«Тайна Золотой долины [Издание 1958 г.]»

Василий Степанович Клёпов ТАЙНА ЗОЛОТОЙ ДОЛИНЫ

Жители Острогорска до сих пор рассказывают об одной истории, которая наделала в своё время много шума. Я имею в виду, конечно, «золотой поход» Васи Молокоедова.

Ещё по горячим следам я пытался написать о нём повесть. Но пылкая фантазия острогорских ребят уже наплела вокруг этого похода таких узоров, что невозможно было отличить правду от вымысла. И вот тогда-то у меня дома неожиданно появился сам герой повести Вася Молокоедов. Он принёс мне почитать три довольно объёмистые тетради.

Записки подкупили меня и своей непосредственностью, и занимательной историей, в которую неожиданно попали ребята. Я подумал, что неплохо бы их опубликовать, но Васи уже не было в городе, а без его согласия я не решился на это.

Только в нынешнем году я узнал адрес Молокоедова. Он окончил недавно горный институт, куда поступил по совету академика Тулякова, и работает сейчас в Ростове. Я списался с ним, и он ответил мне телеграммой:

«Против публикации не возражаю. Можете сохранить даже наши подлинные имена. Пусть все знают, какими несмышлёнышами мы были в детстве».

В записках В. Молокоедова я почти ничего не изменил, только разбил их на главы и дал к ним заголовки чисто в его вкусе.

Так появилась эта книга.

С вопросами, если они возникнут у читателя, прошу адресоваться непосредственно к Васе. Его адрес: г. Ростов-на-Дону, Тельмана, 23, кв. 4.

В. Клёпов.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Душа просит романтики. Эврика! Клятва Фёдора Большое Ухо.

Началось всё просто: нам надоела бесполезная тыловая жизнь.

Ну, что в самом деле? На фронтах идут ужасные бои, а мы сидим и задачки про бассейны решаем. «Сколько из одного бассейна вылилось, да сколько в другой влилось» — вот и переливаем из пустого в порожнее. Разве это жизнь?

Когда в городе ввели затемнение, мы даже обрадовались: теперь, думаем, и мы будем, как ленинградцы, на крышах дежурить и фашистские зажигалки гасить. А затемнение взяли и отменили.

Это жизнь, да?

Мы с Димкой Кожедубовым хотели пионерский истребительный батальон организовать, — уже и запись добровольцев провели, и командиров назначили, — а пионервожатая не разрешила. Девочки стали проситься сёстрами в госпиталь, и им Аннушка не дала согласия. Сидите, говорит, и учитесь: ваше дело такое.

А тут ещё директор школы Николай Петрович собрал всех двоечников и начал опять распинаться насчёт нашего долга. Часа полтора мучил. Вы, говорит, должны осознать ответственность потому, что идёт война, Красная Армия сражается с врагом, и вы, двоечники, должны помочь ей хорошими отметками.

А, по-моему, всё это — ерунда! Димка Кожедубов тоже сказал, что Николай Петрович просто заливает. Подумаешь, долг — учиться на четвёрки и пятёрки! Душа просит романтики, а он — четвёрки и пятёрки! Что ей, Красной Армии, легче станет от того, что я или Димка, или Лёвка получим пятёрки?

Нет, уж если помогать Красной Армии, так помогать по-настоящему.

Мы — Димка, Лёвка и я — как вышли из учительской, так сразу и решили: хватит отметочками помогать, надо идти в военкомат и проситься добровольцами на фронт. Все сражаются, а мы что? Хуже других? Или нам меньше надо?

Пришли в тот же день к военкому и объясняем — «Так и так, товарищ майор, просим отправить нас на фронт, в действующую армию». Он над нами смеяться стал: «Нос, говорит, не дорос».

А я ему сказал:

— Напрасно смеётесь, товарищ майор! Вы знаете, что капитан Сорви-голова один против батальона врагов сражался и всех уложил на месте? А ему было тоже четырнадцать лет.

Майор посмотрел на меня и спрашивает:

— Какой такой Сорви-голова? Может быть, Пробейголова? Пробейголова у нас, — действительно, был Так он же опять не капитан, а младший лейтенант… А Сорви-голову не знаю…

— Ну, понятно, — говорю, — где же вам знать! Вы же, наверно, даже про Луи Буссенара не слышали. А я все книжки его прочёл.

Майор топнул на нас ногой и закричал:

— Марш отсюда, сорви-головы! Марш в школу, пока я родителям не сообщил о вашей несознательности.

Это мы-то не сознательные! А он сознательный! И вот таких майоров держат у нас на ответственных должностях.

Мы вышли из военкомата и стали думать, как же быть.

— Сядем в воинский эшелон и уедем, — сказал Димка. — Что он нам, указ, что ли, этот майор?

А Лёвка говорит:

— Всё равно поймают.

— Кто?

— Да вот такой же майор и поймает. Да ещё несознательным обзовёт, да ещё и ногой топнет, а то и по шеям надаёт.

— Не надаёт! — не отступает от своего Димка. — Теперь за это — строго!

— Что ты мне говоришь? «Строго!» — зашумел Лёвка и даже глаза выпучил. Он хоть и маленький ростом, а когда заспорит, обязательно начинает шуметь и глаза выпучивать. — Мишка Петушков ездил на фронт? Ездил. Почти до передовой доехал. А там его, милячка, — цоп! Из-под лавочки за ножки вытащили и сдали коменданту. Такой же, наверно, майор был, как этот. Он и отправил Мишку обратно. А дома Мишке сначала мать штаны спустила, да ещё дядя пришёл — и таких лещей надавал!.. Мишка теперь на одни пятёрки учится. По рисованию и то пятёрка. Вот как нынче на фронт-то ездить!

Спорили-спорили — ни до чего не доспорились. Они всегда так: как сойдутся, так и заспорят. Димка — своё, Лёвка — своё: ни за что друг другу не уступят!

— Ну, что ж, — говорю, — давайте будем хоть металл собирать. Всё-таки — это помощь, а не четвёрки да пятёрки.

На следующий день в школу мы не пошли, а стали искать железный лом и носить его к Димке во двор. Потом опять не пошли, и ещё раз не пошли. Железа этого мы столько натаскали, что у Кожедубовых даже калитка перестала открываться, и в неё надо было пролезать боком.

— Мы, пожалуй, уже на целый танк набрали, — сказал Димка.

— Лучше на самолёт, — предложил Лёвка.

— Эх ты! Из чего самолёты делаются, не знаешь! Они же из алюминия делаются.

— Тогда давайте алюминий собирать. У нас дома есть две алюминиевые ложки, да у соседки на кухне кастрюля стоит.

— А у нас, — говорит Димка, — тоже ложки есть, да ещё миска, да другая миска, поменьше.

— А у нас, кружка есть и тоже миска.

Пособирали мы всё это — совсем немного получилось, даже на одно крыло и то мало.

Тут матери наши хватились, а посуды нет. И начали они с нас кожу тянуть, пока мы не принесли их добро, все эти ложки и миски, обратно.

Это что, сознательность?

Но и это ещё ничего. Мы бы этого алюминия, может, на целую эскадрилью натаскали, да пришла пионервожатая и отчитала маму за то, что я целую неделю на уроках не был.

— Вы понимаете, — говорит, — какая это четверть? Это самая решающая четверть. Экзамены на носу, а у вашего сына (это у меня — В. М.[1]) только по русскому языку пятёрка, а по остальным предметам — сплошные двойки.

И пошла, и пошла!.. Забыла, наверно, как сама же решающей назвала третью четверть. А теперь у неё уже четвёртая решающей стала. Так бы сразу и сказала! Мы бы тогда знали, что в третьей четверти уроки пропускать можно, а в четвёртой надо нажать. Сама же наговорила, и сама же во всём обвинила нас.

После этого всем нам дома была проборка, и мама взяла с меня честное пионерское, что я завтра же пойду в школу и начну хорошо учиться. Я не хотел слова давать, потому что знал — всё равно уж теперь двоек не исправишь. Но она пригрозила написать обо всём папе на фронт, и пришлось слово дать.

Утром мама ушла на работу, а я стал собираться в школу, но тут заявились Димка с Лёвкой.

— Идёшь, значит, выполнять долг, товарищ Молокоедов? — ехидно спросил Димка.

Я очень не люблю, когда меня по фамилии называют. Потому что, какая же это фамилия — Молокоедов! Можно подумать, что я молоком только и питаюсь, а я из-за этой фамилии даже смотреть на него не могу. Вот почему после этих Димкиных слов я рассердился на него и даже хотел дать ему в морду.[2]

— Пойду в школу, а ты что, запретишь?

— Ну, иди, иди, — сказал опять с ехидцей Димка. — Да, смотри, на пятёрки отвечай, может, Красной Армии от этого всё-таки полегче станет…

Вот тип! А мама ещё называет его ангелочком. Но я думаю, что это она делает по старой привычке: в детстве Димка был красивый, пухленький, с вьющимися светлыми волосами и голубыми глазами — настоящий ангелочек. Но теперь от ангельского вида у него остались только вьющиеся пепельные волосы. Ангелочек вытянулся, как жердь, шея длинная, лицо, точно мухи усидели, — всё в веснушках, а глаза из голубых стали серые. О характере я уже не говорю: это черт, а не ангел — ему бы только поиздеваться!

— Пойдём, Гомзин! — сказал он Лёвке. — Молокоедов только на словах силён. Ему лишь бы за мамкину юбку держаться да молочко потягивать из соски.

Лёвка ничего не ответил, наклонился и молчит. Димка рассердился, хлопнул дверью — и ушёл. Тогда Лёвка голову поднял, уши большие, как у телка, оттопырил и уставился на меня. А у самого в глазах слёзы.

— Не ходи, Вася, в школу, ладно?

— Это ещё почему?

— Если пойдёшь, меня мамка надерёт. Она вон какая сердитая стала. Как включит утром радио, услышит, что опять наши город сдали, так сама не своя становится — лучше под руку не попадайся.

— Ну, а если я не пойду, тебе легче будет?

— Она увидит, что ты тоже дома, и не так драть будет. Она тебя уважает — всё мне тобой в нос тычет.

Я предложил Лёвке тоже пойти в школу, но он только помотал головой, насупился и снова упёрся взглядом в пол.

— Ты что, Лёвка?

Заглянул ему в лицо, а оно уже мокрое от слёз. Оказалось, Лёвка боится идти в школу. «Опять, говорит, наставят двоек, потому что, пока мы собирали лом на танки и самолёты, в классе программу уже закончили и занялись повторением. А мы знаем, что это за повторение. Это значит — всё время спрашивают и всё время ставят отметки».

Но я всё же решил не нарушать своего слова и отправился в школу один.

От нас до школы всего четыре квартала, но я шёл очень долго. Сначала побыл немного около госпиталя. Против него стояли три санитарные машины, и из них медицинские сёстры выносили раненых красноармейцев. Я помог уложить на носилки несколько раненых, узнал, что их привезли с Волховского фронта, спросил насчёт папы, который сражается на этом же фронте. Но о папе никто ничего сказать не мог.

Около четвёртой школы я тоже немного задержался, потому что увидел во дворе много грузовиков. С них снимали столы, стулья, шкафы, связки бумаг. Все суетились и бегали, но мне всё-таки удалось узнать, что это из Ленинграда эвакуировалось в наш город ещё одно важное учреждение.

«Так наш Острогорск скоро совсем Ленинградом станет», — подумал я и пошёл дальше.

Но тут дорогу мне преградил длинный железнодорожный состав с платформами, укрытыми брезентом. Железнодорожники соблюдали военную тайну. Но я всё равно знал, что это везут танки с завода «Смычка».

Потом я пропустил мимо себя колонну красноармейцев. Они шли все в новых полушубках и, поравнявшись со мной, грянули:

Пусть ярость благородная Вскипает, как волна. Идёт война народная, Священная война.

У меня так и побежали мурашки по коже. «Вот, — думаю, — нашли мы время учиться! Такая идёт война, а мы сидим и повторением занимаемся».

На первый урок я опоздал, и хорошо сделал, так как преподаватели в этот день словно сговорились меня спрашивать.

— А, Молокоедов пришёл! — усмехнулась учительница ботаники, как только увидела меня за партой. — Где же ты изволил гулять, голубчик?

И начала гонять меня по всей программе:

— Скажи, что такое копытень? А сколько лепестков в цветке у яблони? А какие бывают тенелюбивые растения?

«Да пропади ты, — думаю, — со своими копытенями и тенелюбивыми! Разве в этом сейчас дело!»

На трёх уроках мне поставили четыре двойки, а потом Николай Петрович стыдил меня на линейке да вдобавок вызвали на совет дружины.

Я, как только вернулся с уроков домой, так и сказал Лёвке:

— Ладно, Лёвка! Иди пока к себе в комнату или займись чем-нибудь на кухне: Чапай думать будет. Если что-нибудь придумаю, позову.

Взял с горя свою любимую книжку «Сын волка» Джека Лондона, лёг на кровать и стал в двадцатый раз читать известные наизусть рассказы про золотоискателей. Тут меня и подбросило, как на пружине. Я вскочил с места, дверь в коридор открыл и закричал:

— Эврика,[3] Лёвка! На носках — ко мне!

Лёвка — за дверью, что ли, стоял — сразу вырос передо мной, как лист Перед травой.

Набрал я горсть земли из цветочного горшка и приказываю:

— Ешь землю!

— Сам ешь! Что я дурак, что ли, землю есть?

— Не рассуждай, Лёвка! Сейчас ты мне начнёшь клятву давать. Я буду говорить, а ты за мной повторяй и каждое слово заедай землёй.

— Тогда ладно, — согласился Лёвка.

— Говори: «Я, Лёвка Гомзин, известный также под кличкой Фёдор Большое Ухо, торжественно клянусь…» Теперь заешь землёй! «…клянусь, что всё, что сейчас услышу, буду хранить, как самую страшную священную тайну…» Ешь землю… «И если паче чаяния…» Ешь! «И если паче чаяния…»

— Я уже ел на этом слове! — закричал Лёвка.

— Ешь! Этого клятва требует… «И если паче чаяния попаду в руки врага и меня будут пытать и издеваться надо мной, отрезать голову или вырывать язык, — ничто не заставит меня выдать сей тайны, ибо она принадлежит не мне, а также товарищам моим». Теперь, Лёвка, ешь!

— Я уже всё съел…

— Возьми ещё, только из другого горшка, чтобы мама не заметила. А теперь опять повторяй за мной: «И ещё я, Лёвка Гомзин, он же Фёдор Большое Ухо, клянусь во всём слушаться беспрекословно своего старшего начальника Василия Молокоедова».

После клятвы Лёвка облизал с ладони грязь и сразу стал ко мне приставать, чтобы я открыл ему свою тайну.

— Сначала Димку позови!

— Ну вот ещё! Я зря, что ли, землю ел? Димка ещё нисколечко не съел, а я уже две горсти…

— Не рассуждай! — взял я его за ухо, так как имел теперь право делать с Лёвкой, что угодно. — Беги за Димкой.

Вот тогда-то я и рассказал им свою тайну, сказал, что хватит собирать алюминиевые ложки, получать за это несправедливые выволочки. Лучше мы поедем добывать золото, а на золото будем покупать танки.

У них сразу засверкали глаза. Димка спросил; «Куда поедем?» А Лёвка даже и спрашивать не стал — ударил шапкой об пол и заорал: «Поехали!»

Мы-то с Димкой понимали, а он, глупый, не понимал, что это не такое пустое дело, чтобы — раз! раз! — и поехал. К этому надо подготовиться: ведь добывать золото, это не то, что есть землю из цветочного горшка.

Но тут пришла с работы моя мама и разогнала всех по домам. Я долго не спал, а когда, наконец, заснул, то видел во сне пустыню Великого Безмолвия,[4] лай ездовых собак и большие золотые самородки.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Я уточняю маршрут. Человек без переносицы. Снаряжение экспедиции. По сигналу: «крик сойки». Собачий бунт.

Утром, уходя на работу, мама поцеловала меня и попросила быть умным. Это она намекала на то, чтобы я приносил ей только хорошие отметки, не висел на трамваях и не цеплялся за машины. И как же немного надо от такого мальчишки, как я, чтобы все признали его умником!

Я подумал: «Когда-нибудь, может, и мама поймёт, что я умнее, чем она считает», — и стал готовиться к экспедиции.

Прежде всего, нужно было решить, куда вести ребят. Когда-то очень много золота добывали прямо у нас за городом. В лесу и до сих пор везде желтеют шурфы и отвалы, но золота там никто больше не ищет. А километров за восемьдесят от нас есть Золотая долина, и дядя Паша (он геолог, эвакуировался из Ленинграда, а живёт у нас за стенкой в порядке уплотнения. — В. М.) рассказывал, что эта долина разворочена старателями до того, что по ней теперь нельзя ни пройти, ни проехать.

Лучше всего нам отправиться туда. Не может быть, чтобы старатели всё до дна из Золотой долины вычерпали: хоть немного золота, да осталось, а может быть, и самородок где завалялся. А ведь если найти самородок, то, наверно, сразу целый танк купить можно. А если два самородка — два танка. А если три?

Вот — здорово будет! Придём мы к нашему директору, бухнем на стол самородки и скажем:

— Смотря, как понимать долг! Одни задачки про путешественников решают да пятёрочки за них получают, а другие (это мы, — Димка, Лёвка и я — В. М.) настоящие путешествия делают, золото ищут и танки для Красной Армии покупают. — Хотел бы я посмотреть, что запоёт после этого Николай Петрович!

Я взял карту Советского Союза из географии Баркова и Половинкина и пошёл к дяде Паше. Но он был не один. В комнате сидел ещё этот тип в чёрных роговых очках, который вечно торчит у дяди Паши и разговаривает про геологию.

— Дядя Паша, — попросил я, — покажите мне по карте, где находится Золотая долина?

— Эх ты, географ! — засмеялся дядя Паша. — Разве на такой карте её найдёшь? Тут даже наш город не обозначен.

Карта, конечно, была неважная. Я и сам замечал, что на ней всё больше Рязани да Казани, Вязьмы да Клязьмы, а вот Холмогоров и то нет. А ведь в Холмогорах Ломоносов родился.[5]

Дядя Паша достал из шкафа большую-большую карту и расстелил её на столе. Я даже глазам не поверил: наш город на этой карте — в самом центре, как столица нашей Родины Москва. Даже улицы и то заметны, и большущими красными буквами написано: Острогорск.

— А Золотая долина вот где, — начал показывать дядя Паша. — Видишь эту речку? Это Зверюга. Ты не гляди, что она маленькая. Это только на карте она такая. Зелёная полоска вдоль Зверюги и есть Золотая долина.

Я внимательно посмотрел на карту и сразу наметил маршрут: так делали все золотоискатели, прежде чем отправляться в путь.

— Дядя Паша! — всё-таки спросил я, чтобы окончательно уточнить маршрут. — Значит, чтобы попасть в Золотую долину, надо идти от нас на север?

— На север.

— Так прямо на север идти и идти?

— Так и идти. А ты не в Золотую ли долину собрался?

— Нет! Это мы с Димкой поспорили. Он уверяет, что Золотая долина от нас — на юг, а я говорю — на север. Выходит, он мне проспорил пять пёрышек.

Этот, который в очках, сначала почему-то ёрзал на стуле и впивался в меня глазами, как шпион какой-нибудь, а тут даже рассмеялся:

— Нет, Паша, это — не Пржевальский! И чему только их в школе учат?

За Пржевальского я обиделся.

— Нас-то хорошо учат. А вот чему вас учили, — это ещё надо посмотреть.

Не нравится мне этот тип, вот я его и обрезал. Чтобы вы знали, какой это человек, я вам его сейчас опишу. Представьте себе толстую чурку с глазами.

Лоб у неё маленький и сразу, без всякой переносицы, переходит в здоровенный массивный нос, похожий на молоток без ручки. А под молотком начинаются губы, и вся эта чурка моментально сходит на нет и начинается шея. Получается лицо без переносицы и без подбородка. Вот такое.

Это и есть голова Белотелова. И чего дядя Паша с ним связался? Ну пусть этот очкастый тоже ленинградец. Ленинградцы разные бывают. И Ленин жил в Ленинграде, и Троцкий жил, но Ленин — вождь, а Троцкий — шкура. Может, и этот товарищ[6] Белотелов тоже недалеко от Троцкого ушёл?

Ну и пусть Белотелов думает, что нам далеко до Пржевальского. Мы всё равно стали готовиться к экспедиции.

Прежде всего, нам нужны были собаки. Все золотоискатели, о которых писал Джек Лондон, ездили только на собачьих упряжках. Это дело мы поручили Лёвке: по собачьей части сильнее его никого не было.

Два дня Лёвка ходил весь изорванный и истерзанный собаками и, наконец, повёл нас в недостроенный дом в нашем дворе. Там в подвале у Лёвки уже было столько разных псов, что их хватило бы на десять упряжек: дворняжки, лайки, сеттеры, пинчеры, таксы, овчарки и даже китайский мопс.

— Ты жалкий чечако![7] — воскликнул Димка, — он тоже почитывал Джека Лондона. — Видел ли ты золотоискателя, который ездит на мопсах?

Я тут же приказал Лёвке всю благородную шваль выпустить, а для дворняжек и овчарок приготовить упряжку. Потом мы вернулись с Димкой домой и составили список необходимого снаряжения.

СПИСОК СНАРЯЖЕНИЯ ЭКСПЕДИЦИИ В. МОЛОКОЕДОВА, Д. КОЖЕДУБОВА И Л. ГОМЗИНА В ЗОЛОТУЮ ДОЛИНУ

Инструменты и инвентарь

Мешочки для хранения золота[8]…………… 12 штук

Весы аптекарские для развешивания золотого песка…………… 1 штука

Лоток для промывки золотоносного песка…………… 1 штука

Сковорода[9]…………… 1 штука

Лопата обыкновенная или заступ…………… 1 штука

Чашка чайная для размеривания муки[10]…………… 1 штука

Рама для хижины[11]…………… 1 штука

Промасленная бумага, слюда или бычий пузырь[12]…………… 1 штука

Бич для погонщика собак…………… 1 штука

Большие иглы, чтобы шить и штопать мокасины…………… 6 штук

Нож большой, охотничий[13]…………… 1 штука

Компас…………… 1 штука

Ложки столовые[14]…………… 3 штуки

Топоры охотничьи…………… 5 штуки

Продовольствие

Хлеб…………… 2,5 килограмма

Соль…………… 5 килограммов

Сахар…………… 0,5 килограмма

Мука…………… 12 чашек

Чай малиновый…………… 1 палочка

Кофе желудёвый…………… побольше

Табак (самосад)[15]…………… 1 стакан

Вобла для собак…………… 0,5 килограмма

Маргарин…………… 200 граммов

Научная и справочная библиотека

Ф. Куницын. Как ловить, хранить и заготавливать рыбу.

Акад. Сухостоев. Как отличать съедобные грибы от ядовитых (библиотечка «Дружелюбные советы»).

Проф. Жевачкин. Полезные и вредные растения (что можно употреблять в пищу и как).

Н. Г. Эверест-Казбеков. Как ориентироваться на незнакомой местности («В помощь заблудившемуся в лесу»).

Искусственное дыхание. Инструкция общества спасения на водах, с шестью картинками.

Свежевание туш домашних и диких животных, а также птиц. (Наставление отдела заготовок Министерства торговли).

Мягкий инвентарь

Одеяла…………… 2 штуки

Прочее

Аптечка походная с хинином на случай золотой лихорадки…………… 1 штука

Карманные электрические фонари…………… 5 штуки

Фонарь «Летучая мышь»[16]…………… 1 штука

Начальник экспедиции В. МОЛОКОЕДОВ Главный геолог Д. КОЖЕДУБОВ

Ох, и пришлось нам побегать в этот день! Но мы всё же успели, пока взрослые были на работе, достать всё необходимое снаряжение и продовольствие и погрузить на санки, которые Лёвка взял у соседки. Мы легли спать, не раздеваясь, и я всю ночь с наслаждением слушал вой собак в подвале недостроенного дома: он напоминал мне о том, что начинается, наконец, наша Северная Одиссея. На рассвете по сигналу Димки (крик сойки, — В. М.) мы должны были собраться около нашего подъезда, чтобы затемно промчаться на собачьей упряжке по городу и вырваться на снежный простор.

Часа в четыре утра сойка закричала. Я вначале подумал, что это ревут коты на крыше, но посмотрел в окно и понял, что это, действительно, послышался сойкин крик, так как у подъезда стоял Димка. Мне удалось, не разбудив мамы, выйти из комнаты. На лестнице меня ждал Лёвка в полном полярном снаряжении, с бичом погонщика в руке, готовый мчать нас на своей упряжке со скоростью сорока миль в день.

Вы скажете, сорок миль много? Но разве темнокожий великан — метис Франсуа, о котором писал Джек Лондон, не проскакал от Доусона к Дайе по льду Юкона пятидесяти миль в день? Правда, у него вожаком упряжки был Бэк — помесь сенбернара и шотландской овчарки, но и у Лёвки в подвале сидели неплохие псы. Они все визжали и выли: так и рвались в дорогу.

Примерно с час ушло у нас на то, чтобы вытащить собак на улицу и прицепить к постромкам. Это оказалось не такое уж простое дело. Лёвка вылавливал их в тёмном подвале и просовывал нам в дверь. Собаки скулили и огрызались, но мы смело надевали на них ошейники и прицепляли к постромкам. Наконец, у нас получилась солидная упряжка, штук в двенадцать собак, и я приказал Лёвке выпустить остальных псов на свободу.

— Трогай! — сказал я Лёвке, когда увидел, что всё уже уложено и мы стоим с шестами в руках, готовые бежать за повозкой и управлять ею на опасных поворотах.

Лёвка крикнул на собак:

— Но!..

Однако собаки не обратили на погонщика никакого внимания.

— Эх ты, Федя![17] Что же ты кричишь «но»! Ведь это не лошади, а собаки. Ты кричи: «Гей!» и щёлкай бичом.

Лёвка крикнул, как можно бодрее: «Гей! Гей!» и щёлкнул бичом, но и из этого ничего не вышло. Собаки поднялись, потыкались туда-сюда, повизжали и опять успокоились: одни уселись, другие улеглись, кому как понравилось.

Тогда я взял у него бич и с криком «гей!» хлестнул вожака упряжки.

Отощавший пёс взметнулся, и его белые зубы чуть не впились мне в горло.[18] Я опоясал вожака ещё раз и опять крикнул «гей!» Но он, как тигр, бросился на меня, порвал мне сзади штаны, и вся упряжка стала скакать и лаять, а мои товарищи со страху убежали в подъезд.

— Фёдор Большое Ухо! — приказал я. — Возьми вожака за ошейник и веди вперёд. Остальные собаки за ним пойдут.

— Сам веди! — откликнулся Лёвка. — У меня и так все руки искусаны.

Димка подошёл ко мне и сказал:

— Знаешь что, Молокоед?[19] Давай отпустим их, пока они все не взбесились и не порвали нам штаны. Я вижу, нам подсунули псов, которым и во сне не снилось, как ходить в собачьей упряжке.

— Большое Ухо! Иди сюда, отцепляй упряжку! — скомандовал я.

— Они меня знают, а Димку ещё не знают, — откликнулся из подъезда Лёвка. — Пусть Димка и отцепляет.

— Эх ты, чечако! — сказал я и, хоть побаивался этих непослушных «друзей человека», смело перерезал постромки и треснул бичом ближайшую собаку. Она завизжала и утащила за собой на верёвке всю свору.

Я дал Лёвке подзатыльник и пошёл домой. Но с площадки второго этажа я увидел, что Димка и Лёвка всё ещё стоят во дворе и не уходят. Тогда я крикнул через окно:

— Идите спать! Сбор у меня в девять ноль-ноль.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Непрошенный свидетель. Золотая Колесница Счастья. Новые назначения. Таинственная история Золотой долины. Страшное обвинение.

Но вскоре пошёл дождь, снег растаял, и от путешествия на санях пришлось отказаться. Тут ещё забежал ко мне Никита Сычёв.

— А я видел, как вы собак казнили! — сообщил он.

Сыч, оказывается, следил за Лёвкой и всё высмотрел. Услышав, как на рассвете собаки подняли шум, выскочил из квартиры и подглядывал за нами из своего подъезда.

— Штаны тебе порвал Рекс, — сказал Никитка. — Нашли с кем связываться — с Рексом! Он же — учёный. Белотелов его специально учит на воров бросаться и за штаны держать. Белотелов уже знает, как вы его Рекса удавить хотели.

Видали? Мы только запрягали собак, а Сыч уже говорит удавливали. Что поделаешь? Пришлось всё этому противному Сычу рассказать. Только я взял с него слово, что он никому о наших делах не проговорится.

— Что ты? — возмутился Никитка. — Я и сам бы поехал с вами, да за бабушкой ходить некому. Мама у нас тоже и день и ночь на работе.

Я всё-таки решил так: раз уж этот Сыч всё узнал, то надо и его вовлечь в наше дело.

— Слушай, Никитка, — сказал я. — Ты парень с головой, а нам нужен как раз такой человек для одного важного дела. Что, если я назначу тебя моим резидентом в Острогорске?

Сыч согласился с предложением, и я поручил ему следить за всем, что будет происходить в школе и дома, и доносить об этом мне.

Мы пошли с ним в недостроенный дом, пролезли на чердак, и я положил на окно две доски крест-накрест. Вот так.

— Как только ты увидишь, в окне этот сигнал, — сказал я Никитке, — немедленно лезь на чердак. Это значит, что я здесь и жду тебя. Так мы с ним и договорились. Наконец я от него отделался и вывесил на нашем балконе мамин синий фартук с красной каймой. Это был сигнал: «Собраться срочно всем!» Сразу явились Димка и Лёвка.

— Знаете, что? — предложил я. — Придётся от собачьей упряжки отказаться. Поедем на колеснице, а когда дорога кончится, возьмём груз на плечи и понесём.

— Правильно! — заорал Лёвка. — Ну их, этих собак, — они кусаются.

Мы решили сделать повозку на двух больших колёсах и с ручками, чтобы можно было толкать этот транспорт впереди себя. Лёвка взялся достать колёса, а Димка тут же принялся сооружать кузов из ящика, где у нас хранилась зимой картошка. Не прошло и часа, как запыхавшийся Лёвка притащил колёса от старой телеги: их ему отдал конюх с конного двора «Союзмыла». Кузов у Димки уже был готов и даже выкрашен в зелёный и жёлтый цвета, для маскировки в лесу. Недолго думая, он прибил к днищу кузова ось, а на неё надел колёса.

Вообще Димка оказался большим мастером по технической части. Когда он показал мне новенькую, с иголочки, повозку, я, как начальник экспедиции, вынес ему благодарность.

— Эту колесницу, — сказал я, — мы назовём Золотой Колесницей Счастья. А тебя, Дублёная Кожа,[20] я назначаю с сегодняшнего дня своим заместителем по технической части.

— А меня? — обиделся Лёвка. — Почему всё его, да его?.. Я и собак наловил, и колёса принёс, а ему — почёт, а мне — ничего.

«Лёвка прав, — подумал я. — Нельзя быть несправедливым начальником. За это нынче — строго. Фёдор Большое Ухо отличился, и пора уже его куда-нибудь выдвигать».

— Хорошо, — сказал я, — тебя, Большое Ухо, я назначаю интендантом первого ранга.

— А что я должен делать? — спросил Лёвка.

— Ведать всем снабжением экспедиции.

— О, это по мне! — обрадовался Лёвка. — Я вам столько этих колёс и собак натаскаю, что не обрадуетесь.

— Собак больше не надо, — сказал я, но, поразмыслив немного, добавил: — Впрочем, нам потребуется одна универсальная собака.

— Универсальная? — удивился Лёвка. — Я не слыхал про такую породу.

— Это — помесь, — серьёзно заявил Димка. — Теперь с этими собаками такое вытворяют, что и не разберёшь: где пинчер, а где обыкновенная дворняга.

— Универсальная — это такая собака, — разъяснил я новому интенданту, — которая могла бы стеречь лагерь, выслеживать дичь, бросаться за нами в воду, когда будем тонуть, давать сигнал об опасности, делать большие прыжки, бесшумно хватать противника за горло…

— И играть на трубе, — съехидничал Димка.

Он думал, что я зарапортовался. Но я не зарапортовался: такие собаки попадались Джеку Лондону на пути между Калифорнией и Аляской.

— Есть, есть такая собака! — вскричал Лёвка. — Сам видел, как она Витьке Бочарову щепки носила. Он кинет щепку — она принесёт. Он кинет — она принесёт. Её только подучить, она и за горло схватит.

— Знаешь что, Фёдор — Большое Ухо? — предупредил я Лёвку. — Ты не болтай, а действуй. Не забывай, что ты теперь интендант первого ранга.

Лёвка пошёл действовать, а мы с Димкой заглянули к дяде Паше.

— Вот, дядя Паша, тот самый Димка, который не знает, где Золотая долина. Скажите ему, что он проиграл пари. А ты, Дублёная Кожа, гони сюда пять пёрышек.

Вся эта демагогия[21] нужна была мне для того, чтобы узнать от дяди Паши побольше о Золотой долине.

А дядю Пашу хлебом не корми, только дай поговорить о геологии. Он рассказал нам о Золотой долине такое, что я ушёл от него окрылённым.

Оказывается, Золотая долина недаром так называется. Ещё до революции вокруг неё поднялся страшный шум. Какому-то старателю посчастливилось найти там самородок золота в несколько фунтов весом. Туда и нагрянули люди с Урала, из Сибири, из Забайкалья и других мест. Пока они бродили по реке Зверюге и ставили там заявочные столбики, бельгиец Шарль ван Акер дал взятку какому-то русскому министру и купил оптом всю Золотую долину.

Но бельгиец был жулик. Денег у него хватило только на взятку. Он и начал приглашать к себе в пайщики русских купцов. А наши пузатые дураки клюнули на его удочку. «Вот, думают, теперь-то мы разживёмся золотишком». А золота всё нет да нет, всё нет и нет. Одних геологов отправят — их разбойники перережут, других отправят — под обвалом погибнут, третьих зачем-то чёрт в реку понёс, и они утонули. И пошла про Золотую долину худая слава: там, мол, нечисто, её кто-то заколдовал, — и всякая другая ерунда. Бельгиец видит, что дело плохо, денежки в карман — и убежал за границу. Компания эта лопнула, а какой-то немец, управляющий ван Акера, купил всю Золотую долину почти даром, а как только началась революция, тоже исчез.

После революции, по словам дяди Паши, посылали в это проклятое место ещё одну небольшую партию. И вот что удивительно: уже не было ни чертей, ни злых духов, ни разбойников, а и эта партия погибла. Спустя уже много недель трупы геологов выловили в Зверюге за десятки вёрст от Золотой долины, а труп начальника партии даже и не нашли.

— Ну, а всё-таки, как по-вашему, — спросил я дядю Пашу, — есть там золото или нет?

— Есть, наверно, но не столько, чтобы поднимать такой шум. Всё это была чья-то спекуляция.

Но я подумал про себя; «Нет, дядя Паша, тут не спекуляция! Уж я-то в этих делах понимаю: всего Джека Лондона прочитал, Брет-Гарта и Мамина-Сибиряка».

Димка тоже, когда мы вышли от дяди Паши, стал потирать руки, а в его серых, уже не ангельских глазах засверкали молнии.

— Поехали, Молокоед! Нечего время терять. Дело правильное.

— Ты так думаешь? — спокойно ответил я, потому что начальнику экспедиции не к лицу горячиться. — Ну что ж, завтра и поедем. Как только все на работу уйдут, так и двинемся.

Но всех золотоискателей преследует Злой Рок, и нас он тоже, наверно, щадить не захотел.

Я уже сказал, что, пока мы разговаривали с дядей Пашей, Лёвка пошёл действовать. Но, как только он выскочил из подъезда, его остановил милиционер.

— Лев Гомзин?

— Лев, — растерявшись, сказал наш интендант. — А что?

Около, них сразу стали собираться ребята, а потом — и взрослые. Милиционер просил их разойтись, но от этого толпа только увеличивалась: все хотели узнать, что натворил толстый мальчик с большими ушами.

— Такой и зарезать может, — сказала какая-то старушка не из нашего дома. — Ишь, уши-то какие!

— Да что вы, — вмешались ребята. — Это же Фёдор Большое Ухо. Он живёт у нас на четвёртом этаже.

— Ну и что ж, что на четвёртом, — не отступалась старушка. — Такие всегда на верхних этажах живут. Знаю, я их…

Сначала всё это было смешно, но потом пришёл Белотелов, и милиционер спросил его:

— Этот?

Белотелов кивнул. Милиционер взял Лёвку за руку и повёл обратно домой, а Белотелова попросил подняться с ним к Гомзиным. По всему дому сразу пошли слухи: одни говорили, что Лёвка кого-то зарезал, другие — что он вор. В общем, попал наш Лёвка в опасные преступники.

В комнате у Гомзиных милиционер начал составлять протокол. По этому протоколу выходило так, что Лёвка забрался в квартиру к Белотелову и украл у него собаку по кличке Рекс и портфель, в котором было пятьсот рублей денег.

Лёвка сознался, что собаку он, действительно, уводил, но вовсе её не крал, так как Рекс пошёл за ним сам, как только Лёвка поманил его кусочком хлеба. Что же касается портфеля с деньгами, то Лёвка никакого портфеля не брал.

— А зачем тебе потребовалась собака?

Фёдор Большое Ухо вспомнил про клятву, которую давал, и замялся:

— Просто так… Хотел поиграть с собачкой.

Милиционер вызвал нас с Димкой и тоже стал допрашивать: ведь Никитка накляузничал Белотелову, что мы втроём удавливали Рекса.

Мы с Димкой не хотели выдавать нашей затеи с походом и сказали, что собак набирали для того, чтобы прокатиться на санках. Милиционер не поверил и смотрел на нас так, будто мы и в самом деле преступники. В конце концов он пригласил понятых и устроил на квартирах у нас, у Гомзиных и у Кожедубовых обыск.

Никакого портфеля, конечно, он не нашёл. Но после этого нам нельзя стало выйти на улицу. Все останавливались и смотрели на нас, как на воров.

Мою маму вызвали в тот же день в школу к директору, и он прочитал ей нотацию за плохое воспитание подрастающего поколения.

— Ваш сын, — сказал директор, — не только совсем перестал заниматься, он докатился уже до воровства.

Представляете, каково было моей маме слушать такие слова! А ещё хуже было мне потому, что мама очень плакала и, хоть и говорила, что верит мне, но вряд ли верила.

После этого я уже твёрдо решил: надо без всяких проволочек ехать в Золотую долину добывать золото.

— Подождите, — пригрозил я, — скоро узнаете, каких патриотов вы обзывали ворами и преступниками.

А этого Белотелова я теперь ненавидел не меньше, чем проклятых фашистов.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

«Ты обо мне ещё услышишь…» Проводы у заставы. Марш аргонавтов. Мудрость Снежной Тропы. Вперёд, на Север!

И вот наступило, наконец, знаменитое утро нашего похода. Писатели, вроде Фенимора Купера и Майн Рида, на моём месте обязательно начали бы сейчас выкомуривать насчёт того, какое было при этом солнышко, да какие облака, да откуда дул ветер, и как серебрилась морозная пыль, но всё это — зря! Мы с Димкой всегда пропускаем эти описания, потому что, кроме беллетристики, в них ничего нет.

Да если б я и захотел пуститься в описания, всё равно бы ничего не вышло: солнышко в это утро не показывалось, ветер не дул, никакая пыль не серебрилась, было очень пасмурно, а вместо снега на мостовой лежала мокрая грязь.

Всё у нас уже было готово к экспедиции, и мне оставалось только забрать из шифоньера своё бельё и одежду и увязать их в наволочку. Потом я снял со стены портрет Джека Лондона и вынул его из рамки. На белой полоске под портретом моей рукой было написано:

«ДЖЕК ЛОНДОН.

ДРУГ ВСЕХ СМЕЛЫХ И ОТВАЖНЫХ»

Я вложил дорогой для меня портрет в книгу Эверест-Казбекова «Ориентирование на незнакомой местности», спрятал туда же 15 рублей, которые взял из стола у мамы, и мог теперь ехать хоть на край света.

Чтобы мама обо мне не беспокоилась и не подумала чего-нибудь плохого, я оставил ей на столе записку:

«Дорогая мама! Не хочу причинять тебе больше огорчений, поэтому уезжаю. Куда — не спрашивай. Позже я тебе напишу свой адрес, а пока — это тайна, которую не могу выдать даже тебе.

Не думай обо мне ничего плохого. Всё, что я сейчас делаю, очень хорошо и даже благородно. Ты обо мне ещё услышишь!

Я у тебя взял в столе деньги, но скоро верну столько же и даже больше.

Любящий тебя сын Вася».

Потом мы погрузили всё снаряжение на колесницу, увязали тросом[22] и поехали. Чтобы нас не увидели знакомые, мы сразу свернули на тихую Почтовую улицу. Никто из знакомых не встретился, и мы благополучно выбрались к городской заставе. Вдруг из проезда, который вёл к нашей школе, выкатилась большая толпа ребятишек. Они все подпрыгивали, как индейцы, размахивали руками, а, заметив нас, побежали навстречу и закричали:

— Едут! Поехали!

— Кто разболтал? — сердито обратился я к своим бледнолицым братьям и остановил Золотую Колесницу Счастья.

Дублёная Кожа и Большое Ухо клялись, что никому о нашей экспедиции не говорили. Лёвка, ворочая глазами, обещал в знак своей невиновности тут же съесть горсть земли, но я только махнул рукой.

— Не надо, Лёвка, ещё живот заболит, — и мрачная улыбка появилась на моём обветренном лице.

Все ребята оказались из нашего пятого класса и из четвёртого «В», где учился Лёвка. Они окружили нас, стали жать руки и желать счастливого пути. Некоторые столпились у Золотой Колесницы и начали залезать на полог, чтобы посмотреть и пощупать каждую вещь из нашего снаряжения.

— Сыч, это ты разболтал? — спросил я Никитку Сычова.

— Они и сами догадались, что вы чего-то затеваете… Я только сказал… когда вы поедете.

— Ты только сказал!.. — Я с презрением отвернулся от Никитки.

Но тут подошли Тимка Горшков и Мишка Фриденсон. Оказывается, все ребята из пятого «А» и четвёртого «В» сговорились встать на Тропу и идти следом за нами, как только мы найдём золото.

— Ты понимаешь, Васька, — бубнил Горшок, держа меня за рукав, — ты понимаешь, мы все хотим помогать Красной Армии и покупать для неё танки и самолёты. Матери, будь они неладные, мешают! Но мы всё-таки уйдём, как только вы натакаетесь на золото. Попомни меня, Васька, — уйдём, и всё!

