«Чудо-камень»

Иван Сотников ЧУДО-КАМЕНЬ Повесть

Марианне на добрые дерзания!

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В каменном плену

И не думалось, что случится такое!..

Сенька в каменном плену. Сидит и не знает, как вырваться из ловушки. Надо же стрястись несуразной беде. И когда! Перед самым походом.

Придвинув к стене ящик, Сенька взлез на него и прильнул к узкой прорези подвального окошка. Сквозь железную решетку ему виделся пустой школьный двор. Ворота, конечно, закрыты, и никто не забредет сюда.

Как же быть теперь? Сколько ни стой у окна, все равно ничего не высмотришь. И сколько ни грызи ногти, ничего не придумаешь.

Отец только что уехал и свой отпуск решил провести в родном селе. Звал его с собой. Променять поход за нефритом на деревню? Н-е-ет! Что он не видел тихой речки? Не ловил печанки-рыбешки величиной с ноготок? Или не слышал мычанья коров? Все видано-перевидано. Правда, и там есть свое хорошее. Сенька хоть сейчас не прочь бы поскакать верхом на лошади или забраться на трактор в поле. Тоже дух захватывает. Только было это, и не раз. А тут все другое: лететь бы ему самолетом, бродить горными тропами, ночевать в тайге. Неужели все рухнуло и уплыли его горы?

И от ребят стыдно: засмеют! Скажут, угодил же в ловушку, А ведь как угодил! Пошел проводить отца. Всю дорогу шутил, смеялся. Встретил Петьку Рыжова, тоже теперь семиклассника, тот спрашивает: Куда, в деревню? Сенька и бухнул в шутку, дескать, прощай. Рыжов замахал руками, бросился прочь. Знать, поверил, лопух. Нет, горы Сенька ни на что не променяет.

И как на горе, случилось. Заскочил он на склад вещевой мешок заменить. Свой мал, неудобен. А тут никого, хоть дверь и открыта. Пока проискал мешок, школьный завхоз, находившийся в соседнем отсеке подвала, и закрыл Сеньку на засов. Закрыл и ушел. Когда он придет теперь, завтра или через неделю? А может, и вовсе не прийти.

Сенька уже стучал, грохал в дверь, кричал в окно — все напрасно. Что же все-таки делать? Как быть?

У двери вдруг что-то шаркнуло и громыхнуло. Обрадованно соскочил на пол и обомлел. Большущая крыса метнулась от двери в угол и скрылась в ворохе тряпья. Сеньку бросило в дрожь, хоть он и не из трусливых. «И крысы! Засни — такие сожрут заживо…» Ему сделалось не по себе. Он снова забрался на ящик, опасливо косясь на угол подвала.

А когда выглянул в окошко, сразу забыл про все страхи. Маленькая девчушка катала по двору обруч. Он тут же узнал ее: Петькина сестренка, Татьянка. Сенька радостно вскрикнул. Та присела даже и с испугу вдруг бросилась прочь. Как ни кричал Сенька, она не отзывалась.

Сам виноват, испугал.

К счастью, Татьянка оказалась любопытной и стала выглядывать из-за поленницы.

Сенька осторожно, чтобы не спугнуть, позвал девочку. Сначала робко, затем все смелее она приблизилась к окошку, остановилась шагах в трех. Наконец разглядела его, тихо спросила:

— Ты кто? Сеня?

— Ну да, Сеня, Вихров. Ай, не узнала?

— А зачем спрятался?

— Не спрятался — меня закрыли, выйти не могу. А мне в поход…

— Ребята ждали-ждали тебя и уехали. Петька сказал, ты в деревню сбежал…

— Сходи, Танечка, в школу, позови сторожа, пусть откроет. Не то меня крысы сожрут. Знаешь, они с поросенка тут.

Татьянка в страхе отпрянула.

— Крысы человеков не едят.

— Едят, позови сторожа.

— А вот не позову — не говори неправду.

— Сходи, Танечка, сходи. Камешков привезу.

— Мне Петька привезет: во сколько! — сложила она ладошки в пригоршню.

— Я других привезу, самых лучших, вот увидишь.

— А правда?

— Говорю, правда.

— А тебе горячо?

— Почему горячо?

— Петька сказал, ты спекся, погорел.

— Сбрехал твой Петька.

— Сказал, сам видел… Когда в подвал заходил.

— Сюда, в подвал?

— Ну да.

Сенька недоуменно дернулся плечами. Что это значит? С Петькой они давно не в ладах. С пятого класса воюют. Случалось, и царапались, за грудки хватались. Сенька не хотел с ним связываться и брать в поход не хотел. Платон Ильич настоял. Их классный руководитель. Зачем, говорит, отталкивать? Глядишь, уму-разуму наберется. Как же, наберется такой! Задавала, драчун, лодырь. Может любому насолить. На все способен. А теперь, гляди, еще ухмыляется. И надо было болтать с ним! Ребята подумают, взаправду сбежал.

— Найди, Танечка, сторожа. Очень прошу!

— А сторожа нет, ушел. Сама видела.

— Тогда маме скажи, найдет.

— А дома никого.

— Что же мне делать? — вовсе отчаялся Сенька.

— А ты жди… — и вприпрыжку помчалась со двора.

Легко сказать, жди. Время-то летит. Ребята, может, уже в самолете. Скажут, дезертир Сенька. В деревню уехал. Небось, диву даются, почему не сказал прямо. Не ждали бы, не искали. А улетят — попробуй догони их, найди. Маршрут новый, незнакомый. Тайга, кручи, скалы. До слез обидно. Еще скажут, и нефрит бросил. Только с нефритом у него свои счеты. Редкий чудо-камень однажды уже подвел Сеньку, а может, сам он подвел тот камень. Стыдно вспомнить!

Ведь как было. Три года назад семиклассники собрались в поход. За уральскими самоцветами. Сенька и загорелся пойти с ними. Уговаривал, упрашивал, свою коллекцию показывал. А не берут и все: мал еще. Только-только четвертый класс кончил. Спасибо Платону Ильичу, географу. Без него не согласились бы. С той поры Сенька и полюбил горы. Его коллекция сразу разрослась. Залюбуешься.

Из похода Сенька и принес тогда какой-то незнакомый камень. Он с трудом отбил его от огромной глыбы. На глаз неприглядный, зеленоватый. Поглядишь же в лупу — будто волокнистый, и слегка лучится. А отполировали — камень и заиграл. Зеленоватый, с голубыми прожилками! Оказалось, нефрит. Геологи не верят. Нет же на Урале нефрита. Дескать, хлопец подшутил. Взял из коллекции, а говорит, нашел в горах. А там такой глыбун — хоть смотри, хоть зажмурься. Только где та глыба нефрита, он не помнил. Одним словом, не поверили. Лишь Платон Ильич сказал, Сенька — не мистификатор, не обманщик.

На следующее лето снова в поход. Надо же найти тот нефрит. А он как сквозь землю провалился. Ни с чем вернулись. А Сенька все стоял на своем: был нефрит. А раз был — значит, есть и будет найден.

Прошлым летом еще снарядили экспедицию школьников. И снова, как ни искали, вернулись ни с чем. Исчез Сенькин нефрит. Будто заколдован.

Нынешним летом они в третий раз идут на поиски загадочного камня. А тут такая беда. Сидит Сенька в каменном мешке, бессильный что-либо предпринять, а ребята, возможно, уже летят в самолете искать нефрит.

Как же, все-таки, быть ему?

Старый камнерез

В Уфимском аэропорту было шумно и людно. Вдоль дороги сновали такси и автобусы. Суетясь спешили пассажиры. Их голоса беспокойны и безумолчны. С летнего поля доносился гул моторов. Там серебрились легкокрылые «ИЛ-18» и грузные, будто подпоясанные красным кушаком, «АН-10».

Никто из юных геологов еще не летал на таких самолетах, и, естественно, ребята не сводили с них глаз, наперебой обсуждали достоинства каждого. Жаль, не летают такие в Белорецк. Билеты у них на более тихую машину «ЛИ-2».

Альда глядела на ребят и дивилась. Мальчишки есть мальчишки. От техники они без ума. Альду влечет геология, и камни — ее стихия. Сенька Вихров пристрастил ее к самоцветам. Еще с четвертого класса. У него такая редкая коллекция. А с тех камней и началась их дружба.

Вернее, не с камней даже, а с ссоры. Из-за тетради. Вытащил он ее тайком и всю разрисовал рожицами: одна смешнее другой. Затем также незаметно подсунул обратно. А тут урок и время сдавать домашние задания. Раскрыла учительница ее тетрадь — рассердилась. Что за безобразие! Целая страница у Альды расписана рожицами. Затопала, расшумелась. Тогда Сенька встал и сознался. «Я виноват, — сказал он, — больше не буду».

Альда и разговаривать с ним не хотела. А он пристает: «Будешь дуться — еще разрисую». Знала, разрисует, и лучше не связываться. «Ты, наверное, ничего больше и не можешь, как одни рожицы рисовать». Нет, умел Сенька многое. Он показал ей альбом, где нарисованы камни-самоцветы. Очень здорово! «Хочешь, — сказал, — покажу, с чего рисовал».

В хот вечер они долго просидели за его коллекцией. Каждый камень в ней — чудо из чудес, и о каждом Сенька умел рассказать что-то необычное. Камни их и примирили тогда.

Сейчас Альда еще и еще оглядела своих одноклассников. Все они что надо. Только никто из них не заменит Сеньку. Вечный забияка, он очень пытлив, начитан. За что ни возьмется, все у него ладится. Дружить с ним — одно удовольствие. И вот как на горе нет Сеньки. Бесшабашная голова!

Ее раздумья оборвал подскочивший Азат. Подвижен, как закрученный волчок. Глаза черные, огромные. Будто видят такое, чего никто не видит, и никак не найдет слов, чтобы рассказать о том, с чем прибежал.

— Ты чего? — взял его за плечо Биктимер.

Он такой же черноволосый и черноглазый. Только Азат невысокого росточку, а этот высок и строен. Азат горяч, а этот сдержан. Азат разговорчив и тараторит безумолку, а Биктимер молчалив и больше склонен послушать.

— Что стряслось такое? — допрашивал он разгоряченного Азата.

Наконец шустрый мальчишка собрался с духом и разом выпалил:

— Видите, с кем стоит Грек? — указал он рукой в направлении павильона, где торгуют мороженным и фруктовыми водами.

Заинтригованные ребята разом поглядели в ту сторону. Их учитель географии и руководитель экспедиции Платон Ильич Греков разговаривал с незнакомым человеком. Ничего необычного в этом ребята не увидели. Они любили своего географа за простому, за умение занимательно рассказывать об увиденном и в шутку называли его между собой Греком. Сам Платон Ильич знал об этом и к прозвищу относился безобидно.

— Ну и что? — опять сказал Биктимер.

— Человек особенный! — частил Азат. — Взглянете — удивитесь. Весь изранен: лицо, шея, руки — все в шрамах, в рубцах. Видно, был в переделках. Говорят, весь Урал знает. Сам самоцветы искал. Камнерезом был. Вот бы расспросить!

— Да откуда он? — спросил Биктимер, издали вглядываясь в незнакомца.

— Говорят, из Белорецка. И будто, медвежатник. На зверя один на один ходит.

Белоречанин заинтересовал ребят, и они готовы были хоть сейчас расспрашивать незнакомца. Но как подступиться к нему, не знали. Платон Ильич не терпел навязчивости и во всем требовал от них такта.

— Вот бы Сеньку сюда! — вспомнил его Азат. — Тот бы враз зарисовал его и — в наш альбом. Здорово получилось бы. А теперь как? Может, сфотографировать?

Решили, что самый лучший способ — заговорить со стариком и ближе с ним познакомиться. Им просто повезло с первых шагов.

— Как утопленнику! — сострил Петька Рыжов. — Сенька сбежал — это тебе повезло?

— Ну и хорошо: по крайней мере, воспитывать не будет, — махнул рукой Юрка Дежнев.

— Хватит про Сеньку! — отмахнулся Азат. — Сбежал — значит, струсил. Тоже, геолог. А еще коллекцию собирает.

— Нет, не струсил, — заступился за друга Биктимер. — Он не такой. Наверно, отец не пустил.

— Не пустил — скажи, не подводи товарищей! — стоял на своем Азат. — Тут каждый человек на счету и у каждого свои обязанности. Кто рисовать будет? Фото есть фото, Потом без него и нефрит искать труднее.

— Обманщик он — вот кто! — не унимался Петька.

— И вовсе не обманщик! — заступилась Альда. — Видно, что-то стряслось, потому и не мог сказать.

Петька смешливо взглянул на Альду и подколол ее:

— Чья бы корова мычала, а твоя молчала! Даже тебе не сказал. Это хорошо?

Альда невольно прикусила губу и отвернулась: возразить ей нечего.

Ребята стайкой двинулись к Платону Ильичу, и она нехотя поплелась за ними. Все же Петька учудил. Хоть бы разузнал, что случилось, почему ни с того ни с сего Сенька передумал ехать с ними и подался в деревню. Друг называется. Даже не зашел, не сказал. Эх, Сенька, Сенька, чубатая твоя голова. Хоть бы в школу забежал: дескать, не могу.

Вон и Платон Ильич осуждает. Ему тоже не по себе. Насторожился, вроде ждет чего-то и все на дорогу поглядывает. Похоже, надеется, — вдруг заявится Сенька. А его нет и не будет. Ведь Грек сам ходил к нему и убедился: дома у них никого, все в деревню уехали. Что же теперь ждать?

— Вы что, ребята? — опередил их вопросом Платон Ильич. — Ах, билет. Ничего, все в порядке. Не приедет Вихров — билет не пропадет. Вот товарищу нужно в Белорецк. На него и перепишем. Знакомьтесь, это Савин Корней Ильич, уральский следопыт, знающий камнерез, гранильщик самоцветов.

Сгорая от любопытства, ребята окружили белоречанина, сыпали вопрос за вопросом. Ему, оказывается, за шестьдесят уже, а на вид крепок. Сразу располагает к себе. Всех одолевало нетерпение, и хотелось без конца расспрашивать, но стеснялись. Нельзя же сразу. Еще будет время поговорить и в самолете. Лишь Юрка Дежнев оставался замкнутым, равнодушным. Подумаешь, медвежатник!

Платон Ильич огорченно поглядел на очередной автобус из города. Сеньку он не привез. Выходит, в самом деле, подался в деревню. Затем позвал Корнея Ильича и пошел с ним в кассу переоформлять билет.

Из окна самолета

В самолете было светло и уютно. Ни толкотни, ни сутолоки. Всю левую сторону заняли школьники, участники экспедиции. Альда оказалась у окна, и рядом с нею Корней Ильич. Азат поглядывал на нее с завистью. Везет же девчонке! И поменяться местами не хочет. Сам он сидел возле Платона Ильича. Тот порой обертывался, чтобы перекинуться словечком с белорецким камнерезом.

Глядя на Платона Ильича и на своего соседа, Альда невольно сравнивала их. Учитель географии тонок и строен, лицо у него загорелое. Взгляд голубых глаз ясен и тверд. Мускулы лица словно натянуты. И все же в лице ощутимо беспокойство, тревога: чего-то искал и не нашел. Даже уголки губ опустились. Видно, за Сеньку тревожится. Теперь чего переживать. Тот сам себе сделал хуже. И себе и другим.

Белоречанин, наоборот, был тих и спокоен. Казалось, ничто его не тревожит. Самолет легко и плавно взмыл в воздух, и скоро уже Белорецк.

Разговор что-то не клеился. Корней Ильич откинулся на спинку кресла и, прищурив глаза, вроде вздремнул.

Не успела Альда опомниться, а под крылом самолета — уже горы. Даже не верилось, как близки от Уфы сырты Южного Урала. Они вырастали на глазах с каждой минутой. Еще немного, и горы со всех сторон.

Забыв про все на свете, Альда не отрывала глаз от окна. Было тихо-тихо, лишь порою слышались вскрики ребят. Их радовали кручи гор и прелесть речных долин. Внизу Инзер. Его зеленые луга и урема похожи на бесконечную ковровую дорожку, рассеченную лентой воды. В лесостепи, на подступах к Симу, правому притоку Агидели, он широк и раздолен, а чем выше по течению, становится все уже. Затем его берега теряются, и на горизонте встают огромные скалы и купола стройных лесов.

Альду восхищает бесконечная череда горных хребтов. Их массивные кряжи как стена за стеной высятся под облака и преграждают им путь. Все затянуто сизой дымкой, будто вышел сюда батыр-исполин, присел на гребни гор и закурил свою трубку.

— Ну и горы! — восхищалась Альда.

— И у каждой свое имя, свои сокровища, — донесся голос Корнея Ильича, который вдруг встрепенулся и через ее плечо тоже залюбовался горами.

— Видишь вон ту толстуху с плоской скальной вершиной, — говорил он про гору в окружении ее младших собратьев. — Сама Ямантау. А за нею, двугорбая, — Иремель, откуда течет наша Белая. Ручейком начинается. А вот на виду, правее, — острые пики Зильмердана.

— Вы были там? — не оборачиваясь, спросила Альда.

— Где я не был! А все это, — описав рукою круг в воздухе, сказал Корней Ильич, — и есть Белогорщина. Тут тебе медь и золото, цинк и бокситы, железные и марганцевые руды, отменные сланцы и краски — все, что хочешь.

— А нефрит есть? — выпалил Азат.

— Про нефрит не слыхал. Только думаю, все есть.

— Мы нефрит будем искать, — доверчиво проговорил Азат. — Камень такой. Красота!

— Ищите, ищите! — поощрил он ребят. — Обязательно найдете.

— Его непросто найти, нефрит, — многозначительно вставил Азат. — Сколько экспедиций было, и ни одна не обнаружила.

— Кто ищет, тот найдет! — заметил старик. — Такие горы, да не быть тут нефриту! Ищите!

— Мы на Иремель пойдем, и дальше, — продолжал Азат с гордостью. — Все горы обойдем. А не успеем за раз, еще приедем. От нефрита не отступимся. Так вся школа решила. Пойдемте с нами! — вдруг предложил он старику. — С вами быстрее найдем.

— Ишь ты, скорохват, — улыбнулся Корней Ильич. — У вас свое дело, у меня свое.

Азат недоуменно пожал плечами. Дескать, нефрит требует жертв, и сам он готов на все. Потому и не согласен с теми, кто думает иначе.

— Гляди-ко, — сказал Савин, — хребет Уварся.

Все прильнули к окнам.

Две скалистые вершины образуют как бы ворота, и самолет чуть не задевает их крылом. Глазу открылось радужное плоскогорье, приподнятое над голубою лентой Агидели, и посреди обширного амфитеатра гор раскинулся Белорецк — город башкирских металлургов.

Юных геологов разместили в школе, почти в центре города. Завтра отсюда начнется поход в горы, а сегодня можно осмотреть Белорецк. У Корнея Ильича есть время, и ему хочется показать ребятам свой город, где он родился и вырос, где кипела его молодость. Сам он живет то в городе, то у сына в Тирляне, то у зятя в горах. Скиталец по натуре, он не сидит на месте.

Старик долго водил ребят по городу и многое рассказывал про Белорецк — про город у самой границы Европы и Азии. Ребята глядели и дивились. Здесь все необычно: и новый центр с высокими красивыми зданиями, и зеленые скверы и бульвары, и журчание неумолчной Агидели, и покой Белого озера у завода, и горы из любого окна, и старый одноэтажный город, где немало улиц, где восемнадцатый век снизу вверх с завистью глядит на двадцатый буквально окна в окна. А Корней Ильич все рассказывает, и ни в каком учебнике не прочтешь такое.

Двести лет тому назад здесь были задуты первые домны. Затем в строй вступили кричные горны и молоты. Завод ежегодно выплавлял более ста тысяч пудов чугуна и производил до восьмидесяти тысяч пудов железа. Больше, чем все доменное производство тогдашней Англии и Швеции.

Здешнее железо с маркой старого соболя было ковкое и очень ценилось. Еще с английской выставки конца восемнадцатого века слава соболиного белорецкого железа стала известна в зарубежных странах.

Люди здесь ловкие, сильные, смелые. Умельцы на все руки. Их давние «железные диковинки» до сих пор изумляют. Какие диковинки? Их хранят на заводе. Это двойные морские узлы, завязанные местными умельцами из прутьев толщиной в палец.

А в дни гражданской войны сюда пришла телеграмма Ленина. В ответ на телеграмму белоречане отправили по Белой в Сормово караван с металлом. Отважные плотогоны и литейщики искусно провели его мимо Уфы, занятой белогвардейцами.

— Тут все геройские люди, — сказал Корней Ильич. — И монумент этот, — указал он на скромный памятник, — поставлен героям.

Ребята столпились у памятника, пытаясь как бы заглянуть в давнее прошлое.

Оказывается, это отсюда ушел через горы известный десятитысячный отряд Блюхера. Он с боями прошел всю Башкирию. Его отход прикрывала команда, преградившая путь белоказакам. Сорок человек пали тут смертью героев, и в память о них остались вот этот самый монумент и улица Сорока Павших.

Альда огляделась вокруг, пытаясь представить себе то время. Горы. Глухомань. Белоказаки. И горстка героев. И тысячи людей, что ушли отсюда воевать за Советскую власть. Как все далеко и как близко!..

Лишь с закатом солнца возвратились ребята в школу, и их разговорам не было конца. Незнакомый город стал роднее и ближе.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тирлянский

Тирлян Альде понравился. Заводской поселок чистый, уютный. Вечерний воздух густой и прозрачный, настоенный ароматом горных трав. Люди тут степенные, неторопливые, они искусно льют металл, и у тирлянских изделий — дальняя дорога. Их знают всюду.

Ребята с любопытством разглядывают завод, аккуратные улочки, скромные домики рабочих. Солнце еще не скрылось за горами, и магазины открыты. Очень хорошо. Значит, еще с вечера можно запастись хлебом, консервами, сгущенным молоком. Ранним утром им снова в путь.

Платон Ильич повел их прямо в школу. Юным туристам здесь уже приготовлены койки-раскладушки. В кубе — кипяток. Заваривай чай и пей, сколько хочешь. Азат мигом снарядил чайники, на столе загремели кружки, появились хлеб, масло, сыр, яйца. Платон Ильич раздобыл свежего молока, творогу.

Сытный стол с горячим чаем разморил ребят. Захотелось поваляться на койках, вытянуть ноги, раскинуть руки, а не то и свернуться калачиком. Как-никак, а горные километры в жаркий день дались нелегко. Ломит колени, горят подошвы ног.

Но ребята есть ребята. Неугомонный Азат что-то говорит безумолку. Биктимер не в силах охладить его пыл. Петька еще гремит посудой. Лишь Юрка Дежнев уткнулся в подушку, пытаясь уснуть. Платон Ильич присел было на свою койку и озабоченно оглядел ребят. Потом встал и тихо скомандовал:

— А ну-ка, ноги!

Всем ясно, снимай носки и показывай ноги. Не сбил ли ты их, не натер ли за дорогу. Ребята нехотя, девчонки стыдливо вытянули на койках только что вымытые холодной водой ноги. Ничего, все обошлось. Ноги у всех в порядке. Значит, обувь что надо.

В прошлом году, помнит Альда, в первый же день двое вышли из строя. Четверо суток биваком стояли из-за них на речке, залечивая побитые ноги. Просто беда, если ты сбил их до водянки или до крови. Заживают они трудно.

Наконец улегся и Платон Ильич. А Альда все лежала и думала то об одном, то о другом. Хороший у них Грек. Заботливый. С ним всегда хорошо.

Труднее с ребятами. Не с кем поговорить, чтобы душа в душу. Биктимер молчалив, и в голове у него лишь формулы и уравнения. Ему ехать на олимпиаду юных математиков. Теперь бы в самый раз отдохнуть от своих задач, а он часами сидит за уравнением и решить его никак не может. Нет, Альда не осуждает. Математика — сила! А Биктимер упорен и своего добьется. Азат — весельчак и балагур, вообще-то паренек что надо. Только Альду влечет все серьезное, и его забавы не по ней. Юрка вовсе какой-то обособленный. Такому угодить трудно. Все не по нем. Просто он не умеет радоваться. Увидит что-либо красивое, необычное, нет же, чтобы радоваться. А скорее всего скажет: «Подумаешь, невидаль. Бывает лучше». Плохо иметь такой характер. Ему вечно не по себе. Петька — задира, и Альда его не любит. Зачем его взяли только? Ему лишь бы озоровать. Альде от него нет покоя. То ущипнет, то за волосы уцепится. Какой-то шальной. А спросила, зачем он едет, Петька сказал, ее, Альду, охранять. Чтоб не потерялась. Отчебучил же такое!

Жаль, нет Сеньки. Было б с кем поговорить, отвести душу. Как он мог сбежать в деревню! Ни понять его, ни простить ему Альда не могла. А может, случилось что? Не мог же он просто вот взять и уехать. Выходит, все же мог. Но упрекать Сеньку Альда не могла долго и больше оправдывала. Нет, просто что-то случилось такое, чего она не знает.

Так за раздумьем ее незаметно и одолел сон.

Проснулись все бодрые, задорные, готовые на любой путь. А путь у них еще долгий, и сил понадобится много. Впереди столько интересного. Пойдет жизнь под открытым небом, в палатках на берегу горной речки или горного озера, вся в поисках к в движении. И столько предстоит увидеть! Альде сделалось очень-очень радостно.

Сразу же, едва из-за гор выглянуло еще прохладное солнце, привели двух башкирских лошадок с проводником. И когда их Грек успел обо всем договориться? Значит, легче будет шагать. Вьючные кони увезут многое. Палатки, продовольствие, снаряжение. За плечами останутся лишь рюкзаки. Очень здорово придумал их Грек.

— Ничего, не спешите радоваться! — не обольщал он ребят. — Тягостей впереди еще достанет. У нас ой-е-ей путь!

Но ребят не очень беспокоило, что будет впереди, и любое ожидание их больше радовало. Зато сейчас не тащить столько на себе.

Наконец тронулись в путь. Прощай, радушный Тирлян! Их дорога вдоль Белой лежит через увалы и невысокие горы, покосы и луга. А за ними их ждет Иремель-тау, что значит Священная гора! Там, на ее склонах, и начинается красавица Белая — башкирская Агидель.

Вверх по Белой

Всю дорогу Альда дивилась. Сколько гор! Сколько рек и ручьев! Какой длинный-предлинный у них путь, чтобы в конце-концов, сливаясь друг с другом, образовать реку Белую, вместе с ней попасть в Каму, потом в Волгу и влиться в громадный Каспий. А там, под жарким солнцем взмыть в небо, превратиться в облака и снова с тучами и грозами примчаться сюда, и по-новому повторить все сначала. И чудно, и занятно. Диковинный круговорот, бесконечный, вечно обновляемый.

Помнится, Сенька уверял ее, что и люди поколение за поколением вот также вершат свои дела, повторяя себя и обновляясь. У каждого поколения — свой долг, свой подвиг. Одним — гражданская война, другим — первые пятилетки, третьим — разгром фашизма. А вот им, кто сейчас в школе, — тысячи новых дел. И сколько нужно сил, сколько упорства, сколько знаний! Как он все понимает, Сенька. Голова!

На обеденном привале она подсела к Юрке Дежневу и с сочувствием спросила:

— Все хмуришься?

— А ты все поучаешь?

— Нет, я всерьез.

— Знаешь же, терпеть не могу никаких нотаций. Отбиваюсь, как от комаров.

— Чего ты все один и один.

— Перестань, ради бога.

— Ради бога?

— Нет, ради здравого смысла.

— Поди скучно одному-то?

— Мне с другими скучно, а без них отдыхаю и размышляю про себя.

— А я вместе со всеми.

— Ну и валяй, кто тебе мешает.

Альда пожала плечами.

— Просто жаль тебя: на все сквозь темные очки смотришь.

— А-а-а… — отмахнулся Юрка.

Альда оглядела бивак.

Петька спустился к реке и закинул удочки, Авось клюнет! Азат мастерил таган. Биктимер ставил палатку.

С геологическим молотком в руках подошел Платон Ильич. Не хочет ли Альда прогуляться с ним? Вон там обнажения, — указал он за реку, — и неплохо поглядеть, нет ли чего интересного. Что, и Юрку с собой? А почему бы и не взять. Раз нет возражений, тогда в путь.

Все трое, оставив на траве рюкзаки, налегке тронулись вверх по реке.

Шли тихо и молча. Альда глядела на горы, на реку и не могла наглядеться. Речка журчит себе и журчит, переливаясь на солнце. Глядишь на нее — даже слепит глаза. Вода в ней чистая, с синевой, а на перекатах — пенно-серебристая. Хочешь — не хочешь, а жмуришься. И небо над тобой такое голубое, какое бывает только в горах. На солнце же глядеть нельзя. А глянешь — глазам больно, и куда ни смотришь потом — перед тобой долго огневые круги прыгают. На лес посмотришь — пять, семь солнц рядом, на гору — тоже горит солнцами, в речку поглядишь — и там плавают солнца, набегая одно на другое.

Чуть дальше громоздкие останцы. Когда-то сорвавшись со скалистых вершин, они скатились к самому берегу и стиснули Белую с обеих сторон. Загромоздили и саму реку. Рассердившись, она бурно пенится, бурлит у каменных громад, пытаясь сдвинуть их с места, и бессильная справиться с ними в открытой схватке, терпеливо обтачивает их, делая гладкими и скользкими. Зеленоватые мхи облепили их сверху, и на них без конца летят водяные брызги.

В узком горле Белая особенно неистова. Пытаясь раздвинуть серые в лишаях громады, она стремительно мчит свои воды через камни, гремит безустали и, вырвавшись на простор, снова растекается успокаиваясь. Через каменные глыбы в полуметре над водой пролегает скользкая слань. И чтобы пройти по ней, нужно быть циркачом. Она гнется под тобой, норовит достать до воды, и ноги с трудом удерживаются на ее поверхности. Хоть и жутко, очень жутко, Альда в радостном возбуждении засеменила по опасной слани.

Юрка выждал, когда Платон Ильич и Альда перебрались на тот берег, и рванулся на слань. Сначала казалось, он проскочит ее на быстром ходу, но на середине слань прогнулась. Юрка закачался, едва удерживая равновесие. Затем все же сорвался в воду. Упал на колени, вода опрокинула его и захлестнула через спину. Платон Ильич бросился было на помощь, но Юрка сам справился с течением, уцепился за камень, встал на ноги и двинулся бродом, с трудом преодолевая белый бурлящий поток.

— Ничего, высохну! — сказал он, выбравшись на берег.

— Эх, ты, аника-воин! — попрекнула его Альда. — Отжимайся быстрее.

Юрка промолчал. Снял рубашку и стал отжимать ее. Альда ушла к береговым обнажениям, а Платон Ильич остался с Юркой, чтобы помочь ему. Он ни слова не сказал в упрек и ни слова в успокоение. Будто ничего и не случилось.

Береговое обнажение оказалось интересным, слоеным пирогом оно почти отвесно высилось над рекой. Все трое пустили в ход геологические молотки и успешно отбивали породу за породой. Альда не раз отходила в сторону и приглядывалась к краскам обнажения. Кто знает, какие тайны хранят берега Агидели, склоны гор, нависших над рекою. Альда знала, выветривание и перемещение рудных минералов нередко оставляют следы, по которым разведчики горных пород ищут руды и другие ценнейшие ископаемые. Бурая окраска «железной шляпы» рудных жил, зеленые и синие полосы и примазки медных образований, мягкие яблочно-зеленые пятна соединений никеля или редкие розовые «кобальтовые цветы» наводят на след залежей руд.

Осматривая обнажения горных пород, нависших над рекою, она и искала в них признаки близости рудной залежи. Но здесь их не было.

Ее внимание привлекли полевые шпаты. Их немало в обнажениях поймы реки. Непрозрачные минералы белого, зеленого и желтовато-красноватого цвета встречаются здесь в виде мелких и крупных кристаллов. Они довольно тверды. Девочка достала стеклышко и царапнула по нему минералом. На стекле осталась царапина. Сколько их тут, разноцветных шпатов? Их дело собирать образцы, точно обозначать места, где встречаются эти шпаты, а там геологи сделают подсчеты и выводы. Ведь эти минералы состоят из окислов легких металлов — алюминия, калия, кальция, натрия, кремния.

Много у Белой и кварца. Это прозрачный и непрозрачный минерал со стеклянным блеском. Здесь он белого и фиолетового цвета, а по дороге сюда они встречали кварцы красноватые и желтоватые. По твердости минерал превосходит полевой шпат. А по составу — это окись кремния. В кристаллическом же виде его называют горным хрусталем. Альде не терпелось разыскать образцы этого диковинного камня.

Подбежал Юрка:

— Гляди, что нашел! — протянул он слегка просвечивающий минерал бутылочно-зеленого цвета со стеклянным блеском. — Знаешь, что это такое? — Альда не знала. Царапнули по стеклу. Твердый, как и кварц.

— Давай покажем Платону Ильичу.

Заинтересованный находкой, он и сам подошел к ним. Долго вертел минерал в руках. Разглядывал его в лупу.

— По-моему, оливин, — наконец сказал учитель, возвращая находку. — Он довольно богат магнием и железом и вовсе не содержит в составе легких металлов. Встречается и желто-бурого цвета. Нужно еще поискать образцы.

Все трое снова пошли вдоль берега.

— Здесь много минералов изверженных кристаллических пород, — пояснил Платон Ильич, — и такие из них, как кварц, полевой шпат, слюда, авгит, оливин, называют породообразующими. Все они выделялись в застывающей магме, подобно тому, как из солевого раствора при его охлаждении образуются кристаллы соли.

На каждом шагу их привлекали все новые и новые минералы. Они отбирали образцы и складывали их в мешочки.

На обратном пути Платон Ильич разглядел у берега красноватый песок. Откуда он тут? Принесен ли с верховьев Белой или его вынесло сюда течением одного из ее притоков? И что он представляет собою, этот песок? Ведь текучие воды — порой замечательная подсказка природы. Дождевые потоки сносят в горные ручьи кусочки рудных минералов из размытых ими жил, а речки увлекают рудные обломки вниз по течению. По таким кусочкам можно отыскать и размытую жилу. Бывает, на след руды наводят также и мельчайшие зернышки ее, примешанные к обыкновенному речному песку. А для этого нужно промыть песок, чтобы на дне сосуда остался более тяжелый осадок — шлих.

Платон Ильич отвязал от пояса ковш и спустился к самой воде. Набрал в него песку и, погрузив наклонно в воду, стал искусно покачивать ковш в руке, так что придал вращательное движение каменной мелочи на дне. Легкие песчинки поднимались вверх, сразу смывались водой, а тяжелые зерна руд оставались на дне. Теперь можно исследовать шлих и определить, нет ли в нем зерен руд.

Альда и Юрка с нетерпением ждали, что будет. Мелкие мокрые зерна породы Платон Ильич пересыпал с руки на руку. Ясно, бурый железняк. Значит, где-то выше есть его залежи, и, кто знает, не им ли придется найти путь к размытой рудной жиле, из которой в реку попали эти кусочки руды. Он еще и еще промывал песок, и каждый раз на дне ковша оставались зерна бурого железняка. Они довольно угловаты, их слабо обкатала река. Верный признак, что залежи железняка расположены довольно близко.

На бивак возвратились как раз к обеду. На тагане кипел суп, на костре рядом была готова каша-рассыпуха. Пряный запах лаврового листа и стручкового перца дразнил аппетит.

После обеда разбирали образцы пород. Спорили, определяли минералы, упаковывали их, рассказывали о находках.

Альда села за дневник, Азат фотографировал Петьку у каменных глыб на берегу реки. Юрка любовался своим оливином. Биктимер развалился на траве и, казалось, бездумно глядел в небо. Ничего в нем нет, все пусто, а глядишь и не наглядишься. Платон Ильич спустился к реке, уселся на берегу и долго сортировал камни.

Еще немного и весь маленький отряд двинется дальше в горы.

Что есть в тебе хорошего?

Ночной бивак разбили у скалы над Белой. Здесь сухо и чисто. На лужайке мягкая бархатная трава. Внизу журчит горный ручей, словно боится опоздать на встречу с рекой.

Петька возился с ужином. Юрка забился в палатку, видимо, решив остаться на биваке. Платон Ильич поглядел на него, о чем-то соображая, и вдруг будто между прочим окликнул парня:

— Ты чего загрустил, Юра?

— Что-то устал, Платон Ильич, и хочется побыть одному.

— Думаешь, одному лучше?

— А что плохого — побыть самому с собой?

— Пойдем-ка побродим до ужина! Думаю, зря времени не потратим. И устал ты не больше других, а видишь, все разбрелись, все что-то ищут…

— Я не прочь пойти с вами, если… — Юрка хитровато усмехнулся… — если не станете воспитывать.

— А ты что, боишься стать лучше, чем есть?

— Почему боюсь…

— Вижу, боишься. А знай, каждому из нас нужно быть лучше и сильнее.

— Ладно, идемте…

И они вместе зашагали в гору.

— Платон Ильич, Платон Ильич! — закричала Альда. — Можно с вами?

Греков помахал ей рукой, и девочка со всех ног бросилась за ними:

— Мне так хочется найти что-нибудь диковинное, — запыхавшись догнала она обоих.

— Отличиться захотела? — кольнул ее Юрка.

— А что, и отличиться! Разве плохо?

— Ты, Алька, тщеславная.

— Вовсе нет, просто хочу, чтобы все мы нашли много…

— Ладно тебе читать мораль! — отмахнулся Юрка. — Нечего меня воспитывать.

— А почему не воспитывать, если ты не прав? — заговорил Платон Ильич. — Других ты осуждаешь, то не так, это не эдак. А сам нетерпим к любому замечанию.

— Должен же человек быть самим собой или только слушать других и быть попугаем? Как вы думаете?

— Слушать других — вовсе не значит быть попугаем.

— Платон Ильич, не будемте, а? Обещали же не воспитывать.

— А я не воспитываю — сам воспитываюсь.

— Это как?

— Просто гляжу на людей и ищу, что у них хорошего. У одних — одно, у других — другое. У каждого есть чему поучиться. Что нравится, что дорого, то и перенимаю. А что тебе нравится у меня, бери, пожалуйста. Ничего не жаль.

Юрка иронически хмыкнул.

— И знаешь, у каждого есть чему поучиться.

— И у меня? — Юрка даже приостановился и изумленно поглядел на Платона Ильича.

— Конечно. Вот гляжу-гляжу и думаю, есть же и у тебя что-то хорошее. Есть же!

— Интересно.

— Хочешь верь, хочешь нет, а мне, право, хотелось бы у тебя чему-то поучиться.

— Вы и так ученый, — уклончиво ответил Юрка. — Чему же у меня учиться?

— Ну, скажем, стремлению к самостоятельности, критическому отношению к инертности, к слепому подражанию, упорству в учебе. Видишь, есть чему. И на мой взгляд, у каждого — свое хорошее, свой талант. И каждый человек может придать ему блеск, дать силу, а может и погубить.

— Вы хитрый! — безобидно усмехнулся Юрка. — Сказали, не станете воспитывать, а сами…

— Одно, Юра, знай, все мы к тебе с добром. Все!

Юрка ничего не ответил. Ну и повернул!

— Это что такое, Платон Ильич? — подбежала к учителю Альда и протянула ему желтоватый кусок камня, который легко откололся от большого монолита на склоне горы.

Грек повертел камень в руках, царапнул его ногтем. Минерал мягок и гибок, чертится ногтем. Поглядел в лупу. В волокнистых скоплениях шелковый блеск.

— По-моему, гипс.

— А цвет, цвет…

— Бывает и бесцветный, и белый, и серый, и, как этот, желтоватый.

Перед ними уступом высилась почти отвесная скала, похожая на слоеный пирог. Из чего она сложена? Туристы отбивали кусок за куском из разных слоев и тщательно изучали породу.

— Глядите, глядите, что я нашел! — обрадованно воскликнул Юрка. — Глядите, черная слюда.

Альда с завистью взяла кусок слюды и залюбовалась. Действительно, черная. Она и сама не раз находила слюду. Видела серебристо-темную, бурую, желтоватую, даже красную. А черную — не приходилось. Знала, все слюды обладают свойством расслаиваться на тончайшие пластинки — кристаллы этого минерала с перламутровым блеском. Они настолько мягкие, что ноготь порой оставляет на них царапину. И эта черная слюда тоже легко расслаивалась. Ее пластинки гибки и эластичны.

Девочка и себе вырубила большой кусок. Пригодится для коллекции.

Отколупнув пластиночку, она протянула Юрке:

— Смотри, какая тонкая!

— Это что, из золота, говорят, можно получить тончайшие листочки, и их почти не видно. Миллион таких листочков образует пластинку всего в один сантиметр толщиною.

— Интересно, а из слюды можно отделить такие же тонкие листочки?

— Наверно, можно. Ведь какую бы тонкую пластинку слюды мы не взяли, от нее всегда можно отщепить еще тоньше. Не знаю только, есть ли предел.

Платона Ильича привлекла серая с синими прожилками яшма. Ее монолит на метр торчал из земли, и Греков с увлечением отбивал кусок за куском, чтобы отобрать и сохранить самые лучшие.

Возвратились они поздно, когда солнце ушло за горы и ужин уже кипел в ведрах.

Юрка и Альда спустились к реке, чтобы умыться.

— Гляди, какая чистая вода, просто чудо! — радовалась Альда.

— Любая вода есть чудо. Самый диковинный, по-моему, минерал.

— Вода — минерал? Чудно!

— Тебя не поймешь, то чудо, то чудно. Ведь вода — не что иное как жидкий лед. Понимаешь, жидкий лед?

— Не чуди, Юрка. Вода есть вода, а лед…

— А лед — это твердая вода!..

— Ладно тебе оригинальничать.

Завтра нам с Азатом из твоего жидкого льда варить суп. Идем ужинать.

И они двинулись в гору.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Конец заточению

Бессилие что-либо предпринять злило и обескураживало Сеньку. Отчаявшись быстро выбраться из каменной ловушки, он вцепился руками в железную решетку и безнадежно высматривал, не появится ли кто во дворе. Но за окном по-прежнему пусто и тихо. День медленно догорал и клонился к вечеру. Как же быть теперь? Не ночевать же тут с крысами. Вон они какие! — обернулся он на шорох в углу кладовой. Одна надежда на Танюшку. Разыщет кого-нибудь — хорошо. А заиграется, забудет — сидеть Сеньке всю ночь.

Белесое небо потемнело, подернулось густой синевой. Солнце, наверное, скрылось за Белой. Еще немного, и станет темно. Сенька даже поежился, и по спине у него пробежал жутковатый холодок. Влип он, все-таки, влип. Так влип — хуже нельзя. А ребята, видать, уже в Белорецке. Сегодня заночуют, а завтра чем свет двинутся в горы искать нефрит. Сеньке же сидеть тут взаперти с крысами. Ничего, вооружится он какой-нибудь железякой или вон клюшкой и будет отбиваться. Пусть жутко, не сдаваться же ему без боя. Готовность воевать и не поддаваться возможным опасностям как-то подбодрила Сеньку, придала ему сил, хоть глаза невольно заслезились. Он спрыгнул со стола и, вооружившись клюшкой, снова вернулся к окну. На душе у него немного отлегло. А во дворе все также пусто и тихо.

Чу!.. Что такое? Шорох чьих-то шагов? Или ему померещилось? Нет, кто-то есть за воротами. Сенька громко закричал, взывая о помощи. Голое хлипкий, чужой. Никто бы из ребят не узнал сейчас Сеньку. Вон кто, Петькина сестренка!

— Танюша, скорей! — вцепившись в решетку, запрыгал у окна Сенька.

Девчушка подбежала совсем близко и, став на коленочки, сразу затараторила: А правда там крысы? А не страшно одному? А поедет он догонять ребят или останется дома?

Сенька оторопел даже. До того ли ему теперь! Глаза его молили об одном: выручат его, наконец, или нет? Словно поняв его умоляющий взгляд, Татьянку выпалила:

— Сейчас тебя отопрут, долго ключ искали.

За дверью звякнул замок, и Сенька обрадованно выскочил за порог. Наконец-то! Школьный завхоз пробирал его за опрометчивость, за беспечность. Разве не слышал, как запирали дверь? Не приди девчонка — сидеть бы ему всю ночь. Небось, со страху помер бы. А за него отвечай. Сенька не препирался, не оправдывался. Вырвавшись во двор, он схватил Танечку и завертел ее вокруг себя. Выручила, все-таки! Выручила!

Уже во дворе завхоз взял Сеньку за локоть и, явно сочувствуя его беде, заговорил мягче:

— Кто же захлопнул кладовую?

— А разве не вы сами? — удивился Сенька.

— Нет же, говорю. Вижу: засов задвинут — значит, в кладовой никого. Закрыл подвал и домой.

— Тогда кто же меня запер? — все недоумевал Сенька.

— Стой, стой, помню, у входа еще вертелся этот шалтай-болтай, как его, Петька Рыжов… Спрашиваю, ты чего тут, а он: «Сеньку Вихрова искал». Не он ли и припер тебя?

В самом деле, не Рыжов ли? Такой и глазом не моргнет. Ладно, с ним еще будут счеты.

Но что теперь делать? Куда податься? Ключей от квартиры у него нет. Их увез с собой отец. Ехать в аэропорт бесцельно. Ночью самолетов нет. Лучше всего пойти к тетке и переночевать у нее. А утром Сенька достанет билет и улетит догонять свою группу.

Занятная девчонка

У кассы аэропорта очередь была невелика, а простоял Сенька с час. Только билета ему не дали, мал, сказали, чтобы лететь одному.

С горя присел на скамью. Востроносый дядька в красной тенниске, чем-то похожий на петуха, шумно опустился рядом. У него два грузных чемодана. Не присмотрит ли паренек за его вещичками? Ему нужно разузнать про билеты на челябинский самолет.

— Возьмите мне билет до Белорецка? — взмолился Сенька. — Позарез надо лететь.

Челябинский дядька покосился на Сеньку, словно намереваясь клюнуть, и вдруг, усмехнувшись, засахарил словами:

— А что, ягодка, и возьму. Ты только того, смотри…

Дядька не понравился. Живой петух. Того и гляди закукарекает. Зря с ним связался.

Петух надолго застрял у кассы, и Сенька сидел как на горячих углях. Тут и подсел к нему еще один дядечка. Постарше. Видный, крепкий старикан. Подсел и давай расспрашивать, кто он такой, куда и зачем летит. Пришлось все выложить начистоту. А Петуха все нет. Лучше поставить чемоданы на скамью да пойти его разыскать. Только взялся за них, как налетел сам Петух с милиционером, которого он привел с собою.

— Ты что же, ягодка, за чужие чемоданы… А ну, поставь! Вот он, товарищ милиционер! Сразу видно, из дому сбежал. В Белорецк собрался. А я воробей стреляный, вмиг смекнул: что-то тут нечисто. Видите, и чемоданы ему мои понравились. Разберитесь, пожалуйста!

Дежурный милиционер шагнул к Сеньке, и у того даже челюсти свело. От обиды. Плюнуть бы ему в рожу, Петуху бесхвостому.

Не успел дежурный вымолвить и слова, как вмешался старикан, новый знакомый Сеньки.

— Мальчик со мной летит, не трогайте. И чемоданы хотел лишь на скамью пристроить…

Петух, как крыльями, замахал руками:

— Непостижимо, просто умываю руки.

Молодой милиционер извинился и отошел в сторонку. При этом так зыркнул глазами на Петуха, что тот невольно закрылся ладонями.

Новый знакомый ласково потрепал Сеньку за вихор и взял ему билет.

Вышли на площадку у вокзала и разговорились. Дядьку зовут Бахтиным Назаром Ильичом. Он профессор-геолог и тоже летит в Белорецк. Побродить по горам. Есть у него там знатный человек, охочий до редкого камня. Вместе с ним и пойдут в горы. И Сеньку возьмут с собою, чтобы помочь найти свою группу. Их пути пересекутся. Бахтин знает их Платона Ильича. Вместе маршрут составляли.

Вот оно что, Бахтин! Их Грек говорил о нем. Профессор догонит группу в пути. И Сенька почувствовал себя на седьмом небе. Правда, сам он не знал, что такое седьмое небо и чем оно славится. Так уж говорится, когда тебе хорошо. И все-таки надо бы вычитать где-нибудь про это самое. Он любил выискивать в словарях, что значит незнакомое слово или выражение.

Бахтин оказался занятным и добрым спутником. За дорогу Сенька привык к профессору. Оказывается, он и родился в Белорецке, И жил тут, и учился до седьмого класса. Лишь потом увезли его в Свердловск. Там и среднюю школу кончил, там и диплом защищал, на геофаке. Такой про все знает, и всю землю, наверное, «наскрозь» видит. Ух, и повезло же Сеньке!

Теперь он даже порадовался, что его заперли в подвале. Не случись той беды — не лететь бы ему и с профессором.

В Белорецке Назар Ильич устроился не в гостинице, как предполагал сначала, а у своих знакомых Савиных.

Жили Савины в чистом небольшом домике на берегу Белого озера. Сенька немало подивился, что хозяин дома Корней Ильич вчера прилетел из Уфы как раз по Сенькиному билету.

Ильичи пришлись ему по душе. С ними не пропадешь.

Обед хозяйка собрала на веранде. Отсюда хорошо видны синие горы, синее небо над ними. Здесь чистый горный воздух с пряным привкусом горных трав и цветов. А рядом и блеск тихого озера, и свежая зелень вишен и яблонь в хозяйском саду.

— Зови невесту, — улыбнувшись, сказал жене Корней Ильич, — а то хлопчику с нами, стариками, небось, скучно.

— Злата, Злата! — кликнула хозяйка, открыв дверь в одну из комнат. — Обедать!

На пороге появилась девочка лет тринадцати. Хрупкая, но шустрая, быстроглазая. Не смущаясь, сказала «здравствуйте» и села за стол против Сеньки, который рассматривал ее с любопытством. На ней простое розовое платьице с золотистым пояском. Волосы черные, слегка вьющиеся. Брови густые, круто изогнутые. Все лицо дышит задором, и, кажется, она с трудом сдерживается, чтобы не заговорить. Видать, занятная девчонка!

Разговор за столом не клеился. Хозяин говорил о металлургах, о новой технике на заводах, о людях и их делах. Но Сенька не представлял себе ни этих заводов, которых не видел, ни людей, ни их дел. Он все ждал, когда заговорят про горы, про поиски геологов, про камни. Разговор же об этом не начинался. Тогда он снова стал исподволь приглядываться к внучке хозяина, которая молча все подкладывала ему на тарелку то огурцов с помидорами, то капусту с картошкой, то жареного окуня. Сенька засмущался даже, беспрестанно повторяя, что он уже сыт и больше ничего не хочет.

Покончив с обедом, Корней Ильич и профессор остались на веранде, и хозяйка принесла им кувшин холодного квасу. А Злата с Сенькой спустились в сад, облюбовав себе скамейку против большой цветочной клумбы.

С трудом одолевая неловкость, Сенька стал расспрашивать Злату про Белорецк, про горы, про школу. Девочка говорила без умолку. Чувствовалось, что начитана и много знает. Мать ее работает на заводе, в самом интересном цехе, где выпускают диковинную проволоку. Чуть наклонившись, она тряхнула головой, так что волосы ее упали на лицо. Выбрала волосок и, показывая Сеньке, сказала:

— Видишь, какой тонкий, а их проволока раза в четыре тоньше. Почти не видна на глаз. С микроскопом работают. Один килограмм такой проволоки за границей стоит дороже килограмма золота.

Сенька дивился. Неужели через микроскоп? Поглядеть бы на нее.

— У меня есть несколько волосков, — похвалилась Злата. — Хочешь покажу?

И, сорвавшись с места, полетела домой.

— Гляди-ка! — разжала она ладонь, вернувшись.

В самом деле, едва заметный длинный волосок. Сенька осторожно взял его двумя пальцами и стал разглядывать. Ну и тонок! Почти не виден.

— Такой волосок пропускают через отверстие в станочке, а дырочку без микроскопа не разглядишь. Хочешь — возьми себе.

Посидели немного молча, глядя на горы. Дышалось легко-легко, и ощущение в душе было такое, будто летишь над землей, и ничто тебе не трудно.

Теперь стала расспрашивать Злата. Ей все нужно знать: и как Сенька отстал, и что будет там без него, и какой у них Грек? Разговорился он не сразу, но чем больше говорил, тем веселее становилось обоим.

Строгий ли у них Грек? Не поймешь его — строгий и нестрогий. То шутит без умолку и хохочет вместе с ребятами, а то начнет жать — только держись. Ни двоек, ни колов не жалеет. Влепит, когда и не ждешь.

— Строгий, значит?

— Пусть, строгий. Только с ним интересно. Вроде все время задает тебе задачки. А ты решай, ищи.

— Это как же?

— У него сто способов, и все разные. Помню, пришел на первый урок еще в пятом классе и говорит: «Любой урок будете готовить на пятерку. Других отметок не будет. Либо пятерка, либо ничего. А появится первая пятерка — тогда и другие оценки пойдут». Что ни день — спрашивает одного, другого, третьего. «Нет, — говорит, — далеко до пятерки». Всем достается. Зато знали его географию. Назубок. Потом все-таки вырвали у него пятерку. Весь класс вздохнул. Только легче не стало. А кончилась четверть — ни одной двойки, ни одной тройки. И знаешь, как хочется первому схватить такую пятерку. Самую трудную!

— Были у тебя такие?

— Случалось. Мы его очень любим, Грека. Он знает об этом и за кличку не обижается.

— Мне бы хоть взглянуть на него. Попрошусь у деда. Может, и возьмет с вами?

— Вот бы хорошо, попросись.

— А нашего географа никто не слушает. На уроках у него такой гвалт — себя не слышишь. И в горы не ходит.

— Нет, наш на выдумки горазд.

— Расскажи еще, — попросила Злата.

Упрашивать Сеньку не нужно. Про Грека есть что рассказать. Он тебя сто раз удивит.

— Еще любит он часы с заданием.

— Это как?

— Скажем, час смекалки. Хочешь не хочешь, а придумывай и соображай. У него свои задачи, головоломки, и каждый должен решить, найти ответ, быстро сообразить. А не то — час молчания. Думаешь, легко? Или еще — час философии… А то придумает час вежливости, терпения, логики. Нет, на такой час запросто не придешь. Столько перечитать нужно, столько запомнить!

— И для чего все?

— А чтобы больше знать и уметь.

— Затейник он.

— Голова! Одним словом, Грек!

Злата засмеялась, а Сенька продолжал:

— С ним все время думай, не то засмеют.

— Завидно, что у вас такой географ.

— А вот я подвел его.

— Ничего, догонишь, и все уладится.

— Не в том дело. В походе у нас у каждого свое поручение, свои обязанности. Есть у нас Альда. Пишет, между прочим, как Пушкин. Ей дали дневник вести. А мне — зарисовки делать. Заменить меня некому. И еще мне дали — изучить нефрит. Конечно, все готовились, все изучали. А я больше всех. Тогда как другие больше по яшме, по горному хрусталю и так далее. Нет у них теперь никого по нефриту. Значит, по самому главному, зачем пошли. Видишь, как нехорошо получилось. А догоним их нескоро — дней через пять-семь, сказал профессор.

С веранды донесся голос Корнея Ильича. Он звал их к чаю.

Ямантау

С рассветом тронулись в путь. Над противоположным берегом Белого озера высилась черная гора. Как стог сена. Сенька еще вчера видел: голой отвесной стеной она обрывается в сторону озера. Злата сказала, ее зовут Крутой камень. Говорят, надежная защита города от северных ветров. Сейчас, казалось, она склонилась над озером и никак не разглядит в нем своего отражения. Еще темно.

В километре от Белорецка гора Теплая. У ее подножья течет теплый ключ, и вода в нем не замерзает в самые трескучие морозы. А слева высится гора Малиновая, и на ее склонах уйма дикой малины.

Горное утро чудесно. Небо синее-синее, синее самых синих чернил, с золотистой полоской у горизонта. Гребни гор вроде подсвечены и чуть-чуть лучатся. А внизу темь, как сажа, и ничего не разберешь. Будто висят они в воздухе над непроглядной бездной, и ей ни конца ни краю. Густой воздух с холодинкой, как вода в роднике, и, кажется, от него немножко немеют зубы.

Сначала шли по дороге на Тирлян, затем взяли влево и стали держать путь на Ямантау. Горная тропка узкая, и приходится идти гуськом. Впереди старик-камнерез. За ним профессор и Злата. Замыкающим идет Сенька. У каждого за спиной рюкзак, а в руках небольшая сумка. На поясе фляга. У профессора сумки нет, и в руках у него красивая точеная трость. Сеньке бы походить с такою в горах. Что случись, с нею можно отбиться не то что от собаки, и от волка. У Корнея Ильича на плечевом ремне двустволка. Заядлый охотник, в горы без ружья он не ходит…

Небо заметно светлело, и у ног все громче журчала капризная Нура. Горная речка течет глухим лесом, и в воздухе висит аромат пихты. Над макушками деревьев уже хорошо заметна вершина горы Малиновой, по склону которой пролегает их тропка, то поднимаясь вверх, то вдруг сбегая вниз.

За небольшим поселком тропка стала карабкаться в гору, чтобы пересечь хребет Уварся, за которым течет Инзер, Все это Сенька видел уже из окна самолета, теперь же перед ним открывалась панорама за панорамой, как в калейдоскопе.

На горном перевале он залюбовался солнцем. Оно только-только выбралось из-за маленькой тучки и засверкало во всю силу. Горы сразу преобразились, будто заулыбались.

Спустились к Инзеру! Ну и берега! Нигде таких не увидишь. Река с каменистым руслом совершенно прозрачна, местами она очень бурная, просто ревет, а местами тихая и покорная, что ее не слышно вовсе.

Над речкой показался лесной кордон. Неожиданных гостей здесь приветили радушно. Хозяйки дома не оказалось: ушла в Тирлян навестить дочь. Но старый лесник и без нее азартно угощал чаем с медом, потчевал брынзой, жареным холодным мясом. Сеньке больше всего понравился хлебный квас. Холодный, бражистый, приятно пощипывает язык.

— Пора в дорогу, — сказал профессор. — Режим есть режим.

Обещали зайти на обратном пути с Ямантау.

Лесник охотно проводил гостей через зеленый луг до глухой лесной тропы. Без него ее трудно было бы разыскать. Среди деревьев бесчисленные россыпи каменных глыб. Сгнившая слань, положенная прямо по россыпям, довольно опасна. Требует осторожности. У подножья Ямантау — дремучая тайга.

С подъемом в гору лес начал редеть. Узкая тропка вилась в зарослях густой травы и кустарника. Деревья стали более низкими, изогнутыми, разлапистыми, будто им выкручивали стволы. Трава же, наоборот, все более тянулась ввысь, и из-за нее уже ничего не видно. Из-под ног беспрестанно взлетают тетерки. Птице тут покойно и раздольно, уйма ягод и воды, и нет человека.

Но вот травянистые заросли кончились, и перед глазами диковинная Ямантау, по-башкирски — плохая гора. Каменные россыпи все также преграждают путь, но еще час-другой, и вот она — сама вершина. Ее чуть вытянутая поверхность загромождена глыбами плотного сланца. Камни покрыты сухим лишайником, всюду стелется можжевельник. Местами заметны неглубокие ямы с водой и вокруг них крупные белые анемоны, очень яркие незабудки и сочная зелень.

Сенька невольно поежился, наглухо застегнул ворот. Резкий пронзительный ветер. Злата бросилась к цветам, чтобы собрать букет.

Профессор и старый камнерез неспеша бродили вдоль несколько вытянутой вершины, любовались горами. Загляделся на них и Сенька. Ничего подобного он не видел. Да и не был еще на такой высоте. Подумать только, 1639 метров! Высочайшая вершина Южного Урала. Гребни гор, как гигантские волны каменного моря, идут одни за другими, исчезая в синей дали. Горные склоны в густых лесах. Дремучая тайга! Березовые леса будто пенистыми волнами охватывают зеленые луговины, а хвойные кажутся темными и зубчатыми.

Ниже вершины плывут редкие облака. Одно из них, видимо, более легкое, плывет вровень с вершиной. Сенька с любопытством и с непонятной тревогой глядел на приближающееся облако. Белое густое молоко, оно нахлынуло как-то сразу, и мигом все исчезло. Сеньку будто обдало холодом. Лицо, руки, вся одежда вдруг сделались влажными. Нет, даже мокрыми, хотя никакого дождя не было. Вот так облако! Оно промчалось также быстро, как и появилось. Над головой снова засверкало солнце. Хорошо, что облако небольшое. Можно быстро просохнуть.

— Как, ребята, хорошо облачко? — подтрунивал профессор. — С ним не шути. Может так вымочить, не скоро и согреешься.

— Ничего, перетерпим, — засмеялся в ответ Сенька. — Вот Злата не замерзла бы.

— Я закаленная, ничего не случится.

— А что это за гора? — вытянув руку на запад, спросил профессора Сенька.

— Это диковинная гора, жаль не по маршруту нам, — сказал профессор. — На-ка бинокль, погляди.

Сенька с готовностью прильнул к окулярам бинокля. Лесистые склоны вершины сменялись резкими очертаниями огромных каменных россыпей. Казалось, перед глазами развалины колоссального дворца. Фантастические утесы походили то на голову великана, то на каменного коня или двугорбого верблюда.

— Такое больше нигде не увидишь, — сказал профессор. — Это Большой Шолом. 1425 метров. Красивейшая вершина на хребте Зигальга. Не раз бывал там и такой грандиозной величественной панорамы еще нигде не видел.

Сенька не отрывал от нее глаз. С вершин Зигальги берут начало сотни ручьев, речушек. Их серебристые нити весело поблескивают на солнце. Бывает же такая красота!

— А вот там, — указал профессор правее, — Катав-Ивановск. Небольшой городок в горах. Двести лет назад Салават собирал тут свои первые дружины. В кузницах Катавского завода ковались мечи и копья для восставших казаков и башкир. Теперь это город металла и цемента.

Нестерпимый ветер пробирал до костей, и Сенька видел: у Златы уже не попадает зуб на зуб. Сам он тоже промерз изрядно. Заметив, как продрогли ребята, Ильичи заспешили со спуском.

Передохнуть остановились в березовой куще, на густой зеленой траве. Отсюда тоже видно многое. Справа дымил Белорецк, слева — Тирлян. Прямо перед глазами горы — гряда за грядой.

— А за ними, — сказал профессор, — Челябинск, Троицк, Магнитогорск. Наши первые пятилетки. Романтика и подвиг. Даже не верилось, что можно воздвигнуть такое.

Он стал рассказывать о тех местах. Как жил там, как работал, как на его глазах создавались заводы-гиганты, чудо-города.

Там кипела его молодость, там начиналась его слава. Трудные и радостные времена. Вот стоят заводы, стоят города, а там и твои кирпичи, твои стены, твой металл.

А земля та вся в сказаниях, вся в легендах. Есть там и свой Париж, свой Берлин, Лейпциг, Варна, Кассель, Требия, Варшава… В память о больших событиях в истории нашей родины, в память о победах наших войск называли свои поселки русские солдаты, селившиеся в Зауралье после победоносных зарубежных походов. А поселенцы из центральных губерний или с украинских земель называли свои деревни в честь старых русских городов. Так появились тут селения: Полтава, Харьков, Москва.

— Расскажи им, Назар Ильич, про башню Тамерлана, — подсказал старик-камнерез. — Небось, не слыхали.

— Расскажите, расскажите, — еще более заинтересовался Сенька.

Профессор, оказывается, видел ее не раз. Интересное сооружение. Стоит в степи, неподалеку от здешней Варны. Полуразрушенная древняя башня. Из красного кирпича сложена. Двенадцатигранная пирамида. Вход со стрельчатой аркой. Два окна. Истинное ее происхождение до сих пор не известно. А легенд и сказаний много. В одной из них говорится: молодой киргизский князь полюбил дочь Тамерлана — грозного повелителя громадной державы от Инда до Волги и от Средиземного моря до Китая. Князь похитил любимую девушку и умчал к себе. А во время погони при переправе через реку влюбленные погибли. В честь любимой дочери Тамерлан будто и воздвиг ту башню. Так ли было, нет ли, кто знает! Только во время раскопок были найдены кости женского скелета, кольца и серьги с яхонтами и жемчугами.

За рассказом время летит незаметно.

— А теперь в путь! — заторопился наконец профессор. — Ночуем в Тирляне, а там — на Зюраткуль.

Спускаться все же легче. До лесного кордона путь уже известный, а оттуда они свернут на Тирлян. Шли друг за другом, и цепь по-прежнему замыкал Сенька. Он шел, задумавшись, размышляя о виденном. И старый камнерез, и профессор прожили нелегкую жизнь. Столько видели, столько сделали! Сенька уверен: ему нужно сделать еще больше. Ведь время теперь другое. Легче дерзать, добиваться. Только сумеет ли он сделать такое, чтобы и его потом также слушали ребята, чтобы и ему можно было столько рассказать им.

Кончился крутой спуск, и перед глазами снова стелилась горная степь с редкими кущами берез и пихт. Высоченная трава поглотила путников и под легким ветерком мерно покачивалась над их головами.

Нет, беда случилась не здесь, а далеко за Тирляном, в таких же вот травах.

Горный путь туда был неблизким, трудным. Сеньке все больше раскрывался таинственный мир камня. Яшмы попадались одна лучше другой. Да разве одни яшмы! Его рюкзак сразу отяжелел. От него ныли плечи, болела спина.

Особенно тяжело стало в верховьях Белой, в зарослях иремельской тайги. Приходилось продираться через первозданный замшелый лес, через громады камней, через вязкие болота. Здесь уйма ручьев и ручейков, и какой из них образует русло будущей реки, сказать нелегко. На их пути каменные россыпи. Обточив угловатые останцы, вода пробила себе путь, а местами образовала болотистые куртины. Хлипкие, вязкие, топкие. Скользкие валуны обросли мхом. Лишайники оплели деревья и колючие кустарники, на каждом шагу валуны, коряги, лесные завалы. Ни проехать, ни пройти!

Тучи комаров. Как облепят, не отобьешься. До крови искусали руки, шею, лицо. Вся кожа в волдырях. А на болоте налетели оводы. Жирные, злющие. Жалят и сквозь рубаху. Спасу от них нет вовсе.

Ночевали у пастухов или в небольших горных селениях по пути. А дня через три пробились на Нугуш. Вовсе дикий край. Ни жилья тебе, ни пристанища. Да еще жарища!

Беда и случилась душным палящим днем. Уже с утра солнце было нещадным. Нечем дышать. Фляги быстро опустели. А тут ни тебе речушки, ни родника. Одни горячие камни да сухая истресканная земля. Не пригодилась и саперная лопата. Сколько ни копали — никаких признаков воды. Уже не томила, а жгла жажда. Пить и пить! А пить нечего. Ноги уже не идут. Руки не поднимешь. Губы пересохли и потрескались. Хоть стой, хоть падай! — как говорит старый Корней.

Нет, Ильичи еще крепились. Шутили, подбадривали. Сенька молчал, стиснув зубы. Вытерпеть! Не сдаваться этой нещадной жаре! Только бы не свалиться. А Злата раскисла. Сил у нее нет.

Прилегли отдохнуть.

— Тяжко, доченька? — взял ее за руки дед Корней.

— Дышать нечем.

— На-ка глотни, я сберег немного! — протянул он свою фляжку.

Глотнула раз, еще раз. Сразу заулыбалась.

— На-ка и тебе! — протянул он фляжку Сеньке. — Смочи рот.

— Нет! — отрезал Сенька. — Оставим Злате, а я наравне с вами.

— Ишь ты, рыцарь! — одобрительно сказал Корней Ильич. — За твердость хвалю. А глотнуть все же глотни. Тут всем хватит. Она полная.

— Правда, всем? — и Сенька обрадованно схватил флягу. — Тогда другое дело.

Жадно припал к горлышку и, сделав один за другим два глотка, возвратил фляжку.

По телу будто разлилась живительная сила. Теперь можно и идти…

Горная тропа вдруг круто полезла вверх. Каменистая, скользкая, того и гляди сорвешься. Какая все же мука без воды. Пить бы сейчас и пить! А во рту совершенно сухо. Язык саднит. Больно прикоснуться к зубам.

Наконец взобрались по тропе на кручу. Высота! Глянешь вниз — голова кружится. Зато открылось зеленое море трав. Нет, не море — зеленый океан!

— Гляди, земляника! — радостно воскликнула Злата.

Накинулись на нее с жадностью. Вкусная, сочная, ароматная. Хоть немного утолит жажду. Как ни странно, но от ягод еще больше захотелось пить.

Горная степь удивительна. Травы высоченные. Рукой не достать. Сплетаясь над головой, они образуют бесконечный зеленый шалаш или траншею. Вроде и тень, а духота невыносимая. Как в печке. Ни ветерка, и сразу становишься мокрым. Еще хуже.

Стали было копать: не обнаружится ли родник? Где там! Земля сухая, каменистая. Даже лопата не берет. Опять без воды. А до кордона еще далеко, километров десять-двенадцать. Умрешь от жажды.

Бессильно опустились на траву.

— Ну, как, дома лучше? — подсел Корней Ильич к Злате и поерошил ей волосы.

— Ничего, стерпим!

— На-ка еще глотни.

Девочка обрадованно припала к горлышку.

— На-ка, Сеня, и тебе, — протянул ему фляжку старый камнерез.

Сенька Заколебался: взять или не взять? Ломакой тоже не хорошо быть. Один глоток можно. Долго держал воду во рту. До чего же хорошо!

По глотку взяли в рот и Ильичи.

Двинулись дальше, ничуть не подозревая, какие испытания готовит им неоглядное море трав. Шли все так же растянувшейся цепочкой. Впереди Ильичи, за ними Злата и замыкающим Сенька.

Злата вдруг захромала и приостановилась, склонившись, видимо, перешнуровать ботинок.

— Иди, иди, — тихо сказала она.

Может, помочь? — с готовностью метнулся к ней Сенька.

— Нет же, говорю, иди — догоню! — даже рассердилась девочка.

Сенька обиженно зашагал, не оглядываясь. Не хочет — не надо. Еще подумает, пристает к ней. Минут десять шли молча. Как ни прислушивался Сенька, шагов сзади не слышно. Оглянулся. Никого нет. Да и за травой не видно.

— Корней Ильич, давайте обождем Злату.

Остановились, присели. С удовольствием вытянули натруженные ноги. В тень бы сейчас! Или на берег речушки! Спустить бы ноги в воду!

— Да где ж она? — тревожно привстал старый камнерез.

Сенька еще раз объяснил, как было.

— Злата! Зла-а-та! — громко позвал ее Корней Ильич.

Ни звука в ответ.

Профессор беспокойно встал на ноги:

— Зла-а-та! Зла-а-та!

Опять ни звука.

Растерянный Сенька метнулся было назад, где осталась девочка.

— Можно сбегаю?

— Погоди, не то все растеряемся. Лучше вернемся немного втроем.

Прошли с полкилометра, и никого. Куда же она девалась? Звали в три голоса, и ни отклика. Еще прошли с полкилометра, и все никого. Что за напасть! Трава и трава, из-за нее ничего не видно. И на голос никакого отзвука. Лишь, перекатываясь по горам, гремит эхо.

— Может, прячется, хочет попугать нас? — предположил Сенька.

Корней Ильич покачал головой. Не такая она, глупо забавляться не станет. Но что же тогда случилось? Куда девалась девчонка? Не съели же ее волки. Не задушил же ее медведь. Старик бессильно опустился на траву. Что делать? Как быть?

— Думаю, будем искать. Куда она денется! — сказал профессор.

Убитые горем, обескураженные, все трое заметались в траве. Где-то в душе еще теплилась слабая надежда: тут их девочка, близко. Может, просто обессилела. Почему же молчит? А что если солнечный удар? Неужели стряслось что-то ужасное. И у каждого из них душа полнилась острой болью.

Опять трава выше головы. Ничего не разглядеть. Опять звали Злату. Уже в три голоса. Раскатистое эхо перекидывало их голоса с горы на гору, горохом рассыпало по склонам. А Злата не откликалась. И откуда тут столько троп? Живой лабиринт, Ничего не стоит заблудиться. Вьются вправо, влево, бегут прямо, и травы, сплетаясь над головой, вовсе закрывают их. Будто, ручей бежал-бежал и вдруг нырнул в землю.

Бродили час, другой. Выбились из сил и от усталости, и от нервного напряжения. Что за несчастье? Что за беда?

— Глядите, глядите! — внезапно вскрикнул Сенька, махая над головой чем-то цветным.

Что такое? Косынка Златы? Старик Савин изумленно повертел ее в руках. Она самая. Трава у тропы примята. Не ее ли след? Кинулись было туда, но след тут же кончился. Может, обронила? Или что случилось? Как угадать? Еще и еще покричали, и опять ни отзвука. Только рассыпчатое эхо, надо же стрястись такой беде.

Старик Корней тяжело задышал, поник головой. Что же случилось с его девочкой? Хорошо еще, как просто заблудилась. А если?.. Нет, о чем он думает. Искать и искать!..

Сенька заметил вдруг, что рубцы, шрамы на его лице и шее сделались лиловыми. Жаль старика. Жаль Златку. Одна в такой травище. Тут и ему стало бы страшно. А ей, наверно, втрое. Да в такую жару! Да без воды! А ночью, если не найдут? Что будет с ней ночью? И во всем виноват один он, Сенька. Сказал бы вовремя, ничего бы не случилось. Нет же, разобиделся.

Солнце опустилось почти к горизонту. Спала жара. По-прежнему мучила жажда. Старый Корней предложил было ему еще глоток воды. Сенька решительно замотал головой. Нет, нет, только Злате!

Отчаявшись найти девочку, решили податься на кордон. Неподалеку от него — бивак юных геологов. Они вернутся сюда с ними и обыщут всю степь, все ближние горы и найдут Злату.

А случилось с Златой такое, что могло случиться только в горах!..

Решение идти в лагерь за ребятами и с ними искать Злату казалось единственно разумным. Другого выхода нет. Но душа Сеньки не мирилась с ним. Как же так? Бросить Злату одну, в такой травище, ночью? Она умрет со страху. Сам он уверен: девочка где-то тут! Близко. Нужно только найти ее, помочь ей! Нет, Сенька не пойдет в лагерь. Останется здесь и будет искать ее сам. Сам виноват — сам и найдет!

— Нечего дурить! — сказал ему профессор.

Рассердился и Корней Ильич. Одну никак не найдем, а то придется искать двух сразу. Нет и нет, они пойдут за ребятами и с ними вернутся искать Злату. Платон Ильич теперь близко.

Перечить им напрасно, и решать нужно самому. «Ты теперь не маленький, — сказал ему отец на прощанье, — и сам за все в ответе». Конечно, оставаться страшно. А не остаться нельзя.

Уже темнело, когда тронулись на кордон. Сенька незаметно отстал и повернул обратно. Сделалось страшно. Совсем один! Ночью. Тут и звери, наверно, есть. Нападут волки, сожрут. Это тебе не крысы. Ничем не отобьешься. Может, повернуть назад и пойти в лагерь? Еще не поздно. Нет! Сам виноват — самому и искать Злату.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сорок сорок

Неугомонный Азат больше всего любит самостоятельность. Все сам, своими руками. И все его радует, всем он доволен. Его заразительный смех, шутка, а не то и острое словцо вызывают улыбку, заражают весельем.

Сегодня его очередь поить и кормить лагерь юных туристов. Альда пойдет в лесной кордон за молоком. Каша будет что надо. А Азат должен наловить рыбы и приготовить уху. Есть неподалеку озеро, и лесник сказал, там уйма окуня. Только сумей выловить. Он и подсказал, как взять его. Ясно, дел невпроворот. Все надо успеть, со всем справиться. Азат суетился, торопил Альду, погонял ее на каждом шагу.

Ребятам что — ходи и ищи себе камни. А тут забот и забот. Первое дело — рыба. Оставив Альду в лагере, Азат собрал удочки, приманку и подался к небольшому озеру.

Отвязав узкую лодчонку, привязанную к стволу ели, решительно оттолкнулся от берега. Главное — поймать первого окуня. А там он знает, как справиться с делом. Немного отплыв, он закинул удочки. Тишь непостижимая. Вода, как стекло. Ни рябинки. Чистая, зеленоватая. Вокруг озера густой лес. И тоже не шелохнется. И горы. Они и в воде такие же неподвижные, как и за лесом. Воздух пряный-пряный. Будто смешан со свежей сочной травой. Не надышишься.

Только не до красот сейчас. Ими можно упиваться на каждом шагу. И не до воздуха. Подумаешь, воздух! Он всюду тут густой, сочный, хоть пей, как воду. А в горах, если повыше, просто хмель, аж голова кругом. Беда: не клюет окунь. Отплыл еще подальше. Снова закинул удочки. Напряженно глядел на поплавки. Как сонные. Ну и ну. Будет тут уха. Еще и еще перебрался с места на место, и опять тишь и гладь. Да есть ли тут рыба?

На беду лодка оказалась дырявой. Чуть осела в воду и сразу засочилась. А вычерпать нечем. Сдуру не захватил с собой черпак. Да ладно, течет пока несильно. Жаль, не клюет. Сколько можно сидеть. Поплавки по-прежнему мертвые. Заснуть можно.

Наконец, все же клюнуло. Азат встрепенулся, припустил конец удилища, дал окуню (он не сомневался, это окунь) повести за собой лесу. Затем косо подсек и рванул удочку. Ого! Большущий окунь выскочил из воды и засеребрил в воздухе. Здорово получилось!

Теперь надо искать окуневую стайку, как наставлял лесник. Окунь — рыба общинная и редко бродит в одиночку. Найди стайку — тогда лови сколько хочешь. Взял нитку метра два длиною. Один конец прикрепил к запасенному гусиному перу; а другой — к хвосту окуня. И пустил его в озеро. Пусть плывет к своим. Белое перо медленно заскользило по глади озера. Потом остановилось. Задрожало на месте. Крутится вокруг да около. Опять заскользило вдоль берега. Наконец остановилось. В погоне за ним пришлось отплыть метров сто. Дались они трудно. Весло одно, и то плохонькое. Неужели под его лодкой днюют окуни? Закинул удочки и радостно заулыбался. Сразу клюнуло. Не успел вытащить одну, как клюнуло на второй, на третьей. Одновременно. Нет, такого клева Азат еще не видел. Он тащил окуня за окунем и за какой-нибудь час с небольшим его мешок кишел живой рыбой. Вот это уха! Ребята пальчики оближут.

Половил бы еще, да лодка полна воды. Пригоршнями ее не вычерпаешь. А осела под тяжестью — стала сочиться еще больше. Да так, что вот-вот ее всю зальет водой. Знать, поверху рассохлась сильнее. Нужно скорее к берегу. Только поздно уже. Лодку заливало. Весел она не слушается. Промерил глубину — ого-го! Дна веслом не нащупаешь.

Лодку вдруг захлестнуло, и она стала тонуть. Бросив удочки, Азат схватил лишь мешок с рыбой. Не упустить бы! Держаться на воде трудно. Выбиваясь из сил, поплыл к берегу. На худой конец бросит и рыбу. Плавает он хорошо. К счастью, скоро нащупал ногами и дно, вязкое, илистое. Выбрался все же. И рыбу сберег.

Оставив ее на берегу, поплыл за удочками. Не бросать же их. Лодка перевернулась и всплыла вверх дном. Кое-как дотолкал ее до берега. Собрал и удочки.

Возвратился он возбужденным: все-таки удача!

У Альды пылал большой костер, заготовлена вода, продукты. Горшок с медом она поставила в холодную воду. Лучше застынет и пусть будет погуще. Осталось сходить за молоком.

Азату она обрадовалась: одной скучновато.

— Ой, сколько рыбы! — радовалась она, перебирая в руках красноперых окуней. — Правда, сам поймал? А может, лесник?

Азат разобиделся. Лесник! Сам, своими руками. Дай ему время — он закормит ребят рыбой.

— А чего ты мокрый?

— Лодка тонула, — отмахнулся Азат, не объясняя подробностей, — вот и вымок.

— Ладно, ты чисть ее, а я схожу к леснику за молоком, — сказала Альда. — А приду — станем варить уху.

Азат охотно взялся за рыбу. Еще живые окуни выскальзывали из рук, царапали пальцы. Он сноровисто чистил одного за другим, и скоро с полведра очищенной рыбы было готово. Варить уху недолго. И чтобы окунь не разварился, нужно не спешить.

Приладив ведерко с водой на костер, он начистил и картофеля. Положил в воду соли, луку с перцем, лаврового листа. Пусть пока закипит. А рыбу и картофель он опустит, как станут подходить ребята. Уха поспеет быстро.

Поставил ведро с рыбой в тени и прилег на траву. Небо над ним такое высокое и такое чистое, что слепило глаза. Он то закрывал их, то открывал снова. Хорошо!

Все видишь сам, все делаешь сам. Сам, сам, сам… Ласково пригревало солнце. Пьянил пряный воздух. Усталость смежала веки. Одолевала дремота. И уже сквозь сон в сознание проник сорочий стрекот. Сначала резкий, едва различимый, затем все сильнее и сильнее. Откуда тут столько сорок? Взглянуть бы на них, что они сорочат без умолку? Но веки вовсе отяжелели, не открывались. Им овладела сладостная истома, и не хотелось шевельнуться. Откуда он, этот сорочий стрекот?..

— Ух, насилу донесла! — расслышал он голос Альды и с удивлением протер глаза. Выходит, уснул, и снились ему сороки.

— Ты чего сорок собрал? — удивилась Альда.

Он поглядел вокруг и сам изумился. На деревьях вокруг тьма-тьмущая сорок.

Ого, сорок-сорок! Сорок сорок! Откуда они налетели? Потому, видать, и снился ему сорочий стрекот.

— Вычистил рыбу?

— Вон она, в ведре.

— Видишь, наши идут, — указала Альда на гору, где виднелась цепочка ребят, спускавшихся по дальнему склону. — Давай варить. Сбегай к ручью за «жидким льдом». Я сейчас высвобожу тебе ведро. Слушай, а где рыба? Ты что, начал варить уже? Разварится.

— Да нет же, в ведре.

— Тут ее нет.

Ведро было пусто. Азат огляделся вокруг. Сороки! Они растаскали рыбу! Вот-те и уха!

— Эх ты, засоня! — возмутилась Альда. — Что теперь делать?

Уцелели лишь три рыбины, видимо, выроненные сороками. А какая уха из трех окуней?

— Ладно, будет все же уха. Какая ни уха, а уха. Давай-ка сюда тарань!

— Ты что надумал?

— Давай скорее! Что за уха из одного окуня. Приготовим ассорти.

Он быстро очистил несколько рыбин тарани, добавил их к трем окуням и все опустил в кипящую воду…

Когда ребята заявились на бивак, уха-ассорти еще кипела.

В лагере несколько минут стоял шум и гвалт. Показывали друг другу новые камни, спорили, пересказывали приключения в горах. Радовались скорому обеду. Все проголодались изрядно. Дивились, как ловко Азат наловил окуней. На ужин ему тоже заказывали уху. Не то уйдут на новое место, и прощай свежая рыба…

Обедать расселись на лужайке. Уха дразнила аппетит, и ребята постукивали ложками по кружкам. Тарелок не было, и обедали из кружек.

— Такой ухи вы еще не едали! — дразнил Азат.

Альда не находила себе места, стыдилась глядеть ребятам в глаза. Что сейчас будет?

Сначала Азат налил Платону Ильичу. Затем Биктимеру. Им попали свежие окуни. Затем Азат выждал. Как уха? Если хороша — тогда и другим. А нет — ухи никому не будет.

— Уха отменная! — ободрил Платон Ильич. — Лишь с пересолом.

Похвалил уху и Биктимер.

— Тогда даю всем, пожалуйста! — развеселился Азат. — Давай, Юра, налью. Хоть знаю, тебе не угодишь, сейчас же начнешь корить.

— Ладно, давай, — нетерпеливо торопил Юрка. — Кому не понравится уха из окуней!

Азат налил ему кружку и положил в нее тарань.

— Что-то больно соленая ваша уха? — поморщился Юрка. А попробовал рыбину завопил: — Это же обман! Не окуней ловил он, а тарань из мешка.

— Ох, и притвора ты! — рассердился Биктимер. — Окуня с таранью спутал.

— У меня тоже тарань! — воскликнул Петька.

Теперь уже нечего было скрывать, и Азат повинился. Не оставлять же ребят без ухи! Вот и пришлось пустить в ход тарань. Зато ассорти!

— А окуни, были ли окуни?

— Говорю же, сороки! Чуть вздремнул, а тут сорок сорок! Незачем горевать, будет уха к ужину. Тут уйма окуня.

Юрка не верил, что были окуни. Поймал двух-трех, а ведра не было, и сорок не было. Все выдумка. Нет, Альда сама видела. Были окуни, честное слово, были. Но сороки разлетелись. Лишь несколько еще сорочили изредка на ветвях елей и пихт, и их не спросишь.

Все же уха из тарани пришлась по вкусу. Съели ее с удовольствием, хоть и казалась она довольно солоноватой.

Так закончился этот незадачливый обед.

— А мед у тебя сороки не съели! — съехидничал Юрка.

— Сороки не медведи, что им мед. Вон он, в холодной воде у ручья.

Мед был на месте, и все успокоились.

Час отдыха был тих и безмятежен. Ребята разлеглись на мягкой густой траве и забылись в сладком сне. А Альде и Азату не до сна. Нужно готовить ужин. Азат все же решил удивить ребят ухой и собрался на озеро. Взял мешок, удочки и тронулся было в путь, как его окликнул Юрка:

— Ты куда, рыбачить?

— Угу, — буркнул Азат.

— Пойдем вместе, только без обману. Если нет окуня, не пойду.

— Идем, сам увидишь.

На озере все стало по-другому. Легкий ветерок зарябил воду, и в ней уже не разглядеть ни гор в бездонной глубине, ни даже елей под самым берегом. Рябь озера искрится и серебрится и кажется непроницаемой. Воздух горячий, лучи солнца припекают изо всех сил. Легко оттолкнулись от берега, и Азат направил лодку к месту, где ловил окуней. Лодка забухла и подтекала меньше. Да теперь их двое, и есть черпак отчерпывать воду.

— Вот тут подсекал их, — сказал он Юрке. — Тут и оставил меченого окуня с гусиным пером на нитке. Если найдем, лафа.

Юрка недоверчиво оглядел воду:

— Где он, твой белоперый?..

— Не найдем — еще поймаем. Долго его оперить!

Пера нигде не было, и Юрка иронизировал.

— Пропал твой меченый.

— Ладно, будем ловить, где давеча брал их. Авось повезет…

Но сколько ни закидывали они удочки, клева не было. Поплавки мерно покачивались на серебристой ряби озера и равнодушно глядели на ребят. Азат занервничал. В чем дело? Куда ушла рыба? Хоть бы одного, самого ледащего выловить. Он бы привел их к стайке.

— А по-моему, тут и не было рыбы, — отрезал Юрка. — Тебе, наверно, лесник дал ту тройку окуней, а ты и нафантазировал: озеро, перо, окуни! Я же, простофиля, еще поверил…

— Знаешь, помолчи лучше, маловер несчастный. Говорю, была рыба.

— Фантазер ты…

— А знаешь, все от солнца зависит. Сам читал. И саранча, и грипп, и чума. Активно солнце — одно, а тишь на нем — совсем другое. Даже сельдь косяками ходит по солнцу. Может, и окунь тоже.

— Ох и фантазер!..

Возвратились они ни с чем. Обескураженный Азат принялся за ужин. Юрка присел рядом и все подтрунивал над товарищем.

Гроза на Иремеле

На карте Иремель с ноготок. А тут его не объять и взглядом. Громада! Камни и болота, кручи и пропасти, тайга и тундра — все одновременно. Даже времена года: весна, лето, осень, зима. Друг над другом. Правда, зима лишь в расщелинах, где чудом сохранился снег. Одним словом, гляди и дивись.

На вершину поднимались цепочкой. Утро выдалось ветреным, и Альде стало зябко. Глуше запахнула ворот, рассучила рукава. С завистью взглянула на Грека. Весь нараспашку. Что ему жара, что холод: закалка что надо.

Передохнуть остановились у серебристого ручейка. Бежит себе, прыгая с камешка на камешек, и с утра до ночи что-то лопочет по-своему. Ему тоже ни жарко ни холодно. Привык ко всему.

Платон Ильич поглядел на небо, на горы, на деревья и сказал, быть сегодня дождю. Возможно, с грозою. Альда невольно вздернула плечи. Какой дождь, откуда? Над головой ни облачка. Правда, небо белесое, холодное. Не лучится, как вчера. И сизая дымка стала гуще, синее. Деревья тоже вроде беспокойнее. Листва их шелестит настороженно, тревожно. Неужели этого достаточно, чтобы быть дождю? Да еще с грозою? А грозы тут гремучие, на все горы грохочут, и с ними не шути.

Снова тронулись в путь. Петька разболтался — не остановишь. Жужжит, как оса над ухом. Никак не сосредоточишься. А нужно глядеть и глядеть. Как иначе вести дневник.

Склоны гор становятся круче. В девственном лесу ель, пихта, черная береза. Уже встречаются зеленые мхи, бурые лишайники. Выше тысячи метров лес постепенно редеет и мельчает, все чаще каменные россыпи, горцовые поляны. Трава здесь выше ребячьих голов. Легко растеряться. На полянах больше всего заметен горец, он весь в цвету, и, кажется, будто только-только выпал белый снег. Полно тут и чемерицы, и раковой шейки, и хвоща с валерианой.

Местами нагорье изрезано сетью мелких и узких рытвин. Они образованы ручьями, сбегающими в болото с торфяными буграми. Сфагновые мхи с осокой затягивают водную гладь мочажин между буграми и берегом «котлин», как зовут здесь крошечные озерца, Много морошки и голубики.

У высоченных лиственниц вершины срезаны, сломаны молнией. Альда увидела их и снова взглянула на небо. На нем ни тучки. Лишь бы не было грозы. Она и внизу боится молний, а здесь, на такой высоте, они еще страшнее.

Чем выше, тем более низким и редким становится уже замшелый лес. С елей обильно свисает лишайник. Многие деревья похожи на скелеты без коры, отбеленные дождем, снегом и ветром. Местами у елей сбежистый, сильно утолщенный книзу ствол.

В стланике или в еловом мелколесье травы исчезают и сменяются мхом. Он застилает землю сплошным ковром до десяти сантиметров толщиною. Это кукушкин лен. Взлобочки и гривки покрыты лишайником — ягелем с овсяницей и брусникой. Местами в изобилии стелющийся можжевельник желто-зеленой окраски.

Все тут необычно, все привлекает глаз, обо всем хочется говорить. На привалах Грек рассказывает что-то новое и интересное. Вот и сейчас он говорит о лишайниках. Это симбиоз гриба и одноклеточных зеленых водорослей. Они очень устойчивы. Легко переносят холод. Азот усваивают из воздуха, из него же поглощают и воду. В сухое время листовые лишайники пересыхают и крошатся. А пройдет дождь — оживают снова. Живут они дольше человека, лет до ста.

Азат расспрашивает про зверя. Оказывается, есть тут и волк, и рысь, и медведь. Изредка можно встретить горностая, еще реже колонка. Водится и дикая коза, и лось. Лоси любят осину, а также и рябину, и ее ягоды.

— А вы били лося, медведя? — не утерпел Азат. — Охотились на рысь?

Нет, Платон Ильич не охотился. Вот догонит их белорецкий медвежатник — тот расскажет. Он на редкого зверя не охотился.

Выбравшись на неширокую слань, туристы решили передохнуть. По краям ели, сибирские пихты. Альда облюбовала плоский камень, обросший мхом. Дернина кукушкина льна плотно облегает поверхность породы и стелется зеленым бархатом. Готовая кровать. Альда с удовольствием легла на спину и раскинула руки. Удивительно хорошо.

— Так нельзя, а вдруг змеи? — подбежал к ней Петька и стащил ее с камня.

Альда рассердилась. Откуда они? Мох такой гладкий, чистый. Змеи, скорее, в камнях. Петька упорствовал. Нет, лучше проверить. Он достал нож и распорол дернину, схватил за край и снял ее, как коврик.

— Ой! — вскрикнула Альда. — Змея!

Черная гадюка размоталась из клубка и метнулась с камня. Азат бросился на нее с палкой в руке и сильными ударами оглушил змею. Ребята затоптали ее ногами.

Все еще испуганная Альда не могла придти в себя, А вдруг бы ужалила?! Порывисто, признательно сжала Петьке руку. Если б не он…

Разговор о змеях невольно затянулся. Каждый ввернул историйку о слышанном и пережитом. Биктимер не преминул рассказать про анаконду. Семиметровая змея-удав из рек Южной Америки ему казалась самой значительной.

Только тронулись в путь, как всех стал душить отвратительный запах. Хоть нос зажимай. Оказывается, лосиная туша. Подлое дело браконьера. Видно, еще зимой он поставил у водопоя капкан из толстой проволоки. Лось и угодил в ловушку, а взять его почему-то не сумели. Туша и разложилась, отравляя теперь воздух зловонием.

— В капкан бы того браконьера! — рассердился даже молчаливый Биктимер. — Загубить такого зверя!

С приближением, к седловине Иремеля снова началась горная тундра, то желтовато-бурая, то буровато-зеленая.

Вот и Кабан — главная вершина Иремеля. Подъем трудный, небезопасный. Всюду осыпи каменных глыб из белого, розоватого или серого кварцита.

Азат первым вырвался на вершину, за ним Альда с Петькой, и пока поднимались остальные, они залюбовались горным ландшафтом.

Поверхность самой вершины — довольно ровная каменистая тундра. Лишь с одной ее стороны возвышается целая стена острых серых останцев. Среди камней ютятся седые и буро-зеленые мхи, низкорослые травы с крохотными цветочками. Оголенные участки усеяны глыбами кварцевых песчаников, нагромождением каменных глыб. Есть тут и осоки, и анемоны, очень немного овсяницы.

А вокруг Кабана — горы поменьше, пасынки Иремеля.

— Вон Уралтау! — показал Платон Ильич.

Взор невольно скользит по его вершинам далеко на север, где в синей дымке видны Уреньга, Большой Таганай. Небо ясное, чистое. Лишь оттуда, с Таганая, наползает сизая туча. Будто плывет озеро. Альда увидела и вся съежилась. Неужели прав Грек и будет гроза?

Ветер сквозной, пронизывающий до костей. Все запахнулись, туго застегнули воротники. Холодно, а хорошо!

Азат много фотографировал ребят на фоне дальних горных хребтов. Альда заносила записи в дневник. Ребята собирали образцы горных пород и местной флоры. Времени зря не тратилось.

Биктимер разыскал мешок — диковинную почту Иремеля. Туристы со всех концов страны оставляют в нем письма. Читали их с интересом. Среди писем нашли и Сенькино письмо.

Альда читала и дивилась. Написано два года назад. Ее тогда не было тут. Сенька просил туристов: найдут нефрит — пусть обязательно сообщат их школе. Однако никто нефрита еще не нашел. Ребята тоже сообща сочинили письмо и вложили его в горный «почтовый ящик».

К вышке на вершине Азат прикрепил флаг своей школы, вокруг сделалось еще солнечнее, праздничнее.

Однако лица ребят вдруг померкли, потускнели. По надписи, оставленной тут на камне, они узнали о гибели в грозу двух братьев. Громы и молнии здесь особенно опасны и грозны, и, кто их видел, запомнит на всю жизнь. Недаром о грозах на Иремеле сложено столько легенд.

А сегодня, как нарочно, такой сильный ветер, с Таганая надвигается подозрительная хмарь. Что если разразится гроза? Платон Ильич с опаской поглядывал на север. Ребята были более беспечны. Не бежать же отсюда!

Ветер все же быстро пригнал сизую тучу с севера, и вокруг сразу потемнело. Горы как бы поблекли, ощетинились. Сильнее закачались внизу деревья. Туча заблистала молниями.

Туристы заспешили в укрытие. Платон Ильич уже заранее высмотрел его, когда они поднимались на Кабан. Есть неподалеку внизу груда останцев и среди них огромный висячий камень. Там легче переждать нагрянувшую грозу.

Ребята настороженно, недружелюбно поглядывали на тучу, надвигавшуюся на Иремель. Лучше бы ее не было. Вымочит изрядно. Нагремит, нагрохочет, насверкает молниями. Хочешь не хочешь, а подрожишь. И как ни храбрились ребята, было не до шуток: придется с глазу на глаз встретиться с этой тучей, начиненной громами и молниями.

Альда испуганно глядела из-под висячего камня. Трахнет сюда молния, и конец всем сразу. А не то покатится сверху каменный дождь. Только берегись! Со стихией тут не шути.

Наконец гроза нависла над самой головой. Ветер засвистел грозно и свирепо, и сразу хлынул ливень. Сильный-сильный. Сверху загудели ручьи. Нет, бешеные реки. Они тащили за собой камни. Вот он — настоящий каменный дождь! Многие из камней катились стремительно, хлестко сшибались друг с другом и неслись вниз, сметая любое препятствие. Где тут вырасти дереву. Выживают лишь немногие кустарники да низкорослые узловатые деревца, цепко укоренившиеся в каменной породе. Грозно и раскатисто гремел гром. Здесь он трескучий, надрывно гремучий. А молнии то зигзагом, то стрелой впивались в горные громады.

Чтобы дерзать!

Тайна всегда мучительна, а Альду тяготит какая-то нелепая тайна.

Все дело в Петьке. Ни с того ни с сего вдруг стих, присмирел и как тень ходит за ней. Все пристает с дружбой. Возьми, дескать, на буксир. Долго тащить его не придется, и с нею, с Альдой, он и Сеньку заткнет за пояс. Где ему сравняться с Сенькой! А какая с ним, с Петькой, дружба? И зачем он ей, такой озорник и вздорный мальчишка. Одним словом, ничего не обещала. Тогда Петька выкинул другое коленце. Вчера, после грозы, он ни на шаг не отходил от Альды. А потом вдруг шепотом сказал ей на ухо, что знает такое, о чем никому, кроме нее, никогда не скажет. А если и скажет, то не теперь, а позже. Не хочет ее расстраивать и таиться тоже не хочет. Что же такое он скрывает? Видать, набедокурил: признаться боится и молчать не может. Как же выпытать у него тайну? Уверял, дай срок — сам скажет.

Как ни тяготит Альду его тайна, с Петькой ей скучно, и, пока нет Сеньки, ее больше тянет к Биктимеру с Азатом. С ними, по крайней мере, есть о чем поговорить.

Как и Сенька, Биктимер начитан, по-своему деятелен. У обоих немало общего, хотя они и не похожи друг на друга. Сенька порывист, порою смешлив. Биктимер сдержан, серьезен, больше склонен к спокойному разговору. Сенька умет набедокурить, выкинуть коленце, способен совершить и необдуманный поступок, в котором потом раскается и осудит его сам, ибо здравого смысла и разумения он не лишен. Его друг не терпит озорства и балагурства. Тут они — прямая противоположность. Не беда. Зато ценят друг друга. Больше того, все хорошее у одного так и течет к другому. Незаметно, ненавязчиво, как река в реку.

Сегодня Альда проснулась рано, на восходе солнца, и первой выскочила из палатки. Умывшись у ручья ключевой водой, сделала зарядку и, присев на серый замшелый валун, загляделась на горы.

Следом за ней к ручью прибежал и Азат. Скинув майку, до пояса окатил себя холодной водой. Тоже сделал гимнастику. Только в более быстром темпе.

Сели рядом, помолчали. К ним тут же присоединился и Биктимер.

— Сколько тут добра! — глядя на горы, первой заговорила Альда. — И знаете, ребята, о чем думаю? Нет, помолчите, сама скажу. Ленив еще человек.

— Ленив — не то слово, — возразил Биктимер.

— Пусть не ленив, а может и должен делать вдвое, втрое, впятеро больше того, что есть. Столько добра лежит без дела!

— Кругом же города, заводы, карьеры, прииски, — сказал Азат.

— И все же я согласен с нею, — поддержал Альду Биктимер. — Можно и нужно больше делать! Поглядишь, сколько тут всего, и не хочется ерундой заниматься. А мы столько сил, времени тратим попусту.

— Что ты имеешь в виду? — попытался уточнить Азат.

— Баловство, пустые забавы, просто ничегонеделание. По-моему, и в школе можно быстрее и лучше учиться. Работать, дерзать! Я много читал про жизнь великих людей. Вот жили! У них все кипело. Искали, открывали, добивались. Эварист Галуа, например, умер двадцати одного года и остался одним из крупнейших математиков мира. Хочется тоже что-то сделать такое, чтобы и о тебе говорили с гордостью. «Вот он какой! Этот может!» И хочется все больше и лучше делать!

— Все верно, и спорить тут нечего, — согласился Азат. — И сам так думаю. А забудусь — опять озорую, опять время гроблю. Зазря. Как от этого избавиться? А?

— Воевать с самим собой. Говорят, самое трудное в жизни — победить самого себя! — напомнил Биктимер.

— Читал, понимаю, признаю. А попробуй одолей! Не так просто. Ты пробовал?

— Я давно тренируюсь управлять самим собой, воюю со своими слабостями. Хочется на улицу, душа зудит — вырваться бы! А беру учебник или книгу читаю. Пересиливаю себя. Сначала томит, тоска гложет. В кино бы, на велосипед! А сижу. Потом же самому хорошо. Все-таки я сильнее. Могу собой командовать.

— А по-моему, это не человек, если собой не командует, — сказала Альда. — Правда?

Все трое встали и пошли вверх по склону. У палатки зашумели ребята. Подъем. Мелкий кустарник сменился пихтами. До чего же тут чист и свеж воздух. Ни шума, ни шелеста. Лишь журчит, булькая, ручей. Мохнатые ветви пихт склонились над ними. Живая вода. Вот и чистинка. Дальше источник; На середине вода темно-синяя, непроглядная, а по краям светлая, прозрачная, как чистейшее стекло. Видно, как, поднимая хороводы золотистых песчинок, из-под земли бьют ключи-живуны. А из родничка начинается серебристый бегучий ручеек. Чудо природы! Можно часами стоять и любоваться хрусталем такой воды или, припав на колено, пить ее с ладони, когда у тебя немеют и пальцы, и зубы.

Попили. Подышали. Полюбовались. И снова побрели на бивак. Молча, не спеша. А душа почему-то полнилась чем-то чудесным, хорошим-хорошим и сильным!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Бакал

Рано утром двинулись на Бакал. За крутым спуском началась живописная долина. Миновали Тюлюк и к вечеру вышли в пойму Юрюзани. На бивак стали у самой реки. Над головой почти беспросветный лес. Трава низкая и густая — зеленый ковер. А горы — глаз не оторвать. Над рекой нависают угрюмые утесы Зигальги, С другой стороны высится мощный хребет Нугуш, взметнувшийся к самому небу. Продираясь меж отрогами этих хребтов, Юрюзань теряется в лабиринте еще более могучих гор, куда и лежит путь юных туристов.

Петька весь вечер рыбачил. Альда вела дневник. Азат снова щелкал фотоаппаратом. Остальные разбрелись в поисках новых ископаемых.

Первым вернулся Юрка и принес кучу диковинных камней. Сам он не мог в них разобраться и подсел к Альде.

— Погляди, что за камень? — протянул он кусок породы синего цвета.

Ответила она не сразу и долго разглядывала минерал просто так и в лупу. Затем сказала:

— Очень похоже, что лазурит или медная синь.

— А это? — снова спросил Юрка, показывая еще кусок минерала.

— По-моему, аметист — фиолетовый горный хрусталь. Стоящий самоцвет.

— Покажи, покажи! — пристал Петька. Сам он тоже нашел очень чистый кристалл горного хрусталя.

К ним присоединились и Азат с Биктимером.

Перебрав все камни, разговорились. Как всегда, Юрка быстро остыл, ушел в себя. Говорили же Альда и Петька с Биктимером. Как-то непроизвольно речь зашла о дружбе. Как и с кем дружить? Альде кажется, друга не выбирают, и товарищи сходятся сами собой, по влечению сердца. И такая дружба от человека не зависит. Биктимер не согласился. Человек все же ищет и выбирает. И друга, и дружбу. Лучше дружить сильному с сильным. Любое соперничество на пользу. Но можно дружить и с тем, кто слабее. Тогда один командует, другой неизбежно подчиняется. Если ты командуешь и только это ценишь в дружбе, грош ей цена. Если уж верховодишь, тащи за собой человека. Пусть он тянется за тобой, пусть даже обгоняет, не бойся. Сам его обгоняй. Тогда дружба!

Альда слушала и дивилась. Откуда он знает. И как все верно. Умница Биктимер. Как Сенька.

Петька заспорил. Дружить — значит заступаться, защищать товарища.

— А по-моему, — заговорил вдруг долго молчавший Юрка, — по-моему, кто верховодит, тому и хороша дружба. Остальным она не очень приятна. Слабый никогда не примирится со своей слабостью.

— Ну и пусть. Даже хорошо. Пусть одолеет сильного! — добавил Биктимер.

— Нет, дружба — всегда соперничество, — возразил Юрка.

— Ты с кем дружишь? — в упор спросила его Альда.

— Я сам по себе…

— А почему ни с кем?

— Верховодить не хочу, а подчиняться не умею.

— Нет, одному всегда плохо.

Вернулся Грек и подсел к ребятам. Разбирая свои находки, он постепенно включился в их разговор.

— Это верно, одному всегда плохо! — согласился он с Альдой и, обращаясь уже к Юрке, сказал: — Был ли ты в пустыне, в песках? Говоришь, был. Хорошо. А видел реки и ручьи, видел, как они теряются в песках, пересыхают? Плохо, что не видел. Река и сильна тем, что собирает воды ручьев и речушек, полнится ими, и сама несет свои воды в моря, в океаны. Так-то, Юра. А ты — «сам по себе». Сам по себе засохнешь, как ручей в песках. Никуда не дотечешь.

Немного помолчав, Платон Ильич заговорил вдруг с особой убежденностью и теплотой:

— Знаю, Юра, есть в тебе и силы, и упорство, и, верю, весь сумбур отсеется… Каждому из вас школа даст большие знания, а жизнь — большие дела, и каждый отдаст им все силы. Все без остатка.

Быстро вечерело, и все участники похода добрались у костра. Кулеш получился на славу и после дневного перехода казался особенно вкусным.

Ночь прошла без тревог и волнений. Ничто не нарушало покоя, и спали, как убитые. Утром же проснулись бодрые, веселые, жизнерадостные. Быстро свернули лагерь и снова двинулись в путь. Теперь скоро Бакал.

Горная дорога то вилась тенистым лесом, то выбегала на опушку, то пролегала через открытые поляны, залитые жарким летним теплом. Тогда ребят одолевали слепни. Они тучами вились над головой, больно жалили, и кожа от их укусов пузырилась. Отбиваясь от слепней, брели устало, еле передвигая ноги. Азат, Биктимер, Петька были выносливы. Юрка отчаянно отбивался от назойливых насекомых, громко ругал их.

А Платон Ильич, ободряя ребят, интересно рассказывал про места, по которым шли туристы.

К вечеру жара спала и повеяло живительной прохладой. Стало легче.

Вблизи Бакала высится гора Иркусан. С ее вершины обзор на сто верст вокруг. Иркусан и примыкающие к нему горы Шуйда и Буландиха славятся неисчерпаемым запасом железных руд.

В Бакале дневка. В одной из школ ребятам отвели целый класс. Поставили койки с матрацами. Белые подушки, свежие простыни. Кажется, давно-давно уже они не видели этого.

Утром отправили посылки с камеями, разгрузились. Сдали вьючных лошадок. Теперь станет труднее. Все придется тащить на себе.

В Бакале есть что поглядеть. Здесь известное месторождение бурых железняков. Отсюда снабжаются рудой заводы Златоуста и Челябинска. Первый бакальский рудник открыт более ста пятидесяти лет назад на склонах горы Буландихи. Ее название от слова булан, что значит по-башкирски «лось». Теперешний карьер вытянулся на целый километр, и таких карьеров уже несколько. Бакальская руда очень чиста, легкоплавка, в ней лишь незначительная примесь серы и фосфора. Она богата марганцем и идет на выработку отменной стали.

В старое время на рудниках трудились каторжники. Прикованные к тачке, они возили руду. С каторжниками трудились тут и крепостные, и их дети. Рабочий день длился с темна до темна. Сколько живет на рудниках сказов о том страшном времени. Так, у предгорий Шуйды открыли тогда новый рудник. Горным техником назначили крепостного Савелия. Смелый, одаренный, он полюбил свое дело. Хоть и безграмотный, а знал его лучше тех из бар, которые учились на горных факультетах. И больше всего любил людей, облегчал им труд. Подрядчику Савелий не приглянулся. Его съедала зависть к таланту крепостного, и он публично высек его розгами на виду у всех рудокопов. Гордый Савелий не вынес позора и покончил с собой.

Тут каждый день гибли люди, и старики говорили, будто на месте рудника долго было слышно, как где-то под землей гремят тачки, лопаты, стучат кайла.

Теперь же в Бакале всюду машины, техника. Мощные экскаваторы заворожили ребят. Они подымались на площадку, воочию видели их работу, стояли у пультов. Сила!

Пугачевский вал

С каждым километром Урал все краше и краше открывался ребятам. Теперь они шли через Сатку на озеро Зюрат-Куль.

Сатка, Куваши, Копанка, Казаны — знаменитые пугачевские места. В те годы многотысячная масса казаков, башкир и беглых крепостных рабочих перевалила через Урал из Сибири. Из зауральских степей войско Пугачева пришло в село Веселовку, близ Златоуста, откуда и двинулось сюда, на Саткинский завод. Путь его был суров и тяжек. Дорогу прорубали через тайгу, волочили по ней пушки, обозы с ядрами, амуницией, продовольствием. Перевалив через Уреньгу, Пугачев спустился в Сатку, взял ее и направился через Бирок дальше, на Казань…

Грек умел рассказать. Заслушаешься.

На бивак стали в семи километрах за Саткой близ Березового моста. Неутомимый Платон Ильич повел ребят на поиски остатков «Пугачевского вала», где с царскими войсками героически бились пугачевцы, и потери их дружин были велики. Здесь тяжело ранен сподвижник Пугачева Салават Юлаев.

Все тут в легендах. Истинно, земля героев. Они ставили заводы. Они раскрывали богатства горных недр. Они воевали за свободу, за счастье. Не со страниц книг, а прямо с родной земли, которая виделась своими глазами, западала в душу история этих мест, их география — вся бурная, кипучая жизнь, — какая была тут когда-то и какая есть теперь. Мир открывался шире, становился яснее, интереснее, и хотелось без конца слушать и глядеть на ту удивительную землю, о которой они знали лишь по книгам, а теперь видели своими глазами.

После обеда снова тронулись в путь. Только теперь Платон Ильич заметил вдруг, как припадает на левую ногу Юрка.

— Ты что, Юра, хромаешь? — спросил он озабоченно, остановив мальчика.

— Да натер немного, — отмахнулся Юрка.

Лицо у него хмурое, довольно кислое. Видно, морщится от боли. Кому-кому, а Платону Ильину известно, как нельзя в таких, делах полагаться на авось.

— А ну, покажи! — и остановил всю колонну.

Нехотя Юрка сел, снял ботинок, стянул носок. Платон Ильич с силой стиснул зубы, чтобы сдержаться. На большом пальце лопнул большущий волдырь, кожа сбита, и вся ранка кровянистая. К вечеру она загрязнится, и завтра Юрка уже не двинется с места. Нежданная беда! Как же быть теперь? Да еще растяжение. Больно, шевельнуть ступней.

Ребята окружили товарища, сочувственно покачали головами. Именно беда! Всех связал по рукам и ногам.

— Чего же молчал ты? Чего не смотрел? — набросился на него Азат. — Сказал бы день переждали, и конец бы твоим ранам. А теперь что? Эх ты! Горе-турист! А все — «сам по себе». А сам по себе не получился.

— Ладно, Азат, хватит отчитывать, — остановил его Грек. — Нападками делу не поможешь. Надо решать, что делать. Идти так нельзя.

— Может, оставим в Сатке, пусть подлечится, а станем возвращаться — завернем и за ним, — предложил Петька.

Ясно, выход самый разумный. Сатка еще близко, только отошли. Но возвращаться сюда за Юркой — значит сделать добрый крюк.

— Я не останусь, дойду! — упорствовал Юрка.

На глазах у него слезы, губы вздрагивают. Лишь теперь-понял он, как подвел товарищей и самого себя. Еще вчера ощутил боль, а поглядеть, что там, поленился. Думал, пустяки, пройдет.

— Ни за что не останусь!

— Да ты свяжешь всех, — урезонивал его Азат. — Не бросать же тебя в горах.

— Говорю, дойду.

— Есть два выхода, — заговорил Платон Ильич. — Один — оставить на время в Сатке, а другой — взять с собою.

— Он же не дойдет, Платон Ильич, — сказал Петька.

— Знаю, не дойдет. Придется нести. Смастерим носилки и — на себе. По очереди. Веса в нем немного. Щупленький. Авось донесем. А на озере лишние сутки постоим на биваке. Глядишь, ранку и затянет.

Ребята радостно загалдели. Трудности их не пугали, и казалось даже героичным выручить товарища. Беда была в другом. В душе никто не считал его товарищем, да и сам он никогда не хотел этого. Сторонился их, стараясь показать, что ни в ком не нуждается. В школе и в походе давно привыкли к добровольному одиночеству Юрки и не очень тяготились этим. Сейчас же приходилось его выручать. Что же, детское сердце не злопамятно. Беда есть беда, и не оставлять же в беде своего одноклассника только потому, что он в чем-то заблуждался. Рано или поздно разберется и что так, и что не так.

Еще задержались на час-другой. Вскипятили воду. Платон Ильич промыл ранку, присыпал белым стрептоцидом (помнил, так быстрее заживлялись раны на фронте), сам перевязал. Смастерили легкие носилки и уже после этого тронулись в путь.

Несли Юрку вчетвером. Менялись каждые полчаса. Двигались, конечно, медленнее, и все же довольно быстро. Платон Ильич чаще устраивал привалы, удлинял их по времени, и все шло хорошо.

Неудобнее всех чувствовал себя Юрка. Не раз пытался встать, чтобы идти самому. Ему стыдно было глядеть ребятам в глаза. Никогда он столько не думал, как теперь. Стоило ребятам настоять, и сидеть бы ему в Сатке, ничего бы не увидел из того, что увидят и узнают другие. А главное, такое фиаско. Все идут себе и идут, а его несут. Несут те самые ребята, с которыми он не хотел считаться. А теперь он зависим от них, и именно они выручают его из беды, в которой виноват лишь он сам…

На озере Зюраткуль

Дни и ночи Сатка спешит в Юрюзань. Будто боится опоздать. И сколько ни идешь вверх по ее течению, она без устали гремит под боком, перекатываясь с камешка на камешек. Сколько она течет тут, годы, столетия? Кажется, само время неизмеримо и бесконечно как в прошлом, так и в будущем. Зюраткуль породил эту речку и питает ее своими родниками, бьющими из глубин земли, сотнями ручьев и речушек сбегающих в Сатку с его отрогов. Все как и везде, все ново и необычно. Гляди — не наглядишься. Любуйся — не налюбуешься. А речка течет себе и течет, будто бежит с гор само время и тоже торопится к людям, и зовет их в горы.

Малый привал устроили у самой реки. Юрка устал лежать и качаться на носилках. Он с удовольствием уселся на серый камень у воды, свесив ноги. Устали все же ребята. Как ни щупл он, а попробуй, потащи его в гору.

Вода в реке быстрая, журчливая. Ее свежесть приятна и притягательна. Подумать только, когда-то стояли тут пугачевские дружины. Варили на этой воде кашу, пили ее, поили своих коней. Может, и раны омывали этой водой. А над рекой леса и леса. Горная тайга. Попробуй поруби ее, расчисть дорогу, протащи по ней пушки, повозки, груженные войсковой кладью. Тут налегке пройти трудно, не то что с пушками и обозом. А проходили. И сражались, и умирали на этой земле за свое и чужое счастье. А чего хочет он, Юрка? Для себя и для людей? Как мало думалось об этом. И как нельзя о таком молчать даже с самим собой. Нет, ясно, мир его раздвигается, становится шире, яснее, богаче. В нем уйма дорог, и у каждой своя цель. Какую из них он выберет теперь, Юрка еще не знал. Но знал, выберет достойную. Чтобы не стыдно было глядеть людям в глаза. Но сказать об этом он еще никому не мог.

Перекусили всухомятку. Яйца, колбаса, сыр. Не так плохо. Запили ключевой водой. Полежали на траве-мураве и снова в путь.

Вокруг высились гребни и отроги Зюраткуля. Его вершины вздымались выше тысячи метров. Глухой, девственный край. И сколько таит он несметных богатств.

Тропа неуклонно вела вверх, все выше и выше. Затем как бы надломилась и повела туристов вниз. За густым лесом ничего не видно. Лишь небо над головой светлое, белесое. Да горы сквозь ветви. Кряжистые, жильные и такие неподвижные, будто пришли сюда откуда-то издалека, устали и не захотелось им двинуться дальше. Чего бродить по земле, когда можно постоять и тут. Стали, обросли лесом, зажурчали реками, загремели камнем. На весь мир видно, на всю землю слышно. Урал!

И вдруг лес как бы расступился, раздвинулся, и перед глазами чудесная гладь воды. На такой высоте! Чистая гладь. По краям, темная с опрокинутыми вниз головой горами, с лесом, который тоже перевернут и растет на вверх, а вниз. Посередине же оно серебрилось в отблесках солнечного дня.

Альда выбежала вперед и залюбовалась озером. Вот оно какое, Зюраткуль! Тихое, таинственное, загадочное. Что-то в нем ласковое, манящее. И веет от него такой свежестью, что вся душа полнится силой, радостью.

Подошел Петька, взял за руку:

— Побежим к воде!

Альда осторожно высвободила руку.

Спустились к самому урезу воды. Отсюда озеро казалось теперь синеватым, прохладным и все же по-прежнему заманчивым или, скорее, манящим.

Альда рассказывала все, что знала про Зюраткуль. Его площадь свыше шести квадратных километров. А высота семьсот восемнадцать метров над уровнем моря. Почти вдвое выше Байкала и Женевского озера. Из залива Зюраткуль вытекает Большая Сатка. На реке плотина, и это повысило уровень воды в озере. У истоков Сатки — рыболовецкий колхоз. Рыбы здесь уйма. Есть лещ, окунь, щука, налим, язь.

Она не сводила глаз с озера. Правда, чудо! Лето бы пожить на таком озере. Тут тебе и отдых, и забава, и красота, и дело. Собрать бы коллекцию, скажем, камни Зюраткуля. Правда, было бы здорово!

Платон Ильич торопил, и ребята двинулись вдоль берега. Выбрали место для привала возле ключа и начали ставить палатки, разжигать костер, Азат запел с Петькой к рыбакам попросить лодку. Разве можно быть у такого озера и остаться без рыбы? Просто чудовищно. Рассуждая так, Азат поймал себя на словах: чудо и чудовище. Корень один и тот же, исток этих слов одинаков, а их значения прямо противоположны. И не мера ли определяет разницу. Может, и в поступках человека мера значит столь же много.

Горный колхоз невелик. Аккуратные домики, возле них много зелени, ухоженные огороды. На улице чисто, уютно. На окраине невысокие жерди, и на них растянуты сети. За плотиной лодки, легкие баркасы. Здесь живут рыбой. Знают ее, любят. Разводят и берегут. Есть у здешних рыбаков и своя сноровка, и свой мир, в котором все немножко не так, как на реках внизу, там в степи, за горами.

Пришли к председателю, а его нет: в отъезде. Кто же распорядится? А никто. Приедет — сам всем займется. А все, что нужно, и без него делают другие.

— Нам бы лодку, мы туристы, — говорил Азат жене председателя.

Женщина не удивилась. Видимо, просьба привычна. Ей сейчас некогда, и никого нет. Ладно, она позовет Илюшку. Отец во всем доверяет ему, хоть мальчонке всего и десять годков.

— Илюшка, Илюшка-а!.. — позвала она сына. — Займись-ка вот туристами! — сказала она шустрому черноглазому мальчугану, едва он появился на пороге. — Им, вишь, лодка нужна, по озеру поплавать.

Подбоченившись, мальчонка уставился на ребят и бесцеремонно разглядывал их. Ребята, видать, понравились, и он улыбнулся.

Лодку? А какую? Если моторку, сладят ли они с мотором? Или лучше на веслах? Им надолго? На час или на день? И чем они станут ловить рыбу? А приманка у них есть? — он сыпал вопросами, вовсе не дожидаясь ответов, будто хорошо знал, что ответят ому, или просто любой ответ ничего для него не значил, и он без того точно знал, как поступить.

Азат, сам не промах, стал было говорить, что им нужно, но Илюшка больше любил говорить, чем слушать, и больше действовать, чем стоять на месте.

— Айда, я сам отвезу вас!

— А ты что, и мотор знаешь?

— А как же.

— И рыбу ловить умеешь?

— А как же.

— И с лодкой управишься?

— А как же.

— Ладно, — сказал Азат. — Видать, парень ты что надо, вези.

— Со мной не пропадете, — не преминул прихвастнуть Илюшка. — И озеро покажу, и накатаю по горло, и рыбы наловим — довольны будете. Вот только возьму приманку. Мы кого брать будем? Окуня или налима? На кого пойдем, на язя или на щуку? Или лучше на леща? А ладно, возьму приманку на всех сразу.

Даже не выслушав ответа и не получив согласия, он скрылся за дверью.

— Нам что же, за ним идти? — спросил Азат жену председателя. — Или подождать?

— Садитесь, покушайте рыбки, — засуетилась хозяйка. — Сам управится.

Выставила на стол сковороду рыбы, нарезала хлеба.

— Кушайте на здоровьичко. А Илюшка один все сделает.

На лавке напротив ребят уселся мальчонка лет шести-семи, глазастенький, розовощекий, чумазый.

— Скажите Илюшке, пусть, меня возьмет, — вдруг попросил он ребят.

Ты мал, куда тебе, — сказал Азат. — Звать-то тебя как?

— Пашкой кличут. Я один плаваю. Папка знает, ничего не боюсь. Даже быка, хоть рога у него во какие, — развел он ручонками, чтобы показать, как велики рога у быка. — Его все боятся, а я нет.

— Тогда, что же, поедем.

Мальчишка взвизгнул от удовольствия, и его как ветром сдуло с лавки: мигом вылетел на улицу.

Ребята аппетитно угостились рыбой, свежеиспеченным хлебом. Азат даже причмокнул губами от удовольствия. Поблагодарили хозяйку и отправились на плотину.

У Илюшки все готово: и лодка, и удочки, и наживка. Сам он деловито сидел в лодке, поджидая туристов. А поодаль с заплаканными глазами угрюмо стоял братишка. Оказывается, Илюшка не хочет взять его с собою.

— Ну, ладно, ладно, — грозил тот Илюшке, — будешь просить — не поеду. Все расскажу папке, он задаст тебе, увидишь, задаст…

— Может, возьмем и его? — сжалился, было, Азат.

— Он всю рыбу распугает. Пусть подрастет сначала, — солидно сказал Илюшка, приглашая ребят в лодку.

Пашка завистливо глядел на ребят и никак не мог справиться, как он считал, с незаслуженной обидой.

Сноровисто запустив мотор, Илюшка повел лодку к Месту, где остановились туристы.

Только отъехали, как мотор зачихал вдруг и тут же заглох. Илюшка привычно завел его снова. Едва буркнув, мотор опять заглох. Что за чудо! Илюшка повозился с ним, поглядел одно, другое — все в порядке, а заводиться не заводится. Маленький капитан недоуменно поглядел на ребят.

— Что, вышел из строя? — забеспокоился Азат. — А говорил, мастер на все руки. Чини.

Как ни возился Илюшка, ничего у него не получалось. Мотор даже не заводился. Вот тебе и рыба!

— Дай-ка я погляжу, — вызвался Азат.

Дома у них своя моторка, но и он никаких повреждений не обнаружил. Дело, наверное, не в моторе. Не засорился ли бензопровод. Стал проверять и радостно заулыбался. Нашел все-таки! Провод, идущий от бачка к мотору, оказался перетянут проволокой.

— Пашка, шельмец, его дело! — догадался Илюшка. — Ну ладно, вернусь — сам надеру ему уши. Это он в отместку, что не взяли.

Илюшка снова обрел уверенность и решимость, которые только что заметно были поколеблены, и взял бразды правления в свои руки.

Помчались к лагерю.

— Здравствуйте! — сказал Илюшка, вылезая на берег. — Я капитан лодки. Могу взять с собой еще трех человек.

Платон Ильич протянул капитану руку, затем, взяв подмышки, легонько приподнял и поцеловал.

— Да ты, смотрю, бравый парень!

Илюшка с удовольствием высвободился из цепких рук учителя и бесцеремонно вытер щеку. Целоваться он не любил.

— Езжайте, только осторожно! — напутствовал ребят Платон Ильич. — И ненадолго. Чтобы еще при солнце вернуться в лагерь.

Взяли с собой и Альду с Биктимером.

По своему выбору Илюшка останавливал моторку, выбирал наживу, и ребята закидывали удочки. Наверняка брали то окуня, то налима, то леща с язем. За какой-нибудь час взяли с полведра рыбы.

— Хватит на уху или еще?

Решили, хватит, и направились к берегу.

Высадив ребят, Илюшка собрался, было, домой, но Грек пригласил его отужинать. Мальчонка остался с удовольствием. А может, стоит привезти и Пашку, может, съездить за ним? Илюшка подумал и не согласился. Пусть не балует. Папка говорит, каждый должен знать и понимать, что можно, а чего нельзя.

Разговор за костром собрал ребят в кружок и никого не оставлял равнодушным. Даже Юрку. Ему тоже было интересно.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Медвежья баллада

Злоключения Азата на этот раз начались еще ночью, во сне.

Вечером Альда попросила его вымыть ведра. В одном из них варился суп, в другом — каша. Не вымой их сразу — потом труднее, особенно из-под каши. Заболтавшись с ребятами, Азат забыл про ведра. Вспомнил уже ночью, сквозь сон. Слышит, кто-то громыхает ведрами. Моет, все-таки. Зачем же так поздно? Авось успели бы и утром. И кто это, Альда? Или сам Платон Ильич? Есть у него зуд в руках — не терпит что-либо откладывать, если можно и нужно сделать сразу же. Хорошо бы встать и помочь, даже извиниться, что забыл вымыть их с вечера. Да слипаются глаза. Как ни трудно, все же встал. Глядит, Альда спит. Спит и Грек. Тогда кто же гремит его ведрами? Высунулся из палатки — никого. Приснится же такое!

«Ладно, — лег он снова, — отмою потом. Если нужно, вскипячу воду и вымою».

А встал утром — видит, ведра совсем чистые и спокойненько лежат себе на боку. Значит, вымыла Альда. А спросил, оказывается, — не мыла. Кто же их тогда вымыл? Кого ни спрашивал, никто к ведрам не прикасался. Что за диво! Верно, все же, кто-то подшутил и не хочет сознаться. А может, сам Грек? Руки у него нетерпеливые. Просто загадка, тайна какая-то.

Впрочем, ладно. Кто бы ни вымыл, ведра чистые.

После завтрака ребята подались в горы. Ушел с ними и Платон Ильич. Уже какой день ищут нефрит, никаких признаков. Нет и нет. В лагере остались вдвоем Азат и Альда. Обед готовили с увлечением. День сегодня ответственный. С часу на час должен заявиться профессор с тем белорецким стариком-камнерезом. Рыба на уху готова. Хариус. Сам ловил. Припасли и горшок меду. Начистив картошки и приготовив все необходимое, Азат присел почитать. Альда ушла на кордон за молоком. Здешний лесник — зять Савиных, и нужно узнать, не заявился ли старый камнерез с профессором сразу на кордон.

Сколько просидел за книгой, Азат не знал. Книга занятная, и читал, как в забытье. Только слышит вдруг какой-то непонятный шум и грохот ведер. Неужели опять сороки? Но не могут же они так греметь ведрами? Он вскочил и оторопел, в испуге уставился на большущего медведя, который уже распоряжался на биваке. Повалил ведра, залил костер, растеребил мешок с продуктами, подвешенный у дерева. Вот-те и на!

Изумленный и перепуганный, Азат так и застыл на месте, не в силах ни бежать, ни кричать, ни обороняться от непрошеного гостя. В палатке висит ружье Платона Ильича. Но заряжено оно не на медведя. И мелкой дробью его не пробьешь. А что, если на дерево? Единственное спасение. Он рванулся к одинокой ели, мигом уцепился за нижние сучья и стал карабкаться вверх. Лишь забравшись метра на три, Азат вздохнул свободнее. Все же, тут безопаснее. Медведь поглядел на Азата, равнодушно повертел головой и продолжал хозяйничать на земле. Полизал ведро. Нашел котелок с остатками утренней каши и мигом вылизал его, каши как не бывало. «Вот кто, наверное, „вымыл“ за меня ведра, — только теперь сообразил Азат. — Медведь». Он уже был здесь ночью и теперь снова заявился полакомиться, чем придется.

Медведь поводил носом и, задрав голову, уставился на Азата. Стал вдруг на задние лапы и, покачиваясь, зверь двинулся к ели, оперся на комель передними лапами и глядел вверх. Азат сидел ни жив ни мертв. Что Мишка задумал? А вдруг полезет? Лазят же медведи по стволу, на котором нет сучьев. А тут ему все удобства. Может, крикнуть? Бесполезно: ребята далеко, Альда еще на кордоне, с километр отсюда. Никто не услышит. Задерет медведь Азата, и хоть кричи не кричи, никто ему не поможет.

Однако медведь, видимо, раздумал лезть на дерево и опустился на четвереньки. Еще и еще повел носом и двинулся прочь. Подошел к ручью. Мед учуял! — сообразил Азат. Ему хорошо видно с ели, как медведь стал вылизывать мед из горшка. Заурчал, засердился: неудобно же. Запустил в него лапу, стал ее вылизывать. Затем все настойчивее совал в горшок нос. Видно, надавил, и голова его оказалась в горшке. Мишка затряс головою, но скинуть глиняный горшок не мог. Отчаянно заревел, заметался на месте. Как ни жаль было меду (потчевать гостей уже нечем), а Азат обрадовался. Теперь медведь ничего не видит. Вот бы соскочить, перезарядить ружье, да бахнуть в упор. Он так загорелся убить медведя, что инстинктивно стал сползать по стволу вниз. Решимости расправиться с медведем еще не было, но соблазн убить его — очень велик. Вот бы ребята завидовали! Медведь все еще мотал головой и сердито ревел, бессильный высвободиться из плена. Слышно, как он чавкал, снова, ревел. Пытался лапой сорвать с головы горшок, и все безрезультатно.

Решившись, наконец, Азат мигом соскользнул с дерева, бросился в палатку, сорвал с кола ружье, впопыхах не сразу разыскал нужные патроны и тут же вымахнул наружу. Теперь его удивлению не было границ. Медведю удалось сорвать с головы горшок с медом, и он, урча, расправлялся с ним на берегу ручья.

С испугу Азат забыл перезарядить ружье и стоял ни жив ни мертв. Видит, из-за кустов вышла Альда и как ни в чем не бывало идет себе с ведром молока. Азат перепугался за девочку. Сейчас же угодит в лапы медведю.

— Альда, медведь! — крикнул он, собравшись с духом. — Лезь на дерево! — и стал перезаряжать ружье.

Девчонка сразу сообразила в чем дело, и, не раздумывая, бросилась, как показалось Азату, к ближайшему дереву. А на самом деле — к медведю.

— Стой, стой! — закричала она. — Не стреляй!

Подбежала к. Мишке и бесстрашно заслонила его собой.

Азат опешил вовсе. Как во сне. Только в сказочном кино может случиться такое. С ума она сошла, что ли?

— Беги прочь, задерет же! — крикнул он, поднимая ружье.

— Не смей стрелять! Ты что, очумел? — орала Альда, заслоняя собой медведя. — Не видишь, ручной. Мы вместе сюда шли, только он обогнал. Он же с кордона.

Азат бессильно опустил руки. Вот-те и медведь! Чуть было не убил ручного. Со стыда пропадешь теперь? Только кто его знал, что ручной. Оправдывал он себя и свою опрометчивую, как теперь выяснилось, решимость.

— Ты гляди, на нем ошейник! — сказала Альда, будто еще требовалось доказательство, что мишка ручной. — Его надо отвести домой.

Оказывается, Альде показали мишку как диковинку кордона. Его выходили из маленького медвежонка, мать которого убил лесник года три назад. Очень ручной вырос, как собачонка. Ласковый, понятливый, но любит и победокурить. Нет-нет, да и в лес уйдет. Бродит три-четыре дня и снова возвращается. Как и все медведи, очень любит мед, сахар — все сладкое. Сегодня он увязался за Альдой. На кордоне сказали, не беда, вернется. Всю дорогу озоровал. А потом обогнал ее и умчался вперед. А она думала: он рыщет поблизости. Все звала, поджидала. А он — вон где.

— Хоть бы мед уберег! — сказала Азату с укором. — Чем теперь угощать гостей?

Азат и обрадовался, и огорчился. Вот-те и приключение. Как в кино. Альда подвела к нему Мишку, и тот ласково потерся мордой о плечо Азата. Жаль было бы погубить такого зверя!

Не мешкая, Альда повела Мишку на кордон, а Азат стал заново готовить обед. Не успел он распалить костер и поставить на огонь кашу, как нагрянули ребята. Усталые, изголодавшиеся, с завидным аппетитом. Но обеда еще не было.

— В чем дело, Азат? — спросил Биктимер. — Опять сороки?

— Какие тебе сороки! Медведь! Да-да, сам медведь!

— Значит, новые сказки, а мы без обеда! — огорчился Петька.

Ребята обступили Азата и наперебой расспрашивали о случившемся. Азат рассказывал сбивчиво, то забегая вперед, то возвращаясь назад. А у ребят уже глаза горели. Вот-те и Азат! Чуть медведя не убил. Если б не Альда, была бы на ужин медвежатина.

Вернулась Альда, и ребята снова и снова расспрашивали ее про зверя-проказника и были готовы сейчас же бежать на кордон, чтобы собственными глазами увидеть того медведя. Про мед никто и не вспомнил.

Как ни ждали профессора и старого камнереза, они не прибыли.

Уже перед сном Альда спустилась к озеру, чтобы вымыть ноги. За нею увязался Петька.

— Ты что, как тень, бродишь за мною? — спросила она его, не скрывая раздражения. — Сказала же, с таким, как ты, дружить не сумею.

Петька поглядел на нее вызывающе и тихо, сквозь зубы, процедил:

— Хочешь скажу такое, о чем никому не скажу больше? Одной тебе! Хочешь?

Заинтриговать Альду легко. Значит, все же хочет сказать ей. Почему бы и не выслушать. Пусть говорит.

— Только слово — никому не пересказывать! Согласна?

Альда заколебалась было и все же решилась.

— Пусть так, согласна.

— Знаешь, почему не поехал Сенька?

— Сам же сказал, в деревню…

— Нет. Я запер его в школьном подвале, на складе.

— Как запер? — оторопела Альда.

— Запер, и все.

— Зачем же запер?

— Не хотел, чтобы ехал с нами, с тобою. Думаю, пусть посидит… Сам хотел с тобою… Чтоб не дружила с ним…

— Ты с ума сошел. Ну к дурак! Разве товарищи так поступают?!!

— А пусть не мешает.

— Ну и дурак. Как же он выберется? Надо же сообщить немедленно. Может, еще сидит взаперти. Да ты понимаешь, что натворил?!!

— Конечно, понимаю, потому и сказал.

— Идем к Платону Ильичу.

— Ты же слово дала никому не говорить.

— Какое слово? Ты ошалел. Разве этим шутят! Идем.

— Никуда я не пойду, и ты не смеешь. Слово дала.

Альда сорвалась с места и бросилась в лагерь. Ну и дурак. Сумасшедший дурак. До чего додумался. А вдруг Сенька и теперь еще сидит взаперти. Ужас! Кошмар! Нет, нужно сейчас же обо всем рассказать Греку. Но с приближением к лагерю ее решимость таяла. Взбудоражить ребят легко. А что за польза? Все равно ночью ничего нельзя предпринять. Лучше подождать до завтра. Можно же послать телеграмму. Через колхоз. Конечно, можно.

Запыхавшись, Петька догнал Альду.

— Не смей, надо — я сам скажу.

— До завтра не буду, — сказала Альда, — а там грози не грози — все равно скажу.

И стиснув зубы, пошла спать.

Долго ворочалась с боку на бок. Вон что, оказывается, с Сенькой. Удалось ли его вызволить. Слово дала молчать. А разве можно молчать. И разве мыслимо сдержать слово. Нет и нет. Завтра будут они в колхозе, и надо немедленно дать телеграмму. А Петьку надо судить, судить судом ребят. Иначе нельзя. Пусть отвечает за свои поступки. А вдруг скажет, все из-за нее, из-за Альды. Стыдно же будет. Пусть стыдно, а молчать нельзя, нельзя, нельзя!..

Час молчания

Медведь нарушил весь распорядок лагеря, и до самого сна ребята не успели внести в дневник записи о виденном и пережитом, не сумели сделать зарисовки, рассортировать собранные камни — ничего из того, чему обычно посвящался вечер. Все за день устали и до утра проспали, как убитые. Азату снилось, что он все же убил того медведя. Проснулся в холодном поту.

Вышел из палатки. Было то время суток, про которое говорят — ни свет ни заря. Небо, еще синее-синее, густо усыпанное звездами, а горизонт над Уралтау едва-едва посветлел. Вокруг тихо и сонно. Казалось, все спит: и трава, и деревья, и сами горы. Бывает же такая немыслимая тишь! А что бы он убил вдруг того медведя? Опоздай Альда — убил бы. Геройство было бы тогда или беда? Конечно, в лесу не различишь, ручной он или дикий. И переживал Азат, как при большой опасности. Но убить Мишку было бы жаль. Хорошо, что его миновала такая беда. Сам Платон Ильич сказал, что он убил бы при тех же обстоятельствах. Азата он хвалил за решимость и сообразительность, а ребята, чувствовалось, завидовали ему. Каждому хотелось, чтобы такое случилось и с ним.

Азат присел у входа в палатку, задумался, да так и заснул, сидя, прислонившись спиной к колышку. Больше ему ничего не снилось.

А с утра Платон Ильич объявил час камня. Это значило — разговаривать разрешалось лишь про камень. Про тот, что найден, и про тот, который еще не найден, про любой, видел ты его или только читал о нем в книге, или от кого-либо слышал.

Альда ушла в себя и все думала, как и когда сказать про Сеньку. Решила в обед, когда пойдут в колхоз. Петька суетился и все время вертелся около нее. Без умолку болтал. Даже сочинил небылицу про медведя, заболевшего цингой. Зверь сам отыскал в горах соль и постепенно вылечился от цинги. И будто с тех пор перестал любить мед. Рассказывал занятно, с забавными выдумками про медведя-папу, про медведицу-маму и их Мишек и Гришек, которым больше нравился мед, а не соль.

Платон Ильич покосился на Петьку. Час же камня! Но упрекнуть не упрекнул. Ведь медведь искал каменную соль.

У Азата тоже есть что рассказать Эти дни он жил хариусом. Самая замечательная рыба. Осторожная, чуткая. Как бы ни была голодна, а видит человека — ни за что не клюнет. Подойди же из-за кустов, закинь удочку с приманкой, и она враз схватит ее. Любит чистые горные речки, частые перекаты, быстрины. В мутных водах совсем не водится. Платон Ильич строго поглядел на Азата, молчаливо напоминая про час камня.

— А я про камень, Платон Ильич, — сразу нашелся Азат. — Ведь хариус среди камней водится, да и речка — не что иное, как «жидкий лед». И разве вода — не минерал?

Платон Ильич улыбнулся. Его явно обезоружили. Так, пожалуй, о чем ни заговори — все будет мир камня.

Платон Ильич взял в руки кусок базальта. Камень и время. Камень помогает нам определить, много ли времени прошло с тех пор, как родился он на земле. Именно по камню построена современная хронология мира.

Возраст земной коры превышает два миллиарда лет. Первая жизнь возникла миллиард лет тому назад. Эпохе каменного угля двести пятьдесят миллионов лет. Человеку — миллион, а может, и больше. Тонкая обработка камня началась семь тысяч лет назад. Веку меди всего шесть тысяч, а веку железа три тысячи. Так исчисляется время по каменным документам природы.

— Профессор Бахтин, который не сегодня-завтра появится здесь, — сказал Платон Ильич, — пишет книгу «Мир камня», и главное место в ней займут уральские самоцветы.

— А какой из них самый интересный, из самоцветов? — спросил Азат.

— По-моему, алмаз. Самый сияющий. С ним не сравнится никакой другой камень. Сверкая, он переливается всеми цветами радуги. Само слово «алмаз» означает по-гречески неукротимый, непреодолимый. Тверже алмаза ничего нет. Им режут стекло, алмазным порошком полируют любой камень и сам алмаз. Без него не обойтись в таких инструментах, как бур. Техника, особенно тончайшая техника, без алмаза немыслима. Лучшие, самые чистые кристаллики шлифуют в бриллианты. Даже очень крохотные камешки алмаза стоят раз в триста дороже равных им по весу кусочков золота.

Платон Ильич рассказывал, как маленькая девочка нашла первый алмаз в Южной Африке, как там добывают алмазы теперь. На пятнадцать тонн породы приходится не больше одного грамма алмаза. Рассказал, как были открыты якутские алмазы. Как много сил и средств затратили наши ученые, чтобы из угля или графита получить алмаз искусственно.

Оказывается, в природе алмаз выкристаллизовывался из кимберлитовой магмы, как из сплава, на огромных глубинах при огромных давлениях. Эти горные породы, прорывавшиеся из глубин земли, подобны базальту, говорил он, показывая на кусок породы в своих руках.

— Вот бы найти алмазы тут, на Урале! — загорелся Азат.

— Нашли в Якутии, найдут алмазы и в других местах. Наша земля очень-очень богата.

Готовясь в поход, Азат как раз и изучал кристаллические породы, и знал о них больше, чем другие.

Говорил он просто, без особых прикрас, хотя и, чувствовалось, нередко сбивался на книжный язык. Базальт, по его словам, похож на темное-темное стекло. В нем много железа и магния, а кристаллики минералов столь мелки, что их трудно различить. Если магма застывала медленнее, возникали порфиры, похожие на стекловидную массу, в которую включены крупные кристаллы минералов, выделившиеся из расплава. В плотной же породе диабаза рассеяно множество мелких кристалликов зеленоватого полевого шпата, отчего сам диабаз и выглядит зеленовато-серой плотной массой.

Все это так называемые излившиеся породы. Из глубинных же пород по-своему интересны гранит и сиенит.

Гранит состоит из смеси кристаллов полевого шпата, слюды и кварца, а в сиените кварца нет. С этими породами часто и связаны рудные жилы и залежи руд по соседству с кристаллическими массивами.

Разговор был долгим, поучительным. Чувствовалось, Азат великолепно изучил эти породы и умел о них рассказать.

И все же не камень полонил сегодня ребячьи сердца. Их окончательно заинтриговал злосчастный медведь. Не утерпели и всей гурьбой отправились на кордон.

Мишка, оказывается, сирота. Его мать убил Корней Ильич, и сам чуть не погиб в ее лапах. Так случилось. Старый медвежатник долго лечился, а медвежонка сохранил и привязался к нему крепко. Долго держал у себя в Белорецке, а когда звереныш подрос — снова привез его на кордон, к зятю. Мишка — проказник. Занятно копирует привычки и наклонности хозяев дома. «А как, Миша, ходит дед Корней?» — Мишка идет согнувшись, грузно ступая на задние лапы. «А как, Миша, ходит хозяйка?» — Мишка и ее скопирует точно. Идет прямее, семеня лапами. «А как, Миша, ходит Злата?». Есть у них внучка, шустрая, говорят, девчонка. И ее походку передает Мишка. Бежит резво, покачиваясь. «А как, Миша, курит хозяин?» Возьмет Мишка палку в рот, пососет и отдувается, будто дым пускает. Ребята до слез хохочут. Естественно, пришли с кордона и без умолку судачат о Мишке.

Больше всех изощрялся Петька. Столько нагородил про медведей, что не поймешь, где быль, где небыль. Будто дядя у него лесосплавщик, и дома у дяди чудо-медведь. Тоже медвежонком поймали в лесу. Все понимает и все умеет. Только не говорит. Даже в магазин ходит за хлебом. Нужно, и сдачу приносит. Однажды послали его, а хлеб еще не привезли. Лесорубы ждут в очереди. А Мишка никакой очереди не признает. Ждать не привык. Шасть за прилавок — подавай ему хлеб. Продавщица ни жива ни мертва. Как Азат на дереве, поддел товарища Петька. Медведь же такой шурум-бурум учинил — глядеть страшно. А буханку хлеба все же нашел. Сует продавщице рубль и сдачи требует. Та с перепугу дает трешницу. Мишка не берет: чужого не надо. И не ушел, пока не рассчитались, как следует.

А еще говорят, медведи в лесу и не такое вытворяют. Нарочно не придумаешь. Дикие. Встретят охотника — ружье ему пополам и ведут к себе. Угостят медом и — ступай домой. Отпускают. Женщин же оставляют за медвежатами ухаживать.

— Заливать ты мастер! — набросился на рассказчика Юрка. Он отлеживался на кордоне, и ребята его принесли оттуда на носилках.

— Разве я, лесосплавщики же, — оправдывался Петька.

Платон Ильич пошел на хитрость и объявил час молчания. Ребята еще прыскают со смеху и со взгляда понимают друг друга. Но лагерь сразу стих, и ни слова здесь уже не слышно.

Как раз в такой час и заявился профессор с белорецким камнерезом. Лагерь загудел даже. Все повскакали с травы, бросились навстречу. Обнимали гостей, жали им руки, от души смеялись. Наконец-то!

Хотелось говорить, расспрашивать, прыгать от радости. А нельзя: час же молчания!

Умоляюще глядели на Грека. Какая же пытка молчать. Но что делать. Дисциплина. Сами решали. И что они за люди, если не умеют сладить сами с собой.

Первым не стерпел все же Азат:

— Платон Ильич, душа горит! — сорвался он, взрывая невозможную тишину.

Грек неумолимо погрозил ему пальцем.

Веселому же возбуждению ребят не было границ. Какое тут молчание!

Только — что такое? Альда первой заметила, как мрачны лица гостей. Что же случилось, что?

— Платон Ильич, — глухо заговорил профессор, и все сразу поняли: случилось что-то ужасное, — у нас большое горе.

Он коротко рассказал, как пропала Злата, как искали ее и не нашли, как на ее поиски сбежал Сенька Вихров.

Альда как стояла, так и опустилась на траву. Сразу подкосились колени. Сжала ладонями рук щеки и не чувствовала, как текли из глаз слезы. Безотчетно ловила их соленую влагу губами и также безотчетно глотала их.

Биктимер сжал кулаки. Азат весь напрягся и молча слушал профессора. Петька испуганно опустил голову и не смел поднять глаз.

Альда все расспрашивала про Сеньку. Как выбрался из подвала, как долетел до Белорецка, как ушел на поиски девочки. Ей вдруг самой захотелось пропасть, заблудиться. Пусть бы Сенька искал ее, а не Злату. Смешная! Что удумала. До того ли теперь!

— Вот что, ребята, — за всех решил Платон Ильич, — тревога! Быстро собираемся в поход. На поиски!

Сборы были недолги, и очень скоро все были готовы. В лагере оставался один Юрка Дежнев.

Один в горах

Сеньке стало страшно. Один в горах! Без никого. Да еще с пустой фляжкой. Когда все горит в тебе от жажды. Когда глоток, нет, даже капля воды — самая лакомая сласть. Самая-рассамая! Когда солнце уходит за горы, и близится ночь. Когда все с тобой может случиться, и ты беззащитен. Когда не знаешь, куда идти и где искать злосчастную девчонку. Страшно стало Сеньке.

Его одолевало знобящее нетерпение найти Злату, помочь ей в беде. Уже за час он окончательно запутался в лабиринте тропинок, и его по-прежнему со всех сторон обступала высоченная трава. Тут слона не найдешь, не то что девочку. Казалось, напрасно остался: ничего он не найдет, ничем не поможет Злате. И все же поступил он верно. Пусть тяжело ему, пусть страшно — поступить иначе все равно нельзя. Сам виноват и сам должен найти Злату! Сказал же отец, ты теперь большой и сам за все в ответе.

Выбившись из сил, Сенька присел передохнуть. До чего же пить хочется! Во рту невозможная горечь. Хоть бы пососать какую-нибудь сочную травинку. А такой нигде здесь нет. В лес бы сейчас! А как выйти теперь к лесу? Только выйти нужно. Не ночевать же здесь, в травах.

Сколько читал Сенька про людей, оказавшихся в беде, об их мужестве. Как завидовал им. Самому бы пережить такое! Ему всегда хотелось услышать неслыханное, увидеть невиданное, сделать несделанное! Теперь, пожалуйста!

Нет, сейчас нужно меньше рассуждать, а действовать. Но что делать? Как быть? Нужно идти и идти, искать и искать! А тут ночь близится. Еще страшнее. Вольно или невольно, а ему уже мерещатся и волк, и рысь, и медведь. А из травы и костра не разжечь. Ясно, надо выбираться к лесу.

Выбрав направление, двинулся в путь. Еще долго блуждал, долго кружил в заколдованном лабиринте тропинок. В конце концов они как-то расступились, и перед ним стеною встал лес. Он сразу и обрадовался, и испугался. Надвигалась ночь, и здесь не менее страшно.

Набрал еловой суши, разжег костер. Стало чуть веселее. Огляделся. В подлеске есть редкие кустики дикой малины. Набрал с горсть ягод, и во рту стало меньше горечи. Вблизи ни ручейка, ни родничка. С заходом солнца сразу померк день, и сумерки быстро загустели. Лес почернел, и кругом непроглядная темень. Усталость валит с ног, слипает глаза. Разжег еще костер, еще и еще. С четырех сторон. Хорошо много суши. Теперь к нему не подступиться. А в случае чего — дерево рядом. На сучьях безопаснее.

И все же заснуть страшно. Ведь кругом не просто лес, а тайга. Сколько тут хищников. Может ужалить змея. Погаснут костры — его ничто не защитит. А сушь горит быстро. Заготовленного не хватит и до полуночи. Не лучше ли забраться на дерево, привязать себя к стволу ремнем? Все безопаснее.

Лес сначала притих, притих до жути. Затем задышал, как богатырь-исполин. Какие-то птицы громко били крыльями. Кто-то бродил вокруг. Явственно доносились шаги. Не крадется ли волк или рысь? Не медведь ли вышел на огонь и кружит за деревьями? Какой-то непонятный вскрик, нет, не человеческий, вовсе переполошил его. Лес сделался таинственно страшным, опасным каждым шорохом, каждым звуком.

Как ни крепился Сенька, страх одолел его. Лучше все же на дереве. Быстро забрался по сучьям. Туго пристегнул себя ремнем к тонкому стволу ели. Сидеть неудобно. Ремень больно давит. Сводит ноги. Зато уже не страшно. Усталость в конце концов сломила его, и Сенька задремал.

А проснулся — уже светло. Сквозь ели пробились первые лучи солнца. Костры вокруг дерева едва тлели. Тело все затекло. Больно шевельнуться. С трудом отстегнул ремень. Ноги зашлись — сделались чугунными.

Он не слез, а, можно сказать, сполз, вернее, даже свалился с дерева. Исцарапал себе грудь, руки, лицо. Долго отлеживался на траве. Живой все-таки! Днем будет легче.

Встал и огляделся. Костры теперь не нужны. Затоптал их, чтобы не было пожара. Набрал с пригоршню дикой малины. Завтрак ничего. Чуть приободрился и осмелел. Можно и снова в путь.

Видимо, Златка выбралась из травы, и лучше искать ее где-то в лесу, в горах. Побродил по тайге — никого. Пошел опушкой. Изредка кричал, звал Злату. Опять никого. Лишь рассыпчатое эхо. Будто перескакивает с горы на гору.

Выбрался на какую-то тропку. Не выведет ли она его к жилью? Шел долго. Все никого. Тайга вдруг поредела, и по нагорью опять раскинулись травы. Низкие, зеленые.

Узкая тропка выбежала на дорогу. Куда ведет она? Лучше все же идти дорогой. Что там чернеет вдали? Даже движется. Пока не разобрать. Ага, стадо! И со всех ног бросился бежать.

Едва приблизился, как налетела на него сторожевая собака. Лохматая, злющая. Задыхаясь от злости, она кидалась под ноги, пыталась прыгнуть на грудь, отчаянно заливалась лаем. Сенька перепугался. Пастуха не видно: не отобьешься — разорвет. Он пинал ее ногами, наносил удары геологическим молотком. Собака взвизгивала, еще больше ярилась, ожесточенно кидалась ему под ноги. Схватила зубами за рукоять молотка и чуть не выбила его из рук.

Ожесточился и Сенька, с силой угодил ей молотком в голову. Собака заскулила, стала кататься по земле. Затем вдруг стихла и судорожно подергивалась всем телом. Он обрадовался и испугался. Обрадовался, что уцелел, спасся. Испугался, что убил собаку, Но что делать? Не нарочно же, ведь загрызла бы.

С горки бежал пастух и что-то кричал. Сенька глядел на него и не знал, радоваться ему или страшиться этой встречи. У собаки кончились судороги, и она как-то подобралась. Неужели сдохла? Подошел ближе, с опаской притронулся молотком. Собака сжалась, напружинилась, зарычала. Не успел Сенька отскочить, как она прыгнула ему на грудь, сбила с ног и стала рвать зубами фланельку, добираясь до живого тела.

С трудом схватил ее за челюсть и стал раздирать пасть. Только сил у него уже не было…

К счастью, налетел пастух, рывком отбросил собаку в сторону. Рыча и взвизгивая, она поползла на брюхе.

— Что ты наделал, чертяка! — наскочил он на Сеньку. — Зачем трогал. Загрызла бы.

Черный, курчавый, он чем-то напоминал своего пса. Такой же яростный и страшный. Казалось, набросится сейчас с кулаками, и, как ни защищайся, уже ничто тебе не поможет.

— Правда, чуть не загрызла! — стиснув зубы, сказал Сенька.

— Ладно, обошлось, — чуть отдышался гигант. — Жаль, если оглушил собаку. Ты знаешь, какая она! Семерых чабанов заменяла.

— Я не хотел… — оправдывался Сенька.

Чабан подошел к собаке, приласкал, заговорило нею по-башкирски. Чувствовалось, собака понимала его, ластилась к нему, словно винилась в случившемся.

— Кажется, отойдет, — сказал чабан. — Такой во всей округе не сыщешь! — все хвалил он свою собаку.

Сенька с опаской подошел ближе.

— Ничего, не бойся: при мне не тронет…

— Как ее зовут?

— Альда.

— Альда? У нас в группе девочка Альда. Самая умная.

Чабан только теперь разглядел, как растерян паренек, как испуган еще, как полон невыразимого огорчения.

— Ты кто будешь, откуда? Вон оно что!.. Заблудился. Девочку ищешь. Да ты геройский парень! — все больше остывая, дивился чабан. Идем ко мне. Гостем будешь.

— Спасибо. Дайте попить.

— Идем, там напою.

Обнял его за плечо и повел за собою. У Сеньки как гора с плеч. Обошлось. А думал, убьет за собаку.

Присели у маленького шалаша. Большущая отара овец паслась тут же. Овцы крупные, породистые. Многие из них приближаются чуть не вплотную. Недоуменно поднимают голову и подолгу глядят на Сеньку. Дескать, что за чудо, откуда такой взялся? Затем спокойно начинают щипать траву и уходят прочь.

Чабан протянул Сеньке фляжку с овечьим молоком, сыр, хлеб.

— На-ка, подкрепись, — сказал он. — Небось, обессилел.

Сенька с жадностью припал к горлышку. Густое молоко очень вкусно. Поглядел на чабана. Улыбнулся, за обе щеки уплетая сыр с хлебом.

До чего же хорошо человеку с человеком!

Спросил хозяина, как зовут его. Салих-агай, значит. Ему тридцать лет, башкир. После семилетки учился на курсах. Оказывается, знатный животновод. О нем в газетах пишут. Нет, одному не скучно. У него радиоприемник. Целый день слушает. И люди приходят. А свой гурт он любит. Овцы, они понятливые. Донимают его с полуслова. Волки донимают. Правда, у него ружье. Однако без собак тут нельзя. У него их три, и Альда — самая лучшая. Такой нигде не найдешь.

Долго молчали.

— Значит, девочку ищешь? Потерялась. Говоришь, Златой зовут. В синей фланельке, в шароварах. Пожалуй, все сходится, она…

— Вы видели ее, где, когда?.. — даже привскочил Сенька. — Она жива, здорова?

— Видеть-то видел, а не говорил. Ее на дороге подобрал молодой геолог. Девочке очень плохо было. Он на мотоцикле и помчал ее к себе в лагерь.

— Это куда? — заволновался Сенька.

Чабан рассказал, что слышал. Стоянка геологов где-то у озера Зюраткуль, километрах в пяти от рыболовецкого колхоза. Там у них и девочка…

— Спасибо, Салих-ага! — обрадовался Сенька. — Теперь я найду ее.

Распрощавшись, тронулся в путь. Как ни палило солнце, было уже легче. Есть вода, есть хлеб с сыром. Неужели он найдет Злату? Только бы не заболела!

Перед заходом солнца он вышел к месту, где работали теологи-геофизики. С трудом разыскал их стоянку. Палатки разбиты у горного ручья на опушке леса. Но почему здесь так тихо? Неужели никого нет? Вдруг заурчал мотор мотоцикла. Ага, вот и живой человек. Рыжий парень лет двадцати семи остановил мотоцикл. На заднем сиденье он привез женщину.

— Здравствуйте! — подошел к ним Сенька. — Я ищу девочку Злату. Ваш геолог подобрал в горах. Могу ее видеть?

— Радуйся, дружок, — весело откликнулся рыжий парень. — Тебе очень повезло. Жива ваша девочка. И почти здорова уже. Вот доктора ей привез. Только тебе не отдам. Опять потеряешь.

Он говорил быстро, не позволяя ни перебить его, ни вставить словечко.

— Идем покажу!

Вошли в палатку, но в ней пусто.

— Злата, Злата! — позвал молодой геолог.

Никакого отзвука. Где же девочка? Ага, вот записка. Порывисто схватил со стола тетрадный листок.

— Смотри ты, ушла. Пишет, отправилась к своим. Ох, и разбойница, что отчебучила! А ну опять заблудится? Кому за нее отвечать? Простите, доктор, видите, пациентка сбежала. Ведь говорил же, сам отвезу, сам найду их лагерь. Нет же, сбежала! — все сетовал он, осуждая строптивую девчонку.

Сенька огорченно вертел в руках листок. А ну, в самом деле, заблудится снова? И записка, из которой ничего толком не поймешь. Одни благодарности. Как же быть теперь? Где искать ее? Видно, придется все же искать свой лагерь.

Выходит, новая задачка, и хочешь-не хочешь, а решай!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Горная одиссея

Никаких следов их девочки, ни среди трав, ни в горной тайге. Где же все-таки Злата и что с нею? Старый Корней просто выбился из сил. Сказывались и годы, и беды, что обрушились на его голову. Платон Ильич обратился за помощью в пионерский лагерь, и вместе с юными туристами Злату искали человек сто пионеров. Неутомимо искали везде и всюду. Звали, кричали. А травы и деревья оставались безмолвными. Откликались лишь горы, откликались их же, ребячьими голосами.

К вечеру ребята брели понурые, обессиленные, почти отчаявшиеся. Где же ее искать? Корней Ильич исстрадался по своей любимице. «Злата, Златонька, девочка моя! Никогда не прощу себе. Как не доглядел!» — Слова эти бились у него в мозгу, хотелось, кричать и кричать. Но он мужественно стискивал зубы. И без того у всех царило уныние.

— Вон, вон, глядите!.. — вдруг вскрикнул, скорее прохрипел, Азат.

Савин вздрогнул, нет, затрясся всем телом и со всех ног бросился вдоль дороги. На ее обочине лежала она, его разбойница Злата…

— Златонька, родиночка моя! — запричитал старик, рыдая. — Что с тобою?

Схватил ее на руки, прижал к груди и, чувствуя, что жива, радовался и убивался одновременно. А она, обнимая его, долго не могла вымолвить ни слова…

Как же очутилась здесь Злата?

Очнулась она в палатке геофизиков. Один из них нашел ее без сознания у дороги. Привез на свой стан. Там быстро привели ее в чувство. Заблудившись, девочка выбилась из сил, перепугалась и была очень слаба. Стали отхаживать. Молодой геофизик, который нашел ее, решил телеграммой сообщить домой, что девочка жива и здорова. Там же переполох, наверное. Злата уже окрепла и на несколько часов одна осталась в палатке геофизиков.

Тут и заявилась к ней группа юных туристов. Их было всего трое: Петька, Альда и Биктимер. Все остальные ушли по другому маршруту. Петька ликовал. Сенька потерял девочку, а он нашел. Здорово получилось!

Сама Злата обрадовалась и растерялась. Ее ищут столько людей. Ясно, дед голову потерял, и ему очень плохо. Нужно немедленно идти туда, где ищут. Написала геофизикам записку и заспешила к своим. Про Сеньку она ничего не знала, и Альда беспокоилась теперь еще больше. Где он и что с ним?

Биктимер с Петькой настаивали идти в лагерь. Злата рвалась туда, где ее искали. Чувствуя, что ее не отпустят, решилась на отчаянную хитрость: уйти одной.

И ушла тайком. Решимости ей не занимать. Хоть и понимала, поступок ее опрометчив, и все же ушла. Нужно быстрее успокоить деда, вернуть ребят домой. Не без риска заблудиться еще раз двинулась известной дорогой. Пусть это решимость отчаяния. Ее место там, где ее ищут.

Шла долго, очень долго. К вечеру обессилела вовсе. Ей снова сделалось страшно. Тогда и легла у дороги, чтобы набраться сил.

Здесь ее и подобрали…

Потеряв Злату, вся тройка не знала, что же делать. Решили, нужно сейчас же за нею вдогонку. Естественно, растерялись: получилось еще хуже. Снова завернули к геофизикам и нежданно-негаданно встретили тут Сеньку. Альда даже расплакалась. Наконец-то! Живи здоров. Значит, опять вместе. Обнял Сеньку и Биктимер. Они без слов понимали друг друга. Петька смущенно протянул руку и опустил глаза. Нет, не хотел бы он этой встречи. Подбоченясь, Сенька глядит на него в упор и руки не берет. Биктимер удивлен. К чему такая сцена? Мало ли что было, и сейчас неуместна любая неприязнь. Он не знал того, что знали все трое. Альда невольно вздрогнула. Что же будет?

— Ладно, здравствуй! — тихо сказал, наконец, Сенька и протянул руку. — Разберемся потом…

Альда вздохнула облегченно. Пока обошлось.

Златы они не нашли и лишь вечером возвратились в лагерь, где и застали ее уже в кругу друзей.

Так кончилась эта одиссея.

К вечеру заявился в лагерь Илюшка. Весь день он охотился за хариусом. Его хариус пришелся весьма кстати. Сначала думали сварить уху. Азат же, такой мастер на выдумку, настоял на своем. Рыбий шашлык! Очистив, каждую рыбину присолили, смазали маслом, посыпали перцем и, надев на палочку, жарили над костром. Пальчики оближешь!

В любой дружбе Альда всегда ревнива. Бывает, подружка засидится или задержится с новой девочкой, и Альда сама не своя. Случалось, расплачется даже. Злата ей понравилась. Умная, живая девочка, всего на год моложе Альды. И все же ревниво следила за нею. Очень уж льнет она к Сеньке. Видать, за дорогу сюда они сдружились, и им хорошо вместе. Нет, дружбу с Сенькой она ни с кем не хотела делить. Ни с кем и никогда! И порой с трудом сдерживала свои чувства. Но Альда умела управлять собою, подчинять чувства разуму. А разум говорил ей — ничего плохого в привязанности Златы к Сеньке нет. Просто ей самой, Альде, ни с кем не хочется делить Сеньку. Она ревнует его даже к ребятам.

Еще до ужина Злата рассказала ей, как заблудилась. Отстав перешнуровать ботинок, она впопыхах бросилась за своими. Далеко они не могли уйти. А сколько ни бежит, их нет и нет. Что за чудо! Припустилась еще быстрее — и все никого. Остановилась, огляделась в недоумении. Громко позвала деда, очень громко. В ответ же — лишь эхо. Дробное, рассыпчатое, как из-под пионерского барабана.

Лишь потом сообразила и по солнцу догадалась, что бежит-то совсем в другую сторону. Вот те и раз! Травы запутали. Бросилась обратно! Бежит, а слезы сами собой из глаз. Ну и дура! На минуту отстала и сразу заблудилась. Куда ей в горы — на печке сидеть бы!

А туф тропа раздвоилась. Раз раздвоилась, еще раз. А потом уже бессчетно, и вовсе запуталась. Сделалось страшно-страшно. Ясно, заблудилась!

Пробежит метров сто-двести — снова кричит. И опять — лишь эхо. Будто горохом рассыпает ее слова по горам. Кричать и то страшно. А травы, как тайга. Ничего сквозь них не видно. Выше головы. Да жажда еще. Ни росинки воды. Во рту горечь, огонь. Жжет даже. И сил уже нет, ни кричать, ни бежать. Ноги подкашиваются. Видно, от усталости и от испугу.

Обессиленно опустилась на траву у дороги. Повалилась на спину, раскинув руки. Уставилась на небо. Как хорошо передохнуть! Затем сжалась, свернулась калачиком. Тупо заныло все тело. Лежала молча, бездумно. Глаза невольно слипались, закружилась голова, и что было потом, уже ничего не помнит…

А очнулась в палатке геофизиков… Могли и вовсе не найти. Ей кричат — не слышит. Сама кричит — ее не слышат. Эхо в горах хитрое… Их голоса бросит в одну сторону, ее — в другую. Вот и не слышно. Со страху помереть можно.

Альда вообразила, случись такое с ней. Страшно! Ой, страшно!

После ужина Альда не отходила от Сеньки. Как хорошо, что они опять вместе. Легче будет искать нефрит. Вот уже сколько дней прошло. Чего только не видели. А нефрита нет и нет.

Но Сенька какой-то странный. Отвечает невпопад. Что с ним такое?

— Погоди, — наконец сказал он, — я сейчас.

Подошел к Петьке, цепко взял его за локоть:

— Пойдем, слово тебе скажу…

Петька огрызнулся, безуспешно пытаясь высвободить локоть.

— Нет, пойдем!

— Смотри, не задевай!..

Альда расстроилась. Еще подерутся сдуру. Петька — задира и забияка. Как что, сразу пускает в ход кулаки. Лучше пойти и поглядеть, что будет.

Мальчишки углубились в лес.

— Давай, говори, что хотел, — остановился Петька. — Дальше не пойду.

Глаза у него большие, навыкате, лицо злое, зубы стиснуты.

— Сам говори, как сподличал! — уставился на него Сенька.

— А чего мне говорить.

— Нет, говори!

Подбоченясь, Петька нахально глядел на Сеньку. Крепкий, коренастый, он выглядел сильнее.

— А ну тронь! Знаешь, катись отсюда, не то такую взбучку дам — всю сопатку расквасю.

Нет, Сенька не хотел драться. Хотел лишь в глаза высказать все этому мелкому пакостнику. Наглый же вызов возмутил его, и он не стерпел. Будь бы Петька слабее, он не тронул бы его. Теперь же ему захотелось больно-пребольно ударить, показать, что он не боится его силы.

— Вот тебе за все пакости! — плюнул он с силой ему в лицо. — Вот, вот, вот! — бил его в грудь кулаками.

Петька развернулся и со всей силы ударил его по лицу.

У Сеньки сразу хлынула из носу кровь. Он наскочил, было на своего обидчика, но Петька, не приняв боя, бросился наутек. А отбежав, остановился и крикнул:

— Будешь приставать — еще получишь.

— Нет, я с тобой рассчитаюсь!

— Сам наплачешься, — закричал в ответ Петька и убежал в лагерь.

Как раз подоспела Альда.

— За что он тебя? Дай вытру? Весь же в крови.

— Зачем ты пришла? Кто тебя звал? Не девчоночье дело ввязываться в драку. Ступай, говорю!

Петька увидел Альду, остановился еще раз и на весь лагерь закричал:

— Жених и невеста! Жених и невеста!

— Нет, я прибью его! — рассвирепел Сенька, пытаясь броситься вдогонку.

Но на руке у него повисла Альда.

Вечерний университет и профессор огня

Вечерним университетом назвали ребята беседы у костра. И правда, университет, где есть и свой профессор, и юные студенты. А любая беседа, что лекция. О чем только ни говорится у костра. Азат мастер поддерживать огонь и большой искусник разжечь любой костер. У него каждый раз особый тип костра. Для варки пищи он разводит небольшой костер с жарким пламенем либо «колодец», либо «шалаш». Если «колодец», то колья складываются как сруб, колодца, если «шалаш», то конусом, как ставится юрта. «Звездный» костер у него в самом деле похож на звезду, так как колья кладутся крест-накрест, навалом. А «таежный» костер разжигает еще иначе. Толстое бревнышко кладет с подветренной стороны, а разжигаемые колья одним концом на это подставное бревно, другим просто на землю.

Сегодня он разжег костер «нодья». Сложил поленце на поленце вертикально меж колышками. Торцом к ветру. Но ребятам костер не понравился. Лучше все же «звездный». И, уступая их прихоти, Азат сноровисто разжег им «звездный костер». Не очень дымит, почти нет копоти. Пламя ровное, спокойное. И перед глазами огненная звезда. Лучше Азата никто из ребят не умеет разжечь костра. Да и никто не пытается. Все костры в лагере на откупе у Азата. Тут он хозяйничает безраздельно. Ребята даже кличку ему придумали: профессор огня! Ничего кличка. Азату даже льстит такое прозвище. Все же профессор, ни кто-нибудь и ни что-нибудь, а огня!

Беседа за «звездным костром» согревала душу. Огонь — он добрый, и чем больше такого огня, тем лучше!

Профессор Бахтин вспоминал свою юность, даже детство. Мальчишкой он был любознательным, и отец повсюду возил его с собой. Взял как-то раз в Питер, как тогда называли Ленинград, и сводил в Минералогический музей. Теперь Он в Москве, а в ту пору был там. Как тогда распалилось его детское воображение! Глядел и загорался. Были камни, глаз не оторвать! Одни блестящие, как металл, другие — прозрачные, как стекло, а третьи — сами светятся, да так, просто загляденье. Чего только не видел. И камни, упавшие с неба, — метеориты, и камни, добытые у нас, завезенные из других стран. У каждого — свое название, своя судьба. Иногда интереснее, чем у иного человека. Еще тогда стало ясно, у камня — своя жизнь, и захотелось постичь ее, изучить.

Теперь же музей еще богаче. В обрамлении электрических люстр есть в нем чудесная карта со сверкающими синими звездами. Это карта ископаемых богатств. Поглядишь на нее и видишь, как несметны наши сокровища.

Профессор умолк было и вдруг загорелся снова:

— Есть у нас еще одна карта, в Эрмитаже хранится, в Ленинграде. Не карта, а чудо из чудес. Из уральских самоцветов сложена. И многие из них изготовлены человеком, который сидит среди нас. Вот он, — указал Бахтин на старого камнереза. — Сами спросите.

Ребята обрадованно загалдели, и Корнею Ильичу пришлось рассказать, как делалась Фа карта. Ее готовили на Свердловской гранильной фабрике. Лет тридцать тому назад. Опытнейшие мастера. «Не мне чета, я еще за молодого слыл, хоть мне и было уже за тридцать. Старейшие искусники, у которых я и учился гранильному делу». Сейчас Корней Ильич уважительно перечислял их имена. Воронов, Боровских, Зверев, Китаев, Фролов. О них московские газеты писали. В руках таких мастеров, сверкая гранями, оживали рубины, топазы, аметисты, аквамарины, горный хрусталь, изумруды. Они точили из них треугольнички, квадратики, ромбики, эллипсы. Гранили богатую оттенками яшму, светло-зеленый амазонский шпат, нежно-розовый родонит. На каждую республику изготовили рубиновую звезду.

Тончайшая работа!

— Помню, — говорил старый камнерез, — я рубины оттачивал. Каждый на трех дисках. И что ни камень — пятьдесят семь граней. Четыре тысячи камней. А это лишь штрих. Вот так было.

А кончили — камни отослали в Ленинград. Над картой трудились лучшие ювелиры и художники. Аквамаринами они обозначили Северный морской путь, дымчатым хрусталем — предприятия нефтяной промышленности. Темно-вишневым альмандином — сеть электростанций. Яркими рубинами — металлургические заводы. Нежно-голубыми топазами — бумажные фабрики. Изумрудами — предприятия по обработке дерева. У каждого камня — своя форма и свое значение.

— Правда, чудо-карта! — восхитилась Альда.

— Есть в ней и порок, — продолжал Корней Ильич. — Как ни хороша карта, а с каждым годом стареет. Уже тысячу заводов ставим на год. Попробуй исправь это на такой карте. Вот и выходит, музейный экспонат. Память о нашей молодости!

Теперь опять заговорил профессор:

— Музей есть музей! — вернулся он к своей мысли. — И камень в музее, как ни хорош, а в музее. Куда интереснее он в природе, в руках человека, в деле. Такое ни в каком музее не увидишь.

С увлечением рассказал о своей поездке в Хибины. Там, за Полярным кругом, он впервые увидел тысячеметровые горы. Полуночное солнце. Фантастические краски северного сияния. И загадка на каждом шагу. Нет, какие там камни! Красные, как кровь. Ярко-зеленые. Фиолетовые. Серебристые. Золотистые. Все краски радуги.

Жили они в палатках. Было жарко и — холодно. Их съедали тучи комаров, назойливой мошкары. От них не спасали даже сетки. Хибинские камни затмевали все. Несметные клады! Он говорил о них с увлечением, описывал камень за камнем. Там ничего тогда не было, а теперь город. О хибинских апатитах знает весь мир!

Состав несложен — просто фосфорнокислая соль кальция с примесью фтора. Минерал так разнообразен и странен, что не случайно назвали его апатитом — по-гречески означает «обманный». То он напоминает кварц или берилл, то просто — известняк, а то — даже зернистый мрамор. Лет сорок назад о нем почти не слышали. Сейчас же часто пишут как о полярном золоте. Камень плодородия. Камень жизни!

Оказывается, есть и зеленый апатит. Редчайший камень. Бахтин видел его своими глазами.

Почти до полуночи шел нескончаемый разговор про Хибины, и, казалось, с гор Южного Урала ребята волшебно перенеслись далеко на север, за загадочный Полярный круг, и с самим профессором всю ночь под негаснущим полярным солнцем пробродили по Хибинам.

Университет университетом, а режим режимом. Давно время спать. Илюшку взялся проводить домой сам Платон Ильич. Вместе с ними увязался и Сенька. Сели в лодку. Тихо заурчал мотор.

И ночное озеро — такая прелесть! Выбрались на середину, заглушили мотор и минут пять посидели молча. Такого нигде не увидишь. Сразу два неба. Одно — над головой — с золотыми горошинами звезд, другое — под лодкой, на дне озера. Два берега. Один елями вверх. Другой елями вниз. Два кольца гор. Одно образует темную эмалированную чашу над озером. Другое под ним, внизу. И тишь несказанная. Кажется, кричи, греми, грохай во что попало, ничто не зашелохнет. И ласковая, теплая, стекловидная вода. Она на все смотрит и все вбирает в себя, ничего не выпуская из своих глубин. И столько в ней простора, кажется, опрокинь весь мир, и он найдет себе место.

Вот он, ночной Урал!

Капитан Илюшка

На бивак туристов Илюшка приплыл на моторке ни свет ни заря. Лагерь еще спал. Мальчонка привязал к дереву лодку, вышел на берег и присел у вчерашнего костра. Он едва теплился. Илюшка по-хозяйски подкинул еловой суши, и костер весело затрещал. Огляделся, почесал затылок и вдруг обрел решимость. Забрал пустое ведро, сел в лодку и снова уплыл на озеро. «Привезу им рыбы на завтрак, пусть едят».

Проснувшись первым, Юрка выглянул из палатки и увидел моторку уже далеко от берега. «Не спится ему, бесенку», — узнал он Илюшку. Хотел крикнуть ему, да побоялся. Еще разбудит ребят. А они намотались за эти дни: то его тащили, то Злату искали.

Какое-то незнакомое до сих пор чувство признательности одолело Юрку, захлестнуло душу, и не от горечи и обиды — от радости. Пусть не его очередь, он все равно начистит картошки, подготовит завтрак.

Пока возился с картофелем и кипятил чай, проснулся Азат. За ним сегодня завтрак. К его удивлению, костер уже горит жарко. Чай на огне. И даже картофель начищен. Подумать только, Юрка! Скорохват, однако, скорохват! Это не в осуждение ему, а в похвалу.

— Выходит, захватил мое хозяйство, — дружески усмехнулся он Дежневу.

— Думаю, заботы о завтраке поделим без обиды, — улыбнулся Юрка.

— Валяй, помогай или уж я тебе, теперь не разберешь.

Азат не выспался и еле шевелился. Ни спорить, ни говорить ему не хотелось. А едва из-за гор показалось солнце, как пристала моторка, и Илюшка появился на берегу с ведром в руках.

— Вот на завтрак привез, — сказал он, ставя ведро с рыбой, — сам наловил. Правда, маловато: клюет еще плохо.

— Давай ее сюда, — обрадовался Юрка, — мы сейчас такой шашлык сварганим — пальчики оближешь. Садись, помогай чистить. Умеешь, капитан?

Илюшка даже удивился. Как помнит себя, он всю жизнь чистил рыбу. Как-никак, а рыбак.

После завтрака тронулись на Нукаш. Гора хоть и высокая, выше тысячи метров, но от берега озера до ее вершины, можно сказать, рукою подать. Чуть более трехсот метров. Илюшка говорит, камней здесь много. Если нужно, он целый мешок насобирает, а не то, хоть лодку привезет. Конечно, на десятилетнего Илюшку полагаться не приходилось, но его взяли с собой. Он лучше всех знает здешние места.

День выдался жаркий, и с первых шагов ребят одолели слепни. Они тучами носились над головой, беспощадно жалили в шею, в руки, в спину, даже сквозь фланелевую ткань. Никакого спасу. Лишь когда выше поднялись в гору, стало легче, и слепни отхлынули.

С оголенной вершины Нукаша еще и еще во всем своем величии открылся Урал. Куда ни глянь, горы и небо. Сенька раскрыл альбом. Захотелось запечатлеть эту красоту. Сел на голый камень, слегка обросший мхом, что же рисовать? Казалось, что ни нарисуй, все изумительно.

Перед ним три гребня: один над другим, и последний — под облака. Вот он, Урал! Всюду гребни то окаменелых, то зеленых волн, над которыми лишь у самого горизонта нависли сизые тучи, слегка позолоченные еще косыми лучами солнца. Подпирая их широкими плечами, Иремель будто опасался, как бы они не осели на зеленые ковры трав и серебряные нити горных рек.

Платон Ильич молча присел рядом с Сенькой.

На юг раскинулась горная Башкирия. Там за горами ее лесостепи, ее нефтяные промыслы, новые города. Даже ему, географу, республика открывалась с какой-то своей новой стороны. Отсюда, лишь теперь, осмыслились ее пространства. Сто сорок три тысячи квадратных километров. Больше Греции, больше ГДР, больше Чехословакии! В два раза больше Ирландии. В четыре раза больше Гвинеи. Почти в пять раз больше Албании! И такие горы, которым позавидует любая страна.

Подбежал Илюшка и притащил груду камней. Прижимая их к груди, возбужденно говорил, где и как нашел. Если нужно, он еще принесет. Мальчонке так хочется услужить новым друзьям из Уфы. Пусть помнят маленького капитана.

Платон Ильич поглядел на его камни. Пока ничего оригинального. Уже видели, уже собирали такие камни и по пути сюда, и здесь.

Илюшка огорчился, было, но быстро взял себя в руки. Огорчаться надолго он не умел. Не годятся эти — он принесет другие. Тут столько разных камней. Знал бы, он приготовил их целую гору. Во какую! — показал он рукою, подняв ее над своей головой.

Ласково поерошив его волосы, Платон Ильич отпустил мальчишку. Энергии у него на десятерых достанет. Востер шельмец, и душа чистая, открытая всему хорошему. Как-то, маленький капитан рассказывал, встретил весной браконьеров. На машине с сетями примчались. Стал кричать и гнать их. Они с хворостиной за ним, не запугали: Илюшка поднял такой гвалт, что черные гости перепугались, собрали сети и укатили. Ни с какой несправедливостью его душа не мирится. А девчонок не терпит. Говорит, с ними кашу не сваришь. Пищат, верещат, и все не так. Как Альда ни пыталась расположить паренька к себе, ничего не вышло. Льнет к ребятам, девчонок же сторонится. Вот и сегодня ни одного камешка им не принес. Тогда Альда схитрила, решив задеть его мальчишечью гордость.

Сама подсела к нему и стала показывать камни. Илюшка слушал нетерпеливо. Чувствовалось, вот-вот сорвется и сбежит. Тогда, как бы невзначай, она сказала:

— А ты настоящий парень, не боишься девчонок, не сторонишься.

— Честно, я их не очень… — признался Илюшка. — Лучше с мальчишками…

— А по-моему, что за человек, если даже девчонок боится. У нас в школе таких и за мальчишек не считают.

— Да я не боюсь, просто не хочу с ними.

— Не хочешь — значит не умеешь. А настоящий мальчишка все умеет.

Посидели молча. Но Илюшка не мог ни молчать долго, ни бездействовать:

— Ладно, — сказал он ей, вставая, — я и тебе принесу камни. Хочешь?

— Очень хочу.

— Тогда побегу искать.

— А хочешь, и я с тобою?

— Ни, не угонишься. Один быстрее.

— А вот угонюсь — беги!

— Ты хитрая, — без упрека, даже одобрительно сказал Илюшка. — Ладно, бегим.

— Не бегим, а бежим.

— А, все равно…

На бивак возвращались окружным путем. Мимо свинофермы.

Азату захотелось попить, и он забежал в одну избу, в другую. Никого нет. Увидел глухой сарай, без окон. Заглянул туда. Только открыл дверь, как оттуда вырвался прездоровенный боров. Пудов на двадцать, не меньше. Азат никогда не видел таких огромных. Очень породистый, наверно. Один пятачок у него с лицо человека. Все это разгляделось потом, а сразу он перепугался и пустился бежать. А боров за ним. Опасливо оглядываясь, Азат летел со всех ног. С таким лучше не связываться: куснет — ногу перекусит. Боров быстро запыхался и отстал. Но налетела девчонка и стала кричать, зачем он выпустил борова. Сам выпустил — сам и загоняй. Такой гвалт подняла, хоть и от нее спасайся. «Ладно, — решился, наконец, Азат, — помогу ей загнать борова». Сломил длиннющий прут и побежал за ним. А тот и не думал возвращаться в свою берлогу. Видно, сидеть там невесело и лучше на воле. Едва Азат приблизился к нему, как боров снова припустился за ним. Играет он или собирается кусаться — тут не разберешь. Но подопытным кроликом Азату быть не хотелось. Пришлось снова тикать. Ребята как раз тоже вышли к ферме. Они глядели, как Азат бегал от борова и во все горло хохотали над ним.

«Вам хорошо, чертякам, — рассердился Азат, — а тут попробуй справиться с таким верзилой». И сколько ни гонялся за ним, проку не было. Спасла его та же самая девчонка лет тринадцати, что набросилась на него минуту назад. Выскочила с ведром в руках и — к борову.

Тот, видно, лакомка, понюхал ведро и покорно поплелся за девчонкой. Азат лишь завистливо поглядел на нее и не преминул не похвалить:

— А ты смелая!

— Не такой, как ты! — сверкнула глазенками девочка, щекоча рукою борова за ухом. — В другой раз не выпускай — сам загонять будешь. Тебе чего надо-то?

— Попить хотел.

— Иди вон в ту избу, сейчас принесу, — и указала рукой, куда идти…

В лагерь вернулись с заходом солнца. Усталые, голодные и все же радостно возбужденные: их по-детски забавляло даже пустячное приключение.

Вечернего университета на этот раз не было. Грек всех уложил спать. Даже Илюшку, который, отогнав домой лодку, остался ночевать в лагере. Бели надо, он готов сопровождать ребят хоть на край света.

Едва улеглись, как где-то вблизи послышалось овечье или козье блеяние. Сенька выглянул из палатки. Как раз вечером заходили пастухи и искали двух овец, отбившихся от стада. Но животных не видно. Затем все стихло. А прошло минут пять — снова блеют. Что за наваждение. Сенька прошел к костру. Будить никого не надо, а поймать бы тех овец неплохо. Не то еще нарвутся на волка, и поминай их как звали.

Выполз из палатки и Илюшка:

— Ты чего, Сеня? — спросил он.

— Слышал, овцы? Вот бы поймать их, а придут пастухи — заберут.

Илюшка засмеялся.

— На что им такие овцы. То же птица — козодой зовется. Она и кричит. Кто не знает, всегда думает — овцы.

Сенька рассмеялся. А послушаешь, прямо коза или овца. Странная птица, и название у нее странное.

— Раньше, говорят, верили, будто она коз ночью доит. Потому и такое название ей, — пояснил Илюшка.

— Это кто же сказал тебе?

— Мамка говорила.

— Ты дивный парень.

— Все говорят.

— Прямо мужичок-с-ноготок.

Илюшка усмехнулся:

— Меня и отец так зовет.

— Ладно, идем спать.

Оба вернулись в палатку и быстро уснули.

Когда Илюшка открыл глаза, весь бивак уже шумел. Вот-те и раз! Проспал. Мигом вскочил на ноги, тут же, у палатки, сделал зарядку и побежал умываться к озеру.

Лагерь быстро свертывался. Решили переместиться за кордон, неподалеку отсюда. Платон Ильич осмотрел у Юрки ногу. Рана стала затягиваться. Стоит, однако, походить, и разбередить ее ничего не стоит. А сутки-другие покоя, и рана заживет. Правда, есть еще и боль в ступне — от растяжения. Значит, опять нести. Не оставлять же его здесь, в горах. Нетерпеливый, он наверняка сбежит, и беды с ним не оберешься. Да и травмировать его душу ничем не хочется. Как ни трудно, а надо нести.

— А вы оставьте его у нас, — сказал Илюшка.

Платон Ильич ласково поерошил ему волосы.

— С тобой оставил бы, да видишь, возвращаться сюда не с руки. Лучше уж нести. А завтра-послезавтра, глядишь, он и сам пойдет.

Загасили костер. Собрали и зарыли в неглубокую ямку консервные банки. Убрали все, чтобы не захламлять площадку. Таков уж закон туриста — не оставлять за собой недостойных следов.

Как ни упирался Юрка, решили нести. Но Юрка не сдавался. Подозвал к себе Сеньку и сказал:

— Уговори ребят, сам пойду. Ничего не случатся.

— Не капризничай и не упрямься.

— Не хочу никого обременять.

— А собьешь ногу еще больше, знаешь, сколько с тобой просидим. Как камни, тебя не отправишь по почте. Тогда еще больше обременишь. Не хандри.

— А я думаю, лучше оставить, — наперекор всем заспорил Петька. — Либо в колхозе, либо у пионеров. Иначе не то нянчиться, не то нефрит искать. Всех же свяжет.

— Что ты мелешь? — возразил Сенька. — И донесем, и нефриту это не повредит.

— А чего за всех решаешь! Может, не хочу нести.

— Без тебя донесем, и никто не откажется.

— Ну, и несите себе!

Прикусив губу, Юрка смолчал. Знал, нелегко будет ребятам. Но и сидеть с ним в горах, случись разболится нога, еще хуже. Да и поддаваться Петьке не хотелось. Пусть лучше несут!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Визит медведицы

Новый лагерь разбили у бурливой горной речушки. Вода в ней чистая-чистая. Каждый камешек на виду. И холодная. Зубы просто немеют. Зато очень вкусная. А смочишь голову — волосы становятся легкими, шелковистыми. У самой воды березняк — светлый, прозрачный. От него рябит в глазах. А неподалеку слань, как зовут здесь открытые поляны. И травища, высокая, густая, душистая. Каких только нет тут трав. Ежа, чемерица, чина, таволга, манжетка, мятлик и, бог знает, какие еще. Если б не профессор, ребята не знали бы и названий многих трав. Еще выше сосны, в подлеске рябина, Ольха, малина, черемуха, шиповник. А вокруг небо и горы, горы и небо. Какая-то первозданная красота. Дышится легко-легко, и столько у тебя сил, что можно обнять горы и небо. Кажется, стань, взмахни руками, и можно полететь птицей, с горы на гору.

Нет, вчера и позавчера у Альды не было таких ощущений, такой легкости, такого задора, как сегодня.

В километре от бивака Сенька обнаружил монолит сургучной яшмы и принялся вырубать кусок за куском. Альда заинтересовалась выступом невысокой скалы, очень богатой разным камнем. У подножия ее привлекла каменная россыпь. Орудуя геологическим молотком, она отбила кусок замшелого серого камня. С внутренней стороны он оказался белым, как мел. Альда обрадовалась и позвала Злату:

— Гляди, какой камень!

— Это мел?

— Нет, что-то другое.

Отсекла еще кусок и еще. Белизна камня необыкновенна. Подбежал Сенька, повертел в руках, поглядел на породу через лупу:

— По-моему, аморфный магнезит. Здесь его немного, а в прошлом году мы нашли целую скалу, можно сказать гору. У местных жителей сохранилось даже предание. Будто на гору сливали кобылье молоко. Его некуда было девать. Тогда и образовалась гора кислого молока. Оттого и белая, как мел.

— Нет, оригинален! — любовалась магнезитом Альда.

Они присели у комля могучей лиственницы и стали разбирать образцы минералов. Нежданно-негаданно позади раздался странный звук, и все трое насторожились. Сенька встал, вскочили и девочки. Что такое? Будто повизгивает не то щенок, не то какой-то звереныш. Однако, ничего не видно. Затем опять кто-то заскулил. Сенька бросился туда и вдруг оцепенел. В траве барахтался маленький звереныш, сразу и не разобрать какой.

— Глядите-ка! — позвал он девочек.

И все трое склонились над малышом.

— Медвежонок! — ахнула Злата. — Такого же однажды принес из лесу и дед Корней.

Медвежонок! Сенька испуганно поглядел по сторонам. Откуда он здесь? Не поблизости ли и его мать? Нехватало еще им повстречаться с медведицей.

Альда взяла зверька на руки, и он доверчиво ластился к девочке. Лизал ей пальцы рук, тыкался мордочкой в грудь. Маленький, лохматенький и такой мирный, что трудно поверить, будто из такого может вырасти большущий медведь.

— Возьмем его с собою? — предложила Альда. — Вот ребята обрадуются. Пусть растет в школе. Есть же у нас зооуголок.

— Ладно, айда в лагерь! — скомандовал Сенька. — Не то еще нарвемся на медведицу — будет тогда история.

Настороженно озираясь, они заспешили на бивак, где дежурил сегодня один Азат. Медвежонок его удивил и обрадовал. Вот так находка! Налил ему молока. Ничего пьет, еще причмокивает. Дал немного меду. Даже заурчал от удовольствия. Поди ты, какой смелый. Вроде ручной. Злата сказала, это потому, что еще очень маленький. Мало что понимает. Такого легче приручать.

Повозившись с час с медвежонком, все трое пошли по своему маршруту, оставив Мишутку на попечение Азата.

Уложив его в пустой рюкзак из-под продуктов, Азат прикорнул у палатки. Солнце хорошо припекало, сам он устал с подготовкой обеда, оттого и уснул.

Разбудил его звук грузных шагов. А когда открыл глаза, сначала оторопел, затем вдруг обрадовался. А, старый знакомый! Пожалуйста, дядя Миша. Давно соскучились по тебе. Вскочил и пошел Мишке навстречу. Сегодня есть чем угостить лакомку. Сохранилось немного меду, есть сгущенное молоко, сахар. Видать, лесник выпустил Мишку погулять, а тот старой дорогой — сразу к ребятам. Знает, без угощения не отпустят.

— Иди, иди смелее! — поманил Мишку пальцем и сам двинулся ему навстречу. — Давай поборемся.

Медведь заурчал и встал на задние лапы. «Смотри, понимает!» — удивился Азат, готовясь в самом деле схватиться с Мишкой. Но едва он приблизился к нему, как зверь зарычал, и, Чувствовалось, рассвирепел. Что с ним такое? Испугался Азат, пятясь к палатке. Ручной-ручной, а хватит лапой или куснет зубами — не поздоровится. Медведь же в самом деле заметно свирепел все больше и больше. Что-то тут не то. Азат перепугался не на шутку. Может, опять на дерево? Ребята засмеют. Скажут, был уже один раз в дурачках, теперь еще попался.

— Миша, Мишута, Мишутка, ты что? — пятился Азат, пытаясь образумить старого знакомца! Хочешь медом угощу? Чего ты рычишь, дурачок.

У палатки Азат приостановился, соображая, что же все-таки предпринять. И вдруг, как озарение, мысль — а что, если это не ручной медведь, а всамделишный или даже медведица? Не пришла ли она по следу за зверенышем? Азат задрожал даже. Как это он не подумал сразу? Она же задерет его, задушит в лапах. А сегодня у него и ружья нет. И уже не раздумывая, бросился к дереву, как кошка заскользил по стволу. Лишь с высоты трех метров спокойнее взглянул вниз.

Медведица опустилась на четвереньки и настороженно заспешила к палатке. Обошла ее вокруг, обнюхивая нижнюю кромку брезента. Призывно заурчала. Медвежонок заливисто откликнулся ей из рюкзака. Тогда медведица рванула зубами полотно, смяла грудью одну из стоек, надавила на другую, и палатка рухнула. Медвежонок заскулил под брезентом, и медведица неистово стала рвать и метать, пытаясь добраться до детеныша.

Азат так и замер, перегнувшись через ветвь лиственницы и свесившись с нее вниз головой. Что же будет теперь? Все порушит. И зачем они притащили медвежонка? Из-за него беды не оберешься. Еще хорошо, как оставит в покое Азата? А что, если полезет на дерево? Куда деваться? А что, если придут ребята? И он поглядел по сторонам, чтобы предупредить их вовремя.

Наконец, медведице удалось сорвать брезент и открыть место, где стоял рюкзак с медвежонком. Она вытащила его за загривок зубами. Не выпуская из пасти и озираясь по сторонам, побрела в лес.

И после того, как медведица скрылась, Азат еще долго сидел на дереве. Ну, и история. Хорошо, Юрка на кордоне. Не то угодил бы ей в лапы. Но едва он вздумал спуститься вниз, как снова увидел медведицу. Она вышла из-за деревьев, направляясь к лагерю. Медвежонка с нею уже не было. Видать, оставила в лесу. Что же сейчас будет? Неужели за мной? — оторопел Азат. Ему сразу сделалось знобко. Медведица тем временем уже прибежала на бивак. Еще и еще обнюхала рухнувшую и изувеченную ею палатку и подобралась к ведру с очищенной рыбой. Урча от удовольствия, быстро уплела полведра хариуса и как ни в чем не бывало, заспешила в лес. Азат вздохнул, горестно и облегченно одновременно. Натворила бед. Жаль медвежонка, жаль рыбу, жаль палатку.

Спуститься на землю он еще опасался: вдруг вернется снова? Ну и ну! А говорили, нет тут близко диких медведей. Вот-те и нет. Заявись она ночью — с перепугу не знай, что и делать.

Пока он сидел на дереве, раздумывая о случившемся, в лагерь вернулся Платон Ильич с ружьем. За ним тащился Петька. Они оторопело оглядели бивак, не понимая, что же тут случилось, и только увидев свалившегося с дерева Азата, в один голос спросили:

— Это кто же набезобразничал тут?

— Медведица была, палатку изувечила, медвежонка унесла, рыбу сожрала, — перечислял Азат еще испуганно.

Затем, уже собравшись с силами, пересказал о всем, что было.

Платон Ильич перепугался. Вот-те и оставляй ребят одних. Нет, не везде можно и посылать их в глухие места. Нужно быть дальновиднее. Глушь, есть глушь, и здесь все возможно. Эх, и ребята не догадливые. Разве можно было тащить сюда медвежонка. Медведица разыщет и обязательно придет за ним.

— А ты не врешь? — насупился Петька, обращаясь к Азату. — То у тебя сороки, то медведи. Вечно с тобой что-нибудь случается.

— Случается!.. Что я нарочно, по-твоему, позвал медведицу? Или сам собрал сорок? Чего ты городишь?

— Чего ж ты на дерево забрался? — не унимался Петька. — С перепугу, что ли? Я бы на твоем месте пустил в ход кухонные ножи. Ели бы мы сегодня медвежатину.

— Ладно тебе городить… — разобиделся Азат. — Вон бери ножи и гонись за нею. Далеко, наверно, не ушла. Покажи свою лихость, Аника-воин.

— Но, но!.. — прикрикнул на ребят Платон Ильич. — Мне чтоб не ссориться.

Уже вечерело, и ребята один за другим возвращались на бивак. Их изумлению не было границ. Медвежонок, медведица, разгром палатки! Никому из них не хотелось бы оказаться на месте Азата. Сначала испуг, изумление. Затем их одолевало любопытство. А прошел страх — появился юмор.

Петька все подшучивал над Азатом.

— Ты ее значит, Миша, Мишута, Мишенька, а она тебя как? Говоришь, рычала?

Ребят одолевал хохот.

— Ладно, хорошо кончилось, — урезонивал ребят Биктимер. — А что, если ночью заявится. Снова рыбки захочет? Придется дежурить.

— Вот и оставим Азата, — озоровал Петька. — Пусть караулит. Глядишь, по знакомству с ним медведица не станет буянить.

Все еще не было Сеньки с девочками, не возвратился и Корней Ильич с профессором. Платон Ильич с опаской поглядывал в гору, куда они ушли и с нетерпением ждал возвращения. Не случилось ли чего с ними? Правда, у Корнея с профессором ружье, и выстрелов не слышно. Значит, все в порядке. А ведь Сенька и девчонки безоружны. Что если нарвутся на медведицу? Недолго раздумывая, Платон Ильич взял свое ружье и, позвав с собою Биктимера, уже двинулся было в гору. Как вдруг появились и запропавшие. Притащили много образцов камней. Как ни интересны были их находки, в центре внимания весь вечер оставалась медведица.

И смех и грех

Ужин прошел шумно. Ребята рассчитывали на рыбий шашлык, но хариусом полакомилась незваная медведица.

Солнце нехотя скатилось на кручи скал, и сразу, как это бывает лишь в горах, померк день. На дальнем хребте потухло последнее дерево, только что горевшее в багрянце заката. Азат распалил костер, и ребята уселись вокруг, безумолку споря и озоруя, кто во что горазд. Вечера за костром всегда интересны, и их любили. Сегодня особенно. Жаркий костер — все же защита и от медведицы, если она пожалует ночью. Оба ружья зарядили жаканом, и они висели наготове. Профессор лежал поодаль, раскинувшись навзничь, и думал о чем-то своем. Корней Ильич сидел с ребятами у костра и пока отмалчивался. Платон Ильич, устав за день, улегся в палатке и быстро уснул. Заснули и девчонки в своей палатке. У костра остались лишь ребята.

— Корней Ильич, расскажите, как поймали Мишку, как убили медведицу? — попросил вдруг Азат. — Давно обещали.

— Раз обещал — сделаю, — крякнув, сказал старый камнерез. — Набедовался я тогда, чуть жизни не лишился. Все же одолел зверя. Человек, если силен духом, всегда одолеет. Любое дело. Лишь бы здорово захотел. По-моему, попал в беду — никогда не сдавайся, как бы лихо тебе ни было.

Говорил он тихо, не спеша. Чувствовалось, заново полон чувств, пережитых тогда, и старое будто заново проходило через его душу.

Ребята слушали зачарованно, изредка перебивали, уточняли, что и как было. Их особо интересовали свои ребячьи мелочи, на которые он часто не обращал внимания в рассказе.

Во так же, как и сегодня Сенька, нашел он в лесу медвежонка. Принес домой. Ребятам забава, взрослым забота. А тут и медведица пронюхала, где ее детеныш, и зачастила к кордону. День и ночь бродит вокруг. Естественно, пришлось за ней охотиться. Ходил-ходил на нее с ружьем — никак не дается. Хитрая была, осторожная. Зря на рожон не лезла. Поставил один капкан, другой, да с приманкой, с медом. Ну и клюнуло. Угодила медведица в капкан. Заводило ей ногу и сидит, как на привязи. Капкан-то к колу был прикручен. Осталось пристрелить, и медведица твоя. А пришел, увидел ее, пожалел и соблазнился взять живьем. Пусть, думаю, поживет в зоопарке. Приготовил сеть, чтобы опутать, пошел снова. А стал ее брать — промахнул как-то. Сдуру один взялся, без помощников. Медведица и насела на него, рассвирепела. Сорвалась с кола и потащила за собой. Барахтался с нею, барахтался, с трудом одолел, ударив ножом под лопатку, в сердце значит. Зато самого медведица чуть не задрала. Искровянила, измяла, исцарапала лицо, шею, искусала руки. Сколько ни охотился, никогда такого не случалось. А тут оплошал и чуть жизни не лишился. Вот та медведица и разрисовала ему лицо.

Ребят одолевало нетерпение. А как ставится капкан? А как бить зверя? А как искать по следу! Сто вопросов, и на каждый ждут ответа.

Костер жарко потрескивал, разгораясь все ярче и ярче. Сосновая и еловая сушь пылала жарко, и было светло, как днем. Стало горячо, и ребята отодвинулись. Спать никому не хотелось.

— А может, заявится наша медведица? — пытал старика Азат.

— Правда, может? — уже иронизировал Юрка. — А то Азат соскучился… Ты рыбы ей приготовил? А зря. Так она не пойдет.

— Ладно тебе балагурить! — отмахивался Азат.

На какой-то миг ребята притихли, а Петька встал и сладко потянулся. Не пора ли спать? Вдруг за кустами раздался шорох, и все повскакали с мест. Что такое? Неужели она? Прислушался и Корней Ильич.

— Разбуди-ка Грека, — сказал Сенька Биктимеру. — И девчонок тоже.

Прислушиваясь, ребята невольно поглядели на деревья. Еще с вечера каждый из них инстинктивно выбрал себе одно из них, чтобы при надобности забраться на сучья.

Ночь была звездная и тихая-тихая. Ее покой едва нарушал еле слышный лепет горного ручья — он журчал под боком. И темная-темная, чернее чернил. Ничего не разглядишь. Особенно после костра. Что же теперь делать? И как быть? Если она, спать не даст, пока с ней не расправится Корней Ильич. А расправиться с медведицей в такую ночь не так просто. Да и зверь, видать на рожон не полезет. Голодна она — не голодна. А чтобы полакомиться, едва ли пойдет на огонь, да на людях. И все же, небезопасно.

Отошли к палатке. Отсюда легче наблюдать за кустарником, откуда послышался шум. Альда приложила руки к груди. Сердце, готовое выскочить наружу, стучало громко.

— Что-то страшно, Злата, — шепнула она подружке, и обе прижались друг к другу.

Но вот в кустах снова послышался шум, резкий, сильный, будто кто-то ломился через чащу. Что за оказия? Чего ей надо у огня? Смелая, оказывается. Напряжение достигло предела. Так натягивается струна. Стоит чуть усилить натяжку, и она с треском лопается. Нечто подобно сейчас и в душах ребят. С медведицей шутки плохи, и приходилось быть настороже Беда, как попадешь ей в лапы.

Опять тихо-тихо. Затем снова шорох, снова кто-то ломится через кусты, шарахаясь из стороны в сторону. Лучше бы не тащить сюда того медвежонка. Из-за него теперь все беды. Ошибку, Однако, не поправишь. Теперь не спи и дрожи всю ночь.

Девчонки притаились, ни живы ни мертвы. Перетрухнули и ребята. Платон Ильич отошел с ружьем в сторону, Корней Ильич в другую. Профессор стоически присел у палатки и все твердил:

— Ничего, ребята, все обойдется, все будет хорошо! Всех медведица не проглотит!

Всех нет, а кое-кого может сцапать.

Как вдруг зверь снова махнул через кусты. Казалось, вот-вот он вырвется к самому огню, и все сразу увидят медведицу.

— А, дьявольщина! — обругался, не стерпев, Корней Ильич. — Сейчас я его окаянного пугну отсюда! — и, вскинув ружье за плечо, бросился к кустам.

Сенька даже оцепенел. Правда, тут же и восхитился мужеством охотника. Но зачем же все-таки рисковать? А старый камнерез вышел к самым кустам и уже крикнул оттуда:

— Глядите-ка, вот он разбойник!

Все удивились, что за панибратство с медведем?

— А ну, прочь отсюда! Прочь, говорю! — на кого-то кричал Корней Ильич.

Ага, догадался Сенька, это же ручной медведь с кордона. Но к горечи и радости ребят оказался вовсе не ручной медведь, а обыкновенный заблудившийся теленок. Его, верно, ищут, а он тут блуждает, пугая ребят.

Смеху теперь, хоть отбавляй. Вот тебе и медведица! А все Азат. «Придет, придет», — просто запугал всех. Оказывается, теленок. Смех и грех.

Теперь оставалось лечь спать.

Легенда про Чудо-камень

Первые же километры пути через Уреньгу оказались тяжкими. На ладонях появились мозоли. От носилок. Биктимер тяжело дышал. Ныло плечо. Азат тоже отдувался, и по лицу его струился пот. Сегодня Юрка казался куда тяжелее, чем вчера.

Подошел Платон Ильич и подменил Азата. «Передохни малость». — «Я еще могу, не надо». Грек не уступил. Азат с минуту оттирал платком взмокшее лицо.

На первом же малом привале распрощались с Илюшкой. Паренек полюбился всем и с первых же минут стал родным и близким. Удивительный ребенок. Смелый, рассудительный, мастер на все руки. Дружить с ним одно удовольствие. Платон Ильич расцеловал его и долго не выпускал из рук. Профессор подарил ему диковинный нож в семнадцать лезвий. Расцеловались с ним и ребята. Пытались было обнять его и девчонки, но Илюшка не поддался. Только потом уже сам подошел к Альде, обнял ее и запросто сказал:

— Прощай, сестренка. Буду в Уфе — зайду в школу.

— Приходи, на урок возьмем, в музей сходим, в кино, в театр.

Сенька протянул ему небольшой листок:

— От меня, на память!

Илюшка глянул и ахнул. С рисунка на него смотрел он сам. И до чего похож! Сидит на камне, глядит на солнце и смеется.

— Спасибо, сберегу.

Расстались с ним трогательно и тепло.

Продолжая путь, стали чаще меняться у носилок и все же уставали. Видно, сказывалось утомление, и сил становилось меньше.

Шли чистым сосновым лесом. Такой бор! Воздух свежий, смолистый. Тропка усыпана старой хвоей, мягкой и упругой. А спустились в сырую низину, я на ребят обрушились тучи комаров. Хорошо, они смазали лица мазью. Юрка заупрямился и не стал смазывать. Теперь он беспрестанно ерзал на носилках, отбиваясь от мошкары. Дергался, раскачивал носилки, затруднял движение.

— Да тише, ты!.. — сердился Азат, едва удерживаясь на ногах. — Говорил же, смажь лицо. Теперь расплачивайся за упрямство.

— Стойте, хоть теперь смажу? — взмолился Юрка, бессильный перед тучами комаров.

А смазал — сразу стало легче, хоть комары по-прежнему жалили сквозь рубаху, сквозь шаровары и долго еще никого не оставляли в покое.

Лишь вблизи перевала они вдруг исчезли вовсе, и ребята вздохнули облегченно.

Хребет Уреньга очень живописен. С запада он более отлогий, с востока очень крутой. Это сразу видно уже с гребня, где туристы остановились на отдых. С его склонов струится множество ручьев, речушек и рек, и у каждой из них свой норов, свое лицо, свой характер. Одна бежит робко и незаметно, как ребенок, едва начинающий ходить. Другая напоминает озорную девчурку-плясунью, звонкий голосок которой пленит и радует путника. Третья уже похожа на беззаботную девушку, прелесть которой вовсе неотразима. Играя и забавляясь каждым камешком, она бурлит и пенится, щедро дарит радостным смехом и лаской. Лишь сбежав вниз и растекаясь в долине, наливаясь там соками, она напоминает уже молодую мать и движется плавно и величаво.

Глядишь на любую из них и видишь: не сама собой ширится и растет река. Ее питают сотни ручьев и речушек, несущих сюда свои потоки. Собирая их воды, Белая несет их в Каму, Кама — в Волгу, а та — в Каспий.

Профессор долго стоял над обрывом и глядел вниз. Не то же ли происходит и с делом человека. Оно ему чем-то напоминало реку — реку вдохновения. Начинаясь с бесчисленных живых родничков, оно полнится силами и несет их в свои моря и океаны.

На перевале было ветрено. С дальнего Иремеля надвигались тучи. Они еще далеко-далеко, а их прохладное дыхание уже ощутимо. Сизая дымка в горах стала густой, и сквозь нее не различить уже дальних силуэтов гор. Казалось, они замерли в ожидании чего-то грозного и неизбежного.

Тогда спустились вниз за гребень и нашли чудесный уголок для привала. Ели картошку, консервы, сыр, сгущенное молоко. Ключа поблизости не было и пили из фляжек, только что заполненных родниковой водой на западных склонах Уреньги. Внизу видно, как струится на солнце река Ай. За нею высится главный хребет Уралтау. Горы и горы, ни конца им, ни краю.

— Где ни копни тут, — сказал старик Корней, — всюду клад, а чтобы выбрать самый ценный, надо искать и искать.

— Вы искали, — спросил Азат, — и находили?

— Нет, искали и находили другие, а я гранил камень. Такая судьба моя — мертвый камень делать живым. И сколько их пустил по свету! А камень, как и человек, бывает и злой, и добрый.

Ребята притихли, ожидая, что он еще расскажет.

— Помню одну жуткую историю, — продолжал Корней Ильич. — Еще в старое время случилась, до революции. Выкрал приказчик у хозяина камень и дал мастеру огранить. Камень заиграл, засветился. Поглядишь — глаз не отведешь. Сразу видно — нет цены такому камню. Только не повезло приказчику. Убил его родной брат и завладел камнем. А был деспот, пьяница. Над женой измывался. Не стерпела она — зарезала мужа и с камнем сбежала в город. Влюбился в нее какой-то хлюст — задушил, чтобы завладеть тем камнем. Началась гражданская — у белых погиб и тот хлюст. Камень достался какому-то генералу. А надо сказать, у специалистов камень был на примете, о нем знали и помнили. Попал тот генерал в плен к красным — пришлось и ему расстаться с камнем. Теперь же, говорят, он в музее. Чудеснейший изумруд. Целое сокровище. Не случись революции — скольких бы людей еще погубил он!

— Еще, еще расскажите! — настаивали ребята.

— Хотите про волшебный камень? Тогда слушайте.

Помолчал, видимо, собираясь с мыслями. Ребята придвинулись ближе, застыли в напряжении. Что он скажет им? О чем поведает?

— С давних пор, — начал Корней Ильич, — жило поверье — есть волшебный камень. Найди такой и ступай себе в горы. Он покажет, где золото, где ценнейшие самоцветы, где несметные клады. Тогда бери сокровища, и они твои. Одно помни — лишь на доброе дело. А пустишь на злое — вся сила камня пропала, и с ним ничего уже не найдешь.

— А какой такой камень? — не утерпел Азат.

— Сказывали, зеленый, лучистый, тверже железа. Отграни его — глаз не оторвешь. Только найти его страшно трудно. А найдешь — чтобы отколоть хоть, кусочек, не у всякого сил достанет.

— А вам случалось видеть такой камень? — не унимался Азат.

— Случилось однажды. Был бедолага один, следопыт знатный. Любой самоцвет знал. И искать умел. Рассказывал, добыл он волшебный камень. Глыбу нашел. Топором рубит — топор крошится. Молотком орудует и молот не берет. Все же исхитрился. Отколол кусочек. Отгранил и видит — он самый, волшебный, значит. Взял и в горы с ним. И что вы думаете — золотую жилу сыскал. А с радости и запил. Жене горе, детям горе. Камень и потускнел. Вся сила в нем пропала; Загоревал мастер, опять — в горы. Но сколько ни ходил — исчез тот глыбун, будто сгинул вовсе. А почему? Не на доброе дело пустил жилу. Волшебство-то и исчезло.

Глаза у ребят разгорелись. Слушать бы только да слушать, а старый камнерез уже замолчал.

— Дельное поверье, — сказал профессор, — и в нем свой глубокий смысл. Чист и тверд ты душой — всего достигнешь. А нет — на успех не рассчитывай. Я так понимаю твой рассказ, Корней Ильич! — растолковал Бахтин.

— Пусть так, — согласился он, — люди ничего не придумают зря.

— А заметили, — встрепенулся вдруг Сенька, — камень-то зеленый, лучистый и тверже железа. Ни дать, ни взять — нефрит. Все приметы сходятся. Значит, видели его на Урале, знали, ценили. Даже легенды складывали.

— Видели и знали, — подхватил Юрка, — а мы ходим-ходим, ищем-ищем, и ничего нет.

— Ну, и что ж. А я верю — есть тут нефрит, и мы найдем его, наш волшебный чудо-камень. Непременно найдем.

Спуск к реке Ай оказался довольно крутым и местами опасным. Каменные осыпи, останцы очень осложняли путь. Нести Юрку стало еще труднее. Спотыкались, падали, едва удерживая носилки. Больной сколько раз порывался с носилок, но и Платон Ильич, и ребята оставались неумолимыми. Стиснув зубы, они продолжали путь. Часто останавливались. Одни отдыхали, другие искали камни, собирали образцы. С каждым километром их рюкзаки становились тяжелее и тяжелее. Хорошо, что еще из Бакала отправили почтой собранное ранее. Не то не смогли бы унести теперь и половины.

Не устал один Петька. Шел далеко впереди и с вызовом не хотел нести Юрку. Дескать, говорил оставить, а вы упрямились. Тогда и несите сами. Юрку это очень задевало.

Погода стала портиться. Южный ветер пригнал хмурые тучи. Они окутали горы, укрыли их гребни, поползли вниз по склонам. Сырой промозглый воздух казался довольно холодным. Костюмы промокли, ботинки сделались тяжелыми, мешали движению. Сейчас бы в сухую избу, да тарелку горячих щей, кружку обжигающего чаю — ничего лучше не надо! Только ничего такого не будет. Нужно успеть лишь засветло пробиться к реке, выбрать получше место и разбить лагерь. Да подсушиться у жаркого костра, хотя развести его теперь нелегко.

С гор побежали ручьи. Мутные, гремучие. Пить из таких невозможно. Как все будет трудно сегодня! А что, если зарядит такой дождь на неделю?

Усталые, изможденные, спустились ребята к реке Ай. Выбрали над ней площадку у самого родника. Им повезло: ни один из горных потоков не попал в родник, и вода в нем довольно чистая. Иначе — беда. Пришлось бы коротать ночь без свежей воды. Их фляжки почти опустели.

Работа закипела. Азат забрался на корявую сосну и стал рубить сухие ветви. Петька собирал сушь внизу. С гор быстро спускались сумерки. Не успело еще стемнеть, как запылал костер. Нет, запылал он не сразу. Азат долго разжигал его, раздувал. Израсходовал чуть не весь неприкосновенный запас спичек, хранимый Альдой как раз на случай такой погоды. Лишь потом уже костер разгорелся, запылал.

Стало зябко. Площадка защищена с одной стороны лесом, с другой чуть не отвесной скалою. А с реки и с севера вовсе открыта. Стало холодно, темно. Лес наполнился таинственным шорохом, с деревьев падали крупные капли дождя, и все сделалось неуютным, неприветливым и неприглядным.

А разгорелся костер — все прильнули к огню. Стали сушиться. Над огнем закипала вода. Был готов картофель для супа, будет и чай с сыром, с копченой колбасой. А поужинали — на душе вовсе повеселело.

Платон Ильич заставил переодеться в сухое, чуть не насильно уложил всех спать. Сам оставался один у костра, и пока приутих дождь, сушил ребячьи костюмы. Справился с ними лишь под утро. Как раз вовремя. Вдруг полил сильный-сильный дождь, и горы загудели глухо и грозно. Дождь был прямой, без ветра, холодный. Горы стали черными. Их не разглядеть даже вблизи. Небо столь хмурое, что в нем никакого просвету. Мгла казалась неумолимой и зловещей. На душе у него сделалось беспокойно, тревожно.

Подбросил в костер еловой суши, навалил сверху хвои. Никакой дождь не забьет. И пошел спать.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

У костра

За рекой Ай высится главный хребет Уралтау. Утро въедалось хмурое, сырое, прохладное. Хоть и перестал дождь, а облака еще низкие, неприветливые. Одни из них неспеша плыли над головой. Другие, зацепившись за гребень горы или же за выступ скалы, подолгу клубились на месте, точно на привязи. А оторвавшись, тоже спешили с Уреньги на Уралтау, чтобы, перевалив через его гребни, оказаться уже в Сибири.

Непогожий Урал, он хмур и неуютен. Кажется, и притулиться негде — все такое неласковое, чужое. То ли дело ясный солнечный Урал! Тогда он радует каждым склоном, каждым гребнем, привечает свежестью леса, прозрачностью вод, ласковым шелкотравьем.

Биктимер проснулся первым, зябко поежился и, завернувшись в тонкое одеяло, из которого, казалось, выветрилось последнее тепло, постарался заснуть снова. Но сон уже не шел, и он с час пролежал с открытыми глазами. О чем только не думалось в такое пасмурное утро. Дел у них уйма. Лишь бы распогодилось. Уже позади суровая Уреньга. Теперь Уралтау. Что откроет он ребятам? Что найдут они на его склонах? Жаль, все нет и нет нефрита. Сколько ни ищут, пока никаких следов. Три года подряд они рыщут по Южному Уралу, чего только ни видели здесь. Их коллекции — лучшие в Уфе. А нефрита все нет и нет.

Затем мысль перекинулась на другое. Камни — это стихия Сеньки. Биктимера влечет другое. Его давно и целиком поглощают математика, химия. Формулы, уравнения. Самые сложные, самые трудные доставляют ему неимоверное наслаждение. Сколько об этом прочитано! Сколько изучено! Даже преподаватель математики дивится его страсти. Биктимер знает больше многих своих сверстников. Математические книги читает как приключенческие повести. За самым трудным уравнением может просидеть всю ночь. Лишь бы решить! Его особенно увлекают поиски путей решения. Порою так повернет дело, что учитель дивится его изобретательности. Говорит, будет из него видный математик, не наче! Может, потому он и такой сдержанный, сосредоточенный. Математика не терпит ни суматошности, ни небрежности. Она требует одного: ищи и дерзай, не страшись никаких трудностей. Он и в дорогу взял одно из запутаннейших уравнений. Надеялся решить, а никак не получается. Днями сидел над ним, вечерами — не выходит и все. Толстую тетрадь исписал, а впустую. Узнал об этом профессор и хотел было помочь. Не согласился. Нет, нужно самому. Профессор, конечно, решит. Важно же, чтобы решил он сам, Биктимер. Ведь в этом и есть вся прелесть. Одолеть неодолимое! Бахтин похвалил. Не отступит от этого — далеко пойдет мальчик. Упорный!

А рассвело — проснулись и ребята, тоже зябко поеживаясь. Не хотелось вставать: холодно еще, сыро, неприютно.

Первым вскочил Сенька:

— А ну, коллективная зарядка!

Выскочили на полянку в трусах. Кожа у всех гусиная. Не отстал и профессор. Тоже в трусах вышел на зарядку. Командовал Сенька. Он постепенно усиливал темп, и ребята стали согреваться. Выбежали девчонки и тоже включились в общий круг.

— Дай-ка я тряхну стариною! — выступил в центр круга Бахтин. — Делай как я! Раз-два, три-четыре! Раз-два, три-четыре! — чеканил он громко. И такое показывал, что у ребят радостно засветились глаза. То очень легко и ловко, то виртуозно и замысловато. Получалось не сразу, а получалось. Профессор показывал, поправлял, настаивал на чистоте и точности движений. Его систему освоили быстро. Очень занятно!

Завтрак готовили коллективно. Ночной костер уцелел. Жару в нем много, и Азату ничего не стоило разбудить жаркое пламя. Сварили кашу с консервами. Скипятили чай. Быстро согрелись и насытились. Настроение сразу стало мажорным.

Юрку Оставили в палатке, а все остальные разбрелись по звездному маршруту. Одни в горы, другие вверх по реке, третьи вниз. У каждой группы — свое задание.

Уреньга не скупилась и охотно открывала ребятам свои сокровища. Чего только ни притащили они к обеду. Долго сидели у костра, разбирая и сортируя камни. Сенька уселся за альбом и делал рисунок за рисунком. На листах альбома стеною вставал суровый Уралтау.

Облака почти рассеялись и умчались за горы, и в небе опять солнце. Урал будто умылся, расправил плечи и от удовольствия загляделся в небо. Лишь местами, прижавшись к реке, он заглядывал в ее воды и не узнавал самого себя.

Последним пришел профессор и притащил такую уйму камней, что не верилось, как их можно столько собрать за полдня.

Девчонки окружили его и стали помогать.

А он сидел, как будда. Плотно сбитый, бритоголовый, с гладкой кожей на лице, с сильными руками и, казалось, совершенно неутомимый. И хоть ему за шестьдесят уже, а выглядит много-много моложе.

— Отчего вы такой сильный и молодой? — не удержавшись, спросила его Альда. — Наверно, и не болели никогда, правда?

— Правда, не болел, — просто ответил Бахтин. — А почему сильный, загадки в том никакой, и тому две причины: во-первых, за последние сорок лет я ни разу не опоздал ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин; а во-вторых, всю жизнь любил труд и спорт. Видите, как все просто.

Ребята наперебой спрашивали, какой труд, какой спорт. Рассказывал профессор много. По его мнению, самое ценное, чем располагает человек — это время. Его не так много у человека. Не станешь беречь — растратишь впустую. Убить время легко, а вот занять его делом, день за днем, год за годом — всю жизнь — куда труднее. Тут тебе и сила нужна, и знания, и воля.

— Было у меня два товарища, — говорил ребятам Бахтин. — Один с малых лет все откладывал на завтра, на потом. Казалось, все еще успеется. А время текло и уходило на пустяки. Смотрит, знаний нет — не учился, сил нет — не берег, дела нет — не сумел сильно захотеть. Теперь ему, как и мне, за шестьдесят уже, и ничего в жизни не сделано. А другой вот — кончил институт, а сейчас академик. Знаете, какое горючее нужно, чтоб взлетела ракета в космос? Нужна мощность в миллионы лошадиных сил! Короче, на его горючем летают ракеты. Он создал. А сил у него хоть отбавляй. Покрепче меня будет. Такой времени зря не тратил.

Помолчав, Бахтин сказал:

— Мы часто разбрасываемся, не умеем выбрать главное и сосредоточиться. А ты учись выбирать, за что ни берешься — знай и умей. Тогда всего достигнешь, чего захочешь.

— А правда, вы знаете дыхательную гимнастику йогов? — вдруг спросил Азат.

— Привелось, изучал и знаю. Сам до сих пор Занимаюсь.

— Расскажите, расскажите! — загалдели ребята.

Уговаривать Бахтина не пришлось. Йога — по-санскритски значит «соединение, сосредоточение». Целая древнеиндийская система философии. Ее разработал мудрец Пананджали две тысячи лет назад. Главное в ней — учение о самопознании, которое якобы и достигается сосредоточением. Философия нам не годится. Но йогами разработано множество практических способов достижения этого самопознания: искусный контроль над чувствами, над дыханием. Вот их дыхательная гимнастика и дожила до наших дней. На мой взгляд, есть в ней доброе зерно. Сумеешь применить — сможешь укрепить и здоровье. И Бахтин показал, как он занимается такой гимнастикой. Естественно, сразу раззадорил ребят.

Оказывается, профессор-геолог интересуется и биологией. Особенно питанием человека, борьбой с ранней старостью. Даже труд написал. Правда, в нем много спорного и еще неясного. Нужно искать и искать. Сделал много выводов, которые не укладываются в привычные рамки, кажутся неоправданными и рискованными. Но за ними неутомимые поиски, упорство, смелость ученого. Возможно, не все у него верно. Но придет время — неверное отсеется, а верное утвердится. Очень новое всегда непривычно, и человеческий ум не всегда уживается с ним. Мешает давно привычное.

Бахтин, например, считает, что тысячелетиями человек питается неправильно. Смешанное питание — вредно, и нужно раздельное. Ведь если за обедом человек съедает пищу из белков и, скажем, углеводов одновременно, то желудку приходится очень туго. Для переваривания одних продуктов он выделяет кислоты, для других — щелочь. И щелочь убивает кислоты. При раздельном питании этого не будет.

— Все это довольно сложно, и не все можно постичь сразу, — заключил он рассказ. — Главное в науке — ничего не бери на веру, а ищи, проверяй, смело иди к истине. Нам еще столько нужно постичь, столько познать!

— Поговорили хорошо — теперь в дорогу! — напомнил Платон Ильич, вставая. — Нас очень ждет Уралтау.

Начать и не останавливаться!

Как ни упирался Юрка, и на новый переход пришлось ему висеть на носилках. Настояли сами ребята. В гору его несли четверо: впереди Сенька с Биктимером, позади Платон Ильиче профессором. Тропа узкая, часто проходит через каменные россыпи, местами такая крутая, что Юрка едва удерживается на носилках. Того и гляди сползет вниз головою.

— Дайте хоть тут пойду! — упрашивал он Платона Ильича. — Потом опять понесете.

— Выходит, носили-носили трое суток, — возразил профессор, — и впустую. Собьешь ногу за час, тогда опять носи еще неделю. Даже первоклассники сообразят — нерасчетливо. А ты ноешь…

Юрка прикусил губу. Действительно, нерасчетливо. И ему все больше становилось не по себе. Еще недавно он был уверен, что никому и ничем не обязан. А сейчас видел воочию, как он обязан всем за внимание, за участие, за помощь, и многое уже виделось в Ином свете.

Остановились передохнуть. Позади, внизу, серебрится змейка реки. Уреньга, вздыбившись над нею, громоздится кручами, уступами, ниспадает к реке обрывами и пропастями. Ее каменное величие неуязвимо. А зубчатые ее гребни, кажется, подпирают само небо. Впереди же еще круче громоздится Уралтау. Поглядишь вверх, и оторопь берет: неужели все это нужно пройти, преодолеть? И вон ту кручу, и вон тот уступ, и вон тот гребень, на пути к которому столько нагромождено камня?

Юрка глядел вверх и все больше смущался. Ему что, просто лежать и лежать! А каково на руках втащить его на такую, казалось, немыслимую высоту!

— Чего глядишь, не бойся, — сказал профессор, — одолеем и эти кручи. В жизни, браток, тоже все дороги и дороги и тоже кручи, свои вершины. И жить — это значит идти и брать свои высоты.

— Вы философ, — улыбнулся Юрка.

Профессор не отнекивался. Наоборот, сказал:

— Верно мыслить — значит верно двигать свое дело. Разумей!

Слушая профессора, старый камнерез не проронил ни слова. Когда же умолк Бахтин, заговорил и он.

— По себе знаю, нелегко начать любое дело. Сто раз обдумаешь, пока решишься. Бывало, дадут тебе камень, скажут, точи. А ты вертишь его и так, и эдак, чтобы понять, каким он должен быть. Его еще нет, его надо сначала почувствовать, увидеть, каким ему быть. А разглядел — смело начинай. Ни глаз, ни руки не обманут. Бывало, граню, аж душа заходится. Все горит в тебе, все радует, все получается. А не выходит — духом не падай. Ни-ни! Ищи, угадывай! Ищешь — всегда найдешь. На то тебе и голова. На то тебе и меткий глаз. На то тебе и золотые руки. А отгранишь — засветится твой камень, заиграет. Не налюбуешься. Вспомнишь, какой он был, и каким стал, — вся душа горит. То ли от радости, то ли от гордости, — не разберешь. А горит, и тебе хорошо.

Говорит он тихо, раздумчиво, будто О самом сокровенном, чем жил и чему радовался всю жизнь.

За его словами Юрка вдруг сильнее ощутил время. Он как бы обернулся на свою еще очень маленькую жизнь и невольно задумался. А чему он радовался сам? И ему стало горько оттого, что ничего такого у него еще не было. Только теперь знал он, будет, должно обязательно быть!

Пока он раздумывал, отряд снялся с места и тронулся в гору, и Юрке почему-то стало очень радостно от сознания, что и он вместе со всеми тоже поднимается в гору.

На Уралтау

Вот он и заветный гребень, Уралтау.

Синий купол над головой сразу раздался и как бы осел вниз. Горизонт сделался далеким и низким. Его кольцо туманилось в сизой дымке. Глазу открылся бескрайний простор земли и неба. Казалось, земля вскипела, вспучилась волнами и вдруг застыла.

Еще с приближением к гребню Сенька все думал: а что откроется глазу? А каков он, Уралтау, оттуда, с самого гребня? И вот все перед глазами. Гляди и радуйся! Ниоткуда ты такого не увидишь. Из-за одного этого стоит пройти сотни верст, лишь бы поглядеть и увидеть, почувствовать всю красоту и все величие этих гор. Нет, уходить отсюда просто не хочется. Решили отдохнуть, закусить здесь. Побродить по гребню. Подумать только, сам Уралтау!

Главное — зарисовать. Сенька достал альбом и снова делал рисунок за рисунком. Все, что открылось глазу, хотелось перенести на бумагу, чтобы надолго сохранить в памяти.

Взобравшись на скалу, профессор уселся на громадный камень и любовался открывшейся картиной. Урал! Бахтин сидел на камне разогнув спину и обняв колени. Сенька видел в нем что-то сильное, властное. Профессор ему очень нравился и душой, и всем обликом. Походка у него стремительная, юношески легкая. Жесты энергичные, порывистые. Голос звонкий. Смех раскатистый, от души, А речь быстрая, страстная. Зарисовать бы его сейчас на фоне скал, на фоне самих гор.

Загоревшись, Сенька перевернул лист, открыв чистую страницу альбома.

— Назар Ильич, посидите так, нарисую вас, — попросил он, обратившись к Бахтину. — Я быстро.

— Успеешь — валяй!

Юрка с завистью поглядел на Сеньку. Жаль, он сам не умеет, не то тоже нарисовал бы профессора. Бахтин ему нравился. Голова! Столько наговорил за дорогу — всю душу разбередил. Думай и думай.

Подошел ближе, уселся неподалеку.

— Вот говорили вы, — сказал он Бахтину, — надо хотеть, надо начать, надо не останавливаться. Пусть так — не спорю. А если тебя не понимают?

— Когда прав — борись, не сдавайся. А не прав, послушай других. Хуже не будет — лучше. Я так думаю.

Прибежал Азат.

— Глядите, глядите, каменная кудель! — радостно закричал он еще на бегу. — Асбест нашел.

— А ну, залезай сюда! — позвал его профессор. — Сеня меня рисует, так что сам я спуститься не могу. Залезай.

Азат мигом очутился на скале. Залезли туда и ребята. Сенька огорчился было, не дадут дорисовать. Но И ему захотелось поглядеть на каменную кудель.

Взяв из рук Азата большой кусок породы, профессор поглядел и сказал:

— Асбест, он самый!

Вернулся и Платон Ильич со старым камнерезом. Собрался весь отряд.

По асбесту готовилась Альда, а нашел его Азат. Она позавидовала его удаче. По заведенному обычаю о новом минерале прежде всего говорил тот, кто заранее готовился. Лишь потом слово получали другие.

Рассказывала Альда просто и много. Сразу видно, начитана, знает. Асбест у нас, говорила она, нашли давно, лет сто пятьдесят тому назад, близ тогдашнего Екатеринбурга, а ныне Свердловска, и сразу дали ему поэтическое имя — каменная кудель, или горный лен. Он даже в руках легко распадается на тончайшие волокна. Из него тогда же научились готовить пряжу, ткать полотно. Мыть его не нужно. Стоит прокалить в огне, и оно становится чистым, отбеленным. Огонь ему нипочем. Само название минерала по-гречески и означает неугасимый, постоянный.

Асбест теперь добывают не только в Свердловской области, но и в Казахстане, и в Сибири. Добывают сотни тысяч тонн и вырабатывают из него до двух тысяч видов разной продукции. Занавеси в театрах, несгораемые ткани, одежду для пожарных, плиты, трубы, строительные материалы — все и перечислить невозможно. Ценнейший минерал.

— Хорошо, Альда, довольно, пусть и другие скажут про асбест! — остановил девочку Платон Ильич.

Оказывается, и другие знали очень много. Чувствуется, к походу они готовились всерьез.

Сенька сказал, что особенно ценен хризотил-асбест — разновидность серпентина или змеевика. Кстати, когда-то еще известный путешественник Марко Поло писал, что диковинное волокнистое вещество якобы находят в саламандре, и, как ни искал он, нигде не мог найти такой саламандры, которая в виде змеи должна жить в огне. Но само волокно он описал точно. У нас теперь добывают сотни тысяч тонн асбеста, и в горах Урала его находят, конечно, не на спине змеи-саламандры, а в зеленом камне змеевика.

Время торопило. Нужно еще спуститься вниз, отыскать место для бивака, накормить отряд. Поэтому Платон Ильич торопил, Сенька все же успел дорисовать портрет Бахтина. Обняв колени, на камне сидел жизнерадостный человек. Умный, смелый, с пытливыми глазами. Юному художнику удалось уловить самую суть в нем — энергию, нетерпение, задор, страсть поиска. Истинно портрет ученого!

Рисунок профессору понравился. Здорово получилось! Как у настоящего художника.

— Надеюсь, — подаришь рисунок? — спросил он у Сеньки.

— Нет, нет, это школе, — сказал Сенька, а вам нарисую еще.

Платон Ильич тоже залюбовался рисунком. Талант! Он глядел то на портрет, то на Сеньку. Парень даже смутился. Грек вроде смотрел на него с укором: «Меня ты не нарисовал». Может, Сеньке лишь показалось это, но ему захотелось нарисовать и своего Грека. Он любил его, доверял, во всем. Ценил даже больше профессора. А почему ни разу не нарисовал, и сам не знает.

— Я вас нарисую еще лучше! — тихо сказал он Греку. — Потому что вы лучше всех!

У Платона Ильича даже дрогнул подбородок, и он невольно смутился. Столько было чувства в этих словах и столько тепла!

— Я нарисую вас у первой глыбы нефрита! — сказал Сенька.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Одной ногой в Европе, другой — в Азии

Еще на гребне Сенька немало сетовал на географов. До сих пер не могут провести границу меж Европой и Азией. Сколько ни читал он, сколько ни рылся в энциклопедиях, всюду по-разному. То граница тут, то там. Одни считают, будто граница проходит у восточной подошвы Урала, а потом по Эмбе… У других иначе — по гребню гор. Напутано тут немало. Стань географом — Сенька просто провел бы ее по реке Урал, до Каспия. А выше истока — по главному бы гребню гор, до океана. Чего проще…

Платон Ильич вполне соглашался с ним.

Ребята спускались к истокам реки Урал и без умолку спорили об этом: одни соглашались с Сенькой, другие нет.

Платон Ильич слушал и дивился. И как дети, и как взрослые. Сколько в них еще неразбуженных сил. И не вина ли школы, что слишком долго эти силы остаются втуне. А время все убыстряет, и дети раньше, чем прежде обретают силу, крылья, мужество.

Вдали виднелись хлеба, тучные, бескрайние хлеба. Сам из крестьян, Платон Ильич знал им цену. Любил чистое поле, без сорняков. Мысль заработала в неожиданном направлении. Дети, которых растит он, чем-то похожи на такие тучные хлеба, и в их ребячьих душах порой тоже пробиваются сорняки, и с ними нельзя мириться. Но главное-то не сорняки, а хлеба. Значит, и главные усилия педагога не на то, что является горестным исключением, а на все доброе и сильное, чем богата душа ребенка. Что ж, он всю жизнь так и поступал. И вот его ребята, серьезные, ищущие.

Больше всего сил он отдает таким, как Сенька, Азат, Биктимер, Альда. Они совсем не похожи друг на друга, у каждого свой характер, свои интересы и увлечения, свои успехи и промахи. Умница Альда, например, излишне «морализует», и не от них ли, от школьных педагогов, ее порой назойливые «морали». И тем не менее, все это лишь от доброты души. Такой доброты, случается, еще не хватает многим, и ее нужно разбудить, воспитать, направить.

Вон Юрка Дежнев, порой спотыкающийся, легко уступающий трудностям, неоправданно нетерпимый к любой критике, но упорно ищущий в себе силы, чтобы пробиваться на непроторенные тропки-дорожки. Как же не поддержать его на этом пути! И не только его, а каждого.

Или вон Петька-задира, еще ре умеющий как надо нацелить свою энергию. Он полон сил, которых нельзя не направить на добрые дела.

Так, рассуждал сам с собою, Платон Ильич и не заметил, как спустились к истоку Урала. Он начинается здесь живыми родниками, еще слабыми и робкими. Лишь постепенно они набирают силы и, сливаясь в ручьи, образуют главное русло реки.

История этих мест уходит в глубь веков. Сменяя друг друга, здесь вереницей проходили скифы, сарматы, готы, хазары и печенеги с половцами, Много веков назад тут появились русские. Сюда бежали старообрядцы, стрельцы, крепостные крестьяне. Да и река тогда называлась по-другому — Яиком. Лишь после подавления пугачевского восстания Яик стал называться Уралом. В наше время на реке вырос Магнитогорск — город с мировой славой.

Стали на отдых. Переход был трудным. Усталость валила с ног. Платон Ильич, подбадривая ребят, торопил с ужином, во все вмешивался, чтобы быстрее накормить своих питомцев.

Сенька и Альда с удивлением глядели на речку, скорее, на речушку. Таков тут Урал. Сенька запросто перешагнул с берега на берег, из Европы в Азию. Альда в Европе, он в Азии. Правда, удивительно?

— А может, граница дальше, а не здесь? — гадала Альда.

Сенька не сдавался. Если географы спорят меж собою, почему не поспорить и с ними. Согласен же с ним и Платон Ильич. Это настоящая граница!

А вокруг леса и леса, буйные, часто непроходимые. Каменные россыпи, валуны, останцы — все нагромождено стихийно, беспорядочно и по-своему поэтично. Немного передохнув, ребята уже рыскали среди каменных громад, стучали геологическими молотками, изучали породу за породой. А вдруг обнаружится нефрит? Однако нефрита все не было.

Схватка с браконьерами

На следующие сутки горы сильно понизились. Они мельчали все больше и больше. Чаще встречались небольшие селения, горные озера. У одного из них туристы разбили лагерь и остановились на дневку. После трехдневных переходов Юрка впервые шел сам. Нога зажила, и ему было особенно радостно. Паренек широко улыбался, смеялся, шутил. А часто и задумывался. Все случившееся с ним, все разговоры оставили в душе свой след, и приходилось о многом думать по-новому, что даже нравилось.

Озерцо небольшое, проточное. Три года назад здесь вымерзла вся рыба. А местный учитель на свой риск и страх привез откуда-то мальков и пустил в озеро. Мальки были едва живы: все издалека, вез долга. К удивлению; они не погибли, и вскоре маленькое озерцо закишело рыбой. Да такой, какой здесь никогда не видели: лещ, окунь, хариус, чудесный жирный карп. А вместе с рыбой пришла сюда и беда. Повадились браконьеры. Как хищники набрасываются они на рыбу. Благо бы с удочкой — против удочки тут не воюют — нет же, с сетями. Выгребут уйму рыбы и воровски скрываются. А озеро опустошается. Учитель сам пришел в лагерь, принес приманки, удочки, чтобы угостить юных туристов зеркальным карпом. Такого нигде нет!

За обедом много говорили, смеялись. Учитель рассказывал, как преображаются здешние места. Появилось электричество. Пришло оно издалека. Гигантской шеренгой в сотни верст выстроились они, ажурные мачты, и бредут себе через леса, горы, реки. Стальные великаны несут на своих плечах электрическую реку. Ведь кругом карьеры, прииски, новые заводы, и спрос на энергию огромен.

Местного учителя провожали гурьбой. Он понравился им своей простотой, своей заинтересованностью всем, что нужно людям.

Чувствуется, любит ребят. Говорит о них как о взрослых. Без них он и рыбу не развел бы. Все с их помощью. А сейчас они радиофицируют всю деревню. Своими силами.

Виделись с ним всего час-другой, а расстались как со старым другом, которого знают давно.

Вечером на берег озера, неподалеку от лагеря, заявились незнакомые люди. Приехали на двух машинах. Может быть, геологи-поисковики? И Платон Ильич пошел с Сенькой разузнать. Нет, не геологи, не поисковики. Люди странные, необщительные. Глядят исподлобья, хмуро и строго. Хуже — воровато. Неужели они? — мелькнула догадка. — Неужели за рыбой?

Вместе с Сенькой сели на берегу озера поодаль и стали ждать. События развертывались стремительно. С машин сняли надувные лодки, быстро наладили их, спустили в воду. Сняли сети. Ясно, браконьеры.

Платон Ильич направился к незваным посетителям.

— Вы кто будете? — обратился он к рыжеусому в клетчатой ковбойке с засученными рукавами, как у мясника.

— А вы кто? — в упор спросил рыжеусый.

— Мы туристы, из Уфы.

— А мы рыбаки, хозяева…

Едва глянув на рыжеусого, Сенька оторопел. Он самый, Петух, что навязал ему свои чемоданы на Уфимском аэровокзале, а потом привел милиционера. Ну и ну! Встретились, все-таки!

— Мы знаем, — сказал Платон Ильич, — сетями здесь не ловят, а вы…

— Мы здешние и лучше знаем, что можно и чего нельзя. Идите себе, занимайтесь туризмом…

— Ловить сетями мы не позволим.

— Интересно, интересно, — уперев, как говорится, руки в боки, усмехнулся усач. — Валите-ка отсюда подобру-поздорову. Не то поссоримся. И запомните, не ваше это дело.

Платон Ильич сказал тихо:

— Не смейте ловить, хуже будет.

Сенька с удивлением поглядел на своего учителя. Ну и Грек! Видал, какой.

Петух сплюнул с досады и заспешил к лодкам. Платон Ильич решил не отступать. Посылать за местным учителем — далеко. Да и что он сделает. Вызвать сюда ребят? Будет скандал. Что же тогда предпринять? Нельзя же спокойно глядеть, как станут разбойничать браконьеры. Нельзя же!..

Лодки отчалили от берега, с них бросили сети… Прошло еще немного времени, и пришлые гости стали тащить их из воды. Улов у них что надо. За какой-нибудь час лодки полны рыбы. Когда они стали возвращаться, Платон Ильич решил, что пора действовать. Взял у Сеньки фотоаппарат. Заснял машину, другую. С номерными знаками. Потом стал у берега и начал щелкать, снимок за снимком.

На лодках сразу завопили. Дескать, разбой, кто разрешил!

— Беги в лагерь! — сунув аппарат Сеньке, сказал Платон Ильич, — а я поговорю. Беги!

Вихров умоляюще поглядел на Грека. Как же бежать? А он, Платон Ильич, один-одинешенек? Кто же ему поможет?

— Беги, говорю, иначе все впустую, беги!

Сенька сорвался с места и помчался в лагерь.

Петух первым выскочил на берег и набросился на учителя.

— Как вы смели! Знаете, за это морду бьют!

— Посмейте только тронуть! — строго сказал Платон Ильич. — Хуже будет. А теперь — рыбу в воду. Я шутить не буду. Слышите, всю в воду.

— Вы с ума сошли! Столько наловить — и в воду. Как бы не так.

— Требую всю в воду, и немедленно. Хуже будет! Вы все на пленке. Завтра же она будет, где надо. Слышите, завтра же!

— Чего с ним гутарить, — подлетел молодой краснорожий парень. — Дай в морду, и дело с концом.

Но усатый понял: они в ловушке. Их засняли и пленку унесли. А разоблачат — суда не избежишь. Тут уж не до драки.

— Ладно, больше не станем, — мирно, опуская руки, сказал он. — Нужно, берите и туристам. Всем хватит. А мы уедем.

— Нет, в воду! — настаивал учитель. — Всю-всю в воду!

Да он сумасшедший! — кипятился краснорожий.

Остальные тоже струхнули и оставались у лодок. Ясно, засыпались. Черт их дернул торопиться. Надо было без свидетелей.

С час шел спор. Примчались ребята во главе с профессором. Белоречанина оставили в лагере. Соотношение сил теперь явно сложилось не в пользу браконьеров, и им пришлось сдаться. Чертыхаясь, рыбу вывалили в озеро. Сели в машины и завели моторы.

Петух снова подошел к учителю.

— Ладно, амба! Только, как условились, дальше никуда. А мы больше не будем.

— Эх вы, законник! — подскочил к Петуху Сенька. — Еще милиционера привели, помните? В Уфимском аэропорту? Вас самого нужно в милицию. Народное добро расхищаете!..

— Ладно, ладно, малыш. Не будем разжигать страсти. Рыба есть рыба. Раз водится, плавает — вот и ловят. Нельзя — не будем. Все, амба!

Браконьеры уехали. Чувствовалось, злые, раздраженные, но бессильные что-либо сделать.

Ребята гурьбой обступили Платона Ильича, гордые его мужеством, находчивостью, и радостно возбужденные заспешили в лагерь. Там пылал уже костер, и за ним, они знают, будет интересный вечерний университет.

Золотые прииски

Туристы спустились к небольшой горной речке и пошли берегом. Малый привал устроили на песчаном берегу. Дно речушки тоже песчаное. Вода чистая, местами тихая, местами журчливая. Платон Ильич взял ковш, зачерпнул воды с песком и стал промывать. Надо же выяснить, нет ли золотого песку. Сколько раз останавливались на таких речках, брали песок, промывали, и ничего в нем не было. Потому и сейчас к очередной породе отнеслись равнодушно.

Как обычно, промывка ничего не дала. Платон Ильич сел у берега, разулся, помыл ноги. Сенька взял ковш, спустился чуть ниже по берегу и тоже стал мыть песок. После промывки на дне ковша осталась крошечная золотистая крупинка. С маковое зернышко. Неужели золото? Он побежал к Платону Ильичу:

— Глядите!

Да, золото. Платон Ильич обулся и тоже стал промывать. Новый ковш ничего не дал. Третий тоже. Промыл до сотни ковшей и ни одной золотинки. Не та техника!

Какая же это речка? Они потеряли ориентировку и не знали ее названия. Столько рек и речушек! Столько гор, гребешков, холмов и возвышенностей! Не сразу разберешься.

Теперь надо идти берегом, и ниже все уточнится. Есть же поблизости люди. А скоро все выяснилось. Оказывается, это Верхний Иремель, и здесь Октябрьский золотой прииск. Гулко гудит гидромонитор, и мощная струя воды, разбивая породу, гонит ее к экскаватору, на промывку. Сам гидромонитор напоминает короткоствольную пушку без колес. Прииск понравился. Но он не в плане экспедиции, и задачи, у ребят другие.

Весь день ребята сортировали камни, отбирали образцы, упаковывали. А к вечеру посылки отправили в Уфу. Сразу стало легче.

На другой день уже налегке перебрались на Средний Иремель, на котором стоит Мулдашево. Здесь начинается гранитная гряда в виде батолида. На реке еще золотой прииск. Ребята впервые увидели здесь драгу. Их заинтересовало многоэтажное плавучее сооружение для механизированной разработки золотых россыпей. Целый комбайн. Они с интересом осматривали понтон, землечерпательные машины, агрегаты для удаления пустой и промытой породы, насосы, приводы, лебедки, двигатели и шаг за шагом постигали весь процесс работы. Не комбайн даже, а целая фабрика, завод! Вот как добывается золото. Гонятся тонны и тонны породы, чтобы вымыть очень малую часть золотого песка. Мощная, умная машина! Заменяет тысячи человек.

Расстались с драгой с сожалением. Не хотелось уходить. Девушка-техник так ясно и хорошо объяснила им весь процесс работы, что без конца бы ее слушать и слушать.

Но время, время! Оно летит, не останавливаясь, а впереди большой путь. И не золото пришли они искать, а нефрит. Золотом занимаются другие. И, как видно по рассказам девушки, занимаются неплохо. Их же дело — нефрит. А у них пока никаких следов, никаких находок. Неужели еще и еще им бродить впустую? Они вышли в места, где возможны и вероятны проявления нефрита. И надо торопиться.

За вечерним костром ребята долго молчали. То ли от усталости, которая валила с ног, то ли от перегрузки впечатлениями, которых было столь много. И нужно помолчать, чтобы все виденное и пережитое как-то улеглось, отстоялось, перебродило в душе. Азат разжег свой любимый звездный костер, он светился тихим и ровным пламенем, настраивая на размышление. Пришли мальчишки и девчонки из деревни. Девчонки маленькой стайкой сбились с одной стороны, ребята — с другой. А трое старших — учитель, профессор и старый камнерез — расположились меж ними.

Молчание было долгим, вдумчивым, и никому не хотелось его нарушать.

Злата толкнула в бок Альду и тихо засмеялась. Азат блеснул глазами в их сторону и готов был тоже как-то проявить себя, но с трудом сдержался. Профессор поглядел на девчоночью стайку, затем на ребячью и от нетерпения крякнул. Все почувствовали, сейчас он заговорит. Больше не стерпит молчания. Он достал из кармана кусок яшмы, повертел в руках, будто дивясь чему-то, и тихо сказал:

— Красавица! Гляжу не нагляжусь!

Яшму нашел он вчера. Сейчас еще трудно представить, какой она будет после полировки, как заблестит, заиграет в обработанном камне. Но сразу видно, яшма редкая. Такая игра красок! Черные полосы, красные проблески с зеленым переливом. Он нашел несколько крупных монолитов и от каждого отколол по два-три куска. Редкостный камень!

Тема родилась сама собой — яшма. Это осадочные кремнистые горные породы с примесями окиси железа и других веществ. Очень прочные. Хорошо шлифуются и полируются, не боятся ни воды, ни мороза. Башкирские яшмы особенно хорошо известны и славятся на весь мир. Башкиры всегда считали яшму очень ценным и даже священным камнем. Недаром надмогильные камни часто ставились из яшмы. Здесь насчитывается свыше двухсот разновидностей минерала. Их так много, что на память трудно ориентироваться, и тем не менее, яшма в руках Бахтина казалась исключением. Диковинная находка!

Речь и пошла уже о диковинных камнях. Корней Ильич заговорил о старых мастерах, умевших разгадать и сохранить душу камня. Найдут, бывало, диковинный камень и гадают, как сделать, чтобы засветился, заиграл он. Сколько поверий было. Прятали камень от солнца. На свету он блекнет. Изумруды, например, светлеют, а винно-золотистый, фенакит вовсе становится бесцветным и прозрачным, как вода.

Профессор напомнил про гакманит. Редчайший камень. Его нашли у нас лишь за Полярным кругом, на Кольском полуострове. Расколешь его молотком — изумительный вишнево-малоновый блеск. Но всего на считанные секунды. Затем на Главах становится серым, неприглядным. Не трогай! А подержи его месяцами в темноте — к нему на миг возвращается окраска.

— Наши мастера умеют давать цвет камню! — опять заговорил белоречанин. — Такое придумают — не поверишь. Так, агаты варили в котле с медом. Затем мыли и еще варили в серной кислоте. И на тебе — ониксы! Чудные, с белыми и черными прожилками камни. А дымчатый кварц запекали в хлебе — камень становился золотистым. Запекали и аметисты.

— Теперь проще с этим, — перебил его профессор. — Под лучами радия камню дают любой оттенок. Голубой сапфир, например, становится желтым. Мягко-фиолетовый кунцит — ярко-зеленым. А розовый топаз — оранжевым. Радий делает чудеса.

Угасал постепенно костер, стихал и разговор. Платон Ильич торопил на отдых. Нужно беречь силы на нефрит. А завтра день нефрита!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Сенькин час

Сенькин час! Самый занятный, самый важный. Час камня проводили почти ежедневно, посвящая его то одному, то другому минералу. И вот очередь нефрита. А нефрит готовил Сенька. Значит, и Сенькин час!

Где он столько вычитал про нефрит! Ребята слушали и дивились. Альда не сводила с Сеньки глаз. Отстань, потеряйся он — кто бы так рассказал про нефрит. Заслушался и старый камнерез. Такого он еще не слышал. Даже профессор дивился. Знает браток. На совесть подготовлен. Хоть на кафедру выпускай. В университет. А Платон Ильич глядел на Сеньку и просто радовался… Как не гордиться таким мальчишкой! Есть учителя, что по поводу и без повода любят твердить, дескать, раньше дети были лучше. Есть и такие, что искренне убеждены, будто дети есть просто дети, и все одинаковы — все черненькие и все прыгают. Главные силы таких учителей расходуются на войну с забияками и озорниками. Остальные, же у них просто «работяги», «пай-мальчики» или «зубрилы». Их не замечают. Нет, дети все разные, и в каждом ребенке есть своя искорка. Ты заметь ее, разгляди. Сумей разжечь, распалить.

Все, о чем говорил он, Платон Ильич знал и сам. Тем не менее, слушал не без удовольствия. Сразу видно, не одну книгу Сеня проштудировал. Невольно вспомнился смешной — случай. Подбирая литературу, ребята искали книгу за книгой. Составляли библиографические списки. Есть про каждый камень, а про нефрит нет. Вдруг прибегает Сенька и радостно возбужденный выкладывает на стол толстенную книгу. На ее обложке крупными буквами выведено всего одно слово — «Нефрит». Вот так удача! И как раз перед походом. Ребята запрыгали от удовольствия.

Их сразу убил Юрка:

— Не прыгайте, не прыгайте! — сразу охладил он ребячий азарт, полистав книгу, — нефрит, да не тот. От такого лишь умирают.

Оказывается, медицинская книга. Есть такая болезнь почек — нефрит. Про нее и книга.

Какое разочарование!

И вот теперь Сенька, рассказывал про нефрит, от которого не умирают и которому радуются, как диковинному камню.

Его очень ценили еще наши предки в первобытные времена. Из нефрита делали ножи, скребки, наконечники копий и стрел, молотки, топоры. У нас же сибирские сойоты с давних пор украшали себя красивыми бляшками из темно-зеленого нефрита, который они находили, видимо, в Саянах.

В старину у многих народов было поверье, что нефрит излечивает больные почки и даже предохраняет от удара молнии.

До сих пор остается неразгаданной тайной, как первобытные люди научились отличать нефрит от многих других похожих на него камней. Ведь даже специалисты-геологи наших дней не всегда различают этот минерал. Не менее загадочно и другое: где в давние времена добывали такой диковинный камень, если в древности его месторождения были известны лишь в Китае. Другие же месторождения открыты совсем недавно и к тому же в немногих местах — в Прибайкалье, Бирме, Новой Зеландии, Силезии, Лигурии, Тасмании и Новой Каледонии. Между тем изделия первобытного человека из нефрита найдены уже на всех континентах и на многих островах морей и океанов.

Ценность нефрита уже тогда определялась его замечательными качествами. Его нельзя, например, разбить стальным молотом. Скорей разобьется молот, чем кусок нефрита. У него необычайная прочность.

Ведь твердость и хрупкость камня — вещи разные. Алмаз тверд, но хрупок. Нефрит же не столь тверд, по твердости он уступает даже кварцу, но очень вязок и прочен.

Чтобы разломить нефрит, требуются удары в три раза сильнее, чем для таких пород, как порфир, базальт, гранит. Для раздавливания нефрита нужно давление до шести тонн на квадратный сантиметр, тогда как для стали всего около четырех, а для гранита около двух тонн. Когда на одном из германских заводов попробовали раздробить глыбу нефрита паровым молотом, раскололась не каменная глыба, а стальная наковальня.

Прочность минерала зависит от его внутренней структуры. Лучистый камень состоит из переплетенных волокон кристаллов, перепутанных наподобие шерстинок войлока.

Пусть он не поддается самым сильным ударам молота, зато воды горных потоков вместе с морозом сумели выломать глыбы нефрита из его месторождений и даже вынести их в долины рек.

Особенно большим почетом нефрит пользовался у восточных народов. Они приписывали ему сверхъестественные свойства, в том числе и целебные, особенно при лечении почек. Отсюда и название («нефрит», от греческого нефрос — почка). По религиозной мифологии греков, существует небесный город, стены которого сложены из нефрита. Из нефрита же, по верованию древних буддистов, выложен и трон Будды.

Китайцы называли нефрит священным камнем Ию, японцы — тама, монголы — каш, манчжуры — чу, греки — яспис, персы — иешем, новозеландцы — пунуму. Один из восточных историков писал, что у этого камня пять основных цветов: белый, как сало; желтый, как вареные каштаны; черный, как лак; красный, как петушиный гребень, И — чаще всего — зеленый, как листва пальмы.

Человеческую красоту, доблесть, добродетель, разум и правдивость восточные мудрецы сравнивали с нефритом, а один из тогдашних писателей Хиу-хин считал, что в нем скрыто пять душевных качеств человека: мягкосердечие, умеренность, мудрость, мужество и чистота.

Мировым центром добычи нефрита был восточно-туркестанский город Хотан. Китайцы его называли Иютян. Якобы священная река Ию несла свои воды с вершин Куэня и распадалась на три реки: белого, зеленого и черного Ию. Хотанский властитель запрещал людям подходить к рекам после спада в них воды, пока сам он не отберет самый ценный камень.

Камень Ию по священной дороге отправлялся во дворцы пекинских императоров. Караван сопровождался особым посольством. На каждой станции его встречали и провожали пышными церемониями. Так продолжалось долго, пока один из императоров не потерял веры в камень Ию. Больной наследник был положен на кровать из нефрита и, не выздоровев, умер. Пекинский властелин запретил ломать камень и те монолиты из Хотана, что были в дороге, повелел заковать в цепи и оставить в поле.

Почитали нефрит и другие народы. Из него делались гробницы многих властелинов. Могила азиатского деспота Тамерлана украшена огромными глыбами из нефрита.

С развитием культуры во многих странах из него стали выделывать предметы культа и домашнего обихода. Изготовлялись статуэтки богов, священные вазы, знаки отличия царей и придворных, застежки для одежды, курильницы, табакерки, коробочки, подсвечники. Одно время в Китае делались и монеты, ходившие наравне с золотыми. Нефрит ценился дорого. Даже в прошлом веке его продавали по двести-триста рублей золотом за фунт.

В наше время нефрит, естественно, потерял свою чудодейственную силу, но остался ценнейшим и редким диковинным камнем, изделия из которого часто являются предметами самого высокого искусства.

Сенька сам был в ленинградском Эрмитаже и видел их воочию. Там до тысячи чудеснейших изделий из нефрита, жадеита, горного хрусталя, агата, халцедона, аметиста и других самоцветов. Ему особенно понравился лежащий буйвол из зеленого нефрита. Сосуд с драконами из молочно-белого камня. Кольцо для поясного ремня из желтоватого нефрита. Очень хороша и сдвоенная чаша с фигурами летучих мышей, две из которых служат ручками. Тонкая работа!

Час нефрита пролетел незаметно.

Платон Ильич разбил ребят на три группы и каждая из них двинулась по своему маршруту. На биваке остался один Юрка. Сегодня его очередь дежурить в лагере и готовить обед.

Нашли и потеряли

Свыше ста лет назад уральский мастер-гранильщик Пермикин, известный тогда охотник за цветным камнем, обнаружил нефрит в Прибайкалье. Гнезда чудесного минерала, рассеянные в мраморовидном известняке, он разыскал в верховьях речек Слюдянки и Малой Быстрой. Затем нашел он нефрит по рекам Урику и Оноту. Известны находки камня и на Памире.

На Урале нефрит впервые обнаружен лет пятьдесят тому назад профессором Б. П. Кротовым. Он нашел его на речке Малой Иремельке в Учалинском районе Башкирии. После того нефрит в Башкирии никто не находил. И вообще на Урале его почти не обнаруживали. Необычайно редкий камень.

И вот как-то, возвратившись из похода по Уралу, учащиеся одной, из уфимских школ принесли кусок очень плотной породы светло-зеленого цвета. Ничем особенным камень не выделялся, лишь прочностью. Когда же его зашлифовали и отполировали, он оказался изумительно красивым. Светло-зеленая нежная окраска его с густо-зелеными и голубоватыми прожилками придавала такую красоту камню, что глаз не оторвать. Он светился загадочно, таинственно.

Оказывается, башкирский нефрит!

Находка была изумительной, и в нее даже не верилось. Казалось, камень из коллекции, и ребята шутят над геологами.

На следующий год они пошли по тому же маршруту, и, к великому огорчению, нефрита не нашли. Не нашли они его в третий раз.

Ребята были сконфужены. Как же так? Видели, сами кололи, привезли кусок редкого нефрита, и вдруг камень пропал. Было чему огорчаться. Три года подряд искали они свой нефрит, и все безуспешно.

Теперь они шли в четвертый раз, чтобы найти наконец нефрит. Видимо, тогда они напали лишь на обособленный одиночный монолит и, не запомнив место, потеряли его. Теперь их задача сложнее — найти месторождение. Должно же оно быть. Ведь на Урале есть все!

И вот они прошли длинный путь, а нефрита все нет. Сейчас они вышли в район, где, по данным геологов, может быть нефрит. Надо лишь найти его.

Естественно, с каким нетерпением тронулись они по звездному маршруту на поиски нефрита. И каждому хотелось отличиться в таком поиске.

Азат направился по маршруту вместе со Златой. Шли, балагурили, много смеялись, зорко присматривались к местности, изучали породу за породой. Никаких признаков нефрита. Часа за четыре они прошли весь маршрут и ничего не обнаружили. Присели перекусить. С удовольствием управились с яйцами и сыром. Запили водой из фляжек. Обратно пошли новым маршрутом. Авось что-нибудь подвернется. Но сколько ни шли — все безуспешно. Что ни отколют молотком, все не то: либо змеевик, либо туфит, либо известняк. Наконец, наткнулись даже на габбродиорит. Это породы, среди которых возможно проявление нефрита. Но лучистого камня нет и нет. Видно, не судьба им найти нефрит.

Второпях Азат забыл компас и временами терял ориентировку. И вдруг они наткнулись на небольшую глыбу, похожую на серый известняк.

— Отколем? — сказала Злата.

— Чего колоть, одно и то же! — отмахнулся Азат.

Тем не менее, дурачась, с силой ударил геологическим молотком по монолиту. Камень не поддался. Смотри ты, какой упрямый! Ударил еще и еще. Хоть бы осколочек. Твердый орешек. Может, гранит? Попробовала и Злата. Результат тот же.

Азат обошел глыбу. Ни одного острого угла. Видно, дожди и ветры немало над ней потрудились.

— Слушай, что же это такое? — удивился Азат. — На нефрит не похоже: слишком серый, невзрачный. Отчего же тогда такой твердый? Зубило у тебя есть?

Злата порылась в своем мешке и вытащила добротное зубило. Пробовали и так и эдак — ничего не выходит. Как же быть теперь?

Снова и снова долбили камень, пока, наконец, не удалось отколоть кусочек грамм в двести весом. С небольшой кулак. Повертели в руках. Довольно невзрачен. Серый, мутноватый.

— Дай-ка лупу? — попросил Азат.

Поглядели в лупу и удивились. Структура лучисто-волокнистая, напоминающая нефрит. Неужели нашли?

С радости бегом бросились в лагерь. «Там определим точно». Быстро запыхались, пошли тише. Нет-нет, и останавливались снова, разглядывая находку. Затем опять торопились в лагерь.

Примчались запыхавшись, взбудораженные.

— Нефрит! — воскликнул Азат, вздымая руку с камнем над головой. — Серый нефрит.

Ребята наперебой вырывали из рук Азата камень, скрупулезно разглядывали и простым глазом, и в лупу. Пробовали на удар молотом.

И Платон Ильич, и профессор согласились: видимо, все же нефрит. С трудом раскололи камень пополам. Одну часть бросили в костер, с час калили в огне. Вынули, хватили по нему молотком. Камень рассыпался. Еще один признак нефрита.

— Где нашли?

— Там, на склоне небольшого холма. Часа два отсюда, — сказал Азат.

Солнце уже клонилось к горизонту. Завтра тот район придется обследовать. Но и сегодня не терпелось взглянуть на находку там, на месте.

Платон Ильич, Сенька, Злата с Альдой и Азат тронулись в путь. Уже через час Азат стал поглядывать по сторонам в поисках каких-то примет. Стал теряться.

— Ты что, не запомнил? — спросил Сенька.

Злата тоже растерялась.

— Мы бежали… Только найдем, куда он денется…

Прошло два часа, еще час, а места того все нет и нет. То похоже, то не похоже. Ни Азат, ни Злата не находили точных примет. Бросались из стороны в сторону, но заветной глыбы не было.

Солнце ушло за горизонт. Сумерки у гор короткие, быстро стемнело, и пришлось возвращаться.

Вот-те и нашли! Нашли и потеряли!

На бивак вернулись усталые, огорченные. Не хотелось ни есть, ни пить. Даже говорить не хотелось. После ужина (прошел он вяло и скучно) уселись у костра. Платону Ильичу претило любое отчаяние. Оптимист по натуре, он не терпел ничего упаднического, вялого, пассивного. В трудные часы и дни он лишь замыкался в себе, чтобы сосредоточиться, разобраться в сути дела и собраться с силами для новых действий. Так и сегодня. Конечно, досадно, что нашли и тут же потеряли. Однако, ясно, завтра они найдут, непременно найдут то место, ту глыбу нефрита, а может быть, и его залежи. Нефрит, башкирский нефрит! Находка ребят изумительна!

Огорчало другое. Злате многое простительно: она новичок. Но как мог Азат допустить такой промах? Пошел без компаса. Место не запомнил. Плана не набросал. Путь к монолиту не прочертил. Видно, еще слишком дети. Нашли, обрадовались и забыли про все на свете. Ребята уселись вокруг костра и горестно молчали.

Пламя опало, и костер едва тлел: прямо в унисон настроению. Азату не до костра: стыдно от ребят, что так оплошал. Платон Ильич взял палку и пошуровал костер. Подбросил в него еловой суши.

— Тягостное молчание нарушил Биктимер:

— А может, нефрита и не было…

— Нечего горевать, нечего носы вешать, — сказал Платон Ильич. — Бесспорно, нашли. А с радости потеряли. Завтра найдем камень. Никто же не унесет его за ночь. Давайте-ка — песню!

Затянул ее Сенька. Голос у него звучный, не по-детски густой, сразу западающий в душу. И ребята мигом подхватили:

Шумят голубые высокие ели, Летит меж стволов ветерок… И снова туристские песни запели Романтики дальних дорог.

Разгорался костер, разгоралась песня, и, как пламя, разгоралось настроение. Платон Ильич глядел на лица ребят и не узнавал их. Ни грусти в них, ни огорчения, ни досады. Лица светились уже неподдельным задором.

Даже хорошо, что и погрустили, погоревали. Лишь бы не равнодушие. Досада, обида, горечь — их ответ на неудачи и ошибки. Их задор, их радость — вера в свои силы, в свой успех.

Альда начала, и ребята дружно подхватили новую песню. Она лилась звучно и бодро:

Пусть песня звонкая летит, Вперед, друзья, вперед! Зовут нас дальние пути, Нас Родина зовет!

Запел и профессор, запел и старый камнерез. Молчал лишь Платон Ильич, единственный слушатель.

Стеною горы на пути. Блестит речная гладь. Так много нужно нам пройти, Увидеть и узнать!

Распелись, развеселились и спать лягут бодрыми. Завтра они найдут злосчастную глыбу, обязательно разыщут!

Башкирский нефрит

Утро зарделось облачком на горизонте: оно словно горело и на глазах меняло краски. Сначала рдяное, как кровь, оно постепенно становилось малиновым, розовым, ослепительно золотистым. Затем вдруг начало как бы таять, бледнеть и быстро потускнело вовсе. Солнце игриво, даже с озорством выглянуло из-за облачка, как бы поднялось на цыпочки, усмехнулось ребятам, засмеялось вместе с ними и стало светить им весь день, чтобы поздно вечером потускнеть и снова уйти за горы, оставив их на ночь без своего тепла и света. Озеро, у которого стали на бивак, за ночь собрало с неба все звезды и не выпускало их со своего дна до самого утра. Наигравшись со звездами, оно стало ловить редкие облака, не успевшие уйти за горы, и их выполоскало в своей воде. Затем увидело солнце и сразу же пленило его. Пусть поплавает внизу, в бездонной глубине. Не все ему блестеть в одном небе. А надоело возиться с солнцем — заманило на свою гладь утренний ветерок, заигралось с ним, зарябилось, и уже не разглядеть внизу ни солнца, ни последнего облачка, которое помчалось за горы, поспешая очистить зауральское небо.

Альда сидела с Сенькой у самого берега и тихо раскрывала ему эти тайны озера. Правда, оно забавно? Правда, поэтично? А Сенька глядел на девчонку и радовался ее фантазиям.

Весь мир в ее глазах раскрашен самыми яркими красками.

— Сеня-а, Альда-а!.. — кричал от палаток Платон Ильич. — Идите сюда-а!

Руководитель экспедиции собрал весь отряд. Разбил его уже на две группы. Азат шел со Златой, Петькой и Биктимером, Сенька с Альдой и Юркой. Сам Платон Ильич отправился с Азатом. Старый камнерез — с Сенькой. Профессор же оставался в лагере. Ему нужно разобраться с тем, что уже собрано. Снова накопилось столько экспонатов, что стало невозможно носить их с собою. Даже с помощью ребят. Лишнее надо выбросить, чтобы сохранить самое ценное.

Так начался этот день у озера Курманкуль, в окрестностях которого велись поиски нефрита.

Азат повел группу вчерашним путем. Встречались те же валуны, глыбы горных пород, от которых они откалывали образцы. А вышли к невысокому холму — ни Азат, ни Злата не могли вспомнить, как они пошли вчера в обход, справа или слева. Петька не стерпел и зло кольнул. Туристы тоже! В двух соснах заблудились. Пошли вправо, и уже через километр-другой стало ясно: не туда! Вернулись обратно и с того же места, где Азат потерял ориентировку, двинулись влево. Азат даже запрыгал. Тут были вчера. А прошли еще немного — опять сбились с пути. Шли-шли, а все уже не то. Не были они здесь вчера.

— Вон, вон где! — радостно вскрикнула вдруг Злата. — За тем курганчиком! — и она со всех ног бросилась вперед.

Пустился за нею и Азат. Биктимер и Петька помчались следом за ними. Непонятный азарт нахлынул и на Платона Ильича. Сначала он ускорил шаг, а затем побежал, догоняя ребят.

— Сюда, сюда! — кричал Азат. — Нашли!

Вот она, заветная глыба! Много меньше, чем показалась Азату со Златой вчера. Всего на полметра выступает из почвы. Серая, неприглядная, обточенная ветрами и дождями.

И все же нефрит. Серый нефрит!

С большим трудом откололи от него еще два куска. Набросали схему, нанесли на нее месторасположение нефритовой глыбы. И, распрощавшись с ней, тронулись в путь. Нужно тщательно изучить местность, найти новые выходы нефрита. Не одна же его глыба на всем огромном пространстве.

Но сколько ни искали, сколько ни бродили — все напрасно. Нигде ничего.

Солнце уже клонилось к дальним горам, и пора было возвращаться в лагерь. Возвращаться, по-существу, не с чем. Как и вчера, вроде, нашли и потеряли. Трудно поверить, одна глыба! Геологи засмеют.

С нетерпением ждали возвращения второй группы. А ее все нет. Хоть бы Сеньке повезло. А не найдет и он — будут искать завтра, послезавтра. Станут искать здесь, в другом, в третьем месте.

Профессор не только рассортировал камни, но и приготовил обед. Сварил суп, нажарил мяса. К нему нагрянули нежданные гости — ребята из дальней школы. Так дал им денег, и из колхоза прислали три кувшина молока. Литров десять. И обед — что надо! Но Сеньки не было, и решили ждать.

Тем временем Сенька был еще далеко. День был трудным. Ходили-ходили, и все безуспешно. Нужен нефрит. Если нет его здесь, искать станет еще труднее. Видели же его в этих местах, даже образцы приносили. Нашли же и потеряли. Нужно найти, непременно найти. Не может же вдруг пропасть он, если был здесь. Значит, искать и искать!

Уже вечерело, и пора в лагерь. Значит, еще один незадачливый день.

Но вот наткнулись вдруг на змеевики. Увидели известняк, габбродиориты. Глядели на их прожилки и радовались — близкие родственники, вернее, соседи нефрита. Беда лишь в том, что эти породы могут и быть, а нефрита вблизи все же не окажется. К сожалению, бывает так слишком часто. Тем не менее, нужно бдительнее глядеть и глядеть.

У одной глыбы возились долго. Никак не отколоть от нее хоть кусок породы. Уж не нефрит ли? Больно тверд что-то? Наконец, откололи.

— Гляди, похоже, нефрит! — обрадовался Юрка. — И молотком не разобьешь, и по виду сходен. Неужели нашли?

Сенька повертел кусок в руках. Правда, похож. Взял лупу и стал рассматривать структуру породы. Что-то не то. Нет в нем такой спутанной волокнистости, какая свойственна лишь нефриту. Видимо, все же змеевик.

Забрав образцы, тронулись дальше. Не дается нефрит.

Наконец вышли на обширную поляну, сбегавшую вниз с невысокого холма, поросшего лесом. Казалось, и отдельные березки, и сосенки как бы сбегают с холма и беспорядочно бродят по поляне. Будто ищут что-то и никак не могут найти. Они еще подростки, и им всего лет по двенадцать-пятнадцать. «Как и нам, — подумал Сенька, — ровесники и только, и, как мы, чего-то ищут себе на горных склонах».

Спустились с холма вниз. До лагеря отсюда уже недалеко, не больше часу ходьбы. Так что еще можно засветло побродить и поискать.

Полевая дорога, ничем не приметная и ничем не примечательная, бежала себе вдаль и манила ребят за собою на отдых. А посредине поляны она выгибала вдруг спину и нехотя переваливалась через неширокий и покатый выступ. Будто подложили под нее толстенную трубу, и она горбылем вспучивает дорогу.

Ребята с минуту постояли на горбыле, разглядывая местность. Тоже ничего примечательного. Просто красиво. Покатый холм. Березы с соснами. Зеленая трава. Выступы горных пород топорщатся глыбами или одинокими монолитами. Сколько ни брали с таких пробу, все не то, что ищут. До обиды не то. А может, все же и здесь постучать геологическими молотками. Авось будет удача. Нет, лучше вон там, подальше. Совсем недавно брали пробу за пробой. Ничего же нет. Юрка уселся прямо на траву сбоку у дороги и с досады хватил молотком по выступу, на котором стояли ребята. Молоток глухо звякнул и упруго подпрыгнул. Камень, оказывается. Каменная гряда. А может, гранит? Или что другое? Он ударил еще и еще, пытаясь надколоть камень, отсечь хоть кусочек, чтобы обнажилась порода. Но ничего не кололось. Смотри, какой твердый! Нет, я доберусь до тебя! — не сдавался Юрка. Альда присела рядом и тоже застучала молотком. Сенька поглядел на них и давай себе стучать с другой стороны дороги. Вот те и каменная труба!

Но сколько ни долбили они, хоть бы кусочек породы. Что за чудо! Гранит, что ли? Корней Ильич присел поодаль и закурил. Надо же и передохнуть немного.

Так и не отбив ни кусочка, пошли вдоль гряды. Она скоро кончилась, уходя вниз, в почву. Нет, нужно поглядеть и глыбы вблизи. Ого, и они не поддаются. Попробовали одну-другую и никак не смогли отбить ни куска. Молотки поддаются, а камень нет. Выходит, тверже стали. Уж не нефрит ли?

С огромным трудом с помощью зубила, иступив его, откололи кусок. Затем еще и еще. Красивый темно-зеленый камень с черными прожилками. Очень похож на змеевик, которой час-два тому назад они приняли за нефрит. Неужели только змеевик?

С трепетом достал Сенька лупу, взглянул и бессильно опустил руку.

— Опять змеевик? — не утерпела Альда.

— Скажи же толком? — торопил и Юрка.

— Погоди, дай разобраться! — и Сенька снова уставился в лупу, прищурив левый глаз. Излом занозистый. Через лупу видно спутанно-волокнистое строение. Его лучистая структура очень наглядна. Кристаллики спутаны, как шерстинки в войлоке. Неужели нефрит? И на ощупь жирноватый.

— Ну, что? — требовала ответа Альда.

— На, смотри сама!

Альда уставилась в лупу.

— По-моему, нефрит! — вскрикнула она возбужденно. — Нефрит же, глядите!

Юрка вырвал у нее лупу и кусок породы.

— Ясно, нефрит!

Все трое обнялись и закричали от радости. Нефрит! Нефрит!! Нефрит!!!

Корней Ильич заулыбался. Говорил же, все есть на Урале.

Облазили всю поляну. Здесь много нефритовых глыб, монолитов. Гряда, что вспучивает дорогу, видимо, тоже из нефрита. Им все-таки удалось отколупнуть от нее кусочек. Нефриты здесь разные, в основном светло-зеленые и темно-зеленые, с черными и серыми прожилками. В полировке получится изумительный камень.

Завтра у нефритового монолита Сенька нарисует портрет Платона Ильича. Как обещал!

Среди берез и сосен есть тоже выходы нефрита. Но в подлеске густая трава, шиповник, можжевельник, смородина и малина. Всего сразу и не разглядеть.

Есть выходы глинистых сланцев, наподобие кровельных. Сланец серо-зеленого цвета. Он состоит из точеных пластинок толщиною в два-три миллиметра и даже толще. Встречаются пачки кристаллов в тридцать-сорок сантиметров.

Встречаются здесь и известняки, кварциты, яшма. Яшма желтая, с дендритами марганца.

Пересекая дорогу, нефритовая гряда обрывалась, зарываясь вглубь других пород. С одной ее стороны были сланцы, с другой габбродиориты. Южнее нефриты уходили под слой известняков.

Сделав беглый осмотр, снова вышли на дорогу, на тот самый выступ, где она переваливает заветную жилу. Еще и еще окинули взглядом нефритовую залежь и непроизвольно вздохнули глубоко-глубоко. Возможно, богатое месторождение! Только подумалось об этом, и Сенька вздрогнул. Ему стало страшно. А вдруг час назад они не остановились бы на этом месте, а вдруг прошли бы, не коснувшись своими молотками ни этой гряды, ни тех вон глыб! Неужели б эти богатства остались втуне еще на многие годы? Подумать только, они могли пройти мимо. Мимо нефрита! Даже поежился. Не знал Сенька, что все большое и даже великое в жизни начинается с очень малого и часто, очень часто — со случайности. Пусть и в этом есть своя закономерность, и все же — со случайности.

Нет, взялся за дело — ничем не пренебрегай. Ничем не поступайся. Ищи и ищи, пробуй и пробуй, дерзай и дерзай! Тогда никакая случайность не уведет тебя в сторону и любая случайность приведет к успеху. Только так и не иначе!

Вернулись они поздно, совсем уже стемнело. Пылал востер, сто раз перекипел суп, подгорело мясо. Сто раз переволновался за них Платон Ильич, и ребята порывались идти на розыски. Но Грек верил в Сеньку. Не должен подвести. Задержался — значит, нужно. Придет.

И вот теперь сразу сто радостей. Нефрит найден! И какой нефрит! Завтра они обследуют всю местность, продолжат поиски. Еще день отдадут нефриту, чтобы послезавтра с победой двинуться на Ильмены!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Таганай и Юрма

Завершив поиски нефрита у озера Курманкуль, ребята распрощались с профессором и старым камнерезом. Расстались и с Златой. Их пути теперь разошлись. Прощание было трогательным. Девчонки даже расплакались. Завлажнели глаза и у ребят, хоть они и крепились изо всех сил. Горячо расцеловались до новых встреч в Уфе и на отрогах Урала.

Расчувствовался даже Петька. Подарил Злате свой лучший кристалл горного хрусталя, отдал на память геологический молоток. Сказал, на дружбу!

Весь последний день Злата не отходила от Сеньки. Расставалась с ним с грустью. Горная одиссея сблизила их и сдружила. Альде было больно глядеть на них. Ревнивое чувство подступало к горлу, мешая дышать. В ее душе смешались и горечь разлуки, и радость, что Злата возвращается в Белорецк, а она, Альда, остается с Сенькой. Нет, он не переменился к ней, и их дружба по-прежнему нерушима. Только делить ее она ни с кем не хочет.

Попутной машиной добрались до Златоуста и отсюда снова двинулись в горы. Их маршрут близился к концу. Остались лишь Таганай, Юрма, Ильмены. Завершающий отрезок пути. А там — домой.

Ночевали в долине Киолима. Он своенравен и журчлив. Его берега поросли густым тальником. Кристально чистая вода неутомима. Дни и ночи грызет она кварциты и слюдистые сланцы, сглаживая себе путь-дорогу.

Ранним утром тронулись на Дальний Таганай. Его вершина еще скрыта туманом. Будто бело-серым пухом затянута и долина. Чуть не с первых же шагов пришлось продираться через девственную глушь. Вековая тайга, бурелом, груды замшелых камней, оплетенных корнями деревьев, топи, предательски заросшие мхом, — все повторялось снова и снова. Таков уж Урал! Казалось, те же кручи, та же тайга, те же каменные россыпи — все то же, и все иное.

Тут извечная борьба камня и дерева.

Вблизи гребня особенно грандиозно нагромождение каменных глыб, поросших мхом и стелющимся вереском. Одна из скал почти отвесно взметнулась ввысь. Тайга двинулась за нею, словно хочет схватиться врукопашную. Деревья тоже тянутся ближе к солнцу, они подступили к самой скале, чтобы по ее уступам одолеть высоту. Камень не стерпел дерзости, и глыбы в сотни тонн весом рухнули на тайгу. Она грудью приняла удар, но не отступила. Пусть разбиты ее пихты и ели, пусть многие из них омертвели. Поднимутся другие. Живое неизбежно победит!

Из-за груды каменных глыб на ребят дохнуло вдруг холодом. Вот те и раз — снег! Снег в июне! И здесь только-только цветут подснежники. Обессилев, лес уступает место тундре. У кривостволой стелющейся березки листочки с ноготь, не больше. А чуть выше на карликовых березках еле-еле набухают почки.

Наконец и Таганай! С него видны дымы Челябинска, даже Свердловска. Перед глазами седой Ицыл, каменные громады Юрмы. Весь горный ландшафт как на ладони.

Теперь на Юрму!

Путь на нее не менее труден. Опять заросли горной тайги, заболоченные ручьи и речки, завалы каменных россыпей. Но на вершину можно пройти двояко: либо более легким путем, либо более сложным и трудным.

Платон Ильич с Альдой, Азатом и Биктимером пошли первым путем, Сенька с Юркой и Петькой — вторым. Надо же поглядеть, нет ли и тут нефрита, нет ли редкостных самоцветов.

Юрма в переводе с башкирского означает «не ходи». Вершина опасная. Здесь своего рода кузница гроз и лишней. Горный хребет, вытянувшийся на многие километры, преграждает путь влажным атлантическим ветрам и служит как бы мощным конденсатором влаги, стягивая на себя все грозовые тучи, и здесь куется погода.

Свою группу Сенька вел уверенно, пока не начались таежные заросли. Продираясь через них, нелегко выдержать направление. Даже с компасом. Исцарапавшись, проваливались в трещины, срывались со скользких глыбунов, порой пребольно ушибались. А на подступах к самой вершине стало еще хуже. Каменистые россыпи громоздились чудовищно. Истинно каменные завалы! Всюду груды и груды бесформенных или плитообразных глыб. Они хаотически нагромождены друг на друга. Здесь тоже царит извечная борьба между лесом и камнем. Обрушиваясь, камень валит деревья, вырывает их с корнем, губит живое. А ель и пихта, иногда и береза, уцепившись корнями за каменистую почву, грудью преграждают путь камню. Подчас гибнут, а не сдаются. Больше того, цепляясь за каменные глыбы или оплетая их своими корнями, стремятся все выше и выше. Выбившись, наконец, из сил, они останавливаются и в ярости сдерживают сползающие сверху каменные громады, поросшие лишайником.

Солнце и вода с ветром без устали полировали глыбы сланцев и кварца, пока не сгладили их совершенно. Оттого и скользко. Лесистые полоски, вытянутые к вершине, кажутся более заманчивыми, а пойдешь через них и видишь: деревья срослись ветвями, сцепились корнями, заросли мхом и вереском, брусникой, малиной, хоть расчищай путь топором.

Руки у Сеньки в крови. Каменные уступы остры и беспощадны. У ребят то же самое. Жаль, нет рукавиц. И все же их упорство неодолимо, что радовало, порождало гордость. Пробились все-таки, одолели!

Им не повезло почти у самой вершины. Меж двух громадных глыб провалился Петька. Сорвался на ходу. Его с трудом вынули, изодранного и побитого. Со злости он искусал губы. Надо же так сорваться! Прямо беда беду бедой погоняет. Идти он не в силах. Нет, не перелом. Даже не вывих. Просто сильный ушиб ноги. Но ступить на нее не может. Выходит, нести. А носилок нет. Смастерить их не из чего. Значит, нести на руках. Тут одному идти рискованно, а с раненым вовсе невероятно.

Сенька глядел на него с горечью, с неприязнью. Задира-пакостник, даже нести его не хочется, а не нести нельзя. После той драки у озера Альда хотела обо всем рассказать Греку, ребятам. Сенька воспротивился. «Если не трус, — бросил он Петьке в лицо, — сам расскажи!». Да где ему набраться мужества. Правда, сгоряча Сенька готов был даже избить его. А поостыл — понял: кулаки Петьке не помогут, если у него мусорно в голове. Вот очистить бы ее от того мусору! Только возиться с ним вовсе не хочется:

— Что, Юра, понесем?

Юрка поморщился. Когда не мог идти сам, Петька не пришел ему на помощь и нести отказался. Как же теперь поступить ему, Юрке? Тоже не нести? Нет, походить на Петьку не хотелось.

— Хорошо бы, конечно, бросить тут, да лучше понесем.

Петьке обидно до слез. Знал, не бросят, все равно понесут?. Зачем же тогда говорить такое. Ему и без того плохо. Сам видит, многое было не так. А разве вернешь.

Ребята осторожно взяли его на руки и понесли. Задыхаясь, взбирались с камня на камень. Подолгу отдыхали. Падали, ушибались. Снова шли. Заныли плечи. Устали руки. Переставали двигаться ноги. Стиснув зубы, еле-еле пробились к вершине.

Скалы резко взметнулись ввысь и образовали причудливый проход. Вот они, знаменитые Чертовы ворота!

Какая красота! Сколько озер, рек, ручьев! Все это блестит и искрится, радуя глаз. Суровые гребни огромны и величественны. Ильмены отсюда похожи на согнутую спину медведя.

Платон Ильич давно уже здесь. Поджидая Сенькину группу, ребята изрядно померзли. Ветер сильный, пронзительный. Пробирает до костей. Пришлось укрываться за каменными уступами.

Случай с Петькой озаботил всех. Нога припухла, и идти он не сможет. Пришлось мастерить носилки.

Спуск был легче. На пути попадались сосновые куртины с оголенными стволами. Здесь добывают живицу — смолистую, прозрачного цвета жидкость, вытекающую из надреза на стволе дерева. Такие подсечки или, как их называют тут, вздымки делают через каждые два-три дня с расчетом эксплуатировать сосну десять-двенадцать лет. А из живицы вырабатывают канифоль и скипидар. Способ добычи Сеньке показался варварским.

Ночевать спустились к небольшому озеру, название которого звучало интригующе. Здесь, за тридевять земель от столицы Башкирии, и вдруг — Уфимское озеро.

— Здорово, правда? — дивилась Альда.

Оно оказалось тихое-тихое. Со всех сторон обрамлено лесом, и по размеру невелико — всего пятая часть квадратного километра. Оказывается, озеро служит истоком реки Уфы. Пробиваясь отсюда через горы, она у самой башкирской столицы впадает в Белую. Река сильная, поэтическая. На ней уже высится Павловская гидростанция. Треть Днепрогэса.

Вот бы поплыть отсюда до самой Уфы! Только путь у них другой — на Ильмены и оттуда поездом домой.

Допоздна просидели у костра.

Дав ребятам вволю поговорить, поспорить, Платон Ильич заторопил их спать: завтра трудный переход.

На заре тронулись к озеру Увильды. Аквамариновое по цвету, оно пленило ребят своей красотой. Говорят, во время бури волны у его скалистых берегов достигают двухметровой высоты. Тогда оно грохочет как море и становится страшным. Хорошо бы взглянуть и на такое, да нет времени ждать, пока разразится буря. Зато озеро полакомило ребят отменной форелью. К завтраку Азат выловил удочкой пять больших рыбин. Только зажарить их не успели. Пришли ребята из пионерского лагеря, расположенного тут же, на берегу озера, и потащили туристов к себе. У них и завтракали, у них и варили уху. А затем гурьбою, с песнями тронулись дальше. Их провожали далеко за лагерь.

С Золотой горы увидели Карабаш. Здесь крупное месторождение медного колчедана и медеплавильный завод.

Спустились к озеру Аргази. Лес по берегу черный, безжизненный, без листьев. Оказывается, плотина подняла воду и затопила березняк. Деревья валятся, затягиваются илом, не успев сгнить, и ствол каменеет. Получилось бесхозяйственно. Нельзя же так губить лес.

В курьях озера сплавины постепенно затягивали гладь воды, зарастали камышом, рдестом, ольховщиной. С годами толщина сплавин достигла чуть не трехметровой толщины. А с подъемом воды сплавины срывались с места, и ветер гнал их в озеро. Так возникли «плавающие острова» — бич здешних рыбаков. Зато вокруг таких островов уйма рыбы. Спасаясь от прожорливой чайки, рыба тучей бросается под сплавины.

Ночевать остались у озера Аргази… Завтра на Ильмены!

Заповедник самоцветов

Так вот он каков, заповедник самоцветов! Истинно, чудо из чудес.

Говорят, слово Урал образовано из двух башкирских: «ур», означающее возвышение, гористая земля, и «ал» — сокращенное от «алтын», означающее — золото. Значит — земля сокровищ.

Истинно так! Ребята видели его сокровища своими глазами. Вернее, лишь очень малую часть их. Однако то, что они увидели здесь, в заповеднике, превосходит любое воображение. Трудно поверить, как ухитрилась природа собрать такие несметные богатства на такой малой площади. Глядишь на Ильментау и будто слышишь его голос: «Глядите, люди, как щедр Урал! Глядите и дивитесь!»

Ильментау — сказочная гора. У ее подножия и на ее склонах ученые нашли до ста пятидесяти редчайших минералов и более тридцати из них обнаружены здесь впервые. Просто уникальный клад.

Ребята осмотрели уже музей, были в здешних копях. Ничего не скажешь, уникум природы. В музее заповедника оставили кусок башкирского нефрита. На память! Есть на Урале нефрит. Настанет срок, и будут открыты новые месторождения. Будут!

К северу от Миасс, на склоне Ильментау, установлен памятник Ленину. Он любовно отлит из чугуна каслинскими мастерами и высится на миаскитовом постаменте. Это редкостный камень, напоминающий сероватый гранит. Он открыт здесь и в честь Миасс назван миаскитом. А на постаменте — чугунная доска со словами ленинского декрета о создании первого и единственного в мире заповедника камней:

«Ввиду исключительного значения Ильменских гор на Южном Урале у Миасса, — гласит надпись, — в целях охраны природных богатств, Совет Народных Комиссаров постановляет: объявить Ильменские горы на Южном Урале у Миасса Государственным минералогическим заповедником, т. е. национальным достоянием, предназначенным исключительно для выполнения научных задач страны».

Председатель СНК В. И. Ульянов (Ленин) 14 мая 1920.

Сгрудившись у памятника и читая надпись, ребята вспоминали только что виденное в минералогическом отделе музея. Здешние камни-самоцветы просто чудесны. Они светятся, горят, сияют изумительными цветами всевозможных тонов. Чего только нет там! И горы эти — истинно бесценный клад природы. Из их недр добыли винно-желтые, розовые и прозрачные как слеза топазы; синевато-голубые аквамарины; синие и фиолетовые корунды; черные турмалины; нежно-голубые амазониты; ярко-синие лазуриты. Всего не перечесть.

И вот перед ними отлитый в металле образ человека, который в труднейшие годы вспомнил об этих сокровищах и сохранил их, создав богатейший заповедник. Сенька глядел и дивился. Пусть лишь по книгам, по кино знают они про те годы. Суровое, гордое время! Тем выше подвиг Ленина. Захотелось просто по-ребячьи отблагодарить его. Вынул из-за пазухи приготовленный кусок нефрита и молча положил камень на серый постамент у ног Ильича.

Ребята переглянулись, зааплодировали. Молодец Сенька! Он выразил их самые сокровенные желания. Им хотелось что-то придумать, что-то сказать, а Сенька одним жестом все придумал и все сказал. Платон Ильич еще и еще глядел на него, и горячее чувство гордости за своего питомца снова полнило его душу. Право, молодец!

Без конца любовались горным ландшафтом. Он просто великолепен. Особенно озера, а их уйма. Расположены они между скалистыми гребнями и утесами, а те, что охватывают Ильмены с востока, вытянуты вдоль гор, и узкие заливы-курьи как бы обнимают их своими водами.

Сами озера в лучах солнца с голубым, опрокинутым в них небом, с гребнями гор и береговым лесом, тоже перевернутыми в воде, как в зеркале, издали похожи на редкостные чудо-камни гигантской величины. Будто мастер-батыр отгранил их и выставил напоказ всему свету.

Лес тут чистый, пряный, и дышится в нем легко. Радуют глаз красавицы-сосны, белоствольные березы, ольха, ель, пихта. Есть даже кедр. В подлеске уйма ягод: клубники, костяники, малины, а на болотах и клюквы.

Завтракать возвратились на турбазу, а отдохнув, отправились на Миассово озеро.

Лесная дорожка вывела туристов к старому торфянику. Тут бурно разросся березняк, и в нем много тетеревов и рябчиков, звонко от певчих птиц. Пересекли Черемшанку и вышли к Соколиной скале, где издавна гнездится сокол-сапсан. Сапсан — значит быстрый. Падая на жертву, он развивает скорость до ста метров в секунду.

Вскарабкавшись на кручу, Сенька с Азатом решили взглянуть на него, и им удалось увидеть его довольно близко. Острый хищный клюв, круглые пронзительные глаза, как бы вобранная в плечи голова, очень сильные крылья и ноги с когтистыми лапами — все хищно. Глядит на тебя настороженно, будто готов сорваться с места и сильно клюнуть. Азат даже поежился. Не хотелось бы встретиться с ним один на один. Заклюет, и от него не отобьешься.

Поглядев на птицу, ребята осторожно заспешили вниз.

Берега Миассова озера обрывисты и скалисты. Они изрезаны узкими заливами-курьями. Здесь тихо-тихо. Будто не вода, а голубое блестящее стекло. Лишь белые чайки, стремительно бросающиеся в воду за рыбой, нарушают его незыблемую гладь.

Взяли лодку. На воде еще лучше. Из курьи в курью плывут утиные выводки. Они не пугливы. Курьи заросли камышом, тростником, рогозой. А зеркало самого озера чисто и прозрачно.

Даже плыть не хочется. Лучше просто посидеть в лодке, помечтать, полюбоваться природой. Сенька опустил в воду обе руки и слегка поводил ими вдоль лодки. До чего хорошо.

— Глядите, глядите! — встрепенулась Альда. — Косуля!

Она выскочила к воде, огляделась и так же молниеносно скрылась за деревьями.

— Нам под Уфу такое бы озеро! — размечтался Юрка.

— Зачем его тащить в такую даль, — усмехнулся Азат. — Мало у нас своих!

На туристскую базу вернулись уже с заходом солнца. Завтра — домой!

Соскучившись по другу, Сенька пошел искать Биктимера и нашел его за столом в беседке. Тот оставался на базе и весь день просидел за своим уравнением.

— Решил?

— Погоди, сейчас.

Биктимер выводил формулу за формулой, выписывал сложнейшие вычисления. Сенька терпеливо ждал. Не решит в походе — решит дома. Дело лишь во времени. Его упорству можно позавидовать.

— Погоди, сейчас! — повторил Биктимер, не отрываясь от толстой тетради, в которой исписывал уже последние страницы.

Затем вдруг перестал писать и запрыгал от радости. Сенька сразу же заулыбался.

— Понимаешь, решил все-таки, одолел!.. — взял он Сеньку за руки. — Два месяца не давалось, и одолел! Значит, еду на математическую олимпиаду, еду, еду, еду!

И закружил Сеньку вокруг себя.

Вернулись в комнату, и ребята от души поздравляли Биктимера. Его уравнение давно уже было предметом всеобщего внимания, все готовы были помочь, но Биктимер избегал любой помощи. Только сам! Сам и сам! А уравнение все не решалось. Теперь же словно гора с плеч.

После ужина к Альде подошел Петька, нога у него не зажила, и он еще здорово прихрамывал.

— А ты, Петя, — с намеком спросила она паренька, — решил свое уравнение?

Они вышли на крыльцо и остались одни.

— Представь, решил. Вернемся домой, и буду запирать Сеньку каждый день, чтобы тебя не видел…

— Ты сумасшедший!..

— Ну и пусть. Захочет — все ему отдам, все сделаю, потому что в долгу перед ним. А тебя не отдам. Не злись, не отдам.

— Да я что, вещь тебе?

— Вещь не вещь, а не уступлю.

— Будешь таким — никто с тобой дружить не сможет. Запомни, никто.

— Поживем — увидим.

— Решил, называется!.. — усмехнулась Альда. — Не решил, а запутался еще больше.

— Скажи, а разве плохо воевать за хорошую дружбу?

— Как воевать… Если вот так, по-твоему, то плохо.

— Нет, свое уравнение я все же решил, — сказал Петька. — Нагляделся за дорогу и теперь знаю: человека ценят, как камень-самоцвет. Чем лучше огранен, тем дороже. Скажешь, неверно?

— Эх ты, самоцвет! — сказала Альда и ушла. Затем обернулась с порога и добавила: — Тебя еще гранить и гранить!

Обелиск возле Уржумки

Переходы просто обессилили ребят, и уже не хотелось ни идти, ни ехать. Лишь бы полежать, хоть раз как следует отдохнуть за весь месяц.

Наспех поужинав, они и свалились замертво.

А проснулись, умылись, позавтракали, и усталость как рукой сняло. Снова смех и гомон, готовность идти и ехать, куда угодно. Такова уж молодость!

Весь день провели в Миассе, Налюбовались автомобильным гигантом. Заводище! Видели миасские напильники. Тут тебе и большие рашпили и бархатные напильники для точки хирургических инструментов. Видели тальковую фабрику. Без ее драгоценного порошка не обойтись ни в металлургии, ни в химии, ни в машиностроении, ни в легкой и пищевой промышленности. Где только не нужен тальк!

Сходили в краеведческий музей и лучше узнали город, его историю. Сенька тащил Альду из зала в зал, лишь бы успеть все увидеть.

Почти два века назад здесь возник медеплавильный завод. Потом сто лет в Миассе не было заводской промышленности. А нашли в Миасской долине золото, и вспыхнула «золотая лихорадка». Были тут свои драмы и трагедии. Однажды был найден даже самородок почти два с половиной пуда весом.

Естественно, добыча золота теперь давно поставлена по-новому. Прежние прииски механизированы. Старый уральский город будто помолодел, родился заново, и ребятам он пришелся по душе.

Обедали поздно, а за столом только и разговору о виденном в городе. Молчал лишь Юрка, так как нигде не был и весь день проспал.

— Ленивец несчастный! — нападала Альда. — Знаешь, сколько потерял. Нигде ж такого не увидишь.

— Не читай мне морали, — отбивался от нее Юрка. — Знаешь же, не терплю. Сам вижу, промахнулся. Не казнить же меня за это!

— Не промах тут, а лень, — упорствовала Альда. — Помнишь, сам разглагольствовал о страстях человеческих? Лень, между прочим, самая безотчетная и самая пагубная из всех страстей.

— Да постой ты, дай хоть пообедать, не порть аппетита! — взмолился Юрка.

— Ладно, не стану больше, — добродушно отмахнулась Альда. — Очень рада, если начинаешь понемногу понимать, что такое хорошо и что такое плохо.

— Как заведенная, и тебя не остановишь. Лучше на себя взгляни.

— А я что, со зла? — снова загорячилась Альда. — Знаешь, сила дружбы вовсе не в том, чтобы показать другу свои недостатки, а чтобы открыть ему его собственные.

В спор вмешался Сенька.

— Говорят же, лишь люди мелкого ума чувствительны к мелким обидам, — сказал он примирительно. — Люди же большого ума все замечают и ни на что не обижаются…

После обеда решили немного отдохнуть. Сегодня — домой! Платон Ильич остался в комнате туристской базы, а ребята ушли на лужайку. Там лучше в густой тени деревьев.

А проснулись — быстро собрались в путь.

Ребят вдруг с такой силой потянуло домой, что им уже не сиделось на месте. Скорей бы на поезд!

Уже совсем собрались в дорогу, как выяснилось — нет Петьки. Где он, куда исчез, никто не знал. Никто не помнил, где и когда он потерялся. За обедом были все на месте. Обыскали парк, все комнаты туристской базы. Как сквозь землю провалился. Куда же он запропастился с больной ногой!

В поисках Петьки ребята сбились с ног. Что же делать? Где искать? И куда он мог уйти? Знает же, едем.

Еще и еще обыскали всю базу, все закоулки, где он мог и не мог быть. Нет и все! Просто обидно: в горах, в тайге не потеряли, а здесь живой человек словно сгинул.

Альда металась вокруг базы. Кричала, звала. Не мог же он пропасть тут. И вдруг наскочила на гамак под развесистым вязом и обнаружила в нем Петьку. Свернувшись калачиком он так сладко спал, что не проснулся бы, видать, еще долго-долго. Альда с наскоку бросилась на него, накричала и так его затормошила, что он никак не мог понять, в чем же дело.

Бегом бросились на вокзал и еле-еле поспели к поезду. А Петька все протирал глаза и чуть не всерьез сетовал, зачем его разбудили. Вот сумасшедший! — кипела Альда. Нет, можно же быть таким несуразным!

К счастью, все обошлось. Поволновались и довольно. Теперь домой!..

Все с нетерпением ждали станцию Уржумку. Поблизости от нее проходит граница Европы и Азии. Не пропустить бы!

Поезд сбавил ход, и из окон их последнего вагона ребята увидели каменный обелиск, воздвигнутый здесь еще в прошлом веке. С их стороны уже видна надпись: «Азия», а с другой, которой еще не видно, они знают — «Европа». Локомотив уже миновал обелиск. Выходит, он уже в Европе, а они еще в Азии.

Обелиск стоит на высоте, у самого полотна железной дороги, как раз на гребне главного хребта Урала. На «Сенькиной границе». Выходит, были и есть географы, признающие его границу. Она разумнее! Не там, у подножия Восточного Урала, а здесь, на гребне, граница Европы и Азии.

Впрочем, что граница, вдруг подумалось Сеньке. Земля одна, и страна одна. Здесь ли она, там ли — не все ли равно. И все же, хорошо, что она проходит именно здесь, по гребню. Тогда Урал, действительно, похож на географический шов, соединяющий Европу и Азию!

Платой Ильич глядел на ребят и радовался вместе с ними. Столько ими пройдено! Столько видено! И столько найдено! Пусть они еще всего семиклассники. У них все впереди. И большие силы, и большие дерзания, и большая жизнь!

А главное, уже сейчас везут они волшебный чудо-камень. Скоро и в Московском минералогическом музее среди его ценнейших экспонатов, рядом с образцами из Прибайкалья и Памира, будут лежать и куски южно-уральского башкирского нефрита.

ОБ АВТОРЕ

Герои книг Ивана Сотникова — наши современники, люди кипучей энергии, живущие во всю силу. Они умеют дерзать в учебе, в труде, в бою.

Сам писатель прошел большой и суровый путь. Еще с детства много учился, работал. Одиннадцатилетним мальчишкой-подводчиком проделал трехсотверстный марш с боевыми частями Красной Армии, громившей Деникина. По окончании средней школы работал землекопом, слесарем, каменщиком, рабочим-путейцем железной дороги, секретарем сельсовета, учителем, инспектором народного образования, директором средней школы и филиала педагогического института.

Заочно окончил литературоведческий факультет Государственной академии художественных наук (ГАХН), институт иностранных языков, два года аспирантуры при Московском педагогическим институте.

Сама жизнь привела его в газету, газета — в литературу.

В 1928 году двадцатилетним учителем опубликовал первый очерк в тульской газете «Деревенская правда», был выдвинут в алексинскую газету «Знамя Ильича». Затем стал собкоров тульских и московских газет.

В дни войны командовал взводом, ротой, батальоном, был командиром части, начальником штаба дивизии. Участвовал в защите Москвы, в освобождении Украины, Молдавии, Румынии, Венгрии, Польши, Чехословакии и Германии. Был дважды ранен.

За боевые заслуги награжден двумя орденами Красного Знамени, орденами Кутузова и Богдана Хмельницкого III степени, Отечественной войны I и II степени, двумя орденами Красной Звезды, медалями «За оборону Москвы», «За взятие Будапешта», «За освобождение Праги» и многими другими, а также польскими и чехословацкими орденами и медалями.

Член КПСС с 1943 года. В послевоенные годы служил офицером в штабе военного округа, преподавал историю военного искусства, возглавлял военную кафедру. В 1960 году ушел в запас в звании полковника. В течение восьми лет редактировал альманах «Литературная Башкирия», руководил секцией русских писателей БАССР.

Иван Сотников — член Союза писателей СССР.

Книги Ивана Сотникова о войне, как в свое время писал о них в «Красной Звезде» Маршал Советского Союза А. И. Еременко, звучат гимном нашему советскому народу, его доблестным вооруженным силам, принесшим освобождение от фашистской чумы народам Европы.

Писатель поднимает и новую тему — зарождение народных армий в освобожденных странах, показывает боевое содружество советских, румынских, венгерских и чехословацких войск.

Наиболее значительными из его книг о войне являются дилогия «Днепр могучий» (романы «Сильнее огня» и «Корсунское побоище») и трилогия «Свет всему свету» (романы «Оружие чести», «Дунай в огне» и «Прага зовет»), издававшиеся в Уфе и Москве массовыми тиражами. Его книга «Немеркнущее пламя» вышла на румынском языке в Бухаресте.

Перу писателя принадлежат и многие другие книги. О вьетнамской войне им написана повесть «Мальчишки из Сайгона». Героическому труду посвящены книги очерков «В кипении будней». «Люблю тебя, жизнь», роман о нефтяниках «Время не останавливается».

Он немало занимался переводами с башкирского. Им переведены повести «Странный человек» З. Биишевой, «Родник» С. Кулибая, роман «Майский дождь» А. Валеева.

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  В каменном плену

  Старый камнерез

  Из окна самолета

ГЛАВА ВТОРАЯ

  Тирлянский

  Вверх по Белой

  Что есть в тебе хорошего?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  Конец заточению

  Занятная девчонка

  Ямантау

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  Сорок сорок

  Гроза на Иремеле

  Чтобы дерзать!

ГЛАВА ПЯТАЯ

  Бакал

  Пугачевский вал

  На озере Зюраткуль

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  Медвежья баллада

  Час молчания

  Один в горах

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  Горная одиссея

  Вечерний университет и профессор огня

  Капитан Илюшка

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  Визит медведицы

  И смех и грех

  Легенда про Чудо-камень

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  У костра

  Начать и не останавливаться!

  На Уралтау

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  Одной ногой в Европе, другой — в Азии

  Схватка с браконьерами

  Золотые прииски

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  Сенькин час

  Нашли и потеряли

  Башкирский нефрит

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  Таганай и Юрма

  Заповедник самоцветов

  Обелиск возле Уржумки

ОБ АВТОРЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg