«Повесть о Великой стене»

Повесть о Великой стене (fb2) - Повесть о Великой стене 6311K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Марковна Гурьян

Ольга Гурьян Повесть о Великой стене

Действие этой книги происходит в Китае в III веке до н. э.

От западных пустынь до морского побережья на 3 тысячи километров протянулась Великая китайская стена. Эта повесть о тех, кто строил Великую китайскую стену, защищавшую на протяжении многих веков страну от набегов врагов, о культуре древнего Китая, о народных героях, которые до сих пор живы в китайском фольклоре.

ИМЕНА ЛЮДЕЙ, ЧЬЯ ЖИЗНЬ РАССКАЗАНА В ЭТОЙ КНИГЕ

1. ЦЗЮЙ У

советник наследника яньского престола, который затем испытает многие превратности,

не переменив своего имени.

2. ЦЗЮЙ ЦЗИНЬ

мальчик, его сын.

3. Ю ШИ

учитель.

4. ЦЗЕБА

заика, слуга в доме Цзюя, затем получит имя Хо Чжи.

5. ХО НЮЙ

торговка грибами и травами.

6. ВАНЬ СЯО-БА

по прозвищу Тюремный тигр — деревенский мальчик, друг Хо Чжи, затем слуга в хорошем доме.

7. ЦЗИН КЭ

герой, в начале книги просыпается на мясном ларе, а затем, переправившись через реку, мстит за чужие обиды.

8. ГАО ЦЗЯН-ЛИ

его друг, музыкант, одно время скрывается под именем Ю Боя.

9. ЦИНЬ У-ЯН

силач, сын помещика, спутник Цзин Кэ, затем каторжник.

10. ЧЖЭН-ВАН

государь земли Цинь, впоследствии император Цинь Ши Хуанди.

11. ХУ ХАЙ

сын Ши Хуанди, впоследствии император Эрши Хуанди.

12. МЫН ТЯНЬ

полководец, охранитель границ

13. ЛИ СЫ

высший сановник империи с титулом чэнсяна.

14. ЧЖАО ГАО

хранитель императорской печати.

15. ГОСПОЖА ЦЗЯН

супруга начальника дворцовой охраны, во втором браке тетушка

16. ЛИН-ЛАНЬ (ландыш) ее дочь.

17. У-И (ласточка) дочь дворцового лекаря, затем приемная дочь тетушки Цзюй, впоследствии известная под именем Мэн Цзян–нюй.

Имена людей, которые здесь не упоминаются, появляются в книге ненадолго и вновь исчезают навсегда.

Часть первая. ЦИНЬ И ЯНЬ

ПОЛКОВОДЕЦ ФАНЬ ИЩЕТ УБЕЖИЩА

Еще не рассветало, когда торжественное шествие выступило из ворот дворца сановника Цзюй У, наставника наследника, и проследовало ко дворцу Си–вана, государя земли Янь, для обычного предутреннего приветствия.

Приблизившись к внешним южным воротам дворца, Цзюй У оставил перед ними всех сопровождавших его слуг, носильщиков, подметальщиков и телохранителей. Все они сели на корточки в пыль, вытащили из рукавов игральные кости, глиняные, с красными семенами–очками, и начали игру. А так как вокруг них разместилось еще множество других носильщиков, подметальщиков и стражников и все они метали кости, бранились и ссорились, ели кашу или в шутку дрались, то шум стоял, как на базаре в тот день, когда прибывал сквозь пустыни и степи иноземный караван.

Дворцовая охрана впустила сановника Цзюя в первые ворота, и он очутился в обширном первом дворе. Здесь было тихо, и люди говорили вполголоса. Лишь изредка слышалось ржание коня или удар копыта о каменные плиты, которыми двор был вымощен. Цзюй У вышел из носилок, а его свита спешилась, и часть осталась сторожить коней, а часть последовала за ним. Охрана впустила их во вторые ворота.

Этот второй двор был еще пустынней и огромней первого я вымощен плитами из белого камня, порозовевшего в первых лучах рассвета. По бокам пологой лестницы, спускавшейся к каналу, пересекавшему двор, возвышались белокаменные постаменты. Они были пусты, лишь кое–где проросли травой. При виде их каждый раз сжималось скорбью сердце Цзюй У, потому что он помнил то время, когда на них еще стояли бронзовые позолоченные котлы и жаровни. Эти древние жертвенные сосуды были захвачены пятьдесят лет назад, когда победоносное яньское войско, двинувшись на юг, разбило войска страны Ци и сожгло и разграбило столицу Ци — город Линьцзы. Цзюй У помнил их еще ребенком, но он был уже юношей, когда четверть века назад армия страны Чжао, наступая с юго–запада, осадила яньскую столицу и Си–ван, тогда еще молодой, едва откупился уступкой земель и сокровищ. Свирепые воины Чжао сняли осаду и ушли, унося с собой жертвенные сосуды и с ними счастье страны.

Цзюй У со свитой перешел через канал по мосту. Ничто не отражалось в зеленоватой, зацветшей воде. Маленькое шествие вновь поднялось по лестнице, свернуло на восток, проследовало узким проходом меж двух высоких стен и остановилось у третьих, восточных, ворот. Лаковые створы распахнулись перед одним лишь Цзюй У. Его свита осталась позади, вытянувшись у стены, в ряду других, так же, как они, молча ожидавших своих господ, которых они сопровождали сюда.

Теперь Цзюй У вошел в прелестный и печальный осенний сад с кустами, уже отцветшими, с золотой, осыпавшейся листвой. Здесь когда–то в тени сосен с белыми стволами стояло бронзовое изображение зверя цилиня с рогами оленя, хвостом змеи, копытами быка и телом, покрытым рыбьей чешуей. Эту статую войска Чжао увезли вместе с цискими сосудами. Недолго они ей радовались. Год назад государство Цинь напало на Чжао, завоевало его столицу Хэньдан, захватило в плен его правителя и разграбило сокровища.

«О небесные духи! — скорбно подумал Цзюй У. — Что будет с Поднебесной, если семь составляющих ее государств раздирают ее на части беспрестанными войнами?»

Выложенная каменными узорами дорожка привела Цзюй У к восточному павильону, где ждали приема ученые и гражданские чиновники. Военные чиновники собирались с другой стороны, в западном павильоне.

Едва Цзюй У занял подобающее ему место, как к нему подошел один из слуг личных покоев и сообщил ему, что наследник Дань его ожидает.

— Почтительно принимаю повеление! — коротко ответил Цзюй У и последовал за слугой в покои наследника.

Наследник сидел, поджав под себя ноги, на низком и широком табурете. На нем был простой халат из темного шелка и приколотая к волосам шапка ученого. При виде Цзюй У он приветливо улыбнулся и сказал:

— Наставник Цзюй, я решил посоветоваться с вами.

— Готов служить вам, — ответил Цзюй У.

Но наследник Дань ничего на это не сказал, а продолжал сидеть молча и, сложив руки, вертел большими пальцами то туда, то сюда, а Цзюй У, не смея встать с колен, терпеливо ждал, что будет дальше.

— Встаньте, наставник, — сказал наследник Дань.

Цзюй У встал и стоял молча, ожидая приказаний.

— Сядьте, наставник, — сказал наследник Дань.

Цзюй У сел на циновку.

Тогда наследник Дань вздохнул и проговорил:

— Вы знаете циньского полководца Фаня, которого звать Юй–ци? Он прогневал своего повелителя, бежал сюда и пал к моим ногам. Я предоставил ему убежище.

— Подумайте, что вы делаете! — воскликнул Цзюй У. — Неужели вы хотите этим поступком задеть чешуйки на шее дракона?

— Я не понимаю вас, — сказал наследник Дань. — Как вы смеете мне возражать? Вы забываете, что я уже давно снял детскую шапочку с помпоном и не нуждаюсь в наставлениях! Я попрошу вас разговаривать со мной, как со взрослым. Что это за драконовы чешуйки?

— Как вам известно, если вы не успели забыть свои уроки, — ответил Цзюй У, — драконы большей частью благосклонно относятся к людям. Но на шее у них есть чувствительные чешуйки. Если их задеть, дракон разгневается и пожрет дерзкого.

— Это я знаю без вас, — сказал наследник. — Я вас спрашиваю, кого вы сравниваете с драконом.

— Конечно, циньского Чжэн–вана…

— Меня удивляет такое сравнение! — сердито прервал наследник. — Циньский ван — наш кровный враг и злейший злодей, а вы вдруг говорите о нем, как о драконе! Ведь драконы — властители и господа дождевых туч в небе, боги рек и князья озер на земле. Отвернись они от нас — и страна превратится в пустыню. Драконы — податели жизни. И скорей сравнил бы я проклятого Циня с чудовищным зверем Цилинем.

Цзюй У терпеливо выслушал его речь к почтительно заговорил:

— И все же, о государь, я осмелюсь повторить: подумайте, что вы делаете! Сейчас вы наследник государства, а неосторожным поступком можете лишиться всего. Вы знаете, что Янь — всего лишь маленькая страна. В ней едва наберется шестьсот колесниц, шесть тысяч всадников, а число наших воинов всего несколько сот тысяч. Меж тем могущественней Цинь нет во всей Поднебесной, и с каждым годом она все расширяет свои границы. День ото дня Цинь посылает войска против Ци. Она нападает на Чу. Она завоевала Золотое царство — Три Цзинь — Чжао, Вэй и Хань. Можно подумать, что ей помогают демоны и духи, так неотразим ее натиск. Ведь до сих пор считали, что ханьские войска непобедимы, что лучшие стрелки из самострелов и искуснейшие лучники — родом из Хань. Каждый ханьский воин, стреляя с выпадом вперед, мог выпустить без передышки сто стрел. Мечи и алебарды ханьских воинов настолько были остры, что с легкостью поражали лошадей и носорогов на суше, лебедей — на воде и аистов — в воздухе, а на поле битвы рассекали латы, броню и щиты. Но где теперь их великое искусство? Всех победила Цинь и уже приблизилась к нашим границам. Этого достаточно, чтобы дрогнуло сердце!

— Какой же может быть выход, если я уже обещал полководцу Фаню мое покровительство? — сказал наследник. — Семь царств Поднебесной постоянно воюют, и пора бы к этому привыкнуть. Я никого не боюсь и не выдам полководца Фаня. Пока я жив, этого не будет!

— А что будет, если Чжэн–ван узнает, что полководец Фань нашел здесь убежище? Ведь это все равно, что разбросать мясо на тропе голодного тигра! Конечно, от беды тогда не спасешься!

— Вы так преклоняетесь перед Цинь, — сказал наследник, — что, не будь я уверен в вашей преданности, я заподозрил бы в ваших мыслях измену и предательство. Вспомните, что когда–то сказал ханьскому вану его советник: «Пословица гласит: «Лучше быть клювом петуха, чем задом коровы». Чем вы будете отличаться от коровьего зада, если признаете себя подданным циньского государя? Да неужто вы потерпите кличку «Коровий зад»?» — Вот что сказал ханьскому вану его советник, и ван не стерпел этих слов. Я тоже не стерплю. Я не выдам полководца Фаня.

— А все же Цинь победила Хань, и то же грозит вам! — воскликнул Цзюй У. — Идя навстречу опасности, желать спокойствия; навлекая на себя беду, ожидать счастья; рассчитывая на мель, оказаться в пучине; покровительствуя одному человеку, навлекать великое бедствие на государство — значит обрекать себя на гибель. Ведь если бросить на горящие угли лебединое перышко, от него ничего не останется! Если циньский ван разгневается и нападет на вас, как орел, сумеете ли вы перед ним оправдаться?

— Р–р–р! — зарычал наследник Дань. — Янь и Цинь не могут существовать рядом! Я хотел бы, чтобы вы призадумались над моими словами. — И, махнув рукой, он отпустил Цзюй У.

Только что закрылись за ним двери, как наследник отдернул занавес, скрывавший внутренний проход. Там стоял высокий и толстый человек с красным лицом и длинными усами. На нем был роскошный халат поверх серебряных доспехов и сапоги с носами, выпуклыми и круглыми, похожими на тыкву. Это был циньский полководец Фань Юй–ци.

— Вы слышали? — сказал наследник Дань. — Мой наставник, ученый Цзюй У, требовал, чтобы я выдал вас, но я отказал ему. Теперь вы можете спокойно удалиться в отведенные вам комнаты и отдохнуть там.

Полководец Фань поднял глаза к небу, и слеза скатилась по его щеке.

— Я этого никогда не забуду, — сказал он.

Едва он вышел, как наследник приказал слуге:

— Приведите сюда храбреца Цзин Кэ!

— Господин, он не приходил, и никто его не видел. Наверное, он просыпает вчерашний хмель.

— Как только он придет, приведите его ко мне, — приказал наследник, — кто бы у меня ни был и чем бы я ни был занят.

Здесь кончается первая глава. Вторая начнется в это же время, но в другом месте.

ЦЗЮЙ ЦЗИНЬ ВЫЕЗЖАЕТ НА ОХОТУ

А между тем совсем рассвело, и утро было очень хорошее. Лучше бы ему быть пасмурным и дождливым. Лучше подняться бы желтому ветру и заслонить свет песчаным занавесом. Оттого, что утро было хорошим, некоторые поступки, переходя один в другой, привели к несчастному событию. Так морские волны, переливаясь одна в другую, достигают берега и с ревом разбиваются о скалы.

Сын сановника Цзюй У, мальчик Цзинь, проснулся на своей теплой лежанке, раскидал стеганые шелковые одеяла и дорогие меха, раскрыл узкие, как у фазана, глаза и увидел, что утро хорошо. Тогда он сказал:

— Я еду на охоту!

Слуга, который, сидя на корточках у постели, сторожил его сон, тотчас побежал доложить о том его няне. Почтенная няня послала одну служанку сообщить о том учителю, а другим приказала приготовить все необходимое для утреннего умывания.

Учитель Ю Ши сидел у открытого окна, слушая пение сорок в саду. Увидев служанку, он со вздохом направился в комнату Цзиня. Здесь он, взмахнув руками, распустил до полу длинные рукава, что должно было показать, как он огорчен, и сказал:

— Наньцзы у чжи — дунь те у ган, мужчина без высоких стремлений — незакаленное железо. Вы всю неделю учились очень плохо. Ваш сиятельный отец, советник Цзюй У, не позволил вам развлекаться, пока вы не улучшите ваше поведение.

На это Цзинь ответил грубыми словами, каких не решился бы повторить даже конюх или возничий. Смысл этих слов был тот, что, кто бы и что бы ему ни запрещал, он, Цзюй Цзинь, в такое хорошее утро непременно поедет на oxoтy.

Учитель изящным взмахом руки снова собрал длинные рукава в складки, повернулся и походкой ученого человека, широко расставляя ноги в туфлях с носками, приподнятыми и разделенными на три части подобно трилистнику клевера, удалился к себе.

Здесь он опять попытался прислушаться к пению сорок, стремясь уловить смысл звуков, похожих на слова. И хотя он знал, что сороки — предвестницы счастья, но так был огорчен, что не мог им поверить, и думал, что, по всей вероятности, придется ему снова бродить по дорогам под небом, отыскивая себе новую должность.

Меж тем Цзинь только выскочил из постели, как в дверях комнаты появилось целое шествие. Впереди выступала почтенная няня, а за ней — младшая няня с пучками сушеных трав. За ней две девушки несли большой, в половину человеческого роста, глиняный чан. За ними шли четыре девушки с кувшинами горячей и холодной воды.

Не успел Цзинь опомниться, как девушки поставили чан у постели, бросили в него травы, обдали их горячей водой, а обе няни подняли Цзиня и посадили его в чан. Младшая няня продолжала лить воду, пока травы не всплыли у самого подбородка Цзиня, а старшая няня кланялась и приговаривала:

— Мойся, мой белый нефритовый гусенок! Мойся, мой стройный красивый бамбучок! Мойся, мой сильный, могучий слоненок!

И каждый раз, когда Цзинь пытался выскочить из чана, она, надавив пальцами на его мокрые плечи, снова заставляла присесть. Наконец она разрешила ему выйти из чана и принялась обтирать подогретыми полотенцами, а он, разъяренный, брыкался и бранился и, извернувшись, ударил ее ногой в живот. Няня, согнувшись вдвое, тоже закричала:

— Ах ты, скверный осленок! Для того ли я четырнадцать лет тебя нянчила и во всем тебе потакала, чтобы ты посмел меня ударить ногой! — И, собрав вокруг себя всех девушек, колыхаясь грузным телом, выбежала из комнаты.

Цзинь тотчас надел короткую одежду, какая удобна всаднику, и подоткнул ее полы под пояс, обул кожаные сапоги, кое–как повязал головной платок, лишь прикрыв им гриву жестких и длинных волос. Всэ это он делал сам, не дожидаясь слуг, и очень торопился, потому что не был уверен, что отец еще не вернулся из дворца вана, и боялся, что учитель или няня успели нажаловаться. Если бы нажаловались, отец приказал бы немилосердно избить Цзиня. Отец всегда говорил, что человек от природы зол и ленив и только наказаниями и наградами можно заставить его вести себя как должно. Увы, наказаний было больше, чем наград. И, хотя Цзинь всегда вдвое вымещал отцовский гнев на спине своего слуги, мальчишки Цзеба–заики, все–таки это было больно.

Цзинь прибежал на конюшню и кликнул Цзеба.

Похожий на заморенную обезьянку мальчишка спал, свернувшись калачиком, на старой попоне. Его растолкали — он подтянул ноги к подбородку и зарылся в попону с головой. Но, почувствовав между ребер пинок Цзиня, вспрыгнул, перекувырнулся, кувыркаясь подкатился к ногам своего господина, вскочил и стал помогать седлать коней. Старший конюх с поклонами умолял оставить эту затею, неугодную сановнику Цзюй У. Все же Цзинь и Цзеба вскочили на коней, безногий старик привратник не посмел не отпереть ворот, и наконец они выехали на широкую улицу.

Было еще очень рано, но Цзи, столица государства Янь, уже просыпалась. У порога домишки, соседнего с дворцом семьи Цзюй, стояла женщина и, прислонившись к косяку, длинной иглой прошивала тряпичную подметку для туфли. Волосы женщины были заплетены во множество косичек и уложены высокой замысловатой прической в подражание дворцовым служанкам.

Услышав топот копыт, женщина подняла глаза, увидела Цзиня на коне, засмеялась и крикнула:

— Смотри–ка, бездельники встают с солнцем! Не хватает дня тем, кому нечего делать!

И не успел Цзинь проучить ее своей плеткой за дерзость, как она уже скрылась за порогом, только мелькнул раздвоенный узкий конец пояса, будто жало змеи.

Торговцы снимали тяжелые деревянные щиты, закрывавшие на ночь их лавки, и там в темной глубине мерцали шелка и блестела медь. Над жаровнями бродячих поваров уже вздымался едкий чад, и вокруг котлов с горячей кашей сидели на корточках подметальщики улиц и носильщики тяжестей и держали в руках деревянные чашки и палочки для еды. Тут же, рядом, цирюльники подстригали и причесывали бороды и усы — то кисточкой, в виде усов тигра, то двумя висящими прядями, наподобие бивней слона, то трезубцем, то зарослью колючего кустарника или же седым струящимся водопадом.

На площади у рынка под тенью шелковицы собрались уже продавцы. Мясники везли на тачках свиные и собачьи туши. У одного мясника большое колесо проходило сквозь дно тачки и делило ее на две части. С одной стороны сидел его почтенный отец, не желающий оставаться дома, в другом отделении хрюкала свинья.

Конь, на котором ехал Цзинь, поскользнулся в луже нечистот и обрызгал здоровенного, еще с вечера пьяного молодца, одетого в шелковый халат цвета спелых персиков. Молодец приподнялся на пустом ларе, на котором, положив под голову свой цинь, видно, провел он ночь, потряс кулаком и завопил:

— Эй, будешь помнить храброго Цзин Кэ! За грязь на моем халате — кровь на твоем! — И, отвернувшись, он запел в печальном тоне, и все мясники начали ронять слезы.

В ущелье звенит ручей, Невидим небрежным взорам. Кто не слушает мудрых речей, Под вечер погибнет с позором.

Один из мясников, вглядевшись в лицо Цзиня, дернул Цзин Кэ за рукав и шепнул:

— Будь осторожен! Это сын могущественного человека!

И храбрый Цзин Кэ вдруг вскинул ноги кверху, скатился по ту сторону ларя и исчез, будто никогда его здесь и не было. Но Цзинь уже ускакал дальше.

С надвратной башни сторожевой воин плевал вниз, и один плевок попал Цзиню на плечо. Он хотел было ответить тем же, но вовремя вспомнил, что кто плюет в небо, попадает на свою головную повязку, и, сделав вид, что ничего не случилось, въехал в ворота.

Здесь в полумраке высокого тесного коридора была давка, потому что ворота открылись недавно и в них хлынула толпа огородников и крестьян, принесших в город на продажу овощи, яйца и живых кур. Им навстречу торопились выйти из города женщины, несшие под мышкой своих гусей и уток, чтобы дать им поплавать в окружающем город канале. Цзинь попал в людской водоворот, закрутился и забранился и вдруг увидел еысоко над своей головой два страшных лица, сверкающих белизной, с чудовищно круглыми глазами и искривленными ртами. Это брели на высоких ходулях бродячие фокусники, заранее расписавшие себе лица, чтобы, не теряя времени, начать представление на городских улицах. Цзинь хотел было повернуть назад, чтобы посмотреть два–три фокуса, но передумал и вместо того ударил коня плетью, ускоряя его шаг.

Наконец мальчики выехали за высокие земляные стены города, но огромный город словно выплеснулся вслед за ними невзрачными домишками мастеровых — кузницей и лавкой камнетеса, где на глыбах камня стояли глиняные горшки с бледными осенними цветами; жилищем красильщиков, развешивающих на шестах окрашенные в яркие цвета ткани. Улица кончалась хибаркой, где под плетенным из соломы навесом темная, как земля, старуха продавала последние осенние плоды.

Цзинь хлестнул коня и помчался вперед. О том, какому охотнику какая встретится дичь, и о том, как Цзиню предложили поесть поросятины, читатель узнает из следующей главы.

ХИЖИНА НА СКЛОНЕ ГОРЫ

Время от времени в светлом осеннем небе пролетала стая диких гусей, спешивших на юг. И какой–нибудь оборванный деревенский парнишка, надежда семьи и гордость селения, говорил нараспев:

— Гуси летят углом, и это похоже на знак «жень», что значит «человек». А теперь они летят рядом, прямой чертой, будто знак «и», что значит «один» или «весь».

Но Цзинь и Цзеба не задавались такими учеными мыслями.

Уже несколько часов скакали они на запад по дороге, соединявшей столицу с другими городами. Эта дорога шла сперва мимо дворцов и деревушек и поместий, огороженных высокими стенами. Она шла мимо полей, огородов и рощиц, осенявших могилы предков. Потом повернула она к холмам, окружавшим равнину. Тут Цзинь и Цзеба, покинув большую дорогу, поскакали тропой, ведущей меж холмов, потом по мягким склонам этих холмов все выше, в ущелье, по скалистой горной дорожке, все выше, все дальше.

Когда в небе пролетали гуси, Цзинь спускал стрелу. Но, не видя, чтобы добыча стремглав падала вниз, ворчал, сердясь:

— Если я даже сбил птицу, как ее найти без собаки?

Тогда Цзеба по–собачьи лаял: «Гоу, гоу!» — и вертел рукой, будто вилял лохматым хвостом.

Цзинь хохотал, хлопал в ладоши, и они скакали дальше, а тени становились все короче, и настал полдень.

— Го–го–господин! — заговорил наконец Цзеба. — Я го–го–голоден!

— Дурак! — ответил Цзинь. — Что ты гогочешь, как гусь? Где в этих горах я достану тебе еду?

— Го–го–господин, я не гу–гу–гусь, но съел бы–бы–бы г-гуся!

— Замолчи, Цзеба, заика, дурак! Я сам голоден. Кто виноват, что нет нам охотничьего счастья? Потерпи, несчастный заика!

— Г–г–господин, вон еда! — И Цзеба показал протянутой рукой вверх и вперед.

Сперва Цзинь ничего не мог рассмотреть в игре света и теней, в трепыхании листвы, в перебежке солнечных пятэн, в переплетении вздымающихся стеблей и свисающих веток.

— Т-там, в-вон там! — твердил Цзеба.

И вдруг Цзинь увидел хижину, прилепившуюся к скале над извилистой узкой тропой. Он увидел ее так ясно и отчетливо, что не мог понять, как это мгновение назад он мог не заметить высокие столбы, на которых она стояла, заплетенные ветвями стены, открытый балкончик, свисающий над пропастью, и толстую соломенную крышу. Над хижиной склонилось деревце хурмы, уже потерявшее почти всю листву, и лишь несколько темно–коричневых листьев, будто отлитых из старой бронзы, еще держались каким–то чудом, оттеняя плоды, похожие на горящие фонарики. Над хижиной шевелилась прозрачная голубоватая завитушка дыма.

Цзинь облизнул губы, глотнул слюну и, чтобы обмануть судьбу, сказал насмешливо:

— Не надейся, Цзеба, что немытая крестьянка угостит тебя закусками и вином.

— Ах нет, господин, — возразил Цзеба, — это не крестьянская хижина. Думается мне, что это кабачок и что голодные путники могут здесь получить и еду и п-питье.

Пока, запинаясь, он говорил эту такую для него длинную речь, они незаметно добрались до самого порога хижины. Тотчас же, будто она следила за их приближением, как пау–чиха следит за звенящей мошкой, появилась хозяйка.

Это была здоровенная женщина лет за сорок, одетая в городское платье, но по–деревенски подоткнутое, вылинявшее и выгоревшее. Волосы у нее были не убраны. Толстые ручищи уперты в крутые бока. Цзеба тихонько взвизгнул и втянул голову в плечи. Хозяйка мельком взглянула на него, улыбнулась и, кланяясь Цзиню, заговорила:

— Окажите мне милость, сойдите с коня, господин, чтобы ваши благородные кони могли отдохнуть от долгой дороги. Какие прекрасные кони! Они, наверное, любят, чтобы ветер дул им в ноздри. Не то что деревенская кляча, которую

ветер подгоняет, а она ни с места.

— Ты сама деревенская кляча! — грубо сказал Цзинь. — Поторапливайся, подай мне поесть!

— Ах, господин, — говорила женщина, не обращая внимания на слова Цзиня и продолжая поглаживать лошадь, — будь у меня слуга, он обтер бы пот, от которого потускнели их гладкие шкуры, и, дав коням отдышаться, бережно напоил бы чистой водой и подкинул душистого сена, чтобы они восстановили свои силы. Но у меня нет слуги, и придется мне самой о них позаботиться. А вас я прошу пройти на балкон, где вам будет удобно и прохладно дожидаться обеда.

На это Цзинь ответил грубыми словами, каких устыдились бы даже конюхи и возничие, а смысл их был тот, что он голоден и будь хозяйка проклята, если тотчас его не накормит. Но она и виду не подала, что обиделась, и, продолжая кланяться на каждом шагу, сказала:

— Знала бы я, что мою скромную хижину посетит такая знатная особа, уж я бы правдами и неправдами раздобыла кусок мясца. Уж я бы не поленилась, сама бы вышла на промысел. Подстерегла бы добычу, зарубила топором, сварила, испекла бы пироги. А сейчас в моем доме нет ничего, кроме овощных кушаний.

— Ври больше! — прервал Цзинь речь хозяйки. — Никогда не поверю, что ты так разжирела на одних овощах. Посмотреть на тебя — гора сала!

— Ах–ах–ах! — сказала женщина. — Что за шутник молодой господин! Какие слова и какие речи! Мне таких и не приходилось слыхивать!

Слушая эти любезности, Цзинь подумал, что она испугалась его знатности, развалился на циновке, застучал кулаками и закричал:

— Эй, поворачивайся, неси мне поесть! Неси мяса, неси дичи, а свои овощи подавай свиньям!

Тогда хозяйка улыбнулась так сладко, что ее маленькие глазки исчезли в складках щек, а губы, раздвинувшись, обнажили большие желтые зубы.

— Уж раз господин требует мяса, придется его мясом угостить! Я повариха искусная, умею и парить и жарить. Могу протушить кусок мяса так, что будет он нежней небесного облачка. Могу приготовить подливки: сладкие, соленые, кислые, горькие и острые. Могу угодить и нёбу и желудку, так что из жадного рта слюнки потекут…

Так она говорила и с каждым словом подходила все ближе к мальчикам и уже не улыбалась, а хмурилась, и густые брови изогнулись, как мохнатые змеи, над сверкающими глазами. Цзинь откинулся назад и, как завороженный, не мог отвести от нее взгляда, а Цзеба тихонько пискнул и втянул голову в плечи.

— Но нет у меня мяса, и негде его добыть. Так что же прикажешь делать? Не хочешь ли ты, чтобы я зарезала твоего слугу и взамен поросенка изжарила его на обед?

— Я людей не ем! — плаксиво закричал Цзинь. — Верно, сама ты людоедка! Оставь Цзеба! Это мой шут, а не твой! Вот я пожалуюсь моему отцу, и он велит отрубить тебе голову!

— Ах, так! — закричала хозяйка и выпучила глаза. — Ррр! Где мой большой ножик? Р–р–р! Зарежу и слугу и господина, чтоб не дерзили, не грубили, были вежливы! P–p–p!

Тут оба мальчика в ужасе перемахнули через перила балкончика и, не разбирая дороги, кувырком, ломая кустарник и раздирая одежду и кожу о сучья деревьев, скатились вниз с горы. Сверху им вслед несся звонкий хохот хозяйки, потом эхо отчетливо повторило ее смех. Потом все стихло, и только где–то, невидимый, журчал ручей.

— А к–к–кони? Они остались наверху, — сказал Цзеба, зализывая исцарапанные руки.

— Я за ними не стану подниматься, — ответил Цзинь, — а ты, если хочешь, иди.

— Н–н–нет, — сказал Цзеба, — я не хочу. П–п–пусть оста ются.

Что с мальчиками случилось дальше, читатель узнает аз следующей главы. Что же касается лошадей, то хозяйка, все еще смеясь, стегнула их хворостиной, крикнув:

— Пошли, кони, за своим хозяином следом!

И кони поскакали домой. Но они не добрались до дому, верно кто–нибудь украл их по дороге, и мы о них больше рассказывать не будем.

ЦЗЕБА ВОЗВРАЩАЕТСЯ С ОХОТЫ

Была ночь, и Цзи, столица страны Янь, спала крепко. Спал и безногий привратник Ио Чжа в своей каморке у ворот дворца советника Цзюй У. Что ему снилось, неизвестно. Ведь сон длится одно мгновение и свидетелей ему нет. Быть может, ему виделись его знатные предки из рода Ио, важно выступающие в тяжелых одеждах и звенящие нефритовыми подвесками своих поясов; господа Ио, служившие то одному государю, то другому, своими коварными советами мутившие все семь стран, заключавшие лицемерные союзы, переходящие в войну. Кто знает? Быть может, ему снилось, как Ио Цзянь на службе у Чжао вел войска на свою родину Янь и его солдаты разбивали городские ворота. Дан! Дан! — звенели о бронзу их мечи. А быть может, тяжело стоная во сне, видел он тот день, когда побежденный Си–ван, яньский государь, из мести казнил всех Ио, которых он сумел поймать, и пощадил лишь малютку Ио Чжа, приказав отрубить ему не голову, а ноги, чтобы нечем ему было бегать из Янь в Чжоу и в Ци. Яркое солнце нестерпимо сияло на лезвии топора в поднятой руке палача, а стража оглушительно била в медные тазы. Гон! Гон! И вдруг топор, сверкнув, опустился. Гон! Гон! Гон!

Привратник приподнялся на своей циновке, встряхивая спросонья головой. Да, отрубили ему, мальчишке, обе его тоненькие ножки и подарили его советнику Цзюю, отцу нынешнего господина Цзюй У, чтобы сидел у его ворот. У многих вельмож были безногие привратники, и иногда господа хвастались друг перед другом знатным происхождением своих рабов. Но Ио был всех знатней… А в самом деле в ворота стучат.

Ио Чжа подобрал костыли, лежавшие рядом с циновкой, добрался до ворот, открыл глазок, искусно спрятанный между шляпками гвоздей, и выглянул, чтобы узнать, кто это только что так безумно стучал.

Ночь была безоблачная, и светила полная луна. Было так светло, что виден был каждый лист на деревьях, но кто стучал, привратник сперва не увидел. Потом рассмотрел яркую даже при лунном свете ткань, кучкой лежавшую на земле у ворот. Привратник позвал стражников и отпер замки. Стражники выдвинули тяжелые засовы и открыли калитку, прорезанную в створках ворот. Они поворошили кучку яркого тряпья, встряхнули ее, и все увидели дурачка Цзеба, сверстника и любимца молодого господина Цзиня.

Тогда привратник вспомнил, как утром они с господином уезжали на охоту, и сказал о том стражникам, и все они испугались и смотрели на лицо Цзеба, зеленое под луной. Бесчувственного дурачка втащили во двор и закрыли калитку.

Стражники были простые парни — их держали не за мудрые рассуждения, а за силу. Один все повторял: «Что делать? Что делать?» Второй обеими руками держался за шею и стонал от страха, будто уже чувствовал тяжесть колодки на плечах. Третий был похитрей и сказал:

— Бросим заику в пруд, и концы в воду. Где ничего нет, никто ни о чем и не спросит.

Первый стражник обрадовался и воскликнул:

— Это ты хорошо придумал! Бросим его в пруд. Золотые карпы съедят его, и следов не останется, а карпы станут толстые и вкусные.

Второй только застонал еще сильней и еще крепче схватился за шею, будто чувствовал прикосновение острого меча, которому велено будет отрубить его глупую голову.

— Глупые ваши головы! — сказал привратник. — Господии хватится заики, вас начнут пытать, и вы сами сознаетесь, что утопили его. Оставьте Цзеба в покое, а лучше бегите за учителем. Все трое бегите, да поскорей.

Как только они ушли, привратник набрал в рот воды и брызнул в лицо Цзеба. Лицо дрогнуло, и Цзеба заплакал, не открывая глаз. Тогда привратник схватил его за уши и потряс. Цзеба закричал, открыл глаза и сел.

— Где твой господин? — спросил привратник.

— В западных холмах, — ответил Цзеба.

— Он жив?

— Я не знаю, — ответил Цзеба, размазывая слезы по лицу.

— Он умер? — прошептал привратник и снова тряхнул его.

— Я не знаю, — завопил Цзеба.

Тут рысью прибежали стражники, а за ними — Ю Ши, учитель, в теплом халате и ночных туфлях.

— Пошли спать, больше вы здесь не нужны! — крикнул привратник стражникам.

И они, довольные, поспешно ушли.

Учитель, поеживаясь, потому что ночь была свежа, оглядел каморку, увидел Цзеба на полу и хмуро сказал:

— Цянь ю чэ, хоу ю чэ — впереди повозка, позади след. Где дураки и дурачество, там и господин Цзинь.

— Ах нет, почтенный Ю Ши, — возразил привратник, — боюсь, что на этот раз случилась беда.

— Скажите мне, что вы знаете, почтенный Ио Чжа, — спросил учитель.

— Боюсь, что нам придется немало потрудиться, пока мы что–нибудь узнаем, — ответил привратник.

И действительно, уже начинало светать, когда пинками, угрозами, обещаниями подарков удалось им наконец выведать у Цзеба все происшествия предыдущего дня. И если опустить заикания, и вопли, и повторения, и обращения к духам предков и соединить все по порядку, как одно за другим случилось, то получился бы такой связный рассказ.

Убежав из страшной хижины, Цзинь и Цзеба довольно долго бродили по ущельям и лощинам, пока выбрались опять к западным холмам. Солнце постепенно спускалось по их правую руку, и потому они знали, что столица Цзи находится там, где бьется их сердце и куда направлены их стремления, и могли сообразить, какого пути держаться. Господин Цзинь был очень сердит, потому что натер себе ноги кожаными сапогами. И, конечно, голод не уменьшался, а увеличивался с каждым часом. Тут, спускаясь с одного холма и надеясь, что этот холм последний, на узкой тропе встретили они мальчика, по–видимому, их сверстника, хотя потом и оказалось, что ему всего тринадцать лет и он на целый год их моложе. Мальчик был очень широк в плечах, так что казался даже ниже, чем был на самом деле. Он был в простой холщовой одежде, и ее полы были заткнуты за> пояс, чтобы не мешать движениям. Но головная повязка была красиво повязана в виде знака «И» — «стрелять стрелой», так что один ее конец спускался нарядным изгибом, оттеняя левую щеку. В руке он держал лук, а через плечо были перекинуты два диких гуся, пронзенных одной стрелой. Он так и нес их, не вынув стрелу, и, видно, собирался похвастаться удачным выстрелом.

При виде гусей Цзинь потерял самообладание.

— Продаешь гусей? — крикнул он.

— Нет, — коротко ответил мальчик и хотел пройти мимо.

— Как ты смеешь отвечать мне «нет»! Знаешь ли ты, кто я? Я Цзюй Цзинь, сын сановника Цзюя.

— А я Цинь У-ян, сын помещика Циня. Подвинься, дай пройти.

Но Цзинь протянул руку, схватил гуся и дернул его так, что стрела выскочила. Тогда У-ян крикнул:

— Я тебе покажу хватать! Я тебя научу драться!

Он сбросил гусей наземь, кинул на них свой лук, нагнулся и, поймав Цзиня за щиколотку, поднял его вверх и начал вертеть, будто палицу. А затем, перехватив другой рукой за распустившиеся волосы, снова стал вертеть и ударил его об отвесный утес. И снова перехватил его за ноги и ударил об утес головой. Затем выпустил его из рук и уже хотел уходить, но повернулся, увидал неподвижное тело на дороге и закричал:

— Увы, я убил человека, а мне всего тринадцать лет! — и, подняв, с земли лук и гусей, медленно ушел и скрылся из глаз.

Но как медленно он шел и сколько времени прошло, Цзеба не мог сказать. С первого мгновения встречи схватился он за ветку, с которой спускался паучок, а когда У-ян исчез за утесом, паучок все еще висел на тонкой нити, ни на палец не спустившись ниже. А молодой господин Цзинь, только что полный жизни, лежал неподвижно и ни разу не успел вскрикнуть, и теперь хоть целая вечность была перед ним, ему уже не закричать.

Когда Цзеба понял это, он бросился бежать. За его спиной заходящее солнце залило кровью все небо, но он бежал вперед, он бежал всю ночь и вот добежал.

— Может быть, он был еще жив, — сказал Ю Ши, учитель. — Надо было дать ему воды…

Цзеба с ужасом посмотрел на него и проговорил, заикаясь:

— Т–т–такие живые не б-бывают.

Тут вдруг кто–то тихонько зацарапал створку ворот, будто водил длинным ногтем по лаку.

— Кто там? — крикнул привратник.

— Это я, почтенный господин Ио Чжа. Я принесла древесные грибы для соусов, приправ и подливок. Откройте калитку и разрешите мне войти и показать мой товар господину повару. Я уж не раз продавала здесь мои грибы, и сушеные и соленые…

— Откройте ей, — сказал учитель. — Все равно беду не скроешь. Через час об этом узнает весь город. — И не успел привратник возразить, как он сам отодвинул засов.

Но, когда, скромно кланяясь, ступила через порог калитки пожилая толстуха в выгоревшем и вылинявшем городском платье, несшая в руках корзинку с грибами, Цзеба закричал:

— Людоедка! — и бросился бежать.

— Меня весь город знает, — обиженно заговорила женщина. — У меня нет нужды есть человечину. Мне без того хватает. Я всему городу ношу грибы. Я честная торговка. Если я кого и попугала немного, так за грубость. Нехорошо грубить старой женщине. Даже знатным господам надо быть вежливыми. Люди не обижаются, если быть повежливей.

— Ли до жэнь бу гуай — за излишек вежливости люди не обижаются, — печально повторил учитель. — Пожалуйста, добрая женщина, не сердитесь на мальчика. Он уже наказан за то, что не соблюдал вежливость.

— Приходите в другой раз, — прервал привратник. — Сегодня в этом доме едва ли кто возьмет в рот хоть кусочек. А возьмет в рот — не сможет проглотить…

Если читатель хочет знать, что случилось дальше, ему придется прочесть следующую главу.

БЕСКРЫЛЫЕ ПТИЧКИ УЛЕТАЮТ

У человека со смелой кровью, когда он гневается, лицо краснеет. У человека со смелыми жилами, когда он гневается, лицо становится зеленым. У человека со смелыми костями, когда он гневается, лицо белое. Но у кого смелый дух, лицо не меняется вовсе.

Лицо сановника Цзюй У не изменилось вовсе, когда он услышал о гибели сына. Он ударил в гонг, призывая слуг.

Еще не замерло движение медного звука, а уж к западным холмам помчались колесницы с врачами и заклинателями на тот случай, если господин Цзинь еще жив, и на тот случай, если он уже умер. На передней колеснице везли связанного Цзеба–пусть указывает дорогу. Несчастный дурак, как будто не понимая, какое горе постигло семью его господина, все время гоготал: «Го–го–голоден!» — и тер связанными руками живот, задевая веревкой резную пряжку пояса.

Сановник Цзюй У в нетерпении схватился руками за ворот и сверху донизу разорвал на себе одежду, так что драгоценный шелк завизжал, как живой, и жемчужины вышивки посыпались градом, как слезы. Но уже подали к белым мраморным ступеням парадные носилки, и сановник Цзюй У сел в них и закричал: «Скорей!» — потому что торопился к двору вана требовать мести. А в широко распахнутые ворота уже выскочили подметальщики, разметая направо и налево треугольными вениками на длинных палках мусор, падаль и отбросы, покрывавшие улицу. За ними выбежали стражники, хлопая бичами, восклицая: «Дорогу! Дорогу!» — угрожая прохожим, которых не было видно, потому что одни в страхе успели скрыться, а другие еще спали за высокими стенами домов. Промчались другие стражники, подпрыгивая и размахивая украшенными кистями алебардами. Побежали носильщики, таща подвешенный к шесту сундук с одеждами, если сановнику станет жарко или холодно и он вздумает по дороге переодеться, хотя такого никогда еще не бывало. И двое слуг с огромными, в человеческий рост, не складывающимися веерами, чтобы закрыть господина, когда он будет переодеваться, хотя ни разу этого не случалось. Конюхи, ведущие под уздцы коней. Носилки с сановником Цзюй У, которого не было видно за спущенными занавесками. И свита, кто верхом, кто бегом. Извиваясь, словно яркая змея, все шествие выкатилось через высокий порог ворот, и иачала его давно уже не было видно, когда привратник запер ворота за последним слугой, объявив, что всем остальным запрещено выходить из дома.

Тогда страх и скорбь объяли всех домочадцев, и прохо–останавливались на улице, слушая вопли женщин за стеной.

Ю Ши, учитель, пришел к привратнику, сел на циновку, уронил кисти рук меж колен, а голову — на грудь и сказал:

— Господин сановник в таком горе и гневе, что, возможно, положит в могилу сына не деревянные и соломенные изображения, а живых людей.

— Это возможно, — сказал привратник.

— Конечно, обычай замуровывать в могилу живых слуг уже давно считается варварством, — продолжал учитель, — но все же такие случаи бывают.

— Все же бывают, — повторил привратник.

Удивленный его тоном, учитель посмотрел на него, но привратник сидел, опустив глаза.

— Ужасно подумать, — снова заговорил учитель, — сколько погибнет невинных созданий. Конечно, замуруют почтенную няню и нескольких молодых служанок, чтобы прислуживать господину Цэиню.

— Конечно, — сказал привратник.

— И обязательно закопают бедняжку заику Цзеба, чтобы развлекал его. И, быть может, еще фокусников и музыкантов. И, наверное, любимого коня.

— И, возможно, вас, господин учитель.

— Что? — спросил учитель.

— Возможно, вас, господин Ю Ши.

Как пойманная мышь, учитель метнулся к воротам, увидел замок на калитке, обеими руками схватился за голову и вырвал клок волос. Привратник подполз к нему, и учитель быстро и хрипло прошептал:

— Вань сы, и шэн.

— Toy шэн — би сы, — шепнул привратник.

— Ча и нань фэй.

— У и эр фэй.

Этот разговор произошел так быстро и тихо, что читатель, возможно, не успел понять, в чем дело. Поэтому я еще раз повторю его подробней.

— Мне грозят десять тысяч смертей, а жизнь всего одна. — Это прошептал учитель.

— Живите незаметно — избежите смерти.

— Воткнул бы крылья, да не сумею улететь.

— Нет крыльев, а летают.

За то время, что я повторяю эти речи, привратник успел отпереть замок.

— Вы мой второй отец, я обязан вам жизнью, — сказал учитель и поклонился ему до земли.

— Вы всегда были ласковы со мной, безногим червем, как почтительный сын, — ответил привратник. — Бегите, чтобы не опоздать. — И запер за учителем калитку.

Еще мгновение, и он опоздал бы. Он только успел распластаться у стены и закрыть рукавом лицо, как мимо него помчались люди, будто прокатилась выступившая из берегов река, с ревом и грохотом несущая мутные воды, бревна и валуны. Пробежали подметальщики, разметая вениками на восток и на запад тучи пыли. Промчались стражники, размахивая длинными бичами, выкрикивая: «Дорогу! Дорогу!» — и пугая невидимых прохожих. Пронеслись другие стражники, потрясая украшенными кистями алебардами. Пробежали носильщики, таща на плечах шест, на котором качался сундук с одеждами, если сановнику станет жарко или холодно и он вздумает по дороге переодеться. И двое слуг с огромными, в человеческий рост, веерами, чтобы заслонить сановника, если он будет переодеваться. И конюхи, ведущие под уздцы коней, если на обратном пути господин пожелает ехать верхом. Промчались носилки, и за развевающимися занавесками виднелось лицо господина. Следом — кто верхом, кто бегом — неслась свита.

Будто гигантская змея прокатилась мимо учителя, не заметив его, но чуть не растоптав. И, когда, поглотив последнего из слуг, ворота захлопнулись, Ю Ши, с трудом преодолевая дрожь колен, повернул в переулок и пошел к западным воротам.

Здесь увидел он прилепившуюся к городской стене лавчонку старьевщика. Сам старьевщик вытащил погреться на солнце свое сухое, старенькое тело. Он поднял навстречу свету лицо, покрытое множеством бородавок, и из каждой бородавки рос тоненький белый волос. Ему, наверное, было сто лет, но, увидев Ю Ши, он вскочил и начал кланяться, приглашая учителя зайти в лавчонку. Внутри был полумрак, такой душный, что першило в горле.

— Я хотел бы переменить одежду, — сказал Ю Ши.

Старьевщик стащил с его плеч халат, и халат сразу куда–то исчез, а вместо него на плечах Ю Ши оказалась довольно чистая и почти новая холщовая одежда. Ю Ши пощупал ее и, неумело торгуясь, сказал:

— С вас доплата, почтенный торговец. Мой халат был шелковый и на верблюжьей подкладке.

— Нет, нет, нет, — зашамкал старьевщик, показав единственный зуб, торчавший во рту, как гора среди равнины. — Нет, это с вас следовало бы получить доплату, потому что я рискую головой, помогая переодеться и бежать учителю убитого Цзюй Цзиня. Но я не прошу доплаты, потому что вижу, что у вас нет с собой кошелька.

— Неужели все уже известно? — спросил удивленный Ю Ши.

— Вот вам еще в придачу тряпка, — сказал старьевщик. — Прикройте ею свой головной убор и идите медленно, чтобы не вызывать подозрений.

Когда Ю Ши очутился снова на улице, он несколько минут совсем не мог идти, так странно было ему смотреть на свои ноги, впервые с детства не прикрытые длинными полами одежды ученого. Он было сделал, по привычке, широкий шаг в сторону, выкидывая ногу, будто отбрасывал носком туфли тяжелую ткань, но старьевщик дернул его за рукав и сказал:

— Ходите, как ходят все люди в холщовой одежде, а то вас задержит стража, если вы будете так брыкаться, будто ваш халат не пускает вас ступать прямо.

— Как же ходят все люди? — спросил Ю Ши.

Но старьевщик уже скрылся в полумраке лавки.

Приглядываясь к идущим мимо него крестьянам и городскому бедному люду, Ю Ши пошел, медленно переступая неуверенными ногами. Но никто на него внимания не обращал, и он очутился за городскими воротами.

Пока все это происходило, колесницы с врачами и заклинателями уже добрались до того места, где накануне утром мальчики свернули с большой дороги и углубились в холмы. Тропинка становилась все уже и круче — упряжкам было не пройти. Заклинатели и врачи сошли наземь и сняли Цзеба. Он тотчас повалился. Ему развязали ноги, пинком велели подняться и, словно козленка на убой, потащили на веревке вперед, приказав указывать дорогу.

— Вон, вон, вон, где вороны, — сказал Цзеба. — С–ско–рей, они его съедят!

Тут все увидели черных воронов, которые то взлетали, то опускались на невидимую добычу. Врачи и заклинатели, спотыкаясь и путаясь в сухой траве, побежали к этому месту, второпях выпустив веревку. А Цзеба от неожиданного толчка упал и закатился под кустик, нырнул под второй и скрылся за третьим. Здесь, закусив зубами губы, с лицом напряженным и сосредоточенным, он снова потер живот кистями рук, и — о! — веревка лопнула, наконец перетершись о медную пряжку пояса.

Цзеба потянулся, чтобы размять застывшее тело, и взмахнул руками, будто собрался взлететь.

Вдруг земля ушла у него из–под ног, и он исчез, словно растворился в голубом воздухе. И, если бы кто вздумал ворошить обломанные ветви и комья земли на месте свежей осыпи, не нашел бы он ни заики, ни дурачка, ни Цзеба. Ничего этого уже не было на свете. Но пусть читатель не плачет. Не пройдет и двух–трех глав, как он снова встретит знакомое лицо.

ЦЗИН КЭ ПОДАЕТ СОВЕТЫ

Цзин Кэ родился в государстве Вэй. У него были выпуклые глаза, большие уши и толстая шея. Один раз, когда он ребенком играл на улице, один прохожий остановился, дал ему засахаренную сливу и сказал:

— Я никогда не видал такого красивого мальчика! Он, наверное, будет знаменит по всей Поднебесной, и его слава продлится десять тысяч лет.

Цзин Кэ съел сливу, а когда он поднял глаза, то увидел, что прохожий исчез. Он понял, что это был какой–нибудь бессмертный дух, и запомнил его предсказание на всю жизнь.

Матушка Цзин Кэ была бедная женщина. Она торговала на рынке пампушками, но дала возможность сыну научиться читать и владеть большим мечом. Он очень любил читать и драться на мечах и постоянно занимался этим, в то время как его мать резала тесто, катала шарики и пекла их на пару. За такой образ жизни все соседи называли его сановником, и он гордился таким прозвищем.

Когда его мать умерла, ему пришлось самому подумать, как добыть себе на кашу. Он пошел к вэйскому государю и стал давать ему советы, но тот ими не пользовался.

Тогда он пошел к знаменитому фехтовальщику, чтобы сразиться с ним на мечах. Но тот бросил на него презрительный взгляд, и Цзин Кэ не посмел оставаться и уехал в страну Чжао. Здесь он стал вести ученые споры с советником государя. Советник в конце концов разгневался и прогнал его. Тогда Цзин Кэ, отправляясь все далее на восток и на север, достиг государства Янь. Здесь, в столице Цзи, он подружился с мясниками и целыми днями пьянствовал на базаре. Здесь он также познакомился с Гао Цзян–ли, который прекрасно кграл на цитре — цине. Напившись пьяным, Гао Цзян–ли начинал играть, а Цзин Кэ пел о своих подвигах и странствиях, о своей мудрости и храбрости.

Рот мой один и сердце одно. Мое слово крепче закона. Я смело спущусь на морское дно Щекотать чешуйки дракона.

Так, напившись, он пел, а навеселившись, плакал на плече Гао Цзян–ли.

У людей сердца замирали, когда они слушали его песни, и они с радостью платили за вино, которое он пил, и мясо, которое он ел, и слава Цзин Кэ все росла и наконец достигла ушей наследника Даня.

Честному человеку нелегко переступить через порог княжеского дворца, но вздорные слухи просачиваются сквозь стены, проникают в закрытые покои, проползают мимо стражи, передаются устами слуг, и таким образом наследник Дань узнал о храбрости и учености Цзин Кэ.

«Это тот человек, который мне нужен», — подумал он и послал за ним.

Цзин Кэ, думая, что его призвали за советом, смело переступил через высокий порог личных покоев наследника, поклонился и громким голосом, по правилам, назвал свое имя. Тут же им овладело сомнение, не затем ли его позвали, чтобы выгнать из страны, как уже раньше с ним случалось. Продолжая кланяться, он сзади нащупывал ногой порог, чтобы незаметно отступить, но, подняв глаза, увидел, что наследник, сидя на циновке, машет ему рукой, чтобы он подошел поближе. Цзин Кэ расправил могучие плечи и торжественно ступил два шага. Но, вновь засомневавшись, отступил было и, вновь набравшись духу, шагнул вперед и так то приближался, то останавливался, пока не очутился рядом с наследником.

— Вы тот самый Цзин Кэ, чьей славой полна Поднебесная? — спросил наследник Дань, удивленно глядя на его странные движения.

— Тот самый, — ответил Цзин Кэ, приосанившись.

— В таком случае, прошу вас присесть, — сказал наследник.

И Цзин Кэ расправил полы халата и сел на циновку, упершись кулаками в колени.

— Видно, небо сжалилось над Янь, что привело сюда такого храбреца и отчаянного человека, о каких говорят, что все тело у них из желчи, — сказал наследник. — Про вас ходят слухи, что вы не побоитесь спуститься на дно моря за драконом и взобраться на гору за тигром. Я хотел бы, чтобы вы исполнили мое заветное желание.

— Почтительно принимаю повеление, — сказал Цзин Кэ, хоть и не знал, о чем шла речь.

Тогда наследник воскликнул:

— Небо обрушивается, и земля проваливается, и вся Поднебесная кипит, как котел! Янь и Цинь не могут существовать рядом, а меж тем Цинь завоевывает одно государство за другим и скоро приблизится к нашим границам. Где же искать спасение? Подумайте об этом, прошу!

В ответ Цзин Кэ долго молчал, а потом проговорил:

— Я человек неразумный, не отличу черное от белого, не увижу снега среди светлого дня, а попросту говоря — не пойму ваших слов.

— Как! — спросил удивленный наследник. — Разве вы не тот Цзин Кэ, кому неземные духи предсказали славу на десять тысяч лет?

— Тот самый, — ответил Цзин Кэ.

— Тогда подвиньтесь ко мне, чтобы ваши колени коснулись моих и никто бы не мог услышать мои слова.

И, когда Цзин Кэ подвинулся, он прошептал:

— Придется убить циньского вана.

После долгого молчания Цзин Кэ произнес:

— Это великое государственное дело. Я же человек низкий. Как говорится, рука длинная, а рукав короткий. И рад бы вам услужить, но это мне не под силу.

— Я прошу вас не сомневаться, — важно сказал наследник, — награда превысит работу.

Но Цзин Кэ ни за что не соглашался.

— Я не таков, — сказал он, — как тот человек, который распорол себе живот, чтобы спрятать в нем жемчужину. Или, говоря другими словами, зачем мне ваша награда, если это дело грозит мне смертью!

— Р–р–р! — зарычал наследник. Лицо его искривилось гневом, и он вскочил на ноги. — Сердце мое подобно спутанной конопле! Р–р–р! Ненависть пронзила меня до костей и мозга костей! Неужели вы думаете, что уйдете отсюда живым, узнав мои потаенные мысли?

Тогда Цзин Кэ повалился в ноги наследнику Дань и на все согласился.

После этого наследник подарил ему прекрасный дом, поднес редкие и драгоценные вещи, прислал колесницы и верховых коней. Но дни проходили за днями, а Цзин Кэ продолжал пьянствовать с мясниками и будто и не собирался уезжать в Цинь. Каждый раз, когда наследник посылал за ним, он находил предлог и причину, почему он не может ехать.

Так, один раз он сказал наследнику:

— Как же я убью циньского вана моим простым кинжалом? Ведь, наверное, на нем надеты доспехи, и мой кинжал не пробьет их, а пробив, притупится. Я вас попрошу достать мне самый острый кинжал.

Наследник тотчас послал своих слуг в соседние государства, чтобы они всюду искали самый острый кинжал. А когда его нашли, он заплатил за него сто золотых и велел закалить в ядовитом зелье.

Позвав Цзин Кэ, он вручил ему кинжал, но Цзин Кэ не взял его в руки, а посмотрел издали и сказал:

— Быть может, это слабый яд и, возможно, он не подействует вовсе?

— Это страшный яд, — ответил наследник. — Он сделан из перьев сокола Чжэнь. Этот Чжэнь питается змеями и так ядовит, что рыба погибает в реке, из которой он пьет, и трава иссыхает вокруг его гнезда. Раб, который добыл перо из крыла птицы Чжэнь, принес его и пал мертвым. Это перо варили в вине, в этом вине закалили кинжал.

— Возможно, что это так, — сказал Цзин Кэ, — а возможно, что вас обманули, воспользовавшись вашей молодостью. Нельзя ли испробовать его действие?

Обиженный наследник ударил в гонг, и вбежал его любимый слуга, мальчик такой красивый, что при виде его месяц стеснялся и цветы смущались. Наследник не успел его остановить, как Цзин Кэ, воскликнув: «А подойди–ка сюда!» — царапнул его кинжалом. Мальчик тотчас покатился на пол и, захрипев, умер.

— Удивительно! — сказал Цзин Кэ. — Я не успел посчитать до трех, а яд уже подействовал. Это очень хороший кинжал.

Но, получив этот кинжал, он опять не уехал, а меж тем циньские войска уже приблизились к границе Янь.

В тот день, которым начинается эта книга, наследник Дань послал за Цзия Кэ, но его не было дома и не было у соседей. На рынке посланцам сказали, что Цзин Кэ ночевал здесь на ларе, а потом ушел, а куда — неизвестно. Наконец его нашли в глухом тупике, в грязном кабачке, в обществе мелких воришек и нищих. Халат на нем был порван, лицо запачкано и волосы растрепаны. Он играл на лютне — цине — и пел:

Луна отражается в круглом пруду, Она опустилась на дно. Я в маленькой чашке счастье найду, Ведь там не вода, а вино.

Когда слуги сказали ему, что его зовет наследник Дань, он затопал ногами и закричал:

— Что он гонит меня, что он меня торопит! Вот откажусь, пусть найдет другого храбреца на такое дело!

Слуги стали уговаривать его, принесли горячей воды, умыли ему лицо, так что он немного протрезвел и перестал кричать. Им удалось увести его с собой, и по дороге он совсем опомнился.

Придя в покои наследника, Цзин Кэ вежливо поклонился и сказал:

— Если я поеду сейчас, я не встречу доверия, и, пожалуй, циньский ван не допустит меня пред свое лицо. Кто с пустыми руками приходит, с пустыми руками уходит. Посоветовал бы я послать ему со мной хороший подарочек, потому что, если я к нему не проникну, как же я сумею избавить вас от него?

— Друг мой Цзин Кэ, — сказал наследник, — неужели вы думаете, что могли бы принести циньскому вану что–нибудь, чего у него нет?

— Конечно, я так думаю, и я крепко знаю, что мой подарок обрадовал бы его, — усмехаясь, ответил Цзин Кэ. — Ведь недаром он назначил за него такую высокую цену — тысячу золотых и город с населением в десять тысяч семей.

— Что вы хотите этим сказать? — побледнев, воскликнул наследник.

— Вы предоставили убежище циньскому полководцу Фаню, а за его голову назначена награда. Дайте мне эту голову, и я поднесу ее циньскому вану.

— Нет, — сказал наследник Дань, — я не могу нарушить свое слово. Я прошу вас, придумайте что–нибудь другое.

— Хорошо, — сказал Цзин Кэ, — я придумаю.

ЗЕРКАЛО ПОЛКОВОДЦА ФАНЯ

День начинал клониться к вечеру, когда Цзин Кэ пришел в павильон, куда наследник поместил полководца Фань Юй–ци.

Фань сидел на циновке, в старом халате. Его толстый живот круглым холмом лежал на коленях, а толстые щеки складками свисали на ворот. Он пристально смотрел в зеркало, стоявшее перед ним на высокой подставке.

При этом зрелище Цзин Кэ не стал сдерживать свою веселость, хлопнул себя по бокам, шлепнул себя по коленям, засмеялся и воскликнул:

— Что я вижу! Неужто в стране Цинь знаменитые воины смотрят в зеркало подобно женщине, ищущей в нем следы ускользающей красоты и все истребляющего времени?

Фань посмотрел на этого не знакомого ему человека, который вошел так бесцеремонно и разговаривал так невоспитанно, но ничем не высказал своего неудовольствия и ответил:

— Вы ошибаетесь. Я слишком стар, некрасив и печален, чтобы любоваться собой. Но бронзовые зеркала моей страны так совершенны, что мы приписываем им различные чудесные свойства. Мы вешаем их над входной дверью, чтобы злой дух и злой человек, увидев свои отталкивающие черты, повернул вспять и не вошел в наш дом. Наши врачи смотрят в зеркало, чтобы увидеть отражение болезни больного и тем вернее излечить его. Мы дарим зеркала судьям и сановникам, чтобы их совесть была прозрачна и поступки чисты и тем скорей поднимались они по лестнице почестей. Это же мое зеркало называется «защищающее сердце». Его берут с собой, отправляясь на войну или в опасный путь. Сегодня, достигнув убежища, я больше не нуждаюсь в защите и снял его с груди.

— Я нуждаюсь в защите, — быстро сказал Цзин Кэ. — Мне предстоит опасный путь, и я хотел бы, чтобы у меня было такое зеркало.

С этими словами он протянул руку, но Фань Юй–ци, взяв зеркало двумя руками, сказал:

— Прошу вас, не торопитесь. Прежде чем вручить вам зеркало, я осмелюсь спросить ваше знаменитое имя.

— Неужели вы меня не знаете? — спросил Цзин Кэ. — Я всего–навсего самый близкий друг наследника Даня. Моему уху поверяет он свои желания. Моя ничтожная фамилия Цзин, а зовут меня Кэ.

— Я счастлив отдать мое зеркало другу наследника. Возьмите его. Но будьте осторожны: оно тонко, а бронзовый сплав хрупок и его легко разбить. И я хотел бы показать вам еще одно его свойство. Вы видите, с лица оно гладко отполировано, блестит и отражает черты глядящего в него. На обороте — по краю узор бегущих облаков, а в середине — полукружия в поясе из полос и спиралей. Теперь смотрите!

Фань Юй–ци подошел к окну и задернул занавеси так, что только один луч упал на полированную поверхность. В то же мгновение на белой стене отразился невидимый оборот — по краю узор бегущих облаков и полукружия в поясе из полос и спиралей, как будто зеркало было видно насквозь.

— Это волшебство! — в ужасе откинувшись назад, закричал Цзин Кэ.

— Нет, это великое искусство наших литейщиков и полировщиков, а в чем их секрет, мы не знаем. Но все говорят и всем известно, что среди сокровищ циньского вана есть блестящее, как солнце и луна, волшебное зеркало. Кто бы ни посмотрелся в него, увидит лишь свое лицо. Но горе ему, если он скрывает коварный умысел. Ван, глядя через его плечо, мгновенно прочтет потайные мысли и чувства смотрящего в зеркало. Так ясно отразятся они в нем, как ваши мысли в ваших глазах, так что я могу их читать и читаю. — И с глубоким вздохом Фань протянул ему зеркало.

Цзин Кэ поспешно отвел глаза в сторону, принял зеркало и спрятал его за пазуху. Скосив глаза, посмотрел, не отразились ли на белой стене его мысли. На белой стене вверх и вниз качалась ветвь сосны, растущей за окном. Наверное, только что взлетела с нее птица. Но Цзин Кэ, подумав, достал зеркало и сунул в рукав, от сердца подальше.

— Циньский ван обошелся с вами слишком жестоко, — заговорил он. — Все ваши родные казнены. Кроме того, я слышал, что за вашу голову объявлена награда. Что вы об этом думаете?

Фань Юй–ци обратился лицом к небу, и слеза покатилась у него по щеке.

— Я думаю об этом постоянно! — произнес он. — Скорбь пронизывает меня, как раскаленное железо. Но я не знаю, что делать.

— Я дам вам совет, — предложил Цзин Кэ. — Если вы согласитесь, вы избавите страну Янь от беды, а я отомщу за вас.

— Мое сердце требует мести! — воскликнул Фань и заскрежетал зубами. — День и ночь я думаю о ней. Но, чтобы отомстить, что же требуется?

— Ваша голова, — ответил Цзин Кэ. — Я поднесу ее циньскому вану, тот обрадуется и примет меня. Тогда я левой рукой ухвачу его за рукав, а правой ударю ему в грудь кинжалом. Таким образом вы будете отомщены. Согласны вы на это?

Фань Юй–ци откинул рукава и, сжимая руки, воскликнул:

— Я счастлив, что вы придумали так хорошо!

С этими словами, взяв кинжал, который протянул ему Цзин Кэ, он закололся и упал мертвый.

Слуги помчались доложить об этой смерти наследнику Даню. Наследник в это время играл в сянци — шахматы.

Его противник только что двинул деревянный кружок с надписью «ма» — конь. Конь перепрыгнул через разделявшую доску надпись: «Желтая река — рубеж». Глаза наследника забегали по полю битвы. Противник наступал — конями, и колесницами, и легконогими пешими воинами.

Противник теснил его слабое войско. Рука наследника дернулась к кружку с надписью «сян» — слон, но слону нельзя переправиться через реку. Он шагает широко, но возможность его движений ограничена. Два пальца наследника повисли над доской. Ни на восток, ни на запад уже не было пути. Исход сражения близился, и только отчаянный ход мог спасти положение.

«Убью, — подумал наследник, поднимая мрачные глаза на лицо противника. — Если он выиграет, я завтра на охоте нечаянно выпущу в него стрелу».

В это мгновение, вопреки всем приличиям, слуга ворвался в комнату с воплем:

— Полководец Фань Юй–ци заколол себя кинжалом в грудь!

Наследник вскочил, ногой опрокинул доску, тем избежав поражения, и бросился бежать. Нефритовые подвески на его поясе застучали вразброд, негармонично. Двумя руками распахнул круглые ворота в стене, отделявшей его сад от дворика павильона, где поселил он вчера Фань Юй–ци. Вбежал в комнату, бросился на труп и безутешно зарыдал.

Цзин Кэ ходил вокруг него и уговаривал:

— Пролитую воду трудно собрать, это всякий скажет. Отрезанный цветок уже не прирастет к корню. А попросту говоря, дело это непоправимое, так лучше уж велите отрубить трупу голову. Уж теперь его бедствия кончились, и он сам, наверное, тому рад. — И, забыв, что в рукаве у него спрятано зеркало, принялся поднимать наследника.

От этого движения рукав спустился, зеркало выскользнуло, ударилось о каменный пол и рассыпалось пылью.

Наследник поднялся, огляделся мутными глазами, сказал:

— Уложить голову Фань Юй–ци в ящик, запечатать ее и отдать Цзин Кэ. — И, обращаясь к Цзин Кэ, спросил: — Я надеюсь, что теперь вы можете ехать?

— Нет, — ответил Цзин Кэ, — мне еще нужен помощник.

Тогда наследник рассердился.

— Я подозреваю, — сказал он, — что вы изменили свое решение. Время уходит! Неужели у вас возникло другое намерение? Подумайте об этом дважды и поразмыслите четырежды, потому что мое сердце требует мести.

Цзин Кэ рассвирепел и закричал на наследника престола:

— Что вы. меня подгоняете? Что вы меня торопите? Отправляясь в путь, я знаю, что больше не возвращусь! Я с одним кинжалом еду к могущественному циньскому государю, где мне грозит смерть! Чем вы мне можете пригрозить более страшным? Я задерживаюсь потому, что мне нужен помощник! Не хотите ли вы своими понуканиями добиться того, чтобы я отказался от поездки?

— Успокойтесь, мой друг! — закричал наследник не своим голосом, стараясь перекричать Цзин Кэ. — Не сердитесь, мой друг! Вы поедете, когда найдете нужным, когда найдете помощника, когда захотите, когда пожелаете! Но только из дворца я вас больше не выпущу, от себя я вас не отпущу до самой последней минуты.

— А, будьте вы прокляты! — сказал Цзин Кэ, пошел за ним и завалился спать в его опочивальне.

СЕРДЦЕ ТРЕБУЕТ МЕСТИ

Следующее утро было, как читатель, без сомнения, помнит, то самое утро, когда Цзюй У, наставник наследника Даня, узнал о смерти своего сына и поспешил во дворец требовать мести. Но как он ни торопился, ему пришлось ожидать в восточном павильоне, потому что дальше никто не смел двинуться без приглашения. Многолетняя привычка помогла Цзюй У терпеливо вынести медлительные минуты. Ему даже показалось, что скорбь о сыне стала не такой уже жгучей. Он уже слегка стеснялся своей разорванной одежды. Многие из присутствующих оглядывались на него с молчаливым и неодобрительным недоумением. В это время вошел наследник престола Дань.

Цзюй У бросился к наследнику так поспешно, что о нем можно было бы скавать пословицу — «В три скачка и в два прыжка». Но никто не заметил этого нарушения приличий, потому что и сам наследник, увидев беспорядок его одежды, быстро ступил ему навстречу и воскликнул:

— Что случилось с вами и какая беда постигла вас?

Цзюй У простерся в церемониальном поклоне и ответил:

— Мой сын убит, государь! Мой род прекратился. Мое сердце требует мести!

— Кто же сможет вам отказать в таком справедливом требовании! — проговорил наследник Дань. По всему залу прошелестел всеобщий шепот сочувствия. — Я вижу, вы убиты горем. Пойдемте со мной, дорогой мой наставник, и вы все расскажете мне.

Когда они вышли из восточного павильона, Цзюй У вдруг показалось, что лицо наследника как–то незаметно изменилось и уже не выражает сочувствия, а скорее какое–то другое, еще непонятное чувство. И, чего раньше с ним никогда не случалось, Цзюй У вдруг почувствовал смутный страх. Он вдруг вспомнил, что про наследника говорили, будто он так исполнен злобы, что если плюнет на тень человека, то человек умрет, точно отравленный. Что у него лицо лошади и голова быка, как у злого духа. Что на него нельзя положиться, потому что у него тысяча изменений и десять тысяч превращений, и нельзя ему доверять, потому что есть рот, но нет сердца. Все это и многое другое Цзюй У вспомнил, но тотчас устыдился своих мыслей, подумав о том, что к нему наследник всегда был благосклонным, и о том, сколько горя пришлось Даню испытать в его короткой жизни.

Большую часть отрочества и юности наследник Дань провел за пределами страны Янь. Сперва он жил заложником в Чжао, затем в Цинь, и всего несколько лет, как удалось ему вернуться в родной удел. Такая судьба наследника не была ни странной, ни необычной, и со многими князьями случалось то же. Все семь государств, составляющих Поднебесную, постоянно нападали друг на друга или заключали друг против друга союзы. Ни одно из государств не доверяло другим, и каждое старалось захватить или получить заложниками сыновей государей, чтобы, угрожая им смертью в случае измены, предохранить себя от вероломства соседей. Подневольная жизнь заложника, полная унижений и лишений и постоянной опасности, конечно, должна была отразиться на характере наследника Даня.

С такими мыслями Цзюй У вошел вслед за наследником в его покои. Здесь был приятный полумрак, но Цзюй У увидел, как навстречу им с циновки поднялся не известный ему молодой человек. На нем был парчовый халат и головной платок, повязанный в виде щупалец улитки, двумя рогами. У него были глаза навыкате, большие уши и толстая шея, как у ласточки. По всему было видно, что это человек сильный и храбрый. Наследник махнул ему рукой, и он снова отошел в сторону, сел на циновку и тихонько заиграл на пибе, подпевая:

В небе осеннем гуси. Лети, мой ястреб, лети! Кто ни разу не струсит, Достигнет конца пути.

Звуки пибы были подобны рокотанию волн в прибрежных камнях, а слова песни падали, как сухие листья с уже полуобнаженных деревьев.

Цзюй У сам не понимал, почему это тихое пение так раздражает его, но наследник, как видно, слушал с удовольствием и долго не начинал разговора. Наконец он спросил:

— Расскажите мне, как было дело, и мы вместе обдумаем вашу месть.

Выслушав рассказ Цзюй У, он воскликнул:

— Я прикажу поймать и казнить злодея! Хотите, его можно распилить пополам деревянной пилой, а потом отрубить голову и повесить в клетке на городской стене? Или, если вам так больше нравится, с него можно с живого со

драть кожу и прибить ее над вашими воротами. Как его презренное имя?

— Его зовут Цинь У-ян.

— А-а! — закричал молодой человек.

Он все время с усмешкой прислушивался к разговору, а теперь вскочил и бросил пибу о каменный пол, так что она разбилась и струны, завившись спиралями, встали дыбом, ужасно и отвратительно взвизгнув.

— Успокойтесь, мой друг, — воскликнул наследник и, к великому изумлению Цзюй У, нагнулся и начал подбирать обломки инструмента. — Ведь мы только что все обсудили, как только мне доложили о столичных новостях. Вы нашли, что такой помощник по вашему вкусу. Я обещал, что вы его получите, как только его поймают. Слова своего я не нарушу и того, кто вам нужен, не трену. Зачем же сердиться? — И, обернувшись к Цзюй У, спросил: — Это тот У-ян, которому нет еще тринадцати лет, а он уже убил человека и о нем с утра говорит вся наша столица?

— Да, это он самый, — сказал Цзюй У. — И он убил моего сына.

— О! — медленно сказал наследник. — Вот это очень жаль!

А молодой человек закричал Цзюю:

— Можете проглотить свою месть и подавиться ею!

— Господин! — воскликнул Цзюй У, падая на колени перед наследником. — Это был мой единственный сын, и с его смертью мой род прекратился!

— Вы женитесь снова, — легкомысленно ответил наследник, — и у вас будут еще сыновья. Мой друг Цзин Кэ прав. В угоду мне вам придется отказаться от своей мести. Этот У-ян мне самому нужен. Очень жаль, что это тот самый, а не какой–нибудь другой. Хотя и я раньше замечал, что то, что волнует меня, оставляет вас равнодушным, но на этот раз не я вам уступлю, а вы мне. И я хотел бы, чтобы вы подумали об этих моих словах. Если они вам не нравятся, то Поднебесная очень велика, хотя тот, кто лежит под корнями трав, не видит ни цветов, ни деревьев.

Пятясь в поклонах, Цзюй У вышел. Пока он мчался домой в своих парадных носилках, он думал о словах наследника, а когда понял их, то почувствовал, что его кости ослабли и мышцы обмякли от страха.

«Такова благодарность государей, — думал он. — С тех пор как он вернулся в Янь, я служил ему наставником и советником, и он превозносил меня. Один раз я посмел ему возразить, и он, прогнав меня, приблизил к себе проходимца, которого я сегодня увидел впервые. Как говорил мудрец Фан Ли: «Когда увертливый заяц убит, из охотничьего пса стряпают кушанье; когда проворная птица истреблена, тугой лук убирают подальше». Теперь, когда он думает, что я ему больше не нужен, он уничтожит меня. Да, таков смысл этих слов. Поднебесная велика — это значит, что он меня не держит, я могу идти куда хочу. Но в словах о корнях трав есть угроза, потому что не может остаться жив человек, знающий тайные мысли наследника, слышавший его слова, угрожавшие циньскому вану. Следовательно, о«прогоняет меня, но убьет, если я посмею уйти. Он боится, что я уйду а Цинь, а я боюсь оставаться в Янь. Быть может, когда он лицемерно утешал меня, говоря о коже врага, прибитой к воротам, он думал о моей коже и своих воротах. Зачем я пожелал отомстить человеку, которому он покровительствует!»

Цзюй У въехал в южные ворота своего дворца, а через короткий срок он, одетый в темную одежду, закрыв рукавом лицо, выскользнул в узкую заднюю калитку и, никем не замеченный, бежал из яньской столицы через западные ворота, тем самым путем, которым незадолго до него скрылся учитель Ю Ши. В его ушах звенели вопли женщин, оплакивавших тело его сына, и перемежались с язвительными речами наследника Даня, и вдруг он подумал, что теперь уж он не похож на быстрого охотничьего пса, а скорей на увертливого зайца, которого в любое мгновение могут затравить.

ЛАНДЫШ И ЛАСТОЧКА

Читателя просят перенестись на мысленных крыльях через всю Поднебесную, от северо–востока, где находится страна Янь, на юго–запад. Через реку Ишуй, границу Янь и Чжао, над горным хребтом Утайшань, где подножия пяти вершин купаются в облаках, над страной, которая когда–то была государством Цзинь и после свирепых войн разделилась на три Цзинь: Чжао, Вэй и Хань. Над долинами, некогда плодородными, а теперь опустошенными, над гордыми городами, лежащими в развалинах, через реку Фэнь и мутные воды Желтой реки, над пещерными городами, где в обрывах глины, как пчелиные соты, зияют ярусами окна и двери пещер. К юго–западу, над развалинами высокой стены, некогда разделявшей княжества Цинь и Вэй, к берегам реки Вэй, в столицу Цинь — Саньян. Над крышами столицы к дому начальника дворцовой охраны, господина Цзя–на. Он сам сейчас во дворце, но вот госпожа Цзян, стройная, как ива, благоухающая, как цветок коричного дерева, одетая в прозрачные шелка, подобные крыльям стрекозы. И здесь начинается следующая глава.

Госпожа Цзян, супруга начальника дворцовой охраны, не хотела ни прясть, ни ткать, ни разматывать шелковые коконы. Целые дни она сидела перед зеркалом, а служанки расчесывали черную тучу ее волос, заплетали и расплетали их снова и укладывали в прически то в виде птичьего хохолка, то двумя–тремя узлами — кружками на макушке. Такое ее поведение объяснялось тем, что у нее не было свекрови, которая могла бы научить ее приличным занятиям. Что касается господина Цзяна, то, вместо того чтобы раза два как следует поколотить ее и тем научить уму–разуму молоденькую женщину, он, как только возвращался со службы, не сводил с нее глаз, восхищался ее плясками и слушал, как она болтает тоненьким, пискливым голосом. Когда у них родился ребенок и госпожа Цзян узнала, что это девочка, она очень рассердилась, застучала кулачками по ложу, разбранила служанок и начала жаловаться на судьбу, пославшую ей не сына, а всего лишь дочку.

— Теперь мой господин разлюбит меня! — восклицала она, рыдая и утирая глаза тонкими пальцами.

Но господин Цзян утешил ее, сказав, что он в восторге от дочери и что ей следует дать хорошее имя. В это время подул ветер, под стрехой крыши зазвенели колокольчики, и господин Цзян сказал:

— Назовем нашу дочку Колокольчик — Лин!

Но госпожа Цзян уже успокоилась и разыгралась, ее ротик улыбался, и она ответила:

— Будет лучше назвать ее Лин–лань — Ландыш!

Выбрав красивое имя и позаботившись, чтобы всего было у ней в изобилии, госпожа Цзян предоставила девочку самой себе, ничего ей не запрещала и не приказывала. Некому было научить Лин–лань обязательным для женщины четырем добродетелям — скромному поведению, уходу за внешностью, изящной речи и искусным рукоделиям. Унаследовав от отца воинственный дух, крошка Лин–лань колотила кулачками своих нянек и царапала лицо своей кормилице. Едва научилась она крепко стоять на ножках, как стала выбегать за ворота, сбросив вышитые жемчугом туфельки, босиком скакать по улице и лезть в драку с четырехлетними и пятилетними мальчишками. Няньки бежали жаловаться госпоже Цзян и заставали ее у зеркала или на ложе. Она открывала заспанные глаза и говорила:

— Как я сохраню свою красоту, если меня будят десять тысяч раз на день! — И другого ответа у нее не было.

Попытались обратиться к господину Цзяну, но тот засмеялся и сказал:

— Храбрая девочка! Вся в деда и прадеда. Приведите–ка ее сюда. — И, поставив Лин–лань меж своих колен, начал поучать: — Когти — защита зверя, кулаки — оружие деревенщины. Это хорошо, что ты не боишься ребят, которые вдвое тебя старше, но драться надо по правилам.

После этого он стал будить Лин–лань на рассвете, чтобы еще до ухода во дворец заняться с ней. На площадке в саду он показывал ей правильное дыхание и необходимые для воина движения.

— Лови птичку за хвост, — говорил он.

Лин–лань, широко расставив ножки, протягивала правую руку вперед и вверх, а левую закладывала за спину и, нагибаясь вперед, высматривала птичку.

— На месте! Выпад! Держи! — командовал господин Цзян, и Лин–лань хватала воздух за хвост и держала в сжатом кулачке.

— Белый журавль охлаждает крылья! — кричал Цзян.

И Лин–лань, отвзрнув лицо в сторону, приседала, поднимая и опуская поочередно руки.

— Достань иголку с морского дна!

Одной рукой придерживая локоть другой, будто боясь замочить рукав, Лин–лань сгибалась до самой земли и, выпрямляясь, высоко вздымала обе руки.

— Тащи тигра на гору!

Опустив руки и раздвинув их, Лин–лань медленно под–, нимала воображаемого тигра, скрестив руки, крепко прижимала его к себе и на широко раздвинутых ногах шагала медленно, как будто взбиралась по крутой тропе с непосильной тяжестью.

— Золотой петух наколол лапку!

Лин–лань застывала на одной ноге, подтянув другую к животу, а руки вертелись перед лицом, как короткие трепещущие крылья.

Когда она научилась выполнять все движения мерно и точно, господин Цзян стал обучать ее искусству фехтования. Конечно, не под силу ей были все восемнадцать видов оружия, и даже впоследствии она так и не научилась владеть боевым молотом, пикой и большим топором. Но уже в десять лет она справлялась с маленькой секирой, плетью и нагайкой. Больше всего пришлись ей по душе упражнения с двумя легкими мечами и стрельба в цель из лука.

Случилось как–то, что, гуляя по саду, она увидела красивую зеленую птичку, которая сидела на иве, росшей в соседнем саду, но спускавшей свои ветки в сад Цзянов. Недолго думая Лин–лань спустила тетиву, и пронзенная стрелой птичка упала к ее ногам. Тотчас услышала она тонкий плач и голос, выкликающий следующие стихи:

Зеленую птичку, мою отраду, Увы, убили из–за ограды, Счастья лишив меня и ограбя!

«Кого же это я, не желая того, ограбила?» — подумала Лин–лань и, тотчас взобравшись на стену, заглянула в соседний сад. Тут она увидела девочку не старше десяти лет, но такой совершенной красоты, которая затмевала цветы и луну. Ее головка была изящна, как у полосатой цикады, а брови тонкие, как у мотылька. Щеки — как персики, глаза — как миндалины.

Несмотря на такую небесную прелесть, девочка была одета очень скромно и, стоя на коленях у водоема, оттирала песком закопченный медный сосуд, отчего кровоточили ее нежные пальчики. Увидев Лин–лань с луком в руках, она еще горше заплакала и воскликнула:

— О жестокое сердце, зачем погубила ты моего друга?

Лин–лань начала извиняться в невольно причиненном огорчении. Девочка тотчас простила ее, утерла туманящие глазки слезы и рассказала ей свою печальную повесть.

У дворцового лекаря была не одна жена, а целых три, и они народили ему десять дочек. С горя купил он четвертую жену и твердо надеялся, что она принесет ему сына. Но, увы, снова родилась девочка. Знакомые, скрывая усмешку, поздравляли его, а он отвечал им известными стихами:

Если родится сын, Спеленаю его шелками, Погремушку дам из нефрита. Родится всего только дочь, Пусть играет она черепками, Простой рогожей прикрыта.

Ласточки летали над кровлями, носили пищу своим птенцам, и молодая мать робко сказала:

— Если господин согласен, я хотела бы назвать дочь Ласточкой — Янь.

— С ума ты сошла! — ответил лекарь. — Ведь по созвучию это напомнит государство, враждебное нашему повелителю. Следовало бы назвать ее просто Ши-и — одиннадцатая, но это будет слишком по–деревенски. Пусть ее имя будет У-и — Черная одежда, что обозначает ту же ласточку, но звучит учено и даже литературно.

Покорно выслушав речь своего господина, молодая мать проводила его глазами, прижала к груди дочку и незаметно умерла. Одна из служанок выкормила У-и, а когда она немного подросла, три мачехи наперебой гоняли ее с разными поручениями и уже в пять лет заставляли делать самую черную работу, кормили ее объедками, швыряли ей обноски. К тому времени одна из жен неожиданно родила двух крепких мальчишек, и придворный лекарь совсем забыл свою одиннадцатую дочь. Зеленая птичка, свившая свое гнездо над чуланчиком, где жила У-и, была единственным ее утешением.

— О, милая У-и, — оказала Лин–лань, — мне больно и стыдно, что я, не подумав, причинила тебе такое горе! Возьми меня в друзья вместо птички. Я сильная, как сосна, и сумею защитить тебя от обид. Давай–ка сюда свои сосуды, я их вмиг почищу, и это доставит мне удовольствие, потому что никогда еще не приходилось этого делать.

Каждый день Лин–лань перелезала через забор и всегда заставала У-и под ивой. Здесь они вместе ели лакомства, которые приносила Лин–лань, расчесывали друг другу косы, вдвоем шутя справлялись с работой, которая одной У-и была не под силу, и всеми средствами выражали друг другу свою привязанность.

Ю ШИ ЕСТ КАШУ

Ваньцзяцунь, деревня семьи Вань, была так искусно спрятана от людских глаз, что можно было десятки раз проохать у подножия горы, на склоне которой она была расположена, и не увидеть серых домишек, окруженных серой стеной в тени серых скал. Узкая тропинка начиналась среди развалин храма, прилепившегося к утесу, терялась в кустах и камнях и вдруг кончалась на полукруглой площадке у деревенских ворот. Мимо деревни спускался певучий ручей и, попав в складку горы, растекался лужей и здесь исчезал. Снизу гора заросла лесом, который казался непроходимым, а около деревни ступенями шли поля, где каждая борозда протянулась с запада на восток, чтобы преградить путь коням северных кочевников. Сейчас в полях никого не было, последний урожай был собран.

Около лужи жены Вань Сы и Вань Лю, полуодетые, в одних коротких штанах, стирали в ручье одежду. Они скребли и колотили ее камнями, ручей журчал, одежда была очень грязная, в земле и поту. Жена Вань Лю подняла глаза и увидела, что на тропинке стоит незнакомец, чужой человек. Хотя Ваньцзяцунь была всего в половине дня пути от Цзи, яньской столицы, чужих здесь от века не бывало, и она так испугалась, что не могла даже крикнуть, а дернула подругу за руку, и обе мгновенно спрятались в кустах. Жена Вань Сы, которая была немного постарше и похрабрей, протянула руку и утащила в кусты мокрую куртку мужа. Незнакомец увидел это. Сложив руки, воздел их, потряс ими в воздухе и поклонился кусту. Куст остался неподвижен; а незнакомец заговорил:

— Цань–юнь, во юе — питаюсь облаками, сплю в лунном свете. Я странник и беден.

Куст не ответил, а незнакомец заговорил снова:

— Чан вэй гань цзао — кишки и утроба высохли, завяли, ах! — и глубоко вздохнул.

Куст задрожал, будто сдерживая смех, а незнакомец продолжал:

— Только что в том разрушенном храме молил я богов о помощи. Неужели они не услышали моей мольбы?

— А там нет никаких богов! — крикнула жена Вань Лю и опять спряталась.

А серьезная жена Вань Сы, не вылезая из куста, подтвердила:

— Тот храм давным–давно разрушен, и боги из него ушли. А мы крестьяне, и нам не разрешено строить храм предкам. Мы молимся богам на окраине поля, а предкам — на их могилах.

— Увы! — сказал незнакомец. — Никто не хочет мне помочь, а я не хочу умереть с голоду. Придется мне нарисовать пирог и тем утолить голод — хуа бин чун цзи. — И с этими словами он изящно опустился прямо на тропинку и стал что–то чертить пальцем на песке.

Куст замахал ветками и зашевелился, будто там спорили и толкались. До незнакомца долетел шепот:

— У него доброе лицо, он нас не обидит.

— Но он чужой!

— Голос ласковый, слова обходительны.

— Но он чужой!

— Я пойду посмотрю, что он рисует.

— Не ходи одна, страшно! Подожди меня.

Обе вышли из куста, неумело поклонились и, заглянув через плечо незнакомца, увидели, что он нарисовал множество точек.

— Что это? — спросили они.

— Зерна проса. Когда их будет довольно, я сварю из них кашу.

Обе засмеялись, закрыв лицо рукой, и сказали в один голос:

— Идем! Мы дадим тебе поесть кашу.

Жена Вань Сы шла впереди и так ловко умела находить невидимую тропинку, что незнакомец ни разу не споткнулся и не оцарапал себе ног. Раза два — три встречали они людей, несших связки хвороста. Незнакомец и женщины кланялись и желали добра, но человек под тяжелой пошей не мог ни поднять головы, ни поклониться, а только бормотал: «Хао! Хао!» — как принято отвечать на привет.

Но когда вошли в деревню, то людей оказалось очень много. Треугольными метлами подметали крепко убитый ток, раскладывали на нем сжатое просо и без конца волочили по кругу тяжелый каменный валик, отделяя зерно от шелухи. Ворошили кучи разноцветных зерен, коричневых, красных и желтых, сохнувших на солнце. Незнакомец то и дело останавливался посмотреть, но женщины дергали его за рукав и торопили:

— Дальше, дальше!

И они шли дальше.

Дальше, в небольших садах у домов, подростки, взобравшись на деревья, собирали в корзины, привешенные у пояса последние плоды, а женщины раскладывали их на крышах или развешивали, нанизав на нить.

На узких уличках меж домов в грязи возились ребятишки, строили из грязи игрушечные дома, пекли игрушечные пироги, и сами жевали кто пирожок, кто пампушку, кто яблоко. У всех животы были круглые и тугие. Некоторые били себя по животу, как по барабану, и пели:

Желтая собака, сторожи мой дом! Не лай, не кусай, а бегай кругом. Бегай, не бегай, не убеги, Кушай кашу и пироги. Или—Лапша Хороша! Подлива На диво!

И другие такие же песни. А один малыш сидел на солнышке, держал в руке надкусанный пирожок и уже не мог есть, а только смотрел на него. Потом закрывал глаза и скорей опять открывал посмотреть, здесь ли еще пирожок. Было видно, что вое сыты и довольны и что это, наверное, не всегда так. У одного дома женщины остановились и опросили ребятишек, игравших у ворот:

— Почтенный старший дома?

— Дома! Нету! Нету дома! Дома, дома! Дома нет! — завопили ребята, прыгая по грязи и обрызгивая друг друга. Даже языки у них были грязные.

Жена Вань Сы сказала незнакомцу:

— Простите их. Мы все постоянно работаем, и некому научить детей, как должно себя вести.

Незнакомец ничего не ответил, и они вошли в ворота. На ярком, но уже не греющем солнышке, прислонившись к дереву, сидел на циновке посреди двора древний–предревний старик. Длинная редкая и прозрачная, как перистое облачко, борода свисала ему на грудь, несколько воло-<юсов завивалось на голом черепе. Лицо все было в глубоких рытвинах и бороздах, как тщательно возделанное поле, а глаза в темных веках были ясны, как солнце. Старик был одет в чистый и прочный короткий синий халат и широкие шаровары, подвязанные под коленями и колоколом спускающиеся на ноги, искривленные, как корни сосны.

Обе женщины упали на колени и поклонились до земли, а незнакомец последовал их примеру.

— Встаньте, — сказал старик, — и скажите, чего вы хотите от меня.

— Отец, — ответили женщины, — мы встретили его на тропинке. Он голоден.

— Накормите его, — сказал старик.

Тотчас, откуда ни возьмись, молоденькая девочка принесла миску с кашей, а другие принесли другие мисочки — с квашеной редькой, с кусочком рыбы, с блинами, с длинным зеленым луком, со свежей яркой хурмой. Незнакомец засмеялся от радости и принялся есть. Застыдившись своей жадности, положил было палочки, но не удержался и вновь накинулся на еду. Наконец, тяжело вздыхая от сытости, сказал:

— Энь шэнь сы хай — ваша доброта глубока, как море.

— Вы ученый человек? — спросил старик. — Звук ваших слов певуч и не похож на наши хриплые голоса. Простите меня, что я не могу оказать вам достойные вас почести.

— Ваш возраст, — ответил незнакомец, — ставит вас выше знатности и учености. Я же бедняк, ищущий вашего покровительства.

— Мы простые крестьяне, — сказал, подумав, старик. — Пахари и земледельцы. Мы с детства обучены этому нелегкому труду. Как же вы сможете жить с нами? Боюсь, что вашим белым рукам не под силу поднять мотыгу и окованную железом лопату. Ваши ладони покроются пузырями, если вы будете перетирать ими землю. Ваши длинные ногти потрескаются и сломаются. Где выход?

Незнакомец молчал. Тогда старик спросил:

— Не хотите ли вы кистью пахать, языком полоть?

— Би гэн, шэ ноу? — переспросил незнакомец. — Сеять семена знания? Учить детей? Конечно, хочу!

— Подождите соглашаться, господин учитель, — снова заговорил старик. — Вы сегодня видели изобилие и отведали от его плодов. Не всегда здесь так. Мы собрали наш урожай и празднуем его. Но уже спешат по дорогам ростовщики, чтобы с избытком возместить зерно, которое они ссудили нам весной. Помещик пришлет слуг за своей долей. Чиновники соберут с нас налоги и долги. Близок день, когда

расчетливая хозяйка трижды пересыпет горсть ячменя из ладони в ладонь, с каждым разом отмеривая все меньше зерен, чтобы опустить их в котел. Зимой вы не встретите здесь животов, набитых едой. Я обещаю вам, что, пока будет у нас лишний кусок, мы поделимся с вами. Но голодны деревенские зимы. Вы привыкли в городскому достатку, каково вам будет, когда от лишений ваше лицо потеряет приятную округлость?

— Не думайте об этом, — ответил учитель. — Я родом из деревни и привык к лишениям. В городе грозило мне бедствие более страшное.

— Я рад, что вы будете с нами, — сказал старик. — Сейчас мы поищем вам жилище.

Здесь кончается глава. В следующей мы расскажем, как толстуха Хо Нюй искала грибы, что она нашла, что с этим сделала, что из этого получилось и еще про кое–что другое.

ВОЛШЕБНЫЕ ГРИБЫ ЧЖН

Читатель, вероятно, помнит, как в утро того самого дня, когда учитель Ю Ши убежал из дворца сановника Цзюй У, заика Цзеба в западных холмах перетер о пряжку пояса связывавшую его веревку, взмахнул руками, будто крыльями, и исчез. Тогда мы обещали, что не пройдет и двух — трех глав, и читатель снова увидит знакомое лицо. Но повесть течет неподвластно желанию пишущего. Всё новые жизни, словно ручьи, впадают в нее. Как посметь отказаться от них?

Так и случилось, что вместо двух глав прошло уже втрое больше.

Хо Нюй, торговка грибами, сушеными и солеными, так и не допущенная в это утро к повару сановника Цзюя, успела уже обойти несколько домов и распродать почти весь свой товар, когда жена одного повара сказала ей:

— Вы ходите с утра, моя милая, и, наверное, проголодались. У нашей госпожи вчера были гости, и было подано столько кушаний, что многое осталось недоеденным. Пойдемте в мою каморку и помогите очистить и блюда и мисочки.

— Благодарю вас за вашу доброту, госпожа, но такая ничтожная деревенщина, как я, не смеет сидеть на одной циновке с вашей милостью.

Жена повара была очень польщена такой вежливостью и сказала:

— Я не из тех, которые гордятся своим положением, и угощаю вас, чтобы сделать доброе дело. Не стесняйтесь, садитесь.

— Ах, госпожа, — сказала Хо Нюй, — одно ласковое слово согревает в течение трех зим! От ваших приветливых речей я будто пообедала и поужинала!

— Ешьтз, когда вам дают! — прикрикнула жена повара, топнув ногой, обутой в покошенную шелковую туфлю. — Мы от этого не обеднеем, у нас объедков всегда вдоволь. — И она поставила на циновку блюдо на высокой ножке с остатками какой–то большой рыбы.

— Ах! — воскликнула Хо Нюй. — Какая прекрасная рыба! Где это таких ловят, не с Блаженных ли она островов? Я подобных не видывала и даже не знаю, как их едят.

— Конечно, где уж вам знать, — ответила жена повара. — Но это не ваша вина, что вам не у кого было научиться. Городские люди все едят палочками, а как уж у вас в деревне, не знаю. Наверное, руками хватают. Если вы не умеете иначе, берите прямо пальцами. Смотрите, как надо есть! — С этими словами она присела на циновку и начала деликатно, двумя палочками, подкидывать и запихивать в рот кусочки рыбы.

— Не посмею я залезть в блюдо моей чумазой пятерней, — сказала Хо Нюй. — Уж попытаюсь последовать вашему примеру.

Она подхватила палочками кусок и совсем было поднесла его ко рту, Как вдруг заметила, что жена повара внимательно смотрит на нее, как будто чего–то от нее ожидает. Хо Нюй тотчас смекнула, что ей хочется потешиться над неотесанной деревенской бабой, и подумала: «Отчего же не потешить?»

Лицо у Хо Нюй вдруг поглупело, палочки заерзали у нее в пальцах, кусок свалился обратно в блюдо, а она начала гоняться за ним, да так неловко, будто щенок за курицей на заднем дворе, а кусок трепыхался и скользил из конца в конец по всему блюду.

— Бежит, будто ножками! Уплывает, будто по морю! Улетает, будто птица! — приговаривала Хо Нюй, тыкая палочками в рыбу и таская кусок во все стороны. Наконец ей удалось подцепить его и почти поднести к губам и уже она раскрыла рот, чтобы проглотить, и опять уронила кусок себе на колени и подобрала его пальцами.

При виде этого жена повара чуть не умерла со смеху, обеими руками держась за бока, чтобы не лопнуть, так вертелась и извивалась, что платье трещало, и едва смогла проговорить:

— При…ха–ха–ха!., ходи… ха–ха–ха!., дите…ха–ха–ха! Приходите к нам опять! Ах–ха–ха! Я всегда буду кормить вас объедками!

Потом жена повара попросила Хо Нюй спеть, и Хо Нюй сейчас же встала, прищелкнула пальцами и запела:

Я живу под горой И сушеной корой Наедаюсь порой.

— Ах, какая глупая песня! — закричала жена повара. — Ах–ха–ха-ха! Как это можно есть кору? Живот раздует! — и принялась угощать Хо Нюй подогретым вином и рассказала ей все последние городские новости, речи, которыми женщины обмениваются перед воротами своих домов, и в том числе про ужасное убийство сына сановника Цзюй У.

— Поехал на охоту и не вернулся. А уж такой красавчик! Да такой гордый! Повстречаешь его на улице — обязательно плетью хлестнет или обругает.

Хо Нюй тотчас догадалась, кто накануне заходил к ней в хижину, и хотела было похвастать, что последняя видела убитого еще живым. Но вовремя прикусила язык, подумав о том, что как бы не вызвали ее свидетельницей, а до суда не посадили бы с колодкой на шее в тюрьму, где каждое утро стали бы ее бить палками по пяткам.

«Зло да беда — лишь последствия пророненного слова», — подумала она и поскорей стала прощаться.

— А убийце еще нет тринадцати лет, — сказала напоследок жена повара и, купив у нее оставшуюся связку грибов, наложила в опустевшую корзинку объедков.

Хо Нюй ушла очень довольная. Она слегка покачивалась от приятной теплоты вина, и ей казалось, что пары, недавно поднимавшиеся над чашечкой, теперь завиваются у нее в голове и как будто заволакивают глаза. Один раз на нее наткнулись чьи–то ворота, но она только сказала им:

— Посторонитесь! — и из вежливости сама свернула в сторону.

Она шагала вперед и думала:

«Какая я умная, какая я хитрая! Немножко польстила, немножко посмешила и заработала вдвое! — Потом вздохнула и подумала: — А зачем мне вдвое, когда я одна на свете!»

С такими мыслями, то веселыми, то грустными, прошла она часть пути. Еще часть подвез ее на своей тележке молодой парень, тоже возвращавшийся из города и говоривший все время об убийстве. Но ему Хо Нюй тоже ничего не сказала, а только хитро улыбалась и подмигивала, крепко зажимая губы двумя пальцами, чтобы невзначай не проскользнуло словечко. Так же молча поблагодарила она парня, когда он ссадил ее на повороте дороги. Тут уж она была почти дома и шла, не обращая внимания, куда ступает.

«Здесь меня никто не услышит», — думала она и запела:

Залезу на сосну, Достану я луну, В корзинку запихну.

Пела, пела и начала плясать, потряхивая рукавами.

Вдруг она увидела — что–то светится, будто луна присела на пенек. Подошла поближе, а это гриб, большой, блестящий и прозрачный, будто вырезанный из нефрита. Она сразу поняла, что это не простой гриб, а волшебный гриб Чжи, дающий бессмертие, достала из кармана ножик и срезала гриб. Только выпрямилась, а перед ней на другом пеньке — гриб еще больше. Она и пошла от пенька к пеньку, срезая за грибом гриб, и радовалась:

«Продам грибы за серебро, за золото и буду всех богаче! — А потом загрустила, подумала: — А зачем мне богатство, когда я одна на свете?»

Вдруг она почувствовала, что у нее скользят ноги. Оглянулась, а кругом и кусты и земля — все ползет вниз, обнажая корни деревьев. Тут весь хмель выскочил у нее из головы. Как полетела она кувырком, то на спине, то на четвереньках, как стала она хвататься за ветки, чтобы замедлить падение, и, наконец, удалось ей остановиться, уцепившись за вырванный с корнями куст.

Она похлопала себя по бокам — ноги целы. Похлопала по плечам — руки целы. И вдруг увидела под кустом полузасыпанного землей бесчувственного мальчика.

Хо Нюй поскорее отвалила куст, раскидала землю и вытащила мальчика. И, хотя весь он был покрыт ссадинами, царапинами и синяками, многочисленными, как звезды в избе и рыба в сетях, она сразу его узнала.

«Да это вчерашний заика! Как он сюда попал? И жив ли он?»

Она приложила ухо к его груди, слушала, слушала — сердце бьется.

«Как говорится, за один раз две удачи, — подумала она. — Вот я нашла и грибы и мальчика. Еду, чтобы класть ее в рот, и рот, куда класть еду. Теперь осталось только выбраться на дорогу и поспешить домой, пока луна не зашла и совсем не стемнело».

Она оглянулась, чтобы взять корзиночку с грибами, но ее нигде не было видно. Наверное, потерялась во время падения: то ли застряла наверху, то ли скатилась вниз. А мальчик, не приходя в сознание, громко стонал.

«Как говорится, за один раз две беды, — подумала Хо Нюй. — Что же мне теперь делать? Искать корзинку с грибами — как бы мальчик тем временем не умер или не растерзали его дикие звери. Унести мальчика домой — а в это время кто–нибудь подберет корзинку с грибами и самой мне это место вторично не найти».

Пока она стояла и раздумывала, мальчик опять застонал.

«Не делай зла днем, и не придется бояться нечистых духов, стучащих ночью в твою дверь. Если мальчик умрет, его дух меня растерзает», — подумала Хо Нюй и, взвалив мальчика на плечи, выбралась с оползня.

«Так и быть, вернусь за грибами попозже». Тут она нашла знакомую тропинку и побежала домой.

В следующей главе вы услышите удары в медный таз и увидите факелы, мелькающие между соснами.

ЦЗЮЙ У ДОБЫВАЕТ ВОЛА

Вы помните, что утром этого же дня, когда учитель Ю Ши ел кашу в деревне Ваньцзяцунь, а торговка грибами Хо Нюй нашла бесчувственного Цзеба внизу оползня, советник Цзюй У бежал из своего дворца от гнева наследника яньского престола. До этого дня ему не часто приходилось ходить пешком, поэтому он не мог знать, что в соломенных сандалиях с пеньковыми завязками ходить легче, чем в шелковых туфлях с высоко загнутыми носками. Не успел он выйти из города, как ему показалось, что у него слегка припухают пятки. Он гневно взглянул на свои ноги, но тотчас вновь предался размышлениям.

В его голове, всегда такой ясной, где мысли текли плавно, как широкие реки, сейчас словно бушевал водоворот. Мысли проносились вихрем, как обрывки разодранных облаков, ни одной он не мог схватить и удержать. То думал он, что покинул могилы предков и их великолепный дом. То вставали перед ним изуродованные останки сына. «Кто продолжит мой род?» — в отчаянии думал он и сам себя обвинял в происшедшем несчастье. Если бы он больше наказывал, чаще отказывал, быть может, мальчик вел бы себя скромней, не задевал постоянно всех встречных, и был бы жив сейчас. То он пытался себе представить, как будет жить дальше. «Куда я иду?» — восклицал он и не мог ответить.

К этому времени каждый шаг отдавался в теле такой резкой болью, словно он ступал по остриям ножей. Он было остановился, но, испугавшись, что еще недалеко отошел от столицы и сейчас нагонят его и схватят слуги наследника, снова заковылял дальше.

«Пойду ли я на юг или на север, — размышлял он, — такой человек, как я, в чье ухо государь шептал свои тайны, — всюду желанный гость. Рука наследника достает до облаков, но чем скорее меж нами лягут горы и воды, тем вернее удастся мне скрыться. Но как же скорее, когда я плетусь, как черепаха! О мои ноги! Так где же мне искать себе убежища? Всего ближе северо–западная граница и кочевья гуннов. Проклятый наследник, наглый мальчишка, смеет грозить человеку, подобному мне! Я укажу варварам перевалы и проходы, недостаточно защищенные, через которые они смогут ворваться в страну Янь, и способы, как овладеть столицей. Но они сожгут мой дворец вместе со всем городом… Глупец! О каком дворце я жалею? Ведь я бежал, у меня нет дворца! Дойду до обочины дороги и сяду. Нет моих сил! Но не следует забывать, что люди от природы коварны и злобны. По–волчьи заглатывают, как тигры захлебываются. Эти варвары не знают никаких законов. Возможно, что, воспользовавшись моими советами, они вместо награды с живого сдерут с меня кожу. Если так жгуче болит лопнувший пузырь на ноге, насколько же сильней будет гореть все тело!»

Тут он вспомнил, как сам не раз, выспросив все, что можно, у предателя, отдавал его в руки палачам. «Нет! Нет! — воскликнул он мысленно. — Нельзя идти к гуннам. Если они не казнят меня, то, возможно, обратят в рабство и с колодкой на ногах заставят пасти свои стада. Если бы циньский ван не победил Чжао, я мог бы бежать туда, как сделал до меня дед моего привратника, который был из более знатного рода, чем я. Как — моего? Нет у меня ни привратника, ни ворот. Остается мне броситься к ногам циньского вана. Пусть далек путь в Цинь, но чем скорее я на него сверну, тем ближе будет цель».

С этими словами он решительно повернул на юго–запад. Мы не будем подробно рассказывать, как он то шел, то останавливался, то присаживался на обочину дороги, то снимал, то вновь натягивал, то вывертывал свои носки, сшитые из белой шелковой ткани, как он то кряхтел, то плевал, то стонал. Ничто не помогало. Наконец, совсем измученный, он решил продолжать дальнейший путь верхом. Это было мудрое решение, но, на его беду, до этого дня ему ни разу ничего не приходилось ни добыть, ни покупать самому. До сих нор достаточно было выразить желание или отдать повеление, и оно тотчас исполнялось, а почему и каким образом, сиг не знал и не любопытствовал.

Долго ему ждать не пришлось. Он увидел красивого золотисто–желтого мула с изящно раскинутыми в сторону ушами, что указывало на добрый нрав. На муле ехал верхом почтенный, но еще молодой толстяк в головной повязке, уложенной ведром, как носят ученые люди. На нем был халат нежного цвета неспелых яблок, а в руке он держал деревянный веер в виде листа с ценной костяной ручкой…

Цзюй У выступил вперед, положил руку на седло, другую протянул к поводьям и сказал:

— Сходите и помогите мне сесть на этого мула.

Толстяк сперва вытаращил глаза, а потом с воплем: «Ах ты, разбойник, что выдумал!» — ударил Цзюй У ручкой веера в переносицу, чуть навек не лишив его зрения.

Цзюй У невольно схватился руками за лицо, а толстяк продолжал колотить его по лбу и по носу и кричать:

— Ах, мошенник! Ах, бездельник! Жаль, что тебя еще не заклеймили! Вот я поставлю на тебе свое клеймо!

В последний раз ткнув Цзюй У в щеку, он стегнул мула своим веером и ускакал, а Цзюй У, утирая кровь подолом халата, возмущенно подумал:

«Какая невоспитанная скотина! На вежливую речь отвечает толчками! Не могу понять, за что он так разозлился и что я сделал ему дурного? До сих пор, когда я хотел сесть на коня, мне кланялись и держали стремя. Быть может, этот глупец не понял, кто я, потому что я без свиты и нет со мной телохранителей, и некому стегнуть его длинным бичом? Но, если люди, едущие по дорогам, не могут понять мои приказания, придется самому проучить их, хотя это и ниже моего достоинства».

Он выбрал толстую ветку на придорожном дереве, сломал ее и еще не успел оборвать всех листьев, как на дороге показались два осла. Один из них был худ и взъерошен, а другой хорошо упитан, с лоснящейся шкурой. Цзюй спокойно подошел к этому ослу, ударил его хозяина палкой по голове и сбросил наземь. Потом он крикнул ехавшему позади слуге:

— Поддержи мне стремя!

Но слуга, выхватив палку у него из рук, обломал ее о его бока, бросил в него обломки, помог своему хозяину взобраться в седло, и оба ускакали. А Цзюй У остался лежать на дороге, не в силах ни подняться, ни сдвинуться, весь покрытый синяками и ссадинами.

Прошло немного времени, и над лежащим в пыли Цзюй У склонилась унылая морда старой кобылы и длинное тощее лицо ее владельца. Это был хозяин постоялого двора, возвращавшийся из города с покупками. Цзюй У очень не понравился запах дешевых кушаний, которыми пахли руки этого человека. Все же он позволил поднять себя, усадить в тележку и отвезти на постоялый двор.

Здесь хозяин обмыл и перевязал раны Цзюй У, поместил его в маленькой комнатке и побежал хлопотать по хозяйству. Он велел жене поймать утку, плававшую в пруду, сам поскорей принялся раскатывать тесто, сынишку послали к знакомому рыбаку узнать, нет ли случайно живой рыбы. Маленькая дочка искала, не снесла ли курица яйцо. В общем, обед получился на славу. Было подано пять мисок и четыре блюда, то, что называется — пять озер и четыре моря. Цзюй У немного поел, подумав про себя:

«Неужели у этих бедняков всегда такая нищенская еда?»

Пусть читатель не удивляется, что Цзюй У все казалось непривычным и странным. Ведь до сих пор приходилось ему путешествовать только в свите наследника со всем двором, когда на ночь останавливались в нарочно выстроенных павильонах, а обедали в тени роскошных шатров, где на коврах были расставлены сотни тончайших кушаний. В тех редких случаях, когда Цзюй У случалось путешествовать одному, его сопровождала свита слуг, поваров посылали вперед, чтобы заранее все приготовить к его приему. Каково же теперь было Цзюй У в жалком постоялом дворе!

Все же он понял, что хозяин старается угодить ему, а так как он считал, что добродетель следует награждать, то утром снял с руки кольцо и протянул его хозяину. Тот, растерявшись от щедрого дара, взмолился:

— Господин, это кольцо для меня слишком драгоценно. Могут подумать, что я его украл. Лучше заплатите мне за ночлег и еду, которые не стоят и сотой доли цены этого кольца.

— Чем же ты хочешь, чтобы я тебе заплатил? — спросил Цзюй У.

— Тем, чем все платят: деньгами. Двумя — тремя монетками, отлитыми в виде халата или ножа. Вот такими. — И он вытащил из кошелька, привязанного к поясу, одну длинную и одну квадратную монету.

Цзюй У покраснел от смущения, и это тоже случилось с ним впервые в жизни. Убегая из дому, он и не подумал о деньгах и не взял их с собой, а оставаться должником простого мужика ему не хотелось. Но хитрый хозяин сообразил, что у этого господина с богатыми кольцами и без гроша денег, наверное, на душе тайна. По правде сказать, пришло ему на ум, не приютил ли он у себя грабителя и вора, обокравшего какой–нибудь знатный дом. И, естественно, он подумал, что хорошо бы поскорей избавиться от такого гостя и его подарков и что гость, наверное, сам стремится убраться подальше. Поэтому, низко поклонившись, он заговорил:

— Господин, мой сосед продает очень хорошего осла. Правда, он немного некрасив и посмотришь на него, так скажешь, что он не осел и не лошадь, но внешность обманчива, а осел этот вынослив и такой быстроходный, что, сев на него, вы и не заметите, как перейдете реку Ишуй…

— Стой! — крикнул Цзюй У. — Откуда ты знаешь, что я собираюсь перейти границу?

— Ничего я не знаю и в мыслях не держу, — ответил хозяин, — а если что узнаю, так тотчас позабуду. А говорю я про осла к тому, что мой сосед в обмен на кольцо отдаст вам осла и немного денег в придачу, так что вы и со мной расплатитесь, и еще вам на несколько дней хватит.

Это предложение очень понравилось Цзюй У, и вскоре он уже ехал к реке Ишуй. Здесь он в последний раз поел на родной земле, принес жертву дорожным богам и тоскливым взглядом простился со страной, где жили его предки и погиб его сын, где остались его богатство и знатность.

Он переправился через реку вброд и очутился в стране Чжао.

Весь следующий день он ехал по унылой и опустошенной местности. Здесь прошли победоносные войска Цинь, все сжигая и истребляя на своем пути. Поля были вытоптаны, деревни разрушены. Не видно было ни людей, ни скота. Изредка из расщелины в земле подымался слабый синеватый дымок. Там кто–то скрывался в землянке среди могил и на жалком огне из бобовых стеблей варил пригоршню бобов, роняя в горшок соленые слезы. Один раз из ямы вылезла женщина, худая, будто тело у нее было не из мяса и костей, а из пыли и тумана. Она долго бежала за ослом, протягивая руку, пока Цзюй У, обернувшись, не крикнул:

— Уходи! Твой вид оскорбляет мои глаза, а голос разрывает мне уши!

— Господин! — забормотала женщина. — Как мне варить кашу, когда нет крупы? Чем кормить детей, когда нет каши?

Цзюй У погнал осла рысью, и она отстала.

До самого вечера ему не встретился ни постоялый двор, рде он мог бы отдохнуть, ни поместье, где можно было бы просить о гостеприимстве. Осел устал, то и дело спотыкался и останавливался, так что приходилось слезать с него и тянуть его за поводья. Дорога шла в гору. Солнце село за ее вершиной. Впереди начинался лес. Цзюй У привязал осла к высокой сосне, одиноко росшей на опушке, а сам лег, прислонившись головой к ее корням. Он уже собрался заснуть, как вдруг увидел, что вдали загорелся огонек, а за ним другой, еще и еще. Цзюй У вскочил, отвязал осла и потянул его за поводья. Осел уперся и закричал:

— И-a!

И, будто в ответ на этот крик, послышались удары в медные тазы, огни замелькали между ветвей, а испуганный осел кричал все громче:

— И-а! И-а! И-а!

ПИРУШКА НА ПОЛЯНЕ

Мы остановились на том, что осел кричал, медные тазы гудели, а огни мелькали в лесу, приближаясь и отбрасывая чудовищные тени. Цзюй У стоял, не смея двинуться, как вдруг из леса выскочило несколько человек с факелами в руках. При виде Цзюй У они было остановились, но потом схватили его за руки и закричали:

— А где же караван? Не сопротивляйся, не то смерть! А где остальные? Почему ты один?

Мгновенно успели они стянуть все кольца с его пальцев, содрать пряжки с головной повязки, стащить халат, сорвать пояс, опустошить корзинку с дорожной провизией и увести осла. Было это все проделано с такой молниеносной быстротой, что Цзюй У не успел и рта раскрыть, а уже стоял нагой, как мать родила, и с пеньковой петлей на шее. Тут бы ему и умереть бесполезной смертью, но вдруг на опушку выбежал худой, юркий человек, на вид лет сорока, в халате из легкого золотистого шелка с полами, заткнутыми за пояс. Он где–то потерял свою головную повязку, и длинные черные волосы развевались, словно конский хвост в бурю и в ветер. Сам он в свете факелов был похож на язык пламени, так он кидался в одну и в другую сторону, метался на месте и подскакивал от злости. Раздавая направо и налево затрещины и подзатыльники, он визжал:

— Ах, безглазые черви, слепые слизняки! Что же вы, одного осла приняли за целый караван? Не умеете отличить, как ревет верблюд и как завывает осел? Ах вы, негодяи, лодыри, бессмысленные скоты! Зажгли сто факелов, забили в сто тазов, чтобы испугать одного человека! Ах вы, чурбаны беспонятливые, чурки бесчувственные! На что вы годитесь? Этого одного можно было поймать исподтишка, невзначай и в темноте, а то и вовсе дать ему пройти своей дорогой, чтобы из–за малой добычи не потерять большую! А вы сдуру себя обнаружили, и теперь караван, который мы поджидаем третьи сутки, уж почуял нашу засаду и улепетывает кружным путем. Олухи вы этакие! Когда теперь вторично дождешься такой добычи, какую сулил нам захват этого каравана! Следовало бы накостылять вам шеи и изодрать палками спины! Только и бить вас, больше вы ни на что не годны! Когда теперь опять дождешься добычи в этой разоренной стране? И то мы удивлялись, что караван выбрал этот путь. Только тем и можно это объяснить, что купцы давно не были в Чжао и не знали, как циньские войска все здесь разграбили. А другие купцы, наверное, уж про то услыхали. Теперь уж никто этим путем не пойдет, и придется нам умереть с голоду или наняться куда–нибудь в сторожа и охранники. Еще пожалеете о вашей вольной жизни, когда награбленное добро делили поровну, ели мяса сколько влезет, а вино пили, пока оно обратно не переливалось через край. Ах вы, скоты, дрянь этакая! Недостойны вы быть разбойниками!

— Эх, начальник! — ответил ему пожилой разбойник. — Отдался ты на волю своему языку, говоришь бестолковые слова. Речь у тебя впрямь подобна водопаду, но лучше бы тебе помолчать, а то как бы не прорвало тебе рот от громкой ругани. Язык истреплешь и губы обожжешь такой бранью.

— Стой, стой! — прервал его удивленный атаман. — Kaк ты смеешь так говорить со своим начальником?

— Я и не то посмею, — ответил разбойник. — Все мы равны, все мы вольные люди. Сегодня тебя выбрали в атаманы, завтра выгоним. Эй, послушай меня, Шу–янь! Это верно, что сперва мы приняли этого человека за купца и думали, что он едет с караваном. Но смотри, сколько мы нашли на нем драгоценностей, — у ста купцов столько не найти.

Между тем Цзюй У надоело стоять голому и дрожать от холода, и он, в свою очередь, закричал:

— Долго я буду стоять и мерзнуть? Сейчас же подайте мне теплую одежду!

Никто не ожидал такой дерзости от пленника, и атаман спросил в удивлении:

— Кто ты такой, что так разговариваешь?

— Я советник государей и наставник наследников, — гордо ответил Цзюй У, — и не постигни меня немилость моего повелителя, я бы не стал разговаривать с таким сбродом.

— Подожди называть нас всякими словами, — сказал атаман. — Лучше подумай, что ты теперь предпримешь, когда ты гол и наг. Даже если мы не вздернем тебя на сук, под которым ты стоишь, все равно ты умрешь от голода и холода. Не лучше ли тебе присоединиться к нашей шайке? Мы давно хотели найти ученого человека, который знал бы законы и мог нам посоветовать, как поступать в тех случаях, когда оружие бессильно и сила беспомощна. Без денег, без одежды и без твоего осла тебе не добраться туда, куда ты стремишься, а у нас ждет тебя привольное житье. Мы будем держать тебя в уважении, и ты будешь сидеть рядом со мной, атаманом Шу–янем. Подумай об этом.

— Подумай об этом, — сказал пожилой разбойник. — Мы будем почитать твою ученость и заботиться о твоей мудрости. Это так же верно, как то, что меня зовут Лан–синь.

— Человек от природы коварен, ленив и злобен, — сказал Цзюй У. — Необходима вся сила и строгость законов в постоянной борьбе с его низкими инстинктами. Во имя закона пусть погибнет мир. Но я вижу, что в этой погибшей стране некому издавать законы и некому следить за их исполнением. Единственный закон, которому здесь подчиняются, — грубая сила. Мне остается только принять ваше предложение.

— Сразу видать мудреца! — воскликнул Шу–янь. — Что ни слово, то жемчужина! Жаль, что непонятно. Но чем непонятней, тем ученей! Скажите мне ваше почтенное имя, и мы отпразднуем небольшой пирушкой ваше согласие вступить в нашу шайку. Сам я знаменитый атаман Шу–янь, что значит «Глаза крысы», хоть верней было бы назвать меня Крысиным зубом, потому что нет того кошеля, чьи бы завязки я не перегрыз. А вот это мой помощник Лан–синь — Волчье сердце. Достаточно взглянуть на его рожу, чтобы увидеть, как подходит ему его кличка… Но ночь свежа, прошу вас одеться.

Тотчас Цзюй У вернули его одежды и даже драгоценный пояс и нефритовые заколки. Одеваясь, он то и дело останавливался и встряхивал головой, думая, что он все еще спит под сосной и ему только привиделось, что из советника наследника престола стал он советником разбойничьего атамана. Дружеский толчок Шу–яня убедил его, что все это происходит наяву, и все вместе они удалились в глубь леса, где на полянке был разложен костер. Атаман распорядился, чтобы зарезали барана и прикатили бочки с вином.

В это время прибежал дозорный разбойник и сообщил, что караван, которого ожидали три дня, прошел стороной и сторожить больше нечего. Таким образом, ничто не мешало веселью.

Здесь кончается эта глава, но пусть читатель не думает, что все разбойники — злодеи и что Цзюй У прав, осуждая человеческий род. Судьбы людей различней, чем цвета радуги. Кто знает, какие превратности разлучили этих людей с их семьей и землей и загнали их в темный лес? Одного довел до отчаяния несправедливый судья, поверивший ложному доносу богатого соседа, которому приглянулся клочок земли бедняка. У другого вся семья сгорела в хижине под смех циньских воинов, поджегших деревню. У этого солдаты угнали жену, на которой женился он совсем недавно и прожил с ней всего девять–десять дней. А вон того ограбили эти же разбойники, и он не посмел без хозяйских денег вернуться к себе и неволей сам примкнул к шайке.

Но довольно о них. Сейчас попрошу вас снова перенестись в Янь, где произойдет действие следующей главы.

ПОМЕСТЬЕ ПОМЕЩИКА ЦИНЯ

Уже второй день чиновник, посланный наследником Данем на поиски силача У-яна, убившего сына Цзюй У, бродил в сопровождении вооруженной стражи по всем дорогам, окружающим столицу.

Ко всем встречным, конным и пешим, обращался он все с тем же вопросом:

— Где тут поместье помещика Циня?

Но никто не сумел ему указать дорогу.

— Где тут поместье помещика Циня?

— Цина? — переспросил старик водовоз, тащивший за повод старого осла, на которого он навьючил две бочки со свежей водой из яшмового источника.

— Не Цина, а Циня!

— Цин? А что это за Цин? Я человек простой, зеленое от красного не отличу.

Чиновник начал объяснять:

— Это не тот Цин, который значит «зеленый», и не тот, который значит «ясный» и который нельзя спутать с красным, который совсем иначе говорится и пишется. И это вовсе не Цин, а Цинь.

— Ах, господин! — воскликнул водовоз. — У меня от ваших слов в голове помутилось, как вода в источнике, из которого пили три — четыре осла! Я человек неграмотный и не пойму, что вам надо.

— Где тут поместье помещика Циня?

Старая дама, ехавшая в гости к замужней дочери, откинула занавески носилок и спросила:

— А откуда вы знаете, что он помещик? Я сама помещица! Может быть, он просто бездомный бедняк и не хотел в том сознаться? Ведь продавец дынь не кричит: «Дыни горькие!», продавец вина не кричит: «Вино жидкое!» Я уверена, что это не поместье, а наглый обман! — И с этими мудрыми словами она ударила своего слугу костылем и вновь опустила занавеску.

— Где тут поместье?..

— Не знаю. Не слышал. Я тороплюсь! Здесь нет такого!

Под вечер второго дня, когда чиновник уже потерял всякую надежду и начал подумыгать о бесславном возвращении, вдруг попался ему навстречу на ярких колесах, под пестрым зонтом высокий помост из жердей и тростинок. Он звенел и скрипел, тарахтел, гремел и стучал и весь кругом был обвешан и разубран фонарями, погремушками, масками и тиграми из глины, горошинок, перьев и обрывков шелка. Болтались подвязанные к жердочкам одна большая юла и три маленьких, лук с колчаном, труба и меч. Словом, был то продавец игрушек, которого за его товаром не было видно

— Где тут поместье помещика Циня?

Игрушечник, придерживая свою лавочку на колесах, чтобы она не опрокинулась, вышел вперед и поклонился как умел.

— Господин, — заговорил он, — тридцать семь лет продаю я игрушки и знаю всех детей в округе и даже тех, кто уже вырос из детской шапочки. И вас, господин, я тоже помню. Ваш дом — у южных городских ворот, в тени трех ив, а вы сами никогда толком не умели объяснить, какую игрушку вам хочется иметь. Если у вашего помещика есть дети, то я, без сомнения, знаю, где он живет.

— У него есть сын У-яи, которому нет еще тринадцати лет, а он уже убил человека, и я его ищу вторые сутки.

— Если бы вы сразу толком сказали, что вам нужен силач У-ян, вы бы давно его нашли. Здесь его знают не только люди, а воробьи на дороге и собаки на пороге. Вон под тем деревом сломанные ворота и размытая дождями стена — там живет Цинь У-ян.

Обрадованный чиновник поблагодарил игрушечника и сказал:

— Пожалуйста, приходите в мой дом в тени трех ив. Я куплю у вас игрушек для соседских детей. — И поскакал к указанным воротам.

Вот тут–то его конь поплясал, пытаясь проехать. Навес над воротами посередке провис, скраю сполз, на нем выросла пучками трава, и грозил он упасть на голову первому, кто пройдет под ним.

— Нет пути — напролом идти, — сказал один из стражников и, даже не разбежавшись, перескочил через остатки стены.

Конь чиновника переступил через стену, и все очутились во дворе. Двор был завален грудами камней, кое–где неумело вскопан, и на неровных грядках торчали засохшие перья лука и чеснока. На голых ветвях деревьев висели шары из хвороста — птичьи гнезда. Было очень тихо и пустынно.

Чиновник объехал грядки и отодвинул висевшую на одной петле створку вторых ворот. Тут он увидел толстого старика, который, сидя на каменных ступеньках дома, прихлебывал из маленькой чашки подогретое вино. Ему прислуживал мальчик с такими широкими плечами, что казался ниже своего роста. При виде подъезжающего чиновника оба они застыли неподвижно.

— Это ли поместье помещика Циня? — спросил чиновник.

— Я Цинь, — ответил старик, — а это мое поместье, если можно его так назвать. Уж какое это поместье, если здесь не пашут, не копают, не сеют, не сажают, урожай не собирают! Работать здесь некому, и надзирать за работой тоже некому. Мои жены вернулись к своим родителям, мои рабы убежали в горы, мои слуги служат другим господам, мои крестьяне меня и знать не хотят. А все потому, что боятся быть вблизи моего сына У-яна. Что же вам нужно в моем поместье?

— Где ваш сын У-ян? — спросил чиновник.

Но не успел старик ответить, как мальчик перебил его:

— А зачем вам нужен его сын У-ян?

— Замолчи, чертово отродье! — закричал старик. — Как ты смеешь разевать свою пасть прежде меня? — и ударил кулаком по каменной ступеньке.

Кусок камня отлетел в сторону, словно перышко, а лестница осела набок.

— Не та моя сила, что прежде была, — вздохнув, сказал старик. — Слаб я и беспомощен, как овечка в волчьей пасти. Теперь каждый может меня обидеть, лезут без спроса в мой дом, не дадут спокойно выпить одну чашечку. Что вы стоите и смотрите на меня? Если вам нужен У-ян, ищите его сами.

Чиновник и стражники начали искать. Но в комнатах вое было разбито и разломано, подполы и погреба открыты и пусты, занавеси и циновки разорваны и брошены — спрятаться там было негде. Старик Цинь, глядя на поиски, от души веселился, пил вино чашечку за чашечкой, хохотал и издевался. От каждого взрыва хохота сороки и вороны в испуге взлетали, с криком и карканьем кружили над своими гнездами и едва успевали успокоиться, как их снова вспугивал громоподобный раскат.

Чиновнику это наконец надоело:

— Прекратите вашу неуместную и неумеренную веселость? Я вам не гость и не кабацкий друг–приятель. Наследник престола Дань послал меня за силачом У-яном, потому что герою Цзин Кэ нужен помощник в смелом подвиге и отчаянном предприятия.

Не успел он сказать эти слова, как мальчик, разогревавший вино в трехногом медном сосуде, воскликнул:

— Что же вы сразу не сказали толком? Я думал, меня хотят наказать за убийство. А на подвиг я всегда готов. Я Цинь У-ян, знаменитый силач. Так спешим же скорей!

Он перескочил через стену, через грядки, через ворота и побежал по дороге к столице с такой быстротой, что чиновник верхом его едва догнал, а стражники остались далеко позади.

Здесь кончается глава. В следующей будет рассказано, каким способом торговка грибами отперла ворота с двумя створками и много ли от того было ей пользы.

ХО ЧЖИ ОТКРЫВАЕТ ГЛАЗА

Вы спросите, как это случилось, что торговка грибами Хо Нюй жила одиноко, хотя легче в Поднебесной найти кусок золота на многолюдной улице, чем встретить женщину без семьи. Было время, когда Хо Нюй тоже варила кашу на десять ртов, а свой халат латала одиннадцатым. Но, испробовав сладкое, пришлось ей пригубить горькое. Беда, как говорится, не ходит одна, и посыпались на нее несчастья, как бобы из дырявой корзины.

Сперва разлилась река, затопила дом и всех, кто был в доме, а Хо Нюй с мужем и старшими детьми была на свадьбе в дальней деревне и узнала про несчастье только на второй день. Затем зимой ударил сильный мороз — каждый третий человек замерз до смерти. Потом пришла болезнь, раскрасила тело черными пятнами, и очень многие от этого умерли. Наконец, летом не было дождя, все высохло и сгорело, и еды не стало. Оглянулась Хо Нюй — никого вокруг нет. Как говорится, горемычная гусыня одиноко летает.

Пришла к Хо Нюй сваха и сказала:

— Дай мне в задаток вышитую туфлю. Я тебе сосватаю хорошего мужа. Ты мне отдашь тогда вторую туфлю и немного денег.

— Нет, — сказала Хо Нюй, — скорей море высохнет и скалы сгниют, чем я вторично выйду замуж и нарушу верность моему Хо Наню.

С этими словами она ушла из тех мест и больше туда не возвращалась. Дождь ее мыл, ветер чесал, много она испытала горя, но сохранила верность мужу и наконец поселилась на склоне горы, неподалеку от столицы, искала в лесу грибы и травы и носила их на продажу. Всем бы эта жизнь была сносная, но не хватало детского смеха.

Когда она нашла Цзеба в лесу, она сейчас же подумала:

«Этот мальчик, наверное, сирота или его родители продали его в тяжелый год. А мне как раз не хватает сына».

Она понесла его домой, всю дорогу на него любовалась, называла его и крошкой и сыночком и, пока прошла сто шагов, так к нему привыкла, будто сама его выкормила и вырастала.

Дома она уложила мальчика на свою циновку, достала с полки сушеные травы, вскипятила воду, сварила отвар, одно лекарство влила ему в рот, другое дала понюхать. Мальчик чихнул, открыл глаза и сел. Но, как только увидел Хо Нюй, лицо его искривилось, на губах выступила пена, он закричал: «Людоедка!» — и опять потерял сознание.

Хо Нюй совсем было позабыла, как подшутила вчера над дерзким Цзинем, а тут вспомнила, всплеснула руками, стала каяться, да поздно, потому что мальчик бился и кричал в бреду, и что она ни делала, ничего не помогало.

Под утро она вспомнила, что не раз продавала лекарственные травы, корни и ягоды жившему неподалеку лекарю. Она накинула плащ, сунула за пазуху вчерашнюю выручку, заперла двери и окна, чтобы больной не мог убежать, и поскорей пустилась в путь. Она так торопилась, что прошло совсем немного времени, и она добралась до поместьица, где жил лекарь. Тут она постучала в ворота. Оттуда вышел работник и спросил:

— Здравствуй, тетушка Хо. Чем сегодня торгуешь?

— Такоз у меня горе, — ответила Хо Нюй, — что я ничего сегодня не продаю, а сама пришла купить помощь у вашего господина.

— Поворачивай обратно, — сказал работник. — Мой господин мужиков не лечит.

Хо Нюй достала из–за пазухи монету, подкинула ее, :оймала и бросила работнику.

— Открой мне ворота этим ключом!

— У наших ворот две створки, — ответил работник.

И она кинула ему вторую монету.

Когда она вошла во двор, она увидела молодого человека. Судя по одежде, это был ученик лекаря. Он спросил:

— Что тебе надо, что ты пришла так рано?

— Ах, господин, — ответила Хо Нюй, — беда не разбирает времени! Надо бы мне поскорей повидать вашего учителя.

— Учитель спит, и его нельзя будить. Он стар и слаб.

— Кто болен — слабей его, кто умирает — старше, — ответила Хо Нюй, вынула из–за пазухи две монеты, позвенела ими и спросила: — Эта песенка его не разбудит?

Ученик засмеялся, протянул руку и сказал:

— Он глухой и такой слабый звон не услышит.

Тогда Хо Нюй достала еще несколько монет, отдала их ученику, он впустил ее в дом и велел дожидаться, пока учитель встанет.

Прошло еще немного времени, и из внутренних комнат два ученика под руки вывели лекаря. Это был совсем крохотный старичок. Лицо его обросло пухом, голова — мохом, глазки слезились, тонкая шейка склонялась на грудь. Он был закутан в нежные и легкие меха, но все время дрожал, как от озноба.

Когда Хо Нюй увидела его, она упала на колени и начала просить:

— Мой сын болен, и осталось в нем жизни одна песчинка. Мой сын умирает, и его жизнь висит на тонкой паутинке. Спасите моего мальчика! Такого второго нет во всей стране Янь!

Лекарь чуть слышно что–то пролепетал, а ученик сказал:

— Учитель спрашивает, что с твоим сыном.

Хо Нюй стала рассказывать, ученик громко повторял на ухо лекарю, а лекарь шелестел неслышными словами.

— Учитель говорит, что это болезнь головы. Придется пробить голову и выпустить ядовитые пары, которые омрачают его сознание.

— Это будет больно? — спросила Хо Нюй.

— Нет, — ответил ученик. — Мы дадим ему отвар конопли, и он даже не почувствует ударов серебряного молотка.

— Так спешите же! — воскликнула Хо Нюй. — Где теплая шапка учителя и его стеганые сапоги? Идемте, я покажу вам дорогу.

— Не торопись, — ответил ученик. — А где твои дары учителю за его чудодейственное лечение? Молчишь? У тебя нет ничего? Так иди, откуда пришла, и не докучай нам.

Тут Хо Нюй уперла толстые руки в крутые бока и завопила:

— Ах вы, грабители! Ах вы, воры! Увидите деньги, ползете к ним на карачках! Жадные, как змея, проглотившая слона. Как бы вам не подавиться! С одного хотите заработать десять тысяч! Я раздала вам все деньги, а вы просите еще! Не делай зла днем — не придется бояться нечистых духов, стучащих ночью в вашу дверь!

— Потише, потише! — прикрикнул ученик. — От твоего голоса можно оглохнуть! Мы сами знаем заговоры и не боимся духов. Кто делает глиняные идолы, им не поклоняется.

Но лекарь вдруг замахал ручками и запищал.

— Чжи, Чжи! — будто засвиристел комар.

— Учитель, по своей милости, говорит тебе, — пояснил ученик: — пусть больной выпьет отвар волшебного гриба Чжи.

Хо Нюй низко поклонилась и сказала:

— Ваша доброта, господин, подобна благодатной росе и дождю. Уж за мной не пропадет. Как только я найду свои грибы, сейчас же принесу вам штучку. Выпьете и, может, сами окрепнете!

Потом поклонилась всем окружающим и сказала:

— А вы приходите ко мне, я вас бесплатно напою допьяна. Я зла не помню, лишь бы мой сынок поправился.

После этого Хо Нюй побежала в лес, сразу нашла и тропинку и оползень, и даже спускаться по нему нэ пришлось, потому что тут же лежала корзинка, застрявшая в кустах, и рассыпанные около нее грибы. Она бросилась к ним, а они черные и скользкие — обыкновенные древесные грибы!

— Что за наваждение! — сказала Хо Нюй. — Померещилось мне, что ли, вчера? Ведь как они светились в темноте! Или они за ночь утратили свое волшебство? Как же мне быть? Придется вернуться ни с чем.

Она еще немного пошарила в кустах, но ничего больше не нашла и вернулась домой.

Проходили дни за днями и то ли действовали, простые лекарства, ласка и уход, то ли еще не было ему суждено умереть, но мальчик все еще был жив. Хо Нюй сперва кормила его жидкой пищей, вливая ее через полую камышинку ему в рот, а затем стала давать и кашу, и молоко, и мягкий сыр. И хотя мальчик все еще был без сознания, но заметно окреп.

В тот год зима наступила нежданно и рано, снег сверкал, как драгоценные камни, и от него отражалось солнце. И вдруг мальчик открыл глаза.

Он увидел закопченный, черный, блестящий, будто лаковый, потолок. В низенькое окно падал яркий дневной свет. На полу на корточках толстая пожилая женщина раскатывала ладонями лапшу, тянула ее бесконечной нитью, перекидывала через плечо и опять раскатывала. Вдруг женщина подняла глаза, увидела, что он смотрит на нее, ахнула и закрыла лицо рукавом.

Мальчик спросил:

— Почему вы испугались, почтенная женщина?

Она отвела рукав и нерешительно спросила:

— Разве ты не узнал меня?

— Нет, — ответил он, наморщил лоб, помолчал и наконец сказал: — Я не помню.

Она начала его осторожно расспрашивать, и оказалось, что он все забыл — и свое имя и все, что с ним раньше случилось. Тогда она сказала ему, что он ее сын, и назвала его Чжи, потому что искала грибы, а нашла себе ребенка. Он уже больше не заикался — видно, большая болезнь поборола маленькую.

Запомните его новое имя — Хо Чжи, мы еще не раз будем говорить о нем.

Прошло еще несколько дней, и однажды на рассвете Хо Нюй надела на Хо Чжи новый теплый халат и сунула ему в руки узелок. Он вышел через узенькую заднюю калитку, спустился в ущелье, обогнул гору и очутился у подножия другой горы. Здесь он вновь поднялся мимо разрушенного храма и оказался… как бы вы думали, где? Подле деревни Ваньцзяцунь. Дорога эта совсем короткая, пойдем за ним следом — и прямиком ступим в следующую главу.

ПРИ СВЕТЕ СВЕТЛЯКОВ И СНЕГА

Старик Вань предложил Ю Ши, учителю, временно поселиться в пещере, пока не построят ему дом из тростника, обмазанного глиной. Это была хорошая пещера. В ее своде над очагом было пробито отверстие, куда выходил дым и откуда проникал свет. Кроме того, в передней стене рядом с дверью было еще оконце, заделанное решеткой из прутьев. Вечером глядел в него полумесяц, а на ночь оно закрывалось тяжелой ставней в защиту от лесных зверей. Тут… Но мне кажется, я слышу, как читатель восклицает возмущенно: «Откуда это известны такие подробности? С тех пор прошло больше двух тысяч лет! Все это просто выдумки!»

Уверяю читателя, что выдумки здесь нет и такой крохотной капельки, чтобы хватило сверчку утолить жажду. Все это было, а чего не было, то могло быть, и о том, что было когда–то, можно узнать достоверно. Истекшие века, ушедшие люди не скрылись бесследно — они оставили нам утварь, орудия, глиняные фигурки, изображающие людей и животных, повозки и дома. На стенах могил они высекали в камне картины, запечатлевшие памятные события. Так, геройский поступок, который вскоре совершит Цзин Кэ, так поразил современников, что они изобразили его трижды в разных местах, но с одинаковыми подробностями. Остались песни и книги, и, что драгоценней всего, знаки, которыми пишут в Поднебесной, слегка изменяясь в веках, сохранили нам историю многих понятий и предметов. Эти знаки открывают свои тайны внимательной мысли.

Как узнать, каково было жилище учителя? Что было ему важнее всего? Конечно, не очаг и не ложе — ученые неприхотливы и часто пользуются чужим гостеприимством. Всего важнее ему был свет, чтобы он мог читать и писать. Свет проникает в окно. Знак, которым пишется слово «окно», обо всем рассказал нам подробно.

Он состоит из двух частей, трех изображений. Его главная часть — знак, обозначающий дымоход, отверстие над очагом, окно в потолке. В нем изображается смотрящий в отверстие полумесяц, который, в свою очередь, обозначает вечер. В старину, когда знаки были больше похожи на картинки, он изображал отверстие, частью закрытое ставней или же заделанное решеткой из прутьев. Наверху помещен второй знак, означающий пещеру, нору, жилье, вырытое в земле.

— Вам будет светло читать книгу, — сказал старик Вань. — Здесь больше света, чем в деревне.

— В дни моей юности, — ответил Ю Ши, — я, не имея светильника, читал при свете пригоршни светляков или отражения снега.

— Ваше прилежание, без сомнения, будет вознаграждено успехом, — сказал старик Вань. — Но в ожидания будущего благополучия не отказывайтесь от этого жилища. Кто живет в пещере, с тем три вещи не могут случиться: зимой не замерзнет от холода, летом не истает от жары и… — Тут он замялся, не решаясь сказать до конца поговорку.

— А если пещера обрушится, то жившего в ней не найдут, — закончил Ю Ши и засмеялся.

В этой пещере, обширной, светлой и далекой от деревенского шума, Ю Ши начал учить детей шести искусствам — лю и, — будто всех их готовил в сановники и советники. Эти шесть искусств — музыка, правила поведения, стрельба из лука, управление лошадьми, чистописание и математика. Их знание является законом для каждого образованного человека, но едва ли кому–нибудь пришло бы в голову учить им деревенских ребятишек. Однако Ю Ши, сам в детстве ходивший в соломенной накидке и водивший буйвола на водопой, всех мальчишек считал племянниками и не скупился, делясь с ними своими знаниями.

Когда Хо Чжи, неся в руке узелок, вошел в пещеру, его чуть не оглушила пронзительная песня. Ребята, старательно открывая рты, все разом нараспев выкрикивали правила вежливого поведения:

Ли жу сун, Цзо жу чжун, Во жу гун, Цзоу жу фын!

Ю Ши объяснял им мудрое значение этих слов:

— Ли жу сун — стоять подобно сосне. Честный человек стоит прямо, высоко подняв голову. Лишь тот, кто боится смотреть людям в глаза, стоит, согнув спину, опустив голову, пряча лицо.

Дети вытянулись, подняли носы кверху, выпрямили спины стройно и гордо.

— Цзо жу чжун — сидеть подобно колоколу. Не развалясь, не откинувшись лениво и праздно подобно бездельникам, а расправив плечи, выставив грудь, выпрямив шею.

Все сидели, напряженно застыв, не смея вертеться и ерзать, дразня соседей.

— Во жу гун — лежать подобно луку, изогнувшись дугой. Непристойно вытягиваться подобно мертвому телу. И во сне сохраняйте движение жизни, чтобы, если понадобится, мгновенно вскочить, как стрела, сорвавшаяся с тетивы. — Тут Ю Ши поднял руку, останавливая тех, кто слишком рьяно выгибался, подражая натянутому луку. — Цзоу жу фын — идти подобно ветру, стремительно и изящно.

Среди шума, будто в самом деле взвыл ветер, Хо Чжя подошел к учителю, став на колени, поклонился ему в ноги и протянул связку сушеного мяса, нарезанного узкими полосками.

— Это почтительный дар, — проговорил он, в точности повторяя слова, которым несколько дней учила его Хо Нюй. — Моя мать посылает это и говорит, что ее сын глуп и непонятлив. Она умоляет знаменитого учителя, чтобы поучил меня мудрости. — Он еще раз поклонился, а затем встал, скромно спрятав руки в рукава.

Учитель пристально посмотрел на него.

— Ты заика? — спросил он.

— Нет! — ответил Хо Чжи испуганно и удивленно.

— Мне показалось, — сказал Ю Ши помолчав.

Потом он указал Хо Чжи его место и продолжал урок.

— Сегодня пришел к нам новый ученик, — говорил он. — Его фамилия Хо, что значит «огонь». Научим его писать это слово. Смотрите, я рисую огонь. С двух сторон вздымаются ввысь языки пламени. Кверху взлетают искры. Это огонь — xo!

Дети принялись писать этот знак кистью, кто на узких деревянных дощечках, кто на кусках коры шелковицы. При этом все вместе кричали нараспев:

— Хо! Хо!

Мальчик, сидевший рядом с Хо Чжи, посмотрел на неуверенное движение его кисти и сказал:

— Искра взлетает кверху, таково же движение кисти. Возьми ножик, соскобли свою ошибку.

А учитель продолжал их учить новым словам и знакам. Когда же они устали, он сказал:

— Пойдите подкрепитесь едой, отдохните и поиграйте, чтобы затем с новыми силами проучиться до вечера!

У всех мальчиков были с собой горшочки с принесенной из дому едой, и поэтому они не стали терять время на то, чтобы спускаться с горы и вновь на нее подниматься, а поскорее принялись закусывать. У Хо Чжи была с собой каша, такая крутая, что можно было разрезать ее на ломти, я каждый кусочек Хо Нюй украсила узором из сушеных ягод. Хо Чжи очень хотелось угостить новых товарищей, но он никак не мог решиться заговорить с ними. Наконец, улыбаясь во весь рот, он прошептал, ни к кому не обращаясь:

— Какой красивый узор на моей каше!

Рядом с ним присел мальчик, по имени Вань Сяо–ба, восьмой сын у матери, вдовы, весь в латках и заплатках, в веснушках и щербинках оспы. Верхние зубы у него, будто крыша, нависали над нижней губой, так что он не мог как следует закрыть свой рот. Он усердно жевал сухую лепешку, такую темную, что в ней, верно, и мукй–то почти не было, а одна толченая кора. Сяо–ба посмотрел на кашу Хо Чжи, облизнулся и ничего не сказал.

— Не хочешь ли попробовать? — шепнул Хо Чжи. — Она вкусная.

— Моя мать дала мне очень много еды, — ответил Сяо–ба. — Через силу доедаю, лишь бы не оставлять. Уж очень я сыт. — И он хвастливо хлопнул себя по впалому животу.

Покончив с едой, мальчики стали играть. Сперва немного поспорили, потому что каждый предлагал свою любимую игру, я Хо Чжи удивился, сколько игр на свете. Наконец порешили играть в прятки.

— Давайте считаться, — сказал мальчик, по имени Вань Сяо–эр.

Он поднял подол своей куртки, и все мальчики ухватились за него, положив указательный палец поверх материи. Хо Чжи тоже положил с краешка свой палец, но тотчас, испугавшись, убрал его.

— Что ты? — сказал Сяо–эр. — Клади палец, не откусим! — и начал считать:

Посреди дороги

Стоит котел трехногий.

Ест богатый день и ночь,

А бедняк уходит прочь.

На чей палец приходилось слово «прочь», тот сейчас же отходил в сторону.

Наконец остался один палец Вань Си–ляна, того самого, который помог Хо Чжи во время урока. Ему и выпало искать всех остальных. Сяо–эр завязал ему глаза тряпкой и, чтобы он уж наверное ничего не увидел, крепко прижал его голову к своему животу. Все остальные тотчас попрятались, кто за камнем, кто за деревом, кто за выступом скалы.

Сяо–эр крикнул: «Ищи!» — и развязал глаза Си–ляну.

Вдруг Хо Чжи с удивлением увидел, как Сяо–ба, восьмой сын у матери, выскользнул из своего прикрытия и спрятался за спиной ищущего. Куда бы Си–лян ни поворачивался, Сяо–ба все время оставался за его спиной и при этом корчил такие рожи, что все мальчишки не выдержали и засмеялись. По этому смеху Си–лян всех их нашел, а Сяо–ба он так и не сумел найти. И тут снова начался урок.

БРАТСТВО ОТПРЫСКОВ ДРАКОНА

Месяц выплыл в ночное небо, будто кораблик с высоко вздернутыми носом и кормой. Учитель Ю Ши вздохнул и сказал:

— Уроки кончены. Кто хочет, может идти домой. А гем, кто останется, я расскажу о драконах.

Никто не ушел, только придвинулись ближе. Месяц–кораблик заглянул в окно. Облачко зацепилось за острие, затрепетало парусом. Ю Ши начал свой рассказ:

— У драконов бывают отпрыски девяти пород, и, хотя они сродни ему, вое же это не настоящие драконы. У каждой из этих пород разные вкусы и наклонности, каждую породу изображают в разных местах и под различными видами. Пу–лао, что значит «Крепкий камыш», живет в морях и ревет громогласно в битве с китом, своим злым врагам. Его изображают на колоколах, чтобы их звук был подобен грому. Цю–ню, Пленный бык, как бы ни был разъярен, услышав музыку, замирает, плененный звуками, утихомиренный. Его изображают на грифе скрипки. Третий дракон — Би–си, Каменная черепаха. Его изваяние наверху каменных таблиц, на которых высечены рассказы о необыкновенных событиях и великих подвигах, потому что его страсть — прекрасные надписи. Четвертый — Ба–ся, Покоренный деспот. Он несет на своей спине каменные памятники, потому что он могуч и способен поддерживать тяжести. Пятый — Чао–фэн, Лицом обращенный к ветру, его изображают на кровлях храмов, и он защищает их от опасности. Шестой — Чи–вэнь, Смеющиеся губы. Его изваяние стоит на мостах, потому что он любит воду, и на крышах зданий, где он предохраняет их от пожара, потому что водой заливают огонь. Его изображают в виде рыбы с поднятым хвостом. Седьмой — Суань–ни, Лев, охраняющий отдых. Восьмой — Яй–цзы, Гневноглядящий. Его вырезают на рукоятках мечей, так как он наслаждается убийствами. Девятый — Би–хань, Сказочный тигр, склонный к ссорам и столкновениям, чья голова на воротах тюрем…

Возвращаясь домой, мальчики начали спускаться с горы, но вдруг остановились и стали оживленно разговаривать. Хо Чжи стоял поодаль и не решался вмешаться в их беседу, но все время широко улыбался, показывая тем, как они ему нравятся и как бы он хотел с ними подружиться. Обрывки их разговора долетали до него, и он улыбался так, что заболели скулы, но никто не обращал на него внимания.

— Мне пришла хорошая мысль, — говорил Вань Сяо–эр. — Давайте побратаемся и назовем себя братством отпрысков дракона. Будем все вместе бороться с врагом, защищать слабых и помогать в беде друзьям.

— Соберемся все вместе и поколотим всех мальчишек из других деревень! — крикнул Вань Сяо–ба.

— К чему это? — возразил Вань Си–лян, и Хо Чжи, стоя поодаль, сейчас же согласился с ним, потому что ведь это Си–лян помогал ему во время урока. — Это просто глупая игра, и я лучше буду ухаживать за своим садом. Мы и без того все двоюродные братья.

— Но ведь есть еще и другие мальчики, не из нашей семьи, — ответил Сяо–эр. — Подумай, если нас будет очень много, по всей Поднебесной, и мы будем помогать друг другу, ведь нам будет очень хорошо. Если не хочешь играть с нами, Си–лян, уходи домой, а кому моя мысль нравится, останьтесь еще ненадолго.

Вань Си–лян сейчас же ушел. Хо Чжи очень об этом пожалел, но подумал, что он все–таки неправ, а Сяо–эр говорит очень хорошо. Подумав так, он придвинулся чуть поближе в надежде, что вдруг и его примут в игру.

— Слушайте! — продолжал Сяо–эр. — Мы все выберем себе имена, какие нам подходят. Ты будешь Лев, ты — Гневноглядящий, а я буду Крепкий камыш, потому что я очень сильный.

— Конечно, конечно, так я и знал! — закричал Сяо–ба, восьмой сын у матери. — Выберут себе самое лучшее, а мне достанется, что на дне останется. Чем я хуже других? Я хочу быть Ба–ся — Покоренным деспотом.

— Он совсем на тебя не похож, — сказал Сяо–эр. — Он могуч, а ты здесь самый слабый. Но ты очень любишь ссориться, и я назвал бы тебя Би–хань — Тюремный тигр.

— Вот я покажу тебе, какие у тигра когти! — закричал Сяо–ба и запустил в него камушком.

Но Сяо–эр только отмахнулся и продолжал:

— Мы еще не основали наше общество, а уже начали ссориться. Давайте скорее клясться, пока мы не передумали, а то луна зайдет и нам придется идти домой в темноте.

Все мальчики тотчас собрались в кружок и, торжественно подняв одну руку к небу, а другую опустив к земле, поклялись:

— Пусть мы родились от разных отцов, в разные дни и часы. Отныне мы желаем быть братьями и умереть одновременно. Мы заключаем наш союз, чтобы бороться со злом и помогать друг другу. С сегодняшнего дня перестанем ссо

риться и будем дружны, как рука и нога!

После этого вое побежали домой по заснежеяной дорожке, вскрикивая: «Ух!» — и раскатываясь на крепко сдвинутых ногах там, где блестела ледяной полоской расплеснутая женщинами вода.

Сяо–ба не хотелось возвращаться домой в свою нищую хижину. Он лениво сорвал прутик и принялся сбивать снег с кустов. Снежные хлопья взлетали кверху, попадали в его открытый рот, он глотал их и облизывался.

Хо Чжи, видя, что из всех мальчиков остался только один, набрался храбрости, подошел к нему и спросил:

— А чужим тоже можно играть в эту игру? Я бы очень хотел тоже стать отпрыском дракона!

— Конечно, можно, — небрежно ответил Сяо–ба. — Ты что так широко ухмыляешься? Хочешь, будешь Смеющиеся губы?

— Ах, очень хочу! — воскликнул Хо Чжи.

И с этой минуты они стали друзьями.

Сяо–ба проводил его домой, чтобы он не заблудился на горных тропках. Хо Нюй открыла им дверь своей хижины и, высоко подняв светильник, увидела, что сын ее пришел не один, а привел с собой друга. Тогда она попросила Сяо–ба зайти и отдохнуть и обоих накормила ужином.

Здесь кончается глава. Не отнеситесь с усмешкой снисхождения к рассказу о детской игре. Случилось так, что эта простая сказочка связала многих и разных людей крепкими узами дружбы и братства, помогла им в несчастьях и горестях и объединила на великую борьбу, о которой вы еще узнаете из этой книги.

В следующей главе будет рассказано о том, как с востока ка запад через всю Поднебесную пустился в путь отравленный кинжал.

ЦЗИН КЭ ПЕРЕПРАВЛЯЕТСЯ ЧЕРЕЗ РЕКУ

В тот год зима наступила неожиданно и рано. В день отъезда У-ян, проснувшись, подошел к окну и увидел, что весь мир затянут белым туманом, как будто он кончался у прижатого к раме носа и дальше не было ничего.

«Куда я еду? — подумал У-ян. — Что меня ждет впереди? Что это за подвиг, о котором все молчат и никто не хочет сказать мне, для чего герой взял меня в помощники?»

Он не привык думать, от напряжения сморщилось лицо, и мысль, тяжело поворочавшись в голове, заснула и растаяла. У-ян уже бездумно смотрел, как туман отступал, отступал, и вдруг у окна явилась сосна с ветвями, сверкающими дивным инеем. Сквозь белую дымку виднелись нежно–розовые стены с круглыми воротами. Обнажилась узорная садовая дорожка. Видимый мир расширялся.

Пришли слуги с кипятком для утреннего омовения и подали нижнюю одежду из голубого шелка на нежном беличьем меху и верхнюю одежду из ткани цвета крови быка, принесенного в жертву.

Вошел Цзин Кэ в теплой дорожной одежде и с лицом мрачней грозовой тучи. Он подошел к окну и заговорил насмешливо и зло:

— Выбрали счастливый день! А почему же так нежданно и рано выпал снег? Белый цвет — цвет траура.

В это время вошел наследник Дань и, услышав его слова, воскликнул:

— Вы можете не сомневаться, что этот день счастливый для отъезда. Я призвал гадальщиков, чтобы назначили день, благоприятный для начала пути. Они начертали вопросы на щитке черепахи и, подогрев его на огне, прочли в узоре образовавшихся трещин ответ благосклонных духов.

Цзин Кэ огрызнулся:

— Еще бы эти духи посмели нас задержать и томить ожиданием наследника престола! Можно подумать, что и духи подвластны земным владыкам!

Наследник сказал:

— Вы слышите ржание коней и шум голосов? Кончилось время отсрочек и промедлений. Это настал час отъезда!

Цзин Кэ оперся на плечо У-яна, и они вместе вышли на крыльцо. За ними слуги несли ящик с головой полководца Фэня, шкатулку с картой лучших яньских земель, отравленный кинжал в его ножнах, тюки драгоценных шелков для подкупов и подарков.

В маленьком дворике было тесно и людно. Одни пришли проститься, другие — проводить, а еще другие — поглазеть на проводы. Пришли в сопровождении нянек внуки государя. Они тотчас окружили У-яна, принялись его гладить и щупать мускулы его рук и могучей спины. Они говорили голосами тонкими, как у птичек:

— Счастливого пути, силач У-ян!

— Возвращайся к нам, силач У-ян!

— Прошу тебя очень, подними еще разок зубами табурет, на котором я буду сидеть с моей няней!

— Как жаль, что ты уезжаешь!

— Скажи, У-ян, ты мог бы поднять лошадь?

— Прощай, прощай!

— Оставайся с нами!..

Наконец уезжающие тронулись в путь. Прошли носильщики и телохранители, покатились пустые пока колесницы. Верхом проехали Цзин Кэ и У-ян и провожавшие их наследник Дань со своей свитой, облаченные в белые траурные одежды. Придворные музыканты играли на тринадцати–струнных цитрах — чжу, — проводя по струнам куском бамбука. Впереди них ехал знаменитый музыкант Гао Цзян–ли, друг Цзин Кэ. Он держал в руках свой златозвучный цинь, и под его звуки Цзин Кэ пел скорбным тоном, а все провожающие роняли слезы.

Так доехали они до реки Ишуй, рубежа страны Янь, принесли жертвы дорожным богам и здесь должны были расстаться. Цзин Кэ выступил вперед и запел с грозным воодушевлением, и у всех широко раскрылись глаза, а волосы под шапками стали дыбом. Цзин Кэ пел:

Ветра суровый вой, Скована стужей вода. Отправляется в путь герой, Не вернется уж никогда!

Затем Цзин Кэ сел в колесницу и уехал, ни разу даже не оглянувшись назад. Кони ступили копытами на хрупкую кромку прибрежного льда. Лед треснул под колесами. Всплеснула неглубокая, холодная вода. Одна за другой колесницы проехали бродом. Носильщики в соломенных плащах перешли, перескакивая с камня на камень, чуть повыше по течению. Когда все переправились через реку, страна Янь осталась позади. Никто не повернул головы — все равно никто уже не вернется.

ИЗ ЯНЬ В ЦИНЬ

Цзин Кэ, спев грозную песню, сел в колесницу и переправился через реку Ишуй. Тут возничий хотел стегнуть коней, но Цзин Кэ остановил его рукой и, мрачно усмехнувшись, сказал:

— Куда нам торопиться? Уже положено начало пути. Тем самым неизбежно мы движемся к его концу. Зачем же спешить и гнать коней? Чем дольше сон, тем больше сновидений.

Они ехали по опустошенной,. выжженной и разграбленной земле. Поля были вытоптаны ногами воинов, а население, не погибшее от меча и огня, умирало от голода. Но Цэин Кэ, казалось, ничего не видел. Он сочинял стихи о том, как прекрасен нежный месяц, когда тысячекратно отражается в ряби озорных вод, подобных серебряной рыбьей чешуе. Он втыкал за ухо цветок и изредка подносил его к носу, вдыхая сладостный аромат. Он просил Гао:

— Сыграй мне на цине, и пусть что ни звук, то слеза!

Посланные вперед слуги разбивали шатры и готовили обильные трапезы. По вечерам путники засветло останавливались на ночлег, по утрам не спешили покидать его. Но Цзин Кэ мучила бессонница. Он лежал, вперив глаза в темноту, и словно на весах взвешивал, хватит ли у него решимости сделать то, зачем он был послан. Но и отказаться он уже не мог, потому что ничем иным не сумел бы он рассчитаться с наследником Данем за его дары и милости.

На третий день в обед путники остановились у подножия горы, и Цзин Кэ выпил так много вина, что уже не мог подняться. Гао начал уговаривать его двинуться дальше, так как на этой горе легко было устраивать засады и, быть может, скрывались там разбойники. Следовало, пока солнце не зашло, удалиться от нее на возможно большее расстояние. Но Цзин Кэ в ответ только хохотал и бормотал отяжелевшим языком:

— Не все ли равно, где застигнет нас конец?

Солнце закатилось в нагромождении облаков, а месяц не мог пробиться сквозь их толщу, поэтому ночь была темная. Гао распорядился выставить стражу, чтобы охраняла их сон. Но стражники, воспользовавшись темнотой, сами уснули. Не успели они, отлежав бок, перевернуться на другой, как вдруг раздались удары гонга и вся гора засверкала огнями. При свете факелов проснувшиеся путники увидели странное сборище людей. У одного халат, вышитый золотыми фениксами, был подвязан пеньковой веревкой. Другой прямо на голое тело напялил драгоценную кольчугу, рассеченную на спине, так что в дыру была видна немытая кожа. На третьем поверх холщовых лохмотьев был надет пунцовый шелковый воротник. Словом, были они страшны и уродливы, как горные призраки и морские оборотни. Как говорится, «когтей и зубов чересчур много».

Как быстрые обезьяны, проворные муравьи, прожорливые крысы, накинулись они на неубранные остатки пиршества, поволокли в сторону поклажу, снятую с коней, взвалили на спину тюки и потащили их прочь.

При виде этого мальчик У-ян вскочил, закричал громовым голосом: «Вяжите лежачих!» — и бросился на разбойников. Он схватил одного из них за пояс, поднял его, завертел в воздухе и этой невиданной палицей начал поражать всех на своем пути. Одни разбойники падали от его ударов, другие — от страха, вообразив себя убитыми, а те, кто похитрей, сами скорее валились наземь, притворяясь мертвыми. Слуги и стражники, идя вслед за У-яном, вязали лежачих их же собственными опоясками и головными платками, вожжами от упряжи и веревками от тюков. Когда же всех этих уз не хватило, начали закатывать их в циновки и покрывала. Цзин Кэ, прохаживаясь вдоль ряда поверженных пленников, хохотал так, что его брюхо чуть не лопнуло от смеха, так что пришлось поддерживать его обеими руками. Вдруг из одной циновки глянули на него хорошо памятные презрительные и холодные глаза.

— Вот так встреча! — в восторге воскликнул Цзин Кэ. — Ай да друг, почтенный Цзюй У, вот где пришлось нам увидеться! Помните, как вы требовали жизнь У-яна, а теперь он вас положил на обе лопатки. Каковы превратности судьбы! И, хоть встретились мы всего разок и не было меж нами такой близости, чтобы хватать друг друга за рукав, все же я рад вас видеть, особенно в таком положении. Я замечаю, что у вас новое ремесло и хозяин? Из советника наследника стали дорожным грабителем? Ну как, выгодно ли? Цзюй У вдруг засмеялся и тоже спросил:

— А твое ремесло выгодно ли? Чем рассчитаешься в конце?

Цзин Кэ изменился в лице и, пнув ногой завернутого в циновку Цзюй У, крикнул:

— Пусть останутся они лежать связанными! Если не сожрут их дикие звери, найдется кто–нибудь воздать им по заслугам.

С этими словами он сел в колесницу и поехал дальше, а его спутники последовали за ним. Но У-ян, возмутившись, что простой разбойник посмел наглыми словами оскорбить посланника наследника, вернулся обратно и, стоя над лежащим перед ним Цзюй У, гневно спросил:

— Как смеешь ты разговаривать с героем?

Лицо Цзюй У не изменилось, он лишь прикрыл веками глаза, чтобы не смотреть на убийцу своего сына, и проговорил:

— С каких пор в Поднебесной называют героем наемного убийцу?

У-ян, отступив, спросил:

— О ком ты говоришь?

Тогда Цзюй У открыл сверкающие ненавистью глаза и крикнул:

— Наследник Дань отказался выдать мне тебя, чтобы я мог отомстить тебе по закону и по обычаям. Но теперь я этому рад, потому что вижу: едешь ты совершить презренный поступок, за который ждет тебя позорная казнь. Это ли не месть!

— Прошу тебя, — смутившись, воскликнул У-ян, — объясни мне значение этих темных слов!

— Уходи с моих глаз! — ответил Цзюй У. — Мне отвратительно смотреть на тебя! — И больше он не пожелал говорить.

«Это безумец», — подумал У-ян и поспешил нагнать своих спутников. Но непонятные и злобные слова занозой вонзились в его сердце, и он не мог избавиться от странного беспокойства.

Связанных же разбойников, смирных, как овечки, от голода и жажды, нашли через день два охотника и, отведя в ближний городок, сдали на руки недавно назначенному циньскому чиновнику.

Цзин Кэ и его свита двигались все дальше на запад, на лодках переправились через мутные воды Желтой реки, и, по мере того как приближались к Цинь, заметнее становилось благотворное влияние строгих циньских законов. Государственные дороги содержались отлично, и всюду были почтовые станции, где можно было переночевать, накормить коней, найти кузнеца, чтобы подковал лошадь или починил колесо. Не слышно было о разбойниках и не видно нищих. Купцы были вежливы и брали малую прибыль. Крестьяне, недавно получившие земли богатых владельцев, трудились на своих полях, подготовляя их к весенним посевам и посадкам.

Но Цэин Кэ, поглощенный одной мыслью, не замечал этого благополучия, как раньше не замечал разорения Чжоу.

Однажды вечером путники увидели, что небо просветлело от множества огней. Это открылась их глазам близость столицы Цинь — Саньяна.

При виде этого моря огней вдруг овладел Цзин Кэ такой ужас, что лишь желал он одного: пусть поскорее свершится то, что готовит ему судьба. Он выступил вперед и запел с такой тоской, что все сердца сжались невыносимой скорбью и все головы упали на грудь. Цзин Кэ пел:

Блеск огней во дворцах Саньяна Померкнуть заставит небесные звезды. Жизнь окончить мне еще рано, Жизнь продолжать теперь уже поздно. Если сердце взывает о мести, Станет героем боец неизвестный, И о славном поступке вести Разнесутся по всей Поднебесной.

Когда песня была окончена, друг Гао уговорил Цзин Кэ немного отдохнуть. На другое утро они тронулись в путь еще до рассвета и только к полудню достигли городских ворот.

Путь шел по великолепной дороге, вымощенной камнем. По обеим ее сторонам возвышались величественные дворцы, а несметные армии рабочих воздвигали новые, еще более прекрасные, потому что циньский ван, победив какое–нибудь государство и разрушив его столицу, тотчас сооружал в Саньяне дворцы, подобные тем, которые его войска уничтожили.

Путники остановились в гостинице, и Цзин Кэ послал дары любимому сановнику циньского вана, по имени Мын Цзя. Эти дары — шелковые ткани и тысяча золотых — были уложены в ларцы черного лака и каждый баул подвешен к шесту, который несли на плечах по двое слуг в богатой одежде. Вслед за ними У-ян вышел в открытые ворота гостиницы и, низко опустив голову, пошел вперед, куда вели его ноги.

— Что это за подвиг, который разбойники называют презренным, а приближенные князья — геройством? Что он должен будет делать завтра, когда Цзин Кэ выполнит дело, для которого взял себе У-яна в помощники? О, как трудно думать! И не у кого спросить, и какой тяжестью давят сердце сомнение и неизвестность!

Мальчик шел вперед, ничего вокруг себя не замечая и вое думая о том, сумеет ли он поступить правильно, когда наступит решительное мгновение. Так, незаметно, забрел он в небольшой тупичок и, наверное, стукнулся бы лбом в стену, преграждавшую дорогу, если бы вдруг что–то легонько не стукнуло его по затылку и к его ногам не упал бы огрызок яблока. У-ян остановился и с удивлением уставился на него. Потом поднял голову и увидел ветви яблони, свесившиеся через забор. На одной из этих ветвей сидела девочка лет десяти, грызла яблоко и смотрела на него.

— Как тебя зовут? — спросила девочка. — Что ты так глупо смотришь? Можно подумать, что ты спишь стоя, а все твои мысли улетели на луну.

Она выговаривала слова не совсем так, как говорили люди в стране Янь, но, наморщив лоб и немного подумав, У-ян все же понял ее и ответил:

— Я Цинь У-ян, знаменитый силач.

— Ах! — ответила девочка.

И оба замолчали, глядя друг на друга.

Вдруг девочка спрыгнула с ветви прямо на улицу, ткнула У-яна пальцем в плечо и сказала:

— Ты правда очень сильный. Как из бронзы кожа, из камня кости. Давай играть!

— Нет, — ответил У-ян. — Мальчикам нельзя играть с девочками. От этого у них делаются цыпки на руках.

— Это неправда! — крикнула девочка. — Я всю жизнь играю с мальчишками, а руки у меня чистые. Давай поиграем.

— Ты уже большая, а хуже маленькой, — сказал У-ян. — Во что же ты хочешь играть?

— Давай бороться, — сказала девочка.

— Нет, — ответил У-ян, — я очень сильный и могу тебя нечаянно убить.

В то же мгновение перед ним мелькнул маленький крепкий кулак и так неожиданно и ловко ударил его, что У-ян сел прямо в кучу мусора.

— Меня зовут Лин–лань! — крикнула девочка. — И я тебя поколотила!

С этими словами она схватилась за ветку, взобралась на стену и исчезла.

Нелегко было найти дорогу обратно в гостиницу. Иные из встречных говорили на непонятном У-яну циньском наречии, других он сам сбивал с толку, в рассеянности спрашивая: — «Что это за улица, где живет Лин–лань?» — вместо того чтобы спросить: «На какой улице гостиница, где останавливаются иноземные послы?»

Было уже совсем темно, когда он вернулся к своим спутникам и узнал, что Мын Цзя благосклонно принял дары, доложил вану о приезде яньского посла и уведомил Цзин Кэ, что торжественный прием назначен на завтра.

Всю эту ночь Цзин Кэ простоял, уткнувшись лицом в стену.

«Путь окончен, — думал он. — Путь окончен. — И все старался подумать о чем–нибудь другом и опять думал: — Путь окончен».

Так невыносим был страх перед тем, что ему предстояло совершить, что, казалось, легче было умереть, чем дожить до завтра. Наутро словно что–то оборвалось в нем, и он почувствовал спокойствие и решимость, будто сам себя взял за руку и повел вперед, и уже не было страха.

Когда слуги пришли помочь ему облачиться в парадные одежды, они изумились, увидев, как за одну ночь исхудало его лицо, втянулись щеки, оскалились зубы и глаза сверкали, как у попавшей в западню крысы.

ЦЗИН КЭ ВРУЧАЕТ ПОДАРКИ

Глаза Цзин Кэ сверкали и руки были холодны, как лед, когда слуги пришли помочь ему облачиться в парадные одежды. С ног до головы вымыли его горячей водой, надушенной травами. Его облачили в драгоценный халат цвета неба после грозы. На этом халате всеми цветами были вышиты морские волны и облака, а между ними скользили длиннолапые драконы, похожие на охотничьих псов. Подвески из молочно–белого нефрита, резанные в виде слонов, звенели на широком поясе. Шапка была приколота к волосам шпилькой из нефрита и золота.

Цэин Кэ подали ящик с головой Фань Юй–ци. Он ухватился за него с такой силой, что побелели суставы, переступил ногами и пошел вперед, как деревянный. За ним У-ян нее шкатулку с картой яньских земель, свернутую свитком, в которой закатан был отравленный кинжал. Так они явились в приемный зал саньянского дворца.

Пятьсот шагов была длина этого зала и пятьдесят — его ширина, и пятисот дней не хватило бы рассмотреть его чудеса. На потолке золотом и лазурью был воспроизведен небосвод с солнцем, месяцем и пятью планетами, с четырьмя священными зверями, символами четырех сторон света: темной черепахой на севере, лазурным драконом на востоке, красной птицей на юге и белым тигром на западе. Вдоль стен плыли на морях Блаженные острова, и так велико было искусство создавшего зти картины художника, что нельзя было отличить живых танцовщиц от сотворенных кистью иечно юных красавиц, в вечно застывшем движении извивавшихся в танце струящихся покрывал. Лаковые колонны чередовались с бронзовыми курильницами в виде бегемотов, единорогов, сказочных филинов, слонов и соколов — чжэн. На спинах у них были чаши, в которых курились благовония, и голубой дым, свиваясь клубами, колебался, качался в воздухе, дурманя головы, застилая глаза. Но Цзин Кэ ничего не видел, ничто его не поражало, и нестерпимый ужас нес его вперед, будто на облаке.

Пройдя положенное число шагов, Цзин Кэ и его спутники преклонили колени и склонили в земном поклоне головы. Поднявшись, ступили они и вновь пали на землю, и вновь поднялись, и снова склонились. А когда они вновь хотели ступить, то «Стойте!» — раздался голос, высокий, хриплый, будто волчий лай, пахнущий смертью и падалью.

Цзин Кэ поднял глаза и прямо перед собой увидел на литом золотом троне невысокого худого человека с горбатым орлиным носом, с выпуклыми, как у осы, желтыми глазами. На нем был небрежно накинут простой халат, распахнутый на груди, узкой и выпуклой, будто куриной. Это был Чжэн–ван, гроза государей Поднебесной, о котором говорили, что в заботах о своей стране он не жалеет трудов, вплоть до того, что одевается вечером и ест ночью.

Выступил вперед Мын Цзя, красивый и женственный, внук, сын и брат знаменитых полководцев, любимый советник вана, и заговорил:

— О государь! Яньский ван дрожит перед вашим могуществом. Чтобы доказать свою преданность, он отрубил голову мятежному Фань Юй–ци и прислал ее вам вместе с картой своих владений. Вот посол, явившийся, чтобы выслушать вашу волю.

Чжэн–ван протянул руки, и Цзин Кэ преподнес ему ящик с головой Фань Юй–ци, а У-ян — шкатулку с картой.

Они вместе приблизились к ступеням трона, но, в то время как лицо Цзин Кэ было неподвижно, как лицо изваяния, У-ян вдруг побледнел и задрожал.

— Что с ним? — угрожающе спросил Мын Цзя.

Но Цзин Кэ, перебив его, обратился прямо к Чжэн–вану:

— Не обращайте на него внимания, великий ван. Мы грубые люди, уроженцы севера, никогда не видели Сына Неба, поэтому он и дрожит. Ведь он всего мальчишка.

— Возьмите у него карту, — сказал ван.

Цзин Кэ вынул карту из шкатулки и, подавая вану, раскатал свиток. Тут обнаружился кинжал.

Глаза вана выкатились от изумления, а Цзин Кэ в тот же миг левой рукой схватил его за рукав, а правой поднял кинжал и нанес удар. Ван вскочил и рванулся, кинжал скользнул по шелку и не достал до тела. Ван рвал рукав из рук Цзин Кэ, но, не вырвавшись, схватился за меч.

Это не был обычный короткий бронзовый меч, а один из недавно вошедших в употребление длинных железных. Чтобы вынуть его из ножен, нужны были место и размах. В узком пространстве между троном, колоннами и высокой ширмой, ограждающей трон, сделать это не удалось.

Цзин Кэ тянул вана к себе за рукав, а ван метался из стороны в сторону, стараясь спрятаться за колонной. Все это случилось так быстро, что присутствующие растерялись. Все они были безоружны, так как, по закону, никому не разрешалось иметь при себе оружие в присутствии вана, а вооруженная стража находилась снаружи дворца и без приказа не смела войти.

Ван вырывался из рук Цзин Кэ, а Цзин Кэ тащил его к себе и старался ударить кинжалом, а сановники хватали Цзин Кэ голыми руками и не могли удержать, и посмотреть на это со стороны — казалось бы, что это детская игра, и страшно и смешно было бы глядеть, как все они толкутся в узком пространстве вокруг трона. Вдруг девушка–певица запела пронзительно:

Халат из тонкого шелка можно порвать, оторвать, Через высокую ширму можно скакнуть, перепрыгнуть, Перекинув за спину ножны, можно вытащить меч и рубить.

Цзин Кэ не понял этих слов, потому что она пела на наречии цинь, но Чжзн–ван понял. Рванув, отодрал рукав халата, перепрыгнул через ширму, очутился в свободном пространстве я, перекинув ножны через плечо, вытащил меч. В то же мгновение только что вошедший дворцовый лекарь Ся У-цзюй бросил в глаза Цзин Кэ мешок с лекарствами. Цзин Кэ покачнулся, а ван взмахнул мечом и отрубил ему левую ногу. Падая, Цзин Кэ метнул кинжал, промахнулся, кинжал вонзился в колонну и высек искры из бронзовых ее украшений. Ван снова ударил мечом. Пена выступила на его губах, и он снова ударил. Он нанес Цзин Кэ восемь ран. Тогда приближенные накинулись на Цзин Кэ, заглушили слова на его губах и дыхание в горле, душили, рвали, пинали ногами и наконец прикончили. Так Цзин Кэ своей жизнью рассчитался с наследником Данем.

Когда весть о смерти Цзин Кэ разнеслась по Поднебесной, чжоуский советник Лу сказал:

— Я его когда–то выгнал, из–за этого он и остался таким ничтожеством.

Но многие молча восторгались его подвигом и считали его героем.

Что касается циньского Чжэн–вана, он не скоро пришел в себя после страшного события. Его сводили судороги, тряс озноб, он хрипло рыдал. Наконец, затихнув и очнувшись, он обвел окружающих потемневшими глазами и тихо лроговорил:

— Кого же мне наградить за мое спасение?

Окружающие затрепетали, потому что знали обычаи вана. А он медленно водил взором по рядам сановников, сидевших перед ним. Все они в чем–либо да провинились, и одних он тут же сослал, а некоторых простил. Потом он вздохнул и сказал:

— Лекарь Ся У-цзюй любит меня! — и велел дать ему в награду полный мешок с золотом взамен брошенных в Цзин Кэ лекарств.

Спутников Цзин Кэ он распорядился немедля казнить, а о музыканте Гао спросил, где он.

Мын Цзя ответил, что музыкант в первое же мгновение, воспользовавшись переполохом, бежал. Но ван не разгневался, а усмехнулся и сказал:

— Мой меч длинный и достанет его, а звуки циня выдадут его, где бы он ни спрятался. А этот мальчик У-ян, который подал мне свиток с картой и весь дрожал, боясь преступления, так удивительно силен, что жаль уничтожить подобное создание. — И милостиво повелел, чтобы У-яна не казнили смертью, а, заклеймив, сослали на каторгу в Лишань.

ГОСПОЖЕ ЦЗЯН ПРИНОСЯТ ПЕЧАТЬ

В тот день, когда произошли события, описанные в предыдущей главе, в тот час, когда солнце стоит прямо над головой, ободранный и босой мальчишка, подкидывая пальцем ноги камушек, небрежно насвистывая и глядя хитрыми глазами во все стороны, подобрался к воротам начальника дворцовой охраны Цзяна и, воровски оглянувшись, постучал в створку. Выглянул привратник и начал браниться.

— Мне надо видеть госпожу, — быстрым шепотом сказал мальчишка.

— Ах ты, воришка, оборванец! Отпечатки твоих ног и следы на песке вызывают недоверие и подозрение. Пошел прочь, ты, прервавший мой обед!

Тогда мальчишка, поеживаясь, почесываясь и приплясывая, вдруг вытащил откуда–то из–под мышки печать господина Цзяна и повторил:

— Я должен это отдать госпоже в ее руки.

При виде печати привратник тотчас впустил мальчишку и проводил его к госпоже. Тут мальчик, неумело поклонившись, передал ей печать, а госпожа, побледнев, схватилась за сердце, велела всем выйти и спросила:

— Что случилось и какая грозит беда?

— Господин сказал, что, отдав печать, я получу награду, — возразил мальчишка.

Госпожа бросила ему монету, он на лету подхватил ее и заговорил:

— Господин увидел меня у ограды дворца, велел бежать сюда и сказать такие слова: «Я навлек на себя гнев моего повелителя. По моему недосмотру во дворец проникли злодеи. Жизнь будто подвешена на тонкой шелковинке. Приказываю моей супруге и дочери, захватив драгоценности, бежать за пределы страны. Приказываю поспешить». Все. — И с этими словами мальчик убэжал, а госпожа Цзян послала за дочерью, все рассказала ей и, бессильно уронив руки, воскликнула:

— Что же мне делать?

— Раз вы спрашиваете моего совета, — ответила Лин–лань, — то я осмелюсь выразить такое мнение, что нам следует исполнить приказание.

Пока госпожа Цзян собирала драгоценности, Лин–лань выбежала в сад и засвистела птичкой. На этот условный знак тотчас послышался за стеной нежный голос У-и:

— Зачем зовет меня моя названая сестра?

— Я пришла проститься, — воскликнула Лия–лань. — Нам грозит вечная разлука. Я покидаю эти места.

В ответ раздался звон и всплеск, будто медный таз, который У-и, наверное, чистила, ударившись об ограду бассейна, упал в воду. А затем У-и начала умолять:

— Не оставляй меня на одиночество и муку. Никому я здесь не дорога. Возьми меня с собой, куда бы ты ни шла.

— Но это непочтительный поступок, и твой отец разгневается на тебя, — возразила Лин–лань.

— Я вижу отца лишь издали, а он на меня никогда не смотрит. Он и не помнит свою одиннадцатую. Возьми меня с собой, или я умру!

Тогда Лин–лань легла на стену, протянула вниз руку и помогла У-и перебраться в сад Цзянов.

Между тем госпожа Цзян объявила домочадцам, что отправляется поклониться душам предков, и велела подать трое крытых носилок. В первые она села сама, держа на коленях шкатулочку со своими украшениями, вторые были предназначены Лин–лань. В третьи втиснулись две служанки и большой лаковый короб с платьями. Едва Лин–лань и У-и сели в свои носилки, как носильщики подняли шесты на плечи и вынесли их за ворота.

Но тут им пришлось остановиться. Весь переулок был густо забит нарядной толпой, ворота дома лекаря открыты настежь, его домочадцы смешались с сопровождавшими его друзьями, и всюду слышались радостные восклицания.

— Ван любит меня! — кричал лекарь. — Он щедро наградил меня! Ван меня любит!

— Да достигнете вы трех степеней знатности! — поздравляли его друзья. — Да продлится ваше потомство!

Около самых носилок госпожи Цзян какой–то мужчина сказал негромко:

— Да, но многим это утро стоило головы.

А другой ответил:

— Начальника дворцовой охраны распилили пополам деревянной пилой, его имущество возьмут в казну, а жена и дочь станут дворцовыми служанками.

За дверцами и занавесками носилок госпожа Цзян ничего не услышала, но носильщики переглянулись, быстрым шепотом обменялись несколькими словами, и тотчас носилки со служанками вернулись обратно в дом, а двое других свернули в сторону, в узенький проход. Носильщики прибавили шагу и, всё быстрей удаляясь от центральной части города, скоро очутились в квартале, где жила городская беднота. Наконец остановились они в большом дворе, где на открытом воздухе человек десять ремесленников колотили, молотили, резали и пилили какие–то изделия. Носильщики опустили носилки наземь, отворили дверцы и попросили госпожу Цзян выйти. Она в изумлении оглядывалась, не понимая, что случилось, и не решаясь ступить ножкой на липкую от нечистот землю.

— Госпожа, если вам дорога жизнь, не спрашивайте ни о чем и следуйте за нами, — сказал один носильщик.

Лин–лань подбежала к матери и шепнула:

— Эти слуги нам преданы и желают добра, — и помогла госпоже Цзян войти в дверь неприглядного дома. У-и поддерживала ее под другой локоть.

Здесь они поднялись на второй этаж и очутились в тесной и темной комнате. В ней не было ничего, кроме кучи тряпья в углу и верстака у небольшого окошка, за которым человек, еще молодой, но безобразно грязный, тонкими резцами вырезал на слоновом бивне цветочный узор. Старший носильщик, почтительно поклонившись, обратился к госпоже Цзян:

— Промедление грозит нам смертью. Наш господин казнен, и сейчас в нашем доме, наверное, уже хозяйничают люди, посланные ваном, чтобы описать ваше имущество, а вас с дочерью отвести во дворец, где вы будете служанками. Поэтому, госпожа, выслушайте мой совет, чтобы я мог спасти вас.

Но госпожа Цзян, выслушав страшную весть, согнулась, как тростинка под ветром, и упала без чувств. Пока У-и хлопотала над ней, Лин–лань ответила:

— Делайте, как сочтете лучшим. Мы верим вам.

— Молодая госпожа, не поймите меня превратно, но часть драгоценностей следует обратить в деньги. Позже вам будет трудно это сделать, не вызвав подозрения.

Лин–лань молча взяла из бледных рук матери шкатулку и передала ее носильщику. Тот отошел к оюну и что–то сказал резчику, который сейчас же поднялся и ушел с шкатулкой. Не успела госпожа Цзян прийти в себя и разразиться рыданиями, как резчик уже вернулся, неся в руках три кожаных мешочка, а через плечо — платья, в какие одеваются жены и дочери небогатых купцов. Лин–лань переоделась и помогла переодеться матери. У-и и без того была в простой одежде. Когда они снова спустились вниз, то увидели, что двое носильщиков с богатыми носилками исчезли, а остались только те двое, что были с ними наверху, и у дверей стоят носилки, самые грубые, с выгоревшими на солнце занавесками.

— Как же мы поместимся втроем? — невольно спросила госпожа.

Но все трое, чуть потеснившись, сели.

— А где мои платья? — спросила растерянно госпожа Цзян.

— Прошу вас, молчите, — ответила Лин–лань.

А старший носильщик, нагнувшись к ней, прошептал:

— Молодая госпожа, я вижу, вы разумны не по летам. Чтобы не томить вас неизвестностью, я скажу вам, что мы отнесем вас за день пути, где живет лодочник, мой родственник. Он посадит вас в свою лодку и отвезет вниз по течению реки, пока вы не окажетесь за пределами страны и в безопасности.

Лин–лань опустила занавески, и они тронулись в далекий путь.

ТРИ ДРАГОЦЕННЫХ МЕШОЧКА

Когда носильщик взамен драгоценностей госпожи Цзян передал Лин–лань три кожаных мешочка с деньгами, она побоялась хранить у себя все достояние осиротевшей семьи. Поэтому она попросила мать спрятать один мешочек, второй отдала У-и, а третий оставила у себя, сперва щедро расплатившись со своими спасителями и дав немного денег лодочнику, чтобы он купил им постели и еду в дорогу.

Она попыталась было спросить у матери совета и указаний, но увидела, что придется рассчитывать только на свое. разумение. Госпожа Цзян плакала, наплакавшись, засыпала, а проснувшись, вновь принималась плакать.

Прошло уже несколько дней, когда госпожа Цзян наконец отвела от лица рукав, которым беспрестанно утирала слезы, и, вздохнув, открыла припухшие глаза. Рассеянно оглядев себя, она вдруг заметила, что одета в нескладную одежду из грубой ткани.

Госпожа Цзян испугалась, быстро зажмурила глаза и стала прислушиваться. Ведь то, что постигается слухом, менее страшно, чем то, что воспринимается зрением. И госпожа Цзян услышала над своей головой осторожные шаги и неумелые звуки флейты, наигрывающей простую песенку. За тонкой перегородкой непрерывно плескалась вода, и госпожа Цзян почувствовала, как сама она легонько качается, поднимаясь и опускаясь, будто ее, как младенца, баюкают.

Немного успокоившись, госпожа Цзян. решилась опять открыть глаза и вновь чуть не потеряла сознание. Каморка была маленькая и низкая, и стоять в ней можно было только по самой середке, потому что выпуклая крыша с обеих сторон низко спускалась к двум деревянным ларям, на которых в беспорядке валялись постели, посуда и овощи. В узком проходе на печке — глиняном горшке с топкой–отверстием у самого дна, — кипела похлебка, а дым и сажа едкими черными волнами щипали глаза и царапали горло. Госпожа Цзян вскочила, рванула тростниковую занавеску и увидела, что плывет на лодке по быстрой, широкой, сверкающей на солнце реке. Лодка стремительно неслась вниз по течению, а навстречу ей медленно тащились вверх по реке другие лодки, которые тянули на бечевах бредущие вдоль берега полуголые люди.

Госпожа Цзян оглянулась и увидела, что на их лодке лодочник распускает парус, а Лин–лань помогает ему, что У-и, опустив на колени флейту, поет:

День. Солнце. Река. На запад плывут облака. На западе дом и водоем, Но я от них далека, далека. Лодка. Парус. Река.

А жена лодочника на корме чистит рыбу.

Обе девочки тоже увидели госпожу Цзян, подбежали к ней, а когда она пожаловалась им на свою безобразную одежду, они принялись утешать ее и уговаривать и обещали, что, как только будут они за пределами Цинь, тотчас сможет она купить себе новое платье и что это будет скоро, потому что быстрое течение и попутный ветер уже далеко унесли их от Саньяна.

На другое утро показался городок над высоким, обрывистым берегом. Лодка причалила, и жена лодочника с Лин–лань ушли за покупками. Госпожа Цзян подумала, что, наверное, есть здесь лавки, где торгуют тканями. Тотчас ступила она на берег, неловко поднялась по глиняному обрыву и очутилась на главной улице городка. Вскоре она увидела крытый рынок и поспешила туда.

Лавчонки и товар показались ей неприглядными. Она прошла ряды до конца, повернула обратно, у самого входа заметила лавочку побогаче прочих и вошла в нее.

Толстый и важный купец не встал, не поклонился, а, окинув ее быстрым взглядом с ног до головы, проговорил:

— Проходи, женщина. Я не торгую дешевыми тканями.

— Я таких и не ношу, — гордо ответила госпожа Цзян, — и прошу вас показать мне что–нибудь красивое.

Купец усмехнулся и бросил на прилавок кусок полосатой белой и синей материи. Госпожа Цзян брезгливо притронулась к ней пальчиком и сказала:

— Такие платья для служанок.

Тогда купец рассердился:

— Моя лавка лучшая в городе, а эта материя для тебя чересчур хороша! Посмотреть на тебя — твой муж и в год не заработает того, что она стоит!

— Мой муж начальник дворцовой охраны вана, — возразила госпожа Цзян. — И, если бы он не навлек на себя гнев своего господина и не был казнен и мне не пришлось бы бежать тайком и переодевшись из своего дома, я никогда не зашла бы в такую нищую лавчонку!

— Значит, ты скрылась от гнева вана, нашего повелителя? — спросил купец. — А за твою поимку, пожалуй, назначена награда. — И тут же захлопал в ладоши, призывая своих приказчиков, чтобы они схватили преступницу, бежавшую от правосудия.

Но она не стала дожидаться, пока купец выберется из–за прилавка и выскочат из задней комнаты его здоровенные молодцы, а тотчас повернулась, перепрыгнула через высокий порог в ворогах рынка и бросилась бежать.

Ноги скользили по глинистой почве, камень ушиб тонкую щиколотку, и уже совсем близко слышались грубые крики преследователей. Тогда, заметавшись то туда, то сюда, бросилась она в узкий проход меж двух домиков, пробежала два–три шага и внезапно очутилась на краю обрыва.

Тут она не удержалась, поскользнулась, кувырком покатилась вниз и задержалась на четвереньках уже на самом берегу, вся избитая, оборванная и перемазанная.

В это время Лин–лань и жена лодочника, окончив свои покупки, вышли на берег из другого переулочка и вдруг увидели госпожу Цзян в таком ужасном состоянии и толпу ее преследователей, с криком и угрозами бежавшую вниз по склону. Жена лодочника схватила госпожу Цзян за руки, помогла ей подняться и потащила ее, совсем обессилевшую, на лодку. А Лин–лань схватила валявшуюся на земле жердь и ударила по ногам парня, бежавшего впереди всех и уже протягивавшего руки за ускользающей добычей. Парень свалился, но на Лин–лань наскочили еще двое.

Она подкинула жердь, перехватила ее посередке и стукнула одного парня одним концом, а другого —: другим.

Парни перекувырнулись, она перепрыгнула через них и, завертев жердь в воздухе, так что она закрутилась волчком, принялась колотить всех, кого могла достать. Преследователи сами охотно обратились бы в бегство, чтобы избежать сокрушительных ударов, но толпа, раскатившись по скользкой глине, уже не могла остановиться и все быстрее неслась вперед подобно горной осыпи.

Не справиться бы одной Лин–лань с ними со всеми, но тут она услышала, как лодочник ее зовет. Тогда Лин–лань, широко расставив ноги и подняв жердь над головой, метнула ее в середину толпы. Жердь понеслась со свистом, стремительная и смертельная. Преследователи шарахнулись от нее в обе стороны, сбивая друг друга с ног и наделяя тумаками тех, кто оказывался под рукой.

Лин–лань прыгнула в лодку, но никто уже не обращал на нее взимания, а все дрались, бранились и катались по грязи пронзительно вопящим клубком.

Городок давно скрылся за поворотом, когда госпожа Цзян, придя в себя, обнаружила, что ее одежда вся в глине и прорехах, а мешочек с деньгами потерялся, то ли при падении, то ли во время бегства.

У-и постирала одежду и наложила заплаты на дыры, но госпожа Цзян пришла в отчаяние при виде этих лохмотьев. Она подозвала У-и и спросила:

— Этот мешочек с деньгами, который у тебя, ведь получен за мои драгоценности?

— Да, — ответила У-и.

— Тогда отдай мне его, — сказала госпожа Цзян, — потому что ведь это мое.

У-и послушно отдала мешочек.

После этого госпожа Цзян несколько дней сидела смирно и, только чуть–чуть приподняв уголок занавески, смотрела, как течет река. Однансды утром увидела она вдали остатки разрушенной стены, тянущейся по горному хребту, и поняла, что они уже находятся за пределами Цинь. Тогда она решила снова пойти в город, и случай скоро представился.

На этот раз городок, у которого остановилась лодка, был расположен на низком берегу, и госпожа Цзян подумала, что, если опять придется падать, она не ушибется. Дождав–шксь, когда Лин–лань с женой лодочника ушли, она тихонько выбралась на берег, не стала долго выбирать, а зашла в первую же лавочку. Купец, молодой и приветливый, тотчас показал ей недорогую материю с красивым узором разводами. При этом он сказал:

— Такая ты красотка, а живешь нищенкой. Хочешь, поступай ко мне в служанки, и я подарю тебе эту материю на платье.

Госпожа Цзян, наученная опытом, не посмела обидеться и назвать себя, а только сказала:

— Я могу заплатить за материю.

— Работы тебе будет немного, — начал ее уговаривать купец. — Прибрать, подмести, да подать мне воду для умывания. А если ты мне угодишь, я за подарками не постою.

— Нет, я не хочу, — ответила госпожа Цзян. — Я лучше заплачу.

Тогда купец обиделся и проворчал:

— Так плати скорей и не задерживай меня! Еще хватит ли у тебя заплатить за мой товар всей милостыней, которую ты набрала за год!

Госпожа Цзян и на эту грубость промолчала, а достала свой мешочек и развязала завязки.

Когда купец увидел, что мешочек доверху полон серебром, глаза у него разгорелись, и он ударил госпожу Цзян по руке. Она выпустила мешочек, он схватил его, бросил в ящик за своей спиной и зашептал:

— А откуда у тебя серебро, нищая тварь? Где ты его украла, негодная воровка? Уходи–ка отсюда, да поживей, пока я не потащил тебя в тюрьму.

— Отдайте мои деньга! — крикнула госпожа Цзян.

— Замолчи, а то я позову стражников! Потише кричи, а то они сами тебя услышат! Убирайся отсюда, да помалкивай, а не то отведу я тебя к судье, и посадят тебя за решетку, наденут на тебя колодку, забьют тебя плетьми и палками, и живая ты оттуда не выберешься. Вон!

Госпожа Цзян даже не посмела заплакать, молча вернулась в лодку и молчала до тех пор, пока быстрое течение и попутный ветер не доставили их в большой город близ устья реки, и здесь их путешествие окончилось.

Только тогда госпожа Цзян созналась Лин–лань, что потеряла и второй мешочек, а в третьем, сколько ей известно, осталось совсем немного. Лин–лань только вздохнула, а госпожа Цзян воскликнула:

— Но, Лин–лань, зато я многому научилась, а опыт дороже денег. И я даже согласна носить платье с заплатками.

— Почтительно прошу вашего разрешения мне самой пойти купить материю, а У-и — сшить вам платье, — ответила Лин–лань.

И таким образом эта глава кончается среди всеобщего удовольствия.

ЖАТВА НОЖАМИ И СТРЕЛАМИ

Эта зима, когда происходили описанные здесь события, была не очень плохая. Можно даже сказать, что она была довольно хорошая. Никто не замерз от холода, и никому не пришлось увидеть на своем пути оледенелое тело странника, застигнутого метелью. Также никто не умер с голоду. А ведь всем известно, бывают такие зимы, когда крестьянин, размешав пригоршню земли с теплой водой, кормит этой похлебкой своих детей, чтобы хоть чем–нибудь наполнить кишки и утихомирить грызущий их голод. Это случалось нередко — недаром вошло в поговорку: «Земляная каша, из пыли суп». Ах, но можно играть в эти кушанья, а нельзя ими насытиться, и случалось, что, обезумев от страданий, люди убивали людей и ели их мясо.

Как было сказано раньше, этой зимой таких ужасных событий нигде не бывало, а в Ваньцзяцуне такое и раньше не случалось.

К тому времени, когда наступили сильные морозы и зима, мрачная черепаха, казалось, спрятав под ледяной щит ноги и голову, никогда уже не сдвинется с места, многие хозяйки увидели, что начинает просвечивать дно сосудов, в которых они хранили бобы и зерно. И даже в тех домах, где с осени висели на балке два — три сушеных курчонка или даже свиной окорок, теперь приходилось подсчитывать число едоков и раздумывать о том, чем набить их рты.

Но, наконец, подул южный ветер, и теплые дожди, словно десять тысяч сверкающих стрел, вонзились в лед и снег и пробили их насквозь, так что стали снег и лед походить на пчелиные соты. Дожди их размыли, солнце прибрало, я прилетела с востока весна — лазурный дракон.

Живые соки поднялись по стволам ив, почки лопнули, и ветви оделись прозрачной зеленой дымкой. По южным склонам холмов на сучьях, где еще не было ни одного листа, распустили розовые лепестки цветы сливы. Заквакали лягушки, запорхали мотыльки. Дикие гуси полетели на север, ласточки вернулись из южных стран. По обочинам дорог дети собирали съедобные травы и, хотя пищу варили в доме, но ели ее в поле, потому что настала весна и люди пахали свои поля. Еще солнце не всходило, а деревню, словно туман, заволакивал дым очагов. В каждом дворе женщины, присев на корточки за печкой, совали в топку сухие листья, прошлогодние былинки, кусочки хвороста, скупо поддерживали огонь. Вода закипала в котле, и мужчины, стоя, жадно и поспешно пили кипяток. Потом выходили изо всех ворот, неся на плече деревянную, с железным наконечником соху. К ручке был привязан горшочек с едой — жидкой кашей, варевом из трав.

У некоторых были буйволы, но большей частью отец запрягал в соху сыновей, а сам, налегая на деревянный крюк, изо всех сил помогал им. И, хотя они изнемогали от страшного труда, вся земля была вспахана вовремя. Потом землю дробили камнями, растирали ее ладонями, так что она лежала пышная, легкая, высоко взбитая. Канавки перемежались с валиками, и в канавки сажали зерно, бережно, руками, каждое отдельно. На каждом поле из года в год чередовали пять злаков — коноплю, на масло и ткани, просо, высокий гаолян, ячмень и бобы.

Проходила весна, начиналось лето на радость людям. Каждые пять дней дул ветер, и каждые десять дней шел дождь. Но ветер не свистел в ветвях деревьев, дождь не размывал землю — всего было в меру. Семена прорастали вовремя, стебли росли высокие и упругие, и, чтобы колос был крупный, а зерно полное и с твердой оболочкой, землю подгребали к стеблям, пока канавки не были засыпаны и не превратились в валики, а земляные валики не стали канавками. Уже начали зреть фрукты, и ребята ели их еще неспелыми, и многие мучились животом. Старик Вань собрал детей и сказал им:

— Объедайтесь досыта персиками. Абрикосы вредны для желудка. Но под каждым сливовым деревом похоронен человек, поевший его сырых плодов.

Его выслушали в почтительном молчании, но всякий знает, как сладок запретный плод, даже если он такой кислый, что сводит рот и вызывает слезы на глазах.

Такое было благословенное это лето, что никто не умер объевшись. От ласкового солнца, от изобилия плодов люди стали румяные, как персики, золотисто–загорелые, как абрикосы. Такое это было лето.

Еще не снят был урожай, а уже подсчитывали, что удастся, заплатив помещику за аренду, рассчитаться с городскими ростовщиками, ссудившими зерно для посадки по непомерно высокой цене. И еще останется столько, что, быть может, хватит до новой весны.

И, наконец, приятней для слуха, чем флейты и пибы, зазвенело: «У–и–и!» — высоко и тонко. Это точили серпы в ожидании жатвы.

Вдруг однажды вечером, когда солнце уже закатилось, увидели, что небо розовеет на севере. Этот розовый цвет расцветал то ближе, то дальше, в разных местах, пока не заволок все небо, а по нему вились серебряные прозрачные покрывала и фонтанами взлетали золотые блестки. Все смотрели зачарованные, недоумевающие, пока кто–то не вскрикнул:

— Пожар!

В то же время внизу, под горой, по дороге в столицу промчался, навалившись на коня, помещик Цинь, без шапки и босой, будто внезапно поднятый с ночного ложа.

Всю ночь по дороге визжали колеса, мычали буйволы, выли женщины, плакали дети, тащили на спине стариков, волокли за руку малышей. И уже в Ваньцзяцуне знали, что кочевники с далекого севера спустились с гор, чтобы грабить и убивать черноволосый народ Поднебесной. Уже слух был наполнен страшными рассказами об этих варварах, которые никогда не моют свои наводящие ужас лица, а лишь мажут их салом, предохраняя от морозов. Уже знали, что эти изверги не возделывают землю, а напиваются допьяна кобыльим молоком. Что они одеваются в звериные шкуры, что даже трехлетние младенцы скачут верхом на баранах, уцепившись ручонками за их руно, и не отстают от взрослых. Что там, где они ступают, земля становится бесплодной, а небо беспощадным и, что страшней всего, глаза у них не черные, как у всех людей, а серые — цвета пыли.

Тотчас жители Ваньцзяцуня закопали в землю свое имущество, набили мешки самым необходимым и скрылись в лесу и пещерах на вершине горы. Учитель Ю Ши, вспомнив о Хо Чжи, послал быстроногого Вань Сяо–ба предупредить об опасности торговку травами. Сяо–ба скатился знакомой ему короткой тропкой, подняв камень, заколотил им в ворота и, когда растрепанная Хо Нюй выскочила и уже хотела обругать его, он, запыхавшись, закричал:

— Спасайтесь, пришли кочевники с севера!

Она схватила его за руку и не дала убежать, подняла сына, велела ему уходить с товарищем и не возвращаться. Сама она осталась спасать свое добро.

В ее комнате под циновкой была вырыта ямка, в которой хранился мешочек с серебром, плод многолетних трудов. Хо Нюй побоялась взять его с собой. «Не ограбят враги — оберут свои», — подумала она. Но оставить его на месте она тоже не решилась из страха, что грабители, подняв циновку, увидят, что земля здесь рыхлая, и найдут ее сокровище. Она достала мешочек, вынесла во двор и закопала под смоковницей. Но и это место показалось ей ненадежным. Тогда, поднявшись на цыпочки, закинула она мешочек в дупло, а сама вернулась в дом, чтобы схоронить медные сосуды.

Их она запрятала в мусорную кучу и попыталась сдвинуть сундук, где хранилась одежда. Сундук, зацепившись за что–то, будто прирос к полу, а меж тем уже звезды бледнели и близился рассвет. Тогда, откинув крышку, начала она надевать, напяливать, натягивать одну одежду поверх другой и третьей. Тут услышала она приближающийся стук копыт и непривычный звук чужих голосов. Заметавшись в страхе, она соскочила с галерейки и бросилась к задней калитке, чтобы бежать в гору. Калитка была узка, порог высок, а Хо Нюй в ворохе одежд растолстела сверх меры. С разбегу верхняя часть туловища проскочила в узкое отверстие, но дальше она застряла. Чем больше она вертелась, тем крепче сбивалась вокруг нее комом незастегнутая, неуклюжая одежда. Наконец она выбилась из сил и повисла руками по одну, ногами по другую сторону калитки. А между тем она слышала, как враги ворвались в ее дом, как перекликаются непонятными возгласами, как с воплем восторга вытащили из дупла серебро, как, раскидав мусор, схватили сосуды, как ломали и рвали то, что было им не нужно. Но всего более мучило ее то, что она не могла повернуть голову и увидеть, что делают эти варвары, а принуждена смотреть, как перед глазами у нее сорока, примостившись на камне, пила воду, накопившуюся в неглубокой ямке, а потом, взлетев, скрылась. Вдруг один из кочевников выбежал во двор и увидел застрявшую в калитке Хо Нюй. Громко захохотав, он спустил стрелу в ту часть ее тела, которая осталась по эту сторону калитки. Почувствовав толчок, Хо Нюй взвизгнула, дернулась и замерла. Но вслед за первой стрелой полетела вторая, потому что варвары, обрадовавшись шутке, наперебой стреляли в Хо Нюй, будто в цель, и скоро вся она была утыкана стрелами, как дикобраз иглами. Хо Нюй висела неподвижно, и враги, наскучив игрой, вскочили на коней и помчались дальше.

Часть вторая. ВСЯ ПОДНЕБЕСНАЯ

ТРАВА БЕССМЕРТИЯ

Император путешествовал. Уже два года, как вся Поднебесная, от западных пустынь до побережья Восточного моря, объединилась под его властью. Кончились двухсотлетние междоусобные войны, и страна наслаждалась миром. Покорно повинуясь приказу, все до единого сдали свое оружие. Император повелел расплавить металл и отлить из него двенадцать колоссальных статуй, установленных у входа во дворец. Чтобы и следа не осталось от владетельных княжеств, империя была разделена на сорок областей, получивших названия по своему местонахождению. Уже никто не смел говорить: «Я родом из Янь», «Я родом из Ци», а говорили: «Я из Бейди — Северной земли», или: «Из Шан–цзюй — Верхней области», или: «Из Цзююани — Девяти источников», или: «Из Гуйлиня — Коричных лесов». Вся земля принадлежала императору и была отдана в пользование крестьянам.

Даже время подчинилось торжествующей новой власти. Первый месяц зимы стал началом нового года, потому что черный цвет зимы был цветом династии Цинь, а до того год начинался с весны. Прежнее свое имя Чжэн–ван, под которым правил он циньским княжеством, государь сменил на торжественный титул Ши Хуанди — первый император над императорами.

Ши Хуанди ехал по новой прекрасной дороге. Она была шириной в триста шагов и вышиной в тридцать локтей, с крутыми откосами, утрамбованными железными колотушками и засаженными деревьями. Дорога была свободна для всех, но средняя ее часть, мощенная белым камнем, предназначалась для императора.

Из своей столицы государь направился прямо на восток, поднялся на гору Ишань и установил на ней высокий камень с высеченной на нем надписью, которую сочинил Ли Сы, высший сановник империи:

«Ши Хуанди объединил страну, несчастья кончились, и оружие сложено навеки».

Затем по южному склону император поднялся на священную гору Тайшань и совершил здесь церемонию «Фэн», принеся жертвы духам воздуха. Спустившись с северного склона, он совершил церемонию «Шань», принеся жертвы духам земли. Отсюда проследовал он к морскому побережью, совершая по пути жертвоприношения духам гор, рек, небесных светил и четырех времен года. Так достиг он Ланья на крутом берегу, вздымающемся над океаном, и повелел высечь на скалах хвалебную надпись.

Здесь к нему явились колдуны, и Ши Хуанди согласился их выслушать. Они склонились перед ним и сказали:

— В стране наступил мир, и народ счастлив. Одно желание переполняет сердца — чтобы это благоденствие продлилось вечно.

— Ничто не вечно, — скорбно прошептал император.

— Государь, бессмертные духи вечны. И здесь неподалеку их обитель.

— Это я хотел бы послушать, — сказал император.

И старший колдун начал свой рассказ:

— Если плыть из залива Бэйсаньшэн, залива Трех Северных Духов, прямо на восток, в океан, то возможно увидеть Блаженные острова. Их три. Самый большой Пэнлай — Заросший полынью. За ним Фанчжан — Земля колдунов. И на самом горизонте Инчжоу — Остров в океане. До Пэнлая недалеко, но, когда пытаются пристать к нему лодки с рыбаками, людьми, пожирающими грубую пищу и извергающими грубые слова, пучина вздымается и поглощает их, а остров, содрогаясь, отплывает прочь. Если же к острову приблизится человек, очистивший себя постом, размышлениями и омовениями, его допускают ступить на Блаженный остров. Здесь видит он дворец бессмертных, охраняемый драконом цвета бронзы. Отсветы его чешуи окрашивают небо багряным блеском. Но колдунам он не страшен, а духи Пэнлая дарят достойным траву бессмертия. Государь, мы хотели бы отплыть к этим островам и, добыв траву бессмертия, сложить ее к вашим ногам.

— Если это правда, то это неплохо, — сказал император, и его желтые глаза заблестели.

— Это правда, — сказали колдуны, — но нам нужны…

— Так я и знал, что сейчас последуют просьбы, — перебил император и усмехнулся.

— Нам нужен корабль, чтобы плыть на нем, и тысяча прекрасных юношей и девушек, чтобы отдать их духам в обмен на траву.

Тогда император распорядился, чтобы строили большой корабль и нашли юношей и девушек.

СОСУДЫ ВЕЛИКОГО ШУ

Затем из Ланья направился Ши Хуанди в Пэнчэн, и здесь ему доложили, что на дне реки Сы погребены сосуды Великого Юя, брошенные в воду во время последних войн. Эти сосуды были величайшим сокровищем всей Поднебесной. Кто владел ими, становился законным государем страны, а история их была такова.

В незапамятные времена народы Поднебесной жили подобно диким зверям, гнездились на деревьях, прикрывали наготу шкурами, питались сырым мясом и не знали своих отцов. Но затем в течение веков явились среди них мудрые правители.

Первый иаучил их плести рыбачьи сети, жить семьями, а также изобрел музыку и письмо, и, таким образом, из звериного подобия стали они людьми. Следующий правитель научил их строить хижины и пахать землю сохой и открыл лечебные свойства трав. Вслед за ним новый правитель открыл бронзу и бронзовое литье, а его жена научила женщин выкармливать шелковичных червей. Имя этому правителю было Желтый император, потому что его народ жил на желтой земле, плодородном желтом иле, намытом Желтой рекой. Он научил людей наблюдать небесные светила и движение ветра и облаков. Он установил правила арифметики, меру и вес и составил календарь. Он расселил людей деревнями — по восьми семей с восьми сторон общего колодца. Его дворец не отличался от крестьянской хижины, крыша была сложена из необрезанного тростника, но под ее стрехами свил гнездо феникс, а в саду резвился цилинь. Желтый император ел из глиняной посуды похлебку из гороховой ботвы. Он жил сто лет и оставил двадцать пять сыновей.

Великий Юй, властитель Ся, был потомком Желтого императора. Он был еще очень молод, когда реки Желтая и Хуай, разлившись, затопили всю страну, так что земля скрылась под водой и была подобна безграничному озеру. Юй продолбил Ворота Дракона — Лунмынь, проложил русло для девяти рек, насыпал девять плотин и всю воду отвел в море. От трудов руки его были в мозолях, на ногах были раны. Но земля поднялась из воды плодородней чем когда–либо. За этот подвиг Юй получил прозвище «Великий».

Великий Юй разделил свою землю на девять областей, и каждая область приносила ему свою дань. Золото, серебро, медь, свинец, железо и киноварь. Яшму, слоновую кость, звенящие кремни и кремни для наконечников стрел. Дерево для построек, дерево для луков. Кожи, меха и перья. Шелковые ткани, белые, синие, двухцветные и разводами. Зерно и соль.

Из бронзы, принесенной ему в дань девятью областями, Желтый император отлил девять сосудов. На каждом из девяти была изображена карта области. Всего девять карт — вся Поднебесная.

Когда Ши Хуанди узнал, что сосуды Великого Юя находятся на дне реки Сы, он спросил, точно ли это. Ему ответили — точно. В тихую погоду рыбаки, проплывая над этим местом, видели в глубине тусклое мерцание металла. Если лечь на корму и долго глядеть в воду, руками заслонив глаза от солнца, можно было рассмотреть их подробно. Круглые котлы, расширяющиеся книзу, с ручками в виде колец, на высокой ножке с утолщением посередине. Отлитые на них узоры, очень выпуклые, можно было видеть, ко нельзя было разобрать изображение, потому что вода преломляла его.

Выслушав это, Ши Хуанди повелел достать сосуды.

На обоих берегах были сооружены тяжелые мостки, доходящие до середины реки, где между ними оставалось свободное пространство, достаточно широкое, чтобы могли в него пройти поднятые сосуды. Мостки опирались на массивные бревна, соединяющие их с покатыми лесами, на которых поместились те из придворных, которые должны были втянуть сосуды наверх. В бревнах были сделаны желоба, по которым двигался канат.

Свита, оживленно беседуя, заполнила мостки. Один щеголь привел с собой ручную обезьянку, которая держала его за палец и беспрерывно визжала от страха и любопытства. Река покрылась лодками, и рабы, прыгая с них, ныряли в воду, отыскивая сосуды. Подъехали сановники в двуколках под огромными зонтами. Над людским сборищем кружили птицы, и солнце сверкало, тысячекратно отражаясь в растревоженных волнах.

Канат захлестнул ножку сосуда и натянулся. С мерными возгласами подтягивали его с лесов, направляли с лодок. Над водой показался черный, как лак, острый край ножки сосуда. Она медленно поднималась вверх. Уже можно было на ней рассмотреть дивный узор, полный непонятного значения. Вода плеснула сильней, показалось дно котла. Поднимался котел с отлитой на нем рельефной картой.

— Смотрите, это Юнчжоу! — вскрикнул кто–то. — Видите кусок Желтой реки и долину Вэй?

Сосуд, подымаясь толчками, уже висел в воздухе, кольца ручек бились о закраины, и вдруг произошло нечто страшное.

Из воды высунулась чудовищная морда, разверзлась длинная пасть, обнажив зубы, острые, как кинжалы, и мгновенно пасть защелкнулась, перерезав канат.

Сосуд Великого Юя обрушился в реку, подняв столб воды, люди, тянувшие сразу ослабший канат, опрокинулись навзничь, и речное чудовище исчезло так же внезапно, как появилось.

До вечера ныряли рабы, отыскивая сосуды, но они исчезли, как будто, пробив своей тяжестью дно реки, навеки скрылись в подводной пещере.

Уже стемнело, когда Ли Сы, высший сановник империи, осмелился доложить Ши Хуанди о случившемся.

— Зто дурной знак! — мрачно сказал император. — Кто владеет сосудами Юя, владеет Поднебесной. Боги не пожелали, чтобы они дались мне в руки.

— Государь! Это хороший знак, — возразил Ли Сы: — прошлое погребено в глубине вод, с вами начинается новая жизнь страны.

— Да, это так! — воскликнул император. — До меня не было ничего! Смуты, войны и разорение. О, если бы я мог жить вечно, как разукрасил бы я мою прекрасную землю!

— И как осчастливили бы свой народ! — подхватил Ли Сы.

— Народ! — повторил Ши Хуанди. — Жалкие черви, годные лишь на то, чтобы исполнять мою волю. Но я! Я первый! Я Величественный! Не было подобного мне, и подножием мне — вся Поднебесная.

СЕДОЙ НИЩИЙ ЗАДАЕТ ВОПРОСЫ

Солнце еще не успело взойти, когда на крутом речном берегу показался человек. Он начал медленно спускаться вниз по неровной и узкой тропке, низко пригнувшись к земле, осторожно ставя ноги, цепляясь рукой за кустарник, можно бы сказать, почти на четвереньках. В другой руке он держал связанные три бамбуковые палки, веревочную сетку и вырезанную из сучка развилку. Очутившись внизу, он с облегчением вздохнул, выбрал приятное местечко в тени деревьев, посмотрел на небо и произнес:

— И цунь гуаньинь, и цунь цзинь! Чуточку времени — немножко золота! Без сомнения, приходится ждать удачи, когда рано покидаешь постель. Ранняя рыбка клюет червячка!

После этого он опустил сетку в мелкий заливчик и привязал ее к кусту, чтобы не унесло течением. Три палки он воткнул концами одна в другую, так что образовалось удилище. Порывшись за пазухой, достал намотанную на щепку леску с прикрепленным к ней крючком. Снова порылся в складках халата, вынул глиняный горшочек с червями, выбрал одного, длинного и тонкого, будто красная нитка, нацепил его на крючок и забросил удочку в реку, укрепив удилище на развилке, воткнутой в землю, чтобы не утомлять руки ее тяжестью. Вое это он сделал старательно и степенно, приговаривая:

— Мань гун чу цяо цзян — медлительная работа показывает умелого мастера.

Всё осмотрел, остался доволен, сел, скрестив ноги, перебирая в руках два круглых камушка и не сводя внимательного взгляда с поплавка из пестрых птичьих перышек.

Прошло несколько времени, и река уже порозовела. На дорожке, идущей низом, показался путник. Эту дорожку протоптали лодочники, которые из года в год брели по ней и волокли тяжелые лодки вверх по течению. Но этот путник не был похож на лодочника. Шел он к устью реки торопливой, неровной походкой, и спина была согнута не трудом, а словно ожиданием внезапного удара. Он был очень худ, будто тень сухого дерева, бос и едва прикрыт рваным куском красной ткани, побуревшей от времени и грязи. Сквозь дыры головной повязки торчали седые волосы. Он подошел к рыболову, быстро огляделся во все стороны, поклонился и проговорил:

— Позволит ли ваша милость, чтобы моя ничтожная особа отдохнула здесь? — и, не дожидаясь ответа, сел и вытянул ноги.

Рыболов поднял глаза и замер от страха — щека путника была изуродована печатью, которой клеймят преступников. Но еще страшнее был красный цвет его лохмотьев.

В те времена, когда Поднебесной правили цари Чжоу, красный цвет, цвет огня, был цветом царей, знаком власти. Но с тех пор, как два года назад циньский Чжэн–ван стал императором Ши Хуанди, вода победила огонь, государственным цветом стал черный цвет, а красный стал цветом позора, цветом одежды каторжников. Поэтому, ничуть не сомневаясь, кого он видит перед собой, рыболов хотел вскочить, но ноги не слушались, хотел заговорить — язык не поворачивался, а в голове вертелась старинная поговорка: «Бояться за голову, бояться за хвост — много ли останется :sa что не бояться?»

И, заикаясь, он прошептал:

— Вэй шоу, вэй вэй — бояться за голову, бояться за хвост. То есть я хотел сказать, окажите мне честь, садитесь. Ваша одежда… нет, нет, я хотел сказать — ваша седина вызывает почтение…

— Что вы бормочете про мою одежду? — угрюмо спросил путник. — Может быть, вы намекаете, что вам что–то во мне не нравится?

— Ах нет, мне все очень нравится! — поспешно возразил рыболов. — И я никогда не позволяю себе намекать, потому что это указывает на дурные манеры. Как говорится: «Дан чжу айцза бешо дуань хуа» — в присутствии карлика не говори коротких слов.

После этого оба замолчали. Рыболов, не смея поднять глаз, смотрел на поплавок и от волнения не видел, что какая–то рыба, изловчившись, сорвала червяка и успела уплыть с добычей. А путник, не обращая внимания на рыболова, размотал повязку, достал из нее какие–то корешки и травы и принялся растирать их на камне, время от времени на них поплевывая. Потом собрал щепкой густую массу, намазал ею волосы и спросил:

— Не найдется ли у вашей милости чем утолить голод старому седому нищему?

Рыболов поспешно достал из рукава халата узелок, начал его развязывать, но пальцы словно застыли. Тогда он дернул узелок зубами и протянул нищему две ячменные лепешки. Тот презрительно усмехнулся и спросил:

— Где вы потеряли ваши хорошие манеры? — отломал от куста два прутика, изящно взял ими лепешки с ладони рыболова и одну за другой отправил их в рот. Потом, пристально всматриваясь рыболову в лицо, медленно проговорил: — Далека дорога от Цзичэна до Ланья?

— Да, — ответил рыболов и, испугавшись, не обиделся ли странный нищий за краткость ответа, добавил: — Конечно, здесь горы и воды живописней, но будь моя воля, я никогда бы не покинул родные места.

Нищий продолжал смотреть на него, и, словно зачарованный этим взглядом, не смея остановиться, рыболов продолжал:

— Северные кочевники сожгли деревню, где я жил, и увезли урожай. Жители разбрелись по разным местам в поисках пропитания, и учить мне стало некого. Быть может, один я пережил бы голодный год, но волею судьбы мне пришлось заботиться о ребенке.

— Откуда же взялась у вас семья? Помнится, ее не было, — рассеянно спросил нищий.

Нагнувшись над рекой, он черпал пригоршней воду и смывал густую мазь со своих волос.

— У меня был ученик, мальчик Хо Чжи. Когда кочевники напали на нашу деревню, его мать, убегая, надела на себя всю свою одежду и застряла в калитке. Злодеи для потехи стреляли в нее. Разумеется, стрелы не могли пробить стеганые шубы, но старуха умерла от страха. У мальчика не было других родных, а ведь учитель — второй отец, и пришлось мне заботиться о нем. Переходя от одного хозяина к другому, я очутился здесь и живу в поместье у богатого купца, обучая его сыновей. А мой мальчик подрос, но к грамоте был неспособен и теперь работает на реке. Заработок его невелик… Сударь, что случилось с вашей почтенной сединой?

— Что же, вы не видите, что с ней случилось?

— Если глаза меня не обманывают, белое выкрашено в черное — бай жань цзао. Вы изволили выкрасить ваши волосы?

— Пожалуй, теперь, с черными волосами, никто не узнает седого нищего. Но я потерял уже много времени, и теперь мне надо торопиться, — бормотал нищий, разматывая и срывая с себя свои лохмотья.

Привязав к ним камень, он забросил их в середину реки и крикнул:

— Снимайте халат, да живей!

Рыболов вскочил и сбросил свой холщовый халат, а нищий схватил его, презрительно сказав:

— Ваша одежда не соответствует вашей учености. Видно, жить у сановника было лучше, чем у купца? — и надел халат на голые плечи.

— Откуда вы знаете мою жизнь? — воскликнул рыболов.

Нищий не ответил, а посмотрелся в реку, как в зеркало, растрепал волосы, чтобы закрыть клеймо, и сказал:

— Пожалуй, теперь меня не узнать. Никто и не догадается, что восемь лет тесал я камни, мостя дороги. Встретят меня стражники — не узнают бывшего каторжника. Встретят меня купцы — не узнают ограбившего их разбойника. Встретился мне мой друг Ю Ши, учитель, и тот не узнал человека, в чьем доме жил. Не узнал ведь? — И с этими словами он повернулся и зашагал прочь.

Ю Ши изумленно посмотрел ему вслед, взял удочку, смотал леску и стал взбираться на высокий берег. Ученики, без сомнения, успели проснуться, а хозяйка, наверное, с бранью искала учителя своих сыновей.

Наверху он остановился и еще раз посмотрел вслед уходящему нищему. Черные волосы блестели под солнцем. Холщовый халат скрывал худобу тела. Походка была легкая и гордая. Все это показалось Ю Ши удивительно знакомым.

«Где я его видел? — думал он. — Столько я видел людей за эти годы. Как мне узнать этого человека? — И вдруг словно молния озарила темную глубину памяти. — Как я мог не узнать его! Восемь лет — долгий срок, но как я мог его не узнать? Ведь это господин Цзюй У, советник наследника яньского престола!»

ЦЗЮЙ У НАХОДИТ ОБЕД И УЖИН

Так удачно начатое утро, казалось, сулило дальнейшие удовольствия. Холщовый халат защищал тело от солнечных лучей, ветерок с реки освежал лицо, и Цзюй У шел вперед легкой походкой, ощущая радостное ожидание, отчасти заменяющее молодость. По мере приближения к городу холмы отступали, а местность становилась все оживленней. В прелестной долинке паслись кони. Опрокинувшись на спину, каталась в мягкой траве серая в яблоках кобылка. Жеребята бегали вперегонки, высоко подкидывая тонкие ножки, а один, совсем маленький, жался к матери, не решаясь пуститься вскачь — ножки у него были словно красные веточки ивы.

Дальше начались огороды, и среди свежей разнообразной зелени большие шляпы крестьян поднимались и опускались, словно цветы подсолнечника. Маленький голенький мальчик смотрел на Цзюй У, сунув в рот толстый пальчик. Цзюй У на ходу поднял его, понюхал его теплую шейку и опять поставил его на ножки. Мальчуган заревел, а Цзюй У провел рукой по глазам от непонятной радости.

Вниз по реке плыли джонки, глядя вперед круглыми выпуклыми глазами, намалеванными с обеих сторон носа, чтобы лодки видели, куда плывут, и нэ сели на мель. Ветер шевелил тростниковые паруса, а на одной джонке мальчик играл на флейте, приветствуя звонкими трелями сияющий день.

Тропинка становилась все шире, перешла в большую дорогу, и уже трудно становилось идти среди все прибывающей толпы крестьян, везущих овощи в тачках, носильщиков, тащивших на коромыслах плоские или глубокие корзины или тюки, конных, пеших, праздных и тружеников, оборванных, нарядных, стада черных свиней, свиты сановника, спешившего в город, даосских монахов, слепого гадальщика, бившего в медный тазик, чтобы привлечь любопытных.

Тут Цзюй У почувствовал, что сытость от двух лепешек недолговечна и что кишки и желудок неспокойны. Только подумал он, где бы достать пищи, как вдруг нащупал в рукаве одну–две монетки, забытые прежним владельцем.

«Удача, как знатная особа, одна не ходит, а всегда в обществе себе подобных», — подумал Цзюй У и тотчас завернул в харчевню.

Не зная точно, сколько у него денег, не решаясь вынуть их и сосчитать и помня о своей скромной одежде, он не поднялся наверх, где пируюг господа, а поискал места в общей зале. Здесь было, пожалуй, еще тесней, чем на большой дороге, но наконец удалось ему найти свободное местечко. Цзюй У попросил слугу принести ему чашечку вина и чего–нибудь поесть, а затем оглянулся на своего соседа. Это был молодой парень, одетый скромно, но чисто, как слуга из хорошего дома. Лицо у него было рябое, а верхние зубы нависали над нижней губой, словно растрепанная крыша, так что едва ли мог он как следует закрыть свой рот. Да он, как видно, об этом не заботился, потому что перед ним стоял поднос с четырьмя овощными блюдами и одним мясным и три–четыре чашечки с вином. Парень усердно жевал, шевеля скулами, но, заметив, что Цзюй У смотрит на него, приветливо сказал:

— Не откажите отведать от этих блюд. Вдвоем и еда веселей.

Цзюй У поблагодарил и скромно принялся за еду, а парень спросил:

— Издалека прибыли в наш город?

— Не. могу сказать, чтобы очень издалека, — уклончиво ответил Цзюй У.

— А на реке вам не приходилось быть? — снова спросил парень.

— Не могу сказать, чтобы приходилось, — ответил Цзюй У.

— Вот это жаль, — оказал парень. — А я все ищу, нет ли свидетелей удивительного события, случившегося на этих днях. Я человек любопытный, и хотелось бы мне услышать подробности от участника или очевидца, а не довольствоваться слухами.

— Что же это за событие? — спросил Цзюй У. — Может быть, сбежал какой–нибудь каторжник и его теперь ищут?

— В этом не было бы ничего удивительного, — ответил парень. — Каторжников сейчас не меньше, чем всех прочих, многие из них пытаются бежать, и всех их ловят. Нет, это событие действительно достойно удивления, потому что в нем участвует сверхъестественное существо.

— Я сам из деревни, — сказал Цзюй У, принимаясь за второе блюдо, — и ни о каких событиях мы не слышали.

— Говорят, — начал парень, — что по повелению императора достали со дна реки древний сосуд. Но вслед за ним из реки вышел дракон и перегрыз канат.

— Мало ли что говорят, — ответил Цзюй У. Он слегка осоловел от сытной еды, и его тянуло лечь и отдохнуть. — Уж сразу дракон! Был он похож просто на страшную рыбу. — И он лениво запустил палочки в третье блюдце.

Парень взглянул на него и продолжал:

— Сосуд упал обратно в воду и исчез. Тогда призвали туда всех каторжников, неподалеку оттуда мостивших новую дорогу, заставили их нырять, но они ничего не нашли. Несколько человек так и не вынырнули. Вероятно, их съел

дракон.

— Или, проплыв под водой, они выбрались где–нибудь подальше, — усмехнувшись, перебил Цзюй У. — Конечно, драконы бывают разные…

Тут парень схватил его за руку, а другой рукой хлопнул его по плечу, и не успел Цзюй У откинуться и в страхе подумать, что, увлекшись едой, проболтался и выдал себя, и не успел он придумать хитрую отговорку, как раздался шум, и в харчевню вошли две девушки в сопровождении пожилой женщины. Парень тотчас выпустил руку Цзюй У и сел как ни в чем не бывало. Цзюй У подумал, что хорошо бы удрать, пока не поздно, но не решался пройти мимо парня, а другого выхода не было. Поэтому он откинулся к стене и сделал вид, что наслаждается зрелищем.

Младшая из девушек, удивительной красоты, но с очень скромным выражением лица, опустив свои глазки, начала наигрывать трудную мелодию на длинной яшмовой флейте, а вторая, выхватив два меча из висевших за спиной ножен, принялась исполнять воинственный танец.

Парень с торчащими изо рта зубами нагнулся к Цзюй У, так что их колени соприкоснулись, и шепнул:

— Ваши замечания наводят мою мысль на вопрос: не известно ли вам, сколько отпрысков у дракона?

«Это, без сомнения, сумасшедший! — подумал Цзюй У. — Говорит слова, а смысла в них нет. Ищет ветра, хватает его отражение». — И отодвинувшись, сколько позволило место, пробормотал:

— Я простой человек из деревни. Что вы ко мне пристали?

Парень положил палочки в опустевшую миску, вздохнул и сказал:

— Быть может, вы и правы, что не хотите мне отвечать. Как говорится, в поле беседуешь, на дороге подслушивают.

Тут Цзюй У сообразил, что, возможно, парень в своем уме, но, видно, есть у него тайна. И недаром столько лет был он советником наследника — сразу почуял, что в этой тайне заключена некоторая выгода. Тщательно подбирая слова, чтобы не попасть впросак, он проговорил:

— Кто бы ни были ваши друзья, я — один из них.

Парень заулыбался, крепко пожал ему руку и ответил:

— Если вы один из нас, вы нашли во мне друга и помощника.

Тут к ним подошла пожилая женщина и, вежливо поклонившись, спросила:

— Не позволят ли мне господа присесть около них на свободное место, пока мои дочери развлекают посетителей?

Парень слегка подвинулся, а Цзюй У, обрадовавшись, что опасная беседа прервана, поспешно сказал:

— Садитесь, почтенная женщина!

Танцовщица то переступала мелкими, дробными шажками с пяточки на носок, будто подкрадываясь к поверженному врагу, то вертела мечами над головой, так что они сливались в сверкающую золотом ленту, то рубила ими воздух, будто поражала целое войско, то подкидывала их и вновь ловила, перепрыгивала через них, подскакивала и притопывала, то перебирала мечами за спиной, то будто фехтовала с невидимым могучим соперником. Зрители криками выражали свой восторг, а Цзюй У, чтобы вовлечь женщину в беседу и тем помешать дальнейшим вопросам парня, сказал:

— Ваши дочери очень искусны в своем ремесле.

— Да, — ответила женщина. — На мое счастье, они почтительны и усердны и хорошо зарабатывают, не ленясь весь день показывать свое умение. Не будь их, мне, бедной вдове, жилось бы нелегко.

— Так вы вдова? — спросил Цзюй У.

— Увы! — ответила женщина. — Уже восемь лет, как погиб мой муж. И что за муж! Теперь уж таких не бывает. Ни разу он меня не обидел, и я целый день только и знала, что валялась на мягком ложе или наряжалась перед зеркалом. Но и красотка же я была! Теперь уж этого не видно. Дочери в сравнении со мной не больше чем простой светильник перед лицом молодой луны. Теперь это не заметно, но была я стройней, чем веточка ивы. Конечно, все это минуло, но сказать вам по правде, дорогой господин, тяжело в доме без мужчины. Подвернись мне почтенный человек, который не побрезговал бы мной, я бы с радостью вновь вышла замуж. Есть у меня домик, и нашлось бы ему там место, где поесть, где поспать, а где отдохнуть от сна и еды. И я бы не стала разбирать, много ли денег у него в мошне и каково его ремесло. Лишь был бы добрый человек и не обижал меня и моих дочек.

— Так вам безразлично, кто бы он ни был? — спросил Цзюй У.

— Где уж мне выбирать! — ответила вдова. — Сейчас такие времена, что и у хорошего человека клеймо на щеке, а иной мошенник ходит в шелках и золоте.

— А как ваше имя, моя красавица? — спросил Цзюй У, наклоняясь к ней и пальцами поправляя волосы так, что они плотней закрыли ему щеки.

— Моя фамилия по мужу Цзян, я из семьи Лю.

Прежде чем ответить ей, Цзюй У оглянулся на парня.

Тот расплачивался за обед, а затем повернулся к Цзюй У и прошептал:

— Можете на меня рассчитывать, как хромой на костыли. Как только понадобится, я буду рядом.

Он вышел из харчевни. Цзюй У с облегчением вздохнул и, подвинувшись к вдове, заговорил:

— Посмотреть на вас — можно подумать, что вы сестрица вашим дочкам. Моя фамилия Цзюй. И, поскольку мы из разных семей, ничто не мешает нам пожениться.

— Я попрошу вас подождать несколько мгновений, — сказала вдова. — Сейчас кончится танец, и я пойду собрать деньги со зрителей. После этого мы сможем пойти ко мне в дом, и я еще успею приготовить ужин и пригласить на свадьбу соседей. Ведь я не девушка, чтобы моим родителям засылать сватов и спрашивать гадальщиков о счастливом дне. Как поется в известной песенке:

Девушку выдает семья,

Замуж вдова выходит сама.

Если вздумает дождик пролиться,

Кто велит ему остановиться!

— Очень разумная песенка, и мне нравится голос, которым вы ее поете, — сказал Цзюй У.

Таким образом, в один день он нашел дом, жену, обед и ужин и еще кое–что, о чем он еще не знал, а читатель узнает в следующей главе.

ПРЫЖОК ТЮРЕМНОГО ТИГРА

Дом бывшей госпожи Цзян, которая теперь стала тетушкой Цзюй, был расположен на мосту через реку. Но так как мост был не очень велик, а домишек теснилось на нем множество, то все они стремились ввысь, и были там и двухэтажные и трехэтажные.

У госпожи Цзян оставалось уже немного денег, когда она прибыла в этот город, и поэтому она могла купить лишь крохотное место для своей постройки. Зато кверху выросла она так высоко и была так узка, что смело можно было назвать ез не домом, а башенкой, и так как смотрела она на восток — Восточной башенкой. Младшая дочь вдовы, скромная У-и — Ласточка, — которая немного знала грамоте, написала на дощечке «Дун лоу» — «Восточная башня» — и прибила ее под крышей. Не будь она так скромна, она могла бы написать «Тянь лоу», что значит «Небесная башня», потому что жили в нем две девы неземной красоты, а в дождливую погоду тучи так низко висели над крышей, что, казалось, их можно было коснуться рукой. И, хотя этот терем был кое–как сколочен из жердей и циновок, жизнь в нем была счастливей, чем в окном дворце.

В первый же вечер, когда разошлись свадебные гости, тетушка Цзюй обнаружила клеймо на щеке своего нового мужа. Она была умная женщина, и жизнь многому научила ее. Поэтому она не стала задавать вопросы, чтобы в ответ не услышать ложь, а поскорей принялась сводить этот страшный след неизвестных ей преступлений. Она мазала его, травила и даже прижигала. Само собой понятно, что, пока это лечение не было закончено, Цзюй У не решался выходить из дому, чтобы поискать какое–нибудь занятие или работу и внести свою лепту в маленькое хозяйство. Но соседи скоро узнали, что он опытен в знании и применении законов, и частенько прибегали к нему за советом. Он выходил к ним с щекой, распухшей, воспаленной и подвязанной платком, будто от зубной боли, и. таким образом, побывав советником наследника государства, и советником лесных разбойников, стал он теперь советником грузчиков, носильщиков, лодочников и поденщиков. Это занятие тщательно скрывали от посторонних, потому что по закону полагались за него заклеймение и ссылка, и все же слава Цзюй У ширилась и наконец достигла ушей некоего. слуги из хорошего дома. Впрочем, Цзюй У об этом ничего не знал.

По утрам тетушка Цзюй с обеими дочерьми уходила на заработки, а вечером они возвращались, приносили в корзинке еду — овощи, две–три рыбки, пять–шесть креветок, земляные орехи, немного муки — и за скромным ужином рассказывали своему затворнику городские новости. Эти новости с каждым днем становились вое интересней.

Больше всего говорили о том, что на верфи сооружается корабль небывалых размеров, такой, что свободно мог бы вместить тысячу людей. Назначение его было неизвестно, строились всевозможные предположения и вдруг распространился слух, что он поплывет на поиски Блаженных островов.

На перекрестках и площадях странствующие монахи и гадальщики рассказывали о том, что Блаженные острова расположены в Восточном море, в том месте, где из морской пучины растет дерево Фусан и из его ветвей по утрам поднимается солнце. Там, на острове Пэнлай, растет трава бессмертия, и за ней–то отправится корабль. На нем отплывут монахи и волшебники, посланные императором, и вместе с ними — тысяча прекрасных юношей и девушек.

Тетушка Цзюй к этим слухам отнеслась недоверчиво.

— По–моему, они напрасно едут, — сказала она. — Я уверена, что они вернутся ни с чем.

— Моя дорогая, — ответил Цзюй У, — неужели вы думаете, что понимаете больше, чем ученые люди?

— Я не думаю, — возразила тетушка Цзюй. — У меня и без того достаточно дел. Но спросите любую из моих соседок, и она вам тоже скажет, что трава бессмертия растет на луне. Там белый яшмовый заяц толчет в ступе траву бессмертия. Там одиноко живет красавица Чан Э. Когда она еще была обыкновенной женщиной и жила на земле, она украла у своего мужа, стрелка из лука, по имени Хоу И, траву бессмертия. Пока его не было дома, она сварила из травы настой, выпила его и — ах! стала легче белой пушинки, взвилась кверху и улетела на луну. Она летела и кричала, звала Хоу И и ломала руки, но не могла остановиться или вернуться, потому что ветер нес ее, как осенний лист. А Хоу И ничем не мог помочь ей и не мог полететь за ней, потому что она выпила весь эликсир и даже облизала чашку, так что ни капли не осталось. А на луне она превратилась в трехногую жабу и сидит под деревом, тоскует о земном счастье. Так ей и надо за ее жадность и воровство! И не хотела бы я бессмертия в одиночку и без мужа!

А слухи становились все упорней, и вдруг разразилась страшная беда.

Ночь была тихая, все люди спали, и ночные сторожа били в колотушки, охраняя их сон. Луна была такая круглая, белая и сияющая, будто в самом деле была она из белой драгоценной яшмы. Вдруг по всему городу раздались удары, и треск ломаемых ворот, и вопли похищаемых девушек. Это солдаты врывались в дома, где имелись прекрасные юноши и девушки, вязали их и уносили, потому что кто же захотел бы по доброй воле отдать своих сыновей и дочерей, чтобы они уплыли в туманное море к таинственным островам и никогда не вернулись в родной дом! А так как было известно, что в доме Цзюй есть две прекрасные девушки, то и их похитили, и не помогло, что тетушка Цзюй цеплялась за колени свирепых солдат и рыдала и рвала на себе волосы. Наутро Восточная башня была пуста и многие другие дома опустели.

В тот же день стало известно, что похищенные юноши и девушки заключены в заброшенном храме в ближних горах, где недавно поселилось несколько монахов.

— Помоги же мне! — кричала тетушка Цзюй. — Ночью ты не сумел заступиться и отстоять моих детей. Что за прок в ученом муже! Первый мой муж, господин Цзян, начальник дворцовой охраны, никогда бы не допустил этого насилия. Увы! Тогда у меня были слуги, которые не впустили бы в дом солдат. Уходи, ничтожный человек, у которого и настолько нет сил, чтобы защитить жену и детей. Горе мне, одинокой!

Цзюй У, повязав щеку платком, пошел к храму, чтобы осмотреть местность и подумать, нельзя ли помочь беде.

Едва только спустился он с моста, как к нему подошел молодой парень в одежде слуги, с веснушчатым лицом и торчащими изо рта зубами и вежливо заговорил:

— Я от души сочувствую вам в постигшем вас несчастье!

— Прошу меня извинить, — сказал Цзюй У, вырывая из рук парня полу своего халата, — сейчас мне не до разговоров.

Парень не обратил внимания на эти слова и продолжал:

— Я уже ходил к храму и увидел, что проникнуть туда нельзя. Ворота охраняются вооруженной стражей. Но с нависающей сверху скалы ясно видны внутренние дворики, и я увидел там ваших дочерей. Я подал им знак, и они заме

тили меня. Если прыгнуть с этой скалы на другую, пониже и полевей, оттуда можно бы спустить веревку и поднять девушек. Но каково будет прыгнуть оттуда обратно, держа в руках девушку! Это под силу разве тигру, но не человеку.

— Оставь меня в покое! — воскликнул выведенный из терпения Цзюй У. — Хочешь ли ты сказать, что ты тигр? Уж разве такой, каких помещают на воротах тюрем!

— Мне приятно слышать, что мое имя вам известно, — радостно заговорил парень. — Наверное, мои братья где–нибудь в Поднебесной рассказали вам мои приметы и что вы найдете во мне друга? Вы правильно угадали. Я Вань Сяо–ба, по прозвищу Тюремный тигр. В харчевне вы немного опасались меня, не решаясь сразу довериться и произнести слова, по которым я мог бы вас узнать. Но, хотя вы и говорили обиняками, все же под конец ответили: «Я один из них». И так как цель нашего братства помогать друг другу, я обещал вам, что, когда понадобится, я окажусь рядом. Приходите сегодня ночью к скале над храмом. Крепкую веревку я захвачу с собой, а ваших дочерей я уже предупредил, чтобы ждали во внутреннем дворике. Вы протянете мне руку, когда я буду прыгать обратно, и, быть может, нам удастся наше предприятие.

Всякий, кому приходилось ночью бывать в горах, знает, как неверно освещает луна дорогу. Черная тень, отброшенная скалой на тропинку, кажется пропастью, а вековые деревья в глубоком ущелье — низким кустарником на полянке. И, хотя волосы Цзюй У и были выкрашены в черный цвет, они не вернули молодой силы его рукам и ногам. Кряхтя, оступаясь на каждом шагу, вздрагивая от шума срывавшихся из–под ноги камушков, обдирая кожу на ладонях, взобрался Цзюй У на скалу. Залитые белым светом, лежали под ним многоярусные крыши главного храма и террасы боковых павильонов. Словно осколки стекла, блистали маленькие пруды. Дворики в черном и белом узоре теней были пустынны, но в одном, самом дальнем, мелькнули две стройные фигуры. Облако набежало на луну и закрыло их. Вот их спрятала тень кустарника.

— Вон они ждут! — раздался шепот.

И Цзюй У увидел Тюремного тигра. Он был без халата, а вместо пояса обмотан толстой веревкой.

— Пора!

Далеко внизу белела площадка второй скалы.

— Ты разобьешься! — прошептал Цзюй У, хватая Тигра за руку. — Человеку этот прыжок не под силу!

— Пусти! — Тигр рванулся, мелькнул в воздухе, перелетел через пропасть, упал на площадку, вскочил и принялся разматывать веревку.

Одним концом он привязал ее к дереву, ногой попробовал, крепок ли узел, и спустил ее вниз. Она поползла, как змея, и скользнула в дворик. Там, видно, спорили, уступая друг другу, кому подняться первой. Потом одна из девушек обвязала веревку вокруг тела. Тигр осторожно поднял ее. Но едва она, дрожа от страха и напряжения, ступила на площадку, как внизу замелькали дымные факелы, дворик наполнился людьми, вторую девушку потащили прочь, монахи и солдаты забегали, пытаясь взобраться вверх. Откуда–то притащили лестницы. Лестницы были коротки. Кто–то, цепляясь за кустарник, полез вверх и оборвался, и наконец, убедившись, что подняться нельзя, вое разбежались, со звоном раскрылись ворота, загрохотал барабан, завыл колокол, и вооруженный отряд выступил на дорогу, чтобы обходом взобраться на скалу.

Цзюй У в ужасе закрыл глаза, и вдруг его ударила концом брошенная вверх веревка. Он схватил ускользающий меж камней конец, по жестам и крикам Тигра понял, что от него требуется, и, захлестнув веревкой ствол дерева, завязал крепким узлом, так что веревка натянулась наклонным мостом через пропасть между нижней и верхней скалой.

Тигр схватился за веревку обеими руками, девушка обхватила его за пояс, и так, вися над пропастью, медленно перебирая руками, Тигр с прильнувшей к нему девушкой продвигался вперед. Когда он приблизился настолько, что можно его было достать, Цзюй У протянул руки, схватил его за волосы, помог ступить на скалу и подхватил девушку. Это была У-и — Ласточка, бледная как смерть и уже теряющая сознание.

Тигр перекинул У-и через плечо, потащил Цзюй У за руку и быстро начал спускаться по тропинке вниз, чтобы успеть избежать встречи с отрядом.

Здесь должна была бы кончиться эта глава, в которой навеки расстались две названые сестры, но читателю придется еще ненадолго вернуться в Восточную башню, где тетушка Цзюй с нетерпением ожидала, какие известия принесет ей муж.

Едва Цзюй У, ведя за руку У-и, вошел в дверь, как тетушка Цзюй выкатила глаза, схватилась руками за ворот платья и крикнула:

— Где моя дочь?

— Вот она! — горделиво ответил Цзюй У.

Но тетушка Цзюй не обратила внимания на эти слова и закричала еще громче:

— Я спрашиваю, где моя родная дочь? Где Лин–лань — поддержка моей старости, утешение моей горести, дитя, рожденное мной? Она погибла, и мне незачем жить!

Она затопала ногами, зарыдала в голос и ударилась головой о деревянную перегородку. Потом снова повернулась и крикнула:

— Уходите прочь с моих глаз и оставьте меня, чтобы я могла умереть!

У-и бросилась перед ней на колени, поклонилась ей в ноги и заговорила:

— Матушка, не гневайтесь на нас. Не наша вина, что я одна вернулась. Лин–лань приказала мне подняться первой по брошенной нам веревке, потому что я слабей и моложе. Я не посмела ее ослушаться. Но она жива и так сильна и отважна, что, наверное, сумеет вернуться.

Но тетушка Цзюй оттолкнула девушку и продолжала рыдать.

— Перестаньте вопить! — закричал Цзюй У. — Вас, без сомнения, слышно на обеих сторонах моста, и вы привлечете ночную стражу. Ваша Лин–лань жива, а нам троим отрубят головы, если вы не образумитесь. Собирайте вещи, чтобы мы успели бежать до рассвета.

— Можете бежать, — сразу понизив голос, ответила ему жена, — а я остаюсь здесь.

— Я приказываю вам собирать узлы! — грозно проговорил Цзюй У. — И вы обязаны меня слушаться.. И поторапливайтесь

Тетушка Цзюй, насупившись, изредка всхлипывая и наспех утирая рукавом глаза и нос, подчинилась, а Цзюй У ходил за ней и изредка покрикивал:

— Скорей, скорей! Пока не рассвело. А то как бы не заметили наше бегство и не послали за нами погоню.

Здесь глава благополучно кончилась, а что касается Лин–лань, то император, узнав о событиях в храме, пожелал взглянуть на девушку. А когда он ее увидел, она так ему понравилась, что он взял ее в жены.

Корабли, монахи, волшебники и тысячи юношей и девушек отплыли в свое время, направляя путь к Блаженным островам, и уже не вернулись к берегам Поднебесной.

СПОР О РАЗОРВАННОМ РУКАВЕ

Погода была приятная, узлы с имуществом легки и необременительны, денег хватало, чтобы дважды в день утолить голод. Можно было бы сказать, что бегство семьи Цзюй У из Ланья скорее походило на увеселительную прогулку. Но только один Цзюй У мерно шагал, наслаждаясь воздухом и видами. Флейтистка У-и, огорченная разлукой с нежно любимой сестрой, ступала, не поднимая затуманенных слезами глаз. Что касается тетушки Цзюй, то она очень волновалась и то и дело оглядывалась, не следует ли за ними кто–нибудь похожий на солдата или стражника. Страх погони и свежий утренний воздух приглушили ее скорбь. Изредка она мрачно вздыхала, а иногда, возмущаясь, кричала на мужа:

— Почему вы не побеспокоитесь бросить взгляд на восток и на запад и не оглянетесь на юг? Эти ученые люди удивительно равнодушны к постигающим их семью бедствиям!

— Моя дорогая, — отвечал Цзюй У, — зачем же мне без толку вертеть головой на все четыре стороны и восемь направлений? Будь за нами погоня, мы услышали бы конский топот.

— Вы совсем не понимаете воинских хитростей! — возражала ему жена. — Они могли обмотать конские копытаоломой или тряпками, чтобы мы не заметили ничего до тех пор, пока лошадиная голова не высунется у нас из–за плеч.

Цзюй У в ответ смеялся, но тетушка Цзюй не успокаивалась и время от времени, пропустив мужа с дочерью вперед, пряталась за высоким камнем или стволом дерева, чтобы высмотреть, нет ли погони. Но погони не было.

Но, хотя погони и не было, тетушке Цзюй все же приходилось волноваться. Стоило только встретить двух людей, вступивших в спор, как Цзюй У тотчас вмешивался, подавая непрошеные советы, и не хотел молчать, сколько ни дергай его за полу халата, чтобы увести подальше. Правда, большей частью оба спорящих оставались довольны решением Цзюй У и оба уходили, посмеиваясь в рукав, в уверенности, что ловко надули противника. Но изредка случалось, что кто–нибудь да чувствовал себя обиженным, потрясал вслед Цзюй У кулаками и грозился донести на него. Мудрый советник в ответ на угрозы не имел привычки отругиваться, а когда тетушка Цзюй, испугавшись, начинала ворчать, он говорил ей:

— Улыбка на женских губах — как мотылек в чашке цветка. Улыбнитесь, моя дорогая, вы станете намного красивей.

На четвертый день пути Цзюй У сказал:

— Мне думается, что мы приближаемся к большому городу.

— Бот это хорошо! — ответила тетушка Цзюй. — Во–первых, у нас уже осталось немного денег и У-и, играя на флейте, пополнит наш запас.

— Я всегда удивлялся, — сказал Цзюй У, — почему женщина, начав свою речь словами «во–первых», никогда не изъяснит, что последовало «во–вторых».

— Во–вторых! — воскликнула тетушка Цзюй. — Во–вторых, я устала! Во–вторых, мне надоело идти! Во–вторых, я хочу отдохнуть! Меня тошнит от наспех сваренной каши! А в-третьих, я думаю, что нам следует несколько времени пожить в большом городе в ожидании события, которое скоро случится. Если это большой город, мы будем там в безопасности.

— Что же это за событие? — спросил Цзюй У.

Тетушка Цзюй покраснела и, отвернувшись, прошептала:

— Это пока что моя тайна.

На следующее утро в деревушке под самым городом они увидели, что у колодца собралась толпа и все наперебой кричат и размахивают руками. Цзюй У тотчас вырвал полу своей одежды из рук тетушки Цзюй, пробрался сквозь толпу и очутился у самого сруба. Здесь он увидел, что безобразная старуха сует сверток в лицо изящному молодому человеку, а он одной рукой этот сверток отталкивает, а другой пытается ударить старуху, а остальные стараются их растащить и все кричат так громко, что нельзя понять, из–за чего они ссорятся.

Едва Цзюй У появился среди них, как все замолчали, с удивлением глядя на его завязанную щеку и величественную осанку. А он церемонно поздоровался и заговорил:

— Почтенные господа, не пожелаете ли вы объяснить прохожему человеку причину столь ожесточенного спора? Возможно, что мне слабым моим разумением удастся разрешить его по справедливости и к общему удовольствию.

Все снова закричали разом, но Цзюй У остановил их движением руки и проговорил:

— Одно мое ухо завязано платком, который согревает мой больной зуб, поэтому я слышу всего на одно ухо и желал бы, чтобы говорил в него лишь один рот. Быть может, заинтересованные стороны сами изложат дело?

Молодой человек кинул старухе сверток, приосанился и заговорил важно и нараспев:

— Я студент, сын почтенных родителей, и прибыл в город, чтобы набраться знаний у знаменитых учителей. Так как со мной всего один слуга, мне приходится пользоваться услугами прачки, когда моя одежда нуждается в стирке. Два дня назад я отдал этой старухе совсем новый халат, немного испачканный подливками и соусами. Так как она не принесла его в обещанный срок, а путь до этой деревушки недалек и проходит живописной местностью, я сам зашел в гнусную хижину прачки, и что же она мне вернула?

С этими словами он выхватил у старухи сверток, встряхнул его, развернул, и Цзюй У увидел богатый халат, весь перепачканный землей и глиной и с разорванным в клочки рукавом.

— Действительно, — сказал Цзюй У, — халат в ужасном виде. Но что скажет в свое оправдание прачка?

Старуха выступила вперед, одернула свои лохмотья, обеими руками поправила шапку из вытертого меха, скрывавшую ее лысину, почтительно поклонилась и заговорила:

— Господин, я живу одна, потому что моего сына послали мостить дороги прежде, чем он успел жениться, так что нет у меня невестки позаботиться о моей старости. Вот я и принуждена стирать на людей. Это правда, что халат был совсем целый, хоть и запачкан едой, а эти пятна вывести нелегко. Я всю ночь трудилась над ним, и наутро он был свежей нового. Я завернула его в чистую тряпку и пошла отнести его в город. Не успела я выйти на дорогу, как услышала звон колокольчиков и поняла, что это скачет гонец. Я живо посторонилась, но конь гонца сбил меня с ног, тряпка зацепилась за стремя, и конь шагов десять–пятнадцать тащил халат за собой, запачкал и разорвал рукав. Я согласна, пусть уж пропадает плата за мою работу. Но господин требует, чтобы я купила ему новый халат.

— А хорошо ли он был выстиран? — спросил Цзюй У.

— Лучше нового, — ответила одна женщина. — Я ее соседка, и она похвасталась своей работой и показала мне халат. Он был такой чистый, что хоть на свадьбу идти.

— Дело о халате, — важно заговорил Цзюй У, — можно разделить на две части: дело о стирке халата и дело о порче халата. Разбирать их следует в отдельности, тем более что в первом деле спор всего лишь о двух — трех медяках. И я думаю, все согласятся, что их следует заплатить старухе, поскольку ее работа была выполнена добросовестно.

— А халат можно починить, — забыв осторожность, вмешалась тетушка Цзюй. — Можно его укоротить, а из подола сшить новый рукав.

— Я не бедняк, чтобы ходить в куцем халате! — возмущенно воскликнул студент.

— Если вы так богаты, для вас не составит ущерба оплатить стоимость стирки, — возразил Цзюй. — Платите, и мы перейдем ко второй половине дела.

Студент бросил старухе несколько монеток, она подобрала их и спрятала, а Цзюй У сказал:

— За порванный рукав должен полностью уплатить виновный.

— Это правильно! — воскликнул студент.

А старуха, смутившись, протянула обратно свои медяки. Цзюй У остановил ее жестом и продолжал:

— Кто же виновен? Старуха не виновата, потому что рукав разорвал конь гонца. Конь не виноват, потому что гонец гнал его напролом, не разбирая дороги и сбивая с ног прохожих. Гонец не виноват, потому что его начальник приказал ему торопиться и наказал бы его, не исполни он повеления. Начальник не виноват, потому что обязан был как можно скорей отправить пакет, посланный одним из сановников империи. Но и сановник не виноват, потому что, приказав отправить пакет, он исполнял не свою волю. Получайте, господин студент, деньги с того, чья воля была исполнена.

— Это с кого же? — растерявшись, спросил студент. — Не с самого ли императора, да продлится его жизнь десять тысяч лет?

Никто не ответил, а студент, побагровев, крикнул:

— Подожди, самозванный советник! Не миновать тебе каторги за такое кощунство! — И с этими словами он повернулся и быстро зашагал по направлению к городу.

— Вы хорошо решили этот спор, — сказала тетушка Цзюй, когда немного погодя они снова двинулись в путь. — Хотя мне показалось, что вы не столько жалеете эту несчастную старуху, сколько насмехаетесь над студентом. Но возможно, что я ошиблась. Во всяком случае, я надеюсь, что мой сын пойдет в отца и будет так же умен.

— Но ведь у вас нет сына! — воскликнул изумленный Цзюй У.

— Что же удивительного, если он скоро будет? Ведь я замужняя женщина, — гордо ответила тетушка Цзюй. — Я ходила к ученой бабке, она пощупала биение крови в пальцах моих рук и сказала, что я, без всякого сомнения, ношу сына, а не дочь.

— Дорогая! — воскликнул Цзюй У.

Но не успел он договорить, как их окружил отряд стражников и по заявлению студента отвел Цзюй У в тюрьму. А тетушка Цзюй, опираясь на руку флейтистки У-и, потащилась следом, рыдая и клочьями выдирая волосы, в внезапной беде, постигшей мужа, забывая заботу о пропавшей дочери и о будущем сыне.

О ТОМ, КАК ТРУДНО УБЕЖДАТЬ

Все то, о чем мечтает черноголовый народ Поднебесной и о чем постоянно повторяет он в пожеланиях счастья, было у Ли Сы. Он достиг трех ступеней знатности, и император пожаловал ему звание чэнсяна, предел почета, так что он стал выше всех подданных. Он достиг преклонных лет, но ум его был яснее чем когда–либо, а тело не знало усталости, хотя он и не жалел своих сил на службе государю. Богатства его были неисчислимы. Небо даровало ему сыновей и внуков.

Его старший сын, Ли Ю, был военачальником и охранял область Саньчуан. Однажды он прибыл в столицу с докладом, и Ли Сы в его честь устроил пир. В ожидании гостей Ли Сы с сыном прогуливались по садам его дворца и, беседуя, незаметно дошли до дворика детского павильона.

— Почему не слышно детей? — спросил Ли Сы и увидел, что все они сбились тесной кучкой в тени цветущего куста и так увлечены игрой, что даже не заметили его прихода.

Ли Сы улыбнулся, подошел ближе и нагнулся над их бритыми круглыми головками с пучками коротеньких волос на. макушке и над висками. Тут он увидел, что дети убивают крысу.

Она была большая, упитанная, с длинными шелковистыми усиками, с блестящей шерсткой, перемаранной кровью. Один из мальчикоз деревянным ножиком отрезал ей лапки, а остальные следили за его движениями молча и только изредка сосредоточенно вздыхали.

— Прикончите ее, — сказал Ли Сы тихо, но грозно.

Испуганные дети вскочили и начали кланяться со всеми церемониями, которым их обучили приветствовать сиятельного деда.

— Прикончите ее! — повторил Ли Сы.

Но дети, еще не закончив всех предписанных движений, продолжали кланяться. Ли Ю, взглянув на лицо отца, сильной рукой отломил камень от искусственной горки, украшавшей дворик, и убил крысу. Ли Сы тотчас повернулся и зашагал прочь.

Удивленный его непонятным поведением, Ли Ю почтительно спросил:

— Ваши слова и действия всегда исполнены мудрости. Не будет ли с моей стороны дерзостью пожелать узнать, чем невинная детская игра вызвала ваш гнев?

Повернув к нему потемневшее лицо, Ли Сы ответил:

— В молодости я служил мелким чиновником в областном управлении. Я видел, как в отхожем месте на нашем подворье крысы едят нечистоты и при появлении людей и ообак разбегаются в страхе. Потом я видел, как в житницах крысы поедают запасы зерна. Живя под крышей, они ничего не боялись, и никто их не тревожил. Я понял, что и люди, как крысы, делятся на уважаемых и презренных. Все зависит лишь от положения, которое они занимают. Но эта крыса, которую мы только что видели, живя в моих кладовых, поедала драгоценную пищу, привезенную со всех концов Поднебесной. Она была превыше всех ей подобных, и все же ее настигла ужасная смерть. Я подумал, что самого себя вижу в руках палача на базарной площади.

Ли Ю почтительно возразил:

— Ваши великие труды утомили вас, и поэтому вы думаете о невероятном. Разрешите мне спросить вас, как достигли вы вашего высокого положения, если начали жизнь на столь низкой ступени?

— Тайна успеха — в умении убеждать, как учил меня друг моих юных лет мудрец Хань Фэй–цзы.

— Как мог он учить вас, мудрейшего из подданных, — воскликнул Ли Ю, — когда сам не сумел избежать печальной. участи? Помнится, он был казнен.

— Нет, — ответил Ли Сы, — он покончил с собой, выпив яд, переданный ему слугой друга.

После этого он замолчал, а Ли Ю с тревогой смотрел на отца, перебирая в мыслях, с чего бы снова начать беседу. Наконец он заговорил:

— Я прошу вас простить мое недоумение, но разве так трудно убеждать? Не достаточно ли, если я знаю, что кого–то должен убедить, с помощью красноречия умею ясно выражать свои мысли и не боюсь иной раз идти наперекор сложившимся ошибочным взглядам?

Задав этот вопрос, он с удовольствием увидел, как скорбное выражение лица Ли Сы сменилось обычным строгим спокойствием. Ли Сы приподнял ладонью свою редкую бороду, поднес к губам ее надушенные пряди и заговорил:

— Трудность убеждать заключается в том, чтобы познать чувства того, к кому я обращаюсь, и суметь подойти к нему. Если мой господин ставит превыше всего славу, а я стану толковать ему о выгоде, он сочтет разговор унизительным для себя, а меня — человеком низким и достойным презрения. Если ему дороже выгода, а я стану толковать о славе, он не пожелает меня слушать. Если ему дороже выгода, но он делает вид, что заботится лишь о славе, а я буду говорить об одной славе, он притворно согласится со мной, но постарается от меня избавиться. Если же я буду говорить согласно его тайным мыслям, мои внушения придутся ему по душе, но он поймет, что я разгадал его, и будет меня чуждаться. Все эти трудности надлежит знать прежде всего.

Ли Ю, внимательно слушавший эту речь, был ею смущен и нерешительно возразил:

— Но не будет ли это ложь и лесть, недостойная благородного человека?

— Нет большего позора, чем быть ничтожным, — ответил Ли Сы, — нет большего горя, чем быть бедным. Когда представляется удобный случай, нельзя его упускать. Кто желает добиться успеха при дворе единодержавного государя, не должен думать о лжи и лести, чести и совести. Его спина должна быть гибкой, а колени подвижными, рот увертливым, язык вкрадчивым. Он должен подарить господину свою возлюбленную, как сделал Люй Бу–вей, и отравить своего друга, если господин благосклонен к нему… Но я вижу, как трудно убеждать даже собственного сына.

В это время они приблизились к пиршественной зале. Ли Сы прервал свою речь и с гордой осанкой и ясным челом вышел навстречу собравшимся гостям.

Я не буду рассказывать об этом пире, его роскоши и излишествах, о тысяче колесниц, собравшихся у ворот дома, об оркестре, построенном в три ряда, о певицах, жонглерах и акробатах, развлекавших гостей, об обольстительных танцовщицах и изобилии редких блюд. Скажу лишь, что Ли Сы, вздыхая, думал:

— Я достиг предела богатства и почета, а когда доходят до предела, начинается падение. Я не знаю, где распрягу своих коней.

Когда гости удалились, уже близился рассвет и час утреннего приема императора. Ли Сы вышел на террасу и, вдыхая запах распустившихся ночью цветов, думал:

«Если бы мой слуга не передал Хань Фэй–цзы посланного мною яда, все это принадлежало бы ему, а не мне. Он, а не я был бы чэнсяном. Император восхищался его книгами и ценил его выше меня. По моему лживому доносу его заключили под стражу, а когда государь раскаялся, Хань Фэй–цзы уже не было в живых. Быть может, это было напрасно? Быть можэт, я был бы счастливей, ничего не страшась, ни о чем не жалея, ничего уже не желая? Ай-я! Труд' но убедить самого себя…

ШИ ХУАНДИ ПРИНИМАЕТ ВЕЛИКОЕ РЕШЕНИЕ

В это утро Ши Хуанди принял полководца Мын Тяня в небольшой комнате, в тесном кругу самых близких своих советников. Император сидел, поджав ноги, на низком табурете, одетый в простой черный халат, и среди приближенных, блистающих золотом и драгоценностями, был подобен грозовой туче в небе, сверкающем вспышками молний. Было раннее утро и прохладно. Прижав руки к груди, Мын Тянь подавил дрожь.

— Говорите, — сказал император.

Мын Тянь поднял на него свои смелые глаза и заговорил:

— В тот год, государь, когда вы объединили под своей властью всю Поднебесную и в стране наступил конец бедствиям и навеки было сложено оружие, вы послали меня на север покорить варваров тун и ди. Я исполнил ваше повеление и кочевники отогнаны от наших границ.

— Ваш дед был верным слугой моего деда, а вы — мой верный слуга и друг, — сказал император. — Что же вы открываете и закрываете рот, как большая рыба, выброшенная на берег? Можно подумать, что вы не все сказали и боитесь продолжить свою речь.

— Мой дед пришел из Ци, чтобы служить циньскому государю, — заговорил Мын Тянь. — В первый год он напал на Чжао и взял тридцать семь городов. Во второй год он напал на Хань и взял тринадцать городов. В третий год он напал на Вэй и взял двадцать городов. В нашей семье не было трусов. Право делает смелым, и я не боюсь, государь. Но я простой солдат, не обучен свивать слова узором, и мысль моя смутна. Тяжкая забота давит мне сердце. Вчера я отогнал варваров. Но сегодня, кто знает, быть может, пока я спешил в Саньян, кочевники снова вернулись и вновь нарушают наши границы…

«Он не умеет убеждать, — подумал Ли Сы. — Он говорит слишком пространно и расплывчато. Император утомлен его вычурным красноречием и не согласится с ним, к чему бы ни клонилась его речь».

А Мын Тянь продолжал говорить своим громким и ровным голосом, будто бил барабан, обтянутый кожей крокодила:

— И вот в моей тупой голове ворочается мысль. Ведь, готовясь к битве, облачаются в доспехи, а тот, кто подставит врагу голую грудь, не убережет ее от смертельной раны. В старые времена государства, защищаясь от воинственных соседей, ограждали свои земли высокой стеной. В тех местах, где еще сохранились развалины этих стен, легче отражать набеги кочевников, и сами они избегают этих мест, а ищут незащищенные проходы. Вот я подумал, что, быть может, хорошо было бы соединить остатки этих сооружений и опоясать всю границу на западе и севере единой великой стеной. Эту мысль подсказал мне не страх, неведомый мне, но забота о людях и желание служить моему повелителю.

Ши Хуанди рассмеялся коротким смехом и воскликнул:

— Что же я, деревенщина, огораживающий забором свой двор от соседа? Разве можно перекопать гору Тайшань, словно грядку, и выпить одним глотком Желтую реку? Разве можно опоясать стеной мои необъятные владения?

Под звуки этого смеха все присутствующие отвернулись от Мын Тяня, как подсолнечник отворачивает от тени свой золотой цветок, а он стоял посреди комнаты, одинокий, как сосна, и не находил слов для ответа. В это мгновение молниеносная мысль озарила Ли Сы:

«Император смеется неискренне. Его глаза сверкают, и он прячет их. Мне кажется, что насмешкой он прикрывает свое желание. Но нужна ли эта стена? Хватит ли войск защитить ее на всем протяжении? Постройка стены отвлечет крестьян от только что розданных им земель, и это грозит всей стране голодом. Но это будет великое предприятие, равного которому не было. Император завидует славе Великого Юя, остановившего потоп. Он не боится нападения, не считает потерь. Он жаждет великих дел, их цена ему безразлична. Он хочет строить эту стену, но колеблется высказать согласие. Он желает, чтобы его убедили. Он возненавидит тех, кто этого не понял. Если я не хочу потерять его благосклонность, я должен поддержать его прежде, чем он выскажется…

Все эти различные мысли мелькнули одновременно, как случается с игроком в шахматы, когда, бросив один взгляд на доску, успевает он предусмотреть все разнообразие возможных ходов и предугадать исход игры. Прервав общее молчание, Ли Сы заговорил:

— Я простой человек, но государь возвысил меня до величайшей должности и пожаловал мне титулы и богатства. Разве можно быть неблагодарным? Ведь преданный слуга не прячется от смерти! Каждый подданный должен выполнять свой долг. А долг честного человека — указывать государю на его неправоту, не боясь немилости и даже казни. Высочайшему государю подобают величайшие деяния! Кто посмеет сказать, что в ваше правление не были сотворены дела, подобных которым не видано оо времен Великого Юя? Ведь и в наши времена Ли Пин и его сын Эр Дан разделили реку Минцзян на два канала–внешний и внутренний—с головной дамбой в виде рыбьей головы из наваленных камней, тем обеспечив обильные урожаи и навсегда предохранив четырнадцать округов от наводнений. Ведь в наши времена Чжэ Го соединил каналом реки Цзин и Ло, оросив сорок тысяч цин земли. И если возможны были эти сооружения, когда государь был еще юношей, то сейчас, когда он стал зрелым мужем и объединил в своих руках все земли и всех людей, почему же не построить ему великой стены от западных пустынь до морского побережья, чтобы венцом увенчала она горные хребты и бессмертным духам видна была бы с луны!

Наследник Фу Су прервал эту речь, воскликнув:

— Государь соизволил посмеяться над этим предложением. О чем же еще разговаривать?

Тут Ши Хуанди потянулся так, что старый халат затрещал.

— Всю ночь я работал и еще не успел поесть, — сказал он. — Действительно, пора прекратить разговоры. В этом наш наследник прав, что не часто с ним случается. Друг мой Ли Сы привык говорить мне наперекор, но он убедил меня в моей неправоте. На мою долю выпал тяжкий труд создать величайшее из человеческих творений, и мне не пристало отказываться от выполнения этого долга. Всем известно, что я не жалею своих сил на благо страны. Я принял решение. Чжао Гао, хранитель моей печати, составьте указ, которым я повелеваю моему верному слуге, полководцу Мын Тяню, охранителю границ, построить стену от западных пустынь до

морского побережья, чтобы она увенчала вершины горных хребтов и заперла от врагов проходы. Там, где еще сохранились остатки стен, которыми некогда уделы Вэй и Янь пытались охранить свои северные границы, укрепить эти развалины и соединить их мощной новой стеной. Я повелеваю Мын Тяню пересечь реку и построить крепости. Первая крепость, Гао Гуань — Высокая Застава, — там, где на северо–западе, на границе пустыни, две горы стоят друг против друга, как две колонны одной двери. Вторая крепость, Бэй Цзя — Северная Ловушка, — в вершине петли Желтой реки и третья — на глиняной горе Таошань. Строить эту стену и эти крепости будут преступники, бездельники, неправедные судьи и купцы, берущие высокие прибыли. Я сказал! Довольно разговоров.

Повинуясь этому повелению, пишущий книгу поспешно заканчивает главу.

Ю ШИ ЛИШАЕТСЯ КРОВА

Возвращаясь с рыбной ловли, учитель Ю Ши не успел войти в ворота, как на него наскочила его хозяйка и злобно закричала:

— А позвольте вас спросить, господин учитель, на что вы тратите время, за которое я плачу своими деньгами?

— Не сердитесь, почтенная госпожа До, — смиренно попросил Ю Ши. — Я клянусь вам, что это больше на повторится.

— То–то же! — воскликнула госпожа До. — Чтоб это было в последний раз. Нищих учителей на дороге больше, чем жуков на падали. Выгоню вас и возьму другого… Стойте! Где ваш халат? Если вы его пропили в кабаке, не надейтесь так скоро получить новый. Чего же вы стоите? Идите к моим сыновьям.

Оба сына госпожи До были заняты важным спором, уже перешедшим в драку, когда Ю Ши переступил порог комнаты, где давно должен был начаться урок.

— Успокойтесь, успокойтесь! — поспешно заговорил он. — Ах, как нехорошо драться! О чем же вы спорите?

— Этот олух уверяет, — начал старший мальчик, — что по утрам Солнце ближе к Земле, потому что на восходе оно большое, как колесо, а в полдень всего с тарелку. А я ему, дураку, объясняю, что с утра оно едва греет, а в полдень жарче кипящей воды и, значит, ближе к нам. Но ему что ни долби, он все стоит на своем! — И он снова сжал кулаки.

— Солнце движется вокруг Земли по предназначенной орбите, ни ближе, ни дальше, — объяснил Ю Ши и начал урок.

Время медленно двигалось, и солнце словно застыло на месте и не хотело становиться ни меньше, ни жарче. Мальчики то и дело толкали друг друга или дергали брат брата за длинные волосы, а обиженный вскакивал и визгливо жаловался. Оба они куда чаще пользовались ножичком, чтобы соскрести написанное, чем кистью, чтобы написать новый знак. Но и сам Ю Ши был сегодня невнимателен, испуганный гневом госпожи До еще больше, чем утренней встречей на реке. Быть может, если бы он знал подлинную историю ее богатства, он боялся бы ее еще сильней.

А история эта была такова.

Госпожа До, которую при рождении назвали Сяосы, была неважного происхождения — ее отец был мясник, торговавший собачьим мясом. Свою раннюю молодость девчонка Сяосы потратила на то, чтобы откармливать щенков. Господин До, который в те времена был долговязым юношей, приказчиком знатного купца, как–то встретил ее в переходах рынка. Чумазая девчонка, тащившая четырех жирных щенков, брыкнула его грязной босой пяткой и заорала:

— Эй ты, тощая обезьяна, ослеп, что ли? Не видишь, что мне тяжело тащить ношу, которая норовит от меня удрать? Мог бы уступить дорогу, гороховая жердь!

— Если бы тебя отмыть, — ответил До, — пожалуй, стоило бы на тебя взглянуть.

— Ну, ну, — огрызнулась Сяосы, — не липни ко мне, как муха к навозу! Иди своей дорогой я не мелькай передо мной, длинный черт!

— Почем ты знаешь, ядовитая колючка, — ответил До, — быть может, нам по пути?

Он пошел следом за ней, познакомился с ее отцом и женился на Сяосы.

Вскоре после свадьбы отправили караван в Хотан за нефритом, и До поехал младшим приказчиком. Он вернулся раньше, чем его ожидали, вдвоем с одним из погонщиков. Ни лошади, ни повозки, ни старший приказчик, никто из возчиков не вернулись. До рассказал, что в Хотан они не добрались: в пустыне напали на них кочевники, все разграбили, всех увели с собой и лишь им двоим удалось спастись. Рассказ был правдоподобен — такие происшествия не редки. Все же хозяин прогнал от себя До, сказав:

— Пусть так! Но, видно, ты родился не в добрый час. Я не хочу, чтобы твоя несчастная судьба была связана с моей. Иди и заражай своей бедой других, менее осторожных хозяев.

Жена До выскочила на улицу, рыдая рвала на себе волосы, причитала в голос, спрашивая, как же теперь прокормить ей двух сыновей, из которых один, бедняжка, едва стал на ножки, а другой лишь недавно явился на свет. Соседки сочувствовали ей и утешали, но не могли утешить.

Ночью в их тесной каморке До пробормотал:

— Погаси свет и придвинься поближе, — и, нагнувшись к ее уху, шепнул несколько слов.

Она вскрикнула, зажала рот рукавом, чтобы подавить крик, и чуть слышно спросила:

— А если погонщик донесет на тебя?

— Мы поделились, — ответил До.

Затем наступило молчание. Потом жена спросила в ужасе и так тихо, что слова едва прошелестели:

— Ты убил приказчика своими руками?

— Дура! — ответил До. — Если бы видны на нем были следы насилия, как бы я объяснил его смерть? Он поел кашу и вдруг умер.

— Этого не бывает, — возразила она.

— Бывает, если подливка ядовита.

Она снова замолчала. Потом тихонько засмеялась и спросила:

— Как же ты отделался от возчиков?

— Мы не нашли у приказчика денег, уж я позаботился их припрятать, и нам не с чем было ехать дальше. Я продал лошадей и повозки, рассчитался с возчиками и отпустил их. С одним из них, который подозревал истину и не хотел уходить, пришлось поделиться добычей.

— Так вы и не добрались до пустыни? — спросила она и хихикнула.

— Я еще туда попаду! — обещал он и засмеялся ей в ответ.

Сразу став серьезной, она сказала:

— Нам надо уехать подальше.

Так они и сделали.

На новом месте они не сочли нужным скрывать свои богатства. До поселил свою семью в небольшом, но благоустроенном именьице, а сам, на этот раз за свой счет, снова направился за нефритом.

Через три года он вернулся с богатой прибылью, а затем еще раза два повторял это выгодное путешествие. Госпожа До в свою очередь не теряла времени: в неурожайные годы с младшим сынишкой на руках отправлялась по близлежащим деревням и раздавала голодающим небольшие деньги под залог их земли. Деньги ей обычно не возвращали, и земля становилась ее собственностью. Когда сыновья подросли, она наняла им учителя и стала жить, как подобает госпоже.

На счастье Ю Ши, он не знал, что поселился в доме убийцы, у его жены, ростовщицы, иначе этот робкий человек, наверное, обезумел бы от страха.

К тому времени, когда началась эта глава, господин До находился в дальних странах, но его возвращения ожидали со дня на день, и на вышке над стеной постоянно торчала какая–нибудь остроглазая девчонка–служанка, чьей обязанностью было следить за дорогой, чтобы вовремя успеть предупредить о приближении хозяина.

Не успело солнце подняться до полудня, как раздался пронзительный крик: «Едут! Едут!» — ив поместьице словно завертелся вихрь.

Госпожа До спешила к воротам, на бегу переодеваясь и отдавая распоряжения. За ней бежали, побросав кисти и книги, ее сыновья. Служанки семенили, кинув прялки и иглы с вдетыми в ушко шелковинками. Бежали конюхи со скребницами, садовники с лопатами, повара с вертелами и ложками. И учитель Ю Ши, не смея отстать, торопился нагнать встречающих.

Кто может описать свидание супругов, разлученных долгие годы? Господину До держали стремя, накрывали стол в большой зале, готовили омовения. Сидя в высоком глиняном чану, по горло в горячей душистой воде, господин До рассказывал супруге, что с небывалой удачей продал западным варварам вывезенные из Поднебесной шелка и всю обратную дорогу покупал и перепродавал с невиданной выгодой. Выбравшись из чана и вытираясь, он спросил:

— Ходят смутные слухи, что многие купцы взяты под стражу. Не знаешь ли ты, в чем дело?

— Я порядочная женщина, — ответила она, — живу во внутренних покоях и никаких слухов не знаю. Впрочем, эта сплетня настолько нелепа, что едва ли правдива. Всегда были купцы и всегда будут. Как же иначе людям доставать то, что им нужно?

Но едва успели они сесть за стол и девушки–служанки взмахнули рукавами, чтобы начать пляску, как раздался громкий стук в ворота, и появился чиновник в сопровождении нескольких солдат. Господин До чуть не подавился, услышав страшные слова:

— По приказу императора я беру вас под стражу.

— В чем он виноват? — закричала госпожа До. — Новорожденный ягненок не так чист, как мой господин!

Не обращая на нее внимания, чиновник терпеливо объяснил:

— Ваша жена давала деньги под залог и скупала землю. За преступление жены отвечает муж. По закону ростовщикам ставят клеймо на лицо и ссылают их на постройку стены. Вы брали прибыли сверх положенных. Повинных в том купцов ссылают на постройку стены и их имущество поступает в казну.

Тотчас на шею До была надета колодка, и стража потащила его прочь. Затем чиновник с остальными солдатами обошел залы и павильоны и вынес драгоценности, деньги и товары. Их погрузили на повозки, принадлежавшие До, впрягли его лошадей и увезли. Не успели ворота захлопнуться за ними, как слуги и батраки, вспомнив свою нищету и бесчисленные обиды, принялись грабить и поджигать то, что нельзя было унести. Не прошло и часу, как усадьба пылала, госпожа До с сыновьями скрылась неизвестно куда, а Ю Ши, кутаясь в халат, выданный ему по случаю приезда хозяина, один стоял на дороге и прижимал к груди единственное свое имущество — несколько книг.

НОЧНАЯ БЕСЕДА

Долго стоял учитель, глядя, как рушатся столбы и крыши, а когда пламя начало затихать, он вздохнул, повернулся и медленно стал спускаться к реке, где в небольшом поселке жил Хо Чжи, его бывший ученик, приемный сын несчастной Хо Нюй, убитой кочевниками.

Дверь лачуги не была заперта, да и взять там было нечего, но на пороге сидел рябой парень с торчащими изо рта зубами. Он вежливо посторонился, и Ю Ши присел рядом с ним. Так как учитель молчал, парень заговорил первым:

— Вы ждете Хо Чжи? Он скоро вернется. Хозяин лодки еще на рассвете послал его отвезти в город груз овощей.

Ю Ши вздохнул и ничего не ответил. Парень тоже молчал и грыз сорванную травинку. Изредка он поглядывал на учителя и наконец улыбнулся и спросил:

— Господин учитель Ю Ши, вы меня не узнаете?

Ю Ши обратил на него затуманенные нежданной бедой глаза и ответил:

— Прошу вас не обижаться. У меня большие неприятности, и, верно, оттого я так недогадлив. Моя слабая память отказывается помочь мне. Ваш облик мне как будто знаком. Но голова у меня как пустой котел. Стою перед горой Тайшань и не вижу ее. Как говорится, «Ци ма чжао ма» — «Сидит на коне, ищет коня».

— А помните, господин учитель, деревню Ваньцзяцунь, где учили вы ребятишек в пещере при свете светляков?

— Это были счастливые времена! — воскликнул Ю Ши. — Не то что сейчас, когда ученый человек ни с того ни с сего вдруг остался без крова и без пищи. И теперь я вас узнаю! Вы были таким задиристым ребенком, и вас зовут… Вспомнил, вспомнил! Вы Вань Сяо–ба, восьмой сын у матери.

Сяо–ба приличными знаками выразил свое удовольствие от встречи, а потом заговорил небрежно, но вкрадчиво:

— Да, времена нелегкие. Оглянешься кругом — сколько горя по всей Поднебесной. Не вы одни не уверены в завтрашнем дне. Сейчас человеку одному не прожить, вся надежда на помощь друзей. Помните ли вы, господин учитель Ю Ши,

как рассказали нам сказочку об отпрысках дракона?

Ю Ши расцвел, заулыбался и скромно заметил:

— Приятно, что вы не забыли мои уроки!

— Нет, мы не забыли, — сказал Сяо–ба. — :Надо вам сказать, что тогда же, по–рэбячьи играя, побратались мы, чтобы помогать друг другу в беде и бороться со злом. Потом, в голодный год, многие из нас рассеялись по разным местам. И когда случалось нам помочь человеку, или он помогал нам, или совместно выручали мы бедняка из беды, то братались мы с ними, а те снова привлекали других в наше братство Отпрысков Дракона! Сейчас по всей Поднебесной нас, возможно, сто или даже тысяча, и мы не знаем всех в лицо. Встретится нам человек, который по поступкам или небрежно брошенному слову кажется нам членом нашего братства, заводим мы подходящий разговор. Если небо ясно, мы говорим: «Видно, заснули в облаках драконы, что–то не шлют дождя». Если гроза, говорим: «Как разыгрались драконы, перекидываясь золотым мячом! Так и сверкает меж туч». На берегу реки мы спрашиваем: «Как имя дракона, повелителя этих вод?» И на все эти замечания человек отвечает: «Драконы бывают разные». А мы спрашиваем: «А сколько отпрысков у дракона?» И человек должен ответить: «Я из них». И тут уж смело проси его помощи в малом или большом, а придет время — станем мы рядом бороться со злом, чтобы побороть его.

Ю Ши хмуро ответил:

— Я человек мирный и не умею бороться. Вы напрасно открыли мне тайну.

— Кто хочет урожая, — ответил Сяо–ба, — заранее сажает семена. Когда вы обильно польете его слезами и потом, семя взойдет и принесет свой плод. Нехорошо человеку быть одному, господин учитель. Оттого несчастные люди по всей Поднебесной заключают союзы и братаются, а придет час, все эти братства сольются воедино и сильным потоком сметут врагов. Я хотел бы, чтобы вы подумали над моими словами.

Он встал, почтительно простился и скрылся за поворотом.

Хо Чжи вернулся домой, когда уже настала ночь. Он обрадовался, увидев Ю Ши, раздул угли в горшке и начал варить кашу. Ю Ши печально глядел на его изможденное лицо и впалую грудь, натруженную лямкой, в которой волок он лодку вверх по течению.

«Вот я хотел помочь ему, — думал он, — и ничего из этого не вышло. Работает на реке и живет хуже господской собаки. Как я старался учить его! Но, увы, учил он каждый знак долго, а забывал его быстро. От детской болезни его память ослабла. Несчастный мальчик!»

— Ешьте кашу, учитель, — сказал Хо Чжи и поставил на стол миску. Ю Ши взял палочки, но так грустно было у него на душе, что и есть не хотелось.

— Милый Чжи, — спросил он. — Помнишь ли ты хоть что–нибудь, чему я учил тебя?

— Я не помню, — ответил Хо Чжи. — Ешьте, каша горячая.

— Хоть что–нибудь да вспоминаешь ли? — снова спросил Ю Ши. — Свою мать помнишь?

— Помню, — ответил Хо Чжи. — Я помню. Она кормила меня грибами и мясом. Она дала мне теплую одежду. Я помню. Но так это далеко, будто приснилось.

— Милый Чжи, а тебе никогда не снится, что живешь ты во дворце и служишь молодому господину, а когда позовут тебя: «Цзеба!», — загогочешь ты, как гусь, и залаешь собакой для его развлечения?

Хо Чжи рассердился и бросил палочки в миску.

— Это неправда! — закричал он. — Зачем говорить «Цзеба» — я не заика. Зачем так говорить? Я не собака и не гусь! Я человек и работаю на реке! — И он горько заплакал от обиды.

При виде этого Ю Ши тоже заплакал, а Хо Чжи вскочил и начал утирать щеки учителя своим рваным рукавом. При этом он приговаривал:

— Прошу вас, не печальтесь! Не надо, не надо! Мне ведь не плохо. Я работаю, а вечером ем мою кашу. Приходит друг, я говорю: «Ешь со мной, здесь хватит на двоих». Ешьте кашу, учитель. Она остынет.

И оба принялись за еду.

А теперь вернемся мы ненадолго назад, в Ваньцзяцунь, о которой только что вспоминали Ю Ши и Сяо–ба, к тому самому голодному году, когда кочевники сняли урожай мечами и стрелами и жители деревни, у которых не осталось ни зернышка, с чем начать осень, разбрелись кто куда.

В начале следующей главы мы вкратце расскажем, что произошло с ними за эти годы, а затем перейдем к дальнейшим событиям.

ГРУСТНАЯ СВАДЬБА

Зима после нашествия кочевников была тяжелой и долгой, но наконец вновь приблизилась весна. Ноздри втянули запах оттаявшей земли, руки заныли от желания прикоснуться к земле, и что же? Кто пережил зиму, вернулся домой. Кто пришел вчера, сегодня встречал запоздавших. Через неделю жизнь вошла в свою колею, и год за годом все пошло по–прежнему.

Потом Цинь победила Янь, и целую неделю горела великолепная столица Цзи, так что небо ночами пламенело, а днем было затянуто серым дымом. Но огни отгорели, и снова жизнь потекла, как встарь. Мальчики стали юношами и сменили стариков на полях. Девчонки уложили косы в прическу и, сидя на корточках за очагом, нянчили собственных детишек. Но не такое это было время, чтобы спокойно рождаться и умирать и праздновать наступление новой весны у могильных холмиков среди вспаханного. поля. Позже чем для многих, но и до этой глухой деревушки докатилась волна горя, затопившего Поднебесную.

Стражник пришел за древним стариком Бань и велел ему явиться к начальнику уезда. Узловатые, подобные древесным корням ноги уже не держали старца. Бань Сяо–эр, по прозвищу Крепкий камыш, взвалил деда на плечи и потащил его в уездный город. Вечером он принес его обратно на руках, слабого, как новорожденный ребенок, положил на циновку и побежал по дворам созывать отцов семейств. Едва слышным голосом старик Вань сообщил им, что по приказу императора, все живущие по левую сторону деревенских ворот переселяются на северо–восток, живущие по правую сторону остаются на месте.

Император — сын неба, и его повеления так же неотвратимы, как гроза, засуха и наводнение. Не мешкая, связали добро в узлы, нагрузили тележки, взяли на руки стариков и детей, горестно навеки распрощались с родными и двинулись в путь.

Об этом переселении не стоит писать подробно. И без того понятно, что днем идут по дороге, бесконечно стремящейся вдаль, а вечером варят еду на кострах и спят на земле. Два раза переправлялись через Желтую реку, брели долинами и карабкались на горные перевалы и наконец пришли к месту, где горы, тянущиеся с трех направлений — запада, севера и востока, — встречаются вместе и образуют отвесный утес, спускающийся скатом к морскому берегу. Здесь, в узкой равнине между горами и заливом, они остановились, наспех построили шалаши, вскопали огороды и стали ждать новых распоряжений. Долго ждать не пришлось–всех мужчин отправили ломать камень и носить его за два часа пути, на берег залива.

Что ни день, прибывали новые переселенцы, растерянно устраивались на, непривычном месте и с ужасом смотрели, как бесконечной вереницей возвращались вечером домой рабочие, полуобнаженные, в серой каменной пыли, с воспаленными глазами, изодранными ногами, в похожих на хомуты воротниках, грубо сплетенных из соломы и предохраняющих шею и плечи от порезов камнями. Через день новые пришельцы примыкали к шествию; а их жены учились плести соломенные воротники.

Поселок рос и скоро достиг размеров городка. Здесь кончалась Поднебесная и начинались земли кочевников, и узкая равнина была как бы воротами из одной страны в другую. Но, чтобы не вошли в эти ворота незваные и враждебные гости, следовало их запереть, и вскоре из огромных камней начали складывать стену.

Прибыл великий полководец Мын Тянь, охраняющий границы. Люди с трепетом смотрели в дыры циновок — стен своих шалашей, на огромного человека верхом на свирепом коне. Он указал место, где начинать строить стену, и вновь ускакал со своей свитой в город Шаньцзюнь, где была его ставка. .

Стену начали строить на морском дне. Едва начинался отлив и волны обнажали морские скалы, как люди, словно муравьи, облепляли приготовленные заранее огромные глыбы, впрягались в лямки из толстых канатов, толкали камень плечами и руками, напряженными сверх меры, и глыба поддавалась и, стронувшись с места, двигалась вслед за отступающим морем. Иногда ее острые края перерезали толстый канат, и впряженные в него люди падали с плеском, но тотчас вскакивали и вновь с яростью бросались на камень, чтобы успеть его продвинуть как можно дальше, пока не вернется море, и установить на едва обсохшей скале, чтобы волны прилива не могли его покачнуть и сбросить. Через шесть часов море возвращалось, захлестывая людей по колена, по пояс, по горло, и люди нехотя поднимались из воды, словно морские чудовища, выходящие на сушу. Нехотя, потому что рабочий день был еще далек от окончания и теперь приходилось тащить новые глыбы, подымать их и укладывать вторым рядом на те, которые уже лизала набегающая волна.

Шершавый ракушечник резал тело до кости, соленая морская вода разъедала порезы и ссадины, так что люди покрывались язвами, и многие думали, что это укусы морских драконов, разгневанных их вторжением.

Рабочих все не хватало, и однажды прибыла огромная партия каторжников, пригнанных с другой стройки. Они шли, страшные, как тени самоубийц, с лицами, многократно заклейменными, иные с отрезанными ушами и носами, едва прикрытые багрово–красными тряпками, в тяжелых колодках, скованные цепями. И где предел человеческой любви? За ними следовали их семьи.

Когда каторжников загнали в заранее вырытую подземную тюрьму и над ними захлопнулись тяжелые решетки, на площади осталась кучка женщин и старух. Их тотчас окружили местные женщины.

Казалось, сами они испили скорбь до предела, но несчастье этих вновь прибывших превышало их собственное, как гора Тайшань превышает простые холмы и бросает на них свою огромную тень. Ведь к этим страдалицам не вернутся вечером их мужья, и им не с чем начать нищую жизнь: ни горсти зерна бросить в глиняный горшок, ни циновки — укрыться от ночного холода и утренней росы.

К ним потянулись ласковые руки, приглашая пришелиц на первое время к своему очагу, под свой кров.

Каждая женщина семьи Вань увела по гостье.

У матери Вань Си–ляна не было дочерей, и ей сразу приглянулась бледная девушка с опущенными глазами. Она подошла и пригласила ее к себе.

— Я с матушкой, — ответила девушка.

— Быть может, твоя почтенная матушка согласится провести ночь в моей хижине? — сказала мать Вань Си–ляна и повернулась к стоявшей около девушки пожилой женщине, почти старухе, с грудным ребенком на руках.

— Если вы утомились держать вашего внука, я понесу его, — вежливо предложила мать Вань Си–ляна.

— Это мой сын, — ответила женщина и крепче прижала ребенка к себе.

Тогда мать Вань Си–ляна повела к себе и флейтистку У-и, и тетушку Цзюй, потому что это была она, и последовала она сюда за Цзюй У, своим мужем, сосланным на стену по доносу студента, не получившего платы за разорванный рукав.

Когда Вань Си–лян вечером вернулся домой и увидел гостей, он постеснялся войти, но мать втащила его за рукав, и он увидел девушку, о какой мечтал всю жизнь.

Не прошло и недели, как Вань Си–лян, поклонившись в ноги своей матери, сказал ей, что не хочет другой жены, кроме У-и. Его мать уже успела полюбить ее и поэтому, не откладывая, в первый счастливый день сыграли свадьбу.

Мать Вань Си–ляна променяла браслеты, в дни сватовства подаренные ей мужем, на кусок свинины и кувшин вина. Вань Си–лян позвал в гости Вань Сяо–эра и еще нескольких друзей. Невзирая на смертельную усталость, гости помылись, принарядились и пришли. Тетушка Цзюй приготовила из одного куска свинины четыре разных блюда. Гости пили, ели и пели песни.

Девушка, не рожай сыновей! А родится, скорей умори его. Сына пошлют на постройку стены. Подножие стены — на могилах погибших. Их кости подпирают друг друга. Некому будет покоить твою старость. Девушка, рожай дочерей!

Вдруг Вань Сяо–эр, вздрогнув, вскочил.

— Предрассветный ветер подул! — крикнул он. — Пора на работу. Прощайся, Си–лян, с женой. Но торопись, чтобы не опоздать, если хочешь быть жив.

Вань Си–лян притронулся к кончикам пальцев У-.и и горестно шепнул:

— Ни одним словечком не успел я перемолвиться с тобой!

У-и так же тихо ответила:

— Мы еще молоды. Мы еще скажем друг другу много–много слов.

ПОНИМАЮТ МУЗЫКУ РЕДКО-РЕДКО

Вскоре после того, как Цинь подчинила Янь, в одном доме в городе Сунцзы появился странный работник. Довольствовался он малым, трудился усердно и, хотя был еще не стар, пренебрегал обществом себе подобных и, окончив работу, уединялся в своей каморке. Но стоило господам созвать на пир гостей, как, откуда ни возьмись, он тотчас начинал бродить поблизости от пиршественного зала. Если гости беседовали и смеялись острым словам или стучали игральными костями, он тотчас удалялся, бормоча себе что–то под нос. Но когда раздавались звуки пибы или циня, он застывал, словно вода зимой, и уж тут ничего не замечал и не чувствовал. Имя ему было Бо-я, а так как он был всего лишь работник, то о его фамилии никто и не спрашивал.

Один из слуг доложил хозяйке о его удивительном поведении, и в первый же раз, как собрались гости и послышались звуки циня, хозяйка вышла в сад, чтобы убедиться своими глазами, так ли это. И что же? За деревом стоял Бо-я, смотрел перед собой, ничего не видя, дергал пальцами, будто ловил блох, кривил рот, будто отведал кислое, стучал ногой, будто поправлял туфлю, и бормотал себе под нос:

— Играет он хорошо, но кое–что у него не получается!

Хозяйка встала перед самым его носом, но он даже не отмахнулся от упавшей на него тени. Она крикнула:

— Бо-я! Эй!

Но он не обратил внимания. Тогда она подошла поближе, обернула руку платком и изо всей силы дернула его за yxo.

— А? — спросил он, будто проснулся, но еще не очнулся от сна.

— Как ты берешься осуждать моих гостей и откуда знаешь, что правильно и что неправильно? — спросила хозяйка.

— Звуки рождаются в сердце человека, — ответил Бо-я. — Слова могут обманывать, люди могут притворяться, только музыка не способна лгать.

Хозяйку рассмешила такая речь простого работника, и она сказала:

— Раз уж ты так разбираешься в музыке, заходи в залу и сыграй нам на цине. Если сыграешь хорошо, я прикажу угостить тебя вином.

Бо-я посмотрел на нее, подумал и сказал:

— Если я сейчас не проявлю своих способностей, то до конца дней придется жить в безвестности.

— Что ж, — сказала хозяйка, — а ты сыграй! Быть может, прославишься. Я прикажу дать тебе цинь.

— Этот цинь — для начинающих, — возразил Бо-я, — разрешите мне взять свой. — И, не дожидаясь ответа, убежал.

Хозяйка засмеялась, потому что подумала, что он боится обнаружить свое невежество и хвастовство, и послала вслед за ним слугу посмотреть, что он будет делать.

Слуга поспешил к каморке, где жил Бо-я, проковырял пальцем дырку в ветхой стене и заглянул внутрь.

Тут он увидел, что Бо-я плеснул чистой воды в чашку и обмыл лицо и руки. Затем, разрыв кучу соломы, сваленной в углу, достал из нее узелок, развязал его, вынул халат из плотного шелка и красивый головной платок. Переодевшись, он начал класть поклоны перед соломой, а затем достал из–под нее футляр и со знаками высокого почтения вынул из него цинь.

Зтот цинь был из бесценного дерева, доска округлая, как небо, нижняя дека плоская, как земля. Струны были свиты из шелка. Тринадцать кружков, указывающих лады, — из светящейся ночью яшмы.

Всего этого слуга не мог рассмотреть подробно. Он лишь увидел, как Бо-я, поддерживая цинь обеими руками, степенным шагом направляется в дом и, испугавшись, незаметно ускользнул.

Гости были поражены при виде благородной осанки и манер Бо-я. Они поднялись со своих мест и встретили его со всеми церемониями. Он так же церемонно ответил на их поклоны, опустился на низкий табурет, положил цинь на раз–двинутые колени, заиграл и запел:

Речные воды сковало льдом, Когда на берег ступил герой. Зима наступает, как вспомню о нем, И нет мне покоя ночной порой. Всходит луна над высокой горой. Я не вижу горы, луне я не рад. За рекою Ишуй скрылся герой И никогда не вернется назад.

Растроганные его игрой, многие гости не выдержали и ушли со слезами на глазах, а другие почтительно спросили:

— Как ваше знаменитое имя?

— Ю Бо-я, — ответил он.

А они стали перешептываться, говоря друг другу:

— Мы слышали это имя, но не помним где.

После этого в Сунцзы все стали наперебой приглашать Ю Бо-я в гости.

Действительно, его слава прогремела по Поднебесной и дошла до императора.

— Что–то мне знакомо это имя, — сказал Ши Хуанди. — Но вспоминается смутно, как вчерашние винные пары.

— Государь, — ответил Ли Сы, — вы слышали его в детстве, когда изучали предания старины.

— А ну–ка, напомни, — сказал император.

— В древние времена, — начал Ли Сы, — жил великий музыкант, по имени Ю Бо-я. Но, как говорит пословица, музыку понимают редко–редко, и люди наслаждались звуком его циня бессмысленно, не вникая в их скрытое значение, а ведь музыка — дар неба и берет свои основы из законов гармонии Вселенной. Однажды Ю Бо-я встретил в лесу дровосека Чуй Цзы–ци. Ю Бо-я заиграл, и Чуй услышал музыку горных вершин и текучих вод. Черты природы отображают человека. Ручьи и реки — кровь гор, трава и деревья — их волосы, движение тумана, окутывающего вершины, — смена выражений на их челе. Поняв все это, дровосек один из всех людей уразумел, что Ю Бо-я поет о высоких чувствах и текущих вдаль помыслах человека.

— Занятная сказка, — сказал Ши Хуанди. — Приведите мне этого новоявленного Ю Бо-я.

Тотчас за ним послали, и, когда в свое время он достиг Саньяна и был введен во дворец, один из придворных при его появлении воскликнул:

— Да это же Гао Цзян–ли!

Советник Мын Цзя, брат полководца, бросился к императору, закрыл его своим телом и вскричал:

— Государь, это друг Цзин Кэ, который покушался на вашу жизнь, и он был с ним в тот день, когда это случилось. Его надо казнить!

— Ну, ну, — сказал Ши Хуанди, — это всегда успеется. Послушаем сперва, как он играет.

Стража с обнаженными мечами окружила Гао Цзян–ли. Он сел на пол, скрестил ноги и положил свой цинь на раздвинутые колени. Его руки взлетели, как золотые сказочные птицы, и опустились на струны. Гао заиграл.

Заплескались воды текущих по равнинам рек, заклокотали в горлах ущелий. Плотина преградила им путь, и волны бросились на препятствие. С грохотом бьются о камни, ревут жалуясь. Но не преодолеть им создание человека. Вода растеклась по каналам, журчит и ласково лепечет. В светлом зеркале отражается небо и бегущие по нему облака. Девушки поют, сажая в затопленные поля нежные ростки риса.

— Все понял, — сказал Ши Хуанди. — Не глупее я дровосека. Это песня о моей великой плотине. Сыграй мне еще!

Зацокали конские копыта по обнаженным скалам. Все ближе несется дикая орда кочевников. Нестройными криками подгоняют коней всадники в звериных шкурах. Рушится грозная лавина на Поднебесную. Но уже перебивает их звон гонгов и воинственный гром барабанов. Спешит навстречу войско. Все смешалось в звоне мечей, и отбит набег. Все громче звучит победная песня Кай гэ. Далеко–далеко замирает в горах бег одинокого коня…

— Это мой Мын Тянь разбил варваров тун и ди. Это песнь о моей Великой стене. Нелегко играть на цине воинственную музыку. Мне понравилось. А тебе понравилось, Мын Цзя? Ли Сы, жаль убивать такого музыканта! Но осторожность никогда не мешает. Пусть остается в живых, но надо выколоть ему глаза, чтобы он не мог последовать примеру Цзин Кэ. Хорошо, очень хорошо сыграно.

Велика милость императора! Чуешь ее, Гао Цзян–ли? Государь приблизил тебя к себе и восхищается твоей игрой. Ты услаждаешь досуги властителя Поднебесной. Чувствуешь, Гао Цзян–ли, свое великое счастье, ощупывая протянутыми руками свой путь и подставляя ладонь под жаркие лучи солнца, которое тебе никогда уже не увидеть? О, Гао Цзян–ли, чем выразишь ты безмерную свою благодарность? Эй, Гао Цзян–ли, поспеши, ускорь неверные шаги! Император зовет тебя сыграть веселую песню.

Гао Цзян–ли наложил полный цинь свинца, подошел к Ши Хуанди и хотел его ударить цинем, но промахнулся,

— Ага! — воскликнул император. — Я поступил предусмотрительно, ослепив его. Но больше не хочу рисковать. — И приказал казнить музыканта.

СОЖЖЕНИЕ КНИГ

В сыпучих песках Булана кони увязали, и высокие колеса повозок со скрипом терлись о песчинки и не хотели вертеться. И так как всякое движение здесь поневоле замедлялось до крайности, Чжэн Лян выбрал это место, чтобы осуществить свою месть.

Пять веков предки Чжэн Ляна были ближайшими советниками ханьских властителей. Когда княжество Хань пало, Лян решил отомстить. Он терпеливо ожидал подходящее мгновение, и, когда узнал, что император вновь отправляется на восток и проедет близ Булана, он понял, что время настало. Он бросил свое имущество, стоившее больше тысячи золотых слитков. Он не предал погребению тело младшего брата. Он нашел отчаянного человека и нанял его, чтобы помог отомстить.

Наемник засел в засаду за песчаным холмом, положил рядом с собой огромную железную палицу и стал ждать.

В золотых солнечных лучах песчинки беспрерывно перемещались. Каждое дуновение ветерка вздымало желтую тучу. Осыпая края своей норки, вылез пыльный паук и снова скрылся. Наемник съел принесенное с собой мясо и заснул. Когда он проснулся, все его тело было покрыто тяжелой пеленой песка. Он повернулся, стряхнул песок и снова стал ждать.

Уже под вечер увидел он вдали блеск, услышал ржание коней и музыку медных тазов. Император приближался.

Оставляя посередине свободное пространство, колесницы в два ряда медленно ехали по краям невидимой глазу дороги, которую по им одним известным приметам указывали шедшие впереди проводники.

Потом в свободном пространстве показалось несколько колесниц больших размеров, под великолепными зонтами. Наемник, никогда раньше не видавший императора в лицо, тотчас узнал его по описанию. Он вскочил на ноги, завертел над головой свою палицу и метнул ее. Песок не выдержал тяжести его тела и силы движения и ушел из–под ног. Наемник качнулся, и палица полетела не прямо, а вбок, и размозжила одну из колесниц, ехавших с краю. Тотчас колесницы остановились, но задние, продолжая ехать, надвинулись на них. Почти мгновенно ряды расстроились, все сбились в кучу, послышались крики недоумения, приказаний и страха. Вооруженная стража рассеялась вокруг, отыскивая злодея.

Но он этого не видел, потому что, бросив палицу, пустился бежать, делая огромные прыжки и петляя. И так быстро было это бегство, что пальцы ног едва прикасались к земле, словно он летел над ней, и песок, не успевая задержать его, засыпал его следы.

Император направился дальше, но преступника отыскивали десять дней и не нашли. Казнили всех найденных поблизости от места покушения, но наемному убийце удалось спастись.

Терпение императора истощилось, и он сказал Ли Сы:

— Долго ли будут продолжаться покушения злодеев?

— Государь, — ответил Ли Сы, — вы объединили под своей властью всю землю в пределах пяти озэр и четырех морей. Мечи навеки перекованы в лопаты. Погибли властители воюющих княжеств, и давно истлела голова яньского Даня. Но, раздавив пятой змею, следует опасаться ее предсмертного укуса. Не подпускайте близко людей, служивших владетельным князьям. Берегитесь потомков знатных родов, до сих пор помнящих о прошедшем величии. Остерегайтесь книжников, которые пытаются обратить время вспять и жить по древним книгам. В них они почерпают мятежные мысли и ищут примеры ложного геройства, измен и убийств. Давно пора покончить с этим. Прошу вас подумать над моими словами.

— Мне нечего над этим думать, и все это я знаю без вас, — сказал император. — Если книги наталкивают на преступные мысли, то надо сжечь эти книги. Составьте указ.

Как только эти слова достигли слуха Фу Су, старшего сына императора, он почтительно попросил об аудиенции и был принят государем. Исполнив все церемонии, он заговорил:

— Государь, если вы приведете в исполнение свое намерение и сожжете книги, погибнет вся человеческая премудрость.

Эта речь не понравилась императору.

— Закрой рот, дурацкая голова! — закричал он. — Это еще что за человеческая премудрость? Я — премудрость! Я первый император и первый мудрец! Что ты там вычитал в книгах? Как люди вили гнезда на деревьях, словно бескрылые птицы? А сейчас они строят стену длиной в десять тысяч ли. Десять тысяч! Про такое ты читал? Что это была за премудрость, когда министры сажали в темницу своих повелителей, а вся страна беспрестанно кипела, как котел, потому что владетельные князья дрались без передышки и топтали конями посевы, так что все годы были голодные и народ одичал! Это премудрость? Ты стоишь перед горой Тайшань и не видишь ее! Смотри, что я сделал для моей земли и как благоустроил ее! Посмотри на мои дороги, которые всю ее оплели из края в край! Бывало, за сто ли тащились неделю и ломали лошадям ноги в колдобинах да еще каждый день меняли оси у повозок, потому что колеи были то слишком узки, то слишком широки, так что у каждой заставы валялись негодные оси с колесами. А теперь по моим дорогам кони добегут за четыре часа и на почтовую станцию явятся свеженькие и сухонькие, так что и менять их не надо и конюхам обтирать их не стоит. И эти дороги объединили страну крепче всех воинских побед, а об этом в книгах нет ни слова.

— Зачем искать в книгах то, чего в них не может быть? — возразил Фу Су.

— Если этого нет в них, значит они бесполезны. А если они бесполезны, значит они вредны. И, если они вредны, их следует сжечь, и не о чем спорить. Ты можешь удалиться.

— Но, государь, — воскликнул Фу Су, — молю вас, выслушайте! Учитель Кун в своих книгах велит подданным почитать государя, а сыновьям — родителя. Так же он пишет о манерах и музыке…

— Вот уж по тебе видать сыновнюю почтительность! — закричал Ши Хуанди. — Учит почитать государей? А давно ли Поднебесная стала единой страной? Еще живы люди, которые помнят, что они не Цинь, а Чжоу, и Чжао, и Янь, и Хань, и Чу, и Ци. Вот они и почитают своих старых князей и то и дело покушаются на меня. Хорошие манеры, нечего сказать! А музыка? Когда я был мальчишкой, колотили в дно глиняного таза, хлопали себя по бедрам, орали «ох! ох!» и думали, что это музыка! Мои враги ищут в книгах не музыку и манеры, а предлоги для покушения на мою жизнь. Премудрость — ах, ах! В ущелье Чертова Дыра сидел чертов старец, скрывавший свое имя и учивший мальчишек премудрости, как им стать княжескими советниками и мутить Поднебесную, образуя союзы, чтобы уничтожить друг друга. Вот уж стоило учиться этой премудрости! Что ни княжество — своя монета, что ни город — своя мера, что ни двор — свой господин! Я это прикончил! Властитель один, страна едина, монета едина, вес един, едина дорога от гор до моря! И об этом в книгах не сказано, и все я придумал сам! Я оросил пустыню! Я осчастливил землю! Я объединил страну!

— Государь, — твердо сказал Фу Су, — если вы сожжете книги, ваше имя будет проклято в веках.

— Вот как! — сказал Ши Хуанди и рассмеялся. — Это мы еще увидим! Но вот чего я не увижу, — это как ты сядешь на престол, и не успеет вскипеть вода в котле, как восстанут владетельные князья, и не пройдет столько времени, чтобы чихнуть и утереться, как тебе отрубят нос вместе с головой. — Император хлопнул себя по коленям и, смеясь, спросил: — И откуда ты вдруг набрался храбрости, что смеешь мне противоречить? Знаешь ли ты, что случилось с кузнечиком? Ах, не знаешь? Кузнечик сложил свои ножки в виде секиры и попытался преградить путь колеснице бога грома.

— Бог грома убивает лишь тех, кого укажет ему блеском своих зеркал богиня молний, — возразил Фу Су.

— Мне указывать нечего, я сам вижу, — ответил Ши Хуанди и в тот же день отправил непокорного сына на постройку стены в Шаньцзюнь, к Мын Тяню, охранителю границ.

Указ о сожжении книг, составленный Ли Сы, гласил;

«В древности, когда Поднебесная пребывала в смуте и раздробленности, никто не мог привести ее к единству, и поэтому господствовали владетельные князья. А все проповедники восхваляли старее, чтобы нанести ущерб новому.

Ныяе государь объединил Поднебесную, отделил белое. от черного и установил единопочитание лишь одного императора.

В такое время школы только творят беззакония и смущают души. Они прибегают к лживым словам, чтобы внести в существующий порядок путаницу, и признают ложным вое, что устанавливается сверху. Они осмеливаются осуждать деяния повелителя, сеют клевету и возбуждают кривотолки.

Поэтому государь повелел изъять все имеющиеся книги: сборники стихов, исторические предания и сочинения всех философов. Те, которые через тридцать дней после опубликования этого указа не сдадут книг, будут сосланы на каторжные работы. Отныне разрешается хранить у себя лишь книги по сельскому хозяйству и медицине, а также сборники гаданий и заклинаний».

Эти тридцать льготных дней люди по всей Поднебесной метались, как растревоженные пчелы. Люди привыкли почитать книги, как святыню, и теперь их прятали в выдолбленных тростниках или пеленали в куски тканей, а затем закапывали в землю, замуровывали в стены, укрывали в соломе крыш. Но, увы, эти заботы не увенчались успехом. В ближайшее время многие книги были обнаружены при обысках, а остальные сгорели в пожарах, сгнили или истлели. Изъятые книги сложили на площадях холмами, подобными могильным, и сожгли.

А учитель Ю Ши в простоте душевной не думал ни прятать, ни скрывать свое сокровище, а, сунув за пазуху Шу–цзин и Шицзин, «Книгу истории» и «Книгу песен», брел по дороге, направляясь к северу. Оставшись без крова и без хозяина, он иедолгое время прожил в хижине Хо Чжи. Но, стесняясь кормиться на его скудный заработок, решил вернуться в Ваньцзяцунь, в милую свою пещеру. Ведь он не подозревал о беде, постигшей деревню, о том, что мало кого он застанет на старом месте и, быть может, никому он там не будет нужеа.

Однажды в полдень, когда жара была непереносима, он расположился на отдых в бамбуковой рощице. Вдруг он услышал голос, с большим выражением произносящий стихи. Оглянувшись, Ю Ши увидел мальчугана, который, лежа на спине и глядя вверх на стебли и острые листья бамбука, читал стихи наизусть с таким совершенством, что у Ю Ши выступили слезы на глазах. Подождав, пока мальчик аакончит чтение, он подошел к нему и сказал:

— Шао соцзяньцзы до согуай — мало видевший многому удивляется. Цзяньла лото ивэй ма чжун бэй — увидит верблюда — думает, у лошади распухла спина. Не приходилось мне еще встречать такое чудо. Поражает в столь юном теле подобное великое умение.

Мальчик поспешно вскочил и поклонился со всеми церемониями.

— Не откажите сообщить мне ваше имя, потому что, без сомнения, оно прославится, — сказал Ю Ши.

— Мое фамильное имя Мао, а зовут меня Чжан, — почтительно ответил мальчик.

— Милый Чжан, почитай мне еще, — попросил Ю Ши. И они просидели до вечера, вспоминая стихи и обсуждая их вечную красоту.

Затем Ю Ши продолжал свой путь и забыл о мимолетной встрече, но его слова оказались пророческими. Через много лет, когда Ю Ши давно уже не было на свете, государь новой династии всюду прилежно разыскивал остатки древних книг. Со слов старца Мао Чжана вновь были записаны многие песни Шицзина, и в просторечье стали их звать «стихи Мао». Впоследствии даже простые девушки иногда учили их наизусть, и известен случай, когда одна служанка провинилась и в наказание ее поставили на колени перед крыльцом. Другая поддразнила ее стихом Мао: «Почему ты стоишь в грязи?» А наказанная девушка ответила, продолжая стихотворение:

Ему я словечко сказала шутя,

С чего–то разгневался он на меня.

Но все это случилось много позже, а пока что Ю Ши все шел да шел вперед и как–то зашел в придорожную харчевню. Не имея чем заплатить за обед, он стал читать стихи посетителям харчевни, надеясь тем заработать несколько монеток.

В углу харчевни сидели два стражника и ссыльный. Они угощались, ни в чем себе не отказывая, и слуга то и дело приносил им чашки с подогретым вином. Чтобы ссыльному удобнее было есть и пить, стражники сняли с него колодку и поставили ее рядом, прислонив к стене. Из такой их любезности можно было заключить, что угощаются они за счет ссыльного, человека высокого роста и хорошо упитанного. Едва Ю Ши прочел несколько строк, как ссыльный вскочил, обернулся, и учитель узнал своего бывшего хозяина, купца До.

— Что ты читаешь, негодяй? — закричал он. Ю Ши, испугавшись, ответил:

— Всего лишь древнюю песенку.

— А что это у тебя за пазухой? — крикнул До и, схватив его, так потряс, что книги вывалились из халата, и все их увидели.

— Э, да это запрещенные книги,, — сказал один из стражников, — а льготный месяц уже прошел.

Тотчас надели они на шею Ю Ши колодку, которую недавно сняли с До, чтобы не утруждать плечи щедрого ссыльного, а затем увели учителя в уездный городок, где судья приговорил его к ссылке на постройку стены.

ДАЛЬНИЕ СЛИВЫ УТОЛЯЮТ ЖАЖДУ

По мере того как стена продвигалась в горы, становилось все труднее уходить на ночь домой, а утром — вернуться вовремя. Мын Тянь издал приказ, чтобы опоздавших на работу замуровывать в том участке стены, который по их вине замедлили строить. Наказание настолько превышало проступок, что никто не поверил приказу. Однажды утром стража схватила молодого парня, поставила его у торца стены и начала закладывать камнями. Сперва парень подумал, что это шутка, и попытался улыбнуться. Последнюю часть пути он, как видно, бежал бегом, не мог перевести дыхание и хватал открытым ртом воздух. Непослушные губы никак не хотели растянуться улыбкой. Когда кладка уже достигла плеч, ему удалось справиться с собой и ухмыльнуться. В то же мгновение он вдруг понял по окружающим лицам, что никто не шутит. Его глаза выкатились, и он закричал. Эхо еще повторяло его крик, когда последний камень скрыл лицо.

После этого люди уже не решались рисковать и ночевали под стеной. Время от времени жены приносили им еду, и вечером они варили на кострах обед. Вслед за тем, чтобы драгоценное время попусту не тратилось на дорогу, перевели на постройку каторжников. Стража была настолько сильна, что убежать они все равяо не могли. За попытку к бегству отрубали ноги — для того чтобы тесать камни, ноги вовсе не были нужны.

У каждого из костров собирались родственники и друзья. Цзюй У, будучи тестем Вань Си–ляна, ел из котла семьи Вань. Вскоре к ним присоединился и Ю Ши, наконец–то встретивший в этом печальном месте своих бывших учеников.

Этот вечерний отдых под огромным небом был бы не так уж плох. Одна беда: за водой приходилось идти далеко, прыгая по крутым уступам, а возвращаться с полным водой сосудом было еще утомительней. За водой обычно спускался Вань Сяо–эр, Крепкий камыш, потому что он был всех сильней. Он уходил, размахивая тяжелым котлом, а оставшиеся собирали хворост и сухую траву и садились в кружок, ожидая, когда можно будет начать варить похлебку и глотком воды промыть пыльное горло. Время ожидания тянулось, тянулось, а месяц, выглянувший из–за недостроенной стены, казалось, не хотел подниматься.

Чтобы провести время, начинали, как выражался Ю Ши, янь еань юй сы — говорить три, болтать четыре, то есть беседовать о разных предметах и прежде всего о том, что всего ближе их касалось — о стене.

— Зачем надо строить ее по самому хребту? — начинал кто–нибудь. — Вьется туда, вьется сюда, будто лежал здесь дракон, а мы строим по его липкому следу, вверх, вниз. Кому это надо?

— Мой друг, — отвечал Цзюй У, — когда ты будешь преемником Мын Тяня, мы будем строить, где пожелаешь ты.

— Что же Мын Тянь? — отвечали ему. — Сегодня он охраняет границы, а завтра ему отрубят голову. Мало ли чего хочет Мын Тянь? Над ним император хозяин.

— А я знаю, знаю! — говорил, блестя глазами, самый младший Вань. — У Ши Хуанди есть волшебная белая лошадь. Он привязал седло к ее хвосту и пустил ее скакать куда вздумает. Где она остановится, вбивают колышек, намечая линию. Вот рабочие остановились отдохнуть. В сухом песчаном тумане лошади не видно. Они отдохнули, встали и опять повели линию вперед да вперед. Весь день тянули веревки, а вечером один поднялся на холм и увидел, что лошадь ушла в другую сторону. Она белая, вечером ее лучше видно. Пришлось рабочим вернуться к тому месту, где они отдыхали, и идти в новом направлении. Вот стена и вьется туда и сюда.

— А при чем же седло, привязанное к хвосту?

— Чтобы след был шире и лучше виден, но его замело песком.

— Бессмысленная сказка, — прерывали его. — Кто это позволит рабочим отдыхать среди дня? Уж лучше помолчи, и без того в горле пересохло.

— Я еще слышал, — торопливо говорил младший Вань. — У Ши Хуанди есть волшебная игла. Он воткнул ее в землю, и солнце, двигаясь по небу, зацепилось за эту иглу, остановилось и не могло закатиться. Настал вечный день, а ночи не было. Восемнадцать раз ели люди, но ни разу не прилегли поспать, и все умерли от истощения. И это случилось недалеко отсюда.

— Этому трудно поверить, — сказал Цзюй У. — Если бы солнце остановилось, мы бы это тоже заметили. И невероятно, что люди ели восемнадцать раз, хотя бы день и был бесконечным. Ведь нас кормят всего один раз, на заходе солнца, и то впроголодь.

Наступало молчание, а потом кто–нибудь говорил, вздыхая:

— И когда это кончится? Никогда не кончится!

И голоса, охрипшие от жажды, подхватывали:

— Мы будем работать так долго, что трава вырастет в пыли, которая покрыла наши головы.

— Мы будем работать так долго, что заснем и нас похоронят, а когда мы проснемся, то окажется, что мы стали предками и нам кланяются наши праправнуки.

И кто–нибудь вскрикивал:

— Когда же этот чертов Камыш принесет воду?

— Ван мэй чжи кэ, — смотришь вдаль на сливы, утоляешь жажду, — задумчиво говорил Ю Ши. — В Ваньцзяцуне росли сливовые деревья. Помнится, целая рощица. Идешь, цепляясь халатом за ветви, и срываешь сливы прямо ртом.

— Были синие сливы с желтой мякотью, — прерывал Вань Си–лян, — и зеленые — с твердой зеленой середкой, темнее кожицы и приросшей к зерну. Такую раскусишь — весь рот полон кисло–сладкого сока.

— В моем саду росли красные сливы, — вспоминал, глотая слюну, Цзюй У. — Большие, как яйцо гусыни. Такая слива заливала соком весь рот, так что текло в горло. Их нельзя было кусать, а приходилось, надкусив, сосать и глотать мелкими глоточками, как душистое вино. И еще приятно было есть персики без кожуры, опущенные в молоко, подслащенное соком сахарного тростника.

— Я слыхал, на юге есть орехи личжи… — начинал робкий голос.

Но Цзюй У прерывал:

— О, личжи! Их надо есть не позже восьми дней после того, как они сорваны с дерева. Поэтому их доставка дорога и трудна. Но я едал их при дворе наследника. Откроешь скорлупу, а в ней плод, холодный как лед. Чуть коснешься

зубами — и все тело пронизывает восторг, будто прикоснулся к источнику молодости, к весеннему ручью, несущему душистые лепестки сливы.

— Цветущая слива! — восклицал Вань Си–лян. — Уткнешься в лепестки лицом, они нежные, как первый снег, хочется их глотать.

— Вода! — кричал подошедший Вань Сяо–эр.

А они и не заметили, как он подошел.

И тотчас от соседнего костра подбегал До, бывший купец, и просил, кланяясь:

— Нельзя ли одолжить глоточек? Я отдам вам попозже.

Самый младший Вань отвечал, сияя глазами: — Пей! Мы утолили нашу жажду, глядя вдаль на минувшие сливы.

ХО ЧЖИ ВСТРЕЧАЕТ ЗНАКОМОЕ ЛИЦО

Вань Сяо–ба, Тюремный тигр, попал на каторгу в гору Лишань за то, что попытался помочь одному из своих братьев в постигшей его великой беде. А случилось это так.

Когда кочевники сожгли деревню Ваньцзяцунь, голодная мать продала Сяо–ба в богатый дом. Здесь он сперва был на побегушках у всех прочих слуг, а потом вырос, ничему не научившись, кроме хитростей и уверток, как наесться досыта и избежать колотушек. Слуг в доме было такое число, что многим нечего было делать, лишь сопровождать господина при выездах, потому что чем длиннее свита, тем больше почета господину.

Возможно, что, не имея ни занятий, ни обязанностей, он стал бы беспутным лодырем и игроком в кости, но, тоскуя о своих братьях и товарищах, Сяо–ба крепко помнил детскую игру, которую придумали они в Ваньцзяцуне. Он твердо верил, что братство Отпрысков Дракона существует на самом деле, что, без сомнения, оно все растет и уже вошли в него мальчики из соседних деревень. По ночам, потирая ноющие синяки и шишки, он воображал, какие подвиги совершают его братья, сочинял всевозможные разговоры и правила, представлял себе удивительные встречи и приключения. Постепенно эти мысли заполнили всю его жизнь. Когда он подрос, то в городе и в окрестных деревнях стал искать и находить несчастных и обиженных, помогать им своей ловкостью, выдумкой или мелкими деньгами, которые нередко у него водились. Когда начинали его благодарить, он отвечал: «Я помог тебе, а ты помоги другому в его горе». Так братство Отпрысков Дракона постепенно ширилось, и уже многие приходили к Сяо–ба за помощью и надеждой. Случайно он встретил на реке Хо Чжи, признал его, напомнил о себе, их детская дружба вспыхнула сильней прежнего, и стали они как родные братья.

Как–то под вечер Хо Чжи прибежал к Сяо–ба и, еще не отдышавшись, рассказал, что солнце убило человека, который на лямке тянул лодку вверх по реке. Был полдень, жарко, он был уже не молод, упал и умер. Оба его сына работают на постройке стены. Когда они вернутся и спросят: «Где могила отца?», что им ответить?

— Надо его похоронить, — сказал Сяо–ба.

— Нет денег, — ответил Хо Чжи.

Тут Сяо–ба пришла шальная мысль. В одном из павильонов хранился гроб, который господин заранее себе приготовил. Каждый год его покрывали новым слоем лака, и, когда господин, любуясь, щелкал его ногтем, лак звенел, как драгоценная бронза, а ноготь так ныл от щелчка, что приходилось, сунув его в рот, сосать, приплясывая от боли.

— Господин так богат, — сказал Сяо–ба, — что может позволить себе сто раз умереть и каждый раз покупать новый гроб. А этот мы отнесем нашему брату на реке.

До ночи Хо Чжи просидел в каморке Сяо–ба, а когда все кругом затихло, они вынесли гроб из его хранилища. Сяо–ба взобрался на стену и стал подтаскивать его вверх, а Хо Чжи толкал снизу. Еще мгновение, и они унесли бы свою добычу. Но тут на пустынной улице показался запоздавший гуляка. Он поднял глаза, увидел над стеной поднявшийся на дыбы страшный предмет и завыл так дико, что из всех ворот выскочили люди. Сяо–ба и Хо Чжи сперва избили, потом отвели к судье, и так они попали в Лишань на каторгу.

Здесь с них сняли колодки, в которых они совершили тяжкий путь, указали им их места в землянке и работу, которую они должны делать. Вея каторга развеселилась, узнав о преступлении Сяо–ба, потому что такого еще не бывало.

Вскоре и здесь оказались у него друзья и нашлись и такие, которые, ни с того ни с сего заговорив о разных драконах, получили нужный ответ, а затем открыли Сяо–ба, что хотят бежать, но не знают еще, как это сделать.

Среди каторжников был один, такой широкий в плечах, что казался ниже своего роста, и такой невероятно сильный, что легко носил грузы, тяжелые и для четверых. Сяо–ба сказал ему:

— Если бы я был так силен, я раскидал бы стражу и ушел бы отсюда.

— Моя сила не дает мне уйти, — ответил тот. — Всюду меня признают и вновь вернут обратно. На сто ли вокруг все слышали о силаче У-яне. Знают меня даже воробьи на дороге и собаки на пороге.

— И я слышал твое имя, — сказал Сяо–ба. — Еще когда жил в родной моей деревне, в стране Янь.

— Ты видишь? — ответил У-ян. — Если даже на другом конце Поднебесной мое имя известно, как же мне скрыться? А если я переменю имя, моя сила выдаст меня.

— Ты силен, а я ловок, — сказал Сяо–ба. — Приходи вечером в нашу землянку…

Хо Чжи прилежно вылавливал из своей чашки вареные овощи. Они плохо пахли, но он был голоден. Вдруг он поднял глаза и увидел подошедшего У-яна. Не сводя с него взора, Хо Чжи медленно поставил чашку на землю. Привычная улыбка оползла с его губ. Он поднялся и стоял, вытянувшись и все смотрел на У-яна. Закрыл руками глаза, раздвинул и сжал пальцы и, отведя руки, снова посмотрел. Потом тяжело вздохнул и прошептал:

— Я помню.

И вдруг, зарыдав, закричал:

— Я помню, помню, я все помню!

Сяо–ба вскочил, бросился к нему, схватил его за рукав:

— Что с тобой, Чжи, братец мой?

Но Хо Чжи отталкивал его и продолжал кричать:

— Я все помню! Как били меня плетью, пинали сапогом! Делали из меня собаку! Гоу! Гоу! Виляй хвостом, тащи в зубах охотничью добычу! Гогочи гусем! Го–го! О, мое сердце разрывается от этой муки! Я должен идти! Терзают, ка

лечат, мучают детей! Я пойду освободить их. Пустите меня!

Едва удалось его успокоить, и Сяо–ба всю ночь уговаривал его, обещал, что скоро они отсюда уйдут и по всей реке пронесутся, как два дракона, два брата: Тюремный тигр — Би Хань, и Улыбающиеся губы — Чи Вэнь. Все, кто работает на реке, примкнут к ним, и они убьют мучителей и спасут несчастных детей и что надо еще немного, совсем немного подождать.

— Я заикался, помнишь? — говорил Хо Чжи. — Меня били, пока я не разучился говорить по–человечески.

— Чжи, милый, ведь это прошло!

— А другие дети, маленькие рабы! Пусти меня, Сяо–ба!

— Чжи, мы уйдем, мы спасем и маленьких и больших.

Потерпи немного.

В этот вечер так и не удалось поговорить с У-яном, но на другой день договорились, и У-ян сказал:

— Я с вами не пойду, потому что по мне одному всех вас признают. Но я помогу вам уйти.

А затем обсудили они, как это сделать.

Вечером каторжники вернулись с работы, за ними захлопнули и заперли ворота в ограде, и двое часовых присели на корточки, охраняя выход. Каторжникам роздали еду, они жадно ели, но не все. Многие сидели, сжав влажные руки в кулаки, готовые к прыжку, ожидая сигнала.

У-ян лениво подошел к воротам, потрогал запор. Так давно он был на каторге и так примерно было его поведение, что один из часовых не обратил на него внимания, а другой проворчал:

— Что за шутки, У-ян? Пошел прочь!

Но У-ян, слегка согнувшись, приподнял ворота, снял их с петель, положил себе на голову и, придерживая одной рукой, пошел, будто женщина, несущая на голове плоскую корзинку с лепешками. Часовые бросились за ним. Он остановился, повернулся, сказал:

— Подойдите только! Одна рука у меня свободна.

Они закричали, сзывая охрану, окружили его, как стая собак окружает дикого кабана. А он, подняв обеими руками ворота, как щит и как оружие, повторял:

— Подойдите только!

Они начали его уговаривать:

— Что тебе вздумалось? Вернись! Не будет теба наказания, если сдашься добровольно.

Продержав их, сколько показалось ему нужным, У-ян положил ворота на землю и сказал:

— Я сдаюсь.

И такой же ленивой походкой пошел к ограда. Они начали его просить:

— Повесь ворота обратно на петли!

— Не стану я их вешать, — возражал он. — Вешайте сами. Я весь день работал, а теперь хочу есть и спать.

Они всё уговаривали его, и он наконец поднял ворота, отнес их обратно и повесил на место. Ограда вновь была замкнута. Но уже Сяо–ба и Хо Чжи и сотня других каторжников успели скрыться.

Следующая глава начнется в императорском дворце, а затем читатель вновь вернется в Лишань и узнает, что это было за удивительное место и над чем трудились тридцать тысяч каторжников, из которых многие были искусными мастерами.

Затем, недолго пробыв внутри горы, читатель поедет знойной дорогой и узнает, как опасно предсказывать будущее на века вперед.

ШИ ХУАНДИ РАДУЕТСЯ ЖИЗНИ

Как в бесконечном небе навеки утверждены места планет, созвездий и Млечного Пути, так в том же порядке были расположены в необъятном парке близ Саньяна двести дворцов Ши Хуанди. Но был среди них один, вдали от всех, на берегу уединенного заросшего пруда. Стены поросли молодыми деревцами, балюстрады обрушились, корни трав разломали мраморные плиты, дожди смыли роспись стен, никто не подметал листья, усеявшие чуть видную дорожку. В этом дворце не смеялись, не плясали и не пировали. И если среди ночи тихий голос запевал песню, то звуки ее были скорбны и прерывались рыданиями. Зто был павильон Осенних Листьев, жилище жен, которых Ши Хуанди разлюбил и забыл.

Веер, летом веящий прохладой, Наземь уронен рукой небрежно. Нет в его движении отрады. Дуновений легких, нежных Осенью не надо.

В этом дворце уже пять лет жила Лин–лань. Целый год неизменно всюду сопровождала она императора, украшая пиры, услаждая досуги, развлекая усталость. Разве за год может увянуть красота? Нет, но наскучить!

Однажды вечером вошел к ней император, а за ним слуги внесли зеркало. По золотому полю его оборота бесконечным шествием влеклись на брюхе четыре дракона, подымая зловеще изогнутые когтистые лапы, свесив языки из ощеренной пасти. Лин–лань протянула к зеркалу руки, но слуги укрепили его на высокой подставке, а император сказал:

— Посмотри в это зеркало, моя красавица. А я погляжу через твое плечо, не увижу ли в магической полированной поверхности, что таится в твоем сердце?

Испуганная Лин–лань слышала о том, что у императора есть волшебное зеркало, отражающее тайные помыслы смотрящего в него, о том, что многие поплатились жизнью за нечистую совесть и скрытое желание. Со страхом взглянула она в зеркало и увидела за своим плечом страшный образ — крючковатый нос, глаза выпуклые и желтые, как у осы. Будто в первый раз увидела его, и так показался он ужасен, что она отшатнулась и закрыла глаза рукавом.

— Я не нравлюсь тебе больше, мой пляшущий цветок? Ты не хочешь на меня смотреть? И я тоже не хочу смотреть на тебя.

Тут же слуги схватили ее, бросили в паланкин, бегом вынесли из дворца, и она очнулась уже в павильоне Осенних Листьев. Здесь она жила, считая мгновения за годы. Ей минуло двадцать четыре осени.

Вдруг прохладным утром, солнце едва пронизало листву, она увидела на заброшенной дорожке золотой паланкин и слуг в придворной одежде. После пяти лет разлуки Ши Хуанди прислал за ней.

На разорванное грязное платье накинули драгоценный черный плащ, нечесаные косы скрыли убором из перьев, цветов и камней. Она сидела в паланкине, растерянно думая, что ее лицо не нарумянено.

В это утро Ши Хуанди почувствовал, что скорбь холодной рукой сдавила его горло. Шел тридцать четвертый год его правления, и все еще не был найден эликсир вечной жизни. Сколько еще осталось у него времени, чтобы ждать? Быть может, он даже не успеет достроить свое последнее жилище? И тотчас, чтобы развлечься, решил посмотреть, насколько там продвинулась работа.

Он оттолкнул прекрасную юную жену. Ее лицо было слишком свежим, глаза чересчур яркими. Дурное настроение требовало спутницу увядшую и усталую, под стать горьким мыслям. Он вспомнил Лин–лань и послал за ней. Когда ее принесли, он даже не взглянул на нее, торопясь отправиться в путь.

Гора Лишань была в девяноста ли от столицы, и, по мере того как солнце поднималось выше, день становился все более знойным. Огромные опахала колебали нагретый воздух, не принося облегчения. Император, бледный и злой, обернулся к Мын Цзя и сказал:

— Гадальщики на сегодня предсказали прохладу.

— Они ошиблись, — вздохнув, ответил Мын Цзя. — На рассвете было свежо.

Наконец уже после полудня вдали показался одинокий холм. Местность становилась все мрачней. У подножия холма тридцать тысяч землянок зияли, словно открытые могилы. Здесь жили рабочие, строившие вечное жилище императора. Кони свиты ступали меж нечистот и отбросов, высоко поднимая тонкие ноги с прелестными копытцами.

Высокий холм внутри был весь выдолблен, как ребенок ложкой выдалбливает арбуз. Узкий ход вел в огромный подземный зал. Факелы едва освещали теряющийся в полумраке потолок. Там, наверху, неподвижно висели тусклое солнце, мерцающая луна, искорки созвездий. По знаку Ши Хуанди, мастера привели в движение завод. Луна спустилась к горизонту, звезды закружились в хороводе, солнце шумно двинулось к зениту.

— Сколько времени они смогут двигаться? — спросил император.

Его вопрос побежал из уст в уста, от сановников, советников, придворных к слугам, надсмотрщикам, к бледному мастеру в углу, в паутине колес.

— Некому будет возобновить завод, а вечного движения нет. Завод рассчитан на целый год, больший срок невозможен, — прошептал мастер.

— Вечного движения нет, завод рассчитан на сто лет, — передали надсмотрщики.

— На тысячу лет, — это слуги.

— На десять тысяч лет, — это придворные.

— Государь, они будут двигаться вечно, — сказал, склоняясь, Мын Цзя.

Стены пещеры были выложены ароматным, нетленным деревом, вырезанным узорами облаков, шелковичных червей и лежащих драконов. Император обошел кругом, внимательно глядя, вся ли поверхность покрыта резьбой и не оставлены ли где–нибудь в незаметном месте недоделанные куски. Один раз он нагнулся и понюхал обшизку, нет ли обмана.

Пол должен был изображать карту Поднебесной, горы из желтой яшмы, поля из зеленого нефрита. Его прорезал извилистый канал, заканчивающийся глубокой ямой. Около нее, поднятая на катки из гигантских деревьев, на которых волоком притащили ее из северных гор, стояла великолепная каменная гробница.

Благосклонная улыбка на губах Ши Хуанди вдруг сменилась гримасой ярости.

— Что это? — спросил он, показывая пальцем на яму.

На лицах придворных зарницами пробежали возмущение, удивление, негодование. Пожимая плечами, они пропустили вперед главного строителя.

— Государь, это река и море, — дрожащим голосом заговорил он, падая в земном поклоне. — Когда в последнюю минуту в канал опорожнят сосуды со ртутью, она наполнит яму с краями, получится река и море. Затем спустят гробницу. Ртуть настолько тяжела, что поднимет ее, и она будет плавать. Ртуть блестит тусклым, печальным светом. В то же врэмя никакой злоумышленник не сможет прикоснуться к гробнице, потому что ртуть отбегает от человеческих рук и волны отнесут на себе гробницу от берега. — И он пошевелил пальцами, изображая движение ртутных волн.

— Распорядитесь наполнить реку, — приказал Ши Хуанди, — чтобы я мог полюбоваться на это зрелище. Почему всё почти закончено, а это не сделано до сих пор? Кто украл ртуть? Почему я ее не вижу?

— Государь, — в ужасе взмолился главный строитель, — отмените вашэ приказание! Если вылить ртуть в канал, вся пещера наполнится ртутными парами. Они смертельно ядовиты. Кто вдыхает их, умрет. Все, кто увидит это зрелище, погибнут!

— Ну, ну, я пошутил, — ответил Ши Хуанди и поспешно повернулся к выходу.

Наверху солнце сверкало нестерпимо в добела раскаленном небе. В густых ветвях старого дерева цикады, опьяненные жарой, оглушительно звенели. Неподвижный воздух при дыхании обжигал грудь.

Когда императорский кортеж возвратился во дворец, Ши Хуанди, едва выйдя из носилок, приказал созвать всех волшебников, колдунов и гадальщиков, живших при дворе.

Их было четыреста шестьдесят, и им было отведено жилище в саду, где росли тысячелетние сосны с белыми стволами. Здесь предавались они изучению наук, наблюдению явлений и изысканию их толкований.

В древние времена мудрецы, уже истощив силу зрения, в помощь себе один за другим изобрели циркуль, квадрат, угломер и отвес, чтобы делать вещи круглые, квадратные, горизонтальные и вертикальные. Колдуны и гадальщики императора старались превзойти мудростью этих простых мудрецов. Они изучали значение чисел. Пять стран света — север, юг, восток, запад и середина. Из пяти элементов — воды, огня, дерева, металла и земли — создан весь мир, и все живое подчиняется их влиянию. Пять священных гор, и пять было древних правителей. Семь светил в небе. Восемь времен года. Девять подобий счастья — подобно горе, подобно скале, подобно холму и кургану, подобно реке, окружающей страну, подобно вечной луне и восходящему солнцу…

Тремя чертами, целыми или прерванными, изображали небо, землю, огонь и воду, озера, ветры, горы и громы. Располагая их разными фигурами, они читали в них будущее на много лет вперед.

По ветру и воде узнавали, где строить дома и рыть могилы, чтобы влияние духов было благоприятно. Если дерево преграждало путь ветру, они приказывали его срубить, если холм отводил русло ручья, они распоряжались срыть его.

Они изучали положение светил и истолковывали их влияние на государственные дела.

Они искали золотую киноварь, камень, обращающий в золото все металлы, и золотую влагу, эликсир жизни.

Когда все четыреста шестьдесят явились по приказу Ши Хуанди, он оглядел окружавшие его лица и заговорил:

— Глаза у вас есть, а зрачки не видят! Написать умеете, прочесть не можете! За что я горстями бросаю вам золото, как желтую пыль? Вы даже погоду не сумели предсказать. Знаете будущее на века вперед, а того не знаете, что будет

через мгновение. Какой мне в вас толк, какая польза? Закопать их поглубже, дураков!

Тут же был вырыт длинный ров. В него бросили всех четыреста шестьдесят и живых засыпали их землей.

Ши Хуанди прошел по свежей насыпи, притопнул ногой и, обернувшись к Мын Цзя, сказал удивленно:

— Только что они дышали, и вот их нет.

Вдохнул раздутыми ноздрями прохладный вечерний воздух.

— А я жив. Я жив! Хорошо жить!

НЕБО РУШИТСЯ

В начале третьей стражи, когда ночь давно окутала землю, городские ворота были заперты на замки и засовы и все люди спали, вдруг на большой дороге послышался нестройный перебор колокольчиков. Через мгновение вдали показался скачущий конь. Он стелился так низко и несся с такой быстротой, что, казалось, одновременно виднелся и на холме, с которого только что спустился, и у пруда, куда еще не успел доскакать, так что все эти образы слились воедино, будто 5 елая лента катилась по дороге, развиваясь виток за витком. Всадник давно уже соскользнул на шею коня, обеими руками вцепился в гриву и, казалось, вот–вот перелетит через голову коня, но все еще подгонял его хриплым шепотом. Наконец он добрался до городских ворот, соскочил наземь, конь пошатнулся и упал, колокольчики на его сбруе все разом прозвенели и смолкли, а всадник, схватив камень, принялся колотить в створки ворот. Через несколько времени на стене показался сторожевой солдат и спросил:

— Кто там?

— Гонец! — крикнул всадник. — Открывай скорей!

— Так что же ты стучишь? — ворчливо ответил солдат. — В двух ли отсюда для вас есть почтовая станция, открытая всю ночь. А ворота ночью отпирать не велено, пусть хоть небо обрушится.

— Не могу я вопить имя императора на всю Поднебесную! — закричал гонец. — Зови кто тебя постарше, олух!

Едва показался старший, как гонец, уже совсем потеряз–ший голос, прохрипел:

— Спустись или дай мне подняться. Стране грозит бедствие!

Открылась калитка, вышел старший над охраняющими ворота, и гонец, шагнув к нему, прошептал несколько слов. Охраняющий ворота схватил его за руку, втащил за собой и побежал с ним по сонным и темным улицам. У дома уездного начальника привратник при виде их отворил, не мешкая, калитку и, побежав вперед, поднял на ноги всех слуг. Разбуженный начальник выбежал не подпоясанный, в развязанном халате, готовый разорвать в клочки тех, кто осмелился прервать его сон.

— Император! — сказал охраняющий ворота.

Начальник, поспешно воскликнув: «Десять тысяч лет жизни!» — ввел обоих в комнату, где уже, треща, разгорались факелы. Гонец к этому времени совсем обессилел и стоял, качаясь и цепляясь пальцами за обшивку стены. Ему подали вина, он залпом выпил и порозовел. Начальник знаком выслал слуг и сказал, обращаясь к гонцу:

— Можешь сесть на пол, отдышись и рассказывай, ничего не пропуская. Не торопись, приди в себя. Соберись с мыслями.

Гонец еще помолчал, глядя перед собой неподвижными глазами и зализывая языком содранную с ладоней кожу. Потом, вздохнув всей грудью, заговорил:

— Коня надо бы обтереть, а то как бы он не простудился. Меня за него сошлют на стену.

— Позаботились о твоем коне, — сказал охраняющий ворота.

А начальник нетерпеливо приказал:

— Раз к тебе вернулось дыхание, говори!

— Я ехал со спешной почтой, — начал гонец, — по самому берегу Янцзы. Берег довольно высокий, обрывом. Вдруг конь захрапел, уперся всеми ногами и ни шагу. А вода в реке вдруг вся схлынула в одно место, так что кругом обнажилось дно, и закрутилась волчком я вся светится, так что над водоворотом светло, как днем, а кругом от этого еще темней. Еода вертится, вертится и вдруг поднялась столбом, перехлестнула через обрыв, залила дорогу и отхлынула, а передо мной — старик в одежде из водных струй, и они пенятся, как водопад. Старик говорит: «Я бог реки Янцзы», — снимает с большого пальца нефритовый перстень и протягивает мне. Я сам не понимаю, как осмелился, беру перстень и вижу — на нем вырезано имя императора…

— Десять тысяч лет жизни! — в один голос воскликнули охраняющий ворота и начальник уезда.

— Десять тысяч лет жизни! — повторил гонец. — Держу я перстень и не смею смотреть на священное имя, а бог реки говорит: «Отвези этот перстень князю озера Хао!» И вдруг его одежда заструилась с такой быстротой, что у меня помутилось в глазах, а когда я их протер, никого передо мной нет, а кругом темная ночь. Что это за князь, думаю, и как туда проехать? И в перстне нет ли какого–нибудь вредного значения? Почта у меня срочная — не поеду! Вдруг мой конь как заржет, встал на дыбы, повернулся на задних ногах и поскакал в темноту. Смотрю — передо мной озеро и вода светится, как круглая луна. Я кричу: «У меня вести от бога реки князю озера!» Эхо повторяет мой голос, а откуда, не пойму — берега плоские. Будто там, на дне, слуги кричат один другому: «Вести князю озера!» Вдруг из тростников выползает маленькая змейка и трава шелестит, а я слышу: «Я князь озера Хао!» Тут мне стало смешно. Из–за такой маленькой змейки, ну прямо червячка, спешная почта задерживается. Но змейка как услышала мой смех, стала в гневе подниматься и расти. Конец хвостика скрыт в траве, а туловище развивается кольцо за кольцом, окружило озеро, позвонки на спине — как высокие скалы, голова вздымается в небо. Я кубарем скатился с седла, упал ниц и умоляю о пощаде. Тут она начала сокращаться, сжиматься и опять стала змейкой, взяла в зубы кольцо и скользнула в воду. Я сел на коня и, не зная, что мне думать и делать и не грозит ли это предзнаменование бедой, поспешил к первому попавшемуся городу доложить властям.

— Страшный знак, роковое предзнаменование, — пробормотал охраняющий ворота.

— Вы думаете? — спросил уездный начальник и, пристально глядя ему в лицо, проговорил значительно, как будто ждал решающего ответа:

— Если я не ошибаюсь, вы родом из здешних мест?

— Это так, — ответил охраняющий ворота. — Мой отец был верным слугой владетельного князя. По этой причине не дают мне продвинуться по службе, хотя в те времена я был всего мальчишкой.

— В таком случае, я попрошу вас остаться, — сказал начальник, а затем, обратившись к гонцу, приказал: — Вези скорей свою почту. Ты правильно сделал, что обратился прямо ко мне. Но, если ты посмеешь болтать о происшествиях этой ночи, не миновать тебе наказания.

Едва гонец удалился, уездный начальник проговорил:

— Похоже на то, что это предзнаменование смерти императора. В таком случае империя неминуемо распадется.

— Если это случится, владетельные князья вновь не вернутся ли к власти? — спросил охраняющий ворота.

— Что ж, — ответил начальник. — Тогда, принимая во внимание заслуги вашего отца, вас ждет повышение.

— Вы не поняли меня, — прервал охраняющий ворота. — Я далек от этих мыслей.

— Не бойтесь меня, мой друг. Я сам родом из Чжоу и в молодости служил при дворе. Мой род знатный, хоть об этом здесь никому не известно и приходится это скрывать. Я не из тех выскочек, которых возвысил Ши Хуанди и ко

торые ему всем обязаны и живы лишь, пока он жив. Но об этом следует молчать. Мы продолжим наш разговор, когда придет время.

— Надеюсь, это будет скоро.

— Не надо горячиться. Если восстанут потомки владетельных родов, народ, помня старое зло, их не поддержит и к ним не примкнет. Все покушения на жизнь императора кончались казнью героя–мстителя. Если хотим мы добиться старых порядков, должны мы уметь согнуться, уметь и выпрямиться. Применяясь к обстоятельствам, выгибаться квадратом, свертываться кругом. Постройка стены погубила десятки тысяч, ожесточила сотни тысяч. Крестьянам роздали землю, но не дают возделывать ее. Повсюду народ соединяется в тайные союзы и братства. Мне это известно, и на это надеюсь и я и многие приверженцы владетельных кня

зей. А когда народ восстанет, тогда мы уж не побрезгаем, сунем палец в чашку, выберем жирный кусок.

— А если нам его не дадут?

— Как же это может быть? — с усмешкой возразил начальник. — Не бывало еще крестьянина умней, чем князья и полководцы. Потерпите еще немного. Не надо торопиться. В свой срок и небо обрушится.

Можно было подумать, что умел он предсказывать, потому что эти слова исполнились, хоть и не в том смысле, как он их сказал.

Не прошло и месяца, как вдали от этого города и совсем в другом конце Поднебесной вдруг из неба обрушился огромный камень. Он пролетел с шумом, слышным за много ли, волной воздуха вырвал с корнем вековые деревья и упал, опалив своим жаром кустарники и траву.

Когда наконец решились к нему приблизиться, то увидели написанные на нем слова: «Со смертью Ши Хуанди земля разделится». Начальник того уезда, где упал отломившийся от неба кусок, человек преданный своему государю, не поверил, что надпись сделана рукой сверхъестественного существа, и начал искать злоумышленников. Были задержаны все, кто не мог доказать, за каким делом находились вблизи места падения камня. Среди прочих был пойман некий слуга, по имени Вань Сяо–ба. Он красноречиво защищался, уверяя, что едва ли смертный решится прикоснуться к куску, отколовшемуся от небесного свода, и если это не дух и не дракон написал кощунственные слова, то, быть может, сделали это его отпрыски.

— Такая речь нелепа и невероятна, — сердито сказал начальник и велел пока что заключить его в тюрьму.

Но наглый слуга в ответ засмеялся и смеялся всю дорогу, пока за ним не захлопнулись ворота тюрьмы. Тут он вздохнул и подумал:

«Как бы голову Тюремного тигра не прибили к тюремным воротам».

ХРАМ ДОБРОДЕТЕЛЬНОЙ СУПРУГИ

Случилось так, что постройка стены, продвигаясь вперед, достигла места, где из скалы бил родничок. Избыток воды, промыв себе русло, бежал отчаянной рэчонкой, плясавшей по камушкам и кружившейся вокруг обломков скалы. Сперва все обрадовались, пили пригоршнями, досыта, обливали друг друга водой, стекавшей по телу каплями, который блестели на солнце пятью цветами, ослепительно сверкающими.

Но радость была недолгой. Ходить за водой стало недалеко, но перегородить ее было невозможно. Быстрая речонка мгновенно уносила связки хвороста, песок и камни, которыми пытались ее заглушить, сотнями злых языков лизала большие камни, сброшенные в нее, и грозила в недолгий срок подмыть стену. Приходилось оставить в кладке отверстие для стока воды или строить дамбу и отводить русло так, чтобы речка текла не поперек, а вдоль стены. Об этом доложили Мын Тяню, и он ответил, что оставлять отверстие в стене нельзя, а надо строить дамбу, хотя бы пришлось уморить на этой постройке десять тысяч человек.

Слово Мын Тяня было крепче каменной скалы и неизменней вечного утеса. Рабочие, и без того в огромном числа погибавшие на стене, покорно приняли новую смертельную угрозу, и некоторые даже пошутили, что, умерев, они наконец как следует выспятся и что никакой надсмотрщик уж не подымет их бичом, сколько ни щелкай. Но солдаты подумали, что не попасть бы и им в это роковое число. Эта мысль им очень не понравилась. Их ремесло было охранять границы, надзирать за рабочими и погибать в сражениях с кочевниками, а не на постройке дамбы рядом с каторжниками и крестьянами. И они начали искать, как бы избежать беды.

Как–то вечером после работы Бань Си–лян, присев на корточки у самого родничка, предался мыслям о молодой жене и о том, что, возможно, она скоро придет и принесет ему узелок с домашней едой и чистую рубаху. Рядом с ним присел на траву солдат, широко раскинув ноги и ковыряя в зубах соломинкой. Этот грубый человек был непривычен к тишине, и ему скоро наскучило молчание. Тогда он снисходительно спросил:

— Как тебя зовут?

Вань Си–лян тотчас повернулся к нему и вежливо ответил:

— Моя фамилия Вань.

— Какой Вань? — быстро спросил солдат. — Не десягь тысяч?

— Вы угадали, — ответил Вань Си–лян. — Этот Вань пишется тем же знаком, как десять тысяч, и имеет то же значение.

— Пойти, что ли, поужинать? — небрежно сказал солдат, выплюнул в чистую воду разжеванную соломинку, встал, потянулся, зевнул и ушел.

Но, отойдя несколько шагов и скрывшись за выступом скалы, он бросился бежать.

— У родника сидит человек, которого зовут Десять тысяч! — крикнул он, прибежав к своим товарищам.

— Что с того? — лениво ответили ему. — Пусть сидит, если никому не мешает. Нет такого приказа, чтобы не сидели, когда рабочее время кончилось.

— Вы не понимаете, — пытался он объяснить свою мысль. — Он один человек, и он Десять тысяч. Крикни: «Десять тысяч!» — он сейчас же откликнется. А он один.

— А-а! — проговорил старший. — А ведь это верно. Человек, по имени Десять тысяч, не то же ли самое, что десять тысяч человек?

— Похоже, что так оно и есть, — согласились солдаты. — Похоже, что одно может заменить другое, — повторили они, переглядываясь.

Тотчас всей гурьбой поспешили они к источнику, где Вань Си–лян все еще сидел, задумчиво любуясь движением струй. Солдаты окружили его, он их не заметил.

— Вань! — крикнул старший солдат.

Вань Си–лян вскочил, и, словно это было сигналом, солдаты набросились на него, избили до смерти и сбросили труп в отверстие родника. В то же мгновение скала, из которой бил источник, треснула, раздвинулась и обрушилась. Вода перестала течь. Еще недолго речонка, всхлипывая, просачивалась в трещины русла, а затем исчезла, обнажив дно.

Как пораженные громом, солдаты стояли, не в силах двинуться, не смея отвести глаз. Вдруг один из них закричал и бросился бежать. Все остальные побежали за ним, толкаясь, сбивая друг друга с ног, закрывая руками головы, будто опасаясь, что вновь пронесутся мимо них уже упавшие обломки скалы.

Когда онд очутились в казарме и понемногу пришли в себя, один из солдат хмуро проговорил:

— Напрасно мы пролили эту кровь. И без того скала упала бы и источник иссяк. Мы поторопились.

— Дурак! — ответил старший. — А если бы она не упала?

— Упала бы, — повторил солдат. — Ее подточила вода. Не упала бы сегодня, упала бы завтра. Эта кровь на нас.

— Вы его не слушайте, — приказал старший. — Он дурак и трус. Велика беда — кровь крестьянина. Разве не видели мы крови? Это наше ремесло проливать кровь. Так уж лучше чужую, чем свою.

Никто ему не ответил. Потом кто–то притворно зевнул и сказал:

— Давайте метать кости. Скучно!

Но глиняные кости с красными зернышками–очками падали на пол с глухим стуком, будто комья земли, и их звук не радовал ухо. На другой день с утра на этом месте стали строить стену.

Дома молодая жеиа Вань Ся–ляна, У-и, за какую бы работу ни принялась, изнывала от смутной тоски. Она стояла у порога в луче солнца, прошивала длинной иглой тряпичную подметку для туфли, и ей казалось, что острие иглы вонзается ей в сердце. Она сидела на корточках у глиняного горшка, заменявшего ей очаг, подкладывала сухие листья и соломинки в отверстие топки, проделанное у самого дна, и чувствовала, как огонь, разгораясь, опаляет ей сердце. Она вытирала глаза. Тетушка Цзюй спрашивала:

— Ты плачешь?

У-и отвечала:

— Дым ест мне глаза!

Накормив обеих старых матерей и братишку–младенца ужином, она укладывала их спать.

Тетушка Цзюй лениво говорила, зевая:

— Что–то молодой муж давно не приходил на побывку!

А мать Вань Си–ляна отвечала ворчливо:

— Ведь он не на пирушку пошел, а работает на стене. Не вино пьет, а пот проливает. Когда сможет, придет.

Покончив с домашними делами, У-и взбиралась на высокий камень, высматривала мужа. Стена подымалась на гребни гор, уходила вдаль, черная на потускневшем небе. Сторожевые башни торчали, как зубцы на спине дракона, охраняющего покой Поднебесной. У подножия стены вилась дорога. Вот показался на ней человек. Ах, не тот у него стан и не та походка! Никого больше нет. Ночь.

Наконец она не выдержала и, отпросившись у матерей, сама пошла на стену. Всю дорогу, издали завидев встречного, спешила к нему, а подойдя ближе и увидев, что ошиблась, отворачивала лицо. Было еще светло, когда она дошла до места постройки и принялась искать мужа. Нигде его не было видно. У кого она ни спрашивала, никто не хотел ей ответить. Измученная дорогой, поисками и непонятным страхом, она присела под тенью стены. Сверху доносился шум постройки. У-и опустила голову и заплакала.

Вдруг она увидела, что камни в основании стены разошлись и в них проглядывает клочок синей ткани. Она потянула за уголок и узнала рукав куртки, которую сама вышила мужу. Долго неподвижно смотрела она на эту вышивку, сжимая в руке сырую ткань. Когда стемнело, она сняла и положила на землю браслеты с руки и цветы из волос. Распустила волосы, так что они закрыли ей лицо. Потом, нагнувшись к трещине, тихо заговорила:

Растет у колодца персик, На него опирается слива. Черви изгрызли корни персика, Вместе с ним умерла слива.

Холодными пальцами она осторожно задвинула конец рукава обратно в трещину, смочила комок глины слезами, замазала щель, поднялась и пошла обратно. Когда она проходила мимо костра семьи Вань, Сяо–эр встал и пошел за ней следом. Так они шли всю ночь, У-и впереди, Сяо–эр за ней. Иногда вдруг она принималась рыдать в голос, иногда говорила слова, которые Сяо–эр не мог понять, потому что они были на циньском наречии, языке ее детства. На темной дороге она ни разу не споткнулась и не задела о камень, будто не женщина живая шла, а легкая тень проплывала.

На рассвете они прошли просыпающийся поселок, и многие люди, увидев странное выражение их лиц, пошли, любопытствуя, следом, так что скоро образовалась целая толпа, и все шли молча. Так они дошли до залива. Здесь У-и поднялась на скалу и не успел Сяо–эр подхватить ее, как она бросилась в море.

Но такой маленькой и легкой была У-и, что не могла утонуть, а только качалась на волнах. Многие кинулись в воду, чтобы спасти ее, но, когда к ней подплывали, она отплывала дальше и опять колыхалась на волне.

Прискакал Мын Тянь. Его конь по колени вошел в воду, и Мын Тянь крикнул:

— Женщина, море тебя не принимает, почему ты не хочешь выйти на берег?

Она ответила:

— Я не хочу жить, так как нет моего мужа.

С этими словами воздух вышел из ее рта, а горькая вода наполнила его, и она утонула.

Мын Тянь, обернувшись в седле, крикнул:

— Кто может назвать мне ее имя?

— Вот ее мать, — ответили голоса в толпе, и из нее вытолкнули вперед тетушку Цзюй.

Но она обезумела от смерти дочери и рыдала о ее молодости и о том, как горько дезушке умирать в начале жизни и цветам вянуть в начале лета, и все повторяла: «Мэн, мэн!» — что значит «начало лета». И в горе вспомнила она своего первого мужа и что он не допустил бы этого несчастья, но и этого не могла выговорить и все повторяла его имя: «Цзян! Цзян!» — так что Мын Тянь подумал, что это и есть имя погибшей.

Перед тем как снова покинуть поселок, Мын Тянь повелел построить на вершине утеса храм в честь добродетельной супруги, доблестной женщины, добровольно принявшей смэрть, чтобы не разлучаться с мужем. На стене храма было написано «Мэн Цзян–нюй» — женщина Мэн Цзян, — потому что к тому времени, когда храм был окончен, никого уже не оставалось в этой местности, кто помнил бы скромную У-и и мог исправить ошибку.

Люди, читая на стене две, а не одну фамилию, удивлялись, искали этому объяснение и придумывали разные сказки. В одной из них говорится, как во дворе семьи Мэн пустила корень тыква, а ее плети спустились через забор в сад семьи Цзян. Когда тыква созрела, из нее вышла прелестная девочка, обе семья любили ее, считали своей, и обе дали ей свои фамилии. До сих пор имя Мэн Цзян–нюй славится по всей Поднебесной. О ней сложены бесчисленные песни и сказания. О ней написано в древних и новых книгах.

Храм Мэн Цзян–нюй до сих пор стоит на утесе вблизи города Шаньхайгуань, и в его главной зале сидит на троне статуя добродетельной супруги, и по ее бокам стоят две прислужницы. Но маленькая У-и никогда не имела слуг и всю свою недолгую жизнь сама с любовью служила всем своим близким.

ВОЗ С ГНИЛОЙ РЫБОЙ

В тридцать седьмом году правления, на пятидесятом году своей жизни Ши Хуанди вновь пожелал объехать свою империю, чтобы увидеть плоды своих деяний и убедиться, что они хороши. Срочно был вызван ко двору Мын Тянь, и ему приказано было соорудить дорогу от северного большого изгиба Желтой реки и до местности к югу от реки Вей.

— Строй ее прямо, как летит стрела, — прерывистым голосом приказывал император, то бегая взад и вперед по комнате, то внезапно останавливаясь.

Грузный Мын Тянь едва успевал поворачиваться, чтобы постоянно быть обращенным к государю лицом.

— Веди ее прямо, кратчайшим путем, — кричал император. — У меня нет времени ехать извилистыми дорогами. Горы будут по пути — срывай до основания, этими камнями засыпай долины. Скорей, скорей, я должен спешить.

В тот же день Мын Тянь уехал на новую стройку.

Но едва успел он ее начать, как Ши Хуанди, не дожидаясь ее окончания, отправился на восток и оттуда вдоль морского берега проследовал на север. Его сопровождали младший сын — Ху Хай, чэнсян Ли Сы, хранитель печати, наставник Ху Хая — Чжао Гао, любимый приближенный Мын Цзя и свита. По дороге император осматривал каналы, плотины и пограничные сооружения, воздвигал памятники с надписями, прославляющими его правление, и приносил торжественно жертвоприношения верховному божеству, но овладевший им дух беспокойства увлекал его все вперед, и, чего раньше никогда с ним не было, не закончив одного дела, хватался за другое и все торопился вперед и вперед, повинуясь непонятному ему стремлению. Из Ланья, на Шандунском побережье, он вновь отправил корабль на поиски травы бессмертия. Едва паруса исчезли вдали, как он вдруг схватил Мын Цзя за руку и, выкатив светлые выпуклые глаза, прошептал:

— Мне плохо! — но, тотчас опомнившись, заговорил: — Поезжай обратно. Может быть, я пропустил в жертвоприношениях слово или жест, в котором заключалась сила моления, и боги обиделись. Я так торопился, я не могу припомнить, когда я ошибся. Поезжай сейчас же обратно и приноси жертвы богам гор и рек. Не пропусти никого, самого ничтожного. Быть может, это он только что остановил мое сердце. Ах, не мешкай, скорей поезжай!

Была середина лета, и жара стояла невыносимая. Тем не менее император не пожелал прервать свое путешествие. Когда он достиг города Шацю, приступ повторился с большей силой, и, едва сердце снова забилось, император поманил к себе Чжао Гао и прошептал:

— Это конец.

Чжао Гао стоял молча, опустив глаза.

— Как тяжко! — проговорил император, закрыл глаза и шепнул: — Нет скорби большей, чем о мертвом сердце.

Вдруг лицо его вновь порозовело, он глубоко вздохнул, открыл глаза и сел на постели:

— Пиши! — приказал он Чжао Гао. — Скорей, пока я в силах диктовать. Пиши моему старшему сыну Фу Су, которого в минуту гнева за то, что смел он мне возражать, я сослал на стену, пиши, что я приказываю ему, чтобы со всеми подчиненными Мын Тяню войсками он прибыл в Саньян на мои похороны.

Не успел Чжао Гао окончить письмо и приложить к нему печать, как услышал короткий хрип и наступила тишина. Император скончался.

В комнате, кроме Чжао Гао, были только Ху Хай, Ли Сы и два — три доверенных слуги.

— Эту смерть надо скрыть, — поспешно заговорил Ли—Сы. — Поскольку государь умер вне столицы и наследника престола здесь нет, следует молчать и вести себя, как обычно, чтобы избежать смуты.

Никто ему не ответил, но тело императора поспешно закутали в покрывало, положили в крытую колесницу, и всем было объявлено, что государь пожелал вернуться в Саньян. Кони и колесница двинулись на запад.

Ничто не изменилось. Как обычно, в назначенные часы подавали пищу, Ли Сы принимал ее и уносил в колесницу императора. Как обычно, сановники по утрам подходили к колеснице и докладывали обо всех делах. Рука слуги изнутри шевелила складки занавесок, и никто не удивлялся, что не видит государя, потому что последние годы он любил пребывать невидим, как подобает верховному существу, и являл придворным свой лик лишь на самых торжественных церемониях. Ничто не изменилось, кроме самого Ши Хуанди.

Палящие лучи июльского солнца творили над ним свое страшное дело и сперва чуть заметно, а потом все гуще нависал над императорским кортежем отвратительный запах. Придворные, недоумевая, поводили во все стороны носами. Пахло отовсюду, даже одежды пропитались тяжким духом. Чжао Гао объяснил небрежно:

— Это пахнет с воза, на котором везут, по желанию императора, рыбу с морского побережья.

Никто не посмел рассуждать или удивляться.

Кортеж давно уже успевал скрыться вдали, а запах все висел над дорогами и полями, и крестьяне говорили, пожимая плечами:

— Это воз с гнилой императорской рыбой.

ЧЖАО ГАО ОТПРАВЛЯЕТ ГОНЦА

Хранитель печати Чжао Гао помог перенести тело только что скончавшегося императора в крытую колесницу, а затем вернулся в свой шатер и вынул из–за пазухи письмо Ши Хуанди, которое не успел отправить. Он уже собрался позвать гонца и передать ему письмо, но передумал, положил его перед собой на циновку и, глядя на него, задумался. Его жирное лицо приняло выражение, какое бывает у пожилой хозяйки, нежданно обнаружившей, что ее кладовая пуста. Углы рта опускались все ниже, щеки обвисли, все черты лица расплылись, как комок сала на медленном огне. Так продолжалось довольно долго.

Внезапно в глазах мелькнула юркая, как мышь, мысль, но вдруг остановилась и расправила усики. Глаза Чжао Гао заблестели, губы сжались, тело напряглось. Он встал, снова спрятал письмо в халат и направился в шатер императорского сына Ху Хая. Жестом он выслал слуг и осторожно разбудил Ху Хая. Тот, не раскрывая глаз, отмахнулся от него, но Чжао Гао заговорил настойчиво и негромко:

— Я прошу вас проснуться и выслушать мой совет.

Ху Хай взглянул сердито и ответил:

— Вы всё учите меня, всё даете советы! Ночь для сна. Не хочу слушать.

— Государь умер, — сказал Чжао Гао. — Он написал письмо только старшему сыну. Когда он прибудет и займет престол, вы и остальные братья останетесь ни с чем. Что же тогда получится?

— Что вы меня дразните? Не я писал письмо, — проворчал Ху Хай. — Что я могу сделать, раз отец умер, ничего не оставив сыновьям? Вы сами меня учили, что отцов нельзя осуждать.

— Это не совсем так, — возразил Чжао Гао. — Власть в Поднебесной, ее существование или гибель зависят от вас, от меня и от Ли Сы, пока это письмо не отправлено и никто не знает о смерти императора. Я хотел бы, чтобы вы об этом подумали.

— Не могу я думать ночью! — проговорил Ху Хай и повернулся спиной.

— Повелевать подданными или быть самому подданным другого, распоряжаться людьми или самому находиться в распоряжении других — какая судьба кажется вам завидней? — спросил Чжао Гао, с каждым словом потрясая пальцем перед лицом Ху Хая.

— Вот вы меня всё учите добродетели, — сказал тот, отводя глаза от сверкающих перед его носом колец Чжао Гао, — а то, что вы сейчас говорите, вовсе не добродетельно. И, кроме того, Поднебесная не станет мне повиноваться.

Чжао Гао присел на край ложа и, взяв Ху Хая за руку, заговорил вкрадчиво:

— Кто смел и решителен в своих действиях, тому покровительствуют духи и демоны и он всегда добивается успеха. Есть примеры в истории. Это не первый случай, когда достойный человек сам берет в руки власть. Но тот, кто колеблется, впоследствии раскаивается.

— А вдруг Ли Сы не захочет? — спросил Ху Хай. — Разве не надо с ним посоветоваться?

— Но время, время! — воскликнул, вскочив, Чжао Гао. Ху Хай поспешно проговорил:

— Делайте как хотите!

И Чжао Гао направился в шатер Ли Сы.

Несмотря на то что уже близился рассвет, высший сановник империи еще не спал. Его морщинистое лицо было скорбно, и редкие ресницы вздрагивали моргая. Он не удивился приходу Чжао Гао и, приветствуя его, склонил голову странным, покорным движением. Чжао Гао грузно сел и сказал:

— Письмо старшему сыну не успели отправить. Оно находится у Ху Хая. У него же государственная печать. Что нам делать? Никто не знает о назначении наследника.

— К чему такие речи? — тихо возразил Ля Сы. — Их не должен произносить подданный.

— Пожалуйста, — сказал Чжао Гао, — давайте говорить без уверток. Наступает день, и мы должны встретить его с готовым решением. Вы подумали о том, что наследник Фу Су доверяет одному Мын Тяню? Если Фу Су вступит на престол, Мын Тянь будет верховным советником. Тогда–то уж вам придется, расставшись с титулами и богатствами, вернуться в свою деревню. Ваши сыновья женаты на царевнах, дочери замужем за царевичами. Вы всех их увлечете за собой в бездну несчастья. А Ху Хай ценит ученых людей и уважает мудрых. Если власть будет ему передана, она окажется в наших руках. Мы сможем осуществить все наши намерения. Подумайте об этом, и вы согласитесь.

Ли Сы обратился лицом к небу и тяжко вздохнул.

— Увы! — произнес он, и слезы покатились по его щекам. — Когда одинокий человек попадает в охваченный смутой мир, на кого ему опереться? — И с этими словами он согласился содействовать Чжао Гао.

Вернувшись к себе, Чжао Гао приказал принести жаровню с углями, сжег письмо, развеял пепел и принялся писать новое. Слова, одно другого ядовитей, приходили ему в голову, он облизывался, улыбался и, не в силах сдержать удовольствия, то и дело вскакивал и шагал взад и вперед. Когда он писал последние строки, лицо его было ласковое и приветливое, как у доброй, заботливой бабушки.

В письме было написано, что Мын Тянь осмеливался порицать деяния императора, а сам, стоя на границе, не сумел продвинуться ни на шаг вперед и погубил, не совершив никаких подвигов, многих воинов и военачальников, что Фу Су дии и ночи роптал из–за того, что император не назначил его наследником. Заканчивалось письмо такими словами: «Посылаю Фу Су клинок, дабы он покончил с собой. Мын Тяню жалую смерть».

Это письмо Чжао Гао запечатал императорской печатью и тотчас отправил его с гонцом в Шанцзюнь, где тогда находились Фу Су и Мын Тянь.

Гонец мчался так, будто смерть гналась за ним по пятам, а не сам он вез ее, спрятанную в письме, скрытую в связке бамбуковых пластинок, связанных ремешками из позолоченной кожи.

По дороге беспрестанно попадались ему партии рабочих, которых гнали с постройки стены на прокладку новой дороги, срывать горы, засыпать долины. Издали заслышав звон колокольчиков, люди сторонились, а гонец проносился вперед смертоносным вихрем.

Гонец примчался в Шаньцзюнь и вручил письмо. Фу Су принял письмо со всеми должными знаками почтения, сломал печать и. выпустил смерть.

Взяв из рук гонца клинок Ши Хуаяди, он поднял его в теротянутых руках, поклонился ему и бросился во внутренние покои, чтобы покончить с собой. Мын Тянь поспешил за ним, схватил его за руки и воскликнул:

—- Я с трехсоттысячной армией охраняю границы, а вы исполняете обязанности инспектора армии. Вся ответственность за охрану Поднебесной возложена на нас. А вы собираетесь Покончить с собой, доверившись одному лишь гонцу! Откуда вы знаете, что здесь нет обмана? Сделайте еще один запрос, подождите ответа, а там и умереть не поздно!

Фу Су отстранил его руку, сказал твердым голосом:

— Отец повелевает мне умереть. О чем еще запрашивать? — и, взмахнув клинком, перерезал себе горло.

Но Мын Тянь не хотел умирать. Гонец ворвался следом за ним, хватал его за халат, совал ему в руки свой кинжал, бормотал:

— Чего там! Приказано, надо выполнять. Все мы умрем, так кончайте же поскорей! Кинжал острый, вы и не заметите боли.

Мын Тянь отталкивал его и молотил своими тяжелыми кулаками, а гонец, увертываясь, как змея в траве, выскочил из комнаты, созвал стражу и, размахивая письмом с печатью, именем императора приказал арестовать Мын Тяня. Но когда стража вбежала во внутренние покои, то увидела только тело Фу Су, а Мын Тяня нигде не было. Пришлось искать его по всему дворцу и наконец заметили край золотого халата под стропилами крыши. Стражники принялись карабкаться вверх, но Мын Тянь, держась одной рукой за балку, другой наносил им страшные удары, и его огромная рука качалась над их головами, как хобот разъяренного слона. Нелегко было справиться с могучим великаном, и, хотя многие из нападавших упали на каменные плиты с проломленным черепом или свернутой шеей, они победили его силу своим числом, связали и потащили в темницу.

Здесь под вечер принесли ему ужин. Мын Тянь ногой опрокинул поднос, кубок упал, и вино пролилось на пол. От прикосновения жидкости камень зашипел и растворился, а Мын Тянь при виде этого зарычал и воскликнул:

— Змея выпустила свой яд!

Когда утром вошли к нему, то увидели, что он лежит на циновке с ножом в сердце и уже окоченел. Рукоятка ножа была обернута засаленным ремешком, и никогда бы живой Мын Тянь не прикоснулся к такому грязному и низкому орудию. Но был распущен слух, что Мын Тянь, уличенный в измене, покончил с собой.

После этого гонец возвратился и донес об исполнении поручения.

В ГОРЕ ЛИШАНЬ

Накануне того дня, когда крытая колесница с останками императора прибыла в Саньян, между Ли Сы и Чжао Гао произошел такой разговор.

— В ближайшие дни придется объявить о смерти Ши Хуанди, — сказал Чжао Гао, — и, согласно церемониалу, сыновья императора, князья и придворные придут с ним проститься и принести погребальные дары. Не могу себе представить, как мы сможем показать им тело.

— Мы сами виноваты, что так случилось, — ответил Ли Сы. — По обычаю, следовало положить на язык изображение цикады из нефрита и закрыть нефритовыми талисманами все пять отверстий человеческого тела. Нефрит предохраняет от тления.

— Одно из варварских племен, живущих к югу, закрывает лица своих мертвых коваными масками, — подумав, сказал Чжао Гао. — Это было бы выходом.

Но Ли Сы не соглашался:

— Мы не варвары, и это не соответствует церемониалу.

Все же Чжао Гао заказал придворному ювелиру кованную из золота маску, закрывавшую все лицо. В узкие прорези глаз были вставлены нефритовые полумесяцы. Гроб был заполнен амулетами, лежащими так плотно, что ничего, кроме маски, не было видно.

После этого тело было выставлено для прощания и все, кто имел на то право, явились в роскошных одеждах, но в траурной обуви принести свои дары. Непрестанно курились благовония. Торжественные жертвоприношения следовали непрерывно, и наконец наступил день, когда Ши Хуанди должен был навеки успокоиться в недрах Лишани.

Хотя прошло уже четыреста лет с тех пор, как великий учитель Кун заклеймил человеческие жертвоприношения как дикое варварство и даже отдаленные кочевники давно уже не погребали живых жен в могиле мертвого вождя, наследник Ху Хай, мучимый нечистой совестью и стремясь ублаготворить дух обманутого отца, решил замуровать в Лишани всех бездетных жен покойного императора. Таким образом, за танцовщицей Лин—Лань вновь был прислан золотой паланкин, который в числе сотни других присоединился к похоронной процессии. Вдоль всей дороги были воздвигнуты жертвенники, и медлительное шествие то останавливалось для принесения молений, то вновь двигалось вперед под вой труб, звон медных тазов и звуки песнопений. Наконец достигли Лишани и спустились внутрь холма. Женщин вынули из тесных паланкинов. Затекшие ноги их не держали. Цепляясь друг за друга, они стояли, тесно сбившись, измученные усталостью и ужасом, так что не в силах уже были ни двигаться, ни думать, еще живые, но уже вычеркнутые из числа живых.

Спешно заканчивались последние приготовления. Уже была задвинута каменная крышка гробницы и зажжены тысячи факелов из медленно тлеющего сала. Становилось невыносимо душно и тяжко. Заряжали установленные у стен и выхода самострелы, которые сами разрядятся, если впоследствии кто–нибудь попытается проникнуть внутрь, чтобы разграбить могилу. Скоро должны были быть пущены небесные светила на потолке, а подземное море — наполнено ртутью.

— Я задыхаюсь, — шепнул один из придворных, встретил сочувственный взгляд стоявшего рядом и отступил к проходу.

Еще один заметил его движение, но, не поняв, подумал, что он стремится приблизиться к выходу, чтобы успеть выбежать вовремя, не вдохнув смертельные ртутные пары. Тотчас и он отступил осторожно, за ним еще один, так что через мгновение весь зал заколыхался непрерывным движением неслышно, неспешно перемещающихся людей. Стоявшие впереди с возмущением оглядывались, а затем сами осторожно делали шаг назад, и шелковые одежды шуршали и шелестели, как крылышки растревоженных насекомых.

Вдруг кто–то шепотом окликнул Лин–лань по имени. Она оглянулась, но, должно быть, тот человек прятался, потому что она никого не увидела, а снова услышала за своей спиной глухой шепот:

— Проберись в угол, где находятся колеса, приводящие в движение небосвод. Пока они неподвижны, вскарабкайся на помост. Там наверху щель в горе. Выберись сквозь нее. Не забудь сбросить свои украшения, чтобы тебя не признали.

Лин–лань отодвинулась от ближайшей женщины и в общем беспрестанном движении незаметно достигла темного угла, где высился помост с механизмом. Здесь она поспешно сбросила плащ и головной убор, оборвала длинные рукава и пышный подол платья, чтобы они не мешали, и ступила ногой на перекладину. В это мгновение она почувствовала, что на нее смотрят, и, подняв в смертельном ужасе глаза, увидела мастера. Но он молча протянул ей руку, помог пройти меж острых зубцов колес и, осторожно приподняв, просунул в щель. Она услышала, как за ее спиной, заскрипев, двинулись колеса, и, извиваясь змеей, поползла вперед, где вдали виднелись красные отблески заката.

Лин–лань добралась до выхода, увидела, что он полузакрыт каким–то вьющимся растением, и решила здесь дождаться ночи. Она расправила ветви так, что они совсем скрыли отверстие, села и прислонилась спиной к сырой стене.

Где–то рядом зашуршала земля. Она дернулась. Низкий голос шепнул:

— Молчи. Это я!

И она опять застыла.

Через мгновение снова что–то зашелестело, и два голоса обменялись неслышными словами. Затем наступила тишина.

Вдруг внизу непрерывно загудели медные тазы и незнакомый высокий голос прошептал:

— Пустили ртуть. Повернитесь лицом к свежему воздуху!

Лин–лань подвинулась, уступая место у выхода, и рядом с ней, скорчившись, поместилось двое мужчин. Бросив беглый взгляд, она в одном из них узнала мастера.

Снизу долетал шум поспешного, похожего на бегство топота тысячи ног. Потом все стихло. В наступившей тишине раздался громовой удар, потрясший все тело Лин–лань. Сверху посыпалась земля.

Это задвинули дверь склепа. Дверь освободила каменный шар, и он, скользнув в каменную лунку, навеки запер вход изнутри.

У подножия холма послышалось ржание коней, суетливые возгласы. Разъезжались провожавшие. Но где–то внутри холма все еще раздавались мерные удары.

— Рабочие в проходе заваливают снаружи дверь склепа, — прошептал мастер. — Вот уже и месяц всходит. Подождем, пока кончат работу и наступит темнота.

Вдруг внизу раздался нечеловеческий крик, одновременно вырвавшийся из множества ртов.

— Что это? — вскрикнула Лин–лань. — Что это?

Крик продолжался безумный, бесконечный, разрываю

щий слух, ужасный, невыносимый.

— О небо! — закричал мастер, колотя кулаками каменную стену. — Замуровали рабочих! Пока они заделывали дверь в склеп, опустили вторую наружную дверь. Ее нельзя открыть изнутри, я знаю ее устройство.

Тут все закружилось в голове Лин–лань, и она потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, она лежала под открытым небом. Месяц спускался к горизонту и еще освещал своим бледным светом холм Лишань там, вдалеке.

Лин–лань попыталась подняться, ее поддержали под руки. Один из мужчин был мастер, другого она видела в первый раз. Он был так широк в плечах, что казался ниже своего роста. На нем были лохмотья каторжника.

Лин–лань в страхе отдернула свою руку, но он печально усмехнулся и сказал:

— Не бойся, Лин–лань! Разве ты не узнала меня? А я постоянно тебя помнил и сразу признал, хотя и прошли годы с тех пор, как ты бросила в меня огрызком яблока и опрокинула в кучу мусора.

Линь–лань, засмеявшись, ответила:

— Как же мне помнить тебя, если ты сам говоришь, что прошло так много лет? И как мне помнить всех тех, кто падал, пораженный силой моей руки и еще более великой силой моих глаз? И сколько ни пытаюсь я вспомнить, не случалось мне до сих пор слышать, чтобы каторжник называл меня по имени.

— Не смейтесь надо мной, госпожа, и не гневайтесь за мою вольность, — тихо проговорил он. — Вы сами назвали мне свое имя.

— Так скажи мне, кто ты, — прервала его Лин-л. пп..

— Я У-ян, — сказал он.

И она ответила:

— Теперь я узнаю тебя, — и оперлась на его руку.

О том, что с ними случилось дальше, о приключениях читатель узнает из следующей главы.

ЛОВИ ПТИЧКУ ЗА ХВОСТ

Когда взошло солнце, Лин–лань и ее спутники увидели невдалеке лес и решили спрятаться в нем, так как боялись идти по дорогам среди бела дня. Они нашли укромное место, где густые деревья заслоняли от глаз маленькую лужайку. Здесь они расположились на отдых и почувствовали, что они голодны. У-ян накопал съедобных корней, мастер кремнем высек искру из кресала и разжег огонь. Не насытиться бы им этим обедом, но Лин–лань увидела в ветвях куста золотое перо и, мгновенно выбросив вперед руку, поймала за хвост жирного фазана. Они свернули ему голову, ощипали и зажарили его, и от этого кушанья не отказался бы сам император. Загасив костер, они прилегли отдохнуть и проснулись, когда тени деревьев уже покрыли всю лужайку. Тогда мастер заговорил:

— Что же нам делать дальше? Мы можем еще одну ночь идти вперед, но затем снова настанет день, и, кто знает, встретим ли мы вторично такой обед и убежище, какое нам посчастливилось найти сегодня. У нас нет ничего, чем поддержать свою жизнь, и потому нам придется встретиться с людьми и искать работу. Что вы думаете об этом?

— Если бы у меня была одежда, в которой я мог бы показаться, не вызывая подозрений, — сказал У-ян, — я нанялся бы в носильщики. Я силен и привык таскать тяжелые грузы.

— Я поделюсь с вами одеждой, — обещал мастер.

И У-ян поблагодарил его, а мастер продолжал:

— Мне придется поступить в слуги или приказчики, потому что, если я обнаружу свои знания, меня тотчас признают, и новый император велит меня казнить за то, что я не погиб в горе Лишань.

— Что касается меня, — сказала Лин–лань, — я умею ловить птиц за хвост.

— Это мы видели, — ответили ее спутники. — Но ведь это ремесло для тех, кто ловит кур по чужим дворам.

— Кроме того, я могу достать иголку с морского дна и поднять тигра на гору.

Мастер рассмеялся, но У-ян возразил:

— Этим умениям меня тоже обучали в детстве, они развивают силу и ловкость. Но какая от них польза женщине?

— Это вы, может быть, еще увидите, — сказала Лин–лань. — А я с этим не пропаду.

— Еще я думаю, — продолжал мастер, — что нам следует разойтись и продолжать свой путь поодиночке, чтобы, если поймают одного, не попались все трое.

Лин–лань и У-ян с ним согласились. Он отдал У-яну часть своей одежды и, сердечно простившись, ушел.

— Прощай, У-ян, — сказала Лин–лань, — я тоже ухожу.

У-ян сидел молча и смотрел на нее.

— Ты не хочешь со мной проститься? — спросила Лин–лань.

Но У-ян опять не ответил. Тогда она повернулась, чтобы уйти, а он крикнул ей вслед:

— Постой, Лин–лань!

Когда она повернулась, он наморщил лоб, стараясь понятно выразить свою мысль, и сказал:

— Ты чересчур красива, чтобы одной бродить по дорогам. Тебя могут обидеть.

— Пусть попробуют! — грозно воскликнула Лин–лань.

— Но у них может быть оружие, — возразил У-ян. —

— И какую ты найдешь работу? Не лучше ли нам пойти вдвоем? Я скажу, что ты моя жена, и тебя не тронут, а я заработаю на двоих.

— Я тоже могу быть ноеилыцицей, — сказала Лин–лань. — Я довольно сильна.

Таким образом они пошли дальше вдвоем, под вечер пришли в город и здесь, надев на плечи толстые соломенные воротники, вместе с другими носильщиками стали носить грузы. Из трех циновок они соорудили себе шалаш с подстилкой, купили себе по миске и по паре палочек для еды и, получив плату за труд, садились за длинный стол бродячего кухаря и ели свою кашу под открытым небом.

Случилось так, что в числе других носильщиков их послали отнести груз за три дня пути. И вот, когда они проходили мимо какого–то имения, из его ворот выехала кавалькада всадников. За спинами псарей, сидя боком в седле, ехали охотничьи собаки.

Носильщики отступили на край дороги, нарядные охотники проскакали мимо них и все бы обошлось благополучно, но у одного всадника был острый глаз. Он и под лохмотьями и грязью различил редкую красоту Лин–лань, остановил своего коня и крикнул:

— Эй, растрепанная красотка, подойди–ка поближе!

Лин–лань не двинулась с места, и всадник со смехом сказал своему приятелю:

— Эти простые женщины удивительно глупы. Мой конь больше их понимает человеческую речь.

С этими словами он направил своего скакуна прямо на Лин–лань и дерзкой рукой схватил ее за подбородок.

У-ян сбросил свой тюк к ногам товарища, схватил всадника за пояс и стащил его с седла. Не успел никто из окружающих и глазом моргнуть, как У-ян поднял Лин–лань в седло, сам вскочил на коня и ударил его пятками под брюхо. Конь не привык к такому грубому обращению, взвился на дыбы и ускакал как безумный. Спешенный всадник, потрясая кулаками, бросился догонять их, но его сбил с ног тюк, брошенный Лин–лань. Когда он поднялся, клубы пыли на дальнем повороте уже рассеялись, до самого горизонта дорога была пустынна и тиха, и беглецов не было нигде видно.

Но на чужом коне далеко не ускачешь, кто–нибудь признает и остановит. И не продашь его — всякий спросит, откуда у оборванца драгоценный конь. Поэтому, когда измученный бешеной скачкой и двойной тяжестью конь замедлил свой бег и начал спотыкаться, У-ян и Лин–лань сошли с него, обтерли пот, струящийся по холеной шкуре, и, повернув его мордой туда, откуда они бежали, пустили его на волю отыскивать дорогу домой, а сами пошли дальше пешком. Теперь у них было немного заработанных денег, и они надеялись скоро вновь найти работу.

Меж тем местность становилась все угрюмей. Дорога сужалась, вилась по горным склонам в мрачной тени искривленных старых деревьев, цепляющихся корнями за скалы и едва находящих в них питание и поддержку.

Беглецы завернули за выступающий на дорогу утес и неожиданно оказались лицом к лицу с небольшим отрядом. Его начальник при виде их вскрикнул:

— Да это силач У-ян, лишаньский каторжник! Хватайте его!

У солдат были мечи и алебарды, но У-ян и Лин–лань, карабкаясь вверх на утес, отбивались от них камнями, и уже несколько раненых лежало на дороге, когда ловко брошенная алебарда задела У-яна. Падая, он ударился головой о камень и уже не поднялся.

— Неси тигра в гору! — крикнула Лин–лань и, подняв бесчувственное тело, продолжала карабкаться вверх, уже не думая о сопротивлении, а лишь торопясь скрыться. Такова была ее сила, что с великой тяжестью в руках, не имея чем схватиться за выступающий камень или удержаться, если скользнет нога, все же опередила она преследователей и уже надеялась, что ей удастся скрыться в хаосе скал и деревьев, когда вдруг преградил ей путь водопад.

Тогда, видя, что нет спасения, она в отчаянии взмолилась:

— О, дракон, повелитель грохочущего потока! Смилуйся надо мной!

В ту же минуту увидела она, что с края водопада высунулась сквозь стремительную струю широкая рука с открытой ладонью, будто предлагая ей помощь.

Она осторожно ступила на скользкие камни, перекинула тело У-яна через плечо и, поддерживая его одной рукой, вложила другую в протянутую ей ладонь. Ладонь тотчас сомкнулась вокруг ее кисти и, с силой рванув, потянула к себе. Не успела она опомниться, как увидела, что стоит на узком карнизе между скалой и водопадом, закрытая от всего мира пеленой воды, а держит ее за руку пожилой человек, кривой на один глаз, в ярком халате, весь увешанный оружием.

— Вместо дракона помог тебе Вольный волк, — сказал он с усмешкой. — Дай я понесу твоэго мужа, а ты держись за мой халат и следуй за мной, если не боишься волчьей стаи.

— Благодарю тебя за спасение, Вольный волк, — сказала Лин–лань. — Я доверяю тебе без страха.

Она позволила ему взять бесчувственное тело У-яна, крепко схватилась за полу его халата и вслед за ним вошла в углубление скалы. Здесь в полумраке она различила вырубленные в камне ступени и поднялась по ним. Вскоре окружила ее темнота, так что приходилось двигаться ощупью. Затем вновь стало светлеть, и она неожиданно очутилась на вершине утеса.

Тут ее глазам предстало сборище таких странных созданий, что она подумала, не горные ли то оборотни. Их лица были иссечены и заклеймены, у иных не хватало носа или ушей, другие смотрели на мир одним глазом, а вместо второго зияла впадина. Их одежда представляла дикую смесь роскоши и рвани.

— Не бойся, красавица, — сказал приведший ее человек. — Мы, лесные люди, боремся со злом и помогаем несчастным. Был у нас смелый атаман Шу–янь, да уездный начальник содрал с него кожу, набил соломой и повесил в клетке над городскими воротами. Теперь здесь атаманом я, Лань–синь — Волчье сердце. А по мне и вся наша шайка взяла себе имя — Вольные волки. Оставайся с нами. Придет время, мы с тобой еще поколотим императорских солдат.

Туг один из Волков, осмотрев У-яна, воскликнул:

— Ну и толстый череп у этого парня! Ударившись головой о скалу, отделался он шишкой, а скала, наверное, рассыпалась в пыль. Дайте ему чашку подогретого вина, и вы еще увидите чудеса!

Почувствовав себя в безопасности и успокоившись за жизнь У-яна, Лин–лань развеселилась, нагнулась над краем утеса и крикнула солдатам, которые толпились у подножия водопада и недоумевали, куда исчезла их добыча:

— Лови птичку за хвост! — и рассмеялась во весь голос.

Солдаты подняли глаза кверху, ничего не увидели за бурной пеной и радужными брызгами водопада и ушли, думая, что это волшебство.

Вольные волки приняли Лин–лань и У-яна в свое братство. И, прежде чем эта повесть кончится, вы еще раз услышите про них.

В следующей главе ожидайте перемены погоды.

НАЧИНАЕТСЯ ЛИВЕНЬ, ПОДНИМАЕТСЯ БУРЯ

— Жизнь проносится, как шестерка коней над оврагом, — сказал Эрши, император, своему чэнсяну Чжао Гао, — а я трачу ее в трудах. Мне хотелось бы узнать все, что приятно для зрения и слуха, и испытать все наслаждения.

Чжао Гао ответил:

— То, о чем вы говорите, разрешается правителю мудрому, но глупому правителю запрещается.

— Почему это я глупый? — обиженно спросил Эрши. — Я теперь император и всех выше и умней, а вы говорите со мной без должного почтения.

В ответ Чжао Гао рассмеялся совсем непочтительно.

— Вот вы меня всё учите, — продолжал Эрши. — Даже ночью мне нет покоя. А теперь вы надо мной смеетесь. Скажите лучше, как же быть?

— Надо уничтожить всех, кто опасен или может быть опасен, — ответил Чжао Гао. — Надо установить строгие законы и жестокие наказания. Надо казнить тех, кого подозревают в заговоре, и тех, среди кого может возникнуть измена. Не бойтесь казней и крови. Тогда вы сможете жить спокойно!

Двенадцать сыновей Ши Хуанди вывели на торговую площадь столицы Саньян и каждого казнили иным способом. Десять царевен отвезли в пригород Ду и там, привязав к коням и колесницам, разорвали на части. По простым доносам казнили людей на дорогах и на базарах, и горы трупов загромождали перекрестки. Того, кто казнил больше людей, считали преданным слугой, и Эрши, опустив большой палец в знак одобрения, говорил:

— Они умеют наказывать!

Земля лежала невозделанная, потому что крестьян угнали на постройки дворцов. Люди надевали одежду быков и лошадей и ели пищу свиней и собак. Даже солдатам выдавалось на день полмиски грубых овощей. Урожая не хватало, чтобы оплатить налоги. Но тех чиновников, которые взыскивали с народа налогов больше, чем другие, окружали почетом, и о них Эрши говорил:

— Они умеют взыскивать!

Но, как говорит пословица: «Нянь па чжун цю, юе па бань» — «Год боится середины осени, луна — своей половины». Да, когда луна становится полной, она клонится к своему ущербу, когда наступают великие морозы, пробуждается весна, когда отчаяние достигает предела, в людских сердцах вздымается жажда борьбы.

На второй год правления Эрши случилось, что девятьсот новобранцев из Юяна были направлены в Дацзе для пополнения гарнизона. С самого начала их пути полил с неба великий дождь. К вечеру они выбились из сил. Их соломенные сандалии расползлись, и ноги увязали в размокшей почве. Ручьи и речонки разлились, их нельзя было перейти вброд, и приходилось иногда за несколько ли подниматься вверх по течению, чтобы обойти их или найти узкое место., Новобранцами овладело отчаяние, потому что они опаздывали, а по законам Эрши запоздавшим явиться по месту назначения рубили головы, и все девятьсот знали, что, когда они достигнут Дацзе на берегу большого озера, то больше им уже не жить.

Тогда один из них, по имени Чэнь Шэн, крестьянин из Янчэна, сказал:

— Свинья и та визжит, когда ее режут. Курица и та пытается взлететь. А мы, ребята молодые и здоровые, неужто покорно подставим головы под меч?

— Как же быть? — спросили его.

— Лучше нападать самим, чем дожидаться, пока на тебя нападут, — ответил Чэнь Щэн.

Все с ним согласились и спросили, как это сделать, когда они безоружны.

— Если нет у нас другого оружия, кроме хитрости, пустим ее в ход, — сказал Чэнь Шэн. — Смотрите, что я буду делать, делайте то же, и мы спасем нашу жизнь!

Эти слова вселили в них уверенность и спокойствие. Они выбрали местечко посуше и легли отдохнуть.

На другой день добрались они до Дацзе. Сторожевой солдат открыл им ворота и крикнул:

— Поторапливайтесь, ребята! Палач устал вас дожидаться!

На это Чэнь Шэн ответил:

— Мы плелись по бездорожью, обходили ваше большое озеро, ноги отказываются нам служить, — и сел на корточки у самого берега.

И все девятьсот сделали то же.

Солдат побежал за своим начальником, тот вышел и начал браниться:

— Эй вы, черепашьи дети, вставайте, идите на городскую площадь, там вам отрубят головы!

— Наши ноги отнялись от страха и не в силах двинуться, — ответил Чэнь Шэн. — Если это нужно, прикажите вашим солдатам отнести нас на площадь.

Он остался сидеть, и все девятьсот сделали то же.

Начальник испугался, потому что гарнизон Дацзе был невелик и не смог бы справиться с упрямцами. Он побежал к главному начальнику и спросил, как быть. Главный начальник вышел за ворота и закричал:

— Эй вы, черепашьи дети! Как вы смели опоздать, а теперь сидите и отдыхаете! За такую вину полагается смерть.

— Мы не виноваты, — ответил Чэнь Шен, — и просим нас помиловать. Мы плелись по бездорожью и обходили ваше большое озеро, оттого мы задержались.

— Эх вы, чурбаны! — воскликнул главный начальник. — Надо вам было телами товарищей вымостить дорогу и запрудить озеро, торопясь выполнить приказ.

— Слушаю и повинуюсь! — вскричал Чэнь Шэн, вскочил на ноги, схватил главного начальника и бросил его в озеро.

И все девятьсот вскочили, схватили других начальников и солдат и тоже покидали их в озеро.

Солдаты барахтались в мутной воде и жалобно вопили, а один из них, выбравшись на торчащую над водой кочку и приплясывая, чтобы не упасть, потому что кочка была глинистая и скользкая, закричал и забранился:

— Эй, Чэнь Шэн, где твои глаза? Покидал в воду зерно вместе с мякиной! Выплеснул кашу заодно с помоями! Смыло с тебя дождем и память и понятие! Стоишь перед горой Тайшань и не узнаешь ее! В солдатской одежде не признал соседа! Ведь года не прошло, как я снял синюю повязку. Ты ведь не своей волей пошел новобранцем, и я тоже не своей. Чэнь Шэн, оглох ты или тебе уши заложило? Вытащи меня отсюда, да поскорей, или кочка осядет и я потону! Скорей тащи, а не то я сам вылезу и надаю тебе тумаков!

Тут многие из новобранцев узнали среди солдат знакомых парней из соседних деревень, протянули им шесты, выудили их из воды, и солдаты тут же поклялись Чэнь Шэну в верности.

Они вошли в открытые ворота города, освободили из тюрьмы каторжников и подожгли тюрьму и присутственные места.

Крестьяне окрестных деревень увидели огонь и дым, крикнули: «Братцы! Час настал!» — и, захватив кирки, ножи и дубинки, поспешили на помощь.

В арсенале Дацзе было много оружия, и его хватило на всех. А так как все восставшие были крестьяне и покрывали волосы синими головными повязками, Чэнь Шэн назвал свой отряд «Цантоу цзюнь» — Синеповязочники.

С боями дзинулись они на запад, освобождая уездные города. Через месяц было у них шестьсот — семьсот колесниц, свыше тысячи всадников и несколько десятков тысяч пеших бойцов. И уже без боя открыл им свои ворота главный город области Чэньчжоу.

Узнав об этом, Эрши упрекнул Чжао Гао:

— Бы обещали мне спокойную жизнь, а между тем Поднебесная восстает против меня!

— Эхо всего лишь горсть чусских разбойников, и не следует их бояться, — ответил Чжао Гао.

А между тем восстание разрасталось. С востока двигались полчища У Гуана, сменившего убитого в сражении Чэнь Шэна. На севере и на юге поднимались крестьяне.

Знатные господа чутким носом понюхали воздух, почуяли, что каша заварилась крутая, и поняли, что, если хотят они засучив повыше рукав запустить руку в миску и выловить со дна кусок пожирней, то надо им торопиться.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ НА СТЕНЕ

Великая стена была окончена. Она вилась по высоким вершинам, венчая империю зубчатой короной. Она тянулась на десять тысяч ли по горам, лёссовому плато и пустыне. В горах она была сложена из каменных глыб, в равнинах — из желтого лёсса, обложенного камнями, в пустыне — из связок тростника, засыпанных песком и обмазанных глиной. В самых низких местах она была в три человеческих роста, в самых высоких — в десять. На ней было три неприступных крепости, семнадцать укрепленных горных проходов и шестьдесят тысяч сторожевых башен на таком расстоянии друг от друга, чтобы видны были подаваемые с их площадок предупреждающие об опасности дымовые и огневые сигналы.

Как–то вечером Ю Ши, учитель, долго смотрел на горы, подобные наконечникам стрел, вонзающихся в прозрачное небо, и на гребень стены, уходящей вдаль. Из его глаз покатилась слеза, и он подумал:

«Мои ногти обломаны и ладони покрыты мозолями. Мои пальцы потеряли гибкость. Я никогда уже не смогу держать кисть и чертить знаки, в которых заключена мудрость. Имеет ли смысл влачить долее эту бренную жизнь, когда она, без сомнения, кончена и прошла бесследно?»

С этими унылыми мыслями, понурившись, побрел он к костру.

Что ни вечер, костры становились все малочисленней, все меньше людей собиралось вокруг них, все слабей вздымалось их пламя. Началось это с тех пор, как император Эрши в страхе стянул к столице все войска, сняв солдат со стены и обнажив границы, потому что Поднебесная стала ему опасней далеких кочевников.

Сперва люди оставались на стене. Когда клетка отперта, крылатый пленник не сразу взлетает, осознав свободу. Потом вдруг с каждым днем стали приходить новые вести.

Иногда приносили их рабочие, бежавшие с дальних участков стены, иногда жена солдата, поехавшая в гости к родителям и вернувшаяся с полдороги, или какие–то прохожие, спешившие непонятно куда, неизвестно откуда. Эти вести вызывали волнение и споры, их обсуждали вечером, обдумывали ночью.

— К чусским крестьянам примыкают новые отряды. Сын Ли Сы, полководец Ли Ю, пропустил войска восставших через Саньчуан.

А ночью шепот в землянке:

— Звали их горстью разбойников, а они сильней императорских войск. Не пойти ли и нам им навстречу? Далеко, но дойдем, найдем…

— Сыновья владетельных князей приводят своих людей, опытных в военных хитростях и упражнениях.

В ответ возглас:

— Подружился тигр с козленком! Много ли от козла останется…

— Героиня Лин–лань и силач У-ян с горстью товарищей взяли крепость, защищавшую горный проход, и уничтожили часть гарнизона, а другая часть присоединилась к ним.

Эту весть принесла жена солдата и не уставала рассказывать всем, кто хотел ее слушать:

— Как взмахнула она двумя мечами, сразу расчистила дорогу до самых ворот. Как метнула она боевой топор, посыпались с крепостной стены головы, как шары во время игры. Как стегнула она своей плетью, конь начальника пал на колени, а сам он сдался ей в плен.

Это известие чрезвычайно обрадовало Цзюй У.

— Лин–лань — дочь моей жены. Давно мы с ней не виделись, но сейчас, когда она заняла такое высокое положение, то конечно, будет нуждаться в советах. Придется мне пойти, найти свою жену и сына и вместе с ними отправиться в эту крепость.

Цзюй У ушел. Еще раньше ушли многие. И всё новые вести беспрерывно гремели и сверкали, как молнии в грозовую ночь.

— Восьмой потомок учителя Куна явился из далекой своей приморской страны и привел своих приверженцев.

— Два дракона подняли восстание на реке, объединили лодочников и примкнули к войскам У Гуана. Имена драконов Би–хань и Чи–вэнь.

— В Саньяне голод. Императорские солдаты грабят жителей столицы, потому что Эрши не может прокормить их.

— Крестьянский сын Лю Бан разбил все высланные против него императорские войска и приближается к столице.

Люди уходили со стены уже не по одному и ночью, а днем, целыми отрядами. Никто их не останавливал.

Когда Ю Ши спустился к костру, рядом с Бань Сяо–эром сидели два прохожих и купец До. Один из прохожих рассказывал, разыгрывая происшествие в лицах, размахивая руками и гримасничая, писклявым голосом говорил за Чжао Гао, шепелявил, изображая Эрши.

— Чжао Гао показал императору оленя и сказал: «Посмотрите на эту лошадь!» А Эрши спросил: «Разве это не олень?» Но все приближенные, боясь Чжао Гао, воскликнули: «Это прекрасная лошадь!» И Эрши испугался, не помутился ли у него разум, и поспешно сказал: «Я ошибся, это действительно лошадь». Ну, не обезумел ли наш император? Чжао Гао забирает такую власть, что, без сомнения, владеть ему Поднебесной.

— Ли Сы этого не допустит, — сказал Сяо–эр.

— Ли Сы обвинили в измене и распилили по поясу деревянной пилой на базарной площади, в Саньяне, — ответил второй прохожий. — Где теперь его знатность и богатство! Народ смотрел на его казнь равнодушно, будто это была детская игра, будто терзали не человека, а крысу. Но в императорах недостатка не будет. Правитель юго–восточной области, которого назначил еще Ши Хуанди, объявил себя королем Нань Юе. А в Чу нашли какого–то пастушонка, который оказался последним отпрыском княжеского рода. И теперь он тоже король.

— Императором будет Лю Бан, — сказал Сяо–эр. — Он крестьянский сын и понимает нужды народа. Он мудрей всех советников и отважней всех полководцев.

Купец До слизнул кашу с грязной ладони и пробормотал:

— Не все ли равно! Если в стране голод и война — это очень хорошо. Можно пойти с восставшими и взять золото князей. На это золото можно купить зерно и затем с двойной выгодой продать восставшим. Так я и сделаю и сегодня же ухожу отсюда, как только доем свой ужин.

Тогда Ю Ши закричал:

— Цзэй ванба! Негодяй! Голова вора, мозги мошенника! Цзейтоу, цзэйнао! — и ушел не поев и лег спать.

Когда он проснулся, светило солнце, и он был один. Он сел, потуже затянул пояс и оглянулся. За его спиной высилась стена, а далеко внизу расстилалась Поднебесная. В этих местах не проходили войска, и Ю Ши видел вдали дымок над крышами, зеленые поля и фруктовые сады, защищенные Великой стеной от набегов кочевников и от губительных пустынных ветров. Эта земля, и поля, и сады были так прекрасны, что Ю Ши подумал:

«Моя жизнь вовсе не прошла напрасно. Я ошибался, если мне приходили такие мысли. Я учил детей, и это хорошо. И эта стена, которой тысячелетия будет гордиться мой народ, я ее строил, и, значит, моя жизнь вовсе уж не так бесполезна. Но все отсюда ушли. Остается и мне поискать товарищей и друзей, которые примут меня в свой отряд».

Ю Ши встал и начал спускаться с горы.

Здесь кончается последняя глава и вместе с ней повесть.

Кукольник гасят свечу за маленьким экраном, на котором пестро расписанные куклы из ослиной кожи только что разыграли древнюю трагедию, и их яркие тени исчезают.

Пишущий эту книгу ставит точку и кладет перо.

Оглавление

Ольга Гурьян Повесть о Великой стене

  ИМЕНА ЛЮДЕЙ, ЧЬЯ ЖИЗНЬ РАССКАЗАНА В ЭТОЙ КНИГЕ

  Часть первая. ЦИНЬ И ЯНЬ

    ПОЛКОВОДЕЦ ФАНЬ ИЩЕТ УБЕЖИЩА

    ЦЗЮЙ ЦЗИНЬ ВЫЕЗЖАЕТ НА ОХОТУ

    ХИЖИНА НА СКЛОНЕ ГОРЫ

    ЦЗЕБА ВОЗВРАЩАЕТСЯ С ОХОТЫ

    БЕСКРЫЛЫЕ ПТИЧКИ УЛЕТАЮТ

    ЦЗИН КЭ ПОДАЕТ СОВЕТЫ

    ЗЕРКАЛО ПОЛКОВОДЦА ФАНЯ

    СЕРДЦЕ ТРЕБУЕТ МЕСТИ

    ЛАНДЫШ И ЛАСТОЧКА

    Ю ШИ ЕСТ КАШУ

    ВОЛШЕБНЫЕ ГРИБЫ ЧЖН

    ЦЗЮЙ У ДОБЫВАЕТ ВОЛА

    ПИРУШКА НА ПОЛЯНЕ

    ПОМЕСТЬЕ ПОМЕЩИКА ЦИНЯ

    ХО ЧЖИ ОТКРЫВАЕТ ГЛАЗА

    ПРИ СВЕТЕ СВЕТЛЯКОВ И СНЕГА

    БРАТСТВО ОТПРЫСКОВ ДРАКОНА

    ЦЗИН КЭ ПЕРЕПРАВЛЯЕТСЯ ЧЕРЕЗ РЕКУ

    ИЗ ЯНЬ В ЦИНЬ

    ЦЗИН КЭ ВРУЧАЕТ ПОДАРКИ

    ГОСПОЖЕ ЦЗЯН ПРИНОСЯТ ПЕЧАТЬ

    ТРИ ДРАГОЦЕННЫХ МЕШОЧКА

    ЖАТВА НОЖАМИ И СТРЕЛАМИ

  Часть вторая. ВСЯ ПОДНЕБЕСНАЯ

    ТРАВА БЕССМЕРТИЯ

    СОСУДЫ ВЕЛИКОГО ШУ

    СЕДОЙ НИЩИЙ ЗАДАЕТ ВОПРОСЫ

    ЦЗЮЙ У НАХОДИТ ОБЕД И УЖИН

    ПРЫЖОК ТЮРЕМНОГО ТИГРА

    СПОР О РАЗОРВАННОМ РУКАВЕ

    О ТОМ, КАК ТРУДНО УБЕЖДАТЬ

    ШИ ХУАНДИ ПРИНИМАЕТ ВЕЛИКОЕ РЕШЕНИЕ

    Ю ШИ ЛИШАЕТСЯ КРОВА

    НОЧНАЯ БЕСЕДА

    ГРУСТНАЯ СВАДЬБА

    ПОНИМАЮТ МУЗЫКУ РЕДКО-РЕДКО

    СОЖЖЕНИЕ КНИГ

    ДАЛЬНИЕ СЛИВЫ УТОЛЯЮТ ЖАЖДУ

    ХО ЧЖИ ВСТРЕЧАЕТ ЗНАКОМОЕ ЛИЦО

    ШИ ХУАНДИ РАДУЕТСЯ ЖИЗНИ

    НЕБО РУШИТСЯ

    ХРАМ ДОБРОДЕТЕЛЬНОЙ СУПРУГИ

    ВОЗ С ГНИЛОЙ РЫБОЙ

    ЧЖАО ГАО ОТПРАВЛЯЕТ ГОНЦА

    В ГОРЕ ЛИШАНЬ

    ЛОВИ ПТИЧКУ ЗА ХВОСТ

    НАЧИНАЕТСЯ ЛИВЕНЬ, ПОДНИМАЕТСЯ БУРЯ

    ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ НА СТЕНЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg