«Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию»

ЧЕЛОВЕК ИЩЕТ ИСТИНУ — ЧЕЛОВЕК РАСТЕТ!

Николай Иванович Дубов умер в 1983 году в возрасте 72 лет. Его первая книга прозы — повесть «На краю земли» — вышла в свет в 1951 году, последняя — повесть «Родные и близкие» — в 1980-м. Тридцать лет работы Николая Дубова в литературе были для советского общества годами сложными, переломными и трудными. Подлинный смысл, величие и трагизм этих десятилетий начинают открываться в необходимой полноте лишь в недавнее время.

Николай Иванович Дубов не дожил до этого времени революционных преобразований, времени, о котором он много думал, на которое надеялся, на которое работали его правдивые, бескомпромиссные книги. В произведениях писателя никогда не было лукавой «объективности». Дескать, мое писательское дело отразить «как в жизни», а дело читателя итожить выводы… Авторская позиция Дубова всегда чётка и ясна. Великий американский писатель Фолкнер говорил, что «истина — это длинная, чистая, неоспоримая, прямая и сверкающая полоса, по одну сторону которой черное — это черное, а по другую белое — это белое». Несомненно, что такой была истина и для Дубова. По крайней мере, читатель всегда точно чувствует, что писатель любит, а что ненавидит, что является его жизненным и писательским идеалом. Эта ярко выраженная, недвусмысленная позиция автора, резкий водораздел понятий «добро» и «зло» тем более важны, что Николай Дубов писал в основном о детях и подростках, затрагивал важнейшие процессы, происходящие в душе подрастающего человека, вступающего в ответственную, осмысленную пору жизни. Писать о подростках очень трудно. Но среди известных писателей этого направления, таких, как А. Алексин, Н. Думбадзе, В. Железников, С. Соловейчик, Н. Дубов занимает свое значительное место.

У Николая Ивановича Дубова счастливая писательская и человеческая судьба. Он испытал полную меру писательской удачи — его книги печатались в центральных издательствах, регулярно переиздавались и переиздаются — они оказались нужными не одному поколению советских людей.

Начиная с повести «Огни на реке», большая часть произведений Николая Дубова печаталась в «Новом мире» Твардовского. Сегодня все знают, что значила для истории советской литературы и всей духовной жизни страны деятельность Александра Трифоновича Твардовского не только как великого поэта, но и как редактора журнала «Новый мир», который объединял многих литераторов, стремившихся правдиво отразить жизнь народа, наметить духовные ориентиры для движения вперед. «Печататься у Твардовского» значило занимать твердую позицию, выраженную в знаменитых строках поэта:

А всего иного пуще Не прожить наверняка Без чего? Без правды сущей, Правды, прямо в душу бьющей, Да была б она погуще, Как бы ни была горька.

И то, что такой журнал публиковал произведения Дубова, означало не только внимание редакции к делу воспитания новых поколений, но и к художественной и общественной позиции писателя. Современность, реальная жизнь людей всегда были в центре внимания Николая Дубова. Проблемы, им поднимаемые, были отнюдь не проблемами детского сообщества, это в равной степени были проблемы общества в целом.

Писатель говорил только о том, что сам видел, сам прочувствовал, чем сам переболел. А жизнь щедро предоставляла ему возможность пройти самые различные свои «университеты».

Николай Иванович Дубов родился 22 октября (4 ноября) 1910 года в Сибири, в городе Омске, в семье рабочего. Двенадцатилетним мальчиком вместе с семьей переехал на Украину, с которой оказалась связанной вся его дальнейшая жизнь. В 1930 году, после окончания школы начал работать на паровозоремонтном заводе разметчиком. Каждый, кто прочтет в романе «Горе одному» страницы, где рассказывается о том, как молодой рабочий Алексей Горбачев начинает свою трудовую жизнь, поймет, что они автобиографичны и написаны с полным знанием дела. В романе есть эпизод, как на завод приходит писатель. Не для того, чтобы «изучать» материал для своих произведений, а потому, что он занимается трудоустройством ребят, окончивших школу и слоняющихся без дела. Ну, пришел на завод писатель, и его, конечно, водят по цехам, «показывают производство». Писатель подходит к разметочной плите. Он «не мог себя заставить уйти. Вот так же и он когда-то красил клеевой краской отливки и поковки, устанавливал и переносил чертеж на металл. Приятнее всего было работать по латуни. Поковки тоже ничего, особенно когда одна сторона уже обработана на фрезерном или строгальном. А вот с чугунным литьем беда. Без конца нужно подтачивать концы циркуля и рейсмуса — вплавившийся формовочный песок съедал их, как наждак».

Это, конечно, рассказ про себя, про свою юность. Привязанность к рабочей профессии, к «мастеровому делу» Николай Иванович сохранял всю жизнь. Во время войны, когда стал «безбилетником», пошел работать на оборонный завод. И в последние годы жизни, когда построил под Киевом маленькую дачу, завел в сарае мастерскую — не было для него большего удовольствия, чем часами возиться у тисков, с немудреным слесарным инструментом. Что-то чинил, паял, строгал…

Но призванием Николая Дубова всё же была не профессия разметчика, а литератора. Любовь к ней сопровождала его с ранних пор. Николай Иванович был одним из самых эрудированных людей, каких я встречал. Познания его в литературе, а в особенности в истории поражали. А на вопрос, когда же он прочитал такое колоссальное количество книг, всю русскую и зарубежную классику, он отвечал — в детстве и в отрочестве. Николай Дубов не только любил читать, но очень рано начал пробовать писать сам: в цеховой стенгазете, а затем и в многотиражке. Вскоре он становится не только активнейшим сотрудником заводской многотиражки, но и её редактором. У Дубова был вкус к журналистской работе: его статьи, корреспонденции в областной газете выделялись остротой поставленных вопросов, компетентностью, литературными достоинствами.

Желание больше узнать, больше увидеть своими глазами толкало будущего писателя в новые места, к новым профессиям. Он учился на историческом факультете Ленинградского университета, переменил множество работ и городов. Был библиотекарем, заведовал заводским клубом. В 1944 году вернулся на Украину, сотрудничал в молодежных газетах, редактировал литературный журнал.

Первые шаги в литературе Дубов сделал как драматург. И начал он очень успешно. В 1948 году его пьеса «У порога» получила первую премию. Следующая пьеса «Наступает утро» была поставлена несколькими театрами. Одним словом, перед уже не молодым, но опытным литератором открылась накатанная дорога к театральному успеху и известности. Поэтому многим показалось странным и неожиданным обращение уже заявившего о себе драматурга к прозе, да ещё адресованной детскому читателю.

Свою первую повесть Дубов запечатал в конверт и отправил в Москву в крупнейшее в стране издательство детской литературы Детгиз без сопроводительного письма, без рекомендаций. Каждый, имеющий отношение к литературе знает, что такое «самотёк». Это поток рукописей от непрофессиональных, начинающих писателей. В больших издательствах специальные редакции существуют для того, чтобы читать «самотек», отвечать авторам, давать им советы и консультации. Такая редакция существовала и существует в издательстве детской литературы.

К чести работников издательства, они в этом потоке сразу же отметили рукопись повести «На краю земли». Фамилия автора, живущего на Украине, ничего никому не говорила. Конечно, повесть «На краю земли» по сюжету приближалась к традиционной повести о школе. Но чувствовалась в повествовании твердая рука мастера, умеющая создавать не кукольные персонажи, а живых детей — непосредственных, со своими характерами, привычками, языком. Не приходилось сомневаться, что если автор пишет о школе на Алтае, то это именно алтайская школа. Пейзаж Горного Алтая представал перед читателем во всей достоверности, без красивости, без риторического восхищения. Не приходилось также сомневаться в том, что автор знает, чем плохо сталистое железо, почему хомут может натереть шею лошади, как надо укладывать рюкзак… А главное в этой первой повести — отчетливо просматривалась тема, которая впоследствии станет самой главной в творчестве писателя — тема взаимоотношений мира детей с миром взрослых.

«На краю земли» вышла в 1951 году, а в следующем, 1952 году появляется вторая повесть Николая Дубова «Огни на реке». В ней уже зрело и сильно проявлены черты индивидуального дубовского почерка — простота и несколько ироничная интонация, которая помогает писателю говорить о важном без назидательности, столь нелюбимой детьми.

Повесть «Огня на реке» написана свободно, раскованно, её лиризм лишен какой бы ни было сентиментальности. Писатель постарался сообщить свои заветные мысли о главном в жизни, он вёл разговор с читателем с полным доверием к нему… «Огни на реке» принесли Николаю Дубову настоящий литературный успех. Оценивая вторую книгу писателя, литературная критика видела секрет удачи писателя в сильной лирической струе, в живой поэзии картин детства, родной природы. От будущих произведений Дубова ждали развития именно этих качеств. Но новые произведения, написанные Дубовым, выявили другие, для многих неожиданные, особенности его творчества. А именно — активную гражданскую позицию, публицистическое вмешательство в проблемы, затрагивающие общество в целом.

В этих новых произведениях Николай Дубов открыто заявляет, что как писатель и гражданин он хочет, чтобы советский человек был не приживалой, а хозяином. Чтобы он не плыл по течению, не прятался за удобства послушания, а сам принимал ответственные решения. Такие люди составляют самую ценную часть общества, в них заложено его будущее. В романе «Горе одному», произведении бесстрашно откровенном и горьком, выведена целая галерея людей, которые, по убеждению Дубова, являются стержнем общества, его опорой и надеждой. Они самые разные по возрасту, биографии, социальной иерархии — от совсем молодого рабочего Федора Копейки до пожилого, прошедшего все испытания своего времени, директора завода Шерстнева, Всех их объединяет прежде всего отношение к правде. Они отдают себе отчет, что правда может быть фальсифицирована, использована для своекорыстия, безнравственных целей. Один из любимых автором персонажей романа, старый рабочий Василий Прохорович, говорит: «Правда-то правда… Только один на ней верхом, а другой норовит под ней ползком. Каждый хочет её по-своему взнуздать и в свою сторону повернуть…»

Для автора романа правда только одна — в её точном словарном обозначении: то, что есть, что было на самом деле… Стоит только эту правду попытаться приспособить к своим интересам, как она превращается в ложь. Молодой парень, только что вернувшийся из армии, Федор Копейка работает на заводе платным комсомольским работником. Он чувствует какую-то неловкость от того, что комсомольцы — на производстве, а он только около, рядом. «Он только ходит и уговаривает их быть передовыми… только призывает работать с энтузиазмом, а работают другие, а не он. Выходит, энтузиазм превратился для него в профессию, в службу, он получает деньги за энтузиазм». И Федор не дает себя уговорить. Он уходит к станку и только после этого, сроднившись с цеховыми ребятами, завоевав их доверие и признание, становится подлинным комсомольским вожаком.

Произведения Дубова при жизни часто встречали настороженно. Некоторых критиков смущала откровенность, с которой в этих книгах раскрывались суровые, часто неприглядные стороны жизни. Это смущение усиливалось и тем, что Дубов писал о детях, издавался массовыми тиражами для детей, словом, был — по распространенной терминологии — «детским писателем». И действительно, жизнь в книгах Дубова раскрывается с обжигающей правдой. Писатель безжалостно разоблачает людей, которые, прикрываясь правильными, часто святыми словами, творят черное дело. «Дядя Троша», к которому попадает осиротевший Леша — герой романа «Горе одному», — жулик мелкий, личность ничтожнал и жалкая, но философия его поразительно схожа с той, какую исповедуют люди, стоящие неизмеримо выше его на социальной иерархической лестнице. «Слово не рупь, его не жалко», — говорит дядя Троша. И поясняет: «Чтобы до грошей достигнуть, надо завоевать доверие. А как его завоевать? Через слова. Значит, для этого слов жалеть не надо».

Но точно так думает и поступает журналист Алов, готовый на черное говорить белое или на белое — черное, если ему это выгодно, если с помощью этого он сможет выдвинуться, сделать карьеру, стать членом Союза писателей… По сути своей ничем не отличается от жулика дяди Троши и безнравственного журналиста Алова Гаевский, сделавший карьеру от пионервожатого до работника отдела кадров большого оборонного завода. Гаевскому слова правильные, взятые из газет, нужны для того, чтобы властвовать над людьми. Пусть это будет мелкая власть, но ему необходимо ощущение того, что он в состоянии властвовать — даже в тех пределах, какие ему отведены поначалу скромным служебным положением.

Гаевский убежден, что должный порядок в этом мире охраняется только страхом перед наказанием, ибо людьми владеет порочное желание нарушить установленные порядки. Каждое отклонение от предписанного, классифицированного представляется ему почти преступлением. Философия эта отнюдь не бескорыстна. Убеждение, что все люди — потенциальные или действительные нарушители порядка, сразу же ставит его, Гаевского, над этими людьми. Ибо они нарушают, а он их изобличает, предупреждает, останавливает, хватает за руку…

В романе «Горе одному» Дубов тщательно исследует характер и биографию Иванычева — председателя цехкома механического цеха. Биография чрезвычайно характерная не только для Иванычева — для его времени. Со второго курса техникума, став комсомольским платным работником, он начинает восхождение вверх не в силу каких-то особенных талантов или коварных свойств характера. Напротив, Иванычев ровен, даже добродушен, он живет по принципу «живи и жить давай другим». И оказывается очень удобным. Исполнителен, с полуслова понимает, что хочет начальство, делает добро «нужным» людям, сам немало получает от их расположения. Конечно, при отсутствии каких бы то ни было способностей Иванычеву приходится претерпевать и жизненные крушения. И даже слететь с уютного и престижного кресла председателя горисполкома. Но Иванычев знает, что такой, как он, не пропадет, что он всегда понадобится. На таком месте, где не надо работать, а надо администрировать. Так он становится председателем цехкома, и ему ничего не стоит сломать жизнь молодому рабочему Алексею Горбачеву. Не по злобе своей — упаси боже! — а потому, что судьба парня его совершенно не занимает, ему важно лишь, как сам будет выглядеть перед тем начальством, которое всегда держит его «на плаву».

Николай Дубов исследует не одного Иванычева, не одного Гаевского, ему важны самые различные модификации людей, имеющих власть над другими и употребляющих власть во зло. И среди них совершенно не обязательно аморальные люди. Елизавета Ивановна Дроздюк не только не питает зла к детям, но убеждена, что делает всё, чтобы они выросли такими «как надо»: дисциплинированными, послушными, аккуратными. Она относится к детям рачительно и заботливо. Всё дело в том, что для неё дети — некий полуфабрикат, который следует довести до надлежащей кондиции, до пригодности жить в мире, где, по убеждению Елизаветы Ивановны, существуют четкие границы для мыслей, поступков, где люди разделены на тех, кто пасет, и на тех, кого пасут. Социальная опасность таких людей, как Дроздюк, заключается не только в том, что система запретов является для них главным руководством к действию, но и в том, что себя они рассматривают только в одном качестве — пасущих… И в помощники себе подбирают таких же. И таких же готовят себе в преемники.

В повести «Мальчик у моря» женщину, дабы спасти ей жизнь, необходимо немедленно доставить в больницу. Но единственный человек, у которого имеется машина, районный начальник, отвечает на просьбу отвезти больную: «Нет, не могу. Не имею права. Моё время мне не принадлежит, я на работе. В соседнем колхозе уборку заваливают, надо туда гнать, накачку делать… Изыскивайте местные ресурсы». С каким же негодованием подобный начальник отвергает упреки в том, что он — негодяй, человек без сердца и совести! Он убежден, что «накачка» — важнее человеческих дел, судьбы одного — и при том чужого — человека.

Для «самодура», как злобно называет этого начальника маленький герой повести Дубова, и для многих других подобных ему людей, характерно убеждение, что выше всего они ставят государственные интересы. В действительности же они называют «государственными» только свои личные, глубоко корыстные интересы. И для прикрытия этого годятся самые высокие понятия… То, что в народе названо «показухой», и есть выражение этой эгоистической, антинародной сущности.

В «Беглеце» дорожные рабочие не обманываются относительно своей халтурной деятельности. «Ремонт» дороги у них сводится к тому, чтобы засыпать выбоины, залить их непрочным раствором. Ничего, что первый же проехавший по дороге грузовик уничтожает все следы этой «работы». Сами они про себя говорят: «Артель напрасный труд…»

Но даже эти халтурщики в глазах Дубова выглядят намного привлекательнее тех, кого в романе «Колесо Фортуны» участковый милиционер Кологайда называет «бородатыми пацанами». Добродушный милиционер считает их этакими взрослыми детьми, которых с самого детского сада ведут по жизни за руку родители, родственники, знакомые. Писатель не разделяет мнение персонажа своего романа. Он усматривает в этих напористых, щеголяющих эрудицией людях социальную опасность. Особенно это касается тех, кто причисляет себя к «творческим работникам». Дубов считает, что тот или иной вид творчества они выбирают потому, что, как им кажется, «это кратчайший и легчайший путь к славе и деньгам, то есть, по их мнению, к удовольствию, а в своем праве на удовольствия они не сомневаются… Убеждения им с успехом заменяют трескучие фразы, а все чувства подчинены необъятному самомнению». Молоденький бородатый кинорежиссер мечтает нарваться на этакий сенсационный киносюжет, который его прославит и сделает известным… Заводской журналист Алов полагает, что, расхвалив в книжке липовые достижения молодого рабочего, он пробьется вверх, к положению писателя… И заводское начальство сознательно идет на вранье, чтобы выглядеть получше в глазах более высокого начальства…

В произведениях Дубова выведено много разновидностей «самодуров», карьеристов, приспособленцев. Но при всем этом никогда «антигерои», люди, олицетворяющие негативные приметы времени, не одерживают идейных, нравственных побед. Победа в конечном счете не за ними.

Так, герой романа «Горе одному» Леша Горбачев проходит через самые большие испытания, какие только могут выпасть на долю подростка, оставшегося сиротой, без близких, без всякой помощи. Но он не погибает от голода, холода, подлости, предательства — потому что всегда на пути его оказывается добрый и хороший человек. Парень, встретившийся ему на дороге, дал денег; моряк накормил; заведующая детским домом Людмила Сергеевна приютила; старый рабочий Василий Прохорович стал мудрым советчиком.

Необязательно, чтобы эти люди были главными героями произведения, они могут быть вспомогательными персонажами или проходить по периферии повести, но они являются своеобразными катализаторами добра, энергии, справедливости. В повести «Мальчик у моря» рыбак Жорка — человек с «нехорошей биографией», вспыльчивый и резкий, оказывается тем человеком, который согрел детскую душу подростка Сашука, опаленную несправедливостью, теплом понимания, сочувствия и доброты. В «Беглеце» шофер, которого зовут Сенька-Ангел, без раздумья приходит на помощь мальчику Юрке, который, не стерпев обиды и предательства родных, бежит из дома куда глаза глядят…

Николай Дубов принадлежит к тем писателям, которые — одни из первых — забили тревогу, увидев порок не менее страшный, чем бюрократизм. Этот порок — пьянство. Писатель попытался исследовать причины падения, уничтожения человеческой личности, подпавшей под власть бутылки с зельем.

В своей лучшей повести «Беглец», написанной в 1965–1966 годах, Николай Дубов пытается ответить на вопрос: «Зачем люди пьют?» Этот вопрос мучительно тревожит главного героя произведения Юрку, доброго, впечатлительного мальчика. Вокруг него почти все пьют. Близкие и далекие, хорошие и плохие. Пьет инвалид войны Роман Безногий, топящий в вине постигшую его трагедию: инвалидность, одиночество, полунищету. Пьет отец Юрки — слабый человек с неудавшейся жизнью. Пьют родственники и знакомые Юрки от того, что труд их лишен смысла. И даже самый привлекательный персонаж повести, Сенька-Ангел, о котором Юрка знает, что тот ничего не пьет, даже пива, проводив на поезд раздавленную горем и унижением женщину, потерявшую близкого человека, женщину, которую люди злобно унизили, обокрали, даже он — накормив голодного, подобранного им мальчика, заказывает себе стакан водки.

«Юрка во все глаза смотрел на него.

— Ты ж не пьешь! — сказал он.

— А ты и в самом деле думал, что я — ангел? — усмехнулся Семен… со зла выпил…»

Человек, которого Юрка спросил: «Зачем люди пьют?», — архитектор Виталий Сергеевич знает ответ на этот вопрос: «По разным причинам. Но в общем, какие бы ни были причины, — от слабости… зелие это одурманивает, одуряет, и человеку и он сам, и все окружающее видится не таким, какое оно есть на самом деле. Трусу кажется, что он герой, уроду и тупице, что он красавец и гений, все беды и несчастья — пустяками, море становится по колено… И так втягивается, потом уже без этого не может обойтись. Это прилипчиво, как зараза, как неизлечимая болезнь. И попросту — это трусливое бегство. Трусливое и бессмысленное — в бутылку. Из неё-то уж во всяком случае выхода нет. Только один — смерть…» Но сам, к сожалению, топит в вине своё достоинство, честь, чувство вины перед близкими. И его трагический конец видится читателю «Беглеца» не как случайная гибель во время шторма, а как бегство в смерть от того, куда его завела душевная слабость и трусость… Так кончает добрый, умный, интеллигентный человек. Жестокий урок! Но писатель не хочет и не может смягчать его…

Почти во всех произведениях Дубова остро ставится вопрос о взаимоотношении человека с природой. Дубов выступал в защиту природы и как публицист, до сих пор не потеряли актуальности его темпераментные статьи о судьбе Азовского моря, о хищническом и бездумном наступлении на природу в других регионах нашей большой страны.

В публицистических выступлениях Дубова немалое место занимали и экономические соображения, и забота о том, в каком виде получат землю и её богатство наши наследники. Но главное всё же Дубов видит в другом. По убеждению писателя, отношение к природе является некой лакмусовой бумажкой, определяющей социальное и нравственное лицо человека.

Человек не оккупирует природу. Представление о том, что природу следует завоевать, а следовательно, с ней надобно воевать — не только чуждо, но и ненавистно Дубову. По его убеждению, «завоевательское» отношение к природе не только приводит к хозяйственной катастрофе: эрозии почв, пересыханию рек, гибели лесов и животного мира. Самое страшное в том, что такое отношение глубоко безнравственно. Человек, рассматривающий природу как завоеватель, закономерно начнет оценивать и людей лишь как «природные ресурсы». Отсюда кратчайшее расстояние до таких негативных явлений, как социальная деформация общества, утрата моральных ориентиров.

* * *

Творчество Дубова последних десятилетий пришлось на время, которое мы сегодня определяем как застойное. В эти годы не поощрялась глубокая критика явлений социальной несправедливости. Предполагалось, что наше общество является обществом полной социальной справедливости, как и должно быть в стране, где социализм построен полностью и окончательно. А то, что он окончательно построен, — провозглашалось везде и всюду.

Дубов не участвовал в славословии и суесловии, чем страдали иные писатели. Он исследовал реальную жизнь и видел в этой жизни явления его глубоко тревожащие. Он видел не только материальное, но и социальное неравенство. Когда нарушался основной принцип социализма — «каждому но труду». На стройках, у заводских станков, на поле, в море самоотверженно трудились люди, зарабатывающие свой хлеб нелегким трудом. А рядом с ними находились и те, кто только притворялся работающими, которые халтурили, трудились «абы как» и жили не хуже, а, пожалуй, и лучше честных тружеников. А ещё были и те, которые хлебали полной ложкой из котла, наполненного результатами народного труда, ничего в этот котел не вкладывая. «Самордуи» самых различных модификаций изображены Дубовым со всей силой негодования и презрения. Писатель видит в них особенную социальную опасность ещё и от того, что рядом с ним живут дети и подростки, воспитание теснейшим образом связано со всем хорошим и плохим, что существует в обществе. И позиция писателя в этом важнейшем вопросе совершенно определенна. Целый ряд писательских отступлений в романе «Горе одному» посвящен мыслям Дубова об отношениях взрослых к детям. Он пишет: «Обнеся чертой то, что, по их мнению, составляет круг детских интересов, взрослые с помощью книг, нотаций и даже наказаний пытаются удержать в нем детей. Но черта существует только в их воображении. Дети непрестанно перешагивают её, а если им запрещают, делают это тайком. Родители пытаются оградить детей от узнавания множества вещей. Но дети видят и узнают всё. Они видят смерть и горе, узнают любовь и ненависть, подлость и благородство, низменные поступки и высокие взлеты. В сущности, человек уже в отрочестве узнает жизнь и все, что в ней происходит».

По убеждению Дубова не где-нибудь, а в семье происходит в ребенке формирование личности, осознание своей индивидуальности, там закладываются её нравственные основы, понимание границы между добром и злом. Но не меньшее значение он отводит школе. Ибо в школе происходит переход от детства к отрочеству. Дубов пишет: «Наступление отрочества — рождение сознания. Оно бесстрашно и беспощадно всматривается в мир — «Каков он?» — и в себя — «Зачем я?». В ответе на эти вопросы, в поисках истины и происходит взросление, обретение человечности.

Автор сурово критикует педагогику, считающую, что задача школы состоит лишь в том, чтобы подготовить детей к будущей «настоящей», взрослой жизни. Собственно говоря, такое представление о ребенке, как о некоем «полуфабрикате», ненамного отличается от того, что дядя Троша говорит Алеше Горбачеву: «Покуда ты не человек, а четвертушка». Дубов принадлежал к писателям убежденным, что детство является не состоянием куколки, из которой должна вылупиться красивая бабочка, а важнейшим и полноценным состоянием человеческой жизни. Без счастливо и увлекательно прожитого детства не состоится гармоничный человек! Впрочем, это убеждение разделяли и разделяют все выдающиеся советские педагоги. Один из основателей советской педагогики П.П. Блонский говорил: «Но мы до сих пор глухи к потребностям ребенка и нечеловечны. До сих пор школа — фабрика будущих людей, а не организация нормальной жизни ребенка в настоящем». На таких же убеждениях строится педагогика В. Сухомлинского — самого яростного противника запретов и наказаний для детей. «Если вы хотите, чтобы в стране не было преступников, — воспитайте детей без наказаний», — говорил он.

Взгляды Дубова на воспитание были построены прежде всего на личном жизненном опыте, на том, что видел в реальной жизни цепкий и прозорливый взгляд художника. И они соответствовали традициям передовой русской педагогики, взглядам лучшей части русской интеллигенции. Стоит вспомнить слова замечательного книговеда и просветителя Н.А. Рубакина: «Ребенок прежде всего человек, а не объект для педагогических манипуляций. За ним тоже необходимо признать своего рода гражданскую свободу и право на самоопределение, а не только вменять ему в обязанность довольствоваться тем, что ему дают г. г. старшие, слушаться в повиноваться им».

Значительная часть романа «Горе одному» посвящена исследованию жизни школьного коллектива, взаимоотношениям учителей и учеников, различных детских характеров. Герою романа, Леше, приходится сталкиваться не только с хорошим, но и с плохим, не только с добром, но и со злом. Что же является тем неосознанным компасом, который позволяет мальчику во всех сложных ситуациях, столкновениях с самыми разными людьми находить правильный, нравственный выход? Этим компасом является стремление к справедливости. По убеждению автора романа, эта черта самая главная, самая ценная в любом человеческом характере. Во всех конфликтах романа автор безоговорочно становится на сторону бескомпромиссного стремления юного человека к справедливости. Так происходит в столкновении шестиклассника Юрия Трыхно со своими товарищами.

Конфликт этот драматичен и по своему накалу и по последствиям. В романе целая глава посвящена истории падения и наказания Юрия Трыхно.

Старший пионервожатый Гаевский несложной и недоброй софистикой убеждает мальчика, что тот — ради блага для своих же товарищей — должен докладывать ему об их дурных поступках, чтобы пионервожатый мог вовремя предотвратить неприятные последствия. И Юра в глазах товарищей становится предателем. Гаевский использует неопытного мальчишку ради своих корыстных целей, не задумываясь, что у ребенка расшатывается костяк нравственных понятий, что он становится непрочным, ненадежным.

Исследуя жизнь детского коллектива, Дубов не жалеет самых жестких оценок для неумных, неумелых, неталантливых людей, профессионально занимающихся воспитанием. Он сурово говорит о плохих, схематичных книгах-руководствах для детей. «В сущности, это были не книги, а сборник задачек по поведению, примеров того, что нужно и похвально делать детям и что делать нельзя и не похвально. Придуманные мальчики и девочки совсем не похожие на тех, что были вокруг Лешки, прилежно решали эти задачки».

А пионерская организация? «На пионерских сборах тоже непрерывно говорили об учебе и дисциплине, только уже не взрослые, а сами ребята. То один, то другой пионер читал по тетрадке доклад на сборе, и о чём бы он ни был, дело всегда сводилось к тому, что нужно быть дисциплинированным и хорошо учиться. Пионеры непрерывно учили друг друга хорошему поведению и усердию. Помогало это плохо… слова эти были как бы сами по себе и не влияли на их поступки».

Вот где, по убеждению Дубова, начинается та раздвоенность, тот разрыв между словами и делами, за которыми следует моральная деформация не только отдельных людей, но и общества. И когда писатель перейдет от повествования о детстве и отрочестве героя «Горе одному» к рассказу о начале его юношеской, «взрослой» жизни, он развернет перед читателями неприглядную панораму жизни, где бюрократы, рвачи, равнодушные чиновники создают видимость деятельности. И любая попытка назвать то, что происходит, своим именем наказуется со всей безжалостностью, на какую эти люди способны. Конечно, не этим чинушам определять ход жизни. Работают заводы и фабрики, засеиваются и убираются поля, миллионы честных людей трудятся осознанно, не теряя своего человеческого и рабочего достоинства. Но с какой же силой тормозится продвижение вперед нашего общества!

Читателю нашего времени легче ответить на многие жгучие вопросы, поставленные в произведениях Дубова. Они обладают историческим опытом, они живут в такое время, когда гласность и демократизм, когда перестройка всей нашей жизни, в том числе и в науке и литературе, объяснили природу и причину застойных явлений, нарушение социалистических принципов в жизни советского общества. Не в характере Дубова было самоуверенно давать рецепты исправления подмеченных ошибок, нарушений, даже преступлений «Мы не врачи — мы боль», — говорил некогда Герцен о своей литературной деятельности. Но мы-то сегодня достаточно грамотны, чтобы знать: боль — одна из главнейших защитных функций организма. Произведения Николая Дубова так же, как произведения Федора Абрамова, Валентина Распутина, Юрия Трифонова и других советских писателей, обладают сильнейшей болевой реакцией на несовершенство нашего общества, на негативные процессы, происходящие в городе и деревне. В сочетании с серьезным исследованием проблем воспитания это качество прозы Дубова делает её современной и важной для читателей разных поколений.

Родина высоко оценила творческий труд писателя — в 1980 году он был удостоен Государственной премии СССР.

Лев Разгон

РОДНЫЕ И БЛИЗКИЕ

Светлой памяти

Веры Мироновны Дубовой посвящаю

Автор

Шевелёв грохнул кулаком по столу.

Стало так тихо, что безмятежное тиканье будильника показалось зловещим стуком метронома во время воздушного налета. Теперь все отвернулись от Димки и смотрели на него, Шевелева, а он молчал и смотрел на сына.

— Так уже было… однажды, — с трудом проговорил он. — Только ты, недоучка, этого не знаешь. Однажды отец, которого звали Ноем, собрал урожай на своем винограднике, выпил вина и заснул в шатре… А его сын указывал братьям на спящего отца и глумился над ним…

Шевелев поднялся. Идти ему было ещё труднее, чем говорить, однако медленно и грузно он пошел к Димке.

— Ты… ты что? — Димка отступил на шаг.

Шевелев подошел к нему вплотную.

— А звали этого сына Хамом, — сказал он и, не размахиваясь, резко хлестнул его по щеке так, что голова Димки дернулась. Шевелев ударил по другой щеке, и голова снова дернулась.

Глаза Димки округлились, лицо залилось краской.

— Ты сошел с ума… — проговорил он.

— А теперь пошел вон… Вон, я говорю!

Он снова шагнул к Димке. Тот дико метнул взгляд на сидящих за столом, выбежал и с громом захлопнул дверь.

— Ну, знаешь, — сказал Борис, — это переходит всякие границы…

— Ага… Границы переходит? Уходи и ты!

— Так нельзя, отец! Мы же не маленькие дети! И в такой день…

Шевелев распахнул дверь и стал у косяка, ожидая. Первой, стуча своими платформами, выскочила холеная Борисова кобыла. Для неё и траур был поводом расфуфыриться. Следом за женой пронес себя оскорбленно надувшийся Борис.

— Извини, Матвей, — сказал Шевелев.

Устюгов понимающе кивнул и, уходя, тронул его плечо рукой, не то успокаивая, не то прощаясь.

— Надо посуду помыть, — сказала Зина, — я сейчас.

— Не надо! — с нажимом сказал Шевелев.

Стекла Зининых очков брызнули ледяными искрами.

— Ну и сиди здесь как сыч один, — негодуя, сказала она и прошмыгнула мимо.

Сергей тоже встал:

— Мне что, ночевать к Борису поехать?

— Как знаешь.

— Ладно, видно будет. Пока пойду пройдусь.

Затворяя дверь, Шевелев увидел, что у него трясутся руки. Следовало всё убрать, хотя бы отнести на кухню грязную посуду с остатками поминального ужина, но он не стал ничего убирать, только сорвал с зеркала простыню — она раздражала, как бельмо. Дурацкий предрассудок… Это Зинаида всё старалась, чтобы было как у людей, чтобы всё как полагается…

Ему стало душно. Он вытер вспотевший лоб и открыл балконную дверь. В комнату ворвался всегдашний гул.

Этот гул с самого начала раздражал Шевелева, и однажды он пожаловался Устюгову. Тот осклабился своей улыбкой сатира, отчего по лицу его привычно зазмеились глубокие морщины.

— Ну, дорогой мой, это ты напрасно! По моему мнению, звук весьма назидательный. У меня на шестнадцатом он ещё явственнее. Вероятно, правильнее всего было бы сказать, что сама природа освистывает бетонные коробки, дело рук своего незадачливого венца творения. Но это было бы похоже на бесплодное критиканство… Поэтому, следуя за журналистами, которые любят выражаться красиво и торжественно, считай, что ты слышишь поступь НТР, величавый ход самого времени. Хотя, признаться, сам я тоже не чувствую ничего величавого в этом довольно противном завывании…

Раздражал Шевелева не только гул. Ему вообще не нравилась новая квартира на двенадцатом этаже. Конечно, здесь были все удобства, всё по-современному — горячая вода, мусоропровод и всё такое. И всё-таки «там» было лучше. Не только потому, что «там» был дом, где он родился и вырос, где прошла большая и, наверно, лучшая часть жизни. Это само собой. «Там» вокруг жили люди, которых он помнил и знал, сколько знал и помнил самого себя. «Там» был большой общий двор для нескольких домиков таких же ремесленников и работяг, каким был отец. Когда-то их разделяли заборы, в гражданскую войну все заборы пошли в топку, а больше их уже не ставили — привыкли обходиться так. Поэтому двор был огромен, как пустырь, по нему носилась горластая ватага ребятишек. Случалось, и дрались, и безобразничали, но они всегда были перед глазами, всегда можно было их хотя бы на время утихомирить, загнать домой, в крайности тут же, не сходя с места, поучить уму-разуму. Как ни были заняты хозяйки своими заботами и нескончаемой женской работой, всегда находилась минутка, чтобы пожаловаться на нехватку того или сего, осудить соседа, который начал слишком часто заглядывать в рюмку, похвастать редкими обновами. По вечерам двор служил клубом для отцов. Безмозглый «козел» тогда ещё не был в таком ходу, люди предпочитали разговаривать друг с другом, а не стучать костяшками.

Двор даже казался красивым, хотя, в сущности, ничего красивого в нём не было. Пустырь и пустырь. Три беспорядочно разбросанных дерева, самодельные, на врытых чурбаках, скамейки — вот и все радости. Зимой наносило сугробы, весной и особенно осенью стояла липучая, вязкая грязь, летом каждый порыв ветра вздымал пыль, окурки, всякий сор кружил по двору и швырял в окна.

Здесь до двенадцатого этажа сор не достигал. Здесь не было и двора, а большие промежутки между домами были безлики и пусты — их сплошь занимали одинаковые газоны, аккуратно разлинованные асфальтовыми дорожками. Дети здесь не играли и не бегали — дворники ругали и гоняли их, чтобы не топтали газонов, пока не отучили. Да всё равно с шестнадцатого или даже девятого этажа своего Алешку или Витьку не разглядишь, до него не докричишься, следом за ним не побежишь. И дети постепенно уходили из-под родительского надзора — где-то бегали, играли, и у них начиналась своя, отдельная жизнь. И у взрослых тоже.

Им ещё повезло. Весь их квартал объявили подлежащим срочному сносу, чтобы освободить место для постройки института. Горевать в общем-то не стоило. Старые, неказистые домики и домишки места занимали много, а жилья было мало. Тесно жили. Сначала никаких норм площади на человека не существовало, потом нормы появились, но жилплощади от этого не прибавилось, прибавлялось только население — женились, плодились и ютились как придется. Однако кое-кто пытался протестовать, жаловаться. Не помогло. Решение было спущено свыше, стройка института была срочной, и квартал снесли. Всех жителей скопом переселили в только что отстроенные дома на Русановке. Так и получилось, что бывшие соседи и на новом месте оказались соседями, иногда даже более близкими — через лестничную площадку, через этаж или подъезд. Только это не сблизило, а отдалило друг от друга. Не стало двора — места постоянных встреч и неторопливых бесед. Теперь сталкивались только случайно, на ходу — в гастрономе, булочной, у подъезда. С грузом в руках или в скоростном лифте много не наговоришь. «А, сколько зим!» — «Как жизнь?» — «Нормально». — «Ну, привет!» И каждый спешил в свою сторону, в свою теперь уже не коммунальную, а отдельную клетку. Так постепенно отчуждались, отдалялись соседи от соседей, друзья от друзей, дети от родителей…

Единственное здесь хорошо — неоглядный простор. Он разверзался сразу за балконом, через всю Дарницу, левобережную низину островов и протоков вплоть до высокого коренного берега, который отсюда не казался ни крутым, ни высоким. Десять-пятнадцать лет назад с Петровской аллеи здешние места виделись перемежающейся песчано-зеленой пустошью, которая пепельной дымкой уходила за горизонт. Теперь всё пространство было аккуратно выложено бесчисленными белыми кубиками, прямоугольничками домов. Кварталы, как шеренги, выглядывали друг из-за друга, и даже горизонт стал ломаной линией многоэтажных и высотных силуэтов. По вечерам все шеренги вспыхивали мириадами, сплошным половодьем огней до пределов, каких никогда не достигало настоящее весеннее половодье. Впрочем, после того как выше Киева зачем-то построили электростанцию-перевертыш, не стало и прежних половодий. Водохранилище то накапливало воду, то выпускало…

Шевелев вдруг ужаснулся самому себе. Что это такое?! Только что схоронил жену, набил морду сыну… Черт с ним, с сыном, от него не убудет… Но ведь умерла Варя! Варя умерла!.. А у него в голове какая-то собачья труха — старый двор, соседи, дома, огни, до которых ему нет никакого дела, будь они прокляты… И вообще — до чего может быть сейчас дело, если умерла Варя! Умерла!.. А он, старая скотина, стал бесчувственным поленом или, может, просто спятил?

Сердце будто споткнулось, дыхание перехватило. Ну вот, пожаловала родимая… И почему такое гнусное название — грудная жаба? Неужели люди на самом деле верили, что в груди сидит какая-то жаба и душит человека? А в груди ничего нет, даже сердце не болит, только горло сжимает всё туже и дышать всё труднее. Должно быть, при этом от натуги округляются, вытаращиваются глаза, и Варя всегда ужасно пугалась: ей казалось, да и все так считают, что это от страха смерти. А он никакого страха не испытывал. Просто становится всё труднее дышать, вот и всё…

Вцепившись в подлокотлики плетенного из лозы кресла, он широко открытым ртом с натугой, со стоном и хрипом втягивал воздух. Глотки становились всё меньше и короче. Ещё минута-другая, и не хватит больше сил ни вдохнуть, ни выдохнуть… И нет рядом Вари, нет никого, кто бы заметался в панике, бросился вызывать «Скорую»… Может, и лучше, что никого рядом нет, никто не увидит?.. В конце концов, днем раньше, днем позже — когда-то ведь это случится… А тогда будет почти как в красивой сказке, читанной в молодости: они жили долго, счастливо и умерли в один день… Если по правде, то не так уж долго и не слишком счастливо. Ну, хотя бы последнее условие будет почти соблюдено. Почти… Всегда и во всём только «почти», ничего полностью и до конца…

В кармане лежали тубы с валидолом и нитроглицерином, но он не сделал попытки достать их. И всё равно не состоялось даже последнее условие сказки — дышать стало легче. Всё тише стали хрипы и свист при вдохе, пока не исчезли совсем. Сами собой расслабились пальцы, судорожно сжимавшие подлокотники. Всё. Пока пронесло…

Вот только страшно пересохла глотка. Шевелев ощущал, что горло и даже язык стали шершавыми от сухости, но сил, чтобы подняться и выпить воды, не было, и он сидел в оцепенелом бездумье, глядя на бесчисленные мережи освещенных окон, которые начали уже заметно редеть.

Нет, он не спятил и не превратился в полено. Так уже бывало прежде, когда раздражалась катастрофа. Солдат на войне всё время под прицелом. В любой миг — шальная пуля, снаряд, осколок, и человек переставал быть, не успев ничего почувствовать и подумать. Совсем другое, когда не внезапно, вдруг, а явственно и отчетливо ты видишь свою смерть, знаешь, что от неё не увернуться и не скрыться, она неотвратимо надвигается на тебя, и каждый твой шаг — шаг ей навстречу… Так было в злосчастном сорок первом, потом в сорок четвертом. И тогда тоже охватывали, наступали не страх, не паника, а какое-то оцепенение чувств, душевная немота. Черт его знает, должно быть, это какая-то защитная реакция организма, что ли?.. Потом приходили и ужас, и отчаяние, боль обо всём, что было, и обо всём, чего не было и уже никогда не могло быть, не будет, потому что не будет его самого… Но это потом, а сначала думалось не об этой неизбывной, непоправимой беде, а о чём-то несравненно менее важном или даже совсем неважном, чтобы — пусть на самое короткое время — отодвинуть, заслониться от того, на что обречен и от чего спасения нет и быть не может…

В комнате послышалось осторожное звяканье посудой. Вернулась Зина? Вряд ли, у неё коротких обид не бывает. Недели две теперь будет разжевывать оскорбление… Значит, вернулся Сергей. Молодец, к Борису всё-таки не поехал. Ну что ж, хотя бы один из троих…

Верхний свет в комнате потух. Шевелев посидел ещё, чтобы дать Сергею время уснуть. Однако в комнате Сергея не оказалось. Значит, поставил себе раскладушку в кухне. Постель на тахте была приготовлена, над ней у изголовья горела настенная лампочка. Рядом, на тумбе, стоял стакан чая.

«И об этом не забыл», — растроганно подумал Шевелев и жадно выпил холодный чай. Может, в самом деле лечь? Двое суток без сна и всё время на ногах… Но он тут же понял, что сна не будет, а начнется невыносимая мука воспоминаний, и снова вышел на балкон.

Погасли аккуратные мережи окон в жилых домах, исчезли сдвоенные светляки автомашин, остались только поредевшие пунктиры уличных светильников. В их зеленоватом холодном свете безжизненные прямоугольники кварталов напоминали какой-то нелепо громадный макет. Да, именно макет, какие так любовно лепят теперь они, проектанты. Виды с птичьего полета… А люди смотрят на дома не с птичьего полета, а с земли, по которой пока не разучились ходить. Должно быть, поэтому такие красивые в макетах проекты превращаются в унылые, наводящие тоску коробки, когда становятся домами…

Господи, да что ему до этих коробок и проектов?! Ага, дело не в них, конечно. Дело в предположениях, ожиданиях и в том, во что они обращаются потом. О коробках пускай думают архитекторы. С него хватит сыновей. Вот три сына. Сколько было радости, восторгов, какие были чаяния и надежды! Сбылись? Нет. Ни одна. Начать с того, что ни один не похож на него самого. Ну, это, положим, беда небольшая… Не такой уж он образец для подражания. В юности, как водится, были планы и мечтания. Не то чтобы честолюбивые — кет, честолюбцем он никогда не был… Тщеславие? Пожалуй, случалось. И его ненадолго хватало. В общем, мира не потряс и пороха не выдумал. Заурядный инженер в заурядной проектной конторе. Вот и всё. Только, может, и достоинств, что никогда не пыжился, не корчил из себя фигуру, какой не был. В общем, как принято говорить, обыкновенный, средний человек. Не всем быть гениями и даже талантами. Они редки, таланты-то. Много ли он встретил талантов за свою жизнь? Раз, два и обчелся… Так что ребятам он не был примером и образцом. И что вообще за чушь, будто дети должны повторять своих родителей, быть на них похожими?! Но как могло получиться, что они и друг на друга не похожи? Если б не фамилия и некоторое внешнее сходство, можно подумать, что они вовсе и не братья — ничего общего, ничего похожего. Как, почему это произошло?

— Ты так и не прилег? — Сергей стоял в распахнутой двери уже одетый, с еще мокрыми от душа волосами.

— Не могу. Я, должно быть, тут сидя подремал.

Он видел зарождение и разлив утреннего света, первые отблески солнца на Лаврской колокольне, первые игрушечные автомобильчики, побежавшие по игрушечно-макетным улицам, а потом уже непрерывные их вереницы Он видел и не видел ничего… Прошлое — и давно минувшая юность, и наступившая потом зрелость, все мимолетные радости, все беды, несчастья, по каким волокла его судьба, характер или обстоятельства, и прошлое совсем недавнее — всё это обступило сразу, отодвинуло и заслонило то, что было перед глазами.

— Пойдем позавтракаем. Я там соорудил из остатков.

— Ты ешь, мне не хочется. Я чаю только выпью.

— Ну хоть что-нибудь проглоти. Нельзя при такой язве оставаться с пустым желудком.

— Ладно, пойдем кормить язву…

Кусок холодного мяса был похож на лепешку из отрубей, какие довелось есть в детстве во время голода.

— Я — в Аэрофлот, — сказал Сергей, — попробую взять билет на завтра. И на почтамт зайду.

— Уже на завтра?

— Надо. И чем я могу тебе помочь?

Шевелев покивал:

— Ничем, разумеется. Ты только долго не шатайся. Надо бы всё-таки поговорить.

— У меня к тебе тоже разговор есть. Я по-быстрому.

Вернулся Сергей с кастрюлей в авоське и, улыбаясь, поставил её на стол.

— Это ещё что?

— Тётя Зина. Говорит, стояла в подъезде не меньше часа, ожидала соседей, чтобы передать. Бульон или что-то в этом роде. Для твоей язвы. А ты заботницу топчешь.

— Такую затопчешь… Засунь этот язвенный харч в холодильник, и поехали.

Они спустились в метро, вышли на станции «Днепр» и свернули по Петровской аллее вправо.

— Когда все вы разбежались и мы с мамой остались вдвоем, то изредка — раз или два в год — устраивали себе такой мини-праздник. Мама ничего не готовила, и мы ехали обедать в «Кукушку». При тебе она уже была или ещё нет?

— Не знаю, я тогда в рестораны не ходил.

— Ресторан не ахти какой, но маме нравилось, что на открытом воздухе.

Павильон не переменился, над круглой конусной крышей его, как всегда, торчала неуклюже изогнутая неоновая трубка, отдаленно напоминающая птицу, сидящую боком.

Через павильон они прошли на открытую площадку над самым обрывом, и Шевелев досадливо помянул черта.

В эту пору дня посетителей всегда было мало, но последний столик в левом углу площадки — любимое Варино место — был занят. За ним, подперев скулу кулаком, сидел лысый мужчина.

Шевелев подошел ближе, чтобы глянуть на столик — может, посетитель уже пообедал и скоро уйдет? Тот отнял кулак от скулы и оглянулся. Это был Устюгов. Он несколько секунд отчужденно смотрел на них, словно не узнавая, и только потом сказал:

— А… Привет, привет!

— Ты-то как здесь оказался? — удивился Шевелев.

— А что, нельзя?

— Придумал!.. Просто у нас это, можно сказать, семейная традиция, а ты — как-то неожиданно…

— Считай, голос сердца, — усмехнулся Устюгов. — Телепатия теперь в моде, вот я и шагаю с веком наравне… Кстати, не секрет, когда вы её завели, свою традицию?

— Где-то в шестидесятых.

— М-да… — усмехнулся Устюгов. — Приоритет неоспоримый. Ну что ж, не буду нарушать ваш семейный ритуал, празднуйте свою традицию.

— Да чем ты можешь нарушить? И традиция-то была у нас с Варей.

— Не уходите, Матвей Григорьевич, — сказал Сергей, — может, меня поддержите.

— В чём?

— Не сразу, потом.

— Ты что это, — сказал Устюгов, увидев, что Шевелев налил себе водки, — «эй, гусар, пей вино из полных чар»? А потом?

— Потом будет видно. Пока мне хоть что-то надо проглотить — двое суток в глотку ничего не лезет… Когда у тебя самолет?

— Завтра, в двенадцать сорок, — сказал Сергей.

— Уже? — спросил Устюгов. — Почему такая спешка?

— Пользы от меня здесь никакой. А там — дело.

— А чем ты, собственно, занимаешься? Вообще-то я знаю, ты биолог, но это настолько общо, расплывчато…

— Я изучаю моллюсков, точнее, цефалоподов, то есть головоногих. Наука эта называется теватологией.

— Моллюски, головоногие… Должно быть, иметь с ними дело не слишком приятно? Это всегда что-то мокрое, скользкое и холодное?

— Вы думаете, иметь дело с мокрым, скользким и теплым приятнее? А этим ведь постоянно занимаются хирурги, копаясь в человеческих внутренностях. Дело привычки и пристрастия.

— Привычки, я ещё понимаю. Ну и потом — любознательность, научный интерес, но пристрастие к головоногим?

— Даже привязанность. Тем более что они на неё отвечают взаимностью.

— Представляю — нежно привязанная каракатица! Ты, оказывается, юморист. Какие могут быть привязанности у безмозглых тварей?

— Вы ошибаетесь, Матвей Григорьевич… И вообще, извините, но, кажется, у вас на этот счет больше предрассудков, чем познаний… Вы знаете, что они мокрые, скользкие, потом детские сказки из «Тружеников моря» Гюго, из Жюля Верна о гигантских спрутах, которые нападают на людей, даже на корабли, и утаскивают их в пучины моря… Вот и всё, если не считать консервированных кальмаров, которыми у нас безуспешно пытаются подменить крабов.

— М-м… Пожалуй, да. В тавтологии я ещё разобраться смогу, а в теватологии не силён, нет.

— Вы говорите — «безмозглые». А это совсем не так. У них большой и развитый мозг. Интеллект и совершенство их организма так велики, что некоторые исследователи считают головоногих приматами моря, подобно тому, как приматами суши считаются человек и человекообразные. У них великолепная память, они способны учиться и очень быстро, конечно, не читать философские трактаты, но, скажем, различать геометрические фигуры, играть с человеком, испытывать к нему — иначе это не назовешь — род привязанности. У них огромные глаза, пугающе похожие своим выражением на человеческие. Наконец, осьминоги поддаются гипнозу, а больше на это не способно ни одно морское животное. Попробуйте загипнотизировать рыбу, например…

Шевелев механически жевал и глотал, солил и перчил еду, но она всё равно не имела никакого вкуса. Всё было не то. Не тем было и всё окружающее. Неузнаваемо изменилось застроенное Заднепровье, через реку перемахнули новые мосты, и сама река стала словно меньше, такая теперь была на ней буксирная, баржевая и лодочная толчея. Голоса сына и Устюгова звучали в отдалении. Он слушал и не слушал, о чём они говорили.

— М-да, — сказал Устюгов, — чудеса в решете, или ещё одна иллюстрация к душеспасительному завету: век живи, век учись…

— Это ещё не самое удивительное, — продолжал Сергей. — Осьминог вообще поразительное животное. У него три сердца. И не метафорически, как говорили об аристократах, а на самом деле голубая кровь. У них самый совершенный движитель — реактивный. Однако самое примечательное, должно быть, — как они оберегают потомство. Отложив яйца, осьминожица остается охранять их и уже не покидает ни на секунду. Она все время подгоняет к ним свежую воду, свирепо набрасывается на всех, кто пытается приблизиться, и в этих заботах перестает есть. Даже если ей подсовывать пищу, она отбрасывает её как сор, который может повредить яйцам. И когда маленькие осьминоги появляются на свет, мать уже настолько обессилена и дряхла, что ей остается только умереть. И она умирает. Оказалось, это не сознательное самопожертвование и не генетически унаследованный инстинкт. Исследователи установили, что возле глаз у осьминога находится особая железа. Она воспринимает свет независимо от глаз и, когда интенсивность света и, стало быть, все прочие условия становятся самыми благоприятными для размножения, выделяет какой-то гормон, который приводит в действие весь механизм размножения. Но одновременно он убивает у осьминожицы самый сильный животный инстинкт — стремление утолить голод. Так, условно говоря, гормон продления жизни в потомстве оказывается для матери гормоном молниеносной старости и смерти. Профессор маленького университета в городке Вэлдхэм в штате Массачусетс удалил у осьминожицы глазную железу сразу после того, как она отложила яйца. И произошло чудо. Не стало рокового гормона, осьминожица, как и полагается, о яйцах заботилась, но есть не перестала. Более того, она перестала стареть!.. И когда детеныши появились на свет, она вернулась к обычному образу жизни. Вэлдхэмский профессор продлил ей жизнь.

— А всё это не из области ненаучной чепухи, которая выдается у нас за научную фантастику?

— Вот, — сказал Сергей и положил перед Устюговым телеграфный бланк.

Устюгов прочитал вслух:

— «Киев. Почтамт. Востребования. Шевелеву Сергею Михайловичу. Сигма начала есть. Пермяков». Ничего не понимаю.

— Я, как и вы, усомнился и решил повторить вэлдхэмский опыт. Сигмой я назвал свою подопытную осьминожицу и оперировал её за три дня до телеграммы о смерти мамы. А Пермяков мой помощник.

— Выходит, опыт удался?

— Окончательно выяснится позже, но, по-видимому, удался.

— С успехом тебя!

— Не надо преувеличивать. Успех не мой, я только повторил чужой опыт. Но и это полезно. Сделанное своими руками всегда дает больше пищи для размышлений.

— Теперь понятно, почему ты так рвешься домой… А ну-ка, вот так, положа руку на сердце, — ты счастлив?

Сергей улыбнулся. Устюгов думает о Сигме. Сигма — это, конечно, важно, очень важно… Закинув сплетенные пальцы на затылок, он смотрел, как осторожно идет «Ракета» мимо Труханова острова, как, миновав пляжную россыпь тел, набирает скорость, приподнимается над водой и от стоек подводных крыльев взлетают сверкающие на солнце косые фонтаны. Он смотрел на летящую в радужном ореоле «Ракету», но видел не её, а Ингу… Изо всех сил она бежит от крыльца к калитке палисадника навстречу ему, струится и трепещет её платье, вьются волосы, солнце светит ей в затылок, и вся она, и платье, и волосы в ореоле света. Она не бежит, а летит — и кажется, что её несет этот сияющий ореол, — подбегает и, потеряв дыхание, припадает к нему. На мгновение. Только на мгновение отстают от неё катящиеся кубарем Пашка и Петька. Вот уже каждый хватает его за ногу, молотит по ней кулачишками, и, задрав конопатые мордасы, они кричат:

— Папа! Ну, папа же!

Они требуют ритуального «колеса встречи». Портфель и чемоданчик отбрасываются в сторону. Он хватает одного и, положив животом на руку, переворачивает так, что голова и ноги делают полный круг. Потом второго. Они визжат от притворного ужаса и восторга. Потом краткая, но крайне воинственная стычка за право нести портфель, пока он не командует: «Вместе!» Портфель велик, им с трудом удается нести его, не чиркая по земле; сопя и напыжившись, они волокут его к дому и поминутно оглядываются — не исчез ли он, не растаял ли вдруг и видит ли, как они стараются… Он обнимает Ингу за плечи, и они идут следом за близнецами… Сколько? Уже восемь лет женаты, а всё — как в первый день… Разве это расскажешь?

— Да, — сказал Сергей. — Наверно, да. Счастлив.

— Стучи скорей по дереву, поскольку мы уже преодолели все родимые пятна проклятого прошлого, а также предрассудки… — Устюгов постучал по столу и приподнял скатерть. — Ну, конечно, теперь и дерева не найдешь — всюду железо или чертова пластмасса… Ничего не попишешь: тебе действительно придется полагаться на научное мировоззрение… И что — всё безоблачно, никаких неприятностей?

Сергей засмеялся:

— Ну, какое может быть счастье без неприятностей? Англичане говорят, что в доме у каждого в шкафу свои скелеты… У меня, к сожалению, не скелет, а цветущего здоровья мужчина — номенклатурный дурак, назначенный к нам начальником. Его распирают энергия и жажда славы.

— Он мешает работать?

— Как раз наоборот: он жаждет помогать. Но это, в общем, одно и то же. Он жаждет всё организовать и превратить в мероприятия, приуроченные к датам или ещё к чему-либо. Поставить исследования на поток, запланировать открытия и перевыполнить план выпуска научных трудов.

— Ну, и как вы?

— Пока справляемся. Слушаем его пламенные призывы, с неизменным подъемом голосуем, принимаем обязательства и — занимаемся своим делом. А он ездит по форумам и симпозиумам.

— М-да, фигура знакомая. Как говорится, носить не переносить… Слушай, Сергей, а зачем, собственно, нужно, чтобы каракатица жила долго?

— Никто не собирается превращать каракатицу в долгожительницу, — улыбнулся Сергей. — Биологи хотят познать причины и весь механизм старения живых организмов. Если удастся его узнать, быть может, откроется возможность и управлять этим механизмом, отодвигать старость. У головоногих обнаружили железу, выделяющую гормон старения, потому ими и заинтересовались.

— То есть ты полагаешь, что эта самая железа ускоренного старения заложена не только в твоих каракатицах, но и в других организмах? Что ж, вполне возможно. Природа — штука беспощадная: исполнил свою функцию и марш-марш на удобрение… Тогда, может, и в человеках заложена такая хреновина, которая заставляет их слишком поспешно стареть?

— Не знаю. Пока этого никто не знает. Но — не думаю… Человека старит не железа, а обстоятельства жизни. Люди так умеют отравить друг другу жизнь, что укорачивают её себе и другим без всяких специальных желез…

Шевелев поднял голову, в упор посмотрел на сына:

— Вот, ты сам заговорил об этом… Ты меня осуждаешь?

— Ты о чём?

— О вчерашнем. И вообще.

На скулах Сергея обозначились бугры. Он снова посмотрел в сторону моста Патона — «Ракеты», конечно, и след простыл, от моста, буравя тупым носом воду, вверх по течению шла самоходная баржа.

— Я не судья тебе, отец, — ответил Сергей. — Что касается этого балбеса Димки, я, наверно, сам бы его вздул. Только раньше и основательнее.

— Ты за домострой? — спросил Устюгов. — Его ещё до революции считали допотопным.

— Я за дом. Дом должен оставаться священным. В доме вырастают, из него уходят — это закономерно. Ты вырос — создавай свой дом. Но прежний, в котором ты вырос, нельзя превращать в заезжий двор, в свалку для своего душевного мусора… Впрочем, Димке никакая выволочка не поможет, пока жизнь не трахнет его мордой об стол… Только тогда будет поздно. Их много развелось, таких любителей приятной жизни. Иной поседеет, облысеет, а всё порхает, всё порхает. Эдакие седенькие, лысенькие мальчики…

— Надеюсь, ты не о присутствующих? — осклабился Устюгов и нежно погладил свою просторную лыину.

— Так ведь вы не порхаете, Матвей Григорьевич… А судить тебя? За что? О твоих отношениях с мамой я не знаю ничего. И вообще в этом не могу быть судьей. Ты сам? Ты всегда был для меня образцом. Ты воевал, я гордился этим и хвастал твоим орденом и медалями. Вы же не знаете, как мальчишки хвастали друг перед другом заслугами своих отцов… Когда ты вернулся из армии, сколько я помню, ты всегда работал как вол, чтобы обеспечить семью. Этим я тоже гордился и старался стать на тебя похожим… За что же мне судить тебя? Если на то пошло, я сужу не тебя, а себя. За то, что был мало внимателен к маме. Это не только моя вина, а, кажется, общая и неизбежная беда — дети уходят, у них появляется своя любовь, другая, отдельная жизнь, и она заслоняет, отодвигает прошлое. Всё меньше остается времени, чтобы вспомнить о матери, которая помнит о тебе всегда, дать ей почувствовать, что её тоже помнят и любят. В этом я виноват, как многие. Но не только в этом. Я не дал ей сделать живительный глоток молодости. Внуки — это ведь для бабушки возвращение в молодость, когда её собственные дети были такими же маленькими и беспомощными. И она как бы заново проходит тот счастливый промежуток жизни, который уже когда-то прошла…

— Боюсь, — сказал Устюгов, — боюсь, твои чувствительные построения в наш практический век отдают некоторой маниловщиной. «Глоток молодости», о котором ты так трогательно говорил, слишком часто оборачивается тем, что бабушка становится нянькой для внуков и заодно домработницей для дорогих деток…

— Нет, нет, — засмеялся Сергей, — у нас нет. Инга бы ничего подобного не допустила.

— Что теперь об этом говорить… — сказал Шевелев.

— Об этом, конечно, поздно. И я хотел говорить не о маме — о тебе.

— А что обо мне?

— Что ты собираешься делать?.. Я понимаю, бестактно говорить об этом на следующий день после похорон, но другой возможности не будет, а в письмах о таких вещах не договоришься… Мы давно в разброде. Теперь мамы не стало… Не трудно ли тебе будет? Я понимаю, у тебя есть друзья, знакомые, вы, конечно, встречаетесь…

— Теперь всё реже — стары стали, да и повымерли: кто на войне уцелел, тех она потом догоняет…

— Сколько бы их ни было, они семьи не заменят. Они придут, поговорят и уйдут, и ты снова останешься один. Я уж не говорю о всяких бытовых делах… Конечно, тетя Зина тебя не оставит. Вон вчера смертельно оскорбилась, а сегодня бульон все-таки принесла. Но и она ведь не девочка, ей тоже всё это уже трудно… Короче говоря: не переехать ли тебе к нам? Мы не роскошествуем, но ты будешь иметь отдельную комнату — так называемый кабинет мне попросту не нужен, хватит институтской лаборатории. Захочешь общаться — пожалуйста, не захочешь — делай что хочешь: читай, спи, гуляй, лови рыбу, если любишь… Инга? Я ещё не встречал человека, который бы к ней плохо относился. Думаю, и ты с ней поладишь. Ну, про моих сорванцов нечего и говорить. Они немедленно станут твоими телохранителями, рабами и кем ты только захочешь… Живем мы тихо, скандалов у нас не бывает.

— И как вы этого достигли? — спросил Устюгов.

Сергей засмеялся:

— Путем полной и безоговорочной капитуляции. У нас царит безусловный матриархат. Мужское население ведется по жизни нежной и трепетной рукой, но в случае надобности на ней мгновенно обнаруживается ежовая рукавица… А в общем, спасает чувство юмора. Когда Инга чем-то недовольна, она начинает изъясняться чрезвычайно торжественно и высокопарно. При её курносости, некоторой конопатости и округлых щеках с жизнерадостными ямочками это создает изрядный комический эффект. Ей самой становится смешно, так смехом всё и гасится…

— Ну что ж, — сказал Устюгов, — видимо, демон-искуситель до них ещё не добрался и не подсунул рокового яблока с древа познания добра и зла. Вполне райская жизнь. Соглашайся, Михаила, пока не поздно.

— Вы обращаете всё в шутку, а я надеялся, что вы поддержите меня, посоветуете отцу поехать к нам.

— Дорогой мой, — сказал Устюгов, нежно поглаживая лысину. — Советы дают из тщеславия, чтобы потом, когда их не выполнят, торжествовать и кричать: «Ага, а я говорил, я говорил!..» Принимают же советы для того, чтобы потом было кого винить в неудаче. Поэтому я никогда не даю советов. Только однажды я советовал твоему отцу, даже требовал не спасать меня. Он не послушался, и я не уверен, что впоследствии об этом не пожалел…

— Ну что плетешь? — сказал Шевелев.

Устюгов отмахнулся от него.

— Если же говорить всерьёз… то не в порядке совета, а так, умозрительно… Никуда не денешься — мы с ним уже попросту старые грибы. И если развить это уподобление, то держимся только до тех пор, пока цела незримая грибница привычек, быта, воспоминаний и каких-то привычных обстоятельств, которые эти воспоминания сохраняют и поддерживают. И стоит оборвать эту незримую грибницу, как человек, подобно твоим каракатицам, скоропостижно стареет… С летальным исходом, как говорят врачи, — сардонически осклабился Устюгов.

— Вот уж не ожидал от вас, — сказал Сергей. — Я биолог, но и то терпеть не могу никаких аналогий и параллелей подобного рода. Ни антропоморфизма, ни зооморфизма. Человек не гриб, если сам себя таким не делает. Люди всегда были легки на подъем, а сейчас больше, чем когда-либо. Колесят по всему миру, и ничего с ними не делается.

— Но они возвращаются домой. Ты сам сказал, что ты за дом.

— Да, за дом, но не пустой. Четыре привычные стены — разве это дом? И скажите, чем поможет отцу ваша эта незримая грибница, если ночью ему вдруг станет плохо? «Дома и стены помогают» — это красивые, но пустые слова. Помогают люди. Надо, чтобы рядом были близкие. А Инга, между прочим, врач, и, кажется, неплохой… И что же хорошего — он будет неизвестно зачем сидеть здесь, а я там непрестанно беспокоиться о нём?

Устюгов усмешливо посмотрел на него и отвел взгляд. Сергей почувствовал, как у него загорелись мочки ушей. Получалось, что он заботился не столько об отце, сколько о своём спокойствии, во всяком случае не только об отце.

— В конце концов, — сказал он, — приезжай, поживи, осмотрись. Понравится — останешься, нет — дорога обратно не заказана. А от воспоминаний никуда не уедешь, они везде останутся с тобой.

— Что ж, это мысль, — сказал Устюгов. — Поехал, пожил там, надоело — вернулся, здесь надоело — снова туда… Это даже ново в семейной практике — так сказать, кочующий дед, или, по аналогии с налетами авиации во время войны, челночный дед…

— Вы подумали, — сказал Сергей Устюгову, — будто я не столько забочусь об отце, сколько о своем спокойствии. А я начинаю подозревать, что, высмеивая мое предложение, вы тоже не бескорыстны.

— О чём я подумал, я не сообщал… Но ты совершенно прав. Я действительно не хочу, чтобы твой родитель сбежал из Киева. И мотивы мои откровенно, даже бесстыдно эгоистичны. На кого мне тогда обрушивать ниагары моего суесловия? Я попросту захлебнусь, утону в нем… А твой отец окончательно отвыкнет от человеческой речи, ибо, как ты мог заметить, даже под моим благотворным влиянием он не стал разговорчивым…

— Что ж ты молчишь, отец?

— Так ведь это не завтра, — сказал Шевелев. — Я подумаю…

Уже уходя на кухню, где он снова поставил себе раскладушку, Сергей остановился в дверях:

— Это правда, что ты спас Устюгова? Почему никогда об этом не рассказывал?

— А что тут рассусоливать? Дотащил до медсанбата, вот и всё…

— Ну-ну, — улыбнулся Сергей, — у тебя прямо страсть все дегероизировать. Мемуарист из тебя не получится.

— Их без меня хватает.

Сергей уговорил отца не ездить в Бориспольский аэропорт, и Шевелев проводил его только до Аэрофлота на площади Победы. Оттуда в аэропорт шли специальные автобусы.

У подъезда дома, сидя в своей двухцветной «Ладе», его ожидал Борис.

— Наконец-то, — сказал он, — а то я уже собирался уезжать.

— Давно ждешь?

— Почти час.

— Как же ты во время работы?

— А я — начальство. У начальства день ненормированный.

Он тщательно запер машину и, крутя в пальцах ключ зажигания с каким-то замысловатым брелоком, пошел следом, к лифту. Вчерашней надутости не было и следа. Неприлично было бы раздувать это, в сущности, пустяковое дело. В конце концов, по морде получил не он, а Димка… Отца тоже следует понять. Он сейчас в таком состоянии, что трудно контролировать свои поступки. В состоянии аффекта можно и не такое устроить. Смерть, похороны… Надо понимать, быть снисходительным. Во всяком случае, в такой ситуации. Смерть мамы — ужасная потеря для всех. Но для отца она, конечно, тяжелее, чем для остальных. У них у каждого своя семья, а для него это утрата подруги всей жизни… Сам он тоже зря погорячился вчера. Надо держать себя в руках. Сейчас он уже вполне держал себя в руках, на лице его были положенные скорбь и сочувствие. И никаких следов обиды.

— А где Сергей? — спросил он.

— Улетел.

— Уже? Ну и свинья! Даже не попрощался…

— Он пробовал тебе звонить. Так ведь ты из «выходящих».

— Каких «выходящих»?

— Сам говоришь — начальство. А о начальниках не сообщают, куда ушел, когда будет. «Вышел» — и всё. Вот он и не дозвонился.

— А приехать не мог? Он ведь ни разу не был у нас, не видел даже, как мы живем.

— Ничего, свой импортный голубой сортир ты ему в другой раз покажешь.

Раздражение снова вспыхнуло в Борисе, но он сдержался. Несолидно, в конце концов, лезть в бутылку из-за стариковской подначки. Тем более что никого нет, никто не слышит.

— Я не понимаю, что за спешка. Что ему, план выполнять?

— Дело.

— Какие там у него дела? У меня на плечах всё транспортное хозяйство фирмы — две сотни машин, гаражи, мастерские. И то, если надо, я всегда могу выкроить день-другой…

— Так у тебя помы и замы. А он один. Работяга.

— Обыкновенный фанат. Ему кажется, что он один науку толкает, без него не обойдутся. А в науке прошло время кустарей-одиночек. Научно-техническая революция требует коллективного творчества.

— «Раз, два, взяли?» Что-то я не слыхал, чтобы открытия поротно или повзводно делали.

— Посмотри, кого премируют? Коллективы!

— Способ известный — один с сошкой, а семеро с ложкой…

— Дело не в ложках. У нас же не частная лавочка, понимаешь. Ни у кого нет своего института, лаборатории, предприятия… Ну, придумал ты какую-то фиговину, так ведь её сделать надо! А что можно сделать без поддержки руководства, без помощи коллектива?

— Вот я и говорю: открыватель один, а прихлебателей дюжина… Я на собственной шкуре испытал. Теорию относительности я не придумал, так, небольшая рацуха, и то у скольких глаза разгорелись, в соавторы потянуло.

Старик безнадежно отстал. И упрям. Спорить с ним бесполезно — ничего не докажешь, незачем и заводиться.

— В конце концов, — сказал Борис, — бывает по-всякому. А всё-таки обидно, что он так уехал… Мы же сколько лет не виделись! А теперь вообще неизвестно, когда увидимся. Посидели бы, поговорили по душам. Коньячок, шашлычок, то-сё… Потом — у него же пацаны! Хотя я их и не видел, но всё-таки племянники. Я бы какой-нибудь подарок организовал.

— Он бы не взял. Я тоже хотел. Он сказал — не надо, пусть радуются приезду отца, а не подаркам, какие он привез.

— Ну, я бы своих детей в черном теле не держал.

— Ты сначала их заведи.

— Дело нехитрое. Прежде всего надо обеспечить, чтобы с самого начала жили по-человечески.

— Это как — барахла нахапать поверх головы?

— Что значит «нахапать»? Я что, ворую? Пользуюсь тем, что положено, вот и всё.

— Прямо ты не воруешь, нет. Могут поймать. И главное — много не украдешь. А насчет «положено»… Кто вам, собственно, положил? Сами себе и кладете.

Нет, выдержать его невозможно. Переживания переживаниями, но и забываться не следует. Терпеть эту провокационную болтовню нельзя. Это он от своего дружка, Устюгова, набрался… Мутная какая-то личность. Чем он вообще занимается? Что-то там в кино делает, что-то пописывает… А главное, обо всём рассуждает, всех судит. Такой, понимаешь, шибко грамотный, больше всех знает…

— Давай, батя, поставим точку. Я себе должности не придумал и всё прочее тоже. И если меня на этой должности держат, значит, заслужил, ценят… А всякие злопыхательские разговорчики ни к чему хорошему не ведут. И не за этим я к тебе приехал. Я по делу приехал.

Шевелев поднял на него взгляд и молча ждал.

— Могилу надо привести в порядок. Первый дождь, и она поползет, размоет. Прежде всего ограду. Ну, это дело я организовал. Дал команду, уже делают. Из квадратного прута. Она, конечно, будет сварная, но вроде как кованая. Как когда-то делали. Со всякими там изгибами и прочими финтифлюшками. Завтра ребята подбросят её на кладбище и поставят. Я тоже подъеду, чтобы никаких недоразумений не было. Хотя в конторе кладбища я обо всем договорился, но мало ли что… Заодно захватят компрессор и тут же с ходу покрасят серебрянкой. На нитролаке, конечно. И сохнет моментально, и вполне прилично выглядит… Могу заехать за тобой, только стоит ли?

Шевелев отрицательно повел головой.

— Вот и я так считаю — ни к чему. Можешь не беспокоиться, все будет о'кэй. Я сам за всем прослежу. Ну вот. Теперь насчет памятника… Конечно, памятник можно ставить только через год, когда земля осядет… Однако обеспечить надо заранее. В конторе мне сказали, что у них надо ждать очереди чуть ли не год. И делают они только плиты из крошки. Ну, это такая грубая дешевка — просто было бы даже стыдно.

— Ей теперь всё равно, — сказал Шевелев.

— Но мне, нам не всё равно! Люди же пальцами будут тыкать…

— Не престижно? На кладбище тоже надо престиж оберегать?

— Вот опять ты не понимаешь… Дело не в престиже. Перед памятью мамы стыдно, в конце концов… Нельзя же на могилу матери положить бетонную плиту, как на мостовую. Я понимаю, денег больших у тебя нет. Но ведь я помогу. И что, Димка или Сергей откажутся?

— С сынка по рубчику на памятник незабвенной мамаше? Как на новогодний выпивон? Складчины не будет.

— Ну хорошо, хорошо. В общем, дело обстоит так: я попрошу дизайнера нашего КБ, он набросает эскизик, если ты одобришь, сделает чертеж. А я потом смотаюсь в Житомирскую область, в Коростышевский район. Там есть каменоломни. В общем, я уверен, договорюсь — нашей фирме не отказывают. Там не спеша сделают всё честь по чести. Транспорта у них, конечно, никакого, но для меня, как ты понимаешь, это не проблема. Словорезчик здесь, кажется, подходящий.

— Это ещё кто?

— Ну, который надписи делает. В каменоломне плиту обработают, отполируют, и всё. Надписи там делать не умеют. А здесь, при конторе, есть особый специалист… Ну как, санкционируешь эти мероприятия?

Шевелев пожал плечами и промолчал.

— Вот и отлично!

Борис удовлетворенно потянулся, поднялся и подошел к распахнутой двери на балкон.

Шевелев смотрел на него и в который раз задавал себе вопрос: родные братья, а почему они так не похожи друг на друга? Долговязый, длиннорукий Сергей со своим костистым, обветренным лицом был похож на лесоруба или рыбака, а не на ученого. Кого же напоминает ему Борис? Продавца-рубщика в мясном отделе гастронома? Нет, тот просто жирный и самодовольный… Борис не жирный. Он плотный, сбитый, но никак не жирный. И не самодовольный. Это в нём есть, но не главное. Главное — уверенность в себе, в том, что всё, что он говорит и делает, хорошо и правильно. А если кто возражает, то только от недопонимания. А он понимает всё. И главное — понимает, как надо жить. Вот жить, устраиваться он умеет. Ещё молод, а уже «дорос», как говорят, до начальника транспортного цеха. Он и дальше пойдет. Далеко пойдет… Запросто станет коммерческим директором своей же фирмы. Или другой. Ему всё равно… Небось и на этом не остановится. Сам не раз говорил, что его девиз, как у летчиков, — всё выше и выше… И модник, не отстает от современности. Только патлы не завёл. Патлы — не солидно. Для солидности он усики отрастил. Усишки реденькие, как перья, ну всё-таки… А губы толстые, красные. Пожрать любит. И бабник, должно быть… Вот! Понял, кого он напоминает. Сытого, гладкого кота. Даже глаза слегка навыкате, круглые и блестящие, как у кота…

— Да, — сказал Борис, — вид у тебя отсюда шик-модерн. Я каждый раз любуюсь. Здесь за один вид можно деньги брать…

Беглым взглядом он окинул комнату и снова сел к столу.

— Как будет дальше, батя?

Прежде он называл его «папа», потом изредка «отец». Снисходительное «батя» появилось, когда Шевелев ушел на пенсию, а сам Борис стал «начтрансом».

— А что дальше должно быть?

— Жить как думаешь?

— Как жил, так и буду жить.

— Это само собой! Почему нет, пока бодр и здоров? Но ведь ты не мальчик, за плечами не очень легкая жизнь, война. Неизвестно, когда и как всё скажется…

— Ты давай круги не разводи, говори прямо.

— Я прямо и говорю, никаких кругов… Останешься один, на отшибе. Сергей во Владивостоке, тетя Зина — старуха, Димка — пустое место. Разве на них можно положиться? В общем, я так считаю — ответственность целиком падает на меня. И на меня ты всегда можешь положиться. Но что я могу сделать, чем помочь, если мы там, а ты здесь один? Телефона нет, ни мне, ни в «Скорую» не позвонишь. А если скрутит тебя язва, как тогда, или ещё что? Не окажись тогда рядом Устюгова, тебя бы потом уже никакая операция не спасла…

— Что ты предлагаешь?

— Съехаться, жить вместе. Тебе не нужно будет заниматься всякой бытовой дребеденью, бегать по столовкам и забегаловкам, а я буду спокоен, что с тобой всё в порядке.

— Все хотят быть спокойными, — усмехнулся Шевелев.

— Я беспокоюсь не за себя, а за тебя.

— Да ведь не горит, я думаю?

— О чём разговор! Конечно, не горит… Только ведь жить надо с дальним прицелом. Стратегия не только в военном деле, она и в жизни нужна.

— Какой же у тебя прицел?

— Конечно, просто бросить эту квартиру было бы глупо. Чтобы съехаться, надо устроить обмен. Твою однокомнатную и мою трехкомнатную можно обменять на четырехкомнатную. Ну, а если не спеша, покомбинирорать, учитывая площадь, район, то-сё, можно, пожалуй, организовать и что-нибудь получше. Трудно, но можно.

Шевелев вприщурку смотрел на сына.

— Что ты так смотришь на меня?

— Алина небось уже прикинула, какие гарнитуры покупать… А если я обману ожидания твоей Алины?

— То есть?

— Заживусь на этом свете. Или болеть начну, так что меня даже за молоком не пошлешь… Пользы никакой, одна обуза. Тогда что, сдадите в дом для престарелых?

Всю выдержку и тщательно взвешенную снисходительность сдуло:

— Знаешь, я тебе скажу… В конце концов, надо знать меру. Ты думаешь — отец, значит, имеешь право безнаказанно оскорблять? Вчера Димку, сегодня меня? Что ты привязался к Алине? Ты сразу невзлюбил…

— Ну, любить её — твоё дело, а не моё, я на ней не женился.

— Никто тебя любить не заставляет, но, в конце концов, есть какие-то нормы… Ведь ты с ней даже никогда не разговариваешь!

— А о чём с ней можно разговаривать? О барахле?

— Ладно, Алина какая есть… Но кто дал тебе право меня подозревать в каких-то гнусных расчетах? И когда такое несчастье! У других людей смерть сближает оставшихся…

— Смерть не только сближает. Смерть проявляет оставшихся…

— Выходит, я плохо себя проявил?

— Нет, ты проявил себя лучше некуда! Всё было на высшем уровне. И похороны организовал вполне престижные… А на поминки даже икру достал… Горе, если его чем повкуснее заесть, оно уже не такое горькое. Вот ты одним заходом и горе всем скрасил, а главное — себя показал…

— Вот что, дорогой папаша, — Борис подбросил ключи и яростным рывком поймал их, — ты говори, да не заговаривайся. Как говорится, не плюй в колодец… Потому — как аукнется, так откликнется. К тебе, понимаешь, по-хорошему, по-человечески, а ты… Ладно, поживем — увидим. Прикрутит — запоешь иначе…

— Долго ждать придется. Иди гуляй, сынок…

Входная дверь захлопнулась. Шевелев вышел на балкон. Через некоторое время крохотная фигурка села в «Ладу», и та, как наскипидаренная кошка, сорвалась с места.

Он вернулся в комнату, сел к столу. Порыв ветра подхватил длинные белые шторы у балконной двери, они взметнулись вверх и опали. Как тогда…

Он уговорил Варю не вставать. Врачи ведь запретили. Да и делать, собственно, нечего. Он сейчас смотается в булочную, молочный и купит всё, что нужно. Ветер задувал в балконную дверь и трепал шторы.

— Не дует? Может, закрыть дверь?

— Нет, пусть так. Больше воздуха…

Он «смотался» и с покупками прошел прямо на кухню.

— Ты знаешь, — громко, чтобы Варя услышала его через открытые двери, сказал Шевелев, — ни ряженки, ни простокваши не было. Зато было стерилизованное молоко, ну, знаешь, которое с васильками… Разолью по стаканам, и через день будет своя простокваша, только ещё лучше… А может, сейчас выпьешь чашку молока? Что от этого чая? Горячая вода, и всё.

Варя не ответила. Он налил молока в чашку, вспомнил, что она обязательно ставила чашки на блюдечки, поставил чашку на блюдце, понес в комнату и увидел её неподвижный взгляд. А ветер вздергивал шторы, они взмывали вверх и опадали, словно кто-то в белом в немом отчаянии заламывал руки и горестно опускал их, заламывал и опускал…

Туба нитроглицерина лежала на одеяле возле Вариной руки. Не успела? Или не хватило сил? А его не было рядом, чтобы подать, помочь… Она умирала и была одна. А его не было рядом. Может, последним усилием, последним вздохом она позвала его, а его не было… Не было!

Сжатые кулаки он прижал к вискам, стараясь вдавить их как можно сильнее, чтобы этой болью заглушить ту, что снова прорвалась.

У входной двери позвонили. Шевелев открыл. Дворничиха протянула пластиковый мешочек с чем-то тщательно завернутым в газету.

— Ось, — сказала она.

— Что это?

— Я там не знаю. Сестра ваша принесла. Я уже два раза поднималась, так вас дома не было.

Дворничиха ушла. Шевелев, не разворачивая, сунул сверток в холодильник.

В этом вся Зина — долг превыше всего. Обида обидой — обид она не прощает, — но считает, что ему необходима диета, значит, она должна её обеспечить, заботиться о нём больше некому.

А почему, за что, собственно, он её обидел? И вообще натворил всё это — одному сыну набил морду, другого выгнал… Вместо того чтобы быть всем вместе, разделить горе… А как можно горе разделить? На каких весах его взвешивать, на какие части резать? Бред. Красивые пустые слова. Разве легче оттого, что рядом кто-то сидит с постной рожей? Так что же, он своё горе на них вымещает? Или попросту съехал с катушек? Стариковский бзик?

Нет, не бзик… На Сергея-то он не набрасывался. Может, то, что говорил Сергей, он, не понимая, не отдавая себе отчета, чувствовал сам: где-то в подсознании было ощущение того, что все, один больше, другой меньше, всё-таки виноваты в том, что произошло? Конечно, и детки руку приложили. Нарочно? Сознательно? Боже упаси! Никто не хотел матери зла, никто не имел желания причинить ей боль, заставить страдать. Они любили её, старались доставить радость, сделать приятное… И всё-таки, всё-таки…

Всё-таки в них свое, личное перевешивало и уводило всё дальше. И всех в разные стороны. И сами они становились разными… Он не раз задавал себе вопрос: вот три сына, почему они так не похожи друг на друга? И это ещё куда ни шло. Но почему они не похожи на них с Варей, словно и не их дети? Должно ведь быть что-то общее у детей с родителями?

Однажды он сказал об этом Устюгову. Тот помолчал, раздумчиво поглаживая лысину, потом сказал:

— Если оставить в стороне сходство внешнее, физиономическое, то дети похожи на своё время, а не на родителей.

Сначала это показалось обычным устюговским суесловием. Теперь всё чаще он раздумывал: может, так оно и есть? Когда и как это началось?

В сущности, их разделяют не такие уж большие промежутки времени. Сергей родился в тридцать шестом, Борис в сороковом, Димка в сорок седьмом. Впрочем, небольшие они для взрослых, для детей — громадны. Тяжелее всего досталось Сергею. Когда началась война, ему было пять лет — возраст, в котором все помнят и многое понимают. Он запомнил всё — страх, муку неизвестности, непрестанно грызущий голод, холод и мокрядь, бездомье и полную во всём нищету. Однажды, став взрослым, он сказал, что со временем всё это как бы пригасло, утратило остроту. Немеркнуще, на всю жизнь запечатлелись в его памяти Миръюнусовы.

По возрасту и ранениям Шевелева демобилизовали в числе первых. Ещё не было триумфального потока эшелонов с победителями, возвращавшихся в громе оркестров и половодье цветов. Впритычку, в тамбурах, как придется он добрался до Киева. И вот пустой двор, запертый дом, окна с задернутыми занавесками. Он задохнулся от смятения, какого не испытал даже на фронте, перевел дух и постучал, предчувствуя, зная, что ему никто не откроет. Дверь открыла Зина.

Помогать другим всегда было её первой заповедью. Она помогала Варе в поспешных сборах, потом — донести Бориса и вещи до вокзала, расположиться на нарах в товарном вагоне и только после этого побежала домой за своим чемоданчиком и рюкзаком. Когда она снова добралась до вокзала, эшелон уже ушел. Он был последним. Зина осталась в городе и жила попеременно то у себя, то в квартире брата, оберегая их жалкий скарб от мародеров. Зина пережила с городом всё — и подконвойный исход девяноста тысяч евреев в ад Бабьего Яра, и взрывы, а потом огненное полыхание Крещатика и Прорезной, и, как грибы, расплодившиеся частные лавочки и комиссионки, где торговали награбленным в опустевших квартирах, и наконец… первые советские танки, ворвавшиеся в город. Их встречали не цветами — кто там думал тогда о цветах?! — а слезами счастья и надежды, которые дороже всяких цветов. Только через три года после разлуки дошло до неё Варино письмо. Она оказалась в Ташкенте. Много позже из сбивчивых, вперемежку со слезами рассказов Вари Шевелев узнал, что им пришлось пережить.

Дорога была ужасна. С самого начала — бомбежка… Наверно, это была не настоящая бомбежка. Потом говорили, самолет возвращался, уже израсходовав бомбы, иначе разнес бы весь эшелон в щепы. Он летел поперек путей, но, увидав эшелон, развернулся и полетел вдоль состава. Где-то близко грохнуло. Поезд остановился. Люди бросились в кустарник снегозащитной полосы, в открытое поле. Варя с Сергеем и годовалым Борисом на руках не могла бежать, и, выпрыгнув из вагона, они легли прямо в кювете возле насыпи. Она прижимала Бориса к какому-то металлическому бочонку, торчащему из земли, и прикрывала собой. А самолет летал над самым составом туда и обратно, из прозрачного фонаря в фюзеляже пыхал дымок, и сквозь рев мотора был слышен отчетливый мерный стук пулемета. Варя следила взглядом за самолетом, и ей казалось, что она различает в стеклянном фонаре силуэт человека, скорчившегося над пулеметом и целившегося прямо в Сережу и Борьку… Она прижимала Борьку к металлическому бочонку, другой рукой обхватила Сережу, пытаясь прикрыть собой и его. Только когда самолет улетел, Варя увидела, что торчащий из земли бочонок, к которому она прижимала Бориса, был неразорвавшейся бомбой.

И дальше всё было ужасно. И теснота, и голые доски нар, и грязь, и духота, а потом невыносимый зной, когда ехали через пустыню, и голод, и жажда. Как только поезд останавливался, все, кто мог, высыпали из вагонов в поисках еды и воды. Поезд шел без всякого расписания, пропускал идущие на запад эшелоны. Он мог часами стоять где-то на разъезде или полустанке и в любую минуту мог внезапно тронуться дальше. Варя боялась выходить, боялась, что не поспеет, не сумеет влезть в набирающий скорость вагон и останется здесь, а дети там, в вагоне. Ей помогали соседи: приносили воду и какую удавалось еду. Всё было тяжко, мучительно, но впереди была цель, ожидание и надежда, что там пусть и не сразу, а потом, но всё-таки станет легче и лучше. Стало хуже.

Эвакуированные брали штурмом, держали в непрерывной осаде все учреждения, которые должны были и могли им помочь. Работники этих учреждений падали с ног, разрывались на части, пытаясь как-то утихомирить, сдержать этот поток людского горя и несчастий, хлынувший с севера в тихий, захолустный Ташкент. Но они не были чудотворцами и не могли сразу накормить, устроить, дать жилье и работу десяткам тысяч обездоленных людей. А каждый день к ним прибавлялись всё новые и новые.

Прежде всего требовали жилье, крышу над головой. Но все хотели привычное жилье, какое было у них дома. Не хотели и боялись идти в «кибитки» — так назывались узбекские глинобитные дома. В них не было никакой мебели — сидели, ели и спали на глинобитных полах.

Самое ужасное — Варя оказалась одна с двумя детьми на руках, которых негде и не на кого было оставить. Она и на эвакуацию согласилась только потому, что предполагали ехать вместе с Зиной. Так решила сама Зина. «Это безумие, — как всегда, решительно и категорично сказал она, — это безумие — ехать неизвестно куда с двумя маленькими детьми. Ты просто погубишь детей. И себя тоже. Поэтому я поеду вместе с вами. Хотя я уверена, — уже менее решительно добавила она, — что скоро на фронте наступит перелом и наши погонят фашистов обратно… Но всё-таки надо ехать вдвоем. Вдвоем будет легче». Зина со всей её решительностью и энергией осталась в Киеве, а здесь, в Ташкенте, Варя воочию увидела, что ведет детей и себя к гибели, которую предсказывала Зина.

Они ночевали на вокзале, в сквере на скамейках. Все стали грязными, а помыться и постирать было негде, и Варя с ужасом ожидала, что вот-вот все запаршивеют, завшивеют, заболеют и начнется кошмар, о котором она боялась и думать. И она начала искать сама, хотя бы на время, комнату или пусть даже угол, чтобы привести в порядок детей и себя, а потом уже добиваться и ждать постоянного жилья. Это был напрасный труд. Ташкент распирало неслыханное, невиданное многолюдье. Все дома, все сколько-нибудь пригодные для жилья помещения были переполнены до отказа, набиты людьми… Изверившись, потеряв надежду и всё-таки надеясь, Варя шла и шла, всюду встречая отказ, а то и ругань. Уставал Сережа, уставала она сама, они садились отдохнуть, потом шли дальше.

Широкая, обсаженная деревьями Узбекистанская кончилась. За ней потянулась узкая улочка, которая почему-то называлась Чимкентским трактом, хотя ничем не напоминала тракт. Кончились и привычные, европейского вида домики. Дальше вдоль тракта с обеих сторон тянулись сплошные глинобитные ограды. Она уже знала, что называются они дувалами, но не знала, что забрела в Старый город, где совсем не было привычных домов и вообще на улицах не было никаких домов, а только сплошные стены дувалов.

Возвращаться назад было мучительно и бессмысленно. Варя свернула в первый проулок направо, надеясь, что он приведет её туда, где снова стоят нормальные дома. Высоченные, в два человеческих роста, дувалы вздымались, как отвесные обрывы ущелья, ветер сюда не проникал, и в ущелье стоял удушливый зной. Ноги по щиколотку уходили в горячую бархатную пыль. Борька начал кукситься, потом плакать, Сережа молчал, но она видела, что он держится из последних сил. Её силы тоже были на исходе.

Стены глиняного ущелья уперлись в переулок. Но он не вел в европейскую часть города, а уходил влево, и вдоль него тоже тянулись только дувалы. Правда, здесь они были пониже, за ними виднелись кроны деревьев, изредка плоские крыши, на которых рос бурьян. Борька требовал воды, пить хотели и они с Сережей. Увидев в дувале калитку из широких досок, Варя постучала раз, потом другой. Калитка приоткрылась, за ней стоял седой узбек в белой рубахе и штанах, в глубоких галошах на босу ногу.

— Извините, пожалуйста, — сказала Варя, — простите, что я вас беспокою…

— Маныке белъмайде[1], — сказал старик и захлопнул калитку.

Варя постучала снова, потом ещё раз, — калитка больше не открылась.

Так же ей ответили у второй калитки. Третья, как она ни стучала, не открылась вовсе.

Вот тут она и впала в отчаяние. Она не знала, куда дальше идти, как выбраться из лабиринта глухих глиняных стен, и некого было спросить, потому что ни одна живая душа не появлялась между этими стенами. А если бы и знала, у неё уже не было сил, чтобы проделать обратный путь.

У неё не было больше сил ни на что. Она села где стояла, прямо в размолотую горячую пыль, и прислонилась к дувалу. Зной и усталость сморили Борьку, он заснул, разметавшись, на её коленях. По замурзанному от пыли и слез лицу его ползали мухи. Сережа тоже сел, облокотился на поднятые коленки и стал похож на маленького старичка. Он не плакал, но и его лицо было в грязевых потеках — от пота.

Солнце било прямо в стену противоположного дувала, и под ним обычная желтоватая глина стала такой яркой, будто светилась изнутри. За дувалами плотная густая листва незнакомого дерева казалась почти черной, а ещё выше распахивалось голубое, отдающее синевой небо, которое вот только теперь Варя и увидела. Небо без единой тени или облачка, бесконечно далекое и безмятежно равнодушное. Из глаз Вари потекли слезы. Она не сдерживала их и не вытирала. Всё было ни к чему. Все страдания оказались напрасными, и даже пронзительная красота, простиравшаяся перед ней, была мучительна и враждебна. Она не могла ответить на безысходный вопрос: «Что делать? Что же делать?» Не было никого, кто мог бы на него ответить.

Шлепая босыми пятками по пыли, мимо неё пробежала девочка. Волосы её были заплетены во множество косичек, под платьем были длинные, до щиколоток, штаны. Она подбежала к калитке и постучала. Калитка не открылась.

— Ойе! — пронзительно закричала девочка. — Хаким! А Хаким!

Она повернулась единой к калитке и застучала в неё пяткой. Попеременно то одной, то другой она молотила пятками по калитке и с диким любопытством зыркала на сидящих у дувала. Калитка открылась, девочка юркнула в неё. За дувалом зазвучал её звонкий голос и ещё чей-то, потом голоса отдалились и затихли. Через некоторое время калитка приоткрылась, в неё выглянула сначала девочка, потом какая-то молодая женщина, за ней женщина постарше. Калитка снова закрылась, женские голоса негромко что-то обсудили. Потом из калитки вышла молодая женщина. Под платьем у нее тоже были длинные, сужающиеся к щиколоткам ситцевые штаны. Волосы были заплетены не в косички, а в две толстые косы. Она присела на корточки перед Варей и стала внимательно её рассматривать. Потом сказала:

— Зачем плячит? — Она согнала муху с лица Бориса. — Зачем баранчук[2] гразный-гразный? Яман![3] Баранчук чистый-чистый — якши![4] Айда! Будым баранчук дэлить чистый-чистый.

Она махнула рукой к калитке и поднялась. Варя с ребятами пошла следом. Слева за калиткой стоял глинобитный дом, справа под прямым углом к наружному дувалу уходил другой и исчезал среди фруктовых деревьев. Через проем в этом дувале они прошли в небольшой, чисто подметенный двор. Здесь, словно опираясь на наружный дувал, тоже стоял глинобитный дом, на плоской крыше которого рос бурьян. Посредине дома была приоткрытая дверь, по обе стороны от неё по два окна.

Следом за ними прибежала давешняя черноглазая девочка, потом ещё какая-то, подошла невысокая пожилая женщина, за ней другая, ещё старше. Из дома вышла худая старуха, в черном, как монашка. Лет ей, должно быть, было много, лицо в глубоких морщинах, но запавшие глаза были неожиданно ярки и зорки. Она подошла ближе и что-то сказала по-узбекски, но в это время Варя увидела: из-под внутреннего дувала в сторону сада идет неглубокая канавка — арык, а в арыке течет вода.

— Пить! — сказала Варя. — Дайте нам, пожалуйста, напиться. Воды! — пояснила она.

Молодая женщина метнулась в дом.

— Чой! — вслед ей сказала старуха.

Женщина вынесла большой пузатый чайник и пиалу и налила в неё зеленоватую жидкость. Женщины молча наблюдали, как жадно, захлебываясь, Борька, потом Сережа и сама Варя пьют теплую, слегка горчащую жидкость.

— Кок-чой[5], — пояснила молодая. — Якши!

— Спасибо вам, — сказала Варя.

Старуха что-то сказала, молодая перевела:

— Он сказал — где твой кибитка?

— Дом? Там, далеко… Там теперь война.

Про войну поняли все женщины и горестно закивали. Старуха спросила снова.

— Хазаин есть? — перевела молодая. — Mo-уж, — неуверенно пояснила она.

— Муж на войне.

Женщины снова горестно закивали. Только старуха стояла неподвижно.

— Папашка, мамашка есть?

— Нет, — отрицательно повела головой Варя. — Нет у меня ни мужа, ни дома, вот только они… И нигде никто не пускает, и что делать, я теперь совсем не знаю…

Слезы снова потекли у неё из глаз. Полуотвернувшись, она вытирала их ладонью, старалась сдержать, но они всё лились и лились. Женщины тихонько обменялись несколькими словами и замолчали. Старуха молча смотрела на неё, потом сказала несколько слов.

Женщины заулыбались, молодая весело перевела:

— Мамашка сказал — живи мой кибитка. Вот твой кибитка, — показала она на правую половину дома.

— Ой! — Варя даже растерялась. — Правда?.. И можно сразу? — Но тут же она остановилась. — А сколько я должна буду платить? Я ведь ещё и не работаю пока… Сколько денег?

Старуха снова произнесла несколько фраз, молодая перевела:

— Мамашка сказал — деньга не надо. Война — твой кибитка йок[6]. Мой кибитка бар[7]. Живи мой кибитка. Война кончал, твой пошел свой кибитка. Не надо деньга — война!

Сжав руки, Варя смотрела на старуху и не знала, что сказать.

Молодая показала пальцем на старуху:

— Его — Ойё, мамашка. — Потом она показала на пожилых женщин, на себя: — Его, его, мой — кизимка.

Варя догадалась, что «кизимка» означает «дочь».

— Мой, — сказала молодая, — Соодат. — Она направила палец на Варю и спросила: — Твой?

— Шевелева, — сказала Варя. — Варвара Шевелева.

Старуха отрицательно покачала головой, проговорила несколько фраз. Соодат перевела:

— Мамашка сказал — нет. Его чтеры кизимка. Ассалат, — указала она на старшую из женщин, — Карамат, — указала на вторую, — Иннобат там, — махнула она рукой, — другой кибитка… Соодат, — она снова потыкала пальцем себе в грудь. — Твой — беш кизимка — Санталат. Бельмайде? Санталат.

Варя скорее догадалась, чем поняла, что старуха нарекает её своей пятой дочерью под именем Санталат. У неё перехватило дыхание, она прижалась к впалой груди старухи и отчаянно заплакала, теперь уже слезами облегчения и радости. Старая Ойе тихонько похлопывала её по спине и приговаривала: «Якши, якши, Санталат…»

Вот здесь, в тихом Чимкентском переулке, они и прожили всю войну. Варе говорили правду. Кибитка оказалась пустой комнатой с глинобитными стенами и глиняным полом. В тыльной стене несколько глубоких ниш для посуды, постели и одежды. И больше ничего — ни печки, ни даже табуретки или скамеечки. Ойе с младшим сыном Хабибуллой и Соодат со своей годовалой Мухабат жили во второй комнате. У них тоже не было печки — они обогревались сандалом. Посреди комнаты в полу было квадратное углубление, над ним на коротких ножках маленький столик. В углубление насыпали горящие древесные угли, столик накрывался распростертым во все стороны ватным одеялом. Когда в комнату входили, обувь оставляли у порога и садились к сандалу, засовывая ноги под одеяло. Так ели, так и спали. Чтобы не угореть, одинарные окна даже зимой приоткрывались. В комнате было прохладно, но ноги находились в тепле, и от холода никто не страдал.

Варю пугала такая перспектива — остаться на зиму с детьми без печки, — и муж Карамат, красивый гигант и мастер на все руки, сложил в углу маленькую плитку — на ней готовили, ею обогревались. Он же из каких-то ящиков соорудил подобие двух кроватей, а потом стол на козлах и скамейки. Варя поступила на один из эвакуированных заводов. Тогда чуть ли не на каждом шагу висели плакаты: «Всё для фронта, все для победы!» В лозунгах, в сущности, нужды не было — без всяких призывов все работавшие этим и жили. Варе часто приходилось задерживаться на заводе, и поначалу она беспокоилась о ребятах. Но очень скоро обнаружилось, что тревожилась она напрасно. Сережа чуть ли не в шесть лет почувствовал себя помощником и хозяином. Он прибирал комнату, кормил Борьку, от него потом прятал еду, чтобы тот — всегда голодный — в один присест не слопал весь их хлебный паек, выносил за ним горшок, а вообще держал его в строгой струне, особенно летом: Борька пользовался любой возможностью улизнуть в сад, чтобы объедаться падалкой или даже рвать фрукты с деревьев. Сергей не раз давал ему за это взбучку; почти весь урожай сада продавался на Алайском базаре, на вырученные деньги семья хозяев жила целый год до нового урожая. Других доходов у них не было: Соодат нянчила Мухабат, вела хозяйство, а Хабибулла ещё учился в школе.

К приходу матери Сергей подготавливал топку — дробил в сарае саксаул, который невозможно ни пилить, ни колоть, а можно только ломать и дробить, и носил из колонки воду. Соодат не обременяли никакие гигиенические предрассудки: в любую погоду она обмывала закаканную Мухабат в арыке, оттуда же брала воду для самовара и для котла. Увидев это, Варя пришла в ужас. К счастью, через две усадьбы в переулке находилась водоразборная колонка. Сергей видел, как тяжело матери, и без того усталой после работы, носить воду для приготовления обеда и про запас, и стал носить сам. Это оказалось самым трудным. Колонка находилась не на улице, а в углублении между дворами, и вел туда довольно крутой откос. В хорошую погоду было не так уж тяжело наносить воду сначала по четверти, потом по половинке ведра. Но достаточно было маленького дождя или чтобы кто-нибудь пролил воду, как откос становился скользким, будто намыленным. Зимой он покрывался мокрым льдом, и тогда преодолеть его было почти немыслимо. Сколько раз Сергей падал на том откосе, обливался водой, расшибал локти и колени, оказывался с головы до пят измазанным липучей, мокрой глиной!.. Случалось, он даже плакал от боли и злости, но, как бы ни расшибался, снова спускался к колонке, набирал воды и снова карабкался вверх по откосу. Иначе не могло быть. Он знал, что делать это, кроме него, некому, и шел опять и опять, пока не запасал нужное количество воды. Потом они сидели с Борькой и ждали, пока придет мама, затопит плиту. В комнате сразу станет тепло и весело, а на плите будет булькать жиденький, прозрачный, как вода, супчик, приправленный ложкой хлопкового масла, и, когда он поспеет, они, обжигаясь, будут хлебать этот необычайно вкусный супчик.

Пообедав, Сережа и Борька ложились спать, а мама садилась к столу и, вытирая слезы, писала письма. После освобождения Киева она писала туда каждую неделю; возвращаясь с работы, прежде всего спрашивала, нет ли письма, но писем не было, и каждый раз на глазах у неё появлялись слезы. Она со страхом думала, что случилось с Зиной, жива ли она — мало ли что могло произойти. И Зина была единственным звеном, через которое могла поступить весточка о Михаиле, о котором она ничего не знала с первого дня войны, когда он ушел в военкомат. Когда наконец от Зины пришло письмо, Варя расплакалась в голос.

Радостно улыбающаяся Соодат принесла письмо, размахивая им над головой, присела на корточки и наблюдала, ожидая, что Варя расскажет о своих новостях. Увидя, что Варя плачет, она недоуменно сказала:

— Письмо йок — плячит-плячит. Письмо бар — плячит-плячит. Зачем плячит? — Она подумала и пришла к выводу: — Сорт такой!

Если удавалось раздобыть немного муки, мама по выходным делала затяруху. В сущности, это был просто клейстер, но каким сказочно вкусным казался он тогда! Однажды Борька сказал:

— Ладно, мама, когда кончится война, мы каждый день будем есть затируху?

— Обязательно! — сказала мама, глотая слезы вместе с затирухой.

Сергей внимательно наблюдал, как мама растапливает, готовит, и однажды сам затопил плиту и начал варить супчик. К приходу матери в комнате было тепло и супчик был готов, так что ей осталось только вымыть руки и разлить суп по тарелкам. Он оказался без соли и слегка подгоревшим, но это были пустяки, и растроганная Варя сказала со слезами на глазах:

— Спасибо, Сережа, дорогой ты мой помощник! Ты становишься настоящим мужчиной…

Сергей вспыхнул от радости и сердито напыжился, чтобы рот не растянулся до ушей в счастливой улыбке. Только потом он сказал:

— При чем тут мужчина, если это женская работа?

— Нет работы мужской или женской, никакая работа не стыдная. А настоящий мужчина всегда старается взять на себя как можно больше, самое тяжелое и трудное.

И, становясь подростком, Сергей одновременно всё больше становился маленьким мужчиной. Скоро он взял на себя почти всю домашнюю работу, даже стирал свои и Борькины трусы, ходил за хлебом, за убогим сухим пайком, какой иногда давали по карточкам.

Так скудно и голодно они жили всю войну. Но они бы просто не выжили, если б не Ойе и многочисленная семья. В сущности, это уже было много отдельных семей, но вместе с тем они оставались и единой семьей. Когда-то основатель её ходжа Мир-Юнус имел большой участок земли, и весь он был занят фруктовым садом. Там росли урюк, орех, абрикосы, персики, яблони, груши.

Когда дети подрастали, он женил или выдавал их замуж и каждой молодой чете отрезал часть своего участка. Общими усилиями и с помощью соседей для молодых строили кибитку, и они начинали самостоятельную жизнь. Так было со старшим сыном Убайдуллой, с Ассалат и Карамат. Только Иинобат ушла в кибитку мужа в другом районе. Вскоре после рождения младшего сына Хабибуллы ходжа Мир-Юнус умер. К тому времени уже были введены паспорта, и в паспортном столе имя отца превратили в общую для всех фамилию — они стали Миръюнусовы. Для Соодат кибитки не строили — ей и мужу отдали комнату, в которой теперь жила Варя с детьми. Замужество Соодат длилось недолго. Варя спросила, где её муж, может, тоже на войне, Соодат покачала головой:

— Его тюрьма пошел.

— Как? За что?

— Деньга считал. Много-много считал.

— Кассир, что ли?

— Ага, деньга считал-считал, деньга не хватал — его тюрьма пошел.

То ли горе давно было оплакано и стало привычным, то ли не было оно слишком большим, или виноват был невозмутимый нрав Соодат, говорила она об этом совершенно спокойно, как о чужом, безразличном деле.

После смерти мужа Ойе стала главой рода, непререкаемым авторитетом, верховным судьей, советчицей, наставницей и заботливейшей обо всех попечительницей. Она была немногословна и строга, никогда не повышала голоса, однако всё сказанное ею становилось законом и для седеющего Убайдуллы, и для старшего зятя — уже просто седого и лысого «бабая», как все его звали, то есть старика. С ней никогда не спорили, почтительно выслушивали её и беспрекословно повиновались. Она была скупа на проявление чувств, изредка только ласково похлопывала кого-нибудь из льнувших к ней малышей и легонько отталкивала, чтобы они снова бежали играть. Суровость её была чисто внешней. Сердце её было переполнено любовным вниманием ко всем и заботой о каждом.

Сказанное Ойе при первой встрече осуществилось: Варя действительно стала её пятой дочерью. Не зная русского языка, Ойе сердцем угадывала, чувствовала состояние Санталат, по-своему старалась успокоить, утешить и прежде всего помочь. Варя с ребятами жила своей отдельной семьей, но Ойе — хотя ни разу не вошла к ним в комнату — видела и понимала каждую их нужду. Сколько раз, когда сухой паек был мизерным или его не было вовсе, она подкармливала их, посылая Соодат с миской шурпы или маставы[8]; по её слову дочери нанесли Варе кто подушку, кто одеяло, необходимую посуду, одежонку для ребят, не новую, ношеную, но целую и чистую. На скудную Варину зарплату всего было не накупить, и на первых порах, пока Варя не работала, это было просто спасением.

Как только на деревьях появлялись первые плоды, Ойе показывала рукой дорожку в сад и произносила несколько слов, а Соодат тут же переводила:

— Иди куший-куший. Курсак[9] польный-польный — якши. Такой красивый — тольстый-тольстый…

И она надувала щеки, показывая, какими они станут красивыми, если будут есть и растолстеют.

Варя и Сережа ходить в сад и есть фрукты стеснялись, за Борькой Сережа следил, чтобы и он туда не бегал. И сколько раз за лето Ойе присылала Соодат или сама подходила к открытому окну с подолом или миской, полными яблок, урюка или персиков! О покупке фруктов для ребят на базаре Варя не могла и мечтать, каждый раз такой подарок трогал её до слез не только сам по себе, но и потому, что семья Ойе жила продажей фруктов из своего сада, а их было не так уж много. После всех разделов от большого когда-то участка ходжи Мир-Юнуса у Ойе остались только четвертая часть, сами они жили и питались совсем не роскошно. Время от времени что-то приносили и остальные, а чаще других — воплощение деликатности и доброты — Карамат: то пиалушку кишмиша, то сладкие жгуты сушеной дыни, то ещё что-нибудь.

Варя уже усвоила несколько узбекских слов и растроганно повторяла:

— Рахмат! Рахмат![10]

Они смущенно улыбались и отмахивались:

— Зачем рахмат? Куший-куший…

На всю жизнь запечатлелись в сердце и памяти эти люди, такие щедрые на добро. Ойе и Убайдулла, Ассалат и её бабай, Карамат со своим мужем, улыбчивым гигантом Ганыке, и их дети — востроглазая Саламат, первая увидевшая их, и её старший брат Хаким, — Соодат со своей Мухабат, Хабибулла и часто приходившая в гости младшая сестра Ойе, которую все звали «холя» — тетя.

Они не читали газет, не слушали радио, не имели понятия о дружбе народов и никогда не произносили, даже просто не знали никаких высокопарных слов, держались за свой уклад и обычаи, от всего непривычного отгораживались твердой формулой — «узбечка закон». Но самым главным законом их жизни было — оставаться людьми и творить добро. Не потому, что кто-то заставлял их или обязывал делать это, — они просто были такими и не могли иначе.

Пусть же всегда будет мир и благополучие в ваших кибитках, Миръюнусовы! Да будет земля тебе пухом, незабвенная Ойе!

В Ташкенте Сергей пошел в школу с опозданием, учебников не было, тетрадей тоже, к тому же он не снял с себя ни одной прежде взятой обязанности, и в Киеве обнаружилось, что многое он знает плохо, а кое-чего не знает вовсе. Но оказалось, что не напрасно он целые дни работал по дому, когда его сверстники бегали, весело горланя, не зря мордовался на обледенелом откосе, когда ходил по воду в Чимкентском переулке, зная, что непременно будет падать и расшибаться, однако снова и снова шел, падал и расшибался, но всегда успевал наносить воды к приходу матери. С таким же упорством он принялся за ученье и вскоре догнал сверстников. Устюгов к тому времени тоже вернулся в Киев, разыскал Шевелева и стал в их доме своим человеком. Однажды он пришел с угловатым свертком и сказал:

— Я вижу, ты усердно грызешь гранит науки. Это прекрасно, так как известно, что науки юношей питают, а старцам подают отраду… Но вот что я должен тебе сказать, исходя из наблюдения многих лиц, которые уверены, что поскольку они закончили вуз, то автоматически стали вполне культурными людьми. Можно закончить вуз, даже два и остаться болваном, то есть заделаться узким специалистом и быть дремучим невеждой во всём остальном. Ни школа, ни вуз образованным никого не делают. Образованным человека делает чтение. Постоянное, непрерывное и систематические. Для начала я тебе принес вот эту штуковину. Правда, в «буке» был только один том, но не будем терять надежды, может, попадутся и остальные… — и он протянул Сергею «Жизнь животных» Альфреда Брема.

Эта первая, читанная и перечитанная, книга решила судьбу Сергея. Окончив школу, он сказал, что поедет в Москву сдавать в МГУ, на биологический.

— Почему? — удивилась Варя. — Сдавай на какой хочешь, но почему в Москву? Чем тебе плох киевский?

— Я не говорю, что он плох. Я хочу изучать подводную фауну, а самые крупные специалисты в этой области в Москве. Здесь таких нет.

— Но здесь есть дом! Ты будешь в семье, а не мыкаться по углам!

— Почему обязательно «мыкаться»? Если выдержу, дадут место в общежитии.

— А жить на что? Мы не сможем тебе много посылать. Ты же видишь, как отец работает, и то мы еле сводим концы с концами.

— Дадут стипендию.

Сергей спокойно парировал все панические возгласы матери и поглядывал на молчащего отца.

— Не будем ему мешать, Варя, — сказал Шевелев. — Он, как видно, решил твёрдо. Пусть едет.

Сергей уехал, сдал экзамены, как и предвидел, получил стипендию, общежитие, с восторгом писал об университете и профессуре. Но каждый раз, когда он приезжал на каникулы, матери казалось, что он похудел, измучен, вообще ужасно выглядит, и она старалась его откормить, даже обкормить — про запас… На самом деле Сергей вовсе не выглядел перетрудившимся изможденцем, просто мальчик и юноша, какого знала Варя, превращался в мужчину, но для Вари, хотя он был уже на две головы выше матери, оставался всё тем же мальчиком, который без её ухода и забот непременно погибнет. На каникулы Сергей приезжал только зимой — он был членом студенческого научного общества, и каждое лето его включали в какую-нибудь экспедицию. От всякой денежной помощи он отказался ещё на втором курсе, когда получил Сталинскую стипендию. Много позже Сергей признался, что стипендии, конечно, не хватало, особенно когда нужно было покупать что-то из одежды, тогда он с товарищами подрабатывал на железнодорожных станциях, разгружая вагоны.

Приехав по окончании университета домой, Сергей радостно сообщил, что его направляют во Владивосток.

— А в другое место нельзя было? — спросила Варя.

— Можно. Я сам просил Владивосток.

— Так ты нарочно? — поразилась Варя. — Чтобы подальше от нас?

— Ну что ты, ма! Просто там интереснее… И ты ведь знала, что так или иначе я буду работать не в Киеве, а где-нибудь у моря.

— Ну и пожалуйста! Почему нельзя поближе, хотя бы на Черном море? Во Владивосток ехать надо чуть ли не две недели! А тут один день, и ты дома… Все мечтают о Черном море, а ему, видите ли, не нравится.

— Нравится, ма. Солнце, воздух и вода, кипарисы, магнолии и всё прочее. Но это хорошо для курортников, а не для исследователей. Жизнь в нём есть только в верхнем слое — каких-нибудь метров сто пятьдесят — двести, дальше на всю глубину, две тысячи метров, — мертвая сероводородная зона. Мне же на Черном море просто делать нечего — я специализировался на беспозвоночных, в частности на головоногих, а их в Черном море нет совсем.

Сергей уехал, не часто, но регулярно писал письма. Через какое-то время женился и однажды приехал в отпуск с Ингой — познакомить её с родителями. Потом у них родились двойняшки. Дальние путешествия для малышей были утомительны и опасны, он присылал фотографии — глянцевые карточки, с которых таращились пухлощекие младенцы… В общем, это был уже отрезанный ломоть. Варя всё собиралась съездить во Владивосток, посмотреть, как они там живут, но свободных денег на это не было, да и домашние заботы держали в Киеве. Так и не собралась.

С Борисом не было никаких осложнений. Воспоминания о бедах военного времени свелись у него к боязни голода. Сытость после войны наступила не сразу, поэтому Борис всегда старался поесть поплотнее, про запас. Потом забылось, ушло и это, пострадала только фигура, и Шевелев однажды сказал ему:

— Спортом бы занялся, что ли. Молодой человек, а задница у тебя, как комод.

Нельзя сказать, чтобы зад у Бориса был очень большим — он стал каким-то прямоугольным и внушительным. Борис неуклюже отшутился.

Учился Борис старательно, стремясь быть если не первым, то одним из первых. Никаких дурных склонностей не проявлял, с плохими компаниями не якшался, в подъездах и подворотнях, как другие подростки, не торчал. На старом дворе друзей среди своих сверстников он не заводил — дружеские связи образовались в школе и особенно в институте. О них Борис рассказывал охотно, даже несколько хвастливо — все это были дети солидных, ответственных людей, судя по всему, и сами собирались стать такими же солидными и деловыми. Он часто и с удовольствием уходил к друзьям, но к себе их не приводил: стыдился скудости своею быта.

И с вузом не было осложнений. Борис успешно выдержал экзамены в автодорожный и хорошо учился. Волнения вспыхнули, когда подошло распределение. Вероятнее всего, Бориса запроторили бы в какую-нибудь «дыру», в «Сельхозтехнику». Варя заранее сокрушалась, даже тихонько поплакивала в чаянии предстоящей разлуки. Шевелев ничем помочь не мог, да и не видел никакой беды в том, что зеленый инженер несколько лет поработает на периферии. Даже полезно: живое дело, прямая ответственность скорее сделают его настоящим специалистом. Борис не хотел становиться специалистом в «дыре». Вот тут и пригодились дружеские связи с детьми солидных родителей и знакомства с этими родителями: в телефонном разговоре мимоходом, между прочим была названа фамилия и высказан совет-пожелание. Борис остался в Киеве.

Фирма, в которой Борис работал, ещё только разворачивалась. Поступил он начальником участка в транспортном цехе, но в этой должности не задержался. Голова у пего была светлая, руки росли, как он говорил, не из того самого места, и он быстро поднимался по служебной лестнице — стал заместителем начальника, а через какое-то время и начальником цеха. Продвижение энергичного, напористого молодого специалиста было естественным. С работягами Борис был, когда нужно, достаточно жестким, но держался на дружественной ноге — соблюдая, конечно, дистанцию — и давал им возможность заработать. Его уважали. В своем кругу он был покладист и услужлив, а с начальством эластичен. Он знал, где и что можно говорить, а в особо тонких ситуациях умел не видеть, не слышать и держать язык за зубами. Его ценили всё более.

Домой он приходил только спать, да и то не всегда, небрежно объясняя потом, что ночевал у товарища — засиделись поздно, транспорта уже никакого, не тащиться же пешком через весь город! Однажды Варя посетовала, что он совсем не бывает дома. Борис мягко, но непреклонно объяснил:

— Иначе не получается. Работа колготная, день ненормированный. Это мои работяги от звонка до звонка, а на мне лежит ответственность.

— Я понимаю, — сказала Варя. — Но ты и в выходной обязательно куда-то уходишь.

— Что ж ты хочешь, мамочка? Целую неделю вкалываю, как проклятый. Должен я когда-то встряхнуться, повидать друзей?

— Странно, — сказала Варя, — когда Сережа жил с нами, у нас постоянно толклись его товарищи. А у тебя как-то всё на стороне. Мы и друзей твоих совсем не знаем. За все время ты ни разу никого не привел…

— Сюда? Да что б мы тут делали?

— Оставь, Варя, — сказал Шевелев. — Дело молодое, кому в его возрасте хочется сидеть дома?

Бориса самого тяготила раздвоенность его жизни — одна дома и совершенно иная, не похожая, там, вне дома. Да и вообще далеко, неудобно, ездить надо троллейбусом, потом автобусом… Он объяснил свое положение начальству, напирая на то, что, если б он жил поближе, он и работать бы мог с большей отдачей. В его положение вошли и в ближайшей по сроку сдач «гостинке» выделили однокомнатную квартиру. Шевелев смотреть не поехал, но Варя съездила и вернулась очень довольная — квартира вполне приличная. «Раз уж есть квартира, пора подумать и о хозяйке», — высказала она свою уже давнюю заботу.

— А куда мне спешить? — посмеиваясь, сказал Борис. — Не беспокойся, мамочка, «в девках» я не останусь…

Дел всегда было «по завязку», поэтому Борис не часто посещал родителей, но был сыном внимательным и заботливым: расспрашивал, как они себя чувствуют, каждый раз привозил что-нибудь «вкусненькое» — коробку конфет или торт и — непременно! — цветочки, и каждый раз Вэря была растрогана.

«В девках» он не засиделся. Через некоторое время после того, как стал «начтрансом», Борис загадочно сказал, что намечается кое-какая перспектива, поэтому теперь можно думать о женитьбе, а затем привел будущую жену. Алина оказалась длинноногой, очень красивой девушкой с большими, навыкате, глазами. Предполагая, что она будет стесняться, Варя старалась её всячески обласкать, разговорить. Алина односложно отвечала на вопросы и никакого разговора не поддерживала. Почти всё время она смотрела в стол, изредка поднимала глаза на говорящего, потом снова опускала взгляд. Всё это больше смахивало на высокомерие, чем на застенчивость. Варя сметалась и замолчала тоже. Борис говорил за всех четверых.

Потом Варя уговорила себя, что этого не могло быть, она ошиблась. Алина не высокомерная, а просто очень скромная и стеснительная. Когда Борис приехал узнать, какое впечатление произвела его невеста, Варя расхвалила её, особенно напирая на скромность и красоту. Борис сиял.

— А где будет свадьба? — озабоченно спросила Варя. — У тебя тесно, да у тебя и нет ничего — ни посуды, ни мебели. Лучше всего у нас. Посуду, стулья одолжим у соседей…

— Ну что ты, мамочка! — засмеялся Борис. — Кто сейчас так справляет свадьбу? Сколько здесь поместится — человек тридцать, сорок? Остальным ждать очереди на улице?

— А сколько ты собираешься приглашать?

— Точно я ещё не прикидывал, но не меньше сотни, а то и все сто пятьдесят.

— Это всё — друзья? — спросил Шевелев.

— Друзья. И нужные люди. Пренебрегать нельзя — себе дороже…

— Куда же такую прорву? — сказала Варя. — Их вообще нигде не разместить.

— Не беспокойся, мамочка! Договорюсь в ресторане о банкетном зале, а то сниму целиком какое-нибудь кафе. И все будет о'кэй, на высшем уровне.

И все было на высшем уровне.

К дверям зала вел небольшой, но широкий и пологий лестничный марш. Вдоль него с обеих сторон, как почетный караул, выстроились официанты. На площадке перед закрытой дверью стоял метрдотель. Он был торжествен и величав, как полководец, у которого не бывает поражений. Своей армией в черной униформе он командовал без слов и мановений — одними взглядами.

Когда Алина и Борис приблизились к площадке, метрдотель встретил их полупоклоном, собственноручно распахнул двери, и тотчас навстречу молодым грянул марш Мендельсона.

Большой банкетный зал был отделан под мрамор. На составленных «покоем» столах — слепящая белизна скатертей и салфеток, сверкание хрустальных фужеров и рюмок, частоколы бутылок, в ведерках со льдом наклонившиеся, как ракеты перед стартом, темные обводы бутылок шампанского с боеголовками, обтянутыми серебристой фольгой. На полукруглом возвышении против столов волосатые молодцы в белых пиджаках с широкими черными лацканами, стоя, наяривали марш. Непривычная ресторанным лабухам музыка звучала не очень стройно, и недостаток стройности они возмещали усердием. Отгрохотав свадебный марш, музыканты сели и заиграли хорошо отработанную вязь эстрадных песен.

Борис остановился у входа. Он принимал поздравления и приветствовал гостей. Это было не похоже на обычный свадебный ритуал и скорее напоминало светский прием, какие показывают в иностранных фильмах. Но Борис знал, что делал. Он своими глазами видел, кто принял приглашение и приехал, а кто его не принял и не приехал. И он мог сделать то, что иначе в такой многолюдной колготне было невозможно, — лично приветствовать всех приехавших и поблагодарить: он по себе знал, как каждый ценит личное к нему внимание. А кроме того, каждый из мужчин, кто стесняясь, а кто, напротив, даже с некоторой аффектацией, протягивал ему конверт. Борис благодарил и бросал его в широкую вазу, которая по мановению метрдотеля немедленно оказалась у него под рукой на маленьком столике.

Борис всё нервознее вскидывал взгляд поверх голов поднимающихся гостей и, наконец, просиял: одним из последних появился крупный, плотный мужчина в возрасте и кондиции, о которых нельзя с уверенностью сказать, что человек только что достиг сорока или уже приближается к шестидесяти. Он держался совершенно свободно, с той свободой, какую дает уверенность, что дорогу ему уступят, а когда он откроет рот, внимательно выслушают и — послушаются. Он не совал никаких конвертов, покровительственно обхватил Бориса за плечи и, прихлопывая ладонью, сказал:

— Поздравляю, поздравляю! Знакомь с молодой женой… Так вот она какая? Ну, знаешь, кабы не строгая жена, увел бы… Прямо из стойла увел бы! — хохотнул он, не сомневаясь в том, что вполне демократический комплимент будет оценен.

Его оценили — окружающие и Борис тоже заулыбались.

Борис оставил свой пост и повел важного гостя к почетному месту — во главе стола. Остальные гости тоже расселись по местам. Официанты теперь выстроились позади сидящих и не сводили глаз со своего полководца. Уловив знак Бориса, тот обвел величавым взглядом свои войска. И тотчас бутылки с шампанским были выхвачены из ведерок, оплетка сорвана и грянул пробочный залп. Гости взяли с подносов пенящиеся бокалы и повернулись к молодоженам. Важный гость тоже взял бокал, высоко поднял его и раскатисто провозгласил:

— Здоровье молодых!

Он выпил и, полуобернувшись, швырнул бокал за спину; тот со звоном разлетелся вдребезги.

— Кажется, так полагается по нашему русскому обычаю? — сказал он, улыбаясь.

Лабухи вскочили и ещё раз нестройно отгрохали свадебный марш.

Варя с ужасом ожидала, что остальные гости тоже начнут колотить хрустальные бокалы, но больше никто бокалов не бил, началась обычная свадебная кутерьма — тосты, возгласы, говор и бряк посуды. То и дело всё это перекрывал, победно глушил вой и грохот ансамбля. Сам по себе немногочисленный набор инструментов не мог действовать так оглушительно, но лабухи шли в ногу с веком — перед каждым торчал микрофончик, а в углах зала стояли внушительные тумбы с динамиками. Время от времени оркестр начинал играть тише, и дюжие патлачи вывихнутыми голосами скулили что-то чувствительное. Шевелев не понял ни одного слова и даже на каком языке они поют: может быть, им казалось, что это английский?

Потом начались танцы. Сам Шевелев не умел их различить, но сидящая рядом монументальная дама, которую только габариты удерживали за столом, была, должно быть, большим знатоком. Она с завистью и восторгом следила за танцующими и бросала невежественному соседу: «Твист… шейк… хали-гали…» А на свободном пространстве между столами толклись бесноватые. Они сучили руками и ногами, вихляли бедрами, дергались, как эпилептики.

Шевелев смотрел на них сначала с недоумением, потом со всё более возрастающим отвращением. Сам он не умел танцевать, но ему нравилось смотреть на танцующих, когда под мелодичную музыку они плавно скользили, словно летели над паркетом. Полет захватывал, увлекал танцующих, доставлял наслаждение им самим, и на них приятно было смотреть со стороны — танец был красив. Здесь танцующие тряслись и судорожно дергались, будто всех одновременно поразили болезнь Паркинсона и пляска святого Витта.

Шевелев понимал, что он просто старый и очень отсталый от нынешних обыкновений человек. Пройдет время, и появятся какие-то другие танцы, или снова начнут танцевать старые. Во времена его молодости о танцах вообще никто не заикался, считали, что они исчезли навсегда вместе с остальным проклятым прошлым. Да что танцы! Яростно, до крика и оргвыводов, спорили, можно ли комсомольцу носить галстук или же этот кусок тряпки непременно увлечет соблазнившегося в пучину буржуазной идеологии… Сейчас смешно, тогда смешно не было. Потом были реабилитированы и галстук, и танцы. И снова моды стали сменять одна другую…

Да в конце концов, что ему до этого? Пусть корчатся и дёргаются как хотят, если им нравится, но при чём тут он, почему он должен на это смотреть? И Варя тоже… Он видел, что с самого начала ей было не по себе среди этих самодовольных и самоуверенных людей. Она чувствовала себя затерянной и ненужной, как бедная родственница. Она и была бедной. Надела свое лучшее платье и единственную драгоценность, которая вовсе не драгоценность, — маленький кулончик «слезка» из горного хрусталя на серебряной цепочке. Какими старомодными и жалкими выглядели и её платье, и кулончик здесь, среди разряженных баб с золотыми кольцами и браслетами на руках. Она крепилась изо всех сил, старалась показать, что ей весело и всё очень интересно, но Шевелев несколько раз уловил в её глазах затаенное страдание.

— Пошли отсюда, — шепнул он ей.

— Куда?

— Домой. Нечего нам здесь делать.

— Что ты, разве можно?! — ужаснулась Варя. — А как же Боря? Он же обидится!

— Он и не заметит. Вон как нарезает винта вместе с этими припадочными… И Димка там же. В конце концов, ты больной человек, устала, вот и всё. У меня и то башка разламывается от грохота… Пошли, пошли.

И они ушли. Ухода их действительно никто не заметил.

Борис примчался на следующий день, исполненный обиды и даже готового прорваться негодования.

— Как вы могли? Зачем вы это сделали? Чтобы меня перед всеми опозорить? Для чего вы устроили демонстрацию? Где это видано, чтобы отец и мать ушли со свадьбы сына? Это же просто неприлично!

— Ну-ка сбавь тон, — сказал Шевелев. — Никакой демонстрации не было. Маме стало нехорошо, вот мы и уехали. И позора не было — никто не заметил. Ты тоже.

Обида оказалась не слишком глубокой, её тут же сменили участие и тревога.

— Но почему мне не сказали? Я бы дал команду, чтобы отвезли.

— Как видишь, сами добрались. Так что тебе не обучать нас приличиям, а следует сказать спасибо, что тебе настроения не испортили.

— Извини, сорвалось сгоряча… Как ты сейчас, мамочка? Врача не вызывали? Может, я съезжу, привезу знакомого кардиолога?

— Не надо, не надо, — сказала Варя. — Я отлежалась, мне лучше… Ты не обижайся, Боренька. Уж очень было шумно и многолюдно, я не привыкла к такому многолюдью…

— Что я мог поделать? — сокрушенно, но и не без гордости развел руками Борис. — Меньше никак было нельзя. Положение, как говорится, обязывает.

— Столько народу и вообще всего, — сказала Варя, — целый оркестр, это, должно быть, стоило бешеных денег…

— Не беспокойся, мамочка, дебет превысил кредит. Подарки всё оплатили…

— Жаль, я не видела… Хорошие вещи подарили?

— Какие вещи? Деньги дарили — каждый вручал конверт. Ну, ты сама понимаешь, надо быть жлобом, чтобы на свадьбу сунуть десятку… Так что банкет меня не разорил.

— А кто этот руководящий ухарь, — спросил Шевелев, — вокруг которого ты танцевал и который потом посуду бил?

— Так уж посуду — всего один бокал… Да и по обычаю так полагается. Это — Василий Васильевич, коммерческий директор нашей фирмы.

— Что же он конвертика не сунул?

— Он не конвертик, батя, он мне такой подарок сделал, что ни в какие конвертики не засунешь. То есть не лично он, конечно, но без него мне бы много лет ждать пришлось…

У двери позвонили, пришел Устюгов.

— Привет, привет! — сказал он. — Как прошло бракосочетание? На радость гостям ты спел эпиталаму «Пою тебе, бог новобрачных, бог Гименей»? Не пел? Напрасно! Старомодно, но красиво… Особенно когда поет Лисициан.

Лицо Бориса было отчужденно.

— А что же вы, Матвей Григорьевич? Значит, командировки у вас не было, вы просто не захотели прийти?

— Не следует подозревать старших во лжи, дорогой мой. Командировка была, но не состоялась. Противоестественный гибрид искусства с производством, который называется кинематографом, — штука совершенно невменяемая. При множестве планирующих и контролирующих инстанций в нём никогда не известно, что произойдет через день или даже через час. Например, облака закрывают солнце, и всё производство останавливается, искусство тоже… Вот так примерно произошло и с нами. Мы ждали лихтвагена, но группа, в которой он был занят, со съемок не вернулась, а когда она вернулась, было поздно уже и для съемок, и для свадьбы… Так что, пожалуйста, не надувайся и не делай вид, что ты кровно оскорблен. Я склонен думать, что мое отсутствие вряд ли было замечено, во всяком случае оно не омрачило торжества. Тебя я уже поздравил авансом, а мои поздравления супруге передашь ты.

— Нет уж, теперь придется вам самому… Как ты себя чувствуешь, мамочка? Тебе нужно лежать или ты можешь выходить?.. Вот и прекрасно! Тогда сейчас поедем все ко мне.

— Зачем?

— Во-первых, Алина не будет думать, что вы имеете что-то против неё…

— Ну, ради этого… — сказал Шевелев.

— Не только ради этого. Я хотел ещё вчера показать, но вы уехали…

— Это совсем не тот дом, — сказала Варя, когда черная «Волга» остановилась у подъезда девятиэтажного здания.

— В том-то и дело, мамочка! — торжествуя, сказал Борис. — Ты, пожалуй, езжай, Сашко, — повернулся он к шоферу. — Что тебе торчать тут у подъезда? Нужно будет, я позвоню.

Бесшумный лифт поднял их на седьмой этаж.

— Варенька, — предостерегающе сказал Устюгов, — обопритесь о руку спутника вашей жизни, в крайнем случае о мою. Седьмой этаж — это почти как седьмое небо. Ждите чудес. Лично я не буду удивлен, если сейчас откроется сезам.

Сезам открылся, на пороге стояла Алина. И улыбалась.

— А что я говорил! — воскликнул Устюгов. — Чудеса уже начались. Где добываются такие невесты? Может, там ещё остались?..

Он витиевато поздравил Алину со вступлением в законный брак и пожелал супругам всего, что принято желать. Алина улыбалась. Борис сиял.

— Тебе дали новую квартиру? — удивилась Варя.

— Ну конечно же, мамочка! Руководство учло, так сказать, возможную перспективу, пошло навстречу, и мнение Василия Васильевича сыграло решающую роль.

Трехкомнатная квартира была просторна и удобна. Борис с гордостью показал все удобства, даже чешский «компакт» в уборной.

— Голубая мечта диабетиков и клизмачей, — тихонько, чтобы не услышала Варя, взвеселился Устюгов.

Потом была продемонстрирована обстановка комнат.

— Шик-блеск-красота! — резюмировал Устюгов. — Экскурсия окончена, теперь можно сесть?

Они сели в кресла вокруг низенького круглого столика.

— Может, хотите выпить? — спросил Борис и отворил дверцу бара в «стенке». За ней открылись стройные шеренги рюмок, бокалов и плотный ряд разнофигурных бутылок с яркими наклейками.

— Дары гнилого Запада? — ухмыльнулся Устюгов. — Весьма соблазнительно, но недоступно. Матери твоей нельзя по причине сердца, родителю из-за язвы и гипертонии, а мне по совокупности причин, каковые не станем уточнять. Так что закрывай свои соблазны, мы их оценили на глаза.

— Господи, неужели у вас не бывает света? — спросила Варя.

В углублении «стенки» на расписанной цветами и птицами стеклянной подставке стояла керосиновая лампа под зеленым абажуром.

Борис снисходительно улыбнулся, но Устюгов опередил его:

— Вы отстали от жизни, Варенька! Сейчас это, как говорится, последний вопль моды. Называется он «ретро», что в переводе с латинского означает «назад» или «обратно»… Люди утратили связь с прошлым, или, как сказал поэт, порвалась связь времен… А без такой связи человек жить не может. То есть, конечно, может, но это жизнь амебы, у которой нет ни прошлого, ни будущего, а только настоящее — пожирание пищи и размножение. А люди не хотят быть амебами. Они с тоской оглядываются назад, пытаясь понять, как было тогда и почему стало так, как есть сейчас. Не умея установить духовной связи с прошлым, они делают доступное им — собирают его материальные осколки. Духовное родство подменяется коллекционированием старого хлама… Виноват! Я говорю не о присутствующих, а вообще… Собираются лампы и канделябры, шкатулки и секретеры, изразцы и прялки, даже каминные щипцы, а каминов не собирают только потому, что их не продают в комиссионках, а если б продавали, то возникли бы трудности с транспортом и установкой в многоэтажных домах… Не считайте сказанное злословием. В принципе мне мода нравится. Полезно, чтобы детеныши, подрастающие под сомнительным излучением телевизоров, знали, что деды их сидели при керосиновых лампах, коптилках, а прадеды при свечах и даже лучинах…

Борис ворвался в паузу:

— Как вам квартирка?

— Чудесная! — сказала Варя. — Просто прелесть! Всё хорошо распланировано, удобно… Я так рада за вас, что и сказать не могу…

Дверь открылась, и Алина вкатила столик на колесиках, на котором был сервирован чай, в хрустальных вазочках лежали пирожные и конфеты.

— О! — сказал Устюгов. — Файв-о-клок… Как в лучших домах Лондона и Филадельфии…

— Зачем же здесь? — Варя со страхом посмотрела на сверкающую полировкой столешницу. — Можно ведь и в кухне, даже удобнее.

— Что ты, мамочка! — сказал Борис. — Кто принимает гостей на кухне?

— Ах, Варенька, не мешайте ему демонстрировать хай лайф и дольче вита… Только ведь по правилам великосветской жизни эту ездовину вкатывает ну, скажем, экономка, а не хозяйк? — Борис развел руками. — Да-да, понимаю и вхожу в твоё положение… Однако вы, дорогие молодожены, нарушили ещё более важное обыкновение этой самой хай лайф. Там принято сразу из-под венца, а у нас, скажем, прямиком из загса отправляться в свадебное путешествие. Вокруг света, например. Или ещё куда-нибудь.

— Мы уже были, — сказала Алина. — В прошлом году. В круизе вокруг Европы.

— Мы там с Алиной и познакомились, — сказал Борис.

— Очень интересно! — сказал Устюгов. — И как поживает старушка Европа? Где вы были, что видели?

— Везде, где теплоход останавливался, — ответила Алина. — А в Париж и Рим нас возили на автобусах. Жаль только, что мало времени. По Парижу нужно пешком ходить. Какие там магазины! Одни витрины чего стоят!

И Алина с необычным для неё пылом начала описывать парижские магазины, парижские моды, кафе, выплескивающиеся на тротуары.

— А в Лувре были?

— Были. Интересно, только ужасно утомительно. Очень уж там много всего. Я так уставала, думала, у меня ноги отнимутся.

— Ну, а в Риме, в Греции?

— Были, конечно. Там нас без конца водили по всяким развалинам… Все ноги избили. А что на них смотреть? Камни и камни…

— Да, действительно, — камни и камни… — несколько растерянно сказал Устюгов и умолк.

— А в этом году, — сказал Борис, — было не до путешествий: я хотел к свадьбе отделать квартиру. Думаете, здесь всё так и было? Всё сделал заново…

И он подробно начал рассказывать, как меняли паркет, заново отделывали стены, меняли светильники, даже выключатели, как нужно было следить за работягами, чтобы не нахалтурили.

— Ну вот, — закончил он и обвел рукой вокруг, — теперь вроде можно жить и гостей пригласить не стыдно… А ты что молчишь, батя? Тебе не нравится?

— Нравится, — сказал Шевелев. — Только не слишком ли ты жаден на это барахло? Мы в молодости как-то обходились и без него.

— Теперь потребности другие, — сказала Алина, складывая посуду на свою «ездовину».

— Я тебе помогу, — сказала Варя.

Шевелев проводил их взглядом.

— У вас, значит, другие потребности… Ну, конечно, у твоей матери, когда она выходила замуж, было жгучее желание иметь только одно платье на все случаи жизни и штопаную кофточку. А мне просто требовалось светить подштанниками через единственные протертые штаны.

— По-твоему, нам надо от всего отказываться только потому, что не было у вас?

— Отказываться не надо, только когда потребительство становится культом…

— Почему это называется культом? В конце концов, для чего всё делается, выпускается, производится? Для сводок? Для складов и в запас для будущих поколений? Люди делают вещи и вообще всё для того, чтобы ими пользоваться. И не когда-нибудь, а сейчас, когда они живут, работают и могут потреблять то, что они делают, а не когда им, кроме манной каши и клизмы, ничего не будет нужно…

— Вот я и хотел сказать, что всё больше распространяется потребительство… На Западе молодежь даже бунтовала против потребительского общества.

— Это нам не угрожает, — сказал Устюгов. — Там бунтовали студенты, сбитые с толку маркузианством, которое, в сущности, является окрошкой из удешевленного марксизма и подгримированного фрейдизма с примесью маоизма и прочих религий.

— Да, — сказал Шевелев, — у нас без религий — хватай, кто может, вот и всё.

— По-твоему, — сказал Борис, — нужно, как в первые пятилетки? Жизнь в палатках или бараках, баланда в столовках или всухомятку — и вперед, да здравствует! Это хорошо было тогда. А сейчас конец века, время НТР. — Он опасливо оглянулся на закрытую дверь в прихожую. — Нутряным паром ракету в космос не запустишь! И гигантские ГЭС с однолошадными грабарками не построишь, нужны шагающие экскаваторы. И так далее. Так что техника на уровне века, а люди должны жить как робинзоны? Мы не хотим так жить!

— Кто мы?

— Технари. Руководители. В наше век, я считаю, решающие фигуры — деловые люди, технократы, и никуда от этого не денешься. А если так — будьте любезны дать нам что положено.

— И это? — Шевелев повел взглядом по обстановке.

— И это.

— Где же это для вас положили? Люди ищут месяцами, ждут очереди. А ты враз всё сварганил.

— Это другой разговор. Кое-кого пришлось подмазать, а в основном сработали дружеские связи.

— То есть блат?

— Тебе обязательно хочется меня задеть? У тебя друзья есть?

— Есть. Немного.

— А у меня много! И я этим горжусь. Когда ты помогаешь друзьям или они тебе, ты это тоже называешь блатом? Или что можно тебе, другим нельзя?

— У нас дружба идет не по снабженческой линии.

— А у нас дружба не от сих до сих!.. Мы помогаем друг другу во всём. Иначе какая это, к черту, дружба?

— О чем вы так кричите? — сказала Варя, входя в комнату. — Даже в кухне слышно… Может, поедем уже домой? Я что-то устала…

— Пора, пора, — сказал Шевелев.

— Подожди, мамочка, я сейчас организую… — Борис снял трубку, набрал номер. — Валя? Что там Сашко делает? «Козла» забивает? Добьет в следующий раз, Скажи, чтобы ехал ко мне.

Минут пять Борис расспрашивал мать, как она вообще себя чувствует, не нужно ли чего-нибудь достать, привезти. Остальные молчали. Борис пошел их проводить, Алина осталась дома. Машина уже ждала у подъезда.

— Садись, мамочка, спереди, тебе будет удобнее, — сказал Борис. — Счастливо!

— М-да, любопытно, весьма любопытно… — сказал Устюгов, когда машина отъехала, но в зеркальце тылового обзора поймал внимательный взгляд водителя и умолк.

— Итак, рассеялся сон золотой о великосветской жизни, мы снова вернулись в трезвую повседневность… — сказал Устюгов, когда машина ушла. — Для вас, родителей, это путешествие в царство мечты было необходимостью. Но за что пострадал я? Снедаемый черной завистью и сознанием своего ничтожества, я теперь проведу ночь без сна. И, может быть, не одну… Честь имею.

— Погоди балаганить, — сказал Шевелев. — Мне после шикарного приема есть захотелось, тебе небось тоже. Пойдем, Варя нас чем-нибудь накормит.

— В самом деле, Матвей Григорьевич, — сказала Варя. — От обеда остались котлеты, разогрею их, вот и поужинаете. А то что вы, пойдете в забегаловку или будете есть колбасу из бумажки?

— Меня соблазняют не котлеты — хотя котлеты тоже! — а возможность излить душу, которая исполнена и переполнена… И если я вам ещё не надоел…

— Иди, иди, не кокетничай, — сказал Шевелев.

Раздражение, вызванное стычкой с Борисом, всё ещё клокотало в нём, и он не хотел оставаться сейчас с Варей наедине. Обмена впечатлениями не избежать, и он боялся, что не сумеет сдержать себя, наговорит бог знает чего, а ей, видно по всему, и без того тошно. Устюгов же своим суесловием может спустить всё на тормозах.

— Надеюсь, вы не поведете меня в столовую, отделанную дубовыми панелями, — сказал Устюгов. — И не только потому, что у вас её нет… Моя плебейская душа плохо переносит великосветский шик и предпочитает пролетарские журфиксы на кухне… Привет тебе, доблестный лыцарь! — провозгласил он на пороге кухни.

— Какого рыцаря вы здесь нашли? — улыбнулась Варя.

— Боженко. Я не виноват, что этого завзятого вояку прославили через посредство шкафов, стульев и табуреток, назвав его именем мебельную фабрику. Конечно, это не Луи Каторз и даже не Бидермайер. Глаз они но радуют, но во всяком случае не надо думать, как пробраться через собственные колени, которые торчат выше стола, чтобы достать чашку чая… Вы не обращали внимания, как ничтожно влияние литературы на жизнь? Десятки лет назад Маяковский высмеял «подтяжки имени Семашки» и призывал уважать имена всякого рода достойных людей. Не помогло! Боженко как был, так и остался ангелом-хранителем мебельной фабрики, лихого рубаку Чапаева превратили в шоколадные конфеты, и — страх сказать! — киевская фабрика даже Карла Маркса приспособила к кондитерскому производству, носит его имя… И все привыкли, вроде так и должно быть, хотя, как известно, Маркса сладости не привлекали и занимался он совсем другими вещами… Вы знаете, иногда я мечтаю посмотреть в прозрачные глаза идиота, которому пришло в голову шоколадные конфеты назвать «Каракум», что, как вам известно, означает «Черные пески». Аппетитное, привлекательное название для конфет, не правда ли? Иногда этих идиотов кидает в поэзию. Получается не лучше. Например, есть конфеты «Мечта» и «Фантазия». «Взвесьте мне триста граммов «Мечты». Или: «Дайте мне «Фантазии» на рубль сорок…» Прелестно, а?

— Будет вам, — сказала Варя. — Лучше расскажите, из-за чего вы там ссорились.

— Вы правы, Варенька, человеческая глупость неисчерпаема, мои иеремиады против неё не помогут, и я затыкаю фонтан… Котлеты божественны! Как, впрочем, и всё, что делаете вы… А ссоры давеча не было. Был разговор в несколько повышенном тоне, вот и всё.

— А из-за чего он повысился?

— Я так думаю, из-за недоразумения. Из-за того, что стороны не захотели или не сумели друг друга понять. — Варя не спускала с Устюгова глаз, и он озабоченно потер лысину. — Дело, Варенька, в том, что у вашего супруга скверная привычка слишком кратко изъясняться. Я столько лет пытаюсь отучить его от этого, но тщетно. Лапидарные высказывания хороши в философском споре или в разговоре о предметах, кои ни одного партнера не затрагивают за живое. Если же партнер почувствует себя затронутым, то разговор кончается, начинается спор, который очень легко переходит в ор, когда собеседника уже не слышат, не понимают и орут самому себе, доказывая собственную правоту…

— Матвей Григорьевич, ну что вы всё ходите вокруг да около?

— Отнюдь! Просто в отличие от немногословного Михайлы я, как вы знаете, очень многословен, поэтому так исподволь подхожу к сути…

— Из-за чего же был ор, как вы говорите?

— Извольте — конспективно. Борис спросил, нравится ли нам всё. Михаила сказал, что нравится, но задал вопрос, не слишком ли он жаден на вещи, в ответ на что Алина сообщила, что теперь другие потребности…

— Это было ещё при мне.

— Далее Михаила выразил неодобрение потребительству, если оно становится культом. Правильно? — Шевелев кивнул. — Тогда Борис произнес речь о том, что вещи делают не для музеев, а для потребления, стало быть, ничего зазорного в потребительстве нет. В частности, технари, деловые люди, как он выразился, имеют на то полное право, так как они хозяева жизни и двигатели прогресса. А когда Михайла выразил сомнение в том, что при этом следует прибегать к блату, Борис обиделся, приняв эти на свой счет, и сказал, что блат — понятие умершее, а в дружеских связях ничего плохого нет: в чем же и состоит дружба, как не в том, чтобы помогать друг другу. В этот момент возвратились вы.

— И больше ничего? — повернулась Варя к мужу.

— Ничего, — подтвердил Шевелев.

— Как видите, вы совершенно напрасно тревожились… Произошло как раз то, о чём я говорил: Борис почему-то почувствовал себя задетым, и начался спор. Достаточно нелепый, кстати сказать. Если бы Михайла не скупился на слова и отчетливо сформулировал свою позицию, мог бы произойти интересный разговор. Лично я не вижу проблемы в том, что молодежь любит вещи и хочет их иметь. Это законное право всех людей, вещи для того и делают, чтобы ими пользоваться. И конечно, Михаила не собирался проповедовать аскетизм, отказ от удобств и всех радостей жизни. Проблема состоит в том, что, как это говорится у нас, — осклабился Устюгов, — некоторые отдельно взятые люди хотят их иметь за любую цену. Я имею в виду не деньги, а приспособленчество, махинации и просто подлость… Нет, нет. Варенька, — поспешно сказал он, уловив тревогу в глазах Вари, — я вовсе не имею в виду Бориса. Я говорю вообще. Вы же знаете мою пагубную страсть к обобщениям. Когда-нибудь она меня действительно погубит…

— Чтобы этого не случилось, выпейте чаю, — сказала Варя.

— С наслаждением! Он у вас всегда хорош, а теперь я его ещё более оценю, так как за ним не нужно карабкаться через свои коленки… Так вот, явление, которое у нас окрестили блатом, известно издавна: непотизм, кумовство, протекционизм… Разница состоит в том, что в отдаленные времена это явление считалось зазорным. У некоторых, во всяком случае. Люди порядочные презирали и его, и тех, кто это практиковал. И они, практиканты, как-то стеснялись этого. Теперь не стесняются, а даже гордятся и хвастают. Ты мне, я тебе — универсальная отмычка к благам мира и собственному благополучию. И тут не брезгуют ничем. Всё можно, всё позволено, всё прилично. И окружающие относятся к этому с пониманием. Существовало такое понятие — порядочный человек. Он сам не делал подлостей и порывал с теми, кто их делал. Хапуге, взяточнику, вору, хаму не подавали руки, с ними прекращали знакомство. И даже иногда вызывали на дуэль. Теперь знают, что такой-то вор, негодяй, подлец, но это никого не смущает, не возмущает, и всё — иногда потихоньку осуждая, а иногда завидуя — поддерживают с ним отношения как ни в чём не бывало. Изменилось само содержание понятия. Сейчас порядочный человек — это человек, который неохотно делает подлости. Только и всего.

— Вы обо всех людях так думаете? — спросила Варя.

— Что вы, Варенька! Нет, конечно!

— Стало быть, порядочные люди всё-таки есть и на свете ещё можно жить? Тогда позлословьте тут без меня, я пойду немного полежу…

— Может, мне уйти?

— Нет, нет. Вы же ора не устроите?.. А я выпью капли и полежу.

С минуту они сидели молча.

— Хорошо, что ты напустил своего словесного тумана, — сказал Шевелев, — увел Варю от раздумий по этому поводу…

— М-м… Не уверен. Боюсь, что мне это не слишком удалось. Она ведь сама всё видит и понимает. Если уж ей стало тяжко на свадьбе собственного сына… Одна молодая жена чего стоит!

— Да, не понимаю, как Борис мог такую выбрать.

— Что ты! На неё редкий мужик не оглянется. Такая жена вроде ходячей витрины житейских успехов… Вот если бы она ещё молчала! Ты же сам слышал: в Лувре — Джоконда, Венера Милосская, а ей запомнилось только, что у неё ноги заболели. И в Греции одни камни, от которых ноги болели. В общем, она Европу восприняла, как конь, ногами…

— Ну, в конце концов ему с ней жить. Но каков сам — технократ…

— Я склонен думать, что он себе сильно польстил. И своим дружкам тоже. Технократы, если они у нас есть, должны быть на порядок выше. По умственному развитию и прочему… А эти, они не технократы, они — плутократы. Только не от греческого слова «плутос», что означает богатство, а от российского слова «плут», которое объяснения не требует…

— Да что он, жулик, что ли? Он же работает!

— Нет, конечно, не жулик. И работает, надо думать, хорошо, если его ценят… Как бы это объяснить? Ага, вот! Как известно, формула коммунизма гласит: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». И конечно, Борис и ему подобные — за коммунизм и уверены, что они его строят. Только в этой формуле они подменяют всего одно слово — от каждого по способностям, нам по потребностям. Не каждому, а нам! И в этом всё дело. С какой стати нам ждать, пока будет каждому, если мы уже сейчас можем иметь по потребностям? Разумеется, вслух они этого не скажут. Они строят коммунизм вообще, который будет когда-то, и в нужных случаях произносят на этот счет все необходимые слова, но на практике для себя они его уже построили, ну, и, конечно, при удобном случае продолжают совершенствовать, ибо аппетит приходит во время еды, потребности растут, стало быть, надо их удовлетворять…

— Не могу понять, почему он стал таким и как я мог это проглядеть?

— А когда тебе было на это глядеть, если ты света божьего не видел, работал не разгибаясь… А почему? Наверно, это начинается с мелочей… Несколько лет назад у нас на студии сделали документальную одночастевку о детях. Дошкольного возраста. Снимали в детском садике скрытой камерой, телевиком, так что пацаны ни о чем не подозревали. Фильмик так себе, но там был один примечательный эпизод. Детей в детсаду, конечно, кормят, но каждая мамаша, боясь, что ее детеныш охлянет на казенных харчах, обязательно сует своему сокровищу завтрак. Материальный уровень семей разный, ну и завтраки соответственно — у одного котлетка из мяса, а у другого из картошки… Чтобы не возникала зависть у одних, хвастовство у других и прочая пакость, воспитатели нашли мудрое решение. Ребята приходят в садик и отдают свои завтраки воспитательнице, а когда наступает время еды, все делится между всеми — чтобы не было худших и лучших. Как уж там они делили, я не знаю, да это и неважно. Во всяком случае, это правильно и даже мудро с воспитательной точки зрения. Так вот, отдавали не все! И камера показала, как один щекастый такой, упитанный поганец, как только мама ушла, а от детсадика его ещё отделяли какие-то кустики, деревца, достал свой завтрак и начал его лопать. Он сыт, дома его покормили, но он торопливо и жадно жрет свой пирожок, запихивая в рот руками… Чтобы пирожок не достался другим и чтобы ему досталось больше. Ведь когда будут делить принесенные завтраки, он обязательно получит равную долю, хотя сам ничего не принес… Мерзкое было зрелище. А ведь лиха беда начало… Может, из таких и вырастают нынешние плутократы?..

— Может быть, — помолчав, сказал Шевелев. — В детский сад Борис не ходил. Какие там садики сразу после войны?.. Но я, пожалуй, не был бы удивлен, если б он тоже так делал. С детства он был жаден на еду. Это понятно: голодуха сказывалась. И военная, и послевоенная. Голодуха ушла, а жадность осталась. Он и товарищей себе выбирал — у кого кусок больше.

— Теперь он имеет свой. И научился делать его жирнее…

К сыну Шевелев больше не ездил. Варя была у Бориса несколько раз и каждый раз возвращалась огорченная и подавленная. Ей было там не по себе. Казалось, что Алина молчит умышленно, чтобы свекровь поскорее ушла, неприятно было напускное оживление Бориса, который старался говорить за троих. Но особенно тягостно было, когда там случались гости. Она чувствовала себя неловко среди этих развязных, горластых людей, которые никогда к ней не обращались, даже не замечали её, и она видела, что Борис как бы стесняется её, совсем не шикарно одетой и не умеющей вести веселый застольный трёп, к какому там привыкли. И Варя тоже перестала ездить к сыну. Но Борис остался внимательным и заботливым. Особенно когда у него появилась «Лада». Хотя бы раз в неделю он заезжал на полчасика — надолго не позволяли дела, — расспрашивал, как они живут, не нужно ли чего-нибудь. Если в аптеке не оказывалось нужных лекарств, он доставал их какими-то своими способами. Когда врачи настоятельно рекомендовали Варе поехать в Кисловодск, а Шевелев добиться путевки не смог, Борис добыл её в два счета. Позже, когда Варе уже запретили дальние поездки и вообще менять климат, он дважды доставал для неё путевки в кардиологический санаторий в Пуще-Водице. Он предлагал и отцу достать путевку в крымский санаторий, чтобы не мыкаться там дикарем, но Шевелев от путевки отказался. Приезжал Борис всегда один, без Алины.

Сергей с головой погрузился в науку и уехал. Борис ушел в свой особый мир, куда явно не стремился вовлекать родителей, в который Варю и самое не тянуло. Единственной отрадой и объектом неусыпных забот остался Димка. Может быть, сложилось так потому, что родился он хилым и слабеньким, в детстве часто хворал, и все были в постоянной тревоге за него, даже за его жизнь. Сказались лишения военного времени, а год его рождения — сорок седьмой — был просто голодным после жестокой засухи и неурожая сорок шестого. Постепенно детские хвори его оставили, парнишка выровнялся, и его погнало в рост — он был одним из первых акселератов, как после войны стали называть непомерно долговязых ребят. Димка был общительным, веселым и добрым, таким и остался навсегда. Учился он ни хорошо, ни плохо, хотя мог бы учиться и хорошо — мальчик он был способный. Ему мешали увлечения, без конца сменявшие друг друга. Он увлекался то собиранием марок, то фотографией, то радиолюбительством, то драмкружком. Прочным оказалось только одно увлечение — рисование. Он рисовал дома и в школе, поступил в художественную студию при Дворце пионеров. Варя и тетя Зина всячески поощряли это его увлечение, лелея надежды, о которых говорить вслух остерегались. Шевелев не препятствовал: профессия художника не казалась ему основательной, но в конце концов профессия как профессия. Окончив школу, Димка подал документы в Художественный институт, но на экзаменах провалился. Он был огорчен и обескуражен, мать и тетка — в отчаянии. >

— Может, подашь в какой-нибудь технический? Время ещё есть, — сказал Шевелев.

— Очень нужно! — сказал Димка. — Стать инженером и вкалывать за сто рэ в месяц? А через десять лет получить прибавку в десять рэ?

— Что ж ты собираешься делать?

— На будущий год подам снова.

Он подал снова и снова провалился. На этот раз мать и тетку охватила паника. Не столько из-за самого провала, сколько из опасения, что Димку, раз он не учится, возьмут в армию. Сам Димка возмущался порядками, говорил, что выдерживают те, кого натаскивают специальные репетиторы, и что вообще теперь происходит не конкурс абитуриентов, а конкурс родителей — решают знакомства и связи. Позвонит какая-нибудь цаца, и любую бездарь за уши втянут в институт, хотя бы он провалил все экзамены…

Шевелев понимал, что упреки адресованы ему: он не нанимал репетиторов и никаких связей не имел. Однако виноватым он себя не чувствовал. В годы его ученья по блату не поступали. И репетиторов не было. Возьмут в армию? Ничего страшного. Даже полезно: армия вышибет из парня всю дурь и легкомыслие, сделает человеком.

Однако Димку не взяли и в армию: у него оказался ревмокардит.

Когда тревоги по поводу возможного призыва улеглись, Шевелев как-то за ужином спросил Димку:

— Ну что, будешь ещё год бить баклуши и снова подавать в свой Художественный?

— Нет. Пойду работать.

— Кем ты можешь работать? Ты же ничего не знаешь и не умеешь. Хватит дурака валять — готовься как следует и поступай в технический.

— Не хочу. Понимаешь? Не хочу и не буду ишачить за сто рэ!

— А так тебе больше дадут? Сто рублей — их ещё заработать нужно.

— Заработаю больше.

— Тебе образование нужно получить, а не думать о заработке.

— Нет, мне нужно думать о заработке, потому что я… — Димка набрал воздуха в легкие, словно собирался нырять, и выпалил: — Потому что я хочу жениться.

Руки Вари в испуге взлетели к щекам.

— Ты что, спятил? Или дурацкие шутки шутишь? — сказал Шевелев.

— Не спятил. И не шучу.

Когда товарищи по работе или Зина жаловались на подростков, проходивших свой трудный и для родителей и для них самих «переходный возраст», Шевелев с радостью отмечал, что у них в семье этого не было. Конечно, все — и Сергей, и Борис, и Димка — проходили этот злополучный возраст, вызывающий столько нареканий, но у них всё это миновало как-то мягко и не очень заметно: ребята не заносились, не дерзили, между ними и родителями не возникало никакого отчуждения. Он понимал, что его заслуги в этом нет, всё складывалось так благодаря Варе. Её доброта, мягкость и такт гасили в зародыше возможные стычки и конфликты. Ни взаимная любовь, ни уважение к родителям, их авторитет ни разу не были поставлены под сомнение. И вот теперь, когда «трудный возраст» был давно позади, восемнадцатилетний Димка стал вдруг похож на взъерошенного парнишку годов тринадцати, которому любая блажь или глупость кажутся основанием для бунта против родительского «гнёта» и возможностью для самоутверждения. Стиснув зубы и наклонив лобастую голову, он всем своим видом показывал, что отступать не собирается.

— Господи! — сказала Варя. — Но ты же ещё мальчик! Ты просто не понимаешь, насколько это важный шаг и что он влечет за собой.

— Я уже не мальчик, мама, и всё понимаю.

— В истории, — сказал Устюгов, — можно насчитать немало случаев, когда в брак вступали в четырнадцать, двенадцать лет и даже ранее. Но происходило это в семьях всякого рода герцогов и королей в интересах династических — продолжения рода и сохранения власти. Поелику тебе не угрожает владетельный трон и даже наследственная должность, то мне кажется, можно так уж и не спешить…

Димка зыркнул на него и ничего не ответил.

— Может быть, — сказал Шевелев, — ты уже должен жениться? Как это теперь у молодежи называется — жениться на животе? Давай уж, выкладывай всё начистоту.

— Нет, не должен. Живота нет. Я просто хочу. И женюсь.

— Да ты же недоучка! — взорвался Шевелев. — Недоросль! Самый настоящий Митрофанушка — «не хочу учиться, хочу жениться»…

Димка вспыхнул и открыл рот, чтобы тоже что-то закричать, но не успел.

— Как не стыдно! — негодующе воскликнула Зинаида Ивановна. Стекла её очков сверкали, на всегда бледных щеках проступили розовые пятна. — Как вам не стыдно! А если это — любовь?

Это было не только неожиданно. Это было невозможно, как если бы встрепанные бетонные львы у входа в Музей украинского искусства вдруг поднялись со своих мест и начали танцевать жеманный гавот.

Зинаида Инановна, или, как чаще всего её называли, тетя Зина, была добродетельна. Кроме того, она была старой девой и потому добродетельной вдвойне. Она была ходячим сводом правил и норм поведения, кодексом благородства и порядочности. К чести её, следует сказать, что она не только исповедовала и проповедовала правила этики и высокой морали, но и сама неукоснительно им следовала. Это знали все близкие. Но они не знали того, что тётя Зина навсегда, как ей казалось, похоронила в своем сердце.

Когда Зина была молоденькой и очень привлекательной девушкой, к ней пришла настоящая большая любовь. Любовь была взаимной, и всё могло сложиться как нельзя лучше, но Зина уже тогда преисполнилась добродетелей, а кроме них, обладала стальной волей. Будь Зина честолюбива, она могла бы стать выдающейся государственной или еще какой-либо деятельницей, но честолюбия у Зины не было, она была студенткой педагогического института, и её стальная воля, не найдя себе надлежащего применения, обратилась против неё самой. Жених, её сокурсник, жаждал немедленного завершения любви, но Зина категорически воспротивилась. «Человек не должен быть игрушкой своих страстей, — сказала она, — жизнь следует подчинить самым высоким целям. Женитьба может помешать полноценным занятиям, поэтому с ней следует подождать. Кроме того, такое ожидание поможет проверить, насколько серьезны и глубоки наши чувства». А он не стал ждать — с отчаяния или в отместку женился на другой. Брак оказался неудачным. Потом он приходил к Зине, раскаивался в непростительной глупости и легкомыслии, жаловался на жену и детей, снова уговаривал её пожениться. Удушив свое чувство после предательства жениха, Зина жалела его, но все предложения решительно отклонила. Принять их означало бы разрушить семью, обездолить детей, словом, поступить безнравственно, а на безнравственные поступки она была не способна.

Коротко остриженные волосы Зины красиво, но очень рано поседели, ослабевшее зрение заставило её надеть очки, и с тех пор Зина такой и оставалась. Устюгов как-то заметил, что она, как мумия, не меняется. Словно оправдывая эту характеристику, Зина с ходом времени лишь медленно, еле заметно усыхала. О чувствах, о любви она говорила только применительно к литературным произведениям и их героям. Но она не простила себе своей вины, и, когда увидела, как все пытаются задушить в Димке то, что в свое время она сама задушила в себе, её благородное сердце восстало против чудовищного насилия.

— Что, если это любовь, я вас спрашиваю?

— Вполне возможно, — сказал Устюгов. — На этот предмет, был даже кинофильм под таким названием. Так сказать, советский вариант «Ромео и Джульетты»…

— Шекспира вы тоже будете высмеивать?

— Помилуй бог! — сказал Устюгов. — Это мог себе позволить только Лев Толстой. Он был исправным зеркалом революции, но в искусстве под старость стал зеркалом несколько кривоватым и расправился с Шекспиром по-свойски…

— Так почему же в театре, глядя на Ромео и Джульетту, — а ей было всего тринадцать лет! — вы умиляетесь, а когда сталкиваетесь с этим в жизни, начинается ханжество?

— Что касается меня, то я никогда не умилялся. По-моему, брак несовершеннолетних противоестествен.

— Дима совершеннолетний.

— По паспорту — да, в физиологическом смысле, вероятно, тоже… — Поймав страдальческий взгляд Вари, Устюгов осекся. — Всё, я молчу.

Ни жесткая позиция Шевелева, ни слёзы и уговоры Вари не помогли. Непреклонная решимость Димки при бурной поддержке тети Зины победила — Дима женился на своей Соне.

Жить молодые стали у родителей Сони — квартира у них была просторной, семья обеспеченной: отец Сони работал в каком-то торге. В каком и что он там делал, Шевелев не знал, да и не стремился узнать: к сватам и молодым он не ходил. Варя изредка ходила, но, возвращаясь, ничего не рассказывала. Зато Димка забегал к родителям часто, иногда вместе с женой. Миловидная пухленькая Соня была слегка апатична, однако держалась очень хорошо — всех внимательно слушала, охотно смеялась. Только на Устюгова, когда он приходил, Соня смотрела опасливо и настороженно: витиеватая речь его была не всегда ей понятна.

Через надлежащий промежуток времени Соня родила мальчика. Ещё до родов Варя и Зина захлопотали, чтобы обеспечить будущего младенца необходимым приданым, но оказалось, что родители Сони уже всем обеспечили его, даже заготовили целый ящик гигиенических пеленок одноразового пользования, так что им осталось только любоваться новорожденным и гадать, на кого он больше похож. Димка без конца приносил всё новые и новые фотографии Игоря во всех видах и ракурсах. Потом повторное увлечение фотографией угасло, он увлекся чеканкой, затем поделками из древесных веток и корней, одаривал ими маму, тетю Зину и даже несколько раз предлагал Устюгову. Устюгов, посмеиваясь, отклонял все дары, пока не остановился на одном, который Димка называл «Паном». Это был бугристый, узловатый корень, на котором Димка легкими насечками обозначил не черты, а скорее намек на черты старческого лица с запавшими глазами.

— Сомневаюсь, — сказал Устюгов, — сомневаюсь, чтобы эту штуковину можно было назвать «Пан». Как видно, твои познания в мифологии не идут дальше нескольких собственных имен. Согласно мифологии, Пан вовсе был не лысым, а, напротив того, чрезвычайно заросшим мужчиной. Твой же монстр лыс, как колено. Нет, это, конечно, не греческий Пан, а скорее отечественный леший… Я возьму его, так как усматриваю в нем некоторый намек на мою персону…

Увлечения всевозможными игрушками не мешали Димке работать, семейная жизнь его текла, по-видимому, беспечально. Однако года через три что-то в ней разладилось. Димка и прежде, если случалось засидеться у родителей, оставался ночевать. Теперь это происходило всё чаще и чаще, потом однажды он сказал:

— Вы не будете возражать, если я поживу у вас некоторое время?

— Что случилось? — встревоженно спросила Варя.

— Ничего не случилось… Только я, наверно, с Соней разведусь.

— Любовь уже кончилась? — спросил Шевелев.

— Любовь… — хмыкнул Димка. — Я виноват, что она оказалась мещанкой и дурой?

— В этом нет. Виноват в том, что прежде, чем бежать в загс, не увидел этого. А время у тебя было, в шею тебя никто не толкал, даже пытались удержать… Живи, места не пролежишь. А как будет с ребенком?

— Как у всех, — пожал Димка плечами. — Буду платить алименты.

Развод прошел тихо и мирно: по-видимому, от брака не были в восторге ни сама Соня, ни её родители. Они принадлежали к разряду жадных, завистливых ловчил, которым чужой кусок всегда кажется слаще, рассчитывали, что и Димка будет стараться «для дома, для семьи». Димка прилично зарабатывал, но к шмоткам был равнодушен, ловчить не умел и не хотел. Разводом Димки была довольна даже Варя. Она призналась мужу, что давно, с самого начала, поняла, что собой представляет Соня, и страдала от мысли, что Димка вынужден будет прожить всю жизнь с такой женщиной. Глупенькая — это бог с ней, но она мещанка до мозга костей, а мещанство — трясина, в которой тонули и более устойчивые люди, чем Дима.

Ужасно смущена и обескуражена была одна тетя Зина. Собственный благородный порыв казался ей теперь бесследно лопнувшим мыльным пузырем. Она потеряла равновесие, как человек, который поднял ногу, чтобы стать на лестничную ступеньку, и промахнулся. Опасаясь каких-либо выпадов, упреков и напоминаний о её бурной защите Димкиной любви, Зина напустила на себя ещё большую строгость. Но даже Устюгов, щадя то ли её, то ли Варю, никаких выпадов не делал.

А Димка чувствовал себя, как воробей, который в знойный день нашел лужицу воды, всласть накупался, очищаясь от всякой скверны, встряхнулся и, весело вереща, взвился в сияющую голубизну свободы.

Когда всё вошло в привычную норму, Шевелев сказал сыну:

— Не надоело околачиваться? Учиться ты собираешься или нет?

— Зачем?

— То есть как зачем? Чтобы иметь настоящую специальность.

— Специальность у меня есть, я работаю и зарабатываю неплохо.

— Это мазюканье твое — специальность?

— Чем она хуже других? За это платят деньги, значит, делать нужно. Само собой не сделается, должен делать кто-то. Вот — делаю я. Что тут позорного? Не буду академиком или лауреатом? Ты тоже не стал. И дядя Матвей тоже. И еще миллионы людей не стали и не станут. И никто от этого не умирает. Каждый делает свое дело.

— А образование?

— Образованным можно стать без вуза.

— Но ведь ты хотел в Художественный — это же тебе по специальности. Или тебя уже нечему учить, ты до всего дошел самоучкой?

— А до чего я должен дойти? Ну, кончают Художественный, получают дипломы, потом начинают малевать подобие цветных фотографий — портреты, заводы, трактора… Да я все эти гектары унавоженного красками холста отдам за один триптих Босха…

— И ты не прогадаешь, — сказал Устюгов. — За работу художника пятнадцатого века, несомненно, заплатят дороже… Итак, ты видел картины Иеронима Босха? Прекрасно! А мне вот как-то не удалось побывать в Мадриде и в Нидерландах, поэтому я видел не картины, а только репродукции. — Димка покраснел. — И к стыду своему, многого не понял. Поелику ты такой ценитель Босха, ты наверняка сможешь мне объяснить. Вот, скажем, внизу правой створки триптиха «Воз сена» изображено некое подобие игральной карты, только наоборот: на обычных картах погрудные изображения валета, короля и дамы соединяются с такими же погрудными, только головами в разные стороны. У Босха соединены, так сказать, поножья — две пары ног, обращенные в разные стороны, но ни животов, ни голов нет. А на правой створке «Садов земных наслаждений» изображены два гигантских уха, прижатых друг к другу, между ними, как пушка на лафете, торчит не то кинжал, не то столь же гигантский кухонный нож. Под этим монструозным сооружением копошатся крохотные людишки. Так что означают эти странные фигуры?

Димка несколько смешался:

— Ну, у Босха много всяких аллегорий, символики… Не всё можно буквально расшифровать. И не нужно! У живописи свой язык, не всё можно и нужно объяснить словами. И я говорю не о частностях, а вообще…

— А! Ну, если вообще, то, конечно…

Вообще Димка проявлял всё большую разносторонность интересов и познаний. Относились они главным образом к сферам загадочным и таинственным. Он раздобыл сборник вырезок из «Вестника иностранной литературы» начала века с переводами заметок Фламмариона и с упоением рассказывал о чудесах телепатии, сбывшихся пророчествах и общении с обитателями потустороннего мира. Он даже предложил устроить дома спиритический сеанс, чтобы вызвать дух какого-нибудь великою человека, писателя например. Быть может, ему удалось бы уговорить мать и даже тетю Зину, которую, несмотря на весь её рационализм, явно соблазняла возможность запросто побеседовать с Толстым или Достоевским, но всё дело испортил Устюгов.

— Имейте в виду, — сказал он, — что сеанс нельзя проводить в смешанном обществе, так как загробные духи — ужасные сквернословы. Мой опыт по этой части весьма печален — он погубил мою первую любовь.

— Как? — улыбнулась Варя.

— Будучи отроком годов десяти, я был влюблен в свою сверстницу и соседку Зою. Она казалась мне воплощением красоты и всех совершенств. Моя любовь была нежной и трепетной, как язычок пламени трехкопеечной церковной свечки. Об общении с загробными персонажами я не помышлял и вообще не имел понятия, мне вполне было достаточно общества ненаглядной Зои. Но моя старшая сестра вдруг заделалась спириткой и вместе со своим поклонником устроила спиритический сеанс. А чтобы увеличить магнетическую силу, излучаемую человеческими пальцами, за стол посадили и нас с Зоей. Все было сделано надлежащим образом. На столе лежал лист бумаги с начертанными по кругу буквами алфавита, а на блюдце нарисована стрелка, чтобы она могла указывать нужные буквы. Мы долго ждали, потели от напряжения и охватившего всех волнения. И вдруг — блюдце дрогнуло и поползло по бумаге! Тогда сестра громко и торжественно провозгласила: «Пушкин! Пушкин! Мы вызываем тебя… Ты здесь?» Странным образом, с загробными духами все почему-то фамильярничают и обращаются к ним на «ты»… Блюдце немножко поелозило по бумаге, потом уперлось стрелкой в буквы «д» и «а», что, несомненно, означало «да». «Пушкин, — громко сказала сестра, — скажи нам, что нас ждет?» Блюдце дрогнуло, потом задвигалось быстро и уверенно, а мы, затаив дыхание, следили за стрелкой. «Идите в…» — указало блюдце, а далее последовал адрес, настолько неудобосказуемый в дамском обществе, что я не решаюсь его повторить… Ну что ж, срам и скандал. Все с пылающими щеками, а девочки со слезами на глазах разбежались. Подозревать в хулиганстве девочек или себя я не мог, поклонник сестры тоже явно не был виноват, так как на самом деле был влюблен в неё и не мог желать разрыва, который, конечно, произошел. Стало быть, сделал это действительно Пушкин. И его легко понять. Сколько тысяч юных губошлепов или великовозрастных недоумков пристают к нему с идиотскими вопросами и требуют ответов! Так и ангела можно довести… А я получил первый урок скромности — не лезть к великим людям со своими ничтожными интересами и делишками. И дорого заплатил за этот урок — утратой своей первой любви. Скандальное происшествие создало между мной и Зоей некоторую отчужденность, а в силу этой отчужденности я заметил, что Зоя всегда ходит с открытым ртом и говорит насморочным голосом, так как в носу у неё полипы, и вообще, что она не так божественно красива, как мне казалось…

Димка хохотал громче всех, о спиритических сеансах больше не заикался, но и дальше обрушивал на домашних всё новые и новые сенсации. То это были летающие тарелки, то даже их обитатели — зелененькие инопланетяне, где-то высадившиеся на Землю. В доказательство он приносил слепые, затертые перепечатки сообщений о том, что будто американские астронавты наблюдали, как несколько таких тарелок полпути до Луны сопровождали «Аполло», а на Луне увидели целую армаду космических кораблей. Потом его бросило в таинства йогов, он рассуждал о хатха-йоге, раджа-йоге, джанака-йоге и медитации. Однако по живости характера сам Димка в медитацию не погружался, воздерживаться от пищи не пробовал и стоять на голове не пытался. Потом он услышал о чудесах телекинеза Урии Геллера, который одним взглядом останавливал часы, сгибал и даже ломал вилки и ложки. Он собирал где мог сведения о филиппинских магах, которые делают полостные операции без хирургических инструментов, руками вырывают опухоли, а потом тут же, по-особому двигая пальцами, бесследно заживляют вскрытую полость. Или, наконец, погружался в фантастические загадки Бермудского треугольника, где бесследно исчезают огромные суда и целые эскадрильи самолетов, с кораблей необъяснимо пропадают пассажиры и команды, хотя суда пребывают в полном порядке, или самолеты проваливаются в какое-то четвертое измерение, а потом появляются оттуда как ни в чем не бывало…

Переменный ветер слухов и моды мотал его из стороны в сторону, как хорошо смазанный флюгер. Варя слушала сына с большим интересом. Ей нравилось, что он так начитан и жаден на всё новое в науке, пусть пока оно и не стало наукой. Тетя Зина относилась к Димкиным разглагольствованиям с настороженным любопытством. Шевелев считал всё бреднями, но почти не спорил, считая, что со временем эта блажь осыплется с него, как шелуха. Только если при том случался Устюгов, вспыхивали горячие споры. В сущности, спорил не Устюгов, а сам Димка. Устюгов несколькими ироничными, а то и язвительными репликами протыкал ярко разрисованный пузырь очередной сенсации, и тот опадал бесформенной тряпкой. Димка яростно бросался в бой, но ему оставалось только кричать, так как вместо аргументов и доказательств у него были лишь азарт и эмоции. Однако Димка никогда не злился, не обижался и оставался, как и прежде, веселым и добрым малым.

Длинные волосы Димка отрастил, как только окончил школу, теперь, несмотря на ворчание отца, отрастил усы и бороду. Устюгов больше месяца был в командировке и, придя к Шевелевым, изумленно остановился на пороге.

— О! — сказал он. — Глядя на тебя, мне хочется молитвенно сложить руки и воскликнуть: «Учитель! Озари меня светом своей мудрости и скажи, как надо жить…» Ещё немного, и ты станешь похож на Рабиндраната Тагора, которого в тридцатом году я мельком видел в Москве. Для окончательного сходства тебе остается только поседеть.

— В отличие от Тагора, — сказал Шевелев, — у него волос долгий, да ум короткий.

— Дорогой мой, — сказал Устюгов, — никакой зависимости между волосатостью и умственными способностями не существует. Ты сам без труда назовешь множество людей, которые при исключительном многоволосье отличались вместе с тем выдающимися умственными и прочими способностями, а некоторые были даже гениями, например Леонардо да Винчи или Лев Толстой. Волосатость или отсутствие её — вопрос моды. Воевать с модой глупо и бесполезно. Так что не мешай своему отпрыску растить дремучую бороду. Лишь бы он не остался дремучим во всём прочем…

Димка не остался дремучим. Варя видела, что круг его интересов очень широк и расширяется всё более. Иногда к нему приходили такие же бородатые или усатые друзья, у них немедленно загорались споры об искусстве и литературе. С завидной легкостью они пинали друг друга всякими «измами» и гвоздили именами великих художников слова и кисти. В свое время Варя читала классиков, видела некоторые картины прославленных художников, но эти молодые люди называли всё новых и новых гениев, всевозможные «измы» были ей непонятны, и она чувствовала себя ужасно отсталой и радовалась тому, что у Димы такие образованные друзья, а он ни в чём им не уступает. При этом Димка не был бездельником. Правда, Варя никогда не могла с уверенностью сказать, где именно он сейчас работает, и не потому, что Димка это скрывал, просто он часто переходил с места на место, работал в каких-то артелях, товариществах, в реставрационной группе, в мастерских Худфонда и что-то такое делал для молодежных газет. Как бы там ни было, зарабатывал он раза в полтора, а то и в два больше, чем отец.

После того как Димкина любовь, за которую тетя Зина так пылко вступилась, скоропостижно иссякла и закончилась банальным разводом, она очень осторожно высказывалась о Димке и его делах. Кое-что ей определенно нравилось. Димка не стал, подобно Борису, ни ловкачом, ни стяжателем. Он даже с презрением относился к стяжательству, был равнодушен к вещам, к собственной карьере и положению. Единственное, с чем тетя Зина не могла примириться, было полное Димкино пренебрежение к общественной работе, к которой сама тетя Зина с юных лет относилась благоговейно.

— Ну, хорошо, — говорила она, — ты не хочешь учиться, и очень жаль, но это твоё дело. Ты не хочешь приобрести юридически, так сказать, законную профессию. Но ты работаешь — стало быть, не тунеядец, а никакой труд не зазорен. Но каково твое общественное лицо?

— А какое мне ещё нужно лицо?

— Человек, живущий в обществе, не может быть антиобщественником!

— Из чего следует, что я «анти»?

— Ты не принимаешь никакого участия в общественной работе!

— А что это такое, тетя Зина? Аплодировать и голосовать на собраниях? Вы привыкли, чтобы все объясняли друг другу, что они должны делать. Все без конца и объясняют, только от этого ничего не меняется. И мы этим сыты по горло. Человек, живущий в обществе, должен работать, чтобы приносить обществу пользу. Работать! А не болтать о необходимости работы. Я работаю — вот это и есть моё общественное лицо. Большое или маленькое, красивое или некрасивое, какое уж есть. А вот если я стану паразитом, бездельником — тогда объявляйте меня тунеядцем и бросайте в меня камни…

Сбить Димку с этой позиции тете Зине не удалось, и она отступилась.

На следующий год после развода Димка сообщил, что он с группой товарищей едет в Крым. Стыдно сказать, он до сих пор не бывал ни в Крыму, ни на Кавказе. Нет, не в санаторий. Что за удовольствие торчать на одном месте? Они решили отправиться дикарями и пешком обойти весь ЮБК — Южный берег Крыма. Ребята молодые, здоровые, ничего им не сделается. Зато всё увидят. Где захотят — остановятся, надоест — пойдут дальше.

— Но что вы будете есть? — встревожилась Варя. — Там летом столько курортников…

— Не тревожьтесь, Варенька, — сказал Устюгов. — Весь Крым утыкан кафе, столовыми и забегаловками. Ваш муж может подтвердить.

Варя посмотрела на мужа, Шевелев кивнул.

— Ну вот, вы можете спать спокойно — они не похудеют. Конечно, раз вы впервые едете в Крым, вас привлечет экзотика Южного берега. Но потом, я надеюсь, вы узнаете и оцените прелесть не курортного пятачка, а суровую и печальную красоту его заброшенных углов — Чуфут- и Мангуп-кале, почти библейскую отрешенность пустынных, выжженных холмов Восточного Крыма… Ну, понимание этого придет потом, с возрастом. Если, конечно, придет…

Димка купил спальный мешок, большой рюкзак, набил его и уехал. Предложение Вари проводить его он мягко, но решительно отклонил. Варя поняла, что он не хочет перед товарищами выглядеть маленьким мальчиком, которого провожает заботливая мамочка.

Вопреки предсказаниям Устюгова, вернулся Димка похудевший, но такой загорелый, веселый и счастливый, что даже Варя не придала этому значения. Захлебываясь, перескакивая с одного на другое, он вывалил на близких распиравший его восторг, причем самыми радостными оказывались воспоминания не о красотах, а о переделках, в какие они попадали, — о том, как к вечеру взобрались на Ай-Петри, остались там ночевать и всю ночь дрожали от ледяного ветра, когда внизу, у подножия горы, стояла удушливая жара, как за скалой Парус сверзились вместе с рюкзаками в воду и несколько часов ходили в чем мать родила, пока сохли разложенные на камнях шмотки… Историй оказалось множество, все они были если не смешны, то забавны, и Варя любовалась сыном, который, несмотря на свою долговязость и уже окладистую бороду, выглядел напроказившим мальчишкой.

Отшумев, Димка сказал, что хотел бы познакомить их с одной девушкой: не будут ли они возражать, если в воскресенье он приведет её к обеду.

— Она тебе нравится? — спросила Варя.

— Да, конечно. Иначе зачем бы я её сюда вел? Возражений нет? Только, тетя Зина, приходите обязательно тоже. И вы, дядя Матвей.

— Так это что, смотрины? Может, тогда позвать и Бориса с Алиной? — спросила Варя.

Димка на секунду задумался:

— Обойдемся без них. Очень нужно, чтобы они тут выпендривались… Я хочу, чтобы всё было просто, по-свойски.

Несмотря на декларацию сделать всё просто, Димка с утра объездил несколько магазинов кулинарии и приволок торбу со всякими закусками, пирожными и двумя бутылками шампанского. В целлофановом пакете был ворох цветов.

— Почему ты не предупредил, что хочешь устроить парадный обед? — сказала Варя. — Мы бы с тетей Зиной всё приготовили.

— Хватит казенных харчей, — сказал Димка. — Очень нужно, чтобы ты с больным сердцем целый день стояла над плитой и падала от усталости.

Потом Димка уехал. В назначенное время он втолкнул в комнату девушку, встал за нею и положил ей руки на плечи.

— Вот знакомьтесь. Это — Лена.

Маленькая, худенькая Лена не доставала Димке до плеча и рядом с ним казалась девочкой-подростком. На висках и под глазами у неё от волнения проступили бисеринки пота. Она хотела сделать не то общий поклон, не то книксен, но не умела этого, и ни то, ни другое не получилось. Даже сквозь густой загар стало видно, как она покраснела.

— Как не стыдно! — сказала Варя. — Что ты в самом деле выставку устраиваешь!

Она оттолкнула Димкины руки, обняла Лену за плечи.

— Идите сюда, Леночка, садитесь. Я — мама, это — Михаил Иванович, папа, тетя Зина и наш друг…

— Матвей Григорьевич, — сказала уже слегка оправившаяся Лена. — Я знаю, мне Дима про всех рассказывал.

— Вот и прекрасно! Перестаньте смущаться и робеть. Никто вас здесь не обидит.

Лена перестала смущаться и оказалась милой и скромной девушкой. Она была такой маленькой, что всем хотелось называть её девочкой. Она была девочкой — большеглазой, немножко большеротой и толстогубой, но, несмотря на это, миловидной. Держалась она очень просто, не старалась произвести хорошее впечатление и, может быть, благодаря этому такое впечатление произвела. Димка сообщил, что Лена журналистка, работает в молодежной газете, но Лена сказала, что, хотя она и закончила журналистский факультет, но журналисткой не стала, в газету ничего не пишет, а работает в отделе писем, И ей очень нравится. Писем много, несколько десятков в день. Конечно, бывает, пишут всякую ерунду, особенно много стихов, но на них отвечает отдел литературы. Вообще большинство писем расходится по отделам, а она занимается письмами, в которых всякие жалобы, просьбы дать советы по разным делам…

— И вы всем даёте советы? — спросил Устюгов, и Димка опасливо посмотрел на него.

— Ой, что вы! Разве я могу? Я запрашиваю специалистов, всякие учреждения. Наверно, не всегда, но кому-то это помогает — потом некоторые пишут, благодарят. И я очень рада. Не тому, что благодарят, хотя это тоже приятно, а что не зря корпела и кому-то помогла.

Перед началом обеда Димка разлил шампанское в разномастные бокалы.

— Предлагаю выпить за знакомство, — сказал оп.

— Тогда уж за приятное знакомство, — уточнила Варя, и Лена, теперь уже польщено, покраснела.

Сама она говорила мало, но с готовностью отвечала, если спрашивали, с интересом слушала, что говорили другие и особенно когда говорил Дима. Она переводила взгляд с собеседника на собеседника, но долее всего он задерживался тоже на Диме. Когда обед окончился, Лена так естественно и непринужденно начала собирать посуду, словно была у себя дома, и Варя не стала возражать. Женщины ушли на кухню. Димка попытался было туда проникнуть, но был изгнан. Устюгов расспрашивал, где Димка и его товарищи были и что видели. Сам Устюгов в молодости исходил весь Крымский полуостров. Оказалось, что Димка и его товарищи многое упустили, не зная, чем примечательны эти места. Женщины вернулись в комнату, и по лицам их было видно, что возникшие сразу взаимная симпатия и расположенность не ослабли, а укрепились.

— Я уже, наверно, пойду, — сказала Лена. — Вам надо отдохнуть…

— Подожди! — спохватился Димка. — Я же забыл про вторую бутылку! — Он метнулся на кухню и вернулся с полными бокалами шампанского. — Предлагаю тост за счастье, — сказал он и оглянулся на Лену.

— Стоп! — сказал Устюгов. — Не годится. Не будем говорить о дамах, но мы с Михаилом — никуда не денешься! — едем не на ярмарку, а с ярмарки. И рассчитывать на какое-то особливое счастье нам не приходится. Как правило, счастье старых локализуется уже только в счастье юных. Вот я и предлагаю — за счастье молодых!

Димка и Лена просияли и зазвенели бокалами.

Они ушли. Зинаида Ивановна сказала, что, по её мнению, Лена очень приятная девушка, скромна и вообще хорошо держится. Лично ей нравится, что Лена ходит без всякого грима и даже не красит губы. А Варя сообщила, что Лена сирота, два года назад потеряла мать. Должно быть, ей живется не очень легко, но она не жалуется, и вообще, кажется, у неё легкий характер. Ей, Варе, всегда нравятся люди, которые ничего не требуют от окружающих, даже сочувствия. В это время вернулся Димка.

— Ты не пошел её проводить? — удивилась Варя.

— Зачем? Не ночь ведь, что она, маленькая, сама не доберется? Вы лучше скажите: как она вам? — и Димка обвел всех взглядом.

— Ты не дал нам времени всласть посплетничать и обсудить качества твоей избранницы, — сказал Устюгов. — Но твоя мать и тетка уже высказались за. У меня возражений тоже нет — славная птаха. Слово за твоим родителем.

— Если бы ты не был шалопаем, не кидался в загс с кем попало, то женился бы не на той курице, а на Лене.

— Уже! — осклабился Димка.

— Что уже?

— Мы уже муж и жена.

— То есть как, без загса? — сверкнула очками Зина.

— Тетя Зина, ну какое это имеет значение? Не беспокойся, оформим брак по всем правилам.

— А свадьба?

— Так вот она и была сейчас, наша свадьба! А что, разве плохо я придумал? Или, может, надо было по-Борькиному — показуху на весь город? По-купецки. Расступись народ — дерьмо плывет…

— Дима! — строго сказала Варя.

— Ну, мамочка, ну ведь на самом деле так! Вы же сами тогда ушли, тошно стало… А мы с Ленкой решили — или вот так, или никак. Ей тоже противны эти мещанские показухи. Счастье ведь не в том, сколько сожрали или вылакали на свадьбе…

— Ну что ж, — сказал Шевелев, — я рад, что ты хоть иногда способен на разумные поступки.

— Но почему ты заранее не сказал, не предупредил? — спросила Варя.

— А вдруг бы она вам не понравилась? Одно дело, когда девушка просто приходит в гости, и совсем другое, когда «здрасьте, я ваша невестка…». Вот мы и решили устроить сюрприз…

— Положим, не такой уж это сюрприз, — сказал Устюгов.

— Так это для вас… А как вы догадались?

— Милый мой, погляди на себя в зеркало… Впрочем, сейчас ты и там увидишь не себя, а Лену. На ваших сияющих мордасах всё было написано аршинными буквами.

— Я всё-таки не понимаю, — сказала тетя Зина, — жениться вот так, с бухты-барахты…

— Совсем не с бухты-барахты! Мы уже год знакомы. Сначала встречались редко, случайно. Потом чаще, ну и… Ну, в общем, поняли, что любим друг друга. Тогда мы решили проверить себя и поехали в Крым…

— Выходит, Лена была теми «ребятами», о которых ты врал?

— Ну, конечно, мамочка. Ну что было бы, если б я тебе сказал правду? Ты бы ужасно расстроилась, огорчилась. Стала бы меня отговаривать и уговаривать, а то и всем семейством начали бы… Ну и что? Была бы у тебя жизнь отравлена, и у нас всё испорчено. А так мы проделали великолепное свадебное путешествие и вернулись мужем и женой…

— Свадебное путешествие до свадьбы… — хмыкнул Устюгов. — Ты совершил открытие в матримониальном деле. До сих пор только ученые и техники, когда они знают, чего хотят, но не знают, как этого добиться, действовали методом проб и ошибок, то есть наобум и наугад. Ты применил эту методу в брачном деле… А если бы ошибся?

— Но вы же видели, что я не ошибся! И я знал, что не ошибусь. Это совсем не то, что было с Соней. Это — на всю жизнь!

— Дай бог! — сказала Варя. — Где же вы будете жить?

— У неё. Зачем мы будем вас стеснять, если у неё отдельная квартира?.. Так что, грома и молнии не будет? Тогда я позову Ленку.

— Она же уехала!

— Никуда она не уехала — стоит за дверью и трясется от страха. Хорошо, если не ревёт… — Он распахнул входную дверь и закричал: — Ленка, порядок! Иди сюда!

Лена действительно была заревана. Варя обняла её, у неё самой тоже полились слезы.

— Вставай, Михаила, — сказал Устюгов, — пойдем пройдемся. Сейчас мы здесь лишние, будем только мешать…

Леночка вошла в семью, как если бы всегда к ней принадлежала и просто вернулась после долгого отсутствия. Может быть, сказалось то, что она рано утратила своих родных и была рада обрести новых, но главное, конечно, было не в этом. Она всегда была ласковой, доброжелательной, внимательной и заботливой без назойливости, искренне полюбила всех. И ей отвечали тем же. У молодых был свой круг друзей и знакомых, своя, особая жизнь, но родителям не было нужды зазывать их к себе, они часто и охотно прибегали сами, вникали во все подробности их жизни, угадывали, в чём можно и нужно помочь. Шло это, конечно, от Леночки, так как Димку по-прежнему то и дело заносило в горние сферы искусства и метафизики или в то, что ему казалось такими сферами. Друг с другом они прекрасно ладили. Иначе и не могло быть, потому что Димка не уставал любоваться Леночкой, Леночка же смотрела на него молитвенно и восхищалась всем, что он говорил и делал. Они сами отремонтировали квартиру — Димка оказался на все руки мастер, — выбросили рухлядь и приобрели новую мебель, для чего Димке пришлось, по его собственному выражению, порядком подхалтурить. И когда, закончив работу и меблировку, они устроили что-то вроде новоселья, Варя и тетя Зина были восхищены уютной, хорошо обставленной квартиркой. Шевелев тоже похвалил и Димкину работу, и обстановку. Вслух он не сказал, но про себя подумал, что, может, благодаря Лене Димкино шалопайство на этом и закончится — поуспокоится, возьмется за ум и вернется к учебе. Время ещё не упущено. Ну, пусть не в стационаре, чтобы не сидеть бородатому среди мальчишек, а на вечернем или заочном…

Каждое лето, когда у Лены был отпуск, молодые отправлялись в путешествие; сначала теплоходом по Днепру и Черному морю, по туристским путевкам побывали на Соловках и в Закарпатье, проехали по Волге от Москвы до Астрахани и обратно. Потом решили ехать в Крым, только уже не вдвоем, а вчетвером: к ним присоединились Мила, ближайшая подруга Лены, и её приятель. Вернулись Димка и Лена опаленные счастьем и солнцем, с восторгом рассказывали, как было интересно и весело, какие удивительно образованные, остроумные и вообще прекрасные люди Мила и Юра.

— Он кто, муж? — спросила тетя Зина.

— Я не знаю, записаны они или нет, — сказала Лена. — Ну, в общем, как муж.

Брови тети Зины поднялись, но она поджала губы и промолчала.

По возвращении молодые, как и прежде, часто забегали к родителям, потом это стало происходить всё реже. Особенно редко стал показываться Димка. Работы, должно быть, и в самом деле было много, он даже осунулся, недавний почти коричневый загар перешел в какую-то болезненную желтизну. Потом оба исчезли на две недели. Варя напридумывала всяких страхов и решила ехать к ним, но вечером, когда после чая все сидели в комнате, а Варя мыла на кухне посуду, в дверь коротко позвонили. Варя открыла. С растерзанным лицом перед ней стоял Димка.

— Что случилось? Почему вы пропали? Что с тобой?

— Там что, полный сбор? — вместо ответа спросил Димка. — Не хочу я туда. Пойдем в кухню.

Он тяжко, как старик, опустился на стул, оперся локтями о столешницу и несколько секунд молчал, глядя на свои стиснутые руки, потом поднял взгляд на мать:

— Они не поймут. И не захотят понять. А ты поймешь… Понимаешь, я ушел из дома…

— Как это? Что значит — ушел?

— Совсем. Я оставил Лену.

Варя отшатнулась, в ужасе глядя на сына.

— Ну что ты так смотришь на меня? Я больше не могу. Понимаешь? Не могу! Вот и ушел.

— Да почему?

— Я больше не люблю её. И не хочу притворяться.

— Вот так, вдруг? То любовь без памяти, то вдруг «не люблю»?..

— Не вдруг. Началось давно. Может, с год или даже больше. Мне как-то всё начало казаться преувеличенным, напускным, что ли, — и нежность, и заботы, и всякие слова… Ты не думай, я с этим боролся, убеждал, уговаривал себя, думал, что пройдет. А оно не прошло, становилось хуже… Это гасло, как свет в кино. По инерции, по привычке я ещё говорил и делал всё, как прежде, а здесь, — Димка стукнул себя в грудь, — стало пусто! Любовь умерла…

— А Лена?

— Что Лена! Ленка — молодец… Я рассказал ей всё. Мы проговорили, проплакали целую ночь. И она поняла. Она по-прежнему любит меня и не хочет мешать моему счастью.

— Какое же счастье, если ты сам его уничтожил?!

— Я полюбил другую женщину.

— Опять? — ужаснулась Варя. — Какую женщину?

— Милу. С которой мы ездили в Крым.

— Это та самая — лучшая подруга Лены? И она, конечно, полюбила тебя?

— Да.

— И ты не понимаешь, как всё это мерзко?

Димка искоса посмотрел на неё и снова уставился в стол.

— Не надо так, мамочка. Все слова, какие нужно, я уже сам себе сказал. И не один раз. Слова не помогают. И не помогут.

— Опомнись, Дима! Я не знаю, что на тебя нашло — блажь, слабость, затмение… Это пройдет, забудется. Нужно собрать, найти в себе силы, чтобы преодолеть эту слабость. Ведь ты не мальчик уже, Дима, ты — мужчина! Так и веди себя как мужчина!

— Что ж мне теперь — вести двойную жизнь? Врать, выкручиваться, притворяться?.. Это — подло!

— А с Леной так — не подло?

— И с Леной подло, — Димка поднял на мать глаза, по щекам его текли слезы. — Все подло! Только я ничего не могу с собой поделать. Это сильнее меня… Понимаешь?

— Нет! — сказала Варя. — И не хочу понимать. Человек сильнее всего… если он человек.

Варя оперлась о столешницу и закрыла лицо руками. Димка подумал, что она плачет, и осторожно тронул её руку.

— Не надо, мамочка!

Варя опустила руки. На лице её проступили красные пятна, но глаза были сухими.

— Ты решил бесповоротно?

— Да. Две недели я живу у Милы… Только случилось это раньше… давно.

Варя несколько секунд вглядывалась в его лицо, словно отыскивая то, что видела всегда и не находила теперь.

— У меня три сына, — каким-то сухим, отчужденным голосом сказала она. — Сережа вырос настоящим человеком, но он далеко. Борис… близко, но сделался чужим. Остался ты. Других я любила и люблю не меньше, но ты был ближе всех. Все последние силы души своей я вложила в тебя. Ты рос ласковым и добрым. И честным! Ты стал моей последней опорой и надеждой. Ты этого не понимал и понимать не мог, но ты помогал мне жить. Ты делал глупости. Кто их не делает? В восемнадцать лет женился… Это было легкомысленной глупостью, но я поверила в твоё чувство и защищала тебя. А ты бросил жену и ребенка…

— Соня вышла замуж! — поспешно сказал Димка.

— Мужа можно заменить. А кто заменит ребенку отца? Ведь ты после развода ни разу не видел Игоря. Тебе оказалась безразлична не только судьба Сони, но и судьба твоего сына! Да, ты аккуратно платишь алименты. Но что будет думать о тебе твой сын, когда вырастет и поймет, что любовь к нему ты разменял на наличные?.. Значит, у тебя не было и нет никакого чувства… Нет, молчи и слушай! Я всегда защищала тебя. Теперь я должна сказать тебе всё. Ты влюбил в себя чистую, доверчивую девочку. Она без памяти полюбила тебя, а мы все полюбили её. Она отдала тебе всё, что имела, — любовь и судьбу. А ты растоптал их.

— Мамочка, ну не надо так высокопарно! Мне жалко Ленку, конечно, ей тяжело… Но в конце концов от этого не умирают.

— Ну, поставь себе в заслугу, что ты не убил. Ты не зарезал, не задушил… Но ты всё равно убийца! Дважды. Ты убил счастье Лены и мою веру в тебя.

— Мама, как ты можешь?!

— У меня был сын… Ну, пусть легкомысленный, недоучившийся, неустроенный… Но ты не делал подлостей! Я считала тебя честным, порядочным человеком…

— Теперь не считаешь?

— Нет, если ты мог сделать такое… Ты думал, я, как всегда, пойму, примирюсь и прощу? Буду защищать перед другими? Я заслонила бы тебя своим телом от пули, от бомбы, но подлости твоей я покрывать не стану…

Варя вскочила и, дернув Димку за руку, заставила его встать:

— Иди! И скажи всем. Посмотри им в глаза…

Она распахнула дверь и вытолкнула Димку почти на середину комнаты. Все изумленно уставились на них.

— В чём дело? — спросил Шевелев. — Что случилось?

— Пусть сам рассказывает, — сказала Варя и изнеможенно прислонилась к косяку.

От них Димка пощады не ждал. С него сразу слетели смирение и растерзанность. Он засунул большие пальцы в карманы джинсов и с вызовом оглядел сидящих за столом отца, тетю Зину и Устюгова.

— Для кворума не хватает братца с супругой… Ничего, вы справитесь сами, — сказал он. — Я пришел, чтобы рассказать банальную историю: он любил её, потом разлюбил и полюбил другую… Конкретно: я оставил Лену и ушел к другой женщине. Подробности опускаю как несущественные. Мама жаждет всеобщего суда надо мной. Вот он я, судите. Приговор мне известен заранее… — криво усмехнувшись, Димка сел на стул верхом и ухватился за спинку.

— Ты что, пьяный? — спросил Шевелев. — Что это за дурацкий балаган?

— Я трезвый. Повторяю: я оставил Лену.

— Ты развелся с Леной? — ужаснулась тетя Зина.

— Ещё нет. Но разведусь. Я разлюбил её и полюбил другую женщину.

— Опять? Это уже растленность какая-то!

— Да, да, тетя Зина! Вы забыли сообщить, что это безнравственно и аморально!..

— Да, безнравственно и аморально! А ты не только не стыдишься своего позора, а ещё бравируешь?

— Я не бравирую. Я только говорю правду. Вы у нас самая большая специалистка по морали. Так вот, по-вашему, соединиться с любимой женщиной — безнравственно и аморально. А остаться с нелюбимой женщиной, спать с ней, делать вид, что ничего не случилось, — это морально? Всё время притворяться, врать ежедневно, ежечасно — это нравственно? Достойно похвалы и восхищения? Да это в сто раз хуже! И что в результате: три несчастных человека, которые неизвестно зачем мучают друг друга…

— А так всего один, — сказал Шевелев. — Удобная арифметика.

— Да! Всего один. Это лучше, чем трое несчастных.

— Бедная птаха! — негромко сказал Устюгов.

— Тебе двадцать восемь лет, ты не мальчик, а мужчина! — воскликнула тетя Зина. — Должны же быть у тебя какие-то принципы, устои!

— У меня один принцип — правда. Не надо врать. Вот и всё.

— Ну да, — сказал Шевелев, — сначала ты поднес свою правду Соне. Теперь Лене. Завтра поднесешь этой новой?.. — Димка молчал. — А если она тебе поднесет такую же правду?

Димка еле заметно повел плечами:

— Значит, мне будет плохо…

— Тебе ещё будет… Но Лене уже сейчас плохо, — негодовала тетя Зина. — Ты о ней подумал? Ты женился — значит, взял на себя ответственность за её судьбу. А ты её искалечил, изуродовал… Он, видите ли, за правду! Правда бывает благородной, но она бывает и подлой!.. Матвей Григорьевич! Что же вы молчите? Вы же умный человек, объясните ему!

— Ум тут не поможет, — сказал Устюгов, — им управляют гениталии, а не разум.

Варя, стараясь не привлечь к себе внимания, ушла в кухню. Шевелев проводил её встревоженным взглядом.

— А почему, собственно, такой хипеж вокруг моих личных дел? — спросил Димка. — Я что, первый или последний? Мало у нас разводятся? Или другим можно, а мне нельзя?

— Мы не можем отвечать за других, — сказала Зина. — А ты член нашей семьи!

— И семья будет решать, кого мне любить?

— Люби кого хочешь. Но люби! А что это за любовь — сегодня одна, завтра другая, послезавтра третья… Ты женился, значит, взял на себя моральную ответственность. Ты же глава семьи, мужчина!

— Он просто бабник, а не мужчина. Это совсем не одно и то же, — сказал Шевелев и поспешно прошел в кухню.

Варя сидела, откинувшись на спинку стула, лицо её было бледно.

— Что с тобой? Снова худо?

— Ничего, сейчас пройдет, — с трудом ответила Варя, попыталась подняться и не смогла.

Шевелев, как ребенка, взял её на руки и понес в комнату. Господи! Как же она исхудала, если так легко её нести! И как давно уже он не носил её на руках… Но эти мысли тут же погасил страх за неё.

Зина и Устюгов вскочили.

— Матвей, — сказал Шевелев, — у соседей этажом ниже телефон. Вызови «Скорую». Попроси стэбовскую бригаду. Варя у них на учёте…

Устюгов выбежал. Зина достала подушку. Шевелев осторожно опустил Варю на тахту. Выпрямившись, он увидел Димку. Прижимаясь к стене, тот испуганно смотрел на мать.

— Уйди с глаз долой, обормот, — сквозь зубы сказал Шевелев.

Не сводя с матери глаз, Димка попятился к двери.

— Может, нитроглицерин? — спросила Зина.

— Не надо, я уже приняла, отлежусь, всё пройдет, — сказала Варя и закрыла глаза.

Устюгов вернулся.

— Машина выезжает, — сказал он, остановившись в прихожей. — Как Варя? — Шевелев пожал плечами. — Я посижу на кухне — может, надо будет в аптеку или еще что-нибудь…

Бригада приехала. Двое молодых, необычайно долговязых ребят внесли большой ящик и ящик поменьше. По сравнению с фельдшерами-акселератами пожилой врач казался маленьким и невзрачным. Он проверил пульс, прослушал сердце, измерил давление.

— Эуфиллин, строфантин, димедрол, — сказал врач фельдшеру-лаборанту.

Тот открыл большой ящик, достал стерилизатор со шприцами. Напоминающий актера Тараторкина, даже с таким же кадыком, как у того, фельдшер-техник быстро и ловко опутал Варю разноцветными проводочками, на щиколотках и запястьях защелкнул резиновые манжеты, включил маленький ящик — кардиограф. Тот тихонько зажужжал, из него поползла узкая ленточка кардиограммы. Так же быстро и ловко фельдшер снял проводочки, и тогда лаборант, который уже набрал в большой шприц все медикаменты, ввел иглу в вену. За это время врач успел просмотреть бланки исследований, которые оставили предшествующие бригады, потом углубился в новую кардиограмму. Заполнив бланк, врач подошел к Варе, снова проверил пульс:

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо. Теперь совсем хорошо. Спасибо, доктор, — сказала Варя.

— Вот и прекрасно, — сказал врач и снова сел за стол.

— Можно нести в машину? — спросил фельдшер у ящика с медикаментами.

— Закрыть можно. Уносить подождем.

Они сидели с полчаса. Врач ещё раз проверил пульс у Вари.

— Ну вот, теперь получше, — сказал он. — Поправляйтесь. Всего хорошего.

Фельдшера унесли свои ящики. Врач задержался в прихожей.

— Пока ничего страшного не произошло, — сказал он Шевелеву. — Больной следует полежать несколько дней. Сердечко у неё слабенькое. И никаких эмоций. Ни отрицательных, ни положительных.

— Положительные тоже опасны? — усмехнулся Шевелев.

Слова врача успокоили его, и он принял сказанное за шутку. Врач не шутил.

— Опасны, — подтвердил он. — У моего пациента приняли сына в институт. От радости у него произошел обширный инфаркт.

— Положительные нам не угрожают, — сказал Шевелев. — Вопрос в том, как уберечь от отрицательных?

— Постарайтесь. А как — не знаю. Тут я не советчик.

Шевелев снова взял Варю на руки. Зина постелила постель.

— Ты иди, — сказала она, — я посижу.

Шевелев ушел на кухню, прикрыв за собой дверь. Ссутулившийся Устюгов смотрел в стол, услышав шаги, поднял голову.

— Обошлось, отходили, — сказал Шевелев. — Врач говорит — берегите от эмоций. А как? — Устюгов развел руками. — С такими детками убережешь… Черт его знает, откуда это идёт? Вот вырос сынок — дубина под потолок, завел дворницкую бороду, родил сына. А сам остался мальчишкой. И что он, один такой?

— М-да, — ухмыльнулся Устюгов. — Болезнь у нас довольно распространенная. Для неё придумали научное название — инфантилизм. По-русски — детскость. Детскость мышления и детскость поведения. Уже давно в печати раздаются вопли и размазываются сопли — обабившиеся мужчины, «где вы, мушкетеры?» — и так далее.

— Я не очень за этим слежу.

— А я слежу. Любопытная складывается картина. Раньше дети вырастали и становились взрослыми. Теперь они вырастают, обзаводятся детьми, лысеют, отращивают бороды или хотя бы усы, а сами остаются инфантильными. Появились даже повести и романы, где всякая подлость и негодяйство героев объясняется их инфантильностью. Люди, которые видят корень зла в пресловутом инфантилизме, обнаруживают собственную интеллектуальную и социальную инфантильность.

— По-твоему, такой болезни нет?

— Нет. Бороться с инфантилизмом — значит лечить симптомы болезни, а не самое болезнь, что, как известно, занятие для дураков.

— В чём же болезнь?

— В безответственности! А у нас она прививается с младых ногтей. Подрос пацаненок — его в детсадик. Там для него всё приготовлено и расписано. Все его обязанности — есть, садиться на горшок, спать и играть. По команде. Два притопа, три прихлопа.

— Так ведь это необходимо — родители работают.

— К сожалению. Мы не одиноки — во всём так называемом цивилизованном мире то же самое… Подрос пацан — отвели в школу. Ну, там и вовсе каждый шаг расписан и предписан. Что пацану говорить и даже думать, решают учительница и вожатая. И так далее. В результате вырастают…

— Илоты?

— Ну, зачем такие страшные слова?! Не илоты, а исполнители. Это не исключает ни трудолюбия, ни даже энтузиазма. Они усердно исполняют то, чему их обучили и что им поручили. Вот только за это и отвечают. И то не всегда… Отвечать за все остальное, решать всё остальное их не учили, а сами они не научились. Только когда облысеют, уйдут на пенсию, вот тут они сами решают — забивать «козла» или нет?.. Так вот, дорогой мой Михайла, пресловутый инфантилизм при сколько-нибудь серьезном рассмотрении на самом деле оказывается прививаемой с детства, насаждаемой безответственностью. И главная причина этого в том, что мы слишком уверовали в магическую силу слов. Воспитание у нас стало словесным. Люди думают, что если над человеком часто и много говорить, давать хорошие советы и призывать, то человек непременно станет хорошим. Инфляция слов неизбежно влечет за собой девальвацию идей. Обесцененные слова превращаются в тот самый горох, который отскакивает от стенки, то есть от воспитуемого…

— Ты, брат, зарапортовался: бессловесное воспитание тоже невозможно.

— Я к нему не призываю… Нельзя, чтобы словесное было единственным. У Теккерея есть мудрая формула: «Посеешь действие — пожнешь поступок, посеешь поступок — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу»… Вот в чём суть — сеять действие, а не слова! С детских лет человек должен жить не по команде — сам решай, сам отвечай за свои решения и поступки. Человеческий детеныш, как и всякий другой, начинает с подражания, а не с понимания. Понимание приходит потом, если приходит… Ну, и так далее.

— А как бороться с безответственностью, когда она уже образовалась?

— Не замалчивать её, а говорить во весь голос. И во всех случаях. Чтобы новые поколения видели всю опасность безответственности для всех и каждого. Новое поколение отметает заблуждения и ошибки предшествующих… Правда, оно насаждает новые заблуждения и совершает новые ошибки, но и они, в свою очередь, конечны.

— Утешил! Димка-то у меня не в будущих поколениях, а сейчас.

— Я не собирался тебя утешать. Утешения нужны слабым. Это всего лишь способ отвлечь от трудного и сложного. Сильным нужно понимание.

— Вот я и хочу понять, почему Димка стал распутным.

— Ты ищешь однозначного ответа, а его нет. Если человек вырос в убеждении, что мир создан для него и вращается вокруг его особы с единственной целью доставлять ему удовольствие, и если к этому добавить обычно невысокий уровень культуры у таких людей и падение культуры чувства, то…

— Что ещё за культуру ты придумал?

— Придумал не я, а человечество… С того времени, как наш пра-предок, размозжив голову сопернику, за волосы втаскивал избранницу в свою пещеру, прошли десятки тысяч лет. Все эти тысячелетия человек не только умнел и учился делать вещи, он инстинкт продолжения рода обращал в чувство любви, лелеял и развивал культуру этого чувства. И достиг в том высочайшей человечности. Он укротил дикий и грубый акт детопроизводства, облагородил его и путь к нему украсил так, что он превратился в дорогу счастья. Конечно, физическая близость сохранила свое значение, но чувство стало настолько могущественным, что иногда, и не имея физического завершения, оно так преображает человека, что он оказывается способным на самые высокие взлеты духа и поступки, потрясающие других своим благородством и красотой. Примеров, я думаю, приводить не надо. История и литература полны ими.

Шевелев согласно покивал.

— Вернёмся к теме… «Сколько веков поют влюбленные своим избранницам…» Но поют по-разному. У каждого своя песня. Какая ни на есть, но непременно своя! А как только её одалживают у других, насущный хлеб любви подменяется муляжом… Хорошо, если я ошибаюсь, но мне кажется, у многих, во всяком случае у некоторых, теперь эту песню исполняют электронно-механические устройства. Влюбленные молчат, за них говорят транзисторы, магнитофоны и проигрыватели. А если всё уже сказано, то, не тратя лишних слов, можно переходить к делу… Сладостная судорога близости становится всё доступнее и происходит всё с меньшими душевными затратами. Или вообще без них. Как у кур и петухов. Им просто нечего тратить. Они не понимают, что любить означает не брать, а отдавать другому всё лучшее в тебе, а не только тело. Когда отсутствует культура чувства, любовь отделяется от акта соития. Духовная нищета партнеров делает не так уж важным, кто партнер, — сегодня может быть один, завтра другой… Человечество судорожно мечется в поисках самого себя и своего будущего, а они озабочены сменой партнеров… На могучем потоке жизни, как ни глубок он, всегда поверху плавает и пена, и бытовой сор… Нет, я не причисляю к нему Димку. Пока, во всяком случае. Ты считаешь его распутным. Я так не думаю. У него нет царя в голове и отсутствует культура чувства. Влюбляясь, а вернее, увлекаясь, он каждый раз совершенно искренне убежден, что вот это и есть большое, настоящее, на всю жизнь. Потом оказывается, что этого чувства «на всю жизнь» хватило только до угла. И он начинает сначала…

— Но так ведь можно без конца? Как же это назвать?

В кухню вошла Зина.

— Уснула, — сказала она. — И сон как будто спокойный…

— Слава богу! — сказал Устюгов. — Тогда я, наверно, пойду, а то совсем заболтался…

Когда Устюгов вышел из подъезда, от каштана на газоне отделилась долговязая тень.

— Как мама, дядя Матвей? — хрипло спросил Димка.

— Ей лучше. Она уснула.

Устюгов шагнул и остановился, сжав кулаки.

— Эх, если бы ты не был сыном своей матери! — с сожалением сказал он и зашагал прочь.

Варя оправилась, все вошло в норму. Шевелев никогда не заговаривал о Димке и его делах, старался, чтобы и другие не касались этой взрывчатой темы, однако совсем избежать её было нельзя. Примчался на своей «Ладе» Борис.

— Что вы тут судилище над Димкой устроили? — сказал он. — Вчера он проторчал у меня весь вечер, размазывал слюни. Конечно, глупо, что он устроил этот спектакль: ах, я тебя больше не люблю, полюбил другую… Тоже мне трагедия! Ну, полюбил и люби на здоровье. Зачем об этом кричать на весь свет? Так он дурак, что с него взять!

— Только дурак? — спросила Варя.

— Конечно, дурак! Если б шито-крыто, или ему самому, или той бабе надоело бы, так и кончилось бы ничем…

— Ты это и своей Алине проповедуешь? — спросил Шевелев.

— При чем тут Алина? Я говорю вообще.

— Ага, — сказал Шевелев, — у тебя, значит, две морали — одна для Алины, другая для себя, вообще… Удобно!

— Не надо меня подлавливать, батя! Сейчас не тургеневские времена. Ах, дворянское гнездо, ах, тургеневские девушки! Меня и в школе тошнило от этого занудства. Где эти гнезда, где эти девушки? Мы рационалисты, прагматики и ценим реальные вещи, а не словесную трескотню…

— Золото, — сказала Варя, — во все времена считалось драгоценным. Сейчас ведь тоже?

— Ещё бы! — усмехнулся Борис. — Только его нет в обращении.

— Его нет в денежном обращении. В человеческом обращении есть. Это, по-моему, любовь, дружба, верность… К человеку приходит любовь. Это всё равно, будто он нашел золотой самородок. Конечно, золотую монету можно разменять на медяки. Вместо одной будет целый ворох. Только человек от этого не станет богаче. Он обменяет драгоценность на множество стертых, позеленевших медяков…

— Все это очень красиво, мамочка, и я не собираюсь оспаривать. Хотя, по-моему, деньги есть деньги, важно, что на них можно купить, а не какие они… Я хочу о деле… Ну, Димка — балбес, наделал глупостей, но разве за это обязательно выгонять из дома?

— Никто его не выгонял, — ответил Шевелев. — Он довел мать до приступа, я сказал ему, чтобы убирался, не путался под ногами. Только и всего.

— Тогда порядок. Может, нужны какие лекарства?

Лекарства не были нужны.

— Да, за разговорами я совсем забыл. — Борис пошел в прихожую, вернулся с коробкой конфет, протянул её матери. — Вот тебе немножко сладенького. Говорят, сладкое укрепляет сердечную мышцу… Сделано по спецзаказу, но мне достали.

Димка снова стал приходить к родителям. Держался он без тени вызова и бравады, рассказывал о новых загадках и тайнах, которые потрясали его воображение, но о своих семейных делах не заикался. Только однажды он осторожно спросил, не будет ли мамочка против, если он — не сейчас, как-нибудь потом — приведет Милу: она очень хочет познакомиться.

— Нет! — твердо сказала Варя. — Ни сейчас, ни потом. Я не хочу знать лучшую подругу, которая предала свою подругу. Если она появится, я должна буду сделать то, чего не сделала Леночка, — дать ей пощечину.

О самой Леночке Варя то и дело спрашивала Зину, огорчалась тем, что та не приходит, и собиралась сама поехать к ней, однако каждый раз Шевелев и Зина решительно восставали. Сама Зина побывала у Лены. Та держалась молодцом, рвалась к ним, но не решалась: Димка специально приезжал, чтобы рассказать о приступе и предупредить, что матери опасно любое волнение. В конце концов Варе удалось уговорить Зину — та дала знать Леночке, когда Шевелева заведомо не будет дома, Леночка приехала, и они дружно все оплакали. От этого ничто не изменилось и измениться не могло, но и Варе и Леночке стало как бы легче: они убедились, что их взаимная привязанность не нарушилась и не ослабела. Леночка по-прежнему любила Димку и не хотела слышать о нём ничего дурного. О любимой подруге Миле она не поминала.

Встреча с Леночкой не вызвала никаких дурных последствий, она снова стала забегать к Шевелевым, только несравненно реже, а когда стало известно, что Димка и Мила расписались, перестала бывать совсем.

Никаких новых тревог или происшествий, которые могли бы вызвать волнения, больше не случалось, но здоровье Вари ухудшалось. Приступ повторился, потом ещё и ещё, пока в злосчастное солнечное утро Шевелев не ушел за ряженкой, а вернувшись, увидел неподвижный взгляд Вари…

Пришла Зина — у нее был свой ключ, — увидела, в каком странном положении лежит Варя, как смотрит на неё Михаил, даже не заметивший прихода сестры, и всё поняла. Слезы хлынули у Зины из глаз, но она тут же взяла себя в руки: стальная воля её проявлялась сильнее всего, когда случалась беда. Зина позвонила Борису, тог примчался и со всей энергией и деловитостью взял на себя мучительные похоронные хлопоты и всё, что с ними связано. Шевелев ничего не слышал и не отвечал, когда к нему обращались, — он смотрел на Варю. К нему словно вернулась контузия, которая настигла его в огневом аду под Штеттином. Даже когда появился прилетевший Сергей, Шевелев не произнес ни звука — взглянул на сына, кивнул и снова повернулся к Варе.

Она вдруг оказалась в гробу, потом в тряском автобусе. Не успели сесть в автобус, как уже нужно было из него выходить, потом, ужасно спеша, гроб заколотили и молниеносно опустили в яму. Нестройно отревев подобие похоронного марша, духовики деловито заспешили к автобусу. Остальные пошли тоже. Пошел и Шевелев — Вари уже не было, вместо неё появился песчаный холмик, заваленный венками и цветами.

Добросердечные соседки приготовили поминальный ужин. Знакомые, соседи, старые Варииы сослуживицы ели, пили, прочувствованно говорили о том, какая Варя была чудная женщина, добрая, отзывчивая, справедливая… За всё время только Устюгов и Шевелев не произнесли ни слова. Может быть, потому, что два старых солдата слишком хорошо знали цену смерти и всё ничтожество слов перед нею. Может быть, потому, что большое горе не кричит, большое горе молчит…

Шевелев смотрел в стол и ни к чему не притрагивался. Голоса вокруг сливались в монотонный, невразумительный шум. Он ждал, когда посторонние уйдут, а когда они ушли, не заметил этого. Остались только родные и Устюгов. Шевелев поднял голову и увидел, что сидящий напротив него Димка наливает себе большой бокал водки, потом, морщась от отвращения, пьет. Лицо его распухло от слез и было красным — должно быть, выпил он уже много. Волна бешенства вдруг подхватила Шевелева, но он вцепился побелевшими пальцами в столешницу и остался сидеть.

— Запиваем горе водочкой? — сказал он. — Или, может, заливаем совесть? Ну и как, помогает?

Димка резко поставил бокал на стол, отчего тот разлетелся на куски.

— А что тебе моя совесть? Почему мне её нужно заливать?

— Ах ты, бедный ребеночек, ты не знаешь? Ты уже забыл, до чего довел мать, с чего всё началось?

— А я не знаю, с чего началось! У мамы стенокардия давно. Я в ней виноват? А все остальные нет? И ты, конечно, ни в чем не виноват — рыцарь без страха и упрека?..

Борис, Сергей, тетя Зина заговорили разом, пытаясь удержать, урезонить Димку. В другое время и в другом состоянии он бы послушался и сдержался, даже просто не посмел. Но сейчас он был пьян — затуманенный горем и водкой, не слышал ничего, кроме своей обиды. Димка вскочил, выбежал из-за стола.

— Ты меня считаешь дурачком. Да, был. Ничего не понимал, ни о чем не задумывался. Но я помню! Ты всегда так заботился о жене и семье, да? А почему отдыхать ты уезжал один? Я маленький был, но я помню — ты уезжал в Крым. Один! Почему ты не брал с собой маму? Ты присылал оттуда открытки. И каждый раз мама плакала. Я потом читал эти открытки. Ты писал, что погода хорошая, ты хорошо отдыхаешь. Всё хорошо, да? Почему же мама плакала?..

Шевелев грохнул кулаком по столу…

Ну, грохнул. Ну, набил сыну морду. В общем-то, поделом, хотя и бессмысленно: вырос шалтай-болтай, таким и останется. Мордобоем не исправишь. И не за это бил — за то, что оказался хамом, полез куда не следовало… Ну, а себя-то почему с Ноем сравнил? Для красоты и убедительности? Тоже мне — патриарх… Где взращенный тобой виноградник и какой урожай ты собрал?.. А что, если всё это ты сделал для отвода глаз? Чтобы не догадались, не поняли? Заткнул сыну глотку из страха, что он знает и скажет больше? И что другие тоже узнают?

Шевелев понимал, что теперь и до конца дней он непрерывно будет судить себя за то, что сделал вот тогда и тогда, а ещё больше за то, что не сделал тогда-то… Приговор известен заранее — нет ему ни оправдания, ни пощады и быть не может, как не будет конца муке сожаления, стыда и раскаяния. Варя умерла, и уже ничего нельзя сказать, объяснить, вернуть и исправить, сделать заново, бесполезны сожаление и раскаяние… А вдруг всё это его самоедство попросту фарисейство? Но тут же перед ним возникли измученные глаза Вари, когда она сказала, что ей нечем больше жить… И он снова и снова искал грань, за которой несчастье и неминуемая гибель обернулись спасением и счастьем, а потом счастье оказалось несчастьем, пытался понять, как и когда ложь во спасение стала убивающей…

Последняя атака была уже бесполезной и бессмысленной. Шевелев ещё не успел выпрямиться, как сзади громыхнул взрыв, деревянные ряжи и настил моста с водой и пламенем взлетели вверх. Моста не стало, нечего было больше прикрывать, но они уже выскочили из окопчика и, крича, бежали с винтовками наперевес. Шевелев тоже бежал и кричал, не слыша собственного крика. Разрыва он тоже не услышал, а только увидел впереди бледную вспышку, почувствовал удар в голову, в ногу и упал.

Он очнулся оттого, что над самой головой у него надсадно жужжала разведывательная немецкая «рама». Шевелев открыл глаза. В полуметре мохнатый шмель пытался забраться в сиреневый луговой колокольчик, но тонкий стебелек гнулся, шмель срывался и, сердито гудя, начинал всё сначала. Шевелев приподнял голову, всё перед глазами поплыло, закружилось, и он опять опустил щеку на колючую траву. Гудение оборвалось — шмель то ли достиг цели, то ли отчаялся и улетел. Шевелев снова приподнял голову, оглянулся. Спасшая ему жизнь каска валялась в двух шагах. Нигде не было ни души — ни наших, ни немцев, только на некотором расстоянии, разбросавшись, лежали неподвижные тела. Раненые, как он, или убитые? Шевелев попытался крикнуть, пересохшая глотка издала лишь надсадный хрип. Никого и ничего, только зной и тишина. Нет, тишины не было, где-то далеко монотонно и глухо рокотало. Шевелев вслушался и почувствовал, что весь вдруг покрылся липкой испариной — от страха. Рокотало далеко на востоке, за Сеймом… Значит, фронт уже где-то там, там наши, а здесь немцы, и он один среди них — не солдат и не пленный. И первый немец, увидев его, нажмет спусковой крючок своего автомата…

Шевелев не мог знать, что, натолкнувшись на упорное сопротивление войск Юго-Западного фронта у Киева, немцы по флангам этого фронта прорвались на восток, далеко вперед выдвинули стальные клещи первой и второй танковых групп и где-то в ста пятидесяти — двухстах километрах от фронта захлопнули клещи. Часть Шевелева — одна из тех, что попали под этот уничтожающий удар, — была смята и перестала существовать.

Шевелев попытался подняться и замычал от нестерпимой боли: в левом бедре повернулась раскаленная кочерга. Он протянул руку и нащупал заскорузлый струп. Кровь, залившая траву, давно засохла. Крови натекло много, но, как видно, кость и нервы остались целы — он попробовал пошевелить ступней, пальцами. В ране снова резануло болью, но пальцы и ступня двигались.

Справа пойменная луговина тянулась вдоль берега реки, и, кроме редких кустов тальника, на ней не было ничего. Вдалеке слева тянулась синяя полоса леса. Ни луг, ни лес не могли ему помочь, помочь могли только люди. Поодаль прямо перед ним луговина переходила в еле заметную возвышенность. На ней курчавилась зелень садов, кое-где выглядывали скаты соломенных крыш. Там могли быть немцы. Но там прежде всего наши. И всё равно оставалось только рисковать…

Солнце висело над самым горизонтом. Приближаясь к нему, оно вспухало и краснело, будто вбирало кровь, которая так обильно лилась теперь на земле, и, наконец, скрылось за пойменным тальником. Шевелев подождал, пока не наступили сумерки, так, что уже не мог различить тела убитых, и сел. Голова опять пошла кругом. Превозмогая себя, он стащил гимнастерку, разорвал нижнюю рубаху и туго перевязал рану: при движении она неминуемо должна была открыться и кровоточить. Подогнув здоровую ногу, Шевелев оперся на неё и с напряженной осторожностью выпрямился, но, как только попытался опереться на раненую, в ране снова повернулась раскаленная кочерга, он упал. И вокруг ни палки, ни прутика…

Сколько там было — полтора, два или все три километра? Выносливый, в расцвете мужских сил, Шевелев прополз бы это расстояние за каких-нибудь два часа. Обессиленный потерей крови, голодом, всей неизбывной усталостью нещадного воинского труда, он полз всю ночь. Сколько раз он изнеможенно останавливался, посылал всё в тартарары и намного дальше, решал плюнуть — пусть будет как будет, но, отдышавшись, снова забрасывал руки вперед и, помогая здоровой ногой, подтягивался, потом снова и снова…

Больше всего он боялся сбиться с правильного направления. Когда небо начало сереть, он увидел, что приполз как раз туда, куда наметил, — к крайней леваде, на которой стояли три кое-как сложенные копешки сена. Левада была окопана канавой. Шевелев перевалился через небольшой валок и скатился вниз. И сразу всё исчезло — над ним осталась только полоса наливающегося первым светом неба. Шевелев решил отдохнуть, прежде чем двигаться дальше, — и заснул.

— Ну что? Что ты смыкаешь? Думаешь, вот так я тебя и пущу? А потом за тобой целый день бегать?

Разбудивший Шевелева звонкий девчоночий голос обрадовал и напугал: в его положении всегда лучше, чтобы он первый видел и решал, полезна или опасна будет встреча. В поле его зрения появилась голова девчушки с длинной косой, тут же исчезла, и голос снова зачастил:

— Вот и всё! Вот и будешь тут гулять и никуда не убежишь…

Голова появилась снова, приблизилась, и Шевелез увидел девчушку до пояса. Она смотрела на луг, в сторону реки, прижала ладонь к щеке и горестно, по-бабьи покивала. Потом взгляд её опустился ниже, девочка увидела Шевелева. Она закусила нижнюю губу, побледнела, глаза её стремительно наливались страхом.

— Тихо! Не кричи! — сказал Шевелев.

— Я не кричу, дядечка, я не буду кричать… — испуганно сказала девочка. — То я так злякалась, дядечка, так злякалась — я думала, что вы уже совсем мертвый…

— Кто с тобой?

— А никого со мной нема, — ответила девочка и даже оглянулась, чтобы окончательно убедиться в этом.

— А с кем ты говорила?

— Так то ж коза!

Глаза её заискрились смехом, она едва не прыснула, но тут же спохватилась и прикусила нижнюю губу, чтобы не засмеяться.

— Немцы в селе есть?

— Нема. Совсем нема. Они вчера так прожогом промчались скрозь весь хутор туда, до Сейма, а больше совсем их не было.

— С кем ты живешь?

— Сама.

— Как сама?

— Сама, одна. Тато о прошлом годе померли. А мамо весной. Вот я и живу сама-одна.

— Принеси воды. Только чтобы никто не видел. Поняла?

— А конечно, поняла, дядечка. Я сейчас сбегаю…

— Не надо бегать! Иди нормально. А то сразу увидят — что-то случилось, раз ты бежишь.

— Так я всегда бегаю! То скорее люди что-то подумают, если я тихонько пойду.

— Ну, хорошо. Только обо мне никому ни слова.

— Ой, дядечка, разве ж я не понимаю? Да кому я буду говорить, если в хате никого нема?

— Мало ли… Соседка вдруг зайдет.

— От чтоб мне очи повылазили! — сказала девчушка и перекрестилась в подтверждение клятвы.

— Очи очами, ты язык придержи, а то он у тебя тоже бегает…

Девчушка снова прикусила нижнюю губу, чтобы не прыснуть, и исчезла.

Она оказалась сообразительной: не несла всем напоказ ведро или кувшин с водой. На одной руке у неё была плетеная корзинка, в другой она держала серп, будто собиралась жать траву для своей козы.

— Вот какая я догадливая, правда, дядечка? Як кто и увидит, всё одно ничего не подумает…

— Молодец! — сказал Шевелев. — Посмотри как следует: никого не видно? А потом сядь спиной ко мне, будто ты свою козу пасешь, а сама поглядывай. Если кто появится, иди к нему, чтобы отсюда увести.

Девчушка послушно всё выполнила, осторожно опустила корзину в канаву, и Шевелев припал к чайнику с холодной водой.

— Ну, спасибо! — сказал он. — Как же тебя зовут, спасительница?

— Марийка. Марийка Стрельцова меня зовут, — как послушная школьница в классе, ответила девчушка. — А вас?

— Михаил… Михаил Иванович.

— То вы оттуда? — кивнула Марийка в сторону реки. — И ото все лежат побитые? Прямо страх божий смотреть… А как же вы, дядечка?

— А я ночью сюда приполз. Ходить не могу, нога у меня раненая. Слушай, Марийка, ты здесь все места знаешь. Где бы мне спрятаться, пока нога подживет?

— Так а где ж прятаться? В хате. Не в погребе же — там холодно и жабы прыгають…

— Жабы не самое страшное. Там небось лестница. Лестницу мне не одолеть.

— А где ж ещё? В сарае? Что вы, зверюка какая, чтобы в сарае жить?

— Да пойми ты: нельзя мне прятаться в хате! Если немцы узнают, что ты прячешь солдата, тебе тоже не поздоровится.

— А что они мне сделают?

— Они все могут сделать. Никого не щадят — ни старых, ни малых. Одно дело, когда я сам прячусь и ты про то не знаешь, и совсем другое, если ты меня в свой дом заберешь…

Марийка помолчала, раздумывая.

— От шо я вам скажу, дядечка. Немцев в хуторе нема. Может, и не будет, бо шо им тут делать? Все мужики и хлопцы в армии, остались одни бабы, старики да малеча. Что, немцы будут тут сидеть и тех баб сторожить? И там когда-то шо-то будет, а вы отлежитесь, рана ваша заживет, тогда и пойдете, куда хочете… Так что идемте до хаты, там и сховаетесь…

— А если придет кто?

— Да кто там до меня придет? Соседка? А чего ей в комнате делать? Да я и не пущу. Я ей так голову заморочу, что она забудет, зачем пришла. Думаете, я не умею? Я кого хочешь переговорю… Мне ещё в школе на собраниях слова не давали, бо я як начну балакать, так и остановиться не могу…

— Похоже, — сказал Шевелев. — Ладно, до ночи я здесь полежу, а потом…

— А чего это вы будете тут целый день лежать? Вот ещё придумали — лежать в канаве! Нога раненая, а вы будете лежать в грязюке! Разве так полагается? Не, как хочете, дядечка, а вставайте и пойдем до хаты.

— Соседи увидят.

— Какие соседи? У меня одна соседка, так она спозаранку забрала малечу и пошла до свекрови помогать картошку копать. Сейчас же люди картошку копают, а вы думаете, у них только и дела, что в Марийкин огород заглядывать…

— Ну хорошо, принеси мне палку какую-нибудь…

Марийка подхватила корзину, улетучилась и почти тотчас появилась снова.

— Ну ты и бегаешь, — сказал Шевелев.

— А что? — польщено порозовела Марийка. — Я така моторна, така моторна, никто не догонит… Вот вам, дядечка Михаиле, ломаки, смотрите, какая лучше…

Шевелев взял палку поувесистее, поднялся, но, выбираясь из канавы, задел раненой ногой бровку, пошатнулся и закряхтел от боли. Марийка побледнела, закусила нижнюю губу, словно и она испытала нестерпимую, жгучую боль.

— Ой, дядечка, вы же так не дойдете. Вы обопритесь на меня… А что? Я хоть ростом и маленькая, а сильная, я выдержу.

Боль затихла, и Шевелев теперь впервые увидел Марийку во весь рост. Она была вовсе не девчушкой, как показалось ему, а хотя и молоденькой, но, несомненно, уже девушкой. Только ростом действительно не удалась: макушкой не достигала его подбородка.

— Вы не думайте, дядечка, я умею… Когда мы в школе играли в войну, я всегда была санитаркой. Я умею, вот увидите… Кладите свою руку вот так, — и она положила его левую руку себе на плечо, — а я вас возьму вот так, — Марийка обхватила его правой рукой. — Вот так потихонечку и пойдем. Только вы опирайтесь сильнее, а то ж вам больно будет… Ну вот, мы уже и пошли, вот мы уже идем себе и идем…

Так они преодолели леваду, простиравшийся за нею огород, пересекли двор. Маленькая хатка под соломенной крышей слепила глаза свежепобеленными стенами.

— А теперь, дядечка, осторожно, тут приступочка, — как маленькому, объяснила Марийка у входной двери, — вот так, а тут порожек… Ну вот мы и пришкандыбали! — торжествуя, сказала она, когда Шевелев снял руку с её плеча и опустился в кухне на лавку. — А вы таки тяжеленький, дядечка, я аж упрела… — Согнув в локте руку, Марийка смахнула с лица проступившую испарину. — Ой, дядечка Михайло, мы всё балакаем и балакаем, а вы ж, мабуть, голодный?..

— Как собака, — сказал Шевелев. — Последний раз ел позавчера.

— А маты божа! Так шо ж вы молчите? Я зараз…

Марийка заметалась по кухне, перед Шевелевым тут же появились хлеб, холодная вареная картошка, соль и зеленый лук. Он набросился на еду. Марийка села напротив, пригорюнившись, наблюдала, как жадно он ест, потом вдруг вскочила, выбежала из хаты. Вернулась она с кружкой холодного молока.

— Вот, дядечка Михайло, теперь вы уже будете у меня совсем сытый. Правда?

Рот у Шевелева был набит, в ответ он только энергично покивал.

— Всё! — сказал он, отвалившись. — Наелся на неделю вперед. Спасибо тебе!

— А на здоровьечко. Шо ж бы вам ещё такое сделать?

— Если бы пару гвоздей да молоток, я бы себе палки приспособил, чтобы тебе больше меня не таскать.

— А есть! Десь у тата были и молоток, и гвозди…

Гвозди оказались погнутые и ржавые, молоток еле держался на рукоятке, но Шевелев всё-таки соорудил две палки с верхними поперечинами, чтобы удобно было опираться.

— Вот это — другой разговор, — сказал он и, опираясь на палки, сделал несколько шагов. — Э, так я тебе весь пол исковыряю…

От палок в глинобитном полу остались углубления.

— Пхи! — ответила Марийка. — Шо ей, доливке, сделается? Глина и глина. Я всё одно каждую субботу её подмазываю. Так что колупайте, сколько хочете… Хотя вам теперь не ходить, а лежать надо. А то ж натомились и нога раненая… Вот только вам хочь бы трошки помыться. А то — вы не обижайтесь, дядечка! — такой вы грязнючий да страхолюдный, аж смотреть страшно… Ось поглядите сами.

Марийка метнулась в комнату, принесла маленькое зеркало. Заросшее многодневной щетиной лицо Шевелева от пыли и потеков пота стало черным, выделялись только белки глаз да зубы.

— Ну-ну, — сказал он. — Бандитская харя, и всё… Просто удивительно, что ты не заорала, когда меня увидела.

Марийка прыснула, но тут же прикусила нижнюю губу и уже серьезно сказала:

— Так я же сразу догадалась, шо вы наш красноармеец и ховаетесь от немцев.

— Пойдем во двор, — предложил Шевелев, — я там где-нибудь сяду, а ты мне сольешь.

— Не! — решительно сказала Марийка. — Шо то за мытье? Надо как следует, а то у вас и одежа вся от пота смердючая. Зараз я нагрею воды, и будете вы мыться по-настоящему. Вот тут. А то что ж вы, посреди двора голый стоять будете?

— Как же тут мыться? Болото будет.

— А в балии. Мы всегда в балии моемся. И никакого болота не будет, вот увидите.

Марийка принесла из сеней круглое деревянное корыто, похожее на срез огромной бочки, разожгла в печи огонь, натаскала в чугуны воды, потом надолго исчезла в комнате, что-то, приговаривая, перебирала и вернулась со слежавшимся холщовым бельем.

— Ось! — торжествуя, сказала она. — То когда тато померли, то я все после них перестирала и сложила в сундук — хай лежит, хлеба не просит. А оно вот и сгодилось… Ну, вода уже горячая, раздевайтесь, дядечка Михаиле, и будем мыться.

— Как это — будем? Ты воду поставь и уходи. Я сам.

— Да шо вы сами можете? А кто вам спину потрет? А кто обольет потом? У вас же нога раненая, шо ж вы, как черногуз[11], будете на одной ноге стоять? И одной рукой мыться? Что ж то будет за мытье? Только грязь размазывать?.. Да вы что, меня стыдаетесь, чи шо? А от если б вы в лазарете были, кто бы вас мыл? Всё одно сестра, только что медицинская. Так я в школе всегда санитаркой была, с отакенной сумкой и с красным крестом… Или вы думаете, что я не умею? А я умею. Когда тато хворали, я всегда мыться им помогала. И что ж тут такого?

— То был отец, — сказал Шевелев.

— Так вы же, дядечка, тоже старый… И шо ж делать, если вы такой бедный и пораненный? Ну шо вы сидите и думаете? Так и вода остынет…

«Черт с ним, в конце концов, — подумал Шевелев. — Я для неё не мужчина, она для меня не женщина… Неизвестно, когда ещё подвернется такой случай. И подвернется ли?..»

— Хорошо, — сказал он. — Будь по-твоему.

— Вот и добренько! — обрадовалась Марийка. — Вот я вам ставлю скамеечку: раздевайтесь и садитесь. Ну, все, что нужно, спереди вы сами помоете, а где вам не достать, там я буду.

И она принялась шуровать его рогожной мочалкой.

Марийкин отец был, как видно, ростом поменьше Шевелева — штаны и рукава рубахи оказались коротковатыми, но после пропыленной, пропотевшей формы показались ему верхом удобства и роскоши.

— Чистой тряпки у тебя не найдется? — спросил Шевелев. — Надо бы рану перевязать.

Марийка снова метнулась в комнату, там раздался треск разрываемой ткани, и она вернулась с широкими длинными полосами разорванной женской рубахи.

Шевелев задрал штанину, с трудом развязал намокший узел повязки, начал её разматывать, морщась и непроизвольно подергивая ногой от боли. Прикусив нижнюю губу, Марийка внимательно следила за его движениями, и каждый раз, когда нога Шевелева дергалась, в лице её мелькала тень, словно боль испытывала она сама.

Намокшая при купании повязка отходила довольно легко, и наконец открылась вспухшая, багровая, с рваными краями рана. Из неё сочилась сукровица.

— А маты божа! — в ужасе сказала побледневшая Марийка.

— Йода у тебя нет?

— Нема.

— А зеленки?

— Тоже нема.

— Ладно, как будет, так будет. — Шевелев туго обмотал рану лентами, которые Марийка скрутила в тугие валики, как бинты.

— А теперь идите, дядечка, и ложитесь, я вам постель уже приготовила.

В горнице, отделенной от кухни ситцевой занавеской, было так чисто, что сразу становилось очевидно: ею пользовались только по праздникам или не пользовались вовсе. В углу перед иконами Спаса и Богородицы горела лампадка. Здесь были сундук, лавы и стол домашней работы и старая-престарая кровать с никелированными шишками.

— Вот тут и ложитесь, — сказала Марийка, — кровать ещё мамино приданое, только матраца городского у нас нема, ну всё одно, я думаю, тут будет лучше, чем в той канаве, — и она прикусила губу, чтобы не прыснуть.

— Так ведь это твоё место, — сказал Шевелев. — Ты постели мне на полу, вот и всё.

— Чего это вы, пораненный, будете на полу валяться? А я тут совсем и не сплю, я вон — на печке…

Шевелев лег — взбитый сенник приятно зашуршал.

— Ну, спасибо тебе за всё, Марийка! Я прямо как второй раз на свет родился…

— От и хорошо! Лежите себе и отдыхайте…

Проснувшись, Шевелев встретился с Марийкой взглядом.

— Ой, слава богу! — сказала она. — Вы всё спите и спите… Я уже по хозяйству управилась и до бабки Палажки сбегала, а вы всё спите и спите. И так тихонько, что я уже думала: а ну как мой дядечка совсем помер? А он, слава богу, живой и здоровый.

— Живой. А что, Марийка, тато твой брился или бороду носил?

— Не, они только усы носили — вот такенные, а бороду брили.

— Так, может, после него и бритва осталась?

— А десь была… — Марийка подняла крышку сундука, порылась в нём. — Ось!

Бритва оказалась источенной и тупой. Шевелев попытался направить её на своем ремне, потом, отчаявшись, долго и мучительно соскребал с лица многодневную щетину. Марийка, убегавшая на леваду за козой, вернулась с подойником, поставила его на лавку и увидела бритого Шевелева.

— Э, дядечка, — сказала она, — а вы, оказывается, ничего себе. И совсем не такой уже и старый…

— Старый, Марийка, старый. В деды, может, и нет, а в отцы тебе гожусь…

— Ну да! Тато у меня были совсем старенькие, а вы ещё — ого! Ну, конечно, не парубок, но и не дед. Вы так — середка на половинку. А вот я вас как вылечу, то вы и совсем будете как казак… Ото ж я и бегала до бабки Палажки, взяла всё, что нужно, сейчас запарю, ночь оно постоит, а потом начну лечить, и вы у меня враз станете здоровенький…

— Что еще за бабка?

— А есть у нас такая древняя-древняя старушка. Она сама не помнит, сколько ей годов. У нас же тут ни доктора, ни фершала, вот она всех и лечит.

— Свяченой водой от всех болезней?

— А вы не смейтесь, дядечка Михайло! Там про все болезни я не знаю, а как у кого какая болячка, так она всем помогает. И не свяченой водой, а травами. Она по тем травам чистый академик, всё знает. Вот когда тато себе сокирою по ноге ударили, там така рана была — страх глядеть, а она дала какие-то корешки, травки, всё и заросло.

— Так ты ей и про меня сказала?

— Что я дурная, про вас рассказывать? Я сказала, что у тетки Насти, соседки моей, хлопчик на ржавый гвоздь напоролся, нога теперь у него распухла и гной идет… А сама Настя прийти не может, бо картошку копает. Набрехала три короба. Что она, проверять пойдет? Она така старенька, вся согнутая, со двора давно уже носа не высовывает…

Прикусив нижнюю губу, Марийка осторожно сняла самодельный бинт.

— Вот видите, уже и гной появился, — сокрушенно сказала она и, окунув тампон в буро-коричневый настой, начала промывать рану. — Ой, дядечка, — испугалась она, — тут же у вас какая-то железяка торчит…

— Осколок, наверно, — присмотревшись, сказал Шевелев.

— Так его ж вытянуть надо! Разве можно с железякой в ноге?

— Ну, не знаю… Минные осколки — подлая штука. Края рваные, потянешь — сосуд заденешь или нерв. Нет, без врача нельзя. Может, сам выйдет?

Марийка наложила тампон, пропитанный примочкой, забинтовала рану.

— Вот так и будем теперь. Бабка Палажка сказала, надо утром и вечером, бог даст и заживет.

Осколок не вышел, но гноя появлялось всё меньше, потом он исчез совсем, рана начала затягиваться.

— Гениальная у вас тут бабка, — сказал Шевелев. — Ее бы в другом месте на руках носили.

— А что я говорила! — обрадовалась Марийка. — Скоро вы свои палки позакидаете и ещё танцевать пойдете…

— Танцор из меня, как из табурета скрипка. А вот без дела сидеть не годится. Давай мне все инструменты, какие у тебя есть.

Когда Шевелев просыпался, Марийки уже не было на печи. Ещё на рассвете она убегала на огород, потом прибегала, кормила его, делала перевязку и снова убегала. От зари до зари она копала картошку. Копанием это можно было назвать только условно — она поддевала куст лопатой, чтобы разрыхлить землю, а потом, согнувшись пополам, руками выбирала клубни: крупные — для еды — в одну корзину, мелочь в другую — на семена. Целый световой день Шевелев видел в окошко её согнутую фигурку. Она только и распрямлялась, когда несла корзины во двор, рассыпала картошку в тени, чтобы обсохла, а потом собирала её и уносила в погреб.

Шевелева грызла совесть. Несмотря на рану, он мог бы ей помогать. С больной ногой много не накопаешь, но выбирать картошку, хотя бы сидя, вполне можно. А может, смог бы и носить корзины. Но он понимал, что соседка или ее дети тотчас бы увидели, что по Марийкиному подворью ходит чужой мужчина. Об этом немедленно узнал бы весь хутор, а дойдет до немцев — разговор короткий: пуля в лоб или концлагерь. Пуля могла настигнуть его и раньше. В конце концов тогда, на берегу Сейма, он один вытащил счастливый билет, а мог остаться лежать, как остались другие… Дело не только в нём. В случае чего, Марийку за укрывательство тоже не пощадят. У него холодело внутри, когда он думал, что могут сделать с этой доброй, веселой девчушкой, которая только вступила в свою весну, и ей ещё жить и жить… Вот почему Шевелев никогда не выходил во двор, пока не наступала темнота, а каждый раз, когда Марийка убегала по своим делам или, как сейчас, копалась на огороде, она запирала входную дверь на висячий замок. Кто же заподозрят, что в запертой на замок хате прячется человек?..

— Черт знает что, — сказал он Марийке. — Ты работаешь, а я баклуши бью… Стыдно смотреть, как ты целый день стоишь согнувшись пополам. Как только спина у тебя не переломится?

— То ж обыкновенная наша бабская работа, — засмеялась Марийка. — Я с малолетства привыкла, всегда помогала, когда мамо картошку копали… А с картошкой надо управиться — кто его знает, когда заморозки ударят. И хиба вы байды бьете? Вон дверь починили, а то она уже прикрываться перестала, зимой из неё, как из прорвы, дуло… И рогачи как новенькие, не надо бояться, что чугун перекинется. А топор? Я как пойду дрова рубить, так и не знаю, по полену он ударит или по ноге… Так что вы, дядечка, не сомневайтесь. Вы как мой тато — они тоже всё умели делать, что надо, по хозяйству…

Шевелев старался привести в порядок всё, что удавалось, в убогом Марийкином хозяйстве. Рана затянулась совсем, во второй палке нужда отпала, но одной он всё-таки пользовался — опираться на раненую ногу было больно. После уборки картошки Марийка стала свободнее, нет-нет да и убегала то к соседке, то к своим подружкам. Каждый раз она приносила новости. Это не были достоверные сведения, вычитанные в газете или услышанные по радио — ни того, ни другого не было и в помине, — источником было изустное радио, прозванное тогда ОБК — «одна баба казала».

Глаза называют зеркалом души. У Марийки таким зеркалом было всё лицо. Все её чувства, переживания, настроения, глубокие и мимолетные, тотчас с необычайной ясностью отпечатывались на лице. Каждый раз, когда Марийка возвращалась, Шевелев ещё до того, как она открывала рот, знал, хорошие или дурные вести она принесла.

Вести были одна безрадостнее другой. Немцы заняли Харьков… Немцы продолжают наступление… Японцы начали воевать с Америкой… Немцы заняли Донбасс… С каждым днём фронт отодвигался на восток. И с каждым днем всё мучительнее становился для Шевелева вопрос: что делать? Рана зажила, он ещё прихрамывал, но уже ходил без палки. Вот так и сидеть здесь на хлебах у маленькой девчонки, прятаться за её юбку? Идти в Киев? Двести километров. О железной дороге не может быть речи: сцапает первый патруль. Да и что делать в Киеве? Прятаться за спины жены и детей, на них навлекать опасность? И чем жить — работать на немцев? Лучше сдохнуть… Идти к фронту и через фронт? До него уже больше двухсот километров, и с каждым днём он всё дальше…

Возвращаясь из своих отлучек, Марийка ещё на пороге выпаливала все принесенные новости. Но вернувшись однажды, она не сказала ни слова, избегая взгляда Шевелева, собрала ужин, но сама не ела и сидела молча, глядя в стол.

— Что случилось. Марийка? Плохие новости? Давай выкладывай, что в прятки играть? Все равно сказать придется.

Марийка зыркнула на него, снова опустила взгляд и, закусив нижнюю губу, принялась старательно размазывать пальцем лужицу молока.

— Люди говорят, — сказала она, — что в селе два гада нашлись — заделались полицаями… Мало, что был староста, так теперь и полицаи есть… Так люди говорят, что те полицаи похвалялись, что если кто будет партизан прятать, так и тех партизан и хозяев в гестапо сдадут и хату спалят…

— А что, партизаны объявились? Где? — взволновался Шевелев.

— Да нема тут никаких партизан. Люди бы знали. И где им быть? У нас на хуторе? В селе чи в Тарновском лесу? Там того леса — курячьи слезы, наскрозь всё видать. А партизанам же где-то прятаться надо… То полицаи людей стращают, чтобы никого не прятали, никому не помогали…

— Этого следовало ожидать, — сказал Шевелев. — Я ведь тебе с самого начала говорил: нельзя мне у тебя прятаться. Теперь из-за меня и ты можешь пострадать. Ну, я — солдат, а ты за что?

Марийка исподлобья зыркнула на него и снова опустила голову.

— И то хорошо, что так получилось. Меня ведь могли сразу зацапать и шлепнуть. А ты мне ногу вылечила и вообще выходила.

— Где ж там выходила, когда вы шкандыбаете?

— Шкапдыбать лучше, чем ползать. Доползти я только до твоего огорода смог, а догакандыбать можно далеко… Я уйду, и никакой гад к тебе не придерется. Ничего, если я одежку твоего таты надену? Всё не так буду в глаза бросаться.

Шевелев надел засаленный ватник, который Марийка называла «куфайкой», взял облезлую смушковую шапку.

— Спасибо, милая, за всё. Если выживу, никогда тебя не забуду.

Марийка, исподлобья наблюдавшая за его сборами, внезапно вскочила и, раскинув руки, заслонила собою дверь. По лицу её вихрем пронеслись смятение, страх, отчаяние, и так же мгновенно оно застыло в непреклонной решимости.

— Не пущу! — сказала она, закусила нижнюю губу и с вызовом откинула голову.

— Что значит — не пустишь? Это не игрушки — надо уходить, пока не поздно.

Шевелев взял её руку у запястья, чтобы отвести от двери, но она вдруг ощерилась и крикнула:

— Не чипайте, бо укушу!

Глаза её стали бешеными, и Шевелев понял, что она действительно может укусить его за руку.

— Не дури, Марийка! Всё, что ты могла, сделала.

А бороться с немцами и полицаями — не девчоночье дело.

— Какая я вам девчонка? Мне через два месяца восемнадцать будет!

Шевелев невольно улыбнулся:

— Ну прямо старуха, ничего не скажешь.

Ожесточенное напряжение в лице Марийки не ослабело, от двери она не отошла и рук не опустила.

— Вот я вас слухала, дядечка, а теперь слухайте вы меня… Никуда вы не пойдете, бо я вас не пущу. Для того я вас выхаживала, чтобы вы ото пошли и пропали? Куда вам идти? Некуда вам идти! В Киев? На фронт? Да вы же всю зиму будете шкандыбать и не дошкандыбаете! Да вас первый немец как побачит, так и застрелит! А есть что? А спать где?

— Люди помогут.

— Люди разные бывают. Вот же нашлись такие, что в полицаи пошли?.. А на тех полицаев я плевать хотела! Да я их вокруг пальца обведу! Моя ж хата самая дальняя от дороги: пока они сюда дойдут, я вас сто раз успею в сене зарыть… Так что снимайте, дядечка Михайло, куфайку и шапку, бо никуда вы не пойдете.

— Ну, хорошо, пусть будет по-твоему, — сказал Шевелев и разделся. — Ты поешь всё-таки, а то ведь ни к чему не притронулась.

— У меня всегда так, — сказала Марийка. — Я всегда ужасно переживаю. Как начну переживать, так совсем есть не могу…

— Я давно тебя спросить собираюсь. Что за манера у тебя — чуть что, сразу губу кусаешь?

— Та, — засмеялась Марийка, — отака дурна привычка. С малолетства. Маты и лаяли меня, и по губам били, а всё равно так и осталась.

Марийка принялась за еду, потом вдруг искоса посмотрела на Шевелева.

— А чего это вы вдруг стали такой послушный? То пойду, пойду, то вдруг сразу нет… Ох, вы же и хитрый, дядечка Михайло! Вы подумали: как та дурна дивчина заснет у себя на печи, так я тихонечко оденусь и уйду, а она себе будет спать и спать… Так вот, дядечка Михайло, вы хитрый, а я ещё хитрее. Вот и сделаю так, что никуда вы не пойдете. — Марийка сняла с вешалки «куфайку» и шапку и забросила их на печь. — Вот и всё. Куда вы теперь голый пойдете?

Шевелев обозвал ее про себя чертовой девкой: именно так он и собирался поступить.

— Ну что ты придумала? А если мне выйти понадобится?

— А идите на здоровьечко. Мороза ещё нема, а всё одно без куфайки не засидитесь, — прыснула Марийка.

— Упряма ты, как твоя коза!

— А вы думали, меня обманете? А як же! — торжествуя, сказала Марийка.

Обычно отлучки Марийки продолжались недолго, но через несколько дней она вдруг запропастилась. Шевелев начал тревожиться и, предполагая худшее, оделся, чтобы в случае чего успеть убежать хотя бы со двора, спрятаться в канаву у левады, как тогда, в сентябре. Висячий замок на наружной двери нетрудно было вырвать из тонких колечек. Он даже начал осторожно отодвигать занавеску на окошке, из которого был виден подход ко двору и калитка. И он увидел, как встрепанная, расхристанная Марийка сломя голову бежит к хате. Шевелев встал перед входной дверью, готовый к худшему.

Марийка не вбежала, а ворвалась в кухню, припала к нему, потом схватила за руки и начала кружиться, заставляя и его, неуклюже прихрамывая, кружиться тоже.

— Ой, дядечка, ой, дядечка! — ликуя, закричала Марийка. — Теперь всё! Теперь не надо бояться! И плевать на всех полицаев… И не надо вам больше ховаться, и будете вы теперь, как все люди…

— А ну, давай толком! — оборвал её Шевелев.

От радости и желания сказать все сразу Марийка несколько минут ничего толком сказать не могла, слова сыпались из неё, как горох из лопнувшего мешка. Поуспокоившись, она рассказала, что весь хутор ходором ходит. Галька Кононенчиха, что живет у самой дороги, и соседка её Оксана Демчук поехали в город на базар. А там прослышали, что немцы в бывших конюшнях артполка сделали лагерь для военнопленных. Сколько их там, никто не знает. Много. Сидят они, бедные, за колючей проволокой, а немцы их совсем не кормят и не лечат, а там и раненые, и больные… Ну, люди видят, как наши погибают от голода и всяких болезней, и начали носить, кидать им за проволоку кто что может — кто хлеба, кто картошки… А одна тетечка увидела там не то мужа, не то брата, побежала до начальника и в ноги: отпустите, он же и больной, и раненый… Тот и отпустил. Тогда и другие стали просить. Чего уж они там говорили, неизвестно, только немцы и ещё отпускали…

— Так всех и отпустили? — недоверчиво спросил Шевелев.

— Ну, где там всех! А сколько-то отпустили. Тогда и Галька тоже решила. Она молодица смелая, ничего не боится. Чего уж она начальнику брехала, не знаю, только выпустили того, на кого она показала… Вот Галька и привезла его. Сам бы он десять раз по дороге помер — такой худющий. Одни глаза да кости. Галька говорит: ничего, откормлю. А ещё Галька говорила, что из нашего села ещё одна тетечка тоже выпросила себе пленного и привезла его в село. И староста про то знает, и никто им ничего не говорит и не делает. Значит, можно пленным у людей жить, если их даже из лагеря отпускают. Значит, и вам, дядечка Михайло, можно больше не прятаться… А что? Почему Гальке можно, а мне нельзя? Тому дядьке можно, а вам нет? Вот давайте набрешем, что вы мой двоюродный дядька. У мамы десь за Бахмачем жил двоюродный брат, учителем был в каком-то селе. Тут он сроду не был, бо мамо же не отсюда родом, а из Выровки. А он как поехал учиться, так потом и дома не бывал. А когда началась война…

— Нет, Марийка, лучше не брехать — в брехне легко запутаться. Давай уж как было на самом деле: я приполз раненый, ты помогла, выходила меня, вот и всё. Ты только не спеши рассказывать про меня — посмотрим, как с теми будет…

С теми обошлось — ни бывших пленных, ни приютивших их хозяек никто не преследовал, и Шевелев перестал прятаться. Оказалось, соседи давно уже знали, что Марийка прячет раненого, только молчали об этом. А теперь произошли «смотрины». Под пустяковым предлогом пришла соседка, похвалила Шевелева за то, что он помогает бедной дивчине, которая осталась одна и никакой мужской работы делать не умеет, спросила, откуда он и не встречал ли её мужа, всплакнула о нём, потому что даже неизвестно, живой ли он, а если живой, может, вот так же где-то попал в плен и тоже бедует… С лишними вопросами она в душу не лезла и скоро ушла. Без всяких предлогов прибегали Марийкины подружки. Они вежливо здоровались, но в разговор не вступали, шушукались с Марийкой, а на него только зыркали с жадным любопытством.

— Ну, как на хуторе отнеслись к тому, что ты меня прятала? — спросил Шевелев.

— А хорошо отнеслись, — ответила Марийка. — Говорят, правильно сделала, не дала пропасть человеку. Все люди хвалят, — не без гордости добавила она. — Вот только Кононенчиха-та…

— А что Кононенчиха?

— А плетет, бесстыжие её очи… «Надо было, говорит, как я. Вон какого казака выбрала — и молодой, и здоровый. Откормлю, будет як коняка. А ты какого-то старика подобрала, да ещё и хромого…» Дура она, хоть и двое детей уже имеет…

— Так ведь правильно, Марийка, — улыбнулся Шевелев. — Так оно и есть — и хромой, и старый, толку от меня мало.

— Тю на вас, дядечка Михаиле! Да шо я, выгоды какой искала? Я думала, как помочь, когда вы были такой бедный, шо и ходить не могли… И то брехня — не такой уж вы и старый!

Теперь, уже не таясь, Шевелев стал, насколько умел, приводить в порядок Марийкино хозяйство, а узнав, что у соседки дверь коровника плохо закрывается, а корове скоро телиться и Настя боится, что теленок замерзнет, пошел туда и, провозившись почти целый день, подогнал перекошенную, провисшую дверь. В благодарность Настя протянула ему кусок сала, завернутый в тряпочку.

— Извиняйте, больше у меня ничего нет.

— Я не ради этого приходил, — сказал Шевелев. — Я солдат, а вы жена солдата. У вас вон двое пацанов, как у меня. Что же я, у детей кусок отнимать буду?

Вместо ответа Настя расплакалась.

Повалили снега, у Шевелева прибавилось забот — разгребать сугробы, прокладывать дорожки. Он был бы рад работать тяжелее и дольше, но вся работа кончалась засветло, дни же становились всё короче, а вечера длиннее и мучительнее. Мучительнее всего была неизвестность.

Вот только здесь и теперь Шевелев понял, как много значило то, чему прежде он не придавал значения, о чем даже не задумывался. Никогда он не усаживался с намерением слушать радио, слушал его только на ходу, между делом, не читал газеты от доски до доски, не собирал, не выспрашивал никаких новостей, но изо дня в день, с утра до ночи они наплывали на него со всех сторон. Он знал, что происходит в мире, в стране, в городе, в институте, в кругу его близких и друзей. Не отдавая себе в том отчета, он не только знал, но и был как бы всему сопричастен. Пусть практически сопричастность эта не выходила за пределы узкого круга сослуживцев, друзей и знакомых — она была несомненной и необходимой, создавала полноту жизни, без которой существование было немыслимо.

И вот теперь он вёл это немыслимое существование. В глухом, занесенном снегом хуторе оборвались все прежние связи с жизнью. Он оказался оторванным от всего и от всех, словно оглох и ослеп. Мир потрясала самая ужасающая война из всех, что когда-либо происходили. А он ничего не знал о ней. В страну хлынули полчища беспощадных врагов, они взрывали, жгли, уничтожали и рвались всё дальше на восток, в глубину России. Он не сомневался, что война не на жизнь, а на смерть продолжается, рано или поздно эти полчища остановят и погонят обратно. А он ничего не знал об этом. Остались одни, без его помощи, Варя и дети. Где они, живы ли, а если живы, то как и чем они живут, какие беды и страдания выпали на их долю? А он ничего не знал об этом, и узнать не было никакой возможности и надежды. И, наконец, он не знал, как жить и что делать ему самому. Он не прятался от войны, не бежал с поля боя. Уцелел он чудом, но уцелел, война лишь покалечила его и отбросила в эту призрачную жизнь, которая не жизнь, а выматывающее душу ожидание… Чего? Этого он тоже не знал.

Марийку не терзали мучения, которые испытывал Шевелев. Конечно, война сказалась и здесь, на хуторе. Скучно было без радиоточки, которая раньше непрерывно жундела, что-то бормотала или наигрывала, в селе не стало ни сельпо, ни клуба, некуда было сбегать раз в неделю в кино, негде было купить керосин или что ещё. Но грохочущая машина смерти, которая называется войной, пронеслась мимо, в хуторе и в селе все хаты остались целы. Мужчины и парни ушли в армию, остались старики, бабы да малыши, но жизнь надо было продолжать, а чтобы продолжать её, нужно было работать. И все в меру сил, а то и через силу работали. Работала и Марийка. Похоронив мать и оплакав потерю, Марийка с тревогой думала, как одна-одинешенька она будет зимовать в своей хате на отшибе, но потом появился этот раненый дядечка Михайло. И она принялась за ним ухаживать, как ухаживала за татой, а потом за больной матерью. Или как медсестра на фронте. Ну, не совсем как медсестра, потому что у неё был всего один раненый боец, но всё-таки она его выходила, вылечила, как будто была медсестрой и тоже участвовала в войне. И потихоньку, про себя, Марийка этим гордилась. А кроме того, получилось так, что теперь бояться ей нечего: зимой она будет не одна, перепугавший её своим страхолюдством дядечка оказался обыкновенным и даже симпатичным, вот только не очень разговорчивым — всё время молчал и о чём-то думал. Сама Марийка молчать не умела и говорила за двоих. Никакой другой жизни она не видела и не знала — даже ещё ни разу не была в райцентре — и потому не могла о ней тосковать, жизнь в глухом, заброшенном хуторе не тяготила её, и, если не война, жизнь эта была бы совсем безоблачна. Никто не мог сказать, что будет потом, даже завтра, но пока всё было тихо и спокойно, ничто не угрожало ни самой Марийке, ни её дядечке. Так зачем сушить себе голову над тем, что всё равно не угадаешь и не узнаешь? Надо просто работать и жить. Как ни бедно было Марийкино хозяйство, оно всё-таки требовало целодневного труда. Он был ей привычен и потому не тягостен. А иногда даже приятен. Молчаливый дядечка Михайло нет-нет да и хвалил её за расторопность и уменье. От его скупых похвал Марийка расцветала и старалась ещё больше.

Покончив с делами, они ужинали при каганце, обсуждали новости, если они были, и что надо сделать завтра, потом Шевелев шел в комнату и ложился. Марийка прибирала на кухне, потом стелила себе на печи, раздевалась, но не ложилась сразу, а в одной рубашке становилась перед иконами на колени и шепотом молилась. Подслеповатая лампада освещала лики Спаса, Богородицы и склоненную фигурку Марийки. Извне не доходило ни звука, а в хате стояла такая тишина, что Шевелев довольно отчетливо слышал шепот Марийки. Должно быть, она не знала до конца ни одной молитвы, когда какую нужно употреблять, и из вечера в вечер повторяла затверженную вязь молитвенных отрывков, а под конец просила бога сделать то-то и то-то, напоминала ему о своих прежних просьбах, которые ещё не были исполнены, потом, шлепая босыми пятками по доливке, бежала к печке и взбиралась на неё. Но время всё-таки было раннее, спать ей не хотелось. Она ложилась на живот поперек печки, подпирала подбородок кулаками и пыталась разговорить Шевелева:

— Что вы, дядечка Михаёло, всё молчите и молчите? Хоть бы поговорили со мной. А то будто вы сердитесь.

— За что мне сердиться? Просто я всегда не очень разговорчивый.

— Вот и тато у меня такие были. Мамо, бывало, над ним говорят-говорят, говорят-говорят, а они всё молчат. А потом мамо аж сердились: «Степан, — говорит, — да ты меня слухаешь чи ни?» — «А как же, — говорят тато, — тебя слухать, если у тебя слова впереди тебя бегут, так шо ты их и сама не слышишь?..» От, наверно, и я так. А?

— Похоже, — сказал Шевелев.

— Так вы взяли бы да рассказали чего-нибудь. Шо я? Дурна сельская дивчина. А вы в Киеве жили и с высшим образованием. Сколько всего видели, знаете, Вы, мабуть, и в Москве были, и в Ленинграде…

— Был.

— Вот и рассказали бы, какие они.

Шевелев начал рассказывать о Ленинграде, а так как очень любил этот город, то даже увлекся, описывая его дворцы, соборы, каналы и мосты… И вдруг он явственно услышал зевок.

— Что, Марийка, неинтересно тебе?

— Нет, дядечка Михайло, очень интересно! Только… ну что ж те мосты, если я их не видела и, может, никогда не увижу? А вы расскажите что-нибудь про любовь…

— Ну нет, — сказал Шевелев, — про любовь пусть тебе молодые рассказывают.

— А они ничего говорить про то не умеют. Только и знают, что мовчки лапаться… А оно мне нужно, чтобы меня лапали? Я — по рукам, по зубам и бегом до дому… Да и где они, те молодые? Все на войну ушли. Может, всех уже и поубивало.

— Так уж и всех! Кто-то вернется… А потом подрастут другие.

— Для них я буду уже старая… Вы не думайте, я не как-нибудь там… Я просто хочу понять. Вот говорят, говорят и в книжках пишут — любовь, любовь… А шо оно такое — любовь?

Шевелев помолчал.

— Не знаю, Марийка. Вряд ли я смогу объяснить. Да, наверно, и нельзя это объяснить — у каждого по-своему. Мне кажется, любовь — это когда один без другого не может жить. И главное — это когда хотят и делают всё, чтобы сделать жизнь любимому человеку легче и радостнее.

— Ото и вы так свою жинку любите?

— Да. Старался, чтобы так было.

— Счастливая она! — вздохнула Марийка.

Она давно уже выспросила у Шевелева, где он жил и чем занимался, женат ли и есть ли дети, сколько кому лет и как они живут, какая у них квартира и зарплата и что можно на ту зарплату купить. Все эти вопросы были проявлением простого любопытства к жизни человека, с которым случайно свела её судьба. Сейчас она пыталась выяснить то, что, по-видимому, на самом деле волновало её и спрашивать о чём больше ей было не у кого.

— А расскажите мне про свою жинку. Какая она?

— Разве это можно рассказать!

— А конечно же, можно! Очень она красивая?

— Да нет, пожалуй, нет. Разве дело в этом! У Вари была очень красивая подруга, но полюбил-то я не её, а Варю.

— А за что?

— Да пойми ты, любят не за что-то или почему-то… Любят, и всё.

— То вы просто не хочете сказать. Как это так — встретил дивчину, сразу её полюбил, а за что, неизвестно… Так не бывает! С чего-то ведь началось…

— Не знаю, с чего началось. Может быть, с того, что она показалась мне такой маленькой, такой хрупкой и нежной, что её чуть ли не ветер может переломить…

— И вы её пожалели? — подсказала Марийка.

— Вовсе не нужно было её жалеть! Она была такая живая, веселая и подвижная, как ртуть. Моторная, как ты говоришь про себя.

— Правда? — обрадовалась Марийка.

— Только, наверно, эта живость делала её хрупкость и ранимость ещё очевиднее. И мне всё время хотелось быть с нею рядом, чтобы оградить, охранить её от всего, что могло ранить её… Да ну тебя, хватит об этом. Спи давай!

Вопросы Марийки разбередили давно ноющую рану. Всё так и было, как он сказал. Так с Варей всё началось, так продолжалось все последующие годы до черного июньского дня, когда на окраину Киева упали первые бомбы, а через два часа после объявления по радио он ушел в военкомат… Но до этого так ли бережно хранил он Варю от тягот и всякой скверны жизни? Любовь оказалась незамутненной, но не приглушал ли её чистый голос бытовой шум? И не стало ли многое, что прежде каждый раз было радостным открытием, отдавать привычкой?..

Хуторская жизнь шла заведенным чередом. Вопросов о любви. Марийка больше не задавала, только иногда Шевелев ловил на себе её необычно внимательный взгляд, словно она пыталась что-то в нём разгадать или понять, открыть то, что скрывалось за привычной хмуростью.

— Ты что? — спрашивал он.

— Та, дурныци… — смеясь, отмахивалась Марийка.

Однажды Шевелев, который уже лежал в постели, заметил, что Марийка слишком долго молится — раза три повторила свою вязанку из молитвенных отрывков.

— Ты что так усердствуешь? — спросил он. — Праздник, что ли, какой?

— Может, и праздник, — сказала Марийка. — Не мешайте, дядечка…

Она ещё раз повторила свою путаную молитву, но, вместо того чтобы пробежать к печке, подошла к кровати, нерешительно переступила с ноги на ногу, потом поспешно перекрестилась, перекрестила его и юркнула к нему под одеяло. Её била дрожь, как в жестоком приступе лихорадки.

— Ты что это выдумала?

— От шо надо, то и выдумала. Подождите, дядечка, я сейчас перестану труситься и всё скажу…

— Иди на печь, там согреешься и перестанешь трястись.

— Не пойду! — сказала Марийка. — От хоч убейте, не пойду!.. Как же вам не совестно, дядечка Михайло, вы такой разумный, такой образованный, отак хорошо про любовь рассказываете, а сами про неё ничего не понимаете… Как же вы не видите, шо я вас люблю?

— Ты что, сдурела? Какая любовь?! Да я тебе в отцы гожусь! Соплюха! От горшка два вершка, а туда же — любовь… А ну, марш на печь без всяких разговоров…

Он нарочно грубил, чтобы обида отрезвила Марийку, даже пытался вытолкнуть её из постели, но Марийка обхватила руками его за шею и изо всех сил прижималась к нему.

— Не пойду! От хоч лайте, хоч побейте, всё равно не пойду… Дядечка Михасю, ну что я могу сделать, если так дуже вас полюбила? И какая я соплюха, если я совершеннолетняя?.. И что из того, что вы старше? Разве любят по метрике?.. Я сначала сама не понимала, я только недавно поняла, как вас люблю. Так что, я должна брехать и притворяться? Вы сами всегда говорили, что брехать не годится. И разве это стыдно — любить? Я же ж вас люблю, любимый мой дядечка Михасю… Так люблю, что и сказать неможно…

Давясь словами, Марийка горячо шептала ему в самое ухо и дрожащим телом всё прижималась и прижималась к нему. Шевелев не был ни святым, ни железным. Голод истосковавшегося мужского тела оказался сильнее доводов разума и совести.

Он проснулся перед рассветом, Марийка не спала и, стараясь не разбудить его, тихонько всхлипывала.

— Ну вот, — сказал Шевелев, — добилась своего, а теперь ревешь.

— Ах, дядечка Михасю, да разве я о том плачу?.. Я с перепугу плачу. Я за счастье своё испугалась. Ото только теперь поняла, какую беду едва сама не наделала… Какая же я была дурацкая дура, что тогда рассказала про полицаев, что будут они искать всех чужих, и вы собрались уходить… Ну, тогда я вас не пустила, так вы же потом всё равно могли уйти! Ушли бы как-нибудь потихоньку. И пропали… И получилось бы, что я сама и вас, и счастье своё погубила, из дома выгнала…

Марийка уткнулась лицом ему в плечо и заплакала в голос. Шевелев, как маленькую, поглаживал ее по голове и успокаивал. Постепенно Марийка затихла, потом сказала:

— Ну ладно, хватит плакать по тому, чего не было. Пора за хозяйство приниматься.

Шевелев не сожалел о том, чего не было. Достаточно того, что случилось на самом деле. Теперь, когда схлынула волна возбуждения, ему было мучительно стыдно. Ну, она девчонка, несмышленыш, что с неё взять. А он-то хорош, старый козел! Пробудившуюся в ней жажду любви она приняла за любовь, а он, как последний подлец, воспользовался… Она спасла ему жизнь, а он отблагодарил тем, что искалечил её жизнь.

Шевелев вышел в кухню, сел за стол. Марийка хлопотала у печки. К досаде на себя начало примешиваться и раздражение против неё. Она-то как на это решилась? Действительно, не такая уж маленькая, в её возрасте замуж идут, а то уже и рожают. Стало быть, она не может не понимать, какие последствия влечет за собой происшедшее. Так кто же она — недоразвитая, блаженная дурочка? Или, может, маленькая хитрая бестия, которая готова добиваться своего любой ценой?.. Этой мысли ему стало стыдно. В конце концов, какой бы она ни была, меньше всего оправданий он находил для себя. Их просто не было, этих оправданий…

— Ой, дядечка Михасю, — сказала Марийка. — Чего это вы такой сердитый?

— Нечему радоваться, Марийка. Давай поговорим всерьез. Что случилось, то случилось, назад не воротишь. А что будет дальше?

— А шо должно быть дальше? Так и будет.

— Пока, допустим. А потом? Ну, война не кончилась, кто жив останется, неизвестно. А когда кончится и если мы будем живы? Я ведь Варю и ребят не оставлю. Никогда!

Прикусив нижнюю губу, Марийка некоторое время молча смотрела на него, а когда заговорила, это был уже не обычный девчоночий щебет, а речь женщины, которая умом или сердцем видит дальше и понимает глубже.

— Ах, бедненький вы мой дядечка!.. Так вы, значит, испугались, что когда война кончится, так я кинусь вас разыскивать и начну доказывать свои права? Плохо вы обо мне думаете, дядечка Михасю! Не бойтесь, не стану ни разыскивать, ни права требовать. Бо никаких прав у меня нема. И не такая я подлая, чтобы отбивать мужа у жены, а детей оставлять без батька. Ничего мне от вас не нужно, и никаких прав не нужно. У меня только одно право — любить вас, а его отнять никто не может. Вот и всё! — заключила Марийка и уже своим обычным голосом сказала: — Давайте завтракать, дядечка Михасю, бо картошка остынет…

— Какой уж я теперь дядечка? — сказал пристыженный Шевелев. — Называй по имени, без всяких дядечек…

Называть Шевелева дядечкой Марийка перестала, но говорить ему «ты» привыкла не скоро.

Только через два года лавина огня, рвущейся стали и смерти прокатилась в обратном направлении. И снова она миновала стоящий на отшибе хуторок. Но как только в селе вместо бежавшего с немцами старосты появился уполномоченный из райцентра и объявил об обязательной явке всех мужчин призывного возраста, Шевелев, не ожидая назначенного дня, ушел. До райцентра было около тридцати километров, на транспорт рассчитывать не приходилось, и он не знал, как скажется переход на раненой ноге, в которой так и остался кусок рваного железа. Марийка показала ему тропу, которая, минуя хутор, выводила на дорогу к селу, откуда к райцентру шел проложенный до войны грейдер. Провожать себя он не позволил, опасаясь за неё — она была на сносях.

Весть о беременности Марийки ударила его, как обухом. Возрастная разница между ними была слишком очевидна, и только злые языки могли судачить о возможной их связи, доказать её было нечем. И вот теперь доказательство появилось, оно будет расти со дня на день, и на хуторе, где жизнь каждого у всех на виду, ничего скрыть не удастся. Его, конечно, осудят. Но мужчин в таких случаях судят не так уж строго, к тому же он солдат, все понимали, что придет время и он неизбежно уйдет отсюда. Вся тяжесть осуждения и даже злоба отчуждения обрушатся на молоденькую девчушку, которая стала полюбовницей чужого, старого человека и прижила с ним ребенка. В таких случаях сельское общественное мнение беспощадно. И тут Марийка снова удивила его. Она не только не испугалась, не встревожилась, а обрадовалась случившемуся и легкомысленно, как ему казалось, отмахивалась, когда Шевелев говорил о будущем и о том, как трудно ей придется. Оказалось, что это не легкомыслие, а твердая, обдуманная позиция.

— Плевать я хотела на бабские пересуды, пускай брешут, шо хочут. Дытына — то ж счастье, когда она от любви. И то ж твоя дытына, Михасю. Вот ты уедешь, а она останется. Значит, и ты всегда будешь со мной.

При расставании Марийка не рыдала, не причитала. Она исцеловала ему всё лицо, а потом, кусая нижнюю губу, только смотрела и смотрела на него. Слезы текли у неё по щекам, они мешали смотреть, она нетерпеливо смахивала их ладонями и снова смотрела, смотрела, пока он не скрылся из виду…

Без малого ещё два года Шевелев воевал, трижды попадал в госпиталь и снова возвращался в строй. Чего только за это время не наслушался и не насмотрелся. И сколько раз довелось ему слышать то бесшабашный, а то и просто бесстыжий припев всякого рода негодяйству — «война все спишет»! Шевелев не вступал в споры, но знал — с совести ничего не может списать даже война.

Увидев Варю, Шевелев почувствовал почти физическую боль. Его руки сошлись за её спиной, будто он обнял что-то почти несуществующее и невесомое, настолько она была худа. У неё было изможденное лицо девочки-старушки со скорбными складками у губ. Она и весила, как подросток, — всего сорок четыре килограмма. Шевелев чувствовал не только боль, но и жгучий стыд. Он не был в том виноват, но виноват не виноват, а всё равно, когда Варя с детьми первых два года самой тяжкой разрухи, неустройства и нищеты голодала и работала на износ, он был сыт, одет и, в сущности, бездельничал: не мог же он считать тяжелой работой возню в убогом Марийкином хозяйстве. А потом? Да, во время боя каждую секунду его могли убить, но он всегда был сыт и одет. Случалось всякое, бывало и очень тяжко, но ведь он был здоровым мужчиной в расцвете сил, а она, и прежде хрупкая, тщедушная женщина, работала сверх всяких норм, голодала изо дня в день, отрывая от скудного пайка лишний кусок для детей, и уже почти стала дистрофиком. Не раз после войны доводилось ему слышать, как хваставшие своими воинскими доблестями трепачи с презрением говорили о тех, кто «воевал в Ташкенте». Дураку и подлецу ничего доказать нельзя, а послать его в Ташкент военного времени на голодный паек, бездомную жизнь и непосильную работу, чтобы на своей шкуре узнал радости ташкентского рая, было уже невозможно…

Сережа и Борька быстро вошли в норму, но Варя медленно и с трудом возвращалась к своему прежнему облику и состоянию. Шевелев соглашался на любые сверхурочные, не чурался никакой работы на стороне, лишь бы прибавить несколько десятков рублей к своим семистам. Пройдя специальную комиссию при поликлинике, он, как язвенник, получил УДП — «усиленный дополнительный паек». Злые языки тут же расшифровали эту аббревиатуру по-своему — «умрешь днем позже». Для злословия были основания, так как весь «усиленный дополнительный» состоял в том, что в диетической столовой раз в день выдавали крохотный ошметок омлета из яичного порошка или котлетку из манной каши, политую буроватым киселем совершенно неопределимого вкуса. Шевелев приносил УДП домой и надеялся, что съедать его будет Варя, но его тотчас заглатывал Борька.

Потом появился Устюгов. Он вернулся в Киев ещё в апреле сорок четвертого, начал работать в газете и регулярно наведывался по шевелевскому адресу, который разыскал с неимоверным трудом, так как никакого адресного бюро и справочных ещё не существовало. До войны они друг друга не знали, в июле оказались в одной части, узнав, что земляки, держались вместе. Вместе они были всего два месяца, но иной фронтовой день оказывался весомее многолетней дружбы в обычной жизни. Истекающего кровью, почти бездыханного Устюгова Шевелев дотащил до медсанбата. Клещи окружения ещё не замкнулись, и после перевязки и помощи на скорую руку тяжелораненого Устюгова отправили в глубокий тыл. Немецкая мина так нафаршировала его железом, что ему пришлось перенести несколько операций, к дальнейшей службе он оказался негоден, был демобилизован и осел в Уфе, откуда с одной из первых партий возвращенцев выехал в Киев. Шевелев ни о чём не просил его, но Устюгов сам всё увидел и понял и каждый раз, возвращаясь из командировки, в которые часто отлучался, приходил с тяжелым пузатым портфелем. В нем оказывалась то картошка, то капуста, а то даже творог и сметана. Сначала это было принято как большое одолжение, потом Варя восстала:

— Так нельзя, Матвей Григорьевич! Где вы всё берете? Это же должно стоить кучу денег!

— Вы ошибаетесь, Варенька! Это скромные дары поклонников моего пера, а также авансы жаждущих славы деятелей. Мир мельчает, я тоже. Раньше взятки брали борзыми щенками, я пал до творога и капусты…

— Ты это всерьёз?

— Ох, Михайла, Михайла… Я еще в сорок первом заметил, что с чувством юмора у тебя не шибко… Не беспокойся. Отец Василий среди прочих внушил мне заповедь «не укради». Это произошло ещё в детстве, когда я учился в гимназии, которую не закончил, поелику гимназии были ликвидированы. Ты можешь спать спокойно: я не украл. Взяточничество есть лишь разновидность кражи. Стало быть, отпадает и оно. К тому же, если уж брать взятки, я бы запросил больше. Надеюсь, что я стою дороже, чем портфель или даже мешок картошки… Я просто поступаю сообразно пословице: «За морем телушка — полушка, да рубль перевоз». За морем, то есть в глубинке, где нет никакого транспорта — а его пока нет, — местным жителям некому продавать продукты своего труда, и они рады случаю отдать их по дешевке. Вот если бы они затратили рубль на перевоз, то на Владимирском или Бессарабке они за то же самое сняли бы с тебя штаны. Я за перевоз ничего не плачу, поскольку мою поездку оплачивает редакция и даже платит мне суточные, только, конечно, не за приобретение картошки, а за очередное сочинение на жгучую тему современности. Вот и всё.

— За подмогу спасибо, конечно, Матвей, — сказал Шевелев, выйдя его провожать. — Но ведь, много или мало, ты тратишь свои деньги…

— Слушай, спаситель! — резко обернулся к нему Устюгов. Всегда усмешливое лицо его стало жестким. — Если ты будешь разводить эту муть, я дам тебе в ухо. У него жена похожа на тень, а он корчит из себя гордого испанца… Меня блевать тянет от такого благородства. Прибереги свою гордость для действительной надобности и не сори жалкими словами. Я закоренелый холостяк, а счет в банке открывать не собираюсь. И может быть, ты когда-нибудь что-нибудь слыхал о таком явлении, как дружба? Так вот, оно состоит не только в том, что друг у друга отнимают время болтовней…

Постепенно устрашающая худоба исчезла, лицо Вари перестало напоминать личико девочки-старушки, еле заметными стали скорбные складки в углах губ. Но пережитое оставило не только внешние следы — у Вари обнаружилась сердечная недостаточность.

Между ними никогда не стояла ложь. Им просто нечего и незачем было что-то утаивать друг от друга. И вот теперь появилась непреодолимая стена лжи… Ещё там, на хуторе. Шевелев твёрдо решил рассказать Варе всё. Там и тогда не было выбора, и всё случилось, как случилось. Теперь выбор — лгать или сказать правду — зависел только от него. Варя всё поймет. Ну. а если нет… Что ж, поделом вору и мука. Во всяком случае, он будет честен…

Увидев Варю в Ташкенте, он понял, что сделать этого нельзя. Всё, что обрушилось на Варю, довело её до крайнего предела сил и выносливости. Рассказав о своих хуторских амурах, он попросту убил бы жену. Надо было думать о ней, а не о своих мучениях, спасать её, а не чистоту своей совести, которой уже всё равно чистой не быть. Вот так и оказалось, что и сейчас у него не было выбора, он не мог быть честен, не мог сказать правду, а должен всё утаить и лгать. Во всяком случае, пока… Оказалось, и потом тоже. Куда как благородно — заботливо выходить человека с больным сердцем, чтобы потом со своим деревенским романом влезть в это сердце и окончательно надорвать его…

Ну а если не притворяться и не врать хотя бы самому себе? Была и третья причина, заставлявшая его молчать. И может быть, она самая главная?.. А он уже начал врать. Что как не постыдное вранье — уничижительные словечки: «хуторские амуры», «деревенский роман»? Ведь на самом-то деле, где бы он ни был, он непрестанно со стыдом и мукой вспоминал и вспоминает Марийку, какой оставил её, — скорбно закусившую нижнюю губу и залитое слезами лицо…

Только уходя и уйдя совсем, он понял, как близка и дорога стала ему эта девчушка. Так что же — он разлюбил Варю и полюбил Марийку? Нет и нет! Он тогда сразу сказал Марийке, что любит свою жену и никогда не оставит её. Так было, так есть, так будет до последнего дыхания. Он и сейчас любит Варю не меньше, чем прежде. Когда схлынули беспамятная влюбленность и первые страсти, он открыл для себя душу Вари и полюбил её ещё больше. Тогда что же было с Марийкой? Случайное прелюбодейство, а потом привычный блуд? Или — долг платежом красен? Ты меня спасла, я тебя осчастливил?.. Шевелева начинало трясти от бешенства, когда он так думал о происшедшем. Нет и нет! Тысячу раз нет! Среди его знакомых были ходоки по дамской части — заводили любовные связи, а то и вторую семью. Обманутые жены или не знали об обмане, или знали и мирились — «чтобы сохранить семью». Шевелев брезгливо относился к таким историям. Это был просто блуд. А что же у него? А у него был какой-то кошмар, из которого невозможно выбраться, как из трясины…

От этого неотступного кошмара у Шевелева всё чаще начинало разламывать затылок, и однажды на работе, когда он нагнулся за упущенной резинкой, голова у него закружилась, и он упал. «Скорая помощь» установила гипертонический криз. После укола Шевелев пришел в себя, его отвезли домой. Несколько дней он лежал, послушно подставляя надлежащие места медсестре для уколов. Перепуганная Варя успокоилась, а он за время болезни пришел к твердому решению.

Шевелев не был трусом ни в мирной жизни, ни на фронте. Теперь он чувствовал себя трусом. Он оставил беременную Марийку, одинокую как перст. Рядом с ней нет никого, кто поддержал бы её, оградил от злословия, кто, наконец, помог бы просто физически, — она сама должна была вести хозяйство, растить ребенка. А он как ни в чём не бывало вернулся в Киев к семье, привычной работе и на досуге разводил самоедскую канитель: ах, как быть, ах, что делать?.. Прошло два с лишним года, а он даже не знает, жива ли Марийка, жив ли ребенок — его ребенок… Так чем он лучше двуногих козлов в брюках, которые, жирно похохатывая, хвастали своими похождениями, уверенные, что война всё спишет?

Весной сорок шестого Шевелев пошел к директору института и попросил дать ему командировку в Харьков.

— Зачем? — удивился тот. — У нас нет совместных проектов.

— По личному делу. Мне нужно только командировочное удостоверение без оплаты и отпуск.

— В такое горячее время?

— Леонид Васильевич, для прогула никогда не будет прохладного времени. Видите, я называю вещи своими именами. Не беспокойтесь, я отработаю прогул, никому мою работу выполнять не придется. А поехать мне необходимо. Безотлагательно. И так слишком долго откладывал. Я должен разыскать людей, которые во время войны спасли мне жизнь… Вы сами фронтовик и должны понимать…

— Да я понимаю, — вздохнул директор. — Ну, хорошо. Только ненадолго. Пять дней вам хватит?

…Попутная довезла только до Выровки, дальше пришлось идти по всё ещё не отремонтированному, раздолбанному грейдеру. Он не столько узнал, сколько угадал поворот на тропу, сокращающую путь. Вот появилась бурая соломенная крыша Марийкиной хаты, вот калитка, которая болталась на одной петле, а он привел её в порядок, и ничего, исправна до сих пор… Посреди двора стояла какая-то тетка и ругательски ругала мальчика лет шести-семи. Увидев постороннего, тетка замолчала и настороженно уставилась на него. Сердце у Шевелева оборвалось.

— Извините, — хрипло сказал он. — А где Марийка Стрельцова? Это ведь её хата?

— Была её, — сказала тетка. — А теперь наша. Она продала, а мы купили.

— А где Марийка?

— Не знаю. То до нас не касается.

— А вы давно здесь живете?

— Неделю. У нас всё сделано по закону и в сельсовете записано, — сказала тетка, вызывающе поджав губы.

Черт её знает, за кого она приняла его, чего опасалась, но Шевелев понял, что от неё ничего не добиться, и отошел от калитки. На соседнем участке он увидел согнувшуюся над грядкой Настю и зашагал туда.

— Здравствуйте, Настенька!

— А здравствуйте, — сказала Настя и выжидательно замолчала.

— Как там дверь у коровника, отвалилась или ещё держится?

— Ой, — всплеснула руками Настя, — то вы, Михайло Иванович? Никак вас не узнать… Слава богу! Вернулись, значит, живой и здоровый?..

— Здоровый не очень, а живой.

— И то слава богу… А мой вот так и не вернулся… Слезы появились у неё на глазах, и она стала вытирать их кончиком платка. Шевелев минутку переждал.

— Куда девалась Марийка?

— А боже ж мой! Выходит, вы ничего не знаете?.. Так что ж мы стоим? Идемте скорее, может, она ещё не уехала, я ж её только вчера видела…

Они торопливо зашагали к началу хутора, где проходила дорога в село, и Настя сбивчиво рассказала о житье-бытье Марийки.

— Трудно ей, бедолаге, одной приходилось. Она, правда, никогда не жаловалась, так ведь всё равно видно… Шутка сказать, одна с малым ребенком… Ну, всё, слава богу, обошлось. Вот только очень убивалась, что от вас нет никакого известия… А потом вдруг загорелось ей хату продавать и ехать. Завербовалась куда-то, чтобы там жить и работать… Сколько её отговаривали: как это так, бросить родную хату, ехать бог знает куда, да ещё с малым ребеночком! А она малая, малая, а как упрется — хоть ты её стреляй… Ну, продала хату, а новые хозяева — видно, и правда плохие люди — освобождай, и всё… Вот она и перебралась до Демчучки — то кума Марийкиной матери. Та приютила, пока транспорт какой будет. Вот уже недели две ждет, а транспорта всё нет и нет. Какой теперь транспорт, где его взять?

— Михасю!

Не успей Шевелев обернуться на этот вопль, Марийка сбила бы его с ног — с такой силой налетела она на него откуда-то сбоку. Запрокинув голову и прикусив губу, она жадно вглядывалась в его лицо, словно ещё не до конца поверила своим глазам, потом уткнулась в грудь ему головой и расплакалась. Шевелев, как маленькую, гладил её по голове.

— Ну, что ты такая мокроглазая? Расставались — плакала, встретились — снова плачешь…

— Так то ж от счастья. Михасю, родненький… Я ведь уже не ждала и не надеялась, а ты вдруг приехал, — шмыгая носом, объясняла Марийка.

Настя, растроганно кивая, смотрела на них, потом тихонько, чтобы они не заметили, отступила и пошла домой.

— Я сейчас, — всхлипывая, говорила Марийка. — Я сейчас перестану… Вот уже перестала. — Согнутым локтем она смахнула слезы и подняла улыбающееся лицо. — А какой ты стал красивый, Михасю! Ещё красивше, чем раньше…

— Тоже нашла красавца, — усмехнулся Шевелев.

— А конечно! Ты для меня самый красивый из всех. Ой, что ж мы стоим? Идём, я тебе донечку нашу покажу.

В кухне возле печи хлопотала старая женщина.

— Вот, тетя Устя, я говорила, шо мой Михась обязательно приедет, вот он и приехал…

Устя вытерла подолом руку и, сложив её дощечкой, подала Шевелеву.

В комнате с тряпичной куклой в руках стояла вторая Марийка, не достающая головой до столешницы. Увидя чужого, она спрятала куклу за спину.

— Донечка, ты посмотри, кто до нас приехал! То ж тато наш приехал! Ну, скажи ему — та-то…

Прикусив нижнюю губу, девочка молча рассматривала Шевелева, потом опустила куклу на пол, подняла к нему руки и сказала:

— Тато, на…

— Ах ты, пуговица, — дрогнувшим голосом сказал Шевелев и подхватил её на руки. — Ну, ты её тоже будешь по губам бить, чтобы не прикусывала?

— Да што уж там, — засмеялась Марийка, — як сама маты така. А оно ж як обезьянка — шо маты, то и себе…

Девочка тут же начала игру: наклонившись вперед, заглянула Шевелеву в глаза и спряталась, откинувшись назад, снова заглянула и снова спряталась. Потом её заинтересовало ухо Шевелева, и она принялась тщательно его исследовать.

— Как её зовут?

— Люба. Я так подумала: раз промежду нас случилась любовь, то и дочку надо назвать Любовью. Правда, хорошо?

— Очень хорошо! Ну как, Любочка, ухо проверила, всё там на месте? Тогда давай проверим еще одну штуку…

Он расстегнул портфель, достал кулек с конфетами и протянул ей. Люба взбрыкнула, требуя свободы, и отошла с конфетой к окну,

— Только, Михасю, ты сердись не сердись, а я рассудила так: мы уж как есть, а ей расти, жить среди людей. Почему она должна жить безбатченкой? И я, когда регистрировала, записала, что она — Любовь Михайловна Шевелева… Ничего, что я так сделала?

— Так и надо было! Очень правильно сделала!

— А маты божа!

Люба повернулась к ним. Не только губы и пальцы, но и щеки, нос и подбородок — всё было перепачкано коричневой шоколадной мазью. Марийка метнулась в кухню, вернулась с мокрым полотенцем и возвратила дочери нормальный цвет лица.

— Иди, допечка, погуляй во дворе, а мы с татой поговорим. Только не приставай до того петуха, а то он опять тебя долбанет… Тут такой злющий петух, шось страшне. Он её раз клюнул, так из пальца аж кровь текла… Ну как же ты, Михасю, всё это время?

— Обо мне что рассказывать! Воевал, отлеживался в госпиталях. Уцелел. Вот и всё.

— Ну, а детки твои, жинка — живые, здоровые?

Шевелев рассказал, какими застал Варю и детей в Ташкенте, как привез обратно в Киев, с каким трудом Варя возвращалась к своему прежнему состоянию, однако так и не вернулась…

Марийка не спускала с него глаз, по щекам её текли слезы.

— Бедная она, бедная… Сколько горя ей досталось, — сказала она и, помолчав, спросила: — Ты ей про меня ничего не говорил?

— Нет.

— Вот и хорошо! — вздохнула она. — Я боялась, что скажешь…

— А я вот иногда думаю: святая ты или дурочка?

— Трошки, мабуть, дурновата, так ведь не совсем же! Правда? — засмеялась Марийка. — Ну и не святая, — посерьезнела она. — Какая из меня святая, если я до чужого дядьки в постель прыгнула? Нет, Михасю, я обыкновенная. Я только не хочу свое счастье делать из чужого несчастья… Вот я и надумала сбежать… Приехал бы на день-два позже, а меня нету и не найти.

— Положим, найти-то я тебя всё равно бы нашел. Настя сказала, что ты куда-то завербовалась. Такие дела без сельсовета не делаются, значит, узнал бы, куда завербовалась, а там, на месте, уж как-нибудь нашел бы. Человек не иголка. Что это тебе в голову ударило?

— А ударило мне, Михасю, вот что. Подумала я, подумала и решила, что жить мне здесь больше нельзя. Мне-то что, плевать я хотела на бабские пересуды. А Люба подрастет? Найдутся люди добрые, которые не постыдятся дивчине сказать: ты ж безбатченко, байстрючка… И будет ей это обидно слышать от людей, и будет она с малых лет обижаться и на меня, свою мать, и на тебя, Михасю… А я этого не хочу. Придет время, вырастет, тогда я ей сама всю правду расскажу, как всё случилось. И она всё поймет, не будет у нее никакой обиды ни на тебя, ни на меня… А тут как раз я услышала по радиоточке из нашего района такое объявление, что в Крыму после войны населения осталось мало и желающие могут завербоваться, чтобы переехать туда насовсем. Дадут там хату, а работа есть всякая — и в колхозах, и в совхозах, и ещё всякая разная. Вот, думаю, как раз для меня. Кругом будут новые люди, никто про меня ничего не знает, да и не будут люди в чужие дела лезть. Война ведь скольким жизнь поломала… Вот и будем мы там с Любочкой жить. В море купаться! — засмеялась Марийка. — А то так всю жизнь проживешь, а, кроме огорода, ничего и не увидишь… Что, плохо я придумала?

— Придумала-то хорошо, я даже не ожидал… Да ведь трудно тебе будет одной.

— Ничего, справлюсь. Я работящая, а там Любонька подрастет… Проживем!.. Вот только никак уехать не можем. Целую неделю ждем: нема транспорта, и всё. Я уже и до председателя в село бегала, так он и слухать не хочет… Теперь, как появится машина или коняка, лягу поперек дороги, и пускай что хочет, не встану, пока нас не заберет…

Рано утром Шевелев пошел в село, долго ждал председателя колхоза, который ещё с рассвета мотался где-то по полям. Председатель тоже оказался недавним фронтовиком — донашивал форму, припадал на левую ногу, а пустой левый рукав был пристегнут к карману булавкой.

— Да ты что? — закричал он, выслушав Шевелева. — Какой транспорт? Шо мы, от хорошей жизни на коровах пахали? Вон есть один одер, на котором я езжу, так и тот на ногах стоит только потому, что его оглобли держат… А шо ж мне, со своим «рупь-пять» по полям бегать?

Шевелев объяснил, что раньше никак не мог приехать — лежал в госпитале контуженный так, что не знал, на каком он свете. Ни пошевелиться, ни «мама» сказать не мог… Вот приехал, а тут жинка надумала завербоваться, ну и он не против: по состоянию здоровья ему и врачи советовали переехать куда потеплее… Он врал без зазрения совести, зная, что председателю не до проверок, а помочь, кроме него, некому. Председатель слушал, скользнув беглым, но внимательным взглядом по нашивкам за ранения.

— Где тебя шарахнуло? — спросил он.

— Под Штеттином.

— Слыхал про ту мясорубку… Страшное дело! А меня под Люблином переполовинили… И закон фронтовой дружбы я знаю — сам погибай, а товарища выручай. Я ведь с самого двадцать второго хлебать начал — был в погранвойсках на действительной… Так что я могу сделать, когда такая разруха? А тут еще спека эта… Все ж горит прямо на глазах. Страшное дело! Не знаю, соберем ли что посеяли: или и на семена не хватит?.. Ну ладно, лошади я не дам, бо нема. А отвезу вас сам. Мне всё одно надо везти свою задницу до начальства, давно требуют…

— Зачем начальству твой зад? — улыбнулся Шевелев.

— А бить будут, — объяснил председатель. — Для чего ж ещё начальство будет вызывать?

— Что у вас, колхоз отстающий?

— Да нет, не хуже других…

— Так за что бить?

— А для пользы дела, — усмехнулся председатель. — Значит, давай так: сегодня день пропал, а завтра я до света подъеду. Но чтобы по-боевому, раз-два — и всё, без сборов…

Обещание свое председатель выполнил — приехал, когда на востоке только начинало сереть. Толчки и удары на каждой выбоине разбитой дороги непрестанно будили спящую Любочку, и большую часть пути Шевелев шел пешком, неся дочь на руках. Так когда-то зачатый им, теперь сонный комочек живой жизни навсегда прирос к его сердцу.

Двухэтажное дореволюционной постройки здание вокзала было разрушено, станционные службы разместились в бывшей поликлинике на привокзальной площади. Поезда уже ходили регулярно, но были редки, на единственный удобный Марийке поезд они опоздали, нужно было ждать до утра. Ночь они провели в станционном сквере на скамейке. Перед приходом поезда Шевелев достал пятьсот рублей, которые взял в кассе взаимопомощи, и протянул их Марийке.

— Да что ты, Михасю! Не надо, у меня же есть гроши, я ж хату продала!

— Бери без всяких разговоров, пригодится на новом месте. У тебя ведь нет ничего, одни тряпки, всё нужно будет заводить заново. Где твоя сумочка? Спрячь.

— Какая там сумочка! — засмеялась Марийка. — Мы по-сельскому. — Она задрала верхнюю юбку и куда-то у пояса затолкала деньги. — Вот, отсюда никто не украдет, и не потеряешь.

— Ну, а вот это важнее денег. Когда обоснуешься окончательно, напиши по этому адресу и сообщи свой.

— А кто та Зинаида Ивановна?

— Зинаида Ивановна Шевелева — моя сестра. Мне писать нельзя, напишешь ей.

— Она про меня знает?

— Нет. Пока нет.

— А может, не надо? Знаешь ведь, бабские языки… Мой тато говорили, шо бабы сначала говорят, а думают потом. Вот и она может проговориться…

— Она не из тех, что проговариваются.

— Вроде тебя?

— Угу, — кивнул Шевелев.

Он усадил их в переполненный вагон, вышел на платформу.

Марийка через закрытое окно что-то пыталась ему сказать, пробовала писать пальцем на стекле. Потом оставила все попытки и только смотрела на него. Слезы заливали её лицо, она нетерпеливо смахивала их и смотрела, смотрела… Поезд тронулся, Шевелев пошел рядом с движущимся окном и тоже, не отрываясь, смотрел на неё.

Он мог уехать в тот же день, но решил сутки переждать, чтобы как-то отойти от только что пережитого. Он проторчал эти сутки в том же сквере. Хотелось есть, но покупать еду было не на что: все деньги он отдал Марийке, осталась только мелочь — на трамвай. Спал он в том же сквере на скамейке, подложив под голову портфель…

— О, ты даже досрочно? — обрадовалась Варя.

— Дело сделал, а торчать там радости мало.

— Голодно там? Вон ты даже осунулся… Ничего, сейчас я тебя накормлю…

Шевелев не ел больше суток, теперь наверстывал, и Варя с удовольствием наблюдала. Подав ему чай, она, сказала:

— Знаешь, Миша, кажется, у нас будет третий.

— Что — третий?

— Ну, там не знаю, сын или дочь, словом, ребенок…

Шевелев едва не уронил чашку:

— Только этого не хватало!

— Почему это так тебя напугало? Ты не хочешь третьего ребенка?

— Дело не в ребенке, а в тебе. Разве можно в твоем состоянии носить ребенка, рожать, потом нянчиться с младенцем?! Это хорошо было до войны, когда ты была здорова и…

— Что ж ты остановился? И не такая старая? Кажется, я ещё не очень старая, Миша?

— О чём ты говоришь? Я за тебя тревожусь…

— Как-нибудь… Может, хотя бы у одного будет нормальное детство…

К сестре он никогда не ходил, и в этом не было нужды, так как почти каждый вечер Зина сама их навещала. Поэтому она удивилась и даже встревожилась, когда Шевелев пришел к ней.

— Что случилось?

— Пока ничего, но сейчас случится. Давай сядем, что ли… Я пришел, чтобы рассказать тебе то, чего не знает никто и знать не должен. Никаких обещаний не нужно — я знаю, на тебя можно положиться, но на всякий случай предупреждаю: если когда-нибудь хоть словом или намеком ты меня предашь — считай, что у тебя нет брата. Ты для меня перестанешь существовать.

Зина нетерпеливо встряхнула подстриженной седой гривой.

— Говори дело, а не пустяки.

Шевелев рассказал, как в сентябре сорок первого дополз до Марийкиного огорода, как выходила она его, потом прятала, как, по-видимому, полюбила и однажды после долгой молитвы, должно быть, заранее замолив предстоящий грех, забралась к нему в постель…

— И ты пошел на это? — металлическим голосом спросила Зина.

— Эх ты, моралист-теоретик… — вздохнул Шевелев. — А что я должен был сделать? Как толстовский отец Сергий, отрубить себе палец? Да, конечно, можно было одеться и уйти. Считай, что я оказался трусом и потому не ушел… А может, и не потому. Марийку не просто к мужику потянуло, она меня полюбила, отдала не только тело, но и душу… И мне следовало кирзовым сапогом своего благородства садануть в эту душу и её первую любовь?.. Ага! С этим ты не знаешь, как быть? Вот и я не знал и сапогом в душу не сумел…

— Почему ты утаил от Вари? Я уверена, она бы всё поняла и простила.

— Когда я мог сказать? В Ташкенте, когда её, дистрофика, качало от ветра? Или здесь, когда у неё обнаружилась стенокардия? Тебя не добила война, так добью я — так, что ли? Считай меня снова трусом, но я побоялся сказать Варе. Не из страха за себя, из страха за неё… Ты ещё не все знаешь. Когда вернулись наши и я снова ушел в армию, Марийка была беременна…

— О господи! — сказала Зина. Лицо её было в красных пятнах. — Это же прямо кошмар какой-то… — Зина сняла очки, отчего лицо её, как у всех очень близоруких людей, стало беспомощным и растерянным, — Я не понимаю, — она надела очки и уже с обычной своей твердостью сказала: — Я не понимаю одного. Если ты не рассказал об этом даже Варе, зачем рассказываешь мне?

— Не в расчете на то, что ты меня пожалеешь и утешишь, — усмехнулся Шевелев. — Я не верю в то, что беда станет легче оттого, что ты будешь приставать с ней к другим. Твоя беда все равно останется с тобой… Нет, мне нужно не сочувствие, а помощь. Не беспокойся, тебе ничего не придется делать… Командировка в Харьков была липовой: я ездил к Марийке. Да, да. Не на свидание с любовницей. Я оставил её беременной и, как видно, совести ещё не потерял — она меня и погнала. Оказалось, у Марийки двухлетняя дочь. Моя дочь. Чтобы соседи сплетнями не отравили жизнь девочке, она завербовалась на работу в Крым. К счастью, тут я навернулся, помог ей уехать… Она ничего не требует, ни на что не рассчитывает. Но я считаю себя обязанным ей помогать…

— Чем ты можешь помочь? Вы сами еле сводите концы с концами.

— Придется как-то подрабатывать… Я дал Марийке твой адрес, чтобы она могла сообщить свой, когда устроится. Вот, собственно, и всё, что мне от тебя нужно. Как видишь, не очень обременительно.

— По-твоему, стать соучастницей всей этой истории не обременительно? Мало того, что ты сам лжешь, должна лгать и я?

— Да кто ты, в конце концов, — взорвался Шевелев, — человек или ходячая пропись? От детского горшка до седых волос была святая? Черт тебя не возьмет, от твоей железобетонной добродетели кусок не отвалится…

— Хорошо, — сухо сказала Зина. — Больше ничего? Тогда уходи, мне нужно проверять тетради.

— Ничего. Кроме одного. Если ты явишься к нам с постной рожей оскорбленной невинности, Варя сразу поймет, что что-то неладно. Врать ты не умеешь…

— Да уж до тебя мне далеко, — съязвила Зина.

— Не во мне дело, а в Варе. Перед моим уходом она сказала, что ждет ребенка. Вот посиди и подумай, что с ней будет, если она докопается до правды или угадает её…

Зина в ужасе схватилась за голову.

…По возвращении в Киев Варя не пошла снова в школу. Уроки, тетради, бесконечные методические разработки и совещания съедали целый день и большую часть вечеров, а у неё на руках было всё хозяйство. Муж и Сережа старались ей помогать, но заменить её во всём не могли, а кроме того, за маленьким Борькой был необходим непрестанный присмотр. Варя поступила корректором в редакцию одной из газет. Работать нужно было не в самой редакции, а в типографии на Прозоровской. По идее это была очень удобная работа, так как работать надо было через день — три раза в неделю. За верстку принимались вечером, ночью полосы должны были подписываться в печать, потом их матрицировали и начинали печатать, чтобы тираж успел к утренним поездам. Таким образом, корректоры ночью освобождались и уезжали, отсыпались дома и целый день могли заниматься своими делами и следующий день тоже. Но так было только по идее. На практике график почти никогда не выполнялся, а как только становилось ясно, что графика не будет и премиальных за его выполнение не будет тоже, метранпажи начинали «тянуть резину», нагоняя вместо премии сверхурочные. Вместо того чтобы закончить работу ночью, её заканчивали утром. А если шел какой-нибудь доклад или отчеты о заседаниях, о графике нечего было и мечтать. Даже если материалы из РАТАУ поступали заблаговременно, их набирали и верстали вовремя, это не имело никакого значения, так как потом начинали поступать восковки с поправками и поправками к поправкам. Зачастую поправок набиралось больше, чем восковок первоначального текста. Всё это набирали, вычитывали, верстали, потом выбрасывали и всё начинали сначала. Так продолжалось всю ночь и всё утро, измученная Варя приходила домой, когда Шевелев давно уже был на службе, а Сережа в школе. Иногда после такой убийственной ночи ей удавалось поспать два-три часа, но дневной сон не снимал усталости после всенощного бдения, а нужно было убирать, готовить, ходить на рынок, охотиться за пайками.

Шевелев возмущался этой работой на износ, требовал, чтобы Варя оставила или хотя бы сменила работу, однако негодующие речи ничего не могли изменить. На Владимирском, Бессарабке и других рынках можно было купить всё, но обесценившиеся деньги текли меж пальцев, как вода, и разве можно было прожить на его восемьсот рублей, если буханка хлеба на руках стоила сто рублей, а жалкая кучка картошки — тридцать?

Шевелев искал возможности подрабатывать. Совместительство исключалось, нужна была работа без должности и официального оформления. Помог сослуживец, который, оказалось, уже занимался такой подработкой и просто не справлялся с её объемом. После войны все не закончившие вузы или не успевшие поступить в них хлынули в институты. Это были уже взрослые, зрелые люди, которые знали, чего хотят, и обдуманно выбирали вуз для поступления. Но подросло новое поколение, вчерашние школьники, которые толком не знали ни своих способностей, ни возможностей. Они поступали в вузы потому, что поступали другие, потому, что высшее образование открывало лучшие житейские перспективы, наконец, потому, что этого требовали папы и мамы. Отчетливого представления о будущей специальности у них не было, они сами не знали, чего хотят, к чему им следует стремиться, и тыкались наугад, зачастую выбирая тот институт, куда легче было поступить, поэтому довольно часто в технические вузы попадали люди, не имеющие к технике ни склонности, ни способностей. Нужда в специалистах была огромной, и таких недотыкомок не отчисляли, а тянули за уши. помогали им закончить курс. И даже среди одаренных и трудолюбивых попадались студенты, начисто лишенные способностей к рисованию и черчению. А в техническом вузе обойтись без черчения невозможно — не считая всего прочего, нужно было выполнять курсовые проекты и в завершение сделать дипломный проект. Спрос родил предложение — безрукие будущие специалисты находили людей, которые за деньги выполняли все эти работы, а они потом выдавали их за свои. Разумеется, платившие считали, что они платят слишком много, работавшие находили, что они получают слишком мало, так как над каждым листом нужно было горбатиться около недели, и сто рублей за лист плата, конечно, мизерная. Но выхода не было. Шевелев был рад и такой возможности заработать. Сначала он стеснялся этого в общем-то стыдного занятия — поставлять фальшивки для одурачивания преподавателей, но потом узнал, что преподаватели прекрасно обо всём осведомлены и мирятся с этим как с временным и неизбежным злом. Шевелев объяснил директору своё положение — двое ребят, ожидается третий — и получил разрешение оставаться после работы в институте, чтобы готовить эти ненавистные и такие необходимые листы. Он работал, пока не начинало разламывать спину и рябить в глазах, и только тогда уезжал домой. Никаких выходных у него не стало: теперь и по воскресеньям он работал целый день, но уже дома. Чертежником он был хорошим, работал быстро, и ему удавалось делать за месяц пять, а то и шесть листов. Деньги он отдавал Варе, но не все: двести пятьдесят рублей каждый месяц отправлял Марийке.

Зина не обманула ожиданий брата — обладание его тайной не сказалось на её поведении, но внутренне она находилась в непрестанном смятении, близком к отчаянию. Ни разу в жизни она не испытывала такой растерянности, как сейчас. Как ни сложны были прежде проблемы, с которыми ей приходилось сталкиваться, она всегда могла найти и находила для себя твердую нравственную позицию. Как ни пытались люди прикрыть и приукрасить словами свои поступки, поведение, Зина всегда отчетливо видела, где черное, а где белое, что хорошо, а что дурно или даже отвратительно. Теперь она этого сделать не могла. Она не сомневалась в том, что Михаил рассказал правду, всё произошло именно так, как он говорил. И хотя по инерции, по неистребимой привычке морализировать она высказала Михаилу своё негодование, потом, наедине с собой, утратила веру в свою правоту, растерялась, пытаясь решить, как же следовало поступить Михаилу…

В конце концов, не только Михаилу — любому на его месте. Другое дело, если бы он сам домогался близости, воспользовался глупостью и простодушием этой девчонки. Но вся жизнь брата прошла у Зины на глазах, она звала, что он порядочный человек, не способный на подлость. И он любит Варю…

Для брата Зинаида так и не нашла однозначного осуждения, но Марийку осуждала полностью и безоговорочно. Конечно, та поступила благородно, спасая и укрывая раненого, может быть, даже рисковала при этом собственной жизнью, но это не основание навязываться в любовницы. И когда от Марийки прибыло письмо, она брезгливо, как что-то заведомо грязное, протянула его Михаилу. Тот покосился на неё и промолчал.

Через некоторое время Зина попросила Михаила зайти посмотреть её настольную лампу — она что-то капризничает.

— Лампа исправна, — сказала Зина, когда Михаил пришел. — Вот второе письмо. Вы намерены превратить меня в посредника, в почтовый ящик для переписки? Я в этом участвовать не желаю.

Шевелев прочитал письмо.

— Нет, — сказал он, — не намерены. Я послал деньги, но ничего не писал и писать не собираюсь. Деньги я посылать буду, так как обязан помогать, но роман на стороне мне не нужен. А письмо адресовано тебе. Отвечать на него или нет — решай сама.

В письме, написанном крупным детским почерком, Марийка благодарила за присланные деньги, а потом просила её, Зинаиду Ивановну, уговорить Михаила Ивановича, чтобы он больше денег не присылал. Им дали хороший дом — комната и кухня, на деньги, оставшиеся от продажи хуторской хаты, она купила всё, что нужно по хозяйству. Работает она в совхозе, всем обеспечена, так что Михаилу Ивановичу совсем не нужно отрывать от семьи, чтобы посылать им. Ей с донечкой много не надо, они и так хорошо живут. Письмо кончалось обычным у малокультурных людей присловьем: «Жду ответа, как соловей лета».

Сначала Зина твердо решила, что этот распутный «соловей» никогда не дождется её ответа, но мало-помалу решимость её стала слабеть. В конце концов, если не считать злосчастного факта, когда Марийка залезла в постель к мужчине более чем в два раза старше её, она всё время, всегда вела себя благородно и даже самоотверженно. Видно, и впрямь не было у неё никаких дурных помыслов и расчетов. Даже напротив — она понимала, что рано или поздно весь хутор узнает и, конечно, осудит её. И если она не побоялась пойти наперекор принятым нормам, не устрашилась общественного мнения, может быть, и в самом деле ею руководила не прихоть или распущенность, а глубокое и сильное чувство? Так должна ли, имеет ли она, Зина, право осуждать и презирать восемнадцатилетнюю девчушку за эту самозабвенную любовь, когда сама Зина проворонила свою первую и единственную любовь?

Справедливость Зина почитала как одну из первых и главных добродетелей и, придя к выводу, что она несправедлива по отношению к Марийке, ответила на письмо. Так между ними возникла не слишком частая, но регулярная переписка, о которой брату она ничего не сказала.

Помогать другим Зина считала не менее важной добродетелью. Посылать деньги при скудной учительской зарплате она не могла и решила взять на себя хотя бы заочную заботу о духовном развитии племянницы, так как мать её в этом отношении, несомненно, оставляла желать лучшего. В ту пору букинистические магазины были завалены книгами, они были дешевы, и Зина довольно легко находила то, что, по её мнению, следовало читать детям. Это были прежде всего русские народные сказки и сказки Андерсена, Перро и братьев Гримм, далее пошли «Робинзон Крузо» и «Путешествия Гулливера». Современная детская литература, по мнению Зины, слишком замыкалась в круге детских интересов и потому уже не помогала, а только задерживала духовное развитие детей. Подростки должны читать уже безвозрастную, просто хорошую литературу. На каждой книжке Зина непременно делала надпись — приводила изречение какого-либо выдающегося человека о пользе книг, чтения и вообще просвещения. Марийка благодарила за книжки и писала, что теперь вместе с донечкой, может быть, и она наберется ума-разума. Сначала она сама читала Любоньке вслух, а когда та научилась, они стали читать вместе, то есть по очереди.

Марийка ничего не просила ни для дочери, ни для себя и только однажды попросила прислать фотографию Михаила Ивановича. Шевелев фотографироваться не любил, делал это в случаях крайней необходимости и отпечатков не хранил. Все семейные реликвии, в том числе и фотографии, сохраняла Зина. В этом скудном архиве послевоенных фотографий не было, и она послала одну из довоенных, сделанных для какого-то удостоверения.

В пятьдесят четвертом на Зину свалилось счастье. Во время летних каникул, если удавалось достать путевку, она отдыхала где-нибудь под Киевом — в Ворзеле, Кичееве или Пуще; если путевки не было, оставалась дома, и весь отдых состоял в том, что по вечерам она ездила на концерты симфонического оркестра под открытым небом. Теперь ей, как одному из старейших и заслуженных педагогов, выделили тридцатипроцентную путевку в дом отдыха не куда-нибудь в Ворзель, а в Рабочий Уголок в Крыму. Что это такое, никто из знакомых не знал, объяснить сумел один Устюгов.

— Когда-то он назывался Профессорским Уголком. Там были дачи Голубева, Головкинского, Кеппена, которые много сделали для изучения Крыма. Очевидно, местные власти решили, что заслуги их недостаточно велики или что профессора вообще того не заслуживают, и переименовали Профессорский Уголок в Рабочий. Место весьма привлекательное. Хороший пляж, зелень, поблизости всякие красоты. Езжайте смело, не прогадаете.

Зина вернулась загорелой и ещё более поджарой, чем обычно. Это был её самый изнурительный и самый радостный отдых, если можно назвать отдыхом образ жизни, который она вела в Крыму. Она встречала рассвет у моря и купалась, когда на пляже ещё не было ни души, к закату снова шла к морю и купалась, чтобы потом провалиться в мертвецкий сон на несколько часов. Всё остальное время было отдано экскурсиям и походам, организованным и самодеятельным, в одиночку. Теперь, захлебываясь от восторга и стихотворных цитат, она рассказывала о поездке в Гурзуф и о доме Раевского, где три недели прожил Пушкин, об Аю-Даге и Судакских воротах, о сталактитовой пещере на нижнем плато Чатыр-Дага и водопаде Джур-Джур…

Только об одной поездке, которая оказалась самой волнующей и важной, Зина не заикнулась. Она долго колебалась, гнала даже мысль о ней, но перед самым отъездом решила, что никогда не простит себе, если упустит эту единственную возможность.

Все многоместные моторные катера с парусиновыми тентами носили почему-то птичьи имена. До сих пор Зина ездила на «Беркуте», теперь это оказался «Снегирь». Он миновал Карасан и Кучук-Ламбат. Туда Зина прежде добиралась посуху и даже побывала на вершине мыса Плака. С моря он был похож на огромную каменную сову. Обогнув округлый бурый лакколит, «Снегирь» повернул к берегу. От разбитого зимними штормами причала остались только торчащие из воды рельсы, и катер просто уткнулся носом в пляжную гальку. Зина оказалась единственной пассажиркой, едущей до Фрунзенского. Матрос помог ей сойти по узкой, хлябающей сходне, потом втащил сходню на борт, «Снегирь» задним ходом сполз с гальки и пошел в сторону Аю-Дага. Большой, должно быть, с полкилометра или даже больше пляж был совершенно безлюден, только неподалеку от бывшего причала стоял навес, от него к морю шли две стенки эфемерной ограды — между металлическими кольями были натянуты белые полотнища. В ограде стояли лежаки. От кого или от чего ограждала эта надувающаяся, хлопающая под ветром ограда, Зина не поняла. Спрашивать у лежащих там людей не имело смысла: они, несомненно, были курортниками и местных жителей не знали. В крохотном заливчике под прикрытием лакколита покачивалось несколько лодок, а их юный босоногий хозяин в фуражке с огромным «крабом», лежа на животе, глубокомысленно пересыпал горсть гальки из руки в руку.

— Марийка Стрельцова? То вон там, на верхотуре, — показал он на высокую скалу справа. — Идите вот так прямо, пока не дойдете до тропки вправо. По ней и идите. Не заплутаете, бо другой нема.

Каменистая тропа круто поднималась вверх, потом превратилась в лестницу, высеченную в камне, снова стала тропой. На полугоре тоже были дома, но там сказали, что к Стрельцовой надо идти ещё выше. На неширокой площадке, почти у самой вершины, в тени старых деревьев стояло несколько домов. Внизу на пляжном солнцепеке было жарко, а здесь держалась густая тень и повевал легкий ветерок. На плоском камне у самого обрыва над книжкой склонилась девочка-подросток.

— Девочка, где здесь живет Мария Стрельцова?

Девочка удивленно вскинула на Зину взгляд, прикусила нижнюю губу и встала:

— Пойдемте, я покажу.

В прохладной кухне молодая миловидная женщина вытирала расписное глиняное блюдо. Зину удивило поразительное сходство дочери с матерью.

— Вы Мария Стрельцова? — спросила Зина. — Здравствуйте. Я — Зинаида Ивановна Шевелева.

Глиняное блюдо скользнуло вниз и разлетелось на куски.

— А боже ж ты мой! — сказала Марийка и прикусила нижнюю губу. В глазах её появились слезы.

— Ox! — воскликнула Зина, глядя на осколки блюда. — Я не думала, я не хотела…

— Та бес с ней, с той глиной! То ж к счастью! — сквозь слезы сказала Марийка. — Дайте ж я вас поцелую… Донечка, ты поняла, кто до нас приехал? То ж тетя Зина, что книжки тебе посылает…

Зина расспрашивала, а Марийка охотно рассказывала, как они устроились здесь и как живут, о своей работе и успехах дочери. Потом она отослала дочь к подруге, и тогда уж они могли говорить в открытую обо всём. О том, что натворила война и как перевернула человеческие судьбы… Марийка всласть поплакала, и даже твердая на слезу Зина «пустила сок», как определял это её брат. Теперь, глядя в наливающиеся слезами глаза Марийки, когда она говорила о любом Михасе и умоляла её, Зину, уговорить его, чтобы он не надрывался и ничего не присылал, потому что она сама видит, как хорошо они живут, — и показывала опрятную скудость своего жилья, — она сама сумеет поставить Любу на ноги, слава богу, растет девочка старательная, трудолюбивая, — теперь Зина до конца поверила в чистоту и силу Марийкиной любви к Михаилу, у неё растаяли остатки предубежденности, которые ещё нет-нет да и всплывали в ней время от времени.

Подошло время последнего рейсового катера, и Марийка с дочерью пошли её провожать. Катер отвалил. Обнявшиеся две Марийки с прощально поднятыми руками стали стремительно отдаляться. Мать и дочь были так разительно схожи, что Зина теперь так и называла их про себя — две Марийки…

Эти две Марийки пронзили сердце Зины благородным негодованием. На брата. И когда представился удобный случай, она, сверкая стеклами очков, сказала:

— Совесть у тебя есть или нет?

Шевелев поднял на неё взгляд.

— Или ты, как страус, спрятал голову в песок и думаешь, что всё в порядке?

— Это глупая выдумка: страусы не прячут голову в песок, когда опасность сильнее их, они убегают.

— Что ж, к тебе это ещё больше подходит. Ты убежал, спрятался и спокойнёнько сидишь в своем убежище…

— А ну, давай без зоологии. В чём дело?

— Ты ни разу не видел своей дочери! И тебе не стыдно?

Как это часто случается со слишком правильными ортодоксами, суждения Зины складывались с некоторым перебором, а при таком переборе трудно бывает заметить, что суждения сегодняшние иногда вступают в противоречие со вчерашними. Излив в своё время святое возмущение его хуторским преступлением, теперь Зина бурлила от негодования по поводу его нового, уже отцовского, преступления и не замечала, что призыв ликвидировать второе означает продолжение первого.

— Увидеть дочь — значит снова встретиться с Марийкой. Ты всегда стоишь на страже добродетели, а теперь становишься сводней?

— Меньше всего я думаю о тебе! И не тебе рассуждать о добродетели. Ты думаешь, очень добродетельно родить ребенка и скрыться от него? Оттого, что ты прячешься, твоё… — Зина замялась, — твой проступок не становится лучше. И его последующим покаянием не перечеркнешь и не отменишь… В конце концов, вы с Марийкой взрослые люди, распутывайте свои отношения как хотите. А какое право ты имеешь делать ущербным детство своей дочери?

Высокие нравственные принципы требуют высоких слов, и Зина их не жалела:

— Ты не понимаешь, что это травма для ребенка — не иметь отца? Одно дело — отец погиб на фронте… Но ты, слава богу, жив. И она знает, что ты жив! Что можно ей сказать, чем объяснить, оправдать твое поведение? Ты деньги посылаешь? Ах, какая заслуга! Да ты просто был бы презренным негодяем, если бы не помогал! Но деньги отца не заменят. Почему девочка должна страдать от сознания, что она не такая, как другие, а хуже их… У неё есть три брата, они легальные, первосортные, а она, выходит, нелегальная, второсортная?

— Откуда ей это известно?

— Я была у Марийки. И Люба мне очень понравилась — прекрасная девочка…

— Да кто тебя просил, чертова кукла?

— Я ещё должна спрашивать у тебя разрешения? Ты потерял совесть, но у меня она есть!

Шевелев подавил вспышку ярости. Он понимал, что и вспыхнула-то она только потому, что Зина угодила в больное место. Его давно грызло сознание вины перед Марийкой. Как бы ни была она неприхотлива и вынослива, трудолюбива и самоотверженна, ей пришлось, конечно, очень трудно. Люди даже в полноте житейского опыта и сил не так легко решаются ломать устоявшийся уклад жизни. А тут с маленьким ребенком на руках, и сама ещё, в сущности, девчонка, разом оборвала всё и ринулась в незнаемое — в далекие, неведомые места, в непривычный климат, совершенно другой уклад жизни среди чужих людей… И всё нужно было начинать сначала, что называется, с нуля. Что она привезла с собой? Какое-то тряпьё — свои и дочкины одежки — да деньги. Сколько там было этих денег, и чего они стоили после катастрофической засухи сорок шестого, если ещё раньше обесценились до предела?.. А дочка? Конечно, права была Марийка — на новом месте не так будут лезть в душу, но ведь и там могли найтись злоязычные стервозы, для которых нет занятия сладостнее, чем солью притворного сочувствия посыпать раны ближнего…

Он не только понимал, что должен, обязан съездить к Марийке, повидать дочь, а если удастся, в чем-то помочь, но и сам очень хотел этого и только не знал, как сделать так, чтобы поездка выглядела совершенно естественной, не могла навести на какие-то подозрения. Помогло несчастье. Гипертонические кризы время от времени повторялись, но не были слишком частыми. В пятьдесят четвертом и особенно в пятьдесят пятом они возвращались чаще и сделались тяжелее. То ли отзывалось незатихающее эхо войны, то ли сказывалась непрерывная, без отдыха, дополнительная нагрузка, которую взвалил на себя Шевелев, начиная с сорок шестого. Даже уходя в отпуск, он продолжал изготовлять осточертевшие листы курсовых и дипломных проектов. С течением времени к ним прибавились листы для жаждущих «остепениться» безруких кандидатов в кандидаты наук. От всех настояний поехать в дом отдыха или санаторий он отмахивался.

Однако в начале пятьдесят шестого случился настолько тяжелый криз, что «скорая помощь» отвезла Шевелева в клинику Перед выпиской заведующий отделением, пожилой профессор, спросил его, когда он последний раз отдыхал.

— Если по правде, то до войны, — ответил Шевелев и пояснил, что вынужден подрабатывать, так как семья большая, зарплаты не хватает.

— Вы думаете, вашей семье станет лучше, когда вас похоронят? Какая у вас специальность?

— Инженер-строитель. Но работаю не на стройке, а в проектном институте.

— Это несущественно. Важно, что вы знаете об усталости материалов. В том числе и металлов. Металл и тот устает! Человек, конечно, выносливее любого металла, но всему есть предел. Поэтому, если не хотите обездолить семью, — отдыхать обязательно. Но ни в коем случае не меняйте климат — отдыхать только под Киевом.

— Что тут за отдых?

— Вы инженер, стало быть, знаете. Рессору изгибают, потом закаливают. Что с ней произойдет, если её резко выпрямить?

— Она лопнет.

— Вот именно! Мы с вами уже изогнутые рессоры, и лучше не пробовать выпрямляться. И ещё одно — при поездках самолет исключается. Поднимаясь и опускаясь, он круто набирает или теряет высоту. У нормальных людей при этом ощущается боль в ушах и прочее. Вы уже вне нормы. Поэтому, даже приземляясь, вы можете запросто попасть на небо или уж не знаю куда… Во всяком случае, спешить туда вряд ли стоит.

Рассказывая дома о советах профессора, Шевелев несколько смягчил их, а о запрете летать и менять климат умолчал совсем. Без профессорских рекомендаций Варя и Зина давно настаивали на необходимости отдыха, теперь они насели на него с такой категоричностью, что пришлось сдаться. Неизвестно было лишь, как и куда поехать.

— Неужели институт не может выделить тебе путевку? — спросила Варя. — Наверно, у районо меньше возможностей, а вот дали же Зине путевку.

— А я откажусь, если и дадут, — сказал Шевелев, — потому что я или сбегу оттуда и пропадут деньги, или убью санаторного радиста. Эти троглодиты с утра запускают свои дьявольские машины и до поздней ночи гвоздят отдыхающих эстрадной пошлятиной.

— Откуда ты знаешь? Ты же нигде не был.

— Знаю. Мне сослуживцы рассказывали. Я бы государственным декретом запретил установку радиоузлов в санаториях и домах отдыха… В целях охраны физического, а также духовного здоровья трудящихся…

Эстрадного лалаканья Шевелев действительно не любил, но дело было не в нём: он опасался, что запреты профессора записаны в его карточку, для получения путевки нужна санаторная карта, и поликлиника может её не выдать.

— А что, если, — сказала Зина, — что если тебе поехать в Алушту или в Рабочий Уголок?

— Без путевки?

— Туда можно и без путевки. Когда мы приехали в Алушту, на автобусной остановке была целая куча хозяек — предлагали койки, даже комнаты. Многие так и едут, дикарями. И в Рабочем Уголке некоторые так жили. Одни просто жили частным образом, а питались в столовке. А кое-кто даже снимал комнату и столовался у хозяйки.

— Может, в самом деле? — спросила Варя.

— А ты как будешь тут справляться?

— А что я? Сережа в Москве, ты будешь в Крыму. Мы втроем отлично проживем. Мне даже легче будет: одним нахлебником меньше, — засмеялась Варя.

…Люди знают, что они смертны, но лишь немногие одержимы неотступным страхом смерти и непрестанным ожиданием её превращают свою жизнь в пытку. Большинство сознательно или бессознательно избегает мысли о смерти, смутно надеясь, что она случится когда-то потом, в отдаленном будущем, и потому отмахивается от мрачных предостережений. Шевелев принадлежал к большинству.

Нарушая профессорский запрет менять климат, он пренебрег и вторым — решил не ехать, а лететь, чтобы сэкономить время и не маяться в душном вагоне. Маяться пришлось и в самолете. Ил-12 летел на небольшой высоте, день был жаркий, и машина то и дело проваливалась в воздушные ямы. Над Сивашом, где чередовались суша, белесые или странно розоватые озера, самолет стал похож на воздушную телегу, ковыляющую по невидимым гигантским булыжникам, — с такой силой после очередной ямы ударялся подбрюшьем в тугие потоки восходящего воздуха. После воздушной тряски поездка в автобусе показалась освежающей прогулкой. Давно перевалило за полдень, Шевелев проголодался и пообедал в столовой. То ли волнение, то ли искусство поваров лишили еду всякого вкуса. Он заспешил на пристань и попал к самому отходу рейсового катера.

Описания Зины оказались настолько точными, что спрашивать о дороге не пришлось. Он поднялся к верхнему ярусу домов. Осененная старой шелковицей дверь была открыта настежь. Шевелев постучал по косяку.

— Кто там? Входите, дверь открыта.

Шевелев миновал прихожую. В комнатке из-за стола встала вернувшаяся в юность тоненькая Марийка в коротком платье. Увидев его, она прикусила губу.

— Люба? — сказал Шевелев. — Ты меня не знаешь. Давай будем знакомиться…

— Нет, я вас знаю, — сказала Люба и покраснела. — Вы — мой тато…

— Ты не можешь меня помнить! Тебе было всего два года…

— А вот, — показала Люба.

Посреди стены, обрамленный вышитыми полотенцами, висел портрет Шевелева. Даже неумелое увеличение и грубая ретушь не смогли окончательно уничтожить сходство фотографии с оригиналом…

— Откуда это у вас?

— Нам тетя Зина прислала. Давно, — сказала Люба. — Так я побегу…

— Куда?

— За мамой. Вы садитесь, отдыхайте, я быстро…

Люба выбежала из комнаты, Шевелев вышел следом. Вот так же, вразлет, сломя голову, бегала и Марийка… Шевелев вернулся в дом. Голые побеленные стены, единственное украшение — его портрет. Свежевымытый пол. Две койки с панцирными сетками, шкаф, в углу комод, фабричный, но топорной работы стол, несколько стульев. Всё чисто, опрятно. И бедно. Скудно живет твоя дочь, Шевелев… Её братья не роскошествуют, но всё-таки растут в обжитом, уютном доме. А здесь всё как-то примитивно, случайно и наспех. Может, потому, что негде было взять? Может, от ощущения, что жилье это временное и через какое-то время начнется другая жизнь?.. Где? Какая?

Украшений не было, зато были шаткая даже на вид этажерка из ивовых прутьев, забитая книгами. Шевелев наугад взял одну — на форзаце четким Зининым почерком было выписано: «Чтение — вот лучшее учение. Следовать за мыслями великого человека — есть наука самая занимательная. А.С. Пушкин». Он посмотрел ещё и ещё — все книги были с назидательными надписями. Выходит, все книги прислала она. «Вот чертова кукла, — растроганно подумал он, — и когда только успела?..» И тут же почувствовал, что краснеет. Прошло ведь десять лет. Чертова кукла догадалась, а он нет… Молодец всё-таки она. Иначе где бы девочке в такой дыре доставать книги?

— Михасю! Любый мой Михасю! — Марийка вбежала в комнату и припала к нему. — Вот и дождалась тебя!..

— А ждала?

— Ты ещё спрашиваешь, Михасю!

— Что поделаешь, я ведь впервые за десять лет отдых себе устроил. Отпуска, конечно, брал, но сидел дома и работал. А теперь вот плюнул на всё — и к вам…

— Я вижу, какой ты заморенный… Даже хуже, чем тогда, на хуторе.

— Наверно, просто постарел. Сколько лет прошло…

— А вот живой календарь! Смотри, как наша донечка выросла. Мать уже догнала…

Начался суматошный, прыгающий разговор сразу обо всём, пока Марийка не спохватилась:

— А боже ж мой! Ты же голодный, а мы тут начали балакать…

— От голода я не умираю, а вот выкупаться после дороги хорошо бы.

— Так идите с Любочкой искупайтесь, а я тут пока приготовлю.

Шевелев никак не ожидал, что ему будет так трудно и неловко со своей дочерью-подростком. Прикусив губу, она всё время молчала, но он то и дело ловил на себе её изучающий, внимательный взгляд. Теперь, как вежливая хозяйка, она объясняла, что округлую скалу слева называют Медвежонком, а большая, заросшая лесом гора с правой стороны — Аю-Даг, Медведь. А пляж пустой, потому которые из дома отдыха, они вон в белой загородке, а больше никого нет, потому что сообщение с Алуштой только катером, а они не во всякую погоду ходят. И потом, здесь нет ни столовой, ни магазинов или базара, так что приезжим негде питаться. Изложив это, Люба замолчала. Чтобы прервать затянувшееся молчание, Шевелев стал спрашивать, что всегда спрашивают у детей взрослые, если не знают, о чём с ними говорить, — как она учится, хорошая ли школа и учителя, какие книги она читала… Люба отвечала охотно, но немногословно. На берегу Люба стащила через голову платье, оказалась в купальнике — купальник был ей уже нужен — и побежала к воде. Шевелев тоже разделся и с наслаждением погрузился в воду. Плавала Люба хорошо, но отдыхать лежа на воде не умела. Шевелев показал, как это делается. Дочь оказалась способной ученицей и сначала при его легкой поддержке, а потом и самостоятельно ложилась на спину и колыхалась на легкой волне, не шевеля ни руками, ни ногами.

— Теперь я всем нос утру! — сказала Люба, очень довольная собой. — Так у нас никто не умеет.

Они вышли на берег и легли на крупную гальку, чтобы обсохнуть.

— Ну что ж, дочка, — сказал Шевелев, — давай всё-таки познакомимся поближе… Очень ты на меня обижена?

— Н-нет, — с оттяжкой ответила Люба, — теперь уже нет.

— А раньше обижалась?

— Очень. Потому что не понимала. Как это так — есть отец и нет отца? А потом мама всё рассказала. И я перестала обижаться, потому что поняла: никто не виноват. Разве вы нарочно так сделали?..

— Говори мне «ты».

Люба прикусила губу и, помолчав, сказала:

— Можно, я немножко потом, когда привыкну?.. Нет, теперь я не обижаюсь. Мне только жалко…

— Чего?

— Мы с мамой всё вдвоём и вдвоём… Мне-то ничего, я ведь вас не знала. А мама как посмотрит на ваш портрет, как задумается, так у неё слезы и текут. И мне её тогда ужасно жалко… И себя тоже. Вот у вас сыновья, целых трое. Они же мне братья? А я их совсем не знаю. Это, наверное, хорошо, когда есть братья… Какие они?

Этот вопрос поставил Шевелева в тупик. Он только сейчас отдал себе отчет в том, что не знает, какие они, его сыновья. Ну, с Сергеем более или менее ясно. А Борька, Димка? Он уходил на работу, когда они ещё спали, возвращался, когда они уже спали. Все заботы о них легли на Варю. Даже по выходным, когда он сидел над чертежами дома. Варя не допускала, чтобы они лезли к нему со своими мальчишескими пустяками, мешали работать…

Он рассказал Любе о Сергее, каким самостоятельным, дельным парнем он оказался.

— А Борис и Димка? Обыкновенные ребята. Борис на будущий год кончает школу, а Димка ещё совсем пацан — он ведь на три года моложе тебя… Пошли-ка домой, а то влетит нам от мамы, она небось уже заждалась…

— Да, — сказал Шевелев, увидев заставленный стол, — это не похоже на алуштинскую столовку. Там вышел и не знаю, ел я что-нибудь или только зря челюстями двигал. Если ты будешь так кормить, я отращу себе живот…

— Ешь на здоровье, поправляйся. Вкусно?

— У… — промычал он набитым ртом. — Мало сказать вкусно — вкуснотища! Есть мне приходилось всякое и по-всякому… А знаешь, что за всю жизнь я ел самое вкусное? Холодную вареную картошку, когда ты меня привела к себе в хату, там, на хуторе…

— Тю! — засмеялась Марийка. — Да что в той холодной картошке было вкусного?

— Чтобы понять, надо было побывать в моей шкуре. У меня тогда впервые появилась надежда, что я, может, и выберусь из передряги, в какую попал, может, и уцелею… Так что у твоей картошки был вкус жизни, дорогая моя Марийка, а слаще его ничего не бывает…

Слезы блеснули в глазах у Марийки.

— Ой, я ж сметану забыла, — сказала она и убежала на кухню.

Прикусив губу, Люба во все глаза смотрела на него.

— Смелая у тебя мать, дочка, — сказал Шевелев. — Девчонка была, а ничего не боялась… кроме лягушек. А ведь она жизнью рисковала, спасая меня. Об этом она тебе рассказывала?

— Нет.

— Так вот знай. Такой матерью гордиться надо.

— А я и так, — сказала Люба. — Я её так люблю, что и сказать нельзя…

После ужина Шевелев вышел на площадку перед домом, сел на камень над обрывом. В полотняном пляжном загоне не было ни души. Солнце скрылось за Аю-Даг, зелень на его восточном склоне сгустилась до черноты, но небо и море ещё были залиты светом. Морской бриз уже затих, береговой ещё не поднялся, и море от Аю-Дага до Медвежонка застыло неподвижным жемчужным зеркалом. Только далеко, к горизонту, оно всё ещё поблескивало солнечными зайчиками.

Теплые ладони внезапно закрыли ему глаза.

— Молчи, дочка, — над самым ухом сказала Марийка. — Пускай сам догадается.

— А тут и гадать нечего, — сказал Шевелев. — Люба.

Он отвел ладони дочери от лица, но руки не отпустил и усадил её рядом. Марийка села с другой стороны.

— А как ты узнал? — Люба, улыбаясь, заглянула ему в лицо.

— Проще простого: мама сделала бы это смелее. А ты все ещё стесняешься… До чего же у вас здесь хорошо! Как в раю.

— Правда? — обрадовалась Марийка, будто всю эту красоту она сама приготовила для любимого Михася.

— Настоящий рай. И всего за три рубля… Рай на трешку. Дешевка!

— Почему за трешку?

— А я знаю, — сказала Люба, — билет на катер от Алушты до Фрунзенского стоит три рубля.

— Правильно, дочка.

Шевелев действительно чувствовал всё окружающее и себя самого совершенно иным, чем ещё несколько часов назад. И тут же с ужасом и отвращением к себе понял причину этого: здесь, с Марийкой и Любой, ему было легче и лучше, чем дома…

Вскоре после войны Варя однажды сказала:

— А знаешь, Миша, ты переменился.

— В чем? — настороженно спросил он. — Разве переменилось моё отношение к тебе?

— Я не об этом, а вообще. Ты стал как-то суровее, замкнутее.

— Видно, война свою печать оставила, — помолчав, сказал он. — Несмываемую. Такие вещи бесследно не проходят.

Но он-то хорошо знал, что дело не в этом. Война войной, не он один через это прошел… Другие легко и радостно возвращались к прежнему мироощущению, прежним отношениям. А он не смог, не сумел. Всё время он был на нервном взводе и потому замкнут и скован, всё время должен был следить за собой, как бы чем-нибудь не обнаружить смятения, в котором живет.

Теперь всё это исчезло. Здесь всё до конца было ясно и открыто, и потому не было смятения и скованности, не было надобности лгать и притворяться, таиться и молчать, слетела маска суровой отстраненности, и Шевелев стал ровен и спокоен. Так что, он действительно за трешку попал в рай? И кто ж на самом деле дешевка — этот рай или он сам?..

Ему было горько и стыдно, но, презирая себя за трусость и малодушие, он гнал эти горькие мысли и чувства.

И так тих и прекрасен был угасающий вечер в благословенной Партенитской долине, так доверчиво и преданно прижимались к нему эти два таких слабых и одиноких создания, что он подавил в себе запоздалый и бесполезный всплеск раскаяния. Потом, в течение месяца, он возникал ещё и ещё, но с каждым разом Шевелев гасил его всё успешнее и быстрее.

В знойном мареве расплылись очертания Симферопольского аэропорта, и вместе с ними истаял благодушный покой партенитской жизни. В Жулянах из самолета спустился по трапу уже прежний Шевелев. Пожалуй, теперь он внутренне был ещё более насторожен и скован, так как предстояло врать. Условия, всякие подробности своей липовой жизни в Алуште он обдумал в самолете. Шевелев опасался, что эта внутренняя напряженность выдаст его, но естественная радость и оживление встречи сделали её незаметной. Все восхищались его внешним видом и даже находили, что он помолодел. А раз так, то бытовые подробности не имели значения, о них не слишком расспрашивали, и Шевелеву пришлось врать меньше, чем он предполагал. К разочарованию Зины, он в экскурсиях не участвовал, никаких достопримечательностей не осматривал, а только ел, спал и купался в море. Поэтому и отдохнул хорошо.

— Раз так, — сказала Варя, — с домашним сидением кончено. Незачем приносить себя в жертву. Будешь теперь каждый год ездить отдыхать.

— Лучше быть богатым, но здоровым, чем бедным, но больным, — повторил затрепанный дурацкий каламбур Борис, уминая привезенный отцом виноград.

— Жаль, что мне нельзя с тобой поехать, — сказала Варя. — Я ведь ни разу не была в Крыму, не видела моря.

— А почему, собственно, нельзя?

— Там жарко.

— Не обязательно ехать в Алушту, можно в другое место.

— Я спрашивала у врача. Категорически запретил: нельзя резко менять климат.

— Если мне нельзя, это не значит, что и ты должен сидеть в Киеве. На будущий год поедешь снова.

И в следующем году он поехал снова. И затем снова…

Марийке исполнилось тридцать четыре года. Миловидная, привлекательная и прежде, теперь она вступила в пору расцвета женственной прелести, о которой расхожая мудрость гласит, что в сорок лет баба — ягода. И Шевелев не один раз задавал себе вопрос: как могло случиться, что Марийка до сих пор остается одна? Веселая, красивая, свободная женщина — и никого… Мужики вокруг неё ослепли, что ли? Дочь? Дочь в таких делах не помеха…

О том, чтобы спросить у самой Марийки, не могло быть и речи. Во всяком случае, не ему о том спрашивать… Объяснение пришло неожиданно. Однажды, когда после купанья они легли на гальку, чтобы обсохнуть, Люба вдруг засмеялась.

— Ты что?

— А вспомнила… Что у нас летом было!.. Жених к нам приходил.

— Ну да?

— Ага… К маме и раньше всякие разные подходы делали. Она же у нас красивая, правда?.. Как идет, так на неё то тот, то другой оглянется. А когда мы с ней в дом отдыха на киносеанс пойдем, так кто-нибудь обязательно потом говорит: «Погода, мол, хорошая, луна светит на всю катушку, не желаете ли прогуляться?» А мама говорит: «Нам с донечкой спать пора!» — «Тогда, в крайности, разрешите проводить? Дочка спать пойдет, а мы на луну и на морской вид полюбуемся». — «А я, — говорит мама, — каждый день на него любуюсь с утра до ночи». Они-то думают, что я девчонка, ничего не понимаю, а ведь я всё понимаю, чего они добиваются… Бывало, что и женатые подъезжали, так тем мама напрямик говорила: «А ты иди, серденько, до дому, бери свою жиночку под ручку и гуляй на здоровье…» А тут мама приходит и смеется: «Держись, донечка, завтра жених придет, сватать меня будет». Как? Кто? «А наш новый агроном. Ты ж его знаешь — староватый такой, спереди весь лысый, так он с затылка волосы одалживает, наперед зачесывает…» В воскресенье приходит. «Здрасьте вам в хату, Мария Степановна». — «Заходите, гостем будете, Петро Левкович». Он садится, вытаскивает из кармана здоровую такую бутылку с белой наклейкой и ставит на стол. «А это зачем, — говорит мама, — когда мы совсем непьющие?» — «Так это не для питья, — говорит он. — Для питья идет водяра. А это называется «Кокур». Идет исключительно для разговору», — «Ну, всё равно закуска нужна. Я сейчас…» — «Нет, — говорит агроном, — под эту святую водичку закуски не требуется. Вот если бы яблочки…» — «А есть, — говорит мама, — белый налив уже есть. Вы, значит, отдыхайте пока, а я сейчас принесу…» Ну, он сидит, оглядывается. «А что, — говорит, — это за личность?!» И показывает на твой портрет. «А это, — говорю я, — мой папа». — «Он что же, на войне пал смертью храбрых или своей смертью помер?» — «А он не помер, живой и здоровый, только живет в Киеве». — «А почему же он там, а вы тут?» — «У него там семья». — «Так что же получается — там семья и тут семья? Выходит, он разложенец? Такого не на стенку вешать, а на помойку выкидать надо!» А тут мама входит с яблоками. «Чего это вы, Петро Левкович, выкидать собираетесь?» — «А вот этого типа, — говорит, — что вы зачем-то на стенку повесили да ещё рушниками украсили. Он же разложенец!» — «Кто-кто?» — спрашивает мама, а сама так побледнела, что мне аж страшно стало. «Разложенец, говорю, аморальный тип…» — «Это он аморальный? А кто ты такой, чтобы про него рассуждать? Да ты его подметки не стоишь!» — «Как это вы себе такие выражения позволяете? — говорит он. — К вам, понимаете, по-хорошему, с серьезным предложением, несмотря на ребенка, прижитого побочным порядком…» Тут маму аж затрясло, и она все яблоки, что у неё в вазе были, как шарахнет ему прямо в рожу. «Вот тебе, — говорит, — побочный и вот тебе прижитой… А ну, иди из моей хаты под три черты, пока я рогач не поломала об твою плешивую голову…» Тот вскочил и в дверь. А мама увидела ту бутылку, схватила её и следом, «Эй, — кричит, — жених недоделанный, забирай свое приданое…» И как пульнет в него! Не попала, — вздохнула Люба. — Я потом осколки собирала, чтобы кто не порезался…

— И что, мама сильно расстраивалась? — спросил Шевелев.

— Пхи, — точно, как мать, сказала Люба, — совсем не расстраивалась. Она, как бутылку запустила, вернулась в комнату и как начала хохотать. «Вот, — говорит, — донеча, как мы жениха наладили». Мы прямо до слез смеялись…

— А он потом не пакостил? Агроном ведь, начальство…

— Не… Наверно, побоялся, что мама его на смех поднимет. Разве бы мама смолчала? Она ведь никого не боится… Да он скоро и уволился, уехал куда-то. На него исполнительный лист пришел. Он сам оказался аморальный тип — от алиментов бегает… Только ты меня маме не выдавай, она сказала, чтобы я тебе про то сватовство не рассказывала…

Шевелев посмеялся вместе с Любой, хотя история эта вовсе не показалась ему смешной. Она воочию показала то, что давно не давало ему покоя. В жизни Марийки он сыграл скверную роль. Попросту изуродовал ей жизнь. Ну, тогда так сложились обстоятельства… Но ведь и потом, теперь он продолжает её уродовать. Не будь его, Марийка, быть может, так или иначе примирилась бы с судьбой, рано или поздно встретила бы человека, с которым у неё могла сложиться нормальная жизнь. А теперь ни вдова, ни мужняя жена… Сейчас хороша, привлекательна, да ведь надолго ли?.. Финал незадачливого сватовства тронул Шевелева. Значит, она любит его по-прежнему, ради него готова на всё. А отвечает ли он ей такой же любовью? Если по-честному, то ведь нет… Благодарность, нежная привязанность и если не врать себе, то и влечение тоже… Все это есть. Но ведь это не любовь. Человек живет ожиданием и надеждой. Чего может ожидать Марийка, на что надеяться?.. А он своими приездами поддерживает её любовь, бесплодное ожидание и беспочвенные надежды. В общем, как ни крути, он играет подлую роль. И не пора ли прекратить эту подлую игру?

Она оборвалась быстрее и совсем не так, как он хотел бы. Дома, как всегда, его встретили радостным оживлением, восхищались его загаром, всем видом хорошо отдохнувшего человека и наслаждались привезенным виноградом. Во время ужина он вдруг заметил, что Варя смотрит на него каким-то странным, не то изучающим, не то вопросительным взглядом.

— Ты что, Варя? — спросил он.

— А? Нет, ничего, просто задумалась.

Когда разошлись, Шевелев обнял Варю за плечи.

— Ну, рассказывай, как вы тут жили?

Варя мягко высвободилась.

— Подожди, я постелю. Жили, как всегда. Обыкновенно… А у тебя ничего не случилось?

Варя опять смотрела на него своим странным взглядом, и Шевелев благословил загар: он почувствовал, что лицо его вспыхнуло, как вспыхивало когда-то в мальчишестве

— У меня? — почти натурально удивился он. — Что могло случиться, если я вел совершенно растительный образ жизни?

— Ну, может, не сейчас, вообще?

— А что могло случиться вообще? Я не понимаю, о чём ты говоришь!

— Не знаю. Знать это можешь только ты.

— Но это же абракадабра какая-то! Ты спрашиваешь о том, чего не знаешь, а я должен отвечать то, чего не знаю?..

— Ну что ж, — помолчав, сказала Варя. — Раз так, значит, так и будет… Ложись, я пойду мыть посуду.

В смятении, почти панике Шевелев лихорадочно перебирал все возможности. Варя узнала? Но что, как, от кого? Проболталась Зинаида? Исключено. Кто-нибудь из знакомых? Не было во Фрунзенском ни одной знакомой души. Увидели, когда Марийка и Люба провожали его в Алуште? Он прилетел раньше, чем кто-либо мог рассказать… Да и вообще всё это вздор! Если бы Варя знала, она не стала бы задавать наводящих вопросов. Она всегда говорит прямо, в открытую. За всю их совместную жизнь не было ни одною исключения. Значит, это не знание, а только предположения, догадки, подозрения? Тогда ничего страшного: так или иначе их удастся рассеять…

Шевелев успокоился — и заснул. Сквозь сон он услышал, как «кукушка» — подарок Матвея — прокуковала восемь, отрыл глаза и ужаснулся: на дворе стоял белый день, Вари рядом не было, подушка её была не смята. Заснуть в первую ночь после месячной разлуки! Если возникли подозрения, то лучшего подтверждения не придумать… Он вскочил и, как был, босиком, пошел в кухню. Варя готовила завтрак.

— Что это значит? Ты не спала всю ночь?

— Нет, спала: я прикорнула на диванчике.

— Но почему ты не легла в постель?

— Жалко было будить: ты так сладко спал…

— Ни черта бы мне не сделалось! Что это за сон — крючком на диванчике… Вон веки припухли, круги под глазами.

— Ничего, сегодня наверстаю, отосплюсь.

Ночью, когда они легли и Шевелев потянулся к Варе, она отстранилась:

— Не надо, Миша. Я больше не могу…

— Не можешь или не хочешь?

— Не хочу. И значит, не могу.

— Но почему?

— Рано или поздно это ведь происходит с каждым… Вот произошло со мной.

— Да что произошло?

Он тронул рукой её лицо, чтобы повернуть к себе, — лицо Вари было залито слезами.

— Ты плачешь?

— Неужели я должна радоваться, узнав, что оказалась старой?

Шевелев долго и горячо оспаривал и разубеждал. Варя молча слушала, потом сказала:

— Да, ты прав, конечно. Все это глупости. Бабья дурь… Спи, тебе завтра на работу.

На следующее утро круги под глазами у Вари стали ещё темнее. Шевелев был уверен, что она не спала и эту ночь, но промолчал. Он побоялся, что этот разговор, если он его начнет, может оказаться последним. Все его повторные попытки восстановить близость Варя отклоняла.

Так они перестали быть мужем и женой.

Когда на следующий год подошло время отпуска, Варя спросила, что подготовить ему в дорогу.

— Ничего не нужно, никакой дороги не будет. Ни в Алушту, ни вообще. Отъездился.

И он слово в слово повторил то, что в свое время сказал ему профессор, только приписал его слова поликлиническому врачу и мифическому консультанту, который оказался при медосмотре.

— Так что буду теперь жить по завету: сиди, Ерёма, дома.

— Конечно, — сказала Варя, — раз так опасно… А жаль: после каждой поездки ты словно молодел.

Ни в интонации, ни в выражении Вариного лица Шевелев не уловил никакого скрытого смысла — она просто повторила то, что говорила и прежде.

Сестру Шевелев попросил написать Марийке о приговоре врачей и о том, что больше он приезжать не сможет.

В шестьдесят первом году Зинаида получила письмо, подписанное Марийкой и Любой. В нем мать и дочь писали, что Люба поступила в Крымский мединститут, получила стипендию и место в общежитии, они ни в чём не нуждаются и ему не следует больше посылать никаких денег. Пусть дорогой тато и любый Михасю больше не надрывается, не работает сверхурочно. Должно быть, оттого, что он так через силу работал, у него и появилась эта болезнь. Пусть он спокойно отдыхает и думает только о том, чтобы вылечиться, тогда, бог даст, он сможет приехать и к ним, потому как они его по-прежнему любят и очень о нем скучают. А если он станет снова посылать деньги, Марийка будет отсылать их обратно, так что из этого всё равно ничего не получится, кроме трат на пересылку переводов…

Посылать деньги Шевелев перестал, но «халтуру», хоть и в уменьшенном объеме, пришлось продолжать. Димка ещё учился в школе, а состояние Вари настолько ухудшилось, что после долгих споров удалось уговорить её уйти с работы. Время от времени подрабатывать приходилось и потом, после ухода на пенсию. В институте его уважали и ценили, в предпенсионный год дали возможность выработать максимум. Пенсии не хватало, но просить у сыновей Шевелев не хотел, а им не приходило в голову помогать родителям: они слишком привыкли к тому, что родители всегда помогали им. Только Сергей написал, что вот-вот должен получить прибавку и всю её будет высылать. Шевелев ответил, что, поскольку у Сергея прибавление семейства идет сдвоенным порядком — в это время как раз родились Петька и Пашка, — прибавка пригодится ему самому. Они с мамой пока обходятся, а будет круто, он напишет. И, конечно, не написал.

Возвращаясь из булочной, Шевелев столкнулся в подъезде с Зинаидой. В руках у неё был полиэтиленовый мешочек с какой-то едой.

— А, благодетельница! Ты бы перестала дурака валять, веселить дворников своей принципиальностью. Ну-ка, давай поднимемся, есть дело! Ты Марийке о смерти Вари не писала?

— Н-нет, — с запинкой ответила Зина. Запинка объяснялась тем, что писать она начала, но ещё не закончила письма.

— Так вот, не вздумай писать. Ни сейчас, ни потом.

— Почему?

— Чтобы не пробуждать надежды, которые не сбудутся никогда.

Зина помолчала.

— Конечно, сейчас рано об этом говорить… Но кто может знать, что будет потом? Время — лучший врач. Утраченного не вернешь тем, что будешь длить несчастье другого. А разве Марийка, хотя бы под конец жизни, не заслужила свою долю счастья?

— Ну, бабы! — вскипел Шевелев. — Ещё венки, наверно, не осыпались, а у тебя уже своднические идеи! Какое счастье получит Марийка? Я ей изуродовал жизнь, а теперь вот он я, старая развалина, ухаживай за мной… Как тебе не стыдно, моралистка?

Зине стало стыдно, она растерянно оглянулась по сторонам и тут же пришла в ужас:

— Господи! Ну и свинство ты развел за несколько дней!

— Наплевать! — отрезал Шевелев.

— Что значит — наплевать? Допустим, тебе нравится жить в грязи, но к тебе же люди ходят!

— Никто ко мне не ходит.

Зина, уже не слушая, принялась за уборку. Когда сестра ушла, Шевелев обошел квартиру. Только теперь он, по контрасту, понял, что свинство действительно было изрядным. «Чертова кукла» постаралась — всё сверкало. Но зачем, для кого? Он вернулся к непроизвольно вырвавшейся фразе: к нему на самом деле никто не ходил…

Так сложилось давно. Все его дружеские, приятельские связи образовались в институте, с сослуживцами. Сначала и он с Варей бывал у друзей, время от времени собирались у них. По правде говоря, такие сборища не слишком радовали Шевелева. Они сводились к тому, что гости мялись и маялись в ожидании ужина. За столом наступало краткое оживление, направленное главным образом на еду и напитки. После трех-четырех поспешно заглотанных рюмок начинали пьянеть, тогда и вовсе кончался осмысленный разговор — начинался галдеж обо всём и ни о чём, тыканье окурков в еду, споры, в которых каждый слушает и слышит только себя. Ещё хуже было, если, окончательно окосев, затевали хоровое пение. Особенно старались те, кто, будучи трезвым, рта не открывал, так как не имел ни голоса, ни слуха… Когда Шевелеву пришлось прирабатывать, пьяные застолья отпали, а вместе с ними отпала большая часть бывших друзей: оказалось, бутылка была единственным, что их связывало и объединяло. С остальными дружественные отношения сохранились, но взаимные визиты стали крайне редкими. Они не стали чаще и потом, когда большинство из друзей вышли на пенсию. Раньше их объединяли работа, общие интересы, теперь общими остались лишь воспоминания — связь не слишком прочная и мало-помалу угасающая.

Единственным из всех друзей, с которым отношения не разладились и не охладели, был Устюгов. С самого начала он, по его выражению, «прикипел» к дому Шевелевых и появлялся там чуть ли не каждый вечер. К нему привыкли и привязались, он стал своим, почти членом семьи. Даже когда его ждала большая срочная работа, он забегал хотя бы на полчаса, рассказывал что-нибудь смешное или забавное, потом говорил: «Ну всё, я убедился, что вы здоровы и относительно благополучны, зарядился эмоциями, теперь поволоку свой живот на алтарь отечества», — и убегал. Его присутствие никому не мешало и никого не обременяло. Иногда он исчезал на неопределенный срок, потом сообщал, что был в командировке. Каким-то необъяснимым образом Варя угадывала, если это было неправдой. Однажды она понудила Шевелева поехать к нему. Устюгов предупредил, что уезжает в командировку, но оказался дома. Шевелева он не впустил, а через узкую щель приоткрытой двери объяснил, что в командировке подхватил грипп, поэтому пусть Шевелев уходит, иначе он заразится сам и заразит всю семью И пусть не беспокоятся — ему, Устюгову, ни черта не сделается, а всем необходимым его снабжают студийные ребята. Когда он, изможденный и осунувшийся, появился снова, Варя стала его упрекать за то, что он в трудную минуту прячется от друзей, отказывается от их помощи, что так с друзьями не поступают.

— Напротив! Я считаю, что во мне заложен здоровый животный инстинкт. Это люди придумали противоестественное обыкновение досаждать окружающим своими несчастьями и болезнями. У животных всё происходит несравненно благороднее. Заболевшая особь отделяется от стада и забивается куда-нибудь в глушь. Она или выздоравливает и возвращается в стадо, или умирает в одиночестве, не надрывая видом своих страданий сердца окружающих, которые всё равно не в состоянии ничем помочь. Говорят, у слонов даже есть своеобразные кладбища, о которых молодые и здоровые не подозревают, но предчувствующие свою смерть старики каким-то образом отыскивают их и уходят туда в гордом одиночестве… Не мешайте мне хотя бы иногда и хотя бы мысленно чувствовать себя слоном…

— Непременно слоном?

— Ну, не сусликом же или ещё каким-нибудь грызуном!

За все годы Шевелев считанные разы был у Устюгова. Тот к себе не зазывал и не очень привечал, если к нему приходили. В комнате у него всегда было чисто, но для стороннего глаза царил ужасный беспорядок, хотя на самом деле это был продуманный, строгий и удобный порядок, но только для самого хозяина. Не говоря уже о битком набитых стоячих и висячих полках, книги были всюду — на столе, на стульях, на тумбах выносных динамиков «Симфонии». Они не просто лежали, а были в работе — одни утыканные закладками с какими-то пометками, другие открытые с отчеркнутыми и подчеркнутыми местами. Время от времени одни убирались, на их месте появлялись другие. И повсюду лежали заметки, записи на небольших листках бумаги. Они тоже не были разбросаны как попало, а лежали в определенном порядке, понятном только самому хозяину. Каждый приход постороннего разрушал этот порядок, так как гостю негде было сесть и приходилось освобождать для него место…

И вот завсегдатай, непременный участник всего происходящего в их доме исчез. Он не приходил со дня похорон уже больше двух недель. Борис и Димка тоже не приходили. Понятное дело, обиделись. Что же, Устюгов тоже обиделся? За что ему-то обижаться? А может, он просто болен и следует его навестить? Тоже ведь не мальчик, даже года на два старше, только держит хвост пистолетом, не распускается. Да, надо проведать, мало ли что… Ближе друга у него не было и уже, конечно, не будет. Каких-нибудь тридцать лет с гаком не перечеркнешь, особенно если дружба эта родилась под огнем, в первые дни войны…

Устюгова дома не оказалось. Значит, околачивается у себя на студии или в командировке. Шевелев даже обрадовался. Разговора о смерти Вари не избежать, а он не мог сейчас вынести никаких сочувственных, сострадательных слов. Пусть и самые искренние, они только саднили бы душу, не принося облегчения.

Шевелев механически сел в троллейбус и, когда позади осталась клумба площади Толстого, понял, что едет на Байково кладбище. Он опасался, что не сумеет найти могилу — в таком тумане находился во время похорон, но оказалось, что скорбный путь врезался в память. Оборотистый сынок престиж обеспечил: ограда была из десятимиллиметрового квадрата и сверкала на солнце свежей серебрянкой. На скамеечке внутри ограды, опершись локтями о колени, сидел сгорбившийся Устюгов. Шевелев растерянно остановился.

— Не топчись сзади, — не оборачиваясь, сказал Устюгов, — всё равно я тебя уже видел.

Шевелев подошел, сел рядом и покраснел. Венков, как видно, давно уже не было, на прибранном могильном холмике лежали три свежесрезанные розы.

— Ты вот цветы принес. А у меня всё из головы вон… Впрочем, ей это уже не нужно.

Устюгов обернулся к нему, и Шевелева поразили черные круги у него под глазами и провалившиеся щеки.

— Нужно не ей, а мне. Теперь ей ничего не нужно. И никто не нужен. Однако ты вот пришел?

— Наверно, культура чувства, как ты говорил…

— Я говорил о другом… Любить умершего нельзя — его уже нет. Остается любить воспоминания о нём. И поклониться местам встречи с ним. Могила — последнее место нашей встречи.

— Ты любил Варю?

— Ну, братец, ты толстокож, как буйвол…

— И всё время молчал? Из благодарности за прошлое или из чистого благородства?

Устюгов сжал кисти рук так, что кожа на суставах побелела.

— Знаешь, — перемогаясь, сказал он, — если два старика подерутся возле могилы любимой женщины, это будет даже не смешно, а просто противно. Так что ты думай прежде, чем говорить… Увести можно дуру, кусок мяса с глазами. Или похотливую бабенку, которая привыкла ходить по рукам. А Варя была Антигоной, человеком бескомпромиссного чувства и долга… Восхищаться Антигоной хорошо, сидя в зрительном зале. Быть мужем Антигоны хлопотно и трудно. Не всякий выдержит. Ты — не выдержал.

— Ты бы выдержал?

— Не знаю. Надеюсь, что да.

— А Варя знала? Ты ей говорил?

— Нет, не говорил. Женщины всегда сами знают, когда их любят. Ей было не до меня. Рушился её мир, вместе с ним погибала она сама.

— Она что-нибудь рассказывала?

— Нет. Но я знал. Я видел, как она проходила через это. Не всегда нужно говорить, когда любят, видят и так. Впрочем, однажды она сказала. Это было в пятьдесят восьмом, когда ты в третий раз поехал в Крым. Я видел, что она в мучительной тоске, и попытался отвлечь — уговорил поехать пообедать в «Кукушку»… Вот с тех пор и ведется ваша «кукушечная» традиция, — усмехнулся Устюгов. — Я лез из кожи, чтобы как-то позабавить, развеселить её. Варя слушала и смотрела на Заднепровье. И я увидел, что по лицу её текут слезы. «Что с вами, Варенька?» — «Кажется, я скоро умру. Мне стало нечем жить». Она сказала это так просто и спокойно, как говорят при твердом, уверенном знании. Я заболтал всякую утешительно-развлекательную чепуху. Варя снизошла к моим усилиям и улыбнулась, мы выпили шампанского и потом дружно притворялись, что это была случайная обмолвка в минуту слабости. Больше она никогда об этом не говорила, но я видел, что она угасает. Димка был её последней опорой и надеждой…

— А я?

— Ты отпал давно. Ещё тогда.

— Она тебе сказала?

— Плохо же ты знал свою жену. Впрочем, ты был счастливым мужем, а счастливые не только часов, они вообще ни черта не наблюдают и не замечают…

— Но если ты видел, почему не сказал мне?

— Что бы это изменило? Ты бы начал объясняться и своими объяснениями доконал её ещё раньше… Отремонтировать можно табуретку, чувства нельзя реставрировать… Это было катастрофой для неё, но она выстояла, у неё была последняя вера и надежда — Димка. Оказалось, что ему и в него верить тоже нельзя… А она никогда не жила, не умела жить для себя. Потому ей и стало нечем жить.

— Вот тебе и ложь во спасение…

— В чье спасение? Ложь во спасение спасает только того, кто лжет. Впрочем, и его не спасает. Это всего-навсего отсрочка расплаты. Обмануть любимую женщину нельзя. Не знаю, каким образом, но рано или поздно, даже не зная, она угадывает, что перестала быть единственной…

— Черт его знает, затянула меня какая-то проклятая петля… Если тебе рассказать…

Устюгов поднялся.

— Нет уж, избавь меня от мазохистского смакования деталей предательства… Бывай, я пошел.

— Пойдем вместе, — встал и Шевелев.

— Нам в разные стороны. Пока, во всяком случае… Наверно, со временем я привыкну, притерплюсь…

Нескладно размахивая руками, ссутулившись больше обычного, Устюгов ушел.

Каждое утро опрятный, хотя и не очень ухоженный, ещё бодрый старик идет по асфальтовой дорожке к молочному магазину и терпеливо ждет, когда привезут кефир. Если его привозят, он берет две бутылки, потом в булочной покупает четвертинку украинского хлеба. Поднявшись к себе на двенадцатый этаж, он неумело, но старательно прибирает в комнате и на кухне. Покончив с уборкой, Шевелев спускается вниз за почтой. Письма от Сергея редки, больше писать некому, и в ящике всегда лежит только «Правда».

Мир, который во времена его молодости представлялся необъятным, оказался маленькой и уже тесной планетой. Почти всегда где-то идет или вот-вот начнется маленькая или большая война, происходят восстания тех, кто хочет есть, против тех, кто жрет в три горла, или тех, кто жаждет свободы, против тех, кто эту свободу душит. Мир потрясают политические катаклизмы и физические катастрофы, в которых гибнут тысячи людей. На испещренных типографским набором страницах соседствуют примеры величия духа и низости, самопожертвования и трусливого прятанья в быт, во что угодно, лишь бы отгородиться от других, от всего остального. И всё это — человечество. Но невообразимая множественность — как представить себе миллиард или четыре миллиарда? — из которой слагается человечество, распадается на слагаемые. Их непрестанно точат, травят свои проблемы, потрясают свои катаклизмы. Микро? Да, конечно, для других микро. Но для них-то они макро! И ужасающие тайфуны и ураганы с нежными женскими именами, извержения и землетрясения, которые происходят где-то далеко, — разве могут они заслонить, умалить его горе?

В доме скопилось изрядное количество книг. Варя всегда много читала, в последние годы, когда оставила работу, читала запоем. Теперь Шевелев тоже пытается читать, но огонь страстей книжных героев не похож на пламя, в котором корчится и задыхается он сам, и книги валятся у него из рук.

Иногда Шевелев включает телевизор. Долго он не выдерживает. На экране, сменяя друг друга, но с неизменной соской микрофона возле рта, певцы и певицы лалакают, что-то лопочут с придыханием или истошно вопят. Ещё чаще он натыкается на футбол. Двадцать два здоровых лба бегают по полю и пинают мяч, а при случае и друг друга. Вокруг ревут и беснуются болельщики. Десятки тысяч. Хорошо поставленными голосами комментаторы артистично симулируют увлеченность и даже страсть, подогревают болельщиков ещё больше. В Италии болельщиков называют «тиффози». Их следовало бы назвать «психозы»… Не случайно, кажется, между Гондурасом и Сальвадором даже началась самая настоящая война из-за проигранного футбольного матча… Или современные гладиаторы в пробковой броне гоняют палками по льду круглый кусок резины. Стадионы поставляют ревущей толпе иллюзорные драмы, суррогаты эмоций и вышибают все человеческие чувства и мысли. Что приобретают болельщики, что остается у них в душе после двухчасового беснования на скамейках стадиона или ледовой площадки?..

Шевелев с остервенением выключает телевизор и выходит на балкон. Как всегда, расстилается перед ним неохватный глазом город. Сколько в нём — два или уже больше двух миллионов? Впрочем, какое это имеет значение — больше или меньше?.. Все поглощены своим делом, работой, заботами. Конечно, они радуются достижениям и успехам, гордятся ими, даже хвастают. И, наверно, среди них много счастливых, как был когда-то счастлив он… Но рано или поздно к каждому приходит беда, горе и утраты, которых ни предотвратить, ни отвести, Шевелеву жаль их, но он не может им помочь, как и тем, кого где-то настиг ураган или землетрясение. И, должно быть, немало среди них и таких, как он, у которых всё позади, и остается только подбивать бабки…

В далеком детстве учитель закона божьего рассказывал пугающую сказку о Страшном суде, который ожидает в будущем всех, живых и мертвых. Загремят серебряные — или, может, золотые? — трубы архангелов, восстанут из гробов все мертвые, предстанут все живые. И некуда, негде будет спрятаться, скрыться от этого грозного зова, от судилища, которое воздаст каждому за все дела его, праведные и неправедные. И всех настигнет неизбежное, неотвратимое возмездие…

Сидя в скрипучем плетеном кресле, Шевелев всё время мысленно возвращается к этой пугающей сказке далекого детства. Она должна была устрашить, предостеречь людей — и их, тогда лопоухих мальчишек, — от неправедной жизни, нечестных поступков, вольных или невольных злодеяний… Кого предостерегла эта сказка, кого остановила?..

Человек во многом определяет своё настоящее, в какой-то степени может не предвидеть, но предопределить своё будущее. Он беспомощен и бессилен только перед своим прошлым — в нём ничего нельзя изменить.

Беззвучно гремят трубы невидимых архангелов, возвещая Страшный суд, и так же бесшумно рушатся стены шевелевского Иерихона — крепости, созданной им из надежд и лжи, иллюзий и самообмана, за которыми он пытался укрыться, спрятаться от прошлого. И он остается перед самым нелицеприятным судьей — совестью. Он уже слишком стар, чтобы на что-то надеяться или пытаться её обмануть.

Так из вечера в вечер Шевелев смотрит на распростертый город, в котором бурлит уже сторонняя ему жизнь, вершит над собой беспощадный суд совести за всё, что сделал, за всё, чего не сделал. И ждёт заката.[12]

ПОЧЕМУ НУЖНО ЗНАТЬ АНТИЧНУЮ МИФОЛОГИЮ Эссе

А нужно ли? На дворе 1971 год, человек пользуется атомной энергией и кибернетическими машинами, пересаживает органы тела и учится управлять наследственностью, летает в космосе и уже сделал первые шаги по поверхности другой планеты. Зачем этому человеку конца XX века знать сказки о богах, придуманные маленьким народом каких-нибудь три тысячи лет назад? Чему человек бронзового века может научить современника, если самой сложной его машиной был гончарный круг, если вместо того, чтобы покорять силы природы, он боялся их, обожествлял и поклонялся им? Зачем в наше время распространять знание какой бы то ни было религии, тем более что и народов, исповедовавших эти религии, давным-давно нет и даже языки их считаются «мертвыми»?

Прежде всего об опасности религиозного влияния мифологии на современников. Такое влияние стало бы возможным лишь в том случае, если бы современники наши утратили всю сумму знаний, накопленных человечеством, все достижения цивилизации, науки, техники, и вновь погрузились в пережитое когда-то варварство. История способна на многие неожиданности, но только в одном направлении — в будущем: ни внести поправки в происшедшее, ни повторить себя она не может. Следует добавить, что греческая мифология — и это одна из примечательнейшнх её особенностей! — сама в себе несла зародыши своего отрицания как религии. Именно у греков, создавших столь яркий политеизм (многобожие), появился и атеизм, то есть безбожие, неверие в каких-либо богов

Что же касается «живых» и «мертвых» языков, то, вообще говоря, понятия эти достаточно условны. Конечно, древнегреческий и латынь «мертвы» в том смысле, что они остановились в своем развитии, они такие, какие есть, и другими стать не могут. Но возьмем другую сторону вопроса: для того, кто не знает, скажем, английского или французского, эти языки столь же мертвы, как древнегреческий и латынь. Для счастливцев, знающих латынь и древнегреческий, могущих в подлинниках читать произведения греческого или римского гения, языки эти не утратили ни живости своей, ни гибкости, ни величия и силы. А вообще у древнегреческого и латинского, этих якобы «мертвых» языков, завидная судьба. Европейская культура охватила весь земной шар, не минуя и те страны, в которых существовала своя, подчас более древняя культура, как Индия, например, или Китай. Зародилась, складывалась европейская культура у средиземноморского очага древних греков и римлян. На протяжении каких-нибудь десяти веков воинствующая христианская церковь заливала этот очаг и все его отпочкования излюбленным защитным средством всякой реакции — кровью инакомыслящих и бунтарей, но так и не смогла окончательно погасить: он возгорелся пламенем Ренессанса — Возрождения. Языками возрождённых — и рождающихся! — наук стали латынь и древнегреческий. Впоследствии, по мере развития национальных языков и культур, науки заговорили на языках различных народов, но основа научной терминологии была и остается поныне греко-латинской. Греко-латинская наука была изначальной для современной, греко-латинская терминология осталась связующим интернациональным цементом для всех бесконечно разветвившихся отраслей знаний. Она облегчает ученым взаимопонимание, она помогает слиянию национальных ручейков знания во всемирный поток общечеловеческой мудрости.

Мы просто не отдаем себе отчета в том, насколько глубоко и обильно проникновение, а вернее, врастание греческой лексики в языки национальные. В повседневном обиходе у нас греческие слова от самых привычных, бытовых, вроде «тетрадь», «школа», «огурец», «уксус», до самых торжественных и возвышенных, как «демократия», «академия», «герой». И святилище футбольных болельщиков «стадион» достался нам в наследство от греков, и самые прославленные ныне слова, определяющие высочайший взлет человека в прямом и переносном смысле — «космонавт», «астронавт», образованы от греческих слов… Так «мертвые» языки продолжают жить и будут живы, пока существует человечество.

Но дело, конечно, не в лексике, не в том, что атом атомом, а космос космосом назвали древние греки. В эпоху Возрождения возрождаются к новой жизни античная литература, науки, искусство, и в этом нет ничего удивительного или неожиданного. Но почему по всей Европе совершает триумфальное шествие античная мифология, почему она покоряет все виды искусства, становится неисчерпаемым источником тем, сюжетов и мотивов, критерием и образцом, а знание её — непременным условием и признаком образованности? Несколько столетий спустя то же происходит и в России. С опозданием и потому, быть может, с ещё большим упоением образованный россиянин окружает себя изображениями греко-римских богов и героев, их именами пестрят литературные произведения, они поминутно на устах собеседников, мифологические имена, мотивы становятся своеобразным кодом, облегчающим выражение мысли и взаимопонимание. Литература XVIII и начала XIX веков, в том числе и добрая половина стихов А.С. Пушкина, особенно ранних, для человека, не знающего античной мифологии, попросту непонятна. Увлечение в среде «светского» мещанства можно ещё в известной мере объяснить модой, но как объяснить увлеченность мифологией самых могучих умов, самых великих творцов и художников?

В борьбе с природой человек вооружил себя науками и техникой. Всевозможные машины, инструменты, приборы, счетчики и датчики позволяют человеку проникать в сокровенные глубины окружающего мира, понимать происходящие процессы и явления, влиять на них, останавливать или развивать их, менять качества, свойства вещей и материалов и даже создавать новые. Компьютеры, автоматы, телемеханические устройства всё чаще и больше освобождают человека от необходимости делать, действовать самому и даже решать. Но какими приборами можно измерить глубину и силу чувства? Какой компьютер примет за Алкесту решение отдать жизнь ради продления жизни любимого Адмета. когда даже его престарелые родители не захотели расстаться с жизнью, чтобы спасти сына? Какая сигнальная система, какие датчики дадут знать затерявшимся в многотысячной толпе двум людям, что они изберут друг друга среди тысяч и между ними зародится великое чудо любви? Какой счетчик предупредит о нарастающей волне ревности, которая захлестнет именно этого, а не какого-нибудь другого человека и достигнет такой силы, что приведет к трагедии? Какие приборы предскажут то высокое сопряжение ума и чувства, которое поднимет человека над толпами, и о нём потом будут говорить «талант» или даже скажут «гений»? Вождей, полководцев находит, выдвигает и создает совокупность условий человеческого существования. Но какие законы определяют появление Шекспира или Рембрандта? Чем измерить, как определить то, что заставило Сократа выпить яд, а Джордано Бруно подняться на костер, но не отказаться от своих убеждений? Почему независимо от условий, вопреки всяким условиям человек сохраняет неистребимую, неискоренимую жажду свободы?

По отношению к внешнему миру человек вооружен поразительными знаниями, фантастической техникой, по отношению к себе самому у него есть великое средство познания — искусство и литература. Они не дают рецептов поведения и не открывают абсолютных истин (увы, абсолютные истины недостижимы и для точных наук!), они непостоянны и переменчивы, как сам человек. Вместе с ним они переживают взлеты и падения, пальма первенства и значения переходит от одного вида к другому, но именно они, порознь и все вместе, объясняют человеку человека, каким он был, каков есть, каким может и должен стать.

Литература и искусство зарождаются в недрах мифологии и одновременно с мифологией. Создавая сказания о богах и героях, человек совершал первый акт творчества и делал первый шаг к самопознанию. С тех пор литература и искусство прошли большой путь. Чтобы понять этот путь и его результаты, каждый человек должен сам пройти его заново: нельзя сделать последующих шагов, не сделав первого. И поэтому «каждый образованный европеец должен иметь достаточное понятие о бессмертных созданиях величавой древности» (А.С. Пушкин).

В наше время не редкость услышать мнение о второсортности, необязательности и даже бесполезности такого рода знаний. Наше-де время — время точных знаний, человек должен уметь создавать машины и управлять ими, всё остальное — балласт, который навязывают всем по привычке, устарелой и утратившей смысл традиции. С каждым днем всё больше объем информации, специальных знаний, которые употребляются повседневно, в процессе труда. А зачем знание вещей, которые нельзя использовать, применить на практике? Миф о Геракле не поможет строить гидростанции, картина Рембрандта не облегчит конструирование станка, а «Одиссея» не подскажет, где искать нефть…

Рассуждающих подобным образом можно назвать прагматиками (от греческого слова «прагма» — «действие», «польза») или ушлитарисами (от латинского «утилис» — «польза»), сами же они зачастую называют себя жаргонным словом «технари», должно быть не подозревая, что и этот варварский неологизм тоже образован от греческого слова. Хотят того «технари» или нет, они проповедуют духовную нищету. Человеку дается только одна и, к сожалению, не слишком долгая жизнь. Читая литературу, изучая искусство или хотя бы знакомясь с ним, человек вбирает в себя эстетический и нравственный опыт других людей, поколений, других времен и народов. Живя однажды, он вместе с тем как бы живет сотнями и тысячами чужих жизней, становится сопричастным духовному уровню и опыту всего человечества. Отвергая по невежеству эти «необязательные», «бесполезные» знания, утилитарист ограничивает свой эстетический и нравственный багаж лишь собственным, личным опытом, а он неизбежно жалок и ничтожен в такой же степени, в какой один человек мал и незначителен по отношению ко всему человечеству.

Римляне называли рабов «инструментуй вокале» — «говорящее орудие». Раб не знал ничего, кроме своей тачки, не видел дальше весла триремы, к которому был прикован, но он становился придатком тачки или весла не по своей воле — таким его делало насилие. Человек, который довольствуется утилитарными, только технологическими знаниями, по доброй воле превращается в «говорящий инструмент», идет в рабство к машине, а тот факт, что он приковывает себя не к тачке, а к компьютеру, ничего не меняет, это всего лишь качественная примета иного времени. И остается такой «технарь» при убеждении, что Геркулес — это всего-навсего овсяная крупа для детского питания. Венера Милосская — каменная тетка с отломанными руками, которую почему-то не заменяют новой, не искалеченной, что можно сделать «запросто», Орион — магазин хозтоваров, а Орфей — название сигарет…

Мы называем мифы сказками. Однако у древних они вовсе не были досужими вымыслами, придуманными для развлечения или назидания. Это были как нельзя более серьезные попытки понять и объяснить окружающий мир, его происхождение, место и роль в нём человека. Мифы есть или были у каждого народа или союза, группы племен, позднее сложившихся в единый народ, — у народов Азии и Африки, Полинезии и Нового Света и, конечно, у народов, населявших древнюю Европу. В клокочущем котле истории, каким на протяжении тысячелетий был Ближний Восток, возникали и распадались цивилизации и культуры, сменяя друг друга, перенимали чужие и ширили свои верования, распространяя их влияние и на греческое Средиземноморье. Это продолжалось до тех пор, пока во славу нового пророка кривые сабли мусульман не залили кровью иноверцев огонь под этим котлом и не навязали народам Ближнего Востока религию аравийских торговцев и пастухов. Была своя мифология и у наших предков, славян, но, не закрепленную в письменных памятниках, её начисто вытравило христианство. От славянской мифологии осталось лишь несколько ничего не говорящих имен да прадревних обрядов, смысл и значение которых давно утрачены.

Если древнегреческая мифология (или греко-римская, хотя римская была лишь бледным сколком греческой), не была единственной, почему она, и не какая-либо другая оказала столь глубокое, формирующее и непреходящее влияние на развитие европейской культуры, литературы и искусства?

Благодаря её древности? Сама по себе древность явления ещё не составляет его достоинства. Известно немало явлений, верований и обычаев, которые вовсе не украшают древности: например, у тех же греков обыкновение выбрасывать неугодных младенцев, человеческие жертвоприношения и т. д. Однако по мере углубления в прошлое, за пределы истории, человеческая мысль в своих поисках начал и причин всё реже встречает достоверную опору и материал. Поэтому мы столь и ценим древнейшие памятники прошлого. Греческая мифология не была древнейшей. Мифологии шумеров, египтян, хурритов были значительно «старше». Достаточно сказать, что шумеры были уже забыты, а хеттское государство распалось в то время, когда дорийцы ещё только вторглись в Грецию.

Греческая мифология не была самой распространенной. Следует сказать, что греки никогда и не пытались её распространять, навязывать свои верования другим народам. Их боги были прежде всего богами домашнего очага, «семейными» и враждебными по отношению к посторонним. А так как государство считалось как бы большой семьей, то не подобало его богам покровительствовать чужестранцам, варварам. (Слово «варвар» в древности вовсе не было оскорбительным, для грека оно попросту означало человека, говорящего не по-гречески.)

Отнюдь не агрессивная, совсем не воинственная, греческая мифология совершает поразительные и совершенно бескровные завоевания. По доброй воле ей покорятся, признают своей римляне и разнесут до самых дальних пределов громадной Римской империи, а после тысячелетнего небытия она возродится и покорит уже не один народ, а всю Европу. Произойдет вторичное «похищение Европы», только уже не девицы, соблазненной Зевсом, а просвещенных умов целой части света… Чтобы это могло произойти, греческая мифология должна была обладать качествами, привлекательными для всех европейских народов, обладать общечеловеческой, ценной и важной для всех людей направленностью и содержанием.

Её называли самой прекрасной. Это легко повторить, но повторять вряд ли следует, так как здесь мы вступаем на ставшую в наше время крайне зыбкой почву сравнения и оценок национальных творений. Можно говорить о том, что та или иная мифология приобрела большое влияние и распространение, но вряд ли уместны попытки устанавливать степень сравнения, выставлять оценочные баллы, тем более что такой подход ничего в сущности не объясняет и легко может быть оспорен. Любому народу его сказки, легенды и предания ближе и дороже, чем все иные, представляются ничуть не менее, а более прекрасными, чем другие, Для каждого народа его национальная мифология — источник творческих тем, сюжетов и мотивов, а если произведения, вдохновленные ею, не перешагивают национальные границы, это не умаляет их ценности внутри границ. Трудно ожидать, чтобы кузнец Ильмаринен стал для финна менее привлекателен, чем греческий Гефест; чтобы Отец Ворон Тукунгерсак стал канадскому эскимосу менее понятен, чем Кронос или Зевс; чтобы священная троица африканских йорубов Орун, Олокун и Осу отступила в тень перед троицей олимпийцев, а исповедующий синтоизм японец отрекся от него во славу греко-римского Пантеона. Художественные вкусы всегда достаточно связаны с национальным самосознанием, а теперь, пожалуй, более, чем когда-либо. Поэтому лучше оставить в стороне сравнительные оценки эстетических качеств различных мифологий. Подобное сопоставление легко может привести к противопоставлению, а от него рукой подать до кажущейся или действительной дискриминации национальных творений.

Эстетические достоинства сыграли, конечно, большую роль в распространении греческой мифологии, но решающими были не они, а качества этические, нравственные. Они-то и послужили главной причиной её триумфов.

Древний грек, как и все первобытные люди, населяет мир страхами. Если бы дело остановилось на этом, греческая мифология осталась бы заурядной, ничем не выделилась среди других. Но, населяя мир страхами, грек населяет его также мечтами и надеждами. Надеждами на богов? Нет, на человека! И в этом — главное. Проследим, хотя бы крайне бегло, как это произошло.

Мир непонятен, враждебен и полон опасностей. Человек по сравнению с ним слаб и беспомощен. О борьбе не может быть и речи, остается единственное — умолить, задобрить этот мир, откупиться от него. Камень падает с неба (метеорит), значит, в нем заключена чудесная сила. Но камень падает и с горы. Почему? Очевидно, и в нем заключена сила, которая перенесла его с горы на равнину. Эти силы надо задобрить — поклониться им, принести жертву, то есть откупиться. Обугленный молнией ствол дерева или даже палка несут на себе знак непонятной, страшной силы, их также следует задабривать. Так появляется поклонение мертвым предметам — фетишизм. (Он продержится долго, преобразуясь потом в поклонение изображениям богов, и доживет до наших дней в виде поклонения иконам у православных и статуям у католиков.) Но с течением времени человек начинает понимать, что мертвое — мертво и никак не влияет на его жизнь. Он обожествляет животных, но затем убеждается, что животным нет никакого дела до человека и что не животные сильнее его, а он сам сильнее и умнее всех животных. Итак, с мертвыми предметами он научился делать что угодно — камни, палки, земля, глина, потом и металлы превратились в орудия и материалы, любое животное человек научился побеждать. Но грозные, непонятные силы остались — вода, гроза, свет, Луна, Солнце, ветер, огонь… Они движутся, значит, они живые. Человек стремится охватить эти явления своим бедным пока разумом, но он ещё не умеет мыслить абстракциями, поэтому не может представить ничего, кроме того, что видел и знал. Знал же и видел он лишь предметы мертвой природы, животных и себя — человека. Поэтому все мифические чудовища образуются или арифметическим наращиванием частей тела — свирепый страж Аида — пёс, по с тремя головами, у лернейской гидры голов уже девять, а у гекатонхейров по целой сотне рук! — или соединением воедино нескольких существ — человека и змеи, человека и птицы, а Химера образована даже из грех составляющих: спереди лев, сзади дракон, а посредине коза. Человек уже знал, что он сильнее и умнее предметов и животных, а раз так, то все благодетельные и опасные силы тоже должны иметь облик человека. Только они больше человека, сильнее человека, они — боги.

Эллины уподобили богов людям, так как увидели, что никто не может быть так жесток и ужасен, как человек; они уподобили богов людям потому, что узнали: никто не может быть так добр, благороден и прекрасен, как человек; они уподобили богов людям потому, что никто не может быть столь сложен, противоречив и неразгадан, как человек. «Много есть на свете поразительного, но нет ничего поразительнее самого человека» — эти слова хор в «Антигоне» Софокла произнесет только в V веке до нашей эры. Но за много столетий до Софокла эллины, ещё не умея с такой силой и точностью сформулировать эту мысль, вложили её в свое первое творение — мифологию, которая была отражением отношений, сложившихся на земле, а обитатели Олимпа — реалистическими изображениями человеческих типов. К антропоморфизму приходят почти все мифологии. Но ни у какой другой он не доходит до такого предельного реализма, конкретности, почти натурализма. Величие греков не в том что они уподобили богов людям, а в том, что они бесстрашно всматривались в природу человека, перенесенную в бога. В мире под властью ацтекского Уицилопочтли или древнегерманского Одина перед богами можно было лишь трепетать и безропотно склоняться. Эллин поклонялся своим богам, но он был любознателен, любопытен до нескромности, дерзок и своеволен в своих отношениях с олимпийцами, не говоря уж о богах второстепенных. Ни в одной другой религии не появлялось столь критическое отношение к богам, нигде этот критицизм не вел так последовательно к их отрицанию.

Древний эллин безоговорочный реалист, его мышление сугубо конкретно. Сделав богов подобными людям, он идет в этом уподоблении до конца и наделяет богов всеми человеческими качествами. Боги не возникли из пустого места, сами по себе, они рождены; им нужно есть и пить, они устают и спят, их нельзя убить, но можно ранить, и они страдают от боли; их снедают те же страсти и пороки — они влюбляются и ревнуют, они завистливы и тщеславны, хвастливы и злопамятны, при случае могут соврать и обмануть, бывают малодушны и просто трусливы. Греки называют богов небожителями, но так как это слишком отдаленно, абстрактно и не очень понятно, они поселяют своих богов на Олимпе. Гора хотя и самая высокая в Греции, но отовсюду видна и, в общем, доступна. Таким образом, боги, можно сказать, всегда под рукой, а самим богам удобно и легко спускаться на землю, чтобы затевать шашни или вмешиваться в дела людей.

Вмешиваются они постоянно, всегда. В сущности, они только людьми, вернее, одними эллинами, и занимаются. Но — каждый по своей специальности. За исключением Зевса, который, захватив верховную власть, оставил за собой надзор за богами и людьми, остальные боги — и это замечательная черта греческой мифологии! — все приставлены к делу. У народа-труженика, мастера на все руки, и боги были такими же тружениками и мастерами. Одно из прозвищ Афины — Эрганэ, то есть Работница; Гефест не вылезает из своей кузницы и даже на Олимпе бывает неохотно; Артемида пропадает в земных лесах; Дионис предпочитает странствовать по земле, обучая людей виноделию и… винопитню, а обязанности Гермеса трудно и перечислить. Это боги-наставники. Они научили людей земледелию, кузнечному, ткацкому делу, судостроению и мореплаванию, счету и письму, всевозможным ремеслам, гимнастике и искусствам. Ни в какой другой религии мы не найдем такого сонма богов и богинь, которые покровительствуют музыке. При этом следует помнить о том, что музыкой греки называли не только, как мы, мелодическое чередование звуков, но всякое знание и умение, так как они находились под покровительством особых богинь — муз. Олимпийские боги любили музыку и в узком, нашем понимании (греки придавали ей большое значение как облагораживающему искусству), поэтому, насытившись нектаром и амброзией, они внимали хору муз, которым управлял Аполлон, — бог света, искусства и знания.

У греков был и бог войны Арес, — поскольку войны происходили, то на Олимпе должен был существовать и соответствующий специалист. Однако Арес не пользовался симпатиями ни богов, ни людей. Эллины его не любили и храмов ему не строили, боги же относились к нему насмешливо или с презрением и ненавистью, как, например, Афина. Да и за что было богине мудрости любить невежественного, неотесанного солдафона, который ничего не знал и не умел, а только натравливал людей друг на друга, учил их убивать, хотя сам в нужную минуту храбростью отнюдь не блистал? Не говоря уже о богах, с ним справлялись и люди, когда, например, к позору своему, он был заперт разбойниками в подземелье…

Чем же отличались греческие боги от людей? Они сильнее? Да, конечно. Но они далеко не всесильны. Не раз случалось, что и люди давали им почувствовать свою силу: Геракл вступает в борьбу с Аполлоном, ранит Плутона, а бога смерти Таната ему было достаточно стиснуть покрепче и настращать, чтобы тот отступил; Диомед ранит Афродиту и самого Ареса так, что тот, взвыв не своим голосом, поспешно прячется на Олимпе… Они красивее? Разумеется, Аполлон — воплощение мужской красоты, Афродита — женской, да и вообще все боги прекрасны. Однако Кассиопея считала, что она красивее богинь, а Психея была столь прекрасна, что люди поклонялись ей как богине, чем навлекли на неё гнев Афродиты. Известно немало случаев, когда боги и богини не могли устоять перед красотой эллинов и эллинок. Избранницей бога любви Амура стала Психея; Афродита, не считая богов, отдавала свое сердце и Адонису и Анхизу, а сам Зевс — это вообще какой-то небесный донжуан, за что от супруги доставалось и ему, но главным образом соблазненным…

О какой же нравственности в таком случае может идти речь, если даже боги наделены всевозможными пороками, не возвышаются над страстями, а поддаются им? Что же, не прав Ксенофан из Колофона и все критики олимпийского сонма богов, которые упрекали Гомера и Гесиода в том, что те приписали богам все людские пороки, что боги эти аморальны и безнравственны? Прав Ксенофан, правы критики — олимпийские боги безнравственны. А люди? Вот тут-то и пролегает самое существенное различие между богами и людьми, установить которое в некоторых случаях бывает затруднительно.

В истории человечества ещё не было власти, которая бы покарала самоё себя. В этом смысле власть олимпийцев не составляет исключения. Боги безнравственны и практически безнравственны безнаказанно, так как они бессмертны. Даже если бог нарушал клятву (тягчайшее преступление) и был осужден целый год пролежать недвижимым, как бы мертвым, — что это в сравнении с вечностью, которая ему предстояла? Люди тоже совершают преступления и безнравственные поступки, но они всегда за это наказываются. Их карают боги, их карает общество или они карают себя сами. Данаиды за убийство мужей осуждены в Аиде на бесконечный, бессмысленный труд. Геракл за убийство жены и детей, хотя оно было совершено в припадке безумия, должен совершить двенадцать искупительных подвигов, а почти каждый из них смертельно опасен. Тезей — прославленный при жизни герой, так много сделал для Афин, но, когда он похищает малолетнюю Елену, Афины осуждают его на изгнание, и он гибнет на чужбине. Клитемнестра убивает мужа, Агамемнона, но за это её убивает собственный сын Орест. Матереубийцу нещадно преследуют Эринии. А Эдип? Он убивает Лаия, не ведая, что это его отец; он женится на Иокасте, не подозревая, что она его мать. Как это могло произойти? Причину можно назвать как угодно: Предопределение, Судьба, Рок, Случай… Для Иокасты и Эдипа знание причины не имеет никакого значения, важно единственное: преступления совершены и совершили их они. За содеянное отвечает содеявший. И они не ждут кары небесной, посмертной или общественной, а карают себя сами: Иокаста вешается, Эдип выкалывает себе глаза и вскоре умирает, раздавленный сознанием своей чудовищной вины.

Однако утверждение нравственности не могло состоять и не состояло, разумеется, лишь в наказании тех, кто её нарушил. Греческая мифология развертывает перед нами поразительную картину проявления высочайших человеческих достоинств, взлета человеческого духа, его мужества и силы. Древний грек верил в Предопределение, верил в своих богов и боялся их. Ничуть не менее он боялся и всякого рода примет, был одержим суевериями, которые сохранились от древнейших времен анимизма и которые отлично уживались у него с верой в олимпийцев. У него не было никаких иллюзий насчет загробного мира, никаких надежд на посмертное вознаграждение: жизнь — единственный и неповторимый дар. И вот этот самый грек, боящийся богов и смерти, во имя долга идет на смерть, вступает в спор и даже борьбу с богами. Антигону ждет неминуемая гибель, но она исполняет долг по отношению к брату. Исполняя долг, Геракл не устрашился Артемиды и не уступил ей свою добычу; возмущенный несправедливостью, он вступает в бой с Аполлоном и даже бога смерти заставляет убраться восвояси. А Диоскуры, так любящие друг друга, что, когда один из них погибает, второй не хочет влачить жизнь в одиночестве? А Алкеста, которая, не колеблясь, отдает свою жизнь, чтобы спасти жизнь любимого мужа? А Пенелопа, двадцать лет хранящая супружескую верность Одиссею? А сам Одиссей, который отвергает любовь богини и даже возможное бессмертие во имя любви к родине, родному дому и близким? А Гектор, блистательный, благороднейший Гектор, который знает, что сражается за обреченное дело, что он погибнет в этой борьбе, но не может и не хочет отступиться, так как выполняет свой долг — защищает свой дом, своих близких, свое отечество.

Чудеса — непременный элемент всякой мифологии. В греческой их тоже предостаточно, однако примечательно то, что даже в те отдаленные «сказочные» времена чудесные вещи и превращения служат главным образом богам и крайне редко людям — последним приходится рассчитывать лишь на свои силы. В сущности, только Персей воспользовался шапкой-невидимкой, Беллерофонт — крылатым конем Пегасом да Медея, могущественная волшебница, использует свои чары в отношениях с людьми. И Геркулес и Тезей свои подвиги совершают сами, без всякого колдовства; силой своего разума Эдип изгоняет сфинкса; только ловкость и сила охотников побеждают волшебного калидонского вепря; только благодаря мужеству, воле и силе своих рук Одиссей не погибает во время бури, насланной на него Посейдоном. В славянских и арабских сказках герои летают на волшебном ковре-самолете. У греков человек тоже летит, но без всякого волшебства — на крыльях, сделанных своими руками.

Могучи сверхъестественные силы, ещё более велико могущество богов, но есть сферы, где и те и другие оказываются бессильными перед человеком. Ни волшебные чары, ни воля богов не могут заставить полюбить или разлюбить. Волшебница Цирцея не может заставить Главка разлюбить Скиллу, она может лишь отомстить, превратив Скиллу в чудовище. Чары Медеи так велики, что она может вернуть человеку молодость, но никакими чарами она не может вернуть любовь Язона, и ей остается только убить Креусу. Над любовью человека не властен никто, своей любовью он возвышается над всеми силами — земными и небесными.

Едва ли не столь же могущественно в глазах грека искусство. Пение сирен действует так чарующе, что моряки забывают о веслах, парусах и гибнут, разбиваясь на скалах. Амфион так божественно играет на арфе, что камни, тронутые его музыкой, сами укладываются в стены. Изваянная Пигмалионом Галатея столь прекрасна, что пробуждает в его сердце любовь к себе, и любовь эта так велика, что оживляет безжизненный мрамор. Орфей своим пением завораживает бушующие волны, и они успокаиваются. А когда его любимая жена Эвридика гибнет, он своей музыкой покоряет Харона, Цербера и самого Плутона и добивается освобождения Эвридики из царства мертвых, хотя тут же по своей вине теряет её… Искусство, оживляющее камень, искусство, воскрешающее мертвых, — может ли быть более высокая оценка творческих возможностей человека?

Даже боги древних греков были далеки от идеала, и уж конечно, греки не создавали, не придумывали идеальных героев, образцов и примеров для подражания. Они не боялись правды, а правда состоит в том, что человек может быть великим и ничтожным, в нём уживаются возвышенные устремления и постыдные слабости, героический дух и пороки, черты благороднейшие и самые низменные и презренные. Герои их мифологии — люди насквозь земные, из плоти и крови, а не худосочных вымыслов и домыслов. Именно поэтому греческая мифология рождала новую веру и поддерживала надежды. Веру, которая не имела ничего общего с религией, — веру в человека и надежды на его будущее. Боги вне подражания — они боги; идеальный герой — бесплотная выдумка, несопоставимая с живым человеком. Но если человек, обыкновенный смертный, со всеми его слабостями и недостатками, способен на захватывающий дух героизм, на благородство и самопожертвование, которые неведомы ни богам, ни другим живым существам, кроме человека, если мысль человека бесстрашна и неостановима, все меньше полагается на чудо и всё больше на самое себя; если человек во имя свободы и справедливости способен восставать даже против богов, — для него нет пределов прогресса, его самосовершенствование неостановимо.

Эта мифология, верящая в человека, любящая человека, прославляющая человека, не могла не возродиться к новой, очищенной от религиозного содержания жизни в эпоху Ренессанса. Она стала органической частью гуманизма (от латинского «гуманус» — «человеческий») — борьбы за освобождение человеческой личности и разума от оков феодализма и христианской церкви. С тех пор столетие за столетием композиторы, художники, скульпторы, поэты, драматурги и даже политики припадают к этому неиссякающему источнику «живой воды», черпают в нём вдохновение, находят недосягаемые образцы. Не будем говорить об отдаленном прошлом. Но вот пример из прошлого совсем недавнего. После революции в центре Днепродзержинска был поставлен памятник — на высокую колонну вознесена фигура Прометея, разорвавшего цепи. Прометей, разрывающий цепи, олицетворял пролетариат, сбросивший оковы капитализма и царизма. Не знаю, кто был инициатором, но отформовали, отлили и поставили памятник сами днепродзержинские рабочие. В начале пятидесятых годов днепродзержинцы с гордостью рассказывали мне, как во время фашистской оккупации гитлеровцы пытались разрушить, снести «их Прометея», даже танком пробовали своротить колонну-постамент, но Прометей устоял и стал как бы новым символом — непобедимости советского народа…

Присмотритесь, прислушайтесь внимательно! Герои и боги Древней Эллады обращаются к вам со страниц творений великих писателей, с полотен художников в картинных галереях, мраморные, бронзовые, они обступают вас в музеях; атланты стоят у входа в Эрмитаж, бронзовый Марс стал памятником Суворову на Марсовом поле в Ленинграде, над входом в Большой театр распростерлась в полете квадрига бога искусств Аполлона… Да разве только в Москве, Ленинграде! Если вы окажетесь на берегах Черного моря (Понта Эвксинского), от устья Дуная (Истра) до грозных скал Кавказа, где был прикован Прометей, и Колхиды, где аргонавты добыли золотое руно, — повсюду остались следы, памятники греческих поселений, колоний, в которые они привозили огонь родных очагов, статуи своих богов, свои верования и своё искусство. Сумароков, путешествуя по Крыму, ещё застал развалины храма Артемиды, в котором жрицей была Ифигения. В Керчи сохранился один из немногих в нашей стране образчик древнегреческой живописи — в так называемом «склепе Деметры» изображены скорбящая Деметра и сцена похищения Персефоны Аидом. В Одессе, Ольвии, Херсонесе Таврическом, Керчи и множестве иных мест вас окружают памятники Древней Эллады и из глубины веков обращаются к вам её герои. Если вы не понимаете, не слышите их, то не потому, что они стали безгласны или «вообще устарели». Это лишь означает, что вы не умеете их слушать и не слышите, так как попросту ничего о них не знаете. Такое незнание делает вас духовно беднее, чем вы могли бы быть.

Отбросьте же духовную лень и попытайтесь открыть для себя будоражащий ум, обогащающий чувства мир античных мифов. Вас поведет по нему глубокий знаток этого мира, вдумчивый, тонкий наблюдатель и превосходный рассказчик — польский писатель Ян Парандовский. Об античной мифологии написаны сотни, если не тысячи, исследований, пересказов и популярных книг. С уверенностью можно сказать, что книга Я. Парандовского принадлежит к лучшим из них. Ян Парандовский не ставил своей задачей исчерпать тему, он не пересказывает всех мифов и не обременяет свой рассказ излишними подробностями. Зато он делает нечто неизмеримо более полезное и важное. Насколько это возможно для человека XX века, он воссоздает духовный мир народа, творящего мифологию, прослеживает развитие его религиозных верований, отмирание одних и появление новых, беглыми, но точными штрихами набрасывает общую картину жизни, быта древних греков и римлян, как бы переносит читателя в атмосферу того времени, в круг его интересов, конфликтов и тем самым помогает понять зарождение и развитие такого изменчивого и столь неизменно прекрасного мира античных мифов. Рассказывает Ян Парандовский с той изящной ясностью и простотой, которые делают его книгу доступной не только каждому взрослому, но и каждому подростку, которому она в первую очередь и адресована.

Итак, в путь, дорогой читатель! Дорога с умным проводником, знающим цену шутке, будет не трудна и не скучна. Вступив на неё однажды, вы будете возвращаться к ней вновь, и настанет время, когда для вас оживут неподвижные статуи, заговорят немые до тех пор картины, «бессмертные творения величавой древности» потрясут и покорят вас.[13]

1969 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

«МАЛЬЧИК У МОРЯ». Повесть.

Впервые опубликована в журнале «Новый мир» № 6 за 1963 год. Первое издание отдельной книгой вышло в издательстве «Детская литература» в 1964 году. После этого много раз издавалась как отдельной книгой, так и вместе с другими произведениями Н. Дубова. Вошла в третий том Собрания сочинений Н. Дубова, выпущенного издательством «Детская литература» в 1970–1971 годах. Неоднократно переводилась на многие языки братских литератур и за рубежом. По повести был по сценарию Н. Дубова сделан фильм «Какое оно, море?», режиссер Э. Бочаров, в главной роли В. Шукшин.

«БЕГЛЕЦ». Повесть.

Опубликована в журнале «Новый мир» № 4 за 1966 год. Впервые издана издательством «Детская литература» в 1966 году. Неоднократно переиздавалась в разных издательствах, переведена на многие языки в братских республиках и за рубежом. Вошла в третий том Собрания сочинений Н. Дубова, вышедшего в издательстве «Детская литература» в 1970–1971 годах.

.

Примечания

1

Не понимаю.

(обратно)

2

Сын, мальчик.

(обратно)

3

Плохо.

(обратно)

4

Хорошо.

(обратно)

5

Зеленый чай.

(обратно)

6

Нет.

(обратно)

7

Есть.

(обратно)

8

Суп.

(обратно)

9

Живот.

(обратно)

10

Спасибо.

(обратно)

11

Аист.

(обратно)

12

Впервые опубликована в журнале «Наш современник» № 1 за 1980 год. В 1981 году вышла в «Роман-газете» № 7. Первое издание отдельной книгой — в 1982 году в издательстве «Советский писатель».

(обратно)

13

Античной историей Н. Дубов интересовался почти всю жизнь и участвовал в некоторых научных полемиках. В частности, в журнале «Вопросы литературы» в (№ 4 за 1970 год) была опубликована статья Н. Дубова «Огурци» по-древнегречески». (Об унификации написания и произношения античных имен и географических названий). Эссе «Почему нужно знать античную мифологию» опубликовано в журнале «Юность» № 7 в 1970 году. В переводе Н. Дубова в издательстве «Детская литература» в 1971 году вышла книга польского писателя Я. Парандовского «Мифология», в которой — как вступительная статья — была помещена «Почему нужно знать античную мифологию». Вошла в третий том Собрания сочинений Н. Дубова — 1970–1971 годы.

(обратно)

Оглавление

ЧЕЛОВЕК ИЩЕТ ИСТИНУ — ЧЕЛОВЕК РАСТЕТ!

РОДНЫЕ И БЛИЗКИЕ

ПОЧЕМУ НУЖНО ЗНАТЬ АНТИЧНУЮ МИФОЛОГИЮ Эссе

ПРИМЕЧАНИЯ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?