А Мишка Фриденсон подал мне ящик с кожаной ручкой.

— На держи! Тут знаешь что? Голубь.

— Ещё чего? Зачем он нам?

— Ты сначала послушай, Молокоед! — затараторил Мишка. — Это же — почтовый голубь. Я его четыре месяца тренировал специально для Красной Армии. Сначала до Шайтанки возил, потом до Кадыка, а потом до Огорчеевки, — и отовсюду он домой прилетал. Замечательный голубь! Хотел я его генералу армии Жукову послать в Главную Ставку, ну, да ладно, — бери. Как только золото найдёшь, напиши мне записку и пошли с голубем. В тот же день мы её получим и притопаем всем классом, куда ты укажешь.

Оказывается, этот Мишка здорово башковитый! И как не додумался до этого Джек Лондон со своими золотоискателями? Возили бы с собой ящики с голубями и посылал с ними заявки на золотоносные участки в Доусон. И не надо бы тогда гнать, что есть духу, через Великую Снежную Пустыню и бросать около каждой хижины подохших собак.

— Спасибо, Мишка! — сказал я, и на моих суровых, никогда не плакавших глазах блеснули скупые мужские слёзы. — Ты — настоящий друг!.. Поверь, что не пройдёт и двух лун, как голубь принесёт тебе хорошие вести.

Хотел я отметить наш отъезд митингом и выступить перед ребятами с пламенной речью, но вовремя вспомнил, что ни у Джека Лондона, ни у Брет-Гарта о митингах ничего не говорится.

Я только снял шапку, помахал ею и закричал:

— До свиданья, ребята! Нам пора идти по Тропе, а вам — на урок. Немного ещё потерпите. Всё будет хорошо, если будете держать язык за зубами. Пусть это будет наша тайна.

Все закричали, замахали шапками, и я подумал, что так, наверно, не провожали в путь ни одного золотоискателя в Доусоне.

— Вперёд, аргонавты! — скомандовал я, и Дублёная Кожа, плюнув на ладони, взялся за ручки Золотой Колесницы Счастья. При этом его грубо высеченное лицо с нависшим лбом, массивным подбородком и немигающими светло-голубыми глазами говорило о том, что человек этот знает только один закон — Закон Силы.[23] Все невольно залюбовались тем, как легко и свободно Дублёная Кожа толкнул тележку.

— Вперёд аргонавты![24]— опять крикнул я.

— Вперёд, миронавты! — закричал Лёвка, явно подражая во всем любимому командиру.

— Вперёд, к золотым берегам! — складно добавил Димка, и я сразу понял, что он добавил эти слова неспроста: у нас получалась песня. Мне стало очень весело, и я запел:

Вперёд, аргонавты, вперёд, миронавты, Вперёд к золотым берегам!

Димка подхватил и сразу сочинил конец куплета:

Ни чёрт нам не страшен, ни шторм не опасен — Идём мы навстречу врагам!

Не успели мы пропеть эти слова, как у меня уже был готов бодрый припев:

Вперёд же живее, быстрее — Леса уж мелькают вдали. И скоро дойдем мы, и скоро придём мы, И будем копаться в земли.

Оттого, что ради рифмы, я вместо «в землю» сказал «в земли», нам опять стало весело, и мы, все трое, громко заорали:

Вперёд же живее, быстрее — Леса уж мелькают во мгле, И скоро дойдём мы, и скоро придём мы…

Тут Димка подмигнул и закончил припев по-своему:

И танки найдём мы в земле!

Мы мотнули Димке головами в знак согласия с его поправкой, ещё раз гаркнули припев:

Вперёд же живее, быстрее — Леса уж мелькают во мгле. И скоро дойдём мы, и скоро придём мы, И танки найдём мы в земле…

Под песенку было очень легко и весело идти, и мы, не переставая, орали, чтобы шагать в такт, громко топали ногами и разбрызгивали вокруг себя жидкую грязь.

Перед нами бежала лохматая чёрная собака по прозвищу Мурка. Она очень напоминала тех отчаянных дворняг, которые с обрывком верёвки на шее вырываются у собачников, но Лёвка утверждал, что Мурка — одна из самых универсальных острогорских собак.

Скоро шоссе кончилось, и грязная, развороченная грузовиками дорога пошла по широкой лесной просеке. Мы вытащили Золотую Колесницу Счастья из глубокой колеи и поехали стороной под самыми соснами. Там ещё лежал снег, и наша Мурка, обрадовавшись раздолью, носилась, как стрела, по лесу, валялась в снегу и, высунув красный язык, снова возвращалась к нам и искала глазами нашего одобрения.

— Вот увидишь, Молокоед, — важно заговорил Димка, — из этого пса выйдет толк. Поверь мне, я-то уж знаю собак…

— Да откуда ты их знаешь? — возмутился Лёвка. Он ещё не понял, что мы уже золотоискатели, а Димка говорит на том языке, на каком разговаривают все парни от Калифорнии до Аляски.

— Знаю собак!.. — продолжал ворчать Лёвка. — Ты горшкову Пальму и то боишься. Она тебе навстречу хвостом виляет, приветствует, а ты бежишь от нее сломя голову. Пальма удивится, уши навострит и думает, что ты вор: вот и начинает лаять. Потому что Пальма знает: хороший человек от собаки не побежит.

— Так, что же я, по-твоему, плохой, да? — Димка шагнул к Лёвке, пригнув длинную шею; только не шипит, а то совсем, как гусак.

— Я не говорю «по-моему, плохой»… Это Пальма так думает…

— А ты как думаешь?

— А я думаю, ты просто трус.

— Я — трус?

— Ты — трус!

— И ты так думаешь?

— Думаю!

— А хочешь дам?

— Не дашь!

— А вот и дам!

— А вот и не дашь… Как натравлю сейчас на тебя Мурку, узнаешь у меня универсальную собаку. Мурка, возьми его! Куси! Куси!

Собака и в самом деле принялась рычать на Димку, а он испугался и сразу начал от неё пятиться.

— Что слабо стало? — захохотал Лёвка.

— Ничего не слабо! Просто марать руки о тебя неохота.

— То-то!.. Чистоплюй…

Я уже подумал, что Димка сейчас спросит: «Кто? Я чистоплюй?», и опять начнётся у них сказка про белого бычка, но тут дорога повернула, справа от нас открылась на пригорке хорошая полянка, и я скомандовал:

— Разговорчики! Сворачивай направо! Привал!

— Давайте вот к тому пню! — обрадовался Лёвка. — На нём и посидеть можно и покушать.

Мы с Димкой смерили Лёвку презрительным взглядом, но вступать с ним в разговор сочли недостойным мужчин. Что разговаривать с глупым чечако! Ему и не снилось никогда, что золотоискатели не сидят на пнях. Они должны нарубить еловых веток, бросить их на снег, а потом располагаться, как кому заблагорассудится. На еловых ветках, а не на пнях!

Вот почему мы подкатили — Золотую Колесницу Счастья под большую ёлку и принялись топорами обрубать с неё ветки. Лёвка сразу схватил охапку и потащил ее в сторонку, где было посуше. Но мы спокойно, не говоря ни слова, перенесли ветки обратно и положили их на сохранившийся островочек снега.

Я развёл костёр и поставил на огонь сковороду. Когда она достаточно раскалилась, я бросил на неё сало и нарезал тонкими ломтиками оленину.[25] Потом взял кусок мяса и кинул его Мурке: все настоящие золотоискатели, прежде чем есть самим, думали о том, как накормить собак.

— Может быть, мы и кофе вскипятим? — спросил Лёвка. — Я сбегаю за водой.

Ну, что с ним делать, с этим Федей? Когда он поймёт обычаи Снежной Тропы? Я кивнул Димке, и он сразу всё понял: набрал полный котелок снегу и поставил на костёр. Димка всё-таки кое-чему научился у Джека Лондона: он знал, что золотоискатели ещё с конца прошлого века набирают в котелок снег, а не презренную воду, которой пробавляются изнеженные чечако вроде Лёвки Гомзина.

Мы с аппетитом съели оленину, изжаренную в сале, затем я попросил Димку найти несколько кусочков льда. Он содрал их со ствола ёлки и бросил в кипящий кофе, чтобы осела гуща. Так всегда делал Ситка Чарли, а он, по словам Джека Лондона, владел в совершенстве мудростью Снежной Тропы.

— Давно не пивал кофе с леденцами, — начал хихикать по поводу льда Лёвка, но мы посмотрели на него суровыми глазами, в которых мрачно горел отблеск костра, и он уткнулся в свою кружку.

— А теперь давайте сушить мокасины! — предложил я и начал разуваться. Лёвка опять захихикал и, задрав ноги выше головы, стал снимать размокшие от воды и грязи скользкие ботинки.

— Вот так мокасины! — пыхтел он. — Димка, ну, помоги же мне снять мокасины! — и Лёвка растянулся на еловых ветках, корчась и извиваясь от хохота.

Нам с Димкой ничего не оставалось, как только презрительно пожать плечами. Ну, настоящий же чечако этот Лёвка.

У костра мы впервые поняли мудрость Снежной Тропы. Обувь, носки, брюки до самых колен — всё было мокрое и грязное. Кожа на ногах покраснела, сморщилась, и они стали совсем как гусиные лапы. Как только мы окружили жаркий костёр, от нас поднялся такой густой пар, что мы потеряли в нём друг друга.

Мы просушились, согрелись и, почувствовав на ногах тёплые носки и мокасины, преисполнились решимости сегодня же достичь Золотой долины.

— Вперёд, на Север! — скомандовал я, и трое смелых и отважных зашагали дальше, оглашая лес «Маршем аргонавтов».

Так теперь мы называли песенку, которую сочинили на пути из города.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Неприятная встреча. Тревожная вахта. «Шпрехен зи дёйч?» Прикончить или сдать властям? Неожиданная развязка. Нас преследуют.

Уже много часов мы шли по Тропе, а никаких признаков Золотой долины не было. Все здорово устали, и даже Мурка притихла: она покорно плелась рядом с колесницей, изредка останавливалась и жалобно посматривала на Лёвку.

На наше несчастье на дороге не появлялось ни одной машины или подводы.

Я взглянул на компас. Мы шли куда-то совсем влево. Тут я вспомнил, что как раз у места нашего привала дорога сделала поворот.

— Посмотри, Дублёная Кожа! — показал я своему заместителю на компас.

— Да-а!.. — протянул он, озадаченный, и покрутил головой. — Что же, Молокоед, придётся без дороги, через лес?

— Другого выхода нет! — ответил я как можно тверже, так как знал, что в этот момент всё зависит от твёрдости и воли командира.

Начинало смеркаться, а ни деревни, ни одинокой хижины не попадалось. Я забрался на большое дерево у дороги, как делали краснокожие, но всё равно ничего не увидел, кроме облаков да верхушек чёрных деревьев. Ни одного огонька, ни одной струйки дыма!

И вдруг со стороны города послышался шум автомашины. Я быстро слез с дерева, выскочил на дорогу и поднял руку. Машина поравнялась со мной и остановилась. Но — о, ужас! — в кузове её сидел Белотелов.

Он сразу уставился на меня через очки, хотел что-то сказать, но промолчал и стал обматывать вокруг шеи пёстрое блестящее, как крыло щегла, кашне.

— Что же не садитесь? — крикнул шофёр.

Я сделал вид, что раздумал ехать, махнул равнодушно рукой, машина загудела и ушла.

Ребята набросились на меня с упрёками, но, когда я сказал им, что в кузове сидит Белотелов, Лёвка заявил:

— С этой очкастой змеёй я не только в машине, на одной планете сидеть не согласен.

Становилось всё темнее, и я предложил своим спутникам остановиться на ночёвку здесь же в лесу.

Мы свернули с дороги и поставили Золотую Колесницу Счастья у чащи молодых сосенок. Здесь, по моим расчётам, нас не должен был беспокоить ночной ветер. Дрова для костра валялись повсюду, и я даже удивился своему умению выбирать место для лагеря.

Лёвка тоже начинал постигать мудрость Снежной Тропы. Он рубил и таскал к колеснице еловые ветки. Потом, не дожидаясь моего приказания, достал кусок оленины и бросил Мурке.

— Как ты думаешь, Молокоед, — спросил он, как будто всю жизнь провёл на Клондайке, — не дать ли собакам по одной вяленой вобле?

— Нет, Фёдор Большое Ухо, пока пусть едят оленину. Вобла дольше сохранится, да и Тропа ещё только началась — не надо закармливать собак.

Костёр запылал. Вокруг сразу стало темно, и только мы трое сидели, ярко освещённые огнём. Если бы увидел нас сейчас Джек Лондон, он, наверное, бы сказал так: у костра сидели поджарые, выносливые парни, с крепкими мускулами, с бронзовыми от загара лицами и с простодушным взглядом ясных глаз.

Мы поужинали, развесили у костра на палках свои носки и мокасины и улеглись на хвое, подстелив под себя одеяло и укрывшись другим.

— Стоп! — вскочил я. — Мы забыли главную мудрость Снежной Тропы. Большое Ухо, ты — интендант или нет? Обеспечь мне немедленно два длинных кола.

— Каких кола? — пробурчал под одеялом Лёвка.

— Таких, чтобы они были не меньше полутора метров и чтобы их можно было заострить и крепко воткнуть в землю.

Лёвка надел на голые ноги мокасины и вскоре приволок две длинные палки. Я воткнул их рядом с костром под углом 45° и натянул на них защитный полог, то есть одно из наших одеял. Так всегда делал Ситка Чарли. Теперь, по словам Джека Лондона, тепло от костра должно было падать на тех, кто лежал под одеялом. Но я бы не сказал, что оно здорово падало.

— Первую вахту будет нести Молокоед, — сказал я, — а вы пока спите…

Я сел у костра и стал хранить невозмутимое молчание, как знаменитый Великий Змей, или, иначе, Чингачгук. Мои спутники сразу засопели, а Лёвка даже стал всхрапывать. Мурка тоже лежала у костра и только иногда открывала один глаз — наверно, думала, что я уснул и уже можно похозяйничать в багаже.

Я отошёл от костра и посмотрел на чёрное небо. Там, как крупинки золота и платины, блестели звёзды, а посередине сверкала Большая Медведица, и недалеко от неё горела Полярная звезда. На всякий случай я сверил с ней свой компас: стрелка вроде показывала правильно. Значит, мы пошли не туда, и Золотая долина осталась от нас вправо. «Ну, ничего, — подумал я, — теперь уже недалеко, и мы выйдем в заветные края без дороги».

Тут послышался шум самолётов, и скоро уже можно было различить, что это фашистские бомбардировщики.

— Воздух! — закричал я, и начал разбрасывать и затаптывать костёр.

Ребята выскочили из-под одеяла, а Лёвка прислушался и спокойно сказал:

— Напрасная тревога! Опять, наверно, полетели бомбить завод, где директором товарищ Новиков.

Всё-таки, что ни говори, а Фёдор Большое Ухо — молодец! Даже в лесу, где, кроме нас, никого не было, не проговорился. Самолёты летели бомбить «Смычку», но военная тайна — есть военная тайна: не надо говорить завод «Смычка», когда можно сказать «завод, где директором товарищ Новиков».

Бомбардировщики пролетели, и через некоторое время недалеко от нас что-то ухнуло: началась бомбёжка. Из-за деревьев не видно было ни пожара, ни зарева, но когда самолёты пошли над нами обратно, их было уже больше. Должно быть, всё-таки сели им на хвост наши ястребки.

Почти над нами разгорелся воздушный бой: застучали пулемёты, забегали огненные нитки, а потом как вспыхнет что-то в небе, и большая головёшка полетела вниз.

— Ура! — закричали мы, потому что сразу видно было: наши ястребки подбили одного фрица.

— А мы как золото найдём, — вопил Лёвка, — да как купим самолёт, — вот тогда они узнают! Не один, а сразу штук десять в землю долбанутся.

— Факт! — сказал Димка.

Мы помечтали ещё немного о том, какую помощь окажем Красной Армии своим золотом, но без костра было холодно, и я скомандовал своему интенданту, чтобы он доставил к бивуаку топливо. Мы с Димкой тоже стали собирать дрова.

В темноте ничего не было видно, и дрова, которых было так много днём, куда-то исчезли. Я наткнулся в кустах на кого-то живого: смотрю, а это Фёдор Большое Ухо ползает и шарит по земле руками.

— Нашёл, Лёвка?

— Нет…

— А что же ты тут делаешь?

— Я ищу.

Вот что значит неопытность! Разве так в темноте дрова ищут? Так можно без конца землю щупать… Надо идти и волочить по земле ноги: вот дрова-то и зацепятся.

Мурка тоже бегала по кустам, фыркала и всё время лезла под ноги.

— Пошла ты! — огрызнулся на неё Димка. — Тоже мне, универсальная! Хоть бы лаяла, когда на дрова наткнёшься.

Но тут Мурка захрустела ветками, и я побежал в её сторону: она лазала по куче валежника. Дрова! Собака начинала подавать надежды.

— Правильная собака, — согласился Димка.

Мы опять разожгли огонь и сразу увидели, что дров вокруг множество. Скоро костёр разгорелся, пламя загудело, ветки затрещали, стало веселее.

— А что, если с самолёта фриц выпрыгнул с парашютом? Увидит наш костёр и — прямо сюда. Что мы тогда делать будем? — спросил Димка.

— Забарабаем его — вот и всё! — сказал Лёвка. — Что же с ним делать? Чаем, что ли, поить?

— А как ты его забарабаешь, если он вооружённый? — допытывался Димка. — Вот выскочит сейчас из кустов, автомат наставит и крикнет: «Хенде хох!»[26] Что ты будешь тогда делать?

Я, по правде говоря, и сам об этом подумывал, как его лучше взять. Ведь голыми руками с ним ничего не сделаешь: он, верно, здоровый, как бык.

— Хитростью надо действовать, — учил Лёвка. — Вы с ним тут тары-бары разводите, а я вроде как за дровами пойду. А сам — в Острогорск и бойцов истребительного батальона приведу. Тут ему, голубчику, и капут будет.

— Как же! — ухмыльнулся Димка. — Будет ему капут, когда и фрица ещё нет, а ты уже в Острогорск бежать собрался.

— Я собрался бежать? — сразу зашумел и завыпучивал глаза Лёвка.

— Ты!

— Я?

— Ты!

— А хочешь, я тебя вот этой палкой трахну?

Но тут наша Мурка вдруг навострила уши, вскочила, подбежала к кустам и стала лаять. В кустах затрещало, и из темноты показался человек. Лёвка сразу бросил палку в огонь и вроде как собрался бежать за дровами.

— Стой, ни с места, стрелять буду! — сказал человек и, не обращая никакого внимания на нашу универсальную собаку, подошёл к костру.

— Чем занимаетесь, молодцы? — спросил он и начал свёртывать цигарку, сверля нас глазами.

— Да ничем, — сказал я. — У костра греемся.

— А мне можно у вашего огонька посидеть?

— Посидите, огня на всех хватит!

«Вот так, — думаю, — попал в переплёт! Что это за птица? На вид вроде простецкий, а за поясом — топор и на плече — коротенькая винтовка. Зачем ему топор и винтовка, если свой? И что он делает в лесу в такую пору?»

Лёвка заморгал мне и показал рукой на дорогу: я, мол, побегу, а вы его пока развлекайте. Я покачал ему незаметно головой: не надо, посмотрим, что дальше будет.

Неизвестный закурил и уселся прямо на нашу постель.

— А ловко вы тут устроились… Да уймите вы своего бестолкового пса — слова не даёт сказать.

Мурка в самом деле всё прыгала около него и гавкала ему в лицо. «Нет, — думаю, — Мурка — умная собака и зря лаять не будет: чует чужого. Наверно, всё-таки, фашист. Только переоделся, чтобы не обнаружили».

— Шпрехен зи дёйч? — спрашиваю я его по-немецки, чтобы поймать на удочку.

— Что? — удивился человек. — Как ты сказал?

— Шпрехен зи дёйч? — опять повторяю я, потому что по немецкому у меня всегда двойка и других немецких слов я не знаю.[27]

Человек покрутил головой и засмеялся:

— Чудно ты что-то говоришь! Это что же: по-немецки?

— Вам лучше знать, — ляпнул Димка.

— Почему же? — удивился неизвестный, делая вид, что не понял намека.

— Дяденька, а вы куда идёте? — спросил я, как можно приветливее.

— Домой иду.

— А где ваш дом?

— Ну и востёр! — засмеялся он. — Всё тебе знать надо. Это хорошо — время теперь военное, и нужно каждым человеком в лесу интересоваться. Особенно в ночное время.

По словам этого человека выходило, будто служит он лесником. Заметив, как упал самолёт, побежал, чтобы проверить, не осталось ли живых немцев. Но они все сгорели, а около самолёта уже орудовали бойцы истребительного батальона.

— Я прилягу немного у вашего костра, а вы меня на рассвете разбудите, чтобы я домой пораньше пришёл, там беспокоятся уже, наверно.

Он улёгся, а топор и винтовку положил под голову. Когда человек уснул, Димка сказал, что теперь самое время фрица связать.

— Да, может, это не фриц? — усомнился я.

— Эх ты! — завыпучивал глаза Лёвка. — Фрица от своего отличить не умеешь. Ты что, не заметил, какие у него глаза? Голубые! И волосы рыжие. А все фрицы бывают рыжие и с голубыми глазами. Сам в газете читал: арийская раса!

— Смотри! — Димка указал на ноги рыжего человека. Он был обут в тяжёлые ботинки немецкого солдата с подковками на пятках и носках: точь-в-точь такие показывал мне Федя Лоскутов, когда приезжал после госпиталя домой на побывку. — Скажешь, не фриц?

Сомнений больше не было, и я пошёл отвязывать от Золотой Колесницы трос. Мы отрезали от него два куска, чтобы хватило связать руки и ноги, потом вытащили потихоньку из-под головы у этого арийца винтовку и топор. Лёвка стал с топором у него над головой, а мы с Димкой сначала связали ему ноги, чтобы не вздумал бежать, потом принялись за руки, но это оказалось труднее: этот тип подложил правую руку под щёку, а мы хотели обтяпать всё дело спокойненько, без шума и крика. Мы подождали ещё немного, наш пленник пошевелился и перевалился на живот, а руки вытянул вдоль тела. Теперь нам оставалось только связать их, и — всё было кончено.

Мы сели у костра и, как краснокожие из романа Фенимора Купера «Зверобой», стали обсуждать, что делать с пленным.

— Надо его прикончить… — и, хотя Димка и не собирался спорить, Лёвка начал выпучивать глаза.

— Нет, Фёдор Большое Ухо! — сказал я. — Сонных врагов, да ещё связанных, убивать не годится.

— Давайте его разбудим, поставим на ноги, огласим приговор и расстреляем по закону, — предложил Димка.

— Такого закона нет, чтобы пленных расстреливать. Давайте сведём его к чекистам: там разберутся.

— А если убежит?

— Не убежит. Он же связанный.

— А связанный как же он пойдёт?

— Мы его погрузим на колесницу и повезём…

— Вот ещё чего не хватало, — заворчал Лёвка. — Он будет лежать, как боров, а мы должны пыхтеть и его же везти.

— Не разговаривать! — приказал я, и мой властный голос разбудил лесную тишину.

Но разбудил он также и пленного. Фриц пошевелился, забарахтался и начал бормотать не то по-немецки, не то по-русски.

— Ребята! — наконец, закричал он, перевёртываясь на спину. — Это кто же меня связал?

— Вы арестованы, — твёрдо сказал я. — И мы отдадим вас в руки советских властей.

— Будешь знать, как бомбить наши заводы, — зашипел на него Лёвка. — Теперь всё: отбомбился.

Наш пленный вдруг весело захохотал; никак нельзя было подумать, что ему осталось жить каких-нибудь 24 или 48 часов.

— Молодцы, ребята! Немного перестарались, но это ничего. Когда-нибудь вот также и настоящего фашистского волка свяжете. Ловкачи, ничего не скажешь! — и он опять залился смехом, высоко подбрасывая вверх связанные ноги.

— Ты ногами-то не особенно взбрыкивай, — пригрозил Лёвка. — А то вот как хвачу топором, так и успокоишься.

Пленный посмотрел на него, потом вдруг сел и говорит:

— Ты, пожалуй, и в самом деле зарубишь. Ну-ка, кто у вас начальник? Лезь ко мне в карман и проверяй документы.

Я смотрю, а пленный уже и руки развязал. Сложил их для вида на спине, ехидно уставился на меня голубыми глазами, а сам только и думает, наверно, о том, чтобы задушить меня, как только я полезу к нему в карман. По моему знаку Димка взял в руки винтовку и приставил дуло к затылку пленного.

— Ты, вот что, — пригрозил я. — Не вздумай фокусничать. Хоть руки ты и успел развязать, но только шевельнись — в тот же миг твоя рыжая арийская голова разлетится вдребезги.

Пленный сразу перестал улыбаться.

— Лезь в карман, — уже серьёзно вымолвил он. — Свой я. Не видите, что ль?

— Не шевелись! — приказал я и осторожно запустил руку ему под пиджак во внутренний карман.

У пленного нашёлся паспорт и удостоверение личности. Я отошёл к костру и, глядя в документы, повёл допрос:

— Фамилия?

— Соколов.

— Звать?

— Иван Никитович.

— Национальность?

— Русский.

Все ответы пленного-сходились с тем, что было записано в документах.

— Ты печать, посмотри, печать, — шептал Лёвка.

Посмотрел печать — наша, Острогорского Совета депутатов трудящихся. Вот так штука! Своего, выходит, забарабали, а Лёвка даже прикончить его предлагал! Хорошо, что по закону решили действовать.

— Простите, товарищ Соколов, ошибка вышла…

— Ничего, бывает… Ну и молодцы же вы, скажу я вам! Ловкачи! — опять повторил он.

Мы очень обрадовались, что нам не надо никого ни приканчивать, ни расстреливать и что в руки попался, к счастью, советский человек.

Мы развязали пленника, и тут уже он допрос нам повёл, кто такие, да откуда, да к да? Пришлось изворачиваться: сказали, что везём кое-какое барахлишко к дедушке.

Рыжий человек распрощался с нами, взял топор, винтовку и направился по дороге в ту сторону, куда и мы до сих пор шли. Он несколько раз оборачивался, весело махал нам рукой, а когда достиг поворота, крикнул неожиданно по-немецки: «Ауфвидерзейн!» и исчез.

— Ну, ясно — фриц! — с досадой плюнул Димка. — Только прикидывался, что по-немецки не понимает.

— Эх ты, командир! — обрушился на меня Лёвка. — «Ошибка вышла! Извините, товарищ!» Вот тебе и товарищ! Такую птицу упустили!

Что теперь было делать? Догонять его? Ну, догоним, а дальше? Он же нас и перестреляет. Бежать в Острогорск? Поздно: враг успеет скрыться.

Я решил, что будет лучше, если пойдём вперёд по нашему маршруту и при первой же возможности поставим кого следует в известность о появлении врага в лесу.

Пока мы спорили, совсем рассвело. Костёр погас. Из леса, как из погреба, потянуло сырым холодом, и нас стала пробирать дрожь.

— Пора уже вставать на Тропу. Интендант, дай нам чего-нибудь перекусить на дорожку…

Но не успел Лёвка выполнить приказания, как со стороны города послышался шум автомашины.

— Дублёная Кожа! Беги к дороге и выясни, что за транспорт идёт.

Димка вернулся сам не свой.

— Наши, — шепчет, — нас разыскивают. Едут моя мама, Лёвкина мама и ваш дядя Паша. И всё про нас разговаривают. А Лёвкина мама так ругается, что даже страшно. Я, говорит, как только поймаю его, так сначала всю кожу с него сдеру, а потом посолю и в пустой сундук закрою.

— Сам ты сундук, — начал шуметь Лёвка. — Зачем врёшь? У нас и сундука-то нет. Есть, правда, маленький, так он же опять не сундук, а баул.

Вижу, у Лёвки опять глаза ненормальными делаются, прекратил спор и предложил убираться с этого места, пока не поздно.

Но сначала надо было замести за собой следы. Ведь на обратном пути наши преследователи могли нечаянно увидеть след нашей колесницы — и всё, кончилась эпопея. Вот тут-то и пригодилась нам мудрость Снежной Тропы и хитрость краснокожих. Мы сначала прокатили нашу Золотую Колесницу Счастья обратно до дороги, а чтобы след был виднее, посадили на неё Лёвку. Потом мы взяли её на руки и с большим трудом потащили в лес, но совсем не в то место, где ночевали. Наши преследователи обязательно должны были подумать, что мы переночевали у костра и снова поехали по дороге.

Не успели мы удалиться от стоянки, как увидели сквозь деревья, что машина медленно возвращается. Вот она остановилась, с неё спрыгнул дядя Паша и принялся вглядываться в следы.

— Да вот же свежий след их коляски! — крикнул он. — Ясно, что они направились обратно в город.

Он прошёл до самого нашего бивуака, поковырялся в золе и, вернувшись на дорогу, сказал:

— Они где-то совсем близко: даже угли в костре ещё не остыли.

Машина снова зашумела, и наши преследователи уехали.

— О, Молокоед! — воскликнул Димка. — Ты хитёр, как Великий Змей, отважен, как Быстроногий Олень и умудрен опытом, как Ситка Чарли. Фёдор Большое Ухо, идём за ним, и, клянусь тебе своим скальпом, ты никогда не попадёшь в сундук!

Димка уже начал корчить шута, а, видно, здорово струхнул, когда мать на машине увидел. Лёвку пугал, а сам больше него боялся.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Концы в воду. Гибель Золотой Колесницы Счастья. Мы отрываемся от преследователей. Ура, Золотая Долина! Чья-то хижина.

Мы пошли прямиком через лес, куда показывал чёрный конец магнитной стрелки. Идти оказалось не так-то просто. Золотая Колесница Счастья стала тяжёлой и почему-то всё время натыкалась на пни и кусты. Как мы её не отворачивали, она обязательно лезла то на пень, то в куст. Но всё же к полудню мы пробились через густые заросли к какой-то речке и сделали привал.

Я послал Димку на разведку, Лёвке приказал заготовить топливо и приступить к приготовлению пищи, а сам сел на берег и стал ориентироваться, то есть, начал соображать, куда же мы зашли.

Но как ни вертел я в руках компас, ничего понять не мог. Я стал вспоминать всё, что говорил об ориентировании на местности наш географ Сергей Николаевич.

Урок по ориентированию Сергей Николаевич проводил за городом. Вначале мы думали, будет очень интересно, и даже сделали себе планшеты для работы. Пока шли в лес, всё было хорошо: мы чертили на листках бумаги, приколотых к картонкам, схему нашего пути, делали условные изображения отдельных домиков, мостов и холмов, но, когда очутились за городом, весь интерес пропал. Сергей Николаевич, наверно, сам заблудился в незнакомом лесу. Он начал говорить про какой-то азимут, но никто этого понять не мог, и мы с Димкой затеяли игру в индейцев.

Сергей Николаевич был у нас вождём гуронов — Хитрая Лисица, а ребята — индейцы его племени. Димка пожелал стать вождём делаваров Чингачгуком, а я стал его белым другом Соколиным Глазом.

Гуроны вроде захватили меня в плен и уводят с собой, а Чингачгук идёт по их следам и ищет подходящий момент, чтобы меня освободить. Я незаметно от Хитрой Лисицы делал на кустах и деревьях разные знаки, чтобы Чингачгук мог по ним преследовать гуронов.

Я так увлёкся этим делом, что не слышал ни слова из речей Хитрой Лисицы. А он, оказывается, учил гуронов практически пользоваться компасом и находить дорогу в лесу по разным приметам.

— Молокоедов! — обратился ко мне Хитрая Лисица. — Повтори, что такое азимут?

В это время совсем близко раздался боевой клич делаваров, и из кустов высунулось раскрашенное боевой краской лицо Чингачгука. Гуронские женщины подняли визг, а Хитрая Лисица сделал сердитое лицо, подозвал к себе Чингачгука и сказал:

— Завтра утром зайдёшь к директору в учительскую.

А мне Хитрая Лисица поставил двойку.

Так и получилось, что, оказавшись в незнакомом лесу, на берегу неизвестной реки, я заблудился. Будешь знать теперь азимут, товарищ Соколиный Глаз!

Попробовал я разобраться в своём местонахождении по книге Н. Г. Эверест-Казбекова «Ориентирование на незнакомой местности», но она так написана, что по ней и на знакомой-то местности в два счёта заблудишься.

Я взял бумагу, положил на неё компас и стал на память вычерчивать схему нашего маршрута, как учил Сергей Николаевич. Хорошо ещё, что я знал, как это делать. Потом зарисовал план окружающей местности.

Прибежал Димка и сказал, что вверх, по течению реки никого нет, а есть только дорога. Она выходит к речке, но мост унесло водой, и машины на ту сторону переправляются вброд немного выше.

— А куда идёт дорога на той стороне?

— Идёт вдоль речки, вон за теми кустами.

Я бросил в воду сухую палку и проследил за ней взглядом.

— Ага! Теперь всё понятно.

Но ничего понятного не было, и я сказал эти слова только для того, чтобы укрепить у подчинённых веру в своего командира.

Я нанёс на схему сведения, полученные от разведчика, и у меня получился такой рисунок.

Дело оборачивалось плохо. Мы опять вышли к той же дороге, здесь в любую минуту нас могли увидеть родители.

Мы пообедали и стали думать, как быть. Тут я вспомнил про хитрости краснокожих и приказал ребятам переодеться в чистое платье, потом взял нашу грязную одежду и отнёс на берег речки. Там я положил всё аккуратно на песочек, как делают люди, собираясь купаться или переправляться вброд.

— Теперь искать нас уже не будут! — сказал я. — Подумают, что утонули.

На табличке, где раньше стоял мост, я прочитал: река Выжига. Значит, Зверюга была где-то дальше, и нам следовало переправиться сначала через Выжигу, но она была быстрая, глубокая и холодная. Я думаю, что на дне реки был донный лёд, какой пришлось однажды наблюдать Лон Мак-Фэйну и Ситке Чарли, когда они плыли через пороги ниже Форта Доверия. Я рассказал об этом Димке, он не поверил. Беттлз тоже не верил Лон Мак-Фэйну, а оказалось — факт.

О переправе без лодки нечего было думать. Мы обшарили все кусты вдоль речки, но лодки не нашли. Тогда решили соорудить плот.

Набрали на берегу плавника, подравняли концы, обрубили сучья, чтобы брёвна лежали плотнее друг к другу, и связали их кусками троса. Мой заместитель по технической части, прищурившись, оглядел наше сооружение со всех сторон.

— Правильный плот!

— Ничего себе! — сдержанно отозвался Лёвка.

Потом мы обстругали три гладких шеста для управления и приступили к погрузке. Это оказалось нелёгким делом, и мы здорово вымокли, пока взгромоздили на плот Золотую Колесницу Счастья.

Мне вспомнилась при этом одна сводка Совинформбюро, где говорилось, как наши артиллеристы, прижатые фашистами к реке, не захотели оставлять врагу орудие, перенесли его на плечах на плот и переправили к своей части. Вот так же, как и мы, наверно, барахтались, бедняги, у берега в воде и всё никак не могли угодить колёсами пушки на плот. Мы-то что? А они делали это под огнём!

— Полный вперёд! — скомандовал я, как только увидел, что все собрались на борту.

— Дзинь! Дзинь! Дзинь! — зазвенел Лёвка. Он изображал машинный телеграф.

— Вира! — заорал зачем-то Димка.

— Майна! — приказал я. — Так держать!

— Есть, так держать! — вскричали сразу Димка и Лёвка и оттолкнулись от берега. Нас сразу подхватило течением, завертело, закрутило и потащило совсем не туда, куда нам хотелось.

— Остолопы! Упирайтесь шестами в дно!

— Сам упрись, — огрызнулся Димка. — Нечего командовать! Давай работай!

Момент был критический, обижаться на непочтительный тон моего заместителя было некогда. Я налёг на шест и чуть не слетел в воду: шест до дна не доставал!

Тогда мы стали грести, но у нас была не лодка, а неуклюжий, неповоротливый плот. Он никак не хотел двигаться вперёд, а бешено мчался туда, куда тащила река.

Наконец шесты наши коснулись дна, плот начал поддаваться управлению.

Нас сильно отнесло вниз, но мы всё-таки подплыли к каким-то кустам, схватились за ветки и стали высматривать местечко, где можно было бы причалить. Это не так просто, как, может быть, думают некоторые. Попробуй-ка, пристать к берегу, когда вода быстрая, а сучья хватают тебя за пиджак и за штаны, хлещут, что есть силы, по лицу, в грудь и в бока так, что только держись.

— Полундра! — закричал Димка, и мы легли на плот, потому что нас затащило под такие густые, нависшие над водой кусты, где и неба не стало видно.

Шесты упали в воду, их унесло течением. Река под плотом так пенилась и шумела, что он всё время норовил уйти одним краем под воду.

— Давайте выбираться на берег!

— А как? — спросили Лёвка и Димка.

На такой вопрос, пожалуй, не ответил бы и Ситка Чарли. Я попробовал одной ногой достать дна — не достал, а только зачерпнул полный мокасин холодной воды. Но вылезать всё же надо!

Мы разобрали с колесницы всё снаряжение, разложили поровну по рюкзакам и приготовились отдавать концы. Жалко было оставлять колесницу, но пришлось.

Чтобы замести за собой следы, мы столкнули её с плота, и наша Золотая Колесница Счастья навсегда погрузилась в речную пучину. Раму для хижины мы бросили туда же. Но ящичек с голубем я взял.

— А теперь — за мной! — скомандовал я, опускаясь в ледяную воду. Оказалось не так уж глубоко: мне — по грудь, Лёвке — по горло.

Целый, наверно, час или больше мы выбирались из проклятых зарослей ивы на берегу, переплетённых и так и сяк колючей ежевикой. Лёвка и Мурка уже скулить стали и всё норовили сесть отдыхать. Но я гнал их вперёд, чтобы уйти поскорее от Выжиги, где нас могли легко отыскать.

Наконец, вышли к дороге, о которой говорил Димка, и сели так, как принято сидеть у индейцев и пограничников, — чтобы нам было видно всё, а нас не видел никто.

— Как думаешь, Дублёная Кожа, не пора ли нам поскорее оторваться от наших преследователей?

— Ты сказал мудрое слово, Молокоед, — кратко, по-индейски, ответил Димка.

— Я думаю, Дублёная Кожа, нам надо попытаться сесть на попутную машину.

— Правильно! — закричал Лёвка, который никак не мог понять того, что мужчину украшает не крикливость и суета, а сдержанность, спокойствие и неторопливая речь. Это понимали ещё краснокожие Фенимора Купера.

Машину пришлось ждать недолго. Со стороны реки мчался грузовик с пустым кузовом. Я выскочил на дорогу и поднял руку. Шофёр сказал, что может подвезти нас только до Чёрных скал, а к Золотой долине нам придётся идти пешком километров десять с гаком.[28] Мы всё же забрались в кузов. Скоро дорога повернула от реки, и мы въехали в село Берёзовку. Я постучал в кабину и попросил шофёра задержаться на минутку у сельсовета. Он остановил машину, и я пошёл сообщить председателю о нашем ночном приключении и о том, что где-то поблизости бродит сейчас враг. Председатель переспросил насчёт фамилии, которая значилась в паспорте этого фрица.

— Странно! От нас недалеко, действительно, живёт лесник по фамилии Соколов, но он человек вне подозрений.

— Да как вы не понимаете! Этот фриц потому и взял паспорт на имя Соколова, что Соколов — хороший человек.

Председатель успокоил меня, обещал принять меры и дать знать, куда следует. А мне только это и было нужно.

После Берёзовки машина помчалась прямо на север. Мы были мокрые, ветер прохватывал нас насквозь. Я достал кальцекс[29] и дал каждому по две таблетки, чтобы не заболеть гриппом. Скоро мы доехали до Чёрных скал, где шофёр показал нам едва заметную тропинку, которая должна была привести трёх мужественных и отважных к Зверюге.

— Не мешало бы погреться, Молокоед, — сказал Димка, как только мы оказались в лесу.

— Хорошая ходьба греет лучше огня, — ответил я Димке и, думаю, что сам Чингачгук одобрил бы краткую мудрость этих слов. — Нам некогда рассиживаться у костра, Дублёная Кожа. Уже вечереет, а до Зверюги ещё далеко.

Лёвка хотел поднять ропот, но я напомнил ему про съеденную землю, и он покорно поплёлся за нами.

Нести груз на плечах становилось всё тяжелее. Я попробовал устроить лямки так, чтобы они сходились на лбу, как это делают индейские женщины, но у меня ничего не получилось. Тут я впервые пожалел о том, что мы не подумали обзавестись своими скво.[30]

— Я отдал бы половину золотого песка, причитающегося на мою долю, за хорошую скво…

— Ещё чего? — забормотал Лёвка. — Очень нам нужна твоя скво!

Мы с Димкой переглянулись. Всё-таки плохо осваивает Большое Ухо мудрость Тропы. Как же можно не знать, зачем нужна в пути скво таким золотоискателям, как мы!

— Слушай, Фёдор Большое Ухо! Когда мы вернёмся обратно в Европу, ты прежде всего достань Джека Лондона и прочитай его книгу «Сын волка». Из неё ты узнаешь, какой клад для индейца в пути скво: она разжигает мужу костёр, готовит пищу, кормит собак, гребёт за него на лодке и прокладывает путь его собакам.

— А если собак нет, — добавил Димка, — она несёт за него всю поклажу. Так что индейцу и делать ничего не остаётся: идёт себе потихоньку, жуёт табак и произносит изредка умные слова.

— А бывают, Большое Ухо, и такие жёны, как, например, была Пассук, жена Ситки Чарли. Он купил её у одного племени на берегу Солёной Воды. Сердце его не лежало к ней, но он собирался в далёкий путь, и ему нужен был кто-нибудь, кто кормил бы его собак и помогал грести на лодке. Вот он её и купил. И что ты думаешь, Большое Ухо? Маленькая Пассук не только всё делала за Ситку Чарли. Когда они пошли к миссии Хейнса через пустыню Вечного Безмолвия, у них кончились у Оленьего перевала запасы еды. Они стали уже умирать от голода, но Пассук дала Ситке Чарли мешочек с мукой, который сберегла для него из своей нормы. И этот мешочек спас Ситку Чарли. Вот почему, Большое Ухо, я и говорю, что зря мы не позаботились обзавестись жёнами.

— Теперь я всё понял… Ты правду сказал, Молокоед. Надо было мне взять с собой Любку Возжухину.

— Кого, — захохотал Димка, — Любку? Да она не только оставить что-нибудь для тебя — всё твоё поела бы! Её мать сама рассказывала: за этой Любкой гляди да гляди — не то одна съест весь паёк на шестерых за один присест.

— Врёшь! — крикнул Лёвка и стал выпучивать глаза.

— Я вру? — покраснел Димка.

— Врёшь!

— Значит, я врун?

— Ты не только врун. Ты — брехун. Наша Мурка против тебя — благородное существо.

Димка бросился на Лёвку с кулаками, но я разнял их и сказал, что так эти дела не делаются. Когда один из золотоискателей обвиняет другого во лжи, то они идут драться к проруби, и первый удар в таких случаях должен делать тот, кого обвинили. А все остальные должны смотреть, чтобы всё было по правилам.

— А почему драться надо обязательно у проруби? — спросил Лёвка, незнакомый с правилами полярной дуэли.

— Это затем, что бы подранок не убежал. Как упал в воду — так и конец.

— А! Это хорошо! — сказал Лёвка, пылавший жаждой мести.

Димка тоже согласился. Мы решили, что они будут драться над обрывом Зверюги, а я буду смотреть, чтобы соблюдались правила.

Начинало темнеть, а мы всё ещё шли по Тропе. Лёвка поминутно ворчал и отставал.

— Вот что делает с человеком жирок, — ехидно заметил Димка.

— Да, Фёдор Большое Ухо, у тебя на костях слишком много жира и мяса. Таким, как ты, тяжело выносить длинную дорогу.

— Ещё посмотрим, кто её легче вынесет: я или этот долговязый, — кивнул на Димку Фёдор Большое Ухо. — Тоже мне — Быстроногий Олень!..

Наконец, внизу показалась река, которая огибала большую голую скалу и терялась за ней.

— Ура! — закричали мы и бегом пустились вниз, в заветную Золотую долину.

«Перед ними открылась», — начал бы описывать Майн Рид, — но не бойтесь, я этого не сделаю: не выношу длинных описаний. Кстати, ничего перед нами и не открылось, потому что уже совсем стемнело. Да осматривать пейзаж и не особенно хотелось: устали и продрогли, как собаки. Мы просто свернули у скалы влево, высматривая местечко, где можно было бы заночевать. И тут нам подвезло. Недалёко от берега мы заметили одинокую хижину. Вошли — темно, никого нет. А по законам северного гостеприимства человек может занять в пути любую хижину, кто бы её ни построил. Ведь было же так: приехал однажды Мэйлмут Кид домой, а жильё уже занято, и его, хозяина, в собственной хижине приветствовали, как гостя.[31]

— Это номер! — воскликнул Димка, когда мы вошли в убогое жилище. — А чем же мы костёр разводить будем, ведь спички-то у нас все размокли?

Лёвка молчал, было слышно, как он стучал зубами от холода.

— Ты, наверно, забыл, Дублёная Кожа, что Молокоед недаром считает себя учеником Ситки Чарли. У Ситки Чарли, когда он вставал на Тропу, всегда находились драгоценные спички и кусочки сухой берёсты. Вот они, пожалуйста!

Я снял шапку и достал оттуда спички и берёсту, которые упаковал ещё дома в промасленную бумагу.

Крики дикого восторга огласили хижину. Лёвка сразу вспомнил, что он интендант, и побежал, за дровами.

Мы открыли дверь и развели костёр прямо на земляном полу. Из темноты выступили чёрные, уже подгнивающие стены, развалившаяся печка в углу и низкие нары, на которых лежало сгнившее сено и высохшие берёзовые ветки. Было очевидно, что здесь давно никто не обитал.

Мы натаскали свежих еловых веток, расстелили их на полу у костра, и в нашей хижине, хотя и было дымно, сразу сделалось тепло. Через полчаса мы уже спали как мёртвые.

— Правильная хижина! — пробормотал сквозь сон Димка.

Ему никто не ответил.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На берегу Зверюги. «Ага, Сударыня Жила!» Дуэль над обрывом. Золотая лихорадка. Под угрозой голодной смерти.

Когда мы проснулись, солнце уже шло по своей Золотой Тропе. Мы выскочили из хижины и побежали к реке умываться. Но берег был обрывистый, нам пришлось пройти вниз по течению не один десяток метров, прежде чем удалось спуститься к воде.

— Осторожнее! — вскричал Димка, когда Лёвка собирался ступить на край берега.

В ту же секунду огромная глыба глинистой почвы с шумом обрушилась почти у нас под ногами. Не сделай Димка своего предупреждения, наш Фёдор Большое Ухо барахтался бы теперь, как щенок, в стремительном жёлтом потоке, и вряд ли мы смогли бы его спасти. Мы невольно попятились от реки и оглянулись вокруг.

Вода с такой силой ударялась о берег, что он обрушивался у нас на глазах. На той стороне, прямо из воды поднимались голые скалы, напомнившие мне ущелье реки Сакраменто, через которое Малыш Джерри гонял по канату подвесную тележку. Но если бы протянуть канат над Зверюгой, пожалуй, Малыш не рискнул бы по нему прокатиться.

«Этот каньон,[32] — подумал я, — не уступит знаменитому Большому Каньону в Калифорнии на реке Колорадо».

Снега в Золотой долине уже не было. С гор мчались, стуча камнями, мутные потоки, а с утёсов на той стороне падали водопады. Река так вздулась, что на неё страшно было смотреть. Огромные тёмные воронки с шумом ходили по жёлтой воде. Вырванные с корнем деревья ныряли в бурной пучине, как лёгкие пробковые поплавки.

— Теперь понятно, почему тут гибли экспедиции, — сказал я. — Это не река, а настоящая Зверюга.

— Правильная река, — подтвердил Димка.

Я представил в этой стремнине плот, на котором мы переправлялись через Выжигу, и меня пробрала дрожь.

— Мы-то ведь в реку не полезем, правда, Молокоед? — опасливо спросил Лёвка.

— Не знаю. Может случиться и так, что придётся переправиться на тот берег.

— На плоту?!

— Может, и на плоту.

— Нет уж, дудки! Вы переправляйтесь, а когда будете тонуть, я брошу вам трос.

Вот чечако! И зачем только мы его с собой взяли!

Прежде чем начинать поиски золота, надо было поплотнее позавтракать, но хлеба уже не было, мяса оставалось на один раз, и это заставило нас подзадуматься.

— Ничего, — сказал я. — Никто из тех, о ком писал Джек Лондон, не брал с собой на Тропу хлеб. Они пекли пресные лепёшки из муки. А мука у нас пока есть.

Дело это было для меня новое, но не боги лепёшки пекут! Я развёл тесто, посолил его, смазал сковородку маргарином и, когда она раскалилась и заворчала, стал бросать на неё тесто по три ложки сразу, отдельными блинами, чтобы можно было есть всем троим одновременно. Получилось хорошо: и не подумаешь, что я никогда не стряпал.

— Правильные лепёшки! — похвалил мою стряпню Димка. — Ничего вкуснее в жизни не едал.

Пока я ходил вдоль берега, соображая, где нам сделать первую промывку, Димка стал наводить порядок в хижине. Он притащил с берега выброшенную рекой доску и, ловко примостив её на двух парах колышков, сделал невысокий стол. Потом отыскал три больших плоских камня и расставил их вокруг стола вместо стульев. В стену набил гвоздей и развесил на них одежду и снаряжение.

При этом он деловито прищуривал левый глаз и каждый раз прикладывался им то к доске, то к колышку, то к гвоздю, проверял, чтобы всё у него было сделано правильно и точно.

— Что ты прицеливаешься, — засмеялся Лёвка, когда Димка, закрыв левый глаз, держал против себя на вытянутой руке сковороду. — Из сковородки, что ль, стрельнуть собираешься?

— Не понимаешь ничего, так молчи! — сказал Димка и стал выпрямлять дно сковороды на камне.

Мне очень нравилась эта Димкина привычка прицеливаться к каждой вещи прищуренным глазом, и я сам иногда невольно начинал проверять прямизну карандаша, ложки или чего-нибудь другого, что попадало в руки. Так я сделал и теперь: прибил портрет Джека Лондона на стену прямо против двери и, прищурившись, посмотрел, правильно ли укреплён портрет.

«Друг всех смелых и отважных» смотрел, полуобернувшись куда-то влево, и по его сильному лицу, с массивным подбородком и упрямыми глазами, видно было, что он думает о Мэйлмуте Киде, Ситке Чарли и других отважных и смелых, вроде нас.

Мы вышли с Димкой из хижины и направились вверх по течению Зверюги, куда показывал нам глазами Джек Лондон, а Фёдора Большое Ухо оставили сторожить лагерь от волков и индейцев.

Дядя Паша правильно рассказывал о Золотой долине: здесь не было ни одного ровного места, всё какие-то ямы, да буераки, заросшие травой и молодыми берёзками. Видно было, что здесь, когда-то давно, уже побывали люди, и не один золотоискатель, вроде нас, с замиранием сердца смотрел на дно своего лотка или сковородки.

— Давай попробуем, копнём! — предложил Димка.

Мы спустились в одну яму и, счистив дёрн, набрали в лоток и сковородку несколько лопаток жёлтой, глинистой земли. Потом мы побежали к реке и начали промывать землю: Димка в лотке, я в сковородке. После промывки остались только мелкие камешки и какая-то глиняная штучка, похожая на кукиш.

Мы брали пробы и у самой воды, и повыше ям, но всё напрасно.

— Так дело не пойдёт, Молокоед. Надо искать золото как-то по-другому. А у нас с тобой получается мартышкин труд.

— Ты прав, Дублёная Кожа. Надо найти сначала способ, а потом уже искать золото.

Я стал вспоминать всё, что написал по этому поводу Джек Лондон, и любимый писатель не подвёл меня и на этот раз. У него очень хорошо описано, как один человек, по имени Билл, искал в Золотом Каньоне жилу. Он был, наверно, очень хитрый, этот Билл, и нашёл жилу очень просто. Выбрал у реки ровный зелёный холм и принялся вдоль его подножия копать ямки. Из каждой ямки он брал пробу и считал, сколько каждая ямка дала ему золотинок. У него получилась интересная вещь. Когда Билл брал пробы из ямок вниз по ручью, то золотинок становилось всё меньше и меньше, и исчезли, наконец, совсем. Тогда Билл повернул вверх по ручью, и золотинок в каждой ямке стало попадаться всё больше и больше, а потом опять меньше, пока Билл не дошёл до такого места, где уже ничего не было, кроме глиняных кукишей, вроде нашего.

«Ага, Сударыня Жила! — сказал тогда Билл. — Теперь-то я до тебя доберусь!»

Он вернулся к ямке, из которой добыл больше всего золотинок, встал против неё лицом к холму, провёл по нему воображаемую линию и как бы опустил от вершины холма перпендикуляр к своим ямкам. «Где-то там наверху, у конца перпендикуляра, — подумал этот хитрец, — должна быть жила». И стал копать второй ряд ямок, потом третий и так далее.

Чтобы Димке был более понятен способ Билла, я нарисовал ему на песке рисунок.

Короче говоря, у Билла получился равнобедренный треугольник, и в его вершине он докопался до жилы, где этого золота было больше, чем кварца.

— Так это же очень просто! — удивился Димка.

Мы пошли вдоль ручья, нашли хорошенький холм и стали копать вдоль его подножия ямки. Плохо только то, что ни одной золотиночки в ямках не было.

Стали копать второй ряд, потом третий. Ряды ямок у нас тоже, как и у Билла, становились кверху короче, и я сказал:

— Получается треугольник. Ну, Сударыня Жила! Теперь-то мы до тебя доберёмся!

Но Димка вдруг бросил работу, зажмурил левый глаз и стал проверять прямизну черенка у лопаты.

— Знаешь что, Молокоед! У нашего треугольника обе стороны будут равны и углы при основании будут равны. Но клянусь тебе перпендикуляром, что в вершине угла «С» никакой жилы не будет.

Я и сам уже думал, что раз признаков золота в ямках нет, то и жилы на холме нет, но не хотел сознаваться в этом Димке.

— Тогда знаешь что, Дублёная Кожа? Пойдём сначала чем-нибудь подкрепимся и двинемся вниз по реке.

— Правильное слово, Молокоед! Позавтракаем и снимемся с бивуака.

Когда мы вернулись в хижину, наш интендант сидел у костра, жарил в золе лепёшки и тут же ел. Рядом с ним лежал почти пустой мешочек из-под муки.

— Ты что же, Лёвка, неужели всё съел? — возмутился я.

— Как всё? — спокойно ответил этот ничтожный снабженец. — Не всё. Ещё соль осталась!

Вот свинья, а? Обрёк нас своим обжорством на голодную смерть, да ещё и шуточками занимается! Интересно, что бы с ним сделали на Клондайке, если б он там у кого-нибудь муку съел? Там не стали бы критикой и самокритикой заниматься?

Димка снова хотел броситься на Лёвку, но я сказал, что если уж им так хочется драться, то пусть идут на обрыв и дерутся по всем правилам.

— Пошли! — махнул рукой Димка.

— Идём! Думаешь, испугался!

Я поставил обоих противников над обрывом Зверюги и дал в руки палки одинаковой величины.

— Представьте себе, что у вас в руках шпаги. Вы можете ими делать друг другу колотые, рваные и рубленые раны: кому какие больше по душе. Дуэль заканчивается, если один из вас упадёт в воду и пойдёт ко дну. Тогда я беру вот этот трос, делаю на нём вот такую петлю и любого, кто останется в живых, вздёрну на первом же дереве.

Я сказал это для того, чтобы отбить у них охоту драться. Мэйлмут Кид уже проделал однажды такую штуку с Беттлзом и Лон-Мак-Фэйном, которые вот так же хотели затеять дуэль на краю проруби. Беттлз и Лон увидели, что им нет никакого расчёта драться, раз оба отправятся на тот свет, и разошлись. Но Димка и Лёвка до того рассвирепели — сначала из-за Любки, а потом из-за муки, — что не испугались и моего троса.

Дублёная Кожа встал в боевую позицию и первым, как положено по правилам, нанёс Фёдору Большое Ухо колотый удар в живот. Но Лёвка никогда не знал никаких правил: он не стал наносить Димке ни колотых, ни рваных, ни рубленых ран, а как треснет его палкой с левой руки, Димка так и полетел в воду. Мне, вместо того, чтобы вешать Большое Ухо, пришлось бросить конец троса Дублёной Коже и тащить его вдоль обрыва к такому месту, где его можно было бы вытянуть на берег.

Мы едва-едва выволокли Димку: он стал совсем длинный и очень тяжёлый. Его пепельные волосы потемнели и залепили всё лицо, а веснушки стали почему-то чёрные, глаза тоже почернели: не то от холода, не то оттого, что Димка совсем озверел от злости на Лёвку. Утопленник лежал на берегу, не шевелился, не говорил, а только плевался водой.

— Давай будем делать ему искусственное дыхание, — предложил Лёвка.

И не успел я ответить, как он перевернул Димку лицом к земле, положил животом к себе на колено и что есть силы стал давить ниже спины.

Дублёная Кожа сразу ожил. Он вскочил на ноги и, обдавая Лёвку искрами бешенства, бросился на него с кулаками.

— Ты что, очумел? — отмахивался от него Лёвка. — Я же по инструкции действую… Вот, пожалуйста…

Лёвка отбежал на несколько шагов от буйного утопленника и, вынув из кармана книжечку, показал ему «Инструкцию общества спасения на водах с шестью картинками».

Димка сел на песок, и его стало рвать.

— Вот видишь, а ещё дерёшься, — назидательно заговорил Лёвка. — Ведь помогло, а? Помогло?

Когда Димке полегчало, я стал его отчитывать:

— Что же ты сразу свалился?! Разве ты не помнишь, как дрались над пропастью Печорин с Грушницким? Как только Грушницкий выстрелил, Печорин сразу сделал вперёд три шага, чтобы не свалиться в пропасть.

— Да, Грушницкий был правильный боец, а это же — Федя! Разве он понимает что-нибудь в дуэлях?

И, верно, если бы Печорина трахнуть так палкой, он, пожалуй, сразу слетел бы в пропасть, и не было бы тогда никакого «Героя нашего времени», потому что Лермонтову не о ком было бы и писать.

Я предложил противникам подать друг другу руки в знак примирения, и они, хотя и неохотно, помирились.

Но зато потом мы чуть не умерли от смеха. Вот была дуэль! Такого удара, какой нанёс Димке Фёдор Большое Ухо, пожалуй, не сумел бы сделать ни один из трёх мушкетёров.[33]

Смех — смехом, а есть было нечего, и нам, как и многим другим, вставшим на Тропу, стала грозить голодная смерть. Я перемерил чашкой остатки муки, — всего четыре чашки! О лепёшках теперь нечего было и мечтать.

— А если подмешать в муку тёртой сосновой коры? — предложил Димка. — Наши предки во время голода, говорят, из тёртой коры даже пироги пекли.

— Ну, вот ещё! — проворчал Лёвка. — Лучше мы будем есть акриды и дикий мёд.

И он принялся рассказывать нам, что жил когда-то один пророк, который очутился в пустыне совсем без еды. И, представьте, не умер от голода, а прожил там, как король, и даже поправился на три килограмма. Этот чудак, оказалось, питался только акридами, то есть саранчой, и диким мёдом.

— Если хотите знать, — заключил Лёвка, — саранча и дикий мёд — это самая святая пища.

— Ты эти бабушкины сказки брось! — рассердился Димка. — Обжора! Я предлагаю разделить остаток муки на троих и готовить каждому отдельно.

— Это не дело, Дублёная Кожа! Мы не хищники с Клондайка, чтобы рвать друг другу глотки из-за лишнего куска. Делить ничего не будем: всё у нас должно быть общее. Из этой муки будем пока варить похлёбку, а там что-нибудь придумаем.

Я успокаивал ребят, а сам едва держался на ногах. С самого утра меня знобило, болела голова, но я крепился, сколько мог. Теперь мне стало совсем нехорошо, и я вынужден был лечь на нашу постель.

— Мне что-то нездоровится, Дублёная Кожа, — сказал я, кутаясь в одеяло и стуча зубами от озноба. — Дай мне аспирину из аптечки да подбрось дров в костёр.

Димка разжёг посредине хижины такой огонь, что, казалось, всё вокруг сейчас вспыхнет, а я не мог согреться. Меня трясло всё сильнее, и я почти не в состоянии был говорить.

— Ты, наверное, простыл вчера на Выжиге, — сказал Димка, — и теперь у тебя — грипп.

Но я-то знал, что это не грипп. У меня началась золотая лихорадка.[34]

Я поманил к себе глазами Димку и, когда он наклонился надо мной, высказал ему свою последнюю волю.

— Мое дело плохо, Дублёная Кожа, и, может быть, ты слышишь мои последние слова. Слушай же меня внимательно. Ты был мне хорошим другом, Дублёная Кожа… Помнишь, как я срезался по арифметике и тебе дали записку, чтобы ты отнёс её моей матери?.. Ты её не отдал маме, а проглотил, чтобы скрыть все следы. И часто ты выручал меня, потому что всегда был настоящим другом. А теперь моя песенка спета, Дублёная Кожа.

Мне стало так жаль себя, что горло у меня перехватило, и мне стало стыдно перед товарищами за свою слабость. Я вспомнил, как разговаривал в свой предсмертный час Мэйсон с Мэйлмутом Кидом и продолжал:

— Напрасно ты говоришь мне о гриппе, Дублёная Кожа: меня не обманешь. У меня — золотая лихорадка, и я в лучшем случае протяну два или три дня. Но вы около меня не задерживайтесь… Это ни к чему, а вам надо идти искать золото. Это ваш долг… Вы не имеете права жертвовать им ради меня. Не забывайте, что танки для Красной Армии дороже Молокоеда.

Димка начал что-то говорить, но у меня в глазах пошли зелёные и красные круги, и я ничего не услышал.

Когда я очнулся, Димка с Лёвкой всё ещё сидели на нарах и смотрели на меня. У Лёвки на глазах были слёзы, и он всхлипывал, совсем как маленький.

— Ты что плачешь, Лёвка? — спросил я, и сам удивился тому, что у меня появился голос. — Мне уже лучше, и скоро я встану вместе с вами на Тропу.

Они дали мне ещё аспирину, потом согрели кофе. Лёвка сам сбегал с кружкой в речку и плеснул холодной воды в котелок, чтобы осела гуща.

— Я же вам приказал, чтобы вы оставили меня здесь и уходили…

— Нет, Молокоед, — возразил Димка, — это было бы не по-товарищески. Ведь мы же советские люди, а не сыны волка из Калифорнии или с Аляски.

— Но я же вам приказал, и вы обязаны были выполнить приказ командира.

— Приказ, конечно, есть приказ. Но не забывай, Молокоед: советские бойцы не бросают командиров на поле боя.

Хотя эти Димкины слова и шли вразрез с Джеком Лондоном,[35] но мне они понравились. Я бы тоже никогда не бросил Димку или Лёвку одного умирать в чьей-то хижине.

Весь день Димка и Лёвка так и просидели около меня. Лёвка, хоть и обжора, но тут не позволил Димке даже прикоснуться к муке.

— Это — Молокоеду! Мы здоровые, а его надо поддерживать.

И они легли спать голодные.

Утром мне стало лучше. Я попросил Лёвку достать книгу профессора Жвачкина «Полезные и вредные растения» и пойти в лес организовать что-нибудь для обеда.

Пока он ходил, мы развели костёр и поставили на огонь мучную похлёбку. Котелок уже кипел, а Лёвки всё не было.

— Лёвка! — закричал Димка, и сразу во всех концах долины протяжно застонало: «а-а», «а-а!»

— Место, действительно, проклятое, — засмеялся Димка. — Не то черти кругом засели, не то лешие.

Лёвка прибежал испуганный и, оглядываясь на лес, спросил шёпотом:

— Вы слышали? Они как сгайкались вон там, в лесу…

— Кто?

— Не знаю… Их много-много… И чего они гайкали: ловили, что ль, кого-нибудь?

— Тебя, труса, ловили, — расхохотались мы, и, чтобы наш интендант не боялся ходить в лес на заготовки, Димка закричал, приставив ладони рупором ко рту: — Э-ге-ге-гей!

— Е-е-е-ей, — откликнулись скалы на том берегу.

— Эй-эй-эй! — донеслось из леса.

А потом это «эй» послышалось уже где-то совсем далеко.

— Вот так штука! — удивился Лёвка. — А я чуть от страха не умер. Бежал так, что почти все корешки растерял.

Книга профессора Жвачкина мало помогла нашему интенданту. Сырые древесные корни да свежая сосновая хвоя — вот и всё, что он принёс.

— А хвою-то зачем? — спросил я.

— Чтобы цингой не заболеть. Зелень, она, знаешь, полезная. Об этом и профессор Жвачкин пишет.

— Вот мы тебя и будем хвоей кормить, — мрачно засмеялся Димка. — Тебе её сварить или в сыром виде есть будешь?

Лёвка выложил свои коренья.

— Вот это берёзовые, — говорил он. — Берёзка совсем молоденькая была. Вот это черёмуховые. А это даже и сам не знаю, от какого дерева — не то ольха, не то ещё что, но не должно быть, чтобы вредное.

Я выбросил всю эту «еду» и сказал:

— Придётся питаться мокасинами и ремешками. На Клондайке, когда у людей еды не было, они всегда варили мокасины и ремни.

Мы искрошили на мелкие кусочки Муркин ошейник, отрезали по порядочному куску от своих мокасин и высыпали всё это в мучной отвар.

А пока варился мокасиновый суп, я взял у Лёвки книгу профессора Жвачкина и стал читать.

Профессор писал, что к числу полезных растений относятся картофель, капуста, лук, редька, хрен, салат, морковь, а также большинство злаков, как-то: пшеница, ячмень, рожь и другие. Но, — тут же предупреждал профессор, — и полезные растения могут стать в определённых условиях вредными. Так, например, картошка, если она сгнила, может стать вредной и, наоборот, если гнилую картошку перегнать на спирт, то она опять будет полезной.

Я подумал про этого профессора: «Наверно, он насосался спирта и писал свою книгу под градусом. Кто же издал это сочинение профессора Жвачкина?» Посмотрел на обложку, а на ней написано: «Сельхозгиз». Вот, здорово! Такой книги, действительно, не достаёт нашим колхозникам: только из неё они, наверно, и узнают, что капуста, лук и пшеница — полезные растения!

— Посмотри, Молокоед, — сказал Лёвка, — может быть, уже сварилась собачья упряжь?..

Ну разве можно так выражаться!

Я бросил на Лёвку уничтожающий взгляд и продолжал изучать труд профессора Жвачкина. Дальше профессор писал, что вредных растений, как таковых, вообще не существует (ешь, что попало! — В. М.), что вредными люди называют по невежеству своему такие растения, которые на самом деле очень полезны: например, белена, крушина, волчья ягода.

«Ну, — подумал я, — товарищ Жвачкин определённо белены объелся», — и бросил его «труд» в костёр.

Мокасины и Муркин ошейник варились так долго, что мы не выдержали и стали есть их, макая в соль. Мокасиновый суп пришлось вылить — от него за версту несло собакой. Конечно, и мокасины были не еда, но не мы первые, не мы последние. Питались же ими старожилы Клондайка, а мы чем хуже?

Джек Лондон ещё в 1899 году писал, что, когда человек уезжает в дальние края, он должен забыть все старые привычки и обзавестись новыми. Если раньше ты ел мясо, привыкай есть сыромятную кожу. И чем скорее ты это сделаешь, писал Джек Лондон, тем лучше — иначе тебе будет плохо. Мы с Димкой ко всему привыкнем, а вот как Лёвка?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В лагере назревает бунт. «Что ты сделал для фронта?» Неприятная находка. Акриды и дикий мёд. По стопам Скраффа Макензи. Он прячется, а от него не спрячешься.

Нет, что бы ни говорил Джек Лондон про мокасины, а это — не еда. Может быть, из оленьей кожи она и вкуснее бывает, но всё равно, если варить мокасины без мяса и сала, ерунда, наверно, получится. У нас, говорят, тоже был в царской армии солдат, который из топора щи сварил. Но ведь к этому топору у него приварок был: картошка, крупа, мясо, лучок и другая петрушка. Если бы мне — приварок, я из наших мокасинов такого борща сварил бы, какого тот солдат и не едал. Да приварка-то у нас не было — вот в чём беда.

Мы хотели есть всё больше, и в лагере стал назревать бунт. Сначала поссорился Лёвка с Димкой. Димка упрекнул Лёвку за то, что он наел живот на чужих лепёшках, а Лёвка обозвал за это Димку долговязым ангелочком. Я хотел их примирить, но Лёвка ни с того, ни с сего набросился на меня:

— А ты не суйся, Васька! Тоже мне, вождь нашёлся! Завёл куда-то, а теперь что? «Золото! Танки покупать будем!» А где оно, твоё золото?

— Искать надо! Ты думаешь, оно вот так сверху и лежит? Выбрал самородок покрупнее и пошёл покупать танки?

Димка изобразил из себя вежливого продавца и начал перед Лёвкой кривляться:

— Вам прикажете «КВ» или Т-34? Или, может, возьмёте американского Шермана? Что? Берёте «КВ»? Пожалуйста! По знакомству могу уступить вам очень хороший «КВ»: поражает огнём, а ещё лучше давит гусеницами. Вам его завернуть? Погрузить? Или погоните своим ходом, товарищ Фёдор Большое Ухо?

И ни с того, ни с сего он дал Лёвке подножку.

— Димка, ты что? — бросился я к нему.

Он с досадой махнул рукой и ушёл в лес.

Мы остались около хижины вдвоём. От голода настроение было паршивое, делать ничего не хотелось, и я предложил:

— Давай, Большое Ухо, сыграем в кости.

— В чьи? В твои, что ль? — огрызнулся Лёвка.

Вот и попробуй иметь дело с таким бестолковым товарищем.

Я стал объяснять Лёвке, что кости — это такая игра, которой занимаются на Аляске все золотоискатели, а он перебил меня и сказал:

— Знаешь что, Васька, ты все эти кости оставь. Мне кажется, нам надо опять стать на Тропу, только пятками наперёд.

— Это как, пятками наперёд?

— Просто, плюнуть на всё и пойти домой.

Ну, что я мог сказать на это Лёвке? Вы думаете, я не понимал, какого свалял дурака, когда затеял весь этот поход в Золотую долину? Думаете, не знал, что Зверюга — это не Юкон и что наш край — совсем не Аляска?

Всё это я понял сразу же, как только нашёл вместо золота глиняный кукиш и поел эти дурацкие варёные мокасины. Играть в Джека Лондона хорошо у нас во дворе, но не на берегу Зверюги, где нет ни живой души и где можно околеть с голоду. Мне не хотелось только признаться во всём этом Димке и Лёвке. И, кроме того, я всё ещё, дурак, надеялся, что нам удастся найти здесь золото и помочь Красной Армии.

Вот почему на предложение Лёвки я ответил так:

— Нет, Фёдор Большое Ухо, о доме забудь думать. Пусть нам голодно и холодно, а золото мы должны найти! Не забывай, что идёт война, а что ты сделал для фронта?

— Это правда! — вздохнул Лёвка. — Пока ничего не сделал.

И опять мы сидели с ним у костра, сушили носки и жевали пестики.[36]

Чувствую, что писатель на моём месте занялся бы сейчас описанием природы. Раз герои сидят и ничего не делают, — природу описывай!

Но, спрашивается, что в этой дыре описывать? Реку? Но она всё ещё была жёлтая от глины, и в ней не отражались ни солнечные лучи, ни зелёнокудрые деревья, а что же описывать, если ничего не отражается? Может быть, облака? Но и в них ничего интересного не было: ни причудливых очертаний, ни перламутровых краёв, отливающих опаловым и бирюзовым, — сплошная муть без всяких очертаний. Особенно большие горы вокруг нас тоже не возвышались, и орлы над ними не парили, так что не только Майн Рид, сам Константин Паустовский не нашёл бы, чего описывать.

И если бы не наша универсальная собака, я не знал бы, о чём сейчас и писать. Она оказалась настолько универсальной, что пригодилась мне даже для сюжета.

Пока мы с Лёвкой сидели у костра, собака носилась стрелой вдоль берега, обнюхивала и осматривала кусты и камни, а иногда, опустив морду к самой земле и фыркая носом, ловила какой-то, только ей понятный след и мчалась по нему, выделывая петли и восьмёрки, в лес. После каждого такого поиска, она торопливо возвращалась к нам и, высунув большой, красный язык, смотрела на Лёвку, словно хотела спросить:

«Что прикажешь сделать ещё, господин мой. Фёдор Большое Ухо?».

— Скажешь, плохая собака? — промолвил Лёвка, с гордостью взиравший на работу Мурки.

— Собака правильная, — повторил я любимое Димкино словцо.

— Ого, вот так правильная! — вскричал Лёвка и вскочил на ноги.

К хижине мчалась сломя голову Мурка и несла что-то в зубах. Лёвка бросился к собаке и отнял у неё… шарф.

Отбиваясь от собаки, которая радостно взвизгивала и прыгала Лёвке на грудь, он подал мне находку.

Шарф показался мне знакомым. Я стал вспоминать, где мог его видеть, и чуть не вскрикнул: такой же шарф был у Белотелова! Да, вот такой же пёстрый, с яркой золотой полосой посередине шарф красовался на шее у него, когда он бывал у дяди Паши. Этой же шёлковой тряпкой он защищал своё горло в машине, которую я останавливал в лесу по пути в Золотую долину.

Значит, Белотелов ехал сюда? А где он сейчас и что ему здесь надо?

Когда я объяснил Лёвке, чей это шарф, интендант даже побледнел от злости.

— Сейчас я узнаю, что делает здесь этот иуда, — пригрозил Лёвка и начал совать шарф в нос Мурке. — Ищи! Ищи!

Но собака не понимала его приказа. Она думала, что хозяин хочет с ней поиграть, и стала прыгать вокруг него, рычать, лаять и вытворять все те номера, какие приняты у хороших дворняжек.

— Тьфу, бестолочь! — обозлился, наконец, Лёвка. — Всё равно: не будь я Фёдор Большое Ухо, если не сведу с ним счёты.

Что уж хотел сделать со своим врагом Лёвка, не знаю.

Эта неприятная находка здесь, в Золотой долине, очень меня встревожила. Почему этот тип всё время путается у нас в ногах? Что ему нужно здесь, где нет ни одной живой души?

Мне вспомнилось, какими глазами смотрел на меня Белотелов, когда я расспрашивал дядю Пашу о том, как попасть в Золотую долину. Теперь только я понял, чем меня поразил тогда его взгляд: в нём был страх. Недаром Белотелов рассмеялся, когда на вопрос дяди Паши, не в Золотую ли долину я собрался, я соврал насчёт своего спора с Димкой. У Белотелова, видимо, отлегло от сердца после этих моих слов, и он успокоился. Интересно, что он подумал, когда я остановил его машину в лесу?

И опять я отчётливо представил себе, как он кутается в шарф и поднимает воротник. Уж не хотел ли он, как страус, спрятаться от меня в этот воротник?

Я настолько погрузился в эти размышления, что и не заметил, как поднялся от костра и зачем-то побрёл вверх по долине. Помимо моей воли, мозг работал в одном направлении, и глаза мои невольно вглядывались во всё, на что до этого я не обращал внимания.

Метрах в ста от хижины я набрёл на широкую полосу глины, нанесённой с горы водным потоком. Она ещё не затвердела, и я подумал, что каждый, кто вздумает пройти по долине, неизбежно оставит на этой жёлтой полосе свои следы. Во мне сразу проснулась душа разведчика-следопыта, и я направился вдоль неё к лесу.

Около реки гладкая глинистая поверхность была словно прострочена тонкими следами куликов, которые, видимо, играли здесь по ночам. Какой-то небольшой зверёк — хорёк, ласка или, может быть, горностай, — с разбегу угодив в грязь, испуганно заметался по глине, запетлял, но скоро осмелел и перебежал на ту сторону, оставив после себя тонкую двойную бороздку. Мышь тоже, видимо, захотела перебраться через неожиданную преграду и поплатилась за свою неосторожность жизнью. Это можно было видеть по её следам, вначале отчётливым и неглубоким, а потом превратившимся в толстую бороздку — мышь угодила в жидкую глину и завязла. Там, где бороздка прервалась, видны были глубокие следы большой птицы. Серое, с тёмными краями перо, лежавшее тут же, свидетельствовало о том, что увязшая в глине мышь стала добычей вороны. Вот ещё какая-то крупная птица оставила на вязкой поверхности несколько отпечатков своих лап и широкий росчерк больших крыльев.

Эге! А вот это уже интереснее! Ну, конечно, здесь бежала наша Мурка и волочила за собой шарф. След шёл с той стороны наносов. Заинтересованный, я пошёл по нему дальше к лесу и, несмотря на то, что был уже к этому подготовлен, замер от непонятного страха, когда увидел на глине отпечаток галош. Мне вспомнилась картинка из книги Даниэля Дефо, где Робинзон Крузо со вставшими от ужаса волосами смотрит на след босой ноги на песке необитаемого острова.

Каким ужасным зрелищем может быть иногда след человеческой ноги! Я наклонился и стал рассматривать его.

Почему я не Дерсу Узала и не Соколиный Глаз! Те уж, наверно, глядя на такой отпечаток, узнали бы по нему всё, вплоть до имени человека, ступавшего здесь сегодня или вчера. Я же только мог сказать, что галоши были новые и принадлежали крупному мужчине.

Около самого леса, под нависшими ветвями деревьев, следы вели уже в обратную сторону, к выходу из Золотой долины.

Я стал высматривать, нет ли где ещё таких глинистых наносов, и увидел несколько жёлтых пятен, разбросанных вдоль лесной опушки. Как я и ожидал, на некоторых из них отпечаток галош сохранился.

Обратно человек всё время шёл под деревьями, иногда ветви нависали очень низко, и ему приходилось нагибаться, чтобы пройти под ними. А ведь достаточно было отступить несколько шагов влево, чтобы идти не пригибаясь. Значит, человек прятался в тени деревьев.

Но почему же он не прятался, когда спускался в долину?

Снова и снова я изучал следы, сравнивая их, и наконец всё понял. Недаром всё-таки читал я романы про всяких следопытов!

Следы сюда были сделаны раньше, обратные — позже. Белотелов мог попасть в Золотую долину только немногим раньше нас, то есть уже в темноте, когда его никто не мог видеть, и поэтому шел, не прячась. Обратно он чуть ли не полз под деревьями, значит, он возвращался отсюда вчера утром или днём и всё время боялся, что его увидят. Ясно?

А отец ещё ругал меня за любовь к приключенческим романам и говорил, что я читаю всякую дрянь! Вот тебе и дрянь!

Но что же за тёмные дела здесь у Белотелова, которые заставляют его прятаться и ползать на брюхе?

Мне хотелось поделиться поскорее своим открытием с ребятами, но ни того, ни другого у хижины не было. Лёвку я нашёл в лесу за странным занятием: он выслеживал пчёл.

Оказывается, в этот день в лесу появились пчёлы. Они жадно набрасывались на каждый подснежник, и Лёвка хотел узнать, куда они уносят взяток, чтобы найти их гнездо и конфисковать мёд. Он всё-таки твёрдо решил по примеру того пророка перейти на питание акридами и диким мёдом.

Он бродил за пчелой от цветка к цветку и ждал, когда Она наберёт на лапки полные корзиночки цветочной пыльцы. Как только пчела взлетала, чтобы нести очередную ношу к себе домой, Лёвка бросался бежать за ней. Но из этого ничего не получалось, так как пчела моментально исчезала.

— Они летают, как пули, — пожаловался Лёвка, — никак не догонишь.

Я проследил взглядом за полётом пчелы и улыбнулся:

— Это же очень просто, Большое Ухо. Не надо за ними бегать, а надо только смотреть, в какую сторону они летят.

Я присоединился к Лёвке, и мы открыли, что почти все пчёлы улетают со своим грузом в одном направлении. Мы пошли туда же и набрели на дерево, над которым пчёлы вились и гудели.

Лёвка обрадовался, сел на землю и стал разуваться.

— Сейчас я вас покормлю медком, — приговаривал он. — Ты пробовал когда-нибудь свежий мёд? У, объеденье!

Я пытался отговорить Лёвку от этой затеи, убеждая, что у пчёл с весны не может быть никакого мёда, но он уверял, что они ещё с осени делают большие запасы, и этого мёда у них сейчас пуда два, не меньше.

Любитель дикого мёда отыскал в лесу гнилушку, разжёг её и сказал:

— Это у меня будет дымокур.

Я остался внизу, а Лёвка полез с головёшкой на дерево.

— Васька! Да здесь кто-то улей привязал!

Вдруг Лёвка вскрикнул и начал шипеть, как рассерженный уж. С дерева упал его дымокур, а за ним, ломая ветки, свалился и наш пророк. И быстрее пули исчез в чаще.

Пчёлы накинулись на меня, и я тоже вынужден был броситься в кусты, оставляя на сучьях клочья одежды и своего командирского авторитета.

Пчёлы до того разозлились, что Лёвке пришлось добираться ползком до злополучного дерева, где лежали его ботинки.

— А хорошо бы попробовать медку, правда, Вася? — чмокал Лёвка распухшими губами.

Меня же теперь занимало другое: кто мог привязать на дерево колоду? Не пчёлы же её туда затащили? Может, там оставили её наши далёкие предки, о которых в истории сказано, что они занимались охотой, рыбной ловлей и пчеловодством?

— Лёвка, а колода была старая или нет?

— Не старая и не новая! Но привязана недавно: мочальная верёвка ещё совсем жёлтая.

Выходит, Золотая долина не так уж необитаема, как мы думали. Не Белотелов же, в самом деле, лазает здесь по деревьям и привязывает колоды!

Хотелось посоветоваться на этот счёт с Димкой, но он всё ещё не возвращался. Я уже начал всерьёз беспокоиться. Но Лёвка усмехнулся и объявил, что Дублёная Кожа, наверно, пошёл за женщиной.

— Он ещё утром говорил мне об этом! «Нам нужна женщина, Большое Ухо, — сказал Димка, — и не будь я Дублёная Кожа, если не приведу её сегодня же к нашему очагу».

И ещё, по словам Лёвки, Димка вспоминал про какого-то Скраффа Макензи и индейского вождя.

Я сразу догадался, в чём тут дело. Скрафф Макензи — это один герой Джека Лондона. Он тоже, вроде нас; ел-ел мучную похлёбку, а потом подумал и решил: «Нет, без женщины плохо дело. Мне нужна скво». Скрафф запряг собак и вскоре появился в становище племени Стиксов. Там он зарезал шамана, убил самого сильного воина по имени Медведь Серебряное Копьё и достал себе такую жену, что все только ахали. Она за Скраффа всё делала.

«Не может быть, — думаю, — чтобы Димка заигрался до того, что всерьёз вообразил себя американцем на Аляске».

Но, оказалось, действительно так. Часа через три Димка вернулся в хижину и, загнав с силой топор в берёзовую чурку, мрачно объявил:

— Если кому нужны жёны, — добывайте сами. Больше Дублёная Кожа на эти дела не пойдёт, — и рассказал нам о том, как было дело.

Километрах в пяти или семи от нашего лагеря он встретил девчонку. Это была, по словам Димки, маленькая рыжая скво, которая занималась не совсем приличным для индейской женщины делом: собирала подснежники. Димка предложил ей пойти с ним. Она спросила: «Куда и зачем?» Он сказал, что нам нужна женщина. Она опять спросила: «Зачем?» — «Чтобы разжигать костёр, варить пищу, кормить собак и грести, если нам вздумается плыть на лодке», — пояснил Димка. На это девчонка заявила, что она пока ещё не дура, чтобы наниматься в батрачки. Димка разъяснил ей, что не в батрачки, а в жёны. Она опять своё: таких жён нынче нет, чтобы их вместо батрачек держали. И пошла, и пошла отчитывать Димку и обозвала его напоследок глупым дураком. Димка этого не стерпел и пригрозил ей, что всё равно купит её у вождя племени за палочку малинового чаю и стакан самосаду.

— А если в вашем племени есть какой-нибудь храбрый воин, который посмеет за тебя вступиться, то передай ему, чтобы он простился с родными и знакомыми, так как часы его сочтены. Один бледнолицый, по прозванию Дублёная Кожа, раскроит ему сегодня у костра череп вот этой секирой, — и Димка хлопнул ладонью по своему топору.

— Это уж не у тебя ли дублёная кожа? — рассмеялась ему прямо в лицо рыжая скво. — Подумаешь, какой храбрый! А я и не знала…

В общем, Димка вёл себя так, как подобает по законам Аляски.

— Надо было всё-таки её похитить, Дублёная Кожа! — я подумал, что Димка сейчас расхохочется и скажет, что всё это он придумал. Но он не смеялся, а совершенно серьёзно спросил меня:

— А как их похищают?

— Очень просто. Хватаешь женщину в охапку левой рукой, закрываешь ей рот поцелуями, а правой рукой отстреливаешься от преследователей.[37]

— Ты забываешь, Молокоед, что у меня не было ружья, — возразил Димка. — А потом она такая толстая — толще нашего интенданта, всё равно бы не дотащить.

— А ты бы выбрал потоньше, — заметил Лёвка.

— Чего сам не идёшь? — вспыхнул Димка. — Шёл бы, да и выбирал. Ты же интендант, а не я. Лежит у костра, пузо наедает…

И опять запахло дуэлью.

Я успокоил их и послал Лёвку поискать в лесу каких-нибудь корешков: должны всё-таки быть съедобные.

Через полчаса он появился в хижине… с маленькой скво. Она, оказывается, не ушла в свой вигвам, а стала выслеживать в лесу храброго воина, по имени Дублёная Кожа.

— Заходи! — пригласил её Лёвка. — Ты не бойся — это Васька с Димкой.

Я освободил своё место у огня, и она села на камень, как будто сидеть у костра для неё — самое привычное дело. У девочки были маленькие зубки, синие глаза, вроде васильков, и вся голова её была рыженькая и пушистая.

— Вы очень похожи на белку, — откровенно признался я.

— Не знаю, что это всем вздумалось называть меня на вы. Этот, — кивнула она на Димку, — выкал, теперь ты выкаешь. Меня все зовут — ты.

Вот правильно отбрила! И что это меня дёрнуло величать её на вы? Кому-кому, а нам с Димкой в точности известно, что в Доусоне и других местах, где бывал Джек Лондон, женщину называют на ты.

— А что вы здесь делаете?

— Мы ищем золото, — сказал важно Лёвка, хотя за разглашение тайны ему стоило отрезать язык.

— Золото? — удивилась и обрадовалась Белочка. — И только втроём, без взрослых? Примите и меня к себе, а? Только я хожу в школу и буду прибегать к вам после уроков, ладно?

— Хорошо, Рыжая Белка. Мы примем тебя к себе, но только при одном условии…

И когда она весело открыла на меня васильки, я добавил:

— Ты дашь нам клятву, что ни отцу, ни матери, — никому не скажешь про нас и про то, чем мы здесь занимаемся.

— Ой, что ты, что ты! — закричала она. — Да разве можно об этом говорить! Если узнают отец или мать, что я сюда к вам бегаю, мне такое за это будет, что не обрадуешься.

— Это почему же? — спросил Димка.

Её васильки стали большие-большие, и она приставила палец ко рту:

— Потому, что все говорят, будто здесь очень нехорошее место. Тут живёт, маленький старичок, который от всех прячется, а от него никак не спрячешься.

— Может быть, это леший? — ехидно спросил Димка.

— Не веришь, да? — живо повернулась к нему Белка.

И она дала «честное пионерское», что её мать сама видела этого страшного старичка. Её отец тоже ходил в Золотую долину с ружьём, чтобы поймать старичка, но где же его поймаешь, если он прячется, а сам всех видит.

— Сюда бы истребительный батальон прислать, — сказал Лёвка. — От него бы он не спрятался.

Белка согласилась, что это было бы хорошо, но истребительного батальона здесь нет, и вообще Золотая долина — это такая глушь, где, наверно, и живут только разные старички.

Мне почему-то стало страшно, и я сразу вспомнил колоду с пчёлами, привязанную на сосне.

— С нами ты не бойся, Рыжая Белка, — успокоил я девочку. — Мы не первый раз на Тропе и видали всяких старичков.

Она засмеялась и даже захлопала в ладоши:

— Ой, какие вы смешные! Настоящие психи — мне даже нравится. Только один и есть тут нормальный человек — он! — кивнула она на Лёвку.

Мне это показалось очень обидным, Димка тоже надулся.

— А почему ты зовёшь меня Рыжей Белкой? Я — Нюрка.

— У нас такой обычай, — вмешался Лёвка, который уже завоображал. — Всем нам присвоены особые имена: Васька — Молокоед, Димка — Дублёная Кожа, я — Фёдор Большое Ухо. Ну, а ты теперь будешь Рыжая Белка. Белки у нас ещё не было.

Девочка посидела немного у нашего костра и попрощалась, пообещав приходить.

— Вот тебе и скво! — ехидно сказал Лёвка. — И пищу приготовила, и собак покормила, и на лодке покатала.

Но мне показалось, что Лёвке стало грустно после ухода Белки. Да и всем нам было жаль, что девочка так мало побыла у нас и не осталась, чтобы разделить с нами суровую жизнь золотоискателей.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Как плохо, когда не знаешь ботаники. Дублёная Кожа действует. Лирическое отступление о рабочем классе. Невидимый появился. Раскаяние.

Забота о еде занимала теперь всё наше время. Мы, уже не мыли золото, а только слонялись по лесу, чтобы найти каких-нибудь кореньев или изловить дичь, искали грибы и старые ягоды, но, кроме подснежников, в лесу ничего ещё не было.

— Ты не помнишь, Дублёная Кожа? — спросил я. — Подснежники относятся к съедобным или несъедобным растениям?

Но Димка знал ботанику не лучше меня. Этот предмет почему-то сразу нам не понравился. Учительница ботаники на первом же уроке начала рассказывать нам про какой-то вороний глаз, про бородавчатый бересклет и ещё про копытень, которых мы никогда не видели.

Одна девочка подняла руку и спросила:

— Елена Николаевна, а этого копытеня есть можно?

— Смотри, не вздумай! — сказал на весь класс Димка. — Сразу в овечку превратишься.

Он намекнул на Иванушку из сказки, который напился из бараньего копытца и превратился в барашка. Все этот намёк поняли и засмеялись. Одна учительница, наверно, ничего не поняла. Она рассердилась и удалила Димку из класса, а заодно и меня, потому что я очень громко хохотал.

— Раз такое дело, — сказал Димка, — не будем учить ботанику.

Так мы и сделали, дураки. А теперь в нашем положении знание ботаники очень бы пригодилось.

Понадеялись на труд профессора Жвачкина, а он тоже подвёл.

Не знаю, чем бы кончилась наша экспедиция, если бы не Димка Кожедубов. Вот тут-то он и показал, что недаром я назначил его своим заместителем. Он предложил организовать рыбную ловлю в большом масштабе, так, чтобы насолить и навялить рыбы на весь сезон.

Лёвка опять отправился с Муркой в лес, а Мы с Димкой стали срезать на берегу в зарослях прямые ивовые прутья. Потом Дублёная Кожа срубил несколько толстых черёмуховых веток, согнул их кольцами и начал оплетать эти кольца прутьями ивы. У него получился конусообразный рыболовный снаряд — морда.[38]

Весь секрет тут состоял в том, что рыба в этот снаряд войти может, а выйти — не может.

С моей помощью Димка сплёл ещё две морды, и мы поставили их на кольях в реку.

— А теперь попробуем изготовить ещё один сна ряд!

Димка достал из багажа рыбацкие принадлежности, смастерил несколько поводков с крючками на конце и привязал их к обыкновенной сухой палке метра в полтора длиной. К палке прикрепил самый длинный и прочный шнур, а один шнурок, покороче, привязал к другому концу палки, и у него получилась забавная снасть, какой я ещё не встречал. Снасть была такая:

Но самое интересное я увидел тогда, когда он пустил свою палку в воду: она поплыла против течения! Поплыла и стала забирать всё дальше и дальше к середине реки.

Я ждал, когда шнур дрогнет, чтобы подсказать Димке момент подсечки.

— Ты смотри не на шнур, а на палку, — объяснил мне Димка. И я стал смотреть на палку.

Вдруг она подпрыгнула одним концом и заплясала.

— Одна есть!

— Тащи! — закричал я. — Чего же ты не тащишь?

Но Димка не захотел вытаскивать снасть из-за одной рыбы. Он подождал, когда клюнет ещё, и только потом стал выбирать шнур.

На крючках оказалось четыре рыбы: один голавль и три форели.

— Уж почти уха, — обрадовался я.

— Подожди, то ли ещё будет! — пообещал Димка.

И верно, за короткое время он натаскал с полведра хорошей рыбы.

Я живо разжёг костёр, поставил котелок, и мы стали чистить рыбу для ухи. Вдруг прибегает радостный Лёвка и тащит здоровенную живую птицу.

— Лёвка! Кого это ты поймал?

— Не я поймал, а моя универсальная собака!

Это был глухарь. Мурка подкралась к нему, схватила за шею и притащила хозяину.

— Сейчас я эту глухую тетерю освежую, а из шкуры сделаю чучело.

Димка рассмеялся:

— Зачем нам чучело, если у нас есть Фёдор Большое Ухо? Вот ты — настоящее чучело. Разве глухаря обдирают? Его надо ощипать, а потом опалить…

— Что ты мне говоришь? — зашумел Лёвка. — Я сам читал наставление насчёт свежевания туш. Там сказано чёрным шрифтом: всё надо обдирать, но ни в коем случае не палить.

Димка всё-таки, сделал по-своему. Сначала он обварил глухаря кипятком, потом вырвал из него пух и, взяв птицу одной рукой за шею, другой — за ноги, стал поворачивать над костром, чтобы опалить мелкий пушок.

— А потрошить буду я, — не отставал Лёвка.

— Попробуй!..

Лёвка взял глухаря, отрубил ему шею и стал совать палец глухарю в горло.

— Сейчас я вытащу у него сычуг, — начал рассуждать Лёвка, как будто собирался показать фокус.

— Эх ты, сычуг! — выхватил у него птицу Димка. — Сычуг бывает только у жвачных животных, вроде тебя.

Он ловко выпотрошил глухаря, внутренности отдал собаке. Чистую, вымытую в реке тушку он немного подсолил и повесил на верёвочке к потолку хижины.

Вот что значит уметь всё делать! Мы с Лёвкой привыкли есть всё готовенькое, что поднесёт нам мама на тарелке, а Димка, оказывается, всегда помогал матери на кухне и научился готовить не хуже любого повара.

Хороший всё-таки Димка, и не Лёвке бы надо быть интендантом, а ему.

Он и уху-то сварил такую, какой я в жизни не ел. Сначала отварил в воде мелкую рыбу, потом всё это процедил, и у него получился жирный бульон. В бульоне он стал варить крупную рыбу; у него образовалась двойная уха, очень вкусная и питательная, так что мы, даже без хлеба, очень хорошо наелись.

После обеда мы пошли смотреть, не попалось ли что в морды. Одна была пустая, зато в двух других было столько рыбы, что я боялся, как бы она не разнесла вдребезги наши снаряды.

Пока мы с Димкой возились с богатым уловом, Лёвка тоже не зевал. Он взял у нас маленького голавлика, насадил его на жерлицу и забросил. Скоро ему клюнула щука, да такая большая, что Лёвка испугался, как бы она не утащила его в воду.

— Помогите! — закричал он.

Мы кинулись на помощь и выволокли рыбу на берег. Лёвка, как коршун, бросился к щуке.

Теперь надо было весь наш улов завялить или засолить. Изобретательный Димка быстро нашёл выход. Он проделал щель в крыше хижины и развесил вдоль неё несколько связок выпотрошенной и подсоленной рыбы. Потом разложил посередине хижины костёр из сырых дров и захлопнул наглухо дверь.

— Завтра будем есть собственную рыбу холодного копчения, — пообещал он.

Остальную, более мелкую рыбу Димка тоже подсолил и развесил на лесках снаружи хижины.

— Это будет вяленая рыба. Чем плохо?

— Где ты всему этому научился?

— Чему?

— Ну, вот и рыбу вялить, и глухаря потрошить, и разные снаряды делать?

Оказалось, что Димка научился всему у отца. Отец у него был рабочий, столяр, и умел делать всё.

Какое всё-таки счастье быть сыном рабочего! Недаром у нас всегда говорят про рабочий класс! Рабочий класс — это всё! Всё он умеет, всё сделает, всего добьётся. И если Даже забросит его, как Робинзона Крузо, на необитаемый остров, рабочий класс не растеряется. Столяр сделает мебель, жестянщик — посуду, токарь — всякий инструмент, и начнутся у рабочего класса такие дела, будто он только тем и занимался всё время, что жил на необитаемых островах. А если собрать на таком острове разных шишек, вроде моего или Лёвкиного папы, они помрут с голоду — и всё. Тоже мне, шишки на ровном месте!

У меня ещё до войны был на этот счёт разговор с папой.

— Ты кто? — спросил я его.

— Служащий.

— А почему не рабочий?

— Меня рабочие выдвинули. Вот и пришлось служить…

— А кому ты служишь?

— Рабочему классу…

— Ну, если так, это ещё ничего. Только, смотри, служи, как следует!

Служил он хорошо, его даже орденом наградили, а всё не то: служащий, а не рабочий!

Теперь я понял, почему Димка каждую вещь на глазок выверяет: он хочет походить на своего отца-столяра.[39]

Свою щуку Лёвка не доверил Димке, так как боялся, что он испортит её.

— Я из неё балык сделаю, — сказал Лёвка. — Такой балычок, что пальчики оближете.

Он выпотрошил щуку, вымыл и поволок на опушку, где решил сделать коптильный завод. Там он нашёл небольшой обрыв в почве и выкопал в нём нишу глубиной в метр или полтора, как советовал Ф. Куницын — автор книги про ловлю и хранение рыбы. Потом забрался на обрыв и проделал сверху отверстие: получилась печка с трубой. Лёвка опустил на проволоке щуку в трубу, развел огонь, забросал его сырыми сосновыми ветками, а вход в печку забил хвоей и присыпал землёй. Из трубы сразу повалил густой дым, и Лёвка закричал:

— Пошла работа! Приходите через час щучий балык есть.

Мы с Димкой ушли снова вытряхивать рыбу из морд, а Лёвка остался на коптильном заводе с Муркой, которая не отходила от него теперь ни на шаг.

Рыбы в морды набивалось каждый раз невероятное множества, и Димка высказал предположение, что начался ход. Пожалуй, он был прав, потому что я тоже читал, будто рыба ранней весной становится совсем дурной и начинает метать икру.[40]

— Жаль, что здесь не водится кета, — сказал Димка. — Можно бы насолить целый вагон красной икры. А икра, знаешь, это для нас, золотоискателей, — продукт!

Неожиданно прибежал Лёвка, и мы уже по его встревоженному лицу поняли: что-то произошло.

— Ребята! — зашептал он, хотя вокруг нас никого не было. — Тут кто-то ходит…

Лёвка рассказал, что он сидел около своего коптильного завода и думал, как бы вместо щуки поймать такого же большого осетра, когда Мурка вдруг заворчала и уставилась глазами на берёзовые кусты. Лёвка тоже стал смотреть на них, но ничего не заметил. Скоро Мурка опять заворчала, и тогда Лёвка увидел, как из березника поднялась чья-то голова и опять спряталась. Он взял кусты под наблюдение и окончательно убедился, что там прячется человек: человек стоял, не шевелясь, на одном месте, но чувствовалось, всё время следил за тем, что делает Лёвка.

— Мне что-то жутко стало, — сказал Лёвка. — «Наверно, подумал я, это тот старичок, который сам прячется, а от него никуда не спрячешься. Вот, думаю, как пальнёт сейчас в меня из кустов — и с копыток долой». Я и убежал за вами, посоветоваться, как быть? Ловить его или…

— Или сделать вид, что пошёл за дровами, — ухмыльнулся Димка.

Лёвка уже давно не выпучивал глаз, а тут опять начал выпучивать.

— Ладно, — говорю, — Лёвка, подожди шуметь. Пойдём посмотрим, что за тип прячется там у тебя в кустах.

— Только, знаешь что, Молокоед, — предложил Лёвка, — зайдём не с этой стороны, а из лесу. Тогда он не заметит нас, а мы его будем видеть.

Мы сделали большой круг и вышли к коптильному заводу из чащи леса. И что вы думаете мы увидели? Около Лёвкиной печки копошился маленький, сгорбленный человечек и всё время озирался вокруг. Он почему-то копался в кучке земли, которую выбросил из ниши Лёвка, рассматривал её, подносил горстями к глазам, потом бросал и опять начинал копаться. Под Димкой хрустнул сучок; маленький человечек так и вздрогнул весь: выпрямился и впился глазами в нашу сторону. Мы заметили, что всё лицо у него заросло седым грязным волосом, а на шее свисали длинные лохмы вроде гривы.

— Поп! — прошептал Димка.

«Нет, это не поп, — подумал я. — Попы не надевают коротких пиджаков со светлыми пуговицами и не носят штанов».

А странный человек, словно почуяв, что за ним наблюдают, вдруг вскинул на плечо небольшой мешок и побежал, спотыкаясь, к тем кустам, из которых следил за Лёвкой.

— Лёвка, ты оставайся здесь, — сказал я, — а мы с Дублёной Кожей пойдём за ним.

Где бежит эта обезьяна, мы хорошо видели. Маленький человек выскочил совсем недалеко от нас из березняка и, оглянувшись по сторонам, пошёл вдоль леса вверх по течению реки. Мы шли по пригорку и старались не выпускать его из виду. И вдруг его не стало. Там, где он скрылся, не было ни кустов, ни оврага, ни ямы, а он исчез.

— Вот так штука! — воскликнул Димка. — В Золотой долине, оказывается, есть лешие.[41]

С нашего пригорка обнаружить больше ничего не могли, а выйти на открытое место боялись, так как не хотели выдавать своё присутствие человеку, который сам прячется, а всех видит. Я начертил план и отметил, где исчез человек. Получилась вот такая схема:

Обломали для заметки несколько веток на приземистой ёлке, из-под которой наблюдали за старичком, и решили прийти сюда завтра, вооружившись на всякий случай топором.

По пути к хижине зашли на высохший поток. Мне хотелось посмотреть следы этого старичка. Уж не он ли оставил свои отпечатки на глине? Но нет, его следы, по сравнению с теми, были значительно меньше, и ходил он не в галошах, а в сапогах с подковками. Одно только совпадало: старик шёл к коптильному заводу тоже под деревьями, почти след в след с Белотеловым.

Лёвка нас уже ждал. Ему не терпелось показать продукцию коптильного завода.

— Внимание, господа! — закричал он нам навстречу. — Приготовьте ножи, вилки, тарелки. Сейчас начнётся дегустация[42] балыка коптильных заводов Льва Гомзина.

Из трубы коптильного завода всё ещё валил дым. Закрываясь от него рукавом, Лёвка подошёл к трубе, потянул вверх за проволоку, и в тот же миг что-то тяжёлое шлёпнулось в печь, а из трубы вылетел целый столб искр. Лёвка растерянно держал на проволоке здоровенную щучью голову: балык обрушился в огонь. Лёвка быстро начал выбрасывать из топки угли, надеясь хоть что-нибудь спасти. Но вместе с углями из печки полетели ошмётки разварившегося щучьего мяса, прилипшего к дровам и углям, запачканного в золе до такой степени, что дегустацию лучше всего было отложить.

— Господа! — ехидно провозгласил Димка. — Оближите пальчики и расходитесь по домам. Дегустация окончилась!

Мне даже жалко стало Лёвку. Он зачем-то копался в углях, шмыгал носом, пыхтел, вытирал рукавом глаза, слезившиеся от едкого дыма, и, наконец, сказал:

— А, правда, была большая щука? Как я её под зебры взял, она подо мной и заплясала, как жеребец. Чего смеётесь? Ей-богу, как жеребец! На конном дворе в «Главмыле» был такой же норовистый.

— Пошли, наездник, ужинать, — сказал Димка. — Я думаю, Молокоед, у нас найдётся сегодня, чем покормить хозяина коптильных заводов.

Ужин получился и в самом деле шикарный. На первое была уха из свежей форели, на второе — глухарь, на третье — довольно сладкий кофе. Не было, правда, хлеба, но едят же без хлеба алеуты, китайцы и многие другие народы. Да и вообще, если послушать врачей, хлеб есть вредно.

Наевшись, мы растянулись на еловых ветках и невольно подумали о том, что сейчас делается у нас дома.

— Теперь уже и искать перестали, — проговорил Димка. — Об одном, наверно, плачут, что трупов наших не нашли.

Я представил свою маму, как она лежит на кровати, уткнув лицо в подушку, и как вздрагивают от рыданий её плечи, и впервые понял, в какое горе её поверг. Ведь для неё-то я уже мёртвый! Меня охватило раскаяние. Вся затея с походом в Золотую долину показалась мне теперь глупой и преступной.

— Свиньи мы, вот что! — сказал я. — Сбежали, а матери теперь страдают.

Но разве могут цвести возвышенные, благородные чувства там, где присутствует Лёвка Гомзин. Он только хихикнул в ответ на мои слова и сказал:

— Как же, страдают! Моя и не почешется даже. Бог, скажет, дал, бог и взял. Она уже давно мне говорила: «Хоть бы ты, Лёвка, умер, что ли! Где я на тебя хлеба напасусь? Ешь много, а по карточке тебе положено всего 200 граммов». Я пробовал умирать, да ничего не вышло.

— Как жё ты пробовал? — спросил Димка.

— Очень просто. Лягу, глаза закрою, пятачки на глаза положу, руки крестом сложу и начну заниматься самогипнозом.

— Самовнушением!

— Ну, самовнушением, не всё ли равно, что ль. «Лёвка, Лёвка! — говорю себе, — ты уже умер». И не дышу — долго-долго. А не умирается. Воздух, что ль, где проходит?

— А ты бы все дырочки у себя закрыл, — со злобой сказал я.

— Какие дырочки?

— Ну, в ушах, в носу… И зря ты, Лёвка, говоришь, что твоя мать не страдает, — старался я убедить этого блудного сына. — Страдает, да ещё как!

— Ну и пусть, — не унывал Лёвка. — Теперь все страдают. Вон у Мироновых, когда Митю на фронте убили, так его мамка, знаешь, как страдала? Водой отливали.

— Ну, что ты врёшь! — возмутился Димка. — Начнёшь рассказывать о печальном, а у тебя всё на смешное переходит.

— А что ж тут смешного? — удивился Лёвка. — Водой отливали, а ему смешно. Хочется мне посмотреть, как бы ты засмеялся, если б на тебя два ведра холодной воды вылить.

— Эх ты, Федя! — возмутился Димка. — Если хочешь знать, так никто Миронову водой не отливал. Это всё Манька Горшкова натрепала. Я сам видел, как им похоронную принесли. Варвара Митрофановна, когда прочитала письмо, долго в окно смотрела, а потом повернулась и говорит своему Ваньке: «Ну вот, Ваня, остались мы с тобой теперь одни-одинёшеньки». И сколько я у них сидел, она всё Ваньку по голове гладила: вот и гладит, и гладит, а сама смотрит куда-то далеко-далеко — даже страшно мне стало.

— А после этого, — сказал я, — она пианино продала, буфет, шубу с собольим воротником — всё хорошее, что у неё было, то и продала. А деньги в райком партии отнесла и просила купить на них танк и назвать его «Дмитрий Миронов». «Хочу, — сказала она, — чтобы мой Митя и мёртвый с врагом сражался».

— Это правда, — подтвердил Димка. — Моей маме Миронова сама в очереди говорила: «Вот если бы мой Ванька был побольше, я бы его на фронт отвезла и сама бы в танк посадила и сказала: „Гони, Ваня! Дави их, как поганую вошь, чтобы ни один из этих гадов живой от нас не ушёл“». Вот она как сказала, а ты говоришь — водой отливали.

— Может быть, — согласился Лёвка. — Я разве спорю…

Но лучше бы уж он спорил! Его дурацкие слова всё-таки как-то отвлекали меня от тяжёлых мыслей о доме. Когда же этот спор закончился, мне стало совсем не по себе.

Хотелось поскорее успокоить маму, дать ей как-то знать, что я вовсе не утонул, а жив и думаю о ней.

Мой взгляд нечаянно упал на клетку с голубем, и я сказал:

— Пожалуй, пора выпустить голубя.

— Но мы же ещё ничего не нашли, — возразил Димка.

— Как ты не поймёшь, Дублёная Кожа, такой простой вещи, — удивился я. — Надо же дать знать Мишке Фриденсону, что мы живы и что Никитка Сычёв должен ждать моего сигнала.

Димка как-то странно на меня посмотрел, но ничего не сказал. Мне показалось, что он понял, зачем я выпускаю голубя раньше времени, — и так же, как и я, не прочь дать знак о себе родителям.

Я написал Мишке письмо, через несколько минут его голубь сделал прощальный круг над Золотой долиной и помчался к своему хозяину.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Опять этот старик! Пещера. Он тут! Письмо геолога Окунева. Ключ к золоту.

Рано утром залаяла Мурка. Я выскочил из хижины, и Мурка, ворча от злобы, бросилась за каким-то человеком, в котором я узнал вчерашнего старичка. Он убегал вдоль берега, вверх по течению, и всё время воровато оглядывался.

Димка тоже проснулся, и мы помчались за маленьким человеком. Но, так же, как и вчера, он внезапно исчез у нас на глазах.

Что за человек? Что ему от нас надо? Почему он убегает? Куда прячется? Эти вопросы мы на разные лады задавали друг другу и не находили на них ответа.

— Я всё-таки думаю, что это фашистский шпион! — сказал Димка.

— Шпион, не шпион, а что враг — это ясно. Изловим его, Димка, а?

Димка, конечно, согласился, и мы начали действовать.

Решили, прежде всего, обследовать место около коптильного завода, где копался этот старичок. На жёлтой глинистой куче земли ещё видны были следы пальцев — он горстью брал её отсюда.

Тут же рядом, на перепревших листьях, мы нашли землю, рассыпанную кружочком. Похоже было на то, что её сыпали здесь во что-то круглое, вроде ведра, и часть её просыпалась на листья мимо.

— Мешок! — вскричал Димка. — Ведь он же с мешком бежал![43]

Всё это походило на правду. Но зачем, спрашивается, потребовалась старику земля? Может быть, он думал, что Лёвка нашёл золото? Или, может, он точно знал, что там, где копает Лёвка, золото есть?

Димка сбегал за лотком и сковородой, и мы попробовали сделать промывку. Но золота и в этой земле не было. В чём же, всё-таки, дело?

Мы разбудили Лёвку и втроём, вооружившись топорами, захватив с собой Мурку, отправились в лес на пригорок, откуда мы следили вчера за загадочным стариком. Наши заметки на ёлке были целы. По начерченному мной плану отыскали то самое место, где исчез старик, и стали наблюдать. Мы сидели, уставившись глазами в одну точку, чуть ли не до полудня, но ничего не увидели.

— Придётся всё-таки сойти вниз, — решил я, — и пойти прямо туда, где он скрылся.

Димку я оставил на наблюдательном пункте и приказал ему следить за нами и махнуть рукой, как только мы с Лёвкой окажемся в той точке, где исчез старик.

Местность внизу была такая же, как и везде: старые, заросшие травой раскопки, небольшие островки березняка, большие глыбы серого известняка, свалившиеся, должно быть, с горы, и больше ничего. Куда же он мог спрятаться?

Вдруг Димка махнул рукой.

— Теперь, Лёвка, — шепнул я, — смотри внимательно.

Не успел я этого сказать, как он зашептал, показывая рукой вперёд: «Смотри! Видишь?»

В нескольких шагах от нас была насыпана неровная кучка земли, такой жёлтой, какую мы недавно видели у коптильного завода. Мы подошли к ней и сразу поняли всё. Земля была выброшена около большой воронки, похожей на те, в которые спускаются рабочие треста «Водоканал», когда где-нибудь случается авария с водопроводом. Значит, старик опростал здесь мешок и нырнул в эту дыру.

Прибежал Димка, и мы стали обсуждать, что делать дальше. Тут пахло чем-то серьёзным, и лезть в эту воронку мы побаивались.

— Наверное, всё-таки — фашистский шпион: залез туда и сидит, — снова сказал Димка.

— Может, тот рыжий немецкий лётчик, сбитый с самолёта? — предположил Лёвка.

Но это была, конечно, ерунда. Какой может быть лётчик из того старика? А если шпион, то зачем ему потребовалась земля с коптильного завода?

— Вот что, Дублёная Кожа, — приказал я Димке. — Иди в хижину, забирай фонарики, спички, шёлковые лески и неси сюда. Мне кажется, что здесь пещера, и этот старик в ней живёт.

Мы с Лёвкой сели недалеко от пещеры и стали ждать.

— И ты в неё полезешь, Молокоед? — спросил Лёвка, делая большие глаза.

— Не только я, а и ты полезешь…

— Нет, давай лучше так, — забеспокоился Лёвка. — Лучше полезете вы с Димкой, а я буду сидеть здесь… И вас охранять.

— Скажи спасибо, Большое Ухо, что тебя Дублёная Кожа не слышит. Он бы уж расписал твою хвалёную храбрость.

— Да я не боюсь его, Молокоед, — залепетал Лёвка. — Я только темноты боюсь и летучих мышей.

— Возьми, Фёдор Большое Ухо, себя в руки! — сурово сказал я, так что в моем голосе зазвенела сразу сталь и несгибаемая воля. — Стыдись, Большое Ухо! Ты же землю ел![44]

Когда Димка принёс всё необходимое, я дал каждому по карманному фонарику, а себе, кроме того, взял фонарь «Летучая мышь» и лесы.

— А теперь подождите здесь. Я полезу, посмотрю, есть ли там проход.

Я хотел спрыгнуть в воронку, но она была довольно глубока, внизу виднелся выступ, а над ним вбитый в стенку колышек.

«Ловко устроился старичок!» — подумал я, спустился в воронку и сразу нашёл в стенке широкий ход, в который свободно мог пролезть человек. Я посветил в отверстие фонариком и убедился, что ход длинный.

— Прыгайте! — махнул я рукой ребятам. — Только сначала Мурку спустите.

Димка подал мне собаку, а потом спустился сам. Я привязал конец лесы к камню и стал её разматывать. Это было мне нужно для того, чтобы на обратном пути по этой лесе найти выход из пещеры.

— Слушай, Молокоед! — заговорил опять Лёвка. — Ты дай мне один конец лески, а я его буду здесь держать… В случае опасности ты дёрни за леску, и я сразу примчусь к вам.

Мне стало жаль трусишку, и я дал ему конец лески. Пусть сидит, держит, это всё-таки надёжнее, чем привязывать её к камню.

— Только, смотри, крепче держи! — сказал я ему, чтобы и Лёвка проникся сознанием ответственности.

Ход вначале был узким, потом расширился, в нём свободно можно было идти стоя. Тут мы увидели сталактиты и сталагмиты, и струйки воды на камнях, и летучих мышей, которые, между прочим, не могли погасить наших фонариков, и всё, что принято расписывать в романах о подземельях.

Я размотал уже больше половины стометровой лески, а пещера всё уходила вдаль. Ничего, что выдавало бы присутствие человека в этом подземелье, не было. По стенам медленно ползли струйки воды, пахло сыростью и извёсткой, было темно и тихо.

Мурка уже освоилась с пещерой и бежала впереди, временами оглядываясь и поджидая нас. Тогда глаза её вспыхивали в свете фонарика зелёным огнём, как у волка. От этого становилось страшно, почему-то вспоминались «Майская ночь, или „Утопленница“» и страшная «Собака Баскервиллей».

Наконец, ход раздвоился: узкий вёл налево, а широкий продолжался прямо. Стометровая леска уже кончилась, я привязал к ней вторую, и мы пошли дальше по широкому ходу. Скоро от него стали отходить в обе стороны всё новые и новые коридоры.

Наконец, пещера закончилась широким, как бы это сказать, залом.[45] Иначе, пожалуй, и не скажешь, потому что сверху спускались вроде люстр огромные белые сталактиты, а стены сверкали и переливались тысячами огоньков.

— Смотри-ка, Вася! — прошептал Димка.

У его ног лежал, оскалив зубы, человеческий череп, а рядом валялись остатки скелета. Что там ни говори, а мне сначала стало не по себе. Димка тоже оробел. Только Мурка спокойно обнюхала череп и пошла выписывать круги по подземному гроту.

Когда мы освоились немного и перестали бояться человеческих костей, я решил испытать Лёвку и с силой два раза дёрнул за леску.

— Что ты? — ухмыльнулся Димка. — Да разве этот трус придёт!

Но вдали сразу забрезжил свет. Сначала он был неподвижным, потом стал колыхаться, как луч прожектора, освещая то одну, то другую стену, а иногда скользил по потолку. Чувствовалось, что свет идёт от фонарика.

«Не может быть, чтобы Лёвка так быстро прибежал, — подумал я. — Неужели это?..»

— Старик! — шепнул Димка, обеспокоенный той же мыслью, что и я.

В самом деле, что, если это он?

— Гаси фонарик! — Я моментально сообразил, что без света мы окажемся в более выгодном положении, чем наш загадочный противник.

Мы очутились в кромешной тьме. Даже Мурке от этого, видимо, стало боязно, потому что она прижималась к моим ногам и заискивающе колотила меня хвостом по коленям.

А свет приближался. Вот на одном из поворотов ярко блеснул фонарик, и мы с Димкой на какое-то мгновение оказались освещёнными, но я рванул Димку за руку и почти затащил его за выступ стены.

Мурка осталась стоять посреди пещеры. Она вся поджалась и замерла, её глаза горели, как изумруды.

Я невольно вынул из-за пояса топор и взял его в правую руку.

Теперь фонарик все время светил нам в глаза, я уже слышал спотыкающиеся шаги.

Мурка занервничала. Уши её ещё больше насторожились, она то пятилась, то порывалась броситься вперёд, то и дело принималась рычать. Вдруг она сорвалась с места и пулей умчалась в темноту.

Мы ждали, что сейчас услышим её злобное рычание, лай и шум схватки человека с собакой. Вместо этого до нас донеслось её радостное повизгивание и ворчание Фёдора Большое Ухо.

— Да ну тебя, Мурка, к свиньям собачьим. Отстань! Не до тебя…

Наконец, Лёвка вынырнул перед нами.

— Что случилось? — спросил он, запыхавшись.

Вот так Фёдор Большое Ухо! Я и не подозревал, что он способен на такой подвиг.

Но всё-таки я решил его попугать. И на его вопрос, что случилось, я сделал страшные глаза и прошептал:

— Видишь что — мёртвый череп.

У Лёвки разочарованно опустились губы.

— Подумаешь, череп! Печенеги из этих черепов водку хлестали. И то ничего.

— Да и Олег, наверно, пил!

— Какой Олег?

— Ну, князь, который собирался отомстить неразумным хозарам.

— Вот его за это змея и укусила, — сказал Димка. — Она же из черепа выползла.

— Откуда тебе известно?

— Эх ты, ботаник! — засмеялся Димка. — Пушкина не знаешь! А ещё в пятом учишься![46]

И он начал читать «Песнь о вещем Олеге»:

Князь тихо на череп коня наступил И молвил…

— А, так то — коня! — закричал Лёвка. — А это — человека. В человеческих черепах змеи не водятся. На, посмотри!

Он схватил череп и поднёс его прямо к Димкиному носу, так что Димка отпрыгнул шага на четыре.

— Что, струсил? — засмеялся Лёвка. — А ещё говоришь, Лёвка — трус. Я только мышей боюсь, а из черепов, если хочешь знать, могу даже чай пить.

Он отбросил череп и начал ползать по полу, как завзятый сыщик, направляя свет фонарика на каждый выступ и в каждую щель.

— Э! — вдруг воскликнул он. — А это что?

Из трещины в стене он извлёк тяжёлую чёрную бутылку.

— Пожалуй, мы сейчас и винца выпьем из черепа, — хихикал Лёвка, стараясь вытащить из бутылки деревянную пробку, но она не вынималась. Бутылка переходила из рук в руки, а открыть мы её не могли.

— Нет, там не вино, — вспомнил я роман Жюля Верна «Дети капитана Гранта», — там должна быть записка.

— Пошли в хижину, — предложил Димка. — Там чем-нибудь откроем.

И гуськом, один за другим, мы направились, держась за леску, к выходу. Леску я сматывать не стал, так как это было долго, кроме того, её легко можно было вытянуть на поверхность и уже там смотать на катушку. Около одного из боковых ходов Мурка вдруг остановилась, зарычала и с лаем бросилась в темноту.

Мы посветили в боковой ход, но лучи наших фонариков упёрлись в стену: ход круто сворачивал в сторону.

— Как думаешь, Молокоед, — прошептал Димка, — не пойти ли навстречу врагам?

— Ни чёрт нам не страшен!

— Ни шторм не опасен! — громко заорал раздурачившийся Лёвка и направился, громко топая, в подозрительный коридор.

— Лёвка, назад! — крикнул я. — Ты с ума спятил?

— А что? — удивился он. — Я пойду, а вы с Димкой пока сбегайте за дровами.

— Тс-с! — мне показалось, что где-то бешено рычит и лает Мурка.

Мы прислушались, но из бокового хода не доносилось уже никаких звуков, кроме стука капели о каменный пол. Ещё через несколько минут появилась Мурка. Она была цела и невредима и, увидев нас, снова повернулась в сторону подземелья и стала лаять.

— Пошли к выходу! — скомандовал я.

Ребята послушались, но собака осталась на месте и продолжала лаять. Скоро она нагнала нас, и мне показалось, что Мурка смотрела на меня такими глазами, словно хотела сказать:

«Он же здесь. Ну, чего вы боитесь? Арестуйте его, и всё».

Ребята молчали и, боюсь, тоже думали обо мне нехорошо.

Но я чувствовал себя правым. Моя трусливая осторожность всё же лучше дурашливой Лёвкиной храбрости.

Мы выбрались по очереди из воронки. Я взял катушку и стал сматывать леску. Неожиданно она перестала подаваться, я взялся за неё, чтобы дёрнуть и освободить от зацепа, но тут дёрнул за леску кто-то оттуда, из пещеры, и так сильно, что у меня чуть не вылетела из рук катушка.

— Что, клюёт? — засмеялся Лёвка, увидев мою растерянность.

Но леска опять освободилась, и я смотал её без всяких препятствий до конца.

— Теперь всё ясно, — сказал я ребятам. — Он тут!

И хорошо я сделал, что остановил ребят. Старик прятался в пещере. Когда мы стояли у бокового хода, он был где-то совсем рядом, иначе Мурка не стала бы рычать и лаять. Потом, когда мы вылезли из воронки, старик вышел в основной ход, и вот тогда-то и заело у меня леску: он на неё наступил! И он не дёргал за неё, а просто зацепил ногой.

— Полезли обратно! — воскликнул Лёвка. — Теперь-то он от нас не спрячется.

Лезть снова в пещеру, зная, что старик уже насторожился и, может быть, поджидает нас за каким-нибудь выступом камня, было безумием, и я уговорил ребят идти к своему лагерю.

В хижине мы снова принялись открывать бутылку. Но деревянная пробка разбухла от сырости и сидела так прочно, что выдернуть её мы не могли. Тогда мы отбили горлышко и даже глазам не поверили, — в бутылке лежала свернутая в трубку бумага! Пусть теперь говорит Сергей Николаевич, что в наш век — век электричества и радио — бутылки с письмами — выдумка досужих писателей. Про меня не скажешь, что я писатель, а бутылочка — вот она, у меня в руках, и в ней записка. И не только записка, а ещё и какой-то план. Мы, как только вернёмся домой, покажем всё это Сергею Николаевичу, и тогда посмотрим, что он запоёт!

Я осторожно развернул записку, разгладил и прочитал вот что:

Передать в Острогорский Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов

Дорогие товарищи!

Я пишу вам, оставшись один, так как вся моя партия погибла. Здесь орудует какая-то банда или кучка врагов рабоче-крестьянской власти. Они перебили нас по одному, как куропаток, стреляя из леса. Вчера был застрелен последний мой спутник — коллектор Звягинцев.

Я ранен в живот, и единственное, на что оказался способен, заполз в эту дыру, где, кажется, и умру.

Обиднее всего, что ни разу не встретился с бандитами лицом к лицу, и умру, даже не зная, от чьей руки. Только один раз промелькнул перед глазами тот, кто стрелял в Гренадерова. Это был низенький, немного сутулый человек, в штатском, похоже, что в форме старого горного ведомства. Но он скрылся в лесу так быстро, что ни задержать, пристрелить его я не смог.

Задание ваше по вышеизложенным причинам выполнить не смог, и это для меня мучительнее, чем проклятая боль в животе. Ясно только одно, поиски надо начинать немного выше по речке, вдоль безымянного ручья, впадает в Зверюгу слева, в полкилометре от этой пещеры.

Прощайте.

Преданный рабоче-крестьянской власти до последнего вздоха

Геолог Н. Окунев. 17 июля 1920 года.

— А ты бросил его череп… Эх ты, Федя! Таких людей, как Окунев, знаешь, как надо уважать?

— Я же не знал, Димка, — начал оправдываться Лёвка. — Я бы поцеловал его череп, если бы знал, что за человек этот Окунев.

— Не надо глумиться над человеческими костями, вот что! — отчитывал его, и правильно отчитывал, Димка.

Лёвка сбычился и замолчал. Но непочтительное отношение к останкам геолога Окунева, видимо, не давало ему покоя. Он взглянул на меня исподлобья и сказал:

— Пойду сейчас в пещеру, соберу всё, что от него осталось, и похороню. А потом привезу из города звезду и поставлю на его могиле.

— Это ты хорошо придумал, Лёвка, — похвалил я. — Но, сначала кто-то следствие должен провести. Ведь Окунев убит бандитами. Может быть, их ещё найти можно.

— А я сам и следствие проведу, — обрадовался Лёвка.

— Тоже мне, Шерлок Холмс! — съязвил Димка. — А летучие мыши?..

Снова и снова мы перечитывали драгоценное письмо, и вдруг последние его строки ударили меня, как обухом.

— «Ясно только одно, — громко прочитал я, — поиски надо начинать немного выше по течению, вдоль безымянного ручья, что впадает в Зверюгу слева».

— А мы-то, дураки, копались здесь! Пошли, ребята, искать этот ручей. Конечно, золото — там. Окунев эти дела знал лучше нас.

Мы пробовали расшифровать и план, но как мы его ни крутили, понять не смогли. А жаль: наверно, в нём весь секрет и заключается.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вверх по безымянному ручью. Спина боится пули. Опять скелеты. Кристаллическое золото. По нам стреляют. В засаде.

Лёвке я приказал быть недалеко от хижины и ловить рыбу, а мы с Димкой забрали лопату, кирку, два мешочка под золотой песок, лоток и сковороду и отправились вверх по Зверюге. Как и писал Окунев, не особенно далеко от пещеры в Зверюгу впадал ручей. Сейчас он был довольно бурным, но в июле, когда был здесь Окунев, он, очевидно, почти пересыхал. Потому никто и не дал ему названия.

Идти было трудно, так как ручей протекал по глубокому ущелью, заваленному каменистыми глыбами. Мы могли продвигаться вперёд только по воде, перескакивая с камня на камень.

— Слушай, Молокоед, — обратился ко мне Димка, — тебе не кажется, что мы подставляем спины под мушку чьего-то ружья? Не лучше ли нам подняться вверх из этого ущелья и пойти лесом?

— Удивительный ты человек, Дублёная Кожа. Ты старше меня на два солнца, а твоими устами говорит ребёнок. Ведь с тех пор, как здесь перестреляли партию Окунева, двадцать один раз распускался и снова опадал лист с этих деревьев. Какой же пули боится твоя спина?

Откровенно говоря, вся эта индейская болтовня была теперь ни к чему, и мы только прятали за ней свой страх. Мне тоже казалось, что кто-то сверху всё время целится нам в спину. Я даже стал время от времени делать прыжки в стороны, чтобы увернуться из-под наведённого на меня дула. Если прыгать из стороны в сторону, то так, говорят, в человека очень трудно попасть. Оглянулся на Димку — он тоже делает подозрительные скачки.

«Перестреляли по одному, как куропаток», — вспомнились мне слова Окунева. Ничего мудрёного — здесь подстрелят, и не узнаешь, кто подстрелил.

— Мне кажется, Дублёная Кожа, мы уже достаточно потренировались в прыжках с места и в прыжках с разбега. Ты не будешь против, если мы выберемся из этой дыры и пойдём по кромке ущелья?

Конечно, Димка, не имел ничего против. Мы вскарабкались наверх и вышли на едва заметную тропку, которая вилась, между кустами и деревьями над самым обрывом. Идти по ней было удобнее и как-то веселее.

— Может, споём, Дублёная Кожа?

— Споём, — весело ответил Димка и тут же крикнул: — Вперёд, аргонавты!

— Вперёд, миронавты! — крикнул я.

— Вперёд к золотым берегам, — запели мы оба.

Ни чёрт нам не страшен, Ни шторм не опасен — Идём мы навстречу врагам.

И правильно сказал поэт Лебедев-Кумач, песня здорово жить помогает: едва только мы затянули «Марш аргонавтов», страх с нас как рукой сняло. И чем громче мы базлали,[47] тем смелее было идти. Так с песней мы и вышли к широченной котловине, внизу которой протекал этот безымянный ручей. Но сверху он показался нам тоненькой ниточкой.

— Вот тут пошарим, Дублёная Кожа!

— Обязательно пошарим, Молокоед! — и Димка сел, по рецепту Маяковского, на собственные ягодицы и съехал вниз.[48]

Удивительный вид был у этой котловины. Берега обрывистые, твёрдые, и везде в них — глубокие ниши, выемки. Сразу видно, что не природа работала здесь, а человек. Мы пошли вдоль обрыва, и вдруг, прямо под ногами у нас, — человеческий скелет. Вот везёт нам на эти скелеты!

Я нагнулся, чтобы рассмотреть череп, и увидел, что затылок у него развален на две половинки.

«Как же так, — думаю, — скелет лежит целёшенек, а череп уже развалился?»

Вгляделся внимательнее и заметил на обеих половинках черепа полукруглые выемки, а от них шли трещины по всему затылку. Ясно, что человека этого кто-то убил. Мы разделили череп и увидели внутри его сплющенную пулю. И опять меня мороз по коже подрал, и снова стало казаться, что кто-то берёт меня на мушку.

— Пойдём, Дублёная Кожа, поищем что-нибудь другое! Что мы целый день только и делаем, что скелеты находим.

Спустились к самому ручью и не успели сделать нескольких шагов, как Димка закричал:

— Есть, Васька!

И показывает мне на ладони красивый-красивый жёлтый кубик, который переливается, как огонь.

— Смотри, чистое кристаллическое золото!

— Где нашёл? Место заметил?

— Заметил, пойдём!

И что вы думаете? Прошли мы с Димкой не более пятидесяти шагов, как набрали этих золотых кристаллов по целому мешочку.

— Ага, Сударыня Жила, попалась! Как ты думаешь, Дублёная Кожа, сколько тут фунтов будет?

Он взвесил на ладони мешочек:

— Ставлю, Молокоед, один против ста, что здесь будет по крайней мере фунтов пять.

— Эх ты, весовщик! Здесь не меньше десяти фунтов, — торжественно сказал я.

В этот самый момент что-то прожужжало около нас, вроде шмеля, и камень, который лежал у моих ног, ни с того, ни с сего разлетелся вдребезги. И тут же — бум! — выстрел! Мы оглянулись, а над кустами, на краю обрыва, дымок вьётся. «Ого, — думаю, — началась и за нами охота».

— Димка, сюда!

Мы юркнули за большой камень, легли на землю и притаились.

— Ты думаешь, это в нас стреляли? — прошептал, минут пять спустя, Димка.

Я посмотрел на него и понял, что Дублёная Кожа трусит. Лицо у него позеленело, а веснушки стали совсем чёрные.

— Ты боишься?

— Нет, мне просто интересно знать, в нас или не в нас?

А чего уж там «нет», когда у меня у самого сердце колотилось, как у кролика.

— Сейчас проверим!

Рука у меня ещё дрожала, но я надел на лопату шапку и высунул её из-под камня. Грянул выстрел, и что-то горячее упало в мою ладонь. Это пуля расплющилась о лопату и свалилась мне на руку.

— Ясно? Вот попробуй и высунься теперь из-за камня. Перестреляют, как куропаток.

Я нечаянно повторил слова геолога Окунева и подумал: «Скелет, который мы сейчас видели, это, наверно, и есть то, что осталось от последнего спутника Окунева, — коллектора Звягинцева».

Что же теперь делать?

Мой мозг, как говорят писатели, лихорадочно заработал. «Конечно, если лежать без конца здесь, под камнем, — рассуждал я, — значит, уподобиться страусу, который при опасности прячет голову в песок и думает, что если он не видит охотника, то и охотник его не видит. Смешно и глупо! Не будет же тот, кто в нас стреляет, ждать, когда мы сами подставим ему себя под выстрел. Он или зайдёт с другой стороны котловины, или спустится вниз и застрелит нас в упор. Выходит, что нам тоже надо что-нибудь предпринимать. А что?» Сам того не замечая, я стал без конца повторять вслух: «Что же делать? Что делать?»

— Не знаю, — прошептал Димка, как будто я его о чём-нибудь спрашивал.

— Пора знать! — огрызнулся я. — Только бахвалишься: я сын рабочего! Пролетарий!

— Да когда я так говорил? Ты что? — возмутился Димка.

Мне даже самому смешно стало, вот до чего разошёлся Молокоед! Собственные мысли стал выдавать за Димкины слова.

— Тогда скажи, что делать?

— Что делать? — проворчал Димка. — Караул кричать! Что тут делать?

Я вскочил на колени и чуть не высунул голову из-за камня.

— Правильно, Димка! Идея. Давай кричать караул!

Я решил испугать нашего врага криком. Не может быть, чтобы его преступная душонка не дрогнула от страха, когда мы начнём звать на помощь. Он надеется на то, что разделается с нами втихую!

Снова из-за камня высунулась шапка, снова прогремел выстрел, и в тот же миг мы с Димкой начали кричать:

— Караул! Спасите! Караул!

И со всех сторон понеслось нам в ответ:

— Ау… Э… Ау…

Мы кричали так минут пятнадцать, и Димка до того вошёл в роль, что выводил свою арию уже жалким, дрожащим голосом и готов был плакать.

— Ну-ка, попробуем ещё раз, — и я приподнял над камнем шапку.

Выстрела не было. Враг или не хотел себя выдавать, или испугался наделанного нами переполоха и убежал.

Солнце уже зашло за утёсы на той стороне Зверюги. Начинало смеркаться. Я соорудил из лопаты, кирки, пиджака и шапки чучело, высунул его вверх и начал всячески поворачивать, как будто кто-то из нас перестал скрываться и оглядывается вокруг, собираясь уходить.

Но выстрела не последовало и на этот раз.

Мы посидели ещё немного, выбрались из котловины, отыскали тропинку и пошли, почти не дыша, от этого проклятого места.

В сумерках нам казалось, что каждый куст бросается на нас и каждый сук собирается выстрелить. Мы часто останавливались и, прислушавшись, двигались на цыпочках дальше. Когда мы выбрались, наконец, в Золотую долину, было совсем темно. В нашей хижине никого не было.

— Лёвка! — тихо позвал я.

Фёдор Большое Ухо вылез из кустов, растущих рядом с хижиной.

— Ты что же не разведёшь огонь?

Лёвка махнул рукой, вытер рукавом слёзы и забормотал, снова и снова срываясь на плач:

— Какой тут тебе огонь!.. Не знаю… как жив… остался.

В сумерках Лёвка услышал недалеко от хижины выстрел и отчаянный собачий визг. Через несколько минут после этого к хижине приползла Мурка. Она была вся в крови и уже не держалась на ногах. Лёвка наклонился к ней и хотел взять её на руки, но собака перевернулась на спину, лизнула ему лицо, несколько раз шевельнула хвостом и умерла.

Вскоре Лёвка увидел, что от опушки к нему направляется старик. Он был с ружьём и нёс его перед собой так, как носят охотники, готовый каждую секунду вскинуть его и сделать выстрел.

Лёвка не стал ждать этого и бросился в лес. Старик тоже побежал за ним, но Фёдор Большое Ухо лёг в ямку и притаился в ней, как кролик. Он слышал, как под ногами старика трещали ветки, шумели кусты. Временами негодяй подходил к Лёвке совсем близко. Трусишка не выдержал больше этой пытки, на четвереньках пробежал несколько шагов и улепетнул к речке. Там, спрятавшись под обрывом, выждал, когда старик ушёл к своей норе, и только тогда вылез из-под обрыва и стал ждать нас в кустах.

Постояли мы, посовещались в темноте, и так разозлился я на этого старика, что решил сегодня же ночью его поймать. Мы уговорились так: я залягу где-нибудь недалеко, а ребята в хижине разожгут поярче костёр и посадят у огня чучело, похожее на человека. Сами они лягут на нары и будут ждать моего сигнала. Как только этот тип появится, мы мигом его заарканим или топорами зарубим.

Расчёт у меня был простой. Раз уж старик уничтожил собаку, которая помешала ему напасть на нас утром, то теперь он обязательно придёт к хижине ночью, чтобы расправиться с нами. Откуда ему знать, что один из нас будет сидеть снаружи и подкарауливать? А насчёт чучела у костра — это обычная индейская хитрость, на которую попадались и не такие злодеи, как этот старикашка.

Я выполз из хижины в свою засаду. В руке у меня было лассо с петлей на конце и топорик за поясом. Первый раз в жизни я всерьёз полз по-пластунски, но, думаю, что никто из пластунов так плотно не прилегал к земле, как я, в ту памятную ночь. Мне всё казалось, что старик меня видит и уже заносит надо мной нож.

Когда я остановился и оглянулся назад, хижина уже осветилась: ребята разожгли костёр. У огня сидел здоровый дядя, и всякий, кто не знал, что это чучело, принял бы его за настоящего человека, который немного вздремнул.

Повернувшись лицом к хижине, я стал наблюдать. Огонь от костра ярко освещал всё кругом, и была видна каждая былинка, каждый камешек на земле.

«Ну, — думаю, — приходи. Теперь ты от меня не скроешься…»

Ни Димка, ни Лёвка у огня не показывались, но я чувствовал, что они не спят. Иногда костёр вспыхивал ярче, — это они, не обнаруживая себя, подбрасывают в огонь дрова.

Было уже, наверно, за полночь. Ручка ковша Полярной Медведицы опустилась вниз, над восточным краем неба засверкали весёлой кучкой Стожары, а Сергей Николаевич говорил нам, что это верные признаки близкого рассвета. Потом где-то залепетала птичка, и я подумал про неё: «Вот неугомонная, и чего ей не спится? Ведь никакой злой старик её не подкарауливает, — спала бы себе да спала, подвернув голову под крыло».

И тут я услышал за собой осторожные, редкие шаги. Я ещё плотнее прилёг к земле и втянул голову в плечи. Мне казалось, что он сейчас наступит прямо на меня, но старик прошёл рядом и остановился. Я бесшумно пополз за ним. Его длинная тень, удивительно длинная для такого маленького человека, ложилась на меня, и я полз прямо по этой тени.

Он снял с плеча коротенькое ружьё, но прицеливаться не стал, а, осторожно шагая, стал подкрадываться ещё ближе к хижине. Я продолжал ползти за ним. Он снова остановился и теперь был от меня всего в каких-нибудь шести или семи шагах.

Наконец, встал на изготовку и начал поднимать ружьё. Стрелок он, видать, был опытный, потому что целиться долго не стал: не успел я приподняться, чтобы набросить на него петлю, как грянул оглушительный выстрел.

Я вскочил, подбежал сзади, бросил на него лассо, оно хлестнуло его по шее, но не зацепилось.

— Держи его! Гей! Гей! — закричал я, что есть силы, чтобы испугать старика. — Держи бандюгу!

Даже не оглянувшись, он бросился в сторону и сразу исчез в темноте. Димка с Лёвкой тоже выскочили из хижины и тоже кричали: «Держи! Гей! Гей!» И все горы сразу всполошились и отовсюду неслось: «Эй! Эй!», как будто в Золотую долину вошла целая армия и погналась за этим мерзким старикашкой.

Гнаться за ним мы побоялись. Ещё подкараулит где-нибудь за кустом и пристукнет. Мы остановились в тени и решили, что двое будут спать в хижине, а один по-прежнему заляжет невдалеке, чтобы, если старик появится снова, всё-таки захлестнуть его петлей или, в крайнем случае, стукнуть топором по башке. И Димка, и Лёвка просились в засаду, но я сказал, что имею в этом деле опыт и поэтому буду подкарауливать старика сам.

Но он в эту ночь больше не появился.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Старик сторожит золото. Миссия Рыжей Белки. Он видит из-под земли. Таинственные солнечные зайчики. Белотелов — здесь! Встреча в подземелье.

Солнце снова вышло на свою Золотую Тропу, и вместе с темнотой рассеялся наш страх. Только теперь мы поняли, какое важное событие произошло вчера. Мы нашли золото! Оно было у нас в руках — целых два мешочка! Этого хватит, пожалуй, на несколько танков. А сколько ещё его там, в верховьях ручья, — этого даже приблизительно сказать невозможно.

Нас охватила дикая радость. Лёвка стал кувыркаться на нарах через голову, Димка бросился на него, и они стали возиться, как щенята.

Я не спал уже больше суток и едва держался на ногах. Но настроение было такое, что я мог не спать ещё пять ночей.

— А здорово, правда, ребята? — без конца спрашивал я Димку и Лёвку, пересыпая в горстях золотые кристаллы.

— Правильные самородки! — говорил Димка.

— Класс! — восклицал Лёвка.

— Не забывай, Молокоед, что нам ещё нужно сделать заявку на этот золотоносный участок, — озабоченно сказал Димка.

Он всё ещё продолжал играть в Джека Лондона, а для меня эта игра уже кончилась.

— Ты в уме Димка? — засмеялся я. — Мы же не в Америке живём, а в Советском Союзе. Какие могут быть у нас заявки? Или ты решил заделаться капиталистом?

От этих моих слов всем стало смешно, и Димка с Лёвкой опять принялись возиться на нарах.

— А ведь в самом деле здорово? — вдруг отпихнул от себя Лёвку Димка. — Мы не только набрали золота на танк, а может быть, открыли такой прииск, откуда будут черпать золото много лет.

Видали? До него только сейчас дошло! А зачем же мы, спрашивается, огород городили?

— Теперь всё понятно, ребята. Этот старик сторожит здесь золото.

— А ведь правда! — радостно воскликнул Димка. — Потому он и следит за нами. И стрелял в нас, наверно, он.

Всё это была, конечно, правда, но ребята ещё не додумались до главного, что ужё знал я. А это главное заключалось в том, что я понял, кто такой этот старик. Он был не кто иной, как один из тех врагов советской власти, которые перестреляли партию Окунева. Недаром, Окунев писал, что он видел маленького, сутулого человека в форме старого горного ведомства. Этот был тоже маленький и сутулый, одетый в какой-то чудной пиджак, куцый, рваный и со светлыми пуговицами. Это, конечно, и есть форма старого горного ведомства.

Когда я высказал всё это ребятам, Лёвка сразу соскочил с нар и сказал:

— Нечего здесь сидеть… Пошли его ловить. Чего бояться? Нас всё-таки трое, а он один.

— Как же! — протянул Димка. — Есть смысл возиться с ним, когда в руках у нас золото.

— Золото никуда не денется, — спорил Лёвка. — А старик возьмет и убежит. Он же знает, что мы видели его…

— …и понимает, что мы этого так не оставим, — поддержал я Лёвку.

Мы очень жалели, что выпустили раньше времени голубя. Как бы он теперь нам пригодился! Стоило послать с ним записку Мишке Фриденсону, и всё было бы в порядке.

— Что за спор? Почему нет драки? — вдруг раздался знакомый насмешливый голос, и в дверях хижины появилась Белка.

Мы сразу же замолчали, потому что не знали, можно ли говорить при ней о всех наших открытиях и о том, в каком затруднительном положении оказались.

Белка заметила наше смущение и засмеялась.

— Что же вы притихли? Ребята, да что это в самом деле такое! Я пришла, а они от меня секреты устраивают…

— А ты никому не скажешь? — спросил я, впиваясь в её лицо суровым взглядом.

— Честное пионерское, не скажу, — весело защебетала Белка. — За кого вы меня принимаете? Если хотите знать, я только с мальчиками и играю. Они мужественные и верные, умеют держать слово и хранить тайны. А девчонкам я вот ни настолечко не верю, — и она показала на своем мизинце совсем маленький кусочек.

Мне эти её заверения показались убедительными, но Лёвка смотрел исподлобья и мрачно сказал:

— Если так, — ешь землю!

— То есть, как землю?

— А так… Не знаешь, что ли, как едят её порядочные люди. У нас обычай такой.

— Брось, Лёвка! — махнул на него рукой Димка. — Съел две горсти из цветочного горшка и уже завоображал: «Я порядочный!»

— А что, скажешь, непорядочный?

Вот нашли время препираться! Я ещё раз пытливо взглянул Белке под её реснички и решил, что ей, пожалуй, можно довериться.

Мы рассказали ей и про старичка, и про письмо Окунева, и о том, что нашли, наконец, золото. Она, конечно, немедленно захотела посмотреть на всё собственными глазами и, убедившись, что всё — правда, неожиданно предложила:

— Хотите, я поеду в Острогорск?

— Ну, сказала тоже, — протянул Лёвка. — Это дело совсем не женское…

— А почему бы и нет?! — воскликнул я. — Это же идея! Белка продаст золото, вернёт долг маме, купит танки и приедет обратно.

Так мы и договорились. Я передал ей мешочек с золотом, и мы с Лёвкой пошли её провожать. Димка тоже хотел идти, но я оставил его наблюдать за пещерой.

— Тогда вот что, Белка, — сказал он. — Я прошу тебя как-нибудь разведать, что делается у нас дома.

— И я прошу, — буркнул Лёвка. — Кто её знает, может, и в самом деле беспокоится.

Мы проводили Белку до Чёрных скал. Там, в ожидании попутной машины, мы сели на обочину дороги, и я дал Белке подробные инструкции. Вкратце они сводились к следующим пунктам:

1) продать золото и, по возможности, получить за него наличными, так как я очень сомневался, что Острогорский банк располагает достаточной суммой денег для оплаты нашего богатства;

2) уплатить долг маме;

3) внести остальные деньги в фонд обороны и договориться, чтобы на всю сумму были куплены танки Т-34, а ещё лучше — тяжёлые «КВ»;

4) сходить в НКВД, рассказать всё, что известно нам о таинственном старике, и попросить помощи;

5) соблюдая полную тайну, разузнать, как живут наши родители, а также успокоить их насчёт нашей судьбы, ни в коем случае не выдавая нашего местонахождения.

На последнем пункте особенно горячо настаивал Лёвка. Он, видимо, здорово побаивался своей матери и уверял, что если только она узнает, где он прячется, ему несдобровать.

Он опять пристал к Белке с требованием, чтобы она дала клятву не выдавать нигде нашего присутствия в Золотой долине.

— Ну, клянусь же, клянусь! — смеялась Белка. — Ужас, до чего недоверчивый…

— Нет, ты поклянись по-настоящему!

— Даю честное пионерское!

— Дай самую страшную святую клятву.

— А для меня она самая святая, — горячо возразила Белка.

— Нет, ты дай самую-самую святую! Такую, чтобы святее её для тебя ничего не было.

Тогда Белка не выдержала, вскочила с места и, подняв правую руку, как для салюта, поклялась своей принадлежностью к великой армии пионеров-ленинцев, что ни за что не выдаст нашей тайны.

— Теперь я тебе верю, Рыжая Белка, — важно сказал Лёвка. — На вот тебе на прощанье. — И подал ей красивое перо из крыла сойки, которое, видимо, заранее принёс для Белки и хранил в боковом кармане.

— Спасибо, Лёва! — как бы между прочим, бросила девочка, но я заметил, что она вся так и засветилась от удовольствия. Она воткнула голубое перо в свой вязаный белый берет, и от этого её васильки расцвели, кажется, ещё ярче. Я сначала пожалел, что не догадался приготовить Белке свой подарок, но потом усмехнулся: «Телячьи нежности!»

— Ну, закругляйтесь! Пора и в путь.

Я отозвал Белку а сторону.

— Задание у тебя трудное, Белка, и тебе может понадобиться помощь. Так вот, не забудь, — у меня есть верные люди и, в случае чего, ты можешь обратиться к ним.

Я нарисовал ей план нашего двора, отметил на нём крестиком недостроенный дом и сообщил тайный сигнал, каким можно вызвать Никитку Сычева. Ей понравилась затея с сигналом, и она спросила:

— Как это ты придумал такое, Молокоед? Мне казалось, что тайные сигналы бывают только в романах, — а потом добавила — и пещера, и бутылка с письмом, и золото — всё у вас как в интересном романе.

— А ты думала!

Мы остановили проходящую машину, и шофёр охотно посадил Белку в кузов, пообещав довести её до самого Острогорска.

И она уехала туда, куда рвались и наши сердца, но долг звал нас обратно в Золотую долину.

— Ну, что ж, Фёдор Большое Ухо, потопали?

Лёвка вздохнул и ответил:

— Выходит, что потопали, Молокоед.

Димка встретил нас на тропинке недалеко от входа в Золотую долину. Он сидел, как горный орёл, на большой скале, торчащей над кустами, и бросал тревожные взгляды то в нашу сторону, то принимался внимательно озирать долину. Когда мы подошли к скале, он приложил палец к губам и сделал нам знак рукой, чтобы мы остановились.

— Димка! Ты хоть скажи, в чём дело? — спросил я шёпотом.

Дублёная Кожа, не отрывая глаз от чего-то, что видел только он, сердито отмахнулся рукой. Наконец, он стал спускаться к нам.

— Чёрт-те что! Ты знаешь, Васька, он, кажется, видит нас из-под земли.

— Может, придумаешь что-нибудь покруглее? — усмехнулся Лёвка.

Но смешного было мало. То, что рассказал Димка, заставило меня задуматься.

Оказывается, как только мы с Белкой скрылись в кустарнике, старик выскочил из воронки и бегом бросился вдоль долины. В руках у него было, как всегда, ружьё. Поравнявшись с тропинкой, он оглянулся назад и стремительно побежал за нами.

Димка испугался, как бы он не стал стрелять нам в спину, и что есть духу припустил догонять нашего врага. Старик скоро выдохся, и Димка чуть не наскочил на него. Он стоял на тропинке и, держась за сердце, дышал всей грудью, задирая вверх обезьянью морду. Отдышавшись, старик попытался снова идти в гору, но, видимо, понял что мы уже далеко и стал медленно спускаться обратно.

Димка проводил его, следуя за ним по пятам, до долины, взобрался на скалу и сидел там пока не удостоверился, что зверь снова уполз в свою нору.

— Вот попомни меня, Васька, у него, наверное, есть там наблюдательный пункт…

— И он всё видит, а его никто не видит, — добавил Лёвка. — Не зря же так про него сказала Белка.

— Иначе, как бы он узнал, что вы пошли по тропинке, — снова стал доказывать Димка. — Ведь он же выскочил из воронки так, словно с цепи сорвался. И побежал прямёхонько за вами.

Мне же всё это казалось фантазией Дублёной Кожи. Однако на всякий случай я приказал на чистом месте днём не появляться, в хижину пробираться только скрытно и наблюдать за долиной из леса или из зарослей кустарника на берегу.

Мы взобрались на скалу, и с неё я указал каждому его наблюдательный пункт. Димка должен был смотреть только за пещерой из-под приземистой ёлки. Лёвке я поручил залечь повыше коптильного завода и следить за участком в районе нашей хижины, а сам остался на скале, чтобы видеть и тропинку, ведущую к Чёрным скалам, и открывающееся с неё всё пространство Золотой долины.

Скалу я выбрал себе потому, что она казалась мне самым важным пунктом, где требуется не только особая бдительность, но и умение принять быстрое решение и перейти к активным действиям против врага. Как вы увидите сейчас, я не ошибся.

Со скалы мне хорошо было видно, как Лёвка и Димка пробираются по заросшему лесом склону к коптильному заводу. Около него они задержались и, поговорив о чём-то, разделились: Лёвка полез вверх, а Димка направился дальше к своему наблюдательному пункту. Через несколько минут раздался пронзительный крик сойки, на который тут же откликнулась вторая сойка поближе. Это обозначало, что Димка встал на свой пост и Лёвка тоже находится начеку, и что пока все благополучно. Я ответил им таким же сигналом и, расположившись поудобнее на камне, стал наблюдать за Золотой долиной, которая была передо мной, как на ладони.

«Хорошо же, наверное, здесь летом», — подумал я. Но сейчас в долине жизнь только начинала пробуждаться. Деревья, кроме хвойных, стояли ещё голые и чёрные, словно опалённые пожаром. Зато редкая молодая травка, почти незаметная вблизи, отсюда, сверху, казалась уже чистой и покрывала почти всю долину зелёным ковром. Большая стая грачей деловито суетилась на полянке, прилегающей к тропинке, а под скалой разыскивал в сухой траве пищу целый табунок каких-то зелёных птичек.

Солнце пригревало всё сильнее, и мне стало жарко в ватной куртке. Я снял её, расстелил и лёг, положив голову на руки. Сразу сказались бессонные ночи, и я начал засыпать, но в это время что-то ослепительное ударило мне в глаза. Мне показалось, что кто-то шалит и наводит на меня зеркалом зайчика. Но зайчик тут же исчез, и я увидел недалеко от пещеры блестящую точку, как будто там лежало стекло, от которого отражаются солнечные лучи. Вскоре я убедился, что точка шевелится. Она то светлела, то погасала, а зайчик от неё так и бегал по всей долине.

Я заинтересовался и стал гадать, что бы это могло быть. И вдруг чуть не привскочил от одной мысли: это, наверное, перископ! Бывают же перископы на подводных лодках. Они служат для того, чтобы, не всплывая наружу, видеть то, что делается на поверхности. Почему бы и этому старику, который всех видит, а его никто не видит, не сделать себе перископа? Ведь говорил же Димка, что старик выскочил из своего убежища в ту же минуту, как мы вышли на тропинку. Как-то он нас видел!

От этой мысли я так и заёрзал: мне хотелось поскорее поделиться этим открытием с товарищами. Но Лёвка и Димка сидели в засадах так, что даже я, как ни вглядывался, не мог их обнаружить.

По привычке, я на всякий случай зарисовал Золотую долину и отметил на рисунке точку, где был этот блестящий предмет, чтобы вместе с ребятами найти его и выяснить, что это такое. Едва успел я сделать чертёж, как грачи с криком поднялись в воздух, а немного погодя вспорхнула и стая зелёных птичек. Я оглянулся, чтобы узнать, что их потревожило, и увидел… Кого бы вы думали? Белотелова!

Он шёл с большим рюкзаком за плечами и всё время оглядывался по сторонам. Под скалой он остановился, снял рюкзак, достал носовой платок и начал вытирать с лица и шеи пот. Но я заметил, что он не столько утирался, сколько присматривался ко всему вокруг. Наконец, словно решившись на опасное дело, взвалил на плечи рюкзак и двинулся дальше. И теперь он не рискнул показаться на открытом месте, а пробирался вдоль опушки, прячась под деревьями. Как всё-таки был я прав, когда по следам новых галош отгадывал путь, каким появился и исчез из долины этот подозрительный тип! Он даже нагибался под деревьями точно так, как я представлял.

Сейчас он направился к коптильному заводу, и я предупредил Лёвку об опасности пронзительным криком сойки. Лёвка сразу высунулся из кустов, чтобы узнать, в чём дело; наверное, заметил своего врага и спрятался. Около коптильного завода Белотелов замешкался и нерешительно повернул к Лёвкиному сооружению. Видно было, что эта дыра здорово его озадачила. Рассмотрев её, он долго стоял и всё озирался вокруг, видимо, не понимая, кто и зачем сделал здесь эту печку.

Не успел Белотелов отойти от коптильного завода, как снова раздался зловещий крик сойки. Это Лёвка предупреждал Димку. Я видел, как Лёвка высунулся снова из кустов и, словно кошка, стал быстро переползать от укрытия к укрытию, следуя за Белотеловым.

«А ведь правильно делает Фёдор Большое Ухо», — подумал я, камнем скатился со скалы и бросился по лесному пригорку догонять своего товарища. Скоро мы все трое собрались под приземистой ёлкой, а Белотелов расстался, наконец, со спасительной тенью опушки и чуть не бегом кинулся к воронке. Едва он исчез в ней, мы нырнули за ним.

Белотелов шагал по пещере с фонариком, но так уверенно, что сразу было видно: он здесь не впервые.

Вот это интересно! Уж не заодно ли он с этим стариком?

Мы осторожно двигались за его огоньком, как вдруг огонёк исчез. Мы вначале растерялись, так как не знали, что делать дальше. Но я вспомнил о существовании боковых ходов и шепнул ребятам, чтобы они следовали за мной. Взявшись за руки, чтобы не потерять друг друга в темноте, смело устремились вперёд. Скоро мы обнаружили в левой стене какое-то светлое пятно: ход! Сделали по нему несколько шагов и слева снова увидели огонёк фонарика. Боковой ход делал здесь крутой поворот, — и я понял, что мы очутились как раз в том коридоре, куда хотела увлечь нас Мурка.

Наконец, впереди показался яркий свет и стало видно, что ход заканчивается широким гротом. Туда-то и вошёл Белотелов.

Мы подкрались совсем близко и увидели то, чего никак нельзя было ожидать. Грот был обставлен, как настоящая комната: в середине стоял освещённый большой керосиновой лампой стол, около него — несколько стульев и старинное кресло с высокой спинкой, сбоку — красивая деревянная кровать, шкаф и даже большой несгораемый ящик. Но что больше всего удивило нас, так это белая кафельная печь: она топилась, и на плите жарилось какое-то до того вкусное блюдо, что я начал глотать слюнки.

Старик был здесь. Он сидел в кресле, а Белотелов выкладывал из рюкзака на стол булки белого хлеба, банки консервов и даже колбасы!

— Думаю, что на неделю тебе хватит, — говорил Белотелов. — В следующее воскресенье я привезу что-нибудь получше.

— Не надо! — сердито отозвался старик. — Я могу перейти на сухари и консервы. Всё остальное у меня тоже есть. А ходить сюда часто не надо. Опасно. За тобой не следили?

— А кто может за мной следить?

Старик рассказал ему о том, что появились какие-то ребята, которые суют везде нос, были в пещере и поднимались даже вверх по ручью. «Сегодня, — сообщил старик, — двое ушли и, кажется, уехали на машине в сторону города».

— Да, это неприятно, неприятно… — всё время повторял Белотелов, а потом спросил: — А ты не слышал, как они друг друга называли?

И когда старик назвал моё имя (подслушал, гад!), Белотелов сразу вскочил, забеспокоился и даже стукнул злобно по столу.

— Не надо нервничать, сынок! Они ищут, как я понял, золото, — тут старик противно засмеялся и добавил: — Не думаю, чтобы их привлекла медная руда.

— Ты забыл, что в ручье они могут прельститься кристаллами… — он назвал какое-то непонятное слово. — Что если они?..

Тут старик схватился за голову и даже застонал. Он, наверное, вспомнил, как Димка крикнул мне в котловане: «Васька, есть!» — и то, что мы собирали что-то в ручье.

Белотелов встревожился ещё больше и сразу заторопился уходить. Мы пропустили его мимо себя, а потом, следуя за огоньком его фонарика, выбрались наружу. Когда я высунул голову из воронки, он уже бежал вдоль опушки.

— Под Димкину ёлку, ползком! — скомандовал я.

Может со стороны и смешно было бы смотреть на то, как мы на карачках ползли один за другим, но я боялся, что старик увидит нас через свой перископ. А ползком мы могли пробраться незаметно, так как перископ, если он был у старика, должен был всё-таки возвышаться над поверхностью.

Мы укрылись под приземистой ёлкой и стали обсуждать всё, что узнали в пещере. Вся долина была залита ярким солнечным светом, и вокруг всё было таким хорошим, что всё виденное в пещере казалось каким-то неприятным сном.

— Подумать только, — поразился Димка, — сидит где-то под землёй этот кощей и стережёт сокровища Золотой долины. А от кого стережёт?

— Я бы на его месте пошёл в исполком, — сказал Лёвка, — и заявил бы: вот какое богатство я сберёг. Отдаю, мол, его в фонд обороны на дело разгрома врага. Пожалуй, сам Сталин ему приветствие прислал бы. Что, думаете, не прислал бы?

А я в это время думал о том, почему старик захихикал, когда сказал, что мы ищем золото? Неужели?

Страшное подозрение закралось мне в голову, до того страшное, что я побоялся поделиться им даже со своими товарищами.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В «Ювелирторге». Удар за ударом. Всё летит к чертям! «А халькопирит ценный?» Молокоеда — к академику Тулякову!

А наша Белка в это время носилась по городу и выполняла мои задания.

Прежде всего, она пошла в магазин «Ювелирторга», потому что на окне там было написано: «Скупка золота, платины и серебра». Она попросила, чтобы её пропустили к заведующему, но продавщица грозно встала перед ней в дверях.

— А тебе по какому делу?

Я уже не раз и сам замечал, что стоит только спросить заведующего, как все продавцы так и ополчатся на тебя: думают, к заведующему ходят только жаловаться на них.

Но Белка оказалась находчивой.

— Мне нужно по личному делу. Вы разве не знаете: заведующий наш хороший знакомый.

— Ах, — обрадовалась продавщица, — по личному делу, пожалуйста! — и впустила её за прилавок, а потом протолкнула в дверь к заведующему.[49]

— Чем могу служить? — спросил её заведующий.

А Белка ему на это ответила, что служить ей не надо, в прислугах она не нуждается, а вот эту вещь она просит оценить и по возможности заплатить за неё наличными. И кладёт перед ним самый большой кристалл, который нашёл Димка Кожедубов. Она думала, что заведующий отвалит ей за него денег сразу на целый танк. А он посмотрел на кристалл и зевнул:

— Мы такие вещи не покупаем!

— А кто же покупает? — растерялась Белка.

— Это надо снести в горный институт. Там этими штучками, кажется, интересуются.

«Хитёр! — подумала тут Белка. — „Штучка!“ Кристалл чистого золота — штучка! Знаем мы вас: нарочно прикидывается, чтобы купить золото по дешёвке».

— Ну, а всё-таки, сколько бы вы дали за эту штучку?

— Я уже сказал, девочка: таких вещей мы не покупаем. Мы берём только золото, платину и серебро.

— А это, что же, по-вашему, не золото? — возмутилась Белка. — Может, вы скажете, что это чугун?

Заведующий вытаращил на Белку наглые глаза и сделал такой вид, будто удивляется её наивности. И, представьте, советует ей пойти «с этой штучкой» на толчок.

— Там есть даже такие дураки, что покупают за золото медную стружку.

Белке надоело кривлянье этого торгаша, она рассердилась:

— В последний раз вас спрашиваю: купите золото? Если нет, уйду и не вернусь. Пожалеете!

Он засмеялся, а Белка хлопнула дверью и ушла. На углу оглянулась, чтобы посмотреть, не бежит ли золотоскупщик за ней вдогонку, а он даже из магазина не вышел. Так и пришлось Белке идти в горный институт.

Там она не стала докладываться, а направилась прямо к двери директорского кабинета. На неё закричали, что так нельзя, надо — в очередь, а она сощурила свои васильки и говорит:

— Кому делать нечего, тем и в очереди можно подождать. А мне ждать некогда, у меня большое государственное дело.

В кабинете сидел за столом беленький старичок в смешной чёрной шапочке и золотых очках на ниточке.

— Что тебе, девочка? — спросил он.

— Купите! — сказала Белка и положила на стол Димкин кристалл.

Директор поднёс кристалл к самым глазам, потом стал рассматривать его через увеличительное стекло, а сам всё губами причмокивает, любуется.

— Да, — говорит, — знатный кристаллик, знатный. И много денег за него хотите?

— А сколько дадите?

— А много ли тебе надо?

— Мне много надо! Не знаю, найдётся ли у вашей организации столько денег.

— А зачем же тебе так много денег, девочка?

Белке директор понравился, и она решила ему во всём открыться.

— С долгами нам надо рассчитаться, а остальные на танк…

Старичок удивился:

— Это на какой же танк?

Белка крепко запомнила мои инструкции и рассказала директору всё так, как объяснил я.

— Известно, на какой танк: на Т-34, а если денег хватит, так на «КВ». Лучше бы, конечно, купить «КВ», потому что броня у него крепче, да и вооружение посолиднее. А потом ещё «КВ» и в обороне хорош, а на многих фронтах это для нас сейчас — самое главное. Можно бы, конечно, и парочку «катюш» прикупить, да вот, не знаю, хватит ли денег…

Насчёт «катюш» это Белка уже от себя добавила, потому что я таких инструкций ей не давал. Но она правильно это добавила: «катюши» у меня просто как-то из ума вышли.

Директор даже расстроился от Белкиных слов: снял очки и начал их протирать платочком. Потом помолчал немного, провёл платком по глазам и обнял Белку за плечи.

— Нет, милая девочка, — он тяжело вздохнул, — на это ни танка, ни «катюши» не купишь.

— Ну, хоть на одну-то гусеницу хватит? — испугалась Белка.

— И на гусеницу, к сожалению, не хватит. Ты, наверно, думала, что нашла золото, а это — халькопирит.

Белка стряхнула его руки с плеч, схватила со стола кристалл и сказала:

— Много вы понимаете! Халькопирит! Если хотите знать, так это настоящее кристаллическое золото. Сам Молокоед мне говорил.

Старичок грустно улыбнулся, взял Белку за руку и повёл за собой. Вошли они в большой зал, уставленный застеклёнными ящиками на ножках. Он показал девочке на один из них;

— Ну-ка, посмотри внимательнее, нет ли здесь твоего кристаллического золота?

И верно. Белка увидела, что лежит под стеклом на ватке такой же кристалл, как Димкин, только под ним на бумажке написано: «Халькопирит».

— А вот золото, — показал он на ящичек рядом.

А оно было совсем не такое, как наши кристаллы!

Перед ней лежал мелкий песок, кусочки с булавочную головку и большие ошмётки — самородки.

Всё! И танки, и «катюши», и золотой прииск — всё, о чём мы мечтали в нашей хижине у костра, полетело к чёрту! Белка вообразила, какой это будет удар для нас, не выдержала больше всех этих потрясений и выбежала, зажав платочком глаза, на улицу. Там она прижалась к какому-то забору и заревела, как корова. Известно, девчонка! Хоть и говорила, что играет только с ребятами и любит мужественных и благородных, а сразу же и раскисла.

— Кто тебя обидел, девочка? — остановилась около неё женщина с кошёлкой.

— Никто, — огрызнулась на неё Белка. — Сама!

— То есть, как сама? — засмеялась женщина. — Так сама себя и обидела?

Белка оторвалась от забора и убежала прочь.

«Ещё не хватало, чтобы меня утешали всякие посторонние женщины, — подумала, наверное, она. — Молокоед бы отвернулся от меня с презрением, если бы увидел такую рёву».

Она походила немного вокруг горного института, взяла себя в руки и, усевшись в сквере на скамеечку, стала размышлять.

«Хорошо, пусть ребята нашли не золото. Но почему директор института так внимательно рассматривал этот кристалл? Может быть, он всё-таки ценный и на два мешочка хоть один танк купить можно?»

Белка пожалела, что спорола горячку, и вернулась в институт. Её пропустили к директору уже как старую знакомую, она вошла к нему и спросила:

— Скажите, а этот халькопирит ценный?

Директор даже обрадовался её появлению. Он засуетился, стал предлагать ей, как какой-нибудь важной даме, стул, но, заметив, что Белке не до того, снова провёл её в зал. Там он принялся подробно объяснять, что халькопирит — это руда, из которой выплавляют медь, что есть ещё пирит и борнит и другие руды, а из них тоже делают медь, и что медь нам нужна сейчас, пожалуй, даже больше, чем золото.

— А где ты нашла свой кристаллик? — спросил директор.

— Это не я нашла, — созналась, наконец, Белка. — Это Молокоед нашёл, с Дублёной Кожей и с Фёдором Большое Ухо.

— Они кто — индейцы? — засмеялся директор. — Делавары или, не дай бог, гуроны?

— Нет, они белые… Только смешные очень, — и тут наша скво совсем уж некстати шепнула старичку: — Они золото ищут, чтобы покупать на него танки и самолёты.

— Ага, понятно, — серьёзно сказал директор. — А ты, значит, у них агент по сбыту? Это — замечательно! Может, ты мне всё-таки покажешь, где эти твои бледнолицые братья развернули золотые операции?

Он подвёл Белку к большой карте, которая занимала целую стену, и Белка, нарушая данную нам клятву, указала на ней и Зверюгу, где стояла наша хижина, и злополучный ручей, который мы вообразили новым Эльдорадо.

— Так это же Золотая долина! — обрадовался директор.

— Совершенно верно! Это — Золотая долина.

Директор забегал по кабинету, потом схватил телефонную трубку и начал кому-то говорить, что он оказался не прав, а прав был Окунев, так как в Золотой долине найдены следы меди.

Белка вспомнила тут про письмо Окунева и показала его директору.

— Позвольте, позвольте! — закричал он не своим голосом и бросился в кресло. — Это же почерк Никифора Евграфовича Окунева! Где ты взяла это Письмо? Это же — открытие! Почему до сих пор молчала?

Белка даже перепугалась, до того расходился старичок.

— Я не молчала, — залепетала она. — Это Молокоед мне дал…

А старичок уже и забыл, о чём кричал, впился глазами в письмо, ёрзает в кресле, крякает, а потом схватил план и начал рассматривать его через лупу.

— Ясно… Всё ясно… — бормотал он. — Молодец, Никифор Евграфович, я всегда говорил, что ты молодец. А я — старый, круглый дурак. Ну, что ж, — радостно произнёс он, потирая руки, и даже сдвинул набекрень свою шапочку, — скажи ты этому своему Сметаннику…

— Молокоеду, — поправила Белка.

— Ах да, извини… Скажи ему, чтобы он срочно зашёл ко мне. Твой Молокоед мне нужен вот так! — добавил старичок и провёл по горлу ребром ладони. — Ну, а теперь иди.

Белка двинулась было к двери, но вспомнила про мешочки, которые, всё время держала в руках, и спросила директора:

— Может, вам всё-таки нужны мешочки с этим халькопиритом?

— Большое спасибо! Это очень счастливые мешочки. Кстати, много ли вы наделали долгов?

И, когда узнал, что долгов у меня 15 рублей, дал Белке тридцатку.

— На! Это хорошо, что вы помните о долгах. Долги надо возвращать вовремя. А 15 рублей возьми, себе на мороженое.

Белка вышла из кабинета директора, не чуя под собой ног. И как раз в это время его секретаршу говорит кому-то:

— Проходите, профессор. Академик Туляков, как видите, освободился и, наверное, вас примет…

«Вот так Молокоед! — подумала Белка. — Сам Туляков им интересуется и просит его зайти».[50]

А из-за двери доносился удивительно громкий для такого старого человека голос академика:

— Не понимаете, да? А ведь я говорю по-русски. Так вот, повторяю ещё раз: экспедицию на Север отложить! Она отправится в Золотую долину. И постарайтесь подготовить её как можно скорее!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Белка в НКВД. Торговка открытками. Зачем люди ездят в Архангельск? Встреча в тёмном подъезде. Тяжёлое известие.

Итак, с золотом ничего не получилось. В мешочках оказалась медная руда, но Белка утешалась тем, что медь, как сказал Туляков, даже нужнее золота. Она, чуть не подпрыгивая от радости, помчалась в НКВД.

Но тут у Белки начались неудачи. Начальник НКВД сначала хотел направить её к какому-то капитану Любомирову, но Белка настойчиво требовала, чтобы он выслушал её сам. Начальник выслушал, но не поверил ей и всё-таки Любомирову позвонил.

— Товарищ капитан, вот эта девочка рассказала мне совсем неизвестный эпизод из жизни Шерлока Холмса. Выслушайте её и своё решение доложите мне.

Белка повторила всё, что знала о старике, и капитану, но он тоже стал сомневаться и начал дознаваться, как она всё это узнала. Белка сначала пыталась скрыть нашу тайну, но потом увидела, что ничего из этого не получается, и принялась рассказывать всё, как есть.

— Молокоед, Дублёная Кожа и Фёдор Большое Ухо решили добывать золото и покупать на него танки для Красной Армии. Но им стал мешать один вредный старик, которого никто не видит, а он всех видит.

— А ты сама его видела?

— Да как же я могла его видеть, если его никто не видит! — всплеснула Белка руками.

— Позволь, позволь! — остановил её капитан. — Как же ты говоришь, никто не видит, когда сама только что утверждала, будто Молокоед его видел?

— А, так ведь это Молокоед! Он даже под землёй всё видит.

— Даже под землёй? Да этот твой Молокоед, кажется, действительно, самому Шерлоку Холмсу даст три очка вперёд.

— Конечно! Ведь старик-то живёт под землёй. А Молокоед его всё-таки нашёл.

Капитан понял, что от Белки ничего путного всё равно не услышишь, и так же, как Туляков, сказал, чтобы она прислала к нему самого Молокоеда.

— Да вы поймите, товарищ капитан, — взмолилась Белка, — не может Молокоед покинуть своего поста. Он же стережёт там этого старика и ждёт, когда вы поможете его изловить. А потом ещё он боится этого… вот забыла… Не то Белоглазова, не то Белоногова… Вы его должны срочно арестовать.

— Кого же арестовать Белоглазова или Белоногова? — засмеялся капитан.

— Нет, кажется, не Белоногова… Белоухова… Нет…

— Может быть, Белоносова? — усмехаясь, подсказал капитан.

— И не Белоносова…

— Беловекова? Белоскулова? Белопузова? — помогал Белке вспоминать капитан.

— Нет, всё не — то. Какого-то Бело, а какого — не помню.

— Наверно, Белопупова!

В общем, получилось совсем, как в рассказе Чехова: все лошадиные фамилии перебрали, а Горохова-то и забыли.[51]

— Знаешь что, девочка, — вынужден был сказать в конце концов капитан, — так мы с тобой ни до чего не договоримся. Одного — увидеть нельзя, другой — Белоикс какой-то, вот и ищи-свищи! Без Молокоеда тут всё-таки не обойдёшься. Пусть он ко мне зайдёт. А ты пока иди по своим делам.

Из дел у Белки оставалось только одно: разведать про наших родителей. Но это для неё было самое трудное, она не знала, как к этому подступиться, чтобы не выдать нашей тайны. Она подумала-подумала и решила… торговать открытками.

Белка закупила на почте фотографии любимых артистов и явилась с ними прямо к нам домой.

Ей открыла дверь невысокая, очень симпатичная женщина с курчавыми чёрными волосами и милыми серыми глазами, которые любили смеяться и во всём видели повод для шуток и забав, а сейчас присмирели, погасли и опухли от слёз. Это была моя мама.

— Тебе кого, девочка? — спросила она тихо, словно внутри у неё всё болело, и она боялась даже громко сказанным словом растревожить эту боль.

— Мне надо Васю Молокоедова, — чуть не прошептала Белка. Ей стало нехорошо оттого, что у мамы в лице было такое горе, а она пришла корчить перед ней шута и разыгрывать комедию с этими открытками.

— Васи нет, — тихо сказала моя мама. — А что ты хотела? Да ты проходи…

Она провела Белку в комнату и усадила её на стул около стола. Ей сразу бросился в глаза беспорядок в комнате: всё было разворочено, сдвинуто, а в углу стояли чемоданы и тюки, увязанные дорожными ремнями.

— Так что ты хотела от Васи?

— Мне сказали, что он очень любит открытки… — начала врать Белка. — Так вот я принесла… Может быть, он купит? У меня тут, знаете, самые лучшие советские артисты…

Мама взяла у неё открытки, безучастно разложила веером на столе и, глядя куда-то совсем в сторону, сказала:

— Хорошие открыточки… Но я что-то не помню, чтобы Вася ими увлекался…

Вот, действительно, придумала! С какой бы это стати я стал увлекаться фотографиями артистов и артисток? Что они — герои! Снайперы, лётчики или разведчики? Они такие же люди, как и все, а может, ещё и хуже. Намажутся, нагримируются, девчонки и ахают: ах, красавец! ах, красавица!

Белка не знала, что врать дальше, и стала снова оглядывать комнату. На стене она увидела вставленную в рамку большую фотографию, на которой был изображён я. Это мама от тоски увеличила мою маленькую карточку и теперь, наверное, смотрела на мой портрет и заливалась слезами. На столе Белка заметила железнодорожный билет. «Архангельск», — прочитала она на билете и даже рассмотрела на нём дырочки, которыми железнодорожники отмечают день отхода поезда. Дырочками были изображены цифры: 17 IV. А в этот день было 15 апреля. «Значит, — подумала Белка, — кто-то послезавтра собирается уезжать в Архангельск».

— Скажите, — спросила она, — а кто это у вас едет в Архангельск?

— Я, — ответила мама. — Только не в Архангельск, а в Холмогоры. Это недалеко от Архангельска. А что?

— Просто так! Мне почему-то стало интересно, зачем люди ездят в Архангельск?

Мама грустно улыбнулась:

— Одни едут по делу, другие — от горя…

— А вы?

— Я — от горя… Да ты разве не знаешь?

Ирассказала Белке о том, как я утонул, как меня искали в Выжиге, но нашли только плот и достали со дна колесницу, и как она боится сообщить об этом отцу на фронт.

Белка выслушала всё это, поплакала с мамой, потом распрощалась и побежала на почту. Там она купила бумаги и написала маме записку:

Простите меня за то, что я дурачила вам голову открытками. Дело совсем не в открытках.

Я приходила к вам от вашего сына Васи, который жив и здоров и не чает дождаться встречи со своей мамой. Он живёт не так далеко от вас и скоро вернётся домой. Больше ничего сообщить не могу, так как с меня взяли клятву, чтобы не болтала. А билет прошу продать и в Архангельск не ездить. На фронт тоже ничего не пишите, потому что всё в порядке. По просьбе Васи возвращаю 15 рублей, которые он у вас брал.

С глубоким уважением известная вам девочка X.

Она вернулась к нам, надеясь незаметно подсунуть записку и уйти. Но мама была уже не одна. У неё в комнате сидел высокий стройный человек с бледным худым лицом, на которого Белка, может быть, не обратила, бы внимания, если бы не разговор, который он вёл с мамой.

Этот человек мягко уговаривал мою маму не уезжать в Архангельск.

— Ещё раз говорю, Мария Ефимовна, — услышала Белка, как только вошла в комнату, — не делайте этого… Васю не нашли… Из этого вовсе не следует, что он утонул. Скорее наоборот…

Белка не выдержала и вмешалась:

— Конечно не утонул…

— Ну вот, видите… — слабо улыбнулся этот симпатичный человек. — И девочка того же мнения.

— Но ведь уже больше недели его нет, — с прежней тоской возразила мама. — У них уже и запасы еды давно бы кончились… Должны бы вернуться, если бы были живы.

— Вы не знаете Васю, — начал было он, но мама только грустно улыбнулась:

— Я не знаю, Васю?!

Она посмотрела на Белку, но таким взглядом, словно и не видела её перед собой. Потом словно опомнилась и спросила:

— А у вас как дела, Павел Васильевич?

Белке ничего не сказало это имя, которым мама назвала симпатичного человека с бледным лицом. А между тем Павел Васильевич — ведь это дядя Паша.

— Мои дела очень плохие, Мария Ефимовна, — ответил он. — Меня исключили сегодня из партии.

— Всё-таки исключили… — соболезнующе произнесла моя мама, и по её тону Белка почувствовала, что она уже часто говорила с дядей Пашей на эту тему. — Какая ошибка!

— Ошибки нет, Мария Ефимовна, — неожиданно принялся доказывать дядя Паша. — Потеря бдительности в военное время — такое же преступление, как измена.

— И вы так и не сказали, что передали документы Белотелову?

— Конечно, нет. Зачем я буду подводить товарища… Мне от этого легче не будет, а Пантелеймону Петровичу были бы неприятности.

Моя мама после этих слов вся так и вскипела. Она вскочила с места, швырнула на стол карандаш и сердито встала перед дядей Пашей.

— Так вот, знайте, Павел Васильевич, — и Белка так и замерла от удивления: голос мамы был совсем не робкий и не покорный. — Я окончательно убедилась, что вы кисель, тряпка, гнилой интеллигент! Я завтра же пойду в горком, чтобы сказать то, что вы сами обязаны были сказать. И почему вы так щадите своего Белотелова?

— Белотелов?! — вскрикнула от изумления Белка. — Не надо щадить Белотелова, ни за что не надо щадить…

Но мама даже не обратила на её слова внимания и продолжала:

— Вас исключили из партии… Но документы-то потеряли не вы, а он! И уж, если на то пошло, Павел Васильевич, так я не верю ему. Не верю в странную историю с портфелем, не верю в то, что Лёва Гомзин — вор, ни во что в этой белотеловской истории я не верю…

— Мария Ефимовна! — опять не удержалась Белка и вставила словечко. — А вы сходите в НКВД… Там есть капитан Любомиров… — но тут Белка опомнилась и прикусила язык.

— И в благородство Белотелова я не верю, — продолжала своё мама. — Он рассказывает вам теперь, что не хотел вас подвести. Потому и сказал в милиции, что в портфеле были не документы, а деньги. Предположим, вранье в милиции и было вызвано у него благими намерениями, хотя что хорошего в том, чтобы скрывать от милиции правду? Но почему он вам-то сразу не сказал, что документы похищены?

— Не хотел расстраивать, — неуверенно ответил дядя Паша. — Надеялся найти документы.

Как жаль, что не было при этом разговоре меня! Я бы открыл глаза дяде Паше! Он бы у меня сразу увидел, какую змею пригрел!

Так вот, оказывается, что за тип Белотелов! Он не только нас с Лёвкой оклеветал, а ещё и подвёл своего лучшего друга под исключение из партии. Ну, подожди же!

А Белка тем временем стояла на пороге и не знала, как ей ловчее подсунуть записку и уйти. Наконец, стоять непрошенным гостем в чужой квартире ей стало совсем неудобно, и она сказала первое, что пришло в голову:

— Мария Ефимовна! Я нечаянно оставила у вас фотографию Лемешева… Разрешите, я её поищу…

Мама разрешила. Белка для вида покопалась в книжках на столе, положила на самое видное место свою записку, сказала: «Ну, нашлась фотография!» и выскользнула за дверь.

Успокоительные записки у неё были заготовлены для всех, и она пошла их разносить. Лёвкиной мамы дома не застала, поэтому сунула записку Гомзиным под дверь. У Кожедубовых дома оказалась младшая сестрёнка Димки. Белка выспросила её обо всём, а потом, убедившись предварительно, что девчонка ещё не умеет читать, отдала ей записку, чтобы та передала её Димкиной маме.

Но всё-таки и теперь Белка уехать из города не могла, ей было жаль Лёвку: он будет спрашивать про маму, а она с ней даже не встретилась. Тут она вспомнила про моих верных людей и, отыскав недостроенный дом, полезла на чердак. Доски, которые я заблаговременно приготовил, сохранились, она выложила из них на окне сигнал и стала ждать.

Начинало уже темнеть, а на сигнал никто не являлся. Белке показалось страшно сидеть одной на чердаке, она спустилась и стала ждать в подъезде.

Вот тогда-то и произошло ещё одно приключение, может быть, не менее интересное, чем все наши похождения в Золотой долине.

Не успела Белка оглядеться в тёмном подъезде, как в двери показался человек. Только это был не Никита Сычев, а кто-то большой и толстый. Белка испугалась, как бы он не стал допрашивать её, зачем она сюда забралась, и юркнула за сложенный в подъезде штабель кирпича.

Толстый человек стал где-то совсем рядом и тяжело дышал. Потом она услышала, как в подъезд вошёл ещё кто-то.

— Наконец-то! — сказал толстый. — Где был? Я к тебе два раза днём заходил. Опасно, а пришлось оставить записку.

— Ходил в свои владения, — ответил тот, который вошёл позже.

— Принёс?

— Принести-то принёс, — начал мямлить второй, — но за такую цену я не согласен.

— Триста тысяч рублей мало? — удивился толстый.

— А что твои рубли? Немцы всё равно придут. Рублями завтра сундуки оклеивать будут.

Белка вся так и затрепетала от негодования. Что же, думает, это за человек, для которого и советские рубли уже не рубли?

А толстяк продолжал:

— Не хочешь на рубли, получай долларами.

— Сколько?

— Пятьдесят тысяч…

— Нет, брат, ищи дураков в другом месте. Меньше, чем за сто тысяч, не уступлю.

— Послушай, Белотелов, — вышел из терпения толстый, — что ты торгуешься, как баба на толчке? Это же доллар!

— Но ты не забывай, что ты покупаешь, — возразил Белотелов. — Золотая долина — это, брат, почище вашей Аризоны…

Белотелов! Золотая долина! Белка так и замерла вся, боясь пропустить хоть одно слово из этого мерзкого торга, в котором один бессовестно продавал, а другой без зазрения совести покупал нашу советскую землю.

— А ну-ка, покажи свои бумаги!

«Бумаги? — ещё больше насторожилась Белка. — Уж не те ли, о которых говорила сейчас Мария Ефимовна и Павел Васильевич?»

Чиркнула зажигалка, зашуршала бумага, и Белка выглянув из-за кирпичей, увидела, как два человека склонились над белыми листами.

И, наверное, такая ненависть к предателям горела в глазах девочки, что Белотелов почувствовал её взгляд и повернул к ней свою чурку с большим носом.

Как он вздрогнул, когда увидел её лицо! Хочет что-то указать тому, другому, а не может, — губы от страха прыгают.

Толстый заметил по его виду неладное, обернулся и шагнул к Белке.

«Ну, — подумала она, — сейчас они убьют меня, как Павлика Морозова…»

Она уже хотела кричать, чтобы позвать на помощь, но толстый вдруг оглянулся назад, оба кинулись вон из подъезда и исчезли, а в двери сразу показались два мальчика. Они пошептались о чём-то, полезли по лесам на чердак, но тут же спустились.

— Это кто-нибудь нечаянно так доски положил, — говорил один, — а ты и подумал, что Васька тебя вызывает.

— Не может быть, — спорил другой. — Молокоед где-нибудь здесь: его сигнал.

Тогда Белка, наконец, поняла, что это и есть, должно быть, верные друзья, и шепнула:

— Ребята, вы кто?

Они со страха чуть не убежали, но в дверях задержались.

— А ты кто?

— Вы не бойтесь! — Я от Молокоеда.

— Ура! — обрадовались они, закричав во всё горло.

— Только вы не кричите, — предупредила Белка. — Я здесь с секретным поручением, а вы орёте.

Это были Никитка Сычев и Мишка Фриденсон. Сыч сразу заметил сигнал в чердачном окне, но сначала сбегал за Мишкой, так как после прилёта голубя они стали главными хранителями нашей тайны.

— Ну, рассказывай! — сразу стали они просить Белку. — Нашли что-нибудь?

— Конечно, нашли! Молокоед, да не найдёт!

— А он тебя уже за нами прислал, да? — загорячился Мишка. — Так мы можем хоть сегодня собраться. Только ты нас подожди.

— Нет, — успокоила его Белка, — Молокоед просил передать, что ещё не время играть Большой Сбор. Но он призывает вас быть начеку, чтобы по первому его сигналу двинуться в поход.

— Всем классом?

— На этот счёт Молокоед даст указания, — сдержанно ответила хитрая девчонка. — А пока, кроме вас двоих, никто ничего не должен знать.

— Только ты передай Молокоеду, — попросил Мишка, — чтобы он долго не тянул. У нас уже всё готово.

И они рассказали Белке о том, что творится в школе. Когда Мишка получил от меня голубеграмму, в наших классах началось столпотворение. Ребята обрадовались так, словно мы впервые достигли Северного полюса.

— В поход, в поход! — кричали они на переменах. — Проверьте порох в пороховницах!

Но как только показывался кто-нибудь из взрослых, все набирали в рот воды. Наших товарищей по нескольку раз вызывали в учительскую, где их допрашивал следователь, но никто не проболтался о том, куда мы исчезли. Даже моей маме они ничего не сказали.

Пионервожатая провела специальные сборы в четвёртом «В» и пятом «А». Она всячески доказывала, что мы плохие и недисциплинированные, а все, кто знал о нашем бегстве и молчал, тоже поступали не по-пионерски.

Тогда взял слово Мишка Фриденсон и начал очень резко критиковать вожатую. Он сказал, что главный виновник всей нашей истории — сама Аннушка. Вожатая даже опешила и вытаращила на него глаза.

— А что ты удивляешься? — резал своё Мишка. — Я правильно говорю.

Все стали кричать: «Правильно! Говори, Мишка!»

— Ты разве вожатая? — продолжал Фриденсон. — Тебе бы только отметки. Все помешались на одних отметках: и учителя, и директор, и родители, и ты — туда же. А ведь у нас есть душа, — сказал под конец речи Мишка, — и эта душа хочет романтики. Об этом даже в «Комсомольской правде» напечатано.

Аннушка на это сказала, что вся романтика как раз и заключается в хороших отметках, но тут поднялся шум и гам, и вожатая уже не рада была своим словам.

— Ты нас в госпиталь не пустила!:— кричали девочки.

— А кто военную игру запретил? — опять вмешался Мишка. — Ты запретила. Побоялась, наверно, что уроков не выучим.

— Она испугалась, как бы мы друг друга из палок не перестреляли! — крикнул Горшок.

Все принялись хохотать, и из сбора так ничего и не получилось.

— Ты понимаешь, — рассказывал Белке Фриденсон. — После этого нас замучили лекциями «О дружбе и товариществе». И все ссылались на Павла Корчагина. А, по-моему, будь Павка сейчас в нашей школе, он первый бы встал на Тропу и пошёл с Молокоедом.

— Факт, пошёл бы, — подтвердил Никитка. — Не такой Павка Корчагин парень, чтобы сидеть сложа ручки, когда идёт война с фашистами.

Может быть, этот разговор кончился бы тихо-мирно, если бы Белка не попросила ребят помочь разыскать Лёвкину маму. От этой просьбы ребята сначала смутились, потом сообщили ей такую тяжёлую весть, от которой Белка только охнула и села на порог. Оказалось, что Галина Петровна, когда узнала о гибели своего Лёвки заболела от горя и слегла. А ещё через день ей принесли похоронную, в которой сообщалось о том, что её муж, Григорий Александрович Гомзин, пал смертью храбрых при защите Советской Родины, У Галины Петровны после этих страшных потрясений случилось что-то с сердцем, она лежит уже неделю в больнице, и врачи боятся за её жизнь.

Белка заплакала от жалости к Лёвке, а ребята стали её успокаивать. Но она набросилась на них, как взбесившаяся тигрица:

— И вы называете себя хорошими товарищами? По-вашему, это называется товариществом? У Лёвки умирает от горя мама, а вы молчите о том, что Лёвка жив и невредим. Вы думаете, зачем вам посылал голубя Молокоед? Он хотел, чтобы вы успокоили матерей.

Вот интересно, ничего об этом я не говорил Белке, а она догадалась. Пойми после этого девчонок: то — глупы и болтливы, как сороки, то — гений ума и премудрая бездна!

— «Павка бы тоже встал на Тропу»! — передразнила она Мишку. — Эх ты, тропарь! Да Павка в ваши годы понимал в тысячу раз больше, он умел отличать игру от настоящего дела. Туда же, к Павке примазываетесь! Я бы на месте вашей Аннушки взяла, да и поисключала вас всех из пионеров. Вот подождите, доберусь до Молокоеда: он у меня узнает, как утопленником прикидываться!

Белка распалилась до того, что даже не попрощалась с ребятами и убежала. Сыч и Фриденсон с минуту стояли почти без сознания. Вдруг Мишка схватился за голову:

— А голубь-то!..

Они сбегали к нему домой за голубем и выскочили к заставе, где все прохожие ждали обычно попутную машину. Белки на заставе не было. Они сели и стали её ждать.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Дальнейшие похождения Белки. «Я дала клятву». Под арестом. Американский замок.

Но Белка не пошла на заставу. На Почтовой улице она остановилась, не зная, что ей делать. Было уже поздно. Она знала, что родители её уже беспокоятся, знала, что я сижу на тропе у Чёрных скал, жду её и тоже беспокоюсь. Но открытие, которое она нечаянно сделала, подслушав разговор Белотелова с толстым человеком, не давало ей покоя. Она чувствовала, что должна как-то обезвредить этих предателей, а как — не знала.

В НКВД идти она не хотела: всё равно ей не поверят, а будут требовать Молокоеда. Только время потеряешь на разговоры с этим насмешником Любомировым. Сказать об этом Никитке и Мишке? А что толку? Сами они ничего сделать не смогут, и в НКВД вряд ли им поверят больше, чем ей. И она снова двинулась к нам на квартиру.

Едва услышав стук в дверь, мама распахнула её и, увидев Белку, радостно вскрикнула.

Белка только тут сообразила, что мама уже прочитала записку.

— Так Вася жив?

Это правда? — сразу набросилась на неё с вопросами мама.

— Конечно, жив, Мария Ефимовна. Ведь я же вам писала. Он просил меня узнать, как вы живёте, и вообще… дать знать…

Мама вся так и сияла. Лицо её порозовело, глаза заблестели, и Белка даже удивилась: на щеках у мамы она увидела ямочки, которых до этого не было, хотя вообще-то, сколько я помню маму, у неё всегда были ямочки.

Маме, конечно, не терпелось узнать, где же я сейчас. Но на этот-то вопрос Белка ответить отказалась. Мама рассердилась на неё и стала кричать:

— Да скажешь ли ты, наконец, злая девчонка, где он?

— Этого я сказать не могу, — твердила Белка одно и то же. — Я дала клятву.

— Ну, это мы ещё посмотрим! — пригрозила мама. — Я сведу тебя сейчас в милицию.

— А что вы меня милицией пугаете! Это очень нехорошо пугать детей милицией. Мой папа всегда говорит маме: не надо пугать детей милицией, потому что милиция — наша. Надо, чтобы дети любили милицию, а не боялись. В милиции меня сразу поймут, а вот вы не понимаете… Я же клятву дала…

Мама совсем из сил выбилась с этой упрямой девчонкой.

— Ну, что мне с тобой делать? Неужели ты не понимаешь мое состояние? Ведь я потеряла Васю, совсем потеряла, его уже из домовой книги выписали, как покойника, а ты знаешь, где он, и не говоришь.

— Нельзя, потому и не говорю.

Мама взглянула на неё даже с ненавистью:

— Так зачем же ты сюда пришла? Мучить меня пришла?

Белка расплакалась.

— Ну, зачем вы так нехорошо обо мне думаете? — завсхлипывала она. — Я пришла к вам с добром, а вы…

Маме или жаль стало Белку, или она хотела воспользоваться тем, что она раскисла, и узнать, наконец, где же я нахожусь, но только она подошла к Белке, обняла её и начала гладить по рыжим волосам.

— Так зачем же ты всё-таки, глупенькая, опять пришла? — ласково спросила она.

Белка совсем расстроилась и заплакала ещё сильнее.

— Я пришла… чтобы сказать… Белотелов этот… предатель. Он… бумагами Павла Васильевича… торгует… Продает их… толстому… за доллары, потому что… рублями, говорит, сундуки оклеивать… будут…

Мама ничего из этого бормотанья понять не могла, но насторожилась. Видимо, этот Белотелов и у неё поперёк горла стоял. Когда Белка успокоилась и рассказала вразумительнее о том, что узнала в подъезде, мама даже вскрикнула от возмущения:

— Подлая тварь! Так вот кто затесался в друзья к Павлу Васильевичу! Он ждёт немцев. Выкрал через Павла Васильевича документы на Золотую долину и продаёт их какому-то американцу!

— Мария Ефимовна! — пустилась на хитрость Белка. — Я вам всё расскажу, только выполните сначала мою просьбу.

Она попросила маму сходить в НКВД к капитану Любомирову и рассказать ему обо всём, что узнала сегодня Белка о Белотелове.

Мама сразу стала одеваться, наказала Белке немного посидеть в квартире, расцеловала её и вышла. Белка с облегчёнием вздохнула. Ну, думает, теперь я сразу два дела сделала: и в НКВД о Белотелове сообщила, и от Марии Ефимовны вырвалась.

Она послушала, как мама стучит каблуками, спускаясь по лестнице, и, когда в подъезде хлопнула за ней дверь, заторопилась убегать. Но дверь оказалась запертой: мама нарочно сильно хлопнула дверью, чтобы американский замок автоматически защёлкнулся, и Белка не смогла убежать.

Вот тут-то Белка и заметалась. Она кричала, чтобы ей открыли, но, видя, что всё бесполезно, открыла дверь на балкон и стала думать, сильно ли она разобьётся, если прыгнет с третьего этажа.

Вдруг она увидела, что по тротуару около дома идут двое. Она взглянула и узнала Никитку и Мишку: они возвращались с тракта, так и не дождавшись Белки.

— Никитка, Мишка! — громко прошептала она. — Идите сюда…

Они услышали её и сломя голову бросились вверх по лестнице.

— Откройте мне! — зашептала он в щёлочку. — Меня Мария Ефимовна арестовала… Только скорее, а то она придёт, и тогда будет плохо.

Ребята тут же убежали, принесли вскоре целую связку разных ключей и начали подбирать их к замку. Ни один не подошёл.

— Ну, ясно! Замок-то ведь американский.

— Американский?! — воскликнул Мишка. — Тогда всё очень просто.

Вынул из кармана перочинный нож, всунул в замочную скважину, повернул, — и дверь открылась.

Белка выскочила из нашей квартиры, дверь снова захлопнули.

Когда выбежали на улицу, Мишка и говорит:

— У американцев всё такое, как этот замок… Снаружи мудрёное, а вставишь простой гвоздь — чик! — и открылось. Липа!

— Это правда, — заметил Никитка. — Возьми хоть их свиную тушонку, которой они нас кормят… С виду — продукт, а попробуешь — мыло. Скользкая и пахнет аптекой.

Но Белке некогда было слушать их рассуждения. Она попросила проводить её до заставы, дождалась машины, села и уехала.

Но Мишка сунул всё-таки ей в последний момент ящик с голубем.

— Смотри, не забудь. Передашь Молокоеду.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

О чём кричали лягушки. Белка показывает характер. Схватка. Слова, которые трудно выговорить.

Чем больше я думал над страшным разговором старика с Белотеловым, тем яснее мне становилось, что мы отправили Белку в город не с золотом, а с медной рудой. Снова и снова я вспоминал гнусный смешок старика и сидел под ёлкой, как оплёванный, даже боялся смотреть ребятам в глаза.

«И надо же быть таким идиотом! — ругал я себя… — Вообразил, что золото лежит прямо наверху, — только собирай в мешочки и покупай танки. А ещё читал Мамина-Сибиряка!»

Димка уже заметил, что со мной творится что-то неладное и несколько раз спрашивал:

— Тебе плохо, Молокоед, да?

— У него, наверное, началась опять золотая лихорадка, — хихикнул Лёвка.

Я хотел смерить его, как прежде, презрительным взглядом, но вместо этого отвернулся: боялся — заплачу.

Особенно страшила меня предстоящая встреча с Белкой. Что-то она сейчас обо мне думает? Что скажет?

Вечером я вышел к Чёрным скалам и стал её ждать. Кругом было темно, как у меня на душе. В канаве у самых моих ног возились лягушки и, стараясь перекричать друг друга, орали, как мне казалось, одно и то же:

— Дурак! Дурак!

Я нащупал около себя камень и бухнул им в самую середину лужи. Лягушки смолкли, но через минуту одна не выдержала и, дразня меня, буркнула:

— Дурак!

Долго я ждал, уже, казалось, прошли все машины, а Белки всё не было.

Наконец, вдали снова показался свет фар. Недалеко от меня машина круто остановилась, и с неё соскочила Белка. Из кабины вышел шофёр. Он загремел ведёрком и крикнул Белке:

— Ну вот, Нюрка… Тебя и впрямь встречать пришли. А я, по совести говоря, не поверил тебе: какой, думаю, дьявол будет ждать в такой темноте на большой дороге.

Шофёр оказался очень словоохотливым и долго мешал нам с Белкой начать разговор. Он всё удивлялся моему геройству, а узнав, что я намерен возвращаться тотчас же на Зверюгу, воскликнул:

— И ты нисколько не боишься?

— Не понимаю, чего можно бояться ночью в лесу! — ответил я, хотя, откровенно говоря, идти сейчас обратно в долину мне не особенно нравилось.

— Оля! — обратился он со смехом к кому-то, кого я не видел. — Ты бы согласилась сейчас пойти в Золотую долину?

— Что ты, дядя Миша! — послышалось из кабины. — Я и днём-то туда ни за какие деньги не пошла бы.

— А почему? — поинтересовался я.

— Ой, что ты! — ответил тот же женский голос. — Да там нехорошо. Туда идти — надо особую молитву знать.

Шофёр набрал в канаве ведёрко воды, залил в машину и, пожелав мне удачи в рыбной ловле (я сказал ему, что рыбачу на Зверюге), оставил нас с Белкой в кромешной тьме.

— Ну, что? — спросил я, видя, что она не хочет начинать разговора. — Ты не бойся, говори всё, как есть. Я ведь уже знаю, что это… не золото.

Голос мой осекся, и Белка, видимо, забоялась, как бы я не заплакал.

— Ты не горюй, Молокоед, не падай духом… Не так уж всё плохо, как ты думаешь.

И она рассказала мне всё, о чём читатель уже знает из глав, где я описал приключения Белки в Острогорске. Когда она сообщила о том, как принял наше открытие академик Туляков, я не выдержал и, забыв все индейские привычки, хлопнул по-русски шапкой оземь и закричал «ура».

Белка выждала, когда я успокоюсь, и неожиданно спросила:

— А ты знаешь, что вас уже нет в живых?

— Как так нет в живых? — не понял я.

— А так… Вас уже и из домовой книги выписали и в школе из списка учеников вычеркнули! Вы же утопленники!

Мне стало весело оттого, что удалось так ловко всех одурачить, и я расхохотался.

— Тебе смешно?! — вдруг крикнула Белка, и голос её зазвенел от негодования. — И тебе не стыдно? А ты знаешь, что Лёвкина мама по твоей милости лежит при смерти.

И пошла, и пошла отчитывать, да так, как меня никогда ещё в жизни никто не отчитывал.

— Я думала, ты в самом деле умный, хороший парень, а ты. Начитался всякой ерунды и завоображал: «мы встали на Тропу», «у нас на Тропе»… Эх ты, глупый тропарь!

Она подала мне ящик с голубем, круто повернулась и, ни слова не сказав пошла по тракту в сторону Острогорска, где недалеко от Выжиги был ее дом. Я бросился за ней, но она обернулась и крикнула:

— Отстань! Мне даже смотреть на тебя противно.

Я всё же с километр, если не больше, шёл за ней следом, так как думал, что она погорячилась и раскаивается теперь: ведь очень темно, а идти далеко, и она, наверное, боится. Наконец, Белка остановилась и стала меня ждать.

— Ты не думай, что я отказалась от своих слов… Нет, я ещё раз повторю: ты мне противен. А остановилась я, чтобы предупредить: не говори сразу обо всём Лёвке. Если уж сумел убить мать, так хоть не убей сына.

Если бы я не боялся навести на читателя тоску, я, наверно, заполнил бы десять страниц своими переживаниями. Мне было до того тошно, что я даже не заметил, как дошёл до Чёрных скал и свернул с тракта. Тропинка, по которой днём так хорошо было идти, теперь стала вдруг неровной, я всё время спотыкался, а иногда и совсем сбивался с неё в сторону. Меня начал мучить страх. То мне казалось, что на тропинке стоит человек, то чудилось, что кто-то идёт за мной следом. Я уже забыл о разговоре с Белкой, а всё время думал, что снова идёт за мной старик, который прячется, а от него не спрячешься. На одном повороте кто-то выскочил у меня прямо из-под ног, с шумом бросился в кусты и захохотал таким диким смехом, что я даже вспотел от страха. И уже понял, что это, должно быть, сова, а всё равно страшно.

Наконец, вышел к Зверюге, чтобы не столкнуться нечаянно со стариком, спустился к самой реке и стал пробираться берегом. В хижине горел огонь, и, как и вчера, между костром и дверью кто-то сидел. Наверно, ребята опять чучело выставили. Я осторожно пошёл на огонь и чуть не наскочил на человека, который лежал, притаившись, на земле. Вначале я подумал, что это Димка, и уже хотел его окликнуть, но в это время костёр в хижине вспыхнул ярче, и я узнал его.

Вот чтобы вы сделали на моём месте? Не знаю, что бы сделали вы, когда у вас нет ни топора, ни ружья, ни даже обыкновенной палки, а я лёг на землю позади этого человека, почти рядом с ним, и не спускал с него глаз. Весь страх у меня исчез, а осталась только злоба к этому выродку, который подкарауливает с винтовкой людей, как боровую дичь.

«Ах же ты, — думаю, — изверг проклятый! Лежишь, караулишь? Я вот тебе сейчас подкараулю! Ты у меня узнаешь, как из темноты да из кустов в людей стрелять!»

Смотрю, он зашевелился, сел и начал шарить в траве. В тот же самый момент я увидел, как шагах в десяти впереди него тоже приподнялся кто-то с земли и сел. Это был Димка. Он лежал в карауле, как я вчера, а этот пёс заметил его и только ждал, когда он приподнимется с земли. Целиться в Димку против огня было легко, весь он был теперь, как на ладошке. Старик уже нащупал ружьё, встал, и я услышал, как он осторожно щёлкнул затвором. Больше я ждать не стал, сделал неслышно три больших шага, как кошка прыгнул ему сзади на спину.

Старик не удержался и повалился назад, выпустив из рук винтовку. Я изо всей силы, на какую только был способен, ударил его ногой в голову так, что у него даже зубы лязгнули, потом бросился за винтовкой. Но он оказался вёртким, гадина: пробежал на четвереньках, как паук, несколько шагов и нырнул в темноту. Я направил в его сторону винтовку и, не целясь, шарахнул так, что все горы загрохотали и занимались перестрелкой минуты две или три.

— Теперь, гад, будешь знать, как подкарауливать! — сказал я в темноту и, подобрав ящик с голубем, пошёл вместе с. Димкой к хижине.

Меня всего трясло от этой схватки, но я всё же вспомнил, что нельзя нам всем уходить в хижину. Поэтому я приказал Димке стать за стеной, взвести курок и осматривать вокруг, а сам присел к костру, потому что валился с ног от усталости и всех переживаний.

Лёвка, конечно, тоже не спал. Он сразу стал приставать ко мне с расспросами насчёт Белкиной поездки, то есть стал делать как раз то, чего я боялся.

— Ты знаешь, Лёвка, мне сейчас надо выспаться, — схитрил я, — иначе свалюсь.

— Ну, спи, Молокоед, — согласился он. — Завтра расскажешь.

Когда Лёвка задремал, я выбрался к Димке и шёпотом рассказал о несчастьях, какие свалились на нашего товарища.

— Нельзя сразу говорить, — согласился Димка. — Надо его сначала подготовить.

«Подготовить-то, подготовить, — думал я, — а вот как мне тебя готовить: ведь ты и до сих пор не подозреваешь, что в мешочках оказалось не золото, а медная руда».

К счастью, всё получилось проще, чем я думал.

— А ты знаешь, Молокоед, — неожиданно заговорил Димка, — Окунев, наверно, вовсе и не золото имел в виду, когда завещал искать вверх по ручью.

Услышав такое предисловие, я насторожился.

— Ведь он же ни слова не пишет о золоте, — продолжал мягко убеждать меня мой славный, умный товарищ. — Может, он там железо искал или… медь.

— Димка, не крути! Говори: ты что-то знаешь?

— Я всё знаю, Вася, знаю даже и то, что Белка увезла в мешочках совсем не золото.

Он тоже слышал обрывки разговора в пещере, сразу понял всё, но не хотел меня расстраивать: он верил в то, что мы всё же сделали большое открытие. И, как видите, не ошибся.

— Надо, Молокоед, сходить вверх по ручью ещё раз. Если уж старик так дрожит за то место, наверно, там большие сокровища.

Я обещал подумать над этим, а утром сообщить план дальнейших действий.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Ещё одна индейская хитрость. Он кусается. «Вернись в свой вигвам!» Медные горы. Старик замышляет злодеяние.

Остаток ночи мы провели спокойно. Старик больше не показывался, и мы уже начинали думать, что мне удалось, его ранить.

— Издыхает, наверно, в пещере, как волк в норе, а мы боимся, — сказал Лёвка. — Пошли его вязать.

— Нет, надо сначала проверить, — предложил я.

— А как?

И, хотя я уже был сыт по горло всеми этими индейскими хитростями, я не удержался от них и на этот раз.

Мы взвалили на себя кое-какие вещи и направились к выходу из Золотой долины. У сторожевой скалы свернули в лес, но не пошли по тропинке, а обогнули скалу с противоположной стороны и быстро-быстро вскарабкались наверх. Там спрятались за выступ и стали наблюдать за пещерой.

Не прошло и двух минут, как из воронки выскочил старик, живой и невредимый. Он быстро пробежал всё расстояние, отделявшее скалу от пещеры, и остановился на тропинке. В руках у него снова было ружьё.

— Бери на мушку и стреляй! — прошептал Лёвка, завозившись от нетерпения.

Но я не выстрелил: какой толк в том, если мы привезём в Острогорск труп вонючего старикашки. Негодяй нужен живой, у него тайна Золотой долины.

Между тем старик, видимо, заподозрил неладное… Не найдя нас на тропе, он понял, что мы не могли так быстро подняться в гору, и, очевидно, испугался засады. Ружьё-то теперь было и у нас!

Поминутно оглядываясь, шаря глазами по кустам, он прошёлся вдоль опушки и снова исчез в воронке.

— Теперь смотрите на пещеру! — сказал я.

Через несколько минут недалеко от воронки зажглась светящаяся точка, а яркий солнечный зайчик опять начал плясать по долине. Теперь сомнений не было: старик всё время следил за нами через какое-то приспособление вроде перископа.

Мы засекли светящуюся точку, и с Димкой, скрытна, лесом, стали приближаться к ней. Лёвка остался на скале, чтобы своими сигналами помогать нам отыскать её, если мы почему-либо перестанем её видеть.

Действительно, как только мы сошли со скалы, загадочная светящаяся точка исчезла, хотя солнечный зайчик всё ещё носился по окрестности. Скоро со скалы послышался крик сойки. Это Лёвка сигналил о том, что мы поравнялись с источником света. Мы легли на землю и поползли от опушки к реке. Снова крик сойки, значит, мы где-то уже у цели. И вдруг сойка закричала несколько раз подряд, словно Лёвка хотел сказать нам: «Да вот же он! Хватайте, держите, бейте!» В тот же миг мы увидели тонкую трубку, торчащую из земли; на конце её был стеклянный колпак, похожий на микрофон. Мы вскочили. Размахнувшись прикладом, я ударил, и осколки битого стекла брызнули со звоном во все стороны. Металлическая трубка, как змея, втянулась в нору, но… у нее уже не было жала.

Лёвка стоял во весь рост на скале и в восторге крутил в воздухе шапкой. Димка нагнулся к отверстию, где исчезла трубка, и крикнул в дыру:

— Ну, как? Видишь теперь? Смотри: я показываю тебе кукиш. На, выкуси!

Под нами что-то грохнуло, Димка отдернул руку и, улыбаясь бледными губами, медленно произнёс:

— Вот тебе раз! Он кусается.

Старик выстрелил в отверстие, но пуля только обожгла и ободрала слегка Димке палец. Хорошо еще, что выстрелил не тогда, когда Димка с ним переговаривался!

Мы с облегчением вздохнули: теперь старик был не так уже страшен. Хватит ползать на карачках, можно разогнуться и ходить по долине во весь рост.

Я попросил Димку посидеть у воронки, а сам побежал к хижине. Там я нашёл Лёвку и… Белку. Она всё-таки пришла. А зачем, если я такой уж противный?

Ещё издали было слышно, как Лёвка, уже, видимо, рассказав о нашем новом приключении, громко и весело кричал:

— Теперь — всё! Теперь перестанет шляться по долине! Теперь о нём уже не скажут: его не видят, а от него не спрячешься. Ослепили старикашку!

«Наверно, Белка ещё не успела передать ему про несчастье, — подумал я. — Иначе он вёл бы себя по-другому».

— Молокоед, — спросила Белка, когда я открыл дверь, — что с тобой? На тебе лица нет!

— А куда же оно девалось? — невесело улыбнулся я, не зная, как мне вести себя теперь с Белкой.

Зеркала у нас не было, и я посмотрелся в котелок с водой. Оттуда глянуло на меня почти чёрное, худое лицо с большими воспалёнными глазами. Попробуй не поспать трое суток, — не только лицо, голову потеряешь!

Белка забеспокоилась, стала всячески ухаживать за мной, рылась в аптечке, отыскивая для меня лекарство.

— Тебе надо срочно лечь в постель, Молокоед, — приговаривала она. — Ложись, а я буду около тебя дежурить…

«Вот подлиза! — подумал я. — Теперь заюлила, а вчера что говорила? „Глупый тропарь!“».

И нарочно, чтобы позлить её и отомстить за вчерашнее, я перешёл на индейскую речь и сказал:

— Слушай, Рыжая Белка, мы теперь встали на Тропу Войны, где женщине делать нечего. Вернись в свой вигвам и займись женским делом.

— Подумаешь! — сразу вспыхнула она, сощурив свои реснички. — Тогда мы пойдём с Дублёной Кожей рыбу ловить.

Она взяла удочку, побежала к Димке и, схватив его за руку, утащила к реке.

Мне тоже, может быть, хотелось ловить с Белкой рыбу, но я взял себя в руки и сказал Лёвке всё на том же индейском языке:

— Слушай меня, Фёдор Большое Ухо! Ты привёл сюда эту женщину, и наше мужество растаяло под огнём её глаз. Ты видишь этого юношу, который стоит сейчас у реки? Он делает вид, что его интересует крошечная уклейка, которая теребит муху на его удочке. Но его сердце уже размякло: это не сердце воина, а кусок слизи. Иди и прогони отсюда Рыжую Белку.

— Она же обидится, Молокоед, — пролепетал Лёвка.

Но моё сердце уже ожесточилось.

— Вот и хорошо, что обидится. Постарайся обидеть её сильнее, Большое Ухо, чтобы васильки её завяли и тебе больше не хотелось на них смотреть. Обидь её так, чтобы она заплакала и ушла.

Но, когда Лёвка тихо побрёл к берегу, я крикнул ему вдогонку:

— Пусть Рыжая Белка придёт нас провожать!

Как только мы втроём снова собрались у костра, я рассказал ребятам свой план. Димка и Лёвка должны были всё время вертеться недалеко от пещеры, делать вид, что моют песок и ищут золото, а я незаметно проберусь в лес и пойду вверх по ручью до котловины. Там я разведаю, что нужно, и завтра же утром мы уйдём в город, чтобы доложить обо всём Тулякову и навсегда распроститься с проклятой Золотой долиной.

— Надо быть круглым идиотом, чтобы накануне экзаменов бросить школу и убежать из дому.

Лёвка и Димка очень удивились моим, словам, а Димка засмеялся:

— Интересно, а не ты ли из нас самый круглый?

— Это мы ещё посмотрим, кто круглее — ты или я. А пока попрошу не вступать в пререкания.

Винтовку я оставил, чтобы ребята могли дать мне сигнал об опасности, а сам взял кирку и пошёл в это последнее путешествие по Золотой долине.

Теперь я уже не боялся старика: он сидит, как крот, ослеплённый в своей пещере, и вряд ли рискнёт показаться наружу при дневном свете, когда у нас есть винтовка. А если всё-таки выползет, ему не удастся незаметно выстрелить мне в спину: мои верные товарищи меня предупредят. Поэтому я не стал карабкаться на тропинку над ущельем, а спустился к самому ручью, где мы побоялись идти в прошлый раз с Димкой.

Чем дальше я шёл, тем угрюмее становилось ущелье. Местами огромные камни, как плотины, преграждали путь ручью, он образовывал озёрца и пруды, откуда падал гремящими водопадами.

Скоро мне стали попадаться те самые кристаллы, которые мы приняли за золото. Сначала я собирал их в карман, но их становилось, всё больше и больше, я, наконец, прекратил это пустое занятие. Меня сейчас занимала котловина в верховьях ручья. «Именно в ней надо искать окончательную разгадку Золотой долины», — думал я.

Котловина оказалась больше, чем мы предполагали. За поворотом, где она огибала скалу, передо мной открылось продолжение этой впадины. И везде были следы работы человека: углубления, ниши…

Черепа и скелета на старом месте уже не было. Очевидно, старик испугался и, желая скрыть следы своих преступлений, на всякий случай спрятал кости куда-нибудь подальше.

Я взобрался на один из выступов и ударил киркой в скалу. Посыпались искры, а кирка зазвенела, как будто я стукнул ею о железо. Я ударил сильнее, и мне удалось отбить от скалы небольшой камешек. Он оказался очень тяжелым и блестел.

«Ого! — подумал я. — Нет, это не камешек, а что-то другое».

Я стал бить скалу в разных местах, и везде от неё отлетали такие же тяжёлые, блестящие куски.

«Это и есть, наверно, медная руда», — решил я и, набив ею полные карманы, отправился в обратный путь.

Теперь мне всё было ясно, одного только не понимал я: зачем этот кощей прячет это богатство? Ну, если бы золото, — тогда понятно. Золото можно продать, но кому нужна руда?

Надо же так случиться, что я получил ответ на этот вопрос уже через несколько минут, не дойдя до нашего лагеря.

Недалеко от котловины мне послышалось, что кто-то раздвигает кусты и идёт мне навстречу по тропинке над ущельем. Я отпрянул в сторону и спрятался за молодую широкую ёлку. Шли старик и Белотелов. Поравнявшись со мной, они остановились: Белотелов горячо что-то доказывал. Он говорил о какой-то выгодной сделке и о том, что другого выхода нет, а в чём дело, я не мог понять. Вдруг старика словно прорвало.

— Идиот, дурак! — неожиданно вскричал он и зашепелявил: — Я, берёг этот клад двадцать лет… Для чего? Чтобы ты вздумал его продавать, когда богатство почти твоё? Что эти пятьдесят тысяч долларов, если тут меди на десятки миллионов!

— Но ты пойми, — вставил, наконец, Белотелов, — материалы Окунева меняют всё дело. Туляков уже поставил всех на ноги. Сюда снаряжается экспедиция. Эти документы не стоят теперь ни гроша.

— Где немцы? — отрывисто спросил старик. — Ты слышал сегодня сводку?

— Слышал, — с досадой протянул Белотелов. — Никакого продвижения. Бои местного значения и перестрелка патрулей.

— Ну, что они медлят?! — вскричал старик и злобно рванул ветку ёлки, так что деревце даже закачалось.

Они помолчали и заговорили уже спокойнее.

И тут только я понял окончательно, что это за подлые люди. Оказывается, в архивах Острогорского исполкома хранились документы о Золотой долине, и это всё время не давало покоя старику. Он боялся, что кто-нибудь опять заинтересуется долиной и догадается, какое богатство в ней скрыто. Ещё больше забеспокоился старик, когда узнал, что за документами охотится агент какого-то англичанина или американца Уркарта.[52] Тогда он дал задание Белотелову выкрасть документы из архива, что тот и сделал, воспользовавшись доверчивостью дяди Паши, не постеснявшись подвести друга под исключение из партии.

Наша находка, о которой Белотелов узнал у Тулякова, была для них поэтому всё равно, что нож в горло. И Белотелов поспешил найти агента этого Уркарта, чтобы взять своё, хотя бы на документах, которые не имели теперь никакой цены.

Но старик, оказывается, рассуждал не так.

— Нет, Генрих, нет! — забормотал он опять. — Бумаги продавать не надо. Ещё не всё потеряно. Может быть, придут немцы. Тогда моя старая купчая снова приобретёт силу.

Тут он перешёл на шёпот, но я стоял рядом, и мне всё хорошо было слышно.

— Надо срочно найти Голенищева. Он живёт по Советской, номер один. Голенищев с ними связан. Пусть вызовет сегодня же ночью бомбардировщики. Он это может. И пусть разнесут Острогорск в пух и прах. Можно сказать им, что в Острогорске появился важный военный объект. Голенищев это может. Отдай ему в конце концов всё наше золото — игра стоит свеч.

— Ты, пожалуй, прав, папа! Это — шанс.

Так вот, оказывается, в чём тут дело! Старик и Белотелов — отец и сын! Но почему этот старик зовёт его Генрихом, если я сам слышал, как дядя Паша звал его Пантелеймоном?

— Тебя я попрошу, Генрих, об одном. Встань сам, понимаешь, сам, с ракетницей в городском саду и, когда они полетят, укажи им Советскую площадь. Пусть разлетятся в прах и исполком, и горный институт с этими проклятыми окуневскими документами. И ещё одно — убери, если можешь, этого Ваську, а может, и его дружка, как его…

— Димку, — подсказал Белотелов.

— Да, да… Теперь только они нам опасны, больше никто.

— Но ведь с ними есть ещё один.

— Ну, тот при них просто бобиком служит.

«Знали бы вы этого Бобика, — подумал я, — этот бобик кусается».

Наконец, Белотелов ехидно спросил:

— А Тулякова?

— Того я, по знакомству, сам уберу, — хихикнул старик.[53]

Они повернули обратно к Зверюге, и я уже не слышал, что они говорили дальше.

Меня сразу забила дрожь: За себя я уже не боялся, а боялся за наш город, за маму, за академика Тулякова, которых этот жадный кощей только что приговорил к уничтожению.

Опередить этих негодяев я не мог, так как тропинка была самым коротким путём к Зверюге, да если бы даже я и побежал прямиком через лес, заросли были здесь так густы, что я пропутался бы в них до ночи.

Когда я, наконец, выбрался к Зверюге, то сразу понял, почему Димка и Лёвка не предупредили меня о том, что враги пошли, вдоль ручья мне навстречу. Они ловили уклейку! Как вам это нравится? А около них опять прыгала и заливалась смехом Белка. Тоже — птичка!

— Марш отсюда! — заорал я на неё не своим голосом, и вид у меня был, наверно, такой страшный, что она, не сказав даже «подумаешь!», пустилась от реки во все лопатки, а рыболовам только сказал:

— Эх вы, друзья! Вот из-за таких друзей люди и получают иногда нож в спину.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Лёвка остаётся за старшего. Бег на 80 километров. Очень плохо, когда не верят. Один на один. Прыжок в темноту. Почему такие большие васильки?

Лёвка был, конечно, чечако, но теперь я доверял ему больше, чем Димке. Всё-таки Димка здорово опростоволосился с этой Белкой. Он, видите ли, хотел похвастаться перед ней тем, как ловко дёргает из воды уклеек. Она визжала и хлопала в ладоши над каждой рыбкой, а он, дурак, растаял и всё просмотрел — и Белотелова, и старика, и то, как они увязались следом за мной по ручью.

Поэтому я сделал вид, что Димки здесь вроде как и нет, а советовался и говорил с одним Лёвкой.

— Ты — понимаешь теперь, Лёвка, что к чему? — спросил я, когда рассказал всё, что подслушал у этих злыдней. — Мне надо срочно бежать в Острогорск, чтобы опередить Белотелова и сорвать их злодейский план. И я сейчас же побегу. А тебя, — я подчеркнул «тебя», чтобы Димка понял, как низко он пал, — тебя прошу не спускать глаз со старика… Отдаю тебе эту винтовку, — в ней ещё есть три патрона, в крайнем случае, ты можешь пустить её в ход.

— Ты знаешь, Молокоед… — начал, как ни в чём не бывало, Димка.

Но я даже не взглянул на него, и подал руку Лёвке:

— Прощай, старина! Я надеюсь на тебя, как на самого себя.

Уже вечерело, когда я выбежал к Чёрным скалам. Я не стал ждать попутную машину, так как боялся, что старик опять увязался за мной, и помчался что есть духу, по тракту на Острогорск.

«Неужели не будет никакой машины? — подумал я, вспомнив, что сегодня выходной день, и тут же решил: — Пусть далеко до Острогорска, но я должен все эти восемьдесят километров пробежать, чтобы успеть туда, хотя бы до полуночи».

Я считал, сколько же мне надо пробегать в час, чтобы быть в городе к двенадцати ночи. Получалось по 13 с лишним километров. Многовато. Но надо! Я припустил во весь дух, но скоро понял, что так задохнусь. Лучше бежать размеренным шагом и дышать через нос каждые восемь шагов. Так, помню, учил бегать какой-то мастер спорта в «Пионерской зорьке».

Вскоре позади меня — зашумела машина. Я поднял руку, но шофёр или не заметил меня, или торопился, проехал не останавливаясь. Я припустил изо всех сил, догнал полуторку и ухватился руками за край кузова. Кое-как вскарабкался в машину. Шофёр гнал, как сумасшедший, бочки из-под горючего прыгали и катались, и я не знал, где мне от них спастись. Наконец, взобрался на кабину, лёг, ухватился за разбитое окно, и сказал про себя: «Теперь гони, товарищ шофёр. Меня отсюда никакой силой не оторвёшь».

Но машина скоро въехала в Берёзовку и стала сворачивать с дороги в какой-то двор. Я спрыгнул и стал просить шофёра довезти до Острогорска, врал ему, что у меня мать при смерти, что везу лекарство, которое одно только и спасёт её; обещал по приезде заплатить, сколько угодно: шофёр — ни в какую.

— Свёз бы, милок, раз у тебя такое печальное дело, — говорил он мне всё одно и то же. — Даром бы свёз. Сам недавно мать схоронил. Но имею важное государственное задание. Не могу.

Я вдруг догадался спросить:

— А сельсовет здесь есть?

Сельсовет оказался рядом, но там уже никого не было. Я всё-таки начал стучать в дверь. Из соседнего дома вышла старушка и стала спрашивать, кто я такой, зачем стучусь ночью в правительственное учреждение и что мне нужно. Она назвалась сторожихой сельсовета. И снова пришлось врать насчёт матери и лекарства, и насчёт того, что мне надо позвонить по телефону, чтобы как можно скорее мне выслали навстречу машину.

Старушка согласилась открыть сельсовет и разрешила позвонить. Я вызвал нашу квартиру и сразу услышал мамин голос.

— Мама! Ты меня узнаёшь? Это я, Вася. Ты меня пока не расспрашивай ни о чём, а дай мне всё сказать, потому что дело очень срочное. Так вот, слушай внимательно: пойди сейчас же в НКВД и скажи, чтобы немедленно арестовали Белотелова, который ходит к дяде Паше. И ещё, этого… дай вспомнить… Голенищева, он живёт на Советской, дом номер один. Это очень опасные враги. Они связаны с немцами. Если их сегодня же, — понимаешь? — сегодня же не заберут, будет страшная вещь. Ты меня поняла?

А она заплакала и стала говорить о том, какой я нехороший, заставил её столько страдать и что пора, наконец, оставить все эти бредни насчёт врагов и шпионов. Я её заверил, что на этот раз это не бредни, а очень серьёзное дело и что речь идёт о жизни многих людей. Тут она рассмеялась сквозь слёзы и сказала:

— Я так и знала, что ты опять спасёшь целый город… Дурной! Ты лучше скажи, откуда ты звонишь и когда тебя ждать домой?

— Буду часа через два или три. Но я тебя заклинаю, мама, поверь мне хоть один раз в жизни: сходи сейчас же в НКВД и скажи про Белотелова и Голенищева.

Она обещала, но умоляла приходить скорее, так как будет ждать меня всю ночь.

Старушка принялась меня ругать за враньё, говорила, что нехорошо придумывать такое о родной матери. Но я сказал ей:

— Это, бабушка, святая ложь, а такая ложь иной раз бывает дороже правды.

— Много ты понимаешь в святости, безбожник, — зашумела старуха. — Небось и перекреститься-то не умеешь, а туда же — святая! Иди отсюда, безбожник окаянный!

Она замахнулась на меня веником, но мне и без того надо было уходить. Всё не верилось, что мама сходит в НКВД, и поэтому я опять припустил бежать. Уже за селом меня нагнала ещё одна грузовая машина и сразу остановилась, как только я поднял руку.

Из машины выскочил человек и приветливо подал мне руку:

— А, рыбак, здравствуй! Много ли наловил? Что-то рыбы я у тебя не вижу.

Это оказался дядя Миша, тот шофёр, который вчера ночью удивлялся моему «геройству». Он охотно согласился подвезти меня до Острогорска, помог мне взобраться в кузов и сразу дал газ.[54]

В кузове был ещё какой-то пассажир в плаще с капюшоном. Он стоял впереди, ухватившись руками за кабину, и всё время вертел головой то вправо, то влево. Я сидел на борту и восхищался тем, как ловко и быстро ведёт машину дядя Миша.

«Так я успею добраться до Острогорска за час! — радовался я, — и если попросить, то дядя Миша, пожалуй, не откажется подвезти меня прямо к НКВД».

Пассажир, который был со мной в кузове, вдруг оглянулся, отбросил капюшон и стал приближаться вдоль борта ко мне. Я взглянул на него и сразу узнал Белотелова. Теперь я уже видел, что мне от него не отвертеться: пристукнет сейчас и выбросит из кузова, так что гадай потом милиция, отчего и почему появился на дороге неизвестный труп. Кричать тоже бесполезно, на ходу дядя Миша ничего в кабине не услышит, да и не хотелось мне кричать перед этой очкастой змеёй. Немцы наших коммунистов вон как пытают, и то коммунисты не кричат, а я стану унижаться перед этой гадиной? Я сделал вид, будто меня сильно качнуло, и перескочил на другой борт. Белотелов пошёл, покачиваясь от толчков, за мной. Я перебежал в задний угол. Он опять стал двигаться ко мне. Тогда я увидел, что дело плохо, встал на борт и прыгнул в темноту.

Всё вокруг меня зазвенело, в глазах пошли огненные круги, а тело стало тяжёлое-тяжёлое, и уже ни рукой, ни ногой я шевельнуть не могу. Оглянулся с трудом назад — грузовик далеко чернеет, но не шумит — остановился.

Потом хлопнула дверца машины, и послышался голос дяди Миши:

— Нашёл?

— Нет, — откликнулся где-то близко от меня Белотелов.

«Значит, — подумал я, — Белотелов нарочно остановил машину, чтобы найти меня и в потёмках добить».

Я хотел закричать дяде Мише, но вместо крика у меня вырвалось из горла какое-то мычание.

— Не нашёл?

— Как сквозь землю провалился!

Теперь Белотелов был где-то совсем близко, я слышал, как его сапоги чавкали в грязи, как он поскользнулся, упал и нехорошо выругался. И вдруг я увидел на ещё светлом фоне вечернего неба его тяжёлую, неуклюже взмахивающую длинными руками фигуру.

Он приближался ко мне.

Откуда у меня и сила взялась: я встал на четвереньки и пополз с дороги. Перебрался кое-как через кювет и лёг, прижавшись лицом к холодной, скользкой земле.

Я слышал, как шаги Белотелова стихли где-то против меня, и невольно приподнял голову. Мой враг стоял на дороге и прислушивался. Потом он прошёл по левому кювету обратно в сторону машины и вернулся по правому кювету и опять оказался совсем около меня, чуть на руку мне не наступил, но ноги его сразу стала засасывать грязь, он выругался, вылез к кювету на твёрдую почву, заскрипел зубами и простонал:

— Растяпа!.. Никто бы и не узнал — расшибся, и всё.

— Поехали! — крикнул дядя Миша. — Наверно, спрыгнул опять где-нибудь рыбку половить. Смелый парнишка — люблю таких. Рыбачок! — весело закричал он. — Ты где? Мы поехали.

Машина загудела и ушла. Кругом темень, ни души, а я ни встать, ни ползти не могу. Правая нога болела и болталась, как неживая. Голова тоже болела, и на лице не поймёшь что — не то грязь, не то кровь.

Но я снова вспомнил, что враг мчится сейчас к городу. Сжал зубы, со стоном приподнялся на руки и левое колено и попробовал ползти. Руки вперёд выброшу, ухвачусь ими за кусты или просто за землю и подтягиваю туловище. Как червяк! При спуске в кювет руки у меня поскользнулись, я куда-то покатился, а что дальше было, не помню.

Очнулся уже не в кювете, а в чьём-то доме. Я лежал на спине, надо мной был низкий белый потолок, и кто-то лил мне в рот из кружки противную водку. Может, я оттого и очнулся, что даже от запаха этой водки меня всегда тошнило. И как её взрослые мужчины добровольно пьют, просто удивляюсь! Потом кто-то осторожно мокрой тряпкой стал вытирать мне лицо.

— Э, да это начальник! — услышал я над собой знакомый голос. — Как это тебя угораздило? То меня хотел топором зарубить, а теперь сам в мои руки попался.

Я поднял глаза и решил, что теперь-то уж я погиб: надо мной склонилась рыжая голова того фрица, которого мы упустили, когда пробирались в Золотую долину.

Из-за его плеча выглядывала пушистая, такая же, как у него, рыжая голова, и я увидел огромные, в пятак величиной, васильки.

«Почему такие большие васильки?» — подумал я и опять, наверно, потерял сознание, потому что когда снова открыл глаза, то увидел около себя Белку.

— Это кто? — шёпотом спросил я, кивнув в сторону фрица.

— Это мой папа. Он тебя, оказывается, знает. А ты что, под машину попал? Больно, да?

Я молча кивнул головой и даже не обрадовался тому, что Соколов оказался всё-таки советским человеком. Мысль, что Голенищев, может быть, уже вызывает самолёты, а Белотелов стоит наготове с ракетницей в городском саду, — эта страшная мысль словно подбросила меня, и я сел.

— Товарищ Соколов! — зашептал я сквозь разбитые губы. — Товарищ Соколов, везите меня немедленно в НКВД… Слышите, немедленно! Иначе скоро прилетят самолёты… Нельзя терять ни минуты!

— Бредит, бедный! — сказал женский голос. — Ты запряг, Ваня? Вези его скорее в больницу.

«Ну вот, — подумал я, — никто мне не верит. И мама не верит, и Соколова не верит, один Лёвка готов лезть за мной в огонь и воду». И так мне стало жалко себя, что я заплакал навзрыд. А это очень редко со мной бывает. Только в исключительных случаях.

— Папа, разреши, я с тобой поеду, — услышал я голос Белки. — Он очень тяжёлый, я за ним ухаживать буду.

От этих Белкиных слов мне стало лучше, и я даже не стонал, когда меня переносили в повозку. Но было всё-таки очень больно, и я опять куда-то покатился, когда меня положили в повозку.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На операционном столе. Успеют или нет? Налёт.

Как меня везли на повозке, а потом переложили в машину, как несли на носилках в операционную палату, не помню. Поэтому я очень испугался, когда увидел вокруг себя людей в белых халатах, белых масках, из-под которых виднелись только глаза. Я сначала подумал, что это куклукс-клановцы, такими их показывали как-то в кино. Одному из них стали надевать на руки длинные резиновые перчатки, и я догадался, что это врачи и что они хотят мне что-то отрезать.

— Дяденька, подождите минуточку, — сказал я как можно спокойнее, так как слышал, будто хирургов только спокойствием и можно взять. Если начнёшь кричать, они сразу тебе марлей рот закроют, и готово — уснул! Проснёшься, а у тебя уже или руки, или ноги, или кишки какой-нибудь нет — отрезали! Но я не за ногу боялся.

— Дяденька, вы можете уделить мне две минуты?

Врач, которому надевали перчатки, наверно, удивился моему спокойствию и даже повязку с лица попросил развязать.

— Пожалуйста. Я к вашим услугам, молодой человек.

— Наклонитесь, я вам что-то очень важное скажу.

И рассказал ему всё, что знал про сегодняшний налёт, про Белотелова и Голенищева, и о том, как выпрыгнул из машины и как Белотелов меня искал в темноте, чтобы убить. Я попросил, чтобы врач отложил пока операцию и вызвал кого-нибудь из НКВД в больницу. Он выпрямился, пощупал мой лоб, серьёзно посмотрел на меня, подумал и сказал остальным врачам:

— Вы пока свободны.

А сам вышел из палаты, через несколько минут вернулся и сообщил:

— Сейчас приедут. Как ты себя чувствуешь? На-ка вот, выпей — это тебя подкрепит, — и дал мне в стакане лекарство.

Скоро пришли какие-то двое в белых халатах, но халаты были завязаны плохо, и я увидел чекистские петлички. То, что мне и надо!

— Ну, здравствуй, малец, — весело поздоровался со мной один из них, наверно, капитан, потому что на петлице у него была шпала, — рассказывай.

— А вы кто? — спросил я на всякий случай. Мало ли, может быть, такие же враги, как Белотелов!

— Капитан госбезопасности Любомиров, — отрекомендовался тот, который со шпалой. — А это мой сотрудник.

Я им всё подробно рассказал.

Было уже четверть двенадцатого, и я попросил чекистов поторопиться. Они пожали мне руку, пожелали скорей выздороветь и ушли.

— Ну, а теперь, герой, давай займёмся тобой, — сказал врач.

— Можете теперь заниматься, только ногу у меня не отрезайте — самому нужна.

Доктор развеселился (попадаются же иногда такие хорошие врачи! — В. М.), нажал электрическую кнопку, набежали опять в белых халатах и всё-таки закрыли мне рот марлей. Проснулся я уже в другой палате, где, кроме меня, было ещё человек семь больных. Все уже спали.

— Сколько времени? — шёпотом спросил я у няни.

— Без десяти час.

«Вот это здорово! — подумал я. — Прошло каких-то полчаса, а мне всё уже сделали».

— Нянечка, а ногу отрезали?

Она тихонько засмеялась, откинула с меня одеяло, и я увидел свои ноги: одна, как бочка, и в марле, а другая забинтована до колен.

— Гипс наложили. Врач сказал, через две недели в футбол будешь играть. А теперь спать, — видишь, все спят.

Но мне было не до сна. Я всё время думал, успели или нет чекисты поймать Белотелова и Голенищева. Через час примерно послышался где-то далеко шум самолётов, всё ближе, ближе. У меня сердце так и упало: не успели!

Но тут и с другой стороны зашумели самолёты — наши истребители! Ястребки просвистели прямо над больницей, и не успел я приподняться на постели, как совсем близко где-то начался воздушный бой.

Я попросил няню погасить свет и открыть чёрные шторы, которыми делали в больнице затемнение, и увидел замечательное зрелище! То один, то другой самолёт загорался и, как огромная ракета, падал вниз. Потом сразу всё стихло, и уже не было ничего.

Няня задёрнула шторы и включила ночник. Я её поманил к себе:

— Няня, положите меня на коляску и довезите до телефона.

— Что ты, милый, какой неугомонный! — замахала она руками. — Нельзя. Сейчас спать надо.

— Я же не маленький, понимаю. Но, если надо?..

Она не соглашалась. Тогда я рассердился и сказал, что, если она не отвезёт меня сейчас же к телефону, я так начну кричать, что всех разбужу, и ей же за это от главного врача влетит. Она испугалась и привела ко мне дежурного врача. Врач выслушала меня, ни слова не говоря, подкатила к кровати коляску. Меня усадили и повезли по коридору. Открылась дверь с табличкой «Главный врач», и коляску подкатили прямо к телефону.

— Тебе набрать номер или сам наберёшь?

— Что я, больной, что ли, какой или умирающий? Конечно, сам.

Набрал наш домашний телефон, и мама сразу же взяла трубку, она не спала.

— Мам! Ты не знаешь, где это воздушный бой был?

— Да где же ты опять пропал? Обещал быть, а не идёшь.

Говорит так, будто я недавно из дома вышел, а по голосу чувствую — волнуется. Она у меня всегда такая — умеет себя в руках держать.

— Ты всё-таки скажи, мам, где же это был воздушный бой?

— Да где-то недалеко. Прасковья Ивановна говорит: над Шайтанкой.

— А-а, это хорошо, что над Шайтанкой. А что, разве Прасковья Ивановна у тебя сидит?

— У меня.

— Тогда дай ей трубку.

Мама рассердилась и велела немедленно приходить домой. Вот, чудачка, как будто я могу!

— Мам! Ты всё-таки дай трубку Прасковье Ивановне. Ведь ты со мной разговариваешь, а она же с Димкой не разговаривает и волнуется.

Мама передала трубку Димкиной матери, и я сказал ей, чтобы она о Димке не беспокоилась, что он жив и здоров и завтра придёт. Она, конечно, сразу миллион вопросов задавать стала, но я пригласил её придти завтра ко мне в больницу. Тут мама выхватила у неё трубку и испуганным голосом спросила:

— Вася, разве ты в больнице? Что с тобой, дорогой? Я сейчас же прибегу.

— Мама! Какая ты смешная, кто же тебя пустит сейчас в больницу, когда больные все спят? А обо мне не беспокойся — ногу малость оцарапал, и мне перевязку сделали. До свидания. Вот доктор с тобой хочет поговорить.

Доктор просил маму не беспокоиться: мальчик упал с машины, ничего серьёзного нет. И я услышал, как мама с досадой говорила Прасковье Ивановне:

— Опять, негодный, за машину цеплялся! Ну, сколько я его предупреждала!

Я улыбнулся.

— А теперь, доктор, везите меня спать.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Большой приёмный день. «Бы» мешает. Допрос Белотелова. Генрих или Пантюха?

Хирург не велел меня будить, и я проснулся только к обеду. Ему, наверно, сообщили об этом, и он пришёл в палату ещё более весёлый, чем вчера.

— Привет герою Золотой долины! — поздоровался он и протянул мне руку, как взрослому.

Он осмотрел меня, повыспрашивал о том, где, что и как болит, а потом потрепал по плечу и сказал старшей сестре:

— А теперь покормите его покрепче. У него сегодня большой приёмный день.

Я думал, что он шутит, а вышло наоборот. Только я поел, как ко мне заявились сразу мама и Прасковья Ивановна. Они мне назадавали столько вопросов, что я под конец не выдержал и попросил:

— Прошу задавать вопросы в письменной форме.

Они посмеялись, но я видел, что им всё хочется узнать.

— Мама, а ты выполнила мою просьбу насчёт НКВД?

— Нет, сынок, не выполнила! Не верила я тебе. Да и там не верили. Ведь я ещё раньше там была, когда эта девочка от тебя приходила. Ну, я с ними и согласилась, что всё это бредни. Ведь ты мне этими шпионами и диверсантами все уши прожужжал.

— Жужжал, жужжал и нажужжал! Надо понимать, когда человеку можно верить, а когда — нельзя.

И ни словом не упрекнула меня мама, а было за что. «Вот, — думаю, — подвезло мне, что я сразу в больницу угодил, — иначе попало бы мне по первое число. Димке и Лёвке хуже: им так просто не отвертеться».

Не успела уйти из палаты мама, смотрю, Белка появилась. Халат на ней огромный, только пушистая рыжая голова из него торчит, да синенькие глазёнки светятся.

— Иди сюда, Рыжик! — обрадовался я.

— Зачем ты меня Рыжиком зовёшь? — сердито зашептала она. — Меня так только в школе дразнят. Ты лучше зови меня Белкой. Это ведь ты меня первый Белкой назвал.

— Ты на меня вчера обиделась?

— Конечно, обиделась, — в её васильках сразу стала собираться водичка, и с них закапало. — Я всё ждала, когда ты придёшь, а ты сразу заорал: «Марш отсюда!» Я всю дорогу ревела.

— Ты меня извини, — я пожал ей руку, — но так было надо. Потом расскажу.

Вдруг входит в палату какой-то седой дядя в очках, оглядывает всех и идёт прямо к моей кровати.

— Ну, — здравствуй! — подал он руку Белке. — А это, наверное, знаменитый Молокоед?

Белка радостно пискнула в ответ, а он протянул руку мне:

— Здравствуй, последний из могикан! Говорят, гуроны опять встали на Военную Тропу?

«Что это, — думаю, — ещё за чудак?» Но это был сам академик Туляков.

Он пришёл, чтобы разузнать от меня всё относительно Золотой долины.

— А вот там, в этой котловине, где вы нашли кристаллики, ты больше ничего не заметил? — спросил он.

Вместо ответа, я подозвал няню и попросил, чтобы она сходила к кастелянше, взяла у неё мои брюки и выгребла из карманов всё, что там есть.

Через минуту няня вернулась и принесла в подоле камешки, которые я предусмотрительно унёс с собой.

— Вот, что я там заметил. Там все скалы сплошь из этих камней.

Туляков схватил один камешек, второй, третий и даже в лице переменился.

— А ты не шутишь? Неужели сплошь?

— Сплошь. Честное пионерское, сплошь!

— Ну, спасибо тебе, малыш! — он схватил меня за плечи и расцеловал. — Какое счастье, что я дожил до поры, когда появились на нашей земле такие ребята, как ты!

Я никак не мог понять, чему он так сильно обрадовался. Но академик разъяснил, что мои камешки — не что иное, как медный блеск — самая богатая руда, в которой содержится 80 процентов меди.

— Во-семь-де-сят! — раздельно, по складам, выкрикнул он. — А мы сейчас даже руду с пятью процентами меди считаем богатой. Ты понимаешь теперь, что это такое, индейская твоя голова?

Он ещё раз обнял меня, поздравил, пожал руку Белке и обещал наведываться.

Не успела закрыться дверь за Туляковым, как дежурный врач сказал, что Молокоедова зовут к телефону. Меня опять уложили в коляску, я подмигнул Белке — знай, мол, наших! — и снова попал в кабинет главного врача. Телефонная трубка лежала на столе, мне её подали, и со мной стал разговаривать капитан Любомиров.

— Вася! — сказал он так, как будто мы были сто лет знакомы. — Ты Белотелова узнаешь?

— Как же не узнать, старые знакомые.

Он засмеялся и попросил передать трубку врачу. Врач сказал: «Молодцом… Вполне можно… Разрешаю. Можете у меня в кабинете». Я сразу понял, что капитан спрашивает, хорошо ли я себя чувствую и можно ли со мной говорить, и где.

Меня опять привезли в палату, и Белка спросила:

— Это куда тебя возили, с кем разговаривал?

— Пока военная тайна. Потом расскажу.

— Что это ты со мной так разговариваешь? — обиделась она. — Всё потом да потом, как будто я маленькая.

Я хотел поправить бинт на ноге, но Белка сердито хлестнула меня по рукам и приказала:

— Лежи! Если не умеешь, так не берись.

Она ловко размотала бинт, высунув язычок, осторожно осмотрела рану и снова завязала.

— Теперь хорошо?

— Ага! Где это ты так ловко научилась делать перевязки?

— Правда, ловко? — обрадовалась Белка. — Я хоть сейчас могу идти санинструктором на фронт. Только вот лета не выходят — не берут. А так я уже на ГСО сдала и значок получила. Хочешь, покажу?

Она расстегнула халат, и у неё на кофточке, рядом с пионерским значком, действительно, был привинчен значок ГСО первой ступени.

Вот хорошо бы поехать с Белкой на фронт! Меня бы там всё время ранили, а она всё время выносила бы меня из боя и перевязывала раны.

— А ты хорошо учишься? — спросил я.

— Одни пятёрки! — развела она руками и заболтала ногами. — А ты?

Мне стало стыдно, что я двоечник, верный кандидат во второгодники, и я не посмел сказать правду Белке.

— Я бы тоже учился бы на пятёрки…

— «Бы» мешает?.

Этим «бы» Белка рассмешила больных, и все в палате стали хохотать. И хотя смеялись не надо мной, а над тем, как ловко Белка меня поддела, всё моё геройство растаяло от этого «бы», как дым.

Я в первый раз подумал о том, что будет, когда я выпишусь из больницы. Сейчас мне хорошо и весело, все считают меня героем. Но нога заживёт, приду я домой, а дальше что?

Все ребята перейдут в шестой класс, а я как был двоечник, так двоечником и остался, как сидел в пятом, так и остаюсь сидеть в нём второй год. В классе нам с Димкой отведут самую последнюю парту, чтобы мы, два здоровенных дурака, не загораживали доску другим ученикам, которые меньше нас, но умнее.

Картинка!

Хорошо ещё, если не исключат из школы! А ведь могут за такие дела и исключить! А что тогда? Идти опять искать золото, которого нет? Или ловить ещё какого-нибудь старикашку?

— Ты что стал кислый, как простокваша? — спросила Белка.

Не знаю, что бы я ответил ей на это, если бы не зашла к нам в палату дежурная сестра.

— Васю Молокоедова в кабинет главного врача!

— Ох, Молокоед, и мучают же тебя здесь, — посочувствовала Белка. — Даже поговорить не дадут.

В кабинете главного врача сидели стенографистка и капитан, а против них — Белотелов. Очки он или потерял или нарочно спрятал и глядел на меня злыми жёлтыми, как у кота, глазами.

— Узнаёте друг друга? — спросил капитан. — Скажите, Белотелов, где вы в последний раз виделись с Васей Молокоедовым?

Так Любомиров начал допрос этого мерзавца.

Тот начал сразу крутиться, говорил, что ездил присмотреть место для рыбной ловли и на обратном пути встретился в кузове попутной машины со мной и, что я будто ехал с рыбалки. Потом, сказал он, этот мальчик, то есть я, почему-то выпрыгнул из машины, и они с шофёром долго меня искали, боялись, что я расшибся.

— А вы не знаете, почему мальчик выпрыгнул?

— Откуда же мне знать, — пробурчал Белотелов. — Это вы у него спрашивайте…

— Скажи, Вася, почему ты выпрыгнул? — обратился ко мне капитан. — Что это вздумалось тебе ломать собственные ноги?

— Что вы скажете на это, Белотелов? — стал допытываться капитан, выслушав меня.

— Мальчишеские бредни! Этот парнишка, товарищ капитан, вообще большой фантазёр. Я у них часто бываю по соседству, и вечно он носится с Джеком Лондоном, Брет-Гартом и Луи Буссенаром. Это его же соседи вам подтвердят. Да что уж чище — он целую экспедицию в Золотую долину снарядил и решил там заняться добычей золота…

Я подмигнул капитану и спрашиваю:

— Между прочим, гражданин Белотелов, от кого вам стало известно про нашу экспедицию в Золотую долину?

Белотелов понял, что попался.

— Слухи такие были…

Тут уж в него опять капитан вцепился:

— От кого слышали?

Он знает, что если соврёт на кого-нибудь, ему сразу очную ставку сделают, и брякнул:

— Молокоедов мне сам сказал.

— Когда?

— Накануне своего бегства.

— И вы молчали об этом, хотя бывали у них и знали, что мать уже утопленником его считает? Почему вы молчали?

— Простите, я ошибся, — замычал Белотелов. — Он сказал мне об этом в машине.

— Ну, знаете, Белотелов, — засмеялся капитан, — не надо так стенографистку подводить. Ведь она записала с ваших слов, что Молокоедов возвращался с рыбалки, а теперь говорите, что он там добычей золота занимался. Что же ей теперь прикажете, переправлять ваши ответы заново?

Засыпался Белотелов, а признаться не хочет.

— Вы спросите ещё, товарищ капитан, как его зовут.

— Можете ответить, Белотелов?

— Меня зовут Пантелеймон Петрович. Да это и из паспорта видно.

— Значит, Пантюхой зовут? А почему вас отдельные граждане Генрихом величают?

Белотелов вскочил, сразу видно, что я его под ребро поддел, потом опять сел и, глядя мне в глаза, сказал:

— Мальчишка сочиняет…

Но капитан успокоил его, дал выпить холодной воды и спросил, откуда мне известно насчёт Генриха. Я рассказал, как стоял за ёлкой и как этот Пантюха со стариком разговаривал и как ему было поручено убить меня.

— Вот почему, господин Генрих, вы за мной в машине гонялись, а я выпрыгнул и лежу теперь здесь со сломанной ногой.

А он одно своё твердит: «Бредни. Мальчишка не в меру начитался приключенческих романов».

Тогда опять Любомиров вмешался:

— Значит, вы, Белотелов, утверждаете, что вас зовут не Генрихом, а Пантелеймоном и что никакого знакомого старика у вас в Золотой долине нет?

— Утверждаю, — поднял на него бесстыжие глаза Пантюха. — И, надеюсь, скоро сами поймёте, что нельзя верить показаниям несовершеннолетнего мальчишки.

— Одну минутку, товарищ капитан, — попросил я. — Разрешите мне съездить к кастелянше.

Меня свозили к кастелянше, я достал из кармана пальто кашне и положил на стол перед Белотеловым.

— Вам неизвестно это кашне?

Белотелов вскочил и закричал:

— Товарищ капитан! Кто здесь следователь, вы или этот молокосос?

Капитан успокоил Белотелова, а потом с недоумением посмотрел на меня и пожал плечами: он не понимал, зачем я вытащил это кашне. Тогда я попросил, чтобы Белотелова пока вывели из кабинета, и рассказал, где и при каких обстоятельствах подобрал этот шарф. И ещё спросил капитана, зачем он возится с Белотеловым, когда ясно, что тот враг.

— Нельзя так, Вася. Всё надо доказать, чтобы Белотелов признал наши обвинения справедливыми.

Белотелова снова ввели.

— Вася задал вам, гражданин Белотелов, уместный вопрос, это ваше кашне?

Белотелов отрицал. По моей просьбе вызвали дядю Пашу, и он подтвердил, что такое кашне, действительно, носил Белотелов.

— Такое, но не это, — попытался увильнуть Белотелов.

Когда следователь попросил его показать свое «настоящее» кашне, он сказал, что не может этого сделать, так как оно потеряно.

— Ну вот, а я и нашёл его!

— Где?! — заревел Белотелов.

— В Золотой долине! Там, где ваша нога, гражданин, никогда не ступала, а только оставляла за собой следы новых галош.

Но и вещественное доказательство не могло сломить упрямства моего врага.

Капитан прекратил допрос.

— Ты устал, Вася! Может, пока протокол перепечатывают, чайку попьёшь? Знаешь, такого крепкого с лимончиком?

— Крепкого чаю с лимончиком после войны попьём, товарищ капитан.

Но капитан вынул из кармана пачку настоящего грузинского чаю, лимон и подал мне. Потом попросил к себе сестру-хозяйку.

— Сестра, будьте любезны, заварите чайку покрепче, нам с Васей подкрепиться надо.

Такой хороший капитан, что просто — ну! Не то, что майор в военкомате. Вот бы посадить этого капитана на место того майора, сколько бы нашего брата на фронт пошло!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В ночи кричат козодои. Лассо на шее злодея. Экстренная голубеграмма. Тайна Золотой долины.

С допросами я совсем забыл про своих товарищей, а надо было сразу сказать капитану, чтобы он послал кого-нибудь на помощь Лёвке и Димке.

А Лёвка с Димкой попали в большой переплёт.

Как только я умчался вперегонки с Белотеловым, в Золотой долине быстро стемнело. Лёвка стал бояться летучих мышей, которых в долине почему-то было очень много.

— Пошли, Димка, в хижину, — предложил он. — Разведём костёр, с огоньком всё-таки веселее будет.

Чудак, этот Лёвка! Димка — умнее, он понимал, что старик сразу пойдёт на огонёк и будет крутиться около хижины, пока не укокает их обоих.

— Нет, Лёвка, нам себя выдавать нельзя. Только дураки могут сидеть у костра, когда за ними охотятся.

— А где же мы спать будем?

— Ты эти свои интендантские привычки оставь, — резонно осадил его Димка. — Можешь одну ночку и не поспать. Молокоед уже третью не спит, и то ничего.

— Что же, так и слоняться теперь в темноте всю ночь?

Без меня им всё-таки трудно приходилось. На месте Димки я прикрикнул бы на Лёвку, и все. Но я сам дал волю Большому Уху: ведь ему же я поручил перед отъездом стеречь старика. Он и нос задрал, а толку в голове — маловато.

Спорили они, спорили и решили всё-таки костра не разводить, а ночевать около хижины. Тесно прижавшись друг к другу, потому что очень дрожали от холода, а мне думается, и от страха, они пролежали часа два. Старик не появлялся.

— Димка! — вспомнил Лёвка. — Ведь Молокоед приказал нам караулить старика, а мы караулим хижину.

— Старика караулить тебе поручено, а не мне! Иди и карауль!

Но Димка никогда не был обидчивым. У него хватило сознательности на то, чтобы забыть оскорбление, которое я нанёс ему, и они выработали план действий.

Спор произошёл только из-за винтовки. Димка взял на себя самое опасное дело: караулить у входа в пещеру, и поэтому хотел взять винтовку. Но Лёвка воспротивился: ему обязательно нужна была винтовка.

— Тогда ты и иди к пещере.

— Будь спокоен! — храбрился Лёвка. — У меня старикашка не проскочит.

Так и договорились. Димка встал на караул у начала лесной тропинки, которая вела из Золотой долины, а Лёвка залёг с винтовкой у пещеры. Между собой они условились переговариваться криком козодоя. Одна трель должна была обозначать, что всё в порядке, а две трели — «Внимание! Старик здесь».

Сначала козодои перекликались мирно, и если бы послушал кто со стороны, то восхитился бы спокойствием долины, оглашаемой только трелями козодоев. Но на человека, знающего, в чём дело, эти трели могли нагнать жуткий страх.

Взошла луна, и тут Димка услышал двойной крик козодоя. Он понял, что старик вылез из пещеры, и надо глядеть в оба. А Лёвка, как только увидел старика, сразу перестал бояться и, переползая от куста к кусту, начал за ним слежку.

Старикашка направился к хижине. По мере того, как он приближался к нашему жилью, он становился осторожнее: несколько раз останавливался, прислушивался, ложился зачем-то на землю и, наконец, покрутившись около хижины, вошёл в неё и включил электрический фонарик.

Убедившись, что мы исчезли, он, уже не остерегаясь, быстро направился к тропинке. Лёвка сразу дал две тревожные трели, и Димка понял, что враг приближается. Он прижался к камню, старик не заметил его.

Ребята видели, как он вышел к Чёрным скалам, надеясь, видимо, что-нибудь сделать, если бы все мы застряли там в ожидании машины, пропустил одну машину, вторую и вернулся.

Так ребята бродили за ним почти до утра. Когда луна зашла, старик спустился в пещеру, а Лёвка с Димкой стали думать, что делать дальше. Лёвка предложил:

— Знаешь что, Димка, мне уже надоело ползать на брюхе за этим старикашкой. Давай его прикуём, чтобы он больше не шатался по долине.

Они взяли лассо, попробовали его несколько раз друг на друге, потренировались и залегли у отверстия пещеры. Рано утром, ещё до солнышка, когда старик стал выбираться из своей норы, они надели ему на шею петлю и дёрнули. Старик с испугу нырнул обратно в яму, но они держали лассо крепко, петля затянулась, а пойманный гад только таращил глаза, шевелил языком, напрасно пытаясь освободиться.

— Не тяни! — крикнул Димка. — Задушишь…

А как же было не тянуть? Стоило ослабить лассо, и старик сдёрнул бы с шеи петлю. Лёвка действовал правильно: он затягивал петлю всё сильнее, пока старик не захрипел. Тогда лассо стал держать Димка, а Лёвка спрыгнул вниз и приказал этому мерзавцу выбираться на поверхность.

Тот немного отдышался и с помощью Лёвки вылез из ямы. Но тут случилось совершенно непредвиденное обстоятельство. Случайно или по злому умыслу старика колышек в стенке воронки, о который он опёрся ногой, вдруг выскочил, и Лёвка остался в яме, из которой одному выбраться было невозможно.

Димка оказался один на один с нашим смертельным врагом. Старик сразу оценил обстановку, ухватился за верёвку, чтобы сбросить с себя петлю. Димка стал тянуть за лассо, старик не упирался, а, наоборот, шёл к Димке.

И началось! Димка отходил, старик к нему приближался! Димка пошёл быстрее, натягивая лассо, старик побежал. Тогда побежал и Димка, увлекая за собой, как быка на верёвке, этого вредного старикашку.

Так они бежали очень долго, и трудно было понять, кто же от кого спасается. Но Димка применил против старика неожиданный манёвр: на бегу он круто свернул в сторону и дёрнул изо всей силы за верёвку, старик не удержался на ногах, хлопнулся на бок, и тогда-то Димка постарался затянуть аркан потуже.

Когда Лёвка заколотил кое-как дулом ружья колышек и выбрался из воронки, старик уже хрипел.

— Я, кажется, его задушил, — испугался Димка.

— Притворяется, гад! — не поверил Лёвка.

Для верности они протащили его ещё волоком по земле несколько шагов, и тогда Димка передал конец лассо Лёвке. Старик ещё дышал и бессмысленно хлопал глазами, но подняться не мог. Димка связал ему покрепче руки и ноги, и только тогда Лёвка ослабил лассо.

Ребята сели около пленника и стали его рассматривать. Старикашка оказался совсем маленьким и сухоньким, было удивительно, как такой дохлец мог убивать людей. Его заросшее седым жёстким волосом лицо напоминало чем-то мышиную мордочку: такие же круглые, чёрные глазки без бровей, рот вытянут трубкой, нижняя губа короче верхней.

— Ну и гадина, — удивился Лёвка. — Даже смотреть противно.

— А вот это видал? — Димка вытащил из патронов, которыми была заряжена двустволка старика, два жакана. — Один — для меня, другой — для тебя. Шёл на нас, как на медведя.

Тут они вспомнили, что может прийти Белотелов, и очень перепугались. С трудом перетащили врага в кусты, заткнули ему рот тряпкой, чтобы не закричал, и запросили у меня помощи: послали голубя с запиской.

Всего этого Белотелов, конечно, не мог знать, иначе он не стал бы так упорно от всего отпираться.

Мы уже напились с капитаном чаю, стенографистка перепечатала протокол. Капитан дал его прочитать Белотелову и в последний раз спросил:

— Значит, никакого отца у вас в Золотой долине нет?

— Я же сказал…

— Тогда подпишите свои показания.

Белотелов расписался, капитан положил бумагу в палку и говорит мне:

— Ну всё, Вася. Спасибо. Из тебя хороший бы следователь вышел.

Вдруг дверь распахнулась, в кабинет без всякого стука, запыхавшись, влетел Мишка Фриденсон и подал мне записку:

— Васька, тебе!

Я развернул её и прочитал:

Экстренно. В. Молокоедову.

Сообщаем, старика заарканили сегодня утром и стережём. Очень боимся, как бы не пришёл ему на выручку Генрих, то есть известный тебе подлец Белотелов. Срочно нужна подмога.

Фёдор Большое Ухо. Дублёная Кожа.

— С голубем прислали?

— Ага… — кивнул Мишка. — Я же тебе говорил!

— Пожалуйста, — протянул я записку капитану. — Экстренная голубеграмма.

Капитан пробежал глазами записку, радостно кивнул мне и протянул бумагу Белотелову. Тот тоже прочитал и упал на стул. Понял, что теперь не отпереться!

В Золотую долину срочно послали чекистов, и часа через три старика доставили в Острогорск.

Документы, найденные в пещере, и показания старика окончательно раскрыли тайну Золотой долины. Вся тайна заключалась в старикашке. Этот паучок и оказался тем самым немцем, управляющим ван Акера, который купил за бесценок ещё во время первой мировой войны всю Золотую долину. Золота в ней в то время уже не было, а о меди знали только несколько геологов, но их подкупил этот немец, фамилия которого была Паппенгейм, Карл Паппенгейм. От геологов он постарался избавиться, так как боялся, что они проболтаются о богатстве Золотой долины. Вначале Паппенгейм орудовал не один: из пьяниц и дезертиров он набрал старательскую артель, и она «старалась» вовсю: спускала в Зверюгу каждого, кто знал или пытался узнать что-нибудь о медной руде. Но потом немец и старателей потихоньку ликвидировал и остался один с сыном Генрихом, иначе Пантюхой.

Геолога Окунева и его маленькую партию уничтожил, конечно, Паппенгейм. Пока шла гражданская война, он всё сидел в Золотой долине и ждал, когда свергнут советскую власть, чтобы стать капиталистом. Этого он, конечно, не дождался и сбежал в Германию. А когда фашисты вторглись в нашу страну и подошли к Москве, этот кощей как-то пробрался через фронт и снова появился в Золотой долине.

А сынок его тем временем кончил в Ленинграде институт, затесался в геологи, торговал золотишком, какое у отца сохранилось, и мутил воду, то есть отводил всем глаза от Золотой долины.

Но мы втроём — Димка, Лёвка и я — всё-таки раскрыли это дело.

Когда к вечеру капитан снова зашёл ко мне, я пристал к нему с расспросами. Меня очень интересовало, успел ли Голенищев вызвать бомбардировщики и забрали его или нет?

— Только по секрету! — засмеялся капитан. — Об этом вообще-то мы не болтаем, но тебе могу сказать…

Оказывается, они сами дали возможность Голенищеву вызвать самолёты, но предупредили ближайшую нашу эскадрилью, чтобы она подготовилась встретить фашистских налётчиков. Немцы думали, что они летят бомбить беззащитный город, а им так дали прикурить, что из семи бомбардировщиков ушёл восвояси только один, да и то вряд ли дотянул до аэродрома.

А Голенищева сразу забрали и Пантюху тоже: он стоял в городском саду и всё ждал, когда же прилетят самолёты, чтобы бросить свою предательскую ракету.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Расплата за глупость. Тяжёлые переживания. Что можно увидеть из окна.

На второй день все в больнице вели себя очень странно. Больные о чём-то шептались, сёстры и врачи улыбались мне, но улыбались невесело, через силу, совсем не так, как накануне.

Забегала на несколько минут мама, посидела на кровати, погладила мою стриженую голову, вдруг поцеловала меня и, отвернув лицо, быстро вышла из палаты. Кажется, она заплакала, но не хотела показывать мне слёз.

Я понял, что от меня скрывают какую-то неприятность.

Так оно и было.

После тихого часа в палату ворвалась Белка и, не садясь, тихо спросила:

— Ты уже знаешь, Молокоед?

Я кивнул головой, надеясь развязать ей язык, и она сейчас же принялась болтать.

— Лёвку жалко, — всхлипнула она. — На него страшно даже смотреть: зелёный стал в одну ночь, а глаз так совсем не видно.

— Почему? — привстал я, уже догадываясь, но ещё не веря.

— И ты ещё спрашиваешь! — возмутилась Белка. — Он же теперь один, совсем один остался.

Больные со всех кроватей замахали на Белку руками, делали ей знаки, чтобы она молчала, но я уже всё знал: мать Лёвки, Галина Петровна, умерла.

Она умерла в больнице сегодня ночью, в соседней палате, когда к ней пришёл Лёвка. А я-то думал, что от радости при виде живого сына она выздоровеет!

Я уткнулся головой в подушку и разревелся, как маленький. Мне было жаль и Галину Петровну, которую я очень любил, и Лёвку, и ещё мне было обидно, что я сам был во всём виноват. Если бы не затеял я свой дурацкий поход за золотом и не взял с собой Лёвку, — ничего бы этого не было. И дёрнул меня чёрт разыграть эту комедию с утопленниками!

— Где она сейчас?

— В морге, — едва выговорила Белка и тоже залилась слезами.

Не стану описывать своё состояние в те дни, но Белка говорила потом, что я вёл себя, как сумасшедший, бил загипсованной ногой о спинку кровати, чтобы сделать себе больно и умереть, несколько раз пытался убежать из палаты, и главный врач приказал связать мне ноги и не спускать с меня глаз.

Наведывался ко мне капитан Любомиров, рассказывал о том, как поймали человека, который интересовался Золотой долиной, пытался выяснить что-то о дяде Паше, а я смотрел на него и даже не понимал, о чём он говорит.

В день похорон Галины Петровны я добился, чтобы меня взяли на кладбище. Меня посадили рядом с Лёвкой на грузовик, украшенный ковром и цветами, а перед нами стоял гроб. На жёлтом маленьком лице Галины Петровны была улыбка, от толчков голова её покачивалась из стороны в сторону, словно она мягко упрекала нас и хотела сказать:

«Глупые вы, глупые! И зачем вы всё это наделали?»

На тротуаре стояло очень много людей. Все они смотрели на машину с гробом и на нас с Лёвкой.

— Это, что же, сыновья её? — услышал я разговор в толпе.

— Один — сын, а другой — тот самый Молокоедов.

— Это который же?

— Да длинный-то…

— Смотри-ка, а на вид смирный…

— Смирный!.. Вот из-за такой глисты и погибла женщина.

Мне стало казаться, что все, кто шёл за гробом и толпился на тротуарах, смотрят только на меня и все думают, какой я негодяй и мерзавец. Хотелось, спрыгнуть и скрыться, чтобы не торчать у этих людей на глазах, но остановить машину было неудобно, и мне пришлось корчиться от стыда до самого кладбища.

После похорон я категорически отказался вернуться в больницу, и меня перевезли домой. В квартире всё уже было расставлено по-прежнему, только у стенки на полу отчётливо выделялся жёлтый прямоугольник, напоминая о том, что вот здесь стояло пианино, которое продали из-за моих нелепых поступков.

Там, где раньше висел портрет Джека Лондона, мама повесила большой портрет Галины Петровны. Она сделала это, конечно, мне в назидание, но я бы и сам теперь не осмелился показывать свою близость к «другу смелых и отважных». Кстати, его портрет так и остался в заброшенной старой хижине на берегу Зверюги.

Из больницы нам дали кресло на колёсах, и Белка катала теперь меня по комнате от кровати к столу и к окну, пока не было дома мамы.

— И зачем тебя потащило в Золотую долину? — спросила как-то Белка.

Я хотел сказать ей, что поехал в Золотую долину, чтобы добывать золото и покупать танки, но язык не повернулся — стыдно стало.

У Лёвки никого родных в городе не осталось, он был теперь круглый сирота. Мама сказала, что хорошо бы его взять к нам, и я очень этому обрадовался. Мы договорились с дядей Пашей и домоуправлением, и дядя Паша перешёл жить в комнату Гомзиных, а в его комнате, смежной с нашей, поселились мы с Лёвкой.

До учёбы никого из нас — ни меня, ни Лёвку, ни Димку — не допустили, делать нам было совсем нечего, и от этого на душе было противно. С самого утра Белка или Лёвка подкатывали меня на кресле к окну, и мы целыми днями смотрели на то, что происходило во дворе. Но он до самого обеда был почти пустой — все работали и учились. Потом начинали появляться из школы ребята. Уже по их виду мы сразу узнавали, кто какую отметку получил. Одни бежали сломя голову, торопясь обрадовать родных, другие останавливались на каждом шагу и рассказывали что-то своим товарищам.

Никитка Сычёв влетел во двор приплясывая. Он бил рукой в учебник, как в барабан, и выкидывал ногами такие колена, что мы поняли: Сыч получил пятёрку. Под ноги ему подкатился футбольный мяч, и Никитка погнал его впереди себя, как самый резвый нападающий, а за ним с шумом и криками бросились все футболисты нашего двора.

— Силён! — сказал Лёвка.

Мне было очень обидно, что я не могу вот так же как Никитка, пройтись колесом по, двору, чтобы все знали, какой я вольный казак.

Чтобы не заплакать, я отвернулся от Лёвки к стене недостроенного дома.

Там, на чердаке, всё ещё стоял мой сигнал. Этот сигнал мозолил мне теперь глаза. Он был как крест на всей моей молодой, безвременно загубленной жизни.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Нас исключают из школы. Банкет золотоискателей.

Врач ошибся, когда сказал, что я через две недели буду играть в футбол. Нога моя не срасталась.

Мама потихоньку от меня плакала. Она боялась, что я останусь инвалидом. А меня больше всего мучило безделье и ещё то, что нас исключили из школы.

Я просил маму, чтобы она пока не сообщала об этом отцу на фронт: может быть, если хорошенько попросить, педсовет отменит своё решение. Мама на это мало надеялась, но я всё же решил попробовать, попросить.

Димка сделал мне костыли, и я стал учиться ходить на них по комнате. Мы написали втроём коллективное заявление, и я, тайком от мамы, понёс его в школу.

Димка и Лёвка пошли со мной, но остались ждать меня в сквере.

— Так будет лучше, — сказал Димка. — Может быть, твой инвалидный вид подействует на учителей так, что они сжалятся.

В школе был только директор и сторожиха Ивановна. Ивановна, увидев меня, всплеснула руками и заплакала, а директор начал меня стыдить и сказал, что изменить ничего уже нельзя, и советовал сделать для себя выводы на всю жизнь.

Ивановна подслушала этот разговор, приоткрыла дверь и спросила:

— Можно мне сказать словечко, Николай Петрович?

Она вошла в кабинет и стала за меня ходатайствовать.

— Вот вы говорите про выводы, Николай Петрович, — начала она. — А они, бедные, уже всё, наверно, вывели. Шутка в деле: один остался без ноги, другой без матери, да и третьему, я думаю, не сладко. Вы уже не обидьтесь, Николай Петрович, если я что не так скажу, но только надо ребятишек в школу принять. Что их зря казнить: они и так уж, наверно, исказнились.

— Не вашего ума дело, Ивановна, — сказал директор. — Педсовету лучше знать, что делать.

Ивановна ещё что-то говорила, но директор сделал скучное лицо и занялся какими-то бумажками.

Хорошо, что в это время пришёл Туляков. Он заходил к нам домой навестить меня и, узнав от ребятишек, что я направился в школу, поспешил мне на помощь.

Академик попросил меня выйти из кабинета, а сам остался с Николаем Петровичем.

— Нечего делать, Молокоед. Как только заживёт у тебя нога, двинемся на фронт, — успокоил меня Димка, когда я сообщил результаты переговоров.

— Хватит! — обозлился я на Димку.

Димка удивился, вытаращил на меня ангельские глаза и пропел из «Царской невесты»:

Не узнаю Григория Грязнова!

Но тут показался Туляков и сказал:

— Дело улажено!

Ему удалось всё-таки уговорить директора не исключать нас из школы.

— Да как же так вам удалось, — удивился я. — Ведь только что директор отказал мне.

— К учителям тоже надо иметь подход, — улыбнулся Туляков.

Оказалось, что он за нас поручился, но нас оставили на второй год.

Нога моя к осени совсем зажила, я стал ходить без костылей и только немного прихрамывал. Но врач утешил меня, что со временем пройдёт и хромота.

Впрочем, разве в этом теперь было дело! Даже если бы мне пришлось остаться на костылях, я был бы теперь в двадцать раз счастливее того чудака, у которого душа просила романтики.

Никогда я не думал, что так интересно учиться, и занимался прямо-таки с наслаждением.

— Что случилось с Молокоедовым? — удивлялись все учителя. — Был такой оболтус, а теперь учится лучше всех…

Не знаю, о чём говорили между собой учителя после нашего бегства, но только и они, видимо, кое-что поняли. Когда Мишка Фриденсон предложил организовать ребячий истребительный батальон, Аннушка не стала чинить препятствий и даже стала главным нашим ходатаем по этому делу. Меня избрали командиром батальона, Мишку — комиссаром. А батальон свой мы назвали так: Первый пионерский истребительный батальон имени Джека Лондона.

Да! Я забыл ещё сказать, что Белку, или точнее Нюрку Соколову, мы тоже приняли в свой батальон бойцом и санинструктором.

Первую четверть все мы — я, Лёвка, Димка и Белка — закончили в числе лучших учеников. Шестого ноября к нам на квартиру пришёл сам академик Туляков. Дома были только мы с Белкой, и он попросил позвать Димку и Лёвку. Я сказал Белке, чтобы она выбросила на балконе сигнал: она вывесила мамин фартук, и сразу явились Димка и Лёвка.

Академик даже удивился:

— Здорово у вас дело поставлено!

Он сначала поговорил с нами, посмеялся, всего Джека Лондона и Брет-Гарта у меня пересмотрел, а потом позвонил куда-то и спросил: «Ну, как? Готово? Тогда приезжайте сюда».

Пока мы ждали этого человека, я разговорился с академиком о книгах.

— Роман Харитонович! — спросил я Тулякова. — Почему так получается: сколько книг мы с собой брали, а ни одна нам не помогла, — и я перечислил ему всю нашу библиотеку от «Полезных и вредных растений», сочинения профессора Жвачкина, до наставления о свежевании туш.

А, он на это ответил:

— Кроме книг, надо было и котелок иметь.

— Да у нас был котелок, — сказал Лёвка. — Хороший котелок, медный.

Туляков засмеялся и постукал Лёвку пальцем по лбу:

— Я вот о каком котелке говорю. Учиться надо, тогда из любой книги пользу извлечёшь. А неучёным жить — до смерти глухарей обдирать будешь и сычуги из них через горло таскать.

Мы все вместе посмеялись. И вот вваливается к нам какой-то дяденька с пакетами и портфелем. Роман Харитонович засуетился, приказал Белке накрыть стол и начал выкладывать разные закуски, конфеты, пирожные, о каких мы уже забыли и думать во время войны. А потом поставил на середину стола бутылку шампанского.

— Не знаю, как в Доусоне, — сказал он, — а у русских золотоискателей принято в таких случаях откупорить бутылочку шампанского. Впрочем, может, наши дамы пожелают ситро?

— Ага, мне ситро, — сказала Белка, сразу вообразившая себя дамой.

— На Клондайке всё больше виски глушат, — сказал Лёвка, как будто только и делал, что сидел в Доусоне и глушил виски.

— Гнусный напиток, я вам скажу, — сморщился академик. — Считают себя культурным народом, а пьют гадость.

Расставил он еду, потом отошёл к двери, прищурил глаз, оглядел стол и справа и слева, а потом спрашивает:

— Как вы находите? По-моему, всё для праздничного банкета готово. Разрешите поэтому сообщить вам небольшую новость. За сокрытое месторождение медной руды вам, друзья, законно причитается 75 тысяч рублей премии. Скажите, куда перевести вам деньги?

Мы так и опешили. У Белки глаза стали величиной с блюдце.

— Зачем же вы даёте им так много денег? — удивилась она. — Мне раз дали тридцатку, и то я с ней измучилась, не знала, куда девать.

— На танк, ребята! — закричал я.

— На танк! На танк! — заорали Димка с Лёвкой, и мы все зааплодировали, потому что теперь-то уж мы могли купить танк. Потом вместе с академиком Туляковым мы стали думать, как назвать этот танк.

— Давайте назовём его так, — глубокомысленно заявил Лёвка — «Три двоечника».

— Как? — удивился Туляков. — Разве вы всё ещё плохо учитесь?

— Нет, — запротестовала Белка. — Это он просто старинку вспомнил. Это ещё когда им «бы» мешало…

— Я предлагаю, — сказал я, — назвать танк «Три отличника».

— Вот правильно! — сразу откликнулся Туляков. — Наконец, я слышу речь не мальчика, но мужа. Откуда это? — спросил он у Димки.

— Думаете, не знаю, да? — обиделся Димка. — Из «Бориса Годунова». Слова Марины Мнишек в сцене у фонтана.

— Хорошо! — похвалил Туляков. — Вот это хорошо. Люблю начитанных, но не терплю, когда плохо учатся. Ну как: «Три двоечника» или «Три отличника»?

— «Три отличника»! — закричали мы все и даже Белка.

— Тогда предлагаю…

Но тут пришла с работы наша мама, а с ней Димкина мама, и академик Туляков, хотя и не знал мудрости Снежной Тропы, повёл себя в чужой хижине, как хозяин. Он снял с женщин пальто, подал им стулья.

— Тогда предлагаю выпить за трёх отличников, — сказал он, взял в руки, бутылку, сломал проволоку, вытащил немного пробку и крикнул:

— Внимание!

Мы все стали смотреть, как из бутылки выползает пробка, а Туляков спросил:

— Куда прикажете выстрелить? Я в молодости был очень метким стрелком из этого оружия.

— В мишку, — сказал Лёвка.

На шифоньере у нас всегда сидел плюшевый мишка, так как мама всё ещё иногда играла с ним, как маленькая.

Туляков повернул бутылку на шифоньер, Белка стала жмуриться так, что от васильков опять остались реснички, и вдруг — бах! — мишка кувыркнулся.

— Наповал! — засмеялся академик Туляков и стал разливать по рюмкам шампанское.

— Мне — ситро! — крикнула Белка.

— И нам — ситро! — сказали Лёвка и Димка.

Мне очень хотелось выпить со взрослыми, но они всегда пьют такую гадость, что я тоже попросил ситро.

— Ого, — сказал Туляков, — наши золотоискатели привыкли к содовой!

Он открыл бутылку ситро, и оно стрельнуло ещё громче.

Бывают же такие хорошие академики! А ходит в очках на ниточке, в смешной шапочке — ни за что не подумаешь, что он хороший.

Танк «Три отличника» упоминался за боевые подвиги даже в сводке Совинформбюро. Экипаж его с нами переписывается, и мы стараемся, чтобы наш танк соответствовал своему названию, учимся только на «отлично».

— «Бы» больше не мешает? — спросил однажды, встретив меня на улице, академик Туляков.

Вместо ответа я задал ему загадку:

— А и Бы сидели на трубы. А — упало, Бы — пропало, что осталось?

— И…

— Нет, О. Отлично!

Он засмеялся и чмокнул меня в щёку. Хороший академик. Не то, что тот майор!

Вот мой рассказ и закончен. Я, конечно, понимаю, что мне далеко до писателя, но одно скажу: эту книгу прочитают все наши острогорские ребята. Они слышали про нашу историю, и им любопытно будет узнать, как всё у нас получилось. Девочки, конечно, читать не будут. Что вы, что вы! Им нужны поэтические описания природы, психологические переживания, всякие охи да вздохи. Но я считаю, что всё это ни к чему, и, как вы могли убедиться, в моей книжке нет ни одного порядочного описания.

Ребятам это, по-моему, понравится. И Белке понравится. А остальные девочки, если уж им позарез нужны описания и переживания, пусть читают Майн Рида и Фенимора Купера.

Примечания

1

В. М. — это значит Василий Молокоедов, то есть я, или, как говорят писатели, автор этих строк. Так что вы не удивляйтесь, если и дальше вам будет встречаться «В. М.». Это я примечания делаю. Чтобы на другого не подумали, вот я и ставлю В. М.

(обратно)

2

У писателей не принято говорить «в морду». Они пишут «в лицо». И наш литератор Павел Матвеевич считает, правильнее будет писать «в лицо». Но мне кажется, что по отношению к Димке «в морду» лучше получается. — В. М.

(обратно)

3

Эврику проходят в седьмом классе, когда изучают по физике закон Архимеда. Я про эврику узнал случайно, когда просматривал у Димкиного брата учебник. Там, не помню на какой странице, грек Архимед выскочил голый из ванны и заорал: «Эврика!» Открыл, значит, придумал. А что он открыл, — я так и не понял. Так вот, я закричал так потому, что тоже кое-что придумал. — В. М.

(обратно)

4

Удивляюсь, почему нет этой пустыни на карте! Она находится на Аляске, и её очень хорошо описал Джек Лондон. Кроме безмолвия и снега, там очень много золота. — В. М.

(обратно)

5

А сейчас там живёт моя бабушка. — В. М.

(обратно)

6

Подчёркнуто автором, то есть мной. А подчёркнуто потому, что Белотелова товарищем, по-моему, называть нельзя, и насчёт товарища я пищу с иронией, то есть с ехидцей. — В. М.

(обратно)

7

Чечаками настоящие золотоискатели на Клондайке презрительно называют неопытных новичков, вроде нашего Лёвки Гомзина. — В. М.

(обратно)

8

Это первейшая вещь, без которой не обходится ни один золотоискатель на Клондайке. Мешочек носят всегда за поясом, потому что за всё расплачиваются почему-то золотым песком. Мешочки бывают кожаные, но мы кожи не нашли и пошили их из моих старых штанов и маминой юбки. — В. М.

(обратно)

9

Тут у нас с Димкой вышел спор. Джек Лондон пишет, что песок промывают в лотке, а Брет-Гарт — в сковороде. Димка стоял за лоток, а я — за сковороду. По-моему, сковородка удобнее, в ней можно и промыть песок и жарить пищу. При том ещё после этого её не надо мыть, песком всё ототрётся. Чтобы не спорить, решили взять и то и другое. Практика покажет. — В. М.

(обратно)

10

Чашка совершенно необходима. Сколько я ни читал, все золотоискатели на привале только и делают, что размеривают муку чашками. — В. М.

(обратно)

11

Это, чтобы не возиться долго с окнами. Теперь строители и то не делают рам, а привозят готовенькие. — В. М.

(обратно)

12

Для окна: стекло на севере не выдерживает, трескается. — В. М.

(обратно)

13

Нож взяли большой, но не знаю — охотничий ли? Мама щепала им лучину для растопки. Называется он косырь. — В. М.

(обратно)

14

Тоже спорная штука. У Джека Лондона золотоискатели не едят ложками, а только — с ножа. Но как есть с ножа суп или уху, непонятно. Мы всё-таки взяли ложки. Практика покажет. — В. М.

(обратно)

15

Чтобы курить трубку мира и обмениваться с туземцами. — В. М.

(обратно)

16

Удобная штучка: не гаснет в пещерах от летучих мышей. — В. М.

(обратно)

17

Вы спросите, почему я обозвал Лёвку Федей? Сейчас объясню. У Лёвки очень хороший слух. Ему даже уроков учить не надо, лишь бы подсказывали правильно. За это его нарисовали в стенгазете, где к Лёвкиной голове приделали здоровенное ухо. После этого его стали звать Большое Ухо. А дальше вот что получилось: вызвали Лёвку отвечать урок по немецкому языку. «Вас ист дас»? — начал читать Лёвка и храбро перевёл: «Что это? Дас ист дэр Фэдэр», — прочитал он дальше и стал ждать подсказки, так как не знал, что «дэр Фэдэр» — это обыкновенное перо.

Мишка Фриденсон возьми и подскажи ему в шутку: «Фёдор». Лёвка ляпнул: «Это есть Фёдор».

Весь класс, вместе с преподавателем, так и повалился от хохота.

С этих пор Лёвка получил прозвище Фёдор Большое Ухо. Но ему оно даже понравилось. А когда Лёвку называли ласкательно Федей, он обижался. Вот почему я и обозвал его Федей. — В. М.

(обратно)

18

Вот так же было с Мэйсоном, когда он запрягал собак, чтобы ехать куда-то с Мэйлмютом Кидом и своей женой — индианкой Руфью. (Смотри рассказ Джека Лондона «Белое безмолвие». — В. М.).

(обратно)

19

Так меня зовут ребята, когда хотят показать, что и они смыслят в полярных и индейских делах. Димка кое-что смыслит, а Лёвка в этом деле — сундук. — В. М.

(обратно)

20

Так я теперь обращался к Димке, потому что мы собирались стать на Тропу, а на Тропе не называют друг друга человеческими именами, а всё больше: Соколиный Глаз, Быстроногий Олень, Серебряное Копьё. Ну, а Димка, раз у него фамилия Кожедубов, будет теперь Дублёная Кожа. — В. М.

(обратно)

21

Демагогия — слово греческое. По-русски это значит: «Мели Емеля — твоя неделя».

Историк вызвал меня однажды отвечать урок про ассирийского царя Синнахериба. Я и давай чехвостить этого мерзавца. Это, — говорю, — был вампир и душитель, вроде Гитлера. Хуже его нет никого во всём древнем мире. Египетские фараоны, те хоть пирамид настроили, а Синнахериб что сделал? Я бы такого изверга из всех учебников вычеркнул.

Но тут историк меня перебил и сказал:

— Знаешь что, Молокоедов? Ты брось мне тут демагогию разводить. Лучше скажи, в каком году родился и умер Синнахериб?

Я этого не знал, и историк поставил мне двойку.

Вот так я и узнал, что такое демагогия. — В. М.

(обратно)

22

Не знаю, каким тросом пользовался Мэйлмют Кид в рассказе «На сороковой миле». Я взял трос, на котором мама сушила бельё. Он удобен ещё тем, что из него можно сделать лассо. — В. М.

(обратно)

23

Это слова не мои, а Джека Лондона. Оговариваюсь, потому что за чужие слова некоторых писателей приглашают в нарсуд. Лучше оговориться. А то доказывай потом, что ты не писатель. — В. М.

(обратно)

24

Аргонавты — это люди, которые отправлялись в дальний путь из древней Греции за каким-то золотым руном. А что такое миронавты — этого не знает даже Лёвка Гомзин. Ему лишь бы в рифму. — В. М.

(обратно)

25

Это я к слову, потому что так писал Джек Лондон. Сала у нас, конечно, не было, а был маргарин. А оленина была просто конина. — В. М.

(обратно)

26

Хенде хох! — руки вверх! Есть ещё: русс капут! — то есть русскому конец. Это единственные слова, которые знают немцы. Из этого получилось вот что: наши возьмут немца в плен, а он руки поднимет и кричит: «Хенде хох!» Ну, и бывает так, что его — хлоп! — и готово. Сам виноват: не ори, чего не надо! Если уж пошёл против нас воевать, так сначала выучись кричать: «Сдаюсь!» — В. М.

(обратно)

27

На этой почве у меня была даже стычка с пионервожатой. «Почему у тебя — вечно двойка по немецкому?» — спросила она. «Потому, — сказал я, — что фашистский язык я изучать не буду». Она говорит: «Язык врага надо знать». А я ей на это отрезал: «Зачем мне его знать? Мы с фашистами разговорчиками заниматься не собираемся, мы их будем бить». — В. М.

(обратно)

28

Гак — старинная мера длины. Очень длинный. — В. М.

(обратно)

29

На Клондайке кальцекс не употребляют, а всё больше — виски. Но это, наверно, потому, что в Америке нет кальцекса. — В. М.

(обратно)

30

Скво — индейская жена. На Аляске этих жен выменивают на табак и на чай. — В. М.

(обратно)

31

Смотри рассказ Джека Лондона «Северная Одиссея». — В. М.

(обратно)

32

Каньон — глубокая, узкая долина с крутыми склонами.

(обратно)

33

Три мушкетёра — это Атос, Лортос и Арамис. Про них написал французский писатель Александр Дюма. Такие же друзья были, вроде нас, но похуже. Мы хоть золото искать приехали, а они только и знали, что на дуэлях дрались. А какая в этом польза? Я бы, на месте Александра Дюма, даже писать об этих бездельниках не стал. — В. М.

(обратно)

34

Ничего мудрёного нет. Во многих рассказах Джека Лондона даже привычные к северу золотоискатели заболевали этой ужасной болезнью. — В. М.

(обратно)

35

Вы спросите, почему вразрез? А потому, что Джек Лондон писал всё больше о таких людях, для которых оставить товарища в беде было раз плюнуть. Мэйлмут Кид сам пристрелил раненого Мэйсона, а Мэйсон — ему друг! И Джек Лондон ещё говорит, что лучше Кида не было никого от Фриско до Доусона! Кид — закалённый и мужественный, но я бы не хотел остаться с ним один в Золотой долине. Димка и Лёвка против него жалкие чечако, но они тебя ни за что не бросят. А это и ценно. — В. М.

(обратно)

36

Пестиками называются молодые побеги сосны. Они вырастают весной на концах веток, и довольно вкусные. А вот профессор Жвачкин ничего об этом не знает. — В. М.

(обратно)

37

Точно знаю, что те, о ком писали Фенимор Купер и Майн Рид, всегда только так и похищали. — В. М.

(обратно)

38

Ужасно неприличное слово! Но не назовёшь же эту морду лицом, как бы ни хотелось этого Павлу Матвеевичу. — В. М.

(обратно)

39

Вы спросите, при чём тут рабочий класс? Раз уж взялся рассказывать о том, как рыбу вялили и коптили, так и рассказывай, не морочь голову. Но ведь и Гоголь так делал. В «Мёртвых душах» он писал-писал о том, как Чичиков разъезжает по разным помещикам, а потом как начал расписывать тройку, так и про Чичикова забыл. Я спросил Павла Матвеевича: почему Гоголь так пишет? А он мне объяснил, что Гоголь сделал лирическое отступление. У меня насчёт рабочего класса, может быть, тоже лирическое отступление получилось. Гоголю отступать можно, а мне нельзя? — В. М.

(обратно)

40

Удивляюсь, почему на Зверюгу не пошлют рыбацкую артель! Столько рыбы, а Министерство рыбной промышленности план не выполняет. Много ещё у нас бесхозяйственности! — В. М.

(обратно)

41

Ну, это, положим, неправда. Леших, так же как ведьм, урядников и супостатов, в Советском Союзе нет с 1917 года. — В. М.

(обратно)

42

Дегустация — это когда пробуют что-нибудь новое. При дегустации надо только пробовать, но не объедаться и не опиваться, иначе ничего не определишь. У нас на пивоваренном заводе как-то тоже устроили дегустацию и так надегустировались, что потом полдня этих дегустаторов, как поленья, на грузовики складывали и по домам развозили. — В. М.

(обратно)

43

На самом деле Димка не вскричал, а, наоборот, сказал мне очень тихо: «Вася, ведь он же с мешком был. Наверно, он в этот мешок землю сыпал». Но я написал «вскричал» потому, что у хороших писателей люди обязательно вскрикивают, когда их чем-нибудь осенит. Интереснее читать, когда вскрикивают. — В. М.

(обратно)

44

Насчёт стали и несгибаемой воли у меня, кажется, здорово получилось. Вот если бы так всё изложить! Пожалуй, и писателем бы заделался. — В. М.

(обратно)

45

Залом или залой? Как будет правильно, не знаю. В орфографическом словаре написано, что и так, и так правильно. Но тут что-то не то. У нас одна учительница говорит: «Подайте мне стуло!» Мы ей говорим: «Не стуло, а стул». А она тоже вроде словаря: «И так и так, говорит, правильно». Вот и разберись! А потом за это «и так, и так» нам двойки в дневники закатывают. — В. М.

(обратно)

46

Насчёт ботаника — это смешная Димкина поговорка. А пошла она вот откуда. Один милиционер нашёл на берегу труп, который уже раки съели. Вот он и написал своему начальнику: «Труп съели раки и другие насекомые». А начальник наложил на его донесение резолюцию: «Да разве раки насекомые? Эх ты, ботаник!» Отсюда эта поговорка и пошла.

А сколько ещё нас, таких ботаников! — В. М.

(обратно)

47

Опять кто-нибудь скажет, что слово «базлали» употреблять нельзя. А если так говорят? У Даля в словаре сказано, что так говорят и в Вологде и на Урале, и в Сибири, и на юге. Все русские люди так говорят, а писать — не смей. — В. М.

(обратно)

48

Вы спросите, при чём тут Маяковский? Опять же при том, чтобы не придрался какой-нибудь Павел Матвеевич и не сказал, что это неправильно. А к Маяковскому не придерёшься. Он прямо так и писал:

Чтобы убедиться, что земля поката, Сядь на собственные ягодицы и катись!

— В. М.

(обратно)

49

Видали? «По личному» так можно! А какие могут быть личные дела в рабочее время? — В. М.

(обратно)

50

Если вы не слышали про академика Тулякова, могу сказать, что это вам не профессор Жвачкин и не академик Сухостоев, который написал о ядовитых грибах, а сам в больницу, говорят, попал: мухоморов наелся! На Тулякове вся металлургия держится. А металлургия — это танки, пушки и самолёты. Вот с кем я буду теперь иметь дело! — В. М.

(обратно)

51

Вася Молокоедов ошибается: человек с «лошадиной» фамилией в рассказе Чехова был не Горохов, а Овсов. (Примечание ред.).

(обратно)

52

Уж не тот ли Уркарт, который в первые годы советской власти требовал у нашего правительства, чтобы ему разрешили добывать на Урале медь? Я недавно читал, как этот Уркарт, когда ему дали на Урале от ворот поворот, обнаглел до того, что написал Советскому правительству такое письмо:

«Не дадите ли вы в таком случае мне возможность поковыряться в Киргизской степи около Балхаша и дальше? Раньше чем через 50, а может быть, и 100 лет, вы этими местами всё равно не займётесь. А я поищу и, может быть, что-нибудь найду».

Видали такого типа? Дайте ему поковыряться! Много их, охотников поковыряться в нашей земле! Нате-кось, выкусите! — В. М.

(обратно)

53

Вот гад, а? «По знакомству»! Не дай бог, иметь таких знакомых! — В. М.

(обратно)

54

Шофёров многие почему-то ругают, а зря! Чем плох дядя Миша? Да и тот, который вёз меня до Берёзовки, тоже, видать, хороший, раз доверили ему важное государственное задание. Нет, есть среди шофёров хорошие ребята, есть. — В. М.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg