«Бабочка на штанге»

Бабочка на штанге (fb2) - Бабочка на штанге (Стальной волосок - 3) 1090K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владислав Крапивин

Владислав Петрович Крапивин БАБОЧКА НА ШТАНГЕ Последняя сказка

Редактор:

— По-моему, в этой повести нет ничего нового.

Нет о т к р ы т и я…

Автор:

— Это не открытие, а закрытие.

Способ сказать: «Всего хорошего, ребята…»

Разговор в издательстве

Пролог

За два дня до начала августа мы с Чибисом поссорились. Вернее, он со мной поссорился, я-то вот ни настолечко не считал себя виноватым… Ну и ладно! Не такие уж мы были друзья, чтобы я из-за этой ссоры страдал с утра до вечера. Подумаешь!..

Однако пострадать могли другие. Вдруг четыреста девять (или даже четыреста семнадцать) галактик в скоплении М-91 ускорят разбегание? Хотя… нехорошо, конечно, так рассуждать, однако галактики мне были пофигу. Их, галактик-то, во вселенной больше ста миллиардов, и если из-за каждой станет болеть голова… К тому же, они все у черта на куличках. Не верится, что они как-то могут влиять на здешние дела…

Была, правда, опасность поближе. Астероид 1999 Юта-Б мог сдуру отклониться от орбиты и вляпаться в земную поверхность. Вот получился бы звон! «Камешек»-то диаметром больше километра. Но и это меня почти не беспокоило. Про такие астероиды мы слышали уже не раз, и все они благополучно свистали мимо.

Но вот что никак бы не «просвистело мимо». Без нашей Улыбки ребячий Пуппельхаус в поселке Колёса не стал бы таким, о каком все мы мечтали.

И все же до последнего момента я не тревожился. Чибис не такой человек, чтобы из-за обиды наплевать на общее дело. Я был уверен, что он принесет ключ. А он…

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ ЛЮДИ И КУКЛЫ

Педагогика тети Аги

В нашем классе он появился в сентябре прошлого года. Раньше он жил на другом краю города, учился в неизвестной мне школе номер семь. Потом его мать и тетка почему-то поменяли квартиру.

Невысокий такой, щуплый, с перепутанными светлыми волосами, острым носом и тонкой шеей. А на затылке у него торчал длинный хохолок с загнутым концом. Это само по себе — причина для птичьего прозвища. А как узнали, что он — Максим Чибисов, так сразу он и стал Чибисом. И не спорил. Но в обиду себя не давал. В первый же день он показал характер.

У нас в шестом «Б» ребята были всякие, и среди них — Гаврила Гречихин по прозвищу «Крупа» (то есть «Мешок с гречкой»). Любил показать себя крутым, особенно перед незнакомыми. На перемене подошел к новичку, отставил ногу, проехался по нему взглядом.

— Ну, чё скажешь, птица Чибис? Как будем жить? По понятиям или по «Правилам для учащихся»?

— А просто по-человечески нельзя? — Прозрачные сине-зеленые глаза «птицы» были то ли боязливыми, то ли… еще какими-то.

— Вот я и говорю: по человеческим понятиям! — старательно обрадовался Крупа. — А это значит, что от новенького требуется вступительный взнос. Сто тугриков на нужды коллектива…

Коллектив никакого взноса не хотел, но ждали молча. Любопытно: как отзовется новичок?

— Всего-то? — негромко отозвался Максим Чибисов. — А может, сразу триста?

— Ты… это в натуре? Или ёлочку украшаешь? — слегка растерялся Крупа.

— Конечно, елочку, — прежним тоном разъяснил новичок. — Нету у меня ни трехсот, ни сотни. Только пятак. Но и его я не дам, ты не заработал…

— У-тю-тю… — запричитал Крупа. — Какой принципиальный мальчик, прямо Тимур и его команда! А хочешь пластическую операцию на личике? — И потянул растопыренную пятерню. И при этом повернулся к новичку боком. — Ик…

Это Чибисов ткнул его между ребер острым локтем. И тут же деловито стукнул Крупу кроссовкой под колено. А ладошкой толкнул в плечо. Крупа — и в самом деле, как мешок! — осел на половицы.

Правда, он сразу вскочил — тяжело, но быстро. Завелся, как стереомаг:

— Ты-ы! Гнида пернатая! Да я… ик…

— Не суйся, а то получишь еще, — ровным тоном пообещал Чибисов.

— Парни, вы слышали?! — Крупа охватил всех мальчишек взглядом, в котором горела жажда справедливости. — Как он на наших!

Но «парни» смотрели без сочувствия. А очкастый Бабаклара сказал:

— Крупа, сократись. Он ведь честно предупредил: не наезжай…

Бабаклара был авторитет. Побольше, чем Крупа. И не за счет мясистости и нахальства, а за счет способности мыслить. В четвертом классе наша прежняя учительница Анна Владиславовна однажды назвала его «бакалавром» — за любовь к рассуждениям. Слово понравилось. Но выговаривать его умели не все, и скоро Костик Юшкин превратился в «Бабу Клару», а потом просто в «Бабаклару». И не возражал. Понимал, что не имя красит человека…

Ну вот, Бабаклара легко поставил точку в споре, и Крупа побрел к своей парте, обещая разделаться с Чибисом позже.

И стал Чибис нашим одноклассником.

Несколько дней после стычки Крупа глядел на Чибиса косо, цедил себе под нос: «Приемчики знает, паразит…» Но Чибис, по-моему, не знал никаких приемчиков, просто не был трусом. Но и задирой не был, никогда больше ни с кем не подрался. А случай с Крупой постепенно забылся.

Соседкой новичка по парте стала Люся Кнапкина, спокойная такая, вроде самого Чибиса. Они вполне ладили, но друзьями, видимо, не сделались. Да и вообще ни с кем Чибис не подружился, хотя и не ссорился никогда. И ничем не выделялся. И оценками не блистал. Только в диктантах не делал ошибок, да английские абзацы переводил слёту…

И говорил всегда негромко. Иногда — себе во вред.

— Чибисов, ты можешь декламировать повыразительнее? Это Лермонтов, а не инструкция для мобильного телефона!

— У меня не получается…

— Садись! Четыре с минусом…

Он слегка пожимал твердыми плечами форменного пиджака: мол, с минусом так с минусом…

Лишь в конце учебного года Чибис оказался опять в центре внимания.

Наша школа всегда считалась «самой-самой». Элитной и выдающейся. «Дети, вы же знаете, на каком счету в городе ваше учебное заведение! И не нарушайте традиций!»

Одной из традиций был «академический внешний вид»: темно-синие отглаженные костюмы, белые рубашки и серые в голубую крапинку галстуки. Ну, в галстуках (в крапинках то есть) еще допускалось некоторое разнообразие, а в пиджаках и брюках… Когда несколько старшеклассников появились в джинсах, учительскую захлестнула истерика… Правда, на уроках, если очень душно, разрешалось снять пиджак и повесить на спинку стула. Но ведь не будешь таскать его снятым, когда переходишь из кабинета в кабинет. Вот и жарились. Особенно тяжко было, если за окнами летняя погода.

Такая погода свалилась на город после праздника Победы. Сразу все зазеленело, по кюветам — россыпи одуванчиков, асфальт начал размякать от жары. А мы по-прежнему — в одежде банковских клерков…

Чибис же в середине мая, в понедельник, явился в школу в летнем костюмчике.

Дежурные у входа открыли рты, не сказали «стой!» Может, решили, что мальчик не из нашей школы и пришел не на уроки, а по другому делу — например, к маме-учительнице.

Если бы Чибис появился в каких-нибудь камуфляжных бермудах или обрезанных джинсах и рубахе с «навороченным» рисунком, тогда еще туда-сюда. Просто «вопиющий нарушитель школьного распорядка». Но он выглядел, как детсадовский ребенок-манекен с витрины «Детского мира». Коротенькие светло-серые штаны с вышитым на боку динозавриком были пристегнуты на двойные пуговки к такой же отглаженной рубашечке с накладными карманами и белым воротничком. Правда, рубашку украшал привычный форменный галстук. Словно доказательство, что мальчик — ученик этой школы.

Итак, дежурные девятиклассники хлопнули губами и молча вытаращили глаза. Так же все таращились на Чибиса в вестибюле и в коридоре. И в классе. Но в нашем шестом «Б» народ в общем-то деликатный, не стали разглядывать нарушителя в упор, только незаметно пожимали плечами да в сторонке кто-то бормотнул:

— Ну, Чибис дает…

И лишь Бабаклара задал прямой вопрос:

— Не боишься, что мама Рита попрет тебя вон за нестандартную внешность?

— Не попрет. Они сговорились, — угрюмо отозвался Чибис, вешая на крючок парты рюкзак. Он держался сумрачно и спокойно, однако понятно было, что стесняется. Да и любой бы на его месте стеснялся.

— Кто сговорился? — удивились разом несколько человек.

Чибис объяснил сквозь зубы:

— Маргарита и… тот, кто озабочен моим воспитанием.

Толстый Даня Панкратов, который всегда больше всех страдал от жары, выговорил:

— Мне бы таких озабоченных. А то скоро копыта откину в этом френче…

Забренчал звонок, и возникла наша дорогая «классная мама». То есть Маргарита Дмитриевна. Она учила нас русскому и литературе.

— Рассаживаемся быстро! Почему вы всегда пыхтите и возитесь, как усталые буренки в стойле?

Мы пыхтели и возились, потому что стягивали пиджаки. За открытыми окнами нарастал зной и вливался в класс.

— Неужели нельзя снять свою амуницию заранее?.. Кто не сделал домашнее задание, признавайтесь сразу, тогда так и быть, обойдемся без двоек. А кто ничего не написал, но будет сидеть с умным видом… А, Панкратов! У тебя в тетради, конечно чисто, как в снежном поле?

— Нет, у меня вопрос, — пропыхтел Даня и поднялся, стягивая тесный рукав. — Почему одни имеют право ходить в летних шмотках, а другие должны жариться, как в инкубаторе?

— Это ты о чем, Панкратов?

— Это он о Чибисове, — ласково подсказала Наташка Белкина, ехидная такая личность.

— А! Здесь особый случай! Чибисов не «имеет право», а «обязан» ходить так. По настоянию его тети. Она решила, что он вообразил себя чересчур взрослым и позволяет выходки, несвойственные школьнику двенадцати лет. Вот пусть и ощутит себя снова ребенком в коротких штанишках.

Сразу, конечно, раздались вопросы: что за выходки?

— Это вы спросите у него! Пусть расскажет… если хватит храбрости.

— У него, наверно, хватит, — сказал Бабаклара. — Но мы не будем спрашивать, это неэтично…

— Неэтично заниматься болтовней на уроке и отвлекать учителя… Быстро открыли тетради!.. Панкратов, тебе особое приглашение?

— Наверно, сигареты смолил за сараем с соседскими пацанами. Вот и все грехи, — заметил Даня.

— Или лазил по сайтам с эротической тематикой, — догадливо сказал Юрик Демьянов по кличке «Аньчик» (сокращенно от «Анекдот»).

— Чё по ним лазить-то! — зашумели в классе. — Этого добра теперь на любом телеканале, только включи… Аж тошно…

А Крупа высказал догадку, что у чибисовой тетушки просто «поехала крыша».

— Да, — гласился Бабаклара. И академически разъяснил: — Она не сознает, что коэффициент взросления школьника зависит не от фасона штанишек, а оттого, что у них внутри.

Наступило любопытное молчание: как отнесется к такому суждению мама Рита? Она помолчала и утомленно произнесла:

— Убирайся. Из класса и из школы. И чтобы без родителей сюда ни ногой…

Бабаклара неспешно уложил рюкзак и направился к дверям. На него смотрели с завистью. Знали, что до завтра мама Рита забудет его высказывание (да и что он такого сказал?), а сегодня у человека — подарок судьбы, выходной…

Больше про Чибиса не говорили и не обращали на него внимания (или делали вид, что не обращают). Лишь Наташка Белкина один раз не выдержала, показала свою натуру.

После третьего урока мы, забрав рюкзаки, отправились из кабинета математики в кабинет биологии, но оказалось, что он еще занят: семиклассники заканчивали какие-то опыты. Мы расселись на подоконниках. Я оказался у окна вместе с Чибисом, подпрыгнул, сел рядом. Сидеть молча было неловко, я спросил:

— Можешь перевести два абзаца по английскому? Я не успел…

— Давай учебник…

Он положил книгу на незагорелые коленки и в одну минуту пересказал мне русский текст. Внятно и толково.

— Запомнил?

— Конечно… Слушай, где ты так научился английскому? Прямо как… Гари Поттер какой-то…

Он усмехнулся:

— Все та же тетушка. Она раньше работала переводчицей. А меня натаскивала с трех лет… В общем-то и правильно делала…

Тетушка Чибиса представилась мне этакой сухопарой дамой вроде постаревшей Мери Поппинс.

— Строгая особа, да?

— Угу… — охотно согласился Чибис. И вдруг объяснил: — По правде говоря, она даже не родственница. Просто соседка. Но мы живем вместе с давних пор. Она еще мать воспитывала в ее девчоночьи времена. Та ей до сих пор ни в чем не перечит. И меня отдала ей… в полное распоряжение. Тем более что самой некогда меня учить уму-разуму…

— Почему? — машинально спросил я.

— Она проводница на дальних поездах.

— А… отец? — дернуло меня за язык.

Чибис ответил коротко:

— Сапер был. Под Грозным…

Я выругал себя и заткнулся. А Чибис проговорил беззаботно (может, излишне беззаботно):

— Наверно, пора закусить… — И вытащил из рюкзачка пачку печенья. Видимо, он, как и я, не ел школьные обеды.

— В столовую не ходишь?

— Ну ее… эти сосиски тошнотворные…

— Я тоже не люблю…

— Хочешь? — он протянул пачку.

Я взял две твердые галеты… Хорошо, что не сладкие. Но плохо, что сухие. У меня в рюкзаке была баночка спрайта, я вытащил, оторвал язычок. Брызнуло в нос.

— Глотнешь? — спросил я Чибиса.

— Сначала ты…

Я поглотал тепловатую шипучку, тогда и Чибис приложился к банке.

Мимо сновали ребята, но на Чибиса и меня не обращали внимания. И только Натка Белкина остановилась и наклонила кудрявую, как у куклы головку. Пропела:

— Чи-ибис! Я сразу хотела сказать. Какой ты сегодня симпатичный… Особенно эти пуговки… И нахально так подергала желтую пуговицу у него на животе.

— Убери лапы, — ровным голосом сказал Чибис.

— Ну чего ты! Я же по правде… А хочешь поиграть в лошадки?

— Как это? — опрометчиво спросил Чибис.

— Разве не знаешь, как жеребчики кусаются? — Она изобразила скрюченными пальцами «зубастую пасть», хихикнула и цапнула Чибиса повыше колена. Чибис взвизгнул и вскинул колени до ушей.

— Дура!

— Ой, а ты боишься щупалок! Вот смешно! Как девочка…

— Наталья, глянь сюда! — быстро сказал я. Зажал пальцем отверстие в банке, взболтнул жидкость. Наташка удивленно глянула, а я убрал палец, и ей в лицо ударила пенная струя.

— А-а-а! Идиоты!.. — Она закрыла щеки и побежала прочь, мелькая белыми гольфиками и бантами на кудряшках. Наверняка, жаловаться маме Рите.

— Сама виновата, корова, — сказал я вслед Белкиной, вовсе не похожей на корову.

Чибис дышал виновато. Признался:

— Я правда щекотки боюсь больше боли… Если попаду в плен к врагам, из меня запросто вытянут все тайны…

— Не вытянут, — утешил я. — В этих случаях организм ставит нервную блокировку. Я читал… Глотни еще.

Мы допили спрайт, и увидели, что можно уже идти в кабинет. Но продолжали сидеть. Мне хотелось спросить: чего такого натворил Чибис, что тетка решила «укоротить его взрослость». Но, конечно, я не решался.

Чибис вертел в ладонях пустую банку.

— Можно, я возьму ее?

— Возьми, пожалуйста… А зачем она тебе?

— Я собираю такие… И сдаю в одну кафешку. Хозяин платит пятьдесят копеек за штуку…

Я не знал, что сказать. Неужели у Чибиса такая обездоленная жизнь? Наконец выговорил:

— Это же гроши…

— Да… Но все же хоть какие-то карманные деньги. И, кроме того, просто интересно. Вроде как рыбацкий азарт: какой будет улов… — Он повозился быстро глянул сбоку и вдруг признался: — На этом я вчера и погорел…

— Как?

— Ходил по бульвару недалеко от цирка, там веранда со столиками. Те, кто пиво лакает, кидают банки в урны или оставляют на столах. А я незаметно подбираю… И вот с одного стола смёл сразу четыре посудины. Три пустые, а в одной остаток булькает. Пустые я — в сумку, а недопитую… думаю, надо вылить. А жарища такая же, как сегодня. Ну, меня будто под локоть толкнули: присосался и давай глотать. Гадость, конечно, зато холодная… Ну и… ничего же не случается безнаказанно. Глядь, мимо движется мадам Инесса Мефодьевна, знакомая моей тетушки. «Ах, Максим! Как ты можешь! Я все расскажу Агнессе Константиновне!»

— И рассказала?

— Как видишь… И началось: «Это ранняя склонность к алкоголизму!.. Чем это кончится!.. Ты раньше срока вообразил себя мужчиной, причем пьющим мужчиной!.. Это требует немедленного пресечения!..» И не поленилась ведь, и денег не пожалела: поехала в «Детский мир» за этим нарядом… «Отныне ходи вот так. Пробовать алкогольные напитки в таком виде тебе не захочется!»

— Ты не упирался?

— С ней бесполезно… Да и зачем? В общем-то так даже удобнее. Лишь бы не дразнились…

— Никто не дразнится. Некоторые даже завидуют.

— Ну да… Только Белкина эта…

— Она чокнутая… Ты знаешь что? Рубашку заправь поглубже, чтобы пуговиц не видно было, а сверху надень поясок. Тогда будет нормальный спортивный вид.

— Нету же пояска…

— Подожди… — Я полез в рюкзак. Там у меня лежал среди мелочей свернутый ремешок от старого футляра для мобильника. — Вот, продерни в петли.

— Спасибо… — Он чуть улыбнулся, взялся за пуговицу, и вдруг… — Ой, а из чего этот ремешок? Натуральная кожа?

— Да что ты! Клеенка… А не все ли равно?

— Ну… — скомкано сказал он. — Не люблю я, когда вещи из настоящей кожи. Противно…

Я сразу понял:

— Да! У меня так же бывает! Начинаешь думать: когда-то это была шкура живого существа, а потом ее содрали…

— Вот именно! — Чибис живо блеснул сине-зелеными глазами, и я вдруг увидел, что они слегка разные: один более синий, другой более зеленый. Он стал суетливо продергивать ремешок в петли от пуговиц. Застегнул, прыгнул с подоконника. Одернул «прикид» — Во… Нормально, да?

— В самый раз… — похвалил я. И осторожно сказал: — Слушай… Макс… Кожа кожей, а как насчет мяса? Ты его совсем не ешь, да? — Я вспомнил слова про «тошнотворные сосиски». И с уколом совести подумал о своей любви к пельменям.

Чибис поморщился:

— Приходится есть… То и дело слышишь: «Мясо необходимо детям для нормального роста. Посмотри на себя, ты и так худой, как пенджабский нищий…»

— Со мной так же… А тебе это тетушка твоя твердит?

— Ну да…

— С ней, видать, не поспоришь, — посочувствовал я.

— Это невозможно. Во-первых, у нее абсолютное чувство логики, она всегда оказывается права… А кроме того, у нее больное сердце, старая уже… Как разволнуется, уходит к себе в комнату, и оттуда сразу — вонь всяких капель. Вот и думаешь: вдруг случится что-нибудь — всю жизнь будешь совестью маяться…

Я кивнул: понятно, мол. А Чибис вдруг добавил:

— И вообще… Всякий лишний скандал увеличивает дисбаланс в этом мире…

— Чего увеличивает?

— Дис-ба-ланс… Он расшатывает равновесие Вселенной… Я бестолково говорю, да?

— Нет… вполне толково… — Я и сам был не прочь иногда поразмышлять о проблемах мирового масштаба. Но сейчас не согласился с Чибисом: — Только… ну, какой там дисбаланс от спора с тетушкой на фоне всеобщего финансового кризиса? Или по сравнению с проблемами черных дыр?

Чибис глянул на меня с уважением, однако возразил:

— На кризис есть антикризисные меры. Дыры возникают по законам космического развития. А вот какая-нибудь непредвиденная мелочь может вызвать колоссальное обрушение. Вроде как легкий камешек вызывает лавину. Или… ну, помнишь бабочку на штанге?

— Какую бабочку?

— Мультик есть такой, про волка и зайца. Волк там штангу выжимает, тренируется, а над ним бабочка. Сядет на левый край штанги — волка тянет налево, сядет на правый — беднягу туда же…

— Да! А когда она села посередке — он вместе со штангой бряк на землю! — развеселился я. И Чибис засмеялся. Я хотел сказать, что бабочка — это все-таки шутка режиссера, но забренчал звонок…

В этом кабинете нам разрешали садиться кто с кем хочет. И мы с Чибисом сели рядом.

Программа шестого класса по биологии в нынешнем году уже закончилась, и старенькая Анна Сергеевна занимала нас рассказами об ученых. Нынче она принялась читать занудный очерк о Пржевальском и его лошадях. А я тихонько сказал Чибису:

— По моему, никакого равновесия во Вселенной нету. Сплошной кавардак. Чем дальше, тем больше. Будто каша в котле. Галактики разлетаются, черные дыры там и тут, а недавно еще какое-то серое пространство открыли… У меня есть книжка японского ученого Мичио Накамуры, «Новый взгляд на старый мир». Он там много пишет про все такое. И главное, что почти все понятно, без лишних мудростей… Максим, хочешь, дам почитать?

— Хочу, конечно… Клим, только знаешь что? Ты не говори мне «Максим». Говори, как раньше, «Чибис». Я привык, меня так с первого класса зовут. А свое имя я не люблю…

— Почему? Хорошее имя…

— Кому как… Мне вспоминается пулемет на гражданской войне. В кино «Чапаев». Как из него по тысячам живых людей…

— Что поделаешь, если война… — осторожно проговорил я. — Там никуда не денешься: кто кого…

— Вот оттого и не люблю, — сказал Чибис в сторону. Мне стало почему-то неловко, и я не придумал ничего другого, как сообщить о себе:

— Мое имя тоже связано с гражданской войной. Немного…

— Как это? — шепнул Чибис.

— Был красный полководец, Клим Ворошилов. Не слышал про такого?

— Слышал, конечно…

— А у моего отца был дед, мой прадед то есть. Очень любил прежние времена. Держал дома древний патефон с ручкой для завода и старинные пластинки. И была у него любимая, называлась «Казачья походная». Эта пластинка у нас до сих пор хранится, только патефон давно сломался. Но отец мне эту песню на электрическом проигрывателе крутил. Там есть такие слова:

Красный маршал Ворошилов, посмотри На казачьи богатырские полки…

Прадед все просил отца: «Родится у тебя сын, дай ему имя Клим. Климентий». Хотя вообще-то Ворошилов — не Климентий, а Климент… Ефремович…

Чибис молчал с минуту и смотрел не на меня, а за окно. Потом сказал неохотно:

— Казачьи полки были всякие… В Отечественной войне многие из них воевали за немцев… Про это раньше молчали, а теперь уже не скрывают. Целые книжки написаны.

— Но не все же были изменники! Были и герои! Например, генерал Доватор. Про него тоже книжка есть…

— Я знаю… А те, кто против Красной армии были, за немцев, они ведь не считали себя изменниками. Потому что воевали не за Гитлера, а против Советской власти. Эта власть им столько всего натворила…

Я знал и об этом. Смотрел однажды про казаков историческую передачу. Однако мне стало обидно за прадеда (которого я никогда не видел). И я хмуро сказал:

— Дед моего отца здесь ни при чем. И Ворошилов тоже…

Чибис глянул быстро и как-то съежено:

— Клим, ты не обижайся. Это я… у меня дурацкая привычка: во всем копаться и делать уточнения…

Я сразу отмяк.

— Не обижаюсь я, а… тоже уточняю… А вообще-то, когда про свое имя думаю, вспоминаю вовсе не Ворошилова, а другого Клима… Есть такая толстенная книга у Максима Горького…

— Жизнь Клима Самгина?

— Да… Ты что, читал?

— Нет, конечно. Просто сериал вспомнил, показывали недавно. Я смотрел там не все, а только про детские годы. Дальше неинтересно стало.

— Я тоже только про детские… И смотрел, и в книжке прочитал. А про остальное решил, что прочитаю, когда «дорасту». Меня и в детских-то его годах зацарапало… не по-хорошему.

— А что… зацарапало? — неуверенно шепнул Чибис.

— Ну, помнишь, как он не сумел мальчишку из ледяной воды спасти? Испугался, выпустил ремень, за который тот схватился… А потом у него все толклось в голове: «А был ли мальчик? Может, его и не было?»

Чибис кивнул. Но тут же возразил:

— Ты здесь ни при чем…

— Ну да… Только все равно иногда скребет… будто это не с ним случилось, а со мной…

Зачем я в этом признался? Вроде ничего такого не было в Чибисе, чтобы откровенничать с ним… Впрочем, дальше откровенничать и не пришлось. Анна Сергеевна добродушно сказала:

— Ермилкин, шел бы ты, погулял. Все равно не слушаешь и соседу не даешь…

— А чего я…

— Иди, иди… Не бойся, жаловаться Маргарите Дмитриевне я не стану. Просто тебе полезно проветриться…

Чибис вскочил.

— Анна Сергеевна, тогда и я! Мы одинаково виноваты!

— А ты сиди…

— Ладно, пока… — шепнул я Чибису, забрал рюкзачок и без всякого огорчения покинул кабинет.

Впереди у меня было полтора часа. Половина урока биологии, потом большая перемена да еще факультатив по истории православия. На него я не ходил.

Мама, папа, Лерка и я

В начале учебного года, когда объявили, что будут такие занятия, мама Рита нам объяснила:

— «Факультативные» это значит «добровольные», но ходить на них надо обязательно, чтобы узнать побольше про историю религии и духовную жизнь. К тому же, нужна наполняемость группы. Надеюсь, ни у кого нет возражений?

Я быстренько подумал и поднял руку. Сказал, что у меня есть возражения.

— Это почему же, Ермилкин? Ты что, не уважаешь традиции своей страны?

Я сказал, что уважаю. Но еще уважаю Конституцию, а в ней есть статья про свободу совести.

— Я смотрю, ты стал слишком грамотный, — заявила мама Рита. Я немного разозлился и сказал, что не слишком, а в самый раз…

— В самый раз, чтобы я позвонила родителям… — и она повернулась к молодому священнику, который стоял рядом: — Отец Борис, это Клим Ермилкин, он у нас известный «правозащитник»…

Священник, похожий на артиста Харатьяна с приклеенной бородкой, смотрел на меня с интересом. А я разозлился сильнее. На Маргариту. Потому что никаким «правозащитником» я не был, наоборот, не любил влезать в споры. Только в прошлом году, один раз, вступился на уроке за безответную Лельку Ермакову, когда на нее начала орать англичанка Венера Аркадьевна. Из-за какой-то несчастной забытой дома тетрадки! Лелька расплакалась, ну я и сказал: «Чего вы на нее, как фельдфебель на плацу…» Что бы-ыло! «Я потребую от родителей принятия самых решительных мер!» Ну, они и приняли. Мама сказала мне, что следует аккуратнее выбирать выражения, а папа (литератор же!) заметил, что нелогично сравнивать особу женского пола с фельдфебелем, который, как известно, мужчина…

— Ты должен извиниться.

Ну, должен так должен. Трудно, что ли? На следующем уроке я сказал:

— Венера Аркадьевна, простите, я был не прав. Нельзя сравнивать женщину с мужчиной-фельдфебелем…

— Убирайся! Я отказываюсь с тобой заниматься!

Меня перевели в другую группу, к Елене Михайловне, которая ни на кого не орала, потому что работала первый год. И Лельку, кстати, тоже перевели. С той поры мы с ней сидели рядом почти на всех уроках. Но никакой особой симпатии между нами не было, напрасно Натка Белкина хихикала и поглядывала с намеком…

Отец Борис подождал, когда мама Рита умолкнет, а мне сказал:

— Однако же… Клим Ермилкин… разве ты атеист? Вот я вижу цепочку под галстуком, похоже, что с крестиком… Или я ошибся?

— Это крестик. Но откуда вы знаете, что я православный? Может быть, католик или протестант…

— М-м… ну и что? Знания все равно не помешают. У всех христиан одно Евангелие и одни заповеди…

Я ответил, что Новый завет читал еще в девять лет, а Нагорную проповедь знаю почти наизусть (малость прихвастнул). И что вера должна быть добровольной, а не превращаться в школьные уроки.

— Маргарита Дмитриевна, в суждениях Клима есть, кроме отроческой ершистости, некое рациональное зерно, — кротким голосом сообщил отец Борис. — Принуждение в самом деле здесь не даст пользы… И, может быть, Клим через какое-то время, после размышлений, изменит решение…

Я не изменил решения. Даже после звонка мамы Риты родителям. Только перед сном несколько раз виновато перекрестился на картонный образок, что был приклеен повыше отрывного календаря — маленькую копию рублевской Троицы. Надо было попросить у Бога прощения за дерзость, чтобы не случилось неприятностей…

Я — верующий? Да. Потому что полностью верю: Бог есть. Без Него некому было бы сотворить Вселенную. Само по себе на свете не возникает ничто. Но я, конечно, бестолковый верующий: не знаю толком ни обычаев, ни правил. И многого не понимаю. Например, почему люди отдали Сына Божьего на распятие? Когда я читаю про это, внутри все сжимается. Я ненавижу Пилата, хотя Булгаков как-то осторожно пытался оправдать его в своей книге… Я бы поговорил про все это с отцом Борисом, только не на уроке. Это не для школы. Там, чего доброго, еще и отметки начнут ставить…

Кроме меня на факультатив не стали ходить Рафик Мамедов и Марик Шульц. Но они — понятно, почему. А еще — Бабаклара. Он объяснил, что пока не определился в духовном выборе, но склоняется в пользу буддизма. Конечно, мама Рита пообещала позвонить Бабаклариному папе, чтобы тот подкорректировал «склонение» сына в нужную сторону. Но папа, видимо, не сумел…

Итак, у меня была куча времени. А дом — в трех шагах.

Я и раньше жил от нашей школы недалеко, на улице Крупской, в трехэтажке довоенного времени. Мы вчетвером обитали в двухкомнатной квартирке. А прошлой весной наконец набралась нужная сумма на трехкомнатное жилье в новом доме. Аж не верилось в такое счастье!.. Школа теперь сделалась еще ближе, а главное — теперь у меня была своя комната (хотя и самая маленькая из всех).

Я в этой комнате все устроил, как мечталось. Над тахтой приколотил карту полушарий — большущую, напечатанную «под старину», с пузатыми парусниками и морскими чудовищами. Над столом повесил фотопортрет Высоцкого в тельняшке, на полках расставил книжки Стругацких и Астрид Линдгрен, диски и старую «Библиотеку приключений» (еще из отцовского детства). Упросил маму-папу купить большущий глобус на высокой подставке (стоил он, кстати, не меньше, чем письменный стол). Сделалось в комнате как в старинном кабинете или в штурманской каюте. Особенно, когда я терпеливо склеил пластмассовую модель «Катти Сарк». Настоящую-то «Катти» я никогда не увижу — недавно сгорела в Гринвиче, и едва ли ее восстановят как надо, так пускай будет хотя бы вот эта, здесь…

Из широкого окна была видна крыша Исторического факультета — недавняя постройка, но, как и моя карта, «под старину», с башенками и флюгерами. Над крышей белела колокольня ближней церкви. По ночам ее подсвечивали прожекторы, красиво так! Не то, что прежний вид на Крупской с гаражами и кирпичным забором…

Слава Богу, лифт сегодня работал (что случалось не всегда). Хоть немного отдышусь, а то взмок на улице, будто грузчик на тропической пристани. Я въехал на пятый этаж, «персональным» ключом открыл дверь и через прихожую ввалился в свою комнату. Бряк на тахту…

Мама была дома. Она работала корректором в частном издательстве «Пирог» и чтением авторских рукописей занималась не в офисе, а «под родным кровом». И Лерка была уже дома. На уроки в свой первый класс она уходила вместе со мной, а возвращалась одна. И на продленку не оставалась, самостоятельная, й-елки-палки. Мама столько нервов из-за этого измотала… Теперь Лерка хныкала на кухне, что не хочет есть вермишель, потому что та «как червяки», а мама спрашивала силы небесные, за что ей такое испытание в жизни…

Я полежал полминуты, скинул пиджак и брюки и засунул себя в шкаф с тряпичным имуществом. И услышал, что мама встала на пороге.

— Ты что там ищешь? И почему явился так рано?

— Выгнали, наверно, — подала голос моя сестрица.

— Сама ты «выгнали»… Я не насовсем, а на перерыв… Мама, а где мои шмотки, в которых я в том году вернулся из лагеря?

— Ваши «шмотки», молодой человек, я еще осенью выстирала, погладила и положила в общий шкаф… А что, вас наконец освободили от обязательных фрачных пар?

Я выбрался из шкафа и поддернул трусы.

— Ну… не совсем освободили, но сделали послабление…

— Может быть, наденешь парусиновые брюки и белую водолазку?

— Не, мам… хочу тот испытанный в походах прикид. В нем лучше ощущается лето. И к тому же — ради солидарности…

— Опять эти словечки! «Прикид»… А что за солидарность? — спохватилась мама.

— Да есть у нас Чибис. Максимка Чибисов. Его тетушка гнобит…

— Клим, опять жаргон?

— Ну, правда, гнобит. Додумалась… — И я коротко рассказал о невзгодах Чибиса.

— По-моему, у его тети очень правильные взгляды, — сказала мама.

— Конечно! Он и сам так считает. Но только неуютно ему одному в таком прик… костюме. А тут будет моральная поддержка.

— Поддержки не будет. У тети Чибисова есть договоренность со школьным начальством. А тебя Маргарита Дмитриевна тут же выставит с треском.

— Ну, не сразу же выставит! А ты потом тоже договорись с ней. Скажи, что я выдул целую бутылку пива!

— Болтун!.. Между прочим, ты знаешь, что я никогда не вру…

— А ты и не ври! Я по правде могу! У папы есть в холодильнике!

Мама подбоченилась и глянула на меня с высоты своего роста. Большая такая, с круглыми руками, с уложенными в тяжелую прическу бронзовыми волосами. И с глазами, в которых усмешливые искорки (ну, самая «мамистая мама», как я иногда говорил ей). Ногтем почесала подбородок.

— Смотрю на тебя и удивляюсь: почему ни разу в жизни я не дала тебе даже подзатыльника?

— Потому что я образцовый!.. А как это «ни разу не дала»?! Два раза! Один раз еще в детском саду, когда я пришел с горок в обледенелых штанах. А второй в позапрошлом году! Когда я сказал Лерке, что она клизма навыворот…

— Значит, оба раза не без причины… Только не понимаю до сих пор: что значит «клизма навыворот»?

— А ты выверни Лерку на левую сторону, сразу поймешь… Что, пошла выворачивать?

— Болтун. За твоим «прикидом» пошла…

Я подпрыгнул и поболтался на турниковой перекладине, вделанной в дверной проем.

— Сгинь с дороги, — велела мама, возвращаясь. — Вот, облачайся…

Я прыгнул двумя ногами в штаны из серо-зеленой легонькой плащовки. Выдернул из брюк ремешок с чеканной пряжкой, протянул в петли на шортах. Схватил рубашку, тряхнул, прежде чем сунуться в нее головой. Что-то щекотнуло меня по ноге. А мама быстро нагнулась.

— Подожди-ка… — Он держала двумя пальцами пятисотрублевую бумажку. — Клим, это что?

— Естественно, деньги…

— Сама вижу. И они выпали из кармана твоей рубашки.

— Правда?

— Не валяй дурака! Это та ассигнация, которую я потеряла осенью. С ног сбилась и не нашла. Последние деньги тогда были, за день до зарплаты… Клим…

Я помигал, обдумывая ситуацию (словечко-то какое — «ситуация»!) Впрочем, без особой растерянности.

— Ну да. Типичный случай из жизни трудного подростка. Шестиклассник Клим Ермилкин стырил у родителей полтыщи, но не успел истратить на сигареты и наркотики и хитро запрятал подальше…

— Я вот тебе сейчас «стырю»!.. Ты можешь что-то объяснить?

— Сей момент… — И я гаркнул на всю квартиру: — А ну иди сюда, Холерия!

Так я называл сестрицу Валерию в минуты справедливого гнева.

Она тут же возникла на пороге (с вермишелью на щеках).

— Ма-а! Чего он опять обзывается!..

— Цыц! — велел я и взял у мамы пятисотку. — Это что? Говори!

— Ма-а, ну чего он… — и заморгала, будто кукла.

— Признавайся лучше сразу, — посоветовал я. — Осенью ты увидела эти деньги на полу и засунула в мой карман. Думала, мама найдет и мне попадет… Так?!

Малолетняя Валерия была вредна и подловата, но изворачиваться как следует еще не умела.

— Лера, зачем ты это сделала? — тихо спросила мама.

— Я не делала… Я только… А потому что он тогда… меня… Я хотела посадить моих киндеров на его корабль, а он меня вы-ыгнал… Ы-ы-ы…

— Вот это и есть клизма навыворот, — объяснил я маме. Мама сухо сказала:

— Выдерни, пожалуйста, обратно свой ремешок. Сейчас он пригодится…

— Он туго сидит. Лучше я поищу в шкафу папин, туристический. Он толще и крепче.

— Правильно. Поищи…

Лерка знала, что ее не тронут пальцем, но завыла в два раза громче…

— Искать? — спросил я.

— Подожди… Валерия, марш на кухню и сядь за холодильник, носом в угол. Будешь сидеть, пока не придет папа. Он с тобой разберется, как надо…

— Ы-ы-ы… — Лерка понимала, что папа вернется вечером, а у мамы слушать это «ы-ы-ы» хватит терпения на полчаса, не больше.

Когда она, подвывая, удалилась, мама взяла себя за щеки.

— Ну, что ты будешь делать с такой особой…

— Терпеть, — объяснил я. — Пока не женится… то есть не выйдет замуж… Но и на этом ничего не кончится.

— Почему не кончится? — Мама опустила руки.

— Потому что… вскоре она явится с розовым сверточком на руках. — Мама-папа, это ваша внучка Светочка. Мы будем жить у вас. А он оказался таким негодяем…

— Тьфу на тебя! Надеюсь, что до того момента я не доживу.

— Как это не доживешь?! А кто будет нянчить моих детей?

— Здрасте! А куда денется твоя жена, мать этих самых детей?

Я поскреб затылок. Потому что неясно еще, как оно повернется в жизни. Вдруг, как с матерью Лерки?

Лерка была не полностью моя сестра, а, как это говорят, «сводная». Отец один, а матери разные. Потому что, когда мне было три года, в нашей семье произошла «обычная для наших дней драма» (это по маминым словам). Впрочем, вспоминать драму у нас было не принято.

Случилось вот что. Отец тогда работал на областной телестудии «Наши горизонты», в сценарном отделе, а в редакции «Актуальная тема», по соседству, появилась сотрудница Ева Сатурнадзе. Про нее говорили — «гламурная особа второй пробы», но папа почему-то втюрился в особу стремительно и по уши…

У папы совсем не героическая внешность — он щуплый и даже слегка косоплечий. С быстрыми глазами и торопливыми движениями. Когда говорит, чертит в воздухе ребром правой ладони и часто мигает. Но характер у него прямой. И папа не стал скрывать от мамы новую любовь. Так мол и так, вот я весь перед тобой, можешь меня клеймить и осуждать, но все равно ничего тут не поделать.

Не знаю, что тогда чувствовала мама, плакала ли по ночам. Я же совсем кроха был, ничего не понимал. Насколько помню, скандалов не было. Папа собрал чемоданчик, и мне было сказано, что он уехал в командировку. А на самом деле — в новый микрорайон «Андреевский», где они с Евой сняли комнату. Мама — как всегда спокойная и деловитая — отводила меня в детский сад, хлопотала по дому, читала мне по вечерам про Буратино и Карлсона, иногда уходила на ночные дежурства в издательство, а меня оставляла ночевать у соседей. Вот соседская-то девочка Галка (на год старше меня) и сообщила мне, что «у твоего папы другая жена».

— А кто же тогда мама? — обалдело спросил я.

— Она теперь никто.

Это было настолько нелепо, что я ничуточки не поверил и даже не стал расспрашивать маму. Тем более, что иногда папа «возвращался из командировки», гулял со мной в Загородном саду и на Большом бульваре с каруселями и, случалось, водил в цирк. Но потом исчезал опять — «работа у меня такая»…

«Сезон командировок» длился чуть ли не два года, я привык и думал, что так будет всегда. Но однажды папа вернулся. Вернее, мама его вернула. Потому что «гламурная Ева» стремительно покинула студию и город, укатила в неизвестном направлении (потом оказалось — в Швецию, на веки вечные) и оставила в арендованной комнате папу с годовалой дочкой. Услыхав про такие дела, мама размышляла недолго. Поехала в Андреевский микрорайон, отыскала папино жилье (и его самого в этом жилье), уложила папино имущество в чемодан, а ревучую Валерию усадила в коляску. И велела отцу:

— Ступай за мной.

И привела его обратно в наш дом.

Опять же я не знаю, какие там были у родителей объяснения. При мне — совсем никаких. Просто «папа наконец-то прекратил свои служебные поездки и больше не будет исчезать надолго». А еще «он купил на Севере себе и мне дочку, а тебе сестренку».

Я в ту пору ходил (правда, недолгое время) в детский сад и там поднабрался знаний, каким образом появляются на свет сестренки и братишки. Потребовал у мамы правдивых объяснений. Она растолковала, что «появляются они по-разному». Иногда, и правда, в местных родильных домах, а иногда в специальных медицинских институтах, где их выращивают по заявкам родителей. Там родители их и покупают… Я в свою очередь разъяснил это соседской Галке, которая пыталась втолковать мне, «как было на самом деле». Мы крупно поспорили, спор услыхала Галкина мамаша и выдрала ее веником. А вскоре соседи переехали, и стало некому смущать мой внутренний покой…

Разумеется, со временем я узнал правду. Но Лерка ее не знала. Мама оставалась для нее — настоящей мамой, никак иначе и быть не могло. Характер у сестрицы оказался не сахар. Случалось, что я чуть не ревел от ее вредности. И говорил ей слова, среди которых «клизма навыворот» не самые крутые. Но ни разу в жизни мне в голову не пришло сказать этой стервозной особе, что она «сестра мне лишь наполовину, а маме — и вовсе никакая не дочь». Тема эта была «зарытая в самую-самую глубину». Тем более что настоящая Леркина мамаша, Ева Сатурнадзе, видимо, напрочь забыла и о дочери, и о России…

Конечно, я не все время ссорился с Валерией, бывало, что мы существовали мирно (иногда несколько дней подряд). Я провожал ее в школу, помогал готовить уроки, по вечерам читал ей свои старые книжки про Братьев Львиное Сердце и приключения в Изумрудном городе…

Родители жили между собой, как и до папиных «командировок». Иногда спорили и даже ссорились, но не сильно, потому что у мамы была способность на все смотреть со снисходительной усмешкой. Иногда мне казалось, что она видит в папе не столько мужа, сколько большого сына, моего старшего брата. По правде говоря, я и сам на него порой смотрел так же.

Папа писал короткие сценарии для местных телепередач и более длинные — для всяких постановок. Один раз его имя оказалось даже среди авторов сериала, который смотрела вся страна. Маму на работе поздравляли сотрудницы. Но она говорила, что эта картина — чудовищная дребедень, «Санта-Барбара на подмосковный лад». Папа соглашался. Однако объяснял, что порой приходится «наступать себе на горло, чтобы вырваться из финансовой блокады».

— Особенно в нынешних условиях глобального кризиса.

О кризисе говорили везде и всюду, поэтому мама не очень критиковала отца. Тем более что мы действительно «вырвались» и сумели выкупить квартиру. «И даже кое-что осталось для дальнейших планов», — напоминал иногда папа. Он собирался купить у своего приятеля-сослуживца Садовского подержанную «Мазду». Тогда мы сможем всем семейством путешествовать, где хотим. Как в давние времена, когда у нас была старенькая «Лада», развалившаяся потом «буквально посреди дороги».

Мама к идее с «Маздой» относилась осторожно. Опасалась, что папа на этой иномарке врежется в первый же столб.

— При твоей-то безалаберности… Тем более, что там правый руль.

— Вот именно — правый! — восклицал папа. — Наше дело правое, победа будет за нами!

Мама качала головой. Ее успокаивало лишь то, что в условиях кризиса деньги дешевели быстрее, чем накапливались и пока «Мазда» оставалась мечтой. Правда, папа рассчитывал на свой сценарий телеспектакля «Тени как шпалы» (о молодых журналистах). Этот сценарий обещал продвинуть в производство папин московский знакомый, старый писатель Всеволод Глущенко. Он был наш земляк, а потом перебрался в столицу. У Глущенко отец когда-то учился на журфаке и считался «перспективным автором».

Новый сценарий маме нравился больше, чем старый сериал. Но она говорила:

— Именно поэтому его и провалят. Сейчас продюсерам нужна только всякая любовно-детективная мура…

Я сценарий тоже читал, но, как говорится, «не составил конкретного мнения». Местами казалось интересно, а чаще — так себе. И папе я высказывал это откровенно (хотя и осторожно — чтобы не гасить его вдохновение).

Я заправил рубашку под ремешок и покрутился перед мамой, как перед зеркалом.

— Нормально?

— Совершенно ненормально, — вздохнула мама. — Одни ноги да уши…

— А еще умные выразительные глаза, — напомнил я.

— Глаза голодного Маугли… Почему ты не обедаешь в школе?

— Достаточно, что там травится вчерашними омлетами Лерка.

— Не сочиняй! «Вчерашними»! У вас в школе постоянные санитарные проверки…

— А зачем обедать в двенадцать часов, если в два или три приходишь домой и здесь на плите заботливо приготовленная мамина еда?

— Подлиза… Но сейчас-то ты можешь пообедать, раз уж пришел?

— Сейчас очень даже могу! Потому что после шестого урока у нас еще экскурсия на кукольную выставку… Это мама Рита придумала для выполнения своих планов внеклассной работы. Хватило ума…

— Не ворчи. Все говорят, очень интересная выставка. Я в детстве обожала кукольный театр…

— В детстве я тоже обожал…

Мама опять скользнула по мне глазами.

— Судя по твоему «прикиду»… и по твоим разговорам, детство у тебя еще не закончилось.

— Ну и ладно. Я и не хочу, чтобы закончилось… — Я начал перекладывать из школьно-костюмных карманов в «летние» всякую мелочь: проездной билет (в общем-то почти не нужный), карандашик-брелок, плоский старенький (но надежный!) мобильник… Потом глянул на злополучную пятисотрублевую бумажку, она лежала на тахте рядом с брошенными брюками.

— Мама… а эта «деньга»… она ведь случайная, верно?

— Ты на что намекаешь?

— Ну, она, будто неожиданный клад… А те, кто находят клад, они же делятся друг с другом, да?

— Любопытное суждение. Но нашла-то этот клад я!

— Но в моем кармане!

— И… на какую долю претендует юный авантюрист?

— На… «пополам».

— Нахал.

— Но это же справедливо!

— Ладно, — усмехнулась мама. — Вышла и почти сразу вернулась с кошельком. — Вот тебе «справедливость». — Она выложила на стол две сотенные бумажки, потом четыре десятирублевки и наконец две блестящих пятирублевые монетки. — Как в бухгалтерии… Однако скажи, зачем тебе деньги?

— Здрасте! Разве уже закрыли магазин «Книжный мир»?

— Знаю я этот «книжный». Небось, отыщешь там какие-нибудь новые «стреляльные» диски.

— Мам, да когда я их искал! Это пройденный этап! От них зубы ноют… Лучше уж кино «Заоблачный остров»… А может, Лерке куплю яйцо с киндером… Ох, да отпусти уж ты ее, а то гудит, гудит…

— Пусть еще погудит, полезно… А тебя сейчас буду кормить.

— Корми, я все съем. Даже вермишель, похожую на червяков…

— Весь в папу-сочинителя… — Мама смотрела на меня и почему-то не уходила.

— Ага… — Я сгреб со стола деньги, открыл в шкафу ящик и вытащил из мешанины платков и носков прошлогодний треугольный галстук — косынку, сшитую из черной и синей половинок. Продернул под воротник, завязал.

— Вот… Классно, да?

— Теперь тебя точно выгонят с уроков…

— Ну, мы же договорились! Я глотну пива, а ты…

— Сейчас кому-то отвесят третий в жизни подзатыльник.

— Ну, отвешивай, — вздохнул я. — Все равно я буду тебя крепко любить. Всю жизнь…

Мама вдруг подошла сзади, взяла меня за уши, покачала туда-сюда мою голову. Сказала мне в заросший затылок:

— Всю жизнь… Скоро вырастешь, уедешь в какие-нибудь дальние края и найдешь, кого любить крепче мамы…

— Крепче никогда не буду. Пусть хоть кто найдется… — шепотом пообещал я. Кажется, чересчур серьезно. Вдруг даже в горле щекотнуло…

Мама отпустила мои уши.

— Повяжись полотенцем, а то закапаешь соусом свой наряд…

Флейтист

На улице я сразу окунулся в горячий день. В солнце, в запахи нагретого асфальта, бензина и клейких тополиных листиков. И понял, что ни капельки не стесняюсь своего легонького наряда. Похоже, что встречные поглядывали на меня с одобрением: вот, мол, какая летняя птаха. Я видел в магазинных стеклах, что «птаха» похожа на цаплю, ну и пусть! Не на гусака ведь и не на пингвина!

Рюкзачок был почти пуст — лишь с тетрадкой и учебником географии, почти невесомый. Хотелось прыгать.

Лето было как подарок…

Дежурные на школьном крыльце одинаково вытянули шеи:

— Эй, ты куда такой…

— Сократитесь, — нагло сказал я. — Нам разрешили… — Увернулся от протянутых лап и нырнул в знакомые запахи вестибюля (столовая, гардероб с пыльной «сменкой», хлорка от швабры тети Кати…) А потом — скачками по лестнице…

Народ встретил меня со сдержанным одобрением:

— Во, еще одна тощая незагорелость…

— Мама Рита выпадет в осадок…

— Молоток…

— Всё, кранты. Завтра я тоже…

Мы ждали начала урока у кабинета географии, в коридоре. Чибис подошел, глянул улыбчиво. Спросил тихо, но прямо:

— Ты из-за меня так решил?

— В основном из-за лета, — уклончиво сказал я.

Чибис улыбнулся шире:

— А я думал… ты тоже пиво пил…

— Я хотел. Но чуть не заработал подзатыльник.

Чибис вдруг изогнулся, что-то вытащил из раздутого кармана перекошенных шортиков. Оказалось — красное яблоко.

— Вот… Это Белкина вдруг подошла и говорит: «Ты на меня не злись. На…»

Я сделал умное лицо.

— Наверно, решила не усиливать этот… мировой дисбаланс.

— Ага. Наверно…

Чибис поставил ногу на батарею и сильно ударил яблоком о торчащее колено (я даже ойкнул). Яблоко развалилось на аккуратные половинки.

— Держи…

— Спасибо… — И мы пошли досиживать последний урок.

Мама Рита ничего не сказала про мой костюм. Наверно, потому, что увидела меня уже не на уроке, а во «внеклассное время», перед экскурсией.

А Натка Белкина подошла и осторожно тронула галстук.

— Ой, Клим, это что? Есть такой отряд, да?

Я помнил про яблоко и ответил миролюбиво:

— Был. Память о прошлом лете…

— А-а… — ничего не поняла она. И никто не понимал, но и не спрашивали, даже Чибис. Он спросил на улице о другом, но это другое тоже имело отношение к прошлому лету:

— Японская книжка, о которой ты говорил… она у тебя сейчас есть?

— Есть. Только дома… Хочешь почитать?

— Если можно…

— Завтра принесу.

Выставка «Царство кукол» располагалась на центральной улице, в небольшом музее «Торговый дом купцов Лактионовых». Я и раньше бывал в этом доме, там довольно интересно: модели речных пароходов, граммофоны, старинная печатная машина из типографии газеты «Туренскiя вЋсти», проектор из кинотеатра столетней давности, географические карты девятнадцатого века. Одна комната — как настоящая купеческая лавка, даже продаются сувениры…

Куклы отношения к Лактионовым, конечно, не имели, но музею надо было как-то подрабатывать в кризисные времена, вот он и сдавал помещение для выставок всяким организациям. На этот раз — кукольному театру.

Надо сказать, я не пожалел, что пошел. Куклы там такие, что глаза разбегались. Не только те, что «играли» в нынешнем театре, но и всякие другие — из разного времени, из разных коллекций. И это была не просто выставка, а небольшое представление, специально для нас. Два молодых актера — девушка и парень в черных комбинезонах — объясняли, как движутся разные куклы: на нитках, на тростях, «перчаточные» (те, что надеваются на руку). Удивительно! Вот лежит на стуле простенькая игрушка из палочек и лоскутков, раскинула ручки-ножки, совсем неподвижная, нелепая такая. И вдруг… делается, как живая! Будто просыпается в ней душа…

Как не вспомнить другой кукольный театр — бумажные фигурки в песочнице и деловитую девочку Рину…

И я вспоминал — почему-то с легкой тревогой. А Чибис беспокойно дышал, стоя вплотную ко мне. И, кажется, тоже о чем-то тревожился. Иногда прижимал к нагрудному карману левую ладошку, будто у него покалывало сердце. Потом запустил в карман пальцы и вытащил… крохотную рогатку. Из медной проволоки.

Вернее, это была не рогатка, а только «рогатулька» — то есть развилка с ручкой, но без резинки. Совсем небольшая, можно спрятать в спичечный коробок. Ручку обматывал синий проводок, а на рожках торчали отогнутые в стороны усики.

Чибис взял рогатульку так, что усики уперлись в подушечки большого и указательного пальца. А синяя ручка закачалась, как маятник. Чибис как-то непонятно взглянул на меня.

— Что это? — шепнул я.

— Ну… вроде как рамка… или индикатор…

Я сразу понял. Видел не раз похожие штучки в телепередачах и читал про них в журналах. С помощью таких рамок умелые люди искали клады, источники, рудные залежи. Называется этот способ, кажется, «лозоискательство» или «лозоходство». Потому что рамки делались не только из проволоки, но бывало, что из тонких ивовых прутьев (даже чаще, чем из проволоки). И были они покрупнее, чем у Чибиса… Но и эта работала! Синяя ручка вдруг дернулась и замерла горизонтально. Словно показала на что-то ей одной понятное. На что именно?

На полу, посреди очерченного мелом круга (чтобы мы не совались своими кроссовками слишком близко) танцевали под магнитофон тощий кудлатый волк и румяная Красная Шапочка. Все неотрывно глядели на них, смеялись, на меня и Чибиса не обращали внимания. А рогатулька вдруг дернулась, рукоятка описала полный круг и замерла опять.

— Что-то ищешь, да? — шепнул я.

Чибис шевельнул плечом.

— Ничего… Это она сама… вдруг задергалась в кармане.

— Почему?

— Не знаю… На, попробуй сам…

Я, так же, как Чибис, взял рогатульку в два пальца. Но у меня она повисла неподвижно. Совершенно неживая…

— Чибис, по-моему, дело не в ней, а в тебе… Наверно, она, как твой нерв…

— Да нет же, — досадливо бормотнул он. — Я ничего не хотел… Ты подожди…

Я стал послушно ждать. Рогатулька висела легкая и неподвижная, как дохлая стрекоза.

Волк и Шапочка закончили танец, и появился другой актер. Щупленький мальчик ростом в полметра. С длинными локонами и круглыми стеклянными глазами, в матросском костюмчике, какие носили лет сто назад. С черной флейтой в ломких пальцах. Девушка тоже взяла флейту. И заиграла. Но получилось, будто играет этот кукольный мальчик… Да нет, не кукольный, настоящий! Потому что парень в комбинезоне начал шевелить хитрую конструкцию из реек, трогать разные нити, и по маленькому флейтисту прошла такая… жизненная дрожь. Он поднял голову, вскинул ресницы, и под ними оказались уже не стеклянные пуговицы, а проснувшиеся синие глаза. У мальчика жил теперь каждый сустав, каждый локон, каждый ресничный волос. Не знаю, как уж это делал артист, но длинные пальцы над флейтой то сжимались, то распрямлялись, перебегали по кнопкам…

Я сразу вспомнил другого мальчишку-флейтиста. Не совсем такого, но похожего. Тоже с локонами, тонкой шеей и ломкими пальцами. И понял, что и мелодия — та самая. Простенький такой вальс, под который в прошлый раз у меня сами собой, сразу, придумались слова:

Ранней весной просыпается дом, Тихо сосульки звенят за окном. Солнечный свет — Маме букет…

Потому что было это в прошлогоднем марте, восьмого числа…

Да, я, наверно, «чересчур чувствительное дитя»: вдруг слегка зачесались глаза. Даже перед собой неловко…

Я ничуть не удивился, что проволочная рогатулька шевельнулась в пальцах. Потом она сделала полный оборот, и синяя ручка, будто компасная стрелка, замерла горизонтально. Только чуть дрожала…

— Ну, вот… — шепнул Чибис. С каким-то сердитым удовольствием.

Мелодия кончилась. Флейтист поклонился и сразу обмяк, обвис на нитках, уронив голову. И рогатулька в моих пальцах тоже «обмякла» — синяя ручка слабо повернулась вниз.

Ребята хлопали и шумели, мама Рита что-то говорила артистам. Я протянул рогатульку Чибису:

— Возьми… — И добавил с дурашливой ноткой: — Честно говоря, я боюсь всякой мистики.

— Честно говоря, и я боюсь, — серьезно отозвался Чибис.

От музея все сразу разбрелись кто куда.

— Осторожнее на переходах, — напоминала нам в спины мама Рита.

Мы с Чибисом пошли вместе, до улицы Тургенева нам было по дороге. Чибис поглаживал карман с рогатулькой. Та, видимо, вела себя спокойно.

— Ты сам сделал эту штуку? — спросил я.

— Конечно… Даже не знаю, почему пришло в голову. Сидел, вертел в руках кусочек проволоки, и … подумалось: вдруг она поможет что-то найти… Иногда и правда оживает. Особенно рядом с необычными домами. Или внутри таких домов… Ну, ты сам сегодня видел…

Я поколебался: не с лишком ли нахально суюсь не в свое дело? И все же спросил:

— А что ищешь?..

— Что… если бы я знал… — проговорил Чибис, глядя под ноги. И вдруг поднял голову: — Ты читал братьев Стругацких?

Я не стал обижаться. Просто сказал:

— Вот вопрос.

— У них много всего. Но, может, помнишь, в одной повести есть выражение: «Люди, которые желают странного»?

Я помнил. Но было неясно: чего желает Чибис? А он хмыкнул:

— Тетушка Агнесса Константиновна иногда меня так и зовет: «Отрок, желающий странного».

— Она тоже читала Стругацких?!

— Она от них без ума. Даже переписывалась с Аркадием… Аркадием Натановичем. Когда тот был жив… Он ей книжку прислал с подписью…

Образ Чибисовой тетушки изменился в моем понятии. В хорошую сторону. Но остался вопрос:

— Чибис, я все же не понимаю. Какого «странного» ты желаешь? Чего ищешь-то?

Он опять повесил голову.

— Я же говорю: не знаю… Может, что-то вроде бабочки…

— Какой?

— Ну, помнишь, говорили про бабочку на штанге?.. Найти бы способ… чтобы с помощью такой вот легонькой, но доброй мелочи обрушивать железное зло.

После выступления кукольного флейтиста у меня внутри все еще жило особое ощущение: смесь печальной ласковости и беспокойства. И сейчас беспокойство увеличилось:

— А если это железо… прямо на тебя?

Он тряхнул головой:

— Ну, почему? С какой стати… Клим, я что то разговорчивый стал сегодня… Раньше я про такое ни с кем… Ты никому не говори, ладно?

— Чибис, да ты что! Честное слово…

Он вдруг перескочил через поребрик, ухватил из травы на обочине мятую пивную банку. С удовольствием затолкал в рюкзачок. Заулыбался. Но тут же стал прежним — насупленным и озабоченным.

— Иногда снится… маленькая разноцветная пташка, вроде колибри… Я их наяву-то никогда и не видел, а тут порхает перед носом, переливается красками. А вокруг поле с орудиями, и среди них такая… громадная гаубица, ростом с мамонта… Птичка вдруг подлетает к гаубице, садится на конец ствола, и ствол этот сразу — дулом в землю… И у других орудий. И начинает ползти по ним ржавчина, и обрастают они длинными вьюнками. Я даже знаю название этой травы — повилика…

Я будто по правде увидел уткнувшиеся в землю гаубицы. И вспомнил, кто был отец Чибиса. И понял, что лучше помолчать.

Но молчали мы недолго. Чибис выудил из мусорной урны еще одну банку, подбросил ее, поймал, сунул в рюкзак. И вдруг сообщил:

— Иногда маленькая радость может обезвредить большое зло. Ну… так мне кажется. Вот, например, нашел я эту полезную для меня банку, а где-нибудь в далеком скоплении «Эм — девяносто один» сразу четыреста девять… или даже четыреста семнадцать галактик затормозят свой опасный разбег. Они разогнались «сверх всякой допустимой меры», как говорит мама Рита. Не про галактики, правда…

— Но ведь галактикам и полагается разбегаться. Все так говорят…

— По-моему, полагается разбегаться скоплениям галактик. А внутри скоплений они должны держаться вместе, как детсадовцы на прогулке… Хотя кто их знает? Слетать бы да поглядеть…

Кажется, он просто дурачился, но я заспорил всерьез:

— Ничего не получится. Ведь сигнал о твоей находке дойдет до этих галактик только через миллионы лет. Потому что ничего не бывает быстрее скорости света. Сколько ждать…

— А может, бывает быстрее! За счет самого времени! То есть за счет его энергии, она ведь еще совсем не изучена… Были опыты, которые доказывают, что сигналы доходят вообще мгновенно. Хоть через какие космические дали!

— Что-то не слыхал про такое…

— А разве в книжке Накамуры про это не написано?

— По-моему, нет… Там больше про параллельные миры, а они вроде бы совсем рядом, только руку протяни…

— Но ведь, может быть, дальние космические пространства и параллельные миры это одно и то же! Дальние превращаются в параллельные и сразу становятся близкими…

У меня «шарики стали буксовать в извилинах». Но тут наш спор оборвала машина-поливалка. Шофер провел ее рядом с тротуаром и обдал наши ноги хлесткими брызгами. Конечно же, нарочно! Чибис взвизгнул и подскочил. Ну да, он же отчаянно боится щекотки. Я погрозил вслед поливалке кулаком. Та нахально вильнула задом цистерны.

Чибис смеялся и махал в воздухе то одной, то другой ногой. Я тоже помахал. Влажную кожу так замечательно обдувало ветерком!

— Как ты думаешь, это было доброе или вредное дело? То, что нас обрызгали?

— Конечно, доброе! Шутка же! — решил Чибис.

— Тогда, может, астероид Юта пролетит мимо? Ну, тот, про который недавно голосили американские астрономы…

Чибис покивал.

— Да, знаю!.. Сегодня на православном занятии Бабаклара как раз про него спрашивал отца Бориса…

— Бабаклара? Он разве ходит на эти занятия?

— Иногда ходит. Говорит, ради интереса. Чтобы поспорить… Нынче спросил: «Отец Борис, эта Юта, она что? Наказание Господа или просто космический кавардак? Вляпает она в нас или пролетит?»

— А тот?

— Отец Борис говорит: «Уверен, что пролетит, Господь милостив…»

— На Бога надейся, а сам не плошай, — сказал я.

— А как тут «не плошать»? Молиться только… Не пошлешь ведь навстречу этой Юте ядерные ракеты, как в американском кино…

— Можно бы и послать, всем вместе. Лучше, чем воевать там и тут…

— Сейчас уже поздно. Денег не наскрести на это дело, мировой финансовый кризис… Клим, а ты почему не ходишь на уроки отца Бориса? Из принципа, или времени жалко?.. Он интересно рассказывает…

Я почувствовал, что надо отвечать честно. Не такой момент, чтобы изворачиваться и валять дурака.

— Чибис, ты вот очень боишься щекотки, да?

— Ну…

— А я очень боюсь боли и крови… Когда мне было пять лет, меня сильно покусали бродячие собаки. Накинулись почему-то… Следов не осталось, но боль запомнилась. И с-страх ос-стался… — (Это проснулось давнее заикание.) Понимаешь, теперь я даже не для себя боли боюсь, а вообще… Когда мушкетеры в кино втыкают шпаги в гвардейцев, я зажмуриваюсь незаметно… как дурак…

— Вовсе ты не дурак, — тихо сказал Чибис. — Но при чем тут отец Борис?

— Он-то ни при чем… Но когда рассказывают, как распинали Христа… гвоздищами… Я слушать про такое не могу. И на картинах не могу это видеть… Потому что беспомощный… У него такая боль, а я ничего не могу поделать, не могу заступиться. Будто виноват…

Чибис долго шагал молча. Чуть сутулился. Потом сказал, поддавая кроссовками снятый рюкзак.

— А ты… вот и рассказал бы про это отцу Борису.

— Нет, я про это никому… только тебе, первый раз…

Чибис покивал на ходу: понятно, мол. И встряхнулся, перескочил на другую тему:

— Книжку-то японскую не забудь завтра, ладно?

Поздно вечером собралась гроза. Я стоял у окна. Сначала пространство за раздвинутой рамой заполнилось глухой, как черная вата, мглой, в домах почему-то не горели окна, а на улице не стало автомобилей. И прожекторы не светили на колокольню, — наверно, их выключили, опасаясь грозовых разрядов. Ночь пуще прежнего запахла теплой пылью, бензином и клейкой тополиной листвой.

Потом в пространстве что-то щелкнуло. Тьма сделалась прозрачной. Не было проблесков, но прозрачность стала теперь ощутимой, как прохлада. И вдруг ее распахнул моментальный синий свет! Возникли над крышами провалы и выпуклости туч, вспыхнул зеленым костром большой тополь, колокольня засияла белизной… Все это — на миг и в полном беззвучии. Но почти сразу раздался шорох, а воздух как бы качнулся весь разом. Его качание сразу вымело с улицы запахи бензина и пыли. А запах тополей стал сильнее в десять раз. А еще — запах дождя. Дождь накатывал, шуршал каплями, струями. Зашумел наконец потоками. И ка-ак грохнуло! И снова синий свет!

— Ура… — выдохнул я. И вобрал воздух, как включенный на всю мощь пылесос. Взметнулась штора, полетели со стола взъерошенные тетрадки — от сквозняка. Это шагнула в комнату мама.

— Клим! Ты с ума сошел! Закрой окно!

— Ма-а-а! Зачем?!

— Потому что молния может влететь в комнату!

— С какой стати?

— Из-за разницы давления здесь и на улице!

— Где ты про это слышала?

— Была передача в «Мире природы»…

— Ее делали параноики!.. У нас на доме громоотвод!

— Знаю я эти громоотводы…

В этот миг опять шарахнуло. Кажется, прямо над крышей. Вспышка была такая, будто зажглись и тут же разлетелись вдребезги тысячи синих лампочек.

— Ай! Закрой немедленно! — мама зажала уши. — Ты хочешь моей смерти? Если не от молнии, то от инфаркта!..

Я не хотел — ни от того, ни от другого. Этого еще не хватало! Двинул от себя две тяжелые створки пластмассовой («европейской!») рамы. Они чмокнули пазами и сразу отодвинули гул грозы.

— Вот… И опять духотища…

Но духотищи уже не было — влажный ветер успел просвистеть комнату.

— И не вздумай открывать снова, — с облегчением сказала мама. — Подумаешь, храбрец какой…

Я никогда не был храбрецом! Наоборот… Если составить список всего, чего я боялся в жизни, он не влез бы на тетрадный разворот. Я и грозы побаивался, но только под открытым небом. А в родной «каюте» громы и молнии казались мне безопасными — они сверкали и грохотали как бы в ином измерении…

Мама взяла меня за плечи, двинула назад, усадила на постель. Села рядом. При новом громовом ударе прижала к себе плечом. Я снисходительно сказал:

— Теперь-то уж не бойся… Шла бы лучше к Лерке. Она, небось, пищит от страха.

— Она благополучно дрыхнет. Допоздна скакала с подружками в «классики», еле ноги принесла…

— А папа?

— Он еще больше измотанный. Они с Глебом Яковлевичем дорабатывали последнюю серию…

— Все равно она какая-то… не такая. Почему, если парень и девушка любят друг друга, они должны выпендриваться? «Ах, значит, я тебе не нужна? Оставь меня, я все поняла!.. Я уезжаю на Сахалин!»

В ответ на мою дерзость гром снова встряхнул заоконную глубину, однако мама уже не испугалась. Только прижала меня покрепче. И посмеялась:

— Папа, кажется, учел твою критику. Они с Садовским там что-то переделывали…

— Давно бы так… — пробормотал я. — А то строят сюжет на фундаменте из кислой капусты…

— Ну, не папа же строит! Сюжет разработал Глеб Яковлевич, а папа занят лишь редактурой… Ты же помнишь, он два раза хотел отказаться от этой работы, да только… сам понимаешь.

— Понимаю. «Что тогда будем кушать…» Ну и не померли бы…

Мама запустила пальцы в мои отросшие волосы на затылке, покачала мою голову.

— Хорошо, что ты такой…

— Какой?

— Нетребовательный… Другие детки изводят родителей: «Хочу мобильник за двадцать тысяч, хочу горный велосипед, хочу джинсы из Калифорнии…»

— Хочу мороженку с клубникой, — хмыкнул я. — Можно, возьму в морозильнике?

— Лера слопала последнюю…

— Я же говорил: клизма…

— Клим! Она — ребенок.

— А я?

Мама посмеялась и снова потрепала мой затылок.

— Мур-р… — отозвался я. И внутри у меня вдруг будто заиграла флейта — ту мелодию, которую сегодня я слышал на выставке кукол…

Насчет нетребовательности мама сказала точно. Я и правда не мог понять, чем калифорнийские джинсы лучше наших местных, фабрики «Восход». Тем, что всяких нашлепок больше? Зато наши легче и мягче, не натирают там ничего… И старый мобильник (отцовский еще) меня устраивал. Ну и пусть без всяких наворотов! Лишь бы слышимость была отчетливая и сигналы без перебоев. А влезать в Интернет через телефон — на фиг мне надо. И копить в мобильной памяти картинки с голыми девицами я не собирался. Этого добра и так полно на всех каналах, ребята правильно сегодня говорили, когда обсуждали Чибиса…

Вот горный велик хорошо бы заиметь! Но… чего прыгать в мечтах выше головы, он стоит, как мотоцикл. И к тому же такой велосипед накладывает определенные обязанности. Надо показывать себя на треке в цирковом сквере, где всякие трамплины, крутые въезды, серпантины. А я… ну, ведь сказано, что не храбрец. Так что пусть уж пока будет старенький «Орленок», я у него до отказа поднял седло и руль…

А вот чего мне хотелось по-настоящему, так это чтобы папа не тянул с покупкой «Мазды». Наплевать, что не новая! Лишь бы скорее в путешествие! Мы давно задумали: как появится машина — сразу в Крым! Папа так умел рассказывать про Черное море, про Севастополь! Он там жил, когда учился в начальной школе, и сейчас любил говорить, что нет лучшего города на Земле…

Я считал, что путешествия — самое замечательное дело в жизни. И я уже успел побывать с родителями и Леркой в разных местах. Даже за границей, в Чехии (от Праги я просто обалдел). А еще мы ездили (только не на машине, а поездом) на Байкал, летали в Питер, в Москву и в Нижний Новгород, к папиным друзьям. Там тоже было здорово. Я только огорчился, что Волга шире нашей Туры. Но потом утешил себя: Волга впадает всего лишь в Каспийское море, а Тура — через разные реки — в Карское море, которое часть Ледовитого океана… Вырасту — буду ездить по всему земному шару!

Но только… Вот мама сегодня днем сказала: «Уедешь в какие-нибудь дальние края…» Конечно, уеду. И не раз. Только не навсегда. Я буду возвращаться.

Я знал, что мой город — самый хороший, несмотря на все чудеса и небоскребы в тысячах стран…

«Вермишель быстрого реагирования»

Ночью погремел еще один ливень. Я осторожно встал на подоконник, приоткрыл наверху узкую форточку. Я же не нарушал маминых запретов, просто сделал щель. Чтобы опять запахло дождем и тополями. Потом свалился на тахту и заснул…

Утром улица сверкала — отмытая такая и свежая. Мои кроссовки хлопали по лужицам на асфальте — брызги кусали за ноги, а солнечные зигзаги разлетались по кюветам с одуванчиками. Впереди меня шагала тощая темно-синяя тень.

Дежурные у входа не стали придираться и цапать за плечи. Наверно, потому что без формы оказался теперь не я один. То и дело проскакивали в школу пацаны в разноцветной одежке и с голыми ногами. И малышня, и такие, как я. В коридоре перед «математическим» кабинетом тусовался наш шестой «Б». И тоже кое-кто был без формы. Бабаклара, например, в пятнистых бриджах и рубахе с немыслимым узором.

Мама Рита оказалась здесь же, беседовала с молодым математиком Геннадием Валерьевичем.

— Здрасте, мам… Маргарита Дмитриевна. Здрасте, Геннадий Валерьич! А правда, что сейчас контрольная?

— Здрасте. А вы, юноша, не знали?

— Знал, но надеялся: вдруг вы передумаете?

— Увы, это не я, а гороно. Судьба неумолима, друг мой, — посочувствовал мне Валерьич. И опять повернулся к маме Рите: — Какие они сегодня у вас разноцветные…

— Да… Вчера я необдуманно выпустила джинна из бутылки.

— Нормальных детей выпустили. А то похожи на официантов из «Метропля»…

— Но ведь форма дисциплинирует!

— Боже мой, какой ду… душевно тупой теоретик пустил в обиход эту фразу! Каждому свое! Солдаты должны выглядеть, как солдаты, милиция, как милиция, а дети, как дети… Ох, как мы в наше время ненавидели синюю робу с оловянными пуговицами и клеенчатыми нашлепками на рукавах!..

«Хороший мужик, — подумал я. — Но если не решу уравнения, двойку все равно вклепает. Он, как и мы, жертва системы…»

А Чибиса не было. Ни в коридоре, ни в кабинете. Лишь перед самым звонком он появился в дверях. С бинтом на щиколотке. Я — к нему.

— Что с тобой?

Он чуть прихрамывал.

— Симулировал растяжение связок. А то тетя Ага бдительно следит, чтобы я выполнял весь комплекс утренних упражнений. Обрыдло…

— Тяжкая у тебя жизнь…

— Да не-е! Вполне нормальная… Книжку принес?

Я вытащил из рюкзака сочинение Мичио Накамуры. Моя постоянная соседка Лелька Ермакова понимающе сказала:

— Садитесь вместе, если у вас какие-то дела. Я пересяду к Светлане Баковой, она одна…

— Хитрая! А у кого я спишу контрольную?

Я не однажды сдувал у Лельки математику, потому что был туп в расчетах и формулах, как «перезрелый кочан».

Белобрысая добродушная Лелька покачала зелеными сережками:

— Про параллельные миры читаешь, а простые правила по математике не можешь выучить.

— Ну и что? Великий Эйнштейн придумал теорию относительности, а простых формул тоже не помнил. Говорил, что на то есть справочники!

— Ты разве уже Эйнштейн?

— А ты не знала?!

Контрольная оказалась нетрудная. В задачке по определению вероятности я разобрался сам, а кое-что специально для меня решила Лелька (вообще-то у нее был другой вариант). Короче говоря, обошлось.

День — субботний, поэтому четвертым и пятым уроками была физкультура. На школьном дворе. Бег на шестьдесят метров и прыжки в длину. Чибис, покачивая ногой, объяснил про растяжение и уселся в сторонке, верхом на гимнастическом бревне. Галина Антоновна посмотрела на него и решила:

— Тогда гуляй домой. Не разлагай своим праздным видом коллектив.

Я заикнулся было про больное горло, чтобы тоже «гулять», но Галина Антоновна сказала:

— Великий Станиславский в таких случаях кричал: «Не верю!» У тебя, Ермилкин, актерского мастерства — ни на грош.

Чибис помахал мне рукой и удалился, сдержанно прихрамывая. Он-то Станиславскому, наверно, понравился бы. А мне пришлось бегать и прыгать. Но все кончается. Через час, отпущенные «так и быть, пораньше», мы похватали с травы рюкзаки и — по домам.

У Лельки был большущий рюкзак, с чем-то тяжелым.

— Что там у тебя?

— Два электрических утюга, наш и соседкин. Я их на большой перемене забрала из мастерской, тут рядом…

— Давай, — сказал я.

Раньше я никогда не провожал Лельку и вообще не ходил из школы с девчонками. Не ради какого-то принципа, а просто не случалось. Но сейчас я был благодарен Лельке за контрольную.

— Возьми, — согласилась она. — А твой давай мне…

— Управлюсь с двумя.

Да, груз оказался ой-ей-ей, но не отказываться же теперь!

Лелька жила недалеко, но в том квартале, где я бывал редко. За логом, в районе Большое Городище, на улице Энгельса. Мы пошли через мост на Камышинской. Я шевелил плечами под лямками и один раз невольно покряхтел.

— Тяжело?

— Ни капельки…

— Станиславский закричал бы: «Не верю!..»

— Пусть он это своей жене кричит!

— Но он же давно умер!

— Тем более…

Скоро мы пришли к деревянным воротам с калиткой.

— Может, зайдешь? Хочешь чаю?

— Спасибо. Не хочу… — Я уронил в молодую сурепку рюкзак с утюгами, сделал «под козырек» (хотя козырька не было) и облегченно зашагал обратно. Хотелось оглянуться, но я почему-то стеснялся. Впереди, по бугристому асфальту с проросшими подорожниками, опять шагала моя тень — теперь съеженная, короткая. К подошвам липла тополиная кожура.

Я снова вышел на мост. Подскочил, лег животом на чугунные перила. Внизу, в загустевшей зелени, урчала почти невидимая речка Туренка (или иногда говорили «Тюменка»). Валялся в кустах ржавый кузов какой-то допотопной легковушки. Я вспомнил про «Мазду» (правый руль…), но прогнал боязливость.

За спиной проскакивали машины, в том числе и грузовые. Мост потряхивало. А потом кто-то тряхнул и меня. Толкнул, вернее. Легонько так, вежливо, под локоть.

Я съехал животом с перил, оглянулся.

Рядом стояли двое пацанят. Вернее, мальчик и девочка. Лет семи-восьми. Довольно потрепанного вида. Ну, девочка еще туда-сюда, хотя бы умытая. В клетчатом платьице, в простеньких колготках с дыркой на колене, с коротенькими, но толстыми косами, поверх которых курчавились завитки бронзового цвета. Круглолицая, светлоглазая… А мальчишка был в полинялом трикотажном костюме с пузырями на коленях и с перемазанными щеками. Глаза — густо-коричневые, с тенью от висков до переносицы. И… требовательные такие глаза.

Мальчишка сказал тихо и сипло:

— Послушай… ты можешь сделать доброе дело?

Вот вопросик!

— Ну… вообще-то могу, наверно. Смотря какое. Автомобиль подарить не могу…

— Не надо… — по-прежнему сипло отозвался мальчик. Он глядел на свои расхлябанные босоножки (из них торчали голые пальцы, и мальчик шевелил ими). Уши у него были большие и остроугольные, как у эльфов из мультиков. — Можешь дать пять рублей?

Подумаешь, «доброе дело»! Сейчас даже нищим подают десятку! А билет в автобусе стоит двенадцать рублей и обещают добавить еще! У меня же — вчерашняя добыча, двести пятьдесят!

Я достал блестящую монетку.

— На…

Он взял немытыми пальцами и тут же отдал девочке. А та вдруг заулыбалась, хорошо так.

— Спасибо… — («Спа-асибо», — получилось у нее протяжно и мягко.)

— На здоровье… — хмыкнул я. Но сразу уйти было неловко, они смотрели, будто собирались еще что-то сказать. И я спросил:

— А вам они зачем, эти деньги? Даже на жвачку не хватит… — (Хотя какое мое дело?)

Они заговорили разом (голос мальчишки сделался чище):

— Это не на жвачку, это собаке…

— Он маленькая еще, почти щенок…

— Мы ее подобрали…

— А щенкам ведь надо теплую пищу, хоть раз в сутки… У нас было всего два рубля, а надо семь…

— Мы покупаем вермишель…

— Которая для быстрой варки…

— А! — догадался я. — «Вермишель быстрого реагирования»!

Они одинаково заморгали. Непонимающе. Я хмыкнул и подробно объяснил:

— У меня есть сестра. Такая вот, вроде вас. Однажды заварила себе эту вермишель, решила стать самостоятельной. Ну, и почти сразу у нее скрутило живот. Целый час не слезала с горшка… Хотя виновата была не вермишель, а то, что сестрица перед этим стрескала четыре соленых огурца и запила пол-литрой молока. Но она все равно выла до вечера: «Это из-за нее…» Вот отец и сказал: «Написано — вермишель быстрого приготовления. А на самом деле — вермишель быстрого реагирования»…

— Ага, есть такие военные части, — серьезно уточнил мальчик. А девочка добавила:

— Наш Бумсель так не реагирует. Лопает и миску вылизывает до полной медицинской чистоты…

— Я тоже, — признался я (ребятишки мне нравились). — Если дома нет готовой еды, завариваю и лопаю сразу две порции. И вылизываю…

— И мы… — сказал мальчик опять сипловато. — Если едим вместе с Бумселем. Когда ее много. Она нам нравится…

— Потому что называется так же, как мы…

— Это как? — не понял я. — Вы кто? Десантный спецбатальон?

— Да не-е… — стеснительно сказал мальчишка и пошевелил пальцами в сандалиях. — Там на пакете имена написаны…

Девочка объяснила понятнее:

— На упаковке два поваренка и подпись: «Александра и Софья». Как мы. Я — Софья, а он… ну, конечно, не Александра, а мужского рода, но все равно похоже, Александр…

Я вспомнил: действительно, все это было на пакетах с вермишелью, которые я и мама покупали иногда в магазине «Тамара».

— А у вас тут где магазин?

— Недалеко, — почему-то заторопились они (Александр — сипло, Софья — звонко). — На Библиотечной улице… Круглосуточная продажа… Там всякие продукты…

— По пути, — сказал я. — Ладно, пошли…

Было не совсем по пути, но мне почему-то не хотелось расставаться с эти ребятишками так сразу. Александр — он был непонятно какой, а Софья… в ней чудилась деловитая такая ласковость. Вроде, как у Рины Ромашкиной из поселка Колёса (только Рина — большая; и где она теперь…) Мне даже подумалось: «Вот была ба наша Лерка такая».

— Пойдем! — обрадовались оба. Александр даже попытался взять меня за руку, но тут же застеснялся и отскочил.

Мы перешли по мосту в сторону Крупской, свернули вдоль лога, затем направо, в Библиотечную. И… остановились. Всю улицу, от забора до забора, заливала широченная лужа. Ночные ливни постарались!

Асфальтовые тротуарчики прятались под водой. Лишь прошлогодний репейник нахально торчал над синей поверхностью.

— Вот это да, — шумно прошептала Софья. — Тихий океан…

Александр тряхнул ногами, скинул босоножки. Одну за другой перебросил их через лужу (было метров семь). Подступил к Софье:

— Давай перетащу…

— Пуп развяжется, — вздохнула та.

— Ну и ладно. Мой ведь пуп, не твой…

Я сдернул кроссовки и носки, протянул Александру:

— Возьми, перенесешь. А я — Софью.

Оба не спорили. Софья оказалась не тяжелая, вроде Лерки. И так же, как та при переправах через ручьи и лужи, ухватила меня за шею. Будто я таскал ее много раз. Глубина была по щиколотку, а кое-где и выше. Я ступал осторожно. Александр с напряженным лицом ждал «на том берегу». Посреди лужи Софья щекочуще шепнула мне в ухо:

— Тебе не тяжело?

— Вот еще… Ты как эта… колибри…

Перешли. Софья скакнула у меня с рук, я обулся. Александр насуплено сказал:

— А магазин вот он… — вытянул руку к одноэтажному кирпичному дому столетней постройки. — А… знаешь что? Ты не мог бы… раз уж пришел… купить вермишель? — он протягивал мне мою монетку и еще двухрублевую денежку.

— Ну… могу… А сами-то вы что?

Софья сказала:

— Там продавщица такая… не то, что сердитая, а всегда пристает с разговорами. Санчьик один раз ей сказал «не ваше дело», а она сразу: «Давно в милиции не был, да?»

Я взял денежки и шагнул в магазин.

Наш город — удивительный. Рядом с новыми кварталами — старина. Пройдешь между вполне столичными многоэтажками, а за ними — деревенский квартал. Можно увидеть рядом стеклянный супермаркет и магазинчик, похожий на купеческую лавку. Вот этот был как раз такой, «старорежимный». Внутри пахло копченой рыбой и печеньем. Толстая продавщица ворочалась на фоне полок с банками-бутылками, как башня линкора. Пакетики с вермишелью я увидел сразу, под стеклом прилавка.

— Пожалуйста… вот это… — И вдруг добавил: — Четыре штуки.

Продавщица почему-то хмыкнула, но сразу подняла стекло. Достала, что нужно. И сказала с неласковой догадливостью:

— Для Соньки-Саньки, небось?

— Ну… и что? — слегка ощетинился я. — Разве нельзя?

— Дак на здоровье… А то бабка их совсем заморила… — Она заскрежетала кассой музейного вида.

— И еще кока-колу… литровую.

— Литровую так литровую… — Она полезла в холодильник, тот шатнулся. Задом выдвинулась обратно. И спросила:

— А ты им кто?

— Прохожий… — буркнул я. И почему-то не сдержался: — Вам-то что за дело?

— Да ничего. Только очень ты невоспитанный. А еще пионер… или кто вы там сейчас…

— Сейчас мы там беспартийные, — сообщил я, сгребая пакетики и бутылку. — Извините за невоспитанность…

Шагнул под жаркое солнце.

— Уй… сколько накупил… — распахнул глаза Саньчик. И на лице прочитался вопрос: «Это, что ли, все нам?»

— Чтобы лишний раз не ходить к сердитой торговке, — объяснил я. — Ваш Бумсель ведь не только сегодня запросит есть.

Брикеты я отдал ребятам, а у бутылки «свернул голову». Глотнул шипучий холод. Вот благодать-то! Дал запотевшую бутылку Саньчику.

— Пейте… Осторожнее только, не наскребите на себя ангину… — Это я вспомнил, как мама говорит Лерке, когда та, подвывает от нетерпения, хватая холодную бутылку.

Они по очереди присосались к горлышку. Потом Софья протянула бутылку мне:

— Спасибо…

— Оставьте себе, — сказал я. — У меня дома есть в холодильнике. — И подумал: «Если Лерка еще не выдула».

— Спасибо, — опять сказала Софья. И вдруг спросила:

— Хочешь посмотреть нашего Бумселя?

Я, по правде говоря, не очень хотел. Совсем не хотел.

— Не-а… Понимаете, я не люблю собак. Меня, когда я был такой, как вы, даже меньше, покусали несколько псов. Налетели на пустыре… Я даже заикался целых полгода… Какая там любовь…

Они посмотрели друг на друга. Разом вздохнули и заговорили наперебой:

— Да он совсем не кусачий!

— Он игручий… И маленький еще!

— Он каждому человеку радуется!

— И тебя всего оближет!..

Оказаться облизанным какой-то подозрительной псиной (пусть и не кусачей) — вот радость! Но… день был такой, что домой не хотелось. И оставлять этих ребятишек не хотелось. Я чувствовал: они огорчатся, если я сейчас отвалю в сторону. Хотя чего им еще нужно? Вермишель я им купил, даже с запасом… А мне чего надо от этих «мелких представителей человечества»?

Может, дело в том, что они похожи были на подшефных малышей девочки Рины?

А что мне Рина? Небось, и не помнит («А был ли мальчик?») Почти год прошел…

На ходу я достал мобильник.

— Мама!.. Ты меня не теряй, я погуляю с ребятами… Нет, не с классом. Я тут познакомился на Крупской с местными жителями… Мама, никакие не хулиганы! Милые ин-тел-ли-гентные дети лет семи-восьми. Лерке бы брать с них пример! Они хотят показать мне своего щенка… Буду преодолевать свою собакофобию… Нисколько не голодный! Приду через час и съем три порции блинчиков с морковью…

Саньчик и Софья смотрели на меня с веселым удивлением. Я внушительно объяснил:

— Мама любит порядок. Такое правило: «Гуляй, где хочешь, но держи меня в курсе»…

Софья осторожно сказала:

— Ты ведь уже большой…

— Для кого? Для вас или для мамы?

Они понятливо посмеялись. Но тут же Саньчик серьезно объяснил:

— А мы с бабкой живем.

— С бабушкой… — уточнила Софья. — Потому что мама и папа на Севере, по контракту. До сентября…

— Может, заработают деньжат, купим хоть комнату в коммуналке. Заначка уже есть, — взрослым тоном сообщил Саньчик.

— Только деньги дешевеют, а квартиры дорожают, — в тон ему добавила Софья.

Внешне они были совсем не похожи друг на друга, а в интонациях угадывалось что-то общее. Понятно, что брат и сестра. Однако видно, что не близнецы. Интересно, кто старше?

— Вы учитесь? В каком классе?

— Соньчик еще ни в каком, осенью пойдет в первый. А я — во второй, — охотно разъяснил брат.

Итак, он Саньчик, а она — Соньчик. Или, наверно, Соня. В самом деле, Софья — это как-то громоздко.

— А зато я лучше Саньчика читаю, — простодушно похвасталась мне Соня. И показала брату кончик языка. — Потому что он лентяй.

Саньчик не обиделся (видать не впервой). Разъяснил:

— Ничуть не лучше, Просто я люблю слушать, когда читают вслух. Мне тогда лучше представляется, что в книжке…

Я проявил вежливый интерес:

— А что читаете?

— В эти дни — про Робинзона, — солидно откликнулась Соня.

Ого! Образованные детки!

Саньчик сказал:

— Хорошо, что сейчас вечером светло. Можно читать на дворе. А то в доме бабка на это ругается, говорит, что спать не даем…

Я забеспокоился:

— А на меня бабка не заругается? Скажет: появился тут неизвестно кто и откуда…

Они опять заговорили наперебой:

— Да не-е… Она с чужими вежливая…

— Да ее и дома нету…

— Она вахтером работает…

— На круглосуточном дежурстве…

— В общежитии студентов на улице Красина…

Общежитие было мне знакомо — с нашим домом совсем рядом.

— А вы что? Целыми сутками одни живете?

— Почему же одни? — удивилась Соня. — Друг с дружкой.

— И с Бумселем, — добавил Саньчик. И почему-то вздохнул.

Они шли по сторонам и часто брали меня за руки. И быстро поглядывали снизу вверх — будто опасались, что я сейчас передумаю и поспешу домой (где блинчики с морковкой). Саньчик продолжал объяснять:

— А еще у нас есть сосед. За забором. Дядя Кирилл…

— Да! Он нам воду дает из своего колодца, — подтвердила Соня.

— Когда трезвый… — уточнил Саньчик.

— Он довольно часто трезвый, — заметила Соня…

«А куда мы идем?» — подумал я.

Места были вроде бы совсем недалеко от моей улицы, но в то же время — не мои места. То есть я бывал в них очень редко. Просто незачем было ходить здесь. Ну, проскакивал иногда на велосипеде, так, из любопытства, может, раз в году. По правде говоря, мешало еще и опасение: часто посреди улиц гуляли крупные псы — похоже, что бездомные. Правда, вели они себя добродушно, ни разу на меня не гавкнули, но все-таки сидело во мне прежнее опасение («п-прежнее оп-пасение»)… Впрочем, сейчас псов не было. И прохожих не было. Солнечная, пересыпанная желтыми лютиками пустота. Только где-то далеко орал петух.

Бумсель

Свернули в Кольцовский переулок, пошли вдоль осевших в лопухи домов с тяжелой резьбой над окнами. И опять оказались на краю лога. Это было его небольшое ответвление, «аппендикс». В лог, в кленовые заросли уходила кривая деревянная лестница. А из кленов торчали две шиферные крыши, и над ними, на столбе, отражала солнце белая тарелка телеантенны.

Да, в этом месте (которое называлась «ул. Городищенский лог» — табличка на столбе у лестницы) я бывал и раньше, раза два. И думал: «Прямо бразильские фавелы какие-то. Кто здесь живет?» И вот оказалось, что живут мои новые знакомые. С бабкой, псом Бумселем и соседом дядей Кириллом (который иногда трезв).

Саньчик и Соня проскочили вперед, стали спускаться по шатким ступеням. Оглядывались на меня — будто готовы были подхватить, если оступлюсь. Но я старался ступать ловко — не привыкать, мол. Хотя внутри шевелилась боязнь (вроде как у белого человека перед хижинами туземцев).

Слева, из кустов зацветающей черемухи, донесся хриплый лай. Я вздрогнул. Саньчик и Соня заговорил взахлеб:

— Не бойся!

— Это не Бумсель!

— Это Тушкан дяди Кирилла!

— Он на цепи, он не выскочит!

— Да он и не злой, только хриплый!.. Тушкан, тихо ты, тут свои!

Тушкан поверил и умолк.

Лестница привела в зеленую полутень, на заросшую лебедой площадку. Лебеда была влажная. На краю площадки оказалась калитка в изгороди из разномастных досок. Саньчик ударил ее плечом.

За калиткой был довольно просторный двор (а сверху его и не разглядеть). С облезлым домом в три окна, с грядками, с сараем. От крыльца к сараю тянулась веревка, на ней сушились пестрые половики и клетчатая юбка. Саньчик и Соня нырнули под половики, поманили меня, и мы оказались за сараем — между бревенчатой стенкой и покрытым чертополоховой чащей откосом. За стенкой послышались громкие взвизгиванья. Кто-то нетерпеливо скребся в крохотную, как корабельный люк, дверцу.

— Сейчас, сейчас.! — Саньчик выдернул из щеколды сучок. Дверца люка опрокинулась в траву. Из квадратной дыры вылетело что-то… вроде как пушечное ядро, обросшее черной шерстью.

Ядро ликующе верещало и ухитрялось прыгать на грудь сразу Саньчику, Соне и мне. Я был в одну секунду облизан от кроссовок до ушей и едва устоял на ногах.

— Бумсель! Фу!.. Тихо ты! Кому говорят! Смирно, балда! — вопил Саньчик, уворачиваясь. — Сидеть!

Бумсель пронесся вокруг нас по стремительной орбите и вдруг сел на задние лапы. А передними замахал перед грудью. Вот, мол, какой я послушный…

Теперь появилась возможность его разглядеть. Курчавого и косматого.

Наверно, это был пудель. Скорее всего, не чистокровный, а со всякими примесями. Виделось в нем что-то и от терьера (который живет у наших соседей и которого я вежливо обхожу стороной). Мордашка бородатая такая… А глаза, как блестящие черные маслины. Здесь была тень, но в глазах Бумселя все равно горели солнечные точки. Из-за спины его разлетался мусор — там бешено вращался похожий на мохнатую кочерыжку хвост. Два пучка шерсти, заменявшие уши, то вставали торчком, то падали на глаза.

В одну секунду я понял, что в этом существе нет ни капли зла. Что никогда оно не рыкнет на меня, не гавкнет, не оскалит зубы, не ощетинится. Что в нем только веселье, любовь и счастье от того, что рядом есть приласкавшие его люди. Что оно готово всего себя отдать этим людям, слиться с ними в порывах радости…

Я засмеялся, ухватил пуделя под мышки, как игрушку, опрокинул на спину. А он вертелся и лизал мне кисти рук. Оказалось, что у него почти голый розовый живот. Я поскреб его, и Бумсель восторженно задергал задними лапами. Затем вскочил, выписал по траве восьмерку и сел против меня с веселым ожиданием. И опять — мусор из-под хвоста.

— Где вы нашли такое чудо? — спросил я.

— Оно само нашлось, — объяснил Саньчик. — Первого мая. Мы идем, а он вдруг за нами. Из-за угла. Потому что мы жевали ватрушку. Дали ему, и он тогда совсем прилип. Не отходит никак. Говорю: «Иди домой к своим хозяевам!» А хозяев, наверно, нету, потому что он тощий и в репьях… Я даже бросил в него старой туфлей, чтобы отстал, а он схватил ее, потрепал и несет мне…

— Так и пришел к нам… — вздохнула Соня. — Бабка сразу кричать начала: «Чтобы я его в доме не видела!» Еле упросили: пусть поживет в сарае, где раньше куры жили… Она говорит: «Только недолго. И кормите сами, у меня не собачий интернат…» Вот и кормим…

— Чем сумеем, — добавил Саньчик. — Сонь, давай разжигать.

Я увидел, что у них тут целое хозяйство. В лебеде была сложена из кирпичных обломков печурка. Рядом лежал фанерный ящик. Из-под него Соня достала закопченный котелок и несколько мисок. У стенки сарая, под влажной мешковиной, — мятая канистра. Соня и Саньчик нагнули ее над котелком, и забулькала вода. Оказалось, что холодная. Потом они умело загрузили печурку щепками и стеблями сухого бурьяна. Бумсель с интересом следил за этими делами. Саньчик достал из-под кирпича зажигалку, чиркнул. Огонь загудел сразу. Соня поставила котелок на жестяную конфорку.

«Натуральное хозяйство», — подумал я и спросил:

— А дома-то разве нельзя воду вскипятить? Наверно, быстрее получилось бы…

— Что ты, — насупленно отозвалась Соня. — Бабка увидит по счетчику, что плитку включали, раскричится…

— А газа нет?

— Какой здесь газ… — по-взрослому вздохнула Соня. И вдруг глянула как-то скомкано: — Клим… — (Они уже знали, как меня зовут).

— Что?

— Клим, а можно, мы не только для Бумселя… а еще и для себя сварим?

Господи, какой же я болван! Почему не понял сразу, что они голодные не меньше, чем пес!

— Варите, конечно! А я… тоже с вами перекушу, ладно?

Мне подумалось, что если будем обедать вместе, они станут меньше стесняться. Много-то есть я не стану, так, вида…

— Да! — обрадовался Саньчик. — У нас как раз три ложки!

Вода закипела быстро. Мы раздавили все четыре брикета и высыпали вермишель в брызжущий опасными каплями котелок. Прикрыли его миской. Я по часам мобильника посмотрел, когда пройдут три минуты (а Бумсель вставал на задние лапы и пританцовывал). Ну, вот и все…

Мисок было три. Соня сказала, что она и Саньчик будут есть из одной.

— Вот из этой, которая побольше…

Я ухватил котелок в лопуховые (большие уже) листья, разлил варево по облупленным мискам. Конечно, брызнул на колено и взвыл. Бумсель тоже подвывал — от нетерпенья.

— А тебе пока нельзя, — сказала ему Соня и объяснила мне: — Собакам вредно есть такое горячее, надо немного остудить.

Саньчик вытащил из-за канистры алюминиевый тазик, налил в него воду, поставил в нее миску Бумселя. Я предложил:

— Подождем пять минут, все вместе. Чтобы ему не было обидно. — И опять глянул на часы мобильника.

— Ага! А я хлеба принесу! — И Саньчик ускакал в дом.

Я сел в лопухи, прислонился к стенке сарая, вытянул ноги. Пахло прошлогодними листьями кленов, молодой травой и «вермишелью быстрого реагирования». Бумсель смотрел обиженно: «Почему не кормите?»

— Иди сюда, — позвал я. Он тут же подошел. Я ухватил песика под мышки, положил животом к себе на колени. Бумсель притих, только хвост его быстро вращался. Я взял его за уши.

— Хорошая собака…

Ну, мог ли я подумать еще полчаса назад, что вот так бесстрашно и с удовольствием буду ласкать незнакомого пса?

У Бумселя часто стучало сердечко.

Прибежал Саньчик — с горбушкой каравая и старым номером «Тюменских ведомостей». Соня расстелила газету на ящике.

— Вот. Теперь как в столовой…

— Дай нож, — сказал Саньчик.

Соня из кармашка на платьице вынула складной ножик размером с мизинец. Со шнурком на колечке. Саньчик начал кромсать им горбушку. Ножик годился для заточки карандашей, но никак не для резки караваев. И все же Саньчик ухитрился разделить горбушку на три порции.

— Теперь давай… — Соня протянула к Саньчику ладонь.

— Ну чего… — бормотнул он.

— Давай, давай.

— Я в свой карман положу…

— Вот! — Соня показала ему аккуратную дулю. — Забыл, как договаривались?

Саньчик сжал губы и отдал ножик.

— Чего ты с ним так строго? — спросил я Соню.

— А потому что… он знает, почему. Из-за такого ножичка он до сих пор на учете в милиции.

Я присвистнул. И не поверил.

— Нет, правда, — насуплено сказала Соня. — Мы в прошлом году жили в Медведково у тети Анюты, это мамина сестра. Там ребята одну девочку не любили, потому что она заикалась и ни с кем не играла. Как увидят на улице, давай за ней гоняться: «Галка-заикалка, не язык, а палка!..» И в тот раз тоже. Заметили и погнались… А Санечка наш, он же всегда за всех лезет заступаться. Она упала, а он встал перед мальчишками, кулаками замахал: «Не трогайте!». А в кулаке ножик…

— Только не этот, а другой. Но похожий… — хмуро уточнил Саньчик — Я даже и забыл, что он в руке.

— Ну да, — кивнула Соня. — Он тогда что-то из коры вырезал, так и побежал…

— Паровозик я вырезал, чего еще…

— Да!.. А тут участковый Сарайцев… Взрослые не умеют разбираться толком. Получилось, что Саньчик во всем виноват, затеял драку с ножом… Его учительница до сих пор каждую четверть на него характеристики в детскую комнату пишет: все еще он бандит или исправился?..

«Сколько же на свете идиотов», — подумал я (не первый раз в жизни). А Соня скучноватым голосом продолжала рассказ:

— Ну вот, мы и договорились, чтобы никогда никакого ножика у него не было, в то вдруг опять что-нибудь… А если надо заниматься вырезаньем, он берет у меня… Я же всегда сразу даю, верно, Саньчик?

Он кивнул, но лицо у него было какое-то… ну, будто замороженное. И я вдруг подумал, что он может заплакать. Чтобы не заплакал, я быстро спросил:

— А что ты вырезаешь?

— Чаше всего паровозики, — быстро ответила за Саньчика Соня. — Они у него так замечательно получаются… Сань, покажи…

Тот кивнул и полез в сарайчик. А когда вернулся, лицо было уже «размороженным», глаза блестели. На ладони Саньчика держал паровозик старинного вида, вырезанный из коричневой коры. Длиной со спичку… Такой удивительный! С крохотными колесиками и шатунами, с круглой, опоясанной обручами топкой, с будкой, на которой заметны были окошечки и дверцы. И длинная труба торчала над топкой…

— Вот это да… — выдохнул я.

Саньчик вскинул коричневые глаза. Сказал шепотом:

— Хочешь, возьми себе…

— Да, — кивнул я сразу. Не из вежливости, а потому, что правда хотел. Даже затеплел весь. Поставлю паровозик на ту же полку, где «Катти Сарк». Похоже, что они из одной эпохи… Но тут же я спохватился:

— А тебе не жалко?

Соня засмеялась:

— Да у него этих паровозов целое депо…

Саньчик застеснялся, отошел и сунул палец в миску Бумселя.

— Уже нормально… Бумсель, иди.

Тот слетел у меня с колен, как от пинка (но ухитрился при этом лизнуть мне локоть). И зачавкал, захрюкал, вращая мохнатой кочерыжкой хвоста.

Мы придвинулись к накрытому газетой ящику и взялись за ложки…

Бумсель управился первым. Вылизал миску, гоняя ее носом по траве, и глянул вопросительно. Я уделил ему немного от своей порции (и без того самой маленькой).

— Не балуй его, — сказала Соня. — Он может есть сколько угодно.

— Это на первый раз, в честь знакомства, — объяснил я.

Да, обед получился не очень-то обильный, но все же глаза у ребят повеселели. Саньчик даже погладил себя по животу, как сытый купец в караван-сарае.

Я еще поразглядывал паровозик и осторожно опустил в левый карман рубашки. А из правого опять достал мобильник.

— Валерия!.. А мама где? У соседей? Ладно, передай, что я перекусил с друзьями, пусть не волнуется… Какое тебе дело, с какими! Познакомился с людьми твоего возраста, только не с вредными, как ты, а с хорошими… Жалуйся на здоровье. — И объяснил Соне и Саньчику: — Это сестрица. Особа с характером…

— А мы тоже с характером, — сказала Соня. — Бабка то и дело говорит: «Что за упрямые характеры! И учительница Саньчика: „Мишаткин, с твоим упрямым характером ты опять влипнешь в историю…“ А он и не упрямый вовсе, только чуть-чуть…»

— Мишаткин — это фамилия?

— Да, моя и Саньчика…

Мне тут же пришло в голову:

— Тогда вас можно звать одним именем: Вермишаткины. Или Вермишата. За фамилию и за любовь к вермишели…

— Ой, правда! — возликовала Соня. — Саньчик, хорошо, да?

Саньчик тут же кивнул, но рассеянно. Он смотрел на меня напряженно — будто с просьбой, которую опасался высказать. Быстро глянул на сестренку. И наконец выговорил:

— Клим, а ты можешь еще?..

— Что?

— Ну… еще одно доброе дело…

— Не очень трудное… совсем не трудное… — добавила Соня.

— Ну, если совсем не… Ладно, говорите скорее.

— Дай нам на минутку свой телефон, — тихо попросил Саньчик.

— Да, только на минутку, — подтвердила Соня. — Мы позвоним маме и папе. — Просто узнаем, как они там. А то давно уж…

— Да пожалуйста!.. Набрать вам номер или вы сами?

— Сами! — обрадовался Саньчик. — Может, мы и не дозвонимся, но вдруг повезет…

Он умело понажимал кнопки, с полминуты сидел, замерев, с телефоном у щеки. Эльфовые уши торчали остро и напряженно. Потом Саньчик мигнул, заулыбался.

— Папа! Это я, Саня! И Соня рядом!.. Ничего не случилось, просто долго не знаем про вас… Потому что мобильник разрядился, а бабка… баба Лена то есть денег не дает… Хорошо, заплати! А батарейку мы сами зарядим!.. А мама где? На вахте? Ты ей привет… Ага, пока… а то мы с чужого телефона… Ну, один знакомый мальчик дал!.. Ага, передам!

Саньчик выключил мобильник и протянул мне. Улыбался.

— Папа сказал: передай мальчику спасибо… Он, когда уезжал, оставил нам свой старый сотовый, но в нем деньги кончились. Теперь он перечислит…

— Хорошо… А то давайте, я положу полсотни на ваш счет. На разговор или на два хватит…

— Не надо, папа перечислит, — поспешно сказала Соня.

— Он всегда делает, что обещает, — объяснил Саньчик. — Просто они с мамой не знали…

— А тогда номер ваш продиктуйте. Я запишу. На всякий случай… Помните номер?

— Конечно! — подскочил Саньчик. И четко сказал мне цифру за цифрой. Я внес их в мобильник. Объяснил: — Может, еще пригодимся друг другу… Вермишата.

Соня серьезно кивнула. А Саньчик… он опустил глаза, пошевелил пальцами в босоножке и вдруг спросил:

— Клим, а ты скаут да?

— Че-во-о?

Он смутился:

— Ну… к нам в класс зимой какой-то дядька приходил, в рубашке со шнурками и погонами, с нашивками всякими. Рассказывал про скаутов. Говорил, что, когда подрастем, сможем записаться к ним, если хотим делать добрые дела… А ты вот тоже… вон сколько всего доброго…

— Чего доброго? — мне тошно стало от неловкости. — Вермишель что ли? Вот подвиг…

— Нет, вообще… — тихо сказала Соня.

— И форма у тебя похожая на ту, на дядькину, — заметил Саньчик.

— Никакой я не скаут! А форма от лагеря осталась, от прошлогоднего. Ее нам на память отдали, потому что лагерь закрывался навсегда. Из-за кризиса…

Саньчик смущенно почесал острое ухо. Соня же (видимо, чтобы разогнать неловкость) спросила:

— А как назывался ваш лагерь?

Гравитация

Лагерь назывался «Андромеда». Говорили, что среди начальства когда-то был любитель фантастики, вот и предложил название в честь книжки Ефремова «Туманность Андромеды». А с начальством не спорят…

Напросился я в лагерь не для радости, а наоборот. Назло себе. Дело в том, что прошлой весной и летом стали глодать меня опасения. Насчет моей личности…

Всякие страхи бывали у меня и раньше. То казалось, что у меня неизлечимая болезнь проказа (подозрительные пятнышки на теле); то возникала боязнь, что отец вдруг снова «слиняет» к какой-нибудь чужой женщине (хотя не было никаких признаков); то свербило голову, что я, наверно, не родной сын у мамы и папы (ну, ведь не похож на родителей!). Позже я узнал, что такие страхи называются «подростковые фобии» и что бывают они у многих. Но тогда-то еще не знал и маялся всерьез! А фобия, загнавшая меня в лагерь, была насчет того, что я неприспособленное к жизни существо. Живу, «как растение мимоза в ботаническом саду» (вычитал в старой книжке Михалкова такие стихи).

В самом деле! Я же был «мамы-папино» дитя. Даже в детский сад ходил всего полгода, так уж получилось. Мама несколько лет занималась своей корректорской работой дома — и заодно моим воспитанием.

Я дожил до одиннадцати лет и не ведал никаких несчастий. Родительского развода почти не помнил, а других драм в жизни не случалось. Самые большие трудности — это когда не ладится с математикой или когда вредничает Валерия. Всякие ангины и гриппы не в счет. От них только польза. Слегка пострадаешь, зато недели две можно не ходить в школу…

В школе все было нормально. Ни с кем крепко не дружил, но и не ссорился, хотя бывает, что к таким, у кого «мозги вместо бицепсов», прискребаются. Ко мне никто не приставал. Наверно, потому, что еще в первом классе я однажды заставил себя сцепить зубы и начал отмахиваться от обидчиков изо всех отчаянных сил. («Вы только подумайте, ребенок из интеллигентной семьи, а повел себя, как взбесившийся гладиатор!» Никто не мог понять, что «ребенка» довели…)

В общем, в классе дела шли нормально. Однако, незнакомых пацанов, у которых заметна была всякая там крутизна, я старался обходить сторонкой. И на улицах, и в школьном дворе. Такая моя боязнь посторонним не бросалась в глаза, но сам-то я о ней знал. И вообще много чего знал про себя. Понимал, что никакой закалки внутри у меня нет. Потому что опасностей и суровых приключений в жизни не испытывал, они были только в книжках, в телевизоре и на дисках DVD (не считать же нападение собак, после которого заикался полгода!).

А что же дальше-то будет?

Как стану жить, если попаду в армию? Или в спец-училище, где готовят разведчиков для параллельных пространств? Я был уверен, что такие училища (возможно, секретные) скоро появятся. На фиг я там нужен, мамин хлюпик!.. Да и в любом взрослом деле…

Короче говоря, в начале июня я стал зудеть, что хочу в летний лагерь. Мол, надо же привыкать к самостоятельности. А то ничего не видел, кроме семейных туристических поездок! Папа сказал, что это «речь не мальчика, но мужа». И в профсоюзе работников радио и ТВ раздобыл для меня путевку. Правда, только на третью смену. Два месяца я старательно помогал родителям обустраивать новое жилье, а в конце июля отправился в «Андромеду». С довольным выражением на лице и с обмиранием внутри.

Я был уверен, что придется там не сладко. Слышал не раз, какие шуточки устраивает «лагерная братва» с теми, в ком учует мягкотелость характера. Это тебе не привычный пятый «Б», все придется начинать сначала!

Но оказалось, что никакой «братвы» нет. Гвалтливая малышня, девчонки, у которых на уме наряды да косметика; мальчишки, у которых мысли о футболе, о купанье (чтобы подольше) и о вылазках в сады соседних дачников. Ну и большие парни и девицы — для них главная радость на вечерних дискотеках (какие там забавы, известно каждому). В общем, обычные ребята. Никто не приставал, не дразнился. И чего я вбивал себе в голову всякие страхи?

Я боялся еще, что стану скучать по дому и даже хлюпать носом в подушку по ночам (было однажды такое, когда после истории с собаками на несколько дней попал в детский стационар). Но и этого не случилось. Мобильник-то под рукой! Соскучился — набрал номер и… «Мама, это я! Как вы там? А „мы тут“ в порядке. Загораем, гоняем мячики и питаемся четыре раза в сутки. Живот стал, как у Тараса Бульбы! — (Это было полное вранье, но надо же утешить родителей!) — А еще спортом занимаюсь, фехтованием!.. Да ничего я себе не выткну, это безопасно!»

На самом деле таких занятий в «Андромеде» не было. Просто, я узнал, что Стасик Барченко (курчавый, задумчивый и смирный) в городе ходит в фехтовальную секцию. Я попросил его показать «ну, хоть пару приемчиков, чтобы знать, как это делается». Стасик был покладистый человек. Мы на берегу озера выбрали несколько прутьев орешника, нашли консервные крышки для щитков, смастерили «рапиры». Стасик научил меня, как вставать в боевую позицию, отдавать салют, делать выпады. Показал четыре основные зашиты: четвертую, шестую, вторую, третью…

Занимались мы целую неделю, и Стасик говорил, что получается у меня неплохо. Победить его я, конечно, не мог, но иногда все же ухитрялся нанести укол. А один раз я Стасика удивил!

Когда старательно тренируешься, появляется такая автоматика в движениях. Рука уже сама знает, как брать защиту, как делать обманный перевод, как отвечать… Но случилось, что однажды я не стал делать ничего, а просто замер с опущенным оружием. Рука Стасика дернулась влево, ожидая выпада с той стороны, а я вскинул конец прута и уколол противника прямо в грудь. И даже виноватым себя почувствовал: как я легко обманул его. Стасик растерялся, округлил рот.

— Ну, ловко ты как… Хотя наш тренер сказал бы, что это некорректный прием.

— Разве незаконный?

— Нет, законный, конечно, только… ну, я сам не знаю. Конечно, судьи этот укол признали бы, но могли поморщиться…

— Почему?

— Понимаешь, такой прием хорош для настоящего боя, на войне, но не для спорта…

Я не хотел войны и дурашливо сказал, что больше не буду. Мы посмеялись. И все было хорошо, но через два дня за Стасиком приехал отец и увез его в Египет, в туристическую поездку. Я не успел даже взять у Стасика адрес…

Все сразу поскучнело. Хотя в общем-то было терпимо. А здешние вечера мне нравились по-настоящему. Те ребята, кто не хотел дергаться на дискотеке под всякое рок-завыванье, уходили на берег и разжигали костер. Небольшой такой, уютный. Тихо качались черные сосны, звезды между ними плавали туда-сюда. К ним улетали искры. Кто-нибудь из вожатых брал гитару, и мы начинали вспоминать песни. Всякие.

Чаще всех пел нами вожатый Боря Высоцкий. Сами понимаете, с такой фамилией нельзя не быть певцом! Он брал гитару и начинал. А остальные подхватывали. Не очень дружно, может быть, но от души. Почему-то особенно все любили старую песню «Гренада». И я любил. Только не все в ней было понятно. Как это «отряд не заметил потери бойца?» Что за отряд такой? Хотя… Стасик вот уехал, а всем — до лампочки, тоже не заметили. «А может, мальчика и не было?» Ведь и сам я тоже денек погрустил, а дальше все пошло, как прежде. Да и грустил я даже не о Стасике Барченко, а о том, что больше не могу учиться фехтованию…

А вообще-то легкая такая, но постоянная грусть витала над «Андромедой» постоянно. Потому что маленький лагерь, который существовал еще с советских времен, теперь доживал последние дни. Он стал «нерентабельный». Ну и что же, что хороший? Прибыли-то не дает, а нынче кризис, каждый рубль на счету!.. В лагерной библиотеке мы увязывали в пачки старые книги и относили в деревенскую школу — в подарок (а куда их еще девать?). Раздавали местным ребятам списанные шахматы и волейбольные мячи. «Андромедовскую» форму нам разрешили забрать с собой, на память. И галстуки. Галстуки эти были похожи на скаутские, только их расцветка ничего не означала. Так, для красоты. Просто треугольные косынки, сшитые из самых разных кусков материи. Мы в первый день их расхватали наугад — кто какой успел. Мне достался черно-синий, и я был доволен. А то у некоторых оказались, яркие, как девчоночьи платочки, некоторые даже в горошек…

Незаметно подобралась последняя неделя лагерной жизни, готовили уже прощальный концерт и костер. И вот в эти дни я познакомился с девочкой Риной.

То есть, что значит познакомился! Вообще-то мы знали друг друга с первого дня. В одном отряде были! Но совершенно отдельно. Ничего нас друг в дружке не интересовало. Она с девчонками занималась в кружке «оригами» (это всякие фигурки из бумаги), а я — или с мальчишками в лесу и на озере, или в кустах с книжкой. Папа дал мне с собой свой наладошник, в которой были заряжены все повести Стругацких, Астрид Линдгрен и «Тайны гравитации» профессора Иванова…

Была Рина скуластая, с жиденькими белобрысыми волосами и в круглых очках. И такая же тощая, как я (но это ведь еще не причина для взаимной симпатии). Почему у нее такое имя, она разъяснила на «сборе знакомств». Спокойно так разъяснила, не обращая внимания на хихиканье. Сказала, что живет недалеко отсюда, в поселке Колёса (все, конечно — «ха-ха-ха, где такой?»). Потом сообщила, что Риной родители назвали ее в честь артистки Рины Зеленой.

— Ну, той, которая играла черепаху Тортилу в «Приключениях Буратино». Родители друг друга знали еще с детского сада, и это кино у них было любимое…

Кое-кто опять взялся острить, но эти хиханьки-хаханьки от Рининого спокойствия отскакивали, как бумажные шарики от закрытой двери. Пытались приклеить ей прозвище «Тортила», потом сокращенно — «Тора», но это не получилась. Рина Ромашкина осталась Риной Ромашкиной — тихой такой и невозмутимой. На мальчишек, по-моему, даже не смотрела. Зато к ней постоянно клеилась малышня.

Дней за пять до отъезда я болтался по лагерю, не зная, куда себя девать. Все уже наскучило. И погода была какая-то блёклая… И вдруг я услышал тонкое, недружное, но азартное такое пение:

Тренируйся, бабка, тренируйся Любка, Тренируйся, ты моя сизая голубка!..

Эта была очень старая песня скалолазов, которой нас научил Боря Высоцкий. Мы часто голосили ее у костра. Но здесь-то — ни костра, ни Бори!

Я продрался через живую изгородь из желтой акации. За ней располагалась восьмиугольная песочница. На песке и на загородке устроились несколько малышей-семилеток с какими-то бумажками в пальцах и на коленях. Дергали локтями, рыхлили голыми пятками песок. Посреди этой компании сидела Рина, пыталась утихомирить гвалтливый народ. И утихомирила.

— Постойте! Вы не с того начинаете! Надо по порядку! Что было с самого начала?

— Посадил дед репку! — сунулся вперед стриженый мальчонка (сам круглый, как репка).

— Правильно, Игорек! Давай…

Она взяла у Игорька вырезанную из картона желтую репку с зелеными листьями. Наполовину воткнула ее в песок.

— Вот… А у кого дедка?

Похожая на ящерку девочка проворно сунула Рине в ладонь бумажную фигурку. Так свернутую из листа, что сразу видно — дедка. Бородка клинышком. Я думал, Рина приладит дедку к картонному овощу, но та поставила его на песок в сторонке. Затем подняла над головой у дедки прямую ладошку. Все почему-то притихли. Рина шевельнула пальцами, и… я заморгал. Дедка шевельнулся и пошел к репке. Сам! На бумажных ножках с нарисованными лапоточками.

— Ура… — выдохнул круглый Игорек.

— Ну-ка… — сказала Рина. И вся компания обрадовано заголосила:

Дедка ты за репку Ухватися крепко! Тянешь-потянешь — Вытянется репка!

И крохотный дедка прижал к репке бумажные рукавицы.

Рина опять направила на него ладошку — с полуметровой высоты. Дедка шевельнулся, откинулся назад, шевельнулась и репка. Но, конечно, осталась в песке. Рина проблеяла старческим голоском:

Нету силы, детки, Не видать мне репки. Позовите бабку — Руки её цепки…

И грянул писклявый хор:

Приходи к нам, бабка, приходи к нам, Любка! Приходи к нам, ты моя сизая голубка…

Бабка оказалась у девочки в красно-белом, как мухомор, сарафанчике. И повторилось то же, что и с дедкой. Бабка подковыляла, ухватилась за дедку. Подергали вдвоем.

Не хватает силы, милый мой дедочек, Не хватает силы, сизый голубочек… —

жалобно пропела Рина.

Малыши того и ждали. Завопили:

Тренируйся, бабка, тренируйся Любка! Тренируйся, ты моя сизая голубка!

Бабка застонала:

Где ж тренироваться, милый мой дедочек? Где ж тренироваться, сизый голубочек?

Хор с готовностью разъяснил:

В «Андромеде», бабка, в «Андромеде», Любка! В «Андромеде», ты моя сизая голубка!

Бабка послушно отскочила от деда с репкой, стала «тренироваться». Приседала, разводила крохотные ручки. Она была сложена из белого листа, как письмецо-треугольник, а ручки и ножки ей, видимо, приклеили. Рина водила над бабкой ладонью, шевелила пальцами.

Я забыл, что надо маскироваться. Стоял по грудь в ветках акации с засохшими стручками. Рот у меня, видимо, был, как большущая буква «О». Рина вдруг оглянулась.

— Чего ты там прячешься? Иди ближе.

— Я… н-не прячусь. П-просто удивился…

— Садись с ребятами. Будет удобнее удивляться…

Я послушался. Осторожно сел на корточки за спинами ребятишек. На меня еле взглянули. А бабка снова уцепилась за дедку. Тренировка ей, конечно, не помогла, пришлось звать внучку. Внучка оказалась в мини-юбочке из фольги, с ножками из бумажных трубочек. Но модная внешность ей не помогла. Позвали Жучку, обросшую бумажными клочками. Потом кошку с растрепанным хвостом.

Поднатужься киска, поднатужься, кошка! Будет тебе, Мурка, со сметаной плошка!

Кошка, несмотря на обещание, не очень тужилась (только дергала хвостом). Понимала, что без мышки не обойтись. Мышка оказалась бумажным кулечком с хвостом-ниткой. Она-то, как и завершила дело.

Вся компания устроила вокруг упавшей набок репки хоровод. Рина помахивала над бумажными куколками ладонями, а веселый народ самозабвенно вопил:

Друг за дружку взялись, Ухватились крепко! На компот к обеду Пригодится репка!

— Всё, — сказала Рина. — забирайте дедок-бабок, и репку не забудьте, как в прошлый раз…

— Рина, а давай еще в «Колобка»… — пискнул кто-то.

Рина взглянула на часики.

— Не успеем, сейчас обед.

И правда, забренчал в отдалении сигнальный колокол.

— Продолжим после тихого часа, — пообещала Рина.

Малыши ее слушались. Сразу поднялись, пошли от песочницы, помахав Рине зажатыми в пальцах бумажными игрушками (а на меня не взглянули).

Мы остались вдвоем.

— Как это у тебя получается? — выговорил я, даже не стараясь прятать изумление.

— Что?

— Ну, такое… — Я поводил руками над песком. — У тебя это… паранормальные способности, да?

Кажется, она чуть смутилась. Колупнула песок сандалеткой.

— Какие там способности… Слегка чувствую силу притяжения, вот и все. Это многие умеют, некоторые даже стулья двигать могут… У нас в Колёсах есть мальчишка, он к себе чугунные утюги примагничивает… А я только бумажки умею шевелить…

— Т-ты… хорошо шевелишь, — сказал я. И вдруг почуял, что в этих словах какая-то излишняя многозначительность. И добавил торопливо. — А у меня книжка есть про гравитацию. Профессора Иванова.

Она не удивилась, кивнула:

— Я такую читала. Но там всё какое-то очень уж упрощенное… У меня есть другая, профессора Мичио Накамуры, японца. Там не только про гравитацию, а вообще про всякие энергии. И про параллельные миры…

— Здорово, — пробормотал я, потому что не знал, что еще сказать.

Рина глянула через круглые стекла.

— А хочешь, покажу?

— Конечно, хочу! — Я вскочил.

Мы не торопились, потому что столовая работала в две смены: сперва кормили младших, а потом уж нас. Мы пошли к девчоночьей даче, я постеснялся заходить, и Рина вынесла книгу на крыльцо. Синюю, со всякими спиралями на глянцевой обложке. Не очень толстую.

Я подержал, полистал.

— А можно почитать? Пока мы в лагере?

— Читай на здоровье…

Я читал все оставшиеся дни. Многое было непонятно (неужели Рина понимала в с ё?), однако книжка затягивала. Будто гуляешь по запутанному лесу и жутковато в нем, а уходить не хочется… С Риной мы почти не встречались, только раза два немного поговорили о том, что в природе гравитации еще многое неясно… И наконец я встретил ее, чтобы вернуть книгу.

— Всю прочитал?

— Да ты что! Меньше половины…

— Тогда возьми с собой, — сказала Рина. А мне оставь свой сотовый номер. Наши Колёса-то недалеко от города, я приеду как-нибудь, позвоню, и ты отдашь…

— Спасибо!

Она не позвонила ни разу. А ее номера у меня и не было, не догадался спросить.

Мало того! Мне все говорили, что даже и не существует такого поселка — Колёса!

— Чего ты выдумываешь? Посмотри в расписании автобусов и поездов — нет такого…

И в разных справочных мне говорили, что нет.

— Наверно ты, дружище, перепутал название, — сказал папа.

Как я мог перепутать!

А может быть… в самом деле?

«А была ли девочка?»

Но ведь книжка-то — вот она! Я ее прочитал до конца и понимал сейчас больше, чем раньше, а звонка все не было.

И я тревожился теперь не столько о том, что «зажал» чужую книгу, сколько просто о Рине. Вернее, не тревожился, а хотел встретиться… Но постепенно думал о ней все реже. Навалились школьные дела. А еще я попытался найти Стасика Барченко, сунулся в юношескую секцию фехтовальщиков, но там сообщили, что Вячеслав Барченко уехал из города совсем. Кажется, в Петрозаводск…

Я спросил, можно ли мне сюда записаться. Дядька в тугом белом жилете поводил по мне глазами и уклончиво сказал, что будет можно после зимних каникул. Если окажутся свободные места и появится тренер для новичков.

После каникул я в секцию не пошел, как-то остыл к этому делу. А книгу о параллельных мирах время от времени перечитывал (не подряд, а разные места на выбор). И думал иногда: «А может, она все-таки позвонит?.. А может, я и правда перепутал название?».

Вот такие дела вспомнились мне, когда Вермишата спросили о форме. И стало чуть грустно. Я встряхнулся и сказал, что пора домой.

— А вам я еще позвоню. Договорились?

— Ага! — вместе обрадовались они. И пошли меня провожать.

Соня вдруг осторожно спросила:

— Клим… а ты не мог бы взять Бумселя себе? У нас ему не будет житья. Бабка все время выгнать грозит.

Саньчик добавил:

— Когда тепло, он может жить на дворе. А зимой — куда его? Он же не северная собака…

Ничего себе подарочек!

Бумсель, конечно, славный пес, поиграть с таким, подурачиться — это приятно. Однако взваливать на себя обузу… Придется гулять с ним каждый день, кормить, возиться… Не так уж сильно я изменил свое отношение к собакам, чтобы заводить четвероногого друга на всю жизнь. Да и мама с папой что скажут…

— Понимаете… — начал я. — Мы скоро всей семьей уедем в отпуск, на машине. Надолго, наверно…

Конечно, у них сделались расстроенные лица. Я решил хоть немного смягчить свой отказ:

— Знаете что? Я поспрашиваю… у знакомых… Может быть, кому-то нужен такой пес…

Соня кивнула:

— Да. Ты поспрашивай. Вдруг…

А я почему-то подумал о Чибисе. Вдруг он поможет? Хотя бы советом…

ВТОРАЯ ЧАСТЬ «АРЦЕУЛОВЪ»

«Что ты здесь ищешь?»

Где живет Чибис, я знал только приблизительно. И его телефонного номера у меня не было. Я решил, что про «бумсельную проблему» расскажу ему в понедельник. Оно и к лучшему! Если разыскивать сейчас, нарочно, он, чего доброго, решит, что я набиваюсь ему в друзья или слишком интересуюсь его рогаткой…

Так я размышлял часа два — пока помогал маме пылесосить полы, а папе расставлять на стеллажах (десятый уже раз) его книги и журнальные подшивки. И все это время точило меня беспокойство: «А если вредная бабка Вермишат уже сегодня начнет прогонять Бумселя?». Но это беспокойство было снаружи. А под ним пряталось желание снова увидеть Чибиса. Зачем? А кто его знает! Будто могло случиться что-то неожиданное…

Я стал смотреть в телефонной памяти: какие номера ребят из нашего класса у меня есть? Оказалось, что лишь двоих — Бабаклары и Лельки Ермаковой.

Бабаклара не отозвался. Лелька не удивилась звонку.

— А, Клим! Наверно, опять задание не записал в дневник?

— Все я записал… Слушай, у тебя нет телефона Чибиса?

Она опять не удивилась:

— У меня нет. А ты позвони Белкиной. У нее все телефоны и адреса есть, она такая…

— Как ей звонить-то? У тебя есть номер?

— Есть, я даже наизусть помню…

Она продиктовала, я записал цифры на ладони, потом загнал их в мобильник. Облизывая ладонь, позвонил опять:

— Белкина, привет! Это Ермилкин…

— На-адо же! Не верю своему счастью!

— Дай мне телефон Чибиса… пожалуйста…

— С чего ты взял, что я его знаю?

— Натка, ну не будь занудой больше, чем ты есть! Дай…

— Если я зануда, звони своей Ермаковой!

— У нее нет… Ну, дай! Ты же не такая вредная, как притворяешься!

— С чего ты взял? — слегка растаяла она.

— Ну… вон какое яблоко вчера ему подарила!

— Да… Потому что он не такой противный, как некоторые…

— Вот и дай его номер. А я скажу ему, какая ты добрая…

— Больно надо… А зачем тебе его номер? Какие-то общие интересы завелись?

— Да тебе-то что!

— Я же любопытная… — хихикнула она. — И говори правду. Я сразу почую, если вранье…

— Хорошо. Говорю правду. Ты читала трагедию «Фауст» немецкого писателя Гёте?

— Чего-о?..

— Эх ты! — укорил я Белкину (хотя сам «Фауста» читал в отрывках и случайно — в «Хрестоматии по западной литературе», эта книжища сохранилась у мамы с институтских времен). — Ладно, слушай. Там говорится, как однажды к доктору Фаусту на улице привязался черный пудель. Потом оказалось, что это нечистая сила…

— К тебе, что ли, тоже привязался?

— Представь себе!

— Рыбак рыбака…

— Но он-то наоборот… «чистая сила». И надо его куда-то пристроить… Слушай, а может, тебе нужен песик?

— Еще чего! У нас дома черепаха и два попугая!

«Понятно, почему ты такая болтливая…»

— Ладно. Дай тогда Чибиса. Посоветуюсь с ним.

— Так и быть. Ради черного пуделя…

Чибис отозвался сразу:

— Клим! Что-то случилось?

— Ну, ничего такого… но все же… Можно сейчас встретиться?

— Да! Приходи ко мне!

Но я помнил про тетушку.

— Лучше иди в сквер на Тургеневской. Туда, где лавочки…

Я стянул с шеи свой галстук-платок, свернул его жгутом, по-пиратски повязал вокруг головы. И намылился к двери.

— Куда?! — возмутилась мама. — Ты сегодня еще не ел по-человечески!

— Я на полчасика!..

Чибис и я появились у лавочек одновременно. Он был со свежим бинтом на ноге и не в прежней рубашке с галстуком, а в красно-желтой футболке навыпуск. Наверно, по причине выходных Агнесса Константиновна сделала Чибису послабление.

— Привет… — он смотрел с ожиданием.

— Привет. Сядем давай…

Мы сели под сиренью с набухающими гроздьями. Я рассказал про ребятишек из лога и Бумселя. Чибис дернул себя за хохол на затылке, лизнул нижнюю губу и встал:

— Идем…

— Куда? К ним?

— К ним-то сейчас зачем? Сначала нужно решить, куда девать собаку… Я ничего не обещаю, но… в общем, надо посоветоваться с одним человеком.

— Что за человек?

— Он… это в кафе «Арцеулов». Увидишь…

— А где такое кафе?

Чибис удивился, заморгал даже.

— Это у вас во дворе! Разве ты не знаешь? Там старый дом…

Я вспомнил, что в нашем большущем дворе и правда есть деревянный двухэтажный дом. Но видел его я редко. Двор делила на две части пятиэтажная вставка — будто перекладина громадной буквы «Н». В этой «перекладине» была арка — проход на другую половину двора, но я туда почти не заглядывал. Что там делать-то — среди столпившихся автомашин и штабелей стройматериала? На велике не покатаешься, а выход на улицу Красина был с другой стороны. А старый дом торчал как раз на той территории. Было понятно, что его скоро снесут. Я еще и поэтому не хотел смотреть на него — мне всегда жаль обреченные дома…

— Откуда там кафе? Там трущоба…

Чибис не спорил, просто сказал:

— Идем…

Наш семиэтажный дом (с зелеными кровлями и острыми башенками) состоял из двух корпусов — их-то и соединяла перемычка во дворе. На улице Красина между корпусами был разбит сквер с клумбами и фигурными камнями. Привычное для меня место. Но мы сюда не пошли, а выбрались к дому с тыла, в Газетный проезд. Оба корпуса смотрели сюда плоскими торцами без окон. Между ними и располагалась та, неуютная, часть двора.

Двухэтажное строение кособоко возвышалось над машинами и штабелями ящиков. И сразу было видно: лет сто ему, не меньше.

Мне вообще-то нравятся старинные дома. Те, что с резьбой, фигурными балконами, всякими надстройками, жестяным кружевом и хитрыми крылечками. Но в этом здании не было ничего привлекательного. Ржавая крыша, квадратные окна с плоскими карнизами, щелястая обшивка из досок. Доски были когда-то покрыты серо-зеленой краской, теперь она облезла. Не дом, а большой сарай. Только одно слегка украшало его — большое полукруглое окно с переплетом, похожим на тележные спицы. Некоторые стекла между «спицами» были разноцветные (наверно, еще со старинных времен). А некоторых не было вовсе… Окно располагалось над крыльцом с кривым навесом и двустворчатой дверью. К двери вела среди машин и мусора мощенная кирпичом дорожка.

Мы пошли по этой дорожке.

Над навесом торчала приколоченная к столбам широкая доска. Желтая, с черными буквами:

Кафе

«АРЦЕУЛОВЪ»

Буквы были с завитушками, как в старинном журнале «Нива».

Я не очень удивился названию. У нас в городе хватает всяких таких вывесок. Есть пивной ресторан «Ермолаевъ», есть чайная «В гостях у Раневской», есть таверна «Господинъ Протасовъ» (был знаменитый купец когда-то). Но все же странно, что кафе открыли в этой вот развалюхе.

— Я и не знал, что здесь такое заведение. Не обращал внимания…

— Оно тут давно. Просто его мало знают…

— На улице даже вывески с указателем нет…

— Да… Но, кому надо, тот найдет… — отозвался Чибис чуть горделиво.

— Понятно. Ты вот нашел… — заметил я. И слегка забоялся: — А нас оттуда не попрут?

— Нет. Меня там знают…

Подошли к дверям. Чибис потянул витую медную ручку, правая створка отошла. По ногам дохнуло мягкой прохладой, а по лицу запахом чего-то жареного (вкусно так). Мы спустились по нескольким ступенькам, прошагали через полутемные сени с окном пустого гардероба. Чибис раздвинул занавесь из пробковых висюлек, и… я увидел самолет.

Это первое, что я увидел. И у меня натурально отвисла челюсть.

Конечно, это была модель. Но такая громадная, что в первый миг самолет показался настоящим. Размах крыльев — метра три. И все в нем казалось настоящим. Мотор с торчащими во все стороны ребристыми цилиндрами, блестящий красный пропеллер, колесики с резиновым узором на пухлых шинах, выгнутое ветровое стекло. За стеклом сумел бы, пожалуй, поместиться пацаненок вроде Саньчика…

Под серебристой обшивкой проступали гнутые рейки каркаса — как у старинного аэроплана. Да и весь он был старинной конструкции — как те летательные аппараты, на которых отчаянные авиаторы сто лет назад выписывали первые «бочки» и «мертвые петли»…

«Вот почему „Арцеуловъ“! — сразу догадался я. Это была фамилия летчика, которого в давние времена знала вся Россия. Кажется, это он первым в мире выполнил смертельную фигуру „штопор“…»

Чибис потянул меня за локоть:

— Клим, идем…

Ну да, ему-то все здесь было знакомо…

Мы двинулись через обширное помещение (ничего себе «кафе», целый вокзал!). Всюду стояли длинные некрашеные столы. За столами сидели широкоплечие дядьки в клетчатых рубахах или полосатых майках под распахнутыми безрукавками. Мне они все почему-то показались похожими на водителей-дальнобойщиков. Правда, водителям не положено спиртное, а на столах там и тут торчали квадратные бутыли с красной жидкостью. Явно не с томатным соком. Дядьки с бульканьем наливали жидкость в объемные кружки, не спеша глотали, вытирали обшлагами губы. Между бутылями стояли блюда с чем-то мясным и ароматным. Гости, сделав глоток, ухватывали пальцами жареный кусок и неторопливо жевали, запрокинув щетинистые подбородки.

«Как в пиратской таверне…», — подумалось мне.

Посетителей было немало, но помещение казалось полупустым — такое вот просторное… Слышны были разговоры, но негромкие, как бы в полголоса. И доносилась откуда-то еле слышная музыка. Похоже, что мелодия из кино «Звездные войны»…

Я шел рядом с Чибисом, глядя то вокруг, то снова на самолет. Он висел у серого бугристого потолка. Я запоздало удивился: «Почему такой высокий потолок? Снаружи-то первый этаж выглядел совсем низким… Ну да, спустились в зал по нескольким ступенькам, но ведь совсем не намного… И ширина вокруг какая…»

Мы подошли к буфетной стойке. Сооружение со стеклянным прилавком, с разноцветными бутылками на боковых этажерках, с никелированными бачками и холодильниками. Позади прилавка громоздились могучие, сложенные друг на дружку бочки. На днищах чернели иностранные буквы.

За прилавком колдовал с фужерами рослый круглолицый дяденька в желтой косынке. Похожий на китайца.

— Здрасте, Липун, — почтительно сказал Чибис. (Или он сказал «Ли-Пун»? Наверно, так.) — Ян Яныч здесь?

Ли-Пун подбросил сразу три фужера, подхватил и осторожно поставил на стекло. И улыбнулся, как масляный блин. Заговорил тонко и весело:

— Здравствуй, залетный Чибис. Ян Яныч, конечно, здесь. Как он может быть не здесь, когда такой посетитель? — Обернулся к бочкам и закричал еще тоньше: — Ян, к тебе пришли!

Между бочками был узкий промежуток, из него выдвинулся к стойке человек по имени Ян.

Это был высокий и очень худой человек (наверно, я буду таким же, когда вырасту). Молодой еще. В сизой обвисшей футболке с крупной штопкой на животе. Из разношенного ворота торчала тонкая шея с кадыком. Впалые щеки были песочного цвета, глаза — с янтарным отсветом, клочкастые брови — с латунным блеском. И короткая стрижка была похожа на медную щетку. А на крупном носу сидело желтое родимое пятно размером с боб.

Широкие губы Яна Яныча насмешливо разъехались.

— Какой гость! Давно не виделись. Целых два дня…

— Здрасте, Ян Яныч, — спешно сказал Чибис.

— Привет и тебе, птица Чибис. Что скажешь?

Чибис взял меня за локоть:

— Это Клим…

Ян Янович скользнул по мне желтым взглядом:

— Привет и тебе, Клим… — Потом он опять уткнулся глазами в Чибиса. — А ты, друг мой, сегодня выглядишь непривычно…

Чибис переступил незагорелыми ногами.

— Дак лето же…

— Я не про наряд, — усмехнулся Ян Яныч. — Я про то, что нынче ты первый раз тут без сумки с добычей. Значит, по другому делу? Или просто в гости?.

— По делу, — вздохнул Чибис и взял меня за локоть покрепче. — Вот, у Клима дело… и у меня… Можно посоветоваться?

— А чего ж! — сразу отозвался Ян Яныч. — Пошли…

Он выбрался из-за стойки, как-то незаметно оказался между нами, обнял нас за плечи растопыренными пальцами и повел между столами. К дальней стене, где была неширокая арка.

За аркой оказался еще один зал, поменьше. Всего четыре стола, и посетителей немного — только трое мужчин в лиловых рубашках с погончиками (непонятно, что за форма). Один из них — грузный и седоватый — оглянулся:

— Яныч, мы у тебя застрянем до ночи. Векторы не совпадают, сопровождающий вельбот обмер на втором витке, ни туда и ни сюда. Холера его знает, почему…

— Застревайте, — на ходу согласился Ян Яныч (видимо, он был хозяин кафе). Потом оглянулся: — А может, поискать для вельбота стимулятор?

— Кабы знать, какой… — сказал в стол другой дядька с погончиками. — Сейчас вот как раз терзаем извилины…

— Ладно, удачи… — Ян Яныч шагнул дальше, подталкивая нас.

Мы оказались у крайнего стола, самого маленького из всех, но все равно обширного. С досок слетела и усвистала под потолок зеленая муха.

— С-скотина, — шепнул ей вслед Ян Яныч, а мне сказал:

— Не бойся, эта тварь не заразная…

Муха была противная, но слова хозяина кафе меня успокоили. Потому что в «Арцеулове» мне нравилось. Необычно все так, загадочно даже. Будто попал в таверну из приключенческой книжки. Самолет этот, странный разговор про застрявший вельбот, бочки с буквами, непонятно как разъехавшееся вширь пространство… Надо будет про все расспросить Чибиса…

Но сейчас — не до расспросов. Ян Яныч усадил нас на шершавую скамью, нагнулся над столом и с ходу спросил:

— Есть хотите?

Я понял, что хочу! Дома-то не успел заправиться, весь мой обед сегодня был — порция «вермишели быстрого реагирования» (причем уменьшенная в пользу малышей и Бумселя). А здесь так чудесно пахло. Я переглотнул. Чибис, однако, пробормотал:

— Да ну… у нас денег нет… У меня, по крайней мере.

Ян Яныч выпрямился — будто сильно вырос над столом. И спросил с высоты:

— Максим Чибисов, когда тебе последний раз драли уши?

— Никогда! — возмутился Чибис. — Ни уши, ни… вообще… — И хмыкнул: — Агнесса Константиновна против физических наказаний. У нее другие издевательские методы…

— Надо разъяснить ей, как она заблуждается… Ты что, всерьез думаешь, что мое заведение разорится, если накормлю двух отощавших отроков? И кризис пойдет на новый виток развития?

Чибис порозовел ушами и зацарапал кроссовкой под скамейкой. Ян Яныч громко сказал через плечо:

— Ли-Пун, кликни нам Шарнирчика!

Ли-Пун жалобно отозвался через арку:

— Ай, он капризничает! Спрятался за ящиками с пивом и не вылезает…

— Дай пинка!

Послышались возня и побрякиванье. Через минуту перед нами появился… появилось тощее металлическое существо с меня ростом. Что-то вроде гигантского муравья в красных футбольных трусах и белом передничке. На круглой вороненой голове блестели два длинных «марсианских» глаза, а вместо рта белел маленький овальный динамик. На сгибах тоненьких рук и ног (из дюралевых трубок!) блестели шары титановых суставов.

Видимо, это и был Шарнирчик.

Из динамика вылетел вполне живой детский голос — обиженный и тонкий:

— Ну, чё надо?

— Не груби, — сказал Ян Яныч. — Все и так устали от твоих фокусов…

— А потому что… обещали послать ко второму кольцу, а заставляют вкалывать в этой обжорке…

— Еще два слова — и отправлю жить на свалку…

— Два слова, два слова, два слова! — обрадовано выдал металлический мальчишка.

— Трепло!.. Принеси две порции куриных тефтелей. И мороженое. Тоже для двоих…

— А где «пожалуйста»? — ехидно напомнил Шарнирчик.

— Пож-жалуйста… и брысь!

Шарнирчик удалился независимой походкой.

Я, конечно, то моргал, то вытаращивал глаза. А когда Шарнирчик исчез, я пробормотал:

— Он кто? Робот?

Спросил я это у Чибиса, но ответил Ян Яныч.

— Вроде того. Неликвидный образец японской фирмы «Феррум-сакура». Списали за вредный характер… Токийская конвенция теперь запрещает разбирать обратно всяких железных оболтусов, их поэтому и распродают без контрактов. Ли-Пун раздобыл этого по дешевке…

Шарнирчик появился опять. С подносом на вытянутых руках. Брякнул поднос на доски, снял с него и выставил перед нами тарелки с мясными шариками и вазочки с мороженым. Со стуком разложил пластмассовые вилки и ложки. Поставил корзинку с хлебом. Буркнул динамиком:

— Приятного аппетита… — И сообщил хозяину: — Ян, тебя Ли-Пун зовет. Какие-то типы из пожарной инспекции пришли.

— Господи, дай мне терпения… — простонал Ян Яныч. — Люди, вы пока жуйте и глотайте, я скоро…

Мы остались одни. То есть были еще мужчины за дальним столом, но они не смотрели ни в нашу сторону, ни на удивительного Шарнирчика. Видать, по-прежнему не сходились у них какие-то векторы…

«С ума сойти! Куда я попал?..» Но шарики из куриного фарша, с перышками укропа и тонкими кружочками редиски пахли так, что я решил оставить удивление на потом. Ухватил вилку.

С минуту мы чавкали и облизывали губы молча. Наконец я все-таки высказался:

— Да, не получаются из нас вегетарианцы. Вон как трескаем куриное блюдо.

Чибис проглотил очередной шарик, заел редиской и невозмутимо объяснил:

— А это не курица. Здесь вообще нет настоящего мяса.

Я чуть не уронил вилку:

— Это как? А что мы едим?

Чибис ответил со сдержанным удовольствием (и опять облизнулся):

— Соевый продукт. Из китайских полуфабрикатов. Китайцы научились делать из сои такие мясные блюда, что никто не отличит от настоящих…

— Вот это да…

— Да, — подтвердил Чибис. — Ли-Пун — посредник между «Арцеуловым» и китайскими фирмами. Он мне сам однажды сказал: «Видишь, мальчик, как хорошо — кушаешь на здоровье, и не надо резать курочек и овечек… Только не говори это нашим гостям. Они-то думают, что все настоящее…»

— Чудеса! — обрадовался я. — А пельмени можно делать из соевого мяса?

— Сколько хочешь, — самодовольно отозвался Чибис. Будто он сам был владельцем кафе.

Вернулся Ян Яныч. Малость насупленный. (Мы уже покончили с «куриными» тефтельками и долизывали мороженое.) Чибис эту насупленность не заметил. Он, слегка размякший от сытости, признался:

— Ян Яныч, я рассказал Климу, какое здесь мясо. А то он всегда страдает, когда ест натуральные пельмени и котлеты. Вы не бойтесь, он никому не выдаст этот секрет…

Хозяин «Арцеулова» поскреб на носу желтое пятно.

— Только Ли-Пун делает вид, что это — секрет. А на самом деле наша специфика известна всем, от любого бомжа, до депутата гордумы. За нами шпионит столько всяких ведомств, что я уже бросил считать…

— А почему шпионят? — спросил я. Из вежливости.

— Этих «почему» тоже столько, что не сочтешь… Многие, например, мечтают наш дом срыть. Такое место для автостоянки открылось бы!.. Сейчас приходили два вертлявых субъекта, якобы пожарники. «Ваше строение попадает под разряд ветхого жилья, оно пожароопасно»… Если они всерьез пойдут туда, куда я их послал, путь будет как до вершины Эвереста…

Ян Яныч говорил с нами всерьез, озабоченно так. Видать, достали его всякие проблемы. Вдруг он встряхнулся:

— Еще мороженого?

— Не, я лопну! — испугался Чибис.

— И я…

Тогда Ян Яныч крикнул через плечо:

— Шарнир! Убери посуду!

Появился Шарнирчик. Поддернул трусы, составил на поднос пустые тарелки и вазочки. Пошел прочь, показывая спиной недовольство.

— Спасибо, Шарнирчик, — сказал я вслед.

Он посмотрел через плечо. Кажется, с любопытством. Отозвался скрипуче:

— Наконец-то хоть один вежливый человек…

— Спасибо, Шарнирчик! — спохватился Чибис. Но маленький робот больше не оглянулся. Ушел независимой походкой.

— Обижается, — неловко объяснил Ян Яныч. — Месяц назад услыхал беседу ребят из лаборатории «Радиус-Цэ»… ну, в общем, из одного института. Про то, что намечается запуск поисковой капсулы к кольцам Сатурна. И пристал к людям: «Возьмите меня, надоело тарелки мыть». Те, по легкомыслию своему, похихикали и обещали. А он, дурья голова, поверил. Сколько потом ни объясняли ему, что запуск-то пока виртуальный, типа «Прокол», он ни в какую слушать не хочет. «Трепачи, — говорит, — без всякой совести…»

Я какими-то инстинктами ощущал, что сильно удивляться и задавать лишние вопросы здесь не надо. Только незаметно глянул на Чибиса. Он так же незаметно пожал плечами. А Ян Яныч вдруг сел напротив нас, подпер кулаком подбородок и спросил:

— Ну а что за дело у вас… к несчастному, затюканному заботами Яну?

— Да! — наконец вспомнил я. — Это про собаку. Она беспризорная. В общем, такая история… — И я поспешно изложил историю про Вермишат и Бумселя. — Непонятно, куда девать зверя. Вот я и спросил Чибиса: может, посоветует что-то. А он привел к вам…

Ян Яныч меланхолично кивнул (от чего подбородок съехал с кулака):

— Чибис рассудил здраво: у несчастного Яна столько проблем, что одной больше или меньше — никакой разницы…

Чибис засмущался:

— Ну, я… так, на всякий случай… Подумал, вдруг вам нужен сторожевой пес…

— Нет, он не сторожевой, — честно уточнил я. — Маленький и дурашливый. Пользы не будет никакой, одна забава…

— Забава — тоже польза, — насуплено высказался Ян Яныч, и мысль его показалась мне правильной.

— Он такой веселый… И, кажется, любит всех людей на свете…

— Редкое качество в наши дни, — прежним тоном отозвался Ян Яныч. — Ладно, поглядим…

— Ян Яныч, спасибо! — возликовал Чибис. И я возликовал, только внутри.

— Подожди со «спасибо». Ничего еще не решили, масса вопросов… Например, санитарный надзор сразу закатит истерику, когда увидит здесь собачонку. Источник заразы… Эти деятели даже к Шарнирчику пробовали придраться: у него, мол, нет справки о медосмотре…

— Но ведь живут в разных кафе животные! — вспомнил я. — Кошки, например. Я сам видел…

— Живут… — со вздохом согласился владелец «Арцеулова». — В одном кафе живет даже пятиметровая анаконда. Хозяин треть дохода тратит на взятки всякому начальству, чтобы сохранить у себя это существо… Я столько тратить не смогу. Ради бродячего пуделя…

— А может, надзор его не заметит? — осторожно сказал Чибис.

— Ага, не заметит! — Ян Яныч почему-то возвел глаза к потолку (мы тоже). — Видите вон то зеленое насекомое? Думаете, это муха?

— А кто она? — опасливо спросил Чибис.

— Это «Микса». «Микрокамера специального анализа обстановки». Разработка всяких там спецслужб. Дорогая фиговина, однако же вот кто-то не пожалел ее для нас. И ладно, если только саннадзор…

— А кто еще? — спросил я (с холодком под рубашкой).

— Ни слова более… — Ян Яныч дурашливо поднял палец с желтым ногтем. — Впрочем, звукозапись у этих игрушек отвратительная. И это есть хорошо. Иначе цокотуха наслушалась бы здесь такого, что последствия… финансовый кризис по сравнению с ними показался бы детским утренником…

Понятно было, что он шутил. Но… мне казалось, что не совсем шутил.

— А никак нельзя ее… это… обезвредить? — спросил я. — Ну, поймать и — в банку. В непрозрачную…

— Да я бы с удовольствием просто прихлопнул эту тварь! Подошвой! Но ведь не доберешься… Я пытался даже стрелять по ней иголкой из трубки… Видели кино «Индеец в Париже»? — (Мы дружно закивали.) — Помните, там амазонский мальчишка нанизывал мух на стрелку с иглой? Вот и я… как дурень… А она летала и хихикала…

Чибис вкрадчиво спросил:

— Значит, если ее подстрелить, у вас не будет неприятностей?

— Будет незамутненная радость, — угрюмо сообщил Ян Яныч. — Но как ее…

Чибис взгромоздил пяткой на скамью левую ногу (на колене засиял блик от лампы). Бинт на щиколотке был обтянут паутинчатой медицинской сеткой. Чибис, деловито покряхтывая, выдернул из сетки резинку, положил перед собой, подумал. Решил, видимо, что мало, выдернул еще одну. Связал кончиками.

Ян Яныч и я следили молча. Я начал что-то понимать.

Чибис, изогнувшись, полез в кармашек под подолом футболки, вытащил медную рогатульку. Взял ее, как вчера — двумя пальцами за торчащие усики. Синяя рукоятка дернулась, рогатулька поднялась горизонтально.

— Ого… — Ян Яныч возвел медную бровь. — Индикатор типа «Хоббит». Да?

— Не знаю… — бормотнул Чибис. И стал умело привязывать резинку к рогатульке. Потом глянул исподлобья:

— Бумажку бы…

Я вспомнил, что у меня в нагрудном кармане — чек от вчерашних покупок. Выдернул на свет бумажную ленточку. Прошелся по ней языком. Скрутил из чека тугую трубочку толщиной в вермишелинку.

— Чибис, так?

— Ага… Только перегни.

Я согнул из трубочки скобку. Чибис ухватил ее, зарядил рогатку.

Я понимал заранее (снова — те самые «инстинкты»), что он не помажет. Он, видимо, тоже это понимал. Но все же бормотнул что-то вроде «заклинашки»:

Раз-два-три-четыре-пять, Будем в муху попадать…

И выстрелил, почти не целясь.

Бумажная пулька отлетела от потолка непонятно куда. А муха упала прямо к нам на стол. Стукнулась тяжело, как металлическая. Ян Яныч накрыл ее ладонью. Потом выдернул из стакана бумажную салфетку, завернул подбитую «Миксу», убрал в брючный карман.

— Покажу знающим людям. Которые понимают во всяких там нанатехнологиях… Чибис, откуда у тебя это искусство Вильгельма Телля?

Тот сказал со скромным удовольствием:

— Сам не понимаю. Это первый раз…

— Покажи-ка твое оружие…

Чибис протянул ему рогатку. Она повисла в пальцах Яна Яныча на резинке. Дернулась, завертелась. Потянулась к арке, за которой был большой зал.

— П-понятно, — сказал Ян Яныч, хотя, кажется, было ему не очень понятно. — Ладно, возьми…

Чибис опять задрал футболку и спрятал рогатку в кармашек у пояса. Потом сел в прежней позе — с пяткой на скамейке. Уткнулся в колено подбородком. И замер, будто прислушивался…

Мужчины за дальним столом (те, что в форменных рубашках) теперь смотрели в нашу сторону.

— Яныч, спасибо, — вдруг сказал самый старший, седоватый.

— За что, пилоты? — усмехнулся Ян Яныч.

— Векторы сошлись… Тебе спасибо и ребятам. Вовремя это они…

— Просто совпадение… — сказал Ян Яныч.

— Да здравствуют совпадения! — азартно воскликнул один из пилотов. Они зазвякали горлышком бутыли о стеклянные кружки, потекла в них пунцовая жидкость. Пилоты вытянули руки с кружками в нашу сторону и негромко, но дружно спели:

…Если муха — муху бе-е-ей! Взять ее на мушку!

Чокнулись, выпили и без лишних слов прошагали к выходу.

Мне показалось, что кончается какое-то непонятное, но интересное кино.

— Что это было? — шепотом спросил я Чибиса. — «Бабочка на штанге»?

— Понятия не имею, — шепнул он в ответ.

Ян Яныч выбрался из-за стола, встал над нами и начал смотреть на Чибиса с непонятным интересом. Наконец спросил:

— Скажи мне, загадочный отрок Чибис: зачем ты несколько месяцев подряд ходишь в это заведение? Что ты здесь ищешь?

Про улыбки

Чибис быстро убрал под стол ногу с бинтом и съежил плечи. Глянул снизу вверх:

— Вы же сами знаете…

— Что знаю? Про банки? Кто поверит, что ты регулярно появляешься здесь ради копеечного дохода?

— Ну… я же иногда здесь обедаю на этот доход…

— Чибис, не плети мне из мозгов косички, — ласково сказал Ян Яныч. — Мы знаем друг друга уже достаточно долго, и пора открыть карты… Что тебя тянет сюда?

Чибис опустил голову (а хохол встал торчком). Мне показалось, что Чибис уронит слезинки. Но он опять вытащил рогатку и положил на ладонь. Рогатка подпрыгнула и присмирела.

— Это не я… это ее тянет…

— Почему?

— Откуда же я знаю? — Чибис вскинул лицо. — Я ее однажды сделал… просто так… а она давай показывать на разные места. Тянуть меня к ним… к старым домам, к фонтану с медным журавлем… а сюда — сильнее всего. Когда проходил неподалеку, она прямо как живая… Мне стало интересно, я зашел раз, другой. А потом стал собирать банки, чтобы всегда была причина…

Он снова стал смотреть в стол и шепотом признался:

— Здесь хорошо…

— Какая-то особая аура, — дернуло мой язык. Оба посмотрели на меня, и я примолк.

Ян Яныч мизинцем потрогал рогатку на ладони Чибиса.

— В общем-то понятно. Эти штучки обычно реагируют на всякие аномалии. Особенно, когда владелец такой вещи тоже… реагирует… Но знать бы, на что именно? Ведь не просто же на то, что «здесь хорошо»…

Чибис в ответ лишь пошевелил плечами. Я решил помочь ему. Глянул назад и спросил:

— Может, рогатка тянется к нему? Здесь это самая удивительная вещь… — Через арку был виден самолет, подвешенный на лесках в большом зале.

Самолет чуть покачивался.

С полминуты мы втроем смотрели на него, потом Ян Яныч пожал плечами:

— Едва ли… Это просто модель. Какая в ней аномалия?.. Хотя…

Я решил высказать догадку:

— Наверно, как раз на такой машине летал Арцеулов, да? Это ведь в его честь называется кафе?

— Ну… да… Но не совсем… — отозвался Ян Яныч. Он, кажется, раздумывал: объяснять ли что-то мальчишкам или не стоит. Потом сказал: — Знаменитый Арцеулов летал не на таком аппарате. Таких в общем-то и не было на свете. Эта модель — фантазия мастера. Так сказать, стилизация под старину. А мастера этого, то есть моделиста, звали тоже Арцеулов. Только не Константин Иванович, а Леонид Васильевич. Он тоже одно время был летчиком, только не знаменитым. Но хорошим… И название здешнее — в память о нем. Он был мой друг…

Мы молчали. «Был» — этим ведь много сказано.

Ян Яныч опять сел против нас и медленно объяснил:

— Такое вот дело… Я его спрашивал: «Может, вы родственники?» А он отмахивался: «Да что ты! Просто однофамильцы, хотя немножко знакомые, несколько раз обменивались письмами… Константин Иванович-то долго жил, до восемьдесят шестого года…» А Леонид Васильевич умер два года назад. Он обитал в этом доме, на втором этаже… Он был сыном летчика, пилота местных линий, и сам летал одно время, но потом случились нелады со здоровьем и он стал авиатехником. У него было много всяких талантов, и среди них — способность к стремительным вычислениям. Словно калькулятор в голове. Это помогало ему моментально рассчитывать чертежи моделей. Он много лет руководил кружком авиамоделистов во Дворце пионеров…

— Вы, наверно, там и познакомились? — догадливо сказал Чибис.

— Там… Когда я был совсем пацаном. Только моделист из меня был фиговый. Как говорится, руки росли не из того места. Но Леонид Васильич меня все равно привечал. Потому что я любил книжки и повадился забегать к нему домой: взять то Стругацких, то «Капитана Блада»… Ну и когда сделался таким вот длинным, армию оттрубил да факультет, все равно мы остались друзьями. Было о чем поговорить… И эту вот модель, самую свою любимую, он завещал мне. А заодно и квартиру на втором этаже… А нижнее помещение, для кафе, я выкупил сам, подвернулись деньжата… Стоило это недорого, потому что дом был назначен к сносу. Только снос у чиновников не выгорел…

— Потому что памятник старины? — догадался я.

— Потому что… всякий памятник, сразу не разберешься. Недаром рогатка Чибиса прыгает, как заведенная… Вы слышали байку про острие иглы?

— Не… — вдвоем сказали Чибис и я.

— У богословов с давних пор ведется спор: сколько ангелов может поместиться на таком острие? Мол, ангелы — они, во-первых, существа бестелесные, а во-вторых, умеющие творить чудеса. Места им на игле не надо и, к тому же, если захотят, могут превратить острие в целый космодром… Но дело, видимо, не только в ангелах, а еще и в свойствах самого острия. Площадь его — никакая. То есть сводится к бесконечно малой величине. А бесконечно малые величины, по некоторым данным, запросто смыкаются с бесконечно большими. По каким-то там законам физики, математики и космических пространств… Я в этом деле ни бум-бум, хотя и кончал философский факультет… Знаю только, что на Земле аномальных точек со свойствами игольного острия немало. Там-то и происходят всякие фокусы вроде встреч с пришельцами и попаданий в параллельные пространства…

— Я читал про такое! — вспомнил я. — В книжке Мичио Накамуры!

Ян Яныч глянул на меня с любопытством, кивнул:

— Я тоже ее одолел когда-то… Значит, возможно взаимопонимание… Я к чему это говорю? К тому, что Леонид Васильич утверждал, будто это ветхое строение тоже находится на острие иглы. Или, как выражался наш профессор Евграфов, на стыке силовых, энергетических и темпоральных векторов с неопределенными характеристиками…

— А в чем это заметно? — осторожно спросил я. — Ну… кроме дерганья рогатки?

— У-у, дорогой мой… — тонко протянул Ян Яныч. — Сразу не скажешь. Заглядывайте почаще, может, проникнитесь…

Надо было бы сказать: «Спасибо за приглашение». Ведь здесь явно пахло фантастикой и загадками иных пространств. Но меня зацарапало беспокойство:

— Ян Яныч… но ведь, если это правда… оно ведь, наверно, не подлежит разглашению. С посторонними про такое не говорят. А вы с нами…

Он посмотрел на меня, на Чибиса. Погладил опять пятнышко на носу.

— Да вроде бы такое ощущение, что вы уже не посторонние… Подумалось вдруг: вот висит модель, мне ее подарил хороший человек, ну а потом куда ее… если мало ли что… Дочка есть, но маленькая еще и совсем с другими интересами, в маму…

Чибис кулаками уперся в скамейку, проговорил насупленно:

— Вы что? Помирать собрались?

— Да Господь с тобой! Просто так рассуждаю, теоретически. Показалось, что вы понимающие люди…

Я, чтобы замять неловкость, сказал:

— Я понимающий, только все же не могу понять: эта модель действующая или так, для красоты?

— Конечно, действующая! У Леонида Васильевича все модели были летающие… А эта тем более… Он, когда почуял, что сердце совсем тормозит, распорядился: «Вот отдам концы, и пусть меня сожгут, пепел — в кулек, а кулек — в „Эвклида“. Там в днище есть люк, как в старинном бомбовозе. Запустите аппарат над озером, нажмите кнопку сброса на пульте, чтобы пепел — на ветер…» Так и сделали… Интересно, что «Эвклид» после этого перестал слушаться пульта и ушел в дальние дали. Я думал — всё, кранты. А он через два часа вернулся сам, сел прямо здесь на дворе, среди машин. Тогда я и повесил его под потолком. И зарегистрировал новое имя для этого заведения… История в духе Грина, не так ли?

Я подумал, что да, «в духе»… Но спросил о другом:

— «Эвклид», значит, марка самолета?

— Не марка, а имя. Был у Леонида Васильича когда-то любимый попугай с таким именем… А кроме того, смотрите, сколько в модели всякой геометрии. И впрямь, как у Эвклида…

Мы помолчали, и Чибис вдруг вспомнил:

— Ян Янович, а как насчет Бумселя-то? Найдется ему место… на острие иглы?

— А чего же! Приводите, конечно! И этих ребятишек прихватите. Пусть знают, где будет жить их питомец…

— А санитарный надзор теперь не придерется? — как бы очнулся от своих мыслей Чибис.

— Посмотрим… В крайнем случае поселю пса наверху, туда никаким комиссиям хода нет… Лишь бы не заскучал один по ночам…

— А разве вы сами не там живете?

— Не там. У меня с женой и дочкой квартира на Кировской. А здесь… ну, вроде как память о Леониде Васильиче. Иногда работаю в его комнатах, иногда ночую. Бывает, что друзья собираются… А жена туда и заглядывать не хочет, говорит, что там «пахнет привидениями»…

— Правда, пахнет?! — очень оживился Чибис.

— Не знаю…Это, наверно, кому что кажется…

— Вот бы… понюхать, — сказал Чибис. То ли в шутку, то ли по правде.

Ян Яныч встал с неожиданной готовностью:

— А чего ж! Можно, если хотите! Идем?..

Странно: с какой стати у него вдруг такое внимание к двум мальчишкам с улицы? Даже шевельнулось опасение: заведет куда-нибудь и… мало ли всяких рассказов о пропавших детях!

Но Чибис вскочил, как на пружинах:

— Конечно, хотим!

Я давно заметил, что у старых домов свои запахи. Особенно на лестницах и в коридорах. То сырой штукатуркой там пахнет и гнилым деревом, то облупленной краской, то жареным луком из-за обшарпанных кухонных дверей, то еловой мазью от выставленных в коридор лыж… А на этой лестнице пахло так, словно здесь долгое время сушились какие-то южные травы. Я не знал названий этих трав, но сразу представилась ковыльная степь (хотя я никогда ее не видел).

Лестница была крутая, с точеными перилами, с шаткими ступенями. Они музыкально скрипели на разные голоса. Мы поднялись на второй этаж, на площадку падал свет из полукруглого окна со «спицами». Здесь окно оказалось широченным — не таким, как виделось со двора. От двух стекол — желтого и рубинового — горели на горбатом полу разноцветные пятна.

В оштукатуренной стене желтели две обшитые новой фанерой двери. Ян Яныч извлек из-под штопаной футболки увесистый ключ, поскрежетал им в скважине. Широко отвел дверь.

— Входите, люди…

Мы шагнули в полумрак. Здесь пахло уже не травами, а так, как пахнет в тесных библиотеках. Ян Яныч позади нас щелкнул выключателем. И я увидел при желтом свете, что в прихожей действительно всюду книги и стопки журналов — от пола до потолка. И рулоны — то ли свернутые карты, то ли чертежи. Над головами висело небольшое колесо с пухлой шиной — похоже, что от мотоцикла. Или… от маленького самолета?

Ян Яныч обошел нас и толкнул еще одну дверь. Навстречу ударили солнечные лучи с золотыми пылинками. Мы оказались в обширной комнате. Здесь тоже пахло старыми книгами, и они тоже здесь были повсюду. А еще — фотографии. Большие, в рамках. Напротив двери, прямо на стеллаже, висел застекленный фотопортрет: большеглазый мальчишка с темной косой челкой и приоткрытым пухлым ртом. Лет мальчишке было примерно, как Саньчику. На черной матроске — пятиконечная звездочка (видно, что самодельная, с мятыми уголками).

Ян Яныч сказал у меня за спиной:

— Это и есть Леонид Васильич Арцеулов. А точней говоря — Лёнчик. В возрасте восьми с половиною лет… Вечность назад. Сталин еще был жив… А это вот опять же Леонид Васильевич, но уже в недавние времена…

Слева от портрета Лёнчика висела еще одна застекленная фотография, поменьше. На ней — старый человек с гладкой седой прической, с худыми лицом и какими-то нетерпеливыми глазами. Словно задал вопрос и недоволен молчанием собеседника…

«Видать, с характером был дяденька», — подумалось мне.

Кругом висело немало еще фотоснимков, разных карт и чертежей, пришпиленных к полкам. Я вертел головой. Чибис тихонько дышал рядом. И прижимал к поясу ладонь — наверно, удерживал в кармашке беспокойную рогатку. В солнечной тишине раздавалось отчетливое тиканье. Я пошарил глазами по книжному пространству и наконец увидел часы. Они стояли на тумбочке из красного дерева в простенке между стеллажами.

Наверно, старинные и редкие часы. «Ан-тик-ва-ри-ат…» Бронзовые. Два тонконогих, тонкошеих журавля держали в клювах кольца, на которых висел шар с фаянсовым циферблатом. Размером с крупное яблоко. От этого «яблока», от узорчатых медных стрелок и черных римских цифр и разлеталось негромкое щелканье.

Головы журавлей были с длинными хохолками (как у Чибиса), крылья с растопыренными перьями, а ноги с коленными шариками-суставами.

— Подождите-ка… — вдруг весело сказал Ян Яныч. — Возьмите-ка… — Он дернул с подставки большущий желтый глобус (тоже антиквариат?) и заставил нас ухватить его за бока. — Держите, вот так… Ну, просто чудо!

— Что? — опасливо сказал я.

Впалые щеки Яна Яныча золотились, как персиковая кожура.

— Вы — в точности, как эти две птахи с часами! Будто отражение! — Он отступила на два часа, выхватил мобильник, надавил кнопку фотоспуска. — Сделаю вам на память карточки…

Я не мог видеть нас обоих со стороны. Поэтому взглянул на Чибиса: правда ли «птица Чибис» похожа на журавля? Я был уверен, что он посмотрит на меня. Но он смотрел не на меня и не на Яна Яныча, а на часы. И вдруг улыбнулся журавлям и циферблату. Хорошо так, обрадовано (я еще не видел раньше, чтобы Чибис улыбался с такой открытостью).

Часы вздрогнули и тихонько заиграли. Не должны они были играть, не время! Стрелки показывали девятнадцать минут шестого. Но в часах ожили колокольчики. А мелодия… Ну, хотите верьте, хотите нет, а это была музыка того простенького вальса, которую играл на вчерашней выставке кукольный флейтист!

Ранней весной просыпается дом, Тихо сосульки звенят за окном. Солнечный свет — Маме букет…

Я снова глянул на Чибиса. Он уже не улыбался. Он, видимо, был изумлен не меньше, чем я. Не удивился только Ян Яныч. Обрадовался:

— Смотрите-ка, отозвались!.. Они всегда отзываются на хорошую улыбку. Это их Леонид Васильич научил!.. Клим, а улыбнись теперь ты. Посмотрим, как они…

Но меня тормознула неловкость. И опасение.

— Нет… не получится, наверно. Они ведь почуют, что это по заказу… Лучше потом…

— Ну, потом так потом, — не теряя веселости, согласился Ян Яныч. Забрал у нас глобус, водрузил его на подставку с латунным обручем, сел верхом на резной шаткий стул. Глянул на нас как-то по-ребячьи.

— Значит, все правильно, да?

— Что «все правильно»? — сказал я с прежней неловкостью.

— Похоже, что вы не случайные люди. Недаром пришли сюда, а?.. Не жалеете?

Я не жалел. Неловкость растаяла. В самом деле, было так здорово! Словно дышали рядышком сказки Андерсена. И словно шевельнулось у меня внутри что-то вроде чибисовой рогатки. Я даже хотел сказать об этом. Но Чибис успел раньше, сказал за себя и за меня:

— Мы не жалеем. Наоборот. Здесь столько всего… Сразу и не разгадаешь.

Ян Янович живо закивал:

— В том то и дело. Даже я не могу разгадать всего, хотя это теперь мой дом… Думаю, что и сам Леонид Васильич не разбирался во всем полностью. Просто чуял. Так сказать, интуитивно… Сказал однажды: «На острие иглы может скопиться столько загадок, что не разместилось бы и на лётном поле…» Это когда мы как-то ночью рассуждали за бутылочкой «Ланселота» о непознаваемости мира…

Меня царапал вопрос. Он-то, возможно, был «познаваемым»:

— Ян Янович, а как он… Леонид Васильевич… сумел научить часы? Чтобы отзывались на улыбку…

— Ну, он многое что умел. Всякие вещи чувствовал, как живые… А что касается улыбок, то у него была целая философия… Если хотите, расскажу…

— Хотим! — сразу сказал Чибис. Опять за себя и за меня. Ну, а я, само собой, тоже хотел.

— Ладно. Думаю, полчаса у нас есть, Ли-Пун пока управится без меня… Усаживайтесь где-нибудь… «птицы-журавли»… Хотя бы вон в то кресло. Оно было любимое у Леонида Васильича… Впрочем, должен честно предупредить: он в нем и умер. Так что, если вы люди суеверные…

Я был изрядно суеверным, но кресла не испугался. У нас дома тоже было старое кресло, и мой дедушка тоже умер в нем, но я не думал ни о чем загробном, когда забирался в него с ногами. Наоборот, казалось даже, что я вступаю в «душевный контакт» с дедом, которого никогда не видел, но о котором слышал много рассказов…

Чибис тоже не боялся. Мы сбросили кроссовки и с двух сторон прыгнули в глубокое кресло, обитое зеленым велюром. Привалились к высокой спинке и друг к другу и перебросили через подлокотники, наружу, по одной ноге — я левую, Чибис правую. Постукали по креслу пятками. Оно располагало «чувствовать себя, как дома». Потертая обшивка пахла старым ковром и щекотала ноги. Уютно так… Но это мне уютно, а Чибис-то жутко боится щекотки, вспомнил я! Но Чибис вел себя спокойно, улыбчиво жмурился. Значит, он боялся лишь человечьих пальцев, а не мебельного ворса…

Ян Яныч сказал со своего стула:

— Сперва об Арцеулове… о нашем, о Леониде Васильиче. Есть такое выражение — «человек нелегкой судьбы». Для него — самое подходящее. Какие только фокусы с ним жизнь не выкидывала! Но об этом как-нибудь потом. Главное, что интереса к этой жизни он все равно не терял. С ребятами возился, модели конструировал, получал за них множество всяких призов… Вон, дипломы повсюду развешены… Пацанам, которые подрастали, а определиться в жизни не могли, помогал, чем мог… Кстати, дважды был женат, у него дочь в Америке и сын в Петербурге. И внуки. А на похоронах никто не появился. Дочь вообще не собралась («Это же такие деньги!»), а сын прилетел, но уже позднее… Наследство его никто требовать не стал. Кому нужна эта развалюха, которую со дня на день собирались снести. А другого добра не осталось, только книги и архивы. Книги он собирал всю жизнь, да кому они интересны теперь?.. Андрей, сын Арцеулова, сказал: «Ян, отец правильно завещал все это тебе. Ты был его друг, а из меня вышел непутевый сын…» Я говорю: «Что ты, Андрюша, он про тебя столько вспоминал, гордился, что ты штурман…» Андрей заплакал даже. Да сколько ни плачь, ничего уже не поправишь…

— А он морской штурман или авиационный? — спросил я, чтобы дать Яну Янычу передышку. Потому что мне почудилось, будто голос его стал каким-то шершавым.

— Морской, — сказал Ян Янович и кашлянул. — Ну ладно. Это так, вступление… А философия у нашего Арцеулова была такая, что мол со времен создания мира борются на свете добро и зло, а толку никакого нет…

«Что нового в такой философии?» — мелькнуло у меня.

— Потому что иногда трудно разобраться: где что? — вмешался Чибис. — Добро иногда оборачивается злом и наоборот… Нам про это отец Борис на занятиях говорил. Надо, мол, учиться отличать одно от другого, разбираться правильно…

— А поди разберись, — хмыкнул Ян Яныч. — Палестинцы ракетами раздолбают в Израиле какой-нибудь кибуц и считают, что это добро. Израильтяне же полагают, что добро, когда пожгут палестинские кварталы. Каждый считает, что он прав, и в этой самой правоте видит торжество добра… Или вот пример! Леонид Васильич незадолго до смерти мне рассказывал.

«Смотрю, — говорит, — недавно передачу про каких-то иностранных охотников. Они рассказывают, что охота у них теперь гуманная. Стреляют не из ружей, а из луков, как в старину. Мол, у зверя больше шансов спастись… И показывают свое оружие. А это уже не обычный лук, а по виду что-то вроде небольшого велосипеда. Колеса там для натягивания тетивы, приспособления всякие. И точность такая, что за сотню метров можно попасть стрелой в их английский пенни или там австрийский шиллинг… А потом сцена охоты. Все по закону, разрешение получено в государственной конторе… Стрела — точнехонько в бок пятнистого оленя. И все это показывают в натуре. Как лежит он, бедняга, вздрагивает, глаза уже под пленкой…» С точки зрения лучника это — добро. А с точки зрения оленя?..

— Сволочи… — тихонько сказал Чибис.

— Это ты, Чибис, так считаешь, — с шумным вздохом отозвался Ян Яныч. — А они не так… Они рассуждают, что олень — существо низшего порядка и человек ради собственного удовольствия имеет право убить его… И смотрите: ведь не ради спасения от голода, а только ради охотничьего азарта! Ну, допустим на один момент, что олень действительно второсортное создание природы. Которое можно вырвать из жизни, как репку из грядки… А как быть с ребятишками, которые смотрят эту передачу? Которые недавно видели кино про олененка Бэмби или читали про него книжку? Они что будут думать про эту охоту? А может, захотят для себя лук с колесиками? Подумаешь, Бэмби! Зато как заманчиво: натянул, прицелился — и р-раз… Будто в игровом автомате… И пошли пить пиво.

Я подумал и сказал… Не хотелось про это говорить, но раз уж речь зашла о философии, куда денешься. Это ведь такая наука, которая докапывается до истины. Вот я и выдал:

— Убивают не только оленей. Гораздо больше убивают людей. Каждый день слышишь: то бизнесмена какого-нибудь, то депутата, то директора банка… И это уже не бандитизм даже, а просто политика. Приличные люди в очках и галстуках устраняют конкурентов. Как бумажных солдатиков… Мама говорит, что мир сошел с ума…

Ян Яныч не удивился моим словам.

— Похоже на то… Леонид Васильич рассуждал примерно так же. И объяснял жестокости мира тем, что люди не понимают природу добра…

— А что за природа? — насупленно сказал Чибис.

— Всякие представители ученого мира, социологи, психологи и тому подобные академики любят рассуждать о диалектике человеческих отношений. О том, что разные люди добро понимают по-разному… И не учитывают эти мудрецы простую вещь. Что само по себе добро — абстрактная философская категория… ну, то есть вроде математической формулы, которую можно засовывать в разные уравнения. От того, как засунешь, получается результат, нужный тому, кто решает задачку… Это холодное добро, без чувства… А у настоящего человеческого добра должно быть одно необходимое свойство…

— Какое? — сказали мы с Чибисом.

— Самое простое. Доброта. Добро должно быть с добротой. Не с кулаками, как талдычат нам иногда, а именно с добротой… Так говорил мой друг Леонид Васильич Арцеулов…

(«Так говорил Заратустра» — толкнулось у меня в голове название умной книжки. Я ее, конечно, не читал, однако эти слова иногда многозначительно произносил папа. Не знаю уж, к месту или нет. Я чуть-чуть не брякнул их сейчас, но прикусил язык.)

— Я непонятно рассуждаю, да? — спохватился Ян Яныч.

— Чего непонятного… — сказал я.

В самом деле: если в человеке добро с добротой, он не станет стрелять в оленя. И в человека не станет… То есть бывают случаи, когда надо защищаться или выручать друзей, но убивать кого-то ради своей выгоды тот, а ком есть доброта, не будет. Это же как «дважды два». Не станет молотить дубинкой беззащитных студенток на митинге, не будет похищать ребятишек, чтобы продавать за границу «на запчасти» (недавно в соседнем городе раскрыли такую банду), не затеет снос окраинных домишек, в которых доживают век пенсионеры…

Чибис перебил мои мысли:

— Отец Борис на занятиях говорил: «Не делайте другим людям того, чего не желаете себе»…

Меня вдруг царапнула досада:

— До чего просто!.. А как добиться, чтобы люди «не делали того»?

Чибис уловил мое раздражение. Слегка отодвинулся, сказал в сторону:

— Я не знаю… Он говорил: начинать надо с себя…

— Так всегда говорят, когда не знают ответа… — буркнул я. — «Чтобы укрепить дисциплину в классе, начинайте с себя…»

Ян Яныч резко скрипнул стулом:

— Стоп! Братцы, я чувствую, что у вас вдруг проросли колючки. Для того ли мы затеяли разговор? В этом доме не принято ссориться…

— Ничего у меня не проросло, — быстро сказал Чибис и придвинулся.

— И у меня… — сказал я.

— Просто Клим не любит отца Бориса, — объяснил Чибис.

— Вовсе я не «не люблю»! Просто не хочу ходить на эти занятия. Времени жалко…

— С отцом Борисом… то есть Боренькой Затонским мы вместе учились на философском, — живо сообщил Ян Яныч. — Хороший парень. Только в вопросах истории религии был тогда великий путаник… Потом он пошел наращивать свои знания и жизненный опыт в Петербургской семинарии, а я… в других местах, куда попал, желая познать многие истины на своей шкуре. И познал… увидевши изнанку человеческих душ. И получивши горсть осколков в правую часть грудной клетки… Тоже опыт немалый, скажу я вам… Однако мы отвлеклись. Начали-то совсем про другое. Про улыбки…

— Ага, — быстро сказал Чибис. Кажется, ему не хотелось говорить про осколки. Мне тоже.

Ян Яныч спросил:

— Вы слышали про писателя Сент-Экзюпери?

— Это у которого «Маленький принц»? — опередил меня Чибис.

— Да… Но у него есть и другие книги… Я читал в его воспоминаниях про один случай. Это было во время гражданской войны в Испании. Взяли его в плен, по подозрению в шпионаже. Я уже не помню, кто: республиканцы или фашисты… Те и другие считали, что творят добро, изничтожая себе подобных по другую сторону окопов… Посадили его среди часовых в блиндаже и стали совещаться: расстрелять или не надо… А он ждал. И вдруг встретился взглядом с одним из охранников. И… улыбнулся. Без заискивания, без боязни, а просто как человек человеку. И охранник… улыбнулся в ответ. И эти две улыбки спасли пленного… А то ведь не было бы на свете Маленького принца…

— Если бы это всегда помогало, — не удержался я. — Так просто… Улыбнулись узники концлагеря пулеметчикам на вышках, и те попрыгали вниз, открыли ворота…

— Это не просто… и не всегда… — согласился Ян Яныч без обиды. — Но в тот раз помогло… Может быть, зависит еще и от того, какая у человека улыбка… Кстати, вы, наверно, знаете, что всю Вселенную пронизывают и заполняют разные энергетические поля? Электромагнитные, гравитационные и всякие другие…

Это было вовсе не «кстати», но я быстро сказал:

— Ага! — потому что вспомнил книжку Мичио Накамуры. — Есть еще гипотеза, что существует энергетическое поле времени. Темпоральное поле. Будто с его помощью можно превысить скорость света… и вообще всякую скорость. От одной галактики до другой — за тысячную долю секунды… И тогда легко попасть в параллельные миры.

Ян Яныч ответил вполне серьезно:

— Оно так… На «острие иглы» скапливается много такой информации, устаешь удивляться… И с Леонидом Васильичем мы не раз обсуждали все эти премудрости. Но сейчас речь не о том. Гораздо чаще он говорил про энергию улыбок…

— Это как? — спросил Чибис (почему-то с оттенком ревности).

— А вот так… Ты же сам слышал, как откликнулись часы… Он всерьез утверждал, что существует поле доброты. Оно тоже пронизывает все мироздание. И каждый добрый поступок влияет как-то на развитие мира. В лучшую сторону… А признаком этого поля… он говорил — «индикатором»… служит человеческая улыбка… Леонид Васильич собирал эти улыбки…

— Это как? — сказал Чибис прежним тоном. Изогнувшись, он дергал на ноге бинт и смотрел исподлобья.

— Кол-лек-ци-о-нировал, — увесисто произнес Ян Яныч. — Собирал фотографии и копии портретов с улыбками разных людей. От Моны Лизы и рембрантовских старух до Гагарина и юного певца Сережи Парамонова… Сохранились во-от такие толстые альбомы. Если хотите, потом покажу… Но дело в том, что не всякая улыбка — индикатор доброты. Леонид Васильич их чувствовал удивительно точно. А на всякий случай проверял еще и часами. Заиграют или нет? На солиста Сережу они отзывались охотно, а при виде Джоконды молчали. Мол, какая-то не та у нее улыбка, себе на уме… И вообще, надо сказать, по-настоящему добрых улыбок было немного. Может, одна из десятка… Но зато есть портрет… его даже пришлось повесить подальше, за шкаф, потому что вблизи от него часы играли не переставая… Показать?

Мы снова вместе сказали «ага» и спустили на пол ноги.

Недалеко от двери стоял повернутый боком шкаф. Он отгораживал в комнате просторный угол. Ян Яныч поднялся со стула (почему-то поморщился при этом), шагнул за шкаф, в тень, и сразу вернулся с желтой деревянной рамой. Длиной она была больше, чем полметра, а шириной — с большую книгу. То есть не шириной, а высотой. Потому что в раме, под стеклом, были расположены рядышком три портрета. Легкие черные штрихи на сероватых листах. Ян Яныч приблизил портреты к нам. Солнце высветило рисунки.

Часы заиграли…

На портретах был один и тот же мальчишка. Только с разными выражениями лица. На левом он задумчиво слушал морскую раковину, на правом смотрел вдаль, слегка приоткрыв пухлогубый рот (вроде как Лёнчик Арцеулов на снимке). А на среднем — он улыбался. Не просто улыбался, а сиял! Сиял радостью, словно перед всеми распахивал душу: «Мне хорошо и пусть вам будет так же хорошо!»

Он был живой! Живой на всех трех рисунках, а на среднем — особенно. Я и Чибис засмеялись ему навстречу. Похоже, что в нас отозвался такой же механизм, как в часах…

— Это кто? — весело выдохнул Чибис.

Ян Яныч утвердил раму на столе, прислонил к тяжелой подставке глобуса. И тогда сказал, обернувшись:

— Это Агейка Полынов. Он жил в нашем городе давным-давно, в середине девятнадцатого века… Славный парнишка, да?

Деревянная резьба

Да, он был удивительно славный… Курносый, с растрепанными волосами, с большими конопушками на переносице и щеках, с дыркой на месте выпавшего зуба, с длинными «растопыренными» ресницами. А главное — эта его улыбка. Вот-вот рассыплется по комнате Агейкин смех… Но… ведь в самом-то деле давно нет Агейки на свете.

Эта мысль придавила мою радость, как холодная ладонь. Вдруг показалось, что здесь какой-то обман. Я не подал вида и, кажется, даже улыбаться не перестал. Но голос мой прозвучал ненатурально:

— А кем он был потом? Ну, когда вырос… этот Агейка…

Ян Яныч пальцами с желтыми ногтями прошелся по верхней планке рамы. Сказал, глядя на часы (а они все играли — тихонько так, не назойливо):

— Никем… Он умер от простуды, когда не было ему девяти лет. Вот и остался таким на веки вечные…

— Жалко… — вздохнул Чибис. Но будто не всерьез, а так, из вежливости. А всерьез он думал, наверно о другом (так же, как я): о том, как обидно, что все люди когда-нибудь умирают…

Ян Яныч резко повернулся к нам:

— Я знаю, почему вы затужили… Да не спорьте, я же вижу. Жаль Агейку, жаль себя, жаль всех людей… Но подумайте: ведь он жил! Он так хорошо улыбался. И оставил свою улыбку на радость многим людям. Это как звезда. Вспыхнула за миллион световых лет отсюда и сгорела. А свет от нее идет к разным мирам. Значит, для них она есть… И этот пацаненок есть для нас…

Где-то я уже слышал похожие рассуждения, и слова Яна Яныча не очень-то меня утешили. Чибиса, видимо, тоже.

Чибис проговорил с заметной хмуростью:

— А разве рисунки эти сделаны в ту пору, когда он жил? Или сохранились фотографии?

Ян Яныч сказал недовольно:

— Какие в то время фотографии? То есть, были уже аппараты-сундуки, но кто стал бы снимать мальчонку с окраины, сына церковного сторожа… И рисунки эти — современная работа…

— Но тогда, — дотошливо спросил Чибис, — откуда художник знает, каким этот Агейка был по правде?

Ян Яныч, похоже, слегка рассердился. По крайней мере, свел брови. Сказал, глядя мимо нас:

— Есть такое свойство: интуиция мастера. Она не подводит настоящего художника. И кроме того… мы же говорили, существуют в мире разные энергетические поля. Может, есть и такое, которое передает подсказки о прошлом…

Я готов был согласиться. Очень хотелось думать, что маленький Агейка был именно таким. И Чибису, наверно, тоже. Потому что он примирительно кивнул:

— Тогда конечно…

Ян Яныч снова устроился на стуле и повернулся к нам (а часы продолжали позванивать колокольчиками).

Уже другим тоном, оживленно, Ян Яныч разъяснил:

— Есть два доказательства, что Агейка Полынов был именно таким. Во-первых, часы. Они не отзываются на самый хороший рисунок, если он не повторяет облик живого человека. А еще — была деревянная маска. Леонид Васильич, когда увидел эти рисунки, сказал сразу: «Батюшки, да это же в точности она»…

Конечно же, мы потребовали объяснений: что за маска? И вообще: кто такой Агейка, как о нем стало известно, кто рисовал портреты?

— Ага, зацепило, — с удовольствием сказал Ян Яныч. — Это Арцеулов так говорил, «ага, зацепило», когда обещал интересную историю. И про маску рассказал, конечно, тоже он.

Вот эта история.

Несколько лет назад в соседних кварталах жили несколько мальчишек и девчонок, дружная такая компания. То есть и сейчас это друзья, только подросли, учатся кто в колледже, кто в каком-то хитром училище, кто в университете. А когда были такие, как мы, учились все в одной школе. Один приехал из Москвы на каникулы и упросил деда и бабку не отправлять его обратно, не разлучать с друзьями…

И было у этих друзей немало приключений. Например, в День летнего солнцестояния они устраивали салют из самодельной пушки. Говорили, что это давний корабельный обычай… Потом, правда, взрослые этот обычай запретили и пушку конфисковали, но ребята следующим летом установили на крыше сарая, над логом, могучий динамик. Устроили «трансляцию полуденного выстрела». Грохоту было не меньше, чем от пушки…

Стреляют и сейчас. Правда, непонятно, кто. Может быть, в наши дни это происходит само собой, как явление природы. И мало кто обращает на выстрел внимание, в городе и без того много шума…

Эти ребята раскапывали приключенческую историю о дальнем плавании брига «Артемида», и один из ребят (тот, что приехал из Москвы) даже сочинил про это очерк. Его напечатали в газете «Туренский вестник»…

Однажды, чтобы узнать какие-то подробности о людях с этого брига, ребята отправились на заброшенное кладбище, за Сетевязальную фабрику. Вернее, на остатки кладбища (сейчас их уже срыли). И там в зарослях наткнулись на маленькую чугунную плиту с надписью. Что, мол, здесь похоронен Аггей Полынов восьми лет отроду. «Господь да пригреет его добрую душу». И еще: «Агейка, мы тебя помним»… Ребята были не из тех, кому «всё до лампочки» (иначе и не склепалась бы такая крепкая компания). Жаль стало мальчонку, хоть и жил он в иные времена. Привели могилу в порядок, принесли в подарок ему морскую раковину. И вроде как бы записали Агейку в свои друзья — чтобы не исчезла о нем память. А одна девочка (она сейчас в художественном лицее) нарисовала тогда эти портреты.

Рисунки оказались на ежегодной выставке в Картинной галерее. Потом их выпросил себе учитель девочки, художник Суконцев. У Суконцева увидел эти рисунки его давний знакомый, Леонид Васильевич Арцеулов. И просто обмер. «Сделай, — говорит, — мне копии! Потому что средний портрет — ну, в точности та самая маска с дома на улице Челюскинцев…»

— Да что за маска-то!? — взвинтился Чибис.

— А это, голубчики, еще одна история, — сообщил Ян Яныч со вкусом завзятого рассказчика. — Только подождите, я позвоню Ли-Пуну, чтобы хозяйничал без меня еще полчаса…

Новая история — вот такая.

Когда Леонид Васильич был Лёнчиком (как вон на том детском фотоснимке), он дружил с двумя ребятами — Лодькой и Юриком. То, что Лёнчик на четыре года младше их, дружбе не мешало. В пятьдесят третьем году Лодька и Юрик окончили девятый класс. Наступило «последнее лето детства». После десятого класса никакие каникулы им не светили, сплошные экзамены — сначала выпускные в школе, потом вступительные в вузе. Зубрежка и нервотрепка. А пока еще было время, чтобы «подышать воздухом свободы». И ребята решили отремонтировать плоскодонку — ее раздобыл для них отец Юрика, фотожурналист Лев Семенович Гольденштерн… Отремонтировали, мачту соорудили, парус из старой палатки. Собирались путешествовать по реке, по ее старицам и ближнему озеру…

Но хотелось, конечно, не просто катания по воде, а морской романтики. Поэтому решили украсить «корабль», как-нибудь по традициям старых парусников. Стали ломать голову: как именно?

Нос у лодки был с тупым срезом — этакая треугольная доска, которая называется «форшпигель». Название красивое, но сама доска радостей у владельцев судна не вызывала: не поймешь, нос или корма. И вот Лёнчик (а он был, конечно, неразлучен с друзьями) предложил укрепить на форшпигеле какую-нибудь деревянную фигуру.

— Какую? — насуплено сказал Лодька. — Давай вместо фигуры приклеим там тебя. Сделаем тебе корону, дадим в руки вилы и назовем лодку «Нептун»…

Лёнчик не обиделся. Он произвел в голове молниеносные расчеты и сообщил, что у лодки случится «дифферент на нос». Потому что он, Лёнчик, хотя и легонький, но не совсем же невесомый, и лодка станет зарываться форшпигелем во встречную волну.

— Надо что-то не больше двух кило весом. Вроде плюшевого мишки…

— И название «Детский сад»… — отозвался Лодька.

— Я придумал! — воскликнул Юрик. — Надо отыскать на бабкином сеновале деревянную маску.

Друзья потребовали объяснений: что за маска.

Юрик сказал, что, когда он был первоклассником, жил на улице Челюскинцев.

— Мы с тобой там и познакомились, — напомнил он Лодьке. — И лазали тогда по сеновалу. Но ты там не очень смотрел вокруг, потому что надо было спасаться от хозяйки. А я-то бывал на сеновале множество раз и знал, что по углам немало интересного барахла…

Однажды, еще до знакомства с Лодькой, Юрик производил на сеновале «раскопки». И вот среди рассохшихся бочонков, сундуков без крышек и сломанных стульев обнаружил он вырезанную из дерева маску. Дерево было темным, с трещинками, но сквозь эти трещинки, занозы и пыль — как сквозь мутное стекло старого зеркала — светилась улыбка.

— Понимаете, живая такая, — смущенно объяснил Юрик. — Ребячья. Вроде… ну вот как у Лёнчика, когда ты, Лодик, привел его ко мне первый раз, чтобы познакомится… Но только тогда, когда я нашел маску, я еще не знал Лёнчика… Но все равно показалось, будто маска — лицо знакомого мальчика…

Там, на сеновале, Юрик долго рассматривал смеющийся деревянный портрет, потом спрятал его в один из сундуков. Прихватить с собой он не решился. Хозяйка дома, у которой они с мамой снимали комнату, была старуха с характером, вполне могла заскандалить: как посмел взять без спросу чужую вещь! Но и жить вот так, зная, что в темном сундуке томится улыбчивый мальчишка — пусть и деревянный, но все равно живой! — он не мог. И стал подъезжать к хозяйке с вопросами: что это за удивительная маска, которую он, Юрик, совершенно случайно (когда полез на сеновал за улетевшим туда бумажным самолетиком) увидел среди хлама.

В тот раз бабка пребывала в благодушном настроении (мама Юрика только что вручила ей квартплату) и разговорилась. Поведала вот что.

Длинному деревянному дому, что по окна врос в землю, тогда уже было чуть ли не сто лет. И до войны в нем располагался (представьте себе!) кукольный театр. Теперь-то многие уже позабыли об этом, а если кому скажешь, то и не поверят. А в тридцатые годы сюда приходили ребятишки с учительницами, с мамами-папами, располагались на разнокалиберных стульях в тесном зальчике и смотрели, как под музыку пианино играют пьесы про Красную шапочку, про Петрушку и ловкого Иванушку-дурачка куклы ростом с годовалых ребятишек. Их водили за нитки артисты, которые прятались от зрителей за кулисами, на специальном балкончике…

А директором был хромой нескладный мужчина по имени Станислав Иваныч.

— Говорили, что ссыльный, — с оглядкой сообщила хозяйка Юрику и его маме.

Театр существовал до конца сорок первого года. Потом закрылся, а Станислав Иваныч исчез неизвестно куда… («Знаем куда», — хмуро подумал Лодька, у которого отец сидел в лагере под Салехардом.)

Дом внутри разгородили на комнатки и стали там селить приезжих — тех, кто был эвакуирован подальше от войны. Потом этих людей распределили по другим домам, в комнатках стали селиться местные жители, оказалась там и бабка, нынешняя хозяйка. Сразу после войны она затеяла тяжбу с властями, потому что ее прежний дом сгорел по вине квартирантов-офицеров стоявшей тогда в Тюмени военной части. Как ни удивительно, а бабке удалось отстоять свои права (наверно, по причине своей вредности). И она сделалась то ли владелицей, то ли пожизненной арендаторшей половины бывшего кукольного театра. Стала сама сдавать комнаты приезжим (так в начале сорок пятого попали в этот дом и Юрик с мамой).

Оказавшись почти полной хозяйкой, старуха сразу взялась приводить дом «в нужный вид» (соседи не смели спорить). Она ободрала с дома резьбу. Оставила только верхние карнизы на окнах и ставни, а боковые наличники, хитрый орнамент между окнами и вставленные в него маски пообрывала без жалости.

— Зачем? — горько удивился Юрик.

— А потому как одна нечистая сила там: всякие кикиморы, шуты гороховые и другие образины… Говорят, делал их еще в том веке какой-то деревянный мастер, нехристь окаянная… Все и пожгла от греха. Лишь на того мальчонку рука не поднялась, больно симпатишный показался, не из ихней компании. Только упрятала подальше…

Юрик не посмел сразу попросить себе маску. Чуял, что бабка может упереться. Решил сперва втереться в доверие и улучить момент. Это было за два дня до знакомства с будущим другом Лодькой. Знакомство отвлекло от мыслей о маске, а еще через два дня вдруг появился отец и стремительно увез их с мамой в Ленинград… Потом было в жизни всякое. И в результате этого «всякого» мать с другим, новым мужем осталась в Ленинграде, а отец с Юриком оказались опять в Турени (или в Тюмени — вечная путаница с этими названиями!). Лишь тогда, после седьмого класса, Юрик снова увиделся Лодькой. И стали они друзьями навсегда…

А о маске Юрик почти не вспоминал. Она осталась где-то в прошлой жизни…

Но вот сейчас эта жизнь приблизилась снова, вырезанный рукой неизвестного мастера мальчик опять улыбнулся сквозь полумрак… И как будет замечательно, если улыбаться он отныне будет не в заброшенном сундуке, а на носу маленького, но настоящего парусника! Станет членом экипажа!

Лодька и Лёнчик идею шумно одобрили (хотя и поругали Юрика за то, что раньше ничего им про маску не рассказывал). И отправились на разведку.

Дом на улице Челюскинцев еще больше осел в землю, лопухи закрывали окна до половины. Щелястый сарай с сеновалом по-прежнему кособочился в глубине двора.

Наверняка, и маска была на прежнем месте. А куда ей деваться?

И… сама бабка тоже была здесь. Во дворе! Прошедшие восемь лет заметно согнули ее, но походка оставалась твердой. Бабка шагала по двору, созывая квохчущих пеструшек, и широкими взмахами сеятеля раскидывала перед ними просо.

Друзья переглянулись. И все трое пришли к выводу, что «дело дохлое». Мол, фигу, а не маску даст им эта ведьма. Даже и на сеновал не пустит. «Хулиганство одно на уме! Сожгете там все на свете!»

— Здесь неподалеку живет Эмка Семухина, — сказал Лодька. — Знаете ведь ее…

Друзья хихикнули: как не знать рыжую Эмку, по которой уже два года сохнет Лодькино сердце.

— Я в том смысле, что знаете ее дипломатический дар, — сдержанно объяснил Лодька. — Наверняка она знакома с бабкой. Думаю, сумеет навести справки и уговорить старуху…

— Я против, — заявил Лёнчик. — Если в дело вмешается Эмка, она не отвяжется. Придется брать ее на лодку.

— Лёнечка, — ласково сказал Юрик. — Ты думаешь, без этого брать ее не придется? Спроси Лодика… Ай… Ну, зачем ты, Всеволод, сразу подошвой?! Хотя бы снял башмак…

Пошли к Эмке, но выяснилось, что накануне она уехала к тетушке в Червишево. На целых десять дней. «И не сказала даже», — горько вздохнул Лодька.

Ждать полторы недели было немыслимо. И тут же спланировали операцию «Деревянная маска» — вроде как «Железная маска», известный трофейный фильм.

Началась операция успешно. Только Лёнчик в своих «маломерных» штанах шипел, будто засорившийся примус, потому что с тыльной стороны сарая разрослась крапива высотой по пояс. Подобрались к сараю, разумеется, в полночь. Вообще-то летом в это время совсем не темно, однако помогли сгустившиеся тучи.

Крапива заставила Лёнчика стремительно взлететь на спину друзьям, а оттуда на стенку сарая, где чернели широкие щели. Лёнчик подергал доски. Одна оторвалась и повисла. Лёнчик ухнул во мрак, Лодька и Юрик рванулись за ним.

Темнота пахла сенной трухой, куриным пометом и сухими досками. Включили фонарик. Юрик помнил, где тут что, полазал среди сундуков, старых граммофонов, рваных абажуров и сломанных вешалок. И нашел нужный сундучок.

Маска оказалась там.

Ее вынесли под свет фонарика.

Мальчик улыбался.

Мальчику было все равно, сколько прошло лет. Времени для мальчика просто не существовало. Он был рад друзьям, которые его нашли. «Здравствуйте…»

Ребята посмотрели на мальчика, помолчали. Посмотрели друг на друга.

— Не… — сказал наконец Лодька. — Так нельзя…

— Что нельзя? — грустно отозвался Юрик. Видимо, уже понял.

— Нельзя его красть, — угрюмо объяснил Лодька.

— Почему? — сказал Юрик, хотя знал, почему.

— Потому что это неправильно, — сказал маленький отважный Лёнчик, потирая изжаленные икры. — Будто сами не понимаете… Здесь все должно быть честно. Иначе улыбка… она пропадет…

Они спрятали деревянный портрет мальчишки на прежнее место, выбрались наружу (Лёнчика поймали в охапку). И потом три дня думали: что делать? И поняли, что все-таки остается одно: идти к бабке.

И пошли. Лёнчика — по виду самого приличного, в отглаженной рубашечке, белых гольфах, новой тюбетеечке — пустили вперед. «Здравствуйте, Анна Тимофеевна. Можно поговорить с вами на одну важную тему?»

Бабка встретила друзей приветливо. Лёнчика погладила по тюбетеечке. Вспомнила Юрика («Ох какой ты высоченный вымахал…»), пригласила в дом. Но там, в доме выяснилось, что «да, были среди старья всякие деревяшки», но только вчера она, Анна Тимофеевна, продала этот хлам представителям Областного драматического театра. Представители скупали у жителей всякую старину для оформления какого-то спектакля…

— Значит, не судьба… — сумрачно подвел итог Юрик, когда оказались за кривыми бабкиными воротами.

— Не судьба, — согласился Лодька.

Лёнчик с удовольствием разулся и шагал впереди, стегая снятыми гольфами по распушившимся одуванчикам. Потом оглянулся.

— А все таки жалко…

— Да, — сказал Юрик. — С этой маской лодка смотрелась бы не в пример веселее…

— Даже не в маске дело, — уточнил Лёнчик. — Просто жалко, что больше не увидим эту улыбку…

На форшпигель приколотили жестяную табличку с черепом и надписью «Не влезай, убьет!» Лодка все лето верно служила друзьям. Про маску ребята вспоминали все реже. Но Лёнчик, видимо, запомнил эту улыбку навсегда, раз узнал ее больше чем через полвека на рисунке Лики Сазоновой…

— Интересно, что за мастер ее вырезал, — спросил Чибис. — Теперь и не узнать.

— Лика говорила Суконцеву, что, наверно, это был знаменитый в позапрошлом веке резчик Григорьев, — объяснил Ян Яныч. — Будто бы во времена Крымской войны его привезли, маленького, в Турень из каких-то южных краев. Возможно, в детстве он знал Агейку и запомнил. Или… опять же «интуиция мастера». Так же, как у девочки Лики…

Во мне сидела уверенность:

— В любом случае это портрет настоящего Агейки. Иначе часы не отзывались бы…

— А маску в наше время уже никак не отыскать, — заметил Чибис. — Наверно, сгинула где-нибудь в театральных кладовках…

— Да и сами кладовки сгинули, — заметил Ян Яныч. — Вы же знаете: недавно открыли новый театр, а старое здание на улице Герцена срыли… Хорошо, что остались рисунки…

— Одно непонятно, — сказал я. — Вот эти ребята… ну, москвич, который написал про бриг, девочка, которая нарисовала Агейку. Они же лишь чуть-чуть старше нас и жили в этих же кварталах. А мы ничего про них не слышали. Даже про обычай с выстрелом…

— Возможно, что не совсем в этих же кварталах, — как-то раздумчиво отозвался Ян Яныч. — Похоже, что они жили больше в Турени, а вы больше в Тюмени…

— Но ведь это одно и то же! Все равно, что «Петербург» и «Питер»!

— М-м… Как правило, да. Но не каждый раз… В Турени, например, не стали бы сносить старый театр…

Я не стал уточнять и расспрашивать.

Ян Яныч повесил раму с рисунками на прежнее место, за шкаф. Часы притихли. Мы договорились, что завтра приведем к Яну Янычу Бумселя.

— И те ребятишки пусть приходят, — сказал Ян Яныч. — Пусть знают, где станет жить их питомец. Будут навещать…

Когда шли домой, Чибис потрогал под футболкой, в кармашке, рогатку и сказал:

— Клим, я, кажется, знаю…

— Что?

— Почему, меня туда тянуло, как магнитом… и рогатку… Яныч тогда спросил: «Что ты здесь ищешь?» Теперь ясно, что…

Я не стал притворяться, будто не понимаю:

— Маску?

— Да…

— А зачем? — спросил я.

Он вздернул под футболкой колючие плечи.

— Не знаю… Тянет… Может, если ее найти, это уберет из жизни что-то плохое… Помнишь, говорили, что иногда маленький случай спасает от большого зла…

Что я знал о Чибисе? Ничего. От какого зла он хочет спасти себя?.. Или не себя, а весь мир?

Я не удержался:

— Галактики в скоплении «Эм — девяносто один» замедлят свой разбег, да?

Он глянул на меня искоса, колюче так.

— Чибис, я не шучу, — быстро сказал я. Тогда он чуть улыбнулся:

— Не знаю… Может, галактики… Может, астероид пролетит мимо… Или где-то охотник промахнется по оленю… Клим, ну правда, не знаю я…

Мне стало почему-то жаль его. И подумалось, что жизнь-то у Чибиса неприкаянная: без родителей, с какой-то ненормальной теткой. Чего хочет, кого любит, о чем думает вечерами перед сном?.. Может, давит в себе слезы?.. И может, эта маска для него — что-то вроде смысла жизни?

— Ты не обижайся… — сказал я.

— Да что ты… я ничуть… нисколько…

Мы разошлись на углу улицы Тургенева. Договорились, что завтра утром я позвоню Вермишатам и мы вместе поведем Бумселя в кафе «Арцеуловъ».

Скандал и философия

Но все закрутилось быстрее, чем я ждал.

Дома я скинул кроссовки и бухнулся на тахту. Почему-то очень устал. Даже в ушах этакий журчащий шум. А потом в нагрудном кармане зажурчал, как электромоторчик, мобильник. Ну, не дают человеку отключиться!..

Это звонили Саньчик и Соня (кто именно, я не разобрал):

— Клим, это мы! С которыми ты варил вермишель! Помнишь?

— Ну?.. Да… — сказал я, стряхивая дремоту. Понял, что получилось неласково, и добавил: — Как дела?

— Клим, плохо дела! Бабка велела сегодня к вечеру убрать собаку с глаз. Она придет в восемь часов, и тогда… Клим, ты ничего не придумал?

— Придумал… А до завтра нельзя подождать?

— Клим, наверно, нельзя… Разве что спрятать где-нибудь до завтра…

Елки-палки! Назвался груздем…

— Вот что. Потерпите час-полтора. Я позвоню и скажу, что делать…

— Ура… — они выдохнули, кажется, вдвоем. А я («мальчик, совершающий добрые поступки, черт бы тебя подрал») наладился звонить Чибису.

И в этот момент вошла мама.

— Ты где-то носишься, с кем-то говоришь, решаешь какие-то вопросы и забываешь об одном: ребенку твоего возраста необходимо регулярное питание…

— Мама, я питался! Честное слово! Меня и Чибиса угостили обедом в кафе!

— Какого Чибиса? В каком кафе? Что за новости!..

— Максима Чибисова, из нашего класса! Ну, я тебе вчера про него говорил! Которого гнобит тетушка! Мы пошли устраивать мою знакомую собаку в кафе «Арцеулов», куда Чибис сдавал банки, у него там знакомый хозяин, он нас накормил соевым мясом, а потом мы пошли на второй этаж и он рассказал про своего друга и деревянную маску. Прямо приключенческий роман… А есть я не хочу…

Я вдруг увидел, что у мамы круглые глаза. Они бывали такими в самые драматические моменты жизни. Например, когда меня покусали собаки или когда при переезде на эту квартиру у нас украли швейную машину…

— Мама, подожди, я все объясню! Я…

Мама сказала тихо и с придыханием, как донна Маринелла в сериале «Второй ребенок»:

— Ты… ты знаешь, какое это заведение — «Арцеулов»? Говорят, что там притон… Милиция не спускает с него глаз…

— Мама, да не милиция, а санитарный надзор! Но Чибис угробил муху, и теперь все в порядке…

Потом-то я сообразил, какую ахинею нес, но в тот момент казалось, что объясняю очень убедительно. Видимо, от усталости и с недосыпу:

— Там заведующий, Ян Яныч, знаешь, какой интересный человек! У него в зале вот такая модель арцеуловского самолета… И он говорит, что…

— Сейчас ты увидишь модель! — И я был удостоен третьего в жизни подзатыльника. — Ты знаешь, что делают эти «интересные человеки» с мальчишками? Сначала снимают во всяких порнофильмах, а потом отвозят в лес, и концы в воду!.. Ты никогда не слышал про такое?

— Мама, я слышал! Я вначале сам боялся, но потом оказалось, что…

— Помолчи!

Я примолк. Бывают минуты, когда с самой доброй на свете мамой лучше не спорить. Краем глаза я видел, как прячется за косяком и подслушивает Лерка. А краем уха услышал, как звякнула в прихожей дверь: пришел папа. И мама услышала. И кинулась к нему. И они минут пять (а может, и больше!) бурно говорили в прихожей. Ясно было — о чем. Ясно было — о ком. Потом они — плечом к плечу — появились в моей комнате.

Папа заговорил так, словно меня здесь не было. Он обращался к маме:

— Ничего страшного. Это закономерный процесс. Переходный возраст. Мы просто чересчур доверяли ему и ослабили бдительность. С этого момента все встанет на свои места… — Папа, маленький и взъерошенный, сейчас выглядел очень решительным.

Я взвыл:

— Да послушайте же меня в конце концов! Ну, дайте объяснить!..

Папа сказал, что для объяснений у меня будет много времени. Потому что с нынешнего дня и до конца учебного года (а это еще две недели!) я буду сидеть дома и покидать квартиру, только отправляясь на уроки. И ни разу не сунусь к компьютеру! И ни с кем не стану болтать по телефону!

— Дай сюда твой мобильник! — приказала мама.

Я пожал плечами (а что оставалось делать?):

— Пожалуйста… Только минуту! Должен же я сообщить о своем заточении, чтобы меня не искали…

— Сообщи с домашнего телефона!

— Я не помню номер Чибиса, он записан в мобильнике… — И нажал кнопку вызова: — Чибис, я выбыл из игры! За «посещение подозрительного притона с опасным типом по имени Ян Яныч»… — Я увернулся от мамы, захотевшей выхватить у меня мобильник. — Завтра в школе все расскажу, здесь цунами. И не звони мне, телефон сейчас отберут. А позвони тем ребятишкам с собакой! Чибис, надо забрать собаку поскорее, ребята сказали, что бабка лютует!.. Запиши их номер, я помню наизусть…

Я продиктовал Чибису цифры (он, казалось, вовсе не удивился моему звонку). Потом вручил маме телефон — жестом, каким отдает свой кортик гвардейский мичман, которого подвергли несправедливому аресту.

— Не кривляйся, — сказала мама.

— И не думаю… — Я лег на тахту и стал смотреть в потолок. Мама — неприступная и холодная, как айсберг — удалилась. Папа на секунду задержался в дверях. Я сказал ему в спину:

— Вообще-то это нарушение прав человека. Никого нельзя подвергать заточению без решения суда.

— Демагог, — не оборачиваясь, сообщил папа. — Вздуть бы тебя по всем правилам…

Я подскочил:

— Па!.. Идея! Это лучше, чем держать человека взаперти!.. Пока будешь «вздувать», остынешь и сможешь выслушать меня с пониманием!

— Я обдумаю это предложение, — сказал папа (кажется, излишне серьезно; ой-ей…) И тоже удалился. Я снова вдавился затылком в подушку.

Ясно было, что долгий арест мне вовсе не грозит. Часа через два «цунами» откатится, начнутся более спокойные объяснения, будут фразы о моем легкомыслии, о том, что я совершенно не щажу родительские нервы, что безответственно отношусь к своим поступкам, что у меня младшая сестра, которой следует подавать пример, а я сам, как детсадовское дитя… И что в наше чудовищное время, когда ежедневные разговоры о трагедиях с детьми, надо трезво смотреть на обстановку и не лезть в друзья к сомнительным типам…

И кончится вся история, в крайнем случае, требованием: «Дай честное слово, что близко не подойдешь к этому наркотическому притону! И Чибису своему посоветуешь туда не соваться!» А со временем строгость запрета смягчится и все как-нибудь уладится…

За косяком пыхтела от любопытства Лерка. Наверно, ждала, что папа и в самом деле исполнит свое обещание, можно будет посмотреть…

— Брысь от двери! — велел я.

На родителей я не обижался. Если поставить себя на место мамы с папой, то в самом деле — жуть! Сын таскается с приятелем в злачное место, где неизвестно кто занимается неизвестно чем…

Они ведь не видели Яна Яныча, которому почему-то начинаешь верить с первой минуты. Не видели самолета по имени «Эвклид», капризно-добродушного Шарнирчика, «пилотов», у которых случилась неувязка с какими-то векторами. Ничего не знают про старого Арцеулова, который когда-то был Лёнчиком. Понятия не имеют о таинственной маске и о часах, которые отзываются на улыбки… А может, все это и правда лишь приманка для доверчивых пацанов?

Беспокойство снова колючками шевельнулось под рубашкой. Но я вспомнил Агейкину улыбку… И в этот момент из прихожей долетела птичья трель входного сигнала.

— Катюша, я открою! — В напряженные моменты папа был особенно предупредителен с мамой. Я догадался, что он мягко шагнул к двери.

— Слушаю вас… Что? Кто? Драматург Ермилкин?.. Ну, я не совсем драматург… однако, входите… — Лязгнули замок и цепочка. Папа сказал «Прошу…» А вошедший произнес:

— Извините за непрошенный визит. Его причина — неожиданные обстоятельства, о которых мне позвонили несколько минут назад. К счастью, мое заведение рядом с вашим домом…

«Ян Яныч!» — ахнул я про себя. Бесшумно слетел с тахты и замер у косяка.

— Э-э… с кем имею честь? — сказал папа (по-моему, как-то взъерошенно).

— Ян Янович Коженёвский… Не удивляйтесь польскому звучанию, деды-прадеды по отцу были поляками, политическими ссыльными. Красный костел неподалеку — их детище… А один из прадедов, кстати, — родственник знаменитого английского писателя Джозефа Конрада, появившегося на свет, как известно, в Бердичеве.

— В Таганроге, — сказала мама.

— Извините, но все-таки в Бердичеве, — осторожно сказал Ян Яныч.

— В Таганроге. Я работник издательства и кое-что понимаю в литературе.

Я высунул голову и через две открытых двери увидел, как Ян Яныч наклонил голову.

— Из уважения к вам, Екатерина Максимовна, я готов сделать поправку в биографии предка. Но… все-таки в Бердичеве. А в Таганроге он просто жил одно время…

— Мама, правда, в Бердичеве, — сказал я, потому что в пятом классе писал сочинение про книжку Конрада «Зеркало морей».

— Не смей подслушивать! — излишне горячо возмутилась мама. А папа отозвался непонятным тоном:

— Бердичев известный город. Там родился, кстати, Глеб Яковлевич Садовский, мой соавтор…

— Да. Фильм «Вороньи перья»…

— О! — папа будто стал повыше ростом. — Вы смотрели?

— Естественно. И читал рецензию в «Новом экране»…

— Для владельца кафе вы весьма эрудированны, — с ехидцей заметила мама. Видимо, в отместку за Бердичев. — Кстати, откуда вы знаете, как меня зовут? Это наш отпрыск выложил семейные данные?

Ян Яныч улыбнулся опять:

— Мое кафе раньше называлось «На острие иглы». А острие иглы — место, обладающее удивительными свойствами. Там скапливается масса всякой информации. Узнать, как зовут людей, к которым собрался в гости — дело двух секунд. А отпрыск ваш ни при чем… Хотя именно из-за него я обеспокоил вас визитом.

— В таком случае проходите, — вдруг решила мама. — Гостей не держат на пороге… Нет-нет, не разувайтесь, у нас это не принято…

Все прошли в большую комнату (Лерка скользнула туда же). Я с досадой вытянул шею — теперь ничего не было видно.

— Клим, иди сюда! — велела мама. — Нечего прятаться, если речь идет о твоих прегрешениях.

Я заправил рубашку, поддернул носки, пригладил волосы. И… опять растрепал себя. Чтобы видели во мне пострадавшего узника. Встал у косяка в большой комнате, скрестил руки. Все теперь сидели на стульях. Кружком. (Лерка притихла за маминым стулом.)

Ян Яныч коротко глянул на меня.

— У Клима нет прегрешений. Скорее уж у меня… Мое заведение — в соседнем дворе. «Подозрительное» кафе «Арцеуловъ». С твердым знаком после «вэ».

— Влияние современной моды, не так ли? — заметила мама. А папа помолчал и сказал (опять со взъерошенностью, но потише):

— Ну и… что из этого следует?

— Из твердого знака? — Ян Яныч опять улыбнулся.

— Из всей ситуации…

— Объясняю… Сегодня совершенно случайно, вместе со своим приятелем, которого я знаю давно (он иногда помогает мне по хозяйству) ваш сын заглянул ко мне в «Арцеулов»…

— С «твердым знаком»… — заметил папа.

— Именно!.. Это ведь не просто заведение общепита, а своего рода клуб. В основном для водителей нестандартных маршрутов, летчиков местных линий, речников и… всяких творческих личностей…

Я побоялся, что папа скажет «Представляю себе…», но он молчал.

— Для пущей экзотичности там под потолком самолет старинного вида, а среди столов бродит обиженный на жизнь мальчишка-робот японского происхождения… Кстати, он сейчас просился со мной, но я решил, что это было бы слишком экстравагантно… В общем, там есть на что посмотреть, и естественно, что Клим проявил некоторое любопытство. Тем более, что нашлись и общие темы для разговора. Например, история старого кукольного театра, о котором в Тюмени уже не помнят… Я показал ребятам комнату моего старого друга на втором этаже, фотографии, рисунки, старые часы. И… не думал, что это может быть расценено, как криминал. Хотя сейчас отдаю себе отчет, что у вас могли возникнуть опасения. В самом деле: что за «Арцеулов», кто такой Коженёвский?.. Поручителей за мою порядочность так сразу не найдешь. Может быть, общие знакомые по университету? Но вы, Аркадий Григорьевич, кончали филфак, а я философский…

— Вот как! — сказала мама. — А не будет ли нескромным… Ян Янович… мой вопрос? Почему вы, обладая вузовским дипломом, выбрали… совсем иную специальность?

— Вопрос логичный… — Ян Яныч светски наклонил голову и опять мельком взглянул на меня. — Но я, по правде говоря, не выбирал. Выбрала судьба. У меня был хороший товарищ, с которым я одно время набирался… философского опыта на Кавказе. Так получилось. Вернулись мы сюда вдвоем, но он, к сожалению, скоро уехал из страны. В теплые края, лечиться. Понимаете, на Кавказе мы были не в курортных зонах… И завещал мне товарищ это самое кафе. А ему оно досталось от дядюшки. В общем, запутанный сюжет. Я решил следовать этому сюжету. Тем более, что на втором этаже обитал мой давний учитель, Леонид Васильевич… Я понимал уже, что философией можно заниматься где угодно: за прилавком бара, в кабине самосвала, в бочке Диогена, в стрелковой ячейке… Даже в камере, куда должны принести чашу с цикутой…

— Последний вариант особенно экзотичен, — серьезно сказал папа.

— Да… И убедился, что все эти варианты дают запас материала для диссертаций не меньше, чем аспирантура. При желании, конечно…

— Прямо скажем, тема для сценария, — заметил папа.

— Да… — опять кивнул Ян Яныч. — Кстати о сценариях… и о тех? кто мог бы засвидетельствовать мою лояльность к законам и нравственности… Мое кафе названо не в честь знаменитого летчика, а в память о моем старом друге Леониде Васильевиче Арцеулове, старожиле Турени, известном авиамоделисте. Вам Аркадий Григорьевич, ничего не говорит это имя?

— Увы…

— Но вы учились у Всеволода Сергеевича Глущенко, автора известных книг. Он никогда не рассказывал вам и другим студентам истории из своего детства? Знаю, что многие писатели склонны к этому…

— М-м… Кое-что рассказывал. Например, о своих первых стихотворных опытах, о путешествиях с друзьями на хлипкой плоскодонке с парусом…

— Во-от! Экипаж плоскодонки состоял из трех мальчишек и девочки. Кстати, моей будущей двоюродной тетушки. А младший из трех мальчишек — Леонид Васильевич Арцеулов, по-тогдашнему — Лёнчик… Был самый молодой, а вот случилось, что друзья живы, а его уже нет…

Я сунулся к собеседникам:

— Значит, Всеволод Глущенко — это Лодька?

— Он самый, Клим… И если бы Леонид Васильич был жив, он позвонил бы своему другу Лодьке и попросил: поручись за добропорядочность Яна Коженёвского перед папой и мамой Клима Ермилкина…

Папа выпрямился на стуле. Сказал с некоторой важностью:

— Это было бы излишне. Сказано и без того достаточно… Однако, Ян Янович, вы понимаете, что до сей поры у нас были основания для некоторых опасений…

— В наш кошмарный век… — добавила мама.

— Еще бы не понимать, — выдохнул Ян Яныч и потер впалые щеки. — Ну… я рад, что мы поняли друг друга. А за сим… — он поднялся, — я позволю себе попрощаться. Надо спешить, сейчас приятели Клима приведут бесприютного пса. На мою долю выпало обеспечить этому четвероногому достойное существование. — Он подмигнул мне.

— Ма-а! — взвыл я. — Па-а!..

— Иди, — сказала мама. — Но только до девяти, не позднее.

— Да, — согласился папа. — Хотя вздуть тебя все же следовало…

— В другой раз! — Я показал Лерке язык и кинулся надевать кроссовки. Потом спохватился:

— Мама, а мобильник!..

Подземелья

Бумсель был восхитительный пес! Увидев знакомых, он буквально выворачивался наружу от радости и любви. Прыгал, кувыркался, Лизал руки и колени, взвизгивал. Показывал, что отдаст за своих друзей голову, хвост и душу… Ну да, за друзей. А если чуял, что этим друзьям кто-то хочет навредить, он превращался в снаряд с начинкой из ярости. И не даром баба Ника, бабушка Вермишат, срочно потребовала «убрать с глаз долой эту окаянную скотину»! Дело в том, что утром того дня Саньчик и Соня пошли в магазин за хлебом, а Бумселя взяли с собой и ему, Бумселю, вдруг показалась, что некий Тюня Дым (бестолковый соседский парень допризывного возраста) проявил к ребятишкам недружелюбие. «Чё ходите тут у моих ворот, валите на другую сторону!..» И замахнулся…

Хрипящий от справедливой злости ком черной шерсти повис сзади на Тюниных штанах. Чтобы спастись, Тюня Дым выскочил из штанов и укрылся за калиткой. А потом Тюнина мамаша пришла с претензиями к бабе Нике…

И кто бы мог поверить, что это лижущее тебя, изнывающее от ласковости существо способно на подвиги?

Но свои способности Бумсель подтвердил вскоре, как поселился в «Арцеулове». Ночью он «обезвредил» поджигателей.

Поджигатели наведывались к «Арцеулову» часто. Очень уж много было желающих спалить древнее строение и на его месте (которое надеялись купить по дешевке) устроить комфортабельную автостоянку.

— Идиоты, — говорил Ян Яныч. — Здесь же камеры слежения и двойная блокировка эм-полем. Нет, все равно прут… И никакого соображения, что место это никто им не уступит, пусть всё горит ясным пламенем…

В тот раз, прежде чем сработали камеры и эм-поле (мы с Чибисом не знали, что это такое), из дома вылетел Бумсель. Первому поджигателю он с лету прокусил задницу, а у второго повис на куртке? как мохнатая бомба. Тут же появился Ли-Пун, который дежурил в «Арцеулове» по ночам. Он сгреб обоих злоумышленников (ему помогал Шарнирчик). Их сдали подкатившей милицейской бригаде. Командир бригады лейтенант Палочкин (знакомый Яна Яныча) сказал Бумселю:

— Тебе полагается медаль…

Бумсель не возражал. Он стоял перед милиционерами на задних лапах и демонстрировал готовность нести службу с прежним рвением.

Днем Бумсель обитал в комнатах нижнего этажа, где угощались посетители. Вел себя с ними по-приятельски, танцевал иногда, кувыркался и охотно принимал угощения. Ночевал он на втором этаже — или в комнате Леонида Васильевича, или на подстилке у лестницы. Одиночества Бумсель не боялся. Видимо, своим собачьим инстинктом он ощущал, что совсем неподалеку спят (или бдительно дежурят) его друзья. Стоит только гавкнуть… Впрочем, иногда вместе с Бумселем ночевал наверху Шарнирчик.

Саньчик и Соня навещали Бумселя каждый день. Говорили, что скучают без него. И Бумсель скакал вокруг них, изнывая от восторга. Когда он слегка успокаивался, Ян Яныч сгребал ребятишек за плечи и вел в закуток для «особых гостей». Через плечо говорил своей помощнице, официантке Алине:

— Лина-свет, подкорми народ…

Первые разы Саньчик и Соня стеснительно отказывались. Соня даже сказала однажды:

— Мало того, что привели вам лохматого обжору. Теперь еще и сами…

— Цыц! — картинно вознегодовал Ян Яныч. — Я не могу допустить, чтобы гости «Арцеулова» выглядели тощими и голодными. Это дискредитирует мое заведение. Знаете, что такое «дискредитация»?

— Не-е… — опасливо отозвались брат и сестра.

— В таком случае не пикайте, — велел хозяин кафе. Мало того. Чтобы «мелочь» не дискредитировала кафе своим обшарпанным видом, Ян Янович послал Алину в магазин «У Карлсона». Алина принесла оттуда Вермишатам обновки: одинаковые желтые футболки с разноцветными гномами на пузе и джинсовые короткие брючки с блестящими пряжками на широких лямках. «Мелочь» обрадовано вздыхала. Но потом Соня забеспокоилась:

— Бабка спросит: откуда?

— А мы соврем, что мама с папой прислали! — осенило Саньчика. — С дядей Колей, который приезжал недавно!

Про то, что говорить бабе Нике о дружбе с Яном Янычем не следует, оба понимали четко. Бабка сразу усмотрит здесь что-то непотребное…

В ответ на заботы Яна Яныча и Алины ребятишки принялись каждый день помогать им в уборке посуды со столов и в наведении порядка: мусор вынести, прилавок протереть, разложить салфетки…

Мы с Чибисом тоже часто появлялись в «Арцеулове» и тоже старались помогать. Учебный год кончался, уроков задавали мало, свободного времени хватало. Нам здесь, у Яна Яныча, было всегда интересно. Даже непонятно, почему. Интересно просто так. Ходить, смотреть, слушать. Следить, не появилась ли новая муха-наблюдательница (Чибис подбил еще двух). Видеть, как суетится в пальцах Чибиса рогатулька, тыкаясь рукояткой в разные стороны. Слушать непонятные разговоры крепких мужчин о «непредвиденном расслоении трасс», «неадекватных векторах» и «грузах для неучтенного сектора в сфере „бэ“». Я был почти уверен, что среди этих дядек в кожаных жилетках и рубашках с непонятными знаками на погончиках есть люди с межпланетных крейсеров или НЛО. И удивлялся тому, что мне это не казалось удивительным. Чибис, по-моему, чувствовал что-то похожее. Но мы с ним редко говорили о странностях кафе «Арцеуловъ». Будто оба опасались, что лишние разговоры спугнут эти странности и все станет обыкновенным.

Один раз я, правда, спросил Яна Яныча: что за значки на рубашках гостей-пилотов и о каких это сферах они рассуждают. Ян Яныч отмахнулся:

— Я и сам не разбираюсь… Столько всего тут… Впрочем, как-нибудь побеседуем подробнее…

Он был постоянно занят. Обсуждал дела с Ли-Пуном и Алиной, ругался с Шарнирчиком, что-то разъяснял посетителям, кому-то звонил то по мобильнику, то по большущему телефону старинного вида. Подписывал бумаги и принимал привезенный в фургонах товар… Но он ни разу не сказал нам, чтобы не путались под ногами и не надоедали…

Иногда Ян Яныч давал нам ключ от верхних комнат:

— Погостите у Леонида Васильича…

И мы шли на второй этаж. Разглядывали старые географические атласы, журналы со схемами старинных самолетов, альбомы с «улыбочными» портретами. Не все улыбки нам нравились. Но были и, правда, очень славные. Например, кадр с веселым Буратино из фильма о золотом ключике или портрет художника Риберы «Хромоножка». На нем мальчишка, у которого, сразу видно, несладкая жизнь, а улыбка — всем людям навстречу…

Но больше всего нам, конечно, нравился «Агейкин триптих», где три его портрета. И особенно — средний рисунок, с улыбкой. Чибис однажды догадался его сфотографировать. Навел свой мобильник, нажал кнопу, сверкнула вспышка. И… вот уж чего мы не ждали! Телефон отозвался сигналом. Но это была не обычная мелодия вызова, а мотив того самого вальса! Как в часах…

Ранней весной просыпается дом, Тихо сосульки звенят за окном…

— Вот это подарочек… — выдохнул Чибис.

А я пожалел, что в моем стареньком мобильнике испортилась фотокамера. А впрочем… я, наверно, не решился бы навести объектив на смеющегося Агейку. Сам не знаю, почему. Так же, как не решался улыбнуться часам с журавлятами. Вдруг не будет ответной мелодии? И тогда — что? Значит, я в чем-то виноват? Перед Агейкой, перед всеми на свете… Я сам не знал, в чем моя вина, и все же опасение не пропадало…

Иногда с нами приходили в эту комнату Саньчик и Соня. И сразу притихали — как в гостях у строгих хозяев. Забирались в кресло и разговаривали шепотом. Даже Бумсель, если появлялся с ними, не резвился, а тихо ложился у порога.

Историю про Агейку Вермишата выслушали внимательно, Агейкины портреты поразглядывали с почтительным интересом, но сами ни о чем не спрашивали…

Зато внизу, в кафе, братец и сестрица скоро освоились лучше нас. Уходили в какие-то неведомые нам помещения, исчезали надолго.

— Где это вы шастаете? — сказал я однажды. Ян Яныч узнает, что вы суетесь, куда не следует, покажет вам, где ежики загорают…

— А он знает, — беспечно отозвался Саньчик. — Чего такого? Говорит: «Гуляйте, где хотите. Если заблудитесь, Шарнирчик отыщет…» И вы можете гулять, если интересно…

В голосе Саньчика даже скользнула нотка превосходства.

Я рассказал про этот разговор Чибису. Он согласился:

— В самом деле, надо бы побродить по кладовым и подвалам, Вдруг найдем что-то интересное…

— Да что там может быть?

— Кто знает… Снаружи дом небольшой, а внизу вон сколько всяких помещений. Похоже, что раньше на этом месте была то ли фабрика, то ли рынок какой-то…

— Да ничего тут не было! Я старую карту Тюмени смотрел! Раньше здесь напрямую проходила Полицейская улица…

— А еще раньше, до всяких улиц? Говорят, была старая крепость… А еще…

— Что еще-то? — недовольно сказал я. Потому что рассуждения Чибиса были правильнее моих.

— А еще всегда наверно было «острие иглы»…

На следующий день мы покрутились в большом зале, помогли Шарнирчику убрать со столов и незаметно просочились в одну из узких дверей позади стойки. В ту, за которой еще не бывали.

Ну и что? Да ничего. Здесь было еще одно помещение с дощатыми столами и лампами — без окон и с лампами под бетонным потолком. За длинным столом, задрав на спинки стульев ноги, сидела косматая студенческая компания. Тощий парень в драной безрукавке бренчал на гитаре, а остальные голосили:

В гареме нежится султан, Эх, султан! Ему счастливый жребий дан, Жребий дан! Он может девушек любить — Хотел бы я султаном быть!..

На нас «любители гарема» не обратили внимания. Мы проникли к следующей двери, она пряталась за высоким никелированным баком… И за этой дверью оказалось помещение для гостей. Только гости — непохожие на студентов. Какие-то слишком «ученого» вида — очкастые, в пиджаках и перекошенных галстуках. О чем-то спорили. Один из них стоял над остальными и возбужденно доказывал:

— Следует осознать в конце концов, что природа нулевого портала не зависит от эмоций проникающих в него особей, и….

Маленький курчавый дядька в старомодном пенсне вдруг вскочил:

— Нет, зависит! И непонимание этого фактора чревато многими срывами в программе…

Потом они оба посмотрели на нас. Высокий сказал:

— Привет, племя младое… Интересуетесь природой многомерных конфигураций?

— Ага! — находчиво отозвался Чибис. И потянул меня дальше.

Мы попали в коридор с уходящим вниз полом. По сторонам видны были в слабом свете лампочки приоткрытые двери. Мы наугад сунулись в левую. Там оказалась пустая комнатка с круглым люком посреди кирпичного пола. В люке видны были ступеньки винтовой лестницы.

— Спускаемся? — шепнул Чибис.

— Что-то боязно… — честно сказал я.

— Ага, — согласился он. — Зато интересно.

И мы стали спускаться. А, чтобы приглушить боязнь, я заметил на ходу:

— Сколько у Яныча посетителей, да? А сразу и незаметно…

— Много… Потому он и не страдает от бедности. Несмотря на кризис… Но у него в бизнесе нет ничего такого… нечестного.

— Прочему ты так уверен?

— Ну, ты же сам видишь, какой он!.. И однажды он сказал: «Всякие сделки с совестью сводят на нет чистоту экспериментов…»

— Чибис, каких экспериментов?

— Понятия не имею, — признался Чибис. И вдруг хихикнул: — Может, связанных с «нулевым порталом»?

— А это что?

Чибис опять сказал, что не имеет понятия. И добавил:

— Но ты же понимаешь, наверно, что Яныч — не простой владелец кафе.

Это я понимал. И не раз ломал голову: какие дела скрываются за обычным «кафешным» бизнесом Яныча? Что за люди собираются за дощатыми столами (и похоже, что порой засиживаются до утра)? Хотя, вроде бы, секретов в «Арцеулове» нет. Вон, даже двери нигде не запираются… Но с Чибисом про это мы до сих пор не говорили — будто оба стеснялись чего-то. Да и сейчас разговор оборвался. Потому что закончилась лестница.

Мы пришли в круглое помещение, посреди которого стоял большущий аквариум. В нем неподвижно висела среди водорослей метровая рыба с человечьими глазами на выпуклом лбу. Я как глянул в эти глаза, так отвернулся и больше не смотрел. Будто увидел что-то запретное.

У круглой стены стояли на железных треногах квадратные рамы с натянутой фольгой. Фольга тихонько позванивала, хотя мы на нее даже не дышали.

— Что это? — сказал я.

— Не знаю… Похоже, что какие-то фильтры…

— А что они фильтруют?

Чибис глянул на меня сбоку и сказал то ли всерьез, то ли слегка дурачась:

— Может, человеческие желания. Вредные отбрасывают, хорошие пропускают…

— Это чтобы птичка-колибри не забыла сесть на гаубицу?

— Ну да, — согласился Чибис уже вполне серьезно.

— А рогатка дергается? — вдруг вспомнил я.

— Чуть-чуть… — Чибис приподнял край футболки и потрогал кармашек с большой желтой пуговицей у пояса. Хотел вынуть рогатку, но та зацепилась за пуговицу. Чибис шепотом ругнулся: «Вот зараза…»

— Отрезал бы ты это украшение, — сказал я. — Оно ведь ни за чем не нужно… Или тетушка заругает?

— Лень возиться. А она нисколько не заругает. Ей-то что? Сказала недавно: «Можешь ходить, в чем хочешь…» А я в ответ: «Я в этом как раз и хочу, мне нравится…» Она только рукой махнула. Видать решила, что я неисправим…

Вышли в новый коридор. Там были разные двери, а между ними стояли ящики с китайскими наклейками.

Мы не стали больше соваться ни в одну дверь, а зашагали по коридору, и он привел нас к широкому выходу. И… вот ведь удивительное дело! За распахнутыми створками сиял солнцем знакомый двор! Казалось бы, должно открыться подземелье. Ведь мы недавно шли вниз по наклонному полу, потом спускались по вьющейся лестнице. И вдруг — снова на обычном уровне!..

— У меня, кажется, сдвиг по фазе, — сказал я.

— Вон Ли-Пун, — сказал Чибис. — Как бы не сделал нам «сдвиг», за то, что лазали куда не надо…

Ли-Пун приветливо помахал нам растопыренными пальцами. Он распоряжался у раскрытого фургона. Незнакомые грузчики укладывали на ручные тележки пестрые коробки и везли к дому. Мы подошли — не прятаться же теперь.

— Как погуляли любопытные мальчики? — сияя улыбкой, спросил Ли-Пун. — Что видели интересного? Небось, думали, что там сокровища Монте-Кристо и оружейные склады? А?

— Ничего мы такого не думали, — сумрачно сказал Чибис.

Ли-Пун продолжал улыбаться:

— Одна просьба, господа разведчики. Если вдруг увидите дверь с надписью «Компьютерная», ни при каких обстоятельствах не суйтесь туда… А если вы все-таки… хе-хе… «ни при каких обстоятельствах не сунетесь», не приближайтесь к сундуку и монитору. И Саньке-Соньке скажите, чтобы не приближались. И уж ни в коем случае ничего там не нажимайте. А то подымется такой трам-тарарам, что будет слышно в моем родном Шанхае…

Я понял, что с этой минуты буду жить с постоянным желанием «сунуться и нажать». И хмуро спросил:

— А почему там не заперто, если нельзя входить?

— Ва! — вскликнул Ли-Пун не с китайским, а с каким-то кавказским акцентом. — Какие запоры помогут от любопытных мальчиков!

Разговор оборвался, потому что подлетели к нам Саньчик и Соня. Ликующий Бумсель выписывал вокруг них эллипсы и восьмерки. Никелированные пряжки на джинсовых лямках разбрасывали сияющие вспышки. Сами братец и сестрица тоже сияли:

— Клим, Чибис! Вас дядя Ян зовет! Говорит, что сейчас куда-то поедем!

Подарок шевалье Арамиса

Ян Яныч сидел в своей комнатушке, которую гордо называл кабинетом (а мы с Чибисом — «конторкой»). Крутнулся к нам на вертящемся стуле. Лицо его было серьезным. Даже слегка смущенным.

— Есть предложение, господа компаньоны… Надо съездить на Андреевское озеро… Нынче дата смерти Леонида Васильича. По обычаю полагается запустить над озером его самолет. Такое вот ритуальное действо… В прошлом году мы запускали с Ли-Пуном, а нынче он занят, говорит: возьми ребят… Как вы смотрите на это?

Мы смотрели… нехорошо говорить, что с радостью, потому что дата печальная, но… проехаться до озера, увидеть в полете громадную модель!

Мы сдержанно сказали, что готовы катить хоть к Черному морю.

Машина у Яна Яныча была, прямо скажем, не как у крутого бизнесмена. Старенькая «пятерка», вроде той, что когда-то возила наше семейство. Но у нас она давно развалилась от ветхости и перегрузок, а эта выглядела еще бодрой. «Эвклид» был закреплен на багажнике — крылья сняты и примотаны вдоль фюзеляжа. У машины топтался Шарнирчик и канючил, что его опять «никуда не берут».

— Как в моторе копаться, так Шарнирчик. А как ехать — сразу фиг на солидоле…

— А кто работать будет у столов? — сказал Ян Яныч.

— Ди арбайт ист нихт вольф унд ин вальд нихт ферляуфен… — дерзким жестяным голосом сообщил Шарнирчик.

— Чего это он? — спросил я.

— Ругается на ломаном немецком, — разъяснил Ян Яныч. — Работа, мол, не волк. Нахватался у студентов с романо-германского факультета… Шут с тобой, садись, зануда ржавая…

— Сам такой… — Шарнирчик обрадовано полез на заднее сиденье. За ним влетел Бумсель. Цепляясь друг за дружку локтями и коленками полезли Соня и Саньчик. Мне и Чибису Ян Яныч сказал:

— В соответствие с незыблемыми постулатами автоинспекции на переднем сиденье могут ехать дети не моложе двенадцати лет. Дети, кто из вас не моложе?

Мы с Чибисом были оба «на тринадцатом году» и дернули жребий (травинки из кулака) — кому ехать впереди? Выпало мне.

Чибис, кажется, надулся.

— Если хочешь, садись вперед ты, — быстро предложил я.

— Еще чего… — Он, сопя, забрался в левую заднюю дверь. — Шарнир, убери свой шарнирный сустав, он мне прямо под ребро…

— Мы возьмем Бумселя на колени, будет просторнее, — примирительно сказала Соня. Бумсель взвыл от радости.

Поехали. Наша главная улица — длиннющая, но в конце концов она превратилась в загородное шоссе. На обочинах облетала черемуха и набухала сирень. Я подумал, что на обратном пути надо наломать букет…

Длинный фюзеляж модели торчал носом впереди кабины. Я видел, как от встречного воздуха вертится красный пропеллер. Мне это нравилось — будто мы на самолете!

Свернули на заросший проселок, пересекли узкую рельсовую колею. Я понял, что это детская железная дорога, которая огибала озеро, она давно уже не работала. Ян Яныч вывел машину прямо к ярко-синей воде, на твердый песчаный пляжик. Никого кругом не было, только в ближних камышах копошилась птичья живность — не разглядеть, какая…

Озеро было широченное, другой берег — далеко в дымке. Висели желтые кучевые облака. Пахло осокой и мокрым песком.

Сняли с багажника модель, отвязали крылья. Их толкнул ветерок. Ян Яныч начал прилаживать крылья к фюзеляжу, Шарнирчик умело помогал ему — видать, был у роботёнка опыт. Мы с Чибисом давно уже не удивлялись, что механический пацан ведет себя, как живой. Будто обыкновенный наш приятель…

Скоро белый полупрозрачный «Эвклид», готовый к полету, стоял на песке и подрагивал в набегающих с озера струйках воздуха.

Из ближних кустов пришла маленькая тонконогая птица с хохолком, встала рядом, смотрела на модель и на нас, наклонив голову. Я в птицах совсем не разбираюсь и подумал, что это, может быть, чибис. Пришел посмотреть на родственника. Но я ничего не сказал: вдруг Чибис опять надуется…

Ян Яныч попросил:

— Сонь-Саньчики, сбегайте до ближней лужайки, там должны быть одуванчики. Принесите букетик.

Те ускакали, сверкая пряжками, Бумсель рванул за ними. Промчался мимо птицы, но та не шелохнулась. Ян Яныч достал похожий на мобильник пульт, понажимал кнопки, у самолета подвигались закрылки…

— То-то же… — хмыкнул Ян Яныч.

Старинные самолеты принято сравнивать с этажерками. Ну да, наша модель тоже казалась улегшейся набок этажеркой. Но в то же время в нем была легкость, как в подготовленном к запуску коробчатом змее (однажды мы такой смастерили в лагере «Андромеда»).

Наперегонки с Бумселем примчались Вермишата. С пышным желтым букетиком. Ян Яныч сказал «молодцы», погладил себя одуванчиками по впалой щеке, открыл на боку фюзеляжа дверцу. Один за другим уложил в самолет стебли с желтыми головками, опустил крышку. Взялся за стабилизатор и повернул самолет носом к дальнему берегу. Потом выпрямился.

Мы тоже выпрямились.

Ян Яныч не стал говорить никаких слов. Просто нажал кнопку. Красный пропеллер шевельнулся, завертелся, превратился в размытый круг. Самолет задрожал «каждой жилкой». Побежал к воде, оставляя на твердом песке узорчатый след от маленьких шин. Птица-чибис (если это был чибис) отошла в сторону, но не улетела. «Эвклид» подкатил к самой кромке песка. «Ой! — толкнулось во мне. — А если в воду?!» Но у самой воды самолет приподнялся и стал набирать высоту.

Само собой получилось, что мы встали по стойке смирно. А Шарнирчик даже отдал честь растопыренными пальцами из черного каучука. Или тоже случайно это вышло, или так полагалось…

Через полминуты самолет был уже высоко и далеко, выглядел игрушкой. Вдруг из него в воду один за другим стали падать цветы-одуванчики. Медленно летели к воде и ложились на ее синеву солнечным пунктиром.

— Вот и все, братцы, — негромко выговорил Ян Яныч. Понажимал кнопки, но самолет продолжал улетать. — Обычное дело. Вредничает, как Шарнирчик с недосыпу…

— А чё я сделал! — сразу возмутился тот.

— Ничего. Просто он не слушается пульта так же, как ты.

— А я тебе кто?! Кукла для выставки?!

— Не кукла, не кукла, — утешил его Ян Яныч. — Ладно, ребята, пошли в машину.

— А как же самолет? — сильно затревожился я.

— Да как обычно. Полетает и вернется…

Мы опять расселись в машине.

На обратном пути я вспомнил про букет.

— Ян Яныч, можно остановиться на минутку? Мама о сирени обмирает всей душой.

— И тетя Ага! — подскочил позади меня Чибис. — Она будет таять от радости двое суток…

— Хорошая идея… — согласился Ян Яныч и тормознул на обочине. — Только у меня к вам просьба, люди: не зовите меня больше по имени-отчеству. И обращайтесь на ты. Мы сегодня вместе запустили самолет, это своего рода общее дело… Как-то объединяет души. Значит, уже не чужие люди. А?

— Ладно! — сразу и охотно отозвался Чибис. А я смутился, но тоже бормотнул:

— Да. Ладно…

Соня рассудительно решила:

— Мы тоже будем говорить «ты», но не «Ян», а «дядя Ян», как раньше. Мы же еще не такие большие, как Чибис и Клим…

— Годится, — сказал Ян Яныч. То есть Ян…

Мы с Чибисом наломали два букета. Я положил пахучую охапку себе на колени. Тяжелые гроздья прохладно защекотали кожу. Большинство цветков были еще бутончиками, но некоторые уже распустились. И я увидел цветок с пятью лепестками. Если не четыре, как обычно, а пять, это, говорят, к счастью. Надо сорвать и съесть.

Цветки сирени похожи на рупоры старинных граммофонов, только малюсенькие. Стебельки у них трубчатые. Возьмешь такой губами, втянешь воздух — и язык защекочет холодная тонюсенькая струйка. Я долго всасывал эту струйку, прежде чем проглотил счастье с пятью лепестками…

Чибис озабоченно сказал, что ему пора домой. Он жил в обшарпанной хрущевке в проулке за Тургеневской улицей. И Ян доставил его к самому подъезду. Потом он отвез на край лога Саньчика и Соню (Бумсель поскулил им вслед, но не сильно). И мы поехали на улицу Красина. Меня не оставляла мысль об улетевшей модели. Казалось, что Ян чересчур беспечен.

— Ян, ты точно знаешь, что «Эвклид»?

Он быстро глянул на меня:

— Ты чересчур тревожная личность, Клим… Я не знаю точно. Однако надеюсь. Говорят, в крепкой надежде залог успеха… Раньше он всегда прилетал.

— А почему он не стал слушаться пульта?

— Наверно, управление перехватил Футурум. Это мой главный компьютер, подарок ребят из лаборатории «Прорва»…

— Какая прорва? — удивился я.

Ян хихикнул:

— Это шутливое название. Означает «Пространство и Разум Вселенского Антивакуума». Люди там занимаются проблемами искусственного интеллекта, который способен проникать в любую точку Вселенной, не считаясь со временем… Слышал про теорию Козырева?

— В книжке Накамуры про нее кое-что написано. Только Накамура сомневается…

— Зря. Вот ребята из «Прорвы» не сомневаются. А прорва она еще и потому, что для проведения опытов жрет массу денег. Я один раз, в критический момент, подкинул им кое-какую сумму, и они возлюбили меня всем сердцем. И подарили одно свое детище — первую модель «Футурума»…

— «Футурум» означает «Будущее», да?

— Примерно так… У меня подозрение, что это «Будущее» они мне сплавили не столько в знак благодарности, сколько из желания избавиться от такой капризной штуки. Она, конечно, мудра, как тысяча Сократов до принятия цикуты, но порой выкидывает непредсказуемые вещи. И своенравна… Шарнирчик по сравнению с этим «символом будущего» — образец дисциплины…

Шарнирчик сказал, что он всегда образец.

— Вот почему Ли-Пун предупреждал, чтобы не совались компьютерную! — догадался я.

— А! Предупреждал уже!.. А вы правда не совались?

— Мы не видели дверь. А то, наверно, не удержались бы…

— А хочешь, я покажу эту штуку сейчас?

Я хотел. Но…

— Ян, как-то нехорошо, если я один. Ребятам обидно будет. Особенно Чибису…

— Клим, не усложняй жизнь. Я покажу тебе, ты потом покажешь ребятам…

— Тогда ладно!

Мы пошли вдвоем. Узкая дверь хитро пряталась между штабелями фанерных ящиков. На ней — жестяная табличка с черепом и надписью: «Не влезай — убьет!» (Я сразу вспомнил рассказ про лодку трех друзей.)

— Никого Футурум, конечно, не убьет, — снисходительно разъяснил Ян. — Он понимает, что создан для человеческой пользы. Но выкинуть шуточку, от которой волосы дыбом, — это он способен…

Ян толкнул дверь, и она отъехала.

— А почему не заперто? — спросил я.

— Бесполезно. Шарнирчик повадился сюда, они с Футурумом любят философские беседы. А отпирать замки этот ржавый философ не умеет, постоянно ломает их. Ну, я и плюнул…

Мы шагнули в низкую комнатку без окон, с неярким плафоном на потолке. Футурум оказался сундуком старинного вида, с горбатой крышкой, окованной жестяными полосками. Впрочем, возможно, это был настоящий сундук, который приспособили под компьютерный кожух. Рядом блестел матовый стеклянный шар на высокой треноге. Диаметром чуть меньше метра. От сундука к шару тянулся кабель толщиной в мою руку. В серебристой оплетке. Я сразу понял, что шар — это дисплей, хотя на обычный экран он был вовсе не похож. В нем, даже в невключенном, ощущалось внутреннее пространство.

Я заробел. Спросил шепотом:

— А как включается?

— Без всяких кнопок. Голосом… — ответил Ян. Тоже шепотом. — Надо сказать: «Футурум-Футурум-Альфа»…

— А что такое «Альфа»?

— Да ничего. Просто часть пароля… Попробуй. Только не шепчи, говори отчетливо.

Я откашлялся, вздохнул. Застеснялся, но выговорил:

— Футурум-Футурум-Альфа…

В шаре засветился огонек. Вроде солнечного зайчика. Матовость исчезла, внутренность шара стала зеленовато-прозрачной. Зайчик погас, но в зелени вдруг… не то, чтобы выступили отчетливо, но как-то ощутились два глаза (и я вспомнил большую рыбу в аквариуме). Над сундуком качнулся воздух, это «качание» сказало недовольным голосом проснувшегося сторожа:

— Ну, чего…

— Привет… Это Клим, — сообщил Ян почтительным тоном.

— Знаю, что Клим… — проворчал Футурум.

— Откуда? — не удержался я.

— Шарнир рассказывал. Говорил: белобрысый и тощий, как торшер на бамбуковых ножках.

«Ну, я ему, обормоту…»

— Футурум, старина, ты бы поделикатнее в сравнениях… — осторожно заметил Ян.

Голос Футурума стал чище, тоньше, в нем прорезалась усмешка:

— Точность — лучшая деликатность…

— Это ты увел «Эвклида»? — спросил Ян.

— А чего… Пусть полетает. А то болтается под потолком в табачном дыму…

— Не сочиняй, там не курят, — сказал Ян. — Для курильщиков есть специальная комната.

— Я в переносном смысле… А зачем пожаловали? Есть новости?

— Все новости ты знаешь лучше меня. И здешние, и во Вселенной… Кстати, как там, в «эм-девяносто один»? По-прежнему разбегаются?

— А чего им… — сказал Футурум.

— А «того», что растет дисбаланс. Боюсь, это связано со всеобщим потеплением…

— Да ни фига… — сказал Футурум.

У Яна в нагрудном кармане засигналил мобильник.

— Да, — морщась, произнес Ян. — Что?.. О, Великие Миры! Вы что, не можете решить это дело без меня?.. Ну и что же, что старший инспектор! Ладно, сейчас…

Он повернулся ко мне:

— Пожарников опять принесло… Погости у Футурума, я скоро вернусь… Футурум, поиграй как-нибудь с Климом…

И Ян исчез. Я решил, было, что Футурум заартачится: с какой стати он должен развлекать свалившегося на его голову мальчишку? Но тот сказал вполне приветливо:

— Ладно, давай. Какую игрушку тебе запустить?

Я растерялся. В компьютерных играх я был не силен, всегда застревал на самых нижних уровнях. Да и терпения хватало не надолго. А выглядеть полным балбесом перед многомудрым детищем «Прорвы» я не хотел. Отказаться?

Но Футурум вдруг предложил:

— Давай в «Репку»! Помнишь, была такая игра в «Андромеде»?

Он что, всё знал про меня? Или читал мысли? Но я не успел ни удивиться, ни испугаться по-настоящему. Стеклянный шар вырос, его границы размылись в воздухе, внутри открылось пространство, посреди которого отчетливо виднелась заросшая грядка. В зелени желтела макушка великанской репки с метровыми листьями ботвы. Перед листьями топтался Дедка — вроде бы и бумажный, и в то же время настоящий…

Я обмер. То ли от радости, то ли от непонятной печали. Показалось даже, что сейчас появится Рина…

В комнатке стояли несколько фанерных стульев. Я быстро положил на одно сиденье сирень, на другое сел верхом — подбородком на спинку, лицом к Футуруму. Вернее, к Дедке. Рина не появилась, но все равно чудилось, что она рядом. И пацанята из младшего отряда, которые держат в ладошках бумажных Бабку-Внучку-Жучку…

— Ну, давай… — снисходительно сказал Футурум.

Я понятия не имел, что «давать». Но спрашивать не стал, меня будто подтолкнули.

— Посадил Дед репку… — сипловато выговорил я (Дедка обрадовано закивал). — Выросла репка большая-пребольшая… Стал Дед тянуть репку…

Дед снова покивал и ухватился за ботву. Напряг руки, ноги, спину, вздернул острую бородку. Похожая на ведерко шапка слетела в межу.

— Тянет-потянет, вытянуть не может, — сообщил сгусток воздуха над сундуком. И добавил назидетельно: — Вообще-то дед может вытянуть репку в одиночку. Но для этого надо правильно рассчитать коэффициент разности меду локальным гравитационным полем и усилиями мобильного индивидуума. Тогда случится скачок на другой уровень…

— Не-е… — сказал я. Не хотел другого уровня. Хотел, чтобы появилась Бабка — как тогда… И где-то укрывшиеся малыши обрадовано завопили:

Появляйся, Бабка, появляйся Любка! Появляйся, ты моя сизая голубка!

Бабка появилась (тоже бумажно-настоящая), и я засмеялся.

Футурум опять спросил про коэффициент и про новый уровень. Я замотал головой…

И под азартные вопли «артемидовских» малышей появились Внучка, потом Жучка, за ней Кошка…

И вдруг все замерло. Сделалось неподвижным, как цветная фотография. А Футурум официальным тоном сообщил:

— Когда репка будет выдернута, произойдет переход на, где разыгрывается сказка про марсианский колобок с решением задач трехмерных шахмат нового поколения и построением темпоральных конфигураций в гипотетическом пространстве «бэта»…

Я заморгал. Осторожно спросил:

— А чего-нибудь попроще нельзя? — И напомнил: — Еще ведь и мышка не появлялась…

— Попроще — можно. Это как раз касается мышки. В данной игре мышка — не простая. Она та самая мышка, в которую превратился людоед из сказки про Кота в сапогах. Ее следует спасти от Кота, чтобы не сожрал. Иначе возникнет дисбаланс в пространстве «гамма». Ведь людоед не злодей, а сказочный персонаж. Если он будет проглочен, множество сказок прекратит свое существование. И репку не вытянут…

— А как ее спасти, мышку-то?

Заслонив огород с грядкой и всю «трудовую бригаду», возник в шаровом пространстве многобашенный замок.

— Игроку следует проникнуть в левую башню, найти в ней Кота и отвлечь его внимание искусственной мышью с электронным управлением…

Пространство еще больше расширилось, охватило меня, дохнуло запахом замшелого леса. От замка через лес протянулась мощеная булыжником дорога. Совершенно настоящая! И вообще все было такое настоящее, что я опрокинул стул и шагнул, чтобы ступить на булыжники. «Только где взять электронную мышь?» — мелькнуло у меня.

Но эту мысль перебила новая неожиданность. Заслонив замок, возникла на переднем плане смутная, плохо различимая фигура. Она сидела на валуне. Впрочем, валун и фигуру почти сразу отгородила от меня кирпичная стена с окошком старинного вида. Фигура теперь маячила за окном. Через подоконный выступ ко мне протянулась длинная нога в башмаке с пряжкой и рыжем, заштопанном крупными стежками чулке. С потрепанным бантом под коленом. Потом — вторая. За бантами показалось бархатные штаны медными пуговицами и с заплатами на коленях. Я отскочил.

Следом за штанами возник малиновый камзол с позументами (и тоже с заплатами), широченные обшлага с кружевами, замшевые перчатки. И наконец появился весь хозяин потрепанного дворянского наряда. Вылез из компьютерного пространства прямо сюда, к опрокинутому стулу.

Я отскочил еще дальше. Внутри у меня перепуганно ухало. И все же настоящего страха не было. Было любопытство: что дальше?

У дворянина была длинная шпага на перевязи, широкая шляпа с перьями, круглое лицо с торчащими усами и зеленые глаза. Дворянин сдернул шляпу, широким взмахом перьев подмел передо мной пол, выпрямился и вновь водрузил шляпу на растрепанные локоны.

— Сударь! — возгласил он высоким голосом. — Позвольте представиться. Мое имя — шевалье Арамис!

— О… — только и сказал я.

— Да… Но не следует полагать, что я — один из персонажей Дюма. Это просто совпадение. Если же смотреть глубже, то я… — на секунду он замялся. — Я, правду сказать, по натуре своей Кот в сапогах…

Кот, не кот, но дядька был совершенно настоящий. От его камзола пахло пыльным бархатом, как от потертого кресла. Что это? Галлюцинация, гипноз, еще один трюк искусственного разума, рожденного в лаборатории «Прорва»?

Как бы то ни было, а игру полагалось продолжать. Потому что чудилось: где-то неподалеку, в соседнем пространстве, ждет ее окончания девочка Рина со своими малышами.

Я прошелся глазами по шевалье Арамису, по его заштопанным чулкам, и пробормотал:

— А вы… если вы Кот, где ваши сапоги?

— Увы! — горестно возгласил шевалье. — Увы и увы! Пришлось продать. Кризис, он везде кризис, безденежье. Загнал своих красавцев с отворотами и шпорами за полцены…

— Жалко…

— Да… Но от своей роли никуда не сбежишь. И посему, я должен предупредить вас, месье Клим, что именно со мной вы должны решить вопрос о злополучной мышке. Обмануть меня не удастся: коты нынешней формации не реагируют на электронный мышей. Если хотите проникнуть в замок и добыть живую мышь для решения огородной проблемы, вам следует вступить со мной в поединок… — И он выволок из ножен длиннющее плоское лезвие. — Угодно вам начать бой?

Я понял, что мне совсем не угодно. Шпага кота Арамиса была — почти что меч. И от нее вполне натурально пахло холодным железом — как от автомобильной рессоры на свалке. Самое правильное было сказать: «Извините, шевалье, но доиграем после. Мне пора домой»…

Тут меня осенило:

— Но, сударь! Я же не могу драться, у меня нет оружия!

— Оглянитесь, месье…

Я оглянулся (хотя очень не хотелось).

На сиденье одного из стульев, поодаль от нас, лежала тонкая рапира с узорной рукоятью. На блестящем клинке горел блик от плафона. Клинок был острый. У Кота, кстати, тоже.

«Что за нечистая сила сунула меня к этому Футуруму? А может, здесь заговор? Может, пропорет меня шпагой, а потом — на запчасти, в подпольную клинику…Мамочка, не видать тебе букета…»

Но пришлось взять рапиру (она оказалась легкая, удобная). И пришлось встать в исходное положение — левая рука назад, оружие наклонно вниз. Арамис (мерзавец!) обрадовано встал так же. Сказал, шевеля кошачьими усами:

— Должен честно предупредить, месье Клим. Я владею шпагой не хуже, чем Арамис из мушкетерского романа. Впрочем, и вы, кажется, имеете навык?

Он что, знал о наших со Стасиком Барчено боях на ореховых прутьях? Издевается, скотина… Руки и ноги ослабли. Арамис же учтиво продолжал:

— Должен заметить, что нам вовсе не обязательно убивать или сильно ранить друг друга. Достаточно, если после небольшой царапины противник признает себя побежденным. Если я — мышка ваша. Если вы… ну, вы понимаете…

Конечно, я признаю! После самой легкой царапинки! Или даже вовсе без нее. Главное — не показать себя полным трусом, соблюсти дуэльный этикет (так это называется, да?). Мышку, разумеется, жаль (хотя она и людоед), но себя все-таки жаль не в пример больше.

Арамис отдал салют и принял боевую стойку. Я обморочно вздохнул — и тоже…

— Еще секунду! — сказал Арамис. — Оговорим условия. Для большего интереса. Мышка мышкой, но давайте условимся и о залоге…

— О каком? — слабо выговорил я. (Скорей бы все это кончилось! Или появился бы наконец Ян! Если он не сообщник Кота…)

— Если бой выиграю я, вы отдаете мне ваш букет. В нашем пространстве почему-то вовсе не растет сирень…

Я кивнул. Конечно, и сирень жалко, ну да ладно, быть бы живу. И все же я слабым голоском спросил:

— А если я?..

— О! Тогда я вручу вам удивительную вещь…

— Какую?

— Не пожалеете, если получите ее… А если не получите, зачем вам знать? Лишнее разочарование… Ну-с, вы готовы?

Я был совсем даже не готов, но он сделал выпад! И пришлось отбить. Это у меня (наверно, с перепугу) получилось довольно ловко.

— О! — сказал Арамис. — Недурно! — И атаковал снова. И я отбил его атаку опять — наружу, шестой защитой. Он сделал перевод, а я (совершенно машинально!) батман и ответный выпад.

— Ого… — сказал Арамис. Даже с некоторой опаской. И эта опаска меня подбодрила.

В общем-то бой получался похожим на учебное занятие, вроде как у нас со Стасиком. Самые простые движения. И я вдруг подумал, что этот Кот Без Сапог — он все-таки не живая особа, а компьютерный персонаж, хотя и вылезший сюда, в наше пространство! Наверняка он был запрограммирован лишь на примитивные фехтовальные приемы. На стандартные!..

Я отступил, сделал вид, что сейчас атакую противника в третий сектор (так оно и полагалось по самым простым правилам). А на самом деле замер с опущенным клинком, выждал мгновенье, а потом чиркнул Арамиса кончиком рапиры по ноге. Легонько так, снизу вверх. Чулок разъехался.

— Ай… — сказал Арамис. Уронил шпагу, присел, прижал к прорехе ладони. — Это совершенно неожиданный прием… Я введу его в свою память. Но он сможет пригодиться мне только в будущем. А сейчас… увы…

Он распрямился. На чулке вместо прорехи была свежая штопка.

— Увы, — повторил шевалье Арамис. — я вынужден признать, что переоценил свои силы. Вы оказались достойным противником и одержали законную победу.

У меня затеплелась внутри скоромная горделивость.

— А вы… тоже достойный… Подождите! Вот… — Я выдернул из охапки сирени большую ветвь, протянул Арамису. — На память…

— О-о… Я не смел и мечтать! У вас благородная душа, месье Клим!

Я, кажется, порозовел и осторожно напомнил:

— А как теперь с мышкой-то?

— О, не беспокойтесь! Подобные ситуации решаются автоматически. Мышка уже на грядке, репка выдернута, зрители и персонажи ликуют…

Я облегченно передохнул. Хотя жаль было, конечно, что не увидел, как выдернули репку (тогда и голос Рины мог бы, наверно, услышать).

— Пора прощаться, — сообщил Арамис и опять подмел перьями пол. — Я был искренне рад познакомиться с вами, месье Клим.

— И я, шевалье. Только… еще вопрос…

— Я весь внимание!

Может, было это слишком нахально, однако я не удержался, напомнил:

— Вы говорили, что если я победю… тьфу, выиграю бой, вы что-то подарите мне…

— О! — Шевалье ударил себя перчаткой по лбу так, что шляпа съехала на затылок. — Прошу прощенья! У котов тоже случается склероз… Минуту!

Он сунул руку за отворот камзола и вытащил на свет ключик на цепочке. Серебристый, странной формы, с узорным колечком. Длиной он был со спичку.

— Вот! Этот ключ, открывает любую дверь, если только в мыслях у открывающего нет ничего дурного… Это в память о вашем выигрыше и моей к вам симпатии… Кстати, Яну можете не говорить о своем трофее. Ключик — моя собственность и дело касается лишь нас двоих… Прощайте.

Шевалье сделал шаг назад и упал спиной в глубину шара. Шар затянулся полупрозрачной оболочкой, обрел твердую форму, а у меня из руки исчезла рапира…

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ КОЛЁСА

Ключик и другие тайны

Да, рапира исчезла. Но ключик не исчез. Он лежал у меня на ладони, серебристо отражал свет плафона. И он был достаточно увесистым для своих маленьких размеров. То есть он был настоящим.

Странная была у него форма. Неровное овальное колечко, толстый стерженек с утолщением, массивная бородка. Из стерженька торчала короткая проволочка, будто жало. Я подумал, что в карман ключик следует класть осторожно, чтобы не уколол сквозь подкладку…

Конечно, я показал ключик Яну сразу, как тот вернулся (а это случилось через пять минут).

— Вот… Это мне дал Арамис…

— Что за Арамис?

— Вы… то есть ты не знаешь?

И я рассказал про все, что тут выдал Футурум.

— Дела… — сказал Ян. Почти без удивления. Хотя и почесал в затылке.

Я покачал ключик на цепочке.

— Что теперь с ним делать?

— Как что? Оставь себе. Будет сувенир… или даже талисман. Может, пригодится когда-нибудь…

— Ян, а разве бывает так… ну, чтобы из виртуального пространства возникла настоящая вещь. Такая вот…материальная…

Ян поднял опрокинутый стул, сел на него, взял меня за локти теплыми пальцами, поставил перед собой. Мне показалось, что глаза его смеются.

— Клим, ты ясная и наивная душа… Всё бывает во Вселенной, а особенно на остриях иглы. Большинству людей некогда вникать в загадки мироздания. Они на эти загадки смотрят, как на фантастику. Давно уже установлены контакты с экипажами НЛО, прилетающими из сопредельных секторов пространства. Давно доказано, что многие атомы, подобно солнечным системам, хранят в себе целые цивилизации. Давно известно, что Время — это отдельный многогранный мир, который касается нашего мира лишь одной из своих граней… Есть люди, которые всё это пытаются засекретить…

— Зачем?

— Затем, что они чиновники. У чиновников одно из неистребимых свойств — страх перед необычным. И страх, что это необычное станет понятным большинству людей. Когда люди осознают, как многогранен и бесконечен мир… не только мир космоса, но и мир внутри нас… они увидят, что нынешние ценности — деньги, все эти виллы, «мерседесы», миллиардные акции, власть над массами, предвыборные марафоны, владение нефтяными залежами — мыльная пена. Что главное — резонанс человеческих душ…

Он замолчал и как-то поскучнел. Я тоже молчал. Но потом одолел неловкость:

— Ян, я иногда… думал про такое… Только не умел сказать так четко.

Он опять оживился:

— Я знаю! И ты думал, и Чибис, и многие тысячи… Потому что среди тех, кто «не думает» не так уж редко появляются мальчики и девочки с тревогой о за нашу планету и за Вселенную… Правда, потом они вырастают, и повседневная жизнь заглушает эту тревогу… Но не у всех…

«У тебя не заглушила», — подумал я. И решился еще на один вопрос:

— Ян… здесь ведь не простое кафе, да?

Он хмыкнул, отпустил мои локти, протянулся на застонавшем стуле.

— Скажем так. Это кафе «не для всех». То есть открыто оно для каждого… но главным образом собираются те, в ком не потерялась та самая тревога…

Я вспомнил мужчин в кожаных безрукавках и фоменных рубашках, шумных студентов, всклокоченных очкастых спорщиков… Сказал осторожно:

— Разные они…

— Разные, конечно! Но умеют найти дорогу в этот притон. Будто в каждом шевелится рогатка Чибиса… Тут и доценты со всякими сумасшедшими гипотезами, и авторы формул для межпространственных порталов, и непризнанные поэты, и штурманы межпланетных челноков… (будем считать, что это шутка)… И сторонники идей Бернара д’Эспаньята…

— Думаешь, я знаю, кто это такой? — слегка обиделся я.

— Это знаменитый французский физик, открывший немало премудростей квантового мира. Он создал концепцию Гиперкосмического Бога. Это, по его словам, незримое царство. Оно нематериально, но все-таки может быть осознано человеческим понятием. Правда, не до конца. Осознать полностью сущность Творца не может, конечно, никто…

— Кроме Него самого, — мудро вставил я. Мне понравилось, что вот мы с Яном ведем такую серьезную философскую беседу.

— Ты прав, дитя мое… — усмехнулся Ян. — А о концепции д’Эспаньята я недавно дискутировал с одним твоим знакомым…

— Это с кем? — удивился я.

— С отцом Борисом…

— Да какой он знакомый… А что он говорил?

— Поздно вечером он появился у меня с компанией вольнодумно настроенных тобольских семинаристов, мы завели разговор о тайнах мироздания, и Боря заявил, что философские идеи «этого квантового гения» — сплошная ересь. И что корни абсолютной истины можно искать лишь в глубинах православия…

— А ты?

— Я сказал, что при всем уважении к православной конфессии, не могу понять одного: почему ее ортодоксы…

— Кто?

— Неколебимые сторонники… Почему они впадают в грех гордыни и заявляют, будто высшие истины известны им одним? Ведь Творец знал, что делает, когда вкладывал в человеческие головы множество религий. Видимо, Он считал, что у разных племен — разные пути познания…

— А он? То есть отец Борис…

— Он сказал, что я самоуверенный невежда, если пытаюсь по-своему излагать непостижимые планы Создателя… А я… Ну, ладно. Нас быстренько растащили, мы помирились… Кстати, в споре святой отец упомянул твою персону…

— Мою?.. Меня? С чего это он?

— Сказал: теперь понятно, у кого черпают подобные взгляды некие школяры, вроде Клима Ермилкина…

— Да откуда он знает, что я здесь бываю?

— Думаю, от Шарнирчика. Они часто беседуют, уединившись в какой-нибудь кладовке… Борис пытается выяснить, есть ли у Шарнирчика живая душа, и, если есть, приобщить его к человеческим духовным понятиям…

— Не выяснил еще?

— Не знаю… А вот Бернар д’Эспаньят наверняка сказал бы, что душа у Шарнира есть. Недаром эта ржавая шпана так любит общаться с Футурумом.

— А Футурум-то здесь при чем?

— При том… Д’Эспаньят открыл так называемое «нелокальное квантовое спутывание» и…

— Подожди. Какое спутывание? Я сам спутался-запутался…

— Клим, — устало сказал Ян. — Ты не требуй от меня больше, чем я знаю. Я же полный чайник в этих вопросах. Я повторяю то, что запомнил в разговорах с ребятами из «Прорвы»… «Нелокальное квантовое спутывание». Такое вот физическое понятие. Послужило основой всяких идей, на которых строятся квантовые компьютеры. Футурум — детище одной из таких идей, наиболее свежих. Похоже, что одушевленное…

— Куда я попал! — сказал я с веселым испугом. — Мама, я хочу домой…

Ян спохватился:

— Правильно, тащи маме сирень. Надо ее поскорее в воду…

— Конечно, сирень, а не маму, — уточнил я. И заспешил домой в обнимку с тяжелым букетом…

Мама обрадовалась ужасно! Разобрала сиреневый сноп на несколько частей, начала расставлять банки с зацветающими ветками по столам и подоконникам. Но при этом все время беспокойно оглядывалась. Я понял наконец — почему. В прихожую и кухню доносилось попискивание и хныканье. Из-за двери туалета. Понятно, что за дверью сидела Лерка.

— Что с ней? Живот схватило?

— Ничего у нее не схватило! Просто дурь в голове! Ушла туда, защелкнула замок, а открыть не может.

Замок в нашем туалете был дурацкий. Иногда его заедало так, что приходилось поворачивать защелку плоскогубцами — они там специально лежали на полочке. Но Лерка орудовать плоскогубцами не умела, это ведь не то, что ябедничать на меня родителям.

— Мама, да отопри ты ее!

— Я не знаю, где ключик! Сунула в кухонный ящик, а сейчас его там нет! Есть еще один, у папы в связке, надо ждать…

Ждать папу можно было до полуночи. И я подумал о ключике Арамиса. Может, попробовать?

Я не верил, что этот ключик и вправду может открыть любую дверь. Сказка компьютерного Кота в сапогах, да и только. И к тому же волшебство таких ключей надо испытывать где-нибудь в заколодованых замках или в каморке папы Карло. А тут — дверь обычного туалета! Ключик может и обидеться, чего доброго… Но что делать-то? Лерка, хотя и вредина, но все-таки сестра…

Я покачал плоский ключик на цепочке, примерил к щелке-скважине. Он влез в нее лишь наполовину. Фиг он что откроет… Однако я попытался повернуть. И ключик повернулся! И дверь отошла!

Лерка, не надеясь на скорое освобождение, продолжала сидеть на унитазе. Видимо, решила, что, если уж нельзя выйти, надо «продолжить удовольствие». Она взвизгнула, натянула на колени подол.

— Балда, — сказал я. — Будто не видал я тебя без штанов… — И пошел в свою комнату. Мама шагнула следом.

— Чем ты ее отпер?

Я помахал ключиком:

— Подарили сувенирчик. Он случайно подошел к замку…

Вроде бы и правда, и… никаких драматических подробностей. В самом деле, не рассказывать же маме о поединке с Арамисом. Она или решит, что я свихнулся или (что еще хуже) поверит и ударится в панику: «Ты опять хочешь для меня инфаркта?!»

А я не хотел. Поэтому второе испытание ключика провел незаметно. Осторожно вышел в коридор, мягко затворил за собой входную дверь, подергал — заперлась ли? Потом попытался вставить ключик в скважину. Казалось бы, это глупо: ключик плоский, а скважина — для круглого ключа. Пластинчатый кончик с проволочным волоском вошел в нее лишь чуть-чуть. Но все же я повернул ключик. Без всякой надежды повернул. Но услышал, как язычок замка втянулся в гнездо. Я надавил дверь плечом. Ура, открыто!..

— Что это ты гуляешь туда-сюда? — беспокойно спросила мама.

Я сказал, что выбросил в мусоропровод черновики своего сочинения. Врать, конечно, нехорошо, но…

На самом деле черновиков я не писал. Сочинения всегда катал сразу начисто, потому что «язык у мальчика подвешен» (по словам мамы Риты).

На этот раз надо было к понедельнику (который завтра!) написать что-то вроде рассказа — «Как я собираюсь провести лето». Конечно, это издевательство: задавать домашние сочинения, если до каникул несколько дней! Бабаклара так и выразился, когда наша «русалка» Эльза Даниловна преподнесла нам такое задание.

— В чем вы, Юшкин, усмотрели издевательство? — спросила пожилая и очень воспитанная Эльза Даниловна. — Я полагала, что мое задание не выходит за рамки программы.

Бабаклара сказал, что выходит. За рамки. Принято задавать тему не «Как я проведу…», а «Как я провел лето». В начале учебного года.

— Не следует быть пленниками традиций, — сообщила Эльза Даниловна. — Нужно уметь смотреть в будущее.

— А если, я еще не знаю, как проведу лето? — сумрачно вопросил Гаврила Гречихин, то есть Крупа.

— Можете дать волю фантазии…

— Можно написать, что полечу на Марс? — сказал Крупа с глупой подначкой.

— Счастливого пути, — кивнула Эльза Даниловна. — Только не допускайте такого количества ошибок, как в прошлом сочинении. Это сможет снизить ваш годовой балл. А снижать его, по правде говоря, уже некуда…

Бабаклара, однако, продолжил дискуссию:

— Писать о своих планах в таких сочинениях опасно. Можно сглазить задуманное…

— Вы в плену предрассудков, Юшкин… Впрочем, если угодно, можете выбрать иную тему. На свое усмотрение…

Думаете, Бабаклара испугался? Он сказал, что напишет про свое восприятие образа Пилата в романе Булгакова «Мастер и Маргарита». Эльза Даниловна с удовольствием покивала. А я подумал, что надо как-нибудь побеседовать с Бабакларой о Пилате…

Остальные менять тему не стали. Я тоже. Подумаешь, набросать пару страничек о будущей поездке в Крым!.. Но с этим «подумаешь» я проволынил несколько дней, и вдруг оказалась, что сдавать сочинение — завтра! Ой-ёй… Вот схвачу «пару» и будет полновесный трояк по русскому за год. А мне хватает трояка по математике…

Поэтому я заставил себя не думать больше о ключике и сел к столу. Сочинил несколько абзацев о том, как шуршат по асфальту шины, как летит назад зелень на обочинах, как мелькают поселки и придорожные таверны. И каким синим окажется впереди море, и как здорово будет гулять по замечательному белому городу Севастополю, о котором я столько слышал от родившегося там отца…

Через час я сунулся к маме на кухню.

— Вот, почитай…

Мама прочитала внимательно (корректор же!). Сказала, что написано стилистически грамотно, в меру эмоционально, и вставила две пропущенные запятые…

— Уф, гора с плеч… Мама я сбегаю к Чибису. Надо обсудить кое-что…

— Обсуди… И помоги Максиму с сочинением, если он затянул это дело так же, как ты…

— Уж он-то не затянул! Тетушка постоянно у него над душой. Бдит…

С тетушкой Чибиса, Агнессой Константиновной, я был уже знаком. Она оказалась вовсе не такая, какой я представлял ее со слов Чибиса. Не сухопарая английская дама с поджатыми губами, а рыхлая веселая тетка с косматой прической латунного цвета, мясистым носом и толстыми веснушчатыми руками. В ее общении с Чибисом (а заодно и со мной) был постоянный жизнерадостный напор.

— Судари мои! Если вы думаете, что пылесосить ковер будет старая тетя Ага, то это глубокое заблуждения. А истина здесь та, что ненаглядный Максимчик не высунет носа из дома, пока ковер не станет образцом первозданной чистоты… А у Клима альтернатива — помочь несчастному ребенку или наблюдать со стороны, как он отделывает ковер выбивалкой, представляя, что поступает так со своей вредной теткой…

И мы тащили на двор тяжеленный ковер, а тетушка Агнесса усаживалась в кресло и читала в подлиннике «Посмертные записки Пикквикского клуба».

Или:

— Другие дети могут бездельничать сколько угодно, а Максим сейчас отправится на рынок, потому что в доме нет ни капусты, ни свеклы для борща и винегрета… (Кстати, ты не забыл, как пишется слово «винегрет»? Если забыл, спроси Клима, у него мама корректор…) На рынке Максим не будет высматривать столики с недопитыми пивными банками, а поспешит вернуться домой. А дома наш ненаглядный Максим возьмется за учебник истории (по которой у него две тройки). В учебнике этом полная чушь, однако, знать его необходимо, чтобы не огорчить приезжающую маму третьей «исторической» оценкой. И лишь исполнив эти непомерные для детского организма труды, он может свистать из дома, чтобы кормить беспородного пуделя и заниматься всякой эзотерикой в подозрительном заведении с твердым знаком на вывеске…

Она все знала! А энергия, с которой она «давила» на Чибиса (и на меня заодно) была не обидная, однако, несокрушимая. Она была похожа на большущий толстый матрац, которым тебя прижимают к стенке — и не больно, и никуда не денешься, не поспоришь.

Чибис и не спорил. Он был убежден, что тетя Ага всегда права…

— А еще, радость моя, ты собственноручно заштопаешь свою футболку, если не хочешь снова облачиться в рубашку с пуговицами для крепления полюбившихся тебе штанишек. Ревматические пальцы старой Агнессы теперь плохо держат иглу… Клим, а ты сам зашиваешь свои прорехи или взваливаешь эту обязанность на маму?

Я честно отвечал, что мамины пальцы еще «вполне», а мне она штопку и не доверила бы.

— Я там такого нашью!..

— А я научился, — с печальным самодовольством говорил Чибис. — Жизнь заставила…

«Жизнь» хмыкала и усаживалась в кресло с Хемингуэем или Стивенсоном (разумеется, на английском языке).

Благодаря Агнессе Константиновне Чибис довольно сносно изъяснялся по-английски и был любимцем у нашей учительницы Елены Михайловны. «Светлым пятном в этом классе». Кстати, моя мама тоже хорошо знала английский, но мне («лентяю» и «безответственному субъекту») до Чибиса было далеко…

Наконец Чибис получал свободу, и мы спешили в «Арцеуловъ».

Про Футурум и про Арамиса я рассказал Чибису сразу, как только встретились. И ключик показал, конечно. Чибис не очень удивился. Повертел ключик на цепочке, посоветовал:

— Носи всегда с собой. Может, пригодится однажды…

— А может, и не однажды! — сказал я, слегка обидевшись на сдержанность Чибиса. — Можно открывать всякие таинственные двери.

— Какие, например?

Я напомнил, что в обрыве над рекой есть нора, про нее знают все ребята. От норы ведет под землю ход, который упирается в сбитую из могучих плах дверь. Ее никому никогда не удавалось даже приоткрыть.

— А если с ключиком…

Чибис не спорил. После уроков мы отправились на берег, спустились, хватаясь за отросшие уже (и кусачие!) сорняки к норе. Из черноты пахло сырой глиной и неприятностями. Но не отступать же! Включили фонарики. Сгибаясь, полезли по проходу, сквозь торчащие из земли голые корни. Под ладони и колени попадал всякий мусор — пивные пробки, сигаретные упаковки, автобусные билеты. Любопытного народу бывало здесь немало. Хорошо, что сейчас — никого…

Очень скоро мы оказались перед гнилыми плахами. Это и в самом деле была дверь. Потому что на крайней плахе виднелась ржавая пластина с клепками по краям и замочной скважиной. Скважина была размером с мой мизинец.

— Давай, — выдохнул Чибис.

Я сунул в пустоту скважины ключик. Поскреб «жалом» ключика по ржавым краям. Повернул несколько раз. Ключик не зацепился. Дверь не шевельнулась.

— Наверно, потому, что она вросла в землю… — виновато пробормотал я.

— Наверно, не поэтому, — отозвался Чибис. — Надо было сразу понять…

— Что?

— Говорил ведь тебе этот… Кот Без Сапог: ключик работает, если нет плохих желаний.

— А у нас разве плохое?

— Говорят, что за дверью склепы с похороненными монахами. Наверху раньше был собор… Чего хорошего — тревожить покойников?

Мне сразу захотелось на солнышко.

— Пошли… — выдохнул Чибис. Мы задом выбрались на уступ перед норой. Глянули друг на дружку. Ой-ёй-ёй… Пообмахивали себя вениками из бурьяна, забрали в зарослях спрятанные там рюкзаки и по травянистым уступам спустились к воде — чтобы отмыть от пыли и глины перемазанные руки и ноги.

Вдоль городского берега строители тянули бетонную набережную, но сюда пока не добрались. Под откосом желтела песчаная полоска. Вода рядом с ней была синяя, как в озере. Я вспомнил озеро, и опять зацарапалось опасение:

— Чибис, как ты думаешь: вернулся «Эвклид»?

— Надо проверить!

Мы, повизгивая от холода, обмыли икры и колени и вдоль воды побежали к лестнице у моста…

Оказалось, что модель на месте. Висит над столами, будто и не было вчерашнего полета. Чуть покачивает полупрозрачными крыльями…

Ян сказал, что прилетел «Эвклид» утром. Ловко сел у крыльца на свободном от машин пространстве. Целый, невредимый…

— Видать, Футурум хороший пилот, — заметил я.

— Еще бы! — согласился Ян. — Что ему арцеуловская модель! Недавно он сажал челнок с телескопом на астероид «Сережка» и даже там не сделал ни одной промашки…

Конечно, Ян просто резвился (у него было хорошее настроение — разобрался с приставами торговой инспекции). Но у меня все же холодок прошел по спине.

— Ян, можно мы навестим Футурума? Спросим кое о чем. И Вермишатам покажем… — (Те, разумеется, были здесь, и Бумсель тоже.)

— Валяйте… Чибис, поговори с ним по-английски, у него ведь основная-то база англоязычная…

В компьютерной все было по-прежнему, в стеклянном шаре отражался плафон. И шар, и сундук притворялись неодушевленными предметами. Стояла тишина, только осторожно и в лад шмыгали носами Саньчик и Соня, да Бумсель почесал себя за ухом. Но он тут же смутился и тихо сел у Сониных ног.

Чибис выжидательно смотрел на меня. Я преисполнился важности момента. Выпятил живот, сунул руки в карманы на бедрах, покачался с носков на пятки.

— Футурум-Футурум-Альфа!..

И опять засветился в стеклянном шаре огонек. И туманно проявились в глубине шара два глаза, а над сундуком загустел воздух.

— Что скажем? — осведомился этот сгусток без особой приветливости. И я сразу оробел.

— Привет, Футурум… А это Чибис, Саньчик и Соня. И Бумсель… — (Бумсель встал на задние лапы и завертел хвостом.)

— Наслышан… — буркнул Футурум.

— Ты здорово посадил самолет на дворе, — подхалимски сказал я.

— Делов-то… — буркнул Футурум.

Чибис вдруг заговорил по-английски. И сразу перевел мне и Вермишатам:

— Я спросил, правда ли он сажал телескоп на астероид.

Футурум ответил тоже по-английски. Я понял: «С чего вы взяли?» И объяснил:

— Ян рассказывал…

Футурум разразился длинной английской фразой.

Чибис объяснил:

— Говорит: «Меньше слушайте, что болтает Ян». Говорит: «Когда-нибудь его притянут куда следует за…» что такое «дайвулдженс?».

— Тебе лучше знать.

— Кажется, «разглашение»…

— Вот именно, — подтвердил Футурум.

— Ну, Ян ведь знает, что можно разглашать, а что нельзя, — осторожно заступился я.

Футурум скрипуче сказал по-русски:

— Если бы знал, не пускал бы ко мне гостей по понедельникам. У меня в этот день выходной…

— Но… может быть, вы запустите нам какую-нибудь игру? — осторожно попросил я.

Футурум опять выдал английское предложение. На полминуты.

— Говорит, что нынче у него только стандартный набор со стрельбой, монстрами, звездолетами и голыми красавицами. Спрашивает: «Вам это надо?»

— Не надо, — быстро сказал я, оглянувшись на ребятишек. — А «Репку» нельзя? Хотелось бы снова повидать кота Арамиса…

— Детсадовской «Репкой» можно заниматься в «Андромеде», — назидательно сообщил Футурум. — Или в поселке Колёса. А кота нынче нет в пространстве, ушел на побочные заработки. Хочет выкупить сапоги…

Я чуть не заспорил: мол, «Репка» не такая уж детсадовская, если в ней есть место поединкам… И вдруг меня осенило: он сказал «Колёса»!

— Футурум! А ты… а вы не знаете, где этот поселок Колёса?! Как туда попасть?! Это последний вопрос на сегодня, честное слово!

Футурум хмыкнул совершенно по-человечески.

— Вот они знают… — из шара высунулся большущий волосатый палец. Прямо к Саньчику и Соне. Те отскочили. Бумсель взвизгнул и зарычал. Футурум натурально зевнул появившимся на месте пальца ртом:

— Спать хочу. Вечером у меня разборки в секторе «Гамма». Что-нибудь слышали о шарообразных пирамидах класса «Юм»?.. Ваше счастье, что не слышали… Пока… Шар тут же стал непрозрачным, воздушный сгусток над сундуком растаял.

— Что за бред — шарообразные пирамиды? — выговорил Чибис. Но меня эти пирамиды не интересовали ни капельки. Я ухватил за плечи Саньчика и Соню:

— Это правда? Вы знаете, где поселок Колёса?

Они знали, где Колёса. И не было в этом для них ничего удивительного.

— Там папин знакомый, дядя Миша, живет. Папа в прошлом году ходил к нему в гости два раза. И мы ходили. И рыбачили там…

— Ходили? Значит, это недалеко?

Соня ответила рассудительно:

— Это как посмотреть. Километров двенадцать. Вперед легко, а обратно устаёшь…

— Но папа нас нес на плечах. По очереди, — добавил Саньчик.

— Да, один раз. А второй раз мы вернулись на автобусе.

— А почему не поехали на автобусе туда?!

Соня развела руками:

— Понимаешь, Клим, с дорогой какая-то неразбериха. То отменяют рейсы, то название «Колёса» вдруг пропало из расписания.

— То какой-то карантин там… — вставил Саньчик.

— Да, — кивнула Соня. — Странное место. Будто кто-то прячет его от людей…

«Да, это мы проходили», — подумал я, вспомнив свои напрасные поиски.

— А вы можете объяснить, как туда идти пешком?

Саньчик поскреб макушку.

— Вы, наверно, без нас не найдете дорогу. Она такая…

— «Через-пень-колодная»… — вставила Соня.

— А вы сможете пойти с нами? — не отставал я. — Мы вас, если надо, весь путь протащим на плечах! Да, Чибис? — И вдруг спохватился: что ему какая-то «Репка» и девочка Рина? С какой стати Чибис должен переться в неизвестный поселок да еще тащить на плечах семилетнего ребятенка? Тем более, что и опыта у него нет. Я-то немало таскал сестрицу Лерку, а он… И ростом он мне всего до уха… Но Чибис ответил сразу:

— О чем разговор! Только надо двинуться с утра, чтобы впереди был весь день…

Тропинки и рельсы

И мы двинулись с утра.

На мамин вопрос, куда это я «намылил пятки ни свет, ни заря» я ответил неопределенно. Мол, погуляем с Чибисом. А что такого? Разве не могут люди погулять, не заботясь ни о чем, в первый день каникул? О походе в Колёса я решил сообщить с пути или когда окажемся в поселке (и то, если мама начнет звонить, спрашивать). Врать я не хотел, но раскрывать заранее свои планы было опасно. Сразу начались бы охи-ахи, а то запреты…

Я спросил Чибиса, как ему удалось обмануть бдительность Агнессы Константиновны. Он удивился:

— А я не обманывал! Сказал, что иду с ребятами в поселок Колёса искать твоих знакомых, вот и все…

— И она отпустила?!

— А чего такого? Это ведь не пиво пить… Клим, она же в общем-то понимающая тетка.

Саньчик и Соня вообще ни у кого не отпрашивались: бабке они были «до фонаря».

Мы встретились в «Арцеулове». Яна не было, но Ли-Пун покормил нас котлетами из соевой говядины и дал на дорогу пакет с провизией: два батона, ломтики искусственной буженины и бутыль с водой «Серебряный ключ». Потом скосил глаза на Шарнирчика — тот раскладывал на столах бумажные салфетки.

— Не проболтайтесь при нем, куда собрались. Запросится с вами и не отвяжется…

Мы незаметно выбрались из кафе. Так же незаметно, понимающе, выскользнул за нами Бумсель.

Саньчик и Соня уверенно зашагали впереди. Повели нас через мост на Камышинской, потом по переулкам Большого Городища — вдоль заборов, над которыми набухали гроздья сирени. Я подпрыгнул, сорвал кисть, опять зажал губами трубчатый стебелек крохотного цветка (правда, уже не с пятью лепестками, а обычного, с четырьмя). Объяснил ребятам, как надо втягивать тонкую холодную струйку. Им понравилось. Саньчик сказал, что это «увеличивает прохладу организма».

А прохлады хотелось! С утра солнце жарило с полным летним накалом.

Увесистый пакет с едой несли по очереди Чибис и я. Саньчик тоже сунулся было, но я показал ему фигу. Саньчик не обиделся.

По улице Чернышевского мы вышли к Товарной станции и мимо облезлых цистерн, щелястых вагонов и будок двинулись на запад. По заброшенному рельсовому пути. Пахло молодой полынью, просмоленными шпалами и железом. Поржавевшие рельсы с одуванчиками между шпал постепенно отошли от главных путей и вдруг, среди густых корявых кленов, оборвались перед полосатым бревном на покосившихся столбиках.

— Господа пассажиры, просьба, покинуть вагоны. Дальше поезд не пойдет, — сообщил Чибис. У него сегодня было веселое настроение. Впрочем, и у всех у нас неплохое. Объявление Чибиса почему-то очень обрадовало Бумселя. Он взвизгнул и стал носиться среди зарослей. Потом вернулся — с прилипшими к носу травинками — сел и глянул выжидательно: «Вы собираетесь идти дальше?»

От тупика, вела заросшая тропинка. Мы вереницей (Саньчик и Соня впереди) двинулись по тропинке, путаясь кроссовками в плетях мышиного гороха. Кленовые лапы гладили наши макушки.

Похоже, что здесь давно никто не ходил.

— Братцы, а вы хорошо помните дорогу? — спросил я у наших проводников.

Саньчик независимо дернул плечами под джинсовыми лямками:

— А чего ее не помнить?

Соня добавила:

— Она одна такая…

Впрочем, путь, по которому брат и сестра вели нас, трудно было назвать дорогой. Тропинка скоро затерялась в рябиновых джунглях. «Приехали», — подумал я. Но Саньчик и Соня продрались сквозь чащу, и все мы оказались на краю луга.

Трава была уже высокая, в ней пестрели ранние цветы. Много ромашек, причем не только белых, но и желтых.

— Вон туда! — Саньчик рубанул ладонью воздух. — На ветряк.

Далеко, почти у горизонта, маячила вышка ветродвигателя.

— Да, Это наш первый ор-ти-ен-тир, — подтвердила Соня.

— О-ри-ен-тир, балда, — поправил сестру грамотный первоклассник (то есть уже второклассник) Саньчик.

— Сам балда, — не осталась в долгу Соня.

В первый день знакомства мне показалось, что они очень дружные. Но потом я стал замечать, что дружные — не всегда. Порой переругивались по пустякам. Впрочем, не сильно. Если начинали ссориться всерьез, подбегал Бумсель, садился на задние лапы, смотрел по очереди на спорщиков и начинал скулить. Тогда его принимались гладить и успокаивать с двух сторон.

«Ортиентир» казался маленьким и недостижимым, но мы храбро шагали к нему сквозь щекочущую траву. Цепочкой. Саньчик, Соня, Чибис (с «продуктовым» пакетом на плече) и я. Только Бумсель нарушал порядок — носился в луговой зелени кругами, то обгонял нас, то отставал, гавкал на бабочек и чихал среди ромашек.

Стоявший в дальних далях ветряк вдруг начал быстро приближаться, вырос перед нами до неба, и мы остановились у его ржавого решетчатого подножья.

— Давай пакет, — сказал я Чибису. — Моя очередь нести…

— Тебе будет легче, — сказал Чибис. — Потому что сейчас мы слопаем половину еды. Кто как, а я помираю от голода.

Оказалось, остальные тоже помирают. И прямо здесь, у пахнувшей старым железом опоры, мы съели разломанный батон и всю соевую буженину. Бумсель получил свою долю (и немалую). Потом Соня напоила его из ладоней. Мы вылакали успевшую нагреться воду из горлышка. Я пинком отправил в траву опустевшую пластиковую бутылку.

— Не замусоривай планету, — сказал Чибис.

Я раскаялся и пошел искать бутылку в зарослях. Планета отомстила мне прошлогодними травяными колючками. Бумсель, который шел следом, тут же слизал с моей ноги крохотные красные капельки.

— Спасибо, ты верный друг, — сказал я. Бумсель радостно кувыркнулся.

Я принес бутылку к ветряку. Из опоры, метрах в двух от земли торчал короткий штырь.

— Подсади, — попросил я Чибиса. Он ухватил меня поперек живота, приподнял рывком. Я точнехонько надел бутылку горлышком на штырь. И мы с Чибисом упали в траву. Глядя вверх, Чибис проговорил:

— Как большая лампа для маячных сигналов.

Я вдруг подумал, что Чибис красивый. Конечно, не той красивостью, как симпатичные мальчики в рекламах. Внешне-то он был как раз «непонятно что». Взъерошенный, тонкошеий, с острым лицом и потрескавшимися губами. Но в сине-зеленых глазах его светилось какое-то особое… ну, не знаю, как сказать. «Понимание сказки», что ли. И желание, чтобы всем было хорошо… Я вдруг испугался, что он разгадает мои мысли, и снова посмотрел на бутылку.

— Правда, похожа на лампу. Только жаль, что не будет гореть, — сказал я.

— Кто ее знает, — отозвался Чибис. — Здесь такие места. Рогатка в кармане опять шебуршит, как пленная стрекоза…

Места в самом деле были необычные. То есть все вроде бы обыкновенное, только ощущалась какая-то… нездешность. Звенела тонкая тишина. В этой тишине чудилось, что даже слышен шелест бабочек, они во множестве летали вокруг — желтые, белые, коричневые. А старый ветряк мне казался сооружением, которое здесь оставили марсианские гости…

Грело солнце, пахла трава, и не хотелось вставать и куда-то еще идти. Я понял, что опасно поддаваться такому расслаблению. Толчком поднял себя:

— Люди, надо шагать… — И помахал мобильником с часиками на дисплее. — Мы прошли около часа, значит впереди еще больше, чем полпути.

— Впереди будет интереснее, — пообещал Саньчик. — Там много всяких штук…

— Каких? — оживился Чибис.

— Разных, — сказал Саньчик.

— Будет рельс, — непонятно объяснила Соня.

— Рельсы? — уточнил я.

— Рельс. Один, — сказал Саньчик. — По нему легко идти…

В самом деле, луг за ветряком кончился и среди обступивших нас рябин мы увидели ржавый одинокий рельс. Он, слегка вихляя, убегал неизвестно куда.

— Это дело рук… то есть щупалец инопланетян, — сказал я. — Они ездили по монорельсу в своей обтекаемой капсуле и вели эту… геодезическую разведку.

— Они похищали заблудившихся детей, — сообщил Чибис. — Увозили на планету Раппа-Нуппа и продавали там, как домашних животных.

— Не хочу, — по-детсадовски хныкнул я.

— Тебя не спросят, — объяснил Чибис. — Что писал Корней Чуковский? «Не ходите, дети, в Африку гулять…»

— В Африке акулы!.. — подхватил Саньчик. Но Соня вернула нас в реальность:

— Здесь не Африка. И мы не заблудившиеся…

Она впереди всех скакнула на рельс и пошла по нему, как по канату. Саньчик — за ней. Бумсель пошел с ним рядом. Саньчик сказал:

— Бумсель никому не даст нас в обиду… Да, Бумсель?

Тот тявкнул в знак благодарности за доверие. Умчался вперед и у пенька рядом с рельсом поднял лапу. Я вдруг понял, что у меня похожее желание. Сказался утренний чай плюс выпитая недавно вода.

— Эй, народ! Я немножко отстану и догоню через минуту…

— Зачем отстанешь? — встревожилась Соня.

— Тебе объяснить подробно? — вмешался Саньчик. — Совсем неграмотная…

Соня, кажется, порозовела.

— Бумсель, иди с Климом, — велел Чибис. — Чтобы его там не съели инопланетяне.

Бумсель послушался. Я замечал уже не раз, что Чибиса Бумсель слушается больше, чем меня (и даже ревновал малость).

Мы с Бумселем отстали и отошли в сторонку сквозь рябиновые джунгли. Там на крохотной лужайке стояла низкая будка с оборванными проводами, с остатками штукатурки на кирпичах. Я первым делом «пообщался с инопланетянами», потом шагнул к будке. На щелястой двери висел замок размером со свернувшегося котенка. Я покачал его (наверно, два кило весом). Потом закричал:

— Эй! Идите сюда! Обнаружена база астронавтов с Раппы-Нуппы! — И услышал, как все ломятся сквозь кусты.

Они вывалились из чащи — с прошлогодними листьями в волосах.

— А где астронавты? — требовательно спросил Саньчик.

— Наверно, внутри, — сказал я.

— Ой-я… — шепнула Соня.

— Надо посмотреть, — рассудил Чибис.

— Замок же… — сказал я.

Чибис напомнил:

— А твой ключик?

Ключик кота Арамиса был со мной! Лежал в кармане (завернутый в платок, чтобы не кололся сквозь подкладку своим жалом). Я достал, развернул. Посмотрел на скважину в замке, потом на Чибиса:

— Но… так нельзя, наверно. Будка-то не наша…

— Если нельзя, он не сработает… Но мы же ничего плохого не хотим. Просто посмотрим…

— А если инопланетяне? — почти всерьез сказал Саньчик (а Соня опять шепнула «Ой-я…»).

— Ну и что? — рассудил Чибис. — В крайнем случае отдадим на обед им Бумселя…

Бумсель с негодующим визгом отлетел на три метра. Сел, обиженно блестя черными глазами. Шуточки, мол, у вас…

Я примерился ключиком к замку. Скважина была большущая, но стальной волосок за что-то зацепился внутри. Туловище замка упало (конечно, мне на кроссовку — ой-ёй-ёй!!), а скоба, похожая на перевернутую букву U, осталась висеть в кольцах засова. Я заплясал, потом выдернул скобу и надавил плечом на дверь.

Из темноты дохнуло плесенью и влажными кирпичами. Я надавил сильнее, дверь отошла.

— Эй… — сказал я в сумрак на всякий случай. Пришельцы не отозвались, и я шагнул в будку. У меня на поясе был фонарик. В его свете стало видно, что никакой романтики здесь нет. И что никто здесь не был тыщу лет. Пыль и паутина. Валялись по углам помятые канистры. Стояли у стены несколько лопат. Рядом с дверью лежала маленькая одноколесная тачка.

Мы пошарили вокруг фонариками — моим и Чибиса. Потом Чибис крутнул колесо тачки. Оно было желобом на ободе.

— Смотрите-ка, нормально вертится, — удивился Чибис. — Наверно, сохранилась старая смазка.

— Похоже, что на этой штуке возили инструменты и всякий груз для ремонта рельсов, — догадался я.

— Рельса, — сказал Чибис. — Инопланетного… Наверно, у него особые свойства.

— Какие?! — подскочил Саньчик.

— Ну, вы же чувствовали, как легко по нему идти. Не то, что по земле. Будто слабеет гравитация.

«Это он правду сказал», — вспомнил я. А Чибис предложил:

— Давайте, возьмем тачку. Она легонькая. Посадим в нее Вермишат, по очереди, и покатим! Чтобы не уставали.

— Мы не устали, — заявила Соня.

— Но разве вам не хочется прокатиться по инопланетному пути?

— Ага, мы хочем! — обрадовался Саньчик.

— Хотим, — сказала Соня. — Кто из нас неграмотный?

— Цепляла-прилипала…

— Будете спорить — пойдете по рельсу пешком. Причем в обратную сторону, — пригрозил я.

— А вы без нас не найдете дорогу, — сообщила Соня.

— Рельс выведет, — сказал Чибис.

— А вот и не выведет! — подпрыгнул Саньчик. — Он кончается задолго до Колёс.

— До чего неорганизованные дети, — проговорил я голосом мамы Риты. Педагогическая нотка сразу утихомирила Вермишат. Они дружно потащили к двери тачку…

— Все-таки нехорошо как-то, — засомневался я. — Все-таки чужая телега…

— Да она давно уже ничья! — рассудил Чибис. — И к тому же… мы ее вернем на обратном пути.

Дальнейший путь был интересным, легким и недлинным. Рябиновые заросли скоро кончились, рельс потянулся по пустырям с развалившимися сараями. Потом — через травянистые бугры, канавы и буераки. Саньчик и Соня по очереди ехали в тачке и от удовольствия болтали задранными ногами. Везти их было совсем нетрудно. Похоже, что в рельсе и правда гнездилась какая-то антигравитация, потому что тачка ехала как по воздуху. Мы с Чибисом катили ее, сменяя друг друга. Иногда нарочно качали тележку, чтобы усилить «ощущение полета».

Бывало, что рельс проскакивал через овражки, и мы по нему тоже проскакивали над пустотой. Балансировали, но ни разу не сорвались и не уронили тачку. Если в ней была Соня, она перепугано визжала. Если Саньчик — он храбро орал «ура»!

Иногда на буграх громоздились непонятные железные сооружения. Решетчатые фермы, ребристые баки на хромых треногах, громадные зубчатые колеса, и какие-то механизмы, похожие на нефтяные насосы-качалки. А одна конструкция (великанская!) напоминала скелет динозавра с задранными лапами. Я, передавая Чибису рукояти тачки, заметил, что здесь наверно было поле битвы между пришельцами с Раппы-Нуппы и одной из четыреста семнадцати галактик (тех, что разбегаются вместо того, чтобы съезжаться). Но Чибис возразил:

— Нет, скорее всего, рельс цепляет по краешку Безлюдные пространства…

— А это что такое? — удивился я.

— Ну… Ян как-то про них рассказывал. Такие малолюдные зоны, где отдыхает Земля. Будто бы они находятся в параллельных мирах…

Я подумал: нырнуть в загадочные пространства для разведки или лучше миновать их сторонкой? И решил, что нырять пока не надо. Потому что больше всяких параллельных миров меня интересовал мир, где поселок Колёса. Тот, в котором девочка Рина Ромашкина.

«А была ли девочка?.. А если была, то что ей до меня? Особенно сейчас, почти через год после того, как расстались? Ну, а мне что до нее?» Я и сам не знал.

Чтобы задавить в себе беспокойство, я опять перехватил у Чибиса управление тачкой, в которой восседал Саньчик. Зашагал по рельсу и замурлыкал:

Тренируйся, бабка, тренируйся Любка…

— Это что за песня? — спросил Чибис.

— Старая… Про пенсионеров-туристов. Мы ее в лагере голосили…

— Спой, — сказал Чибис.

— П-жалста! — Я решил не стесняться и запел во всю мочь. Про бабку, про деда — сизого голубочка. Песня всем понравилась. Может, потому, что была она под ритм ходьбы. И слова простые — их быстро запомнили и Чибис, и Соньки-Саньки. А где не помнили — угадывали с ходу. И через три минуты мы уже вместе горланили от души:

Где тренироваться, милый мой дедочек, Где тренироваться, сизый голубочек?

Тревоги меня отпустили, и, чтобы не привязались вновь, я придумывал новые слова:

Где ж куплю я шорты, милый мой дедочек? Где куплю кроссовки, сизый голубочек? В «Спорттоварах», бабка, в «Спорттоварах», Любка! В «Спорттоварах», ты моя сизая голубка! —

находчиво орали за дедочка мои попутчики.

Где возьму я деньги, милой мой дедочек? Ведь повсюду кризис, сизый голубочек! Нарисуешь, бабка, нарисуешь, Любка, Нарисуешь, ты моя сизая голубка!..

На этом песня кончилась, потому что рельс вывел нас из-за бугра в открытое поле.

Саньчик сказал правильно: рельс обрывался задолго до поселка. Но и заблудиться было нельзя, потому что Колёса уже виднелись на краю поля. Где-то в километре от нас. То, что это именно Колёса, я понял сразу. Вернее, почувствовал. Как-то странно толкнулось сердце. И прежняя тревога тихонько заныла снова.

— Значит, почти пришли… — сказал я небрежным тоном.

— Ага! — вместе откликнулись Вермишата.

Впереди среди высоких тополей виднелись дома — в основном одноэтажные, но были и большие, городского типа. А из-за крыш поднимались, как громадные белые свечи, три или четыре колокольни. Горели на крестах солнечные блики.

От конца рельса потянулась через густые лютики стежка и оборвалась у речки с пологими берегами. Здесь, под бревенчатым мостиком, спрятали мы тачку. Саньчик объяснил:

— Если явимся с ней в поселок, у нас будет глупый вид…

От мостика повела к поселку дорога с еле различимыми в траве колеями. Бумсель запрыгал по ней впереди всех. Вермишата тоже запрыгали. Бодрые и неутомимые. А чего им! Чуть не полпути проехали в тачке…

У края поселка мы увидели асфальтовое шоссе и кирпичный павильончик с навесом. На павильончике — белая доска с черными буквами:

КОЛЁСА

Автостанция

И фыркал мотором пыльный «Икарус».

— Ну вот. Значит, ходят все же сюда автобусы, — с сердитой ноткой заметил Чибис.

— Наверно, он из Ново-Камышина, — сказал Соня. — Видели церковные башни за домами? Это Ново-Камышин, там старинный заповедник и монастырь. Монахи карпов разводят в прудах.

Я подумал: зачем автобус, если монастырь в двух шагах? Но сказать ничего не успел, нас окликнули. Рядом с навесом стояли два стеклянных киоска — один с газетами, другой с банками и бутылками, и вот из «баночно-бутылочной» стекляшки высунулась круглолицая тетенька:

— Путешественники! Хотите мороженого?

Мы хотели. Но Саньчик озабоченно спросил:

— А сколько стоит? У нас денег мало…

— Для вас за полцены, — пообещал тетенька. И дала нам льдисто-молочные брикеты в мокрых обертках. Саньчик (он хотел быть самостоятельным), натягивая на плече лямку, полез в карман. Тетушка, засмеялась: «Не надо», и хлопнула его толстым пальцем по носу. Мы сказали спасибо и потопали по кирпичной дорожке среди тополей.

В общем, селение Колёса встречало нас дружелюбно. Солнце протыкало листву золотыми шпагами, одуванчики цвели в канавах целыми грудами. Во дворах покрикивали петухи. Но кусать мороженое на ходу было неудобно. Мы присели на лавочку у палисадника с сиренью. Бумсель сел перед нами, прижав к груди передние лапы. Взгляд его был красноречив: «Люди, у вас есть совесть?» Мы спохватились. Вермишата сорвали лопух, и каждый из нас положил на него порцию для Бумселя. Тот мигом забыл обиду, завертел хвостом.

Мороженое быстро таяло, мы торопились. Саньчик взвизгнул: холодный сгусток упал ему на колено.

— Не глотай такие куски, опять схватишь ангину, — тоном взрослой сестры сказала Соня.

— Не учи ученого… — облизнулся братец.

— Да чего упрямый!

— А ты вредная воспитательша…

— Не скандальте, — предупредил Чибис. — А то мы с Климом сделаем из круглых Вермишелей плоскую лапшу. Путем хлопанья по мягкому месту…

Саньчик с независимым видом доел мороженое и вытер пальцы о штаны. Мы поступили так же. Потом снова зашагали по улице (которая называлась Луговая). Ну, улица как улица, уютная такая. Безлюдная. Только прокатил навстречу на велосипеде растрепанный дед в очках. С бочонком на багажнике. Взглянул на нас, но скорости не сбавил…

Через минуту мы обратили внимание, что Луговая — все же не совсем обычная улица. Здесь виднелось много колес. В основном — деревянных, от старых телег. Они были прибиты, к заборам, к створкам ворот, а одно даже к телеграфному столбу. Два колеса висели на нижних сучьях тополей. Обычай, что ли такой? Может, связанный с названием поселка?

Были и автомобильные колеса. Одно (от легковушки) — приколоченное между окнами бревенчатого дома, другое (похоже, что от автофургона) — прислоненное к водонапорной колонке. А в одном месте мы увидели у края дороги старый железный плуг, какие цепляют к тракторам. Он лежал вверх лемехом и большущими колесами. Видимо, заброшенный. На одном колесе резвились воробьи, скакали по широкому ободу и спицам. И колесо медленно вертелось! Неужели от невесомых птах? Ну и ну!

— Как не вспомнить бабочку на штанге… — сказал я Чибису. Тот кивнул. А Вермишата, кажется, не удивились…

Послышалась ребячья разноголосица. Из-за поворота вытянулась пестрая детсадовская вереница. Малышня лет пяти. С ними — молодая и улыбчивая воспитательница в большущих очках — тоже похожих на колеса (совпадение или так нарочно?). Весь этот народ приблизился и начал тормозить сандалетками, разглядывая нас и (главным образом) Бумселя.

— Ребятки, что надо сказать? — напомнила воспитательница.

— Здра-асте! — раздался жизнерадостный вопль.

— Здрасте! — обрадовались мы, а Соня спохватилась: — Бумсель!..

Бумсель кувыркнулся, встал на задние лапы, а правой передней заболтал в воздухе. Малыши захлопали. И мы разошлись, помахав друг другу…

Улица вывела на травянистую площадь. На ней кое-где тоже росли тополя, а по краям стояли белые двухэтажные дома с башенками и балконами. И по-прежнему виднелись над крышами колокольни Ново-Камышина.

Через площадь, в одуванчиках и подорожниках вела натоптанная дорожка, и мы пошли — по ней и рядом с ней, по траве. И скоро оказались у памятника.

Это был могучий пень. От дуба или от тополя, не поймешь. Ростом до моих плеч, а диаметром по верхнему срезу — метра полтора. Внизу же — какой разлапистый, что сразу не разберешься: где земля, а где уходящие в нее корни. Видно было, что спилили великана давно. Кора облезла, темная от старости древесина казалась отполированной.

Пень сам по себе был замечательный. Однако он служил только подставкой. То есть, выражаясь грамотно, пьедесталом. Для ржавого трехколесного велосипеда.

Наверно, велосипедик был такой же древний, как спиленное дерево. Совсем простой по конструкции — с плоскими, без резиновых шин ободьями колес, с толстыми, как у тележки спицами. Рама — из железной гнутой полосы, педали — два торчащих стержня. Седло — ржавый треугольник с закругленными уголками. И руль такой же ржавый, дуга без привычных рубчатых рукояток. Правда, на руле блестел, будто назло ржавчине и старости, новенький велосипедный звонок…

Мы сразу поняли, что пень и велосипедик — это памятник. Потому что к пню была прикручена большими винтами гладкая доска с выжженной надписью:

Девчонкам и мальчишкам планеты Земля

Вот это да! Ни мало, ни много!

— Это здешние ребята смастерили, давно еще, — сообщил с довольным видом Саньчик. Словно имелась тут и его заслуга.

Конечно, не было сомненья, что поставили памятник именно девчонки и мальчишки. Как бы в знак союза со всеми ребятами, которые есть на разных материках. Есть и были, в разные времена.

Чибис азартно задышал у моего уха. Выговорил почему-то шепотом:

— Здорово придумали, да? За такую идею полагается Нобелевская премия…

— Да… — кивнул я.

Была в памятнике какая-то… ласковость, что ли.

Чибис шепнул опять:

— Мне знаешь, что показалось?

— Что?

— Клим, не смейся только…

— Чибис…

— Будто по ночам сюда незаметно приходят разные ребятишки. Отовсюду. Которые сейчас и которые были раньше… Садятся на этот велосипед и… едут кататься по Млечному пути…

— И Агейка… — сказал я. Эта мысль возникла в один миг. Почему-то я застеснялся и не сразу решился взглянуть на Чибиса. А когда решился, весь мир пропал у меня из глаз. Потому что на глаза легли твердые теплые ладошки.

Я не удивился. Помолчал секунды две и вздохнул:

— Ринка…

Пуппельхаус

Она была в перемазанных краской обрезанных джинсах, коротенькой, вроде лифчика, пестрой кофточке, в желтой косынке на волосах и, конечно же, в своих круглых очках (вроде как у встреченной недавно воспитательницы). Стекла искрились. Рина улыбалась.

— Я тебя сразу узнала…

— Как? — пробормотал я.

— Ну, как! По форме!

Я ведь и правда был в «андромедовской» одежке. Только галстук не на шее, а вокруг головы, как бандана.

— Ты совсем такой же, — сказала она.

— И ты… Рина, это мои друзья, мы вместе пришли, — торопливо заговорил я, чтобы не поддаваться смущенью. — Это Максим Чибисов, который отзывается только на пароль «Чибис». А это Саньчик и Соня, коллективный позывной «Вермишата»…

— Я вас помню, — сообщила Вермишатам Рина. — Вы прошлым летом приезжали к дяде Мише Лебядкину, рыбачили с ним.

— Мы тебя тоже помним… маленько, — сказал Саньчик. — А это Бумсель…

Бумсель встал на задние лапы, изъявил полую готовность к знакомству и дружбе с девочкой Риной. Рина потрепала пуделя по ушам, и он описал вокруг нее черную косматую орбиту.

Потихоньку подтягивались к нам с разных сторон ребята — в основном «вермишельного» возраста. Смотрели с вежливым интересом. Бумсель подскакивал к ним, позволял гладить и лохматить себя …

— Чего мы стоим на солнцепеке? Пошли в наш Пуппельхаус, — предложила Рина.

— Куда? — вместе удивились Саньчик и Соня.

Рина объяснила всем нам сразу:

— Это по-немецки значит «кукольный дом». Один здешний мальчик придумал такое название. Он знает язык, у него бабушка из поволжских немцев…

— А почему «кукольный»? — спросил Чибис.

— Ну… мы хотим там устроить что-то вроде клуба. С кукольным театром…

— Веселое название. Как из сказки, — одобрил Чибис.

Рина быстро взглянула на меня: «Помнишь»?

— Театр, как в «Андромеде»? — сразу сказал я. — «Дедка за репку»?

— Ну… да. Только чтобы все, как в настоящем театре: крыша, сцена…

Я осторожно спросил:

— Рин, ты, значит, по-прежнему умеешь вот так… — Я повел в воздухе ладонями, будто командовал бумажными куклами.

— Ой, да у нас это многие умеют! Некоторые даже большими куклами командуют, из деревяшек и тростника…

Меня потянуло за язык.

— И, наверно, лучше всех тот, кто примагничивает утюги?

Рина не учуяла моей слабенькой ревнивой подначки.

— Нет, он-то вот и не умеет. Он только с железом хорошо обращается. Этот велосипед как раз он и отыскал три года назад. Мы гуляли в поле, а Костик вдруг замер и говорит: «Подождите»… И вытянул руки, будто навстречу кому-то. И мы смотрим: по траве едет к нам трехколесный малыш… Мы тогда сразу же придумали, что будет такой памятник. Пень раньше просто так торчал на площади, а тут пригодился…

— Здорово придумали, — сказал Чибис. — Посмотришь, и что-то… даже внутри щекотится.

«Чибис ужасно боится щекотки», — чуть не выпалил я. Но хватило ума сдержаться. К тому же ведь и у меня что-то «щекотало», когда смотрел на велосипедик…

Мы пошли через площадь.

— А зачем здесь везде колёса? — спросил я. Потому что увидел еще одно колесо, оно валялось прямо в одуванчиках.

— Обычай такой, — охотно разъяснила Рина. — В прошлые времена здесь жили мастера, которые строили телеги для обозов. С той поры и осталось много колес. Говорят, что в них добрая сила. Ну, вроде как особая энергия… Но у нас тут не только тележные колеса. Есть такое, что ахнешь! Памятник деревенской старины… Вот перейдем площадь, и увидите.

Но площадь была широкая, мы шли и шли под солнцем (а колокольни Ново-Камышина словно плыли не отставая от нас — неподалеку, но будто в ином пространстве). Здешние ребята шагали с нами, но чуть в сторонке, не мешали разговору. Смирные такие и улыбчивые…

Наконец я решился сказать про главное:

— Рин… я, конечно, свинья. Не позвонил, ни появился ни разу за целый год… Но у меня же не было твоего номера. А как сюда добираться, никто не мог объяснить. Только вот Вермишата сегодня показали дорогу…

— Нет, это я свинья, — решительно заявила Рина. — Я два раза была в городе, хотела отыскать тебя. Даже нашла нашу старшую вожатую, у нее сохранились лагерные списки с адресами. Но в твоей квартире оказались другие люди.

— Да, мы переехали…

— А второй раз хотела зайти в твою школу, но она была закрыта, потому что каникулы…

— Рин, а почему до вас так трудно добираться? Ну, прямо как секретная база какая-то…

— Никакая не секретная. Просто несколько лет назад развелось много охотников скупить здесь участки и понастроить всякие дачи и коттеджи. Богатые бездельники. А у нас тут производство: консервные фабрики, пасеки, молочные фермы… Наши жители заволновались, мэр созвал собрание, и на нем решили: поставить блокаду. Обратились в Эс Эс Гэ…

— Это что такое?

— Союз свободных городов, есть такие. Инск, Реттерберг, Малые Репейники, Ново-Туринск, Овражки… Это те, где самоуправление. Правда, у нас не город, а поселок, но они все же помогли…

— Как помогли? — спросил я и почему-то вспомнив про Яна и лабораторию «Прорва». — Колдовство, что ли, какое-то или особая энергетика?

— Энергетика… И колдовство, наверно, тоже… Но я в этом ничего не понимаю. Понимает только мэр, Валентин Валентиныч, да Совет городов…

Мы с Риной шли рядышком, а Вермишата и Чибис — чуть в сторонке. Говорили о чем-то своем. Видно, не хотели мешать нам…

— Сворачиваем, ребята! — сказала Рина.

Мы оказались в широком переулке с бревенчатыми домами, с деревянными петухами на крышах. Здесь, на потемневших от преклонного возраста воротах, тоже виднелись колеса — большие и маленькие. Но самое главное колесо не поместилось бы ни на каких воротных створках! Если его прислонить к дому, оно оказалось бы ростом от завалинки до трубы!

Черное от старости колесо вертикально держалось на врытых в землю столбах. Его окованная ось уходила под маленькую двускатную крышу. Я догадался, что это навес над колодцем. Сруб колодца был сверху закрыт деревянным щитом, на нем красовался могучий замок (вроде того, что был на будке, где мы прихватили тачку). Вместо спиц в колесе перекрещивались двойные балки. На них виднелась узорчатая резьба. А в обод снаружи были врезаны поперечные рукояти — чтобы вертеть колесо. Видимо, когда-то к оси прикреплялась цепь с бадьей…

— Ух ты… — сказал я (и Чибис, кажется, тоже).

— Памятник старины, — объяснила Рина. — Ему двести лет. Раньше в колодце брали воду, но потом он обмелел, оттого что рядом проложили водопровод. И мэр велел запереть крышку, чтобы никто туда не совался. А то здешний народ такой — сперва лезут на колесо, а потом свешивают головы в колодец… — И она глянула на ребятишек, что шагали сбоку от нас.

«Народ» будто ждал команды. С индейскими криками десяток пацанят и девчонок бросились к ободу, заподскакивали, повисли на рукоятках. А некоторые запрыгнули внутрь обода, закувыркались на спицах-балках. Колесо скрипуче завертелось. А я подошел к срубу, лег животом на теплую дощатую крышку. Рядом с замком чернело квадратное отверстие — размером с почтовую открытку.

Я глянул в эту дыру. В ней было темно, несло из нее холодом и влагой.

Чибис и Рина по бокам от меня стукнули о крышку коленками. Рина сказала:

— Раньше самые отчаянные мальчишки лазали по колодцу вниз, там внутри, в стенках, скобы. Спустятся до воды, черпнут ладошками и пьют. Считалось, что вода прибавляет сил и заживляет ссадины. В общем, живая вода…

— Разве нельзя просто зачерпнуть кружкой и поднять через отдушину? — спросил Чибис.

— Можно. Только считается, что, если спустишься там, волшебство сильнее…

Я сел на доски, раскинув ноги. Мне вниз не хотелось. Здесь, у колодца, было солнечно и весело. Лихой «народ» на колесе шумел все громче, колесо вертелось все быстрее. Подошли Соня и Саньчик. Соня спросила голосом «воспитательши»:

— Рина, ты не боишься, что дети свихнут себе шеи?

— Не свихнут, — успокоила Рина. — колесо не позволит. Оно за двести лет ни разу не обидело ребят… А вертеть его время от времени очень даже полезно. Потому что оно — гироскоп…

— Что? — быстро перепросил Чибис.

— Гироскоп — такое устройство, которое помогает поддерживать во всем мире устойчивость. Их много на Земле, хотя не все люди про них знают. Папа говорит, что и это колесо из их семьи…

Ребятишки галдели, как воробьята. Мне вспомнился перевернутый плуг на обочине — там тяжелое колесо тоже вертелось от скачущих воробьев… Может, и правда гироскопы?

Стасик Барченко в «Артемиде» однажды рассказал мне, что в городе Уральске, в подвале сгоревшей табачной фабрики, есть большущее стеклянное колесо, внутри которого скачут шахматные лошадки и рыжий кот, и оно вертится постоянно. И тоже сказал слово «гироскоп». Он будто бы сам бывал в этом подвале и знаком со сторожем колеса, инвалидом по имени Лихо Тихонович… Я тогда решил, что это фантазия. А теперь вспомнил уже по-другому…

А Чибис почему вздрогнул? Тоже слышал про такие гироскопы?

Соня рассудительно сказала:

— Поскольку нет опасности, мы с Саньчиком тоже покатаемся на колесе. Да, Саньчик?

Тот нетерпеливо запританцовывал.

— Катайтесь, — разрешила Рина. — А потом приходите вон туда, где башня.

Неподалеку стояло невысокое строение — вроде сарая с широкими окнами. К торцу сарая примыкала обшитая досками квадратная башня под острой крышей. Высотой, наверно, с четырехэтажный дом. В ней было несколько мелких окошек, а под самой крышей белели круглые часы. Снизу они казались маленькими. Однако я прикинул, что диаметр не меньше, чем полметра…

— Рин, это и есть Пуппельхаус? — весело спросил я. Мне нравилось название.

— Да. Идем…

Мы пошли, шеренгой. Рина посередке, я слева, Чибис справа.

— Раньше там была столярная мастерская, — объясняла Рина. — А в башне водокачка. А потом все это мы выпросили у начальства для нас, для ребят. Для театра и для всяких дел…

— Доброе у вас начальство, — заметил я.

— Да… — сдержанно согласилась Рина. — Хотя иногда упрямится…

— А часы откуда? — поинтересовался Чибис. — Они всегда были на водокачке?

— Нет! Часы много лет висели на дворе у бабушки Таракановой. А к ней попали со старой усадьбы, от которой уже и следа нет. Бабушка нам их подарила, когда узнала про театр…

— И они исправно тикают? — удивился Чибис.

— Да! Все долгие годы! Только музыкальный механизм не работает…

— А как вы их затащили на верхотуру? — спросил я.

— Ох, это была работа! Специально приезжала машина с лестницей. Из Ново-Камышина. Монастырская. У них там всегда много работ на колокольнях…

— Точно идут? — спросил Чибис.

— Немножко спешат. На пять минут за четыре недели… Раз в месяц наш пожарник, дядя Игорь, забирается по скобам и отводит стрелки… Вон видите, скобы в доски вколочены. Ребятам по ним лазать не велят, строго-настрого…

— Ну и правильно, — сказал Чибис.

И я подумал, что правильно, потому что всегда боялся высоты.

Мы подошли к широкому входу с распахнутыми, как у гаража, створками. У входа лежала вверх днищем обшарпанная шлюпка с пробоиной.

— Мальчишки ее починят, и будет у нас парусный корабль, — объяснила Рина. — Здесь рядом Ново-Камышинское озеро…

Внутри Пуппельхауса было светло от квадратных солнечных лучей. Пахло краской и стружками. Между окон, конечно же, были прибиты колеса. Некоторые — с оплетенными золотой соломой спицами. Лежали вдоль стен доски. Там и тут стояли (и валялись) старые стулья, скамейки и табуреты разной величины и формы. Несколько бочек с крепкими днищами возвышались посреди сарая — видимо, служили столами.

Над окнами тянулись антресоли. Такие узкие балкончики на подпорках и с точеными столбиками перил.

А в дальнем конце Пуппельхауса колотили молотками по доскам трое мальчишек.

— Эй, работники! — окликнула их Рина. — У нас гости!

Мальчишки выпрямились, уронили молотки и пошли нам навстречу.

Я внутренне напружинился. Незнакомые ребята — это всегда неизвестность. Какие они, как отнесутся к тебе? Другие люди умеют знакомиться без опаски, а я всегда поначалу настораживался.

Но ребята улыбались по-хорошему.

— Привет, — сказал самый маленький и щуплый. Протянул руку с ободранной на пальцах кожей. И два других сказали «привет», и каждый тоже протянул руку…

Они были непохожи друг на друга. Щуплый — он словно в гости собрался: в отглаженных светлых брюках, белой рубашечке. Но весь этот костюм был в опилках, стружках и каплях краски. А в синих глазах прыгали искры (тоже синие). Другой мальчишка — плотный, круглощекий, с деловитым выражением на лице (у меня даже мелькнуло в голове прозвище — «Прораб»). Его камуфляжный наряд тоже был в мусоре. Третий — худой, вроде меня, высокий и курчавый, как Пушкин в лицее. В разноцветных трусах до колен и обвисшей джинсовой безрукавке. Глянешь со стороны — пугало с грядки. А глянешь в глаза — и обязательно улыбнешься в ответ.

Щуплый сказал, что он — Костик. А Рина добавила:

— Это он умеет примагничивать утюги. И нашел в поле велосипедик…

Надо же! Мне казалось, что живой магнит должен быть крупным парнем с грудью, как у молотобойца, а этот… ну, кузнечик, да и только. Костик стеснительно опустил ресницы.

«Прораба» звали Яковом, и оказалось, что именно он придумал название «Пуппельхаус». Яков скромно объяснил:

— Бабушка говорит, что правильнее было бы «Пуппенхаус». Но, по-моему, «пуппель…» звучит лучше.

— Да. По-театральному, — добавил «Пушкин» в разноцветных трусах. Звали его «Серый». В смысле Сергей.

Рина сказала, что Серый у них главный сценарист. Иначе говоря «придумыватель сказок», которые будут показывать в Пуппельхаусе. Сейчас он сочиняет пьесу под названием «Шумный бал со всех сторон». Пьеса — очень подходящая для открытия театра. Потому что в ней могут участвовать любые куклы — персонажи из всяких других пьес. Они будут плясать, петь, устраивать друг другу шуточки и читать стихи.

Я недоверчиво спросил:

— Рин… и всех этих кукол будешь водить ты?

— Нет, конечно! У нас это многие умеют! Я же тебе говорила…

— А я не умею, — забавно вздохнул Костик. — То есть умею, но не бумажных и тряпичных, а только жестяных…

— Да, у Железкина есть собственный персонаж, подтвердил Серый. — Петух Ерофей из консервных крышек. Пришлось придумывать для него специальную роль…

— А можно посмотреть кукол? — спросил Чибис.

Ребята вытащили из-под недостроенной сцены картонный ящик. В нем обитало многочисленное кукольное население. Кудлатые мальчишки и девчонки с ногами и руками из тростинок, с волосами из пакли. Картонные бабки и дедки в одежке из ситцевых тряпиц. Встрепанные курицы из лучинок и пуха. Тощий рыже-полосатый кот из обрывков шерсти. Бумажные поросята и волк, петрушки, баба-яга и колдун в звездном колпаке и еще много всяких персонажей.

Костик повел над ящиком ладонью, и, растолкав бумажно-тряпичное собрание, наверх выбрался золотистый жестяной петух задиристого вида. Ростом с воробья. Он вскочил на кромку ящика, растопырил звякнувшие крылья и разразился пронзительным металлическим кукареканьем.

То есть это Костик закукарекал! Но так неожиданно, что показалось, будто кричит дребезжащий задира.

Все расхохотались.

Потом Рина объяснила:

— Куклы будут выступать внизу, прямо среди зрителей. А кукловоды будут командовать ими сверху, вон с тех балконов. Когда куклы и зрители вместе, получится, что все участвуют в представлении. Так ведь веселее, верно?

Я подумал, что и правда — так веселее. Но спросил:

— А тогда зачем сцена?

— Ну… она тоже может пригодиться, — отозвался Серый. — Хотя бы для того, чтобы писать в афишах: «Сегодня на сцене Пуппельхауса премьера…»

Все опять посмеялись, а Рина вдруг слегка огорчилась:

— Но у этого «пуппельного хауса» непонятный характер. Он не терпит, когда в нем начинаешь наводить порядок. Ему надо, чтобы все вот так было раскидано, расставлено по-бестолковому, и чтобы доски валялись у стен.

— Да, в такой обстановке он создает настроение, — подтвердил «прораб» Яков. — А без настроения куклы слушаются плохо.

— Ну и пусть будет беспорядок, — рассудил Чибис. — В нем, наверно, этот… творческий антураж. Для театрального вдохновения.

— Мы так и решили: пусть, — сказал Костик по прозвищу Железкин. — Вот доколотим сцену, а остальное пусть будет… как на чердаке у бабы-яги. Меньше работы…

— А зрители пусть сидят на кривых табуретках и чурбаках, — добавил Серый. — Скоро все привыкнут и решат, что в этом особый кайф…

— Главное, чтобы куклы не спотыкались, — заметил Костик.

Я спросил:

— А когда первый спектакль?

Рина затуманилась:

— Не раньше августа. Надо музыку сочинить и записать на диски. Роли выучить, репетиции провести… А еще ведь куча других дел. Шлюпку нужно починить, чтобы спустить в этом году…

— Дядя Миша парус раздобыл у каких-то знакомых, — сообщил Яков. — Почти целый, только с одной дырой…

— Надо сходить, посмотреть, — решил Серый и поддернул трусы (похоже на Шарнирчика). — Пошли все вместе!

— Идите втроем, — сказала Рина. — Зачем такой толпой…

Чибис понятливо посмотрел на меня. Попросил:

— Можно, я тоже схожу? Никогда не видел настоящего паруса…

Конечно, все сказали, что можно.

Все, кроме Рины и меня, ушли из Пуппельхауса. Мы сели на лавку недалеко от распахнутых дверей.

— Ну вот… — сказала Рина, будто мы встретились только сию минуту. Положила поцарапанные пальцы себе на колени и стала смотреть перед собой. Волосы ее золотились на виске. На оправе очков горела искра.

— Да… — сказал я.

— Что «да»? — спросила она.

— Что «ну вот», — сказал я. — То есть что все-таки встретились. И…

— Что?

— Ну… будто «Андромеда» была только вчера… А на самом деле прошел год.

— Десять месяцев, — сказала она.

— Какая разница, — сказал я. Потому что надо ведь было что-то сказать. Потом я добавил:

— Конечно, я дурак и лентяй. Нужно было искать изо всех сил, а я так… через пень-колоду. Потому что…

— Почему?

— Ну… я думал… может, ты уже и не помнишь про меня. Может, думаешь…

— Что?

— Ну… — бормотнул я. — «Может, мальчика-то и не было»…

— Дурень… — сказала она.

— Ага, — согласился я.

— А ты…

— Что?

— Наверно, думал: «Может, никакой девочки не было…»

— Нет… я так не думал. Я…

— Ну, чего «я»? Говори, раз начал…

— Я… даже стихи про тебя однажды сочинил…

— Правда?!

Я не решался взглянуть на Рину, но почувствовал, что он заулыбалась.

— Прочитай…

— Да ну… Они неуклюжие.

Я бессовестно врал. Стихи я сочинил не «однажды», а только что. То есть они сложились сами собой, и я удивился, потому что сроду не занимался стихотворчеством (только вот так же появились однажды строчки для вальса).

— Все равно прочитай.

— Ты разозлишься…

— Ни капельки!

— Но они же… ни складу, ни ладу…

— Клим! — строго сказала она, будто малышу в песочнице. — Раз начал, говори до конца…

— Ну… только отодвинься.

Она сначала чуточку отодвинулась, потом спросила:

— А зачем?

— Чтобы не вспыхнуть от меня… Я сейчас буду сгорать от стыда… — Это я говорил с дурашливостью, а под ней прятал настоящий великий стыд. Но сильнее стыда было желание — прочитать. И пусть потом обхихикает или поколотит… Я зажмурился и предупредил:

— Это вроде считалки…

— Говори.

Я зажмурился сильнее и выговорил:

Ринка, кринка, мандаринка, Будто ты в глазу соринка. Очень грустная слеза Набегает на глаза. Я искал тебя по свету, Я боялся ждать ответа. Потому что вдруг ответ: «А меня на свете нет…»

Я замолчал, уши раскалились, и я собрался провалиться куда-нибудь совсем глубоко. Глубже колодца под большим колесом. Но она придвинулась опять и шепотом сказала у моей щеки:

— Эх ты… Клим Самгин…

Пришлось задержать падение.

— Почему… Самгин?

— Потому что я иногда тоже думала: «А был ли мальчик?»

Она вдруг коснулась сухими губами мочки моего горячего уха. Запустила пальцы в космы у меня на затылке, потрепала мою голову (ну, совсем как мама) и быстро вышла из Пуппельхауса.

Я посидел, тая и обмирая. Вот, значит, как… Потом я напружинил мышцы, расправил плечи и, щурясь от солнца, шагнул на улицу.

«Хорошо, что она не обиделась на „Ринку“. Теперь всегда буду звать ее так…»

Поодаль резвилась малышня, звенела смехом и голосами. Некоторые опять висели на колесе. Среди них — конечно же! — наши ненаглядные Саньки-Соньки. Под ними прыгал Бумсель, повизгивая от беспокойства и азарта.

Ринки нигде не было.

Сзади, неслышно, подошел Чибис. Проложил мне на плечи ладони, спросил вполголоса:

— Ну, что? Объяснились?

Нахал! Идиот! Какое ему дело?! Я напряг плечи, чтобы сбросить его ладони. И… не сбросил. Пробормотал:

— Кажется, да…

— Вот и хорошо. Значит, ты нашел, что искал…

Я все же ощетинился:

— А чего такого я искал?..

Он ласково сказал:

— Втяни колючки… тебе хорошо. А я вот не знаю, найду ли…

Я сделал вид, что продолжаю дуться:

— А чего ты ищешь-то?..

Он удивился, сказал сзади, через мое плечо:

— Будто ты не знаешь! Конечно, маску… Дурацкое слово! Не маску, а портрет Агейки. Его Улыбку…

У меня хватило ума не сказать: «Зачем?» Я снял его ладони с плеч, протянул его руки себе под мышки и соединил пальцы Чибиса у себя на груди. И все же спросил:

— Найдешь… и что будет дальше? В ней же энергия…

— Ну да… Есть идея… Надо только с Ринкой посоветоваться… — (Меня слегка царапнуло, что он сказал «с Ринкой», а не «с Риной», однако я не подал вида. И ладонью накрыл его пальцы.)

— О чем посоветоваться, Чибис?

Он не ответил. Ну и ладно. Потом все равно скажет…

Я расцепил на груди пальцы Чибиса, ухватил его за кисти рук. Подбросил его спиной, и он повис на мне. Я потащил его от Пуппельхауса к колесу.

— Битый небитого везет, — сообщил он, царапая кроссовками подорожники.

— Почему это я битый?

— А разве Ринка не надавала тебе плюх за то, что не звонил, не писал?

— Всё! — решил я. — Сейчас открою ключиком крышку колодца, и один языкастый тип отправится к центру Земли.

— Ключик не сработает! У тебя зловредная идея!

— Тогда приземлю тебя в крапиву!

— Ай! — Чибис задергался, но я крепко держал его щуплые запястья. И потащил к кусачим зарослям у изгороди. Пусть побоится немного. За свою вредность…

— Рик, это и есть твои гости? — послышалось откуда-то сбоку. Я стряхнул Чибиса и оглянулся.

На дощатом мостике через канаву стояли Ринка и толстый, заросший светлой курчавой бородкой дядька с удивительно синими глазами. Это он веселым голосом спрашивал про нас Ринку и называл ее именем «Рик».

— Да, это они, — официальным тоном подтвердила Ринка. — А еще двое болтаются на колесе. Вон те, в желтых футболках. — Затем она взяла дядьку за руку и повернулась к нам:

— А это Валентин Валентиныч, мэр нашего поселка Колёса. И заодно мой папа…

— О-о… — сказали мы с Чибисом. Не ожидали, что Ринкин папа — главное здешнее начальство. Потом мы спохватились, встали прямо и наклонили головы: — Здрасте…

Валентин Валентиныч тоже наклонил голову — так же, как мы. И глянул на дочь.

— Душа моя, ты, конечно, развлекала гостей «пуппельными» делами и не подумала, что их надо покормить обедом.

Ринка сказала, что как раз об этом она думает. И что, пожалуй, гостей лучше рассовать по одному к разным ребятам.

— У нас в доме, господин мэр, шаром покати, а мама привезет продукты лишь через два часа, потому что она встретила тетю Зину и они вместе отправились на Ново-Калошинский рынок.

Ринкин папа поскреб бородку.

— Там где возникает тетя Зина, ждать скорого обеда бессмысленно… Однако у нас были где-то брикеты яичной вермишели. Называется «Александра и Софья».

— Фи… — картинно сморщилась Рина. — Кормить гостей этим продуктом для бомжей…

Мы с Чибисом радостно закричали, что этот продукт — наша любимая еда.

— А особенно вон у тех, кто на колесе, — добавил я. — и у Бумселя… Сейчас позову Вермишат!

Семейство Ромашкиных жило на втором этаже двухэтажного кирпичного дома — красивого такого, с узорчатым балконом и полукруглыми окнами. Пообедали мы весело. Кроме вермишели нашлись в холодильнике остатки капустного пирога, две банки с рыбными фрикадельками и кусок сыра. И бутылка молока, и кофе в пакетиках.

— Будьте как дома, — сказала Ринка и мы «стали быть как дома». Хохотали, слушая рассказы Ринкиного папы, как он беседовал недавно с комиссией какого-то Управления. Комиссия пыталась доказать мэру Ромашкину, что левая окраина Колес является территорией, отдельной от поселка. И что некий бизнесмен Лисьеноров имеет полное право построить там особняк, тем более, что он уже сделал первый взнос в бюджет муниципальной Строительной компании. Валентин Валентиныч подробно объяснил комиссии, как он уважает этого торговца импортной мебелью и в какие места должен ехать господин Лисьеноров, чтобы именно там строить особняк без всяких препятствий…

— Не понимаю, как они сумели проникнуть сюда на своем «Джипе»? — недоумевал мэр. — Видимо, придется думать о дополнительном заслоне…

— Колесо у колодца не вертелось, пока они не уехали, — сердито вспомнила Ринка.

Где-то в соседней комнате пробили часы — четыре раза.

— Ох, нам пора топать домой, — спохватился Чибис. — Шагать-то больше двух часов…

— Папа, а может, сегодня есть автобусный рейс до города? А? — Ринка требовательно уперлась в отца круглыми очками.

— Сегодня нет… Но что-нибудь придумаем. — Он взял лежавший среди тарелок мобильник. — Еремей… Еремей! Ты что, опять отключился и загораешь, да?.. Что значит «выходной»? Кто тебе вчера дал сверх лимита банку японской смазки?.. Ну, ладно, выходной, только сделай маленькое доброе дело, это для тебя десять минут. Доставь на станцию Пристань моих гостей… Ладно, дам нержавейку. Почему, скажи на милость, все личности вашей породы такие взяточники?..

Железкин, Яков, Серый и несколько ребят помладше — новых приятелей Вермишат — проводили нас вдоль улицы. Потом Валентин Валентиныч открыл незаметную калитку среди кустов сирени, и мы проникли в огород с помидорной рассадой. Гуськом прошли между грядок. Через другую калитку вышли к низкому кирпичному строению. Здесь на кривой дощатой двери поблескивал электронный замок современной конструкции. Валентин Валентиныч нажал несколько кнопок, дверь уехала внутрь. Из-за нее дохнуло запахом столичного метро. Мы шагнули в сумрак, и сразу же загорелись несколько плафонов.

Было похоже на маленькую станцию подземки. К бетонному перрону прижимался почти игрушечный поезд из трех желтых вагончиков. Валентин Валентиныч провел нас мимо головного вагончика и зачем-то погрозил пальцем лобовому стеклу. Зашипела дверца второго вагона, мы встали перед ней.

— Приедете на станцию, вас встретит дежурный, — сказал Ринкин папа. — Я ему сейчас позвоню… И вот что братцы. Эта линия — для спецрейсов. Не то чтобы секретная, но лишним людям знать про нее ни к чему. Так что… ну, вы понимаете.

— Ни одной живой душе, — пообещал Чибис.

— Никому на свете, — сказал я. — И вы, Вермишата, тоже…

— Мы что, глупее других? — сказал Саньчик.

Дверь зашипела опять, мы оказались внутри вагончика, Ринка с отцом — за дверью с выпуклым стеклом. Помахали нам…

Поезд взял с места мягко, но скорость набрал решительно. За окошками сначала понеслась темнота, а потом куски зелени и неба. Толком не разобрать.

Чибис вдруг сказал:

— Кажется, в первом вагоне, на водительском месте, сидит кто-то вроде Шарнирчика…

Кнабс-лейтенанты

Ехали мы совсем не долго. Да и не ехали даже, а со свистом летели сквозь непонятное пространство (может, параллельное?). Один раз показалось, что мчимся мы вдоль Андреевского озера, по заброшенным рельсам детской дороги. По лицам Вермишат и Чибиса пролетали пятна зеленого и лилового света. А иногда будто наступала ночь, и в ней вспыхивали лучистые огни.

«Может, все это снится?» — подумал я и хотел спросить про это Чибиса. Но мы въехали в туннель, и за онами побежали желтые лампочки — все тише и тише. Поезд снова зашипел. И встал. Разъехались двери. Мы переглянулись, посмотрели наружу и вышли. Помещение было вроде той станции, что в Колёсах. Сбоку подошел вразвалку парень в клетчатой рубахе навыпуск и в красной пилотке. С широким добродушным лицом.

— Здорово, орлы. Я дежурный по станции. А вы, значит, пассажиры от Валентиныча?

— Ага, это мы! — жизнерадостно отозвались Вермишата.

— Тогда пошли. Выведу на поверхность и покажу дорогу к центру славного города Турени…

— Какого города? — насупленно спросил Чибис. Кажется, ему не нравилась излишняя бодрость начальника в неформенной рубахе.

— Турени… а что? — сказал тот.

— Я думал, что официально наш город называется Тюмень, — заметил я.

— А! Ну, это когда как! Название Турень вы, небось, тоже слышали?

— Но оно в разных легендах и песнях… — сказал Чибис. — А не в расписаниях поездов.

— Не только, орлы, не только… Это зависит от того, к какому ведомству приписана станция.

— А ваша — к какому? — спросил я. Не то, чтобы я тревожился, но хотелось побольше ясности.

— Наша… Это вы спросите Валентина Валентиныча, — уклончиво отозвался дежурный. Он шлепал по кафельным плиткам пола клеенчатыми плетенками, надетыми на босу ногу.

Мы шли коридорами, на стенах которых висели плакаты всяких транспортных агентств — с разноцветными самолетами, вагонами, теплоходами и даже дирижаблями. И виднелись окошечки с табличками: «Касса М-поездов», «Администратор параллельных линий», «Возврат билетов» (а ниже бумажка с рукописным объявлением: «Купленные в Тюменских агентствах билеты возврату не подлежат»). Из одного окошечка веселый девичий голос окликнул дежурного:

— Данилыч, ты где выловил этот молодняк?

— Спецрейс из Колёс, — не сбавляя шага, отозвался дежурный Данилыч.

— О-о… — сказала девица. — А я думала, зайцев поймал…

— Сама ты, — буркнул Данилыч и после этого почему-то стал мне симпатичнее. А Бумсель, тот вообще сразу признал Данилыча за своего. Приплясывал перед ним и дружески путался под ногами.

По винтовому дребезжащему трапу мы поднялись в помещение со столами и запахами жареных блюд. Было как в кафе «Арцеуловъ» — ароматы похожие, посетители похожие. Только не было самолета под потолком. Зато переливалась цветными огоньками многоярусная люстра. Похоже, что ее основу сделали из гребного колеса старинного парохода. Впрочем, разглядывать было некогда. Данилыч вел нас без остановки, мы снова поднялись по ступеням и оказались в круглом кассовом зале. Окошек здесь было больше, чем в коридорах. И народу хватало. Но мы не задержались и здесь.

— Топаем, топаем, орлы, — поторопил Данилыч.

Мы вышли на широкий балкон. Оказалось, что он по дуге опоясывает строение, похожее на многоэтажную пароходную корму. Совсем рядом блестела Тура с разноцветными многоэтажками Заречья на том берегу. А справа мы увидели дебаркадер для пассажирских теплоходов, грузовую пристань и портовые краны. Картина оказалась знакомая, хотя бывал я здесь не часто. Незнакомым было только здание, на балконе которого мы стояли. Я оглянулся. Над широкой дверью, из которой мы вышли, висела белая доска с черными буквами:

Ст. ПРИСТАНЬ — I

Туренских речных путей

Частное предприятие КНАБСА

Я спросил Данилыча:

— А кто такой Кнабс?

— Кнабс? А-а… — похоже, что дежурный по станции растерялся. — Вы спросите про это Валентиныча. А мне пора, я на службе… — Он сгреб нас за плечи и провел на другую сторону балкона. Отсюда открывались городские улицы. Вдали, между новостроек, белела башня Спасской церкви.

— Вот смотрите, орлы. Пойдете прямо, прошагаете через сквер где, фонтан «Дельфины», а за ним — улица Осипенко с автобусной остановкой. Можно доехать до центра… Только не заблудитесь.

— Где здесь блудить, — сказал Чибис. — Знакомые улицы…

— Ну, это как посмотреть, — озабоченно возразил Данилыч. — Стоит сместиться туренско-тюменскому вектору, и начинается чехарда… А вам вообще-то в какой район города надо?

— Нам вообще-то на улицу Красина. Там есть кафе «Арцеуловъ», — неожиданно для себя выдал я. — Может, слышали?

— О-о… Мы-то слышали! А вы откуда про него знаете? — Мне почудилось, что Данилыч слегка испугался.

— Потому что дядя Ян — наш друг, — гордо сообщил Саньчик.

Данилыч сдернул пилотку и хлопнул ей себя по клетчатому животу.

— Великий Вип! Чего же сразу-то не сказали? Тогда пошли!.. — Он опять сгреб нас растопыренными ручищами, и мы второй раз оказались в кассовом зале. Между двух окошек была дверца с надписью «Служебный вход». Данилыч втолкнул нас туда и шагнул следом. От двери тянулся коридор с покрашенными зеленой эмалью стенами. В стенах — ни окошек, ни дверей, только редкие лампочки в проволочных клетках. Свет от них был дохлый, конец коридора, терялся в сумраке. Над полом, по ногам, неуютно потянуло сквозняком. Я зябко переступил.

Но Данилыч успокоил:

— Здесь недалеко. Пройдете двадцать шагов, до первого поворота налево. По нему еще столько же. И окажетесь на дворе у Яна… Бывайте. Рад был познакомиться…

Данилыч шагнул назад, и закрыл за нашими спинами дверь.

— Сейчас придем в какую-нибудь Тьмутаракань, — предсказал Чибис. Но Бумсель бесстрашно бросился вперед. Мы бегом двинулись за ним и почти сразу увидели в стене проход налево. Свернули, и дальше — никаких приключений. Короткий коридор кончился у дощатой лесенки. Мы попрыгали по ней наверх и выскочили на привычный (просто родной!) «арцеуловский» двор! Ура!..

Мы обогнули грузовые фургоны и пошли к черному входу. У дверей сидел верхом на колоде Шарнирчик. Колотил молотком, превращал в блин консервную жестянку. Покосился на нас глазами-подфарниками.

— Привет, — сказал Чибис. — Что мастеришь?

Шарнирчик был в хорошем настроении, ответил охотно:

— Крышку для кармана на задн… — он глянул на Вермишат и закончил: — на кормовой части.

Встал, сунул железный блин сзади в трусы, похлопал по ним.

— Теперь не надо таскаться с сумкой через плечо… А вы откуда? С Пристани?

— Оттуда, — сказал я. — А ты как догадался?

— По запаху. Там особый воздух: речной и пароходный…

— Ты разве умеешь различать запахи? — удивился я. И уж потом спохватился, что Шарнирчик может обидеться. Но он только хмыкнул (вполне по-человечески):

— А ты думал! У меня нос получше, чем у вас. Наверно такой же, как у Бумселя… Да, Бумсель?

Бумсель запрыгал и облизал Шарнирчику колено — шаровой титановый суствав. А Шарнирчик вдруг пригорюнился, опять сел на колоду, подтянул ногу, уперся подбородком в облизанный шар. Проговорил монотонно:

— Рецепторы для обоняния — это фигня. Дело техники. Вот решить бы главный вопрос…

— Какой? — спросил Чибис.

— Все тот же… Есть у меня человеческая душа или нет?

— Разве отец Борис не решил еще? — дернуло меня за язык.

— Не решил… Он говорит, что такая проблема за пределами этой… как ее… богословской компетенции.

— Мало ли чего он говорит. А ты слушаешь и морально страдаешь, — разозлился я.

— А ты бы не страдал? — ощетинился Шарнирчик.

Чибис быстро глянул на меня, а Шарнирчику сказал:

— Не переживай. Душа, конечно, есть. Разве может морально страдать существо, если у него нет души?

Меня царапнула совесть. И, чтобы замять разговор о душе, я спросил:

— Шарнирчик, а Ян у себя?

— Не у себя. Его вызвали в военкомат…

Мы с Чибисом присвстнули.

— Зачем это его?

— Понятия не имею… — в голосе робота скользнула привычная вредность. — Шарнирчику разве кто-нибудь что-нибудь говорит? Только одно: «Шарнир, прибери, принеси, шевелись… Шарнир, не путайся под ногами…»

— А еще «Шарнир, не ной и не ябедничай», — раздался голос Яна. Вполне жизнерадостный. Саньчик и Соня весело завопили и повисли у него на плечах.

— Тебя что, в армию забирают? — сразу спросил Чибис.

— С какой стати? Я же уволенный подчистую.

— А тогда зачем вызывали? — спросил я.

— Шарнир уже раззвонил на весь свет… — догадался Ян.

— А чего опять «Шарнир»? Они спросили, я сказал…

— Вызывали насчет добавки к пособию. Поддержать ветеранов и участников в условиях инфляции и кризиса. Благородный почин. Только добавка курам на смех…

— Дай тридцать рублей на новый штекер для подзарядки чихательного блока, — сказал Шарнирчик.

— Возьми, вымогатель… А вы, люди, откуда? Похоже, что издалека…

— Из Колёс! — радостно известили Вермишата.

— Пошли наверх, расскажете… Шарнирчик, друг мой, ты сердитый снаружи, но ласковый внутри. Поэтому принеси нам что-нибудь пожевать. Похоже, что мы все помираем от голода…

Шарнирчик, получивший тридцать рублей, не спорил. Мы поднялись в квартиру Леонида Васильевича и устроились там на кухне. Вскоре появился и Шарнирчик. Он крутил на каучуковом пальце поднос — ну, прямо цирковой жонглер. С подноса грозили упасть, но не падали чашки, чайник, тарелки с котлетами и бутербродами. Шарнирчик лихо расставил их на покрытом клеенкой столе, воткнул штепсель чайника в розетку и устроился на табурете между дверью и раковиной. Дал понять, что уходить не намерен.

Вермишата мигом проглотили свой обед и умчались гулять с Бумселем. А Чибис и я жевали не торопясь и рассказывали Яну про наши приключения. Всё подряд. От дороги по буеракам до обратного пути на игрушечном поезде и по коридорам.

Оказалось, что Ян давно знаком с Валентином Валентинычем Ромашкиным.

— Почему же ты молчал?! — взвыл я.

— А ты разве спрашивал? Я понятия не имел, что тебе зачем-то надо в Колёса… Ты вообще скуп на информацию о своей личной жизни, дитя мое…

— При чем тут личная жизнь! — взвыл я еще громче и, кажется, покраснел. А негодный Чибис хихикнул. Я хотел лягнуть его, но он спросил у Яна про важное дело:

— Если нам снова надо будет в Колеса, мы сможем поехать с Пристани?

— А чего ж! — откликнулся Ян. — Попрошу их начальника, вам дадут постоянные проездные талоны… Только их мотовоз ходит туда, по-моему, всего раз в сутки…

— Нам хватит! — обрадовался Чибис.

А у меня в мозгах застряла загадка. Вернее, этакое непонимание:

— Ян, а как это получается? Отсюда до Пристани километра два, не меньше, а по коридору вышло всего полсотни шагов.

— Ну, братцы мои, пора бы уж перестать удивляться… — начал Ян с некоторой важностью. А Шарнирчик сказал из своего угла:

— Чего тут хитрого? Архивированное пространство…

Мы с Чибисом крутнулись на стульях к нему:

— Как это?

— Ну, как! Так же, как тексты в компьютере. Когда их много, загоняют в архив. Содержание остается прежнее, а объем — в сто раз меньше. Так же и с расстояниями.

Ян покивал:

— Шарнир бывает порой лаконичен и мудр.

Тот уточнил:

— Не порой, а всегда… Кстати, я забыл. Мне еще нужен вестибулярный стабилизатор Е-двадцать два. А то я скоро начну спотыкаться и ронять подносы.

— Еще не легче… Сколько? — спросил Ян.

— В валюте или в рублях?

— Сколько?! — прорычал Ян.

— Сто сорок условных единиц…

— Рехнуться можно! Почему такая сумма?

— Штучная продукция…

— Лучше уж роняй подносы.

— Хорошо, — ласково сказал Шарнирчик. И стало ясно, что сумму на стабилизатор он получит очень скоро.

Я спросил опять:

— Ян, а это вот… архивирование пространство… Оно связано с темпоральным полем, да? С его помощью можно будет добраться и до звезд? Когда-нибудь…

— Когда-нибудь, — усмехнулся Ян. — Вот отработает «Прорва» свою идею о межпространственных порталах, и тогда — хоть на край Вселенной…

— Она же бескрайна, — заметил Чибис. — Вселенная-то…

— Крайность и бескрайность — понятия легко совместимые, — опять подал голос Шарнирчик.

— Вот! — поднял палец Ян. — И не пытайте меня больше про это, сколько раз просил…

— А можно про другое? — вкрадчиво сказал я.

— Ну?

— Кто такой Кнабс? Владелец транспортных систем?

— Великий Вип… — простонал Ян (и я вспомнил Данилыча). — Это не кто, а что! Это система…

— Что за система-то? — встрял Чибис.

— Вы тут вертитесь уже столько времени, могли бы разобраться кое в чем…

— Кое в чем мы разобрались. Но не в системе, — въедливо сказал Чибис. — Или она секретная?

— Ужас до чего секретная! Потому и на вывеске… Ведь я рассказывал: есть клуб любителей аномальных явлений. Это люди, которые стараются устранять всякие нарушения во Всеобщем информационном поле. Так называемые дисбалансы. Вон, Чибис любит это слово.

— Не-а, не люблю…

— Любишь его произносить… В мире есть разные гадости, которые развиваются по законам природы, против них не попрешь. А есть такие, которые возникают случайно. С ними есть возможность бороться. Иногда, если вовремя ликвидируешь такую пакостную случайность, можно избежать беды в крупных масштабах. Вот, наши люди и стараются делать это. В меру своих сил…

— Ян, какая ты зануда, — сказал Шарнирчик. — Дай я объясню. Кнабс — это название. Вот такое… — Он пальцем написал в воздухе несколько букв, и они целую секунду светились, как неоновые трубки: КНабС. — Клуб наблюдателей за Стабильностью…

— За стабильностью Всеобщего Информационного Поля, — вмешался Ян. — Которое сокращенно именуется ВИП.

«Великий Вип!» — вспомнил я опять и посмотрел на Чибиса. А он на меня. Потом — оба на Яна. Чибис выговорил:

— Ничего себе… клуб…

А я спросил:

— Ян, у тебя какое звание?

— Звание? Ты военкомат, что ли, вспомнил? Это все позади…

Я упрямо сказал:

— Нет, я про звание в КНабСе. Есть же, наверно, разные должности. Ну, и чины… Вот мы сегодня прочитали, что система связана с речными путями… Наверно, и звания должны быть флотскими…

Ян хмыкнул и помотал головой:

— Ну, фантазеры… У нас абсолютно гражданская организация. И все там на одном уровне… Ну, если сравнивать с флотом, то все мы… кнабс-капитаны… По-моему, звучит, а?

Чибис повозился на стуле.

— Как-то это… несолидно…

— Почему? — слегка обиделся Ян.

— «Кнабэ» — по-немецки «мальчик». Получается, будто детская организация.

Ян обрадовался:

— А так оно и есть! Потому что с точки зрения взрослых здравомыслящих людей мы заняты детскими играми! Какое-то торможение галактик, межпространственные порталы, ликвидация локальных возмущений в системе темпоральных полей, изменение направленности событийных векторов… Клуб любителей фантастики. Кстати, по этому ведомству он и числится у властей…

Чибис поскреб в затылке и серьезно сказал:

— Годится…

А я спросил, пугаясь собственного нахальства:

— Ян, а можно мы тогда… будем считаться кнабс-юнгами?

Ян потер щетинку на впалых щеках и ответил с неожиданной серьезностью:

— Кнабс-юнгами пусть будут Соня и Саньчик. А вы будьте кнабс-лейтенантами. Идет?

Все это было похоже на игру, но я смутился всерьез:

— Но мы же… еще ничего на сделали для КНабСа…

— Как не сделали? Шарнирчик, что они говорят! Чибис перебил стаю шпионских мух! А Клим… у него, по-моему, зреют в голове какие-то масштабные планы!

Никакие планы у меня не зрели. Но я не стал спорить, потому что очень хотелось считать себя кнабс-лейтенантом, а не гостем в кафе «Арцеуловъ».

Щуплый Костик Железкин славился не только умением примагничивать железо и чугун (даже утюги!), было подходящее прозвище — Железкин. И дело не только в его магнетизме. Он был еще прирожденный механик. Умел мастерить крохотные двигатели и бывало, что вживлял их в кукол. В картонных и тростниковых петрушках, зайцах и пиратах тикали пружинные сердечки.

Саньчик не оставлял любимого занятия — то и дело вырезал из коры паровозики. Железкин вставлял в них свои микромоторы, и паровозики бегали по кирпичным дорожкам и половицам. Саньчик дарил их всем, кто просил. А были и беспризорные паровозики. Скоро их развелось столько, что они шебуршали по углам, как мышата. Толстый серо-полосатый кот Пуппелькатер вначале гонялся за ними, но скоро понял, что это не мыши, а сплошная подделка, и только фыркал от возмущения.

Железкин предлагал починить часы, которые висели на башне. Чтобы в них снова заработала музыка!

— Прочему их не дали мне перед тем, как тащить на верхотуру?

Но местный пожарник дядя Игорь (он ездил по поселку на красном мотоцикле с огнетушителями) сказал, что в часах вообще нет никакого музыкального механизма.

— Мне ли это не знать? Сам приколачивал под крышей…

Кстати, он повесил там не только часы. Ниже часов он прибил деревянное солнышко. Вездесущие малыши нашли где-то круглую крышку от кадки с квашеной капустой, отскребли ее добела и покрыли лаком. А потом выпросили у старших ребят несколько желтых реек для лучей.

— Дядя Игорь, прибейте, пожалуйста!

Дядя Игорь, ворча в усы, полез наверх по скобам и приколотил деревянный круг с торчащими в стороны палками. Солнышко получилось что надо! Сочинитель Серый даже сказал:

— Почти как на театре Образцова…

Может быть, и правда, как на том театре (я там не бывал).

Жизнь «пуппельхаусной» компании была шумной и, на первый взгляд, бестолковой. Малышня бегала и галдела, девчонки таскали по всему помещению куски цветной материи, Ринка о чем-то спорила с Серым, мальчишки стучали молотками… Но потом оказывалось, что они не просто стучат, а вгоняют конопатку в старую шлюпку; что Ринка и Серый горячо обсуждают сценарий; что девчонки кроят и сшивают пестрый занавес, что «мелкое население» репетирует песни для спектакля…

Те, кто умел командовать куклами, то и дело забирались на антресоли и тоже устраивали «репетиции». Куклы принимались скакать по всему помещению.

Иногда «население» Пуппельхауса — и мелкое, и постарше — срывалось с места и бежало на край поселка. Там, на лугу, стояли футбольные ворота, и народ «устраивал себе разрядку». Играли все, даже пятилетние мальчишки. С большими криками, но без больших обид. Потом девочка Даша — Ринкина подружка с медицинской сумкой на боку — мазала народу йодом ссадины. А иногда и не йодом, а водой, которую набирали в колодце через дырку в люке. Говорили, что помогает, хотя и не так сильно, как при спускании в глубь колодца…

До открытия театра, до премьеры «Шумного бала со всех сторон» было еще далеко. Но и такая вот жизнь — с репетициями, ремонтом, хохотом, чаепитиями среди раскиданных ящиков и колес — была замечательной. «Вертящей голову», как выразился однажды Чибис. Я согласился с ним. И однажды высказал Ринке, что, может быть, «вся эта свистопляска» даже интереснее, чем будущие чинные спектакли. Ринка возразила, что спектакли будут не чинными, а тоже со свистопляской. Но потом вдруг сказала:

— А может, ты и прав…

С ней бывало такое: сначала заспорит, а потом замолчит на секунду и согласится. Особенно, если мы беседовали один на один, в сторонке от остальных. Да, так случалось: мы вдруг оказывались рядом, ближе друг к дружке, чем к остальным. Все варятся «в общей похлебке», а мы как бы сами по себе. И я при этом каждый раз вспоминал, как однажды Ринка коснулась губами мочки моего уха. Больше такого не случилось ни разу, но и вспоминать это было так… «душещекотательно».

А Чибис чаще был рядом не со мной, а с другими ребятами. Его интересовали шлюпочные дела. Ну и ладно! Нам и в городе хватало друг друга…

Дорога до Колёс была теперь простой и быстрой. Мы проникали в коридор под «Арцеуловым», за полминуты пробегали «архивированное пространство» и оказывались в кассовом зале станции Пристань-I. Оттуда через неприметную дверцу и коридор с плакатами — на подземный перрон. От него ровно в десять утра отходил крохотный поезд из трех вагончиков. Его все называли — «мотовоз». Хотя что значит «все»! Пассажиров там бывало одни-два, не больше. Молчаливые и нелюбопытные… Скоро такие поездки стали для нас привычным делом.

Обратно, из Колёс в город, мотовоз уходил в шесть вечера. Надо было исхитряться, чтобы не опоздать (ведь не будешь каждый раз просить мэра о спецрейсе для наших персон!). Иногда мы все же опаздывали, тогда Ринка вела нас на автостанцию и устраивала на какой-нибудь автобус до Тюмени. Да, такие все-таки ходили в город, только угадать на них без помощи местных, знающих жителей было немыслимо…

А один раз мы с Чибисом отправились в обратный путь пешком — ради любопытства. Дорога эта снова показалась нам загадочной, почти приключенческой. Мы шли и рассуждали о хитростях энергетических полей, заполняющих Вселенную. Чибис опять упомянул о разбегании четыреста девяти (или даже четыреста семнадцати) галактик. Я спросил, почему они так его волнуют. Чибис пожал плечами:

— Кто их знает? Засели в голове… Ян не раз упоминал… Говорил, будто бы это разбегание как-то влияет на потепление земного климата.

— Да каким образом?

— Вот и я думаю: каким? По-моему, все это болтовня кнабс-капитанов. Под ней они прячут более серьезные вопросы…

— Астероид Юта-М?

— Да при чем тут астероид? Главное-то — как влияют мелкие возмущения ВИПа… ну, то есть дисбалансы… на повороты крупных событий…

Чибис разбирался в этих вопросах больше меня, хотя и не читал книжку Мичио Накамуры. Но я не досадовал. Мне было хорошо оттого, что Чибис вот он, рядом. И что недалеко, в Колёсах, есть Ринка. И что вообще жизнь такая вот — азартная и беззаботная…

Под мостом через речку Покатушку мы отыскали спрятанную в прошлый раз тачку. По очереди покатили в ней друг друга по рельсу. До старой будки. Будку опять открыли нашим ключиком и спрятали тележку на прежнем месте. И вздохнули с облегчением. Ведь, как-никак, мы тогда, на пути в Колёса, ее украли (хотя она, скорее всего, была никому не нужна). А теперь вернули! И тем самым уничтожили в мире еще один маленький дисбаланс. Он едва ли на что-то влиял во Вселенной, но… кто его знает…

Вермишат с нами в этот раз не было. Им не повезло — их заставили ходить в летний лагерь при школе. К бабке Вермишат в начале каникул заявилась какая-то завуч или инспекторша и сообщила, что Саньчик требует особого наблюдения. Потому что он на учете в милиции (за тот «криминальный случай с ножом»). Будет лучше, если он станет проводить время на глазах у опытных педагогов. Саньчик заупрямился, но инспекторша и бабка на него цыкнули. Бабке было во всех отношениях выгодно, чтобы за мальчишку отвечала школа. Однако бабка заявила, что одного Саньчика, без сестры, она в лагерь не отпустит. Мол, сестра тоже имеет право, потому что будущая первоклассница и уже записана в эту самую школу. Инспекторша позвонила начальству и утрясла вопрос. Бабка была счастлива: и забот меньше, и расходов — путевки-то оказались бесплатные, для «малоимущих детей».

Поэтому Саньчик и Соня теперь бывали в Колёсах только по выходным.

Однажды я взял с собой Лерку. Мама и папа уже смирились, что я каждый день исчезаю до вечера. Я слышал, как мама объяснила папе: «Он же не один, а со своим другом Максимом, который очень воспитанный мальчик. А в Колёсах у них детский коллектив, им руководит школьница, с которой Клим был в лагере…» Папа не возражал. Только заметил, что я мог бы взять с собой сестренку, которая нигде не устроена и болтается по помойкам… Ну, что делать, я взял. Мотовоз Лерке понравился. Понравилось и большое колесо в поселке. Но ребята почему-то не понравились. И куклы тоже. Она заскучала, села в сторонке и так провела время одна до самого отъезда. Правда, не скандалила…

В общем-то, понятно, у нее была своя компания — в нашем дворе. Две одноклассницы-близняшки и стриженый второклассник Борька, которым три девчонки помыкали, как хотели (а он почему-то терпел). Они целыми днями прыгали на асфальте по расчерченным классикам, строили за мусорными контейнерами какие-то пирамиды или болтались на качелях среди жидких кустов акации.

Больше ехать со мной Лерка не захотела. Я утешил себя и родителей:

— Вот поедем в Крым, и она хлебнет летнего отдыха на всю катушку…

В Крым собирались мы в конце июля. Именно к тому времени папа должен был решить дела со сценарием, получить деньги и выкупить у своего соавтора Садовского машину.

Когда я сказал Чибису, что уеду, наверно, на три недели, он не огорчился (меня это даже царапнуло). Наоборот, он даже обрадовался:

— Вот и хорошо! Накупаешься, будешь загорелый, как мулат! И столько всего повидаешь!..

Правда, потом он вздохнул как-то странно и заметил:

— Ну, что ж… Буду искать маску один, время еще есть…

Маску мы искали постоянно. Хотя это трудно было назвать поисками. Вечером, вернувшись из Колёс, мы вскакивали на свои велосипеды (у Чибиса был такой же старый драндулет, как у меня) и мотались по разным улицам. Без намеченного плана. Чибис доставал рогатку, смотрел, куда она показывает своей ручкой, и мы катили в том направлении.

Рогатка показывала, куда ей вздумается. То на древнюю водонапорную башню, то на новый магазин «Книжная столица», то на памятник Ленину, оставшийся на площади с советских времен. Владимир Ильич протягивал в пространство руку, словно советовал: ищите вон там. Но где это «там»?

По-моему, рогатка просто дурачила нас. Я однажды так и сказал Чибису. Он грустно кивнул. Потом вскинул сине-зеленые глаза:

— Но Клим… где-то же эта маска должна быть.

— Если не сгорела… — брякнул я. Сам не знал, с чего у меня поднялась досада. Я, конечно, эту досаду скрутил, но Чибис успел ее заметить. Я быстро сказал:

— Ну, чего уж так горевать. Ведь есть портреты…

Да портреты были — в квартире Арцеулова. И был снимок в мобильнике Чибиса. Улыбка появлялась на дисплее всякий раз, когда включался телефон. Включался — словно выговаривал слова:

Ветер запутался в мокрой листве, Капли дождя загорелись в траве… Радуги свет — Летний букет…

Чибис думал о маске больше, чем я. Мне тоже хотелось отыскать Агейкин портрет, но нельзя сказать, чтобы это желание было неотступным. И на поиски я ездил скорее потому, что мне было хорошо с Чибисом. А маска… ну здорово будет, если найдем! Но если и не найдем (что скорее всего!) беды не случится. А Чибиса, видимо, грызло постоянное беспокойство. Иногда он делался чересчур задумчивым. Даже Ян сказал однажды:

— Чибис, ты чего крылышки опускаешь?

— Ничего я не опускаю! Просто… с тетушкой поспорил.

— Врешь ты, по-моему, кнабс-лейтенант, — заметил Ян. — Ну, ладно, в душу к тебе мы не полезем… Давайте, я развлеку вас новой песенкой. Знаете, кто ее сочинил?

Мы, конечно, не знали. Ян сказал, что споет, а потом назовет автора. Мы были в главном помещении кафе, Ян взял у одного из гостей гитару, присел на лавке у окна. Стал подкручивать колки на грифе. Его трехлетняя дочка Майка сидела у него на плечах. Она часто ездила так на отце, когда он занимался своими делами, и сейчас тоже не слезла. Сообщила:

— А я знаю, кто сочинил…

— Но будешь молчать, не так ли? — сказал Ян.

— Ага…

Ян взял несколько аккордов и запел несильным дребезжащим голосом:

В небе лиловом летят дирижабли — Будто во сне, но совсем наяву. А по земле ходят толстые жабли, Пузами гладят сырую траву. Там, в небесах, тучки будто из ваты, Жаблям до них никогда не достать. Только они вовсе не ви-но-ва-ты, Что им судьба не велела летать. Что в результате природных процессов Сфера их жизни — болотистый луг. Но не забудьте: средь них есть принцесса — Та, что однажды поймает стрелу…

Ян прихлопнул струны. За столами поаплодитровали. Мы тоже. Ян поклонился, не вставая и не ссаживая Майку.

— Чувствительная песня, — сказал я. — Вечная и несбыточная места о полете…

— Почему несбыточная? Может, принцессе удастся полетать, — заметил Чибис. — На сказочном ковре-самолете…

— Или на драконе, — добавил я. — Который будет охотиться за упитанными жаблями…

— Ты мрачно смотришь на вещи, Клим, — сказал Ян.

— Я пошутил…

— «Жабли» — неправильное слово, — заявила костлявая большеглазая Майка. — Их не бывает.

— Это поэтический образ, — объяснил Ян. — Понятно?

— Ага…

— А кто автор? — спросил Чибис.

— Неужели не догадались? Шарнирчик!

— Вот это да! — изумился я. — А почему он сам не поет?

— Стесняется, — объяснил Ян. — Видите, и сейчас носу не кажет. Скромен, как настоящий юный талант…

— Мне велел молчать про Шарнирчика, а сам… — обиделась Майка.

— Сейчас уже можно… Слушай, ты слезешь наконец с меня, четырехрукий примат?

— Зачем?

— Почему ты не осталась дома помогать маме?

— На маме нельзя ездить.

— Это верно, — согласился Ян. — Ни в прямом, ни в переносном смысле. А меня ты укатаешь окончательно, когда она уедет в командировку… И чем я тебя буду кормить? Мама же не позволяет тебе питаться соевыми продуктами…

— Купим вермишель быстрого рега… ре-а-гирования, — заявила Майка. Видать, она немало общалась с Вермишатами.

Пришел Бумсель, завертел хвостом и напомнил, что его пора кормить.

— Я назвал бы тебя Прорвой, — сообщил Ян, — однако боюсь обидеть ученых коллег из одноименной лаборатории. И потому назову тебя просто Обжорой…

Бумсель пританцовывал и преданно блестел глазками.

— Шарнир, покорми зверя! — крикнул через зал Ян.

Пришел Шарнирчик, насупленный, ни на кого не глядящий.

— Ладно смущаться, будто красна девица, — сказал Ян. — Душевная песня. Вот и ребята подтверждают.

— Ага, — подтвердили в три голоса Майка, Чибис и я.

— Еще и дразнятся, — буркнул Шарнирчик. Подтянул трусы, подхватил Бумселя под мышку и пошел между столов, не оглядываясь. Но видно было, что он доволен.

Бумселя кормили четыре раза в день. Днем и вечером — без особого расписания, а тогда, когда он сам напомнит. Но завтрак ему давали строго в половине девятого. Это было что-то вроде ритуала. Бумсель приходил сверху, шел в комнатку позади стойки, и там Ли-Пун, Шарнирчик или сам Ян выкладывали ему в плошку фирменный собачий корм «Трезор» из натурального мяса. Дело в том, что соевые заменители избалованный пудель сразу распознавал тонким собачьим нюхом и ел их неохотно, особенно по утрам.

Пакеты с «Трезором» Ли-Пун с вечера оставлял за тумбочкой со старинным помятым самоваром, который здесь стоял просто так, на память о прежних временах. Бывало, что к половине девятого в кафе забегали Саньчик и Соня. Тогда именно они кормили ненаглядного Бумселя, целовали его в нос и спешили в свой лагерь. Похоже, что им там нравилось…

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ ЖИВАЯ ВОДА

Кто-то поет в сарае…

Все было хорошо. Теплое лето, ожидание путешествия, постоянные поездки в Колёса… Правда, в Колёсах для меня важнее всего была Ринка, а не театральные дела. Куклы меня, по правде говоря, почти не интересовали. Я даже не очень-то их различал. Мельтешит под ногами всякая тростниково-бумажная мелочь с волосами из пакли… Ну да, в общем-то забавно (а главное — Ринке это нравится; и я делаю вид, что мне тоже). Однако, я все чаще вспоминал другую куклу — флейтиста с выставки в музее купца Лактионова. Конечно, он двигался с помощью ниток, а не силою фантастической гравитации, но зато как двигался! Как бегали по клапанам флейты его тонкие пальцы, как он вскидывал ресницы над совершенно живыми глазами!..

Я не стал говорить о флейтисте Ринке — обидится еще за своих самодельных актеров! А обижать ее мне совершенно не хотелось. Наоборот, хотелось, чтобы ей всегда со мной было хорошо… И я сказал про маленького музыканта Чибису. Помнишь, мол, как он играл, как был совершенно живым? Гораздо живее, чем здешние самоделки, хотя им шевелил на глазах у всех длинный парень в комбинезоне.

Чибис кивнул: помню. Но тут же сказал непонятно:

— Только неизвестно, кто кем там шевелил…

Я хотел спросить: что он имеет в виду. Потому что проснулось странное ощущение — будто Кукольный флейтист был как-то связан со мной. Но Чибис тряхнул отросшими лохмами и убежал к ребятам, которые разворачивали на траве пятнистый шлюпочный парус…

Он убежал слишком быстро. Последнее время он часто вел себя так: оборвет фразу, не ответит на вопрос, встряхнется — и в сторону. Словно пытался спрятать какие-то свои заботы. Может быть, мне это просто казалось. Но все же один раз я спросил:

— Ты какой-то напружиненный. Случилось что-то, да?

Он быстро сказал:

— Ничего не случилось. С чего ты взял… Так, семейные вопросы…

— С тетушкой опять поцапался?

— Ну…

Не хотелось ему говорить. А я… какое я имел право лезть в не свои дела? Может, для Чибиса такое любопытство хуже горькой редьки…

И вообще — что я знал про Чибиса? Мы и знакомы-то были всего два месяца (то, что раньше сидели в одном классе, это ведь не в счет). Ну да, вместе окунулись в загадочную жизнь КНабСа. Но друг в друга-то не так уж и окунались…

Я понятия не имел, как он относится к матери. Есть у нее где-нибудь муж или нет. Хватает ли Чибису и тетке денег на житье-бытье. Не знал даже, кем он хочет стать, когда вырастет. (Впрочем, и про себя не знал…)

И теперь, проводив Чибиса глазами, я задумался. Но… и не только о Чибисе. Почему-то и о флейтисте. Не о кукле, а о том, живом. Казалось бы, с какой стати? Что мне до него? Но вот… Будто предчувствовал что-то…

Старый учитель отца, Всеволод Сергеевич Глущенко, «оказал влияние» в столичных кругах — папин сценарий (то есть папин и Глеба Яковлевича Садовского) рассмотрели быстрее обычного и приняли в производство. А почему бы не принять? По-моему, сценарий был интереснее многих (хотя я иногда критиковал его). Без всякой стрельбы и голых теток, зато «про жизнь» Про большой спор молодых газетчиков со всякими сволочами…

Папе и его соавтору перечислили гонорар. Теперь оставалось оформить покупку «Мазды» у Садовского. И тогда — на Юг!..

Во мне все сильнее дрожали «путь-дорожные» струнки. Было, конечно, жаль расставаться с ребятами, но это же всего на три недели! Лишь бы Ринка и Чибис не загрустили. Но Ринке некогда грустить, она по уши в делах. А Чибис…

Зачем нам расставаться?

Мысль эта — когда Чибис убежал чинить парус — вспыхнула, как фонарик, и сразу стала четкой и убедительной.

В самом деле! Почему не позвать Чибиса с собой? Места в машине хватит. Деньги на пропитание? Да много ли надо птахе-Чибису? А может, и тетушка подкинет на дорогу…

Друг с дружкой было бы гораздо веселее. И мне, и ему… Главное, что ему! Пусть забудет о своих печалях…

Я хотел сразу же кинуться с этой идеей к Чибису! Но в последний момент удержался. Надо все же посоветоваться с мамой и папой. Конечно, они согласятся (хотя и посомневаются сначала), но лучше их подготовить заранее…

Хорошо, что я удержался…

В тот день, когда мы приехали в город на мотовозе, я сразу помчался домой. И увидел, что мама и папа не такие.

То есть они держались так, как это бывало при серьезных неприятностях. Подчеркнуто делали вид, что все в порядке. Все нормально, не о чем беспокоиться. Очень спокойно смотрели перед собой, очень сдержанно говорили друг с другом и со мной. И ходили, как деревянные, хотя думали, наверно, что выглядят ничуть не встревоженными.

Первым делом я подумал: неужели опять решили разводиться? Нашли время!..

— Будешь обедать? — спросила мама с безразличным лицом.

Я сразу сказал:

— Что случилось?

— Ничего не случилось… Где ты извозил так штаны и рубашку?

— Что случилось?! — заорал я. Лерка даже присела.

Папа тоже был здесь, в прихожей. Он не любил женских выкрутасов в разговорах. Объяснил прямо:

— Нехорошие новости. Не у нас, у Глеба Яковлевича, но все равно. Мы же товарищи…

— Какие новости?!

— Не кричи, — сказала мама. — Такие новости, что он просит немедленно выкупить машину…

— Ну и что? — с облегчением выдохнул я. — Ну и выкупим. Деньги-то пришли…

— Да… — сказал папа и зачем-то сел на круглый табурет у вешалки. — Но, как говорит Заратустра, есть в жизни множество причин… Дело в том, зачем ему понадобились деньги так срочно…

— Рэкетиры прижали? — боязливо спросил я.

— Не говори глупости! — вскинулась мама. — У Глеба Яковлевича заболела жена. — Неожиданно и очень тяжело. Лечение возможно только в Германии. Деньги нужны немалые…

Я даже разозлился:

— Ну и в чем дело-то? Получит за машину, отдаст на лечение…

— Мудрое суждение, — сказал папа. — Только это не выход. Сумма получается в два раза меньше той, что нужна…

«Ну, а мы-то что можем сделать?» — чуть не сказал я. В самом деле — что? Но я не сказал, потому что вдруг вспомнил:

— Но папа! Ты же говорил, что Садовский давно в разводе!

Родители вдвоем посмотрели на меня, будто на маленького. И молчали с полминуты. Папа выговорил:

— В разводе или нет, а она все равно живой человек. И не совсем чужой для него…

— И кроме того, — услышал я будто со стороны мамин голос, — она ведь мама его сына. Глеб в нем не чает души… Помнишь мальчика Яшу… то есть Ясика, который восьмого марта играл на флейте?

Конечно, это все было не случайно! Это какое-то сплетение энергетических (или антиэнергетических!) полей. Или разных судеб! Или кармы (или как это называется?).

Я даже не удивился. Будто чуял заранее: должно случиться что-то такое.

Еще бы я не помнил мальчика Ясика! В этот миг я будто сам превратился в него. И не просто в него, а в того Ясика, который услышал, будто у него не стало мамы. Что на свете может быть страшнее?

Ясик уронил флейту и стоял, опустив руки…

Если бы не было на свете никакого Ясика, я конечно, все равно сказал бы то, что сказал в тот раз. Это я знаю твердо. Но стоявший перед глазами Ясик сделал решение быстрым и единственным. Все, конечно летело к чертям, но зачем пудрить друг дружке мозги?

— Так в чем дело-то? — спросил я.

— Не понимаю… — сказал папа.

— Прекрасно понимаешь, Не продавай машину, вот и все…

— Да, но…

— Деньги отдай Садовскому, а машину пусть он продаст кому-нибудь еще. Вот и будет нужная сумма…

— Люблю четкость формулировок, — сказал папа. Опустил голову и стал шевелить носками домашних туфель.

— Клим, ты это всерьез? — негромко спросила мама.

— Господи, а что еще можно сделать? — сказал я.

Папа исподлобья взглянул на маму. С какой-то невысказанной фразой. Мама — на него.

— Ну вот… — выдохнул папа. Сел прямо, расправил плечи. Я понял: они с мамой уже обговорили этот вопрос. Им нужно было только мое мнение.

Мама вдруг шагнула ко мне, повернула спиной, прижала к себе. Я макушкой коснулся ее подбородка. Мама кашлянула и проговорила:

— Все-таки у нас неплохой сын. Да, Аркаша?

— Временами… — сказал папа. Тоже кашлянул и отвернулся.

Мне вдруг стало тошно. От стыда. Они что, считают меня благородным, самоотверженным, великодушным? Тьфу… Я же просто боюсь! Боюсь за флейтиста Ясика, за его маму… За свою маму: вдруг и с ней однажды случится что-нибудь такое же страшное?..

Ну, нельзя же уступать страшному, если есть хоть какой-то способ защиты!

Я хотел тут же высказать это, но вдруг почувствовал, что в горле будто деревянная затычка. С занозами. А мама неожиданно сказала:

— Но есть одна опасность…

— Какая? — спросил папа с непонятно веселым любопытством.

— Все знакомые… и незнакомые… объявят нас сумасшедшими. Если узнают…

Я проглотил занозистую затычку:

— Не все… — Потому что подумал: Глеб Яковлевич Садовский не объявит. Ясик не объявит. И мама его тоже… И еще вспомнил почему-то людей из кафе «Арцеуловъ» — плечистых пилотов, очкастых авторов космических идей, водителей с дальних трасс…

И Ринка, не объявит, и Чибис, и все люди из поселка Колёса…

Папа встал.

— Позвоню Глебу. А то ведь бывает… теряя минуту, теряешь судьбу…

— Так говорит Заратустра, — ляпнул я.

Папа нагнулся, сдернул туфлю, делая вид, что хочет запустеть ею в меня. Я хохотнул и присел. Папа уронил туфлю, сгорбился и ушел из комнаты.

Мы с мамой молчали. А Лерка вдруг капризно спросила:

— Мы, что ли, значит, никуда не поедем, да? — Она, конечно же, крутилась рядом.

— Ну, почему же, — осторожно утешила мама. — Придумаем что-нибудь. Можно поехать на поезде, только чуть позже, во второй половине августа… Наскребем на билеты.

— А на машине, значит, нельзя?

Мама хотела погладить ее по голове.

— Лера, но ты же слышала, что случилось… У дяди Глеба такая беда…

— Ну, не у нас же, — заявила рассудительная сестрица.

Я почувствовал, что взорвусь, как петарда.

— Валерия, — очень сдержанно сказал я. — Да, не у нас… Вот представь, купили мы машину. Съездили в Крым, катаемся на ней по городу. Иногда берем покататься Глеба Яковлевича. Вместе с сыном. Едем по зеленым окраинам… Справа — цветущие луга, слева — благоустроенное Парамоновское кладбище…

— Клим… — предупредила мама.

— Мама, подожди… Глеб Яковлевич Садовский просит папу: «Останови ненадолго, мы с Ясиком навестим могилку его мамы…» И они идут, а мы ждем в машине. В той самой, которая могла бы спасти маму Ясика, но мы не захотели…

Я думал, она дрогнет. Может, заморгает или хотя бы шмыгнет носом. Но Лерка сказала прежним тоном:

— Ну и что?

Я потер уши (они почему-то захолодели). Я попросил:

— Мама, ты иди, пожалуйста, в комнату… Ну, пожалуйста. На минутку…

И… мама послушалась.

Я в правую руку взял оброненную папой туфлю. Левой рукой развернул Валерию, ухватил ее за куцый подол адидасовского платьица и вляпал подошвой по малиновым колготкам!

Лучше бы я вляпал по фугасу!

Лерка взорвалась яростным ревом! Ее сроду пальчиком не трогали, а тут… Она рванулась из комнаты, вылетела из квартиры, вернулась, сунула ноги в сандалетки и, хлопая подошвами, умчалась вниз по лестнице.

Я сразу обмяк. Ушел к себе, сел на тахту, привалился к спинке — будто театральная кукла, у которой обрезали нитки.

Мама и папа возникли в комнате.

— Что ты с ней сделал?! — отчаянно сказала мама.

— Треснул ниже поясницы.

— Всего-то… — хмыкнул папа. Но мама по нему и по мне прошлась гневными глазами:

— Она такая впечатлительная девочка!

— И стервозная, — уточнил я. Потому что слегка пришел в себя.

— Вы оба изверги, — сообщила мама. — Где теперь ее искать? Надо позвонить ей вслед…

Но Леркин мобильник валялся на подоконнике.

— Нигде не надо искать, — решил папа. — Побегает и придет. Первый раз, что ли? Постоянно шастает со своими дружками.

В самом деле, сестрица не раз гуляла допоздна с приятелями — близняшками Катей и Наташкой и со стриженным смирным Борькой. Скорее всего, и сейчас пошла к ним: искать утешения и прятаться от нас. Назло…

Так мы сначала и решили. И делали вид, что ничего не случилось. Было около семи вечера, на улице еще яркий солнечный свет. Чего тут беспокоиться? Я сидел в своей комнате и притворялся, что читаю Мичио Накамуру (Ринка отдала мне эту книгу насовсем). И каждым нервом прислушивался: не возвращается ли сестренка?

Злости не осталось ни капельки. Наоборот… Ну, какая же я сволочь! Поднял руку на такую кроху!.. Ну, правда, не совсем кроха, девятый год уже, вроде Вермишат, но ведь на них-то я даже не сердился никогда, хотя случалось, что они тоже вредничали. А на собственную сестру… Больше не замахнусь ни разу! Даже голос никогда не повышу! Лишь бы вернулась скорее… Великий ВИП, сделай так, чтобы ничего с ней не случилось!

Мама заглянула ко мне.

— Что-то долго она гуляет, ужинать пора… Может быть, есть смысл пойти поискать?

Я с облегчением выскочил на улицу. Ходить, искать — это лучше, чем томиться в неподвижности. Когда ищешь, есть надежда, что вот сейчас, в этом закоулке, за этим углом…

Не было Лерки ни за углами, ни в закоулках, ни в ближних дворах. Борька и близняшки мотались в скверике на качелях. Они сказали, что сегодня после середины дня Лерку не видели…

Господи Боже мой, куда ее унесло? А если решила уйти насовсем, куда глаза глядят?.. Знать бы, в какую сторону…

Я обошел соседние кварталы — и старые, деревянные, и с новыми домами. Заглянул даже под мост на Камышинской — там иногда местные малыши ловили в Туренке головастиков. Но сейчас никто не ловил, никого не было. Только беспризорный пятнистый кот вышел из камышей, глянул на меня с укором…

Запиликал в нагрудном кармане мобильник. Я выхватил его с отчаянным ожиданием: сейчас мама скажет, что Лерка вернулась! Но мама спрашивала (нарочно спокойным голосом): какие у меня результаты? Я таким же голосом ответил, что пока никаких, но думаю, что скоро найду. И нажал кнопку отбоя, потому что понял: вот-вот разревусь.

Мелькнула мысль: пойти к Вермишатам, попросить их включиться в поиски. Они лучше меня знают здешние укромные места. И вообще, если не один, не так тошно. И я поспешил к спуску в Городищенский лог.

И увидел, что Соня и Саньчик топают мне навстречу.

Саньчик сразу спросил:

— Клим, что делать, если нашлась еще одна собака?

— Какая собака? — сказал я машинально.

Соня деловито объяснила:

— Мы не видели, какая. Только слышали. Она скулит в сарае так жалобно. Похоже, что щенок…

— Мы посвистели, она помолчала, а потом опять… — добавил Саньчик.

Не хватало мне еще забот со щенками!

— У нас Лерка пропала. Ушла и не возвращается. Вы ее не видели?

— Не-а… Давно пропала? — спросил Саньчик.

— Часа два назад.

— Всего-то? Погуляет и придет, — сказала Соня.

— Каникулы ведь, — добавил Саньчик.

Вермишата вовсе не были бесчувственными. Просто они не видели причины для тревоги. А вот скулящий щенок…

— Может, он голодный… — прошептала Соня.

— Ну, так вытащите из сарая и покормите! В чем вопрос?

Соня и Саньчик наперебой объяснили, что вопрос в замке. Сарайчик стоит на дворе их соседа, дяди Кирилла. Сосед хранит в нем дрова. Стаскивает туда всякий деревянный мусор, который находит в логу на свалках. Сегодня он отыскал несколько сосновых поленьев с толстой корой. Саньчик увидел их и спросил: не даст ли дядя Кирилл ему один такой кусок? Из коры так хорошо вырезаются паровозики. Но сосед в ту минуту был с похмелья и потому смотрел на жизнь сумрачно. Он показал Саньчику увесистую дулю. И в подтверждение своей неуступчивости навесил на дверь сарая во-от такой замок. «Вроде того, на будке…»

— Ну а я-то что сделаю?

— У тебя же есть ключик… — напомнила Соня.

— Он у Чибиса.

— Можно же попросить у него, — сказал Саньчик.

Все было можно! Если бы не отчаянный страх за Лерку. И я сказал:

— Мало тебе истории с ножом? Попадешь теперь в милицию за кражу со взломом… Все попадем.

— Да дядька Кирилл уже спит! — запританцовывал Саньчик. — Выпил четвертинку и слег! Ничего не увидит…

Мне в общем-то было все равно, куда идти. Лерку можно искать в любом месте (и одинаково бесполезно).

— Как он там оказался, этот ваш щенок?

— Мы не знаем…

— Мы подошли, а он скулит. Пойдем, сам услышишь, как жалобно…

Мне впору было самому заскулить. Но я пошел. Потому что… ну, мало того, что обидел Лерку, не хватало еще обидеть Вермишат. Да и замок надо было посмотреть, прежде, чем тормошить Чибиса.

Мы прошли между неполотых грядок. Знакомый Тушкан у забора помахал нам хвостом, дружелюбно так. Но без дружелюбия цапнул меня за ногу татарник (с-скотина…) Дверь была кривая и щелястая. А замок — и правда близнец того, что мы отперли на будке. И не понадобился никакой ключ. Я качнул замок, и костыль с кольцом охотно вылез из гнилого дерева. Я потянул дверь. Навстречу запахло деревянной трухой. Было сумрачно и тихо.

Было совершенно тихо. Только кто-то еле слышно вздохнул в дальнем углу. И это едва различимое дыхание я узнал моментально.

Я собрал в себе остатки прежней твердости. Сказал стальным голосом:

— Валерия, ступай сюда.

Что-то застучало, обрушилось, и Валерия пошла к двери. Ее лицо и платье быстро пересекали падавшие из щелей вечерние лучи. А потом она возникла на пороге во всей красе. С мусором в волосах и с дырами на колготках.

— Красавица, — сказал я. — Прямо хоть на витрину «Детского мира»…

Она постояла против меня, шагнула и тихонько ткнулась лицом в мою рубашку.

Я задержал дыхание. Господи, до чего хорошо жить на свете… И спросил сурово:

— Чего тебя сюда понесло? В эту халупу?

Она прошептала в рубашку:

— Мы здесь часто прячемся, когда играем в пряталки…

— Пошли домой, ужин стынет…

— Пошли… — она взяла меня за руку сырыми пальцами.

— Лера, это, значит, ты скулила за дверью? — деловым тоном спросила Соня.

— Я ни чуточки не скулила. Я пела… — полушепотом возмутилась сестра.

Саньчик виновато объяснил:

— Мы не догадались. Слов было не разобрать.

— Потому что я без слов. Просто один мотив…

— Она часто поет, когда одна, — объяснил я. — Мычит какую-нибудь музыку…

— И не мычала я вовсе, а вот так… — Лерка гордо вскинула лицо (вот характер!) и не то простонала, не то провыла несколько нот.

— А что это за песня? — дотошно спросила Соня. Она как бы загораживала Лерку от нас, от мальчишек, и помогала избавиться от виноватости.

— Я не знаю. Где-то слышала…

Она не знала, а я знал! Леркины скомканные нотки сложились в мелодию флейтиста:

…Радуги свет, Лета букет…

В этом была непонятная, но, конечно же, добрая примета!

Я выхватил телефон.

— Мама, все в порядке! Мы идем!

Когда пришли, мама только вздохнула:

— Нагулялась, чудо природы? Где ты так изодрала колготки? Иди, умывайся.

После ужина я понял, что отчаянно хочу спать, и свалился на тахту, не раздеваясь. Это называлось: «Мама я полежу немножко вот так, а потом улягусь по правилам…» Иногда «по правилам» наступало под утро…

Я не успел уснуть. Тихонько отъехала дверь и на пороге возникла Лерка. В отражении закатного солнца, которое бросало лучи от застекленной полки на потолок. В длинной ночной рубашке, с расчесанными волосами.

Тоже мне вечерняя фея…

— Чего тебе?

Лерка на цыпочках подошла к тахте и улеглась рядом со мной. Облапила меня за шею. Так бывало раньше, когда я звал ее (не часто, правда), чтобы почитать перед сном сказку. Сейчас она уткнулась носом в мое плечо и тепло подышала в него. От ее волос пахло сосновой корой.

— До чего бестолковая, — сказал я. — Умчалась куда-то… Я тебя хлопнул шутя, а ты…

— Ага, шутя… До сих пор чешется…

— Не ври давай… А зачем ты полезла в тот сарай?

Конечно, она сама не знала — зачем? От обиды, вот и все… Она опять подышала мне в плечо. Я погладил ее по волосам.

— И долго ты собиралась там сидеть?

— Пока не снимут замок… Я ведь не знала, что дядька запрет за мной дверь…

— Решила, что он это тебя запер?

— Ничего я не решила, сидела, вот и все…

— А если бы пришлось всю ночь?

— Ну и что? — у нее проросли прежние колючки.

— Померла бы от страха.

— И нисколечко не померла бы. Там не страшно, потому что мальчик…

— Какой мальчик? Где?

— Там… Смотришь на него, и с ним хорошо.

— Значит, он остался в сарае? Мы его заперли?

— До чего ты непонятливый, — вздохнула она. — Он и был там запертый. Он же не настоящий мальчик, а портрет. Из дерева. На него солнце падало из дыры. А он улыбался…

Каких сил мне стоило не рвануться с тахты в тот же миг!

Я проводил Лерку до ее постели.

— Мама, я сбегаю к Чибису. По срочному делу…

— Что за дела на ночь?!

— Вновь открывшиеся обстоятельства… — я запихивал в карман на шортах фонарик.

Мама сказала, что уж сегодня-то все эти обстоятельства точно отправят ее в палату реанимации.

— Аркадий, обуздай его!

— Клим, в самом деле…

— Мама-папа, я скоро!..

Улыбка

Я не стал сразу звонить Чибису. Решил разведать сначала: где там этот портрет? (А был ли мальчик?) На ходу обругал себя: вот балда, забыл расспросить Лерку как следует: где именно этот мальчик, в каком углу? Но теперь было поздно возвращаться — я опять, шипя от укусов, пробирался между грядок. Звякнул цепью и снова помахал хвостом Тушкан. Будто подтверждал, что хозяин дрыхнет и бояться нечего. Вот и дверь. Я снова дернул замок, потянул на себя скрипучие доски.

В сарае было темнее, чем раньше. Солнце уже не лезло в щели, оно спряталось за крыши и заборы Городища. Я включил фонарик. Повел широким лучом по углам. Рухлядь всякая, дрова, ящики… Где тут сидела Лерка? (Сидела и «пела»…) Наверно, вон там, на щелястой бочке, под пробитой в стене отдушиной. Скорее всего, именно в эту дыру падали вечерние лучи и высвечивали маску… Я пробрался к бочке. Сел на нее. Уперся светом фонарика в стену напротив… Охнул, испугался немного и радостно обмер.

Мальчишечье лицо выступило из сумрака. Темное, будто загорелое. Со знакомой улыбкой.

Я не сразу схватился за маску. Посидел, привыкая к счастью находки. Потом подошел. Дерево было шероховатое, с мелкими щелками, но улыбка — живая. Та самая…

И у меня внутри была улыбка. Ответная.

— Агейка, привет…

Маска не была прибита или подвешена. Просто застряла среди всякого барахла — между сваленными у стены поленьями, палками, кривым фанерным ящиком, прислоненной к дровам доской, дырявым чемоданом. На уровне моего лица. Видимо, ее бросили сюда, не рассмотрев. Я нагнулся, уперся в доску локтем. Доска шевельнулась, локоть сорвался, фонарик выскользнул из пальцев. Упал, стукнулся и погас.

Вот нечистая сила! Ищи теперь!

Я вытащил мобильник, включил дисплей. И, прежде чем окунуться в поиски, снова высветил Агейкин портрет. Свет был жиденький, не то, что у фонарика, но улыбка была прежняя. Агейкино лицо словно светилось само по себе… Вдруг мобильник шевельнулся в ладони и заиграл. В первый миг я подумал — это мама: «Куда ты пропал?» Но ведь это был не привычный дребезжащий вызов! Это…

Ветер запутался в мокрой листве, Капли дождя загорелись в траве. Солнечный свет…

Мобильник проиграл куплет дважды и притих.

Я не очень удивился такому подарку. Много уже было удивительного и без того. Я сказал:

— Спасибо, Агейка…

Нагнулся, нащупал у ног фонарик. Он не захотел включаться. «Ну и фиг с тобой». При свете экранчика я расстегнул рубашку, осторожно взял маску (совсем не тяжелую) и спрятал за пазуху. Обратной стороной к груди. Маска прильнула к телу — будто примагнитилась. Можно было даже не придерживать. Выбрался из сарая, с огорода, из лога. И бегом пустился на улицу Тургенева, в скверик. Позвонил:

— Чибис, выйди. Я на скамейке…

— Тетя Ага подымет крик…

— Чибис, очень важно!

Чибис не любил задавать лишние вопросы. Примчался через две минуты. Встал рядом, часто дыша. На улице было еще светло — лето ведь! К тому же рядом горел на столбе фонарь. Я откинулся к спинке скамьи, достал маску, повернул к Чибису:

— Вот…

Чибис ничего не сказал. Сел на корточки, взял маску в две руки, всмотрелся в нее, как смотрятся в зеркало. И лишь тогда выговорил слова — те же, что я:

— Агейка, привет…

В его нагрудном кармане проснулась переливчатая музыка.

— Ну, вот… — процедил Чибис. — Тетушка…

— Чибис, это не тетушка. Это Агейка…

— Ой, правда…

Мы сели рядом. Чибис положил маску себе на колени, лицом вверх. Агейка улыбался. Нам и всему миру…

— Возьми его пока к себе, — сказал я. — Потом решим, как быть дальше. Спросим у Яна…

— А почему… я — себе?

— Ну, это же твоя находка…

Он даже привстал (маска, однако, не упала):

— С какой стати моя?!

— А чья же? Твоя была идея — найти! Ты метался, искал всюду, тормошил других. Без тебя ничего не случилось бы…

— Не мели ерунду! — Он, кажется, хотел переложить маску на колени мне, но замешкался. — Смотри-ка… она будто прилипает. Как утюги к Железкину.

— Я заметил. Ко мне тоже… Наверно, какой-то особый магнетизм…

Чибис «отклеил» маску от колен, положил между нами на дощатое сиденье. Я попробовал приподнять ее и оторвал от доски лишь с изрядным усилием. Положил опять.

— Вот это да… Дерево — к дереву.

— Опять хитрости гравитации — сказал Чибис. — Я уже слегка устал от всякой фантастики.

— Терпи, кнабс-лейтенант Чибисов…

Чибис промолчал. Тогда я заметил:

— Можно будет не заботиться, как подвешивать. Хлопнул к любой деревянной стенке — и готово…

— Вот и хлопни у себя дома. У тебя там шкаф деревянный, широкий…

— Чибис, это твоя находка!

— Да перестань! Это же ты ее нашел!

— И не я вовсе, а Лерка…

Чибис растерялся:

— Как это?

Он только тут понял, что даже не спросил: где нашлась маска?

— Лерка распсиховалась, убежала куда глаза глядят. И два часа пряталась в сарае, недалеко от дома Вермишат… А потом говорит: «Там мальчик…» Ну, я пошел, посветил…

— Как он там оказался?

— Я думаю, знаешь что? Хозяин сарая, дядька Кирилл, собирает дрова на свалках, вот он и подобрал Аггейку. Сейчас ломают здание старого драмтеатра, вывозят мусор, скидывают в лог. Даже в газете писали, что это безобразие. Наверно, маска с давних пор валялась у них в какой-нибудь кладовке с этим… с реквизитом. Ее сгребли, не глядя, и — с обрыва…

— Может быть, и так, — задумчиво согласился Чибис. Поднатужился, снова взял маску и положил к себе на колени. И вдруг спросил:

— А почему Лерка-то убежала?

— Ну… я ей вляпал тапкой по корме, вот она и…

— А за что вляпал?

— Вредная стала до невозможности…

Говорить про машину и деньги я не хотел. Лишним людям знать про такое ни к чему. То есть Чибис не лишний, конечно, однако зачем ему это…

Чибис, глядя в сторону, проговорил:

— Клим, это свинство. Она же твоя сестра…

— Да мы уже помирились!

— Все равно ты балда.

— Ага, — с облегчением сказал я. А Чибис погладил деревянные Агейкины локоны и раздумчиво добавил:

— Хотя… похоже, в этом какая-то закономерность…

— В том, что я балда?

— Это само собой… Но, если бы ей не попало, она бы не убежала. И не забралась бы в сарай. И мы не нашли бы Агейку…

Наконец-то он сказал не «ты», а «мы»! И чтобы закрепить его в этом понимании, я радостно воскликнул:

— Да!

Но потом все же решил уточнить:

— А какая тут закономерность?

— Ян рассказывал недавно историю… Ты где-то задержался, а мы пошли прибираться в кладовке с блоками от всякой электроники… Ян, Шарнирчик и я… А в двери заело замок. Шарнирчик и говорит: «Надо Климу позвонить, чтобы принес ключик». А ключик-то у меня. Я достал его, дверь мы открыли, а потом я верчу его в руках, и вдруг стукнуло в голову: «Отчего у него такая странная форма? Неровный какой-то, колючка эта на конце…» Спросил Шарнирчика: «Как ты думаешь, почему он такой?» А тому не до ключика, возится с какими-то платами. Зато Ян оглянулся на меня и говорит:

«Сейчас таких ключиков на свете с полдесятка. Размножаются непонятным путем. А раньше был один. У него интересное происхождение…»

Я говорю: «Какое?»

Вот он и рассказал… Это он от Лики Сазоновой слышал, которая нарисовала Агейку… Будто несколько лет назад знаменитый профессор Евграфов огрел ракеткой своего внука, который приехал к нему из Москвы. Внук разозлился, выскочил из дома, решил не возвращаться. А на улице встретил своего врага. Из «крутых»… Тот уволок профессорского внука к себе на сеновал, в заложники, стал думать, что с ним делать. А потом они разговорились, слово за слово, и оказалось, что этот «крутой» никакой не злодей. И что у него пра-прадедушка был резчиком по дереву, украшал дома. И похоже, что именно он вырезал Агейкин портрет…

— Елки-палки! И ты ничего мне про это не сказал!

— Клим, я думал, ты знаешь! Думал, что Шарнирчик сразу выложил тебе эту историю! У него же язык… как на шарнирах.

— Ну, а при чем здесь ключ?

— Этот профессорский внук и этот парень подружились. И другие ребята… Получилась хорошая компания. Стали раскручивать — что к чему. Оказалось, что пра-прадедушка, который резчик, родом с острова Гваделупа…

— С ума сойти!

— Да… И вот они смастерили из серебряной монеты — тоже гваделупской — ключ-талисман. Чтобы открывать тайны прошлого… И всякие хитрые замки. И заводить старинные механизмы… Стальной волосок на конце — как раз для этого…

— Для чего «для этого»?

— Ян сказал, что в каждом замке и механизме есть тайная пружинка. Ну, как бы душа этого устройства. Надо зацепить ее волоском, и она срабатывает. Потому и открываются замки… Видишь, все началось, как у тебя с Леркой…

— Ты мне зубы не заговаривай! Почему ты мне про это не рассказал?

— Ну, я же правда думал, что ты знаешь… Клим, не обижайся…

— Буду, — сказал я. — Буду обижаться всю ночь, до самого утра…

— Лучше вделай мне своей кроссовкой. Как Лерке…

— Какой хитрый! Ты сразу побежишь куда-нибудь и сделаешь еще одно открытие…

Опять заиграла музыка.

На этот раз звонила мама. Она хотела знать, где я болтаюсь в ночное время. Хотя какое «ночное», когда верхушки тополей еще золотятся от заката.

— Мама, мы тут, недалеко! С Чибисом! Обсуждаем важный вопрос!

Мама велела закончить обсуждение и немедленно идти домой, где я получу очередной подзатыльник.

— А кроме того, я позвоню Агнессе Константиновне, чтобы она сделала тоже самое с ненаглядным Максимом!

— Мам, она не сделает! Она противница таких методов! Давай лучше мы сами друг дружке отвесим по затрещине! И крепче будет, и вам забот меньше!

Мама сказала, что я невыносимый болтун и что через две минуты должен быть дома.

— А то я пошлю за тобой папу!

Через две минуты, конечно, не получилось. Мы поболтали еще минут десять. Потом я заставил Чибиса взять маску с собой, проводил его до подъезда и лишь тогда помчался к себе. Проскользнул мимо мамы — и в постель.

— Ты куда с немытыми ногами!

Я демонстративно захрапел. Мама что-то опять сказала про реанимацию…

Несмотря на храп, я заснул не сразу. Агейкина улыбка висела у меня перед глазами. И все было хорошо. Лишь одно слегка царапало меня — то, что я оказался таким бестолковым. Надо было не хватать маску сразу, а привести в сарайчик Чибиса, тогда получилось бы, что мы отыскали Агейкин портрет вдвоем. А теперь, конечно, Чибису досадно… Хотя какая разница, кто нашел! Главное, что Агейкина улыбка снова родилась на белый свет! Лёнчик Арцеулов и его друзья были бы счастливы не меньше нас…

Спор

Рано утром Чибис прибежал ко мне. С маской в синем пакете с надписью «Газпром». И мы — бегом в кафе «Арцеуловъ». Там как раз оказались Вермишата — кормили завтраком Бумселя. Они обрадовались Агейкиному портрету, поулыбались ему. Но видно было, что у Саньчика и Сони радость не такая, как у нас — более обыкновенная. Ведь история с маской, с туренскими мальчишками прежних времен, с энергетическим полем улыбок не касалось их так сильно, как Чибиса и меня. Они потрепали Бумселя по ушам и помчались в свой лагерь. Там у Вермишат были важные дела. Вместе с другими ребятами и вожатой Надей они готовили цирковое представление. Саньчик надеялся, что его возьмут на роль клоуна (хотя, по-моему, никаких таких способностей у него не было).

А мы дождались, когда появится Ян, и показали маску.

Ян обрадовался по-настоящему. Ну, совсем по-мальчишечьи. Словно был он такой же, как мы. Расцвел.

Он отвел нас в свой кабинет-конторку, усадил на липкий клеенчатый диван и заставил подробно рассказать, как нашли Агейку. Вытащил из ящика стола тяжелый аппарат и отснял маску со всех сторон.

— Будут стереоснимки. А по ним специальная машина сформирует пластиковые копии. Есть такие технологии… Правда, это будут всего лишь копии, но очень точные… А теперь пошли…

— Куда?

— Ну, должен же Леонид Васильич порадоваться находке!

Ян повел нас наверх, в комнату Арцеулова. И едва мы вошли, как часы с журавлями включили свою музыку! Они словно выговаривали слова (хотя на самом деле слова складывались у меня в голове):

Тронет пружинку стальной волосок, Снова проснется старинный вальсок… Улыбка звенит, Эхо — в зенит…

Нескладные, конечно, слова, но ведь не я их сочинял, они сами!..

Часы играли не переставая. Мы поворачивали маску к фотоснимкам на стене (пусть маленький Лёнчик и взрослый Арцеулов познакомяися с Агейкой!). Показывали Агейке комнату: книги, глобус, чертежи, старое кресло — а часы звенели, звенели…

— Пора уносить Агейку отсюда, — решил Ян. — Иначе они не замолчат.

— А мы думали, что Агейка всегда будет здесь… — огорчился я.

— Видимо, здесь хватает рисунков. А маска… она излучает слишком сильное поле, здесь ей тесно. Возникает перегрузка…

Я впервые слегка подосадовал на Агейку: подумаешь какой! Тесно ему… Но тот не ответил на мою досаду: улыбался и улыбался.

— Давайте, повесим его в главном зале, — сказал я. — Там пространство. Пусть висит напротив «Эвклида» и улыбается всем…

— Идея на первый взгляд неплохая… — отозвался Ян.

— А на второй? — слегка обиделся я.

— Там бывают хорошие люди, да… но все-таки питейное заведение. А мальчишке нужна ребячья компания…

— К тому же, там кирпичные стены, — насупленно заметил Чибис. — А маска примагничивается только к людям или к дереву… Лучше всего к дереву…

До меня наконец-то дошло. Я посмотрел на Чибиса. Он отвел глаза, но тут же взглянул прямо. И я сказал:

— Солнышко, да?

— Конечно! Там и компания, и простор. И Агейка… будет, как общий друг…

— Люди, о чем разговор? — спросил Ян.

Конечно, Ян знал про дела в Колёсах, про Пуппельхаус и будущий театральный праздник. Идея Чибиса пришлась ему очень даже по душе. В самом деле, это же здорово, если Агейка будет улыбаться всем людям с высоты — с башни, из-под часов, из середины деревянного солнышка! Уж к этому-то солнышку, к надраенному наждаком дереву, он примагнитится накрепко!

Лишь об одном я пожалел: что такая мысль пришла в голову не мне. Но в конце концов какая разница!..

Ян спросил:

— Чибис, а не жаль будет? Искали, искали, а потом…

— Но это же для всех! Значит, и для нас!.. А у Ринки в Пуппельхаусе сразу все пойдет на лад. И беспорядок уляжется, и куклы перестанут капризничать… И шлюпка починится…

— Беспорядок пусть останется. Без него нельзя, — сказал я.

— Ну да! Останется творческий беспорядок! А кавардак исчезнет…

Мы вернулись в конторку Яна и продолжали обсуждать наши планы. Агейка улыбался нам — мы прикрепили его портрет к двери, временно.

— Можно приурочить его новоселье на Пуппельхаусе ко дню рожденья, — сказал Ян.

— К чьему? — удивились я и Чибис.

— К его, к Агейкиному… Помните, я рассказывал, что ребята несколько лет назад нашли его чугунную плиту? На ней написано было, что Аггей Полынов восьми лет от роду умер восемнадцатого июня пятьдесят четвертого года, в позапрошлом веке. А когда родился — не сказано. Однако Лика Сазонова с помощью художника Суконцева проникла в музейный архив, где сохранились книги с метриками. Там нашлась запись. Младенец Аггей, сын сторожа Михаило-Архангельской церкви, появился на свет девятнадцатого июля, а крещен был через неделю, двадцать шестого… девятнадцатого июля по старому стилю — это первого августа по новому. Российский календарь отставал от европейского в ту пору на двенадцать дней… Кстати, было Агейке, значит, уже не восемь, а почти что девять лет…

Мы посмотрели на Агейкину улыбку. Кажется, Агейка был счастлив, что ему всегда девять лет. Может быть, он и таил в себе печаль, но не показывал ее. Главная цель Агейки была теперь — всегда радовать людей. «Энергия добра, — вспомнил я. — Добра с добротой…» А я, дубина такая, чуть не рассердился на него недавно!

Мы рассказали Ринке и всем ребятам про Агейку сразу, когда снова появились в Колёсах. И конечно же, народ возликовал! Все решили, что это будет для Пуппельхауса добрый знак, добрая примета, «добрый дух и вдохновитель» (по словам сочинителя сценариев Серого).

Всем хотелось поскорее взглянуть на Агейку, но мы с Чибисом решили, что доставим его в Колёса первого августа. Пусть это будет как праздник.

Серый сказал:

— Надо укрепить его на солнце ровно в полдень!

Все стали спрашивать: почему?

— Непонятно разве? Мы же не знаем, в какой час родился этот пацан. А полдень — это макушка дня. Если же позднее — время пойдет под уклон, может получиться, что печальная примета…

Мы с Чибисом глянули друг на друга. Похоже, что Серый был в чем-то прав.

— Мы успеем до полудня, — сказал Чибис. И вдруг встревожился: — Клим, а ты не уедешь до первого числа? Вы же собирались…

Я сказал, что не уеду. Потому что сорвалась покупка машины, всякие там сложности с документами. Если и поедем куда-нибудь, то во второй половине августа… Чибис посмотрел как-то странно. Непонятно: доволен он или, наоборот, чем-то огорчен…

Дома я и Чибис, конечно же, похвастались Агейкиным портретом. Чибис — перед тетушкой, я — перед родителями и Леркой:

— Вот с каким мальчиком ты сидела в сарае.

— Хороший мальчик, — сказала Лерка. — Не то, что некоторые…

— Сейчас кто-то опять получит тапкой…

— Бе-е…

Ян предложил спрятать до августа маску в укромном месте.

— Это же произведение искусства. Если с ним что-то случится, не утешат нас никакие копии.

— Что с ним может случиться? — сказал я.

— Клим, наивная душа! Мало ли что?.. Такие вещи притягивают к себе не только добрых людей, но и тех, у кого жадные лапы…

Он повел нас в один из коридоров, там, недалеко от компьютерной, отворил незаметную дверцу кладовки. В кладовке было квадратное оконце, высоко под потолком. Оно смотрело на юг, и солнце светило в него очень ярко. Это хорошо, Агейка не загрустит из-за темноты. Напротив оконца были прибиты несколько пустых полок, на одну мы и поставили маску.

— Не скучай, мы будем тебя навещать.

Когда вышли и прикрыли дверь, я спохватился:

— А замка нет? Ян, ты же сам говорил: вдруг кто-нибудь…

— Есть внутренний замок…

— А ключ?

— А ваш ключик… — сказал Ян.

Чибис полез в карман у пояса…

Все летние дни Чибис ходил в костюмчике, который в мае заставила его надеть тетушка. Только иногда вместо рубашки натягивал футболку. И заменил на штанах пояс. Надевал не прежний узкий ремешок, а другой, пошире. Этот ремень прихватывал сверху клапан кармана. В кармане Чибис носил два предмета: завернутый в обрывок замши ключик и рогатку-индикатор.

Ключику вообще-то полагалось быть у меня. Ведь это я отвоевал его у компьютерного кота Арамиса! Но Чибису нравилось носить волшебную вещицу при себе, я и не спорил.

А рогатку Чибис поломал и выбросил! Через пару дней после того, как нашлась маска. Он сказал об этом небрежно, будто о мелочи. Однажды мы вошли в зал с «Эвклидом», и я увидел «мишень»:

— Смотри, опять шпионская муха! Сбей!

А он:

— Я выбросил стрелялку…

— Почему?!

— А зачем она, если Агейка нашелся?

— Ну… а мухи-то?

— Мух сбивать научился Шарнирчик. Лазерным лучом из пальца…

— Все равно. Зря ты ее… — пожалел я рогатку.

— Тебе-то какое дело? — огрызнулся Чибис. Как-то не по-доброму. Потом добавил примирительно: — Клим, она мне надоела. Все время шебуршала и вертелась в кармане, как пойманная саранча …

Я только плечами шевельнул: тебе, мол, виднее.

…Сейчас Чибис умело запер кладовку, положил ключик на ладонь:

— Возьмешь себе?

Я подумал: если скажу «давай», он опять обидится (какой-то взвинченный стал в последнее время).

— Пусть будет у тебя. Карман подходящий…

Мы с Чибисом заранее договорились, что первого августа придем в кафе к половине девятого, встретим Саньчика и Соню, покормим с ними Бумселя, проводим Вермишат до лагеря и двинемся на станцию Пристань. Мотовоз до Колёс отходит в десять. Мы окажемся в поселке через полчаса. Будет еще время, чтобы не спеша добраться до деревянного солнышка на башне и укрепить там Агейкин портрет. Ринкин папа — мэр Валентин Валентиныч — обещал договориться с ново-калошинскими монахами, чтобы те дали машину с лестницей. Нам, конечно, забираться к макушке башне не разрешат, сделает это пожарник дядя Игорь. Кстати, он сказал, что, если не будет лестницы, заберется по скобам, ему не привыкать. А мне и Чибису придется стоять внизу, в гуще «пуппельхаусного народа» и аплодировать. Немного обидно. Да ладно! Главное, что Агейкина улыбка засияет высоко над землей.

Мне казалось, что, когда это случится, на свете многое изменится к лучшему. И галактики в скоплении М-91 затормозят разбег, и астероид Юта-Б не станет приближаться к планете, и всеобщее потепление не станет раскочегариваться с прежней силой, и всякие пожарные и санитарные инспекторы больше не буду гнобить кафе «Арцеуловъ», и не случится еще много всяких бед, о которых мы с Чибисом вовсе и не догадываемся… И была еще одна надежда, но я боялся о ней даже думать. Я не знал, зависит ли она от Улыбки…

Зато про другое знал я точно! Под Агейкиной улыбкой Пуппельхаус превратится в самое веселое место на свете, там будет самая дружная и веселая жизнь и это добавит Ринке много радости. И она, может быть, от такой радости однажды снова клюнет меня губами в мочку уха… (Ненормальный, да? Другие парни в моем возрасте мечтают уже не об этом, а… тьфу! После таких мыслей я даже боялся взглянуть на Ринку — вдруг она их прочитает?..)

Когда мы отпирали кладовку, чтобы навестить Агейку, оба наших мобильника начинали тихонько вызванивать знакомый вальс. А ключик заметно теплел в наших пальцах.

— Ничего удивительного, — спокойно сказал про это Чибис. — ВИП в такие моменты нагнетает напряжение.

Мне почему-то не понравилось спокойствие (даже равнодушие какое-то) Чибиса. И я решил снова поговорить о ключике с Яном.

С этого разговора и начался наш с Чибисом разлад…

Шарнирчик сбил метким лучом очередную муху в большом зале и понес ее Яну в конторку — похвастаться. А мы пошли просто так, за компанию. Ян сидел, зарывшись по макушку во всякие счета и накладные. Однако оторвался от дел, Шарнирчика похвалил, а меня и Чибиса спросил:

— Какие новые открытия совершили, господа кнабс-лейтенанты?

Я сказал:

— Тут бы со старыми разобраться… Например, с этим ключиком. Ян, какая все-таки у него природа? С точки зрения науки? Как он оказался в Футуруме у Арамиса, а потом у нас? Он что, умеет прокалывать пространства?

— Задал бы этот вопрос Арамису… — буркнул Ян, сопя над бумагами. Ему было явно не до нас, но меня подзуживало дурацкое упрямство (бывает иногда такое).

— Арамис же больше не вылезает из Футурума… А ты что, знаешь меньше, чем он?

Чибис молчал рядом со мной. Мне казалось, что осуждающе. Ян сказал:

— Конечно, меньше. Спроси меня о чем-нибудь попроще…

— О чем?

— Клим… — сердито шепнул Чибис. А Ян сдержанно ответил:

— Например, о диалектике квантовых уравнений Корнеева и Штейна, связанных с аномалиями темпорального поля второго уровня…

Я куснул губу и хотел спросить об этой диалектике, но у Яна затарахтел на столе красный телефон. Ян опять оторвался от бумаг, слушал полминуты, потом оглянулся на нас:

— Братцы, вы извините…

Мы вышли из конторки и зашагали по коридору. Жужжали под потолком желтые лампочки. Мы с Чибисом шли рядом, а Шарнирчик в двух шагах позади. Чибис мне сказал:

— Чего ты пристал к Яну? У него куча дел, а ты лезешь со всякой неразберихой…

— Потому что хочу, чтобы сделалась «разбериха»…

Шарнирчик сказал у нас за спиной:

— Ян тут не поможет. Природа этих ключиков пока не поддается расшифровке. Для этого надо проникать в пространство уровня эм-зет, а такое пока не удавалось никому…

Мне спросить бы: что за «эм-зет»? Но почудилось, что Шарнирчик хихикнул. И я бросил через плечо:

— А тебя не спрашивают…

— А я просто так сказал, без «спрашиванья». Жалко, что ли?

— Конечно, жалко! Таскаешься за нами, лезешь не в свои дела! Да шпионишь еще!

— Когда это я шпионил? — Шарнирчик возмутился так, что в нем, кажется, зазвенели все железки.

— А сколько раз! Суешься, куда не надо, а потом болтаешь!..

Я ждал, что Шарнирчик заругается. Но он вдруг ссутулился и побрел от нас обратно по коридору. Меня царапнуло. Я чуть не сказал ему в спину: «Да ладно тебе обижаться-то…» Но тут вмешался Чибис. Он прошелся по мне сине-зелеными глазами (при лампочках они казались почти черными):

— Зачем ты так на него?

Мы оба остановились.

— Как? — сказал я.

— Думаешь, если он не человек, то ничего не чувствует?

Я давно уже не помнил, что Шарнирчик — «нечеловек». Он был для меня как обыкновенный парнишка, вроде одноклассника. Но он был капризной личностью, а я таких не люблю, будь они хоть из костей с мясом, хоть из железа. Я так и сказал Чибису. Но он не поверил (или сделал вид, что не верит):

— Это ты сейчас так говоришь. А по правде…

— А что по правде?.. Чибис, я не понимаю: чего ты на меня наезжаешь? Я… тебя чем-то разозлил?

— Не чем-то, а вообще, — сказал он, глядя поверх моего плеча. — Делаешь вид, что добренький, а на самом деле…

— Когда я делал такой вид?!

— Сколько раз… С Яном рассуждаешь про «добро с добротой», а сам…

Я с Яном рассуждал про это один или два раза в жизни! Мы вместе с Чибисом рассуждали. Когда говорили о всяких энергетических полях и дисбалансах. Так и хотел я сказать Чибису. Но вдруг понял: ему это не надо. Ему надо, чтобы появилась причина для ссоры. Хоть какая…

Почему?!

Мне бы сказать: «Чибис, что с тобой? Я в чем-то виноват, да? Ну, тогда… прости меня…»

Но я с младенчества терпеть не мог просить прощения. Даже если в чем-то провинился! А сейчас — в чем? И сказал:

— Что-то не понимаю я тебя… Чибисов…

— Ну и не понимай. Это ведь удобнее всего — не понимать. Рычишь на всех… Даже на Саньчика и Соню. То такой добренький с ними, вермишелькой кормишь, а то… Вон, тогда как заорал на Саньку: «Голову оторву!»

Я, правда, заорал однажды. Потому что он стал отковыривать стамеской от полена кусок сосновой коры, стамеска сорвалась, и он чуть не всадил ее себе в ногу. Я перепугался, вот и завопил: головотяп, мол.

— Он же сам виноват! Мог ведь калекой сделаться! Я и на Лерку ору, если она рискует по глупости…

— На Лерку тем более, — кивнул Чибис. Кажется, даже с удовольствием. — Даже туфлей огрел, как корову в стойле… Тоже доброта…

Он был сейчас какой-то чужой. Будто и не Чибис вовсе. Ну а я… должен, что ли, на четвереньки садиться перед ним?

— Ты в мои семейные вопросы не влезай… Я ведь не суюсь в твои дела с тетушкой…

— Этого еще не хватало!

— Не бойся, не буду…

— Ты тоже не бойся. Я тоже больше не буду.

— Вот и хорошо.

— Вот и договорились…

С этими словами мы вышли на двор.

— Пока… — сказал Чибис. И пошел, не оглядываясь.

— Пока, — сказал я ему в спину. И зашагал к арке, которая вела в наш двор.

Новые беды

Я пришел домой, сел на тахту и стал смотреть в стенку.

Сначала я ничего такого не чувствовал. Никаких угрызений и опасений, только досаду на Чибиса. Какая сколопендра его укусила? Может, с теткой опять не поладил? Или от матери плохие известия? Но я-то при чем? Раньше бывало наоборот — поделится неприятностями и сразу веселеет… А, может, все же это я в чем-то виноват? Но в чем? Взял бы да сказал прямо!..

Ну да, я в самом деле иногда веду себя по-свински. И с Леркой, и с Вермишатами. Сам чувствую, раздражительный стал. Мама не раз говорила: «Переходный возраст». А один раз выразилась непонятнее: «Гормоны, наверное. Пубертатный период…»

Я пристал к маме: что это такое. Она сказала:

— Нынче на все вопросы есть разъяснения в Интернете.

— Он вторые сутки не работает.

— Тогда спроси папу. Это мужская тема…

Я спросил. Папа ответил по-мужски прямо. Сказал, что это период, когда в подростках пробуждаются «жизненные соки». В мальчиках прорезается повышенный интерес к девочкам, не дают покоя всякие фантазии. Мальчики подолгу не могут уснуть, возятся под одеялами, а когда засыпают, видят сны, про которые неловко рассказывать…

— С тобой такого еще не случается? — по-деловому спросил папа.

Я приложил совершенно нечеловеческие усилия, чтобы не заполыхать ушами. Ответил небрежно:

— Бред какой…

Хотя на самом деле… Ну, вот, например, приснилось недавно, что мы остались вдвоем в классе с Лелькой Ермаковой и она говорит: «Мы же опаздываем, сейчас занятия в бассейне…» Оказывается, прямо за дверью класса — бассейн с голубой водой. Громадный, как озеро. На том берегу галдят наши ребята, а на этом — пусто. Лелька говорит мне в ухо щекочушим шепотом:

«Клим, ныряем…» — И дергает меня за шорты: снимай мол.

«Я же не знал про занятия… У меня плавок нет…»

«Ну и что? А у меня купальника нет. Чего такого? Можно просто так, рядом же — никого…» — Садится на край бассейна и тянет с ног свои белые гольфы. А потом — платье через голову. А под платьем — только ребристые голые бока…

И главное — кто? Ермакова! Я понимаю, если бы Натка Белкина, она вся из себя такая. А Лялька-то, всегда тихая и скромная… Мне бы сказать: «Ты спятила, дура?» Но внутри у меня что-то обмирает… и я… Тьфу! Хорошо, что проснулся. И бегом в ванную, умываться холодной водой…

Ну ладно, а при чем здесь раздражительность?

И при чем ссора с Чибисом? Тем более, что не я начал… Может, у него тоже какой-то «период»? Но я же не Лялька и не Натка, и не… Да ну, к черту все эти вопросы! Подумаешь, поссорились! С кем не бывает… Все равно он скоро позвонит. Или, в крайнем случае, встретимся через два дня в «Арцеулове» — перед тем, как ехать с Агейкой в Колёса…

Ну, а если встретимся и он молча сунет мне в ладонь ключик, повернется и уйдет?

И черт с ним, в конце концов, пусть уходит! Следом не побегу. Не такие уж мы друзья, чтобы я страдал…

Да, мы, наверно, и не друзья вовсе, а «сообщники». Случай свел нас однажды в одной из точек, «на острие иглы», в кафе у Яна. Потому что нас волнуют одни и те же вопросы: параллельные миры, загадки времени, тайны энергетических полей и всякое такое… (дисбалансы там и бабочки на штанге). А друг дружку мы не очень-то интересуем…

Вот другое дело, если бы я поссорился с Ринкой! Это было бы несчастье… Не так уж меня волнуют ее куклы и фокусы с гравитацией, главное — сама Ринка. Она-то — настоящий друг, хотя и девчонка. Я, кстати, никогда не думал о ней «по-пубертатному». Ринка — вот и всё…

Приеду, и она сразу заулыбается навстречу, блестя круглыми очками… Хотя, наверно, тут же спросит: «А где Чибис?»

А был ли мальчик Чибис?

Тошно стало. Впору тихонько завыть. Я понял, что схвачу сейчас мобильник и стану звонить Чибису…

Так, наверно, и надо было сделать! Но я… идиот паршивый… сцепил зубы и дал себе честное-пречестное слово, что звонить не буду. Если ему надо, пусть звонит сам. Такие данные себе клятвы я никогда не нарушал. Потому что суеверный трус. Боялся, что если нарушу — случится несчастье.

Сразу стало легче. И… тяжелее. Представил, как теперь стану изводиться и маяться в течение двух дней… А может, сбегать к Чибису домой? Ведь этого моя клятва не запрещает! И я… снова идиот… сразу поклялся, что и домой к нему не пойду. Отрезал все пути…

Ну и наплевать. Я взял книжку Мичио Накамуры, открыл наугад. «Наивные попытки рассмотреть Время просто как одно из линейных измерений пространства приводят к полной невозможности решить множество проблем в строении Вселенной. Следует признать, что на данный момент Время — непостижимо»…

Конечно, непостижимо! Конечно, эти два дня растянутся в такую бесконечную резину, что вынут из меня душу…

А вот и не вынут! С какой стати? Не буду я изводиться!

Я подтянул ноги, положил книгу на колени и тупо уставился в строчки.

Вошла мама, села у стола и стала молча смотреть на меня. Почему-то слишком долго. Во мне что-то ёкнуло…

— Мам, ты чего?

— Да я-то ничего… А ты? С тобой что-то стряслось?

Я сказал сразу:

— С Чибисом поругались.

— Сильно?

— Не знаю… Наверно, средне…

— Но есть надежда, что помиритесь?

Господи, не хватало еще, чтобы ее не было?

— Конечно, есть!

— Это хорошо… — вздохнула мама. — А то было бы совсем…

Я отбросил книгу.

— Мама, что случилось?

— Плохо, если сразу две беды и ни в одной нет надежды… — Она смотрела не на меня, а за окно, зябко потирала локти.

— Ма-а! Что случилось?!

— Только к папе не приставай с вопросами. Он и так сам не свой…

— Сценарий зарубили, что ли? — сказал я с великим облегчением. — Вот беда! Деньги-то все равно заплатили.

Мама стала смотреть на меня.

— Не в сценарии дело… А деньги оказались бесполезны. Их потратили на лечение, а потом заведующий клиникой сообщил по телефону: «Господин Садовский, мы с самого начала не гарантировали стопроцентно благополучного исхода. Увы, медицина до сих пор не всесильна…»

— Сволочь, — сказал я.

— Клим!.. Врачи сделали все, что могли, это правда…

— Значит, она… — я боялся сказать «умерла».

— Нет, она жива… еще… Глеб Яковлевич полетел к ней, в Германию.

— А Ясик?

— Ясика взял с собой… Конечно, тяжело, но так просила мать… Видимо, это будет прощание…

— И что, правда, нет никакой надежды?

Мама опять посмотрела за окно.

— Врач сказал, что «чисто теоретическая»…

Но ведь если даже теоретическая, она все-таки есть!.. Ведь бывает, что в непостижимо громадном пространстве находят друг друга две элементарные частицы — и вспыхивает звезда!.. Шансы почти нулевые, но все-таки бывает…

Но я не сказал про это. Какой смысл… Я сказал:

— Лерке не надо говорить. Опять заскулит, что зря отдали деньги…

— Она знает…

— И что? Заскулила?

— Нет, спросила: «А этот мальчик, Ясик, он с кем будет, когда его мама умрет?»

«Бестолочь, — подумал я. — Разве можно говорить это слово, когда человек еще жив?» Сунул руку за спину и сцепил пальцы.

— Конечно, он будет с отцом, — сказала мама. — Они и сейчас живут вместе, душа в душу… Но каково это — ребенку без мамы.

Каково это… «Не приведи Господи…»

Я сунул за спину вторую руку.

А мама как-то неловко зашевелилась (большая такая, на скрипучем гнутом стуле) и вдруг выговорила:

— А тут еще одна… «материнская проблема»…

— Какая?!

— Объявилась Ева Сатурнадзе…

— Кто-о?!

— Не делай вид, что не помнишь. Та… вторая папина жена. Лерина мать.

— Она такая же мать, как я Мичио Накамура!.. Чего ей надо-то?

— Не бойся, не папу. Хочет повидаться с дочерью.

— Скажи папе, чтобы гнал в шею. Или сама… А то вдруг Лерка узнает!

— Она знает, в том-то и дело. Ева где-то раздобыла номер Лериного мобильника и первым делом позвонила ей: «Деточка, ты знаешь, кто с тобой говорит?» Ну, и так далее…

— С-скотина, — от души сказал я.

— Клим! Ты сегодня пустил в ход весь арсенал своих ругательств!

— Не весь. Ты многих не знаешь. Например…

— Клим!

— А что сказала Валерия?

— Ты не поверишь, она оказалась удивительно хладнокровной. Говорит, что ответила так: «Надеюсь, у вас хватит здравомыслия не стараться забрать меня от папы и моей настоящей мамы?»

— Девочка бывает умна не по возрасту…

— Вполне по возрасту. Мне и отцу заявила: «Я насмотрелась всяких сериалов про этих мам из-за границы. Фиг с ней…» По-моему, твоя школа…

— Моя, — с гордостью согласился я. — А где сейчас Лерка?

— Как где! Я же говорю. Пошла вместе с папой в гостиницу «Олимпия» встречаться с… заграничной мамой. Та привезла ей из Стокгольма какую-то сногсшибательную куклу.

— Хорошо, если этим все и кончится. Надеюсь, «сатурнатная Ева» не затеет судебный процесс…

— У нее нет никаких шансов… А если бы затеяла и выиграла? Через неделю привезла бы милую дочку сама. С денежной дотацией в конверте. Как в фильме про Вождя краснокожих.

— Мама, это идея! Новый источник доходов!

— Да, надо обдумать…

Мы немножко посмеялись, но тут же замолчали. В общем-то было не до смеха. Ведь ни беда с женой Садовского, ни моя ссора с Чибисом никуда не ушли…

Появились папа и Лерка. Она — совершенно невозмутимая. Сообщила мне, что «тетя Ева — довольно приятная особа, только крашенные губы у нее чересчур липкие; поэтому хорошо, что завтра она улетает». Потом ухватила поперек туловища вякающую куклу с себя ростом и уволокла на двор — хвастаться перед Борькой и близняшками.

Я сразу спросил:

— Папа, а там в клинике… правда, никакой надежды?

Он сел рядом со мной на тахту.

— Я знаю только то, что сказал Глеб. А он — то, сказали врачи… Клим…

— Что?

— Ты, может быть, думаешь: зачем отдали деньги? Мол, все равно зря…

— Папа, ты что? — спросил я и отодвинулся. — Малость переработал, да?

— Ну, я так просто спросил…

— Мы бы не отдали, а она… И мы потом всю жизнь считали бы, что из-за нас… Папа, а Глеб Яковлевич и Ясик уже улетели?

— Сегодня утром… И знаешь, что Глеб сказал на прощанье?

— Что?

— «Аркадий, ты ведь понимаешь, что я никогда в жизни с тобой не расплачусь?..»

— А ты?

— А я его… как в студенческие годы… послал в одно место…

— Он не обиделся?

— Посмеялся… невесело так… А у нас вот сейчас тоже проблема. Я посчитал: не наскребается пока на билеты в Севастополь и обратно…

— Па-а, мне что-то пока и не хочется…

Так навалилось одно, другое, третье. Ссора с Чибисом отошла на задний план. Больше думалось о матери Ясика. И о нем самом — какое горе подстерегает его в недалекие дни.

А что мне Ясик? Я видел его раз в жизни, всего-то несколько минут. Только и дела, что именно от него услышал впервые мотив Агейкиного вальса… А почему Агейкиного? Агейка эту музыку, наверно, никогда и не слыхал…

Музыка заиграла у меня в кармане — телефон.

Чибис?!

Это был не Чибис (я даже плюнул тихонько). Это был Саньчик.

— Клим! Я хочу спросить…

— Ну?.. То есть, что случилось, Санёк? — (Перестань хамить всем подряд, дубина!).

— Клим, можно мы первого числа не поедем в Колёса?

Вермишата меня почему-то до сих пор считали своим командиром.

— Можно, конечно. Дело хозяйское… Но мы же собирались все вместе. Что случилось?

— У нас в лагере праздник.

— Разве лагерь в субботу работает?

— Да! Потому что открытие новой смены! И у нас мама и папа приехали, хотят посмотреть наше цирковое представление!..

Хорошо, что хоть у кого-то радостные вести!

— Выступайте, Сань! В Колёса вы еще успеете…

Со всякими мыслями я промаялся до полуночи, поэтому проснулся поздно.

Когда позавтракал, мама отправила меня на рынок:

— Купишь два кочана капусты и три кило свежей картошки…

— Она же дорогущая!

— Да. Но надоело гнилье…

Я взял тележку-сумку на колесах и сказал Валерии:

— Пошли со мной. Пора привыкать к физическим нагрузкам. А то носишься по дворам с малолетней шпаной без всякой пользы.

Лерка (надо же!) не спорила. Правда по дороге заныла, что хочет мороженого.

— На обратном пути. Куплю на сдачу. А сейчас нет мелочи…

— Трудно разменять, что ли?

Я решил с ней не церемониться.

— Валерия! Будешь канючить — отправлю тебя к тете Еве Сатурнадзе. В Швецию.

— Бедная Швеция, — сказала Лерка.

Да, взрослеет девочка…

Завтрак для Бумселя

После рынка я, конечно, не выдержал, побежал в «Арцеуловъ». Надеялся: вдруг Чибис там? И тогда все сделается у нас, как раньше.

Чибиса не было.

Ян сказал, что Чибис приходил утром, вместе с Вермишатами. Они покормили Бумселя и разбежались. Саньчик и Соня — в лагерь, а Чибис…

— Он сказал: куда глаза глядят… Клим, вы что, поссорились?

У меня, как у младенца, набухли глаза.

— Я не знаю… то есть да. Но я не понимаю, почему он на меня так наехал…

— Эх вы, кнабс-лейтенанты… Источник дисбалансов… Клим, позвони ему.

— Я не могу. Я… поклялся, что не буду.

— Ну, ладно. Я-то не клялся… — Ян понажимал кнопки мобильника. — Чибис! Тут Клим пришел. Совершенно никакой. Может, пора вам выяснить отношения?.. Что?

Ян слушал довольно долго, потом повернулся ко мне:

— Он говорит, что сегодня не может. Агнесса Константиновна захворала. А еще вернулась его мама, они решают домашние проблемы…

— Врет он все, — уныло сказал я. — Просто не хочет меня видеть.

— Ну, не знаю… Еще он просил передать, чтобы ты из-за ключа не волновался…

А я и не волновался. И даже обрадовался: значит послезавтра утром в любом случае увидимся!

Заглянул в конторку Шарнирчик.

— Клим, пойдем поговорим. Есть вопрос…

Мы вышли на двор, сели на ящик у черного входа. Туда-сюда сновали грузчики, но нам не мешали. Шарнирчик постукал каучуковыми пальцами по титановому колену и спросил, как Ян:

— Вы что, поссорились, да?

— Это он тебе сказал?

— Никто не говорил, сам вижу…

— Шарнир…

— Что, Клим? — он так по-человечески глянул лиловыми подфарниками.

— Ты вот все страдаешь, будто нет у тебя души. А разве без души можно увидеть, как… мается другой человек…

Шарнирчик не расчувствовался. Сказал, что это может видеть своими фарами любой самосвал.

— Ходишь, будто дохлого жабля проглотил…

— Шарнирчик, я не знаю, почему так… Я, видимо, гад… Наверно, сказал ему что-то пакостное и сам не заметил. Вот и тебе вчера тоже… ляпнул про шпионство…

— Да брось ты, не во мне дело…

— Во всех в нас дело… Хотим доброты, а получается… А я тупее всех…

Следующий день я провел дома. Помогал маме наводить порядок на кухне, чинил велосипед (которому вообще-то давно пора было на свалку, но жаль — он был у меня, как любимая собака). На улицу не совался. День выдался зябкий, с моросящим дождиком, а залезать в теплую одежду не хотелось…

Чибис, конечно, не звонил. Ну и не надо. Я старался не думать о нем, и это иногда получалось. Тем более, что не оставляла мысль о жене Садовского. Точнее — о маме Ясика.

Я вполне верил, что от Улыбки может остановиться разбегание галактик и это каким-то таинственным способом затормозит потепление земного климата. (А если не затормозит, то и не надо — я терпеть не могу холод.) И что выправится орбита астероида 1999 Юта-Б. А главное — будет в поселке Колёса живой кукольный театр для всей округи. Даже не театр, а просто дом, где станет собираться множество ребят, чтобы радоваться жизни и друг другу. Без всяких ссор, без обид, без горестей. Дом, где всегда всем хорошо. Где каждый доверяет друг другу, где никто не станет стесняться читать свои стихи или петь песни, если сочинит их… В общем-то Пуппельхаус и сейчас был таким. Но мне казалось, что ему не хватает прочности, уверенности в том, что он таким будет всегда. А улыбка Агейки… она должна была развернуть вокруг Пуппельхауса пространство, в котором нет места ни для каких тревог… И это был бы мой (вернее, мой и Чибиса) подарок Ринке. И всем, кто вокруг нее…

Я надеялся, что так и будет. И, может быть, случится еще немало хорошего… Только на одно я надеяться не смел. Даже запрещал надеяться. На то, что Агейка чем-то поможет врачам в далекой отсюда германской клинике. Слишком разные это были пространства, слишком неумолимой была там безысходность. Слишком сильными были обстоятельства, которые называются «теперь уже поздно».

Это как если бы в Землю все-таки вляпался тот самый Юта-Б. Тогда напрягай хоть какие энергетические поля — ничему не поможешь…

Чего-то привязались они ко мне, эти мысли про астероид. Про гигантский метеорит. Я его совсем не боялся, но он вертелся в мозгах ехидными стихотворными строчками. Эти стихи я слышал в старом мультике, потом наполовину забыл, и теперь они переиначивались, как хотели:

Ты живешь, а он летит, Ты растешь, а он летит, Спишь, а он летит, летит, Голубой метеорит… А потом ты подрастешь, Погулять с женой пойдешь, Тут он врежет с высоты — Где жена, а где там ты? Оба мы летим в эфире, В голубом нездешнем мире…

Все же пришлось выйти на улицу — утащить налаженный велосипед из прихожей в сарайчик. Надо было повесить его на стенку, на железный костыль. Но костыль торчал слишком высоко. Я подставил чурбак, тянулся, напрягался и от натуги все громче пел:

Он летит, летит, летит, Голубой метеорит!..

Заглянул в сарайчик наш молодой сосед, автослесарь Дима Копытов. Весело вскинул велик на штырь, поймал меня и спросил, дохнув чем-то вроде крепкого одеколона:

— Ты что это за шлягер исполняешь?

— Из фильма «Голубой метеорит». Не слыхал?

— Не-а… Это про звездные войны?

— Ни про какие не про войны… — Я зябко потирал плечи и локти. — Про сюрпризы космоса…

— А почему он голубой? С нетрадиционной ориентацией, что ли?

— Сам ты с нетр… с этой самой. А у него она вполне точная. Как впилит в наш уютный шарик… По телеку говорили, что две недели осталось, — сумрачно соврал я.

— Ты это чё? В натуре?

— Сам не слышал разве?

— Ё-мое… — Дима сделал вид, что озабочен всерьез. — Надо снять деньги со счета. На всякий случай…

— Сними, пока вклады не заморозили в ожидании катастрофы.

— Такие, как мой не морозят. У меня там семьсот деревянных осталось…

— Все же сними, пока не поздно…

— Да, наверно…

Мы потрепались еще немного. Дима спросил между прочим, почему мы все еще не купили машину. Я сказал, что «телега» оказалась чересчур побитой, отец подыскивает другую.

— Это он правильно. Ну, в случае чего, я всегда рядом. Пока… — Он помахал пятерней и куда-то поспешил. Может быть, снимать вклад?

Мне вдруг показалось, что сейчас позвонит Чибис. Я даже расстегнул карман с мобильником. Но не было звонка…

Я поежился, запер сарайчик и побежал к подъезду, взлягивая от укусов мелкого дождика. А когда подбежал, дождик кончился и проступила голубизна. Я подумал, что завтра будет, наверно, ясный и теплый день.

Он таким и начинался, этот день. Солнце жарило с утра, в небе сплошная безоблачность. Я опоясал косынкой-банданой лоб и помчался в «Арцеуловъ». Было около восьми. Мне казалось, что Чибис уже там.

Чибиса не было. Был Ян (хотя не всегда он приходил так рано), хозяйничал за стойкой Ли-Пун, сидели за столами (видимо с ночи) посетители в кожаных безрукавках. И, конечно, крутился здесь Шарнирчик. Он-то и сказал мне, что Чибис появлялся вчера, но про меня не спрашивал и ничего для меня не передавал. И о планах на сегодня не говорил…

— И Вермишат почему-то нет, — заметил я, чтобы скрыть беспокойство. — Бумсель еще не воет с голодухи?

Шарнирчик сказал, что Соня и Саньчик нынче не придут. Еще вчера днем они забрали Бумселя, чтобы порепетировать с ним у себя на дворе — для сегодняшнего выступления. В лагерь отправятся прямо из дома…

А чего меня принесло сюда в такую рань? Чибис ведь знает, что мотовоз от станции Тура отходит в десять. Дорога на станцию по коридорам — это всего пять минут. Чибис, наверно, решил, что придет «впритык» — чтобы сразу в путь. Наверно, не хочет видеть меня лишние минуты. Но меня теперь это почти не волновало. Лишь бы он принес ключ! Лишь бы Агейкина улыбка оказалась над Пуппельхаусом в назначенный срок — до полудня. Сейчас мне казалось это очень важным. А если этого не случится (так думалось мне!), начнутся всякие несчастья…

Ян куда-то исчез. Я поболтался внутри кафе, вышел на двор, сидел там, сидел… Чибис не появлялся. Рядом присел Шарнирчик. Сразу понял, какая тревога меня грызет. Сказал прямо:

— Да позвони ты ему!

Была половина десятого, время подпирало. Ясно стало — положение такое, что я свободен от честного слова. Выхватил мобильник.

Чибис не ответил. Ответил сладкий механический голос: «Телефон данного абонента находится вне зоны покрытия…» Я мысленно «покрыл» этот голос, эту зону и абонента Чибиса. И сделал единственное, что мог — рванул к нему домой.

До улицы Тургенева бежать — пять минут. Хорошо, что не запирается подъезд. Лифта нет — с маху — на четвертый этаж…

Никто не ответил ни на звонки, ни на стук.

«Гад ты, Чибис!..»

А может, вовсе не гад! Может, что-то случилось?.. «Чибис, это у меня случайно вырвалось! Пусть с тобой будет все хорошо!..»

Я примчался обратно в кафе. На двор. Сразу увидел Шарнирчика.

— Чибиса нет?

Он помотал своей круглой головой с глазами-подфарниками.

— Слушай, а может, он вчера забрал маску? И рванул с ней в Колёса без меня?

Пусть будет так! Лишь бы с ним не стряслось ничего плохого! И лишь бы Агейкин портрет вовремя оказался там, под часами!

Но Шарнирчик опять помотал головой:

— Нет, маска в кладовой. Мы с Чибисом вчера навещали Агейку. Потом Чибис запер дверь и ушел. А я еще постоял там…

— Зачем? — тупо спросил я.

— Ну, он улыбается даже через дверь. Это… шевелит душу…

«Провалился бы ты со своей душой!» — чуть не ляпнул я. Слава Богу, сдержался.

— Шарнир, а ты можешь своим лучом, которым сбиваешь мух, вскрыть там замок?

Шарнирчик вздохнул с жестяным шелестом.

— Не могу. Потому что он заперт тем самым ключиком… Если бы другим, я бы смог…

Я обмяк. Опять сел на колоду у двери, уперся локтями в колени и сидел так не знаю сколько времени. Все теперь не имело значения. Шарнирчик виновато топтался рядом и, видимо, не знал, что посоветовать.

А может быть, рвануть в компьютерную, включить Футурум, попытаться вызвать Арамиса, выпросить у него еще один ключик?.. Бред какой… Да и все равно уже не успеть на мотовоз. На дисплее чернели цифры: 10:02…

И так я сидел еще минут тридцать. Шарнирчик сходил куда-то, вернулся и снова топтался рядом — беспомощный и вроде бы виноватый.

И вдруг заиграл мобильник!

— Ты куда провалился?! — орал в трубку Чибис. — Поезд пришел, а тебя нет! Почему не приехал?!

— Куда?! — заорал я в ответ.

— Ненормальный, да? В Колёса! Все его ждут, а он…

— А ты откуда там взялся?!

— Не все ли равно?! Пешком пришел, рано утром!

— Зачем пешком-то?! Спятил, да?!

— Какое твое дело?! Захотел проветриться!.. Ты где?!

Он еще спрашивает: где?! Так бы и дал по шее идиоту!

— Ключа-то нет! Как я достану маску?!

Чибис умолк на секунду. Потом спросил тихо и с испугом:

— Клим, а что с Бумселем?

— При чем тут Бумсель, балда?!

— Клим, что с ним?! Его не кормили?! Его же всегда в полдевятого…

— Вермишата забрали его с вечера для вступления!

Чибис прокричал почти со слезами:

— Это не я балда, это вы там все балды! Я же не знал! Я оставил ключ среди пакетов с собачьим завтраком! Я думал, что как всегда… И написал: «Для Клима»!..

Я с мобильником у щеки бросился на кухню. К тумбочке, за которой прятали корм для Бумселя. Чибис что-то вопил в трубку, я не разбирал…

Два нетронутых пакета с этикетками «Трезор» лежали за тумбочкой. А между ними — конвертик с надписью «Для Клима». Я выхватил ключик. Столкнулся с Шарнирчиком. Вместе мы кинулись в коридор, к железной двери. Чибис опять что-то кричал, о чем-то спрашивал.

— Да подожди ты! — рявкнул я. Одним поворотом вскрыл замок, дверь отошла.

— Агейка!

Он сиял навстречу…

Ну, а дальше что?

— Чибис, а дальше-то что? Как я к вам доберусь?

— Ты послушай! Ты… — И опять заскрипело в эфире, и снова: «Абонент находится вне зоны покрытия…»

Чтоб вы, все на свете связисты, провалились с этой зоной в самую-самую-самую дыру!!

Я набрал номер Чибиса. «Абонент находится…» Тьфу! Набрал номер Ринки. «Абонент находится вне…»

Я уронил руки. Ясно, что помехи — из-за барьера, который местные власти опять возвели вокруг поселка. Бывало, что не пробьешься целый день…

Шарнирчик снял с полки маску и зачем-то протянул мне. Я машинально взял ее. А для чего? Все равно не попасть в Колёса до полудня.

Если бы работала связь, Ринка или Чибис могли бы объяснить: вдруг на автостанции есть какой-то рейс? А может, помчаться на станцию Пристань и попросить помощи там? Или рвануть в Колёса пешком (то есть бегом)? Нет, уже не успеть. Да я и дорогу не помню точно. Чибис вот запомнил, а я…

Я метался внутри себя: «Что делать? Что? Что?..» Эти дурацкие и трусливые метанья сожрали еще несколько минут. Нет, даже больше, чем несколько! Я вдруг увидел, что до полудня всего час. И понял: теперь-то уж точно все пропало. Прижал маску к груди и побрел от кладовки по коридору.

Почему-то в те минуты я совсем не думал о Яне.

Высота

Да, я ни разу не подумал о Яне. Какая-то отключка случилась! О нем подумал Шарнирчик. Он вывел Яна мне навстречу. Мы столкнулись у дверей главного зала.

— В чем дело, кнабс-лейтенант? — сказал Ян.

Я глянул ему в лицо и разревелся.

И нисколько не стыдно было мне этих всхлипываний и слез. И сквозь них я выговорил все, что свалилось на меня «из-за этой скотины Чибиса».

— Из-за вас обоих, — жестковато уточнил Ян.

— Ага… — всхлипнул я.

Тогда Ян вскинул свой телефон.

— Диспетчер сектора Цэ? Данные по трассам… Что? Кольцевая опять перекрыта? А линия Эс?.. Уволить вас все к… — И сунул аппарат в карман. Встал на пороге, глянул в зал.

В зале сидели гости привычного вида. Жевали соевые шашлыки, потягивали красное вино… Я знал уже, что там не только гости. Среди них всегда были два-три человека, которые… видимо, товарищи Яна и не только товарищи, а еще и… ну, как их назвать? В общем, люди из КНабСа. Молчаливые такие, незаметные.

— Лёвушка, Влад, — негромко окликнул Ян. Двое сразу встали.

— Пульты при вас?

— Естественно, кэп, — отозвался Левушка (очкастый, лысоватый и с кудряшками на висках).

— Разблокируйте линию-три…

Влад посмотрел на Левушку, на Яна. Был Влад похож на автослесаря Диму. Мне показалось, что он скажет: «Кэп, ты чё? В натуре?»

— Ян Янович, это ведь… система верхней балансировки полетит в тартарары… — сказал Влад.

— Черт с ней. Сейчас особый случай…

Ян кивнул мне, и я пошел за ним во двор. Там Ян сказал:

— Должен предупредить серьезно. Будет аттракцион с риском вывихнуть шеи. Согласен?

— Да-а-а!! — возликовал я.

— Рано радуешься. Еще неизвестно, чем это кончится… Ребята, в машину. Засуньте ребенка между собой, для страховки…

«Ребенок» с зареванным лицом и маской в руках был бесцеремонно засунут между Владом и Левушкой. На заднем сиденье.

— А ты куда?! Брысь!

На переднем сиденье, рядом с водительским креслом нахально устроился Шарнирчик.

— Пошел вон! — стальным голосом приказал Ян.

— Фиг, — отозвался Шарнирчик. И оглянулся на меня. — Клим, скажи ему…

И я, с перемазанными щеками, встрепанный и перепуганный, все же набрался смелости (и до сих пор горжусь этим):

— Ян… пусть он…

— Злыдни, — сказал Ян. И машина рванула. Будто не со двора на улицу, а сразу в какое-то пространство Икс…

У нас в Городском саду есть аттракцион «Американские горы». Может, не такой крутой, как в Диснейленде, но все равно… Душа там обмирает так, будто летишь в преисподнюю. Многие орут. Я не орал, но один раз прокатился и больше не захотел… А вот сейчас те самые «Горы» мне вспомнились, как детские качалки у песочницы.

Ян сказал, не оглядываясь:

— Клим, сожмись и закрой глаза…

Я сжался. Но глаза не закрывались. Наоборот, «растопырились», как у лупоглазых бумажных кукол в Пуппельхаусе. Улица метнулась навстречу, тополя размазались в зеленые ленты, крыши вздыбились горными хребтами. Бледный дневной месяц съехал с высоты и начал стремительно расти. Через несколько секунд он превратился в гигантский ноздреватый полукруг. Мы на скорости проткнули его машиной, как натянутый пергамент. Зубчатый кратер оторвался от месяца и с полминуты прыгал перед нами, как разогнанный детсадовской малышней обруч… Прыгал — где? По какой дороге? Мне казалось, что по громадным стеклянным граням. Из прозрачных плоскостей вырастали то городские кварталы, то фантастические пирамиды, то вообще какие-то инопланетные конструкции. Один раз я увидел гигантскую скульптуру мамонта…

Ян оглянулся на миг:

— Ну что, парни? Вспомним зыбь в Хатазейском проливе? И перевалы Итта-Дага?

— Кэп, надо бы осторожнее. Кажется, мальчик боится! — крикнул Влад.

— А пусть боится! Сам напросился!..

Но я уже не боялся! То есть… я очень боялся, но страх был со смесью восторга. И с уверенностью, что мы обязательно успеем! Потому что Ян может все!

Ян, ты кто? Волшебник? Инопланетянин? Человек из будущего? Взрослые люди наших дней не станут творить все вот это ради нескольких мальчишек!

Ян, неважно, кто ты! Главное, с тобой не пропадешь!

Машина с размаха встала. Шарнирчик чуть не вылетел наружу сквозь лобовое стекло. Ян помянул нечистую силу и велел:

— Ребята, наружу. Не зря я взял вас, будем тащить авто из ямы. Гравитационная ловушка… Клим, не суйся из машины…

И я не посмел сунуться. А Шарнирчик посмел. На него сперва заругались, но скоро перестали — видимо, он помогал умело.

Возились довольно долго. А мне было хорошо. Стояла тишина, цвел за окнами луг и летали бабочки. Над лугом, в дневном небе, горело созвездие Большой Медведицы, но это меня не удивляло и не пугало. Зато наконец встревожило другое. Время! Я спохватился, отыскал глазами часы на щитке. Мамочки! Без четверти двенадцать!

Я высунулся в окно.

— Ян, а когда мы…

Левушка, Влад, Ян и Шарнирчик с двух сторон прыгнули в машину. Меня опять сжали. Ян велел:

— Держитесь, люди!

И вновь засвистел встречный воздух. В этом свисте Шарнирчик загорланил Высоцкого:

Вам здесь не равнина, Здесь климат иной! Идут лавины Одна за одной!..

Машину затрясло. Оказалось, она мчится по булыжной дороге. Мимо пролетали обочины, заросшие иван-чаем.

Наконец поехали тише.

— Отбой цирковой свистопляске! — объявил Шарнирчик. И мы подкатили к памятнику с детским велосипедом.

— Теперь, вон туда, налево! — заторопился я.

— Плавали-знаем, — буркнул Ян.

Мы покатили к Пуппельхаусу, а навстречу бежали ребята.

Впереди бежала Ринка, а за ней Чибис.

Чибис обогнал Ринку, встал передо мной. И я будто сразу утонул в его сине-зеленых глазах. Чибис протянул руки и сказал:

— Давай…

И я тут же отдал ему маску. Агейкину улыбку. Без вопросов.

— Машина с лестницей опаздывает, — виновато сказала Ринка. — И дядя Игорь куда-то пропал… — Она оглянулась на башню Пуппельхауса. На часах было без пяти двенадцать. Ринка вдруг закричала:

— Чибис не смей! — Потому что Чибис длинными прыжками мчался к Пуппельхаусу.

Лестница там была. Но не пожарная, не на машине, а приставная. Она достигла лишь кромки крыши на сарае. А над этой крышей подымалась узкая, обшитая досками башня бывшей водокачки. Башня с часами. И с деревянным солнышком…

— Чибис, не смей! — Это кричал уже кто-то из взрослых. И все понимали, что кричать бесполезно. Чибис был уже не Чибис, а будто ракета с заданной программой. С твердой целью — укрепить над миром Агейкину улыбку до полудня…

Он пронесся по расстеленному у стены Пуппельхауса парусу, прыгнул на первую перекладину лестницы. Замер на миг и начал рывками подниматься к наклонной крыше. Это заняло всего полминуты. Чибис вскочил на тесовый скат и бросился к стене башни. К скобам.

— Чибис… — выдохнула Ринка. Остальные молчали. Каждый понимал: Чибиса не удержать, а крики — лишняя опасность.

Скобы вколочены были далеко друг от друга — с расчетом на большого дядьку. Чибису было трудно. Он отгибался назад — чтобы не зацепиться за гнутое железо примагниченной к груди маской. Даже снизу было видно, как на его тощих икрах рывками напрягаются мускулы. Чибис похож был на большое тонконогое насекомое, которое отчаянно карабкается по древесному стволу…

Я бы так не смог — я жутко боюсь высоты. А он мог! И я понимал: все, что случилось раньше — и наше знакомство, и наши поиски, и тайны КНабСа — было подготовкой к этому моменту. К этому рывку…

Но понимал я (вернее, чувствовал) и то, что такие рывки не кончаются добром. Господи, сохрани Чибиса…

А он толчками двигал себя к часам…

Сколько метров была высота? До сих пор не могу сообразить…

Голова Чибиса оказалась рядом с деревянным солнышком. Он левой рукой уцепился за скобу, правой оторвал от себя маску, сильно откинулся назад, размахнулся и тыльной стороной припечатал Агейкин портрет к желтому диску.

Видимо, маска примагнитилась намертво.

Словно еще одно солнце засветилось над землей. И похоже, что все тихо вздохнули. А может, просто ветерок прошел над подорожниками и сурепкой… Чибис локтем вытер лоб, глянул с высоты, взялся за скобу двумя руками, подтянул себя к стене. Кованая скоба (которая выдерживала дядю Игоря) выскочила из досок.

Чибис откинулся и стал падать…

Музыка часов

Чибис падал молча. Спиной вперед.

И я падал вместе с ним. Это была жуть. Ощущение пустоты и ожидание разбивающего позвоночник удара..

Но я был в этом падении не один. Я как бы разделился на нескольких Климов Ермилкиных. И вот один обмирал в пустоте и ожидании гибели, а другой сидел на корточках и, запрокинув лицо, отчаянно молил: «Господи, не надо! Не надо! Не надо!..»

А третий, вскочив, яростно орал:

— Парус! Парус!!

Конечно, мой крик опоздал. Несколько взрослых людей (прошедших огонь, воду и вихри многомерных пространств) уже держали на уровне плеч тугую растянутую парусину. Ян, Левушка, Влад, Валентин Валентиныч, взявшийся откуда-то дядя Игорь. И я держал, и Шарнирчик, и еще несколько ребят…

Тело Чибиса ушло в упругость паруса, подлетело, упало снова и оказалось лежащим на ткани, расстеленной поверх травы.

Я упал рядом с Чибисом на колени. И Ринка. И Ян…

— Не трогать! — рявкнул Ян, когда я хотел схватить Чибиса за плечи. Осторожно повел прямыми ладонями над Чибисом, который лежал навзничь, с закрытыми глазами. Раз повел, другой… Чибис медленно поднял веки…

— Ну? — шепотом спросил Ян.

Чибис ответил таким же шепотом:

— Нормально…

— А ребра? — осторожно спросила Ринка и тихонько взяла Чибиса за бок.

— А-а-а? — Чибис вскочил как на горячей сковородке.

Это вызвало короткую панику. У всех, кроме меня. Я выгнулся от хохота:

— Он же боится щекотки! Пуще всего на свете!

Конечно, это был нервная разрядка. Я смеялся и не мог остановиться. Ринка брызнула мне в лицо из оказавшейся под рукой бутылки с вонючей минералкой. И я не знаю, чем бы всё это кончилось, но вдруг упала мягкая тишина. И раздалась музыка. Негромкая, но слышная всему поселку. Перезвон колокольчиков. И сразу угадались в нем слова:

Тронет пружинку стальной волосок, Снова проснется знакомый вальсок Полдень звенит, Ясен зенит…

Это на башне играли часы, у которых давно уже не было музыкального механизма.

У меня перепутывается в голове, когда вспоминаю, что было дальше.

…Множество разговоров, споров, восклицаний… Валентин Валентиныч привел поселкового врача (усатого длинного дяденьку), чтобы тот осмотрел Чибиса: нет ли каких-нибудь скрытых переломов, растяжений и гематом. Врач вытряхнул Чибиса из рубашки. Тот опять завопил, что боится щекотки. Врач сказал, что надерет ему уши. Чибис пообещал снова забраться к часам, если его не оставят в покое.

— Похоже, что пациент в пределах нормы, — пришел к выводу медик. Однако для подстраховки все же смазал йодом на локтях и коленях Чибиса мелкие ссадины.

Но не все были «в пределах нормы». Оказалось, что пострадал Шарнирчик. Когда растягивали парус, Шарнирчик сильно качнулся назад, его ступня подвернулась, и нога — тонкая дюралевая трубка — надломилась там, где у нормальных людей щиколотка. Не знаю уж, почему так вышло. Видать, японская фирма допустила брак (некондиционный продукт).

Шарнирчик сидел в сурепке, держался за ногу и скулил. Как первоклассник, запнувшийся за кирпич.

— Ну, хватит ныть, — сказал Ян. — Приедем домой и починим…

— Ага, а сколько терпеть-то… Больно же…

— Тебе — больно? — изумился Ян.

— А ты думал!..

— Великий ВИП… — выдохнул Ян. И зачесал в затылке.

Костик по прозвищу Железкин тронул меня за плечо:

— Клим, дай мне твой ключ на полчасика. Надо открыть люк…

Я не понял, какой люк. Мне было не до того. Молча протянул Железкину ключик со стальным волоском. Железкин и еще несколько ребят быстро погрузили Шарнирчика в тачку (вроде той, что мы нашли в будке).

— Щас мы его вылечим!

— Правда, вылечите? — обрадовался Ян. — Ребята смогут доставить его домой в поезде?

— Нечего делать… — сказал Железкин.

— Тогда мы поехали. В городе куча дел… Люди, в машину!

Ян, Левушка и Влад укатили. Валентин Валентиныч и дядя Игорь ушли. Железкин с ребятами лихо увез в тачке Шарнирчика — тот уже не скулил, только вертел головой. Мы с Чибисом поглядели друг на друга. Оба понимали: пора остаться вдвоем — для каких-то важных слов. Но неловко было: рядом стояла Ринка, и получилось бы, что у нас от нее секреты.

В этот момент примчались несколько малышей. Они кричали, что куклы в Пуппельхаусе совсем посходили с ума: не слушаются кукловодов и «творят, что хотят»!

С ними и раньше бывало такое: не подчинялись гравитации, устраивали споры во время репетиций и хулиганили. Но до сих пор это случалось внутри Пуппельхауса, а нынче они начали разбегаться из сарая. Носились по окрестностям, прятались в траве, выскакивали на лужайку и задирали головы к верхушке башни. Видимо, Агейкина улыба вливала в них дополнительную энергию.

Чибис так и сказал.

Но Ринка заявила, что с этой энергией они вскоре разбегутся по всему поселку — ищи-свищи…

Пришлось гоняться за тряпично-бумажнымии актерами и загонять их в коробки и чемоданы.

На это дело ушло полчаса. Когда облава закончилась, появились Железкин, Шарнирчик и компания. Шарнирчик бодро топал своим ходом. На его щиколотке желтел широкий браслет — из пластмассы или каучука.

— Во! — сказал он и повертел ногой.

Железкин протянул мне ключик. Я сказал:

— Сначала повесь на место замок…

Тяжелый замок от колодезного люка прилип к животу Железкина, а тот и забыл про него, не чувствовал.

— Ой!.. — Костик хлопнул по замку и пустился, было, снова к великанскому колесу.

Чибис спросил ему вслед:

— Как это вы сумели вылечить Шарнира? Дюраль ведь не поддается сварке…

— А мы не сваривали, — оглянувшись, объяснил Костик. — Мы его водой…

Оказалось, они открыли ключиком замок на строго-настрого запертом люке под колесом, обвязали Шарнирчика под мышками веревкой и спустили в колодец. Воды в нем было ниже колен, однако Шарнирчику хватило побултыхать там сломанной ногой.

— Вода-то не простая, — напомнил Железкин. — Мы? правда, боялись, что на Шарнирчика она не подействует, но оказалось, что он живой не хуже нас…

— Да! — гордо подтвердил Шарнирчик. — Теперь есть доказательства. — Он снова повертел ногой, привычно поддернул трусы и заспешил: — Железкин, пойдем! Ты обещал сфоткать меня на том трехколесном велосипеде…

Они все опять ускакали. А Ринку окликнула из Пуппельхауса беспокойная малышня. И случилось наконец так, что мы с Чибисом оказались один на один.

Мы лежали рядом на парусине, смотрели на желтые груды облаков. Люди, которые были неподалеку, ходили осторожно, говорили негромко. Видимо, не хотели тревожить нас.

Орали во дворах петухи. Бестолковые здесь петухи, орут, когда вздумается, днем и ночью, без расписания.

Солнце жарило наши руки-ноги, грело сквозь рубашки животы и плечи, однако на лица падала тень от ближнего клена, и нам был хорошо.

Чибис повозился, согнул ноги, нацелившись в небо перемазанными йодом коленками. Сунул под затылок ладони и сказал:

— Клим…

— Что? — отозвался я, весь пропитанный солнечным теплом.

— Как ты думаешь, почему я с тобой поссорился?

— Потому что был дурак, — сказал я, не боясь поссориться снова.

— Нет. То есть да, но… не поэтому. Я думал, что, когда люди поругаются, им легче будет расставаться…

И все было по-прежнему: лучи, облака, петушиные крики, лето и зелень. Но ожидание новой тоски сразу прошло по мне, как озноб. И я… И я сказал очень спокойно:

— Как это «расставаться»?

— Клим, я скоро уеду…

«Чибис, не надо!!» И я сказал с прежним спокойствием:

— Куда?..

— Во Владивосток…

Я сразу понял — это насовсем. И все же спросил, защищаясь дурацкой своей невозмутимостью от беды:

— Надолго?

— Ну… вообще. Жить…

Тогда я не выдержал. Рывком повернулся набок, уперся локтем. Чибис по-прежнему лежал навзничь и смотрел вверх. На ресницах горели солнечные точки.

— Чибис, не надо…

Он шевельнулся.

— Ну, а что я могу сделать? Меня не спросили…

— Чибис, а что случилось?

Он шевельнулся опять.

— Да в общем-то… ничего плохого. Наоборот… Мама в поезде познакомилась с одним моряком. С тихоокеанским. И решили пожениться… Это давно еще, зимой. Только мне она не говорила… А месяц назад сказала…

— А ты?

— Ну… я же не враг ее судьбе…

— Ты поэтому и ходил в июле такой… непонятный?

— Разве непонятный?

— Да…

— Помнишь, я обрадовался, когда ты сказал, что поедете на машине в Крым? Я думал: ты уедешь, и я, когда тебя не будет, уеду тоже. Ну, без лишних прощаний… А ты остался… И я не выдержал. Решил, что лучше поругаться, чем… это… терзаться всякими прощаниями.

— Дурак… — опять сказал я.

— Ага… То есть не дурак, а трус. Клим, я боюсь всяких таких… переживаний…

— Потом все равно терзался бы… — шепотом, но безжалостно проговорил я.

— Ну, это потом… когда ничего уже не вернешь…

— А ты не можешь остаться тут? С Агнессой Константиновной…

— Дело в том, что она поедет с нами. Мы обменяем квартиру… Куда мы без тети Аги? И она без нас…

Не бывает в жизни долгого счастья. Только что все было так славно, и вот…

— Во Владивостоке хорошо, — горько сказал я. — Там океан… Ветер дальних стран…

— Еще бы… — тем же тоном отозвался Чибис.

— Этот… моряк… наверно, покажет тебе свой корабль. Может, даже возьмет в рейс…

— Там не будет никого… — выговорил Чибис. Кажется с усилием.

— Кого никого?

— Никого из вас… Клим, я не умею быстро заводить новых друзей… Да и не заменят они старых…

Что я мог ответить? Владивосток — не поселок Колёса. Никаким ключиком не откроешь дверь в туннель, сокращающий такие расстояния. А билеты на поезд и самолет стоят столько, что и не выговоришь сразу… Да если и съедемся разок другой, это будет не то.

— Чибис, ну что… есть ведь телефон. И электронная связь…

— Ага, — тускло согласился он.

Чтобы хоть как-то утешить его (и себя), я сказал уже совершенную глупость:

— Может быть, люди в «Прорве» скоро откроют межпространственные порталы. И выдадут нам первые проездные абонементы. Мы же кнабс-лейтенанты…

Чибис не обиделся на меня за эту чушь. Кажется, обрадовался даже:

— Да! Может быть!..

— Мы поставим у себя дома аппараты вроде Футурума! И будем появляться друг у друга из стеклянных шаров!..

— Ага… — сказал Чибис уже веселее. И вдруг сел, обхватил колени. — Клим, я хотел спросить…

— Что, Чибис?

— Если я попрошу Саньчика и Соню… отдать мне Бумселя… чтобы он поехал со мной… Может, они согласятся? И ты, и Ян… Бумсель ведь общий…

Я почувствовал, что сейчас опять зареву. Сказал сипло и быстро:

— Конечно, согласятся! Согласимся!.. О чем речь! Даже не сомневайся!

— Будет со мной хоть одна… знакомая душа… Только я боюсь, что он станет скучать там…

— Рядом с тобой не станет!.. Только как вы его повезете? В такую даль!

— Мама же проводник, устроит…

Я подумал, что Вермишат придется поуговаривать. Но в конце концов они все равно скажут: «Ладно», они сообразительные. Поймут, какие они счастливые по сравнению с Чибисом. Ведь и они — и все мы! — здесь вместе. А для Чибиса в тех дальних краях Бумсель будет единственным старым другом.

Я заставил себя заулыбаться:

— Когда наладится портал между Футурумами, Бумсель будет первым выскакивать из шара. И кидаться ко всем по очереди и кувыркаться…

И Чибис тоже улыбнулся. Потому что даже в этой несусветной сказке была капелька надежды. А всякая, пускай совсем крошечная надежда, говорит, что это может случиться. То, чего хочешь всей душой.

Слово «надежда» появилось в моих мыслях и, будто его эхом прозвучала опять мелодия вальса. Я поднял глаза: думал, что снова заиграли над Агейкиной улыбкой часы. Но там было совсем не подходящее для игры время: двадцать две минуты второго. А мелодию играл у меня под боком телефон Чибиса.

Чибис извернулся, достал мобильник из кармана.

— Тетя Ага, да все в порядке. Не волнуйся, к вечеру приеду… Не отвечал, потому что помехи, ты же знаешь…

Он опять лег на спину, а у меня в голове продолжал звенеть мотив. Тот самый… Музыка слагалась теперь не только из перезвона колокольчиков. Она вплеталась в этот перезвон голосом флейты. Словно кто-то неподалеку стоял в траве и выдувал из трубки с клапанами негромкий добрый вальсок… Не «кто-то», а белокурый флейтист Ясик! Он играл, и на лице его была задумчивость, но совсем не было печали.

Выходит, он знал, что с его мамой все будет в порядке! Я-то всего лишь боязливо надеялся, а он уже знал.

Выходит, Чибис и я все же сумели в этой жизни разломать хотя бы один жестокий дисбаланс. Приземлили бабочку на штангу или птичку-колибри на гаубичный ствол…

Я положил руку на ладонь Чибиса. Он шевельнул пальцами — словно сказал: «Да».

Эпилог

Автор не любит писать эпилоги. Он чувствует себя, будто дирижер, который отмахал палочкой длинную симфонию, раскланялся, пожал руку первому скрипачу, и вдруг слышит: «А надо поиграть еще немного, в заключение…»

«Какое заключение? Вы спятили? Этого нет в партитуре! Будет разрушена гармония произведения!»

«Ну, гармония гармонией, — говорят ему, — а все равно надо. Слушатели… то есть читатели хотят знать, что было дальше…»

«Пусть сами шевелят мозгами! Придумывают…»

«Они боятся, что придумают не то… Ну, разве вам трудно сочинить еще пару страничек?»

«Да, трудно! Потому что это ломает законы жанра!»

«А вы все-таки попробуйте…»

Тьфу! Ну, что за жизнь…

Автор зажмуривается и усилием воли снова превращает себя в Клима Ермилкина. Тому не до эпилогов, но автора надо слушаться, и Клим рассказывает.

…Сейчас зима. Каникулы. За окнами, на ближней церкви, негромко звонят колокола — Рождество. В комнате стоит елка. Настоящая. Раньше мы никогда не ставили настоящую елку, жаль было погубленное дерево. Но в поселке Колёса есть специальный питомник. Там елки перед праздником выкапывают, сажают в кадки и ставят в домах, а потом опять переселяют в землю. Ринка и ее отец привезли такую елочку (с меня ростом) специально для нас…

В доме тихо, мама и папа у кого-то в гостях, я читаю у себя на диване «Таинственный остров» (в тысячный раз!). В другой комнате, у электрокамина, строят из самодельных домиков «нездешний» город Лерка и Ясик Садовский. Негромкая такая игра. Это Ясик научил мою сестрицу играть спокойно. Бывало, она спорила и «заводилась с пол-оборота», но Ясик вскидывал на нее ресницы, и… Лерка становилась воспитанная, вроде своей громадной куклы.

Мама Ясика в санатории — после всех своих нелегких операций. Глеб Яковлевич укатил в командировку, и Ясик на каникулах живет у нас. Иногда, по вечерам, он играет на флейте или на скрипке, и всем делается хорошо-хорошо, только почему-то немного грустно. Елка начинает осторожно покачивать ветвями, а шарики на ней тихонько звенят…

Два раза в неделю у меня и Чибиса сеанс связи (чаще нельзя — все-таки дорогое это удовольствие). Веб-камеры на мониторах показывают нам друг дружку — будто и нет между нами восьми тысяч километров… Но все-таки… все-таки это не то, как если бы мы были рядом…

Я хвастаюсь перед Чибисом. Ринка подарила мне куклу-пацаненка Витьку. Туловище у него из катушки от ниток, ручки-ножки из тростинок, головка из шарика для пинг-понга с нарисованной рожицей. Держится головка на шее-пружинке, а сверху приклеен клочок пакли — растрепанная прическа. Я научился оживлять Витьку. Потягиваю ладонь, и он выскакивает из коробки. Начинает маршировать, делать упражнения и прыгать через толстую нитку-скакалку. Неунывающая личность. А вообще-то в Пуппельхаусе кукольные актеры — все такие. Наверно, поэтому там во время спектаклей много визга и хохота и мало порядка. Ну и пусть, лишь бы не исчезало веселье!

Агейкина Улыбка светится над поселком. В самые большие холода вокруг Пуппельхауса нет снега, у стен оттаивает земля и проклевываются крохотные белые цветы…

Да, еще о Чибисе! Судя по всему, там у них дома не все складывается, как надо. Отчим, старательный служака морфлота, оказался хорошим мужем, а вот папашей — не совсем. Человек с прямым нравом, он решил, что приемный сын тоже должен жить по флотским уставам. Однако, Чибис привык слушаться тетушку Агнессу Константиновну и никого другого. Он, конечно, человек покладистый, но в случае чего, может и «локтем под ребро»… В конце концов, решили, что пусть «мамин штурман дальнего плавания» воспитывает своих матросов и боцманов, а Максима Чибисова оставит в покое.

Агнесса Константиновна в семействе с молодоженами не ужилась, сняла на соседней улице комнату и стала работать вахтером в каком-то клубе. Похоже, что Чибис и неунывающий Бумсель обитают больше у нее, чем дома…

Ну, а в общем-то унывать и правда нечего. В конце концов, для Чибиса всегда есть крыша здесь, в Тюмени-Турени. Вместо моей тахты поставим двухъярусную койку — вот и все! А если будут какие-то трудности, всегда поможет своим кнабс-лейтенантам Ян Коженёвский.

У Яна теперь прибавилось хлопот. Из-за кризиса труднее стало получать из Китая соевые полуфабрикаты. Но в общем-то Ли-Пун с этим справляется. А вот всякие «кнабсовые» дела… Сотрудники «Прорвы» обнаружили, что на берегу Андреевского озера, в районе заброшенной станции детской железной дороги, проявило себя еще одно «острие иглы». Там неизвестно откуда стали возникать на рельсах паровозики размером с бочку для бензина. И такие же вагончики. Появятся, пробегут с десяток метров и пропадают… Каждый раз после их появления индикаторы и датчики всяких разных энергетических полей в подземных комнатах кафе «Арцеуловъ» зашкаливаются и дребезжат. Резонанс между ними летит в тартарары… У меня есть на этот счет свои соображения. Думаю, что рельсовые фокусы — эхо увлечений нашего дорогого Саньчика. Он продолжает мастерить из коры паровозики и вставлять в них двигатели, которыми его щедро снабжает Железкин. Эти паровозики развелись повсюду. Бегают по Пуппельхаусу, по «Арцеулову», шебуршат в нашей квартире. Боюсь, что фокусы на железной дороге у озера — это новый этап их размножения. Но Яну пока ничего не говорю. Пусть его лаборанты и кнабс-капитаны доходят до истины своим умом…

Вермишата перебрались в Пристанской район. Там их родители купили в пятиэтажке двухкомнатную квартирку. От прежнего дома и от «Арцеулова» теперь далеко, но зато до станции Пристань — близко. А со станции — по «архивированным» коридорам — до кафе рукой подать. Во время связи с Владивостоком Саньчик и Соня появляются у меня и требуют, чтобы Чибис показал им Бумселя. Пес и Вермишата видят друг друга на экранах, и все счастливы…

Шарнирчик завел себе модные джинсы. Говорит — чтобы не застудить пораненную ногу. Оказывается, каучуковый браслет у него на щиколотке появился сам по себе, после бултыхания в колодезной воде. Шарнирчик утверждает, что этот каучук — живая органическая ткань. Она очень чувствительна к холоду, теплу и щекотке. Шарнирчик собирается весной поехать в Колёса. Там, когда тает снег, в колодце набирается много воды. Шарнирчик хочет с помощью Железкина, Якова и Серого окунуться туда с головой. Он уверен, что после купания превратится полностью в человека. Мне кажется, в этой идее что-то есть…

Сценарий отца и Садовского пустили в производство — какая-то частная студия. Чем все это кончится, никто не знает. Но сценаристы настроены бодро.

Ринка часто приезжает в город и заходит к нам. Когда она появляется в прихожей, я зажмуриваюсь и тихонько жду. Ринка протягивает руку над моей головой. Волосы у меня начинают шевелиться и взлетать, как от ветра, а сам я будто становлюсь легоньким — вроде бумажного актера из Пуппельхауса. Так действует Ринкина гравитация.

Но я и сам теперь кое-что умею. Не только руководить Витькой. Могу, например, угадывать в пространстве силовые линии разных полей — электрических, магнитных, гравитационных, темпоральных. Они похожи на щекочущие струны громадного инструмента. Если научиться переплетать их в нужном порядке, можно добиться многого. Не понадобятся в будущем ни компьютеры, ни звездолеты. До этого, правда, еще далеко — так говорит Ян. Но, когда я приезжаю в Колёса и смотрю на верхушку башни, на солнышко с Агейкиной Улыбкой, мне кажется, что и Время поможет нам.

Тронет пружинку стальной волосок — Десять веков промелькнут за часок…

В сентябре я пришел на занятия к отцу Борису. И после первой лекции (об Александре Невском), один на один, спросил: как могло случиться, что Грузия и Россия — две страны, где одинаковая, православная, вера — в недавние времена схлестнулись в кровавой схватке?

— Потому что кроме веры есть неверие, а кроме добра — зло, — ответил он как-то устало. И вдруг добавил. — Что поделаешь, если добро в мире так уязвимо?

— Потому что ему не хватает доброты, — сумрачно сказал я.

Он помолчал и спросил:

— Ты сегодня случайно зашел? Или решил бывать у меня регулярно?

— Наверно, регулярно. Чибис… то есть Максим Чибисов уехал, а ведь надо это… думать о наполняемости группы. Да?

Отец Борис покивал:

— Я в твои годы был такой же…

— Какой?

— Щетинистый.

Никогда не думал, что я — щетинистый. Но спорить не стал, только спросил:

— А это плохо?

— Это не плохо и не хорошо, — сказал он. — Просто… как оно есть…

Ну, что еще? А, вот… Перед Новым годом Лерка повстречала у помойки черного бродячего кота и привела домой. Назвала Пуделем и сказала, что он будет жить с нами. Мама заявила, что уедет в Биробиджан к своей двоюродной сестре тете Наде.

— «Я все поняла! Я немедленно уезжаю на Сахалин!» — сказал я слова героини Юкошкиной из сценария «Тени как шпалы».

Мама бросила в меня мокрую Леркину варежку, взяла кота на руки и стала чесать ему тощее брюхо.

Кот Пудель оказался покладистым существом. Шарики на елке не цапает, за паровозиками Саньчика не охотится. Любит сидеть на подоконнике и смотреть на луну — как она бежит среди облаков. Вечером он ложится спать с Леркой, однако среди ночи приходит ко мне и укладывается в ногах.

— Ну, чего тебе? — говорю я.

Он ложится поудобнее и начинает урчать. Загадочно так. Будто хочет рассказать что-то о параллельных мирах. Или о том, почему четыреста семнадцать галактик в скоплении М-91 никак не хотят замедлить разбег…

5 января — 22 мая 2009 г.

Оглавление

Пролог

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ ЛЮДИ И КУКЛЫ

  Педагогика тети Аги

  Мама, папа, Лерка и я

  Флейтист

  «Вермишель быстрого реагирования»

  Бумсель

  Гравитация

ВТОРАЯ ЧАСТЬ «АРЦЕУЛОВЪ»

  «Что ты здесь ищешь?»

  Про улыбки

  Деревянная резьба

  Скандал и философия

  Подземелья

  Подарок шевалье Арамиса

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ КОЛЁСА

  Ключик и другие тайны

  Тропинки и рельсы

  Пуппельхаус

  Кнабс-лейтенанты

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ ЖИВАЯ ВОДА

  Кто-то поет в сарае…

  Улыбка

  Спор

  Новые беды

  Завтрак для Бумселя

  Высота

  Музыка часов

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg