«Семь фунтов брамсельного ветра»

Семь фунтов брамсельного ветра (fb2) - Семь фунтов брамсельного ветра [litres] (Крапивин, Владислав. Романы) 1237K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владислав Крапивин

Владислав Крапивин Семь фунтов брамсельного ветра

Первая часть Мучача детестабле

Отвратительная девчонка

1

«Девочка» по-испански — «мучача». Это сообщил мне Илья. В прошлом году ему вздумалось осваивать испанский язык (будто мало немецкого и английского!). За неделю Илюха выучил полторы сотни испанских слов и два десятка фраз. Вот тогда он впервые и обозвал меня мучачей.

Я бросила в него тапочкой. Он увернулся и начал объяснять, что в этом слове нет ничего обидного. Я сказала «врёшь!» Потому что мне было известно: «девочка» по-испански — «нинья». Так называлась самая маленькая каравелла Колумба. Уж в кораблях-то я разбираюсь получше ненаглядного братца, хотя в голове у него немало сведений по всяким-разным вопросам (называется «эрудит»).

Эрудит Илюха сообщил, что «нинья» — это девочка ясельного или детсадовского возраста, а «мучача» — между между «ниньей» и «сеньоритой».

— Этакое нескладное существо бестолково-переходного возраста…

Вторая тапка попала в Илюхину поясницу. В ответ он заявил, что я не просто «мучача», а «мучача детестабле», то есть «отвратительная девчонка». Больше тапок у меня не было, я бросила в него пластмассовый стакан с засохшими ромашками (не попала). Братец укрылся в большой комнате и подпирал спиной и другим местом дверь, пока я колотила в нее кулаками и пятками. И сдержанно гоготал…

В нашей квартире две комнаты. Которая попросторнее, называется «большая». А наша с Ильей — «детская». Теперь название, конечно, устарело. Какое там детство, если Илюха почти студент, а я… в общем «мучача» и, к тому же, на вид старше своих неполных двенадцати лет. В прошлом учебном году, когда строились на физре, я была в шеренге вторая справа. Выше стоял только Левка Дубов по кличке Пень. А нынче, в седьмом классе, я, чего доброго, окажусь вообще правофланговой…

Год назад Илья натянул в нашей комнате леску с колечками. На колечках — зажимы. С их помощью Илья прикрепил к леске занавес, который мама сшила из разноцветных старых штор (на новую материю денег не нашлось). Илюха разъяснил, что по закону «взрослеющие разнополые дети» не должны обитать в одной комнате. А если расселиться невозможно, то пусть будет хотя бы так…

Я сказала, что он «разнополая балда», но сильно не спорила. Идея с занавесом была неплохая. Он делил «детскую» посередине (рядом с люстрой, которую мы с той поры зажигали очень редко). Задернешь — и оказываешься словно в своей отдельной комнате, сама себе хозяйка. Впрочем, «устраивали суверенитет» мы только по вечерам, когда наступала пора укладываться. Я ложилась раньше. Илюха засиживался до ночи — то над книжками, то над какими-то схемами. Пестрые цветы, квадраты и орнаменты на сшитых шторах неярко просвечивали от его настольной лампы. Мне это нравилось: уютно так…

Но если брат не ночевал дома, я оставляла занавес незадернутым. «Вспоминала детство». Смотрела в окно над Илюшкиным столом — на листья, звезды и отблески станционных фонарей.

В последнее время Илья часто оставался на ночь у своих друзей. Мама каждый раз нервничала так, будто он отправился на войну. Нервничала она и в тех случаях, если он просто задерживался где-нибудь допоздна. «Это же не пустые страхи! Вы же знаете, в каком криминальном мире мы живем!» Надо сказать, Илья понимал мамину боязнь. Он ей твердо пообещал, что, если не приходит домой до одиннадцати вечера, то обязательно звонит: где он и что с ним. И всегда выполнял обещание, хотя порой и зубоскалил по этому поводу.

Вот и сегодня он позвонил за пять минут до «контрольного срока». Мама схватила трубку в большой комнате, а я в коридоре (потому что тоже слегка беспокоилась).

— Мам, добрый вечер! Мы тут засиделись у Толика Гаевского, ты его знаешь… Ну, такое дело, идея одна проклюнулась, хакеры всего мира засохнут от зависти. Принцип двойного рикошета… Придется сидеть до ночи… Конечно, заночую. Ну, мама, это же лучше, чем пешком переть через полгорода, автобусы не ходят… Ну, я же не виноват, что дома нет компьютера. А у Толика машина супер-класс!.. Нет, не утром, а ближе к вечеру, раньше мы не управимся… Что?.. Мама, у меня всего неделя до начала сладкой студенческой каторги, я хочу потратить эти дни с максимальной пользой для человечества… Ты не волнуйся, Евдокия Петровна, это бабушка Толика, угощает нас кофием и капустными пирожками. И следит за нашим хорошим поведением…

— Ты даже забыл, что у твоей сестры завтра день рождения, — сказала мама.

— Что?.. А! Ничуть не забыл. Буду как раз к вечернему чаю.

Мама положила трубку. За Илюху она была теперь спокойна. Более или менее.

— Имей ввиду, с тебя подарок, — сообщила я братцу со своего аппарата.

— А, это ты, мучача! Как дела?

— Что это за идея двойного рикошета?

— Ну… потом попытаюсь втолковать, если интересно. Не телефонный разговор…

— Подумаешь, засекреченные гении… Днем какая-то девица приходила, тебя спрашивала.

— Катерина, что ли?

— Катерину я знаю. Эта незнакомая…

— Ну и ладно… — сказал он оч-чень равнодушно. — А впрочем… обрисуй, если помнишь.

— Ну… девица как девица. Малость рыжеватая. Судя по лицу, не совсем дура. И вообще ничего, вполне сексапильная сеньорита…

Я отчетливо представила, как он ненатурально вытаращил глаза:

— Че-во-о? Ты откуда слова-то такие знаешь?

— Здрасте! Век спутникого телевидения, Илюшенька. И к тому же я не «нинья».

— Я приду и покажу, кто ты такая! Взгрею по заднице!

— Давай, давай, — сказала я, вспомнив недавний урок дяди Кости. — Не забудь про подарок.

— Будет тебе подарок… Кабра синвергюэнца.

— Как-как?

Братец с удовольствием повторил. Он уже забросил испанский, но кое-какие выражения помнил. После разговора я посмотрела в словаре: что это значит? Оказалось «нахальная коза» (а как красиво звучит!). Но в тот момент, у телефона, я ничего не поняла и только сказала на всякий случай:

— Сам такой.

Он погоготал…

Разобравшись со словарем, я решила, что пора спать. Улеглась, выключила свою лампу на столике, занавес задергивать, конечно, не стала.

В окно как бы вдвинулась всей грудью августовская ночь: черное небо, еще более черное кружево кленов, переливчатые звездные огоньки в листве. И время от времени отблески на листьях — как пролетающие желтые птахи.

Громче стали звуки.

Мама любит повторять: «Мои дети выросли под вопли маневровых тепловозов». Ну, вопли не вопли, а покрикивают локомотивы часто. И вагоны лязгают, когда их сцепляют и расцепляют. И голоса диспетчеров в динамиках такие, что порой можно разобрать слова: «Две цистерны — на седьмую!.. Осторожно, по третьему пути следует пассажирский!..»

Наш трехэтажный кирпичный дом на улице Машинистов стоит в пяти кварталах от станции «Сортировочная-2». Почему она «два» и где находится «один», для всех загадка. Впрочем, никто не ломает голову, привыкли. Станция большая и знаменитая. Особенно известной она стала после того, как на подступах к ней рванули два вагона с тротиловыми шашками для горных работ. Столкнулись со встречной цистерной и шарахнули.

Меня в ту пору еще на свете не было, а Илюхе шел четвертый год, и он, к счастью, в те дни жил на детсадовской даче. По всем зданиям в окрестных кварталах пошли тогда трещины, кое-где обвалились балконы. И лишь наша старая трехэтажка, которую строили еще в сороковых годах прошлого века пленные немцы, устояла без повреждений, только рамы со стеклами повылетали. В наше окно влетел костыль с рельсовых путей, свистнул через большую комнату и открытую в коридор дверь, воткнулся в косяк у вешалки. Так воткнулся, что папа не смог вытащить. Махнул рукой: пусть торчит на память о грозном событии. Скоро папа привык вешать на костыль шинель и фуражку.

Этот квадратный стержень с загнутым концом торчит у косяка и теперь, только никто ничего на него уже не вешает…

В дверной щели был заметен свет. Это значит, мама еще не выключила свою лампу и лучи сквозь приоткрытую дверь большой комнаты падают в коридор. Наверно, мама лежит с книгой. Но, скорее всего она не читает а думает про Илюху. Тревожится. Не про то, как он сегодня там, у друга Толика, а вообще…

2

Я тоже стала думать про брата.

Я его люблю. Иногда мы спорим и ссоримся, но чаще всего это не по правде. Илюха добрый человек, хотя порой и норовит изобразить из себя этакого взрослого наставника — снисходительного и насмешливого. В конце концов, что тут такого? Ведь он действительно старший и, к тому же, знает все на свете.

Лучше всего Илья разбирается в компьютерах (а я в этом деле «ни бум-бум»). До недавнего времени у нас дома был компьютер. Папин. Вернее, казенный. Когда папа стал работать в газете «Городские голоса», компьютер ему выдали в редакции. А когда папы не стало, редакция оставила эту «систему» Илье. Сказали: «На память об отце». На этой памяти Илья и осваивал «премудрости виртуальных миров» (это он так говорит). Но в конце концов система устарела. Тем более, что еще в редакции она была не из новых. Илья все чаще заводил разговор, что «это уже не машина, а экспонат, прошлый век». И наконец разобрал компьютер на детали. Мама ахнула: «Как ты посмел! Это же папин!» Илья сказал, что пусть лучше папин компьютер продолжает приносить пользу людям — хотя и в разобранном виде, — чем пылится в углу простой грудой железа. Детали он унес к Толику Гаевскому, где они монтировали какой-то современный «суперкомплекс».

Мама всплакнула, но больше упрекать Илью не стала. Потому что он, скорее всего, был прав. В самом деле, компьютерная наука требует постоянного технического роста.

Когда Илья кончил школу, все (и мы с мамой) были уверены, что он пойдет учиться на инженера-программиста. А он взял да и подал документы на философский факультет. Мама опять ахнула: «Ты с ума сошел? Зачем тебе это? Все говорят, что ты компьютерщик от Бога!»

Илюха объяснил, что хитрости программирования и компьютерной техники он в состоянии постигнуть сам. А философия нужна, чтобы «попытаться в максимальной степени освоить общие закономерности многослойных виртуальных пространств, которые все активнее вторгаются в мир нашего привычного трехмерного бытия и стараются подчинить его своим правилам».

— Кроме того, — добавил брат, — на философский поступить легче. Там декан — классный мужик, взяток не берет. А на остальные факультеты — без «бабок» не невпротык.

Мама поморщилась:

— Илья, ну что за лексикон! Кажется, был интеллигентным мальчиком…

— Я такой и есть. Просто я адекватно реагирую на действительность.

Мама у нас тоже очень интеллигентная. У нее высшее филологическое образование. Она работает старшим товароведом в книготорговой фирме «Алфавит». Должность эта вовсе не значит, что мама ведает куплей-продажей. Она занята «экспертной оценкой вновь поступающей литературы, в том числе иностранной». Маму на работе ценят, время от времени дают премии и делают добавки к зарплате — в связи с инфляцией. Но денег все равно не хватает, даже с папиной пенсией. Заикаться о покупке нового компьютера было бы просто глупо, Илья это понимает…

Мама грустно предрекала, что на философский факультет Илюха не поступит. «Для этого нужны повышенные гуманитарные знания». Но брат поступил шутя — будто несколько орехов щелкнул. И теперь, до начала первого семестра, «дышал воздухом свободы». То есть вместе с Толиком Гаевским и еще с двумя такими же ненормальными корпел днями и ночами над их коллективным «суперкомплексом»…

Щель в двери погасла. Светили только звезды в окне — редкие, но ясные. Шум железной дороги был таким привычным, что я его не замечала. Он казался частью тишины. А вот шебуршащий звук в этой тишине я уловила сразу. Кто-то скребся в оконное стекло. Тихонько так.

Я не испугалась. Почему-то представился глупый котенок, который удрал из дома, нагулялся и хочет вернуться, но перепутал форточки. Конечно, это фантазия, но… вдруг по правде?

Я осторожненько забралась на Илюхин стол, потом на подоконник. Форточка была открыта (на третьем этаже это не опасно). В свете звезд и проблесках прожекторов я увидела разлапистый кленовый лист. Черенком он зацепился за оконный переплет ниже форточки, шевелился в струйках воздуха и скреб острыми зубчиками о стекло. Будто настоящий котенок, который просится в дом. Я встала на цыпочки, высунула руку, дотянулась до листа. Ухватила за «хвостик». Стараясь не шуметь, слезла со стола (при этом чуть не зацепила лампу).

Лист был подсохший, напружиненный.

— Ты чего это вздумал желтеть раньше срока? Еще лето…

Он шевельнулся, будто неслышно хмыкнул. Мол, какое там лето, не обманывай себя, неделя до сентября…

— Вовсе не неделя, а девять дней…

Лист больше не спорил.

Я легла, положила лист на грудь. Вернее, посадила. Его зубчатые концы были изогнуты, он оперся на них, как на лапки. Я вспомнила, что когда-то читала стихи (не помню, чьи) про такой подсохший лист — как он под осенним ветерком спешил на своих лапках за прохожим, а потом пропал куда-то…

Я погладила упругую спинку.

— Не бойся, ты у меня не пропадешь. Переночуешь здесь, а утром найдем тебе дом…

«Где?»

— Я положу тебя в книгу Александра Степановича, в свою любимую. Потому что ты появился здесь накануне его дня рождения…

Писатель Грин и я, Евгения Мезенцева, родились в один день, двадцать третьего августа. Только Александр Степанович гораздо раньше меня, в позапрошлом веке. Ну и пусть в позапрошлом, все равно мне кажется, что есть между нами какая-то ниточка. Будто свои книги он писал специально для меня, для Женьки. «Алые паруса» я прочла еще в семь лет и просто обалдела (хотя Илюха хмыкал: «Что ты там понимаешь…»). А потом любимым рассказом стал для меня «Гнев отца». Про то, как мальчишка Том ждет из плавания отца-капитана, тоскует по нему… Этот рассказ мне попался в книге, когда папы уже не было, и я… ну да, хорошо, что дома никого не оказалось. А то сразу бы: «Что с тобой, почему лицо зареванное?» В рассказе хороший конец, и я не завидовала Тому, я была рада, что его отец вернулся, а слезы… как тут объяснишь?

Чтобы не измять лист во сне, я пересадила его на стул рядом с кроватью. И стала засыпать. Это было медленное засыпание, когда перемешиваются явь и сон. Мысли и вопросы перепутываются с возникающими, как телекадры, картинками. Мне стало казаться, что я на песчаном морском берегу и бегут к босым ногам шипучие гребешки, а от горизонта движется корабль с алыми парусами. Наверно, галиот капитана Грея. Только паруса на этот раз не ровно-алые, а с узором из кленовых листьев — таких же ярко-красных, как на канадском флаге (а интересно, какого цвета мой лист; в темноте-то не разглядеть). Я хочу, чтобы корабль развернулся бортом, показал все паруса, рангоут и такелаж. Тогда я смогу наконец разглядеть — что это за тип судна — «трехмачтовый галиот»?

Раньше я думала, что галиот — парусник вроде того, который на Илюшкиной детской рубашке. Когда Илюшка был еще пацаненком (вроде Лоськи или чуть постарше), он часто ходил в трикотажном летнем костюмчике — пестром, сине-зеленом, с якорями и красным кораблем на рубашке-водолазке. Мне этот костюм очень нравился. Когда мы подросли, Илья несколько раз предлагал: «Возьми себе». Потому что такой наряд годится и для мальчишек, и для девчонок. Но я сопела и мотала головой: не надо. Дело в том, что есть большой цветной фотоснимок, где мы с Илюшкой и он как раз в этой одёжке с парусами. Мы сидим на лодочном причале, болтаем в воде ногами и хохочем. И брызги вокруг, и в них даже маленькая радуга!.. Нас папа сфотографировал, когда мы ездили на дачу к его знакомым.

Это был последний снимок, который сделал папа. И мне казалось, что если я натяну Илюшкин костюм, что-то нарушится в том пространстве. В мире, который был еще при папе. И если папа там, где он теперь, что-то помнит и чувствует, ему будет обидно… Кстати, я и фотографироваться больше не хотела. За все время, когда уже не было папы, не снялась ни разу. И говорила, что не буду. Илья сказал:

— Для паспорта все равно придется.

— Ну, для паспорта пусть. Это государство велит. А просто так не хочу…

Паруса с кленовыми листьями придвинулись вплотную. Сквозь листья смотрел не капитан Грей, а какой-то грустный мальчишка, наверно, Том Беринг из рассказа «Гнев отца». Потом он превратился в Лоську, а тот взмахами рук перемешал красную листву, превратил ее в вихрь и улетел на нем, болтая босыми ногами…

3

Утром оказалось, что лист — ярко-желтый, как солнышко. Будто нарочно стал таким праздничным, чтобы поздравить меня. Я ему улыбнулась. Потом хотела положить в пятый том Грина (где рассказ «Гнев отца»), но лист не помещался. Я сказала ему «ладно, придумаем что-нибудь» и на время прицепила булавкой к шторе.

Мама появилась на пороге.

— Доброе утро, засоня. С днем рожденья.

— Ага… спасибо.

— Вот тебе подарки…

Ну, прежде всего, конечно, колготки, это уж в любой праздник. А еще авторучка — видимо, дорогая, в коробочке, обтянутой чем-то вроде кожи.

— Будешь без хлопот писать всякие свои дневники и сочинения. А то постоянно у Ильи ручки выпрашиваешь…

— Спасибо, мамочка…

— А это подарок от дяди Кости…

— Что? Еще одна авторучка?!

— Не знаю, я не открывала. Он просил передать и поздравить, потому что сам зайти не может, уехал в командировку.

— Жаль…

Мне и правда было жаль. Уж дяде Косте-то я всегда радовалась…

— Мне пора на базу. Колбаса в холодильнике, пюре сделаешь сама, свежее… А еще в холодильнике два тортика. Один на вечер, другой в твоем распоряжении…

— Ну, мама! Ты же знаешь…

— Знаю. Это не для тебя, а если гости…

— Господи, какие гости! Никого я не звала.

— Не звала, а все равно кто-нибудь наведается…

Мама оказалась права. В десять с минутами появился Лоська. Прямо как в песенке: «Кто ходит в гости по утрам… парам-там-там, тарам-тарам…»

Он встал на пороге — как всегда неумытый, с торчащими смоляными сосульками волос. Видимо, ради «гостевого визита» надел он чистую белую футболку, но штаны на нем были все те же — похожие на обрезанные у колен казацкие шаровары, пыльно-сизые, с замызганными желтыми лампасами. И, конечно, привычные сандалеты из расхлябанных и порванных ремешков, только не на босу ногу, а теперь с ярко-синими носочками. Лоська переступил этими «лаптями», глянул исподлобья марсианскими глазищами и тихо, но отчетливо сказал:

— Здравствуй, Женя.

— Здравствуй, — вздохнула я. — Проходи… ранняя пташка.

— Да… подожди. Я тебя поздравляю… сейчас… — Лоська по локоть запустил руку в карман необъятных штанов и вытащил… стеклянный глобус! Размером с маленькое яблоко.

«Ух ты-ы!..»

Конечно, он знал про мою любовь к «глобусятам». У меня была небольшая коллекция. Два обычных «глобусенка» — совсем как настоящие, только махонькие, а еще — глобус-брелок (подарок Илюхи), крохотный глобус под вид старинного (Люка подарила в прошлом году), желтый пластмассовый — как из слоновой кости, резиновый глобус-мячик в плетеной сетке, которая изображала параллели и меридианы… А о таком вот, «хрустальном», я только мечтала. Года два назад прозрачные глобусята на блестящих желтых подставках появились в сувенирных магазинах и стоили бешеных денег. Потом их стали продавать на Рябиновом бульваре, куда художники и мастера выносят для покупателей свой товар: картины, камнерезные шкатулки и сувениры, берестяные туески и гипсовые копилки. Здесь стеклянный глобус-малютку можно было купить подешевле, но все равно не меньше, чем за семьдесят рублей.

— Ой, Лоська… где ты его взял?

— Разумеется, на бульваре… Да не бойся, не украл, — сказал он холодновато.

— Я понимаю, но он же дорогущий. Деньги-то откуда?

Лоська опять глянул исподлобья: «Притворяешься или правда не понимаешь?»

— Опять играл. Да?

— А что такого? Все играют. Я не для себя, а для подарка…

— Ох Лоська-Лоська…

И вдруг я опомнилась. Даже дала себе мысленно оплеуху. Дура! Человек старался, прибежал поздравить от всей души…

— Спасибо, Лосенок! Он будет самый замечательный в коллекции! Будет сверкать, как бриллиантовый!

Лоськино лицо сразу засветилось.

— Да… и он знаешь какой? Не только, чтобы любоваться, но и для всякой пользы. Ведь океанов-то на Земле больше, чем суши, а они здесь прозрачные…

— Да… красиво.

— Не в том дело, что красиво. Они всё увеличивают почти как микроскоп. Смотри. Царапинка крохотная, а если глянешь — вон какая… — Лоська согнул левый мизинец, поднес к нему глобус. И чуть заметная ссадинка на костяшке, увиденная сквозь толщу стеклянных океанов, сделалась как здоровенная короста на коленке.

— Удивительно… — вежливо сказала я.

— А еще им можно выжигать, как линзой. Я уже пробовал. Был вчера там… у дерева… и выжег на скамейке целое слово.

— Какое слово, Лоська?

Он глянул удивленно:

— Ну… разумеется, «Умка».

Мы погрустили несколько секунд, думая об Умке. Потом я взяла глобусенка левой рукой, а правой — Лоську за плечо.

— Пойдем, Лосик. Хочешь чаю с тортом?

— Да. С удовольствием, — он сбросил у порога ременчатые «лапти».

Мы устроились на кухне, скромненько. Не накрывать же ради двоих большой стол. Лоська сидел на табурете, покачивая синими носочками и смотрел то на сверкающий посреди подоконника глобус, то на меня. Я включила чайник и поставила торт. А себе еще раньше, до Лоськи, я сделала бутерброды с помидорами и майонезом.

Лоська вдруг сказал:

— Женя, ты сегодня красивая.

Я чуть палец ножом не отхватила.

— Ну, Лось! Высказался!

— Женя, я говорю серьезно.

Кстати, он всегда говорит серьезно и правдиво. И я… сперва я хотела ответить, что сколько ни обматывай швабру мишурой, новогодней елкой она не станет. Но спохватилась. Что делать, если я и правда кажусь Лоське такой …

С утра я натянула мамин подарок — красные с черными мушками колготки, — черную плиссированную юбку и тонкий вишневый джемпер с черным узором на груди. И надела цепочку с похожим на вишенку родонитовым шариком (тоже почти глобусенок). Никого я не ждала, но… все таки именинница. Конечно, этот наряд и толкнул Лоську на его высказывание. «Ладно, пусть», — вздохнула я. И вспомнила:

— Ох, Лоська, а откуда ты узнал про мой день рождения? Я тебе не говорила.

— Люка сказала. Я ее вчера встретил в овощном магазине. Я покупал капусту, а она бананы. Дала мне банан и сказала про тебя. Наверно, она тоже скоро придет.

«Это уж само собой», — подумала я. И Лючка словно откликнулась на вызов, позвонила у двери.

Она чмокнула губами мою щеку, прошла впереди меня на кухню, сказала «Лоська, салют» и протянула мне косметичку из клеенки, похожей на крокодиловую кожу.

— Поздравляю. Расти большой я тебе не желаю, хватит и того, что есть. А за внешностью следить пора как следует. Ты в классе единственная, кто ни разу не красился. Из девчонок, конечно…

Тут я наконец сказала про швабру и мишуру.

— Ты просто закомплексована, — заявила Люка. — Вбила себе в голову, что уродина. А при некоторых усилиях ты могла бы иметь очень импозантную внешность.

— Чево-чево? — сказала я Илюхиным тоном. — Лоська, дай мне вон тот кусок торта, я засуну его Лючке за шиворот.

— Можно я лучше его съем?

— Ешь на здоровье. А я засуну ей этот бутерброд…

Люка покосилась на бутерброд.

— Ты так и будешь сидеть на своей дурацкой диете, без грамма сладкого?

— Так и буду…

Еще год назад я была не только большая, но и… так сказать, чересчур кругловатая. Это меня доводило до отчаяния. И наконец я дала себе страшную клятву, что с этого дня — никаких пирожных, кексов, тортов, жирного печенья, шоколада, сладких пирожков и всего такого прочего. Мама была в панике. Илья утверждал, что, во-первых, я не выдержу больше недели, а во вторых, если и выдержу, это все равно не поможет. Но я выдержала, и это помогло. Рост, конечно, не убавился, но я сделалась «скелет в шкафу» (по Илюхиным словам). Мама повздыхала и махнула рукой, а брат сказал: «Моя степень уважения к тебе возросла на порядок». А потом я… да, я поняла, что сладостей, о которых я раньше обмирала, мне уже не хочется. Даже нарочно попробовала шоколад и слоеное пирожное — и ноль впечатления. Теперь мне нравились майонез, селедка и маринованные рыжики. Вот такая история…

Люка требовала, чтобы я немедленно попробовала на себе косметику, но я показала глазами на Лоську и крутнула пальцем у виска.

Лоська в наши разговоры деликатно не встревал. Молча глотал чай, расправился со спасенным куском торта, потом еще с одним и еще… Он старался есть аккуратно, ложечкой, но иногда забывался, спешил и вытирал пальцы о свои многострадальные штаны. Мы с Люкой тоже сели к столу. Люка вдруг посмотрела на Лоську.

— Слушай, ты заболеешь. Один ребенок не может сразу съесть столько торта.

— Я же не совсем уже ребенок, — миролюбиво разъяснил он и глянул на меня: можно еще?

Я наконец сообразила:

— Лосенок, ты, наверно, не завтракал!

Он посопел и кивнул:

— Мама, когда уходила, сказала «пожарь картошку». А мне было лень чистить.

— Давай я тебе яичницу сделаю, это лучше чем торт.

Он покачал опять синими носочками и сказал шепотом:

— Если не трудно…

Я поставила на газ сковородку, покрошила молочную колбасу, залила ее белками и желтками. Скоро Лоська, уже не думая о торте, уплетал глазунью, и его щеки (и без того чумазые) украсились желтыми полосками. А мы с Люкой пили чай, и та продолжала разговор о подаренной косметике. О том, какая она качественная, французская и популярная. Мне оставалось только кивать.

Лючка — она не то чтобы красавица, но уж-жасно обаятельная (это все говорят). С золотистыми кудрями, алым ртом, зелеными глазами. Вся такая тоненькая, будто девочка Суок из «Трех толстяков». И улыбаться умеет так, что мальчишки млеют. Манеры у Люки отработаны. Она занимается в эстрадном детском ансамбле «Гадкие утята», манерам там специально учат. И косметикой пользоваться учат. В ансамбле это не мода, а необходимость — чтобы танцоры и певцы выразительнее смотрелись на сцене. Так не раз объясняла Люка.

4

Недавно я была на концерте «Гадких утят» во Дворце детского творчества — Люка меня туда почти насильно притащила, потому что к эстраде я совершенно равнодушна. Я высидела до конца и даже вежливо похвалила. А сейчас она опять принялась вспоминать это выступление.

— Помнишь ту песню, «Еду-еду я…»? Ее теперь все напевают. Просто шлягер получился. Лучшее произведение нашего Костика.

Костик (а еще «Костюньчик» и «Костячок-толстячок» — это не в глаза, конечно) был руководитель ансамбля. Кругленький, пожилой, но очень бодрый, с лысинкой-блюдцем и жизнерадостным лицом. В общем-то славный. Но песенку щадить я не стала. Она показалась мне такой глупой, что запомнилась от начала до конца. Даже привязалась и порой вертелась в голове.

Еду-еду я в авто И гляжу на белый свет. В поле зренья все не то И тебя в том поле нет. Ты меня не разлюби! Би-би-би! Би-би-би! Я уселся в самолет И гляжу я с высоты. На душе тоска, как лед: Где же ты? Где же ты? Я страдаю на лету. Ту-ту-ту! Ту-ту-ту! Я пешком по всей Земле Обошел сто тысяч верст. Плавал я на корабле, Средь морей холодных мёрз. На каком ты берегу? Гу-гу-гу! Гу-гу-гу! Вот на берег я сошел И смотрю — навстречу ты! Сразу стало хорошо, И в душе моей — цветы! Расцвела моя мечта! Тра-та-та! Тра-та-та!

Мы с Лючкой подруги с незапамятных, с ясельных времен и поэтому не боимся говорить друг другу все, что думаем.

— Ужасно примитивная песня. Для дикарей с острова Нямба-Бамба. «Би-би-би», «гу-гу-гу»… А если бы последняя строчка была «И сошли мы с корабля»?

Люка сморщила переносицу:

— Фу! При ребенке…

Я хмыкнула про себя. «Ребенок» в тех местах, где он бывает, слышит и не такое. Хотя… в самом деле нехорошо. Впрочем, Лоська заскребал сковородку и не обращал на нашу беседу внимания (или делал вид).

Люка продолжила мое воспитание. Голосом нашей классной Олимпиада Андриановны:

— Ты, Евгения, циничная особа. Несмотря на то, что из культурной семьи…

— Не циничная, а прямолинейная. Сказано: «Не родись красивой, а родись правдивой»…

— Не «правдивой», а «счастливой». Или ты думаешь, счастье там, где правда? — словно драматург Островский из учебника вопросила Лючка.

— Ну, если судьба красотой не наградила… Хорошо вам в «Утятах», вы там все такие… стройные и фотогеничные.

Люка пригорюнилась и сказала, что им в ансамбле совсем не хорошо. Могут закрыть.

— И все другие творческие коллективы тоже…

— Почему?!

— Из-за ППЦ. Ты разве ничего не слышала? Даже по вечернему каналу в местных «Новостях» говорили.

Я ничего такого не слышала (и канал-то этот почти не смотрю, там только про грабежи и аварии на дорогах).

— А что такое ППЦ?

— Ну, темнота… Не «что», а «кто»! «Полномочный представитель центра». Из Москвы прислали чиновника, милицейского генерала, будет здесь главным. В столице недовольны, что у губернаторов стало слишком много власти, вот и рассылают по стране таких представителей, чтобы наблюдали и руководили. Укрепляли «стержень централизованной власти».. Ты правда, что ли, не в курсе?

— А при чем Дворец?

— Да пойми же ты! Губернатор где располагается? В ре-зи-ден-ции! В бывшем роскошном доме миллионера Кунгурова, в памятнике старины. А его московский начальник разве захочет сидеть в обычном кабинете? Ему тоже резиденция нужна, да получше губернаторской, чтобы не потерять имидж. Вот и приглядели для него наш Дворец.

— Совсем офонарели, да? Выгонять тыщу ребят ради одного генерала!

— Во-первых, не тыщу, а почти две. А во вторых, ради не одного генерала, а со свитой. Знаешь, сколько у него будет заместителей! А у тех — свои заместители, референты, секретари, курьеры. Охрана… А дворцовские кружки, говорят, растолкают по разным клубам. Ну, их-то, может, и растолкают, а такие коллективы, как наш — куда? Театральный, оркестровый… В субботу все ребята и взрослые работники Дворца хотят пикеты устроить на площади. С плакатами.

— Лючка, я тоже пойду!

— Пойдем.

— И я, — облизав вилку, сказал Лоська.

— Обязательно, — сказала я. — Ты этого генерала сразу перепугаешь, такое чучело. Как ты ухитряешься извозиться за несколько минут? Иди умывайся…

— Ладно. Спасибо за яичницу. И за торт… — Лоська выбрался из-за стола, поддернул штаны и пошел в ванную. Я за ним, чтобы умыть «чучело» собственноручно, а то измажет полотенце.

Лоська не противился, только фыркал. Люка в это время убрала со стола. И сказала, что теперь ей «срочно надо еще в одно место».

— Вечером позвоню. Пока…

Мы с Лоськой остались одни и посмотрели друг на друга.

— Может, погуляем? — спросила я.

— Давай!

— А куда пойдем?

— Может быть, туда… к дереву? — Он слегка затуманился. — Или… это слишком печально для дня рожденья, да?

— Нормально…

И мы пошли на пустырь за сгоревшей табачной фабрикой. Это было довольно далеко, но нам куда спешить? Мы брели по переулкам, где ярко, почти как в мае, вновь цвели одуванчики. Было солнечно, однако совсем не жарко, хорошо так. Говорили о недавнем телесериале про пришельцев (чепуха сплошная, одно и тоже, надоело), о том, что скоро в школу, а неохота; о моих глобусятах, о новом появлении НЛО над деревней Кулябкой, о сбежавшем из цирка трехметровом удаве (жаль, что поймали, не добрался до родины) и ни о чем серьезном.

На пустыре, заваленном кирпичными грудами от разломанных домов было безлюдно, летали бабочки. Мы подошли к вековому полузасохшему тополю. В метре от него среди лопухов можно было разглядеть плоский полуметровый холмик, укрытый дерном. Мы сорвали несколько диких ромашек, положили на холмик. Постояли с полминуты. Лоська потянул меня за рукав:

— Пойдем, покажу…

В двух шагах стояла среди высокой сурепки оставшаяся от давних времен лавочка — доска на двух столбиках.

— Вот… — На краю доски были выжжены кривые буковки: У м к а.

Лоська сел, погладил надпись мизинцем. Я села рядышком… Конечно, это была прежде всего Лоськина печаль. А моя — уже через него. Ведь я-то даже не видела Умку живым. Но все равно… Мы посидели, помолчали. Потом, чтобы ослабить Лоськину грусть, я спросила:

— В последней игре у тебя сколько было противников?

— Много…

— Ну и как? У всех выиграл.

Лоська вздохнул:

— Не… Одна ничья.

Я ладонью прошлась по его волосам-сосулькам. Он сразу заулыбался. Осторожненько придвинулся плечом. Но почти тут же встряхнулся, вспомнил:

— Домой пора. Мама придет на обед, скажет: где картошка?

Стеклянные океаны

1

Дома было пусто и солнечно. Сверкал хрустальный глобусенок. Сверкали латунные замочкина футлярах подаренных авторучек. Я вспомнила, что так и не посмотрела: какую ручку преподнес мне дядя Костя. Бессовестная…

…Дядя Костя — наш добрый знакомый. Когда он был в старших классах, занимался математикой с моим дедом, маминым отцом, и часто приходил к нему домой, в квартирку при институтском общежитии. Там и познакомился с девчонкой-дошкольницей Валей. Между ними завязалась вроде бы шутливая, но долгая дружба. Когда дед умер (маме было тогда всего восемь лет), Костя навещал «подружку-дюймовочку», а потом писал ей письма из училища и с разных мест службы. Долгие годы он служил в окраинных областях. А вскоре после того, как погиб папа, дядя Костя перевелся в наш город. Стал заходить в гости и незаметно так опекать нас. Мама даже призналась, что однажды он сделал ей предложение.

— И ты отказалась? — укоризненно спросил Илья. — Старый, да?

Мама объяснила, что дело не в десяти годах разницы и что «Костя, чудесный человек», но она не может забыть Сережу, нашего папу. Дядя Костя больше предложений не делал, но дружить с нами не перестал. По-прежнему заходил «на огонек», занимался с Ильей немецким языком, а меня учил всяким полезным вещам и порой рассказывал интересные случаи из своей жизни.

Был дядя Костя высокий, сутуловатый, с залысинами, похожий (так мне почему-то казалось) на учителя истории. Те, кто не знал, никогда бы не сказали, что он недавний военный, полковник в отставке. Во время афганской войны был дядя Костя командиром горно-стрелкового батальона, вернулся с медалями и орденом Красной звезды. Илюха однажды спросил: за что орден? Дядя Костя пожал плечами:

— Сам не пойму. В героические схватки лишний раз не рвался. Главной задачей считал сохранить своих ребят…

— Всех, наверно, там все равно было не сохранить… — насупленно подал голос Илья.

— В том-то и беда… Непостижимое это дело: только что был живой паренек и вдруг — нет его… Слава Богу, тебе это не грозит.

Когда Илюшке было семь лет, он с дружками на дворе пускал по воздуху «летающие блюдца» — жестяные крышки от консервных банок. Одна крышка чиркнула его по глазу. С той поры глаз плохо видел и случалось, что воспалялся. Сколько ни ходили по врачам, вылечить так и не смогли. Снаружи ничего не было заметно, но допризывная комиссия брата забраковала начисто. Мама сказала тогда: «Тут не знаешь даже, горевать или радоваться». Илья не горевал и не радовался, он считал, что судьба есть судьба. Одно слово, философ…

Да, но с чего это дядя Костя решил дарить авторучку? Раньше он придумывал подарки пооригинальнее. Я наконец открыла футляр… О-о-о!..

Ручки не было. На малиновом бархате лежали шесть золотистых монеток!

Не подумайте, будто я решила, что золотые! Ни на кой мне это не надо! Я увидела сразу, что на монетках — парусные кораблики. Разные!..

К внутренней стороне крышки была прижата резинкой свернутая бумажка. Я раскрутила. Дядя Костя писал:

«Свет Евгения! Мне ведомо, что ты не увлекаешься нумизматикой, но ведома также твоя любовь к парусам. Волею случая (от старого приятеля) эти иностранные денежки попали ко мне, и я решил, что они вполне годятся для именинного подарка. Из каких они краев и что там за корабли, ты разберешься лучше меня, я в таких вопросах профан. Прими поздравления и полный набор соответствующих пожеланий. Маме и новоиспеченному студиозусу — привет. Жму твою крепкую лапу. Приеду через неделю, забреду на чаек. Твой преданный поклонник К.П.»

«К.П.» — значит, Константин Петрович, хотя мы с Ильей всегда звали его дядей Костей…

Я, тая от тихого восторга, принялась разглядывать монетки. Они были небольшие — с российский двухрублевик или чуть поменьше. Но зато в два раза толще. Этакие металлические таблетки. Одна сторона у всех была почти одинаковая — портрет английской королевы («QUEEN ELISABETH THE SECOND»), только годы выпуска разные — от 1991 до 1994. Зато на другой… То бригантина, то шхуна, то фрегат! Сверху по дуге шли слова: «BAILIWICK OF JERSEY», а снизу — «ONE POUND». Ну, понятно, один фунт. А что касается «Джерси», то это, вроде бы, маленький остров, британское владение. Надо же, свою монету чеканит, как большое государство!.. По толстому ребристому боку тоже тянулась надпись: «INSULACAESAREA». Это было непонятно… Ну да ладно! Главное — парусники.

Я положила монетки в ряд и почти сразу поняла: здесь почти все основные типы парусных судов. Конечно, не всякие там галиоты, каракки, флейты и каравеллы, а те, что входят в разряд современных: фрегат, барк, бриг, бригантина, две шхуны — марсельная и гафельная… Не было только баркентины. Может, серия неполная, или там, на острове Джерси, про баркентины не знали?

И вообще что это за суда? Почему попали на монеты? Ведь не просто бриг там или шхуна, а со своими названиями. Крохотные подписи были выбиты под каждым корабликом. Кое-какие буковки были различимы (и цифры тоже — видимо, год постройки), но прочитать ни одно слово полностью я не могла. И — конечно же! — вспомнила про Лоськины «стеклянные океаны». Схватила тяжелый прозрачный шарик. Материки были матовые, но океанов-то на Земле больше, чем суши! Буквы-микробы за выпуклым стеклом вмиг выросли — читай на здоровье!

Вот какую эскадру подарил дядя Костя:

Фрегат «Persy Douglas». 1861.

Бриг «Hebe». 1861.

Барк «Gemini». 1864.

Бригантина (шхуна-бриг) «Сentury». 1866.

Марсельная шхуна «Resolute». 1877.

Гафельная шхуна «Tickler». 1899.

Надо будет, конечно, узнать о них поподробнее. В словарях пошарю, в книжках. Но это потом. А пока я просто любовалась корабликами. Они были отчеканены на золотистом сплаве с такой ювелирной тонкостью, словно здесь работал какой-то «левша».

Этот мастер почти каждое судно изобразил с полной парусностью (только марсельная шхуна была без топселей).

Я решила, что корабли идут под брамсельным ветром. Он такой, без штормового бешенства, ровный, упругий, позволяет нести брамсели — те, что высоко на брам-реях… Хотя нет, здесь я немного лукавила. Ведь на «Перси Дугласе», «Джемини» и «Гебе» были поставлены и бом-брамсели. Значит и ветер — бом-брамсельный. Но мне эта приставка «бом» всегда не нравилась (есть в ней что-то легкомысленное). Просто «брамсельный ветер» звучит гораздо лучше. И я решила, что капитаны захотели рискнуть, поставили при брамсельном ветре и самые верхние паруса (а на «Резольюте», кстати, не поставили, проявили благоразумие)…

Я мурлыкала слегка переделанные строчки — «А ну-ка, брамсельный, пропой нам песню, ветер…» — и все разглядывала золотистую эскадру. То просто так, то через волшебный Лоськин глобус. Молодец дядя Костя! И молодец Лоська! Его стеклянные океаны — словно специально для сверкающих парусов! Одно к одному! Как только придет, сразу покажу ему монеты! Лоська, он понятливый. И брамсельный ветер он ощутит сразу…

Вспомнилось, как мы познакомились…

2

Это случилось в конце июня, когда я после скандала вернулась из летнего лагеря. Я «отходила от событий» и часто бродила по улицам одна, просто так. И забрела на пустырь у табачной фабрики. Я вообще люблю пустыри (ненормальная, да?) Мне кажется, там среди иван-чая и репейников прячется прошлая жизнь. Лежит невидимыми прозрачными пластами среди развалин домов, над кучами мусора, над раскиданными в траве ненужными вещами. Ну, не сама жизнь, а память о ней… А разве это не одно и то же? Только память — это прошлая жизнь. Она от нынешней отличается лишь тем, что в ней ничего нельзя изменить. Ни плохое, ни хорошее. Я стараюсь вспоминать хорошее. Например, как мы с Илюшкой сидим на лодочных мостках, бултыхаем ногами и хохочем, а папа наводит аппарат. Пусть это будет всегда …

Так вот я бродила, шебурша джинсами по лопухам и желтоголовой пижме, и вышла к большущему тополю. Некоторые ветки его были сухие, а на других — редкие листья. Старик уже. Но у могучего ствола курчавилась молодая поросль.

За этой порослью сопел и копался в земле мальчишка лет девяти. Или десяти. Чуть постарше тех, с кем я дружила в лагере. Он был в мешковатой рыжей майке, широченных штанах до колен, нечесанный и, кажется, сердитый. Я села в трех шагах от него на косую лавочку. Мальчишка глянул через плечо и снова согнулся. Майка натянулась на спине, проступили позвонки.

— Ты что делаешь? — тихонько спросила я.

Он не огрызнулся, просто сказал, не оглянувшись:

— Рою…

— Клад ищешь, да?

Он дернул спиной: чего, мол, чепуху-то молоть? И продолжал ковырять землю походной лопаткой. Потом негромко выговорил:

— Кота хороню…

— Какого кота? — У меня почему-то натянулись нервы. Мальчишка выпрямился, встал ко мне в полоборота, подбородком показал на лежавший в подорожниках тряпичный сверток. Я шагнула, села на корточки, мальчишка тоже. Быстро глянул на меня, подумал секунду и откинул края цветастой тряпицы. На ситцевом лоскуте лежал худой серый кот со славной мордашкой. Он будто спал, прижав к свалявшейся на груди шерсти согнутые лапы. Но через голову от уха до шеи тянулся рубец с засохшей кровью.

— Кто его так? — шепнула я.

Мальчишка сипло сказал:

— Если бы я знал…

— Это твой кот?

Он мотнул головой с темными волосами-сосульками.

— Нет. Наверно, он ничей, сам по себе… Просто мы тут встречались. Первый раз еще в апреле, а дальше почти каждый день. Я ему поесть приносил… А потом мы сидели рядышком… Знаешь, он иногда терся мордой о рукав и мурчал… А сегодня я пришел, а он лежит… вот такой… Кому помешал? — Мальчишка переглотнул, кожа на его тонком горле дернулась. Но он не заплакал. Я тоже переглотнула.

Казалось, ну какая тут печаль? И кот незнакомый, и… столько всего было в жизни, по-настоящему горького. Здесь-то чего слезы глотать. А вот надо же, заскребло…

Я осторожно закрыла беднягу краями лоскута. Глянула на мальчишку. Он опустил лицо и стал дуть на ладони — видать, намозолил. Я посмотрела на ямку, которую он старался вырыть — она была совсем неглубокая..

— Давай помогу.

— Помоги, если хочешь. Я только полминуты передохну…

Лопатка была довольно острая. Легко резала тонкие корни и глинистые комки. Но это у меня легко. Надо сказать, я сильная. А у мальчонки-то руки-прутики. И все же он очень скоро сказал;

— Ну, все. Теперь я.

— Подожди. Я же только начала.

— Нет, теперь я… — И потянул лопатку. Я отдала, но через минуту взяла снова. Скоро мы углубились больше, чем на полметра.

— Хватит, наверно? — выдохнула я.

— Да… — Он опять приоткрыл кота, быстро, почти украдкой, погладил его, завернул, поднял, прижал к груди. — Я сейчас… положу.

— Постой…

Я быстро отошла, нарвала лопухов, застелила внутри рыжую от глины яму (из нее почему-то пахло картофельными грядками).

Мы вместе уложили кота. И сверху тоже закрыли лопухами. Потом засыпали — мальчишка лопаткой, я ладонями. Слегка прихлопали землю.

— Давай положим сверху дерн…

Мальчишка смотрел вопросительно: не знал, наверно, что такое дерн. Глаза у него были странные — темно синие, с длинным разрезом, почти до висков. Как на портретах персонажей древне-индийского эпоса (а, может, вообще как у инопланетянина). Нос же — совсем не индийский, «ванькин», картошка с двумя дырками… Я лопаткой вырубила прямоугольник земляного слоя с подорожниками и клевером. Мальчишка понял, стал помогать, мы вместе уложили дерновый пласт на глину. Выпрямились.

— А не слишком заметно? — Он опасливо глянул из-за плеча. — Вдруг разроет кто-нибудь. Назло…

— Кто не знает, не обратит внимания…

Кажется, мальчишка всхлипнул. Чуть-чуть.

— Знаешь, все-таки хорошо, что он жил на свете, — сказала я. — Он тебя радовал. Ты будешь его помнить. И получится, будто он все еще живет…

Мальчишка то ли кивнул, то ли уронил голову. Шепнул:

— Да… Я… наверно, буду сюда приходить…

— А как его звали… то есть как зовут?

— Как по правде, не знаю. А я звал «Умка». Он откликался.

— Значит, Умка и есть… А тебя как звать?

Он сказал без охоты, но сразу:

— Лоська.

— Это… от какого полного имени?

— Все-во-лод… — толчками выдохнул он шепот.

— Тогда почему не Сева? — Я говорила, чтобы отвлечь его, потому что боялась: вдруг заплачет (да и сама могла).

— Не знаю… — устало выговорил Лоська. — Так зовут с давних пор… А иногда — «Лосёнок». Это мама…

В нем, несмотря на беспризорный вид, не было никакой ощетиненности. К другому такому попробуй сунуться с вопросами, пошлет на край света и еще добавит вслед. А этот… может, просто обмяк от горя?.. Имя «Лосёнок» ему подходило. Такой же лобастый, губастый, с тонкими ногами-руками и, кажется, доверчивый. Ну, наверно, не со всяким доверчивый, но со мной-то по-хорошему…

— А я Женя. — И добавила, чтобы внести ясность. — Мезенцева.

Лоська понял. И, кажется, чуть улыбнулся:

— Я сперва подумал, что ты парень. Не разглядел.

— Немудрено… — хмыкнула я. В самом деле — волосы, подстриженные по уши, джинсы, мальчишечья футболка. И под футболкой… ничегошеньки незаметно. Разве если только очень приглядеться…

— Нет, теперь-то я понял, — Лоська улыбнулся заметнее. — Парни такими не бывают.

— Какими «такими»?

— Ну… ты заботливая. — И он втянул воздух носом-картошкой.

Я с облечением сменила тон:

— Да. Очень заботливая. И главная забота о твоем умывании. Посмотри, ты весь перемазанный.

Он и правда был в земле и глине, в травяном соке, в прилипших стеблях и листиках. Даже в волосах глиняные крошки.

Лоська не стал спорить.

— Да, здесь недалеко есть колонка.

— Какая колонка! Тебе надо в ванну с головой!

— Во-первых, — сказал Лоська отчетливо, — нет у нас дома никакой ванны. Во-вторых, я не смогу попасть домой. Я забыл надеть на шею ключ, захлопнул дверь, а мама придет лишь вечером.

Я про себя отметила, какая у Лоськи правильная речь, вовсе не уличный «базар». Даже сказал «надеть», а не «одеть», что и среди нынешних тележурналистов редкость. Поучиться бы у мальчишки депутатам всех мастей с их «намерениями», «в этой связи», «властямипредержащими», «возбужденными делами», с их «эканьем» и «меканьем»… Но речь речью, а чумазости от этого не меньше.

— Пойдем-ка, Лоська, ко мне.

— Да ну… — он впервые заметно смутился. Вытащил из сандалеты ступню, начал чесать правой пяткой левое черное колено. — Зачем…

— Отмоешься, поедим чего-нибудь… Не бродить же тебе таким пугалом до вечера.

— К сожалению, я всегда пугало, — равнодушно сообщил он. И вдруг согласился: — Хорошо, пойдем.

Сперва я думала, что его толкнуло на согласие это мое «поедим чего-нибудь». И только много позже поняла: нет, наверно, не только это…

Мы с минуту еще постояли над дерновым холмиком. Я сама не заметила, как положила руку на Лоськино плечо. И он этого, кажется, не заметил. Потом пошли мы к улице Машинистов. Лоська не спрашивал, далеко ли. Сперва шел молча, а потом стал рассказывать про Умку. Уже без слезинок в голосе, а словно о живом. Как Умка ждал его каждый день на лавочке, как деликатно, без жадности, принимал угощение: остатки рыбных консервов, вареную картошку, селедочные головы и обрезки колбасы. Как играл, будто котенок, сделанными из травы «мышками», как иногда (не часто, правда) просился на руки и клал голову на Лоськино плечо… А при прощании Умка вел себя спокойно, никогда не увязывался следом.

— А ты не думал взять его домой?

— Нет… Мне кажется, он не хотел. Он был вольный кот, гулял сам по себе, как в той сказке…

Я подивилась, что Лоська знает Киплинга. Не ведала еще тогда, какой он книгочей.

В подъезде Лоська оробел опять:

— А дома у тебя кто-нибудь есть?

— Никого нет. Шагай…

3

Я ввела его в ванную, велела «отдраивать себя как следует», но потом увидела в открытую дверь, как осторожно он трогает мокрыми пальцами перемазанные щеки и шагнула через порог.

— Ну-ка, радость моя…

Сдернула с грязнули майку, нагнула его над ванной, пустила тугую горячую струю, взяла мыло. Лоська не упирался, только один раз дурашливым шепотом сказал «спасите». Я вымыла ему голову, оттерла тощие плечи и спину. Отскребла суровой мочалкой грязь с локтей и коленей Подумала, что надо бы постирать его штаны и майку, но не решилась. Ладно, все же чище стал… Я сама вытерла его махровым полотенцем.

Фыркая толстыми губами, Лоська сказал:

— Женя, у тебя, наверно, есть брат…

— Есть.

— Ты его так же мочалишь?

— Его помочалишь! Ему семнадцать лет.

— У-у… Я думал, вроде меня.

— Обормотов «вроде тебя» мне приходилось мочалить в лагере. Подшефных из младшего отряда. Они тоже собирали на себя пыль, песок и глину. И чуть что бежали ко мне, потому что свою вожатую боялись…

— А я никогда не был в лагере…

— Тебе повезло… Ты как относишься к сосискам? Правда они в целлофановой шкуре.

Лоська скромно признался, что к сосискам в любой шкуре он относится хорошо. И вообще к любой еде. Особенно «когда толком не позавтракал и ни крошки не обедал».

После обеда он без всякой просьбы помог мне вымыть тарелки (видать, привычное дело) и сказал, что пойдет.

— Куда ты спешишь? Ключа-то нет, а до вечера далеко.

— Так. Погуляю…

«Уличное дитя все-таки…»

— Хочешь провожу тебя?

Лоська быстро вскинул «марсианские» глаза.

— Да. Хочу.

Мы опять побрели переулками — почти молча, с отдельными редкими словами. И оказались в начале Рябинового бульвара. Направо тянулись вдоль аллеи ряды торговцев-художников, а слева был неработающий фонтан и площадка со скамейками. Мы присели на бетонный край бассейна.

— Женя, хочешь мороженого?

— У тебя что, деньги есть?

— У меня нет. Я думал, может, у тебя найдутся пять рублей…

«Тоже мне кавалер». Но я ничего не сказала, зашарила в джинсовом кармане. Достала железный пятирублевик. Лоська, видно, прочитал мои мысли.

— Женя, это не насовсем. На три минуты. Ты только не ходи за мной, я сейчас… — И зашагал к скамейкам, на которых устроились разного вида дядьки. Независимо так пошел, прямо. Широкие штаны парусили на ветерке и все еще влажная голова блестела слипшимися сосульками.

Дядьки на скамейках были всякие — одни «вполне культурного вида», другие довольно «бомжеватые». Но почти перед каждым лежала доска с шахматами. Некоторые играли между собой, а другие сидели в одиночестве, будто ждали партнера.

Лоська встал рядом с таким одиночкой — молодым, в соломенной шляпе и очках, но каким-то несимпатичным, с толстым затылком (как у откормленного охранника). Посмотрел на доску, сказал:

— Привет. Сыграем? — (Я слышала издалека).

— Гуляй, мальчик, — скучно отозвался «Охранник».

— А почему?

— Гуляй, я сказал.

— Боитесь, что ли?

— Ты не на детской площадке. Тут играют на интерес.

— Вот… — Лоська положил рядом с шахматной доской мою денежку. «Охранник» сдвинул повыше шляпу, глянул внимательней:

— А не жалко?

— Для хорошей игры не жалко, — ровным голосом разъяснил Лоська. Кое-кто на него оглядывался (некоторые хмыкали).

Охранник сказал с зевком:

— Ну, садись, раз такой смелый.

— Вы свой-то «интерес» поставьте тоже, — напомнил Лоська.

— Все по закону… — Дядька положил рядом с Лоськиной свою монетку.

Они стали двигать фигуры. Мне хотелось подойти, но я чувствовала — Лоську это смутит. Игра шла минут пять.

«Охранник» вдруг сказал:

— Ну и что?

— Что «что»? — вежливо переспросил Лоська.

— Подожди… как это у тебя получилось?

Лоська пожал плечами: получилось мол. Смотрите сами…

— Ладно… ладно-ладно. Тогда я так!

— Тогда будет мат в два хода.

— Как это?

— Так и так…

— Ну, тогда я…

— Нельзя. Шах же…

— Й-й… ёлки сухостойные… Это что же?

— Это всё, — вздохнул Лоська.

— Ну, ты и стервец…

— Разумеется. Спасибо за игру, — Лоська смахнул в ладонь обе денежки и погрузил их в складки штанов. Его и «охранника» уже обступили зрители.

— С кем-нибудь еще? — скромненько спросил Лоська.

— Да ну тебя, знаем… — отозвался кто-то.

Два игрока — один похожий на доцента, другой на дворника — переглянулись. «Доцент» спросил:

— Рискнем, коллега? Пять рублей не деньги.

— Давай. Только ты первый…

— Я могу сразу с двумя, — предложил Лоська, почесывая пяткой щиколотку.

— А вы, молодой человек, не переоценили свои возможности? — «Доценту» Лоська был явно симпатичен.

— Мне просто некогда, — отозвался «молодой человек» и подтянул штаны. Дядьки с двумя досками сели рядом, Лоська остался на ногах. Это было недалеко от меня, я не выдержала и подошла…

В шахматах я ничего не понимаю. Видела только, как «Доцент» и «Дворник» задумывались перед каждым ходом, а Лоська моментально двигал фигуры то на одной, то на другой доске. Доцент сдался первым. Некультурно почесал макушку и положил на бок короля (словно даже с удовольствием). Его небритый компаньон держался еще минуты две. Потом бормотнул неразборчиво, сдвинул фигуры с доски. Лоська терпеливо подождал, когда они расплатятся. «Доцент» спросил:

— Коллега, какой у вас разряд?

— Никакого… Лоська оглянулся на меня, протянул пятирублевик. — Вот. Спасибо… Ну что, идем?

Когда отошли, я спросила:

— Ты кто? Вундеркинд?

Лоська не удивился. Видимо, знал это слово. Но не знал, вундеркинд он или нет.

— Просто они все играют по правилам. По одним и тем же. А есть еще всякие другие способы. Это чувствовать надо.

Что-то похожее Илья говорил про компьютерные дела, когда пытался объяснить мне (правда без результата) свои теории.

— Лосенок, тебе, наверно, учиться надо…

— А! — он махнул кулаком с зажатыми денежками. — Вон мороженое. Пошли…

Мороженое он купил ананасовое, я его не люблю, но все равно было славно (только чуть-чуть грустно почему-то) сидеть на бетонном барьере у сухого фонтана, лизать сладкий брикет и молчать без всякой неловкости, а просто так, по-хорошему. Потом Лоська метко бросил скомканную обертку в ближнюю урну, встал и сказал, что ему пора домой.

— У тебе же ключа нет!

— Я к маме на работу забегу. Она, конечно, скажет, что я растяпа, ну да пусть. Тем более, что и правда растяпа… А дома дел полно.

— Лоська, ты… если захочешь, заходи ко мне.

Он растянул в улыбке толстые губы.

— Хитрая. Опять мочалить будешь…

— Неужели ты каждый день такой перемазанный ходишь?

— По-всякому бывает… Женя, ты лучше приходи сама…

— Куда?

— Ну… туда. На пустырь, к дереву. Я там часто стану бывать. Обязательно увидимся…

Я не стало уточнять: в какой день, в какой час. Словно побоялась сломать что-то. И к себе звать Лоську больше не стала.

— Хорошо, Лосенок. Пока…

— Да. До свиданья, Женя…

И мы пошли в разные стороны. И только через несколько минут я спохватилась: вот дура, даже не спросила, где он живет! Неужели больше не встречу этого марсианина?

4

Однако мы увиделись на следующий день. Лоська все-таки пришел ко мне. Утром. Оказалось, он забыл у меня лопатку. Она так и стояла в уголке у вешалки никем не замеченная. Лопатку я отдала, но сразу Лоську не отпустила.

— Чаю хочешь? С колбасой…

Он сказал, что «вообще-то, пожалуй, да», но тут же спросил, кто еще у нас дома.

— Да никого нет! А если бы и были? Съели бы тебя, да?

— Не знаю… Я какой-то некоммуникабельный…

«Словечки-то какие знает!» — ахнула я про себя. И опять уверила, некоммуникабельного гостя, что одна дома.

Лоська глотал чай, жевал бутерброд с колбасой и все поглядывал через плечо: сквозь открытую дверь кухни был виден в большой комнате стеллаж с книгами.

— Женя, можно я книжки посмотрю?

— На здоровье! — обрадовалась я.

Он встал перед полками, запрокинул голову, как лилипут перед Гулливером.

— Ух ты… Вон там Даррелл, да?

— Да. Ты читал?

— Я его только одну книжку читал. А еще кино смотрел, «Моя семья и другие животные»… Я люблю про зверей…

— Хочешь, возьми, почитай.

— А можно?..

— Ну, если я говорю…

Лоська встал на стул и выбрал книжку, по которой кино, «Моя семья…»

— Я прочитаю и сразу же принесу, ты не бойся.

— Представь себе, я ни капельки не боюсь. Тем более, что собираюсь проводить тебя до дома и увидеть, где ты живешь. Если зажмешь книгу, приду и скажу: «А ну, Лось, выкладывай»…

— Имей ввиду, я далеко живу. От пустыря столько же, сколько до тебя, но в другую сторону.

— Не беда…

И я пошла провожать Лоську.

В левой руке Лоська аккуратно нес книгу, а в правой лопатку. Лопаткой он помахивал и хлопал себя по ноге.

— Поранишься ведь, горе луковое. Она же острая.

— Вообще-то да… Женя, я вчера так расстроился, когда спохватился, что забыл ее. Боялся: вдруг не у тебя, а в другом месте? Всю ночь вертелся…

— Боялся, что попадет?

— Не в этом дело… Она отцовская. Он ее всегда брал на рыбалку: червей накопать, костер устроить…

Это «брал» резануло меня. И чтобы не увязнуть в нерешительности, я спросила сразу:

— Лоська, а что с отцом?

Он молчал не долго. Несколько шагов (топ, топ, топ, топ…) Я не успела даже пожалеть о вопросе. Лоська сказал, глядя под ноги:

— Он в зоне. То есть в колонии…

«Ну что же, бывает», — чуть не ляпнула я и ужаснулась, как это было бы глупо и фальшиво. И стала отчаянно думать, о чем заговорить, чтобы сменить тему. (Топ, топ, топ, топ…)

— Женя, ты не думай, что он вор или бандит… — хрипловато проговорил Лоська и срубил торчащий у тротуара крапивный стебель. — Он шофер…

— Дорожное происшествие, да?.

— Прошлым летом какой-то мерседес выкатил ему навстречу и вляпался… Сперва все говорили, что папа не виноват, мерседес сам вырулил на встречную полосу. Все свидетели так говорили и даже следователь… А потом вдруг следователя сменили. Дело стали пересматривать. Наверно, те, кто в мерседесе (а один из них в больницу попал надолго) дали кому-то взятку. Даже не «наверно», а точно… И его на пять лет… Он теперь в поселении, какой-то старый грузовик водит. Там не совсем тюрьма, но все равно ведь неволя, и далеко от дома…

«Если бы этим делом занимался мой отец, ничего бы такого не было», — чуть не сказала я. Но не решилась. Скорее всего, для Лоськи любые работники ГАИ — виновники его горя. Хотя папа прошлым летом уже не работал ни в ГАИ, ни вообще в милиции, нигде…

— Знаешь, Лоська, а мой папа погиб…

Лоська быстро глянул сбоку. Съежил плечи.

— Где? В Чечне?

— Нет. На парашютной тренировке, на спортивной… Раньше они прыгали со страховкой, цепляли шнур к тросу в самолете, а в тот раз должны были впервые дергать кольцо сами. У папы оно почему-то не выдернулось… То ли он не успел, хотел протянуть свободный полет подольше и не рассчитал. Или оно застряло… Теперь никто не узнает…

— А он кто был?

— В ту пору он был журналист. В «Городских голосах»… Это было четыре года назад, я тогда второй класс закончила.

С минуту мы шагали молча. Наконец Лоська сказал, опять срубив на ходу крапиву:

— Ты держись…

Я кивнула. Хотелось поскорее закончить разговор, я не могла говорить про это долго: начинала ощущать жуть падения и видела летящую навстречу землю…

Мы зашли на пустырь, постояли немного над Умкиным холмиком и двинулись дальше. Лоська жил на улице Короленко в двухэтажном, обшитом досками доме с крылечком (этакая старина!). Поднялись по темной лестнице, на ней пахло котами и жареным луком. Лоська снял с шеи ключ, отпер обитую клеенкой дверь.

Мы оказались в тесной квартирке — двухкомнатной, как и наша, только гораздо меньше. С обшарпанными обоями, с угловатой мебельной стенкой местной фабрики, с потертыми стульями и старой диван-кроватью. Только телевизор в углу был большой, современный (потом я узнала, что Лоськин отец купил его в прошлом году, за месяц до несчастья). Между окнами висела копия левитановской картины «Март» в деревянной раме — дом на ней был почти такой же, как этот, Лоськин. Под картиной стояла распираемая книгами этажерка. Книги были всякие: «Сказки» Пушкина, растрепанный том «Войны и мира», разномастные издания Жюля Верна, перепутанные выпуски про волшебника Изумрудного города, толстенный старый Андерсен, учебники, справочники по автомобилям, два тома «Детской энциклопедии», «Оливер Твист», «Жизнь животных», «Тихий Дон», «Госпожа Бовари», отдельные книжки «Всемирной детской библиотеки»…

— Женя, хочешь кофе? У нас есть растворимый. И яблочный джем…

Да, гостеприимная личность, джентльмен.

— Спасибо, не хочу. Мы же недавно завтракали. А джем я вообще не ем, он сладкий, можно растолстеть.

— Ты? Боишься? Растолстеть? — он прошелся по мне темно-синими «индийскими» глазами (в которых даже белки из-за этой синевы были голубыми).

— Тебе не понять… Лоська, я пойду. Ты проводи меня, но только до ближнего угла… — Я видела, что он то и дело поглядывает на Даррелла, наверно, не терпелось уткнуться в книжку…

После этого мы с Лоськой стали видеться часто. Чуть не каждый день. Или встречались на пустыре, или он прибегал ко мне. Он познакомился с мамой и с Ильей и скоро перестал их стесняться (не такой уж «не-ком-му-ни-ка-бель-ный»).

Мама однажды сказала мне:

— Где ты отыскала этого кавалера? Этакий гибрид беспризорника с лицеистом. Удивительно правильно выражает свои мысли. Кто его родители?

Я вздохнула и рассказала про Лоськиного отца.

— А матери следить за ним некогда, она вкалывает на двух работах. Дежурный администратор в «Доме приезжих» у Автовокзала, да еще уборщица в фирме «Консуэлло». Лоська ей иногда помогает…

— Могла бы все же следить, чтобы не ходил такой извозюканный…

— Мама, это не зависит ни от родительской заботы, ни от достатка. Есть личности, которые просто не могут не собирать на себя всякий мусор. У меня два таких были в лагере…

Илья отнеся к Лоське со сдержанной симпатией:

— Есть в этой личности некий скрытый потенциал…

Однажды я уговорила брата сыграть с Лоськой в шахматы. Илюха пожал плечами и сел за доску — из вежливости. После первого проигрыша он сдвинул на лоб очки и взлохматил кудлатый затылок. После второго мигал полминуты.

— Ты, отрок, где учился сей древней и мудрой игре?

— Не знаю… Сперва у отца, потом с кем придется…

— Уникум…

А когда Лоська ушел, Илья стал внушать мне, что Лоську надо направить к хорошим наставникам. «Тогда дитя через какое-то время потрясет основы шахматного Олимпа».

На следующий день я спросила у Люки:

— У вас во Дворце есть шахматный кружок? Надо там показать Лосенка, Илья говорит, что он будущий Карпов и Каспаров.

Люка и Лоська были уже знакомы и относились друг к другу вполне по-приятельски. Люка сказала, что кружок есть и даже работает, несмотря на летние каникулы. Мы стали уговаривать Лоську пойти и записаться. Он, конечно, сперва упирался. Во-первых, говорил, что шахматы для него это так просто, вроде забавы и способа раздобыть «на мелкие расходы». А во-вторых…

— Кто меня туда пустит… — он крутнул поясницей, и его перемазанные штаны взметнулись, как истрепанное в походах знамя, а рыжая футболка с дыркой на пузе перекосилась.

— У тебя что, нет приличных штанов и рубашки? — спросила бесцеремонная Люка.

Лоська сказал, что есть. Но к чистым рубашкам пыль и мусор все равно пристают почти сразу, а свои «пижонские и почти новые» джинсы он терпеть не может, потому что в них жарко и «внутри они как тёрка».

— Придется потерпеть, — безжалостно решила Люка.

Приодетого и причесанного Лоську мы привели во дворец. Люка чувствовала себя здесь хозяйкой, сразу отыскала нужную комнату (с двумя большими шахматными конями на двери), безбоязненно шагнула через порог, потянула меня и втолкнула Лоську.

С десяток мальчишек и девиц — лет от восьми и до шестнадцати — сосредоточенно молчали за шахматными столиками с двойными часами. Худой горбоносый гроссмейстер с круглыми очками, лысиной и кудряшками на висках двигался на цыпочках между столиками, поглядывал, что-то говорил вполголоса. Люка нарушила чинную тишину отчетливым «здрасте» и вопросом, можно ли записать новичка.

Все заоглядывались. Гроссмейстер слегка поморщился, но вежливо (культурный же человек!) разъяснил, что запись новичков будет проводиться в сентябре.

— Но настоящий талант не может ждать! — дерзко заявила Люка.

Гроссмейстер обвел нас взглядом поверх очков и пожелал узнать, «кто именно носитель объявленного выше таланта».

— Вот он! — Люка двинула вперед страдающего от джинсовой «терки» и смущения Лоську.

— И юноша готов продемонстрировать свои способности? — осведомился гроссмейстер. Лоська буркнул, что готов.

— Кто хочет посмотреть, каковы данные молодого человека? — учтиво спросил руководитель своих питомцев. Захотел парнишка лет четырнадцати — круглощекий и простоватый на вид, он только что разгромил свою партнершу, кудрявую цыганистую девицу. Молча показал «юноше» на освободившийся стул. Я увидела, что Лоська вмиг позабыл про все неудобства. Слегка напружинился. Сел, полушепотом сказал противнику:

— Только давай быстро, блиц.

— Н-ну… давай, — парнишка надавил кнопку часов…

Через две минуты с Лоськой захотели сыграть сразу двое. Потом выстроилась очередь… Гроссмейстер стоял за спиной Лоськи, согнув спину, и чесал снятыми очками лысину…

Мы поняли, что это надолго. Люка шепнула Лоське «мы пока погуляем, без нас не уходи» и повела меня показывать дворец.

Фрегат «Виола»

1

Дворец Детского творчества иначе называют Арамеевским. Потому что в начале девятнадцатого века это громадное здание построили по заказу Модеста Арамеева, владельца золотых приисков и всяких заводов. Потом у дворца было много других хозяев, но название осталось по имени первого. После революции там размещались то армейские штабы, то какие-то конторы, то грозная ВЧК, но в конце концов советская власть распорядилась мудро: велела отдать этот дом ребятам. Так появился Дворец пионеров.

Когда пионеров не стало, название сменили на другое, «неполитическое». Но больше ничего не изменилось. Как и раньше, работали кружки, ансамбли, оркестры, секции…

Снаружи Дворец красив. В газетах любят писать: «Одно из самых привлекательных зданий старого города». Он красно-кирпичный, с белыми карнизами и орнаментами, с витыми полуколоннами на фасаде, со стрельчатыми окнами и чугунными решетками балконов и наружных лестниц. Одни говорят — «викторианский стиль», другие — «готический». А самые умные специалисты морщат нос — «эклектика», то есть безграмотная смесь стилей. А по мне так и пусть смесь, зато красиво.

Дворец тянется по склону невысокого холма — в центре он трехэтажный, в других местах — один или два этажа. Над фасадом — круглая башня (в ней дворцовый планетарий), по углам — тоже башенки, только поменьше и остроконечные… Иногда глянешь, и кажется — не дом, а целый городок.

Фасадом и широким крыльцом Дворец выходит на мощеную площадь Повстанцев, посреди которой памятник декабристам — три бронзовые фигуры в треуголках и длинных шинелях. А сзади ко дворцу примыкает большущий вековой парк, в нем всякие беседки, пруды и даже маленький водопад…

Но это все — снаружи, а сейчас мы с Люкой шли внутри дворца. Я бывала здесь и раньше, но все как-то по определенным делам — то на концерте в зрительном зале, то с экскурсией в планетарии, а побродить по всему зданию не случалось. Только теперь я поняла, какой он громадный, Арамеевский дворец. Гораздо больше, чем при взгляде с улицы, хотя и тогда он кажется великаном.

По случаю каникул было здесь малолюдно, иногда на целом этаже ни одного человека. Но все же время от времени откуда-то доносились голоса и фортепьянные гаммы. В одном из холлов два загорелых пацаненка в белых шортиках и футболках старательно гоняли над столом теннисный шарик… И почти нигде не было заперто, лишь вход в планетарий и дверь дворцовой киностудии «Фонарята» оказались на замке. Мы бродили по гулким коридорам, по винтовым лесенкам, выходили на балконы, подымались в башенки, разглядывали выставку картин и скульптур ребят— художников… Было просто здорово, что можно вот так гулять и никто тебя не останавливает, не прогоняет. Правда, тетушки-технички поглядывали иногда, но без вопросов. Да, было хорошо. Мы ведь еще не знали о генеральских притязаниях на Дворец…

Мы заглянули в комнату «Любимые герои», где на стенах нарисованы всем известные книжные персонажи. Крохотная девочка сидела у рояля и старательно играла нехитрую мелодию. Мы попятились, чтобы не мешать и когда оказались в коридоре, я увидела дверь с латунным барельефом-корабликом.

— Люка, здесь корабельный кружок?

— Он самый… — Люка бесцеремонно потянула дверь, и навстречу нам дохнул запах краски, дерева, лака…

У верстаков колдовали над моделями трое ребят — один Лоськиного возраста, а двое нашего. И был еще нестарый симпатичный дядька в синей штурманской куртке и со светлой шкиперской бородкой. «Шкипер и есть, — подумала я. — Наверно, руководитель».

— Добрый день. Можно нам тут посмотреть? — по свойски обратилась к Шкиперу Лючка.

Шкипер покивал:

— Сколько угодно. Если только без касаний. А то, знаете ли, есть посетители, у которых глаза на кончиках пальцев. Не успеешь оглянуться, как у судна нет бушприта или брашпиля…

— Нет, мы без пальцев, — заверила Люка и спрятала руки за спину. Я, глядя на нее, тоже. (А мальчишки даже не посмотрели на нас).

Мы пошли вдоль стен. В несколько рядов тянулись полки, и на них белело парусами, светилось желтым лаком, пестрело флагами и разноцветными трубами, синело бортами крейсеров и эсминцев корабельное царство…

Я сразу всеми нервами ощутила опять свою давнюю мечту: чтобы дома, над полкой с заветными книжками, стояла большая модель парусника. С такими вот миниатюрными, но будто настоящими штурвалом, шпилем, шлюпками, с тугими лесенками вант, с подобранными к реям тонкими парусами, с притянутыми к лакированному борту якорьками… А что если…

Бывает, что я вмиг принимаю решения.

— Скажите, пожалуйста, к вам можно записаться?

Шкипер взялся за бородку.

— М-м… Несколько неожиданный вопрос. Здесь ведь не секция кройки и шитья.

Конечно, я разозлилась:

— А что, сюда только мужскому полу дозволено?

— Это дискриминация! — тут же поддержала меня Лючка, хотя записываться в моделисты явно не собиралась.

— Да никакой дискриминации. Но… есть ведь программа. Сейчас занимаются только те, кто уже давно. В сентябре будет новый набор, с новичками начнем изучать все с азов…

«Будто сговорились! И в шахматном, и здесь! Ну, Лоська-то постоит за себя. А я?»

— Мне с азов не надо. Кое-что понимаю, — нахально брякнула я.

Светлые глаза Шкипера из скучноватых стали любопытными.

— Да? И что именно?

— Ну… бриг от бригантины как-нибудь отличу. И брам-стеньгу от бом-утлегаря…

Он чуть улыбнулся:

— Для начала неплохо. Только… видишь ли, это знания, почерпнутые из книжек о путешествиях и кратких словарей. Многие знают историю знаменитых плаваний и кораблей, разбираются в своде сигналов и курсах-галсах, не перепутают апсель с крюйс-брамселем, но для работы над моделями этого мало. Надо знать теорию корабля, подробное устройство, всякие закономерности схем и строительства…

Я уже поняла, что ляпнула глупость, как хвастливая первоклассница. И он понял, что я это поняла. И сказал с сочувствием:

— Могу дать совет.

— Спасибо… Дайте, если не жалко, — пробубнила я.

— Есть полезная книга. Называется «Фрегат „Виола“». Автор Захар Волынкин… В ней очень популярно, понятно даже для второклассников, и в то же время довольно полно изложены все премудрости корабельного устройства. Читается легко, запоминается быстро… Только здесь у нас ни одного свободного экземпляра нет. Если тебе правда интересно, найди в какой-нибудь библиотеке. Когда прочитаешь, приходи. Побеседуем и решим, можно ли тебя зачислить… так сказать, вне конкурса.

— Ладно… — все еще сопя от стыда, — буркнула я.

— Запомни: Захар Волынкин, «Фрегат „Виола“»…

— Спасибо. Запомню…

2

Наверно, он думал, что книжку искать я не буду и «отвалю от причала». Но меня заело. Пусть не думает, что флотское дело — мужская привилегия. Вот научусь, чему надо, построю себе метровый барк или баркентину, тогда узнает… А кроме того, просто интересно стало: что за книга, по которой легко можно выучить корабельные премудрости…

В тот же день я пошла в районную детскую библиотеку. Но «Фрегата „Виолы“» там не оказалось. Посоветовали пойти в городскую.

Раньше я ни в каких больших библиотеках не была записана. Хватало книг дома, а в крайнем случае можно было взять, что нужно, в школьной. Или — если уж надо очень сильно и надолго — купить без всяких магазинных наценок у мамы на базе. Но мама про «Фрегат» ничего не знала. На следующий день я пошла в городскую детскую библиотеку имени С. Я. Маршака.

Здесь две пожилые библиотекарши отнеслись ко мне с полным пониманием, внесли в читательский список («только потом скажешь номер маминого паспорта») отыскали в каталоге название книги Захара Волынкина. Но затем опять случилась неудача. Оказалось, что в библиотеке всего один экземпляр и он теперь на руках у некоего Павла Капитанова.

— Судя по формуляру, он, Женя, твой ровесник. Но, в отличие от тебя, большой разгильдяй. Держит книгу у себя уже полтора месяца. Наверно укатил куда-то на каникулы и в ус не дует… — сообщила мне седоватая, очень интеллигентная библиотекарь Анна Григорьевна (интересно, почему она решила, что я — не разгильдяйка?).

Помощница Анны Григорьевны — похожая на нее, как сестра, Анна Константиновна — добавила, что она уже посылала Павлу Капитанову открытку с напоминанием, но результата не последовало.

Я мысленно выругала Павла Капитанова. Но потом подумала, что с такой фамилией зажать корабельную книжку — вполне логично. Тем более, что, судя по всему, кроме этого «разгильдяя» и меня «Фрегатом „Виолой“» никто не интересовался…

Обе Анны — Григорьевна и Константиновна — посоветовали мне зайти через несколько дней: может быть, у этого Капитанова «проснется совесть».

Я сказала, что «может быть», а пока взяла «Вино из одуванчиков» Брэдбери…

Через неделю совесть Капитанова не проснулась. Через две — тоже (несмотря на повторные открытки). А потом интерес у меня понемногу ослабел…

Лоську, конечно записали в кружок, с большим энтузиазмом. Но радости и успеха ему это не принесло. В конце июля он заявил, что «больше туда ни ногой». Оказалось, что недавно он на бульваре проиграл подряд две партии (что у взрослых шахматистов вызвало неискреннее сочувствие и сдержанное злорадство). Рассказывая про этот скандал, бедняга даже пустил слезинку.

— Они там в кружке всё долбят: «Осваивай теорию, перенимай опыт…» Ну и вот! Я теперь трех нормальных ходов сделать не могу.

Мы вдвоем поведали об этой беде Илье. Он сказал, что дворцово-школьный уровень для Лоськи только вреден.

— Здесь нужен наставник с неординарным мышлением и склонностью к новаторству… Я поспрашиваю у знающих людей, нет ли в их кругах такого.

Лоська слегка утешился, но ходить на Рябиновый бульвар пока опасался…

Мы с Лоськой (Люка в июле уехала в Казанцево к дедушке) привыкли бродить по разным улицам и «открывать» незаметные, но интересные вещи. То разглядывали кирпичи с фабричными клеймами в фундаментах старых домов, то отыскивали каменные ступени старинных пристаней на берегу нашей узкой и мутной Таволги (когда-то она была чистой и полноводной), то старались выяснить, куда ведут заросшие ржавые рельсы, протянувшиеся от разрушенного элеватора. Рельсы вели «в никуда» — обрывались в бурьянных джунглях за Мельничным переулком. Шурша в сорняках старыми любимыми штанами (в джинсы он, конечно, больше не влезал), Лоська долго лазил в зарослях, пытаясь разгадать «тайну исчезнувшего пути». Почему-то для него это было важно. Однако тайна не разгадалась…

Один раз Лоська сказал, что отец прислал письмо. Пишет: «Держитесь…» Ему обещали было пересмотр дела, но ничего не вышло…

Случалось, что Лоська подзывал уличную кошку или пса. Звери шли к нему сразу и с удовольствием давали гладить себя и чесать за ухом. Я однажды спросила: почему он не заведет своего котенка. Лоська вздохнул по взрослому:

— Котенок вырастет в большого кота, кормить-то чем? Дома каждая копейка на счету. «А на шахматах много не заработаешь, — мысленно добавила я. — Особенно теперь…»

Хотя со временем Лоська, видимо, обрел прежнее шахматное умение. По крайней мере, на подарок-то мне «заработать», он сумел.

3

…Все это я вспоминала, когда разглядывала монетки, подаренные дядей Костей. Они снова разожгли мой «корабельный» интерес, и я подумала, что надо наведаться в библиотеку насчет «Фрегата „Виолы“». Я не была там уже больше месяца и книг никаких не брала. Но пойти можно будет только завтра. Потому что наступил вечер…

Пришла мама. Сказала еще раз «поздравляю, детка» и сразу спросила:

— Илья не появлялся?

Узнала, что не появлялся и приготовилась волноваться, но не успела: братец пришел.

Он подарил мне большущую, альбомного формата, книгу Грина в которой были «Алые паруса» и несколько рассказов. У нас есть гриновский шеститомник — почти полное собрание сочинений, — но Илюхиной книге я все равно обрадовалась. Не просто обрадовалась, а даже тихонько заскулила от счастья. Потому что книга была — чудо! С золотыми якорями, синими волнами и раздутыми пунцовыми кливерами и марселями на обложке, с разноцветными иллюстрациями во весь лист.

Я устроилась на кровати, «отключилась от реальности» и принялась листать… Художник оказался замечательный (какой-то А.А.Горцев, я о таком раньше не слышала), все его герои были ну в точности такими, как я их всегда представляла. И Ассоль, и Грей, и «комендант порта» Тильс, и капитан Дюк… А особенно — Том Беринг в «Гневе отца»! Мальчонка в матроске — большеглазый и с оттопыренными ушами — поднял тяжеленный револьвер и целился в смутно темнеющую многорукую страхилатину. И на лице у него беспомощность, страх и в то же время отчаянная решительность. Сейчас нажмет на спуск!.. Был похож этот Том на восьмилетнего Стасика Галушкина, которого зловредные большие пацаны в лагере «доводили» за его тихий нрав и безответность, пока я не вступилась (и был, конечно, крик: «Мезенцева, кто тебе позволил распускать руки!»). Этот Стасик и стал Томом, когда мы с ребятишками из младшего отряда устроили игру в героев Грина…

Где-то он теперь, Стасик Галушкин? Он не из нашего города, а из Ново-Ярцева. Мы даже не попрощались, потому что после скандала из-за вожатой-сволочи Гертруды я махнула из лагеря в одну минуту, не сказав никому ни слова…

Подошел Илья, спросил: «Ну как сей гроссбух»? Я, не отрываясь, показала большой палец.

— То-то же, мучача, — сказал Илья. — Видишь, как я вникаю в твои интересы. И потому ты должна быть со старшим братом вежлива и почтительна…

— Я такая и есть…

— Да? А какие вольности ты позволила по телефону, рассуждая о моей новой знакомой! Кстати, ее зовут Татьяна. Мы будем учиться на одном курсе…

— Вах!.. «Татьяна, милая Татьяна! С тобой теперь я слезы лью; Ты в руки модного тирана Уж отдала судьбу свою. Погибнешь, милая…»

— Все же придется вздуть, — заявил Илюха. Поддернул рукава рубахи и потянул ко мне лапы. Я взвизгнула и у него под локтем ускользнула с кровати. Братец развернулся и сделал лицо вампира. Я отошла. Мы потоптались друг против друга, как боксеры перед решительной схваткой. Илья оказался спиной к кровати — очень удачно.

— Надеюсь, в ближайшие дни свадьбы не случится? А то смотри, сейчас обещают, что скоро можно будет даже с четырнадцати лет, а ты уже…

Илья в ответ зарычал и растопырил пальцы (знает, что боюсь щекотки!) И тогда я дернула его за палец тем самым способом. Илья просвистел мимо меня, бухнулся животом на кровать и лежал так несколько секунд. Потом нащупал на покрывале отлетевшие очки. Надел. Сел.

— Вот балда! Мог ведь разбить… Как это ты?

— А вот так…

— Небось, дядя Костя научил?

— Ну, не Танечка же твоя…

— Покажешь?

— Так и быть… Хотя это не мужской прием, а для слабых девушек, к которым лезут всякие громилы…

Дядя Костя, по правде говоря, научил меня и кое-чему еще. Недавно он сказал: «Женя, времена неспокойные, гадов всяких развелось больше, чем требуют нормальные пропорции. Поэтому девочке твоего возраста надо уметь… если кто-то где-то…»

Он как в воду глядел! Вскоре после этого разговора (и обучения) подымалась я на лифте к Люкиной квартире, на седьмой этаж. В последний момент в кабину всунулся одутловатый дядька с небритыми щеками и бледными глазами. «Девочка, ты на какой этаж?» — и нажал кнопку девятого.

— Мне на седьмой!

— А! Ну, тогда так… — и нажал «стоп».

— Давай поговорим немножко, девочка… — Он положил мне ладони на плечи. Дохнул табачной вонью…

Интересно, что в тот момент я ничуть не испугалась. Сделала все в точности как надо. Он икнул, вытаращил глаза, сел на корточки, замычал. Я нажала кнопку седьмого, выскочила из кабины, сунула назад в дверь руку, надавила «единичку». Последнее, что увидела — горестно-удивленную и скомканную болью рожу. «Так тебе и надо. С неделю не сможешь думать о девочках, гад…» И еще целую минуту я была спокойна. Постояла, подышала…

А у Люки меня вдруг затрясло.

— Женька, что с тобой?

К счастью, дома оказалась ее мама. Дала мне воды и кинулась звонить в милицию. Судя по всему, там разговаривали неохотно. Иногда Люкина мама оборачивалась ко мне и спрашивала приметы того подонка, потом пересказывала в трубку… Меня, слава Богу, никуда не вызывали, не допрашивали. А то я, пожалуй, нахамила бы им вместо дельных ответов. После прошлогоднего случая с Ильей, у меня отношение к милиции… в общем, такое же, как у него…

Сейчас мы с Ильей больше не устраивали свалок. Посидели рядышком, вместе поразглядывали книгу. Я открыла картинку с Томом Берингом, рассказала про Стасика. Илья покивал понимающе.

— Знаешь, Женюра, я, кажется тоже был такой же в том возрасте. Посмотри на снимки, поймешь…

— Пожалуй… только темный и очкатый.

— Я не про очки, а про суть…

Мама позвала нас на кухню пить чай. И мы стали пить — Илья и мама с тортом, а я — с любимыми бутербродами, на которых помидоры, майонез и шпроты. Но хотя они и любимые, а обычного удовольствия не было. Какая-то вялость навалилась на меня и ныли мышцы — так иногда бывает перед гриппом. Неужели подхватила вирус? Нет, наверно, просто устала за день.

Я сказала «спасибо, пойду посижу, прочитаю». Ушла к себе. Задернула занавес, включила лампу. В свете ее по-лимонному зажелтел прицепленный к шторе кленовый лист. Я сняла его.

— Теперь у тебя будет постоянный дом.

Положила лист в книгу — там, где начинался «Гнев отца». Написала на нем синим фломастером: «23 августа…» и поставила год. Закрыла книгу, чтобы лист расправился, прилегла на нее щекой… И вот тогда случилось это …

Я ничего не поняла, хотя знала, что когда-нибудь обязательно случится. Тянущая душу боль и… все остальное…

— Ма-ма…

Она прибежала, сразу все поняла.

— Ну что ты, Женечка, ничего страшного. Я же тебе говорила… — Принялась возиться со мной, скоро стало легче. Но я плакала (а Илья притих на кухне).

Мама утешала:

— Ничего страшного, со всеми так, привыкай. Такая наша женская доля, природа. Это неизбежно…

…Дурацкое какое-то слово — «неизбежно». Безысходное. Нет в нем никакой надежды…

«Нихт шиссен!»

1

Мне и раньше приходилось слышать про неизбежность, не один раз. Мы говорили о ней с Ильей, когда по вечерам лежали и обсуждали хитрые проблемы мироздания. Бывало, что брат становился словоохотливым. Вещал через занавес о всяких законах вселенной — как он их понимал.

И однажды он сообщил:

— Дорогая моя, во вселенной полно кавардака и беспорядка, но есть и твердые законы. Они построены на основе неизбежности. Они как скелет, который определяет жесткость мировой конструкции…

Конечно, он больше рассуждал для себя, чем для меня (есть у братца такая привычка), но я все же заспорила:

— Скелеты тоже не бывают постоянные. Живое существо растет и скелет в нем меняется.

— Ты, сестрица, не столь глупа, как выглядишь на первый взгляд. Постарайся понять и вот что. Если скелет даже меняется и растет, это все равно происходит по неизбежной программе. Программа как раз и содержит в себе идею неизбежности. Без нее наступил бы в мире сплошной хаос…

Я сказала, что хаоса на белом свете больше чем достаточно. Начиная от войны в Чечне и кончая дурацким разбеганием галактик, о котором пишут ученые.

Илюха возразил, что война — это частное явление на фоне общего развития вселенной. А галактики поразбегаются и затормозят (да и война в конце концов закончится, потому что идиоты, которые ее устраивают, выдохнутся или перемрут).

— Когда еще…

— Во всеобщем масштабе это «когда» микроскопично… И я повторяю: в природе мироздания есть явления, которые неизбежны …

Тут меня дернуло за язык:

— И смерть?

(И сразу: свист воздуха и летящая навстречу земля…)

Илья быстро и даже как-то обрадованно сказал:

— А вот и фиг тебе. Смерти нет. Он противоречила бы смыслу всеобщего бытия.

— Чево-чево? — спросила я братца его собственным тоном. — А как же тогда…

— Ты глупо принимаешь за смерть временные остановки сознания и перемену одной формы жизни на другую…

— Ты это… буддист или кто там еще?..

— Я мыслящий человек. Любой мыслящий человек рано или поздно приходит к выводу, что смерть невозможна, поскольку сознание бессмертно. Оно может погаснуть на краткий миг, но не навсегда. Если хочешь, можешь называть это бессмертной душой, которая проходит в бесконечной жизни одну ступень за другой… Понимаешь, иначе не было бы в во всеобщем мире никакого смысла. А смысл есть. Мировой Разум на то и Мировой Разум, чтобы осуществлять свою идею…

— А какой он, этот смысл? Для всех для нас? — спросила я с холодком в позвоночнике.

— Думаешь, так легко сформулировать? Ну, подожди… Во вселенной идет громадное строительство. Хаос преобразуется в гармоничную систему…

— Зачем?

— Затем, что, когда эта система… это всеобщее здание будет построено, каждая душа в нем ощутит наконец полное счастье и полную радость… А пока строительство идет, каждый должен вложить в него свой кирпичик. Во всех своих жизнях, которые он проходит одну за другой…

— А террористы тоже вносят свой кирпичик?

— Террористы и всякие другие носители зла их разрушают…

— Тогда зачем Всемирный Разум их терпит? Они тоже неизбежность?

— Видимо, на каком-то этапе — да. Счастье и совершенство вселенной достигается только в борьбе и споре.

— Ну ладно. А когда оно, это счастье и совершенство, будет достигнуто, дальше что?

— Как что? Это высший результат.

— Подожди… Скажем, достигли мы такого результата. Сидим в этом самом прекрасном здании, радуемся, радуемся счастью… всю бесконечность, что ли? Надоест же в конце концов, если все время так…

Он засмеялся за колыхнувшимся в сумерках занавесом.

— Ты рассуждаешь, как тетя Дуся на грядках с редиской. Что ты знаешь про Время? Думаешь, оно как твой будильник, который тикает на тумбочке? Оно может быть слиянием бесконечности и мига. Таким, в котором никогда ничего не надоест.

Я помолчала, переваривая Илюхино философское рассуждение. Нельзя сказать, что разобралась в нем до конца, но что-то, кажется, уловила. А он вдруг сказал — раздумчиво так:

— К тому же я уверен, что и в этом конечном счастье будет возможность творчества. Без него, по-моему, полная гармония невозможна…

Я опять помолчала, подумала.

— Слушай, а всякие сволочные души, которые творят только зло, они-то куда денутся? В какой-нибудь подвал под этим «всеобщим счастливым зданием»?

Илья сказал со вздохом:

— Не будет таких душ. В процессе совершенствования мира они должны измениться. Без этого всеобщей гармонии не достичь.

— Как они изменятся? Кто? Гитлер? Сталин? Бен-Ладен? Или те сволочи, что недавно кинули гранату в окно детского сада?!

— Да пойми же ты! Не будет ни Гитлера и никаких других гадов. На то и происходит всеобщее развитие вселенной. Оно перековывает души и постепенно отсеивает всякое зло.

— Медленно отсеивает, — сумрачно сказала я. — Могло бы и побыстрее…

Я думала, он опять начнет говорить про всемирные масштабы и краткость человеческой жизни на их фоне. Но брат лишь вздохнул:

— Что поделаешь…

— Илюха…

— Что?

— А как ты думаешь… Там, когда всеэто будет построено… те, кто потерял друг друга в этой жизни на Земле, они встретятся?

Спросила и сразу испугалась: вдруг начнет говорить, что они, мол, будут уже не те, изменившиеся, с другим пониманием…

Но Илья сказал просто и понятно:

— Само собой. Без этого какое счастье…

И я ему была благодарна.

В то время еще ни я, ни мама не знали, что Илья пойдет на философский факультет. А можно было бы уже догадаться. Ведь и в ту пору он любил порассуждать на такие темы. Особенно со мной. Чаще всего он пытался втолковать мне что такое многомерность и многовариантность миров. Многомерность, говорил он, это значит, что существует рядом с нашим пространством еще множество других (параллельных, как их именуют в фантастике) пространств. Одни похожи на наши, а другие — ни чуточки, там все иное. И таких миров бесконечное множество. А многовариантность — это когда природа одного пространства (точнее пространства-времени) может перебирать и повторять варианты одних и тех же событий и менять их, пока не выберет самую подходящую комбинацию. Только мы, к сожалению, этого не замечаем… И кроме того (это самое поганое) обычно оказываемся не в самой хорошей комбинации.

— Да уж…

Зато, вещал мне Илья, люди постепенно обретают возможность сами строить новые варианты пространств. С помощью компьютерной техники, которая развивается с невероятной стремительностью. Пока еще это так называемые виртуальные пространства, то есть живущие в рамках магнитной памяти. Но в конце концов будет найден способ, чтобы «переводить их в материальную сферу». То есть делать настоящими. И близость этой новой эпохи требует серьезного научного осмысления.

Я спросил: на фига нам делать настоящими эти компьютерные пространства, если всяких параллельных миров и без того бесконечное множество?

Илюха пожал плечами:

— Это, мучача, тоже неизбежность. Развитие мысли не остановить.

— А как ты думаешь, научатся люди проникать в параллельные миры? Или это всегда будет фантастикой?

— Когда-нибудь обязательно научатся. Может быть, скоро…

— А может быть… ты уже умеешь? — спросила я с подначкой, но и… с капелькой жутковатой надежды (потому что вон какой он всезнающий, копающий всякие загадки вселенского устройства).

Илья не стал ни отшучиваться, ни мудрить. Сказал устало так, почти по-стариковски:

— Кабы знал, ухватил бы маму и тебя под мышки и куда подальше из этого пакостного пространства…

Я его поняла. Разговор был вскоре после того, как Илюха побывал в милиции. Случилось это в прошлом декабре, незадолго до Нового года.

2

Илья был тогда еще школьник, в одиннадцатом классе. Шел он с уроков и, как назло, один, без приятелей. На углу Октябрьской и Паровозной остановили его двое в сизом камуфляже и с автоматами.

— Тормози, школяр. Документы…

У Ильи какие документы, из школы идет парнишка. Он так и сказал.

— Паспорт надо всегда иметь при себе. Не слыхал?

Илья сказал, что не слыхал. Да еще дернуло его за язык:

— На кавказца я вроде не похож…

Они посмотрели на него, друг на друга.

— Это мы выясним, на кого ты похож… Куда идешь?

— В книжный магазин.

— Читатель, что ли? — хмыкнул старший сержант с белесыми глазами и подбородком шире лба (о нем еще будет речь, а пока пусть называется Мордастым).

— Читатель, — согласился Илья. — Разве нельзя?

— Ты повозникай! Сейчас скушаешь очки и будешь не читатель, а разъе…ль.

— Вы какое имеете право так… — начал Илья (потом сам признавал, что была это великая глупость; с ними — о правах!).

— Интеллигент, — гоготнул Мордастый. — Небось декларацию прав знаешь. Идем…

— Куда?

— Для выяснения…

— Никуда я не пойду! — Это была, конечно, вторая глупость. Они заломили ему локти и легко, будто сноп соломы, поволокли в отделение. Приговаривая при этом о сопротивлении сотрудникам правопорядка, которые при исполнении…

Отделение было почти рядом. Илью впихнули за решетку (ну, прямо как в кино, говорил он потом), но скоро привели в какой-то кабинет. Там кроме Мордастого и его напарника (худого и белобрысого) были пожилой морщинистый старшина и молодой офицер (кажется, младший лейтенант). Но они почти сразу ушли, офицер при этом сказал Мордастому:

— Ты, Панкратьев, это… по обстоятельствам.

Мордастый Панкратьев слегка поржал. Белобрысый сел за стол, придвинул бланк.

— Фамилия, имя-отчество, год рождения.

Илья сказал.

— Не кособочься, прямо стой, когда отвечаешь, птенчик… Адрес!

Илья сказал адрес.

— А чем докажешь? — спросил Мордастый, зевнул и потянулся.

— Давайте, я маме позвоню…

— Позвонишь потом в морг. Чтобы забрали отсюда. А пока не хрюкай.

— Но задержанный имеет права позвонить!

— Может, тебе еще адвоката? — опять зевнул старший сержант Панкратьев. — Раздевайся…

— З-зачем?

— Для досмотра! Шмотки на стул и руки по швам!

Они и правда заставили его раздеться. Не знаю уж, до пояса, до трусов или совсем… (Я многого не знаю точно, мне ведь это известно даже не со слов Ильи, а со слов мамы: он рассказывал ей, а она потом уж мне и, наверно, не все…).

— А это что! — злорадно завопил Панкратьев. — Давно кололся последний раз, козёл?!

У Ильи на вене был след от иглы, он только накануне сдавал кровь из вены, для анализов, которые требовали в военкомате.

— Это же в поликлинике!

— В …, а не в поликлинике! У кого отовариваешься, гнида?!

— Неправда! Я докажу!

— Докажи, докажи… Гашкин, погляди у него в карманах, нет ли пакетика с дурью? Наверняка есть…

Белобрысый Гашкин охотно оставил протокол и покопался в Илюхиной одежде. И, конечно, отыскал белый крохотный пакетик с порошком…

— Ну и все, — с удовольствием сообщил Панкратьев. — Остальное, как говорится, дело следствия. Лет на пять окажется мальчик без мамы, пора привыкать…

Илья говорил потом (опять же маме), что после этого он почувствовал себя как в полусне. Или даже в бреду. Будто все это не с ним, а какое-то дикое кино…

Панкратьев вдруг поскреб мясистый подбородок.

— Хотя можно и так… Гашкин, есть у нас какой-нибудь недавний «висячок»?

— Разве что киоск на Фрунзенской?..

— Вот и в жилу!.. Ну-ка руки по швам я сказал! Где был позавчера в двадцать один ноль-ноль!

— Дома был…

— Про то, что дома, это мамочке расскажешь. А здесь — то, что было по правде! С кем ломали киоск на углу Фрунзенской и Блюхера?.. Да быстро, с-сука!!! — вдруг заорал он. — А то оторву … и сожрать заставлю. Собственным поносом умоешься, читатель долбаный!

Неизвестно, правда ли они хотели приклеить Илье какое-то дело с киоском или с «дурью». Может, просто решили поразвлекаться с беззащитным очкастым «ботаником». Илья тем более этого не знал. А Панкратьев опять шепнул что-то Гашкину и с хохотком, спокойно спросил Илью:

— Видишь в углу вон тот предмет?

В углу стояла хоккейная клюшка.

— Эту штуку, — сказал оскалясь Панкратьев, — засовывают неразговорчивым пацанам в то самое отверстие. Рукояткой вперед. И по-во-рачивают. И мальчики становятся разговорчивыми… — Он шагнул в угол, хотел, было, взять клюшку, но вдруг словно передумал, ушел за дверь и поманил оттуда Гашкина. Тот сказал Илье «стоять» и тоже вышел. Дверь они прикрыли.

Илья говорил потом, что он в тот миг очнулся. Секунду стоял неподвижно, потом схватил стул и засунул его ножку в ручку двери. И кинулся к телефону. К счастью, телефон был с прямым выходом в город.

— Это база? Валентину Ивановну Мезенцеву, пожалуйста!. Это сын звонит, срочно!.. Мама, меня забрали в милицию, ни за что! Просто так, на улице, в седьмое отделение, на Октябрьской! Издеваются! Позвони кому-нибудь! Их начальству, что ли! Или дяде Косте! Скорее!..

Дверь дергали и били. Орали. Илья бросил трубку, подождал, когда на несколько секунд перестали ломиться, выдернул стул, сел на него. Они ворвались, сразу сбили Илью на пол, ударили ногами, потом подняли, ударили снова, в поясницу. Но он уже не боялся. Он даже не понимал, что они ему кричат, брызгая слюнями в лицо. Он ждал… и дождался. Удивительно громко затрезвонил аппарат.

Гашкин взял трубку. Мигнул. Протянул трубку Панкратьеву. У того слегка похудела мордастая рожа.

— Да… так точно… У нас… Так точно, товарищ п’полковник… Это же в целях профилактики, по указу… Но ведь откуда же мы… Есть, товарищ п’полковник… — Он обернулся к Илье. — Сразу не мог сказать, что ли?

— Что сказать?!

— Чей ты есть сын… Одевайся. Гашкин, помоги парнишке… Щас отвезем домой.

— Обойдусь, — сказал Илья. Потом он признался маме, что испугался: увезут куда-нибудь и головой в прорубь. Чтобы концы в воду. Недаром ведь был недавно очерк про ментов-отморозков которые сперва избили полковника ФСБ (не знали, кто он), а потом нашли у него в кармане документы и пристрелили в лесочке, чтобы не отвечать…

— Да ты чё, Илья, — уже по-приятельски заприхахатывал Панкратьев. — Ты обиду не держи, это служба наша. Отвезем, как велено, это подполковник Будимов приказал, из областного…

Услышав про Будимова, Илья слегка успокоился.

Брата привезли к дому на милицейском газике, Панкратьев дружески похлопал его по плечу. Илья выпрыгнул из машины, плюнул.

Дома он ничего не сказал мне, только ходил по всем комнатам, стискивал кулаки и поматывал головой. Я понять не могла: «Илюха, что с тобой?» — «Ничего… Ерунда…» Но скоро примчалась мама. На машине директора базы она сперва прикатила в милицию, там Илью уже не застала и кинулась домой.

— Илюшенька!.. Господи… Они тебя били?

Он и маме сперва сказал: «Ничего, ерунда…» И вдруг… разрыдался. Да так, что мы с мамой успокаивали его с полчаса. И водой, и даже валерьянкой.

— Ну почему, почему такие гады?! — вздрагивал он. — Идешь по своим… по родным улицам… и вдруг… И могут ведь с дерьмом смешать, растоптать, превратить в кого угодно! Ничего не докажешь! Ты им про права, а они… про клюшку…

— Ну, хватит, Илюшенька. Все уже кончилось…

Он вскинул мокрое лицо.

— Кончилось? Где?.. А если завтра снова?.. А сегодня… если я был бы не сын капитана Мезенцева, а сын дворника?!

— Успокойся. Виктор Викторович обещал, что во всем разберется.

Виктор Викторович и был подполковник Будимов. Папин бывший сослуживец. Они оставались приятелями даже тогда, когда папа ушел из милиции. По крайней мере, Будимов в ту пору нередко заглядывал к нам и даже шутливо ухаживал за мамой. Ему мама и позвонила сразу после Илюхиного «SOS». Надо сказать, Виктор Викторович отреагировал моментально.

Однако Илья отозвался:

— Кто разберется? Ворон ворону глаз не выклюет…

— Ну как ты можешь так говорить! Смотри, он же сразу…

— Да. А если бы не ради меня… и тебя… Если бы ради правды? Он бы тоже «сразу»?!

Мама только головой покачала…

3

Виктор Викторович Будимов появился вечером. С букетиком садовых ромашек для мамы (и где достал посреди зимы?) Снял в прихожей шинель с новенькими погонами («подполковника» он получил недавно) повесил ее на торчащий в косяке рельсовый костыль (меня скребнуло). Вытер сапоги, шагнул за мамой в комнату.

— Ну, что у вас приключилось? Докладывайте!

Мама была уже не та, что при первом разговоре с Ильей. Спокойная (Илья, кстати, тоже, без всякого следа слез, в отглаженной рубашке). Мама положила букетик на стол.

— Знаете, Виктор, мне кажется, это не «у нас», а «у вас». Потому что мой сын никого не грабил, наркотики не покупал, спокойно шел из школы…

— Ну да, ну да. Валечка, я понимаю… Кретинов-то в нашей системе пруд пруди. А где взять интеллектуалов? Особенно при такой зарплате. Опять же и понять их можно. Сами знаете, что творится среди молодежи…

— Значит, хватайте кого придется, да? — взвинтился Илья.

— Хватать нельзя, а задерживать для проверки разрешено законом…

— Ага, «задерживать»! А там кулек с героином в карман и клюшку в ж… — сказал брат открытым текстом.

— Илья! — ахнула мама.

— А чего? Разве не так?.. И главное, что они там себя чувствуют как… всесильные вожди-людоеды! Вся правда заранее у них, потому что сила. А тот, кого поймали, сразу виноват! Хоть вывернись наизнанку, слушать не будут. Гогочут только: «Интеллигенция»… А всякие депутаты нам талдычат с экрана: «Декларация прав, презумпция невиновности…» Где презумпция, а где клюшка…

— Да что за клюшка? Ты расскажи все подробно, — перебил его Будимов.

— Пускай мать рассказывает, мне тошно про одно и то же… — Илья ушел в «детскую» и включил там проигрыватель с музыкой из «Юноны» и «Авось». Негромко, в полсилы… Будимов поглядел ему вслед.

— Валя, он весь на нервах. В самом деле, расскажи ты…

Мама стала рассказывать, что знала. Иногда оборачивалась к двери, громко спрашивала у Ильи: точно ли передает события? Он так же громко отвечал, что все точно.

А я молча сидела в углу, смотрела и слушала… И постепенно наливалась теми же чувствами, что Илья. Будто становилась частичкой брата. Но пока переживала эти чувства, прозевала часть разговора. Потом встряхнулась. Будимов что-то кончил говорить маме и повернулся к Илье.

— Может, в чем-то ты и прав, но… я по, правде говоря, думал, что ты скажешь мне спасибо.

Илья теперь стоял в дверном проеме, прислонившись спиной к косяку.

— Что? — откликнулся он. — А, в самом деле… Спасибо, Виктор Викторович, вы очень помогли… Только в общем и целом ваша помощь не меняет ситуации.

— Какой ситуации-то?

— У одного моего друга есть дед, он рассказал нам однажды анекдот… или даже просто случай из жизни. Из тридцатых годов незабвенного двадцатого века. Схватили одного доцента, привели в НКВД, тогдашнюю службу безопасности, на Лубянку в общем. Давай на него орать, по морде бить, как полагается. А он в ответ: «Как вы смеете! Вы же еще ничего не доказали! Я же еще не осужденный, а только подозреваемый!» Следователь заржал, отдернул штору, показал на прохожих за окном. «Вон, — говорит, — подозреваемые. А те, кто попал сюда, уже зэки…» Вот и в вашей системе такая логика. Там не важно, виноват кто-то по правде или нет — лишь бы выбить признание. Да еще получить при этом удовольствие…

— Эх как ты натерпелся, бедолага, — вздохнул Будимов. — Я понимаю, это с непривычки… А логика… она, брат, диктуется жизнью. Когда живем в таком бандитском мире, не до нежных чувств…

— Вы еще скажите: «Лес рубят — щепки летят…»

Виктор Викторович встал.

— Ну ладно, пойду я… Ты, Илья, остынешь, поразмыслишь… А потом поживешь и поймешь, как все в жизни непросто. Грамотный же парень-то…

— Я поживу… и надеюсь, что доживу до одной хорошей поры…

Мама опасливо качнулась на стуле. Будимов глянул с живым интересом:

— Это до какой же?

— До той, когда все эти ваши «силовые ведомства» будут объявлены преступными организациями. Как в свое время СС, СД и СА.

— Илья! — мама привстала.

— Да ладно, пусть выговорится, — махнул рукой Будимов. — Ты, Илья, только в другом месте этого не скажи.

— А я уже сказал.

— Где?

— В машине. Этому мордастому сержанту…

— Ну, ему-то что! Он утрется… А ты все же не забывай, что и отец твой был милиционером.

— Был да перестал… как раз поэтому.

— В общем-то да… И ты, Илья Сергеевич, достойный наследник своего папы. Он всю жизнь кидался в бой за идеи, без щита и забрала…

— И потому у него не открылся парашют. Да? — негромко, но со звоном сказал Илья. И ушел назад, за дверь. Будимов странно дернулся и приоткрыл рот. Мама уронила вдоль стула руки.

Потом она провожала Будимова, извинялась за Илью и была совсем не такая, как в начале разговора. Виноватая и суетливая (мне даже обидно сделалось). Вернувшись в большую комнату, мама принялась неуверенно ругать Илью. Как, мол, он так мог вести себя с Виктором Викторовичем, который по сути дела спас его…

Илья огрызался из «детской»:

— Потому что он такой же, как они. И спас по знакомству, а не ради справедливости… Ты посмотри, мы живем как в оккупированной стране. На каждом углу эти, обвешаны дубинками, наручниками, рациями, пистолетами, как новогодние елки игрушками. Сирены их воют на улицах без умолку. А какой прок? Хоть одно заказное убийство раскрыто? Валютчики нагло торчат на каждом углу, наркотиками торгуют в любом квартале, бандюги открыто разъезжают на мерседесах, а они с ними за ручку здороваются! Даже в «Криминальной панораме» это показывали… А ты знаешь, как их следователи выбивают показания? Слышала, что такое «слоники» и «ласточки»?..

Мама наконец не выдержала, закричала:

— Где же ты раньше-то был?! Почему не возмущался?! Потому что до нынешнего дня лично тебя это не касалось?!

Илья помолчал в детской и ответил неторопливо, даже с расстановкой:

— Нет, почему же? Я возмущался. Просто ты не обращала внимания. А кроме того… да, ты права. Я знал все это теоретически, а теперь испытал на своей шкуре. В этом есть свой плюс, практический опыт незаменим…

— Ты болтун! Что за глупость ты брякнул насчет парашюта! Виктор Викторович… он еле на ногах устоял от обиды.

— Переживет… — хмыкнул Илья. Мама собралась возмущаться снова, но раздался звонок.

Это пришел дядя Костя.

Я поняла, что разговор теперь пойдет по новому кругу, и ушла к себе, задернула занавес. Разговор и правда состоялся, но не такой, как я ждала. Мама в нем почти не участвовала. А Илья и дядя Костя пришли в «детскую» и сели у стола с зажженной лампой. Я их не видела, но голоса слышала прекрасно. Только ничего не понимала: брат и дядя Костя говорили по-немецки. Они спокойно так говорили, даже посмеивались иногда, и я тоже успокоилась. Мне показалось, что дядя Костя нашел для Ильи нужные доводы, сумел «привести мальчика в нормальное состояние». Под конец дядя Костя даже сказал:

— Ладно… «Нихт шиссен», как говорили «дойче зольдатен», когда начинали понимать, что пора прекращать мировую войну… — Это была любимая дяди-Костина поговорка.

О том, что случилось на следующий день, мама говорила: «Уму непостижимо!..»

Оказалось, что после уроков Илья встретился с дядей Костей и они вдвоем пошли в седьмое отделение. Дежурный их остановить не решился (полковник идет, в форме). Они вошли в тот самый кабинет, там было несколько милиционеров и среди них (вот удача-то) старший сержант Панкратьев. Дядя Костя спросил у Ильи, для уточнения:

— Вельхер? — (то есть «который?»)

— Дизэр, — Илья подбородком показал на Мордастого. («Этот».)

— Зер гут, — сказал дядя Костя (что не требует перевода). — Пока уходим. Теперь как у Гамлета в переводе Пастернака: «Дальнейшее — молчанье».

И они ушли под недоуменное молчание милицейских чинов.

Видимо, дяде Косте не составило труда узнать домашний адрес старшего сержанта Панкратьева. Вечером он пришел к Мордастому домой, позвонил у двери на третьем этаже. Панкратьев открыл сам. Дядя Костя (деликатный, сдержанный и — когда без погон — похожий на учителя истории) сгреб Панкратьева за грудь, выдернул в коридор и дал про морде. Раз, второй. Швырнул его в угол. Мордастый заверещал и стал выдергивать из брючного кармана пистолет. Дядя Костя дождался, когда он выдернет, выбил пистолет ногой, вынул из него обойму, выщелкал на ладонь патроны и кинул их в открытую дверь квартиры. Туда же бросил пустой магазин и разобранный в две секунды пистолет. Затем снова сгреб Мордастого и последним ударом отправил его вслед за пистолетом.

После этого дядя Костя отряхнул о пальто ладони и пошел вниз по лестнице. В квартире вопили Панкратьев и какая-то женщина. Никто, однако, за дядей Костей не бросился…

(Илья мне говорил потом, что у Мордастого не полагалось быть пистолету, милицейским сотрудникам запрещено держать оружие дома. Однако пистолет был. Может, Мордастый носил его с собой вопреки инструкции, а может, собирался на какое-то «боевое задание». Хорошо, что у дяди Кости афганский опыт…)

Конечно, старший сержант Панкратьев запомнил дядю Костю. Поднялся шум, на полковника К.П.Ерохина пошел рапорт по месту службы, в штаб дивизии. Однако товарищи и ближнее начальство дяде Косте сочувствовали. К тому же во время скандала Мордастый был не «при исполнении», дядя Костя к нему пришел тоже без формы. Так что случай этот можно было рассматривать лишь как «столкновение на почве личной неприязни».

Правда, более высокое начальство полковника Ерохина недолюбливало и пообещало ему увольнение со службы. Дядя Костя дожидаться не стал, сам подал рапорт об уходе в запас. При этом он чего-то «не дослужил», потерял какие-то суммы, но не жалел. Признался, что «удовольствие того стоило…» Мама отчаянно тревожилась. И за дядю Костю и главным образом за Илью. Ей казалось, что теперь милиция обязательно поймает его снова и «сведет счеты».

— И с тобой тоже! — Это она дяде Косте.

Тот заверил маму, что «никто никого больше не поймает». А Илье и мне объяснил подробнее:

— Не следует сбрасывать со счета факт, что в нашем городе прописаны полтора десятка ребят из моего батальона. Некоторые из них живут на свете благодаря мне… так же, как я благодаря им. Так что «нихт шиссен, мальчики». Будем привыкать жить мирно…

Расставшись с погонами, дядя Костя поступил работать заместителем директора в фирму «Стройметалл» (видимо, там зачем-то нужны были люди с боевым опытом). И даже (по некоторым слухам) собрался жениться. Но раздумал. Так и жил холостяком, по-прежнему заходил к нам «на чаек». О случае с Мордастым он и Костя не вспоминали.

А я иногда вспоминала — молча, сама с собой. И все больше понимала, что дяди-Костина помощь была для Ильи важнее, чем помощь Будимова. Виктор Викторович, разумеется, вытащил Илюху из милицейских лап и спас от многих неприятностей, но… но не от обиды, не от горечи и страха. А дядя Костя… Илья высказался по этому поводу лишь однажды:

— Конечно, в мировом масштабе это тоже не выход. Частный случай. Но знаешь, Женька, насколько легче стало на душе…

Я кивнула. Еще бы! Душа — это главное…

Однажды утром (в марте, кажется) Илюха и я сидели дома и смотрели «Новости». Мы вернулись так рано из школы, потому что ее объявили заминированной. Какие-то пацанята звякнули об этом по директорскому телефону. Кстати, пацанят скоро нашли. Сперва взяли одного (будто бы по голосу вычислили) надавили на него в милиции, он выдал второго. Видать, умело надавили, если мальчишка назвал товарища (хотя, возможно, обошлось и без «клюшки»). Вскоре все телеканалы области трубили, что наконец-то «правоохранительные органы отыскали террористов». Одному было одиннадцать лет, другому десять. Они это звонили в школу или нет, поди определи. Ни свидетелей, ни технической экспертизы (так Илья говорил) Главное, что «сами признались»! И справедливый суд их тут же приговорил к аресту на десять суток с содержанием в детприемнике («Больше мы ничего, к сожалению, не можем», — сокрушалась похожая на продавщицу дама-судья).

В общем, отыскали виновников всех российских бед.

Двое суток в областных и городских новостях показывали, как злоумышленников стригут «под машинку», потом голыми моют в душевой и наконец обряжают в серые казенные костюмы… Но все это было после, через несколько дней, а в то утро мы просто радовались выходному.

Хотя большой радости не было: экран аж прогибался от чернухи. Всюду стреляли, брали заложников, подкладывали фугасы и устраивали засады. Тонули теплоходы, в каких-то джунглях опять грохнулся самолет, а вертолеты — те вообще сыпались вниз, как переспелые груши. Целые страны стонали от наводнений, Италию тряхнуло землетрясение, на Кавказе очередной оползень завалил несколько сёл и машины на дороге… И все это был не боевик, не триллер, не ужастик, а сегодняшние события. Хоть изругай всех на свете журналистов за «любовь к негативной тематике», а факты есть факты.

Илюха привычным своим философским тоном сообщил:

— Это судороги Земли. Планета просто уже не выдерживает того, что делают люди — на ней и с ней. Она вздрагивает…

Мне вдруг захотелось зареветь, но я не подала вида и сказала:

— Хорошо бы сделать небо над землей затвердевшим. Хоть на сутки…

— Зачем?

— Потом взять баллоны с краской и струями написать над каждой страной, над каждым городом… как у дяди Кости. «Нихт шиссен!»

— Думаешь, поможет? — Илья как-то по-дурацки зевнул. Я вдруг разозлилась:

— А что поможет? Твоя философия?

Брат не стал злиться в ответ. Пожал плечом.

— Как знать…

Астероиды

1

Двадцать четвертого августа я весь день провела дома. Вялая и надутая на весь белый свет. То лежала и думала про всякую всячину, то пыталась читать. И наконец вспомнила — монеты! Сразу стало интереснее жить. Я разложила «корабельные фунты» на покрывале, опять взяла Лоськин глобус. Поразглядывала по очереди все шесть парусников. Да, интересно бы узнать о них побольше…

У нас был двухтомный «Морской энциклопедический справочник», но в нем я не нашла ничегошеньки ни про одно судно с монет. Видно, не такие уж знаменитые… Вот потому и любопытно! Про «Санта-Марию», «Палладу» или «Виктори» можно прочитать где угодно, а вот что это за «Джемини» или «Перси Дуглас»?

Зато в «Энциклопедическом словаре» я прочитала про остров Джерси. Он в проливе Ла-Манш, «в составе Нормандских островов». Площадь сто шестнадцать квадратных километров, примерно как у нашего города. А населения в десть раз меньше, чем у нас! Жители занимаются животноводством, огородничеством, цветы разводят. А еще на этом самом Джерси организовал зоопарк знаменитый зоолог и писатель Даррелл (надо будет Лоське сказать)! Но при чем здесь корабли? Об этом опять же ни словечка.

И почему написано не просто «Jеrsey», а «Bailiwick of Jersey»? В двух английских словарях, что были дома, я слова «Bailiwick» не нашла. Сунулась к Илье. Но он сидел над какими-то схемами и рыкнул на меня. Я надулась еще больше — уже не только на весь мир, но и конкретно на братца. Ну ладно… Если меня что-нибудь зацепит, я стараюсь довести дело до конца.

Позвонила маме. Та сразу: «Что случилось?»

— Да ничего не случилось. Мама, у вас на базе есть самый полный «Англо-русский словарь»?

Она опять:

— Что случилось?

— Да ничего же не случилось же! Просто мне надо срочно узнать: что такое «Байливик». Или «Бэйливик». В наших словарях нет, а Илья готов меня задушить, если подступлюсь…

Голос у мамы затвердел:

— Евгения! Ты в своем уме? Считаешь, что у меня есть время лазать по словарям? К нам только что поступили новые книги из Франции, я зашиваюсь с экспертной оценкой…

— А на то, что я зашиваюсь, всем, конечно, до лампочки…

— Ты не можешь потерпеть до завтра?

— Конечно, могу! Мне не привыкать! Я и так терплю всю жизнь, как всем на меня наплевать…

— Господи, что за ребенок! Кто из тебя вырастет…

Я сказала «до свидания», положила трубку и легла на мамину кровать в большой комнате. Стала смотреть в потолок и думать, кто из меня вырастет.

Все зависит от способностей. Есть у меня способности? Кое-какие есть, но все недоразвитые. Занималась музыкой, могу сыграть отрывки из «Лунной сонаты»… Мало ли кто занимался в детстве музыкой! Бетховены и Рихтеры вырастают по одному на много миллионов… Могу рисовать. Говорят, неплохо получается. Но Лючка рисует в сто раз лучше меня и все равно быть художником не собирается…

Одно время я думала стать поэтессой. Писала стихи — по нескольку четверостиший каждый день. Илья тоже писал (хотя быть поэтом не собирался). Мы декламировали свои творения друг другу и безжалостно критиковали. Я считала (и сейчас считаю), что у меня получалось лучше. Илья просто увлекался всякими философскими загибами и хитрыми рифмами. Однажды, полтора года назад, он написал заумный «стих» про пустоту мировой беспредельности, которую лишь изредка озаряют проблески возникающих то тут, то там цивилизаций. Слабенькие такие проблески, как свечки Тома Сойера и Бекки в громадном сумраке пещеры. По правде говоря, мне этот стих показался неплохим, но я была сердита на вчерашнюю Илюхину критику и начала долбать его в ответ. Сказала, что все это он сочинил, чтобы пожонглировать сочетаниями вроде «Сойер» — «косое» (там было про косое многомерное пространство). И еще обхихикала такие вот строчки:

Это сколько же надо свечей внести Под глухие беззвездные выси, Чтоб в пустой равнодушной ничейности Шевельнулись какие-то мысли…

— Первая рифма просто ради выпендрёжа. А «выси — мысли» вообще никуда не годится. Ты используй слово «коромысло». Пусть свечи «вносят на коромысле». Тогда «мысли» будут рифмоваться как надо.

Илья пожалел, что коромысла нет у нас дома. А то он сломал бы его о мой «тощий хребёт». А еще сказал про мои стихи — что это «жидкая, как вчерашний чай, дамская лирика в недоразвито-детсадовском варианте». Я выразилась проще и короче: «Кретин…» А потом перечитала свои рифмованные сочинения, и стало скучно, Потому что Илья был, кажется, прав. Ну, кому нужны эти лирические томления, если по правде ни разу даже не обнималась ни с одним мальчишкой… Впрочем, Илья тоже скоро прекратил свои поэтические упражнения: компьютерные дела не оставляли времени для глупостей…

Так кем же я буду?

В восемь лет можно мечтать о капитанском мостике на парусном судне вроде «Крузенштерна», но теперь-то уже не ребенок. Может, сделаться врачом? Иногда хочется куда-то мчаться и кого-то спасать. Но… при мысли о занятиях в анатомичке — жуть под сердцем.

Сейчас все мечтают о профессиях всяких экономистов и менеджеров. Но это — чтобы деньги зарабатывать. А для души?

…А может быть, судьба толкает меня в учительницы? Зарплата у них, конечно, фиговая, зато не соскучишься.

2

В лагере «Отрада» ребятишки из младшего отряда липли ко мне с первого дня. Сперва я заметила семилетнего Юрика Сенцова, который в уголке ронял слезинки (по маме заскучал), утешила как могла, повела гулять на ближний луг — удрали через щель в заборе. Потом Юрик привел Саню Богаткина, который ободрал локоть, а к медсестре идти боялся. Следующий раз они явились уже втроем, с Анюткой Левицкой.

— Женя, давайте опять удерем на луг! Не бойтесь, Анютка не выдаст, она железная! — (В первые дни они говорили мне «вы», вот умора!)

— Лучше я вам расскажу что-нибудь, а то дождик скоро… Слышали про Ассоль и Грея?..

По правде говоря, я сама не понимаю, почему согласилась ехать в этот дурацкий лагерь «Новых впечатлений» захотелось? Или поддалась на мамину логику — «Как можно упускать почти бесплатную путевку?» (Дома в самом деле с деньгами было скверно). В общем, вздохнула и поехала. И пожалела сразу. Что было делать-то в этой «Отраде»? Над попытками вожатых устроить какие-то общие дела все только хихикали. Ждали «с томленьем упованья» вечернюю дискотеку. Там тряслись и прыгали под вопли хриплых колонок, и многие потихоньку исчезали парами, чтобы укрыться в сумерках… Мне исчезать было не с кем. Мальчишки из нашего отряда оказались ростом все меньше меня, да и думали не столько про девчонок, сколько про индейские игры. Я бы с ними тоже поиграла, да неловко — дылда такая. А те, кто с меня ростом (и старше про годам), были все прыщеватые, слюнявые и хотели уже не только поцелуев — это видно было по их делано равнодушным физиономиям…

А с младшим народом — лет семи-девяти — мне было «самое то». Хорошо с теми, кому ты нужен. Старшие девчонки стали было хихикать и называть меня «мама Женя», но я поговорила с двумя… они поняли.

Почти каждый вечер я приходила к ребятишкам из седьмого отряда в спальню, на «вечернюю сказку». Их вожатая Гертруда не спорила. Ей это было на руку: меня оставит, а сама на дискотеку («Ой, хорошо, что ты пришла, у нас методичка»). Пацанята тоже были довольны, Гертруду они боялись. Кстати, я заметила: если вожатая или учительница с вредным характером, то имя у нее чаще всего какое-то неуклюжее или пышное. Нашу классную, например, зовут Олимпиада Андриановна (прозвище «Липа — Пять Колец»).

Обычно я рассказывала ребятам что-нибудь из Грина. Они, бедные, о нем раньше и н слыхали. Да и вообще многие книжек почти не читали, разве что учебники. Такие вот они нынче второклассники-третьеклассники. Хотя были и завзятые читатели. Например, Юрик Сенцов, который в первый день грустил о маме (я тоже грустила) и Стасик Галушкин — лопоухое большеглазое существо, — он мне каждое утро притаскивал в палату букет ромашек.

Чаще всего ребята хотели послушать «Гнев отца». Рассказ — мой любимый, вот и получался он лучше других. Я увлекалась и даже говорила разными голосами — за Тома Беринга, за его вредную тетушку, за дядю Мунка, за отца… Ребятам нравилось. Мы с ними так вжились в рассказ, что в конце концов начали играть «в Тома Беринга». Томом сделался Стасик Галушкин — все признали, что у него это лучше всех получается, — а другие роли распределялись каждый день по-разному, как договоримся. В рассказе не много действующих лиц, а желающих делалось все больше, поэтому приходилось выкручиваться. Я придумывала приятелей Тома, с которыми он играет в пиратов (а тетушка подкрадывается и орет: «Марш домой, скверный ребенок!»), и матросов на корабле, когда капитан Беринг (не тот знаменитый командор, а его однофамилец) возвращается в родной порт… И надо сказать, здорово получалось, в конце концов прямо спектакль начал складываться. А оборвалось все гадким образом, из-за Гертруды.

Я видел, что младшие не любят ее и боятся, но разве могла подумать, какая она гадина…

Гертруда сумела внушить малышам, что она самая всемогущая их начальница и, если захочет, может им изломать будущую жизнь. «Вы знаете, что здесь на каждого заводится личное дело? Потом оно идет в школу и на работу родителям. Кто будет нарушать дисциплину, в школе тому не поздоровится, родителям тоже — могут и с должности полететь. А самых злостных нарушителей — в спецколонию для младшего возраста. Сейчас усиление борьбы с преступностью, в колонию разрешается с семи лет… Не хотите? Ладно, выбирайте: пишу докладную или разбираемся сами…»

Она завела «педагогическое самообслуживание». Делалось это так. Приводила провинившихся в пустую кладовку попарно, приказывала спустить трусики и давала каждому крапивный стебель. «Сначала ты ему пять горячих, потом он тебе… Как это не хочешь? А колония? Может, пойдем к директору?» Никто не хотел ни в колонию, ни к директору… Сама она их не стегала, разве что в редких случаях. И надеялась, что всегда сумеет отпереться: «Я ведь никого не трогала, они сами, это было как игра…» (так потом и говорила).

Я сперва не могла понять: почему то один то другой, пыхтит, ежится, почесывается. Спрашивала, но они шмыгали и отводили глаза. Однако в конце концов Стасик (не самый смелый, но самый доверчивый и преданный) признался мне один на один. Даже привел в пустую умывалку и, сопя и краснея, показал ожог с белыми пузырьками.

— Это она сама… потому что я Шурика не стал и он меня не стал…

У меня вмиг полетели тормоза. Дело было в тихий час, я ворвалась в «вожатскую кают-компанию», где весь славный педагогический коллектив распивал чаи. И заорала…

Я в некоторых случаях умею так орать, что стекла выгибаются наружу. Конечно, меня бросились утешать. Конечно, Гертруда завопила, что я вру. Принялись было успокаивать и ее, и меня. Я поняла, что ничего тут не добьюсь. Ничегошеньки…

До станции было двадцать минут бега, если напрямую, через лес. Электрички ходили часто. Через час я уже оказалась в городе. И все еще булькая, как невыключенный чайник, с вокзала рванула в редакцию, где когда-то служил корреспондентом папа. Сейчас там никто из его знакомых уже не работал, но меня встретили так, будто знали раньше. Без длинных расспросов. Сразу пустили к редактору (то ли к главному, то ли к его заму). Это оказался молодой длинный дядька с густыми усами. Немногословный. Выслушал, ни разу не перебив, только включил на столе крохотный диктофон («Не возражаешь?» — Я не возражала).

У окна молча покачивался в плетеном кресле еще один журналист — тоже худой, но без усов и рыжий.

Когда я выговорилась и выкипела, редактор сказал:

— Боря, ты свяжись-ка с каналом «Горизонт», это для них…

— Угу… — согласился рыжий Боря. — Хотя зачем? У нас же есть камера, цифровая. С ее кассеты можно сразу в эфир. Да и нам статья не помешает. А то охамели господа воспитатели…

— Тогда что? Поедешь сам?

— Угу… Еще Галину возьму на всякий случай.

— Ну, ни пуха… Кстати, завезите домой… Евгению Сергеевну Мезенцеву. Ей наверно, возвращаться в «Отраду» сейчас не резон.

У меня не было ключей от дома, я попросила отвезти меня к маме на работу. Боря и Галина (симпатичная, только слишком пахнущая помадой) охотно отвезли. По дороге порасспрашивали «о деталях».

С мамой, конечно, было объяснение. Сперва: «Как ты могла?! Что ты такое выдумала?! Ты меня доведешь до кардиологии!» Потом, разумеется, уже по-иному: «Ну да… ну, по сути ты права. Только вот по форме… Всегда порешь горячку, вся в отца…» А папа, кстати, никогда не порол горячку, он был спокойный. Другое дело, что не терпел подонков…

В лагерь я не вернулась. Весь следующий день проревела, потому что жаль было ребят. Но я понимала: если вернусь, хорошо, как прежде, уже не будет. Да и какой смысл? До конца смены оставалась неделя, все равно скоро пришлось бы прощаться. Пусть уж запомнят меня такой вот… («справедливой и гневной, как валькирия, пронесшаяся по небосклону», — подсказал Илья, когда я изложила ему всю историю).

3

Как с этим делом разбирались журналисты, я не знаю. Говорят, был какой-то репортаж пол телеканалу «Горизонт», но ни я и ни никто из домашних и знакомых его не видел, только бестолково пересказывали с чужих слов. Была и статья в газете «Городские голоса», но про нее я услышала с большим опозданием, от Люки. «Евгения, у тебя есть газета, в которой напечатано про твой скандал в лагере? Мне сказала Яна Юхина из нашего дома, она читала на той неделе…»

Я сказала, что слыхом не слыхивала про «напечатанный скандал». И «больно мне надо…» Но потом разобрало любопытство. Я выяснила в справочном номер Отдела молодежных проблем в «Городских голосах». Набралась нахальства и позвонила тому усатому дядьке, Андрею Петровичу Баландину (он как раз был редактором этого отдела, я уже знала). Сказала, что слышала, будто был материал, но я его прозевала и «нельзя ли раздобыть тот номер газеты, на память?»

Андрей Петрович откликнулся живо, словно обрадовался мне.

— А, Евгения Сергеевна Мезенцева!.. О чем разговор! Сейчас же скажу, чтобы нашли несколько экземпляров!

— Спасибо! Когда можно зайти?

— Когда хочешь!.. Впрочем, зачем тебе сюда мотаться? Я передам газеты с братом. Он сегодня-завтра все равно появится.

— С каким братом?

— Разве их у тебя несколько? С Ильей, разумеется!

Оказалось, наш Илюшенька — свой человек в редакции. Он там уже целый год вел раздел «Тайны виртуальных пространств», готовил всякие конкурсы и заметки про компьютерные игры, про интернет и другие такие дела. И подписывался «И.Тюменцев»… Вечером он принес пять газет:

— Держи, героиня скандальной хроники…

— А почему ты раньше ничего не говорил?! — вцепилась я в него. — Ни про свою работу, ни про эту статью!

— Чего говорить-то? Не работа, а так… ради карманных денег, чтобы у мамы на сигареты не клянчить…

— Ты же не куришь!

— Я в переносном смысле… А статью я, честно говорю, прозевал. До того ли мне в эти дни?

В самом деле! Сперва экзамены на аттестат, потом выпускной вечер, сдача документов в университет…

— А почему ты «Тюменцев»?

— Ну… — он малость смутился, что бывало не часто. — Папа же из Тюмени, значит и наши корни там. Надо было придумать какой-то псевдоним, вот и стукнуло в голову… А что такого?

— Да ничего…

Папа родился в Тюмени и провел там детство. И любил рассказывать про этот город. Все мечтал, что когда-нибудь съездим туда вместе, к его школьным друзьям…

Я стала читать. Было почему-то неловко и тревожно… Впрочем, обо мне там оказалась лишь одна фраза: «Первой подняла шум Женя Мезенцева из второго отряда, с которой дружили и которой доверяли малыши…» Я вспомнила Стасика, Андрюшку, Анютку, Юрика и дальше читала уже сырыми глазами. Не столько злилась на гадючную Гертруду, сколько горевала о пацанятах… А Гертруде досталось в газете здорово! И «отрадному» начальству тоже. Но чем для них все это кончится, из статьи было не понять. Уже потом, где-то через месяц, я услыхала, что Гертруду поперли из лагеря и работать вожатой в то лето нигде больше не разрешили. Зато осенью она сделалась каким-то чином в «Городской комиссии по делам детей и молодежи». Вот так-то… Но это я, конечно, узнала уже совсем в другое время.

…Ну так что? Может, я и правда сделаюсь «работником педагогической сферы»? Учительницей или членом какой-нибудь комиссии, чтобы не давать жизни всяким Гертрудам?

Нет, лучше археологом, как мечтала в третьем классе. Кто-то же должен раскопать до конца тайны египетских и мексиканских пирамид, а то роют, роют, а загадок только прибавляется…

Или журналистом? Чтобы вот так, по первому сигналу — камеру в руки и на место происшествия! Как рыжий Боря из «Городских голосов»…

Так я лежала и размышляла. А Илья в соседней комнате то шелестел бумагами (как министр!) то срывался и бежал в коридор, чтобы оттуда позвонить кому-то (думал, что из коридора мне меньше слышно, чем из комнаты). Наивное дитя!.. Я наконец так ему и сказала.

Он заглянул ко мне.

— А ты чего возлежишь, как персидская княжна? Да еще язвишь…

В ответ я спросила, что такое «Байливик».

Илья, если чего-то не знал, не спешил признаваться.

— Тебе зачем?

Я показала ему монеты. Вчера-то он их не видел!

Илюха заинтересовался. Повертел, поразглядывал и предложил:

— Ты перепиши с них все данные на бумажку и дай мне. Я сегодня вечером пошарю в интернете, там про эту нумизматику обязательно что-нибудь найдется.

Все-таки неплохой у меня братец, хотя порой и строит из себя ученого.

Я взялась за переписку. Илья тем временем наконец дозвонился, кому хотел. Посветлел лицом.

— Ужель та самая Татьяна?

— Евгения! Давно уши не драли?

— Ха! Ха! Ха! Кто вчера носом кровать копал?

— Мучача эскарнеседора…

— Это что?

— Это «милая девочка»… Пиши бумагу. Чтобы через час была готова. Я приду и заберу… если будешь хорошо себя вести.

Он умчался куда-то. Я закончила список и в этот момент появилась Люка.

Люка — всегда источник новостей. Чаще всего про себя, но и про окружающий мир тоже. На этот раз она сообщила, что — «Вот ужас!» — у нас в школе будет новый географ.

— А почему ужас?

— Потому что в наши дни все меняется только к худшему.

Я вспомнила нашу Варвару Ефимовну и сказала, что хуже, вроде бы, некуда.

— Как знать!.. А наш Костячок-толстячок уходит из «Утят» в ДК аэропорта. Вместо него будет Василиса Прекрасная, его заместительница. Хоть и прекрасная, а я не хочу, я перейду в драматический коллектив, их режиссер Петруша Вронцев, говорит, что у меня есть данные…

— Ты, Лючка, удивительно разносторонняя личность, — сказала я почти всерьез.

Она это «почти» проигнорировала, подтвердила:

— Я такая…

— Слушай, «такая», если правда перейдешь к артистам, уговори вашего Петрушу поставить спектакль «Гнев отца»! Я сочиню сценарий! — Это меня осенила внезапная «гениальная идея».

Люке гриновский рассказ был известен. К тому же она не была скептиком и мои идеи всегда поддерживала.

— А что! Блестящая мысль!.. Только… — Она вдруг пригорюнилась.

— Что «только»? Дефицит актерских дарований?

— Не в том дело. Этот Полномочный представитель центра… Чиновники-то не унимаются, грозят выселить. Если такое дело случится, какие там спектакли…

— Вы же хотели пикеты устроить!

— Ну, устроим… Они где и кому помогали, эти пикеты? Мама несколько раз ходила на демонстрацию с плакатом, чтобы выдали зарплату за май и отпускные. И что?

Люкина мама преподавала черчение в Техническом колледже.

— Впрочем, пикет будет, в субботу. Пойдешь?

— Само собой…

Пришел Илья. Включился в наш разговор, тоже обругал чиновников, которые «мало того, что не производят материальные ценности и кормятся за счет трудового населения, так еще делают людям пакости».

Я не выдержала, подцепила его:

— А философы производят материальные ценности?

— Естественно! Они производят научные труды, которые позволяют объяснять проблемы глобального масштаба и не скатиться к хаосу…

— Разве мы к нему не катимся?

— Но без философов катились бы не в пример быстрее… Впрочем, теперь это не имеет значения. Кажется, скоро все кончится…

Это он довольно дурашливо сказал, но у меня почему-то холодок по позвоночнику.

— Что… кончится?

— Все, — с сумрачным удовольствием повторил братец. И объяснил, что к Земле движется астероид диаметром в двенадцать километров. Когда он «хряпнется о нашу старушку планету, надобность во всякой философии отпадет сама собой».

Я с облегчением махнула рукой. Столько уже было разговоров про всякие кометы и астероиды, которые должны были поставить точку в человеческой истории. Все просвистели мимо.

Илья, однако, сказал, что на этот раз американские ученые сделали точнейшие расчеты и вероятность попадания очень даже немалая. Даже дату называют: девятнадцатое февраля.

— Одно утешение, что случится это через двадцать лет. Так что есть время привести дела в порядок…

— За двадцать лет орбита может сто раз измениться, — утешила я себя и остальных. А Люка высказалась мудрее. Сперва она, конечно, сказала «какой ужас», а потом:

— Может, астероид заставит людей перестать изничтожать друг друга. Придется объединить усилия, чтобы раздолбать его до подлета. Как в фильме «Армагеддон». Там ведь как раз про это.

Илья буркнул что-то вроде «хотелось бы верить» и спросил:

— Составила свой эскадренный перечень?

Я отдала ему бумагу.

Пришла на обед мама. Она не каждый день приходила на обед, но сегодня появилась, причем раньше обычного. И была явно расстроена чем-то. Илья тоже заметил:

— Мам, что? Неприятности?

— Не без того…

Я решила, что у мамы опять на работе какая-то путаница с бумагами, и легкомысленно решила утешить ее:

— Мама, плюнь. Все это чепуха на фоне летящего к нам астероида.

Мама сказала, что про астероид она слышала, но эта проблема ее не тревожит. Гораздо ближе другой «астероид»…

Тут я, Илюха и даже Люка сделались серьезными. Илья сказал вполголоса:

— Со здоровьем что-то?

— С квартирой… Сегодня утром позвонили, преподнесли сюрпризец…

Оказалось, нам грозит беда, о которой до этого дня и подумать было невозможно. Квартира-то была ведомственная, Областного управления МВД. Папа получил ее, когда был еще лейтенантом и только женился на маме. Мы всегда считали, что это наш собственный дом. И вдруг оказалось, что в хозяйственном милицейском ведомстве какие-то реформы, планы ремонтов, передач жилья в другие руки и всякая такая галиматья. Видимо, все для того, чтобы избавиться от жильцов, которые теперь к МВД не имеют отношения. Переселяйтесь, голубчики и верните жилплощадь настоящим хозяевам!

— Конечно, на улицу не выгонят, говорят, что предоставят комнату в общежитии. Одну комнату на трех человек! Представляете себе?

Мы не представляли. Дело даже не в размере жилплощади, а вообще: как это покинуть дом, в котором родились?

Люка деликатно сказала, что ей пора домой. А мы продолжали обсуждать свалившуюся на наши головы беду.

— Мама, но есть же суд в конце концов, — сказал Илья. Не очень, правда, уверенно.

— Есть… — вздохнула мама. — Я уже звонила знакомому адвокату.

— И что?

— Обещал «проанализировать ситуацию». Вечером позвонит… Сказал, что все равно «так скоро не выселят, это длинная волокита»… Ну, давайте обедать.

Сперва известие о грядущих неприятностях бьет как дубинкой по голове. Но потом человек поморгает, помотает головой, очухается немного и начинает думать: «Может, все еще не совсем плохо? Вдруг пронесет беду?» Так и мы. Съели щи, макароны с яичницей, выпили компот и решили, что надежду терять не следует. В конце концов и адвокат знакомый есть, и всякие справедливые законы в кодексах, наверно, отыщутся, а, может и милицейские завхозы передумают (хотя бы из-за своей лени)… В конце концов, не завтра же нас начнут выгонять отсюда!

Илья ушел к Толику Гаевскому (к нему ли одному?).

Мама чмокнула меня в щеку («Ты как себя чувствуешь?.. Ну и молодец»).

Я поскучала, подумала, не пойти ли в библиотеку, но решила перенести это дело назавтра. Поразглядывала опять монетки, подождала: не появится ли Лоська? Он не появлялся. Я прилегла опять… и уснула.

Мне приснилось, что нас все же решили выселить, но вместо квартиры отдают Арамеевский дворец.

— Чем ты, Илья опять недоволен? — спрашивает брата подполковник Будимов. — Вам пошли навстречу, такие апартаменты!..

— А где будет жить генерал? — ехидно интересуется Илья.

— Он здесь не хочет. Его секретные службы сообщили, что астероид упадет именно на этот город. Так что дворец в полном вашем распоряжении…

— Покорнейше благодарим, господин п’полковник! — гаркает Илья голосом старинного фельдфебеля…

Потом Илья, мама и я с чемоданами бредем по рыхлому вспаханному полю к далекому лесу. Там на опушке мы должны вырыть землянку, чтобы жить в ней всю оставшуюся жизнь. Я несу на ладони Лоськин глобус, он светится, и мне кажется, что теперь это моя единственная отрада… А монетки с кораблями? Я же их оставила в доме! Я поворачиваюсь и бегу назад под Илюхины и мамины крики, ноги вязнут в жирной черной земле… и дальше начинается какая-то белиберда, которую невозможно вспомнить…

4

Я проснулась, когда вернулся Илья. Уже под вечер. А мамы еще не было.

— Возьми, засоня… — Он протянул мне листы с отпечатанным текстом. — Здесь и про остров, и про монеты.

— Спасибо… У-у, а почему по-английски?

— Русского текста не нашел, скажи спасибо и за это. Переведешь, это полезно перед уроками в любимой школе.

— Изверг…

Мне лень было тянуться за словарем. А без него много ли поймешь? Но все-таки… Можно было разобрать, в каком году какое судно построено, в честь кого названо, где закончило свою историю (то потонуло, то сгорело, то разбилось; корабли, они как люди — не всегда кончают жизнь от старости). И какое водоизмещение, и какими рейсами ходило…

Я наполовину перевела, наполовину догадалась, что слова «Caesarea insula» на ребре у монет означают «Императорский остров» и что его так назвал римский император Антоний в трехсотом году нашей эры.

И про остров Джерси кое-что перевела. Оказывается, в девятнадцатом веке этот кусочек суши, расположенный в двадцати километрах от берега Франции (но сам — английский!) «переживал экономический бум». Расцветала торговля, строились корабли. И вот на память о том времени шесть знаменитых парусников оказались на монетах. Кстати, в этой серии была отчеканена еще одна монета, но, видимо, у дяди-Костиного приятеля ее не оказалось. Ну и ладно! Как я поняла, на той денежке был не корабль, а старинный королевский щит с гербом. Это для меня не так уж важно. Вот если бы не хватало какого-то судна (скажем, баркентины!), была бы досада… Конечно, потом я сделаю подробный перевод (или заставлю Илюху), а пока хватит и этого.

Пришла мама. Более бодрая, чем днем. Рассказала, что снова беседовала с адвокатом. Тот ей объяснил, что без суда выселить не посмеют, а суд — дело долгое. К тому же он, этот суд, наверняка встанет на нашу сторону. Тем более, что мы — семья погибшего офицера милиции. Ну да, отец погиб, когда из милиции уже уволился, но это ведь не отменяет его заслуг перед МВД!

— К тому же, Виктор Викторович обещал помочь, — сказала мама и нерешительно глянула на Илью.

— Ага, жди… — буркнул брат. Но больше спорить не стал.

В общем, известия были успокоительные, и мы почти перестали тревожиться. По крайней мете, в тот вечер. Я взяла стеклянный глобус и стала разглядывать сквозь него «полный трехмачтовый корабль» (то есть фрегат) «Перси Дуглас», названный так по имени генерал-майора сэра Перси Дугласа — то ли одного из губернаторов острова, то ли губернаторского помощника… Смотрела, смотрела, и «корабельное желание» снова зазвенело, как струнки тонкого натянутого такелажа. Вот бы мне модель такого корабля!.. Нет, в кружок я, наверно, записываться не буду, в седьмом классе и без того хватит хлопот. Но, может быть, наберусь терпения-умения и построю модель сама. Надо только изучить тонкости устройства парусника. А для этого — конечно же! — необходима книга «Фрегат „Виола“»!

Завтра утром обязательно пойду в библиотеку!

Галиот капитана Грея

1

Конечно, бессовестный жулик Павел Капитанов и не думал возвращать книгу!

Анна Григорьевна и Анна Константиновна смотрели на меня виновато, словно они сами зажилили несчастный «Фрегат». Наконец Анна Григорьевна предложила:

— Знаешь что, Женечка? Может быть, есть смысл тебе самой наведаться к этому мальчику? К сожалению, у нас нет возможности ходить по адресам, а ты можешь представиться, как член библиотечного актива…

— Да! Я схожу! И он у меня попляшет…

Я зашла домой, надела джинсы и майку с якорем (в таком костюме я чувствую себя уверенней, чем в любой другой одежде), сунула в карман монетку с «Перси Дугласом» — как талисман, для храбрости. И двинулась разоблачать похитителя и спасать книгу.

Павел Капитанов жил не так уж далеко от меня — в пяти троллейбусных остановках, на улице Лермонтова. Улица была заросшей старыми тополями, а нужный мне дом оказался похожим на наш — такой же старый, кирпичный, трехэтажный. Это почему-то слегка успокоило меня. Я подумала, что, может быть, незнакомый Пашка не злоумышленник, а просто растяпа и лентяй. Ну, я ему скажу…

Жил он — опять же, как и мы — на третьем этаже. На лестнице пахло мокрой известкой и керосином. Я позвонила в обшарпанную дверь с номером 11 над глазком. «Наверняка никого нет дома…» Но дверь открылась почти стразу. Без всяких вопросов «кто там?» и «что надо?»

Я увидела белобрысого мальчишку моих лет (только пониже, конечно). В таких же, как у меня джинсах, в полосатой майке. В больших квадратных очках. Очки ничуть не делали мальчишку похожим на прилежного ученика, каких называют «ботаниками». У него были крепкие скулы, вздернутый нос, потрескавшиеся губы, выгоревшие клочковатые брови. Будь он помладше, я решила бы, что совсем, как Гаврик из книжки «Белеет парус одинокий» (если, конечно, бывают «гаврики» в очках). Сквозь очки смотрели светло-серые глаза. Почти спокойные, только с капелькой тревожного интереса. Сейчас скажет: «Чё надо?» — подумала я.

— Я слушаю, — сказал очкастый «гаврик».

— Павел Капитанов — это ты?

— Это я…

— Тогда… может быть, разрешишь войти?

Он мизинцем двинул повыше очки.

— Сейчас подумаю… — (Вот нахал!) — Ладно, проходи. Беспорядок у меня, генеральная уборка… — И посторонился.

Я оказалась в комнатке с одним окошком. Действительно, кавардак. На полу валялись коробки, книги, мотки шпагата, плоскогубцы. Стулья были сдвинуты. На один из них Капитанов сел верхом, положил на спинку подбородок и стал вопросительно смотреть на меня.

Я почувствовала себя дура дурой. И разозлилась:

— Сразу к делу. Книга «Фрегат „Виола“» у тебя?

Он помолчал секунды три и сказал:

— Садись.

Я села на край тахты со смятым пледом. В самом деле — он сидит, а я стоять должна?

— Ну так что с книгой?

Он опять тронул очки. Стал смотреть мимо меня.

— Я сразу понял, что ты из библиотечных помощниц…

— Правильно понял. А книга?

— Потерял.

«Так я и знала!»

— Как это потерял?

— Не все ли равно?.. Забыл на пляже, на Мельничном пруду. Вернулся, а ее уже нет…

Мы встретились глазами, но тут же он опять стал смотреть мимо. А я… не знала, что сказать. Глянула по сторонам. На стене висела физическая карта мира — большая, в четыре листа. Прямо на карту, в районе Атлантики была прибита некрашеная полка, но ней стояла пластмассовая модель четырехмачтового «Крузенштерна» — такие продаются в разобранном виде, надо собирать самому (мне пластмассовые модели не нравились, хотелось деревянную, как настоящий корабль). Рядом с картой висел чертеж метровой ширины — тоже парусник, только старинный. Кажется, галеон. Павел Капитанов (про себя я звала его уже просто Пашкой) повозился на стуле.

— Я сперва хотел деньги отдать, да по правилам надо в пятикратном размере, не наскрести. Тогда я решил, что отдам книги взамен. «Гарри Поттера», три тома. Мне их подарили зимой…

— Не жалко? — сказала я.

Он пожал плечами. Плечи, надо сказать, были крепкие, как у рыбацкого юнги. Кажется, таких мальчишек у рыбаков-поморов назвали зуйками. «Зуёк»…

— Не знаю. Не очень жалко…

— А ты читал?

— Читал. Сперва интересно, а потом думаешь: зачем? Если бы я был волшебником, как эти, в книжке, то не стал бы тратить силы на всякую ерунду…

— Не на ерунду, а на борьбу со злом.

— Там зло какое-то придуманное…

Мы опять встретились глазами.

— Ты врешь, — сказала я. — Ты не терял книгу. Просто решил оставить себе.

Зуёк Пашка мигнул. Повозил кедами по половицам.

— Ну и что… Я же честно хочу заменить. Будет даже лучше. На «Поттера» вон какой спрос, а этот «Фрегат» в библиотеке пылился просто так, никому, кроме меня, не нужный. Напечатан пять лет назад, а все еще новенький… Знаешь что?!

— Что?

— Можно, я отдам «Гарри Поттера» тебе? А ты отнесешь в библиотеку. Скажешь, ну… что болею…

— А сам боишься?

Он опять повозился на стуле. Отвернулся к окну.

— Не боюсь, а… Если бы по правде потерял, то не боялся бы. А врать не охота…

— Вербуешь в сообщники?

Пашка Капитанов тяжело глянул сквозь очки.

— Мне показалось, ты с пониманием… Ладно, сам отнесу. Ты только не выдавай… Ну, она же правда никому не нужна!

— Мне нужна! Я за ней все лето ходила в библиотеку! Как на дежурство!

Он смотрел с откровенным удивлением. Даже рот округлил (и я видела крепкие желтоватые зубы).

— Пашка, мы оба врали, — словно сдаваясь на милость победителя, сказала я (и сама не заметила, как вслух назвала его Пашкой; и он не обратил внимания). — Ты врал про книгу, а я про то, что библиотечная активистка. Просто мне нужен этот «Фрегат». Не меньше, чем тебе…

Он сперва насупился. Поморгал. Потом заулыбался.

— Так бы и сказала. Ты это… если хочешь, возьми и читай, сколько надо. А «Поттера» мы отдадим.

Он уже говорил «мы». Будто и правда сообщники. Но я-то помнила честные глаза Анны Григорьевны и Анны Константиновны.

— Знаешь, это будет все же свинство. Вдруг книга понадобится кому-то еще?

«Сейчас скажет: до чего сознательная, аж тошно!»

Пашка сказал:

— Что же делать?

— Слушай, а тебе эта книга обязательно в твердой корке нужна? Как фабричная?

— Вовсе нет! Мне — лишь бы читать…

— Тогда ведь можно сделать ксерокопию! Неужели не подумал?

— Еще как подумал! Одна страница — не меньше двух рублей. А их там четыреста сорок. Я, по-твоему, кто? Владелец газовых промыслов?

— Дай книгу мне. На несколько дней. У мамы на работе есть ксерокс. Я попрошу, чтобы сделали копии тебе и мне. А книгу отнесу в библиотеку сама, если ты… если тебе не хочется.

Последних слов он будто не слышал. А про копию спросил с сомнением:

— Бесплатно сделают?

— А что такого? У них там техника могучая.

Пашка слез со стула, разгреб на подоконнике груду газет и общих тетрадей, вытащил из нее плоскую тяжелую книгу с синей коркой. На корке — белый фрегат под туго надутыми парусами. «Брамсельный ветер», — подумала я.

— Сейчас пакет найду… — Пашка достал из-под тахты полиэтиленовый пакет с маркой магазина «Гейзер», сунул книгу. — Вот, держи… А скоро будет готово?

— Ну… через несколько дней. Как сделают, сразу принесу, не бойся.

— А что, похоже, будто я боюсь? — усмехнулся он.

— Нет, но… Давай я оставлю тебе свой адрес. И телефон.

— Зачем? Я не думаю, что ты исчезнешь с книгой… Ты лучше скажи… это… как тебя зовут-то?

— Ой. Женя… Мезенцева. Или Женька… — («Если ты — Пашка», — мысленно добавила я.)

Он кивнул.

— Морская фамилия. Был такой знаменитый капитан Мезенцев.

Я про капитана Мезенцева не слыхала (если не считать папы, но он же не моряк). И сказала в ответ:

— А у тебя тем более морская, дальше некуда.

Пашка кивнул снова: мол, само собой. И спросил:

— Ты сейчас прямо туда пойдешь, где ксерокс?

— Конечно! Чего время терять!

— Это где?

— На улице Восьмого марта, у Центрального рынка.

— Надо на трамвае. Деньги-то есть?

— У меня проездной.

— Пойдем, я покажу тебе короткую дорогу к остановке…

Мы зашагали через дворы с детскими горками и сохнущим бельем, через сквер с фонтанчиком, потом вдоль железных гаражей… Пашка был мне ростом до уха, но я ничуть не чувствовала себя более высокой. Раньше, если шла куда-нибудь рядом с мальчишками-одноклассниками, мне все казалось, будто я как воспитательница продленки с младшими учениками, а сейчас рост не играл никакой роли. Потому что с Пашкой мы — я понимала это — в чем-то одинаковые. А в чем-то он обстоятельней и рассудительней, чем я.

— Ты давно интересуешься корабельными делами?

— Всю жизнь, — сказал он как о самом обычном деле. — В два года нашел кусок пенопласта, воткнул карандаш, прицепил к нему клок газеты и сказал «карапь». Сам не помню, но родители говорят, что было так. Ну и с тех пор…

— А у меня это как когда. Волнами находит…

— Нет, на меня, как нашло один раз, так и осталось…

— В моряки собираешься?

— Наверно, в судостроительный. В штурмана с очками не возьмут. Да строить, по мне, это даже интереснее, чем курсы-галсы прокладывать… Особенно парусники.

— Слушай, ты ведь, наверно, все типы парусников знаешь?

— Все никто не знает, — солидно возразил Пашка. — Сколько их было за историю человечества… Но в основных, вроде бы, разбираюсь.

— Тогда скажи: что такое трехмачтовый галиот?

— Это как у капитана Грея, что ли? — сразу понял Пашка. Все же хорошо иметь дело с тем, кто такой же «чокнутый», как и ты.

— Ну да!

— Почти везде написано, что таких никогда не было. Вроде бы Грин придумал этот тип так просто, от фонаря. Но в одном журнале, в старой «Науке и жизни», я прочитал, что трехмачтовые галиоты все же были, только это очень редкий тип. Они походили на голландские флейты, но латинский парус у них был не только на бизани, но и на гроте. А над ним — прямой, грот-марсель.

«Но ведь это в точности, как на том Илюшкином костюме! — вспомнила я. — Не зря мне, значит, казалось, что это парусник Грея!» Почему-то я очень обрадовалась, хотя, казалось бы, не все ли равно теперь? Илье в этой ребячьей одежонке больше не гулять, да и мне она безнадежно мала…

А Пашка тем временем рассуждал:

— Теперь галиоты никто уже не строит. Поэтому, когда снимали «Алые паруса», греевский «Секрет» изображала баркентина «Альфа». Неизвестно, куда потом девали весь этот шелковый парусный комплект. А баркентину, говорят, разломали, растащили на дрова, когда состарилась. Жаль, верно?

Я кивнула. И подумала опять, что именно баркентины нет в моей монетной коллекции. И нащупала в кармане монетку с «Перси Дугласом». Показать Пашке? Или…

— Вот что! Раз тебе не нужен мой адрес, давай я оставлю залог.

Он чуть очки с носа не уронил.

— Какой залог? Зачем? Думаешь, я тебе не верю, что ли?

— Тьфу ты, бестолковый, — не выдержала я. — Это… ну, будто игра такая… — Мне прямо из всех сил сейчас хотелось, что бы завязался у нас какой-то «парусно-таинственный» узелок. Раз уж мы «сообщники»… — Или даже не игра, а примета. Чтобы все получилось хорошо…

Он… или понял что-то, или просто решил не спорить. Сказал по-хорошему так:

— Раз примета, давай. А какой залог?

— Вот! — Я вложила монетку в его ладонь. Пашка поднес ее ближе к очкам.

— Ух ты…

— Это фрегат «Перси Дуглас» с острова Джерси.

— Я разобрал. В очках-то я вижу хорошо…

— Но имей в виду, это не насовсем. Когда отдам копию книги, ты вернешь монету.

— Как пароль в кино про пиратов, — наконец засмеялся он. Принял игру.

— Да!.. Слушай, Пашка, а ты не знаешь, что такое «бэйливик». Смотри, тут написано… Я ни в одном словаре не нашла.

— Знаю. Это у англичан «округ». У нас области и районы, а у них графства и округи. Джерси — округ в Нормандском герцогстве.

Как все просто оказалось!

— Надо же! Какой-то округ, а свои деньги выпускает!.. У меня еще несколько монеток оттуда есть, с другими судами. Если хочешь, потом покажу.

Пашка поправил очки и сказал тоном, почему-то похожим на Лоськин:

— Да, я хочу.

2

Увы, я напрасно думала, что мама разделит со мной мою радость и энтузиазм. Казалось бы, отчего не помочь родной и любимой дочери заполучить копию с книги, которую она (любимая дочь то есть) раздобыла с таким трудом? Но мама сказала, что я спятила. Она, мама, на работе рвется на части. У нее масса нерешенных проблем. А с ксероксами полный завал. Один вышел из строя, два других заняты с утра до вечера. И кто будет тратить уйму времени и сил ради фантазий посторонней девчонки!.. Ну, может быть, если выберется время… и не сразу, а частями… в течение месяца, скажем…

— И, пожалуйста, не набухай! Что за мода! Взрослая девица, а чуть что — сырость на ресницах…

И неправда! И никакой сырости! Просто я подумала: что скажу Пашке Капитанову? Наобещала!..

Мама поглядела строго, потом помягче.

— Вот что… корабельная душа. Позвони дяде Косте. У них с ксероксами попроще, он как-то даже помогал мне…

— Издеваешься, да? Он же в командировке.

Мама сказала, что она не такое чудовище, чтобы издеваться над собственным ребенком (пусть даже вредным и невоспитанным). Дяде Костя приехал раньше срока, сегодня утром, и звонил ей, маме.

— По делу…

Могла бы и не добавлять.

— Мама, я помчалась!

— Позвони сначала!

— Позвоню по внутреннему! Городской у них всегда занят!

Трест «Стройметалл» находился в высоченном офисе на углу проспекта Космонавтов и Пушкинской. Вестибюль там был как в министерстве (хотя в министерствах я не бывала). Проход — с вахтером и никелированными турникетами. Я на внутреннем аппарате набрала знакомый номер — 3-46.

— Дядя Костя, это Женька!.. Ну да! Я внизу! Дядечка Костя, уж-жасно важное дело! Иначе не пришла бы!.. Ага, сейчас! — Я помахала трубкой сидевшему неподалеку охраннику. Он взял трубку параллельного аппарата. Послушал, кивнул, махнул рукой: топай, мол, посетительница, пока не передумал.

Кабинет был на седьмом этаже, я доехала на быстром, прямо космическом лифте. Дядя Костя оказался один, говорил с кем-то по селектору. Показал на кресло. Я погрузилась в него, в мягкое и необъятное. Дядя Костя кончил разговор, выключил аппарат.

— Привет, Евгения. Излагай.

Я изложила. И показала книгу. Он повертел ее.

— Нет проблем. Через пару дней сделаю, позвоню. Или занесу. А теперь… рад бы поболтать, да все равно не дадут. Извини.

— Дядя Костя, я исчезаю! Спасибо!.. Ой, и за подарок спасибо! Такие чудесные корабли!

— Я рад…

Недалеко от дома я встретила Лоську.

— Я заходил, а к вас заперто…

— У всех дела, Лосенок! — бодро сообщила я, потому что была в хорошем настроении.

— Женя, пойдем погуляем?

— Ну… пойдем.

Конечно, его бродячей душе хотелось в глухие переулки и на пустырь. И мы пошли. Навестили Умку. Вымахавшие за лето сорняки превратились в настоящие джунгли. Я всегда удивлялась: какое разнообразие растений в городских закоулках. Интересно, кто-нибудь пытался их всерьез изучать? Или всем кажется: мусорная трава!

Трава эта стояла — мне по плечи, а Лоське по макушку. А местами и выше. Всюду торчали серо-лиловые ежики репейника. Солнышками горели цветы осота. Перепутывались друг с другом сиреневые, бело-пушистые, желтые, пепельно-зеленые шарики-головки. Курчавились седые верхушки давно отцветшего иван-чая. И еще цвели над мелкозубчатыми листьями какие-то похожие на маленькие орхидеи цветы разных оттенков — от бледно-розовых до темно-вишневых… Мне всегда было досадно, что у большинства этих трав я не знаю названий.

Крупные ромашки под конец лета словно спохватились, что раньше цвели не в полную силу, и теперь буйной пеной захлестывали лужайки. Пахло бурьяном, пасленом и полынью (наверно, как в диких степях). На развалинах двухэтажного кирпичного особнячка росли тонкие клены и березка. Если бы меня кто-то спрашивал, я бы обязательно предложила: надо в каждом городе сделать заповедники пустырей и окраинных переулков. Чтобы здесь можно было бродить, отдыхая от нынешней суматошной жизни. На пустырях с тобой шепчутся прошлое и тишина…

Но никаких заповедников, конечно, не будет. Скоро городские власти продадут этот участок какой-нибудь фирме и та отгрохает здесь еще один бетонно-стеклянный офис.

Лоська тянул меня куда-то напрямик, не боясь ни крапивы, ни когтистого чертополоха. Мне-то в джинсах ладно, а он? Видать, кожа на нем задубела за летние месяцы.

— Лось, ты куда меня тащишь?

— Сейчас… уже недалеко.

Мы выбрались на окруженную репейной чащей лужайку. Посреди нее блестела болотистая лужица Вокруг стояла осока, а посреди лужицы торчала мохнатая кочка. Лоська поднял из травы длинный, как удилище прут. Шепнул, как заговорщик:

— Женя, смотри… — Он дотянулся до кочки, шевельнул на ней травяные плети. Из них… вот это да! Из них размашисто скакнули в воду две серо-зеленые лягушки. Плюхнулись и вплавь рванули к берегу. Скрылись в осоке.

Лоська заливисто смеялся.

— Интересно, да? Как в пруду у Тортиллы…

Я ладонью прошлась по его волосам-сосулькам. И подумала, что Лоська при его любви ко всякой живности, мажет быть, станет зоологом… Вдруг таким же знаменитым, как Даррелл?

Вспомнив о Даррелле, вспомнила, конечно и про «бэйливик Джерси», где он создал свои зоопарк. Ну и, значит, про монетки — мысли вернулись к кораблям и книге.

— Лоська! Ты мне показал интересное. Теперь пойдем ко мне, я тебе тоже что-то покажу…

Он ведь еще не видел мою коллекцию!

3

Лоська монетами заинтересовался всерьез. Долго вертел, чуть не обнюхивал. Разглядывал сквозь стеклянный глобус. Опять сказал:

— Хорошо, что океанов больше, чем суши, верно?

Покачал одну монетку на ладони, будто пробовал на вес.

— Увесистая. Будто и правда целый фунт… Женя, а почему у английских денег такое название?

— Потому что «фунт стерлингов». Это связано с какой-то мерой серебра.

— Но эти-то не серебряные?

— Нет. Если я правильно перевела, то они из никеля, а снаружи латунное покрытие… Но были в точности такие же из серебра, три тысячи штук. Специально для коллекционеров. А двести штук даже из золота…

— И тоже один фунт стерлингов?!

— Да это же просто так, для видимости! А продавали-то, наверно, за сумасшедшую цену…

Лоська хихикнул:

— Жень, а вдруг эти тоже золотые? Смотри, как блестят.

Я сказала поучительно:

— Не все золото, что блестит.

Он хихикнул опять:

— А давай распилим одну? Как Шура Балаганов гирю пилил…

— Лоська, до чего же ты начитанная личность! — восхитилась я. — Если бы еще не был такой обормот…

Он вдруг насупился:

— А я и не читал про это. Папа рассказывал. У него «Золотой теленок» любимая книжка была…

Он впервые сказал не «отец», а папа. И вдруг показался мне беззащитным, как дошкольник.

— Лоська, писем больше не было?

— Не было… — Он двигал монетки по столу, как шашки по игральной доске. И вдруг сказал тихонько совсем не детские слова: — Все деньги взять бы да сжечь. И оставить только вот такие, для коллекций… Эти гады, что на мерседесе, сунули кому надо несколько тысяч баксов, и сделался невиноватый виноватым. Из-за бумажек…

Я не знала, что сказать. Стало так… будто за окнами снег пошел. К счастью, затрещал телефон.

— Лоська, извини…

Позвонил дядя Костя. Спросил, надо ли переплетать листы с копиями страниц.

— Ой, дядя Костя, я не знаю… Наверно, и без того хлопот много…

— Не много, если не нужен твердый переплет.

— Да хоть какой!

— Принято. Отбой…

На работе он всегда такой немногословный. Наверно, армейская привычка.

Когда я вернулась из прихожей, Лоська раскладывал монеты в одну линию. Глянул через плечо.

— А почему их только пять? Когда шли, ты сказала, что шесть…

Я вдруг смутилась (вот дура-то!). Покашляла и рассказала Лоське про книгу, про Пашку Капитанова. Ну и про «залог»…

Мне показалось, что он вдруг надулся. Не хватало еще «таких» проблем!

— Лось, ты чего?

— Я? — И эти его марсианские глазища. — Ничего… А чего «чего»?

И я поняла: решать надо сразу.

— Дурень! Я же ему на время дала. А тебе подарю насовсем. Выбирай любую.

Он глянул недоверчиво. На меня, на монеты, опять на меня…

— У тебя же коллекция разрушится.

— Ну и что?.. Да не разрушится она! Как разрушится, если монета будет у друга?

Вот так я впервые сказала ему, что мы друзья. Он слегка сморщился, пошевелил носом-картошкой, улыбнулся. Но сразу опять насупился:

— Тогда ты и Люке подари. А то нечестно будет. Она ведь… тоже…

Вот такая справедливая личность.

— Подарю и Люке. Только она кораблями не интересуется ни капельки.

— Разве в этом дело, — сказал он серьезно. Даже строго.

Понятно было, что не в этом.

— Выбирай.

— Да мне все равно. — Он зажмурился и ткнул пальцем наугад.

— Ого… Это гафельная шхуна «Тиклер». Построена на острове Джерси в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году, водоизмещение девяносто три тонны… Небольшая, но красивая, верно?

— Да… А что такое «тиклер»?

— Понимаешь, у англичан такой язык… каждое слово может означать кучу вещей. Я в словаре прочитала: это и «трудная задача», и «щекочущее перышко» и много еще всякого разного… Здесь, наверно, лучше всего «Перышко». Летит под ветром, щекочет волны…

Лоська кивнул, но потом сказал взрослым тоном:

— Что общего между трудной задачей и щекочущим перышком?

— Потому что трудная задача это щекотливый вопрос.

— Логично, — отозвался он совсем уже как профессор. Но вовсе не по-профессорски изогнул руку и помусоленным пальцем начал тереть локоть, перемазанный не то сажей, не то черной землей.

— А еще, — сообщила я, — «тиклер» означает «прут для воспитательных целей». Для мальчишек, которые не умываются.

Тут же мне вспомнилась Гертруда и стало стыдно за дурацкую шутку (хотя насчет перевода я не соврала). Но Лоська не обиделся. Вздохнул сокрушенно:

— Честное слово, я умываюсь. Но мама говорит, что во мне повышенное содержание электричества. Как в кошке. Оно притягивает всякий мусор и пыль.

— Тогда надо подарить тебе флакон антистатика. Будешь натираться. Это жидкость такая для мебели, что бы пыль не садилась на гладкое дерево.

— Ладно! Подари! — дурашливо согласился он. — Как бы ко дню рождения!

— А когда у тебя?

— Был уже. Пятнадцатого августа. Целых десять лет стукнуло… — Он сменил тон. — Ты не обижайся, что я в гости не позвал. Мы с мамой решили ничего не отмечать, пока папа не вернется…

— При чем тут гости! — Я чувствовала себя свиньей. — Сказать-то мог! Я бы подарила что-нибудь. А то ты мне вон какой подарок, а я…

— А ты монету с «Перышком»…

— Ну, Лоська… это даже и не подарок.

У меня вертелись слова, что это как бы талисман дружбы, но я постеснялась. Да он и без слов понял.

— Ладно. Тогда подари мне иголку и нитку. Или дай на время. Я пойду в ванную и зашью штаны. Разодрал в колючках…

— Чадо ты непутевое, — (это мамины слова), — где разодрал. Ну-ка…

Сзади и правда была дырища. Среди складок не очень заметно, а если растянешь — ого…

— Снимай, я сама зашью.

— Нет. Не сниму… У меня на плавках сбоку дырка.

— Балда! Больно мне надо разглядывать твои дырки… Ты вот что, давай штаны, а сам иди в ванную, как собирался, и оттирай суставы. А можешь и всего себя. Мочалка и мыло на полке, полотенце возьмешь зеленое, с крючка… Имей в виду, с таким черным я с тобой больше никуда не пойду.

— Только ты не приходи меня опять мочалить…

— Всю жизнь мечтала! Запрись на все засовы.

В складках Лоськиных штанов были целые пригоршни всяких сорняковых семян, растительный пух, лепестки и репьи. Не штаны, а гербарий. А дыра — кулак пролезет. Я зашила ее накрепко, через край. Встряхнула. «Ну, прямо пиратский брамсель после ремонта…»

Лоська тем временем выбрался из ванны. Встал на пороге — тощий, с торчащими волосами, с бледной, почти белой кожей, только ноги по колено, да руки по локоть в загаре, будто в коричневой морилке. А на впалом животе маленький изогнутый шрам — наверно, когда-то вырезали аппендицит. Ладошкой Лоська прикрывал на плавках злополучную дырку.

— Жень… я там майку на крючок повесил, а она в воду… Теперь надо ждать, когда высохнет.

Это была все та же футболка, в которой он явился ко мне позавчера. Но, конечно, уже не такая белая.

— Я сейчас постираю и поглажу. И штаны заодно…

Он сморщил нос-картошку, а сосульки волос будто ощетинились еще больше.

— Не…

— Почему «не»? Это же быстро.

— Потому что… чего ты со мной, как с приютским ребенком…

Мне… будто холодный кисель на голову. Липкий, противный, скользкими языками за шиворот. От неожиданности я брякнула самое глупое:

— Лось! Ох и свинья же ты все-таки…

Он минул, округлил рот. Натянулся весь, будто у него сто струнок под кожей. И я вдруг поняла, что все может кончится в один миг. Схватит свои зашитые штаны, прыгнет в них на ходу и уйдет не оглянувшись. И ничто не поможет, никакой талисман с корабликом…

«Господи, сейчас зареву… Что сказать?»

— Ты… не нормальный какой-то… Я же с тобой… все равно как с Илюхой, если бы он маленький был… а ты…

В другое время я такое никогда не выговорила бы. Это ведь… почти что признание в любви. Но надо было как-то объяснить ему! Удержать!

Он мигнул опять. Обмяк, ссутулился. Стал смотреть в угол. А я… тоже в угол, в другой. Потом Лоська с опущенной головой сделал шажок, другой. И такими вот мелкими шажками пошел ко мне по одной половице. Пол был старый, тонкая половица прогибалась и поскрипывала. Лоська двигался, набычившись, будто собирался уколоть меня волосами-сосульками. Я обмерла на стуле. Лоська остановился в полуметре, опустил руки, позабыв про дырку. Хлопнул толстыми своими губами, пробормотал:

— Жень… не злись. Просто… я…

Много ли надо человеку для счастья? Я поняла что сейчас прижму костлявого обормота к себе и зареву, как провинившаяся и прощенная первоклассница. Чтобы не случилось такого скандала, я дотянулась до валявшегося на столе гребня (деревянного, с рукояткой) и велела:

— Ну-ка стой смирно. Не мотай головой… — и принялась остервенело расчесывать Лоськины сосульки. Он веселел на глазах.

— Ай!.. Голову оторвешь!..

— И оторву. Зачем она тебе, такая дурная?

— Зимой шапку носить… Жень, ты не злишься? Я же…

«Понятно. Застеснялся, застыдился своего замызганного наряда, вот и брякнул про „приютского ребенка“. А я… дура, да и только…»

Лоська опять ойкнул. Сказал дурашливо:

— Если хочешь, можешь меня это… воспитательным «тиклером»…

— Не смей говорить глупости! Человек никогда не должен давать себя в обиду.

— Тогда и ты… не обижайся.

— Я и не обижаюсь. И… всё. Как говорил Гамлет в переводе Пастернака, «дальнейшее — молчанье»… Знаешь, кто такой Гамлет?

— Знаю. Кино же есть… А Пастернак — это поэт?

— Поэт и писатель. Поумнеешь — прочитаешь… — Я последний раз провела гребнем по Лоськиным сырым волосам. — Ну вот, стал похож на человека. Всегда бы так…

«А влезешь сейчас в свои балахоны — и опять бомжонок с Рябинового бульвара…»

— Лоська, хочешь я тебе костюм подарю! Не бойся, он не кусачий, летний. Его раньше брат носил, но он почти новый. А?.. Только давай без глупостей про приюты и гуманитарную помощь! Мне просто жалко, что костюм лежит без дела. На нем ведь корабль. Корабли… они плавать должны, а не лежать в темном ящике… Ну?

Он опять надул губы. Но без обиды.

— Чего «ну»? Покажи… корабль-то.

Я кинулась в большую комнату, там стоял наш древний «семейный» комод. Вытянула тяжелый ящик. Перетряхнула стопку старых штор, полотенец, салфеток. Илюшкин костюмчик лежал среди них — выстиранный, поглаженный, словно ждал хозяина. Я вернулась в комнату. Развернула перед Лоськой сине-зеленую рубашку-водолазку с красным галиотом на груди.

— Ух ты… — шепотом сказал Лоська.

— Ну-ка, примерь.

Лоська не капризничал. Вмиг натянул шорты, умело завязал на поясе шнурок, нырнул головой и руками в рубашку. Разгладил ее на груди. Вопросительно глянул на меня.

— Во! — я показала ему большой палец. — Иди в прихожую, там зеркало.

Напротив двери стояло трюмо — такое же древнее, как комод («приданое» маминых родителей, которых я никогда не знала). Я включила свет. Лоська во всей красе отразился в пятнистом стекле. Костюм оказался широковат, но лишь чуть-чуть. Лоська посопел, повертелся перед зеркалом на пятке. Шортики были, конечно, короче его старых портков, он, хмыкнув, потер над загаром светлые места. Но ни стесняться, ни упрямится не стал. Спросил только:

— А Илья не станет ругаться?

— Да с какой стати?! Только рад будет, что вещь пригодилась!

По правде говоря, я не была уверена, что Илья обрадуется. Вдруг эта ребячья одежонка дорога ему, как память о днях, когда он был мальчишкой? И когда папа… Ну да ладно! В конце концов есть фото. И все равно ничего теперь не поделаешь. Лоська уже «врастал» в обновку. По-хозяйски поправил штаны, одернул рубашку. А когда вернулись в комнату, деловито затолкал в кармашек на бедре свою монетку…

— Ой, Жень, здесь что-то есть, в кармане…Вот… — И протянул сложенную бумажку.

Видно, что бумажка лежала там с давних времен, была выстирана вместе с костюмом и вместе с ним попала под утюг. Плоская, засохшая. Тихо захрустела, когда я стала разворачивать.

Это был листок из редакционного блокнота — наверняка из папиного. С грифом «Редакция газеты „Городские голоса“». Кроме этих типографских букв были и рукописные — строчки, написанные лиловым шариковым стержнем. Они слегка расплылись, однако читались легко… Легко, но непонятно: «Три слова по три буквы. Три имени. Ар-до-кап. Угадай, какую роль будет здесь играть пароль!»

— Лоська, это Илья писал когда-то. Наверно, играл с мальчишками в разведчиков или пиратов…

Я, не сворачивая, положила бумагу в большую гриновскую книгу, где лежал кленовый лист. Лоська сунул нос:

— Ой, это что за книжка?

— Александр Грин. Кстати, корабль на твоем пузе как раз из этой книжки. Ты не читал «Алые паруса»?

— Я только слышал про них… Дай почитать, а? Не бойся, я буду с ней… как с заморской бабочкой. Не дышать на нее!

Что делать-то? Пришлось убрать кленовый лист и «пароли» брата в ящик стола. Лоська прижал книгу к «парусной» груди.

— Я пойду, ладно?

Я давно заметила: если к нему в руки попадает интересная книга, он хочет поскорее остаться один.

— Ладно, беги…

В коридоре Лоська еще раз крутнулся у зеркала. Чуть погрустнел:

— Жаль, что лету уже конец…

— Ох, не порти настроение… И ничего не конец, еще почти неделя каникул! Кроме того, осень начнется не по календарю. Синоптики обещали тепло до середины сентября…

Свои старые шмотки Лоська забыл в моей комнате. Я не стала его окликать. Чтобы не вздумал влезть в них снова и не превратился в прежнего обормота. Впрочем, волосы у него уже торчали, как и раньше…

Из окна я смотрела, как Лоська переходит дорогу. Он спешил, двигался вприпрыжку, мелькая худыми ногами в коричневых «чулочках». Локтем прижимал к боку разноцветную плоскую книгу. Ну, в точности, как Буратино, который с азбукой под мышкой двинулся в школу (только нос вовсе не «буратиний»).

Лоська скрылся за углом а я осталась сидеть у окна. Улыбалась (что со стороны смотрелось, наверно, глупо). Было хорошо от того, что сегодня все с утра складывается так удачно. И самое удачное… да тут уж надо признаться… то, что есть на свете Пашка Капитанов, которому я оставила в залог монетку с фрегатом.

«В залог чего, ненормальная?» — спросила я себя. И виновато хлопнула губами — в точности, как Лосенок. Но радоваться не перестала.

Монетка в щели

1

Пришла Люка. Нарядная, бодрая, напевающая. Впрочем, она почти всегда такая. Пригляделась:

— Я вижу, ты мою косметичку даже не открывала.

— Лючка, некогда. Успеется, молодость впереди…

— А я Лосенка сейчас встретила. Красивый такой, просто не узнать!

— Он именинник, — торопливо сказала я, чтобы речь не зашла а костюме.

— Да? Я и не знала! Надо было что-то подарить… Ой, он сказал мне, будто у тебя есть подарок для меня? Правда?

— В общем-то… да. Раздаю коллекцию. Всем друзьям по монетке. Выбирай…

— Какая прелесть! Это будут как талисманы тайного корабельного братства, да?

— Ну… можно считать, что так.

— Я возьму вот эту, ладно?

— Бери, — согласилась я (все же не без тайного сожаления). — Это бриг «Геба», построен в 1861 году. Геба — это древнегреческая богиня юности, как раз для тебя.

— Какая прелесть! — снова сказала Лючка. И чмокнула меня в щеку. Я вытерпела и подумала: «Рассказать про Пашку?» Люка, она внешне легкомысленная, но на самом деле не совсем такая. Никаких «ой, а он симпатичный?» и «познакомишь, ладно?» не будет. Тем более, что знакомств ей хватает и во Дворце. И все же решила: не стану пока. Потому что Лючка принялась рассказывать о предстоящем пикете в защиту Дворца. Стало известно, что в тот день, в субботу, генерал Петровцев должен осматривать свою будущую резиденцию.

— А мы выстроимся напротив фасада с плакатами! У нас есть специальная песенка, она сейчас напечатана в дворцовой стенгазете, а на пикете будут петь ее все, кто соберутся!

Едет, едет ППЦ С гордой миной на лице…

— Небось опять Костячок-толстячок сочинил?

— Нет, он же увольняется, я говорила! Сочинил Петруша Вронцев, режиссер драмкружка. Про него я тоже говорила.

— Ну что, переходишь в этот кружок?

— Если отстоим Дворец… Ты придешь в пикет?

— Я же сказала — да… Только разгонит нас милиция со страшным свистом! — Я представила мордастого Панкратьева и его «однополчан» с дубинками.

— А и пусть разгонят! Там будут люди с телекамерами! Вечером весь город увидит как «все лучшее детям»!

Да трусихой моя самая близкая подружка не была. А я? Хуже, что ли?

Мы поболтали еще, и Лючка ушла, аккуратно уложив бриг «Гебу» в сумочку.

И вдруг оказалось, что уже вечер.

Позвонил Илья.

— Свет Евгения, передай маме, что сегодня я опять заночую у Толика.

— Сказал бы ей сам. Боишься?

— Мучача детестаб… тьфу! Конечно, боюсь! Но не в этом дело! Мы сейчас утонем в нашей работе по уши, отключим телефон. Потому что надо решить одну сверхзадачу. Когда закончим, компьютерный мир содрогнется от восторга и зависти.

— Хвастун!

— Я почти серьезно…

— Такой гениальный, а не знаешь, что такое «бэйливик». А я узнала…

— Мучача интеллихентэ! Не забудь, скажи маме! До завтра!..

Пришла мама и принялась было сокрушаться по поводу «бездомного существования этого непутевого философа, который опять влипнет в какую-нибудь историю». Но сокрушалась недолго, потому что появился дядя Костя. Он принес тяжеленный полиэтиленовый пакет. Я радостно заподвывала и запрыгала (лошадь такая!), потому что в пакете оказались три книги. Одна — та самая, библиотечная, и две ее копии. Они были в мягких обложках, с корешками из пластмассовых пружин, но все равно настоящие книги! Дядя Костя даже постарался, чтобы на цветном принтере отпечатали красочные переплеты и картинки — как в настоящем «Фрегате „Виола“».

Теперь я наконец могла рассмотреть книгу как следует — причем сразу в трех экземплярах. Забралась на кровать…

Книга оказалась «та, что надо». В самом деле — все хитрости корабельного устройства. И давались они не просто так, а в ходе рассказа о приключениях нескольких ребят и старого боцмана Платоныча, который был дедом одного мальчишки. А в молодости Платоныч ходил на баркентинах!

Такую книжку читаешь, и флотская наука впитывается памятью как бы сама собой, незаметно. Потому что события зависят от знания судовых деталей и устройств, при этом события такие, что не хочется отрываться…

Но все же я порой слышала, о чем беседуют в большой комнате мама и дядя Костя. Сперва мама рассказывала о квартирных неприятностях, а дядя Костя обещал «прощупать это дело по своим каналам». Потом заговорили про наших знакомых тетю Соню и тетю Лию. Тетя Лия была мамина одноклассница, а тетя Соня — ее мама. Иногда они приходили к нам в гости и приводили семилетнего Мишку — сына и внука. Тетя Соня периодически восклицала: «Миша перестань сейчас же, или я тебя отшлепаю!» Восклицала даже тогда, когда Мишка сидел спокойно (что, впрочем, случалось не часто). И теперь я поняла из услышанных фраз, что семейство Лифшицев собирается в Израиль. Насовсем.

Ну вот, еще нескольких славных людей не окажется рядом. Впрочем, для меня это не большая печаль, не такие уж они мои знакомые, но для мамы-то тетя Лия — как для меня Люка…

Я пошла на кухню, чтобы сделать бутерброд с майонезом и помидорами и пожевать, не отрываясь от книжки (потому что ужин еще, видимо, не скоро). Майонез мама прятала от меня на верхнюю полку в кухонном шкафчике («Ты испортишь себе печень!»). Я встала на табурет, потянулась…

Правду мама внушала мне во младенчестве: «Нехорошо брать без спросу…» Табурет качнулся, и через секунду я хныкала на полу, держась за щиколотку.

Конечно, паника: «Как тебя угораздило! Наверняка перелом! Надо скорую!»

Дядя Костя уговорил маму подождать со скорой. Перенес меня на кровать. Ощупал лодыжку (я повизгивала).

— Никакого нет перелома, растяжение вот и все. Валя, дай бинт…

Он перетянул мне ногу и сказал, что завтра полезно посидеть дома, после чего я буду как раньше «скакать и радоваться жизни».

Вот так и получилось, что с утра я оказалась опять «на приколе».

Ну что ж, буду сидеть, читать. Слава Богу, есть что!

Половину «Фрегата» я прочитала еще накануне (не спала до полуночи), а до конца осилила книгу к середине дня. Ну, конечно, потом еще не раз придется возвращаться к ней, чтобы уяснить получше все корабельные подробности, но и сейчас я чувствовала себя почти «доктором судостроительных наук». И до чего же было жаль, что нельзя помчаться к Пашке Капитанову, отдать книгу, поговорить о ней со знающим человеком! Ну… и вообще повидаться.

Я попробовала походить по комнате: не вылечилась ли нога? Нет, болит проклятая, хотя и не сильно, тупо. Нельзя, наверно, рисковать. До чего обидно…

И в разгар этих горьких сожалений судьба прислала Лоську!

2

Костюм с красным галиотом сидел на нем слегка перекошено и был малость помят, но в общем выглядел гораздо приличнее, чем я ожидала. И не было на Лоське привычной чумазости. Только волосы опять торчали колючками, но тут уж ничего не поделаешь.

Лоська притащил книгу «Алые паруса», старательно завернутую в два слоя газет.

— Всю прочитал?

— Конечно!

— Понравилась?

— Да… Женя, а то чудовище в сундуке, в которое стрелял Том, это был какой-то африканский идол?

— Или индийский… В общем заморский сувенир.

— Все же дураки они были, все его дядюшки-тетушки. Человек ждет не дождется отца, а они: «Гнев, гнев!» Хорошо еще, что им не досталось из револьвера…

Значит, Лоську тоже зацепил этот рассказ! Ну и понятно: про отца же…

А Лоська заметил на моей ноге бинт.

— Это что у тебя?

— Растяжение. Загремела с табурета.

Он сразу загрустил:

— Значит, сегодня никуда не пойдем?

— Хромаю. Надо бы пойти, да боюсь… Лось! А можешь ты меня выручить?

— Да! — сказал он сразу. И уже потом: — А как?

— Помнишь, я говорила про Пашку Капитанова?

Он стрельнул глазами: еще бы, мол, не помнить.

— Сходи к нему, пожалуйста, а то он ждет, наверно, книгу. Дядя Костя вчера уже всё сделал.

— У, как быстро! Дашь почитать?

— Конечно… А ты можешь сходить прямо сейчас? Я дам адрес.

— Давай… Да не адрес, а книгу. Надо же отнести! А где он живет, я и так запомню.

— Лоська, понимаешь… — тут я, дура, задышала от смущения, как паровоз. — Дело в том, что книгу пока отдавать не надо. Я это… сама хочу отдать. Потому что мне надо с ним еще обсудить… всякое… Ну, там насчет библиотеки и вообще… Скажи ему, что я охромела, пусть он ко мне зайдет, если может.

— Понятно, — то ли вздохнул, то ли хмыкнул этот вредный тип. Он видел меня насквозь, как стеклянный глобус. «До зарезу тебе хочется встретиться с этим Капитановым!»

— Ну чего тебе понятно! — постаралась рассердиться я. — Он мне правда нужен по делу! И к тому же… вдруг он не захочет возвращать тебе монету в обмен на книгу? Скажет: залог в чужие руки не отдают…

— Понятно, понятно, — опять сказал Лоська. — Говори улицу-дом…

— Я все же напишу…

Пока я писала, Лоська нетерпеливо переступал на гибкой скрипучей половице — и правда как лосенок, которому не терпится помчаться по лесным полянам. И постреливал глазами.

— Хорошо, если ты приведешь его с собой, прямо сейчас, — сказала я безразличном тоном. И протянула бумажку.

В прихожей Лоська сунул босые ноги в сандалеты. Оглянулся на пороге.

— А если я его приведу, мне можно зайти? Или гулять восвояси?

— Сейчас дам по шее!.. Постой! Возьми деньги на автобус!

Он хохотнул и умчался.

Я рассчитала, что при самом удачно варианте Лоська (один или с Пашкой) не вернется раньше, чем через час. Но уже через полчаса сидела у окна и нервничала, как ненормальная. Потом, чтобы успокоиться, пошла на кухню — сжую помидор… И в этот миг забренчал дверной звонок.

Я лихорадочно допрыгала до двери. Лоська стоял на пороге, взъерошенный и с лицом заговорщика.

— Спрячь книги! Он сейчас придет!

— Кто? — глупо сказала я.

— Кто-кто! Он! Мы на велосипеде приехали, Пашка тащит его по лестнице!

— А книги-то зачем прятать?

— Он же не знает, что они уже готовы! Я не сказал. Сделаешь подарок…

— А что ты ему сказал?

— Что-что! Сказал: изувечила ногу, лежит в безнадежном состоянии. Хочет попрощаться.

Он увернулся от тумака, а я… ну просто дитя малое! В самом деле поскакала в комнату и спрятала книги под подушку. Вернулась в прихожую. С лестницы уже слышались тяжкие шаги и побрякиванье. Лоська у двери велел по хозяйски:

— Вкатывай сюда…

И Пашка вкатил велосипед. Поправил перекошенные очки, раскрутил на щиколотке подвернутую штанину. Выпрямился. В светло-серых глазах за стеклами — сплошная серьезность.

— Здравствуй. Лоська сказал, что у тебя что-то с ногой… и какое-то дело. Я — вот…

Пашка стряхнул растоптанные кроссовки (я не успела сказать «да не надо»). Пошел за мной, хромающей, в комнату. Лоська за нами.

Я отбросила на кровати подушку.

— Вот…

— У-у… — Пашка расцвел. Пропала твердость в скулах и серьезность в глазах. Сплошная улыбка. — Как быстро… И будто настоящие книги!

— Даже цветные картинки внутри… Вы тут сидите, смотрите, а я… хотите чаю?

— М-м… — непонятно отозвался вцепившийся в книгу Пашка.

— Я хочу, — сказал Лоська.

На кухне я включила чайник, достала печенье и малиновый джем. Лоська пришел помогать.

— Помой чашки, а то я не успела с утра…

Лоська стал мыть, в таких делах он был безотказен. Я дала ему фартук, чтобы не забрызгал галиот. И… вернулась в комнату.

— Пашка…

Ну, никак иначе не могла я себя заставить называть его. Пашка он и больше никто. И он принимал это как должное, с самого начала… Однако сейчас глянул напряженно. Испугано даже. Стоял с книгой у груди и моргал.

— Я хочу признаться, — сумрачно выговорила я. — Нет у меня никакого срочного дела, только вот, книга. Просто мне… хотелось самой отдать ее тебе, и поскорее. А тут эта нога…

Он кивнул, книгу положил на стул. Взял себя за подбородок.

— Я тоже хочу признаться. Только ты в хорошем, а я наоборот… Я сейчас достал из кармана монету с «Перси Дугласом». Чтобы отдать… А она бряк на пол — и в эту щель… — Он ступней в сером носке провел по щели между половиц. — Теперь никак не достать, да?

— Ну… разве что при капитальном ремонте, — огорчилась я. И сразу встряхнулась: — Да ладно! Не будем унывать!

— Жалко же, — виновато бормотнул он. — Коллекция будет неполная.

— А она и так не полная. И кроме того… — я решилась наконец еще на одно признание. — Все равно я хотела подарить ее тебе. — И, кажется, порозовела, будто красна девица на первом свидании.

Он печально глянул через стекла.

— Да?.. Тогда еще больше жалко.

И тут мы услышали Лоську. Оказывается, он стоял в дверях.

— Женя, ты подари другую монетку. А то ведь обидно…

Будто я сама не догадалась бы!

— Да! — Я вытряхнула денежки-кораблики из футляра (всего-то три теперь), они звякнули на столе. — Пашка, выбирай!

— Да что ты. Не надо…

— Надо … — я посмотрела в упор. «Неужели не понимаешь? Ведь получилось, что мы как одна корабельная команда». Лючка тогда сказала даже более правильные слова: «корабельное братство». Может, случайно обронила, но правильно. «Разве ты не согласен?»

Пашка нагнулся над столом. Глянул через плечо на меня, на Лоську, опять нагнулся.

— Можно бригантину?

— Конечно! Это «Сэнчери», «Столетие». Так ее назвали в честь юбилея судовой компании! — Я говорила, кажется, слишком весело — чтобы Пашка не подумал, будто мне жаль. Мне и правда было не жаль!

Пашка повертел монету, посмотрел с двух сторон. И вдруг:

— А королева на тебя похожа. То есть ты на нее.

Я расхохоталась от души:

— Ох и сказал! Смотри — она королева! А я… никакая.

Он старательно глянул еще раз на монету, на меня.

— Нет ты «какая». Похожа… Да не бойся, ее величество про это не узнает…

И мы стали смеяться уже втроем.

И пошли пить чай.

А потом Пашка заторопился:

— У меня дома все еще кавардак. Хотел сегодня закончить уборку, а сам сюда. Родители придут — будет цирк… Женя…

— Что…

— Я завтра приду! У меня бабка, она всякие лекарства готовит, народные. Только сегодня ее нет, завтра приедет, я у нее возьму мазь для ноги. Сразу все пройдет, испытано… И мы — в библиотеку, книжку отдавать. Ладно?

— Один-то боишься? — поддела я.

— Конечно. Как начнут воспитывать…

— Могут и при мне.

— А ты заступишься.

— Ладно уж…

Они с Лоськой утащили вниз по лестнице бренчащий велосипед. Лоська вернулся, и мы помахали Пашке из окна. А он нам. И укатил с завернутой в газету книжкой на багажнике. И я… вдруг поняла, что нога у мння уже ничуточки не болит. Ступай, как хочешь! Сперва не поверила даже. Потопталась… Ура! Одно обещание мази сработало как лекарство!

— Лоська, пойдем погуляем! У меня все прошло!

Он сказал опасливо:

— Смотри, чтобы хуже не стало.

— Не станет! Мы недалеко, до кафе «Паровоз». У меня десять рублей есть, угостимся мороженым.

Лоська не стал отказываться.

Мы за пластмассовым столиком съели по большой порции земляничного.

— Не капни на паруса.

— Не страшно, капли тоже красные… Женя…

— Что, Лось?

— А Пашка… он хороший. Мы, пока ехали к тебе, поговорили, и сразу… понятно.

— А ты не хотел к нему идти.

— Я не не хотел, а думал…

— Что?

Он вытер запястьем губы, глянул исподлобья.

— Думал… вы станете вдвоем дружить, а я… опять…

— Ох, балда! Все-таки надо дать тебе по загривку.

— Ага, дай, — он согнулся, сунулся ко мне головой. Я пятерней прошлась по его волосам-колючкам. Столик зашатался, на нас оглянулись соседи. Мы встали и поскорее ушли. И побрели куда глаза глядят. По улице Машинистов.

— Женя, я забыл сразу сказать… Мама велела передать спасибо за подарок. За этот… — он потеребил подол с якорями. — Сперва удивилась, когда меня увидела, потом… в общем, говорит: хорошо, что ты с ней подружился. То есть с тобой…

Я не знала, что ответить. Бормотнула что-то вроде «да ладно, о чем разговор…» А он пнул на асфальте сигаретную коробку и признался, глядя под ноги:

— Я сперва не хотел брать. А ты сказала, что он брата… Я и подумал…

— Что? — шепотом спросила я.

— Это… подумал… может, ты поглядишь на меня, и тебе покажется, что я тоже… немного брат…

Я обняла его за плечо, придвинула, и мы пошли совсем рядышком, вплотную. И ничего больше не говорили. Лоська посапывал на ходу и облизывал губы. И шли бы мы так, наверно, до края города, но повстречали еще одного брата, большого.

Илья двигался навстречу не один, а с той самой девицей. Бодро обрадовался.

— О, привет, мучача и мучачо! Далеко собрались?

— Гуляем. Вы тоже? — светски осведомилась я.

— Мы были на оргсобрании в универе… Это Таня. Таня, это моя сестра Евгения.

— Мы знакомы, — сказала она и поулыбалась. Я тоже.

— А это будущий Капабланка Всеволод, я говорил… Дружище Всеволод, я беседовал о тебе с местным шахматным лидером, он просит, чтобы ты записал для него несколько своих партий.

Лоська набычился:

— Я не умею…

— Вот досада, я не учел… Ладно, позже встретимся, поговорим…

Мы распрощались. Лоська проводил меня до дома, выпросил копию «Фрегата „Виолы“» («У тебя же есть пока библиотечная») и отправился постигать корабельную премудрость. А я поморщилась и легла. Нога опять болела, правда слабее, чем утром… Ну и пусть болит! Все равно в душе была сплошная улыбка — широченная такая, во весь рот.

Ввалился Илья с пачкой учебников под мышкой. Уронил их на стол.

— Груз философии, — сказала я.

— Ох, не говори. И это лишь малая часть…

— Слушай, братец, ты можешь хотя бы при своих девицах не называть меня мучачей?

— А что такого?.. Ладно, исправлюсь. Просто я сегодня замотанный и недальновидный. С Лоськой тоже ляп выдал. Не сообразил, что он не знает шахматной теории.

— Он занимался в кружке, да, видно, мало… Иль, а ты не обиделся, что он в твоем костюме?

Илья пальцем поправил очки (очень похоже на Пашку).

— Я и не обратил внимания… То есть, обратил, но подумал, что просто похожий. Мало ли таких продают для пацанят.

— Это твой…

— Ну и ладно. Чего ему лежать без пользы?.. Женька, я помираю от голода!

— Сейчас разогрею суп и макароны… Постой-ка! — Я дотянулась до книги «Алые паруса». — Вчера Лоська надел твой наряд и нашел в кармане таинственную записку. Вот эту…

— Смотри-ка ты… — осторожно заулыбался Илья. Взял бумагу, сел со мной рядом. — Это мы с папой играли в отгадки. Он меня поддразнивал, говорил, что никогда не разгадаю его компьютерный пароль.

— Разгадал?

— Нет. Сразу не смог, потом стало не до того… Папа говорил: в пароле зашифровано имя из трех букв. Оно одинаковое у трех человек — у знаменитого артиста, у какого-то доктора и у морского капитана. Видишь, я сокращенно записал: ар… до… кап.

— Может быть, Кук?

— Если бы так просто… А разве есть известные артисты и врачи с таким именем?

— Не знаю. Надо посмотреть в энциклопедиях…

Илья погладил бумагу.

— Теперь не все ли равно… А листок ты сбереги на память.

— Он всегда в этой книге.

Стаканчик и Том

1

Итак, от всей корабельной коллекции у меня остались две монетки. Одна для себя, одна… не знаю для чего. Будто про запас. И запас этот вскоре пригодился. В начале сентября.

В школу мне ужасно не хотелось. Ну, первый день — еще ладно. Речи, встречи, цветы, улыбки. Наша Липа — Пять Колец ходила с благосклонным лицом и всем говорила «моя хорошая», «мой хороший» (даже Левке Дубову по прозвищу Пень — видимо машинально).

А потом начался «учебный процесс». И уроков выше головы, и всякие «радости общения» с педагогами. Особенно с Олимпиадой. Она невзлюбила меня еще в прошлом году, из-за одной-единственной запятой.

Дело было так. Олимпиада задала нам сочинение на тему «Прогулки по городу». Ну, дело не хитрое, я написала, будто иду по улице Гоголя через Театральную площадь, потом по мосту через Таволгу и дальше, к Рябиновому бульвару. Конечно, о всяких встречных людях, о сосульках, о весенних воробушках, о картинах, что продают художники на бульваре…

Через неделю наша Пять Колец раздала проверенные тетради, я смотрю — четверка. Это за сочинение-то? Не алгебра же! В чем дело? Оказывается, у меня лишняя запятая. В предложении: «А на старинном здании Управления таможни полощется флаг, он похож на флаг кораблей пограничной службы — зеленый с косым, андреевским крестом». Я конечно сразу вопрос: «Почему запятая после „с косым“ не нужна?»

— Ты, Мезенцева перечти учебник! Это не однородные прилагательные, они запятой не разделяются!

— Как же не разделяются? Здесь же уточнение! «Косым», а потом еще «андреевским»! Иначе получится, что бывают и другие, не косые андреевские кресты!

— А их не бывает?

— Представьте себе, нет!

— Тогда вообще зачем слово «косым»? Оно лишнее.

— Оно не лишнее, потому что не каждый знает, что такое «андреевский крест».

— Да! Например, такой темный человек, как я!

— Я не сказала, что вы темный человек. Но запятая-то нужна.

— А я считаю, что нет! Если недовольна, иди жалуйся завучу!

К завучу я не пошла (ненормальная, что ли?), но пошла к директору Якову Николаевичу. Он преподавал русский старшеклассникам и руководил литературным кружком, в который я одно время ходила. Яков Николаевич послушал, прочитал, поскреб седую бородку.

— Ладно, Мезенцева, иди пока… Тетрадку оставь…

На следующий день в начале урока Олимпиада молча кинула мне тетрадь на парту. Запятая в ней была «реставрирована» толстым красным фломастером, но четверка на пятерку не исправлена, а рядом с ней алела большущая надпись: «Ненужное многословие, неоправданные „красоты“ стиля!»

Ну и ладно! Своего я все же добилась. А Пять Колец с той поры все свои речи начинала словами: «Конечно, я не такой эрудит, как Евгения Мезенцева, но скажу что…»

Правда в этом учебном году она улыбалась мне, как и остальным.

Но не долго…

Класс у нас какой-то пестрый. Недружный. Наверно, потому, что очень разные люди. Скажем, Левка Пень (пень пнём!) и маленький музыкант по прозвищу Ласковый Май (настоящее имя — Март, Мартик) — что общего? Или вечный призер математических олимпиад Вадик Светличный и тип из компании «тёртых» Федька Булыскин — Синий Буль (или просто Синий, или чаще всего просто Буль)?

Среди девчонок тоже особой дружбы никогда не наблюдалось. У меня вообще-то со всеми в классе были нормальные отношения, однако по настоящему дружили мы втроем: Люка Минтаева, Кристина Брусницына и я. Но в прошлом году Кристинка уехала в Самару, остались мы вдвоем.

Мальчишки иногда поддразнивали меня за мой рост, но необидно. Только Синий Буль меня не любил по-настоящему — за то, что я отлупила его в третьем классе. Придумал мне кличку «Лосиха» (как после этого было не подружиться с Лосенком?) Никто эту кличку не поддерживал, но Буль меня никак иначе не называл.

Был он не самый рослый в классе, но крепкий. И с особым «уголовным» взглядом из-под набыченного лба. А губы всегда шевелящиеся, мокрые и розовые, как дождевые черви. Впрочем, некоторым девчонкам Буль нравился. Даже после того, как в прошлом году крепко подзалетел со своими дружками, когда в школе наконец «распотрошили» рэкетирскую компанию.

Оказывается, в эту банду входила куча народа! Самые старшие из одиннадцатого, а младшие — аж из третьего. Они обложили данью чуть не половину ребят и трясли с них немалые деньги. Но наконец дело дало сбой. Рэкетиры «наехали» на новичка-восьмиклассника, а его папа оказался крупный милицейский чин. Уж за своих-то милиция всегда готова заступиться, началась «раскрутка». Трое самых старших чуть не загремели в колонию, но потом их родители, видать, «распоясали кошельки». Про Буля девчонки шепотом говорили, что ему «светит спецшкола», и вздыхали. Олимпиада закатывала глаза и вопрошала: «Достукался, голубчик?»

Но Синий Буль ни до чего не достукался, только притих на время, потом стал вести себя как раньше.

Ему нравилось изводить тех, кто послабее и боязливее. Правда, самых тихих, вроде Мартика, он не трогал, нет интереса, а многих других донимал по очереди. Не то чтобы бил по-настоящему, а «доставал» — тычками, придирками, всякими похабными насмешками. И никто не решался дать сдачи. «У него же „крыша“! Дружки „тёртые“»!

Я, глядя на это, несколько раз говорила: «Буль, доиграешься…» А он: «Заткнись, Лосиха! Вмажу по сопатке — соплями умоешься!» Ладно, я терпела до поры, до того сентябрьского дня, когда он полез к Стаканчику.

Стаканчик был новичок, пришел к нам первого сентября. Звали его Никита Стаканов, потому сразу и окрестили Стаканчиком. Он и не спорил даже — возможно, в прежней школе было такое же прозвище или похожее… Хотя на стаканчик он не был похож. Худой, довольно длинный, с прямыми почти белыми волосами, в круглых очках… Мне нравятся мальчишки в очках — наверно, потому, что рядом со мной всегда был Илья. А теперь вот еще и Пашка… И Стаканчик показался симпатичным. Спокойный такой, с тихим голосом, с какими-то виноватыми бледно-голубыми глазами. Прямо скажем, не боец. А Булю такие и нужны.

Буль и его дружки — Юрка Хомов (Хомяк) и Вовка Рыбников (Вовочка) — начали «трогать» Стаканчика с первого дня. То рюкзак его распотрошат, то самого вдвинут в угол и малость помнут, то на доске нарисуют стакан с ручками-ножками… ну и со всякими гадостями. «А это не мы! Чё всегда на нас бочку катят! Кто видел?!» Как всегда «никто не видел».

А гад Вовочка даже строчки срифмовал:

Это кто там «спасите» кричит? Это буря в стакане мочи!

Я раза два Булю говорила:

— Не надоело? Доскребешь ведь…

— Лосиха, сгинь, утомила…

Восьмого сентября (я запомнила число, потому что День солидарности журналистов) Буль и дружки на перемене прижали Стаканчика у доски. Не знаю, чего Буль хотел, только тянул сладким голоском:

— Стаканчик, стеклянненький мой, ну не упрямься. Это же моя ма-аленькая просьба… Ах, Стакашечек… — И тянул к его лицу растопыренную пятерню. Стаканчик снял очки, сунул в нагрудный карман и пытался защититься локтем. Ничего не отвечал. И драться, конечно, не умел. Был он повыше Буля, но тот шире в два раз да и не один к тому же — Вовочка и Хомяк пританцовывали рядом. Вдруг, я увидела, что Стаканчик взглянул на меня. Виновато так — словно извинялся за то, что он совсем беспомощный. И я сзади потрогала Буля за плечо.

— Синий, сократись.

— Лосиха! Любовь моя стародавняя! — Он согнул колени, растопырил локти, а ладони вывернул скрюченными пальцами вверх. Будто ловил что-то в пригоршни. А потом: — Хочешь, я тебе лосиное вымя отстригу? — и два пальца, как ножницы, потянул ко мне. Ну, будто специально!..

Он красиво так полетел — по диагонали, головой в открытую дверь, прямо под ноги любимой нашей Олимпиаде Андриановне.

— А-а-а! Булыскин! Ты опять за свое!..

Тот — в натуральный рёв:

— Чё опять Булыскин?! Она мне руку чуть не искалечила! Психопатка!

— Что такое?! Кто искалечил?! Все по местам!

И пошла разборка. И, конечно же, Булыскин «просто пошутил со Стакановым, нельзя, что ли?», а «эта жердина ни с того, ни с сего как набросится со спины! Научилась где-то бандитским приемчикам…»

— Да врет же он! — взвилась Люка. Но ее когда кто слушает? «Она всю жизнь заодно с этой Мезенцевой!»

— Стаканов, в чем дело? Ты всего неделю в нашем классе, и уже… Что у вас случилось с Булыскиным?

— Непохоже, чтобы он шутил, — негромко сказал Стаканчик.

По лицу Олимпиады видно было, как она «делает расклад». Булыскин, он хотя и замешан был в нехорошем, зато папа у него менеджер в фирме «Торгтаволга», а у Стаканова кто? Кажется, мелкий конторщик в страховой компании…

— Если у тебя, Стаканов, какой-то конфликт с одноклассником, решить его можно было, не прибегая к помощи девочек.

— Я не успел… — все так же негромко скал Стаканчик.

Мальчишки загоготали.

— Да, он не успел, — подтвердила я. — Мне удалось раньше. Буль, я ведь предупреждала…

— Мезенцева, прекрати! Ты… чуть не оторвала ему пальцы.

— В другой раз полезет к кому-нибудь — совсем оторву.

— Что-о?!

— Пальцы, — сказала я. — А вы что думали?

— Вон из класса!!

2

В коридоре я погуляла туда-сюда, потом спустилась на второй этаж — там был удобный закуток с лавочкой. Если место свободно, можно отдохнуть. Лавочка была не занята. Я села. Зевнула. Внутри у меня было совершенное спокойствие. И только позади этого спокойствия — тонкая натянутая струнка.

Буля я не боялась. Для «тёртых» открыто связываться с девчонками «западло». А скрытые пакости я как-нибудь сумею предугадать. И к Стаканчику Буль теперь вряд ли скоро полезет, подумает прежде. В дневнике, конечно, будет пара за поведение, но мама только рукой махнет — знает про наши «теплые отношения» с Олимпиадой. Однако все же пакостно как-то. И главное, в такой день, в журналистский. Значит, и в папин…

Я увидела, как по коридору бредет мальчик. Славный такой, с длинными и светлыми (будто летучие волокна) волосами. По виду — класса из второго. Понурый. Скорее всего, тоже поперли с урока. Господи, этакого-то кроху — за что?

Мальчик подпрыгнул, сел на подоконник (летучие волосы взметнулись и опали). Посмотрел за окно. Постукал каблуками по батарее. Поставил на батарею пятку, обхватил колено, уперся в него подбородком. Я подошла, села рядом.

— Выгнали?

Он не удивился. Кивнул. Глянул светло-карими глазами — вокруг них была тень.

— За то, что без формы?

Он был не в синем жилетике, как положено ученикам начальных классов, а в клетчатой рубашке и в джинсовом комбинезоне с блестящими пряжками на лямках.

— Нет, на это она смотрит сквозь пальцы… Из-за калькулятора.

— Какого калькулятора? Ты в каком классе-то?

— Во втором Б.

— И вас уже учат на калькуляторах?

— Да. Она сказала, что будет экск… эксперимент. И велела, чтобы все купили. А мне родители покупать не стали…

— А при чем здесь ты? Объяснялась бы с родителями.

— А она со мной… Говорит: пока не будет калькулятора, на математику не пущу.

— Тебя как зовут?

— Толя Морозкин, — вздохнул он. Словно виноват был, что он — именно Толя Морозкин.

«Толя-Толик… — прыгнуло у меня в голове, будто с мелькнувшей улыбкой. — Толик-Томик. Томчик…»

Потому что он был похож на Стасика Галушкина, который в лагере у меня был Томом Берингом. Не внешностью похож, а манерой говорить, смотреть. Хотя и внешностью, пожалуй, — тоже большеглазый и с тонкой, как стебель одуванчика, шеей. А льняные невесомые волосы — как у Юрика Сенцова…

— А вас как зовут? — вдруг спросил Томчик… ой, то есть Толик.

— Женя… С чего это ты говоришь мне «вы»?

— Ну… вы ведь большая.

— Не большая, а длинная. В седьмом классе учусь. Значит, старше тебя всего на пять лет.

— А вас… тебя тоже выгнали? — спросил Толик с осторожным придыханием.

— Тоже. Я вздрючила одного типа, которые лез к тем, кто слабее.

Я вовсе не хвасталась. Просто, когда что-то объясняешь младшим, лучше всего говорить правду.

— И что теперь будет?

— С кем?

— С вами… с тобой.

— Со мной абсолютно ничего. А вот что с тобой делать?.. Пойдем-ка к завучу.

Он перепуганно соскочил с подоконника.

— Не-е…

— Почему «не»? Надо же как-то решать это дело! Или так и будешь прогуливать математику?

— Мама, наверно, купит… Это отец не хотел, сказал: «Что за глупости! Эк… ксперименты во втором классе! Если надо, пусть покупает сама…»

— Правильно сказал. Но пока не купили, не болтаться же в коридоре! Идем…

— Попадет…

— Тебе не попадет, потому что ты со мной. А мне не попадет, потому что я заступаюсь не за себя…

Вообще-то я не была уверена в справедливом исходе этого дела. Потому что завучи — отнюдь не лучшие друзья школьников. Завучами пугают учеников с первого класса. К завучам водят провинившихся. Завучи на переменах ловят тех, кто бегает по коридорам, орут на них и ставят к стенке. У нас раньше была одна, ходила по школе с мегафоном на груди и вопила на ребят через этот электронный рупор. Потом, к счастью, уволилась, перешла на работу в гороно… Завучи вписывают в расписание всякие «обязательные факультативы», от которых пухнет голова (и попробуй поспорь!)

Илья говорил, что хорошие люди в завучи не идут, потому что должность такая. Здесь нужны особые характеры. Два года назад мы ехали с Ильей в трамвае из парка и с нами был еще Толик Гаевский, и вот к этому Толику привязалась полная дама: почему он не уступает ей, взрослому человеку, место. А по соседству свободных сидений было сколько хочешь, сделай только шаг. Толик даме так и сказал. А она принялась голосить на весь вагон, словно ее обокрали. И тогда Илья посоветовал:

— Толик, уступи, не связывайся. Это наверняка завуч.

Дама взвилась пуще прежнего:

— А что?.. Что? По-твоему, «завуч» это оскорбление?

— Вовсе нет, — разъяснил вежливый Илья (тогда еще девятиклассник). — Это термин. «Завуч» — это социально-писхологический стереотип, в основе которого лежит патологическая ненависть к детям.

Дама, плюхнувшаяся на уступленное место, захлопала губами, обдумывая сложную формулу. И больше ничего не выговорила…

И вот теперь мы шли к завучу. К незнакомому. Потому что она появилась в нашей школе только в начале этого учебного года. На двери кабинета была табличка:

Завуч начальных классов

Сидорова Ольга Сергеевна

Я постучала и сразу испугалась: вдруг ее там нет? Может, на уроке! Тогда что? Но сразу откликнулся голос:

— Да, пожалуйста…

Я открыла дверь и подтолкнула Толика.

Ольга Сергеевна Сидорова сидела за столом боком к двери, ее хорошо освещало яркое (летнее еще) солнце. И видно было, что завуч немолода, с сединой. Лицо, пожалуй, чересчур утомленное, но ничего, не сердитое. По крайней мере, на первый взгляд.

Я сразу приступила к делу:

— Здравствуйте. Вот этого Толика Морозкина, из второго Б, учительница выставила с урока, потому что у него нет калькулятора. У них там математический эксперимент, а ему калькулятор не купили. Не авторучка ведь, денег стоит…

— Вы подойдите поближе, — попросила Ольга Сергеевна. И мы сделали несколько шагов к столу.

— Значит, Толик Морозкин? — переспросила она. Тот опустил голову, виновато затоптался ногами в широких джинсовых штанинах с отворотами. Часто задышал.

— Разве он в чем-то виноват? — сказала я.

Завуч перевела на меня глаза.

— А ты его сестра?

— Я? С какой стати!.. То есть нет. Мы только что познакомились в коридоре.

«Сейчас скажет: хорошее место для знакомства». Она сказала:

— Второй Б, да? Учительница Алла Мефодьевна?

Толик кивнул.

Ольга Сергеевна как-то по-домашнему почесала ногтем висок и седого завитка. Посмотрела на Толика, на меня. Выдвинула ящик стола…

— Вот возьми, Толик… — Это был плоский черный калькулятор с белыми кнопками. — Батарейки, кажется, новые.

Толик поднял лицо и моргал.

— Бери, бери…

— Спасибо…

— Алле Мефодьевне скажи… хотя подожди, отдашь записку. — Она вырвала из блокнота-ежедневника листок и с минуту что-то писала старомодной перьевой авторучкой (как мне хотелось бы знать: что?). Протянула Толику свернутый листок. — Ну, ступай.

— До свиданья, — растерянно сказал он и взглянул на меня. Я повернула его за плечо к двери. Тоже сказала «до свиданья». Мы шагнули к двери.

— А ты, девочка, останься, пожалуйста.

Ну, прямо «а вас, Штирлиц, я прошу остаться»!

Я шепотом сказала Толику: «Если что, найдешь меня в седьмом А». И подтолкнула к выходу. Он, однако не пошел. Обернулся с калькулятором на ладони.

— А это… надо ведь будет вернуть?

— Вернешь, когда обзаведешься своим. Иди в класс.

Я проводила Толика до порога и там обернулась. Шагнула назад.

— Ты из седьмого А?

«Значит, услышала.»

— Да.

В американской школе сразу поправили бы: надо отвечать «да, сэр». Хотя она же не «сэр». Значит, «да, мэм»?

Я мысленно ругнула себя и повторила:

— Да, Ольга Сергеевна…

— А как тебя зовут?

— Мезенцева Евгения.

— М-м… Я, признаться, так и думала.

Я вопросительно вскинула глаза: кто-то что-то уже настучал? Но она же ведает малышами, у нас другая завуч.

— Это ведь ты в июне устроила шум в лагере «Отрада»?

Вот оно что!

— Да, устроила. Вы считаете, что неправильно?

— Почему же? Считаю, что правильно… У меня там среди твоих знакомых малышей внучка была. Даша Берестова. Помнишь? Ты ей локоть бинтовала, когда она слетела с дерева, ободралась…

Про локоть я не помнила, мало ли они там обдирались! Но вообще-то Дашку Берестову как забудешь!

— Да! Она была девочкой Ассунтой, подружкой Тома Беринга, когда мы там гриновскую игру устраивали! На качелях с ним летала. Он боялся, я, глядя на них, тоже, а она ни капельки!

— Да, сорви-голова, почище иного мальчишки… Можно я передам ей от тебя привет?

— Конечно!.. Жаль, что она не в нашей школе. Из тех ребят никого у нас нет.

— Что поделаешь… Ладно, Женя, иди. У вас ведь, наверно, урок?

Я дипломатично повела плечом.

Ольга Сергеевна ни о чем больше не спросила. Ну и правильно. Если захочет, узнает и без меня. У той же Олимпиады…

3

После уроков Стаканчик подошел и тихонько сказал:

— Мезенцева, можно тебя на минутку?

Мы вышли в коридор и встали у окна, никто не обращал на нас внимания, все торопились домой.

Стаканчик поцарапал кроссовкой паркет и опустил голову:

— Я хочу сказать тебе спасибо… Конечно, я понимаю, какая нелепая ситуация. Девочка заступается за мальчика… — Сквозь тонкую кожу на его щеках засветилась краснота. Чтобы Стаканчик не маялся так, я бодро проговорила:

— Да ладно, чего там! Гораздо нелепее, когда никто не заступается, все трясутся. Боятся, что у этого Буля связи в уголовном мире… А мне плевать, я его лупила еще в третьем классе.

Стаканчик опять поцарапал паркет.

— Конечно, я должен был сам. Но… понимаешь, у меня интуитивная боязнь повредить пальцы. С детсадовской поры. Меня насколько лет подряд учили игре на скрипке и твердили, что обязан пальцы беречь. Никаких драк. Вбили это в подсознание…

Чтобы что-то сказать, я спросила:

— А теперь? Уже не занимаешься скрипкой?

— Не стал. Зачем, если никаких выдающихся успехов? Второсортных скрипачей на свете пруд пруди, а Паганини из меня точно не получится. Конечно, дома сперва был скандал…

— Я понимаю. У меня тоже был скандал, когда отказалась учиться на фортепьяно… А ты сюда, значит, из музыкальной школы перешел?

— Нет, я из нее ушел еще год назад. В тридцать четвертую. А там тоже… как здесь. Надо себя кулаками отстаивать да еще чтобы дружки были. А таким вот… неприспособленным музыкантам-очкарикам нигде проходу нет.

— У меня брат очкарик. В младших классах его тоже изводили, а потом он подружился с Толиком Гаевским и еще двумя ребятами. И они решили держаться, как мушкетеры. И скоро к ним перестали лезть, поняли…

— Брату повезло, — сказал Стаканчик без зависти, но печально.

Я подумала, что Илье действительно повезло с друзьями. А Стаканчик вдруг вскинул на меня бледно голубой, блестящий стеклами, как слезинками, взгляд.

— Я хотел попросить… если это можно… ты не могла бы показать мне тот прием? Которым кинула Булыскина… Или он секретный?

Я сказала без размышлений:

— Да запросто! Никакой секретности… Ты где живешь?

— На улице Чкалова…

— Ну и хорошо, нам по дороге. Там у «Гастронома» скверик есть, подходящее место, травка…

Мы пошли по улице рядом, и Стаканчик нерешительно поглядывал на меня. Я предупредила:

— Только не вздумай предлагать понести мою сумку.

Он опять покраснел.

— Хорошо, не буду.

— Просто это глупо, когда девчонка идет просто так, а парень рядом, как вьючное животное…

— Да, наверно. Мне как-то в голову не приходило… Да я и не носил ничьих сумок.

— Слушай, Стак… ой, Никита… а в музыкалке ты учился, значит, с первого класса?

— Да… Кстати, я не обижаюсь, когда говорят «Стаканчик», привык. Меня и раньше так звали…

— Нет, я буду говорить «Никита»… Или можно «Ник»?

— Конечно!

— Потому что, если я кого-то называю по прозвищу, то сама не должна обижаться на «Лосиху». А я обижаюсь. И Синий Буль в этом убедится снова, если вякнет!

«Эк ведь распетушилась! С чего бы это?»

В пыльном сквере с кустами желтой акации было пусто. Лишь три алкоголика на дальней лавочке нянчились с поллитровкой, но на нас им было наплевать. Как и нам на них.

— Стак… Ник, запоминай. Во-первых, нужно поймать момент, чтобы пальцы противника оказались близко к тебе. Ну, шпана любит ими пугать и тыкать… Во-вторых, надо ухватить снизу. Потом — с поворотом и на себя! То есть мимо себя, направо… Главное — надо быть уверенным на стопроцентов, что это у тебя получится. Не колебаться ни секунды. Тогда и правда получится. Ну, смотри… Ой, сними очки. Не бойся, я в полсилы…

Я помогла ему подняться. Он поматывал головой и несмело смеялся.

— Ничего не понял. Просто земля перевернулась…

— Так и бывает. — Я надела на него очки. — Теперь попробуй ты. Помни — решительно, с поворотом и мимо себя… Вот, будто я хочу тебя ухватить… Ай!

Стаканчик оказался талантливым учеником.

Я вылезла из куста, отряхнула с джемпера мелкие листья акации. Стаканчик подскочил.

— Извини, я не хотел…

— Как это «не хотел»? А для чего я тебя учу?.. Ну-ка давай еще. Только не по правде, а так, теоретически…

Мы позанимались минут пятнадцать. Хотя и «теоретически», но по разу еще кинули друг друга в кусты.

Стаканчик счастливо улыбался. Но вдруг посерьезнел:

— Это здорово. Только такой прием удается, наверно, лишь однажды. Тот же самый враг на него снова не купится, пальцы не подставит…

— Снова он, наверно, и не полезет. А если… Ну ладно… Ник, это вообще-то не девчоночье дело показывать такое. Но раз очень надо… Меня один знакомый, бывший афганец научил. Я так один раз в лифте посадила на пол взрослого гада… Вот, вскидываешь руку, чтобы отвлечь внимание, сгибаешь колено и… вот так… Только я на тебе показывать не буду, ты тренируйся дома. На подушке, что ли…

Стаканчик опять стал розовым, но благодарно кивнул.

И в этот момент к нам подбежала Люка.

— А-а, вот вы где! Еле вас догнала. Отправились вдвоем, хитрые какие! — Она иногда бывает бесцеремонной (хотя без перегиба, в меру).

Я сказала сразу и откровенно:

— Мы изучали приемы самообороны. Жизнь велит.

— А я?! Я тоже хочу!

— Ладно, — пообещала я. — В следующий раз.

Мы пошли через сквер, потом по улице Чкалова. Было еще совсем лето (детсадовская малышня вереницей брела нам навстречу в пестрых рубашонках и панамках). Я шла посередине — Люка справа, Стаканчик слева. Люка глянула на него из-за меня:

— Ст… Стаканов, ты где живешь?

— Здесь, недалеко. В доме четырнадцать…

— Его зовут Никита. Или Ник, — сказала я.

— Принято к сведению, — кивнула Лючка.

А я с той поры не оговорилась ни разу, всегда говорила ему «Ник», хотя мысленно все равно называла Стаканчиком.

Мы шли и молчали. Наконец стало неловко от этого молчания, и я спросила Люку:

— Как там во Дворце-то дела?

Потому что была с этим делом неопределенность. Появился слух, что губернское начальство отступилось и Дворец решило не отбирать. Мол, найдем для генерал-лейтенанта Петровцева другой особняк. Поэтому пикет в конце августа отменили. Затем слухи шевельнулись «в обратную сторону» и вновь угасли.

Люка слегка кокетливо сообщила:

— Есть надежда, что творческая жизнь не угаснет. Обещали пока нас не трогать, разрешили записывать в кружки новичков… А я окончательно перешла в драмколлектив.

— К тому самому Петруше Вронцеву?

— Да… Он тебе чем-то не нравится?

— Почему не нравится? Я же его не знаю!

— У тебя иронический тон…

— Ах, прошу прощения!

— То-то же… Кстати, я ему сказала про твою идею. Насчет спектакля «Гнев отца».

— Да?! А он что?

— Представь себе, он загорелся!

— Не может быть!

— Клянусь!

— Лючка, тогда знаешь что? У меня есть кандидат на главную роль! Я нашла его сегодня!

Мы стали ходить из школы втроем. Люка иногда задерживалась и догоняла нас уже на полпути, такая вот несобранная. Однажды, когда Люки еще не было, Стаканчик спросил:

— А про какой спектакль во Дворце она говорила?

Я рассказала про рассказ «Гнев отца», про историю в «Отраде» (конечно, в двух словах) и про Толика Морозкина, с которым мы теперь весело здоровались на переменах. (Кстати, «эксперимент» во втором «Б» благополучно заглох и мы с Томичиком вдвоем отнесли калькулятор Одьге Сергеевне.) Однажды Толик угостил меня огромным красным яблоком, я его грызла на всех переменах и даже на уроке географии, потому что наш новый географ Дмитрий Витальевич был человек снисходительный. А позавчера Толик сказал:

— Ваша подруга Люка зовет меня во Дворец детского творчества, на какую-то роль. Как вы думаете, идти?

— Конечно! Это же я посоветовала!.. Ты опять говоришь мне «вы»! Сколько можно?

— Ой… Раз в… ты советуешь, я обязательно пойду. Мама говорит, что мне давно пора заняться чем-то серьезным.

На следующий день Люка в классе сообщила мне:

— Твой Морозкин Петруше понравился, Немного зажат, но в процессе репетиций это легко снять. Зато типаж самый тот!

Я сказала, что сама она «типаж». Уже нахваталась профессиональных словечек. И чтобы не вздумали мучить там ребенка, ему всего восемь лет.

— Под Новый, к премьере, будет уже девять. А ты давай берись за пьесу! Обещала ведь! Петруша ждет.

— Лючка, лучше я приду к вам и расскажу, как все это представляю. А вы записывайте и решайте. На то вы там режиссеры-постановщики… Книжку используйте…

Так и договорились.

…Сейчас Лючка догнала меня и Стаканчика у «Гастронома».

— Ты всегда копаешься, — сказала я, чтобы она не начала: «Опять ушли вдвоем, да? Ладно-ладно…»

Она многозначительно произнесла:

— Я не копалась, а беседовала с Синим Булем. Между прочим, о тебе…

— Надо же! — хмыкнула я. А Стаканчик (я заметила) покраснел.

— Да. Он ухватил меня за рукав и говорит сиплым голосом: «Минтаева, передай своей Лосихе, чтобы она сказала своему Стакану, что ему будут кранты. Я даже не буду связываться, другие сделают. А Лосихе я выдергаю ноги сам…» И сказал, конечно, из чего выдергает, хам такой.

Стаканчик вдруг сдавленно проговорил:

— Это я виноват…

— Почему? Он опять пристает? — напружинилась я.

— Они подошли утром, втроем. У раздевалки. Он руки за спиной держит, все ухмыляются. «Ты видел, — говорит, — как стаканы наружу выворачивают?» И достает какую-то штуку, вроде кастета. А может, мне с перепугу показалось, что кастет. Я и двинул… как ты учила… Да не сильно двинул, опять же с перепугу, наверно. А он согнулся, замычал, сел. А Вовочка и Хомяк не двинулись, рты открыли. Я постоял и ушел… Они больше не подходили… Вообще-то я понимаю, что это гадость…

— В чем гадость? — спросила я.

— Ну… в том, что надо владеть какими-то зверскими приемами, чтобы к тебе относились, как к человеку…

— Се ля ви… — отозвалась Лючка.

— Надеюсь, больше они и не подойдут, — сказала я.

— Они-то не подойдут, — интригующе сообщила Люка. — Но Буль пообещал: «Я Лосихе и Стакану сделаю встречу с Гришей Капелькой. В тихое время в тихом месте. Он им устроит дискотеку при свете бледной луны… Слышала про Гришу Капельку?»

— Как страшно, — сказала я. Хотя по правде и впрямь стало страшновато. — Что за Капелька? Хоть бы знать, от кого погибнешь…

— Не знаю… Я бояться не стала и говорю: «Глупенький Буль. А ты Пашку Капитанова знаешь?» Он заморгал, как сова на солнышке. «Чё, — говорит, — такое? Кто такой?» А я: «Вот и скажи спасибо, Буль, что не знаешь. Если встретитесь, будет поздно. Из синего станешь зелененьким и сделаешь буль-буль прямо в брюки, убежать не успеешь. И Капелька твой тоже…» Знаешь, Женька, он задумался…

— Ох, Лючка. Ты правда артистка.

— А кто такой Пашка Капитанов? — неловко спросил Стаканчик.

— Это Женькин друг, — сообщила Лючка декларативным тоном.

— Наш, — буркнула я.

— Ну да… Но с Евгенией они подвинуты на одном интересе. На кораблях. Сидят вечерами и отрешенно погружаются в мир чайных клиперов…

— Язык мой — враг мой…

— А что? Разве это секрет? — Лючка театрально распахнула подкрашенные ресницы.

— Я тоже интересовался парусами, — вдруг признался Стаканчик. — Этим летом пошел в клуб «Паруса надежды», про него в «Новостях» показывали. Нашивки у них с якорями, черные пилотки. На шлюпке под разрезным фоком ходят, здорово так. Пришел, записали сразу. И пилотку дали. Только нашивку сразу не дали, потому что сперва кандидат. Стали заниматься, морские узлы учить. Это легко, я многие и раньше знал. И кое-что про такелаж и рангоут… Сначала понравилось, потому что ребята там как дружный экипаж, никого не дразнят, помогают, если надо… Дисциплина, конечно, но в морском деле так и надо, наверно… Зато по вечерам песни под гитару, все вместе сидят так, плечом к плечу…

— А потом что-то не так? — догадалась я.

— Потом… неделя прошла, а на пристани ни разу не были. Шлюпок я не видел. Каждый день узлы, устав да маршировка с деревянными автоматами. Если кто ошибся или отвлекается — десяток отжиманий перед строем. Мне, правда, не пришлось, но как-то все одно и то же… Я одного старшеклассника, он «юнг-капитан» называется, спросил: когда же под паруса? Тот будто даже удивился: «Не знаешь разве, что сперва нужна внутренняя настройка личности? Воспитание характера». Я говорю: «А под парусами разве нельзя?» А он: «Главная задача моряка — не паруса, а защита отечества. Не слыхал?» Я опять спрашиваю: «А от кого защита?» Он даже глаза вытаращил: «Ты на какой планете живешь? Не знаешь об угрозе? О террористах, которые захватывают заложников?» — «Знаю, — говорю, — но как против них с деревянными автоматами?» — «С деревянными, — говорит он, — это сначала, а потом с настоящими…» — «Ну, это потом… а сейчас-то что? Паруса-то когда? Ведь морской клуб…» — «Не морской, а морскойвоенно — патриотический…» — «А чтобы просто морской, так не бывает?» Этот юнг-капитан усмехнулся и говорит: «Спроси, кандидат, у инструктора…»

— Ну и спросил? — с опаской поинтересовалась я.

— Там есть такой, взрослый уже, зовут капитан-инструктор Каницкий. В фуражке, в кителе. Я подошел после строевой подготовки, говорю: «Простите, можно спросить?» А он в ответ: «Вы, кандидат, обращаетесь не по уставу. Следует так: „Товарищ капитан-инструктор, разрешите задать вопрос“». Я повернулся и пошел. А он вслед: «Остановись». Я обернулся: «Что?» — «Ты хотел задать вопрос!» — «Я раздумал.» — «Нет уж говори, раз начал». — «Не хочу». И тогда он встал навытяжку и рубит, как команду перед строем: «За пререкание с инструктором — пятнадцать отжиманий! Приступай!» Ребята кругом стоят. Я говорю: «Еще чего…» А он: «Хочешь вылететь из клуба?» Я снял пилотку, положил на спортивное бревно и пошел… Вот и все.

Мы минуты две шли молча. Стаканчик вдруг поддал ногой сумку, которую нес у земли, на длинном ремне, сказал со вздохом:

— А песни у них хорошие. Особенно одна, старая: «Прощайте, Скалистые горы…»

Осенние дни

1

Наш географ Дмитрий Витальевич любил свою науку. И хотел, чтобы ее любили другие. Когда он рассказывал о могучих силах природы, голос его порой начинал звенеть, как у поэта, который читает свои заветные стихи… Был Дмитрий Витальевич еще не старый, лет тридцати, и случалось, что в нем проскальзывало что-то студенческое, как у молодого практиканта (или даже как у Ильи). Никогда ни на кого он не кричал, на лоботрясов не обижался. Только говорил, если шумели чересчур:

— Господа, кому не интересна география, сидите и размышляйте об иных высоких материях, только не мешайте. В конце концов для минимума знаний вам хватит и учебника…

Однажды он примерно так сказал и Булю:

— Дорогой Булыскин. Я не настаиваю, чтобы ты уделял мне свое благосклонное внимание. Только сиди спокойно, не дергай и не толкай соседей. Хочешь, я дам тебе книжку про шпионов? Бери пример с Дубова. Наука о материках и океанах вне сферы его интересов, но он не портит жизнь другим и мирно читает под партой детектив… Кстати, Дубов, не мучайся, положи его на парту. У меня нет привычки конфисковывать чужие книги. Даже такого сорта…

Конечно Буль ответил:

— А чё я…

— Булыскину не нужна книга, — сообщила Люка (она сидит рядом со мной). У него уже есть. «Курочка Ряба».

— Да, — протянуло за язык и меня. — Больше не надо. Процесс чтения для Буля это как таскание мешков на мельнице. Два абзаца в учебнике — предел. И то раз в неделю.

— Ну, Лосиха, — обещающе выговорил Буль.

Тут вежливо вмешался с предпоследней парты Стаканчик:

— Зачем смеетесь над человеком? Это не вина его, а беда…

— Ну, Стакан… — пообещал Синий Буль.

Но Стаканчик уже не боялся Буля. Тот приставать больше не решался. Может, думал, что у Стаканчика есть в запасе еще кой-какие приемы. Никакой Гриша Капелька на нашем горизонте тоже не появлялся, возможно, это грозное имя Буль приплел просто так…

Дмитрий Витальевич терпеливо выслушал наш диалог и посоветовал:

— Тогда, Булыскин, просто смотри в окно на золотую осень. Созерцание тоже облагораживает душу. И предупреждаю честно: в четверг я спрошу тебя по нынешней теме, несколько абзацев в учебнике советую осилить…

Но в четверг Дмитрий Витальевич никого не спрашивал. Он пошел с нами на экскурсию. Специально выбил для этого целый учебный день, попросил нашу завуч Инну Семеновну отменить все уроки. Признался нам, что у нее это не вызвало восторга, но, с другой стороны, куда деваться? Такие экскурсии положены по программе.

— А кто не хочет, может не ходить, — сообщил он. — Только прошу тогда прочитать в «Географии» соответствующие страницы…

Оказалось, что хотят все, кроме Мартика, у которого болело горло. Даже Буль и Пень пошли, хотя по логике вещей должны были обидеться за вчерашнее.

Мы отправились на Степанов камень. Это семь километров от последней трамвайной остановки у поселка Соткино. Место, известное всем туристам и порядком затоптанное, но все же довольно красивое. Особенно, когда кругом октябрьская желтизна. Были там несколько острых скал, торчащих над березняком, а среди них — синее озерцо.

Дмитрий Витальевич сказал, что в давние годы, будучи школьником, он тоже ходил сюда на экскурсии.

— Так что вы, господа, оказались здесь в силу давней традиции…

Затем он стал рассказывать нам про бегущие низко облака (за которыми поблескивало солнце), показывать каменные слои на скальных обрывах и говорить о древности планеты. И о том, что наша цивилизация на фоне этой древности — единый миг. От нынешних людей, мол, зависит, не исчезнет ли она без следа, как все предыдущие.

— Имейте это ввиду, уважаемые коллеги, и старайтесь.

Мы заверили его, что будем стараться. После этого разожгли костерок, сели вокруг на камни и стали жарить на прутьях шашлыки из хлеба. Пень, Буль и его дружки вели себя смирно, не «выступали». Дмитрий Витальевич достал из брезентового чехла гитару и спел несколько студенческих песен. Почти все я знала, но одну услыхала впервые:

Созвездия придумывают люди, А звезды от фантазий не зависят, И если вдруг людей уже не будет, Во мгле не потускнеет звездный бисер. Но чей-то дух незримый, в мире вея, И свой полет стремя куда попало, В безмолвии шепнет: «Кассиопея…» И это значит, что не все пропало…

Я продумала: жаль, что нет с нами Пашки, ему эта песня точно понравилась бы. А я спеть не сумею и не решусь, хотя и запомнила. Разве что для себя помурлыкаю и подберу мелодию на нашем стареньком пианино…

Никаких открытий и приключений в этой экскурсии, конечно, не случилось, но все равно было славно. По крайней мере в сто раз лучше, чем сидеть на уроках…

Впрочем, оказалось, что на уроках в тот четверг ни один класс не сидел. Потому что школу опять «заминировали». Все понимали, что это чушь на рыбьих соплях, чья-то всем осточертевшая дурь, но конечно же — вопли в динамиках, эвакуация, «специалисты» в сизом камуфляже, пожарные машины. И грозные обещания завуча Инны Семеновны: «Мы все равно найдем этих мерзавцев!»

В пятницу опять была география (вместо русского, потому что наша Олимпиада отправилась на какую-то конференцию). И посреди урока в классе без стука возникли Инна Семеновна и симпатичная молодая тетя (или даже девица) в милицейской шинели с лейтенантскими погонами. А за ними маячил рослый мужик в камуфляже и омоновском берете (даже не снял его!)

— Дмитрий Витальевич, мы просим прощения, — бархатно возгласила Инна. — Нам нужен ученик Булыскин. Товарищи из милиции хотят с ним побеседовать. Идем, Булыскин…

Буль съежился за партой, словно хотел укрыться за сидящим рядом Вовочкой.

— Чё такое? Куда?

— Тебе сказали: по-бе-се-довать.

— О чем?

— Ты наверняка знаешь, о чем. О вчерашнем «минном» деле.

— Я то здесь при чем?!

— При том, что за тобой уже водились вещи, которые позволяют думать…

— Чего думать-то!

— В ходе беседы и будет выяснено: «чего» именно, — со сталью в голосе известила его Инна.

Буль сидел у батареи. Он приподнялся, прижался к батарее поясницей вцепился в железные ребра. Сказал незнакомым звенящим голосом:

— Знаю я эти беседы!

— Что ты знаешь, мальчик? — спросила девица-лейтенант голосом кинозвезды, играющей добрую няню.

— Беседы ваши! Там я через полчаса признаюсь в чем угодно! Даже что взорвал торговый центр в Нью-Йорке! И сообщников назову… как те пацаны весной…

— Булыскин! — взвилась завуч.

И тогда вдруг вмешался Дмитрий Витальевич:

— Мне хочется понять, что происходит… — Он сказал это негромко, но отчетливо. И я впервые заметила, что у него веснушки. Он был рыжеватый, но веснушек никогда не было видно, а тут… Наверно, потому, что побледнели щеки.

— Дмитрий Витальевич, я ведь объяснила, — слегка сбавила тон Инна.

— Да, но не совсем понятно… Булыскин — мой ученик. Он сейчас у меня на уроке. Я за него отвечаю. И мне известно также, что детей милиция может допрашивать лишь в присутствии родителей или педагогов…

— Что вы хотите этим сказать? — вопросила Инна Семеновна. Видимо, от полной растерянности.

— То, что сказал. Пусть сюда придут отец или мать Булыскина или пусть мне назовут конкретного педагога, кто будет присутствовать на протяжении допр… беседы. Лишь при этих условиях, я сочту возможным отпустить мальчика.

— Вы собираетесь диктовать условия сотрудникам милиции? — слегка жеманно поинтересовалась милиционерша.

— Я считаю нужным их напомнить… товарищлейтенант.

Класс, затихнув, слушал эту вежливую перепалку. «Ай да Дима!» У меня тихонько звенело в ушах. И, кажется, во всем теле. Впервые в жизни мне было жаль Буля. Впрочем, дело, конечно же, не в нем! А в дикой несправедливости! Ведь Буль ничего не мог вчера «минировать»! Я уже хотела это крикнуть, но прорезался голос Стаканчика:

— Дмитрий Витальевич, да скажите им! Булыскин же с утра вчера был с нами! А звонили в десять часов!

— Этот аргумент кажется мне тоже весьма важным. Даже определяющим, — согласился наш географ.

— Ничего не определяющим! — громко возразила Инна Семеновна. Даже взвизгнула слегка. — Вы, Дмитрий Витальевич, просто не в курсе! Они теперь звонят с сотовых телефонов! Заимствуют у папочки, уезжают подальше и — нате вам! Посмотрите на эти их дурацкие «лифчики»! Завели моду! Там в карманах наверняка и мобильники, и пейджеры и… не удивлюсь даже, если и пистолет отыщется…

— С глушителем, — не выдержала я. — И три запасных обоймы…

Общее внимание обратилось ко мне (а звон-то внутри меня продолжался).

— Это Мезенцева, — скорбно сообщила Инна Семеновна. Девица-лейтенант покивала. Тип в камуфляже вытянул из-за нее шею. Может быть, тот самый мордастый Панкратьев? Судя по описаниям, не исключено…

Лейтенантша кивнула, мельком глянув на меня:

— Я поняла…

И тогда я… узнала ее. Она была одной из вожатых в лагере! Кажется в первом отряде, у самых дуботолков. Не то Полина, не то Галина…

— Да, это я. Мы немного знакомы. В «Отраде» вы так заступались за Гертруду Аркадьевну, которая лупцевала ребятишек…

Полина-Галина пожала плечами: что, мол, за бред? И обратилась к географу:

— Следует ли понимать, что вы попытаетесь воспрепятствовать выполнению наших служебных обязанностей? — (А голосок-то! Ну прямо орхидея на клумбе!)

— Безусловно, — светски наклонил голову Дмитрий Витальевич. — Если это выполнение будет в противоречии с законом. Повторяю: я отвечаю за ученика Булыскина, и оберегать его от произвола — моя прямая обязанность. — Веснушек уже не было видно.

— Я тоже за него отвечаю! — Инна Семеновна уже не следила за тоном. — Я беру эту ответственность на себя!

— Отлично. Тогда прошу письменное распоряжение. Прежде, чем уведут мальчика… который, кстати, вчера утром был у меня на глазах и ни по какому телефону не звонил.

— Какое распоряжение?!

— Я же говорю: письменное. Что именно вы отдаете ученика в милицию, а я ни при чем… Или позвольте мне продолжить занятия.

Было видно, что Инне очень не хочется давать такое распоряжение. Тем более, что Буль в этот момент дерганым шепотом сказал:

— Хомяк, если что, сразу… позвони мне домой… отцу…

Инна Семеновна обернулась к лейтенантше.

— Пройдемте пока ко мне. До конца урока пятнадцать минут. Никуда этот Булыскин не денется…

Но он «делся». Вернее, делись те, кто приходили за ним. Видимо, решили, что нет смысла давить на Буля, если целый класс вместе с учителем готовы подтвердить: не виноват. Конечно, Буль — пакостный тип, но зачем же зря-то…

Шел урок за уроком, никто больше никуда Буля не тянул. Он успокоился в конце концов. А после уроков подошел ко мне.

— Ты… Мезенцева… в общем это…

— В общем понятно, — сказала я. Чтобы не мучился.

Он обернулся к Стаканчику:

— Стакан, ты тоже… ну, как говорится…

— Как говорится, ладно… Ты Дмитрию Витальевичу спасибо скажи.

— Ну и скажу…

— Ну и скажи… И за то еще, что не спросил сегодня. Обещал ведь…

— Подумаешь! Взял бы да спросил, — буркнул Буль. — Я учил…

Когда мы втроем шли домой, Люка повздыхала:

— Воображаю, какой скандал Инна устроит Диме в учительской. Со свету сживет…

— По-моему, его так просто не сживешь, — заступилась я. — Он снаружи как Чехов, а внутри, как д’Артаньян…

— Не похож он на Чехова!

— Женя говорит про манеры, — уточнил Стаканчик.

— Спасибо за разъяснение, а то я такая тупая…

Они со Стаканчиком часто поддевали друг друга. Чтобы не заспорили, я сказала:

— Кстати, у Буля в самом деле мог быть мобильник, и вчера, и сегодня. Он как-то им хвастался. Другое дело, что он и правда не звонил. Но если бы нашли, не отвертелся бы…

— В таком «лифчике» хоть миномет можно спрятать, — примирительно откликнулась Лючка.

Стаканчик так же примирительно сообщил:

— У меня есть почти похожая безрукавка, тоже с десятком карманов. Но я не знал, что у нее такое… дамское название.

— Ничуть не дамское, — со знанием дела возразила Лючка. — Наоборот, мужское, десантное. Такие лифчики надевают всякие спецназовцы, когда идут на операцию, мне дедушкин сосед в Казанцеве рассказывал, бывший майор. Они в карманы толкают, все, что надо: автоматные рожки, фонарики, ножи, пакеты для перевязки, гранаты…

— Надо попробовать, — хмыкнул Стаканчик, похожий на спецназовца, как свечка на бульдозер.

А я вспомнила нашу знакомую тетю Соню. Ее рассказ про первую любовь, про пацаненка с забавным прозвищем…

2

Тете Соня в последнее время стала часто заходить нам. Раньше она приходила лишь изредка, со своей дочерью тетей Лией, маминой подругой. А тут вдруг стала появляться одна. В выходные или по вечерам, в «послерабочие» часы.

— Валечка, иду с магазина, смотрю, у вас окошечко светится…

Мама была ей рада — по-настоящему, не из вежливости. Тетя Соня — бодрая, маленькая, горбоносая — усаживалась на кухне, пила чай, вела с мамой беседы. Иногда какие-то «закрытые», в полголоса (я вежливо исчезала). А порой громкие и откровенные:

— Ну и что мы поедем в эту Хайфу? Или там меньше стреляют, меньше взрывают, чем у нас? Вы мне скажите, да или нет? Или там меньше берут заложников? Это же безобразие стало одинаково по всей Земле!

Насчет тихих бесед я как-то сказала маме:

— Мне кажется иногда, что она уговаривает тебя поехать с ними. Вернее, всех нас.

— Не говори глупости.

— А что? Илья, по крайней мере, вполне сошел бы за еврея: кудлатый, очкастый, нос как у филина…

Мама посмеялась: «А нас с тобой куда?» Потом объяснила, что тетя Соня опасается ехать, заранее тоскует об оставленных родных местах и ей хочется поговорить о сокровенном.

Но иногда тетя Соня говорила о сокровенном и при всех:

— И что Лия нашла в том краю, где она ни разу не была? Ну да, там Боречка, там Мотя и Лева, но они уже именно там, всеми корнями! А мы? Мы даже не знаем языка, на котором там надо говорить! Лучше бы я поехала в Бобруйск, где провела свое детство. Но Бобруйск — это же сейчас больше заграница, чем Израиль! По крайней мере, оттуда нам никто не пришлет приглашение!.. И это город, где я родилась, вы подумайте! Где ходила с братом Борей в школу… Где — вы не поверите — была моя первая любовь…

— Сколько же вам было тогда лет? — улыбнулась мама.

— Девять лет. Да. А ему десять. У него были большущие глаза и растрепанная челка. Тогда в школе не разрешали длинные прически, но даже в его коротенькое челке мне виделась поэтическая кудрявость, как у лорда Байрона… Он был отчаянный футболист. Когда играли на пустыре недалеко от Советской улицы, что выходит прямо к Березине, он весь горел. Носился по траве, облетая встречных игроков как на крыльях. Болельщики всегда стояли на краю пустыря и кричали то наперебой, то хором:

— Лифчик, давай! Лифчик, бей!

— Это что же, имя такое? — слегка удивилась мама.

— Это было прозвище. Вы скажете: почему? Сначала я думала — я знаю почему! Когда он носился с мячом, его ковбойка распахивалась во всю ширину, а под ней синел лифчик с большими пуговицами. Тогда такие лифчики носили все дети. Колготок не было, мальчики и девочки надевали длинные чулочки и пристегивали их к лифчикам резинками. Это сейчас попробуй на моего Мишу надеть такой наряд, он перевернет своим криком дом, а в те годы это было обыкновенное дело, но лифчик этого футболиста был не белый, не голубенький, как обычно, а ярко-синий с белыми горошинами. И с белыми большущими пуговицами впереди. Я бы сказала, он как бы нарочно всем бросался в глаза, чтобы все только и смотрели на этого отчаянного мальчика с мячом… А он и правда был отчаянный. Я и сейчас помню… Мчится, глаза горят, лямки слетели, чулки отцепились и съехали, коленки в крови, клетчатая рубашка порвана… И отовсюду крик:

— Лифчик, жми! Лифчик, бей!.. Ура!!

Тетя Соня, вдохновившись, вскрикнула это ура во весь голос. Потом, смутившись, примолкла.

— Вы, значит, тоже были там? И кричали? — улыбнулась мама.

— О-о… я в том сентябре не пропускала ни одной игры. Конечно, Лифчик не обращал на меня внимания. Он тогда начал учиться уже в четвертом классе, а я только в третьем, но я тайно обмирала о нем. Как принцесса о прекрасном рыцаре. И осторожно расспрашивала о Лифчике брата Борю, который учился с ним в одном классе. Боря был рослый, большой, а Лифчик невысокий, тоненький, но они были приятели. И от Бори я узнала, что настоящее прозвище этого мальчика не Лифчик, а Ливчик, с буквой «вэ» в середине. Дело было, оказывается не в синем горошистом лифчике, а в фамилии. Фамилия его была Ли-в-шиц. Понимаете, да? Наша, и значит, Борина Лифшиц, с буквой «эф», а его с «вэ». И он всегда отчаянно требовал, чтобы их не путали, даже спорил с учителями. И так этим всех допек, что и стал в классе называться Ливчиком… ЛиВчик… И что здесь особенного? Это вполне могло быть уменьшительным именем от большого «Ливий». Между прочим, Тимура в фильме, который я в детстве очень любила, играл мальчик Ливий Щипачов, потом он стал художником…

— А как его звали по-настоящему? — спросила мама. — Вы так и не узнали?

— Ну как я могла не узнать, когда его бабушка приходила каждый вечер на край пустыря и кричала, перебивая болельщиков: «Фима, иди уже домой, я тебе сказала! Иди, бо я не знаю, что я с тобой сейчас сделаю! Мама и папа уже пришли, пора ужинать! Фима! Иди или я… Фима, я тебя отшлепаю!»

Она это так забавно изобразила, будто сама была Фиминой бабушкой. Мы с мамой расхохотались. И вспомнили, конечно, как тетя Соня тем же тоном укрощает внука Мишеньку. Она тоже посмеялась с нами.

— И вы думаете, это были пустые слова? Так и нет! Один раз она в самом деле отшлепала его при всем честном народе. Ухватила за лямки и взгрела так, что от штанов летела пыль, как от старого матраса, который выколачивают на дворе плетеной хлопалкой! И знаете за что? Он сделал себе та-ту-и-ровку! Как отпетый хулиган, из тех, что вечерами толклись в беседке на берегу Березины, у лестницы, ведущей к водной станции! Этого бедная Рива Моисеевна выдержать не смогла… Фима, конечно, не пикнул. Вырвался и гордо ушел. А потом показывал татуировку всем, кто просил. И мне показал, когда я робко подошла.

— А какая татуировка? — Спросила я. — Небось якорь?

— А вот и нет! Здесь, у большого пальца, старшие мальчишки по его просьбе выкололи ему букву «эл». Похожую на римскую цифру «пять». Поднимешь руку — и она правда как «эл», что означало, видимо, «Ливчик». А если опустишь, она как латинская буква «вэ», и что это такое, я даже не понимаю… Помню, что Боря сильно завидовал Ливчику и даже хотел сделать себе похожую татуировку, но папа пообещал ему такую взбучку, что Боря не стал… Надо сказать, они с Ливчиком не были очень уж большими друзьями, просто дворовые приятели, но все же Боря один раз повел себя, как самый верный друг, он даже рисковал головой… Вы спросите, как? Все из-за того же футбола. Я помню, это было уже в октябре, но еще стояло тепло и даже доцветали ромашки… Мяч пнули так, что он улетел на высокую поленницу, которая была сложена у забора. Один мальчик полез за мячом, но поленница вдруг начала рассыпаться, березовые кругляки покатились вниз. Мальчик уцепился за доски забора, не пострадал. Но вся эта махина стала сыпаться прямо на Ливчика, который стоял рядом. Вы скажете, почему он не слышал? Я сама не понимаю! Когда я смотрела, мне казалось, что все происходит бесшумно, как в кино, где не стало звука. Все будто застыли. А я наконец закричала… Это я долго рассказываю, а все было в две секунды. Боря бросился, толкнул Ливчика изо всех сил, тот улетел в засохшие лопухи. Ни одно бревно его не задело, а то ведь мог быть сломанный позвоночник или… совсем… Борю дрова тоже не задели, но он запнулся, полетел вперед и руками попал на битые кирпичи. Вы представляете, ладони он содрал совершенно до крови, они были как голое мясо. Сперва он боли, наверно, не почувствовал, просмотрел, храбро так пожал плечами и промокнул ладони о побеленную штукатурку на кирпичном сарае, что стоял рядом… Уже после начались крики, промывание, бинтование. Этим занялась бабушка Ливчика, которая оказалась тут как тут. И все повторяла Ливчику:

«Вот видишь, до чего ты доигрался! Я говорила!» Хотя Ливчик тут был совершенно не виноват… А отпечатки Бориных ладоней потом темнели на сарае до весны, я боялась на них смотреть…

Я вспомнила про мальчика Ливия, который стал художником, и спросила:

— А что стало потом с этим Фимой? Когда он вырос…

— Не знаю, Женечка. Мы скоро уехали в Минск, а еще через год сюда… Боря говорил, что слышал, будто Лившицы перебрались в Подмосковье, к родственникам его мамы, и будто бы там он сменил фамилию…

— Зачем, — удивилась я.

— Он был весь такой… боевой. И, конечно же, мечтал стать военным. А поступить в военное училище с фамилией Лившиц было ой как непросто. Кажется, он взял фамилию мамы, она была русская, но что за фамилия, не знаю…

— А почему нельзя было с той фамилией? — глупо спросила я.

— Девочка моя, ты меня об этом спрашиваешь? Ты задаешь вопрос, которому четыре тысячи лет… Кстати, там, куда мы едем, Фиме не пришлось бы воевать за букву «вэ». Говорят, «Лившиц» и «Лифшиц» на иврите пишутся одинаково…

3

У Пашки была своя теория о будущем Земли и человечества. Он говорил, что планета не выдерживает издевательств, которые творят над ней люди, поэтому содрогается и сопротивляется. Не потому, что ненавидит всех людей, а просто не может терпеть. Отсюда все землетрясения, наводнения, лавины, дикие перепады погоды и катастрофы. Земля хочет предупредить человечество, но люди — глухие… В общем-то Пашка говорил то же самое, что Илья, но его теория была с морским уклоном.

Пашка был уверен, что все беды начались, когда люди стали отказываться от парусов и начали жечь в топках уголь и нефть.

— С этого момента и началось насилие над природой. Надо было использовать энергию ветра, ее в атмосфере бесконечные запасы, а человечество принялось потрошить планету, добывать топливо и горючее. Конечно, танки ведь ветром не заправишь!..

Я соглашалась. Не поддакивала, просто думала так же.

— Ну, ничего, — рассуждал Пашка, когда мы октябрьскими вечерами гуляли по улицам (улицы шуршали сухими листьями, а в голых ветках проглядывали звезды; было холодно и ясно), — скоро это кончится. Климат теплеет? Теплеет! Льды тают, океаны увеличивают свою поверхность. Чем больше на планете воды, тем больше требуется кораблей. Горючего на всех на них не хватит. Нефти и угля делается все меньше, да и добывать их из под воды станет все труднее. Тогда поневоле все вспомнят про ветер!

Пашка рисовал будущее, как парусную цивилизацию. Ну да, и космическую и компьютерную, и с генной инженерией, но прежде всего парусную. Потому что для сообщений между материками всегда нужны корабли (на самолеты опять же не напасешься керосина). Белые эскадры заполнят все пространства океанов. Это будут суда новых поколений, с электронными мозгами, с автоматической уборкой и постановкой парусов. Такие надо еще сконструировать…

— А для этого надо сперва изучить все самое лучшее, что было в парусниках всех прежних веков. Разве нет?

Я опять соглашалась. Тем более, что говорили об этом мы не первый, не второй раз. И в устройства парусных судов старались вникнуть все глубже.

Иногда я развивала Пашкину теорию во всемирно-космическом плане, вспоминала рассуждения Ильи о многомерности миров.

— Знаешь, Пашка, мне кажется, что параллельных миров много, но ветры в них дуют одни и те же. Летают из пространства в пространство, а мы этого и не знаем… Может быть, потом именно с ветрами люди научатся проникать из нашей вселенной в другие…

Пашка кивал: скорее всего, мол, так и будет. Мы почти никогда не спорили, были согласны по всем главным вопросам. Разве что иногда перепирались, обсуждая какую-то корабельную деталь или тип судна. Но Пашка меня, как правило, быстро убеждал. Он был рассудительный, спокойный, уверенный в том, что говорит.

Мы с ним часто бродили вдвоем — под неяркими желтыми фонарями, вдоль газонов, от которых пахло пожухлой травой, мимо светящихся витрин… Мама уже стала спрашивать:

— Ты почему это, голубушка, раз за разом являешься все позже?

Я честно отвечала, что мы с Пашкой гуляем и обсуждаем корабельные дела. Мама сокрушенно качала головой и говорила, что обсуждения следует кончать раньше.

Илья однажды сказал:

— Куда денешься от логики вещей? Это должно было наступить.

Но он ошибался. Ничего этого у нас с Пашкой не было. Никогда я о нем не думала как о кавалере, ухажере, как… о «бойфренде» каком-нибудь.

Нельзя сказать, что я не размышляла о парнях вообще. Всякие бывали мысли, никуда не денешься. И порой во сне… ну, честно говоря, виделись всякие «заморские принцы».

…Илья как-то высказался (давно еще), что я, когда читаю «Алые паруса», воображаю себя не Ассолью, а капитаном Греем. Я и не стала спорить (тоже мне провидец!) Илья сказал чушь. Я себя воображала именно Ассолью, которая ждет корабль с алыми марселями и брамселями. И… как юный Грей выпрыгивает из шлюпки на песок и… но это были именно мечты. И сны. А реальный Пашка — деловитый, очкастый, коренастый — был из здешнего мира, из более близкого. Мне с ним было спокойно и хорошо. Хотя порой сердце замирало и перестукивало, когда нас вдруг одновременено осеняла идея о каком-нибудь небывалом фрегате для пересечения границ вселенной…

В общем ничего такого я к Пашке не испытывала. Ну… разве что в самой глубине души. Но в эту глубину я заглядывать побаивалась. Даже запрещала себе, чтобы чего-нибудь в нашей дружбе не нарушить…

Лючка однажды спросила:

— Скажи честно: ты с ним ни разу не целовалась?

Я вытаращила глаза.

— Тьфу, — сказала Лючка. — Он кажется, такой, как Стаканчик… то есть Никита. С пониманием, как у Лоськи…

Я знала, что Лючка и Стаканчик иногда бродят вдвоем, как мы с Пашкой, а бывает, что сидят у нее дома и слушают кассеты со всякими современными группами. Мне и Пашке эта музыка была «до клотика». Пашка признавал только музыку Вивальди, записанную на фоне шума прибоя — была у него такая кассета. По правде говоря, я подозревала, что без этого плеска и рокота волн мелодии Вивальди ему были бы не интересны, а тут в наушниках — прямо настоящее море, которого Пашка на самом деле никогда не видел. (А я видела — когда мне было шесть лет, мы всей семьей ездили в пансионат недалеко от Сочи). А еще Пашка любил всякие морские песни. У него было несколько кассет с песнями про матросов и корабли. Была среди песен и та, что понравилась Стаканчику в клубе «Паруса надежды» — «Прощайте, Скалистые горы…»

Однажды, когда мы с Пашкой брели по улице Гоголя и говорили о преимуществе бригантин перед бригами, Стаканчик попался нам навстречу. Было зябко, он кутал тонкую шею пушистым шарфом и тащил продуктовую сумку. Судя по всему, не легкую.

Ну, конечно: «Привет!» — «Привет!» — «Ник, это Пашка Капитанов!» — «Да, я догадался. Гуляете?» — «Гуляем. А ты? Хозяйством занимаешься?» — «Приходится. Послали за всякой едой…»

Мы пошли вместе. Стаканчик легко так, без усилий включился в «парусный» разговор. И не заметил, как прошел мимо своего дома на улице Чкалова и оказался на нашей улице Машинистов, у моего подъезда. В общем, получилось, что они с Пашкой вдвоем проводили меня…

Через неделю Пашка сказал:

— По-моему, Ник Стаканов парень что надо.

— Ты так быстро это понял? С одной встречи?

— Почему с одной? Он заходил ко мне раза два… или больше.

Во как! А мне ни словечка не говорили!.. Но я не стала дуться. Тем более, что Пашка продолжал:

— Жень, у тебя ведь остались еще две монетки с кораблями? Дала бы одну Нику. Вроде бы как… наш человек…

И я на следующий день дала. Когда Лючка, я и Стаканчик шли из школы.

— Вот… Как талисман «корабельного братства». Конечно, это не «Паруса надежды», пилоток и нашивок нет, но… все же…

— Зато отжиматься не заставят, — добавила Лючка.

Стаканчик, видимо, уже знал о наших талисманах — может, от Люки, может, от Пашки. Он просто засветился весь, часто задышал от смущенья. Стал, конечно, как розовый фонарь.

— Я… спасибо… Это какое судно?

— Трехмачтовый барк «Джемини». Значит, «Близнецы». Такое созвездие…

Стаканчик засветился еще сильнее.

— Тогда совсем хорошо. Наверно, это счастливое совпадение. Потому что я тоже «близнец», родился под этим знаком…

После того случая мы часто стали собираться вместе. Пашка, Люка, Стаканчик, Лоська и я.

…Видеться с Лоськой было теперь труднее, чем с остальными. Он учился во вторую смену. Если бы в нашей школе, то еще ничего, можно было бы встречаться между сменами, но он ведь ходил в другую, рядом со своим домом. А от моего дома и до него знаете сколько топать!

И все же мы с Пашкой несколько раз сумели побывать у него дома. По вечерам.

Лоська радовался. Показывал коллекцию календариков, на которых были разные животные — больше всего собаки и кошки. Иногда жаловался мне: «Только не найду такого кота, чтобы на Умку был похож…»

Мне сперва казалось, что у Лоськи нелады с учебой. Думала: раз такой разгильдяй и неряха, значит, и двойки должен хватать непрестанно. Однажды не выдержала, спросила в упор. Он сразу учуял мое беспокойство. Слегка удивился:

— Ты думаешь, я двоечник? Я нормально учусь. Даже почти без троек.

И я вдруг поняла: а чего ему не учиться? Если книжки читает запоем, значит прочитать в учебнике что задано — для него раз плюнуть. Память хорошая. В математике тоже должен соображать, раз в шахматах так разбирается. Лоськина мама — Елена Григорьевна — тоже потом подтвердила:

— У него с уроками-то никогда трудностей нет… Другое дело, что в классе с ребятами никак дружбу не заведет. Учительница говорила: все в сторонке от других.

— Обижают, что ли? — напружиненно спросил Пашка. Разговор был без Лоськи (он еще не пришел из школы).

— Похоже, что не обижают. Только ни в какую компанию не берут. У них там в пятом классе ребята на несколько приятельских групп разделились, а он ни с кем…

«Может, и слава Богу, — подумала я. — Знаем мы эти приятельские группы…»

А Елена Григорьевна жаловалась дальше:

— И летом он такой же — то с книжками сидит, то по улицам бродит в одиночку. Это пока с вами не подружился. Я теперь нарадоваться не могу, а то вся душа изболелась: сама весь день кручусь на работе, а он неизвестно где… А уроки что! Он их — щелк, щелк и готово. И опять нос в книжку про зверей. Я думаю — ну и ладно. Не болел бы только. А то опять три ночи подряд кашлял не по-хорошему.

Я тоже замечала, что Лоська покашливает последнее время. Пашка тут же пообещал, что возьмет у бабки снадобье, которым натрешься — и всякий кашель долой. Проверено, мол…

— Принеси, Пашенька! Натру, закутаю и целый день из постели не выпущу, пусть хворь изгоняет. Народные средства — они самые надежные… Вы знаете что? Посидите, пока он не пришел, скоро появится. А мне надо на вечернюю уборку…

По выходным и в осенние каникулы вся компания обычно собиралась у меня. Чаще всего с утра. Первым появлялся Лоська. Мы с мамой поили его чаем, хотя он отнекивался: завтракал, мол. Потом он притихал в углу с книжкой или беседовал с Ильей о шахматных делах. Илья наконец свел его с каким-то гроссмейстером, тот Лоську научил разбираться в шахматных задачах и записывать партии. Бывало, что брат и Лосенок садились за игру. Раза два игра кончалась в ничью. «Это он из вежливости», — вздыхал Илья… Но чаще всего Илья с самого утра исчезал — кому-то звонил и: «Мама, я в читальный зал!» Знаем мы этот «зал», к Танечке небось. Или к Гаевскому и другим таким же «чокнутым», с которыми они собирались устроить переворот в компьютерном мире… Ну и ладно. Главное, что «детская» оказывалась свободна!

После Лоськи появлялся Пашка. Выволакивал из-за пазухи мятые тетради с рисунками и схемами парусников.

— Женька, смотри. У этой шхуны общая парусность образует большой треугольник. Значит, латинские паруса были придуманы не зря. Еще до нашей эры! Я в журнале «Свет» видел проект солнечного космического парусника, там парус тоже треугольный. Выходит, это самая выгодная форма…

Я, по правде говоря, не всегда загоралась таким неудержимым интересом, как Пашка. Ну, треугольный, так треугольный… Мне просто было хорошо от того, что мы дышим рядышком и рассуждаем над тетрадкой и вот уже Лоська тихонько приткнулся сбоку, и скоро придут Люка и Стаканчик, и мы поставим на видике кино «Алые паруса» с баркентиной «Альфа» или совсем старинный фильм «Дети капитана Гранта», в котором яхту «Дункан» играла довоенная баркентина «Вега». А может, просто будем сидеть и болтать о чем угодно, не обязательно о кораблях. И в конце концов я опять пойду ставить чайник. «Мама, у нас где-то была еще пачка сухарей…»

Иногда Люка приводила Толика Морозкина, которого теперь все звали Томчиком. Это обычно в те дни, когда во Дворце намечалась репетиция…

4

Петруша Вронцев оказался не главным руководителем драмкружка, а заместителем. Главной была похожая на пожилую актрису Варвара Мстиславовна Глебская. Но она со старшеклассниками ставила какую-то классическую пьесу Островского, а Петруше разрешила «экспериментировать, сколько душа пожелает».

И Петруша — веснушчатый энтузиаст двадцати двух лет, заочник театрального института — экспериментировал. А мы вместе с ним.

Петруша сразу предложил отказаться от обычной формы — от спектакля на сцене.

— Будем делать игру! Импровизацию! Вроде той, что устраивала Женя в лагере! Недаром ты Ев-гения — в тебе проблески гения!

Я в себе проблесков не замечала, но такой вариант меня устраивал. Не надо сочинять пьесу, на которой до той поры наставала Люка. Я просто рассказывала отдельные эпизоды, как их представляла себе, а Петруша тут же набрасывал «режиссерский план».

Развивая «экспериментальные» идеи, Петруша в конце концов решил, что нужно проигрывать отдельные сцены («которые подсказывает вдохновение!») и снимать их на видеопленку.

— А потом смонтируем фильм-спектакль! Устроим премьеру! Во Дворце есть аппаратура, чтобы крутить видеопленку на большом экране! А у меня — камера. Не последней модели, но вполне приличная…

Мы все решили, что придумано здорово. Не надо специальных декораций, во Дворце было много мест, которые могли сойти за внутренность дома, где у богатых родственников скучал по отцу маленький Том. Например, «зеленая» гостиная с резными креслами и с часами высотой со шкаф…

Сперва репетировали где угодно, по разным углам и без костюмов. Но скоро Петруша сказал, что игра есть игра, неизвестно какой эпизод на какой репетиции окажется самым удачным, поэтому надо снимать все подряд, а потом выберем. Но для этого необходимо, чтобы «всё происходило в нужном месте и все выглядели как подобает».

Люка и Петрушина помощница Маргарита (она же костюмерша) соорудили для Толика-Томчика матросский костюмчик, какие носили мальчики сто лет назад. Томчик надевал его с черными колготками и высокими ботинками с застежками из белых пуговиц — эти «старинные» ребячьи башмаки Маргарита отыскала в кладовой драмкружка. В таком наряде Томчик делался в точности как Том Беринг на иллюстрации в моей большой разноцветной книге. Для съемки «на натуре» ему еще подобрали пальтецо с воротником-пелеринкой и берет с пушистым помпоном.

Томчик был тихий ребенок. Смеялся редко, разговаривал обычно в полголоса. Петруше каждый раз приходилось его «раскачивать»:

— Томчик, врубись! Ты уже не Морозкин, а сын капитана Беринга. Помнишь, мы вчера говорили? Ты человек не скандальный, но решительный, хотя и спокойный снаружи. Тебя накануне крепко обидела тетушка, и ты мастеришь лук, чтобы с этим оружием навсегда уйти из дома. Понимаешь, ты по правде обиделся и делаешь настоящий лук…

И вот удивительное дело. Несколько минут еще Томчик был «зажатый», а затем вдруг превращался в того Тома. В мальчика-фантазера, порой озорного и веселого, но со спрятанной в душе печалью. С постоянными мыслями об отце, который плавает неведомо где (ведь эпоха-то какая — ни радио, ни самолетов; исчезли люди за горизонтом и ничего о них с этого часа не известно).

Петруша говорил нам шепотом:

— Потрясающий пацан. Вживается в образ — аж слеза прошибает…

С другими исполнителями было сложнее. И не только потому, что «вживались в образ» они не так легко, а и потому, что их не хватало.

Несколько ребят из драмкружка исполняли роли двух поварят и компанию уличных мальчишек, с которыми Том сперва подрался, а потом помирился и променял им свой лук на рогатку (ее легче прятать от тетушки). Люка играла молоденькую служанку, которая старается уберечь Тома от неприятностей и утешить в грустные минуты.

— Лючия, не кокетничай, — время от времени говорил Петруша. — Ты же не горничная герцогини де Шеврез, а девочка с кухни…

Пашка и Лоська никого, конечно, не играли. Но на репетиции ходили — за компанию, болели за общее дело. Иногда кое в чем помогали. Пашка, например, придумал комбинированную съемку — чтобы на фоне облаков снять модель фрегата. Это будет сон Тома про отцовский корабль. Фрегат Пашка выпросил а судомодельном кружке. Там Пашку знали. Оказывается, раньше он занимался у судомоделистов, а потом ушел, потому что «у них начался уклон в подводные лодки и эсминцы». Хорошие отношения с кружком Пашка сохранил, и модель нам дали. Снимали на балконе. Ветер надул паруса, и корабль получился как настоящий… Кстати, Пашка знал дворец до последнего закоулка и помогал отыскивать для съемок самые подходящие уголки.

Стаканчик, хотя и не состоял в театральной труппе, сыграл бродячего мальчика-скрипача, который приходит в дом и успевает рассказать Тому, что отцовский корабль уже в соседнем порту (поэтому не надо пока бежать в дальние страны). И чтобы доказать правдивость слов, играет любимую песенку капитана Беринга. В этот момент появляется тетушка, прогоняет бродягу, а племянника предупреждает:

— Имей в виду! Когда вернется отец, гнев его будет ужасен!

Том никогда раньше не слышал, что такое «гнев»? Есть от чего задуматься. Может, какое-то чудовище?

Опасения Тома должен был подтвердить заезжий родственник, насмешливый дядюшка Мунк. «Да, брат ты мой, будь осторожен! Гнев — редкое чудовище из джунглей, которое твой папа, видимо, отловил в дельте Амазонки. У этих „гневов“ особый нюх на виноватых мальчишек…»

С дядюшкой начались трудности. Оказалось, что играть его некому. Петруша хотел сначала сам, даже наклеил себе рыжие бакенбарды, но сразу стало ясно, что никакой это не дядюшка, а обычный мальчишка-студеник и бакенбарды его — липа. Петруша сокрушенно сказал:

— Рядом с Томчиком я буду выглядеть как полная бездарь. Он — настоящий, а я — дешевая самодеятельность.

Попробовали. Так и вышло. К тому же, никто кроме Петруши не умел как следует управляться с камерой. Не мог же он снимать сам себя!

Меня вдруг осенило:

— Люди, подождем до воскресенья! Терпите и молитесь об удаче…

Все пристали: что? как?

Но я молчала, боялась сглазить.

Дело было еще до осенних каникул. В школе после уроков я отыскала географа. Набралась нахальства (а в душе зажмурилась):

— Дмитрий Витальевич, вы заняты в воскресенье?

Он весело поднял брови:

— Ба! Фраза прямо из американского кино. Ты хочешь предложить мне ужин в ресторане «Солнечный Майами»?

— Нет… у меня театральное предложение…

— Ого! Это серьезно?

— Еще бы. Серьезнее некуда, — вздохнула я.

— Гм… А какой спектакль?

— «Гнев отца», по рассказу Александра Грина.

— Не слышал… В каком это театре?

— Дмитрий Витальевич, я же не на представление вас зову! То есть не смотреть, а… наоборот…

Ну и выложила ему все как есть. Дядюшка, мол, нужен… Чем дальше говорила, том больше понимала: сейчас он пошлет меня и «гнев его будет ужасен».

Не послал.

— М-да… Вся учительская логика требует, конечно, чтобы я возмутился столь легкомысленным предложением. Участвовать в детских играх!.. Или, по крайней мере, уклонился под благовидным предлогом… А рассказ я помню. Кстати, тетушка у вас есть? А то можно было бы пригласить Инну Семеновну.

Я фыркнула:

— Не надо, тетушка есть.

С тетушкой получилось очень удачно. Петруша уговорил на эту роль свою начальницу, Варвару Мстиславовну. Видно было, что та в глубине души тоже относится к нашей затее, как к «детским играм», но к роли подошла серьезно. Мы все три эпизода сняли с ней за полдня! Она изобразила этакую железную леди с неколебимыми правилами этикета, которые намерена привить и племяннику Тому. Томчик ее боялся по-настоящему (но от этого играл еще лучше).

Это все я и объяснила Дмитрию Витальевичу.

— И где должно свершаться сие драматическое действо? — спросил он.

— Ой… значит, вы согласны?

— Только чтобы остальной педагогический коллектив нашей славной школы ничего не знал. Легкомыслия у нас не прощают… Тебе ведь известно, что я и без того не совсем укладываюсь в параметры…

— Известно, — призналась я. — Все из-за дурака Булыскина… Дмитрий Витальевич, но потом ведь все равно могут узнать. После премьеры…

— После — пусть… Куда и когда приходить?

— Во Дворец творчества школьников, в два часа, я вас встречу на крыльце. Знаете, где это?

— Голубушка, я ходил в этот Дворец еще в незабвенные пионерские годы. Занимался в географическом обществе «Меридиан». у Федора Федорыча Истомина. Кажется, он сейчас там директор?

— Да… Спасибо! Ура!

Дмитрий Витальевич сыграл дядю Мунка очень даже похоже. Снимали в парке Дворца, среди старых берез и груд желтой листвы (хорошо, что ее некому было убирать). Том, гуляя по аллеям и лужайкам, постреливал из рогатки, пальнул наугад, услышал звон разбитого стекла и драпанул куда подальше. И головой врезался в дядюшку. Дмитрий Витальевич был в своем длинном пальто — вполне как у доктора Ватсона, моды повторяются — и в черном котелке, который разыскала для него старательная Маргарита. И даже с тростью. Она отлетела, когда Том врезался головой дядюшке в живот.

— Куда ты мчишься, дорогой мой Том Беринг? И не связана ли твоя поспешность с хрустальным звоном, который я только что слышал в отдалении?

Дядю Мунка можно было не бояться. Том признался, что поспешность связана. Потому что не хочется, чтобы тетушка застала его на месте преступления и опять грозила каким-то гневом, который должен приехать с отцом.

— Кстати, дядя, вы не знаете, кто он такой, этот гнев?

Ну и далее — по плану. Дмитрий Витальевич вполне справился с ролью. Его поздравляли и благодарили. И сразу дали посмотреть запись — на экранчике видеокамеры.

Он посмеялся:

— Не знал за собой таких талантов. Теперь, если уволят из школы, пойду во МХАТ. Или в крайнем случае в местный ТЮЗ…

С Томчиком они распрощались с особенным дружелюбием, пожали друг другу руки…

Снимали, снимали, и вдруг оказалось, что сделано очень много. Осталось два-три последних эпизода. Тут работа застряла. Ребята из кружка «Умелые руки» все никак не могли переделать сухой разлапистый пень в туземное божество — то, что привез домой на память о дальних берегах капитан Беринг. Именно в это страшилище должен был стрелять Том и «убить на веки веков» страшного Гнева, мысли о котором угнетали его душу. Уже и каникулы прошли, а чудище все не было готово. Петруша взывал к совести «умелоручного» руководителя, но тот ссылался на какие-то причины…

Томчик однажды во Дворце отвел меня в сторонку.

— Женя, можно я спрошу про одно… про свое сомнение?

Он чаще общался с Люкой — она его приводила во Дворец и провожала домой, заботилась о костюме и все такое прочее, — но я видела, что мне он доверяет все же больше, чем ей. Вот и сейчас…

— Спрашивай, конечно, Томчик… — Я чуть не добавила «про свое сомнение», но он тут же учуял бы шутку, пусть самую безобидную. — Что случилось?

— Вот я должен буду стрелять… в этот страшный пень… а он на самом деле кто? Какой-то африканский бог?

— Видимо, индейский…

— Все равно… он же бог. Пусть не самый главный, а все равно… Женя, в бога ведь стрелять, наверно, нельзя?

Вот ведь как!

Осторожно-осторожно, чтобы сомнение Томчика не стало еще больше, не смешалось со страхом, я сказала:

— Вообще-то ты прав… Но дело в том, что это не настоящий бог, а идол. Идолы — никакие не боги. Туземцы с ними не церемонятся. Если видят, что идолы не откликаются на их заклинания, они лупят их палками и даже сжигают в кострах. А если идол изображает злого духа, то тем более, так ему и надо. Поэтому стреляй смело…

Он чуть улыбнулся:

— Тогда ладно… Только смело не надо. Я ведь должен стрелять в Гнева с перепугу. Увижу и сразу — бах!.. Женя, а стрелять придется из рогатки?

— Что ты! Из револьвера! Петруша обещал принести очень похожий на настоящий, грохает специальными патронами.

Мне кажется, Томчика это не обрадовало. Он потоптался на паркете своими ботинками с пуговками, подергал галстук матроски.

— Томчик, что случилось? — опять сказала я.

— Нет, ничего… так. Это потом…

Иногда к нам на съемки заглядывал сам директор Дворца Федор Федорович Истомин. Был он пожилой, с седоватыми усами, худой и со спортивной выправкой. Еще бы, мастер спорта по туризму. Правда, сейчас он в походы ребят не водил, хватало забот с дворцовыми делами… Оказался он и на съемке в парке, когда Дмитрий Витальевич изображал дядю Мунка. Они узнали друг друга, поговорили, посмеялись даже о чем-то. После этого Федор Федорович стал приглядываться к нашей «творческой группе» внимательнее.

Петруша однажды шепнул нам, что хочет уговорить директора сняться в роли капитана Беринга.

— Думаю, не откажется. Там дела-то на пятнадцать минут!

В самом деле! Том палит в идола, тот рассыпается, на выстрелы вбегает отец, мальчик бросается к нему:

— Папа я убил этого Гнева!

Отец подхватывает его на руки…

Вот и все.

Мне тоже казалось, что директор согласится. Ведь согласились же Варвара Мстиславовна и Дмитрий Витальевич! А у Федора Федоровича роль всего в несколько слов, никакого труда. К тому же поглядывал на нас директор с симпатией.

Только плохо, что съемки застряли из-за идола.

А в середине ноября мы увидели, что директор ходит насупленный и молчаливый. И скоро стало понятно — почему. Опять пошли слухи: Дворец отберут…

Дворцовые тайны

1

Впрочем, на этот раз были не слухи уже, а конкретнаяинформация. Взрослые работники Дворца теперь не скрывали от ребят, что скорее всего придется переселяться «кому куда». В районные детские клубы…

Об этом писали и газеты. Об этом говорил в «Новостях» и мэр города, разводил перед телезрителями руками:

— А что мы можем сделать? Дворец не городская, а федеральная собственность, есть распоряжение из столицы…

Наконец высказался по этому вопросу и сам ППЦ — генерал-лейтенант Петровцев. Правда высказался не конкретно, а так, вскользь.

— Определенные силы, — сказал он, — заинтересованы, чтобы концентрировать внимание на «дворцовой» проблеме. Это позволяет им дискредитировать идею укрепления стержня централизованной власти. Конечно же, они действуют не в интересах детей, а в собственных интересах. Мне Дворец не нужен. Мне просто нужно место для нормальной работы. Этого требует и Москва. Где именно городские власти найдут такое место — их забота. Уверен, они специально нагнетают обстановку, чтобы показать: смотрите, какой деспот этот столичный посланец. А у меня масса проблем, и проблема резиденции среди них — вовсе не самая важная. Необходимо стабилизировать экономику региона…

Во как солидно и по-научному!

— Врет, — сказала я. — Все знают его слова: «Это мне подходит. Лучшего места в такой дыре не найти».

Мы смотрели телевизор на кухне. Старенький, портативный, черно-белый. Лет десять назад его подарили папе на день рождения. Мы этот «скворечник» любили и включали даже чаще, чем цветную «Айву», стоявшую в большой комнате.

Был вечер, мы поужинали и пили чай — мама, я и дядя Костя, который опять «заглянул на огонек» (а Илюха, конечно же, снова где-то покорял компьютерные пространства). Генерал Петровцев с маленького экрана рассказывал нам о трудностях, которые встретили его, Полномочного представителя центра, когда он появился в наших краях. Он не все время говорил по-казенному. Иногда переходил на доверительный, домашний такой тон. Мама сказала:

— А внешне он вполне симпатичный. Есть в нем определенный аристократизм…

— В училище говорили, что он похож на Тухачевского, — усмехнулся дядя Костя.

— Вы вместе учились? — удивилась мама.

— Не вместе. Я только поступил, когда он был уже на пятом курсе. Выпускники не жаловали вниманием «салаг», но Петровцев иногда снисходил. А мною он заинтересовался, когда узнал, что земляки. Приглашал иногда к себе в комнату… Ну, там бутылочка, закусочка. Старшекурсники жили почти как офицеры, строгостей не много… Сидели, вспоминали знакомые места. Оказывается, в детстве мы обитали на соседних улицах. Правда, не были знакомы. Он-то был тогда уже старшеклассник, а я малявка…

— Разве он из нашего города? — не поверила я.

— Да нет же, это было не здесь, а в Дмитрове, под Москвой, я жил там с отцом. Сюда-то я приехал после восьмого класса… Валя, помнишь, как мы познакомились?

— Еще бы! Ты мне подмигнул и сделал пальцами «козу». А я подумала: большой, а такой глупый и нахальный!..

— А я был воплощенная скромность, — опять вспомнил детство дядя Костя. — Кстати, я и в училище был таким. Верховцев однажды сказал: «Ерохин, ты и в генералах будешь краснеть при мужских анекдотах?»… Но, как известно, я в генералы не вышел, и слава Богу. А он — вот… Не пойму только, зачем он перешел из армии в МВД? Может, из-за кавказских событий? Ему там крепко не повезло однажды…

— Про это даже в песенке есть, — вспомнила я.

Крах терпел он много раз. Дал пинка ему Кавказ, И в реформе он военной Выше копчика увяз…

— Женя… — на всякий случай сказала мама. Наверно, ей показалось, что про «копчик» это неприлично. А дядя Костя согласился:

— Да, и в комитете по реформе ему не повезло. То ли проявил излишнюю инициативу, то ли наоборот… А что касается Кавказа, там пинки получали многие. И получают. Дело, видимо, бесконечное… Петровцев же, надо сказать, в чисто человеческом плане всегда был неплохой мужик. Однажды, когда я командовал ротой и на меня накатали в штаб округа очень даже неправильное письмо, он крепко выручил меня. По старой памяти. Правда с некоторой барственной интонацией, но помог. Был он тогда полковником…

— Если он неплохой, чего тогда Дворец хочет оттяпать?

— А вот поди ж ты, — развел руками дядя Костя. — В училище собственное детство вспоминал с этакой размягченной улыбкой, а сейчас… Неисповедимы пути… Может, правда, потерял ориентиры под грузом проблем?

2

Не знаю, много ли проблем было у генерал-лейтенанта, а директор Дворца под ними совсем согнулся. Ходил по коридорам ссутулившись и, когда здоровались, вздрагивал и отвечал с виноватой улыбкой.

Но, видимо, он еще не совсем сдал позиции. Мы в этом убедились однажды вечером, когда пошли к нему в кабинет.

Надо было попросить у него записку для дежурного, чтобы тот завтра пустил нас во Дворец, потому что официально по вторникам был здесь выходной. Петруша сказал:

— Вам он не откажет, а меня может развернуть носом к выходу, потому что со взрослыми он теперь какой-то неласковый. Думает, наверно, что плохо его поддерживаем в войне за Дворец…

Нам надо было во вторник провернуть кое-какие съемки. Не самый последний эпизод — потому что идол все еще не был готов — а всякую мелочь, необходимую для монтажа. Приходилось спешить: вдруг выселение начнется в ближайшие дни? Как бы ни было, а наше «кино» все равно надо закончить! Иначе что? Все старания — зря?

Был уже совсем вечер, за окнами тьма. Никакие кружки не работали, наша группа разошлась, даже Петруша с Маргаритой ушли, торопились куда-то. Люке сегодня тоже было куда-то «очень надо». Она попросила, чтобы Пашка и я проводили Томчика до дома, и тут же испарилась. Вместе со Стаканчиком, разумеется.

Пашка, Томчик и я по шли к директорскому кабинету.

Свет в коридоре был уже тусклый, «дежурный», а щель в кабинетной двери ярко светилось. Через эту дверь мы услышали, как Федор Федорович говорит по телефону. Громко, зло, даже со звоном:

— …Не городите чепуху, господин референт!.. Да, это я вам говорю: не городите чепуху! Президент не мог отдать такого приказа! Слава Богу, у него есть голова на плечах, в отличие… Что? Вот именно! Он дал распоряжение: подыскать подходящее место! А уже ваша администрация решила, что самое подходящее — школьный Дворец! Потому что с детьми легче всего справиться, подумали вы. Но вы, господа, просчитались! Никакого мирного переселения не получится! Даже поэтапного, как вы изволите выражаться! Дети и взрослые встанут в три кольца!.. Я их подбиваю?! Это вы подбиваете! Весь город возмущен!.. Что? Детей? Не посмеете, пойдут передачи по всей стране… Ах, меня отправят куда надо? Что же, это получится в духе семейных традиций, в моей родне три поколения политзаключенных… Да-да, четвертое, я знал, что вы это скажете. Но сейчас будет труднее…

Пашка меня и Томчика потянул от двери.

— Сейчас не надо соваться. Пусть закончит разговор и остынет…

И мы пошли бродить по дворцу. По разным этажам. Везде уже было полутемно и потому таинственно… Да и в любое время, при любом свете мне казалось, что в Арамеевском дворце живут тайны. Нет, дело не в легендах про богача Арамеева, который будто бы в потайных комнатах прятал сокровища, а в подземной конуре замуровал любовницу. И не в рассказах о пыточных камерах ЧК, которые, послухам, до сих пор сохранились в глубоких подвалах. Я о другом. Здесь с двадцатых годов шла ребячья жизнь. И мне казалось иногда, что память об этой жизни, о всех-всех годах впитана в эти стены. Если приложишь ухо к старинному дверному косяку, можно услышать песни про пионерские костры, про челюскинцев, про мальчишек-партизан. А на чугунных витых лестницах навсегда отпечатался топот тех, кто бегал здесь полвека назад. И раньше… И позже… Прислушайся — и различишь… Вот и правда будто кто-то пробежал по гулким ступеням в конце бокового коридора. Кто? Может, двенадцатилетний Сережка Мезенцев, который когда-то ходил сюда на занятия кружка «Юный газетчик»?..

Конечно, я «впечатлительная натура, которой надо почаще проветривать мозги» (Лючкин совет), но все же я всерьез была уверена — что-то здесь есть. Кажется, это называется «аура»… И вдруг все это станет чужим, да? Но это же… все равно что разрушить целый сказочный город!

Я обязательно буду в пикете, который уже точно назначен на следующий понедельник! Говорят, его превосходительство со свитой приедут лично осматривать Дворец и принимать окончательное решение. Нас, конечно, в этот день внутрь не пустят, но мы и правда встанем в три кольца вокруг всего здания! И в школу не пойдем, пусть завучи вопят потом и снижают оценки!.. А может быть, и не станут. Многие ведь тоже когда-то бегали сюда на кружковые занятия. И не все же стали потом «социально-психологическими стереотипами»…

Мы прошлись по трем пустым этажам, съехали вниз по спиральным перилам одной из лестниц и вернулись к директорскому кабинету… Он был заперт!

Вот так фокус. Не рассчитали. Слишком долго гуляли по вечернему Дворцу…

Мы пошли к выходу. А что еще делать?.. Придется обойтись без завтрашних съемок, позвоню Петруше.

Но неприятности не кончились. Выход был тоже заперт, высокие двери с бронзовыми ручками не колыхнулись в ответ на наши толчки.

Гардероб, конечно, уже на замке, сквозь деревянную решетку видно, что все вешалки пусты. Хорошо, что мы раздевались у себя, в «съемочной», и теперь были в куртках.

На барьере, за которым обычно сидел дежурный охранник, горела настольная лампа. Но самого охранника не оказалось. Теперь вот забота — дожидаться или искать его. Хорошо, если просто в туалет пошел, а если, как мы недавно, бродит по этажам, проверяет, все ли в порядке?

К тому же, сказал Пашка, сегодня дежурит не самый приветливый из охранников — некий пожилой субъект по прозвищу Егерь. На ребят он часто орет и знает одно: «У всех только хулиганство на уме». Обнаружив нас застрявшими у выхода, Егерь занесет наши фамилии в дежурный журнал и, может быть, накатает докладную директору. Нам-то наплевать, а Петруше может влететь — зачем ушел и оставил детей одних?

Я глянула на часики. Была половина девятого.

Томчик озабоченно сказал, что если сильно задержится, его могут не отпустить больше на съемки.

— Папа говорит: что-то слишком ты увлекся этим делом, голубчик…

Впрочем, он не сильно тревожился. Верил в меня и Пашку на сто процентов и считал, что мы сумеем выкрутиться из неприятности.

— Ладно, — сказал Пашка, — Идем. Попробуем… Только заскочим в «съемочную», возьмем свечку.

— Ты что задумал?

— Есть еще один выход…

Я больше не стала спрашивать, запахло тайной.

Съемочная была тоже заперта, но мы знали, где припрятан запасной ключ — сверху, на косяке. Пашка прыгнул, достал. Не включая света, мы нащупали на столе канделябр со свечками. Эту штуку мы снимали в эпизоде, когда Том сидит вечером в своей комнате и читает книгу о путешествиях (а потом сердитая тетушка гонит его спать и дует на свечи). Пашка нашел под скатертью и коробок со спичками. Сказал:

— Все по плану… Поворот оверштаг…

3

Мы опять пошли по коридорам — крадучись, чтобы не попасть на глаза Егерю. Поднялись на третий этаж.

— Лишь бы не был заперт зал, — шепнул Пашка. — Помолимся судьбе…

Я суеверно сцепила на левой руке указательный и средний пальцы.

Судьба оказалась милостива, большой актовый зал, самый главный во Дворце, был не заперт (а зачем его запирать?) Свет, конечно, не горел, по высоченым окнам пролетали лучи от пробегавших по площади Повстанцев машин. Пашка взял за руку меня, я — Томчика. В ладони Томчика пульсировала жилка.

— Не бойся, — шепнула я.

— Я ни капельки не боюсь, — выдохнул Томчик. — Только… немножко боюсь опоздать.

— Не опоздаем, — пообещал Пашка.

Он повел нас к сцене. Мы, запинаясь, поднялись на нее по боковой лесенке. И когда оказались позади занавеса, Пашка зажег свечу.

В желтом дрожащем свете пространство сцены показалось громадным.

— Вон туда… — шепнул Пашка и потянул нас за кулисы. Они колыхнулись, будто… ну прямо, как космические пространства. Но пахли совсем не космически, а обычной пылью. Томчик чихнул. Мою руку он не отпускал.

За кулисами обнаружилась кирпичная стена с глубокими нишами. Одна ниша была наполовину заставлена фанерными ящиками, и как раз в нее Пашка и ввел нас — словно в тамбур. Здесь в боковой стенке мы увидели узкую дверь. Пашка ее потянул, открыл.

— Теперь шагайте осторожнее, тут круто…

Мы попали в темную кирпичную шахту, по ней уходила далеко вниз винтовая железная лесенка.

И мы пошли по ней.

И шли, шли… А по кирпичам двигались большущие ломаные тени.

— Как в кино, — вдруг шепнул Томчик. — Про золотой ключик.

И я тоже вспомнила эти кадры: как папа Карло и Буратино с друзьями спускаются в подземелье, когда открыли волшебную дверцу. Холодок по спине… А Томчик, видимо, не боялся темноты и приключений: большому, умному и сильному Пашке Капитанову он доверял всей душой. Хотя мою руку все же не отпускал.

Я тоже доверяла Пашке, но все-таки… куда мы идем-то? Я знала, что за Пашкиным спокойствием прячется склонность к авантюрам. И еще опасалась: вдруг уронит свечку да запалит весь дворец? Тогда, конечно, все споры будут решены самым простым путем, но не хотелось бы…

Пахло сырой известкой и железом. Пашка шел впереди. Иногда он шепотом чертыхался: горячий стеарин капал ему на руку.

Мне казалось, что мы спускаемся к центру Земли. Уж первый этаж-то мы явно миновали давным-давно…

Сейчас скажу: кончай свою загадочную дурь, объясни все как надо!.. Я не успела — лестница кончилась.

Привела нас лестница в сырую холодную комнатку — этакая внутренность куба из кирпича. Здесь стояли несколько железных бочек, а к одной стене были наклонно прислонены полусгнившие горбыли. Пашка пригнувшись нырнул под них и поманил нас. Под этой косой, пахнущей плесенью крышей мы разглядели ржавую, с крупными заклепками, дверь. Ну, прямо средневековье! И скрип у двери был «средневековый», как в кино про рыцарские замки — это когда Пашка потянул на себя могучее висячее кольцо. Дверь нехотя отошла наполовину.

Пашка снова поманил нас.

И мы попали в настоящий подземный ход.

Высота была метра два, ширина около полутора… Сводчатый потолок и стены — вперемешку из кусов гранита и кирпичей. Под ногами — ровные каменные плиты. Шаги и шепот отзывались глухим эхом. Коридор оказался извилистым — не разглядишь, куда ведет.

Пашка наконец снизошел до объяснений:

— Мы этот путь нашли в прошлом году с Валеркой Завьяловым. Хороший такой парнишка, тоже в кружке занимался. Жалко, что потом уехал в Хабаровск… Мы вот так же однажды бродили по дворцу украдкой, тайны разыскивали, и вот… Этот ход, наверно, еще Арамеев строил для своих тайных дел…

— Неужели про него никто не знает? — удивилась я.

— Может, кто-то знает, да помалкивает. А может, и никто… Кому он нужен-то сейчас…

— Нам, — сказала я. — Долго он еще будет тянуться? И куда мы придем?

Пашка сообщил, что недолго. А придем в парк.

— Надеюсь, там выход не замурован? И не заперт?

— Заперт, конечно, — «успокоил» Пашка. И хмыкнул. — Зачем подземные ходы держать открытыми? Мы с Валеркой и заперли, на могучий старинный замок, чтобы никто с той стороны совался. Пусть думают, что это вход в кладовку для дворников, если увидят…

Я напомнила:

— Имей в виду, ребенку пора домой.

Томчик не обижался на «ребенка», знал, что это шутя. Сейчас он уже не держал мою руку, шел впереди меня, следом за Пашкой. Оглянулся:

— Женя, я вспомнил! Папа сегодня на дежурстве, можно не торопиться.

— Это хорошо… Однако моя мама не на дежурстве, — проворчала я.

Ход раздвоился.

— Нам направо, — сказал Пашка.

— А что налево? — шепотом спросил его спину Томчик.

— Там тупик… Там мы с Валеркой однажды нашли револьвер.

Томчик споткнулся.

— К… какой револьвер?

— Обыкновенный. Наган… Наверно, с давних времен лежал.

Томчик опять сбил шаг. Мне показалось, что он стал чего-то бояться. Я бодро сказала:

— Ох и сочинитель вы, Павел Капитанов.

— Ничуть не сочинитель. Он лежал среди кирпичей, в выемке. Завернутый в тряпицу. Раньше тряпица была, наверно, промасленная, но к нашим дням вся ссохлась. А наган ничего, не ржавый. В каждом гнезде барабана патрон. И еще несколько патронов отдельно, россыпью…

— Врешь, — сказала я. Надо было что-то сказать, потому что я чуяла: Томчику явно не по себе. Пашка-то этого не видел, шел не оглядываясь.

— Ничуть не вру… Наверно, в те годы, когда здесь была ЧК, кому-то из заключенных готовили побег и специально для него положили туда оружие. Сообщники…

Томчик повертел головой, словно от воротника у него чесалась шея.

— Паша, а он теперь где, этот… наган?..

— Далеко…Мы с Валеркой вынули патроны, пощелкали курком, а потом все это дело утопили. Тут же в парке, в пруду. Он глубокий.

— Врешь, — опять сказала я. Потому что где это видано, чтобы два шестиклассника нашли боевой револьвер с патронами и добровольно выкинули его! Фантастика…

Пашка досадливо шевельнул спиной.

— А чего с ним было делать? Не игрушка же. В каждом патроне, может, чья-то человеческая смерть сидит… Сперва хотели, конечно, пойти в овраг, пострелять по банкам, да поняли: услышат люди, сбегутся… Валерка сперва говорил: давай сдадим в милицию, нам премию выдадут. А потом мы сообразили: тогда ведь придется про подземный ход рассказать и его сразу же закроют. А он нам еще может пригодиться…

Мы с полминуты шли молча, и вдруг Томчик спросил полушепотом:

— Паша, у тебя есть с собой спички?

4

Да, Томчик в самом деле боялся, Пашка тоже это понял.

— Конечно, есть. Боишься, что свечка погаснет? Снова зажжем.

— Я… нет. Наоборот… — В голосе Томчика дрожали слезинки. — Можно погасить ее на минуточку? Мне… очень надо…

Пашка тут же дунул на свечу. Запахло дымом погасшего фитиля. И в этой полной, пропитанной свечным запахом тьме, Томчик негромко выговорил:

— Я… признаться хочу. Это надо… В темноте признаваться легче. — Было слышно, что дышит он, как на горячую картошку.

Я быстро взяла его за плечи.

— Томчик, что с тобой?

— Понимаете… я не смогу выстрелить из револьвера… который принесет Петруша… в того идола…

Я наклонилась так, что шерстяной гребешок его шапки защекотал мне нос.

— Ты все еще думаешь, что он какое-то божество?

Томчик дернул плечами.

— Да нет же! Вовсе я так не думаю. Просто я от-ча-ян-но боюсь выстрелов… — Кажется, он всхлипнул. — И ничего не могу с собой поделать. Совершенно…

Сколько мы молчали? Секунд, наверно, десять. Пашка — он молодец все-таки! — сказал самым обычным голосом:

— Ну так что за беда? Это у многих бывает. Я когда был, как ты, боялся даже из пистонного пистолетика… Потом прошло.

— Но это же потом! — Томчик всхлипнул совсем явно. — А мне стрелять-то скоро…

— Томчик… — Я старалась говорить очень аккуратно. — В чем тут вопрос? Мы наденем твою матроску хоть на кого, на того же Лоську, снимем его руку с пистолетом, он выпалит. Это называется крупный план… А тебя снимем перед этим, как ты начинаешь жать на крючок. Патрона в револьвере не будет.

— Но все же спросят: почему так?

— Спросят — ответим, — рассудил Пашка. — Сажем, что тебе нельзя. Воспаление барабанной перепонки.

— Не поверят же…

— Как же не поверят, если мывсе скажем, — увесисто проговорил Пашка.

— Но тогда ведь… это будет не по правде. По правде-то я все равно трус… Да?

— Господи, кто тебе сказал такую чушь? — выдохнула я. — какой же ты трус! Ты вот идешь по всем этим проходам и ни разу не пикнул. Я вся тряслась на той лестнице, а ты…

— Потому что я не один, а с вами, — прошептал Томчик.

Пашка проговорил так, словно клал перед собою один на другой кирпичи.

— Вот и будь с нами. А мы с тобой. И ничего не бойся.

— Да… только стрельбы я все равно боюсь. Даже отец сказал, что я… как паршивый зайчонок…

— Он что, учил тебя стрелять? — сразу догадался Пашка.

— Да… пожалуйста, не зажигайте еще, я сейчас… Я хочу признаться до самого конца… Я про это никому не рассказывал, даже Люке. Только вам. Потому что… — и опять задышал, будто обжегся.

Я поплотнее придвинула его к себе.

— Говори все, что хочешь. Мы никому ни словечка…

— Это из-за ружья… Отец купил новое ружье и поехал со знакомыми в лес, испытывать его. И меня взял. Пока они стреляли, я терпел. Не отбегал далеко и даже уши не зажимал… А потом он говорит: «Сейчас будешь стрелять ты. Я сделал специальный патрон, с половинным зарядом…» Я не хотел, а он опять говорит: «Не вздумай упираться! Пора становится мужчиной…» Ну и дал мне ружье, показал, куда целиться. В бутылку на пне… Я нацелился, а крючок нажать не могу. Страх такой, и в ушах звенит… Он тогда стал кричать на меня. «Девчонка паршивая, домой больше не пущу!..»

— Пьяный, что ли? — хмуро сказал Пашка.

— Вовсе нет, он не пьет… Встал надо мной и кричит: «Стреляй я сказал!»… А потом сорвал с березы прут и говорит: «Если не выстрелишь, сниму с тебя штаны и этим прутом при всех…» Тогда я нажал. Как ахнуло! Я оглох. Бросил ружье и убежал. И весь день ни к кому не подходил. Потому что я… описался…

Я чуть не заревела. Будь я там, в лесу, вцепилась бы папаше Морозкину в рожу!

Пашка отозвался самым небрежным тоном:

— Ну и что за беда? С кем не бывает. Я и про себя мог бы рассказать… да ладно… Томчик, ты плюнь и забудь.

— Вы ведь правда никому не скажете?

Пашка проговорил уже иначе, каменно так:

— Я клянусь за себя и за Женьку. Ничего не опасайся. И вообще… главное не в пустяках и не в мелких страхах. Главное, что ты хороший человек, Томчик… Можно теперь зажечь свечу?

— Да…

Когда разгорелся огонек, видно стало, что лицо у Томчика мокрое. Он вытирал его рукавом. Я достала платок.

— Дай-ка… — Я чувствовала, что он не будет обижаться и упираться. И правда, Томчик снял шапку и дал мне вытереть его щеки. Даже улыбнулся чуть-чуть…

Скоро ход полого пошел вверх и привел нас к каменным ступеням. А они — к тяжелой низкой решетке, которая загораживала выход. Пашка дал мне свечку. Пошарил у решетки сбоку, среди камней, достал из щели большущий ключ. Высунул наружу руки, ключ заскрежетал в старинном висячем замке. Пашка вынул замок из колец, нажал решетку плечом, и она с тихим визгом отошла. Свечка погасла.

Мы выбрались наружу, я опять взяла Томчика за руку. Пахло недавно выпавшим снежком, было темно и звездно. Пашка возился у нас за спиной, снова навешивал замок. Потом сказал:

— На снег старайтесь не ступать, чтобы не было следов.

Снег лежал отдельными светлыми лоскутами на черной земле. Мы пошли за Пашкой, обходя эти лоскуты.

Оказалось, что мы в дальнем конце парка, позади низкого кирпичного здания, в котором когда-то находились барские конюшни. Один край здания был разрушен, и в яме у развалившейся стены как раз и была решетка — за крепкими, как железо, стеблями сухого репейника.

Пашка повел нас не к центральным воротам, а к чугунной изгороди, что выходила на улицу Рылеева. В изгороди был выломан фигурный стержень, мы вылезли в щель. На улице было пусто, светил фонарь, сквозь его лучи сыпался снежок. На ближней остановке мы сели в автобус, вышли на улице Грибоедова и довели молчаливого Томчика до самых дверей его квартиры на четвертом этаже блочной пятиэтажки. Пашка серьезно так, без всякой нарочитости, пожал ему руку.

— Держись, Том. Все идет, как надо.

— Ладно, — вздохнул Томчик.

Я тоже подержала в пальцах его очень теплую ладонь. Томчик позвонил в дверь, а мы заспешили вниз.

На улице Пашка сказал:

— Я не соврал, я правда боялся стрелять, когда мне было восемь лет. Но отцу в голову не приходило заставлять меня вот так…

Пашкины отец и мать были геологи. Я знала, что он не раз бывал с ними в летних экспедициях и на базах. Не ради романтики, а просто не с кем его было оставлять. «Есть еще бабка, — рассказывал Пашка, — но она человек такой… долго с ней не уживешься. И с родителями, и со мной у нее отношения непростые… Хотя лекарствами снабжает охотно, за это ей спасибо!»

Пашка проводил меня до подъезда.

Я думала, мама опять начнет речь о позднем возвращении, но она только сказала:

— Наконец-то…

Была мама чем-то расстроена. Илья оказался дома и тоже пребывал в мрачности. От него-то я и узнала причину. Оказалось, что опять начались квартирные неприятности. И теперь адвокаты уже не обещали полного успеха в судебной тяжбе. «Потому что, видите ли, дом должны поставить на капитальный ремонт, а вам предлагают временное отселение. А для временного никто не обязан предоставлять равноценную площадь…»

— А когда эта «временность» кончится, нам конечно скажут: на прежнюю квартиру не имеете права. Опять все та же причина: жилплощадь ведомственная, а капитан Мезенцев уже не служил в МВД, когда погиб… И попробуй тогда въехать обратно! Штурмом, что ли брать? Поселят тут какого-нибудь Панкратьева…

Папа действительно ушел из милиции за полгода до гибели. Вернее, ушел из ГАИ. Месяца три проработал в милицейской газете «На страже порядка», а потом уволился и оттуда, перешел в «Городские голоса».

— А почему он в «На страже…»-то не стал работать? — спросила я Илью.

— А все потому же…

— Почему?

— Ну, я же тебе, Женька, объяснял. Видимо, он начал копать какие-то случаи со злоупотреблениями больших чинов. Взятки там, подложные документы и все такое… Ему стали грозить, следили. Компьютер его проверяли тайком… Даже к мне подъезжали после похорон: «Мальчик, ты не знаешь, нет ли у вас дома каких-нибудь папиных дискет?» А дискет не было… А может, и была какая-то тайная дискета, но папа спрятал ее очень далеко, никому не найти…

Затем Илья сказал уже иначе, с дурашливой ноткой:

— А ты слышала, к нам летит на большой скорости еще один поганый космический объект. Черная дыра под номером… тьфу, забыл. Неважно… В общем она мчится и пожирает попавшиеся на пути звездные системы. Наше Солнце с планетами для нее — раз облизнуться… Правда приблизится она не так скоро, как астероид, через двести двадцать миллионов лет…

— Успеем еще обсудить детали, — буркнула я.

А когда легла спасть, стала думать: почему все так скверно? Из дома гонят, из Дворца гонят… Может, скоро вообще погонят с планеты? И тогда что? Головой в ту черную дыру?

Но за грустными мыслями, поглубже, шевелилось и хорошее. Память о том, как храбрый Паша вел нас тайным подземным путем. Его история про выброшенный револьвер («Нихт шиссен!»). И Томчик с его беззащитной доверчивостью… И запах снега, и яркие звезды…

Операция «Грусть»

1

Прямо на площадь ребята вытащили усилитель и динамики. Человек пять встали с гитарами и аккордеоном, а человек двадцать просто так — хор. Это и были девчата и мальчишки из дворцового хора. И, кажется, еще из эстрадных «Утят». Они очень дружно пели:

Едет, едет ППЦ С гордой миной на лице. Скоро будет он хозяин В Арамеевском дворце! Крах терпел он много раз: Дал пинка ему Кавказ, И в реформе он военной Выше копчика увяз! Но теперь — гляди любой! — Он ужасно горд собой. С целой тыщей ребятишек Трудный выиграл он бой!

Чтобы никто не путался в словах и мог подпевать, слова эти были написаны на двухметровом плакате, поднятом над головами.

Конечно, это был не пикет. Был это митинг или, точнее, демонстрация. Народ выстроился даже не в три ряда, как обещал какому-то референту директор, а в пять или шесть. Правда не вокруг всего дворца, а перед его фасадом. Ведь именно к парадному входу с колоннами и гранитным крыльцом должен был подкатить генерал со свитой.

Я даже представить не могла, что соберется столько ребят! Когда они работают в разных кружках, в разных комнатах и в разное время, совсем не заметно, что у Дворца такое население. А когда все вместе… ого!

Наша «корабельная компания» держалась плечом к плечу: Пашка, Лоська, Люка, Стаканчик, я. И Томчик был с нами. Люка объяснила:

— Мать не хотела его пускать, а отец сказал: «Пусть идет, может хоть немного научится смелости…»

Все-таки ненормальный у него папаша. Томчик же не проявлял никакой боязни, сам рвался на митинг!

У памятника декабристам стояли милицейский газик и автобус. Изредка оттуда доносился мегафонный голос:

— Граждане педагоги! Потребуйте от детей, чтобы они разошлись! Вы несете полную ответственность за возможный инциденты!

— А вы не устраивайте их, инциденты-то! — ответил тоже через мегафон директор Федор Федорович. — Уберите дубинки! — Потому что из автобусов вышли и стали редкой цепочкой человек десять в камуфляже и беретах, и с дубинками у пояса, разумеется…

— Граждане педагоги! — продолжал вещать милицейский чин ровным и безнадежным голосом: — Митинг не санкционирован! Дети и вы поступаете незаконно! Это может иметь последствия!..

Я увидела, как директорским мегафоном завладел Петруша.

— Это не митинг, а пикет! Никто не говорит речей, мы просто стоим! На пикеты разрешений не требуется!

Речей и правда никто не говорил. Но время от времени все, обняв друг друга за плечи, начинали скандировать:

— Не от-да-дим Дво-рец! Не от-да-дим Дво-рец!..

Эти же слова были на многих плакатах. А еще были такие:

«Генерал, воюйте с террористами, а не с детьми!»

«Это НАША территория!»

«Все лучшее детям, да?»

Но генерал Петровцев не читал плакатов, не слышал песни и дружных криков. Он все не приезжал… И не приехал в тот день.

Мы стояли около часа, было зябко, по брусчатке мела поземка. Что дальше-то?

Омоновцы в своей шеренге мирно переминались десантными башмаками и потирали уши.

Между памятником и ребячьим фронтом ходили два парня в красных куртках, с тяжелыми видеокамерами на плечах. Я подумала, что, если милиция двинет на нас, операторам достанется прежде всех. Но, кажется, шло к тому, что все кончится мирно. Кое-кто из ребят потихоньку начал «линять» из рядов. Да и в самом деле, чего ждать, если ППЦ не принял боя! Федор Федорович снова взял микрофон:

— Ребята! Пора нам расходиться! Вы показали, кто должен быть настоящим хозяином Дворца! Будем надеяться, что власти не оставят ваши требования без внимания!

И плотный строй стразу стал редеть, рассыпаться…

— Люди, бежим в кафе «Белоснежка»! — предложила Люка, жарко дыша на ладони. — Там горячий кофе… А то Лоськин бронхит опять расцветет пышным цветом.

Лоська сказал, что ничего подобного и что мазь Пашкиной бабушки излечила его полностью и навсегда. Но в кафе побежал охотно.

Вечером наш «пикет» показали в городских «Новостях». И весь длинный строй, и плакаты, и омоновцев, и унылого майора с мегафоном, и дружных певцов с музыкантами, и… всю нашу компанию! Правда, это было две-три секунды, но я успела возликовать:

— Мама, Илья, смотрите!

Мама ахнула:

— Значит, ты была там!

— Конечно! Все наши были! Даже маленький Томчик пришел!

— При чем здесь Томчик! У него свои родители! А у тебя — я! Мало мне страхов из-за твоего брата, теперь я из-за тебя я должна тоже…

— Мама, ничего же не случилось, — утешил Илюха. — Его превосходительство не решились появится перед лицом столь внушительной силы…

В тот же вечер из «Новостей» стало известно, что в этот день ППЦ был неожиданно вызван в Москву.

— Значит, вы будете ждать следующего раза, — проницательно заметила мама.

Да, но в какие дни наступит «следующий раз»? Никто не знал. Когда ППЦ захочет осмотреть изнутри будущую резиденцию? Ходили слухи, что это случится, как только он вернется из столицы. Тогда, мол, он соберет во Дворце совещание представителей городской и областной власти. А пока занятия во Дворце приостановили на неделю. У главного входа и у боковых дежурила по два милиционера, увешенные всяким снаряжением («Как новогодние елки игрушками»! — вспомнила я Илью). На них были дубинки, наручники, рации, пистолеты, сумки и еще какие-то штуки непонятного назначения. Глянешь на это могучее оснащение и удивительно делается: как в нашей стране ухитряется сохраняться и процветать преступность?.. Два постовых были даже с автоматами и в боевых камуфляжных «лифчиках» с набитыми карманами.

— Как у меня, — с дурашливой гордостью заметил Стаканчик. Он теперь ходил в школу в такой вот безрукавке со множеством карманов и молний. Только у него она (как и у Синего Буля) была не пятнистая, а потерто-сизая, джинсовая. Олимпиада косилась, но ничего не говорила…

Дни шли, и у нас зрели всякие планы. Потому что нельзя покорно ждать, когда всем нам дадут окончательный пинок от дворцового порога! Чего тогда стоят крики о демократии и правах человека? А между тем ППЦ уже вернулся из столицы и заседание с властями мог устроить каждый день…

Сначала план был самый простой. Набрать человек пятнадцать надежных ребят и, когда собрание будет в разгаре, под барабанный бой выйти с громадным плакатом на сцену. Что-нибудь вроде этого: «Господин генерал, вам не стыдно воевать с детьми?» Это Люка придумала, когда мы в воскресенье все сидели у меня. Но Стаканчик начал возражать. Сказал, что да, на сцену можно проникнуть по подземному входу, но как орава с плакатом доберется до начала этого хода через парк среди бела дня? Вокруг парка и в нем наверняка будут понатыканы патрули.

— К тому же, тогда про подземный ход узнает масса народа, — заметил здравомыслящий Пашка. — Не хотелось бы.

Лоська, покашливая, сказал:

— А не надо, чтобы масса. Давайте только мы. Пробраться можно среди ночи, дождаться там утра и тогда…

Пашка глянул на меня и тихонько качнул головой. И его здравомыслие как бы переселилось в меня.

— Все равно толку не будет. Нас в один момент вытряхнут за шиворот со сцены, они это умеют.

— Если всего бояться… — начала Лючка.

— Никто не боится! Просто обидно будет: стараний на сто рублей, а пользы на грош. Всякие дураки, вроде Пня и Буля, ржать станут. Как, мол, вас, шизиков, пинками со сцены… Небось еще и по ТВ покажут…

— Да, — согласился со мной Стаканчик. — И потом еще какой-нибудь помощник ППЦ сообщит по каналу «Регион», что нас подготовили специально. Те, кто против укрепления стержня власти. Болтают ведь уже, что тем, кто был в пикете, заплатили по пятьдесят рублей…

— Тогда можно по-другому, — опять заговорил Лоська и рукавом свитера вытер с губ остатки варенья. — Проберемся вечером, повесим над сценой большущий плакат, а сами — домой. Он придет — пусть читает и радуется.

Пашка сказал, что это более здравая мысль. Но беда в том, что ППЦ плаката просто не увидит. Всякие проверяльщики, которые до заседания будут смотреть, нет ли под сценой взрывчатки и других подарочков, плакат сдерут и генералу не покажут.

— А если не плакат… — вдруг подал голосок Томчик. До этого он сидел и помалкивал, поглядывая на говоривших задумчивыми своими очами. И вертел тонкой шеей. — Надо такое, чтобы содрать было нельзя.

— Что? — качнулся к нему Лоська.

— Есть такие баллончики с краской. Ими на заборах рисуют всякие картины и надписи…

— А! Граффити! — помог ему Стаканчик.

— Да… А в зале напротив сцены гладкая стена… Краску со стены скоро не отскребешь…

— Ребенок, ты гений! — возликовала Люка.

— Только хорошо бы узнать поточнее, когда это самое собрание, — заметил Пашка.

2

Мы узнали. Губернские «Новости» сообщили, что встреча ППЦ с представителями города и области предварительно назначена на двадцать третье ноября. Конечно, «предварительно», однако ждать дальше было рискованно — вдруг прозеваем момент!

Едва ли кто-то из нас верил, что слова на стене (пусть даже самые громадные и хлесткие!) повлияют на генерала. Разве что наивный Томчик думал так всерьез. Мы чувствовали другое: стоять на своем надо до конца. А еще — чтобы они видели: есть люди, которые не отступают без боя… И кроме того… по правде говоря, хотелось приключений. Сами понимаете: подземный ход, свечи, риск, тайная надпись. Будет что вспомнить. Можно будет загадочно усмехаться и переглядываться, когда по школам пойдут слухи о хлестком, как оплеуха, лозунге, который узрел на стене поднявшийся в президиум генерал Петровцев!..

Я, слегка стесняясь ребят и себя (вот дура романтичная!), предложила назвать операцию «Брамсельный ветер». Никто не заспорил. Томчику, у которого не было монетки (и который даже не знал про эти «корабельные фунты») я объяснила, что это такой ветер, который дает кораблям хорошую скорость и приносит удачу.

Конечно, здравый смысл подсказывал: брать на такую операцию пацаненка, которому даже девяти лет не стукнуло, — совершенно неразумное дело. Но кто решился бы сказать об этом Томчику? Я и Пашка, которые помнили его отчаянные признания во тьме подземелья? Да он счел бы нас предателями! Лючка? Но она не решилась бы «травмировать ребенка». Лоська? Но он считал Томчика почти ровесником и не раз говорил: «Чего вы из него малыша делаете…» А Стаканчик по этому поводу высказался (не при Томчике, конечно):

— Вроде бы и не надо брать, но если не возьмем, не будет удачи. Такая примета. В серьезном деле все друзья должны быть вместе. Он же наш… — И почему-то порозовел.

Томчик безусловно был «наш», хотя и без монетки-талисмана (где ее возьмешь, еще одну?) Однако он принес в план операции дополнительные трудности. Ведь пробираться во Дворец надо поздно вечером. Но то что «не очень поздно» для нас, для Томчика — «очень». Лючка, правда, объяснила его родителям, что назначена вечерняя репетиция на квартире у режиссера, «а тот в более раннее время никак не может», но все равно Томчику было предписано появиться дома не позже десяти. Мама у него была женщина «вся на нервах», а отец — сторонник строго домашнего режима (хотя и человек самой мирной профессии — главный повар в ресторане «Агат»).

Теперь я понимаю, что рисковали мы крепко. В самом деле, ведь Дворец наверняка охраняли не только торчащие на виду омоновцы. Были и скрытые часовые, чтобы всякие там террористы (воображаемые, а может, и настоящие) не подсунули во Дворец какой-нибудь подарочек для ППЦ. Если нас поймают — не поздоровится. Ну, Томчика-то просто отведут домой и скажут: «Всыпьте ему как следует». Нас же начнут таскать по всяким комиссиям — и милицейским, и школьным. А родителям, наверно, штрафы припаяют…

Но тогда, вечером, пробираясь от дыры в решетчатом заборе по парку, мы только подрагивали от щекочущего азарта. Казалось, будто очутились внутри приключенческого фильма.

Было очень темно, даже звезды не светили. Лишь полосы снега на лужайках смутно выделялись во мгле. Пашка шепотом опять предупреждал, чтобы никто не ступал на них, не оставлял следов. Мы ступали на палые листья, и они липли к подошвам. Шуршали, конечно…

У нас были с собой фонарики, но зажигать их сейчас казалось нам самоубийством. Включишь — и сразу: «Стой, кто идет!» И тогда что? Подымай руки и отвечай, как в анекдоте, который любит рассказывать дядя Костя: «Всё. Ша. Уже никто никуда не идет…» А то, чего доброго, полоснут очередью!.. И все же мы почти не боялись, это потом все говорили честно. А Томчик — он вообще без всякого «почти». Потому что, как всегда, верил в нас безоговорочно. А если чего и боялся, то задержаться после десяти.

Мы часто замирали на месте — по Пашкной команде, отдаваемой чуть слышным шепотом. Затем двигались опять, пригибаясь к самой земле, хотя в такой темноте пригибаться было глупо. Пашка шел впереди, за ним я и Лоська — мы держались за руки. Люка шла за нами, она держала за руку Томчика. Замыкал партизанскую группу Стаканчик. Если бы не Пашка, мы бы не знали куда идти. Он каким-то образом угадывал дорогу среди черных кустов и редких березовых стволов, которые проступали в черноте так же, как полосы снега…

И Пашка вывел нас к разрушенной конюшне с решеткой в фундаменте. Мы слышали, как он сквозь решетку нащупывает спрятанный ключ, скребет им в скважине замка. Затем спустились на ощупь по крутым ступеням.

Тогда Пашка включил фонарик.

Подземный ход по сравнению с черным парком показался нам уютным и безопасным. Правда, говорили мы по прежнему шепотом, но уже не пригибались, не оглядывались. И мне показалось, что шли мы по туннелю совсем не долго, не то что в прошлый раз. Ну и понятно! Ведь не надо было охранять от воздушных колебаний свечной огонек…

Зато шахта со спиральной лестницей, когда посветили вверх, показалась уходящей в космос.

— Мама моя… — шепнула Лючка, но тут же прикрыла рот: бояться при «ребенке» она считала себя не вправе.

— Не бойся, ступеньки крепкие. Держись за меня, — успокоил ее «ребенок», он чувствовал себя здесь ветераном.

Решетчатое железо позвякивало, ржаво поскрипывало под ботинками и сапогами, а лестница вся, целиком издавала ровный гул. Ох, а если его услышат охранники?

Пашка словно угадал мои мысли:

— Не бойтесь, кирпичи заглушают звуки.

И мы подымались, подымались по бесконечной железной спирали. Где-то на сотом витке я перестала думать обо всем, кроме одного: лишь бы не закружилась еще сильнее голова, а то посыплюсь вниз и посшибаю тех, кто сзади. Лоська иногда упирался ладонями мне в спину…

Выбрались наконец в кирпичную каморку с ящиками и бочками. Я помотала головой — казалось, что все плывет и что я пропитана запахом ржавого железа. Впрочем, это быстро прошло.

Пашка велел снять обувь. Шепотом объяснил, что иначе наоставляем на сцене и в зале следы с грязью и листьями. По ним быстро найдут ход и обо всем догадаются.

Пришлось разуться. С Томчика долго не слезали тугие сапожки, мы с Люкой помогли ему.

— Теперь сидите здесь, — велел Пашка. — Пойду гляну, как там…

Никто не спорил, Пашка был командир. Он исчез и, конечно же, пропадал «целую вечность». А мы ждали при слабом свете фонарика, который держал Стаканчик. Вечность кончилась, и Пашка вернулся.

— Кругом тихо. Зал заперт снаружи, шторы опущены. Все условия для секретной живописи…

Мы за Пашкой прошли через сцену с пыльными кулисами (доски поскрипывали) и спустились в зал.

Пахло пустым театром. Было темнее, чем в прошлый раз. Отблески фар с улицы теперь почти не проникали. А если пробивался особо сильный луч, под ним вырисовывались в сумраке полукруглые складки зеленых опущенных штор.

Мы в шерстяных носках пошли между рядами откидных стульев. Слабо постукивали расшатанные паркетины. Между задним рядом и стеной было пустое пространство метра два шириной. Свет от фонариков кругами лег на стену.

— Приехали… — выдохнула Люка. — Начнем?

Стену покрывала ровная светлая краска. Раньше здесь была роспись. В середине прошлого века художники изобразили на широкой поверхности счастливое советское детство: мальчиков с моделями самолетов, девочек, собирающих цветы, парусные лодки с юными туристами, хоровод ребят в костюмах разных народов и все такое прочее. Но роспись ветшала, да и тема устарела: где теперь увидишь детей в красных косынках на шеях? Поэтому года два назад, во время ремонта, всю картину скрыли под гладким бежевым слоем. Кажется, ремонтных сил только на это и хватило. Паркет остался старый (наверно, еще арамеевский), стулья — тоже…

Мы встали кружком. Предстояло самое главное.

3

…До этого мы долго обсуждали: какую сделать надпись.

Люка предложила: «Господин генерал, оставьте Дворец детям!»

Стаканчик возразил. Это мол как-то скучновато и длинно. Долго писать будет некогда, и надо крепче, в лоб!

Лючка, на удивление всем, не обиделась, не заспорила. Просто сказала:

— Тогда — как?

— «Генерал, убирайтесь домой!» — хмуро предложил Лоська.

Все помолчали, обдумывая. Тихий догадливый Томчик покрутил шеей:

— Он ведь не уберется. Еще сильнее разозлится.

— Он все равно не уберется и разозлится, — с печалью в голосе сообщил Стаканчик. — Поэтому надо хотя бы высказаться… на прощанье.

Но мне казалось, что если найдем какие-то самые-самые слова, они могут зацепить генеральскую душу. Ведь на экране-то он казался вполне человеком…

— Надо, чтобы решительно и в то же время как-то… ну с чувством, что ли… — высказалась я.

Пашка быстро глянул на меня.

— Можно просто: «Генерал, не делайте этого».

— Чего «этого»? — притворилась глупой Лючка. Ей внятно растолковали. Потому что всем остальным Пашкины слова понравились: коротко и ясно. И… как бы последнее предупреждение. На том и порешили, даже Люка быстро согласилась.

…И вот теперь надо было впаять эту фразу в стену. Крепкой несмываемой краской.

Стаканчик, расстегнул куртку. Достал из карманов безрукавки два баллончика.

— Белой или синей?

Люка сказала, что на бежевом фоне белая будет ярче.

Эту краску Стаканчик раздобыл у соседа — шестнадцатилетнего парня, который с парнями развлекался уличной живописью, разрисовывал абстрактными картинами бетонные заборы и стены в подземных переходах. Нажмешь головку баллончика — и краска бьет из него шипучей струей.

— Только я не знаю, хорошо ли у меня получится, — с виноватой ноткой предупредил Стаканчик. — Я всего один раз пробовал. Может быть, кто-то другой?

Как-то мы об этом не подумали! Считали, что, что если краска у Стаканчика, значит, он умеет. Все с надеждой повернулись к Пашке — он-то, наверно, может! Но Пашка сообщил, что сроду не занимался такой ерундой. И тогда дело спас Лоська:

— Давайте я…

— Ты умеешь? — усомнилась Люка.

— Пробовал как-то. В прошлом году нашел баллончик… Рыжего кота на «Спорттоварах» помните? Это мой…

Громадного симпатичного кота на торцовой стене одноэтажного магазина знали все. Ай да Лоська! Сколько талантов у человека…

— Ты встанешь мне на плечи, чтобы надпись была выше, — решил Пашка. — Только вы его держите с двух сторон. Я крепко держать не могу, левая рука почти не гнется…

— Что с тобой? — испугалась я.

— Локоть ободрал утром, когда вешалку приколачивал, табуретка подломилась. Теперь забинтовано, да туго так…

Он сел на корточки, и Лоська приготовился вскочить ему на плечи.

— Куртку сними, меньше весу будет, — сказала я.

— Да… Я буду писать слово за словом, а вы диктуйте…

— Первое слово «генерал», — напомнила Люка. — С заглавной буквы. И смотри, без ошибок. Ге-не…

— Я всегда пишу без ошибок, — поставил ее на место Лоська. Но Лючка не унялась:

— Ой, люди, а может быть, все-таки «товарищ генерал»? Или «господин генерал»?

— Разве он нам товарищ, — серьезно спросил Томчик.

— И уж никак не господин, — поддержал его Стаканчик. — А «генерал» обычное обращение, когда люди говорят на равных.

— Разве мы с генералом на равных? — усомнилась Люка.

— А что такого? — сказал Пашка. — Мы у него не в подчинении. Такие же граждане России, как он. — Лось, давай…

Конечно, мы говорили шепотом. И шепот шелестяще змеился над пустыми рядами сидений. И был полумрак. Два желтых конуса фонариков изредка бросали круглые пятна на стену и снова упирались в пол, чтобы свет не выдал нас (вдруг кто-то подкрадется снаружи к дверям и заглянет в скважину?) Все это, разумеется, походило на собрание заговорщиков — да так оно и было! Отражения фонариков искрами мелькали в очках Пашки и Стаканчика и на часиках Томчика, когда он украдкой смотрел на циферблат: не опоздает ли домой? Пока со временем все было нормально: лишь самое начало десятого, хотя казалось, что глубокая ночь. К тому же, Стаканчик еще по дороге сюда успокоил Томчика: «Будем задерживаться — позвоним вам домой с пути, скажем, что долго нет автобуса…» Оказывается, Стаканчик взял из дома сотовый телефон. «Это на крайний случай, если где-нибудь застрянем или вляпаемся в неприятности. Можно будет сообщить, где мы…» Да, Стаканчик был предусмотрительный. Недаром в каждом кармане «лифчика» у него лежало что-то полезное…

— Лось, давай, — сказал Пашка и подставил спину. Однако Люка зашептала новую идею:

— Ой, а что если не «генерал», а по имени-отчеству? Вдруг это его сильнее проймет?

— Что, «Иван Петрович, не делайте этого»? — хмыкнула я.

— Он не Иван Петрович, а Серафим Львович…

— С чего ты взяла?

— Сегодня днем была передача. «Вести региона» Не видели, что ли? Там с ним девица-журналистка беседовала. «Ах, Серафим Львович, не поделитесь ли с телезрителями вашей биографией? Правда ли, что вы родились в Белоруссии?»

— А он правда родился в Белоруссии? — машинально спросила я. Еще ни о чем не подумав.

— Ну да! В каком-то Бобровске… А что?

«Тюк… — прыгнуло у меня под ребрами. — Тюк…»

— Лючка… Может, в Бобруйске?

— Может… Не все ли равно?

«Сера-фим»… «Фима, иди уже домой или я не знаю что сделаю…»

Вообще-то Фима это Ефим… Ну, а если не только Ефим? К тому же, когда меняют фамилию, почему не сменить старое имя на другое? Тем более, похожее…

— Жень, ты чего? — сказал Пашка.

— Сейчас… Жил в Бобруйске мальчик Фима, пошел в военное училище… Ник, дай телефон.

Ник дал без вопросов. И другие молчали. Ждали.

Я набрала номер дяди Кости… Вот не везет — гудки, гудки, без ответа. Ладно, еще набор…

— Мама! Это я… Мы задержались на репетиции, не волнуйся… Да, да! Скажи номер мобильника дяди Кости! Очень нужна его консультация! Потом объясню. Мама, скорее, я же по сотовому говорю, это дорого… Как? Мамочка, спасибо!

Номер, к счастью, был простой, запомнился сразу. «Триста двадцать один, одиннадцать, ноль-ноль-два…»

— Дядя Костя, это Женька! Очень важно, очень срочно, подробности потом! Скажите, у Петровцева, у будущего генерала была на руке татуировка?

Дядя Костя чем хорош — умеет быть кратким и точным.

— Был след татуировки над большим пальцем. Петровцев рассказывал, что в детстве по глупости выколол латинскую букву «вэ». Начальную в слове «виктори». Как знак будущих жизненных побед. Потом «искоренил». Но шрамик, похожий на римскую пятерку остался.

— Дядечка Костичка, спа-си-бо!..

Я сунула Стаканчику телефон и радостно дышала три секунды.

Есть такой способ: поиски точки на карте с помощью двух пеленгов. Мы с Пашкой читали про это в книге «Фрегат „Виола“». Проводишь две линии в указанных направлениях, и в точке их пересечения — место нахождения судна. А здесь даже не две, больше: Бобруйск, Сера-фим, латинская буква V!.. (Или русская Л — как повернешь!)

— Народ, слушайте…

Горячим шепотом я коротко рассказала историю мальчика Ливчика. И как он потом вытравил татуировку, будто прежнюю фамилию…

Выслушали молча. С интересом. Но почти сразу Лоська сказал:

— Ну, пусть это он. А нам-то что?

— А вот что… У него взрослая совесть под бронежилетом. А если колупнуть детскую? Может, он еще не все забыл? Если написать: «Ливчик, не делай этого! Ты когда-то был как мы!»

— Идея — блеск, — сразу похвалил меня Пашка. — Только много слов…

— А если просто: «Ливчик, не делай этого!» — азартно предложил Стаканчик. — Он вспомнит и поймет…

— Может, правда… — шепнула Люка.

Но мне хотелось каких-то более точных слов. Чтобы в «десятку». Я так и сказала. Все притихли — то ли думали, то ли молча сердились на меня: чего, мол ей еще надо?

И вдруг наш тихий Томчик спросил:

— Женя, он ведь был футболист, да?

— Да, Томчик…

— И его все любили, да? Значит, он всегда по правилам играл, без обмана?

— Наверно, так…

— Давайте напишем: «Ливчик! Играть надо честно!»

Все опять помолчали, подышали тихонько. Люка наконец сказала:

— А что? Устами младенца…

Томчик наконец обиделся:

— Сама ты младенец. Надоело…

— Томичек! Я же любя! Ты классно придумал!..

Мы тоже, шепча наперебой, утешили и расхвалили Томчика. Потому что всем показалось: слова «самые те».

Лоська забрался на Пашку. Зашатался. Я и Люка ухватили его за ноги. Томчик и Стаканчик с фонариками отошли назад, чтобы лучи шире охватывали стену. Мы прислушались. Тихо, тихо было в старом дворце.

— Лось, давай сперва посредине, — шепнул Пашка. — А вторую строку с левого края…

Струя краски ударила с неожиданно громким шипением. И так упруго! Лоська даже качнулся назад. Отчаянно запахло ацетоном. По стене потянулась белая пузырящаяся полоса. Вверх, потом вниз. Превратилась в остроугольную букву «Л» метровой высоты. Затем появилась буква «и»… И вот на бежевом фоне засветилось слово:

Л и ф ч и к

— Ох, елки-палки, Лось… — досадливо выдохнул Пашка. Да и сам Лоська тоже сказал:

— Ох… надо же «вэ»…

— А говорил, «пишу без ошибок»… — не сдержала ехидства Лючка.

— При чем здесь ошибки? — шепотом возмутился Стаканчик. — Просто это другое слово… Лоська, зачеркни «эф» и сверху напиши «вэ». Так будет даже лучше. Он сразу проймет, что мы знаем всё …

«А ведь правда!» — подумала я. И другие, кажется подумали то же.

Лоська аккуратно исправил ошибку.

Потом Пашка и мы медленно передвигались вдоль стены, а Лоська выводил слово за словом. С шипеньем поставил под последним восклицательным знаком точку.

Полюбовались.

Надпись шла в трех метрах от пола и длиной тоже была метра три.

в

Лифчик!

Играть надо честно!

— Отбой парусному авралу, — с удовольствием скомандовал Пашка. Включаем машины и тихий назад…

— Жаль, что красной краски нет, — шепнул Стаканчик.

— Зачем она? И так хорошо, — сказала Люка.

— Можно было бы нарисовать красные отпечатки ладоней. Чтобы он вспомнил мальчишку, который его спас…

Я подумала, что это было бы здорово. Вот уж действительно в самую точку!

— А может, синей? — робко спросила Люка.

— Хы… — сказал Лоська.

Пашка почесал снятыми очками за ухом и хмуро заявил, что краска здесь вообще не годится.

— Такое должно быть настоящим…

Он сбросил на пол куртку, стремительно вздернул выше локтя широкий рукав свитера. Забелел бинт.

Я сразу поняла:

— Пашка не надо… Не вздумай!

Но он уже раскрутил марлевую ленту, вывернул локоть, глянул.

— Томчик, дай фонарик. А ты, Ник, посвети…

Стаканчик, видимо, еще не понял. Молча посветил. Пашка остроугольным фонариком Томчика, ударил по запекшейся ссадине. Короста сорвалась, из-под нее побежало.

— Ай! — сказала Люка.

Пашка подставил под крупные капли правую ладонь. Потом будто умывая руки, размазал кровь по обеим ладоням. Быстро шагнул, подпрыгнул и хлопнул по стене.

Отпечатки получились четкие. По сравнению с буквами они были маленькими, но сразу было видно — ладони. От пола — метрах в двух. Конечно, кровь скоро высохнет и уже не будет ярко-красной, но кто увидит, сразу поймет — что это такое…

Люка и я шепотом ругали Пашку «ненормальным» и «самоубийцей». Томчик тихонько икал. А Стаканчик деловито заматывал Пашкин локоть свежим, вынутым из кармана «лифчика» бинтом. Пашка терпеливо дождался конца процедуры, сказал «спасибо» и опустил рукав. Шепнул снова:

— Назад помалу…

4

Да, мы, кажется, всё сделали, как надо… Даже лучше, чем надо! И мы все пятеро оказались нужны в этом деле! Пашка — он был командир и проводник. Лючка и я… без нас не узнали бы о детстве Ливчика. Стаканчик обеспечил нашу группу всем необходимым. Лоська сделал надпись. Томчик нашел нужные слова. Кроме того, при нем, при Томчике, было стыдно бояться… Все было правильно! Да здравствует наше корабельное братство!

И все же меня грызло беспокойство. Смутное такое, без четких мыслей и слов. Оно появилось, когда Пашка отпечатал на стене окровавленные ладони. Словно мы перешли границу чего-то дозволенного… Какую границу? Чего — дозволенного? Я не знала. Впрочем, тревога скоро растаяла…

Мы торопливо обулись в комнатке за сценой. Хотели помочь Томчику, но он бормотнул: «Сам…» Обратный путь показался проще. Во-первых, вниз по лестнице — это не вверх. Во-вторых, все уже было знакомо. А главное — мы сделали то, что хотели! Принято говорить в таких случаях, что «у нас выросли крылья». Ну, крылья не крылья, а настроение было прыгучее. Будто не сапоги и ботинки на ногах, а летние сандалетки…

В парке по-прежнему была тьма и полное безлюдье. Никаких приключений. Когда выбрались за изгородь и прошли с полквартала по такой же безлюдной улице, Пашка спросил:

— Наверно, никаких клятв давать не надо? И так всем понятно, что ни единому человеку ни слова?

Все только хмыкнули в ответ: маленькие, что ли? Один лишь Томчик отозвался словами. По-взрослому так, даже устало:

— Это ясно как Божий день…

На часиках было тридцать пять десятого. А на перекрестке уже метался свет автобусных фар. Томчику повезло, не опоздает.

Лоська сказал, что двинет домой пешком, так ему проще. И не надо провожать, ему не привыкать! «Всё. Да завтра…»

Я чувствовала: Томчик все еще дуется на Люку. Или смущается, от того, что огрызался на нее.

— Люка, Ник, вы давайте-ка сразу на трамвай и по домам. Зачем вам делать крюк с Томчиком? Мы его отвезем, нам с ним отсюда почти по пути…

Люка и Ник не спорили. Сказали «ладно, пока» и заспешили на Восточную, к трамвайной остановке.

Пашка, Томчик и я сошли с автобуса на улице Кузнецова, отсюда до дома Томчика был всего квартал — по переулку, ведущему на улицу Грибоедова. Переулок безлюдный, с двумя слабыми фонарями.

— Можно, я пойду один? — спросил Томчик. Шепотом спросил, будто мы все еще во Дворце.

— Да что ты! Мы проводим, это же не трудно, — весело сказала я.

Он посопел.

— Я хотел бы один…

— Почему? — Я даже слегка обиделась. Если он все еще сердится на Лючку, мы-то при чем?

Он посопел опять.

— Вы… наверно, думаете, что я боюсь. А я хочу показать, что нет…

«Ох ты горюшко мое…»

Пашка сказал с упреком:

— Ты, конечно, не боишься. А про нас подумал? Мы-то за тебя боимся. И мы обещали, что проводим до двери.

Томчик подчинился неизбежному (возможно, с тайной радостью). И мы проводили до его двери. Затем Пашка пошел провожать меня, хотя отсюда ему было со мной не по пути. Я не спорила, все равно он не отступит.

Мы свернули в Короткий переулок, где дома были маленькие, а свет — лишь из окон. Прошли шагов двадцать и Пашка вдруг попросил:

— Женя, постой… — странно как-то попросил, по-незнакомому. И я сразу испугалась:

— Пашка, ты… чего?

Он встал передо мной. Почти невидимый, лишь в очках мигнули искристые крохи.

— Женя, я хочу сказать… Нет, подожди… — Он взял меня ладонями за щеки, пригнул мою голову и быстро поцеловал в губы.

Я не удивилась, не возмутилась. Только ослабела.

— Пашка… зачем…

Он сказал строго:

— Потом, наверно, не будет случая. Это на прощанье.

— Ка… кое… прощанье?…

— Послезавтра я уезжаю. Насовсем.

— Пашка, ты что?.. Куда? — Сама не поняла, крикнула я это или еле шепнула.

— Мы все уезжаем. Отца перевели в Сибирь, в Яхтинск.

Я не подумала, а просто почувствовала: вот она расплата за тот «переход границы»…

Потом, когда мы шли к моему дому, я что-то бестолково спрашивала, удивлялась, возмущалась, он что-то объяснял. Но этот разговор у меня не оставался в голове. А застревали всякие глупые мысли. Что Пашка, наверно, не совсем оттер ладони и мама может испугаться: «Почему тебя щеки в крови?» А еще что всю жизнь, вспоминая сегодняшний вечер, я не буду о нем думать: операция «Брамсельный ветер». Навеки это будет: операция «Грусть». Да еще какая! С застрявшими в горле слезами…

Вторая часть Введите пароль

Дискета

1

Дворец отстояли.

Нет, я не хочу сказать, что мы отстояли. Я даже не знаю, состоялась ли во Дворце встреча ППЦ с местными властями. По крайней мере, сообщений про нее никаких не было. И видел ли генерал Петровцев надпись и Пашкину «печать»? Тоже не знаю. Газеты и каналы ТВ будто в рот воды набрали. Конечно, у них и без того хватало тем: то застрелили очередного директора фирмы, то новый оползень в горах Дагестана, то опять катастрофа с самолетом, то землетрясение в Италии, то происки террористов… Но через неделю вдруг в «Новостях» сообщили: «Полномочный представитель центра генерал-лейтенант Петровцев счел нецелесообразным располагать свою резиденцию во Дворце детского творчества. Этот вопрос можно считать закрытым. Дети и работники Дворца могут жить спокойно…»

Можно было радоваться. Ну, я и радовалась. Особенно на глазах у Люки, Стаканчика, Томчика и Лоськи. Но это было внешне. А в глубине души — все по-другому.

В душе была тоска по Пашке.

…Пашка уехал, как и сказал — через день после нашего прощания в Коротком переулке. Провожать себя он запретил. Объяснил: «Зачем вам видеть эту суету, при отъезде всегда кавардак. Бабка еще устроит ругачку, у нее такой характер…»

Утром в день отъезда (было воскресенье) мы собрались у нас, выпили чаю с абрикосовым джемом, шепотом, с оглядкой на дверь, повспоминали недавнее приключение во дворце. Томчику Пашка подарил оловянную фигурку ковбоя на лошади, Лоське записную книжку с забавным кенгуру на обложке, Стаканчику — трехцветную авторучку, Люке карманное зеркальце. А мне он оставил две свои магнитофонные кассеты — с музыкой Вивальди на фоне прибоя и с морскими песнями.

Каждому пожал руку. И мне — как другим. Только смотрел на меня сквозь очки чуть дольше, чем на остальных. И в полголлоса сказал:

— Когда устроимся, я напишу. Или позвоню. Пока… — Махнул еще с порога и застучал по лестнице ботинками. И — всё…

Днем я ничего особенного не чувствовала. После обеда была во Дворце репетиция — «умелые руки» наконец-то приготовили деревянное страшилище для съемок. Внутрь они спрятали пружину. В момент выстрела дергали незаметный шнурок, пружина срабатывала, «Гнев» разлетался на куски. Как от разрывной пули!..

Томчик стрелял, конечно, не по-настоящему — щелкал незаряженным револьвером…

Вечером я была у Лючки, мы писали сочинения на тему: «Мое главное событие в уходящем году». Попробуй-ка не сдай вовремя, Олимпиада раскричится как, как хозяйка, у которой украли любимую курицу… Лючка писала про летнюю поездку к деду. Я не стала откровенничать и придумала историю, будто случайно взяла в библиотеке и прочитала роман Гюго «Собор Парижской Богоматери» и неделю ходила под впечатлением. На самом деле я читала эту книгу гораздо раньше. Но не писать же про скандал в «Отраде» или про операцию «Брамсельный ветер»!..

Реветь я начала только ночью. Хорошо, что Илья опять не ночевал дома. А мама через дверь не слышала моих всхлипов.

Только сейчас я поняла, что была дура и что обманывала себя, когда думала: «У нас ничего такого». Было именно такое. Потому что Пашка был для меня вовсе не обычный друг, как Лоська, Люка, Стаканчик или маленький Томчик. То есть и обычный, конечно, однако не только… Чего теперь самой себе пудрить мозги! Разве так уж мне были нужны проекты океанских и космических парусников?.. Ну да, интересно это, но когда мы с Пашкой вдвоем сопели над тетрадками с рисунками и схемами, мне важнее парусов был сам Пашка. То, что он рядом…

Мало того! Я понимала даже, что и книгу «Фрегат „Виола“» упорно искала, потому что она была у какого-то Пашки Капитанова! Еще не знакомого, но уже того самого. Словно я заранее увидела его во сне. Он и оказался таким, как я думала…

«Совершенно такой…» — сказала Ассоль, когда Грей взял ее за руки, наклонившись из шлюпки…

Илюха врал, когда говорил, что я, читая «Алые паруса» воображаю себя Греем, а не Ассолью! Так бы и дала дураку по шее…

Конечно, куда мне до таких красавиц, как Ассоль! Швабра и есть швабра… Но однажды я слышала случайно, как тетя Соня негромко сказала маме:

— Ах, Валечка, не надо огорчаться раньше времени. Из гадких утят иногда вырастают царевны-лебеди…

Я поняла, что говорили они обо мне… Ха! Из гадких утят, может кто-то и вырастает (например, эстрадные звезды из одноименного ансамбля). Но я-то не утенок, я похожа на птенца птеродактиля… Ну и что? Пашке и не нужна была царевна. Ведь на красавицу Лючку он глядел как на приятеля-пацана, не больше. А со мной там… в Коротком переулке… Но теперь-то что! Уехал, и скорее всего мы ни-ко-гда не у-ви-дим-ся… а-а-а… — Я затолкала в рот угол подушки…

Утром мама сказала:

— Ты какая-то опухшая. Плохо спала?

— Да. Сама не знаю, почему. Всю ночь вертелась как в колючках…

— Наверно, из-за Паши расстраиваешься, — сказала догадливая мама.

— Вот еще!.. — фыркнула я. Но едва ли ее обманула.

Первым уроком была география. Мы кончали тему «Океаны». Дмитрий Витальевич говорил о безбрежных просторах и называл книги о мореплавателях, которые полезно прочитать.

— А на следующем уроке мы переходим к материкам. И начнем с Африки…

Не нужны мне были ни океаны, ни Африка…

Люка шепнула:

— Евгения, не изводись. Позвонит, напишет…

— Кто изводится?!

— Ох, Женька-Женька… — сказала Лючия Минтаева, которая знала меня с ясельных времен.

Не знаю, сколько времени я страдала бы при нормальном течении жизни. Но жизнь эта вздыбилась и поскакала, как по ухабам. Жилищное начальство предписало нам освободить квартиру и перебраться в общежитие к Новому году!

Ни фига себе ситуация, да?!

Я предложила забаррикадировать двери.

— Ну и сколько продержимся? — сказал Илья. Отключат свет, воду, отопление… И кто заступится? Если тебя выкидывают на улицу гражданские власти или частные фирмы, можно звать на помощь милицию. А кого звать, если выселять начнут бравые ребята-омоновцы?

Спокойнее всех держалась мама, хотя, по ее же словам, на адвокатов и суд рассчитывать уже не приходилось. И скоро мы узнали причину этого спокойствия. Оказывается, тетя Соня, тетя Лия и все семейство Лифшицев, собираясь в Израиль, решили оставить нам свою квартиру.

— Точнее говоря, продать, — объяснила мама. — Но цену Лия назвала чисто символическую. Так что хватит моих крохотных сбережений и даже останется на новые стулья…

Такой вот неожиданный и счастливый выход! Вместо грязного казенного общежития трехкомнатная квартира вблизи от центра! Жаль, конечно, старого дома, но его-то все равно уже не отстоять. Зато новое жилье будет чуть не в два раза больше нынешнего! Наш с Илюхой пестрый занавес упрячем в комод, на память!..

Но все же я сказала:

— Мама, а как же… Они же уезжают в такую даль, им же никакие деньги, наверно, не лишние…

Мама кивнула:

— Я махала руками, отказывалась: «Что ты, Лиечка…» Но она сказала: «Валюха, мы с тобой как сестры, какие счеты. Как я стану жить там, если буду знать, что ты здесь в беде?» А потом они с тетей Соней вообще запретили мне говорить на эту тему…

Я не очень хорошо знала тетю Лию. Она бывала у нас не так уж часто (тетя Соня — та даже чаще). Но с мамой они в самом деле были очень давние школьные подруги. Вроде как мы с Люкой. Мама, если рассказывала о своем ученическом времени, всегда начинала: «Когда мы с Лией…»

2

Началась квартирная лихорадка. Лифшицы готовились к отъезду. Часть мебели продавали, часто оставляли нам. И мы жили теперь «на чемоданах». Что-то упаковывали, что-то выбрасывали. Увязывали в пачки книги. Илья разбирал самодельные стеллажи, которые давным-давно смастерил и смонтировал папа.

А еще была великая возня с бумагами, хождение по всяким конторам. Главным образом этим занималась мама, но дважды пришлось ходить туда и нам с Ильей. У нотариуса мы трое подписали договор о покупке квартиры у бывших ее хозяев, Лифшицев. И теперь я, так же, как Илюха и мама, стала «владельцем недвижимости». Во как!..

Эти хлопоты днем отвлекали от печальных мыслей, а к вечеру я так уставала, что засыпала в один миг.

У Ильи тоже была масса забот. На него «надвигалась всей мощью и неотвратимостью» первая студенческая сессия. А кроме того, он вечерами и ночами продолжал колдовать над покорением непонятных для меня компьютерных сил и пространств. И все намекал, что победа близка. «Не окончательная, но на данном этапе…» Мне кажется даже, что об этих делах он думал больше, чем о Татьяне, хотя они бывали вместе нередко…

А Пашка не звонил и не писал. Я себя успокаивала: наверно, так же замотался с квартирным обустройством, как и я…

Однажды Илья, Толик Гаевский и Таня притащили в нашу полуразоренную квартиру три большущие коробки. Мама изумилась:

— Это что?

— Компьютер, — гордо сказал брат.

— Господи… чей?

— Мой, — сказал брат.

Мама опустила руки. Она всегда боялась неожиданностей. Ей казалось, что Илья постоянно рискует «влипнуть в какую-нибудь авантюру». А здесь авантюра была налицо.

— Илья! Откуда?

Брат сказал, что проводит друзей и все объяснит.

Проводил и объяснил. По его словам, обстоятельства сложились так. Среди компьютерных идей, над которыми он колдовал вместе с друзьями, была одна, его личная. План какой-то хитрой и многоплановой игры «нового поколения». Такой, над которой фанаты этого дела «ульются слезами мук и восторга». Про идею узнали через Илюхиных знакомых люди из фирмы, которая такие игры выпускает. Заволновались, заоблизывались. Стали уговаривать: пусть «коллега Мезенцев» уступит идею им. «Мы ее сами доведем до ума, а вам выплатим солидный гонорар». Илья признался нам, что, если бы закончил разработку самостоятельно, гонорар был бы не в пример больше. «Но, по правде говоря, эта тема не так уж меня занимала, не главная она. К тому же сессия на носу, вечный цейтнот. А деньги-то нужны!»

Ему заплатили четыре тысячи долларов (я никогда не видела таких денег! Мама, по-моему, тоже). Илья полторы тысячи потратил на компьютер с «обалденной памятью» и на сотовый телефон.

— Мамочка, буду звонить из любой точки пространства, чтобы ты не волновалась!.. А две с половиной тысячи забирай на хозяйство!

— С ума сойти, — слабым голосом сказала мама и опустилась на стул. — Илья… но это все законно?

— А-а-абсолютно! По договору с печатями.

Мама потом неделю светилась гордой улыбкой. До сих пор сын был ребенком, о котором надо заботиться, и вдруг оказалось — кормилец… И само собой, что деньги в такую пору были очень даже не лишние.

А «кормилец» не возгордился, отмахивался от маминых похвал. И теперь ночами сидел у своей «машины» со светящимся монитором. Он и меня научил кой-чему на скорую руку. Несколько дней я, выбрав свободный час, развлекалась с компьютерными играми. Особенно мне понравились «Парусные гонки» и «Открытие Америки» с крутобокими каравеллами. Но, видимо, нет в моей натуре пристрастия к виртуальным пространствам, скоро меня эти игры притягивать перестали.

Гораздо больше компьютер увлек Лоську. Илья распознал в нем «близкую по духу личность» и охотно подпускал к «машине». За несколько сеансов Лосенок освоил немало премудростей (по крайней мере, по сравнению со мной). Лоська быстро научился выходить в интернет и там отыскивал себе шахматных партнеров — то в Канаде, то в Австралии. И как правило «пускал из них пух и перья» (по словам Ильи). Труднее Лоське было иметь дело с компьютерной шахматной программой. У той было много уровней, и с низшими Лоська разделывался в момент, со средними тоже проблем не было, а вот «на самом верху» ему приходилось туго. Продувал или еле сводил игру к ничьей. Бывало, что и выигрывал, но не часто. Хотя чем дальше, тем чаще…

Однажды он выскочил в большую комнату, где мы увязывали в пачки Джека Лондона и Гюго.

— Илья, он там чего-то написал… непонятное…

Оказалось, русифицированная программа не выдержала Лоськиной игры и заругалась по-английски. Илья довольно заухмылялся.

— Лось, «машина» заявляет: «Вы играете некорректно. Программой такие правила не предусмотрены».

— Чего это? — обиделся Лосенок. — Никаких правил я не нарушал, врет она!

— Она не врет! Просто оказалась не готова к твоим оригинальным вывертам… Ладно, подкорректируем… И дави ее дальше, лишь бы не задымилась…

«Машина» не задымилась, но мне казалось с той поры, что монитор опасливо мигает, когда Лоська садится за клавиатуру…

В декабре их класс перевели на первую смену, и теперь Лоська часто прибегал к нам. То помогал с упаковкой, то воевал с сидящим в компьютере соперником. Иногда осторожно спрашивал:

— Пашка еще не написал?

— Нет еще… — И я сразу погружалась в грусть-тоску. Хорошо, что долго грустить было некогда.

Помимо квартирных дел, были еще и школьные, и «театральные»

3

Во второй половине декабря мы наконец досняли «Гнев отца». Все прошло точно по плану. Томчик замечательно сыграл, как мальчик перепугался, увидав среди отцовских трофеев заморского идола. Он, заранее ожидая встречи со зловещим «Гневом», вошел осторожно в пустую комнату, двумя руками взял со стола оставленный там отцовский револьвер (громадный, почти как настоящий). Медленно оглянулся. Встретился глазами с чудовищем, которое пряталось в сундуке с откинутой крышкой. Вскрикнул, отшатнулся, вскинул ствол и нажал спуск. Щелкнул курок — вхолостую, конечно. Но в следующем кадре оказалась Лоськина рука в матросском рукаве, она-то грохнула настояшим выстрелом! Ударила пружина, страшилище разлетелось по разным углам, словно от разрывной пули. Лишь корявая голова осталась на месте и глупо мигала сделанными из фольги веками.

Томчик этот жуткий для него миг виновато переждал поодаль, с зажатыми ушами. Но никто не смеялся, не удивлялся. «У мальчика воспаление ушных перепонок, он мается каждый день». Даже Люка, Стаканчик и Лоська, думали, что это по правде (или делали вид, что так думают).

После выстрела Томчик метнулся на прежнее место, схватил револьвер и в миг опять сделался Томом Берингом — перепуганным, но со слезами великого освобождения:

— Папа я убил его! Убил этого Гнева! Он больше никого не тронет! Никогда!

Отец подхватил Тома на руки, прижал к плечу.

— Успокойся, малыш… я все знаю. Мой маленький Том… бедная живая душа…

Директор согласился сыграть отца сразу. Так, будто дело это самое обыкновенное. С таким предложением «подъехала» к нему я — постучала в кабинет, вошла и, набравшись наглости, начала, что вот, мол, Федор Федорович, без вас ну совершенно никак, а дело совсем недолгое, на пятнадцать минут… Он усмехнулся:

— Ладно, тряхну стариной. Когда-то играл в самодеятельности…

Усмешка добродушная и в то же время какая-то… как у человека, который все видит, все понимает. Может быть, не только наше желание заманить его в артисты? Может быть, и… наше участие в той самой «операции»?.. Ну, а если и догадывается (хотя с какой стати?), зачем ему нас разоблачать…

Зал оставался запертым. А когда его открыли, стена против сцены была свежепокрашенной, салатной. Но это случилось уже после съемок, когда готовили елку…

Федор Федорович раздобыл для себя синий флотский пиджак, надел его с белыми брюками. Ну, прямо капитан клипера, морской волк. Расчесал маленьким железным гребешком седоватые усы. Уточнил:

— Итак, я только что вернулся из плавания. Мои вещи наспех сложены в пустой комнате. Сам я веду беседу со взрослыми родственниками, спрашиваю: а где же сын? И вдруг — грохот! Я кидаюсь на выстрел…

— Совершенно правильно, Федор Федорович, — поддакнул Петруша, который побаивался директора. — У вас прекрасно получится, вы настоящий капитан…

Директор чуть насупился.

— Да мне ведь не капитана придется сыграть, а перепуганного отца… Ну, ладно…

Он здорово сыграл! Мы даже все зааплодировали. А Федор Федорович стоял, как-то виновато улыбаясь, и все прижимал к себе Томчика. Потом будто опомнился, опустил его с рук на пол, кашлянул и торопливо ушел. Даже не оглянулся, когда мы вслед говорили наперебой «спасибо!»

На табурете остался его гребешок.

— Надо бы отнести… — заметил Петруша.

Опять же кому идти? Конечно, мне…

Дверь кабинета была прикрыта неплотно. Я стукнула, никто не ответил. Я потянула ручку. Федор Федорович сидел за письменным столом, подперев щеки. Вздрогнул, быстро убрал из-под локтя в ящик плоскую блестящую фляжечку. И понял, что я это заметила.

Я быстро сказала:

— Извините. Я думала, вас нет, хотела положить гребешок. Вот…

— Положи… — сипловато сказал он и показал подбородком на край стола. Я подошла. Директор смотрел на меня покрасневшими глазами.

— Понимаешь, Женя… у меня никогда не было сына. Только дочки. Но у меня есть старшая сестра, у нее сын… Десять лет назад он был такой, как этот наш Томчик. Любил меня отчаянно. Я приеду, а он сразу прыг на шею… Потом вырос мальчик, послали его воевать в южные края… А месяц назад пришло письмо — убили мальчика… Вот такое дело…

Мне показалось, воздух стал твердым, как холодное стекло, не шевельнешься…

«Вот если бы сделать небо затвердевшим, — вспомнила я разговор с братом. — И повсюду, над всеми странами, написать на нем краской из баллона: „Нихт шиссен!“

Но как? Это на стене можно сделать надпись. Ну на десяти стенах, на ста… А над всей планетой — как? Да и кто сейчас смотрит на небо? Разве что сквозь прицелы зенитных комплексов…

Я шла домой и думала: если сегодня не будет письма от Пашки, лягу на кровать и буду скулить до вечера. Или колотится лбом о дверной косяк. Письма не было. Но ни скулить, ни колотиться не получилось, потому что дома оказались Илья и мама. Илья слинял с лекций, а мама взяла отгул, чтобы заняться упаковкой последних вещей. Вещи эти понемногу, день за днем, перевозили на квартиру Лифшицев (то есть уже на нашу новую квартиру). Из мебели остались пока на прежнем месте только наши кровати, старый комод и стол с компьютером.

Лифшицы уехали. Было прощальное чаепитие, слезы мамы, тети Лии и тети Сони. Ну — и всё. Увидимся ли когда-нибудь?.. Правда уехали они еще не за границу, а Москву, там у тети Лии был двоюродный брат. У него они решили сделать „промежуточную остановку“, чтобы утрясти в посольстве последние дела с переездом. Здесь оставался только младший брат тети Сони, Лазарь Михайлович, но и он должен был уехать на днях…

Вещи помогала перевозить мамина фирма, там давали фургон. Вот и сегодня он должен был приехать, чтобы перевезти на улицу Попова последние пачки книг, посуду и комод…

Взъерошенный от хлопот Илья оглянулся через плечо:

— Ну? Закончили съемку киношедевра?

Понятно было, что пустить слезу сейчас не дадут.

— Не „кино“, а видео»… Все отсняли, но ведь нужен еще монтаж. И запись музыки. Петруша сказал, что слепит эпизоды начерно и подберет мелодии, но это для первой, рабочей премьеры. Чтобы показать перед Новым годом всем, кто участвовал и помогал. А настоящий монтаж — дело хитрое. Это надо на компьютере, а Петенька наш не специалист… Помог бы ты, братец, а?

Илья сказал, что можно. Только не раньше, чем он свалит сессию. До этого «сама понимаешь…»

Я рассказала Илье и маме, как снимали последний эпизод. И про племянника директора тоже рассказала. И когда говорила про это, в горле заскребло, будто глотнула мелко стриженную щетину… Мама только головой покачала и ушла на кухню. Я хотела сказать Илье про надписи на небе. «Помнишь?» Но поняла: не получится. Горло казалось запухшим. Илья снял очки и смотрел на меня, будто читал всю мою горечь (может и про тревогу о Пашке догадывался?). Бывало и раньше, что он смотрит вот так, словно говорит: «Я бы рад помочь тебе. Но как?» И тогда делается заметно, что левый глаз у него поврежден…

Пришел Лоська. Шепотом поведал мне, что Томчик там, во Дворце, отвел его в сторону и признался: «У меня ухо не болит, просто я боюсь выстрелов. Ты со мной из-за этого не раздружишься?.. Только Люке не говори, ладно?»

— А ты ему что?

— А что я… Говорю: «Нашел о чем страдать! Пойдем, — говорю, — завтра на площадь, там уже горки к Новому году поставили…» Жень, чтобы так признаться, надо, наверно, больше храбрости, чем для стрельбы. А?

— Да уж наверно…

Лоська помолчал и заметил умудренно:

— Кажется, нелегко ему будет жить на свете…

— А кому легко, Лось?

Он повел плечом: в самом деле, мол. У него хватало своих неприятностей. Недавно пришло известие, что отца могут перевести в другую зону-поселение, гораздо дальше от нашего города. Раньше Лоськина мать изредка ездила к мужу, а когда переведут, не доберешься. И обещанный пересмотр дела «заморозили»…

Впрочем, сегодня Лоська сказал, что перевод отца отменили!

— Мама хочет поехать к нему на Новый год…

— А ты?

— На двоих денег не хватит. Да и трудно: для детей, чтобы им ехать туда, нужно особое разрешение оформлять, не успеть уже…

Он закашлял.

— А с кем останешься?

— С соседями. Не привыкать…

Я как-то видела этих соседей. Ясно было: начнут керосинить в праздничную ночь, будет им не до пришлого пацана.

…Конечно, когда мать уехала, мы забрали Лоську к себе.

4

Праздник мы встречали уже на новой квартире. Было здесь еще не обустроено, не расставлено, не развешено как надо, но все же в углу мы установили ярко-зеленую елочку, которую ставили каждый год. Была она искусственная, но пушистая, будто с настоящей лесной опушки. Папа купил ее, когда я была еще крохой.

А настоящую елку я не хотела, боялась даже. Запах хвои напоминал запах венков. И сразу вспоминалось белое папино лицо над коричневым краем гроба перед тем, как положили крышку и гроб ушел в шахту крематория… Рядом с крематорием есть длинная стена, на ней множество табличек с именами… И папина… Не хочу сейчас об этом…

Переливались на елке лампочки. Мы накрыли большой раздвижной стол, оставленный нам Лифшицами.

Лоська всем нам принес в подарок большущую коробку с шоколадным драже. Интересно, где взял деньги? Небось опять промышлял на бульваре у шахматистов, они там собираются в любую погоду…

Я для Лоськи тоже приготовила подарок: настенный календарь с портретом серого гладкошерстного кота: вдруг похож на Умку? Лоська серьезно подтвердил, что очень похож. А еще я подарила ему книжицу Джеральда Даррелла «Поместье-зверинец».

— Это про зоопарк, который он устроил на острове Джерси. На том, с которого монеты…

Лоська с этой книжкой сразу притих в большущем кресле, тоже оставшемся от прежних хозяев. Он скинул теплую одежду и остался в костюмчике с красным галиотом. Видимо решил, что такой разноцветный наряд — самый подходящий для праздника. Тем более, что батареи в комнатах жарили в полную силу, пришлось даже открыть форточки. Мама, правда, забеспокоилась:

— Лосик, тебя не продует? Ты и так все время покашливаешь.

— Нет, тетя Валя, ко мне сквозняк не долетает…

Пришел дядя Костя. Сказал, что заскочил к нам на минутку, по дороге в банкетный зал «Стройметалла». Мы, конечно, обрадовались и никуда его не отпустили.

Илья куда-то сходил и привел свою Татьяну. Она смущалась и потому показалась мне симпатичнее, чем прежде.

После двенадцати, когда отзвучали полагающиеся тосты и пожелания и были съедены салат с крабовыми палочками и купленные в магазине «Аппетит» пельмени, Илья с Таней ушли праздновать в свою студенческую компанию.

— Ма-а, это недалеко, на Гоголевской. Я позвоню…

Перед уходом Илья пустил Лоську к компьютеру. Тот быстро вышел на прямую связь с каким-то холостяком во Флориде, который хотел провести предновогодние часы в шахматных поединках (там-то, в Америке, еще был день). Сражались они долго и с удовольствием. А мама, дядя Костя и я сели смотреть старую, как вселенная, комедию «Карнавальная ночь».

Когда кино кончилось, дядя Костя распрощался.

— Надо все же заглянуть к коллегам. Возможно, они еще не все выпили-съели…

Лоська со счастливой улыбкой победителя спал перед выключенным компьютером — локти и голова на подлокотнике кресла. Мама легко подняла его на руки и понесла к постели. Лоська не проснулся, только покашливал во сне. Тонкие ноги болтались, как у деревянной куклы, с них все еще не сошел летний загар.

— Какая ты сильная, — сказала я маме, когда она укрыла Лоську пледом.

— Ох, да весу-то в нем… Кузнечик… Женя, знаешь, мне вдруг показалось, что я Илюшку несу… Так и не заметила, когда вы оба выросли.

— Мама, не грусти…

— Я не грущу. Просто подумала: как он там со своей Татьяной…

Илья словно услышал — тут же откликнулся. Позвонил, чтобы «еще раз поздравить семейство».

Мама поулыбалась и вдруг сказала:

— Женечка, я хочу показать одну вещь… Я разбирала портфель со старыми папиными документами, с письмами и фотографиями. Ну, с теми, где его бабушки, дедушки и другие давние родственники. Каждая карточка завернута в бумагу. И среди них — вот… Сначала я думала: тоже фотоснимок на толстом картоне…

Это был не снимок. Это была черная компьютерная дискета.

— Мама! А если это та, про которую говорил Илья…

— Вот и я думаю…

— Что же ты сразу ему не сказала?

— Я нашла сегодня утром. И решила, что лучше после праздника. Сегодня и так хватило хлопот…

— Мамочка, дай!

Я включила компьютер, вставила дискету, нашла на экране значок «Диск 3,5». Такие-то простые штуки я делать умела. Курсором мышки надавила клавишу «Открыть». Открылась программа «Word». Компьютер пожужжал. Подождал. Монитор мигнул и выдал окошко с надписью:

ВВЕДИТЕ ПАРОЛЬ!

Вот так… Наверно, был нужен тот самый пароль, о котором говорил Илья: «Ар-до-кап».

— Мама, здесь без Илюхи не разобраться.

— Ну и ладно. Подождем… — Мама казалась уставшей. Хотя почему «казалась». Ей так досталось в декабре…

Я спрятала дискету в книгу Грина — ту же, где лежал кленовый лист.

Мы с мамой решили выпить чаю на кухне.

— И съешь хоть кусочек торта, с одного ломтика не потолстеешь. Смотри сколько осталось.

— Мамочка, я правда не могу! Лоська завтра все умнет, не бойся…

На холодильнике мигал черно-белым экранчиком наш старенький портативный телевизор. Знакомый всей стране ведущий важно рассказывал, какая погода будет в первый день нового года.

— …В Яхтинске сорок два градуса мороза… — услышала я.

…Весь вечер я запрещала себе тревожиться о Пашке. Даже думать запрещала. Потому что, если ты в беспокойстве и печали проводишь новогоднюю ночь, весь год будет таким. Это — примета… Но сейчас я как представила обмерший от лютого холода город (сугробы, фонари, увязшие в морозном дыму) — словно сама оказалась раздетая на улице. Дернула плечами.

Мама быстро взглянула на меня и ничего не сказала.

«Ведь мог бы позвонить хотя бы перед праздником! Ну пусть у них дома там нет телефона, но с работы отца разве не мог? Или с почты — не такие уж большие деньги, если три минуты…»

«Ох, а куда позвонить? — вдруг ударило меня. — Ведь телефона этой квартиры он не знает!» Сразу представилось, как на подоконнике в пустой комнате, в темноте, бесполезно дрожит и трещит старенький телефонный аппарат. Мы оставили его там, поскольку он казенный… Представила — и… стало легче. Потому что, наверно, так и есть! Звонит!

А письма — что! Перед Новым годом на почте такая запарка. Лежит конверт в отделе сортировки, ждет совей очереди. Лишь бы не бросили письмо в ящик по старому адресу. Мы на почте оставили заявление о переадресовке, да ведь тетушки-сортировщицы при их-то загрузке могут и не вспомнить…

Надо сходить, поверить ящик, ключик-то до сих пор у меня!

Я слегка воспрянула духом. Сказала себе, что бывает так: изводишься из-за чего-нибудь, а потом оказывается — причина самая пустяковая!..

Мы решили не мыть посуду — завтра все равно в квартире масса работы, хотя и праздник. Хотелось спать. И все же я решила сделать последнюю попытку: вдруг случится новогоднее чудо? Снова включила компьютер и принесла дискету.

Но монитор ответил прежними упрямыми словами: «Введите пароль!»

Дом под флюгером

1

Это надо же! Заблудиться в родном городе! И ни где-нибудь на глухой окраине, а недалеко от центральных кварталов! И не поздней беспросветной ночью, а почти что днем…

Хотя день был, конечно, только на часах, а на улице… Ну, сами знаете, в пять часов вечера в январе — это густо-синие сумерки. Еще полчаса — и в небе станет темно, как в полночь. Но это же только в небе! А в голове — понимание, что еще ничуть не поздно и впереди хороший вечер.

И я сперва ни капельки не беспокоилась, когда оказалась в незнакомых улочках. Даже интересно было: такая романтика, будто в «Вечерах на хуторе близ Диканьки»! Домики под заснеженными крышами, карнизы и палисадники в пушистой оторочке, свет из окошек и от одиноких фонарей, деревья в куржаке. Месяц среди этих деревьев — тонкий, зеленоватый… Снег пахнет не бензином и гарью, а именно снегом и поскрипывает, как в деревне. А еще пахнет дымком от печных труб.

Я впервые обратила внимание на холод, когда поняла: нет, не могу больше терпеть, надо прочитать письмо сию минуту! Встала под столбом, на котором светила желтая лампочка под плоским колпаком, начала стягивать варежки, чтобы вытащить конверт из-под куртки, и вдруг поняла: пальцы-то еле слушаются! Холод, оказывается, коварно, незаметно (потому что я шла и радовалась!), пробрался в вязаные рукавички, и руки стали коченеть неощутимо, как под наркозом.

Я принялась разминать пальцы, горячо дышать на них. И заодно стала приплясывать и двигать локтями. Потому что наконец почувствовала: холод-то сочится и под куртку, и в сапожки, и под шарф. И цапает за кончики ушей! Днем было всего минус пять, а сейчас в воздухе ощущались сухие иголочки… Да, вон и месяц надышал вокруг себя морозное облачко. Он, кстати, стал ярче, потому что небо совсем почернело.

Нет, сейчас не до письма! Надо уносить ноги из этой глухомани, пока они двигаются. Я вприпрыжку пустилась в конец улочки (даже и название-то незнакомое — Утюговская!), рассчитывая, что попаду на берег Таволги, а там недалеко нужный мне мост.

Но улица вильнула и уперлась… в никуда! То есть в крутую заснеженную насыпь. Что это? Дамба против весеннего разлива Таволги? Или просто груда земли, которую навалили, когда сносили старые кварталы? У нас в разных местах города было немало таких мест. Городские власти одно время принялись расчищать места для новых строек, но сил и денег хватило только, чтобы срыть деревянные дома и огороды. Развалины и груды мусора годами лежали в окружении оживленных улиц, покрывались чертополохом и кленовой порослью. Вроде того пустыря, где любили бывать мы с Лоськой…

Здесь, у насыпи, светил еще один фонарь, и в его лучах с крутого склона съезжали на фанерках трое мальчишек, по виду первоклассники. Они были молчаливые и пыхтящие. Потому что съехать-то секундное дело, а забираться наверх — ого какая работа: кряхтишь, срываешься. Я постеснялась карабкаться на глазах у них (скажут: такая лошадь, а туда же…) И спросить дорогу к центру постеснялась. С независимым видом свернула, пошла скрипучей тропинкой вдоль насыпи (мамочка, а зябко-то до чего!) И опять оказалась на темной безлюдной улице. Оглянулась. Ну, что за деревня! Может, это уже не наш город, а какое-то другое пространство? Вроде тех виртуальных миров, про которые любит говорить брат…

Даже не верится, что где-то недалеко большие дома, яркие витрины, рекламы, площадь с толпой вокруг высоченной сияющей елки. Елка в эти вечера все еще сверкает огнями и аттракционы работают во всю, хотя каникулы кончились.

…Они как-то стремительно промчались, эти каникулы. Дни промелькали и провертелись, как огни на каруселях, что рядом с елкой.

Мы ходили туда, на площадь, почти каждый день. Если не было денег на горки и карусели, просто так бродили в толпе, смотрели, как вертятся, качаются и скользят по ледяным спиралям другие. Радовались коротким бурным фейерверкам, которые часто вспыхивали по краям площади. Томчик, когда начиналась пальба и вспышки, вздрагивал и незаметно прижимался ко мне, но терпел.

Мама рассказывала, что, когда она была школьницей, все новогодние развлечения у городской елки были доступны для каждого, без билетов. А сейчас много не покатаешься, если в карманах пусто. Особенно на ледяных «американских горках». Билет на них стоил аж пятьдесят рублей! Однажды мы по всем карманам наскребли бумажки и пятаки-монетки и набрали эти полсотни. Купили билет и со смехом разыграли его в «морскую лотерею» (с выбрасыванием растопыренных пальцев).

Билет достался Томчику!

Все стали виновато смотреть в сторону. Ясно же, что не очень храбрый Томчик забоится лезть на верхотуру и со свистом нестись оттуда по ледяным спиралям. Конечно, это не настоящие «американские горы», поменьше и без «мертвых петель», но все-таки… Надо было как-то искать деликатный выход.

— Томчик, тебе же нельзя! — нашлась Люка. — Мама говорила, что у тебя слабый этот… вестибулярный аппарат и частые головокружения!

Но Томчик, оказывается, не боялся! Он возмутился. Сообщил, что его вестибулярный аппарат (этот термин он выговорил без запинки) в полнейшем порядке, пусть Лючка не фантазирует. А если ему не хотят отдать выигранный билет, то это совершенно бессовестно и он пойдет домой.

Томчика наперебой успокоили и радостной толпой проводили ко входу на «посадочную площадку». Но могучая контролерша в тулупе непререкаемо заявила, что детей до двенадцати лет на этот аттракцион без взрослых не пускают. Напрасно Томчик звонким от отчаяния голосом врал, что ему уже «давно двенадцать!»

— Отойди мальчик, не мешай проходу…

С высоченных ледяных хитросплетений летели вопли восторга и страха. Томчик обиженно мигал. Мы стали оглядываться: как найти для Томчика взрослого партнера — подобрее и понадежнее на вид?

— Вон ваш учитель! — вдруг обрадовался Лоська.

— Дмитрий Витальевич, здравствуйте, — возликовали мы все.

Наш географ был с девушкой лет семнадцати, симпатичной такой, в белой пушистой шапке и в шубке с меховой оторочкой — ну прямо снегурочка. Он сказал, что это его двоюродная сестра, приехала на каникулы из Омска.

— Увидела эту верхотуру и тащит на нее меня, поскольку одна… гм… опасается.

— Ничуть не опасаюсь, просто вдвоем веселее!

Конечно же мы уговорили их прихватить Томчика!

— Пошли, племянничек, — сказал Дмитрий Витальевич. — Буду держать тебя в охапке, чтобы ты не усвистал куда-нибудь в соответствии с центробежными законами… — А сестре объяснил: — Я осенью в телеспектакле играл дядюшку этого отважного юноши…

Когда они «спустились с небес», глаза Томчика храбро блестели, а лицо было розовым — то ли от недавнего встречного ветра, то ли от преодоленного страха.

— Какой отчаянный ваш Томчик, — сказала снегурочка Лена. — Я несколько раз верещала, а он только хохотал по-пиратски: «Ха! Ха! Ха!»

Дмитрий Витальевич сказал:

— Лена робко интересуется: нельзя ли ей побывать на премьере «Гнева отца»? Данное мероприятие, насколько мне известно, послезавтра?

Мы заверили, что «обязательно можно», хотя это не настоящая, а только предварительная премьера.

2

В самом деле, до официальной премьеры было еще далеко. На восьмое января назначили только рабочий просмотр наскоро смонтированного материала — для тех, кто участвовал в съемках и кто помогал — готовил костюмы, мастерил страшилище, настраивал магнитофоны. Собралось человек тридцать. В «зеленую» гостиную специально принесли большой телевизор из директорского кабинета.

Ну, честно говоря, мне понравилось то, что мы сняли. Пусть склейки эпизодов были еще неаккуратные, пусть музыка местами была подобрана наспех, пусть звук иногда барахлил, это было не главное. Главное — Томчик. Как он играл… У меня порой в горле чесалось от слез…

Когда пленка кончилась, все захлопали. Громко так! Только Томчик сидел с опущенной головой и розовыми ушами.

Федор Федорович покашлял и сказал:

— Мне, с одной стороны, неловко высказываться, поскольку я сам участник, хотя и в эпизодической роли… но я, как директор, а не как актер… да… Думаю, мы можем смело предложить эту вещь на весенний конкурс детских студий…

И все захлопали снова.

Петруша сказал, что с этого предварительного экземпляра спектакля он сделал копию. И что ее справедливо вручить главному исполнителю. Томчик стыдливо засопел и начала было, отказываться: «почему мне…», но я шепнула:

— Мы потом у тебя перепишем для всех…

Кроме кассеты, Петруша подарил Томчику… знаменитый черный револьвер.

— Если пока уши болят, просто повесишь на стенку. На память. А подлечишься — и пали на здоровье.

О настоящей «болезни» Томчика он так и не знал. Или делал вид…

На следующий день Томчик мне (один на один) поведал, что показал «Гнев отца» дома.

— Отец удивился: «Неужели ты по правде стрелял?» Я… соврал, что да…

— Ты не соврал, а просто опередил события, — успокоила я. — Научишься потом и покажешь отцу…

— Ага… А пока я спрятал наган за сундук в кладовке. А патроны еще дальше…

Суета и мельканье всяких дел отодвигали мысли о Пашке. Но совсем тревога не забывалась. Нет-нет, да и пробьется холодной струйкой. А по вечерам случалось, что совсем тоска. Уехал полтора месяца назад — и ни письма, ни телеграммы…

Может, позвонить на почту? Мол, не залежалось ли у вас среди пачек новогодних поздравлений письмо из далекого сибирского Яхтинска?

Но было страшновато. Скорее всего услышу в ответ: не мешай работать девочка, мы свое дело знаем…

Однажды я все же не выдержала… Было около шести вечера, мама еще не пришла, Илья тоже. Почтовое отделение работает (я это знала) до семи. Позвоню! Ну, не съедят же!..

Я села в прихожей у столика с телефоном. Номер отдела доставки я знала давно — он был похож на номер нашего прежнего телефона, потому что в одном районе, по соседству. Только две последние цифры разные. У них «семьдесят три», а у нас «одиннадцать».

Я стала медленно нажимать кнопки. Одна… две… три… четыре… пять… шесть… Мне казалось, что, если набирать старательно и не торопясь, будет больше шансов на удачу (на какую удачу-то?.. Ненормальная.)

Ну, конечно! Длинные гудки, трубку никто не берет. Одни обещания только, что работа до семи, а сами, небось, разбежались уже по домам. Потому и писем не дождешься… Хотя… вот балда-то! Я же машинально набрала не номер почты, а старый домашний!

Мне опять представилась пустая темная комната (лишь месяц в окошке), дребезжащий аппарат на подоконнике. Кто к нему подойдет-то? Разве что рабочие, которые начали там ремонт? Но едва ли начали! Пока это ведомство раскачается… Да и седьмой час уже…

Так я размышляла, слушая, как гудит пустое телефонное пространство. Пусть гудит. Все равно там никого нет… А вдруг есть?

Вдруг все-таки есть? Что, если в оставленной квартире поселился косматый и рыжий от ржавчины железнодорожный гном — из тех, которые обитают под насыпями и в старых вагонах на запасных путях?.. Мне в голову иногда «впрыгивали» такие вот стремительные сказки. В самые неожиданные моменты. И я тут же явно представила, как длиннобородое низенькое существо в колпаке с кряхтеньем выбирается из кладовки, ковыляет к окну. Берет трубку. «Алло…»

— Алло! Извините, что я не сразу подошла. Звонок тихий, а я на кухне…

Я чуть не упала с табурета.

Голос был женский. Я словно увидела пожилую, похожую на библиотекаршу Анну Григорьевну, тетеньку.

— П… простите… я, кажется ошиблась. То есть набрала случайно… Это двадцать три, семьдесят один, одиннадцать?

— Совершенно верно, вы не ошиблись. Но вы, очевидно, хотели поговорить с прежними жильцами? Они переехали, и я, к сожалению…

— Нет-нет, — я отчего-то глупо заторопилась. — Я не хотела! То есть… я сама прежний жилец. Я по привычке набрала номер, и вдруг… Я не думала, что кто-то ответит… А вы там… ремонтируете, да?

— Нет, я здесь живу. Мы переехали буквально два дня назад… Меня зовут Людмила Георгиевна. Простите, а вас?

— А меня Женя. И можно не говорить мне «вы», мне тринадцатый год, — сказала я, потому что ощутила неожиданную симпатию к незнакомой Людмиле Георгиевне. Хотя, казалось бы, надо ощущать обратное! Ведь, судя по всему, милицейско-жилищные начальники вытряхнули нас из прежней квартиры, чтобы отдать ее этим вот новым жильцам! А разговоры о ремонте были только прикрытием!

Я не удержалась:

— Нас заставили съехать, потому что якобы ожидался ремонт. — В это «якобы» я вложила некоторую иронию.

— Женечка, вы правы! — Она продолжала говорить мне «вы». — Но случилось много неожиданностей. В милицейском ЖКО не нашлось денег, и оно очень быстро переправило дом в ведение городского хозяйства. А в нашей старой квартире случилась беда, рухнул потолок, и нам срочно выделили вот эту жилплощадь. В аварийном порядке… Я чувствую себя крайне неловко. Получается, что мы стали невольной причиной вашего выселения…

— Что вы! У нас-то все в порядке. А вот вам придется, наверно, повозиться с ремонтом, квартира старая, — посочувствовала я…

— Боюсь, что придется. Сын уже начал хлопотать… Но все же это лучше, чем было прежде… Женечка, я могу быть вам чем-то полезна?

«Не обижайте ржавого гнома, который живет в кладовке», — чуть не брякнула я.

— Людмила Георгиевна… могут прийти какие-нибудь письма. Вообще-то мы сделали заявку о смене адреса, но вдруг на почте забудут… Можно, я иногда буду звонить вам?

— Разумеется! Но… очень хорошо, что вы позвонили сегодня. Завтра у нас сменят номер. Этот-то ведомственный, его снимают, а мы переносим сюда свой, старый. Запишите, пожалуйста: девятнадцать, ноль три, ноль два…

— Спасибо! Я запомнила…

— И, если не трудно, оставьте свой номер. На всякий случай.

Я продиктовала. Мы очень мило попрощались, и я в течение недели наивно ждала: вдруг Людмила Георгиевна позвонит и скажет, что пришло письмо. Уже кончились каникулы, а звонка не было. И письма не было. Я не выдержала и позвонила на прежнюю квартиру снова.

Ответила не Людмила Георгиевна. Голос был недовольный, сиплый и явно мальчишкин:

— Квартира Карцевых…

— А… с Людмилой Георгиевной можно поговорить?

— Бабушки нет, она в аптеку пошла… Передать ей что-то?

— Я… дело в том, что я Женя Мезенцева. Которая раньше жила там, у вас. Я хотела узнать, нет ли письма…

— А! Понял… Письма нет. Мы бы сразу позвонили…

— Жаль. Ну ладно… — Оставалось сказать «пока» и положить трубку. Мальчишка все так же сипло проговорил:

— Женя, подожди… у меня вопрос. Меня зовут Игорь. И я нашел в кладовке, в щели под плинтусом гномика.

Я заморгала:

— Ка… кого гномика?

— Крохотного. Ну вроде тех, что бывают в киндер-сюрпризах. Наверно, это твой. Он тебе нужен?

Я не помнила никакого гномика (кроме того, что придумала в недавней сказке). Илья в юные годы, кажется собирал коллекцию игрушек из шоколадных подарочных яиц, но потом растерял, а я этим делом никогда не интересовалась.

— Игорь, пусть он живет, где жил. Может быть, это домовой, который притворился гномиком. Его переселять нельзя.

Игорь отнесся с пониманием.

— Ладно. Я его устрою поудобнее… А ты в каком классе?

— В седьмом.

— А я в шестом… Мне еще только одиннадцать…

— Дело поправимое, — утешила я. И спросила: — У тебя что, горло болит?

— Ага, — с удовольствием сказал он. — Оно не сильно болит, только припухло. Зато можно в школу не ходить, продолжение каникул.

— Повезло…

— Ага, — опять сказал он. — Только бабушка ворчит, если я спускаю ноги с кровати. Ей кажется, что из щелей дует…

И тогда я вспомнила:

— Игорь! Вы ведь будете делать ремонт?

— Наверно, придется. Ближе к весне.

— Если станете перестилать полы, посмотри, пожалуйста, в маленькой комнате: там под половицами должна быть монетка с корабликом. Желтая, тяжеленькая такая, выпущена на острове Джерси. Вот ее мне очень-очень хотелось бы обратно… Понимаешь, улетела в щель…

— Ладно, я посмотрю.

— Ну, лечись…

— Ага… до свиданья.

Я посидела рядом с телефоном. Хмыкнула: надо же, гномик… А может, не случайно? Может, счастливая примета?

Аппарат затрезвонил — как-то резко, нетерпеливо. Я вздрогнула, схватила трубку.

— Квартира Мезенцевых?

— Да!

— Семьдесят второе, почтовое. Письмо для вас, только странное какое-то. Очень приблизительный адрес, решили уточнить. Евгения Мезенцева — это у вас?

— Да! Да, это я!

— Письмо из Яхтинска…

— Да! Это мне!

— Значит, пересылаем?

— Да!.. То есть нет! Можно, я приду сама?! Прямо сейчас!

— Можно. Так оно быстрее будет. Поторопись только, мы сегодня до пяти, суббота. Успеешь?

— Да! Обязательно!

3

На часах было пять минут пятого. Я прикинула — если повезет с трамваем, доберусь за полчаса.

Наша новая квартира — в районе, который называется «Парковый», потому что в этих же краях расположен Центральный городской парк. До школы добираться стало гораздо дальше, однако ближе до Лоськи и до Томчика. Гудки тепловозов здесь были не слышны, я по ним даже скучала. Зато — своя комната. Я об этом раньше и мечтать не смела. И дом хороший, девятиэтажный. Мы — на третьем этаже, как и прежде. Но здесь, если лень топать по ступеням, можно на лифте…

С трамваем не повезло. Где-то был не то обрыв провода, не то снежный занос. Разноцветные вагоны на рельсах стояли бесконечной вереницей. Илья говорил: «У нас как зима, так стихийное бедствие — снег. Для мэрии это каждый раз неожиданность, как в южной Италии…» Ох, чтоб она, эта мэрия с городским хозяйством, провалилась!..

К счастью, рядом с трамвайной остановкой притормозил автобус — недавно открыли коммерческий маршрут до площади Черепановых, это недалеко от нашей «Сортировки-два». Хорошо, что у меня в кармане был железный пятирублевик! Я с разбега прыгнула в дверь.

Маршрут оказался дурацкий — с какими-то объездами и хитрыми поворотами. К тому же, на улице Гоголя мы минут на десять застряли в пробке. Я вся извелась.

Но все же я успела! На почте оказалась без пятнадцати пять.

В маленьком почтовом отделении было тепло и уютно. И все знакомо, как дома. Потому что мне приходилось бывать здесь много раз. Но в отделе доставки я никогда не была. Меня впустили в маленькую дверь. Я оказалась среди полок с пакетами, свертками, ящиками. Суровая на вид тетя сказала:

— А-а, Мезенцева… Документ-то есть?

Я обмерла. Какой документ? Свидетельство о рождении, что ли? Топать домой и ждать до понедельника?

— Я… не знала. Вы же не сказали…

— Все-то вам скажи да по полкам разложи… От кого ждешь письмо-то?

— От Паш… от Павла Капитанова.

— Получай. Чего он, Капитанов твой, такой растяпа? Номера позабыл!

— И правда растяпа! — радостно согласилась я. Потому что вместо нормального адреса было под названием города мелкими печатными буквами выведено: «Ул. Машинистов, трехэтажный кирпичный дом напротив магазина „Овощи“, кв. на третьем этаже, левая угловая дверь». И потом уже: «Мезенцевой Евгении». Картинка на увесистом конверте была заклеена желтым бумажным квадратом, а на нем — слова: «Уважаемые сотрудники почты! Пожалуйста, разыщите адресата, это очень важно! Спасибо!»

Нет, в самом деле растяпа, разгильдяй, пустая голова! Позабыл точный адрес, поэтому и тянул с письмом, балда несчастная!.. Еще и почтовый индекс забыл: вместо цифр 7 и 2 — нацарапаны кривые ноли!..

Кажется, я довольно долго с размягченной улыбкой разглядывала конверт. Тетка проворчала:

— Ступай, красавица, дома прочтешь. Нам закрываться пора.

После этого вскрывать здесь письмо было неловко. Ладно, дома… Ох и понаписал Пашенька! Вон какое толстенное, будет что почитать…

Я, пританцовывая (в душе, конечно), вышла на крыльцо. Были уже сумерки. Разноцветные окна вокруг светились, как прозрачные мармеладинки на елке. Я зашагала к трамвайной остановке. Там праздничность моя малость потускнела. На рельсовом кольце стоял единственный трамвай — без огней и с опущенной дугой. Сердитый дядька объяснял закутанной спутнице, что «понимашь, они, паразиты, встали по всей линии и хрен их знает, когда пойдут, потому что какая-то фигня на подстанции…»

На трамвай-то у меня был месячный абонемент, а денег больше ни гроша, на автобусе не поедешь. Можно, конечно, попробовать без билета. Но я представила, как горластая кондукторша привяжется, начнет орать и выгонять. Испортит всю радость от письма. И я подумала: «Если не через центр, а мимо рынка, напрямик — это не так далеко…» И поскольку настроение все еще было прыгучее, бодро двинулась в путь.

Рынок я миновала быстро. Он был еще открыт, вдоль бетонной изгороди горели веселые огоньки, радио неразборчиво голосило рекламу. Но я «проложила курс» в сторону от этой цивилизации. Свернула в одноэтажную улочку, по которой раньше никогда не ходила. Прикинула общее направление к Парковому району и решила, что так оно будет ближе.

В этой улочке (кажется, Леонтьевской) как раз и началась глухомань, в которой я заплутала. То есть я в общем-то представляла, куда иду, и понимала: в конце концов должна выбраться на берег, к одному из мостов, а там до дома рукой подать. И один раз даже выбралась!

По берегам чернели старые кварталы и высоченные ели, уютно горели огоньки, все так же похожие на мармеладинки или леденцы. Река не замерзла, слишком много в нее спускали всякой дряни, холод не брал эту химическую смесь. Над водой курился туман. Он растворялся в воздухе. А в этом тумане слабо растворялся свет ближних фонарей, и небо над рекой было розовато-серое. В небе я увидела силуэты высоких труб с фигурными верхушками. Это на другом берегу стоял похожий на рыцарский замок старинный завод. В наши дни там выпускали «кока-колу» и минеральные воды.

Завод оказался гораздо левее, чем я ожидала. Недалеко от него был мост, от которого улица вела к парку. Но мне к парку было не надо, мне — к другому мосту, на улице Чернышевского. Летом к нему вдоль реки вела среди кустов тропинка, но сейчас все было завалено сугробами. Я дала задний ход, чтобы пойти к «чернышевскому» мосту ближними переулками и в них запуталась окончательно. Потому что сперва дурацкие повороты и тупики, потом насыпь в конце улицы…

А тьма была уже совсем ночная, а холод был уже совсем полярный… Синоптики, наверно, предупреждали о близком похолодании, но я сводку прозевала…

Кругом теперь виднелись одни только заборы с калитками. Теплые дома с абажурами, печками и телевизорами прятались за этими заборами, им не было дела до несчастной Женьки Мезенцевой, которая может глупо закоченеть до смерти посреди большого города совсем еще не поздним вечером…

И вдруг я поняла, что дело-то и правда не шуточное. Ноги сводит от холода, куртка не греет нисколечко, куда идти — совсем непонятно. И дойду ли? Появилось даже совершенно предательское желание — присесть на ближнюю лавочку у калитки и подремать, потому что стала наваливаться сонливость.

«Не вздумай! — испугалась я! — Вот так и замерзают…»

Самое разумное было войти в какой-нибудь двор, постучаться в дом и спросить у хозяев дорогу к центру. И погреться заодно. Не съедят же! Но стыд какой… Скажут — здоровенная девица заблудилась в городе, как первоклассница в дремучем лесу… А может и выгонят: «Ходит тут, высматривает! Может кражу задумала…»

Мне захотелось сесть на корточки и заскулить. Подумала: «Вот помру тут и даже не узнаю, что в письме…» А следом проскочила еще одна мысль: «И что в папиной дискете, тоже не узнаю…» Потому что Илья колдовал, колдовал, но все никак не мог разгадать пароль и открыть текст. Даже его хваленая «теория двойного рикошета» не помогала. Я иногда злилась и говорила напрямую: «Тоже мне специалисты, гении виртуальных пространств…» Илюха огрызался: «Попробовала бы сама…» Но дискета далеко, а письмо-то за пазухой! Может, все-таки собраться с силами, вытащить, прочитать? Вон и лампочка светит у калитки. Она, кстати, совсем низко. Можно встать на цыпочки обхватить ее, погреть пальцы…

Я пошла под лампочку (в пятках толкалась тупая боль). Калитка открылась, из нее вышел старик с ведром.

Сразу было видно, что это старик. Сгорбленный, с седой щетиной, которая блеснула под лампочкой. Он был в странной шапке — круглой, мохнатой, с очень длинными ушами, которые можно, если захочешь, обмотать вокруг шеи или завязать у подбородка. Я такие только в кино видела, про военные времена, и то в них там ходили не взрослые, а девчонки и мальчишки…

Старик глянул на меня, прошел мимо, звякая ведром, и зашагал к водопроводной колонке — она торчала в двадцати шагах рядом с протоптанной в снегу дорожкой. Валенки — хруп, хруп…

Гулко ударила в ведро тугая струя. Потом старик захрупал широченными валенками обратно. Поравнявшись, опять глянул на меня (я торчала на месте так же, как колонка). Тогда я осипшим голосом сказала:

— Вы не знаете, как пройти к ближайшему автобусу? — На то, что нет денег, мне было уже наплевать.

Старик не удивился. Поставил ведро.

— Заплутала, что ли?

— Ага… — призналась я. — Трамваи не ходят, хотела напрямик…

— Бывает. Ты ступай теперь до первого поворота, а там… А никуда не ступай. Идем-ка, голубушка, ко мне, отогреешься сперва. Я гляжу, ты совсем остекленевшая. Этак до беды недалеко… Да не бойся, я девиц не ворую, возраст не тот…

Я не боялась. Было уже все равно. Да и с какой стати дед, вышедший набрать воды, будет воровать девиц?

Он открыл калитку, пропустил меня вперед. Я пошла по тропинке среди заснеженных кустов. Впереди подымался кособокий дом. Старик, покашливая, говорил у меня за спиной:

— Ты чего-то не по сезону одета, красавица. Холод такой…

— Днем было не холодно… — выговорила я.

— Днем-то да, а тут вон как в момент прижало… И сразу воды в кранах не стало, ядреный корень. Это первый признак, что мороз надвигается, такая наша водопроводная сеть. Одно спасение, что колонка рядом и не замерзает…

Двор был обширный, тропинка полого вела вниз. Небо над домом было туманно-серым, с розовым дымком, и я поняла, что река опять рядом. На фоне этого неба чернел треугольник острой крыши. Вершину треугольника украшал флюгер — то ли жестяной, то ли фанерный кораблик. Похожий на трехмачтовый галиот, но толком не разглядеть…

Мы обогнули дом. Рядом с крыльцом светила, как граненый фонарь с цветными стеклами, верандочка (называется, кажется, «эркер»). Я думала, мы поднимемся на крыльцо, но старик велел: «Шагай дальше». Дальше была среди расчищенного снега приземистая дверь. Старик обогнал меня, крякнул, потянул ручку. В тесных сенцах зажглась яркая лампочка, пахло морозной рогожей. Старик раскрыл еще одну дверь — навстречу дохнуло спасительное тепло…

Брамсельный ветер

1

Да, каникулы кончились, но старинное праздничное время, которое называется «Святки», еще не прошло. Наверно, поэтому меня и ухватила, втянула в себя одна из сказок, что случаются в такую пору. Но об этом я размышляла уже по дороге домой. А там, в старом доме под корабельным флюгером, я просто удивлялась и радовалась…

Я оказалась в приземистой комнате, которая была… ну, не знаю. Берлога — не берлога, мастерская — не мастерская, музей — не музей. А может, каюта? По крайней мере, одно из двух окон было забрано досками и в доски эти врезан иллюминатор с поднятой крышкой, с медным винтом. Настоящий, корабельный.

Охватившее меня тепло пахло сухим деревом, масляной краской, скипидаром, табаком и березовым дымом от обмазанной серой глиною печки с плитой. В полуоткрытой дверце светились угли.

Старик подбросил дровишек.

— Ты давай-ка ближе к огоньку…

Но я стояла и оглядывалась.

По углам громоздились коряги (вроде тех, которая была «Гневом отца») с вырезанными на отростках клювами и когтями. На подоконниках грудами лежали крупные раковины, тяжелые коралловые ветви и великанские сухие тыквы (кажется, заморские). Среди них торчал шлюпочный якорь. Под потолком поворачивалась в теплом качании воздуха метровая сушеная рыбина с частыми зубами в пасти-полумесяце. От нее плавала по стенам длинная тень. Светила яркая, свечей на двести, голая лампочка. Кривую потолочную балку подпирал квадратный столб. Его снизу доверху украшали морские звезды, африканские маски, мотки троса и оплетенные сетками стеклянные шары — поплавки от сетей.

Стены были вперемешку покрыты желто-серыми листами карт, небольшими картинами и этюдами (в рамках и без) и покосившимися полками с рядами книг. А кроме книг, на полках стояли темные пузатые бутылки, пивные кружки и кораблики.

На столбе главное место занимал облупленный спасательный круг с двумя надписями. Сверху, по белому, — МЕРИДИАН. Снизу, по красному, — КАЛИНИНГРАД.

В углу над грудой книг подымала мачты метровая модель брига — недостроенная и, кажется, заброшенная.

Пол был застелен плетеными из лоскутков половиками. На половиках, рядом с кучкой березовых поленьев, лежал серый кудлатый пес. Большущий. Совершенно беспородный и совершенно добродушный. Глянув на меня он гавкнул, но так нерешительно, что не испугался бы даже младенец.

— Цыц, Чарли! — загудел прокуренным голосом старик. — Не стыдно тебе, ядреный корень? Вот я тебя. Как узнаешь чё почем, станет в брюхе горячо! Человек в гости пришел, а ты…

Чарли стало стыдно, и он приблизился — извиняться. Я засмеялась и сунула пальцы в его густую греющую шерсть. Чарли поднял ветер похожим на швабру хвостом.

Старик придвинул к печке пузатый бочонок («анкерок», — вспомнила я).

— Садись к огоньку. Да куртку-то сними и сапоги тоже, сейчас мы их согреем. А ноги толкай ближе к дверце, вот сюда, на поленья…

И я послушалась. Тепло сразу побежало по ногам, и стало так хорошо, что я чуть не заплакала от счастья. Чарли сидел рядом и радовался вместе со мной. Где-то звонко стучали часы.

— Сейчас мы чай вскипятим. Зря я, что ли, воду тащил?

Старик водрузил на плиту большущий чайник — зеленый, с черными пятнами отбитой эмали на вмятинах. Мои сапожки устроил на кирпичном приступке дымохода, повыше плиты, а куртку повесил на плечиках на протянутую над печкой веревку (на ней сушились какие-то листья, табак, наверно).

Потом он сел против меня на некрашеный табурет.

— Как тебя звать-то, красавица?

— Женя… — Я млела от тепла и сказочной обстановки.

— Ишь ты! — обрадовался хозяин «каюты». — Как меня! То есть в нынешние времена я главным образом Евгений Иванович. Но кой-какие, пока еще живые давние приятели до сих пор кличут по старой памяти «Женька Живописец»…

— Вы художник? — сказала я, снова оглядев углы и стены.

— Я, Женя, на данном отрезке жизни прежде всего натуральный пенсионер. А был я… кем я только не был… И швец, и жнец, и на дуде игрец. Потому как по природе своей уродился бродягой… Уродился, надо сказать, еще в давние довоенные годы, в степном казахстанском краю, где ни леса, ни большой воды. А мне хотелось с малых лет поглядеть тайгу и моря-океаны. И в четырнадцать лет я на товарняке рванул с родной станции на Урал. Дома оставил записку, что поехал поступать в ремесленное училище… Спросишь, почему на Урал? А чтобы подальше от дома. Матушки в ту пору уже не было, а отец, если бы догнал, выдрал бы по полной форме, несмотря на мой большущий рост… Ну, поболтался я по училищам, а потом набравшись наглости, поехал в Москву, поступать не куда-то, а в Суриковский институт. Потому как в душе была немалая склонность к живописи… Говорят, нахалам везет — поступил…

Евгений Иванович говорил спокойно и охотно, ему, видать, нравилось рассказывать про свою жизнь, в которой хватало приключений. Я слушала и поглядывала на него.

Симпатичный был дядька, хотя, на первый взгляд, чересчур помятый. Волосы торчали сосульками, как у Лоськи, только у того они были темные и густые, а у старика седые, редкие, сквозь них проглядывала розовая кожа. Седые были и брови, клочковатые, как у деда Мороза. А может, и правда дед Мороз, подобравший в зимней ночи заблудившуюся девчонку? Но для этой роли не хватало бороды. Были только усы. Причем не седые, а светло рыжие — наверно, не от природы, а от прокуренности. Одет он был сейчас в широченный серый свитер крупной вязки, к шерсти прилипли щепочки и всякая шелуха. Морщинистая шея далеко торчала из разношенного ворота. Лицо было складчатое, губы — широкие и улыбчатые, зубы — редкие и желтые.

Евгений Иванович продолжал свою историю:

— …Ну и стал я думать: чё почем. Трезвый разум твердит: кончай институт, дурак. А душа вопит: хочу за синие горизонты!.. Победила она, душа-то, сбежал на Балтику. В матросы пошел на траулер, поболтался по морям, боцманом стал. Карьера, так сказать. Стали кликать уже не Женька Живописец, а Женька Боцман. А с красками опять же расставаться не хотелось. Чуть что — сразу за этюдник… А когда трал вытянут, я первым дело гляжу: какая в нем редкая морская живность? Сам научился делать чучела, до сих пор вон трофеи… Ах ты ядреный корень! — Это выплеснул на плиту кипяток взбурливший чайник.

Евгений Иванович достал с полки две синие с белыми корабликами фаянсовые кружки. Налил из такого же синего чайника заварку, залил кипятком, размешал сахар, добавил молока из принесенной с подоконника бутылки. Поставил на поленья коробку с сухарями.

— Глотай, прогревай все трюма, гостья дорогая. С молоком оно здоровее… — Сам он, однако, пить не стал, кружку поставил на табурет. Оглянулся на дверь, на меня. — Я это… для старческого организма необходим дополнительный сугрев. Ты меня не осуждай и не выдавай, ежели что…

Я не осуждала, только Чарли, не подымая морды, смотрел на хозяина с укоризной.

Евгений Иванович на цыпочках (что было очень смешно в растоптанных валенках), двинулся к окну с иллюминатором, отодвинул там одну доску, вынул плоский бутылек с пестрой наклейкой. Крупно глотнул, крякнул, спешно завинтил пробку.

— Лишь бы моя Варвара Михайловна не учуяла… Ох, легка на помине! — Он торопливо уселся напротив меня с кружкой в узловатых пальцах. Потом с невинным видом оглянулся на заскрипевшую дверь.

Вместе с облачком холода возникла Варвара Михайловна.

Крупная тетя в накинутой на голову и плечи пуховой шали. Без куртки, без шубы, в легкой кофточке (наверно, пришла из другой части дома, что с крылечком). Была она не старуха, но очень пожилая. С резкими морщинами.

— Привет тебе, моя Варвара! — слегка игриво воскликнул Евгений Иванович. — Докладываю: воду принес, вон в ведре. По дороге отыскал снегурочку, вот отогреваемся чайком. Совсем замерзала, бедняга, заплутала в незнакомом квартале…

Варвара Михайловна кивнула мне без удивления и довольно благосклонно. Старику, однако, сказала:

— Нюхом чую, ты согрелся уже не только чайком…

— Да ты что, старая! — артистично вознегодовал бывший боцман. — Женя, скажи моей подозрительной супруге: мы что-нибудь принимали, кроме чая?

— Ни-ни… — весело вступилась я за старика. И запоздало сказала: — Здравствуйте…

Супруга не поверила.

— Вот и заступницу нашел… Здравствуй. Он, Женя всегда кого-нибудь найдет, какой-нибудь редкий экземпляр. Один раз, не поверишь, выловил в северной Атлантике морскую черепаху, каких там отродясь не водилось. Про это даже в «Советском рыбаке» писали, была в ту пору такая газетка, чтобы селедку заворачивать…

— Грех тебе, Варвара, сравнивать девочку со случайной морской тварью, — хрипло прогудел старый рыбак. — Я человека, можно сказать, от лютой морозной гибели спас, отогреваю в аварийном порядке, а ты…

— Ну и отогревай, только не умори сызнова, угаром. Открыл бы форточку, а то у тебя здесь не воздух, а коктейль. Табачищем разит. Опять дымил, как старый буксир с угольной топкой…

— Я?! — опять возмутился Евгений Иванович. — Одну сигарету с утра, как условлено. А табака — ни затяжки!

— Хм… — сказала Варвара Михайловна. — Вот чего ты с детства не умеешь, так это врать.

— Цыц, женщина! В гневе я страшен. Как узнаешь чё почем — будет в брюхе горячо!

— Ох язык. Постыдился бы при девочке-то…

— А чего?.. Я же это… сказал «в брюхе»…

— Сказал он… Дай-ка заварку, тоже чайку глотну.

И она с кружкой (не синей, а желтой, как цыпленок,) устроилась на краю топчана, укрытого лоскутным одеялом.

— Вот такая жизнь, — пожаловался мне Евгений Иванович. Сорок лет сплошного угнетения. А из-за чего? Из-за одной сигареты…

— Из-за одной, — сказала из-за кружки его жена. — Посчитать бы, сколько ты их за эти сорок лет высосал. Не говоря уж о махорке и трубочном табаке…

— Я не про те, что высосал. Про ту единственную, которую потерял. И которая так круто перевела стрелку на моем жизненном пути.

— Ну давай, давай, — усмехнулась Варвара Михайловна. — изложи девочке драму своей жизни. Давно никому не рассказывал.

— Да, изложу! Потому что всякому поучительно знать, как легкое дуновение прибрежного ветерка может сурово изменить жизненную судьбу… А было это в Калининграде. Сошел я на берег с сейнера «Грибоедов», на который только что подрядился пойти в рейс на три месяца боцманом. До отхода три дня. Думаю, молодой, холостой, проведу эти дни в беззаботном веселии. Решил закурить, вынул сигарету «Красная звезда», хотел сунуть в зубы, а тут ветерок взял ее так аккуратно — и на пирс. Покатил по доскам. Ах ты ядреный корень…

— Евгений… — сказала Варвара Михайловна?

— А?.. Ну да, я и говорю… Поспешил, я за ней, и не глядя утыкаюсь головой во встречную девицу крупных габаритов…

— Сам тоже был не лилипут…

— Это уж точно… И говорю, как полагается культурно воспитанному мариману: «Ах, пардон, мадемуазель, я вас не ушиб?»… А мадемуазель, взглянувши на меня из-под беретика шоколадными глазами, отвечает: «Нет-нет, не беспокойтесь… Только не могли бы вы, раз уж мы встретились, оттащить до общежития мой чемодан? Страсть до чего тяжеленный для моих девичьих ручек». Я, конечно, забывши про сигарету, крепкой боцманской рукой хватаю ее фибровый контейнер (и правда тяжеловатый), другую руку делаю кренделем и, как истинный джентльмен, доставляю незнакомку к парадному входу обшарпанного общежития при местной чахлой телестудии. Готовлюсь сделать под козырек, а она смотрит на меня все пристальнее и говорит с придыханием: «Женька». Я гляжу: ядреный корень! Та самая Варька, с которой мы в поселке Ново-Степном обитали в соседних дворах. Нельзя сказать, что шибко дружили, поскольку изводила меня эта вредная особа очень даже часто и ехидно…

— Потому что был ты боязливый и плаксивый, — напомнила Варвара Михайловна.

— Клевета! Просто не считал возможным лупить девчонку. Даже такую…

— Плаксивые и боязливые, наверно, не убегают из дому в четырнадцать лет, — заступилась я.

— Это он уже потом, для самоутверждения характера…

— Ну и что? Ну и утвердил… Ладно, поболтали мы с ней, повспоминали. Говорит, приехала после института, распределили в оформительскую группу при телецентре. Оказалось, тоже художник и, в отличие от меня, с дипломом… А я, недипломированный, ушел через три дня в моря и там думаю: за три месяца найдет себе Варвара свет Михайловна среди творческой братии достойного ухажера-жениха… Так нет же! Вернулись, швартуемся, и кого я первым делом вижу на причале? А?.. И вот с той поры…

— Налил бы еще девочке чаю, чем росказнями голову морочить, — заметила Варвара Михайловна.

— Спасибо, я больше не хочу… Кружка великанская, уф…

— Но ты, Женя пока не уходи, ладно? Я схожу не надолго и вернусь, у меня к тебе небольшое дельце…

И удалилась.

Евгений Иванович посмотрел ей вслед, прислушался.

— Женя, ты не выдашь старого пирата, ели я приму еще аптечную дозу?

— Не выдам, Евгений Иваныч!

Он пошел к окну, а я вдруг поняла: самое время прочитать письмо!

2

Напрасно я думала, что письмо длинное. Оно оказалось на одной тетрадной страничке!

«Женька, привет!

Не злись, что долго не писал. Потерял твой адрес. Звонил три раза, ваш телефон молчит. Что случилось? Наконец, не выдержал, написал адрес, какой ты прочитала, если получила письмо. Устроились мы нормально, в школе тоже ничего, только фигово. Парни все какие-то оборзелые, каждому хочется быть крутым. Ну и стараются. Два раза подъезжали вплотную, отмахался. У нас дома есть телефон (смотри в конце письма). Отцу на работе дали компьютер, есть выход в Internet, я застолбил себе почтовый ящик (адрес тоже в конце письма). Может, Илья тоже обзаведется компьютером? Тогда связь наладилась бы нормальная. Налегаю на английский, пригодится. Закончил схему фрегата „Гелиос“. Ну, пока. Привет Лоське, Нику, Томчику, Люке.

П. Кап.»

«Дурень ты, а не П.Кап.», — с расслабленной улыбкой, с великим облегчением подумала я. И не злилась на короткое письмо. Потому что вместе с ним в конверт вложен был свернутый в восемь раз табель-календарь, на котором Пашка написал поверх всех чисел и месяцев, синим фломастером: «Женька, держись! С Новым годом! Твой Пашка». Это «Твой Пашка» было как счастливая награда за все мучения-ожидания (хотя, конечно, все-таки разгильдяй и растяпа, так и напишу).

Принявший аптечную дозу. Евгений Иванович деликатно спросил издалека:

— Видать, от хорошего человека письмо?

— Ага, от Пашки…

— Понятно… — Кажется, ему и правда было понятно.

Я разглядывала смятый складками календарь.

Над колонками месяцев и чисел была цветная фотография: распахнутое окно с отлетевшей от ветра тонкой шторой. На подоконнике — большая шипастая раковина (из тех, что гудят, когда придвинешь к уху). А за окном — темно-синее море под кучевыми облаками и бегущее под всеми парусами трехмачтовое судно…

Евгений Иванович глянул через мое плечо. Заметил уважительно:

— Ишь ты. Баркентина…

— Да, под брамсельным ветром. Почти все паруса стоят, только бом-брамсель и крюйс-топсель убраны…

— Ишь ты, ядреный корень, — опять сказал он. И добавил полувопросительно: — Разбираешься…

— Немного… Евгений Иванович, а вам на парусниках случайно не приходилось ходить.

— Случайно приходилось, — сказал он, довольно хмыкнув. — А при более точном рассуждении оно даже и не случайно. — Был я, голубушка, судовым плотником и боцманом на славной баркентине «Меридиан» В ту пору, в шестидесятые годы отшумевшего столетия учебных парусников было у нас в стране довольно много. Одних баркентин — целая дюжина. Мой капитан, славный Вадим Вадимыч Чудинов те года так и называл — «Эпоха баркентин». Курсанты море нюхали не с многоэтажных железных палуб, а, так сказать, сквозь густую сеть парусной оснастки… И я, однажды увидав, как подошли к причалу «Меридиан» и его братец-близнец «Тропик», влюбился в них всем своим нутром бродячего матроса и недоучившегося живописца. И проник… проник в дружный экипаж «Меридиана», хотя стоило это немалых трудов…

— А почему… немалых?

— В ту пору меня как раз начали разоблачать врачи. Дело в том, что с детских лет у меня были нелады со слухом. Даже в армию не взяли по этой причине. Какое-то время мне удавалось обманывать врачебные комиссии в пароходствах, но тут как раз нашлась на мою голову одна въедливая бабенка. Ото-ла-рин-ко… тьфу! Короче, ухо-горло-нос… «Это, — говорит, — как вы ухитрялись, молодой человек, столько плавать в обход медицины?» Еле уломал я принципиальную даму. Путем подношения агромадной коробки шоколадных конфет дефицитного в ту пору шведского производства… И все бы ничего, но, прыгая от счастья по пути из поликлиники, поскользнулся я, как самый легкомысленный сухопутный балбес, и поломал ногу! Вот, ядреный корень, ситуация!.. Ну, хватило ума обратно в морскую клинику не обращаться, допрыгал до обычного травмапункта. Наложили мне там гипс. С этим гипсом я — на «Меридиан». В ноги к капитану: «Вадим Вадимыч, не прогоняйте, буду службу нести, как здоровый!» Почесал он в затылке и говорит: «Ну, скажи спасибо судьбе, что успел проскочить комиссию до того, как поломал конечность…» Так и пошел я в рейс — на костылях и с гипсом. И, конечно же, матросами и курсантами прозван был Сильвером… Да вот у меня и снимок есть…

Шебурша валенками, Евгений Иванович сходил в угол «каюты», снял со стены фотографию в рамке (размером с тетрадку). На ней, облокотившись о поручень, стоял крепкий моряк с густыми усами на жизнерадостном лице. В фуражке с «крабом», в куртке с капюшоном. Одна нога — в рыбацком сапоге с отворотом, другая — в ярко-белом гипсе, лежит на швартовом кнехте. Рядом прислонен костыль.

— Это я как раз на «Меридиане», перед отходом…

— Здорово, — восхитилась я. — И правда Сильвер… А это кто? — В нижнюю часть рамки был вставлен снимок размером с открытку. Старый, бледноватый и с трещиной. На снимке — пацаненок лет восьми-девяти на дощатом крыльце. Улыбчивый, взъерошенный, босой, в балахонистой майке, перекошенных трусиках и мятой бескозырке — не детской, а настоящей, матросской. С тонкой длинной палкой у плеча — то ли удилище, то ли самодельное копье.

— Это тоже я, — покашляв, сообщил Евгений Иванович. — Видишь, на большой карточке я, так сказать, в расцвете боцманской карьеры, а здесь — у ее истоков. Бескозырку мне подарил сосед дядя Витя Мошкин, до войны еще служивший во флоте… Да… Тут я как раз в пору своих первых контактов с вредной соседкой Варварой… Я ее дразнил стихами из любимой книжки про Айболита. Примерно вот такими:

Тары-бары, растабары, Шундуклей и дундуклей! Хорошо, что нет Варвары, Без Варвары веселей…

А!.. По правде говоря, и сейчас иногда так дразню. Хотя от этого вот Женьки в бескозырке не осталось ничегошеньки. А?

Мы оба снова взглянули на тощего веселого пацаненка с копьем. Он был похож на одного из моих мальчишек в «Отраде», на Костика Лошкарева.

— Нет, Яков Платоныч, что-то осталось, наверно, — сказала я. — Раз вы все еще так дразнитесь…

— А! Ну, может быть… если в этом смысле… А чего это ты вдруг меня так окрестила? На новый лад?

— Как?

— Ну, сказала «Яков Платоныч». Спутала с кем-то?..

— Ох… — Я календарем хлопнула себя по лбу. — Як… Евгений Иваныч, простите. Это вот почему! Я только сейчас поняла. Есть такая книжка, называется «Фрегат „Виола“». Писателя Волынкина. Там один из героев — старый боцман Яков Платонович. Он учит ребят морскому делу. Вы на него прямо точь в точь похожи. Я сперва понять не могла, на кого, а тут в друг в памяти как-то само собой включилось!..

— Это надо же, ядр… ох. Выходит, я готовый литературный персонаж? А книжка-то интересная?

— Да! Мы ее с этим, с Пашкой Капитановым, всю от корки до корки… Там про устройство парусных судов, но не просто так, а с приключениями. Читаешь и сам не замечаешь, как в тебя вся корабельная азбука впитывается.

— Не слыхал про такую… А нельзя ли будет полюбопытствовать?

— Конечно! Я принесу, если хотите!

— Как не хотеть. Про парусники я до сих пор стараюсь читать все, что найду… А если еще и про себя…

Я была счастлива, что есть причина снова побывать в этой «боцманской берлоге», у настоящего «Якова Платоныча». Старик тоже казался довольным…

Опять появилась Варвара Михайловна.

— Женя, я вот тебе свитерок подобрала, внучки нашей, Наташеньки, она его забыла, когда приезжала из Красноярска. Наденешь под курточку, чтобы опять не закоченеть… А потом найдешь время как-нибудь, занесешь.

— Занесет, занесет, — вмешался Евгений Иванович. — Женя мне книжку обещала принести про всякие парусные хитрости. У нас с ней на этой почве обнаружились точки соприкосновения.

— Да я уж вижу, что не без того, — покивала Варвара Михайловна. — Старый шкипер просто так подбирать человека на улице не будет. Рыбак рыбака…

— Уймись, Варвара! — сипло возгласил «старый шкипер». — Не касайся тонких струн в наших душах. Паруса — это святое…

— Ты никак чем-то подкрепил эту святость?

— Шундуклей и дундуклей…

— Вот как был Женька-пират, так и остался до старости лет… — Варвара Михайловна покосилась на прислоненный к полену снимок. Дремавший Чарли приподнял голову и тоже посмотрел. Одобрительно.

— А говорила: Женька-плакса… — напомнил Евгений Иванович.

— Ну и что? Было и то и это… Девочку-то проводи хотя бы до трамвая, чтобы опять не заплутала в наших сугробах…

— А то я не знаю!.. Мне все равно в «ЦУМ» надо, он до девяти часов. Разбавитель куплю для красок.

— Знаю я этот «разбавитель»…

— Варвара Михайловна, без намеков!.. Тары-бары, растабары…

Евгений Иванович проводил меня до остановки на улице Чернышевского. Оказалось — совсем недалеко. Конечно! Когда в теплом свитере под курткой, рядом с хорошим человеком и с поющей от радости душой!..

Трамваи уже шли — один за другим. Я еще раз пообещала, что на днях обязательно приду с книгой, и прыгнула в вагон пятого маршрута. Привезет прямо к дому! Евгений Иванович помахал рукой и стоял, пока вагон не тронулся…

На часиках была всего-то половина восьмого.

Сколько удивительного может случиться за пару часов! А ведь не сверни я в тот заснеженный переулок, и не было бы сказки… Сколько вообще зависит от мелких случайностей. Например, от выпавшей из пальцев и покатившейся по причалу сигареты…

Или это все же не случайности?

Брамсельный ветер. Продолжение

1

Первым делом я, конечно, позвонила в Яхтинск, Пашке. Мама будет охать, когда придет с телефонной станции счет, ну да один-то раз можно! На радостях!

Пашка оказался дома. Он снисходительно выслушал мои соображения о его бестолковости, разгильдяйстве и полной бессовестности, когда «человек тут мается от неизвестности, а ты…» Отвергать критику он не стал, но и каяться сильно не стал тоже.

— Ладно, исправлюсь… Про себя я написал, а у вас-то что нового?

Нового было полным полно! И окончание съемок, и премьера, и новоселье, и развлечения в каникулы, и сегодняшенее приключение…

Слышно было, как Пашка со сдержанной завистью вздохнул. Но сказал деловито.

— Я тоже не скучаю. Приспособился тут вычерчивать схемы на компьютере… Женька, ты скажи Илье насчет электронной почты. Пусть соорудит тебе персональный ящик. Держать связь по э-мейлу не в пример проще, чем письмами или по телефону. И совсем не дорого…

Конечно, я в тот же вечер насела на Илюху. И он — счастливый от того, что «свалил» сессию, — преподнес мне подарок:

— Вот тебе адрес и пароль.

Пароль был хороший: bramsel. Но в адрес коварный братец засунул после всяких латинских букв и значков слово «мучача»! Представляете — «muchacha. ru»! Я хотела побить его, но потом простила. Потому что он сказал, укрывшись за своей дверью:

— Я же любя! Чтобы никто не перепутал! Оригинальнейшее слово!

— Ты, конечно, великий оригинал! А для папиной кассеты до сих пор пароль не подберешь…

Илья пригорюнился:

— Знаешь, какая-то непрошибаемость. Мы вчетвером ломаем голову, и никакого проку. Никакие технологии не помогают… Что поделаешь, мы же все-таки не хакеры-профессионалы…

— А надежда-то есть?

— О чем разговор!..

Через два дня я отправилась в гости к Евгению Ивановичу. В заснеженный Дровяной переулок, в дом под корабельным флюгером на берегу Таволги. Взяла с собой Лоську. Лоська пошел охотно, однако на морские редкости в доме на обратил особого внимание. Он как сел на корточки перед обрадованным Чарли, как обнялся с ним, так и не расставался почти до самого ухода. Трепал ему загривок, шептал что-то на ухо. Чарли ему лизал ухо и щеку…

Евгений Иванович заскорузлыми пальцами ухватил книгу (вернее, пухлую ксерокопию).

— Ну-ка, ну-ка… Любопытно… Однако, здесь хватит чтения не на один вечер. Ты мне ее оставишь на недельку?

— Хоть на месяц!.. Як… Евгений Иванович! А это баркентина «Меридиан», да?

Среди маленьких и больших полотен со скалами, пенными гребнями, пароходами и парусниками висела (прямо на морской карте Гибралтара) небольшая картина в гладкой некрашеной рамке. Наверно, не картина даже, а эскиз. По серой чуть взъерошенной воде, под пасмурными, но слегка подсвеченными солнцем облаками двигалось трехмачтовое судно. Оно было видно с левого борта и с кормы. Стояли все паруса, кроме самых верхних — не было бом-брамселя и топселей. Типичный брамсельный ветер! Он упруго надувал на передней мачте прямой фок, марсель и брамсель, а позади них — гафельные грот и бизань. Чуть кренил судно на правый борт. За кормой тянулся разбежавшийся и приглаженный хорошей скоростью след.

— Нет, Женя, это не «Меридиан». Он у меня на других холстах, немало. А это очень давняя шхуна «Сибирь»…

— Баркентина же… — неуверенно сказала я.

— Ну да, ну да. А что есть баркентина? Иначе говоря — шхуна-барк. То есть именоваться шхуной тоже имеет право… Так я и рассуждал, когда брался за эту работу… А работа, надо сказать, такая давняя, что и самому не верится. Больше полвека прошло. Моя дипломная…

«Но как же?.. Вы же не закончили институт…» — мелькнуло у меня. И кажется, это написалось на лице. Евгений Иванович понял.

— Не институтская, конечно. Это когда я училище кончал… Сперва я учился в Свердловске, в обычной «ремеслухе», на плотника. А все тянуло к рисованию. Ткнулся в художественное училище, там не взяли — и мест, сказали, нет, и не вовремя пришел. Но один добрый человек посоветовал. Езжай, говорит, юноша в город Тюмень, это недалеко. Там открывается филиал нашего училища и берут пока всех, кто попросится. Я и махнул… под негодующие крики начальства «плотницкой школы». Приехал — взяли. Но при одном условии. В общежитие, мол, ты, мил человек, не просись, там уже битком. Хочешь учиться — ищи себе частную крышу. Я сперва пал духом: куда, к кому? Город чужой, знакомых никого… Но, видать, «судьба Евгения хранила». На толкучке, где пытался продать одну из двух своих рубашек, встретилась мне симпатичная, хотя и строгая на первый взгляд, тетушка весьма «культурного вида». Разговорились. Рубашка ей была, конечно, не нужна, но опытным женским глазом эта Елена Васильевна разглядела (как она сама потом говорила) «под личиной ершистого беспризорника некую творческую натуру». Ну и позвала к себе, приютила…

— За бесплатно? — вдруг подал голос Лоська. Он, оказывается, не только нежно общался с Чарли, но и слушал рассказ.

— Практически бесплатно. Какие-то гроши я давал ей время от времени, когда получал стипендию или кой-чего из дома, да она больше того тратила, чтобы прокормить мой растущий организм… Но, с другой стороны, я ей помощником был по дому, по хозяйству… Жили мы, надо сказать, душа в душу. Была Елена Васильевна вдова, обитала одна в кривом домишке на улице Герцена, у края глубоченного оврага, который по-местному именовался Лог. Взрослая дочка ее с мужем и детьми жила в Ишиме, звала мать к себе, да та никак не хотела расставаться со своим «родовым гнездом». «Здесь, — говорит, — родилась, здесь и окончу век. И, к тому же, привыкла сама себе быть хозяйкой»… До пенсии работала Елена Васильевна в Областном краеведческом музее, женщина была образованная, литературу знала поразительно. Я, надо сказать, паренек был тоже начитанный, Гоголя обожал, Диккенса, Чехова, так что было нам о чем поговорить…

Я слушала, удивляясь, сколько в жизни совпадений. Надо же — Тюмень!.. Папа столько рассказывал про свой родной город. Я хотя и маленькая была, а помню. Посадит нас с Илюхой на кровати с двух сторон от себя и начинает одну историю за другой. Про купанье в Туре, про подземные ходы в толще ее обрывистых берегов под взорванным собором, про катанье на лыжах в том самом овраге, который называется Лог. Про друзей-мальчишек…

Но я слушала старого боцмана, не перебивая.

— …А фамилия ее была — Капитанова. Говорила Елена Васильевна, что родственник ее мужа, то ли дядюшка, то ли дед, не помню, служил на Жабынском судостроительном заводе Игнатова, это на краю Тюмени. Начал простым мастером, а в конце концов сделался управляющим завода. Звали Иван Яковлевич… И служил, видать, отменно, поскольку его именем — «И.Капитанов» — назвали один из пароходов. Оно и понятно. Не просто управляющий делами был, не чиновник, а знающий корабельное дело человек. Недаром под его началом строились на том заводе морские парусные суда… Я про все про это узнал от своей хозяйки, от Елены Васильевны, а до той поры думал: чего она, Тюмень? Река не широкая, шлепают по ней плоские, как черепахи, буксиры, таскают плоты, а к морю этот город не имеет никакого отношения. Оказалось же, имеет…

— Недаром у него в гербе кораблик! — не выдержала я.

— Ого! А ты, значит в курсе!

— У нас папа из Тюмени. Там родился, там школу кончил…

— А я-то перед тобой раскатываю историю с географией! Он, небось, побольше моего рассказывал и не раз…

— Про парусники не рассказывал. Наверно, и не знал… Да я и не помню многого, папы уже четыре года нет. Разбился…

Старик покашлял.

— Ты меня, Женя, прости, разболтался. Небось расстроил…

— Да что вы, Евгений Иванович! Так интересно рассказываете… Вы про шхуны начали…

— Да… Было в Тюмени в семидесятых годах прошлого века… то есть по-нынешнему уже позапрошлого… знаменитое по тем временам пароходство. По всем рекам Сибири тюменские купцы возили свои товары. Но было им того, конечно, мало, хотелось за границу. А путь туда по воде один — через северные моря, где льда больше, чем воды. Особенно болел за это дело известный тогда торговый деятель, коммерции советник Трапезников. Думаю, что не просто о прибыли он заботился, а смотрел шире: хотелось ему вложить свои силы в освоение Северного морского пути и доказать, что годится этот путь для торгового мореплавания… А как докажешь? Однажды из Лондона в Тобольск прошел его пароход с коммерческим грузом. Да ведь один раз — это еще не полная победа, а просто удача. И начал Трапезников строить в Тюмени мороские парусные суда, поскольку именно на таких с давних пор смелые люди пытались пробиваться через льды…

— А ледоколов тогда, что ли, не было? — спросил Лоська.

— Ледоколами, голубчик, в Арктике в ту пору, как говорится, и не пахло. «Ермак» появился только через двадцать лет после тех событий… А Трапезников заказал на Жабынском заводе четыре трехмачтовые шхуны. «Тюмень», «Обь», «Надежда» и «Сибирь»… Должны они были через Туру, Тобол, Иртыш и Обь выйти в Карское море, а оттуда путь был на запад, в Европу…

«Сибирь» пошла в плавание первая. Сперва ее сопровождал и буксировал пароход Трапезникова, который, за год до того пришел в Тобольск из Лондона. Назывался он, кажется, «Луиза». Но ему не повезло, потерпел он в Обской губе аварию, засел на мели, и «Сибирь» дальше пошла одна, на свой страх и риск… И прошла! С грузом сала добралась до Лондона, распродала товар. Правда, обратным путем возвращаться не стала, ушла из Англии на Балтику в Либаву, что с ней стало дальше не знаю. Но, видать, судно было хорошее, потому что в Англии освидетельствовали его в страховом обществе «Веритас» и присвоили первый разряд…

— А с другими шхунами что? — спросила я.

— С другими было не так хорошо… Точнее говоря, было совсем даже плохо. На будущий год по приказу Трапезникова «Обь» нагрузили пшеницей, «Тюмень» салом, «Надежду» спиртом и отправили их тем же путем, что «Сибирь». Не повезло им, ни одна не дошла. Где погибли «Тюмень» и «Обь», не знаю, а про «Надежду» слышал, что ее затерло льдами в Байдарацкой губе и начальство приказало судно сжечь. Опасались, ядреный корень, что до груза в разбитой шхуне доберутся местные жители, охотники и оленеводы. Пьянство началось бы по всему побережью и тундре…

— Жалко шхуны, — сказал от печки Лоська, а Чарли засопел и шумно зачесался.

— Как не жалко… Да только в Арктике во все времена было так — потерь больше, чем успехов. Пока не появились ледоколы… «Сибирь» же, однако, свою задачу выполнила. Внесла, как говорится, свою долю в освоение Севера… Мне это не раз объясняла Елена Васильевна Капитанова, когда мы с ней толковали зимними вечерами. Она-то меня и надоумила взять для диплома эту тему: «Тюменская шхуна „Сибирь“ на пути в Европу»… Надо сказать, загорелся я. В каникулы даже сплавал, нанявшись матросом на самоходку, до Салехарда, чтобы посмотреть северные воды. Начал в библиотеках рыться — в областной, в музейной — чтобы узнать, какая она была, эта шхуна-то? Ничего, правда не нашел, кроме того, что трехмачтовая. Тогда время было такое дурацкое — куда ни ткнись, все данные почему-то под секретом, а на тебя глядят с подозрением. Хотя, казалось бы, какая тайна? Ведь не чертежи торпедных катеров я разыскивал, что строились там в войну… Ладно, думаю, буду придумывать сам. И решил, что была «Сибирь» шхуной-барком, с прямыми парусами на фок-мачте. Потому как этот тип парусной оснастки наиболее подходящий для морских плаваний… Так я ее и написал… Не на этом полотне, конечно, это один из эскизов. Та работа была побольше, метр на восемьдесят…

— А сколько вам поставили? — спросил Лоська.

— Поставили, братец мой, полновесную пятерку. А директор училища повесил мое творение у себя в кабинете. Елена Васильевна все собиралась выпросить картину для музея, но не знаю, сумела ли… Вскоре я уехал в Москву, а Елена Васильевна, царство ей небесное, той же осенью умерла от сердечного приступа, одна ночью… Так мне сообщила ее дочь из Ишима, когда я написал ей: отчего это моя бывшая хозяйка не отвечает на мои письма…

Чарли наконец освободился от Лоськиных объятий, подошел к двери, зацарапал лапой.

— Ишь бродяга, захотелось гулять ему, — Евгений Иванович, покряхтывая, поднялся. — Ладно, выпущу сейчас…

Лоська вскочил:

— А можно, мы вместе?

— А чего ж! Вдвоем веселее. Будьте только на дворе или недалеко от калитки. Если этот обормот усвищет далеко, ты следом не беги, он через минуту прибежит обратно…

2

Евгений Иванович разжег печку, поставил на плиту чайник. Спросил оглянувшись:

— А сама-то бывала ли в Тюмени?

— Не бывала… Папа говорил: вот соберемся как-нибудь, поедем… Не успел…

— Что случилось с папой-то… — очень осторожно сказал Евгений Иванович.

Я рассказала… Рассказала даже, что Илья думает, будто парашют не раскрылся не по отцовской вине. Сама-то я так не думала. Мне казалось, что папа просто хотел как можно больше продлить радость свободного полета и не рассчитал. И, может быть, кольцо заело в последний момент. Надо было дергать сильнее, а он… Защипало в глазах, и я сказала:

— Надо бы съездить. Я надеялась, что летом соберемся с братом, да боюсь, что у него теперь всякие личные дела…

Потом я рассказала про монетки с острова Джерси. Про то, что на них все основные виды парусников, кроме баркентины. Евгений Иванович пообещал:

— Вот пороюсь в старых запасах, найду для тебя эскиз с «Сибирью», у меня их несколько. Тогда будет у тебя полная коллекция.

Я на своем сиденье — на бочонке — подскочила от радости, как первоклассница. И не стала говорить, что коллекции уже нет, из монеток у меня осталась лишь одна. Да и разве их нет? Если у друзей, значит они и у меня… Я опять подумала о Пашке — и затеплело внутри…

Старик снова, как в прошлый раз, (будто обутая в валенки старя балерина) протанцевал к окну, отодвинул доску.

— От кашля, маленький лечебный глоток. Ты не выдашь, а мальчика пока нет…

— А Варвара Михайловна не унюхает? — спросила я с искренней заботой, без насмешки.

— Не унюхает, потому как сегодня отбыла на другой конец города к своей давней подруге Анастасии Гавриловне, бывшей работнице телестудии. Будут вспоминать молодость. Звала меня, но я предпочел остаться на суверенной территории, чего мне там женские беседы… И правильно сделал — глянь, вы пришли! — Он глотнул, кашлянул, вернулся к печке. Потер над плитой большущие узловатые кисти рук. — Ты не думай, что там, во фляжке, паршивая сорокаградусная. Там и вправду лечебное средство — крепкое, но целительное. Бальзам на всяких травах, называется «Демидовский»…

— Опять тюменское название! — обрадовалась я.

— Почему же тюменское? На сей раз скорее уральское. Демидовы в давние времена были хозяева Урала…

— А в Тюмени есть дом, называется Демидовский. Папа нам с братом рассказывал, он там с друзьями в подвале клад искал. Я не очень хорошо рассказ помню, но название дома запомнила. И место. Он на углу улицы Советской и Дзержинского. А папа жил на улице Осипенко…

— Постой-ка, моя дорогая, постой… Ты уверена, что дом «Демидовский»? А может «Дементьевский»?

— Де… ой… может быть! Да!.. Надо у Ильи спросить, он лучше помнит. Но, по-моему, да!.. А вы знаете этот дом?

Евгений Иванович присел на корточки у печки. Быстро оглянулся на дверь, воровато закурил сигарету, пуская дым в приоткрытую дверцу. И лишь тогда заговорил:

— Оно ведь надо же как получается… как пересекаются человеческие линии. Я мимо того дома ходил множество раз, приглядывался. Потому что было это связано с моей работой, можно сказать, крепкими смолеными нитками… Дело в том, что на «Сибири» пошел в плавание молодой матрос, мальчишка вроде меня, Миша Дементьев… Мне рассказывала про него опять же хозяйка моя Елена Васильевна… Был этот парнишка сын ткача, который потом по старости да по слабости здоровья работал сторожем. Сперва в Тюмени, потом перебрался в Екатеринбург, есть там такая окраина, называется Уктус. Миша поехал с ним, с матерью были у них какие-то нелады… Ну и хлебнул бедняцкой жизни, как говорят, под завязку. Подмастерьем был на фабрике, свиней пас на Уктусских холмах, отцу помогал сторожить… Однако же просто так по течению плыть не хотел, старался учиться, читал запоем, хозяйские дочки снабжали его книжками… А потом перебрался обратно в Тюмень, к матери, а затем в Ялуторовск. Стал служащим пароходной конторы. Потому что отчаянно тянули его к себе вода и пароходы. И хотелось в дальние края… Я этого парня ох как понимаю… И вот узнал Михаил, что набираются матросы на шхуну «Сибирь». В основном-то был там экипаж из прибалтийцев, в наших краях специалистов по парусам не богато. Но Михаила взяли, хотя он в ту пору в парусном деле тоже понимал не шибко… Ну и пошел тюменский паренек морским путем в Европу. И дошел… И оставил про это дело дневниковые записи, Елена Васильевна читала их и мне потом пересказала, как помнила… Нелегкое было плавание… А после, как вернулся он в Тюмень, заметили сообразительного паренька, стал он двигаться по службе на пристанях и в пароходных конторах. И в конце концов сделался Михаил Ефимович Дементьев главой объединенного сибирского пароходства. Называлось оно, по-моему, так: «Товарищество Западно-Сибирского пароходства и торговли». И был его управляющий уважаемым человеком во всем этом крае, в Западной Сибири…

— И больше не плавал?

— Про то не знаю… Но любовь ко всякого рода кораблям была у него всю жизнь. Без этого не смог бы он так развернуть пароходное дело… Понимаешь, Женя, это потом уже, после революции, стали в головы всем вдалбливать, что купцы, владельцы верфей и пароходств были мироеды, буржуи и враги трудового народа. Ничего, мол, они другого не хотели, как набить свою мошну. А многие среди них были люди, которые… как бы тебе сказать… хотели прорваться к новым горизонтам. С мечтой в душе люди. Иначе зачем бы посылали свои суда одно за другим в непроходимые льды. Почти на верную гибель… Думаю, был таким и Миша Дементьев. И в молодости, и потом… Была у меня даже мысль написать портрет его, молодого, но не нашел ни одной фотографии, какой он был в юные годы… Да и какой из меня портретист. Берега да судовое хозяйство всякое могу еще малевать, а людей… — Он медленно (словно со скрипом шеи) оглядел стены.

И в самом деле, на стенах были в основном написанные маслом виды берегов, маяки, пароходные трубы, ржавые корпуса и шпангоуты выброшенных на отмели судов, несколько парусников с подобранными к реям парусами. Был «портрет» обросшего ракушками, покрытого оранжевой ржавчиной и водорослями якоря — его, видимо, нашли на морском дне…

— Была у меня еще одна идея… — слегка таинственно признался Евгений Иванович. — Была и есть… Я даже думал в давнюю пору: не сделать ли именно ее дипломной работой, но сообразил вовремя: не поймут. Еще и приклеят всякий «отрыв от жизни» и «ложную романтику», в ту пору случалось это сплошь и рядом… Ну а для себя брался за такую работу не раз. Брался, бросал, потом снова… Вот и недавно опять… Хочешь взглянуть?

— Еще бы!

Недалеко от двери треть стены закрывала пестрая ситцевая занавесь. Евгений Иванович вытянул из-за нее на середину комнаты картину на треноге.

Полотно оказалось небольшое в высоту, но длинное — метра полтора. Зимнее солнце упало на него сквозь искристые подмороженные стекла.

— Ух ты… — выдохнула я.

На первом плане было столпотворение тонких, опутанных снастями мачт и разноцветных пароходных труб. За ними поднимался речной обрыв — местами глинистый, местами заросший. На его уступах стояли разные дома и домики — порой обыкновенные, порой причудливые. Между ними тянулись вверх извилистые деревянные лестницы. А наверху обрыва виднелись уже не отдельные здания, а сплошной город. Старинные особняки, столетние деревья, высокие белые колокольни на фоне сизых мохнатых облаков. Облака были не очень-то ласковые, но в одном месте их рассекал широкий луч. От луча искрились стекла в нескольких домах и блестящая, словно вымытая дождем листва… И было понятно, что пасмурность над городом случайная, на короткое время, и что воздух теплый. И казалось даже, что пахнет речной водой и влажными травами с обрыва…

— Евгений Иванович, это же… чудо какое-то…

— Нравится, значит…

— Не то слово…

— Называю я это… так, внутри, для себя… «Город Мишки Дементьева». Не обычная тогдашняя Тюмень с непролазными от грязи улицами, а как он ее видел, когда мечтал о плаваниях… Ну и сам я как видел тогда. И как запомнил… Так сказать, память молодости… А вот, кстати, тот самый Дементьевский дом…

Над обрывом белел двухэтажный длинный дом с мезонином, с лепными карнизами и широким украшенным колоннами балконом. Было в этом доме что-то от старинного речного парохода.

— На самом деле он стоит не так близко от реки, я его малость передвинул. Тут вообще немало чего передвинуто и придумано. Как говорится, фантазия автора…

«Наслоение виртуальных пространств», — словно подсказал тихонько чуть насмешливый Илюхин голос. Я рассердилась: «Не зубоскаль! Смотри лучше! Разве плохо?» — «А кто сказал, что плохо? Здорово!..»

— Евгений Иванович, вы повесьте это на самое видное место!

— Да что ты, Женя. Тут еще работы непочатый край. Вот когда закончу, видно будет, куда ее… Конечно, если закончу…

Последние слова мне не понравились: что за намеки!

— По-моему, все тут закончено…

— Э, голубушка, тому, кто с кистью, виднее… — Он потянул было картину с треногой на прежнее место, в укрытие.

— Подождите, не убирайте!.. Пусть еще Лоська посмотрит!

— А!.. Ну, пусть…

Лоська и Чарли — легки на помине! — примчались в туче снега и пара.

— Набегались? — заулыбался Евгений Иванович.

— Ну-ка отряхивай снег, — велела я. — И ты, Чарли… Два сапога пара.

— Как раз и чай вскипел, — сказал Евгений Иванович. — А Чарли получит сухарь, он любит всухомятку…

Лоська у двери начал стаскивать валенки, оглянулся через плечо, увидел «Город Мишки Дементьева». Выпрямился. Сказал, как и я:

— Ух ты…

3

Мы стали иногда собираться у старого боцмана-живописца Евгения Ивановича Ступова. Наше «корабельное братство» — Люка, Стаканчик, Лоська, я и Томчик (хотя у него и не было монетки, но все равно «корабельный»).

Евгений Иванович всегда был нам рад — не из вежливости, по-настоящему. Каждый раз он угощал нас густым сладким чаем с молоком и черными сухарями. А еще — морскими историями, которыми была богата его жизнь: то про ураган у берегов Кубы, то про плавание вокруг Европы на барке «Крузенштерн», то про корабельного пса Меркатора, который на сейнере «Короленко» изгрыз у вредного первого помощника капитана тезисы для доклада об очередном пленуме ЦК КПСС…

Однажды мы притащили сюда, в Дровяной переулок, Люкин видеомагнитофон и показали Евгению Ивановичу и Варваре Михайловне наше «кино» — «Гнев отца». Старому боцману оно очень понравилось — мы не ожидали такого. Евгений Иванович даже прослезился в конце. Долго кашлял и поглядывал на тайничок у иллюминатора, но не решился при супруге. Он подарил Томчику — главному актеру — тяжелую шипастую раковину, которую привез с Антильских островов. Внутри раковина была гладкая и нежно-розовая. В ней шумело море. Томчик прижал ее к уху и сидел так, не отрывая, целый час. А всем остальным Евгений Иванович подарил по белой веточке коралла…

Варвара Михайловна тоже хвалила «Гнев отца», но более сдержанно. И сделала несколько профессиональных замечаний — как-никак бывший работник телестудии, была художником-постановщиком многих передач… Мы обещали замечания учесть при окончательном озвучивании и монтаже. А это, мол, еще только, черновой вариант. Хотя, по правде говоря, я не была уверена, что мы скоро примемся доводить наш не то фильм, не то спектакль «до ума». Энтузиазм уже поостыл. Илья тоже не напоминал о прежней готовности помочь…

Варвара Михайловна похвалила нас еще раз, погрозила мужу пальцем и ушла. Она вообще редко бывала в «боцманской берлоге». Ее территорией был остальной дом (он достался ей от деда). Зато Евгений Иванович дневал и ночевал в своей «пещере капитана Немо» с отдельным входом. Здесь резал из коряг драконов и осьминогов, здесь писал свои «марины», здесь читал любимых Виктора Конецкого и Джозефа Конрада, здесь отвечал на письма старых друзей-моряков, приходившие со всего света.

По-моему, старому боцману нравилось нынешнее существование (особенно когда не пилила жена; «Шундуклей и дундуклей!») Он никогда не жаловался, что жизнь почти прошла, хотя порой хватался за поясницу и картинно стонал. Кажется, он считал, что прошли его годы в общем-то вполне удачно, не каждому повезет столько повидать и столько сделать. Вот и друзья помнят, и дочь с внучкой навещают, и несколько больших полотен висят в музеях разных приморских городов… Ну да, лауреатских медалей и дипломов не обрел… Зато, ядреный корень, какой шквал был недалеко от Борнхольма, когда «Меридиан» ноками реев макало в гребни моментально закипевших волн!.. А как светилась океанская вода, когда на траулере «Есенин» шли в удивительный порт Кейптаун!..

Однажды я спросила:

— Евгений Иванович, а с той морской черепахой, которую вы поймали в северной Атлантике, что потом стало?

— А-а! Шуму было на весь корабль! Кто кричит: на чучело ее, кто другое: на камбуз, мол, черепаховый суп — объедение, надоели консервы… Я к себе придвинул железный нагель во-от такой длины, говорю: суньтесь только. Враз поймете чё почем… С молодым матросиком Юрой Бакуниным, он меня всегда понимал, взяли голубушку с двух сторон — и через планшир, в родную стихию… Сперва на меня камрады-рыбаки шипели, да вскоре махнули рукой. Чего мол возьмешь с художника, они все «с приветом»…

Мы слушали рассказ с восхищением. Особенно облапивший друга Чарли Лоська…

Порой я спохватывалась и вновь начинала удивляться, как при первом знакомстве. Это надо же, какие случаются сказки! Какие встречаются в жизни люди! Как вышло, что в нашем далеком от морей городе оказался этот удивительный человек — будто из книжки Стивенсона! И при таких мыслях начинало казаться, что над приземистым Дровяным переулком, над Таволгой, над нашим девятиэтажным кварталом и над всем городом начинает дуть брамсельный ветер…

Про Евгения Ивановича я рассказывала в письмах Пашке. Иногда в обычных, иногда в электронных. И спрашивала: не было ли у Пашки каких-нибудь предков в Тюмени? Не его ли пра-прадедушка строил на неширокой реке Туре морские трехмачтовые шхуны?

Пашка отвечал (как правило по е-мейлу), что о тюменском предке не слыхал. Скорее всего это совпадение. Но на всякий случай расспросит отца. Однако это не сейчас. Потому что мать с отцом опять на каком-то «объекте», он ведет дома самостоятельную жизнь. Она, эта жизнь, неплохая, только скучно по вечерам.

Все новости Пашка сообщал короткими рубленными фразами. Я иногда злилась: «Не можешь разве поподробнее?» Он словно пожимал плечами: «Зачем? Я все точно излагаю».

Так вот коротко и точно излагал он и школьные дела. В школе, куда поступил сперва, жизнь пошла «фиговая». Оказалось полно всяких «рэкетирчиков» и «повернутых на крутизне шизиков». После нескольких драк родители Пашку перевели в другую школу. «Тут люди ничего. Только в корабельных деле никто не рубит ни фига. Начнешь с кем нибудь про это, а он смотрит, как на больного. Спрашивает: „Ты чего вчера на дискотеке не был? Там клёво“…»

Однажды Пашка сообщил, что от вечернего одиночества попробовал сочинять стихи. Я потребовала: пришли! Он вдруг, балда такая, застеснялся. Прислал, но не через компьютер, а в обычном конверте. Вот что там было:

Семь фунтов

1

Начальство двух школ — нашей и соседней, двенадцатой, — решило осчастливить семиклассников и восьмиклассников. «В плане развития культурного досуга» затеяло для них (то есть для нас) большую дискотеку. Старенький клуб «Аэрофлота» бесплатно выделил для этого зал — в порядке шефской помощи и в честь Дня рождения гражданской авиации, который, оказывается, выпадал на девятое февраля. Никто о таком дне раньше на слыхал, ну да не все ли равно!

На перемене ко мне вдруг подкатил Левка Дубов — Пень.

— Ну чё, Мезенцева, вечером сольем тела и души в нежном танце? Мы с тобой по росту вроде в самом том сочетании…

— Всю жизнь мечтала…

— Не пойдешь, что ли? — удивился он. — Или… я не тот партнер? Рылом не вышел?

Я снисходительно ответила, что «рылом» он вполне, только мне жаль тратить время на трясучку под барабаны. Он не разозлился, не стал ехидничать, сказал только:

— А чего такого? Разок-то можно расслабиться хоть кому. Вон даже Ласковый Май собирается.

Маленький отличник Мартик, оказавшийся рядом, виновато моргал.

Я улыбнулась ему:

— Ну и молодец. Каждый радуется жизни, как умеет. У нас демократия.

— Даже Стаканчик собирается, — сунулся в разговор Синий Буль. После скандальных событий в октябре он при случае демонстрировал мне и Стаканчику сдержанное уважение.

Я поняла: если Стаканчик, то и Люка (вернее, наоборот).

— Лючка, правда, что ли? Вы пойдете?

— А что такого? Не всё же Вивальди слушать! Да и Ника надо в свет выводить, а то он как детсадовское дитя в этом плане…

— Может, и я тоже дитя?

— Ты — нет. Но скоро на тебя будут смотреть как на игуменью… Женька, да ты что! Разве это плохо, подурачиться и поразвлечься? Или ты совсем забыла, как танцуют? Я же тебя учила!

Я и без ее уроков танцевать умела, подумаешь! И на дискотеках бывала. Например, в лагере «Отрада» Не так часто, как другие и без большого вдохновения, но все-таки… Может, правда пойти? Уж с Пнем-то как-нибудь станцуюсь, он ведь тоже не солист балета… А может, — всем назло — с Мартиком! Ну и что же, что он мне до подмышки? Зато симпатичный и стройненький…

Двухэтажный клуб летчиков был полсотни лет назад построен на краю лётного поля, на которое приземлялись «кукурузники» местных линий и спортивные самолеты. Поле давно застроили, аэродром вынесли далеко за город, а клуб оказался почти в центре. Недалеко от нашей новой квартиры. И я решила: пойду.

Я надела все черное с блестками, отросшие волосы разделила на два хвоста, похожие на расплетенные косы, заколола их у «корня» блестящими, как бриллиантики, стекляшками, попросила у мамы лаковые туфельки — у нас был уже один размер. И даже наконец-то попробовала Лючкину косметику. Чуть-чуть, чтобы не намазаться чересчур — ведь опыта никакого!..

Было и правда весело. Я потанцевала и с Пнем, и с Мартиком (он очень даже ловкий был партнер!), и со Стаканчиком (который от неумения заплетал ногами), и с каким-то незнакомым восьмиклассником Борей, и даже с Булем. Музыка была вроде и разная, но вся с почти одинаковым ритмом, и танцевалось под нее одинаково. С каждым я оживленно болтала, но… думалось мне про Пашку. Хотя он, Пашка Капитанов, наверняка ни на какие дискотеки не ходил, поскольку считал это бездарной тратой времени.

Потом Лючка, я, Стаканчик и Мартик ели в буфете мороженое. И было хорошо. Но… видимо, такая уж я уродилась (Илья говорит: «Карма такая»), что всегда со мной происшествия.

Когда шли из буфета в зал, я увидела, как у выхода несколько ребят скандалят с охранником. Они были без верхней одежды, но хотели выйти на улицу — видимо не надолго, покурить (погода была мягкая, всего минус пять). Охранник не выпускал. Судя по всему, это был милиционер вневедомственной охраны, поставленный, «чтобы чего-нибудь не вышло». В берете, при дубинке и рации. Загородил собою дверь и повторял:

— Не положено. Спрашивайте учителей.

Он был на первый взгляд ничего парень, даже симпатичный, однако службу соблюдал нерушимо:

— У меня приказ. Спрашивайте учителей.

— Чего спрашивать-то? — сказал восьмиклассник Боря, с которым я недавно танцевала. — «Марь Петровна, можно пойти подымить»?

Охранник добродушно посоветовал:

— Дымить идите в туалет. Там тепло и уютно.

— Там стоит такой же мент с дубинкой и всех, кто с сигаретами, гоняет, — объяснил кучерявый тощий парнишка.

Охранник не обиделся на «мента». Объяснил прежним тоном:

— Тогда потерпите. Никотин вреден…

— Это мы сами решим, — сказал кучерявый и хотел шагнуть в дверь мимо милиционера. Тот загородил проход рукой и ногой. Проговорил уже без добродушия:

— Но-но. Без шуточек.

— А что будет? — спросил восьмиклассник Боря.

— Будет неподчинение сотруднику охраны общественного порядка…

— Который при исполнении, — добавила я. Он глянул с любопытством.

— Вот именно.

Я понимала, что в общем-то он прав. Или по крайней мере — не виноват. Его поставили, дали приказ, он выполняет. Тем более, что никотин действительно вреден и без курток на улице можно простудиться. А стоять ему здесь неохота, но служба. Вполне интеллигентного вида паренек, даже, может быть, заочник юридического института… И все же внутри у меня стало закипать. Потому что слишком уж уверенно отшивал он ребят. С полным сознанием силы. С полным сознанием права не пускать.

— Интересно знать, что вы здесь исполняете? — очень вежливо сказала я. — И вообще зачем вы здесь? Кажется, здесь школьный праздник, а не День работников охраны общественного порядка.

— Но порядок-то этот кто-то должен охранять. Если сейчас на ваш праздник явятся пьяные дебилы или накурившиеся наркоманы, что тогда?

Я сказала, что дебилов и наркоманов пока не видно. И если ребят надо сейчас от кого-то охранять, то от милиции, которая смотрит на обычных школьников, как на малолетних преступников.

— А вы ведите себя, как обычные школьники. Кому надо домой, одевайтесь — и пожалуйста. Только обратно пускать никого не велено.

— Дискотека строгого режима…

— А про это — с учителями. Вот кстати и они… Подтвердите, пожалуйста, вашим детям, что именно педагоги запретили выпускать на улицу раздетых детей…

— И впускать внутрь одетых, — добавила я. Потому что рядом оказалась ни кто-нибудь, а наша ненаглядная завуч Инна Семеновна. А рядом с ней незнакомая дама, видимо, из двенадцатой школы.

Инна мельком глянула на меня и, конечно же, сразу во всем разобралась (при ее-то педагогическом опыте!). Благосклонно кивнула охраннику.

— Это всем известная Евгения Мезенцева, не обращайте внимания. У нее патологическая склонность к скандалам.

Охранник глянул с интересом. На завуча и на меня.

— А никакого скандала не было. Мы только обменялись мнениями.

Надо же, заступник!

— Сейчас будет, — сказала я с холодом в желудке. — Потому что я собираюсь высказаться до конца. Про вас. Как вы надоели. На улицах вы всюду, на каждом перекрестке — парами и тройками. И на каждом шагу. С дубинами и пистолетами. Как в оккупированном городе. А кругом воровство, грабежи и людей убивают каждый день. Потому что воевать вы можете только с ребятишками. В основном с невиноватыми…

— Мезенцева, марш домой! — стальным голосом приказала Инна Семеновна. — Завтра я скажу Олимпиаде Андриановне, что у тебя снижена оценка по поведению за третью четверть.

— Насчет оценок решает педсовет, — напомнила я. — Вам придется вызвать меня туда. И там я повторю, что сказала здесь. До свидания …

И пошла я в гардероб.

Люки и Стаканчика не было видно. Кажется они ушли в зал раньше меня и скандала не видели. И слава Богу! А то вмешались бы конечно, и была бы перепалка тройного масштаба…

Зато на улице меня догнал… Пень. То есть Левка Дубов.

— Мезенцева, можно я тебя провожу?

— А зачем?

— Ну… так.

— Дубов, — сурово сказала я, потому что внутри у меня все еще сердито булькало. — Проводи, если хочешь. Но я люблю ясность и хочу сказать сразу: шансов у тебя никаких. Как в старой песне: «Я на свадьбу тебя приглашу, а на большее ты не рассчитывай…»

— Женька, да ты чего… — забормотал он. — Я же… ну, просто. Мы же одноклассники…

Мне вдруг стало противно. Из-за себя. Вот дура-то! Парнишка к тебе по-хорошему, а ты… как с тем охранником!

— Пе… Лева, извини. Просто я перекипела. Сцепилась там у выхода с одним…

— Да я знаю! Я же рядом был!.. Правильно ты… Только как ты теперь будешь писать сочинение?

— Какое?

— Ну, про дискотеку! Олимпиада же говорила на прошлом уроке, позавчера…

— Позавчера я в школу не ходила, горло болело… — Это была правда. А Лючка-то почему ничего про сочинение не сказала? И Стаканчик! Забыли растяпы…

— Пять Колец распорядилась: кто пойдет на дискотеку, через неделю сдаст сочинение на тему «Наш праздник»… Делов-то! Две странички написать… Только что теперь напишешь ты?

— А ничего! Скажу, что не знала про задание. Пусть ставит двойку…

— Есть ведь еще выход — реферат…

— Какой реферат?

— Ну, ты даешь! В полном отрубе от классных дел… В тот же день географ предложил: кто хочет, пусть возьмется за реферат на любую географическую тему. Говорит: «Заработаете пятерку за реферат, гарантирую пятерку за год, даже спрашивать не буду до самого лета»… Ну, все заныли: сочинение, да еще реферат какой-то, двужильные, что ли? А он говорит: «Кто притмется за географическую тему, того от сочинения освободят, я уговорю». В том смысле, что зачет по русскому пусть Липа ставит, прочитавши эту рефератную писанину… Только там ведь надо писать обалденно, целую тетрадку…

— Кто-нибудь согласился?

— Ласковый Май, конечно. Еще Анка Шипицына и Вовочка… Потому, что в русском он ни в дугу, хотя и стихи сочиняет, а реферат можно клепать на компьютере. Там программа сама проверяет ошибки.

— Ох уж, она проверяет, — вспомнила я нашего домашнего грамотея с программой «Word»…

На следующий день я уточнила у Дмитрия Витальевича насчет реферата. Он все подтвердил. И насчет годовой оценки, и насчет того, что можно брать любую тему.

— Лишь бы связана была с географией… Ну, а если будет добавлено немного чего-нибудь еще: скажем, лирики или философии, это тоже не возбраняется… — Он обрадовался, что я оказалась в числе «рефератчиков» (или как — «реферантистов»?).

— А если много? — насупленно спросила я.

— Чего много?

— «Философии» и «лирики».

Он засмеялся:

— Еще лучше.

— Можно, я напишу про остров Джерси?

— Про что угодно! А… почему именно такая тема?

— Это как раз лирика. В реферате я все объясню…

2

Сама не знаю, что меня толкнуло на реферат. Ну, не просто же отвращение к Олимпиадиному заданию. Тогда зачем взвалила на себя такую работу? Может… зашумел опять в ушах брамсельный ветер?

Писать я принялась в тот же вечер. Хорошо, что Илья приходит поздно и компьютер часов до десяти свободен.

Я начала стучать по клавишам:

«Этот выбор может показаться странным. Никогда я на острове Джерси не была, никого у меня там нет, и еще недавно я о нем даже не слыхала… Кажется, это не совсем подходящее начала для реферата по географии. Прошу прощения, начну по правилам.

Остров Джерси принадлежит к архипелагу Нормандских островов, он крупнейший из них. Его площадь 116 кв. км., в основном это сельскохозяйственные угодья. Береговая линия острова пользуется большой популярностью у туристов…»

Передо мной лежала распечатка, которую еще осенью сделал Илья, когда добывал для меня сведения о монетах. Про монеты все было по-английски, а история и география Джерси — на русском языке. И я бессовестно скатывала эти сведения. А что? Не самой же сочинять!

Я написала, что в средневековые времена остров принадлежал независимому Нормандскому герцогству и еще тогда, при герцоге Вильгельме Завоевателе, почти тысячу лет назад, там появилась своя конституция. Сейчас остров Джерси — английское владение, но пользуется автономией. Там говорят на двух языках: французском и английском. Для финансовой и торговой деятельности используется английский, а для торжественных церемоний и судебных дел — по давней традиции — французский…

Ну и всякие другие сведения. Даже географические координаты привела: 49 градусов северной широты и 2 градуса западной долготы. И добавила, что это приблизительно, потому что сама определяла по атласу, а он у меня маленький…

Я писала не торопясь и почти каждый вечер. Сперва совсем понемногу. Упомянув про население (всего-то восемьдесят шесть тысяч) и про хозяйство (огородничество, цветоводство и рыболовство), сообщила:

«А еще на острове добывают великолепный джерсийский гранит, отливающий всеми оттенками осенних листьев. Из такого гранита сложены изгороди и постройки в поместье Огр, где расположен зоопарк, устроенный знаменитым ученым и писателем Джералдом Дарреллом.

Сначала Даррелл, который привез много животных из Западной Африки, содержал этот зоопарк в Англии, в пригороде Борнмута, в саду своей сестры. Сестра была не очень довольна, а власти не хотели выделить для зоопарка территорию. Наконец, одурев от непробиваемой тупости чиновников (это Даррелл сам так пишет) и испугавшись бесконечного списка правил и законов, под гнетом которых сгибается каждый гражданин Великобритании (если бы только Великобритании! — это уже я пишу, Е.М.), я решил попытаться перенести зоопарк на Нормандские острова».

Попытка удалась, зоопарк получился прекрасный. Джеральд Даррелл написал про него книгу «Поместье-зверинец». Эту книгу я подарила своему другу, пятикласснику Всеволоду Мельникову, которого друзья зовут по-своему — Лоська.

Лоська хороший человек. Он очень любит всякую живность. Мы с ним познакомились, когда он на пустыре хоронил своего знакомого кота, которого какие-то мерзавцы убили ради забавы.

Мне кажется, что на острове Джерси никто просто так, ради злости и тупости, не убивает животных и жизнь там добрее, чем у нас. Только не надо говорить, что я не люблю свою страну. Я не люблю, когда убивают…

На Джерси мягкий приморский климат. Не так тепло, как в южных странах, но все равно хорошо. Поэтому там много туристов. Я читала, что недавно там, в столице острова, городе Сент-Хелиёр, проводился какой-то международный шахматный турнир. Не помню, какой именно, и, может быть, ошибаюсь. Но все равно я подумала, что Лоська, если бы он хотел, мог бы со временем побывать на таких турнирах. Но он не хочет, хотя в шахматы играет так, что знатоки отвешивают челюсти (Дмитрий Витальевич, простите). Недавно Лоськины взрослые знакомые договорились, что его на неделю бесплатно пошлют в специальный загородный лагерь. Там фирма «Легенда» финансировала проведение большого детского шахматного турнира, собирали ребят из нашей и всех соседних областей. И Лоська совсем уже собрался, но за три дня до отъезда подобрал беспризорного больного котенка. «Полудохлого», как говорили многие. Раньше он боялся заводить кота, потому что трудно с кормом, но теперь он не мог пройти мимо. И, чтобы выхаживать этого малыша, он заявил, что не поедет. Ни за что! Был большой крик и упреки, но Лоська сказал: «Шахматы деревянные, а Васька живой. Если он умрет, они мне зачем?»…

Шум в самом деле был большой.

Тот известный в наших краях гроссмейстер, с которым Илья в конце концов познакомил Лосенка, очень заинтересовался «этим вундеркиндом». Он был в числе организаторов детского турнира и «пропихнул» в список участников пятиклассника Севу Мельникова, хотя тому нечем было платить за путевку. Все платили, а Лоську решено было послать бесплатно. И может, стал бы он победителем, если бы не тощий полумертвый Васька, найденный в рыхлом снегу у мусорного бака.

Напрасно Лоську уговаривали все, кто мог. Мать обещала, что будет нянчиться с заморышем, как с любимым дитятей (но она же с утра до ночи на работе!) Я хотела взять Ваську к себе, сносить в ветлечебницу, кормить витаминами и не спускать с рук, пока Лоська воюет на шахматных полигонах.

— Ну да… — сказал Лоська. — Ты его, может быть, и выходишь. Но, когда я вернусь, он будет уже знать тебя, а не меня. Я для него буду никто…

— Он привыкнет к тебе снова! Он же еще кроха!

— Ну да, привыкнет! Скажет: когда больной был, со мной нянчились другие, а теперь ты на готовенькое…

Я, потеряв терпение, хотела заорать Лоське, что безмозглый (месяцев двух от роду) Васька этого не скажет, потому что говорить не умеет и ничего не смыслит. Но увидела, как Лоськины марсианские глаза обильно наливаются слезами. Он эти глаза не отводил, а несчастного Ваську тихонько прижимал к груди.

Потом он выдавил:

— Я же все равно там ничего не выиграю. Только про него буду думать, если поеду…

— Всё, ша. Отбой, — сказала я. — Уже никто никуда не едет.

Надо отдать должное Илье. Он уговаривал меньше всех. Вернее, почти вовсе не уговаривал. Хотя перед гроссмейстером брату было неловко: ведь именно он, Илья, навязал Лоську ему в ученики, а тут такой «немыслимый каприз».

Мне, один на один, Илья сказал:

— Я вдруг понял простую вещь: Лосенок никакой не шахматист по природе…

— Да как же так!

— А вот так, мучача. Шахматы это великий труд. Это, кстати, пытался внушить Лоське гроссмейстер. А тот хлопал глазами и не верил. Потому что для него это лишь забава — развлечься или там деньжат зашибить на бульваре. Про взрослого можно было бы сказать: «гениальный дилетант»… Для него умение играть — как для мотылька умение порхать над травами. Захотел — помахал крылышками, устал — присел и все хлопоты забыл…

— Неужели его нельзя приучить?

— Я не знаю, как. И не знаю, надо ли. Боюсь, что это — просто не его …

Конечно, про эти разговоры я не стала писать в реферате. Но про один все же написала. Как Лоська спорил с Татьяной.

Надо сказать, что Илюхина подружка в последнее время стала проявлять упорство и резкость суждений, которые раньше в ней не замечались (или я плохо ее знала?). Случалось теперь, что Илья, поговорив с ней по телефону, со стуком клал трубку и шепотом чертыхался. Я, конечно, с замечаниями не лезла. Но, когда она заговорила с Лоськой — другое дело.

Вот как я написала про это в реферате:

«Однажды с Лоськой заспорила одна его знакомая, студентка. Она сказала, что ехать он обязан, потому что это его долг.

„Нельзя зарывать талант в землю, он принадлежит не только тебе, а всем людям…“

„А как же Васька?“ — сказал Лоська.

„Пойми, что это несоизмеримо. Бродячий котенок и… в будущем, может быть, звание чемпиона мира.“

Интересно, что Лоська не усомнился в возможности получить такое звание. Он просто сказал:

„А зачем оно? Ради денег, что ли? Обойдусь.“

„Не ради денег, а ради отечества“, — строго сказала студентка. Лоська подумал и спросил:

„Отечество от слова отец?“

„Да, а что?“

„Да так, ничего…“ — тихонько сказал он. И ушел.

Лоськиного отца, шофера, посадили на пять лет за то, что он столкнулся на грузовой машине с мерседесом. Сперва определили, что он не виноват, но, видимо, хозяева роскошной иномарки выложили немалую сумму, и те инспекторы, что расследовали дело, вдруг изменили показания. Так что Лоськино „отечество“ теперь в спецзоне на севере области, под поселком Хантаево. А может, еще на пустыре, где похоронен его кот Умка. Потому что в других городах Лоська никогда не бывал. И никакие дальние поездки ему в ближайшие годы не светят, особенно заморские острова, вроде того же Джерси…

Конечно, я очень отклонилась от темы острова. Можно сказать: причем тут пятиклассник Мельников? Но какая-то связь все же есть. Ведь Лоська любит книжку про зверинец на острове Джерси…»

Вот так меня «несло» в этом тексте, который получался совсем не географический. Правда, Дмитрий Витальевич, говорил, что возможна «философия и лирика», но какая именно и в каком количестве?

Впрочем, я не боялась и про отметку не думала. Я… писала, вот и все.

Кстати, когда я рассказала в письме Пашке про случай с Лосенком, он ответил коротко:

«Жень! Пока есть такие люди, как Лоська, они нас не сожрут».

3

«Они нас не сожрут»… Мы с Пашкой понимали друг друга. Они — это гады, которые расплодились по всей планете. И под боком у нас, и в дальних краях. Господи, почему их так много? Может быть, планета, пересекая пространство, попала в какой-то отравленный пояс, в котором ядовитая плесень разрастается особенно густо?

Они — всюду. (Неужели и на острове Джерси?) От них не спрячешься ни в каких дальних и теплых краях… От тети Лии пришло письмо, над которым мама плакала весь день. А я сидела дома и на уроках, сцепив зубы. Тетя Соня и маленький Мишка ехали из Хайфы в какой-то поселок к знакомым. Они вышли на минуту на промежуточной остановке, Мишка хныкал, что хочет пить. В этот момент в автобус вошел небритый тип и рванул на себе пояс со взрывчаткой. Автобус разнесло. Тетя Соня и Мишка в это время стояли у буфетного павильона. Мишке перебило руку деревянной стойкой. Тетю Соню ударило взрывной волной. Они оба сейчас в госпитале… Можно сказать, что им повезло, живые. А тех полутора десятков, что оставались в автобусе — как не было на свете. Одни клочья от них, от взрослых и ребятишек…

ЗА-ЧЕМ? В чем они виноваты? Они же ни с кем не воевали!

Я не думаю, что тот гад, который взорвал на себе мину, был храбрец. Сволочь он, вот и все. Никакой храбрости не надо, если твердо веришь, что нажмешь кнопку и в ту же секунду окажешься в райских садах, где тебя ждет бесконечное счастье. Но разве можно заработать вечное блаженство за счет множества других, которым причинил боль и горе?

Мама несколько дней ходила такая, будто в чем-то виновата. «Мы тут живем в их квартире, а они там в таком ужасе…» Она повторяла эти слова, пока Илья не вспылил. Он швырнул на диваночки и крикнул, что мы, черт возьми, живем тоже не в раю. Что взрывают и берут заложников и у нас. Вспомните, что недавно было в Москве! А в нашем городе — что? Благодать? Тошно включать телевизор! Все ходим, как по минному полю… Я поняла, что Илья просто переводит маму «на другие рельсы». Мол, если она переключится с мыслей о Лифшицах на более близкие и привычные тревоги, то слегка успокоится. Наивное дитя мой братец…

А насчет «минного поля» он как в воду смотрел. Через неделю после письма тети Лии какой-то тип стрелял в дядю Костю. Среди бела дня, прямо в подъезде его дома.

Обычно такие покушения удаются безотказно. Однако на этот раз террористу не повезло. Дядя Костя — афганец все-таки — за миг до выстрела почуял опасность, присел, выбил пистолет, врезал стрелку по переносице. Неудачливый убийца рванул из подъезда, а дядя Костя замешкался, потому что доставал улетевший за батарею пистолет. Не догнал гада. Тот прыгнул на заднее седло к какому-то мотоциклисту, и они умчались со двора.

Дядя Костя отнес пистолет в милицию и написал заявление. Думаете что? Сразу бросили патрули на поиски преступников? Сказали: «Хорошо, разберемся. Когда понадобитесь, вызовем. Шум не поднимайте, главное, чтобы не узнали газеты и ТВ». Несколько дней не вызывали. Дядя Костя зашел сам и узнал, что… дело темное. «Может быть, это ваш собственный пистолет и вас надо привлечь за незаконное хранение…»

— Я сдержался сперва, — рассказывал дядя Костя. — говорю вежливо: «Это каким же аналитическим умом надо обладать, чтобы придти к такому выводу. Как по-вашему, с какой стати человек в здравом сознании понесет в милицию свой пистолет?» А они: «Может быть, вам было выгодно имитировать покушение на себя»… Это мне высказал начальник отделения, розовый вежливый майор. Я стою, улыбаюсь, а рука, чувствую, сгибается сама собой, чтобы вмазать… А он улыбается тоже и говорит: «Не надо, мы знаем, что вы это умеете…» Ну, дверью я грохнул от души, а дальше что? Если бы не отъезд, начал бы копать сам, но задерживаться-то не могу, билет уже…

Дело в том, что дядя Костя уезжал из нашего города. Насовсем. Трест «Стройметалл» переводил его на какую-то ответственную должность в Петербург. Нельзя сказать, что он радовался такому изменению в своей жизни, но и не спорил. «Что поделаешь, Валечка, дело требует. Я человек военный, привык: если надо — значит, надо…»

Может быть, не только «дело требовало». Может быть, он решил, что лучше оказаться подальше от нас, поскольку его привязанность к маме такая безнадежная… Короче говоря, уехал, причем попрощался поспешно, как бы между делом. Маме подарил розы, Илье — свои командирские часы, а мне сделал самый большой, самый дорогущий (во всех отношениях) подарок. Это книга-альбом под редакцией итальянца Франко Джорджетти «Самые знаменитые парусные суда». Мама как увидела, опустила руки.

— Костя, ты с ума сошел. Я же знаю, сколько это стоит. У нас есть несколько таких на складе…

А я тихонько заскулила от восторга, повисела у дяди Кости на шее и побежала к себе — распаковывать и рассматривать. Забыла даже, что дядя Костя уезжает…

Про все это — про Пашкины слова о Лоське, про взрыв автобуса под Хайфой, про дядю Костю — я сначала тоже написала в реферате. Так получилось, само собой. Но потом эти страницы я убрала, вернее, перенесла в отдельный файл. Потому что никакого отношения к острову Джерси они уже вовсе не имели. «Философии» полно, а географии — ноль…

Впрочем, и дальше я писала не в строгом стиле научного реферата. Например такое:

«В давнем детстве, то есть в начальных классах, я любила сочинять стихи. Потом бросила. А сейчас вдруг у меня снова срифмовались строчки:

А о климате на Джерси я Прочитать сумела мало. У меня такая версия: Солнца там всегда хватало. Там везде туристы топчутся И на пляжах многолюдно. Можно ехать, если хочется И в карманах есть валюта. Иногда на Джерси пасмурно, Но, набравшись силы свежей, Разгоняет ветер брамсельный Облака вдоль побережий.

„Брамсельный ветер“ — это морское понятие. Это такой ветер, когда верхние паруса, бом-брамсели и трюмсели, на кораблях нести рискованно, но те, что пониже — брамсели — ставить вполне можно. Скорость хорошая, суда бегут резво, но шторма еще нет и не надо бояться крушения…

О морском ветре я пишу здесь не случайно. Дело в том, что мое знакомство (заочное, конечно) с островом Джерси началось именно с парусных судов. А точнее — с красивых монеток, на которых отчеканены такие кораблики. Эти монеты в девяностых годах прошлого века отчеканены на острове Джерси. Возможно, специально для коллекционеров. Во второй половине девятнадцатого века на Джерси был подъем экономического развития, расцветала торговля, нужны были новые суда для коммерческих рейсов, и началось их строительство. Некоторые известные в истории острова торговые парусники как раз и помещены на монетах…»

Дальше я рассказывала о каждом парусном судне с монет. О шхунах «Тиклер» и «Резольют», фрегате «Перси Дуглас», бриге «Геба», барке «Джемини», бригантине «Сенчери»… О том, когда построены, почему так названы, какое имели водоизмещение, в какие дальние порты планеты ходили и как закончили свой век. К этому времени все тексты о монетах, добытые Ильей в компьютерной сети, я перевела полностью. И уж эти-то рассказы имели прямое отношение к острову, к его истории.

И дальше:

«На этих шести увесистых монетках достоинством в один фунт почти все типы современных парусных судов. То есть не совсем современных, но в той классификации, которая принята в наши дни. Нет только баркентины. Но мне повезло так, что с баркентинами я тоже столкнулась совсем недавно. Я познакомилась с удивительным человеком, который сам ходил на баркентине „Меридиан“. А еще он рассказал мне о другой, очень давней, баркентине — о шхуне-барке „Сибирь“ и ее героическом плавании…»

Вслед за этим я писала про все, что слышала от Евгения Ивановича. Про постройку шхун в Тюмени, про полярный двухмесячный рейс «Сибири», когда ее трепало бурями, било волнами о мели и разломало фальшборты, изматывало штилем, во время которого кончилась вода… А еще про семнадцатилетнего матроса Мишу Дементьева, который потом стал управляющим в Товариществе Западно-Сибирского пароходства и торговли и всю жизнь посвятил тому, чтобы как можно больше пароходов ходило по сибирским рекам…

«Жаль, что так мало известно про это плавание и про Михаила Ефимовича Дементьева. Конечно, после революции он считался буржуем и бывшим эксплуататором трудящихся масс. Вел жизнь в бедности, по чужим углам, дом, в котором он раньше жил с женой и десятью детьми, отобрали. О том, что он с детства был бедняком и потом всю жизнь работал не покладая рук, новые власти слушать не хотели…

Снова можно спросить: при чем тут остров Джерси. Но в жизни все переплетается. Например баркентина „Сибирь“ вполне могла оказаться в лондонском порту рядом с брамсельной шхуной „Резольют“, построенной за год до того, в 1877 году. От острова Джерси до Лондона не больше трехсот морских миль.

Перепутанность эту и сцепление разных жизней можно прослеживать до бесконечности. Мой папа родился и провел детство в Тюмени. Моему старшему брату и мне он рассказывал, как однажды с приятелями искал клад в подвале дома, который называется „Дементьевский“. А рядом с этим домом, в больших лужах папа пускал кораблики, сделанные из сосновой коры. По ручьям, текущим в канавах, кораблики плыли вдоль улицы к Туре. Папа, как все мальчишки, любил играть в кораблики. Я сейчас про это подумала, и опять появились строчки:

Им, мальчишкам, вовсе не до шуток. Пять секунд до ветренного старта. Круглые, как будто парашюты, Паруса вздувает ветер марта. Легкие, из лоскутков батиста — Тех, что сыновьям отдали мамы, — Паруса, как чайки в небе чистом, Треплют воздух белыми крылами. Скоро гонка, после — всем награды, Даже тем, кто в гонке был всех тише. …А потом-то что их ждет, мальчишек? Как узнать? Да лучше и не надо…

У меня сомнение. Не знаю, как сейчас пишется слово „парашют“. Через „ю“ или уже через „у“? Говорят, хотели сделать реформу и тогда будет „у“ в „парашюте“ и „брошюре“, но я не слышала: сделали уже или нет? Все таки я буду писать „парашют“. По крайней мере так писалось это слово, когда папа разбился с парашютом во время тренировочного прыжка. Все печально говорили, что он разбился по своей вине, слишком увлекся свободным падением и не успел дернуть кольцо. До недавнего времени я тоже думала так. А сейчас… не слишком ли много он знал, бывший капитан ГАИ? Почему ушел из милиции? Отчего так интересовались бывшие сослуживцы его компьютерными материалами? Не готовил ли он их к печати, когда стал работать в газете? Материалы не нашли. Виноватых и не искали. На вопросы не ответит никто никогда».

Это я ради конспирации так написала. На самом-то деле была дискета и, значит, была надежда.

Недавно я опять спросила Илью: когда он отыщет пароль для папиной дискеты. Неужели «теория двойного рикошета» и прочие гениальные способы бессильны? Илья вдруг сильно разозлился. Заорал, что он не двужильный — решать сразу массу дел. В том числе и занимать монтажом и озвучкой «вашего гениального фильма». В самом деле, я свела Илью с Петрушей, и брат в меру сил помогал дотягивать «Гнев отца» до «нормального технического уровня». Я виновато примолкла. Тем более, что понимала: Илюхина нервозность из-за того, что начались у него нелады с Татьяной. Ладно, поживем — увидим. А пока я писала:

«Конечно, любой может сказать: „Не надо плохо думать о людях, девочка. Папу жаль, но зачем искать виноватых? Чтобы сделать его героем?“ Нет, вовсе не для этого. Просто я вспоминаю опять Лоську и его отца… Да, с шофером Мельниковым беда случилась, когда папы давно уже не было. Но… может, потому и случилась? Будь он жив, он бы не допустил…»

Подумав, я убрала из реферата свои подозрения насчет папиной гибели. Потому что это уж совсем не относилось к острову Джерси. И вообще… кому какое дело? Вовсе я не хотела изливать душу, просто вырвалось, когда стучала по клавишам. Но строчки про «парашют» и последний прыжок все же оставила. Иначе непонятными были бы стихи, а их убирать я не хотела.

А последние страницы моего сочинения были такие:

«Лоськин котенок поправился. Он уже сильно подрос, стал дурашливый и ласковый. Лоська однажды принес его к Евгению Ивановичу и познакомил там громадным лохматым псом Чарли. Васька минут десять шипел и раздувался. А потом они подружились. Теперь Чарли как увидит Ваську, принимается лизать его не хуже заботливой мамы…

Глядя на Ваську, я рассказала Лоське, что в британских владениях есть небольшой (правда побольше, чем Джерси) остров Мэн, на котором водится необычная порода кошек. Вполне нормальные кошки, только задние ноги у них длинные, как у зайцев, и нет хвоста. Жители острова очень гордятся этими животными. На Мэне, как и на Джерси, тоже чеканят собственные деньги, и есть целая серия монет с удивительными местными кошками. Какая страна чем знаменита, это она и помещает на деньгах. Кстати, монет с кораблями на острове Мэн тоже чеканят немало. История у этого острова не менее древняя и занимательная, чем у Джерси. Но я не могу на нее отвлекаться, иначе пришлось бы писать еще один реферат. Об острове Мэн я вспомнила из-за кошек и монет. А читала о нем я недавно в газете „По всему свету“, когда искала дополнительные сведения для реферата.

Эту свою работу я назвала „Семь фунтов брамсельного ветра“ тоже благодаря монетам. Не спутайте, не подумайте, что „семь футов“. „Семь футов под килем“ говорят, когда желают счастливого плавания. А „семь фунтов“ — это семь монет достоинством в один фунт стерлингов. Правда, на самом деле их было у меня шесть. Но седьмую я как бы придумала дополнительно. Вернее, вместо нее прибавила к коллекции судов историю про шхуну-барк „Сибирь“. Жаль, что в нашей стране мало чеканят денег с парусными кораблями. Как хорошо было бы выпустить монету в память о плавании „Сибири“! Но никому, видимо, в голову не приходит. Или… дело не в этом?

Парусные корабли всегда считались символами надежды. Деньгами с изображениями таких кораблей, наверно, неловко расплачиваться за всякие черные дела и давать взятки… Я так написала сейчас и вдруг вспомнила: а ведь на нынешней бумажной деньге (зачеркнула, написала „ассигнации“) в пятьсот рублей — корабль. Там изображен Архангельск, памятник Петру Первому и трехмачтовый фрегат у причала. Красивый такой, похоже, что „Мир“. И может быть, именно такими красивыми банковскими билетами давали взятки те, что отправили за решетку Лоськиного отца… Правда, это все-таки бумажки, а не монеты.

Да, чуть не забыла. На ребре каждой „корабельной“ монеты с острова Джерси с выбито: CAESAREA INSULA. Кажется, по латыни это означает „Императорский остров“. Если я правильно разобралась в английских комментариях, такое имя дал ему римский император Роман Антоний в трехсотом веке нашей эры. А нынешнее название острова в переводе на русский означает „Шерстяная пряжа“. Не такое романтическое имя, как прежнее, но тоже неплохое. Пушистое, уютное, как сказка бабушки, сидящей с веретеном в рыбачьем домике у моря».

Весенние портреты

1

Я писала свой реферат (или как там его назвать?) до самых мартовских каникул. Началась уже настоящая весна, оседал на газонах снег, сыпались с карнизов сосульки (не зевай, прохожий!), двигались над голыми тополями кучевые желтые облака… Да, я забыла сказать. Когда я садилась за это сочинение, обязательно включала магнитофон с Пашкиной кассетой — мелодии Вивальди на фоне морского прибоя. Так под эту музыку и прошли у меня вечера в феврале и марте…

Перед каникулами я отдала папку с напечатанными на принтере листами Дмитрию Витальевичу.

— Ну, наконец-то, — обрадовался он. — Я уж боялся, что не уложишься в срок…

— Уложилась… Дмитрий Витальевич, только просьба: не читайте в классе вслух, ладно?

— Как скажете, мадемуазель…

Пашке я отослала по электронной почте весь текст, с теми кусками, которые выкинула из школьного варианта. Только выделила эти куски курсивом и попросила, чтобы их никто, кроме Пашки, не читал.

Он ответил быстро и как всегда коротко: «Прочитал. Здорово. Курсивные отрывки спрятал в секретный файл. То, что без них, можно ли напечатать в школьном альманахе „Наше творчество“ под рубрикой „Письма друзей“?»

Меня Пашка тоже приучил к лаконизму, я ответила: «Так и быть, печатай».

Через пару дней Дмитрий Витальевич остановил меня в коридоре, отвел к окну. И первое, что спросил:

— Женя, ты давно пишешь стихи?

— Я… наоборот. Давно не пишу. Бросила. То, что там, случайно вышло.

— Жаль…

— Что жаль?

— То, что бросила…

Я сказала в упор:

— Дмитрий Витальевич, стихи — это единственное, на что вы обратили внимание? Остальное — чушь? Оценка мне, конечно, не светит?

Он как-то мальчишески поскреб затылок.

— Да светит, светит… только по географии. А по русскому Олимпиада Андриановна отказалась оценивать. Сказала: «У нее там такая пунктуация, что можно затевать дискуссию по каждой строке. Если я возьмусь исправлять, она опять устроит скандал и побежит к директору. Так что, если угодно, отправляйте в комиссию сами…»

— В какую комиссию?!

— Ты разве не знаешь? Каждую весну в городе проводится конкурс школьных сочинений…

— Это же не сочинение, а реферат! Ну, или… попытка реферата… глупая, наверно…

— Комиссия разберется, — опять же по-мальчишечьи хмыкнул он.

— Дмитрий Витальевич, не надо!

Он сказал уже солидно, хотя и со скрытой усмешкой.

— Сударыня. Вы сдали материал, и отныне он не ваш, а достояние органов народного образования. Вот так-с…

— Я не хочу.

— Женя, тебе жалко что ли? Почему?

— Потому что… там полно всякой «философии».

— Вот и хорошо.

Я вдруг подумала: «А! Пусть! Не съедят, в конце концов…» Но все же проворчала:

— Смеяться будут…

— Гм… — сказал географ.

Уже после этого я дала почитать реферат Илье и маме. Конечно, полные варианты. Мама, прочитав, почему-то стала смотреть на меня тревожно.

— Ох, Женька, несладко тебе придется в жизни.

Я подумала, что мне и сейчас далеко не всегда сладко. Но бодро пообещала в стиле Синего Буля:

— Ништяк, прорвемся…

Илья внимательно и долго (я даже ежиться начала) смотрел на меня из-за очков. Потом изрек:

— Быть тебе Достоевским и Стивенсоном…

— Олух! Что между ними общего?

— Между ними ничего. А между каждым из них и тобой…

— От тебя никогда ничего серьезного не услышишь…

Но услышала я от Ильи и серьезное. Через два дня (уже каникулы были) он поздно вечером позвал меня к себе в комнату и спросил без обычной дурашливости:

— Ты свой реферат куда-нибудь отправляла по э-мейлу?

— Д… да. А что?

— Небось своему Капитанову?

Я на всякий случай разозлилась:

— Это у тебя Татьяна «своя». А Пашка — Просто Пашка!

Он не стал огрызаться в ответ. Смотрел озабоченно:

— И, конечно, полный вариант?

— А чего такого? Это мое дело!.. Он, кстати, те куски убрал в особый файл.

— Боюсь, что поздно убрал…

— Да в чем дело-то?! — взвилась я. Уже со страхом.

Илья взял меня за кисти рук, поставил между колен. Как в давние годы, когда я была маленькой.

— Девочка, кто-то по-прежнему интересуется папиными делами. Пытается щупать издалека наш компьютер…

— Ну и… там же ничего такого, в реферате-то! И о дискете ни слова!

— Такое там то, что они теперь знают о наших догадках. И понимают, что мы можем «гадать» и дальше. И, значит, можем иметь какие-то материалы…

— Столько лет прошло…

— И тем не менее… Кого-то прошлое держит на крючке.

— Прямо сериал «Черный корпус».

— Знаешь, мучача, эти сериалы не совсем чушь. Они бездарны в плане режиссуры, а факты часто берут из жизни. Такова она теперь, жизнь-то эта…

Я мигала, как провинившаяся первоклассница. Илья, кажется, в самом дел знал что-то важное.

— И еще вот что. Телефон тоже могут слушать. Имей в виду…

Я закипела, как дурочка:

— Это же незаконно!

— Ну-ну… иди жалуйся.

Брат говорил, не как привычный Илюха, а, скорее, как дядя Костя, когда он касался чего-нибудь важного.

Кажется, я запаниковала в душе.

— Иль, это серьезно, да?

Он вдруг заулыбался, покачал мои руки.

— Да чего ты испугалась-то? Я это так, на всякий случай… Маме только не говори…

Я полночи не спала, думала про все про это. Иногда подкатывал страх, иногда успокоительные мысли: «Да ну, ерунда! В конце концов, что они теперь могут сделать?» А когда стала засыпать, опять почудилось, что лечу к земле и не могу дернуть кольцо…

Я встала, пошла на кухню глотнуть холодного молока (это меня всегда успокаивало). У Ильи горел свет. Я сунула в дверь голову. Брат сказал, не оборачиваясь:

— Иди сюда… — Он сидел у компьютера, на экране мигали какие-то таблицы. Я подошла, потерлась щекой о его плечо.

— Ты, мучача, это… не бери в голову. Напугал я тебя?

— Маленько.

— Ничего, «венсеремос». То есть «преодолеем».

— Дискета хорошо спрятана?

— Вполне… А лучший замок — пароль. Будь он неладен…

— Я думаю, вскроешь…

— Вне всяких сомнений… Главное, как говорит дядя Костя, «нихт шиссен».

Я не поняла, при чем здесь «нихт шиссен», но стало спокойнее.

А дядя Костя прислал письмо! Бодрое и полное шуток. Сообщал, что ему выделили однокомнатную квартиру. «Был бы человек семейный, дали бы побольше, а пока сойдет и так…» Обещал, что летом вытащит нас к себе в гости. «А ежели взрослые члены семейства заупрямятся, то юную Евгению все равно вытащу. Хотя бы путем похищения…»

Потом пришло еще одно письмо — от тети Лии. Она сообщила, что рука у Мишки срослась, он опять ходит в школу, только стал серьезнее, молчаливее. Одно время слегка заикался, но теперь это прошло. Тетя Соня тоже поправилась, настроена по-боевому и просила какое-то начальство записать ее в общественную милицию по борьбе с терроризмом. Просьбу обещали рассмотреть. В Израиле женская военная служба — дело обычное, а возраст для милиции, видимо, не помеха.

Мама читала вслух и головой качала. Кажется, она все еще чувствовала себя виноватой.

Между тем началась последняя школьная четверть. У меня получились всякие трудности с алгеброй и биологией, и пришлось влезать в учебу по уши, чтобы не было трояков за год. По правде говоря, мне на трояки было начихать, но как представишь мамины большущие от скорби и тревоги глаза…

Апрель бежал быстро, и в нем тоже случались всякие события.

Поссорились Лючка и Стаканчик. Из-за того, что однажды я поймала их за курением — в сквере у гастронома, когда догнала по дороге из школы. Оба торопливо затоптали сигареты. Стаканчик, разумеется, порозовел.

— Ник, — сказала я, — она дура, и это неизлечимо. Но ты-то…

Он бормотал, что только попробовал. Надо же, мол, когда-то… Я велела ему идти домой и попросить маму, чтобы она его выпорола. А за Лючку взялась всерьез.

— А чего! — негодовала та в ответ. — Я сама и не хочу, это я из-за него! Должен же он когда-то становиться настоящим парнем! А то каждому кретину говорит «извините, пожалуйста» и краснеет при любом случае…

Слово за слово мы крепко поцапались и разошлись. Но это не страшно, такое было не впервые. А между собой они поругались всерьез. Потому что стали обвинять друг друга в отсутствии бдительности. Из-за такого, мол, отсутствия прозевали мое приближение. И Стаканчик впервые показал себя «настоящим парнем». Лючку обозвал «огнедышащей коровой» и перестал с ней разговаривать. Та терпела два дня, а потом пришла ко мне — реветь и просить о помощи.

Пришлось мирить их.

Я заставила их поклясться в вечной дружбе, и они это в конце концов сделали. И даже в знак такой дружбы обменялись монетками. А я в заключение пообещала им, что если снова увижу с сигаретами, засуну им эти сигареты за шиворот… по правде говоря, даже не за шиворот. Очень уж я тогда завелась…

Компания наша была дружная. Но «в обиходе» (если можно так выразиться) мы больше дружили парами: Люка со Стаканчиком, я с Лоськой. А маленький Томчик одинаково «приклеивался» то к одним, то к другим. Гулял чаще с Люкой и Ником, но откровенничал больше со мной и Лоськой.

В апреле Томчик повадился чуть не каждый день приходить ко мне. Очень ему нравилась громадная книга о парусниках, которую мне подарил дядя Костя. Устроится с ногами на моей диван-кровати и притихнет, лишь чуть слышно шелестит листами. Иногда они листали альбом вдвоем с Лоськой. А ощутивший радость жизни Васька, которого Лосенок приносил в сумке, метался по квартире. Я терпела…

Впрочем, Лоська чаще проводил время не у меня, а у Евгения Ивановича. И как выяснилось, не зря. То есть не только ради общения с ненаглядным другом Чарли. Евгений Иванович учил его рисованию. К этому делу (не то, что к шахматам), Лоська относился серьезно. Пробовал даже работать маслом. Как выяснилось позже, он писал на куске картона «Автопортрет в обнимку с Чарли». Никому, кроме Евгения Ивановича, не показывал.

— Вот закончу, тогда покажу…

Обещал закончить к маю.

2

В середине апреля позвонил человек, о котором я почти забыла:

— Это Женя Мезенцева? — голос был мальчишечий, высокий и чистый.

— Да…

— Это Игорь Карцев. С той квартиры, где ты жила раньше. Конечно, ты меня не узнала.

— Конечно, не узнала, — вывернулась я. — В тот раз ты был сиплый от ангины… Здравствуй.

— Здравствуй. Я вот почему звоню. Тебя разыскивает какая-то женщина. Узнала где-то этот адрес, а по нему телефон. Говорит, что с трудом, потому что номер изменился. Я объяснил, что вы переехали. Она говорит: «А не знаешь, нового адреса или телефона?» Я соврал, что не знаю, но попытаюсь узнать…

— А почему сразу-то не сказал?

— Видишь ли… она объяснила, что из какой-то комиссии. То ли из облоно, то ли еще откуда-то. Я подумал: вдруг тебе это не надо?

Я лихорадочно прикинула в уме: что такого за мной водится, если вдруг заинтересовалась какая-то комиссия? Кажется, ничего. В конце концов, если что-то такое, все равно искали бы через школу…

Игорь между тем объяснил:

— Она будет еще звонить. Дать ей твой телефон?

— Дай, конечно…

— Тогда ладно. До свидания.

— Да… ой! — вспомнила я. — А как поживает гномик, которого ты нашел в кладовке?

— Хорошо поживает! Я ему на полке устроил специальную каюту.

Он сказал не «жилье», не «гнездо», а «каюту», и в этом было что-то свое, привычное. Почти Пашкино…

— Игорь, спасибо! Звони, если…

Я не договорила. Чуть не сказала «если захочется», но не решилась.

Он помолчал секунду и весело откликнулся снова:

— Ладно!

Неизвестная женщина позвонила через три дня.

Голос такой… вроде как у библиотекарши Анны Григорьевны или бабушки Игоря Кравцова, только помоложе:

— Извините за беспокойство. Могу я поговорить с Женей Мезенцевой?

— Да. Это я…

— Женя, здравствуй. Меня зовут Тамара Яковлевна. Я из общества «Зеленая ветка». Это такая общественная организация при областной думе и администрации губернатора. Мы занимаемся защитой прав детей и разными педагогическими проблемами…

«Этого еще не хватало!» Видимо, в моем молчании не было радости. Тамара Яковлевна заговорила побыстрее:

— Женя, прежде всего я поздравляю тебя с дипломом.

— А! Спасибо… Но я даже не знаю, за что мне диплом. Я же ничего особенного там не делала, только помогала при съемках разными мелочами… — Я думала, речь идет о грамоте, которые получили все, кто участвовал в работе над «Гневом отца». Этот наш «фильм» в конце концов попал на областной конкурс и занял (надо же!) первое место.

— Женя, извини, мы, кажется, говорим о разном. Я о твоем сочинении…

— Но… я ничего про это не знаю…

— Вот как! Значит я могу первой поздравить тебя. Тем приятнее… Дело в том, что жюри подвело итоги конкурса, и твои «Семь фунтов» оказались в числе трех лучших работ. Первое, второе и третье места решили не распределять, всех объявили одинаковыми победителями. Видимо, скоро тебе об этом сообщат в школе. Еще раз поздравляю и… теперь я, Женя, хочу спросить о другом. Тот мальчик, твой друг по имени Лоська… то есть Всеволод Мельников… это не выдуманный персонаж?

— Да что вы! Лоська-то? Какой же выдуманный!

— Мы подумали… вдруг это просто литературный прием. Значит, все, что ты о нем написала, правда?

— Конечно!

— Я прежде всего про историю с отцом…

— Да…

— А не могла бы ты дать его адрес? И как зовут маму…

— Да… могу. А зачем?

— Ты не бойся, хуже не будет. Есть люди, которые могут попытаться проверить это дело. В порядке надзора…

Я потом до вечера ходила и думала: неужели моя писанина в чем-то может помочь Лоське? То есть его отцу. И в конце концов решила, что ерунда это. Что могут сделать дамы из какой-то «Зеленой ветки»? Наверно, это комиссия для организации детских утренников, конкурсов и прочих «праздников на лужайке». Они иногда выступают по телевидению с речами о необходимости спасать юных наркоманов и беспризорников, но тех не становится меньше…

В общем, Лоське я ничего не сказала про этот разговор. Понадеется, бедняга, а потом сплошное расстройство… И никому не сказала.

Второй раз Тамара Яковлевна позвонила за два дня до Первомая. И опять попала на меня, больше дома никого не было.

— Женя, это ты? Я узнала… Женя, у меня несколько неожиданный вопрос. Даже не у меня, а… просили выяснить. Если можно, конечно. Скажи, вы знакомы с офицером милиции Будимовым?

— Что?.. Д… да…

— Говорят, он был другом вашего папы…

— Ну… говорят. То есть да, был… Но потом папа ушел из милиции, а он остался. Я не знаю, что и как у них дальше было… Они занимались в одной парашютной секции. Папа первый год, а Будимов давно… Тамара Яковлевна, а в чем дело?

— Да не волнуйся, ничего особенно. Правда, ничего. Просто… есть несколько вопросов к этому человеку и не хотелось бы, чтобы у тебя… и у твоих близких… остался какой-нибудь неприятный осадок. Если Будимов в самом деле ваш добрый друг… Это на всякий случай…

У меня в голове — целый взрыв вопросов. И я… я совершила умный поступок (один из немногих умных в своей жизни). Не стала дергаться от тревоги и любопытства, не стала расспрашивать.

— Тамара Яковлевна, мне трудно про это говорить, я мало знаю. Побеседуйте с моим старшим братом. Он все помнит и знает лучше.

— Замечательно! А он дома?

— Он будет вечером. Но если это срочно, можете позвонить ему по сотовому. Дать вам номер?..

Вечером я втащила Илью в свою комнату и вцепилась в него клещом: как и что?

Он не стал изображать конспиратора. Видел, что я вся извожусь от беспокойства.

— Да не трепыхайся ты. Это в самом деле правозащитная организация, старается блюсти интересы детей. Поскольку там не следователи, а интеллигентные дамы, они следуют кой-каким старомодным этическим принципам…

— Каким?

— Например, чтобы при разборе скользких дел не дай Бог травмировать какого-нибудь ребенка. Тебя, в частности… Видимо, выяснилось, что некий деятель ГАИ по фамилии Будимов при выяснении обстоятельств с шофером Мельниковым неожиданно и резко изменил показания в пользу хозяев мерседеса. А девочка Женя дружит с сыном шофера, с ее сочинения и возник в «Зеленой ветке» (а потом и дальше) новый интерес к делу. А Будимов — друг Жениного папы. Не навредить бы душевному состоянию девочки, когда она узнает, что папин друг сволочь. Смешно, да? Но они такие…

— Илья… а ты точно знаешь, что он сволочь?

— Теперь-то… И, Женька, вот что… Я ведь копал и сам. То есть с помощью друзей и «друзей моих друзей». У компьютерщиков широкие связи. Раньше не говорил, потому что… Ну ладно, знай, не маленькая уже. Конечно, это косвенный факт, но… интересный тем, что раньше был малоизвестен. Вечером, накануне прыжков, Будимов приезжал в клуб и дополнительно проверял уложенные заранее парашюты. Он ведь был старостой группы. Но в прыжках в тот проклятый день по какой-то причине участвовать не смог. То ли на дежурстве был, то ли еще…

— Иль… неужели ты правда думаешь…

— Дело вот в чем. Папа ушел со службы явно потому, что не хотел участвовать в махинациях на дорогах. И говорил об этом с «другом Витей». Наверно, убеждал Будимова: «не надо…» Понимаешь, он и терпеть это не мог, и открыто шум поднять — как? Друг все-таки. Да и куда пойдешь? В ту же милицию? Ха… Но они-то понимали: в конце концов он сможет. И боялись, что унес собой немало материалов и фактов… Маме только не говори. А то опять начнет дрожать за меня…

— Теперь дрожать буду я…

— Глупенькая. Подумай, я им зачем? Ведь про дискету они ничего не знают…

3

Свой автопортрет Лоська закончил только перед праздником Победы. Взял у Евгения Ивановича телефонную карточку и всех обзвонил с ближнего автомата: приходите смотреть.

Томчик был у меня, и мы немедленно отправились в Дровяной переулок. День был удивительно теплый, как летом. Густо проклевывались листики, деревья — как в зеленой марле. Когда вышли к переулку, Томчик задрал голову.

— Женя, смотри!

Высоко над тополями и крышами парил белый фрегат. Корабль с выпуклыми парусами! Вернее, воздушный змей в виде корабля. Ну, сплошной восторг! Я радостно ахнула, потом побежала глазами по нитке, и конечно же она привела наши взгляды к забору, над которым торчал конек крыши с корабельным флюгером…

Лоська с ниткой в руках сидел на крыше, Евгений Иванович стоял на дворе и подавал громкие советы. Здесь же «паслись» Люка и Стаканчик. Ник щелкал новеньким японским аппаратом, который на день рождения (авансом!) подарили родители. Аппарат был автоматический: знай себе щелкай, остальное все делается само собой.

Стаканчик снимал змей в небе, Лоську на крыше и Чарли с Васькой, которые носились по двору…

Оказалось, эту придуманную старым боцманом «воздушную конструкцию» Евгений Иванович и Лоська мастерили две недели. Потому наш юный живописец и затянул работу над портретом.

— Пойдемте скорее! — поторопила Люка. — А то без вас он свой шедевр не хочет показывать.

Лоська приземлил летучий фрегат на молодую травку. Мы полюбовались им, повосхищались и толпой оправились в «каюту».

Солнце било в квадратное окно и в иллюминатор. Прямо на ситцевую занавеску, за которой прятался мольберт. Мы шеренгой встали напротив. Лоська набыченно попросил:

— Только не смейтесь… — Пошевелил лопатками и отдернул занавеску.

Ну что… На первый взгляд был, конечно, Лосенок очень неумелый живописец. Засмеяться можно было от такой неумелости. Но никто даже не хихикнул.

Портрет оказался написан крупными яркими мазками. Будто его автор тренировался, пробовал силы. Как придется, так и пробовал. Но… вот ведь «ядреный корень» (как сказал бы Евгений Иванович), несмотря на всю неумелость Лоська был похож. Мало того, что похож, это был именно Лоська как он есть. С волосами-сосульками, с носом картошкой и с чуть печальным взглядом длинных марсианских глаз. Он словно приглашал зрителей посмеяться при виде этого забавного портрета, но сам не смеялся, потому что позади забавности пряталось что-то другое …

Лоська изобразил себя сидящим на корточках и обнимающим за шею косматое существо, в котором нельзя было не увидеть Чарли — с высунутым красным языком и смеющимися глазами. О переднюю лапу пса терся мордой черно-белый котенок. Васька или нет — поди разбери, котята похожи друг на друга. Но по замыслу — явно Васька.

Лоська разъяснил:

— Я его в последний момент сюда посадил. Чтобы не обидно было… — И замолчал с явным ожиданием: ну, что скажете?

Я сказала без смешинок в голосе (которых уже и не было):

— Лоська, ты Пикассо…

— Я то же самое подумал, — кивнул Стаканчик.

— Нравится? — боязливо спросил Лоська. Прежде всего меня.

— Спрашиваешь…

Он осмелел, улыбчиво сморщил нос-картошку:

— Хочешь подарю?

— Правда?!

— Если в самом деле хочешь…

— Еще бы!

— А повесишь на стенку? — Лоська словно проверял меня.

— Клянусь!

Евгений Иванович, который покашливал за нашими спинами, пообещал:

— Ради такого дела я в своем хозяйстве подыщу раму.

Люка притворилась завистливой:

— Женечка молодец, успела первая…

Лоська быстро взглянул на нее.

— Тебе я тоже что-нибудь нарисую…

«Нарисуй Стаканчика с сигаретой», — чуть не ляпнула я. Ну что за вредная личность! Мучача детестабле…

Томчик тихонько взял Лоську за рубашку.

— А меня сможешь нарисовать… когда-нибудь?

— Ладно… — Лоська опять чуть улыбнулся и показал подбородком: — Вот с ним?

— Ага. Можно с ним… — Из кармана Томчика торчала тяжелая рукоять того самого револьвера.

Томчик ходил с этим оружием уже третий день. Я спросила — зачем? Он сказал со вздохом:

— Привыкаю… А то нечестно: диплом на стенке висит, а я по правде не стрелял…

Мне почему-то не хотелось, чтобы он привыкал к этому. Но, с другой стороны, куда денешься? Мальчишка. Томчик был, как всегда, в джинсовом комбинезончике, только теперь обрезанном выше коленок. Длинный ствол, проткнув карман, торчал из коротенькой штанины. На конце его чернела большая треугольная мушка. Я проворчала:

— Вот как выпалит, сожжет ногу. — Потому что помнила: при выстреле огонь вылетает ого-го какой!

Томчик разъяснил чуть виновато:

— Он не выпалит, он же без патронов. Я пока так привыкаю… вхолостую…

…Лоська опять сказал Томчику:

— Ладно. Только лучше в том костюме, в котором ты снимался. Там у тебя такой морской вид…

— Хорошо!

Сам Лоська тоже был в «морском виде», то есть в летней одежонке с пунцовым галиотом. И на портрете, и сейчас. На портрете, «потому что подходящий колорит». А сейчас потому, что «лето же в конце же концов, надоело же ходить, как в скафандре с муравьями…» Да, был он по своей природе Маугли, не терпящий «оков цивилизации»…

Мы все радовались лету и возможности скинуть «оковы». Я с радостью плюнула на колготки и свитер, влезла в куцые вельветовые бриджи и балахонистую футболку. Стаканчик щеголял в широченных парусиновых бермудах и майке-безруквке с портретом какой-то волосатой личности (правда поверх нее накидывал неизменный «лифчик» с карманами). Люка конфисковала у матери старое платье в лимонную и коричневую клетку и соорудила из него пышный сарафанчик «умеренной длины» (точнее, короткости). Для школы, правда, приходилось принимать «приличный вид», но после уроков, мы обретали другой вид — нормальный…

Лоська снял портрет с мольберта, проставил на пол. Картон был ему до пояса.

— Надо выставить на крыльцо, чтобы краски скорее высохли. Тогда уж заберешь… — Это он мне.

— Еще раму надо, — напомнила я довольно бесцеремонно. И представила, как здорово будет смотреться написанный маслом Лоська над моей кроватью. Тем более, что до сих пор стены оставались почти пустые, только приклеен был к обоям присланный Пашкой календарь.

Евгений Иванович сказал, что раму сейчас найдет.

— Все равно перед переездом надо проводить ревизию и чистку, выкидывать лишнее.

— Перед каким переездом? — спросили мы хором (кроме Лоськи).

— Да вот такое дело, братцы… Дали двухкомнатную квартиру и сроку две недели. Вскоре все, что здесь имеется, — под бульдозер. Потому как ожидается на здешнем берегу большая стройка. Жаль, конечно, особенно Варваре Михайловне. Это ее родовое гнездо…

— Не имеют права сносить. Частная собственность, — сказала я, понимая, как это глупо.

— Какая тут собственность, ежели собираются строить резиденцию Полномочного представителя. Так сказать, стратегический объект… Хорошо хоть, что обещали компенсацию за огород. Правда с гулькин нос…

Стаканчик, поддернув белые бермуды, сел на нижнюю ступень крылечка. Сказал, глядя в пространство:

— Вот так. Отстояли Дворец…

— Мы-то здесь при чем?! — взвилась Лючка.

— Никто ни при чем, — сказала я философским голосом Ильи (хотя было совсем не весело). — Просто карма такая.

Лоська знал, что такое карма. Вскинул глаза:

— У нас?

— У ППЦ. Такая у него судьба: приносить людям гадости, если даже он того не хочет…

Стаканчик язвительно, совсем не похоже не себя, выговорил:

— Опять же поглядим с точки зрения генеральных планов. Встанет на берегу новый дворец власти. Что там домик какого-то Евгения Иваныча и ближние сараи. Интересы отдельной личности на фоне интересов государства. Как у несчастного Евгения в «Медном всаднике»…

Люка сказала:

— Давайте хотя бы сфотографируем всё на память. И двор, и дом, и всё, что внутри… И всех нас тут с Евгением Ивановичем…

— И Лоську с портретом на этом крыльце, — сказала я.

Лоська сидел на ступеньке и, сцепив зубы, оттирал скипидаром коленки. Он, когда вытаскивал портрет, коснулся его ногами, растяпа. Портрет заметно не пострадал, но колени украсились зелеными и синими пятнами. Оттопыренные кромки штанов — тоже. Штаны — ладно, они снизу все равно сине-зеленые. А кожа… «Давно ты стал такой чистюля?» — чуть не сказал я. Но поняла — дело не в краске. Просто Лосенок чувствует себя виноватым: он-то знал о предстоящем сносе давно, однако нам не обмолвился. Потом он объяснил: не хотел никого расстраивать в праздники…

Стаканчик так и снял его — с надутыми губами, сосредоточенно оттирающего с ноги краску. А рядом, на картоне, — еще один Лоська, в обнимку с Чарли. А неподалеку — настоящий Чарли, который пытается лизнуть свалившегося на спину и задравшего лапы Ваську.

…Через неделю Стаканчик вручил каждому большой, размером в две открытки, снимок. Я попросила у него еще один, для Пашки, и отправила его в Яхтинск в твердом конверте. А свой повесила под Лоськиным портретом, вставленным в коричневую деревянную раму, слегка потертую, но крепкую и солидную — как и положено картине мастера.

А больше ничего Стаканчик снять не сумел, кончилась пленка. Вернее, остался кадрик еще для одного снимка, его сделала я: как Стаканчик и Лоська достают с крыши флюгер-кораблик — на память старому боцману. И при этом подумала, что запуск змея-фрегата был чем-то вроде прощального салюта…

4

Конечно, мы все помогали Евгению Ивановичу и Варваре Михайловне перебираться в новую квартиру. Она оказалась недалеко от нашей — в Парковом районе построили недавно два новых дома. Квартира как квартира, тесноватая, правда, а у старого боцмана вон сколько имущества: холсты, коряги, морские экспонаты. Все углы и балкон оказались забиты. И ясно было, что проблем с расстановкой теперь хватит не на один месяц.

К тому же, оказалась верхотура. Евгений Иванович мрачно вспомнил:

— У Михаила Светлова, по-моему, есть такие стихи:

Жили были дед да баба На девятом этаже. Так как лифт работал слабо, Оба померли уже…

Ничего себе шуточки! От того, что эта квартира не на девятом, а на седьмом этаже, было не легче. Тем более, что во время перетаскивания вещей лифт останавливался дважды. Грузчики выражались так, что я увела Томчика подальше…

Евгений Иванович без особого сожаления избавлялся от вещей. Томчику подарил трехголовую корягу-чудище, похожую на ту, из фильма. Мне — вспомнив давнее обещание — вручил наконец эскиз со шхуной «Сибирь». И не маленький, из запаса, а тот самый, со стены. Другим тоже подарил по морскому пейзажу. А жалел об одном: что не будет теперь печки с живым огоньком.

Картину «Город Мишки Дементьева» он к тому времени закончил и повесил теперь в главной комнате. Она сразу бросалась в глаза…

Во время переезда погода испортилась. Весна спохватилась, что начала нас радовать слишком рано. Сделалось дождливо и ветрено. Пришлось снова влезать в теплые куртки. Нам-то ладно, а начавшие зеленеть деревца зябко вздрагивали — как ребятишки в летних рубашонках и платьицах, вскочившие на холод и нечаянно захлопнувшие за собой дверь.

Однако холод продолжался всего неделю. В двадцатых числах лето пришло, кажется, окончательно. Зацвели яблони. Дни сделались жаркие, иногда накатывали короткие трескучие грозы.

Занятия в школе шли уже через пень-колоду, контрольные был позади, мы ходили на уроки как бы по инерции. И никто, кстати, больше не требовал от нас «приличного вида». Даже Олимпиада…

За три дня до каникул Стаканчик предложил:

— Давайте сходим в Дровяной переулок, все же снимем дом на память и себя рядом с ним. Я зарядил аппарат.

Я уже не отказывалась фотографироваться, кончилось у меня это время — еще зимой, когда снимали «Гнев отца».

Мы позвонили с автомата Томчику, потом зашли за Лоськой и всей компанией пешком двинулись вдоль Таволги. Теперь там не было сугробов и просохли тропинки. Река под безоблачным небом выглядела голубой и почти чистой, старинный заводик на том берегу был больше, чем всегда, похож на рыцарский замок. Я подумала, что пейзаж перед окнами ППЦ будет неплохой…

Огород, который был при доме Ступовых, спускался к самой реке. Раньше можно было подняться к дому по пологому склону, между грядок. А теперь…

Теперь мы увидели, что нельзя. Дома не было. Была громадная груда бревен, досок и кровельного железа. Причем сдвинутая почти к самой воде. Позади груды рычал и чихал бульдозер. Он, кажется, пытался давить на развалины, чтобы совсем их столкнуть в реку. Другой бульдозер стоял выше по склону, у его гусеницы возился дядька в замызганном камуфляже.

В общем-то ничего неожиданного мы не увидели. Это должно было случиться. И все же стало горько. И потому, что не успели, вообще…

Мы стороной обошли развалины и скрежещущий бульдозер. Поднялись мимо поваленного забора — туда, где стоял другой бульдозер. Встали от него неподалеку.

— Все-таки я сниму, — виновато сказал Стаканчик. — То, что осталось. И давайте вас на фоне… этого…

Мы послушно встали шеренгой. Летний день уже не радовал. Пахло старым деревом и развороченной землей. Уйти бы скорее…

Стаканчик щелкнул раз, другой. Потом встал на мое место, а я взяла аппарат… Я тоже успела нажать два раза, и в этот момент раздался громкий рык:

— Чё тут крутитесь, паразиты! Делать не хрена?

Это дядька, что возился у гусеницы, теперь распрямился и глядел на нас волком.

— Вам-то что! — взъелся в ответ Лоська и выпятил грудь с красным кораблем.

— Ты поговори, сопля зеленая!

Воспитанный Стаканчик порозовел и сказал:

— Мы снимаем остатки дома, в котором жили наши друзья. Разве мы вам мешаем?

— Мешаете! Пошли на…

— Хам какой, — произнесла Люка тоном Олимпиады Андриановны. И добавила заботливо: — Томчик, не слушай дядю…

— Щас уши оборву, щенки!

— Оборвал один такой, — сказала я, холодея щеками. — И пришил себе… — Посмотрела на Томчика, сдержалась.

Дядька подбросил в руке разводной ключ, качнулся было к нам, но раздумал. Понял, видимо, что не догонит. А если догонит — не справится.

Из-за бульдозера вышел еще один мужик — более опрятного вида, в пиджаке. «Прораб», — почему-то подумала я.

— Саня, ты чего шумишь?

— Шляются тут! — гаркнул опять расхристаный камуфляжный Саня.

Прораб мельком глянул на нас.

— Да ладно тебе. К машине-то не лезут…

— Наглые больно…

— Идем. Вон у ребят все готово, — сказал Прораб. «Ребята» с нижнего бульдозера выключили мотор и, видимо, собирались перекусить. Накрыли газетами ящик, расставили на нем банки, кружки и термоса, приглашающе смотрели вверх. Саня и Прораб пошли к ним по тропинке среди цветущих одуванчиков.

Люка вдруг сказала вслед:

— Вы мусором всю реку завалите. А кто будет чистить?

Прораб посмотрел через плечо.

— Чистить, девочка, это не наша забота. Это проблемы другой фирмы.

— Вот так ваши фирмы и загадили всю страну, — вежливо заметил Стаканчик.

— И правда наглые, — сказал Прораб Сане. — Ладно, пошли…

Мы тоже пошли — вверх по переулку. Стаканчик решил снять развалины издалека, чтобы в кадре оказался окружающий пейзаж со старинным заводом.

— А я вот что нашел. Там, внизу, — сказал Лоська. На ладони он держал серого фаянсового зайчонка с прижатыми ушами и розовым носом.

— Какой миленький, — восхитилась Люка. — Ну вот, будет у тебя, Лосик, еще одна память о старом доме.

Лоська вскинул глаза.

— Это же нельзя. Вдруг это их любимая вещь и потерялась случайно…

— Ну, тогда зайдем, спросим, — решила я. — Мы же обещали навестить.

Стаканчик сделал пару снимков с верхней точки, и мы двинулись обратно, к реке.

— Смотрите! — очень звонко крикнул Томчик. Замер с выброшенной вперед рукой.

До оставленного вредным Саней бульдозера было теперь около сотни шагов. И… делалось все больше. Потому что махина медленно двигался вниз. С коварной бесшумностью (так, про крайней мере казалось). И прямо на тех, обедающих. Они сидели к бульдозеру кто спиной, кто боком — не видели, не слышали…

Мы завопили наперебой. Каждый свое: «Эй вы там!.. Берегитесь!.. Бульдозер прет!.. Да оглянитесь, идиоты!» Потому что бежать предупреждать было поздно.

Они не оглядывались. То ли не слышали (может, приняли уже про стопке), то ли решили, что мы их дразним издалека и гордо игнорировали.

— Да смотрите же, раздавит вас!! — надсадно орала я.

Только Томчик теперь ничего не кричал. Он застыл, расставив ноги и растопырив колючие локти. Потом он вздрогнул. Изогнулся и, разрывая карман, выдернул револьвер, вскинул ствол.

Грохнуло трижды. Трижды вылетело из дула бледно-желтое пламя и синий дым.

Люди у ящика вскочили. Кажется, они ругались, но мы не слышали из-за звона в ушах. Саня на скрюченных ногах кинулся навстречу бульдозеру, вскочил в машину. Наверно, он там отчаянно дергал рычаги. Машина не слушалась. Она деловито раздавила ящик, затем рядом с другим бульдозером уткнулась в груду бревен и наконец заглохла.

— Вот так… — меланхолично подвел итог Стаканчик.

— А говорил, что без патронов, — сказал Томчику Лоська с ноткой восхищения.

— Раньше был без патронов. А сегодня я решил взять… и вот…

— Пошли отсюда, — распорядилась Люка. — А то мужики решат, будто этот наша диверсия.

— У меня вон как разодралось… — прошептал Томчик. Стволом он шевелил у кармана распоротый шов.

— Ух ты… ничего, зашьем, — утешила Люка. — Ник, у тебя всё с собой?.. Пошли, вон там лавочка.

Выше по переулку, у калитки в заборе, была скамеечка. Мы подошли к ней. Стаканчик похлопал по своей многокарманной безрукавке, достал спичечный коробок, в котором оказалась иголка и несколько плоских мотков ниток. Вот такой он, Стаканчик — всегда носит с собой массу полезных вещей. Нравится ему жить, как в дальней экспедиции…

Стало ясно, что одним зашиванием не обойтись. Дергая наружу револьвер, Томчик острой мушкой разодрал на бедре кожу. Яркая, с кровяными каплями царапина тянулась вверх от колена.

Люка дернула на Томчике лямку.

— Снимай. Зашивать надо изнутри Не стесняйся, посторонних не видать, а мы все свои. Пока тебя лечат, я починю.

Томчик не упрямился, скинул свой куцый комбинезончик. Оставшись в апельсиновых трусиках, он опасливо смотрел, как Стаканчик извлекает из кармана моток бинта и пузырек с зеленкой.

— Потерпи, Томчик, — шепнула я. И принялась за дело. Мне было не привыкать. В прошлом году, в «Отраде», сколько царапин и ссадин пришлось замазывать и бинтовать на малышах…

Томчик терпел, только покусывал губы и трогал концом ствола большой одуванчик. Смазанную зеленкой царапину я закрыла марлевой лентой и приклеила ее поперечными полосками лейкопластыря.

— Как скелет рыбы, — заметил заботливо дышащий рядом Лоська.

— Спасибо, — сказал деликатный Томчик мне и Люке, которая протянула ему зашитые штаны. И торопливо залез в них. Конец белого «скелета» торчал из коротенькой штанины, но это ничего, это даже придавало Томчику мужественный вид.

— Ты хоть понимаешь, что ты герой? — сказала я.

— Подумаешь, — отозвался он в полголоса. — Я не боюсь, когда щиплет… Почти.

— Я не про зеленку. Про стрельбу.

— Я… потому что надо было как-то… Все кричат, а они не слышат. Ну и вот…

— Ты спас людей, — проговорил Стаканчик и почему-то опять порозовел. — На войне за это медали дают…

Все посмотрели в нижний конец переулка, но развалин и бульдозеров теперь не было видно за изгибом забора.

— От этих людей дождешься… — сказал Лоська.

Я в кармане своих бриджей нащупала монетку. Ту, последнюю, с марсельной шхуной. Я всегда носила ее с собой.

— Томчик, подставь ладонь… На. Это тебе насовсем.

Он замигал (и ресницы были все-таки сыроватые). Заулыбался. Глянул недоверчиво. Он прекрасно знал, какая это монетка. Из тех, что были у каждого из нас и только у него не было.

— Этот кораблик называется «Резольют» По-русски значит «Решительный», «Твердый». В общем, как раз для тебя…

— Ну уж… — сказал он одними губами и порозовел, как Стаканчик.

— Да, — подтвердила Люка. — Не спорь.

Томчик смотрел на меня.

— А как же ты?.. Без нее… — Он качнул монетку на ладони.

— А у меня есть баркентина «Сибирь». Не на монете, на картине, но это все равно…

Томчик, продолжая улыбаться, затолкал монетку в левый карман. А в правый стал засовывать револьвер. Глянул на Люку укоризненно:

— Ты перестаралась. Внутри зашила наглухо, дуло не просовывается…

— Ну, давай распорю. Рвать — не зашивать. Ник, дай ножик… Вот и все.

— Спасибо… — Томчик, пыхтя от старания, начал снова толкать в карман оружие. И… вытащил опять. Оглядел всех заблестевшими глазами.

— А можно я еще… выпалю?

— Давай! — сказали мы хором.

Он вскинул ствол и выпалил. Правда перед этим зажмурился, но такой пустяк не имел никакого значения…

Мы пошли к Ступовым, в новую квартиру. Встретила нас Варвара Михайловна. Развела руками:

— А наш морской волк укатил. Надумал снова путешествовать на старости лет. Правда не надолго, дней на пять. Из Тюмени получил письмо, объявился у него там давний дружок, еще с училища. Ну и заиграла молодость. «Поеду, — говорит, — вспомню былое. Не держи меня, говорит, в гневе я страшен…» Мы посмеялись. Лоська показал находку:

— Это не ваш? Там нашли…

— Ой… — Варвара Михайловна прижала фаянсового зайчика к морщинистой щеке. — Наш, конечно. Наташенька, внучка моя, каждый раз про него спрашивает, когда приезжает. Я искала, с ног сбилась…

Лоська победно глянул на нас: «Я говорил…»

Варвара Михайловна спросила, не хотим ли мы чаю с яблочным вареньем. Мы хотели. Взялись помогать ей ставить чайник и готовить посуду. Лоська за рукав оттянул меня в сторонку.

— Жень, вчера от папы было письмо. Пишет, что, кажется, начинают пересмотр… Это не точно еще, но есть надежда…

5

В начале июня мы с Лоськой побывали на пустыре у сухого дерева. Оно было не совсем сухое, зеленели отдельные ветки и побеги на коре. Мы привели в порядок и опять прикрыли травой Умкин холмик.

На обратном пути встретили Стаканчика, Люку и Томчика. Они искали нас, чтобы вместе пойти к Ступовым: вдруг Евгений Иванович уже вернулся?

Он и правда вернулся! Был веселый, даже помолодевший.

— Ах, ядреный корень, какая была поездка! И какой у меня друг, Володька Севастьянов! Кстати, интересуется тюменской историей. Он мне тут кое-чего подарил. Пару статей про плавания той поры и снимки…

Конечно, это интересовало прежде всего меня. Я увидела типографские копии фотографий: старый судостроительный завод, пароход «И.Капитановъ» с большущими гребными колесами, набережную с баржами у причала, какую-то одноэтажную улицу… Парусников не было. Зато был портрет человека с бакенбардами на строгом узком лице и в плоской фуражке с якорем.

— Евгений Иванович, это кто?

— Это, Женя, вроде бы, тот человек, который руководил плаванием в тыща восемьсот семьдесят восьмом году. Когда Михаил Дементьев ходил на Сибири…

— Шкипер Курсин?

— Нет. Курсин командовал «Сибирью». Но сначала-то была целая экспедиция! Шли с «Сибирью» пароходы «Союз» и «Луиза». «Союз» почему-то скоро повернул назад, «Луиза» буксировала шхуну против ветра, а потом попала в аварию. Но, прежде чем это случилось, они успели пройти северным рукавом Оби. До той поры большие суда там не ходили. Это плавание считалось в ту пору выдающимся событием в навигации, о нем писали в научных журналах. И руководил всей экспедицией, судя по сему, вот этот человек.

— Он кто?

— Пишут, что бывший директор какого-то прибалтийского штурманского училища. Звали его, кажется, Христиан. Христиан Даль…

Сперва я ничего не подумала. Потом вспомнила: вчера показывали «Приключения принца Флоризеля» и я грустно размышляла — артиста давно нет, а на экране он живой… Сердце — тюк… тюк… Потом: та-та-та-та… — как затарахтевший мотоцикл.

— Ник! У тебя случайно нет с собой мобильника?

— Случайно есть… вот…

Тьфу ты, пальцы не попадают на кнопки…

— Илья! Слушай! «Даль»! Пароль — «Даль»! Это был северный капитан, руководил плаванием из Тюмени! Папа наверняка знал!.. Что?.. Вот балда! Артист Олег Даль! Автор словаря Владимир Даль, друг Пушкина, знаменитый врач!.. Что «четыре буквы»? Это по-русски четыре, а пароль-то пишется латинскими буквами! Мягкого знака там нет! Дошло?

До Ильи, кажется, дошло. Но он не возликовал. Он помолчал секунд десять и сказал строго:

— Женька, зря ты это про телефону… Ч-черт… Вот что! Давай домой! Не-мед-лен-но.

Я сунула Стаканчику телефон.

— Ребята, я помчалась. Брат зовет срочно. Потом объясню…

Дети капитана Мезенцева

1

Я оказалась дома минут через пятнадцать. На третий этаж взлетела с разбега, затрезвонила. Илья открыл сразу. Он был сосредоточен и насуплен. Я сразу сделалась такой же. Сидела внутри какая-то виноватость, поэтому я сказала сварливо:

— Ты чего-то совсем… не того… Везде шпионы чудятся…

Илья не полез в спор. Коротко сообщил:

— Открылось… О чем там, пока не знаю, сперва какое-то предисловие. Я не читал, торопился перебросить файл по разным адресам…

— Зачем?

— Мучача бобаликона, — выдохнул он и малость обмяк. — Ладно, давай посмотрим, что там…

Монитор был включен, и я с полутора метров различила заголовок и крупный текст:

Предисловие

Все, что здесь написано, я не показывал до сих пор никому. Не оставляет опасение, что я полез не в свое дело. Вроде бы занимаюсь этим не первый день, но как подумаю, что надо будет эти страницы развернуть перед другими людьми, схватывает робость, как перед первым прыжком с самолета. Иногда спрашиваю себя: «Зачем тебе это надо? Куда ты суешься?» Но не написать все, что накопилось, тоже не могу…

Я шагнула ближе, присела к столу. Но Илья быстро сказал:

— Подожди. Слушай и запомни. Если вдруг появятся непрошеные гости, зайди в туалет. На полке слева, за полотенцем лежит мой мобильник. Наберешь двадцать два, ноль семь, двенадцать и скажешь; «Передайте Борису — они уже здесь». Повтори…

Я повторила, как молодой агент в детективном фильме:

— Двадцать два, ноль семь, двенадцать. «Передайте Борису — они уже здесь»… Иль, а если Бориса не будет на месте?

— Неважно. Главное — скажи, что надо.

У меня что-то нехорошо ёкало под селезенкой.

— Иль, а…

— Подожди. Вот дискета, спрячь где-нибудь на балконе.

Я послушно пошла на балкон. Там слева от двери была прибита полка с цветочным ящиком (осталась от Лифшицев). Из него спускались плети молодого вьюнка. Я отодвинула их, приподняла ящик, сунула под него дискету.

— Готово, мистер Ноль-ноль-семь…

— Вот и хорошо. Теперь наконец почитаем… — Он уселся в широкое твердое кресло перед монитором. Я пристроилась рядом, на изогнутом подлокотнике.

«Предисловие… Все, что здесь написано, я не показывал до сих пор…»

Резко, незнакомо как-то забрякал звонок в передней.

— Ну вот… — обреченно сказал Илья. — Иди, спроси кто. Никому не открывай, сперва скажи мне…

Я глянула в глазок, увидела соседку и все же спросила:

— Кто там?

— Женечка, это я, Галина Андреевна. Я хотела кое-что спросить. Открой, пожалуйста…

— Одну минуту, я не одета…

Вернулась к Илье.

— Галинушка из десятой квартиры. Чего-то хочет…

— Это плохо… Подожди… — Илья два раза нажал клавишу на «мышке». Строчки на экране окрасились черным. Илья даванул на клавиатуре кнопку «Delete», экран опустел.

— Зачем?! — взвыла я.

— Надо… Иди открой.

Я пошла. Открыла.

Пожилая Галина Андреевна прижимала к цветастому переднику на груди пухлые кисти рук.

— Женечка, я… меня… — По сторонам от нее стояли двое. Один — высокий, темноволосый, в отглаженном костюме. Другой — низкорослый, с гладкой белобрысой прической, в желтой рубахе навыпуск. Я их сразу хорошо разглядела — из лестничного окна светило солнце.

Низкорослый как-то неуловимо скользнул от соседки ко мне и оказался рядом, на пороге.

— В чем дело? — сказал у меня за спиной брат. Я оглянулась. Илья колюче смотрел через очки. Опять было заметно, что левый глаз у него поврежден.

— Это ведь квартира Мезенцевых, не так ли? — спросил высокий (и длинноносый). Я поняла на кого он похож: на артиста по фамилии Тарапунька из фильмов середины прошлого века. Так и казалось, что начнет изъясняться по-украински. Но он говорил очень по-русски, как-то подчеркнуто правильно…

— Допустим. И все же в чем дело? — опять сказал Илья. Вполне спокойно.

— Дело в том, что мы к вам, — излишне весело сообщил маленький. Он стоял вплотную ко мне, так, что дверь теперь было не закрыть. Лицо — очень близко. Фигурой он похож был на подростка, а лицо пожилое и немножко бабье. Так бывает у лилипутов.

Высокий сказал соседке:

— Галина Андреевна, благодарим вас, вы больше не нужны… — Та, не опуская рук, попятилась к своей двери, надавила ее спиной и скрылась.

— И зачем же вы к нам? — спросил Илья. Теперь я понимала, что он ждал такого визита.

— Есть небольшой разговор, — ласково сообщил маленький. Илья светски улыбнулся:

— Хорошо. Вас не затруднит шагнуть с порога наружу. Пусть разговор состоится на площадке. У нас в квартире… не прибрано.

— Это ничего… — и маленький шагнул не наружу, а в прихожую. Высокий за ним.

— Вам не кажется, что это напоминает вторжение? — сказал Илья. Внешне он был по-прежнему хладнокровен, только левое веко подрагивало за стеклом.

— Ну что вы, молодой человек! — добродушно удивился высокий. — Надеюсь, вы догадались, что мы не грабители и не рэкетиры…

— Мы догадались, — кивнул Илья. — Как раз потому, что манеры ваши мало чем отличаются…

Гости не обиделись. Маленький сказал:

— Чтобы ваши догадки укрепились, вот, пожалуйста… — Оба ловким одинаковым движением извлекли и раскрыли корочки-удостоверения. С фото и печатями, с грифом МВД. Маленький — перед Ильей, «Тарапунька» передо мной. Фамилию я не разобрала, длинная какая-то, а имя «классическое» — Иван Петрович.

— Вы мне кого-то напоминаете, Глеб Олегович, — с утонченной вежливостью сказал Илья. Я поняла: чтобы мне стало известно имя маленького («Гле-Гле» тут же мысленно окрестила я его). — Доцент Василюхин на кафедре психологии не ваш родственник?

— К сожалению, нет…

— Отчего же «к сожалению», — усмехнулся Илья. — Весьма вредный доцент…

— Вы позволите нам пройти? — осведомился высокий.

— Иван Петрович, если не позволим, вы ведь все равно пройдете. Вы все делаете без разрешения, — сказала я и глянула на Илью: правильно ли себя держу. А Илья смотрел на меня с затвердевшим лицом. Глазами двинул в сторону туалетной двери. «Ох я растяпа!..»

— Позвольте… — Я шагнула мимо Гле-Гле. Он не позволил:

— Девочка, ты куда?

— С вашего позволения, в туалет. Или в клозет, если так понятнее…

— Это… обязательно?

— Представьте себе, да! Иногда у людей возникает такая потребность. Особенно при неожиданных визитах… — Меня уже «заносило». — Возможно, такого не бывает с сотрудниками охраны порядка, но с простыми смертными случается. Или вы боитесь, что я просочусь куда-то через канализацию, как некий Кристобаль Хунта, персонаж книги братьев Стругацких? Стругацие это известные писатели, такая профессия. А книга — это…

— Не надо, — невозмутимо отозвался Иван Петрович. — Мы знаем, кто Стругацкие и что такое книга… Глеб Олегович, не мешай Жене Мезенцевой.

— Благодарю! — Я нырнула за дверь. И сказала уже оттуда, щелкнув задвижкой: — Не надо стоять рядом и подслушивать. Я не стану беседовать через унитаз с сообщниками. Это умел только майор Пронин…

Кажется, они коротко посмеялись и, судя по шагам, отошли.

Тогда я схватила с полочки за полотенцем телефон.

Нажала кнопки.

— Да! — откликнулся веселый полузнакомый голос.

Я сказала сдавленно:

— Передайте, пожалуйста, Борису…

— Да-да! Я Борис…

— Они уже здесь!

Борис отозвался без всякого драматизма:

— Ну и прекрасненько. Это Женя?.. Женя, вы и Ильей постарайтесь подольше их там поразвлекать беседой. Минут пятнадцать хотя бы…

— Ладно.

— И вот еще… Если можешь, отопри незаметно входную дверь.

— Постараюсь.

— Ну, будь молодцом… — И запикало в пространстве.

И я поняла, что буду молодцом.

2

С постным лицом я пришла в большую комнату. Все посмотрели на меня, а потом Иван Петрович и Гле-Гле снова повернулись к Илье. Тогда я поймала его взгляд. Качнула часиками и трижды растопырила пятерню. Он опустил ресницы: понятно, мол. И продолжил разговор:

— Я все же не понимаю, господа. Вы, по сути дела, вторглись в чужое жилище. Ваши удостоверения не дают такого права. Нужен ордер…

— Не обязательно, — веско сообщил усатый Иван Петрович. — В некоторых случаях не нужен…

— И сейчас такой случай?

— Но Илья… Сергеевич! — тонко воскликнул Гле-Гле. — Мы же просто хотим побеседовать! Лучше ли будет, если вас вызовут повесткой и станут допрашивать по всем правилам, с ведением протокола?

— Конечно, лучше! Во-первых, протокол это документ. Во-вторых я тут же потребую адвоката.

— У вас есть личный адвокат? — сказал невозмутимый Иван Петрович.

— Есть, — веско сообщил Илья.

— Но он совсем не нужен, — вмешался опять Гле-Гле. — И протокол тоже! Мы хотим, чтобы состоялся неофициальный, добрый разговор. Так сказать, по-человечески.

— Так сказать, этого недостаточно для разговора.

— Чего? — мигнул Гле-Гле.

— Вашего желания. Надо, чтобы и мы хотели этого. Я и сестра.

— А почему вы не хотите-то? — добродушно удивился Иван Петрович и опять стал похож на Тарапуньку. Сейчас скажет: «О це чудное дило, нэ маю понятия…»

— А почему мы должны хотеть? — спросил Илья.

— Да хотя бы из соображений общей пользы! — Иван Петрович оглянулся, нашел глазами стул и присел, поддернув на коленях отглаженные брюки. — Подполковник Будимов, был уверен, что вы окажете содействие, когда советовал обратиться к вам.

— Он все еще подполковник? Я думал, уже генерал…

— Не понимаю вашей иронии, молодой человек, — огорчился Иван Петрович. — Виктор Викторович, говорит, что был другом вашего отца.

— Да, он любит так говорить… Раньше в гости заходил, с букетами. Почему он сейчас-то сам не пришел?

— Занят, — быстро сказал Гле-Гле.

— Чем, если не секрет? — Илья умело тянул время.

— К сожалению, секрет, — сухо сказал Иван Петрович. — Служебный… А мы… может быть, коснемся наконец сути дела?

— Касайтесь, — наклонил голову Илья и поймал упавшие с носа очки. Посмеялся: какой, мол, я неловкий.

— Вы, видимо, догадываетесь… У вашего отца, капитана Мезенцева, остались кое-какие служебные материалы. Я подчеркиваю, служебные. Они представляют для нас некоторый интерес…

— Где же вы раньше-то были? — сказал Илья.

— Раньше это раньше. А теперь это теперь, — заметил Гле-Гле, который тоже присел без приглашения. В кресло у компьютера.

— Очень верное и глубокомысленное суждение, — согласился Илья. — Такие любит делать ваш однофамилец доцент Василюхин. — На этой почве у него случаются разногласия со студентами…

— Но у нас разногласий, я надеюсь, не будет, — опять вступил в разговор Иван Петрович. — Нам нужны две вещи…

— Даже две?

— Да. Во-первых, чтобы вы стерли все с вашего компьютера. Во-вторых, чтобы вернули дискету.

— Что значит «вернули»! — слегка нарочито возмутился брат. — Она изначально принадлежала отцу. А сейчас нам — по праву наследства!

Иван Петрович пообещал официальным тоном:

— Сама дискета, если она дорога вам, будет возвращена, мы только перепишем с нее тексты.

— И сотрете их с нашей дискеты, не так ли?

— Ну, естественно. А зачем вам эти весьма специфические материалы?

— А вам? Чтобы спрятать концы?

— Молодой человек! Не вам об этом судить! — подскочил в кресле Гле-Гле.

— Конечно, не мне, капитан, — покладисто отозвался Илья. — Это дело специалистов… Кстати, не терзайте клавиатуру, на жестком диске ничего нет. Я все стер, как только вы позвонили, был готов. Я же понимал, что услышав пароль, вы явитесь незамедлительно… Моя сестра была так неосмотрительна.

Иван Петрович задумчиво потрогал подбородок.

— Я не понимаю, о чем вы… Ладно, вы стерли тексты с компьютера. А дискета? Вы не откажетесь вручить ее нам?

— Какая жалость, — сказал Илья. — Совершенно не помню, куда положил ее… Может быть устроите обыск? Без ордера и понятых…

«Тарапунька» и Гле-Гле переглянулись. Гле-Гле поднялся:

— С вашего позволения, покурю на балконе. Всегда хочется курить, если волнуюсь…

— А вы не волнуйтесь, — сказала я.

— Покурю и перестану… — Гле-Гле бочком скользнул в открытую балконную дверь. И вернулся почти сразу.

С дискетой.

— Вышел, а она там лежит… Это та самая?

— Видимо, сначала наблюдали с улицы, из машины, — сказал мне Илья довольно хладнокровно. — Профессионалы.

— Работа такая, — подтвердил Гле-Гле и протянул дискету «Тарапуньке». — не обижайтесь, Илья Сергеевич.

Илья, кажется, не обиделся. Сказал с ноткой уважения:

— Да, с вами состязаться трудно… — Но подождите же! — это он потому, что Иван Петрович собрался сунуть дискету во внутренний карман. — Она в самом деле отцовская. Память же! Ну, сотрите запись, а сама дискета пусть останется у нас!

— Но сперва надо переписать, — сказал Гле-Гле. — Перепишем и вернем.

— От вас дождешься! — Тон у Ильи сейчас был, как у обиженного мальчишки. По правде? Или… — Перепишите здесь! Я дам чистую дискету!

— Глеб Олегович, вам не кажется, что у юноши какой-то умысел? — сказал Иван Петрович.

— Не думаю. Я все сделаю сам… Ну, где же чистая дискета? Ее мы, кстати, потом тоже вернем, не волнуйтесь.

— Если не вернете, не разорюсь… — Илья вынул из ящика под компьютером красную дискету. — Пользуйтесь, капитан.

Гле-Гле опять обосновался в кресле и вставил отцовскую дискету в щель дисковода. Илья стоял у него за спиной. Спросил:

— Пароль-то помните?

Гле-Гле хмыкнул.

— Придется признать, что помним. Вы все равно не скажете… Что за ерунда? Почему не открывается диск «А»?

— Он и не откроется. Вы неправильно вставили дискету. Не той стороной.

— Вы что, за идиота меня считаете?

— Проверьте…

Гле-Гле дернул плечами, нажал кнопку дисковода. Дискета выскочила из щели наполовину. Илья рубанул пальцами сверху вниз. Дискета изогнулась, из нее высунулся полукруглый черный край. Илья дернул его и сжал в кулаке выхваченный пленочный диск. Отшвырнул скомканную пленку и шагнул назад.

— Извините, я такой неуклюжий. Хотел поправить… К сожалению, теперь дискета вам не пригодится, поверьте, я специалист…

Гле-Гле стремительно встал из кресла, отвел руку.

— Не смейте! — я кинулась к нему.

— Глеб, не надо, — быстро остановил его Иван Петрович. — Девочка, успокойся…

Я часто дышала, загораживая Илью.

— Дело не поправишь, — подвел итог Иван Петрович, не теряя спокойствия. — М-да, ситуация… Значит, вы, молодой человек решили: не нам и не вам?

Илья поправил очки, сложил на груди руки.

— Почему же? Только не вам. И то лишь на какое-то время.

— Вы… что же? Хотите сказать, что…

— Я не исключаю, что в нужный момент запись станет достоянием интернета. Пользуйтесь тогда на здоровье…

«Тарапунька» впервые скрипнул зубами:

— Успели, значит…

— Не вы одни работаете оперативно… — сказал Илья. По-моему, с удовольствием.

— Ты ответишь, — пообещал Гле-Гле.

— За что? — удивился Илья. — За то, что, помогая вам, случайно испортил свою собственную дискету? Ладно, подавайте в суд.

— Какой подонок, — сокрушенно выговорил Гле-Гле. Его физиономия стала совсем бабьей.

Илья улыбнулся:

— Зачем вы так себя, капитан? Не огорчайтесь. У каждого бывают неудачи…

— Мало тебе, сволочи, досталось в прошлом году! — Гле-Гле быстро и густо наливался свекольной краской. Белобрысые прилизанные пряди от этого казались вовсе белыми. — Старший сержант Панкратьев может снова…

Илья не дрогнул.

— Он все еще старший сержант? Его подвиги достойны офицерского чина… Кстати, челюсть у него не болит?

Гле-Гле просительно глянул на Тарапуньку:

— Иван Петрович, может, забрать с собой и…

У меня сердце колотилось, будто тысяча бешеных горошин в погремушке. Если сейчас эти двое сунутся к Илье, буду орать, визжать, драться когтями и ногами!..

В углу у дверей осторожно кашлянули.

3

В неслышно раскрывшихся дверях стояли двое. Видимо, входить бесшумно умеют не только оперативные работники.

Одного я узнала сразу. Это был длинный рыжий Борис, который в прошлом году ездил из редакции в лагерь «Отрада». И конечно же, это я с ним совсем недавно говорила по мобильнику!

Второго я не знала. Кругловатый и лысоватый, с улыбчивым лицом. Похожий на инженера Карасика из старинного фильма «Вратарь» (что-то мне сегодня все лезет в голову старое кино).

— Извините, — сказал Борис. — Кнопку жмем, а звонок молчит почему-то. А потом видим: дверь приоткрыта, вот и вошли…

— Кажется не вовремя, — весело продолжил речь «Карасик». — У вас гости. Еще раз простите… — У груди он держал видеокамеру — вроде той, которой мы во Дворце снимали «Гнев отца».

— Гости уже уходят, — в той же веселой тональности откликнулся Илья. — Мы, по-моему, исчерпали тему нашей беседы… Видите ли Юрий Юрьевич, это, так сказать, гости без приглашения. С давней службы нашего отца. Им вдруг показалось, что у папы есть дискета с какими-то важными материалами. Они так ее просили, что я дал переписать, но при этом нечаянно сломал. Вон, в дисководе…

— Ай-яй, какая неприятность, — покачал рыжей головой Борис. Юрий Юрьевич — тоже. И нацелился объективом на компьютер с опустевшей оболочкой дискеты. Потом повел камерой по комнате.

— Зачем вы нас снимаете! — взвизгнул Гле-Гле.

— Да что вы, мы не вас, — невозмутимо разъяснил Борис. — Мы снимаем интерьер квартиры Мезенцевых, а вы в нем случайно… Мы, собственно, пришли к Жене, как и договаривались. Надо взять у нее интервью для газеты и нашего канала. Женя — победительница конкурса на лучшее школьное сочинение, а мы готовим статью и передачу об итогах учебного года. Ну и вот…

— Не эту статью вы готовите! — ощетинился Гле-Гле.

— Да вам-то откуда знать? — Юрий Юрьевич навел на него объектив.

— Немедленно прекратите съемку. Выньте кассету и дайте ее сюда, — не терпящим возражений тоном потребовал Иван Петрович. Резко встал.

— С какой стати вы мне приказываете? Господин… э-э… не знаю кто.

— Сейчас узнаете… — уже знакомым жестом Иван Петрович предъявил «корочки».

— Ну и что? — ничуть не испугался Юрий Юрьевич. — Батюшки мои! Мы ведь не в вашем ведомстве, а в гостях у детей капитана Мезенцева.

— Мы здесь по служебному делу!

— Но и мы по делу, — сказал из-за спины Юрия Юрьевича Борис. — Тоже по служебному… Есть закон о средствах массовой информации, который позволяет снимать все, кроме секретных объектов. И субъектов. Вы — секретные? Тогда не вертитесь перед объективом…

— Немедленно отдайте кассету, — с нехорошим звоном сказал Иван Петрович. — Вы опасно шутите…

— Ва! — Борис бесцеремонно сел на диван и облокотился на поставленный рядом чемоданчик-дипломат. — Не надо пугать. Мы журналисты, а не беспаспортные бродяги…

— Мы сейчас вызовем патруль! — Гле-Гле вытащил из брючного кармана мобильник.

— Патруль — это уже серьезно, — Юрий Юрьевич нацелился объективом на Гле-Гле с телефоном. — Ну, валяйте.

— Я требую последний раз, — выговорил Иван Петрович со зловещим придыханием.

Борис вдруг сказал с зевком:

— Да отдай им, Юра, пусть успокоятся. С этой конторой связываться — сплошной визг получается…

— А как я буду снимать Женю?

— Я взял запасную…

Юрий Юрьевич открыл камеру, достал кассету.

— Возьмите, господа. Только не забудьте вернуть, когда посмотрите. Вещица дорогая.

— Вернут, вернут, — сказал Илья. — Они все возвращают, когда сотрут…

Иван Петрович и Гле-Гле пошли к двери. На пороге Иван Петрович обернулся, сказал Илье:

— Я не уверен, молодой человек, что это наша последняя беседа.

— Я тоже не уверен, — ответил Илья. — Возможно, мы вернемся к вопросу о вашем вторжении в частное жилище. Сделанное, к тому же, обманным путем, через соседку…

Иван Петрович и Гле-Гле бесшумно исчезли.

— Жаль все же кассету, — задумчиво сказал Илья.

— Ха! — откликнулся Борис. Открыл дипломат, вынул такую же камеру, как у Юрия Юрьевича. Из опустевшего дипломата высунул палец — через глазок, незаметный на фоне черной кожи. Пошевелил пальцем, как щенячьим хвостиком. Это было так смешно, что я принялась смеяться неудержимо. Смеялась, смеялась, пока Илья не прикрикнул: «Цыц, мучача!» Тогда мне захотелось плакать. Я достала из дисковода лопнувший чехол дискеты и прижала к груди.

— Давайте глянем, что получилось, — сказал Борис. Они с Ильей тонким проводом подключили камеру к телевизору. Юрий Юрьевич сходил в прихожую и запер дверь.

…Все получилось! Начиная с того момента, как Илья рубанул по дискете! Значит, Борис и Юрий Юрьевич сперва снимали из прихожей, через дверь, тихо и незаметно. Правда, иногда кадр прыгал и метался — не так-то просто снимать камерой, спрятанной в чемодане. Но все было видно и понятно. Как рассказывает Илья о сломанной дискете, как нервничают и грозят те двое, требуя отдать видеокассету…

Я смотрела на экран и всхлипывала. Слезы бежали по щекам и капали с подбородка на руку, которой я гладила опустевшую сломанную дискету, как котенка. Папина же… Пусть ни для чего не годная, все равно сберегу. Положу в книгу вместе с кленовым листом и бумажкой, на которой записан ключ к паролю…

— Ну, хватит, девочка, — шепнул мне Юрий Юрьевич. — Ты молодчина. Иди умойся. Сейчас поедем в редакцию.

— Зачем? — всхлипнула я.

— Надо поговорить, уточнить кое-что…

Мы поехали в «Городские голоса» в старенькой скрипучей «Ладе». Борис вел машину, Илья сидел с ним впереди, а я сзади, с Юрием Юрьевичем, который что-то напевал.

Я спросила у косматого затылка брата:

— Иль, что такое «бобаликона»? Ты брякнул тогда «мучача бобаликона»…

— А! Это значит «глупенькая девочка».

Я шмыгнула носом:

— Хоть бы когда-нибудь что-нибудь хорошее сказал своей единственной сестре.

Он оглянулся, поймал очки. Растянул губы.

— Ладно. Донселла эроика.

— Чего-чего?

— Я говорю: героическая девица…

Если есть рай…

1

Был скандал. То есть был специальный репортаж в телевыпуске местных «Новостей», в тот же вечер. Сначала незнакомый нам телеведущий бесстрастным голосом рассказал о странных вещах, творящихся в нашем городе. О том, как в одну из квартир, где живут вдова и дети погибшего несколько лет назад капитана милиции Мезенцева явились двое сотрудников отдела внутренних дел и стали требовать дискету с какими-то материалами. Без ордера на обыск, без всяких полномочий. В квартире были дети капитана Мезенцева — студент-первокурсник и школьница. Чтобы они беспрепятственно открыли дверь, эти сотрудники попросили позвонить соседку.

Соседка Галина Андреевна, похныкивая, оправдывалась с экрана:

— А откуда я что знаю? Пришли, показали какие-то удостоверения. Век живем, век боимся. У меня вот так же деда забрали в тридцать седьмом году, мать рассказывала. Тоже пришли, тоже показали. И помалкивай… А дети очень даже хорошие, культурные, всегда здороваются. Я разве что-то против них имею? Очень славные дети, и мама их тоже… Мне теперь как им в глаза смотреть?

Да, она чувствовала себя не в своей тарелке, и все же ей, кажется, нравилось, что попала в телепередачу.

Потом рыжий Борис вежливо беседовал с милицейским начальником в полковничьих погонах. Начальник пожимал погонами и объяснял, что все это сплошное недоразумение. Никакие документы бывшего капитана Мезенцева никого в милиции не интересуют. И если какие-то сотрудники взяли на себя задачу добыть дискету, то это их собственная, не согласованная с руководством МВД инициатива, надо разбираться. Но, скорее всего, разбираться будет не с кем, поскольку в органах внутренних дел нет ни капитана Василихина Глеба Олеговича, ни Ивана Петровича с неизвестным званием и неразборчивой фамилией. Не исключено, что весь этот случай — фантазия детей капитана Мезенцева, сочиненная ими с непонятной целью.

В подтверждение того, что это «не совсем фантазия», были показаны кадры с «несуществующими» Иваном Петровичем и Глебом Олеговичем и рассказано, в каком именно подразделении они служат. Слегка обмякший полковник повторил, что «надо разобраться». Борис выразил надежду, что разбор не затянется надолго.

— И хорошо бы разобраться заодно, действительно ли эти сотрудники побывали у ребят по совету подполковника Будимова… Кстати, это не тот Будимов, который был как-то связан с делом шофера Мельникова?

Полковник с достоинством отвечал, что о деле шофера Мельникова никогда не слышал, а подполковник Будимов ничего никому не мог советовать, поскольку неделю назад отправился в командировку на границу Чечни и Дагестана и там в течение трех месяцев будет выполнять свой профессиональный долг.

Борис опять выразил надежду. На этот раз — в том, что на Кавказе Виктор Викторович станет выполнять этот долг столь же успешно, как и по основному месту службы…

Затем ведущий пообещал телезрителям сообщить, как события будут развиваться дальше, и рассказать, что было в таинственных материалах, которые успел перебросить с дискеты Илья Мезенцев, прежде чем она случайно сломалась..

Но никакого продолжения не было. Была только статья Бориса Галанова в «Городских голосах». Под названием «Пароль капитана Даля». Даже не статья, а целый приключенческий рассказ. В нем излагалась не только история дискеты, но также история плавания шхуны «Сибирь» и парохода «Луиза». Ну и все, что вокруг этих историй накрутилось…

В конце статьи Борис Галанов писал:

«Видимо, мы никогда не узнаем, располагал ли какими-то компрометирующими материалами о хитростях нашего ГАИ Сергей Мезенцев. Если и располагал, что нового он мог рассказать о делах, про которые и так всем известно? Скорее всего, он оставил службу просто из чувства обычной человеческой брезгливости. Ну а если все же имел что-то конкретное, то хранил это никак ни на дискете. Напрасно за ней охотились его бывшие коллеги. На дискете были рассказы писателя Сергея Мезенцева. Именно писателя, иначе не скажешь, читая эти тексты. Видимо, Сергей Иванович, не хотел их никому показывать раньше срока, считая, что пока не достиг достаточного мастерства. Он ведь не знал, что его жизнь оборвет нелепый случай. Нелепый ли? Случай ли? Это отдельная тема. А пока мы обещаем напечатать в газете многое из того, что успел написать Сергей Мезенцев…»

Да, вот так…

Рассказов было семь, и все про папино тюменское детство. А больше на дискете ничего не оказалось. Хотя нет, были два предисловия. Одно — то, которое мы с Ильей начинали читать дома. Второе — вступление к рассказам.

Все эти тексты в редакции не только вернули на наш компьютер но и распечатали на лазерном принтере, на прекрасной меловой бумаге. Потому что наш-то домашний принтер был старенький, матричный, «скрипучка», на каждую страницу тратил по три минуты…

Мы читали, передавая листы друг другу. Мама то и дело плакала. Впрочем, это потом. А сперва, после телепередачи и статьи, мама несколько дней пребывала «очередной раз в очередной панике». Она говорила, что те, кто хотел дискету, теперь не оставят Илью в покое, и ему «можно ходить по улицам только с охраной».

— А где ее взять?.. И все это в разгар летней сессии!

Илья успокаивал:

— Теперь-то абсолютно нечего бояться! Они же не совсем дураки. Понимают: если со мной что-то случится, сразу станет ясно, чьих рук это дело.

Мама отвечала, что от этой ясности ей не будет легче, если…

Что за «если» она даже боялась произнести. Я, по правде говоря, ее понимала, хотя бодро успокаивала…

Но в конце концов, кажется, все улеглось.

2

Летние дни бежали один за другим.

Илья благополучно сдал сессию, но вдруг заговорил, что, возможно, переведется с философского на факультет журналистики. Это ему советуют в редакции «Голосов», обещают помочь в переговорах с университетским начальством.

Мама опять впала в панику:

— Зачем тебе это надо?!

— Затем, что абстрактная философия без проникновения в жизнь сейчас мало что дает. Надо копаться в гуще событий…

— Ты докопаешься! Ты знаешь, что журналист — одна из самых опасных профессий в наши дни?

— А какая — не опасная? Вчера психованый папаша-бизнесмен покалечил пожилую учительницу-репетиторшу за то, что «не так разговаривала» с его недорослем… А на улице Трубников ворюги прибили в его собственном саду старичка-цветовода… А если я начну вращаться в издательских кругах, это поможет напечатать папину книжку…

Книжка, если ее когда-нибудь напечатают, получится тоненькая… Но все равно хорошая! Это я все больше понимала, когда перечитывала папины рассказы.

Во вступлении к рассказам папа написал:

«…Иногда лежу, закрыв глаза, вспоминаю, что было, и думаю так. Если есть рай и если я заслужу, чтобы попасть туда, пусть не будет там розовых кущ, радужного сияния и вечной музыки, пусть все будет проще и лучше. Наша старая улица Герцена с тополями, желтая россыпь лютиков у заборов, река под обрывом, лог с полынными зарослями, где так замечательно играть в индейцев… И пусть я сам буду такой „индеец“ десяти лет отроду. И не надо мне ничего нынешнего — ни компьютеров с интернетом, ни сериалов с драконами и мафиози, ни пепси-колы, ни возможности смотреть в прямом эфире мировые первенства, ни игрушек с электонной начинкой… Для радости жизни мне хватило бы нашего деревянного кинотеатра „Победа“ на косогоре недалеко от пристани, где идут фильмы про мушкетеров, про „неуловимых“ и про вечного друга всех ребят Буратино…

А главное — чтобы рядом были друзья: Толик Скворцов, Алешка Полынин, Анютка Розова, Марат Хакимов… И чтобы дома ждала мама…

А еще (и это, наверно, труднее всего, но в раю, может быть, выполнимо) я хочу, чтобы рядом были дети и Валентина. „Как же! — воскликнет читатель. — Разве это возможно, если ты сам будешь всего лишь мальчишкой?“ Но все-таки пусть они будут! Пусть как сестренки и брат, лишь бы были!.. И я шепчу: „Господи, если это можно, сделай так…“. После всего, что я видел во взрослой жизни, я не хочу ничего другого…»

«Господи, сделай для него это… — шептала я, глотая слезы и перечитывая папины страницы. — Пусть он теперь будет там …»

Газета тем временем стала печатать папины рассказы. Не в каждом номере, но часто.

Да, рассказов было семь.

«Еловые качели» — про дружбу с третьеклассницей Анюткой.

«Мама, я пришел!» — как отправились на самодельной лодке вниз по Туре, застряли из-за поломки весел и вернулись только к ночи… Ну, задержались, да. Плавания не бывают без трудностей. Вон как досталось капитану Далю и его товарищам на пароходе «Луиза» и шхуне «Сибирь»! Про эту экспедицию рассказывал весной учитель географии Александр Павлович, большой знаток сибирской истории… Мамы этих моряков, наверно, тоже беспокоились, но ведь после возвращения не грозили устроить взбучку и не выпускать все лето из дома…

«Здравствуйте, Анна Даниловна!» — про молодую учительницу, в которую мальчишки из пятого «А» влюбились все хором и для которой добывали цветы в саду вредной бабки Каблучихи, а та оказалась ее, Анны Даниловны, тетушкой.

«Чемпион Егорушка» — про то, как уступили победу в соревновании из самодельных луков самому маленькому пацаненку, у которого недавно случилась беда — ушел отец.

«Подумаешь, Пантелеев!» — как в классе не дрогнул никто, когда толпа педагогов во главе с завучем допрашивала всех вместе и поодиночке: кто на школьном гараже нарисовал портрет вредной «ботанички» Алевтины. Все знали, кто, но дали друг другу слово молчать. Потому что отчим излупил бы до полусмерти «художника» Шурика Лоскуткина. Всех держали в классе с обеда до позднего вечера и грозили двойками за четверть. Маленький новичок Валерка Велихов расплакался, но и он молчал… И что там писатель Пантелеев с его известным рассказом «Честное слово»…

Еще был рассказ «Синева» — как хорошо лежать в траве и просто так смотреть в небо, где подрагивает на ветру белый змей, которого запустили с крыши ребята из соседнего квартала.

И наконец «Говорящий скворец Игорёша». Это — о приключениях в Дементьевском доме. Давним летом, когда Сережке Мезенцову только исполнилось двенадцать лет.

Старый таинственный дом с подвалом манил мальчишек давно. Во-первых, неизвестно, кто там жил. Всё какие-то странные молчаливые люди, а ребят совсем не было. А про подвал говорили, что раньше он был первым этажом, а потом постепенно осел в податливом грунте. Очень даже возможно, что от давних (которые еще «в царское время») жильцов — начальника пароходства Дементьева и его большого семейства — остались замурованные в стенах клады или какие-нибудь «корабельные» вещи. Они пригодились бы для самодельной шхуны «Атлантида» (на которой едва ли доберешься до Лондона, как Михаил Дементьев, но до села Верхний Бор можно). Алешка Полынин рассказывал, что будто бы Дементьев собирал коллекцию якорей от разных кораблей и пароходов — больших и маленьких. Может, они и сейчас в подвале, куда им деваться-то? Вообще-то Алешка был известный сочинитель, но ведь каждый знает, что в сказках есть доля правды. И как хорошо было бы прихватить из подвала хотя бы самый маленький якорь (все равно ведь никому он там не нужен!).

3

«…Мы пробрались к дому в сумерки. Хотя какие сумерки в конце июня в нашем сибирском краю! Почти что белая ночь. Ночь эта пахла теплыми лопухами и бурьяном в котором мы притаились, ожидая удобного момента. В серовато-синем небе розовели облака и висела круглая луна, которая не давала никакого света. Она казалась нарисованной желтым карандашом.

По всем правилам индейско-партизанского искусства мы пересекли заросший двор (совершенно пустой и тихий) и оказались у темной амбразуры, которая когда-то была окном первого этажа. Теперь в амбразуре не осталось ни стекол, ни рам. Веяло из черного нутра сыростью и опасностью.

Чем бы ни веяло, а надо делать то, что задумали. Я оставил в подорожниках сандалии и первый перевалился через нижний край окна — он был на уровне поросшей лебедою земли. Первым — чтобы Анютка не успела понять, как я боюсь. Мой страх перед таким Анюткиным пониманием был больше страха перед мокрой неизвестностью. Я повис в пахнущей остывшей баней темноте, болтнул ногами и разжал руки… Плюх-бульк!

На мне были пионерские шорты, совсем коротенькие, но все же они обмакнулись в воду, потому что ее оказалось гораздо выше колен. Хорошо, что не зацепило карман с фонариком, который мама подарила на недавний день рождения. Вода, вопреки ожиданию, была теплая, будто подогретая. Эта теплота слегка растопила мой заледеневший в животе страх. Я выцарапал фонарь из кармана, включил. Сперва ничего не разглядел, только заметались на черной взбудораженной воде ослепительные зигзаги.

С двух сторон от меня бульк-плюхнули Анютка и Алешка. Марат сопел в проеме окна, подворачивал широченные холщевые брюки. Зря подворачивал — когда прыгнул, они тут же раскрутились и оказались в воде.

— Ну? — деловито сказала Анютка. — Где здесь сокровища.

— Тихо ты, — одернул ее Алешка. Наверно, не из страха, а из желания все делать по правилам: во время приключений надо говорить шепотом.

Все они тоже включили фонарики, и желтые веера света вытащили из тьмы голые кирпичные стены и облупленный потолок. Якорей не было видно. А замурованные клады… на то они и замурованные, чтобы не бросаться в глаза. Впрочем, дальние углы оставались в темноте.

— Может, все-таки там есть какой-нибудь якорь? — нарушая правила, отчетливо выговорила Анютка.

— Якор-рь! — донесся из мрака негромкий картавый ответ. — Якор-рь на бор-рт!..

Кажется, мы все присели на корточки. Я-то уж точно, потому что мои шорты потом оказались мокрыми до пояса. Марат, по-моему, сделал рывок к окну (хотя впоследствии отрицал это).

— Мама… — хныкнула Анютка, выдавая наконец тот факт, что она все же девчонка.

— Тихо, — велел Алешка. И сказал не тихо, а громко (он всегда был самый решительный из нас): — Эй! Кто там?

— Игор-рёша… — отозвалась тьма.

— А я Алеша… А ты кто? — Алешкин голос был звонким от натянутой, как струна, смелости.

— Игор-рёша др-руг…

Мы наконец догадались (вернее, осмелились) направить лучи в сторону таинственного Игорёши.

Ничего другого просто не оставалось.

На плававшем у стены обрезке доски топталась блестящая черная птица. Мы почти сразу поняли, что это крупный скворец…»

Папа, когда рассказывал про детство, не раз вспоминал Дементьевский дом и то, как там с искал с друзьями клад. Но мы с Ильей не помнили, чтобы он говорил про скворца. Может быть, папа берег этот случай именно для рассказа?..

Теперь мы читали, как, прихватив птицу, ребята выбрались наружу и стали гадать: как говорящий скворец оказался в подвале? Может, сбежав от хозяев, заплутал на воле и нырнул в черную дыру, спасаясь от хищных кошек? Или какие-то гады — любители мучить всякую живность — нарочно пустили беднягу в смертельное плавание? Похоже, что так, потому что лапки скворца оказались спутаны нитками. Одна лапка была, кстати, хромая, Игорёша припадал на нее. Из рук он не вырывался, вел себя дружелюбно, был вполне домашний.

Стали гадать — что с ним делать.

«Алешка — как самый честный и справедливый среди нас — решил, что надо расклеить объявления: найден говорящий скворец Игорёша, владельцев просим обратиться по такому-то адресу. Так и сделали. Но никто не откликнулся. Наверно, хозяева уехали из города, а несчастного скворца потеряли перед дорогой. Так мы решили. Потому что трудно было предположить, что люди могут бросить такую замечательную птицу нарочно.

— Да если бы и не такую! Если не замечательную! — негодующе восклицал Алешка. — Все равно ведь живая!

Несколько дней Игорёша прожил у Алешки, в клетке, которую мы специально купили на толкучке на собранные копейки. Оказалось, что он знает много слов — как правило, все с буквой „Р“.

— Гр-рабь, ребята! — по пиратски восклицал он, когда был в бодром настроении. — Буря, ур-раган! Игорёша кр-расивый!

Потом встал вопрос: что делать с Игорёшей дальше. Я бы с удовольствием взял его себе, но понимал, что наш кошак Мефодий не оценит Игорёшиных талантов, он был хищник и охотник до мозга костей. У Анютки была бабушка, которую любой, даже легкий шум доводил до мигрени. Она тут же утыкалась пальцами в виски и всех извещала о своей близкой кончине. Марат с родителями и кучей братишек и сестренок жил в единственной комнатушке, в такой тесноте, что клетку просто некуда было бы повесить.

Алешка же по всем статьям годился Игорёше в новые хозяева-друзья, если бы не одно обстоятельство: за победу на весеннем школьном конкурсе чтецов он был награжден путевкой в Артек Вот так, ни мало, ни много!.. Отъезд планировался через десять дней. Все семейство Полыниных жило, разумеется, в радостном предвкушении. Тем более, что путевка досталась не просто: сперва не хотели давать, поскольку у Алешки в табеле за пятый класс был трояк по математике. Известно, что достойные Артека пионеры не должны иметь таких позорных оценок. Но для Алешки все же сделали исключение — очень уж звонко и выразительно читал он со сцены светловскую „Гренаду“…

Конечно, родители дали понять Алешке, что до отъезда птицу надо куда-то пристроить, потому что возиться с ней будет некому.

Алешка пристраивать в чужие руки полюбившегося скворца не хотел. Нам он однажды сообщил:

— Вчера Игорёшка сказал слово без „эр“: „Алеша… Алеш-ша милый“…

Еще через день Алешка сделал (по словам его мамы) „декларативное заявление“: о том, что не поедет в Артек. Поскольку Игорёшу оставить не на кого.

Можно представить все высказывания родителей! От негодующих криков, что „эта ощипанная птица будет немедленно выброшена на помойку“, до клятвенных уверений, что „пока ты в Артеке, об Игорёшеньке мы будем заботиться, как о родном сыне“.

Алешка сказал, что видит, как они заботятся о родном сыне. Сплошное издевательство: насильно загоняют в лагерь, в который он не хочет.

Мама, чуть не рыдая, восклицала:

— Но ведь такая радость — Артек! — выпадает редчайшим счастливчикам! Один раз в жизни!

Алешка сказал, что радость иметь говорящего крылатого друга — тоже раз в жизни. И друзей не предают.

Мама была самая нетерпеливая. Она разбила о кухонный стол чашку и заявила:

— Ну и черт с тобой! Сиди все лето дома со своей облезлой вороной!

Папа пообещал, что сидеть Алешке будет трудно, после его, отцовского, внушения.

Алешка сказал, что „пусть внушение“, лишь бы после этого его с Игорёшей оставили в покое. Такое заявление поставило папу — образованного мужчину, сотрудника администрации городского драмтеатра — в тупик. Потому что делать серьезные внушения, кроме словесных, он не умел.

Старшая Алешкина сестра, десятиклассница Зинаида, заявила, что скворец все равно скоро околеет, потому что припадочный. В самом деле, Игорёша иногда валился навзничь и прикрывал глаза пленками. Но быстро отходил.

Алешка сказал, что сестра сама припадочная, раз говорит такие вещи. Это во-первых. А во-вторых, если с Игорёшей что-то случится, то пусть при нем, при Алешке. Тогда по крайней мере его совесть будет чиста, потому что он не бросил беднягу до самого конца.

Зинаида сказала, что ее брат — законченный придурок.

Алешка сказал, что не может оставить Игорёшу без присмотра еще и по той причине, что Зинаида научит его нехорошим словам.

Такое заявление в адрес благовоспитанной девицы и круглой отличницы всех заставило онеметь. А в состоянии онемения спорить, сами понимаете, трудно… То есть потом споры еще продолжались, но уже слабенькие и безнадежные…»

Короче говоря Алешка остался — на радость Игорёше и друзьям, которым хотелось летом быть вместе.

И они были вместе! И с ними в то лето случилось много веселых приключений, о которых папа тоже упоминал в этом рассказе. В приключениях участвовал и Игорёша. И после каждого говорил, что это было «потр-рясно».

Папа писал:

«Зловещее предсказание Зинаиды не сбылось. Игорёша не околел. Он постепенно избавился от всех хворей и жил в полном здравии, пополняя свой словарный запас. Хотя почему „жил“? Насколько я знаю, живет и сейчас…»

4

Я прочитала рассказ про Игорёшу и сразу поняла: его надо поскорее дать Лоське. Чтобы он убедился, как был прав, когда из-за Васьки не поехал на шахматный турнир! Да и вообще рассказ Лосенку понравится — ведь про живое существо!

Кстати, почему-то Лоська не показывался уже два дня…

Я сунула листы в пластиковый пакет и отправилась к Лоське.

Их квартира оказалась заперта. Из двери напротив просунул в коридор голову небритый и поддатый сосед дядя Коля и добродушно сообщил:

— А дружок твой вместе с мамашей куда-то отправился, похоже, на вокзал. С чемоданом и с котом под мышкой. С полчаса назад…

Этого еще не хватало! Куда?

Я подумала, что перед любым отъездом Лоська должен был предупредить меня. И помчалась домой.

Когда я отпирала дверь, на площадке возникла соседка Галина Андреевна — вся такая умильная и сладкоголосая от навеки застрявшей в ней виноватости.

— Женечка, к тебе приходил мальчик. Ну, твой дружок с корабликом на рубашке, только сейчас еще в курточке поверх кораблика и с рюкзачком. И с кисанькой на руках. Звонил, звонил, я выглянула, он говорит: «Передайте Жене, что уезжаю, не знаю на сколько дней»… Я спрашиваю: «Ты, наверно, хотел ей кисаньку оставить? Оставь у меня, я передам». А он: «Нет, его я оставлю в другом месте…» Торопливый такой и озабоченный…

Понятно, что ничего объяснять соседке Лоська не хотел, знал, что это за личность. И где он решил оставить «кисаньку», тоже было понятно. Я тут же помчалась к Ступовым.

Конечно, Васька оказался там, резвился с Чарли. Лоська мог не опасаться за него — подросшего, здорового и под защитой такого могучего друга.

Евгений Иванович сказал, что Лоська с матерью срочно уехали к отцу. Что у отца там случился наконец пересмотр дела и обещали то ли полное оправдание, то ли досрочное освобождение, но дело осложнилось тем, что он заболел и сейчас в больнице. Как там сложится дальше, пока не ясно, однако Лоськина мама и сам он решили, что надо срочно ехать на помощь, поскольку теперь это разрешено…

В общем, случилось то, о чем я догадывалась, но боялась надеяться. Плохо только, что Лоськин отец заболел. Ну, да может быть, все не страшно, не опасно… Лишь бы Лоська не тянул резину, догадался написать оттуда как и что!

Я шла домой в каком-то непонятном настроении. С одной стороны, была радость, что дело с Лоськиным отцом стало, кажется, распутываться. И что в этом есть и мое (пусть хоть на самую капельку) участие. Но в радости ощутимо шевелилась тревога. И не только из-за болезни шофера Мельникова. И не только из-за опасения, что вдруг все опять сорвется. Было какое-то ощущение, что рядом вдруг начали копошиться пока необъяснимые, но близкие неприятности…

Я говорила себе, что все это из-за недавних событий с дискетой и что теперь это «застрявшее в нервах остаточное явление». И все-таки было тошновато.

У дома я встретила Люку. Она сообщила, что родители отправляют ее на две недели в деревню к деду, которому надо помогать, «потому что такой возраст».

— Может, сумею сбежать пораньше, там скучища. Ника тут не бросайте одного, он расстроился, что я уезжаю.

Я тоже расстроилась. Одно к одному! Лоськи нет, Люки не будет. Конечно, остались Стаканчик и Томчик, но неполная компания она и есть неполная. Кроме того, Томчик говорил, что его могут «услать» в детский лагерь, не спросят желания…

Лючка, стараясь оставаться бодрой, упорхнула домой. Я даже забыла ей сказать про Лоську…

Вялая от огорчений, я включила компьютер, чтобы проверить электронную почту. От Пашки ничего не было. Оно и понятно, последнее письмо он прислал только вчера. Мы переписывались довольно регулярно, я сообщала о всех событиях и отправила файл с отцовскими рассказами. А Пашка писал, что в их школе вышел альманах с моим сочинением (жаль, что нельзя послать, потому что он пока в единственном экземпляре), и что его, Пашку, отец хочет взять с собой в поисковую партию, которая работает в каком-то «квадрате».

Я ответила: «Тебе хорошо…»

Сейчас я села писать Пашке новое письмо. Сообщу про Лоську… И вдруг поняла, что писать мне как-то не очень хочется. Не интересно. Потому что… Да, замечательно, что есть на свете Пашка. И прекрасно было все, что было. Но будет ли что-то еще? Ведь может случиться, что мы больше не увидимся никогда в жизни. Или встретимся лишь в какие-то отдаленные времена. Ни от него, ни от меня это не зависит — по крайней мере, пока не станем взрослыми. А когда станем — там что?

Ведь, если по правде, то я уже вовсе не страдаю так, как раньше, когда от Пашки вдруг почему-то нет вовремя весточки. И если уж совсем по правде, то… да, мне кажется, что в мучительном ожидании первого письма, в декабре и январе, было, пожалуй, больше радости, чем в регулярных письмах сейчас. Да, вперемешку с горечью и тревогой, но зато и с чем-то сильным, настоящим … А нынче как? «Привет…» — «Привет…» Сведения о новых книжках, об очередном Пашкином проекте, о наших семейных приключениях, о ребятах… Ну и что? Кажется порой, что пишем по привычке. Или потому, что так надо …

— Не ври! — цыкнула я на себя. И чтобы прогнать скверные мысли, стала настукивать на клавиатуре очередное письмо. «Как ты там, еще не отправился в тайгу?»

Сама я никуда не собиралась. Потому что — куда? Не в лагерь же! В отпуск с мамой? Но ей обещали отпуск только в октябре. Дядя Костя, кажется, забыл обещание пригласить меня в Петербург, замотался, наверно, со своими делами. Была у меня и у Ильи идея съездить на недельку в Тюмень, побродить по «папиным местам», но Илья говорил, что это возможно только в августе…

Подполковник Будимов

1

Предчувствия не обманули. Недаром говорят: пришла беда — открывай ворота. Выяснилось, что в Тюмень мы в этом году скорее всего не попадем. И не потому, что денег в семейном запасе кот наплакал (это всегда так). Дело в том, что Илья сообщил о своих новых летних планах. О таких, что мама сразу села на стул и опустила вдоль туловища руки. Это ее обычная поза при любой нагрянувшей неприятности. Но сейчас и правда было отчего.

Братец собрался в Чечню.

Небрежным тоном, будто о поездке на ближнюю турбазу, он рассказал, что «сложилась студенческая группа, которая собирается на Кавказ с целью гуманитарной помощи и ознакомления с нынешним положением в деле образования в том регионе…»

— Надо посмотреть, как там дела в школах, чем помочь местным ребятам…

Конечно, мама сказала:

— Через мой труп.

— Мама, ну почему, если Кавказ, то сразу разговоры о трупах!

— На Кавказе будет твой труп, — уточнила мама. — А мой здесь.

— Да что ты на самом деле! Мы же не полезем в горячие точки! Мы в школы! Даже девушки собираются…

Я сказала, что девушек наверняка только одна. Та самая, ненормальная…

— Цыц, мучача…

— Сам цыц! Ты о маме подумал?

Илья стал говорить обстоятельно и убедительно. О том, что нельзя жить вдали от главных событий. Что ни философия, ни журналистика не терпят оторванности от жизни. И что, если он, Илья Мезенцев, хочет делать что-то настоящее, он обязан…

— Запишись уж тогда прямо в контрактники, — с настоящей трагедией в голосе сказала мама.

Илья ответил, что в контрактники он не пойдет. Во-первых, он не хочет ни в кого стрелять. Во-вторых его и не возьмут, из-за глаза…

Мама сказала, что не важно, будет он стрелять или нет. В него-то все равно станут стрелять. Потому что бандиты стреляют не только в солдат. Стреляют и в учителей, и во врачей Красного креста, и в тех, кто везет «эту вашу гуманитарную помощь». И берут заложников, и отрезают головы, и…

— Господи, ну что за нагнетание, — простонал брат. — Я так и знал…

— Ничего ты не «знал»! — вскинулась мама. — И не знаешь! У нас на работе две женщины, у одной на Кавказе сын, у другой муж, офицер. Ты посмотри на них, когда долго нет писем! Ты знаешь, что такое пытка неизвестностью, что такое страх каждый день, каждую ночь?!

Я понимала маму. Я знала. Помнила, как изводилась из-за Пашки. Конечно, моя «пытка» была по масштабу меньше в тысячу раз, но хватило и ее…

Вообще-то я, по правде говоря, Илью тоже понимала. Он хотел вникнуть и знать. Увидеть вблизи то, что сейчас мучает всю страну. И все же я сказала снова:

— Подумай о маме, идиот.

— Вот именно… — И мама заплакала. — Мало того, что я похоронила мужа, теперь еще…

— Да меня-то ты что хоронишь! — буквально взвизгнул брат. Как-то неприятно даже. — Я еще пока живой и целый!

— Именно «пока»! Но тебе отчаянно хочется подвигов. Тоже мне Олег Кошевой…

— Ну, Кошевого-то не надо трогать, — угрюмо сказал Илья. — И так оплевали парня…

Я подумала, что это мама и правда зря. Вспомнила сразу Илюхин рассказ, как он писал в университете вступительное сочинение.

Тема, на мой взгляд, была идиотская и коварная. «Герои романа „Молодая гвардия“ в свете современных воззрений». И какой мудрец такую выдумал? Разумеется, Илья был единственный, кто эту тему выбрал.

Я «Молодую гвардию» целиком не читала. Не потому, что скучная или «слишком толстая», а просто не люблю книги с плохими концами. Достаточно мне Гюго — там что ни роман, то в конце трагедия! Поэтому о краснодонцах я прочитала лишь отдельные куски романа. А Илья — полностью. Наверно, не столько из интереса, сколько из принципа — чтобы знать. Ну и вот, использовал это знание.

Писал он, по его собственным словам, «будто саблей махал». Увлекся и не думал, как посмотрит комиссия.

Для эпиграфа он взял строчки из стихов поэта Константина Левина:

Я не любил писателя Фадеева, Статей его, людей его, идей его, И твердо знал, за что их не любил.

А потом он писал, что книга «Молодая гвардия» и ребята-молодогвардейцы — это разные явления. Олег Кошевой, Сережка Тюленин, Любка Шевцова были обычные парни и девчата и, возможно, даже не слыхали о писателе Фадееве с его единственной тогда книжкой «Разгром». И воевать начали, не думая о будущей славе, не ведая о «руководстве коммунистической партии», про которое так много вещает автор романа. Они ввязались в эту войну, потому что иначе не могли. Они были такие. Верили искренне, дружили искренне, ненавидели искренне. Вредили врагам, наверно, не очень умело и не очень много, но свою долю в борьбу за победу все же внесли. «Этот день мы приближали, как могли…» Их же сперва объявили титанами героизма, а потом начали шептаться, что все, вроде бы, не так и что Олег — он чуть ли не бандеровец…

Что за страна, в которой никто не застрахован от клеветы? Почему ради политики людей можно делать то такими, то иными? Слабохарактерного Николая Романова сперва нарекли кровавым злодеем, потом объявили святым. Несчастного пацана Пашку из деревни Герасимовки, мечтавшего о светлой доле (не знал же, что врут!), много лет именовали героем и примером, потом объявили предателем и подонком. Московскую девочку Зою возвели в ранг беззаветной героини, а потом сказали, что она поджигательница мирных крестьянских конюшен. Вот и с краснодонцами похожее дело.

Илья даже вставил свои стихи:

А были все они — какие были: Стихи любили, родину любили… Их возвели в герои странной были, Потом вдруг всех помоями облили, Затем слегка почистили, помыли И думают теперь: как с ними быть? …А тем ребятам так хотелось жить.

А роман «Молодая гвардия» те ребята не читали, его тогда не было. Прочитали потом лишь несколько счастливцев, которым удалось уцелеть.

А писатель Фадеев — что? У него хватало проблем. Среди них была, наверно, и книга «Молодая гвардия». Возможно — упреки совести: что-то неправильно написал, кого-то зря возвеличил, кого-то напрасно обвинил… Но это была не единственная его проблема и не самая большая. Он все их решил разом. Как писал Константин Левин,

Но вот он взял наган, но вот он выстрелил — Тем к святости тропу себе не выстелил, Лишь стал отныне не таким, как был.

Короче говоря, писатель в один прием избавился от всех вопросов. Не самый легкий способ, но и, прямо скажем, не самый сложный. Бог ему судья. И конечно, его, писателя Фадеева, искренне жаль. Но тех ребят жаль все-таки больше. Они слишком мало жили, мало радовались. И главное, у них не было выбора: жить дальше или не жить. Это решали не они…

Как и сейчас решают не они. Послали — иди, стреляй, умирай. Кого-то опять объявят героями, кого-то подонками и злодеями. А они — хотели? Впрочем, про большинство и не вспомнят. На всех не найти писателей…

В общем, мама, кажется, зря задела эту тему. Но ее можно понять: чего не скажешь в отчаянии.

Илюха вдруг обмяк, махнул рукой, начал бубнить, что ничего еще не решено, что он сказал это просто так. Заранее. Теоретически…

Мама ответила, что, как бы он проэто ни сказал, теперь ее жизнь будет вечным страхом и ожиданием беды.

2

Долго ждать беды не пришлось. И для этого брату не понадобилось ехать на Кавказ. Ранним вечером, почти среди бела дня, его в сквере у городской библиотеки избили два полупьяных гада. Возрастом не старше Ильи, но каждый в три раза здоровее. Ни за что. Вернее, за то, что «очкарик», «ботаник». Как ни вспомнить мордастого Панкратьева: «Чё, читатель, да? Гы…» Как ни странно, Илья отмахался сам (дядя Костя чему-то успел научить). Пришел домой. Позвонил, шагнул к себе в комнату и навзничь повалился на тахту.

Я как увидела его распухшее окровавленное лицо, заплывшие глаза, очки с трещинами, поняла: выть от горя и обмирать не время, надо действовать. Тут же позвонила в скорую. Потом в милицию: сперва по ноль-два, затем райотдел.

В райотделе ответили:

— Если драка, пусть напишет заявление. С приметами.

— Он ничего не может писать! Вы бы посмотрели!

— Они все сами нарываются, а мы — смотри, — ответила раздраженная дежурная дама.

— Понятно: ворон ворону глаз не выклюет. Видимо, ваших рук дело…

— Девочка, не груби!

— Я не грублю, я отражаю факты…

Скорая приехала быстро. Илью забрали в больницу. Мне разрешили поехать с ним. Уже из приемного покоя позвонила я маме. Не хотелось, но что делать-то. Мама примчалась в больницу на директорской машине…

Я зря «клепала» на милицию, она была тут ни при чем. И кстати, оперы все же прикатили к нам домой, но никого не застали. Сами обзвонили больницы, узнали, где Илья, и отыскали его там. Сняли показания, сказали «найдем гадов» и… нашли! В тот же вечер! Потом те кретины — с мамами! — приходили к Илье в палату и канючили, что не надо писать заявление и доводить дело до суда. Им, как и брату, не было восемнадцати. Илья попросил матерей выйти в коридор и сказал: «Хрен с вами, идите в ж…» И они пошли, пятясь и благодаря. Но это уже потом, через несколько дней. А в тот вечер…

Бедная наша мама… Ну за что ей такие подарочки со дня на день! Впрочем, в больнице она держалась молодцом, расплакалась только дома. Я успокаивала, она не успокаивалась. Тогда я догадалась: позвонила в Питер дяде Косте и дала маме трубку. Мама излила давнему другу душу и все недавние события и беды. Дядя Костя утешал ее с чисто мужской логикой и сдержанностью (я «висела» на параллельном аппарате и порой вставляла фразы). Он даже высказал суровую, но дельную мысль, что «нет худа без добра и, может быть, этот случай отвлечет юного познавателя жизни от кавказской авантюры».

Отвлек не сам случай, а врачи. Илюхины кости, мышцы и череп не очень пострадали в драке, но вот глаз. Тот, больной… Через день он стал воспаляться, и пришлось Илью перевести в клинику глазной хирургии. Там доктора сказали, что пока большой опасности нет, но дней десять придется полежать. А со временем, где-нибудь через год, возможно, понадобится операция — чтобы «решить проблему кардинально». И конечно, до той поры не может идти речи о дальних поездках…

Мама призналась мне:

— Я не знаю опять: горевать или радоваться…

— Наверно, и то, и другое… — вздохнула я.

Я навещала Илью каждый день. Мама тоже, но не со мной, а ближе к вечеру. Илья выходил в больничный садик — с толстой повязкой на глазу, но уже довольно бодрый. Хотя и немного виноватый. О Кавказе больше не было ни слова — по крайней мере, с ним. Но однажды на подходе к больнице я увидела Татьяну и заявила ей без предисловий:

— Надеюсь, хоть теперь-то вы не станете склонять его к путешествиям в южные края?

Девушка Таня «отвесила губу»:

— Я?! К путешествиям?! Я только и твердила ему, какой он сумасшедший! Да и вообще вся эта идея рухнула, декан сказал, что ляжет на пути собственным костлявым телом…

И я сразу возлюбила однокурсницу брата. И декана.

Илья попросил принести ему мобильник и время от времени позванивал домой и маме на работу. И, видимо, ненаглядному Толику Гаевскому, который теперь, конечно же, учился на программиста. Со мной Илья поделился:

— Толька и я задумали одну штуку. Компьютерный мир ахнет…

— Видимо, теорию тройного рикошета, — не сдержала я свой язык. — Поскольку двойной оказался бессильным перед простеньким паролем из трех букв… Ну-ну, какая я «мучача»?

— Стервозная, — сказал брат по-русски. Но продолжил без обиды: — Между прочим, задачка оказалась не простая вот почему. Фамилия «Даль» за границей пишется все-таки четырьмя буквами. С буквой «аш» перед «эль»…

«Dahl»! — сразу сообразила я.

— Но папа это, видимо, не брал в расчет!

— А компьютер-то брал! И надрывался в поиске трехбуквенных врача, артиста и капитана!.. Между прочим, не думай, что искать трехбуквенные значения легко. Наоборот. Не буду объяснять тебе эти премудрости, чтобы не свихнулась. В общем, надрывались и мы, и те, кто охотился за папиными текстами. Про пароль, конечно слышали и думали, что с его помощью через сеть пролезут в наш компьютер. Наверно, думали и те, кто боялся, и те, кто хотел честной разборки…

— Ты считаешь, есть и такие?

— Мучача ты… конечно, есть. Приходил тут ко мне парень, следователь, мы с ним болтали часа два. Сперва о той драке, потом вообще… Он когда-то хотел, как я, идти на философский, а потом подумал: кто-то должен грязь разгребать, это тоже философия жизни… Не все ведь, как вечной памяти Виктор Викторыч Будимов…

Меня сразу обдало холодом.

— П… почему «вечной памяти»?

— Женька, ты что? Не смотришь «Новости»?

— Д… давно… — Это была правда.

— Позавчера еще передали: оползень в Дагестане, на шоссе. Несколько военных машин, двенадцать человек. В том числе и… В списке…

Я никогда не любила Виктора Викторовича. Даже в те дни, когда не знала никаких подозрений и когда он приходил, как добрый знакомый, дарил маме цветы и мама улыбалась в ответ. Но сейчас меня тряхануло таким ознобом, что чуть не сбросило с садовой скамейки.

— Женька, ты что?! Выпей газировки…

Я выпила, вцепившись зубами в пластиковое горлышко.

Илюха, видимо, всерьез перепугался за меня.

— Я думал, ты знаешь…

— М-м… — помотала я головой. — Да нет, я ничего. Просто… неожиданно так… А мама знает?

— Я… не говорил… Теперь боюсь, что нет…

…Мама знала.

— Только не стала говорить тебе. Ты и так вся такая… на нервах…

Это я-то «на нервах»? Мне всегда казалось, что я тверже и спокойнее мамы. Но теперь я поняла: мама права. Ведь не только серьезные причины, но и пустяки последнее время выбивали меня из колеи. И это непонятное ожидание несчастий…

В продолжение всех бед я на следующий день поругалась со Стаканчиком. Первый раз в жизни.

3

С утра я чувствовала себя так скверно, что решила не ходить к Илье. Позвонила ему, сказала, что малость прихворнула.

— А ты как?

— Я — вполне. Обещают сегодня снять повязку.

Я была рада, что Илюха «вполне». Но его какая-то излишняя бодрость досадливо царапнула меня. У всех «вполне» и всем наплевать, как погано у меня на душе… Я сама не знала, почему погано, и обозвала себя дурой и эгоисткой. Легче не стало.

И в это время пришел Стаканчик.

Сперва я обрадовалась: хоть одна добрая душа рядом! Поговорили о Лючке, которая, наверно, скучает в деревне. Конечно, там свежий воздух, лес, земляника созревает и прочие радости природы. Но с кем ходить в лес-то? С престарелым дедом? Он только и знает свои огородные гряды…

Наш город, разумеется, не дача, не Багамские острова, для отдыха приспособлен мало. Но все же есть Верхне-Таволжское озеро с большим пляжем, есть Центральный парк, есть в конце концов Дворец, в котором жизнь продолжается и в каникулы. Совсем недавно звонил Петруша и говорил, чтобы мы не «растворялись в пространстве», потому что у него возникла идея: снять фильм по пьесе «Приключения летчика Митьки Сталактитова», которую сочинил он сам. Правда, мы все, кроме Люки Минтаевой, «не в штате», но без нас не обойтись. Особенно без Томчика, который «вылитый Митька».

Решили, что пойдем к Петруше, как только вернутся Люка и Лоська.

— А что слышно о Лоське?

Я пожала плечами: ничего. И опять поморщилась от непонятной досады. Стаканчик спросил:

— Ты не могла бы дать мне свою кассету с «Гневом отца»? Приехали родственники, хотят посмотреть…

— Пожалуйста… А где твоя-то?

— Я разве не говорил? Встретил одного мальчика, с которым раньше был в клубе «Паруса надежды». Он мою кассету попросил, чтобы посмотреть там с ребятами…

— Ты же поссорился с этим клубом!

— С начальством, а не с ребятами. Они-то при чем?

— Я думал, у тебя с ними принципиальные расхождения…

— Там разные ребята. Есть хорошие…

— И песни у них хорошие. Например, «Прощайте, Скалистые горы»… — вспомнила я.

— Песня-то чем тебе не нравится? — тихо сказал Стаканчик.

Мне песня как раз нравилась, она была на кассете, которую мне оставил Пашка — вместе с другой, на которой Вивальди и море. И я сказала, что дело не в песне, а в нем, в Нике. Не люблю, когда у людей вчера одни взгляды, а нынче другие. Противно…

— К тому же, мы договаривались, что будем давать кассету посторонним только с общего согласия…

— Договаривались-то, когда! Еще когда был пробный вариант! А теперь-то зачем? Если уже на конкурсе показывали и даже отрывки по телевидению!

Я сказала, что дело не в телевидении, а в том, что некоторые люди не держат обещания. Как на таких полагаться?

Это было совершенно глупо, я чувствовала, что меня «несет», но сказала себе: «Ну и пусть!»

Я полулежала на диван-кровати, как раздосадованная персидская царевна. Стаканчик сидел на стуле и смотрел сквозь очки с каким-то снисходительным сожалением. Как смотрит иногда Илюха, если я начинаю вредничать. Это меня еще больше разозлило: что позволено старшему брату, вовсе не позволено всяким стаканчикам!

О снял очки, протер их подолом майки с портретом волосатого типа. Нагнулся, почесал очками загорелую лодыжку и глянул исподлобья.

— Ну, ладно. Не давай, если не хочешь…

— Нет, почему же? Пожалуйста!

— Не надо… Я зайду в клуб и заберу у них свою. Наверно, уже посмотрели.

Тут меня совсем уже подло бес дернул за язык:

— Может, и останешься у них? Если пересмотрел свои позиции…

— Я не пересматривал… А записываться туда снова сейчас вообще не имеет смысла. Их начальство сдало шлюпки в аренду каким-то дачникам, они теперь только морские узлы изучают, да маршируют…

«И песни о море поют», — чуть не брякнула я, но сдержалась. Потому что это был бы вроде как подкоп и под Пашку…

А Стаканчик вдруг спросил, будто мы только что не спорили:

— Может, пойдем побродим?

— Не хочу… — буркнула я. И только сейчас поняла причину своего дрянного состояния души. Это по— прежнему сидело во мне известие о гибели Будимова. Из-за него — сумрачность и всякие опасения. Непонятное предчувствие нехорошего. Оно было похоже на то предчувствие, которое появилось во Дворце, когда Пашка оставил на стене кровавые отпечатки. Тогда — сбылось. Неужели так будет и сейчас?

— Пойдем, стряхни печали, — повторил Стаканчик. Смотрите-ка, еще и юмор у него!

— Не хочу и не могу! — отрезала я.

— Да почему?

Глядя в упор я сообщила открытым текстом:

— Ты совсем идиот? Не знаешь, что у девочек бывают дни, когда им лучше сидеть дома? — и злорадно представила, как сейчас он нальется розовой краской.

Стаканчик и правда порозовел, но не так сильно, как я ждала. Мало того! Он пожал плечами и отозвался невозмутимо:

— Я знаю. Но я думал, что в наши дни это не проблема. В рекламе столько про всякие средства говорят. Даже с крылышками…

Я сказала, что сейчас он вылетит от меня без всяких крылышек. Болван!

Стаканчик встал и снова пожал плечами.

— Ладно, пойду… — И отправился к двери.

Он был сейчас не тот аккуратный Никита Стаканов, что в школе. Светлая, с алюминиевым отливом, прическа — не гладкая, а растрепанная, кудлатая. Майка мятая, локти расцарапанные, светлые широченные бермуды — жеваные, в пятнах травы и ржавчины. И в движениях — незаметная раньше резкость. «Ладно, шагай…»

Когда он вышел в переднюю, я все же встала, двинулась следом. На лестничной площадке Стаканчик оглянулся.

— Жень, ты извини…

— Гуляй, — сказала я.

— Мы, что ли по правде поссорились?

— Я все делаю по правде, господин Стаканов.

Он резко дернул головой и застучал подошвами по ступеням.

«Ну, зачем я так, идиотка!.. Хотя… он тоже хорош! И со своими „Парусами надежды“ и вообще…»

Приоткрылась дверь напротив. За ней обнаружилась улыбчивая физиономия соседки.

— Женечка, кто-то приходил? Я теперь стала такая беспокойная. Иногда ходят всякие посторонние…

Сжигая корабли, я сказала:

— Ходят… Галина Андреевна, если меня будет спрашивать лохматый и очкастый мальчишка, скажите, что до конца жизни не желаю его видеть!

— Хорошо, Женечка…

Оставалось опять лечь носом в подушку и пореветь. Но даже этого мне сделать не дали! Только шагнула в комнату — затарахтел телефон.

— Абонент Мезенцева?.. Телефонная станция. Ваш номер будет отключен до пятого июля. Ремонт кабеля и аппаратуры…

— Да пятого? Вы с ума сошли! Это же целая неделя!

«Пи-и… пи-и… пи-и…» — ответила телефонная станция.

Реветь уже не хотелось. Хотелось что-нибудь разбить. Но что? Не его же… — Я дотянулась до полочки, где стоял стеклянный Лоськин глобус. Взяла глобусенка в ладони. Ласково подышала на него вытерла о футболку. Он засверкал чистым хрусталем. Я посмотрела сквозь него на приподнятый край футболки. Да, как микроскоп! Трикотажная материя виделась через круглое стекло, будто здоровенная рогожа.

«Хорошо, что океанов на Земле больше, чем суши. Можно через них все рассматривать…»

Вот уж с кем я никогда не поссорюсь, так это с Лоськой!.. Но где он сейчас?..

Постанывая, поднялась я опять на ноги. Сняла телефонную трубку. Сигнала уже не было, только что-то прохожее на отдаленный шепот. Да, быстро они выполняют свои обещания!

Хочешь, не хочешь, а надо ехать к Илье.

4

Илья был уже без повязки, но левое стекло на очках закрывал кусочек марли.

— А! Привет! Появилась все же. Понимаю, не можешь долго без любимого брата.

Я ответила, что дело не в любимом брате, а в телефонных неприятностях.

— Будешь названивать домой, а там, как у Шекспира: «Дальнейшее — молчанье»… Иль, можно я звякну Пашке по мобильнику? Понимаю, что дорого, но он же ничего не знает, будет звонить и писать перед отъездом в тайгу, а в ответ ни гугу…

— Звони, но… Да не в том дело, что дорого, а батарейки на последнем издыхании. Ну, может, получится…

У меня получилось. Я ушла на дальнюю скамейку, присела в одиночестве и довольно быстро подключилась к «междугородке». А там и к Яхтинску! И Пашка оказался дома. Обрадовался:

— Женька, привет!

— Привет… — сказала я похоронно. — Как дела? Собираешься в неизведанные края?

— Собираюсь. Но это еще не сейчас, отложили на неделю, что-то там с оборудованием… А ты чего такая?

— Какая?

— Я же слышу. Как в уксус обмакнутая…

— Не в уксус, а просто всё паршиво.

— Что всё?

— Всё кругом! — вырвалось у меня. — Везде!

— Да брось ты, — осторожно сказал Пашка. — Жень, ты это… держись. Утрясется…

Его такая ласковая осторожность лишь добавила в мое настроение иголок.

— Тебе хорошо рассуждать издалека! «Утрясется»! А как? Если я даже не знаю, что должно утрясаться!

— Ну, ты хоть объясни! Что случилось-то?

— Случилось то, что мне тошно! Понимаешь? И так будет всегда!..

Надо было объяснить про многое: про непонятные страхи, про Будимова, про неизвестность с Лоськой, про дурацкую ссору со Стаканчиком, про подлое скопление неудач и несчастий, про то, что вокруг меня сгущается одиночество. Ведь остался лишь маленький Томчик, да и он не появляется который день. И что он скажет, узнав, как я прогнала Стаканчика?..

— Пашка! Я наверно сама… — И конечно же, случилось то, что должно было случиться. В наушнике запищало, затрещало, погудело и смолкло.

Сколько я ни трясла потом мобильник, сколько ни пыталась нажимать кнопки — никакого толку.

— Я же говорил: батарейки на издыхании, — посочувствовал Илья, когда я мрачно вернулась к нему.

— Я ничего не успела сказать. Ни про отключенный телефон, ни про… все другое… И по э-мейлу не напишешь, он ведь тоже через телефон!.. Иль, можно я зайду к Толику Гаевскому, отправлю письмо через его компьютер?

— У него ведь тоже, наверно, отключение, подстанция-то одна… Сходи за батарейками в магазин «Спартак», это недалеко, и возвращайся, позвонишь опять.

— У меня ни копейки.

— Ч-черт, и у меня…

— Ладно, подождем до завтра, — сказала я, решив что нельзя бесконечно катиться в яму уныния. Так и свихнуться недолго. Пашка будет там нервничать и названивать зря? Ну и… пусть слегка понервничает. А может, и не будет. Не слишком ли спокойно он убеждал меня «держаться» и обещал, что все «утрясется»? Похоже, что просто из вежливости. Ясное дело, мысли его о другом…

Я села рядом с Ильей.

— Чегой-то ты вся в депрессии, — заметил он, пряча под усмешкой тревогу. — Нехорошо.

И я в ответ вдруг выдала то, что иногда чувствовала по вечерам, при горьких мыслях:

— Иногда кажется, что лечу с самолета к земле, а у парашюта застряло кольцо…

— А в чем причина? Ты же знаешь, что кольца не застревают сами собой… Они никогда не застревают. А кроме того, у каждого парашюта есть прибор, который открывает его автоматически на высоте пятисот метров — хоть дергай, хоть не дергай.

— Почему же не открыл… в тот раз?

— Ты меня спрашиваешь? Выводы комиссии были невнятные. Да и что я понимал тогда? И мама…

Я вспомнила (хотя не любила и боялась вспоминать про все про это):

— Еще ведь бывает обязательный осмотр перед прыжками? Проверка. Да?

— Бывает… Понимаешь, девочка, мы сейчас рассуждаем в рамках инструкции парашютного спортклуба. А она не предусматривает вероломства…

Я тяжело повернулась к брату.

— Иль… Ты все еще думаешь, что в этом виноват Будимов?

— Что значит «все еще»?

— Но это же… такая черная жуть. Когда предают друзья…

— Девочка, настоящие не предают…

«Господи, зачем я поругалась со Стаканчиком?..»

Илья обнял меня за плечо.

— Думаешь, мне хочется верить в это?.. Но я же думал дни и ночи. Я искал факты, старался узнавать, сопоставлять. Ты просто еще не знаешь много из того, что знаю я. Всякая логика — и формальная, и диалектическая — говорит одно… Помнишь, вы с Пашкой в прошлом году рассуждали о пеленгах? Когда на пересечении двух линий находят нужную точку? А здесь линий не две, их — десятки. И все сходятся в одном… Да теперь не все ли равно? Он получил, что заслужил. Видимо, такая карма…

Я поняла, что сейчас разругаюсь и с Ильей.

— Какая карма?! Ты рехнулся! Там под оползнем погибло вместе с ним столько невиноватых! Они-то при чем? Просто так, заодно?!

Илья помолчал, убрал руку с моего плеча, откинулся к спинке скамьи.

— Подполковник Будимов погиб не под оползнем. Гаевский звонил, в интернетовских «Известиях» проскочили уточненные данные. Он был убит на том же шоссе, но за несколько минут до лавины. Одиночным выстрелом…

Опять стало зябко до озноба.

— Чьим… выстрелом?

— Неизвестно. И едва ли мы когда-нибудь узнаем… Возможно, чеченский снайпер, им платят немало баксов за каждого убитого офицера… А может быть, какой-нибудь мальчишка, у которого при зачистке забрали родителей и он будет мстить, пока жив… Или мародер…

Я молчала.

Илья потрепал у плеча мои длинно отросшие волосы.

— Ничего, мучача, все проходит, как говорил Экклезиаст. В августе все-таки съездим в Тюмень.

— Тебе нельзя…

— Ты ведь знаешь: если нельзя, но очень хочется…

Мы немножко посмеялись. Илья сказал, что ему пора на процедуру. Я чмокнула его в щеку пониже заклеенного очка и пошла домой.

По дороге я зашла к Томчику, но у них было заперто. Идти к Стаканчику мириться было стыдно. Да и снова начали крутить меня хворь и слабость.

Дома я легла и долго смотрела в окно сквозь Лоськин глобус. «Все проходит». И Лоська вернется с выздоровевшим отцом, и с Пашкой наладится связь, и со Стаканчиком помиримся, только… будет ли дальше так хорошо, как раньше? Кажется, в жизни что-то закончилось. Не вокруг, не с друзьями, а во мне самой…

Мама пришла раньше обычного, подсела ко мне.

— Киснешь?

— Ага.

— Ну, все равно. Надо поговорить…

«Еще какая-нибудь неприятность!»

— Говори, мам…

— Скажу сразу, главное. У нас есть возможность переехать в Петербург…

Я вмиг уловила суть:

— Насовсем?

— Да.

— Дядя Костя зовет?

— Видишь ли… Он звонил уже не раз. Есть, мол, для меня интересная работа. Не хуже, чем здесь. И есть возможность обменять нашу квартиру. Вернее, продать здесь и купить там. Он говорит, что у него на примете очень удачный вариант. Только решать надо быстро… А?

— Мама… так сразу… А Илья?

— Илья переведется в Петербургский университет. Это можно устроить, если похлопотать…

— А он захочет?

— А захочет он расставаться с нами?

— Ма-а… Боюсь, что здесь у него есть кое-кто, кроме нас…

— У «кроме нас» в Петербурге живет отец. И давно ее зовет к себе. С матерью они в разводе, дочка не прочь перебраться к папе…

— Как всё одно к одному…

— Не всё, к сожалению. Масса проблем. У нас тут прекрасная глазная клиника, а там неизвестно, как сложится… Но с другой стороны…

— С другой стороны, там не будет друзей с опасными мыслями о Кавказе, — догадалась я. — И редакции, где соблазняют переводом на журфак…

— Ты взрослая девочка. Все понимаешь…

Я все понимала. Или думала, что все понимаю. Например, то, что судьба иногда делает повороты, когда один отрезок жизни кончается и начинается совсем другой…

В конце концов, не все ли равно откуда переписываться с Пашкой?

Лоська? Он будет рядом с отцом, хватит у него радостей без меня.

Лючка, Стаканчик, Томчик? Они не соскучатся друг с другом. Тем более, что впереди новый Петрушин фильм…

Худо мне будет без них? Сперва, наверно, да. Но когда-то все люди расстаются. И лучше по-хорошему вспоминать «корабельное братство», чем видеть, как оно угасает и рассыпается… по твоей собственной вине, Женечка!

Зато впереди — Нева, Эрмитаж, музеи, новые встречи, дядя Костя, парусные корабли, которые часто заходят с моря! И само это море — рядом!..

— Мама, можно я подумаю?

Она поцеловала меня.

— Подумай… и согласись. Ладно?

— Я… наверно, ладно…

Спала я неважно, однако без больших тревог. Просто не отпускали мысли о новом. А под утро приснилось все-таки плохое. Приснился Будимов.

Он в каком-то странном мундире с эполетами шел по пустому, горячему от солнца шоссе. Кругом была серая степь. Были и горы, но они синели далеко и никакими оползнями не грозили. Стеклянно и оглушающе трещали кузнечики.

Будимов шел, и я смотрела ему в спину. Не двигалась с места, но он почти не отдалялся, хотя шагал, шагал… Потом на пути Будимова встал мальчик. Я не сразу узнала Томчика. А когда узнала, очень испугалась.

А Томчик не боялся. Он расставил прямые, как тросточки, ноги, взметнул летучие волосы и, разрывая карман, выдернул револьвер.

«Не стреляй!» — крикнула я и не услышала себя.

Он выстрелил в Будимова всего один раз, навскидку. Тот сразу упал ничком, подняв над колеей серую пыль. Кузнечики смолкли, навалилась абсолютно глухая тишина.

Томчик виновато глянул на меня, отбросил револьвер и пожал плечом со съехавшей лямкой: что, мол, мне оставалось делать? Потом повернулся и стал уходить. Он уходил не как Будимов — удалялся очень быстро. Я стала кричать вслед, звать его. Нельзя было, чтобы он ушел! Но мои слова увязали в ватной тишине… И я проснулась.

И сказала маме, которая собиралась на работу:

— Я думала. Про вчерашнее… Я согласна.

Бригантина «Сэнчери»

1

Вечером я, чтобы утрясти все мысли и чувства, взяла Илюхин плейер, надела наушники и легла на тахту. Вставила кассету с Вивальди на фоне прибоя. Нажала кнопку. И… вместо плеска и шороха волны по гальке — аккорды и мужские голоса:

Прощайте, Скалистые горы, На подвиг отчизна зовет. Мы вышли в открытое море, В суровый и дальний поход… Я перепутала две Пашкины кассеты.

Ну, ладно. Я не стала выключать. И как бы в знак уважение к Пашке, и вообще… песня-то неплохая. Слова мне, правда, казались какими-то плакатными и даже хвастливыми:

Тяжелой походкой матросской Иду я навстречу врагам, А завтра с победой геройской К родимым вернусь берегам…

Чего так хвалиться заранее: «…с победой геройской»! И почему уже «завтра», если поход «суровый и дальний»?

Но если не вслушиваться в слова, песня звучала хорошо. Как говорится, «ложилась на душу». И ясно, что вопреки словесной бодрости, это была песня прощания. В ней словно ворочались и накатывали на берег тяжелые волны северного моря (которые я видела только по телевизору)… Наверно, так же раскачивает свою воду осенняя Балтика… Но тогда… тогда это песня не только прощания, но и встречи. Ведь Балтика у меня впереди!

Почему же печалей во мне больше, чем радости?.. И есть ли она вообще, радость-то?

«Есть! — сказала я себе. — Не начинай комплексовать снова…» И стала вспоминать прошедший день.

Хотя вспоминать было нечего — день прошел бесполезно и бестолково. Я купила батарейки, пошла к Илье и несколько раз пыталась дозвониться до Пашки. Но телефон в Яхтинске молчал. Ну и понятно — родители на работе, у Пашки тоже много дел, чего ему сидеть у аппарата…

Мы поговорили с Ильей о Питере. Илья уже знал о маминых планах. И… относился к ним как-то странно. Вроде бы и не считал их плохими, но и бурного одобрения не высказывал. «Знаешь, мучача, вопрос непростой, надо его порассматривать со всех сторон…» — «Значит, ты не уверен, что поедешь? Мама без тебя не захочет…» — «Ну… может быть и захочет при зрелом размышлении. К тому же, я не говорю „нет“. Просто все это как-то неожиданно…»

Мне показалось, что Илья все-таки согласен, только не хочет показывать это сразу. В силу философского склада ума.

Потом я скрутила в себе гордость и пошла к Стаканчику. Того дома не оказалось. «Ну и… так тебе и надо», — сказала я мысленно. То ли Стаканчику, то ли себе…

Я зашла к маме на работу, помогла ей разбирать недавно полученные книги. И конечно, мы говорили о переезде. Непонятная «позиция» Ильи не была для мамы неожиданностью.

— Это естественно, Женечка. Ничего, мы его убедим… Гораздо труднее будет убедить нашего директора, чтобы отпустил меня. Пока он и слышать не хочет, стонет и хватается за голову. Но и это преодолимо… Главное, чтобы мы сами приняли необратимое решение…

— А разве мы его не приняли?

— Приняли, конечно! Только… все это займет немало времени. И я вот что подумала! Не поехать ли тебе туда заранее? Погостишь у дяди Кости, оглядишься. И потом встретишь нас там, словно дома. А?

Мне такая мысли понравилась. Потому что хотелось, чтобы все случилось скорее. Без долгой возни и затяжных прощаний!

— Я сегодня же созвонюсь с дядей Костей, — пообещала мама.

Из маминой конторы я поехала на трамвае к Томчику.

Сон про Томчика сидел во мне колючим клубком. Тревожный такой, будто и не сон вовсе. Не надо, чтобы Томчик стрелял! Никогда! Ни во сне, ни наяву! Ни в кого, даже в самых отпетых негодяев… Иначе — я это предчувствовала — с Томчиком случится беда. И не только с ним…

Конечно, я говорила себе, что это бред и результат разболтанного воображения. Но беспокойство о Томчике не проходило, и я чувствовала, что уменьшится оно лишь тогда, когда мы увидимся.

Но и на этот раз у Томчика никого не было дома. Что с ним? Увезли куда-то? И так срочно, что не дали времени забежать ко мне и попрощаться?..

Единственное хорошее, что случилось в этот день — письмо от Лоськи. Оно было адресовано всем, а пришло на адрес Ступовых.

Я зашла к Евгению Ивановичу под вечер, он сразу помахал письмом. Лоська крупно, коряво, но без ошибок писал, что отец еще в больнице, но через неделю обещают выписать. И тогда они, скорее всего, втроем вернутся домой. Потому что «дело решается хорошо».

Я подумала, что с Лоськой мы можем не увидеться. Как и с Люкой, кстати… А может, это и к лучшему? Лишние прощания — лишние слезы… Я покусала губу и рассказала Евгению Ивановичу про близкий отъезд. Он завздыхал:

— Да… жаль. Вот оно как… Ну, а с другой стороны конечно. Питер есть Питер, мечта многих… Хотя вначале поскучаешь без друзей-то, а?

Мне захотелось тихонько заскулить. И я бодро сказала:

— Что поделаешь, судьба. Или, выражаясь по-философски, карма…

— Оно так. Всю жизнь на одном месте не проживешь… Зайдешь попрощаться-то?

— Конечно!

…Мама, когда пришла с работы, сказала, что звонила дяде Косте, и он одобрил план моего скорого приезда.

— Скажи, ты решила твердо?

— Да!

«Да! Да!! Да!!! Сколько можно спрашивать?»

— Тогда я завтра попытаюсь заказать билет! С этим сейчас не просто… Скажи честно, ты не боишься лететь?

Я летала самолетом только один раз, на юг, в дошкольные времена, и плохо это запомнила. Спала почти всю дорогу. Теперь я прислушалась к себе и поняла, что не боюсь, хотя сообщениями о бьющихся самолетах были полны теленовости. Пронесет!.. Ну а если не пронесет, то… Интересно, что сама опасность разбиться меня не пугала вовсе. Если я и опасалась, то лишь чувства падения, пока не грохнулись о землю…

Странно, что и мама не боялась за меня. Или, может быть, боялась, но не так сильно, как «отпускать девочку одну в поезде, неизвестно с кем…»

Ночью мне, конечно же, приснилось, что я в самолете и у него отвалились крылья. И он развалился пополам. Но это вовсе не страшно! Я прыгаю в пролом навстречу ветру, упругий воздух подхватывает меня. Дергаю на груди кольцо и на этот раз оно послушно вытягивает наружу маленький вытяжной парашют. А он выхватывает из ранца и раскрывает надо мной белый купол. И я плыву, плыву…

Наутро я дала себе клятву, что никуда не пойду и посвящу весь день сборам в дорогу.

Я нарушила клятву только один раз: сбегала на ближнюю почту и постаралась дозвониться в Яхтинск по автомату. Но механический голос мне сообщил, что линия перегружена. Ладно! В конце концов, куда он, Пашка Капитанов, денется? Можно будет позвонить из Питера. Если не сразу, то когда он вернется из экспедиции…

До вечера я возилась с вещами: разбирала, рассматривала, откладывала. Ужас, сколько барахла накапливается у человека, когда он всю жизнь живет в одном городе! А ведь взять-то надо было один небольшой чемодан…

Мама вечером сказала, что с заказом билета особых проблем нет, но надо найти знакомого попутчика, который согласился бы взять с собой «ребенка». Оказалось, что беспаспортных детей (даже таких длинных) одних в самолет не пускают.

— К счастью, у нас в конторе есть менеджер Василий Григорьевич, который на той неделе как раз собирается в Петербург. Да ты его знаешь, с бородкой и в очках…

Я не помнила Василия Григорьевича с бородкой, но какая разница!

Весь день у меня в памяти звучала мелодия «Прощайте, Скалистые горы». Она помогала сохранять не очень-то веселое, но спокойное состояние духа. А еще помогала заглушить тревогу о Томчике, которая нет-нет да и давала себя знать.

«Завтра утром схожу к нему снова», — решила я.

2

Утром Томчик появился сам — около десяти часов, когда я уже собралась из дома.

— Ну, наконец-то… бродяга. Где ты был эти дни?

Спокойным голосом и почему-то глядя в сторону, Томчик сообщил, что они с отцом на три дня ездили к какому-то дяде Сереже в Калинцево.

— А вчера я заходил, тебя не было. Соседка выглянула, сказала, что ты ушла.

— Я уходила всего на полчаса, на почту.

— Значит, так совпало… А потом я пошел к Нику, и мы до вечера были на озере, на пляже…

— Я с Ником поссорилась, — бухнула я сразу, чтобы не томиться.

— Знаю… — Томчик скинул кроссовки, забрался с ногами на диван-кровать, сел, обхватив колени. И смотрел то ли с укором, то ли просто с печалью.

Я заметила, что правый карман у него опять надорван, а рядом с давно засохшей царапиной еще одна — припухшая, с мазком йода. «Будто и правда стрелял в том сне!»

— Что, опять грохал из своего нагана, да?

— Нет. С чего ты взяла?

— Потому что у тебя вновь порвано и расцарапано. Я вижу, вон…

— Просто зацепился за сучок…

— Давай зашью карман.

— Не надо, тут же не сильно порвано. Вечером сам зашью…

Тогда я сказала в упор:

— Ты на меня сердишься из-за Ника, да?

Он сел прямо, вцепился в коленки побелевшими пальцами, глянул распахнутыми глазами.

— Женя, я ни капельки не сержусь. Я только очень-очень хочу… чтобы вы крепко помирились.

— Господи, а я разве не хочу?

Томчик сбросил с кровати ноги, откинулся, уперся сзади ладонями. Глянул снизу вверх, я стояла перед ним, длинная и глупая.

— Так иди и помирись!.. Хочешь, пойдем вместе?

— Я… хочу.

— Идем прямо сейчас!

— Ладно… Подожди. Надо собраться с духом…

— Зачем…

Я прочувствовала себя виноватой дошкольницей.

— Ну, Томчик… стыдно же. Сперва наорала на человека ни за что, а теперь…

Он смотрел очень серьезно. Даже брови свел, но не от строгости, а от внимательности.

— По-моему, если человек первый просит прощения, это не стыдно. Даже если виноват… Папа недавно мне тоже сказал: «Ты мня прости…»

— За что?!

— За то… что случилось прошлым летом. Я рассказывал. Про ружье…

— Томчик… это он, когда увидел, как ты палишь из нагана?

— Ничего он не видел. Все было по-другому…

— А как?

— Вчера… Мы переночевали в палатке, на берегу. Потом свернули ее и пошли на станцию. Я сунул руку в карман, я часто проверяю, на месте ли она… — Томчик извернулся, вытащил из левого кармана монетку с «Резольютом». — Вот… А ее не было!.. Я так перепугался! Говорю: «Наверно, выронил у костра. Надо идти, искать…» Папа говорит: «Не выдумывай, на поезд опоздаем». А я сказал, что все равно надо идти. Потому что я без нее не могу… Папа сказал: «Тогда иди один. Найдешь и возвращайся сам, на следующей электричке». Потому что ему надо было на работу… И наверно, он думал, что я один через лес не пойду…

— И ты пошел?

— Женя, а что было делать?

— И нашел монетку?

— Да, у самого кострища. Лежит и блестит, будто ждет… И тут подошел папа. Вернулся… Взял меня на руки и говорит: «Толька, ты меня прости…» Я сказал: «Да ладно, я бы вернулся сам, не маленький». А он: «Я не за это, я за все… И за то, как в прошлом году, с ружьем…» Вот… На электричку мы опоздали, ну и пусть… Теперь мы никогда не будем ссориться… Я папе рассказал, что в фильме стрелял не по правде, а он только посмеялся. Мы оба смеялись…

Я понимала, как радостно сделалось Томчику там с отцом. И какой счастливый он вернулся. А здесь — эта глупая история со мной и Стаканчиком.

— Томчик, ладно! Идем!

Он заулыбался… и вдруг перестал. Звонко хлопнул себя ладонью по лбу:

— Ой! У меня, наверно, бабушкин склероз! Я забыл, что Ника не будет дома до трех часов! Он говорил вчера, что пойдет со своей мамой по каким-то делам!

— Не беда. Пойдем после трех.

— А ты не передумаешь?

— Клянусь!

Томчик заулыбался опять.

— Значит, можно не торопиться, да?

— Можно…

— Тогда я посмотрю корабли. — Томчик дурашливо свалился на бок, дотянулся до тяжеленной книги «Самые знаменитые парусные суда», которую я недавно выложила на край дивана. Потянул к себе…

Я прислонилась к стеллажу и смотрела, как он, сопя от усилий, разворачивает громадный том. «Том — Томчик… Нет, речь не о том …»

«Прощайте, Скалистые горы…» — снова завелось в памяти.

Не следовало сейчас говорить об этом Томчику. Ему было так хорошо… Но я не могла удержать печаль в себе.

— Томчик, давай я подарю тебе эту книгу.

Он вскинул глаза — удивленные, недоверчивые… обрадованные. И… встревоженные!

— Женя, зачем?

— Так, на память.

— На… какую память?

— Потому что… видишь ли, я скоро уеду.

— Куда? — Томчик оставил книгу, быстро сел опять, упираясь сзади ладонями.

— В Петербург…

— Надолго? — шепотом спросил он, уже чувствуя ответ.

— Насовсем.

Томчик шевельнул губами:

— Зачем?

— Так получилось. Переезжаем…

Томчик заплакал. Сразу, бесшумно, крупными слезами. Не опуская лица, не отводя глаз.

— Ты что? — Я села перед ним на корточки. — Перестань… Господи, не маленький ведь уже… Томчик…

Он и правда был уже не маленький, не тот, что при первом знакомстве. Пожалуй, такой, как Лоська в прошлом году. А плакал, как малыш, безутешно и открыто.

— Перестань… а то я тоже…

Он перестал. Мотнул головой — полетели брызги, взметнулись и опали волосы. Он скинул лямки, вздернул красно-белую полосатую майку, вытер ее подолом щеки. Сказал, глядя непонятно куда:

— Почему так получается? Сначала все хорошо, и вдруг сразу все плохо…

— Томчик… ну, не так уж плохо. Не всё. Бывает же, что переезжают люди…

Он глянул сквозь сырые ресницы:

— А зачем… ты…

— Знаешь что? Пойдем погуляем. Я все по дороге объясню.

— Пойдем… А куда?

— В одно место… не очень веселое, но хорошее. Подходящее…

3

Мы пошли на пустырь к сухому дереву, где до той поры я бывала только с Лоськой. Я взяла с собой маленький стеклянный глобус, чтобы подновить на скамейке надпись.

Томчик не спрашивал, куда мы идем, просто слушал про «обстоятельства», которые нас привели к мыслям об отъезде. Я ему многое рассказала.

Про историю с дискетой и папиными рассказами Томчик и так знал, но про Будимова — ничего. А тут я ему и про это выложила. И даже свой недавний сон. Правда, это не сразу, а уже там, у дерева. После того, как рассказала про Умку, поправила траву на холмике и огненной точкой пропущенных через глобус лучей прошлась заново по выжженным буквам Умкиного имени.

Мы сели рядышком на скамейке, и вот тогда-то я проведала Томчику, как видела его во сне.

— И после этого почему-то было страшно за тебя…

Томчик слушал и серьезно кивал (и после каждого кивка волосы взлетали и долго шевелились в воздухе). Он держал на ладони монетку с марсельной шхуной «Резольют», разглядывал ее сквозь глобус. Потом так же сосредоточенно вывернул ногу и посмотрел на припухшую царапину — словно хотел выяснить: имеет ли она отношение к рассказанному сну? Видимо, решил, что не имеет.

— Знаешь, Женя, а я недавно видел другой сон, хороший. Будто мы с Чарли пробираемся сквозь лесные заросли и выходим на поляну с большущими, во-от такими мухоморами. Они красные, как на сказочной картинке, и сразу видно, что не опасные. Не мухоморы даже, а волшебные грибы. И под одним таким грибом стоит домик, похожий на скворечник. Чарли сунул к нему нос, и оттуда, из дверцы выбрался гномик. Ростом со спичку. Прыгнул мне на ладошку! Чарли замахал хвостом, хотел его лизнуть…

— А дальше?

— А дальше я проснулся…

Мы посидели, помолчали. И еще помолчали… И мне вдруг показалось, что молчание становится неловким. Сидим и не знаем, что сказать друг другу.

Что говорить, если все равно скоро расстанемся…

«Прощайте, Скалистые горы…»

— Томчик, знаешь что? Ты, пожалуй, иди пока. У тебя ведь, наверно, есть разные дела… А к трем часам приходи ко мне, пойдем к Ста… к Нику. И прихвати пакет или сумку для книги…

— А ты?

— А я посижу еще здесь. Не хочется никуда…

Томчик не обиделся и не спорил. Монетку убрал в карман. Глобус протянул мне. Встал передо мной — тоненький, прямой, большеглазый. Сосредоточенный (или уже отчужденный?)

— До свиданья, Женя. — Он сказал это так, будто прощается надолго. Сам не знает, на сколько.

— До свиданья, Томчик.

Он ушел по тропинке среди высокого иван-чая. Не оглядываясь. А я сидела с этой завязшей в душе песней о Скалистых горах.

Долго так сидела.

И еще сидела…

И еще… В густом тепле и тишине летнего дня. Даже бабочки не летали.

Думала обо всем и, будто бы, ни о чем. Пока не услышала шелестящие шаги.

Закачались розовые свечи иван-чая, и опять появился Томчик.

Он был не один.

Было словно два Томчика. Только тот, что двигался позади — повыше, постарше, и комбинезон с длинными, подвернутыми у щиколоток штанинами. Но волосы — такие же светлые и летучие. И лицо… если и не похожее на Томчика в портретном смысле, то выражением похожее очень.

Я понятия не имела, что у Томчика есть брат!

Оказалось — не брат.

— Вот она, — сказал Томчик спутнику. А мне спокойно и коротко объяснил: — Я пошел не домой, а к тебе. Сел на лестнице и стал ждать, когда ты придешь. А пришел вот он. И спросил: «Ты не знаешь Женю Мезенцеву?» Я сказал: «Знаю, идем»…

— Здравствуй, — сказал «не брат». — Я Игорь Карцев.

Видимо, я глупо замигала, не поняла сразу. Игоря Карцева я представляла совсем другим: рыжеватым и круглощеким.

— Я с той квартиры, где ты жила раньше, — пришел он мне на помощь.

— Ох… да! Хорошо! Здравствуй… Что-то случилось? Ты меня искал?

— Искал… Я по порядку, ладно?

— Ладно… — Я опять что-то почувствовала. Что?

— Я принес монетку. У нас ремонт, вскрыли полы, и я ее сразу увидел… Вот, — Игорь протянул на ладони золотистый, не потускневший фунт стерлингов с острова Джерси.

— Ой… спасибо! — Я сразу поняла, что это хорошая примета. Будет у меня корабельная монетка вдали от этих мест. Память о прежнем и талисман.

— Спасибо, — сказала я снова. И глянула на кораблик сквозь глобус. Чтобы увидеть фрегат во всей красе, поздороваться, после длинной, почти в год, разлуки. И… как всегда в такие минуты: у сердца три редких толчка, а потом барабанная дробь.

— Игорь… это не та! Там был фрегат «Перси Дуглас»! А это…

Это была бригантина «Сэнчери».

— Игорь, где ты ее взял?!

— М-м… — Он досадливо мотнул головой (и волосы разлетелись, как у Томчика). — Значит перепутали. В последний момент…

— Кто?.. С кем?..

Игорь Карцев сказал:

— С Пашкой…

Видимо, я сделалась какая-то «не такая». Помню, что хлопнула губами, а выговорить ничего нее смогла. И Томчик милостиво пришел мне на помощь:

— Пашка прилетел еще вчера. Утром. Ты же сказала ему, что тебе совсем плохо. Он потом звонил, звонил, а телефон молчит. Он заставил отца купить билет, через его начальство, потому что трудно с билетами. И вот…

— Почему же он сразу ко мне-то не пришел!! — взвыла я.

— Он приходил, — сухо сообщил Игорь. — Но ты же сама велела передать соседке, что не желаешь его видеть.

— Я?! Его?!

— Да. Очкатого и лохматого. Тебя не оказалось дома, а она так сказала…

— Я же не про него!! Я же про Ста… про другого, про Ника! И то нечаянно!..

— Он ведь не знал. Решил, что про него. И ничего не мог понять. Потом мы звонили от меня, а телефон молчит…

«Он был у меня в те проклятые полчаса, когда я ходила на почту! — прыгнули у меня мысли. — И когда приходил Томчик… Они могли даже встретиться… Не встретились… Почему я такая невезучая?»

Да разве невезучая?! Да тыщу раз наоборот!

— Где он?!

— У меня… Видишь ли, Женя, он не решился пойти к тебе снова. Вообще-то он храбрый, но тут… я его понимаю. Он попросил меня… Чтобы я узнал, в чем дело…

— Храбрый балда! — выдала я со счастливым стоном. — Бежим! — И рванула с пустыря к улице через заросли, напрямик. Воздух ровно свистел навстречу. Игорь и Томчик часто дышали позади. Наконец мы выскочили в переулок, а оттуда к трамвайной остановке.

Трамваев, разумеется, не было ни вблизи, ни в перспективе. Пришло время отдышаться. И я наконец запоздало удивилась:

— Игорь, а как вы познакомились? Где?

— Случайно, — разъяснил этот замечательный Игорь Карцев. — Он пошел от тебя на квартиру своей бабки. А дорога вела через улицу Машинистов, мимо нашего дома. Вернее, почти мимо. Пашка потом объяснил, что нарочно свернул: посмотреть, вспомнить… И тут же недалеко шел я, с сумкой, из булочной. А навстречу — двое, незнакомые. Ростом с меня, но широкие и крутые. Говорят: «У тебя, наверно, сдача осталась после магазина?» Я говорю: «Не для вас ведь…» И приготовился к бесславной гибели. Они ко мне, лапы растопырили… И вдруг один отлетает, красиво катится по асфальту, держится за копчик. Второй тоже летит и хватается за нос. А передо мной стоит еще один незнакомый, в очках. И говорит: «Ох, мне показалось, что ты — Томчик…»

— Со мной спутал, — сумрачно уточнил Томчик.

— Да, но тогда я не знал… Двое побежали вихляясь так, не торопясь. Я говорю: «Значит, ты нечаянно за меня затупился? Зря?..» Он говорит: «Почему зря?» И еще говорит: «Давай, я с тобой вместе пройдусь, на случай, если им снова захочется сдачи…» Мы пошли, он вдруг удивился: «В этом подъезде моя знакомая жила, Женя Мезенцева…» Ну, разговорились, я его к себе привел. Бабушка как узнала, кто он и откуда, сразу: «Я тебя никуда не отпущу…» Давай кормить-поить…

Я вспомнила бабушку Людмилу Георгиевну, вернее, телефонный разговор с ней. И поняла, что иначе эта бабушка поступить не могла…

Трамвая все не было.

— Игорь… Он надолго приехал?

Игорь Карцев глянул удивленно. Словно, я ляпнула что-то не то.

— Насколько я понял, насовсем.

— Как насовсем?! — я запнулась на ровном месте.

— Ну, так… — Игорь вдруг засмущался похоже на Томчика, когда тот готовил какое-нибудь откровенное признание. — Видишь ли, он сказал: «Всяких бестолковых мучач нельзя оставлять без присмотра…» Я, правда, не понял, о чем это…

Все он, конечно, понял! И видел, что я это знаю. И виновато сморщил нос — опять же похоже на Томчика. И сказал:

— Мы с ним долго говорили. Весь вечер и полночи… Иногда ведь бывает так: только-только познакомился с человеком, а кажется, что давным-давно.

Я знала, что так бывает. Помнила свое знакомство с Пашкой! Но эта мысль была мимолетной, потому что прыгал в голове отчаянный, радостно-недоверчивый вопрос:

— А с кем он жить-то будет? Вернутся родители?

— Он сказал, что с бабкой… Говорит: «Она, конечно, не сахар, но я-то с ней ладить умею»… Правда, пока она оказалась в деревне. Вернется на той неделе…

«Этого не может быть!.. Или… все-таки может?»

— Разве его бабушка здесь?! Не уехала с ними?!

— Нет. Не тот характер…

— А я ничего не знала! Бестолочь, не мог даже сказать!..

Кажется, я слишком шумно говорила, на нас оглядывались. Томчик Игоря и меня аккуратно потянул за рукава — в сторону от остановки. И там скучным голосом сказал:

— Ты даже глобус забыла на скамейке… На.

— Ой, правда… Спасибо, Томичек.

Он не ответил. Смотрел мимо меня и отдувал пролетающий у лица тополиный пух. Ветер, который гнал его, был довольно сильный, но теплый и ровный.

«Брамсельный ветер…»

Волосы двух похожих мальчишек струились по ветру, как светлые водоросли в быстром потоке.

— Ты и монетку забыла, — сказал Игорь. — Вот, возьми. Потом обменяешься с Пашкой на «Перси Дугласа»… — он снова держал «Сэнчери» на ладони.

Я аккуратно согнула его пальцы.

— Оставь. Сам обменяешься. Или сами решите, какая кому…

Он все понял.

— Правда? Спасибо…

Томчик смотрел странно: вроде бы и одобрял, но с печалью. Что за грусть, чем он недоволен? Ведь сразу видно, что за человек Игорь Карцев! Ведь и похож даже. Как брат!..

— Вон идет трамвай… — прежним невеселым тоном сообщил Томчик.

Чтобы встряхнуть его, я бодро сказала:

— Жаль, что нет с тобой револьвера. А то дал бы сейчас радостный салют.

Он впечатал в меня полный горького упрека взгляд:

— Какая радость? Ты же все равно уедешь!

— Кто? Я?!

«Мамочка, ты ведь простишь меня, да? Я отвратительная взбаломошная девчонка! Я не умею отвечать за свои обещания. Эгоистка! Я… да знаю, знаю, кто я такая!.. Но…»

Но что делать, если недавно расколотая на куски жизнь вдруг склеивается, как разбитая ваза в фильме, который пустили наоборот! Словно под взмахами волшебного крыла! И нет в этой склейке ни единой щелочки для прекрасного, чудесного, удивительного, но ненужного сейчас города Санкт-Петербурга! А есть солнце, весело орущие воробьи и полный тополиного пуха ветер…

5 сентября 2000 г. — 4 февраля 2003 г

Оглавление

Первая часть Мучача детестабле

  Отвратительная девчонка

    1

    2

    3

    4

  Стеклянные океаны

    1

    2

    3

    4

  Фрегат «Виола»

    1

    2

    3

  «Нихт шиссен!»

    1

    2

    3

  Астероиды

    1

    2

    3

    4

  Галиот капитана Грея

    1

    2

    3

  Монетка в щели

    1

    2

  Стаканчик и Том

    1

    2

    3

  Осенние дни

    1

    2

    3

    4

  Дворцовые тайны

    1

    2

    3

    4

  Операция «Грусть»

    1

    2

    3

    4

Вторая часть Введите пароль

  Дискета

    1

    2

    3

    4

  Дом под флюгером

    1

    2

    3

  Брамсельный ветер

    1

    2

  Брамсельный ветер. Продолжение

    1

    2

    3

  Семь фунтов

    1

    2

    3

  Весенние портреты

    1

    2

    3

    4

    5

  Дети капитана Мезенцева

    1

    2

    3

  Если есть рай…

    1

    2

    3

    4

  Подполковник Будимов

    1

    2

    3

    4

  Бригантина «Сэнчери»

    1

    2

    3 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg