставь его, – говорит бабушка, чистя луковицу. – И так он вчера, бедный, не показывался, с тех пор как вы приехали. Уж и натерпелся страху, ночевать не пришёл. Пусти, пусти, кому говорю…

Бабушка понимает животных так же, как и растения, и так же разговаривает с ними. Кто-то может и не заметить, что кот не пришёл ночевать, но только не бабушка.

Тая вздыхает и отпускает кота. Он встряхивается, испуганно таращась на неё жёлтыми глазами, и тут же прячется за печкой.

Тая снимает с большой кружки блюдце и отпивает чуть тёплое молоко.

– Парное, – говорит бабушка, ласково глядя на Таю. – Пей, детка, поправляйся. Худющая, как не знаю кто, – бормочет она как бы про себя, поворачиваясь к плите.

«Сейчас про нос скажет», – думает Тая.

– Личико худенькое – один нос остался! – вздыхает бабушка.

Довольная, Тая улыбается и тянется к хлебнице.

– Бабушка, а ты Алёнку не видела? – Тая замирает над своей кружкой.

Алёнка – внучка бабы Тони, у которой бабушка берёт молоко. Если на столе молоко, значит, бабушка в их доме была.

– Как же не видеть? Видала. Подросла твоя Алёнка, ничего не скажешь.

– А про меня она не спрашивала?

– Вот чего не было, того не было, – бабушка вздыхает и, глядя на расстроенную Таю, добавляет:

– Ты не жди, она не придёт. Будет делать вид, что ты ей не нужна. Такое дело: деревня. Тут не то что в городе, без вежливости. Ну, ты не расстраивайся. И книжки тут у тебя, и краски. Или вот на огород сходи.

– Спасибо, всё было очень вкусно, – говорит Тая и встаёт из-за стола.

Она бежит в старую избу, из которой дедушка сделал мастерскую. Там стоит Таин велосипед, «Ласточка». Велосипед немецкий, нежно-бирюзового цвета, с иностранной надписью на вилке – не чета обычным «Орлятам» и «Школьникам». Рамы у него нет, а от заднего крыла к центру колеса протянуты красные тонкие резиночки – чтобы платье не попадало в спицы. Настоящий девчачий велик. Тая уже немножко тренировалась на нём в Москве, но в городе кататься совершенно негде, всюду машины, и мама в конце концов запретила выходить с велосипедом на улицу. Зато теперь «Ласточка» на свободе, ждёт не дождётся, когда её оседлают.

– Ба, я на улицу! – кричит Тая из сеней и ловко скатывает велосипед по ступенькам крыльца.

У Алёнкиного дома Тая слезает с велосипеда. Нет ли среди кустов смородины и стеблей георгинов беловолосой головы?

Шевеление в палисаднике заставляет Таю вздрогнуть. Алёнкино жёлтое в горошек платье мелькает среди кустов и скрывается. Тая разочарованно садится на велосипед. Что делать? Звать под окном «Алёнка!», как это принято в деревне? Но ведь Алёнка видела её! И очень может быть, что баба Тоня, которая встаёт рано, чтобы вывести корову на луг, сейчас спит. Вот тогда Тае попадёт! Крикнуть на тихой утренней улице, посреди спокойно копающихся в песке кур? Нет, к этому Тая не готова. Она подкручивает педаль «Ласточки», поправляет резинки на колесе и молчит.

Тае непонятно, почему надо ходить кругами, приглядываться и делать вид, что не замечаешь друг друга. Она чувствует себя неловко. Каждый раз в деревне нужно ко многому привыкать. Почему-то к ней, Тае, деревенские дети подолгу присматриваются, прежде чем принять в игру. Бабушка говорит – завидуют. Но Тае и это непонятно! Зачем завидовать? Почему? Или нужно говорить «за что»?

В прошлом году Тая в первый же день приезда пришла к дому, где все деревенские играли вместе. Ребята, завидев её, убежали, спрятались в сарае и блеяли оттуда, как ягнята. Очень глупо, ведь Тая видела, как они прятались. Сарай был за забором, Тая побоялась войти и всю дорогу домой проплакала. Потом Алёнка рассказала: «На тебе было такое красивое платье! Олька сказала: выпендрилась москвичка, давайте от неё спрячемся!» Тае очень странно, что кому-то может не понравиться, что на ней – красивое платье. А как же иначе? И бабушка, и мама всегда выбирают ей то, что к лицу. Но какое до этого дело другим?

Тая ещё немного медлит в растерянности, а потом садится на «Ласточку» и бешено гонит её в поле, по которому пришла вчера в деревню. Сердитый петух бежит вслед пронесшемуся мимо велосипеду, воинственно хлопая крыльями.

До конца дня Тая мается в саду, поглядывая на калитку, подходя к ней каждый раз, когда кто-то проходит мимо. Два раза сходила на колодец с дедушкой, один раз – с папой на пруд, но ни разу не видела Алёнку. К вечеру она упрашивает бабушку взять её с собой за молоком.

Пока бабушка переодевается в своей каморке, Тая ждёт её на кухне, приглаживает перед зеркалом выбившиеся из причёски кудряшки. Мама сидит за столом, пьёт чай, смотрит на её приготовления из-за кружки. Говорит серьёзно:

– Надо иметь гордость. Не хочет Алёнка встречаться – не навязывайся.

Тая молчит. Мама, хотя и похожа на реку, многого не понимает. Тая помнит длинные вечера, когда они с Алёнкой играли вдвоём. Это было очень хорошее время. До тех пор, пока не приехала Алёнкина двоюродная сестра, Марина. Тогда Тая стала как будто лишней. Сёстры играли друг с другом и не выходили на улицу. А больше один на один с Таей никто дружить не хотел. Да и всего детей в деревне – семь человек. Включая мальчишек. У всех есть братья и сёстры, с которыми можно запереться дома и играть. Только Тая – одна. У неё есть Вадик, но пусть уж лучше он остаётся в Москве. Хотя бывают такие дни, когда она была бы рада видеть даже Вадика.

Алёнка всего на полгода младше Таи и ещё не ходит в школу. А Марина старше Таи на год. Наверное, у неё тоже скоро закончатся школьные дела. Сейчас – то редкое время, может, всего день или два, когда девочки могут побыть вдвоём… Эти дни нельзя потерять! А мама не понимает.

– Мы завтра уедем. Останься с нами, – просит она.

Кажется, мама всё-таки что-то поняла и жалеет Таю, только по-своему.

Тая молчит. Потом говорит, глядя вниз, на крашенный рыжей краской пол:

– Я только с бабушкой схожу. И сразу обратно.

У Алёнкиного дома бабушка тихо говорит, приглаживая Таины волосы:

– Ты на улице посиди, детка. Я позову её, если увижу.

Тая кивает и садится на лавку возле стены. Из синего дома слышен бабушкин голос, звон снимаемой с бидона крышки. Тая напряжённо вслушивается в разговор. Нет, своего имени она не слышит. Но вот дверь приоткрылась, из-за неё показывается лицо Алёнки, с еле заметными «усами» от молока над пухлой верхней губой. Длинные светлые волосы не заплетены, чёлка спускается на глаза. Девочка вскользь задевает карим взглядом Таину напряжённую фигуру на лавке, раскрывает дверь пошире – и с независимым видом направляется к курятнику. В руках у неё кастрюля.

– Алёна! – Тая вскакивает с лавки и бежит вдогонку по деревянным мосткам, которыми выстлан двор: ближе к сараюшкам начинается настоящая грязь.

– А, это ты! – бросает Алёнка через плечо и идёт дальше.

– Ага, я! – радостно подтверждает Тая, прыгая через тёмные лужицы навоза у коровника. – Вчера приехала. А ты где была? Я тебя искала.

Тая бежит вслед за Алёнкой, как будто не было никаких тревог и обид. Вот они и будут – опять вдвоём. Но вдруг слышит от подружки, так и не повернувшейся к ней:

– Ты на лавке подожди. Бабка не любит, когда чужие по двору ходют.

Алёнка возвращается не прежней дорогой, а опять из той же двери: значит, прошла в избу через ход во дворе. И вот – стоит на крыльце, низенькая, плотная, смотрит на Таю с высоты трёх ступенек. Тая молчит. Она думает о том, что мама и папа, действительно, уезжают завтра. А в следующий раз приедут только через неделю. Может быть, и через две, смотря как сложатся дела на работе.

– Привет, – начинает Тая неуверенно.

– Привет, – не глядя на неё, Алёнка счищает с перил крыльца застывшую смолу. – А послезавтра Маринка приезжает… – тянет она лениво и смотрит вверх, на стрижей.

– А мне папа велик купил. Заходи завтра, покатаемся. Или в почту поиграем, – говорит Тая несмело. От её весёлости ничего не осталось.

– Ладно, приду, если время будет, – отвечает Алёнка, слегка зевая.

– А давай в почту сейчас, пока бабушка не пришла? – вдруг говорит Тая.

– Ну, давай, что ли, – неохотно отвечает Алёнка. – Только меня со двора не пускают после ужина – темно.

И правда: сумерки сгустились, всё кажется серым.

– Так я сама всё принесу, – вскидывается Тая. – А ты перья пока ищи.

Тая бежит за калитку радостно, не чувствуя под собой ног. Как будто жаркое солнце взошло у неё в груди и греет оттуда, изнутри, и она теперь твёрдо знает: хорошо жить на свете!

Она поскальзывается на мостике через канаву, впопыхах рвёт с липы листья покрупнее. Липа молодая, невысокая – почти куст – молча отталкивает от себя мягкими ветками. Тая борется с ней, набирает полную охапку круглых листьев, мчится обратно.

Алёнка протягивает Тае белое куриное перо, та отсыпает ей часть своей добычи. На крыльце зажигается свет. Одновременно с этим на улице зажигаются фонари. Тая выходит за ограду, садится на лавочку прямо под фонарём и начинает быстро-быстро «писать» письмо. Это просто: надо положить мягкий липовый лист на колено и пёрышком проделать в нём дырочки. Колено приятно саднит от покалывания.

Письмо дописано. Тая что есть мочи бежит к крыльцу, стучит о перила:

– Вам письмо, распишитесь.

Алёнка важно «расписывается» пером на её ладони и принимает скатанный трубочкой и «застёгнутый» черенком листок. Тая торопливо объясняет:

– Я пишу, что еду завтра к бабушке в гости, и прошу поехать со мной.

Она бегом возвращается на лавочку и берётся за новое послание. Сбоку останавливается какая-то фигура. Тая лихорадочно строчит по листу, только косясь на фигуру, закрывающую синеватый свет фонаря.

– Ты чего, сейчас моя очередь нести, – Тая вскидывает голову и обнаруживает перед собой бабушку. В руках у неё бидон.

– Пора домой, детка.

– Ба, ты иди, мы сейчас доиграем, – Тая лихорадочно строчит по зелёному листу. – Я скоро! – и она снова мчится – мимо серого забора, по утоптанной земле двора, к крыльцу. И ещё раз, и ещё, и ещё…

Когда Тая доходит до своего дома, уже совсем поздно, и без фонарей, недавно казавшихся ненужными, теперь не обойтись.

– Ты разве не слышала, как мы тебя звали? – строго спрашивает мама.

Она сидит за столом, под абажуром с ангелами, и всё так же держит в руках кружку, словно Тая вышла минуту назад. А ведь, наверное, взрослые успели поужинать, пока её не было.

– Нет, – Тая стоит посередине комнаты, тяжело дыша.

Она бежала домой бегом, а теперь её словно остановили на всём скаку. Мамин взгляд держит на месте, не даёт подойти к столу, а уж тем более – приласкаться.

– Совсем память потеряла, гоняя по улице, – жёстко говорит мама. – За Алёнкой присмотреть некому, вот она до ночи и слоняется. А ты почему шляешься, что, дома у тебя нет?

Тая молчит. Она никогда не знает, что отвечать, когда мама вот так спрашивает «почему?». Не похоже, что ей нужен ответ. Но даже сейчас Тая чувствует, что солнце в груди не погасло. Только набежали на него тучи. Много-много туч…

– Ничего, заигрался ребёнок на воле, ничего, – ласково говорит бабушка. – Тут им вольница, ребятишкам, вот и бегают. Тебе где нынче стелить, Ляля?

Мама уходит с бабушкой в комнату застилать кровати.

– Ты всё-таки не балуй её, мама, – слышится оттуда. – Должна слушаться.

Бабушка отвечает что-то неразборчивое, примирительное, всё так же тихо.

«Если мама река, то очень холодная», – думает Тая и торопливо садится за стол, где её ждёт кружка остывшего молока. Тая ссутулилась над ней: от маминого выговора плечи словно окатили холодной водой. Но солнце внутри всё равно светит. Разве может река потушить солнце? Нет, конечно.

Папа подсаживается за стол, обнимает Таю:

– Ты уж слушайся бабушку, принцесса.

– А я слушаюсь, папа, вот честное слово, слушаюсь!

– И не слышала, как тебя звали?

Тая мотает головой.

– Мы в почту играли. Я не слышала. Я была почтальон.

– Ну а письма-то носила важные?

Тая кивает.

– Ладно, заигралась так заигралась, – папа улыбается. – Но ты всё-таки повнимательней.

Он молчит, пока Тая допивает молоко, крутит ручку стоящего на подоконнике дедушкиного приёмника «Альпинист», и скоро из чёрного ящика с мягкой обивкой выплывает протяжная волнующая мелодия:

Если б знали вы, как мне дороги Подмосковные вечера…

«Да! – мысленно соглашается Тая. – Очень дороги! Так бы всю жизнь сидела с папой на кухне, и чтобы негромко играла музыка, и тихие разговоры за стенкой…»

Она замирает, держа кружку на весу. Музыка такая нежная, что страшно спугнуть её, и почему-то так больно в груди, что хочется плакать. Тая приникает к папиному плечу. Он говорит ласково:

– Пиши, как соскучишься. Твои письма дойдут быстро, ты ведь у нас почтальон!

Лёжа в кровати и укрывшись с головой, Тая слышит, как шуршит газетами дедушка, как бабушка разбирает постель в своей комнатке. Темно на улице. Давным-давно заснули бабушкины куры; позже всех, но всё-таки угомонились стрижи. Спит Алёнка. Светит на улице фонарь, а у Таи в груди греет и никак не закатится большое золотое солнце.

4. Чего не заметила Тая

Здравствуйте, мама и папа!

Как ваши дела? Как здоровье дедушки Мити?

У нас всё хорошо. Я играю с Алёнкой, Мариной, Юриком и остальными. Мы катались на пруду на плоту. Мальчишки стали ловить пиявок, и плот перевернулся. Бабушка не очень ругалась. В пруду было мелко.

Я хожу за молоком и хлебом в Шестаково. Клубники было много. Горох вырос сладкий. Я его поливаю. По утрам занимаюсь, выучила таблицу до 7×7.

Пока всё. До свидания. Пришлите ещё кроссвордов!

Тая

Тая положила ручку и задумалась. Хочется написать больше, но всего в письме не расскажешь. Очень много всего произошло. Да и прочитают родители письмо не раньше, чем вернутся с моря.

Тая старательно вывела адрес на конверте и понесла его на кухню – дедушка по тонким линиям из точек аккуратно нарисует цифры индекса, и завтра почтальон тётя Тамара опустит конверт в коричневую сумку, висящую у неё через плечо.

Тая достала альбом и стала рисовать подсолнухи, растущие на грядке под окном. «Пять – подсолнухи, подсолнушки, подсолнушки…» – тихонько напевала она себе под нос, вспоминая свой нескучный счёт в день приезда. Даже удивительно, как быстро пролетает лето. Не успела она оглянуться, как подсолнухи из худеньких ростков превратились в высоченные шесты с цветами размером с тарелку. У бабушки они всегда вызревают очень крупными. Вот и сейчас их головы видно издалека.

Как они умудрились вызреть в такую погоду? Весь август был хмурым, солнечные дни выпадали редко. Вчера шёл дождь, и они с Алёнкой играли у Таи, в холодных сенях, где разгуливает ветер. Дедушка перекинул через бревно под крышей толстую верёвку, привязал доску, и получились длинные качели – для двоих. Здорово было раскачиваться, усевшись на доску. Старые полосатые половики, постеленные на неё для тепла и чистоты, свисали с концов, хлопая и рокоча, когда качели взлетали слишком высоко. Все остальные играли со своими домашними, а Тая под зонтом сбегала и пригласила к себе Алёнку. Марина ещё не вернулась из лагеря, и Алёнка сидела одна. Дождь весь день стучал по крыше, и опять было хорошо, как будто Алёнка – Таина сестра.

Сегодня снова пасмурный день, но раньше обеда и думать нечего звать Алёнку: с утра она ушла с бабушкой за хлебом в магазин за три километра. Они ходят через день, потому что хлебом кормят скотину и его надо много, а сразу много в магазине не продают.

Убирая альбом в тумбочку, Тая выронила несколько листочков. Собирая, задумалась над одним. Это был листок с Мишкиным адресом. «Написать или нет?» – подумала Тая. Что-то заскребло у неё на сердце. Она с досадой засунула листок в самый дальний угол ящика. «Вот ещё, обойдётся без письма», – подумала она.

Бабушка вошла с улицы, зашуршала в сенях, снимая мокрый плащ и сапоги.

– Мороси-и-ит!.. – нараспев сказала она вышедшей Тае, и вдруг её загорелое лицо сморщилось от сдерживаемого смеха. – А подсолнухи-то… Ты видала или нет?

– А что подсолнухи? – удивлённо спросила Тая. Только что она смотрела на них и даже рисовала в альбоме. Что могло измениться за пять минут?

– Неужели не заметила? Вот так хозяйка у нас растёт: из-под носа корову уведут, она и то не узнает.

Тая ничего не понимала. Какой нос, какая корова? Видя, что от бабушки толку не добьёшься, она побежала в комнату, влезла на старый колченогий стул и прижалась к стеклу, словно собиралась выдавить его.

За окном моросил мелкий дождик. Яблоня понуро гнула ветви. Ноготки и лилии закрыли оранжевые цветы, и весь сад был серым и каким-то усталым. А что же подсолнухи? Вот они, стоят как ни в чём не бывало, тянут свои прямые стебли вверх, широкие шершавые листья поникли под тяжестью воды. Что не так? Вот разве что грязи на грядке больше, чем обычно, но это понятно: второй день подряд – дождь.

– Неужели не видишь? – спросила бабушка. – Их ведь только четыре! Пятый ночью кто-то утащил.

И она засмеялась звонко, не зло:

– Не просто утащил, а с корнем выкопал и грядку снова разровнял, как будто ничего на ней и не росло. Как будто можно не заметить, что одного не хватает! Артисты, настоящие артисты! – бабушка, всё ещё посмеиваясь, вышла из комнаты, загремела на кухне кастрюлями. До Таи доносился её голос, что-то ласково приговаривающий. То и дело слышалось слово «артисты».

Тая в растерянности стояла у окна. Как она могла не заметить пропажу? Но ещё больше её потрясло, что кто-то тайком пробрался в сад – в их сад! – и вытащил гордый прямой подсолнух, за которым они с бабушкой столько ухаживали. Вор, конечно, был хитрый и коварный человек, как разбойник из книжки. Сейчас он наверняка разломал большое блюдце подсолнуха и грызёт нежные молочные семечки своими хищными зубами, а сам смеётся над Таей и бабушкой: вырастили только для того, чтобы он лакомился! А маленькие жёлтые цветочки, из которых Тая делает «секретики» для кукол, он, конечно, затоптал своими огромными ножищами…

Тае стало особенно жалко жёлтых цветочков, и она заплакала, стиснув зубы: злость на злодея была сильнее жалости. Бабушка вошла с кухни с половником в руках, в синем фартуке и ласково окликнула с порога:

– Таюшка, что ты?

– Он там смеётся над нами! Украл наш подсолнух и смеётся!

– Ну, нашла о чём плакать! Пойдём-ка со мной на кухню.

Бабушка обняла её за плечи и повела к натопленной печи, где варился обед.

– Во-первых, вот тебе морковка, – и она протянула Тае ярко-оранжевый стерженёк.

Когда Тая, успокоившись, захрустела, бабушка неспешно продолжила:

– Во-вторых, нам-то что плакать? Этот воришка не подсолнух украл, он себе с грядки тяжесть на душу принёс.

– Как это? – Тая подняла лицо и застыла с оттопыренной морковью щекой.

– А так, – бабушкины руки ловко нарезали капустные листы на узкие ленточки. – Разве хорошая у него жизнь? Нет, совсем нет. Человеку хорошо только с чистой душой. Нам радоваться надо, что мы никого не обидели, а что он нас обидел – пусть он о том плачет. Кочерыжку будешь?

Тая помотала головой. Забытая морковка торчала из кулака, как оранжевый палец.

– Но ведь это нечестно! – сказала она, подумав. – Мы растили-растили, а он теперь будет есть?

– Нечестно, да, – вздохнула бабушка. – Видишь, как он схитрил: с корнем вытащил и грядку даже за собой разровнял. Знает, что худо поступил. Боится. И ведь это кто-то свой, деревенский.

– Как свой? – Тая отняла ото рта морковь. Придуманный страшный разбойник в сапожищах таял и терял краски.

– Ну а кто же чужой ночью, в дождь, сюда придёт? Тут на много километров кругом только лес да поле. Кто-нибудь из наших, матвеевских, и позарился. Да разве бы я не дала, если б он попросил: баба Галя, дай, мол, семечек погрызть?

Тая кивнула. Это правда, бабушка всех угощает чем-нибудь, даже тех, кто просто заглядывается на сад, проходя мимо. Таю вдруг поразила страшная мысль: ведь любой, ЛЮБОЙ человек может оказаться тем самым вором, что утащил их подсолнух!

– Бабушка! Но как же?.. Это что же, любой наш матвеевский мог быть? Как же теперь здороваться?

– Ну, не любой, конечно. Вряд ли Алёнкина бабушка полезет через забор. Или баба Шура. А вот по молодости, пожалуй, лазят. Так что это из ваших кто-то, из ребят.

– Но что же теперь делать? – Тая потрясает кулаком с торчащим из него морковным «пальцем», и кажется, что она грозит кому-то.

– Да тебе-то что? Пусть он о своих поступках печалится. А нам семечек хватит, ещё и угощать будем.

Тая дожевала морковку. Волнение улеглось, и она сказала задумчиво:

– Нет. Я так не могу. Вот узнаю, кто это, и… – она нахмурилась и снова потрясла в воздухе худой рукой, сжатой в кулак. Потёртая бабушкина кацавейка, накинутая на плечи, затряслась, в карманах забряцали ключи.

Бабушка засмеялась, вытерла влажные руки о фартук и повернулась к печи.

– Да уж, боец, ты всех напугала.

Тая вздохнула. Ну вот, и бабушка тоже с иронией говорит «боец». Конечно, этими худыми руками в синяках вряд ли кого испугаешь. Даже Юрик, самый младший среди деревенских, и тот победил Таю в драке. Правда, он щипался и плевался, а это было нечестно, но всё-таки она его отпустила – это факт.

А бабушка продолжала, почему-то печальным голосом:

– Эх, детка, разве сила в том, чтобы побить? Нет, в том, чтобы простить.

– Но как же так – простить?.. – Тая с возмущением пристукнула кулаком по столу.

– Ну вот, ты всё кулаками машешь. Замучил он тебя вконец, вор-то! Не только грядку разворошил, а и твой покой украл. Подари ты ему этот подсолнух и забудь!

– Как это – подари?

– Да вот так: отдай как будто ему подсолнух-то и не думай больше.

Тая решительно встала.

– Нет, бабушка, я этого твоего прощения понять не могу, – и открыла дверь. – Я к дедушке пойду.

– Оденься! – крикнула ей вслед бабушка, но Тая сделала вид, что не расслышала: в кацавейке было уютно. Она поплотнее запахнула старый серый мех и через тёмные сени пошла в мастерскую.

У дедушки пахло машинным маслом и свежими стружками. Огромная их куча – золотистых, лихо закрученных – возвышалась на полу под верстаком. Тая с удовольствием прохрустела по стружкам подошвами и подошла к верстаку вплотную.

– Дедуля! Ты про стульчики не забыл?

– Помню про твои стульчики, к вечеру будут!

Тая посмотрела на верстак, на лежащие наструганные дощечки для игрушечных стульев, потрогала маленькие гвоздики в коробке. «Хорошие будут», – подумала. Постояла, посмотрела ещё, как дедушка работает рубанком, поняла, что ему не до неё, вышла. Потом вдруг спохватилась и спросила с порога:

– Дедушка, а ты видел, подсолнухи-то…

Но дедушка уже подкрутил ручку приёмника, чтобы лучше слышать новости, и низко склонился над верстаком. Беспокоить его, когда он мастерит, не стоит.

«Ладно! – думает Тая. – Вот завтра увижу ребят и тогда решу, что делать». Не замечая, что думает вслух, она бормочет сердито:

– Посмотрю им в глаза-то, всем посмотрю…

Тая с силой толкнула верёвочные качели в сенях. Они, беспомощно взмахнув полосатыми половиками, взлетели и ударились о стенку мастерской.

5. Анна Каренина и тайное место

На следующий день Тая стоит у комода, перед старым конопатым зеркалом. Голова гладко причёсана, брови нахмурены. Вязаная серая кофта застёгнута на все пуговицы. Обычно Тая терпеть не может, когда верхняя пуговица впивается в горло, но сегодня – дело другое. Сегодня Тая – лицо оскорблённое и идёт требовать справедливости. Она – почти что судья, и не годится быть одетой кое-как.

Тая плотно прикрывает за собой калитку и, выпрямившись, идёт к лавочке перед Алёнкиным домом – там всегда собираются ребята.

На лавке маячит чья-то фигура в светло-жёлтом, но из-за кустов не разглядеть, кто это. Тая старательно хмурится, ещё раз вспоминает аккуратно разровненную грядку в месте, где был подсолнух, и решительно вступает на мостик, чтобы посмотреть в глаза первому подозреваемому. Но то, что она видит, удивляет настолько, что разом забываются и кража, и судейская строгость.

На сырой после дождя лавке, подстелив под себя газету, сидит боком к Тае чужая девчонка в шерстяном платке и ест из горсти вишни, сплёвывая косточки под ноги. Тая стоит, оторопев. Чужой в деревне – событие, а новенькая девочка – и подавно. Незнакомка оборачивается на шум шагов, и Тая видит прозрачные глаза, лицо, готовое сморщиться в яблочко с кулачок…

– Анька? Ты?.. Как ты сюда попала? – спрашивает она растерянно.

Она сразу узнала это лицо: Анька, станция, душный автобус – всё, что давно прошло…

– Тю! Таисия в честь прабабушки! – удивляется Анька, и её тонкие губы растягиваются в улыбку, приоткрыв дырку на месте зуба. – Вишню будешь? – она протягивает худую ладонь, полную мелких бордовых ягод, и говорит быстро:

– А я к тётке Зое приехала. Дом, где забор с карандашами, знаешь? За Чекмарёвым прудом. Меня тётка взяла на неделю, за козой присматривать, пока дядя уехал. Я буду молоко пить, оно полезное.

И, широко открыв желтоватые глаза, Анька сообщает шёпотом:

– А за прудом у тёткиного дома знаешь что есть?

Тая вспоминает доски забора, раскрашенные как карандаши, и неподалёку – мелкий неопрятный Чекмарёв пруд, заросший по берегам густым кустарником и камышами. Место почти дикое. Никто на этот пруд не ходит: рыбы в нём нет, воды – по колено. Даже мальчишки брезгуют ловить там головастиков. Не пруд, а большая лужа. Что за ним может быть?

– Ничего там нет, – уверенно говорит Тая. – Только бузина и шиповник. Туда даже овец не гоняют, сплошной бурелом, ни пройти, ни проехать.

Анька зажмуривается от такого недоверия, громко втягивает курносым носом воздух и выпаливает:

– А вот и есть! Там старый сгоревший дом! Крыши нет, а сам стоит. Я по кустам лазила – козу искала, сама видела!

– Врёшь? – неуверенно говорит Тая, отступая на шаг.

Вместо ответа Анька безмолвно бьёт себя кулаком в грудь. Через минуту они обе уже бегут на конец деревни, поскальзываясь на размокшей от дождя дороге.

Пробираться сквозь кусты после нескольких дней дождя – дело не для чистюль и недотрог. Тропинки нет никакой, только следы Анькиных ног на глинистом берегу пруда да мокрая трава перед плотными зарослями кустарника. Взлохмаченные, поцарапанные и мокрые, девочки наконец замирают перед тёмной, почти чёрной, избой. Тая стоит чуть впереди и, боясь вздохнуть, смотрит на почерневший угрюмый сруб без крыши, на окна без стёкол, на заросшие травой ступени крыльца.

– Я же говорила, – шепчет за её спиной Анька. – Фашисты пожгли.

– Если б пожгли, ничего бы не осталось, – отвечает Тая и решительно шагает к недружелюбному дому.

Она осторожно ставит ногу на еле видную под травой нижнюю ступеньку. Прогнившее дерево осыпается, и нога в резиновом сапоге оказывается зажатой в проломе доски.

– Ты что, а вдруг там бомба? – хрипит Анька сзади испуганно.

– Да какая ещё бомба, – Тая отмахивается и, вытащив ногу из деревянных тисков крыльца, шагает через две ступеньки вверх. Здесь пол покрепче, но всё равно она на всякий случай держится за косяк.

Входная дверь захлопывается за ней с сильным стуком. С порога видна изба – там двери нет. Нет и пола: вместо него – утоптанная земля гораздо ниже порога. «Значит, тут был погреб. А половицы сняли. Или они сгорели», – думает Тая, разглядывая чёрные подпалины в углу. Но потолок в комнате цел, хотя и чёрен от сырости. Под ним набиты прочные доски…

«Ага, полати!» – Тая карабкается вверх, держась за ржавые металлические скобы, вбитые в стену.

Когда через минуту под окном раздаётся треск кустов и Анькин испуганный голос зовёт: «Эй, ты где?», Тая уже сидит на полатях и перебирает оборванные газеты и книги без обложек.

– Полезай сюда! – кричит она перепуганной Аньке, перелистывая отсыревшую книжку с яркой картинкой: весёлые цветы и звери, в небе сияет ослепительное солнце.

Анька вздрагивает, услышав Таин голос откуда-то сверху, но, быстро сообразив, что к чему, тем же манером карабкается по скобам наверх, бормоча:

– Вот ты не веришь, а мамка говорила, у них пацаны на минах подрывались там, где немец проходил.

– Так то когда было, – спокойно отвечает Тая. – Война кончилась – ещё моя мама не родилась. Мне бабушка рассказывала: тут фашисты проходили, когда отступали, некогда им было мины раскладывать. Кидали бутылки с зажигательной смесью. Между прочим, в наш дом тоже кинули. Но прабабушка вбежала в комнату и выбросила бутылку в окно. Только на полу подпалины остались, – и Тая посмотрела в угол избы, где чернели обугленные брёвна.

– Я ж говорю – фашисты пожгли! – уловила Анька знакомую тему.

– Может, и так, – примирительно согласилась Тая. – Только смотри: тут газеты «Ленинское знамя» за шестьдесят третий год. А это уже после войны.

Тая протянула Аньке кипу сырых газет. Та осторожно взяла и вдруг спросила:

– Это та самая твоя прабабушка, которая герой войны?

Тая опешила. Внезапный перескок на другую тему сбил её с мысли, и она застыла, держа в руке газеты. Но Аньку не смутило превращение Таи в статую. Она усмехнулась, словно знала какую-то важную тайну, и сказала гордо, приподняв рыжеватые брови:

– Между прочим, Анна Каренина – и из кино, и из книжки. Красивая женщина была – страсть! И вот, значит, влюбился в неё один хлыщ, расфуфыренный весь, – страсть! И она тоже, значит, влюбилась, ну просто страсть, и сбежала от мужа. А ребёночек-то у мужа остался. Ну, она и страдает. Вот, – оборвала Анька, как будто рассказывала фильм, не досмотренный до конца. – А вообще «Анна» значит «милость» и… – она запнулась, выговаривая незнакомое слово, – «благодать». Добрые мы, милостивые, всех жалеем…

Анька вдруг быстро повернулась к окну, приоткрыв рот. Снаружи громко трещал кустарник. Девочки побледнели и уставились друг на друга круглыми от страха глазами.

– Да, может, это корова забрела! – неуверенно говорил один, писклявый, голос.

– Не полезет корова в такую чащу. Тут и травы нет, – отвечал ему другой, погрубее.

– Ну, коза там… – не сдавался писклявый, заглушаемый треском сучьев.

– Где ты видел, чтобы козы и коровы без привязи гуляли? – сердился грубый. – Ты же видишь, лаз большой, тут люди шли. А вот куда шли – это мы сейчас узнаем.

– Максон, ну охота тебе лезть в колючки, ну шли и шли, нам-то что?

– Дрейфишь – так оставайся, – слышался второй голос всё ближе. – Без тебя обойдусь.

– Так мокро же… – пискнул первый и замолк, потому что грубый вдруг глухо крикнул: «Стой!», и наступила тишина.

Девочки глядели друг на друга, не отрываясь. «Мальчишки!» – беззвучно сказала Тая. Анька крепко вцепилась в её руку. «Тихо! – скомандовала Тая одними губами. – Они нас не заметят». Анька энергично закивала, но руку не выпустила.

Снаружи раздался тихий свист.

– Вот это да-а! – сказал грубый голос. Белобрысая макушка показалась в окне, покрутилась туда-сюда.

Девочки на полатях вжались спинами в стену.

– Максон, а Максон, пошли отсюда… – монотонно ныл писклявый.

В проёме показалась ещё одна макушка, поменьше, – чёрная. Смуглое худенькое лицо поворачивалось из стороны в сторону. «Юрик!» – узнала Тая.

– Никого, – сказал белобрысый и скрылся.

Через минуту шаги послышались на крыльце. Хрустнула ступенька.

Тая быстро пошарила на полатях вокруг себя и вытащила из-под вороха газет небольшой треснутый чугунок. Анька смотрела на неё во все глаза. Не успели незваные гости добраться до дверного проёма, как Тая медленно провела железным боком чугунка о скобу, потом ещё и ещё раз. Заунывный скрежет явно услышали в сенях. Голоса смолкли. Тая бросила чугунок вниз. Гладкий земляной пол принял его с глухим стуком, и эхо басом повторило звук.

В сенях послышалась возня, будто из тесного сарая выгоняли стадо овец. Кто-то взвизгнул, хлопнула дверь, чавкнули сапоги по грязи у крыльца, и треск в кустах стал удаляться, а потом и совсем затих.

Тая поглядела на подругу. Анька сидела, беззвучно смеясь.

– Ну и храбрецы! – захохотала она, поймав Таин взгляд. – Здорово ты их!

Тая ничего не ответила и разжала Анькины пальцы, сомкнутые на её запястье.

– Пошли, – Тая стала пробираться к скобам. – Они ведь вернутся, только позовут с собой больших ребят.

– Но всё равно, первыми дом нашли мы! – сказала Анька, великодушно не упоминая о своей вылазке за козой.

Тая взяла с полатей несколько газет и книжку с ярким рисунком.

– Это будут доказательства, что мы были первыми, – сказала она.

Анька подняла с пола чугунок.

– Надо показать вашим пацанам, чего они испугались, – и опять захохотала, открывая дырку на месте зуба.

Анька выскочила на крыльцо, радостно скребя чугунком по всему, что попадалось под руку. Тая замешкалась в сенях и долго не выходила, так что Анька стала звать:

– Тайка! Эй, что ты там ещё нашла?

Тая открыла входную дверь и тяжело шагнула через две ступеньки крыльца на землю. Губы её были плотно сжаты, вид самый решительный.

Анька оборвала веселье и спросила испуганно:

– Тай, ты чего? Случилось что?

Тая смотрела перед собой невидящими глазами. В руке у неё была зажата какая-то коричнево-зелёная лепёшка. Она протянула лепёшку Аньке. Это была половина подсолнуха.

– Семечки! – обрадовалась Анька и стала ловко выщипывать зёрна из гнёзд.

Тая молча отобрала у неё белый и рыхлый на разломе цветок и угрюмо сказала:

– Это наш подсолнух. Украли сегодня ночью. Прямо с грядки.

Помолчала, разглядывая углубления, в которых сидели семечки, и добавила:

– И теперь я знаю кто.

– Слушай, может, это не ваш? – спросила Анька, сплюнув шелуху на землю.

– Много ты понимаешь! – возмутилась Тая. – У Максона с Юриком бабушка подсолнухов не сажает – это раз, а такие большие вырастают только у нас, это два. Ты смотри внимательнее, какой! – Тая потрясла сотами подсолнуха перед Анькиным лицом.

Та уважительно рассмотрела огромную, в три ладони, половину цветка и согласилась. Несколько минут они молчали, обдумывая открытие. Анька сказала:

– Мы один раз двоюродного брата Кольку накормили витаминами: сказали, что конфеты. Они сладкие сверху, он и поверил, объелся и заболел. А у тётки Зои есть такие таблетки, чтобы глаз не слезился, сильные – страсть! Мамка ей в городе покупает по рецепту. Они обмазаны сладким, я спрашивала. Надо этим двоим скормить их. Они для нормальных людей вредные очень. От них помереть можно.

«Ничего себе, Анны добрые и милостивые», – мелькнула у Таи мысль, но она не позволила себе усмехнуться. Анька говорила дело. Тая вспомнила Анькину тётку, её искусственный глаз, из-за которого казалось, что она смотрит не только на тебя, но и куда-то ещё, и невольно передёрнула плечами. Этот взгляд наводил ужас не на неё одну. Да, сомневаться не приходится: чтобы держался стеклянный глаз, нужны сильные таблетки. А человеку с обычными глазами разве будет от них хорошо? Точно нет. А может он от них умереть? Очень может быть! Тая отложила подсолнух.

– Когда достанешь таблетки? – сухо спросила она Аньку.

– Завтра утром, – оживилась та. – Тётка утром пьёт одну из баночки, я и отсыплю горсть. Они круглые, как драже, нипочём не догадаться, что таблетки. Съедят, как миленькие!

Тая молча застёгивает пуговицы на кофте до самого верха, берёт под мышку газеты и книгу и командует:

– Пошли! Мне обедать пора, а вечером заходи.

Анька сворачивает к своей калитке, увлечённо ковыряя подсолнух, и вдруг, спохватившись, кричит:

– А дом-то твой какой? Тайка! Дом-то! Куда приходить?

Но Тая не слышит. Она несётся по глинистой дорожке, одной рукой плотно прижав к груди трофеи из старого дома, а второй зажав у шеи наглухо застёгнутую кофту.

6. Царское дело

У крыльца Тая наскоро счистила глину с сапог. Газеты из старого дома пришлось оставить в сенях: бабушка воспротивилась, чтобы «такую грязь» вносили внутрь.

– Бабушка, что означает моё имя? – спрашивает Тая, едва плюхнувшись на стул и зачерпнув густые щи.

Бабушка откладывает ложку, неторопливо поправляет узел платка под подбородком.

– Разве я тебе не рассказывала? Таисия – имя очень древнее, о значении можно только догадываться. Но была такая святая – Таисия Египетская, и уж после неё твоё имя всё равно что «прощёная».

Бабушка, чуть прикрыв глаза, начинает нараспев:

– Была Таисия женщина грешная: много своими делами огорчала Бога. Но вот пришёл к ней один старец и попросил отвести в такое место, где Бог не увидит. Сделал он это с тайной мыслью, конечно. Засмеялась Таисия и сказала: «Нет такого места на всей земле». Тут старец ей и подсказал, что и её дурные дела все перед Богом делаются, Его огорчают. Раскаялась Таисия. Вещи, нечестным трудом заработанные, на площади сожгла, а сама в монастырь ушла – молиться о прощении. И с тех пор уже никто от неё худого слова не слышал, и жила она в мире со всеми. В мире и умерла.

Бабушка вздохнула и посмотрела на стену, где висели старые фотографии. Фотографии были маленькие, любительские, а рамы – большие, и в каждой помещалось много карточек, похожих на стёклышки в калейдоскопе.

– И прабабушка твоя, моя мама, Таисией звалась. Кроткая была, Царство ей небесное… Тоже никого не обидела, а если кто её обижал, зла не держала, приговаривала только: «Царское дело – прощение».

– Почему – царское? – удивилась Тая, забыв про щи.

– А как же? Кто сильный, как царь, тот по доброй воле прощение может дать. А человек мелкий, жалкий простить не может. Ходит, ходит со своей обидой, она его мучает, а у него и власти над ней нет. Разве ж это – царь? А ты в тот же день родилась, что и мамочка моя. Вот тебя в честь неё и назвали.

Дедушка сидит поодаль от Таи и бабушки и не слышит, о чём они говорят. Но видит он очень хорошо: щи они не едят, а про второе, видно, и вовсе забыли. Он терпеливо ждёт, пока бабушка закончит рассказ, и протягивает ей свою пустую тарелку:

– Вы, конечно, можете не есть, но деда голодом морить не годится.

Бабушка спохватывается, достаёт из печи сковороду с шипящей картошкой. Оделив мужа, бабушка торопливо договаривает вполголоса:

– Видишь, великое дело – прощение: Таисию-то Египетскую стали святой почитать, потому что она Богом прощена. И уж так она изменилась, прощёная, что к прежней жизни не вернулась, нет… Прощёному и прощать легче.

Видно, отдельные слова всё-таки долетают до дедушки, потому что он, прожевав картошку, вдруг говорит:

– Это верно, прощать легче, но и в обиду себя давать нельзя. Я вот пойду сегодня ночью в сад, погляжу, что там за охотник до чужих грядок бродит. Если поймаю, так за шиворот подержу. Безо всяких обид и с полным прощением, – заканчивает он и снова принимается за картошку.

– Вот какой ты, старый, – говорит бабушка погромче, чтобы дедушка её расслышал. – Всё бы тебе за шиворот подержать! А того нету, чтобы поразмыслить, успокоиться да и забыть…

Бабушка смотрит на невозмутимое лицо дедушки и машет рукой:

– Э, тебя разве убедишь!

И она встаёт, чтобы налить в чайник воду из ведра – скоро все захотят чаю.

Тая переводит взгляд с неё на спокойно жующего дедушку и понимает, что он всё равно сделает по-своему. Но ей совсем не хочется, чтобы дедушка ночью поймал воров: она знает теперь куда больше взрослых, и у неё есть собственный план.

После обеда вновь принимается дождь. Темнеет, и комары слетаются петь свою песню к лампе в сенях, где сидит Тая. Она задумчиво рассматривает газеты из старого дома, машинально перебирает жёлтые влажные страницы. Что случилось с людьми, жившими в маленьком некрашеном доме и читавшими эти газеты? Надо будет осторожно выспросить у бабушки. Под кипой газет лежит книжка. Тая ещё раз смотрит на яркий рисунок и читает под ним:

А в Большой Реке Крокодил лежит, И в зубах его Не огонь горит…

Что-то знакомое слышится в этих строчках. Ещё не понимая, отчего так теснит в груди, девочка переворачивает страницу. Там, на всём развороте, раскинулся огромный безобразный крокодил. В пасти у него – солнышко. Крупные буквы не дают усомниться, что это за книжка:

Солнце красное, Солнце краденое…

«Краденое солнце». Тая быстро захлопывает книгу. С неё хватит! Слишком много разговоров про кражи на сегодня. Но что-то всё-таки не даёт ей успокоиться и забыть слова старого, сто раз читанного стиха. Она идёт в избу, а в голове звучит:

Солнце красное, Солнце краденое…

Тая рывком открывает тумбочку. Что такое, в самом деле! Всё про кражи да прощение! Даже книжка, и та как будто сговорилась со всеми. Девочка вытаскивает альбом, тянется в глубину за красками, и тут из тёмного нутра тумбочки выпархивает листок в клеточку. Он планирует на пол и бесшумно пристраивается у Таиных ног. Но Тае кажется, что всё вокруг загремело! Вот оно откуда, «солнце краденое», вот о чём кричали строчки в книге, а теперь грохочет листок: Мишка и вкладыш с солнцем! «Солнце»-то краденое, Таей украденное, в портфеле спрятанное, домой принесённое… Это она, Тая, – безобразный крокодил, схвативший чужое солнце в свою пасть. И горсть тёти-Зоиных таблеток, назначавшаяся мальчишкам, должна бы отправиться ей в желудок, а не им. Заслужила! Заслужила!

Тая роняет альбом и опрометью бежит из комнаты, в дверях сталкивается с бабушкой.

– Что за спешка, – недовольно ворчит та. – На пожар, что ли, летишь?

Но Тая не слушает. Назад, к тусклой лампочке в коридоре, к отсыревшей книжке без обложки! Она лихорадочно листает страницы. Вот оно:

Не стерпел медведь, Заревел медведь, И на злого врага Налетел медведь. Уж он мял его И ломал его: «Подавай сюда Наше солнышко!»

Тае становится страшно. Торопясь, шепча слова вслух, дочитывает она до конца. Медведя-победителя поздравляют, к нему сбегаются, несут букеты… А что с крокодилом, изломанным и побитым? Нет, о нём больше ни слова.

Тая ещё минуту сидит, уставившись в последнюю страницу книги, а потом медленно бредёт на крыльцо. Сквозь открытую дверь видно, как стеной стекает с крыши дождевая вода.

– Тая, голову мыть! – когда дождь, бабушка всегда моет Таю и стирает бельё.

Медленно, словно к ногам привесили гири, Тая возвращается в избу и садится у тёплого бока топящейся печки. Сегодня уже никуда не пойти, раз намечается помывка. Да и не хочется никуда…

Через полчаса вымытая раскрасневшаяся Тая сидит на этом же месте, но к печкиному боку больше не прикоснуться: он пышет жаром нагретого кирпича. Маленький синий гребешок мелькает в Таиных волосах, бабушка расчёсывает быстро и аккуратно.

Тая раздумывает и вдруг спрашивает:

– Бабушка, а если человек украдёт что-нибудь, что ему за это будет?

– Ну как что? В тюрьму посадят.

– А если никто не знает, что он украл?

– Может, ничего и не будет. Только Бог всё-ё видит…

– А что он сделает?

Бабушка сердится:

– И какие ты только вопросы задаёшь, как маленькая! Бог ведь не милиция, чтобы за руку ловить. Раскается человек – простит, а не раскается – так и оставит жить с прожжённой совестью.

– Как это?

– А так: сделает человек зло, оно прилипает к нему и жжётся… вот как печка.

Тая опасливо смотрит на печь, на место, где отколота побелка и поэтому особенно жжётся красный кирпич, и даже вздрагивает.

– Совесть поначалу плачет: «Плохо ты сделал, хозяин! Жарко мне, душно!» Тут-то человеку и освободить бы её. Но если он продолжает во зле жить, то привыкает и не различает уже, где добро. Сгорела его совесть, и от него самого ничего не осталось, только корка из злых дел. Ни радости он вокруг себя не видит, ни красоты. Да и сам доброе неспособен делать. Может, и не умер такой человек. А только разве это жизнь, когда вместо тебя зло живёт?

Бабушка увлеклась, нечаянно дёрнула гребешок. Тая ойкнула:

– Бабушка! Больно!

– Прости, дочка, не нарочно! – запричитала бабушка, дуя Тае в пробор.

Но Таю не беспокоит боль. Большое золотое солнце снова засияло. А если зайти к бабушке за перегородку, то наверняка можно увидеть, как улыбаются мадонны.

Назавтра за окном светило солнце. Тая не стала долго канителиться с какао и бутербродами: проглотила одним махом и побежала на улицу.

Анька сидела на скамейке, как вчера. Увидев Таю, она радостно затараторила:

– Ты вчера ушла, а я твоего дома не знаю! Вот! – и она протянула Тае маленький газетный кулёк, влажный от долгого пребывания в ладони.

Тая кивнула, но кулёк не взяла.

– Спрячь, – сказала она, глядя не в непонимающие Анькины глаза, а в конец улицы, где показались три фигуры. К лавочке приближались мальчишки.

В доме сзади хлопнула дверь, к липам подошли Алёнка с Мариной.

– Ты чего тут? – спросили у Таи, косясь на Аньку, ещё незнакомую.

Но Тая даже не повернулась. Она смотрела на три фигуры, приближавшиеся, поскальзываясь, по глинистой дороге. Девочки почувствовали что-то необычное, притихли и тоже стали вглядываться в мальчишек. Но в них не было ничего нового: Юрик, Максим и Костя хлюпали теми же великоватыми сапогами…

Едва они поравнялись с лавкой, Тая встала, одёрнула на себе ветровку и, взявшись рукой за мокрый ствол липы, сказала громко:

– Позавчера у нас из сада украли подсолнух. Выкопали и утащили. Я знаю, что это сделали вы, – она коротко ткнула ладонью в сторону мальчиков.

Девочки за её спиной ойкнули, а Юрик открыл рот, отчего смуглое его лицо вытянулось и он стал похож на суслика. Анька дрожала, как в лихорадке, и смотрела на очень прямо стоявшую Таю во все глаза. Она держала наготове пакетик.

Но тут Тая, ухватившись второй рукой за дерево, как будто оно не давало ей упасть, выкрикнула с вызовом, поднявшись на цыпочки:

– Да! Я знаю, что это вы! Но я… Я-ВАС-ПРОЩАЮ!

Она подождала немного, переводя дух, повторила тише:

– Прощаю, понятно вам?

Краска отлила от Таиного лица. И, как будто после этих слов у неё кончились силы, она отпустила липу и, повернувшись, пошла к дому.

– Тайка! – крикнула вслед ей Анька, привстав с лавки.

Тая обернулась и, сложив руки рупором, прокричала:

– А таблетки верни на место, слышишь? – и вбежала в свою калитку.

Солнце укладывает кружевные пятна на тетрадь. Тая грызёт кончик ручки, раздумывает над страницей. В комнату входит бабушка, несёт в руках кипу пожелтевших газет.

– Учти, я эту твою макулатуру в печке спалю. И где только такой грязи набрала? – ворчит она и начинает укладывать в холодную печкину пасть полешки, чередуя их с «Ленинским знаменем». А на самый верх попадает яркая грязная книжка без обложки. Бабушка вырывает из неё страницу и поджигает. От этого фитиля загорятся все дрова.

Тая улыбается: пускай горит безобразный крокодил. Туда ему и дорога!

– Баб… – Тая раздумывает, как аккуратнее спросить, смотрит на весело пляшущий в печи огонь и вдруг догадывается: – А в нашей деревне дома горели?

Бабушка, поднимаясь от печки, мелко крестится:

– Упаси Господи! В войну немцы кидали зажигалки, и ни одного дома не сгорело: все успели залить. А вот по злобе в мирное уже время спалил один брат своего брата, это да… – она задумывается, потом берёт кочергу, подпирает ею дверцу печки. – Тётю Зою знаешь? Возле Чекмарёва пруда забор с карандашами?

– Ага…

– Так вот, была у них большая семья, а жили в маленьком домишке… Тётя Зоя, старшая дочка, вышла замуж, рядом дом поставили. Другие дети в город уехали, родители умерли. Остались в доме два брата. Один женился, дети у них пошли. Второму показалось тесно: вроде как братнина семья слишком много места занимает… Он и подпалил дом.

Тая испуганно сжала кулаки и подалась вперёд, чтобы лучше слышать.

– Да… – задумчиво сказала бабушка, поправляя платок – белый, лёгкий. – Вот что с человеком злоба делает… И человеком-то его не назовёшь!

– Ой, а как же дети?.. – задохнулась Тая. – Неужели сгорели?

– Ну а что дети? – встрепенулась бабушка. – Соседи прибежали, дом залили, людей вытащили. Тётя Зоя на том пожаре глаза лишилась – племяшку из огня вытаскивала, ей искра горячая и попала. Брат, которого жгли, уехал в город, оставил дом младшему: «Раз, – говорит, – дом тебе нужней, чем брат, так и бери». А младший в разорённой избе потолкался с полгода, и жить не стал, и другим не дал. Ушёл, да так и сгинул неизвестно где… Да… Такая история.

– Он сгорел! – в ужасе шепчет Тая, широко раскрыв глаза.

– Кто? – бабушка удивлённо смотрит на неё.

– Младший брат! – всё так же зловещим шёпотом говорит Тая. – Его сожгло зло!

Бабушка озадаченно глядит на внучку, а потом, не найдя слов, машет рукой: ну и воображение у девчонки! Пошевеливает обгорелые дрова кочергой, спрашивает:

– А ты что это на улицу не идёшь? Солнце светит, а ты дома сидишь.

– У меня дело важное, – говорит Тая серьёзно. – Как закончу – выйду.

И она старательно выводит на листе:

«Миша, привет! Как дела? Как море? Мы нашли в зарослях старый дом. Я приду к тебе на день рождения. Мне надо рассказать тебе много всего. Про пожары. Про царей. Я приеду в Москву на следующей неделе. Пока».

Вырвав лист из тетради, Тая аккуратно складывает его, берёт дедушкину линейку и по ней вычерчивает цифры индекса. Это только её письмо, сегодня она сама и заклеит, и опустит его в почтовый ящик у Алёнкиного дома. Интересно, сколько письмо будет идти до Москвы? Успеет Мишка получить его до Таиного приезда? До конца каникул – всего неделя. Скоро приедут мама с папой. Но Тая многое успела сделать. Вырастила клубнику и горох на своих грядках, выучила таблицу умножения, подружилась с Анькой, нашла старый дом… Пора и возвращаться.

Тая берёт заклеенный конверт и выходит на улицу.

7. Пока, пиши

Снова дождь, серый день, серый сад. А в сенях, под тусклой лампой в облачке комарья, – лавка, и на ней, тщательно закутанные в одеяла, Роза и Инга, Анькина и Таина куклы. Третий день им устраивается здесь спальня, шьются наряды и готовятся самые свежие обеды – из воды, песка и травы. Третий день совершенно незачем ходить на улицу, ведь так хорошо играть вдвоём! Спасибо дождю.

Из дедушкиной мастерской звучит радио, сладко пахнет стружкой. Девочки сидят на качелях, держатся за истёртые верёвки и едва раскачиваются – медленно, плавно.

– Вы знаете, моя дочка Инга вчера научилась писать, – важно сообщает Тая, слегка отталкиваясь от пола ногами в старых ботах.

Анька хлопает желтовато-прозрачными глазами и старательно обдумывает ответ. Даже щёки у неё розовеют, так она мучается. Наконец, пыхтя, и она хвастает:

– А моя… вчера… Розка… – Анька переводит дух и выпаливает: – Написала целую страницу! Научилась! Вот!

И, одолев трудности светской беседы, Анька переходит к более важной теме:

– Тайка, а ты чего таблетки-то тогда не взяла? – она пристально смотрит в Таино худое лицо, окружённое кудряшками.

В пылу новой игры раньше речь об этом как-то не заходила. Но вопрос, похоже, мучил Аньку не один день. Тая задумчиво укладывает щёку на кулак.

– Я же говорила тебе: прощать – царское дело. Вот я их и простила. Сама-то я тоже – прощёная, я понимаю. И вообще, – она встрепенулась, подняла лицо, – кем лучше быть, крокодилом или царём?

Анька ошалело смотрит на подругу. Тая, сильно оттолкнувшись от пола, резко подается вперёд и спрашивает требовательно, как учитель.

– Каким крокодилом? – не понимает Анька. – Зачем – крокодилом?

– Вот и я думаю, что незачем, – удовлетворённо кивает Тая, как будто получила подробный ответ, и раскачивает доску сильнее. – И запомни: желать человеку зла опасно. От зла сгореть можно.

– Как это?! – совсем теряется Анька.

– А это ты у своей тётки Зои спроси. И про старый дом заодно. Она знает.

– Слушай, пойдём лучше в куклы играть, – осторожно говорит Анька.

Качели давно уже взлетают слишком высоко, почти касаются стены – так раскачала их Тая. Постеленные на них половики развеваются, как паруса корабля. Девочки с усилием останавливают качели, шумно чиркая ботинками по полу. Продолжается дождливый день вдвоём… И куклы, и запах стружки из мастерской, и тонкий звон мошкары у лампы.

Спустя полчаса они обедают на кухне. Бабушка заботливо подкладывает им в тарелки добавку. Анька, шумно всосав мякоть маринованного помидора, спрашивает:

– А ты точно завтра уедешь?

– Точно. Папа телеграмму прислал.

Анька задумчиво жуёт, потом сообщает тоном, не терпящим возражений:

– Я тебе свой адрес напишу в Теряеве. Мне два дня осталось у тётки, и домой.

Тая кивает.

– Только ты пиши.

Тая снова кивает, дожёвывая огурец:

– И ты тоже.

Часть 3 Вдаль по неизведанным морям

1. О фрегатах и царицах

Звонок дребезжит отчаянно, на всю притихшую квартиру. Тая соскакивает с кресла и мчится в прихожую.

– Алло! Да, папа, собираюсь! – Тая бросает тяжёлую чёрную трубку на рычаг телефона (вот мама рассердилась бы!) и бежит одеваться.

Заскочив в ванную, Тая торопится смыть с рук следы шоколадки, которую жевала, сидя в кресле. Нетерпеливо дёргает носик крана и спохватывается: это же не рукомойник, дёргать не надо! Тая открывает краны, в зеркале встречается глазами со своим отражением. Лицо загорелое, в веснушках, и не такое несчастное, как вчера, когда её укачало в автобусе. Но не было бы автобуса – не было бы Аньки. Вспомнив о ней, Тая мысленно погружается в свой предпоследний день в деревне.

…Тая встряхнулась. Сколько она просидела так на краю ванной, подставив руки под воду и глядя в зеркало, нет – сквозь него, в серый деревенский день? Скорее, папа ждёт!

Тая влезла в любимые потёртые джинсы, натянула красно-жёлтую рубашку-ковбойку – как у папы – и выскочила в коридор.

Вишнёвые туфли, со стёртыми носами, обтрёпанными ремешками, но чисто вымытые, ждут на коврике. Тая с удовольствием обувает лодочку. Ноге тесно. Похоже, словно кто-то набил туфлю ватой. Может, показалось? Тая вынимает ногу, опять погружает в туфлю. Нет, так и есть, малы!

«Может, не совсем малы, а только маловаты?» – с надеждой думает она и обувает вторую лодочку. Других таких туфель на свете быть не может, а влезать в какие-нибудь жалкие сандалии после бордовой роскоши было бы невыносимо. И Тая убеждает себя: «Не малы! Расхожусь – привыкну. Просто я слишком долго бегала босиком в деревне».

Папа ждёт на углу «Детского мира», в таких же синих джинсах, как у Таи. Только рубашка сегодня бирюзовая. Он оглядывает подлетевшую к нему почти мальчишескую фигуру. Девчачьи в ней только коса и кудряшки надо лбом.

– Привет, принцесса! Прекрасно выглядишь!

Он пристально всматривается в Таино лицо:

– Что-то в тебе изменилось с утра.

Тая заулыбалась, угадав по его тону, что вот-вот готова вылететь шутка:

– Что?

Папа задумчиво потеребил проволоку бороды, сказал низким голосом:

– Пожалуй, принцесса за день подросла. Стала почти что царица… – он закатил глаза и прорычал: – Кор-р-ролева!

Тая захохотала, повисла у него на шее, подумав, что не так уж папа неправ: кое-что про царские дела она знает. Неужели это так заметно со стороны? Но медлить нельзя – уже зажигаются фонари, скоро магазин закроется. Тая тянет папу ко входу. Стеклянные двери заволновались, замахали крыльями, пропуская их в огромный заманчивый мир.

В отделе игрушек почти безлюдно. Кассирша с пышной причёской, похожая на Мальвину, скучает в окружении корзинок с воздушными шариками. Но Таин маршрут лежит дальше, вглубь отдела. Здесь она останавливается в нерешительности. Если бы надо было выбрать куклу, Тая не сомневалась бы, но тут…

– Пап, ты как думаешь, этот ему понравится? – в руках у неё коробка с изображением корабля.

Папа с сомнением рассматривает картинку.

– Видишь ли, это фрегат, историческая модель. Насколько я понял, Миша увлекается современными кораблями, – папа переворачивает коробку. – О, видишь, здесь написано: «Для детей от 12 лет». Боюсь, склеить эту модель будет трудно. Слишком кропотливая работа.

– Но что же делать? – Тая расстроена.

Они перебирают все коробки, но в них только фрегаты. Да ещё вертолёты и танки, а это уж совсем не то. На полке с готовыми игрушками кораблей тоже нет.

– Погоди-ка, – весело говорит папа и отходит к кассирше Мальвине.

Тая с надеждой смотрит ему вслед и вдруг хмыкает – ей видно, что папа слегка поклонился кассирше, как самый галантный кавалер. Тая знает: папа умеет мягко и вежливо убедить собеседника, с ним все соглашаются очень быстро.

Разговор с кассиршей почему-то длится долго. Папа так и стоит в полупоклоне, а Мальвина важно смотрит на папу с высоты сидения-трона позади пузатой кассы. Она не отвечает – только слушает, и лицо её ничего не выражает. Однако папа настойчив, и Мальвина сходит с трона и удаляется куда-то – выпрямив спину, подняв подбородок. Кто-то из покупателей задаёт ей вопрос, но она даже не поворачивает головы.

Тая подбегает к отцу:

– Она принесёт корабль со склада, да?

– М-да, – бормочет папа тихо, – возможно. Еле уговорил с места сдвинуться. Ну и продавцы нынче в игрушечных магазинах… Ни дать ни взять – царица.

«Неужели она тоже похожа на царицу? Значит, они очень разные бывают», – думает Тая и чувствует, что не всякой царицей хотела бы быть.

Мальвина возвращается с пустыми руками и, взойдя на своё место, отрицательно качает головой. Высокая светлая причёска покачивается. Тая и папа идут к выходу.

Перед самыми дверями папа задерживается у витрины:

– Тайка, а что если мы ему солдатиков купим, а? – бодро говорит он.

Но Тая даже не смотрит на подсвеченную стеклянную витрину.

Они садятся в сквере на зелёной скамейке, выкрашенной так давно, что краска топорщится чешуйками, как кора на сосне. Тая устало прислоняется к папиному плечу.

– Почему же ты отказалась от солдатиков? Или можно было автомобиль взять. Может быть, не совсем то, что хотелось, но подарок хороший.

Тая, чувствуя щекой папино тёплое плечо, говорит печально:

– Нет, пап. Понимаешь, Мишке нужно что-то очень особенное. Во-первых, я ему всё лето не писала. Во-вторых, у меня к нему разговор. Ну, и вообще… Он о море мечтает, говорил, что станет капитаном, даже в специальный музей ходил на юге, а ему – солдатиков… Нет, нужно другое.

– Ну что ж, раз нужно, значит, будем думать.

Тая благодарно молчит. Хорошо, что папа всё понимает. Только вот где раздобыть подарок, да ещё особенный, до завтра? Даже папа вряд ли сумеет чем-то помочь.

– А как твой любитель кораблей и дальних странствий отнесётся к морской звезде? – вдруг спрашивает папа. – Правда, к высушенной, но совершенно настоящей?

Таю обжигает изнутри. Она резко отнимает голову от отцовского плеча.

– К какой звезде? Дедушкиной?! – её глаза наполняются ужасом, и в них отражается тот день, когда они с папой вот так же сидели вдвоём – только на крыльце, в деревне…

2. Самое дальнее плавание

Тая с папой сидят на крыльце. Из дома слышен звон тарелок – моют посуду. Ярко светятся окна. Хорошо сидеть под крышей, глядя в мокрый сад. Но постепенно Тая начинает беспокоиться: папа напряжён, молчит сосредоточенно, мнёт в пальцах спичку, вертит её так и сяк.

– Таюшка… – папин голос срывается. – Ты знаешь, что дедушке должны были сделать операцию?

Тая кивает молча. Нехорошее предчувствие лижет ей сердце холодным языком. Почему папа спросил? Не может ведь он знать, что ещё в городе Тая нечаянно подслушала разговор родителей. А если знает, неужели будет отчитывать сейчас, когда прошло столько времени? Вряд ли. И почему его голос такой жалостный?

– После войны у дедушки были повреждены лёгкие…

Тая ещё раз кивает, она знает об этом давно.

– Последние годы ему становилось всё хуже. Нужна была операция. Её делали очень долго. Сердце дедушки не выдержало, и он… ушёл от нас.

Папа замолчал, только спичка кувыркалась в руке – между указательным, средним и большим пальцем. Дождь глухо бухал по железной крыше, подпрыгивал в наполненной до краёв детской ванночке.

На Таю нашла тишина. Как будто надели на неё большую, во всё тело, меховую шапку: не чувствуешь ни холода из сада, ни влажного щекотания мокрой травы. Дождь замолк. В целом мире только и осталась ловко пляшущая спичка: вверх-вниз, вверх-вниз; то скроется за пальцем, то появится из-за другого, но до неё – километры и километры из Таиной тишины.

Папа сцепил обе руки перед собой. В них хрустнула, сломалась спичка. Он бросил в жестянку две неровные части – короткую, с коричневой головкой, и длинную, с тонкими волокнами на сломе, взял Таю за плечи, повернул к себе.

– Детка, он просто ушёл в ещё одно плавание. Только теперь оно будет очень долгим… – Тая ткнулась лицом в папино плечо. В ушах заклокотали всхлипы. Тая поняла, что плачет. Большая шапка тишины растаяла.

Потом папа долго говорил, что главное – наша память о человеке. Рассказывал, каким помнил отца в своём детстве.

– А если приехать в его квартиру, каждая вещь будет напоминать о нём, рассказывать свою историю. И альбомы с фотографиями – тоже. Вот видишь, дедушка как будто с нами. Не будем его забывать. Ты ведь не забудешь, правда, принцесса?

Тая помотала головой: конечно, нет! Она будет беречь все фотографии и вообще всё-всё! И она вспомнила, как часы отбивают время в дедушкиной комнате, терпкий, но всё равно родной запах трубки. Нет. Это нельзя забыть. И вдруг…

– Принцесса, что такое?

– Лев! Дедушкин лев! – захлёбываясь, плакала Тая. – Зелёный! Из плавания!.. – и она, всхлипывая, рассказывает папе, как отдала льва с необычной гривой «на причёски» Горбунковой, как проиграла полученный за него фантик.

Папа слушает, не перебивая, только протягивает носовой платок. Тая вдоволь шмыгает носом и промокает слёзы папиным платком в синюю клетку, а потом затихает. Папа задумчиво смотрит на неё.

– Можно попробовать вернуть льва. Только вдруг ты его опять променяешь?

– Папа, что ты! Я каждую вещь буду беречь после того, как дедушка… ушёл.

Они ещё посидели на крыльце, глядя во вздрагивавший от дождя сад. У них теперь была общая тайна: они проводили дедушку далеко-далеко, но он всё равно оставался с ними. А потом папа с Таей отправились в дом, где за тёплым боком печки печально, как будто тоже знали обо всём, улыбались Рафаэль и мадонны.

И вот теперь папа говорит – подарить дедушкину звезду Мишке!

– Дедушкину звезду?! – Тая с ужасом смотрит на папу. – Но как же наш уговор – хранить всё-всё, что напоминает о нём? И как же лев? Ты обещал, что мы попробуем его вернуть! А теперь говоришь, надо и звезду отдать?

– Спокойно, льва попробуем вернуть. А насчёт того, чтобы отдать… Одно дело – выменять подарок на бумажку, чтобы сыграть и получить ещё больше – для себя. Но совсем другое – подарить вещь тому, кто оценит её. Как будто мы поделимся нашей тайной с Мишкой. И у него тоже будет шуметь дедушкино море… Мне кажется, он поймёт. А воспоминания о дедушке живут ведь и во многих других вещах, правда?

Тая задумалась, тихо спросила:

– Пап, а можно, мы повесим ко мне в комнату дедушкины часы?

– Надо спросить у мамы, но вообще – почему бы и нет? Ну что, со звездой решено?

Тая кивает.

– Вот и хорошо. Думаю, дедушка одобрил бы наше решение. А к звезде можешь добавить мою серию марок с военными кораблями. Какой-никакой флот всё-таки…

Тая обрадованно вскидывает голову:

– Ой, как ты хорошо придумал! У Мишки и кляссер есть!

– Ну вот и ладно. А теперь пойдём, принцесса. Мама к ужину ждёт. Купим по дороге арбуз, а? Как ты на это смотришь?

Тая, позабыв и свой ужас, и сомнения, радостно трясёт головой, так, что кудри, щекотнув лицо, разлетаются:

– Я смотрю на это замечательно!

И, взявшись за руки, двое в синих джинсах уходят по белой дорожке из сиреневого от густых сумерек парка.

* * *

Мишка встречает гостей возле подъезда. Важный, стоит в белой рубашке с галстуком-бабочкой, заложив руки за спину, притопывая носком начищенных чёрных ботинок.

– Тайка пришла! – радуется он и, позабыв о солидности, бежит навстречу.

– Привет! – Тая в бордовом платье, аккуратно причёсана. Бордовый обруч придерживает всегда готовые вырваться на свободу кудряшки. – Я первая пришла? Вот хорошо, надо поговорить.

Они усаживаются на скамейку у подъезда, и Тая торопливо достаёт из пакета что-то, завёрнутое в хрустящую белую бумагу.

– Это тебе, держи, – и спохватывается: – С днём рождения.

– Спасибо, – Мишка осторожно берёт свёрток, медленно раскрывает слоистую бумагу – как-никак первый подарок, момент торжественный…

И вдруг вся торжественность улетучивается:

– Ух ты! Звезда! Настоящая морская звезда! – больше слов для выражения восторга он не находит и только поглаживает шершавую розовую поверхность звезды.

Ещё минуту Мишка любуется ею, то отводя сокровище на вытянутых руках, чтобы охватить всё великолепие одним взглядом, то приближая к лицу и рассматривая бугорки на неровной коже пяти щупалец.

Тая нетерпеливо ждёт, когда именинник нарадуется. Переведя на Таю глаза, полные восторга перед небывалым сокровищем, Мишка спрашивает на выдохе, почти шёпотом:

– Откуда она у тебя? – и его светлые брови поднимаются в недоумении: разве может такое волшебное морское богатство проникнуть в обычный мир?

Решив, что пора пришла, Тая торопливо объясняет:

– Это мой дедушка привёз из дальнего плавания. Он – капитан корабля, – Тая, запнувшись, поправляет сама себя, – был капитаном.

Мишка кивает.

– А теперь он кто?

У Таи перехватывает в горле, но она старается говорить ровно и только теребит подол бордового платья:

– А теперь он… ушёл. В самое дальнее плавание. И не вернётся. Но у нас есть тайна: он всё равно с нами. Когда мы смотрим на его вещи – ну, на часы, или на трубку, или вот на звезду, – то как будто слышим море и вспоминаем дедушку. Так мы с папой договорились. И вот теперь с тобой – тоже…

Тая замолкает.

Всё, что было так понятно вчера, на облупленной скамейке, теперь как-то не помещалось в слова. Они были мелкими и казались малы, как вишнёвые туфли.

Но Мишка, глядя на Таю, опять кивает, молча. Бережно, едва приминая уголки бумажного свёртка, заворачивает звезду снова и тихо говорит:

– Спасибо, Тайка. Я понял.

– Мишка, это ещё не всё, – Тая смотрит в лицо, на котором веснушки почти неразличимы, таким оно стало загорелым. – Мне нужно тебе кое-что рассказать, и потом, если скажешь, я могу домой пойти.

– То есть как – домой? – Мишка оторопело смотрит на неё. – А как же день рождения? Сейчас ведь ребята придут, – и он делает широкий взмах рукой в сторону улицы.

А там, словно по его сигналу, вынырнули из-за поворота Тёма Бутылкин, Горбункова, Костик и несколько взрослых.

Тая торопливо суёт в нагрудный карман Мишкиной белой рубашки конверт:

– Это марки, серия «Морской флот». А это, – в руке у Мишки вдруг оказалась жестяная коробка с ромашками, – коллекция билетов с электрички и всякие фантики. Не заграничные, но всё равно… Два года собирала. Держи.

– Тайка, да зачем всё это? – в недоумении опять поднимает брови Мишка.

– Да ты погоди, – отмахивается Тая, – мне нужно одну вещь тебе сказать, ты, может, меня и видеть после этого не захочешь. Я не обижусь, ты так и знай… А звезда и коллекция всё равно тебе… – Тая прерывисто дышит, теребя подол платья. На вишнёвом бархате остаются от её рук звёздчатые неровные складки.

Слова не идут с языка, а говорить надо, и поскорей, она это чувствует. Пригладив и без того гладкую голову, Тая глубоко вдыхает и начинает скороговоркой:

– Помнишь последний день в школе, когда вы с Тёмой играли на Костиковой парте? Ну, у тебя тогда ещё «солнце» пропало?

Мишка, не придя в себя и пытаясь пристроить на коленях жестянку и звезду, чтобы освободить хотя бы одну руку, рассеянно кивает.

– Ну вот… – Тая делает последний глубокий вдох, зажав бархат покрепче… Но тут со стороны улицы раздаётся трёхголосый вопль и топот по асфальту: одноклассники тоже заметили Таю с Мишкой. Не слыша окриков взрослых, позабыв хорошие манеры, размахивая пакетами и коробками, они втроем несутся на именинника. Маленькая Горбункова отстаёт, зато чуть позади неё вьётся на тонкой привязи роскошный серебристый воздушный шар.

– Мишка, – Тая умоляюще смотрит в его радостное лицо. – Послушай меня!

– Тай, давай потом, а? – Мишка укладывает свёрток и жестянку на скамейку и поднимается. – Выпьем чаю, поиграем… У меня сегодня мировые конкурсы будут!

– Мишка! – Тая в отчаянии тоже встаёт и почти кричит, силясь заглушить топот и крики ребят, которые всё ближе. – Ну я тебя очень прошу! Не могу я пойти вот так!

– Ну конечно, какая-то там Горбункова пойдёт, а ты – нет? – Мишка оборачивается с самым серьёзным лицом, и Тая видит, что его невнятные брови всё-таки могут хмуриться.

В следующую минуту Костик и Артём налетают на Мишку, их догоняет Горбункова, и начинается весёлая возня, над которой, как маяк над бурным морем, сияет наполненный лёгким газом серебристый шарик.

Тая садится на скамейку и машинально проводит руками по коленям, стараясь разгладить морщинки на платье. У неё не получается. Она ставит на колени локти и укладывает подбородок на руки, сцепленные в замок. Ну что ж, оставаться так оставаться…

3. На выручку зелёному льву

Сверкают вазочки с вареньем и конфетами, сияют ободками тарелки. На боку электрического самовара переливается орден – золотой солнечный луч.

Присмиревшие и тихие, гости входят в комнату. Только Мишка по-прежнему весел и не стесняется – он-то дома. Бутерброды с чаем поглощаются в тишине, и только когда очередь доходит до торта, гости обретают дар речи.

– Ого, ну и тортище!

– Помочь свечки задуть?

– Чур, мне кусок с цукатами!

Тая старательно разминает на дне чашки ломтик лимона. Удастся или нет поговорить с Мишкой? Он, красный от натуги – всё-таки задул разом восемь свечей, – радостно отправляет в рот большой кусок торта. Обводит хозяйским взглядом гостей: все довольны? Всё, кажется, в порядке, только Тая грустная. Но это она просто не знает, какая программа впереди!

– А теперь – конкурсы! – объявляет Мишка.

Конкурсы! Это Мишка хорошо придумал. Гости, побросав недопитый чай и недоеденные сладости, сгрудились у дивана. Мишкина мама держит конец длинной верёвки, привязанной к ручке балконной двери. С верёвки на тонких ниточках свисают небольшие бумажные свёртки. Срежешь с завязанными глазами свёрток – он твой. Не сможешь – передай ножницы следующему.

Шум и гам наполняют комнату. Мишкина мама, смеясь, прикрывает ладонями уши. Неужели это те самые дети, что жались по стенкам, входя в квартиру?

Призов на ниточках подвешено много. Очередь желающих попытать счастья выстраивается во второй раз. И только Тая сидит в уголке дивана, накрытого коричневым пледом. Наконец, очнувшись от оцепенения, она дёргает за платье стоящую впереди Горбункову:

– Оксана!

Та, взмахнув подвязанными сзади в хвост волосами, оборачивается.

– Ну чего тебе? – а сама краем глаза смотрит на верёвку: сколько призов осталось? И какой выбрать? И не срезал ли кто-нибудь тот, что она наметила для себя?

– Слушай, жив ещё мой лев с зелёной гривой? – Тая встаёт и поворачивается так, чтобы загородить от Горбунковой верёвочку.

Маленькая Горбункова, поняв, что разговор серьёзный, не пытается выглянуть из-за Таи. Она быстро кивает: ясно, что вернуться к игре получится, только ответив на Таины вопросы.

– Я его даже постричь не успела, – скороговоркой произносит парикмахер-любитель.

Тая от радости хватает её за худые руки в пышных рукавах зелёного платья:

– Ну так это же прекрасно, Горбункова! Понимаешь ты? Прекрасно!

Горбункова, основательно встряхнутая, смотрит на Таю снизу вверх. Что это нашло сегодня на Потапову? В игры не играет, других отвлекает, вопросы задаёт непонятные, трясёт. Горбункова с усилием отцепляет Таины руки от своих:

– Потапова, ты совсем с ума сошла! Чего тебе надо от меня?

Но Тая от большой радости даже не сразу может сказать, в чём дело. Она обнимает Горбункову и встряхивает ещё раз. Та сердито вырывается и, поправляя банты в причёске, ворчит:

– Ну сумасшедшая, это ясно!

А Тая, не смущаясь, выпаливает:

– Давай обратно меняться!

– Чего-о-о? – Горбункова замирает, держась за очередной бант.

– Оксан, мне очень нужен лев обратно. Даю любую куклу за него, сама выберешь. У меня есть и с длинными волосами… А в придачу серию марок с художественной гимнастикой.

Горбункова сообразительная, когда речь идёт о деле. Она быстро отвечает:

– Ладно, я согласна. А сколько марок?

– Не знаю… – Тая в замешательстве пожимает плечами. – Надо у папы спросить, это его серия.

– Ладно, ладно, – быстро машет на неё Горбункова и, шмыгнув под рукой озадаченной и потерявшей бдительность Таи, перехватывает ножницы у Артёма.

Тая сияет. Теперь и ей хочется попробовать себя в конкурсе. Приняв ножницы у довольной Горбунковой, она срезает приз – синий значок с золотым кораблём.

Потом играют в жмурки, рисуют с завязанными глазами… Громко играет музыка, все разгорячились. Солнце постепенно уходит за деревья, унося с собой орден с самоварного бока. После второй порции чая и торта, когда вспотевшие раскрасневшиеся гости пишут на большом ватманском листе пожелания хозяину, Тая потихоньку утаскивает Мишку в коридор.

– Мишка, – громко шепчет она ему, потому что родители то и дело проходят мимо, – где можно спокойно поговорить?

Мишка приподнимает светлые брови и неторопливо идёт к входной двери, открывает белые створки в стене. Секунда – и его нет. Тая бросается следом и оказывается в стенном шкафу. Мишка прикрывает дверцы, наступает полутьма.

Сверху с полок свешиваются шерстяные шарфы. Тая садится на что-то твёрдое, оно отчаянно скрипит и оказывается старым пылесосом. Мишка просто плюхается на пол: места маловато, душно и пахнет апельсиновыми корками – от моли.

Мишка выжидательно смотрит туда, где еле различимо белеет Таино лицо.

– Я обещал папе помочь резать арбуз, так что давай покороче.

Тая поглубже вдыхает шерстяной душный воздух и начинает:

– Мишка, что ты знаешь о царях?

– О царях? Ну… «На золотом крыльце сидели царь, царевич, король…»

– Я же серьёзно! – досадливо вскрикивает Тая и тут же спохватывается: не для того они забрались в шкаф, чтобы их услышали. – Я серьёзно… – шепчет она.

– Тогда … – Мишка думает. – Точность – вежливость королей.

– Нет, не то. Я про царей.

– Ну, тогда всё, – Мишка ещё не сердится, но его голос становится жёстче, чем твёрдая поверхность пылесоса. Ещё бы, кто угодно разозлится, если его засадить в душный шкаф, и для чего – для того, чтобы о царях побеседовать?

Тая улавливает его настроение, быстро и горячо шепчет:

– Мишка, цари – это такие люди… Они умеют прощать. Они сильные. Даже если кто что украл, они могут простить.

– Но могут ведь и голову отрубить? – задумчиво спрашивает Мишка. Кажется, он всё-таки знает о царях больше, чем говорит.

Тая, растерявшись, молчит. О возможности отрубить голову она не думала.

– Мишка, – говорит она настойчиво, и голос её вмиг теряет робость, – отрубить голову может любой царь, а вот правильный… ну, хороший то есть, умеет простить. Он не носит в себе зла. А то от него, знаешь ли, и сгореть можно, – заявляет она.

– От кого, от… царя? – переспрашивает невидимый Мишка.

– От зла, – терпеливо объясняет Тая, поджимая ноги.

– Слушай, Потапова, мне арбуз надо резать. Если это всё, я пойду.

– Подожди! – Тая наклоняется вперёд и обеими руками хватается за Мишкин локоть. Он почему-то оказывается шерстяным и мягко стекает из Таиных рук на пол… «Шарф», – догадывается она и приближает своё лицо к Мишкиному.

– Мишка, я тебя прошу, будь человеком… Ну, будь как настоящий царь… Прости меня. Я такое сделала…

«Как хорошо, что тут темно», – думает она и, сжав кулаки, быстро, чтобы не дать себе испугаться, шепчет:

– Это я взяла твоё «солнце»… Тогда, в школе, в последний день, помнишь? В общем, ты можешь меня выгнать. Но звезда, марки и коллекция – это всё оставь. Это тебе. Прости меня.

Темно и тихо в шкафу. Только видно, как пылинки роятся в луче света.

«Сейчас он казнит меня», – думает Тая. Ей представлялось всё это по-другому, и теперь она, сжавшись, ждала чего-то страшного, будто Мишка и правда был царём. А он сидел, громко сопел и молчал. Наконец в углу послышалось шевеление, и хриплый голос спросил:

– А где оно?

– Что? – очнулась Тая.

– «Солнце»…

– Оно… Его нет. Я его… порвала. Чтобы накормить страшную собаку… Ну, неважно. Ты прости, я как-то не подумала, что надо вернуть. Но обещаю: если выиграю вкладыши, обязательно отдам тебе. Все до одного!

Мишка шумно зашевелился, поднялся и толкнул дверь наружу. Яркий свет ослепил Таю, заставил зажмуриться. С полок посыпались какие-то вещи. Мишка стоял в дверях шкафа спиной к ней.

– Миш! – жалобно окликнула она.

Он обернулся. Сердитая складка между светлых бровей была похожа на маленькую тёмную стрелу.

– Ладно. Прощаю, – он протянул Тае руку, и тёмная стрела исчезла со лба. – Айда арбуз есть. Сладкий!

От радости Тая ничего не смогла сказать. Она только охнула, вскочила и тут же ударилась головой о полку. Мишка захохотал и стал вытаскивать её из шкафа. Ему это никак не удавалось, потому что Тая запуталась в шерстяных вещах. Она тоже смеялась, стараясь высвободить ногу из-под упавшей швабры. Так, хохоча, растрёпанные, пропахшие апельсином, они вошли в комнату.

Арбуз действительно был сладкий. Тая поглядывала поверх своего куска то на Мишку, то на Горбункову, то на мальчиков, чьи рубашки перестали быть наглаженными и чистыми. «Как хорошо! – думала она. – Как всё прекрасно сложилось! Лучшего и желать нельзя», – и Тая вгрызалась в арбуз, потевший сладким соком, и кудряшки вокруг лица намокали и липли к щекам.

В конкурсе на лучшую раскрашенную картинку Тая не победила, не уложилась в отведённое время. Но её жёлтая лодка с парусом и красным солнцем в небе была признана самым аккуратным рисунком. Мишкина мама вручила Тае приз – игрушечного серого кота с кивающей головой. Он был тёплый и пушистый, как настоящий. Длинная чёлка закрывала зелёные глаза.

Горбункова сидела на стуле, отвернувшись от стола. Ей никакого приза не досталось. Тая протянула ей игрушку:

– Держи.

– Зачем это?

– Он очень нуждается в хорошем парикмахере, – прошептала Тая, заговорщицки подмигнув, и деланно возмутилась: – Посмотри, чёлка лезет в глаза!

Тая сунула кота прямо в руки Горбунковой и пошла отмываться от жёлтой, красной и голубой краски. Горбункова смотрела ей вслед и думала, что вообще-то эта Потапова ничего, только пробор ей лучше делать на левую сторону.

Тая стояла в ванной и ещё не знала, что ждёт её прямо за дверью. Мишкина мама снова заваривала чай, на этот раз – с какими-то ароматными травами, и по коридору осторожно скользил запах экзотических фруктов и цветов. Он был ярким и настойчивым, пусть и не горьким, как запах дедушкиной трубки, но что-то общее в них точно было.

4. Взрослая обувь делового человека

Свежо и сладко пахнет полосатая наволочка. Тая с трудом раскрывает глаза. Позднее утро щедро льёт солнце в окно. Всё дрожит и сияет в медовом летнем свете, словно осень и не должна наступить завтра. Тая щурится от света, потянувшись, садится в постели. Что-то хорошее произошло вчера. Взгляд её падает на бордовое платье, висящее на спинке стула, на значок, приколотый к нему.

Ах, да! Мишкин праздник, апельсиновый разговор в шкафу, договор с Горбунковой… Вспомнив о Горбунковой, Тая вскакивает с кровати и бежит к шкафу. Надо срочно взять кукол на обмен!

Упершись коленями в дно шкафа, она быстро перебирает игрушки. Какая подойдёт Горбунковой? Наверно, её копание слышно в комнате родителей, потому что за спиной вдруг слышится папин голос:

– Проснулась, принцесса? Доброе утро!

Тая выныривает из-под спадающей на голову одежды и вмиг повисает на папе:

– Доброе утро!

– Ну, как вчера повеселились? Ты еле до кровати дошла.

– Замечательно!

– А как наш подарок? Понравился?

– О! Папа! – Тая прижимает руки к груди и отчаянно трясёт головой, отчего кудряшки пляшут бешеный танец. – Мишка был так рад! Он всё понял! И про дедушку, и про море, и… про остальное. В общем, как настоящий царь!

– Царь? – папа склоняет голову набок. – Он ведь, кажется, мечтал стать моряком… Я что-то путаю или просто не всё знаю?

Тая задумывается, как рассказать понятнее, и начинает:

– Ну, как бы тебе объяснить? Он поступил как настоящий человек. Это так говорится, что как царь. Потому что… – Тая замялась. – Ну, потому что была одна неприятная история, и он смог простить. Понимаешь, прощение – это такое царское дело… Не все справляются. И зарастают злом. А оно, папа, жжётся, ух как жжётся! – Тая передёргивает плечами, словно обжёгшись о горячую печь.

Тая увлекается и рассказывает про пожар в старом доме, про подсолнухи, про Таисию Египетскую и царское дело прощения. Только про фантик умалчивает. Но ей почему-то ясно, что папа догадывается. Может быть, не о самом фантике, но всё же…

Закончив, она смотрит на папу. Он молчит.

– Так, значит, о чём-то таком и был у тебя к нему разговор?

Тая кивает. Она была права. Папа понимает! А он больше ничего не спрашивает, задумчиво жуёт белый кончик спички. Тая пригрелась у него на коленях, старается заплести отцовские пальцы в косу – развлечение её раннего детства… Хорошо, что папа молчит. Тая знает: это не потому, что ему неинтересно. Папа аккуратно отнимает свою руку.

– Ну что ж, хорошо. Я рад, что вы с Мишей договорились. Хотя, конечно, удивительная каша в головах у современных детей: какие-то цари, святые, ожоги…

– Это не каша, пап, – Тая настроена решительно. – Это правда.

Папа смотрит в серьёзные серые глаза и говорит задумчиво:

– Ну что ж, если правда, то хорошо… Похоже, ты теперь знаешь секретный способ прощения?

Тая кивает.

– Царское дело, пап!

– Я понял, – папа хитро поглядывает на Таю. – А как думаешь, поможет тебе царский секрет с Вадиком разговаривать?

Тая, раскрасневшаяся от разговора, вдруг мрачнеет. Папа обнимает её за плечи.

– Ну, ну… Ты не смотри, что я шучу. Если твой царский способ поможет, то и прекрасно. Ты ведь справишься, принцесса? Но если хочешь, я сразу попрошу Вадика посидеть за столом со взрослыми. А потом пойдём на прогулку все вместе.

Тая встряхивает кудряшками и решительно выставляет подбородок вперёд:

– Нет, папа. Не царское дело за чужой спиной прятаться, – и она слезает с папиных колен. – Пусть приезжают.

Почти всё готово к первому дню в школе. Тая старательно выводит своё имя на обложке дневника. Жёлтые бока тетрадей блестят только что написанными словами: «Ученицы 2-го класса „А“ Потаповой Таисии». Вот и второй класс. Вот она, новая жизнь, неизвестная, взрослая.

В прихожей слышится заливистая трель звонка.

– Ты не передумала, принцесса? – заглядывает в комнату папа.

На нём уже парадная светлая рубашка. Тая отрицательно мотает головой: нет, она не передумала.

Она складывает в портфель дневник и тетради, встаёт из-за стола. На бордовом бархатном платье переливается эмалью значок с корабликом на волнах. Тая дотрагивается до него рукой и делает шаг к открывшейся двери:

– Привет, Вадик! Заходи. У меня для тебя кое-что есть. Ты как лето провёл?..

Дверь закрывается, и только издалека слышны голоса взрослых на кухне и звонкая песня из приёмника.

Через полчаса папа заглядывает в комнату, зовёт бодрым голосом:

– Второклассники, бегом чай пить! – и внимательно смотрит на сосредоточенную, серьёзную Таю.

Она ловит папин взгляд и кивает ему.

– Идём? – оборачивается она к Вадику, что-то рассматривающему на столе.

Она берёт брата за руку и тянет к двери.

– У нас сегодня торт «Полёт». И арбуз будет. Огромный – закачаешься!

Папа, посторонившись, пропускает Вадика и смотрит в его круглый затылок. Мальчик торопится за сестрой, и вот его радостный голос слышен уже на кухне. Папа задумчиво поглаживает бороду: «Похоже, у неё всё получилось. По крайней мере, в этот раз».

Прикрыв дверь, он отправляется вслед за детьми. За столом, дуя на горячий чай, сидят рядом разрумянившиеся, довольные Тая и Вадик. Вадик хохочет над чем-то, запрокинув голову. На его белой рубашке, прямо на кармане, поблескивает эмалью значок с золотым корабликом.

Вечер наступает тёплый, совсем летний. Нет, невозможно поверить, что завтра – первое сентября. Тая расчёсывает волосы перед сном. С набережной слышны голоса и смех: кто-то и сегодня купается. Над Таиной кроватью горит новый светильник. Теперь она каждый день может сама делать «последний ночной чик».

Тая наклоняется, заглядывает под диван. Потом, не удержавшись, спускается с кровати, встаёт на колени и вынимает белую обувную коробку. Осторожно, словно хрустальную, приподнимает крышку и смотрит на то, что лежит внутри.

Лампочка точкой отражается в лакированном боку новых тёмно-вишнёвых туфель. «Ты теперь уже совсем взрослая, – сказала мама Тае перед сном и, улыбаясь, вручила коробку. – Настоящая взрослая обувь делового человека, вот что тебе нужно. Всё-таки второй класс… Поздравляю, дочка! Пусть в них тебе легко ходится…»

Тая тихо вздыхает от восторга и поворачивает туфли подошвами вверх. Там, на кожаном коричневом фоне, – рисунок. Маленькие тёмные волны, закрученные ветром в барашки. И тут Тая отчётливо понимает, почему туфли называются «лодочки».

«Это два корабля, на которых можно уплыть далеко-далеко! По этим кудрявым волнам я отправлюсь в странствия, и моё путешествие будет удачным…»

Приблизив лицо к туфлям, она ещё раз вдыхает горчащий запах кожи и, вздохнув, убирает коробку на место.

Улегшись и погасив свет, Тая поворачивается к стенке, закрывает глаза. Перед ней проплывает значок с золотым кораблём, весёлое лицо Вадика, конопатое – Мишки, маленькое, с прозрачными глазами – Аньки… Где-то вдалеке несётся вприпрыжку по бурным волнам лев с зелёной гривой, а над его головой светит горячее солнце… Подсолнухи сыплют жёлтые лепестки в воду, а на дне лежит, распластав щупальца, морская звезда.

Монотонный звук выталкивает Таю из потока сна. Она приоткрывает глаза и вслушивается. Лёгкий звон напоминает ей о чём-то. Она улыбается и устраивается на подушке поудобнее, приготовившись слушать.

На стене, отбивая время, поют серебряную песню дедушкины часы.

Оглавление

Часть 1 Вишнёвые туфельки

  1. Жаркий день на школьном дворе

  2. Гордость коллекции

  3. Переведены во второй класс

  4. Паж, принцесса и пограничник

Часть 2 Подсолнухи под окном

  1. Летний ветер

  2. Пять плюс пять – нескучный счёт

  3. Как снова подружиться?

  4. Чего не заметила Тая

  5. Анна Каренина и тайное место

  6. Царское дело

  7. Пока, пиши

Часть 3 Вдаль по неизведанным морям

  1. О фрегатах и царицах

  2. Самое дальнее плавание

  3. На выручку зелёному льву

  4. Взрослая обувь делового человека Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg