«Игорь-якорь»

Марк Симович Ефетов Игорь-якорь

Всё это было давно — в годы, когда в борьбе и боях нарождалось наше государство. Фронт гражданской войны подходил к городку, и мальчикам не сиделось на уроках, когда рядом со школой татакал пулемёт. А тут ещё на соляных промыслах, что были вблизи города, появилось привидение — тень человека на облаках. Правда, война заслонила таинственное событие на соляной косе.

Но повесть эта не только о войне. В ней рассказано, как мальчик, по прозвищу «Яша — взяла наша», воспитал в себе бесстрашие и спустя много лет, когда стал Яковом Петровичем, это умение не бояться опасности передал своему сыну Игорю — Игорю-якорю.

Какие подвиги совершил Игорь-якорь, вы прочитаете в этой книжке.

Когда я писал повесть, мне казалось, что Игорь-якорь, бесстрашный мальчишка, а затем отчаянно смелый моряк, чудесный товарищ и друг, водит моим пером. Он всегда отличался бесстрашием и тем ещё, что беззаветно любил мать, отца, брата да и всех честных людей на земле. А ведь эти черты заложены в характере многих из нас. У одних качеств этих больше, у других меньше. Надо только развить в себе эту силу, доброту и бесстрашие. Так же как можно укрепить мышцы и стать сильным, можно укрепить волю и стать смелым.

Автор

I. Бегство на фронт

1. Необычное письмо

С тех пор, как люди начали воевать, мальчики убегали в бой — сражаться рядом со взрослыми.

Случилось это и с отцом Игоря Смирнова в те времена, когда отца называли «Яша — взяла наша».

Старший Смирнов был тогда ещё в том возрасте, который иногда называют «от горшка два вершка». Первый класс, палочки-считалочки — вся математика, а русский язык — тоже палочки, только в тетрадке в косую линейку. Малыш ещё, а поди-ка ты, шептал соседу по парте:

— Давай, Миша, на фронт.

В те годы у Яши Смирнова были огневые волосы, точно пожар на голове. Когда он первый раз пошёл в первый класс начального училища, за ним потянулась дворовая кличка «Рыжий». Оно и правда — его нельзя было назвать блондином, не был он и шатеном или там каштановым. Зимой его разлохмаченные волосы были медными, а летом выгорали, и цвет их делался похожим на цвет отчищенного кирпичной крошкой самовара. И кожа Якова меняла цвет, как меняет цвет скумбрия в мере и на берегу. Зимой Яша был белокожим, в начале лета — розово-красным, а к концу лета — коричневым. Но всё равно среди товарищей по двору назывался «Краснокожий брат» или «Рыжий».

Соседом по парте Яши Смирнова был Миша Зиньков, паренёк, который не обогнал ростом Яшу, но по возрасту был на два года старше его. Миша был широк в плечах, большеголов и круглолиц. Вероятно, за эту большую и круглую голову его прозвали «Капуста».

На уроке Яша шептал:

— Так давай, Миша?

— Шо?

— На фронт.

— Куды-и?

— На фронт. Причепимся до товарника — и через станцию.

— А если по шее накостыляют? — спрашивал Миша.

— Хто?

— Ну хоч бы кондуктор.

— Не.

— Шо — не?

— Не накостыляет.

— Молчи, Яша, учитель глядит. Он и до кондуктора даст тебе перцу.

Фронт был тогда русско-германский — война от города, где жили Яша и Миша, далеко.

Но прошло несколько лет, война русско-германская кончилась, а гражданская война подошла к самому городу. Только теперь ребята стали старше и понимали, что не так взрослы, чтобы бежать на войну.

В те годы мальчики играли в индейцев. Яша был предводителем племени «мельничных» — так назывались мальчики с Мельничной улицы, — и вот какое письмо он получил от вождя племени «портовых», где вождём был Миша Зиньков, по прозвищу «Капуста».

Сначала о том, как это письмо дошло к Яше.

Письмо вождя индейского племени, как всегда, было доставлено в почтовой карете, о прибытии которой вождь «мельничных» узнавал по рожку почтальона.

Ту-та-та! Та-та-ту-у! — заливисто пел рожок, оповещая всех вокруг: карета прибыла.

Люди с рваными штанами и дырявыми ботинками в руках шли и бежали к карете, а Яша спешил туда же за письмом от Миши Зинькова.

Карета была тачкой старьёвщика Габдуллы. Это был небольшого росточка, сухой, морщинистым старик с длинной, узкой, очень жиденькой бородкой, которая свешивалась с подбородка на клеёнчатый передник.

Габдулла начинал свой рейс рано утром в порту, проезжая по всем окраинным улицам к дому, где жил Яша Смирнов. Здесь, собственно говоря, город кончался: ещё несколько домов, а за ними пустырь. У каждого дома Габдулла играл на своём рожке, что в переводе на язык слов означало: «Старьё берём!»

Конечно же, Габдулла не знал, что отверстие в задней стенке его старой, рассохшейся тачки используется как почтовый ящик. Рано утром в порту Миша Зиньков закладывал туда письмо Яше, а вечером, когда Габдулла возвращался, вынимал из той же щели ответ от вождя племени «мельничных». Почта эта работала исправно. Вождь племени «портовиков» сообщал, что «большая пирога спустила парус и племя островитян (то есть «портовых») выйдет завтра на бой со своей тыквой. Готовь своих воинов. Бой будет тяжёлый».

После такого письма Яша собирал ребят своего двора и сообщал им, что в порт пришла шаланда с солью и завтра ребята с соляных промыслов вызывают портовую команду на футбольный матч. И главное в этом сообщении было то, что игра будет не тряпичным мячом, а настоящим, который привезли соляники. В письме мяч этот именовался тыквой.

Такие вот сообщения бывали чаще всего.

Но в тот день письмо от Миши Зинькова было совсем необычным:

«Мой краснокожий брат, бледнолицые плантаторы вчера вечером бежали в море на большой пироге. Утром наше племя отправилось на остров за белыми сокровищами. Старика нигде не оказалось. Ночью была буря. А утром мы увидели тень старика на облаках. Разрази меня гром и молния, если вру…»

В этом месте письмо перестало быть индейским. Большие буквы в конце тетрадного листка как бы кричали: «Полундра! Свистать всех наверх! Топайте на промыслы!»

2. Яков

Рыжеволосый Яков ещё спал. Ни звуки, ни солнечный луч не тревожили комнату Смирновых. Утро было таким пасмурным, что казалось, оно не наступило ещё, что царствует ночь. Только акации за окном сонно лепетали да где-то очень далеко будто вздыхал кто-то: «Ух-ох, ух-ох». Но эти вздохи далёких пушек были еле слышны: бой шёл за много вёрст от города.

Мать Яши, Татьяна Матвеевна, поднялась, как обычно, первая во всём большом доме, где жили Смирновы. Умываясь, а затем растапливая плиту, готовя завтрак, она двигалась почти бесшумно, стараясь не разбудить сына.

Когда в плите под кастрюлей запылал огонь, она подошла к стулу и оглядела рубашку и брюки Яши. Одежда эта была точно после побоища: там пуговица вырвана с «мясом», там помято, порвано, измазано глиной.

Мать стояла над кроватью сына, босая, маленькая, обняв ладонью щёку. В эти мгновения, когда Яша не видел и не слышал её, Татьяна Матвеевна крестилась и шептала слова молитвы, моля бога сохранить сына, такого необузданного, горячего и неразумного. И смотрела на него любящими глазами.

А потом, тоже бесшумно, собирала одежду сына, чистила её, штопала, зашивала.

Когда же он просыпался, она обычно говорила грозно и строго:

«Имей в виду — это последний раз я вожусь с твоей рубахой! Хочешь быть босяком — ходи так, оборванцем. Сил моих больше нет!..»

Яша, не успев поесть, засунул ломоть хлеба в карман и, жуя на ходу, рванулся к двери.

— Ты куда?

— Никуда!

— А хлеб зачем?

— Так просто.

— А ну положь сейчас же на место! Слышишь?!

— Слышу, не глухой.

— А, ты ещё грубить будешь! Вот Я ж тебе…

Мать замахнулась, но куда там! Он прыгнул прыжком кенгуру, соскользнул по перилам лестницы и был уже во дворе. Татьяна Матвеевна бежала за ним по ступенькам лестницы, но это было куда дольше. Худая, невысокая и, видимо, слабая, она хотела побежать за сыном к воротам, но пошатнулась, схватилась двумя руками за край стола, вкопанного в землю, и только выкрикнула:

— Горе ты моё луковое! Разбойник!

— Ну что вы так, Татьяна Матвеевна! Побойтесь бога!

Это сказала дама в шляпе с пером и пестрым зонтиком в руке.

Татьяна Матвеевна села на скамейку. Она тяжело дышала, сжимала и разжимала пальцы, и в эти минуты, попадись ей сын, казалось ей, ударила бы его, не думая, не сдерживаясь…

Да, Яша, можно сказать, вовремя убежал. Тут бы и у слабой женщины появились неизвестно откуда силы.

А между тем дама с зонтиком, усевшись рядом, говорила:

— А по-моему, ваш Яша совсем не плохой мальчик…

— Драчун, Анна Михайловна.

— Все они драчуны. Он просто не даёт себя в обиду. Не в том дело. Ваш сын добрый и справедливый. Для вас он на всё готов. Вспомните, как он прибежал с солью.

Действительно, Яше нелегко было мчаться с соляных промыслов с мокрым кульком.

— Он, бедняга, так запыхался тогда, — сказала Анна Михайловна.

— Да, запыхался, — подтвердила мать Яши.

Татьяна Матвеевна вспомнила Яшу, прибежавшего с солью. Тогда его лицо, волосы, рубаха — всё было мокрым от пота. А в руках он держал что-то грязное и мокрое. Развернул и сказал: «На́, мама смотри. Медвежатовы бежали и теперь не надо будет давать за мешочек соли мешочек денег…»

В те времена бумажные деньги мерили аршинами, несли на базар в кошёлках. Бывали такие деньги, что надо было отвалить большую пачку, а получить за это только кулёк конфет. И соль в те годы тоже была очень дорогой.

Это было тревожное время. В городе были белогвардейцы. Где-то близко ухали орудия, фронт придвигался к окраинам города…

Матери Якова и Анне Михайловне не удалось долго посидеть на скамейке.

Где-то далеко ухнуло орудие, а спустя мгновение громыхнуло, как в самую сильную грозу. Татьяна Матвеевна почувствовала, что вкопанная в землю скамейка колыхнулась под ней и стол, на который она опиралась, зашатался.

— Близко, — сказала Анна Михайловна и поправила шляпу с пером.

Она рывком раскрыла зонтик, будто он мог её защитить от осколков или пуль, и побежала к воротам.

А Татьяна Матвеевна опустила голову на руки и зарыдала. Плача, она повторяла только одно:

— Ох, убьют Яшу, беспременно убьют… Ведь он рвётся в самое пекло!

3. На бульваре

Яша Смирнов жил на Мельничной улице, но мельниц там никаких не было. Возможно, они и были, но когда-то, так давно, что и старожилы этого не помнят. Потом Мельничная стала обычной окраинной улицей с домами из жёлтого камня и глины. Сквозь булыжник мостовой пробивалась трава. Дома́ на Мельничной были небольшие, народа на улицах мало, но всё равно и на Мельничную распространялись законы, которые установили белогвардейцы в те месяцы, когда они хозяйничали в городе.

Тогда был комендантский час. Это значило, что после десяти часов вечера никто не смел появляться на улице. Ходить по улицам разрешалось только белым офицерам, солдатам-патрульным, ну и, конечно же, иностранцам в военных мундирах — тем, кого белые позвали, чтобы справиться с красными. Эти заморские воины приехали в приморский город как бы на увеселительную прогулку. Что там большевики! Лапотники с вилами вместо оружия, хамы неумытые, мужичьё!

Из приморского города, где жил Яков, интервенты и белые довольно быстро прогнали красногвардейцев. На рейде выстроились, словно на параде, иностранные военные корабли: многотрубные крейсера, юркие миноносцы и неуклюжие десантные транспорты.

Медленно разворачивались длинные орудия крейсеров. Яша стоял на пустынном бульваре и видел всё, что делалось на море. Ему было интересно смотреть на то, что происходило на рейде. На высоком берегу, где протянулся бульвар, Яша был в одиночестве. Кто же будет стоять под орудийным огнём? Кто мог угадать, каким будет угол прицела, куда целится наводчик, где разорвётся снаряд?

Нет, я не хочу сказать, что Яша обо всём этом не думал. Но таков уж был у него характер, что он презирал опасность, особенно если опасность эта мешала ему делать то, что он любил. А самым большим увлечением Яши был военно-морской флот. Он собирал открытки, на которых были военные корабли. Такие картинки он вырезывал из журналов, миноносцы он выпиливал из фанеры, крейсера лепил из глины и любил, очень любил всё, что было связано с военно-морским флотом. Но он не только любил эти серые строгие корабли, но и знал их, понимал.

Не каждый мальчик отличит эскадренный миноносец от просто миноносца и узнает даже в сумерках, по контуру, пассажирские или грузовые пароходы, сторожевой корабль, тральщик, десантное судно и даже мирный танкер или там буксирно-спасательный пароход.

Яков разбирался в этих кораблях — узнавал их, как буквы алфавита. Он мог бы многое рассказать о кораблях на рейде, но рассказывать было некому.

Тишина. Просторная ширь морского горизонта, солоноватый воздух набережной.

На бульваре так тихо, что слышалось, как шелестят акации на маленьком ветерке. Город притаился — он как бы вобрал голову в плечи, поднял воротник, нахлобучил шапку, чтобы не видно было лица.

Яша всматривался в горизонт, стараясь разгадать, что происходит сейчас на этих далёких вражеских кораблях. И ещё он ждал, не покажется ли на небе Прокопыч.

Нет, не показался.

Яша и верил и не верил рассказам о тени Прокопыча на облаках. Невероятно! Непонятно!

Яше хотелось поговорить с кем-нибудь о тайне соляных промыслов, поделиться своими мыслями и послушать, что думают другие. Но на улице не было ни одного человека.

А орудийные башни военных кораблей медленно поворачивались, как слоны, и дула пушек поднимались, как хоботы.

Яша подумал: «Сейчас ослепительно сверкнёт, потом вылетит дымное облачко и спустя несколько мгновений донесётся, как из бочки, глухой удар: бум!»

Но мальчик знал: по бульвару стрелять не будут — здесь богатые особняки, гостиницы и рестораны. Снаряд как бы прошелестит над головой и разорвётся на окраине — в слободе, где всегда дымно от заводских труб и людно от рабочей бедноты.

Так оно и было. Орудия стреляли с кораблей по заводским районам, а из этих районов могли ответить разве что винтовочными выстрелами или гранатой-лимонкой. Такую дальше чем на полквартала не забросишь. А называлась она лимонкой потому, что по форме напоминала лимон, только была раза в три больше. Таким оружием нельзя было остановить интервентов.

Лимонка… Была она и у Яши. В те годы оружие у мальчишек было вроде бы разменной монетой: лимонка, револьвер, наган — это самая крупная монета, а патроны — мелочь. В те годы патроны эти помогали мальчикам узнавать географию земного шара, как помогают этому коллекции марок. Ведь на молодую Советскую страну напало четырнадцать иностранных государств, и патроны были тоже не менее четырнадцати разных видов.

В ходу были и пустые гильзы от патронов, но это уж совсем мелкота, можно сказать — медяки. В них играли как в бабки или в кегли. Поставят в ряд медные гильзы и сплющенной пулей-биткой бьют по ним. Что сбил, то твоё.

Игрой этой так увлекались, что играли иногда допоздна, при свете луны. Ведь уличные фонари тогда не горели. Мать ругала Яшу, когда он поздно приходил домой; он обещал, что этого больше не будет, но скоро забывал о своём обещании.

Когда вводился комендантский час, горожан загоняли всех по домам в десять вечера. Ночью на улицу не выходи. Чуть кто появится за воротами, сразу патруль сцапает. Если при этом оружие обнаружат, только и жизни, что доведут до ближайшей стенки.

Правда, для разных там фабрикантов-спекулянтов, а проще сказать — для буржуазии, какие могли быть запреты? По ночам устраивались балы, ночами буржуи играли в карты, пили вино — одним словом, веселились. Их меньше было, этих бездельников, чем работающих людей, но все почти буржуи имели пропуска на время, как тогда говорили, осадного положения.

Ночами, случалось, их грабили бандиты. Нет, главные бандиты, вместе с интервентами и белогвардейцами грабившие сёла и города, буржуев не трогали. Но были ещё бандиты, так сказать, частники. Они-то и раздевали по ночам прохожих.

Не зря Татьяна Матвеевна волновалась и сердилась, когда её Яков к ночи уходил на улицу или в порт. Его по росту и за мальчика принять нельзя. Поставят к стенке, бах — и весь разговор.

4. «Руки вверх!»

Лето в том году было жаркое. А тут июль, самая макушка летних дней. Во дворах больших каменных домов от раскалённых солнцем стен воздух, казалось, трепетал и дрожал. Окна отсвечивали ослепляющим солнцем. Желтели деревья, а люди страдали от жажды.

В один из таких дней, когда город был занят интервентами, Яша пошёл с вёдрами по воду. Надо вам сказать, что городская водокачка не работала и по воду ходили в низменные районы города, возле соляной косы. Там были колодцы. Правда, вода в них была чуть солоноватая, но что было делать.

Так вот, вскоре после того, как Яша ушёл, размахивая и позвякивая в одной руке двумя пустыми вёдрами, громыхнули железные ворота, и Татьяна Матвеевна услышала зычный голос:

— К окнам не подходить! Во двор не соваться! Всем по квартирам! Облава!

И потом — бах!

Ну, это, видимо, кто-то из белогвардейцев поставил выстрелом как бы точку, а точнее, восклицательный знак в конце своей короткой речи…

По двору уже перебегали с коротенькими винтовками наперевес белогвардейские солдаты и офицеры с наганами в вытянутой руке или шашкой наголо.

Татьяна Матвеевна, стараясь не скрипеть дверью, вышла на лестничную площадку. Её соседка Анна Михайловна уже была здесь.

— Кого ищут? — шёпотом спросила Татьяна Матвеевна.

— Большевиков.

— Какие же у нас большевики, Анна Михайловна?

— Не знаю. Говорят, есть.

— А мой-то, мой-то Яша пошёл по воду! Вот беда! Ведь дома ни капли воды. Не в чем сварить картошку… Да что я о картошке? Вдруг возьмут кого из нашего дома?

— Моего мужа тоже дома нет…

Спустя некоторое время кто-то заколотил кулаком по железным воротам.

Татьяну Матвеевну бросило в жар. Ей показалось, что вокруг всё горит: пламя подбирается к ней, жжёт её, шипит и трещит. Её оглушал стук в ворота. Стук этот, может быть, не был таким сильным, но ей казался оглушительным.

— Яша! — ахнула Татьяна Матвеевна. Она узнала стук своего сына.

Яша Смирнов не любил ждать, стоять в очереди, просить. И мать не раз говорила ему: «Ну чего лезешь поперёд батька в пекло!» Отец Яши был где-то на фронте с самого четырнадцатого года, и было известно одно: воюет где-то с беляками, а где, неизвестно. Слово «батька» Татьяна Матвеевна вспомнила по пословице и учила по пословице не лезть на рожон. А Яша лез. И в этот раз. Подошёл к дому с полными вёдрами, умаялся, а тут ворота на запоре. Подождать бы, посидеть, не рыпаться, как говорила в таких случаях мать. Нет, не подождал: заколотил кулаком по железным воротам.

— Отворить!

Тут Татьяна Матвеевна забыла о предупреждении, подкреплённом выстрелом, раскрыла настежь окно, легла на подоконник, высунулась так, что ещё чуть — и полетела бы вниз. Но не о себе тогда думала. Увидела, как бежали обратно через двор к подворотне офицер с наганом, второй — с шашкой, а по бокам два солдата с винтовками и юркнули в подворотню.

Из окна был виден только вход в подворотню, как тёмный провал в пещеру. Но зато слышно было — ох, как слышно: громко, чётко, гулко, как оно бывает, когда звук проходит по трубе или по узкому закрытому коридору…

Сначала звякнул засов. Потом заскрипели ржавые петли и, как бы кряхтя, раскрылись старые, из котельного железа ворота.

А затем громкий голос:

— Руки вверх!

И тут же голос Яши:

— И мне?!

Бах! Бах! — два выстрела и такой звук, будто сбросили с плеча на землю мешок картошки: бум!

Что говорить о Татьяне Матвеевне? Как описать то, что она в эти мгновения почувствовала?

О чём могла подумать мать Яши, услышав голос сына и тут же вслед за этим два выстрела?

В Яше была вся жизнь Татьяны Матвеевны, и вот — убили сына. Единственного. Единственного близкого ей человека. Одного на всём свете.

Прошли какие-то минуты, а возможно, секунды. Говорят, что за такие мгновения человек может сразу поседеть.

И если с Татьяной Матвеевной это не случилось, то потому только, что она и так была седая.

Что было делать? Ждать, пока пройдут обратно убийцы? Или бежать туда, вниз?

Татьяна Матвеевна не успела прийти в себя от оцепенения, справиться с мыслями, додумать, решить. Она увидела, как из тёмного провала подъезда, согнувшись, медленно шёл Яша, ахнула и заплакала.

Что с ним? Так идут, шатаясь, вихляя, неуверенно ставя ноги, только пьяные. Но что это, что? Татьяна Матвеевна увидела, как её сын, выйдя из подъезда и сделав несколько неуверенных шагов, вдруг выпрямился, толкнул согнутым коленом одно ведро, за ним второе и выплеснул всю воду на землю. Затем, отбросив оба ведра, побежал к двери в парадное и скрылся. Вслед за Яшей не спеша прошёл человек в пенсне на шнурочке. Его-то Татьяна Матвеевна знала отлично. Человек этот чуть было не попал в лужу, ступил уже в неё ногой, но тут же отошёл вбок, брезгливо отряхнул ногу, как это делает кошка, когда намочит лапку.

Всё это произошло в какие-то короткие мгновения. Татьяна Матвеевна только успела сползти с подоконника, повернуться, и вот уже Яша в комнате, бросился к ней, обнял её…

Нет, он не плакал… Он дрожал, вернее, трясся, как при малярии, лихорадке — сильнее, ужаснее. Он трясся так, что мать, обняв его, не могла сдержать эту дрожь. И при этом Яша выл. Да, выл. Другого слова не подберёшь.

Белогвардейцы, видимо, ушли. Во дворе теперь была тишина. Какая-то особенная тишина, такая бывает только ночью, когда весь дом спит. А днём, днём всегда где-то в углу двора с уханьем колют дрова, или мальчишки с визгом и криком гоняют мяч, или шуршит веник дворника, ругается кто-то, выбивает ковёр, играет на рожке Габдулла или выкрикивает нараспев: «Старьё берё-ом!»

Не может быть двор большого дома безголосым. А сейчас дом оцепенел, как бы умолк навсегда, умер. И в этой тишине особенно страшными были звериные звуки, которые издавал Яша, не разжимая губ и стиснутых зубов.

5. Гавриил Иванович

У преподавателя русского языка и литературы Гавриила Ивановича был добрый взгляд, который как бы подбадривал учеников сквозь узкие овальные очки. Высокий лоб у него был почти без морщин, а небольшая русая бородка шелковисто поблёскивала. Гавриил Иванович был строгим и справедливым педагогом. Таких обычно любят ученики. Не все, правда, но большинство — за исключением лодырей и ловчил. А где, в каком классе их нет? Может быть, со временем такие ловчилы переведутся совсем, но в то время, когда Яша Смирнов учился в казённом училище, там хватало бездельников, или, как их теперь называют, тунеядцев. Они-то и не любили Гавриила Ивановича. К нему было не подладиться — ни папой-полицмейстером, ни мамой-фабрикантшей, ни лестью, ни хитростью.

На уроках Гавриил Иванович не терпел посторонних разговоров. Но в те дни, как известно, в городе много говорили о таинственных происшествиях на соляных промыслах.

Прошло несколько месяцев с того вечера, когда пропал старик Прокопыч (его так и не нашли), и фигура старика тенью плыла на облаках. Прошёл даже слух, что Прокопыча убили, он вознёсся на небо, а его тень бродит по ночам на промыслах. Проверить это было не просто: соляные промыслы стали чем-то вроде заколдованного места, и мало кто решался туда ходить, даже ночью. Постепенно район этот занесло илом и грязью, и разве что название одно осталось: «соляные промыслы».

Слухам, и притом самым различным, не было конца. Но в одном сходились все: исчезновение Прокопыча и таинственная тень на облаках связаны между собой. И ещё: ходить в район соляных промыслов опасно.

По утрам в школу приносили необычные новости. И без того в школе хватало выдумщиков, фантазёров и просто врунов, а тут такая необычайность. Вот и слышалось со всех сторон: «А я знаешь чего слышал?», «А хочешь, я тебе скажу, что там на промыслах было?», «А мне одна тётка сказала…»

Ну, всё в таком роде.

Случались такие разговоры, правда шёпотом, и на уроках Гавриила Ивановича.

Яша как-то раз наклонился к уху Миши Зинькова:

— Слышал о новом чуде на промыслах?

— Отстань!

— Нет, не отстану. Придвинься ближе. Знаешь, чего там было?..

— Чего-чего? Никаких чудес не бывает, а бывают загадочные явления, которые в конце концов получают научное объяснение. Понял?

— Нет, не понял. Если научно понятно, объясни.

— Вот Гавриил Иванович тебе объяснит, как трепаться на уроке. Цыц!..

Зиньков вовремя заставил Яшу замолчать.

Обычно Гавриил Иванович не давал ученикам отвлекаться на уроке. В таких случаях он прерывал урок и обращался к тому, кто шептался:

— Тебя не слышно. Ты хотел что-то сказать о «Мёртвых душах»? (Так говорил учитель, если на уроке разбирали это произведение Гоголя.) Так попрошу — встань и расскажи так, чтобы все слышали. А шептаться в обществе не положено.

Бывало по-разному. Иногда ученик смущался, как говорится, тушевался, или вскакивал, извиняясь:

— Простите, Гавриил Иванович.

А иногда поднимался и начинал рассказывать:

— Привидение Прокопыча каждую полночь появляется над промыслами.

— Ты сам видел? — спрашивал учитель.

— Мне рассказывали… Говорили ещё, что Прокопыч украл все ценности своих хозяев и тоже бежал. А его нагнали, убили, и теперь его мёртвая душа места себе не находит…

Выслушав одну-две такие фразы, Гавриил Иванович начинал сердиться и говорил:

— Хватит сплетен! Здесь не базар, а школа. Продолжим наш урок…

Бурные события того времени постепенно как бы затенили, отодвинули на второй план тайну соляных промыслов. И переписка между двумя вождями индейских племён Яшей и Мишей прекратилась. Какая тут игра в войну и в краснокожих, когда за окном настоящая война: стрельба и взрывы! Мальчишкам теперь было не до игр. О тайне соляных промыслов говорят всё реже и реже, но однажды, когда на уроке снова зашептались об этом, Гавриил Иванович сказал:

— Вот что, дети, я выяснил, что происходит на соляных промыслах. Смешно говорить о каком-то колдовстве. Неизвестно пока только одно: куда исчез Прокопыч.

Кто-то из учеников выкрикнул с места:

— А тень на облаках? Я видел её своими глазами!

— Правильно, — подтвердил Гавриил Иванович, — тень на облаках была. Но эту тайну уже удалось раскрыть, и я надеюсь в ближайшие же дни рассказать вам, как всё это произошло. Потерпите день-другой и перестаньте передавать всякие нелепые слухи, а главное — не сплетничайте. Продолжим наш урок.

Урок этот для Гавриила Ивановича оказался предпоследним. Дело в том, что за день до того, как город заняли белогвардейцы, в классе произошёл необычный случай. Началось с того, что сын городского полицмейстера Олег Дубровский во время урока поднял руку…

6. Горилла

Тут надо, кстати, сказать о руке Олега Дубровского. Сам Олег был не из маленьких, во всяком случае, выше Гавриила Ивановича и многих взрослых. Когда Дубровский стоял рядом с учителем литературы, учитель выглядел много ниже ученика. При этом об Олеге, судя по внешности, можно было подумать: неряха и неуч. На щеках у него пробивалась уже щетина, а руки всегда в чернилах. Руки эти были у него к тому же непропорционально велики. Они болтались по сторонам туловища, как у гориллы. В классе его и называли Гориллой, но называли так только за глаза. Он терпеть не мог этого прозвища, хотя оно подходило к нему как нельзя лучше. Дело было не только в его длинных, как у обезьяны, руках. Челюсти Олега были шире лба. А его рука, сжатая в кулак, казалась молотом кузнеца. Олег очень любил при каждом удобном случае хвастать своей силой. Своими ручищами он разгибал на колене подковы, а пальцами легко сгибал самые большие гвозди.

Когда в классе Олег поднимал руку, казалось, что выросло дерево или мачта упёрлась в потолок. В тот раз он выбросил вверх руку как-то особенно лихо.

— Что тебе, Олег? — спросил Гавриил Иванович.

— Разрешите выйти. Стреляют.

— А ты что, первый раз стрельбу услышал? В нашем городе уже два года стреляют. Садись, Олег.

Гавриил Иванович не любил Дубровского называть по фамилии. Может быть, именно потому, что как раз тогда в училище проходили произведения Пушкина, и в том числе «Дубровского», и как-то особенно чувствовалось это, как бы сказать, несоответствие.

Каким был Олег Дубровский, об этом ещё будет рассказ впереди.

Так вот, Гавриил Иванович сказал Олегу «садись», а тот на это ответил:

— Нет, не сяду. Разрешите выйти!

— Как так — нет! Кто здесь учитель, а кто ученик?

— Пока что вы.

— Что значит «пока что»? Ты совсем обнаглел!

В это самое время как трахнуло! Зазвенели не только стёкла — зазвенело в ушах.

Ударило по барабанной перепонке, загудело, сдавило голову…

— Слышите? — сказал Дубровский. — Дальнобойки бьют с моря. Завтра наши придут, и мы с вами не так поговорим.

Это Олег сказал уже на пороге, выскочил в коридор, шумно захлопнул дверь, и в классе только слышно было, как топают его башмаки. Бегать этот парень был мастак. Ноги были такие же длинные, как руки. Никто из класса не пытался его догнать. Все знали, что это бесполезно, и в тот раз его не догоняли. Рванулся кое-кто из-за парты, и первый среди них Яша Смирнов, но Гавриил Иванович как будто шашкой рубанул:

— Сидеть! Кто разрешил вскакивать с места? Продолжаем урок.

Это был последний урок Гавриила Ивановича и последняя его стычка с Гориллой. Первая ограничилась тем, что учитель литературы записал в дневнике Дубровского: «Разговаривает во время урока и мешает заниматься своим товарищам». Это было, так сказать, начало. Следующие записи были серьёзнее: «Сплетничает», «Курит», «Забирает у младших завтраки», «Зачинщик драк»…

Нет, всех художеств Гориллы не перечислить.

Когда в городе была Советская власть, он ещё вёл себя относительно прилично, но, как только вошли белые, обнаглел и угрожал Гавриилу Ивановичу.

Трудно сказать, донёс ли отцу на своего учителя Олег Дубровский. Кто знает?

Горилла был из тех ребят, которые умеют далеко сплёвывать сквозь зубы, свистеть так, что за три квартала слышно, и не задумываясь лезть в драку, зная, что противник слабее. За такими, как Олег Дубровский, обычно тянется целый хвост почитателей, которые умножают славу своего вожака, а тот может любому из своих ординарцев приказать: «Отдай завтрак!.. Дай деньги!.. Подними! Отнеси. Принеси!»

Обычно свита такого парня состоит главным образом из подхалимов и ябед. А вокруг Олега Дубровского кружились буржуйские сынки.

Да, тут не было сказано, что происходит с такими гориллами, если вдруг противник оказывается сильнее и бьёт гориллу.

В этих случаях гориллы бегут, как самые жалкие трусы. Но с Олегом Дубровским такое не случалось, может быть, потому, что он был самым сильным не только в классе, но, пожалуй, и во всей школе. И потому ещё, что при белых он чувствовал себя героем.

Что же до случая с учителем, которому Горилла пригрозил, то известно только одно. На второй день прихода интервентов, когда Яша Смирнов пришёл домой с двумя вёдрами воды, у ворот на скамеечке сидел Гавриил Иванович. Он жил в одном доме со Смирновыми и, должно быть, пришёл незадолго до Якова, увидел, что ворота закрыты, и сел ждать. Яша же, подойдя к запертым железным воротам, буркнул только: «Здрасте, Гавриил Иванович», поставил вёдра и ну колотить по железу.

А дальше произошло то, что слышала из своего окна Татьяна Матвеевна. Лязгнул запор, скрипнули ржавые петли, раскрылись ворота. И вот они стали лицом к лицу: на улице Яша с двумя вёдрами воды и Гавриил Иванович, а в полутёмном подъезде четверо вооружённых людей — один с шашкой наголо, а трое со взведёнными курками винтовок и нагана.

Татьяна Матвеевна, услышала громкий приказной голос: «Руки вверх!» — и ответ-вопрос Яши: «И мне?» Но она не могла увидеть, как при этом офицер махнул шашкой мимо своих сапог и мотнул головой. В это время он в упор смотрел на Яшу, и это означало: «Проходи». Яша успел только шагнуть, как за спиной услышал два выстрела и шум упавшего тела. Он обернулся, но теперь шашка была занесена над его головой. Белогвардеец ничего не сказал, но и так всё было ясно: «Проходи, щенок, а то рубану тебя, как капусту».

Яша прошёл вслед за ним во двор, а в подворотню зашёл человек в пенсне на шнурке. У него было худое лицо и маленькая бородка. Человек этот обошёл тело Гавриила Ивановича и медленным шагом направился во двор. Белогвардейцы его не задерживали.

7. Человек в пенсне

В то время как Татьяна Матвеевна, обнимая и прижимая к себе Яшу, старалась остановить его дрожь, успокоить его, привести в нормальное состояние, человек в пенсне поднялся на площадку третьего этажа. Здесь его встретила соседка Смирновых Анна Михайловна. Без шляпки она казалась совсем другой. Гладко зачёсанные русые волосы с большим пучком на затылке, глаза светлые, лицо ясное, без всякой пудры и помады. Теперь в ней было меньше дамского, и она скорее походила на учительницу или женщину-врача.

Увидев человека в пенсне, она протянула к нему руки и негромко произнесла:

— Алекс, ты жив?

— Мёртвые не поднимаются по лестнице, они витают в облаках. — Алекс чуть мотнул головой, отчего пенсне слетело с носа и повисло на шнурке.

Анна Михайловна хотела обнять Алекса, но он мягко отстранил её руки, сказав:

— Пройдём в комнату.

Они вошли в дверь, которая была как раз напротив квартиры Смирновых.

— Алекс, а почему там, в подворотне, стреляли? — спросила Анна Михайловна мужа. — Я так напугалась! А?

— В наше время нельзя быть пугливой, — уклончиво ответил Алекс.

— Ну, как магазин? — спросила Анна Михайловна.

— В порядке, Аня, в порядке. — Он медленно поглаживал маленькую бородку, а потом так же медленно протирал четырёхугольное пенсне. — Я уйду к себе. Хорошо? Ты не тревожь меня. Ладно?

— Ладно… Но всё-таки почему же стреляли?

Алекс не ответил. То ли он не расслышал, входя уже в комнату и закрывая за собой дверь, то ли не хотел рассказывать жене о том, что произошло в подъезде с Гавриилом Ивановичем.

Вообще говоря, Алекс, а точнее, Александр Александрович Кушкин, был человеком странным. В доме, где жил Яша, он появился в годы революции, когда вообще как-то менялись жильцы, люди как бы перетасовывались — кто оказался на фронте и не вернулся, кто убежал от революции, а кого-то вселили на место сбежавших.

Менялась жизнь по всей стране, менялась она и в доме, где жили Смирновы. Кушкины стали соседями Смирновых, когда отца Яши в семье уже не было. Татьяна Матвеевна вскоре не то чтоб подружилась, но как-то по-соседски сошлась с женой Кушкина, Анной Михайловной. А с самим Кушкиным за год жизни на одной площадке так и не пошла дальше, как говорится, шапочного знакомства: «здравствуйте», «доброе утро» или «добрый вечер», и всё.

Так было за исключением одного только случая. Но об этом рассказ впереди.

Известно было, что Кушкин на пассажирской пристани не то имеет книжную лавочку, не то, как в те времена говорили, торгует от хозяина.

Среди соседей Кушкин слыл чудаком. Он въехал в дом поздней осенью и спустя несколько месяцев пригласил на встречу Нового года довольно много людей. С некоторыми из них он был совсем мало знаком.

По случаю новогоднего праздника белогвардейская власть продлила время хождения по городу до одиннадцати часов вечера. Обычно же комендантский час, как известно, начинался с десяти.

К одиннадцати часам вечера у Кушкиных собралось человек пятнадцать гостей. Были тут и магазиновладельцы — соседи по книжному магазину, в котором торговал Александр Александрович, было несколько офицеров и просто соседей по доку. Анна Михайловна пригласила и Татьяну Матвеевну, но матери Якова было не до встречи Нового года. Она заботилась о том, чтобы как-то свести концы с концами. Какие уж тут гости!

В том году голодовки в городе ещё не было, но была, как тогда говорили, дороговизна. Хлеб и другие продукты стоили очень дорого. Одной работой прокормиться нельзя было. И хотя в магазинах и на рынке продуктов хватало, рабочий человек ел не досыта. Зато спекулянты и всякие там барышники, торгаши-хозяёчики, а короче говоря — буржуи, ели и пили в три горла. Может быть, потому ещё они так кутили, что чувствовали, понимали: кончается их время…

Гости, приглашённые Кушкиным, пришли к нему охотно. Хотя и казался он человеком замкнутым, почти загадочным, но кое-что в нём ясно было: умён, начитан, образован. А люди, у которых есть богатство, особенно нажитое не своими руками, очень любят погреться у чужого ума. Такой человек в жизни только и делал, что копил: деньги к деньгам, штаны к штанам, к домику дачку, к дачке колечки и серёжки, ценности разные. Такому человеку скучно читать и учиться. Зачем? Главное — поесть повкуснее и посытнее и сундук набить поплотнее. Кто живёт не по этим законам, того спекулянт и скопидом считают чудаком. Вот встретиться с таким чудаком, позаимствовать у него умных слов и знаний, а потом выдать за свои — этому такой торгаш всегда рад. Зачем самому тратить время на учение? Пусть другие учатся, а мы их послушаем и тоже будем вроде бы учёные. Ведь люди-то делятся на тех, что живут, чтобы жить и трудиться, и на тех, что живут за счёт других и только стараются казаться трудовыми людьми.

Разные люди собрались под Новый год у Кушкина. Пришли красные от мороза, оживлённые, весёлые. Предстояло ведь вкусно поесть и выпить. Но уже в прихожей их ждало разочарование. Здесь было полутемно: горела одна свеча, и та какая-то тусклая.

— Простите, — извинился перед гостями Александр Александрович. — У нас за неуплату отключили свет. Завтра включат обратно. Но вы раздевайтесь, раздевайтесь. Проходите, пожалуйста.

Потоптавшись в нерешительности, гости прошли в столовую. Здесь посреди стола коптила маленькая керосиновая лампа с треснутым, заклеенным обуглившейся коричневой бумагой стеклом. Стены тонули в темноте, но стол и всё, что стояло на нём, можно было разглядеть. Это была бутылка с мутной жидкостью, заткнутая вместо пробки куском кукурузной кочерыжки; блюдце с маленькими, ржавого цвета рыбёшками, скрюченными, как согнутые гвозди. В глубокой тарелке были тонко нарезанные ломти тёмного хлеба. А по бокам стола по числу гостей выстроились жестяные кружки и пустые консервные банки, которые, видимо, должны были заменить недостающую посуду.

— Вот так, — сказал Кушкин, — закуска небогата, конечно, но зато от всей души. Присаживайтесь!

Нет, ни сто из гостей не сел, хотя, кроме Кушкина, хлопотала и уговаривала гостей и Анна Михайловна.

— Это что же, надсмехательство?! — сказал самый знатный из приглашённых, хозяин соседнего дома. — Пошли, жена, отсюда, пока не стукнул комендантский час!

— Честь имею! — звякнул шпорами офицер.

В прихожей уже толпились все гости, хватая в темноте чужие пальто, чертыхаясь и переругиваясь между собой: ведь до комендантского часа оставались считанные минуты.

Ушли все. Нет, не ушли, а убежали.

— Ну что ж, — сказал Кушкин жене, — теперь ясно, к кому пришли эти люди — к нам или к нашему угощению. Вот что, Аня, я пойду ввернуть обратно пробки на электросчётчике, а ты позови нашу соседку.

…Кушкины встречали Новый год втроём — с Татьяной Матвеевной.

Без пяти двенадцать Анна Михайловна поставила на стол ещё тёплый, из духовки, пирог, а потом пили чай с конфетами.

Мутная жидкость осталась в бутылке — кукурузную пробку так и не вынули. Женщины не пили, а Кушкин сказал:

— Это было для гостей. А я ведь такой — непьющий.

«Какой он — такой? — думала Татьяна Матвеевна. — Хороший, плохой, хитрый или просто чудак?»

У Кушкиных она просидела около часа, но Александр Александрович не стал ей от этого более понятен. Только запомнились ей слова Кушкина: «Человек — что птица: должен летать свободно».

А ведь это был тот единственный случай, когда мать Яши как-то ближе познакомилась с Александром Александровичем. И ей очень хотелось разгадать, какой он человек. Хотя бы только понять одно: он за белых или за большевиков?

8. Восторг и ненависть

В то время всё как бы поделилось надвое. В классе Гавриила Ивановича были не просто ученики, а будущие чекисты и белые офицеры, командиры Красной Армии и эмигранты, ставшие потом таксистами в Константинополе, как в те годы назывался турецкий город Стамбул. Если бы проследить судьбы соучеников Яши Смирнова, так оно и получилось: одни за революцию и с ней, другие — против революции и в бегах от неё, от родины. Хотя были и такие, что не сразу приняли революцию — колебались, а потом полностью стали за Советскую власть.

Не только люди, но и город, бывало, делился надвое. Случилось как-то, что иностранные войска заняли порт и нижнюю часть города, а в верхней части была Советская власть. И посреди улицы поставили такие лёгкие переносные заборчики, какие ставят, когда ремонтируют мостовую, — красно-белые. Они-то, заборчики эти, всегда красно-белые, но в тот раз цвета эти были кстати: полгорода было у красных, полгорода — у белых.

Ну, тут всё ясно: красные — по эту сторону, белогвардейцы — по ту. А вот что на душе у человека, за кого он, это можно было понять не всегда. Думает человек одно, а говорит совсем другое, или, как называют это, маскируется.

Каким же был Яша?

Прежде всего он был мальчишкой и, как каждый мальчишка, увлекался то одним человеком, то другим. Миша Зиньков как-то спросил его:

— Ты вчера на соляных был?

— Был.

— В футбол гонял?

— Ага.

— А кто стоял в воротах?

— Олег.

— Дубровский?

— Дубровский.

— Вмазали ему?

— Не. У Олежки руки-ноги длинные. Не пробьёшься.

— И ты, Яша, не мог пробить ни одного мяча?

— Не мог.

— Выходит, твой, как ты говоришь, Олешка, молодец.

— Не Олешка он, а Олежка. Олег, одним словом. Да, он хороший малый.

— Хорошего мало, — сказал Зиньков.

— Может, и так, — неопределённо ответил Яша. — Только он мне ничего такого не сделал.

— Тебе? — переспросил Зиньков.

— Ага, мне.

— Плохо ты, Яша, разбираешься в людях.

— Может, и так…

Тогда разговор на этом и кончился. Ведь это было задолго до того, как город стал делиться надвое.

В те дни Яша Смирнов впервые увидел вспышки орудий, услышал стрельбу на улице, гул летящих снарядов и впервые ощутил в руке теплоту золотистой винтовочной гильзы. А тёплой она была потому, что сейчас только была в деле. Не один ведь Яша, а целая ватага его приятелей подползла к тому переулку, где шёл бой. Они видели, как, подрагивая, выползает патронная лента из пулемёта, который назывался, как человек: «максим». Выползала лента пустой, точно был это просто широкий брезентовый пояс — такие пояса носят пожарные. Горячие пули уходили куда-то вдаль, а нагретые гильзы сыпались рядом с «максимом» на тротуар. Их-то и подбирали мальчишки, дуя на гильзы, перебрасывая из ладони в ладонь, как будто это была печёная картошка, жареные каштаны или калёные орешки фундук.

Когда прогнали белогвардейцев, Яша радовался демонстрации: красным флагам, ухающим и звенящим медными тарелками оркестрам, чучелам буржуев, которые покачивались на площадке грузового автомобиля, чёткому шагу колонн. Мальчишки бежали рядом с демонстрантами, кричали «ура», пели «Марсельезу». Эти дни Яша большую часть времени проводил на улице.

Уже зазеленели деревья, а на тихих уличках и в переулках, что расходились в разные стороны от Мельничной, сквозь камни мостовой пробивалась травка. Ведь людей в городе было тогда совсем немного — кто ушёл в Красную гвардию, а кто сбежал от Красной гвардии или подался в банды.

В некоторых переулках были совсем пустые дома. Там на тротуарах не только зеленела трава, но пестрели цветы и из лилово-голубых колокольчиков вылетали по утрам бабочки. Они ночевали в цветах, совсем как это бывает за городом, в чистом поле.

Такая благодать была недолгой.

Яша снова слышал стрельбу на улице. Но теперь уже мать не выпускала его на улицу. Когда же можно было выйти за ворота, оказалось, что в городе белогвардейцы.

И, приглядевшись к тому, как наглел с приходом белогвардейцев Олег Дубровский, как богаче становились богачи и беднее бедняки, как хмурился и становился почти больным Гавриил Иванович, оставаясь, впрочем, как всегда, подтянутым, строгим и справедливым, Яша начинал разбираться в том, что происходит вокруг. Ему уже не казались красивыми мундиры иностранных солдат и синие береты с красными помпонами, которые лихо набекрень носили матросы чужих кораблей.

Ещё до случая в подворотне, когда убили Гавриила Ивановича, Яша понял, что «быть ни за кого» нельзя. Хотя вот Александр Александрович Кушкин. За кого он? Мама говорила: «Наши пришли». А Кушкин говорил: «Пришли большевики». Мама кричала на Яшу: «Не смей выходить на улицу! Там опять стрельба». А Александр Александрович говорил: «Сегодня стрельбы не будет, можно открывать магазин: Добровольческая армия заняла уже весь город».

Почти о каждом человеке, с которым так или иначе сталкивался Яша, он думал: «Наш? Не наш?» А вот Кушкина, который жил с ним на одной лестнице, так и не мог разгадать: «Наш или не наш?»

На улице Яша видел уже, как окованными концами прикладов подталкивали босых, оборванных, обросших людей. Солдаты-белогвардейцы были в добротных заграничных ботинках и шинелях цвета хаки; широкие кожаные ремни, алюминиевые фляги, штыки-кинжалы у пояса — всё новое такое, что хотелось смотреть и смотреть, а ещё больше потрогать, не говоря уж о том, чтобы «заиметь», по выражению, которое бытовало в этом городе.

Но нет, нет: в то бурное время рано проходило мальчишество и у Яши появлялась ненависть и злость к этим чужакам — хорошо одетым, чисто выбритым, сытым и наглым. Всё чаще и чаще вспоминались слова Миши Зинькова: «Плохо ты, Яша, разбираешься в людях».

День же, когда на глазах у Яши застрелили его учителя, остался в памяти мальчика на всю жизнь.

Весь тот день Яша в бессильной злобе на самого себя, на свою невыдержанность, суетливость, глупость кусал до крови руку и так сжимал кулаки, что на ладонях проступала кровь. А вечером вышел на улицу в надежде встретить Олега Дубровского.

И встретил…

9. Драка

Со стороны синего, в белых барашках моря дул солоноватый прохладный ветерок, шелестя листвой пышных акаций. После жаркого дня здесь, на бульваре, было как в оазисе среди палящей пустыни. Ещё не остыли парапеты причала, но сгущались сумерки, приходила прохлада, и бульвар заполнялся гуляющими.

Олег Дубровский гулял по бульвару с двумя школьницами в белых накрахмаленных передниках. Со стороны могло показаться, что идёт великан с двумя лилипутками. Девочки были Горилле чуть выше пояса.

— Ха! — воскликнул Олег, увидев Яшу. — Рыжий детка гулять вышел! Воздухом дышим…

Он хотел сказать ещё что-то, но Яша прервал его:

— Бить буду.

— Что?! — Горилла раздвинул руки, оттолкнув девочек в разные стороны.

Но они и сами, взвизгнув, бросились бежать.

— Что такое?! — повторил Олег. — Этот худой рыжий заморыш собирается кого-то бить! — Горилла засунул палец себе в ухо и потряс им, как это делают, когда хотят вылить воду после ныряния. — Нет, я ослышался. Мне показалось. Я просто не понял этого долговязого ребёночка, который что-то такое пролепетал…

— Бить буду! — повторил Яша. В эту минуту он вновь вспомнил Гавриила Ивановича, вспомнил, как угрожал ему Дубровский, а на следующий день учителя убили.

Яков, по-бычьи нагнув голову, с разбегу бросился на Гориллу.

Сколько ударов можно нанести в секунду? Один? Два? Десять?..

Никто не смог бы сосчитать удары, которые, как частый и крупный град, посыпались на нос, губы, скулы Гориллы. От неожиданного тарана головой в живот Олег согнулся, как бы сложился, и Яша молотил его кулаками по лицу снизу вверх.

Нет, не надейтесь на то, что Яков отлупил Гориллу. Такое не случилось. Просто, растерявшись, Олег получил несколько синяков и шишек, которые разукрасили его лицо: нос и губы распухли.

Всё это произошло значительно быстрее, чем мне удаётся вам рассказать. В свои удары Яша вложил всю злобу на себя самого (ведь ему казалось, что, не постучи он тогда в ворота своего дома, Гавриил Иванович, может быть, остался бы жив), на белогвардейцев, убивших его любимого учителя. Спустя минуту он упал, успев только выплюнуть два передних зуба.

Горилла убил бы Яшу. Он уже занёс ногу, чтобы ударить лежачего в живот, но тут сзади на Олеге повис какой-то человек.

Олег тряхнул плечами, чтобы сбросить человека, помешавшего ему, но тот крепко вцепился в его плечи. У человека этого слетело только пенсне, но оно было на шнурке и потому не разбилось, а повисло.

— Не надо, — сказал Кушкин.

Яша лежал не двигаясь, и нельзя было понять — он без сознания или мёртв.

Олег резко повернулся и сбросил наконец Александра Александровича. Тот отлетел, покачнулся, но удержался на ногах и, поймав болтающееся пенсне, надел его на нос.

— Вы ещё откуда взялись? — выкрикнул Олег. — Того же захотели? А?

— Молодой человек, не будем ссориться, — сказал Кушкин. — Я просто выручил вас. Ведь за убийство могут судить.

Горилла стоял над упавшим в гравий Яшей и как-то беспомощно болтал длинными руками. Видно было, что Дубровский досадует: ему помешали, прервали, как говорится, на самом интересном месте. Теперь вокруг собралась толпа, и драться было нельзя.

Кто-то из толпы нагнулся над Яшей, повернул его лицом вверх; женщина, которая торговала рядом в киоске газировкой, вылила на мальчика стакан холодной пузырчатой воды.

Яша раскрыл глаза.

Кушкин приподнял его:

— Сможешь встать?

— Смогу, — сказал Яша.

Он медленно поднялся и встал, широко расставив ноги, чтобы не качаться и снова не упасть. Достал носовой платок и вытер мокрое лицо.

Напротив в нескольких шагах стоял Олег. Он улыбался и всем своим видом, казалось, говорил: «Что, получил, заморыш?»

Несколько мгновений оба мальчика молчали.

Молчала толпа любопытных, образовавших вокруг мальчиков тесный круг.

Первым заговорил Яков. Он сказал негромко, но как-то очень веско:

— Доносчик. Убийца. Всё равно буду бить, пока не добью.

— Ха! — воскликнул Горилла, обращаясь к толпе. — Вы слышали, что сказал этот красный сопляк? Кто слышал?

В толпе молчали, а Кушкин куда-то исчез так же неожиданно, как появился. Но в это время в круг плотно стоящих людей протиснулся офицер. Он прокладывал себе дорогу ножнами шашки, как бы раскланиваясь во все стороны, и повторял:

— Пардон… Ещё раз пардон.

Офицер этот был совсем молодой, лицо точно из тончайшего фарфора, бело-румяное, и на нём маленькие чёрные усики, как приклеенные. Он был похож на переодетую девушку.

— Я слышал! — сказал офицер и обратился к Олегу: — Вы сын господина Дубровского?

— Да, — с гордостью произнёс Горилла. — Я Дубровский.

— Всё ясно. — Офицер крепко схватил Яшу за руки повыше локтя. — Пошли!

10. Контрразведка

Яков понимал, куда его ведут. Белогвардейская контрразведка была всего в двух кварталах от бульвара. Из тех, кого сюда приводили, мало кто уходил.

В первые дни прихода белогвардейцев из контрразведки увозили на расстрел в грузовике с брезентовым верхом. Теперь — то ли грузовик сломался, то ли не хватало бензина — расстреливали прямо во дворе, у кирпичной стены. Эту стену Яша знал отлично: раньше в помещении контрразведки было фельдшерское училище и в большом дворе в часы, когда не было занятий, играли в футбол. У стенки двумя камнями или двумя школьными сумками обозначались ворота. Сетки не было. Просто на кирпичной стене намалевали белую известковую полосу: удар мяча ниже полосы — гол.

Яков вспомнил, что неделю назад он длинным боковым ударом забил мёртвый гол и мяч, отскочив от стенки, попал снова к нему — прямо под ноги. А мальчики, которые стояли вокруг, аплодировали ему — ребята из его школы и даже медики, как называли учеников фельдшерского училища.

Мысленно повторив эти два слова, «мёртвый гол», Яша чуть улыбнулся.

Он шёл легко, ему казалось, что он просто проснулся от глубокого сна. Голова не кружилась, как в первое мгновение. Болел только затылок, но на это Яша не обращал внимания.

Его вели по мостовой. Слева шёл офицер с шашкой наголо. Шашку эту он держал клинком вниз и немного вперёд, как будто хотел подцепить что-то с мостовой. И несмотря на то что Яша понимал всё происходящее, ему было и страшно и смешно. Наверно, так же смешно и страшно в одно и то же время было прохожим, которые видели, как худого долговязого мальчишку конвоируют бравый офицер с шашкой наголо и огромный длиннорукий верзила.

До чего же обострились зрение и слух у Якова! Он услышал, как прохожий, которого он и разглядеть-то не успел, сказал негромко глухим басом:

— И чего ведут-то, как с почестями? С таких лет, а уже большевик! Пулю ему или рубануть шашкой, и дело с концом.

Они уже прошли, и сзади Яков услышал:

— Господи, за что они такого малого?

Это сказала женщина. А мужской голос добавил:

— Там не церемонятся — не убьют, так забьют. Ишь как отмолотили!

В это мгновение Яша услышал, как бьётся его сердце: тук-тук, тук-тук. А ведь раньше никогда не слышал своего сердца. Знал, что оно есть, что сердце должно биться, но слышать не слышал.

Справа от Яши вышагивал, размахивая длинными руками, Олег. Шишки на его лице меняли расцветку: из розовых они за это небольшое время стали багровыми и даже тёмно-синими. Глаза Гориллы, и без того маленькие, совсем придавило синяками. От этого его лицо стало каким-то клоунским.

«Неужели это я его так?» — думал Яша. Запомнилось только одно мгновение, когда он, нагнув голову, бросился на Гориллу. А что потом, Яша не помнил. У него был провал в памяти до того момента, пока на него не вылили газировку.

Шли молча. Только перед самыми воротами, над которыми ещё висела вывеска «Фельдшерская школа», проходя мимо часового, Олег сказал Яше:

— Улыбаешься? Улыбайся. Недолго тебе улыбаться…

Прошли мимо ещё одного часового, офицер лихо, с чавкающим звуком всунул шашку в ножны. Вместе с Олегом они вошли в комнату, где на двери был кусок чёрной стеклянной таблички с золотыми буквами: «…ОРИЯ».

«Наверно, здесь была лаборатория, — подумал Яша. — Как здесь тихо — тише, чем у фельдшеров. А если побежать? Нет, не выйдет. Слишком много натыкано часовых. И все с винтовками».

Прошло не больше двух-трёх минут.

В дверях показался человек в золотистом чесучовом пиджаке. Голова его была обрита, но тем не менее лицо было какое-то приятное — бело-румяное, точно только что вымытое, губы пухлые, как у ребёнка, и глаза светлые, не злые. Только мешки под глазами выдавали немолодой возраст.

Прапорщик лихо козырнул штатскому и, наклонившись, что-то прошептал на ухо. Затем повернулся на каблуках и быстро пошёл по коридору, чётко печатая шаг. За ним, болтая руками, ушёл и Горилла.

— Прошу, — сказал штатский. — Яков Смирнов, если не ошибаюсь?

— Угу, — подтвердил Яша.

— А меня зовут Иваном Ивановичем. Вот мы и познакомились. Проходите, молодой человек.

Они вошли в почти пустую комнату. Стол, кресло, а перед столом, шагах в пяти, табуретка. Здесь Иван Иванович повторил своё ласковое «прошу», а сам прошёл за большой стол, сел в кресло.

— Нуте-с, Яков Смирнов, расскажите о ваших связях.

— Что? — не понял Яша. — Какие связи?

— Не поняли? Разъясню. Кто подбил вас на покушение к убийству сына полковника Дубровского? Кто даёт вам листовки, книжечки всякие, кто ваш, так сказать, наставник?

— Нашим классным наставником был Гавриил Иванович, — сказал Яша, — Но его убили.

— Что?! — закричал Иван Иванович. — Убили?! Может быть, ты ещё скажешь мне, кто убил?

Оттого, что этот безволосый румяный человек вдруг закричал, Яша сначала вздрогнул, но потом снова стал спокойно-уверенным. Он говорил тихо, не торопясь, будто отвечал урок, который знал на «отлично».

— Кто убил? Бандиты…

Он не кончил. Иван Иванович выскочил из-за стола и одним ударом сшиб Яшу с табуретки…

Потом был двор — тот самый, и даже полоса белела на кирпичной стенке. Яше казалось, что всё происходит не с ним, а с кем-то другим, может быть, на сцене, а может быть, на экране кино. А сам он только смотрит — смотрит со стороны. И боли Яша не чувствовал, просто всё тело как-то набухло, отяжелело, и глаза видели всё неясно, будто показывали фильм в незатемнённом зале. Яше приходилось смотреть фильмы в летнем кинотеатре. Там тоже всё виделось мутным и расплывчатым.

Его поставили к стенке, и кто-то в чём-то цвета хаки сказал:

— Не сползать. Не садиться на землю. Стоять! Понял?

— Понял, — ответил Яша.

Он поднял голову, посмотрел вперёд через весь двор училища. Там была такая же стенка, с такой же белой полосой футбольных ворот. Теперь в конце двора Яша увидел четыре фигуры, тоже в чём-то цвета хаки.

«Как они всё знают? — подумалось ему. — Ведь хочется сползти вниз — сесть или лечь на землю. Предупредили — нельзя. Наверно, расстреливают не в первый раз».

Он отвёл назад руки, опёрся ладонями о шершавый кирпич и плотнее прислонился спиной. Теперь стоять стало легче, прошелестел прохладный ветерок, и Яше показалось, что он спит и слышит сквозь сон голос Ивана Ивановича:

— Кто тебя подговорил убить Дубровского? Каких знаешь большевиков? Ну, отвечай! Если будешь молчать, тебя сейчас же расстреляют.

И так же, как сквозь сон, Яша сказал:

— Убивайте. Убивайте, как убили Гавриила Ивановича. Всё равно вам крышка…

Он слышал, как пророкотали выстрелы. Видимо, стреляли не дружно — не все сразу…

11. Девочка

А между тем фельдшерская школа, занятая белогвардейской контрразведкой, жила своей казарменной жизнью. Чеканя шаг, проходила шеренга солдат, щетинясь колючими штыками; доносились выкрики команды: «Ать! Ать! Леу! Леу!» Потом кто-то закричал особенно громко: «Смирна-а-а!» И снова обрывки слов, как бывает во сне: «Ать! Ать! Леу! Леу!»

И всё дальнейшее казалось Якову сном.

Было холодно, как бывает, когда сползёт одеяло. Потом кто-то чем-то укрывал его. Ему виделось лицо девушки — большеглазой, стриженной под мальчишку и вообще похожей на мальчика, если бы не девчачий голос:

— Не робей! Они и меня так пугали. А стреляли поверх головы. Целились в белую полосу на стене. Эту полосу мальчишки-футболисты намазали…

Второй раз Якова допрашивал поручик, который чем-то напоминал того, с шашкой наголо. Он тоже был красив, женствен, и от него несло духами.

На первый вопрос: «Ну, щенок, выкладывай начистоту» — Яша не ответил. Он смотрел исподлобья, и в глазах его была видна ненависть и непримиримость.

И вдруг поручик вспомнил футбольное поле и вратаря, который стоял у ворот такой же напряжённый, исподлобья следя за мячом, как за врагом, который готовится на него напасть.

— Послушай, ты, а на соляных футбол гонял?

Яша молчал. Он не понял, что поручику надоело допрашивать и что в этом вопросе не было никакого подвоха. Просто ему было любопытно узнать о тайне соляных промыслов от парня, который, должно быть, там бывал и, значит, что-то должен знать.

— Ну, ты, молчун, привидение на промыслах видел? Молчишь?! Так. А этих самых, которые… ну, ты знаешь, которые прячутся от нас и вас, дураков, агитируют, — большевиков? Видел? Связан?.. Опять молчишь!

Поручик сидел, отвалившись на спинку кресла, и думал: «Надо встать и ударить его по лицу. Кулаком или наотмашь ладонью?» Он поднял было руку, но, встретившись с глазами Яши, опустил её и заговорил по-хорошему — не то чтобы ласково, но не зло:

— Ну что ты упёрся: «Никого не знаю, ни с кем не связан, все бандиты». Я же знаю, что́ ты только что тут бубнил. Чушь всё это. Сознайся — назови двух-трёх человек, которые говорили, что иностранным войскам и белой армии будет крышка, и я отпущу тебя. Мама небось заждалась, вареников наварила. Ты любишь вареники?

— Не.

— Что — не?

— Не в чем мне сознаваться. А Гавриила Ивановича убили.

— Ну вот, ты опять за своё! Что ты как будто упёрся в стенку? Ни туды и ни сюды. А? Ну, отвечай!

— А что отвечать? Набил морду Горилле, вот и весь мой грех.

— Какой ещё горилле? В зверинце, что ли?

— Да нет. Это у нас в школе Дубровского Гориллой зовут. Вот я ему…

— А тебя как в школе зовут?

— Меня?

— Да, тебя.

Яша помолчал, ему было неловко назвать своё прозвище. Получалось вроде бы хвастовство.

— Ну, опять молчишь?! — сказал поручик.

— Яша — взяла наша, — тихо произнёс Яков.

Поручик улыбнулся и подумал: «Мальчишка, желторотый юнец».

— Эй ты, драчун, а скажи: взяла наша?

— Не.

— Что — не?

— Не взяла. Он меня… И вот я же тут. У Гориллы руки знаете какие! Он может, если…

Поручик не дал Яше договорить. Он отмахнулся рукой, как бы обрубив его речь, достал из кармана часы, посмотрел на них, торопливо встал и крикнул:

— Кон-вой!

Поручику уже надоел этот мальчуган, попавший сюда из-за драки. Ясно было, что говорит он правду и, кроме драки, ни в чём не виноват.

Яшу увели обратно в подвал. Когда он спускался по крутым каменным ступенькам, держался рукой за стенку, его тошнило и кружилась голова. Очень хотелось есть.

Но в подвале Яша пробыл недолго. Он только успел оглядеться — поискал глазами девушку, которая успокаивала его, увидел, что её нет, и решил: «Приснилась она мне». А тут голос:

— Выходи давай.

Подниматься по лестнице было очень трудно. Конвойный подгонял его, чуть подталкивая рукой в плечо:

— Давай, давай, Яша — взяла наша. Ну…

«Откуда он знает? — подумал Яша. — Поручик рассказал, наверно. Снится мне всё это, снится…»

Нет, это был не сон. Через несколько минут Яша был на улице, услышал, как за два квартала шумит море. Его чуть не свалило ветром и какой-то мокрой веткой хлестнуло по лицу. Тут же, словно его окатили водой, хлынул ливень. Это подействовало на Яшу, как вчера вечером стакан газированной воды. Вчера? Неужели прошла одна только ночь?! Что было думать! Надо было бежать, скорее бежать домой, к маме.

12. Быть бесстрашным

Раны Якова оказались не такими лёгкими. Он их просто не почувствовал сгоряча. А у мамы, в постели, вымытый, накормленный и перебинтованный, он вдруг почувствовал, что болит всё: ни вздохнуть, ни, упаси бог, кашлянуть, ни двинуть рукой, ногой или повернуть голову. Казалось, перебиты все рёбра, ноги, руки, грудь…

Позвать врача Татьяна Матвеевна побоялась: врач ведь спросит, кто бил, где, почему. Татьяна Матвеевна считала так: тайна остаётся тайной, пока только ты её хозяин. А разделил с одним — тот также поделится с другим, и узнают о ней все. Она сама лечила Яшу. Лечила компрессами, мазями, примочками, а больше всего лаской.

На лечение Якова ушло больше недели — ровно столько времени, сколько белые были в городе.

— Не вставай, — говорила Татьяна Матвеевна сыну. — Полежи ещё. Вот какая рука — вся отёкшая.

А сама думала: «Пускай полежит это время. Бегут, проклятые, бегут, как крысы с корабля. Все пароходы переполнены. Пусть Яша не выходит на улицу, пока наши не пришли. А то снова с этой Гориллой встретится или ещё что случится. Теперь они его не помилуют…»

Но получилось не совсем так, как хотелось Татьяне Матвеевне.

Всё ближе и ближе к городу тяжело вздыхали пушки. И, как будто барабаны, били волны о гранит набережной. Смирновы жили от моря в трёх кварталах, но и сюда было слышно, когда разыгрывался штормовой ветер: ух да ух!

А то пулемёт зататакает или гранату рванёт…

Где-то вблизи был фронт.

Фронт. Не существовало другого слова в русском языке, которое бы так близко было сердцу Яши. Фронт проходил, конечно, и по Мельничной улице, фронт бывал в порту, а то тянулся он по всей главной улице города, по проспекту, рассекая город пополам. Вчера ещё по этому проспекту гуляли молодые люди в брюках «колокол» (это пошире брюк клёш внизу и совсем в обтяжку в бёдрах); офицеры звенели шпорами; дамы шуршали шёлковыми юбками, и гимназисты козыряли генералам, что у некоторой части гимназистов считалось особым шиком.

Бывало, что вся эта пёстрая толпа только вчера заполняла проспект, а спустя один лишь день здесь был уже фронт: взрывались бомбы-лимонки, захлёбываясь, как надрывается озверевшая собака, плевались огнём пулемёты и, презирая пули, перебегали матросы в чёрных бушлатах с коротенькими винтовками, которые они носили дулом вниз. Это тоже считалось шиком.

Такой фронт Яша видел. Но в мечтах своих он думал о другом фронте — о широком поле, длинной цепи наступающих беляков, а он, Яков, — в окопе за пулемётом. Враги идут с винтовками наперевес, перебегают, ложатся, снова бегут. А он ждёт, подпускает их близко, совсем близко. Страшно. Он ведь никогда ещё не воевал, но в мечтах своих хотел одного: быть бесстрашным. Ничего не бояться. Никого не бояться. Никогда не трусить.

Нет, он ещё не достиг этого. Когда Яшу вели в контрразведку и он услышал, что могут, как тогда говорили, шлёпнуть, сухо стало во рту, холодно и сердце заколотилось. И он понял, что ему страшно умирать, что есть ещё в нём страх и не смог он его победить.

13. За линию фронта

Уже затянулись розовой плёнкой Яшины шрамы, поблёкли синяки. Теперь только кости побаливали, особенно по утрам — затекали. Но Яша уже поднялся на ноги, ходил по комнате, видел в окно и слышал: бегут беляки.

Рвался выйти на улицу.

Мать вцепилась двумя руками, заплакала:

— Не пущу! Один ты у меня на всём свете. Не пущу, не пущу, не пущу!

Она плакала, и такое горе было в этом плаче, такое предчувствие беды, что Яков сдался:

— Хорошо, мама, не пойду.

А всё-таки он не послушал Татьяну Матвеевну. И часа не прошло, как вышла она из дому, а он, надев две рубахи, вышел на улицу. За воротами побежал, но не в порт, как обычно, а в другую сторону, откуда шла в город Красная Армия, где был фронт.

Повизгивали пули белогвардейцев. Пули эти валялись под ногами — с разбегу поскользнуться можно, прокатиться ногой по пуле и упасть. В другое время Яша набрал бы полные карманы пуль и гильз. Теперь ему не до того было, повзрослел он.

После всего, что произошло в подворотне дома на Мельничной, а затем на бульваре и в белогвардейской контрразведке, Яков думал только о том, как бы рассчитаться с убийцами. И, очутившись где-то там, на фронте — пусть огромном, необъятном, — встретиться с отцом. Он же дерётся с беляками. Как же хотелось Якову встретиться с ним и быть рядом! А потом идти вместе с отцом в атаку, стрелять, колоть штыком — освобождать от беляков сёла и города.

Вот уже кончились жёлтые, из камня-известняка, домики Мельничной, и за поворотом показалась товарная станция, такая знакомая, всегда в красных грузовых вагонах. Теперь здесь стоял, попыхивая трубой, грязно-серый бронепоезд — паровоз, похожий на черепаху, и два таких же, заклёпанных в сталь вагона-коробки. Только дула орудий торчали из этих железных ящиков, и направлены были орудия на переезд, перегороженный полосатым шлагбаумом.

«Здесь не пройти, — подумал Яков, — обязательно задержат».

Было многолюдно и шумно.

В товарные вагоны загоняли лошадей. Лошади упирались и били копытами по деревянному настилу.

На перроне строились пехотинцы, и здесь зычный голос перекрывал все шумы станции:

— Рр-авняйсь! Смирна!

Яша подумал: «Бегут, гады! Наши, должно, где-то совсем близко».

«Наши». Произнёс это мысленно и вспомнил Кушкина. Тот так ни разу не сказал.

Свернул в боковую улочку, что вела к заводам. Думал, что тут тише и легче будет перебежать за город, в степь. Нет, и здесь цокали копыта, проносились всадники, а с пустыря доносилось:

— Становись! Стройся!

Теперь Яков шёл медленно, размышляя.

Конечно, в конце каждой улицы застава. Его остановят, прикажут вернуться. А если побежать? Пустят вдогонку пулю. Не промахнутся. Обидно умирать, ничего не сделав. Набил, правда, морду Горилле. Но это что! Люди воюют, вышибают беляков из города, всю страну очищают от всяких врагов и бандитов, а он, ничего не успев, так и погибнет зазря. Значит, вернуться?..

Трудно сказать, к какому пришёл бы он решению, если бы не помог случай.

Яков шёл пыльным и довольно пустынным переулком, небрежно размахивая руками и что-то насвистывая. Он знал: ещё два квартала маленьких домов, затем — разрушенная хибара, а дальше — дорога на соляные промыслы.

«Только бы там не было заслона, — думал Яша. — Тогда мимо соляных ванн, и потом…»

Он не успел додумать, что будет потом. Хриплый голос оборвал его мысли:

— А ну, сторонись!

Яша поднял глаза и увидел солдата в шинели цвета хаки и жёлтых заграничных ботинках. Короткую винтовку он держал двумя руками перед собой, прикладом упираясь себе в живот, а дулом — в поясницу человека, который шёл на два шага впереди. Человек сутулился, и только на мгновение его лицо промелькнуло перед Яковом. Блеснуло четырёхугольное пенсне и бородка. Да, это был Кушкин.

А всё последующее произошло как бы без участия Яши. Он не успел подумать, рассчитать, взвесить. Словно какая-то пружина, скрытая в нём, развернулась и бросила Якова под ноги конвойного. Яша сшиб его, хотел вырвать у лежащего винтовку, но тот цепко держал её.

При этом мальчик услышал глухой удар и голос Кушкина:

— Беги. Ну!

Яша вскочил и побежал к соляным ваннам. Лицо горело, а спине холодно было. Думал: пуля ударит в спину — и не услышишь. Бежал, спотыкался о соляные горушки, но ни разу не упал. Выпрямлялся и снова бежал. Когда услышал за собой выстрелы, бросился плашмя на солёную землю. Притаился на мгновение и пополз. Так и дополз до самых промыслов, где были высокие, как стога, кучи соли. Здесь он знал каждый бугорок, каждую канавку, каждую соляную ванну и знал, где можно укрыться от пуль.

Когда белые засекли Якова, поздно было: свинцовые птички, зыкнув, пролетели мимо, не задев мальчика.

Город остался позади.

14. Неожиданная встреча

У красных проверка была короткой:

— Ты откуда, оголец?

— Смирнов я, Яков. С Мельничной, двадцать девять. Беляков бить хочу.

Красный командир был в кожаной куртке, подпоясанной широким ремнём, а за поясом две гранаты. Таких гранат Яша ещё никогда не видел и смотрел на них не сводя глаз.

— Что смотришь мне в брюхо? — спросил командир. — Есть хочешь?

— Хочу. Только я вот чего скажу: если вы меня не возьмёте, найду другой отряд, а всё равно останусь на фронте.

Командир сделал вид, что не слышал последних слов, и сказал:

— Накормим. Пошли.

Он вывел Якова во двор избы, где над костром что-то булькало в ведре. Толстая женщина мешала варево длинной деревянной ложкой.

— Поспела? — спросил командир.

— Ага, — сказала женщина. — Сейчас буду кликать на обед.

— Накормишь и этого. — Командир полез за голенище сапога и протянул Якову алюминиевую ложку: — На! — А потом повернулся к женщине и приказал: — Как поест, скажешь бойцам, чтоб отправили его отсюда. Нам ребятня ни к чему. Понятно?

И так быстро повернулся и ушёл, что ошалевший Яша ничего не успел сказать. Его б и выдворили, если бы во время обеда, когда он хлебал вкусную кашу командирской ложкой, один из бойцов не спросил мальчика:

— Откуда ты такой взялся?

Яков повторил точно то, что сказал командиру:

— Смирнов я, Яков. С Мельничной, двадцать девять. Беляков бить хочу.

— Точно, — раздался хриплый голос, — он с Мельничной. У него в подъезде учителя убили. — Сказавший это помолчал, а потом тряхнул вихрастой головой, как бы сбрасывая хмурь, и хлопнул Яшу по плечу: — Здорово, краснокожий брат, предводитель племени «мельничных»! Я слышал, что ты Горилле здорово дал головой в живот. Ты?

Это был Зиньков. Но как же он изменился! Знал его Яша розовощёким, круглолицым франтом: брюки чуть в расклёшину, как у матроса, складки гимнастёрки густо собраны сзади на талии, фуражечка мятая, козырёк пополам — самый фасон. А тут никакого румянца — на лице копоть одна, волосы разлохмачены, глаза стали больше, а щёки втянулись, рот от уха до уха, и складки легли от носа к губам. Смотрел Яков и глазам не верил: Зиньков — не Зиньков?

— Чего глаза пялишь? Зиньков я, Миша. А ты, брат, за Гориллу в контрразведке сидел?

— Сидел.

— Били?

— Было!

— Идём со мной. Поручусь за тебя командиру. Только у нас, брат, тоже школа: стрелять-колоть без учения нельзя. Тоже, брат, наука.

В тот раз Якова не пустили в бой. Дальше от фронта, в тыл отправили. Яша слышал голос далёких пушек, знал, что совсем недалеко идут бои, а он в это время со злостью протыкал штыком соломенные чучела царских генералов, стрелял по мишени, разбирал, собирал и смазывал винтовку. Сначала винтовка эта казалась тяжёлой, а потом будто стала легче: окреп Яков на воздухе и солдатском пайке. Тоже стал вроде Зинькова — загорелым, обветренным, не мальчик, а мужчина, если сказать одним словом.

Миша Зиньков был всего года на два старше Якова, в общем-то, как говорят о таких, зелен. Но в те времена человека можно было удивить чем угодно, только не молодостью. Были же командиры полков и партизанских соединений в пятнадцать-шестнадцать лет, и стали они потом знаменитыми писателями.

Миша Зиньков ещё год-два назад играл в индейцев, а теперь был заместителем командира полка и, несмотря на молодость, службу исполнял отлично.

Миша и Яша дружили давно, хотя по характеру уж очень они были различны. Однажды, ещё в третьем классе, Гавриил Иванович, проходя в класс, увидел драку в коридоре. Другой бы учитель, может быть, послал за директором или сам стал бы искать виноватых, читать им нравоучения, наказывать. Может быть, так оно и следует делать. Но Гавриил Иванович поступил по-другому. Он спокойно произнёс обычное:

— Садитесь, дети.

А потом вызвал:

— Яша Смирнов! Миша Зиньков!

Они вышли к доске: худой, смуглый, большеглазый, вихрастый, как бы с вздыбленными рыжими волосами Яша и круглолицый, большеголовый, внешне малоподвижный увалень Миша. По прозвищу «Капуста». Да, действительно, большая голова, округлые плечи, пухлые руки — название к Зинькову подходило вполне. Он шёл чуть вразвалочку. А Яков, услышав своё имя, вскочил и мигом подлетел к кафедре. Белки его глаз были чуть розовыми, ноздри раздуты, лоб потный. Он ещё не пришёл в себя после драки в коридоре.

Теперь они стояли рядом — спокойный Зиньков и разгорячённый, как скаковая лошадь, Смирнов.

— Скажи, Яков, — спросил Гавриил Иванович, — что бы ты сделал, если бы на улице к тебе неожиданно подошёл человек и ударил?

— Меня?

— Да, тебя.

— Ударил?

— Я же сказал.

— Ни с того ни с сего?

— Да, просто так — подошёл и ударил.

Яша сжал кулаки:

— Я б его!..

— Что?

— Ну, я бы тут же дал ему сдачи. Я б его…

— Понятно, понятно, — прервал ученика Гавриил Иванович. — Что бы ты «я б его» — это мы понимаем.

По партам прошелестело, будто прошуршал ветер.

Гавриил Иванович повернулся к Зинькову:

— А ты, Миша, как поступил бы, если бы тебя на улице вот так, ни за что ни про что ударили?

— Кто? — спросил Зиньков.

— Как — кто? Человек.

— Нормальный?

— Этого я не знаю.

— А я бы постарался узнать, — сказал Зиньков. — Может, он сумасшедший, а может, ошибся — принял меня за другого.

— Выяснил бы, одним словом? — переспросил Гавриил Иванович.

— Ага, выяснил. А чтоб не убежал, взял бы его за руки, посмотрел на него и расспросил.

— И драться сразу не стал бы?

— Не. Не стал бы.

— Ну, дети, садитесь, — сказал учитель.

15. Об Алексе Кушкине

Части Красной Армии ждали подкрепления, чтобы ударить наверняка по белякам. Предстоял, как говорил Зиньков, последний, решительный бой.

— Когда же? — спросил как-то Яша.

И Миша ответил:

— Поднимут по тревоге, тогда узнаешь. Не торопись — пулю получить всегда успеть можно. А надо прикинуть так, чтобы пуля эта досталась не тебе, а врагу. Понятно?

— Ага.

— Так-то, брат. А то получил бы ты пулю за Кушкина и вроде бы ни за что. Мы довоевали бы, построили всё по-новому — без всяких буржуев и кровопийц, а ты где был бы? А?

Яша задумался, наморщил лоб, сквозь загорелые щёки пробился румянец.

— А разве Кушкин не наш? Разве я неправильно поступил?

— Правильно! Он тебя выручал, и ты хотел его выручить. Только он, этот Кушкин…

— Значит, Александр Александрович за нас?

— Нет.

— Как?! Неужели он за них?

— Тоже нет.

— За кого же он тогда? Мне мама рассказывала, что он ещё давно-давно в революции участвовал.

— Мама? — Зиньков провёл согнутым пальцем над губой, как делали это взрослые, у которых были усы. У Миши они только намечались лёгким пушком. — Ну что ж, — сказал он, — я расскажу тебе, какую он устраивал революцию. Революции разные бывают. Была в Петрограде революция в феврале. Царя скинули, все буржуи нацепили красные банты, а как были кровопийцами, так и остались. Но об этом мы с тобой потом поговорим. А сейчас, брат, я расскажу тебе про Алекса Кушкина.

Так оно и случилось, что Яша, прожив с Александром Александровичем, можно сказать, бок о бок несколько лет, ничегошеньки о нём не знал, а за много вёрст от дома на Мельничной ему рассказали почти всю биографию этого человека.

Алекс Кушкин с первых классов гимназии слыл способным учеником. Но у него были предметы любимые и нелюбимые. И в его табеле пятёрки и двойки перемежались, как чёрные и белые полосы зебры. А с двойками, как известно, не перейти из класса в класс. Переэкзаменовки Алекс презирал, а сидеть в одном классе, разумеется, не хотел.

Так вот оно и случилось, что способный ученик вылетел из гимназии, когда доучиться-то осталось всего года два.

Родителей Кушкина это огорчило, как, впрочем, огорчило бы любых родителей. Сын недоучка — что уж хуже?!

Алекс не горевал. Может быть, он думал: «Способный я, пробьюсь». Ведь это смолоду была его любимая поговорка: «Человек — что птица: должен летать свободно».

Да, он был за свободу, против царя, буржуев, городовых, преподавателей тех предметов, которые не любил, и, в конце концов, против родителей, когда они заявили, что отрекутся от него, если он бросит ученье.

Отречься-то они от него отреклись, но при этом, как каждые родители, жалели сына и дали ему денег, когда он безусым юнцом решил пойти в жизнь.

Надо сказать, что Алекс парень был действительно башковитый. За какое бы дело ни брался, всё у него спорилось: торговал книгами прибыльно. Ведь сам он много читал и знал свой товар не так, как полуграмотные купцы. Писал Кушкин небольшие статейки в газеты и тоже имел успех. Статейки его печатали — деньги ему платили.

Только служить не мог. Пробовал раз, другой, всё сначала шло отлично — способен ведь и умён, но не признавал над собой начальства. Бросал работу, но без хлеба не оставался. И без службы находил себе заработок.

Ему ещё не было восемнадцати лет, его товарищи ещё сидели за партами в гимназических куртках, а он в шляпе и модном костюме приехал в маленький крымский городок, как взрослый и самостоятельный курортник.

Вот тут-то Алекс и познакомился с артистом, который, как это бывало в те времена, переезжал из города в город, из театра в театр. Назовём его Петром Петровичем, чтобы не раскрывать настоящего имени: ведь всё, о чём здесь рассказано, было на самом деле. Театры тогда нанимали актёра на один сезон. А кончался год, и артист искал новую работу, ехал, а то и пешком по шпалам шёл в другой город.

Так вот, тот дореволюционный артист славился своим чудесным голосом и тем ещё, что любил часто и без меры выпить.

Познакомился артист Пётр Петрович с Алексом и поразился: молод, а умён. Школу не окончил, а начитан. Усы ещё не растут, а уж самостоятельный. И всё критикует.

Они подружились, хотя артист годился Алексу в отцы. Единственно, что мешало этой дружбе, — вино. Вернее, то, что Алекс не пил. Это было естественно, что в восемнадцать лет он считал лучшими напитками лимонад и газировку с хорошим сиропом.

Петра Петровича это огорчало. И не только это. Однажды, изрядно нагрузившись вином, Пётр Петрович сказал Кушкину:

— Хороший ты парень, Алекс, но не пойму я тебя…

— Я за свободу, — сказал Кушкин. — Человек сам себе хозяин, как птица…

— Знаю, — оборвал его Пётр Петрович, — но всё это на словах.

— Я бросил учиться в гимназии, чтобы никто не принуждал меня учить то, что мне не надо.

— А дальше что?

— Я никому не желал подчиняться. Я ушёл…

— Знаю. Но ты же не протестовал, не бунтовал?

— Я? А разве один человек может?

— Может! — сказал Пётр Петрович и так стукнул кулаком по столу, что стакан с бутылкой чокнулись и зазвенели. — Ты же сам всегда говоришь, что человек должен быть свободным, как птица…

У Петра Петровича немного заплетался язык, к говорил он громко, почти кричал.

— Что же я должен сделать? — робко спросил Алекс. Пётр Петрович ему нравился, больше того — он был безмерно им увлечён и готов пойти за своим старшим другом в огонь и в воду.

— Что сделать? — спросил артист и снова стукнул кулаком по столу. — Бунтовать! Понял?

— Нет, не понял. А как это сделать?

— Очень просто.

Долго пересказывать разговор подвыпившего Петра Петровича с Кушкиным. Расскажем коротко о событиях, которые произошли вслед за этим разговором.

Пётр Петрович заказал много вина и стал им угощать всех, кто был в кабачке. А народ там был разный: рыбаки и грузчики, босяки-бездельники и матросы с парусников. Когда вино совсем затуманило головы, и в том числе голову Петра Петровича, который, угощая, не забывал о себе, все, кто был в кабачке, двинулись в городок. А вся власть там была — исправник и городовой. Их-то и арестовали собутыльники Петра Петровича. Алекс Кушкин помогал арестовывать — открывать и запирать замки.

Из тюрьмы выпустили несколько сидевших там воришек, захватили почту и телеграф, и сам Пётр Петрович заставил перепуганного телеграфиста отстукать губернатору телеграмму:

«Наш город отложился…»

Когда к этому взбунтовавшемуся приморскому местечку подошёл военный корабль, командира поразили тишина и спокойствие в городке.

Военный корабль дал для предупреждения два холостых выстрела из орудий.

Тишина. Вообще говоря, в те далёкие дореволюционные времена городок этот больше смахивал на деревню.

С военного корабля царского флота высадили десант. Матросы с винтовками наперевес прошли пристань и увидели: городок спит — спит в канавах, на дорогах, под кустами и заборами. Настежь раскрыты двери всех винных складов, а пустые бочки валяются рядом с теми, кто их выкатывал и открывал.

Не спал только Алекс Кушкин. Его арестовали, затем судили, и на суде он говорил о человеке, который должен быть свободным, как птица в полёте.

16. Самая большая армия

В ссылку Кушкин взял с собой много книг, давал их читать, устроив у себя что-то вроде библиотеки. Этим он помог переносить тяготы поселения настоящим революционерам. Он ведь был добрым человеком, Александр Кушкин.

Его освободила революция. Он приехал в маленький южный город, где жили Смирновы. Кушкин поселился на Мельничной улице, а возле пристани стал работать в книжном магазине. Сначала Алекс был продавцом «от хозяина», а потом открыл свой книжный магазин, вернее, лавчонку — ведь торговал-то он в ней сам, без помощников…

Когда Зиньков дошёл до этого места в своём рассказе, Яша спросил:

— Значит, Александр Александрович после революции стал всё-таки настоящим революционером?

— Нет, — сказал Миша.

— Но он же не за белых?

— Я сказал: он ни за кого. Сам за себя.

— Как птица? — спросил Яша.

— Ха, птица! Ты, брат, видел, как птицы летят на юг? Ну, скажем, журавли.

— Видел. Треугольником.

— Так. Треугольником. А почему?

— Не знаю.

— А корабль по морю плывёт как?

— Какой корабль? — спросил Яков. — Парусник или пароход?

— Всё равно. Корабль плывёт, брат, известно как — ветром или машиной.

— А куда? — спросил Яша.

— Куда надо. Птицы тоже летят куда надо. Только впереди у птиц в этом треугольнике летит вожак. А у парохода…

— Рулевой, — сказал Яша.

Они помолчали. Яков начал соображать. Значит, Кушкин не признаёт никаких вожаков, никаких рулевых. Он не сказал это, а только подумал, но, подумав, спросил:

— Так?

— Так, — ответил Зиньков. — Кушкин никого не признаёт, ничего не признаёт и всё критикует.

— Значит, если бы он был с нами тут, он не признавал бы командира?

— А он и не пришёл к нам в армию.

— Ну, это ты брось! — Яша был добрый, к Кушкину у него было чувство благодарности, и он за него заступился. — У Александра Александровича пенсне. Упадёт с носа — он и не видит ничего. Какой из него красноармеец?

— Правильно, — подтвердил Зиньков, — в армию военных людей он не годится. Но есть ещё армия. В ней гражданские люди и военные — в ней могут быть все, кто хочет бороться за революцию, за правду, против буржуев и кровопийц. И в той армии все — и старые, и молодые, — все, кто за нас.

— Я этого не знал, — простодушно сказал Яша. На мгновение он представил себе множество людей, стоящих в одном строю, и среди них Зиньков, Гавриил Иванович, сам Яков и его мама.

— Понял? — спросил Зиньков.

— Не, не совсем. Значит, и Гавриил Иванович мог вступить в эту армию, хотя он был старенький, и моя мама тоже? А как бы они воевали без винтовок?

— Она воевала бы так, как могла, чтобы мы победили. Мама твоя работает?

— Работает.

— Вот она и работала бы для Революции. А Гавриил Иванович учил бы детей ненавидеть буржуев, быть революционерами. И так каждый, кто вступил бы в эти ряды.

— Теперь понимаю. — Яков утвердительно мотнул головой. — А как называется эта армия?

— Партия, — сказал Зиньков. — Партия большевиков.

17. Татьяна Матвеевна

Фронт продвигался медленно, и прошло несколько месяцев, пока Красная Армия подошла к городу.

На учебных стрельбах Яков стрелял всё лучше и лучше.

По ночам ему снился бой: как он влетает на Мельничную верхом, с саблей наголо и навстречу ему выходит мама. Яше хотелось её обнять, но маму заслонила тень Прокопыча. Она появилась где-то вверху, в облаках над соляными промыслами, и заволокла всё вокруг, превратившись как бы в сплошной чёрный занавес.

Проснувшись, Яша не мог разобраться в своих чувствах: то ли хотелось ему побывать в бою, чтобы прогнать беляков, освободить родной город, то ли скорее вернуться домой — увидеть маму и успокоить её. Ведь он понимал, что она волнуется, очень волнуется и, может быть, ночи не спит, плачет…

Но ему в бою тогда побывать не довелось. Так и вошёл Яков в свой город со вторым эшелоном, когда на всех домах уже висели красные флаги, а иностранные войска и беляки все в море ушли, и духу их не было.

С ними удрал и полицмейстер Дубровский со всей своей семьёй. Перед самым отплытием, когда Дубровские уже грузились на пароход, Олег забежал к Смирновым.

В своё время из белогвардейской контрразведки Якова отпустили, но Горилла обиду не забыл — жаждал мести.

Прибежал младший Дубровский на Мельничную не один — с прапорщиком, который помог ему отконвоировать Яшу в контрразведку.

Уже на окраине пулемёты строчили не умолкая, на пустынных улицах попадались последние беглецы, растерянные и испуганные. Они катили перед собой детские коляски с барахлом или тюки ковровые, а то просто тачки дворницкие: любой транспорт был тогда в цене.

Бежали они навстречу Олегу и прапорщику в порт, а те из порта на Мельничную.

— Не успеем, давай вернёмся! — молил прапорщик с усиками, хотя и был он лет на десять старше Гориллы.

Но куда ему! Олег только ручищами своими размахивал, и чувствовалось: попадись ему Яков, на этот раз не выпустил бы он его из рук живым.

Обида жгла за полученные синяки, и досадно было, ох как досадно оставлять любимый город, особняк, дачу у моря и плыть в какую-то Турцию!..

Та-та-та! — стучал пулемёт. Ух-ух! — бухала гаубица. А в промежутках, когда казалось, что особенно тихо, подумать только — слышалось пиликанье гармошки! И песня, а вернее, частушка. Это приводило Дубровского в бешенство. Попадись ему этот соловей-запевала, зарубил бы он его, задушил…

Скачала слов песни не было слышно, а потом все слова стали долетать ясно, чётко — пели уже где-то совсем близко и сразу в два голоса:

Мы изжить хотим напасти, Чтоб покой себе добыть, А врагов Советской власти Били, бьём и будем бить. Я, парнишка-рекрутишка, Небольшой, да боевой: Ожидай меня, мамаша, С красным орденом домой!..

Олег не стучал к Смирновым. На лестничной площадке чуть разбежался и плечом дверь так и вышиб — сорвал с крючка.

Татьяна Матвеевна выбежала из кухни:

— Что такое?

— Где твой рыжий гадёныш? Давай его сюда!

— Нет Яши.

— Врёшь! Спрятала!

Олег рванулся в кухню, прапорщик за ним, только ножнами шашки за косяк двери зацепился.

Тоже кричал, как Горилла:

— Где сын? Говори! Зарублю!

А Татьяна Матвеевна, как по правде было, не мудрствуя, сказала:

— Убежал Яша. Я вышла из дома, он сбежал. Сама все глаза выплакала.

18. Не все раны заживают

Яков Смирнов входил в город в строю красногвардейцев, с винтовкой на плече, гранатой на поясе и алюминиевой флягой на боку.

Полк шёл медленно: у заставы был митинг, оркестр играл «Интернационал», с платформы грузовика говорили речи, в ряды бойцов бросали цветы. Одна гвоздика ударила Якова по плечу и застряла между гимнастёркой и винтовкой. Он снял её, стебель засунул в нагрудный карман, и теперь эта гвоздика была на его военной гимнастёрке вроде красного банта.

Яша, как самый младший, стоял в последнем ряду. Здесь, правда, рядом с ним стояли и взрослые бойцы — некоторые были чуть ниже его. Но известное дело: не рост украшает человека. И рядом с Яшей были заслуженные бойцы, в шрамах, полученных в боях. Надо сказать, что они относились к Якову, как к равному. Он хоть тогда ещё не воевал, но считался уже отличным красноармейцем: бойцовскую науку знал назубок. Трудно было ползти по-пластунски, трудно и на коне скакать — рубить лозу, стрелять, да точно в яблочко мишени. Яша добивался своего, пока не получал право сказать: взяла наша. Не вышло раз — делал снова, и снова, и снова. Потому-то и сюда, в армию, перешло его прозвище «Яша — взяла наша». Сейчас он вместе со всеми бойцами кричал «ура», но что говорили ораторы на грузовике, не слушал. Жадно шарил глазами по толпе людей, встречавших красные войска, — искал маму. Женщин было много, но Татьяну Матвеевну среди них он не нашёл.

Ища маму, Яков видел ссутуленные спины, усталые лица, но глаза радостные, счастливые. Люди были плохо одеты, худы и бледны, но глаза блестели, иногда мокрые от слёз, но это были слёзы радости и счастья: ужасное осталось позади, а новое, хорошее, пришло, наступило, будет жить.

— Смирна-а! Рравняйсь! Шагом — арш!

Ухал барабан, звенели медные тарелки, пели трубы оркестра, в такт музыке Яков чётко печатал шаг, а думал, думал только о встрече с мамой. «Ну что ты со мной сделал?! — скажет мама, седенькая, маленькая, с глазами, красными от слёз. — Ведь я чуть с ума не сошла — думала, что тебя уже нет в живых». Она будет плакать, а он поставит в угол комнаты винтовку, обнимет маму, прижмёт к этой вот красной гвоздике и просто скажет: «Так я же воевал, мамочка». И тут же подумал: «А могу я сказать, что я воевал? Ведь воевал-то я только с соломенными чучелами. Нет, лучше я скажу, что был на войне. Это правда: был на войне и дальше пойду бить беляков, а мама теперь уже не заплачет никогда. Когда её спросят: «Где Яша?», она ответит: «В Красной гвардии. Беляков бьёт». А ей скажут: «Так он же ещё маленький». А она ответит: «Какой там маленький — меня перерос…»

Полк шагал уже по знакомому спуску — от заставы в город, где Якову был знаком каждый дом, каждое дерево, каждый камень. Вдоль мостовой на тротуарах стояли люди, множество людей — квартал за кварталом. Они кричали «ура» и бросали цветы. А старики снимали картузы и широкополые соломенные шляпы и низко, до земли, кланялись воинам. Теперь Яков, стараясь не поворачивать головы, а, как положено в строю, идти в затылок, косил глазами то вправо, то влево, искал маму или хотя бы кого-нибудь из родных, соседей, просто знакомых.

Нет, как это ни странно, но никого из соседей по дому на Мельничной не было. Будто они не должны были радоваться приходу Красной Армии.

Яков уже договорился с командиром, что, как только они придут в казарму, от которой до Мельничной десять минут ходьбы, а добежать можно за три минуты, его отпустят на час.

Ему так хотелось, чтобы час этот скорей наступил, что он один раз сбился с ноги и наступил на пятку идущему перед ним. При этом Яков почувствовал, как загорелись его уши и щекам стало жарко-жарко. Он быстро перестроился, пошёл чётко в ногу со строем, старался ни о чём не думать, но мысли о маме всё время были с ним: как встретит, что скажет, что расскажет, как проведёт с ней этот час. За один час не пересказать ей всего, что произошло с ним в эти дни, о чём он писал ей мысленно письма…

…А подбежав к своему дому на Мельничной, Яша увидел двух ребят со двора. Они несли впереди себя, уперев древко в грудь, красные флаги с чёрными бантами. За ними сверкнули стёкла пенсне на шнурке, и тут только Яша рассмотрел, что это Кушкин несёт на плече гроб.

В это мгновение Яков подумал: «Значит, после того, как я помог Алексу убежать, его не поймали». От этого стало радостно. Но прошла ещё минута, и Яша понял всё, что происходило перед ним. На мгновение он закрыл от ужаса глаза, а потом рванулся вперёд…

Гроб опустили на тротуар. Яша упал на него. Одной рукой он обнял восковую голову мамы, прижался щекой к её холодной щеке. В другой руке сжимал винтовку. Он сжимал её, доверенную ему командиром на один час, чтобы погордиться дома, сжимал до боли в пальцах.

— Яша, — тронула его за плечо Анна Михайловна, — Яков, поднимись. Ну, Яша, встань. Мы все тут с тобой, все…

При этом она думала: «Что ему все? Много досталось этому парню. Какие у него были раны! Но эта — самая страшная. Такая рана не заживает».

II. Опасный рейс

1. Последние минуты прощания

Ведь вот и почти что через полвека не зажила рана Яши Смирнова, который давно был уже Яковом Петровичем Смирновым и отцом семейства.

В тот день половина семьи Якова Петровича — жена Наталия Ивановна и младший сын Игорь покидали его. Наталия Ивановна — до Измаила, чтобы там пересесть на речной теплоход по Дунаю, а сын — на большом теплоходе в долгий рейс по морям и океанам.

Когда Игорь и Яков Петрович Смирновы поднялись на борт теплохода «Белинский», к ним подошла женщина в круглых очках на круглом румяном лице. Она волновалась и говорила громко, почти кричала:

— Товарищ капитан!

Игорь чуть покраснел и улыбнулся. Он был в морской форме. Фуражка с «крабом», синяя блуза с погончиками украшали Игоря. Он это знал, но смущался, когда его называли «капитан». До капитана ему было ещё далеко. Он уже несколько лет плавал по Чёрному морю, отчего стал смуглее, и глаза от этого казались больше. Игорю хотелось выглядеть старше своих лет, и, может быть, потому он отрастил небольшие чёрные усики. Высокий лоб, какой был и у Татьяны Матвеевны, откинутая назад голова, чёрные пышные волосы с несколькими серебряными нитями — всё это придавало Игорю величественность и красило его. Но пока ещё Игорь был только вторым помощником, или, как принято называть на торговом флоте, вторым штурманом. А сегодня на «Белинском» он не был членом команды, ни даже пассажиром, а просто провожающим. Игорь провожал свою маму. Рядом с ним стоял его отец.

У него был такой же высокий лоб и над ним пышная шевелюра. Только волосы эти были совсем белые и усы тоже белые, с желтизной.

Пассажирка в круглых очках, похожая на сову, ни на что вокруг не обращала внимания, она волновалась.

— Товарищ капитан, товарищ капитан! — дважды взволнованно повторила она.

— Простите, я не капитан, — сказал Игорь.

— Это неважно. Скажите, что это за странный стук? Слышите?

— Слышу. Это работают лебёдки.

— А почему так странно как-то?

— Лебёдки всегда так стучат.

— А вы, товарищ капитан, заметили, что наш теплоход кренится на одну сторону?

— Нет, не заметил.

— А если мы будем тонуть, пассажиров какого класса начнут спасать первыми?

— Сначала будут спасать женщин и детей.

— Вы это точно знаете?

— Точно! — Игорь улыбнулся и чуть приподнял руку, приложив её к козырьку фуражки. — Простите, я здесь только провожающий — провожаю маму. А «Белинский» скоро отдаёт швартовы…

— Ах, ах! — воскликнула круглолицая женщина, кивнула головой и широко улыбнулась родителям Игоря, а затем торопливо отошла от трапа.

Это были последние минуты прощания пассажиров с провожающими. Одновременно во всех концах «Белинского» — на палубе, в кубрике, салоне, камбузе, на мостике — раздался резкий звук, будто десятки великанов, по числу репродукторов на корабле, прищёлкнули языком. А затем по всему теплоходу громкий голос тоном приказания объявил по судовому радио:

«Всем посторонним покинуть борт судна!»

— Игорёк, — Наталия Ивановна чуть приподнялась на носках, — ну нагнись же, я поцелую тебя.

— Мама, — нагибаясь, прошептал Игорь, — не называй меня Игорьком. Ведь я уже…

Он не окончил фразу и, потеревшись щекой о мамину щёку, вытер слёзы на её лице:

— Мамочка, что ты?..

— Идём, сын! — Яков Петрович широко, по-мужски обнял и поцеловал жену.

Старший Смирнов был такой же высокий и прямой, как его сын, и между ними Наталия Ивановна казалась совсем маленькой, а сейчас, плачущая, жалкой и очень несчастной.

— Мама» мамочка, ну не надо. Я ж иду в рейс не в первый раз. Что ты, мамуся?

— Хорошо, хорошо, не буду.

Яков Петрович взял жену под локоть:

— Мы уходим, мать. Видишь — таможенники поднимаются по трапу, а на причале пограничники.

Наталия Ивановна хотела сказать, что надо же и её понять: она прощается с сыном. Ей тяжело. Ведь теперь это у неё единственный сын.

Много лет прошло с тех пор, как кончилась Великая Отечественная война, как гремел и расцвечивал небо салют победы, а Наталия Ивановна в этот такой радостный день беззвучно плакала. Она слышала весёлую музыку, видела в окне, как танцевала вся площадь, её слепили вспышки разноцветных ракет, а грусть сжимала сердце — ведь Иван так и не вернулся с войны. До последних дней этой четырёхлетней войны надеялась, ждала, верила, мечтала, думала, что всё-таки найдётся, приедет, обнимет, расскажет, как это с ним случилось, что сочли его без вести пропавшим, а он — вот он, здесь, пусть раненый, но живой, живой…

Нет, не пришёл Иван, не приехал, и вести от него не пришло.

Игорь уже намного перерос старшего брата. Ведь ему уже было за тридцать лет. Он стал куда выше, взрослее, мужественнее Ивана — того Ивана, который ушёл на войну… Странное дело: чем больше проходило лет, тем чаще Игорь вспоминал Ивана. И как же он ругал себя за то, что когда-то в детстве обидел брата или посмеялся над ним, таким добрым, ласковым и верным в дружбе!

Обиды, нанесённые Ивану, в общем-то небольшие, теперь вырастали у Игоря в нечто большее и причиняли ему боль. Это была горечь поздних сожалений.

Прощаясь с Игорем, Наталия Ивановна хотела сказать, что она до сих пор не потеряла надежду найти Ивана, и ещё хотела она сказать, что все рейсы, в которых был Игорь, ни в какое сравнение не идут с сегодняшним. Ведь вот и она сегодня отправляется в путешествие, но это совсем другое. А рейс Игоря опасный, и, кто знает, вернётся ли он… Однако ничего этого не сказав, Наталия Ивановна прижалась мокрой щекой к щеке Игоря и, быстро повернувшись, отошла от трапа.

Отец и сын Смирновы спускались последними. Потом они стояли на пристани и долго махали платками уходящему в море «Белинскому». Рядом с мамой Игорь видел круглолицую, краснощёкую пассажирку, которая тоже махала ему.

Когда теплоход развернулся и пассажиров на палубе не стало видно, Яков Петрович сказал:

— Пошли, Игорь. Времени не так-то много.

— Да, да, — заторопился Игорь. Он было подумал: «А ведь мама была права, когда волновалась обо мне. Рейс этот необычный». Мысли эти Игорь быстро отогнал.

Он пересек пристань и подошёл к пирсу, у которого высился большой теплоход с накладными золотыми буквами на носу и корме: «Черноморск».

2. Игорь-якорь

Провожая сына, Яков Петрович как-то по-особому смотрел на него. Ведь в такие минуты хочется запомнить черты любимого человека, оставить в своей памяти, как на фотопластинке. И вот, пристально глядя на сына, Яков Петрович вновь и вновь думал о том, что Игорь очень похож на свою бабушку Таню.

Когда поднимались по трапу, Яков Петрович спросил сына:

— Стёпа идёт в этот рейс?

— Да, папа.

— Значит, он на судне?

— Должно быть. Ты что улыбаешься?

— Так, Игорёк. Вспомнил, как вы со Стёпой играли в пиратов. Как бы в этом рейсе вам с ними не встретиться.

— И ты — как мама… Не надо паниковать.

— Не надо, — сказал Яков Петрович.

— Ведь мы не воюем?

Они поднялись на верхнюю ступеньку трапа, и вахтенный спросил Игоря:

— Игорь Яковлевич, товарищ с вами?

— Это мой отец.

Игорь пропустил отца вперёд, а вахтенный ему откозырнул.

На палубе Яков Петрович сказал:

— Теперь, сын, я тебе отвечу. Да, мы не воюем. А всё-таки помни, как ты играл со Стёпой в пиратов.

Игорь отогнул обшлаг рукава, посмотрел на часы:

— Сядем.

Они удобно уселись на корме в полосатых шезлонгах. За бортом бегущие солнечные лучи играли в мутной воде порта. Неторопливые волны-холмики, казалось, пританцовывали на месте, а золотистые лучи бежали и бежали куда-то вперёд.

Игорь вспоминал…

Когда ему было шесть-семь лет, любимой игрой большинства мальчиков в его родном приморском городе была игра в моряков и пиратов. Во время этой игры подпол, где хранилась картошка, был трюмом корабля, перевёрнутый стул — пушкой, окна — иллюминаторами, а дерево за окнами — грот-мачтой пиратского корабля.

— Девять баллов! — кричал мальчик, который стоял в пустой бочке и был вперёдсмотрящим. — Держись, братва! Прямо по носу пиратский корабль!

Новичков, которые только вступали в игру, обычно окатывали из ведра.

— Не пищать!

— Есть не пищать! — нестройным хором отвечали мальчики, как было положено по правилам игры. При этом в голосе малышей слышались слёзы: вода-то была из колодца — леденящая.

— Ставь паруса! — командовал Игорь, который чаще всего бывал капитаном. — Носовое орудие — огонь!.. Вперёдсмотрящий, лезь на мачту…

Вперёдсмотрящим часто бывал старший брат Игоря, Ваня, но старшинство это не спасало его от строгих окриков меньшего брата:

— Как лезешь, Иван! Голову пригни, а то обнаружит противник… Вперёдсмотрящий, гляди в оба!

Младший жучил старшего, но делал это любя.

В этой игре чаще всего побеждали благородные моряки. Мальчики лезли на дерево у дома, гудели, свистели и были счастливы, чувствуя себя моряками.

Уже тогда любимым выражением Игоря было: «Нас мало, но мы в тельняшках».

Быть моряком он упрямо мечтал с детства. О его упрямстве в семье Смирновых хранились легенды. Игорь и плакать-то не умел — хмурился, когда чувствовалось, что вот-вот заплачет. Он упрямо морщил лоб, но не плакал. Наталия Ивановна еще пеленашкой назвала его упрямцем. Называли его ещё в шутку по имени-отчеству — Игорем Яковлевичем, но скоро к нему накрепко пристало прозвище «Игорь-якорь». Это из-за упрямства, из-за того, что не сдвинуть его было, не оторвать от того, к чему потянулся, за что ухватился.

3. «Доброе утро, товарищи!»

Когда в семье Смирновых стрелки будильника как бы перерубали циферблат пополам — сверху вниз, — будильник, чуть подпрыгивая на комоде, начинал яростно звенеть. По-разному откликались на этот звон.

Наталию Ивановну будильник не будил — она поднималась раньше всех и, как говорил Яков Петрович, шуровала в топке. Это значит — растапливала плиту. Надо сказать, что в семье Смирновых очень часто употребляли слова и выражения, принятые на корабле: «каюта» вместо комнаты, «камбуз» вместо кухни, «склянки» вместо часов.

Будильник будил только мужскую часть семьи Смирновых.

Яков Петрович поднимался не сразу. Он кряхтел ещё несколько минут и ворочался.

Старший брат Игоря, Иван, проснувшись от будильника, натягивал на голову одеяло, пытаясь тут же снова заснуть.

Пока Иван пытался вернуть ночь, шумнее всех просыпался младший в семье Смирновых — Игорь-якорь. У него и у старшего брата Ивана характеры были совсем разные: Игорь — горячий, быстрый, энергичный, Иван — чуть медлительный, задумчивый и всегда спокойный. Он был похож на мать — те же большие светлые глаза, нежная, чуть розовая кожа лица.

По утрам младший брат подбегал к кровати старшего, стягивал с него одеяло и кричал:

— Полундра! Побудка! Свистать всех наверх!

К этому времени Ваня» преодолев сонливость, уже понимал, что ночь не вернуть, и поднимался с кровати, не обижаясь на младшего брата за сдёрнутое одеяло. Хотя вообще-то Иван старался не забывать, что он старший, и не позволял младшему командовать, а тем более применять силу.

Младший между тем отдавал команды сам себе. Эти команды были обычными на корабле. А у Игоря Смирнова воображение было таким сильным, что, командуя сам собой, он в то же время чувствовал себя командиром военного корабля.

Мать громыхала кастрюлями, а воображение Игоря рисовало морские сражения: грохот пушек, визг пикирующих бомбардировщиков и частый стук зенитных пулемётов….

— На флаг, смирна-а! — командовал Игорёк и, вытянув руки по швам, поворачивался к чёрному репродуктору на стене.

И репродуктор так же чётко отвечал на его команду:

«Доброе утро, товарищи! Начнём утреннюю зарядку».

Игорю ещё не было пятнадцати лет, а он уже побывал в море — не пассажиром, а матросом, не в штиль, а в шторм, не ради развлечения, а ради науки. В семье Смирновых, будучи младшим, он был в то же время единственным настоящим моряком, потому что окончил мореходку, как называют училище моряков. Сразу же после мореходки пошёл в плавание, и корабль стал его домом, а на берегу он был как бы в гостях.

Яков Петрович, случалось, выговаривал Игорю и даже поругивал его, но в глубине души восторгался сыном и по-хорошему завидовал ему.

Кто из портовиков не мечтает быть моряком! Так было и с Яковом Петровичем. Он любил свою работу в порту, но с грустью провожал каждый уходящий к горизонту корабль. Ему хотелось быть там, на мостике, у штурвала или у лебёдки, в радиорубке — всё равно, только бы на корабле.

Но старшему Смирнову не довелось стать моряком. А сын достиг этого. И вот отправляется в большой заграничный рейс…

— Когда ты вернёшься, Игорь, — сказал Яков Петрович, — закончится тут одно интересное дельце.

— Какое?

— Приедешь — расскажу.

— А почему, папа? Это тайна?

— Да не тайна. Вернее, тайна, только не для тебя.

— Тогда расскажи.

— Ребята тут ко мне приходили, юные следопыты. У них был поход по местам революционной и боевой славы. И они там, на соляной косе, раскопали небольшой сундук.

— На косе? — удивился Игорь. — Мне казалось, что там ничего не было. Солончаки, пустыня…

— Да вот видишь — нашли. Ящик или сундук, понять их трудно. А в нём серебряные и фарфоровые тарелки и блюда, чашки и блюдца, золочёные ложечки и маленькие, словно игрушечные, кувшинчики для сливок. Один такой кувшинчик они показали мне. А все сто восемьдесят предметов тщательно завёрнутыми сдали в музей…

— Выходит, — сказал Игорь, — что чудеса на соляной косе не прекращаются. А я-то думал — всё.

— Выходит, не всё.

Они помолчали. Игорь прикрыл ладонью глаза. Он вспомнил низкий берег, топкую рыжую землю и себя мальчонкой — разведчиком в годы Великой Отечественной войны. Вспомнилась ему и огромная тень человека над пустынной землёй соляной косы, и многое другое, что прошло через всю его жизнь, оправдав прозвище «Якорь».

— Игорь, — окликнул его отец, — сейчас не время заниматься сундуками с чашками. Тебе скоро отваливать. О сундуке поговорим, когда вернёшься. Добро?

— Добро, — сказал Игорь. Он редко спорил с отцом.

Портовые краны опустили в трюмы «Черноморска» последние пакеты деревянных ящиков, а затем большие мягкие тюки. На этих грузах выделялись ярко-красные кресты, какие бывают на санитарных автомобилях и больничных вывесках.

Яков Петрович в это время думал о том, что всё прошедшее в жизни Игоря — необычное и героическое, — возможно, не идёт ни в какое сравнение с предстоящей поездкой. Игорь выходил на большую океанскую дорогу. А там всё чаще и чаще появлялись воздушные и морские разбойники, о чём никак не мог не вспомнить перед отъездом сына Яков Петрович.

— Видишь ли, Игорь, — говорил старший Смирнов, глядя на спокойно-солнечное море в порту, — с тех самых пор, как плавают люди по морям и океанам, разбойничают пираты. Это было, это есть. Но обидно, что такое происходит, когда человек и над природой, и над техникой стал хозяином…

Они помолчали.

Игорь сказал:

— И ещё во времена, когда люди поняли, какой разрушительной может быть война.

4. Пираты

В дни, когда Игорь-якорь отправлялся в свой первый в жизни заграничный рейс, ни одна страна не объявляла другой стране войну. А между тем где-то летали боевые самолёты с атомными бомбами на борту, шныряли в нейтральных водах таинственные подводные лодки, на поля Демократической Республики Вьетнам бомбардировщики сбрасывали свой смертоносный груз. Каждый новый день приносил новые жертвы: были раненые и убитые, были люди, оставшиеся без крова. Когда же наша страна помогала народам, которых бомбили, обжигали слезоточивыми газами, избивали полицейскими дубинками, пиратские самолёты преследовали наши корабли, пиратские подводные лодки торпедировали наши безоружные теплоходы. Яков Петрович читал всего лишь накануне о том, как пиратский самолёт, будто коршун, кружил над нашим мирным кораблём, пикировал на него, обстрелял из пулемёта. В тот раз никто из наших моряков не пострадал. Но ведь нельзя было поручиться, что так благополучно будет в следующий раз.

Вот что волновало отца и мать Игоря-якоря. Вот почему Наталия Ивановна плакала, а Яков Петрович вспоминал про пиратов.

5. Встреча

Яков Петрович стоял уже на пристани и смотрел, как молодой моряк, в такой же форме, какая была у Игоря, и чем-то на него похожий, переходил от борта к борту, волоча за собой длинный провод с маленьким микрофоном. Он подносил его к губам и чуть слышно произносил:

— Отдать носовой!

А рупоры, как эхо, повторяли по всему кораблю:

— Отдать носовой!

На носу судна громкий голос отвечал:

— Есть отдать носовой! — и часто-часто начинала греметь лебёдка…

Заграничный рейс. Считается, что корабль в заграничном плавании с того момента, когда пограничники, вежливо откозырнув и пожелав счастливого пути, сходят на берег.

Но Игорь не чувствовал себя за границами Родины, пока видел родной город, пирс, отца, башенку маяка.

«Черноморск», пеня и взбивая воду, разворачивался, порт уходил куда-то вглубь, а Яков Петрович всё стоял у причала, размахивая перед лицом правой рукой. Он казался Игорю уже совсем крошечным, меньше спички. Сын не мог разглядеть лицо, но и на таком расстоянии Игорь скорее чувствовал, чем видел, что отец с трудом сдерживает слёзы.

А потом исчез порт, скрылся волнолом, родной город и, наконец, маяк, который остался последним, как восклицательный знак на чистом листе голубой бумаги.

Вокруг было одно только море, море, море… Но и это ещё не была «заграница». Море-то было своё, родное, Чёрное.

«Заграница» пришла, когда спустя много часов впереди по носу корабля показались берега с остроконечными минаретами незнакомого города. Теплоход, следуя изгибам пролива, поворачивал, и при этом Игоря поражали никогда невиданные берега, в очертании которых и красках было всё новое.

Свободные от вахты моряки с «Черноморска» сошли на берег. Времени было мало: теплоход не грузился и не выгружался в этом порту. Стоянка полтора часа для выполнения каких-то формальностей. Ну что ж, и за час можно посмотреть город, хотя бы район, ближайший к порту.

Игорь с некоторым волнением думал о первой встрече с чужой землёй. Ведь он ещё никогда не был за границей.

Первыми, кто встретил наших моряков, были мальчишки, оборванные и босоногие. Они просили монетку, сигареты, спички, значки — что-нибудь. У Игоря значками были полны карманы, он вынимал их пригоршнями и раздавал направо и налево.

Товарищи говорили:

— Пойдём, Смирнов.

— Погодите.

— Ты же, Игорь, хотел посмотреть город. Не успеешь.

— Успею. Сейчас.

Мальчишки сразу раскусили характер Игоря. Они окружили его тесным кольцом, кричали, визжали, отталкивали друг друга, протягивали к нему руки. Они просили на языке, который считали русским. Но Игорь мог понять их с трудом.

И вдруг громкий, но хриплый бас:

— Привет соплеменнику! Я курящий и не откажусь от курева или чем милость ваша пожелает меня одарить.

Это было сказано по-русски, с чуть заметным акцентом. Старик с жёсткой седой щетиной на серых щеках смотрел на Игоря красными, воспалёнными глазами. Одежда его тоже была одноцветно-серая и такая измятая и грязная, будто он много дней валялся в пыли.

У Игоря к этому времени не было уже ни одной монетки, ни значков. Сигарет и спичек не было и до того, потому что он не курил. А всё содержимое карманов он роздал, даже расчёску и чистый носовой платок.

— У меня уже ничего нет, — растерянно и смущаясь, сказал он старику, показав пустые ладони.

Ему было жаль нищего, и он готов был снять с себя морскую блузу и отдать её. Старик протянул жилистую руку в сторону моря, где стоял «Черноморск».

— Ха! — сказал он. — Плывёте из моего родного города. Я там был знаете кем…

Он закашлялся тяжёлым, бухающим кашлем, отчего по щекам его сползли слёзы.

Товарищи Игоря, подхватив его под руки, увлекли за собой. Они уже бывали в этом порту и знали, чем всё кончится. Старик будет бросаться на мальчишек, стараясь отобрать у них монетку или сигарету. А те будут увёртываться и убегать от него, дразнить старика, смеяться над ним.

Спутники Игоря не хотели, чтобы он видел это, и он не увидел. До него только доносился издали хриплый голос старика, который кричал, что рассчитается с кем-то и покажет, всем покажет, кто такой Олег Дубровский…

Когда моряки возвращались на теплоход, старика в порту уже не было.

— Странно, — сказал своим попутчикам Игорь, — он всё время выкрикивал: «Дубровский!» Неужели это его фамилия? Герой пушкинской повести… Дубровский. А мне кажется, что я ещё где-то когда-то слышал эту фамилию…

6. Корсары

Вечером Игорь должен был смениться, но ему не хотелось покидать рубку.

Была тёплая-тёплая ночь. Тёмная, будто маслянистая вода ровно и нежно шептала что-то бортам корабля. Ветер посвистывал в тросах и сигнальных фалах, а проще сказать — флажках.

Темнота наступила почти сразу, будто кто-то поворачивал выключатель и гасил лампочки люстры: один ряд, второй, третий…

Ярче стали топовые огни на мачте, и тепло светил блик лампочки главного компаса.

Игорь подумал: «Неужели в самом деле возможно нападение на безоружный, мирный корабль?»

Мысль эта пришла случайно: ведь очень тихо, тепло, спокойно было всё вокруг.

Думая так, он спускался с мостика, и тут его неожиданно окликнул знакомый голос:

— Здорово, старик!

— А, Стёпа! Приветик. А я всё спрашиваю: «Где Шапкин?», и все говорят: «В машине». Энтузиаст!

Шапкин казался старше Игоря лет на десять. Он был широкоплечим, краснощёким, чуть даже грузным, с выдающейся вперёд, небольшой правда, округлостью живота.

Игорь похлопал Степана по этой округлости и сказал:

— А ты раздобрел.

— Да ладно тебе! Мы, механики, всё в преисподней сидим, как тогда в подполе с картошкой, когда играли в пиратов… А я думал, что ты, Якорь, с места не стронешься. Плавал по нашим портам, и порядок. Чего это тебя на риск потянуло?

— Какой ещё риск? Это ты брось, Стёпа.

— Увидишь. Хлебнёшь.

— Ну, пока! — сказал Игорь.

Он хоть и дружил со Степаном в детстве, но не любил, когда тот и в школе перед экзаменами напускал страху и всё умудрялся сказать что-нибудь неприятное. Что же касается Игоря, то он редко бывал озабоченным, грустным, хмурым. Можно было предположить, что его жизнь моряка — сплошное развлечение. Видимо, как и все мужественные люди, он не любил говорить о трудностях своей профессии. А ведь и ему пришлось испытать ураганные штормы, пронизывающий ледяной ветер и холодный душ, когда вода обледеневает и бушлат становится как бы железным.

Зато Степан из каждого рейса привозил много страшных рассказов.

— Ну, как ты, обжился тут? — спросил на прощание Шапкин.

— Нормально, — ответил Игорь. — Погода что надо. Красота! Закат видел?

— Закат?! — Шапкин улыбнулся. — Ты, Якорь, совсем как моряки парусного флота:

Если небо красно с вечера, Моряку бояться нечего. Если ж красно поутру. То ему не по нутру.

Так, что ли, Игорёк?

— Да я не о том. Просто море хорошее и на душе хорошо. Понял? А насчёт наших дедов-парусников ты, Стёпа, неправ. Они не только плохой погоды боялись. Было и пострашнее — пираты.

— Пираты?! Да знаете ли вы, молодой человек, что пиратов прошлых веков можно назвать благородными рыцарями по сравнению с современными бандитами морей и воздуха! Это фашиствующие разбойники… Ну, хватит тебя пугать. Спи спокойно.

— Спокойной ночи, — сказал Игорь.

Его кольнуло «молодой человек», чем Шапкин хотел подчеркнуть, что Игорь не ходил в большое океанское плавание. Однако настроения это ему не испортило.

«Ведь правда, — подумал Игорь, — Стёпа повидал больше меня».

Они разошлись.

Прежде чем уйти с палубы, Игорь довольно долго любовался еле видным закатом и вечерней звездой, которая вначале была чуть заметна, а потом ярко мерцала.

— Хорошо! — сказал, ни к кому не обращаясь, Игорь. — До чего же хорошо в море!

Спустившись к себе в каюту, он не лёг спать, а, сев у стола, смотрел и слушал, как за иллюминатором поблёскивало и шуршало море. И опять подумалось Игорю, как хорошо покачиваться в каюте, как в люльке, когда за толстым круглым стеклом море ходит холмами, а верхушки этих холмов, как бы злясь, ярятся белой пеной.

Смотрел он в иллюминатор долго-долго. Потом снял с полочки несколько книг, которые взял из дому в рейс. Какую почитать? Отложил в сторону одну, вторую, третью… «Ага, возьму вот эту…» Книга была старая, истрёпанная, разбухшая. Игорь вспомнил: «Это из папиной библиотеки». Переплёта у книги не было, а на заглавном листе под названием «Пираты его величества» стоял голубой штамп:

«Из книг штабс-капитана Дубровского». Игорь был так поражён, что произнёс вслух, хотя был один в каюте:

— Здо́рово! Опять Дубровский!

Он открыл книгу наугад и прочитал:

«Шкипер робко спросил нас, объявлена ли война, но в ответ я показал ему верёвку, на которой завязывал петлю…

На следующее утро мы начали подсчёт добычи. В наш трюм мы перенесли семнадцать ящиков серебряной монеты, двадцать фунтов золота и семь бочек нечеканенного серебра…»

Игорь перевернул ещё несколько страниц и прочитал:

«Корсарами называли жителей прибрежных мест, которые занимались грабежами мирных судов со времён средневековья до начала XIX века. Свои набеги они совершали обычно в тихие, безветренные ночи или неожиданно выскакивали из-за мысов и островов на своих парусно-гребных судах, которые именовались бригантинами… Корсары, в отличие от пиратов, были менее кровожадны. Они не убивали людей, а брали их в плен и продавали на невольничьих рынках…»

«Пора спать, — подумал Игорь. — Утром на вахту».

Он задраил иллюминатор, разделся и лёг. Последней мыслью, перед тем как заснуть, было: «А ночь-то и сегодня тоже тихая и безветренная». Но подумал он об этом просто так, как бывает: мелькнёт мысль и пролетит бесследно.

Через мгновение Игорь уже спал, спал спокойно, как человек, у которого нет на душе опасений, волнений и беспокойства. Ведь «Якорь» — это было его, так сказать, постоянное прозвище, но в школе Игоря ещё называли «Батя». Почему? Трудно сказать. Он, правда, был высоким и потому ростом выделялся среди своих товарищей. Но скорее прозвище это получил потому, что был справедлив и бесстрашен.

7. «Лучше не связываться»

В мореходку Игорь перешёл из обычной школы, надо сказать, не пай-мальчиком. Случались у него двойки. К концу четверти он их обычно исправлял, но так, в течение года, бывали. Не будем скрывать то, что было. И часто случалось, что Якова Петровича вызывали в школу поговорить о поведении сына. Когда это случилось впервые, Игорь, придя после уроков домой, сказал:

— Знаешь, папа, сегодня в школе собрание родителей, но только для самого узкого круга.

— Что это значит? — спросил Яков Петрович. — Вызывают актив или наш родительский комитет?

— Нет, папа, более узкий круг.

— Объясни.

— Ну, понимаешь, папа, будут только ты и наш завуч…

Яков Петрович не сразу понял, а когда до него дошло, он рассмеялся. А ведь, рассмешив человека, всегда можно надеяться на его снисходительность.

В мореходку Якова Петровича уже не вызывали.

В мирное время мореходка не была военным училищем, но всё же дисциплина здесь была более строгой, чем в обычных школах. И здесь Игорь чувствовал себя, как на корабле. А на флоте — он это знал и сам так же считал — не забалуешься.

В мореходке у Игоря было одно только недоразумение с учителем. Однажды на уроке, как раз перед тем, когда Игорь мечтал, чтобы его вызвали и он исправил бы недавнюю двойку, пропал классный журнал. Это была не совсем обычная история. Учитель вошёл в класс, положил журнал на стол, и тут его вызвали. Он вышел на минуту, может быть, на две. Вернулся, сел, сказал своё обычное: «Начнём, пожалуй!» — и тут же вскочил:

— Позвольте, а где же журнал?

Это было невероятно. Журнал был здесь, перед ним, минуту или две назад. И вдруг исчез.

В классе стало так шумно, будто пронёсся горный обвал. Ведь тридцать две пары глаз были тут. Правда, глаза эти, может быть, смотрели в раскрытые тетради и книги, но кто-то же в эту минуту смотрел в сторону учительского стола. И если бы случилось такое чудо, что журнал обрёл крылья, взмахнул ими и полетел, это не осталось бы незамеченным.

В чём же дело?

Учитель так и сказал:

— В чём же дело? У журнала нет крыльев. Его похитили руки, руки!..

Что говорить, происшедшее казалось чудом.

Класс шумел: все повскакали со своих мест и через головы вскочивших перед ними хотели получше разглядеть учительский стол и убедиться, что он действительно пуст.

А после беспорядочного шума в классе наступила тишина. Кто-то, правда, пытался заглянуть и даже подлезть под стол учителя, но учитель строго сказал:

— Там нет. И нигде нет. Сидите на местах. И скажите: кто это сделал?

Вот тут и наступила тишина, да такая, что стало слышно, как за окном верещит птичка, — совсем тихо.

Учитель отогнул рукав и стал смотреть на часы, будто стрелки часов могли раскрыть тайну журнала. Он смотрел так на часы минуты три, а показалось, что полчаса.

— Ну, так кто же спрятал журнал? — Учитель говорил чуть громче обычного. — Нашкодил, значит, и боится сознаться. А вы покрываете этого труса. Отлично! Смирнов!

Игорь встал.

Учитель спросил:

— У тебя на прошлом уроке какая была отметка?

— Двойка.

— Ты не брал журнал?

— Не брал.

— И не видел, кто его взял?.. Что ж ты молчишь, Смирнов?

Тут надо сказать, что Игорь ненавидел ябед, подхалимов и любимчиков и сражался с ними. Он считал их своими врагами. В этот раз Игорь по случайности оказался единственным учеником в классе, который видел, что случилось с журналом. Но выдать товарища он не мог. И врать не умел. Он мог, и здорово, придумывать, фантазировать, измышлять. Это не считалось враньём. А сказать неправду, когда его спрашивали; — нет, на это он не был способен…

— Значит, ты видел, Смирнов, кто взял журнал? Да или нет?

— Да.

— Видел?

— Видел.

— Тогда скажи!

— Не скажу.

— Выйди из класса и подумай в коридоре…

Игорь вышел в коридор и думал там, но дело-то всё в том, что он никогда не передумывал. А думал он примерно так: «Да, я видел, как староста класса вытирал доску и, повернувшись, зацепил тряпкой журнал, свалил его на пол, поднял и в одно мгновение засунул за доску. Но ябедничать не буду. Пусть сознается сам».

А староста в это время чинно сидел на своей парте в первом ряду. Смятый журнал был уже на столе. Его нашли за доской вскоре после того, как Игоря выставили в коридор. И тот же староста — подумать только! — не моргнув глазом, открыл дверь и позвал:

— Игорь, тебя зовут, иди в класс.

Игорь сел за свою парту, а учитель, протянув перед собой журнал, как поднос, сказал:

— Ну вот, нашёлся журнал. А кто его спрятал, теперь ты скажешь, Смирнов?

— Нет, — сказал Игорь, — и теперь не скажу. Пусть сам скажет.

Староста, тот ничего не выгадал. После уроков Игорь рассчитался с ним, и, когда староста при этом хныкал: «За что?», Игорь приговаривал:

— За трусость! И это за трусость! И это! Вот так: умел сделать, умей сознаться! Понял?

Нет, ничего тот парень не понял. Таких разве проймёшь! Трусит и ябедничает. На Игоря, правда, он в тот раз не наябедничал. В классе знали: с Игорем Смирновым лучше не связываться — он, когда правда на его стороне, спуску не даст…

8. Капитан Круг

Утром Игорь Яковлевич заступил на вахту. Пока на мостике рядом с ним был капитан, Игорю делать было нечего. И он был занят тем, что любовался работой капитана. Да, любовался, другого слова не подобрать, как можно любоваться и восторгаться талантливым музыкантом, художником, спортсменом, любым человеком, для которого то, что он делает, — радость и счастье.

Таким был Фёдор Фёдорович Круг, капитан «Черноморска». Ему перевалило за шестьдесят, но его нельзя было назвать стариком: тугие, чисто выбритые смуглые щёки, подстриженные усы, будто чуть присыпанные снежком, тёмные брови и под ними светлые, в хорошую погоду голубые, в пасмурную светло-серые глаза. Глаза эти как бы вбирали в себя цвет моря. Да и вся жизнь Фёдора Фёдоровича была отдана морю.

Он начал морскую службу юнгой и прошёл весь путь моряка — от пеньковой швабры на нижней палубе до машинного телеграфа на капитанском мостике. Когда был матросом, не подхалимничал перед начальством; став капитаном, был так же прост и прям в отношениях с матросами.

Такие люди, прямые и бесхитростные, привлекают с первого взгляда. А если к тому же они красиво работают, это придаёт им ещё большее очарование.

Игорь смотрел на Фёдора Фёдоровича восторженно. Ему нравилось в нём всё: голос, походка, жесты. Капитан шагал уверенно и прямо, даже во время качки; говорил без лишних слов, никогда не повышая голоса; командовал спокойно, без малейшего напряжения и в штиль, и в шторм.

Такими бывают люди, которые отлично знают своё дело и не боятся его. Капитан вроде бы прогуливался по мостику или как бы отдыхал, облокотившись о поручни. Но в нужное мгновение негромко говорил рулевому:

— Право на борт!

И рулевой громко отвечал:

— Есть право на борт!

— Отведи! Одерживай, — говорил капитан, как бы советуя, а не приказывая.

— Есть одерживай…

Стоять на вахте рядом с Фёдором Фёдоровичем было для Игоря счастьем. И вообще ему доставляло удовольствие всё, что входило в его обязанности вахтенного: вести вахтенный журнал, по штурманской карте сверять курс «Черноморска» и отмечать местоположение корабля, следить за экраном локатора. Это было особенно интересно ночью или в туманную погоду, когда перед кораблём был как бы непроницаемый занавес: глазами не пробьёшь, а на локаторе даже шлюпка не скроется.

В тот раз рейс проходил спокойно. Море было как бы отутюжено и только на второй день плавания стало заметно горбиться.

Радист принёс в рубку радиограмму. Фёдор Фёдорович прочитал и сказал Игорю:

— С порта пришествия спрашивают, когда прибудем. К сожалению, не так-то скоро. Чувствую — плохо у них с медикаментами. А стервятники, должно быть, бомбят.

Потом повернулся к радисту:

— Ответьте: «Рассчитываем прибыть по расписанию. На борту консервированное молоко, одеяла, бинты, лекарства».

Заметно стал крепчать ветер, и вот уже «Черноморск» качал переваливаться с борта на борт, а серые волны нет-нет да залетали на палубу, обдавая её белой пеной.

— Вы не спуститесь отдохнуть? — спросил Игорь капитана.

— Нет, — коротко ответил Фёдор Фёдорович.

Несколько минут они молчали. Потом капитан как-то вдруг сказал, должно быть, просто подумал вслух:

— А ведь эти бандиты, что всё время бомбят и торпедируют, делают вид, что войны нет.

«Черноморск» рассекал огромные водяные валы. Разрезанные, они теряли свою силу, падая вдоль бортов.

Шум моря был однообразен, он убаюкивал, как монотонная колыбельная песня.

И вдруг низко, над самой палубой корабля, оглушительно ревя моторами, пронёсся самолёт.

С этого началось.

Фёдор Фёдорович отдавал команду негромко, спокойно, так, будто речь шла о встрече с яхтой или рыбацкой шаландой.

Команду капитана Игорь повторял, и по радиоусилителю она слышалась во всех уголках корабля:

— Усилить наблюдение!

А спустя несколько минут:

— Объявить боевую готовность номер три!

Затем капитан подозвал Игоря:

— Нашим пока ничего сообщать не будем. А то, знаете, натрещим в эфире, пираты нас запеленгуют, и получится ещё хуже. И вообще, Игорь Яковлевич, хочу на всякий случай вам сказать, мало ли что: если получится так, что вам придётся принять здесь командование, сообщите об этом в пароходство, действуйте быстро, но без паники. Понятно?

— Понятно, Фёдор Фёдорович, только я думаю, что такое не случится.

Капитан Круг промолчал. Он уже понял характер своего помощника. Понять его было нетрудно, Игорь весь был на виду.

Смолоду Игорь никогда долго не думал и решал всё мгновенно. Нет, нельзя сказать, что он всё делал правильно. Дело не в этом. Просто хочется рассказать, каким был младший Смирнов, и рассказать без прикрас, как говорится — по правде.

9. С ветерком

Однажды, в десятый день рождения, заранее не сговорившись, родители и старший брат Ваня сделали Игорю один и тот же подарок: синюю чашку-кружку для молока с нарисованным на ней белым парусником. И стал Игорь обладателем сразу двух морских, как он называл, чашек, о которых давно мечтал. Но владел он ими недолго. Пришёл в гости закадычный друг-приятель Игорька Стёпа Шапкин. Наталия Ивановна налила мальчикам молоко, Стёпа неловко потянулся за хлебом, опрокинул на пол и разбил морскую кружку.

— Ой, что теперь будет! — воскликнул он. — Это ж, Игорёк, твоя любимая! Ты меня…

Игорь не дал договорить приятелю, который вот-вот готов был заплакать. В одно мгновение допил остаток молока из своей такой же сине-белой кружки и швырнул её на пол.

Стёпа не заплакал. Он только ахнул.

А мама?

Не будем об этом говорить. Ведь здесь рассказывается только об Игоре, о его характере, а не о его маме.

Наталии Ивановне после своего первого плавания практикантом Игорь принёс всю получку целиком. Она была небольшой, эта получка, всего несколько рублей, но всё равно мама удивилась:

— Что ж ты, Игорь, себе ничего не оставил?

— Успеется. Всю жизнь будут получки.

— Ну хорошо, — согласилась мама, — эту я у тебя беру, а следующую потратишь всю на себя. Понял? Потратишь, как захочется.

Игорь понял по-своему. И сделал так, как сказала мама: как захочется. А больше всего ему хотелось покататься на автомобиле. Тысячи машин шныряли вокруг. Особенно нравились Игорю чёрные строгие машины. Вот Игорь и взял такую чёрную машину с белыми шашечками, как только сошёл с корабля после второго своего плавания практикантом. В тот раз он получил за этот рейс три рубля. В машину Игорь сел рядом с шофёром, опустил стекло в окне, чуть высунулся и сказал:

— Товарищ водитель, а можно прокатиться с ветерком?

Тут надо сказать, что пришвартовался учебный корабль в туманное, сырое, сумеречное утро.

И вдруг, как это бывает в приморских городах, солнце как бы подрезало корни тумана, сразу стало светло, радостно.

И так же радостно стало у Игоря на душе.

— Значит, с ветерком? — переспросил шофёр.

— Ага.

— Что же, поехали с ветерком!

Он дал полный газ, рванул сразу с места и понёсся по прямому проспекту в город. Ветер бил Игорю в лицо, шуршали шины по мостовой, пролетали мимо деревья и дома, умытые утренней сыростью, блестел впереди асфальт, как лаковый, и хотелось петь…

— Стоп! Приехали. Рупь двадцать, молодой человек.

Игорь отдал шофёру свою трёшку, сказал спасибо и выскочил из машины.

Спустя минуту мама обнимала и целовала его.

— Игорь, а что у тебя так щёки горят?

— Хорошо, мамочка, хорошо!

— А ты здоров?

— Очень.

— Что — очень?

— Очень здоров, мамочка.

— Что с тобой, Игорь? Ты получил получку?

— Получил!

— И потратил.

— Ага. Как захотелось.

— Ну и молодец, — сказала мама. Она ведь глядела в окно, высматривала, когда приедет сын, видела, как он выскочил из машины, и всё поняла…

10. Боевая тревога

Первым обнаружил врага наблюдатель правого борта. В это время на «Черноморске» было тихо, как в степи перед грозой. И неожиданно прозвучал резкий голос:

— Справа по носу на бреющем боевой самолёт!

Игорь и Фёдор Фёдорович одновременно вскинули бинокли. В окулярах обнаружился серебристый самолёт, который стремительно шёл курсом на «Черноморск».

Всё это произошло в более короткий срок, чем удаётся рассказать.

Самолёт, казалось, хотел врезаться в корабль, но он с воем пронёсся над мачтами и так же быстро, как появился, исчез за бледной полоской горизонта.

Капитан Круг снял трубку телефона, вызвав радиорубку:

— Сообщите пароходству: «Боевой самолёт без опознавательных знаков пролетел над нами бреющим полётом».

Положив трубку, повернулся к Игорю:

— Ну как, Игорь Яковлевич?

— Нормально, — сказал Игорь.

Он чуть хитрил. Его сердце делало липшие удары, но отнюдь не потому, что он боялся, а из-за ожидания чего-то большого, волнующего, когда надо будет собрать в одно все свои знания командира, опыт, решительность и… спокойствие.

Прошло меньше получаса. Море было гладким, как озеро. На небе ни облачка. Штиль. И снова на мостике напряжённая тишина, в которую резко ворвался телефонный звонок.

Докладывал радист:

— Пароходство запрашивает, как обстановка.

— Передайте, — сказал капитан, — «Идём заданным курсом. Больше облётов не было. Встречных судов и самолётов нет. Всё спокойно».

Однако не прошло и десяти минут, как самолёт-пират снова с воем пронёсся над «Черноморском», чуть повыше верхушки мачты, и сбросил что-то блестящее, похожее на каплю. Вслед за этим где-то на корме раздался звон разбиваемых стёкол.

Вперёдсмотрящий торопливо докладывал, и голос его взволнованно звучал на мостике из радиоусилителя:

— С правого борта самолёт без опознавательных знаков, с левого борта, прямо… Делает облёт. Пикирует. Бомбит…

Фёдор Фёдорович произнёс как бы про себя, ни к кому не обращаясь:

— Да не бомбит он, а только пугает. Швыряет, бандит, стеклянные шары. Видели мы это.

И тем же спокойно-ровным голосом отдавал приказания Игорю.

Как только не пытались воздушные пираты напугать команду «Черноморска»! Военные самолёты без опознавательных знаков, подобные пиратским кораблям, которые не имели опознавательного флага, вот уже десятки раз с воем проносились над самыми мачтами корабля. Разбойникам океана отлично было видно, что корабль мирный, безоружный. Это не смущало пиратов. Ещё с тех времён, когда самолёты были менее стремительными, они свечкой взлетали вверх, затем пикировали, выходя из «пике» в последний миг, и снова взлетали и пикировали, сбрасывая иногда большие стеклянные шары. Фёдор Фёдорович называл их пугалками.

Капитан Круг не раз испытывал подобное, и в этот раз, когда на «Черноморске» была объявлена тревога, он думал, что всё обойдётся. «Попугают, попугают и улетят».

Но не всегда ведь бывает, как думается.

11. Наталия Ивановна

В порту Измаил пассажиры морского теплохода «Белинский» перешли на речной корабль «Сатурн». Наталия Ивановна начинала путешествие по Дунаю, который часто вспоминали в семье Смирновых. Когда по радио слышался вальс «Дунайские волны», Наталия Ивановна задумывалась, глядя в одну точку. Яков Петрович, бывало, спрашивал: «Наташа, ты что?» А она: «Дунай».

Много стран на Дунае. Наталия Ивановна будто была во всех этих странах. Сколько раз неожиданно рассказывала о них так, что её спрашивали: «Вы там жили?» — «Нет, — отвечала Наталия Ивановна, — я не жила, а сын там воевал.

Дунай снился ей, и ей казалось, попади она на эту реку, что-нибудь отыщется — какой-нибудь, пусть самый малый, след Ивана. Не может быть, чтобы кто-то там не запомнил её сына, не рассказал ей о нём.

Мы часто пишем и говорим о сиротах-детях. Да, сирота — это всегда тяжело. Но у ребёнка или подростка, который остался сиротой, впереди вся жизнь. У него может быть — и будет — своя семья, свои дети. А старые родители, потерявшие детей, — им нечего ждать. Но нет таких слов — родители-сироты.

Доро́гой Наталия Ивановна никому себя не навязывала, не говорила о своей беде, хотя грусть и тоска были видны в её взгляде, во всей её фигуре. Часто, сидя на палубе теплохода или в кают-компании, она задумчиво смотрела в одну точку…

В этот последний осенний рейс по Дунаю пошли в плавание те, кто хорошо поработал на море в летнюю навигацию. Тогда эти моряки драили палубу, дежурили у дизелей или стояли в рубке у штурвала, а в это время пассажиры загорали и купались в бассейне, смотрели кинофильмы или танцевали. Теперь же моряки поехали пассажирами-туристами по тем местам, где их отцы и старшие братья воевали, освобождая придунайские земли от фашистов. Только краснощёкая женщина в круглых очках, которая приставала к Игорю, когда отплывал теплоход, не имела никакого отношения к морякам. Она просто воевала в этих местах — была связисткой и прошла войну, как говорится, от звонка до звонка.

Когда Наталия Ивановна узнала об этом, подумала: «Кто бы сказал, что эта рыхлая близорукая женщина была солдатом! Вот что делают болезнь и время! Увидим такую бабусю с авоськой и внуком в коляске и не подумаем, что она была в боях, четыре года провела в огне и дыму сражений. А теперь ей перейти мостовую и то страшно: видит плохо и слышит плохо».

Пассажиры «Сатурна» между собой называли Наталию Ивановну бабушкой: уж очень она разнилась по возрасту от других туристов.

Солнечная погода сменилась ненастьем. Болгарский порт Никополь встретил «Сатурн» мелким дождём, таким, что обычно навевает грусть и тоску. Так оно и было на душе у Наталии Ивановны. Её мучили сомнения и как бы угрызения совести. Правильно ли она поступила, отправившись в этот рейс? Ведь если смотреть трезво, у неё очень мало надежд напасть хотя бы на след Ивана. А поездка эта туристическая, вроде бы для отдыха. Вот и сейчас, когда Наталия Ивановна грустно стояла у поручней теплохода, на пристани четверо молодых болгар, не обращая внимания на мокрую пыль, что сыпалась с неба, наяривали на аккордеоне, саксофоне, барабане и ещё каком-то замысловатом инструменте. Они играли наши советские песни, играли так весело, зажигательно, лихо, от всей души, что не радоваться нельзя было.

А Наталия Ивановна с той минуты, как ошвартовался «Сатурн», не могла подавить в себе волнение, не могла не думать об Иване. И с каждой милей по Дунаю волнение её усиливалось. Так бывает, когда едешь к любимому человеку, которого давно не видел. Чем меньше остаётся пути, тем больше нарастает волнение.

Очень неспокойно было на душе у Наталии Ивановны. К мыслям об Иване примешивались волнения за Игоря: как он там, в дальнем рейсе?

Когда подплывали к Никополю, пассажирам «Сатурна» стало казаться, что дождик куда-то ушёл, и под весёлый оркестр болгарских речников они увидели искрящиеся капли на зелени, блестящие крыши, солнце, купающееся в лужах. И ещё все пассажиры на палубе обратили внимание на стоящего на пристани старика, который бережно прикрывал что-то полой своего плаща. Другой рукой он опирался о плечо мальчонки, должно быть внука.

Наталия Ивановна решила, что старик — первый болгарин, которого она встретила на болгарской земле. Но она ошиблась. Старик не был болгарином. В те минуты, когда теплоход пришвартовывался к первому болгарскому порту, она не могла предположить, что сулит ей встреча с этим стариком.

Странно вёл себя этот седовласый человек. С каждым, кто проходил мимо, он здоровался рукопожатием, сняв для этого руку с плеча внука. Дело в том, что левой рукой он всё время прикрывал и придерживал что-то полой своего плаща.

Когда Наталия Ивановна поравнялась со стариком, он протянул ей руку, а потом задержал её руку в своей. Затем лихо, по-рыцарски распахнул плащ и, точно фокусник, вытащил из-под полы букет белых роз.

Наталия Ивановна растерялась:

— Мне? Почему? За что?!

Старик хотел что-то сказать, но чувствовалось — волнуется, и вместо слов слышен был только шёпот.

За старика ответил внучек, мальчонка лет десяти, — бойко, быстро, по-русски и без малейшего акцента:

— За то, что вы русская. И за то, что бы первая сошли с советского парохода. Дедушка встречает все-все пароходы из Союза. У него знаете сколько розовых кустов?! Только если пароход приходит ночью, он меня с собой не берёт.

12. Мишина тайна

Пока туристы размещались в автобусах, Наталия Ивановна уселась со стариком на скамейку под навесом. У него были обвислые седые усы, порыжевшие над губой, должно быть, от курева; глубокие морщины избороздили всё лицо, загорелое, но со старчески слезящимися глазами. И трудно было угадать, сколько же ему лет: семьдесят или за восемьдесят. А он, будто проникнув в мысли Наталии Ивановны, сказал:

— Скоро будет сорок восемь, как с родины. А было ж мне тогда под сорок.

Внучек добавил:

— Дедушка всё кается, что уехал из России. Теперь за цветами ухаживает. Он их все-все русским раздаёт. А мама и папа не сердятся. Папа говорит, что возле роз деду работать — здоровья прибавить… А вы из Москвы?

— Не болтай! — строго сказал старик.

— Да, ты только знаешь что говорить мне: «не болтай», «не вертись», «не бегай», «не плавай»! А кто рассказал этим студентам из Плевена про военный катер? Кто помог найти дневник этого Ивана? Кто?

При слове «Иван» Наталия Ивановна воскликнула:

— Какой Иван?

В это мгновение она не думала о том, что речь идёт об очень распространённом имени, которым просто так называют всех русских. А думала только о том, что это имя её сына, а он пропал без вести где-то здесь, на Дунае.

Мальчик отрицательно помотал головой и утвердительно сказал:

— Да, я знаю, много знаю об Иване. Это советский офицер, который воевал здесь, на Дунае, в военной флотилии…

— Наталия Ивановна! Товарищ Смирнова! Мы едем! — закричали с той стороны, где стояли автобусы туристов.

— Бабушка-а! — кричал кто-то, прикрывая шум заведённых автомашин и шум пристани, где шныряли, звеня, автокары и вспенивали воду юркие катера.

А Наталия Ивановна была в полном смятении. Она будто оцепенела. Во-первых, её поразило то, что мальчик ответил на её вопрос, отрицательно покачав головой, и в то же время словами: «Да, знаю». А потом, она не знала, как быть — что-то подсказывало: тут, у этого мальчика, начало пути её поисков. Остаться? А ведь надо идти к автобусам. Её попутчики уедут в путешествие.

Оказалось, что через час будет ещё маленький автобус. В нём поедет часть команды «Сатурна». И Наталия Ивановна решила поехать через час этим маленьким автобусом.

Старик сказал:

— Вот и отлично. Этот часок вы посидите с нами. И Миша расскажет вам, как он напал на следы одного военного катера. Вам будет интересно, а его хлебом не корми, только дай о своих тайнах и приключениях рассказать.

13. «Справка»

Когда на «Черноморске» отправился в заграничный рейс Игорь, а за ним отплыла на Дунай Наталия Ивановна, Яков Петрович стал ежедневно ходить за справкой. Здесь особое значение этого слова надо, пожалуй, объяснить.

Ни на одном уроке географии, вероятно, не упоминается столько пунктов на земном шаре, как возле сотрудницы Черноморского пароходства, которую называют «Справка». Яков Петрович становился в очередь к этой женщине в форме моряка. Перед ним стояли морячки с младенцами на руках, школьники и школьницы, старики и старухи. «Справку» спрашивали односложно:

— Мой на «Грузии». Где?

И женщина за столиком справочной отвечала:

— Грузится в Сингапуре. Следующий.

— Где «Петродворец»? Мой там юнгой.

— Ошвартовался в Варне…

Моряки ведь не только изучают географию и путешествия, но и сами познают мир в своих путешествиях. За этим обычным канцелярским столом пароходства с чернильницей-непроливайкой, перед тем как дошла очередь Якова Петровича, упоминались теплоходы, которые приняли грузы для Ирана и держали курс на Басру. Здесь называли порты Африки и корабли, идущие Индийским океаном к Аравийскому морю, а оттуда в Персидский залив.

А грузы? Вспомнить хотя бы их запахи — закружится голова: ананасы, бананы, чай, апельсины, каучук, оливковое масло, жмыхи…

«Справка» не дала Якову Петровичу спросить — она узнала его и сказала сама:

— Здравствуйте, товарищ Смирнов. Ваша жена на «Сатурне» в порту Никополь.

— А где мой Игорь? — спросил Яков Петрович.

— Минуточку, товарищ Смирнов. Игорь Яковлевич на «Черноморске»?

— Да.

— Я попросила бы вас зайти попозже.

— Не понимаю! — удивился Яков Петрович. — В диспетчерской есть ведь сведения о местонахождении теплохода. Надеюсь, он не затонул?

— Что вы! Что вы! — «Справка» замахала руками. — Скажете тоже! Просто со связью что-то. К концу дня всё выяснится. Вы не волнуйтесь.

Яков Петрович отошёл от стола. Как мог он не волноваться, отлично зная, что «Справка» работает всегда чётко и точно! И ещё зная, что «Черноморск» вошёл в район океана, где днём и ночью шныряют пиратские подводные лодки, военные корабли и самолёты.

14. Шкатулка со дна реки

Вернёмся в порт Никополь, где Наталия Ивановна встретилась с маленьким Мишей и его дедушкой.

Тут надо объяснить, почему в порту Никополь Миша, ответив Наталии Ивановне утвердительно, отрицательно покачал головой. Дело в том, что болгарский язык во многом похож на русский, а вот значение некоторых слов в Болгарии совсем не такое, как у нас. Болгарин, отвечая на какой-нибудь вопрос отрицательно, тем не менее утвердительно кивает головой. Или, представим себе, ведёт капитан пароход по Дунаю, а у штурвала болгарин. Капитан приказывает: «Направо!», а штурман, как говорится, и в ус не дует: ведёт пароход прямо.

Всё это потому, что по-болгарски «направо» значит «прямо».

С капитаном такое безусловно не могло бы случиться, потому что человек, приезжая в другую страну, всегда старается хотя бы немного изучить язык, на котором говорят в этой стране. Кроме того, приезжий узнаёт и уважает её обычаи и следует этим обычаям.

Вернёмся, однако, к старику и его внуку Мише. Рассказывал он Наталии Ивановне сбивчиво, волнуясь. Чувствовалось, что рассказывает он о самом интересном в своей жизни. При этом он несколько раз спрашивал деда:

— Дед, глянь на часы. Сколько ещё до автобуса?

Да, Миша беспокоился, что не успеет всё рассказать. А по глазам Наталии Ивановны видел, что для неё всё, о чём он говорит, очень-очень важно. От этого мальчик волновался ещё больше, повторялся, перескакивал с одной темы на другую, путался.

…Товарищи Миши и он сам увлекались подводным плаванием. Ласты и стеклянная маска были всегда с ними, когда они отправлялись на берег Дуная. Там, где был пляж, во время войны шли бои. И вот однажды юные аквалангисты, нырнув, вытащили со дна реки металлическую шкатулку. Этот небольшой ящик оброс мидиями, а проще сказать — раковинами, и был окутан илом и водорослями.

Не так-то легко оказалось вскрыть шкатулку, которая пролежала долгие годы на дне Дуная. Но любопытство удесятерило силы ребят. Они вскрыли металлический ящик и тут же были вознаграждены за свои усилия и упорство.

15. Дневник военного моряка

Когда маленького Мишу спрашивали, как обычно спрашивают всех детей: «Кем ты будешь, когда вырастешь?», он отвечал: «Мама хочет, чтобы я был инженером, папа говорит, что мне надо учиться на врача, но я буду военным моряком».

Миша родился после войны, когда Дунай стал мирной рекой, куда приезжали, чтобы понежиться под солнцем на пляжах Дуная, половить рыбу, полюбоваться красивыми берегами — мало ли чем может быть богата большая мирная река.

Но Мишино воображение рисовало другие картины.

Ему виделось, как русские воины под градом пуль идут на штурм крепости, освобождая братьев славян от турецкого ига. Рвутся бомбы, взрываются фугасы, в головы штурмующих летят камни, а они идут и идут — карабкаются на стены, взламывают ворота, и вот уже по всему фронту катится: «Ура-а-а!»

Так оно было много десятков лет назад.

То, что Мише не довелось увидеть, он узнавал из книг. Миша читал всегда и везде: на переменах — усевшись на подоконник, на уроках — прикрыв часть книги учебником, дома — под столом, закрывшись скатертью, ночью — замаскировав книгу под одеялом.

К прочитанному в книгах много добавляла фантазия. Но на Дунае были такие бои, что Мише не надо было фантазировать. С высоты кургана ему виделось, как рассекают волны корабли Дунайской флотилии с советским флагом на корме. Колокола громкого боя бьют тревогу, рявкают орудия, столбы брызг вздымаются вокруг военного корабля от рвущихся бомб. Но корабль уверенно карабкается на водяные горы, лихо соскальзывает в водяные ущелья, чертит по воде маневренные зигзаги и выходит из боя победителем.

Представляя себя командиром военного корабля и рассказывая самому себе все перипетии боя, Миша никогда не забывал в конце концов победить.

И надо же, чтобы парню так повезло: в металлической шкатулке, которую юные аквалангисты вытащили со дна Дуная, оказался дневник советского морского офицера по имени Иван!

Нет, Миша не знал больше никаких подробностей. Он стремглав помчался в школу сообщить о своей находке. А там уже машина завертелась. Из школы позвонили в секцию подводного спорта, а дневник офицера у Миши забрали. До того времени, когда примчались на грузовой машине спортсмены с масками и кислородными баллонами — всем, словом, подводным снаряжением, Миша успел только просмотреть дневник. На сгибах сложенной вдвое тетрадки буквы стёрлись, и прочесть ничего нельзя было. Но зато чёткими и ясными были строчки, где Иван, автор дневника, выписал слова российского вице-адмирала В. А. Корнилова. Миша не только списал эти строчки, но успел их запомнить, хотя специально и не заучивал.

И сейчас он с гордостью и с выражением прочитал их по памяти Наталии Ивановне.

Вот слова вице-адмирала Корнилова, которые записал в свой дневник советский морской офицер, по имени Иван, и навсегда запомнил мальчик Миша из болгарского порта Никополь:

«Будем драться до последнего. Отступать нам некуда — сзади нас море. Всем начальникам запрещаю бить отбой; барабанщики должны забыть этот бой. Если кто из начальников прикажет бить отбой, заколите такого начальника; заколите барабанщика, который осмелится ударить позорный бой! Товарищи! Если бы я приказал ударить отбой, не слушайте, и тот подлец будет из вас, кто не убьёт меня».

16. Дед ничего не понял

Наталия Ивановна слушала Мишу молча, опустив голову на руки. Она ни разу не прервала его речь, не перебивала, не спрашивала. И только когда он произнёс имя вице-адмирала Корнилова, воскликнула:

— Корнилов?! Мой Ваня всегда говорил об этом русском адмирале. Он тоже, как герои Отечественной войны восемьсот двенадцатого года, был его кумиром.

Дед, не разобравшись, в чём дело, прикрикнул на внука:

— Ну, хватит рассказывать! Видишь, как ты хорошую женщину разволновал.

Ему, деду, хотелось одного — доставить радость каждому русскому. Ведь все русские были для него дорогими земляками, посланцами родины, которую он давно оставил, но забыть не мог.

Подкатил маленький автобус, раскрылась дверца, и шофёр сказал:

— Наталия Ивановна, просим!

— Так где же этот дневник, где всё, что нашли на дне, где всё это? — Наталия Ивановна взяла Мишу за плечи и в волнении сжала их.

Старик при этом совсем расстроился:

— Вот видишь, Мишка, что ты наделал?!

Розы, которые дед преподнёс Наталии Ивановне, лежали на скамье — она, видно, о них совсем забыла. И это тоже обидело старика. Он совсем-совсем не понял, что в этот час произошло нечто большое, важное, что его внук не столько расстроил эту русскую женщину, сколько помог ей в самом для неё главном.

А Миша всё отлично понимал. Он сказал:

— Вы едете в Плевен. Там есть спортивный клуб и в клубе этом секция подводников. Они приезжают к нам, потому что у них Дуная нет. Вы их найдёте там — высокие такие ребята, спортсмены, одним словом. Они хорошие. Они всё-всё вам расскажут…

— А дневник? — спросила Наталия Ивановна.

— И дневник. Всё у них. Они всё увезли. Счастливо вам. До свиданья…

— Спасибо! — сказала на прощание Наталия Ивановна. Она не забыла взять розы и ещё раз сказала спасибо старику…

В Плевене автобус с командой «Сатурна» остановился на городской площади возле почтамта. Наталия Ивановна спросила, есть ли там телеграф и, пока моряки осматривали главную городскую площадь, отправила Якову Петровичу телеграмму:

«От тебя ничего нет, сообщи, есть ли вести от Игоря».

17. Поиски дневника

А что мог Яков Петрович сообщить об Игоре? Конечно же, после туманного разговора со «Справкой» он пошёл к начальнику пароходства и узнал всё, что было к тому времени известно.

А известно к тому времени было немногое и очень безрадостное. Радист «Черноморска» успел передать только несколько слов:

«Нас бомбят тчк Сильно повреждена рубка тчк Там Круг и Смирнов тчк Сообщу…»

На этом радиограмма оборвалась. И «Черноморск» не отвечал на запросы с берега.

Что с ним? Повреждена рация или погиб теплоход? Этого в тот момент никто не знал…

…В Плевен Наталия Ивановна приехала в воскресенье. Весёлые оркестры шагали по мостовой, а в кольце зрителей, хлопающих в такт ладонями или скандирующих, танцевали девушки и парни.

Шумным и весёлым было воскресенье в Плевене. Дымилась и аппетитно пахла варёная кукуруза. С ней соперничали жареные каштаны и калёные орешки. И Наталии Ивановне показалось, что она в родном приморском городе. Запахи варёной кукурузы напомнили ей такое же воскресенье много лет назад. Она гуляла тогда по Приморскому бульвару с Ванечкой, и он просил: «Ма, купи пшёнку». Так в её городе называли кукурузу. Это было любимое лакомство Ивана…

В спортивный клуб Наталию Ивановну проводили её попутчики по теплоходу. Но клуб оказался закрытым по случаю воскресенья. Разговор с аквалангистами пришлось отложить на завтра, а пока что присоединиться к спутникам — осмотреть Плевен.

Да, в этом городе в воскресенье было весело. Но только до тех пор, пока туристы не вошли в Скобелевский парк-музей.

Желтизна ещё не тронула листвы деревьев, а цветы пестрели во всей своей красе и как бы освещали затенённые аллеи. Гравий хрустел под ботинками, и больше ни звука не было слышно в этом великолепном парке. Танцевал и пел, веселился Плевен. А здесь стояла тишина. Братские могилы русских воинов, памятники погибшим, трофейные пушки — всё это во славу русского оружия, в память беззаветной храбрости наших воинов, отдавших свою жизнь за освобождение болгарского народа.

С первых же шагов в Скобелевском парке Наталия Ивановна поняла, что здесь не принято громко разговаривать и шуметь. Зато каждое слово, произнесённое даже шёпотом, было слышно. И именно так — шёпотом — Наталия Ивановна читала слова, высеченные в мавзолее парка на память от частей Третьего Украинского фронта:

Вдали от русской матери-земли Здесь пали Вы за честь отчизны милой. Вы клятву верности России принесли И сохранили верность до могилы. Вас не сдержали грозные валы. Без страха шли на бой святой и правый. Спокойно спите, русские орлы, Потомки чтут и множат Вашу славу. Отчизна нам безмерно дорога, И мы прошли по дедовскому следу, Чтоб уничтожить лютого врага И утвердить достойную победу. Сентябрь, 1944

Особенно хорош был Плевен в сумерки. Дождь прошёл, небо поголубело, а потом стало фиолетовым, и в воздухе запахло весной, хотя была осень. Оранжевые клёны и тёмно-зелёные с коричневым дубы чередовались с ярко-зелёными ёлками. Величественные липы шептались листвой, а струйки фонтанов тихо урчали и плескались. Всё это было там, где некогда грохотали пушки, лязгали гусеницы танков, рвались бомбы.

А какая сейчас здесь была тишина!

— Пусть всегда будет так, — сказала, ни к кому не обращаясь, Наталия Ивановна, сказала тихо, как говорят там, где спят люди, — шёпотом, чтобы не разбудить их…

В понедельник утром перед самым отъездом из Плевена Наталия Ивановна опять пришла в спортивный клуб. Но тут её ждало огорчение. Она узнала, что все материалы, которые добыли аквалангисты в порту Никополь, увезли в музей в Софию.

«Ну что ж, — подумала Наталия Ивановна, — буду считать, что мне повезло. Ведь всё равно мне со всеми пассажирами «Сатурна» ехать в Софию. А раз уж увезли в самую столицу, то там они будут наверняка в сохранности».

18. Налёт морских разбойников

На «Черноморске», казалось, забыли уже о том, как пиратский самолёт снижался над палубой корабля, как бросал стеклянные шары, стараясь взять наших моряков на испуг.

Для капитана Круга всё это было не в диковинку. Фёдор Фёдорович плавал давно и отлично знал, что времена средневековья, когда в морях и океанах бесчинствовали пираты на парусниках, ушли в прошлое. Нынешние пираты вооружены самой новой техникой. Капитан Круг встречался с ними не в первый раз.

Однажды, в предыдущем рейсе, когда «Черноморск» был в океане, тёмной ночью над палубой корабля повис вертолёт. Ослепляющий луч прожектора бил сверху, а в это время на экране локатора появлялись и исчезали силуэты военных кораблей.

Это была психическая атака, всё случилось неожиданно, как оно бывает при налёте бандитов. В рубке в это время был механик Степан Шапкин, который докладывал капитану о делах в машине. Он слышал, как вахтенный, наблюдая за морем в локатор, докладывал:

— Обнаружены импульсы от корабля. Похоже на военный корабль… Военный корабль справа.

Степан стоял рядом с капитаном и чувствовал, как холодеют руки, ноги, спина. Шапкин злился на себя, приказывал сам себе быть мужчиной — не дрейфить, но ничего поделать не мог. Будто кто-то другой командовал им и его чувствами. И Степан, совсем не желая этого, будто не он, а тот, сидящий в нём, произнёс:

— Плохо дело: берут в вилку. Плохо.

Фёдор Фёдорович резко повернулся к механику:

— Плохо. Очень плохо, товарищ Шапкин. Пазуха у вас нараспашку. Две пуговицы не застёгнуты. Это плохо. Потрудитесь привести себя в порядок!

Капитан Круг не терпел малейшей неточности, неаккуратности, даже намёка на расхлябанность или паникёрство.

Да, в тот раз пираты не решились стрелять и бросать бомбы. Но во время рейса, когда впервые отправился Игорь, всё было по-другому.

Это произошло во второй половине дня. Большая часть пути осталась позади. Для Игоря «Черноморск» стал уже как бы родным домом. Может быть, этому способствовал Фёдор Фёдорович. Он был строгий, но одновременно добрый, требовательный по службе, но вне работы какой-то домашний, уютный и гостеприимный, особенно в часы отдыха, когда он зазывал к себе в каюту на огонёк кого-нибудь из моряков…

Вот и вчера Игорь провёл вечер у капитана, и тот расспрашивал его об отце и матери, об Иване, о котором слышал ещё во время Отечественной войны. При этом Игорь рассказал Фёдору Фёдоровичу, что Наталия Ивановна отправилась на Дунай искать каких-нибудь следов Ивана.

— И знаете, — сказал Игорь, — я получил телеграмму от отца. Он сообщает, что мама напала на след дневника Ивана.

— Невероятно! — воскликнул Фёдор Фёдорович. — Поздравляю! Ведь самое страшное — полная неизвестность. Вот что, молодой человек, будете писать отцу, обязательно от меня привет. Я ведь знаю его немного, а наслышан, наслышан, молодой человек, так, что могу порадоваться за вас…

На следующий день Игорь заступил на вахту вечером. С высоты мостика он увидел, как Фёдор Фёдорович подошёл к трапу вместе со Степаном Шапкиным.

«Наверно, Колобок был в машинном», — подумал Игорь. Колобком между собой моряки «Черноморска» называли капитана. Называли любя, за то, что он быстро ходил, почти бегал и успевал чуть не одновременно побывать во всех уголках корабля, знать всё, что делается на «Черноморске».

«Да, — думал Игорь, — смотрел, наверно, капитан подземное царство Стёпы и теперь будет драить его на мостике».

Думая так, он машинально проверил, застёгнут ли на все пуговицы, остра ли складка на брюках и блестят ли ботинки. При этом Игорь поправил на голове фуражку, выпрямился, стараясь принять именно тот вид, который называется лихим морским шиком.

Южные сумерки коротки, и вечер уже сдал вахту ночи. Капитан и механик подошли к самым дверям рубки, когда Игоря вдруг с невероятной силой что-то подняло на воздух, оглушив и ослепив.

В это же мгновение Фёдор Фёдорович услышал воющий звук реактивного самолёта, точно звон тысяч вдребезги разбиваемых стёкол; яркая вспышка заставила инстинктивно зажмуриться, и тут же его сбило с ног и отбросило к поручням мостика.

Что же до Шапкина, то он вообще не помнил, как всё произошло: он почувствовал удар и сразу потерял сознание.

19. Строчки, не смытые водой

В Софии Наталия Ивановна получила наконец в руки дневник Ивана. Но ведь Иванов много…

Не всё можно было прочитать в этой тронутой временем и водой тетрадке, где многие строчки совсем смылись. Но как же забилось материнское сердце, когда она увидела родные, такие знакомые ей буквы Иванова почерка! Ведь почерк, как внешность человека, как голос, как походка, редко бывает совсем одинаковым у людей. А Наталии Ивановне не пришлось даже разбирать частично смытые, исчезнувшие слова дневника. В музее, где он хранился, всё, что поддавалось расшифровке, переписали, перепечатали и хранили как реликвию, вместе с оригиналом дневника советского офицера по имени Иван.

Что можно было заключить по этим отрывочным словам и строчкам?

Иван писал о бое речного корабля Дунайской флотилии с налетевшими на него фашистами. Около десяти фашистских бомбардировщиков в пикирующем полёте ринулись на небольшой катер-охотник. В дневнике можно было прочитать отдельные фразы о том, как счетверённый пулемёт «максим» подбил один из самолётов противника. И ещё можно было понять, что командир корабля был убит, борты катера разворочены. После неравного боя с противником корабль, видимо, остался на плаву, но Иван писал, что могут быть всякие неожиданности…

И ещё в этом дневнике были строчки, чёткие, не тронутые временем и водой, но читала их Наталия Ивановна с трудом — слёзы застилали глаза.

«Я не знаю, чем кончится для меня война — писал Иван. — Буду ли я жив? Но сейчас я думаю не об этом. Сейчас я думаю и как никогда чувствую безмерную мою любовь к маме, которая учила меня не только ходить, правильно держать ложку, складывать буквы в слова. Мама учила меня доброте, любви к людям, к Родине. Если есть во мне что-то хорошее — в характере, привычках, отношении к людям и долгу, — этим я прежде всего обязан маме и отцу. Как же я люблю вас, дорогие мои! И здесь, вдалеке от вас, любовь к вам помогает мне не бояться опасностей, быть достойным смелых, прекрасных людей, которые окружают меня. Очень жалею, что мне нужно расстаться с ними. Сегодня получен приказ перейти на…»

Дальше вода начисто смыла чернила и даже разрушила бумагу.

Но дело было не только в этом. Иван не называл корабль, на котором он находился, не было в дневнике названий населённых пунктов и даже имён людей — его товарищей по оружию. Иван умел хранить военную тайну и понимал, что его дневник может попасть в руки врага.

Вот почему ничего точного об Иване Смирнове дневник этот рассказать не мог. Ясно было одно: писал его Иван (то, что он Смирнов, узнали в музее только от Наталии Ивановны). Можно было предположить, что Иван перешёл на другой корабль, а может быть, в морскую пехоту. Но где пропал без вести, жив ли, погиб ли, продолжало оставаться тайной.

20. Бомбежка

Первой мыслью Игоря, когда его оглушило и ослепило, было: «Не потерять сознание». Но мысль эта промелькнула в одно только мгновение, а в следующее мгновение ему стало как-то тепло, хорошо, спокойно, почудилась мама, и затем он вообще перестал что-либо чувствовать и ощущать.

Игорь очнулся на палубе. Должно быть, он в какое-то мгновение успел выбежать из рубки, а затем его, так же как Фёдора Фёдоровича, сбросило вниз.

Теперь он сидел, прислонившись к шлюпке, будто вот так решил отдохнуть, облокотившись о борт спасательного ботика.

В небе ревели самолёты, вокруг грохали взрывы, и темнота ночи сменялась ярчайшими вспышками, а затем снова как бы опускался чёрный занавес, закрывая всё вокруг.

Игорь подумал: «Вывели из строя электростанцию, разбили аккумуляторы. Теперь, наверно, и рация не работает. Захотят — потопят, как котят. И SOS дать нельзя».

У него нестерпимо болел затылок. Хотелось лечь на палубу и заснуть.

Снова грохнул взрыв, осветив всё вокруг. Игорь увидел, что вместо рубки над ним высится груда каких-то обломков. И ещё он увидел Фёдора Фёдоровича. Капитан лежал навзничь у поручней. Лицо его было бледно-лиловым, и в первое мгновение Игорь решил: «Убит». Но потом подумал: «Всё вокруг неестественного цвета. Его, вероятно, так же отшвырнуло, как меня».

Снова стало темно. Где-то совсем близко забил пулемёт. Игоря вдруг отшвырнуло, будто кто-то толкнул его изо всех сил в спину. «Черноморск» накренился. Где-то на корме вспыхнуло пламя, и прыгающие блики побежали по палубе.

«А долго ли этому пламени добраться до баков с горючим?» — подумал Игорь. И прошептал:

— Пороховая бочка.

В нём будто было два человека.

«Спать! Спать! Спать!» — твердил мозг Игоря, как бы приказывая ему. И как же ему хотелось послушаться этого приказания! Тёплая струйка текла по спине, и нельзя было понять, пот это или кровь: Тело отяжелело, голова клонилась набок, веки опускались: спать!

— Нет! — громко воскликнул Игорь. — Нет!!

Пламя пожара освещало тревожным светом остатки рубки и неподвижное тело капитана.

Перебирая руками поручни, Игорь прошёл несколько шагов к трапу на мостик. И снова тот, сидящий внутри, что уговаривал и приказывал спать, теперь убеждал: «Спасайся! Ведь по тревоге надо надеть спасательный пояс. Вот и надевай его и бросайся за борт: отплывай подальше, чтоб тебя не засосало воронкой тонущего корабля. Ну! Ну же!! Ну!!!»

Игорь перебирал поручни, подтягивался на руках и твердил про себя: «Нет, нет, нет!»

На трапе он упал, но продолжал двигаться, ползя на четвереньках.

Тяжелее всего было взвалить на себя капитана. Игорь подполз под него и медленно, осторожно, стараясь не уронить и не ушибить, стащил вниз.

Это было в те самые часы и минуты, когда Якову Петровичу Смирнову сказали в пароходстве:

«Радиосвязь прервалась. Мы дали приказ всем нашим кораблям в том районе выяснить обстановку, оказать помощь «Черноморску» и радировать нам. Будем ждать сообщений».

21. «Иван»

Когда «Сатурн» прибыл в столицу Югославии Белград, Наталия Ивановна ещё до рассвета вышла на палубу. Она знала, что здесь, в Югославии, наши воины бились за свободу бок о бок с югославскими партизанами.

В Белграде много исторических памятников, но моряки-туристы начали с обелиска в честь боевой дружбы советского и югославского народов в общей борьбе против фашистов.

На кладбище советских воинов — освободителей Белграда Наталия Ивановна увидела сотни белых мраморных плит. И на каждой плите были русские имена и фамилии. Но были и безымянные плиты над могилами…

Все, кто пришёл на кладбище, сняли фуражки, склонили головы.

Наталия Ивановна сняла платок, и ветер растрепал её белые волосы. Она не поправляла их, не двигалась, будто окаменела.

Два моряка, старших по возрасту из всей группы туристов, загорелые и обветренные, придерживая левой рукой военные медали, правой бережно положили цветы к подножию памятника советскому солдату.

Минута молчания.

Наталия Ивановна слышала только, как стучит её сердце.

На кладбище были и югославы. Они смуглее наших, но глаза у многих, даже черноволосых, светлые — голубые и серые.

Когда прошла минута молчания и наши моряки надели фуражки, к ним из группы югославов подошли двое: женщина в платке чуть помоложе Наталии Ивановны и коренастый широкоплечий парень в кожаной блузе, должно быть её сын.

Моряков с «Сатурна» было много, но югославы не пропустили ни одного человека. Не торопясь обходили они всех русских и каждому протягивали и пожимали руки — сначала мать, за ней сын. При этом они тихо произносили одно только слово: «Хвала». Что оно означает, Наталия Ивановна узнала позже.

Может быть, они подумали, что сын этой старой русской женщины погиб, освобождая Югославию, как погибли тысячи наших воинов…

Моряки с «Сатурна» покидали кладбище освободителей Белграда, как уходили они с других кладбищ во время путешествия — не торопясь. Ведь Наталия Ивановна наклонялась у каждой могилы — а было их очень-очень много, — читала каждую надпись, высеченную на камне. А сколько там было безымянных могил! Просто: «Неизвестный русский солдат» или: «Партизанка Маша», а то одно только имя.

У одной из таких мраморных плит Наталия Ивановна опустилась на колени. Она обняла плиту, прижалась к ней щекой, мокрой от слёз. Все моряки с «Сатурна» молча сгрудились вокруг.

На мраморной плите было высечено короткое имя: «Иван».

22. Подвиг

Капитан Круг и механик Шапкин очнулись почти одновременно.

На задымлённой палубе моряки гасили пожар. Шипели стремительные струи воды, а с кормы доносился однообразно-монотонный крик:

— Тонем! Тонем! Тонем!

Кричавший, должно быть раненный, терял силы, и голос его с каждым выкриком становился всё тише и тише.

Последнее, что донеслось, было:

— Шлюпки!

«Кто это?» — подумал Фёдор Фёдорович. Ему захотелось вскочить, подбежать к этому паникёру и ладонью зажать ему рот. Он попытался приподняться, опершись локтем о палубу, но тут же беспомощно рухнул.

— Что вы делаете? — воскликнул Игорь. — Не двигайтесь.

— Кто там орёт?! — сердито выкрикнул капитан. — Я же живой. Скажите им, Смирнов, скажите им, что «Черноморском» командую я. Слышите?

— Слышу…

Теперь уже совсем близко кто-то выкрикнул:

— Надо спускать шлюпки! Надо спасаться!

«Знакомый голос, — подумал Игорь. — Кто это, кто?»

Мысли рвались, путались, и никак не удавалось Игорю додумать до конца.

А капитан Круг, крепко ухватившись за руку Игоря, сказал тоном приказа:

— Приподнимите меня!

И когда Игорь поднял Фёдора Фёдоровича и сам при этом поднялся, он увидел Шапкина, который стоял, прислонившись одной рукой к поручням, а другой рукой прижимая к груди спасательный круг. Степан смотрел куда-то в одну точку пустым, застывшим взглядом. Теперь он не кричал, а только беззвучно шевелил губами.

Игорь впервые испытал чувство растерянности и страха. Его как бы встряхнул окрик капитана:

— Механик Шапкин! Кораблём командую я! Слышите! Прекратите панику! Если вы ранены, отправляйтесь в лазарет. Если можете держаться на ногах, исполняйте свои обязанности. Да бросьте вы спасательный круг! Не держитесь за него. Слышите?!

Игорь увидел, как Степан тряхнул головой, будто хотел сбросить с себя сонливость, и чётко, по-военному, ответил:

— Есть бросить круг, товарищ капитан!

В это время снова с рёвом пронёсся над самыми верхушками мачты самолёт, и в следующее мгновение Игоря обдало жаром так, словно перед самым его лицом открыли заслонку огромной раскалённой топки. Игорь невольно зажмурился и ладонями закрыл лицо, спасаясь от ожога. Когда же он отнял руки от щёк, заставил себя раскрыть глаза, Степана рядом не было.

Всё произошло быстрее, чем можно об этом рассказать. Шапкин, которого также оглушил вой и обдало жаром, успел заметить, что на палубу упала одна из зажигательных бомб, сброшенных с самолёта. В мгновение вспомнились уроки военного дела, мелькнул в памяти щит с красным ведром, багром и клещами, что висят тут же, под капитанским мостиком. Степан скатился вниз, прыгая через несколько ступенек, сорвал со щита большие, как в кузне, клещи, схватил шипящую и слепящую «зажигалку» и, размахнувшись, швырнул её за борт…

Бывает такое с человеком: усилием воли он сделает что-то невероятное, а потом рухнет.

Так случилось со Степаном Шапкиным.

Он очнулся в лазарете. Сквозь иллюминатор в белую каюту вбегали солнечные зайчики, прыгая, резвясь, как бы играя на стенах и потолке лазарета. Было так тихо, что явственно слышалось тиканье больших круглых часов на стене.

Первое, что увидел Шапкин, было жёлтое лицо лекпома Юры и его белые-белые зубы. Лекпом был самым толстым из всех моряков команды «Черноморска» и называли его «Пончик».

Сначала Стёпе подумалось: «Почему Пончик такой жёлтый?» И тут же Степан сообразил: «Жмурится от солнечных лучей и улыбается. Потому лицо жёлто-золотое и блестят белые зубы».

— Очухался! — сказал Юра. — Капитан приказал, как придёшь в себя, передать благодарность за службу. Ты спас «Черноморск» от пожара, а может быть, и от взрыва. Слышишь, герой?

— Слышу, Пончик, не кричи.

— А я не кричу. Просто тихо вокруг, и стены такие тут — гулкие.

— Тихо?

— Ага.

— Совсем?

— Совсем.

— Значит, машина не работает?

— Не работает.

— Так мы что, на якоре или дрейфуем?

— Будем плыть!

— Значит, порядок?

— Выходит, что так…

Страсть капитана Круга к порядку не покинула его и в самые опасные минуты жизни корабля. Поддерживаемый Игорем, Фёдор Фёдорович вошёл в рубку, и через минуту твёрдый, спокойный и уверенный голос капитана повторяли рупоры по всем уголкам «Черноморска»:

«Аварийным группам доложить обстановку. Исправить повреждения. Прибрать мостик, корму и все места, замусоренные в результате налёта».

Мостик был в пятнах крови.

Игорь стоял рядом с капитаном. Только он и вахтенный матрос видели и понимали, как тяжело говорить Фёдору Фёдоровичу. Матроса этого первой взрывной волной отбросило на диван рубки, но теперь он стоял у штурвала так же, как до налёта пиратов.

А Игорь посмотрел на свою изодранную форменку с оторванными пуговицами, подумал, что надо бы привести себя в порядок, но вдруг у него помутнело всё перед глазами, будто опутало густым туманом, и он медленно опустился, сел, а затем, уже ничего не помня, не чувствуя и не соображая, лёг на полу рубки.

А море, как бы не желая вмешиваться в дела людей, зелёной волной спокойно гладило борта «Черноморска». В медленном дрейфе корабль покачивало килевой качкой, слегка поднимая и опуская то с кормы, то с носа. Конечно, всё это было неестественно. В безбрежном океане дрейфует недвижимый корабль, которому положено разрезать и раскатывать упругую волну, оставляя за собой шипящую пену.

23. «Хвала вам»

К концу путешествия все пассажиры «Сатурна» знали, что у Наталии Ивановны был сын Иван, который со школьной скамьи ушёл на фронт и погиб где-то здесь в последний год войны.

Может быть, это он, Иван Смирнов, лежит тут, под мраморной плитой на кладбище в Белграде? Кто знает…

Все попутчики Наталии Ивановны старались ей помочь в её поисках кто чем мог. Кто-то, не поехав на экскурсию, отправлялся в местный военкомат, кто-то расспрашивал знакомых речников-дунайцев или работников музея. Помочь старались все. Но путей для поисков осталось очень мало — только мраморная плита в Белграде с четырьмя буквами «Иван», дневник Ивана и письмо, которое Наталия Ивановна всегда носила с собой: «Пропал без вести».

После Белграда «Сатурн» был в столице Венгрии Будапеште и в древнем словацком городе Братиславе, которые лежат на Дунае. Здесь тоже земля полита кровью русских воинов, освобождавших её от фашистов.

Теперь уже все моряки-туристы с «Сатурна» долго и внимательно прочитывали имена советских воинов, высеченные на памятниках-надгробиях.

Да, там были Иваны — много Иванов, отдавших свою жизнь за свободу и счастье братских стран. Но Ивана Смирнова среди них не нашли.

Когда «Сатурн» возвращался на родину и вновь пришвартовался в болгарском порту на Дунае, спутники Наталии Ивановны устроили прощальный вечер.

Гулко зазвенел гонг. Это был первый звонок, который предупреждал пассажиров «Сатурна», что через четверть часа надо собираться за столом.

В столовой за длинными столами уже звякали вилки, ножи и стаканы.

Как положено, произносились короткие речи, в которых было много добрых пожеланий друг другу. Некоторые речи казались слишком длинными, и, когда их произносили, в кают-компании становилось шумно.

Но вот, пробираясь между тесно поставленными столиками, пошёл к микрофону, позвякивая медалями, самый старый из моряков на «Сатурне», один из тех, кто возлагал венок к памятнику советским воинам. Начал он хорошим словом, принятым в обращении моряка к морякам:

— Братва! Мы побывали с вами во многих странах и видели много замечательных памятников нашим воинам, которые освободили народы от фашистских зверей. Красивые памятники, и как же за ними ухаживают… Вот что я скажу: пусть у наших детей никогда не будет необходимости ставить такие памятники!

Потом он подошёл к Наталии Ивановне и молча по-русски трижды поцеловал её.

В эти минуты в кают-компании было такое безмолвие, что слышалось, как дунайская волна лижет бока «Сатурна».

А потом точно кто-то спугнул большую стаю птиц: это все, кто был в кают-компании, встали.

Наталия Ивановна не плакала. Она видела перед собой много лиц — открытых, ясноглазых, сильных. В большинстве своём это были смелые люди, победившие не раз и не два бури и штормы. Такие люди не показывают спину ни опасности, ни врагу…

Наталия Ивановна чуть наклонила голову и сказала, обращаясь к своим попутчикам:

— Хвала вам!

Она уже знала, что «хвала» — по-югославски «спасибо», и у неё было чувство большой благодарности к этим людям — её попутчикам, которые от всей души хотели помочь ей в поисках хотя бы следов пропавшего сына. И вот сейчас, когда все, кто был на «Сатурне», собрались за столом, Наталия Ивановна тихо и незаметно вышла на палубу. Она знала, что на мостике, в машине и в радиорубке дежурство не прерывается. Направляясь в радиорубку, она думала об Игоре. Вот уже несколько дней от Якова Петровича не было никаких вестей. И чуяло материнское сердце: это потому, что с Игорем неблагополучно…

Наталия Ивановна не дошла до радиорубки. Радист бежал ей навстречу с голубым листком в руке:

— Товарищ Смирнова, а я к вам — вам телеграмма.

24. Спасатели

На море бывает, что сигнал SOS передают кораблю за тысячи километров с берега, а спасать-то надо судно, которое тут, в каких-нибудь ста — двухстах километрах от спасателя.

Так было с «Черноморском». Сообщение о нападении на наш мирный теплоход приняли в пароходстве, а в следующее мгновение рация «Черноморска» вышла из строя. Теперь пароходство с берега радировало нашим судам, которые были недалеко от «Черноморска», что теплоход этот терпит бедствие и надо идти ему на помощь.

И вот на двух советских теплоходах прозвучала команда:

— Штурман! Ложись на курс в точку бедствия «Черноморска».

С разных концов шли полным ходом наши корабли на выручку. С «Черноморска» было видно, как один за другим, идя в кормовой струе первого корабля с предельной скоростью, шли два наших теплохода. Две зеленовато-белые струи, которые разрезал и отбрасывал нос первого теплохода, образовали крутой изгиб. Корабли оставляли за собой длинный и широкий след белой пены.

Самым тягостным было неведение. Ведь связь с «Черноморском» прервалась, и на обоих кораблях-спасателях не знали, что ждёт их: пожар, взрыв, бомбёжки, мины, торпедные атаки? И увидят ли они, вообще говоря, «Черноморск», а может быть, его уже нет? Если это так, то успели ль там спустить шлюпки и можно ли будет спасти людей?

Всё это было загадкой, и потому на кораблях, которые шли к «Черноморску», готовили большие брезенты, корабельный пластырь и разматывали буксирные тросы. Для борьбы с огнём проверяли водяные пушки, готовили шлюпки и ботики для быстрого спуска на воду.

Но это ещё не всё. В лазаретах готовили хирургические столы, кипятили медицинские инструменты — делали всё, что нужно, для приёма раненых и обожжённых.

А в это время на «Черноморске» корабельная жизнь входила в нормальную колею, несмотря на то что судно было недвижимо и плыло только по воле волн и морских течений. Машина, руль и рация были повреждены.

Пиратских самолётов в небе не было. Но далеко ли они ушли? И не осталось ли на корабле бомбы замедленного действия? Вот Шапкин сбросил за борт одну «зажигалку», а не притаилась ли другая где-нибудь в шлюпке или какой-нибудь надстройке? Маленькая, её и не заметишь. А корабль большой — сразу весь не обыщешь. Вот и взорвётся вдруг такая бомбочка. Взорвётся в то время, когда уже убрано в рубке и на палубе, а вокруг тишина — в небе, на море и на корабле…

Игоря отнесли в лазарет и уложили на койку рядом со Степаном Шапкиным.

Смирнов уже очнулся и хотел встать.

— Лежи, лежи, — сказал Пончик. Он был в белом халате и белой шапочке, отчего показался Игорю ещё более толстым. — Будешь бунтовать, — грозно сказал лекпом, — привяжем.

— Так я же, товарищ Юра…

Толстячок не дал договорить. Он гаркнул так, что Игорь сразу осёкся.

— Кому сказано — лежать! И не шевелиться!

— Зачем же сердиться? Я же не симулянт.

— Симулянт?! Бывает симуляция и бывает десимуляция. Понятно?

В тот момент Игорь не понимал, что он потерял так много крови, что лежать-то лежал, а вот попытайся он встать и пойти, снова грохнется на пол.

К его койке поднесли нечто вроде торшера-лампы, которая высится на тонкой ножке от самого пола. Только это была не лампа. Вместо светильника на высокой металлической ножке была укреплена банка с тёмно-вишнёвой жидкостью. Игорю ввели куда-то в сгибе руки иглу, и кровь из банки капля за каплей потекла в вены раненого. От этого щёки его стали чуть розоветь, дыхание выровнялось.

Ему ещё переливали кровь, и он при этом должен был лежать недвижимо, как мумия, а наверху уже грохотала лебёдка, натягивался, как струна, буксирный трос и полным ходом шли ремонтные работы.

Фёдор Фёдорович с мостика не ушёл. Он, правда, какое-то время лежал на диване тут же, в рубке, но командование кораблём никому не передал. Когда же к нему в рубку пришёл старпом одного из теплоходов, Фёдор Фёдорович сказал ему:

— Знаете, в первые мгновения среди команды была некоторая растерянность. Ведь у нас в основном такие ребята, что войны и не нюхали. Но всё это быстро вошло в норму.

Капитану Кругу было не по себе. От ран он ослабел: его клонило ко сну, всё тело болело, разламывало голову. Но ведь у каждого больного бывает какой-то переломный момент, когда чувствуешь: болезнь отступает, силы организма берут перевес, всё вокруг радует и сердце бьётся так, словно ждёт, знает, уверено, что выздоровление близко.

Так было с Фёдором Фёдоровичем. Он видел вспученную и почерневшую краску на дверях рубки, видел вмятины и рваные дыры в фальшборте, но в то же время ему радостно было слышать стук молотков, визг пилы, шипение электросварки. Ему уже доложили, что машину смогут привести в порядок, что механик Шапкин рвётся на работу, что «Черноморск», возможно, пойдёт своим ходом, без буксира. И он верил, что «возможно» будет «обязательно», и море казалось ему красивым как никогда, и небо, и этот симпатичный старпом, который так вовремя пришёл на помощь и тоже сказал, что на «Черноморске» все вели себя как герои: корабль не оставили, пожар загасили и теперь с помощью подошедших судов станут совсем самостоятельными.

Капитану Кругу очень хотелось, чтобы всё было именно так.

25. Дома

Наталия Ивановна первая вернулась в родной город. У того же причала, где месяц назад её провожал Яков Петрович, теперь он её встречал. Сойдя с теплохода, она не поздоровалась, не поцеловалась с мужем, а прежде всего спросила:

— Как Игорь? Где он? Что с ним?

— Так он же, твой сын, якорь. Он же не просто Игорь, а Игорь-якорь… Ну, здравствуй, Наташа!

— Не шути! — строго сказала Наталия Ивановна.

— А я не шучу. Он шутит: дал телеграмму, что встретил моего соученика Дубровского. Ты помнишь Олега Дубровского? Не помнишь? Ну, и не вспоминай. Мы когда-то с ним подрались на бульваре… Да, если бы не подрались, не попал бы я тогда в белогвардейскую контрразведку и не встретился бы там в камере с одной девушкой.

— Снова шутишь! — оборвала мужа Наталия Ивановна. — Ты про Игоря скажи.

— Скажу. Игорь телеграфировал, что жив-здоров, а пираты его только чуть поцарапали. О тебе спрашивает, мать. Ну, поздороваемся как следует. Здравствуй же, здравствуй…

Наталия Ивановна верила мужу и не верила. Ей всегда, особенно в годы, когда Игорь был школьником, казалось, что с ним случилась беда. Так бывало, когда он вовремя не приходил из школы или когда падал и набивал себе шишку (впрочем, мало ли отчего у него бывали шишки). Но все волнения оказывались зряшными: Игорь являлся домой жив-здоров и даже из потасовок чаще всего выходил победителем. При этом он говорил отцу: «Папа Яша — взяла наша».

Но в этот раз, когда Игорь отправился за моря и океаны, когда его на безоружном корабле бомбили и засыпали «зажигалками», сердце матери не могло успокоиться.

— Нет, ты всё-таки скажи мне, почему, когда я спросила об Игоре, ты завёл разговор о каком-то Дубровском? Темнил, хотел оттянуть время, успокоить меня? Да?

— Да нет же, — возражал Яков Петрович, — ничего я не темнил. Просто это как-то странно: Дубровский, с которым я учился, бегал на соляные промыслы, а потом бил его, но жаль, не добил…

— Вспомнила, вспомнила! — воскликнула Наталия Ивановна. — Соляные промыслы. Тайна. И Дубровский. Он же убийца твой матери… Как могла я забыть всё это?!

В тот вечер — одинокий вечер родителей, которые ждали возвращения единственного сына, — Наталия Ивановна и Яков Петрович вспомнили давние времена.

26. Штык вместо пера

Это было во время гражданской войны, когда Якову Петровичу, который назывался тогда «Яша — взяла наша», надо было доучиваться в школе. Но судьба рассудила иначе. Вместо пера у него была теперь винтовка со штыком. Не зря прошли уроки бойца первых дней службы в армии, когда он колол соломенные чучела. Теперь, после того, что он увидел, вернувшись домой, ему хотелось без устали колоть штыком, рубить шашкой, стрелять из винтовки и швырять гранаты до тех пор, пока хоть один враг-беляк ходит по нашей земле. В каждом из этих врагов он видел убийцу мамы — Гориллу.

Он бы и довоевал до последнего дня гражданской войны, если бы не ранение. Голова и руки-ноги целы, но теперь он не мог бежать в атаку, как раньше, первым врываться в окопы врага, колоть штыком и бить прикладом наотмашь, не чувствуя усталости. Так в горячке боя он и не почувствовал, что его и штыком полоснули, и пулей задели.

Самые мучительные месяцы были для Якова Смирнова в госпитале. Здесь чаще вспоминалась мама… Может, не убеги он тогда за линию фронта, мама была бы жива. Ведь это, как тогда с Гавриилом Ивановичем, подвели нетерпение и торопливость.

После госпиталя Якова не пустили обратно на фронт. Да и фронта уже, можно сказать, не было. Теперь и он любил повторять то, что было когда-то его прозвищем: «Взяла наша!»

Вернулся в родной город, в дом на Мельничной, а в комнате пусто. Яков посидел на табуретке, положив в ноги красноармейский вещевой мешок, и взгрустнулось ему. Без мамы дом стал чужим.

Пошёл в домоуправление, попросил сменить большую комнату на меньшую. В старой комнате всё напоминало о маме.

На второй день приезда пошёл в райком становиться на учёт. Комсомольцем стал в армии. Когда стоял перед красноармейцами на собрании, где его принимали — прямо в окопе, — вспомнил Мишу Зинькова. А сейчас, в родном городе, встретил того же Зинькова в райкоме комсомола.

— Ну что, — спросил Яков, — не жалеешь, что тогда не дал прогнать меня, мальчишку, из армии?

— Жалею, — сказал Зиньков, — очень жалею. Тогда тебе, сопляку, надо было с мамой остаться. Может, жизнь бы ей спас. А навоеваться потом успел бы. Ведь успел?..

Они говорили допоздна. Яков спросил Мишу о своём отце: не вернулся ли он с фронта, не появлялся ли в городе, не было ли от него каких вестей?

Миша Зиньков молчал, потёр подбородок, закашлялся.

Тогда Яков снова спросил:

— Нет отца, погиб?

— Должно, так, — сказал Миша. — Мы составляли списки на погибших героев гражданской войны. Вдовам помогать будем. О твоём отце узнал, что он под Перекопом, когда наши брали Крым… Только у него и вдовы нет.

— Нет, — как эхо, повторил Яков.

Они помолчали. Яков подумал о том, что Миша давно, ещё когда они учились в школе, был сиротой. И никому он об этом не говорил, не жаловался на судьбу…

— А что на соляных? — спросил Яша.

— Ту косу за лиманом забросили. Теперь у нас «Химсольтрест». Соль в другом месте добывают машинами.

— А привидение, чудеса?..

— Ну вот, ты опять за своё: чудеса да чудеса. Совсем как наши старухи в городе. Они на эту тень в небе молятся. Детей тенью этой пугают… Пошли, Яша, посмотришь родные места. Ты ведь столько лет их не видел…

Зиньков днём работал в райкоме, а вечерами учился в институте. Но в тот вечер он пропустил занятия — пошёл с Яшей гулять по городу, спустились в порт.

Здесь-то и произошла встреча Якова с Кушкиным.

27. Виромайнщик

За эти годы Яков не раз вспоминал Александра Александровича и его жену. Где-то они теперь? Когда Яша вернулся в дом на Мельничной, ему сказали: «Анна Михайловна ушла медсестрой на фронт, а он переехал в другой дом и, кажется, по-прежнему торгует книгами».

Так оно и оказалось. У въезда в порт в большом книжном магазине стоял за прилавком Кушкин. Он так постарел, что, если бы не то же четырёхугольное пенсне на шнурке и маленькая бородка, теперь уже совсем белая, Яша его и не узнал бы.

Что сказать об этой встрече? Она не доставила радости ни Якову, ни Кувшину. Правда, в первый момент Алекс бросился к Яше, поцеловал его, шумно выражал свой восторг. Но затем, когда Кушкин вышел из магазина и они втроём сели на лавочку (третьим был Зиньков), Александр Александрович начал жаловаться. Он был недоволен жизнью, порядками — тем, что надо слушаться директора магазина, а тот «просто дурак». И в квартире у Кушкина все подлецы и мерзавцы. «И трамвай ходит редко, и свет часто гаснет, и врач из амбулатории тоже дурак».

Зиньков молчал и только под конец вставил:

— Не слишком ли много дураков, Александр Александрович? Может быть, вы…

Кушкин оборвал его:

— Я знаю, что вы хотите сказать. Что и я не лучше других. Но я не согласен, не согласен. Вот хотя бы Яков — боролся, воевал, ранен. А к чему пришёл? Пустая комната и рюкзак за спиной. Не густо.

— Не будем спорить, — примирительно сказал Яша. Он не хотел ссориться с Кушкиным, помнил его и в день похорон матери, и ещё раньше, когда на бульваре Алекс спас его из лап Гориллы…

Яша и Зиньков распрощались с Кушкиным и ушли в порт. Некоторое время они шли молча, как это всегда бывает, когда встретишься с больным или опустошённым человеком.

— Ничтожество, — сказал Зиньков, — слизняк и зануда.

— Нет, — возразил Яков. — Я его знал не таким. Он умный и остроумный. Знал бы ты, какую он однажды устроил встречу Нового года. Тогда я преклонялся перед ним. А теперь что-то в нём сломалось.

— Сядем. — Зиньков постелил свою шинель на пирсе у самой воды.

Зеленоватое море шуршало у каменной пристани. Зиньков говорил медленно и негромко, как бы размышляя вслух:

— Может быть, я неправ, Яша, назвав этого Кушкина слизняком. Но и ты ошибаешься. Понимаешь, брат ты мой, какое дело: есть люди, которые много говорят о чистоте, а есть другие, которые берут веник и подметают. Он мало сделал для нашего дела, этот Кушкин, а много рассуждал и кричал о том, что нужна свобода. Такие, как он, всегда недовольны, брюзжат и жалуются. Думаю, что не он испортился оттого, что от него ушла жена, а она ушла оттого, что ей надоело его брюзжание. Такие, как он, смело ступают на разминированное поле и ещё жалуются, что кочек много — дорога не утрамбована теми, кто поле это разминировал… Вот, брат ты мой, как оно.

Яков молчал. Перед ним было безбрежное море, далёкий горизонт, высокое-высокое небо. Он смотрел вдаль и думал о будущем — о жизни, которая начинается, и, наверное, в ней будет много хорошего. Ему не хотелось думать о Кушкине.

Стремительно промчался приземистый катер, и Яше захотелось на него — мчаться навстречу волнам и ветру, вперёд и вперёд, в неизведанные края.

Для школы Яков был уже переростком: шёл ему тогда двадцатый год. Для института — недоучкой.

Яков пошёл в новый порт работать на кране, что грузит пароходы. Профессия — крановщик, а моряки и портовики называют «виромайнщик». Это потому, что ему весь рабочий день кричат: «Вира помалу!» Это значит: «Давай наверх! Поднимай груз». Или: «Майна!» Это значит: «Спускай груз».

Так вот поработал он месяц-второй виромайнщиком и почувствовал — все кости болят. На кране всё время поворачиваться надо, рычагами двигать, а у Якова такая боль в руках и в спине, что не только тяжёлый рычаг — просто так рукой двинуть сил нет. Что за напасть такая? Пытался пересилить боль: работал стиснув зубы, холодный пот застилал глаза, и перед глазами этими пошли плясать красные шары. Пришлось спуститься с высоченного крана на землю и отправиться в поликлинику.

28. Наташа

Врач осматривал Якова недолго:

— Больны вы, товарищ Смирнов. Окопная жизнь и раны зря не прошли. Лечиться надо.

— Опять госпиталь? Не желаю!

— Что значит «не желаю»! У вас кости перебиты, весь вы покорёженный. Если сейчас не полечиться, хуже будет. Болезнь осложнится, так осложнится, что с ней не справиться. Но вы человек крепкий, и воля у вас есть, а это помогает. Если сейчас начнём лечить, вдвоём, вы и я, будем против одной вашей болезни. А двое одного всегда победят.

Нет, Яков не послушал доктора. Вместо госпиталя пошёл в баню. Хорошенько попарился — слыхал где-то, что это здорово от всех болезней помогает. И правда: вышел из бани какой-то облегчённый, будто здоровый. Только к утру уже встать с кровати не мог: бредил в жару, рубашку на себе разорвал, буйствовал и утихал, теряя сознание.

Таким и отвезли его в больницу.

На фронте и в госпитале не было Якову так худо, как теперь, когда война кончилась и можно было, казалось, забыть обо всех ранах. А они-то и воспалились, навалились на него так, что ни повернуться, ни охнуть, ни кашлянуть. В больнице врач посмотрел на Якова. Лицо у него было фиолетово-синее, дышал прерывисто и часто, как после долгого и быстрого бега, и всё время что-то старался сказать, а что, не понять было.

— Н-да, — сказал врач, — тяжёлый плеврит и запущенный.

Больница: тёмные ночи и слабый огонёк ночника. Яков задыхался, холод шёл от ног по всему телу. Как бы просыпался и снова терял сознание. Когда приходил в себя, думал: «Хоть бы до утра дожить — свет увидеть в окошке».

Медсестра ночами не отходила от Якова. То делала ему уколы, то давала пить из поильничка, вроде чайника, то бинтовала, вытирала со лба пот, считала пульс. Иногда она делала всё это, а Яков не видел её, ничего не понимал, не чувствовал — был в забытьи.

Но вот болезнь стала будто отступать. И однажды под утро Яков как-то по-особенному крепко, глубоко уснул, и ему почудилось, что медсестра наклонилась к нему и поцеловала в лоб:

— Спи спокойно. Страшное прошло. Поправишься, Яша.

И он действительно проснулся какой-то отдохнувший, с чувством, уверенностью: поправлюсь, буду здоровым.

В то утро врач на обходе сказал:

— Вот и отлично — пошли на поправку. Теперь поедете в санаторий, а после него сможете опять своим краном ворочать. Кстати, и наша сестричка в санаторий переходит. Она вас туда и отвезёт.

Доктор оказался прав: в санатории Яков, которого уже называли Яковом Петровичем, стал быстро поправляться. Но и лечился он, надо сказать, с каким-то ожесточением. Шёл на ванны, на уколы, массажи и всякие там процедуры, как в атаку: первым, точно в назначенное время, не опаздывая, не пропуская. И в борьбе с болезнью, как на войне, все его мысли и желания были направлены на одно: победить. И в этом он был верен своему прозвищу: «Яша — взяла наша».

Ему не терпелось обратно в вышину — в стеклянную кабину крана, к рычагам, которые по его команде поднимали вверх автомобили и быков, огромные пачки мешков с зерном и тяжёлые ящики стекла. Он чувствовал, как кормит людей, изголодавшихся за войну, как даёт им хлеб, жильё и одежду. На работе ему было так хорошо, что он, случалось, пел там у себя, в вышине, в стеклянном домике под облаками. Жаль только, что песни эти никто не слышал. И ещё жаль, ох как жаль было, что мама не увидела его взрослым, не увидела красноармейцем, героем, а теперь виромайнщиком. Ведь эта профессия в порту считалась — и сейчас считается — очень почётной. Шутка ли, какой только груз не доверяют крановщику — иногда такой, что стоит много тысяч. Проносит он этот груз по воздуху, как гигант-великан, и точно опускает в квадратный люк трюма. А ошибись виромайнщик, передвинь один из рычагов на толщину пальца дальше или ближе, и груз этот разобьётся вдребезги. Как же такую работу не уважать!..

В санатории Якова Петровича встретили с почётом. Что ни говори — герой войны и в то же время совсем недавно парнишка с нашей улицы. Его помнили гоняющим футбольный мяч во дворе медучилища и прямо по мостовой Мельничной улицы.

Совсем недавно он, босоногий мальчишка, приплывал с ребятами на этот пустынный берег купаться и ловить рыбу. А теперь здесь выстроили санаторий, причал и к нему пристают не лодки, а пароходы, небольшие, правда, но всё-таки пароходы.

В санатории Якова Петровича лечили врачи и медсестра Наташа. Она была почти такая же высокая, как Яков, и на худом лице синевато-серые глаза казались особенно огромными. Они и правда были большими, добрыми и озорными в одно и то же время. Такие глаза бывают у бойких мальчишек. У Наташи была причёска мальчишки, только давно не стриженного. Но при всём при том была она какой-то такой милой девушкой, доброй, ласковой, что от каждой с ней встречи Якову становилось лучше и болезнь его, как бы боясь Наташи, убегала.

Странной казалась ему эта медсестра. Вот лежит он, скажем, под простынёй со всякими там пластинками на затылке и пояснице, а Наташа сидит тут же и смотрит на него, смотрит не отрывая глаз, И ещё несколько раз казалось Якову, что хочет Наташа ему что-то сказать, хочет, но не решается. А ему хотелось, чтобы подольше не звонил звонок на медицинских часах — звонок, который извещал: процедура окончена, пора уходить. Не хотелось Якову уходить от Наташи, а сказать ей об этом не позволяло мужское самолюбие. Чувствовал он, что каждый раз встреча с Наташей словно будит в нём где-то глубоко запрятанную радость.

Но нет, нет, не только ей, себе он боялся в этом сознаться. Однажды спросил:

— Вы, Наташа, из нашего города?

— Да.

— И здесь в школе учились?

— Здесь.

— В какой?

— Я в медучилище училась. Недалеко от бульвара.

— А, знаю.

— Что знаете?

— Бывал я в медучилище. Мы там в футбол гоняли.

Они помолчали. Потом Наташа спросила:

— В медучилище вы только в футбол гоняли? А больше не были?

— Был…

— Ну не надо, не говорите.

— Почему не говорить? Скажу: я там у белых побывал, в подвале. Только недолго.

— А всё помните?

— Помню… Нет, не всё помню. Какое-то время я был там как бы во сне. Голодный я был, ну и побитый…

— А вы один были в камере?

— Один.

Наташа молчала. Она нагнула голову и закрыла глаза. И вдруг Якова точно током ударило:

— Наташа, вы там были, вы? Вы скажи́те!

— Была.

— Это вы сказали мне тогда «не робей»?

— Я. Не шевелитесь, у вас все пластинки соскочат. Во время процедуры надо лежать тихо.

Яков послушно лёг, а в голове, как на экране кино, увиделась красная стенка с белой полосой, крутая лестница, подвал…

— Наташа, — спросил Яков, — вас за что? Вас за что? Вы же были совсем девчушкой!

— А вы разве не были мальчишкой? Они не разбирали. У меня там, в училище, остался костюм для гимнастики — шаровары и фуфайка. Ну вот, я и пошла за ним. Часовому сказала — он пропустил. Потом оказалось: кто просился туда, всех пропускали, а оттуда нет. Меня во дворе и зацапали. Думали, я подосланная…

— Били?

— Было. И к стенке ставили. Но потом отпустили. И шаровары с фуфайкой отдали. Костюм этот старенький был, им ни к чему. И маленький же. Только я, когда уходила, о вас беспокоилась. Очень уж вы избитый были… Ушла, и вот только теперь встретились. Я вас, как только привезли в больницу, сразу узнала.

— Что ж не сказали?

— А что говорить?.. Лежите, Яков. Ей-богу, вы загубите сегодняшнюю процедуру! А ведь хотите выздороветь.

— Хочу. Очень хочу!

В это мгновение Якову особенно сильно захотелось выздороветь — совсем, совсем. И вспомнилось, как над его кабиной крана проплывают белые-белые облака и чайки парят, расправив крылья, а внизу, в море, кувыркаются дельфины. Он спросил Наташу, сам не заметив, что перешёл на «ты»:

— Ты никогда не была в стеклянной кабине крана у моря?

— Не была.

— Красиво там очень…

Это были последние три дня в санатории. Электропроцедур Якову уже не полагалось, но он продолжал ходить на них в электрокабинет.

Утром, просыпаясь от мысли, что он будет в электрокабинете, небо казалось ему особенно голубым, солнечные лучи на полу — золотым ковром, а капельки на ветке за окном — драгоценными камнями.

Когда последняя отметка была сделана в его курортной книжке, он спросил Наташу, и, наверно, с грустью в голосе:

— Значит, всё? Да?

Наташа сказала:

— Ты, Яша, приходи. Это не повредит.

И он ходил — все три дня ходил. Тихо лежал с пластинками и молчал.

Молчала Наташа. Она вообще была молчаливая. А ведь в жизни бывает так, что как раз когда хочется многое сказать, слова застревают в горле.

Только в самый последний день Наташа спросила:

— Ты — завтра?

— Завтра.

— Пароходом?

— Ага.

— Утренним?

— Да.

— Я буду на пристани…

После этих сё слов Якову захотелось сказать Наташе всё: и про то, как ему хорошо с ней, как он гулял вокруг электрокабинета, потому что каждый раз приходил раньше — не мог дождаться своего времени, и как ещё задолго до этого, в госпитале и в окопах, вспоминал ту девушку из подвала контрразведки, но думал, что она ему приснилась. И ещё хотел сказать он Наташе…

Нет, ничего не сказал. Только пожал на прощание руку и торопливо ушёл, почти убежал.

29. Человек за бортом

В ту ночь Якову Петровичу в санатории не спалось. Штормило. За окном ветер шумел листвой и пылью царапал стекло. А у Якова на душе было как-то радостно и в то же время тревожно. Радостно — он сам не знал отчего, а тревожно и даже страшно оттого, что сегодня он последний раз увидит Наташу. А что будет завтра? Сможет ли он жить на свете, не видя её?

«Не думай! Спи!» — приказывал себе Яков. Но он потерял власть над собой: и не спал, и думал…

Он увидел её за несколько минут до того, как поднимали трап. Наташа протянула ему руки, и он взял их в свои ладони…

Они молча стояли, держась за руки, наверно, минуты две или три из тех пяти, что оставались до отплытия парохода.

— Значит, уедешь? — спросила Наташа.

— Уеду.

— Совсем?

— Не знаю.

— А как же тебе быть?! У тебя, Яков, там работа.

— Работа.

— А я?

— Что — ты?

— Нет, ничего. Я просто хотела сказать, что у нас же тут не только санаторий, но и порт. Пусть маленький, но порт. И тоже есть работа для крановщика.

— Знаю. Но я там привык.

— А я?

— Что — ты?

— Я тоже привыкла. К тебе привыкла…

В это время длинно, а потом трижды отрывисто загудел пароходный гудок. Развернулся кран, зацепил трап…

Яков смотрел на Наташу, потом оборачивался и видел, как крюк зацеплял последнюю ступеньку трапа, и вот уже натягивается трос, ещё секунда-другая — и пароход оторвётся от пристани, отшвартуется.

— Прощай, Яков, — сказала Наташа. — Беги, поднимают трап.

— Бегу.

И он побежал. А трап уже приподняли, и он на мгновение повис над пристанью — на то мгновение, когда виромайнщик передвигал рычаги с поворота на подъём. Ещё секунда — трап опишет кривую и круто пойдёт вверх.

В эту секунду Яков заколебался. Затылком он чувствовал, как смотрит вслед ему Наташа, и виделись ему её большие серые глаза.

Колебался Яков недолго. В следующее мгновение он разбежался, подпрыгнул, ухватился за последнюю ступеньку трапа, плывущего по воздуху, и так, вместе с трапом, как акробат на трапеции, поднялся и легко спрыгнул на палубу.

На пристани стояла Наташа. Нет, она не плакала. Только всё время одной рукой размахивала перед лицом. Ладонь её то закрывала лицо, то открывала, и тогда Яков видел её большие глаза, которые в тот раз показались ему ещё больше. Только их-то, эти огромные глаза, он и видел. Голова Наташи не двигалась. Она смотрела на него и никуда больше.

Яков крикнул:

— Наташа!

Но в это время снова гуднул пароход, зашумела, запенилась вода, взбитая винтом. Корабль отчаливал, пристань стала отдаляться, а Наташа всё так же раскачивалась, ритмично, как маятник…

Это был маленький, но резвый пароходишко. Он быстро развернулся и стал удаляться в открытое море. И тут с мостика раздался крик:

— Человек за бортом!

Маленький чемоданчик Якова остался у поручней на палубе, а сам он, прыгнув в море, сажёнками, вразмашку, по-матросски, плыл к берегу, к Наташе…

Капитан пароходика только раскрыл рот, чтобы отдать команду: «Стоп машина», как увидел, что человек за бортом машет или, вернее, отмахивается рукой — не надо, дескать, меня спасать. И ещё увидел капитан, что человек этот улыбается, как можно улыбаться только от счастья. А на берегу виднеется фигурка девушки с протянутыми к морю руками.

Тогда заулыбался и капитан, так и не отдав команду «стоп», а приказал:

— Полный вперёд!

А Яков на всю жизнь запомнил эти минуты, когда в брюках (туфли он сбросил на палубу) плыл к берегу, где стояла, протянув к нему руки, Наташа.

Никогда ещё Якову не казался таким прекрасным мир вокруг: голубое небо, синее море, зелёные берега, белые паруса яхт и красный флаг на высоком кране в порту…

30. На высоком кране

Когда Наташа стала женой Якова, он поднялся с ней на портовый кран.

Наташа раскраснелась, подходила то к одной, то к другой из четырёх стеклянных стенок крана и повторяла только одно:

— До чего же тут хорошо!

Но потом, когда появился первый сын Смирновых, Иван, а затем Игорь и Яков Петрович годовалых малышей брал с собой на кран показать мир вокруг, Наталия Ивановна сердилась:

— Ну что таких маленьких таскаешь! А вдруг на лестнице споткнёшься или что-нибудь на кране там случится? Не дам я тебе больше ни Ваню, ни Игоря. Волнуюсь я за них…

И в тот одинокий вечер, когда старенькие уже муж и жена Смирновы ждали возвращения «Черноморска» и на нём Игоря, Яков Петрович говорил Наталии Ивановне:

— Зря, мать, волнуешься. Ты была такой, когда Игорь малышом был — боялась, когда я его на кран брал, и теперь уже о взрослом моряке, как о малом ребёнке, волнуешься.

— Ну что ты сравниваешь! — возражала Наталия Ивановна. — То портовый кран, а это дальний рейс, бомбёжка, пираты…

— Сравниваю потому, что ты даже тогда во время операции «Адмирал», меньше нервничала, была куда спокойнее.

— Операция «Адмирал»? Скажешь тоже! Тогда ты такого тумана напустил: всё самое страшное скрыл от меня до тех самых пор, пока Игорь не вернулся. А главное ещё в том, что это опасное задание, в котором участвовал тогда Игорёк, было во время Великой Отечественной войны. Ты, Яков, прикинь, на сколько мы были тогда моложе. И нервы были у нас покрепче. А теперь… Что говорить! У тебя усов не было, когда ты с Дубровским дрался. С тех пор полвека прошло. И со времени Великой Отечественной тоже четверть века. Время!..

III. Операция «Адмирал»

1. Незабываемое воскресенье

Во время Великой Отечественной войны, за много лет до того, как «Черноморск» отправился в далёкий заокеанский рейс, в незабываемом июне сорок первого года Игорю Смирнову было четырнадцать лет. Но уже тогда Игорь, будучи младшим в семье, обогнал ростом мать, старшего брата Ивана и догнал отца. Бывает такое с подростком, что в какие-то год-два вымахает, как мачта.

Старший брат Иван говорил о нём:

— В нашей семье Игорь самый длинный.

И часто получал в ответ:

— Ух, и дам же я тебе, Ваня!

— Ещё чего выдумал! — Иван отмахивался от Игоря, хотя знал, что всё это только слова: братья никогда не дрались, хотя часто задирали друг друга.

Разные они были, Игорь и Иван. Игорь худой, высокий, подвижный и вспыльчивый. А Иван круглолицый, светловолосый и неторопливый.

Бывало, подаст Наталия Ивановна обед сразу двум мальчикам: Иван суп доедает, а Игорь уже компот проглотил, рывком стул отодвинул и убежал.

В воскресенье двадцать второго июня сорок первого года на главной площади города прозвучала такая близкая сердцу Игоря команда:

— На флаг, смирно!

Это был торжественный выпуск мореходного училища.

И только построились шеренги загорелых ребят, которые ещё года два-три назад играли в войну деревянными саблями, как война эта пришла к ним — настоящая, грозная, большая, всенародная.

Утром ребятам из мореходки выдали новые чёрные фуражки из склада управления пароходством, что стоит у самого причала.

Игорь первый, а за ним весь класс обмакнул фуражку в солёную морскую воду. Он и его товарищи по классу не были выпускниками, но они, перейдя в следующую ступень мореходки, тоже получили новое обмундирование. В мореходке это считалось стать моряком. И потому Игорь с особым усердием макал в море свою фуражку.

Да, такая есть примета у салаг, а проще говоря, новичков: намочить в море новую фуражку — и быть всю жизнь в море-океане.

Ох, и попало бы ребятам за это, но… война. Тут было не до мокрых фуражек…

И у Ивана Смирнова это воскресенье было необычным. В городской комсомольской газете была напечатана его первая корреспонденция «Литкружок в школе».

Старший брат Игоря давно ждал эту корреспонденцию. Послал в редакцию и думал, что сразу напечатают. Спрашивать стеснялся. А каждый день ждал. Даже вставать стал раньше всех и смотреть, нет ли газеты в дверном ящике.

— Что с тобой? — спрашивала мама. — Почему это тебя газета так беспокоит?

Иван промолчал, а отец сказал:

— Взрослый он, всем стал интересоваться. У него не ветер в голове, как у Игорька…

Иван от всех скрыл своё первое произведение, посланное в газету. Он и для себя писал стихи и рассказы, но тоже никому их не показывал. Один только раз прочитал стихотворение на школьном литкружке. Его там покритиковали, он смутился, покраснел и больше читать не стал.

А в то памятное воскресенье и за газетой не пошёл: разуверился, что напечатают. И вдруг за завтраком отец воскликнул:

— У нас-то в доме писатель, а мы и не знаем! Гляди, мать.

Корреспонденция была в самом центре последней страницы, и жирным таким шрифтом выделялась подпись: Иван Смирнов.

В то утро Иван не расставался с газетой. Столько раз перечитывал свою корреспонденцию, что в конце концов выучил её наизусть, и потом уже читать её стало неинтересно…

Есть ли в Советской стране хотя бы один человек, который не помнил бы всю жизнь не только день двадцать второго июня сорок первого года, но и каждый час этого воскресенья, каждые полчаса, четверть часа? Если человек этот в те годы перешагнул детсадовский возраст, он помнит — и будет помнить всегда — первый день войны. Ведь стоит только кому-нибудь начать вспоминать, что было с ним в то воскресенье, как вспоминают всё — до мелочей, до минуты всё вокруг.

В семью Смирновых весть о войне пришла в полдень. Весть эту встретили по-разному. Иван сказал коротко и негромко, как бы про себя:

— Меня не возьмут — не дорос.

А Игорь вспыхнул:

— И ты рад этому? Подумаешь, года не хватает! Ну и цепляйся за этот год. А я пойду, я добьюсь!..

Ох, как обидно стало Ивану! Он ведь сказал «не возьмут» с сожалением, а Игорь решил, что это было сказано с радостью.

Хотелось Ивану обругать брата, но он смолчал. Он ведь говорил меньше, чем Игорь, и, во всяком случае, никогда не взрывался, не кричал, не перебивал своего собеседника.

А Наталия Ивановна сказала:

— Сейчас не время ссориться. Игорь, прекрати!

И подумала: «Надо мне в военкомат. Наверно, там всех медсестёр регистрируют».

Что же до Якова Петровича, то он ничего не сказал, достал из шкафа маленький чемоданчик и молча стал его укладывать.

2. Игорь рвётся в бой

Игорю ещё снились бассейны, из которых выливалась и в которые вливалась вода; поезда, из пункта «А» шедшие в пункт «Б». В мучительном сне вода лилась и никак не могла наполнить бассейн, а поезда никак не могли встретиться. Сны эти были отголоском вчерашнего дня — контрольной по математике, а сегодняшний день был уже совсем-совсем другим.

В портовых мастерских, где ещё два дня назад ремонтировали подъемные краны и всякие корабельные механизмы, теперь делали танки. Игорь видел своими глазами, как из ворот мастерских со страшным грохотом выходили эти танки и шли прямо на передовую. А передовая придвинулась совсем к городу, потому что город стоял близко к границе и в первые же месяцы войны фашисты подошли к нему с суши. Город брали в полукольцо, и связь с внешним миром оставалась только через порт — по морю.

Игорь разбирался во фронтовой обстановке. Не мог он понять только одного: как в портовых мастерских, где он бывал множество раз, принося отцу обед, могли делать танки? Но он сам видел, как из ворот мастерских вышло два танка. Только теперь Игоря дальше проходной не пускали. И он никак не мог разгадать военную тайну: превращения за одну только ночь небольших мастерских в танковый завод.

Спросить об этом отца Игорь не решался. Яков Петрович на второй день войны ушёл со своим чемоданчиком в мастерские и остался там на казарменном положении. Это значит: спал там же, питался, отдыхал — одним словом, жил. А видел его Игорь только иногда, принося отцу в кастрюльках обед. Причём обед этот случалось Игорю готовить самому. Чему не научит война! Яков Петрович, спустившись с подъёмного крана на землю, стал и токарем, и слесарем. Однако не это было самым удивительным: старший Смирнов всегда умел, как он выражался, обращаться с железками. А вот за месяц до войны скажи кто-нибудь Игорю, что он будет сам чистить картошку, мыть мясо и варить обед, он не поверил бы. А тут нужда заставила. Дома ни отца, ни матери, ни Ивана. Наталия Ивановна почти так же, как муж, была на работе и день и ночь. Только он в мастерских, а она в госпитале. Ивана же война сделала журналистом. Много работников редакции ушло на фронт, а молодого, впервые напечатавшегося парня пригласили работать на их место. Иван этим очень гордился, а Игорь ему втайне завидовал: ведь старший брат был теперь в курсе всех событий и даже (подумать только!) выезжал на передовую, о чём Игорь не мог и мечтать. Правда, потом всё резко изменилось. Но об этом будет рассказ впереди.

Как-то Иван спросил Игоря:

— Ты был сегодня у папы?

— Был.

— Что ты там видел?

— А ничего.

— Как так — ничего?

— А что я мог видеть? Ворота. Проходную. Забор. Табличку: «Вход строго воспрещается».

Игорь хитрил. Он не забыл, как его поразили танки, медленно выползавшие из мастерских. Но сказать об этом он не мог, даже брату, даже журналисту: военная тайна.

Иван тоже знал о танках, знал больше, чем Игорь, и проверял брата: не проболтается?

Но Игорь был не болтлив, когда дело касалось армии, вооружения, войны. С того незабываемого июньского воскресенья он внутренне считал себя мобилизованным.

А Иван знал, что первые два танка, выпущенные мастерскими, были вовсе и не танками, а просто гусеничными тракторами, обшитыми листами котельного железа. На одном установили пулемёт, на другом — пушку. Ведь мастерские ещё не получили ни оборудования, ни вооружения. И потому эти два первых танка рабочие прозвали «Н.И.» — «На испуг». Но прошло всего только несколько недель, и мастерские начали выпускать настоящие танки. «Выкройку» брони чертили иногда прямо на листах железа, работали днём и ночью. И сделали то, что казалось чудом.

В те дни многое казалось Игорю чудом: Иван, которого младший брат считал рохлей, вдруг превратился в деятельного и энергичного журналиста; порт в один день так замаскировали, что за зелёными сетками и какими-то декорациями не разобрать было, где причал, где диспетчерская, где подъездные пути. Даже маяк исчез, точно его ножом срезали.

Игорь понимал, что его снесли, чтобы не было ориентира для врага. Но то, что сделали это за одну ночь, казалось чудом.

С первого часа войны Игоря не покидало чувство ненужности, что ли, людям; ему казалось, что он выброшен за борт корабля, который вот здесь, на его глазах, бьётся со штормом — матросы отбивают атаки волн, а он сидит на берегу и только смотрит на происходящее. Игорь вставал раньше всех, куда-то бегал, всё время был в движении, но ничего толком сделать не мог.

В мореходке ему влепили кол за пропущенные занятия. Он в это время бегал рыть противотанковые рвы. Но ему там сказали: «Мальчик, не путайся под ногами, не мешай. Когда придут рыть ребята из мореходки, и ты приходи. А пока марш отсюда».

Огорчённый вернулся он в школу, и пожалуйста — кол.

Когда отпустили домой, надеялся, что никого не увидит и сможет хоть на время скрыть свой позор. А тут как раз отец оказался дома.

Яков Петрович, как бы про себя, сказал:

— Ты, Игорёк, больно много суетишься. Знаешь, есть люди с очень кипучей энергией, только энергия эта выкипает у них ещё до начала работы.

А Иван добавил:

— У нас в редакции это называется СКД.

— Это ещё что такое? — раздражённо спросил Игорь.

— Симуляция Кипучей Деятельности, — сказал Иван.

Младший брат бросился на старшего с кулаками, но остановился и осел под взглядом отца.

Игорь понимал, что его огорчения копейки не стоят по сравнению с всенародным бедствием. Он стыдился, ругал и презирал себя, но совладать с собой не мог.

С первого дня войны братья спорили очень часто. Игорь считал Ивана каким-то совсем не военным. А Игорь рвался в бой в самом прямом смысле этих слов.

3. «Полосатые дьяволы»

В первый год войны враг вдруг подошёл к окраинам города, в котором жили Смирновы. А город этот был как бы воротами в глубь богатейшего края нашей страны. О городе этом слагают стихи, поют песни; с гордостью говорят об этом городе те, кто здесь родился и вырос. И правильно говорят. Сколько стоит город, столько лет старые капитаны сидели здесь, на высоком берегу Чёрного моря, обсуждая всякие морские истории ещё тех давних времён, когда были бригантины, дубки, шаланды, короче — парусники.

Потом разговор шёл о пароходах, о теплоходах, в гражданскую войну — о крейсерах. Но и теперь, когда снаряды и бомбы ложились у самой городской черты, старики капитаны (старых моряков в городе этом часто величают капитанами) обсуждали военные действия.

Едва занимался день, многие тысячи горожан с кирками и лопатами шли рыть оборонительные рубежи. На эту работу выходили не по повесткам, а добровольно, по велению сердца, хотя смерть шагала рядом. Был приказ Ставки: «Город не сдавать и оборонять до последней возможности». Однако и без приказа ясно было, что население будет защищать город вместе с нашей армией. И биться будут здесь до последнего человека.

Но и при этом белоголовые старики капитаны, которые не могли рыть окопы, теперь, как только утихала бомбёжка, выходили на бульвар, продолжая свою неторопливую беседу, как сто лет назад…

— Скумбрии нема на базаре.

— А как ей быть? Скумбрия рыба мирная, она бомбу не обожает. Ушла. Побьём фашистов — возвернётся.

— А фрукта?

— Что — фрукта?!

— Богата фрукта пошла, та вывозить некуда. И кавун дался, и пшёнка…

Старики говорили про рыбу, арбузы и кукурузу, а смотрели в тёмно-фиолетовую даль моря, думая о своих детях и внуках, которые были на линии огня: в окопах, на боевых кораблях — по всей черте обороны вокруг города.

Такой уж характер у жителей этого города: не вешать нос в беде.

А фашисты бомбили уже места, где строились укрепления, и всё ближе и ближе к городу стягивали полукольцо наступающих частей.

Тупорылые мортиры были нацелены в предместья города, дальнобойные орудия вытянули свои длинные хоботы, покрытые маскировочной сеткой; в пригородных рощах стояли танки с чёрными крестами и свастикой: всё было готово к тому, чтобы штурмом взять город, окончательно отрезанный с суши от всей страны.

В городе где-то кто-то в эти дни начищал серебряные подносы и солонки для встречи хлебом-солью фашистов, а кто-то составлял списки коммунистов и комсомольцев, чтобы первыми засадить их за колючую проволоку или повесить. И в этих списках, конечно же, одним из первых значился Яков Петрович Смирнов, ещё двадцать лет назад воевавший и бивший интервентов и предателей революции. Теперь его враги готовили ему первую виселицу или первую пулю.

Однажды семья Смирновых ненадолго собралась вся вчетвером.

— Ну что ты, Яков, пригорюнился? — спросила Наталия Ивановна. — Ты ж никогда не вешал нос.

— Беда, Наташа, беда. Смотри, сколько они захватили, как зверствуют. А в нашем городе я для них один из самых ненавистных людей.

— Да не будут они здесь, Яша, не будут!

— А я не говорю, что будут, — возразил Яков Петрович. — Просто я думаю, что с гитлеровцами может явиться в родные края мой школьный товарищ, Дубровский. Вот если это так и если это будет в его власти, он со мной рассчитается. Бо-ольшой у нас с ним счёт. Только не на жизнь, а на смерть.

— Папа, — сказал Иван, — расскажи нам про этого Дубровского…

Игорь тоже хотел узнать о Дубровском, но Яков Петрович отрицательно покачал головой:

— Теперь не время. Мне заступать на смену. Об этом бандите расскажу как-нибудь другим разом…

И поспешно ушёл.

Действительно, в те дни было не до семейных бесед. В окуляры обычного дальномера с командного пункта передовой, которая была в трёх кварталах от дома Смирновых, гитлеровцы видны были как на ладони. Наши наблюдатели видели, как враг накапливает технику и живую силу в районе соляных промыслов, где мальчиком Яков Петрович гонял футбол, а Игорь бегал туда по воскресеньям. Старые, заброшенные соляные промыслы были кладом для ребят. Нигде не было такого чудесного футбольного поля и велосипедного трека. Сама природа создала здесь эти спортивные сооружения. До войны Игорь проводил тут почти все свои свободные от занятий дни. Ведь старые соляные промыслы были совсем близко от города. А теперь там был основной плацдарм гитлеровцев, откуда они собирались вот-вот ударить по городу.

В эти-то дни и появились в городе чёрные бушлаты и полосатые тельняшки моряков, сошедших на берег. Фашисты называли их «полосатые дьяволы».

4. Кольцо вокруг города может сомкнуться

Игорь знал, что отец его бежал с Мельничной улицы на гражданскую войну, а вернувшись, не застал уже в живых бабушку Татьяну. Это не скрывали в семье Смирновых. Младший сын пытался пробраться на фронт так же, как сделал это больше двадцати лет назад Яков Петрович. Но времена были другие, война другой, и то, что смог сделать Смирнов-старший, не получалось у Игоря-якоря, Смирнова-младшего.

— Мал ещё, — сказали Игорю, — возвращайся в училище.

Какой уж там фронт! Хотя фронт этот был от города не многим дальше, чем во время гражданской войны.

Дома Игорь видел из окна жёлто-красные вспышки тяжёлых орудий фашистов, которые зажали город в полукольцо и били по жилым кварталам. Враг был так близко, что в город долетала даже шрапнель. И самым опасным было то, что полукольцо вот-вот могло стать кольцом. Трудно даже предположить, какие это сулило беды. Фашисты высвободили бы большую часть флота, который осаждал город, и бросили бы эти корабли на другие участки фронта.

А там ещё не была подготовлена оборона, там были важнейшие заводы и нефть — то, к чему так рвался враг.

Нет, нельзя было сдавать город. И нельзя было дать сомкнуться вокруг города кольцу врагов. А между тем враг этот уже отрезал и захватил село, где была водопроводная станция, и перекрыл все водовводы в город.

Люди остались без воды. Это не менее страшно, чем остаться без пищи. Что с того, что вокруг было море — оно-то солёное. Пожалуй, самое солёное из всех морей в нашей стране.

Теперь в городе рыли не только противотанковые рвы, но и колодцы. Воду выдавали по карточкам, и сколько раз бывало в семье Смирновых: мать отставляла свой стакан и говорила Игорю и Ване: «Допейте, не хочу». Но мальчики отказывались: «Что ты, мама, смотри — у тебя губы потрескались. Пей, это твоя вода».

У колонок, где выдавали по талонам воду, собирались очереди, и фашистские лётчики на бреющем полёте расстреливали беззащитных женщин и детей.

Гитлеровцы рассчитывали захватить город с ходу, они уже не раз хвастались по радио, что войдут в город «завтра к обеду».

В эти-то дни из моряков наших кораблей, что стояли в порту, был сформирован полк морской пехоты.

Загорелые до черноты моряки в бескозырках с развевающимися ленточками шли в бой, презирая смерть. Полосатые тельняшки шли цепями, как волны синего моря. И шли они, как волны в бурю — вал за валом. Остановить их нельзя было…

Сколько раз казалось: вот-вот враг ворвётся в город. Он подходит всё ближе и ближе, сжимая кольцо. Вот он уже совсем близко. Но выходили в контратаку моряки, шли чёрной лавиной — только тельняшки полосатились и сверкали белизной белки глаз и зубы, — и враг откатывался назад. Эти ребята в тельняшках и бушлатах прямо с катеров и с десантных судов через борт кидались на шквальный огонь фашистов.

Моряки если и погибали, то уносили с собой столько фашистов, сколько видели глаза.

Матросы били фашистов из автоматов, пока были патроны, потом били гранатами, прикладами, широкими моряцкими ножами. А если всё оружие выходило из строя, дрались просто так — руками, привыкшими лазать по мачтам, выбирать трос, грести. Мало ли в какой работе моряк наращивает свои мускулы, делая их упругими, как каучук.

И ещё моряки приводили и приносили с передовой «языка». Эти «языки», развязавшись, говорили одно: город обречён. Гитлер прислал своего самого жестокого (пленные немцы говорили «самого сильного») адмирала — Кельтенборна. У него план окружения города. Ещё день-два, кольцо сомкнётся, и в награду фашистским солдатам город будет отдан на разграбление.

Враг уже готовился к этому: пленные рассказывали, что подходят эшелоны с газовыми камерами, с огромными катушками колючей проволоки — со всем оборудованием для уничтожения десятков тысяч жителей.

Несколько дней стояла изнуряющая жара. Сухой, терпкий воздух был недвижим — ни малейшего ветерка. Море лежало такое спокойное и гладкое, будто это было озеро или огромный безбрежный пруд.

Штиль.

Когда в городе взрыв вражеской бомбы поднимал к небу тучу розовато-коричневой пыли, облако это долго не рассеивалось.

Адмирал Кельтенборн действовал не только по обстановке, но и по погоде. Наши разведчики сообщили, что по приказу адмирала построен концентрационный лагерь для пленных. Туда согнали не только захваченных раненых советских солдат и офицеров, но и гражданское население — всех, в ком подозревали коммуниста, комсомольца или просто преданного своей Родине человека. Лагерь этот был разбит на сухом и пыльном берегу соляного лимана.

Когда-то, в те времена, когда Яков Петрович был ещё мальчиком, в соляном лимане добывали соль. Места эти были хорошо знакомы старшему Смирнову, но ещё лучше Игорю.

На соляных промыслах с давних пор происходили, как известно, события непонятные, и потому мальчики облазили здесь все закутки, стараясь разгадать тайну.

Началось всё со сторожа соляных промыслов Прокопыча, который охранял участок солончаков между морем и лиманом. Это было в годы гражданской войны, когда в южном городе, где жили Смирновы, часто менялась власть.

5. Тайна соляных промыслов

Прокопыч исчез в дни, когда его хозяева Медвежатовы бежали вместе с белогвардейцами. О нём можно было сказать, что он «как в воду канул». Хотя до воды от будки Прокопыча, как называли избёнку, в которой он жил зимой и летом, то есть до моря, было ох как далеко. Старик сторож соляных промыслов к морю и не ходил. Его дело было здесь, на выжженной земле, где росли только рыжие солончаки да высились белые пирамиды соли.

Днём, пока рабочие выпаривали из густой рапы соль, Прокопыч спал. Он лежал в тени своего домика, который был величиной с будку мороженщика, только чуть пониже. Рабочие-соляники видели его седые мохнатые брови, жидкую бородёнку и ещё более редкие, как несколько нитей серебра, волосы над бронзового цвета высоким лбом. Ветер теребил его бороду и крутил редкие волосы вокруг лысины, а Прокопыч безмятежно спал.

О нём говорили:

— Спит, как дитё.

— А он дитё и есть. Мало что за шестьдесят. Мухи не обидел. Сам недоест, а бедняку последнюю корку скормит. Душа!

Душой называли его ещё и потому, что была у него душа при деле. Он сам рассказывал, как босоногим мальчишкой пришёл работать на промыслы. Сначала в тачке рапу возил из лимана в большую яму, что называлась «ванной», сгребал лопатой в пирамиды соль. А к старости стал сторожем. Всю ночь ходил вокруг соляных гор как привидение. И хотя никто не пытался красть соль, всё равно ходил, ходил и стучал в колотушку. Хозяева Прокопыча, Медвежатовы, невиданно разбогатели, и шли слухи, что это Прокопыч навёл их на клад. Да и он, в рваных штанах и дырявой рубахе, непонятно откуда имел столько всего, что городские нищие шли к нему за много вёрст, и каждого он кормил, поил сладким чаем да ещё и торбу еды давал на дорогу. Кто утверждал, что это по доброте, но многие не соглашались и спорили:

— Добро-то добро, но богатства откуда? Молчун он и ночной житель, будто филин. Старика этого не раскусишь каков.

Называли его Прокопычем, по отчеству, имени никто не помнил, или прозвищем: «Душа старик». Когда мальчики приходили на промыслы поиграть в футбол, он говорил: «По мне, пущай играют. Только б хозяева не узнали».

И вот он исчез.

Ещё вчера помогал хозяевам привязывать сундуки на телеги. Было жарко и парко, как в бане. Укладывались допоздна. Рабочие-соляники рассказывали потом, как Прокопыч таскал к телегам огромные корзины и ящики из дома Медвежатовых и из конторы. На промыслах было всего два этих здания, а вокруг только соль, соль да соль.

6. Привидение

Перед вечером за городом полыхали зарницы и громыхало. То ли приближалась гроза, то ли заговорили пушки. До фронта было, как говорится, рукой подать. Первые отряды красногвардейцев наступали уже с пулемётами по заводской улице, откуда начинался город.

А поздно вечером грянула гроза. Молния раскалывала небо, гром заглушал голос пушек и пулемётов, ураган срезал верхушки деревьев, будто косил гигантской косой. Когда же утренние лучи солнца скользнули по блестящей от дождя земле, над промыслами поднялась до самых облаков тень разлохмаченного человека.

Это продолжалось несколько минут. Но многие жители города — все, кто встал пораньше, чтобы приветствовать красноармейцев, вывесить красные флаги или просто пройтись по умытым дождём улицам, видели эту таинственную тень. С верхней ступеньки большой городской лестницы можно было разглядеть на облаках как бы силуэт Прокопыча.

Это продолжалось несколько минут. Гигантская тень старика шагала по небу.

Несколько минут хватило вполне на то, чтобы это увидели сотни людей, спускавшихся в то время в порт. Одни застыли, замерли; другие, плача, упали на колени; многие крестились и молились.

Спустя пять-шесть минут тень исчезла.

А сам Прокопыч бесследно исчез с промыслов.

Красноармейцы смеялись, когда им рассказывай о чуде. Но ведь это была правда, что призрак, похожий на Прокопыча, бродил по облакам.

7. «Воды не давать»

Много лет прошло с тех времён, когда бежали хозяева соляных промыслов Медвежатовы, а о тени сторожа Прокопыча на облаках люди не забывали. За эти годы мало что нового произошло на косе между лиманом и морем. Промыслы забросили, вместо них появился за городом соляной завод «Химсольтреста». Коса эта бесплодная опустела: никто там, на солончаковой земле, не селился, не жил. Доживали свой век только два старых здания: контора и дом управляющего Медвежатовых.

Но зато какое раздолье было на этой косе мальчишкам!

Первым освоил пустынное солончаковое поле Яков Петрович в те времена, когда был он «Яшей — взяла наша» или Яшей-голкипером (так называли тогда вратаря футбольной команды). Прошли годы, Яков Петрович стал отцом, и сын его уже подрос — Игорь Смирнов. Он-то уж облазил все закутки соляной косы. В те годы спортивного стадиона в городе не было, и район соляных промыслов был, можно сказать, главным спортивным центром города. Случалось, что здесь, на старых соляных промыслах, собиралась масса народа смотреть матч портовиков с матросами какого-нибудь иностранного корабля.

Да, на соляной косе бывал настоящий большой футбол. Правда, до тех только пор, пока незадолго до Великой Отечественной войны в городе не выросла огромная чаша стадиона. А всё равно мальчишки тренировались и матчи «диких» команд устраивали на солончаках.

Однажды во время первого матча на соляной косе в облаках вдруг появилась тень человека. Призрак был в каких-то лохмотьях, и эта одежда колыхалась, точно крылья фантастической птицы.

Привидение нависло над футбольным полем, и стыдно сознаться — струсили ребята и бросились врассыпную. Только Игорь остался и точно по часам засек время: сколько минут привидение шагало по облакам.

После этого случая вновь заговорили о солончаковой косе, а Игоря даже опрашивали в какой-то научной комиссии, которая пыталась разобраться в истории с призраком. Но вскоре снова забыли об этой пустынной косе, пока не грянула война.

И вот теперь места эти захватил враг. Гитлеровцы устроили здесь концентрационный лагерь. Огромный загон, огороженный двойными рядами колючей проволоки, был набит людьми так, что люди стояли или сидели — лечь на раскалённую землю, вытянуть ноги нельзя было, не было места.

Нещадно палило солнце. И потому именно адмирал Кельтенборн приказал: «В лагерь воды не давать». А ведь здесь, на солончаках, жажда бывала особенно сильной: вокруг только соль, соль, соль…

Пыль густым туманом стояла над лагерем. Мутно проступали контуры людей, сидящих в самых разнообразных позах: поджав под себя ноги, скорчившись, раскинув руки.

Мёртвые сидели между живыми…

8. Что значит «Не дрейфь»?

Город бомбили с воздуха и били снарядами с моря. Иногда рушились целые кварталы: дома оседали в несколько мгновений и превращались в щебёнку, в пыль. Жильцы разбомблённых кварталов вселялись в здания, которые пока ещё были целы: уплотнялись дома, квартиры, комнаты. Уплотнилась и мореходка, в которой учился Игорь. Половина классов была отдана под казарму морской пехоте — тем самым «полосатым дьяволам», которых так боялись фашисты.

Как же завидовал Игорь этим чёрным бушлатам! В казарме то и дело гудели колокола громкого боя или заливисто пел горнист: «Тревога!»

Моряки выбегали в полосатых тельняшках, на ходу надевая бушлаты, припечатывая блином бескозырки. С тех пор как появились моряки, всё в мореходке стало по-другому. Здание училища превратилось как бы в корабль. Никто не говорил теперь «помыть пол», а только «драить палубу». Лестница называлась теперь трапом, скамейки — банками.

Всё это Игорь знал ещё раньше. Ведь и дома у Смирновых приняты были морские выражения. Но теперь, когда Игорь ежедневно общался с морской пехотой, он узнал ещё много нового. Игорь очень быстро перенял все выражения и словечки военных моряков. Спросить его раньше: «Что там в конце улицы, за портом?» — и он бы не задумываясь ответил: «Море». Кажется, яснее ясного. Нет, теперь для Игоря это было не море, а «водный рубеж». Ялик мореходки, на котором ребята несли службу спасателей по воскресеньям и праздникам, был теперь для Игоря «плавучим плавсредством».

Всё, что имело отношение к войне, волновало его. Казалось, что какая-то пружина храбрости и удали всё туже и туже закручивалась в нём. Был бы только случай, чтобы проявить эту смелость, это страстное желание встретиться с врагом — бить его, гнать с родной земли, гнать без устали.

Сколько раз Игорь слышал и сам говорил: «Не дрейфь», что значило — «не бойся». Теперь он узнал, что дрейф — это когда корабль сносит с курса ветром или тащит со льдами. Штука страшная, потому и говорят «сдрейфить».

Да, уж про морских пехотинцев можно было сказать, что они не знали, что такое дрейфить!

Вероятно, ни одна в мире пожарная команда по тревоге не строилась так быстро, как отряд морской пехоты.

Когда бы ни звучал сигнал тревоги в мореходке, он будил Игоря, и, хотя тревога эта не имела к нему отношения, он вскакивал, одевался в несколько секунд и, скользя по перилам, скатывался во двор. Он видел, как моряки шли в бой — бой необычный, почти всегда смертельный, — и ему хотелось быть с этими бесстрашными людьми. Но он знал, что дальше ворот мореходки, где стоит часовой с автоматом «ППШ», его не пустят. И однажды здесь, во дворе, когда моряков так вот собрали по тревоге, Игорь слышал разговор командира или политработника с моряком, который отправлялся на задание. Было темно, и лиц говоривших Игорь не видел. Вырисовывались только силуэты двух рослых людей, и слышны были негромкие слова:

— Задача понята?

— Так точно!

— Вопросы есть?

— Есть!

— Говорите!

— Если выполнить задачу не удастся, какие причины будут приняты во внимание?

— Одна причина — смерть.

— Понятно. Разрешите действовать?

— Идите. Уверен, что задание выполните и вернётесь невредимым. Желаю удачи.

— Есть!..

И чёткий стук каблуков с подковками.

9. Опасное задание

Ну как было ночью спать Игорю после того, что он слышал всё это? Ворочался, мял подушку, поправлял сползавшую простыню, а сон всё убегал. Он знал, что где-то совсем рядом с городом моряки обвязывали себя гранатами и бросались под танки, телом своим закрывали амбразуры, откуда били пулемёты врага, а лётчики, расстреляв боезапас, шли на таран.

В те первые недели войны не хватало гранат. Тогда в ход шли бутылки с горючей жидкостью.

Чуть только Игорь закрывал глаза, ему виделось, как наши бойцы вскакивают на броню фашистского танка и заливают смотровую щель горючей смесью.

К этому времени уже вся семья Смирновых была на казарменном положении: Яков Петрович — в мастерских, Наталия Ивановна — в госпитале, Иван — в редакции, а Игорь — в мореходке.

Как-то Игорь заснул только под утро, заснул так крепко, как бывает после бессонной ночи. И не сразу разбудил его горнист. Во сне Игорь убеждал себя: «Это снится, спи!» Но кто-то сдёрнул с него одеяло, растормошил:

— Смирнов!

— Я.

— Вставай. Тебя к командиру. Живо!

— Бегу.

И побежал взволнованный, одеваясь на ходу. «Почему к командиру? За что?» Игорь не мог вспомнить за собой какие-либо серьёзные проступки. В мореходке он старался быть безупречным, особенно потому, что командиром был старый друг его отца Зиньков. И было у Игоря всё время такое чувство, что, если набедокурит и командир спустит ему, стыдно будет перед товарищами. Ведь многие знали, что командир и отец Игоря — приятели. Чётко печатая шаг, Игорь вошёл в кабинет командира и сказал, как положено по уставу:

— Курсант Игорь Смирнов явился по вашему приказанию.

— Курсант Смирнов, вы подавали рапорт с просьбой отправить вас на фронт?

— Подавал. Сегодня я хотел ещё раз просить…

— Минуточку. Вы знаете, что по возрасту вас нельзя отправить в действующую армию?

— Знаю. Но, дядя Миша… вы же сами рассказывали, что мой отец…

— Минуточку. Мы не у вас дома, а на службе. Отец ваш воевал во время гражданской войны. Тогда была другая обстановка…

Зиньков махнул рукой, встал из-за стола, подошёл к Игорю, обнял его:

— Слушай, Игорь, и постарайся понять всё, как понял бы взрослый. Надо пробраться на ту сторону. Взрослому это не удастся, а подросток, может быть, — ты понимаешь, я говорю «может быть», — проберётся и сможет выполнить задание. Но это такое задание, что приказать его выполнить мы не можем. Только добровольно, совсем добровольно. Вчера мы… ну, я и командир отряда морской пехоты, говорили с твоим отцом, и он сказал…

— Он сказал, что это задание выполню я!

— Не перебивай! С тобой говорит командир!

— Слушаю!

— Так слушай. Он только посоветовал мне поговорить с тобой. Ведь со вчерашнего дня твой брат Иван на флоте.

— Иван?! Он спутает корму с носом корабля. Какой же он моряк? И потом, у него возраст не вышел.

— А у тебя?

Игорь молчал.

— Ну, вот что, — сказал Зиньков, — Иван зачислен журналистом в нашу военно-морскую газету. А с тобой дело сложнее. Повторяю: задание крайне опасное.

— Понял. Я согласен.

— Вот видишь, как ты несерьёзен. Можно ли соглашаться, когда ты ещё не знаешь, о каком задании идёт речь?

Игорь закусил нижнюю губу, что делал всегда, когда слова рвались наружу, а надо было их сдерживать.

В кабинете Зинькова стоял диван. Сейчас на нём лежала подушка, покрытая серым одеялом. Игорь подумал: «Раньше этого не было. С первого дня войны, значит. Ну да, ночует теперь здесь».

Зиньков сел на диван и рядом с собой посадил Игоря. Какое-то время молчали. Потом Зиньков сказал медленно, как бы делая паузу после каждого слова:

— Понимаешь, какое дело. Ведь тут не только пробраться надо на ту сторону. А там, на той стороне, где ты знаешь каждую ямку и горушку…

Он совсем близко пододвинулся к Игорю и стал говорить тихо, почти шёпотом.

10. «Стой! Кто идет?»

Конечно, рядом с морской пехотой Игорь чувствовал себя в училище, как на корабле. Здесь было всё, как в море, но это было не в море. Мореходка всегда славилась строгой учёбой, особо строгой — с первого дня войны.

С появлением морских пехотинцев строгости военно-морской службы распространились и на учеников мореходки. По это была служба береговая. А Игоря манило море своей бескрайностью, необузданной мощью и красотой: иногда прилизанной, как на конфетной коробке, — голубая гладь и белые треугольники парусов, а иногда дикой красотой, неприручённой, страшной, чёрной, лохматой.

С первых дней войны Игорю казалось, что в классах училища тесно и душно. Его тянуло на морской простор, в море, которое внушало ему почтительное восхищение…

И вот он шёл к морю по мокрому тротуару, невольно отбивая шаг, как в строю. Было сумеречно — солнце только поднималось из-за моря, и в городе меж высоких домов густела темнота. Редкие прохожие, солдаты воинских патрулей иногда провожали Игоря глазами. А он думал: «Неужели сии догадываются, куда я иду, зачем иду и, может быть, иду так родным городом, знакомыми улицами последний раз в моей жизни…»

Чем ближе к порту, тем внимательнее проверяли Игоря. То и дело слышалось:

— Стой! Кто идёт?

Игорь молча протягивал документы. И тут всегда почти происходило одно и то же. Патруль внимательно изучал протянутую Игорем бумажку; которая была пропуском в военную гавань, иначе говоря — на передовую.

Потом солдаты с красными повязками как-то так, снизу вверх, оглядывали мальчика, как бы определяя на глаз его рост. Вообще-то ростом он был со взрослого, только очень уж узок в плечах. Это выдавало его возраст.

Проверив документы и оглядев Игоря, патрульные обычно смотрели ему вслед, чётко, по-военному шагающему в порт, к линии фронта.

А иногда патрульные произносили односложное: «Н-да…» Но в этом слышалось и уважение, и восхищение.

Игорь не считал себя суеверным и всякие там приметы и обычаи, в которые особенно верили во время экзаменов, считал глупыми и девчачьими. Но тут после разговора с Зиньковым всё изменилось. Он шёл по улице и думал: выйдет ли, получится ли, вернётся ли живым? Сейчас, когда школа была позади, а море перед ним, когда кончились слова и пришло время делу, стало страшновато. Хотелось жить, хотелось вернуться — увидеть маму, отца, Ваню. И, может быть, именно от этой боязни, которую Игорь не мог в себе подавить, он чётче отбивал шаг, шёл, не сбавляя темпа, — этим он как бы подбадривал себя. Когда наваливался страх, ознобом пробегал по всему телу, высушивал рот, холодил руки и ноги, Игорь вспоминал донесение разведчиков о концентрационном лагере Кельтенборна. Да, этот лагерь смерти так именно и называли. А ведь адмирал хотел весь город превратить в такой лагерь, где сидели скрючившись наши люди в разорванных гимнастёрках, чёрные от пыли, палящего солнца и запёкшейся крови.

В донесении, которое Игорь читал у Зинькова накануне того, как отправился на задание, было написано: «В лагере тихо. Слышны только крики и хриплое пение тех, кто сошёл с ума».

11. На военном катере

Военный катер, серо-зелёный, как морская волна, нависал бортом над мокрым причалом. Орудия и пулемёты были расчехлены, у каждого стояли матросы.

Игорь понял и сказал про себя: «Готовность номер один…»

Снова тот же окрик:

— Стой! Кто идёт?

Затем вахтенный матрос проверил документы Игоря, и также их проверил часовой на трапе. Он сказал мальчику коротко:

— Проходи!

Здесь, на линии фронта, никто не оглядывал Игоря с головы до ног, никто не оборачивался, не произносил многозначительное «Н-да».

Простучав каблуками с подковками по железной палубе, Игорь прошёл в каюту командира, отрапортовав, как положено, по-военному. Но командир сразу же усадил мальчика рядом с собой на диван и заговорил с ним просто, как говорил отец.

Потом они вместе разглядывали фотографии и план местности на противоположном берегу, командир отмечал какие-то точки на карте красными крестиками. И, склонившись низко над столом, две головы часто соприкасались: седая — командира, стриженая — Игоря.

Когда разговор был окончен, командир сказал:

— Теперь поешь и поспи. Постарайся выспаться хорошенько. Отвалим к ночи и ночью же высадим. Тогда тебе будет не до сна. Понял?

— Понял. Могу быть свободным?

— Не, погоди. Скажи, Игорь, только совсем честно: нет у тебя червячка страха, который там, внутри, потихоньку точит и точит? А?

Игорь помолчал минуту, а может быть, меньше. Что было говорить? Сознаться, что страшновато, не хотел. Врать — тем более.

Командир сказал:

— Ещё не поздно отказаться и сойти на берег. А выйдем в море — всё. Море слабых не любит.

— Я не слабый, — сказал Игорь. — А этого червячка, что точит, задавлю. Разрешите идти?

— Минуточку. — Командир приоткрыл дверь каюты и крикнул: — Лейтенант Евдокимов!

Высоченный лейтенант появился в дверях. Он прошёл согнувшись, выпрямился и козырнул.

— Знакомьтесь, — сказал командир. — Это товарищ, о котором нам сообщали. У баталёра всё готово?

— Всё готово, товарищ капитан третьего ранга. — Говоря это, он протянул Игорю широкую ладонь и улыбнулся.

Игорь всё время старался держаться бодро, хотя то, что он был среди взрослых, да ещё офицеров, которые держались с ним наравне, смущало его.

Лейтенант Евдокимов повёл мальчика длинным коридором, и, хотя при этом он не держал его за руку, а только касался чуть локтем Игорева плеча, Игорю вдруг стало совсем спокойно, так, будто он был среди своих ребят по классу.

Потом они ужинали вдвоём с Евдокимовым. Игорь положил в чай кусок сахара, а лейтенант сказал:

— Это, браток, не по-моряцки, — и положил ему ещё три куска.

Игорь при этом подумал:

«Откуда он знает, что до войны я всегда клал четыре куска?»

После ужина они пошли в баталёрку, где висели бушлаты, стояли на полу сапоги, а на полках шапки-ушанки. И ещё было тут много всякой одежды и каких-то ремней, мешков и непонятных вещей.

В углу каюты было большое зеркало и табуретка.

— Это у нас баталёрка, а можно считать — примерочная, — сказал Евдокимов. — На, браток, одевайся и погляди на себя в зеркало. Ну, что, хорош?

— Хорош, — улыбнулся Игорь. — А правда, товарищ лейтенант, удобно, всё точно по мне.

— Так это ж для тебя приготовлено, — сказал Евдокимов.

В зеркале Игорь видел мальчика в широких латаных штанах и какой-то кацавейке, видавшей виды. Но всё это старое и латаное одеяние было чисто выстирано и даже чуть попахивало мылом. Через плечо у мальчика была надета торба, а в ней кусок хлеба и кусок сала.

— Соль сюда? — спросил Евдокимова Игорь.

— Сюда.

— И ракетницу?

— И ракетницу.

— А ничего, что всё такое чистое?

— Ничего. Как будешь высаживаться, всё солёной водой промочишь. А потом ползти будешь, всё извозится так, будто год побирался.

— Тогда порядок, товарищ лейтенант.

— Меня, браток, зовут Степан Ильич, — сказал Евдокимов. — Ты со мной не чинись, Игорёк. Теперь мы с тобой оба вояки из одной разведгруппы. Понятно?

— Понятно, Степан Ильич…

12. Разговор с Зиньковым

В каюте было тепло и как-то очень уютно: от матового ли плафона в потолке или оттого, что за иллюминатором тихо шептались волны.

Игорь разделся и свою пёстро-латаную одежду сложил аккуратно, как складывал форменку. А затем только прикоснулся головой к подушке, как тут же заснул…

Во сне он видел Зинькова. И разговор шёл о том же, о чём говорил с ним командир мореходки.

…— Соляную косу надо забрать обратно. От этого зависит судьба города и тех людей, которых адмирал Кельтенборн умерщвляет на солончаках за колючей проволокой. Но прежде всего надо убрать Кельтенборна…

— Я!.. — воскликнул Игорь.

— Погоди! — Зиньков рукой посадил приподнявшегося мальчика. — Нам надо знать, где живёт Кельтенборн. Там ведь два здания?

— Два. Контора Медвежатовых и второй дом…

— Знаю. Так вот, ты облазил там все закутки. На промыслах ты не заблудишься.

— Буду как у себя дома.

— Знаю. Вот и надо узнать, в каком из двух домов живёт Кельтенборн, в каком его штаб. Надо узнать, в какой из машин он переезжает из одного дома в другой. Он ведь очень пунктуален, этот Кельтенборн. Нам бы только знать точно его распорядок дня: где, когда он бывает. А остальное сделаем без тебя. Понял?

— Нет, не понял. Если я всё это узнаю, как же мне сообщить вам? Обратно вернуться?

— Нет. На это нет времени и, кроме того, опасно. — Зиньков вытащил из ящика большой пистолет. — Ты эту штуку знаешь?

Игорь молчал. Где-то он видел такой же большой и не совсем обычный пистолет. Но где и когда, сразу вспомнить не мог. А потом воскликнул:

— Ракетница!

— Точно…

Весь этот разговор, как бывает во сне, прерывался, путался: Зиньков куда-то исчезал, потом слышался только его голос…

13. Не солоно хлебавши

Узкая коса между морем и лиманом тянулась всего на каких-нибудь пять-шесть километров. Всё это пространство было пустынным, с тех пор как за городом был построен соляной завод, а над промыслами стало появляться привидение на облаках. На косе этой не было ни одной горушки, ни одного дерева, ни лощины, ни ложбины — гладкая просоленная земля. Только небольшой мост был перекинут через рукав лимана. Рукав этот впадал в море и как бы перерезал прибрежную косу надвое.

Как только район этот захватили гитлеровцы, прибрежная коса была почти вся опоясана забором из колючей проволоки. Здесь негде было притаиться и спрятаться. Каждый новый человек обратил бы на себя внимание, даже если бы и сумел пробраться за колючки ограждений.

Вот почему пришла мысль о мальчике. Ведь завод «Химсольтреста» перестал работать после бомбёжек, и потому в городе не было соли. Женщины и дети подбирались к лиману и, хотя это было запрещено, таскали банками и вёдрами рапу — густую лиманную воду, — чтобы потом выпарить из неё несколько щепоток горьковатой соли. А уж там, где были раньше соляные склады, ребята старались накопать вокруг просоленную землю и из нее добыть соль.

Велико ли богатство в соли? Кажется, что не велико, когда соль эта есть. А когда её нет, худо без соли. В несолёной еде никакого вкуса. Недаром издавна существовало выражение: «Не солоно хлебавши». Это значит — угощался у скупого человека, он обделил гостя солью и тот так и ушёл не солоно хлебавши. В те давние времена хозяин сам обходил гостей с солонкой, сам солил еду каждому. Дорога была соль во времена наших прапрадедов, и такой же редкостной и дорогой стала она, когда фашисты захватили часть нашей страны, разорив там всё наше хозяйство.

Итак, было решено: в район соляных промыслов, где сейчас ставка фашистского адмирала, отправится мальчонка, и не просто мальчонка, а самый храбрый, самый бесстрашный и решительный мальчик. У него будет торба, как по-украински называется мешок с лямкой через плечо, в торбе соль, а под ней ракетница. Мальчик притаится под мостом в ожидании автомашины, которая ежедневно в одно и то же время проходит в этом месте. Машину засекли наши самолёты-разведчики. Но кто в ней — адмирал или кто-нибудь из его офицеров, — этого мы не знали. Было точно известно только одно: часы и минуты, когда машина выезжает из домика, где живёт адмирал, и направляется в здание бывшего управления промыслов. Раньше там была контора Медвежатовых, а теперь — штаб адмирала. Штаб этот так тщательно охранялся, что к нему не подойти было за километр. И зенитки были натыканы вокруг. Охранялась и дорога. Была она прямой, оголённой со всех сторон, и здесь ни о какой засаде не могло быть и речи. К тому же по отличной дороге машина «мерседес-бенц» неслась с огромной скоростью, и вряд ли можно было увидеть, кто в ней сидит.

А вот у въезда на мост машина притормаживала. Здесь она как бы топталась на месте, и немалое время: секунд десять — пятнадцать. Этого вполне достаточно для того, чтобы разглядеть всех пассажиров большой и длинной автомашины, а главное — узнать, в ней ли ездит адмирал. Вот об этом и должен был просигналить ракетницей Игорь.

Дальше всё было продумано. Бомбёжкой наши лётчики должны были уничтожить Кельтенборна и его штаб. Это поможет вызволить Игоря. От соляных промыслов недалеко до моря. Там наши торпедные катера, бесстрашные десантники, как их называют — «полосатые дьяволы». Они придут на выручку Игорю. Лишь бы мальчонка остался жив после взрывов, лишь бы сумел выбраться за колючую ограду, а там был план, как его спасти, доставить к своим.

Но вот между мостом и выходом из ограждения до моря два километра сто пятьдесят метров. Как на этом пути помочь парнишке?

А помочь надо. И надо убрать фашистского адмирала. Надо, чтобы он ушёл не солоно хлебавши, не успев разрушить город, залить кровью, стереть с лица земли. Ведь именно это он обещал фюреру и для этого прибыл в район соляных промыслов.

14. Месяцы, дни и минуты

После разговора с Зиньковым Игорь не сразу отправился на это задание. Ему показали несколько фотографий адмирала Кельтенборна, рисунки и фотоснимки форменной одежды немцев и автомашин разных марок. Игорь учился стрелять из ракетницы, учился бросать гранату, учился прыгать, ползти по-пластунски, карабкаться по стропилам… Чтобы научиться всему этому, нужны месяцы, а тут были дни и часы. Вот почему за двое суток Игорь оставлял себе на отдых и сон по три-четыре часа. А отоспался уже перед самым заданием, на военном корабле. На берегу его учили опытные воины, старшины, которые в буквальном смысле слова прошли огонь и воду. Они относились к Игорю тепло, обращались с ним ласково, называя сынком. Он и вправду годился им в сыновья. И они поражались его трудолюбию и восприимчивости. Ведь это только в книжках трудная профессия разведчика и партизана кажется романтической, увлекательной, полной приключений и обязательно побед. Да, есть романтика и приключения, но есть и трудности, которые преодолеть дано не каждому.

В жизни каждого человека бывают решающие дни, часы и минуты. У Игоря это были два дня подготовки к заданию и те мгновения — несколько секунд, — когда он должен был быстро, по-обезьяньи, вскарабкаться по стропилам моста. Ему предстояло, не обнаружив себя, разглядеть пассажиров автомашины «мерседес-бенц», тут же спрыгнуть на топкий берег и, маскируясь в прибрежном кустарнике, побежать и затем условной комбинацией ракет сообщить, где и когда бывает Кельтенборн.

Вот как это было.

На соляной косе Игоря не оставили на произвол судьбы. Всё, что можно было сделать для его безопасности, было сделано. В те самые часы и минуты, когда Игорь должен был встретить машину Кельтенборна, в район соляных промыслов вылетело звено наших самолётов. Лётчики знали, что фашисты встретят их зенитным огнём, но главным ведь было — спасти жизнь мальчика. И не только лётчики обеспечивали операцию «Адмирал». Наготове была наша артиллерия, морская пехота заняла палубу десантного катера, а танки вползли в брюхо десантного корабля. Эти корабли служат для высадки войск на берег противника. В тот день вся эта мощная техника была наготове, чтобы в случае необходимости нанести удар в районе соляных промыслов, вызвать панику у фашистов, и без того ошарашенных гибелью контр-адмирала, и этим помочь Игорю выбраться к берегу, где его должен был подобрать наш корабль.

Но всё получилось совсем не так, как думалось.

15. Операция «Адмирал»

Это было в октябре — в первый суровый месяц после ласкового лета. Синее море стало серым, а ветер-листобой оголил деревья. В том году рано пошли дожди, а небо задёрнуло грязно-клочковатыми тучами, и на горизонте оно сливалось с таким же унылого цвета морем.

Такая погода была на руку Игорю. Он и его одежда тоже были одноцветно-серыми, как всё кругом. Это помогло высадке и тому ещё, что мальчик как бы сливался с местностью, не бросался в глаза.

Что говорить, всё шло отлично, но только до главного мгновения.

Точно в назначенный срок машина «мерседес-бенц» промчалась по шоссе.

Игорь в это время был под мостом, черпая пустой консервной банкой солёную лиманную рапу.

Вот уже машина адмирала, снижая скорость, приблизилась к мосту.

Игорь выскочил из-за кустов и нырнул в кювет возле самого въезда на мост. Теперь ему отлично было видно шоссе и всё, что там происходило. Медленно переваливаясь на чутких рессорах, машина как бы вползала на мост. Адмирал сидел рядом с шофёром. Это был он, сомнения не могло быть: та же длинная шея, очки и тонкий, с горбинкой нос.

Игорь просунул руку в торбу, нащупал ракетницу…

Было условлено, что, если Кельтенборн окажется в длинной автомашине, Игорь отползёт в кусты и даст сигнал двумя ракетами разных цветов.

Машина проехала мост, Игорь спрыгнул в кусты, прополз по-пластунски до берега и, заметая следы, плюхнулся в солёную жижу лимана. Ракетница лежала в торбе. Наши лётчики ждали сигнала, но ракет не было.

Чёрная точка автомашины адмирала проползла по мосту и, набирая скорость, помчалась дальше, к зданию штаба, где должен был решаться вопрос о наступлении на город.

16. В последнее мгновение

Когда Игорь выскочил на мост, он увидел, что в машине адмирала два пассажира: впереди высилась худая и длинная фигура Кельтенборна, точно такая, какую он видел на фотографиях, а сзади сидела маленькая девочка, повязанная крест-накрест большим платком. Девочке этой было лет пять-шесть, не больше.

Игорь без колебания принял решение: не стрелять из ракетницы, не сообщать, что в «мерседес-бенце» Кельтенборн. Игорь знал, что по его сигналу будут бомбить и вместе с адмиралом может погибнуть маленькая девочка…

К этому времени распогодилось. Будто кто-то невидимый сдёрнул сырой полог, которым было затянуто всё небо. Теперь светлые пушистые облака плыли по чистому небу и без следа таяли в прозрачной синеве. Природе, казалось, не было дела до того, что творилось вокруг. Снова выглянуло солнце, которое всегда несёт радость, а здесь, в лагере смерти, было ненавистно людям. Лагерь этот занимал ровно половину территории, на которой закрепились фашисты между лиманом и морем.

Машина адмирала, оставив позади мост, ходко шла теперь по дороге вдоль двух рядов колючей проволоки. Опустив стекло, Кельтенборн смотрел в окно автомобиля. Он ведь не знал, что приговорён к казни, что смерть где-то совсем рядом.

Адмирал улыбался. За проволокой он видел сотни людей в коричневых от крови лохмотьях, и это доставляло ему удовольствие. Эти голодные, истощённые люди, обречённые на медленную и мучительную смерть, не думали о еде. Очень хотелось пить. Они вспоминали дождь — каждый по-своему, каким запомнили его: крупный летний, такой стремительный, что солнце ещё продолжает светить, а капли, обволакиваясь пылью, шариками катятся по дороге; или грозовой ливень, наполняющий все колеи водой, когда реки выходят из берегов, заливают луга. Вот так бы и сейчас. Когда был дождь, люди за колючей проволокой запрокидывали голову, открывали рот, и капли воды смывали кровь с запёкшихся губ…

А Кельтенборн радовался солнцу. Он даже сказал сидящему рядом с ним шофёру:

— Кто бы мог подумать: начало октября — и вдруг после холода такая теплынь и сушь. Юг.

— Вы правы, господин адмирал, — ответил шофёр, — когда небо безоблачно, погибают посевы.

— О, — воскликнул Кельтенборн, — вы остроумны! Это сказано чертовски метко. Только в этом случае солнце погубит не посевы, а сорняки.

Если бы Кельтенборн мог закрыть лагерь от дождя огромным зонтиком, он сделал бы это. Муки людей доставляли ему удовольствие. И ещё он радовался предстоящей встрече со своим другом — врачом фашистской тайной полиции СС. Друг этот звонил ему накануне, сказал, что приехал проверить новое лекарство для заключённых.

— Ты собираешься их лечить? — удивлённо спросил адмирал.

— Нет, — сказал врач, — я хочу им облегчить…

— Понял. Так в чём же дело?

— Понимаешь, испытать это средство надо на здоровом организме. А у тебя в лагере такого нет.

— Понял. Я привезу тебе совсем здоровый организм. Если это будет не взрослый, сойдёт?

— Вполне. Ребёнку хватит полпорции. Это даже лучше. Узнай только, совсем здоров ли ребёнок.

— Здоров, здоров. Всё будет в порядке. До завтра?

Кельтенборн положил трубку на рычаг. Он не любил лишних разговоров — был точен и деловит. Это ценил в нём Гитлер.

Наутро с такой же деловитостью он говорил с уборщицей.

— Вы русская?

— Украинка.

— Отлично! Как зовут вашу дочь? Я видел её с вами.

— Галя. Галочка.

— Она здорова?

— Да. Только зубы…

— Понятно. Болеть не будут. Приведите Галю, я отвезу её к доктору.

— Нет, нет, не надо!

— Почему вы всполошились? Начинается с зубов, а потом желудок, инфекция в конце концов. А мой друг доктор сделает всё, что надо…

Точно в назначенное время адмирал Кельтенборн прибыл в свою ставку, привезя с собой в машине маленькую Галю.

17. Жестокость

Судьба города, казалось, была решена. Враг захватил не только солончаковую косу, но и высоты на противоположном берегу залива и прямой наводкой обстреливал наш порт.

Здесь, у пирса, серели подводные лодки. Маскировочная сетка скрывала их от глаз вражеских лётчиков. Тихий морской ветерок чуть-чуть рябил воду, как бы ласкал борта лодок, гладил их, а у берега шуршал галькой. Таким был этот берег и полгода и два-три года тому назад. По тогда бил мир, а теперь шла война — неумолимая, всенародная, война с коварным, сильным и жестоким врагом.

Кельтенборн сидел за длинным столом, обсуждая с офицерами штаба план завтрашнего дня в захваченном городе.

Распределялись обязанности: кто будет комендантом, кто возглавит карательный отряд, кто построит лагерь для арестованных в городе. Здесь Кельтенборн предложил действовать так же, как он уже поступал в других захваченных городах: первые арестованные коммунисты и комсомольцы будут огораживать лагерь, затем их расстреляют, а следующие партии заключённых будут строить печи-крематории, рыть рвы для расстрелянных. Потом их сменят другие…

Адмирал сказал:

— Я считаю, что давать воду для питья тем, кто в лагере пленных, бессмысленно.

И с ним согласились.

Пока у адмирала шло совещание о взятии города, его друг врач ласково беседовал с маленькой девочкой:

— Тебя как зовут, детка?

— Ой, Галочка.

— А почему «ой»?

— Зуб болит. Дёргает.

— Мы, Галочка, его вылечим.

— А лечить будет больно?

— Совсем не больно. Ни капельки. Просто проглотишь таблетки, и всё.

— И всё?

— Всё.

— Вот хорошо! — сказала Галя и улыбнулась, а слёзы ещё не просохли на её улыбающихся щеках.

Доктор ей нравился. А главное, в комнате не было бормашины, с которой Галя уже однажды познакомилась и запомнила её навсегда; не было и щипцов и всяких других страшных инструментов зубного врача.

— Пойдём, девочка, — сказал доктор.

И Галя доверчиво протянула ему руку:

— Пойдёмте.

18. Подслушанный разговор

Появление Игоря в зоне резиденции адмирала Кельтенборна не осталось незамеченным. Мальчику казалось, что ноги его мягко и бесшумно утопают в болотистых берегах лимана, а солёная рапа смывает затем его следы. Но было не совсем так. Когда несколько офицеров вышли из штаба, один из них, эсэсовец, обратил внимание на неясные следы маленьких сапог возле шоссе. По бокам этой дороги была вязкая почва. Когда-то, может быть сто или тысячу лет назад, здесь было море, а теперь осталась илистая земля. На ней-то и отпечатались следы, которые никак не могли остаться от офицерских или солдатских сапог. Эсэсовец поднял тревогу: «Посторонний в лагере адмирала».

И вот зазвенели тревожные звонки, загорелись красные лампочки сигналов, забегали солдаты охраны.

Вся территория адмиральской резиденции была разбита на секторы, и охранники пядь за пядью облазили на четвереньках кустарники, болота, дороги и тропки.

Где-то нашли щепотку рыжеватой соли, где-то на сухой ветке кустарника обрывок какой-то парусиновой одежды. Теперь можно было определённо сказать, что совсем недавно здесь, в зоне адмирала, побывал чужой человек.

Найти Игоря было совсем не сложно. Вокруг мальчика сужалось кольцо преследователей. Он это слышал и видел. Нетерпеливо лаяли собаки охранников, которым дали понюхать обрывок рукава парусиновой рубахи Игоря. Это он, выкарабкиваясь из болота, хватался за сухие ветки, изорвав свою и без того лохматую одежонку. Собаки обнюхали и следы его сапог и теперь уверенно вели эсэсовцев к тому месту, где, стараясь вдавиться в прибрежную косу лимана, лежал Игорь.

И вот уж где-то совсем близко залаяла собака. Игорь подумал: осталось две-три минуты.

Прошло очень мало времени, и мальчик был уже в тесном кольце рычащих, лающих собак и кричащих людей:

— Хенде хох! Руки вверх!

Игорь безропотно поднял вверх обе руки, а торбу свою бросил на землю за собой. Уловка эта ничего не дала. Два гитлеровца кинулись к торбе, а двое других быстро и ловко обшарили мальчика. Но те, что кинулись к торбе, не схватили её, а спросили:

— Что есть сдесь?

Игорь молчал.

Мгновенно руки мальчика были вывернуты за спину, и он невольно вскрикнул:

— Ай!

Теперь перед ним было дуло пистолета с маленькой мушкой. Немец кричал:

— Ответствуй! Бом? Гранат? Перексилинум? — Он ткнул Игоря дулом пистолета в щёку: — Ответствуй! Убивать буду! Ну! Бом?

— Нет. — Мальчик отрицательно покачал головой, — Там соль.

— Што есть соль? Зальц?

— Да, — сказал Игорь, — зальц.

Пока немцы щупали и осторожно осматривали торбу, Игорь напряжённо думал, вспоминая события сегодняшнего такого большого дня…

Мост, ракетница в торбе, «мерседес-бенц», девчушка в платке на заднем сиденье, бегство…

Подумать только: всё это — лишь один день. Ведь только вчера утром он шагал по улицам родного города. Нет, не думал он тогда, что всё так обернётся…

Не выполнив задания у моста, он тогда же решил пробраться к дому, где жил Кельтенборн. Игорь понимал, что адмирал отвозит девочку в здание, где помещается штаб — на своё, так сказать, место работы. Но он ведь вернётся и к себе домой и будет входить без девочки. Значит, там и надо дать сигнал ракетами…

К задней стороне дома Кельтенборна Игорь подполз по кювету, заросшему бурьяном. Сколько раз прятался он в этом кювете, когда здесь, на солончаках, играл во взятие крепости. Крепостью был тогда этот в те годы разрушенный дом Медвежатовых. В городе говорили, что в развалинах скрывается призрак Прокопыча. Мальчики в это не верили. Им было хорошо и удобно играть на пустынной косе.

Теперь перед фасадом дома Медвежатовых вышагивал часовой, и сюда доносился стук его каблуков, чёткий и точный, как стук маятника каких-нибудь огромных часов.

Игорь схоронился в кювете. Где-то рядом трещал кузнечик. Потом вдруг застучал по сухому дереву дятел, отчего мальчик вздрогнул и вдавился в топкую землю. Он весь вымок, дрожал, ругал себя за эту дрожь, но ничего поделать с ней не мог. Успокаивал себя тем, что это не от страха, а от сырости. Переползая на место посуше, чуть обсох и даже пригрелся, отчего захотелось спать.

«Не буду спать! Нельзя спать!» — приказывал себе Игорь и… уснул. Сказались усталость дней подготовки, волнения этого дня на косе. Игорю приснилась плачущая мама. Она так рыдала, что у Игоря чуть сердце не разорвалось от огорчения. Он хотел её приласкать, успокоить, как она успокаивала его, когда он был совсем маленький. Но, как это бывает во сне, мама вдруг расплылась, растаяла, исчезла, а Игорь проснулся. Сразу мальчик не мог сообразить, где он. И, только стряхнув с себя сон, понял, что нечего искать стенку возле кровати, ибо никакой кровати нет, а он заснул в канаве на территории врага при выполнении ответственного задания.

«Бить таких надо. Расстреливать! — подумал про себя Игорь. — Растяпа, а не разведчик…»

Но тут же мысли его оборвались. Он услышал плач женщины. Она плакала так искренне и безудержно, как можно плакать только от большого горя. Вот почему и мама приснилась ему плачущей.

В первое мгновение Игорь рванулся было из кювета — подбежать к женщине, спросить, что случилось, помочь. К счастью, кто-то сидящий в нём будто схватил его за руку и властно вернул обратно в кювет: «Ты что?!» Да, ведь он разведчик, он должен проверять каждый свой поступок, движение, слово, жест…

Игорь снова стал слушать. Вот возник и второй голос. Видимо, пожилая женщина, старуха, успокаивала более молодую, убеждала не плакать. Они говорили, перемешивая русские слова с украинскими, говорили как близкие люди, связанные одной бедой, одним горем. Игорь слышал весь разговор, слово в слово. Речь шла о маленькой девочке, должно быть дочери молодой женщины. Сквозь слёзы и рыдания мать рассказала старухе, что сама отправила свою Галочку на смерть, поверив, что Кельтенборн свезёт её к зубному врачу. А узнала всю правду слишком поздно: Кельтенборн увёз девочку в своей машине в расположение штаба, куда и близко подойти нельзя.

— Погубила, погубила, своими руками отдала своё дитятко палачу! Ой, горечко мне! — Женщина рыдала, на мгновение умолкала — Игорю в это время становилось особенно страшно — и снова плакала…

Из разговора женщин мальчик понял, что адмирал живёт здесь, в доме Медвежатовых. Возвращается он на свою квартиру ровно в шесть часов вечера. Но мать Галочки не будет ждать возвращения Кельтенборна. Она сейчас побежит по следам его машины к зданию штаба, прорвётся туда — пусть даже стреляют в неё часовые, всё равно, — будет искать дочку, чтобы спасти её от смерти.

Игорь думал недолго. Быстро, по-лягушачьи он отполз от дома, потом, пригнувшись, бежал в высоком бурьяне. Хлысты сорняка больно били его по лицу, а он только жмурился и бежал, бежал, чтобы быть подальше от дома и дать нашим условный сигнал разноцветными ракетами…

Спустя некоторое время Игорь услышал лай собак и голоса эсэсовцев, которые напали на его след…

19. Допрос эсэсовцев

Теперь один из эсэсовцев держал торбу двумя руками, а другой осторожно опускал в неё руки и выбирал пригоршнями серо-рыжую соль. Одну пригоршню за другой.

Игоря в это время держали за руки.

Торба была уже наполовину пуста.

— Ну?! — спросил один из немцев. — А что есть на дне? Ответствуй!

— Соль, — сказал Игорь, — зальц.

— Пошему такой есть тяжкий? А?

— Вы хотите сказать — тяжёлая соль? Так я вас понял?

Игорь в эти минуты был благовоспитанным и вежливым мальчиком. Это чувствовалось и во взгляде, и в голосе, и во всей его фигуре — покорно-послушной.

— Это есть прафильно, — подтвердил эсэсовец, — Пошему золь такой тяжёлый?

— Слежалась, — сказал Игорь. — Поверху рыхлая, а на дне слежалась, окаменела. Потому и тяжёлая.

Немец взял торбу за дно и хотел её опрокинуть, чтобы высыпать остаток содержимого. Но вдруг бросил торбу на землю, вытянулся, застыв, как бы окаменев. Так же вытянул руки по швам, повернувшись в сторону шоссе и застыв, его товарищ, второй эсэсовец.

Третий фашист не выпустил рук мальчика, а только повернул голову в сторону шоссе.

По дороге прошуршал шинами «мерседес-бенц». Игорь успел заметить: рядом с шофёром, так же как утром, сидел адмирал. Заднее сиденье было пусто. Промчался автомобиль, и гитлеровец, который держал мальчика, сказал:

— Митаг.

— Да, — подтвердил по-немецки тот, что опорожнял торбу, — его час обеда. Молено сверить часы. Без десяти шесть.

Затем он поднял с земли торбу и начал её выворачивать наизнанку.

А Игорь подумал:

«Митаг» — значит «обед». Успеют ли наши к обеду Кельтенборна?»

В это время издалека еле слышно донёсся лай собак. Немцы не обратили на это внимания, а у Игоря мелькнула мысль: «Наверно, новая группа ищет ракетчика. Ведь эти ползали по земле, искали следы и, должно быть, ракеты не видели. Хотя кто их знает, что видели эти, что видели те. Ясно только, что с новыми дело пойдёт хуже».

Он не успел додумать — эсэсовец вывернул торбу и сказал по-немецки:

— Мальчишка не соврал. Здесь только окаменевший кусок соли. Что будем с ним делать?

Игорь напряжённо прислушивался, стараясь услышать и понять всё, о чём говорили враги.

— Нет, — сказал эсэсовец, который, видимо, был старшим, — отпускать мальчишку нельзя. — И грозно прикрикнул на Игоря: — Ответствуй всё! От нас нишего нельзя сокрывать. Где зпряталь?

— Что? — простодушно спросил Игорь.

— Не золь, конешно. То, што есть принести, штобы вредить. Ты есть партизан? Ответствуй!

— Нет, — твёрдо сказал Игорь, — я не партизан. Я пришёл за солью. У нас нет ни щепотки соли.

— Ты с той сторона? — Эсэсовец показал рукой за лиман и залив, где был город.

Игорь понял, что врать бессмысленно, и утвердительно мотнул головой.

Теперь его допрашивали: кто подослал, зачем, с каким заданием? А Игорь отвечал медленно и простодушно, путая, чтобы тянуть время. У него не было часов, но он старался без них определить бег времени и про себя отсчитывал минуты: «Не ошибиться бы. Рассчитать точно десять минут. И наши бы не ошиблись: сбросили бомбу точно в то время, которое я сообщил ракетами. А после взрыва я как-нибудь убегу».

Допрашивая, один из гитлеровцев несколько раз ткнул Игоря кулаком в лицо. У мальчика потекла по щеке солоноватая струйка крови. Он понял, что хорошо бы сейчас заплакать. Но что поделать, плакать не мог, не умел, особенно когда чувствовал, что перед ним враги. Он только похныкал, а плач у него не получился. Да, он тянул время. Ему стало радостно, когда он услышал и понял, как один гитлеровец сказал по-немецки: «Да он какой-то дурак». Правда, другой возмущённо выкрикнул: «Знаем мы этих дураков! Прикидывается. Нам бы в дураках не остаться!»

По расчётам Игоря, прошло две минуты с того момента, когда по шоссе проехал Кельтенборн. Допрашивая мальчика, эсэсовцы шарили вокруг него, но ничего не нашли.

Игорь отсчитал ещё минуту и вдруг сказал:

— Я хочу кушать.

Эсэсовец засмеялся:

— А водка ты не хочешь? Вот пойдём сейчас на комендатуру и тебья как партизан повьесят. Тогда аппетит выходит.

Второй добавил:

— На тот свет совсем не есть кушать. Карашо.

Эта острота понравилась всем троим, и они захохотали. Смеялся и Игорь. Он не сумел заставить себя плакать, а смеяться было куда проще. Оборвав смех, сказал:

— Но пока я живой, я хочу кушать. И у меня есть ещё хлеб и ещё кусок сала. Только не здесь.

— Где есть? — спросил гитлеровец.

Игорь ответил вопросом на вопрос:

— А вы не отберёте?

Говоря всё это, он про себя считал секунды и складывал их в минуты. Подумал: «Пора». И сказал:

— Идёмте, я покажу.

Его повели, отпустив руки, но под дулами двух пистолетов.

Игорь шёл, потирая затёкшие запястья, и беспрерывно отсчитывал время.

20. У здания штаба

Они подходили к зданию штаба.

Мальчик чуть замедлил шаги, но за это тут же получил удар рукояткой пистолета между лопаток. Мысли проносились в голове стремительно одна за другой. Секунды, доли секунд, мгновения. Ещё минута. Надо протянуть это время. Удар в спину. Больно. Очень больно. Но удержался на ногах. Это ещё несколько секунд. Могут ударить ногой в лицо. Пусть. Главное — время, протянуть время…

Игорь упал. Рухнул вперёд, лицом вниз.

Эсэсовец ударил его сапогом в бок:

— Подняться! Живо! — И прибавил по-немецки: — Посмотрим на твоё сало. Не взрывчатое ли это сало?

Мальчик медленно встал, шатаясь так, будто вот-вот потеряет сознание. Шёл точно пьяный. Остановился. И снова упал. Он понимал: наступили решающие мгновенья. Если будет лежать, воздушная волна не так страшна. А осколки? Если бомбёжка будет точно прицельной, сюда осколки вряд ли долетят. Во всяком случае, лежать безопаснее. Его этому учили, и он твёрдо это запомнил.

Но что это? Шумит? Самолёты? Наши идут на бомбёжку или это просто шум в ушах?

По расчётам Игоря, подошло точно то время, которое он сообщил нашим для бомбёжки дома Медвежатовых, где сейчас должен быть Кельтенборн. «А я не ошибся, отсчитывая время», — думал Игорь. Мысли путались, обрывались, как бы сталкиваясь одна с другой, мешая друг другу. Игорь хотел прекратить этот сумбур в голове, но не мог. Будто кто-то теребил его, спрашивал, пугал. Если бомбёжки не будет, адмирал выполнит свой план захвата города. Одним из первых возьмут отца, а может быть, и маму. Но его, Игоря, уже не будет. Он погибнет здесь, на соляной косе. Вот он, дом Медвежатовых, высится в ста шагах отсюда. Игорь видел его даже лёжа, с земли. Вот кювет, где Игорь недавно лежал. А за тем полем ложбина, откуда подал условный сигнал и там же закопал — нет, только присыпал чуть землёй и листьями — ракетницу, которую сейчас найдут, и это выдаст его с головой.

Мысль работала быстрее, чем об этом рассказывается. Секунды: одна, две… Игорь увидел уже у дома Медвежатовых длинную автомашину, в это же время его ослепило ярчайшей вспышкой и ударило в спину. Но этого Игорь ждал. В какие-то доли секунды он вобрал голову в плечи, зажмурился, а лицо погрузил в мокрую траву. Слышался грохот и звон. Его качнуло, тряхнуло, точно при землетрясении…

Но поднял голову Игорь раньше эсэсовцев. Для них взрыв у самого дома адмирала был неожиданным. Они стояли во весь рост. Взрыв этот ослепил их, с силой опрокинул на спину, глаза гитлеровцев засыпало пылью. Они были контужены, пусть слегка, но вполне достаточно для того, чтобы несколько минут не видеть, не слышать, не соображать.

21. Паника

Адмирал Кельтенборн не преувеличивал в своём донесении фюреру, когда сообщал, что город падёт «завтра к утру». Всё, казалось бы, предусмотрел адмирал: какая воинская часть займёт какой из районов города, куда будут брошены пленные, как, когда, чем будут уничтожены коммунисты, комсомольцы — все, кого надлежит уничтожить.

Всё рассчитал к этому утру Кельтенборн. Но не смог предвидеть одно, что сам-то он не доживёт до утра.

Взрыв в лагере адмирала послужил как бы сигналом нашим артиллеристам, военным морякам и лётчикам. В те самые мгновения, когда Игорь старался вдавиться в землю, чтобы спастись от воздушной волны и осколков, грянул залп огромной силы. Казалось, раскололись земля и небо. Ведь к этому времени уже темнело, а тут стало светло, будто тысячи сварщиков одновременно затрещали наконечниками своих сварочных аппаратов, сверкнули сразу тысячи молний и грохнули тысячи громов.

Береговые батареи города и боевые корабли одновременно ударили по логову Кельтенборна.

А Игорь? Ведь он был там, на территории адмирала. Да, об этом ни на миг не забывало наше командование. И этот огневой налёт был точно рассчитан. Чтобы не задеть разведчика, артиллерийский обстрел был нацелен на дальнюю часть адмиральской территории, вглубь. Ведь ясно было, что после взрыва Игорь будет пробиваться вперёд, к морю, а не в глубь лагеря фашистов. Так оно и случилось. Игорь не дожидался, пока эсэсовцы придут в себя, вскочил и побежал в сторону берега.

Там уже, подняв над головой автоматы, морская пехота перемахивала через борта десантных кораблей и прибрежной мелью, по грудь в воде шла на штурм соляной косы.

Пользуясь словами, которые с первых дней войны были в ходу, можно сказать, что Игорь отлично ориентировался по местности.

Игорь бежал и как бы говорил сам с собой:

«По этой боковой тропке двести метров до второго дома Медвежатовых… Вот и он загорелся. Взрыв. Надо пробежать левее — там самый короткий путь к берегу и к тому месту, где была соляная пристань. Обещали меня встретить у заливчика… Ложись!» Это Игорь давал сам себе команду. Он плашмя упал на землю, пережидая взрыв.

В грохоте боя наступило какое-то мгновение относительной тишины, и Игорь вдруг ясно и отчётливо услышал детский голос:

— Мама! Мамочка!

Кто-то промелькнул мимо Игоря, не заметив его, а мальчик вскочил, побежал и в отблесках горящего дома увидел впереди себя бегущую девочку. Он догнал её, взял за руку и сказал, продолжая бежать и увлекая девочку за собой:

— Не бойся, Галочка, я свой.

Вокруг полыхало море огня.

Девочка только в первое мгновение дёрнула рукой, но затем не стала вырываться, и они продолжали бежать, держась за руки. Галя, будто в ней открылись скрытые силы, мчалась, не отставая, не тормозя, не задерживая Игоря.

В эти мгновения мальчик ни о чём не думал, кроме одного: вырваться за колючую проволоку, добраться до берега, а там… там, наверно, придут ему на выручку.

Но как преодолеть колючие заграждения, как пробежать незамеченным, когда весь лагерь поднят по тревоге?

Сейчас размышлять не было времени. Сердце стучало часто-часто, казалось подгоняя его, скандируя: «Скорей! Скорей! Скорей!»

И в это время пискнуло над ухом: фить, фить-ить-ить! Тут же издалёка донеслись выстрелы.

Снова — фить-фить…

Игорь плашмя бросился на землю, увлекая за собой Галочку.

Писк пролетавших рядом пуль прекратился, но звуки выстрелов стали отчётливее — стреляли всё ближе и ближе. Что было делать: бежать — можно угодить под пулю, ведь стреляли на уровне головы; лежать — через минуту-другую догонят.

Мальчику ничего почти не надо было говорить Гале. Она чувствовала в Игоре своего спасителя» доверяла ему и всё понимала без слов…

Фашисты не успели опомниться от первой неожиданности — взрыва бомбы и гибели штаба адмирала, — как на них обрушился ливень снарядов и мин. Артиллерия гитлеровцев, вернее, несколько уцелевших батарей открыли ответный огонь, но в это время со стороны моря уже катилось громкое «ура». Это высадился морской десант, и фашисты увидели поднявшихся во весь рост наших моряков, одетых в тельняшки, флотские брюки и бескозырки. Морская пехота чёрной тучей шла на берег…

Чёрные брюки и бушлаты были непривычны для врага, но был в них недостаток: чёрный цвет плохо маскировался на поле боя. Вот почему после первых месяцев войны моряки, сошедшие на берег, надели защитные гимнастёрки и брюки, принятые в нашей армии. Но всё равно морская пехота долго ещё носила под гимнастёркой полосатую тельняшку, а в вещевом мешке хранила родную флотскую бескозырку…

Когда Игорь с Галей подбежали к проволочным заграждениям, за которыми виден был каменистый берег моря, до них донеслось, как прибой, громкое и протяжное, радостно-победное: «…аа…а…а…»

У двух рядов проволоки появились почти одновременно мальчик и девочка, а со стороны моря — наши моряки.

Чёрные бушлаты полетели на заграждения, сверкнули и заскрежетали огромные ножницы-кусачки. Где-то ухали гранаты, где-то татакали автоматы, но всё это было беспорядочно и не прицельно. Гитлеровцев охватила паника.

А Игорь и Галя уже бежали по прибрежным камням. Когда же пенистые кружева первых волн лизнули их ноги, сильные руки двух моряков подняли мальчика и девочку, как поднимают совсем маленьких детей. Моряки пронесли их по пояс в воде (детям эта вода была бы по горло) и передали из рук в руки другим морякам на сером военном корабле.

Закипела, запенилась, забурлила вода под кормой, маленький серый корабль рванулся и сразу набрал ход.

22. На катере-охотнике

Катер… Какое мирное название для маленького кораблика! Но катер-охотник был смелым воином. Сейчас он чертил по морю манёвренные зигзаги, стремясь уйти от обстрела.

Справа и слева поднимались водяные столбы от рвущихся бомб, а катер, точно ножом, рассекал волны. Он карабкался на водяные горы, соскальзывал, как на салазках, в водяные ущелья и мчался к родному порту.

Игорь и Галя спустились в люк и вошли в каюту, которая показалась им какой-то особенно уютной, тёплой и даже роскошной. Ведь меньше часа назад они были рядом со смертью! Теперь же здесь, у стола, покрытого белой скатертью, ни Игорь, ни Галя не заставили себя просить. Они ели сначала золотистую уху, потом сочные, с коричневой корочкой рыбные котлеты, а затем пили чай с большими кусками шоколада. Им было тепло и спокойно не только потому, что в каюте было чисто, светло и уютно, но и потому, главным образом, что вокруг были люди, смотревшие на них с уважением и любовью.

Девочка во время еды неожиданно отодвинула стакан, веки её набухли, на лицо набежали морщины:

— А мама?

Она спросила это так, будто только что очнулась от сна. Может быть, в самом деле всё то необычное и страшное, что произошло с ней в этот день, показалось ей здесь, в этой тёплой каюте, за сытным и вкусным обедом, кошмарным сном.

Моряки растерянно посмотрели друг на друга. Что они могли сказать маленькой девочке? Они вообще мало что знали об этих двух ребятах. Был приказ: подойти к вражескому берегу и взять на борт юного разведчика… Моряки видели взрывы в самом логове фашистского адмирала, и никак не укладывалось в голове, что эту операцию помогал готовить совсем юный парнишка. Теперь они с удивлением и восхищением разглядывали его — худого, чуть нескладного и такого юного. Неужели всё это сделал он? А девочка? О ней в приказе ничего не было. Она-то совсем ребёнок. Кто она? Что делала у гитлеровцев? Почему она оказалась с этим мальчиком?

Когда Галя спросила Игоря о маме, он ответил:

— Не плачь, Галочка. Ну не плачь же, не плачь. И маму твою освободят.

Мальчик обошёл стол, ласково обнял девочку. И Гале стало сразу как-то спокойно. Она прижалась к его рукаву, который был продымлён и разорван. Что с того, что боец этот был мальчиком! Галя видела его в бою, верила в него и, всхлипнув раза два, перестала плакать.

Теперь в каюте, кроме мальчика и девочки, был только один военный моряк, может быть, командир этого небольшого корабля, а может быть, просто офицер. Игорь этого не знал, но тут же выяснилось, что моряк этот тоже ничего не знал об Игоре. Он мальчика не расспрашивал, понимая, видимо, что на войне разведчика расспрашивать не полагается, даже если разведчик этот ещё мальчик.

Игорь усадил Галочку в уголок дивана, и девочка, положив голову на кожаную спинку, уснула.

Офицер сказал:

— Нам сообщили только, что фамилия разведчика, которого надо вывезти с вражеской территории, Смирнов.

Игорь подтвердил:

— Точно. Смирнов.

Помолчали. Потом офицер сказал:

— Распространённая у вас фамилия. Вроде Иванов или Степанов. А я знаю одного Смирнова. Тоже смелый человек. Ну прямо отчаянный! У нас на корабле все прямо-таки поражались его храбрости.

23. Военная тайна

Катер шёл всё время неправильными зигзагами, чтобы уйти от снарядов, и потому берег приближался медленно.

Галочка спала, чуть раскрыв рот, разрумянившись, так безмятежно, что трудно было предположить, какие страшные часы и минуты пережила она совсем недавно.

Военный моряк протянул Игорю свою широкую ладонь и сказал:

— Познакомимся, товарищ Смирнов. Моя фамилия Шрабов, а зовут Миша.

Пожимая руку офицеру, Игорь подумал о том, что ему, пожалуй, впервые в эти дни говорят «вы» да ещё величают «товарищем Смирновым». И кто? Боевой офицер с усами, как у Чапаева! Игорю это было странно, непривычно, и он не мог понять, что для этого военного моряка он, Игорь, — герой-разведчик, бесстрашный воин, опытный боец, который помог выполнить операцию «Адмирал». Он-то, мальчик, был один, а вокруг Кельтенборна были сотни фашистских вояк. И победителем вышел этот мальчуган, худой, узкоплечий, безусый. Конечно же, ему можно говорить «вы» и называть как взрослого — «товарищ Смирнов».

— Так вот, — продолжал Шрабов, — ваш тёзка по фамилии несколько дней назад пришёл на канонерскую лодку. Журналист он, писатель. Я и не думал, что писатели могут быть такие молодые. Голова у него, правда, большая, но лицо толстощёкое, румяное, как у ребёнка, От силы ему можно дать лет семнадцать-восемнадцать.

Игорь насторожился и спросил:

— Белобрысый?

— А вы его знаете? — вопросом на вопрос ответил Шрабов.

Тут-то Игорь вспомнил приказ-наставление: «Ни слова о себе, о семье, о задании. Отчитываться только своему непосредственному начальнику». А вспомнив это, сказал:

— Нет, что вы! Откуда же мне знать его?

Затем на протяжении всего разговора Игорь думал: «Неужели это он говорит о нашем Иване?» А рассказ о Смирнове был такой, что и вправду можно задуматься: «Наш это Иван или не наш?», Многое было за это, но многое и против.

Этот румяный юноша Смирнов попал на катер к боевому и отчаянно смелому командиру, о котором Шрабов сказал:

— Подумать только, что фамилия у того нашего командира совсем под стать его характеру — Нетрусов. Надо же!

— Да, — подтвердил Игорь, — здорово совпало. Так расскажите, чем отличился этот Смирнов. Это было, наверно, совсем на днях.

— Вчера это было. Я же только сегодня на этот катер перешёл, чтобы вас вызволять. Наш кораблик чиниться пошёл. Потрепало его малость. А Смирнов тот вчера вечером к нам пожаловал. Я командира спросил: «Что он у нас делать будет — писатель?» А Нетрусов мне говорит: «Работка найдётся — стенгазету клеить, заметки писать, корреспонденции». Чудно всё это было. А ночью приказ: «Перед рассветом подавить объект на вражеском берегу». Ну, вышли мы затемно. Как к берегу приблизились, заглушили моторы и стали двигаться бесшумно, по инерции значит. Меня в это время к командиру вызывают на мостик. Гляжу — батюшки, писатель рядом с Нетрусовым стоит! И в это время как хлынул на нас яркий свет и тут же пули — фьють-фьють. Ну, вы-то, товарищ Смирнов, этих птичек наслышались, когда вас преследовали. А я о себе честно скажу: второй раз слышал, а привыкнуть не могу. Только успел тогда подумать: «Что тут писателю делать?», как нашего пулемётчика — вжик! — и как косой подрубило. Упал. Всё это было не в минуты, а в мгновение. Командир наш перед этим дал команду: «Подавить прожектор пулемётом». Смирнов этот стоял между Нетрусовым и пулемётчиком. Тот успел только навести на цель. Трудно было пулемётчику — прожектор бил в лицо и слепил глаза. Нацелиться нацелился, а дать очередь не успел. Так Смирнов этот подскочил и как ударил из пулемёта, так прожектор и погас. Ну, дальше была команда: «Из носовых залп!» Подавили объект, пустили заглушённую было машину, развернулись — и обратно. Всё это в какие-то секунды. Ну, попортили нам катерок на обратном пути. Догнал нас один снаряд. Но это не беда — жертв больше не было. А писатель тот до самой швартовки с мостика не сошёл. И прожектор он подавил, и, можно сказать, всей операции помог. Вот варя и парнишка.

— А как звать его? — спросил Игорь.

— Не знаю. Фамилия Смирнов — это точно. А имени не знаю.

Больше Игорь вопросов не задавал. Катер подваливал к пирсу, да и спрашивать нельзя было: полагалось хранить военную тайну и, как известно, ни о себе, ни о родне ни слова не говорить. А хотелось, очень хотелось ещё и ещё расспросить об Иване, убедиться в том, что это его, Игоря, Иван. Когда Игорь думал об этом, его охватывало чувство гордости за брата и в то же время чувство тревоги и волнения. «Он же такой штатский, — думал Игорь. — Как он справится там, в обстановке войны, боя, опасности?»

Что с того, что Игорь был младше: о старшем брате он думал теперь, как о маленьком.

24. Снова на соляной косе

В те первые месяцы Великой Отечественной войны от Ивана Смирнова пришло только два письма. В первом он писал, что получил назначение на корабли Охраны водного района или сокращённо в ОВР. Письмо это было торопливым, что можно было понять даже по почерку.

«Дорогие мои, — писал Иван, — мне нужно писать корреспонденцию в нашу флотскую газету, но я обещал написать маме и выполняю это обещание. Не волнуйтесь обо мне, дорогие мои. Здесь так хорошо, так красиво, что забываешь о войне: скрипуче кричат чайки, обдувает приятно-солёный ветер, сдобренный запахом йода и рыбы; солнечные лучи скользят и прыгают по шершавой поверхности моря.

Командир корабля настоящий морской волк. Я совсем недавно познакомился с ним и уже люблю его. Он смелый, немногословный и какой-то очень прямой — настоящий. Рядом с таким ничто не страшно. И я решил: буду смотреть, как он воюет, и потом напишу о нём повесть. Как мне хочется написать о таком капитане — бесстрашном человеке… Подробнее писать нельзя. Но когда кончится война и я вернусь, всё расскажу. Пока, дорогие мои. Очень тороплюсь. Целую. Иван».

На конверте этого письма был номер полевой почты — адрес Ивана.

Наталия Ивановна написала ему тогда, что в семье у них прибавление — пятилетняя Галочка, что нашёл её Игорь во время одного похода…

В этом месте письма Наталия Ивановна задумалась. Какой может быть поход во время войны? Зачеркнула «поход» и написала «экскурсии». Поняла потом, что это ещё туманнее и непонятнее. Но что делать? О том, как было на самом деле, Писать нельзя. Так и оставила.

А Игорь после выполнения задания по операции «Адмирал» ещё больше рвался в бой. Сколько раз, бывало, его вызывали к Зинькову, как в то памятное утро, когда он получил задание проникнуть на соляную косу. И каждый раз, входя в кабинет начальника училища, Игорь слышал, как стучит его сердце. А разговор бывал совсем не таким, какого он ждал.

— Курсант Смирнов, вы подавали рапорт с просьбой отправить вас в действующую армию?

— Точно, товарищ начальник.

— А вам известно, с какого возраста служат в армии?

Теперь Игорь отвечал, чуть помедлив, но ещё не теряя надежды:

— Известно, товарищ начальник. Но я…

— Минуточку, курсант Смирнов. Тогда, на соляной косе, был исключительный случай. А теперь нет оснований нарушать правила и прерывать учёбу. Понятно?

— Понятно.

— Можете быть свободным…

Фронт отодвинулся, в войне наступил перелом, фашистов гнали на запад. Город, где жили Смирновы, гитлеровцы так и не взяли. В этом районе первым ударом по фашистам была операция «Адмирал». Гитлеровцев потеснили на соляной косе и этим сияли опасность, которая нависла над городом. Но совсем косу освободить не удалось.

На память об этом у Игоря хранился орден Краской Звезды. Надевал он орден только по праздникам. А в будни Галочка часто просила:

— Игорёк, покажи свой орден.

— Так ты ж его видела.

— А ты опять покажи. Я его подержать хочу. Подержу и отдам.

Игорь доставал коробочку с орденом, и Галочка, раскрыв её и не вынимая орден, подолгу смотрела на него. У Смирновых о ней заботились, как о родной. Но всё равно девочка грустила, а иногда потихоньку, чтобы не обидеть Смирновых, плакала.

Война как бы перевалила через хребет. А известно, что спускаться с горы легче, чем подниматься в гору.

Гитлеровцы бежали. Морская пехота уже ворвалась на ту самую косу за лиманом, где были соляные промыслы, резиденция адмирала Кельтенборна, уничтоженного при бомбёжке. Там мало осталось советских людей, но все, кто остался, вышли навстречу нашим войскам. И в первом ряду встречавших была Галина мама. Она ведь ничего не знала о дочке — думала, что Галочка погибла.

Нет, не погибла Галочка! Она живёт у хороших людей.

Галина мама узнала это от первых наших солдат, которые ворвались на косу. А днём позже Галочка с Игорем отправились на соляную косу.

Их доставили туда на военном корабле, Игорь стоял на палубе, вспоминал, как несколько месяцев назад уплывал с соляной косы на таком же корабле и тогда вокруг рвались снаряды, вздымая столбы воды. В тот день от моряка на военном катере он узнал о подвиге Ивана. «Где он теперь?» — думал Игорь. Ведь в те годы он ещё ничего не знал о судьбе брата и не терял надежды увидеть его.

Последнее письмо пришло от Ивана с Дуная. Он писал тогда о том, как радостно встречают приход советских войск народы-братья, и о том ещё, как соскучился по дому. «Наверно, — писал тогда Иван, — когда приеду, буду неделю без передыха рассказывать, рассказывать, рассказывать. А потом год писать о войне.

Я думал, что война — это что-то совсем другое. А тут всё не так, как представлялось раньше. И всё это моё любование заметочкой в газете с фамилией «Смирнов» под ней теперь кажется смешным, мелочным и даже глупым…

Вчера перед выходом на боевое задание было собрание комсомольской группы. Я всё время вспоминал Игоря. Ребята тут все искренние, естественные, прямые. Смешно сказать — теперь только, здесь, на фронте, я понял Игоря. Вот и сейчас я пишу, рассуждаю, а он, наверно, действует. Когда вернусь, должно быть, меньше буду с ним спорить, ссориться и больше его понимать…»

Вспоминая тогда об этом письме Ивана, Игорь мечтал о том дне, когда свидится с братом. Иван скажет ему: «Ты же герой, Игорёк», а он ответит: «Подумаешь, выстрелил из ракетницы…»

…Мать Галочки ждала на пристани. Как только военный катер привалил к пирсу и мальчик, держа за руку девочку, сошёл на берег, Галочка бросилась к матери.

Мать обнимала дочку, плакала, а Игорь стоял рядом и не знал, что говорить, что делать, куда деть руки.

Потом Галина мама обнимала и целовала Игоря, теперь уже не плача. А потом снова притянула одной рукой Галочку, другой продолжала обнимать Игоря и обоих ребят прижимала к себе.

Игорь понимал, что ему надо уйти, чтобы мама с дочкой могли наговориться, но он боялся обидеть их. Он выбрал мгновение, когда мать Галочки оставила его и, чуть отойдя, смотрела на Галочку, повторяя:

— Ты! Ты! Ты!

Тут Игорь отступил на несколько шагов и скрылся в кустах. А убедившись, что его уход не замечен, побежал…

Вот он, мостик, по которому проезжал адмирал, кювет, в котором прятался Игорь, дом, возле которого он выстрелил из ракетницы.

По дороге вели пленных фашистов. Навстречу шли машины с нашими солдатами. Девушка-регулировщица, лихо взмахивая красным флажком, пропускала тягачи с пушками.

Ещё не стёрли с домов надписи на немецком языке, ещё стояли на перекрёстках немецкие указатели, а уже солдаты в передниках клали кирпичи, восстанавливая разрушенные дома. Гитлеровцы не успели это сделать. Ведь известно, что после операции «Адмирал» они уже не могли опомниться: в этом районе фронта началось наше наступление и гитлеровцам было не до ремонта…

Игорь должен был уехать в город на катере, который уходил вечером. Перед этим он простился с Галей и её мамой. Ему было неловко, оттого что его всё время благодарили и он при этом не знал, куда девать глаза, что говорить, что делать.

На пристани Галочкина мама совала ему в руки пакетики, должно быть с гостинцами, а он разводил руками:

— Некуда класть, рассыплются, не надо.

— Надо? — упрямо твердила Галочка.

А её мама сказала:

— Не рассыплются. Вон сколько верёвок на катере. Можно перевязать.

— Нет? — твёрдо сказал Игорь. — Верёвок здесь нет. Верёвки бывают дома. А на корабле линь да трое…

По трапу он взбежал последним — быстро и ловко, как настоящий моряк. А он и был уже моряком — знал корабль от киля до клотика, мечтал только о штормах, просторах океана и таком ветре, что облизнёшь губы, а на них соль.

Галочка и её мама долго махали ему вслед. Мать Галочки, сложив ладони рупором, кричала:

— Герой, отцу передай привет и спасибо моё огромное! Слышишь?!

— Слышу! — отвечал Игорь, а сам при этом думал: «Герой, герой»… Всё время меня теперь называют героем. Вот знала бы Галина мама моего батьку. Как он жил и воевал…»

Игорь любил отца и во всём — в малом и большом — старался ему подражать, быть таким, как Яков Петрович.

Ведь если Игоря называли «Якорь», то и за его отцом, когда он был мальчиком, укрепилось прозвище: «Яша — взяла наша».

Эпилог

Тревожная, бессонная ночь у родителей ожидающих сына из опасного рейса. Такая ночь была у Наталии Ивановны и Якова Петровича — ночь накануне возвращения в родной город «Черноморска».

Что с того, что в радиотелеграммах Игорь сообщал: «Раны зажили, здоров, всё прошло». Это были слова. А родителям хотелось увидеть сына, обнять его, убедиться, что он действительно вышел победителем из боя с пиратами и остался прежним Игорем — Игорем-якорем. Особенно беспокоилась Наталия Ивановна. Такова уж судьба матери.

Но в этот раз волнения матери были напрасны.

Пришёл «Черноморск», родители привезли сына домой, и, когда кончились все вопросы о тревожном рейсе, Игорь сказал:

— А я ведь не забыл о сундуке на солончаковой косе. Всё время об этом думал. Вот приеду — и на следующий же день туда. Что это за чашечки-ложечки в сундуке? Думал, гадал, вспоминал адмирала Кельтенборна, Галочку, Прокопыча, но так ни до чего додуматься и не смог. Не стал бы адмирал возиться с чайными сервизами…

— Не стал бы, — подтвердил Яков Петрович. — А ты о Прокопыче не подумал?

— О Прокопыче? Он ведь был бедняком, сторожем.

— Сторожем — это верно, а точнее можно сказать, что Прокопыч был верным псом своих хозяев.

— Что ты говоришь, папа?! — воскликнул Игорь.

А Наталия Ивановна сказала:

— Вот видишь, Яша, какой Игорь доверчивый.

— Почему Игорь? — возразил Яков Петрович. — Он-то, Игорь, старика не знал, только слышал по моим рассказам. А я, и Миша Зиньков, и все мои сверстники верили, что Прокопыч, как мы тогда говорили, за нас. Ведь мы всех людей делили тогда на две половины: «за нас» и «не за нас». А его-то твёрдо считали нашим. И не сомневались в этом ни капельки.

— А оказалось? — спросил Игорь.

— Оказалось вот что, — сказал Яков Петрович. — Стали глубже раскапывать ту воронку, где нашли этот ящик с посудой, и обнаружили там пакет из клеёнки, а в нём записку: «Кто найдёт, пущай отдаст наследникам Медвежатовых. А я всё…» Понял, Игорёк?

— Ничего я не понял.

— А всё оказалось проще простого. Когда Медвежатовы, хозяева соляных промыслов, бежали, Прокопыч остался стеречь их богатства, закопанные в разных углах соляной косы. Он скрывался в заброшенных соляных штольнях, а миражи, которые часто возникают в нагретом и недвижимом воздухе над промыслами, помогали ему охранять хозяйский клад. Ведь люди боялись бывать на промыслах, страшась привидения на облаках. А всё объяснялось совсем просто. Над промыслами часто бывал туман. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь туман, освещали фигуру Прокопыча, его тень падала на облака, и на них, как на далёком экране, появлялся огромный силуэт.

Старик знал об этом, радовался тому, что из-за таких явлений природы никто его не тревожит. А жил он отшельником. Но хватило такой его жизни ненадолго. Последним его пристанищем была заброшенная соляная ванна, где и нашли теперь его останки. Пока ты был в плавании, по всем углам соляных промыслов шли раскопки. Но, кроме ящика с посудой, ничего не нашли. Может быть, и были там ещё клады Медвежатовых, но в своё время они достались гитлеровцам. Кто знает! А я, знаешь, снова и снова вспоминал моего учителя Гавриила Ивановича. Не убили бы его тогда белогвардейцы, раскрыл бы он все эти привидения на облаках над соляными промыслами. И Прокопыча нашли бы. И не было бы тайны соляной косы. Много лет прошло, а всё не могу простить себе, что погорячился тогда, во время обыска на Мельничной, и постучал в ворота, когда рядом со мной стоял Гавриил Иванович.

Оглавление

I. Бегство на фронт

  1. Необычное письмо

  2. Яков

  3. На бульваре

  4. «Руки вверх!»

  5. Гавриил Иванович

  6. Горилла

  7. Человек в пенсне

  8. Восторг и ненависть

  9. Драка

  10. Контрразведка

  11. Девочка

  12. Быть бесстрашным

  13. За линию фронта

  14. Неожиданная встреча

  15. Об Алексе Кушкине

  16. Самая большая армия

  17. Татьяна Матвеевна

  18. Не все раны заживают

II. Опасный рейс

  1. Последние минуты прощания

  2. Игорь-якорь

  3. «Доброе утро, товарищи!»

  4. Пираты

  5. Встреча

  6. Корсары

  7. «Лучше не связываться»

  8. Капитан Круг

  9. С ветерком

  10. Боевая тревога

  11. Наталия Ивановна

  12. Мишина тайна

  13. «Справка»

  14. Шкатулка со дна реки

  15. Дневник военного моряка

  16. Дед ничего не понял

  17. Поиски дневника

  18. Налёт морских разбойников

  19. Строчки, не смытые водой

  20. Бомбежка

  21. «Иван»

  22. Подвиг

  23. «Хвала вам»

  24. Спасатели

  25. Дома

  26. Штык вместо пера

  27. Виромайнщик

  28. Наташа

  29. Человек за бортом

  30. На высоком кране

III. Операция «Адмирал»

  1. Незабываемое воскресенье

  2. Игорь рвётся в бой

  3. «Полосатые дьяволы»

  4. Кольцо вокруг города может сомкнуться

  5. Тайна соляных промыслов

  6. Привидение

  7. «Воды не давать»

  8. Что значит «Не дрейфь»?

  9. Опасное задание

  10. «Стой! Кто идет?»

  11. На военном катере

  12. Разговор с Зиньковым

  13. Не солоно хлебавши

  14. Месяцы, дни и минуты

  15. Операция «Адмирал»

  16. В последнее мгновение

  17. Жестокость

  18. Подслушанный разговор

  19. Допрос эсэсовцев

  20. У здания штаба

  21. Паника

  22. На катере-охотнике

  23. Военная тайна

  24. Снова на соляной косе

Эпилог X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?