«Кэрри в дни войны»

Нина Бодэн КЭРРИ В ДНИ ВОЙНЫ

1

Кэрри часто снилась двенадцатилетняя девочка с расцарапанными ногами в красных носках и стоптанных коричневых сандалиях, которая по узкой пыльной дорожке шагает вдоль железнодорожной линии туда, откуда начинается крутой спуск вниз в лес. Темно-зеленые тисовые деревья в этом лесу старые-престарые, все они искривлены, словно пораженные ревматизмом пальцы. И во сне эти пальцы тянутся к ней, она убегает, а они хватают ее за волосы, цепляются за юбку. В конца сна она всегда бежит, бежит прочь от дома, карабкается вверх по насыпи…

Но когда она в самом деле вернулась в эти края, уже с собственными детьми, железной дороги не было и в помине. Шпалы убрали, а плоская каменистая поверхность насыпи так заросла кустами черники, шиповника и лесного ореха, что казалось, будто пробираешься сквозь непроходимые заросли дремучего леса. Сказочного леса вокруг замка Спящей красавицы. Отрывая от джинсов прилипшие к ним колючки, дети Кэрри говорили:

— Здесь никто не был, наверное, лет сто…

— Не сто, а тысячу…

— Сто или тысячу, какая разница. Миллион, миллиард, биллиард…

— Всего лишь тридцать, — сказала Кэрри так, будто тридцать — это вчера. — Мы с дядей Ником жили здесь во время войны. Тогда детей эвакуировали из больших городов подальше от бомб. Нам не говорили, куда нас везут. Просто велели прийти в школу и принести с собой завтрак и смену белья, а потом в сопровождении учителей мы отправились на вокзал, откуда уходили целые поезда с детьми…

— Без мам? — удивились младшие. — И без пап?

— Совершенно одни, — сказала Кэрри. — Когда мы сюда приехали, мне было одиннадцать лет, а дяде Нику шел десятый год.

Дядя Ник был старым. Уже давным-давно. И таким толстым, что, нагибаясь, пыхтел, как паровоз. Мысль о том, что ему могло быть десять лет, вызывала смех, но они сдержались. У мамы был странный вид: глаза ее были полузакрыты и глядели куда-то вдаль, а лицо стало бледным и задумчивым. Лучше помолчать.

— Мы с Ником обычно шли из города по насыпи вдоль железной дороги, — сказала Кэрри. — Поезда здесь ходили редко, всего два-три в день, тащили их старые паровозы, поэтому бояться было нечего. Из-за поворота поезд выползал медленно-медленно, потому что на рельсы часто забирались овцы. Тогда поезд останавливался, из кабины выскакивал машинист, чтобы прогнать овец, а пассажиры пользовались этим, вылезали из вагонов поразмяться и набрать черники, прежде чем снова отправиться в путь. Нам с Ником, правда, так и не довелось этого увидеть, но люди утверждали, что такое случалось. Здесь росла самая лучшая на свете черника, чистая, не то что вдоль шоссе, и собирать ее было легко. Как только черника поспевала, мы с Ником, когда шли сюда, всегда ее ели. Но не останавливались, потому что очень уж спешили повидать Джонни Готобеда и Хепзебу Грин.

— Кого?

— Джонни и Хепзебу, — повторила Кэрри.

Вспомнив их, она улыбнулась, и улыбка ее была одновременно и радостной и грустной. Дети переглянулись в ожидании. Кэрри умела интересно рассказывать, но иногда останавливалась на самой середине, и ее надо было подтолкнуть.

— Какие странные имя и фамилия, — заметил старший мальчик, стараясь напомнить ей, на чем она остановилась. — Я таких ни разу не слышал.

— Джонни Готобед и Хепзеба Грин были самые обычные люди, — сказала Кэрри. — Нет, не совсем обычные. И Альберт тоже не был обычным. Альберт Сэндвич, наш друг, который жил вместе с нами.

— Жил где?

Вокруг не было ни единого строения. Заросший лесом склон горы висел над ними по одну сторону бывшей железнодорожной линии, а по другую он круто падал вниз, в глубокий овраг. И ни единого звука цивилизации: не тарахтели машины, не гудели самолеты, не гремели тракторы. Только голуби гулькали среди листвы да в низине блеяли овцы.

— В Долине друидов, — ответила Кэрри. Она лукаво улыбнулась и засмеялась вместе с детьми. — По-настоящему их дом назывался «Домом в долине, где растут тисовые деревья», но даже на языке жителей Уэльса это слишком длинное название. И все называли это место Долиной друидов, потому что рядом находился лес, где когда-то жили друиды[1].

— Существование друидов никем не доказано, — со значением заявил старший мальчик. — Все это легенды, такие же, как про ядовитые цветочки и человеческие жертвоприношения.

— Легенда обычно складывается на основе факта, — возразила Кэрри. — Когда-то существовала какая-то религия, не знаю, хорошая или плохая, согласно которой здешний лес считался священным. Когда входишь в него, возникает какое-то странное ощущение, сами увидите. Кроме того, там есть источник, вода которого, говорили, обладает целебными свойствами. И еще есть руины храма, сложенного, вероятно, еще в бронзовом веке. Так, по крайней мере, утверждал Альберт…

— Па… — старший мальчик захлебнулся и закашлялся, как будто в горло ему попала рыбья кость. Он залился краской и пробормотал: — Еще далеко?

На самом же деле он собирался сказать: «Папе было бы интересно взглянуть на этот храм». Их отец был археологом. Несколько месяцев назад, весной, он умер. Сейчас был август, они впервые отправились в путешествие без него. Они ехали через Уэльс к морю, и Кэрри внезапно свернула с шоссе в узкую долину, где, объяснила она, они с дядей Ником жили во время войны, и спросила, не хотят ли они остановиться тут на ночь и посмотреть. Им не очень хотелось. Шахтерский городок казался неприветливым и мрачным, а в единственной его гостинице пахло перебродившим пивом и картошкой с салом. Но Кэрри вдруг так изменилась, заулыбалась, заволновалась и выпрямилась, что никто из них не осмелился сказать «нет».

Теперь, глядя на нее, старший мальчик решил, что напрасно он этого не сделал. Ее спокойствие и радость исчезли, улыбалась она криво, а лицо ее стало каким-то мятым. Как старый носовой платок, подумал он. Возможно, ее утомили крутой подъем и жара, но, по-видимому, не только это. Она, казалось, никак не могла на что-то решиться.

— Нет, по-моему, не очень далеко. — Голос ее был ровным, как всегда. — Конечно, все выглядит совсем по-другому, как бывает, когда возвращаешься куда-нибудь после большого перерыва, но, мне думается, я не все позабыла… Вон там, где дорожка делает поворот и виден туннель… Да, вот оно! Первое тисовое дерево!

Между тем местом, где они остановились, и черной горловиной туннеля в горе был проем. Насыпь уходила в глубокий овраг. Вместо ясеня и лесного ореха, в которых танцевали, испещряя их пятнами света, лучи солнца, появилась чащоба из старых, в наростах тисовых деревьев.

Они стояли на насыпи и смотрели вниз в темно-зеленое безмолвие, в котором не слышалось даже пения птиц. Малыши прижались к Кэрри.

— Испугались? — улыбнулась она. — Чего же тут бояться? Нет никого, одни старые деревья, хотя дядя Ник тоже, бывало, боялся, когда мы туда спускались. Он был еще совсем ребенок! Он боялся даже черепа, который ему показала Хепзеба. А что в нем было страшного? Рассказать вам про череп? Это был череп маленького африканца, которого привезли в Англию во времена работорговли. Считалось, что, если вынести этот череп из дома, стены рухнут…

Старшему мальчику не понравился ее тон; таким тоном взрослые говорят, когда стараются занять детей.

— Слышали мы эти истории, — сказал он. — Про черепа и прочее! Чепуха, ей-богу!

Кэрри посмотрела на него.

— Альберт Сэндвич тоже говорил, что это чепуха. Он утверждал, что череп сохранился, по-видимому, от поселения, существовавшего в бронзовом веке. Можно узнать в Британском музее, говорил он и предлагал отвезти череп, когда кончится война, в музей. Он интересовался такими вещами. — Она помолчала. — Папе тоже было бы интересно, правда? Альберт был во многом похож на папу.

Она улыбалась, но голос ее был напряженным, будто она старалась справиться с собой. Может, так оно и было, потому что она вдруг глубоко и порывисто вздохнула и, оставив детей, спустилась к тому месту, где из насыпи торчал плоский камень. Она встала на него, и ветерок заиграл ее волосами.

— А вот и дом, — сказала она. — Идите сюда, посмотрите.

Они подошли к ней и взглянули туда, куда она показывала, в прогалину среди тисов. Далеко внизу лежала Долина друидов, на краю которой, как в изгибе локтя, укрылся кукольный домик с высокими трубами.

— А вот и тропинка, — заметила дочь Кэрри. — Немного скользко и грязно, но, если хочешь, можем спуститься вниз.

— Зачем? — пожала плечами Кэрри. — Нет смысла. Там никто не живет. Да там и некому теперь жить.

Они снова посмотрели вниз.

— Одни руины, — подтвердил старший мальчик.

— Да, — согласилась Кэрри. Голос ее снова потускнел. Словно она заранее все это знала, но не теряла надежды.

— Все равно можем спуститься.

— А потом лезть назад?

— Вот уж ленивый-то! Ленивый толстяк!

— Сам ленивый! Пошли спускаться, тут не очень далеко.

— Нет, — резко сказала Кэрри. Собственная резкость удивила ее. Закрыв рукой рот, она издала какой-то странный, дрожащий смешок и взглянула на детей.

Они во все глаза смотрели на нее и видели, как ее лицо заливает краска. Она вынула из кармана темные очки и надела их. Теперь ее глаз не было видно.

— Извините, — сказала она, — но не могу. Правда, не могу. Честное слово. — И снова засмеялась тем же странным смехом. Похожим на плач. — Извините, — повторила она. — Тащила вас в такую жару. Какая глупость. Но я хотела показать вам… И самой еще раз посмотреть. Нам с Ником здесь было так хорошо. Я думала… Я надеялась, что именно это мне и вспомнится.

Дети молчали. Они не понимали, о чем она говорит, но чувствовали, что их мать чего-то боится. И им тоже стало страшно.

Она поняла это. Глубоко вздохнув, она неуверенно улыбнулась.

— Простите меня, мои хорошие. Все в порядке. Не волнуйтесь за меня.

«Далеко не все в порядке», — подумал старший мальчик. Взяв ее за руку, он сказал:

— Пошли обратно. Вернемся как раз к чаю.

Повинуясь его взгляду, остальные тоже двинулись в обратный путь. Кэрри шла за ними, спотыкаясь, словно ничего не видя из-за темных стекол своих очков, но он крепко держал ее за руку. Рука ее была холодной.

— Мы дойдем быстро, — сказал он. — Спускаться ведь легче, чем подниматься. Попьем чаю, и ты сразу почувствуешь себя лучше. В кафе, наверное, есть чай? Правда, там не очень-то приятно, как, впрочем, и в самом городе.

«Какой упадок!» — думал он, когда они только въехали в город и их машина шла по главной улице. Забитые досками витрины лавчонок и одни пожилые люди: либо дремлют на пороге домов, либо куда-то бредут под жарким солнцем. Город словно ждет своей смерти.

— Шахту закрыли, — сказала Кэрри. — Во время войны она работала, но оказалось, что пласты угля залегают слишком глубоко. Разрабатывать их было невыгодно. Поэтому, как только острая нужда в угле исчезла, шахту закрыли, а потом и железную дорогу. И как это я сразу не догадалась?

Она сказала это так, будто говорила не только об умирающем городе. Она вздохнула, и он почувствовал, что рука ее дрожит.

— Места, где человек жил, меняются, пожалуй, больше, чем он сам. Человек с годами не очень меняется. Я думала, что стала совсем другой, но оказалось, нет. Вообще-то говоря, то, что произошло, случилось совсем не по моей вине, быть этого не могло, не вижу никакой логики. Именно это я и твердила себе все эти годы, но разве слушаешь голос разума? Когда мне было двенадцать с половиной лет, я совершила страшное преступление, натворила нечто ужасное, как мне, по крайней мере, тогда казалось, и ничто не могло изменить это чувство…

Чего не могло изменить? Ему хотелось понять, о чем она говорит, какое преступление она совершила? Это было, гораздо интереснее, чем друиды или черепа, но спросить он не осмеливался. Она говорила, больше обращаясь к самой себе, чем к нему, она, наверное, не видела, что он слушает. Расскажет, когда придет время. А может, и не расскажет.

Во всяком случае, у нее был слишком утомленный вид, чтобы приниматься за рассказ. Она безумно устала и была бледная-пребледная. «Вот если бы папа был с нами! — подумал он. — Если я пройду весь путь до города с закрытыми глазами, тогда свершится чудо, и папа будет здесь. Нет, глупости! Узнай он сам, что кто-нибудь другой вот так загадывает, он бы досыта насмеялся». Но малыши шагали далеко впереди, а маме ни за что не догадаться, о чем он мечтает. Может, ей и вправду кажется, что она не изменилась, но додуматься до того, что он загадал, в ее годы не под силу. Он шел, держа ее за руку — она вела его — и чуть отвернув голову, чтобы не было видно, что у него глаза закрыты, и, кроме того, ему помогал ласкавший его щеку солнечный луч. Самое трудное впереди, когда кончится прямая дорога. Придется пройти через калитку и шагать по полю. Но чуда не произойдет, если загадаешь что-нибудь легкое. А если он сумеет все это преодолеть и она ничего не заметит, то, когда они войдут в кафе, отец будет уже там. Он будет их ждать и улыбаться…

— Господи, о чем ты думаешь? Гримасничаешь, как обезьяна, да еще с закрытыми глазами!

Старший мальчик открыл глаза, увидел обращенную к нему улыбку матери, и уши у него загорелись.

— Я играл сам с собой.

— В твоем-то возрасте? Мы могли свалиться с обрыва.

Она дразнила его, словно маленького, но он не обижался, потому что она снова выглядела радостной. Когда она сняла очки, солнце заглянуло ей в глаза, и они засветились зелеными огоньками.

— Смотри! — сказала она. — Отсюда весь город как на ладони.

Заросшие лесом склоны остались позади, и перед ними открылась низина. Сочные, потравленные овцами луга, поделенные на прямоугольники каменными изгородями, подступали прямо к огородам позади домов. Узкие прямые улицы; одна длинная и тонкая, как позвоночник, тянулась посередине, а от нее, круто поднимаясь в гору, отходили похожие на ребра проулки. Было тихо, шиферные крыши домов блестели в мягком свете заката. Тем не менее, решил старший мальчик, город уродлив: дома некрасивые, а зелень окрестных холмов портили пирамиды из шлака и теперь уж никому не нужное шахтное оборудование.

— Видишь ту кучу? — спросила Кэрри. — Вон там. Мы очень любили съезжать с нее на железном листе, хотя и боялись, что он нас поймает. Он говорил, что наша одежда изнашивается раньше срока и много горячей воды уходит на стирку!

— Кто он? — спросил старший мальчик, но она, по-видимому, не расслышала его.

Она не отрывала глаз от города и улыбалась чему-то, понятному лишь ей одной.

— А вон гостиница, где мы остановились, — сказала она спустя минуту. — Называется «Собака с уткой». А то здание под зеленой крышей — это часовня, где мы занимались, потому что в школе на всех не хватало места. Это была маленькая школа, в ней не могли разместиться все ученики, что приехали из Лондона. А вот здесь, где мы сейчас стоим, на этом самом месте, поезд гудел, выходя из-за поворота. Всей долине был слышен его гудок. «Извержение вулкана, а не паровозный гудок», — говорил Ник: он воспринимал его болезненно, потому что, когда услышал впервые, у него началась рвота. Хотя, по правде говоря, стошнило его не от гудка. А потому, что он устал и наплакался, уезжая от мамы и из дома… — На мгновение она задумалась, вспомнив, как это было горько, но тут же рассмеялась. — Главная же причина состояла в том, что он слишком много съел. Ребенком он был ужасным обжорой.

— Он и сейчас обжора, — заметил старший мальчик. — Подумаешь, какая новость! Рассказывай дальше.

— А я что делаю? — рассердилась Кэрри, став, по его мнению, больше похожей на зловредную девчонку его же возраста, чем на маму. — Но мой рассказ начнется с того, что дядю Ника вырвало…

2

Его вырвало прямо на колени мисс Фазакерли. Плохо ему стало, как только они, сделав пересадку, сели в местный поезд, состоявший из небольших вагонов, которые почему-то немилосердно трясло. Но внезапный гудок паровоза прикончил его.

Такой шум — будто небо разверзлось.

— И мертвый-то напугается, — заметила мисс Фазакерли, промокая носовым платком свою юбку и лоб Ника. Он откинулся на спинку сиденья, позволяя ей ухаживать за ним, а сам, как всегда, и пальцем не пошевелил.

— Бедняжечка!

— Сам виноват, — рассердилась Кэрри. — С тех пор как мы выехали из Лондона, он, не переставая, жует. Жадный поросенок! Помойка!

Он съел не только свой собственный завтрак — сэндвичи с холодными сосисками и бананы, — но и почти весь ее. Кэрри сама отдала ему свою порцию, чтобы хоть немного его утешить; она понимала, что ему еще труднее, чем ей, расстаться с домом и с мамой. Или делал вид, что труднее. Ей вдруг пришло в голову, что он просто притворялся, хотел, чтобы его пожалели. Пожалели и дали шоколадку! Он съел весь шоколад!

— Я так и знала, что его вырвет, — убежденно заключила она.

— Нужно было предупредить меня, — сказала мисс Фазакерли.

В ее словах не было и тени упрека — она была самой доброй из школьных учителей, но Кэрри вдруг захотелось плакать. Будь она на месте Ника, она обязательно бы заплакала или, по крайней мере, притворилась бы обиженной. Но раз уж она была Кэрри, а не Ник, то просто отвернулась к окну и не сводила глаз с большой горы на противоположной стороне долины. Вершина горы была фиолетово-коричневой, а склоны зеленые в серебряную полоску (вода) с белыми крапинками (овцы).

Овцы и горы. «Чудесно! — восторгалась мама, прощаясь с ними на вокзале. — Будете жить на свежем воздухе, а не в пыльном городе. Вам понравится, вот увидите». Словно Гитлер начал войну специально для них, чтобы их, Кэрри и Ника, с противогазами через плечо и болтающимися на груди карточками «Кэролайн Уэнди Уиллоу» и «Николае Питер Уиллоу» — как на посылках, только адрес забыли указать — увезли на поезде неведомо куда. «Ах, как интересно!» — воскликнула мама, и не только потому, что ей хотелось их развеселить. Просто она была оптимисткой по натуре. Очутись она в аду, пришло Кэрри в голову, она бы воскликнула; «Зато здесь нам будет тепло!»

Вспомнив про маму, умевшую во всем видеть только хорошее (или притворявшуюся, потому что, когда поезд тронулся, улыбка сразу сползла с ее лица), Кэрри чуть не заплакала. В горле у нее появился комок, словно там застряла таблетка лекарства. Она глотнула и скривилась.

Поезд замедлил ход.

— Вот и приехали, — сказала мисс Фазакерли. — Берите свои вещи, постарайтесь ничего не забыть. Кэрри, присмотри за Ником.

Кэрри насупилась. Она любила Ника, очень любила, но терпеть не могла, когда ей поручали что-нибудь такое, что и так полагалось выполнить. И Ник ей уже порядком надоел. С видом умирающего лебедя он потянулся за чемоданом.

— Пусти меня, дурачок, — сказала она, вскакивая на скамью.

Сверху полетела пыль, он наморщил нос.

— Из-за тебя и чихаю, — пожаловался он. — Не прыгай так, Кэрри.

Странное дело, вещей у них стало больше, чем при отъезде, и раньше чемоданы казались легкими, а теперь были словно камнями набитые. А когда они вышли на маленькой станции и по усыпанной шлаком крутой дороге двинулись вниз, стали еще тяжелее. Кэрри тащила не только свой, но и чемодан Ника, а из-под руки у нее то и дело вырывался рюкзак, у которого оторвалась лямка. Да еще противогаз бил по коленям.

— Кто-нибудь помогите, пожалуйста, Кэролайн! — воскликнула мисс Фазакерли, бегая взад и вперед вдоль растянувшихся цепочкой детей, словно пастушья собака. Кэрри вдруг почувствовала, как у нее забрали рюкзак, а потом и один из чемоданов.

Это был какой-то мальчик, высокий, но на вид не намного старше ее, в шапочке, которую носили ученики младших классов.

— Большое спасибо, — глядя в сторону и покраснев, поблагодарила она взрослым, маминым голосом.

Он застенчиво улыбнулся в ответ. На глазах очки в металлической оправе, подбородок — в прыщах.

— По-видимому, это и есть наше так называемое место назначения. Не очень-то привлекательное, а? — заметил он.

Усыпанная шлаком дорога кончилась, и они зашагали по горбатой улице, где стояли какие-то темные, небольшие дома без палисадников. Над горой еще висело солнце, но городок уже лежал в тени. В холодившем щеки воздухе пахло угольной пылью.

— Грязно, потому что здесь шахта, — сказала Кэрри.

— Я не это имел в виду. Город маленький, значит, нет хорошей публичной библиотеки.

Забавно, что в такой момент можно об этом беспокоиться.

— Первое место, там, где мы делали пересадку, было куда больше, — сказала Кэрри. Прищурившись, она прочла, как его зовут: Альберт Сэндвич. — Если бы твоя фамилия начиналась с буквы из первой половины алфавита, ты сумел бы остаться там. Тебе чуть-чуть не повезло: нас разделили как раз на букве «р». Тебя как звали дома: Алем или Бертом?

— Мне нравится, когда меня называют полным именем, — сухо ответил он. — И не нравится, когда, слыша мою фамилию, вспоминают про бутерброд.

Он говорил твердо, и Кэрри почувствовала, что не следовало задавать подобных вопросов.

— А мне твоя фамилия напомнила только город Сэндвич в Кенте, где живет моя бабушка, — сказала она. — Правда, папа говорит, что ей нужно оттуда уехать: вдруг немцы выбросят десант на побережье? — Она представила себе, как немцы высаживаются на берег, а бабушка бежит, таща за собой тачку с вещами, как на какой-то фотографии в газете, и, глупо загоготав, добавила: — Если они высадятся, бабушка задаст им как следует. Она никого не боится, она даже Гитлера самого не испугается. Залезет на крышу и обольет его кипящим маслом.

— Думаю, что это мало чем поможет, — хмуро ответил Альберт, посмотрев на нее. — От стариков во время войны нет толку. Как, впрочем, и от детей. Лучше не болтаться под ногами.

От его серьезного тона Кэрри стало не по себе. Ей хотелось объяснить ему, что, сказав про кипящее масло, она всего лишь пошутила, но они уже дошли до здания с высоким крыльцом, где им велели построиться гуськом, чтобы у входа их можно было проверить поименно. Ник стоял у двери, держа мисс Фазакерли за руку.

— Успокойся, мой милый, — говорила мисс Фазакерли. — А вот и она. Что я тебе сказала? — И, обратившись к Кэрри, добавила: — Пожалуйста, не теряй его. — Она отметила их троих в списке, сказав вслух: — Двое Уиллоу, один Сэндвич.

Ник держался за рукав пальто Кэрри, когда они очутились в длинной, сумрачной комнате с остроконечными окнами, где было шумно и многолюдно.

— Хотите чаю с пирогом? — обратилась к Кэрри какая-то энергичная полная особа с певучим по-валлийски голосом.

Кэрри замотала головой: ей казалось, что пирог не полезет ей в глотку.

— Тогда встаньте в сторонку, — сказала женщина. — Вон там у стенки, рядом с другими, кто-нибудь вас выберет.

Кэрри огляделась в недоумении и увидела Альберта Сэдвича.

— Что происходит? — шепотом спросила она.

— Нечто вроде ярмарки скота, — ответил он.

На лице его было написано отвращение, но держался он с полной невозмутимостью. Он отдал Кэрри ее чемодан, отошел в самый конец комнаты, сел на свой чемодан и вытащил из кармана книгу.

«Хорошо бы и мне так, — подумала Кэрри. — Сесть и читать, будто мне на все наплевать». Но ее уже начало мутить от страха: вдруг ее никто не выберет? Так бывало всегда, когда в школе составляли команду для игры. А вдруг ее не возьмут? Она потащила Ника к стоявшим у стены детям и, опустив глаза, не осмеливаясь вздохнуть, застыла в ожидании. Когда кто-то выкрикнул: «А теперь славную маленькую девочку для миссис Дейвис!», она почувствовала, что задыхается. Она подняла глаза, но не могла сосредоточиться: вместо лиц перед ней плавали какие-то пятна.

Ник еще крепче вцепился ей в руку. Она посмотрела на его белое лицо со следами рвоты вокруг губ, и ей захотелось встряхнуть его. Кто возьмет к себе в дом такого болезненного на вид и бледного мальчика? Он обязательно заболеет, решат они, и будет только помехой.

— Сейчас же выпрямись и улыбнись! — прошипела она, но когда он, такой маленький и беззащитный, лишь удивленно заморгал, сердце ее смягчилось. — Не бойся, — сказала она. — Я не злюсь и никуда от тебя не денусь.

Минуты превратились в часы. Детей становилось все меньше и меньше, их потихоньку разбирали. Остались лишь никому не нужные, решила Кэрри: они с Ником, несколько хулиганского вида мальчишек и противная косоглазая девочка с двумя младшими сестренками. Да еще Альберт Сэндвич, который по-прежнему спокойно восседал на своем чемодане, читая книгу и ни на кого не глядя. Ему было наплевать! Кэрри вскинула голову и что-то замурлыкала себе под нос, делая вид, что ей тоже все безразлично.

Перед ней остановились, и кто-то спросил:

— Вы, конечно, сумеете взять двоих, мисс Эванс?

— Двух девочек, да. Но не мальчика с девочкой… Знаете, у нас только одна комната, а мой брат на этот счет очень строг.

«Строг насчет чего?» — подумала Кэрри. Но мисс Эванс была симпатичной, чуть-чуть похожей на выглядывавшую из-за дерева рыжую белочку, которую Кэрри как-то видела в парке. Рыжевато-каштановые волосы, ясные, круглые, как пуговицы, глаза и робкий, испуганный взгляд.

— Дома Ник спал в моей комнате, потому что ему часто снятся кошмары. Я всегда за ним присматриваю, и он никому не причиняет хлопот.

Мисс Эванс никак не могла решиться.

— Не знаю, что скажет брат. Может, рискнуть, а? — Она улыбнулась Кэрри. — У тебя такие красивые глаза, девочка! Как зеленые стеклышки!

Кэрри улыбнулась в ответ! Ее не часто замечали, когда рядом был Ник. У него были синие глаза, как у мамы.

— Самый красивый у нас Ник, — сказала она.

Мисс Эванс шагала быстро. Она была невысокой, чуть повыше Кэрри, но сильной, как вокзальный носильщик, потому что, когда несла их чемоданы, казалось, будто они ничего не весят. Они шли по улице, пока не остановились перед продуктовой лавкой, над которой было написано имя ее владельца: «Сэмюэл Айзик Эванс». Мисс Эванс вынула из сумки ключ и сказала:

— Обычно вы будете входить в дом через заднюю дверь, но сегодня, поскольку моего брата нет дома, мы пройдем через лавку.

В лавке было темно и приятно пахло чем-то лежалым. «Свечи, щепа для растопки и специи», — потянув носом, решила Кэрри. Дверь в глубине помещения вела в маленькую комнату с таким огромным письменным столом, что больше ничего нельзя было поставить.

— Контора моего брата, — понизив голос, объяснила мисс Эванс и поспешно провела их в узкий темный холл, куда выходило несколько дверей и откуда начиналась лестница наверх. Здесь было еще темнее, чем в лавке, и сильнее пахло воском.

Натертый линолеум сверкал, как море из стекла, а брошенные тут и там коврики напоминали острова. Нигде ни пылинки. Мисс Эванс посмотрела на их ноги.

— Перед тем как подняться в спальню, наденьте тапочки.

— У нас нет тапочек, — ответила Кэрри.

Она хотела объяснить, сказать, что в чемодане не было места для тапочек, но не успела она открыть рот, как мисс Эванс, сделавшись пунцовой, затараторила:

— Ох, извините, я и не подумала! Да это и не имеет значения, если вы будете ходить только по дорожке.

По самой середине покрытой ковром лестницы шла белая дорожка. По ней они и зашагали наверх. Оглянувшись, Кэрри увидела следы, которые оставляли резиновые подошвы их башмаков, и почувствовала себя виноватой, хотя ее вины в этом не было.

— Она считает нас бедными, — зашептал Ник, — такими бедными, что у нас даже нет тапочек. — И он хихикнул.

Вполне возможно, решила Кэрри. Ник умеет отгадывать чужие мысли. Но смешно ей не было. Кругом царила такая чистота, что ее взяло отчаяние. В этом доме, решила она, и дотронуться-то до чего-нибудь страшно — обязательно останутся следы. Дышать и то боязно: выдохнешь и чего-нибудь испачкаешь!

— Что ты сказал, милый? — спросила мисс Эванс у Ника, но, не дождавшись ответа, продолжала: — А вот ванная. — И с гордостью добавила: — У нас горячая и холодная вода и самая настоящая канализация. А ваша комната рядом.

Это было крохотное помещение с двумя узкими кроватями, разделенными ручной работы ковриком на полу. Шкаф, плетеный садовый стул и в большой рамке на стене изречение «Око божье все видит» составляли все его убранство.

Мисс Эванс заметила, что Кэрри смотрит на изречение.

— Мой брат очень набожный человек, — объяснила она. — Поэтому по воскресным дням вы должны себя вести примерно. Никаких игр, никакого чтения. Кроме Библии, разумеется.

Дети смотрели на нее во все глаза.

— Вам, наверное, это кажется странным, но лучше сразу во всем разобраться, правда? — застенчиво улыбнулась она. — Мистер Эванс человек добрый, но он очень строг в отношении поведения, чистоты и аккуратности. Грязь и неаккуратность, говорит он, оскорбительны для господа бога. Но вы будете вести себя примерно, правда? По-моему, вы хорошие дети.

Она почти просила их быть послушными, чтобы самой не попасть в беду. Кэрри стало ее жаль и в то же время как-то совестно. Они с Ником не отличались особой аккуратностью. Дома, в их теплой квартире, где царил вечный беспорядок, никто не требовал от них аккуратности. Милли, их прислуга, всегда подбирала за ними игрушки, стелила им постели и вешала в шкаф их вещи.

— Мы постараемся вести себя примерно, мисс Эванс, — сказала Кэрри.

— Зовите меня тетей Луизой, — предложила мисс Эванс. — Или тетей Лу, если так легче. А моего брата лучше называть «мистер Эванс». Он ведь член муниципального совета. — Она помолчала и с той же гордостью, с какой демонстрировала им ванную, добавила: — Мистер Эванс — очень важная персона. Сейчас он на заседании муниципального совета. Наверное, нам лучше поужинать до его прихода, правда?

Они сытно поужинали яйцами и молоком со свежим хлебом на кухне, которая выглядела такой же чистой, как и остальной дом, но более веселой, благодаря большой плите, раскаленной, словно горнило доменной печи. Мисс Эванс не ела вместе с ними, а стояла у стола, словно официантка в ресторане, убирая тарелки в раковину, как только они пустели, и подметая крошки с пола еще до того, как было допито молоко. Она ни разу не сказала: «Пожалуйста, побыстрее» или «Побыстрее, пожалуйста!», но в этом и не было необходимости. Губы ее шевелились, будто она произносила эти слова про себя, глаза то и дело обращались к стоявшим на полке часам, а на щеках проступили от волнения красные пятна.

И дети тоже стали нервничать. Когда она предложила им пойти спать, они с радостью покинули кухню, куда с минуты на минуту должен был прибыть важный член муниципального совета мистер Эванс. Как только они поднялись наверх, мисс Эванс следом за ними скатала белую дорожку.

— Мистеру Эвансу не нравится эта дорожка, — объяснила она, поймав взгляд Кэрри. — Я кладу ее, когда его нет дома, чтобы ковер был чистым. Это новый ковер с красивым пушистым ворсом. Мистер Эванс боится, что он быстро затопчется.

— А как же тогда подниматься наверх? — спросил Ник. — Ходить по потолку или летать, как птица?

— Разумеется, разумеется… — чуть напряженно засмеялась мисс Эванс. — Конечно, вам иногда придется ходить по нему, но, надеюсь, не слишком часто. Мистер Эванс считает, что дважды в день достаточно. Видите ли, если мы четверо поднимемся и спустимся два раза в день, утром и вечером, то это составит шестнадцать раз, а по мнению мистера Эванса, этого вполне хватит. Поэтому, если вы постараетесь утром не забывать все нужные вам в течение дня вещи…

— Но уборная-то наверху, — возмутился Ник.

— Да, милый, я помню, — виновато отозвалась она. — Видите ли, в конце двора есть еще одна уборная. Мистер Эванс, разумеется, ею не пользуется, человек в его положении не может позволить себе, чтобы люди видели, как он туда идет, да еще когда всем нашим соседям известно, что у нас в доме есть уборная, но я пользуюсь ею, потому что хотя это просто выгребная яма, тем не менее она удобная и чистая.

У Ника был такой вид, будто он не верит собственным ушам.

— Как интересно, правда, Ник? — легонько подтолкнула его локтем Кэрри. — Прямо как на ферме, где мы жили прошлым летом.

— А пауки? — При этом воспоминании глаза Ника округлились от ужаса. — Там были пауки.

— Божьи твари, — заметила мисс Эванс, — как и ты, мой дорогой.

— Нет, не как я! Вовсе не как я! — закричал Ник, задыхаясь от возмущения. — Я не ползаю, медленно перебирая сотнями ног, не ем на обед мух и не вытягиваю из своего живота нить, чтобы ткать паутину. Пауки гадкие, противные, отвратительные…

— Пошли в ванную, — сказала Кэрри, силой вталкивая его туда. — Если ты сейчас же не замолчишь, я налью тебе за шиворот холодной воды.

Она закрыла дверь. Ник мгновенно замолчал. Холодной воды он боялся не меньше, чем пауков. Мисс Эванс робко прошептала из-за двери:

— Пожалуйста, мои милые, побыстрее, время идет…

Но они не могли управиться быстро, потому что на втором этаже не было электричества, и Кэрри пришлось держать в руках свечу. В тусклом свете свечи она никак не могла разыскать полотенце Ника, а ее полотенцем он ни за что не стал бы пользоваться. Зубную же пасту мама завинтила так туго, что крышка никак не отвинчивалась.

— Придется на этот раз лечь, не почистив зубы, — сказала Кэрри.

— Не лягу. У меня во рту противно и гадко. Грязно, гадко и отврати…

Внизу хлопнула дверь, и он замолчал на полуслове. Глаза его превратились в черные ямы.

— Ой! — прошептал он. — Кэрри…

Ее сердце тоже прыгало в груди, как теннисный мяч.

— Пойдем, — сказала она и вывела его из ванной.

Мисс Эванс стояла возле двери.

— Ложитесь, — прошептала она, подталкивая их перед собой. А потом принялась метаться взад и вперед, как напуганная мышь, подбирая вещи, которые они уронили: одежду в спальне, зубную пасту в ванной. — О господи! — бормотала она, — о господи!..

— Лу! — раздался мужской голос. — Лу, куда ты запропастилась?

— Иду, Сэмюэл, — отозвалась мисс Эванс с площадки. — Одну минутку.

— Что ты там делаешь? Так я и знал: как только меня нет дома, ты бегаешь вверх и вниз, топчешь ковер на лестнице…

Кэрри благополучно улеглась и задула свечу. Мисс Эванс закрыла дверь.

— Суетишься и что-то прячешь, — продолжал громкий и грозный голос. — Вверх и вниз, взад и вперед, туда и сюда, суетишься и что-то прячешь…

В комнате было черным-черно, даже сквозь окна не проникал свет, потому что они были наглухо зашторены. Дети неподвижно лежали во тьме, прислушиваясь к реву мистера Эванса и тоненькому писку его сестры. «Будто мышь разговаривает со львом», — подумала Кэрри. Потом раздались тяжелые шаги по коридору. Хлопнула еще одна дверь, и наконец все стихло.

Несколько минут они не решались произнести ни слова. Затем Ник сказал:

— Я хочу к маме.

Кэрри вылезла из постели и, ощупью добравшись до его кровати, легла к нему. Он прижался к ней, обхватив ее руками, как осьминог, и уперевшись холодными коленями ей в живот.

— Хочу домой, — захныкал он. — Мне здесь не нравится. Не хочу жить в безопасности. Хочу к маме, к Милли и к папе.

— У тебя есть я, — Кэрри обняла его. Так было менее страшно. — А утром все будет хорошо.

Он дрожал от страха и холода.

— Он, наверное, людоед, Кэрри, — прошептал он ей на ухо. — Настоящий людоед, страшный и гадкий.

3

Разумеется, никаким людоедом член муниципального совета Сэмюэл Айзик Эванс не был. А был он высоким, худым, малоприятным человеком с громким голосом, бесцветными глазами навыкате и торчащими из ноздрей пучками жестких волос.

И еще он был крикуном. Он кричал на свою сестру. И даже на своих покупательниц, заставляя брать ненужные им товары, отказывая в тех, что действительно требовались.

— Берите или убирайтесь, — говорил он. — Вам что, неизвестно, что идет война?

Он попытался бы застращать и детей, если бы заметил, что они его боятся. Но Кэрри, хотя и немного робела перед ним, старалась этого не показать, а Ник вообще не испытывал никакого страха. Ник боялся людоедов, пауков, крабов, холодной воды, зубного врача и темноты, но людей он боялся очень редко. Вероятно, по той причине, что до встречи с мистером Эвансом ему просто некого было бояться, но и его он не боялся, даже после той первой страшной ночи, потому что у мистера Эванса была вставная челюсть, которая чмокала, когда он разговаривал.

— Разве можно бояться человека, у которого того и гляди, выпадут зубы? — спрашивал Ник у Кэрри.

И Ник жил в ожидании этого события с того самого момента, когда мистер Эванс вошел в кухню, где они утром впервые завтракали, и обнажил свои вставные зубы в гримасе, которую, по-видимому, считал улыбкой. Так скалит зубы тигр перед тем, как броситься на добычу, решили дети. Положив на стол ложки, которыми они ели кашу, они почтительно и робко встали. Ему это, по всей вероятности, пришлось по душе.

— Я вижу, вас учили манерам. Что ж, это уже хорошо. Как говорится, нет худа без добра!

Они не знали, что ему ответить на это, а потому промолчали. Он же стоял, ухмыляясь и потирая руки.

— Садитесь, садитесь, — наконец сказал он. — Чего вы ждете? Доедайте ваш завтрак. Грешно, когда пища стынет. Вам повезло, позвольте вам сказать, в нашем доме вы всегда будете сыты. А поэтому помните, никаких капризов! И не выпрашивать у моей сестры лакомые кусочки у меня за спиной! Особенно это касается мальчика. Я знаю, что собой представляют мальчишки! Жуют не переставая. Возьми двух девочек, сказал я ей, у нас одна комната, но она меня обманула, убедив, что мальчик еще совсем маленький. Кровать не мочить! Этого я не потерплю!

Ник не отрывал глаз от губ мистера Эванса.

— Как невежливо об этом упоминать, — заметил он таким ледяным тоном, что Кэрри задрожала.

Но мистер Эванс вовсе не рассердился. Он вроде обомлел: червяк поднял голову и ответил ему — так подумалось Кэрри.

Он только чмокнул зубами и на удивление смирно сказал:

— Ладно, ладно, посмотрим. Ведите себя примерно, слушайтесь взрослых, и я не буду на вас в обиде. Помните, у нас в доме нельзя ни кричать, ни бегать по лестнице, ни выражаться. Скверными словами, — поспешно добавил он, поймав взгляд Ника. — Ругательств чтобы я не слышал. Не знаю, как вас воспитывали, но в нашем доме мы живем в страхе перед господом богом.

— Мы не ругаемся, — ответил Ник. — Даже наш отец никогда не сквернословит. А он морской офицер.

«Зачем об этом говорить?» — подумала Кэрри.

Но мистер Эванс определенно смотрел на Ника с уважением.

— Офицер? Вот как?

— Капитан, — сказал Ник. — Капитан Питер Уиллоу.

— Правда? — Зубы мистера Эванса чмокнули, наверное, став по стойке «смирно». — Значит, можно надеяться, — снова ухмыльнулся он, — он научил вас, как себя вести. Что избавит меня от лишнего труда. — И, повернувшись на каблуках, пошел в лавку.

Наступило молчание. Мисс Эванс, которая все время стояла возле мойки, не произнося ни слова, подошла к столу и начала убирать посуду.

— А вы разрешите нам выражаться? — спросил Ник. — Дело в том, что я не умею разговаривать только жестами, как глухонемые.

— Хватит умничать, — рассердилась Кэрри, но мисс Эванс рассмеялась.

Она прикрыла рукой рот и не сводила круглых беличьих глаз с двери, будто опасалась, что брат вернется и услышит, как она смеется.

— Брехливая собака лает, но не кусает, — тихо сказала она. — Он терпеть не может, когда ему возражают, поэтому старайтесь не противоречить и слушайтесь его. Я его всегда слушаюсь — ведь он гораздо старше меня. Когда наша мама умерла — папа погиб во время обвала на шахте задолго до этого, — он сам меня вырастил. Его жена тогда еще была жива, бедняжка, а сын, Фредерик, примерно моего возраста, сейчас в армии. Мистер Эванс воспитал нас вместе и не делал между нами никакого различия. Ни разу не дал мне понять, что меня взяли из милости. Если мы совершали какую-нибудь проказу, Фреду всыпали ремнем, а меня сажали наверх, на полку над камином, чтобы я подумала на досуге, как следует себя вести. Много раз сидела я там, до смерти боясь огня, а ноги у меня немели от неподвижности.

Она перевела взгляд на полку, и дети тоже посмотрели туда. Ужасно высоко была она над полом.

— Он был мне, пожалуй, больше отцом, чем братом, — добавила мисс Эванс.

— Наш папа никогда никого не сажает на камин, — откликнулся Ник. — И никого не пугает.

По правде говоря, Кэрри тоже не боялась мистера Эванса. Но она предпочитала не попадаться ему на глаза, как и тощая старая кошка, которая, едва заслышав его шаги в коридоре, срывалась со своего места у камина и исчезала. А ведь он ни разу не ударил кошку, думала Кэрри; просто кошка так же настороженно относилась к нему, как и она. «Животные чувствуют, когда люди настроены к ним недружелюбно», — объясняла она Нику.

Хотя, быть может, он и пытался на свой лад подружиться с ними. Он никогда не садился за стол вместе со всеми, а ел в гостиной, куда мисс Эванс приносила ему еду, но порой, когда они пили чай, заходил на кухню и говорил:

— Ну-с, Кэролайн, неплохой сегодня выдался денек для игры, правда?

— Для какой игры? — спрашивала она, зная, что от нее ждут этого вопроса.

— Для игры на рояле, — отвечал он, чуть не теряя от хохота вставную челюсть.

Он разрешал им помогать ему в лавке — Кэрри страшно нравилось взвешивать продукты на весах и давать сдачу, — пока в один прекрасный день не поймал Ника на краже вафель.

Прошло три недели со времени их приезда. Мисс Эванс уже превратилась в тетю Лу, и, казалось, они давным-давно с ней знакомы. Было около шести вечера, и Кэрри помогала мыть после чая посуду, как вдруг послышались яростные вопли мистера Эванса.

Она вбежала в лавку. Посредине стоял белый, как мука, Ник с крошками от вафель на губах.

— Вор! — кричал мистер Эванс. — Пойман с поличным, а? Сколько это уже продолжается? Пробирается сюда, когда лавка закрыта, а я сижу в гостиной, и ворует! Вот она, неблагодарность-то! Ты еще пожалеешь! Ты еще поплатишься за это! Тебя надо как следует проучить, парень, и я это сделаю с удовольствием. Ты хочешь, чтобы тебя выпороли? — Он начал расстегивать свой ремень. И со злорадной улыбкой сказал: — Ну-ка, снимай штаны.

Кэрри ахнула. Ника никто никогда не бил, его ни разу в жизни даже не шлепнули. Он стоял и дрожал. Чем ему помочь? Вызвать полицию? Но Ник действительно совершил кражу. Позвать тетю Лу? От нее мало толку, она даже не пришла посмотреть, что происходит. Стоит, наверное, посреди кухни, прислушивается и заламывает руки.

— Мистер Эванс, мистер Эванс, — принялась молить Кэрри, — Ник не вор. Он просто маленький мальчик, который любит вафли. Его ужасно тянет к сладкому, он не может с собой совладать. Он, наверно, даже не понимал, что ворует.

— Вот мы его и научим понимать, — прорычал мистер Эванс.

И двинулся в сторону Ника, который отошел как можно дальше к двери и смотрел на мистера Эванса во все глаза.

— Если вы меня ударите, — сказал он, — я пойду в школу и расскажу все моей учительнице.

— И про что же ты расскажешь, молодой человек? — засмеялся мистер Эванс. — Про то, как ты хорошо поступаешь, воруя у добрых людей, что приютили тебя?

— Я скажу, что был голоден, — ответил Ник.

Мистер Эванс замер на месте. Кэрри — она стояла за его спиной — его лица не видела, но зато она видела лицо Ника. Он был так бледен, что казалось, вот-вот упадет, однако взгляд его темных глаз был тверд.

Будто прошло целых сто лет. Они все стояли неподвижно, словно застыли. Затем медленно-медленно мистер Эванс надел ремень и застегнул его…

В тот вечер он молился за Ника. На коленях возле кровати, и Ник тоже стоял на коленях рядом с ним.

— О господи, обрати свой взор на этого грешного ребенка, творящего зло, и направь его на стезю добродетели. А если он вновь подвергнется искушению, напомни ему о муках, что ждут его в аду, о пытках и истязаниях, дабы он содрогнулся от страха и раскаялся в совершенном им поступке…

Он молился не меньше получаса. Кэрри пришла к выводу, что она, например, предпочла бы, чтобы ее побили, но Ник торжествовал.

— Я знал, что он не осмелится ударить меня, если я скажу, что был голоден, — объяснил он, когда все кончилось. — Взрослые часто обижают детей, но они не любят, когда об этом узнают другие взрослые.

В его голосе звучало довольство собой, но Кэрри никак не могла успокоиться. Ей казалось, что в лице мистера Эванса Ник нажил себе врага, и это представлялось ей опасным.

— Не такой уж он плохой человек, — убеждала она Ника. — И ты не имел никакого права красть его вафли, ты уже не маленький. А говорить, что ты был голоден, стыдно, потому что это неправда, просто ты любишь вафли. Я знаю, он часто обижает тетю Лу, но она сама виновата, позволяет ему это делать. Она очень милая, наша тетя Лу, но она глупая.

— При чем тут она, раз он такой противный? — возмутился Ник. — Противный и злой. Знаешь, как он вчера орал на тетю Лу, когда поскользнулся на коврике в холле? Кричал, что она нарочно натерла пол под ковриком, а она вовсе не натирала. Я стоял в кухне, ему меня не было видно, но я-то его видел. Я видел, что он нарочно подвинул коврик на натертое место, а потом сделал вид, что поскользнулся, и начал орать.

Он замолчал. Они лежали вместе в одной кровати. Он взял Кэрри за руку. Рука его казалась маленькой и без косточек.

— Я ненавижу его, — заключил он, и голос его задрожал. — Я взаправду и по-настоящему ненавижу его.

— Если тебе в самом деле здесь так плохо, тогда нам нужно кому-нибудь об этом сказать.

Но ей стало не по себе. Кому сказать? Мама с папой далеко, и в письме об этом не напишешь. Мисс Фазакерли? Мисс Фазакерли наставляла их: «Если в ваших новых домах вам что-нибудь не понравится, придите и скажите мне». Но чем она может им помочь, если даже они придут и скажут? В городе так много эвакуированных, говорили учителя, что квартир на всех не хватает. Дома здесь маленькие, и некоторым детям приходится спать втроем в одной постели. Разве можно пойти к мисс Фазакерли и сказать: «Извините, но нам не хочется больше жить у мистера Эванса, потому что он поймал Ника на воровстве»?

— Нет, мне здесь совсем не плохо, — несколько удивленно ответил Ник. — Просто я его ненавижу, вот и все. Но на другую квартиру переходить я не хочу. Я здесь уже привык.

И правда, казалось, будто они здесь прожили всю жизнь. Спали в этой спальне, ели на кухне, днем пользовались уборной на краю двора (Ник так боялся пауков, что у него начались запоры), держались подальше от мистера Эванса, просыпались под вопли гудка на шахте и бежали в школу по горбатой главной улице…

Ник ходил в местную начальную школу, а детей постарше их лондонские преподаватели учили в холодных и мрачных церковных помещениях, где со стен на них взирали портреты давно усопших бородатых старейшин. Занятия здесь проходили гораздо интереснее, чем в Лондоне, считала Кэрри и радовалась, что ей не пришлось остаться, как некоторым из ее подружек, в большом городе по другую сторону долины. Там, по рассказам, дети учились в новом красивом здании со спортивными площадками, бассейном и превосходно оснащенными лабораториями, но Кэрри все это представлялось обычным и скучным. Она тосковала по своим подругам, но не завидовала им. А вот Альберт Сэндвич, наверное, завидовал: он был из тех, кто предпочитает учиться в настоящей школе. Раза два она попробовала отыскать его, даже сходила в крошечную публичную библиотеку, которая занимала всего одну комнату с окнами из разноцветного стекла в помещении городской управы, но его не нашла. Может, он перебрался в большой город, а то и вовсе вернулся в Лондон, как это сделали некоторые дети, которые не могли смириться с отсутствием их мам?

Мамы Кэрри и Ника в Лондоне не было. Корабль, на котором служил их отец, ходил в конвое по Северному морю, и мама перебралась в Глазго, чтобы видеться с отцом, когда судно приходило в порт. Она прислала письмо, в котором рассказала, что живет возле доков, где снимает тесную комнатку, в которой пахнет рыбой. Она рада, писала она, что у детей есть жилье, надеется, что они хорошо себя ведут, сами убирают свои постели, помогают мыть посуду и не забывают чистить зубы. Она сообщала, что во время воздушных налетов водит карету «скорой помощи», что это очень интересно, но она очень устает и часто ложится спать только после завтрака и спит до самого вечера. Раза два-три она прислала им конфеты, потом они получили несколько пар красных носков, которые она связала в ожидании вызова на станции «скорой помощи», и ее фотографию, где она была снята в защитной каске на голове. Тетя Лу, когда они показали ей фотографию, дала им рамку, чтобы повесить фотографию в спальне, но они не очень часто смотрели на маму, хотя она была похожа на себя и улыбалась. Ей не было места в доме Эвансов, равно как и папе и их служанке Милли, которая теперь работала на военном заводе, и собаке Бонго (мама почему-то не писала, что сталось с ним). Мама принадлежала совсем к другому миру. Далекому и давнишнему. Он остался где-то во сне или в другой жизни…

Кончилось лето. Наступила осень, на склонах холмов появилась черника, от которой зубы становились фиолетовыми, а на одежде красовались чернильно-красные пятна. За осенью пришла зима, стало страшно холодно. Земля во дворе покрылась тонким слоем льда, который хрустел под ногами, когда они бежали в уборную, но и в доме было не намного теплее. Вечером, когда они входили к себе в спальню, от натертого линолеума веяло таким холодом, как со льда на катке. Тепло было только на кухне. Они грели у огня обветренные руки и ноги, но от жара начинали жутко чесаться ознобыши.

— У вас ознобыши! — воскликнула мама, которая в начале декабря приехала их навестить.

Она всю ночь добиралась до них из Шотландии, а сумела провести с ними всего несколько субботних часов. Они ждали ее с нетерпением, но, когда она приехала, не знали, о чем говорить. Мама постриглась. Короткие волосы сделали ее другой, и они почему-то застеснялись. А может, им было непривычно видеть ее в доме, где ей не было места.

— У всех ребят в школе ознобыши, — ответили они, убрав руки за спину.

Они сели за обед в гостиной, мрачной комнате со скользкими коричневыми кожаными стульями, с фисгармонией у одной стены и с набитым чучелами птиц стеклянным ящиком, висящим на другой. Мистер Эванс закрыл лавку не на полчаса, как обычно, а на час и принес бутылку шерри. Сам он не пил, но налил маме стакан и был настроен сравнительно весело. Он даже погладил Ника по голове, называя его «юный Никодемус», чем так поразил Ника, что тот весь обед просидел с открытым ртом и едва притронулся к своей порции жареного мяса. И очень жаль, подумала Кэрри, им не часто перепадает жареное мясо. Обычно они ели пропущенные через мясорубку вместе с хлебом и приправленные соусом обрезки от большой отбивной, после того как с ней расправлялся мистер Эванс.

— Молодые люди не должны есть мясо, — утверждал он. — От него они становятся чересчур беспокойными.

Но сегодня он отрезал каждому из них по два толстых сочных ломтя. И сказал маме:

— Не беспокойтесь, они едят не хуже, чем солдаты в армии. Но больше того, что нам полагается по рациону, мы не берем, хотя у нас своя лавка. В этом доме не живут по пословице: «Дешево досталось, легко потерялось». У меня было трудное детство, миссис Уиллоу, и я это всегда помню! Нынешние дети не знают своих обязанностей. Нет, я не жалуюсь на ваших детей, поймите меня правильно. Я с ними строг, они меня слушаются и помалкивают, если к ним не обращаются, но знают, что я человек добрый. Правда, Ник?

Ник ничего не ответил.

— Правда, мистер Эванс, — сказала Керри.

После мяса они ели рисовый пудинг с вареньем. Тетя Лу приготовила чай и поставила на стол вафельные трубочки. Но Ник, когда ему их предложили, только покачал головой.

— Ты же любишь вафли, милый, — сказала мама.

Ник досмотрел на нее и промолчал.

Тетя Лу тоже все время молчала. Она сидела за столом, робко поглядывая на брата и нервно теребя свой передник красными от работы пальцами. И только когда наступило время пойти проводить маму на станцию, она глубоко вздохнула и сказала:

— Я делаю для них все, что могу, миссис Уиллоу, поверьте мне.

Мама, казалось, удивилась, потом поцеловала тетю Лу в щеку и ответила:

— Спасибо. Большое вам спасибо.

И тетя Лу улыбнулась и покраснела, будто получила подарок.

Выйдя из дома, они некоторое время молчали. Кэрри, сама не зная почему, испытывала какой-то страх.

Наконец мама сказала:

— В вашей спальне довольно прохладно.

В ее словах слышался вопрос.

Ник ничего не ответил. Тяжело ступая, не глядя по сторонам, он хмуро шел вперед.

— Ничего, — сказала Кэрри. — Мы не слабаки.

— Что? — переспросила мама.

— Мы не неженки.

— А! Понятно.

И мама как-то странно рассмеялась. Почти сконфуженно, подумала Кэрри, но решила, что этого быть не может. Их мама не из робких.

— Пожалуй, здесь много непривычного, — заметила мама. — И эти часовни, и говорят не так, как в Лондоне. Но зато вы кое-что повидали, правда? Может, здесь и не так уютно, как дома, но интересно. И они, наверное, по-своему очень добрые. Стараются для вас.

Ник по-прежнему молчал. Его молчание пугало Кэрри, и она вдруг поняла почему. Она боялась, что в любую минуту он взорвется и скажет, что ненавидит мистера Эванса, что ему не позволяют пользоваться ванной комнатой днем, даже если на улице холодно, что он ненавидит холод, и свои ознобыши, и сортир во дворе, и пауков, и что ему не дают вафли, и что они ели жареное мясо на обед только по случаю ее приезда. Кэрри скорей бы умерла, но не призналась бы в этом, а Ник, и глазом не моргнув, выложит все свои жалобы. А если он это сделает, мама расстроится, хотя, если по-честному, Кэрри было не очень жаль маму. Гораздо больше, несравненно больше ей было жаль огорчить тетю Лу. «Только посмотреть на нее за обедом, — думала она, — только посмотреть…»

Но Ник лишь сказал:

— Мистер Эванс, когда торгует сахарином, обманывает покупателей.

Мама засмеялась. В ее смехе слышалось облегчение, будто она, как и Кэрри, боялась услышать что-нибудь гораздо хуже.

— О чем ты говоришь, мой ягненочек? — спросила мама.

— Поскольку сахара не хватает, мистер Эванс торгует сахарином, — принялась объяснять Кэрри. — В каждом пакетике должно быть сто таблеток. Иногда нам поручают считать эти таблетки. Я люблю это делать, потому что потом приятно облизать пальцы. Так вот однажды Ник пересчитал таблетки в том пакетике, который наполнял сам мистер Эванс, и там их оказалось не сто, а девяносто семь. Но может, мистер Эванс сделал это не нарочно, а просто ошибся.

Мама снова рассмеялась. Она смеялась и смеялась, как маленькая девочка, которая никак не может остановиться.

— Ну, если это самое плохое… — сказала она.

Остальную часть пути у нее был радостный вид, она говорила, как славно было им повидаться, пусть даже так недолго, обещала, как только сможет, снова приехать, но объяснила, что ехать ей далеко, что поезда переполнены солдатами и что ей пришлось отпроситься со станции «скорой помощи» на целых два дня. Теперь она не скоро сможет снова это сделать, ей и так придется за эти дни отдежурить на рождество. И хотя ей в Глазго грустно и одиноко, теперь ее будут согревать мысли о том, как весело им будет на рождество в этой глухой валлийской долине, где над вершинами гор светят звезды, а все поют, как это принято в Уэльсе, прекрасно и естественно, словно птицы.

— Я надеюсь, вы сохраните память об этом на всю жизнь, — заключила она, и Кэрри обрадовалась тому, что мама впервые за весь день стала похожа сама на себя.

Только в последнюю минуту на станции она снова погрустнела. Высунувшись из окна — дежурный по станции вот-вот должен был засвистеть, — она сказала потерянным голосом:

— Родные мои, вам здесь хорошо, правда?

И Кэрри не просто напугалась, она оледенела от ужаса, вдруг Ник скажет: «Нет, мне здесь плохо» — и мама сойдет с поезда, вернется с ними к Эвансам, соберет их вещи и увезет их с собой! И это в благодарность за то, что тетя Лу так старается для них!

Но Ник только мрачно взглянул на маму, а потом ласково улыбнулся и сказал:

— Мне здесь очень нравится. Я никогда не вернусь домой. Я очень люблю тетю Лу. Такого хорошего человека я еще не встречал в своей жизни.

4

День рождения Ника был за неделю до рождества. В этот день тетя Лу подарила ему пару кожаных перчаток на меху, а мистер Эванс — Библию в мягком красном переплете и с картинками.

— Спасибо, мистер Эванс, — очень вежливо, но без улыбки поблагодарил его Ник и, положив Библию на стол, сказал: — Какая красота! У меня за всю мою жизнь не было таких перчаток. Я буду вечно их хранить, даже когда они станут мне малы. Это перчатки моего десятилетия!

Кэрри стало жаль мистера Эванса.

— Библия тоже красивая, счастливый ты, Ник, — заметила она. А позже, когда они с Ником остались одни, добавила: — Ведь он сделал тебе подарок. Наверно, когда он был маленьким, ему больше всего на свете хотелось получить в подарок Библию, может, даже больше велосипеда. Поэтому он, наверно, решил, что тебе тоже этого хочется.

— Да не нужна мне его Библия, — заявил Ник. — Лучше бы он подарил мне нож. У него в лавке возле двери висят потрясающие ножи. И стоят они недорого. Я смотрел на них каждый день в надежде, что мне подарят нож, и он видел, как я ими любуюсь. И нарочно подарил мне эту противную Библию.

— Может, он подарит тебе нож на рождество, — пыталась утешить его Кэрри, испытывая в глубине души большие сомнения. Если мистер Эванс и вправду понял, что Нику хочется нож, то вряд ли он сделает ему такой подарок. Он считал баловством потакать людским прихотям. «Только нужда подгоняет человека», — любил говорить он.

Кэрри тяжело вздохнула. Она не любила мистера Эванса — да и как его любить? — но из-за ненависти к нему Ника ей почему-то было жаль его.

— Он обещал нам гуся на рождество, — сказала она. — Хорошо, правда? Я ни разу не ела гуся.

— Я предпочел бы индейку, — насупился Ник.

Гуся нужно было взять у старшей сестры мистера Эванса, которая жила на окраине города и держала птицу. До сих пор Ник с Кэрри ни разу о ней не слышали.

— Она не совсем здорова, — объясняла тетя Лу. — Большую часть времени лежит в постели. Бедняжка, я часто думаю о ней, но не решаюсь пойти ее навестить. Мистер Эванс этого не потерпит. Дилис сама решила свою судьбу, говорит он, она первая отвернулась от нас, когда вышла замуж за мистера Готобеда, владельца шахты. Вот и все.

Дети не совсем поняли, в чем вина миссис Готобед, но спросить не решились. Тетя Лу обычно начинала нервничать, когда ей задавали слишком много вопросов.

— Готобед — странная фамилия для этих краев, правда? — только и спросили они.

— Английская, — ответила тетя Лу. — Из-за этого мистер Эванс и разозлился с самого начала. Англичанин, да еще владелец шахты! «Она стала его женой сразу же после гибели нашего отца в забое — не успела отцовская могила травой порасти, как она уже пустилась в пляс, — сказал мистер Эванс. — Готобеды были плохими хозяевами, наш отец никогда бы не погиб, если бы на шахте заботились о безопасности шахтеров». Конечно, молодой мистер Готобед был тут ни при чем, в ту пору шахтой управлял еще его отец, но мистер Эванс считал, что все члены их семьи одним миром мазаны, думают только о доходах. Поэтому он страшно разозлился на Дилис. И даже сейчас, после смерти ее мужа, не хочет забыть прошлое и помириться с ней.

Хотя не возражал принять в подарок на рождество гуся.

— У них замечательные гуси, — словно в оправдание, сказала тетя Лу. — За ними смотрит Хепзеба Грин. А уж она-то умеет обращаться с домашней птицей. И на тесто у нее легкая рука! Вот бы вам попробовать ее пирожков! Хепзеба и за Дилис ухаживает, и за домом смотрит. Долина друидов когда-то была чудесной усадьбой, хотя, с тех пор как мистер Готобед умер, а Дилис заболела, она пришла в запустение. Там нужна твердая рука, говорит мистер Эванс, но сам помочь сестре не хочет, а Дилис, естественно, не просит. — Она тихонько вздохнула. — Они оба большие гордецы.

— Долина друидов… — задумчиво повторил Ник.

— Усадьба находится в долине за тисовым лесом, — объяснила тетя Лу. — Помните, мы один раз собирали чернику у железной дороги и как раз перед въездом в туннель видели тропинку вниз в лес?

— Там совсем темно! — Глаза у Ника расширились.

— Темно от тисов. Хотя, по правде говоря, это место действительно необычное. Люди считают, что и сейчас с наступлением тьмы туда нельзя ходить. Одному, во всяком случае. Я-то не боюсь, а при мистере Эвансе упаси бог вести такого рода разговоры. Все это глупость и чепуха, говорит он. Тем, кто верует в бога, нечего бояться на всем белом свете.

У Кэрри разгорелось воображение. Она обожала старые сказки про привидения.

— Я бы не побоялась пойти в лес, — расхвасталась она. — Ник, может, и напугался бы, он ведь еще маленький, а я не боюсь. Можно мне пойти с вами за гусем, тетя Лу?

Но вышло так, что им с Ником пришлось идти одним. И это, пожалуй, было самым знаменательным путешествием, которое они совершили вдвоем.

Они собирались пойти в Долину друидов за два дня до рождества, но тетя Лу простудилась. Все утро она кашляла, глаза у нее покраснели и слезились. После обеда мистер Эванс вошел в кухню и увидел, как она кашляет, стоя над раковиной.

— Тебе нельзя выходить на улицу, — сказал он. — Пошли детей.

Тетя Лу все кашляла и кашляла.

— Я пойду завтра. Уже поздно. Хепзеба поймет, что я сегодня не приду. А завтра мне будет лучше.

— Завтра сочельник, и ты мне понадобишься в лавке, — возразил мистер Эванс. — Пусть дети пойдут сами. Хоть раз в жизни заработают на хлеб насущный.

— Гусь будет тяжелый, Сэмюэл.

— Ничего, понесут вдвоем.

Наступило молчание. Тетя Лу старалась не смотреть на детей.

— Они не успеют вернуться засветло, — наконец сказала она.

— Сейчас полнолуние, — возразил мистер Эванс.

Он посмотрел на детей, на искаженное страхом лицо Ника, снова на тетю Лу. Она начала медленно краснеть. Тогда тихим, но полным угрозы голосом он спросил:

— Надеюсь, ты не забивала им голову глупыми россказнями?

Тетя Лу тоже посмотрела на детей. Ее взгляд умолял не выдавать ее. Кэрри даже разозлилась: взрослый человек не должен быть таким слабохарактерным и глупым. Но в то же время ей было жаль тетю Лу. И она сказала с самым невинным видом:

— Какими россказнями, мистер Эванс? Мы с удовольствием пойдем сами, мы не боимся темноты.

— Бояться нечего, — убеждала она Ника, пока они шли вдоль полотна железной дороги. — Чего тут бояться? Старых деревьев, что ли?

Но Ник только вздохнул в ответ.

— Тетя Лу назвала это место необычным только потому, что она сама человек суеверный. Ты же знаешь, как она верит в разные приметы, считает, что нужно стучать по дереву, чтобы не сглазить чего-нибудь, что нельзя проходить под приставной лестницей, а когда рассыплешь соль, нужно взять щепотку и бросить через плечо. Я совершенно не удивляюсь, что мистер Эванс иногда на нее злится. Она так напугана, что боится собственной тени.

Но когда они добрались до леса, Кэрри перестала быть храброй. Начало смеркаться, в холодном небе над головой появились звезды. И сделалось вдруг так тихо, что в ушах зазвенело.

— Спуск начинается вон у того камня, — прошептала Кэрри.

Ник поднял глаза. Лицо его превратилось в тусклое белое пятно.

— Иди сама. Я подожду здесь, — тоже шепотом откликнулся он.

— Еще чего! — И, подавив самолюбие, начала уговаривать его: — Разве тебе не хочется попробовать вкусного пирожка с начинкой? Может, нас угостят такими пирожками. Тетя Лу сказала, что вниз идти недалеко. Минут пять, не больше.

Ник затряс головой, зажмурился и заткнул руками уши.

— Ладно, поступай как знаешь, — холодно сказала Кэрри. — Но вот-вот стемнеет, и тогда действительно станет страшно. И одному тебе будет еще страшнее, чем со мной. За тобой придут друиды и привидения! И дикие звери, о которых ты даже не знаешь. Я бы не удивилась, если бы услышала, что в здешнем лесу водятся волки. Но мне на них наплевать. Я не побегу, даже если услышу, как они воют и щелкают зубами.

И она, не оглядываясь, зашагала вперед. Вьющаяся среди тисовых деревьев тропинка по обеим сторонам была выложена белыми камнями, а в особенно крутых местах в земле были вырыты ступеньки, подпертые досками. Не успела она отойти, как услышала за спиной вопль Ника:

— Подожди меня, Кэрри, подожди… — Она остановилась, и он с размаху уткнулся ей прямо в спину. — Не бросай меня, Кэрри!

— По-моему, это ты бросил меня, — пошутила она, чтобы успокоить его.

Он попытался было засмеяться, но вместо смеха только всхлипнул.

Она шла впереди, а он держался за ее пальто и тихонько скулил себе под нос. Тисовые деревья росли густо, некоторые из них были покрыты плющом, который шуршал и шелестел. «Словно чешуя», — подумала Кэрри. Деревья были похожи на живые существа с плавниками. Она велела себе не придумывать разные глупости, но вдруг остановилась и замерла.

— Тише, Ник, — сказала она.

— Почему?

— Не знаю, — ответила Кэрри. — Что-то…

Она не могла объяснить. Ее охватило какое-то странное чувство. Будто рядом было что-то, оно ждало. Где-то среди деревьев или под землей. Не привидение, нет, нечто более сложное. Без названия. Что-то старое, огромное и безымянное, решила Кэрри и задрожала.

— Кэрри… — начал было Ник.

— Слушай!

— Что?

— Тес…

Сначала ни звука. Но потом она услышала еле уловимый стон или вздох. Словно земля поворачивалась во сне. Или дышало огромное, безымянное нечто.

— Слышал? — спросила Кэрри. — Слышал?

Ник жалобно заплакал. Снова молчание, прерываемое лишь его всхлипами. У Кэрри пересохло во рту.

— Все. Кончилось. Да ничего и не было. Ничего, ей-богу.

Ник глотнул, изо всех стараясь сдержать слезы. И вдруг вцепился в Кэрри.

— Вот! Опять!

Кэрри прислушалась. Этот звук был не похож на прежний. Этот был совсем другой: странное, горловое кулдыканье, которое доносилось откуда-то сверху. Они застыли, как каменные. Звук приближался.

— Бежим! — крикнула Кэрри и, спотыкаясь, бросилась бежать.

Сумка, куда они должны были положить гуся, запуталась у нее в ногах, и она чуть не упала, но, схватившись за ветки, удержалась. Бежала она, за ней мчался Ник, а позади их преследовало кулдыкающее существо. Оно, казалось, звало их, но Кэрри вспомнились прочитанные ею сказки: оглянешься — и твой преследователь заворожит тебя!

— Только не смотри назад, Ник, умоляю тебя! — выкрикнула она.

Тропинка расширилась, стала ровнее на выходе из леса, и она схватила Ника за руку, чтобы он бежал быстрее. Но у него были слишком короткие ножки, и он упал.

— Не могу, Кэрри, не могу… — застонал он, когда она помогла ему подняться.

— Нет, можешь, — ответила она, стуча зубами. — Осталось недалеко.

И в эту минуту они увидели темный силуэт дома с высокими трубами на фоне вечернего неба и свет в окнах. Одно окно было освещено наверху, а другое внизу, сбоку. Они вбежали — ноги уже не слушались их — в открытую калитку и помчались по двору к светившемуся окну. Дверь была заперта. Они отчаянно забарабанили по ней кулаками.

Кулдыканье приближалось, пересекая двор.

— Откройте! — молвила Кэрри. — Откройте! — Она была уверена, что, все, поздно, что существо поймало их.

Но дверь, словно в сказке, отворилась, и они очутились в светлом, теплом и уютном доме.

5

Тепло, светло и уютно. Такой кухня Хепзебы была всегда, а не только в тот вечер. Входишь туда, и кажется, будто входишь в дом, где, если ты замерз, тебя обогреет яркий огонь в очаге, если ты голоден, тебя встретит запах сала, если ты одинок, тебя обнимут заботливые руки, а если напуган, тебя успокоят и утешат.

Разумеется, в тот первый раз они не сразу успокоились. Верно, они уже были под крышей дома, но дверь все еще оставалась открытой, и женщина, по-видимому, не торопилась затворить ее и отгородиться от наводящей ужас тьмы. Она стояла, смотрела на них и улыбалась. Она была высокой, а волосы у нее отливали медью. На ней был белый передник, рукава платья высоко засучены, и были видны белые, толстые, покрытые веснушками руки с испачканными мукой пальцами.

Кэрри рассмотрела женщину, потом оглядела кухню. Просторное помещение с каменным полом, темноватое по углам, но ярко освещенное возле плиты; полки для посуды, уставленные белыми с голубым тарелками; выскобленный добела деревянный стол, над которым висела керосиновая лампа; а за столом над открытой книгой, куда падал свет от лампы, сидел Альберт Сэндвич.

Он открыл было рот, намереваясь заговорить, но Кэрри повернулась к женщине.

— Закройте дверь! — крикнула она.

Женщина удивилась. «До чего медлительны эти люди», — подумала Кэрри. И с отчаянием в голосе попыталась объяснить:

— Мисс Эванс послала нас за гусем. Но за нами кто-то гнался. Мы бежали изо всех сил, но оно гналось за нами. И кулдыкало.

Женщина всмотрелась в темноту, куда показывала Кэрри.

— Закройте дверь, — повторила Кэрри, — не то оно войдет.

Женщина широко улыбнулась. У нее были красивые белые зубы со щербинкой посредине.

— Благослови тебя бог, деточка, да ведь это мистер Джонни. Я и не заметила, как он вышел из дома.

— Он пошел загнать кур, — сказал Альберт Сэндвич. — И наверное, решил погулять.

— Но это был не человек, — старалась втолковать им Кэрри.

Страх прошел. Альберт говорил так спокойно, что у нее тоже отлегло от сердца.

— Он не говорил, — объяснила она. — Он кулдыкал.

— Мистер Джонни так говорит, — сказал Альберт Сэндвич. — Ты должна согласиться, Хепзеба, что его можно испугаться. — И сердито взглянул на Кэрри. — Хотя вы, наверное, тоже его напугали. Что бы ты чувствовала, если бы от тебя убегали люди, которых ты вовсе не собиралась обидеть?

Хепзеба негромко сказала куда-то во тьму:

— Все в порядке, мистер Джонни, входите.

Она говорила не с валлийским акцентом, а с каким-то другим, более твердым.

В дверях появился и встал рядом с Хепзебой, словно ища у нее защиты, маленький человек в твидовом костюме с галстуком-бабочкой в крапинку и робким сморщенным лицом. Он попытался улыбнуться, но улыбка у него не получилась — перекосился рот.

— Дети, это мистер Джонни Готобед, — сказала Хепзеба. — Мистер Джонни, поздоровайтесь с нашими гостями, пожалуйста.

Он взглянул на нее и горлом издал какой-то звук. Словно кулдыкнул, только теперь действительно казалось, будто он говорит. На каком-то странном, непонятном языке. Он вытер правую руку о брюки и, посмотрев на нее, протянул с опаской.

Кэрри не двинулась с места. Хотя он явно не был привидением, все равно ей было страшно дотронуться до его маленькой дрожащей руки.

— Здравствуйте, мистер Джонни! — сказал Ник и подошел к нему, словно ничего проще и легче на свете не было. — Я Ник, Николае Питер Уиллоу, мне десять лет. На прошлой неделе у меня был день рождения. А Кэрри в мае будущего года будет двенадцать.

— Кулдык-кулдык, — отозвался мистер Джонни.

Когда он говорил, изо рта у него летела слюна, и Кэрри охватил страх при мысли, что и ей придется протянуть ему руку и он на нее плюнет.

Но ее спасла Хепзеба.

— Ваш гусь готов, — сказала она. — Но сначала я вас покормлю, ладно? Альберт, пойди с Кэрри и принеси гуся, пока я накрою на стол.

Альберт взял с полки свечу, зажег ее и в сопровождении Кэрри вышел из кухни. Они прошли по коридору и очутились в просторной кладовой. Там на холодном мраморном прилавке их ждал аккуратно очищенный и выпотрошенный гусь. В корзинках лежали пятнистые яйца, на подносах — большие куски масла кремового цвета со слезой, а на полке стояла крынка молока со слоем сливок сверху. У Кэрри засосало под ложечкой.

— А я думала, мистер Готобед умер. Муж сестры мистера Эванса.

— Это не он, — понял ее Альберт. — Мистер Джонни — их дальний родственник. Он раньше жил в Норфолке, но, когда его родители умерли, приехал вместе с Хепзебой сюда. Она нянчила его с самого дня рождения. — И, поставив свечу на полку, чтобы помочь уложить гуся, он взглянул на Кэрри. — Страшно, наверное, увидеть его в первый раз?

Кэрри приготовила сумку и спросила:

— Он ненормальный?

— Не больше, чем многие другие. Более простодушный. «Невинная душа», — называет его Хепзеба. — Альберт засунул гуся в сумку, затянул шнурок. — Она колдунья, — доверительно сказал он.

— Колдунья?

— Это вовсе не то, что ты думаешь, — усмехнулся он. — У нее нет ни черных кошек, ни помела. Колдуньями в деревнях зовут мудрых женщин. Когда я заболел, она напоила меня какими-то травами, и я быстро поправился. Врач был потрясен, он считал, что я умру. «Вот уж не думал, что парнишке суждено дожить до весны», — сказал он Хепзебе.

— Вот, значит, где ты был. Лежал больной! — воскликнула Кэрри и покраснела: Альберт еще решит, что она его искала. — А что с тобой было? — торопливо спросила она.

— Воспаление легких, ревматизм да еще куча всяких болезней, — ответил Альберт. — Мне повезло, что я попал сюда, к Хепзебе, не то на моей могиле уже цветы бы росли. Но я очутился здесь не просто волею случая. Я сказал тому человеку, который распределял нас по квартирам, что очень люблю читать, и он вспомнил, что в этом доме много книг. И правда, здесь оказалась целая библиотека! — В его голосе слышалось удивление, будто он до сих пор не мог поверить в такое чудо. — Показать тебе?

Оставив гуся в кладовой, они снова прошли по коридору и через двустворчатые двери, которые с одной стороны были занавешены сукном, попали в просторный, но освещенный лишь небольшой керосиновой лампой холл, где в углу тикали напольные часы.

— Смотри, — сказал Альберт, отворяя еще одну дверь и поднимая вверх свечу, чтобы в комнате стало светлее. Книги, длинные полки книг до самого потолка, большинство из них в переплетах из светлой кожи с золотым тиснением на корешках. — Здорово, правда? — спросил Альберт таким благоговейным тоном, будто в церкви. — И, кроме меня, никто ими не пользуется!

— А где миссис Готобед? — спросила Кэрри.

— В постели, — ответил Альберт, и стекла его очков вспыхнули. — Она умирает.

От мысли, что в доме кто-то умирает, Кэрри стало не по себе. Она посмотрела на потолок и вздрогнула.

— Она уже давно больна, — объяснил Альберт. — Я ей иногда, когда она не очень утомлена, читаю вслух. Ты любишь читать?

— Не очень, — ответила Кэрри. Это было не совсем правдой, но при виде всех этих книг у нее защемило сердце. Их не перечитать за всю жизнь!

— А чем же ты тогда занята? — удивился Альберт. — Кроме школы, конечно?

— Иногда помогаю в лавке мистеру Эвансу. Нику он не разрешает, а мне можно. Играю с ребятами, катаюсь вниз с горы из шлака.

У Альберта был такой вид, будто он считал все это детскими забавами.

— Если тебя не занимают книги, может, ты хочешь посмотреть наш череп? — по-прежнему вежливо и доброжелательно спросил он. — У него интересная история. Не совсем достоверная, по-моему, но тем не менее интересная.

Он прошел в глубину комнаты и поставил свечу на стол.

— Как страшно! — отшатнулась Кэрри.

— Да это всего лишь череп, — успокоил ее Альберт. — Посмотри сама.

На столе стоял ящичек, в котором на бархатной подушке лежал маленький череп. Он был цвета слоновой кости, гладкий, как жемчуг, и, казалось, усмехался.

— Дотронься, — предложил Альберт.

И Кэрри чуть дотронулась до макушки черепа. Череп оказался теплее, чем она ожидала.

— А в чем его история? — спросила она.

— Спроси у Хепзебы, — ответил Альберт. — Она расскажет лучше меня. Говорят, что это череп маленького африканца, которого завезли сюда во времена работорговли. Но я этому не верю. Это череп не мальчика. Посмотри сама.

Он вынул череп из ящичка и показал его Кэрри. Нижняя челюсть и несколько верхних зубов отсутствовали, но глазные впадины были целы.

— В верхней челюсти у него шестнадцать зубов, — принялся объяснять Альберт, — значит, есть зубы мудрости. А они появляются самое раннее лет в восемнадцать. Я вычитал об этом в анатомическом атласе. Кроме того, видишь эти волнистые линии на самом верху? Это места соединения костей. Значит, этот череп принадлежал взрослому человеку, но он слишком мал и легок для мужчины, это, наверное, череп женщины. На вершине нашей горы есть остатки поселения, существовавшего в бронзовом веке. По-моему, этот череп там и нашли и, как водится, придумали про него целую историю. — Он положил череп на место и посмотрел на Кэрри. — То, что я рассказал, конечно, тоже одни догадки. Наверняка я ничего не знаю. Но, например, сколько этим костям лет, выяснить можно, если отвезти этот череп в Британский музей. Британский музей способен дать ответ на любой вопрос, это самое потрясающее место в мире. Ты там была?

— Один раз, — ответила Кэрри. Она вспомнила, как однажды ходила туда с папой и как ей было там скучно. Все эти реликвии в стеклянных ящиках. — Было очень интересно, — добавила она, чтобы сделать Альберту приятное.

В глазах у него прыгал чертик, словно он угадал ее мысли. Он положил череп в ящичек, накрыл крышкой.

— Показать это твоему брату?

— Не надо, — ответила Кэрри. — Он боится таких вещей.

Ей тоже было немного страшно, хотя Альберту она ни за что бы в этом не призналась. Пугал ее не сам череп, а мысль о том, что когда-то он принадлежал живому человеку, женщине с глазами и волосами, которой уже давно не существовало на свете. От нее остался только белый гладкий череп, который покоится в ящичке в библиотеке, где полки со старинными книгами уходят куда-то вверх во тьму.

— Может, вернемся в кухню? — предложила она. — Чай уже, наверное, готов.

Их ждал накрытый стол. Скатерть на нем была так накрахмалена, что углы ее казались острыми, как нож. В середине стола стояло блюдо золотисто-коричневых и обсыпанных сахарной пудрой пирожков, высокий кувшин с молоком, розовая ветчина и ломти хлеба, щедро намазанные тем самым прекрасным кремового цвета со слезой маслом, которое Кэрри видела в чулане. Ник, укутанный в одеяло, и мистер Джонни с белой салфеткой на шее уже сидели за столом. Когда Кэрри вошла, мистер Джонни что-то взволнованно прокулдыкал.

— Мистер Джонни, можно мне сесть рядом с вами? — спросила она, чем заслужила одобрительный взгляд Альберта.

— Хепзеба, я показал Кэрри наш череп, — сказал он. — Расскажи ей его историю, пожалуйста. Хотя я считаю, что в действительности все это сущая чепуха, но ей она понравится.

Хепзеба поставила на стол коричневый чайник и шутливо потрепала Альберта за ухо.

— Я покажу вам «чепуху», мистер Альберт! Ишь какой всезнайка выискался! Ничегошеньки вы не понимаете, иначе, как человек умный, не смеялись бы над тем, что вам неведомо.

— Кулдык-кулдык, — заметил Джонни Готобед.

— Правильно, мистер Джонни, — склонилась над ним Хепзеба, помогая ему нарезать ветчину. — У вас в мизинце больше разума, чем в голове у мудрого мистера Альберта.

— Извини, Хепзеба, — взмолился Альберт. — Пожалуйста, расскажи.

— Зачем рассказывать чепуху, как полагает его честь мистер Альберт?

Улыбаясь Кэрри и приглаживая свои медно-рыжие волосы, Хепзеба села. У нее было довольно широкое лицо с белой, как сливки, усыпанной веснушками кожей. Кэрри она очень понравилась: такая сердечная, благодушная и добрая.

— Пожалуйста, мисс Грин, — попросила Кэрри.

— Меня зовут Хепзеба.

— Пожалуйста, Хепзеба.

— Что ж, расскажу, пожалуй, раз уж ты меня так просишь. Положи себе еды на тарелку, возьми побольше, ты растешь, должна есть много. К сожалению, это не домашняя ветчина. Раньше мы коптили ветчину сами. У Готобедов была отличная ферма. Они разбогатели на сахарных плантациях, где трудились рабы, а потом перебрались сюда и построили здесь большой дом. Я слышала про них задолго до того, как приехала в эти места. Когда я жила в Норфолке у родителей мистера Джонни, они часто рассказывали мне о своих богатых родственниках из Уэльса, и о черепе, и о проклятии, которое лежит на доме. Это не совсем обычная история.

Она задумчиво отхлебнула чай, глядя прямо перед собой и чуть нахмурившись. Потом поставила чашку на стол и начала говорить тихим, чуть сонным голосом, который навевал тишину и грусть.

— Маленького африканца привезли сюда, когда ему было около десяти лет. Тогда у богатых людей было модно иметь на запятках кареты черного пажа, разодетого в атлас и шелка. Вот они и оторвали бедняжку от его семьи и увезли за океан в чужую страну. И он, конечно, плакал, как плачут маленькие дети, когда их забирают у мамы. Готобеды были не злые люди, молодые дамы кормили его сладостями, дарили ему игрушки, он сделался всеобщим любимцем, но он все равно горевал, и тогда ему пообещали, что когда-нибудь он вернется домой. Может, так бы и получилось, но только он умер от лихорадки еще в первую зиму, поэтому ему, наверное, казалось, что они не сдержали своего обещания. Вот он и заколдовал их дом. Умирая, он велел похоронить его, но предупредил, что, когда от него останутся одни кости, Готобеды должны выкопать его череп и держать его в своем доме, не то их ждет страшная беда. Обвалятся стены дома. И они ему поверили — в ту пору люди верили в колдовство — и сделали, как он велел. И с тех пор череп покоится в библиотеке. Он покидал дом только один раз, когда бабушка покойного мистера Готобеда была молодой девицей. Ей становилось худо даже при мысли о том, что в библиотеке лежит и усмехается череп, говорила она. Из-за этого по ночам ее мучают кошмары. Поэтому однажды утром она взяла его и спрятала на сеновале в конюшне. Целый день она ходила в ожидании, но ничего не произошло, и она легла спать очень довольная собой. Но в самый разгар ночи раздался вопль — будто сова заухала, а потом сильный грохот. И когда члены семьи в ночных рубашках сбежали вниз, они увидели, что на кухне вдребезги разбита вся посуда, в столовой — все стекло, а в доме все зеркала разлетелись на куски! Девица призналась в том, что она сделала, череп водворили на место, и с той поры все было в порядке.

— В верхней челюсти черепа шестнадцать зубов, — сказал Альберт. — Ну-ка, Ник, пересчитай свои зубы. Ты одного возраста с этим мальчиком, значит, у тебя тоже должно быть шестнадцать зубов.

Но Ник только недоумевающе моргал глазами.

— Какая чудесная история! — воскликнула Кэрри. — И не вздумай портить ее, умный Альберт Сэндвич! — Хотя в глубине души приятно было сознавать, что все это, возможно, и не совсем правда. И слезливым голосом она заключила: — Ах, какая грустная история! Бедный маленький африканец! Он умер так далеко от дома!

Ник глубоко вздохнул. Потом встал со своего места, подошел к Хепзебе и положил ей голову на плечо. Она повернулась, усадила его к себе на колени и, обняв, стала тихонько покачивать, а он изо всех сил прижался к ней и засунул в рот большой палец. В комнате царила тишина, даже мистер Джонни сидел неподвижно, будто его убаюкал рассказ, хотя в действительности он заснул от тихого голоса Хепзебы, и только в плите шипел огонь.

Кэрри посмотрела на Ника, уютно устроившегося на коленях у Хепзебы, и почувствовала укол ревности. Она завидовала Нику, потому что ей тоже хотелось посидеть на коленях у Хепзебы — ведь она была еще маленькой девочкой, и самой Хепзебе — потому что та сумела умиротворить Ника так, как ей никогда бы не суметь.

— Нам, пожалуй, пора, — сказала она. — Тетя Лу понимает, что мы могли остаться к чаю, но уже становится поздно, и она будет беспокоиться.

Однако, когда она представила себе обратный путь через темный лес, у нее защемило в груди. Опять слышать этот шум, похожий на стон!

Эти мысли, наверное, отразились у нее на лице, потому что Альберт предложил:

— Если хотите, я провожу вас до железной дороги.

— Нет, ты еще кашляешь, — возразила Хепзеба.

— Да ничего со мной не случится, — усмехнулся Альберт. — Я уже здоров и могу выйти на воздух.

— Но не вечером, — возразила Хепзеба. — И кроме того, я хочу, чтобы ты поднялся со мной к миссис Готобед и почитал ей, пока я буду готовить ее ко сну. Это ее успокаивает. Мистер Джонни проводит их по лесу. — Она улыбнулась Кэрри, и глаза ее вдруг загорелись так, что Кэрри почувствовала, как их взгляд проник ей в самую душу. Ощущение это было непривычным, тем не менее оно ее не напугало. — В его компании вы можете ничего не бояться, — добавила Хепзеба. — С такими невинными душами, как он, ничего страшного не случается.

— А мистер Эванс утверждает, что только с теми, кто верит в бога, ничего страшного не случается, — сказала Кэрри.

— Что ж, это, пожалуй, та же мысль, только иначе выраженная, — объяснила Хепзеба. Она в последний раз прижала к себе Ника и спустила его с колен. — Приходи к нам, малыш. Приходите оба, когда захотите. Вы готовы, мистер Джонни?

Он, по-видимому, понял ее, потому что встал и протянул руку. И Ник, подойдя к нему, доверчиво взял его за руку.

В лесу мистер Джонни, держа Ника за руку, шел впереди, указывая дорогу, и нес гуся. А Кэрри следовала за ними, потому что для троих на тропинке не было места, но она не боялась. Мистер Джонни, не переставая, что-то кулдыкал, тон его рассказа был мирный, и тьма, казалось, отступала. Кулдыкал он, кулдыкал, а потом, словно отвечая ему, заговорил Ник:

— Да, была… О да, мне бы очень хотелось это сделать…

«Показывает свою воспитанность», — решила Кэрри, Но когда они добрались до железной дороги и мистер Джонни, положив гуся на землю, что-то прокулдыкал, она тоже поняла, что он хочет сказать.

— До свидания, мистер Джонни, — попрощалась она и улыбнулась ему.

Сначала он попытался улыбнуться в ответ, но потом закрыл лицо дрожащими руками и смущенно отступил.

— Не смотри на него в упор, — сказал Ник. — Он стесняется, когда на него так смотрят. До свидания, мистер Джонни.

Теперь они несли гуся вдвоем, идя по тропинке, которая отливала серебром в свете луны. Но когда поставили сумку на землю, чтобы передохнуть, и оглянулись, мистера Джонни уже не было.

— Он хотел сказать «до свидания», да? — спросила Кэрри. — Ты, по-моему, тоже не понимал, что он говорил, правда? Я, во всяком случае, ничего не поняла.

— Только потому, что ты не слушала, — самоуверенно заявил Ник.

— Вот как? Тогда о чем же он говорил? Скажи, раз ты такой умный!

— Скажу, если ты понесешь гуся. Он такой тяжелый, что у меня уже рука отнимается.

— Неженка! — Но она взяла сумку и с трудом зашагала по шпалам, а Ник радостно запрыгал рядом.

— Он говорил о разных вещах. Сказал, что мы обязательно должны прийти к ним, и он покажет нам корову. Сказал, что покажет не только корову, но и где в горах гнездятся чайки. Потом сказал, что мы ему понравились, и чтобы мы обязательно пришли к ним снова, и что я ему понравился больше тебя… Он сказал, что ты разозлилась, когда я сел к Хепзебе на колени!

— Врун! — крикнула ему Кэрри. — Ты все это выдумал. Противный мальчишка!

— Разозлилась? — лукаво посмотрел он.

— Только потому, что ты уже слишком большой, чтобы лезть к кому-нибудь на колени. Это глупо выглядит.

— Ничего не глупо, — возразил Ник. — Зато мне приятно.

Кэрри взглянула на него и увидела, что он уже выпятил нижнюю губу.

— Пожалуйста, не плачь, — попросила она. — Не могу видеть твоих слез. Жаль, что мы тоже не живем здесь. Альберту Сэндвичу повезло. Впрочем, если бы мы здесь жили, тогда нам не пришлось бы ждать, когда мы снова пойдем в гости. Мы будем приходить сюда. Ну, не ежедневно, а хотя бы раз в неделю, и нам будет хорошо. Хепзеба сказала, что мы можем приходить, когда захотим.

Она поставила сумку с гусем на землю и посмотрела на Ника.

— Я ничего не хочу ждать, — захныкал он, — я хочу быть там все время. Я не хочу возвращаться к Эвансу, не хочу. Я и раньше-то не хотел жить у него, а теперь не хочу еще больше. Я хочу домой…

Кэрри понимала, о чем он говорит. После той уютной, светлой, теплой кухни дом Эванса стал еще более холодным и неприветливым, чем прежде. Но Ник накручивает себя, сообразила она, и вот-вот начнется истерика, а потому жалеть его ни в коем случае нельзя.

— Николае Питер Уиллоу, помни, что только нужда подгоняет человека. Ну-ка, сейчас же успокойся и помоги мне нести гуся!

6

— Видели мою сестру? — спросил мистер Эванс. — Дом как, в порядке? Чаем, я надеюсь, вас угостили?

Как только они вошли в кухню, он закидал их вопросами. На лице у него было написано нетерпение и неприязнь, а потому Кэрри ответила осторожно:

— Она была в спальне. А дом и чай неплохие.

— Кэрри, что ты говоришь? — удивился Ник. — Дом чудесный. И Хепзеба угостила нас замечательным чаем. — И глаза его засияли при воспоминании.

Мистер Эванс шумно вздохнул и нахмурился.

— Лучше, чем в нашем доме, значит? Что ж, когда сам не платишь за угощение… Эта мисс Грин! Уж ее-то скупой не назовешь, но это — щедрость за чужой счет. Ей самой не приходится трудиться до седьмого пота, выколачивая каждую копейку!

— Хепзеба превосходно ведет хозяйство, Сэмюэл. — Тетя Лу посмотрела на брата, и на шее у нее выступили розовые пятна. Облизнув губы, она добавила примирительным тоном: — И она жалеет Дилис.

— А почему бы и нет? — фыркнул мистер Эванс. — Место у нее отличное. Хозяйка слишком больна, чтобы следить за расходами, а потому можно недурно набить себе карман, коли пожелаешь.

Кэрри почувствовала, что лицо у нее отвердело от гнева, но она промолчала. Есть вещи, которые понимаешь без слов, и она поняла, что мистер Эванс завидует Хепзебе. Завидует потому, что у Ника сияют глаза. Никогда нельзя давать мистеру Эвансу понять, что тебе кто-нибудь или что-нибудь нравится. Ему совершенно все равно, хорошо им с Ником или нет, но если он поймет, что в Долине друидов им лучше, чем дома, то запретит там бывать.

— Мне Хепзеба Грин показалась очень славной, — осторожно сказала она. — Но дом ужасно старый и темный и чересчур большой. И мы немного боялись мистера Джонни.

Она поймала себя на том, что притворяется глупой маленькой девочкой и нарочно сюсюкает, но мистер Эванс этого, по-видимому, не заметил, как не заметил и недоумения Ника.

— Значит, вы видели этого идиота? — только и спросил он.

— Мистер Джонни вовсе не идиот, — возмущенно заверещал Ник. — Он… По-моему, вы просто…

Он замолчал, и Кэрри увидела, что губы его дрожат, пока он ищет слова, чтобы сказать мистеру Эвансу, какой он гадкий и подлый! Но, по всей вероятности, так и не сумел их отыскать, потому что зарыдал, громко всхлипывая, а из его широко открытых глаз хлынули слезы.

— Он устал, просто устал, — поспешно сказала Кэрри. — Мы очень долго шли, ему это не под силу. Пойдем ложиться, Ник…

Она обняла его за плечи и подтолкнула вон из комнаты, наверх, прежде чем он успел опомниться. Но когда он пришел в себя, уже в спальне, где нечего было бояться, ибо дверь была плотно прикрыта, а свеча горела, он обрушился на нее:

— Я считаю, Кэрри Уиллоу, что ты самое подлое существо на свете. Подлая, толстая корова! Сказать, что Хепзеба очень славная, да еще таким слащавым голоском!

— Я вовсе не собиралась… — начала было Кэрри, но ее остановил его ледяной взгляд.

— Я знаю, что ты собиралась. Предательница, вот кто ты! Подлая, низкая предательница, ты еще хуже, чем он! Он говорит плохое обо всех людях, ты же, чтобы подлизаться к нему, говоришь плохое даже про тех, кто тебе нравится. Ненавижу его и тебя вместе с ним и не хочу ничего слушать! — И, закрыв уши руками, он бросился на кровать.

— Неправда! — возразила Кэрри. — Ты несправедлив ко мне.

Но, учитывая то настроение, в каком он пребывал, было бесполезно что-либо объяснять. Он остался лежать, а она, вспомнив, что не сказала спокойной ночи, пошла вниз, ступая, как им велел мистер Эванс, по краю лестницы, чтобы не портить ковер. Она была уже почти внизу, как вдруг услышала его голос:

— Девочка, между прочим, неплохо соображает. Мисс Грин не удалось заморочить ей голову своим обхождением да елейными речами. Говорю тебе, Лу, было бы очень полезно почаще посылать ее туда смотреть, что да как. Мне и без этого известно, чем там занимается мисс Грин, но хотелось бы иметь доказательства.

Тетя Лу ответила что-то, но так тихо, что Кэрри не расслышала, и мистер Эванс рассмеялся. Говорил он громче обычного, в его голосе более явственно проступал валлийский акцент.

— Шпионить? Это что еще за слово, сестра? Разве я такой человек, что пошлет ребенка шпионить? Смотреть, что да как, — вот что я сказал, и никому от этого вреда не будет. Я забочусь только о Дилис, да и тебе не мешало бы о ней хоть изредка подумать. Чего бы она ни натворила, она остается нам родной сестрой.

— Я впервые слышу это от тебя, Сэмюэл, — заметила тетя Лу тоже громче и менее робко, чем всегда. — За много-много лет.

— Нет, я ее не прощаю, не думай, — сказал мистер Эванс. — Но одно — когда она была гордой и сильной и совсем другое — когда она лишена этих качеств. Мне больно думать о: том, как она лежит там беспомощная во власти этой женщины.

Во власти Хепзебы? Он что, хочет сказать, что Хепзеба колдунья? И Альберт это сказал. Кэрри стояла в холодном холле, дрожала и думала про Хепзебу, вспоминая, как она завораживающим голосом рассказывала им историю старого черепа. И вдруг почувствовала, что она на самом деле виновата во всем том, в чем обвинил ее Ник. Предательница, грязная, подлая предательница, стоит, подслушивает и позволяет мистеру Эвансу думать, что ей и вправду не понравилась Хепзеба. Что ей не заморочили голову, как он выразился! Она сию же минуту расставит все по своим местам. Войдет и скажет им прямо в лицо! Глубоко вздохнув, она вбежала в кухню, и они обернулись к ней: тетя Лу — с виноватым видом, а мистер Эванс — наливаясь кровью от гнева.

— В чем дело, девочка? Ты ведь пошла спать, так? Вверх и вниз, вверх и вниз по ковру!

— Я ступала по полу, — возразила Кэрри, но его лицо уже стало совсем багровым, а на лбу проступили вены, когда он приподнялся со стула.

— Вверх и вниз, вверх и вниз — я этого не потерплю, понятно? Ну-ка марш в постель! — И, пока Кэрри бежала по лестнице, сзади гремело: — Вверх и вниз, туда и сюда, взад и вперед — только бы суетиться и плутовать…

…Наступило и прошло рождество. В сочельник мистер Эванс пребывал в сравнительно веселом расположении духа, за обедом шутил и раздавал подарки. Нику нож, а Кэрри Библию. Нож этот оказался довольно тупым перочинным ножом, но это было лучше, чем ничего, а Кэрри изо всех сил старалась выглядеть довольной, потому что Ник лукаво на нее посматривал. Следующий же день получился неудачным: накануне мистер Эванс переел, настроение у него было дурное, а тетя Лу, боясь ухудшения его состояния, ходила на цыпочках, тем самым еще больше его раздражая.

— Что ты все время скребешься, как мышь? — заорал он на нее.

Кэрри с Ником с удовольствием ушли бы из дома, если бы на улице не был такой холод и снег. Снег шел трое суток подряд, с покрытого облаками неба падали, вихрем крутясь, огромные, похожие на кусочки ваты снежинки, которые так слепили глаза, что мистер Эванс даже позволил детям не ходить в дощатое сооружение в конце двора, а пользоваться для своих нужд и в дневное время уборной в доме.

На четвертый день, когда они проснулись, светило солнце, а укрытая белым покровом земля сверкала в его лучах.

— Прекрасный день для прогулки, — подчеркнул мистер Эванс. — Вот что я вам скажу: сбегайте-ка в Долину друидов, отнесите мисс Грин коробку вафель. Небольшой подарок, так сказать, в благодарность за гуся.

Кэрри пристально посмотрела на него, но, по-видимому, он просто был в непривычно хорошем расположении духа. Нет никаких причин для угрызений совести, что так ее мучили…

— Что это он вдруг решил сделать Хепзебе подарок? — спросила она у Ника, когда они брели по глубокому снегу вдоль железнодорожного полотна. Но Ник не видел в этом поступке ничего дурного.

— Вафли, наверное, уже заплесневели, — с готовностью ответил он, — и мистер Эванс решил от них избавиться. А кстати, и от нас тоже. Кроме того, она, быть может, нас покормит, чем сэкономит ему деньги. Как ты думаешь, покормит, а, Кэрри?

— Просить не смей, — предупредила его Кэрри, но он только высунул в ответ язык и побежал вниз по тропинке. Днем в лесу было не страшно.

Раскрасневшаяся Хепзеба повернулась к ним от плиты, на которой что-то кипело и булькало, и, улыбаясь, словно в появлении Кэрри и Ника именно в эту минуту не было ничего удивительного, первым делом сказала:

— А я как раз накрываю на стол. Ничего особенного у нас нет, только жареная свинина и яблочный пирог, но вы, наверное, порядком проголодались в такой холодный день. Альберт, поставь еще два прибора.

От необыкновенно вкусного запаха жареной свинины у Кэрри потекли слюнки, но она попыталась отказаться:

— Нет, нет, что вы! Вы ведь не рассчитывали на нас, правда?

— Откуда ты знаешь, что не рассчитывали? — возразил Альберт. — Я же сказал тебе, что она колдунья. Кроме того, она любит кормить других и считает, что люди только для этого и существуют. Порой мне кажется, что она видит перед собой не лица, а только пустые желудки, которые нужно наполнить.

— Не обращайте на него внимания, — посоветовала Хепзеба. — Какой мистер Умник-Разумник! Снимайте ваши пальтишки, не то на обратном пути замерзнете.

Подарку она обрадовалась.

— Передайте мистеру Эвансу спасибо. Мистер Джонни любит лимонные вафли больше других. Посмотрите, мистер Джонни, что вам принесли ребятишки.

Он прятался в углу кухни, прикрыв лицо руками и поглядывая на них сквозь растопыренные пальцы.

— Это все вам, мистер Джонни, — ласково сказал Ник.

И тот медленно двинулся вперед, улыбаясь своей односторонней улыбкой и тихо кулдыкая от удовольствия.

— Я ведь обещал, что мы снова придем, — добавил Ник.

Обед был чудесный. Кэрри съела по две порции каждого блюда, а Ник — даже по три. Наконец они отвалились от стола, разгоряченные, как вынутые из печи пироги, с тугими, как барабаны, животами.

— Пойду-ка я проведаю миссис Готобед, — сказала Хепзеба. — А вы, мистер Джонни, поухаживайте за нашими гостями.

— Кулдык-кулдык. — Он слез со стула и с надеждой посмотрел на Ника.

— Вы хотите сказать, что приглашаете нас помочь вам доить корову? — спросил Ник.

Мистер Джонни засмеялся и захлопал в ладоши.

Они вышли во двор. Было холодно.

— Температура, по-видимому, упала ниже нуля, — заметил Альберт, когда они бежали через двор к сараю и конюшне.

В сарае уже усаживались на ночлег, взъерошив перья, чтобы им было теплее, куры; старая лошадь и тучная, с ласковыми глазами корова херефордской породы содержались в конюшне.

— Раньше у Готобедов было первоклассное стадо, — сказал Альберт. — Их быки славились на весь мир. Но в тридцатые годы Готобеды обеднели, разорились, играя в азартные игры, давая балы и путешествуя за границей, как рассказывала Хепзеба, и в конце концов им пришлось продать большую часть земельных угодий и шахту. Теперь у них осталось всего два луга и одна корова. И нет денег даже на ремонт старого генератора, поэтому мы и сидим при керосиновых лампах. А городской сетью пользоваться не можем — живем слишком далеко.

— Кулдык-кулдык, — возбужденно закулдыкал мистер Джонни.

— Мистер Джонни хочет показать свою корову, — объяснил Ник. — Это ваша корова, мистер Джонни?

— Кулдык-кулдык.

Мистер Джонни уселся на скамеечку, прижавшись щекой к толстому, лоснящемуся коровьему боку, и принялся за дойку. Корова чуть помахивала хвостом и переступала с ноги на ногу. Мистер Джонни что-то прокулдыкал, и она, повернув к нему свою красивую голову, тихонько замычала.

— В следующем месяце у нее будет теленочек, — объявил Альберт. — Вы когда-нибудь видели, как рождается теленок?

Покончив с дойкой, они начали собирать яйца, еще теплые, в гнездах, которые были и в сарае, и на конюшне, и, аккуратно укрытые, под изгородью. Мистер Джонни знал каждое гнездо и с гордостью показывал, где искать.

— Он даже знает, в какое время дня несется каждая курица. Это просто поразительно. Куры для него что люди. Хепзеба говорит, что, если показать ему перо, он скажет, у какой курицы оно выпало.

Мистер Джонни взял яйца и ведро с пенящимся молоком и пошел в дом. Темно-красное солнце проглядывало сквозь вершины деревьев, а их голоса эхом разносились по долине, когда они остались кататься по льду на пруду, который прежде служил для купания и водопоя лошадей. Кэрри сначала боялась, что Альберт станет смеяться над тем, что они так по-детски развлекаются, но ему, по-видимому, разбегаться и скользить по льду доставляло не меньше удовольствия, чем Нику. Он хохотал, спотыкаясь и падая, и никак не хотел уходить, даже когда она сказала, что им пора домой.

Мальчики остались во дворе, а она пошла попрощаться с Хепзебой. Хепзебы не было ни в кухне, ни в кладовой, где мистер Джонни обтирал яйца и укладывал их в корзинки. В доме было уже темно, и в холле горела керосиновая лампа. Кэрри заглянула в потонувшую во тьме библиотеку, но и там никаких следов Хепзебы не было. Она подождала минуту, а потом стала подниматься по тщательно натертой дубовой лестнице, но на полпути остановилась. Где-то наверху кто-то плакал. Плакал не от боли, а тихо и ровно, словно слезы эти были вызваны страшным и безнадежным отчаянием. Такой тоски Кэрри еще никогда не доводилось слышать. Она замерла в страхе, а когда на площадке появилась Хепзеба, ее охватил стыд; она не имела права подслушивать.

— А, это ты, Кэрри, — сказала Хепзеба.

Голос у нее был тихим и мягким. Завораживающий голос, вспомнила Кэрри и подняла глаза.

У Хепзебы в руках была свеча, и в ее свете глаза Хепзебы сияли, а медные волосы, разметавшись по плечам, отливали шелком. «Прекрасная колдунья», — подумала Кэрри, и сердце у нее так застучало, что Хепзеба неминуемо должна была услышать этот стук. А если услышит, то заглянет к Кэрри в душу своими колдовскими глазами и поймет, что Кэрри известно, кто плачет, и что она помнит слова мистера Эванса, который сказал: «Моя родная сестра, бедняжка, лежит там беспомощная, во власти этой женщины!»

Хепзеба спускалась по лестнице.

— Кэрри, милая, не бойся. Это всего лишь…

Но Кэрри не хотела слушать. Она сказала громко, стараясь заглушить стук собственного сердца:

— Я не боюсь, Хепзеба. Я поднялась только попрощаться и поблагодарить вас за чудесный день.

День этот и вправду был чудесным, и Ник всю дорогу домой распевал придуманные им самим глупые, немелодичные песни: «Мы были в Долине друидов, и видели мистера Джонни, и слышали, как он кулдыкает, а потом мы доили корову и ели на обед жареную свинину…»

Он пел, а Кэрри молчала. Тягостное чувство, которое было исчезло, снова завладело ею, свинцовой тяжестью тесня грудь. Ничего дурного она не совершила, но ей казалось, что совершила. Не обязательно нужно что-то натворить, гнет возникает даже тогда, когда знаешь о чем-то дурном. Она поняла, зачем мистер Эванс послал Хепзебе вафли, знала, что он хочет, чтобы она, Кэрри, стала шпионкой, чтобы смотрела во все глаза, и, по всей вероятности, помимо ее собственного желания так и получается. Она казалась себе подлой и низкой, и, кроме того, ее пугало, что, когда они придут, он спросит у нее про мисс Грин. Вдруг он скажет: «Я и так знаю, что там происходит, а ты выведала что-нибудь новое?» Ничего она, конечно, не выведала, а если бы и выведала, то скорей бы умерла, чем сказала ему, но вдруг он догадается, что ей кое-что известно? Вдруг подвергнет ее пыткам и заставит сказать?

Но когда они пришли домой, он почти с ними не разговаривал. Он был опять в плохом настроении, молчалив, и, когда Ник сказал, что Хепзеба благодарит за вафли, он только буркнул в ответ что-то неразборчивое. Кэрри решила, что он ждет, пока Ник ляжет спать. Вдруг, когда Ник уснет, он войдет в спальню, наклонится над ней и спросит; «Ну, девочка, как там моя сестра?»

Она лежала без сна до тех пор, пока он не поднялся наверх, но он прошел мимо их спальни, не останавливаясь, и она услышала, как закрылась за ним дверь и заскрипели пружины, когда он сел на кровать, чтобы снять башмаки. Может, он решил подождать до следующего раза, решила она, чего спешить…

Нет, по-видимому, ничего он не ждал. Не задавал никаких вопросов, не интересовался, чем они занимались в гостях и что видели. Ни в этот раз, ни в следующий и ни в какой другой…

Пока Кэрри наконец не стало ясно, что все это выдумано ею самой, плоды, так сказать, ее собственной фантазии, которые, по мере того как шли недели, все больше и больше представлялись ей сном. Страшным кошмаром, уже почти забытым…

7

Январь был очень снежным. У тети Лу простуда затянулась, как она выражалась, и ей пришлось перебраться к приятельнице, которая жила в чуть большем городке по соседству. Провела она там четыре дня, и в ее отсутствие Кэрри хозяйничала сама. Мистер Эванс выразил недовольство только один раз, когда сгорела картошка, а вернувшейся домой тете Лу он заявил:

— Тебе в жизни не научиться так готовить, как готовит эта девочка.

Кэрри потрясла его грубость, но тетя Лу, по-видимому, не обиделась. Она чувствовала себя гораздо лучше, почти не кашляла и, хозяйничая у себя в кухне, тихо напевала.

Пришел февраль, и в Долине друидов родился теленок. Появился он на свет воскресным днем, и Кэрри с Альбертом и Ником видели, как это произошло. Корова долго мычала, мистер Джонни, кулдыкая, что-то тихо ей говорил, а когда стали видны маленькие копытца, принялся потихоньку их тянуть. И вдруг их восхищенным взорам предстал на удивление крупный теленок, который через несколько минут поднялся на тонкие, вихляющиеся ножки. Глаза, такие же кроткие и рыжевато-коричневые, как у матери, были опушены у него густыми ресницами.

— В жизни не видел ничего более интересного, — заявил потом Ник. — Какая красота!

— Только не говори мистеру Эвансу, что ты видел, как родился теленок, — посоветовала Кэрри.

— Почему?

— Потому.

— Но я же видел, правда? И ознобыши у меня почти пропали, — похвастался Ник, — благодаря той волшебной мази, которую мне дала Хепзеба.

— Никакая она не волшебная, просто приготовлена из разных трав, — возразила Кэрри, хотя вовсе не была в этом убеждена. — И не говори тете Лу про мазь. Она думает, что тебе помогли те теплые перчатки, которые она подарила.

— Я знаю, — ответил Ник и улыбнулся мягкой и радостной улыбкой. — Я так ей и сказал, глупая ты балда. Ты что, считаешь меня дураком?

Февраль сменился мартом, и в школу вернулся Альберт. Хотя он был старше Кэрри всего на полтора года, тем не менее уже учился в старшем классе, а иногда мистер Морган, местный священник, занимался с ним индивидуально, ибо он оказался самым способным среди выпускников. Но он вовсе не важничал по этому поводу и отнюдь не пренебрегал обществом Кэрри и Ника даже в присутствии других. Его, по-видимому, не смущал тот факт, что Ник был намного младше его. Появляясь на спортивной площадке начальной школы, он кричал: «Привет, Ник!», словно Ник был его однокашником.

— Не понимаю, какое значение имеет возраст людей, — ответил он, когда Кэрри сказала ему, что девочки из ее класса находят это странным. — Люди либо дружат, либо нет. Ник мне друг, и Хепзеба тоже, и миссис Готобед, хотя она совсем старая.

Наступил апрель, и Кэрри познакомилась с миссис Готобед. В первый день пасхальных каникул мистер Джонни повел Ника в горы смотреть, как на острове в маленьком озере гнездятся чайки. Они часто ходили на экскурсии, о чем-то без умолку болтая. Иногда Ник понимал, что говорит мистер Джонни, иногда, чтобы подразнить Кэрри, только делал вид, но им всегда было очень хорошо друг с другом, гораздо лучше, чем в ее компании, понимала Кэрри и, хотя не обижалась на них, тем не менее порой чувствовала себя очень одиноко. Альберт сидел в библиотеке, читал, потому что должен был прийти мистер Морган дать ему дополнительный урок по греческому языку, а Хепзеба была занята на кухне, и ей было не до Кэрри. Кэрри притулилась у плиты, притворяясь, будто ей нравится сидеть и размышлять, но Хепзеба все поняла. Подняв глаза от подноса, на который она поставила серебряный чайник, чашку с блюдцем из самого тонкого фарфора и положила несколько ломтиков хлеба с маслом, она сказала:

— Что с тобой, мисс? С чего это ты губы надула? Нечем заняться? Тогда пойди посиди с миссис Готобед. Я поставлю на поднос еще одну чашку, и ты сможешь попить чай вместе с ней. — Заметив испуг на лице Кэрри, она улыбнулась: — Не бойся, она не кусается.

Миссис Готобед была внизу, в комнате, где Кэрри прежде не бывала: светлая, красивая гостиная с позолоченными стульями и в зеркалах. Одно кресло было придвинуто к камину, в котором шумно потрескивали дрова, и на нем сидела миссис Готобед. Сначала Кэрри не решалась даже посмотреть на нее, но когда наконец подняла взгляд, то увидела не страшную, злую старуху, а просто пожилую даму с высокой прической из серебряных волос и бледным от болезни лицом. Она протянула к Кэрри тонкую руку с пальцами, унизанными слишком свободными кольцами, и сказала:

— Садись, девочка. Вот сюда, на табуретку. Дай-ка я посмотрю в твои глаза. Альберт утверждает, что они похожи на изумруды.

Кэрри вспыхнула и, выпрямив спину, села на табуретку.

— О людях судят не по внешности, а по делам, — заметила Хепзеба. Она поставила поднос на низкий столик и вышла, оставив их вдвоем.

Миссис Готобед улыбнулась, и лицо ее сморщилось, как папиросная бумага.

— Хепзеба считает, что внешность не имеет большого значения, но она ошибается. Тебе нравится мое платье?

На ней было бальное платье, красное, вышитое по корсажу серебряными цветами, с длинной и широкой юбкой.

— Очень красивое, — ответила Кэрри, хотя ей показалось странным надевать такое платье днем.

Миссис Готобед разглаживала складки на юбке, и шелк тихо шуршал.

— Мой муж подарил мне это платье сразу после свадьбы, — сказала она. — Мне купили его в Париже, и я часами стояла перед зеркалом, пока его прилаживали на мою фигуру. У меня была такая тонкая талия, какой, по словам портних, им не приходилось видеть. Мистер Готобед мог обхватить ее, соединив большие и указательные пальцы обеих рук. Ему нравилось покупать мне платья, он купил мне двадцать девять бальных платьев — я прожила с ним двадцать девять лет, — по платью в год, и все они до сих пор висят у меня в шкафу. Каждый раз, когда мне удается встать с постели, я надеваю новое платье. Я хочу успеть до смерти еще раз надеть их все.

И пока она рассказывала, ее тонкие руки, не переставая, разглаживали шелк. «Она безумная, — решила Кэрри, — совсем безумная…»

— Разливай чай, дитя, — продолжала миссис Готобед, — а я расскажу тебе про мои платья. У меня есть зеленое шифоновое с жемчугом вокруг шеи, голубое парчовое и серое шелковое, отделанное розовыми страусовыми перьями. Оно больше всех нравилось моему мужу, поэтому я приберегаю его напоследок. Он говорил, что в нем я похожа на королеву. Налей мне в чай чуть-чуть молока и, пожалуйста, сложи вместе два кусочка хлеба.

Глаза у нее были бесцветные и навыкате. «Как у мистера Эванса», — подумала Кэрри, но, кроме этого, в ней не было ничего, чем она могла бы походить на сестру лавочника. В таком туалете, в этой красивой комнате.

— Хотите джема? — спросила Кэрри. — Хепзеба сварила его из черники.

— Нет, дитя, спасибо. — Миссис Готобед посмотрела на Кэрри бесцветными глазами мистера Эванса и добавила: — Значит, ты живешь у моего брата? Да поможет тебе бог!

Кэрри выпрямилась.

— Мне нравится мистер Эванс, — услышала она собственный голос.

— В таком случае ты единственная в своем роде. Мой брат — неприветливый, злой и бесчестный человек. А как ты ладишь с моей младшей сестрой Луизой?

— Тетя Лу очень милая, — ответила Кэрри.

Она посмотрела на унизанные кольцами пальцы миссис Готобед с длинными, похожими на когти ногтями — пальцы держали чашечку из тонкого фарфора — и вспомнила маленькие, красные от воды руки тети Лу, которые мыли посуду, терли полы и чистили картофель.

— Милая, но глупая, — сказала миссис Готобед. — Всего боится, иначе давным-давно ушла бы от него. До конца своих дней она будет позволять ему помыкать ею. А тобой он тоже помыкает?

Кэрри решительно покачала головой.

— И ты его не боишься? В таком случае, пожалуйста, передай ему кое-что от меня. — Она отпила чай и так долго и задумчиво смотрела в огонь, что Кэрри решила, что она забыла про нее. Кэрри успела съесть весь хлеб с маслом и дочиста выскребла блюдечко с джемом из черники, прежде чем миссис Готобед перевела на нее взгляд и заговорила медленно и отчетливо.

— Когда я умру, — сказала она, — ты передашь ему от меня, что я его не забыла. Я не забыла, что он мой родной брат, хотя порой бываешь гораздо больше обязана чужим людям. Что я сделала то, что сделала, только потому, что считала это справедливым, а вовсе не для того, чтобы причинить ему зло. — Поставив чашку на стол, она тихонько рассмеялась, а глаза ее заблистали, как блестят под водой бесцветные камешки. — Только обязательно подожди, пока меня положат в гроб. Не то он явится сюда, будет топать ногами и кричать, а у меня на это нет сил. — Помолчав, она спросила: — Ты поняла, что я тебе сказала?

Кэрри кивнула, но это была ложь. Она ничего не поняла, но признаться в этом ей было стыдно. Ее смущали и сама миссис Готобед, и ее манера спокойно рассуждать о смерти, словно об отдыхе: «Когда я поеду отдыхать…»

Кэрри не могла оторвать глаз от собственных рук, а уши у нее пылали. Но миссис Готобед больше ничего не сказала, и, когда Кэрри наконец осмелилась взглянуть на нее, оказалось, что она лежит в кресле, а голова у нее скатилась набок. Она лежала так неподвижно, что Кэрри засомневалась, не умерла ли она, но, когда вскочила, чтобы бежать и позвать Хепзебу, заметила, что грудь у миссис Готобед мерно колышется, а значит, она просто спит. Тем не менее Кэрри выбежала из комнаты и помчалась через холл в кухню.

— Хепзеба! — крикнула она, и Хепзеба подошла к ней, с минуту держала ее в своих объятиях, потом подняла ее подбородок и заглянула ей в лицо. — Ничего не случилось, — заикаясь, сказала Кэрри. — Она заснула.

Хепзеба кивнула, ласково погладив ее по щеке, и сказала:

— Тогда я, пожалуй, схожу к ней, а ты побудь здесь с Альбертом.

— Испугалась? — спросил сидящий у огня Альберт, когда Хепзеба ушла.

— Нет, — ответила Кэрри. Но поскольку она на самом деле испугалась, то сейчас рассердилась на Альберта. — Я решила, что она умерла, и все это из-за тебя. Еще тогда, когда мы пришли к вам в первый раз, ты мне сказал, что она умирает. А с тех пор прошло несколько месяцев.

— Она умирает, — подтвердил Альберт. — Ты хочешь сказать, что я не должен был говорить тебе об этом?

Кэрри сама не знала, что она имела в виду.

— Она не должна об этом говорить, — ответила она.

— Почему? — удивился Альберт. — Лично для нее это имеет некоторое значение.

— Это страшно, — сказала Кэрри. — И она страшная. Похожа на привидение. Надевает все эти бальные платья, зная, что умирает!

— Когда она их надевает, они вселяют в нее мужество, — объяснил Альберт. — Ее жизнь когда-то состояла из балов и красивых туалетов, поэтому сейчас, когда на ней бальное платье, ей вспоминается, какой она была счастливой. Между прочим, это я подал ей такую идею. Когда я сюда приехал, я заметил, что она несчастна. Она все время плакала. Как-то вечером она велела Хепзебе показать мне свои платья и посетовала, что уже никогда не сможет их надеть. Почему не сможет, спросил я, и она ответила: зачем, мол, их надевать, раз никто не видит. Тогда я сказал, что мне очень бы хотелось посмотреть. С тех пор всякий раз, когда она чувствует себя сравнительно хорошо, она надевает новое платье, я иду к ней и смотрю, а она рассказывает мне про те времена, когда носила его. По правде говоря, это довольно интересно.

Он говорил об этом как о чем-то вполне обычном. Кэрри же, представив себе пожилую больную женщину, одетую в вечернее платье и украшенную драгоценностями, а рядом с ней худенького — кожа да кости — мальчика в очках, никак не могла с ним согласиться.

— Смешной ты, Альберт. Не такой, как все, хочу я сказать. Необычный.

— А я не хочу быть как все, — заявил Альберт. — А ты?

— Не знаю, — пожала плечами Кэрри.

Альберт вдруг показался ей таким взрослым, что рядом с ним она почувствовала себя глупой и маленькой. Ей захотелось рассказать ему про то, что миссис Готобед велела передать мистеру Эвансу, и спросить его, о чем, по его мнению, миссис Готобед говорила, но она не могла придумать, как все это изложить, чтобы не показаться ужасно бестолковой. Но тут в кухню ворвался Ник в сопровождении мистера Джонни, и расспрашивать уже было некогда.

— О Кэрри, если бы ты только видела! — в возбуждении кричал Ник. — Озеро, а на нем коричневый остров с белыми чайками! Сначала мне ничего не было видно, но мистер Джонни велел мне сесть и ждать, я сидел не двигаясь, и тогда остров словно зашевелился. И коричневым он был вовсе не из-за земли, а потому что на нем, так плотно прижавшись друг к другу, что под ними не видно было травы, сидели тысячи тысяч птенцов. О Кэрри, такого зрелища я еще не видел за всю мою жизнь! Какая красота!

— Точно такая же, как в тот раз, когда родился теленок. Или же когда ты на свое десятилетие получил в подарок перчатки. У тебя все красота, — довольно кисло заметила Кэрри.

— Ну и что? — Ник был озадачен и обижен. Но вдруг он улыбнулся: — А теперь твоя очередь, да? В будущем месяце твой день рождения!

День рождения Кэрри был в начале мая. Мистер Эванс и тетя Лу подарили ей носовые платочки, а мама прислала зеленое платье, которое оказалось тесным в груди и коротким. Тетя Лу предложила подшить платье другим материалом, чтобы удлинить его, но лиф расширить было сложно, поэтому Кэрри немного поплакала, оставшись одна, но не из-за того, что платье нельзя было надеть, а из-за того, что мама не догадалась, как она за это время выросла. По этому поводу она все утро ходила расстроенная, но после занятий, когда они отправились в Долину друидов, настроение у нее улучшилось. Хепзеба испекла пирог с белой глазурью и украсила его двенадцатью свечками, а мистер Джонни сплел из полевых цветов ей на голову целую корону.

— Теперь ты майская королева, — сказала Хепзеба.

Кэрри была в короне, пока они сидели на солнышке и ели пирог, но ко времени ухода домой цветы немного завяли.

Альберт проводил их до насыпи:

— Нужно было намочить цветы в священном источнике, — заметил он. — Тогда они никогда бы не завяли.

Он говорил, по-видимому, всерьез.

— Ты в это веришь? — спросила Кэрри.

Альберт пожал плечами.

— Хепзеба верит и не верит. Когда она готовит настой из трав, она всегда берет воду из источника, говорит, что с горы бежит чистая вода. Но, по-моему, она считает, что дело не только в этом. Кто знает? Только как-то вечером она помазала водой из источника мою бородавку, и утром, когда я проснулся, бородавки не было и в помине.

— То же самое бывает и от сока фасоли, — сказала Кэрри. — Или если помазать слюной натощак. У Ника была бородавка, он каждое утро плевал на нее, и к концу недели она пропала.

— То — колдовство, — заявил Альберт. — А наш источник священный. Это совсем другое дело.

— Хочешь сказать, что он считается священным с незапамятных времен? — засмеялась Кэрри, стараясь показать, что не верит в эти басни. — То же самое говорит и тетя Лу, но она у нас немного с приветом.

— По правде говоря, не знаю, — пожал плечами Альберт. — И никто не знает. Только когда-то здешние места считались священными. И не только лес, но и вся гора. Там ведь нашли руины старинного храма — сохранилось лишь несколько камней да старые кости, — откуда, по-моему, и появился этот череп, помнишь, я тебе рассказывал? В других частях света тоже нашли такие же храмы, кладка стен у них оказалась одинаковая, отсюда сделали вывод, что когда-то существовала единая религия.

Кэрри вспомнила, как они впервые шли по этому лесу, и вся похолодела, хотя день стоял теплый и у них над головой, над верхушками темных тисовых деревьев по-прежнему ярко светило солнце.

— Помнишь, когда мы в первый раз пришли к вам? — зашептала она, вовсе не собираясь шептать, но так уж у нее получилось. — Мы ужасно напугались. Так вот, нас напугал не только мистер Джонни. Еще до того, как мы услышали его, мы слышали что-то вроде глубокого вздоха. Или стона. Не смейся!

— Я не смеюсь, — сказал Альберт. — Смеяться над чужими страхами не менее глупо, чем бояться. Здесь не страшней, чем в церкви. По-моему, просто места, где в старину стояли храмы, вызывают у людей какое-то странное чувство… — Помолчав, он добавил шепотом, как и Кэрри: — Если, конечно, не существует какой-нибудь таинственной силы…

— Ты меня дразнишь! — возмутилась Кэрри, и он засмеялся.

Они уже дошли до конца тропинки и очутились возле насыпи, залитой солнцем.

Из туннеля показался поезд. Он простучал мимо, обдувая ветром их одежду и волосы. Ник, который шел впереди, был уже у поворота, где полотно железной дороги огибало гору, и Кэрри увидела, как он зажал уши руками, когда паровоз загудел.

— Бедный Ник, — заметила она. — Он ненавидит гудки.

— Кэрри… — позвал ее Альберт, и, когда она обернулась, его лицо было близко-близко. Он поцеловал ее, ткнувшись очками в ее нос, и сказал: — Поздравляю тебя с днем рождения!

Кэрри не сумела придумать, что сказать в ответ.

— Большое спасибо, — наконец очень вежливо выдавила она.

— Девочки не говорят спасибо, когда их целуют. — Хотя у Альберта по-прежнему был спокойный, менторский тон, лицо у него загорелось. Он поспешно отвернулся, помахал, не глядя, рукой на прощание и побежал вниз по дорожке. И как только скрылся из виду, громко запел.

Кэрри тоже пела, прыгая по шпалам, пела и смеялась про себя. Когда она поравнялась с Ником, он спросил:

— Чего ты смеешься?

— Что, мне нельзя смеяться? Такого закона нет. Слышал ли ты когда-нибудь про закон, который запрещает смеяться, мистер Умник-Разумник?

Но такой закон, по-видимому существовал. Не настоящий закон, разумеется, а правило, которое Кэрри выработала для себя и которого до сегодняшнего дня, когда она забыла о нем, старалась неуклонно придерживаться. Забыла, что нельзя показывать мистеру Эвансу свою радость…

Подпрыгивая и напевая, она бежала вверх по улице, пока не очутилась в лавочке у мистера Эванса. Смех так и пузырился у нее внутри, и, когда мистер Эванс поднял глаза и сказал: «А, это ты!», она не смогла сдержаться и засмеялась.

— А кто вы думали? — спросила она. — Кошка?

И эта глупая шутка вызвала у нее такой прилив смеха, что на глазах появились слезы.

Он стоял, не сводя с нее глаз, и, когда заговорил, голос его был зловеще спокойным:

— Что в тебя вселилось, девочка?

Но даже это не остановило ее. Она поглупела от радости.

— Ничего, мистер Эванс, просто все хорошо, — ответила она и побежала из лавки в кухню.

Он пошел за ней. Она стояла у раковины, наливая воду в стакан, и он остановился рядом. Она налила воды и выпила.

— Вы, я вижу, не спешите? — зашипел он. — Забыли, что на свете есть еще люди, кроме вас? Когда мне, наконец, подадут чай?

От холодной воды, ручейком бежавшей у нее в груди, Кэрри задохнулась. Когда она наконец перевела дух, она сказала:

— Я предупредила тетю Лу, что мы сразу после школы пойдем к Хепзебе. Мы не опоздали.

Она видела, что тетя Лу уже накрыла стол к чаю: чистая скатерть, тарелка с бутербродами и маленький пирог со свечками.

Мистер Эванс чмокнул вставными зубами, его бесцветные глаза блеснули холодом.

— Нет, нет, разумеется, не опоздали. Извините, ради бога. Пожалуйста, приходите и уходите, когда вам будет угодно. Зал свободы устроили из моего дома! Праздничный чай давно ждет, но ты предпочитаешь развлекаться где-то на стороне! Пожалуйста, не оправдывайся. У тебя все написано на лице.

— Я обещала вернуться к половине седьмого, и мы вернулись, — упорствовала Кэрри.

— Прикажете подавать? Слуг, значит, из нас сделали? А благодарности никакой? Тетя ухаживает за вами, в кровь стирая руки, а «спасибо» слышит мисс Грин? И за что, могу я поинтересоваться? За чужой счет легко быть щедрой! Мисс Грин имеет возможность приглашать в дом кого ей заблагорассудится, ибо счета оплачивает не она.

— Кроме нас с Ником, там никто не бывает, — сказала Кэрри.

— А вас туда, между прочим, приглашали? Это ведь дом моей сестры. Она вас приглашала? Нет. Но вас это мало волнует, поскольку вы ее ни разу не видели. Зато держать бедняжку подальше от людских взоров очень устраивает мисс Грин.

— Никто ее не держит, она просто больна! — выкрикнул Ник. До сих пор он слушал молча, стоя у дверей, но теперь прошел в середину комнаты и уставился на мистера Эванса горящими от гнева глазами. — И Кэрри, между прочим, ее видела, — добавил он.

Мистер Эванс перевел взгляд на Кэрри, и она задрожала.

— Только один раз, — еле слышно проронила она.

— А почему ты не сказала мне об этом?

— Я не думала…

— Не думала! О чем не думала? Что мне может быть интересно? Моя родная сестра — и мне неинтересно услышать о ней?

— Да не о чем особенно рассказывать-то.

— Она ничего не говорила? Сидела и молчала? Ничего не просила передать мне, ее брату?

Кэрри почувствовала, что задыхается. Лицо мистера Эванса, бледное и влажное, как сыр, нависло над нею.

— Говори, девочка, и не пытайся лгать!

Кэрри затрясла головой. Говорить она не могла. Ей казалось, что сбывается дурной сон, было так страшно, хотя она не понимала почему. Бесцветные глаза мистера Эванса впивались в нее, спасения не было…

Ее спасла тетя Лу.

— У вас новая блузка, тебя Лу? — звонким голосом спросил Ник, и мистер Эванс, забыв про Кэрри, повернулся к сестре.

Она стояла в дверях и растерянно улыбалась. На ней была розовая с оборочками блузка, совсем не похожая на ту, что она носила всегда, волосы гладко причесаны, а губы накрашены! У нее был совсем другой вид. Она стала почти хорошенькой.

— Легкомысленная женщина — оскорбление взора божьего, — страшным голосом возвестил мистер Эванс.

Тетя Лу перестала улыбаться.

— Тебе нравится моя блузка, Ник? — храбро спросила она. — Ее мне подарила приятельница, у которой я гостила. И помаду дала тоже она.

— Помаду! — завопил мистер Эванс.

— Большинство женщин пользуются помадой, Сэмюэл, — тихо вздохнув, сказала тетя Лу. — Я хочу быть как все, когда мы пойдем на танцы. В лагерь, — прошептала она. Голосок тети Лу был едва слышен. — На американскую базу.

— К американским солдатам? — взревел мистер Эванс. Он повернулся к детям. — Марш отсюда оба! Мне нужно поговорить с сестрой.

Они выбежали из кухни во двор, туда, где еще светило солнце. Прочь с глаз, но чтобы было слышно. Правда, их совсем не интересовало, что скажет мистер Эванс, потому что они слышали это уже раньше. Женщины, которые мазали губы, носили короткие платья и гуляли с американскими солдатами, по его мнению, обречены на вечные муки. И тетя Лу знала это.

— Она, должно быть, совсем рехнулась, раз вошла в кухню и дала ему увидеть себя в таком виде. Как будто не знает, что он собой представляет.

— Она сделала это только для того, чтобы он отстал от тебя, — объяснил Ник. — И не ругал тебя в твой день рождения.

— Правда? — переспросила Кэрри и добавила: — Как ты думаешь, долго он будет ее бранить?

— Пока она не заплачет. Тогда он велит ей умыться, и мы будем пить чай. Ты хочешь есть, Кэрри?

— Нет.

— И я не хочу. У меня кусок в горло не полезет. — Он сидел, сгорбившись и прислушиваясь к доносившемуся из кухни реву. — Хоть это и не в первый раз, а привыкнуть все равно трудно. Противный он, мерзкий и болтливый кабан. За что он к тебе привязался? Что требовал сказать?

— Не знаю.

— А при нем ты знала, — взглянул на нее Ник. — По твоему лицу было видно, что ты знаешь. И он это тоже понимал.

Кэрри застонала и так широко развела руки в стороны, что у нее заболели лопатки. Потом она опустилась рядом с ним и уткнулась головой в колени.

— По-моему, он хотел, чтобы я сказала что-нибудь плохое про Хепзебу. Что она, например, плохо обращается с его сестрой. Но не только это. — И, с ужасом припомнив, что поручила ей передать своему брату миссис Готобед, добавила громко и решительно: — Не буду я шпионить для него, не буду! И ничего ему не скажу!

— Не кипятись, сестричка, — мягко посоветовал ей удивленный Ник. — Никто этого и не требует. Не может же он тебя заставить.

— Не знаю. — Уверенности у Кэрри не было.

8

— Мистер Эванс ненавидит американцев, — рассказывала Кэрри Хепзебе. — Тетя Лу собиралась вчера навестить свою приятельницу, но он ей не позволил, потому что в тот раз, когда она ездила к ней, они ходили на танцы с американскими солдатами. Не понимаю, почему он не разрешает. Американцы ведь приехали сюда помогать нам воевать с Гитлером.

Хепзеба и Кэрри были на кухне одни. Хепзеба гладила. А поскольку в Долине друидов электричества не было, то она пользовалась двумя чугунными утюгами, попеременно ставя их на огонь. Когда один утюг становился холодным, она брала другой и, послюнив палец, пробовала, достаточно ли он горячий. Вот и сейчас попробовала, и утюг сердито зашипел.

— Да, мистер Эванс не любит американцев.

— И вообще он противный! — возмущалась Кэрри. — Бедная тетя Лу, как она плакала! Стояла у мойки, мыла посуду после чая, а по щекам у нее бежали слезы. — Вспомнив об этом, Кэрри чуть не задохнулась от гнева и беспомощности. — Миссис Готобед тоже назвала его злым и бесчестным.

— У него была тяжелая жизнь, вот он и стал неприветливым и злым, — объяснила Хепзеба. Она гладила рубашку мистера Джонни, и в кухне пахло влажностью и крахмалом. — Он видел, как погиб под землей его отец, и не мог его спасти. Тогда он поклялся, что никогда не спустится в шахту. И остался верен своей клятве. Он нашел себе место в продуктовой лавке, где должен был убирать помещение и разносить продукты, и старался экономить каждую копейку, пока не накопил достаточно для того, чтобы, взяв заем в банке, откупить эту лавку. Жена его была ему плохой помощницей, она часто болела, а у него на руках были еще его младшая сестра и собственный сын. Миссис Готобед с удовольствием забрала бы сестру, но он не разрешал. Он считал Готобедов легкомысленными, потому что они играли в азартные игры, путешествовали и наслаждались жизнью, а Луиза, говорил он, должна воспитываться в страхе перед богом.

— Бедная тетя Лу, — вздохнула Кэрри.

— Как знать. Я не уверена, лучше ли ей было бы здесь. Жить у богатых людей в нахлебниках тоже несладко. — Хепзеба сказала это так, будто сама прошла через подобное испытание. Она сложила выглаженную рубашку и расправила воротник. А потом улыбнулась Кэрри. — Словом, мистеру Эвансу выпала нелегкая доля сражаться в одиночку за свой кусок хлеба, а потому он стал злиться на тех, кому больше повезло. Именно в этом он и упрекает миссис Готобед, она прожила легкую жизнь.

— Он не может простить миссис Готобед, говорит тетя Лу, потому что она вышла замуж за сына владельца шахты. Они были плохие хозяева, считает он, и по их вине погиб его отец.

— Отчасти это так, — согласилась Хепзеба. — Но главная причина в том, что ему пришлось всю жизнь тяжко трудиться, в то время как она, не пошевелив и пальцем, приобрела положение в свете, когда вышла замуж за человека из богатой семьи. И наверное, в свое время она дала ему почувствовать разницу между ними. Когда мы с мистером Джонни впервые здесь появились — он был тогда совсем мальчиком, да и я не намного старше, — у Готобедов еще водились деньги и дом был поставлен на широкую ногу. Держали дворецкого, кухарку, горничных, был даже управляющий имением. Бакалейные товары закупались в большом лондонском магазине, но скоропортящиеся продукты она брала у брата, а потом посылала служанку с жалобой на их качество. Он же объяснялся с ней через человека, который доставлял продукты. Они ни разу не сказали друг другу ни слова! Они стоят друг друга, говорили люди. Гордые, как павлины, да к тому же упрямые, ни на шаг не хотят уступить. В этом-то и беда. Она ведь любит его, но все эти годы они были в ссоре, а сейчас мириться уже поздно. Он ни за что не простит ей того образа жизни, который она вела, а она не желает, чтобы он узнал, до чего она дошла. По ее понятиям, она бедна, как церковная мышь, да и физически совсем ослабла.

История эта расстроила Кэрри. Она пересказала ее Нику и добавила:

— Давай никогда в жизни не ссориться.

— А почему мы должны поссориться?

— Не знаю. Но давай не ссориться.

— Я не буду, если ты не начнешь.

— Даешь слово?

— Пожалуйста. — Ник не очень охотно, но тем не менее лизнул указательный палец и провел им по горлу.

Кэрри сделала то же самое.

— Жалко мне мистера Эванса, — вздохнула она.

— Еще чего? — возмутился Ник. — Ты что, совсем спятила, что ли?

Спустя два дня, когда они были в доме одни, зазвонил звонок у входной двери. Кэрри пошла открывать. На пороге стоял американский солдат. Он был очень высокий и очень вежливый. Сняв фуражку, он, растягивая слова, учтиво сказал:

— Майор Харпер к вашим услугам, мэм. Майор Кэс Харпер. Могу я видеть мисс Луизу Эванс?

Мистер Эванс был на заседании муниципального совета, а тетя Лу отправилась в приходскую церковь сделать там уборку перед воскресным днем.

— Сейчас дома только мы с Ником, — ответила Кэрри.

Майор Харпер улыбнулся, и в уголках глаз у него набежали морщинки. «Он довольно старый», — решила Кэрри, глядя на складки на его пухлых розовых щеках и на залысины по бокам головы.

— Можно мне подождать мисс Луизу? — спросил он.

В доме Эвансов ни разу не было гостей. У тети Лу были в городе приятельницы, которые иногда приглашали ее на чай, но она никогда не осмеливалась позвать их к себе. «Один раз пригласишь, потом не выгонишь, — утверждал мистер Эванс. — Будут ходить взад и вперед, туда и сюда, вверх и вниз, днем и ночью…»

У Кэрри схватило живот, когда она подумала о том, что скажет мистер Эванс, если по возвращении домой с заседания муниципального совета увидит у себя в гостиной американского солдата.

— Нет, нельзя, — наконец решилась Кэрри. — Извините, пожалуйста, но дело в том, что мистер Эванс может вернуться домой первым.

Майор Харпер слегка удивился.

— Брат мисс Луизы? Что ж, буду очень рад с ним познакомиться.

— Я не уверена, будет ли он рад, — совсем растерялась Кэрри. — Он… Он не любит американских солдат. Не вас лично, вы… Вы хороший. Дело в том…

Она боялась, что майор Харпер рассердится, но он только улыбнулся, поблескивая голубыми глазами.

— Я и вправду неплохой, — заявил он.

Он и вправду хороший, подумала Кэрри. Страшно даже подумать, что будет, если мистер Эванс придет и начнет на него кричать. Мистер Харпер расстроится, расстроится и тетя Лу, а главное, мистер Эванс ни за что не позволит ей снова встретиться с майором.

— Ждать нет смысла, право, нет, — принялась она убеждать его. — Ничего хорошего из этого не выйдет. Даже если вы дождетесь ее, мистер Эванс никуда не разрешит ей пойти с вами: ни на танцы, ни в кино. Он говорит, что танцевальные залы и кинотеатры — это пристанище дьявола и что легкомысленная женщина — это оскорбление взора божьего.

Майор Харпер перестал улыбаться. Его пухлое, розовощекое лицо стало серьезным, равно как и голос:

— Мисс Луиза — славная, благородная женщина, и мне не хотелось бы нарушать ее покой.

— Боюсь, что нарушите, — сказала Кэрри. — Он доведет ее до слез. Он всегда доводит ее до слез.

— Понятно, — наконец уразумел майор Кэс Харпер. — Весьма признателен за разъяснение ситуации. Может, вы передадите… — Он помолчал, словно сомневаясь, сумеет ли Кэрри передать тете Лу. — Скажите ей, что я заходил. И все. И еще, что очень сожалею, что ее не застал.

Кэрри смотрела ему вслед, пока он шел по горбатой главной улице городка. Армейская машина стояла возле «Собаки с уткой» и он, не оглядываясь вошел в кабачок. Кэрри затворила дверь лавки.

— Гадкая, противная девчонка! — налетел на нее Ник. Оказывается, он стоял позади нее, лицо его было пунцовым. — Ее знакомый пришел к ней с визитом, а ты его выгнала!

— Не могла же я позвать его в дом. Вдруг придет мистер Эванс?

— Мистер Эванс, мистер Эванс! Ты только и думаешь про мистера Эванса! А как быть бедной тете Лу?

— Начался бы скандал, она опять бы плакала, — сказала Кэрри. — Я не могу видеть ее слез.

— Не можешь? А ей какое до этого дело? Может, она предпочла бы встретиться со своим знакомым, даже если потом ей суждено плакать, — предположил Ник. — Я пойду и скажу ей.

Оттолкнув ее, он открыл дверь и помчался по улице в сторону бульвара Павших воинов, к приходской церкви. Секунду помедлив, Кэрри бросилась вслед за ним.

— Подожди меня, Ник, — крикнула она.

Он оглянулся, и на лице его появилась ухмылка.

В церкви было холодно, как в подвале. Тетя Лу, стоя на коленях, скребла пол в проходе между рядами. Когда они подбежали к ней, она села на корточки, тыльной стороной ладони откинув упавшую на лицо прядь волос.

— Приходил ваш знакомый, — крикнула Кэрри. — Майор Кэс Харпер.

— Вот как? — отозвалась тетя Лу. Она сидела, не сводя с них глаз.

— Он пошел в «Собаку с уткой». Скорей, а то он уедет.

Тетя Лу поднялась на ноги, снова поправила волосы. Руки ее дрожали, как красные осенние листья, а светлые глаза сияли.

— Оставьте ваши волосы в покое, они в порядке, — сказал Ник. — Снимите только фартук.

Она сняла фартук, сложила его и посмотрела на себя.

— Боже мой, — простонала она. — На мне старая юбка!

— Он такой хороший, что не обратит на это внимания, — сказала Кзрри.

Тетя Лу заломила свои красные руки.

— Я не могу… Не могу я войти в «Собаку с уткой». Мистер Эванс…

— Не узнает, если вы сами ему не скажете, — рассердилась Кэрри. — Никто не скажет, я уверена.

Хорошо бы, если бы так и получилось. В этом городке трудно что-нибудь утаить. Найдутся люди, которым доставит удовольствие доложить члену муниципального совета Эвансу, что его сестру видели в «Собаке с уткой», да еще в сопровождении американского солдата. Не для того чтобы причинить неприятность тете Лу — ее все любили, — а чтобы досадить ему…

— А пол? — вдруг вспомнила тетя Лу. — Я не домыла пол.

— Мы домоем! — решил Ник. И добавил, недурно подражая голосу мистера Эванса: — Ну-ка, девочка, если решила идти, иди. Давай-ка побыстрей!

Они доскребли половицы, убрали ведро и тряпки в комнатку при кафедре, где хранились цветочные горшки и одежда священника и медленно двинулись назад к дому. Возле «Собаки с уткой» уже не было никаких следов армейской машины, но и тетя Лу домой не приходила. Только мистер Эванс сидел за своей бухгалтерией в конторе.

— Не видели тетю? — спросил он.

— Сейчас так хорошо на улице, — ответила Кэрри. — Она пошла погулять. Я обещала приготовить ужин.

Она накрыла стол в кухне, нарезала хлеб, положила в миску жаркое, сварила какао. На улице смеркалось.

— Как ты думаешь, она вернется? — прошептал Ник.

Кэрри отнесла какао мистеру Эвансу в контору. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и тер глаза. Глаза покраснели и слезились, а уголки губ у него были опущены вниз.

— Все цифры и цифры, — пробормотал он. — Конца им нет. Для праведника нет отдыха!

— Зачем вы столько работаете? — спросила Кэрри, припомнив, как Хепзеба рассказывала ей, что он трудился всю жизнь, не получая ни от кого помощи.

— Тебе жаль меня? — с удивлением посмотрел на нее он. — Не часто мне доводится слышать слова участия. — И он улыбнулся — не той свирепой ухмылкой, как всегда, а совершенно обычной усталой улыбкой — и сказал: — Пока идет война, я все вынужден делать сам. Не могу найти даже, кто бы доставлял продукты на дом. Однако гордиться следует только тем, что достается тяжким трудом, поэтому я выстою, девочка, не бойся! Иди накорми юного Никодемуса и поужинай сама.

Но Кэрри ушла не сразу, потому что, во-первых, ей вдруг стало в самом деле жаль мистера Эванса, а во-вторых, она чувствовала себя виноватой. Она солгала ему, сказав, что тетя Лу пошла гулять, а тетя Лу об этом и понятия не имеет. Вдруг она придет и скажет ему, что была где-нибудь еще? Ужасно, когда тебя уличают во лжи, ужасно в любое время, но сейчас, когда он так по-дружески с ней поговорил, еще хуже.

— Хотите я помогу вам считать? Я довольно сильна в математике, в школе это мой любимый предмет.

Она снова солгала, щеки ее загорелись от стыда, но он ничего не заметил, потому что тренькнул дверной звонок.

Дверь отворилась и закрылась. Послышались быстрые, легкие шаги, и в контору вошла тетя Лу. Она улыбалась, а лицо ее сияло так, будто внутри у нее горели свечки. Словно елка на рождество, подумала Кэрри.

Увидев, что мистер Эванс повернулся и посмотрел на сестру, она почувствовала, как у нее защемило сердце. Что кричали дежурные во время воздушной тревоги, когда замечали, что в окно пробивается луч света? «Потушите свет!», «Потушите свет, тетя Лу!» — безмолвно молила Кэрри, а вслух спросила:

— Хорошо погуляли?

Тетя Лу рассеянно взглянула на нее, словно Кэрри говорила на каком-то непонятном, иностранном языке. «Не делайте глупости, тетя Лу!» — молила Кэрри, зная наперед, что мольбы ее не будут услышаны. Мистер Эванс обязательно узнает, и будет страшный скандал. Он поймет, что Кэрри солгала ему, обидится и больше не будет ей верить…

Она стояла, опустив голову, и ждала, когда разразится гроза. Но он только сказал:

— Хорошо, хорошо. Гуляют, гуляют и днем и ночью. Идите ужинайте. А я должен работать и зарабатывать на хлеб насущный!

9

Кэрри больше не встречала майора Кэса Харпера, но Ник его видел. Однажды днем, после занятий, он влез на кучу шлака и с ее вершины, глянув в сторону горы, заметил, что на траве возле ручейка сидят тетя Лу с ее майором, а на дороге неподалеку от них стоит армейская машина.

— Они меня не видели, — сказал он Кэрри.

— И ты забудь, что видел их, — посоветовала Кэрри. — А то вдруг мистер Эванс начнет задавать вопросы. Где она, чем занимается и тому подобное. Сделаем вид, что ничего не знаем.

Но не знать было невозможно. Тетя Лу выглядела такой радостной. Подметая и стирая пыль, она беспрерывно пела, пока наконец мистер Эванс не разозлился:

— Что ты все щебечешь, как птица, сестра?

И она впервые осмелилась ему возразить:

— Разве веселье не услаждает слух божий, Сэмюэл?

«Неужели он не догадывается о происходящем?» — думала Кэрри, но в те дни он был более доверчив, чем обычно, наверное, потому, что жил в состоянии радостного ожидания. Его сын Фредерик написал, что приезжает в отпуск, и мистер Эванс все время хлопотал в лавке, приводя в порядок помещение и бухгалтерские документы.

— Пусть видит, что я отношусь к делу с полной ответственностью, — объяснял он Кэрри, когда она помогала ему убирать на полках. — Это придаст ему бодрости. Будет знать, что по окончании войны ему есть чем заняться.

Фредерик, здоровенный коренастый малый с чересчур широким задом, явился в конце июня. Он был очень похож на отца, только гораздо толще и красный лицом, в то время как мистер Эванс отличался бледностью. «Белоснежка и Красная роза» прозвала их Кэрри, но Ник придумал им прозвище получше. Фредерику накрывали вместе с отцом в гостиной, и оба они очень любили сочное, с кровью мясо. Как-то раз, когда дверь осталась открытой, Ник увидел, как они оба сидят, положив локти на стол, и жуют, хватая куски мяса прямо руками. «Изо рта у них сочилась кровь, — рассказывал он потом Кэрри. — Они настоящие людоеды, вот кто они».

Фредерик получил увольнение на неделю. Большую часть времени он спал либо на кровати, либо развалившись в самом удобном кресле на кухне и, открыв рот, громко храпел. Он должен был уехать в воскресенье, а субботу Кэрри с Ником собирались провести в Долине друидов, помочь в уборке сена.

— Возьмите с собой Фреда, — сказал мистер Эванс, когда они уже уходили. — Хватит ему спать.

Фред застонал в знак протеста, но отец сурово посмотрел на него:

— Тебе полезно туда сходить. Ты там уже давно не был, а пора бы засвидетельствовать тетушке свое почтение!

Фред снова застонал, но принял сидячее положение и довольно добродушно принялся натягивать сапоги.

— Против рожна не попрешь, — подмигнул он Кэрри, когда мистер Эванс вышел. — Не возражаете против моей компании?

В глубине души они были не очень ему рады. Когда Фредерик не спал, он был настроен довольно доброжелательно, хотя часто беспричинно хохотал и задавал такие вопросы, на которые ответа не существовало. Например: «Что поделываешь, Кэрри? Все фокусы выкидываешь?» Такое поведение раздражало, но его еще можно было терпеть, и, пока они шли в Долину друидов, Кэрри решила про себя, что он совсем не плохой парень. Он вел себя с ними как старший брат, весело шутил и спел им две-три никак не подходящие для детского слуха солдатские песни, заставившие их обоих глупо хихикать.

— Если бы мистер Эванс услышал, что ты поешь такие песни, он бы с тебя шкуру спустил, — сказал Ник, и Фредерик, загоготав, вскинул его себе на плечо и побежал вдоль железной дороги, словно Ник ничего не весил.

«Похож на медведя, — решила Кэрри. — Благодушный, глупый, сильный медведь».

Да, он, несомненно, был сильнее всех в Долине друидов. Сено скосили несколько дней назад, на солнце оно высохло, и Фредерик без особого труда подавал его на повозку, в которой стоял Альберт. Кэрри, Ник и мистер Джонни тоже были не без дела, но их успехи были куда скромнее успехов Фредерика, и устали они гораздо быстрее. По его красному лицу струился пот, но руки работали, как поршни, и Альберт едва успевал справиться с одной охапкой сена, как уже поднималась другая. Альберт метался из стороны в сторону, стекла его очков блестели на солнце, лицо было бледным, но решительным.

— Кулдык-кулдык, — прокулдыкал мистер Джонни и опустил свои вилы.

— Он говорит, пусть Фред работает один, — перевел Ник. — И правда, Альберт не поспевает за Фредом.

— Бедный Альберт, — сказала Кэрри, решив, что Альберт, наверное, стесняется того, что не поспевает за Фредом, да еще в присутствии посторонних.

Она забыла, что Альберт никогда не хвастался своей силой и умением. Он услышал ее слова и крикнул:

— Мне нужна помощь, а не жалость. — Ну-ка, Кэрри, влезай сюда и займись делом. Мне подает сено не человек, а машина.

Как славно стоять по колено в сухом, сладко пахнущем сене и помогать Альберту принимать у Фреда охапки сена, порой такие тяжелые, что у них обоих подкашивались ноги! Они обрадовались короткой передышке — солнышко так приятно грело спину! — когда мистер Джонни, взяв лошадь под уздцы, передвинул телегу чуть подальше. Они все время двигались по направлению к дому, и к часу дня вся поляна очистилась от сена. Кэрри было жарко, она устала, но испытывала огромное удовольствие. Она легла ничком на сено и, не обращая внимания на острые соломинки, что лезли в уши и в нос, заявила:

— Если бы я была фермером, я бы только и занималась тем, что убирала сено.

— А я нет, — сказал Альберт. — Я устал до смерти. Я, наверное, не создан для физического труда. Кто пришел с вами? Сын мистера Эванса? Сильный он малый, что и говорить.

— Зато ума, по-моему, не хватает, — отозвалась Кэрри.

Фредерик стоял, опираясь на вилы, и, по-видимому, слушал мистера Джонни, который, размахивая руками, что-то кулдыкал. Ник лежал на земле и следил за ними. Царила мирная идиллия: журчал голос мистера Джонни, как жаворонок, уходящий куда-то вверх, в небо, а поляна, дом с высокими трубами и безмолвная гора позади — все было залито солнцем. Кэрри было так сладко, что она даже застонала от удовольствия. Она зевнула, потянулась и сказала:

— Это самое лучшее место на всем белом свете. Во всей вселенной. Правда, Альберт?

Но Альберт не слышал. Он торопливо поднимался на ноги.

— Перестань! — крикнул он. — Прекрати немедленно!

Кэрри перевела взгляд туда, куда смотрел он. Фредерик, перекосив лицо на манер мистера Джонни и суетливо махая руками, танцевал вокруг него.

— Кулдык-кулдык, кулдык-кулдык, — выкрикивал он глумливым голосом, потом хрипло расхохотался и дернул мистера Джонни за бант.

Кэрри слышала, как Альберт ахнул и в ту же секунду спрыгнул с повозки и бросился к ним. Но не успел он добежать до них, как мистер Джонни, пронзительно вскрикнув — Кэрри ни разу не слышала, чтобы он так кричал, — кинулся на Фредерика, молотя его кулаками. Фредерик сделал шаг назад, оступился и упал, как подрубленное дерево. А мистер Джонни схватил вилы…

Кэрри вскрикнула и закрыла лицо руками. И сквозь страх и мрак, расцвеченные красными пятнами, услышала, как Альберт крикнул:

— Ник, беги сюда, помоги мне держать его!

Тогда она посмотрела и увидела, что мистер Джонни вырывается из рук Альберта и Ника, а Фредерик уползает от них подальше.

Все кончилось очень быстро. К тому времени, когда Кэрри спрыгнула с повозки, мистер Джонни перестал вырываться из рук Альберта и Ника и заплакал, а лицо его совсем искривилось и стало ярко-красным. Мальчики отпустили его, а Ник отыскал в его нагрудном кармане носовой платок, вытер ему лицо и ласково сказал:

— Все в порядке, мистер Джонни, все кончилось, пойдем поищем Хепзебу.

Он взял его за руку, и мистер Джонни пошел за ним покорный, как овечка.

Фредерик сидел на земле с белым как мел лицом.

— Посмотри, — сказал он, и Кэрри увидела, что рука у него в Крови. Вилы, по-видимому, все-таки задели его.

— Так тебе и надо. Он был бы прав, если бы убил тебя.

Он сидел, не сводя с нее глаз, а нижняя челюсть у него отвисла.

— Такого злющего психа надо держать под замком, — сказал он и встал с земли.

Он подошел к повозке, достал пачку сигарет из своей куртки, что висела у заднего борта, и закурил, мрачно поглядывая вокруг.

— Гадкое, подлое животное! — намеренно громко сказала Кэрри, чтобы он ее услышал.

— Животное, но не подлое, а глупое, — возразил Альберт. — Он просто не знает, как обращаться с человеком вроде мистера Джонни. И не он единственный. Таких большинство. Они либо пугаются, либо смеются. Мистер Джонни терпеть не может, когда его передразнивают, он ужасно злится. Хепзеба говорит, что, когда они жили в Норфолке, ей приходилось не спускать с него глаз, потому что он то и дело лез в драку, хотя тогда он был еще совсем мальчишкой и никого как следует побить не мог. А здесь он успокоился, сюда почти никто не приходит. Но Хепзеба говорит, что если им когда-нибудь придется отсюда уехать и жить среди чужих людей, которые не будут понимать, как он обидчив, тогда, возможно, ему суждено отправиться туда… куда он сказал! — Он кивнул в сторону Фредерика и добавил шепотом: — В сумасшедший дом!

— Мистер Джонни не сумасшедший!

— Конечно, нет. Я, по крайней мере, так не считаю. Но ты же видела, что он сделал? — Лицо у него стало беспомощным, он снял очки и протер стекла подолом своей рубашки.

— Смотри, кто идет, — сказала Кэрри, и он поскорее надел очки на нос.

К ним, опираясь на руку Хепзебы, шла миссис Готобед. На ней было длинное светло-серое платье, отделанное по подолу розовыми страусовыми перьями. Тонкой, унизанной кольцами рукой она приподнимала юбку впереди, но сзади платье тянулось по земле, и перья цеплялись за солому. Она еще больше похудела с тех пор, как Кэрри ее видела, а лицо ее стало совсем прозрачным: проглядывала каждая косточка, каждая жилочка. Но голос был по-прежнему звонким, как колокольчик:

— А ты, Фредерик, остался таким же задирой, как и прежде?

Он подошел к ней. Выражение лица у него стало на удивление робким.

— Да я только пошутил, тетя Дилис. Это была всего лишь глупая шутка.

— Глупая — это верно. Ты всегда отличался глупыми шутками, верно, Фредерик? — И она улыбнулась, хотя глаза ее остались холодными как лед, и спросила: — Нравится тебе в армии?

Одетая в длинное шелковое вечернее платье, она, казалось, вела светскую беседу в гостиной, подумалось Кэрри, а не посреди залитой солнцем поляны.

— Да, тетя Дилис.

— А что ты будешь делать, когда кончится война? Вернешься в лавку?

Тон ее был презрительным. Кэрри заметила, что у Фредерика покраснел затылок.

— Нет, не вернусь, — ответил он. — Это я твердо решил. Здесь, в нашей долине, скучно, тетя Дилис. Слишком скучно для меня. Я хочу что-нибудь поинтереснее.

Она оглядела его с ног до головы.

— Ты понимаешь, что этим очень огорчишь своего отца? — спросила она.

Фредерик промолчал, и она чуть вздохнула. Потом посмотрела на Кэрри.

— Ну-с, мисс Изумрудные глазки, нравится тебе моя поляна с сеном?

Кэрри кивнула головой. Она не сводила глаз с платья миссис Готобед. Светло-серый шелк с розовыми страусовыми перьями. То самое, в котором, по словам ее мужа, она была похожа на королеву. «Я приберегаю его напоследок», — вот что она сказала Кэрри тогда.

Кэрри почувствовала, будто куда-то проваливается или летит, летит против ветра и поэтому задыхается. Она с усилием подняла глаза — веки, казалось, стали каменными.

Миссис Готобед улыбалась ей, а глаза ее смотрели с участием, словно она знала, о чем Кэрри думает, и это ей казалось даже забавным.

— Дурные предчувствия не всегда сбываются, особенно когда их ждешь. Поэтому бояться — пустая трата времени. Помни это! — Негромко рассмеявшись, она снова оперлась на руку Хепзебы, но потом добавила: — И помни кое-что еще. Ты не забыла? То, что я просила тебя передать?

— Нет, — ответила Кэрри, — не забыла.

10

Миссис Готобед умерла в самый разгар июля. К вечеру в лавку пришел Альберт с письмом мистеру Эвансу от Хепзебы.

— Случилось это еще утром, но некого было послать, пока я не пришел из школы.

Мистер Эванс стоял за прилавком и читал письмо, а Кэрри с Альбертом следили за ним. Он аккуратно сложил листок бумаги, положил его обратно в конверт и с минуту смотрел куда-то вдаль. Затем подошел к двери лавки и запер ее.

— В знак уважения к усопшей, — объяснил он сердито, обращаясь к Кэрри, словно она не одобряла его действий. И пошел на кухню сказать тете Лу.

А Кэрри с Альбертом отправились на гору. Поднимались они молча. Не говоря ни слова, уселись на охапку свежескошенной травы спиной к сухой каменной стене, и вечернее солнце било им в глаза. Кэрри думала о том, что все ее знакомые, все, кого она знала, по-прежнему едят, дышат и ходят, а вот миссис Готобед уснула вечным сном. Капли пота выступили у нее на лбу.

— Я в первый раз в жизни сталкиваюсь со смертью, — сказала она.

— Но, к сожалению, не в последний, так что привыкай, — довольно жестко ответил Альберт.

— Зачем ты так говоришь? — упрекнула его Кэрри. — Да еще таким тоном?

— Потому что ты начала плакаться. Первое горе в моей жизни, бедная я!

— Я не это имела в виду.

— Вот как?

— Да.

Обломком ветки Альберт зацепил кусочек земли и приподнял его. Из-под него врассыпную бросились красные муравьи, унося с собой свои торпедообразные личинки. Через несколько секунд они все исчезли в крошечных черных ямках.

— Поразительно сообща они действуют, — заметил Альберт. — Как ты думаешь, что, по их мнению, произошло?

— То же самое, что подумал бы ты, если бы с твоего дома сняли крышу, — холодным, обиженным тоном ответила Кэрри. — Или если бы на него упала бомба.

— Тем не менее люди не умеют так быстро реагировать. Не способны на это. Они начали бы рассуждать, думать и удивляться, а тем временем чей-нибудь огромный сапог опустился бы и раздавил дом… И конец… — Он помолчал и смущенно взглянул на Кэрри. — Извини, что я был так груб.

— Ничего.

— Нет, не ничего. Я расстроился и выместил все это на тебе. Так не делают.

— Ничего, — повторила Кэрри.

— Одним словом, извини.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Она… Она тяжело умирала? — спросила Кэрри.

— Хепзеба сказала, что это произошло мгновенно. Словно выключили свет.

— Правда? А что теперь будет с Хепзебой? Неужели ей придется уехать из Долины друидов? Раз она была только в услужении, хочу я сказать, значит, не сможет там остаться. Куда она денется? И что будет с мистером Джонни? Ой, Альберт!

— Вытри слезы, королева трагедии, — сказал он. — Все будет в порядке. По крайней мере, я в это верю, потому что мне сказала сама миссис Готобед. Она сказала, что будет преступлением, если они останутся без крова, когда она умрет; мистер Джонни человек беспомощный, а Хепзеба все эти годы так хорошо за ней ухаживала. Она оставила завещание, сказала она, согласно которому они оба смогут жить в этом доме столько, сколько хотят. Она не могла оставить им деньги, потому что сама жила на ренту, которая прекращается с ее смертью, но у мистера Джонни есть кое-какая сумма, унаследованная им от родителей, а Хепзеба зарабатывает, разводя птицу, поэтому у них есть на что жить. Миссис Готобед все это как следует продумала. У нее нет близких родственников со стороны мужа, сказала она, о которых надо было бы позаботиться, а с ее собственной стороны — только Эвансы. По-моему, она оставила свои драгоценности — там ничего особенного нет, в основном подделки, — вашей тете Лу, а дом — мистеру Эвансу, но от него ему будет мало толку. Он не сможет продать его или сдать, пока там живет Хепзеба. — Альберт сделал кислое лицо. — Вот он, наверное, взбесится-то, когда узнает об этом, правда? Должно быть, рассчитывает на порядочное наследство. Что ни говори, а он ее брат!

— Родной брат! Но бывает, что чужие ближе родных, — торжественно провозгласила Кэрри.

Альберт уставился на нее, и она возбужденно засмеялась.

— Она велела мне передать это мистеру Эвансу, когда она умрет. Что она сделала то, что сделала, то есть составила завещание не для того, чтобы сделать ему назло, а потому что считала справедливым позаботиться о мистере Джонни и Хепзебе Грин. Тогда я не поняла, о чем она говорила, и решила, что она сумасшедшая.

Теперь, когда она поняла, поступок миссис Готобед показался ей прекрасным, хотя и грустным. Как ни сильно они поссорились, а все же миссис Готобед в глубине души сохранила привязанность к мистеру Эвансу, и то, что Кэрри предстояло передать, будет тому доказательством.

— Он так обрадуется! — сказала Кэрри.

— Сомневаюсь, — скривился Альберт.

— Нет, обрадуется! — крикнула Кэрри. — Как ты не понимаешь? Он все время беспокоился за нее, даже завидовал Хепзебе, что она ухаживает за ней, а не он сам. Поэтому он будет рад, когда узнает, что она не забыла о нем и постаралась дать ему об этом знать.

С ума можно было сойти от этого Альберта! Подняв брови, он смотрел на нее во все глаза, словно не верил собственным ушам.

— Тебе, конечно, этого не понять, — продолжала Кэрри, — потому что у тебя нет ни братьев, ни сестер и ты не можешь разделить наших чувств. А я могу, у меня есть Ник. Если бы мы не разговаривали много лет и он бы умер, то я, скажи мне кто-нибудь, что он по-прежнему меня любил, горевала бы гораздо меньше. Вот и бедный мистер Эванс будет горевать меньше! — Она представила себе, как он сейчас оплакивает покойную сестру, мечтая услышать от нее хоть слово, и как она, Кэрри, утешит его, передав ему послание миссис Готобед. Ей пришло в голову красивое выражение «осушит его слезы», и у нее самой появились на глазах слезы. — Он, наверное, зарыдает от радости, когда я ему это скажу, — заключила она.

— Что ж, может, ты и права, — неуверенно согласился Альберт. — Только на твоем месте я бы не особенно спешил.

Но Кэрри не умела ждать. С доброй вестью не тянут. При первой же возможности, когда мистер Эванс в одиночестве сидел в гостиной за едой, а остальные пили чай на кухне, она выложила ему все, что ее просили передать.

— Мистер Эванс, я должна сказать вам нечто важное, — начала она и заговорила быстро-быстро, чтобы он не остановил ее, сказав: «Убирайся, я занят едой».

Она передала ему слово в слово то, что сказала миссис Готобед, и затем объяснила, что, по ее мнению, она имела в виду. Выкатив глаза, мистер Эванс молча слушал ее, а поскольку он продолжал молчать, то, завершив свою тираду, она решила, что он просто ее не понял.

— Она не забыла вас и хотела, чтобы вы об этом знали. Я не сразу сообразила, что она имела в виду, когда сказала, что чужие порой ближе родных, но теперь знаю. Она говорила о Хепзебе и мистере Джонни. Объяснила, что обязана дать им возможность и потом жить в ее доме, потому что им больше некуда деться, ведь мистер Джонни с таким трудом привыкает к людям. И она, конечно, была уверена, что вы не будете возражать. Она, наверное, знала, что, раз, по-вашему, гордиться нужно лишь тем, что достается тяжким трудом, вы не захотите, чтобы она оставила дом вам одному. Она не хотела, чтобы вы подумали, что она вас забыла, или что она злопамятная, или…

— Так я и знал, — заявил он, вытаращив глаза — вот-вот они вылезут из орбит. — Так я и знал.

— Конечно, знали, — согласилась Кэрри. — И я бы знала, если бы речь шла о нас с Ником. Даже если бы мы не видели друг друга сто лет, я бы не сомневалась, что он меня любит, ведь я его сестра. Но мне все равно было бы приятно лишний раз узнать, что он помнил обо мне, хотя в то же время я не могла бы не испытывать грусть.

— Грусть? — удивленно переспросил мистер Эванс. — Грусть? — повторил он, словно это было никогда не слыханное им новое слово.

— По-хорошему, конечно, — добавила Кэрри.

Он ничего не сказал. Тишина росла. Кэрри пыталась придумать, как бы ее нарушить.

— Я хочу сказать, — наконец медленно начала она, — что оглядываться на прошлое всегда немного грустно, даже если помнятся счастливые минуты, ибо прошлого не вернешь. Как, например, если бы Ник умер, я бы вспоминала, что мы делали в этом году. Как мы жили здесь с вами и тетей Лу, ходили в Долину друидов, складывали там сено и слушали Хепзебины истории. Только, конечно, я плохо представляю себе, как Ник умрет…

Но когда она представила себе, что Ник умер, а она сама осталась одна, без него, глаза ее наполнились слезами. Мистер Эванс встал, лицо его колыхалось перед нею.

— Хепзеба, Хепзеба! Только и слышу о Хепзебе! Значит, она и до тебя тоже добралась? Околдовала тебя своей ложью и притворством, как и мою бедную сестру?

И, оттолкнув ее, выбежал из комнаты.

— Луиза! Луиза! — заревел он, врываясь в кухню.

Когда он выскочил из-за стола, он опрокинул кувшин с водой. Кэрри попыталась промокнуть образовавшуюся лужу концом скатерти и подложить под нее салфетку, — чтобы вода не испортила полировку, но руки у нее дрожали, и она начала плакать. Все получилось не так, как надо, но почему, она не знала. Мистер Эванс непонятно по какой причине рассердился. Она так старалась объяснить ему…

— Что ты наделала? — вдруг спросил Ник.

— Это не я, — всхлипнула она. — Это он. Он опрокинул кувшин.

— Я не об этом тебя спрашиваю, ты, полоумная идиотка! Послушай, что он говорит. Это ты его надоумила?

— …говорил тебе, что будет, а? — кричал он на тетю Лу в кухне. — Говорил тебе, что она своего не упустит, но ты меня не слушала! «Мисс Грин это, мисс Грин то!.. Она так добра к бедняжке Дилис!» Добра! Она знала, что делает, эта пригретая на груди змея! А теперь, наверное, радуется, что одержала победу, лишив меня моих законных прав и обретя недурной кров до конца дней своих! Нет, не будет этого, я не позволю. Даже если мне придется таскать ее по всем судам в Англии…

Ник прикрыл дверь в гостиную.

— Что ты ему сказала, Кэрри? — полуиспуганно, полувозбужденно прошептал он.

— Ничего плохого, по-моему. — Она промокнула глаза концом скатерти, но скатерть была мокрая. — Я просто передала ему все то, о чем просила меня миссис Готобед. Я думала, он обрадуется. Может, он бы и обрадовался, если бы я все объяснила как следует. Но я старалась. Я даже сказала ему, какие чувства испытывала бы я сама, если бы на их месте были мы с тобой, если бы мы поссорились и ты бы умер…

— Ненормальная! — гаркнул на нее Ник. — Ненормальная! Тебя бы надо посадить под замок!

— Я только пыталась поставить себя на его место, — объяснила Кэрри. — Мне было так его жалко!

— Ты совсем спятила! — убежденно констатировал Ник.

11

Мистер Эванс рвал и метал, но гнев его обычно угасал быстро. Ник и Кэрри давно научились довольно точно определять, когда он успокаивается. Они пошли погулять на полчаса, а когда вернулись, он уже сидел в кухне и читал газету. Вид у него был задумчивый, отчего Кэрри снова занервничала, но он сказал только:

— Я тебе весьма признателен, Кэрри. Чего только не узнаешь из уст несмышленыша!

Замечание это было малопонятным, но, поскольку оно было высказано добродушным тоном, Кэрри облегченно вздохнула: по крайней мере, на нее он не сердится!

Но он сердился на Хепзебу, и, думая об этом и в тот вечер, когда она лежала в постели без сна, и во время занятий в школе, Кэрри решила, что должна ее предупредить. Альберт сказал, что мистер Эванс взбесится, когда узнает о завещании, оставленном миссис Готобед. И Альберт оказался прав. Мистер Эванс действительно разозлился, но не на миссис Готобед, а на Хепзебу, потому что она, мол, «лишила его его законных прав». Он кричал, что затаскает ее по судам, что звучало очень грозно. И если он в самом деле причинит Хепзебе неприятности, то виновата будет она, Кэрри, хотя она вовсе не хотела накликать беду, а лишь выполнила данное ей поручение. Но когда она думала об этом, перед ее глазами вставала странная картина: будто бы она, ни о чем не подозревая, снимает крышку с какого-то ящика, а оттуда вылезает что-то черное и бесформенное…

Весь день ее преследовало это видение, и только занятия кончились, как она уже бежала вдоль железнодорожной линии, и ей казалось, что и здесь за ней гонится черное крылатое существо. Она бежала быстрее и быстрее, боясь оглянуться, но в сердце ее теплилась надежда: как только она добежит до кухни Хепзебы, она будет вне опасности.

Но мистер Эванс уже побывал там до нее…

Она сразу это поняла. Хотя с виду ничего вроде не изменилось — на одном конце стола сидел за книгами Альберт, а на другом Хепзеба делала яблочный пирог, тыкая вилкой в тесто, чтобы по краю получилась оборочка, — тем не менее ощущение было такое, словно погас свет. Потемнело в кухне, потухли их лица…

— У нас сегодня был посетитель, Кэрри, — сказал Альберт. Он сидел с каменным лицом, и она поняла, что он считает ее виноватой…

— Что удивительного в том, что он захотел прийти и попрощаться с сестрой? — спросила Хепзеба.

— Он приходил рыться в ее вещах, — возразил Альберт.

— Он ее ближайший родственник, Альберт, — вздохнула Хепзеба. — Он имеет право здесь распоряжаться.

— И приказать тебе убираться отсюда? — спросил Альберт ледяным тоном. — На это он тоже имеет право?

— Он предупредил меня за месяц — какие могут быть претензии? — спокойно рассудила Хепзеба. — За это время я, может быть, что-нибудь найду. Думаю, это будет не очень трудно, на фермах не хватает рабочих рук, потому что мужчины ушли на войну. Я готова работать за еду и кров, а силы у меня пока есть. И мистер Джонни тоже может работать. Он умеет управляться с коровами и с овцами, особенно во время ягнения.

— Но, Альберт, ты же сказал, что они могут жить здесь! — вскричала Кэрри.

— По-видимому, я ошибся.

— Но ты мне сказал…

— А ты передала ему, да?

— Перестань, Альберт, — остановила его Хепзеба. Она чуть улыбнулась Кэрри. — Завещания не существует, и ничего не поделаешь! Мистер Эванс звонил в банк и ее лондонским адвокатам, и нигде никаких следов. Бедняжка, по всей вероятности, выдавала желаемое за действительное, упокой, господи, ее душу! У нее были добрые намерения, она считала, что завещание составлено, так часто бывает с людьми, которых мучают боли. Винить ее нельзя.

— Я ее и не виню, — упорствовал Альберт.

Хепзеба поглядела на них, потом поставила яблочный пирог в духовку, захлопнув дверцу с такой силой, что несколько угольков выпало на решетку. Она подобрала их, поправила огонь и сказала:

— Даю вам время помириться, пока пирог в духовке. Иначе я с вами поговорю как следует. Нынче у меня терпение кончилось.

Альберт встал, показав головой на дверь.

— Пойдем. Делай, что она велит.

Они вышли из кухни и, миновав холл, поднялись наверх по натертой до блеска лестнице. На площадке одна дверь была полуоткрыта, и Кэрри увидела застеленную шелковым покрывалом кровать и задернутые шелковыми занавесями окна. Спальня миссис Готобед!

Она замерла, сердце ее стучало.

— Она там?

На лице Альберта было написано презрение.

— Ничего бы с тобой не случилось, если бы и была, но ее там нет. Она внизу, в гробу. Я вовсе не собирался тебе ее показывать.

Он распахнул дверь настежь. В большой сумрачной комнате пахло розами. На столе стоял большой букет, который отражался, как и она сама, в десятках зеркал. Они покрывали все стены. И когда Альберт открыл дверцы гардероба, чтобы показать ей туалеты миссис Готобед, вся комната превратилась в радугу из красок.

— Ее платья, — прошептал Альберт. — Все ее платья.

— Двадцать девять, — сказала Кэрри. — По платью в год, пока был жив ее муж.

Альберт удивленно замигал, потом пришел в себя и заговорил, еле сдерживаясь от гнева:

— Твой мистер Эванс! Знаешь, что он сделал? Он поднялся сюда, пересмотрел их все, пересчитал и переписал. А потом сказал Хепзебе, что она будет отвечать, если хоть одно пропадет. Как будто она способна украсть! Хепзеба не сказала, что он еще ей наговорил, но я уверен, именно из-за того, что она молчит, ничего приятного он ей не сказал. А ты как думаешь?

Кэрри согласно кивнула головой. «Змея, пригретая на груди». Неужели он сказал это Хепзебе прямо в лицо?

— И лазил здесь по всем ящикам, — добавил Альберт. — Рылся в шкатулке с драгоценностями.

Шкатулка была тут же на туалетном столе, среди флаконов с серебряными крышками. Блестящий ящичек черного дерева, крышка его была откинута, дно выложено голубым бархатом. Камни сверкали и блестели.

Альберт нахмурился. Потом выпрямился и замер, тяжело дыша, словно закаляя себя на подвиг. Кэрри смотрела на него во все глаза, но он ничего особенного не совершил, только вытащил из шкатулки ее бархатное дно. Под ним оказалось углубление, в котором лежала нитка жемчуга.

— Так, — медленно сказал Альберт. — Только случайно, по-моему…

— Что случайно? — спросила Кэрри, но не успел Альберт ответить, как в дверях показался мистер Джонни.

— Кулдык-кулдык, кулдык-кулдык… — Он суетливо вбежал в комнату и бросился к ним, просительно заглядывая в их лица. — Кулдык-кулдык… — Он говорил совсем не так, как обычно, когда хотел лишь поддержать разговор. Он старался им что-то сказать.

Альберт пытливо смотрел на него. Потом сказал настойчиво:

— Еще раз, мистер Джонни. Постарайтесь сказать как следует.

Мистер Джонни перестал улыбаться, поджал губы, и лицо его исказилось от напряжения. Он разразился потоком неразборчивых слов.

Альберт вздохнул.

Мистер Джонни напряженно следил за его лицом, снова что-то кулдыкнул, потом возбужденно засмеялся, опустил руку в шкатулку с драгоценностями, вынул ее и дотронулся до нагрудного кармана. И, склонив голову набок, выжидательно посмотрел на Альберта, как собака в надежде на лакомый кусочек.

— Интересно, — пробормотал Альберт.

— Так делает мистер Эванс! — догадалась Кэрри. — У него плохо пригнана вставная челюсть. Ник говорит, что ему жалко денег заказать новую.

— Именно! — подхватил Альберт. — Мистер Эванс, когда поднимался сюда, что-то взял из шкатулки. Это вы хотите сказать, мистер Джонни?

Но мистер Джонни только рассмеялся. Ему уже надоела эта игра. Он обошел комнату, разглядывая себя в зеркалах, гримасничая и ухмыляясь.

— Он видел, я уверен, как мистер Эванс вынул из шкатулки конверт. Я помню, в ней был конверт, когда миссис Готобед смотрела, идет ли жемчуг к платью. Коричневый конверт. Я точно видел его, он и сейчас у меня перед глазами. Тогда я не обратил особого внимания, мне было ни к чему. И только когда Хепзеба сказала, что завещания нигде нет, мне пришло в голову, что завещание могло быть именно в этом конверте.

— Но ведь завещания нет, — робко возразила Кэрри. — Мистер Эванс наводил справки у адвоката.

— В Лондоне, — добавил Альберт, потом снял очки, протер стекла носовым платком и надел очки снова на нос с таким видом, будто чистые стекла помогают ему правильно мыслить. И тихо продолжал, словно разговаривая сам с собой: — Предположим, она обратилась в местную контору с просьбой составить для нее завещание и решила хранить его у себя в доме. Чтобы время от времени просматривать: вдруг захочется что-нибудь изменить — старые люди любят это делать. Хепзеба говорит, что знала одну старуху, которая составила, как она сама выражалась, свой «посмертный список». Там она перечислила всех своих родственников и рядом с каждым поставила сумму, которую собиралась оставить, но если кто-нибудь из них надоедал ей еще при жизни, она их просто вычеркивала из списка.

— Что за нелепая мысль! — возмутилась Кэрри. — Но какое это имеет отношение к тому, о чем мы говорим? Даже если миссис Готобед и составила завещание, мистер Эванс ни за что бы его не взял. Зачем оно ему?

— Дай мне силы, господи! — возвел глаза к небу Альберт. — До чего же ты наивная, Кэрри! Если человек умирает, не оставив завещания, то есть не распорядившись своим имуществом, тогда оно переходит к его ближайшим родственникам, в этом случае — к мистеру Эвансу и тете Лу. Им достается дом, драгоценности и платья. А Хепзеба лишается всего, в том числе и права жить в этом доме. Поэтому, чтобы избавиться от Хепзебы, мистеру Эвансу требовалось только одно: утащить завещание и уничтожить его.

— Но это же нечестно! — вскричала Кэрри.

— Наконец-то догадалась!

— Не могу поверить, что он это сделал. Просто не могу поверить.

Альберт только снисходительно усмехнулся, и она рассердилась.

— Если ты уверен, что он это сделал, то можно ведь что-то предпринять, мистер Умник! Например, кому-нибудь сказать…

— Да? — сказал Альберт. — Кто меня послушает? Кто поверит нам, четырнадцатилетнему мальчишке, которому кажется, что он видел в шкатулке конверт, и слабоумному, который не может даже изложить на словах, очевидцем чего ему довелось стать?

Кэрри была так потрясена тем, что Альберт назвал мистера Джонни слабоумным, что утратила дар речи и только смотрела на него во все глаза. Альберт опустил глаза и покраснел.

— Какая глупость! — пробормотал он. — Загляни я в шкатулку еще вчера вечером… Нет, если бы даже я и сообразил это сделать, все равно у меня не было никакого права рыться в ее вещах, да еще сразу после смерти! Хепзеба мне бы не разрешила. Она сказала бы, что у меня нет уважения к покойной. — Он глубоко вздохнул и посмотрел на Кэрри. — Хотя все равно рано или поздно я бы посмотрел. Сегодня вечером или завтра. И можно было не спешить, если бы ты не проболталась, после чего этот жуткий тип с ревом явился сюда…

— Как тебе не стыдно! — ахнула Кэрри.

— Правильно, стыдно. Но только здесь не приходится говорить о том, что стыдно и что не стыдно. Если я не совсем справедлив по отношению к тебе, извини, но, по правде говоря, это не имеет значения. Важно другое: Хепзебе придется уехать из Долины друидов. Конечно, она храбрится, говорит, что это пустяки, что она найдет другое место. — Он помолчал, а потом добавил почти шепотом: — Я вернулся сегодня из школы раньше времени, и, когда пришел, она плакала.

— Хепзеба?

— Она сказала, что это из-за лука. Но я видел по ее лицу, что она плакала по-настоящему. От лука глаза только слезятся.

— А что, если ей обратиться к мистеру Эвансу? — предположила Кэрри. — Попросить, чтобы он разрешил ей остаться в доме, ну, пусть не навсегда, но хотя бы до конца войны? — Этот срок показался ей вечностью.

— Она очень гордая, — ответил Альберт. — Кроме того, это, наверное, без толку. Вряд ли он согласится.

— Она может его заколдовать, — сказала Кэрри.

Альберт улыбнулся, но так грустно, что она еще больше расстроилась. Даже если они снова станут друзьями, все равно в глубине его души она останется виноватой. А может, и Хепзеба винит ее…

Альберт остался с мистером Джонни, а она пошла на кухню. Хепзеба штопала носки. Она подняла глаза и улыбнулась.

Кэрри подошла к ней.

— Хепзеба… — начала она.

Она не знала, что сказать, но слова оказались ненужными. Хепзеба посмотрела ей в глаза, и Кэрри почувствовала, что тот твердый, болезненный комок, что подступил к самому горлу, исчезает. Ей сразу стало легко, она заплакала, и Хепзеба, отложив носок в сторону, посадила ее на колени, как раньше сажала Ника.

— Тихо, тихо, мой ягненочек, — сказала она, покачав ее, а когда Кэрри успокоилась, добавила: — Пирог, наверное, уже почти готов. Я сейчас выну его из духовки, мы все сядем вокруг стола, и я расскажу вам какую-нибудь историю.

И когда пришли Альберт и мистер Джонни, Хепзеба разрезала пирог и рассказала им про большую ярмарку, которая на день святого Михаила ежегодно бывает в той деревне, где она жила еще девочкой, про расписные повозки цыган, про пожирателя огня, про кабинки, где за шесть пенсов могут выдрать зуб, а чтобы пациент не кричал, ему вставляют в рот медную руку, про двухголового теленка и бородатую женщину и, наконец, про прекрасную карамельщицу.

— Это была красивая, рослая женщина с черными, как ночь, волосами, — говорила Хепзеба. — Такой карамели никто не умел делать. Мы исходили слюной, только глядя, как она ее готовит. Она брала большой кусок патоки, вешала его на гвоздь, а потом, поплевав на руки, вытягивала в длинную нить, гладкую, как стекло…

Мистер Джонни сидел притихший, как всегда, когда она о чем-нибудь рассказывала, следил за ее губами и что-то беззвучно шептал, словно пытаясь ей подражать. Альберт обхватил колени руками и смотрел куда-то вдаль. Нос у него был немного похож на птичий клюв, и в профиль, особенно когда он хмурился или задумывался, он становился похож на молодого ястреба. Кэрри знала, что хотя от голоса Хепзебы он немного успокоился, как и она сама, тем не менее он рассказа не слушает. Прислонившись к коленям Хепзебы, Кэрри следила за Альбертом и старалась угадать, что он замышляет.

12

Мистер Эванс и тетя Лу ходили на похороны миссис Готобед. Когда они вернулись, у тети Лу были заплаканные глаза, а мистер Эванс, как ни странно, выглядел почти веселым.

— Что ж, с этим, по крайней мере, покончено, — объявил он и поднялся наверх снять свой парадный костюм.

Пока их не было, Кэрри стояла за прилавком. Она впервые осталась в лавке одна и довольно неплохо справилась с работой, за исключением того, что недодала миссис Причард, жене управляющего шахтой, шесть пенсов. Мистер Эванс тотчас послал ее вернуть монету. Какой бы плохой он ни был, на бегу думала Кэрри, по крайней мере, он честный. Предположение Альберта о том, что он украл завещание миссис Готобед, относилось к числу тех, которые Хепзеба называла «выдумками нашего Умника-Разумника».

Тем не менее мысль об этом не покидала Кэрри. Начались детские каникулы, она проводила много времени в лавке, помогая мистеру Эвансу, наблюдая за ним и размышляя. Он бывал очень грубым, часто впадал в неистовство, но, чтобы сделать то, в чем обвинял его Альберт, он должен был быть человеком нечестным, а такого Кэрри в нем не замечала. Порой он бывал даже щедрым, предоставляя старикам кредит, если к концу недели у них не хватало денег, а один раз послал целый ящик продуктов бесплатно бедной женщине, муж которой умер от воспаления легких.

— Господь велит нам заботиться о вдовах и сиротах, — сказал он.

Хепзеба и мистер Джонни, разумеется, не принадлежали к числу вдов и сирот, думала Кэрри, но мистера Эванса, наверное, можно было бы убедить, что господь велит помогать и таким. Будь она на его месте, она обязательно бы им помогла, но теперь она знала, что от подобных мыслей очень мало толку. Она ведь считала, что он будет рад, когда она передаст ему слова миссис Готобед, — она, во всяком случае, была бы рада, — и ошиблась. Он только рассердился и решил, что лишний раз убедился, как был прав, утверждая, что его сестра находится целиком под влиянием Хепзебы. Что Хепзеба околдовала миссис Готобед…

Неужели мистер Эванс на самом деле считал Хепзебу колдуньей? Люди, которые ходят в церковь, не верят в колдовство, а мистер Эванс был очень набожным человеком. «Интересно, а я верю?» — подумала Кэрри и так и не смогла ответить на этот вопрос. Уж очень ловко Хепзеба со всем управлялась: она превосходно пекла пироги, рассказывала занимательные истории и разводила птицу. Будь она колдуньей, она бы тоже делала это ловко, ей помогало бы умение колдовать. Но в таком случае она сумела бы внушить миссис Готобед мысль составить завещание — и они с мистером Джонни могли бы жить в Долине друидов до конца своих дней…

Однако Альберт не сомневался, что миссис Готобед составила завещание.

От всех этих мыслей голова у Кэрри шла кругом, в ней царил полный сумбур. И она уставала, потому что ночами лежала без сна, все думая и размышляя, а утром сходила вниз такая бледная, что тетя Лу решила пойти в аптеку купить ей какие-нибудь витамины.

— Зря только тратить деньги! — заметил мистер Эванс. — Беда в том, что она сидит дома. Пусть гуляет, дышит свежим воздухом, и все пройдет! И желудок будет лучше работать…

Какой он грубый и злой, думала Кэрри. Ведь она сидит дома только для того, чтобы помогать ему за прилавком! Такая несправедливость снова дала ей пищу для размышлений. Мистер Эванс был несправедливым человеком. И вообще в жизни мало справедливости. Бедные Хепзеба и мистер Джонни! Бедные они с Ником, вынуждены жить бок о бок с таким грубым, несправедливым человеком, пока не кончится война. А то и еще дольше, всегда…

И вот оказалось, что им не суждено жить с ним даже до конца года. Пришло письмо от мамы, в котором она писала, что больше не работает на «скорой помощи»; заболела ее собственная мама, поэтому она сняла дом под Глазго, чтобы ухаживать за ней и в то же время жить возле порта, куда заходит корабль их отца. Дом небольшой, но в нем есть мансарда, где Ник и Кэрри смогут спать, а неподалеку неплохая школа. Она прислала тете Лу деньги на билеты для них, и через две недели им предстояло отправиться в путь. «Осталось недолго, мои родные, — писала мама. — Я так рада».

Кэрри не могла сказать, рада она сама или нет. Все случилось так внезапно, что у нее даже голова закружилась, как бывает, когда смотришь вниз с обрыва или катаешься на «чертовом колесе».

— Не хочу я в этот противный Глазго, — ворчал Ник. — Не хочу ходить в другую школу. Не хочу уезжать от тети Лу.

К этому времени он и тетя Лу стали закадычными друзьями. Несколько раз, когда Кэрри входила в кухню, она заставала их вместе: они над чем-то хихикали.

— Это секрет, — заявил Ник, когда она спросила у него, в чем дело. — Ты дружишь с мистером Эвансом. Помогаешь ему. А я дружу с тетей Лу.

— Ну и сиди со своим глупым секретом! — в сердцах сказала Кэрри. — Плевать мне на него.

Но почувствовала себя обиженной. И вдруг поняла, что ей даже поговорить не с кем. Ник заявил, что не хочет уезжать от тети Лу, но, как только привык к мысли о предстоящем отъезде, не знал, куда деваться от радости. То и дело распевал песни собственного сочинения о том, как будет жить в Шотландии рядом с мамой, в то время как Кэрри так и не решила, радоваться ей или огорчаться грядущим переменам.

Она пошла в Долину друидов, но там чувствовала себя какой-то чужой. Хепзеба улыбалась, была, как всегда, радушна, но лицо ее оставалось безжизненным. «Словно скованный льдом пруд», — пришло Кэрри в голову. Даже мистер Джонни притих: он сидел в углу и не сводил с Хепзебы глаз. И Альберт был необычайно молчалив. Не то чтобы он злился на Кэрри, он просто был занят своими мыслями…

Когда она рассказала им про мамино письмо, он лишь коротко кивнул, словно ее отъезд не имел для него большого значения. После Хепзебы ему тоже придется уехать из Долины друидов, правда, недалеко: он переберется в дом местного священника мистера Моргана.

— Тебе этого хочется? — робко спросила Кэрри, но он лишь пожал плечами.

Поглядев на удрученное лицо Кэрри, Хепзеба сказала:

— Значит, нам всем предстоит сняться с места одновременно! Знаете что? Давайте устроим прощальный вечер! А сейчас, мистер Страдалец и мисс Печаль, извольте переменить выражение лица и отправляйтесь собирать яички, потому что мистер Джонни в данный момент немного не в себе.

— Он не болен, он просто перепугался, — сказал Альберт, когда они вышли во двор. — Ни на минуту не отходит от Хепзебы. Понимать-то он, наверное, не понимает, но чувствует, что наступают перемены.

Он поднял камень и швырнул его в пруд, где когда-то поили лошадей. Они смотрели, как по воде пошли круги…

— Тут глубоко? — спросила Кэрри.

— Дна нет. Да нет, это, конечно, чепуха, дно обязательно должно быть. — Он вздохнул и расправил плечи. — Пошли, а то Хепзеба ждет.

Они собирали яйца. Ничего интересного в этом занятии не было.

— Вся эта птица принадлежит Хепзебе, да? А корова — мистеру Джонни? Что с ними будет?

— Продадут, наверное. Корову, лошадь и гусей, во всяком случае. С одной фермы предложили взять кур, но Хепзебе что-то не хочется иметь с ними дело. Фермер согласен нанять ее, только без мистера Джонни. Он прямо этого не сказал, но дал понять, что мистер Джонни ему нежелателен, потому что может напугать его жену и детей.

— Тогда им незачем идти на эту ферму!

— Смотря какие еще будут предложения. Беднякам выбирать не приходится. И все равно им придется уйти из этого дома.

— Если только… — Кэрри искоса поглядела на него. — Я хотела попросить мистера Эванса позволить им остаться. Но я только хотела, а сделать не сделала, так что толку от этого мало.

— Да, когда доходит до дела… — отозвался Альберт. — Со мной произошло то же самое.

— Ты хочешь сказать, что тоже собирался поговорить с мистером Эвансом?

— Нет. Я решил… — Он взглянул на Кэрри и быстро закончил: — Если я скажу, ты будешь смеяться.

— Не буду, — пообещала Кэрри и вспомнила, что сама как-то сказала ему: «Не смейся». Когда они шли по лесу в ее день рождения. С тех пор, казалось, прошли годы.

Лицо Альберта порозовело и стало серьезным.

— Я пришел к выводу, что никто не имеет права выгонять людей из дома, в котором они прожили много лет, в этом нет никакой логики. Я решил, что на этот счет должен существовать закон и что лучше обратиться к адвокату. Я могу сказать ему, что миссис Готобед оставила завещание, но мы не можем его разыскать. В таком случае адвокату придется начать поиски — не в доме, разумеется, потому что там я уже все обыскал, а в других адвокатских конторах, куда она могла в свое время обратиться. Если она оставила завещание, то оно было зарегистрировано у нотариуса. Вот я и отправился к мистеру Рису. У него контора на площади Павших воинов.

Он замолчал. Кэрри не сводила с него глаз в ожидании.

— Я дошел только до приемной, — вздохнул он. — Просидел там минут десять, а потом сбежал. Я понял, что это бесполезно. Что бы, например, сделала ты, если бы была адвокатом и к тебе явился мальчик и начал бессвязно бормотать про какое-то пропавшее завещание, словно в сказке для детей? Я прямо услышал, как мистер Рис скажет: «Беги, мальчик, отсюда, твое место за учебниками!» И даже если бы этого не случилось, даже если бы он выслушал меня и пообещал принять меры, все равно толку было бы мало, потому что Хепзеба ни за что не согласилась бы принять в этом участие. Ты можешь представить себе, что Хепзеба обратится в суд?

— «Я не останусь там, где во мне не нуждаются, поэтому забудь об этом»! — передразнила Кэрри решительную манеру Хепзебы, и Альберт усмехнулся. — Все равно, если бы я уже добралась до приемной, я бы с ним поговорила, — заключила Кэрри.

— Возможно, — согласился Альберт. — Но то ты, а то я. Ты, по-моему, если что-нибудь решишь, то обязательно это сделаешь. А я не такой. Я начинаю думать, а есть ли смысл это делать, и тому подобное. Будь со мной ты, может, я бы и не испугался и довел бы дело до конца. Но ты никогда не верила в существование завещания, правда? Поэтому я и не позвал тебя…

— Это подло! — возмутилась Кэрри. — Как тебе не стыдно, Альберт Сэндвич!

На лице его был написан стыд.

— Да, — кивнул он. — А сейчас я ищу оправдания. И выбрал для разговора тебя, потому что ты не так труслива, как я. Только из-за трусости я и убежал из приемной адвоката! Боялся, что он будет надо мной смеяться.

У него был такой несчастный вид.

— Ты вовсе не трус, дурачок! — великодушно заметила Кэрри.

— Нет, трус!

— Нет, не трус. Ты просто… просто слишком умный, чтобы пускаться в авантюру сломя голову.

Альберт застонал и закрыл глаза.

— Как я ненавижу себя! — Потом открыл глаза и со злостью пнул кусок сухой земли так, что он, перелетев через весь двор, гулко ударился о стенку конюшни. — Нет, неправда, что я ненавижу себя, — сказал он. — Какой в этом смысл? Но я знаю себе цену и знаю, что она не очень высока. Я не глупый, но и не очень смелый. — Он взглянул на нее и вдруг усмехнулся: — Но с этим, наверное, надо примириться.

Кэрри думала над тем, что бы сказать ему в утешение.

— Будь ты смелым, толку все равно было бы мало. Мистер Рис вряд ли прислушался бы к твоим словам. Взрослые слушают только взрослых.

— Взрослым быть хорошо, — рассудил Альберт. — А вот ребенком — очень трудно. Ты имеешь право только стоять и смотреть, а действовать нельзя. Как нельзя и помешать тому, что тебе не по душе. Будь я взрослым, я бы не дал выселить Хепзебу. Я бы купил Долину друидов, и мы все жили бы вместе. И вы с Ником тоже. Хотя вы, наверное, предпочитаете уехать в Шотландию и быть рядом с мамой.

— Не особенно, — отозвалась Кэрри. — То есть, конечно, я хочу поехать, но с другой стороны, лучше бы остаться здесь. Хорошо бы можно было раздвоиться. Я чувствую, что душа у меня давно раздвоилась.

13

Дни летели как на крыльях. Поначалу казалось, что две недели — это очень долго, а потом выяснилось, что еще много-много предстоит сделать. В последний раз.

Ник придумал кучу песен про этот «последний раз». В последний раз надо съехать с кучи шлака, стукнувшись головой о железный лист и ободрав колено. В последний раз сходить в часовню. В последний раз устроить запруду в ручье, что бежал по краю сада.

Он так радовался, что Кэрри боялась, не обиделась бы тетя Лу, но та, по-видимому, не обижалась. Она подпевала Нику, ходила с таким же блаженным, как он, лицом и сияющими глазами и смеялась по каждому пустяку.

Только мистер Эванс, казалось, разделял охватившее Кэрри странное чувство тоски.

— Мне будет очень не хватать моей помощницы, — не раз говорил он. — Ты вправду помогала мне, Кэрри.

И всякий раз, когда Кэрри слышала эти лестные для нее слона, ей становилось все более и более тоскливо.

И наконец последний день…

Накануне вечером упаковали чемоданы, и теперь они стояли в ожидании своих хозяев. Тетя Лу перестирала всю их одежду, заштопала все дырки. А под котел положила побольше угля, чтобы они могли в последний раз как следует помыться.

— Завтра днем мы устроим пикник, — сказал мистер Эванс.

Кэрри с Ником не поверили собственным ушам. Ник даже захихикал от удовольствия. И заткнул себе рот рукой, когда тетя Лу взглядом велела ему быть осторожней.

Кэрри решила, что мистер Эванс затеял этот пикник отчасти для того, чтобы помешать их прощальному вечеру в Долине друидов. Когда она рассказала мистеру Эвансу про вечер, он почему-то совсем притих, а затем, как раз когда они собирались купаться, предложил устроить пикник.

— В последний раз, — тоже сказал он.

Тетя Лу положила в корзинку копченые колбаски, сэндвичи с сыром и твердые зеленоватые помидоры. Непривычно было видеть, как мистер Эванс в самый разгар дня закрыл свою лавку и отправился в горы, словно самый простой смертный. Он быстро вспотел, потому что не привык лазить по горам.

— Я часто бывал здесь мальчишкой, — говорил он, промокая платком лоб. — С той поры подъем стал, по-моему, куда круче!

Пока тетя Лу раскладывала еду, он, усевшись на плоском камне, рассказывал про прежние времена.

— Когда я был молодым, а ваша тетя еще совсем малышкой, я часто приносил ее сюда, усаживал на траву, велел не двигаться с места, пока сам ловил форель вон в том ручье. Ты помнишь это, сестра?

Тетя Лу кивнула головой и почему-то покраснела. Она вообще была непривычно молчалива и в каком-то странном состоянии духа, которое вместе с тем никак нельзя было назвать дурным. Пока они ели, она сидела и задумчивым взглядом смотрела куда-то вдаль, а на ее лице играла загадочная улыбка. Рокотал голос мистера Эванса, повествующего о том, что он делал, когда был мальчиком, — главным образом подрабатывал в свободное от занятий время, чтобы помочь своей бедной маме. И хотя тетя Лу, казалось, слушала его, она, по-видимому, ничего не слышала. Словно у нее в голове шла куда более интересная беседа, решила Кэрри.

Как только с едой было покончено, мистер Эванс заторопился обратно в лавку.

— Скорей, Ник, помоги тете Лу сложить все в корзинку, давай-ка побыстрей! Некоторым из нас приходится зарабатывать себе на жизнь, и я бы сроду ничего не добился, если бы двигался с такой скоростью, как вы!

И когда они вернулись домой, он со вздохом облегчения надел свою рабочую куртку, сказав:

— Что ж, с этим, по крайней мере, покончено.

— Спасибо, мистер Эванс, — почтительно поблагодарил его Ник.

— Чудесный был пикник, — добавила Кэрри.

— Рад, что вам понравилось, — отозвался мистер Эванс, так выделив слово «вам», будто ему их общая прогулка вовсе не пришлась по душе, но вид у него был довольный. И какой-то странно смущенный. Он вынул из кармана две коробочки. — Пожалуй, сейчас самое время для подарков, а? У меня сегодня вечером заседание муниципального совета, и, когда я вернусь, вы, наверное, будете крепко спать.

Нику достался нож, чудесный нож в футляре из зеленой кожи, а Кэрри — колечко. Из настоящего золота, с темно-красным камешком.

— Вот это да! — пришел в восторг Ник. — Мне всю жизнь хотелось иметь нож в футляре. Перочинный нож, который вы мне подарили на рождество, тоже был очень хороший, но он плохо резал. Я хотел вот такой, как этот. Ну и красота!

— Береги его, — посоветовал мистер Эванс и посмотрел на Кэрри.

— Кольцо замечательное, — сказала она. Ей хотелось поблагодарить его, но в горле у нее появился комок.

Мистер Эванс, однако, понял, что она испытывает.

— Рад, что оно тебе нравится. На память от меня и тети Лу!

Тетю Лу поблагодарить было куда легче.

— Большое спасибо, — сказала Кэрри.

Тетя Лу вспыхнула и заулыбалась. В глазах у нее стояли слезы, и, когда она прошла на кухню, она обняла их обоих и поцеловала.

— Я была счастлива с вами, — сказала она. — С вами в этом доме появилась жизнь, впервые я ее почувствовала!

Ник обхватил ее за шею.

— До свидания, тетя Лу. Я очень вас люблю. — Он так прижался к ней, что она охнула, и так долго не отпускал ее, что Кэрри встревожилась.

— Отпусти тетю Лу, — велела она. — Еще успеешь с ней попрощаться. Ты же не в последний раз ее видишь.

— В последний раз идем вдоль железной дороги, — пел Ник. — В последний раз идем по насыпи, потому что завтра мы сядем в поезд, пуф-пуф, сядем в поезд и ту-ту…

— Пожалуйста, помолчи, — попросила Кэрри.

Ник скорчил гримасу и пошел рядом с ней.

— А Глазго бомбят? — спросил он. — Наш поезд будут бомбить?

— Конечно, нет, — ответила Кэрри и подумала о том, что целый год они прожили в безопасности, далеко от бомбежек и войны, которая шла где-то над их головами, как разговор взрослых, когда она была еще слишком мала, чтобы вслушиваться.

— Не бойся, Ник, — сказала она. — Мама не послала бы за нами, если бы там не было безопасно. И кроме того, я всегда буду рядом.

— А я не боюсь! Мне бы хотелось попасть под бомбежку, вот было бы здорово! — И он опять принялся петь: — Бомба падает — бух, пулемет строчит — так-так-так… — Раскинув руки, он превратился в самолет, который летит низко, стреляя из пулеметов.

— Замолчи, кровожадный мальчишка! — рассердилась Кэрри. — Ты все портишь. Пусть этот «последний раз» пройдет в тишине и мире!

Прощальный ужин был накрыт в кухне у Хепзебы: холодная курица с салатом, пирог с сыром и луком и целое блюдо густо намазанных маслом медовых лепешек. В плите полыхал огонь — можно было заживо изжариться, если подойти близко. Черный ход был открыт, чтобы из кухни уходил чад, и то и дело у стола появлялись куры, клевали крошки и сонно кудахтали.

Ник ел так, будто голодал целую неделю, а Кэрри почти ни к чему не притронулась. Как все замечательно: и пикник, и то, что мистер Эванс стал добрым, и колечко, и нож, и, наконец, этот последний чудесный ужин, когда за столом сидят все, кого она любит. Она была так переполнена радостью и грустью, что была не в силах съесть даже одну медовую лепешку.

Хепзеба тоже ела мало. Раза два их взгляды встретились, и Хепзеба улыбнулась, словно давая понять, что испытывает такие же чувства. Отрезав Нику четвертую порцию пирога, она заметила:

— Ну и парень! Он, наверное, явившись и на тот свет, первое, что спросит: «А где мой завтрак?»

— Мама говорит, что не знает, куда все это девается, такой он худой, — сказала Кэрри и, как только произнесла эти слова, вспомнила, что прежде никогда не рассказывала им про маму.

— А какая у вас мама? — полюбопытствовал Альберт.

— Она довольно высокая, — начала Кэрри и тут же замолчала. И не потому, что не помнила, а потому что давно не видела маму. И ей вдруг показалось странным, что завтра в эту пору они будут ехать в Шотландию, где их ждет мама. «А вдруг я не узнаю ее или она не узнает меня?» — подумала она и почувствовала, как залилось краской ее лицо.

— У нее такие же синие глаза, как у меня, — сказал Ник. — Ярко-синие. За это наш папа и женился на ней, ведь он служит в военно-морском флоте. Но она не такая красивая, как Хепзеба. И так вкусно готовить она не умеет. Я такого пирога с сыром и луком в жизни не ел, а я люблю его больше всего на свете.

— Но больше, мистер Обжора, ты его не получишь, — сказала Хепзеба. — Ни единой крошки, иначе завтра в поезде тебя стошнит.

— Его вырвало, когда мы ехали сюда, — сказала Кэрри.

— Неправда!

— Нет, правда! И ты сам был виноват, потому что лопал все подряд, как поросенок, и съел весь мой шоколад.

— Сама ты хрюшка!

— Тссс. Тчтч… — сказал мистер Джонни.

Весь день он не проронил ни слова. В самый разгар чаепития он поднялся из-за стола и пересел на стул возле двери. У него был унылый и встревоженный вид.

— Правильно, мистер Джонни, — подтвердила Хепзеба. — Тише вы, оба.

— Я замолчу, если вы расскажете нам какую-нибудь историю. — Ник подошел к Хепзебе и прислонился к ее коленям. — Я устал от еды, — пожаловался он, — и хочу посидеть у вас на коленях, пока вы будете рассказывать.

Сделав вид, что он очень тяжелый, Хепзеба даже застонала, когда подняла его.

— Какую же сказку хочет услышать наш большой малыш? Ты ведь уже все их слышал.

Ник вздохнул и устроился поудобнее.

— Про бедного африканского мальчика.

— Что это ты вспомнил такую глупую историю?

— У мистера Джонни в руках череп, — объяснил Альберт.

Мистер Джонни положил череп к себе на колени и левой рукой ласково гладил его. Кэрри часто видела, как он сидел вот так же и гладил примостившуюся у него на коленях курицу.

— Сейчас же положите череп на место, мистер Джонни! — сказала Хепзеба.

Кэрри и Нику еще ни разу не приходилось слышать, чтобы она так резко с ним разговаривала. Они во все глаза смотрели на Хепзебу.

— Череп тут ни при чем, — устало объяснила она. — Просто в последнее время он выводит меня из себя, хватая все, что попадется под руку, а потом бросает где попало. Сегодня утром, например, он вынес во двор все серебряные ложки.

— Потому что ты их только почистила, — сказал Альберт. — Ему и понравилось, что они так блестят. Ты ведь знаешь, он как сорока. И потом он просто раскладывал их на земле, и все, раньше ты его за это никогда не ругала.

— Сейчас многое изменилось, — заметила Хепзеба. — И мне бы не хотелось, чтобы мистер Эванс обнаружил, что чего-то не хватает.

— Вряд ли его заинтересует старый череп, — сказал Альберт, но тем не менее подошел к мистеру Джонни и протянул руку. — Дайте мне, пожалуйста.

Мистер Джонни, бросив на него сердитый взгляд, прикрыл череп руками.

— Ты неправильно просишь, Альберт, — вмешался Ник. — Так он только злится. — Он сполз с колен Хепзебы. — Посмотрите, мистер Джонни, что у меня есть! Какой нож! Острый как бритва, настоящий охотничий нож, и, если вы не будете вытаскивать его из футляра, можете подержать. Только сначала дайте мне череп.

Мистер Джонни посмотрел на Ника, рассмеялся и отдал череп. Ник за спиной передал его Кэрри и продолжал говорить, ласково обращаясь к мистеру» Джонни:

— Потрогайте футляр. Правда, он красивый и гладкий? Вот какой у меня нож! Мистер Эванс подарил его мне, а Кэрри — кольцо. Хотите, Кэрри вам покажет?

Но мистер Джонни был слишком занят ножом: он водил пальцем по вытисненному на коже рисунку.

— Кэрри, покажи мне, — попросила Хепзеба.

Кэрри не собиралась показывать кольцо — вдруг Хепзеба решит, что тоже обязана подарить им что-нибудь на прощание? — но сейчас уже было поздно. Она положила череп на стол, вынула кольцо из кармана и надела его на палец.

Хепзеба взяла ее руку и склонилась над ней. Камешек красной звездочкой сверкал в свете огня, и Кэрри вдруг вспомнилось, как они с миссис Готобед пили чай у нее в комнате, и огонь в камине играл на кольцах, когда она разглаживала шелк платья.

И из-за того, что она вспомнила об этом, слова Альберта «Это ее кольцо, правда?» не очень ее удивили. Она только чуть вздрогнула, как бывает, когда сбывается наконец то, чего ждешь в глубине души.

Пальцы Хепзебы чуть сжали его руку.

— Да, очень похоже, — неохотно подтвердила она и взглянула на Кэрри почти виноватым взглядом.

— Ее кольцо! — не сдавался Альберт. — Ее гранатовое кольцо. То, которое она больше всего любила.

Кэрри замерла. В ушах у нее стучало.

— Ладно, Альберт, — сказала Хепзеба. — Даже если это ее кольцо, все равно теперь оно принадлежит мистеру Эвансу.

— Он его украл, — заявил Альберт.

— Разве можно красть то, что тебе принадлежит? Кольца его сестры теперь принадлежат ему, и он может хранить их или дарить, как хочет. — Хепзеба улыбнулась Кэрри. — Я рада, что оно попало к тебе. И миссис Готобед была бы рада. Поэтому не обращай внимания на всякую чепуху, которую несет Альберт.

— Это не чепуха, — упорствовал Альберт. — Хорошо, если тебе не нравится слово «украл», пусть будет «взял». Взял, не сказав никому ни слова. А он не имел права этого делать, пока вопрос о завещании не будет окончательно улажен. Таков закон, Хепзеба! Я вычитал про это в библиотеке. — Он посмотрел на Кэрри, и глаза его блеснули злорадством. — И если он взял кольцо, значит, мог взять и еще что-нибудь, так?

— Хватит, мистер Краснобай, — остановила его Хепзеба.

— А что такое краснобай? — поднял глаза Ник.

— Тот, кто ради красного словца не пожалеет ни матери, ни отца. Ладно, будете вы слушать мой рассказ или нет? Мне все равно, но время идет, а ваша тетя, наверное, просила, чтобы вы вернулись пораньше, раз вам завтра вставать ни свет ни заря.

— Только я сначала отнесу череп на место, — медленно сказала Кэрри. — В библиотеку.

Ей хотелось хоть на минуту остаться одной, подальше от мягкосердечности Хепзебы и злорадного взгляда Альберта. Конечно, он с самого начала был прав! Миссис Готобед оставила завещание, а мистер Эванс его украл. Украл, потому что был подлым и жадным. Он хотел, чтобы Долина друидов принадлежала ему, а судьба Хепзебы и мистера Джонни его не волновала. Вот это было самое подлое, хуже, чем кража кольца или завещания. Ничья участь его не волновала. Он выгонит Хепзебу, а сам будет жить здесь, не имея на то никаких прав…

Кэрри чувствовала, что задыхается. Окно в библиотеке было открыто, и она подошла к нему, жадно глотая воздух. Вечерний ветерок освежил ее лицо и покрыл рябью пруд во дворе. «Пруд бездонный», — сказал Альберт, когда бросил в него камень.

Мысли Кэрри, как кусочки головоломки, кружились у нее в голове. Отдельные кусочки, но, когда правильно их складываешь, получается целая картинка. Альберт бросает камень, и тот уходит под воду. Бомбы падают на города, дома рушатся, как замки, сделанные из песка. Страшно даже подумать об этом. «Разрушатся стены, если череп покинет этот дом», — сказал африканский мальчик, заколдовав Долину друидов. Череп вынесли из дома один раз, и сейчас же разбились зеркала и посуда. Затем его принесли обратно, и с тех пор дом стоит целый и невредимый, чтобы теперь в нем поселился мистер Эванс с его подлостью и жадностью. Но пруд бездонный…

Кэрри подняла руку и изо всех сил швырнула череп. Описав высокую дугу, он шлепнулся прямо в пруд. Побежали круги, и все…

Она стояла, глядя на пруд, на темный лес, на склон горы. И вся дрожала.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Альберт от двери. — Хепзеба ждет.

Его послали, чтобы ее утешить?

— Ничего, — ответила Кэрри. — Иду.

Она повернулась к нему лицом и увидела, как сверкнули в сумраке его очки.

— Знаешь, — неловко начал он, — Хепзеба нашла себе место. Одному фермеру нужна домоправительница, и он согласен взять ее вместе с мистером Джонни. Ферма эта стоит на возвышенности, деревьев там, к сожалению, мало, но зато место уединенное, а это для него самое главное. Ему там будет хорошо.

— Да, — согласилась Кэрри без особого энтузиазма.

— Поэтому, можно сказать, все хорошо, что хорошо кончается, — заключил Альберт.

— Ты в это веришь? — спросила Кэрри.

— Не знаю. — Ему явно было не по себе, и она вдруг испугалась. Неужто он видел, что она натворила? Но он лишь сказал: — Будем друзьями, Кэрри.

На это ответить было нетрудно:

— А разве мы не друзья, Альберт?

Конечно, друзья, и они обещали писать друг другу.

— Ты должна написать первая, — сказал Альберт. — На адрес мистера Моргана.

Кэрри засмеялась, но он был настроен серьезно.

— Я не буду тебе писать, пока не получу письма. И если ты не напишешь, я пойму.

— Что поймешь? — спросила Кэрри, но он лишь сделал гримасу и ничего не ответил.

Им, казалось, овладела какая-то странная застенчивость. Когда они пошли домой, он не предложил проводить их, но Кэрри не обиделась. От волнения ей было трудно разговаривать.

— Мистер Джонни проводит вас до насыпи, — предложила Хепзеба, но Кэрри помотала головой.

— Не нужно. Я больше не боюсь.

Она не боялась даже в самой гуще леса, среди темных тисов, даже когда раздался тот тихий, мягкий вздох, который она слышала, когда шла по этой дороге впервые. Словно кто-то возится и дышит…

Ник шел на несколько шагов впереди. Кэрри замерла и прислушалась, но ей не было страшно. Теперь этот звук успокаивал, словно лес стал ее другом.

Они бежали вдоль железной дороги.

— Мы опаздываем, — задохнулась Кэрри. — Хорошо бы, тетя Лу не сердилась на нас.

— Не будет, — отозвался Ник. Лукаво прищурив глаза, он искоса взглянул на Кэрри и захихикал.

— Не понимаю, что здесь смешного, — заметила Кэрри, и тогда он так расхохотался, что не мог дальше бежать. Он согнулся и, схватившись за живот, все хохотал и хохотал.

— Перестань, пожалуйста! — крикнула Кэрри. — Я и сама знаю, что она не будет сердиться. Я это знаю, дурачок! Я хотела сказать, что она может беспокоиться. А это гадко с нашей стороны. В последний вечер!

И она решительно зашагала вперед. Он тотчас догнал ее и взял за руку.

— Честное слово, Кэрри, тетя Лу не будет беспокоиться, — чересчур покорно сказал он.

И действительно, она не беспокоилась. Не могла беспокоиться, потому что ее не было дома. Везде горел свет: в лавке, в коридоре, в кухне…

— Не экономит электроэнергию! — испуганно сказала Кэрри. — С ума она, что ли, сошла? Хорошо, что мы пришли раньше мистера Эванса.

На кухонном столе их ждал ужин: тарелка с хлебом, накрытое салфеткой жаркое и кувшин с молоком, а к нему была прислонена записка.

— Это ему, — сказал Ник, не сводя глаз с Кэрри. Он обхватил себя руками, словно стараясь не выпустить из себя свою тайну, но от волнения слова сами вырвались наружу.

— Она уехала, — крикнул Ник. — С майором Кэсом Харпером. Скоро они поженятся.

— И ты знал? — закричала Кэрри. — Николае Уиллоу! Почему ты мне не рассказал? Я тебя сейчас ударю!

Она сжала кулаки, но Ник только засмеялся и на всякий случай перешел на другую сторону стола.

— Ты могла бы рассказать мистеру Эвансу.

— О, Ник! Неужели она так считала? И поэтому сказала только тебе?

Он взглянул на ее лицо и перестал прыгать.

— Нет, не совсем. Мне она тоже не сказала, я сам догадался. Я видел их вместе несколько раз и спросил, не собирается ли она выйти за него замуж. Но она ничего не сказала. Тогда я начал к ней приставать, и она призналась. Но велела мне держать язык за зубами — не потому, что ты не должна была знать, а потому… Ты сама знаешь, какая ты! Тебе все время его жаль. «Бедный мистер Эванс»…

— Больше мне его не жаль, — ответила Кэрри.

14

Надо поскорее лечь, чтобы не попасться мистеру Эвансу на глаза, когда он придет домой. Что он будет делать? Что скажет? Мысль об этом была такой страшной, что они, погасив все лампы и не взяв с собой даже свечи, чтобы когда он вернется, и у них в комнате не было света, поднялись прямо наверх. Они разделись в темноте, забрались в постель, крепко закрыли глаза и притворились, будто храпят. Если он увидит, что они спят, то будить их не решится.

Кэрри считала, что ей ни за что не уснуть, но сон сморил ее мгновенно — может, потому, что она изо всех сил смыкала веки. И спала она крепко. Так крепко и безо всяких сновидений, что, когда проснулась, не сразу поняла, где находится. А за стенкой будто скреблись мыши.

Нет, не мыши! Как следует проснувшись, она поняла, что мистер Эванс дома и разводит огонь. Шум и поднимался вверх по трубе.

Она лежала неподвижно, трепеща поначалу от мысли о том, что он сидит внизу и сердито тычет палкой в угли, потому что его сестра сбежала от него. Но, припомнив все подлости, которые он совершил, начала сердиться сама. Она всегда жалела его, а он так гадко ее обманул, подарив ей чужое кольцо, кольцо, которое украл, как украл кров над головой мистера Джонни и радость Хепзебы, когда унес с собой завещание. Им она, конечно, ничем не могла помочь, но кольцо можно было вернуть и тем самым показать, что она о нем думает. Альберт сказал, что она смелая. Вот на этот раз она и проявит смелость. Она сейчас же спустится вниз и бросит кольцо прямо ему в лицо!

Вскочив с постели, она выбежала из комнаты и, громко топая — как жаль, что она босиком, а не в башмаках, подкованных гвоздями, — бросилась вниз по лестнице. Она бы показала ему, как беречь ковер.

Гнев вихрем пронес ее по коридору, заставил распахнуть дверь и тут же куда-то исчез.

В комнате сидел, не сводя глаз с потухшего огня, мистер Эванс. В руках у него была кочерга. Он поднял глаза, увидел ее — она молчала, тяжело дыша, — и удивленно спросил:

— Что-то рано, а?

— Поздно, вы хотите сказать? — переспросила она и посмотрела на часы, стоявшие на каминной доске. Было половина шестого утра.

— Я как раз собирался вас будить, — сказал мистер Эванс. — Поезд уходит ровно в семь.

Он встал, хрустнув суставами, и подошел к кухонному окну, чтобы снять светомаскировку. Заструился свет, а вместе с ним и пение птиц.

— Вы не ложились всю ночь?

Он кивнул головой. Снял с крючка над огнем чайник, налил его водой из крана, повесил на место и опустился на колени, чтобы положить на решетку скомканную газету и щепки для растопки. Когда огонь разгорелся, он засыпал уголь, кусок за куском, как это всегда делала тетя Лу, и, пока Кэрри следила за тем, как он выполняет работу тети Лу, весь гнев ее остыл.

— Скоро все будет готово, — сказал он. — Выпьете по чашке чая, что-нибудь поедите. Может, кусочек ветчины, поджаренный хлеб и помидоры, а? Или что-нибудь горячее, чтобы посытнее было в дороге?

— Нику нельзя. От жирного его может стошнить. Он плохо переносит поезд, — тоненьким голосом сказала Кэрри.

— Тогда кашу. — Он беспомощно огляделся.

— Я сама сварю, — сказала Кэрри.

Она сняла с полки кастрюлю, достала из буфета пакет с овсянкой и, не глядя на него, занялась делом. Но чувствовала, что он смотрит на нее. Спиной ощущала его взгляд. А когда обернулась, он накрывал на стол.

— Тетя Лу… — начала она и затаила дыхание.

— Сбежала. Со своим избранником. Ты знала?

Она закусила губу так, что ей стало больно.

— Ник знал. А я нет.

Он хмыкнул, уронил ложку и наклонился, чтобы ее поднять.

— Она сама решила свою судьбу. Потом пожнет то, что посеяла!

— Вы сердитесь? — спросила у него Кэрри.

Он задумчиво чмокнул челюстью.

— Она ела очень много, ваша тетя Лу. Все жевала, жевала, как кролик. Теперь, когда, она уехала, одним ртом станет меньше, а значит, больше будет доход. Когда Фред вернется и займется делом, выгода станет заметней.

Кэрри вспомнился Фред на уборке сена. Как он стоял, нахмурившись, и говорил миссис Готобед, что не вернется в лавку после войны, что займется другим делом…

— Значит, мальчишке она призналась? — спросил мистер Эванс. — Почему же тогда не сказала мне? Не рассказала все откровенно, а сбежала, как вор в ночи? Оставила записку! Это, конечно, меня рассердило!

— Может, она боялась что вы будете ее ругать, — предположила Кэрри, но он только презрительно фыркнул.

— Боялась? Почему она должна бояться? Нет, она это сделала нарочно, чтобы меня унизить! Как и ее прекрасная сестра Дилис. Они обе стоят одна другой: просят чужого человека что-то передать, оставляют записки. Ты только посмотри на это! — Он достал из-за часов на камине коричневый конверт и вытряхнул его содержимое на стол. — Старая фотография! Вот и все, что я получил от Дилис после ее смерти, а даже это она мне не прислала, нет, мне пришлось самому шарить среди ее вещей, составляя опись, как велел ее важный лондонский адвокат!

Фотография была коричневой, уголки ее загнулись. На ней была изображена девочка в чепчике и в длинных с оборками панталонах, которые, выглядывая из-под платья, доходили ей до самых щиколоток. Она сидела в кресле, поставив ноги на скамеечку, а рядом с ней стоял мальчик в матроске. У обоих детей был высокий крутой лоб и бесцветные, навыкате глаза.

— Это… Это вы и миссис Готобед?

Он кивнул и откусил заусенец на большом пальце.

— Мне здесь около десяти лет. А Дилис чуть старше.

Кэрри с трудом сумела представить себе мистера Эванса таким юным. Он был младше ее. Младше Ника.

— Сорок пять лет назад, — сказал он. — Так давно, что и не вспомнишь. У меня есть еще одна фотография. Я ношу ее в часах.

Он вынул из кармана жилета свои старомодные часы-луковицу и щелкнул крышкой. С фотографии улыбалась, подпирая рукой голову, молодая девушка с волосами, забранными в пучок.

— Видишь на ней кольцо? — спросил мистер Эванс. — Это то, что теперь у тебя. Я купил ей его на первые заработанные мною деньги, и, когда она мне его вернула, я отдал его тебе. Так что твое кольцо не простое, у него целая история.

— А когда она вам его вернула? — спросила Кэрри, с трудом проглотив комок.

— Ты что, оглохла, девочка? Оно было вместе с фотографией. Ни письма, ничего, только мое имя на конверте, засунутом в шкатулку с ее драгоценностями.

— И больше ничего? — Спросить было нелегко, но необходимо, чтобы больше не сомневаться.

— Что еще могло там быть? — Он подозрительно посмотрел на нее. — Почему ты улыбаешься?

— Я просто радуюсь, — ответила Кэрри, и это была правда. Она была рада убедиться, что он не плохой человек и вовсе не вор. Но ему она сказать этого не посмеет. А потому ответила: — Я рада, что она оставила вам фотографию и кольцо. Этим она хотела сказать, что помнит все и думает о вас.

— А по-моему, это больше похоже на плевок в лицо, — сказал он. — Но если тебе хочется так думать, пожалуйста, я не возражаю. А теперь, ну-ка, побыстрее беги наверх и буди своего бездельника-брата, иначе вы опоздаете на поезд.

Он проводил их на станцию и усадил в вагон.

— Теперь все в порядке, — сказал он. — Ждать мне нет смысла.

Он не поцеловал их на прощание, но погладил Кэрри по щеке и взъерошил волосы Ника.

— Юный Никодемус, — сказал он и ушел.

— Что ж, с этим, по крайней мере, покончено, — повторил его фразу Ник и сел на место.

— Веди себя как следует, — наставительно сказала Кэрри. — Он, в конце концов, оказался совсем неплохим.

— Неплохим? — Ник закатил глаза.

— Не очень плохим. — Ей хотелось рассказать ему, что мистер Эванс не украл завещания, но с Ником никогда разговоров на эту тему и не было. А рассказать Альберту она не может. Она надеялась, что он будет на станции, но он не появлялся.

— Интересно, придет ли Альберт к насыпи помахать нам? На его месте я бы пришла.

— Так рано утром? — удивился Ник.

Кэрри вздохнула.

— Мы можем помахать дому, — предложил Ник. — После поворота есть место, где его видно.

— Я не буду смотреть, — сказала Кэрри. — Я, наверное, не смогу.

Она откинулась на спинку скамейки и закрыла глаза. День только начался, а она уже чувствовала себя усталой.

— Когда мы откроем пакет с обедом, Кэрри? — спросил Ник. — У меня совсем пусто в желудке.

Она притворилась, будто не слышит. Сделала вид, что спит. Она решила не открывать глаз до самой пересадки. А когда поезд тронулся, она подумала, что хорошо бы и уши заткнуть, потому что Ник стоял у окна и пел:

— До свидания, город, до свидания! До свидания, Павшие воины, до свидания, площадь! До свидания, церковь в воскресные дни! До свидания, куча шлака!..

«У меня разрывается сердце», — подумала Кэрри.

— До свидания, гора, прощайте, деревья! — бодрым голосом бубнил Ник, пока поезд набирал скорость.

Кэрри почувствовала, что больше не в силах терпеть.

— Прощай, Долина друидов!

Она вскочила и, схватив его за плечи, рывком усадила на скамейку.

Он начал вырываться.

— Пусти меня, пусти, гадкая девчонка!

Она засмеялась, отпустила его, повернулась к окну и…

И вскрикнула. Но в ту же секунду раздался гудок паровоза, поэтому никто не услышал ее крика. И только Ник увидел, как она открыла рот и широко распахнула полные ужаса глаза.

Он вскочил, и она прильнула к нему. Паровоз свистнул еще раз, и поезд вошел в туннель.

Ник почувствовал, что Кэрри дрожит. Вагон тряхнуло, и они, вцепившись друг в друга, очутились на скамейке. Во тьме туннеля она сказала:

— Долина друидов горит, Ник, она в огне; я видела пламя, дым, там пожар, они все погибнут… — Она заплакала. И в промежутках между рыданиями, которые сотрясали ее всю, говорила что-то вроде: — Это из-за меня… Из-за меня.

Он понимал, что этого не может быть, что ее слова не имеют смысла, но переспрашивать не стал, потому что у нее началась настоящая истерика.

Она плакала и плакала, а Ник сидел и смотрел. Он не знал, как остановить ее, а когда она сама перестала плакать, они уже доехали до той станции, где им предстояло сделать пересадку, и он боялся спросить что-нибудь — вдруг она снова начнет плакать? Поэтому ничего не сказал. Ни тогда, ни потом. Кэрри же с того дня ни разу не заговорила про Долину друидов ни с ним, ни с мамой, а из-за того, что она так страшно плакала, он тоже молчал.

15

Даже тридцать лет спустя, когда она уже не могла не понимать, что дом сгорел не по ее вине, не из-за того, что она бросила череп в пруд, вспомнив об этом, она опять заплакала так же горько, как и в тот раз. Не при детях, разумеется, а позже, когда они легли спать. Только старший мальчик еще не заснул и слышал, как она тихо плачет за стеной. Слезы лились градом…

Утром он не позволил будить ее. «Она устала», — сказал он. До завтрака они погуляют, а она пусть спит, сколько хочет.

Он знал, куда идти. Бодрым шагом он вел сестру и братьев по насыпи вдоль бывшей железной дороги, и хотя они жаловались, что ветки больно царапают ноги, тем не менее покорно шли за ним. Однако возле прогалины, уводившей в лес, остановились в нерешительности.

— Не хотите — можете не идти, — сказал он.

Тогда они, конечно, захотели. Кроме того, они были не из тех, кто легко пугается. А ступив на тропинку-лесенку, что вела вниз, они, как веселые щенки, бодро запрыгали со ступеньки на ступеньку.

— И чего они с дядей Ником боялись? — удивлялась девочка. — Подумаешь, несколько старых деревьев.

Но, добравшись до самого низа, немного приуныли. В ярком свете солнца старый дом с его почерневшими стенами и наглухо заколоченными окнами казался неживым. Вот двор и пруд, а позади — мертвый дом.

— Пошли, — позвал их старший мальчик. — Не возвращаться же обратно. Раз пришли, давайте все как следует посмотрим.

Но и ему было боязно, а самый младший, съежившись, спросил:

— Правда, что они все сгорели? До самого тла?

— Мама считает, что да.

— А почему она не спросит у кого-нибудь?

— Боится убедиться, наверное.

— Трусишка-котишка! Трусишка-котишка!

— Ты бы тоже, наверное, не решился, если бы был виноват, — заметил старший мальчик. — Или считал себя виноватым. Пусти-ка, за углом должна быть конюшня.

Завернув за угол дома, они увидели довольно привлекательное строение, небольшое и выкрашенное в белый цвет. А у входа с распахнутой настежь дверью в кадке цвели настурции.

— Пахнет беконом, — сморщила нос девочка.

— Тсс… — Старший мальчик схватил в охапку и утащил за угол двух младших. — Если там живут, то мы не имеем никакого права здесь быть.

— Никто нас не предупреждал, — возразила девочка. Она выглянула из-за угла и отчаянно замахала руками за спиной. — Подождите…

Они замерли. Когда она повернулась, щеки у нее были готовы вот-вот лопнуть. Наконец она выдохнула и опять замахала руками, но теперь уже будто веером.

— Сколько лет было Хепзебе? — спросила она.

— Не знаю. Мама не говорила.

— Она вообще никогда не говорит о возрасте.

— Разве?

— По-моему, нет. Я что-то не помню.

— А почему ты шепчешь? — спросил старший мальчик.

Он тоже выглянул и увидел, что к ним направляется пожилая женщина. Нет, не к ним, она ведь не знает, что они спрятались за углом, а к калитке, которая выходит на поляну. Среди зелени белеют пушистые комочки, а женщина несет ведро. «Хепзеба! Хепзеба идет кормить кур! Даже если я ошибаюсь, — решил он, — она меня не укусит!»

Он вышел из-за дома и подошел к ней. У нее были серые глаза и седые волосы. Он спросил вежливо, но быстро, чтобы поскорее с этим покончить:

— Вас зовут мисс Хепзеба Грин? Если да, то моя мама передает вам привет.

Она не сводила с него глаз. Смотрела, смотрела, а ее серые глаза, казалось, росли и сияли все больше и больше.

— Кэрри? — наконец сказала она. — Ты сын Кэрри?

Он кивнул, и ее глаза заблестели, как алмазы. Она улыбнулась, и ее лицо покрылось сетью морщинок.

— А остальные? — спросила она.

— Тоже.

— Господи боже!

Она оглядела их всех, одного за другим, потом снова посмотрела на старшего мальчика.

— Ты похож на маму, а они нет.

— Это из-за глаз, — объяснил он. — У меня тоже зеленые глаза.

— Не только.

Она глядела на него, улыбаясь, и он решил, что она красивая, хоть и старая, а на подбородке у нее курчавятся два-три жестких волоска. Малыши, заметь они это, непременно бы захихикали, а если бы захихикали, она сразу бы догадалась, в чем дело, он не сомневался. Она все понимает, надо их предупредить…

— О чем я думаю? — спохватилась она. — Вы ведь, наверное, еще не завтракали, а я не двигаюсь с места, будто яйца сварятся сами собой. Вы любите белые или темные? А может, в крапинку?

— Спасибо, мы не хотим… — начал было старший мальчик, но она уже шла к дому на тонких негнущихся ногах, как на ходулях, — очень высокая, очень худая и очень старая.

Они вошли в крашенную белой краской дверь, прошли по коридору на кухню. Когда-то этот дом был, по всей вероятности, частью амбара — высокий потолок укреплен балками, — но в нем было светло и уютно, в очаге горел огонь, а в окно струился солнечный свет.

— Мистер Джонни, посмотрите, кто к нам приехал! Дети Кэрри! — сказала Хепзеба.

В освещенном солнцем кресле возле очага сидел крошечный лысый старичок, похожий на гнома. Он сонно мигал.

— Поздоровайтесь с детьми Кэрри, — сказала Хепзеба.

Втянув голову в плечи, он застенчиво улыбнулся.

— Дасьте, дасьте! Как изиваете?

— Он говорит! — воскликнула девочка. — Говорит по-настоящему! — И ее лицо запылало гневом при мысли о том, что мама их обманула.

— Когда Кэрри жила здесь, он не умел говорить, — объяснила Хепзеба. — А после войны, когда Альберт уже вырос, он привез к нам из Лондона своего друга — логопеда. Мистер Джонни никогда не научится говорить так, как мы все, но теперь, по крайней мере, он умеет выразить свои мысли и поэтому больше не чувствует себя отверженным. Ваша мама рассказывала вам про Альберта?

Они кивнули.

— Альберт Сэндвич! Ну и имя! — Хепзеба стояла, устремив взгляд куда-то вдаль, и вспомнила: — Они были пара, он и ваша мама! «Мистер Ум и мисс Сердце» — называла я их. Полная противоположность друг другу, упрямые как ослы, раз уж что-то решили. Она обещала написать первая, говорил он, и переубедить его было невозможно. На вид-то он казался самоуверенным, но в душе был очень застенчив. Сказал, что раз она уехала, он ее беспокоить не будет.

— А она думала, что он погиб, и поэтому не написала, — объяснил старший мальчик. — Она решила, что вы все погибли во время пожара.

«Какая глупость, — подумал он, — неужели она вправду так решила?»

— Откуда она узнала про пожар?

— Она видела из окна вагона.

Хепзеба посмотрела на него. «Глаза колдуньи, — подумал старший мальчик. — Тоже глупость!»

— Она бросила череп в пруд и решила, что из-за этого произошел пожар. Теперь это звучит смешно.

— Бедная маленькая Кэрри! — сказала Хепзеба. И посмотрела на него. — Она верила в мои сказки. Ты не стал бы верить, правда?

— Нет.

Но ее блестящие глаза, по-видимому, видели больше, чем обычные глаза, они проникали в самую душу, и он почему-то засомневался.

— Не знаю, — поправился он.

— Страховые агенты объяснили нам, что это сделал мистер Джонни, балуясь со спичками. Я же знаю только, что разбудил нас он. И тем, вероятно, спас нам жизнь. Все наши вещи сгорели, кроме нескольких старинных книг, которые Альберт сумел вынести из библиотеки. Он обжег руки, брови у него совсем обгорели, он был похож на пугало!

— Весь дом сгорел?

— Внутри он выгорел дотла. Полы и лестница. Мы перебрались в амбар. Сначала временно. А потом адвокаты сказали, что мы можем оставаться, чтобы сторожить то, что сохранилось.

— А что сталось с мистером Эвансом? — спросила девочка. — Ведь это все принадлежало ему, правда?

— Он умер, бедняга. Вскоре после пожара. Из-за сердца, сказали врачи, но больше от горя и одиночества. Скучал по сестре. Она вышла замуж за американского солдата.

— Тетя Лу?

— Да, так ее называли Кэрри с Ником. Теперь ее зовут миссис Кэс Харпер. После войны она уехала с мужем в Америку, в Северную Каролину. Мы ничего о ней не слышали до прошлого лета, когда сюда приехал посмотреть дом и усадьбу ее сын, высокий молодой человек, который говорит, так растягивая слова, что не сразу разберешь, где начало и где конец фразы.

— Вательна реинка, — оживился мистер Джонни.

— Верно. Он привез мистеру Джонни жевательную резинку, и она прилипла к его вставным челюстям. Альберт приехал повидаться с молодым доктором Харпером и договорился о покупке усадьбы. Он говорит, что хочет заново выстроить дом и поселиться здесь навсегда, но мне кажется, что он просто заботится о нас с мистером Джонни. «Теперь вам ничего не страшно, — сказал он, когда документы были подписаны, — теперь никто никогда не сможет выгнать вас отсюда». И мы, конечно, благодарны ему, хотя ни о какой благодарности он и слышать не хочет. «Мы все одна семья», говорит он, поскольку его собственные родители умерли, когда он был еще маленьким, и кроме нас, у него никого нет, он даже не женат. Он нам как сын, наш Альберт! Приезжает сюда не реже раза в месяц. Между прочим, мы ждем его в эту пятницу…

Она рассказывала и тем временем накрывала на стол: ставила чашки и блюдца, нарезала хлеб, намазывала масло. На плите варились яички. Она сняла их с огня и сказала:

— Садитесь. Вы, наверное, проголодались.

Яйца были вкусные-превкусные: белок твердый, а янтарный желток жидкий. И масло, густо намазанное на хлеб, — такого масла они ни разу не пробовали: сладкое, а попробуешь пальцем, оно зернистое и солоноватое.

— Значит, Альберт был сиротой? — полюбопытствовала девочка. — А она мне ничего не сказала.

— Кто она? Кошка?

— Нет, наша мама, — ответила она, улыбаясь Хепзебе.

— Малышка Кэрри, — словно вспоминая, ласково произнесла Хепзеба, и дети рассмеялись.

— Наша мама не малышка, она, пожалуй, даже слишком высокая для женщины, — сказал старший мальчик. — Папа обычно говорил, что она вытянулась, как струнка.

Он встретился с Хепзебой взглядом и уткнулся в свою кружку. Он сказал: «говорил»! Неужели Хепзеба тоже начнет выспрашивать и выпытывать? Большинство людей обязательно проявляло любопытство, а он этого терпеть не мог. Он ненавидел объяснять, что его отец умер. Но Хепзеба не принадлежала к большинству, вдруг сообразил он. Она ни разу не задала ни одного обычного вопроса: «Где ваша мама? Что вы здесь делаете одни? Она знает, где вы?»

— Хорошо бы повидать малышку Кэрри. Может, она и выросла, но что касается остального, то вряд ли сильно изменилась. Как и ваш дядя Ник. А он как поживает?

— Он стал толстый, — ответили малыши и, посмотрев друг на друга, захихикали.

— Что ж, он всегда любил поесть. Мистер Джонни, вы помните Ника? Как этот парнишка любил поесть!

У мистера Джонни был озадаченный вид.

— Слишком много времени прошло, чтобы он помнил, — сказала Хепзеба. — Но если бы увидел Ника, то сейчас бы узнал его. Он не забывает тех, кого любил. И Кэрри он узнает, когда она придет. Она и сейчас предпочитает, чтобы яйца варились пять минут?

Дети молчали. Наконец старший мальчик сказал:

— Она не придет, Хепзеба. То есть она придет, если мы сходим за ней и приведем ее, но сейчас она не придет. Она… Она боится…

Всегда боится, подумал он. Боится больше, чем другие мамы. Нет, она ничего не запрещает, она не настолько глупа, чтобы запрещать, но если случайно взглянуть на нее, то видишь, как она умирает от страха. Особенно когда им хорошо. Словно боится, что счастье будет недолговечным.

Может быть, решил он, потому что много лет назад ей уже довелось убедиться в недолговечности счастья, да и случилось все это, считала она, по ее вине…

Хепзеба смотрела на него и улыбалась, словно знала, о чем он думает, и все понимала. Нет, откуда ей, старой, хоть и мудрой женщине, заставившей Кэрри поверить в свои сказки («Между прочим, Хепзеба ввела маму в заблуждение своими небылицами», — подумал старший мальчик, вдруг преисполнившись справедливого возмущения), — откуда ей понять?

Хепзеба повернулась к плите и положила в кипящую воду коричневое яйцо.

— Времени как раз, — сказала она. — Идите ей навстречу. Скажите, что все хорошо, что ее яйцо варится и что Хепзеба ждет. Бегите побыстрее, а то она уже спускается с горы!

В ее голосе явно слышался приказ, поэтому дети послушно встали, вышли из кухни, прошли мимо старого, разрушенного дома, мимо пруда…

Пока они шли по двору, старший мальчик перестал возмущаться, ему было жаль Хепзебу; зря она так уверена, ее ждет жестокое разочарование. Она не сомневается, что их мама идет, но откуда ей знать? Она же не колдунья, а просто старая женщина, которая умеет отгадывать чужие мысли. И в этот раз она ошиблась.

— Идти незачем, — сказал он. — Постоим здесь минутку, на радость Хепзебе, а потом вернемся и доедим наш завтрак. Боюсь, одному из нас придется съесть лишнее яйцо!

Но остальные были младше его и еще не утратили веры и надежды. Они посмотрели на него, потом друг на друга и засмеялись.

И побежали навстречу маме, которая уже шла через лес.

1

Члены кельтского религиозного ордена.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

Реклама на сайте