«Сердце солдата»

НЕДРЕМЛЮЩИЙ ЛЕС

ПОВЕСТЬ

Часть I ДЕТСТВО

ТАЙНИК

По ухабистой проселочной дороге, ведущей к поселку Ивацевичи, поседевшая от пыли кляча тащила старую, расшатанную телегу. На телеге стояли две бочки, укрытые деревянными крышками. Телегу встряхивало на ухабах, и прикрученные веревками бочки гулко бились одна о другую.

Рядом с телегой шагал мужик со спутанной рыжей бородой. Когда телегу сильно встряхивало, он беспокойно посматривал по сторонам тусклыми серыми глазами и нарочито громко понукал лошадь:

— Но, не балуй!

Светало. За телегой клубилась сизая пыль. Свежий ветерок легко сносил ее с дороги, и она оседала на темных кустах, редких березах и осинах, ложилась на гнилые болотные лужи, редко поросшие осокой.

Лошадь дотащилась до асфальтированного шоссе. Телегу перестало трясти. Мужик облегченно вздохнул и натянул вожжу, сворачивая направо.

Впереди, на светлевшем крае неба, четко определились густые ряды хат и сараев — поселок Ивацевичи.

Мужик прикрикнул на лошадь. Лошадь дернула телегу, но продолжала идти тем же ленивым привычным шагом.

У въезда в поселок стояли два немецких солдата в зеленоватых мундирах, круглых касках, с автоматами на груди. Один солдат шагнул на дорогу.

Мужик натянул вожжи. Лошадь охотно остановилась и повела ушами.

— Хальт! — крикнул солдат.

— Хальт, хальт, стою, — угрюмо буркнул мужик.

— Кто здесь? — спросил немец.

— Кто! Не видишь? Кажинный день ездию. Воду вожу вашему оберу-лейтенанту… Воду… Вассеру…

— О-о! Вассер, — сказал солдат и постучал прикладом автомата по одной из бочек. Бочка гулко загудела.

— Но-но, — рассердился мужик. — Побьешь — оберу вашему пожалуюсь.

— Вассер, вассер… Можно… — Солдат махнул рукой в сторону поселка и сошел с дороги.

Мужик дернул вожжи и чмокнул. Лошадь потащила телегу дальше. Телега загромыхала. Мужик негромко выругался и настороженно оглянулся.

Заросшая чахлой травой улочка была пустынна. Окна изб наглухо закрыты коричневыми, синими, голубыми, зелеными ставнями. За покосившимися ветхими изгородями зеленели яблони, отягощенные уже розовеющими плодами. На огородах цвел белым и сиреневым цветом картофель.

Где-то хрипло пропел петух.

Лошадь сама остановилась у колодца.

Мужик короткими непослушными пальцами торопливо начал развязывать веревки. Тугие узлы не поддавались.

— От завязал так завязал, — крякнул он, довольный своей работой.

Наконец веревки ослабли. Мужик снял крышку с передней бочки, вытащил из нее ведро. Поставив ведро под изгиб трубы, он качнул до блеска отполированный руками железный рычаг вверх-вниз, вверх-вниз. В дно ведра звонко ударила серебряная струя воды. Не заполнив ведра, мужик снова оглядел улицу, быстро подошел к другой бочке и снял крышку.

— А ну давай…

Из бочки выглянул парень лет двадцати двух, без шапки, темноволосый, с небритыми щеками, одетый в красноармейскую гимнастерку с оторванными петлицами. Парень плотно сжал губы и тихо простонал.

— Скоренько, — поторопил мужик и помог ему вылезть.

Парень спрыгнул на землю и с трудом удержался на ногах, затекших от сидения в бочке.

— До чего же неудобный вид транспорта! — сказал он, подтягивая голенища хромовых командирских сапог.

— Да уж не метра́, — буркнул мужик и, озираясь, добавил: — Видишь — четвертая калитка направо… доска новая… Тетей Катей хозяйку кличут… Она тебя сведет с нужным человеком.

— Спасибо.

— Не за что, — угрюмо буркнул мужик.

— Тебя как звать-то?

— Да хочь Иваном, хочь Романом. А можешь Миколой кликать.

— Ну бывай, Микола. Не поминай Алексея Черкова лихом.

Чуть пошатываясь, Алексей пошел вдоль забора, отсчитывая калитки, чтоб не ошибиться. Четвертая, с новой желтой доской была чуть приоткрыта.

В маленьком дворике, заросшем широкими лопухами, было пусто. Окна рубленой почерневшей хаты закрыты ставнями. Крыльца возле двери не было. Алексей потянул за деревянную ручку. Дверь оказалась запертой. Он тихонько постучал. За дверью послышались шаркающие шаги, кашель, что-то упало. Потом хрипловатый женский голос спросил.

— Кого в такую рань носит?

— Мне бы тетю Катю, — тихо ответил Алексей.

— Аль за самогоном? Ох, уж эти опохмельщики. Покою от вас нет.

Щелкнул ключ. Дверь приоткрылась. Алексей шагнул в темноту сеней. Женщина, открывшая дверь, вышла во двор и тут же вернулась. Алексей все еще стоял в маленьких темных сенцах.

— Чего стоишь? Иди в хату.

Хозяйка прошла вперед, и Алексей очутился в большой, но душной комнате. Слева громоздилась печь. Вдоль стены, от порога до «переднего угла», тянулась широкая скамья. На стене белели какие-то фотографии.

— Садись, соколик.

Алексей сел на лавку и вытянул ноги. Было приятно сидеть вот так, прислонясь к стене, впервые за много дней ощущать крышу над головой и вдыхать запах ржаного хлеба, овчины, теплого человеческого жилья. Глаза быстро привыкли к полумраку, и Алексей разглядел женщину, хлопотавшую возле печи. Она была маленькая, в пестрой кофте, длинной темной юбке и больших валенках. Лицо ее бороздили глубокие морщины, седые волосы собраны сзади в реденькую «кику». Глаза — не поймешь какие, так они ввалились в темные, окруженные сетью морщинок впадины.

— Вы и есть тетя Катя?

— Ну, — произнесла женщина напевно, как говорят только в Белоруссии. Это «ну» звучало, как «да». — На вот, поешь.

Она поставила на стол тарелку с белыми кусочками сала, редиской и зеленым луком и положила рядом большой ломоть хлеба.

— Спасибо… Я не хочу…

— Ну? А я так помыслила: кто в бочках ездит, у того и брюхо пусто как бочка. — И тетя Катя засмеялась, обнажив два ряда нетронутых временем крепких зубов.

Засмеялся и Алексей, махнул рукой и принялся уплетать и хлеб, и сало, и хрусткую редиску.

Пока он ел, тетя Катя сняла с огромной деревянной кровати два пестрых одеяла, сшитых из цветных лоскутков.

— Придется тебе посидеть на чердаке.

Когда он поел, хозяйка вывела гостя в сени и указала на тонкую березовую лесенку.

На чердаке Алексея сразу обдало холодом. Солнце еще не нагрело крышу. Завернувшись в одеяла, Алексей прилег на охапку старого сена.

Внизу прошаркали шаги. Где-то в углу заскреблась мышь. Тоненько просвистел в щелку ветерок. Потом все стихло. Некоторое время Алексей ворочался. Побитое во время езды в бочке тело ныло, лежать было неловко и больно. Но усталость взяла свое, и Алексей уснул.

Сон его был тревожным… Эскадрильи самолетов с черными крестами на крыльях с высоты несутся прямо на Алексея. Гремит вздыбленная земля, и треск падающих придорожных сосен в этом грохоте кажется не громче треска ломаемой спички… По дороге, ревя моторами и стреляя наугад, мчится колонна фашистских танков… Батальон, вернее — остатки его, оторванные от своего полка, пробираются топкими болотами на восток… Медленно бредут красноармейцы в изорванных, заляпанных глиной гимнастерках, смятых пилотках, усталые, измотанные…

В душной болотной ночи спит усталый батальон. Тихо. Только стонут во сне раненые да где-то далеко-далеко, как отзвуки уходящей грозы, рокочет канонада. Алексей с двумя бойцами идет вперед, на восток, разведать завтрашний путь…

…Маленькое село. Глухие очереди автоматов. Винтовочные залпы. Желтые, зеленые, красные светляки трассирующих пуль летят к лесу… Падает идущий впереди боец. Алексей стремительно бросается на землю. Стреляет наугад в ночь и ползет к лесу…

И опять тишина. Он один в заболоченном лесу. Что это было? Случайность? Засада? Надо предупредить батальон, обойти деревню.

Ноги вязнут по колено в тепловатой жиже. Сапоги набухли и стали тяжелыми. Ветви низкорослых берез хлещут по лицу…

Светлеет горизонт, а батальона все нет. Алексей кричит, но даже эхо не отвечает ему. Он один, один…

Луч солнца пробивается сквозь тьму.

— Товарищ…

Кто-то зовет… Свои… Батальон…

— Ребята, я здесь, ребята!

— Тише, соколик.

Откуда в батальоне женщина?..

Здесь холодно и сыро. Зубы стучат от мозглой сырости болота…

— Проснись, соколик. Там тебя человек ждет.

Алексей проснулся и сразу вспомнил путешествие в бочке, и тетю Катю, и лесенку, по которой влез на чердак.

В избе тепло. После чердачного мрака керосиновая лампа сияет необыкновенно ярко. Даже глазам больно. Алексей, войдя в комнату, прищурился и увидел сидящего у стола плотного мужчину с круглой лысой головой и коротко стриженными усами. Он сидел на лавке, барабанил по краю стола пальцами и светлыми спокойными глазами внимательно смотрел на Алексея.

— Здравствуйте. Садитесь. — Голос у лысого тоже спокойный, уверенный. — Выспались?

— Продрог.

— На-ка, выпей, — сказала тетя Катя и налила из бутылки в стакан светлую, чуть мутноватую жидкость, похожую на сильно разведенное молоко.

«Самогон», — понял Алексей и почему-то вопросительно посмотрел на мужчину. Тот одобрительно кивнул:

— Пейте. Согреетесь.

Алексей выпил, поперхнулся и, поспешно взяв со стола брусочек сала, сунул его в рот.

— Садитесь, — снова пригласил мужчина.

Алексей сел.

— Ешь, закусывай, соколик. — Тетя Катя придвинула к нему тарелку с вареной картошкой.

— Спасибо… Недавно ел.

Тетя Катя засмеялась.

— Недавно… Сейчас уже к ночи…

Алексей молча принялся есть.

Лысый взял с тарелки кусок хлеба, аккуратно положил на него тонкий ломтик сала, откусил и начал не торопясь жевать.

Так они молча сидели друг против друга и ели. Алексей смотрел на руки мужчины. Они были в царапинах, ссадинах, темные — видно, металлическая пыль давно въелась в кожу.

«Заводской или железнодорожник», — подумал Алексей.

Когда поели, мужчина вынул из кармана светлый портсигар, и Алексей увидел на крышке барельеф Пушкина с потертыми до желтизны баками. Желтые баки будто омолодили лицо поэта. Мужчина щелкнул портсигаром, предложил Алексею тоненькую папироску.

Закурили. Незнакомец повертел портсигар в руках и вдруг посмотрел прямо в глаза Алексею

— Пушкин… Любите стихи, товарищ лейтенант?

Алексей вздрогнул от неожиданности и удивленно взглянул на мужчину.

— Две дырочки там, где были петлицы. Для майора вы молоды…

— А может, я…

— Сержант? А сапоги комсоставские! Не положено… Давно в наших краях?

— Нет. Недавно.

— Величать-то вас как?

— Черков, Алексей Степанович.

— И какой же вы части, Алексей Степанович?

— Пехотной…

— А номера не помните? — усмехнулся мужчина и снова забарабанил пальцами по столу.

Алексей промолчал.

— Та-а-ак… — протянул мужчина. — И куда же путь держите?

— Думаю свою часть отыскать.

— Нелегкое дело.

— Мне бы до фронта только добраться.

— Не понимаю, зачем вам фронт!

Алексей гневно взглянул на собеседника и ударил кулаком по столу:

— Земля горит, а вы спрашиваете!

— Сломаешь стол, тетя Катя скажет тебе спасибо, — засмеялся мужчина, вдруг переходя на «ты».

Алексей смутился.

Помолчали. Мужчина все так же пристально смотрел на Алексея. Потом сказал, вкладывая в слова особый смысл:

— А ведь бить врага можно и здесь.

— В каком смысле?

— В прямом. Пока ты к фронту проберешься, да и проберешься ли!.. А здесь вот они, фашисты, тепленькие, рядом.

— Понимаю… — Алексей даже привстал. — А как же моя часть?.. Ведь получится, будто я — дезертир.

Мужчина улыбнулся одними уголками губ. Но тотчас лицо его стало серьезным. Он положил руку на локоть Алексея.

— Ты партийный?

— Комсомолец.

— Ну, вот… Никакого дезертирства тебе не припишут. Ты и здесь, в тылу, такой же командир Красной Армии, как и на фронте. И нужен здесь не меньше, чем там. Так партия считает на сегодняшний день.

— Партия?

— Партия.

— Так вы, значит…

— Не обо мне речь, — снова улыбнулся мужчина. — Давай, решай, Алексей Степанович!

Алексей завертел ложку в руках. Потом положил ее на стол и поднялся. Посмотрел в глаза собеседнику.

— Раз такое дело, я останусь с вами.

— Вот и добре. Давай знакомиться. Мартын.

…Сквозь дрему Коля услышал шорох. Кто-то тихонько, как мышь, скреб по оконному стеклу. Коля бесшумно спустил ноги с постели — только бы не проснулась мать! Взял в руки пиджак, ботинки и на носках пошел к двери. Скрипнули половицы. Коля замер. Прислушался. Все спят. Медленно открыл дверь и пошел через сени, вытянув руки вперед, чтобы случайно не опрокинуть чего. Поднял засов, выскользнул на улицу.

— Володька, ты?

— Я.

— Тише.

— Я скребу, скребу, а ты не откликаешься.

— Скребу, скребу, — передразнил Коля. — Ты бы еще стучаться надумал!.. Чуть мать не разбудил.

Бесшумно двинулись по тропе в сторону леса.

В безоблачном небе, как заговорщики, перемигивались звезды. Голубая, немного ущербленная луна висела над лесом.

— Ишь, сияет! — недовольно сказал Володька.

— Пускай…

— А увидят?

— Кто?

— Фрицы.

— Они на ночь прячутся. Боятся.

Некоторое время шли молча, напряженно поглядывая по сторонам. Потом Володька сказал:

— А все-таки без луны лучше.

Коля согласился.

Володька приходился Коле двоюродным братом и жил в соседней деревне Серадово. Был он старше на два года и выше на добрых полголовы.

— А они когда придут? — вдруг спросил Володька.

— Кто?

— Да эти… Которые к вам приходили.

— Не знаю, — Коля перешел на шепот. — Они людей собирают в отряд. Гитлеров бить. Так и сказали: «Истребить всех до одного!»

— Немцы Затишье сожгли. Знаешь, хутор в лесу?

— Знаю.

— Там их продовольственную команду обстреляли. Так они через два дня на машинах приехали днем. Всех в сарай согнали и подожгли.

— С народом?

— С народом.

— У-у, гады!.. — Коля скрипнул зубами. — Я бы их всех из пулемета!..

— Тише!..

В лесу ухнула сова.

Ветер прошуршал по траве. Володька осмелел:

— Пошли!

Вошли в сырой низинный лес. В лица сразу пахнуло болотной затхлостью. Под ногами захлюпало. Лес, исчерченный голубыми и черными полосами, казался угрюмым и таинственным. Стало жутковато. Но дело, которое затеяли ребята, было таким необыкновенным и важным, что ночные страхи перед ним казались мелкими и ничтожными.

Болото кончилось. Прошли мимо строя освещенных луною голубых берез. Начался ельник.

— Погоди-ка, — остановился Володька. — Старые вырубки справа?

— Вроде справа.

— Сколько раз побываешь на одном месте, а ночью придешь — оно будто другое.

— Это леший все меняет, — убежденно сказал Коля.

— Тихо ты… — рассердился Володька. — Накличешь еще! Разве можно в лесу нечистую силу поминать?

И Володька на всякий случай перекрестился.

Честно говоря, оба они не верили ни в какую нечистую силу. Но таким непривычным, таинственным выглядел лес, так призрачны были полосы лунного света, такими бездонными казались сгустившиеся тени, что невольно в голову приходили мысли о коварных сказочных хозяевах леса.

— Сюда, — сказал Володька и, преодолевая страх, нырнул в темный колючий ельник.

Коля последовал за ним. Ветви, будто лапы, били: по лицу, хватали за плечи. Коля заслонил глаза локтем и продирался сквозь ельник вслепую, вслушиваясь в треск ветвей впереди, где шел Володька.

Но вот треск прекратился, и Коля чуть не налетел на товарища.

Они вышли на небольшую круглую полянку. Володька немного постоял, оглядываясь по сторонам, и решительно двинулся вправо, вдоль ельника, внимательно вглядываясь в деревья.

— Здесь.

Он наклонился, ухватился за траву и потянул ее к себе, будто хотел вырвать с корнем. Трава легко поддалась вместе с квадратом земли.

— Снимай дерн.

Коля стал помогать Володьке. Через полминуты под елкой открылся тайник, выложенный досками. В нем что-то блеснуло.

— Патроны, — неуверенно сказал Коля.

— Точно! — Володька облегченно вздохнул. — Тут их сотни четыре. А еще две винтовки, пистолет, штык и две гранаты.

Коля, сидя на корточках, сунул руку в груду патронов и перебирал их пальцами. Патроны тоненько побрякивали. Коля был не в силах оторваться от этого немыслимого богатства.

— Это ты… ты сам… понабирал?..

— А то нет?.. — протянул Володька, довольный произведенным впечатлением.

С первого дня войны бродил он по окрестным дорогам, тропкам, опушкам, собирая брошенные патроны. У него не было никакой определенной цели. Он просто подбирал их и тащил в устроенный здесь, в лесу, тайник. Да и какой мальчишка на его месте отказался бы от такого богатства, которое само плыло в руки! Потом Володька нашел винтовку, она лежала в придорожной канаве рядом с воронкой от авиабомбы. Ржавчина еще не успела тронуть ее. С величайшей осторожностью перетащил Володька винтовку к своему заветному тайнику. Тайник пришлось расширить. Как хотелось Володьке пальнуть из винтовки хоть разок! Но кто знает, кого привлечет выстрел в лесу? И Володька, скрепя сердце, спрятал винтовку до лучших времен. Через несколько дней он нашел еще одну винтовку, потом штык, плоский и острый, как кинжал. Потом гранаты и, наконец, пистолет. Великолепный пистолет, блестящий и черный, как вороново крыло!

Позавчера Колька рассказал ему про людей, что приходили ночью в их хату. Одного звали Мартын, другого — Алексей. Они собирают отряд, чтобы бить фашистов.

Целый день Володька просидел у своего тайника, перебирал сверкающие золотом патроны, гладил холодные строгие стволы винтовок. Сидел и думал…

А на следующий день утром он пришел к Гайшикам, вызвал Колю в сад и рассказал ему о своем тайнике. Решили спрятать оружие поближе к дому.

Вечером Коля незаметно пробрался за сарай и среди увядшей картофельной ботвы вырыл яму. Обложил ее изнутри хворостом и с нетерпением стал ждать ночи…

И вот они с Володькой сидят на корточках и любуются своими сокровищами.

— Все за раз не захватить, — сказал Володька.

— Захватим.

— Не, попасться можно. Лучше понемногу переносим. За две ночи. Кто попадется немцам вооруженный, тому расстрел на месте.

— Мы ж маленькие!..

— А для них все едино. Разбираться не станут… Я винтовку в штаны суну.

Володька взял винтовку и попытался сунуть ее в штаны стволом вниз.

— Не заряжена?.. — спросил Коля шепотом. — А то пальнет по ногам…

— Не-е… — Володька запыхтел. — Не совается. — Он прижал винтовку к груди и закрыл приклад полой пиджака. — Набивай карманы патронами.

Коля запустил обе руки в патроны, захватил полные горсти и начал набивать ими карманы штанов и пиджака. Скоро карманы оттопырились.

Осторожно, стараясь не брякать патронами, мальчики направились той же тропкой обратно. Все обошлось благополучно. Винтовка и патроны были уложены в яму и прикрыты хворостом. Сверху насыпали земли и накидали вялой картофельной ботвы. Картофель давно уже начали копать, огород кое-где изрыли и новый тайник был неприметен.

В эту ночь ребята еще раз сходили в лес.

Под утро распрощались. Коля осторожно прокрался домой, снял намокшие ботинки, сунул их за печку, чтобы подсохли и не бросались в глаза, лег в постель и тотчас уснул.

Так в доме никто и не узнал, что за сараем в тайнике спрятано оружие.

НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Утром Колю разбудили голоса. Мать и отец тихо разговаривали. Значит, отец пришел из Ивацевичей. Коля повернул голову, попробовал открыть глаза, но тотчас же плотно их зажмурил: в лицо ударили ослепительно-яркие лучи солнца. Он не выспался после тревожной ночи и решил лежать, пока не разбудят.

Заскрипели половицы. Шаги тяжелые. Это отец ходит из угла в угол.

— Такая жизнь — не приведи бог! Рыщут по всему поселку, шукают красноармейцев да активистов. Грабят, что под руку попадет. Поймали милиционера, знаешь — рябой такой, у него жена была библиотекаршей в школе. Повесили… Возле культторга… Наган у него нашли… — снова слышны только тяжелые шаги. — Немцы войта[1] своего над районом поставили. Полицейского начальника с собой привезли. Негребецкий фамилия. Из беляков. Такая рожа! Глазки маленькие и все на месте не стоят, шмыргают туда-сюда. И где они нечисть такую пораскапывали?

Мать спросила:

— А наших побачил?

— Побачил. С Мартыном говорил. В лес уходят. Их уже человек двадцать, а то и поболе будет. «Гитлер, — говорит, — Советскую власть рушит, а мы ее обратно поставим. Поглядим, кто сильнее! Гитлер, — говорит, — на штыках, а мы на ногах. На ногах-то оно покрепче стоять…» Видать, Ольга, придется и нам в лес подаваться.

Мать вздохнула.

— Хозяйства жаль.

— Хозяйства! — зло сказал отец. — При Гитлере похозяйничаешь! Все разграбят, по миру пустят!..

— Да я что? Я хоть сейчас… И в лес, и в болото… Только вот ребятишки…

— И ребят с собой заберем.

У Коли от радости екнуло сердце. Он будет жить в лесу! Вместе с отцом, вместе с Мартыном и Алексеем, что приходил к ним в хату! У них будут винтовки и пистолеты, и они будут драться с фашистами! Может быть, и ему, Коле, дадут винтовку? Нет, лучше пистолет. Винтовка тяжелая и большая. А может быть, есть маленькие винтовки? Ведь видел же он маленькие велосипеды — недомерки. Может, для него подыщут винтовку-недомерок? Впрочем, он готов таскать на себе хоть пушку, только бы дали!

Сон пропал. Коля потянулся и открыл глаза.

— Проснулся? — Отец подошел, посмотрел на Колю и щелкнул его по лбу. Щелчок был чувствительным, но Коля не обиделся.

— Вставай, лежебока, — улыбнулся отец.

Коля сел на постели.

— Батя, а батя, в лес скоро пойдем?

Отец нахмурился, брови его сошлись над переносицей, между ними легла глубокая сердитая складка.

— В какой лес?

— А где жить будем.

— Кто тебе такое сказал?

— Ты мамке говорил, я слышал.

— Та-ак… Вот что, сынок. — Отец присел на край постели обнял Колю за плечи. — Ты уже не маленький. Запомни: язык надо держать за зубами. Кто бы о чем ни спросил — молчи. К нам люди приходят, а ты их видом не видывал, слыхом не слыхивал. Разумеешь?

— Разумею, — тихо ответил Коля.

— Вот так. И насчет леса — ни гугу. Время придет — снимемся и пойдем… — Отец вздохнул и поднялся. — Вставай, принеси воды, помоги матери.

Коля вскочил с постели, быстро оделся и, схватив ведра, направился к двери…

— Босиком не ходи. Роса нынче холодная.

— Ничего…

— Надень башмаки, кому говорю, — прикрикнула мать.

Коля поставил ведра. Подошел к печи, достал ботинки и с трудом натянул их на босые ноги. Ботинки были теплые, но еще сырые.

— И где ты их так заляпать умудрился! — проговорила мать.

Коля схватил ведра и быстро шмыгнул на улицу, чтобы не давать объяснений.

Все вокруг было залито солнцем. В траве сверкали капельки росы, будто кто набросал маленьких стеклышек.

Розоватые яблоки на гнущихся к земле зеленых ветвях запотели. Проведешь по яблоку пальцем, и останется темная влажная полоска.

Коля, держа оба ведра в одной руке, открыл калитку, вышел на дорогу да так и замер. В центре деревни, возле магазина, стояло несколько машин. А по тропинке, что вела к их хате, шагала кучка немецких солдат в черных касках и полицейские с черными повязками на рукавах. Впереди, размахивая руками, шел кто-то знакомый. Кто, Коля не успел разглядеть.

В одно мгновенье перекинул он ведра в сад и опрометью бросился в хату.

— Немцы идут!.. К нам!.. — крикнул он с порога.

Отец подбежал к окну. Мать уронила чугунок с картошкой. Картофелины бесшумно раскатились по полу.

Отец отошел от окна.

— Вроде верно, к нам. — Он наступил на картофелину, поскользнулся. — А, черт! Убирайте быстро, и за стол. Как ничего не случилось…

Ольга Андреевна и Коля бросились подбирать картошку. Отец огляделся. Подошел к образам, висящим в углу. Встал на лавочку. Чиркнул спичку. Давно не зажигавшаяся лампадка зачадила. Отец поправил пальцами фитиль, отер рукавом пыль с ликов святых.

Мать подбирала картофелины, и руки ее дрожали. Отец соскочил с лавки, подхватил горячий чугунок и, быстро поставив его на стол, сел.

— Ешьте!

Усевшись на лавку, Коля взял картофелину и начал чистить. Картофелина была горячая, обжигала пальцы, но Коля не замечал этого. Он вспомнил про оружие и патроны, зарытые за сараем, и почувствовал, как вдруг похолодели руки и ноги, а сердце забилось часто-часто.

В сенях послышались тяжелые шаги. В дверь постучали, и она тотчас отворилась. На пороге стоял Козич, за спиной его двое немцев с автоматами.

Козич оглядел избу водянистыми добрыми глазами. Увидел горящую лампадку под образами. Снял шапку, обнажив розовую лысину, окруженную реденькими пепельными волосами, и набожно перекрестился. При этом реденькая седая бородка его задрожала по-козлиному.

— Доброго ранку! — ласково сказал он. — Принимай гостей, Василь Демьянович.

У отца дрогнули губы. Он встал.

— Милости просим. Сидайте к столу. Не побрезгуйте хлебом-солью. Мать, тащи сало и горилку.

Ольга Андреевна встала из-за стола и направилась к сеням.

Один из солдат, длинный и узкоплечий, встал в дверях, расставив ноги, и загородил ей проход. Ольга Андреевна остановилась.

— Козич сказал второму немцу с белыми лычками на погонах, — видимо, начальнику:

Она идет за водкой, пан офицер. Самогон. Шнапс. Сало.

— О-о… Са-мо-гон, — осклабился немец с лычками. — Самогон гут. Хо-ро-шо…

Он махнул солдату в дверях. Тот посторонился, и Ольга Андреевна вышла в сени.

Немец с лычками прогрохотал по полу коваными сапогами. Сел за стол. Снял каску, положил рядом с собой на лавку, зажал между коленями автомат. В избу вошли еще один солдат и двое полицейских.

Немец с лычками ткнул пальцем в грудь Василия Демьяновича.

— Большевик?

Отец замотал головой:

— Что вы, пан офицер! Вот истинный крест. — Он перекрестился на образа.

— Бога не забываешь — это хорошо, — ласково пропел Козич.

— А где есть большевик? — спросил немец.

Василий Демьянович пожал плечами.

— У нас, пан офицер, в селе большевиков нет. Вот хоть у него спросите. — Он кивнул на Козича.

Козич посмотрел на Василия Демьяновича, ласково щуря подслеповатые глаза, и затряс головой:

— Наше село — честное, пан офицер. У нас большевиков нет. А пану Гайшику то доподлинно известно. Он тут был нашим председателем местной власти. Сельский Совет.

— Со-вьет? — грозно переспросил немец.

Василий Демьянович побледнел. Коля видел, как дрогнул кадык на его горле, будто отец поперхнулся.

— Вы же сами, пан Козич, меня выбирали. Я не напрашивался, — сказал он хрипло.

Козич отвел глаза, шевельнул бровями, лицо его расплылось в улыбке.

— То так, пан офицер. Уж лучше выбрать своего брата — мужика, чем, не приведи бог, большевика, антихриста какого-нибудь себе на шею посадить.

Из сеней вернулась мать с бутылью самогона и куском сала, завернутым в белую тряпицу.

Солдаты и полицейские оживились. Отец поставил на стол стаканы. Разлил самогон. Мать нарезала сало.

— Милости прошу.

Немец с лычками встал.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — повторили остальные.

— А тебе бы, Василек, громче всех кричать, — шепнул Козич прямо в ухо Василию Демьяновичу и тоненько хихикнул.

Тарас Иванович Козич был односельчанином Гайшиков. Коля отлично знал его. Целыми днями возился Козич в своем саду. Таких яблок, как у него, не было ни у кого в селе. Мальчишки, проходя мимо, жадно поглядывали на них, но добраться до яблок было не просто. Над крепким забором тянулись три ряда ржавой колючей проволоки, а по саду бегали две лохматые, страшные собаки. Козич специально бил их, чтобы они были злее… Но сам Козич был незлым человеком. Осенью, когда поспевали яблоки, он охотно пускал мальчишек в свой сад. Ешьте на здоровье! Мальчишки за это помогали ему снимать яблоки с отягощенных ветвей, оборачивать их в тонкую бумагу и укладывать в большие корзины, сплетенные из ивовой лозы. Потом Козич отвозил эти корзины на станцию в Ивацевичи, а оттуда в Варшаву.

Все это он называл «коммерческим предприятием». Из Варшавы он возвращался веселый, заходил в избы, рассказывал о жизни в большом городе, охотно угощал мужиков тонкими, пахучими «городскими» сигаретами.

Жену Козича, Елену, толстую добродушную бабу, все в селе называли по мужу, Тарасихой. Женщины недолюбливали ее — она торговала из-под полы самогоном.

Ходили слухи, что Козич в тридцать девятом году потерял в варшавском банке круглый капиталец. Но слухам этим мало кто верил. А сам Козич, когда у него спрашивали, только смеялся. Откуда у него, у крестьянина, может быть капитал? И в списках сельсовета он числился как середняк. Когда организовался колхоз, Козич охотно вступил в него. Ухаживал за молодым яблоневым садом. Осенью свои яблоки свез в Минск. Вернулся все такой же веселый и так же ходил из избы в избу, угощал мужиков сигаретами и рассказывал о Минске.

Тарасиха по-прежнему торговала самогоном. Несколько раз милиция разбивала самогонный аппарат. Козич платил штраф. А через месяц Тарасиха снова отпускала самогон за наличные и в кредит.

Коля с ненавистью глядел на ласково-лисье лицо Козича, мысленно обзывал его «шкурой» и «гитлеровским подлипалой».

Солдаты и полицейские допили самогон.

У немца с нашивками покраснели и заблестели глаза. Он махнул рукой.

— Будем… обыскать…

Полицейские начали шарить по избе. Один залез на печь, и оттуда полетели старые овчинные тулупы, тряпки, пестрое одеяло, подушки.

Другой сбрасывал с полки книги, рвал их и раскидывал по комнате.

Один из солдат залез в погреб в сенях. Вытащил оттуда горшок сметаны. Сметану тут же съели.

На дворе послышался визг свиньи. Нина кормила ее в сарае и не видела непрошеных гостей.

Мать хотела выбежать из избы, но длинный солдат схватил ее за плечо и оттолкнул. Она ударилась головой об угол печи, прижала руки к ушибленному месту и заплакала.

Отец стоял на середине хаты и бессильно сжимал кулаки.

Не помня себя, Коля бросился к солдату, заколотил кулаками по его груди.

— Не трогай маму!..

Солдат на секунду опешил, потом схватил Колю за шиворот и оторвал от пола. Мальчик беспомощно заболтал ногами в воздухе. Немцы и полицейские засмеялись. Солдат вынес барахтающегося Колю в сени и вышвырнул за дверь.

Коля шлепнулся на землю, расцарапав локоть. Но боли не почувствовал.

Один солдат выводил на улицу свинью, таща ее за веревку, привязанную к передней ноге. Свинья визжала и упиралась. Другой ударил ее сапогом по заду. Свинья взвизгнула и, обезумев, помчалась по дороге. Веревка натянулась. Солдат, державший ее, упал в канаву.

Свинья, прихрамывая, потрусила в поле. Солдат выругался, вскочил и схватился за автомат. Сухо простучала короткая очередь. Свинья рухнула на бок, дернула ногами и замерла.

Нина, прижавшись к яблоне, заплакала.

Тот солдат, что ударил свинью, и двое полицейских, обшарив сарай, пошли на огород.

На Колю никто не обращал внимания. Он шмыгнул к сараю и обошел его с другой стороны. Вот сейчас они найдут тайник с оружием.

Солдат и полицейские остановились на огороде возле самого тайника. Солдат поддел носком сапога сухую ботву, прикрывавшую тайник.

Коля спрятался за сараем и замер. Сейчас расстреляют и отца, и мать, и сестру, и его самого.

Коля отчетливо представлял себе, как полицейские и солдат расшвыривают землю и хворост, как они достают оружие.

— Пошли, — сказал кто-то громко.

«Нашли. Конечно…» — подумал Коля и опять выглянул…

Солдат и полицейские уходили с огорода. Тайник был не тронут. Коля вдруг почувствовал необыкновенную слабость. Отер со лба выступивший пот. Хотел заплакать, но сдержался и, с трудом преодолевая неприятную дрожь в коленях, пошел домой.

Немцы вывели отца из хаты.

— Не беспокойтесь, пан Гайшик. Все в порядке. Вас отвезут в Ивацевичи, допросят, зарегистрируют и отпустят. Уж я похлопочу, — ласково говорил Козич. — Я ж помню, как вы мне новую крышу ладили. Господам немцам нужны работящие люди.

— Пошоль, — сказал один из солдат и толкнул Василия Демьяновича в спину прикладом.

Отец оглянулся.

— Береги ребят, Ольга…

— Шнеллер, шнеллер! — Солдат снова толкнул Василия Демьяновича прикладом.

Отец вышел за калитку и пошел по дороге — босой, без шапки, в серой неподпоясанной рубахе и заплатанных «домашних» штанах. Солдаты и полицейские шли следом, а позади двое полицейских, подымая облако серой пыли, тащили на веревке пристреленную свинью.

До полудня приводили в порядок хату. Пол возле печки и кровати был густо покрыт пухом из разорванных подушек. Страницы книг перемешались — не поймешь, какая от какой. Повсюду валялись черепки битой посуды и стекла. Под образами коптила забытая лампадка.

Коля и Нина терпеливо сбирали пух и совали обратно в наволочки.

Мать ходила по хате, хватаясь то за одно, то за другое. Потом вдруг садилась на лавку и долго сидела молча, безучастная ко всему. Коле становилось не по себе. Уж лучше б она плакала, чем так вот сидеть и молчать. Коля с ужасом думал о том, что случилось бы, если бы немцы нашли оружие. Нет, не надо было его приносить из лесу!.. А что, если Мартын и Алексей не зайдут к ним? Оружие так и будет лежать в тайнике за сараем? А если снова придут немцы и найдут… Может, рассказать матери?.. Нельзя. Вон как переживает за отца, а сунешься к ней с оружием, и вовсе заболеет. Надо с Володькой посоветоваться.

Коля перешел к изорванным книгам и начал собирать их по листикам, отыскивая недостающие страницы в ворохе бумаги. Но постепенно им начало овладевать нетерпение. Скорей бы убраться в хате и — к Володьке. Рассказать ему про обыск, про отца…

Когда порядок в хате был наведен, Коля попросил у матери разрешения сходить к Володьке.

— Сиди дома, — ответила мать. — Еще, не ровен час, и с тобой случится что.

— Чего мне сделают? Я — маленький. А тут всего-то полторы версты.

— Сиди говорю! — Мать посмотрела на Колю сердито. Я пойду в поселок, может, что об отце узнаю. А вы чтоб из хаты ни на шаг! Запритесь и никого не пускайте. Говорите — нет хозяев. — Она вздохнула, накинула на голову платок и вышла.

Коля видел в окно, как зашагала она торопливо прямо через поле. Когда мать скрылась из виду, он сказал:

— Слышь, Нинка, у меня дело важное. Запрись и сиди в хате. А я мигом до Володьки и обратно. Может, и он к нам придет, все веселей втроем-то!

— Мама не велела из хаты выходить.

— Не велела, — передразнил Коля сестру. — А ты не ябедничай, она и не узнает.

— И не собираюсь, — обиженно ответила Нина. — А только попадет тебе, если пойдешь!

— Не попадет.

Коля схватил ботинки и собрался было надеть их, но раздумал. Роса высохла, земля теплая, а без ботинок куда быстрей идется!

— Ой, Коленька, пропадешь, — торопливо проговорила Нина. При этом глаза у нее стали большие-большие, а нос сморщился. — Гитлеры кругом ходят. Схватят…

— Не схватят, — уверенно сказал Коля. — Я от них убегу. Я ж — босой, а они — в сапожищах.

Коля выскочил в садик, но не пошел на дорогу, а остановился в раздумье. А что, если верно фашисты?.. Взять или не взять?.. Взять… Он шмыгнул за сарай и замер, прислушиваясь к биению собственного сердца. Потом лег на землю, втянул голову в плечи и, быстро перебирая руками и отталкиваясь босыми пальцами ног, пополз к своему тайнику. Лежа, раздвинул кучку сухой картофельной ботвы и руками стал отгребать землю. Долго возился, пока докопался до хвороста. Нащупал прохладный ствол винтовки. Потом добрался до пистолета. Но рука с пистолетом не пролезала назад. Коля сунул в тайник другую руку и начал раздвигать хворост. Какая-то ветка сломалась гулко, будто стрельнула. Мальчик прижался к земле, замер. Стало жарко. На лбу выступили капельки пота, светлая прядь волос лезла в глаз, а Коля боялся шевельнуться. Но вокруг стояла привычная тишина, только ласково шуршала сухая картофельная ботва да звенели злые осенние мухи. Немного успокоившись, Коля снова принялся раздвигать хворост. Наконец вытащил пистолет, сунул его под рубаху, за пояс штанов, и, засыпав тайник, отправился к Володьке.

Пистолет неприятно холодил кожу. Хотелось ежиться от его металлической прохлады, поджать живот. Но Коля с гордостью думал о том, что он теперь не просто мальчишка из деревни Волька-Барановская, а вооруженный человек, обладатель настоящего пистолета. Попробуй-ка, сунься! Он ка-ак бабахнет!..

Правда, Коля не очень отчетливо представлял себе, как именно надо «бабахать» из этого пистолета и вообще заряжен ли он. Но это не имело существенного значения. Важно было, что пистолет у него за поясом.

Солнце еще по-летнему грело. В воздухе плавали прозрачные белесые паутинки. Пахло сухой травой. Коля шел быстро, не оглядываясь, придерживая рукой ерзающий на животе, ставший теплым пистолет.

Вот и лес. Прелое болото. Мягкий зеленый мох. На высоких сухих кочках темно-зеленые жесткие и блестящие листья брусники с алыми пятнами крупных ягод. У пней — большие размякшие трухлявые подберезовики. Грибов много в эту осень, но никто их не собирает. И они никнут и падают со своих ножек влажными коричневыми блинами.

В другое время Коля непременно посбивал бы их ногами или прутиком — и эти старые подберезовики, и длинноногие тускло-серые поганки, что растут целыми стадами. Но сейчас он спешит. Ему не до войны с грибами.

Коля свернул к старым вырубкам и чуть не наткнулся на какого-то веснушчатого сердитого парня. Тот стоял прямо на тропинке, широко расставив ноги и опираясь на крепкую суковатую палку. Парень был в высоких охотничьих сапогах с отворотами, в сером пиджаке, из-под рыжей выцветшей кепки выбивались такие же рыжие выгоревшие вихры. Он смотрел на Колю в упор зеленоватыми глазами, и каждая веснушка на его плоском худом лице, казалось, хмурилась и сердилась.

Коля остановился и прикусил губу.

— Здорово живешь, гражданин хороший! — сказал парень.

— 3-здравствуйте, — ответил Коля.

Парень был незнакомый, и от встречи этой в лесу стало жутковато. А ну как стукнет дубиной?

— Откуда путь держишь?

— Из Вольки. — Коля крепче прижал пистолет к животу.

— Стало быть, из того села?

— У-гу…

— А куда?

— В Серадово.

— Стало быть, в то село?

— У-гу…

— Ты, я гляжу, шибко разговорчивый!

Парень вдруг засмеялся.

— Ты что за штаны держишься? Падают?

— Живот болит, — соврал Коля. И добавил для большей убедительности: — Кашей объелся!

— Кашей? — переспросил парень. — Кашей, браток, никак нельзя объесться. Каши можно ба-альшой котелок умять — и ничего. Только пузо получится, как барабан, — хоть бери палочки да играй! М-да-а… — Парень вздохнул и вдруг печально спросил: — А какая каша-то?

— Пшенная.

— Она-а-а, — сказал парень протяжно и снова вздохнул. — Ты мне вот что скажи, гражданин хороший, в селе немцев много?

— Утром были.

— А сейчас?

— Сейчас вроде нема. — Теперь парень уже не казался Коле страшным, и он спросил: — А вам на что немцы?

— Мне-то? — парень усмехнулся. — Лыко драть, лапти вязать, на пшенную кашу менять. Так нет, говоришь, немца в селе?

— Нету, — весело ответил Коля.

— Ай-я-яй!.. Видать, останусь я без лаптей, да и без каши.

Потешный парень и не страшный вовсе. А может, он из тех, что с Мартыном и Алексеем? Спросить? Нельзя. Отец строго-настрого запретил об этом разговаривать.

— Обратно пойдешь? — спросил парень.

— Пойду.

— Я, понимаешь, насчет каши дуже любитель. Хлеб тоже ем или там сало.

— А что, вам дома есть нечего?

— Дома?.. Дома, друг, такие щи — объеденье, да ложки нет, хлебать нечем. Стало быть, нет, говоришь, немца?

— Нет.

— Ну, добре, будь здоров, гражданин хороший. — Парень подмигнул и исчез в ельнике.

Коля постоял немного, прислушиваясь к треску сушняка. Потом треск затих. Что за парень, что он делает в лесу? Коля, раздумывая, побрел дальше по тропинке, но не успел отойти далеко, как услышал короткий свист, повторенный трижды. Вроде ни одна птица так не свистит. Может, это тот рыжий свистнул? Может, он не один в лесу? Коля на всякий случай свернул с тропинки и замер, прислушиваясь. Кругом привычно шуршала листва, пели птицы. Они щелкали и свистели на разные голоса. Но ни одна из них не свистела короткими свистками с равными промежутками, как та, что услышал он сразу по уходе незнакомца. Снова стало жутковато, но любопытство оказалось сильнее страха. Коля на всякий случай вытащил из-под рубахи пистолет и, пригнувшись, нырнул в ельник. Крадучись, пробирался он, подползая под колючие ветви, стараясь не ступать на сушняк, чтобы не треснул под ногой. Останавливался, замирал, вслушивался в лесные голоса.

Было жутко и увлекательно красться по лесу, навстречу неизвестному, слышать биение собственного сердца, которое то отчаянно стучало, то вдруг сладко замирало.

Постепенно напряжение тела слабело, сердце стало биться ровней. Лес кругом становился все обыкновенней, и Коле стала казаться напрасной его затея. Уж не померещился ли ему свист? И тут вдруг он услышал тихие голоса. Кто-то разговаривал неподалеку. Коля замер, прислушиваясь, но слов не разобрал. Тогда он лег на траву и медленно пополз на голоса.

Сквозь ельник он увидел полянку, ту самую, на которой был раньше Володькин тайник. На противоположном ее краю в тени густой ели сидели трое мужчин. В одном Коля сразу узнал рыжего парня. Двое других сидели к мальчику спиной. Из разговора до него долетали только отдельные слова.

— Поглубже… Острова… Не надо горячиться…

Потом все трое встали. Один из тех, кто сидел к Коле спиной, повернулся, и Коля чуть не вскрикнул от радости: он узнал Мартына. Теперь таиться не было смысла. Коля вскочил на ноги и вышел на поляну. Хрустнул ельник. Все трое обернулись, и у рыжего блеснул в руках пистолет. Так они и замерли друг против друга — рыжий парень и Коля с пистолетами в руках. Потом Коля сказал:

— Здравствуйте, дяденька Мартын!

— Ба! Да это Гайшиков сынишка! — удивленно сказал Мартын.

— Опусти пистолет-то, гражданин хороший, — засмеялся рыжий. — А то ненароком продырявишь мне живот, куда я тогда кашу класть буду?

Коля опустил пистолет.

— Здравствуй, Гайшик, — сказал Мартын и нахмурился. — Ты откуда ж взялся, да еще и с пистолетом?

Коля подошел поближе и, узнав третьего, сказал:

— Здравствуйте, дяденька Алексей.

— Здорово, коль не шутишь.

— Ну-ка садись, — сердито сказал Мартын. Все четверо сели. — Выкладывай все начистоту.

Коля, торопясь и сбиваясь, рассказал о Володькином тайнике. О том, как они перенесли оружие и решили отдать его Мартыну и Алексею. Как пришли немцы, увели отца и пристрелили свинью.

Трое мужчин слушали его внимательно, и лица их становились суровыми. Рыжий завладел Колиным пистолетом, чем-то щелкнул. Пистолет открылся.

— Да он же у тебя не заряжен!

— Та-ак, — протянул Мартын, — увели отца, говоришь?.. Ну, насчет его мы разузнаем. Может быть, и поможем. А за оружие уши тебе с твоим Володькой отодрать бы надо. Незачем было домой тащить!.. Ну да ладно. Победителей не судят. — Мартын улыбнулся. Морщинки у глаз и на переносице собрались в пучки, потом разбежались.

Мартын встал. Встали и остальные.

— Ты вот что. К Володьке не ходи. Возвращайся домой, а то мать беспокоиться будет. Про нашу встречу — никому ни слова. Даже матери. Я, как стемнеет, зайду. А за оружие — спасибо вам от красных партизан. Очень оно нам пригодится. — Мартын протянул руку, и маленькая Колина ладонь утонула в его шершавой большой ладони. — Все понял?

— Все, дядя Мартын.

— Ну молодец. Беги.

Коля повернулся, но его остановил рыжий:

— Между прочим, гражданин хороший, меня зовут Сергеем. Может, еще встретимся. И имей в виду: я очень даже обожаю пшенную кашу. Живот-то прошел?

Коля покраснел:

— Прошел.

Сергей засмеялся:

— Вот и хорошо. Тем более, что от такой каши кое у кого живот заболит. — И он подбросил на ладони черный Колин пистолет.

Коля пришел домой очень довольный и встречей в лесу, и новым знакомством. Он понимал, что судьба столкнула его с большой и важной тайной, и мысленно давал себе крепкую клятву хранить эту тайну — умереть, если надо, но не выдать ее никому.

К вечеру возвратилась мать, усталая и молчаливая. Собрала на стол, накормила ребят. Уложила спать. Сама легла и долго ворочалась и вздыхала.

Коля мог бы ее утешить, сказать, что есть сильные люди, которые помогут отцу. Но тайна есть тайна, он даже матери ничего не расскажет.

ЧЕГО БОИТСЯ КОЗИЧ

В эту ночь товарищ Мартын не пришел.

Коля проснулся утром с таким чувством, будто забыл сделать что-то самое главное. Тревожные мысли не давали покоя. А что если партизаны приходили, стучали в окошко, но не добудились и ушли? Ведь не сидеть же им до свету под яблоней!

Прихватив яблоко и кусок хлеба, Коля вышел в сад. Было сыро и прохладно. Видимо, ночью моросил дождь. Ветер гнал по небу со стороны леса рваные серые облака. Земля была влажной, а на дороге сверкали мелкие серые лужицы.

Коля медленно обошел хату, внимательно вглядываясь в землю. Мокрая трава была не примята, клумба под окном не тронута, только серая полоска земли вдоль хаты — вся рябая, будто в оспинках: сюда падали тяжелые капли с крыши.

Коля присел на верхнюю, сухую ступеньку крыльца, быстро съел хлеб с яблоком, удобно прислонился головой к перилам и стал смотреть в небо. Это была старая, привычная игра. Если долго смотреть на быстро бегущие облака, то кажется, будто они останавливаются, а сам ты летишь вместе с землей и солнцем, летишь неведомо куда. Сладко замирает сердце и кружится голова.

Неизвестно сколько Коля просидел бы вот так, зачарованный ощущением полета, если бы рядом не раздалось громкое: «Здравствуй».

Коля вздрогнул. Земля остановилась. Облака побежали прочь.

По ту сторону забора на дороге стояла белобрысая девчонка в высоких коричневых ботах и коротком синем пальтишке поверх пестрого сарафана. На голову ее был накинут серый платок. Лицо у девчонки было круглое, глаза серые и такие большие, будто она все время чему-то удивляется. Нос — пуговкой. Весь ее облик напоминал деревянную «матрешку».

Коля ее отлично знал. Звали девчонку Еленкой. Жила она в соседней деревне Яблонке с матерью и братом и была на год старше Коли.

— Ты чего, оглох, что ли? На «здравствуй» не отвечаешь, — сказала Еленка и вошла в калитку.

— Здорово. Тебе чего?

— Ничего.

— Ничего, так проваливай.

— Чего огрызаешься?

— А ничего. — Коля отвечал беззлобно. Ему, собственно, не хотелось обижать Еленку, но надо же было как-то поддержать свое мужское достоинство. Решив, что он достаточно подчеркнул разницу между ним, мужчиной, и ею, девчонкой, он уже совсем миролюбиво спросил: — Ты к Нинке?

— А вот и нет. К тебе.

— Ко мне-е? — переспросил Коля протяжно, и белесые брови его дрогнули и поползли верх.

— Дело есть.

— М-м-м… — хмыкнул Коля и, помолчав для важности, сказал: — Выкладывай!

— Не здесь, — тихо ответила Еленка. — Проводи меня немного.

Вот еще новости! Коля уставился на нее, будто впервой увидел. Уж нет ли тут какого подвоха?

— А ты куда?

— На кудыкину гору. Нечего дорогу закудыкивать. — Еленка засмеялась.

Коля покраснел от досады. Действительно, не принято спрашивать: «Ты куда?» Говорят, — дороги не будет. Есть такая примета. И он переспросил по-другому:

— Далеко идешь?

— Домой.

Помолчали. Еленка выжидательно смотрела на Колю. Он нехотя поднялся с крыльца.

— Ну идем.

Они вышли за калитку и двинулись по скользкой влажной дороге к селу, аккуратно обходя лужицы. Коля старался идти подальше от Еленки. Еще увидит кто — засмеет, с девчонкой связался. Барышню провожает.

Когда отошли от дома, Еленка повернула к Коле круглое веснушчатое лицо и тихо спросила:

— К тебе ночью человек должен был прийти?

Коля от неожиданности остановился у края лужи.

— А ты… ты почем знаешь?

— Знаю. Придет на той неделе. Велено сказать: «За чем придет — о том ни слова. И чтобы хранил». Понял?

— Понял. — Коля смотрел на Еленку во все глаза, шагнул к ней, ступив прямо в лужу, да так и остался стоять в воде. — А больше ничего не велено?

— Выйди из лужи-то, промокнешь, — сказала Еленка и направилась дальше.

Коля догнал ее и пошел рядом, плечом касаясь ее плеча.

— Еще насчет бати твоего…

— Ну?

— Жив он. Сидит в сарае вместе со всеми… Солдаты дуже строго сторожат…

— Чего с ним сделают? — в тревоге спросил Коля.

Еленка вздохнула.

— Не знаю… Может, только допросят и выпустят. Ну побьют маленько.

Коля почувствовал на своей руке теплую Еленкину ладошку и легкое пожатие маленьких пальцев.

— Ты не печалься. Там тоже наши люди есть.

Коля взглянул на Еленку. Губы ее были плотно сжаты. Глаза прищурились и стали колючими. Сходство с «матрешкой» исчезло.

Они сделали молча еще десяток шагов. Потом Еленка остановилась.

— В лес уходит народ. И мой брат уходит, — сказала она серьезно и тихо.

— А ты?

— Мы с мамой пока дома останемся. Ну, прощевай пока.

— До свиданья, Еленка. Спасибо тебе, — сказал Коля и протянул девочке руку.

Еленка пошла в село, а Коля повернул к дому.

Пошел мелкий холодный дождик.

Возле дома Коля обернулся. На другом конце дороги, едва видимая за тусклыми нитями дождя, маячила маленькая фигурка в коротком пальтишке.

Несколько дней Коля провел возле большого проселка, ведущего в Ивацевичи. Наносит матери воды и хвороста и уйдет. Справа и слева от дороги пожелтевшие березы гляделись в зеленоватые лужицы болот. Коля выбирал сухое местечко, с которого можно наблюдать за дорогой, садился и ждал. Может, пройдет кто знакомый, и от него можно будет узнать об отце.

Томительно тянулось время. Размытая дождем, не совсем еще просохшая дорога была пустынна. Редкие прохожие шли торопливо, с оглядкой. И даже знакомые останавливались и отвечали на вопросы мальчика неохотно. А иные просто, махнув рукой, спешили дальше.

Несколько раз по дороге проезжали и проходили немцы. Завидев их, Коля ложился на живот и будто вжимался в землю. Сизая осока скрывала его от глаз проходящих.

Шли дни, а Коля все сидел и ждал. Бесшумно кружась в воздухе, с берез падали ржавые листья, ложились на мертвую воду и коченели там, оторванные от родных ветвей, отжившие свой короткий летний век.

Придет зима, закует их в лед, занесет снегом. Березы будут стоять на студеном ветру беспомощные и нагие, и ветер будет пугать их разбойничьим свистом.

Коля отчетливо представлял себе эти места через месяц-другой, и безысходная тоска сковывала сердце. Жаль было и этих доверчивых берез, и жарких листьев, оброненных ими, и снующих кругом лягушек да притихших птиц — все живое на живой земле.

Все худое, что было вокруг, — и беспомощность осени, и беспощадность идущей зимы, и слякоть опустевшей дороги — все, все сплеталось в одно: пришли фашисты. Они во всем виноваты. И пока они бродят по родной земле — не наступит весна, не нальются соком березы, не сбросят болота ледяного покрова, не проклюнутся на красном лозняке нежные пушистые комочки вербы, не запоют птицы. Все вокруг будет сковано тяжелой мучительной дремой.

…На пятый день на дороге появился человек. Он был босой, без шапки и, видимо, пьяный, потому что шел, ступая нетвердо, то и дело пошатываясь.

«Нашел время напиваться», — неприязненно подумал Коля. Фигура человека казалась знакомой. Коля вспоминал, где он его видел, но никак не мог вспомнить.

Когда человек подошел поближе, Коля разглядел худое осунувшееся лицо. Левый глаз затек, и вокруг него, будто огромная клякса, расплылся черно-лиловый синяк. Коля присмотрелся, охнул и бросился к человеку прямо через болото, не разбирая дороги.

— Батя…

— Николка, — сказал отец и улыбнулся.

Коля, пожалуй, за всю свою короткую жизнь не видел ничего страшнее этой улыбки. У отца не хватало нескольких зубов, потрескавшиеся опухшие губы кровоточили.

— Батя!

Коля прижался к отцу и всхлипнул. Тот погладил его волосы, и мальчик почувствовал, как дрожат руки отца.

— Дома-то как?

Коля шумно утер рукавом нос:

— Да дома что, все как было…

Василий Демьянович оперся о плечо сына, и они медленно побрели к селу. Шли молча. Только возле самого села Коля спросил:

— Били они тебя?

Отец кивнул.

— Сам видишь. Ну да отольются кошке слезы.

Несколько дней Василий Демьянович отлеживался. Во сне стонал и скрипел зубами. В хате воцарилась тишина. Все ходили на цыпочках, чтобы не тревожить больного.

Несколько раз приходил Володька и молча сидел на лавке. Однажды принес банку клубничного варенья. Поставил ее на стол.

— Мамка прислала.

— Спасибо. — Василий Демьянович повернулся на бок и скрипнул зубами. Потом спросил: — А как там?

И все поняли: там — это за стенами хаты, в огромном мире, охваченном смертельной, беспощадной войной.

— Гитлер Москву берет, — тихо сказал Володька.

— Москву-у?.. — Василий Демьянович скрипнул зубами. — Кишка тонка. Лопнет с натуги.

— Мужики говорят: аж до самого Урала немец прет без роздыху.

— Плюнь в глаза… Нет такого войска, чтоб Россию покорило. — Василий Демьянович приподнялся на локте. — Бьют они здорово, гады. Да только ребра можно сломать, и руки, и ноги… А душу… Душу нашу не сломать!

Как-то ночью тихо постучали в окно двойным ударом три раза с равными промежутками.

Отец и сын проснулись разом. Коля сел, протирая глаза. Гулко барабанил по крыше дождь. Может, никто не стучал, может, показалось.

— Глянь-ка, кто там, — тихо сказал Василий Демьянович.

Коля босиком прошел в сени, приоткрыл дверь.

— Кто здесь?

— Я, Еленка…

— Еленка? — удивился Коля.

— Я не одна…

Еленка поднялась на крыльцо. За ней поднялся мужчина. Разглядеть его в темноте Коля не мог.

— Заходите.

Коля взял Еленку за руку и повел через сени в хату. Сзади что-то громыхнуло. Видно, незнакомец задел ковшик, и тот свалился с кадки.

— Кто? — спросили одновременно и отец и мать.

— Вам привет от тети Пани из Пружан, — тихо сказал мужчина, и голос его показался Коле знакомым.

— Здорова ли старушка? — спросил отец.

— Как девка на выданье, — ответил мужчина.

«Откуда взялась у нас тетя в Пружанах?» — удивился Коля.

— Садитесь, товарищ, — пригласил отец. — Простите, сам не встаю.

— Знаю.

Мать зажгла свечку. От вещей по стенам побежали длинные дрожащие тени.

Коля взглянул на гостя и улыбнулся. Это был рыжий парень из леса — Сергей. Он стоял посередине хаты, и с промокшей одежды его капала на пол дождевая вода. Сапоги были заляпаны грязью. Сергей глянул под ноги и смутился:

— Извините. Наследили мы тут…

— Чего уж там, — сказал отец. — Раздевайтесь. Печь затопим, обсохнете.

— Времени нет на просушку. А вот девочка не простудилась бы.

— Никак Еленка? — присматриваясь, спросила мать.

— Я, Ольга Андреевна.

— И тебя по ночам носит! Иди скорей, переоденься. А то и впрямь простынешь.

Еленка ушла за занавеску.

— Как жив, кашеед? — спросил Сергей. Коля покраснел и ничего не ответил.

Сняв мокрую куртку и повесив ее у двери, Сергей подсел к отцу, и они начали о чем-то тихо разговаривать.

Еленка вышла из-за занавески в большом, не по росту, платье, с синими мелкими цветочками по голубому полю. Села на лавку рядом с Колей.

— Сильно его побили? — кивнула Еленка в сторону отца.

— Еле до дому дошел.

— А мой брат в лесу сховался. А то бы и его.

— Товарищ Мартын у вас не был часом? — спросил Коля.

— Был… В лес ушел.

— Ты Сергея давно знаешь?

— Какого Сергея? — спросила Еленка.

— Да вот этого.

— А-а… Часа два… Его к нам товарищ Мартын привел. «Проводи, — говорит, — Еленка, к Гайшикам». Вот я и привела. Обсохнет маленько одёжа — домой пойду.

— Ночью? Одна?

— А что ж!..

Коля посмотрел на Еленку с восхищением и предложил:

— Ты лучше у нас ночуй. На рассвете я тебя провожу.

Еленка хитро улыбнулась:

— А ребята не засмеют?

— Меня-то? — Коля нахмурил белесые брови. — Пусть попробуют!

— Коля, — позвал отец. — Поди-ка сюда.

Коля подошел.

— Ты что ж про оружие молчал?

Коля опустил глаза: «Сейчас взбучка будет».

— Что тебе — игрушки оружие? — сердито спросил отец. — Где оно?

— За сараем.

— Который день дождь идет! Заржавело, поди!

Коля посмотрел на отца, на Сергея.

— Не-е… Туда дождик не достанет.

— А если достанет?

Отец потрепал его волосы и засмеялся.

— Эх ты, вояка!

У Коли от сердца отлегло: не будет взбучки.

Он надел отцовскую куртку, вышел из избы вместе с Сергеем. Лил дождь. Хлюпала под ногами грязь. Коля повел Сергея за сарай. Вдвоем они разворошили тайник, вытащили винтовки и гранаты, набили патронами карманы.

Коле приятно было удивление Еленки, когда он предстал перед ней мокрый, заляпанный грязью, но с винтовкой за плечами и со штыком в руке.

Сергей осмотрел, протер оружие и остался доволен. Наскоро закусив, он собрался в путь. Коля взялся проводить его до тропки, ведущей в лес.

Дождь хлестал, не переставая. Ботинки прилипали к земле. Идти было трудно. У тропинки Сергей крепко, как взрослому, пожал Коле руку и ушел, будто растворился во тьме. Коля долго стоял и слушал, как шумел и хлестал по земле косой дождь.

Наступила зима.

Где-то там, на востоке, гремели орудия, дыбилась промерзшая земля. Там шла битва за Москву.

Но сюда, в Вольку-Барановскую, не докатывался гул боев. Здесь была тишина. Она нависла над деревней, морозная, жуткая. Редкие дымки над хатами, наткнувшись на нее, жались к трубам и таяли. А заснеженные хаты, казалось, глубже врылись в землю, притаились.

Дорог никто не расчищал. Свирепый ветер намел на них такие сугробы, что ни пешему не пройти, ни конному не проехать.

Немцы в селе не появлялись. Не появлялся и Козич.

Иногда Коле казалось, что вовсе и не забирали отца, не переворачивали в избе все вверх дном, не было ни оружия, ни людей, приходивших из лесу, не было войны. Все это только сон, кошмарный сон.

Многие мужики из тех, что ушли в лес, вернулись. Деревня зажила привычной спокойной жизнью.

Но спокойствие это было обманчивым: люди настороженно присматривались друг к другу, будто знакомились заново. А каким-то ты будешь, сосед, когда станет трудно, может, потрудней, чем прошедшей осенью?

Обычно, несмотря на мороз, женщины с ведрами собирались у колодца и подолгу судачили, пересказывая друг другу новости. Теперь они стали молчаливы. Перекинутся двумя-тремя словами, вздохнут — и по домам.

Когда к колодцу подходила жена Козича Тарасиха, все расступались. Тарасиха, укутанная поверх полушубка тремя платками, начинала переступать с ноги на ногу, пыталась заговаривать:

— И чего это вы, бабоньки?.. Мне не к спеху. Погодить могу.

Женщины молча отворачивались. Тарасиха багровела и, набрав воды, быстро уходила домой. Иногда кто-нибудь из женщин в сердцах плевал ей вслед.

Однажды Тарасиха обронила ведро в колодец. Беспомощно посмотрела она вокруг Женщины отвернулись. Тарасиха попробовала выловить ведро, но ей никак не удавалось подцепить его крючком. Молчание соседок угнетало, пугало. Тарасиху начало трясти как в лихорадке. Она махнула рукой и, плача, убежала.

Кто-то из женщин выловил ведро и бросил в сугроб. Там оно и лежало, никто не притрагивался к нему, будто оно было поганое.

Изредка в хате у Гайшиков появлялись незнакомые люди. Обычно они приходили с наступлением темноты. Коля молча надевал старый полушубок, теплую шапку с жесткими отвислыми ушами и выходил на крыльцо.

Василий Демьянович выздоровел, только лицо так и осталось бледным, бескровным, остроскулым. Да порой все его тело начинало сотрясаться от приступов удушливого кашля.

В те вечера, когда кто-нибудь приходил, отец оживал, на щеках появлялся слабый румянец, блестели глаза.

Пришедшие ужинали, грелись, рассказывали новости, а с рассветом уходили, чтобы к ночи появиться в другом селе, где-нибудь за десятки километров от Вольки-Барановской.

Были среди них и старики, и молодые, и даже женщины, кутавшиеся в платки.

Но во всех Коля подмечал одну и ту же черту: какую-то спокойную уверенность, неторопливость, обстоятельность. Несмотря на то, что все они рисковали быть каждую минуту схваченными, подвергнутыми пыткам, даже казненными, в них не заметно было ни тени страха.

Коля завидовал этим непримиримым, удивительным людям.

Партизан — мужественное слово, раньше знакомое только по книгам, теперь ожило, стало осязаемым и самым чудесным, непостижимо большим словом. К партизану можно было прикоснуться, пожать ему руку, посидеть с ним рядом, похлебать картофельного супа из одного чугунка. И Коля смотрел на приходивших влюбленными глазами. А те, перехватив его взгляд, улыбались в ответ. И на какое-то мгновение теплая улыбка снимала с их лиц жесткую суровость.

Часто по ночам, свернувшись клубком под одеялом, Коля думал о партизанах. Представлял себе их лагерь в лесу. Как они роют землянки, упрямо вгрызаясь в мерзлую почву. Как делают из свежих бревен могучие накаты — крыши, ладят печи. А вокруг лагеря со всех сторон стоят часовые. И нет в этот дремучий лес никому дороги. Только они, партизаны, знают неприметные, невидимые тропы, ведущие в лагерь.

Где-то там, в землянке, живут его друзья: и строгий товарищ Мартын, и Алексей, и веселый Сергей. Каждый день вспоминал их Коля, каждый день ждал: может, придут. Но дни складывались в недели, недели — в месяцы, а их все не было.

Иногда Коле начинало казаться, что с ними что-нибудь случилось. Он представлял себе Сергея лежащим где-нибудь у дороги, в снегу, со смертельной раной в груди. Больно сжималось сердце и неприятно щекотало в носу. Но Коля старался отогнать эти тревожные мысли.

Плохо спалось длинными зимними ночами и Тарасу Ивановичу Козичу. Жил он в Ивацевичах в доме своего дальнего родственника Лубенца. Сам Лубенец был в армии, сражался с фашистами где-то на юге. Жена его, Варвара, осталась одна с пятью ребятишками. Старшему было девять лет, а младшему несколько месяцев. Жить было трудно, и, если бы не нужда, Варвара ни за что не пустила бы Козича, которого и раньше-то недолюбливала, а сейчас, когда он стал работать на немцев, возненавидела лютой ненавистью. Однако приходилось терпеть. Надо было кормить ребятишек, а Козич был хорошим постояльцем, он где-то добывал то кусок сала, то мешок картошки, то пару банок каких-нибудь консервов.

С ребятишками старик был ласков. Иногда одаривал их безвкусной немецкой шоколадкой в пестрой обертке или сладковатыми мятными лепешками.

Но даже за это не питала солдатка к нему чувства благодарности. Когда Козич заговаривал с ней, отвечала неохотно, односложно, сквозь зубы.

Днем, когда Козича не было дома, Варваре дышалось свободней. Часто, укачивая младшего сынишку в большой корзине, плетенной из ивовых прутьев, Варвара вспоминала мужа Ивана. Вернется Иван — осудит ее за Козича. А что она может сделать — одна, сама шестая? Как прокормить ребятишек? Не в управу же идти полы мыть! В глазах закипали слезы, и Варвара смахивала их концом старенького ситцевого передника, чтобы дети не увидали.

По утрам Козич, умываясь, гремел ковшом и фыркал в сенцах. Варвара подавала на стол хлеб, молоко, сало. Козич, покрестившись на образа, садился за стол и ел медленно и аккуратно. Сморщенными желтоватыми от табака пальцами он собирал на столе хлебные крошки и отправлял в рот. Варваре хотелось треснуть чем-нибудь по голому черепу Козича. Но она, только крепче сцепив пальцы под передником, старалась не смотреть на постояльца.

Потом Козич уходил в управу.

Днем, видя шагающих по улицам патрулей, часового под окнами управы, Козич чувствовал себя спокойно. Но домой старался вернуться засветло. Запирал двери на три специально сделанных запора, наглухо закрывал ставнями окна.

С дневным светом уходил покой, с вечерними сумерками являлось гнетущее чувство страха. Козич пробовал глушить его самогонкой. Он напивался и, шатаясь, храбро выходил на улицу. Скрипел под неверными шагами снег. Но стоило невдалеке мелькнуть тени одинокого прохожего, упасть с ветки дерева снежному кому, залаять собаке, Козич вздрагивал, начинало сосать под ложечкой, лоб мгновенно покрывался холодным потом. Козич трезвел и опрометью бросался в дом.

Страх не пускал его в родную деревню, к жене. Даже в воскресенье, на лошади не решался он навестить Тарасиху и не знал, что с ней, что с хозяйством, цело ли, не сожгли ли партизаны дом?

Партизаны!.. Пуще всего боялся Козич партизан.

Будь его воля, он бы закрылся у себя в доме, за высоким забором. Сидел бы там, не вылезая, пока пройдет смутное время. Черт с ними, с немцами! И дернула же его нелегкая услужить новой власти! Хотел всех опередить, выгадать, заработать! Ан вот оно как повернулось. Кто ж знал, что народ так за Советскую власть держаться будет! Ведь какая махина навалилась, а вот поди ж ты, Москву не сломили, не взяли. Обещают только. А ну как шуганут их назад?..

Просыпался Козич по ночам, скрипел зубами от страха да тоски. Думал, прикидывал, вздыхал. А выхода не было. От немцев уйдешь — немцы же и убьют. С немцами будешь — партизаны укокошат. И все же с немцами спокойнее. Они здесь, рядом, вооруженные, сильные, а партизаны пока что далеко.

Вот приехал господин Эрих Вайнер. Твердый человек, не гляди, что молодой. Теперь он партизанам покажет!

Господин Эрих Вайнер прибыл в Ивацевичи со специальным заданием. Несмотря на то, что он был молод и одет в штатский костюм, немцы обходились с ним почтительно. Был он высок, строен, белокур, голубоглаз, с красиво очерченным ртом и прямым с небольшой горбинкой носом. Над чуть припухлой верхней губой красовались густые светлые усики.

Эрих Вайнер приехал в конце января в блестящей штабной машине в сопровождении нескольких солдат-эсэсовцев и поселился в отведенном ему домике рядом с военной комендатурой. Забор вокруг дома обмотали колючей проволокой. На крыше установили высокую антенну. У двери дома бессменно днем и ночью стоял часовой.

Ходили слухи, что приезжий разговаривает по радио чуть ли не с самим Гитлером!

Сразу же после приезда Вайнер нанес визит коменданту. Как раз в это время Козич принес из управы бумаги на подпись и видел, как выскочил из кабинета навстречу гостю комендант — грузный, с бычьей шеей и карими глазами, господин Штумм. Тонкие бледные губы его расползлись в улыбке, глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он вытянулся у двери. Сидевшие в углу у стола два офицера тоже встали и вытянули руки по швам. Встал и Козич, спрятав за спину руку с потрепанной меховой шапкой.

Приезжий прошел через комнату, ни на кого не глядя. Остановился возле коменданта.

— Господин Штумм?

— Так точно! — рявкнул комендант.

Приезжий протянул ему красивую, по-девичьи белую руку:

— Вайнер.

И прошел в кабинет. Комендант устремился следом.

Офицеры тихо вытолкали Козича из комнаты и на цыпочках вышли сами.

Козич тогда же понял, что этот молодой красивый немец в штатском — важная птица.

А через два дня Козича неожиданно вызвали в комендатуру.

Он шел по заснеженным улицам, подняв воротник. День был солнечный, безветренный, с легким морозцем, но Козича познабливало. Каждый раз, когда вызывали в комендатуру, его начинало знобить.

Козич умел услужить и ладил с войтом и с господином Негребецким, начальником полицайуправления, человеком жестоким и хитрым. Но коменданта Штумма Козич боялся. Боялся его огромной фигуры, его хриплого лающего голоса, боялся не угодить ему каким-нибудь лишним словом. Рассказывали, что у коменданта бывают вспышки гнева, и тогда берегись! Однажды во время такой вспышки он застрелил в своем кабинете в чем-то провинившегося полицейского.

А вдруг он, Козич, попадет к коменданту под горячую руку?

Преодолев озноб, Козич тихонько постучал в дверь кабинета, вернее поскреб, как мышь.

— Битте!

Козич приоткрыл дверь и вошел.

В кресле за столом коменданта сидел господин Вайнер, а Штумм приспособился сбоку у стола на венском стуле. Оба смотрели на Козича. Штумм закинул ногу на ногу, и стул под ним жалобно скрипнул.

Козич облизнул вдруг пересохшие губы и сказал:

— Приказывали, господин комендант.

— Здравствуйте, господин Козич, — сказал Вайнер по-русски, чисто, даже, пожалуй, слишком чисто выговаривая слова.

Козич растерялся. Вайнер, видимо, остался доволен произведенным впечатлением. Он весело рассмеялся, обнажив ровные, белые зубы. Штумм скривил губы и издал хриплый звук, тоже, очевидно, обозначавший смех.

Козич никогда не видел Штумма смеющимся, и смех этот напугал его больше, чем гнев.

— Садитесь, — пригласил Вайнер и кивнул на стул.

Это было очень кстати. У Козича начали дрожать колени, и он никак не мог унять эту дрожь. Он сел на краешек стула.

— Мы пригласили вас, господин Козич, чтобы сказать, что не очень довольны вами. — Лицо Вайнера сделалось серьезным.

Штумм забарабанил толстыми, как сардельки, пальцами по столу.

— Немецкое командование очень благожелательно относится к людям лояльным, к людям, которые помогают ему восстанавливать в России законный порядок. Вы предложили нам свои услуги, как честный русский патриот, и мы это ценим. Но вы плохо выполняете свою историческую миссию, господин Козич.

Вайнер замолчал и пристально посмотрел Козичу в глаза, будто гипнотизируя.

Козич снова облизнул сухие губы и тихо выдавил:

— Я стараюсь, господа…

— Плохо. Плохо стараетесь, господин Козич, — грозно сдвинув брови прохрипел Штумм.

— Слышите? — Вайнер покачал головой. — Господин комендант утверждает, что вы плохо стараетесь.

Козич опустил глаза и потер дрожащие руки.

— А между тем вы при желании могли бы еще быть полезны немецкому командованию и исстрадавшейся России.

— Всегда готов служить, — прошептал Козич в отчаянье.

Вайнер улыбнулся.

— Вот и отлично, господин Козич. Где находятся партизаны? А?

— В лесах прячутся, — не задумываясь, ответил Козич.

— В каких?

— Точно не знаю.

— А надо знать. Вы — местный житель. У вас здесь есть родственники, друзья, соседи. Нам очень надо знать, где именно находятся партизаны. Они сеют смуту. Сочиняют какие-то сводки. Дезориентируют население. Вот, полюбуйтесь. — Вайнер взял какую-то бумажку со стола и помахал ею над головой. — Сбито 116 самолетов! Удивительно! Красная Армия разгромлена и доживает свои последние дни. Чем же, спрашивается, она сбивает самолеты?

— Так точно. Не́чем, — сказал Козич.

— Вот видите. — Вайнер снова укоризненно покачал головой, будто виновным в появлении листовок со сводками Совинформбюро считал Козича. — Нам надо знать, каким путем эти листки попадают в Ивацевичи. Слышите, Козич?

— Так точно!

— Также важно узнать, где партизаны берут продовольствие. Не едят же они еловые шишки!

— Не едят, — согласился Козич.

— Вот вы этим и займитесь. Командование не пожалеет ни денег, ни наград, господин Козич. — И Вайнер снова улыбнулся. — Но если вы не приложите должного старания…

Вайнер замолчал, продолжая улыбаться. Козича опять затрясло, и на лбу выступила холодная испарина.

— Я буду стараться… — прошептал он.

— Надеюсь. — Вайнер встал.

Козич стремительно вскочил со стула.

— Вот вам пока на расходы. Отчета не надо. Было бы сделано дело. — Вайнер небрежно бросил на стол толстую пачку денег.

У Козича, несмотря на страх, вновь охвативший его, алчно сверкнули глаза. Вайнер засмеялся.

— Берите.

Козич взял деньги и торопливо сунул их за пазуху.

— Я могу идти?

— Идите. Желаю успеха.

Козич, пятясь задом и кланяясь, вышел из кабинета.

Когда захлопнулась дверь, Эрих Вайнер снова засмеялся.

— Порядочная скотина этот Козич! — сказал он по-немецки.

— Все они здесь скоты, господин Вайнер, — прохрипел Штумм.

— Что поделаешь! Приходится работать с тем материалом, который есть. Их мы повесим последними!

Вайнер, довольный своей шуткой, весело захохотал. У Штумма внутри что-то забулькало в ответ.

В РАЗВЕДКУ

Козич радовался деньгам. Он пересчитал их несколько раз. Сумма была порядочной. Деньги советские. Это хорошо. Оккупационные марки немцев шли туго, советские деньги брали куда охотнее. Радость омрачало только то, что деньги надо отрабатывать: хитрить, изворачиваться, выспрашивать, вынюхивать.

Козич знал, что в Ивацевичах немало партизанских явок, что порой поселок навещает даже сам бывший секретарь райкома. Но где эти явки? Как их найти?

А перед глазами все время стояла улыбка Вайнера и в ушах звучал его приветливый голос: «Если вы не приложите должного старания…»

Козич толкался на рынке, прислушиваясь и присматриваясь. Заговаривал с людьми, менял, покупал, продавал. Но безрезультатно. Съездить бы в Вольку-Барановскую. Может, жена что знает. Да и давно не видал ее. Хоть бы кто из Вольки на рынок приехал. Порасспросить. Да куда там! Кто в такое время на рынок поедет!

Как-то утром, наскоро поев, Козич вышел на пустынную улицу. Сыпал снег, мелкий и жесткий, как крупа. Февральский студеный ветер подхватывал его, тащил по твердому насту, закручивал в маленькие смерчи, тут же бессильно опадавшие у покосившихся заборов.

Козич надвинул шапку на уши, поднял воротник и собрался было двинуться в управу, как вдруг заметил в конце улицы маленькую заснеженную фигурку.

«Кто бы это?» — подумал он и стал ждать. Фигурка приближалась. Это был подросток в старом полушубке, подпоясанном солдатским ремешком, в шапке-ушанке и больших подшитых валенках. Подросток тащил за собой санки. На санках стоял, привязанный к ним веревкой и окутанный мешковиной, какой-то предмет. По контурам Козич догадался — бидон. Когда подросток поравнялся с Козичем, старик узнал его и радостно закричал:

— Миколка! Здравствуй!

Подросток остановился. Вот кого не хотелось бы встретить! Но ничего не поделаешь. Отступать поздно. Он улыбнулся:

— Здравствуйте, Тарас Иванович!

— А я тебя, Микола, разом не признал. Растешь. Скоро добрым мужиком станешь, — обрадованно заговорил Козич. — Уж не на рынок ли молочко везешь?

— На рынок.

— Экую далищу, да по такой погоде! Замерз, поди, и заголодал? Заходи-ка, заходи-ка в хату. Я Гайшикам завсегда рад, — ласково пропел Козич и, взяв из рук Коли веревку, потащил сани к крыльцу.

— Некогда мне, Тарас Иванович. — Коля что было сил уцепился за веревку. — Молоко продать надо. Маленько купить муки, да и домой. День короткий…

Но Козич не слушал и настойчиво тянул санки.

— Заходи, заходи, гостюшко дорогой. Поешь, обогрейся. А молоко я тебе помогу продать. Это для нас ничего не составляет. — Козич открыл дверь и втащил санки с бидоном прямо в сени. — Заходи. Варвара! Приготовь-ка что поесть! Сымай полушубок-то. — Почти насильно Козич втащил Колю в горницу и стал снимать с него заснеженный полушубок.

Ребятишки, сидевшие на печке, притихли и с удивлением смотрели на незнакомого.

— Садись, садись, — пел Козич, усаживая Колю на лавку, возле стола. — Как батя-то, поправился?

— Кашляет…

— Ай-яй-яй… — вздохнул Козич, и лицо его сделалось печальным, сморщенным, даже лысина сморщилась и померкла. — Да-а, били они его, шибко били… Насилу вырвал я твоего батю. Уговорил отпустить.

И Козич, вздыхая и охая, пустился рассказывать о том, как он хлопотал за друга своего, Василия Демьяновича, и перед войтом, и перед господином Негребецким, и даже перед самим страшным Штуммом. В ногах валялся, ручательство давал. А господин комендант так осерчал, что чуть не пристрелил бедного Козича.

Козич рассказывал, и при этом на белесых подслеповатых глазах его то появлялись, то исчезали слезы. И так убедительно он говорил, что Коля, пожалуй, мог бы поверить ему, не будь он Козичем. Но Козичу Коля не поверил бы, даже говори он чистую правду. Разве не он привел тогда немцев в их избу? Нет, пока жив, Коля не забудет того дня!

— Спасибо вам за все, Тарас Иванович.

— Да не за что, сынок. Мне будет худо — батя твой выручит. А как же! В миру живем! Человек человеку завсегда помочь должен. В миру живем, — ласково повторил Козич.

Варвара, громко гремя ухватом, метнула на стол чугунок картошки. Поставила тарелку с хлебом и вяленую воблу.

— Поешь-ка, поешь-ка, — предложил Козич. — Вот видишь, сколько у Варвары ребятишек. А я ей помогаю. Картошечки или еще чего подбрасываю. Так-то…

Варвара бросила на Козича злобный взгляд и отвернулась.

Коля с удовольствием отказался бы от угощения, но это было неудобно, и он принялся за картошку. А Козич расспрашивал его о своем доме, о Тарасихе. Коля подробно, чтобы досадить Козичу, рассказал, как Тарасиха утопила ведро и ушла от колодца несолоно хлебавши.

Козич закусил губу, белесые глаза его сверкнули, но тотчас потухли.

— Зря это они, бабоньки-то… Я что? Я ведь ничего такого… Только чтоб жить. Вот скоро к партизанам подамся, — неожиданно сказал он и покосился на Колю.

Ни один мускул не дрогнул на Колином лице. Он проглотил картофелину, повернулся всем корпусом к Козичу, лицо его стало доверчиво-простоватым. Он спросил:

— К каким, Тарас Иванович?

— Будто не знаешь, — хихикнул Козич и шутливо погрозил Коле пальцем. — К тем же, что и к вам заглядывают.

— К нам? — удивился Коля.

— К Василию Демьяновичу, — уточнил Козич. — Я-то знаю, но ты не бойся, дальше меня никуда не пойдет. — Козич вдруг перешел на таинственный шепот. — Ты так отцу и скажи. Мол, Козич не выдаст, могила. Скажешь?

Коля по-отцовски прищурился:

— А чего не выдадите-то?

— Ну, что партизаны у вас бывают.

«Крути, крути, лиса», — подумал Коля и сказал:

— Если б заходили! — и тоже перешел на шепот: — Тарас Иванович, а вы, верно, живых партизан знаете? Покажите. Хоть бы одним глазком взглянуть! А то всё говорят партизаны, партизаны…

— Кто говорит? — торопливо спросил Козич.

— Да все ж. Вот и вы тоже. А какие они?

Козич кашлянул.

— Обыкновенные. Я тебе при случае покажу.

— Верно? А не обманете?

— Вот истинный крест, — перекрестился Козич.

— Ой, спасибо вам, Тарас Иванович! И за угощение спасибо. Мне пора. День-то короткий, а еще молоко продать надо. Да муки купить.

— Муки у меня нет, а молоко… Посиди-ка пяток минуток. Я быстро обернусь.

Козич накинул шубу и вышел.

Коля остался сидеть на лавке. Неожиданный уход Козича озадачил его. Он не знал, что и подумать. А вдруг Козич догадался и пошел за солдатами? Вот сейчас они войдут, заберут его и бидон с молоком и потащат в полицайуправление. Коле стало не по себе. Уйти? Бидон оставить нельзя. А с бидоном далеко не уйдешь. Все равно поймают. И потом, с чего Козич догадается? Может, он по какому другому делу вышел, и торопливый уход Коли только вызовет у него подозрение.

Варвара, не оборачиваясь и не обращая внимания на Колю, укачивала маленького.

Ребятишки завозились на печке. Старший слез и начал совать босые ноги в старые валенки.

Чтобы отвлечься как-нибудь от неприятных мыслей, Коля спросил:

— Тебя как звать?

— Виташка. — Мальчик утер нос рукавом.

— А батя твой где?

— На фронте. Фашистов бьет!

— Цыц ты, окаянный! — крикнула Варвара, подбежала к Виташке и дала ему крепкий подзатыльник. — Марш на печку! Распустил губы-то!

Виташка надулся, но не заплакал. Засопел и молча полез на печку.

Варвара сердито посмотрела на Колю и снова занялась маленьким.

В это время вернулся Козич с большим новеньким бидоном в руках, поставил бидон возле двери.

Вот. Покупаю у тебя все молоко. Для ребятишек.

Коля оторопел.

— Почем продаешь?

— Как все.

— Ну и ладно. Я тебе еще по рублику лишнему дам на литр. Много ли у тебя его?

— Литров тридцать не то тридцать два, — соврал Коля, явно преувеличивая, чтобы запугать Козича цифрой.

— Ну и ладно, — сказал Козич. — Сейчас зима, не скиснет. А тебе тридцатка перепадет. Мне не жаль, бери!

— Да что вы, Тарас Иванович? И куда вам столько! Сколько надо, я отолью, — торопливо заговорил Коля.

— Ничего-о, — протяжно сказал Козич, — ребятишки выпьют. А ты куда же потащишься в такую вьюгу на рынок! Все беру. И с бидоном вместе. Вот. Забирай новый. А за это и жене моей записочку отнесешь.

— Не надо, Тарас Иванович! — жалобно сказал Коля. — Мне за тот бидон от бати влетит!

Козич ласково засмеялся.

Ну-ну, ладно, будь по-твоему. И вышел в сени.

«Что делать? — подумал Коля. — Молоко надо отвезти по адресу. Во что бы то ни стало! Что делать?»

Козич вернулся из сеней, таща Колин бидон.

— Варвара, перелей-ка.

— Не надо! — взмолился Коля.

Козич удивленно поднял брови.

— Ты ж на продажу привез?

— На продажу, — ответил Коля упавшим голосом.

— Вот я и купил. Давай поживей, Варвара. А я записочку жене напишу.

Козич начал считать деньги.

Варвара сняла крышку с нового бидона.

— Чистый?

— Чистый, чистый, — буркнул Козич.

Варвара сняла крышку с Колиного бидона, подняла его и наклонила. Струя молока звонко ударила в дно нового бидона. Коля побледнел и закусил губу.

Варвара заметила, как что-то продолговатое, темное мелькнуло в молоке и исчезло в горле нового бидона. Она удивленно подняла брови, скосила глаза на Колю и увидела его побледневшее напряженное лицо, закушенную губу. «Что-то здесь не то», — подумала Варвара. Она перелила молоко. Поставила пустой бидон на пол и выпрямилась.

— Хорошее молоко, — сказала она. — Вот тебе твой бидон.

Коля перевел дух.

— У нас в Вольке завсегда знатное молоко было. Сено хорошее, — сказал Козич. — На вот. — Он протянул Коле деньги и принялся за письмо.

В хате наступила тишина. Козич кончил писать, сложил листок и заклеил его жеваным хлебным мякишем.

— Держи. Отдай Елене. И привет передай. А повезешь еще молоко — милости прошу. Завсегда куплю.

— Спасибо, Тарас Иванович, — с трудом сказал Коля.

— Одевайся-ка.

— А может, я посижу немного, Тарас Иванович? С ребятишками поиграю. С Виташкой вот. На базар-то идти не надо, с молоком. Выручили вы меня.

Козич заулыбался.

— Что ж, погрейся. И я бы с тобой посидел, да идти надо.

В то зимнее утро, когда Коля Гайшик появился в Ивацевичах с бидоном молока, четверо мужчин шли заснеженной лесной тропой из поселка Житлин на юг.

Первым шагал парень в домашнем стеганом ватнике, в облезлом заячьем треухе и огромных валенках с коричневыми подметками. Можно было только удивляться, как он передвигает ноги! За плечами у парня болталась на толстой крученой веревке старая двустволка. У пояса на ремне висел охотничий нож с деревянной ручкой.

Парень то выбирался на тропу, то вдруг сворачивал на целину и двигался между деревьями, с трудом выдергивая из снега ноги и тяжело дыша.

Следом за ним шел товарищ Мартын в овчинном полушубке, кожаной с серым каракулем шапке и светлыми бурками на ногах. К ворсу бурок прилипли комочки снега, и бурки казались обшитыми бисером. Такой же бисер висел на усах товарища Мартына, и от этого обветренное лицо его казалось еще более темным.

За Мартыном следовал Алексей в зеленой немецкой шинели и неизменных комсоставских сапогах. На голове его красовалось что-то вроде папахи из рыжей мохнатой овчины. Такие можно увидеть только в кинофильме про горных чабанов. Шапку эту Алексей сшил себе сам и очень гордился ею.

Замыкающим был Сергей, одетый в теплую суконную куртку с коричневым цигейковым воротником. На ногах охотничьи высокие сапоги, с которыми он не хотел расстаться так же, как и Алексей со своими комсоставскими. Отвороты сапог были подняты. Огненные волосы Сергея покрывала все та же рыжая, видавшая виды кепочка. Только сейчас к ней были пришиты черные наушники.

Все четверо шли молча. Лишь Сергей изредка приглушенно чертыхался, когда приходилось сворачивать на целину, хотя ему было гораздо легче, чем идущим впереди. Собственно, и чертыхался-то Сергей не из-за трудности пути, а потому, что был недоволен собой.

Вчера вечером он и Алексей должны были встретиться с товарищем Мартыном в Житлине. Вышли из партизанского лагеря сразу после полудня, чтобы попасть на место встречи первыми и там поджидать товарища Мартына. А получилось наоборот. Товарищ Мартын прождал их полночи. А они в это время петляли лесом по пояс в снежных сугробах. Попросту говоря — заблудились. А когда под утро, да и то случайно, наткнулись на Житлин и отыскали нужную избу, товарищ Мартын, расспросив их, ядовито заметил:

— В трех соснах заплутались? Так ходить, то и воевать будет некогда!

Алексей обиделся:

— Мы ведь в чужом лесу. Я у себя бы на родине с закрытыми глазами дорогу нашел.

Товарищ Мартын сердито сдвинул брови:

— Лес вам не чужой… Не первый день живете. Пора бы знать. А нет — проводника возьмите. Ванюша! — позвал он.

Из темного угла появился парень в заячьем треухе.

— Вот, знакомьтесь. Еще осенью в отряд просился. Да больно парень тихий. Думал здесь в Житлине придержать, присмотреться. А он, видишь, набедокурил. Вез откуда-то сено домой на санях, а навстречу два немца. «Слезай, — говорят, — нам в другую сторону ехать». «Не слезу», — отвечает. Они его с саней! Так он вытащил из сена двустволку да в упор одного и другого! — товарищ Мартын засмеялся.

Ванюша переступил с ноги на ногу и опустил глаза.

— Вот я еще забыл спросить, Ванюша, какой дробью у себя двустволка была заряжена. Бекасинником?

Парень застенчиво улыбнулся:

— У меня не дробь… шматочки такие были. Сам делал.

— Шматочки?.. И порядочные?

— Ничего… На волков.

Все засмеялись. Товарищ Мартын похлопал парня по плечу.

Немцы-то живы?

— Не знаю. Я сразу утек…

— «Утек!» Хоть бы автоматы поотбирал.

— Так ведь их двое, а мне сколько времени надо, чтобы дробовик перезарядить. Ну я и утек.

Товарищ Мартын вздохнул.

— Трудно нам с дробовиками против их техники.

— Оружие надо добыть, — вставил Сергей.

— Вот и добудь, — усмехнулся товарищ Мартын.

— И добуду, — с вызовом ответил Сергей, но почувствовал, что не очень-то верит ему товарищ Мартын.

— Так вот, — сказал товарищ Мартын. — Прикрепляю тебя, Ванюша, к товарищам командирам в качестве проводника. В лесу не заплутаешься?

Ванюша застенчиво улыбнулся:

— Что вы…

— Вот и хорошо. Заряжай свое оружие шматочками — и в путь.

На рассвете они вчетвером вышли из деревни и направились напрямик через лес к партизанскому лагерю.

Сергей вспоминал этот разговор про оружие и сам себя чертыхал. Расхвастался: «Добуду!» Как будто так просто добыть оружие!

Вот и знакомая тропа — близко лагерь.

— Стой, кто идет? — окликнули их из-за заснеженных елей.

— Свои, — громко ответил Алексей.

На тропу вышел старик в большой, не по росту, шубе.

— Не признал? — спросил Алексей.

— Признал, товарищ командир, — старик кашлянул. — Это я для порядку окликнул. По дис-ци-пли-не!

Товарищ Мартын шел по лагерю, все внимательно осматривая и подмечая каждую мелочь. Рядом с ним шагал командир отряда Алексей, быстро, так, чтобы не заметил Мартын, поглядывая в ту же сторону, куда и он. Явно хотелось командиру, чтобы секретарю понравился лагерь.

Они шли по центральной «улице». Справа и слева на равных расстояниях друг от друга, скрытые под разлапистыми елями, виднелись землянки. Они были укрыты голубоватым снежным покровом, казались просто большими сугробами, из которых, как самоварные, торчали жестяные трубы. Сейчас, днем, трубы не дымили. Печи разрешалось топить только с наступлением темноты, чтобы дымом не выдать место расположения лагеря. Постоянные дежурные наблюдали за небом. Стоило появиться над лесом вражескому самолету, тотчас раздавался звенящий на морозе голос:

— Воздух!

И все в лагере замирало. Ни одно движение не должно было выдать лагерь врагу. Маскировка — первый закон партизанского лагеря.

В одной из землянок совсем по-мирному заливался баян. Звонкий девичий голос выводил одну за другой частушки. Голос был веселым, а частушки грустными:

Я не знала, что на елочке Иголочки растут, Я не знала, что миленочку Винтовочку дадут.

Товарищ Мартын остановился и слушал, чуть склонив голову на бок.

Я не думала с миленочком Разлуку получить, Но проклятая Германия Сумела разлучить.

Мартын нахмурился. Алексей, подметив перемену в лице Мартына, сердито буркнул: «Санчасть называется» — и пошел к землянке.

Мартын остановил его, тронув за рукав.

Ты, германец, ты, германец, Разлучил с залеточкой. Его взяли на войну, Я стала сироточкой!

Алексей остановился и в недоумении смотрел на товарища Мартына. А девичий голос все выводил задорно, вторя переборам гармошки:

Не судите вы меня За веселость за мою: Я не с радости танцую, Не от радости пою.

— Понял? — тяжело вздохнув, сказал товарищ Мартын и взглянул на Алексея. — Санчасть, говоришь? А ну зайдем.

Они спустились по ступенькам вниз, открыли тяжко скрипнувшую дверь и пошли в землянку. Здесь царил полумрак, только сквозь маленькое оконце пробивался тусклый свет. Музыка оборвалась. Кто-то в землянке зашевелился, но кто — не разобрать, уж очень резким был переход от сверкающего снега к сумраку землянки.

С минуту стояли молча. Потом, когда глаза привыкли, товарищ Мартын заметил двух девушек и парня с баяном. Парень был в расстегнутом городском пальто, под которым виднелся пестрый галстук. На голове — лихо заломлена светлая фетровая шляпа.

Обе девушки были в ватниках и серых платках. Одежда делала их похожими друг на друга, несмотря на то, что одна была худенькая и черноглазая, а другая светлоглазая и круглолицая.

— Здравствуйте, товарищи, — поздоровался Мартын. — Здесь, стало быть, санчасть?

— Так точно, медико-санитарная служба. Лазарет, — бойко ответил парень, и при этом баян в его руках тоненько пискнул.

— А ты что ж, Петрусь, заболел? — грозно спросил Алексей.

— Здоров, — сказал гармонист и притворно плюнул. — Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.

Девушки в один голос хихикнули.

— А вы здесь хозяйки? — спросил Мартын.

— Наша медицина, — буркнул Алексей. — Это вот, — он кивнул на черноглазую, — Наталья Захаренок, почти фельдшер. Правда, ветеринарный. А Вера назначена санитаркой. Специального образования не имеет, но девушка смышленая. — Алексей обернулся к Петрусю. — Ты чего здесь околачиваешься, раз здоров?

— Греемся. Так сказать, художественная самодеятельность. Очень даже приличный вид развлечения.

Товарищ Мартын присел на нары возле железной печурки.

— А чего это частушки у вас такие грустные? Другие можете?

— Можем, — ответила Вера.

— А ну-ка.

Девушки пошептались. Потом Вера кивнула гармонисту. На лице у Петруся появилось выражение равнодушия. Он склонил голову направо, беззвучно потрогал пуговки баяна, замер на мгновенье и вдруг растянул меха. Пальцы стремительно побежали по ладам, и в землянке стало тесно от широких, замысловатых переборов, наполнивших ее всю от крошечного оконца до железной печурки.

Девушки прислушались и дружно запели:

Ой, на улице туман, Полное затмение. Глянул Гитлер на Москву И лишился зрения. Партизанские отряды Бьют фашистов из засады. Ни дороги, ни пути, Ни проехать, ни пройти. Хороша наша гармошка, Золотые голоса. Немцы нос боятся сунуть В партизанские леса.

Пока девушки пели, оставшиеся возле землянки Сергей и Ванюша настороженно приглядывались друг к другу.

Сергей прищурил глаза и подозрительно спросил:

— А ты, парень, собственно, откуда дорогу в наш лагерь знаешь?

— Знаю… — уклончиво ответил Ванюша.

— Бывал здесь?

— Не был.

— А откуда ж все-таки знаешь?

Ванюша только пожал плечами.

— Та-ак, — протянул Сергей, — ты что же, всегда такой разговорчивый?

Ванюша промолчал.

Из землянки донеслось:

У моста большой дороги Был немецкий часовой, А теперь остались ноги Да прическа с головой.

— Слушай, парень, ты все здешние места так же знаешь?

Ванюша кивнул. Сергей посмотрел на него пристально и испытующе. Потом спросил:

— Пойдешь со мной?

— Куда?

— В разведку. Оружие добывать.

Парень ответил не сразу. Посмотрел зачем-то на вершины елей.

— Ну? — нетерпеливо спросил Сергей. — Пойдем вдвоем.

Мой миленочек хороший, Некрасив, зато богат! Носит валенки, калоши, Пистолет и автомат.

Сергей подмигнул Ванюше и улыбнулся.

Партизан такой хороший, Партизан такой атлёт: На боку несет гранаты, За плечами пулемет.

— Слышал? Вот как про нас поют, а у нас — дробовичок. Исправиться надо Понятно?

— Понятно, — сказал Ванюша и улыбнулся.

Вечером Сергею и Ванюше разрешено было идти в разведку.

Разведчики улеглись рядом на нарах возле изрядно раскалившейся печки. Было приятно лежать вот так, без курток и шапок, разувшись. Жар, идущий от печки, размаривал, клонило ко сну.

— Ты как насчет выдержки? — спросил Сергей шепотком, чтобы не тревожить сон соседей.

— Не знаю.

— Вот если прикажут тебе стоять на месте и не двигаться, что бы ни случилось, пока условного знака не дам, что будешь делать?

— Стоять…

— А ежели на меня фрицы нападут?

— Подмогну.

— Без сигнала?

— Так ведь нападают же…

— А что ж, я по-твоему сам не вижу, что нападают? Ты себе стой и жди сигнала. Может, я нарочно так сделал, чтоб они на меня напали. Я, может, и вид делаю, что их не замечаю. Пусть подойдут поближе. Понимаешь?

— Понимаю.

— Ну вот. Тут, брат, не понять, тут вникнуть надо. Нутром.

— Я вникаю.

— Ну то-то… На лыжах ходишь?

— Приходилось.

— Спать давай. Чуть свет выйдем.

На крайних нарах, возле окошка, поднялась голова Петруся-гармониста.

— Слышь, Серега, ты в Яблонке, часом, не будешь?

— Может, и буду.

— Загляни к моей сеструхе.

— К Еленке?

— Ага… Там ноты мои… Прихвати, пожалуйста.

— Это зачем? — удивился Сергей.

— Товарищ Мартын велел концерт готовить. Сольный. Чуешь?

— Ладно. Спи.

Козич ушел, а Коля остался на лавке.

Варвара, не торопясь, убрала посуду, протерла тряпкой светлые, недавно выскобленные доски стола, достала из корзины, стоявшей в углу, цветные лоскутки, села и начала шить.

Коля смотрел на ее проворные руки и молчал.

Молчала и Варвара, только изредка уголком глаза поглядывая на гостя. Она подметила его тревогу, когда переливала молоко в новый бидон, видела, как в молоке что-то мелькнуло. И теперь, привычно двигая иглой, думала, что бы это могло быть, почему так заволновался мальчишка и так упорно не хотел продать Козичу молоко и сменить старый, потемневший и примятый бидон на совсем новенький?

Молчали и ребятишки, свесив головы с печки, и во все глаза глядели на Колю. Даже недавно кричавший в корзине малыш притих.

А Коля не замечал настороженной тишины и даже не чувствовал неловкости от того, что сидит он в чужом доме с чужими людьми. Все его мысли, все внимание сосредоточились на бидоне с молоком. Может, вернуть деньги, перелить молоко обратно, сказать, что раздумал продавать? Эта тетка, наверно, удивится: так выгодно продал и вдруг раздумал! Еще заподозрит неладное. Что же делать? Вернется Козич, тогда все пропало!..

— Тебя как звать? — неожиданно спросила Варвара.

— Коля.

— Ты чей?

— Гайшиков.

— Василия сын?

Коля кивнул.

Варвара снова молча склонилась над шитьем.

Коля посмотрел на нее, на ребятишек и только теперь ощутил неловкость наступившей тишины. Через минуту, не выдержав, он кашлянул и спросил хрипловато:

— А вас как звать, тетенька?

— Варварой. — Она положила шитье на колени и выжидающе посмотрела на Колю.

Коля повел плечами и, понимая, что молчать дольше нельзя, решительно сказал:

— Молоко в хате прокиснет… Я вынесу в сени?

— Вынеси, — сказала Варвара. И, отложив шитье, достала из-за печки шумовку. — На-ка вот…

Коля понял: тетка знает, что в бидоне что-то есть. Он облизнул вдруг пересохшие губы:

— А… зачем?..

— Пригодится, не руками же в молоке шарить. — Она сунула ему в руку шумовку и взялась за ручку бидона. — Тащи.

Коля поднял бидон за другую ручку, и они вышли в сени.

Варвара поставила бидон на пол и, не говоря ни слова, вернулась в комнату, оставив в дверях большую щель, чтобы в сени проникал свет.

Все это было так неожиданно для Коли, что он растерялся. Безусловно, тетка видела в бидоне сверток. Теперь уж не отвертеться. Теперь все пропало. И не убежишь — полушубок и шапка в комнате.

Неприятно засосало под ложечкой, ослабели ноги. Коля присел возле бидона на корточки. «Вот попался! Тетка, наверно, сейчас пойдет звать немцев… Был бы пистолет, хоть припугнул бы!»

Коля пошарил вокруг себя руками, ища что-нибудь, что могло бы заменить пистолет… Веревки какие-то. дрова, ведро… Пальцы наткнулись на гладкую деревянную рукоятку. Топор!.. Это уже оружие… Коля потянул его к себе. Потом открыл крышку бидона и торопливо начал шарить в молоке шумовкой.

Нащупав сверток, подцепил его и, вытащив, поспешно сунул за ворот под рубаху.

Сверток был холодным и мокрым, но Коля даже не поморщился. Дрожа от охватившего его волнения, он взял топор и, держа его за спиной, вошел в комнату.

— Ты что? — спросила Варвара, увидев у него за спиной топор.

— Ничего…

Хозяйка подошла к Коле, печально улыбнулась:

— Не бойся… Никому не скажу… Я понимаю… У меня муж с ними воюет, извергами… — Она тихонько отобрала у Коли топор, отнесла в сени и вернулась. — Одевайся-ка, пока он не пришел.

Коля схватил шапку и полушубок и стал торопливо одеваться…

Варвара сунула ему в карман кусок хлеба.

— Не надо, тетенька Варвара.

— Бери, бери. Проголодаешься в дороге.

Коля оделся и, застегивая на ходу полушубок, быстро подошел к хозяйке.

— Вы не сердитесь, тетя Варвара, за топор…

— Я не сержусь. Ты приходи, Коля. Я всегда помогу… Чай, мы советские, — добавила шепотом, — а Козича берегись… Это гад!

— Я знаю, — так же шепотом ответил Коля.

Варвара вдруг взяла его голову обеими руками, наклонилась и поцеловала в лоб.

Коля выскочил в сени, поставил бидон на санки и выволок их на улицу.

Ветер стих. Большие хлопья снега кружились в воздухе.

Попетляв по улицам и убедившись, что за ним никто не следит, Коля подошел к покосившемуся забору, открыл калитку, втянул санки во двор и постучал в дверь хаты.

Дверь открыла маленькая сухонькая старушка, укутанная чуть не до пят в серый платок.

— Тебе кого?

— Молока не надо?

— Почем продаешь?

— Я не продаю, меняю.

— На что меняешь, касатик?

— На муку.

— Тебе ржаной?

— Мамка крупчатки добыть велела.

— Ну заходи, касатик, потолкуем. Может и сторгуемся. Не на дворе же стоять!

Коля втащил санки в сени. Старушка заперла дверь и ввела его в комнату.

— Ну, давай молоко, касатик.

— Вас как звать?

— Тетя Катя.

— Тогда все правильно. А молока уже нету. Продал.

Старушка посмотрела на него удивленно. Коля расстегнул полушубок, достал из-под рубахи теплый, еще влажный сверток и протянул его тете Кате. — Вот.

Тетя Катя взяла сверток.

— Не промок?

— Не знаю.

Она положила сверток на стол и начала разворачивать. По столу потянулась длинная лента прорезиненной ткани. Потом появилась пергаментная бумага. В нее было завернуто около сотни листков. На одной стороне каждого листка было напечатано: «Приходный кассовый ордер №…» и еще что-то, а на другой — бледно, на пишущей машинке: «От Советского Информбюро».

— Сухие, — сказала тетя Катя. — Молодец. Сейчас я тебя покормлю.

— Я сыт, — отказался Коля и рассказал тете Кате, как Козич затащил его к себе в хату

— Значит, тебя Козич накормил? — засмеялась тетя Катя, и вдруг лицо ее стало серьезным. — Я Варвару знаю. Пригляжусь к ней. А ты, касатик, осторожней будь, они шуток не шутят.

— Я стараюсь, тетя Катя. Первый раз молоко вез. Струхнул маленько. — Коля покраснел. — Привыкну.

Через полчаса он уже шагал по шоссе к дому. На санках стоял пустой бидон и небольшой мешочек с мукой. Под рубашкой лежала записка. При выходе из Ивацевичей Колю остановили два полицая.

— Что везешь?

— Муки немного. — Коля не ощутил ни капли страха.

— А в бидоне что?

— Молоко было. Отвез пану Козичу.

— Какому?

— Тарасу Ивановичу. А это его жене муку везу, — соврал Коля.

— А-а-а… Ну-ну, вези…

Коля шел по шоссе, и ему хотелось петь, так легко и радостно стало на душе. У самого поворота на проселок он встретил странную процессию. Рыжая кляча тащила за собой низкие дровни. На дровнях лежали два немца с перебинтованными лицами. Их везли ногами вперед, как покойников. Рядом шли пятеро автоматчиков. Коля остановился у обочины и с любопытством смотрел на проезжающих.

«Ишь, как их разукрасили, — подумал он, — не иначе, как партизанская работа. Скоро всех вас перекокошат. Дорогу сюда забудете».

Когда дровни проехали, Коля вслед им показал язык и зашагал в Вольку.

…Сергей и Ванюша третий час пробирались лесом, одетые в маскировочные халаты, сшитые из простыней. Впереди шел Ванюша. Под его лыжами, хрустя, оседал чуть подмерзший снег. Иногда лыжа глубоко проваливалась, Ванюша останавливался и вытаскивал ее, подымая ногу так, что чуть не касался коленом подбородка.

В первый час Сергею хотелось говорить. Так бывало с ним всегда в минуты возбуждения.

В детстве, когда мать уходила на работу в ночную смену, Сережка оставался один. Он лежал в своей постели, свернувшись калачиком, и вглядывался в темноту. Темнота пугала. Привычные предметы меняли форму, становились таинственными, оживали. Висящая на стене тарелка с нарисованным посередине синим парусником казалась чьим-то бледным лицом. Комод превращался в тушу неведомого зверя. Старый чайник на столе и пестрый мамин фартук возле двери становились одной причудливой фигурой человека. И все это шевелилось, подмигивало, всматривалось в Сережку, перешептывалось: он ясно слышал шепот. Все к чему-то готовилось, что-то затевало. Сережка знал: если зажечь свет, вещи снова станут сами собой. Но для этого надо было вылезть из-под одеяла, пройти по скрипящему полу до двери и, встав на стул, повернуть выключатель! Это не так-то просто, когда кругом все тебя подстерегает. Чтобы заглушить страх, Сережка начинал громко говорить что придет в голову, читал стишки, выученные в детском саду, пересказывал слышанные сказки, даже иногда тихонько напевал несложные песенки вроде «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай».

Позже, в школе, в дни экзаменов Сережка приходил задолго до начала, слонялся по школьному двору и приставал ко всем с нелепыми разговорами. Ребята, занятые последним торопливым и в сущности уже ненужным повторением, сердились на него. И никто не понимал, что Сережка волнуется не меньше других и разговорами усмиряет это волнение.

В военно-артиллерийском училище Сергей не раз получал наряды вне очереди и лишался драгоценного увольнения в город за излишнюю болтливость.

И в это утро, когда он с Ванюшей уходил на добычу оружия, ему страсть хотелось поговорить. Но спутник оказался очень уж молчаливым. Сергей даже немного сердился на него за это. И все-таки на ходу рассказывал ему о волжском городе, в котором родился и жил, об арбузах небывалой величины, о том, как хвалил его строгий командир училища за отличную стрельбу.

Ванюша слушал его, то сдвигая брови, то чуть приметно улыбаясь одними уголками сухих, обветренных губ. Но Сергей видел только его белую спину.

Оба порядком устали, но ни один из них не признался бы в этом другому. Они будто испытывали выносливость друг друга.

К вечеру они вышли на опушку. Впереди раскинулось поле, за ним — небольшой поселок десятка в два домов меж голых высоких тополей и приземистых яблонь. Было еще светло, и снег в поле ослепительно сиял. Только от села к лесу, чуть извиваясь, тянулась голубовато-серая лента дороги.

Метрах в двухстах виднелся между лесом и селом небольшой мосток через заметенную снегом речушку.

— А ну давай к дороге, — предложил Сергей. — Может, кого встретим из жителей — порасспросим. А нет — отсидимся до темноты и тогда — в село.

Ванюшка кивнул в знак согласия, и, с трудом передвигая уставшие за день ноги, они осторожно, от дерева к дереву, двинулись к дороге. Не доходя до нее нескольких метров, Сергей остановился. Меж деревьев темнел накатанный санями путь. Мосток был справа, метрах в ста.

— Здесь остановимся, — скомандовал Сергей. — Хорошее место. Нас с дороги не видать, а они у нас как на ладони.

Дорога была пустынна. Кругом стояла тишина. Но Ванюша понял, что «они» — это враги, которые могут вдруг появиться на дороге.

Страшновато было с непривычки лежать на снегу, прячась за ельником, и ждать встречи с врагом. И жаждешь этой встречи, и страшишься ее.

— Гудят ноги? — спросил Сергей.

Ванюша повернулся к нему. Сергей, сняв сапог, перематывал портянку.

— Гудят, — признался Ванюша.

— А ты переобуйся. Очень помогает. Я, когда в училище учился, в походах на каждом привале переобувался. Никогда ноги не потрешь! У меня дружок так ноги потер — в госпиталь положили. Во волдыри, с кулак!

Ванюша послушно начал переобуваться. Но только снял валенок, как на дороге послышался легкий скрип.

— Ложись, — шепотом скомандовал Сергей и, быстрым привычным движением натянув сапог, лег плашмя на снег.

Ванюша судорожно вытянулся, так и не успев надеть валенок и поджав его под себя. Маскхалаты слились со снегом и сделали их невидимыми.

Скрип становился сильнее, ближе. Раздавался он со стороны леса. Из-за поворота появился старик в рваном армяке, подпоясанном веревкой, в стоптанных валенках. Он тащил за собой большие сани, груженные березовыми чурками. Сани скрипели, старик натужно кряхтел. Видно, сани были нелегкими. Прямо против партизан он остановился. Снял огромную рукавицу и отер ладонью лицо. Постояв с минуту, он снова натянул грудью веревку и, крякнув, потащил сани. За спиной у него сверкнуло лезвие топора.

Сергей и Ванюша переглянулись. Потом Сергей снял маскхалат и решительно шагнул на дорогу, знаком приказав товарищу лежать тихо.

— Эй, дедушка, здравствуй!

Старик вздрогнул и быстро обернулся. В глазах его мелькнул испуг. Сергей подошел.

— Здравствуй, дедушка, — громко повторил он. — Или глуховат?

— Глуховат, глуховат, — забормотал старик и затряс головой. — Плохо ухи слышат… Глуховат.

Старик прицепился к этому слову и бормотал его на все лады, вздыхая и причмокивая. Маленькие бесцветные глазки его слезились.

— Далеко ль до Ивацевичей? — громко спросил Сергей.

— Чево?

— До Ивацевичей далеко ли?

— Не-ет… Пропуск есть? — вдруг спросил старик.

— Какой?

— А по дорогам шататься.

— Ну, скажем, есть.

— Тады скоресенько дойдешь. Через село, на шаше и верстов тридцать! А может, солдаты подвезут, если какое дело имеешь. — Часто мигая, старик внимательно смотрел на Сергея.

— Понятно… А если нет пропуска?

— Чего?

— Если нет, говорю, пропуска.

Старик помолчал. Потом спросил:

— А ты кто будешь?

— Человек.

— Ге… Вижу, что не козел. Откудова будешь?

— Ну, скажем, из лесу.

Старик покачал головой.

— В лесу зверь живет, — сказал он как-то неопределенно.

Невдалеке тихо хлопнулся о землю ком снега, видимо с ветки. Старик повернул голову на звук. Сергей усмехнулся.

— А ведь ты, дед, слышишь…

— Чего?

— Семеро на одном колесе проехали.

— А-а, бывает, бывает. Так вот, лесом иди, — неожиданно сказал старик и махнул рукой, показывая направление. — Верстов двадцать. Там тебе и Ивацевичи. Только снегу, слышь, в сем годе навалило.

Видал. Старик сощурился.

— А в село не ходи. Без пропуску-то.

— Аль немцы стоят?

— Не немцы, но вроде… Охрана… По-своему, слышь, лопочут и по-нашему понимают, только говор чудной.

— Ясно. А чего ж они сторожат?

— Шаше и село сторожат, чтобы не украли, — старик шмыгнул носом.

— Шоссе? А где же они сторожат?

— Ой, не вяжись ты ко мне. С тобой пропадешь. Всыпят березовой каши. — Старик прищурился, вздохнул. — То есть военная тайна. И на шаше стоят у села, и сюда на ночь приходят. Днем-то им, слышь, всю местность видать… Поле. А на ночь сюда идут дорогу сторожить. Аккурат к мостику. Ну да я про то не ведаю. Мое дело дров нарубить, печь истопить. А до военных тайн я не касаемый… Прощевай пока.

— До свиданья, дед. Спасибо.

— Не за что.

— А про меня не говори.

— Глуховат я. — Старик улыбнулся беззубым ртом. — Да и слеповат. Окромя дороги, ничего не вижу.

Старик тронул сани, но снова остановился и обернулся.

— А своему дружку скажи, чтобы не высовывался без толку, коли в снег зарылся. Я, брат, тоже воевал в одна тысяча девятьсот пятом годе. — И крякнув, сдвигая сани с места, старик медленно поплелся к селу.

Сергей постоял, поглядел ему вслед. Старик не обернулся. Видно, ничем не хотел выдать нежданной встречи.

Сергей сошел с дороги и выругал Ванюшу.

— И чего ты, в самом деле, выперся. Немец тоже приметил бы.

Ванюша покраснел.

— Он же не немец.

— Все равно. Приказано лежать тихо — лежи. Ясно?

Ванюша кивнул.

— А старик хороший. Хороший старик… — Сергей помолчал немного. — Вот что, давай-ка от дороги отойдем. Береженого бог бережет.

Отошли от дороги по своей лыжне. Залегли в снег и начали обдумывать план предстоящей операции. Собственно, разрабатывал его Сергей, а Ванюша только кивал головой соглашаясь.

Начало темнеть. Сергей поднялся, пожал руку Ванюше и, пригибаясь, пошел в поле. В сумерках даже Ванюша потерял его из виду. Когда Сергей исчез, Ванюша, прихватив его лыжи, пошел к дороге, на то место, где встретили старика.

Сергей дошел до замерзшей речки, провалился по пояс в снег и пожалел, что не захватил лыжи. Но возвращаться за ними не было смысла. Быстро темнело. Сергей торопливо побрел к мосту. Местами снег был настолько глубок, что партизан зарывался, как крот.

Мост был низок и, залезая под него, Сергей несколько раз ударился головой о деревянные бревна. Под мостом он утоптал небольшую площадку, сел на корточки и весь превратился в слух.

Он не мог бы сказать, сколько просидел. Может, час, а может, и три. Стало холодно. Вызвездило. Вокруг луны засиял молочно-голубой обруч: к морозу. Порой на звезды и луну набегали тучки. Сергей был бы рад, если бы они луну закрыли вовсе. Луна и звезды сейчас были ни к чему.

Наконец в морозной тишине раздался скрип шагов и говор. Несколько человек шли со стороны села. Шли уверенно, не боясь шуметь. Слов Сергей не мог разобрать. Когда люди подошли ближе, Сергей понял, что они говорят на каком-то непонятном языке. «Лопочут по-своему, — вспомнил он слова старика. — Не выдал ли старик? Нет. Они бы не шумели так, если бы ожидали засады».

Шаги проскрипели над самой головой. Люди прошли через мост.

Сергей осторожно выглянул из-под моста и увидел троих в солдатских шинелях с поднятыми воротниками, повязанными у шеи шерстяными шарфами. У двоих автоматы болтались за плечами. У третьего, очевидно, висел на груди.

Сергей высунулся из-под моста и решительно крикнул:

— Хальт! Стой! Руки вверх! Вы окружены!

Солдаты растерянно остановились и затоптались на месте.

— Руки вверх! Стреляем!

— О-о-о! — завопил один из солдат, подымая руки. — Не надо стреляй! Не надо стреляй! Мы — мирни сольдат. Мы ист мобилизованний.

Все трое стояли, подняв руки.

— Бросай автоматы! — скомандовал Сергей.

Первым бросил автомат тот, кто кричал, потом и остальные последовали его примеру.

— Гранаты, пистолеты есть?

— О-о-о! Нэт, нэт! Только это!

— Смотри, — грозно сказал Сергей. — Если обманываешь — пристрелю.

— О-о-о, нэт, нэт.

— Пять шагов назад!

Солдаты, прижимаясь друг к другу и не сводя глаз с Сергея, попятились.

— А ну, повернись лицом к лесу!

— О-о-о! — простонал все тот же солдат.

— Повернись, а не то стреляем!

Солдаты съежились и повернулись, стараясь спрятаться друг за друга, чтобы первая пуля, если будут стрелять, досталась другому.

Сергей выскочил на дорогу, схватил автоматы. Два перебросил через плечо, а третий навел на солдат.

— А ну повернись ко мне!

Солдаты повернулись. Вышла из-за облака луна, и Сергей увидел лица пленных, бледно-голубые, искаженные смертельным страхом. Конечно, можно было бы дать по ним очередь и конец, но Сергей не выстрелил, чтобы не всполошить тех, что сидят в селе.

— Счастье ваше, что в такое время попались! В другой раз шкуру спущу — «мо-би-ли-зо-ван-ные»! Снимай шинели!

Солдаты торопливо стали разматывать шарфы…

Через минуту они стояли перед Сергеем в одних нижних рубахах.

— Скажите там вашим, чтобы в лес не совались! Это лес наш. Партизанский. Ясно? А ну в село — бе-го-ом! Арш!..

Солдаты побежали по дороге к селу, то и дело оглядываясь и ожидая пули в спину. Но Сергею было не до них. Он быстро обшарил гимнастерки, вытащил документы, бросил одежду под мост и заспешил к лесу.

Трое посиневших солдат прибежали в село и рассказали о том, что на них напал большой отряд партизан, вооруженных пулеметами.

И два взвода залегли на краю села, ожидая нападения.

А в теплой избе сидел старик, щурил глаза и время от времени довольно хлопал себя по коленям и улыбался беззубым ртом.

В санках, повстречавшихся Коле на шоссе, когда он возвращался с пустым бидоном и мешочком муки, лежали гитлеровцы, в которых стрелял из дробовика Ванюша.

Раненых привезли в Ивацевичи и положили в госпиталь. Один под утро умер от потери крови. Над вторым колдовал госпитальный хирург доктор Краммер, маленький человечек с дряблым отекшим лицом и ловкими костистыми пальцами.

Когда на операционный стол клали раненого, Краммер меньше всего думал о том, что перед ним страдающий человек и он, врач, должен облегчить его страдания. Перед ним был «клинический случай», обычный или необычный, интересный или неинтересный, и только.

Вот и сейчас Краммер осматривал лежащего на столе солдата и тихонько причмокивал губами, будто сосал леденец. Никто не понял бы, что означало это причмокивание — доволен хирург или негодует?

Только один человек понимал его — медсестра фрау Китцен, немолодая, сухая и высокая, с желтым, как лимон, лицом. Она много лет работала с Краммером, еще до войны, в Гамбурге. Если бы у кого из работников госпиталя спросили, какой голос у фрау Китцен, вряд ли кто-нибудь смог бы ответить. Никто не слышал его. Никто никогда с ней не разговаривал, даже начальник госпиталя. Одни считали ее ненормальной, другие просто побаивались. Но Краммер работал только с ней. Она понимала его без слов. Стоило хирургу протянуть руку, и пальцы его наталкивались как раз на тот инструмент, который ему был нужен.

Краммер причмокивал, осматривая раненого солдата, и фрау Китцен понимала: он чем-то удивлен.

А удивляться было чему: девять ранений в голову и грудь, нанесенных выстрелом из непонятного оружия странными осколками свинца. Выстрел был сделан почти в упор, на лице раненого следы порохового ожога. «Клинический случай» казался интересным, и Краммер принялся за работу.

А через несколько часов к дому, окруженному проволокой, подошел немецкий солдат. Он сказал часовому пароль, вошел за колючую ограду, пересек дворик и, тщательно отряхнув с сапог снег, скрылся за дверью.

Господин Эрих Вайнер принял солдата в кабинете.

Солдат стоял навытяжку перед письменным столом и, не мигая, смотрел на Вайнера, на его свежее выбритое лицо, на аккуратно стриженные усики, на тщательно причесанные светлые волосы. От Вайнера веяло тонким запахом хорошего одеколона. В душе солдата этот запах вызвал воспоминания о давно утраченном мире, покое. О мире, в котором тихая квартира пахла книгами, теплая вода в сияющей белизной ванне — хвоей, кухня наполнялась ароматом жареного рождественского гуся и тушеной капусты, улицы были пропитаны свежестью моря. Солдат подавил печальный вздох и всхлипнул. Вайнер удивленно взглянул на него:

— Что с вами, Отто?

— Все от этих проклятых морозов, господин Вайнер, — промямлил солдат. — Как тут живут люди?

— Славяне, скоты, вот и живут.

— Так точно, — сказал солдат.

Вайнер улыбнулся, на щеках его обозначились ямочки.

— Что нового, Отто? Вы пришли в неурочный час…

— У нас в госпитале появились пациенты с очень странными ранениями.

— Вот как? — Вайнер насторожился.

— Один умер от потери крови. Второго оперировал Краммер. Извлек восемь осколков из девяти. Свинец, знаете ли. Будто шрапнель. Стрелял партизан из неизвестного оружия. Солдат уверяет, что это новая ручная пушка.

Вайнер нахмурился:

— Чепуха!

— Вы просили докладывать обо всем…

— Правильно, Отто. Вы поступили правильно! Но разговоры о пушке — чепуха. Я сам поговорю с солдатом. Он что-нибудь перепутал от страха. Больше ничего?

— Ничего.

— А как фамилия солдата?

— Крашке.

— Хорошо. Я побеседую с ним. — Вайнер что-то записал в книжку, лежащую на столе, и снова улыбнулся. — Вы так на меня смотрите, Отто, будто я начал стареть.

— О, нет. Вы отлично выглядите! А вот я… Устаю от этих слепых, сквозных, касательных, рваных ран, от раздробленных костей, от вечного запаха крови!

— Война скоро кончится, — сказал Вайнер. — Неужели вы не довольны, Отто? Я забрал вас к себе, как старого университетского товарища. Забрал из батальона, который должен был идти в прорыв. По-моему, в госпитале лучше быть в качестве санитара, чем в качестве пациента.

— Так точно, господин Вайнер.

— В домашней обстановке можете звать меня просто Эрих. Мы же старые друзья, однокашники. Извините, Отто, но я больше не располагаю временем. До свиданья.

Вайнер медленно поднялся с кресла и протянул солдату белую, холеную руку с аккуратными овальными ногтями.

Солдат вышел за колючую ограду и побрел по заснеженной улице к госпиталю. По дороге он с горечью подумал о том, что его «однокашник» даже не предложил ему сесть.

Через две недели Эрих Вайнер посетил госпиталь. Его сопровождали комендант Штумм и двое автоматчиков. Предупрежденный начальник госпиталя встретил их у дверей и провел к свой кабинет.

Вайнер и Штумм уселись в кресла. Автоматчики остались в коридоре.

— Пригласите сюда доктора Краммера. Меня интересует один его пациент.

— Слушаюсь, — сказал начальник госпиталя, неловко пошатнулся, стараясь повернуться по-военному, и выбежал из кабинета.

Через несколько минут он возвратился с Краммером.

— Садитесь, доктор Краммер, — любезно пригласил Вайнер.

Краммер сел.

— Извините, что мы побеспокоили вас, но нас очень интересует Крашке.

— Кто?

— Крашке, раненый, которого вы оперировали две недели назад.

— Две недели? — переспросил Краммер. Одутловатое лицо его вдруг покраснело, рыжие брови поползли вверх. Он засмеялся хрипло и прерывисто, будто залаял. — Две недели… А что, он умер?

— Как будто нет…

— Так что же вы, черт побери, от меня хотите?

Начальник госпиталя побледнел.

Вайнер усмехнулся.

— Мы хотим знать, каково его состояние. Может ли он разговаривать?

Краммер развел руками.

— Понятия не имею. А что у него за ранение?

— Вы извлекли восемь осколков из девяти, — четко сказал Вайнер. — Осколки были свинцовые, неизвестного происхождения.

Краммер сдвинул брови и, вспомнив, улыбнулся:

— О, славный малый! Из него чуть было не сделали решето! Я штопал его часа четыре.

Штумм засмеялся. У начальника госпиталя от ужаса подкосились ноги. Он прислонился к дверному косяку. Смех Штумма был подобен раскатам грома. Грузное тело его сотрясалось. Глаза налились кровью. Между раскатами вырывались слова:

— Решето… штопал…

Вайнер поморщился, будто перед ним припадочный, и терпеливо ждал. Наконец Штумм отсмеялся и хлопнул Краммера по спине так, что у того лязгнули зубы.

— Решето!.. А?.. Приходите ко мне на коньяк…

— Я не пью, — сердито сказал Краммер. — После коньяка трясутся руки. Когда вас положат ко мне на стол, я могу ткнуть скальпель не в то место.

Это была неслыханная дерзость. Штумм вдруг притих и оторопело посмотрел на Краммера. Эта тщедушная, но отчаянная медицинская козявка невольно внушала ему почтение.

Начальник госпиталя, придерживая рукой скачущее сердце, сказал, чуть заикаясь:

— Доктор Краммер… только оперирует… К сожалению, много работы… После операции раненые поступают к лечащим врачам. Крашке я осматривал. Состояние хорошее…

— Я хочу его видеть, — резко сказал Вайнер.

— Пожалуйста. Пройдемте.

— Останьтесь здесь, Штумм, — приказал Вайнер.

— Слушаюсь.

Вайнер вышел из кабинета в сопровождении начальника госпиталя.

В коридоре госпиталя стоял удушливый запах крови. Вайнер прикрыл нос надушенным платком. Несмотря на то, что фронт далеко, госпиталь был переполнен. Человеческие страдания, собранные здесь вместе, не вызывали у Вайнера сочувствия. Они только раздражали его. Ему хотелось поскорее уйти отсюда на морозный воздух. Поэтому разговор с Крашке был коротким.

— Как вы себя чувствуете?

— Ничего.

— Врачи говорят, что вы поправитесь, только не будете видеть одним глазом.

Молчание.

— Из какого оружия в вас стреляли?

— Из ручной пушки.

— Таких нету.

— Спросите у Зельца.

— Зельц умер две недели назад.

Молчание.

— Вы помните человека, который стрелял в вас?

— Да.

— И узнали бы его, если бы встретили?

— Еще бы!

— Хорошо. Когда вы поправитесь — вас приведут ко мне!

— А отпуск?

— Вы получите отпуск и деньги в придачу. Об этом позабочусь я.

Коля еще несколько раз возил молоко в Ивацевичи. Теперь это было проще. Козич выдал ему пропуск, боясь разорвать тоненькую, как лесная паутинка, ниточку, которая связывала его с неуловимым миром партизан. Кроме того, Козич забирал у Коли молоко и перепродавал немцам. Немцы покупали у него охотно. В Ивацевичи доходили слухи о случаях отравления оккупантов мышьяком, цианистым калием и еще какими-то ядами, поэтому немцы не без страха меняли на базаре сигареты и разную мелочь на продукты. Покупать у Козича было спокойнее, хотя прижимистый старик и драл втридорога да при этом еще долго объяснял, как трудно ему возить молоко из своей усадьбы чуть не за двадцать верст!

Коля старался попасть к Козичу в такой час, когда того не было дома. Но непременно дожидался возвращения его к обеду. Передавая ему привет от Тарасихи, он подробно рассказывал деревенские «новости», которые придумывал в течение долгого пути. Но о чем бы ни рассказывал Коля, Козич непременно сводил разговор к партизанам. И какие это удивительные люди, и как им худо приходится в зимних лесных снегах, и поесть-то им, бедненьким, верно, нечего! Как только Козич начинал жалеть партизан, Коля настораживался, лицо его оставалось простодушным, а внутри все напрягалось, каждый нерв, каждый мускул, будто перед прыжком через широкую канаву.

— Кто ж их, бедненьких, кормит-то? — спрашивал Козич.

— Люди, верно.

— Люди… — Козич вздыхал. — Я ведь тоже, чай, человек. Я б им удружил. И сало у меня есть, и мука, и пшена пару мешков найдется на кашу.

Козич вопросительно смотрел на Колю. Но Коля понимал, что это — ловушка, что верить Козичу нельзя, и говорил, глядя широко открытыми глазами прямо в лицо Козичу:

— Ой, Тарас Иванович, вы ж теперь в начальствах. Найдите их. Может, и верно люди голодуют в лесу-то.

— Найду, найду, — ласково пел Козич. — Ежели кто, конечно, поможет найти.

Когда Коля уходил, Козич крался за ним; не зайдет ли мальчишка в какой-нибудь дом?

А пока он выслеживал Колю, Варвара, торопливо накинув на голову платок, шла к дому тети Кати «за солью» или «за спичками». А за пазухой у нее лежал маленький сверток, обернутый в черную непромокаемую клеенку. Сверток, за который Козич дал бы очень дорого.

Коля знал, что за ним следит Козич, и шел не оборачиваясь. Весело поскрипывали за спиной санки. Похрустывал подмерзший снег. Светло было на душе. Хорошо провести врага, посмеяться над ним!

Обратный путь казался коротким. Знакомая тропа вилась меж голубых сугробов.

Коля шел и думал. Он любил так вот идти и идти, ничего не замечая кругом, и думать. О чем? Мысли бегут, сменяют одна другую. Легкие и хрупкие, как пар от дыхания, что серебряным инеем оседает на овчинном воротнике. В этих мыслях и далекий лесной лагерь, о котором столько слышал рассказов, и Сергей-богатырь, отбирающий автоматы у солдат, и рвущиеся на минах вражеские автомашины, и Еленка… Мысли о партизанах вызывают чувство гордости. А когда подумаешь о Еленке, тепло становится на душе. Тепло и тревожно. Почему?

Коля видит перед собой ее большие удивленные глаза, вздернутый нос. Чувствует в пальцах ее горячую ладошку…

Если бы мальчишки узнали, что он думает о Еленке, засмеяли бы. А вот Володька не стал бы смеяться. Где он сейчас? С осени пуст их дом в Серадове. Заколочены ставни и двери старыми досками. Может, он давно уже в каком-нибудь отряде?

Хорошо бы попасть в отряд! Автомат дадут, гранаты. И он, Коля Гайшик, будет выползать на дороги с толовыми шашками, грозный и неуловимый народный мститель. И рядом — Еленка — храбрый, верный товарищ. И взлетят в воздух мосты и эшелоны, склады и грузовики. Смерть немецким оккупантам!

Наступила весна. Подули теплые ветры. Под их напором снег стал пористым, потемнел, осел. Потянулись в низину к болотам тоненькие журчащие ручейки. Дороги и тропы расклякли. Все труднее становилось добираться связным из лагеря. Возить молоко в Ивацевичи стало невозможно, и Коля сидел дома. Перебрал с матерью картофель на семена. Прорыл канавки на огороде, чтобы в них отстаивалась талая вода. А по вечерам садился на крыльце, завернувшись в теплый отцовский тулуп, и смотрел на быстро темнеющее небо, следил, как одна за другой зажигались неяркие весенние звезды.

Почему не приходит Еленка? Ведь здесь же недалеко? Или что-нибудь случилось?

В один солнечный денек Коля пошел в Яблонку. Он шел медленно, помахивая прутиком, а очень хотелось бежать. Ему было страшно. Даже страшнее, чем тогда, когда в первый раз вез молоко в Ивацевичи.

В дом Борисевичей Коля вошел никем не замеченный. Дверь в сени была открыта. В хате слышались звуки баяна. Коля без стука открыл дверь и вошел.

Прямо перед ним на лавке сидел Петрусь и, склонив голову набок, играл на баяне. За столом сидела Еленка, подперев подбородок кулачками, и, глядя в окно, слушала. Глаза у нее были печальные. Лицо казалось бледным и осунувшимся.

Коля долго стоял в дверях. Его не замечали.

Хата Борисевичей была похожа на все другие хаты. Такая же большая белая печь, те же широкие лавки вдоль стен, деревянный стол. Только кровать была городская. На никелированных шарах играло солнце. Коля бывал здесь и раньше, но как-то не замечал ни красиво расшитого полотенца возле голубого рукомойника, ни вышитых картинок на стенах. А теперь увидел все сразу и понял — вышивала Еленка.

Петрусь кончил играть, поднял голову и, заметив стоящего у порога хлопца, воскликнул:

— Это что за явление!

Еленка обернулась. Румянец вдруг залил ее щеки. Весело блеснули глаза.

— Коля! — радостно сказала Еленка, вскочила из-за стола и стремительно пошла к нему, протянув руки.

Коле вдруг показалось, что сейчас она обнимет его, он зажмурился, попятился и ударился головой о косяк.

— Ты чего? — засмеялась Еленка, стоя перед ним и протягивая руки. — Здравствуй.

Коля неловко пожал ее руки.

— Здорово, кум Авдей! — Петрусь подошел и хлопнул гостя по плечу. — Давно не видались. Сидай. Рассказывай, как там у вас?

Коля сел на лавку и степенно, как отец, пожал плечами.

— Живем помаленьку.

— Отец здоров?

— Здоров, только кашляет.

— По делу или так зашел?

— Так… Думаю, может, помочь что надо. Мужиков-то нет в доме. Не знал, что ты вернулся.

Коля опустил глаза.

— Это хорошо, что не забываешь. Еленка, доставай обед из печи! У нас сегодня, Микола, знатные щи с хряпой.

— Я обедал, — соврал Коля.

— Щи солдату не во вред.

Петрусь стал укладывать баян в самодельный деревянный футляр.

Коли искоса наблюдал за Еленкой, которая проворно управлялась ухватом в печи. Он видел, как напряглось ее лицо. Наверное, котел со щами был тяжел. Ему хотелось помочь ей, но сковывало присутствие Петруся.

Обедали молча.

После обеда Петрусь стал собираться в дорогу. Положил в мешок краюху хлеба, кусок сала, несколько луковиц.

— Далеко? — решился спросить Коля.

— Работу искать.

— Работу? — удивился Коля.

— А что? Не в лесу же сидеть сычом. Вон сеструха как исхудала. Работать надо. Дом подымать.

Коля посмотрел на Еленку. Она опустила глаза.

— На Гитлера спину гнуть пойдешь? — Коля злобно смотрел на Петруся в упор.

Петрусь усмехнулся:

— А хоть бы и на Гитлера!

Коля встал. К горлу его подкатил какой-то комок. Он мешал дышать. Коля сжал кулаки. Как же это? Ведь Петрусь партизан, Еленкин брат! Ведь он в лесу жил! И вдруг — к фашистам…

— Шкура! — выкрикнул Коля.

Еленка схватила его за рукав.

— Не надо, Коля. Тише…

— Пусти! — Коля вырвал руку. — И ты заодно с ним. Продажные!

Он бросился вон из хаты и побежал по улице, разбрызгивая резиновыми сапогами талый снег.

Еленка выбежала на крыльцо. Окликнула Колю. Но он не обернулся. Она постояла немного, вернулась в хату и бросилась на кровать. Петрусь положил руку на вздрагивающие от рыданий худенькие плечи сестры.

— Что ж делать, Еленка… Привыкай.

— Он не придет больше… — всхлипывала она.

— Придет, — уверенно сказал Петрусь. — Когда все поймет, обязательно придет. — Он неловко погладил ее волосы.

Еленка утерла слезы рукавом кофточки.

— Иди, Петрусь… Иди…

Она вышла вместе с ним на крыльцо и долго смотрела вслед брату, широко шагавшему по дороге с мешком и баяном за плечами.

ЛУКОШКО С ЯЙЦАМИ

Коля с нетерпением ждал связных из отряда. Часами просиживал он у окошка, ложась спать только после строгого окрика матери. Спал тревожно и чутко, все ожидал условного стука. Но связные не появлялись.

Лес окутался светло-зеленой дымкой молодой листвы и, казалось, дремал в солнечных лучах.

В поле начали пахать на коровах. Лошадей в селе не было, их отобрали немцы в первые дни оккупации. Запряженные в плуги коровы шли медленно, останавливались, не понимая — чего от них хотят.

В саду зацвели яблони. Цветы были чистые, белые и розоватые, как снег на закате. По вечерам сад был напоен их сладким ароматом.

А связные все не приходили.

Коля нервничал: ни товарищ Мартын, ни Алексей, да и никто в отряде не знает, что Петрусь предал их и ушел к фашистам.

Может быть, отряду грозит беда. Может быть, уже идут по лесным дорогам каратели, сжимают вокруг лагеря смертельное кольцо. А может, уже перерезаны все проселки и тропы и поэтому нет связных?

Мысли эти мучительны, неотвязны. Они мешают есть, спать, думать о чем-нибудь другом. Кроме гнева и тревоги, они рождают горькую обиду: как могла Еленка заступиться за предателя, даже если он и родной брат!

Из Ивацевичей доходили слухи, что Петрусь по вечерам играет в пивной возле станции и устроил его на эту работу Козич. Говорили, что баянист так старается, что даже комендант Штумм им доволен.

Все это было правдой. Добравшись до Ивацевичей, Петрусь разыскал Козича и долго беседовал с ним. Расстались они довольные друг другом. На следующее утро Козич посетил домик за колючей проволокой. Вайнер был занят, и Козичу пришлось ждать. Потом его ввели в кабинет. Вайнер встретил его стоя.

— Господин Козич, — сказал он холодно, — только что я разговаривал по радио со ставкой. — Он сделал паузу. — Фюрер недоволен вами, фюрер требует дела.

Козич побледнел от волнения.

— Я кое-что…

— Мне вас жаль, Козич, — усмехнулся Вайнер. — Мне всегда жаль людей, которыми недоволен фюрер! — Глаза его сделались печальными, будто он уже стоит перед сырым холмиком на могиле Козича.

— Мы их поймаем… Мы их всех поймаем… Пан Вайнер может быть уверен… Ко мне пришел верный человек… — быстро зашептал Козич.

— Садитесь, — сказал Вайнер и опустился в мягкое кожаное кресло. Козич сел, как обычно, на краешек стула.

— Рассказывайте все по порядку и подробно.

Козич вцепился обеими руками в шапку.

— Мы их поймаем… — хрипло сказал он. — Пришел верный человек оттуда, из лесу.

— Фамилия?

— Борисевич… Петрусь Борисевич.

Вайнер записал.

— И что же он рассказывает?

— Сто двадцать партизан в лагере. Оружия нет. Есть нечего.

— Где?

— Между Яблонкой и Житлиным.

— Кто командир?

— Лейтенант какой-то, Алексеем зовут… А фамилия неизвестна.

— Есть нечего? — Вайнер удовлетворенно потер руки. — Гут. Хо-рошо. А что этот… Петрусь Борисевич делал в лесу?

— Да его силком уволокли партизаны. Он там играл на гармошке. Надоело и вот сбежал.

— Сможет он повести наших солдат в лес?

— Поведет.

— Он кто? Крестьянин?

— Гармонист.

— О-о-о, музыкант! Пусть пока поиграет в бирзале.

— Слушаюсь.

Вайнер помолчал. Лицо его было обращено к Козичу, но смотрел он куда-то дальше, будто видел что-то за спиной Козича, сквозь него.

Потом посмотрел на свои руки, по привычке несколько раз сжал и разжал пальцы.

— Если я возьму партизан, фюрер будет награждать вас, господин Козич, железным крестом.

Козич вскочил со стула и вытянулся.

— Премного благодарен!

— Можете идти, Козич.

— Слушаюсь…

Козич попятился и вышел из кабинета, толкнув дверь задом. Это было везенье, удача, которая сама далась в руки. Целая зима напрасных усилий, и вдруг с неба свалившаяся удача! Козич воспылал нежными чувствами к Петрусю, поил его пивом, добродушно похлопывал по спине, устроил на работу в пивную.

С пяти часов вечера и чуть не до утренних петухов растягивал Петрусь меха своего баяна. Выучил песенки, что распевали немецкие солдаты, наигрывал марши и вальсы.

Нередко в пивную заходил Штумм. При входе коменданта наступала тишина. Хозяин — маленький рыжий невзрачный человечек из прибалтийских немцев — бросался навстречу, чтобы лично принять шинель и фуражку начальства.

Штумм проходил на излюбленное место в углу возле стойки. Перед ним ставили бутылку коньяку, кружку пенистого пива и десяток жареных в свином сале сосисок.

Когда Штумм напивался, он вытаскивал из кобуры пистолет и стрелял в лампочки под бурные аплодисменты присутствующих. Не было случая, чтобы он промахнулся.

Когда обойма разряжалась, Петрусь с баяном подходил к Штумму и играл на высоких ладах любимую песню коменданта «Ах, майн либер Аугустин»… Штумм хрипло подпевал. Потом двое автоматчиков брали его под руки и бережно вели к машине.

Козич настоял на том, чтобы Петрусь поселился вместе с ним у Варвары. Он сделал это не столько из нежных чувств, сколько из боязни, что Петрусь исчезнет так же внезапно, как и появился. Тогда — конец, Вайнер этого не простит.

Петрусь оказался жильцом тихим, спокойным, даже деликатным. Но Варвара будто не замечала его. Ненависть к Козичу она распространяла на все, к чему тот прикасался. Она ненавидела деревянную расписную ложку, которой он хлебал щи, и его фаянсовую миску, и нож со сломанным черенком. Она ненавидела его одежду, икону, на которую он молился, и даже край стола, за которым он сидел. Если бы не ребятишки, не страх за их судьбу, Варвара, наверно, убила бы жильца ухватом, или топором, или вилами — все равно чем. Петрусь ладил с Козичем. Козич привел его в дом, и Варвара распространила свою ненависть и на Петруся. Иногда Петрусь замечал на себе ее косой злобный взгляд и невольно съеживался, словно по голому телу провели холодным ножом.

А Козич ходил за Петрусем неотступно. Он провожал Петруся до пивной и сидел над кружкой пива до самого закрытия, чтобы потом сопровождать музыканта домой. Он просыпался по ночам и вслушивался в дыхание спящего на лавке Петруся. По утрам он сидел под образами и ждал, когда Петрусь проснется.

Как-то за завтраком Петрусь сказал:

— Жутковато тут, в Ивацевичах.

— Чего так?

— Пристукнуть могут из-за любого угла.

— Кто?

— Известно, партизаны.

— Да откуда ж они тут возьмутся? Они сюда и носа не кажут. Тут, Петрусь, гарнизон! — сказал Козич убедительно и поднял крючковатый палец.

Но Петрусь уловил в его голосе тревожные нотки. Он наклонился к Козичу и прошептал:

— Я вчера одного на улице видел.

Козич вздрогнул.

— Чего ж не крикнул, патруль не позвал?

— Попробуй, крикни. Он ка-ак кинет гранату!

— У него и гранаты были?

— А кто его знает? Может, и были.

У Козича затряслись губы.

— В ту среду у войта все начальство соберется. План сделают и двинут на них, окаянных!

— Поскорей бы!.. — вздохнул Петрусь.

— Нам, слышь, по железному кресту обещано и денег куча.

— Да ну?..

— Все от нас с тобой зависит. Про нас Вайнер уже фюреру самому лично доложил.

В глазах Петруся появилось неподдельно веселое изумление.

— Неужто самому фюреру?

— Вот те истинный. — Козич перекрестился на образа. — Как паны заживем!

Варвара метнула такой злобный взгляд, что Козич осекся.

— Ты чего, Варька, зеньки вылупила! — крикнул он петушиным голосом. — Иди свиней кормить!

Варвара хлопнула дверью.

— Стерва, — крикнул ей вдогонку Козич, потом спросил Петруся: — На базар пойдешь?

— Неохота. Поспать бы. Вчера господин комендант самолично стаканчик поднес. Голова трещит.

— Ну-ну… Сосни малость. Да на улицу не показывайся. Еще опять кого встретишь! Вместе пойдем.

Козич ушел. Петрусь прилег на лавку. Голова действительно болела невыносимо. Коньяк, который налил ему вечером Штумм, был крепок, отдавал клопами, и сейчас еще Петруся немного мутило от одного воспоминания о нем…

Вскоре вернулась Варвара, загромыхала в сенях ведрами. Петрусь вышел в сени и плотно прикрыл дверь в избу.

— Варвара Петровна, — сказал он тихо.

— Ну? — Варвара отшатнулась.

— Вы тетю Катю знаете?

Варвара молчала.

— Ту самую, к которой Коля молоко возил. — Петрусь тихо засмеялся. — Да вы не молчите…

— Ну, знаю… — ответила Варвара.

— Дойдите до нее. Скажите: «Петрусь просил на среду яиц наварить». Запомните?

— Запомню.

Петрусь открыл дверь, вернулся в хату и снова улегся на лавку. Следом вошла Варвара, остановилась в дверях, долго смотрела на Петруся, будто не видела раньше, и вдруг сказала:

— Может, вам кваску жбанчик подать?

Петрусь улыбнулся:

— А что? Не худо бы. С похмелья.

Дремлющим кажется лес. В безветрии не шелохнется нежно-зеленое кружево берез. Спят недвижные темные размашистые ели. На десятки верст протянулись непроходимые топи. По утрам над ними медленно клубятся сизые туманы. Тихо кругом, до жути тихо. Даже птицы молчат. И белые облака замерли в сонной голубизне неба.

Дремлющим кажется лес. А тысячи видимых и невидимых тропинок пролегли через него в разных направлениях — на Ивацевичи, на Телеханы, на Дрогичин, на Березу. Нет-нет, да и хрустнет сухая ветка, звякнет где-то затвор винтовки, осыплются с ели сухие иглы. Это идут партизанские связные, идут на задания ударные группы. Лес скрадывает звуки, и запахи, и сухие дымки костров. Все прикрывает своей тишиной. Дремлющим кажется лес.

Ванюшка вел Алексея прямо через болото. Сапоги намокли, стали тяжелыми и так стиснули ноги, что Алексей с удовольствием пошел бы босиком. Уж лучше студеная вода болота, чем такая мука. Но снять сапоги нельзя. Босиком далеко не уйдешь — ноги изрежешь, да и сапоги засохнут на солнце, съежатся — надень их потом! Шли, перебираясь с кочки на кочку. Кочки, будто зыбкие живые островки. Ступишь — и ушла под воду, а потом всплывает за спиной и тотчас расправляется чуть примятый сапогом мох: болото прячет следы.

Иногда, чтобы передохнуть, партизаны выбирают кочку поплотнее, где-нибудь возле березки. Встанут на кочку и держатся за ветви тонкого болотного деревца.

По последним данным разведки, в Яблонке нет ни одного вражеского солдата, поэтому Алексей и Ванюша вышли прямо к селу, несмотря на то, что было еще совсем светло. На опушке остановились, внимательно осмотрелись — на всякий случай.

Потом Алексей решительно махнул рукой:

— Пошли.

…Солнце спряталось за лесом, но край неба был еще светел, и Коля издали увидел знакомую фигурку в синем пальтишке и белом платке, энергично шагавшую по дороге прямо к избе Гайшиков.

У Коли екнуло сердце, и тотчас поднялись откуда-то из глубины души мысли о предательстве, ожила обида.

Коля нахмурился, сжал кулаки и ушел в хату. Сестренка, с которой он играл в «ножички» возле крыльца, удивленно посмотрела ему вслед.

— Ты чего набычился? — спросил Василий Демьянович Колю, молча севшего на лавку.

— Ничего, — буркнул Коля. Он смотрел на пальцы отца, держащие острый сапожный ножик и небольшой кленовый брусочек. Пальцы двигались быстро и легко, и прямо на глазах кленовый брусок превращался в ложку. Но Коля ничего не замечал. Он думал о том, что скажет Еленке, когда она войдет. Жестокие и обидные приходили слова.

Дверь тоненько скрипнула, и вошла Еленка в сопровождении Нины. Размотав платок на голове, она тихо сказала:

— Вечер добрый.

— А-а-а, стрекоза, — улыбнулся Василий Демьянович. — Что скажешь хорошего? По делу или в гости? — Он отложил ножик и ложку в сторону.

— По делу.

— Садись.

Еленка села рядом с Василием Демьяновичем, положила руки на колени и взглянула на Колю, сидящего у окна. Тот отвернулся.

— Вы чего? Поссориться уже успели? — удивился Василий Демьянович.

Еленка покраснела.

— У нас гости в избе.

Коля насторожился.

— Не дойдете до нас чаю выпить?

— Чаю?.. — Василий Демьянович встал и потянулся. — Что ж, пройдусь маленько. — Он пошел к двери и снял с гвоздя ватник.

Коля понял, что за гости у Борисевичей, и решил во что бы то ни стало рассказать им о Петрусе!

— Я тоже пойду!

— Тебя не звали… — обрезал отец. — А, как говорится, незваный гость…

— Мне надо!

— Чего?

— Надо… Повидаться с гостями.

— А почем ты знаешь, какие гости у них?

— Знаю…

— Сиди дома, — строго сказал Василий Демьянович, — много знать стал.

— Мне надо, батя! — упрямо повторил Коля. Василий Демьянович нахмурился.

— Если чего надо — я передам…

Коля молчал.

— Ну?

— Пускай она уйдет, — буркнул Коля, кивнув на Еленку.

Та вспыхнула, закусила губу, на глазах появились слезы, и она выбежала в сени, хлопнув дверью.

— Да что у вас стряслось? — сердито спросил Василий Демьянович.

— Петрусь, брат ее, — предатель. Он из леса к немцам ушел. В пивной играет.

— Ну и что?

— Надо предупредить партизан! Ведь он выдаст!

— Вот оно что! — Василий Демьянович положил руку сыну на плечо. — Понятно. Теперь понятно. Ты не беспокойся, сынок, я их предупрежу. Непременно.

Вернулся Василий Демьянович поздно. Но Коля не спал, лежал на постели с открытыми глазами, ждал отца. Василий Демьянович снял ватник, тихонько прошел через избу и сел возле стола.

— Сказал, батя?

— Сказал, сказал… Вот что, Николка, — отец пересел на край постели сына, — завтра пойдешь в Ивацевичи, понесешь молоко.

Коля кивнул.

— Кого б где ни встретил — виду не подавай. С тобой Еленка яйца понесет продавать.

Коля нахмурился.

— И не дуйся. Не твоего ума дело. Пойдете вдвоем, так надо.

Еленка зашла за Колей, едва начал брезжить рассвет. Коля быстро оделся. Сунул бидон в заплечный мешок. И двинулись в путь.

Первые полчаса шли молча, не глядя друг на друга. Мешок с бидоном, показавшийся было легким, стал тяжелеть, лямки даже сквозь ватник врезались в плечи. Правая лямка все время сползала. Коля то и дело приостанавливался и поправлял ее. В одну из таких коротеньких остановок Еленка спросила:

— Тяжело?

— Донесу…

— Давай лямку поправлю.

— Обойдусь.

Еленка пожала плечами.

— Дальше — хуже будет.

Коля и сам понимал, что лямку нужно укоротить. Через несколько минут он остановился. Неуклюже повел плечами, сбрасывая мешок со спины. Сердито сопя, стал перевязывать лямки.

Еленка молча смотрела на него, держа в руке берестяное лукошко с крупными, одно к одному яйцами.

Перевязав лямки, Коля сунул в них руки, пытаясь водворить мешок на место. Рукава ватника задрались. Лямки упорно не хотели лезть на плечи. Коля попыхтел еще с минутку и буркнул:

— Помоги! Не видишь?

— Вижу.

Еленка бережно поставила лукошко на сухой бугорок и помогла надеть мешок. Двинулись дальше.

— Хоть бы спасибо сказал…

— Спасибо.

— На здоровье…

Снова шли молча. Из-за поля в ярко-голубое небо поднялось солнце. Заискрились в молодой изумрудной траве крупные капли росы. Когда вышли на шоссе, Еленка нарушила молчание:

— Придем скоро… Ты на меня не дуйся. Я ж ни при чем! А Петрусь не выдаст. Поиграет в пивной — и только. Может, так надо…

Коля взглянул на Еленку. Лицо ее серьезно, глаза — хмуры. Чем ближе Ивацевичи, тем она больше волнуется. Даже щеки покрылись розовыми пятнами.

— Ой, Коленька, голубчик, только бы лукошко они у меня не отобрали! — вдруг сказала она жалобно.

Коля по-взрослому сдвинул брови:

— Не отберут. Ты только виду не подавай, что боишься. Ты им дай по яйцу. Я им каждый раз молока отливаю. Бывает, прямо в каску.

Когда подошли к немецкому посту, лицо Еленки было спокойно, только чуть побледнели губы да потемнели большие серые глаза.

Двое солдат стояли возле будки у обочины шоссе и равнодушно смотрели на приближавшихся ребят. Лицо одного показалось Коле знакомым, и он подошел к нему, скинул шапку и сказал:

— Гутен абенд.

Солдаты осклабились. Тот, со знакомым лицом, поправил:

— Гутен морген, морген…

— Гутен морген, — охотно повторил Коля.

— Гут, гут… — сказал солдат.

Потом лицо его смешно вытянулось, он побарабанил скрюченными пальцами по Колиному мешку:

— Млеко?..

— Молоко, молоко, господин офицер.

— О-о-о! Гут, гут!.. — Солдат быстро сходил в будку за котелком.

Коля скинул мешок, развязал его и, открыв крышку бидона, налил в котелок молока.

Потом подмигнул Еленке и, взяв из корзинки два яйца, обернулся к солдатам:

— Во, держите…

— О-о-о, яйки! — воскликнул солдат, вращая глазами, как клоун в цирке. Он схватил яйца, прижал их к уху и тоненько запищал:

— Ци-ип, ци-ип, ци-ип.

Второй солдат рассмеялся.

— Ауфвидерзеен, — поклонился Коля и, вскинув мешок на плечо, двинулся в поселок. Еленка пошла рядом.

Возле управления войта стояло несколько лошадей под седлом и запряженных в брички. К двенадцати часам съезжались старосты крупных поселков. Вайнер приказал собрать их, чтобы получить информацию и объяснить, как перекрыть дороги партизанам и лишить их возможности получать продукты. Лесные дороги подсохли, и Вайнер решил, что пора перейти к активным действиям. Он не очень доверял старостам и не собирался открывать им свои планы. Но познакомиться с этими людьми поближе, прощупать их считал необходимым.

Старосты собирались. Козич терся среди них. С одним перекинется словом, другому только кивнет. На него смотрели с почтением. Здесь он был как бы личным представителем самого господина Вайнера. Вот соберутся все старосты, и он пойдет докладывать начальству: «Все, мол, в сборе»…

В половине двенадцатого к управлению войта подошла девчушка в синем пальто с короткими рукавами и в белом платке. В больших серых глазах таились робость и смущение. В руках девчушка бережно держала завязанное в платок лукошко. Она робко подошла к полицейскому, дежурившему возле дверей.

— Пан начальник, а пан начальник. Чи не можно мне дойти до пана войта?

— Зачем?

— Работу ищу.

— М-м-м… Завтра приходи.

— Далеко больно!

— Это откуда ж далеко?

— Из Белевичей.

Полицейский присвистнул.

— Може, допустите до пана войта? — жалобно попросила девчушка.

— Нельзя сегодня, говорю. Совещание у них.

Девчушка вздохнула.

— А може, хоть кто из писарчуков? А? Мне ж только насчет работы узнать. Я и гостинца принесла… — Девчушка кивнула на узелок.

— Гостинца?.. Чего у тебя там? Творог, что ль?

— Яйца… Крупные.

— Покажи.

Девчушка приоткрыла лукошко. Полицейский заглянул.

— Гусиные?

— Самые что ни есть курьи.

— Курьи? Здоровы куры.

Девочка проворно достала из лукошка два яйца и сунула в руку полицейскому.

— Берите. Пробуйте.

— М-м-м… Спасибо. Иди вон по коридору направо. Там найдешь кого-нибудь.

Девчушка вошла в управление и свернула вправо, потом повернула назад и, прошмыгнув мимо двери, тихонько побрела по коридору, читая надписи на дверях. У дверей с надписью «приемная» она остановилась, вздохнула, толкнула дверь рукой, сунула голову в образовавшуюся щель.

В приемной толпился народ. Какая-то сморщенная старушка стучала на машинке. Дверь налево была открыта и, видимо, вела в кабинет войта. Девчушка присела на деревянную скамью возле двери. Мимо проходили люди с какими-то бумагами и папками.

А она тихо сидела на лавке, прижимая к себе узелок, видимо, раздумывала, с кем поговорить. Никто не обращал на нее внимания. Вдруг она упрямо сдвинула белесые брови, решительно поднялась и вошла в кабинет войта.

Там так же, как и в приемной, были расставлены вдоль стен скамейки. Прямо против двери стоял письменный стол, за которым сидел войт. От этого стола вдоль комнаты посредине тянулся еще один длинный стол, кругом обставленный стульями. За ним сидели дядьки и о чем-то ожесточенно спорили.

Девочка села у стенки, сунула лукошко с яйцами под лавку.

— Ты что здесь делаешь? — строго спросил у нее молодой парень с чернильными пятнами на пальцах.

— Я… Я насчет работы.

— Иди-иди. Видишь, пан войт занят… Завтра придешь…

Девчушка печально вздохнула, встала со скамейки и побрела прочь из кабинета, через приемную по коридору к выходу.

— Ну что? Поговорила? — спросил полицейский.

— Поговорила! — весело ответила она.

— Вижу, что поговорила, — без лукошка назад идешь.

Девчушка попрощалась и быстро зашагала прочь.

Коля ждал Еленку в условленном месте — в переулке, неподалеку от управления войта. Переулок был маленький, кривой.

Чтобы не привлекать к себе внимания редких прохожих, Коля присел на корточки возле чьего-то забора, извлек из кармана видавший виды складной ножик, открыл его и несколько раз ловко воткнул в землю. Земля у забора была влажной, и лезвие ножа входило в нее легко и застревало прочно.

Коля начал бросать ножик с ладошки, потом с кончиков пальцев, с локтя, с подбородка, носа, со лба. Все это были фигуры игры в «ножички».

Солнце греет почти по-летнему. Полдень, а Еленки все нет.

Из-за угла показался мужчина. Коля склонился над ножичком, будто больше ничто на свете его не интересует. Раз — лезвие вонзилось в землю.

Мужчина, поравнявшись с ним, прошептал:

— Быстро, за мной!

Коля вздрогнул и поднял голову, но мужчина уже шагал дальше, и Коля увидел только его спину.

«Петрусь», — узнал Коля и обернулся. Из-за угла показалась Еленка.

Коля быстро выпрямился и пошел следом за Петрусем, не упуская его из виду. Дважды Петрусь сворачивал в переулочки, такие же, как тот, в котором Коля играл в «ножички». Потом извилистой тропкой пересек чей-то огород и вышел к покосившемуся сараю с разлохмаченной соломенной крышей. Петрусь вошел в него. Коля и нагнавшая его Еленка вошли следом.

В сарае стоял полумрак, пахло сеном, овчинами. Сквозь дырявую крышу пробивались солнечные столбики. В них плясали золотые пылинки.

— Сделала? — спросил Петрусь шепотом.

— Оставила прямо у войта! — тоже шепотом ответила Еленка.

— Молодец. Часы не потеряла?

— Не-е…

— Тащи домой. Я здесь другие куплю. — Петрусь взял что-то в углу и протянул Коле: — Вот, держи.

Коля узнал свой мешок с бидоном и удивился: как же мешок оказался здесь, ведь он оставил его у Варвары!

— Держи, кавалер. — Петрусь торопливо сунул мешок в Колины руки. — И марш домой да побыстрее. В случае чего имей в виду — в мешке ничего нет. Ни-че-го… Пускай обыскивают. Ну, будь здорова, сестренка! — Петрусь поцеловал Еленку. — Только молчок…

— Не учи, — строго сказала Еленка.

Петрусь выглянул в дверь.

— Идите. Вот этой тропкой. Прямо на шоссе. Еленка и Коля вышли из сарая и, не оглядываясь, зашагали к шоссе.

Еленка шла быстро, только когда впереди показался знакомый КПП, чуть замедлила шаги.

Оба солдата сидели на бревне, перекинутом через канаву, и о чем-то оживленно разговаривали. На ребят они не обратили внимания.

Когда КПП остался позади, Еленка остановилась на мгновение и вытащила из-за пазухи большие карманные часы.

— Без четырех.

— Чего без четырех?

— Идем, идем!.. — И Еленка быстро зашагала вперед. Потом вдруг свернула с шоссе, остановилась на опушке леса и повернулась лицом к Ивацевичам. Лицо ее стало напряженным, будто она видела что-то сквозь деревья и хаты поселка.

— Ты что? — спросил Коля.

— Т-с-с-с… — Еленка взяла его за руку. — Вот сейчас…

Коля тоже посмотрел в сторону Ивацевичей, но ничего особенного не заметил.

Еленка снова взглянула на часы.

— Минута лишняя… Может, что не так. — Глаза ее стали тревожными. — Слушай, Коля, слушай.

Они постояли еще немного, вслушиваясь. Но кругом стояла сонная тишь, только где-то тихо журчал ручей да весело заливалась какая-то птаха.

— Ты ничего не слышишь? — тихо спросила Еленка.

— Ничего…

— И я ничего… — В голосе Еленки прозвучали огорчение и досада. Но вдруг лицо ее посветлело. — Смотри, смотри…

Коля взглянул на поселок. Там, над самым центром, заклубился сизый дым. Он быстро густел, становился черным, и в нем показались неяркие языки пламени. Еленка смотрела на этот дым как зачарованная.

— Пожар! — сказал Коля.

Еленка засмеялась. На лице ее и в серых глазах будто заиграл отблеск далекого пожара. И только сейчас Коля понял причину ее волнения, когда они проходили с лукошком мимо солдат. Понял, зачем Еленка ходила в управу.

Да если бы мальчишки всего света сейчас смотрели на него с насмешкой, он все равно взял бы Еленку за руку и пошел с ней по шоссе, гордо подняв голову! И пусть смеются, пусть обзывают женихом. Что они понимают? Разве знают они, какая это девчонка — Еленка!

Но мальчишек не было. И он не взял ее за руку только буркнул:

— Ловко ты их…

И они пошли дальше.

Комендант Штумм удвоил караул возле избы, в которой жил, обвязал голову полотенцем и лег в постель. Собственно говоря, голова у Штумма не болела, от нервного потрясения у него схватило живот. Так бывает с медведями, если их неожиданно напугать. Но живот — под одеялом, его не видно, а обмотанная полотенцем голова — другое дело, тут уж никто не посмеет усомниться в болезни.

Штумм был напуган не на шутку. До сих пор партизаны были для него тенями далеких лесов, силой, почти неосязаемой и легендарной. Где-то на дорогах взрывались машины, в госпиталь привозили подкошенных внезапной автоматной очередью солдат, сгорало подготовленное к отправке в Германию зерно, с исковерканных железнодорожных рельсов, становясь на дыбы и сбивая друг друга, летели под откос вагоны. Но все это было где-то там, далеко, оно раздражало, бесило, но не вызывало страха.

И вдруг — взрыв в управлении войта. Какой-нибудь десяток шагов отделял самого Штумма от смерти. Какое счастье, что старосты немного запоздали и старик Козич прибежал за ним и за Вайнером не в двенадцать, а в половине первого…

Кто-то толкнул стул в соседней комнате. Штумм вздрогнул и судорожно сжал рукоятку пистолета. В дверь постучали. Штумм облизнул губы, но не ответил. Дверь, скрипя на ржавых петлях, отворилась. На пороге стоял Вайнер.

Штумм вздохнул и торопливо сунул револьвер под подушку. Вайнер несколько секунд смотрел на коменданта в упор, не скрывая презрительной насмешки, потом, плотно затворив дверь, молча прошел по комнате и остановился у окна. За мутными от грязи стеклами он увидел множество низких пеньков: комендант приказал вырубить сад, чтобы лучше просматривать местность.

Штумм следил за гостем, не поворачивая головы, кося воспаленными глазами.

Вайнер достал из кармана носовой платок, вытер ладони и, не оборачиваясь, спросил:

— Вы не забыли, что сегодня торжественные похороны невинных жертв, павших от рук бандитов?

Штумм издал неопределенный звук.

— Надеюсь, вы будете присутствовать?

Штумм приподнялся на локте. Под грузным телом хрустнули пружины матраца.

— Я — болен. У меня — голова…

— Сегодня тепло и сухо… Свежий воздух вас вылечит!

— Но у меня еще и желудок… — сказал Штумм упавшим голосом.

Вайнер резко повернулся и посмотрел холодным, не предвещающим ничего доброго взглядом. Штумм осекся и умолк.

— Я жду вас через тридцать минут. — Вайнер стремительно прошел к двери, открыл ее и бросил с порога через плечо: — Или я пошлю вас лечиться на восток!

Дверь коротко взвизгнула.

Штумм откинулся на подушки. Его трясло от бессильной злобы. Потом он сел на кровати и прорычал на закрытую дверь:

— Ублюдок!

Но Вайнер этого не слышал. Он шагал к себе в сопровождении двух автоматчиков. Редкие прохожие торопливо перебегали на другую сторону и жались к заборам. Но он не замечал их. Сегодня он волей-неволей вынужден был сообщить своему начальству о взрыве в управлении войта… И потом, расшифровывая ответную радиограмму, долго кусал губы от злости и досады… В радиограмме был выговор.

Черт с ним, с выговором! Надо действовать решительней. Надо нападать, не давать партизанам покоя ни днем, ни ночью. Окружать. Громить. Жечь. Все уничтожать на своем пути. Надо вселить в людей ужас!

Хорошо, хоть наконец поняли и в Германии, что пока не уничтожены партизаны — порядка не будет! О! Вайнер с партизанами расправится. Он разработает методы борьбы с ними, и имя его прогремит на всю Германию!

Через тридцать минут Штумм явился к Вайнеру.

Похороны трех старост должны были быть пышными. Население оповестили о них заблаговременно. Был вызван военный оркестр из Барановичей. Заказаны нарядные гробы. Подобраны упряжки лошадей.

Сразу после похорон там же, на кладбище, Вайнер предполагал расстрелять на глазах у всех девять человек из числа «подозрительных», схваченных тотчас после взрыва. Вина «подозрительных» не была доказана, но это не имело существенного значения. И пышные похороны и расстрел должны были показать величие власти и послужить грозным предупреждением всем, кто попытается выказать ей неповиновение.

Но планы рушились. Население не явилось на похороны предателей. Люди заперлись в своих домах. Поселок будто вымер.

Оркестр из Барановичей своевременно выехал на грузовике, но в Ивацевичи не прибыл. Похороны задержали, но оркестра так и не дождались. Позже выяснилось, что грузовик напоролся на доски с гвоздями. Оба передних ската оказались проколотыми, заменить их было нечем. И перепуганные музыканты рысью отправились в обратный путь, гремя никелированными трубами.

Чтобы спасти положение, Козич сбегал за Петрусем, и тот пришел с баяном.

Штумм приказал выгнать жителей ближайших домов на улицу. Солдаты начали барабанить прикладами в двери. И вскоре возле госпиталя собралось человек тридцать — старушки, женщины, дети. Они испуганно сбились в кучу, окруженные автоматчиками.

Из ворот госпиталя солдаты вынесли три черных с серебряной каймой гроба. Их установили на обтянутые черным крепом телеги, и процессия тронулась. Впереди каждой упряжки шел солдат и нес на пестрой подушечке, прикрытой тем же крепом, железный крест. Этими крестами Вайнер от имени фюрера наградил покойников. За телегами следовал Петрусь с баяном. За ним — офицеры во главе со Штуммом. Потом — солдаты, за ними три десятка перепуганных жителей. Замыкал шествие отряд вооруженных полицейских. Вайнера не было.

Процессия двигалась по пустым улицам в полном молчании. Слышно было только шарканье ног, смягченное пылью. Откуда-то появившийся Козич с непокрытой головой подсеменил к Петрусю и шепнул:

— Играй.

— Что?

— Похоронный марш.

— С удовольствием, — буркнул Петрусь и растянул меха баяна.

Над процессией повисли звуки похоронного марша, который Петрусь тут же импровизировал. В неведомую мелодию то и дело вплетались старинные песни белорусов — тягучие и печальные. Будто музыкант собрал в своем баяне все слезы, всю печаль земли родной. И еще угрюмей стала тишина поселка. Но не по этим черным гробам плачет баян Петруся. И не трех старост жалеет старуха, что утирает концом серого платка влажные глаза.

Когда процессия остановилась возле кладбища и гробы понесли к старой облупившейся часовне, подъехало два грузовика. Один был с закрытым кузовом. На другом, открытом, сидели автоматчики. Из кабинок выскочили офицеры. Один из них что-то резко приказал солдатам. Те проворно соскочили на землю и кольцом окружили крытую машину. Офицер отомкнул висячий замок на двери кузова.

— Выходить! Шнель!

В узкой дверце появился человек. Босой, в изорванной рубахе. Он остановился и закрыл глаза. После тьмы машины солнце ослепило его.

— Шнеллер! — крикнул офицер и ударил его рукояткой револьвера по босым пальцам.

Человек упал на землю, ничего не видя от боли и яркого солнца. За ним, один за другим, спрыгнули еще восемь. Среди них женщина и парнишка лет тринадцати. Солдаты сбили их в кучу и повели следом за похоронной процессией на кладбище.

Возле часовни трясущийся священник в черной засаленной рясе, торопливо проглатывая слова, отслужил панихиду. Священника немцы тоже откуда-то привезли.

Потом войт, прижимая к груди перебинтованную руку и морщась от боли, сказал речь…

Солдаты ни слова не понимали по-белорусски, но стояли по стойке «смирно». Лица их были равнодушно тупы.

Три десятка жителей, пригнанных на кладбище, не слушали войта. Они смотрели на тех девятерых, что стояли в стороне, в кольце автоматчиков.

Когда войт умолк, Штумм сделал знак солдатам. Они подняли гробы и понесли к приготовленным могилам. Возле свежевырытых ям, опираясь на лопату, стоял одноглазый рыжебородый мужик — известный всему поселку кладбищенский сторож.

Вместо трех могил было вырыто четыре. Козич подскочил к сторожу и прошипел:

— Ты что четыре вырыл? Не знаешь, что три покойничка-то?

— Знаю.

— Зачем же четыре вырыл?

Сторож, не мигая, посмотрел на Козича единственным глазом.

— Про запас.

Козич плюнул и выругался.

— Не богохуль! Грех! — поучительно сказал сторож и усмехнулся.

Козичу стало не по себе от этой четвертой сырой могилы, будто ее вырыли для него. Он снова перекрестился дрожащей рукой и спрятался в группе полицейских.

Гробы подхватили веревками и стали по очереди опускать в могилы. Священник что-то бормотал.

А Петрусь все смотрел на тех девятерых в кольце автоматчиков. Он понял, зачем их сюда привезли. Сквозь молодую листву деревьев, за памятниками и крестами, на самом краю кладбища, он приметил нескольких солдат с лопатами в руках…

Рядом кто-то сказал:

— Играй!

Петрусь сразу и не понял, что это относится к нему. Потом, будто очнулся, вздрогнул и машинально положил пальцы на лады.

— Играй!

Петрусь заиграл. Лицо его окаменело, брови сдвинулись, глаза потемнели.

И над покосившимися крестами, над каменными плитами, над молодой зеленью деревьев, над первыми желтыми цветами в изумрудной траве, над стоящими по стойке «смирно» чужими ненавистными солдатами и снявшими фуражки офицерами полилась торжественная, мужественная мелодия похоронного марша.

Вы жертвою пали в борьбе роковой, Любви беззаветной к народу…

Петрусь играл и смотрел на тех девятерых незнакомых, но бесконечно близких людей…

Вы отдали все, что могли, за него, За жизнь его, честь и свободу…

Петрусь играл для девятерых приговоренных. И они поняли его. Некоторые из них выпрямились, стали плечом к плечу, гордо подняли головы, а парнишка сжал кулаки, и только женщина заплакала громко, навзрыд.

Петрусь возвратился с кладбища один. Вошел в избу. Поставил на лавку футляр с баяном. Ребята возились возле печи, двигая по рассохшимся половицам щепки — танки. Варвара чистила картошку, сидя на низеньком чурбане. Она подняла голову и воспаленными от слез и бессонницы глазами внимательно посмотрела на квартиранта. Петрусь отвернулся. Ни на кого не глядя, прошел в угол. Сел на лавку и уставился в противоположную стену, будто слепой.

— Ты что, Петрусь?

— Уйду… — Он скрипнул зубами. — Не могу больше. Нервов нету… — И вдруг крикнул на ребят, по-петушиному срывая голос: — Да бросьте вы щепками скрести!..

Ребята замерли от неожиданности. У Виташки задрожали губы. Петрусь обхватил голову руками и застонал.

— А ну-ка, идите во двор. Погуляйте, — сказала Варвара ребятишкам. — Видите, хворый дяденька…

Она выпроводила ребят в сенцы, плотно прикрыла дверь и села рядом с Петрусем.

— Прости, Варвара, — тихо сказал Петрусь. — Сердце горит на душегубов… Мочи нет… Девятерых расстреляли на кладбище… И не знакомые, а будто — в тебя пули. — Петрусь постучал кулаком по груди и протяжно вздохнул.

Варвара молчала, опустив голову, будто вслушиваясь в наступившую тишину. Хрустнула возле печки ссохшаяся половица. Где-то печально и робко свистнул сверчок.

— Уйду… — сказал Петрусь. — Не могу я в пивной играть. Не баян — автомат просят руки. — Он встал. — Ты мой инструмент схорони до поры. Больно приметная штука — ящик…

Варвара кивнула.

— А придет этот, скажи, за нотами подался. Скоро, мол, вернусь.

Варвара снова молча кивнула.

— Ну прощай, не поминай, как говорится, лихом.

Петрусь ушел, оставив у Варвары баян и свой вещевой мешок. Не прячась, направился он прямо к заставе. Предъявил часовым пропуск и размеренным шагом пошел по шоссе.

Козич вернулся домой час спустя после ухода Петруся. Вошел в избу, огляделся.

— Петрусь не приходил?

— Приходил, — нехотя буркнула Варвара.

— Где ж он?

— Ушел.

— Куда?

— Домой!

— Толком говори! — крикнул Козич.

— Не ори, — зло сказала Варвара, — лопнешь.

— У-у-у!.. — Козич замахнулся.

Варвара посмотрела прямо в его белесые сверлящие глазки и сжала рукоять ухвата.

— Но-но! — Козич отступил на шаг. — Куда он пошел?

— Сказано: домой.

Козич убитый сел на лавку. Сцепил пальцы.

— Зачем?

Варвара прогремела ухватом:

— Ноты какие-то забрать.

— Ноты?.. А гармонь?

— Вон она, гармонь, ослепли, что ли?!

— Не дерзи! — крикнул Козич и тотчас притих. «А что если Петрусь не вернется? Ведь господин Вайнер…» Козич почувствовал, как пополз по спине неприятный холодок.

— Он ничего не сказал?

Варвара уловила в голосе Козича дрожь и, чтобы досадить ему, притворилась, что не слышит вопроса.

— Петрусь ничего не сказал?

— Сказал.

— Что?

— Что за нотами идет.

— А вернется-то когда? Вернется?

Варвара видела, как встревожил Козича уход Петруся. Ей очень хотелось крикнуть в лицо предателю, что Петрусь ушел в лес, к партизанам, а когда вернется, то и Козичу и начальникам его несдобровать! Но она сдержалась. Она понимала, как важно, чтобы сейчас Козич был спокоен, чтобы вслед за Петрусем не помчалась погоня. Надо дать Петрусю уйти в лес. И она сказала:

— К вечеру обещался.

До вечера просидел Козич у окна. Но Петрусь не вернулся. Всю ночь ворочался Козич на жесткой постели, вздрагивая от малейшего шороха. Утром бледный, с ввалившимися глазами он казался больным.

— Что же делать? Докладывать Вайнеру или нет? Не доложишь — он все равно узнает об исчезновении Петруся, и тогда будут пытать, могут обвинить в соучастии, поведут на кладбище, как тех девятерых. Рубашка прилипла к телу, Козич сжался, стал похожим на загнанную в угол мышь.

— Варвара, не вернулся Петрусь?

Варвара усмехнулась.

— Сами видите.

Козич ждал до полудня. Потом, забыв шапку, выскочил за дверь и торопливо засеменил по улице. Скорей, скорей, может, еще не поздно… Жуткий, животный страх гнал его, одеревеневшие ноги, казалось, двигались сами, будто спрятан был в них какой-то механизм.

Вайнер по его виду догадался, что что-то произошло. Он сдвинул брови и кивнул на графин:

— Выпейте воды.

Козич не понял. Глотнул воздух, как выброшенная на берег рыба.

Вайнер нетерпеливо постучал ладошкой по столу.

— Ну!..

— Ушел, — хрипло выдохнул Козич.

— Кто?

— Гармонист… За нотами…

— Ну?..

— Ушел…

— Когда?

— Вчера… С кладбища…

— Зо-о!..

Вайнер посмотрел на Козича так, что тому захотелось провалиться сквозь пол, только бы не видеть этих холодных беспощадных глаз.

— Обещал вернуться… — невнятно забормотал Козич, — обещал… к вечеру…

— Слушайте меня внимательно, Козич, — размеренно, четко выговаривая каждый слог, сказал Вайнер. — Если ваш гармонист не будет возвращаться до завтрашнего вечера, я прикажу спустить вашу шкуру и набить из нее чучело соломой. Вы понимаете, что я не шучу? И не вздумайте тоже бежать. Я вас достану из-под земли.

Козич не помнил, как вышел на улицу, как добрел до дому. Его трясло, в глазах рябило, медленно кружились какие-то голубые мухи.

— Петрусь пришел? — еще с порога спросил он Варвару.

— Нет.

Козич почувствовал слабость. Ноги подкосились. Если бы не попалась лавка, он сел бы прямо на пол. Отдышавшись, с трудом дотащился до постели и лег.

Гулко стучали ходики на стене: «так-тик», «так-тик», «так-тик». Что им! Они бездушны и холодны. Козич не выдержал, вскочил с постели, бросился к ходикам и остановил маятник.

Но наступившая тишина не принесла облегчения. От нее стало жутко. Хата казалась просторным деревянным гробом. Козич зарылся головой в подушку и зарыдал.

Прошел еще день, а Петрусь не вернулся. Надо найти его. Иначе от Вайнера пощады не жди!.. А может, он дома, в Яблонке? Но туда страшно… Там — партизаны… А может, и нет их там, а Петрусь дома? Да если и схватят, можно сказать, что бежал от немцев. Хотели, мол, схватить за укрывательство Петруся… Все одно пропадать. От Вайнера пощады не жди!.. А если Петрусь дома — упрошу вернуться…

На рассвете, надев пальто, Козич вышел на улицу…

На заставе он увидел человека в штатском, который закуривал с часовыми. Знакомая спина. Козич подошел ближе.

— Хальт! — приказал часовой.

Человек в штатском обернулся и весело заговорил:

— Почтение, Тарас Иванович. От супруги поклон!

— Петрусь! — У Козича перехватило дыхание. — Петрусь! — Он ухватился за рукав Петруся, будто боясь, что гармонист опять исчезнет. — А я тебя искал…

Петрусь поднял брови:

— А чего меня искать?

Козич понял, что сказал на радостях лишнее, и, стараясь выправить положение, добавил:

— Думал, беда с тобой приключилась…

— Выручать шел?

— Вот-вот…

— Спасибо, Тарас Иванович. Век не забуду. Ауфвидерзеен, — попрощался Петрусь с солдатами. — Пошли!

Он взял Козича под руку, и они пошли в поселок.

— Я целый день ховался в лесу, — рассказывал Петрусь. — Неспокойно кругом. Пристрелить могут в расцвете лет. А у меня — талант артиста. Жалко его менять на дырочку в башке… Играю я на кладбище похоронное, а чего играю — сам не знаю. На ходу сочиняю. Из настоящих маршей я только «Жертвою пали» хорошо знаю. А маршик-то большевистский… Ну, думаю, один раз сыграл, не заметили, может, и другой раз пронесет. А уж в третий раз попадемся мы с вами, Тарас Иванович! Вижу, без хороших похоронных маршей мне не обойтись. Дай махну за нотами. Одна нога здесь — другая там. И отправился.

— Это верно ты рассуждаешь. Верно, Петрусь. А ноты принес?

Петрусь засмеялся:

— А как же… Вот они. — Он похлопал по свертку, который нес под мышкой. — Похоронные марши, Шопен, Бетховен. Европа! Культура! Это вам не «Жертвою пали»! И… сальце. Супруга вам прислала.

— Заходил?

— А как же! Специально крючок дал.

— Спасибо, Петрусь. Уважил старика. Спасибо.

Последние сомнения Козича рассеялись. Он шел рядом с Петрусем счастливый, будто удалось ему вернуться с того света. Господин Вайнер будет доволен!

Успокоился и Петрусь. Он понимал, что уход его не мог остаться незамеченным. И не знал, как встретят его по возвращении.

Двое суток назад Петрусь ушел из Ивацевичей с твердым намерением не возвращаться больше в это село, пока в нем хозяйничают немцы. Но случилось то, чего он никак не ожидал… Товарищ Мартын не только не разрешил ему покинуть Ивацевичи, но строго-настрого приказал вернуться назад и играть немцам до тех пор, пока это будет необходимо партизанскому командованию.

— Вам придется расстаться с госпиталем, Отто.

У Отто дрогнули губы.

Вайнер подавил усмешку.

— На небольшой срок. Вы мне нужны в другом месте. — Он ладонью похлопал по лежащей на столе карте. — Смотрите, Отто! Вы поедете по узкоколейке вот сюда, в Святую Волю. Там расквартирован отряд Губерга. Вы будете в распоряжении обер-лейтенанта. Присматривайтесь к солдатам, Отто. И к самому Губергу. И к его офицерам. Помните: вы — мои глаза и уши. Понимаете, Отто?

Отто кивнул.

— Рассеивайте страх перед партизанами. Партизаны — кучка необученных, плохо вооруженных мужиков. К тому же, по достоверенным данным, у них повальное пьянство. Мы возьмем их голыми руками.

Отто возвращался в госпиталь медленно, грыз сорванную у забора сухую травинку.

Там, в домике за колючей проволокой, у него дрогнули губы. Вайнер, видимо, подумал, что от страха. Дурак! Идти в прорыв не страшнее, чем служить здесь, в этом маленьком городке, где не только люди, — слепые окна домов смотрят на тебя с ненавистью.

Сколько ему говорили о России — и в школе, и в университете! Говорили, что Россия — огромная, богатая, но дикая страна. Что великая историческая миссия немцев — освободить мир от коммунистов и навести порядок не только в России, но и на всей земле.

И Отто кричал «ура» и с умилением смотрел на марширующие батальоны, и восторженно слушал фюрера.

И вот он сам — солдат. Он «выполняет свою историческую миссию». Он — в России. Она действительно огромна и богата. И солдатские сапоги топчут ее возделанные поля. И реки России солоны от слез и красны от крови.

И в этом его, Отто, «великая историческая миссия»? А ведь он изучал в университете международное право!

Его попросту обманули. Но в этом нельзя признаться даже самому себе. За такие мысли…

Вайнер заставляет его следить за другими, а кто-нибудь следит за ним, Отто, и кто-то, в свою очередь, за Вайнером. Всё — армия, нацистская партия, государство, — всё построено на недоверии, шпионаже, смерти.

На следующий день утром Отто пришел на станцию, как было приказано.

Было еще темно. Возле штабелей бревен и досок стояли два поезда. Маленькие паровозы-кукушки с прицепленными к ним такими же маленькими платформами казались игрушечными, и узкая, тускло поблескивающая в свете фонаря колея рельс тоже казалась игрушечной.

Возле первого поезда стояли военный комендант и несколько автоматчиков. Отто подошел к ним. Предъявил удостоверение.

— Садитесь на любую платформу, — кивнул комендант.

Отто козырнул и забрался на платформу, где лежали несколько мешков и какие-то ящики.

Пришли машинисты в сопровождении автоматчиков. Первый паровоз тоненько, по-детски свистнул, и поезда тронулись один за другим.

Отто знобило от утреннего ветерка. Автомат оттягивал плечо. Он снял его и положил между мешками, чтобы не свалился. Туда же сунул и каску. Потом снял шинель. Завернулся в нее и прилег, положил ладонь под щеку.

Мерно постукивали колеса, вздрагивала платформа. Отто пригрелся и уснул.

Снился ему дом. Ярко горели в печке сухие дрова. Приятно дышали жаром в лицо. Потом дрова начали трещать, будто в печку кто-то бросил патроны.

— Отто, помешай дрова в печке, — сказала мать.

Но Отто не хотелось двигаться. Пусть трещат.

Потом кто-то потряс его за плечо. Отто сел и открыл глаза.

Над лесом разлилась тонкая полоска зари. Возле платформы двигались какие-то люди. Рядом сидел на корточках незнакомый парень в старом сером пиджаке и порыжевших высоких сапогах. Из-под кепки выбивалась рыжая прядь. В руках у парня был пистолет.

— А ну, вставай, вставай, фриц!

Отто понял и поднялся. Шинель упала с плеч. Ноги ослабели. Все тело било ознобом. Он озирался беспомощно, ничего не понимая.

— Да ты чего, пьяный? — Парень опустил пистолет. — Где твое оружие? Автомат?

Отто моргнул воспаленными глазами.

— От дубина! — выдохнул парень и спросил, медленно подбирая немецкие слова: — Во ист дайнер… это… пиф-паф?

Отто понял.

— Дорт, — показал он на мешки.

Парень нагнулся и вдруг тронул его лоб.

— Да он болен! Зи зинд кранк?

Отто не ответил. Его трясло. Качались деревья. Всходившее солнце сорвалось с их верхушек, упало на Отто, ослепило, обожгло мозг…

Удивительное искусство доктора Краммера поставило Крашке на ноги. Правда, у него остался только один правый глаз и на лице, испещренном шрамами, — синие пятна. Перед выпиской из госпиталя Крашке предстал перед медицинской комиссией.

Краммер с удивлением посмотрел на плоды своей работы, довольно хмыкнул и сказал:

— Ну и образина!

Начальник госпиталя сердито повел плечами:

— Неуместно, доктор Краммер…

Краммер вскинул брови:

— Некоторым образом эту физиономию делал я. Как вас там?.. Крашке? Сейчас нет времени. А когда кончится война — если она вообще когда-нибудь кончится, — отыщите меня. Я с удовольствием поставлю на вашем лице все на свои места.

Начальник госпиталя поднялся из-за стола.

— Теперь вы здоровы, Крашке, и, мы полагаем, снова сможете служить нашему обожаемому фюреру! — Он выбросил руку вперед и воскликнул: — Хайль Гитлер!

Все, кроме Краммера, торопливо вскочили.

— Хайль!

— А домой? — спросил Крашке.

— Успеете и домой, — ласково сказал начальник госпиталя и похлопал Крашке по плечу. — Пока что останетесь при госпитале.

— В качестве наглядного пособия по лицевой хирургии? — усмехнулся Краммер.

— В качестве санитара, — возразил начальник.

— А как же домой? — снова спросил Крашке.

— Об этом мы поговорим особо, — увильнул начальник. — Идите, Крашке, вы свободны. Доктор Краммер, останьтесь.

Все ушли. Краммер сидел, ссутулясь, положив руки на колени. Начальник прошелся по кабинету.

— Это становится невыносимым, доктор Краммер.

— Что именно, господин начальник?

— Вы забываете, что он — нижний чин. Как понимать ваши слова: «Если она вообще кончится»?

— Кто она, господин начальник?

— Наша победоносная война. Вы что же, не верите фюреру?

Краммер пожал плечами:

— Я верю только в хирургию.

— Фюрер, подобно великому хирургу, взял в руки скальпель чтобы вскрыть нарыв коммунизма и изменить лицо мира.

Краммер вдруг весело рассмеялся:

— Это вы ловко подметили… Хирург… Меняет лицо… Вы видели лицо у этого Крашке?

Начальник госпиталя покраснел.

— Вы забываетесь, Краммер! Речь идет о нашем фюрере!

— О хирургии, господин начальник, о хирургии. — Краммер встал и, не спрашивая разрешения, направился к двери. На пороге обернулся и подмигнул. — Честное слово, начальник, если вы когда-нибудь попадете ко мне на операционный стол, я дополнительно произведу трепанацию черепа. Науки ради.

Он вышел, аккуратно прикрыв дверь. Начальник госпиталя задохнулся от гнева, резко повернулся, сбил со стола какую-то пробирку. Тоненько звякнув, она разлетелась на мелкие осколки.

Огорченного Крашке привели к Вайнеру. Вайнер был ласков. Усадил солдата против себя на стул.

— Как вы себя чувствуете, Крашке?

Крашке решил во что бы то ни стало добиться демобилизации или хотя бы отпуска. В конце концов, он заплатил за это глазом… Он ответил:

— Плохо…

— Врачи считают состояние вашего здоровья удовлетворительным.

— Им двумя глазами виднее, — зло сказал Крашке.

— Вы настаиваете на отправке домой?

— Да.

— Хорошо. Обсудим это спокойно. Взвесим все и решим. Скажите, кто вас ждет дома?

— Берта.

— Жена?

— Невеста.

Вайнер откинулся на спинку стула и захохотал. Крашке настороженно смотрел на него единственным глазом. Вайнер вдруг резко оборвал смех, черты красивого лица стали жесткими, он наклонился к Крашке и произнес, отчеканивая каждое слово:

— Вы — урод, Крашке. Ни одна девушка не выйдет за вас замуж! Ваша невеста повесится прежде, чем пойти с вами к венцу. Вы это понимаете?

Крашке съежился, будто от удара. Безобразное лицо его покраснело, на нем еще отчетливее проступили белые полосы шрамов. Он заплакал.

— Я рад, что вы это поняли, Крашке, — радуясь произведенному впечатлению, сказал Вайнер. — Но не надо отчаиваться. Если ваше лицо прикрыть несколькими тысячами марок, оно не будет таким безобразным. — Вайнер снова захохотал, довольный своей остротой. — Вы говорили, что узнаете того негодяя, который стрелял в вас?

Крашке кивнул.

— Так вот, я дам вам деньги и сигареты. Будете торговать на базаре. В госпиталь можете приходить только ночевать. Если появится тот парень — дайте мне знать и не упускайте его из виду. За это вы получите двадцать тысяч марок, и ваша невеста непременно выйдет за вас замуж.

Вайнер с удовольствием заметил, как высохли слезы Крашке и в единственном глазу вспыхнул алчный огонек.

На следующий день на базаре появился одноглазый немецкий солдат-инвалид с безобразным, покрытым синими пороховыми пятнами лицом. Он торговал сигаретами разных сортов. Первое время люди поглядывали на него с любопытством, но потом привыкли и перестали замечать.

ЯБЛОКИ

Однажды ночью к Гайшикам пришел товарищ Мартын. Он сидел за столом, пил кипяток с кислыми антоновскими яблоками и то и дело поглаживал седые усы, — видно, о чем-то сосредоточенно думал.

Коля сидел напротив и тоже прихлебывал из белой кружки с отбитой ручкой. В комнате пахло яблоками, как в саду осенью. Когда напились чаю, товарищ Мартын поднялся из-за стола, прошелся из угла в угол, разминая ноги, потом остановился возле Василия Демьяновича.

— Хочу твоего паренька в Ивацевичи послать. Не возражаешь?

— Мал он еще, — сказала Ольга Андреевна, будто Коле впервые ходить в Ивацевичи.

— Вот и хорошо, что мал. Да и дело пустяковое: человеку пару слов сказать. Я бы девчушку эту послал, Еленку из Яблонок, да ей лучше там не появляться.

— Пусть идет, — коротко сказал Василий Демьянович.

У Коли екнуло сердце: наконец-то и ему нашлось дело!

Мартын взял Колю за руку, привлек к лавке и уселся с ним рядом.

— Где Петрусь Борисевич живет, знаешь?

— Знаю. У тетки Варвары, с Козичем.

— Верно… Скажешь ему: «Дороги открыты». И все. Запомнишь?

Коля улыбнулся. Что ж тут запоминать!

— А зачем пойдешь?

— Молоко понесу на продажу.

— Молока нет, — возразил Василий Демьянович.

— А может, Козичу какую посылку от Тарасихи?

— Козичу?

— Скажу ей, что за солью на рынок иду, и прихвачу что.

— Ну что ж, попробуй, — кивнул Мартын. — Только не навязывайся очень. Кто ее знает, Тарасиху эту. Может, и к ней по ночам ходят из Ивацевичей, вот как я к вам. — Он снова прошелся из угла в угол, вздохнул и добавил полувопросительно: — Я сосну часок-другой? До света далеко.

— Ложитесь, ложитесь, — сказала Ольга Андреевна, взбивая подушку на кровати.

Товарищ Мартын снял сапоги и прилег на кровать поверх пестрого одеяла.

— Вы бы разделись…

— Я — по-солдатски…

Спустя минуту товарищ Мартын уже спал. Но Коля уснул не сразу. Все думал о боевом задании…

А утром, только взошло солнце, Коля уже был возле дома Козича. Колючая проволока на заборе, окружавшем сад Козича, заржавела, а забор возле ворот покосился. Коля постучал в калитку. По ту сторону лениво забрехала собака. Он постучал снова. Женский голос испуганно спросил:

— Кто там?

— Я, тетя Елена.

— Кто?..

— Да я ж, Коля Гайшик.

Заскрипела ржавая задвижка, калитка открылась.

— Заходи.

Тарасиха, кутаясь в накинутый на плечи платок, опять плотно заперла калитку.

Хата Козича показалась Коле нежилой, душной, как чердак под железной крышей в жаркий полдень.

— Чего в такую рань принесло?

— В Ивацевичи иду, за солью. А к вам зашел, может, что надо. А то Тарас Иванович обидится…

Тарасиха пододвинула Коле тарелку с яблоками.

— Угощайся, касатик.

«Паданцы. На тебе, небоже, что нам негоже», — подумал Коля, но отказываться от угощения не стал, чтобы не обидеть хозяйку. Выбрал яблоко с пятном поменьше, обтер его о пиджак и надкусил. Оно оказалось кислым и терпким.

— Нонче яблок не тот на вкус, что в прошлые года, — сказала Тарасиха, увидев, как скривился Коля. — Может, ты мешочек моему мужику снесешь? Аль не под силу? С пудик, не боле.

Коля отложил яблоко в сторону. «Кабы не такой кислятины наложила, я бы поволок», — подумал он, и вдруг в голову пришла озорная мысль:

— Лошадь бы… Я бы воз свез. Тарас Иванович человек значительный. Начальник. Он бы продал выгодно.

— Лошадь нельзя. Отобрать могут.

— У Тараса Иваныча?.. Истинный крест! — Коля перекрестился. — Он там над всеми голова, вроде войта. А на обратном пути я вам соли прихвачу.

Тарасиха вздохнула. Муж строго-настрого приказал лошадь никому не давать и самой со двора не выезжать. Но ведь это когда было!

Коля заметил, что Тарасиха колеблется.

— У меня и пропуск есть. Вот. — Он показал Тарасихе свой пропуск. — С печатью. Тарас Иванович лично дал.

Печать убедила Тарасиху.

— Идем в сад…

Коля и раньше бывал в саду Козича. Но теперь сад показался таким же запущенным, как и хата. Стволы яблонь не были обмазаны известью. Трава побита. Всюду виднелись следы лошадиных копыт. Многие ветви яблонь обломаны. Видимо, Тарасиха пасла коня прямо в саду, боясь выпустить его за ограду. Но яблок было много. Часа два Коля помогал Тарасихе наполнять ими ящики и мешки. Их перетащили и уложили на телегу. Туда же Тарасиха сунула кусок соленой свинины килограммов в десять и две четверти самогона в пыльных бутылях, видно, старого запаса.

— Не разбей! — строго сказала она.

— Не разобью, — весело откликнулся Коля.

Тарасиха вывела из сарая тяжелого на подъем старого коня какой-то пыльной масти. Его давно не запрягали, он отвык от сбруи и неуклюже бил задом по оглоблям телеги. Только после того, как Тарасиха несколько раз в сердцах хлестнула его вожжами, он успокоился и позволил себя запрячь.

— Коню побегать надо. Совсем спортится, — по-хозяйски заметил Коля.

Минут десять возились с воротами. Ворота осели и будто вросли в землю. Пришлось поработать лопатой.

Наконец, ворота открыли, Коля уселся на мешки с яблоками, и застоявшийся конь медленно потащил телегу.

— Помоги, господь, — сказала Тарасиха и перекрестила коня, и телегу, и Колю.

Коле, как и любому деревенскому мальчишке, не раз доводилось ездить на лошади — и верхом на водопой да в ночное, и в легких зимних розвальнях, и летом, лежа на возу с хрустким душистым сеном. Но никогда, пожалуй, не получал он такого удовольствия, как сейчас, сидя на мешке с козичевыми яблоками и погоняя вожжами козичева коня. Поглядела бы Еленка!

Отвыкший от работы конь еле передвигал ноги, а Коле хотелось, чтобы все летело навстречу, чтобы ветер свистел в ушах. Он то и дело гикал, вытягивал коня вожжами. Конь приседал от удара, делал неуклюжий рывок, пробегал десяток метров рысью и снова переходил на унылый шаг. Не понимал он состояния Коли!

На КПП солдаты, едва глянув на пропуск, устремились к телеге, жадно ощупали мешки, отведали яблок, откромсали здоровый кусок свинины и утащили в свою будку бутыль с самогоном.

Протрясясь пыльными узкими переулками, Коля подъехал к Варвариному дому. На крыльцо вышла Варвара с малышом на руках. Увидев Колю, улыбнулась:

— Здравствуй, Коля. Что давно не был?

— Некогда. Тарас Иваныч дома?

— Нету.

Из-за избы появился Петрусь с лопатой в руках.

— О-о! Миколка! Здорово, жених! — Петрусь приставил лопату к стене и подошел к Коле. — Здорово!

Коля пожал протянутую руку.

— Да ты целым обозом пожаловал!

Петрусь открыл ворота и завел коня во двор.

— Чей конь-то?

— Тараса Ивановича. И товар его.

Петрусь чуть удивленно посмотрел на Колю.

— А дороги открыты! — тихо шепнул Коля.

Петрусь улыбнулся, в глазах вспыхнули радостные искорки.

— Открыты, говоришь? Ну и ну! — Он хлопнул Колю по плечу.

Когда распрягли коня, Коля сказал:

— Один мешок сховать бы. Для ребятишек.

— Не надо мне Козичева добра! — нахмурилась Варвара.

— Что я, даром ему таскал да вез?

— Правильно. Не обеднеет. — Петрусь подмигнул Коле и, взвалив мешок на спину, унес в избу. Коля пошел следом.

Пришел Козич. Он долго ходил вокруг коня, садился на корточки и зачем-то заглядывал ему под брюхо. Щупал телегу, любовно гладил круглые гладкие яблоки. И, видимо, всем остался доволен.

— Добрый товар… Молодец, хлопец, что привез…

— Я не хотел везти, боялся, что коня отберут…

— Оно, конечно… — ласково согласился Козич.

— Да очень уж тетя Елена просила, — сказал Коля. — Ну и согласился.

Тарас Иванович нашел в ящике бумажку.

Э-ге, тут даже письмецо есть. «Посылаю тебе яблок семь мешков и четыре ящика, самогону две бутыли и свинины…» — прочел он вслух. — Где же семь? Шесть только. И самогону — одна… — Козич уставился на Колю сузившимися вдруг глазками.

«И когда она записку успела сунуть?» — подумал Коля, а вслух сказал:

— Солдаты на КПП отобрали. А попробуй, не отдай! Они и коня б отняли. Лучше уж мешок да бутылку потерять, чем все.

— Так-так-так… Ах, ироды, бандюки. У ребенка яблоко отымают! — пробормотал Козич. — Ну ладно. Продам яблоки — тебя не обижу. За Козичем, сынок, еще не пропадало.

Обратно Козич отправил Колю с несколькими мешками соли и велел Петрусю проводить его до КПП.

Конь и домой шел медленно, но Коля теперь его не погонял. Хорошо было сидеть рядом с Петрусем и тихо разговаривать. Коля рассказывал о том, что творят партизаны на железной дороге, в городах…

Петрусь вздохнул:

— Да-а… А ты тут играй в пивной!..

Когда подъехали к КПП, Петрусь, натянув вожжи, остановил коня.

— Вот что, Микола, зайди к нашим. Скажи, пусть уходят в лес. Да чтоб не откладывали.

Коля вопросительно посмотрел Петрусю в глаза. Тот нахмурился.

— Всего тебе сказать не могу. Но только предупреди: могут спалить.

— Хорошо.

— Вы как с Еленкой-то? Целуетесь, поди, на крылечке?

У Коли от смущения даже слезы выступили на глазах. Ведь ничего подобного и не было!

— Ну-ну, не сердись, это я так, пошутил! Ну, езжай…

Всю обратную дорогу Коля думал о Еленке и ее брате, Петрусе, которому, видно, очень трудно жить среди предателей и фашистов, подлаживаться к ним.

А когда подъехал к перекрестку, свернул не вправо, к Тарасихе, а влево, в Яблонку. Черт с ней, с Тарасихой, обождет!

Еленка еще из окна увидела Колю, сидевшего на телеге с мешками, выскочила на крыльцо. Коля спрыгнул на землю.

— Здравствуй.

— Здравствуй! — Еленка, улыбаясь, протянула Коле руку. — Заходи в хату.

В хате, усевшись на лавку возле стола, они долго молчали. Коля крутил в руках кепку. Еленка поглядывала на него исподлобья. Потом сказала, как о самом важном в жизни:

— У нас цыплята проклюнулись.

— Много?

— Одиннадцать. Как шарики. Даже в руки взять боязно.

— А я в Ивацевичах был.

Еленка подняла голову.

— Петруся видел?

— Видел.

— Как он там?

— В пивной играет. Велел сказать, чтоб уходили.

— Куда? — не поняла Еленка.

— В отряд, в лес.

Еленка закусила губу:

— Хорошо.

— Велел сказать: спалить могут. Так что уходить обязательно надо.

— Сейчас же? — растерянно спросила Еленка.

Коле стало жаль ее. Все-таки девчонка. Вдвоем с матерью им и вещей своих не унести. Даже самого необходимого.

— Ты вот что, — сказал Коля, — собирай вещи потихоньку. А я завтра приду — помогу тащить.

— Только приходи, когда стемнеет.

Снова помолчали.

— А я соль везу.

— Соль?

— Тарасихе. Козич послал… — Коля перестал крутить в руках кепку и вдруг напялил ее на голову. — Слушай, Еленка! Может, тебе соли надо?

Еленка пожала плечами:

— Зачем?

— А в лесу? Может, у партизан соли нет. Я тебе два мешка скину. Хватит Тарасихе и трех… Нет… Ей и двух хватит! — Коля встал. — Иди-ка помоги.

— Что ты, чудной!.. Как же мы их в лес поволочем!

— На лошади. Мы кого надо известим, они за солью приедут и вас с матерью прихватят. Ясно? Ну-ка помоги.

Коля выскочил на улицу. Подвел коня к самому крыльцу. Вдвоем с Еленкой с трудом стянули три тяжелых мешка, втащили их в сени.

— Ну вот… — Коля снял кепку и отер ею пот со лба. — Я поехал. До завтра.

Петрусь возвратился домой, весело насвистывая новый немецкий мотивчик.

Козич сидел возле стола, напялив на нос очки в большой роговой оправе и читал потрепанную брошюру о пчеловодстве. Очки делали его похожим на старую слепую сову. Подняв голову, он посмотрел на Петруся.

— Проводил?

— Проводил.

— Бойкий паренек.

— Услужлив больно… — пренебрежительно бросил Петрусь.

— Вот и хорошо. Ты человеку услужи раз-другой. Глядишь, и тебя человек не забудет…

— А если забудет?

— Забудет? — Козич ласково улыбнулся и потер руки. — А ты ему еще раз услужи, он и вспомнит… Вот ты господину коменданту музыкой услуживаешь, он тебя стопочкой не обнесет.

— Это уж точно, — усмехнулся Петрусь. — Вчера коньяку пивную кружку налил. «Пей, — говорит, — за здоровье нашего фюрера!»

— Выпил?

— А как же… За здоровье фюрера да не выпить! Выпил… А кружку — вдребезги об пол.

— Да ну?

— Вот те и ну… Хозяин подлетел: «Ты что, такой-растакой, посуду бьешь?» А я ему говорю: бью и буду бить. Из какой кружки за здоровье нашего божественного фюрера выпили, ту кружку надо вдребезги, чтоб больше из нее ни за чье здоровье не пили, потому как кружка становится исторической! А господин комендант Штумм, говорю, самолично прикажет доставить вам откуда ни есть хороших пивных кружек, чтобы из них могли пить за фюрера и бить об пол. А господин комендант тут же сказал: «Приказываю». И дело с концом.

Козич засмеялся.

— Вот видишь, всем услужил — и хозяину, и коменданту.

— Так ведь, Тарас Иванович, с волками жить — по-волчьи выть.

— Ты насчет волков не очень-то…

— Пословица такая. А вот вы, я гляжу, не очень услужливы.

— Это как же? — Козич снял очки.

— А так. Вот, к примеру, господин Вайнер — большой начальник, а вы ему и презенту-то ни разу не сделали.

— Презенту?

— Ну да. Подарок там какой…

— Что ты!.. — испуганно отпрянул Козич от Петруся. — Да я к нему без вызова и зайти-то не могу. А и вызовет… Аж в коленках дрожание…

Петрусь засмеялся.

— Ну и ну! Старый человек, а я его учить должен! Если сами боитесь — кого другого пошлите.

Козич снова напялил очки. Мысль Петруся ему понравилась, и он спросил:

— А какой же ему презент сделать?

— Это уж вам виднее. У Гоголя судья брал борзых щенков.

— Да где же я их возьму?

— И не надо. Это так только, литература. Я бы лично, как артист и интеллигентный человек, презентовал бы, скажем, золотую табакерку…

Козич пожевал губами:

— У меня и средствов столько нет…

— Или корзину фруктов, а к ним — бутылочку дорогого, хорошего…

Козич снова пожевал губами…

— А можно и просто фрукты. Яблоки, к примеру.

— Яблоки?

— А что ж! — Петрусь встал, шаркнул ножкой и сказал, кланяясь и улыбаясь: «Извольте, дорогой господин Вайнер, принять мой скромный презент — яблоки из моего личного сада. Сам растил». — Потом выпрямился, щелкнул каблуками и другим голосом произнес: — «Благодарю вас, господин Козич, вы очень любезны. При случае я не премину доложить нашему обожаемому фюреру о ваших заслугах». Вот оно как все делается, Тарас Иванович!

— Э-э-э, брешешь ты все. — Козич сунул очки в футляр и ушел из дома.

Петрусь взял баян. Тронул лады. Перебор зарокотал на низах, побежал вверх и рассыпался по избе тонким серебром. Петрусь прислушался к замиравшим звукам. Вздохнул. Потом тихонько заиграл что-то свое, причудливо сплетая неведомую мелодию. Он любил сидеть вот так и играть все, что просится на легкие пальцы, играть для себя и думать. Легче всего думается под музыку.

«Дороги открыты». Ну что ж… Пора. Он ждал этого дня. Ради него играл до утренних петухов в пивной, пил за здоровье фюрера, угождал.

И вот этот день пришел. И Петрусь расплатится за все сполна!

А Козич согласится. Конечно, можно пойти к Вайнеру и просто так. Но лучше с презентом от Козича. Только бы Вайнер согласился принять подарок.

Трогают пальцы лады баяна. И баян тихо, загадочно поет…

Через час вернулся Козич с корзинкой, плетенной из крашеных прутьев.

«Клюнуло», — подумал Петрусь и заиграл какой-то фокстрот.

— Упражняешься?

— Упражняюсь.

— Ну-ну… Вот, корзиночку добыл…

Петрусь удивленно поднял брови:

— Зачем?

— Для презенту.

— Мне, что ль, презент?

Козич улыбнулся ласково и не ответил.

Петрусь все играл и играл, искоса наблюдая за Козичем. Тот подтащил к столику мешок, развязал его и начал выбирать яблоки, отыскивая покрупнее, порумянее, без единого пятнышка. Отобранные яблоки он бережно вытирал рушником и так же бережно укладывал в корзину. Когда корзина была наполнена с верхом, Козич отошел и, придирчиво сощурив белесые глазки, посмотрел на нее со стороны.

— Ну как? — спросил он Петруся.

— Вы про что?

— Как, спрашиваю, презент? Сойдет?

Петрусь перестал играть. Посмотрел на корзину, будто впервые ее увидел.

— Ого! Такие яблоки хоть сей секунд на Всесоюзную сельскохозяйственную или прямо в Кремль!

— Т-с-с… — яростно замахал на него руками Козич. — Ополоумел? Про Кремль нишкни… Пронеси, господи! — Он перекрестился, потом добавил шепотом: — Разве ж можно такие слова…

Петрусь только пожал плечами и снова заиграл.

«Сам пойдет или попросит, чтоб отнес?»

Козич потоптался вокруг корзинки. Сел возле Петруся. Помолчал немного, делая вид, что слушает. Потом будто сам себя спросил:

— Только вот как ее передать?

Петрусь не ответил. И Козич добавил:

— Пока яблоки свежи. А то, может, побились они в мешке-то? Пятнами пойдут. — Козич положил руку на меха гармони.

— Может, ты отнесешь? Мне как-то неловко, — он снизу, заискивающе посмотрел на Петруся.

«Трусишь, шкура», — подумал Петрусь и спросил:

— А что я буду с этого иметь?

— Я отблагодарю, не сумлевайся, — торопливо забормотал Козич, — я отблагодарю, за мной не станет. Чего хошь для тебя сделаю.

Петрусь снял с плеча ремень, поставил баян на лавку.

— Заводик при случае поможешь купить?

— Заводик? — Козич заморгал глазами.

— А ты что ж, думаешь, я даром в пивной играю? — веско, напирая на каждое слово, сказал Петрусь. — Я заводик давно в мечтах держу. Мне бы заводик, я бы развернулся! Я бы показал себя! — Петрусь поднял над головой кулак и грохнул по столу. Упало несколько яблок.

Козич смотрел на него изумленно, будто видел впервые.

— Ах, сукин сын!.. Вот это да! Вот это…

Петрусь подмигнул.

— Ну как, Тарас Иванович, по рукам? Я за тебя перед начальством словечко замолвлю, ты — за меня? Согласен?

— Я всегда готов… Всей душой…

Петрусь с такой силой сжал ладонь Козича, что тот охнул и присел.

Через час Петрусь стоял возле колючей проволоки, опоясывающей резиденцию Вайнера, и отвечал на придирчивые вопросы дежурного, которого вызвал часовой.

— Кто вы есть?

— Петрусь Борисевич, музыкант. Играю в бирзале для господ офицеров.

— Какой имеете дело к господин Вайнер?

— По поручению господина Козича, с презентом. И еще разговор есть, деловой.

— Что корзина?

— Яблоки, господин начальник, от господина Козича господину Вайнеру подарок.

— Яволь! — Дежурный приподнял чистый, расшитый белорусским орнаментом рушник, потрогал яблоки.

— Гут. Идемте.

Когда Петрусь вошел в кабинет, Вайнер сидел за столом и писал.

Петрусь видел тщательно зачесанный гладкий пробор.

— Здравствуйте.

Вайнер не ответил, дописав фразу, поднял голову, светлыми холодными глазами внимательно посмотрел на Петруся.

— Господин Борисевич?

Петрусь кивнул.

— Чем могу быть полезен?

Петрусь подошел к столу и поставил на него корзину.

— Господин Козич просил принять от него скромный презент — яблочки собственного сада.

— Вот как? — Вайнер с любопытством приподнял рушник. — Очень мило. А почему же господин Козич не сделал это сам?

— Боится, — спокойно ответил Петрусь.

— Боится?

— А вас многие боятся.

— И вы?

— Немножко…

Вайнер засмеялся.

— Да вы шутник, господин Борисевич! — Вайнер взял из корзины яблоко и, зажав его в пальцах, ловко разломил пополам. Одну половинку протянул Петрусю.

— Прошу.

Петрусь взял яблоко. Посмотрел Вайнеру прямо в глаза и молча начал есть. Вайнер тоже жевал яблоко, мысленно упрекая себя за то, что после взрыва в управлении войта стал чрезмерно осторожным.

Петрусь, не зная, как удобнее начать разговор, решил «взять быка за рога».

— Могу я с вами говорить начистоту?

— Разумеется.

— Правда ли, что партизаны напали на Святую Волю?

Вайнер ожидал любого вопроса, только не этого. Но сделал вид, что не удивился.

— Откуда вам это известно?

— Слухом земля полнится. Весь рынок только об этом и судачит.

— Ах вот как!

— Говорят, что сожгли тамошний лесозавод?

— И маслозавод, — добавил Вайнер, пытаясь угадать, к чему клонятся эти странные вопросы.

— Я интересуюсь исключительно лесозаводом. Он сгорел дотла?

— Нет. Кое-что уцелело.

— А запасы древесины?

— Тоже.

— Во сколько же он сейчас ценится?

— Вы что, собираетесь купить? — усмехнулся Вайнер.

— Именно. Я давно мечтаю открыть свое собственное дело. Я кое-что скопил с помощью баяна. Но раньше, при Советах, не было возможности. Сейчас другое время, господин Вайнер. Имея лесозавод, можно неплохо заработать, вывозя лес в Германию.

— Гм… Я не ожидал такой… такого предложения. Все это надо взвесить.

— Понимаю. И если уж вы позволили быть откровенным, я скажу так: услуга за услугу. Вы мне поможете купить завод, я вам — накрыть партизан.

Вайнер нахмурился.

— Каким образом?

— Я выведу вас к их лагерю в лесу.

— О-о! — только и сумел сказать немец.

БОЛОТНЫЙ МАРШ

Коля подробно рассказал отцу о своей поездке в Ивацевичи, о мешках с солью, оставленных у Борисевичей, о том, что Еленке и ее матери надо уходить в лес.

Василий Демьянович ничего не ответил сыну и ни о чем не спросил, только ласково потрепал его волосы.

Коля приметил: последние дни отец стал молчаливее, часто задумывался о чем-то своем. Иногда он шептался с матерью в саду. А когда кто-нибудь из ребят подходил, оба умолкали. Видно, скрывали что-то от них. Но что?

Когда стемнело, Василий Демьянович надел картуз и ушел. Вернулся часа через три. Коля уже лежал под одеялом, слышал, как звякнул отец ковшиком — пил воду. Коля догадался, что отец ходил к партизанам. Лагерь далеко, но к утру там все будут знать. Через весь район протянулись невидимые нити партизанской связи. Отец — один из узелков. Это Коля понимал. А недавно дошел слух, что в районе появились люди из самой Москвы. Никто не знает, что это за люди, где прячутся, но невидимая ниточка протянулась даже в столицу.

Коля зримо представил себе все эти нити. Они — будто гигантская паутина, и в ней все больше и больше запутываются мухи — немцы.

…Утром отец тоже ничего не сказал, а Коля не посмел его спрашивать. С матерью и Ниной он ушел на огород копать картофель. Машинально выворачивал гроздья крупных тонкокожих клубней, отряхивал их от земли, бросал в поржавевшее мятое ведро, а думал о Еленке. Придет ли подвода? Успеют ли выехать?

Когда солнце накололось на вершины сосен, отец снова надел картуз и кивнул сыну:

— Пошли, что ли?

Коля понял: в Яблонку.

Еленка обрадовалась их приходу. Мать ее, молчаливая, маленькая, хрупкая женщина с такими же, как у дочери, большими серыми глазами пригласила их к столу — чаевничать.

В хате не было приметно никаких следов сборов в дорогу. Все на своих местах, пол тщательно выскоблен, стекла промыты, будто хозяйки ждали гостей, а не собирались в далекий путь.

Пока пили чай, Еленка вышла закрыть ставни.

Коля тоже вышел. Остановились у плетня, прислушиваясь к каждому звуку на улице.

В бездонном небе мерцали звезды. Иногда какая-нибудь срывалась и стремительно падала за горизонт. Было прохладно и тихо.

Долго стояли молча. Коля слышал Еленкино дыхание. Ему было хорошо и спокойно, оттого что она стоит рядом с ним.

— Может, не приедут? — вдруг тихо спросила Еленка.

У Коли пересохло горло. Он кашлянул.

— Должны бы… Батя сообщил…

И снова стояли молча, вглядываясь в ночь. Но ощущение покоя исчезло. Коля уже не видел падающих звезд, не слышал кузнечиков. Еще час-полтора, и Еленке надо уходить в лес.

Оба сразу услышали стук копыт, дружно повернули головы в ту сторону, откуда он доносился.

— Едут, — шепнул Коля.

— А может, не они?

Из темноты появилась лошадь, запряженная в телегу. На телеге сидел, свесив ноги, незнакомый парень. Поравнявшись с Колей и Еленкой, он остановил лошадь, спрыгнул с телеги и пошатнулся, озираясь. Ребята разглядели молодое лицо с отупевшими мутноватыми глазами.

Парень икнул:

— И к-куда ж это я з-заехал, голубки?

Ребята промолчали.

— Вот так хватишь лишний стакан и едешь не знамо куда. — Парень снова огляделся. — Это какое село?

— Яблонка, — сказал Коля.

— Яблонка? — переспросил парень. — А хата чья?

— А вам чью надо?

— А мне все равно, — сказал парень. — Мне бы переночевать… А то я в болото… к лешему заеду…

— Приказано на ночь никого не пускать, — сказала Еленка. — За это — расстрел на месте.

— А если я к приятелю зайду? А? У меня тут приятель гармонист. Петрусем звать. Не его ль хата?

— Ну его, — насторожилась Еленка.

— А вы его сестрица?

Еленка кивнула.

Парень, ни слова не говоря, все так же пьяно пошатываясь, пошел в избу. Еленка и Коля переглянулись и направились за ним.

— Здравствуйте, — сказал парень, входя. — За солью приехал.

Еленка и Коля глядели на парня с изумлением: теперь он был совершенно трезв, только в глазах мелькали веселые, озорные искорки.

— Собирайтесь быстрей, — сказал он. — Я и так запоздал. Места незнакомые, заплутался.

— Что слышно? — с тревогой спросил Василий Демьянович.

Видно, парень понял, о чем он спрашивает. Лицо его вдруг помрачнело.

— Прет, гад…

Мешки с солью и узлы положили на телегу, прикрыли сверху полушубками.

Мать и Еленка попрощались с Василием Демьяновичем.

— Спасибо вам.

Еленка протянула Коле руку.

— До свиданья, Коля.

Он крепко сжал ее маленькую теплую ладонь. Ему не хотелось отпускать ее долго-долго. Еленка уже забралась на телегу, а он все держал ее за руку. Партизан хлестнул лошадь. Телега скрипнула и вскоре исчезла в ночи.

Коля долго еще чувствовал в своей руке теплую нежную ладошку Еленки. Но Еленки уже не было, и мир казался опустевшим.

Последнее время Вайнер находился в отличном расположении духа. Армия фюрера вышла к Волге. Теперь войска двинутся на север, перережут коммуникации русских, сожмут Москву в кольцо и — конец. Россия задохнется в петле.

Даже местные неприятности не могли омрачить настроения.

В свете последних событий на фронте приход Борисевича показался Вайнеру добрым предзнаменованием. Что ж, это закономерно, предприимчивые люди, чуя прочность власти фюрера, ищут с ней сотрудничества. Борисевич неглуп. У него — верное чутье. Можно будет продать ему этот сгоревший лесозавод. Или даже подарить за услугу немецкому командованию. Пусть вкладывает капитал, разворачивает производство. Германии нужен лес, ведь придется заново отстраивать свою новую колонию — Россию.

И все-таки лишняя проверка не мешает. Вайнер и раньше надеялся использовать Борисевича в качестве проводника. Налет на Святую Волю несколько смешал карты. Сейчас партизаны думают, что немецкое командование растеряно. Что ж, тоже подходящий момент для нанесения решающего удара в самое сердце партизан.

Вайнер вызвал Козича.

Козич пришел, как и всегда, содрогаясь от неодолимого страха. Но Вайнер принял его приветливо, даже ласково.

— Вы и не представляете себе, дорогой Козич, сколько приятных минут доставили вы мне своим подарком. В вашем саду чудесные яблоки! — улыбаясь, сказал Вайнер.

Красивое лицо его с тщательно выбритыми розовыми щеками казалось Козичу лицом бога. И он только бормотал, ошалев от радости:

— Всегда готов… Чем могу… Всегда, пожалуйста…

— И этот ваш гармонист, господин Борисевич, показался мне человеком приличным, очень преданным. Вы давно его знаете?

— Да-а… Еще при панстве польском…

— Вот видите, — одобрительно сказал Вайнер. — Мне бы хотелось сделать для этого молодого человека что-нибудь хорошее. Мы ценим таких людей, как вы и он.

Козич растрогался, смотрел на Вайнера восторженно и умильно.

— Может, у господина Борисевича есть какие-нибудь планы на будущее, мечты? — осторожно спросил Вайнер.

— Есть, есть… — закивал Козич.

— Какие же?

— Ба-альшие, господин начальник. Размах! Мечтает свое дело завести. Заводик собственный.

Вайнер удивленно поднял брови:

— Вот как? Весьма похвально… Что ж, может быть, я со временем буду ему полезен… У нас отлично идут дела на фронте. Мы — на Волге. Красной Армии конец!

Поговорив еще немного о победах немецкого оружия, Вайнер отпустил Козича и задумался. Борисевич действительно мечтает о собственном лесозаводе. Чудесно! Значит, он поможет накрыть партизан в лесу.

А Козич спешил домой, подгоняемый нежданной радостью. Ай молодец Петрусь! Догадался насчет презенту. Угодили мы начальству!

Дома еще с порога он крикнул Петрусю:

— Поздравляю. Уговорил я господина Вайнера. Будет тебе заводик. Сперва он артачился, но я ему так, мол, и так, дела наши на фронте хорошие… В общем, уговорил!

Петрусь усмехнулся:

— Ну что ж, Тарас Иванович, придет день, уж я тебя не забуду, отблагодарю!

— Не забывай, Петрусь, не забывай своего благодетеля. Я за тебя словечко замолвил, и ты за меня замолвь. Может, войтом меня назначат? А? Немцы-то на Волге. Советам — капут!

— Назначат тебя, Тарас Иванович, войтом. Назначат.

Петрусь отвернулся и долго смотрел в окно. И счастье Козича, что он не видел его лица.

Сводки, передаваемые ставкой, были полны оптимизма. Они бодрили, поддерживали, вселяли уверенность. Вайнер забыл о недавних «неприятностях» под Москвой. Всегда легко забываешь то, о чем хочется забыть.

С каждой сводкой все более близким казался конец затянувшейся войны, все более случайными налеты партизан. И оттого, что так блестяще складывались дела на Волге, казалось, что и здесь легко покончить с партизанами одним решительным ударом.

Вайнер собрал у себя офицеров и произнес краткую речь. Она была энергична, полна уверенности и здорового оптимизма, как сводки из Берлина.

А через неделю, глухой, безлунной ночью, внезапно, в полном молчании, чтобы не выдать себя партизанским разведчикам, из Ивацевичей в разных направлениях вышли небольшие отряды. Точно в назначенное время эти отряды собрались на окраине леса. Солдат было около шести тысяч, но оттого, что они молчали, Петрусю казалось, что их гораздо больше. Он нервно покусывал нижнюю губу. Рядом с ним, словно оберегая его от каких-либо случайностей, стояли три здоровенных автоматчика.

Петрусь понимал, что Вайнер не доверяет ему до конца, но теперь это уже не имело никакого значения.

— Пора, — тихо сказал Вайнер. — И помните, господин Борисевич, каждый шаг вперед приближает вас к желанной цели.

— Спасибо, пан Вайнер, — так же тихо ответил Петрусь. — Я готов.

Он кивнул автоматчикам и двинулся в глубь леса. Позади кто-то вполголоса отдал команду.

Петрусь шел, то и дело отстраняя от себя ветки. Он с наслаждением вдыхал влажный запах леса и чутко вслушивался в тяжелые шаги солдат. Мысленно Петрусь видел всю колонну. Ядовитой змеей втягивается она в дремлющий лес и ползет, чтобы смертельно ужалить этот лес в самое сердце… Ползет меж высоких стройных сосен, меж белых берез, подминая нежный подлесок.

Прямо — сухая дорога, налево — болота, покрытые лесом. Петрусь решительно свернул налево.

Все влажней под ногами земля. Все сильнее пахнет болотной гнилью. Вот уже мягко пружинит мох, хлюпает под сапогами.

За спиной тяжело дышат автоматчики.

Вода уже по колено, холодные струйки ее текут за голенища сапог. Хорошо!

Петрусю с детства знакомы эти места и, несмотря на темноту, он ясно представляет себе болото: зыбкое, кочки покрыты светлым мхом, и между ними застоявшаяся темно-коричневая вода, все реже и реже осины да покореженные чахлые березки. Здесь надолго завязнут легкие пушки фашистов, и жадная, гнилая вода поглотит не один зарядный ящик!

Тяжело дышат автоматчики. Хлюпает вода. Кто-то упал, выругался.

Вязнут ноги, все тяжелее становятся набухшие, облепленные грязью сапоги. Болото изматывает.

Скоро рассвет.

Позади скомандовали:

— Хальт!

Один из автоматчиков толкнул Петруся в спину. Он остановился. Остановились идущие следом. Все дальше и дальше замирал хлюпающий звук. Подтягиваясь к голове, останавливалось, растягивалось по болоту громадное тело змеи. Потом снова забулькала вода. Несколько человек приближались к Петрусю. Они шли, тяжело дыша, и, видимо, с трудом вытягивали из трясины ноги. Петрусь узнал грузную тушу коменданта Штумма и Вайнера.

«Да-а, коменданту не сладко», — с удовольствием подумал он.

— Ты где нас ведешь, собака? — спросил Вайнер.

Штумм замахнулся огромным кулачищем, но Петрусь увернулся.

— Осторожно, герр комендант. Так недолго и плюхнуться. — Он не скрывал улыбки.

— Отвечай, когда тебя спрашивают! — крикнул Вайнер.

— Я веду вас самым кратчайшим путем, — сказал Петрусь, — к рассвету мы бы окружили лагерь, если бы не ваши солдаты.

— Что такое?

— Я не виноват, что они ползут, как черепахи, и мне то и дело приходится сбавлять шаг. Похоже, что мы не дойдем до света.

Вайнер помолчал.

— Неужели нет пути посуше?

— Когда партизаны уходили в лес, они не позаботились о сухой дороге для вашего отряда.

В этом ответе Вайнер уловил насмешку, но сдержался ради пользы дела.

— Вперед! — скомандовал он и молча побрел рядом с Петрусем.

Штумм, натужно хрипя, будто его схватили за горло, с трудом поспевал за ними.

Вскоре небо начало бледнеть, на нем все четче и четче вырисовывались темные стволы одиноких деревьев.

— Сколько до лагеря? — спросил Вайнер.

— Километров семь.

— Болотом?

— Почти.

— Имейте в виду, если вы морочите мне голову, я повешу вас на первом крепком суку.

Петрусь молчал.

Небо стало золотистым. Звезды погасли. А отряд все еще тащился по болоту.

— Они могут обнаружить нас, — сказал Вайнер.

Петрусь кивнул.

— Нападут?

— Вряд ли. Их мало, и они плохо вооружены, — убежденно сказал Петрусь.

Еще немного прошли молча. Потом Вайнер поднял руку. Голова колонны остановилась.

Солнце начало золотить верхушки деревьев. Солдаты стояли, тяжело дыша. Они были мокры и грязны. На каски налипли желтые осенние листья.

— Придется рассредоточиться и ждать, — вздохнув, сказал Вайнер. Он жалел, что сам взялся проводить эту операцию. Куда приятнее было бы лежать сейчас в теплой сухой постели.

Петрусь будто угадал его мысли:

— Пройдем еще немного, господин Вайнер. Я вас выведу на сухое место. Есть недалеко такой островок. А здесь вы можете простудиться.

В душе Вайнер очень обрадовался предложению Петруся. Сейчас хотелось только суши и солнца!

Петрусь не обманул. Вскоре он подвел голову колонны к островку, на котором, будто чудо, росло несколько могучих дубов. Тяжелые листья их безмятежно трепетали под утренним ветерком.

Вайнер вышел на островок, с облегчением сел на сухую землю и, прислонясь к стволу дуба, начал выжимать намокшую одежду. Рядом, крякнув, уселся Штумм.

Часть солдат разместилась на островке, остальные разбрелись вокруг, подыскивая места посуше. Устроившись кое-как, принялись за консервы. Вокруг были выставлены посты.

Предстояло целый день, притаившись, ждать наступления темноты.

Томительно тянулся этот день для солдат. Не радовало даже солнце. Особенно тех, кто сидел на мокрых кочках, как угрюмые болотные птицы.

Офицеры обсохли и приободрились. Петрусь отлично выспался. С наступлением темноты солдаты поднялись и, стуча зубами от холода, двинулись дальше.

Вскоре болото кончилось, и шедшие впереди уловили запах дыма. Видимо, ничего не подозревавшие партизаны жгли костры.

Вайнер дал знак, и по заранее разработанному плану колонна разделилась надвое и начала окружать безмятежно спавший лагерь.

Вайнер, Штумм, Петрусь и полурота автоматчиков, вытянувшихся в двойную цепь, остались на месте. Вайнер то и дело поглядывал на часы. Наконец, когда по его расчетам окружение должно было быть завершено, он сказал:

— Ну, Штумм, я начинаю. Стремительность и внезапность, вот мой девиз! — Он махнул рукой. Рядом раздался сухой треск, и в небо взлетела голубоватая ракета.

Ракета повисла над лесом, как новоявленная холодная звезда, затмила на мгновение все другие звезды, залив землю зловещим мерцающим светом. И тотчас справа и слева ударили очереди автоматов.

Когда стрельба стихла, Вайнер сказал:

— Кончено! — и бросился через колючий кустарник в сторону лагеря. За ним, будто слон, устремился Штумм.

Бледнело небо. Рождалось новое утро. В его робком свете Вайнер увидел двоих солдат. Они несли на руках третьего, который хрипел, бессильно свесив голову в тяжелой каске.

В партизанском лагере Вайнер столкнулся с группой офицеров. У них были растерянные лица.

— Большие потери? — спросил Вайнер у одного из офицеров.

— Тот опустил глаза.

— Нет, не очень. Несколько десятков.

— Есть пленные?

— Нет.

Офицер не смел поднять глаз.

— В чем дело? — строго спросил Вайнер.

— Их не было…

— Не понимаю.

— Их не было… — повторил офицер. — Землянки были пусты.

«Землянки были пусты», — повторил про себя Вайнер. И вдруг побледнел:

— Пусты?..

Офицеры молчали.

— Проводника сюда… — процедил Вайнер сквозь зубы.

Автоматчики бросились выполнять приказание.

Офицеры стояли и ждали, не глядя друг на друга. Вайнер смотрел куда-то в одну точку сузившимися глазами.

Автоматчики вернулись ни с чем. Петрусь исчез.

Наступила вторая военная зима. По утрам над озерами прокатывался гром, будто ухали пушки. Это от лютых морозов трескался лед. Над болотами, скованными холодом, яростно плясал ветер, переметал с места на место колючую снежную пыль, свистел по-разбойничьи в обнаженных ветвях берез и осин.

По заснеженным дорогам, как черные тени, метались карательные отряды Вайнера. То в одной, то в другой деревне вплетались в свист ветра дробные очереди автоматов, подтаивал и чернел снег возле горящих хат, раскачивались окаменевшие на морозе тела повешенных. Каратели налетали внезапно, чинили жестокую расправу и тотчас уходили из села: боялись партизан.

Вайнер жил эти месяцы в постоянном напряжении. Больше уже не поступали бодрящие вести с фронта. На фронте неладно. Он чувствовал это, еще не зная размеров катастрофы, не зная, что советские войска добивают окруженную на Волге группировку гитлеровцев.

То же чутье подсказывало ему, что и в лесу, у партизан, произошли какие-то перемены, что налеты карательных отрядов на деревни не сеют страха и паники среди населения. Наоборот. Теперь, как никогда, он, Вайнер, меньше всего хозяин на этой земле. Власть его — призрак.

Мысли эти приводили Вайнера в бешенство, и он не жалел ни патронов, ни снарядов, ни веревок.

А партизаны на каждый удар отвечали еще более мощным ударом. Теперь в лесных лагерях жили не разрозненные отряды народных мстителей, действовавшие разобщенно, на свой страх и риск. Центральный штаб партизанского движения объединил их в бригады, в соединения. Поставил во главе этих сил умных и смелых руководителей, ввел твердую воинскую дисциплину.

Ванюша бодро шагал лесной дорогой. Скрипел под старыми, подшитыми валенками снег. Медленно покачивались отягощенные белыми подушками лапы елей, будто кланялись ему. Идти было непривычно легко, Ванюшу удивляло это ощущение легкости. Не сразу сообразил он, что впервые за много месяцев вышел из лагеря без автомата…

В сумерках он появился в доме Гайшиков. Дверь открыл Василий Демьянович. Ванюша в темноте не смог найти веника и, прежде чем войти в комнату, отряхнул снег с валенок рукавицей. Пока он раздевался, Василий Демьянович, не стерпев, спросил:

— Какие новости? Как там?

Ванюша понял, о чем его спрашивают, и кивнул:

— Нормально. Доколачивают.

Василий Демьянович улыбнулся и потер руки.

— А подробней не знаешь? Крепко, значит, дают ему на Волге?

— Дают! — односложно ответил Ванюша.

— Ты по делу?

— Приказали разведать, когда и куда направится карательный отряд Вайнера.

— Трудное дело, — сказал Василий Демьянович.

— Угу… Надо фрица взять.

— Языка?

— Угу…

— Не так-то просто.

— Было б просто — не посылали б.

Молча улеглись на лавках, голова к голове. Ванюша долго ворочался.

— Жестко?

— Ничего.

— А может, Козич что знает?

— Кто?

— Козич. Из управы.

— Он что, наш?

— Какое!.. Сукин он сын, вот кто. Иуда.

— Тогда, может, и знает.

— Давай спать.

…Утром Ванюша и Василий Демьянович пошли в Ивацевичи. Пошли порознь. Василий Демьянович вез на санях бидон с молоком. Ванюша тащил мешок отрубей на продажу.

В поселке Василий Демьянович, прошедший мимо КПП первым, пошел медленнее.

Ванюша нагнал его.

— В порядке? — вполголоса спросил Василий Демьянович.

— В порядке.

— Ну, будь осторожнее. Варвару пришлю, — он кивнул Ванюше и свернул направо.

С тяжелым сердцем подходил Василий Демьянович к дому Варвары. Рискованное дело — лезть в логово предателя, но другого выхода нет. Сейчас он встретится с Козичем лицом к лицу.

Только бы не выдать себя словом или жестом, сдержаться, говорить ровно, спокойно и даже улыбаться. Трудно не плюнуть в его белесые жадные глаза… Но надо держаться!

Крашке не терял надежды на поездку домой. Шли недели, месяцы, а он все бродил с утра до вечера по базару. Приходил первым, уходил последним. Он отупел, оброс неровной щетиной, которая не скрывала, а, наоборот, подчеркивала уродливые шрамы на лице. Он чувствовал себя одиноким и затерянным на этой суровой русской земле с ее морозами, жгучими метелями, пронзительно воющими ветрами. Он отнял у какой-то крестьянки валенки и серый шерстяной платок, чтобы не замерзнуть. Только одно желание жило в нем — вырваться домой, к теплу, к невесте. Но так просто Вайнер не отпустит. А убежать от него невозможно. И, словно одержимый, каждое утро брел Крашке на базар, вглядывался в лица прохожих, искал парня, стрелявшего в него из необыкновенной пушки. Вот найдет — и уедет домой, с деньгами. Уже и лицо парня начало стираться из памяти, а Крашке все еще цеплялся за надежду, как человек, сорвавшийся с кручи, цепляется за хилые травинки, ускользающие из-под рук.

В этот день он также пришел на базар с рассветом. Топтался между дровнями, привычно бормоча хриплым голосом:

— Сигарет… Сигарет…

Варвара ушла на базар, оставив Козича и Василия Демьяновича мирно беседующими за столом.

Василий Демьянович пришел утром, привез молоко в знакомом помятом бидоне и бутыль самогону.

Козич и Гайшик троекратно облобызались, сели за стол, выпили по стаканчику. И Козич, как всегда, начал жаловаться…

Потом Василий Демьянович, улучив минуту, когда Козич вышел в сени, шепнул Варваре:

— Идите на базар. Там человек отрубями торгует. Может, ему что надо…

И объяснил ей, как найти человека.

Варвара все поняла сразу. Вернулся Козич. Она еще покрутилась несколько минут по хате, надела полушубок и отправилась на базар.

Обычно пустые, будто вымершие, улицы поселка в базарные дни оживали. Тащились клячи, запряженные в дровни. Шли, опираясь на посошки, старики. Женщины волокли санки с десятком березовых поленьев, с полумешком муки, с отрубями или сеном. Да и чем торговать, когда все либо сдано, либо отобрано, либо съедено!.. Одни несли вещи, чтобы выменять кусочек сала или банку консервов. Другие шли просто так — не продавать, не покупать, а потолкаться среди людей, узнать новости.

Когда Варвара пришла на базар, народу уже было много. Она медленно двинулась мимо деревянных прилавков, мимо саней с сеном, посматривая по сторонам, разыскивая нужного человека — круглолицего, в подшитых валенках, полушубке и заячьем треухе, продающего мешок отрубей.

Нелегкая это была задача: многие были круглолицы, в полушубках и торговали отрубями. Она подошла к одному:

— Продаешь?

— Продаю.

— А что просишь?

— Две сотни.

— Дорого, — сказала Варвара и отошла. Ответ был не тот. Потом она заметила другого парня. Он стоял рядом с рябым мужиком и внимательно посматривал по сторонам. У ног его лежал мешок.

Варвара неуверенно подошла, покосилась на мешок, на парня.

— Продаешь?

— Продаю.

— А что просишь?

— Что дашь?

— Да я, может, и рубля не дам, — почему-то волнуясь, сказала Варвара.

Парень посмотрел на нее внимательно и, отворачиваясь, ответил сердито:

— Может, даром отдать?

«Он», — подумала Варвара.

Мужик перестал подпрыгивать и засмеялся:

— Отбрил, что говорится.

Подошел немецкий солдат в стоптанных валенках, с головой, укутанной поверх пилотки серым бабьим платком. Незакрытым оставался только единственный глаз, налитый кровью, да белый рубец от глаза к носу.

— Сигарет!.. Сигарет!.. Сигарет! — бормотал солдат.

Это был Крашке. Увидев Ванюшу, он остолбенел. Так долго ждал он эту минуту, так долго искал это круглое лицо со светлыми, широко расставленными глазами! «Этот, этот пальнул в меня из пушки!» — подумал Крашке, задыхаясь от нахлынувшей на него радости. Он готов был обнять Ванюшу, смотрел на него и не мог шевельнуться. Вдруг в голове у него мелькнула мысль: «А что, если уйдет?» Сердце сжалось, похолодело. Крашке испуганно огляделся. Невдалеке между дровнями двигались трое автоматчиков. «Патруль! Крикнуть? Нельзя. Вспугнешь…» Крашке медленно, не отводя взгляда от Ванюши, начал пятиться, натыкаясь на людей. В этот момент у него было такое жуткое лицо, что люди в испуге шарахались от него. Он добрался до патруля и что-то торопливо прошептал. Солдаты сняли с плеч автоматы и решительно двинулись к Ванюше.

Варвара видела, как они подошли к парню, и услышала команду:

— Хенде хох!

Ванюша медленно поднял руки. Повернул побелевшее лицо к Варваре. Она уловила его взгляд, в ужасе прижала руки к груди.

Вдруг Ванюша резко выбросил правую ногу вперед и ударил ближайшего солдата по коленям. Тот упал. Ванюша рванулся в сторону, но второй солдат успел ударить его прикладом автомата по лицу. Ванюша пошатнулся и закрыл лицо руками. По варежке растеклось кровавое пятно. Солдаты заломили ему руки за спину и повели. Следом побрел Крашке, ступая по розовым пятнышкам крови на снегу и бормоча, как безумный:

— Сигарет… сигарет… сигарет…

Люди молча смотрели им вслед.

А в это время захмелевший Козич все жаловался Василию Демьяновичу на злую свою судьбу. И в жалобах его была доля правды.

После неудачного «болотного марша» и исчезновения Петруся Вайнер так кричал на Козича, что тот от страха потерял сознание. Может быть, только это и спасло Козича от верной смерти. С тех пор он старался не попадаться на глаза ни Вайнеру, ни Штумму. Все ждал случая услужить, оправдаться. Но случай не представлялся. И все эти дни, недели, месяцы Козичу казалось, что вот сейчас за ним придут и поведут его. По ночам он задыхался, будто уже стягивалась на его шее неумолимая петля.

Хмель быстро ударил в голову, и Козич даже всплакнул над жалкой своей судьбой.

Василий Демьянович поддакивал ему, хотел вызвать на откровенный разговор…

Вдруг открылась дверь, вбежала запыхавшаяся, перепуганная Варвара.

— Что?.. — невольно спросил Василий Демьянович.

— Взяли… того парня… на базаре… взяли!

— Взяли?! — Василий Демьянович поднялся так стремительно, что бутылка с недопитым самогоном опрокинулась, покатилась со стола и со звоном разбилась.

Схватив полушубок, он выбежал вон.

— Куда ты, Василек?.. — крикнул Козич.

«Вот он, случай… Бежать, схватить его… И не надо будет больше бояться… Все простят… Все…»

Козич метнулся мимо Варвары так стремительно, что она не успела его задержать. Выскочил на улицу без шубы и шапки, дико глянул по сторонам.

Василий Демьянович торопливо, не оглядываясь, шагал в сторону КПП. Козич бросился за ним:

— Стой!

Василий Демьянович перемахнул через чей-то забор.

— Держи-и-и партизана-а! — истошно крикнул Козич!

Солдаты бросились к забору. Дробно ударила автоматная очередь.

Не успев скрыться за хату, Василий Демьянович вдруг пошатнулся, захромал и сел на снег.

На следующий день под вечер в хату Гайшиков постучали.

Семья садилась за стол. Коля вышел в сени, открыл дверь. Перед ним стоял Петрусь. Он тяжело дышал. Молча прошел через сени в комнату. С трудом вымолвил:

— Успел…

Ольга Андреевна, Нина, Коля удивленно смотрели на него. А он, зачерпнув ковшиком воды, сделал несколько жадных глотков, утер ладонью губы и выдохнул:

— Уходите в лес, Ольга Андреевна…

— Что случилось?

Петрусь прикусил нижнюю губу, нахмурился:

— Василия Демьяновича взяли…

Ольга Андреевна пошатнулась.

— Жив?

Петрусь печально покачал головой:

— Расстреляли… И Ванюшу…

Ольга Андреевна бессильно опустилась на лавку, Петрусь осторожно взял ее за плечи.

— Не время, Ольга Андреевна. Они на том не остановятся. Всю семью изведут… Ребят спасать надо. Меня товарищ Мартын прислал. Идем в лес.

Петрусь помог. Связал кое-что в узел. Оделись. Вышли из хаты.

Он прибил доску поперек дверей — хозяев нет дома. И все четверо направились через поле к темнеющей полоске леса.

Когда подошли к лесу, услышали позади рокот мотора. Петрусь оглянулся:

— Ложись.

Все послушно легли на снег.

К опустевшей хате подъехал грузовик. С него соскочили солдаты в черной эсэсовской форме. Прикладами вышибли двери, сорвали ставни.

Через несколько минут над крышей потекла тоненькая струйка светлого дыма. Потом в окнах появился колеблющийся свет. Он то вспыхивал ярко, то почти угасал. А немного погодя в вечерних сумерках заплясали яркие языки пламени.

— Еще чуток и не ушли бы… — тихо сказал Петрусь.

— Спасибо тебе, — чуть шевельнула побелевшими губами Ольга Андреевна.

Они молча поднялись и побрели в лес.

Впереди шел Петрусь с узлом на плече. За ним Ольга Андреевна, Нина. Последним — Коля. Теперь он единственный мужчина в доме… В доме, которого уже нет… Сколько мечтал он о партизанском лесном лагере! И вот уходит в ночь, потеряв отца, оставляя позади горящую родную хату.

Часть II МУЖЕСТВО

НЕНАВИСТЬ

Коля проснулся от крика. Голос был незнакомый, высокий и резкий. До сознания дошли только два последних слова, сказанных уже тихо:

— Спят люди…

Коля открыл глаза и моргнул… Над головой низко навис потолок из тонких жердей, пригнанных друг к другу. В полумраке жерди казались подернутыми синевой. Пахло дымом и ельником.

Коля сел и чуть не ударился головой о потолок. Лицо обдало горьковатым теплом.

— Разбудили, ироды… — услышал он тот же незнакомый голос. — Слышь, парень. Ты там не сиди. Угоришь.

Коля перевернулся и лег на живот, свесив голову вниз. Он лежал на жердевых, как и потолок, нарах, укрытых ельником. Внизу под ним тянулся «первый этаж». Еще ниже был пол — земляной и тоже выложенный жердями, только пореже. И стены были жердевые. Между жердями чернела влажная, холодная земля.

Внизу, возле самодельной печки, стоявшей в центре землянки, замерли три малыша, укутанные в платки. Они с любопытством смотрели на Колю. У среднего в руках была темная деревянная катушка от ниток.

Рядом с ними над печкой склонилась женщина. Она пекла лепешки. Видимо, это ее голос слышал Коля спросонья.

У противоположной стены, на груде старых одеял, копошилась и громко вздыхала старуха.

Всюду — в углах, на нарах, на полу — был навален домашний скарб: узлы, подушки, полушубки, одеяла. Тускло поблескивал в полумраке самовар.

Окошка в землянке не было. Печка дымила. Потому и казался синеватым потолок.

— Который час?

— А кто ж его знает… — сказала женщина. — Мы не то что часы — дни растеряли…

Коля зарылся головой в полушубок и закрыл глаза.

И сразу вспомнилось все: приход Петруся, недолгие сборы, окаменевшее, вдруг осунувшееся лицо матери, горящая хата, черные тени фашистов, лесные заснеженные тропы.

Расстреляли батьку… Расстреляли…

Подкатывал к горлу горький, горячий комок. И сердце, казалось, ушло в виски и стучит, стучит…

Нет, нельзя лежать. Надо что-то делать, кричать, драться!

Коля соскользнул с нар. Торопливо надел полушубок.

Сестренка Нина шевельнулась, пробормотала что-то во сне. Как это он раньше не заметил ее?..

— Ты куда?

Коля не ответил, только махнул рукой и толкнул хлипкую, в ледяных сосульках дверь.

В лицо ударил морозный воздух. Тусклое серое небо показалось ярким после мрака землянки.

Коля затворил за собой дверь и остановился. Направо и налево тянулись снежные холмы — землянки. Между ними вились протоптанные в снегу стежки. Их сторожили скованные морозом осины с зеленоватыми стволами, высокие желтые сосны, приземистые ели, запорошенные до голубизны белым снегом.

Людей почти не было. Какая-то маленькая девчушка набивала в ведро снег, да возле соседней землянки неторопливо орудовал топором старик в стеганом ватнике и стоптанных валенках. Топор со звоном впивался в толстое суковатое полено. Старик долго кряхтел, выдирая его из неподатливой древесины.

Лесную тишину нарушал только звон топора да еще какой-то звук, похожий на приглушенный стон. Звук этот то нарастал, то стихал, будто ветер бился в оборванных проводах.

Коля потряс головой, чтобы отвязаться от этого странного глухого крика, и направился к старику.

— Давайте помогу, дедушка.

Старик глянул на него слезящимися светлыми глазами и молча протянул топор.

Коля размахнулся и ударил по полену. Топор глубоко врезался в древесину, сырое полено крепко схватило его, но не раскололось. Коля попробовал вытащить топор, он не поддавался.

Тогда Коля поднял топор вместе с тяжелым поленом и, перевернув в воздухе, со всей силой ударил обушком по лежащему рядом бревну. Топорище чуть не вырвалось из рук, но Коля удержал его, снова поднял и ударил раз, другой, третий…

Лезвие топора медленно входило в древесину. Заныла поясница.

— Брось ты его, сынок, — тихо сказал старик.

Коля остановился, не выпуская топорища. Вздохнул.

Бросить?.. Прищурился, посмотрел на огромное суковатое, сырое полено… И вдруг стало душно и жарко. Отец колол такие с одного удара, точно, пополам… Коля глянул на старика, и тот замер: столько ярости и затаенной боли было в мальчишечьем взгляде.

Коля снова вскинул над головой полено. Ударил. Оно не выдержало и раскололось на две суковатые части. Топор зазвенел тонко и весело.

Наступила тишина. Коля слышал только собственное дыхание да тот непонятный приглушенный стон.

— Хара́ктерный! — с удовлетворением сказал старик, разглядывая Колю. — Это ты ночью пришел?

— Мы.

— С Яблонки?

— С Вольки…

Старик вздохнул:

— Отовсюду в лес идут. Нету житья…

— Дедушка… Кто это стонет? — спросил Коля.

— Девочка…

— А чего она?

— Чего?.. Из Зыбайлы она…

Старик поманил Колю рукой и побрел тропкой мимо землянок. У одной из них он остановился, открыл дверь. Согнувшись, оба вошли в землянку.

В подземном жилище было душно. Сквозь маленькое оконце под потолком пробивался слабый луч дневного света. Дымила печурка. В углах, куда не доходило ее тепло, тускло серебрился иней.

Несколько женщин сидело на нарах, а справа от двери кто-то кричал. Непрерывно, хрипло, надрывно.

Коля присмотрелся. На груде одеял лежала девочка, вся перебинтованная белыми тряпками.

— Чья она? — тихо спросил Коля.

— Из Зыбайлы… Спалили деревню… И людей спалили… Ее вот только и нашли в головешках… А то все сгорели… И как звать, не знаем… Третий день кричит… Партизаны сахар носят… Молоко… Не ест…

Коля круто повернулся и выскочил наружу, провожаемый криком девочки. Хотелось бежать от этого крика, кричать самому, кого-то бить, крушить!..

Плясали перед глазами сосны и розовел снег…

Как слепой Коля вернулся к своей землянке и сел на бревно.

Сосны успокоились. Снег стал белым.

Пришел старик. Молча взялся за топор.

— Дедушка, а где штаб?

— Штаб, сынок, в другом лагере. Это ж — семейный. Тут только бабы да детишки. А партизаны три версты отсель… У меня вот ноги не ходют, бери их нечистая сила…

Коля встал.

— В какой стороне?

— Там, — махнул старик рукой.

— Пойду.

— Заплутаешь…

— Не заплутаю… — Коля подошел к старику. — У меня батю расстреляли… И ноги у меня совсем здоровые.

Старик посмотрел на решительное лицо мальчишки, потом снял свою шапку и перекрестил его.

— Если меня мамка искать будет, скажите, что в тот лагерь ушел, — попросил Коля и зашагал припорошенной снегом тропой.

Старик, не надевая шапки, долго глядел ему вслед. Потом надел, пошевелил губами, пробормотал:

— А у меня ноги не ходют, бери их нечистая!

Колю встретили в штабе ласково, напоили чаем. Но в отряд не взяли.

— Рано тебе еще воевать, — сказал комиссар. — С фашистами и без тебя управимся, а ты за семьей присмотри… Ты теперь глава семьи…

Коля отрицательно помотал головой.

— В семейном лагере дети да бабы. И то только которые старые… Там девочка кричит, слышали?

— Слышал, — тихо сказал комиссар.

Он встал, сделал несколько шагов по землянке. В землянке стало теснее.

Комиссар подбросил в печку полено. Искоса взглянул на Колю. Тот сидел, чуть опустив голову. Между сведенных бровей легла недетская морщинка. В позе его, в опущенной голове, в этой морщинке не было покорности, только упрямство.

Комиссар вздохнул. Сколько же их сейчас, вот таких мальчуганов и девчушек, бродит по земле! Родители убиты, хаты сожжены, школы… Какие там школы!.. Когда их самих ловят чуть не с собаками и отпраляют в рабство.

Комиссар погладил Колины волосы и неловко убрал руку. У него не было своих детей. Он не умел говорить с ними. Но этот парнишка с упрямой морщинкой у бровей будто стучался в сердце…

— Мы управимся без тебя. Слышал, как дела наши на Волге пошли?.. Ну вот…

— Я в Ивацевичи ходил. На задания, — угрюмо сказал Коля.

Комиссар начал сердиться, больше на себя, чем на Колино упрямство. Какими словами убедить мальчишку? Можно, конечно, ясно и твердо сказать: «Нет!» Но ведь это, наверное, обидно. Безусловно обидно!.. А разве имеет он право обижать уже и без того обиженного человека!

— Давай, Коля, так договоримся. Сейчас мы тебя в отряд взять не можем. В Ивацевичи тебя тоже не пошлешь — схватят. А в бой или в разведку… выносливость нужна, сила.

— А я что, хилый?

Комиссар улыбнулся.

— Ну допустим, сила в тебе есть. Хватит. А чем воевать будешь? Одной ненавистью? Мало. Воевать, Коля, оружием приходится. Ты из автомата стрелял когда?

— Нет.

— Ну вот, видишь!.. — обрадовался комиссар. — А вдруг тебе станковый пулемет в бою подвернется. И надо будет из него прострочить. Сможешь?

Коля опустил голову и ответил хриплым шепотом:

— Нет.

— А из ручного пулемета?..

Коля молчал.

— А из миномета немецкого? — Комиссар вздохнул облегченно. Наконец-то он нашел нужные слова. Убедил мальчишку. — То-то… Воевать — это, брат, не щи лаптем хлебать. Война уменья требует. И если солдат с оружием не умеет обращаться — он как безоружный. Понимаешь? А безоружный человек — не солдат, а мишень для врага.

Комиссар присел у печки и самодельной кочергой из согнутой алюминиевой трубки помешал дрова. Из дверцы печки на мгновение вырвался синеватый дымок.

Коля надел шапку. Комиссар смотрел на поднятый кочергой хоровод искр и не поворачивался к мальчишке. Не хотел видеть огорченное лицо и слезы в его светлых глазах.

А зря комиссар не обернулся. В глазах Коли слез не было. Он увидел бы только упрямую, непреклонную решимость.

— Я научусь! — глухо сказал Коля.

Комиссар кивнул:

— Во-во… Правильное решение…

Коля вышел. Комиссар еще с минуту сидел на корточках возле печки, глядел на искры. «Научусь!.. Ишь ты… Это, брат, не так просто…» — По губам скользнула теплая усмешка. Он поднялся и потянулся так, что хрустнули суставы.

Коля шел через лагерь быстро и деловито, будто ничего не случилось, не отказал ему только что комиссар. Шел, не поворачивая головы, глядя прямо перед собой, чтобы не встречаться с взглядами встречных, не выдать душевную боль и обиду.

«Я научусь, научусь… Я ему докажу…» — мысленно повторял он, сердясь и на комиссара, и на себя, и на свою неудачу. И чем увереннее он твердил себе эти слова, тем скорее улетучивалась уверенность. Ведь, чтобы научиться владеть оружием, надо иметь его. А где он возьмет автомат, пулемет, миномет?..

Улетучивалась уверенность, а обида оставалась, росла, душила. Уже защекотало в носу, хотелось плакать.

Коля свернул на незнакомую лесную тропку и почти побежал. Только бы не встретить кого-нибудь из знакомых, не расплакаться на людях.

Невесело скрипел под ногами снег.

Пробежав неведомо сколько, Коля остановился. Молчаливый заснеженный лес казался угрюмым, равнодушным ко всему. И Коля почувствовал себя маленьким, одиноким, затерянным среди огромных холодных деревьев.

Он повалился в пушистый снег возле осины. Почувствовал ледяное дыхание земли и заплакал горько, обильно, жалея самого себя и слезами растравляя в себе эту щемящую жалость.

— Ты есть больной? — вдруг услышал он над головой.

Коля вздрогнул, поднялся на локте и повернул голову. Слезы мешали рассмотреть стоящего перед ним человека. Коля поморгал ресницами и замер. Глаза мгновенно стали сухими. На тропе стоял немец. Это было так неожиданно и нелепо! Попасться в лапы к врагу в лесу, недалеко от лагеря! Закричать? Даже если кто-нибудь и услышит, то не успеет прийти на помощь… Что же делать?

А немец не двигался. Он стоял на тропе и глядел на Колю. Потом снова спросил:

— Ты есть больной?

«Издевается, гад, — подумал Коля. — Хоть бы какое-нибудь оружие. Хоть бы ножик». Он повернулся, сел и застонал от бессилия.

Немец поставил что-то на тропу и шагнул к Коле, протягивая вперед обе руки.

«Сейчас душить будет», — подумал Коля, съежился, зажмурил глаза и вдруг, распрямившись, будто туго сжатая пружина, изо всех сил, обеими ногами ударил немца в живот. Немец коротко охнул и упал на спину. Что-то звякнуло.

Коля вскочил и бросился к врагу, отыскивая глазами автомат. Автомата не было. Рядом с немцем лежало только опрокинутое ведро и из него еще стекала на снег какая-то золотистая струйка.

В пылу Коля не обратил внимания ни на ведро, ни на его содержимое. Он пнул немца валенком в бок и крикнул:

— Хенде хох!

Немец встал на колени, потом на ноги и поднял руки. Ушанка упала с его головы и увязла в снегу. Он хотел поднять ее, но Коля снова крикнул:

— Хенде хох!

Немец опять поднял руки. Лицо у него было растерянное, ошеломленное.

Коля ткнул его в спину и приказал идти вперед по тропе к лагерю.

Так они и зашагали. Впереди — немец с поднятыми вверх руками, за ним — Коля, дрожащий от возбуждения, счастливый.

Вскоре тропка разделилась на две. Когда Коля бежал в лес, он не заметил второй тропы и теперь не знал, по какой идти.

Немец уверенно пошел по левой. Можно было подумать, что он знал дорогу.

Впереди показался дымок. Коля вздохнул облегченно. Наконец-то лагерь! Все-таки это не шутка, без оружия взять в плен фашиста.

Немец подошел к землянке, возле которой аккуратными поленницами были сложены колотые дрова. Дверь землянки была открыта, и оттуда тянуло теплым духом кислых щей.

Немец остановился.

— Есть кто-нибудь? — крикнул Коля.

Из землянки выглянул кто-то в сером платке. Девичий голос сказал:

— Долго ходишь! Давай скорей пшено.

— Пшено нету… — ответил немец.

Девичий голос показался Коле удивительно знакомым. Он шагнул вперед и увидел Еленку. Она стояла в дверях землянки и сердито смотрела на немца.

— Еленка! — вскрикнул Коля.

Еленка посмотрела на него своими круглыми, как у матрешки, удивленными глазами, покраснела и протянула радостно:

— Ко-о-ля…

— Это я фашиста поймал, — сказал Коля. — Голыми руками.

— Ко-о-ля… — снова сказала Еленка. — Здравствуй. — Она протянула ему ладошку и, когда Коля пожал ее, быстро отдернула, будто обожглась.

— Где тут штаб? Надо фашиста отвести.

Еленка поглядела кругом.

— Какого фашиста?

— Этого!

— Этого?.. Да это Отто, пленный… Он у нас на кухне работает. — Она повернулась к немцу. — Давай пшено.

— Нету, — сказал Отто. Он все еще стоял с поднятыми руками, глядя то на Колю, то на Еленку.

— Как это нету? — сердито спросила Еленка.

Отто посмотрел на Колю и неуверенно опустил руки. Коля молчал.

— Там, — махнул Отто рукой в ту сторону, откуда они пришли. — Пшено есть там. Этот малтшик лежал на снег. Я спрошил: «Ты есть больной». Я хотел ему помогать. Он бил мой живот и кричал: «Хенде хох!» Отшень сильный малтшик. Пшено есть там… На снег…

— Я ж не знал, — сказал тихо Коля. — Я ж думал, он меня душить хочет. Ну и сшиб.

Еленка рассмеялась. Коля вспомнил ведро на тропе, золотую струйку, догадался, что это было пшено, и кинулся было назад.

— Я принесу…

Еленка остановила его жестом, с трудом сдерживая бьющийся в груди смех.

— Погоди. А шапка твоя где, Отто?

— Там…

— Идите оба за пшеном. Да побыстрее.

Отто и Коля переглянулись. Коля опустил голову и зашагал к лесу. Отто побрел следом.

Молча дошли они до опрокинутого ведра. Отто поднял свою ушанку, отряхнул с нее снег. Коля поставил ведро, сел на корточки и начал горстями собирать пшено. Отто тоже присел рядом. Они ссыпали пшено вместе со снегом в ведро и молчали.

Потом Отто вдруг спросил:

— Что есть по-русски «душить»?

Коля поднял голову, посмотрел на немца.

— Душить? Ну придушивать.

— Не понимай.

— Вот так. — Коля сдавил себе горло пальцами, высунул язык и захрипел.

— О-о!.. Ферштейн. Понял! — Отто несколько раз громко повторил новое слово, потом спросил:

— Ты думал, я хотел тебя душить?

Коля кивнул.

— И ты бил мой живот?

— Я ж думал, у вас автомат или гранаты.

— Ты есть смелый малтшик. Я не есть трус, но я бы трусил, — серьезно сказал Отто и вздохнул. — И дети должен воевать!.. И это есть наш цивилизаций! Знаешь, малтшик, я весь свой жизнь буду иметь стыдно, что я немец, — добавил он печально. — Что я пропустил Гитлер. Я пропустил этот проклятый, страшный война. Это не есть цивилизаций, малтшик. Это есть варварство. Я говорил с ваш товарищ Мартын. Это есть умный голова.

Они собрали пшено все, до зернышка, и направились в лагерь. Отто шел впереди и нес ведро. Коля глядел на его чуть сутуловатую спину. На валенки, из рваных пяток которых торчали уголки портянок. Наверно, и шинелишка-то его не очень греет.

— Вы чего валенки не зашьете?

— Шил… Опять рвался.

— Новые достаньте.

— Товарищ Мартын давал новый валенок… Я не взял… Я не могу взять…

— Чудак… — сказал Коля.

Они снова пошли молча. И снова Коля нарушил молчание.

— Ты не сердись, что я тебя ударил. Я не знал…

Отто остановился. Повернулся к Коле. Посмотрел на него пристально.

— Ты есть русский душа… удивительный на свете — это русский душа… Колья. — Он кивнул, отвернулся и быстро пошел.

Через час Коля сидел рядом с Еленкой в жаркой землянке-кухне.

В котлах, вмазанных в большую кирпичную печь, клокотали щи и пшенная каша.

Еленка накормила Колю и теперь внимательно слушала его. Коля, не таясь, рассказал о своей неудаче у комиссара. О том, что хочет овладеть оружием, но негде его взять.

Еленка хмурила брови. Потом сказала:

— Сменюсь — пойдем к Петрусю. Он поможет.

Землянку, в которой жил Петрусь, Коля нашел бы и сам — из-под толстого заснеженного наката вырывались в вечерний сумрак звуки баяна. Клокотали басы, а на их мягком фоне будто кто-то неустанно сыпал звонкие серебряные монеты.

Еленка и Коля постояли немного у дверей. Послушали. И несмело, тихонько вошли.

В этой землянке, как и в других, справа и слева тянулись жердевые нары. Только потолок был из крупных отесанных бревен. Здесь жили комсомольцы-подрывники, ребята отчаянные, бесстрашные, готовые в любую минуту сняться с места. Они сами оборудовали свою землянку. Таскали за три километра огромные бревна для наката, подперли потолок двумя толстыми стояками. На один из стояков повесили портрет Ленина, увитый гирляндой алых лент, которыми обычно девчата заплетают косы.

Портрет появился в землянке не так давно. Он был с риском для жизни выкраден из подвала одного сельсовета под самым носом у фашистов.

Несмотря на то, что партизаны, уходя от больших отрядов врага, сменили лагерь уже в четвертый раз и неизвестно было, сколько удастся продержаться в этом лесу, все в землянке подрывников было сделано прочно и обстоятельно — и два оконца, и массивная дверь, и большая, жаркая печь. Будто поселились они здесь надолго.

Когда Еленка и Коля вошли в землянку, Петрусь играл, склонив голову набок. С десяток парней, сидя и лежа на нарах, слушали. Гостям молча, но приветливо покивали головами. Парень, сидевший ближе к печке, подвинулся, уступая место.

В углу рядом с шубами и ватниками Коля заметил аккуратное сооружение из тщательно отесанных жердей, где в специальных гнездах покоились автоматы. Захотелось потрогать их тепло поблескивающие стволы. Но Коля сдержался и сел неподалеку на край нар.

Парень, уступивший место у печки, мотнул головой. Дескать, давай сюда, поближе. Коля узнал его, это был тот самый, что приезжал за Борисевичами и так ловко притворился пьяным. Коля улыбнулся в ответ, но с места не сдвинулся.

А Петрусь все играл, склонив голову набок, опустив веки. Причудливо сплетались мелодии, и в землянке становилось то просторно, то тесно. То, казалось, ветер качал в поле белые головки ромашек и нежно-розовые шарики клевера и нес в землянку медвяный запах, от которого сладко щемило сердце. То низко над землей бежали тяжелые тучи, клубились, наползая друг на друга, гремя и сверкая жаркими лезвиями молний, — и становилось вдруг душно. То сквозь мелодию чудились чужие, ненавистные шаги, и кулаки сжимались сами собой.

Наконец Петрусь перестал играть. Стало тихо в землянке. Только в печке шуршали угольки. Подрывники молчали, будто все еще рядом пел баян.

Потом парень, что приезжал за Борисевичами, тихо сказал:

— У нас в Локте речка течет, Алей. Может, слыхали? — Ему никто не ответил. — Небольшая речка, тихая. А весной кипит, будто бешеная. Мосты ломает. А кругом — степь. Куда глаз хватает — простор. Трава, трава… Если ту степь вспахать — весь мир накормить можно… А на восток пойдешь по степи — там горы… На свете краше, говорят, нету… А в горах — цветы, огоньками называются. Глянешь — и верно, будто в зеленой траве огоньки вспыхнули… — Парень умолк. Потом вдруг повернулся к Еленке: — Ты, Еленка, когда-нибудь наши огоньки видела?

— Нет…

Парень вздохнул, отстегнул карман гимнастерки, достал потрепанную записную книжку и, открыв ее, гордо сказал:

— Вот он, наш алтайский цветок-огонек…

Подрывники встали, сгрудились возле парня. На темной ладони между чистых листков книжки лежал засушенный ярко-оранжевый цветок с бледно-зеленым стебельком. А лицо парня стало ярче цветка, он сказал, будто извиняясь:

— Так и таскаю его с собой…

— У нас такие не растут, — сказал кто-то с сожалением.

Парень неловко сунул книжку в карман:

— Про гостей забыли. Гостей положено чаем поить.

Кружок возле парня распался, и все посмотрели на Колю.

— Это Коля Гайшик, — сказала Еленка. — Его отца вместе с Ванюшей расстреляли в Ивацевичах.

— Знаем, — хмуро сказал парень, потом улыбнулся и спросил: — Мы с тобой встречались?

Коля кивнул.

— Меня Мишей кличут. У кого есть сахар?

Светловолосый низкорослый паренек протянул на ладони кусочек сахара, к которому прилипли несколько крошек махорки.

— Давай, Яшка. — Миша взял сахар и сказал, строго нахмурив брови: — По инструкции сахар надо хранить отдельно от махорки в хрустальном сосуде, именуемом в простонародье сахарницей… Милости прошу к столу. — Он широким жестом указал на дощатый ящик, где будто по волшебству появились жестяные кружки и большой эмалированный чайник с черными опалинами на зеленых боках. — Чай с острова Цейлон еще не подвезен. В Индийском океане свирепствуют пассаты и муссоны. Но есть клюква отечественного урожая…

Коля улыбнулся. Он почувствовал себя спокойно в просторной теплой землянке, среди друзей. Первое ощущение неловкости пропало. Он без стеснения взял крохотный кусочек сахару и кружку с кипятком. Кружка обжигала губы.

Еленка от чая отказалась. Не торопясь, передала она подрывникам Колин рассказ.

— Ты не унывай, — сказал Петрусь, обращаясь к Коле. — Подрастешь — придет и твой черед.

Коля обиженно поставил кружку на стол.

— Не буду я вашего чая пить.

— Это почему? — спросил Миша.

— Не буду — и все, раз вы заодно с комиссаром.

— Чудак! — сказал светловолосый, который дал сахар. — За чем дело стало? Оружие изучить? Пожалуйста… Давай знакомиться. Яша. — Он протянул руку. Коля пожал ее. — Это не дело, такого парня маленьким называть. Они не разбирают — большой или маленький. Если б он в Ивацевичах попался, его расстреляли б? Обязательно. Так за чем же дело стало? Надо ему помочь изучить оружие. Потом и комиссара можно будет уговорить.

— Правильно, — поддержала Еленка.

— Ладно. — Петрусь поднялся, поставил баян, подошел к оружию и взял свой автомат. — Начнем с этого. Ты как смотришь, Миша?

Миша кивнул:

— Автомат, пулемет, гранаты… Пусть овладевает… Ты не беспокойся, Гайшик, мы тебя комиссару в обиду не дадим.

В дверь просунулась чья-то голова в меховой ушанке.

— Командир здесь?

— Здесь, — ответил Миша.

— Быстро в штаб.

— Иду.

Голова скрылась. Миша надел полушубок, шапку и вышел. Подрывники молча следили за каждым его движением. В землянке стало тихо.

— Он — командир? — шепотом спросил Коля Еленку.

За нее ответил Яша.

— Командир особой комсомольской диверсионной группы подрывников.

УТРАТЫ

Коля исчезал из семейного лагеря чуть свет и возвращался, когда все в землянке, кроме Ольги Андреевны, уже спали.

Ольга Андреевна сидела на нарах возле остывающей печки и ждала сына, сердилась на него, готовилась отругать. Мальчишке еще и пятнадцати нет, а шатается где-то с утра до ночи! Может, он голодный? Может, мерзнет в лесу? Может, на фашистов наскочит? Или сломает ногу? Или заденет его шальная пуля?.. Да мало ли тревог у матери!

Сын подрастает, становится юношей, мужчиной, появляется упрямая складка меж бровей на светлом высоком лбу, жестче становится взгляд, раздвигаются плечи, грубеют ладони, над губой темнеет пушок — бриться пора, а для матери он все еще ребенок. Давно ли качала в люльке? Давно ли носила на руках, кормила с ложки, зашивала разодранные на соседском заборе штанишки? И тревожилась, тревожилась, тревожилась.

Видно, материнская тревога рождается вместе с ребенком и живет до последнего дыхания матери.

Ольга Андреевна слышала скрип шагов, открывалась дверь, клубился пар, входил сын. И не поворачивался язык ругать его. У Коли было усталое лицо с воспаленными, будто заплаканными, глазами, непривычно ожесточенный взгляд. Он счищал еловой веткой снег с валенок, снимал шапку, полушубок. И делал все это как-то по-новому, неторопливо, по-мужски.

Ольга Андреевна молча снимала с печки алюминиевую миску с постным супом. Подавала деревянную ложку. Коля хлебал нехотя, задумчиво. Съест несколько ложек, поблагодарит и лезет на нары. Сразу видно — намаялся.

Как-то погладила Ольга Андреевна его светлые волосы. Он вдруг съежился от этого ласкового прикосновения, замер, потом уклонился в сторону и сердито глянул на мать:

— Не надо… Не маленький.

Разве могла она понять, что ему не до ласки, что он сегодня уже не тот, что был вчера. Сердце его ожесточилось, только две силы жили в нем — любовь и ненависть. Любовь к этим людям в землянках, к обгоревшей девочке, к старику, у которого плохо ходят ноги, к Варваре и ее ребятишкам, к сотням, тысячам, миллионам людей и к родной, измученной земле. А рядом встала ненависть. Жгучая, непримиримая ненависть к фашистам. Только эти две силы жили в его сердце.

Когда он на морозе упрямо разбирал и собирал старенький «максим» и пальцы прилипали к металлу, он не замечал боли. Ему становилось жарко — он ел снег, и простуда не брала его. Он вместе с другими таскал бревна для новых землянок, валил деревья, рыл мерзлую землю, которая звенела, как железо, от удара лопаты, — и не чувствовал усталости. Только по ночам ныла натруженная спина. Да снились холодные полосы рельсов и взлетающие на воздух эшелоны врага. Он стрелял из автомата в ненавистное лицо Козича, а тот елейно улыбался и не хотел падать… И Коля скрипел зубами от гнева и обиды.

Внимание его обострилось. Каждое событие в лагере и вне его воспринималось, как что-то большое и значительное, обжигало радостью или горем.

Обгоревшая девочка перестала кричать. Она умерла Это случилось поздним вечером. Вдруг наступившая тишина болью отдавалась в душах. Девочка умерла, а людям все еще слышался приглушенный землянкой, то нарастающий, то стихающий крик. Так никто и не узнал, как звали эту девочку.

Ее хоронили на следующий день. В верхушках деревьев выл ветер, бросал в лицо колючую снежную крупу.

Пришли из лагеря партизаны. Они молча стояли вокруг маленькой свежей могилы, сняв шапки. Заиндевели усы, бороды, воротники.

В скорбном молчании стояли эти люди, не раз видевшие смерть, возле могилы никому не известной девочки.

Плакали женщины.

Ветер засыпал могилу снегом.

Молчал Алексей Черков.

Молчал комиссар.

Даже ветер вдруг притих, боясь нарушить это молчание.

В шорохе снега и в скрипе сосен Коле чудился крик девочки. Он кусал губы, чтобы не заплакать.

А через несколько дней лагерь опустел.

Отряд подняли по тревоге в полночь. В это время Коля сидел в землянке подрывников и — который раз! — чистил Яшин автомат. Он готов был перечистить все оружие в отряде, лишь бы позволили. Само прикосновение к черному гладкому стволу оружия, к полированному ложу вызывало какое-то неизъяснимо сладкое ощущение, как бы приближало его к этим суровым людям, готовым в любую минуту, в любую погоду, взяв в руки автоматы, винтовки, гранаты, идти на смертный бой.

Смышленый и напористый Коля быстро освоил несложную науку разборки и сборки оружия. Подрывники терпеливо отвечали ему на все вопросы. Не сговариваясь, они как бы взяли над ним шефство, приняли его в свою маленькую дружную семью.

Одно огорчало Колю — ни разу не удалось пострелять. Патроны берегли. Они добывались в бою.

— Нам чужого не нужно, — говаривал Миша. — Каждая пуля должна быть при первой возможности возвращена хозяевам.

Подрывники уходили вместе с отрядом. Коля сидел возле печки и молча наблюдал за сборами. Подрывники не спешили, но все делали удивительно быстро.

Яша сложил принесенные Мишей со склада желтые кирпичики тола в сумку от противогаза.

— Так и понесешь? — испуганно спросил Коля.

— А что?

— Не взорвешься?

Яша засмеялся:

— Что я — мост, что ли? Или автоколонна?.. — Он щелкнул Колю по лбу. — Запоминай. Урок номер один: тол взрывается только от де-то-нации. Детонацию понимаешь?

— Ну?..

Яша почесал затылок.

— Это вот… если ба-бах!.. Понятно?.. Рядом чего-нибудь взорвется, тогда от удара и тол взорвется. И все летит в тартарары, — удовлетворенно закончил он.

Петрусь сунул в карманы полушубка по деревянной коробочке. Коля знал: это противопехотные мины. Как же так? Люди боятся подорваться на минах, а Петрусь сует их в карманы, будто это школьные пеналы с карандашами.

— Это же мины, Петрусь! — воскликнул Коля.

— Эге ж. Мины, — подтвердил Петрусь.

— Ты на него не гляди такими глазами, — сказал Яша. — В мине что?

— Тол.

— Правильно. Двести граммов. А взрыватели где?

— И верно… Где взрыватели? — спросил Петрусь и оглянулся.

— Должны быть у тебя, — сказал Миша.

— Знаю… — Петрусь снова огляделся, потом подошел к своему месту на нарах и, пошарив в старом полушубке, который служил ему одеялом, взял что-то завернутое в тряпицу. — Есть.

— Это взрыватели, Борисевич! — нахмурился Миша.

Петрусь покраснел.

— Виноват, товарищ командир.

Яша подмигнул Коле и громко сказал:

— Запоминай. Урок второй. Не оставлять взрыватели где попало.

Улучив минуту, когда Миша отошел в сторонку, Коля тронул его за рукав и тихо сказал:

— Мне… я… я тоже с вами…

Миша посмотрел ему в глаза.

— Нельзя.

— Я пригожусь!..

— Верю.

— Я и стрелять могу, и ползком, и…

— Знаю. Но есть вещь, без которой нельзя победить врага…

— Я смогу… — торопливо вставил Коля.

— Эта вещь называется дисциплиной. А дисциплина — это прежде всего бес-пре-ко-словное подчинение приказу командования. Будет приказ — пойдешь.

— А ты прикажи!

Миша не улыбнулся.

— Зачисляет в отряд командование отряда. А я командую только группой подрывников. Ясно?

Коля кивнул и отошел в сторону. У него было растерянное, обиженное лицо. Горели уши.

Подрывники, слышавшие этот тихий разговор, сделали вид, что ничего не заметили.

Когда выходили из землянки, Петрусь похлопал ладонью по ящику с баяном:

— Будь здрав, баянчик. Который раз расстаемся! — Он повернулся к Коле: — Ты присмотри тут за ним…

Яша хлопнул Колю по спине:

— Не унывай! Я для тебя лично патронов добуду. Стрельнем по белкам!

Миша уходил последним.

— Ты вот что, Гайшик, поживи-ка пока у нас в землянке. Печку подтапливай. Мы каждый раз после задания маемся — за сутки землянку не протопить, так выстывает. Хорошо?

— Хорошо.

— Ну давай лапу. И не сердись, парень. Дисциплина превыше всего. Это, как говорит Яшка, урок третий. Будь здоров.

Он пожал Колину руку и ушел.

Коле захотелось тоже выскочить из землянки, проводить подрывников. Но он сдержался. Что ж! Он понимает, что такое дисциплина! Только в отряде он все равно будет. К самому товарищу Мартыну пойдет, а своего добьется!

Трудно двигаться по снежной целине. Шедшие впереди чуть не по пояс проваливались в сугробы. Кое-где на болотах, несмотря на морозы, под толстым слоем снега таилась вода. Провалишься, с трудом вытянешь из сугроба ноги, и валенки тотчас покрываются тяжелой коркой льда.

Группа подрывников получила задание взорвать мост на узкоколейке возле Козиков. Там на рассвете должен был пройти эшелон с большим карательным отрядом эсэсовцев. Эшелону готовилась засада.

Миша спешил. Подрывники выбивались из сил на снежной целине, но никак не могли «оторваться» от своего отряда. Тогда командир отряда Алексей приказал подрывникам перейти в тыл и идти по уже протоптанной двумя сотнями ног дороге, чтобы зря не терять сил.

К узкоколейке вышли в темноте.

Алексей расставил людей по местам. Люди зарылись в снег, чтобы было теплее. Предстояло долгое ожидание.

— Готовы? — спросил Алексей подрывников.

— Готовы.

— А может, не будем взрывать?

Миша посмотрел на командира удивленно.

— Ведь ты ж бесшумно не взорвешь?

— Ну?..

— Как бы не спугнуть их.

— Не спугнем. Можно и эшелон под мостик спустить.

— Ни в коем случае! — Алексей положил руку на Мишино плечо. — Нам боеприпасы нужны. И оружие не помешает. Ваше дело только остановить эшелон. А уж остальное мы доделаем. Может, соорудить завал?

— Завал издалека видно, — возразил Миша. — А мы мост взорвем у них под самым носом. Только-только затормозить успеют.

Алексей помолчал.

— Ну смотри, Михаил. На вас вся надежда.

— Не подведем!

Через полчаса Миша, Яшка и Петрусь подползали к мосту. Позади них, метрах в трехстах, двигались остальные ребята из их группы. Они прикрывали своих товарищей с тыла и с флангов на случай внезапного появления противника. Подрывники могли спокойно делать свое трудное и опасное дело.

Мост был небольшой, однопролетный. Он повис над узкой протокой, соединяющей два больших болота. Сейчас и болота и протока были настолько заметены снегом, что мост, казалось, не висит в воздухе, а стоит, опираясь на сугробы.

Первым под мост пролез Миша. Он наваливался грудью на снег, мял его коленями, руками, утрамбовывая небольшую «рабочую» площадку. Потом к нему подполз Яша. Он подтащил к себе сумку от противогаза и, доставая из нее желтые бруски тола, начал укладывать их в щель между железной балкой моста и рельсом. Когда тол был уложен, Яша уступил свое место Петрусю. Петрусь, сняв варежки, осторожно вставил в противопехотные мины взрыватели. Потом так же осторожно мягкими, легкими движениями положил мины на заряд тола. Работая одними пальцами, будто трогая лады баяна, прикрепил к бойку белый шнур и, тихонько пятясь, пополз от моста к товарищам. Шнур мягко ложился на снег и, сливаясь с ним, становился незаметным.

Петрусь знал: стоит чуть оступиться, чуть натянуть шнур и грохнет преждевременный взрыв, ударит по глазам, вдавит в снег навечно.

Но медленно и спокойно отползал он от моста, привычно пропуская белый шнурок замерзающими на ветру пальцами.

Не просто дались ему это спокойствие, размеренность и точность движений. С утра и до вечера тренировал своих подрывников дотошный командир Миша. Не раз вот так же отползал Петрусь по снегу со шнуром в руках, сердясь на настойчивость своего командира. Только тогда на конце шнура была тоненькая ветка-былинка, чуть воткнутая в снег. Натянешь шнур, и упала ветка. И начинай все сначала. А теперь на конце шнура — смерть.

Петрусь полз, не замечая ничего вокруг, не думая ни о чем, кроме исчезающего в снегу белого шнура. Справа и слева от него ползли товарищи, напряженно следя за каждым его движением. По чести говоря, они обязаны были ждать его на безопасном расстоянии. Но как оставишь товарища один на один со смертью!

— Хорош! — услышал Петрусь рядом с собой Мишин голос, но сразу не понял и прополз еще метра два. Потом остановился, положил шнур на снег, поднялся на колени, вздохнул облегченно и застывшими пальцами отер со лба липкий пот.

— Молодец! — сказал Миша.

Они посмотрели друг на друга все трое и улыбнулись. Только сейчас Петрусь почувствовал, как закоченели пальцы. Он подул на них. Поискал в карманах варежки. Их не было. Они остались там, под мостом.

— На, держи, баянист, — сказал Яша и протянул ему свои самодельные меховые рукавицы.

— Не надо…

— Я те дам, не надо!.. Отморозишь, чем на баяне играть будешь?.. Носом? — Яша сунул ему рукавицы прямо в руки.

— А сам?

— А я что? Баянист?.. Мне, главное, язык и ноги иметь. Ну и немного головы, конечно. Я, брат, потомственный комсомольский работник! — Яша засмеялся. — Я, знаешь, до войны одну бабку на спор агитировал, чтобы в комсомол вступила.

— Ну и как?.. — спросил Миша.

— В порядке. Через три дня бабка явилась в райком комсомола и заявление притащила. Прошу, мол, принять меня в ряды…

Миша и Петрусь засмеялись.

— Приняли?

— Отказали. Но мои агитационные способности отметили… Выговор вкатили.

Ветер гнал колючую поземку. Петрусь натер руки снегом и сунул в рукавицы. Мягкий мех под пальцами источал уютное, домашнее тепло.

— Не примерзнет? — неожиданно спросил Яша. Все поняли, что речь идет о шнуре.

— Ничего, — сказал Миша. — Дуй, Яша, к командиру. Доложи, что все готово.

— Есть доложить, что все готово! — Яша встал, стряхнул с полушубка снег и пошел по опушке леса, увязая в сугробах.

Миша и Петрусь остались лежать на снегу. Между ними протянулся невидимый в темноте шнур.

Отряд ждал встречи с врагом. Бойцы зарылись в снег, тихо переговаривались. Кое-кто курил, тщательно прикрывая огонек цигарки. Иные умудрялись даже дремать, несмотря на мороз и колючую поземку.

Никто не вглядывался в белесую мглу — все равно ничего не увидишь.

Вправо и влево вдоль железнодорожного полотна ушли глаза и уши отряда — разведчики Сергея.

Отряд мог ждать спокойно. Эти ничего не упустят — ни глухого удара вдруг сорвавшегося с ветки снежного кома, ни хруста сломавшейся ветки, ни дыхания ветра. Сергей умел подбирать людей.

Разведчики верили своему командиру и любили его. Энергичный, веселый, бесстрашный Сергей давно стал любимцем отряда, его гордостью, мерилом мужества. Многих удивляла его привязанность к медлительному, немногословному, даже чуть угрюмому Ванюше. Уж очень непохожими были они. Сергей часто подтрунивал над другом. Но если кто-нибудь другой пытался «подколоть» Ванюшу, Сергей тотчас резко обрывал его.

Ванюша со своей стороны ничем особенно не проявлял дружеских чувств к Сергею. Но в бою они всегда оказывались рядом, в разведку ходили вместе, и кто знает, сколько раз спасали они друг другу жизнь, может быть, даже сами не замечая этого, считая взаимную выручку делом обыкновенным.

И вот Ванюшу расстреляли.

Сергей помрачнел, осунулся. Такой легкий на шутку, на острое слово, он стал молчаливым и угрюмым, будто душа погибшего друга переселилась в него.

Разведчики не донимали своего командира соболезнованиями, но каждый вместе с ним молча переживал потерю товарища, копил ненависть к врагу и ждал с ним встречи.

Сергей сидел рядом с Алексеем и комиссаром, внешне спокойный и безучастный, будто предстоящий бой с эсэсовцами его не касался. Только легкие повороты головы на каждый донесшийся звук выдавали его внутреннее напряжение.

Откуда-то из темноты вынырнул Яша. Спросил тихо:

— Здесь командир?

— Здесь.

— Мост заминирован.

— Добре. Взрывайте, когда эшелон подойдет вплотную. И чтоб без осечки. Ваш взрыв — сигнал к атаке.

— Есть без осечки!

Яша бесшумно растворился во тьме, будто его и не было. И тотчас с другой стороны появился один из разведчиков Сергея.

— Дрезина идет.

Алексей кивнул.

— Сюрприза боятся… Пускай идет себе спокойно.

— Может, перехватим? Мы без шума, — хрипло сказал Сергей.

— Не надо. Пускай себе идет. Эшелон, верно, в Козиках. Ждут сигнала из Гичиц, что все в порядке.

— Ясно, — сказал Сергей.

— Стало быть, пускай себе идет, — повторил Алексей, и Сергей, не видя его лица, понял, что командир улыбнулся.

— Дрезину пропустите, — приказал Сергей своему разведчику, и тот мгновенно исчез.

— Теперь недолго, — сказал комиссар.

Но эшелон подошел, когда уже горизонт впереди посветлел и мягкий молочный свет начал разливаться по заснеженным верхушкам сосен. Ветер стих. Улеглась поземка. Покрепчал мороз. Там и тут звонко потрескивали сосны, будто лес по-стариковски покряхтывал, скованный зимним сном.

Маленький паровоз тащил по узкоколейке четыре товарных вагона и платформу. Над вагонами курились легкие дымки. И паровоз, и вагоны казались крошечными, затерянными в огромном спящем лесу заводными игрушками. Стволы трех пушек на платформе издали выглядели не толще спичек.

Паровозик поравнялся с левым флангом партизан. Никто не шелохнулся. Мимо лениво прощелкали вагоны. Так-так, так-так, так-так, — отзвенели колеса. — Так-так, так-так, так-так, — ответил им дремлющий лес.

Десятки напряженных глаз следили за эшелоном. Двести метров до моста, сто пятьдесят, сто. Паровозик сопит. Белые клочья пара повисают в воздухе.

Трое подрывников замерли на снегу. Петрусь, сняв рукавицы, сжал в ладони белый шнур. Рядом Яшка шепчет:

— Давай…

Но Петрусь не торопится. Пусть паровоз подойдет ближе.

Миша положил руку на плечо Петруся, чуть сдавил его.

Петрусь рванул шнур, почувствовал его сопротивление. Взрыва не было. Паровоз пыхтел уже рядом. Пятьдесят метров, сорок пять, сорок…

Шнур все-таки примерз. Поняв это, Петрусь, не таясь, вскочил на ноги и, перебирая в руках шнур, бросился в сторону моста.

— Назад! — крикнул Миша.

Но Петрусь не слышал его. Пробежав с десяток шагов, он снова рванул шнур…

Огромный белый гриб вырос перед паровозом, грохот покатился по лесу. Петрусь, оглушенный, упал в снег. Ударили пулеметы и автоматы партизан.

Паровоз резко затормозил, на мгновение повис в снежном вихре взрыва и, будто гигантская подбитая птица, медленно ткнулся носом в землю. Эшелон встал.

Миша и Яшка подбежали к Петрусю, помогли ему подняться.

— Жив?

Петрусь выплюнул снег, набившийся в рот, и улыбнулся.

Двери вагонов открылись. Но к ним уже устремились партизаны. Впереди всех огромными скачками бежал Сергей.

— У-р-ра… — катилось в морозном воздухе.

— А-а-а-а, — гулко кричал лес, вторя партизанам.

Сергей с разбегу бросил в открытую дверь вагона гранату и сразу вслед за взрывом резанул очередью автомата. И вдруг острая боль пронзила все его тело, потемнело в глазах, он согнулся и медленно упал на руки подоспевших товарищей.

Бой был коротким, но ожесточенным. Эсэсовцы не сдавались, и ни один из них не вырвался из сомкнувшегося кольца.

Разведчики положили своего командира на носилки, сделанные из двух жердей и полушубков. Молча стояли вокруг.

Сергей очнулся, дрогнули веки. Открыл глаза, увидел лица друзей.

— А… пушечки… взяли?

— Взяли, — ответил кто-то.

— Покажите…

Разведчики подняли носилки и поднесли Сергея к пушкам, которые уже успели скатить с платформы.

— Славные… пушечки… — Сергею казалось, что он говорит громко, но стоящие рядом едва слышали его. — Славные… — Он попытался улыбнуться… — А где… Алексей?..

Разведчики молчали. Только один из них, парнишка в ватнике и старой ушанке, зачем-то утерев нос рукавом и отведя взгляд в сторону, сказал:

— По делам хлопочет…

Они не хотели говорить Сергею, что Алексей убит. Сосны повернулись. Опрокинулось небо. Сергей снова впал в забытье.

Сергей лежал в землянке санчасти. Он слабел от потери крови, то и дело терял сознание. А когда приходил в себя, скрипел зубами, и лоб покрывался холодным липким потом — не давала покоя жгучая боль: три пули угодили ему в живот.

Санитарка Вера не отходила от раненого, вытирала его влажное лицо платком. Глаза ее покраснели и опухли от слез.

Наталья Захаренок тоже плакала от злости и бессилия. Ну что могла она сделать, чтобы спасти Сергея? Она, ветеринарный фельдшер? Не хватало ни знаний, ни умения. А здесь нужна операция, срочная и сложная. Нужен опытный хирург. Это понимали все: и комиссар, сидящий в ногах у Сергея, и Петрусь, которого послали подрывники, чтобы помог чем, если надо, и разведчики, молча сидевшие на бревне возле санчасти.

Разведчики попробовали было войти в санчасть всей гурьбой, но Наталья так грозно глянула на них, что они тотчас тихо вышли из землянки, расселись на бревне и так сидели молча, не глядя друг на друга.

Коля сидел вместе с разведчиками, кусал губы, чтобы не расплакаться. Он любил Сергея, преклонялся перед его храбростью, находчивостью. Сергей всегда находил для него доброе слово. И вот он умирает.

Рядом заскрипел снег. Разведчики, как по команде, повернули головы. К землянке подходил Отто. Он шел сутулясь, настороженно поглядывая на разведчиков, будто ждал, что его кто-нибудь ударит. Но разведчики смотрели на него без злобы. Немец подошел к двери землянки и постучал:

— Мошно?

— Да!

Отто спустился вниз в полумрак, остановился, напряженно вглядываясь в фигуры людей.

— Что вы? — спросил комиссар.

— Я прошу меня извинить… Я есть волнованный… Как Серьёшка?

Комиссар посмотрел на бледное лицо Отто, пожал плечами:

— Плохо… Если бы вы были врачом…

Отто печально покачал головой:

— Я не есть врач…

— Его может спасти только немедленная операция, — жестко сказал комиссар.

— Их ферштее… Здесь нужен доктор Краммер.

— Кто?

— Доктор Краммер, — повторил Отто. — Это есть очень… доктор в госпиталь Ивацевич. Эр ист гроссе арцт… Большой доктор…

Комиссар махнул рукой и отвернулся…

— Слушай, Отто, ты знаешь, где он живет? — вдруг спросил Петрусь.

— Что?

— Ну где его квартира, дом?

— Во ист ирен хаузе? — переспросил по-немецки Отто. — Я-а… да-да… Я знаю.

— Товарищ комиссар. — Петрусь наклонился к комиссару. — Давайте мы его привезем.

— Кого?

— Доктора этого… Пусть делает операцию или — в расход.

— Да ты в своем уме?.. Так он и поедет!

— А мы привезем, — сказал Петрусь. — Выкрадем, что ли…

— Чушь!

— Не чушь, товарищ комиссар. Брали же мы языков! Отто, хочешь спасти жизнь Сергею?

— О-о да… Он был мой друг. Он брал меня в лагерь и не расстрелял на месте, как это… будет по-русски… сукинова сына… Я… Он есть хороший шеловек…

— Тогда помоги нам привезти сюда вашего доктора.

Брови Отто поднялись:

— Доктор Краммер?

— Да…

— Абер, ви?.. Как?..

— Не знаю еще. На месте увидим. Поможешь?

Отто помолчал. Потом спросил:

— Я имею один вопрос… Будет доктору Краммер сохранен жизнь?

— А на кой она нам нужна, его жизнь? Нехай делает операцию и катится на все четыре стороны. Еще сала дадим, как говорится, за визит.

— Это есть слово партизан?

— Слово партизана.

— Тогда я буду помогать… Это не есть военный вмешательство. Такой шеловек — Серьёшка не должен умирать.

Петрусь хлопнул Отто по плечу.

— Ты настоящий парень, Отто, хоть и фриц. Разрешите, товарищ комиссар?

Комиссар молчал. Заманчиво было заполучить хорошего хирурга. Но имел ли он право посылать людей на такой риск?

— Ведь умирает Сергей! — тихо, с силой сказал Петрусь.

Комиссар поднял голову. Петрусь, Отто, девушки напряженно смотрели на него, ждали ответа. Он с силой хлопнул ладонями по коленям:

— Ладно. Разрешаю. Пусть идут добровольцы — двое, трое. — Он повернулся к Отто: — Вы понимаете, что в случае провала Вайнер вас не пощадит?

— Яволь… Это я понимаю.

— И не боитесь?

Отто пожал плечами.

— Имейте в виду, мы вас не принуждаем. Вы можете отказаться.

— Понимаю… — Отто посмотрел комиссару прямо в глаза: — У вас есть неверный понятие о немецкий душа, герр комиссар. Я поеду за доктор Краммер. Я буду спасать жизнь Серьёшки. Только я не буду вооружаться и стрелять немца.

— Хорошо, Отто. Вы поедете без оружия. Можете идти.

Отто по-солдатски повернулся и вышел.

— Петрусь, последи за ним. На всякий случай.

Петрусь молча кивнул и направился к двери, но комиссар остановил его.

— Кстати, тебе лучше не появляться в Ивацевичах. Все собаки знают.

— Я — артист! — важно сказал Петрусь. — Я надену форму обер-лейтенанта и буду вовсю ругаться на чистом русском языке. Немцы будут только глазами хлопать. Или нет. Я буду раненым, перебинтую себе башку — родная мама не узнает. Пусть Отто везет меня в госпиталь, а по дороге мы заедем за этим самым доктором.

— На чем поедете?

— Хорошо бы на автомобиле… хотя б на грузовике. В крайнем случае возьмем в селе лошадь.

— А обратно как выберетесь?

— Выберемся, товарищ комиссар. Вы не беспокойтесь. Обстановка подскажет. Девочки, дайте бинтик.

Наталья вытащила из-под нар мешок, достала оттуда бинт, протянула Петрусю:

— На. Только смотри, Петрусь, вместе с доктором прихвати и инструменты. Не забудь.

— «Любимый город может спать спокойно», — вдруг тихо пропел Петрусь, махнул рукой и вышел.

После полумрака землянки снег ослеплял. Петрусь остановился возле разведчиков, зажмурил глаза.

— Как там?

— Неважно, ребята.

Разведчики опустили головы.

— Кто пойдет со мной в Ивацевичи за доктором? — спросил Петрусь.

Разведчики встали, как по команде.

— Нужен один человек.

Петрусь внимательно оглядел всех по очереди. Потом обратился к одному уже немолодому разведчику с одутловатым, испитым лицом:

— По-немецки разумеешь?

— Ни трошечки.

— А как звать?

— Федор.

— Эк тебя разнесло от пьянства.

— Я хмельного в рот не беру, — сердито сказал Федор. — Почки у меня прохудились.

Петрусь улыбнулся:

— Ну, добре. Дело рисковое. Пойдешь?

— Пойду.

— Что ж у нас помоложе нет, что ли? — проворчал молоденький паренек с маленьким носом кнопочкой.

— Не твоего ума дело, — сказал Петрусь. — Ну куда я, к примеру, тебя возьму? В немецкой форме да с этаким носиком! Кто же поверит, что ты немец, ежели от тебя за сто верст русским духом несет! А Федора наряди — и хоть к ихнему фюреру: солдат пил, не отоспался.

Разведчики засмеялись и тотчас притихли, виновато оглядываясь на дверь землянки.

Через час трое немцев шагали лесной тропой. Впереди шел обер-лейтенант. За ним два солдата. Один из них, долговязый, был безоружен, зато у второго, с одутловатым, испитым лицом, за плечами висело два автомата.

Последнее время доктор Краммер плохо спал. То ли давало себя знать переутомление, то ли возраст. Никогда раньше не гляделся он в зеркало, а теперь нет-нет, да и посмотрит на свое осунувшееся, опухшее от бессонницы лицо. Вздохнет, примет порошок люминала, чтобы уснуть, и ложится на узкую жесткую койку. Но сон не приходит. Не помогает даже двойная доза люминала.

И в этот поздний вечер он рассматривал в зеркале свое испещренное множеством морщин лицо, потрогал зачем-то дряблые щеки… Старость. Только одни пальцы не стареют. Он вытянул вперед руки. Пальцы были тонкие, костистые, сильные, живые. Он подвигал ими, сжал и разжал…

Может быть, права фрау Китцен? Пора отдохнуть? Испросить отпуск и уехать домой, в Гамбург… Домой… Он отчетливо представил себе кабинет с тремя дубовыми шкафами, где за стеклом поблескивают холодные хирургические инструменты. Спальню с широкой жесткой кроватью и скелетом в углу. Гостиную, полную книг и ковров, из которых никакими пылесосами не вытянешь пыль… Скука. Лежать на своей широкой жесткой постели в пустой квартире, без сна… Серые улицы. Туман. Море с тяжелыми чугунными волнами… Ну его к черту! Краммер ссыпал три порошка люминала на одну бумажку. Лошадиная доза!..

Где-то коротко постучали. Верно, в наружную дверь. Краммер положил бумажку с люминалом на стол. Прислушался. Стук повторился.

Интересно, проснется этот вечно сонный баварец, денщик?

Снова послышался стук. Наверняка пришли из госпиталя. Кого-нибудь привезли. Краммер сердито засопел и направился через соседнюю комнату в сени. Сбил по дороге ударом ноги ведро. Оно громыхнуло, но спящий в комнате баварец даже ухом не повел.

— Вот спит, подлец! — буркнул Краммер и загремел задвижкой.

В хату вошел долговязый солдат, выбросил вперед руку:

— Хайль Гитлер!

— Хайль, — вяло ответил Краммер.

Лицо солдата было знакомо. Видимо, из госпитальных санитаров. Они часто меняются. Да-да, он не раз видел этого долговязого.

— В чем дело?

— Господин доктор, господин Вайнер просил вас срочно прибыть.

Краммер поджал губы.

— Привезли кого-нибудь?

— Так точно. Говорят, совершенно необыкновенный случай.

Краммер оживился. Ушел в свою комнату. Вернулся с шинелью в руках.

— Помогите. Мой баварец дрыхнет.

Солдат помог ему надеть шинель.

— Идемте, — сказал Краммер.

— А инструменты, господин доктор?

— Инструменты?.. В госпитале…

— У нас нет времени заходить в госпиталь, — настойчиво сказал солдат и загородил Краммеру дорогу к двери.

Краммер удивленно пожал плечами.

— Хорошо… Я возьму свой чемоданчик…

Они вышли на улицу. Было темно, только снег, казалось, бледно светился. У калитки стояли сани-розвальни.

Кроме солдата с одутловатым лицом, сидевшего на них свесив ноги и держа в руках вожжи, Краммер заметил лежащего плашмя человека с перебинтованной головой.

— Мой пациент?

— Да. Без сознания.

— Надо в госпиталь.

— Не приказано, — сказал солдат. — Садитесь быстрее. — И он почти толкнул Краммера в сани. — Погоняй!

Солдат с одутловатым лицом ударил кнутом лошадь. Она с места рванулась вперед размашистой рысью. Через несколько минут Краммер спросил:

— Куда мы едем?

— Мне приказано сопровождать вас, — уклончиво ответил долговязый.

Краммер склонился к раненому, разглядел погоны обер-лейтенанта.

— Давно ранен?

Солдат не ответил, видимо не расслышал. Возле КПП он быстро соскочил с саней, закричал:

— Подымай шлагбаум! Живо! Доктор Краммер по приказу господина коменданта!..

Из будки выскочил солдат. Сверкнул луч фонарика, скользнул по снегу, выхватил из темноты сморщенное личико доктора Краммера.

— Живо, пошевеливайся! — прикрикнул доктор. Дежурный солдат торопливо поднял шлагбаум. Минут через десять свернули с шоссе на проселок.

— Справа и слева замелькали едва видимые темные массы — деревья. Рысью проехали село.

— Куда же мы все-таки едем? — снова спросил Краммер.

Ему никто не ответил.

Потом раненый офицер сел и снял фуражку.

— Лежите, — сказал Краммер.

Отто повернулся:

— Он не понимает по-немецки, доктор.

— Черт побери!..

У Краммера было такое удивленное лицо, что солдат улыбнулся. А раненый быстро, бормоча что-то под нос, начал сматывать бинт с головы.

Лошадь остановилась.

— Слезайте, доктор, — предложил Отто. — Дальше придется идти пешком.

— Куда?

— В лагерь, к партизанам.

— О?!.

— Там тяжело ранен человек. В живот. Необходима операция. Нужен хороший хирург. Поэтому мы пригласили вас.

— Пригласили? — саркастически откликнулся Краммер. — Вы попросту выкрали меня!

— Но согласитесь, уважаемый господин доктор, что если бы мы вам предложили ехать с нами по доброй воле, вы бы отказались.

— Пожалуй, — сказал Краммер. — Ну, а если я все-таки не пойду. Вы меня пристрелите?

— Мы вас понесем. Поймите, господин доктор, там умирает человек. Нужна операция.

Краммер хмыкнул:

— По крайней мере несите мой чемодан.

— С удовольствием. — Отто взял чемоданчик Краммера.

— Что он говорит? — спросил Петрусь, успевший снять с себя бинты.

— Герр доктор говорит, что есть очень доволен этот прогулка. — Отто усмехнулся и двинулся вперед по лесной тропе.

Коля встретил их первым, километрах в двух от лагеря. Никто не поручал ему встречать Петруся, ушедшего за врачом. Но не было сил оставаться в лагере, возле землянки санчасти, где даже ночью сидело несколько разведчиков.

Короткий, тревожный сон не принес Коле облегчения. Снились Сергей, отец, Ванюша. Они появлялись и исчезали. Что-то говорили, но что — Коля никак не мог вспомнить, когда проснулся. Коля надел полушубок и тихонько вышел. Было еще темно. Он дошел до санчасти. Спросил у разведчиков, что нового. Те сказали, что Сергею хуже, одна надежда — на доктора.

Коля послонялся по лагерю и пошел лесной тропой навстречу Петрусю. Ему казалось, что этим он ускорит приход врача.

— Как Сергей? — спросил Петрусь.

— Плохо. Идите скорей.

Петрусь прибавил шагу, а Коля побежал вперед, смешно скользя по насту подошвами больших валенок.

Краммер грел руки у жарко натопленной печки и искоса следил за Натальей, хлопотавшей возле Сергея.

Наталья снимала бинты. Сергей слабо стонал.

Комиссар и Отто стояли в стороне, у дверей.

Видимо, Наталья действовала не очень ловко, потому что Краммер несколько раз недовольно морщился.

И вообще все ему здесь не нравилось. Все было необычно, удивляло. А он-то считал, что его уже ничем никогда не удивишь!

Наталья сняла бинты и выпрямилась, настороженно глядя на маленького сморщенного врача.

— Халат, — сказал Краммер по-немецки, ни к кому, в частности, не адресуясь.

— Белый одежда для доктора, — перевел Отто.

Наталья покраснела и протянула Краммеру чистую простыню.

Краммер пожал плечами, буркнул:

— Варвары… — и велел повязать простыню вокруг своей груди.

Окутанный простыней, он стал казаться еще более маленьким и сморщенным.

Потом он начал мыть руки горячей водой. Наталья поливала ему из жестяной кружки.

На комиссара Краммер произвел неважное впечатление. Черт его знает этого старикашку с морщинистым лицом и мертвыми глазами! Держится независимо…

Краммер подошел к Сергею. Постоял минутку, раздумывая о чем-то. Хмыкнул. Потом сел рядом с ним на нары. Тонкие костистые пальцы тронули живот, медленно двинулись, неуверенно, будто слепой на незнакомой дороге.

Сергей застонал. Пальцы задвигались проворней вправо, влево, возвращались назад…

Наконец Краммер встал. Почмокал губами.

— Вряд ли я чем-нибудь смогу помочь. Поздно.

Отто перевел.

— Передайте доктору, — сказал комиссар, медленно и четко произнося каждое слово, будто говорил глухому, — скажите доктору, что надо сделать все возможное, чтобы спасти жизнь раненого.

Отто перевел. Краммер исподлобья посмотрел на комиссара, нахмурился.

— Я не верю в чудеса. Он умрет. Если я буду делать операцию, он может умереть под ножом. Тогда меня расстреляют.

Комиссар выслушал Отто внимательно, помолчал, потом спросил:

— Если бы перед доктором был немецкий офицер, как бы он поступил?

Краммер усмехнулся:

— Сделал бы операцию по долгу службы. И потом, мои соотечественники мне верят.

— Мы тоже верим вам, доктор, — твердо сказал комиссар.

Краммер поджал губы, посмотрел на комиссара в упор.

— Хорошо. Я буду делать операцию.

Разведчики быстро соорудили из тщательно отесанных жердей операционный стол. Со всего лагеря собрали керосиновые лампы, заправили их.

Пока готовили помещение, Еленка по приказанию комиссара принесла котелок борща с мясными консервами, хлеб, деревянную ложку и плитку шоколада. Поставила все это перед Краммером.

Краммер хлебнул борща, усмехнулся, посмотрел на Отто:

— Вас тут неплохо кормят!

— О, нет, герр доктор. Я ем то же, что и все в этом лагере, — постный борщ и пшено. Это, очевидно, приготовили специально для вас.

Четыре с половиной часа колдовал Краммер над безжизненным телом Сергея. Трижды падала в обморок санитарка Вера. Лицо Натальи, помогавшей хирургу, стало белее снега от усталости и нечеловеческого напряжения. Отто мутило, он должен был собрать все свои силы, чтобы не выбежать из землянки. От запаха керосина болела голова.

Четыре с половиной часа, как зачарованный, смотрел комиссар на руки Краммера, на их точные, едва уловимые движения, на тусклый, желтоватый от керосиновых ламп блеск инструментов. Да, Краммер был настоящим хирургом, это комиссар понимал.

Когда, наконец, закончилась операция и Сергею сделали вливание крови, Краммер снял порозовевшие резиновые перчатки, бросил их в алюминиевую миску и, ни на кого не глядя и не надевая ни шинели, ни шапки, вышел из землянки. Морозный воздух ударил ему в голову пьянящей свежестью, снег до боли ослепил воспаленные глаза.

Сидящие на бревнах разведчики встали, вытянулись, будто перед полководцем, и выжидающе смотрели на Краммера.

Он молчал, он даже не замечал обращенных к нему лиц. Никогда еще за долгую практику не приходилось ему работать в таких нечеловеческих условиях, без фрау Китцен, без хорошего света… Ну что ж, он сделал все, что мог. Вряд ли его пациент будет жить… Вряд ли… Слишком поздно..

И вдруг доктор Краммер поймал себя на неожиданной мысли. Ему хотелось, чтобы этот пациент жил. Ему было не все равно, будет он жить или умрет. Это было ново и удивительно. Доктор Краммер пощелкал языком, будто сосал карамельку. Потом почувствовал, как кто-то надевает ему на голову шапку и накидывает на плечи шинель.

Он обернулся.

Рядом стояли комиссар и Отто.

— Очень трудный случай, — буркнул доктор Краммер и медленно, сгорбившись, побрел меж деревьев, разминая застоявшиеся ноги.

После плотного обеда комиссар проводил Краммера до наружного поста. Дальше сопровождать его должны были Петрусь и Отто.

Всю дорогу комиссар нес небольшой сверток в белой тряпице, аккуратно перевязанный веревочкой.

Остановились возле часовых. Краммер, увидев вооруженных людей, насторожился.

— Передайте доктору Краммеру нашу благодарность, — сказал комиссар. — И вот это… — он замялся и явно чувствовал себя неловко. — У вас, кажется, врачам платят за визиты?

— О да! — воскликнул Отто. Взял из рук комиссара сверток и передал Краммеру.

— Что это? — спросил тот.

— Сало.

— О-о!.. — рыжие брови Краммера взлетели. — Я думал, что меня эти молодцы расстреляют! Я не возьму сала.

— Почему? — спросил Отто.

— Нет-нет… Я — военный врач и не могу получать плату за лечение… э-э-э… неприятеля. Объясните это герру комиссару.

Отто перевел. Комиссар засмеялся.

— И добавьте, — сказал Краммер, — что, если я понадоблюсь в другой раз, пусть со мной свяжутся более… цивилизованным способом.

Краммер вернул комиссару сверток, козырнул и, не оборачиваясь, пошел вперед.

Петрусь и Отто последовали за ним. Потом Петрусь обогнал Краммера.

Некоторое время шли молча. Только мягкое поскрипывание снега под ногами да легкие шорохи ветра нарушали лесную тишину.

Потом Краммер спросил у идущего по пятам Отто:

— Вы перешли к партизанам?

— Нет. Я пленный.

— Пленный?.. Зачем же вы ввязались в эту историю с моим похищением?

— Тот раненый… взял меня в плен, когда я был болен. Очень болен. Он мог меня убить.

— Ну и что ж?

— Как видите, я жив. Только вышел из игры.

— Послушайте, как вас?

— Отто.

— Послушайте, Отто, вы же немец. Неужели вам не хочется к своим?

— Нет.

— Совсем?

— Как вам сказать. Я много думаю. Многое начинаю понимать. Я люблю свою страну, свой дом, свой маленький, но дорогой мне мир… Это трудно объяснить…

Они снова пошли молча. И снова Краммер нарушил тишину:

— Послушайте, Отто, ведь вы предатель!..

— Не надо громких слов.

— Давайте-ка лучше стукнем этого парня по башке… Нас двое — он один.

— Зачем? — Отто сердито посмотрел на затылок доктора. — Убить еще одного… Что это изменит?

Краммер не сдавался. Веселые озорные огоньки вспыхивали у него в глазах. Но Отто не видел их.

— Вы не верите в победу?

— А вы?.. — спросил Отто.

— Как вам сказать…

— Я скажу. Мы ее уже проиграли, эту дурацкую войну. И сейчас важно только одно: если в нас, в немцах, осталось хоть что-то человеческое — культура, мораль, совесть, — сумеем ли мы начать жизнь заново? Очень трудно начать жизнь заново… Но придется.

— Вы имеете в виду новый реванш?

— О нет, герр доктор! Этого никто не допустит. И прежде всего мы сами. Слишком дорого всем, и нам в том числе, обходится эта проклятая петушиная привычка непременно лезть в драку. Я мог бы сейчас кормить червей, и вы тоже.

— М-м-да… Вам действительно лучше зимовать в этом лесу. За такие мысли господин Вайнер или этот свинья Штумм вас повесят в два счета.

— Даже в один, — весело отозвался Отто.

— Что же вы намерены делать дальше?

— Ждать. Я — нейтрален. Я не буду убивать. Ни немцев, ни русских. Потом, когда кончится эта бойня, я поеду домой…

— Ну-ну… — неопределенно хмыкнул Краммер.

Разговор оборвался.

Краммера вывели на шоссе. Он пожал на прощание руку Отто, небрежно кивнул Петрусю и, взяв свой чемоданчик, побрел по накатанной машинами дороге в Ивацевичи.

Петрусь и Отто смотрели ему вслед.

— Гордый старикашка! — сказал Петрусь.

— О, да… Доктор Краммер есть гордый человек.

Вдали послышался шум автомобиля, и оба торопливо отступили за елки.

ПОДРЫВНИК

Сергей поправлялся. Медленно, день за днем прибывали силы. Молодой организм яростно сопротивлялся смерти.

Разведчики раздобыли для своего командира кровать с сеткой. По утрам они в порядке строгой очередности приходили в санчасть и, если день был солнечным, выносили Сергея прямо на кровати наружу. Чтобы никелированные шары не блестели, их тщательно закрасили темно-синей масляной краской, которую тоже невесть где раздобыли неугомонные разведчики.

Сергей лежал на своем «шикарном ложе» бледный, худой, укрытый двумя ватными одеялами, щурился на солнечные зайчики, пробивавшиеся к нему сквозь пахучую зеленую хвою, слушал шорох молодой листвы на осинах, щелканье птиц, говор партизан.

Приходил Коля. Осторожно садился на край кровати. Неизменно задавал один и тот же вопрос:

— Как поправка?

И получал один и тот же ответ:

— Порядок. Грамма на три…

По теории Сергея, количество здоровья можно было измерять так же, как и вес, — в граммах и килограммах. У абсолютно здорового человека здоровье соответствовало весу. Весит он, скажем, сто килограммов, и здоровья у него — сто килограммов. А если он болен, то здоровья у него уже не сто килограммов, как весу, а меньше, восемьдесят там или семьдесят.

Коля как-то спросил:

— Ну, а если он весит сто килограммов, может быть у него здоровья сто двадцать?

— Может, — убежденно сказал Сергей. — Значит, он сверхздоровый. Вот у меня до ранения вес был семьдесят, а здоровья — все сто.

— А как ты его взвесил?

— Как?.. Ну, вот ты чувствуешь, что можешь коня поднять?

Коля засмеялся:

— Что ты!..

— А я чувствовал, что могу!

Как-то вечером в землянке подрывников, куда Коля постепенно совсем переселился, он допоздна занимался какими-то математическими выкладками. Как ни расспрашивали подрывники, что это за подсчеты, он не ответил.

А утром пришел к Сергею огорченный и обескураженный. Даже не спросил, как поправка.

— Ты чего невесел? Случилось что?

— Да нет… — Коля замялся. — Понимаешь… Считал, когда ты поправишься…

— Ну?..

— Худо выходит. Вот. — Он достал из-за пазухи свернувшийся в трубочку кусок березовой коры и отдал Сергею. — В тебе семьдесят килограммов весу, а здоровья прибавляется только по три грамма в день. Выходит, тебе еще поправляться двадцать три тысячи триста дней. Почти шестьдесят четыре года!.. — Коля шмыгнул носом.

Сергей смотрел на него во все глаза. Потом засмеялся так, что побледнел от боли. Немного погодя сказал:

— Мне смеяться медицина запретила.

Коля обиделся. Сергей положил худую желтую руку на его колено:

— Да ты не дуйся. Ты все правильно подсчитал. Только если я по твоим подсчетам буду поправляться, то успею от старости помереть. Раз я от такого ранения не загнулся, оставалось во мне здоровье?

— Ну…

— Килограммов на двадцать, не меньше… Теперь, значит, так. Весу во мне сейчас не больше как пятьдесят, пятьдесят пять… Остается тридцать. Так я ж тебе говорю три грамма приблизительно. Сегодня, например, я здоровья прибавил на все сто. — Сергей приподнялся на локте, скрипнув зубами от боли. — Через месяц, кашеед, слышишь? Через месяц, никак не позже, я опять буду бить их! — Лицо Сергея чуть порозовело, светлые глаза вспыхнули, на небритых щеках бронзой блеснула щетина. Потом он откинул голову на подушку, закрыл глаза, снова открыл их, улыбнулся:

— Вот как я подсчитал.

Коля склонился низко, к самому его уху, зашептал жарко:

— А меня все не берут. Другой раз к комиссару ходил. «Все, — говорю, — изучил: и автоматы, и пулеметы, и пистолеты»… Только улыбается: «А из пушки, — спрашивает, — можешь?..» Я разозлился: «А вы, — говорю, — сами можете?» А он смеется: «А как же, — говорит, — я — артиллерист». Ну как я из пушки научусь, когда у нас всего два ящика снарядов к тем пушкам? Разве дадут пальнуть?..

Сергей слушал его внимательно, без улыбки. Он понимал горячее мальчишечье сердце и, будь его воля, не задумываясь взял бы Колю в свою разведку. Есть в пареньке и смелость и смекалка, а главное — ненависть к врагу. Этот будет верен большому делу до конца. До последнего дыхания.

— Потерпи. Товарища Мартына ждут. Я с ним поговорю…

Товарищ Мартын пришел в отряд через неделю, ночью. Его сопровождали несколько незнакомых парней и какой-то человек с бородкой клинышком, по-городскому.

Коля появился возле санчасти чуть свет. Он то садился на бревно, то вскакивал и начинал ходить вокруг землянки. Часто приоткрывал дверь, просовывал в щель голову и, с надеждой глядя в полумрак, шепотом спрашивал:

— Проснулся?

— Спит, — сердито отвечала санитарка Вера.

И Коля тихонько прикрывал дверь.

Потом пришла Наталья. Появились трое разведчиков. Молча уселись на бревне. Наталья приучила их к порядку. Надо будет — позовут, а в санчасть лезть нечего.

Мимо пробежал молодой партизан, приостановился:

— Слыхали, братцы? Из Москвы доктора прислали с бородкой. Говорят, по лагерю пойдет… А в нашей землянке такой тарарам!.. — Парень махнул рукой, присвистнул и побежал в свою землянку.

Наконец, Наталья выглянула из двери.

— Эй, разведка!..

— Есть, — откликнулись разведчики.

— Вижу, не слепая… Тащите сюда лампы. Вашего командира доктор будет смотреть…

Разведчики переглянулись и бросились от санчасти в разные стороны.

— Проснулся он? — спросил Коля.

— Проснулся.

— Можно к нему?..

— Пока нельзя.

— Я на полсекундочки. Два слова на ухо шепну… И уйду сразу.

Видно, что-то в Колином взгляде было такое, против чего даже строгая Наталья не могла устоять.

— Ладно, заходи…

Коля опрометью бросился вниз, стремительно подлетел к Сергею:

— Товарищ Мартын пришел…

— Знаю.

— Не забудь, Серега…

— Как же это я про такого друга забуду?.. — ласково сказал Сергей и потрепал тонкими пальцами светлый Колин вихор.

Разведчики принесли лампы. А через полчаса в землянку спустились товарищ Мартын и человек с бородкой клинышком.

Возле землянки тихо стояли разведчики. Ждали, что скажет врач. Меж притихших людей бродил Коля. Он волновался не только за своего друга, но и за себя. Ведь, может быть, сейчас там, в землянке, Сергей рассказывает товарищу Мартыну, командиру соединения, о Колиных мытарствах. Может быть, сейчас товарищ Мартын решит его судьбу, прикажет зачислить в отряд или…

Товарищ Мартын вышел из землянки вместе с врачом. Прищурившись от солнца, оглядел обветренные лица разведчиков и сказал им, кивнув на врача:

— Доктор Зимин, новый начальник санслужбы отряда…

— Это, если не ошибаюсь, группа моего пациента? — спросил Зимин и вдруг густо покраснел. Только теперь разведчики заметили, что он совсем молод и молодость свою прикрывает бородкой. — Если вы все обладаете характером вашего командира, то мне здесь придется туго.

— Вот-вот, — усмехнулся товарищ Мартын.

— Операция сделана на редкость удачно. Этот немецкий врач — отличный хирург. Выхаживают вашего командира тоже правильно. И все-таки мы обязаны отправить его для дальнейшего лечения в настоящий госпиталь, где есть опытные врачи и нужные медикаменты.

— А вы что, неопытный? — спросил кто-то.

Зимин покраснел еще гуще:

— Да. Неопытный. Я могу оказать первую помощь, но лечить тяжелые ранения в полевых условиях…

— Доктор Зимин две недели назад окончил институт, — строго сказал товарищ Мартын. — Могу добавить: если ему с вашими характерами придется горько, то и вам с его характером будет не сладко.

— А куда вы командира отправите? — спросил один из разведчиков.

— В Москву самолетом.

— А он отказывается, — усмехнулся товарищ Мартын, — грозится мотор у самолета попортить!.. Впрочем, полетит, как миленький!.. Идемте, товарищ Зимин, посмотрите хозяйство.

Уходя, товарищ Мартын несколько раз взглянул на Колю, кивнул ему и даже улыбнулся, но ни словом не обмолвился о деле. Значит, Сергей не успел или просто забыл сказать…

Коля побрел в лес.

Солнце трогало янтарные стволы сосен, отбрасывало тени на подсыхающие оранжевые от прошлогодней хвои тропинки. Звонко перекликались птицы.

Но Коля не замечал красы родного леса. Он думал о своем. Не хотят, ничего не хотят сделать! Ну что ж… Он не маленький и докажет это. Не принимают в отряд, он будет драться один. Один против всех фашистов. Так драться, что и Сергей, и комиссар, и товарищ Мартын пожалеют, что не взяли в отряд такого бойца! Только вот оружия нет. Конечно, можно взять потихоньку у подрывников… Только ведь у них автоматов лишних нет. Кто-нибудь останется безоружным. А вдруг — на задание. Как же без оружия?.. И потом взять потихоньку… Украсть вроде… А бить фашистов надо с чистым сердцем и чистыми руками — это все партизаны знают. А он — партизан. И руки и сердце у него должны быть чистыми.

Где же все-таки раздобыть оружие? Хотя бы на первое время. Потом можно будет взять его в бою, у врага!

Приняв решение драться с фашистами в одиночку, Коля немного успокоился и даже повеселел.

Солнце быстро клонилось к западу. Длиннее становились тени. Предвечерний ветерок тронул молодую листву, и она залепетала что-то над головой на своем непонятном языке.

Коля повернул к лагерю. Несмотря на то, что он бродил лесом, не разбирая дороги, сворачивая то вправо, то влево, в нем уже выработалось удивительное чутье, которое бывает у живущих в лесу: он не сбивался с нужного направления и мог безошибочно выйти к намеченной цели.

Коля вышел к лагерю возле землянки-кухни. Сам того не замечая, он пришел к Еленке. Ей и только ей одной мог сообщить он о своем важном решении и посоветоваться насчет оружия. Уж она-то поймет его!

Еленка встретила его сердито:

— Где тебя носило весь день? Сергей хотел тебя видеть…

Коля вздрогнул:

— Сергей?!.

Еленка заметила, как радость вспыхнула в Колиных глазах, и, когда он рванулся, чтобы бежать, схватила его за рукав.

— Не спеши… Его сразу после обеда унесли…

— Унесли?..

— Ну да… На аэродром. Туда ведь не близко тропинками-то…

Коля представил себе Сергея, большого и беспомощного, плывущего на носилках над яркой осокой, над болотными кочками… И вдруг сел под дерево и заплакал. Он плакал, не стесняясь, обильные слезы текли по его щекам. А Еленка стояла рядом, теребила концы цветастого головного платка и только вздыхала, участливо глядя на друга.

Подошел Отто и беспокойно спросил:

— Колья раненый? Больно?

Еленка повернулась к нему:

— Он с другом не попрощался, с Сергеем. Унесли Сергея.

Отто высоко поднял брови:

— О-о, майн гот! Я всегда говорил: русский душа есть недостижимый! Колья! Не надо слез. Серьёшка скоро возвращайтся сюда. Он улетель нах Москау. Там есть хороший госпиталь. Я с ним прощалься, и он мне даваль для тебя вот это… — и Отто вытащил из кармана что-то темное, расплывчатое.

Коля протер заплаканные глаза, и темное расплывчатое пятно на ладони Отто превратилось в пистолет. Он взял его у Отто и узнал черный, как вороново крыло, ствол и рукоятку с насечкой. Это был тот самый пистолет, который Коля отдал Сергею. Как давно это было! В самом начале войны, тысячу лет назад!

— Он даваль мне это и говорил: «Отто, ты знаешь, как у нас любят оружий. Его могут воровать от родной мать. Я тебе верю, отдавай его моя друг Колья». — Отто улыбался, он был рад выполнить поручение Сергея.

Коля гладил черный блестящий ствол пистолета. Вот оно, оружие, о котором он мечтал! Теперь есть чем разить врага! Но что сказал бы Сергей, если бы узнал о его решении воевать в одиночку? Что скажет товарищ Мартын? Нет! Нельзя уходить украдкой из лагеря! И Коля тихо сказал Еленке:

— Я пойду в штаб. Поговорю.

— Конечно! — Еленка пожала плечами. — Ты будешь подрывником не хуже Яшки и Петруся. Ты же не маленький!

Коля молча пожал ее руку, кивнул Отто и пошел в штаб.

Отто печально посмотрел ему вслед, вздохнул:

— Отшень жаль, такой малтшик требует отпускать его в битва!

— А что ему еще осталось делать? Отца убили… Хату сожгли!.. — запальчиво сказала Еленка.

Светлые глаза Отто сделались еще печальней:

— О-о! Я понимай этот малтшик… Если бы с мой дом сделали такое… Я бы!.. — Отто сгорбился, будто на худые костлявые плечи его легла непосильная тяжесть. — Проклятие этот война!.. Столько слез! Столько мертвых!.. Я не беру оружие, я не хочу воевать!

Часовой не пропустил Колю в штаб: товарищ Мартын проводил совещание с командирами. Коля сел в стороне под деревом и решил ждать хоть до завтра, но с товарищем Мартыном поговорить.

«Не маленький», — звучало в его ушах Еленкино напутствие.

Пистолет согрелся в кармане. Коля бедром чувствовал его крепкую рукоятку…

Надо сказать товарищу Мартыну все. Даже про то, что один хотел идти воевать. Он поймет…

Из землянки начали выходить командиры. Не было среди них только Миши. Коля подошел к часовому.

— Я пройду. У меня дело срочное.

Часовой кивнул в знак согласия.

Коля оправил пиджак, спустился по земляным ступенькам вниз, постучал.

— Да!

— Разрешите? — открыв дверь, спросил Коля.

— Входи. — Комиссар стоял возле крохотного оконца. — Ты ко мне?

— Нет. К товарищу Мартыну.

— Здравствуй, Гайшик, — товарищ Мартын протянул руку, — мы вроде с тобой виделись…

В штабе, кроме товарища Мартына и комиссара, находились новый командир отряда Крохин, бывший командир первой роты, и Миша.

— Ну, слушаю тебя, товарищ Гайшик, — сказал Мартын.

Коля волновался, но волнение это оставалось где-то в стороне, само по себе, и не мешало ни говорить, ни слушать. Он без обиняков поведал о своих разговорах с комиссаром, о дружбе с подрывниками, о гибели отца, о сожженной хате, о ненависти, которая не дает ему покоя, о Сергее и пистолете…

— Что ж мне, сдать пистолет?.. Я давно уже партизан, только в отряд не зачисленный. Кашей кормят, как большого, а на задание идти — мал!.. — Коля сердито глянул на комиссара и отвернулся. — Я вас прошу, товарищ Мартын, как старшего командира и как партийного, прикажите меня зачислить Я ж без отряда не могу! Ну просто никак!

— Ясно. — Товарищ Мартын слушал его внимательно, то и дело трогал серые усы. — Давай-ка сюда пистолет.

— Как?

— А просто. Вынь из кармана и положи на стол.

У Коли екнуло сердце. Медленно достал он пистолет, положил на стол.

— Как решим, командир и комиссар?

— Я ж ему не отказал. — Комиссар улыбнулся. — Я велел оружие изучить.

— Изучил? — спросил товарищ Мартын.

— Если снаряда не пожалеете, я и из пушки пальну.

— Так-таки и пальнешь?

Коля пожал плечами.

— Замок разбираю-собираю. Из пулеметов, автоматов, из винтовки могу стрелять.

— Проверено, — вмешался Миша. — Он и подрывное дело не хуже любого из нас знает. Упорный парень, я ж докладывал.

— А тебя не спрашивают, — сказал товарищ Мартын. — Так есть к товарищу Гайшику еще какие-нибудь претензии?

— Подрасти бы надо малость… — сказал комиссар.

— Это он со временем, полагаю, исправит, — тронув рукой усы, сказал товарищ Мартын. — За него и Сергей просил.

— Просил? — обрадованно сказал Коля.

— И вот подрывники наши. Давайте решать.

— Я так думаю, он в отряде зря хлеб есть не будет. Хорошей закваски парень, — сказал молчавший до сих пор новый командир отряда Крохин.

Товарищ Мартын одобрительно кивнул.

— Ну что ж, я не возражаю, — согласился комиссар, — только…

— Только не в обоз, — сказал Коля.

— Давайте его в нашу группу, — попросил Миша.

— Быть по сему. — Товарищ Мартын тихонько хлопнул ладонью по столу. — Зачисляем тебя, товарищ Гайшик, приказом в особую диверсионную группу подрывников. Смотри, там народ крепкий. Не подведи.

— Не подведу! Не подведу! — клятвенно выкрикнул Коля.

Когда Коля был маленьким, он, как и все мальчишки, любил играть «в войну».

Радостно было подползать по-пластунски к «противнику» с «винтовкой» в руках. Подползать незаметно, сдерживая дыхание. Потом вдруг подняться во весь рост перед оторопевшим «врагом». «Ур-ра-а! В атаку! Бей! Руби!..» И вот уже смяты «превосходящие силы противника», по лесным полянкам мелькают его голые пятки.

Это было давно, тысячу лет назад! Война тогда казалась самым романтичным делом на свете. Скакать на коне, мчаться в танке, стрелять из пушки, чувствовать в руках бьющееся жаркое тело пулемета! Сколько раз в мальчишеских мечтах видел он себя то храбрым солдатом, то мудрым полководцем…

И вот он — солдат, настоящий солдат, в настоящей войне. И нет никакой романтики, только труд, каждодневный изнурительный труд. Злобный посвист вражеских пуль, любая из которых может оборвать твою жизнь. Бессонные ночи, дальние переходы, от которых ноги становятся деревянными и по-стариковски ноет поясница. Хруст пыли на зубах. Гнилая болотная вода, которая не утоляет жажды.

Нет романтики на войне…

Вот они лежат у обочины шоссе, в сером от пыли малиннике. При малейшем движении темные перезревшие ягоды бесшумно падают в поникшую траву. Печет солнце.

Справа от Коли лежит Яша. Он почти дремлет, разморенный жарким, безветренным полднем.

Слева — командир группы Миша. Седые от пыли брови, седые губы. Он жует сухую травинку пересохшим ртом.

Метрах в двухстах от них — группа Петруся.

Они лежат третий час, но шоссе пустынно. Можно подумать, что фашисты почуяли опасность и остановили свои машины, не доезжая до засады.

Коля чувствует, как жжет спину через рубашку. Кожа зудит. Сейчас бы влезть в речку или хотя бы в болото. Остудить тело, глотнуть прохладной воды.

Нет романтики на войне.

— Кваску бы! — сонно протянул Яша.

— Заткнись! — Миша даже не повернул головы в его сторону.

— Жбанчик… — Яша почмокал губами. — У меня мама знатный квас делает. Из сухарей…

— Заткнись, — повторил Миша беззлобно.

— Я заткнусь, но это грубо… В детстве у меня была няня. Как-то повела она меня в парикмахерскую стричь под два нуля… «Для вас?..» Это мастер спросил. А нянька пошмыгала носом и говорит: «Для нас снимите яму голову…»

Миша повернулся к нему всем корпусом, бросил жевать травинку.

— Это к чему твоя побасенка?

— Так… Вообще…

— Тише, — оборвал их Коля.

Все трое напряженно вслушались. Где-то слева зарокотал мотор.

— Вроде бы досиделись, — сказал Яша.

Шум мотора приближался, и вот из-за леса выскочила серая легковая машина. Она промчалась мимо группы Петруся.

Коля замер, напряженно всматриваясь в блестящий кузов. Ведь здесь, на шоссе, на пути этого автомобиля он, Коля Гайшик, впервые установил ловушку — мину. Своими руками. Первую в жизни. А если автомобиль проскочит? Если что-то сделано не так?

Коля напряженно всматривался в серый блестящий кузов, увидел, как тот вдруг дернулся, взвихрив облако пыли, и, скрежеща и теряя колесо, полетел в кювет. Взрыв слился с протяжным визгом. Потом из кювета выскочил гитлеровский офицер с искаженным от ужаса лицом. Яша дал по нему короткую очередь из автомата. Офицер рухнул на дорогу.

У Коли от жары и волнения закружилась голова и так засосало в желудке, что он ткнулся головой в жесткую щетину травы. Миша хлопнул его по плечу, вскочил и побежал к машине. Яша бросился следом.

Группа Петруся оставалась на месте на случай, если за серой машиной появится другая.

Коля с трудом встал на ноги и медленно, пошатываясь, вышел на шоссе. Машина оказалась штабной. Кроме шофера, в ней находились три офицера и автоматчик. Она лежала вверх колесами. Искореженный серый блестящий кузов вмялся в рыхлую землю кювета. Над ним висело светлое облако пыли. Три колеса еще вертелись. Четвертое отлетело куда-то в сторону…

Миша и Яша быстро собрали оружие и документы гитлеровцев. Вытащили из карманов мундиров «вечные» ручки и карандаши.

Через пять минут обе группы отошли в лес. На полянке рассмотрели трофеи. Среди документов оказалась карта одного из участков фронта, два пакета, запечатанных сургучными печатями, видимо, какие-то приказы. Удостоверения личности, пропуска, письма.

— Вот что. — Миша посмотрел на товарищей. — Это надо передать в штаб бригады как можно скорее. Там передадут дальше. Черт его знает, что это за карта и что за приказы! Давайте-ка, Яша, и ты, Коля, двигайте во все лопатки!

— А вы?

— Мы будем свое дело делать, а вы — свое. Ясно? И не лезьте ни с кем в драку… — Миша повернулся к Коле: — Как самочувствие? Дойдешь?

Коля кивнул.

— У меня, брат, тоже так бывает в жару. И еще я убивать не могу. Когда первого фашиста убил, чуть в обморок не упал. Да и теперь мутит. Я, наверно, никогда убивать не привыкну.

Дорога до штаба бригады не близкая — шагать и шагать! То чуть видимой лесной тропой, то топкими кочками болот. Мимо темного Погостского озера. Вдоль крохотных безымянных речушек, через Огинский канал в Споровские болота.

Солнце село, щедро облив край леса червонным золотом вечерней зари. Ночь еще не наступила, а лес уже дышит ее прохладой, сладко причмокивая сонной листвой.

— Спать будем? — спросил Яша.

— Нет…

— Правильно. Ночью идти спокойнее. Фрицы ночью в лес не сунутся. Это уж точно. Лес и днем-то наш, а уж ночью!.. — Яша шел впереди, опираясь на сухой посошок. — А все-таки я люблю поспать. Ничего хорошего не получается, если ночью не спишь. Это я тебе могу точно сказать. По личному опыту. Я, когда был работником районного масштаба, влюбился, понимаешь, в одну чудачку… Так я тогда чуть не месяц по ночам не спал.

— Это почему?

— Так я ж тебе говорю, что влюблен был. Вот и бродил под ее окнами. На меня уж и собаки брехать перестали. Подбегут, обнюхают и — прочь.

— И что ж, ты вовсе не спал месяц?

— По ночам. А днем приду в райком — глаз не открыть, не только сидя, — стоя спать умудрялся.

— А дальше что?

— А дальше выговор. — Он вздохнул. — Нет, спать надо по ночам. Это уж точно.

Некоторое время шли молча. Краски заката над краем леса густели алым, пунцовым, малиновым и меркли. И небо над головой отходило куда-то в высоту, в немыслимый свой простор.

Вдруг Яша остановился:

— Постой.

Коля встал как вкопанный, чутко прислушался, вгляделся в ту же сторону, что и Яша.

— Видишь?

— Ничего не вижу.

— Да ты в кусты не гляди. Выше. На зорьку. Краски какие! Тают. Думаешь, так просто исчезают они? Нет. Они на землю падают каплями. Землянику красят, малину, цветы. А потом и рябина поспеет. Холодная ягода, горькая, а краски — как жар. Это от зорек вечерних.

— Чудак ты! — Коля улыбнулся. — Ну, а белый цвет откуда?

— Белый? От доброй памяти. Зимой снегу наметет, а весной тот снег землю напоит, а сам исчезнет. Вот весна в память о том добром снеге и раскинет по яблоням да вишням белый цвет… Слышишь? Кукушка… Ты ее не спрашивай, сколько лет жить. Она одному моему другу чуть не сотню накуковала, а утром убили его… А какой чудесный парень был… Ну пошли дальше. Будет лясы точить…

Коле все нравилось в Яше: и его бесшабашный веселый нрав, и неутомимая энергия, и готовность помочь любому, и даже малый рост, который как бы равнял его с Колей.

А Яша делил все человечество только на две категории — друзей и врагов. На всех врагов хватало у него непримиримой, неиссякаемой ненависти, и всех друзей он оделял своей удивительной добротой. Он дружил со всеми в отряде, не делая ни для кого различия. И столько искреннего тепла было в Яше, что с лихвою хватало на всех.

Коля чувствовал это дружеское тепло и тянулся к нему мужающим сердцем.

На рассвете они добрались до штаба бригады. А через пять минут двое верховых поскакали в штаб соединения, увозя принесенные Колей и Яшей документы. Туда прилетит самолет, и документы переправят в Москву, в Центральный штаб партизанского движения. И в ставке Верховного Главнокомандующего доложат о фашистской карте и фашистских пакетах. Пользуясь этой картой, с аэродромов снимутся советские бомбардировщики, ударит тяжелая артиллерия, и не один фашист найдет свою гибель на вздыбленной разрывами земле. Ради этого стоило постараться, стоило идти ночью по топям, натыкаясь в темноте на стволы деревьев, ни разу даже не присев для отдыха. И ничего, что на фронте не узнают имен ребят, которые добыли и доставили ценные документы. Разве в этом дело?

Яша и Коля плотно поели, но от отдыха отказались. Решили идти в свой отряд. Тем более, что и осталось-то идти километров восемь. Мокрая обувь отяжелела. Хотелось снять ее, лечь, вытянуть натруженные, ноющие ноги.

Но они пошли. И не прямо в лагерь, а, четырех километров не доходя до него, снова свернули в топь. Был еще один приказ, который надо было выполнить. Да и не только надо было, а самим хотелось выполнить его во что бы то ни стало.

Приказ этот был, пожалуй, самым удивительным из всех приказов. И издало его командование отряда совсем недавно.

…В конце мая, когда потянулись к небу сочные травы и буйной зеленью брызнула по лесу молодая листва, двух партизанок вызвали в штаб отряда. Одну звали Нина Георгиевна, другую Ядвига Сергеевна. Обеим было лет по тридцать пять, обе пришли в отряд осенью, без вещей и теперь щеголяли в выцветших юбках и аккуратно ушитых солдатских гимнастерках. Нина Георгиевна зимой простудилась, непрерывно кашляла и куталась в старенький ватник. Партизанок усадили за стол, напоили чаем. Потом командир переглянулся с комиссаром и сказал:

— Есть для вас, товарищи, особое задание. Совершенно особое.

— И чрезвычайно важное, — добавил комиссар.

— Мы готовы, — откликнулись партизанки.

— Вы, конечно, знаете, что в семейном лагере много малышей, школьников и тех, которым в школу пора.

Ядвига Сергеевна кивнула.

— Надо организовать ребят, — сказал командир.

— Как… организовать?.. — Нина Георгиевна закашлялась. Лицо ее покраснело. На глазах выступили слезы.

Командир подождал, пока пройдет приступ.

— Фашисты закрыли школы. Вешают учителей. Они не хотят, чтобы наши дети учились. Мы откроем школу. Здесь, на болотах. Мы будем учить наших ребятишек и чистописанию, и арифметике, и, — командир улыбнулся, — пению… А вы — учительницы…

Ядвига Сергеевна нахмурилась.

Комиссар положил ладонь на ее худенькое плечо:

— Ну-ну, тут расстраиваться нечего. Задание абсолютно боевое. Ведь мы с фашизмом воюем не только оружием, но и крепким партийным словом. Их день кончился, а наш только начинается. Кому ж, как не нам растить ребятишек для этого нашего завтрашнего дня?

— Нет-нет, я не расстраиваюсь. Школа — это замечательно!.. Только… Необычно как-то… Нет ни помещения, ни парт, ни учебников. Хоть тетради-то будут?

Комиссар вздохнул:

— Нет. И тетрадей не будет.

— И даже, пожалуй, карандашей, — добавил командир.

— Вот видите, — сказала Ядвига Сергеевна.

— Конечно, — нелегкое это задание. Да если б оно было легким, разве отрывали бы мы вас от партизанского дела? — Командир внимательно посмотрел в лица учительниц.

Наступило молчание. Но не тягостное. Просто все четверо думали об одном и том же — о детях, которые вот уже два года не слышали голоса учителя, не открывали букваря, не держали в руках карандаша.

Потом учительницы поднялись, и Нина Георгиевна, подавляя очередной приступ кашля, сказала:

— Будет школа… На открытие придете?

Комиссар улыбнулся.

— Придем.

На следующий день учительницы направились в семейный лагерь и прежде всего занялись выявлением и перепиской будущих учеников своей школы.

Потом надо было отыскать «помещение» для нее. Его нашли сами ребята. В километре от лагеря в лесистом болоте был островок, на островке — полянка с могучими вековыми дубами. Лучшего «помещения» для школы не найти! Туда ребята и привели учительниц.

— С чего начнем? — неуверенно спросила Нина Георгиевна.

— С географии, — сказал кто-то из ребят, и все засмеялись.

— Парты нужны, — серьезно сказал мальчуган в большом, необыкновенно рваном ватнике.

И в школе через несколько дней появились парты. Их сделали сами. Свалили несколько берез потолще, распилили на части и каждое бревно расщепили вдоль с помощью топоров. Это был нелегкий труд, но зато расщепленные вдоль бревна заменили доски. Их укрепили на врытых в землю под дубом кольях. Ребята откуда-то притащили лист фанеры. Он превратился в классную доску.

Можно было начинать занятия. Только на чем и чем писать? Нет ни карандашей, ни листочка бумаги. Нет ни одного учебника.

Кто-то принес старую, зачитанную до дыр, чудом избегнувшую махорки, еще довоенную «Комсомольскую правду». От каждой строки ее веяло утерянным покоем, мирным счастьем. По ней Нина Георгиевна начала учить чтению первоклассников.

Старшие сделали для малышей из дубовой коры разрезную азбуку, настрогали деревянных «карандашей».

Этими «карандашами» малыши выводили на песке первые свои неуверенные буквы:

«Рабы не мы. Мы не рабы».

Да и песок тащили в мешках издалека.

Потом появились в школе новые пособия. На кусочке желтоватой бересты огрызком химического карандаша аккуратно написали таблицу умножения и прибили ее к стволу дуба. Потом тем же способом сделали систему метрических мер и лозунг: «Смерть немецким оккупантам!»

Каждое утро в шесть часов кто-нибудь из ребят заглядывал в землянку, где поселились учительницы, и спрашивал звонко:

— Чи пидемо в школу?

Шли строем по болоту, в лаптях, босые, в обветшалой одежде, полуголодные, но счастливые, потому что шли в школу на зло фашистам!

И все-таки учиться было трудно без кусочка бумаги, без карандашей.

Вот тогда-то и появился этот замечательный приказ:

«Всем партизанам, уходящим в разведку и на задания, добывать и приносить для школы бумагу, карандаши и прочее, чем можно писать».

Командир зачитал приказ перед строем, и никто не удивился. А чему ж тут удивляться? Открыли свою паровую мельницу, «банно-прачечный комбинат». Теперь школу открыли. Правильно. Надо помочь ребятишкам.

На подступах к школе Колю и Яшу окликнул звонкий голос:

— Стой! Кто идет?

— Свои.

— Стой на месте! — повторил кто-то невидимый в кустах ольхи.

— Стоим, — сказал Яша.

Наступило молчание.

— Долго стоять? — спросил Яша.

— Я вас разглядываю, — послышалось из зарослей.

— Разглядел?

— Разглядел. — Из-под ближнего куста вынырнула маленькая фигурка в рваном ватнике, надетом прямо на голое тело. — Куда идете?

— В школу.

— Разведчики?

— Разведчики. А ты часовой?

— Я — секрет. Наблюдаю за воздухом. Если фриц прилетит.

— Понятно.

— Сейчас я командира взвода вызову. Он вас проведет. Свои — два свистка. — Он сунул в рот не очень-то отмытые пальцы и дважды пронзительно свистнул.

Яша засмеялся.

— Скажи ты! У вас и взводы есть?

— А как же. Школа — рота. Классы — взводы.

На тропинке показалась девочка — худенькая, с острыми плечиками и темными кругами у ясных, будто васильки, глаз. Вокруг головы золотилась аккуратно заплетенная коса.

Мальчишка в ватнике вытянулся и отрапортовал:

— Товарищ командир взвода, до нас два разведчика.

Девочка кивнула.

— Смотри, не проворонь воздуха.

— Чего ты!.. — обиделся мальчишка. — Чтоб я да проворонил!..

Девочка не улыбнулась, а только снова удовлетворенно кивнула и перевела взгляд на Колю и Яшу:

— Идемте. Я вас к Нине Георгиевне отведу.

Партизаны двинулись за девочкой и вышли к дубам.

На песке, насыпанном между четырех бревен и смоченном водой, малыши выводили острыми палочками неровные буквы.

Под самым дубом ребята постарше сгрудились вокруг учительницы и внимательно слушали то, что она им рассказывала. В другом конце полянки, возле другой учительницы, сидели прямо на траве десятка полтора девочек и мальчиков. Учительница держала в руках две большие ромашки и что-то объясняла. Видимо, шел урок естествознания.

Девочка повела Колю и Яшу к той учительнице, которая держала в руках ромашки.

Малыши, мимо которых они проходили, поворачивали головы, опускали «карандаши» и с любопытством смотрели на партизан.

Коля чувствовал себя неловко под их серьезными, испытующими взглядами. Он вспомнил свою школу, аккуратные парты в светлом классе. Черную блестящую доску.

Как давно это было!

И что-то похожее на зависть шевельнулось в сердце. Он, подрывник, завидовал этим малышам, что сидят вокруг учительниц и жадно ловят каждое слово. Пусть так, на болоте, под открытым небом, — но они учатся. А он недоучился.

Но придет день, победа, с ним придет школа. Наверно, нелегко будет садиться за парту ему, Коле, великовозрастному партизану, прошедшему огонь и воду, и эти топи от края до края.

И все-таки он сядет.

И ему не будет стыдно. Ведь стыднее оставаться недоучкой.

А Яша улыбался малышам весело и открыто, как улыбался всем своим друзьям.

Они подошли к учительнице и молча протянули ей взятые у гитлеровцев карандаши, авторучки и чистые листы из записных книжек разного формата.

Нина Георгиевна бережно приняла это немыслимое богатство. Глаза у нее сверкнули, она хотела что-то сказать, но закашлялась.

В это время знакомый звонкий голос прокричал:

— Воздух!

И тотчас будто ветром сдуло с песочницы малышей. Полянка опустела.

Девочка, которая привела подрывников, схватила их за руки и властно скомандовала:

— Под дерево!

Они подчинились и укрылись под дубом рядом с кашляющей учительницей.

Наступила тишина. Лица ребят были спокойны. Они привыкли к воздушным тревогам еще до школы, в лагере.

— Вот так мы и учимся, — тихо сказала учительница.

И вдруг ребята выскочили из-под деревьев, заплясали, замахали руками, и звонкое «ура!» разбило тишину леса.

Низко над деревьями, звено за звеном, грозно рыча моторами, шли тяжелые бомбардировщики с алыми звездами на крыльях. Курсом на юго-запад.

ВОЗМЕЗДИЕ

Эрих Вайнер держал чемоданы наготове. Черная закрытая машина стояла под окнами. Баки заполнены бензином до отказа. Шофер спит прямо в машине. Эрих Вайнер не из трусливых, но нервы его так расшатались, что уроненный автоматчиком на пол в соседней комнате солдатский котелок заставляет вздрагивать. От скрипнувшей ставни в сердце возникает сосущий холод… Партизаны могут появиться внезапно, в любое время суток, с любой стороны.

Недавно Вайнер ездил с докладом в Берлин.

Но и Берлин не принес успокоения. Собственно, он, Вайнер, и не видел Берлина. Кочевал из бомбоубежища в бомбоубежище. И вой сирен, санитарных и пожарных машин бил по нервам не меньше скрипа ставен белорусской хаты.

Неужели это — начало конца, конца великой Германии? Где же это новое оружие, которое должно спасти Германию от разгрома, от смерти?

Теперь вот под Орлом творится что-то непонятное. Город этот далеко, но Вайнер слышит скрежет металла и чует едкий запах искореженной огнем стали. Танки горят, его, немецкие танки!..

Но что бы там ни происходило под Орлом, Вайнер должен удерживать позиции Германии здесь, в Белоруссии.

— Фюрер знает о вас, фюрер ценит ваши усилия, — сказали ему в Берлине.

Надо держать нервы в порядке. Надо запугать русских, подавить их волю к сопротивлению.

Паршивая служба! Здесь чувствуешь себя, как на болотной кочке, — малейшее движение, и почва уйдет из-под ног.

Штумма убили. Вайнеру Штумм никогда не был симпатичен. Мясник! Заплывшая салом тупая скотина! И все-таки гибель Штумма заставила Вайнера содрогнуться. Сосущий холодок страха, закравшийся в сердце еще на похоронах, не проходит. Очень хочется жить!

Козич лежал на кровати и кутался в одеяло: его знобило. В ввалившихся глазах затаился ужас.

Варвару мутило от одного вида сморщенного, серого лица квартиранта. Тьфу! Она старалась не смотреть на него.

А Козича трясло. Он кутался в одеяло и изредка взвизгивал по-щенячьи, сам того не замечая. Только что он вернулся от Вайнера. Сколько крови стоит каждый такой вызов! Умереть можно от страха. Штумм внушал ужас. Штумма убили, слава богу! Но Вайнер страшнее. Когда входишь в его кабинет, кажется, будто чьи-то незримые пальцы сжимают горло. В коленях рождается неуемная дрожь. И долго потом трясет вот так, как сейчас.

Вайнер приказал идти в Вольку. Ему хорошо приказывать, сидя за колючей проволокой! А если там партизаны?..

Козич еще плотнее укутался одеялом и взвизгнул.

— Заткнись! — крикнула Варвара. Ей не по себе от этого нечеловеческого визга. Лязганье зубов вызывает в ней ярость, которую трудно унять. Так бы и придушила этого гада!

— Смерти моей хочешь! — завизжал Козич. — Все вы гибели моей хотите!.. А что я тебе сделал? Ублюдков твоих кормил. Подохли б они, кабы не я… — Козич лязгнул зубами. Маленькие злые глазки, в которых застыл ужас, уставились на Варвару.

— Погоди, скоро наши придут, вздернут тебя на суку, — процедила Варвара.

— У-у-у! — взвыл Козич. — Змеюка ядовитая! Я вот скажу, что у тебя муж в Красной Армии.

— Не скажешь! — Варвара в упор посмотрела на Козича побелевшими от ненависти глазами. — Не скажешь, подлец. Побоишься. Они и тебя придушат вместе со мной.

Козич сухой трясущейся рукой натянул на голову одеяло, чтобы уйти от страшных Варвариных глаз. Взвизгивания прекратились. Через несколько минут он снова высунулся из-под одеяла.

— Ты не сердись, Варя, — сказал он ласково. — Я ребятишкам карамелек добуду… В Вольку меня начальство посылает… Вернее, я сам… Ну, до женки хочу съездить. Хозяйство посмотреть. Так ты тут пригляди за моим добром. Горбом нажито.

Затаенная недобрая усмешка тронула Варварины губы.

— Да уж, горбом…

— А за мной не станет… — бормотал Козич, будто не слышал Варвару. Потом тоненько всхлипнул и снова вполз под одеяло.

— Когда идешь-то? — спросила Варвара немного погодя.

— Завтра, как стемнеет.

«Будто вор, домой пойдет, — подумала Варвара. — Света боится»…

Она погремела ведрами в сенях, вышла и, как была без платка, простоволосая, торопливо пошла по улице. Потом остановилась, оглянулась и свернула в калитку тети Кати.

Солнце быстро скатывалось за верхушки деревьев. Небо загустело, зазолотилось. Хрустел под ногами сухой валежник. Остро пахло хвоей и грибами. Коля, Яша и Петрусь шли лесом напрямик, не выбирая дороги. Пробирались сквозь частый подлесок, защищаясь от веток локтями, пересекали сердито чавкающие болота.

Партизаны торопились. Солнце уже садилось, а до Вольки еще километров пять по бездорожью. Да и в Вольку заходить не хотелось. Лучше бы обойти ее стороной. Незачем привлекать к себе внимание, идти по улице с автоматами.

Быстро темнело. И когда вышли наконец из лесу, последняя полоска зари погасла, рассыпав по небу голубые искры звезд.

Коля повел друзей полем, мимо пепелища. Тоскливо сжалось сердце. Он не был здесь с того февральского вечера, когда ушли всей семьей в лес и фашисты спалили хату. Он остановился у изгороди.

— Хата наша была…

Постояли молча. Над грудой обуглившихся бревен тянулась вверх темная кирпичная труба, будто сожженная хата в горе заломила руки.

Яша постучал кулаком по изгороди:

— За все расплатимся!..

Низко и глухо загудели жерди.

— Пошли, — сказал Коля.

И три фигуры растворились в темноте.

Козич шел по шоссе. Ему казалось, что он не идет, а ноги несут его сами. Сердце то начинало стучать так, что в ушах звенело, то замирало, и он жадно принимался глотать воздух, шлепая сухими провалившимися губами. При этом бородка его, похожая на ком свалявшейся шерсти, начинала подрагивать.

Каждый звук застигал его врасплох, он вздрагивал, неприятный холодок пробегал по спине. Не успокаивала даже мечта о родном доме за прочным забором.

У поворота с шоссе Козич остановился и, прижав руки к груди, чтобы унять сердце, прислушался.

Было тихо. Только звенели в траве кузнечики и какая-то неуснувшая одинокая лягушка кричала скрипуче:

«Клюет, клюет, клюет…»

Мигали звезды. От болота подымалась прозрачная легкая дымка и висела в воздухе недвижными пластами.

Вздохнув, Козич перекрестился, свернул с шоссе и торопливо пошагал к Вольке.

Угрюмо молчал придорожный лес. Перед самым селом от кустов отделились три темные фигуры.

У Козича замерло сердце, но не было сил даже остановиться. Дрожащие ноги сами сделали еще несколько шагов.

— Стой! — сказала одна из фигур. — Кто таков? Голос показался Козичу знакомым:

— Свой я… Свой… — пробормотал он.

— Чей свой?..

— Советский, как есть советский…

— Ах, советский? — зловеще спросила фигура. — Так мы тебя сейчас вздернем на суку!

— Ой-ой-ой, ясновельможные паны, — Козич шарахнулся в сторону. Ноги еле держали его дрожащее, как в ознобе, скрюченное тело. — Вру я… вру… Наш я… Хайль Гитлер!

— Так чей же ты все-таки, Тарас Иванович?

Одна из фигур приблизилась, Козич узнал Петруся и облизнул сухим языком сухие губы.

— Чей же ты все-таки, Тарас Иванович? — переспросил Петрусь.

— Я… ничего… я… свой… — хрипло прошептал Козич, — я никогда… И тебе, Петрусь, только добро… Я тебе баян новый подарю.

— Может, ты мне батю нового подаришь? — звонким мальчишечьим голосом спросил тот, что был ростом поменьше.

Козич узнал Колю и понял, что отсюда ему не уйти живым. Ноги подкосились, он рухнул вдруг на колени и завыл страшно, по-волчьи.

Потом пополз к кустам, все время повторяя:

— Братцы, не губите… Братцы, не губите.

Сухо щелкнул затвор.

— Погоди, Яша, — сказал Коля. — Встаньте, Козич Тарас Иванович.

Козич вдруг притих. Надежда вкралась в сердце. Может, пощадят.

— Встаньте, — повторил Коля. Козич покорно встал.

— Мы не убийцы. — Голос Коли звучал глухо. — Ни один из нас троих не убил в своей жизни ни одного человека. — Петрусь и Яша встали рядом с ним. — А ты не человек. Ты — предатель.

Козич моргал. Медленно, будто пробиваясь на ощупь сквозь ночную мглу, доходила мысль: это — не пощада, это — суд, это — конец.

— И мы тебя не убиваем, Козич. Мы землю от тебя очищаем, как от заразы.

— По закону и по нашей партизанской совести, — добавил Петрусь.

— Именем Советской власти и нашего народа приговариваем тебя, Козича, за измену Родине к расстрелу, — звонко сказал Яша и щелкнул затвором.

— Погоди, — остановил его Петрусь. — Может быть, он хочет что-нибудь сказать.

У Козича перехватило горло. Он облизнул сморщенные губы и ничего не сказал.

Тогда Коля и Яша одновременно подняли автоматы. Но Яша тотчас опустил свой, молчаливо признавая за товарищем право на возмездие. Ведь Козич предал Колиного отца.

На Козича глянуло дуло автомата. Он закрыл лицо руками и закричал. Одинокий крик его ударил по верхушкам деревьев. Лес молчал. Крик рванулся к звездам. Но звезды равнодушно смотрели вниз.

Ударила короткая очередь. Опять наступила тишина. А потом где-то далеко в селе завыла собака, откликаясь на оборванный крик.

— Приговор приведен в исполнение, — сурово сказал Петрусь.

И все трое молча повернулись и пошли к лесу.

Время летит незаметно, если каждый час, каждая минута заполнены делом, которому отдаешь всего себя без остатка. Таким делом для Коли и его товарищей стала война. Ночь превратилась в день, день — в ночь, перепутались утренние и вечерние зори.

Клубились над головами весенние грозовые тучи. Палило расплавленное июльское солнце. Хлестали холодные косые дожди, сбивая с деревьев последние желтые листья. Февральские метели сыпали за ворот колючую крупку-порошу. А подрывники неутомимо шагали лесными тропами, отмахивая в день по пятьдесят километров, чтобы залечь у шоссе или у железнодорожного моста, перехитрить врага, пустить под откос эшелон. Неделями бродили они вдали от лагеря, ели что придется, пили воду из речек, болот, луж. Спали и зарывшись в сено, и сидя на мокрой ненадежной кочке, и просто прислонясь к дереву.

В феврале Колю приняли в комсомол. Быть комсомольцем, как Миша, Петрусь, Яша, как все товарищи по оружию, было заветной мечтой Коли. Но сам он не решался подать заявление, мешала какая-то неодолимая робость.

И каждый раз, когда он собирался поговорить с кем-нибудь о вступлении в комсомол, его одолевали сомнения. А вдруг засмеют, скажут — «мал». Да и что он такого сделал выдающегося, чтобы его в комсомол приняли? В засады ходил, по паровозам бил из противотанкового ружья. Так не один же, вместе со всеми! Вот Миша — командир. Петрусь — карателей завел в лес. Яша — комсомольский работник, в райкоме до войны работал…

Сомнения терзали Колю, усугубляя природную робость, и он откладывал разговор до «подходящего» раза.

Все решила напористость Яши. Однажды вечером сидели всей группой в землянке и по очереди помешивали в печке дрова железной ножкой от кровати, превращенной в кочергу. Слушали Петруся. Чуть трогая пальцами лады, Петрусь пел песню о парнишке, что ушел в разведку.

В разведку шел мальчишка Четырнадцати лет. — Вернись, если боишься, — Сестра сказала вслед. — Вернись, пока не поздно, Я говорю любя, Чтоб не пришлось в отряде Краснеть мне за тебя. Мальчишка обернулся: — Ну, не пытай ума, Идти в разведку, знаю, Просилась ты сама. Мне ссориться с сестренкой, Прощаясь, не под стать. Но командир отряда — Он знал кого послать.

Коле нравилась эта песня. Он одобрял бойкий ответ мальчишки. Правильно. И сам не растерялся бы, ответил так же.

Цвел на лесной полянке Туманный бересклет. В разведку шел мальчишка Четырнадцати лет. А с палкой-попирашкой Да с нищенской сумой Через луга и пашни Такому путь прямой. Их мало разве бродит, Дорожных трав желтей, Без племени, без роду Оставшихся детей…

Каждый раз, когда Петрусь пел этот куплет, Коля вспоминал маленькую девочку без имени, обгоревшую в деревне Зыбайлы, и чудился ему в голосах баяна ее глухой, то усиливающийся, то затихающий крик.

Дальше в песне говорилось о том, как поймали мальчишку фашисты, требовали, чтобы выдал он своих товарищей. Но молчал мальчишка.

…Среди деревни врыты Дубовых два столба. Катился у мальчишки Кровавый пот со лба. Не замедляя шага, Он поглядел вокруг: Под пыткой не заплакал, А тут заплакал вдруг.

На вопрос фашистского офицера «О чем ты плачешь?» мальчишка ответил:

— Я плачу от обиды, Что, сидя у костра, «Не выдержал братишка», Подумает сестра. Никто ей не расскажет, Пройдя за ветром вслед, Как умирал мальчишка Четырнадцати лет.

Петрусь окончил петь. Положил голову на баян, задумался.

— Как умирал мальчишка четырнадцати лет, — повторил Яша. — Когда мне было четырнадцать, я тоже о такой смерти мечтал. Чтоб мучали меня враги, а я бы ни слова. Как Мальчиш-Кибальчиш. И чтобы погиб я геройски и похоронили меня на берегу, над рекой. Пройдут пароходы — салют Яшке, пролетят самолеты — салют Яшке, пройдет пионерский отряд — салют Яшке. Вот, братцы, какая ситуация была. А нынче вот о жизни думаю. Какая она будет после войны… Я смерти не боюсь, а жить — ох как хочется. Во всю силу! Ты как, Микола, жить хочешь?

— Хочу. Я после войны учиться буду.

— Все учиться будем. Слышите, гаврики? — Яша повысил голос. — Кто не будет после войны учиться, тот цену своей крови не постиг. Признаюсь честно — формулировка не моя. Подслушана… — И вдруг повернулся к Коле: — Между прочим, Микола, ты у нас один отсталый элемент, неохваченный. Ты почему в комсомол не вступаешь?

Коля покраснел.

— Да так… Я… собираюсь… Да боязно.

— Что-о?!

— Ведь и не принять могут.

— Кого? Тебя? Да что мы тебя не знаем? Ты это брось, я тебе как потомственный комсомольский работник говорю. На днях собрание будет. Пиши заявление — разберем.

У Коли вдруг перехватило дыхание…

— Кто может дать рекомендацию Гайшику, прошу поднять руку, — сказал Яша.

Руки подняли все.

— Видишь? — торжествовал Яша. — А ты говоришь «боязно». Я, брат, не ошибусь. У меня опыт. Я знаю «вкусы и запросы» масс. Пиши заявление.

Но Коля написал заявление только через два дня. Аккуратно обрезал бритвой клочок серой оберточной бумаги, примостился возле обледенелого пня прямо на снегу и медленно вывел по-ученически круглыми буквами:

«В первичную комсомольскую организацию партизанского отряда им. Черкова, бригады им. Дзержинского от партизана Гайшика Николая Васильевича

Заявление…»

Коля подолгу думал над каждым словом, прежде чем написать его. Подолгу мусолил в губах химический карандаш. Губы стали фиолетовыми.

«…Я еще молод, мне всего пятнадцать лет, но я не пощажу своей жизни для того, чтобы отомстить немецким фашистам за смерть моего отца, за смерть всех отцов и матерей, погибших и в настоящее время страдающих от рук фашистских палачей…»

Ни одна землянка не смогла бы вместить комсомольцев отряда, поэтому собрание проходило в лесу, в ельнике. Комсомольцы сидели и лежали прямо на снегу, с оружием на случай тревоги. Со стороны могло показаться, что это просто походный привал.

Яша зачитал заявление Коли. Его выслушали внимательно. Никто не задавал привычных вопросов: кто может быть комсомольцем да что такое демократический централизм? Никто не просил рассказать биографию. Зачем? Жизнь Николая Гайшика шла на виду у всех. Только какой-то паренек в белом маскхалате спросил:

— Что сделаешь, если встретишь фашиста?

— Убью, — ответил Коля.

Потом вставали молодые партизаны. Говорили коротко, деловито. Они знали Колю, верили ему, готовы были делить с ним последний кусок хлеба и последнюю обойму.

— Предлагаю принять, — сказал Петрусь.

Коля увидел лес поднятых рук. Они будто оттолкнули мороз вверх, к студеному небу. Стало жарко. Коля расстегнул полушубок и улыбнулся от распиравшей его радости. Его приняли в комсомол, в великое братство юности и мужества!

Как он теперь будет драться!..

Собрание шло своим чередом, но Коля, оглушенный волнением, плохо соображал, кто и о чем говорит.

Потом он уловил дружное движение и повернул голову в ту сторону, куда посмотрели все. К ельнику в сопровождении комиссара отряда подходил товарищ Мартын.

Товарищ Мартын поздоровался и обвел комсомольцев внимательным потеплевшим взглядом.

— Так вот, друзья, если позволите, два слова. — Стало тихо-тихо. — Дни Гитлера сочтены. Исход войны предрешен. Но фашисты не хотят сдаваться без боя. Они сопротивляются и будут сопротивляться. Еще немало прольется крови, немало отважных падет в священной битве. — Товарищ Мартын поднял голову, сверкнули глаза. — Я не могу вам назвать точно день и час, когда наши войска нанесут сокрушительный удар на Белорусском фронте. Но час этот близок. И от нас с вами, народных мстителей, во многом зависит успех этого удара. Мы должны парализовать основные артерии, по которым враг доставляет на фронт свежие силы, боеприпасы, вооружение. Взрывать железные дороги, минировать шоссе, создавать «пробки». Поймите и запомните: чем труднее будет фашистам, тем легче нашим, советским воинам. Советский народ, партия верят вам, славному орлиному племени, верят в ваше мужество, в вашу силу, в вашу беззаветную преданность матери-Родине. Весь мир следит за нашей борьбой. Будем же драться с врагом так, чтобы навсегда отбить кому бы то ни было охоту лезть непрошенными гостями на нашу землю. Желаю вам успеха, товарищи! Победа — в ваших руках.

Коля никогда не выступал на собраниях, даже не представлял себе, как это можно говорить, когда на тебя обращены десятки глаз. А тут в голове собрался хоровод хороших, нужных слов, сердце забилось так, словно хотело выскочить из груди, и какая-то сила подняла его на ноги. Машинально он стряхнул с полушубка снег.

— Давай, Гайшик, — сказал комиссар.

Десятки лиц повернулись к Коле, десятки серьезных глаз смотрели на него в упор.

Коля жадно вдохнул морозный воздух. Только что вертевшиеся в голове хорошие и нужные слова разбежались и никак не хотели складываться в фразы.

А товарищи ждали.

И Коля, покраснев, сказал самое сокровенное, что жгло его сердце:

— Смерть фашистским захватчикам!

По хмурому апрельскому небу зябкий ветер гнал сырые отрепья туч. Весь день и весь вечер шел дождь. То крупный и яростный, то мелкий, повисающий в воздухе сплошной мутной пеленой. По полям разлились рябые темные лужи. Оставшийся кое-где в лощинах снег стал похож на огромные пятнистые и ноздреватые куски сыра. Земля в прошлогодних бороздах размякла, превратилась в густую коричневую жижу.

С наступлением темноты восемь партизан вышли из мокрого леса. Впереди оставалось самое трудное — пересечь голое унылое поле, чтобы выйти к железной дороге в намеченном месте, возле поворота, в трех километрах западнее Ивацевичей.

Партизаны шли медленно, увязая в грязи, с трудом отрывая от липкой земли подошвы сапог.

Наконец шедший впереди командир отделения Петрусь остановился.

— Все. Дальше вместе идти нельзя. Накроют. — Он повернулся к Яше и Коле. — Ну, двигайте. В случае чего — поддержим. И старайтесь перехватить эшелон в самой горловине, в овраге. Чтобы потом фрицы неделю путь расчищали.

Двое партизан кивнули и, пожав руки товарищам, молча ушли в сгустившуюся темноту.

Впереди, в зеленой шинели, перешитой партизанским портным из немецкой, шел Коля — первый номер. За ним, в черной шинели полицая, — второй номер, Яша.

У Коли в одном кармане шинели — деревянный ящичек вроде ученического пенала — противопехотная мина, в другом — аккуратно завернутый в тряпочку капсюль-детонатор.

У Яши в руках сверток, перевязанный веревкой, — двенадцать килограммов тола.

Чем ближе подходили Коля и Яша к железной дороге, тем осторожней и медленней двигались. Наконец Коля остановился, сделал знак рукой. Оба легли на мокрую землю и поползли. Холодная жижа просачивалась в рукава шинели. Впереди появилась черная полоса — низкорослый ельник, насаженный вдоль железной дороги. Они подползли к нему и залегли. Запахло мокрой хвоей. Холодные капли стекали за шиворот. Оба поежились и замерли: между ельником и железной дорогой мерным шагом шли двое автоматчиков: патруль.

Коля ткнулся лицом в мокрый шершавый рукав шинели. Закрыл глаза. И сразу отчетливо представил себе этот участок железной дороги: две колеи рельс будто врезались в землю, тускло светились внизу в овраге. Налево, метрах в трехстах отсюда, — поворот, и рельсы скрываются за косогором.

Надо незамеченными спуститься вниз к рельсам. Вырыть возле шпалы ямку, заложить в нее заряд тола. Между рельсом и зарядом установить противопехотную мину с капсюлем-детонатором. Рельс прогнется под тяжестью паровоза, приведет в действие несложный механизм капсюля-детонатора. И в ту же секунду от детонации взорвется заряд тола, и все полетит на воздух — рельсы, шпалы, земля, паровоз. Если здесь, в овраге, подорвать эшелон, нескоро фашисты восстановят движение. Место для диверсии выбрано с умом.

Неподалеку, на повороте, возник яркий луч света. Прожектор!.. Луч пополз по ельнику на той стороне. Выхватил мокрую насыпь, двух автоматчиков.

«Вот так штука! — подумал Коля. — Они охраняют железную дорогу с обеих сторон. И прожектора три дня назад не было. Видно, солоно пришлось!»

Внизу, под косогором, что-то загромыхало на стыках рельс. Коля поднял голову и прислушался. Яша смотрел на него вопросительно. Коля качнул головой: «Нет. Это не эшелон…» За этот год он научился многое распознавать на слух.

— Дрезина, — прошептал Яша.

Коля кивнул.

Стук удалился в сторону Ивацевичей. Рядом захлюпали шаги. Возвращался патруль. И снова заскользил по земле холодный голубой луч прожектора.

Коля прикусил нижнюю губу. Он всегда прикусывал губу, когда его что-нибудь волновало и напряженно начинала работать мысль.

Медленно тянулось время. Насквозь промокли шинели, и Колю и Яшу нет-нет охватывал озноб. Начинали стучать зубы.

Несколько раз пытались партизаны выползти из ельника и добраться до железнодорожного полотна, но каждый раз вынуждены были торопливо возвращаться. Патруль охранял крохотный участок дороги метров в сто пятьдесят и все время шагал туда и обратно.

Коля знаком приказал Яше оставаться на месте, а сам пополз по ельнику вправо. Может быть, там удастся спуститься вниз, к железной дороге.

Нет. Следующие сто пятьдесят метров охранял другой патруль. Он так же шагал без остановки туда и обратно.

Коля вернулся к Яше. Молча лег рядом.

«Что же делать? Как обмануть фашистов, пробраться к железнодорожному полотну, заложить заряд?.. Вот-вот пойдет эшелон из Берлина, из самого логова фашистов. Неужели пропустить его к фронту? Сейчас, перед наступлением наших?.. — Коля почувствовал на языке солоноватый привкус — прикусил-таки до крови. Он облизнул губы. — Что делать? Броситься на автоматчиков?.. Патрули на той стороне — и справа и слева. Нет, не за жизнью двух фашистов шли они сюда за десятки километров! Но что же делать?… Там, за спиной, в поле лежат шестеро товарищей. Они бы, конечно, поддержали, но все равно фашисты задержат эшелон, если начнется перестрелка. И не пустят его дальше, пока не проверят весь путь…»

Время шло. Дождь утих. Патруль неутомимо шагал и шагал, вглядываясь в тьму. Несколько раз протарахтела дрезина. Ползал по косогорам холодный прожекторный луч. А Коля и Яша все лежали в ельнике, промокшие до нитки, и не находили выхода.

Перед рассветом чуткое ухо уловило неясный шум, будто кто-то закопошился в самых недрах земли. Коля вслушался. Звук, сперва неясный, становился все четче и четче. Сомнения не было: приближается поезд!

Со стороны станции Коссово-Полесское шел эшелон, которого они ждали всю эту долгую мокрую ночь. И через минуту-другую он проскочит мимо с погашенными огнями, прогромыхает на стыках, и удары его колес замрут вдали, в той стороне, где фронт…

Во что бы то ни стало надо остановить этот эшелон, преградить ему дорогу!

Кровь сочилась из прокушенной губы, но Коля не замечал этого. Он весь превратился в слух. Казалось, каждый нерв, каждая клеточка утомленного тела слышат эти мерные удары колес и наливаются нечеловеческой яростью.

Нет! Он не пройдет, он останется здесь, в овраге, этот эшелон с запада!

— Я попробую, Яшка. В случае чего — строчи по ним. — Коля взял у своего второго номера заряд тола.

— Вместе пойдем.

— Нет… Вдвоем не пробиться… Будь здоров, Яшка.

И Коля пополз вперед, таща за собой тяжелый сверток.

Хлюпают шаги патруля. Все ближе, ближе… Коля вжался в землю, замер. Только бы не заметили! Как медленно они идут. Вот сейчас, сейчас… Коля снова до боли прикусил губу…

Рядом возникли две фигуры автоматчиков.

Ближнего можно схватить за ноги.

Хлюп. Хлюп. Хлюп…

Коле кажется, что он видит комья грязи на тяжелых подкованных сапогах…

Прошли…

И тотчас, почти у самых ног автоматчиков Коля бросился вперед, подхватив свою ношу. Вот он — край косогора. Еще секунда и парнишка сползает вниз по мокрой скользкой земле.

А поезд стучит и стучит все громче, все отчетливей.

Коля бросился к рельсу. Обламывая ногти и не чувствуя боли, начал рыть землю. Мокрая земля не поддавалась…

Не успеть… Кончено…

Из-за поворота выползло чудовище с притушенным глазом. Все ближе его тяжелый грохот.

Не успеть!

Коля еще сильнее прикусывает окровавленную губу.

И вдруг перед ним отчетливо, как наяву, возникает лицо расстрелянного отца. Брови нахмурены. Серые, как у сына, глаза глядят в упор, сурово. Потом он видит горящую хату, где каждая половица, каждый гвоздик, каждое пятнышко на стене — это его детство… Она горит, и едкий дым повисает в морозном воздухе.

И вдруг сквозь пламя Коля различает бегущих солдат. Крошечные фигурки стремительно приближаются. Он видит алые звездочки на касках, пилотках, фуражках. Они растут, эти фигурки. Они бегут по родной земле, и солнце встает за их плечами. Они кричат что-то…

Нет, это кричит девочка из Зыбайлы. Крик ее то усиливается, то стихает, вязнет в ушах, вплетаясь в чудовищный грохот эшелона. Вот он рядом, фашистский, черный в ночи эшелон…

Коля выпрямляется во весь рост. Сейчас они встретятся лицом к лицу: комсомолец Коля Гайшик из Вольки-Барановской и черный фашистский эшелон из Берлина.

Коля прижимает противопехотную мину к заряду тола.

Паровоз надвигается темной громадой. Дышит жаром в лицо.

Нет! Не пройдешь!

Коля рукой приводит в действие несложный механизм капсюля-детонатора и бросает заряд под колеса паровоза…

Яшу отбросило взрывной волной, ударило затылком о тонкий ствол елки, оглушило.

Когда он очнулся, кругом было светло и жарко, будто летнее солнце взошло апрельской ночью. Багряные языки пламени вырывались из оврага, зловеще светился едкий дым. Внизу что-то грохотало, видно, рвались боеприпасы. По косогору, обезумев, метались темные фигуры фашистов. Слышались крики.

Яша шевельнул руками и ногами. Целы. Только нестерпимо болят голова и шея.

«А Коля… он остался там… Он подорвался вместе с эшелоном».

Яша ткнулся лицом в землю, заплакал…

Вайнер мчался в черной блестящей машине с выбитыми стеклами прямо через поле, без дороги. Машину бросало на ухабах. Вайнера бил озноб.

За спиной его на востоке полыхало зарево. Грозная лавина советских войск обрушилась по всей линии фронта, смяла ее, стерла и теперь катилась по пятам.

— Гони! Гони! — кричал Вайнер шоферу.

Машина выскочила на проселок и с разгона врезалась в завал. Вайнера отбросило вместе с оторванной дверцей в сторону. Собрав силы, он встал. Позади послышалась автоматная очередь. Вайнер снова упал и на четвереньках пополз на запад…

Неудержимая железная лавина катилась с востока по белорусской земле. За плечами солдат вставало солнце. А навстречу им подымался не сломленный бурей, гордый недремлющий лес.

РАССКАЗЫ

ВЫСОТА 407

Давно это было. Еще гражданскую войну.

Вместе с другими частями Красной Армии дралась с белыми и вторая рота. Белые отходили. Рота наступала им на пятки, не давая закрепляться. И вдруг остановилась в лесу, перед высоткой, что на картах была обозначена цифрой «407». Белые, отступая, успели подготовить здесь свою оборону. Место было удобным. На взгорке стояла полуразвалившаяся ветряная мельница. Она была запорошена снегом, будто надела белый маскировочный халат. Сетчатые скелеты крыльев казались воздетыми к небу руками. Будто мельница сигналила издали красноармейцам: «Остановитесь, люди! Здесь подстерегает вас смерть».

И верно. Несколько раз ходила рота в атаку. Усталые, с потемневшими лицами, продрогшие и голодные, в ярости сжав зубы, выскакивали красноармейцы из низкорослого ельничка на заснеженное поле. Охрипшие голоса выводили нестройное «ура».

И тотчас начинали стрекотать невидимые пулеметы на высоте 407. И некуда было спрятаться от жалящего свинца. Люди падали, зарывались в снег, отступали к ельнику, с трудом утаскивая убитых и раненых, оставляя на снегу розовые пятна.

Уже в сумерках захлебнулась последняя, десятая атака.

— Люди устали, — глухо сказал комиссар, садясь на землю и отправляя в рот горсть снега.

Комроты только мотнул перебинтованной головой. В одной из атак пуля хлестнула его по лицу, и говорить было больно.

— Отдыхайте, товарищи. — Комиссар махнул рукой и закрыл глаза.

Через несколько минут кто-то тронул его за рукав:

— Товарищ комиссар… А этот… Маляр-то… Ушел… Интеллигент паршивый!..

Комиссар по сиплому голосу узнал командира первого взвода. Но глаз не открыл. Сил не было.

— Куда ушел?

— А кто его знает. Может, к белякам…

— Это ты брось, панику наводить… К белякам… Его, часом, в бою не подстрелили?

— Жив. Своими глазами видел… Интеллигент паршивый!.. — зло просипел комвзвода.

— Может, найдется, — неуверенно сказал комиссар. — Может, дрыхнет где в кустах.

И комиссар отчетливо представил себе этого странноватого человека, что пристал к роте в маленьком городке. На нем были надеты женское зимнее пальто, подпоясанное синим кучерским кушаком, и дорогая бобровая шапка с бархатным верхом. На ногах старинные сапоги с расширяющимися кверху голенищами — ботфорты. Одутловатые щеки, морщинистые мешочки под глазами, крупный бесформенный нос — все казалось вылепленным из бледного воска. Он подошел к солдатской походной кухне, остановился и долго стоял, вдыхая горьковатый запах дымка и подгорелой пшенной каши. В светлых глазах его застыло какое-то детское выражение, будто он удивлялся, что вот существуют еще на свете такие немыслимые вещи, как огонь, дымок, каша.

— Давно не ели? — вдруг спросил его комиссар.

— Да как вам сказать, — человек замялся, пожевал бескровными губами. — Последний раз, если не ошибаюсь, принимал пищу пару дней назад. — Он вздохнул и добавил, как бы оправдываясь: — Театр, знаете закрыт, а просить не умею.

— Вы что ж, актер?

— Художник. Реквизитор.

— Реквизируете чего? — не понял комиссар.

— Если можно так выразиться, совсем напротив. Создаю, так сказать, вещи из ничего. Могу слепить отличного жареного гуся — слюнки потекут… — Человек вздохнул прерывисто, будто наплакавшийся ребенок.

Комиссар приказал наложить ему полный котелок.

Человек присел на корточки возле кухни и быстро, но без жадной торопливости, очистил котелок, набил его подтаявшим снегом, тщательно протер и возвратил кашевару. Потом повернулся к комиссару и сказал строго:

— Спасибо, товарищ.

А когда рота двинулась дальше и вышла за город, по обочине, обходя насыпанные за ночь синеватые в утренней мгле сугробы, шагал этот странный человек. Впрочем, у человека было имя — Иван, Иванов сын, по прозвищу Солоухин, как он себя сам называл.

А потом начались тяжелые бои. Солоухин сменил ботфорты на австрийские ботинки из грубой свиной кожи, на толстой подошве. Они были великоваты, и он набивал в них сено. Раздобыл где-то винтовку, хотя никто не видел, как он из нее стреляет. А в минуты коротких передышек по рукам красноармейцев ходили нарисованные им смешные картинки, на которых были изображены то фабрикант, танцующий со скелетом, то царский генерал, подавившийся костью, и тому подобное. Когда только он успевал рисовать!

Однажды Солоухин, как всегда серьезно, сказал комиссару:

— Во мне погиб великий художник… Это очень печальный факт. Иван Солоухин могло бы звучать, как Илья Репин, если бы не борьба за существование. Ведь мне еще нет и сорока. Как вы думаете, при Советской власти я еще успею что-нибудь создать?

— При Советской власти мы создадим коммунизм для всех трудящихся, — убежденно ответил комиссар.

Солоухин хмыкнул неопределенно и отошел. Так и неясно было — понял ли он, что хотел сказать комиссар.

И вот Солоухин исчез… Комиссар с трудом раздвинул воспаленные веки и глянул на комвзвода.

— Ты вот что… Ты иди, отдыхай. Утром будем брать высотку.

— Как бы он чего… — просипел комвзвода. — Может, я сам в караул пойду?

— Что ж, иди… — и комиссар снова закрыл глаза.

…На рассвете потянуло с запада по-весеннему влажным ветром. Край неба чуть посветлел. Снег стал голубым. Красноармейцы молча поднялись. Сухо защелкали затворы. Кто-то закашлялся, глуша кашель рукавицей. Даже раненые перестали стонать, будто от тишины зависела победа. Темные лица бойцов были угрюмы.

— Вот что, — вполголоса сказал комиссар. — Идем брать высотку. Взять ее надо во что бы то ни стало. — Он вынул из потертого деревянного футляра маузер и пошел вперед. Рядом с ним зашагал комроты, упрямо нагнув забинтованную голову. Следом двинулась цепь У самого края леса комиссар вдруг крикнул срывающимся голосом:

— Вперед, товарищи! За революцию! Ура-а-а!

— А-а-а… — пронеслось по цепи.

— А-а-а… — подхватил ветер.

Красноармейцы, взяв винтовки наперевес, рванулись за комиссаром и командиром. Холодно блеснули штыки. И тотчас рассветную мглу рассекла дробь пулеметов. Несколько красноармейцев попа́дали в снег, но остальные продолжали бежать. Пулеметы бились будто в истерике; пули вздымали под ногами легкие снежные облачка. Смерть летела навстречу. А ветряная мельница, еще чуть видимая во мгле, вздымала к небу призрачные руки, будто заклиная остановиться.

И цепь остановилась. Люди полегли на землю. Атака захлебнулась. Тотчас возле мельницы возникла серая полоса, и сверху начали скатываться цепи. Белые шли в контратаку.

Красноармейцы, дав несколько выстрелов, дрогнули, повскакали на ноги, пригибаясь, бросились назад, к лесу.

Но те, что первыми добежали до темной кромки леса, останавливались как вкопанные. Свистели пули, — их не слышали. Подбежал комиссар. Отодвинул кого-то плечом и тоже замер на мгновение.

Среди низкого темно-зеленого подлеска над глыбой снега подымался человек. Голова его была чуть откинута, вперед выдавался клинышек бородки. Было в его облике что-то упорное, волевое, что-то волнующе знакомое. Комиссар сказал тихо:

— Ленин… — И повторил уже громче: — Ленин, товарищи, Ленин!

Еще мгновение смотрел комиссар на слепленную из снега такую знакомую приземистую фигуру, потом повернулся и пошел вперед, навстречу бегущим цепям белых.

— Ле-е-нин! — крикнул комиссар.

— Ле-е-нин! — подхватила цепь.

— Ле-е-нин! — запел ветер.

И казалось, пули врага, заслышав это имя, в ужасе никнут к земле.

И уже не было на свете силы, которая могла бы остановить вторую роту.

Противник дрогнул, побежал.

Высота 407 была взята.

А через некоторое время к ветряной мельнице красноармейцы бережно принесли чуть живого Ивана Солоухина. Вспухшие руки его были без кровинки, белыми-белыми.

Солоухин судорожно вздыхал, и по восковому лицу его катились слезы.

Комиссар склонился к нему; хотелось сказать что-то очень большое, значительное, какие-то необыкновенные слова. А они не находились, и он только сказал:

— Что, брат, болят руки-то?

— Да нет… Уже и не болят.

Кругом столпились красноармейцы.

— Ты прости. Нехорошо я о тебе подумал, — сипло сказал командир первого взвода.

— Ничего. Как говорится, бывает…

— А ты не беспокойся, Солоухин. Мы тебя вы́ходим, — сказал комиссар. — Еще назовут твое имя: Иван Солоухин.

— Не в том суть… — Солоухин слабо улыбнулся. — Главное, чтобы коммунизм. Для всех трудящихся.

СЕРДЦЕ СОЛДАТА

Наши войска освободили Польшу. Фронт стремительно передвигался на юго-запад. Чтобы догнать его, наш полк должен был пройти за сутки шестьдесят километров.

Шел теплый весенний дождь. Он и до этого лил трое суток, так что дороги размокли, под ногами хлюпала грязь. Встречные машины окатывали нас потоками мутной воды.

На придорожных деревьях кое-где уже полопались почки, будто серые ветки кто-то обрызгал веселой светло-зеленой краской. По обочинам дороги пробивалась сквозь прошлогодние листья упрямая молодая травка.

Очень трудно идти по размокшим, вязким дорогам. Просто выматывают они. Идешь как неумелый конькобежец по льду. Ноги разъезжаются. Того и гляди шлепнешься в жидкую грязь. От постоянного напряжения и устаешь сильнее.

Но больше всего доставалось в нашем взводе Егору Тимофеевичу Бринько. Это был уже немолодой, грузный человек. Самый старший среди нас и самый высокий. До войны работал колхозным бригадиром на Полтавщине. Большой и сильный Егор Тимофеевич тяжело переносил дальние марши. И, как бы оправдываясь, каждый раз после такого перехода говорил самому выносливому из нас, Паше Шевердяеву:

— В тебе сколько весу? Пятьдесят кило с небольшим, а во мне сто с гаком. Ну-ка, я на тебя еще пятьдесят навалю! Пойдешь? То-то! А я, бачишь, иду.

Тяжело было Егору Тимофеевичу на переходах, а особенно по таким хлюпким дорогам. Идет Егор Тимофеевич, сжав зубы, и, наверно, думает: «Эх, скорей бы привал! Передышка!..»

Километров через двадцать, уже днем, сделали мы большой привал на краю полусожженного польского села, чтобы пообедать.

Дождь кончился. По небу плыли хмурые тучи, но кое-где в разрывах между ними виднелось синее небо, а иногда и солнце выглядывало. Оно казалось неправдоподобно ярким среди серых красок дождливого весеннего дня.

Егор Тимофеевич не сел, а свалился под деревом на плащ-палатку. Он вытянул усталые ноги в больших кирзовых сапогах, заляпанных грязью, прислонился головой к мокрому стволу и закрыл глаза. По лицу его скользнула блаженная улыбка.

Через несколько минут он открыл глаза и огляделся.

Возле дороги, постелив на мокрую землю плащ-палатки, сидели и лежали солдаты. Рядом дымилась походная кухня.

Поодаль полем тащилась костлявая рыжая лошаденка. Она волокла за собой тускло поблескивающий плуг. На ручки плуга всем телом навалилась старуха в черном платке и сером длинном старушечьем платье. Рядом с лошадью, смешно подпрыгивая, семенила девочка в розовом ситцевом платьице в белый горошек.

Егор Тимофеевич смотрел на лошадь, на старуху, на девочку, и в глазах его появились теплые огоньки. Он с трудом поднялся и пошел к командиру взвода.

О чем он с ним говорил, — я не слышал. Только видел, как Егор Тимофеевич направился в поле.

Там он сказал что-то старухе. Та отстранилась от плуга, а Егор Тимофеевич поплевал на ладони, взялся за ручки плуга и крикнул на лошадь.

То ли лошади стало легче, то ли услышала она мужской голос, только пошла она быстрее, а позади нее зашагал Егор Тимофеевич, и у ног его рождалась глубокая влажная борозда вспаханной земли. От нее подымался легкий пар. Казалось, что земля, взрытая плугом, дышит…

Через час мы уходили дальше. Егор Тимофеевич шел, улыбаясь, и иногда с удовольствием поглядывал на свои широкие ладони. И шаг его был упругим, будто добрые сутки отдыхал солдат от похода.

А на краю поля стояли старуха и девочка и махали нам вслед платками.

Я спросил:

— Что улыбаешься, Егор Тимофеевич?

Он помолчал, а потом сказал тихо:

— Люблю землю пахать. Стосковался. Вот сердце отвел — и идти легче.

ЗА ПЕРЕДНИМ КРАЕМ

После короткой передышки наша часть выдвинулась на передний край и заняла оборону. Вырыли мы себе окопчики. Ночью наши саперы перед окопчиками незаметно для фашистов заложили мины и замаскировали их.

А я и товарищ мой Костя Бураков получили задание: пробраться в «ничейную зону» и вести наблюдение за передним краем противника. «Ничейной зоной» называли узкую полосу земли между нашей линией обороны и линией обороны фашистов.

Вот выползли мы с Костей еще затемно из наших окопчиков.

Кругом туман висит, как вата. Под руками трава, мокрая от росы. Земля мягкая, прохладная.

Стараемся тихо ползти, даже дыхание сдерживаем. Противник-то рядом, рукой подать. Вот-вот может нас обнаружить!

Я оглядываюсь, воронку ищу. Вдруг Костя трогает меня за рукав и показывает большим пальцем вправо.

Я понял: нашел Костя воронку, меня зовет.

Воронка была неглубокой, но такой круглой, будто на этом месте большой волчок крутили, он осел в мягкую землю и след оставил.

В общем, вдвоем мы в ней отлично устроились. Залегли, укрылись аккуратно маскировочными халатами.

Есть такая зеленая гусеница. Лежит она на листе, ее и не заметишь, потому что она зеленая и лист зеленый. Или, скажем, заяц зимой белый и снег белый. Его на снегу и не разглядишь. Вот и наши маскхалаты специально разрисованы. И зеленые на них пятна, и бурые, и желтые. Издали глядеть — они с землей сливаются, и человека под ними не видно.

Лежим мы. Наблюдаем. Туман растаял, будто его и вовсе не было. Солнышко взошло. В траве крупные капли росы искрятся под его лучами, как стеклянные шарики.

Впереди, метрах в двадцати от нас, молодой кустарник, подлесок. Там и голубоватый ольшаник, и темно-зеленые елочки с тонкими макушками, и еще какие-то кусты — отсюда не разглядишь. Растут они не сплошной стеной, а стайками. Кое-где кустарник поломан бомбами или снарядами, а то и вырван с корнями и успел пожелтеть, пожухнуть.

За кустарником — фашистские окопы.

Это и есть их передний край.

Лежим мы с Костей в воронке, наблюдаем. Лежать нам до ночи. Спать хочется. Я ему шепчу:

— Спи одним глазом. Я погляжу.

Он кивнул головой, но спать не стал. Вытащил из кармана блокнотик и карандаш и принялся рисовать. И кусты рисует, и траву, и деревья, что за фашистскими окопчиками.

Он художник по профессии. До войны учился в художественном училище. И в армии своего любимого дела не оставлял. Всегда носил при себе блокнот и карандаши и каждую свободную минуту принимался рисовать. Бойцов рисовал, офицеров, деревни сожженные, подбитые фашистские танки, пленных… Вот и сейчас…

Часа через четыре Костя меня сменил. Свернулся я клубком на дне воронки. Лежу, в небо смотрю. Небо голубое-голубое, даже смотреть больно. Легкое белое облачко ползет медленно. Рядом под ветерком трава шуршит. Медом пахнет. Если бы не стреляли где-то недалеко да не гремели отдаленные орудийные раскаты и не лежал бы рядом автомат, я бы забыл про то, что я на войне. Ведь все мы в душе мирные люди, строители, а не разрушители. Нам бы хлеба растить, сады разводить, дома строить, рекам новые русла прокладывать! А фашисты заставили нас за оружие взяться!

Так сменяли мы с Костей друг друга до темноты, а потом бесшумно вылезли из воронки и поползли назад, к своим.

А вскоре снова получили мы приказ выдвинуться за наш передний край с особым заданием.

Появился у фашистов снайпер — очень меткий стрелок: высмотрит цель и бьет без промаха. С утра нам покою не давал.

Вот и получили мы с Костей задание: найти этого снайпера и уничтожить.

Как и в прошлый раз, перед рассветом поползли мы с Костей из окопов на наше старое место — в воронку. Приползли. Замаскировались. Ждем.

Посветлело.

Наши из окопов высунули каску. Бац! — выстрел. А откуда стреляет, — не понять.

Полчаса прошло. Час. Второй кончается.

«Вот, — думаю, — незадача. Где же он спрятался, проклятый?»

А Костя как ни в чем не бывало вынимает из кармана свой блокнотик.

«Ну, — думаю, — рехнулся парень. Задание выполнить не можем, а он опять за свои картинки принимается».

Только я успел это подумать и еще больше начал сердиться, как придвинулся Костя ко мне вплотную и зашептал:

— Ползи в соседнюю воронку. Высунь раза два каску. Только осторожно.

Легко сказать: ползи. Снайпер где-то рядом.

Но приказ есть приказ. Костя старший в наряде, а приказы не обсуждаются.

Выполз я из воронки. Тихо ползу, медленно. Двину рукой и замру, чтобы со стороны казалось, будто ветер траву колышет. Но, видно, снайпер не глядел в мою сторону или так уж удалось мне проползти, что он меня не заметил. Добрался я до другой воронки. Отдышался, снял тихонько каску. На ствол автомата надел и поднял ее.

Бац! — пуля ударила в каску.

Каска зазвенела, будто стукнули легкой палочкой по колоколу.

Через полминуты снова высунул каску. Опять она зазвенела.

И вдруг рядом очередь из автомата раздалась. Костя стреляет.

Высунул я снова каску над воронкой — тишина. Поболтал ею в воздухе — тишина. Не стреляет снайпер.

«Значит, — думаю, — нашел его Костя».

Очень хорошо у меня на душе стало. Выполнили мы все-таки задание.

Тут у фашистов переполох начался. Стрельба поднялась. Пули над головой свищут, о землю шлепаются.

Пролежали мы так каждый в своей воронке до темноты. А как стемнело, слышу — подползает кто-то к моей воронке. Я — автомат на изготовку. «Сейчас, — думаю, — встречу непрошеного гостя». Но не стреляю, жду.

Потом слышу шепот:

— Жив?

Костя, значит.

— Жив, — отвечаю.

— И я, — говорит, — тоже жив. Ползем домой!..

Доложили мы командиру, что задание выполнено, и пошли отдыхать.

По дороге я у Кости спрашиваю:

— Как это ты его нашел?

Все же интересно знать!

— А просто, — отвечает. — Я, когда мы с тобой первый раз в воронке лежали, по привычке рисовал их передний край. Все подробно нарисовал. А в этот раз подумал: когда снайпер маскировался, он что-нибудь, наверно, изменил в пейзаже. Либо что-нибудь передвинулось, либо прибавилось. Вытащил я свой рисунок и стал сравнивать его с тем, что вижу. Все так. Только в одном месте за кусточком пенек торчит. Или я его прошлый раз не приметил или его тогда не было. Надо, — думаю, — каску поднять. Понятно?

— Не совсем, — говорю.

— А чего ж тут непонятного! Ты каску высунул, снайпер выстрелил, листья на кусте дрогнули чуть-чуть. Ну, я и дал очередь по пеньку. Снайпер и смолк!

— Вот теперь, — говорю, — понятно.

И засмеялся. И Костя засмеялся.

— Выходит, — говорю, — что ты его перехитрил! И наука твоя художественная пригодилась.

— Наука, брат, всякая человеку на пользу.

А утром командир сказал нам, что за выполнение этого задания он представил нас обоих к награде. Костю — к ордену Славы, а меня — к медали «За отвагу».

Костю-то это правильно, а меня, по-моему, не за что. Впрочем, командованию виднее.

ПРОСТО ФЕДЯ

Чем дальше продвигались мы на запад, тем пустыннее выглядели за окнами поля, перелески, деревни. Все здесь опалила война. Где еще недавно были избы, торчали одинокие печи с длинными кирпичными трубами. Будто жирафы с отрубленными головами.

Иногда наш поезд замедлял ход, и мимо окон проплывали обгорелые остовы железнодорожных вагонов, опрокинутые помятые цистерны и даже паровозы, на вид еще совсем целые, с лоснящимися красными ободами колес. Словно бы сами машинисты своротили их набок, чтобы удобнее было протирать тряпками.

Никто из нас не знал ни станции назначения, ни сколько нам еще ехать. Сопровождавший нас капитан, когда ему задавали вопросы, только улыбался растерянно и пожимал плечами. Мы стали подозревать, что он и сам не знает. Мы ехали в общей сложности не более суток, но нам казалось, что едем мы давным-давно.

Поздно вечером поезд остановился возле разбитого вокзала. Было очень темно, потому что ни на станции, ни в вагонах не было света. И только где-то за горизонтом появились внезапно какие-то розоватые сполохи. Орудия ли стреляли, или взрывалось что — мы не знали. Но чувствовали и понимали: там — фронт.

Капитан приказал никуда из вагона не отлучаться и ушел. Минут через десять он вернулся и сказал, что поезда дальше не идут, что штаб фронта знает о нашем прибытии, что сейчас надо выгрузиться, потому что вагоны займет госпиталь.

Разгружаться в темноте было довольно сложно: имущество наше состояло из зачехленных продолговатых тюков — декораций, ящиков с реквизитом и костюмами, да еще всяких свертков, чемоданов и баулов, — ехали мы на месяц. И было нас шестнадцать актрис и актеров — фронтовой театр.

Не успели разгрузиться, как пошел дождь.

Женщин кое-как удалось пристроить в бараке, до отказа набитом ожидающими пассажирами, а мы мокли под дождем.

Дождь лил всю ночь, и от этого она казалась на редкость длинной. Иногда наш молчаливый капитан уходил куда-то звонить по телефону, возвращался и усаживался на старое место — на ящик с костюмами. Мы ни о чем не спрашивали его, привыкли уже к тому, что он только пожмет плечами и улыбнется. Будут новости — сам сообщит.

Под утро, когда край неба начал чуть светлеть, возле нашего бивуака остановился солдат. Мы не обратили на него внимания, потому что многие останавливались и глазели на нашу группу. Мы выглядели, наверно, несколько необычно вблизи фронта: фетровые шляпы, галстуки, штиблеты.

Солдат некоторое время внимательно рассматривал нас, потом спросил:

— Вы не артисты будете?

— Артисты, — нехотя откликнулся кто-то.

— Здравствуйте. Мое фамилие Прохоров Федор Поликарпыч. Можно звать просто Федя. Будем знакомыми.

Так как до сих пор нам еще никто не представлялся, мы посмотрели на солдата повнимательней. На нем был короткий ватник, подпоясанный ремнем. На ватнике, даже в хмуром свете нарождающегося утра, явственно проступали темные расплывчатые пятна. Сапоги, несмотря на дождь и грязь, были начищены, словно солдат пришагал сюда по воздуху, не касаясь земли. Пилотка натянута на уши, но когда он назвался и, козыряя, поднес руку к голове, едва уловимым движением он сбил пилотку чуть набок, и одно ухо, высвободившись, оттопырилось. Лицо худощавое, немолодое, над верхней губой светлые усы, такие светлые, что мы их сразу и не заметили.

— Ну, и что ж дальше, «просто Федя»? — спросил весело старший нашей группы — актер со странной фамилией Лосик.

— А дальше, товарищи артисты, будем грузиться. Имею приказание быть при вас. Машина у меня исправная. Куда везти, дорогу знаю. Не все тут? Мне говорили — шешнадцать артистов.

— Не все. Женский пол скрывается от дождя в энском бараке.

— Ясно, — Прохоров улыбнулся, кашлянул деликатно и зачем-то поправил ремень, который и без того туго перетягивал ватник. — А имущество?

— Все тут.

— Конечно, две бы машины лучше, но где их возьмешь, две? Война.

Подошел сопровождавший нас капитан.

Лосик кивнул на Прохорова:

— Солдат за нами приехал.

Прохоров повернулся к капитану, посмотрел на него строго, поднес руку к пилотке:

— Разрешите обратиться, товарищ капитан?

— Обращайтесь.

— Рядовой Прохоров прибыл в ваше распоряжение с машиной. За артистами, значит, — пояснил он на всякий случай.

— Хорошо. Только долго ехали.

Прохоров усмехнулся загадочно:

— Дороги, товарищ капитан. Разрешите грузиться?

— Грузитесь. Сходите кто-нибудь за женщинами.

— Пускай сидят, — буркнул Прохоров. — Хочь и не сахарные, а намокнут. Дождик-то, товарищ капитан, — он вытянул руки ладонями кверху, — дождик! Фрицы нынче насквозь мокрые, — в голосе его слышалось удовлетворение, будто это не кто иной, как именно он сам, Прохоров, наслал на фрицев дождь.

— Так и мы ж не сухие, — сказал Лосик.

— То ж мы, — возразил укоризненно Прохоров, — мы — люди русские, и земля тут наша, русская, и дождик наш, русский. Фрицам хужее нашего. Сейчас я машину поближе подгоню. Чего на горбу ящики-то тягать. — Он кивнул и размашисто зашагал прочь.

Никогда, ни до той осени, ни после, не видел я такой дороги. Словно кто-то впереди вспахивал ее и поливал водой, а потом, вспаханную и политую, добросовестно месил, чтобы земля превратилась в бурую гущу, прикрыла ямы-ловушки, колдобины, увалы.

Иногда казалось, что грузовик наш плывет по бурой взбаламученной реке, переваливаясь с боку на бок на невидимых волнах, оставляя позади совсем пароходный след.

Мы хватались за тюки, свертки и чемоданы и подпирали спинами тяжелые ящики с костюмами и реквизитом. И не только потому, что боялись растерять вещи, просто как-то легче, когда держишься хоть за что-нибудь. Хотя шансов вылететь за борт вместе с чемоданом было не меньше, чем вылететь без него.

Несколько раз машина увязала, мотор глох. Наступала внезапная тишина, и становилось слышно, как со скатов стекает вода.

«Просто Федя» открывал дверцу кабины, вставал на подножку и сокрушенно качал головой:

— Дорожка!.. — Он спрыгивал прямо в грязь, обходил машину и снова вздыхал: — Дорожка! Верблюд не пройдет, не токмо что машина. Будем ждать скорую помощь.

Почему-то он считал, что самой высокой проходимостью из всего, что движется по земле, обладает верблюд.

— Может, подтолкнем? — предлагал кто-нибудь из нас.

«Просто Федя» сокрушенно качал головой:

— Куда уж! Тут бахилы нужны. Это в каком же виде я вас довезу? Засмеют люди. Нет уж. Ждать недолго.

Ждать действительно приходилось недолго. Подходил какой-нибудь грузовик, груженный снарядами, или тягач с орудием. Из кабины высовывался шофер:

— Загораешь?

— Подмогни, — просил «просто Федя».

— Не могу. Срочный груз. Снаряды.

«Просто Федя» равнодушно пожимал плечами:

— У меня тоже срочный груз. Артисты.

— Ну да?! — недоверчиво спрашивал шофер.

«Просто Федя» обращался к нам:

— Товарищи артисты, предъявитесь.

Мы подымались в кузове, отряхивая помятые шляпы. Лосик брал гитару:

— Первым номером нашей программы солдатская фронтовая песня «Землянка».

Он брал несколько аккордов, и Галя Синицына, девушка с синими печальными глазами, наша «героиня», тихонько запевала: «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза». Она была драматической актрисой, не певицей, голос у нее был маленький, но пела она с душой. И здесь, на разбитой фронтовой дороге, где только что прокатилась война и штатскую девушку не встретишь, песня звучала как-то по-особенному, словно заново рождалась каждый раз, словно раньше и не слышал ее никогда. И шоферы, и мы сами слушали Галю затаив дыхание, не шевелясь. На усталом лице незнакомого шофера появлялось такое же выражение, что и у поющей девушки, оно становилось печально-задумчивым. Потом, когда смолкали последние аккорды гитары, шофер вздыхал, жалея, что песня кончилась, и спрашивал:

— Трос есть?

— Без троса не ездим, — и «просто Федя» доставал из-под своего сиденья заляпанный грязью трос, свернутый в клубок и напоминавший удава.

Ревели моторы. Машина выползала из грязи. Незнакомый шофер желал нам счастливого пути и непременно пытался выяснить, заедем ли мы к нему в часть, потому что именно его часть самая главная на этом участке и не побывать в ней…

Потом «просто Федя» произносил, высунувшись из кабины:

— Товарищи артисты, спасибо за поддержку. А вам, товарищ Синицына, особо.

И мы двигались дальше. До следующей остановки. Сейчас уж не берусь утверждать, так это было или не так, но мне показалось, что «просто Федя» иногда нарочно останавливался, чтобы заставить Галю спеть.

Когда мы, наконец, добрались до части, в которой должно было состояться первое наше выступление, был уже полдень. Так докучавший нам всю дорогу дождь прекратился. Небо посветлело. Разорванные в клочья тучи бежали быстро, сталкивались, словно спешили закрыть появлявшиеся кое-где голубые щели.

Часть располагалась в лесу. Подернутые желтизной березы перемежались с темными елями, кое-где на пригорках торчали одинокие длинные сосны. А под соснами рос пожухлый кустарник. Только позже, когда мы огляделись, поняли, что это и не кустарник вовсе, а замаскированная техника. Где-то неподалеку громыхали орудия. И если бы не этот грохот, не подумаешь, что ты на фронте. Лес как лес. Только трава примята да земля кое-где нарезана на кирпичики гусеницами танков.

Разгружаться нам не пришлось. Солдаты, с любопытством поглядывая на нас, сняли тюки и ящики с машины. Прикрыли все брезентом. Распоряжался разгрузкой «просто Федя». Сапоги его снова блестели. Но лицо было хмуро.

Подошел какой-то старшина в удивительно ладном обмундировании, совсем новеньком. «Просто Федя» глянул на него внимательно, похмурел еще больше и полез в свою кабину. Старшина представился, взял у Лосика продовольственный аттестат и пригласил нас обедать.

— А вы, товарищ Федя, что ж не идете? — спросила Галя Синицына.

«Просто Федя» крякнул неопределенно, но из кабины не вылез.

— Спасибо. Я машину посторожу. Раскулачат. Мы пошли следом за старшиной.

Столовая оказалась большим замаскированным сеткой навесом, под которым стояли длинные, сбитые из досок столы и мощные лавки. Мы побывали потом во многих частях, питались и в землянках, и просто сидя на расстеленном брезенте с солдатскими котелками в руках. Всяко приходилось. Но одно всегда было общим — фронтовое гостеприимство. Несмотря на сложные условия, нас везде старались принять, как дорогих гостей, и накормить повкуснее. А вкусным считалось то, что было наиболее дефицитным. В то время завезли немного рису и американскую консервированную колбасу, которую ядовито прозвали «вторым фронтом». Так вот, куда бы мы ни приезжали, нас ждала рисовая каша с этим самым «вторым фронтом». И через неделю мы, приходя на обед, стали вздрагивать. Такова неблагодарная человеческая природа. Впрочем, это так, к слову.

Когда мы возвратились к машине, «просто Феди» не было. Лосик ушел договариваться с командованием о месте, где нам можно будет соорудить сцену. Яркие декорации не должны демаскировать часть. Ведь если фашисты заметят их с воздуха, дорого может обойтись спектакль. Актеры отдыхали. Кое-кто даже умудрился поспать. А мне не сиделось на месте. Я считал себя уже обстрелянным солдатом, во фронтовой театр попал после госпиталя. Поэтому ко всему, что видел вокруг, относился с показным равнодушием. Ну, чего, спрашивается, опытному солдату вскрикивать при виде тяжелых орудий Резерва Главного Командования, ахать и охать, как наши девушки, которые попали впервые в прифронтовую полосу? Но я притворялся. Сейчас не стыдно в этом признаться. Потому что здесь я увидел такое, чего не видывал в первые месяцы войны. Я увидел армию во всей ее мощи. Я увидел артиллерию такую, что сердце у меня замирало от гордости. Я видел новенькие танки и «катюши» в брезентовых плащах. Видел солдат — не утомленных, в кровавых бинтах, темнолицых солдат сорок первого года, а новых, каких-то спокойно уверенных, подтянутых, готовых наступать. И я вдруг начинал чувствовать себя таким же, потому что еще не снял полинявшей гимнастерки, и старался поменьше хромать, опираясь на свой проклятый дрючок.

В тот первый день мне не сиделось на месте, и я бродил потихоньку вокруг. И случайно набрел на «просто Федю». Он не заметил меня за стволом дерева. Он стоял перед круглолицым майором, опустив руки по швам, и бубнил:

— Товарищ майор, войдите в мое положение. Я кого вожу? Театр. Артистов. И артисток, между прочим. Одна товарищ Синицына так поет, что душу перевернуть может. А вид у меня? Я же порчу всю, так сказать, ихнюю декорацию.

— Вы не по адресу обращаетесь. Вам надо в свою часть обратиться.

— Так ведь, товарищ майор, мой автобат — где!.. А артисты — вот они. И что люди подумают про нас с вами!

— А я-то тут при чем?

— Так ведь как же, товарищ майор, ведь мы ж с вами и есть армия! И вдруг шофер в таком виде! Вы уж прикажите насчет шинели и пилотки.

Я тихонько ушел, не стал смущать нашего «просто Федю».

Вскоре вернулся Лосик с несколькими солдатами, собрал нас всех. Пока мы совещались, как побыстрее и получше оборудовать сцену, солдаты стояли в сторонке, ждали распоряжений и с любопытством поглядывали на нас.

Место для сцены выбрали. Лосик предлагал играть прямо на земле, а сверху над «сценой» и, насколько хватит, над «залом» натянуть маскировочную сетку. Спектакль надо закончить засветло, поэтому времени на постройку помоста не оставалось,

— А большого размеру помост? — спросил кто-то из-за моей спины.

Мы повернулись на голос. Это был «просто Федя». Только мы его сразу и не признали. Потому что на нем были новенькая шинель и новенькая фуражка. «Просто Федя» был очень доволен впечатлением, которое произвел на нас. Лицо его сияло, он тронул двумя пальцами лаковый козырек фуражки и сказал доверительно:

— Между прочим, доски у них тут есть. Я приметил штабелек.

Мы переглянулись. Конечно, на помосте играть приятнее, чем просто на земле. Помост — это уже театр.

— Времени нет, товарищ Федя, — вздохнула Галя Синицына, и теплый грудной голос ее прозвучал печально.

— Найдется время. Мы ж армия, а в армии что хочешь найдется, — возразил «просто Федя» убежденно и снова тронул козырек. — Вы только прикажите. Приказание — все одно что стартер крутнуть.

Объяснение показалось нам несколько туманным, поэтому Лосик сказал:

— Мы приказывать не можем, нам не положено. Мы можем только просить.

— Вот вы у начальства и попросите, чтобы приказали, — улыбнулся «просто Федя».

— Попросить?

«Просто Федя» улыбнулся еще шире:

— А вы мне прикажите. Уж я-то в вашем распоряжении.

Лосик засмеялся.

— Приказываю вам, товарищ Федя, попытаться соорудить помост с помощью местного начальства.

«Просто Федя» посмотрел на него неодобрительно: разве так отдают приказания, со смехом? Но только щелкнул каблуками начищенных сапог:

— Есть соорудить помост. Разрешите выполнять?

— Выполняйте, — сказал Лосик уже серьезно.

И «просто Федя» исчез за деревьями.

Он вернулся минут через пятнадцать, с лицом хмурым и озабоченным. Рядом шагал молоденький, в скрипящих ремнях лейтенант — сапер. Увидев наших женщин, лейтенант почему-то покраснел, поправил портупею.

— Лейтенант Вавилов. Имею приказание построить сцену.

— Отлично, товарищ лейтенант. Идемте, я вам покажу место, — живо откликнулся Лосик.

Мы всей гурьбой, прихватив чемоданы, пошли за ними. «Просто Федя» молча указал солдатам на наши декорации и ящики с костюмами, убедился, что все взято, и неторопливо догнал идущих впереди Лосика и лейтенанта и пошел рядом с нами, вернее почти рядом, отстав на четверть шага, одновременно и соблюдая субординацию и как бы причисляя себя к нашему начальству.

Место для представления было выбрано на редкость удачно. Небольшая поляна, обрамленная густым ельником. Несколько солдат привязывали к елям маскировочную сетку.

— Если можно, повыше, товарищи, — попросил Лосик. — Помост будем строить.

— Есть повыше, — откликнулся забравшийся на дерево сержант и приказал отвязать сетку.

Солдаты притащили длинные доски. Лейтенант стал распоряжаться, как собирать помост. Наш «просто Федя» молча слушал, стоя в сторонке, и недовольно морщился. Потом сказал:

— Поперек бы класть сподручнее. И наращивать не надо будет.

— Есть класть поперек! — откликнулся лейтенант. «Просто Федя» посмотрел почему-то на Галю Синицыну, поплевал на ладони, взял у одного из солдат топор и начал неторопливо, но как-то удивительно споро подгонять доски одну к другой.

Мы не привыкли сидеть сложа руки, когда другие работают, мы были и костюмерами, и осветителями, и реквизиторами, и рабочими сцены, и шумовиками, и гримерами. Каждый умел и делал все.

«Просто Федя» присматривался к нам; ему, видимо, нравилось, что мы не боимся работы, потому что и сам он не мог сидеть сложа руки. Позднее, на одном из спектаклей, в котором Галя Синицына была свободна, «просто Федя», увидев ее в синем комбинезоне, забивающей топором гвозди в откосы, прямо онемел. Снял фуражку, словно перед покойником, и долго стоял так, не отрывая от девушки взгляда. Потом, когда кончился спектакль, «просто Федя» подошел к Гале и протянул ей несколько алых георгинов. Где он их раздобыл в лесу?

— Что вы, товарищ Федя, — улыбнулась Синицына. — Да я ж и не играла нынче.

— Вы уж не обижайте меня, товарищ Синицына, — засмущался «просто Федя». — Это, так сказать, от рабочего человека — рабочему человеку. А топорик я вам в другой раз полегче припасу. А то ненароком сорвется — и по пальчикам, — и, произнеся это «по пальчикам», «просто Федя» так густо покраснел, что все заметили это, несмотря на вечерний сумрак.

Но все это было позже, через несколько дней. А в тот свой первый день на фронте мы очень волновались. Как-то примут наш спектакль?

Помост был построен на славу. Поставили рядом палатку, где занятые в первом акте одевались и гримировались. Расторопный «просто Федя» по собственной инициативе поставил возле входа солдата-дневального, чтобы кто-нибудь ненароком не помешал.

Свободные от первого акта устанавливали декорации.

Каждый из актеров знал точно, что делать, все до мелочи было отрепетировано.

И вот поставлены декорации. Натянут легкий занавес, мы и занавес с собой возили, и кулисы. С волнением оглядывали мы «зрительный зал» в щелки занавеса. На поляне тесно, подстелив плащ-палатки, сидели солдаты, над поляной плыл махорочный дым и стоял гул, как в бане. Чуть слева возле сцены саперы соорудили скамейку. На ней сидели генерал и несколько офицеров. Сидели терпеливо и ждали начала спектакля.

И вот Лосик вышел перед занавесом в гриме и костюме, и словно ветерок прошел по поляне и сдул и махорочный дым и говор.

— Товарищи солдаты, — сказал Лосик, и сбоку мне было видно, как дрогнул его кадык. От волнения. — Дорогие наши воины. Мы приехали к вам целым театром, привезли на ваш суд нашу работу. Разрешите мне от имени всех артистов передать вам наш сердечный привет.

Солдаты захлопали дружно и весело. Лосик назвал пьесу, действующих лиц и исполнителей. Каждое имя зрители встречали такой бурей аплодисментов, словно к ним приехали исключительно народные и заслуженные. И мы только улыбались взволнованно за кулисами.

Помню наш ужас, когда занавес медленно пополз в стороны и вдруг остановился, задергался — заело шнур. И надо же такое в первый спектакль! Актер, который раздвигал занавес, побледнел и прикусил губу. Он дергал шнур так и этак, но занавес не шел, а только поплясывал. В зале стояла сочувственная тишина. Никто не засмеялся.

И тут на сцену поднялся наш «просто Федя», взял какой-то шест, спокойно, словно так и полагалось по ходу действия, пошуровал шестом между шнурами. Занавес дрогнул и, освобожденный, пополз дальше.

Спектакль начался.

Темнело уже, когда мы, усталые и счастливые, укладывали в ящики костюмы и реквизит, складывали декорации. «Просто Федя» молча и сосредоточенно помогал нам. Что-то словно переменилось в нем; перемена была неброской, только иногда он вдруг останавливался, замирал как-то, и взгляд становился отсутствующим, как у слепого. Пожалуй, я один это и приметил, потому что работали мы вместе, свертывали полотнища. Я спросил:

— Ну как, «просто Федя», наш спектакль? Понравился народу?

Он пожевал губами, потом сказал тихо:

— Я ведь артистов только в кино видал. Я ведь в театре отродясь не был. — Он вздохнул: — И до чего ж мы в сути темные. Сколько не видали, не пробовали. Все хлеб давай, хлеб, хлеб!.. Оно и верно, без хлебушка… А только слышь, поговорка-то, видно, верная: не единым-то хлебом жив человек. Я ведь какое понятие имел насчет этой поговорки? К хлебу там рубаха нужна, штаны, бабе ситец на кофту. Машины тоже. Вот я шофер — что́ без машины, а до войны — трактористом. Землю пахал. Дело наше тонкое, души требует. Хлеб — он из души родится. От душевности к земле. А вот нынче гляжу на вас, на артистов, как вы представляете, значит. И думаю вон оно, как люди еще живут. Не про вас, а про тех, на сцене. И мыслью свою жизнь отмеряю. И, понимаешь, чужой болью болею — словно вы чего со мной сделали. Так это в душе все переворошило. До глубинки!.. Чудно!.. Я на тех людей, на вас то есть, гляжу, а свою думу думаю. Вы ж про землю ничего не говорите, а я об ей тут же тоской исхожу. Понимаешь? Все думаю, как там в колхозе? На трактор-то баб посадили. Беда-а… Моя вот пишет, тоже трактористка… Как, думаю, хлебушко убрали? Не пожгли?.. Чудно!.. Я вот вас спросить хотел, да все недосуг: чего с посохом ходите?

— После ранения. На войне были?

— Побывал. Солдат-пехотинец.

«Просто Федя» очень удивился.

— Стало быть, простой солдат артистом стать может?

— Сколько угодно. Да ведь я до войны в театральном институте учился.

— Вон оно!.. А почто ж на войну взяли?

— Да что я, Федя, не мужчина? Не советский? — обиделся я.

— Ну-ну, ты не серчай, раз солдат. Я ведь так, чтобы в понятие войти. А вообще-то я так думаю: вас поберечь надо. Сила в вас есть какая-то, ежели до души человеческой добираетесь.

С того вечера «просто Федя» отличал меня от других: всех на «вы» величал, а мне «ты» говорил, как солдат солдату. И мне было приятно.

Спектакли он смотрел удивительно: сидел с краю, возле самой сцены, как завороженный, и шевелил губами, словно вел какой-то свой разговор с действующими лицами. Мы играли всего три пьесы и повторяли их в каждой части, куда привозил нас «просто Федя». Но он и в пятый, и в десятый раз переживал так, словно смотрел впервые.

Если случались какие-нибудь технические неполадки, что-то ломалось, «просто Федя» был тут как тут. Мы ни о чем не просили его — нас окружало много замечательных людей и любой из них готов был нам помочь. А «просто Феде» хватало и своих забот. На осенних дорогах за машиной нужен глаз да глаз. Мы понимали это и попросту стеснялись обращаться к нашему шоферу с какими-нибудь просьбами. Но у него был удивительный нюх на работу, и, несмотря на усталость, делал он каждое дело с какой-то особой тщательностью и даже удовольствием. Инструменты и вещи слушались его, как-то сразу привыкали к его рукам. А такого дела, которое было бы не по плечу «просто Феде», наверно, и на свете не существовало! Как-то у одной из наших актрис лопнула туфля, не подметка там оторвалась, а лопнул верх. Туфля спадала с ноги. Перед самым спектаклем. Все переполошились: играть-то ей не в чем. Стали предлагать всякую обувь, мерить, но дамские туфли оказывались маленькими, а когда она примерила грубые солдатские башмаки, нас разобрал смех, несмотря на всю драматичность положения.

Тут подошел «просто Федя», взял злосчастную лопнувшую туфлю, повертел, поковырял пальцем, хмыкнул:

— Это можно…

И ушел к машине. А за несколько минут до спектакля принес целехонькую туфлю, так ловко зашитую, что мы только рты поразевали. А счастливая актриса попыталась в порыве благодарности поцеловать «просто Федю». Но он отстранился и сказал сердито:

— А уж нежности ни к чему.

И посмотрел почему-то на Галю Синицыну.

Вот таким был наш «просто Федя». Таким мы его и запомнили навсегда, после тяжелого дня, когда унесли нашего шофера санинструкторы.

Случилось это к концу поездки. Прифронтовая полоса и сам фронт менялись на глазах. Прибывали свежие части, могучая тяжелая техника. И хоть передвигались войска неприметно, главным образом по ночам и то, что видели мы, было маленькой частицей великой силы, даже наши неискушенные в военном деле девушки понимали: что-то готовится.

И противник понимал. Над прифронтовой полосой то и дело появлялись «рамы». Они упорно кружили над лесом, над дорогами. По ночам в небе повисали яркие ракеты, освещали окрестности пронзительным мертвым голубоватым светом. Их сбивали очередями трассирующих пуль. Но невидимые в ночи «рамы» сбрасывали новые.

Мы играли спектакли только днем, тщательно соблюдая маскировку. И все-таки нас засекли однажды с воздуха. Над лесом появились фашистские штурмовики. Неподалеку посыпался град осколочных бомб.

Командир части, в которой мы играли, приказал спектакль прервать, всем укрыться в щели. Актеры и зрители бросились в лес. А у меня, как назло, разболелась нога, последние дни я крепился изо всех сил, но играл с палкой. Когда все бросились в укрытия, я не то чтобы замешкался, а просто не мог сделать это так же проворно, как другие. И пока ковылял через поляну, надо мной пронеслись штурмовики. Мне стало страшно, но даже страх не заглушил боли в ноге. Я все ковылял и не видел, как штурмовики сбросили бомбы.

Вдруг из лесу мне навстречу выскочил «просто Федя», лицо у него было такое напряженное, словно тащил он на своих плечах неимоверную тяжесть. Он схватил меня за руку, рванул к себе, крикнул: «Ложись!» Я упал, сбитый с ног. «Просто Федя» навалился на меня. Рядом что-то грохнуло. Голову мне осыпало землей. В глазах потемнело. Потом наступила тишина. Я все лежал, соображая, что же произошло? «Просто Федя» прижимал меня к земле.

— Раздавишь, — сказал я, и голос мой прозвучал глухо-глухо, словно говорил я издалека.

Федя не ответил.

Я выполз из-под него и отряхнулся, как собака после купания. А шофер остался лежать рядом неподвижный. Я наклонился к нему. Позвал. Тронул за плечо. «Просто Федя» застонал.

— Ты чего, Федя? Ранен?

Он промычал что-то… Слов было не разобрать.

Подбежала девушка-саниструктор, присела на корточки. Сказала:

— Осколком в спину.

Она проворно ножницами стала разрезать Федину шинель на спине.

«Просто Федя» открыл глаза, сказал хрипло:

— Полегче. Шинелка новая, — и закашлялся хрипло.

— Помалкивай! — несердито прикрикнула девушка на Федю. И стала его перебинтовывать.

Потом «просто Федя» спросил:

— Целый?

— Целый, — сказал я. — Ты же мой осколок на себя принял.

«Просто Федя» чуть улыбнулся:

— Солдатское дело. Сочтемся… А я живучий. Третий раз ранен.

Принесли носилки. Уложили на них «просто Федю». А он шарил взглядом по лицам, искал кого-то…

— Погодите, — сказал я санинструкторам. — Погодите его нести. Я сейчас.

Пробравшись сквозь людское кольцо, я заорал:

— Галя! Галя Синицына!

И когда она вышла из-за деревьев, я схватил ее за руку и потащил:

— Идем скорее! Федю ранило.

«Просто Федя» лежал на носилках. Лицо его была бледным и очень усталым, и только глаза искали, искали кого-то, а когда приметили подбежавшую Галю Синицыну, замерли и стали большими-большими.

— Вот так, товарищ Галя Синицына…

— Как же это, Федя, голубчик?..

— Война. А на войне, бывает, и убьют ненароком, не то что ранят. Спасибо вам за все. За душу вашу.

— Да что вы, Федя… Это… это вам спасибо… за душу… — губы Синицыной дрожали. Она покусывала их, сдерживая слезы. И все бормотала: — Как же это так… Как же это…

Санинструкторы подняли носилки.

— Погодите! — крикнула Синицына. — Товарищи, у кого есть бумага и карандаш. Скорее!

Несколько рук протянули ей карандаш и листки из записных книжек. Она взяла не глядя. Кто-то подставил планшетку. Синицына нацарапала несколько слов и сунула бумажку в неподвижную руку «просто Феди».

— Вот, будете в Москве… Это мой адрес и телефон. Слышите, Федя?

— Ясное дело, — сказал «просто Федя». — Я живучий.

— Его унесли.

Плохо мы играли последние спектакли. Тяжело. Без подъема. Очень не хватало нам нашего «просто Феди». Его открытых глаз, его доброго сердца, его умных, работящих рук.

Так я с ним больше никогда и не свиделся. Только почему-то верю, что жив он. Жив. Такие не должны умирать.

В РАЗВЕДКЕ

Это был трудный путь. Они шли почти сутки без отдыха, но, если провести прямую от высоты 317, в районе которой побывали разведчики, до цели пути — расположения их батальона, — они прошли не более двадцати километров.

Разведчики вынуждены были днем избегать открытой местности, обходить поля, с которых уже убрали хлеба, и луга с побуревшей осенней травой.

Моросил дождь. Ветер срывал с деревьев мокрые желтые листья и наклеивал их на влажную землю.

Если поле нельзя было обойти, разведчики ложились и ползли, до крови царапая руки о стерню.

Сперва они выбирали места посуше, чтобы не очень промочить ноги, но, когда сапоги набухли от сырости, разведчики стали двигаться напрямик, не обходя ни болот, ни низинок, полных дождевой воды.

Впереди шел старший сержант Оленин. За ним радист Костенко тащил свою рацию. Третьим шел солдат Филиппов. Все трое устали, измучились.

Филиппов, самый молодой из них, первогодок, временами начинал клевать носом, спотыкаться и отставать. Он до армии жил на юге, в местах теплых и цветущих, и никак не мог привыкнуть к холоду, к бесконечным дождям. Он с тоской вспоминал свой дом, гнущиеся под тяжестью янтарных гроздьев виноградные лозы, спокойный шелест листвы в садах. В разведку Филиппов пошел охотно. Она представлялась ему веселым путешествием, полным интересных приключений. Товарищи считали Филиппова «хлипким» и были немало удивлены, когда Оленин взял его с собой.

Разве знал Филиппов, что ползти придется не по зеленой лужайке для занятий, что будет лить дождь, что нельзя будет развести костер и обогреться, что все время придется идти без остановок, чтобы вовремя доставить сведения об укреплениях на высоте 317

Сведения можно было бы передать по радио, если бы Костенко не свалился вместе со своей рацией в какую-то яму и не повредил передатчика.

И Филиппов иногда поглядывал на Костенко и старшего сержанта Оленина исподлобья, потому что считал их виновниками всех своих мучений.

А Костенко шел злой, в шинели, заляпанной грязью, и неотвязно думал о невыполненном задании, о позоре, который ждет его по возвращении в батальон. Свалиться, как мальчишке, в какую-то яму! Где были его глаза? Куда смотрели они в это мгновение? Повредить рацию, не передать сведения… Лейтенант, наверно, усмехнется тонкими губами и скажет презрительно: «Выдайте Костенко двойную порцию борща. Он славно поработал!» И старшина лично в присутствии всех поставит перед ним два полных котелка, а вокруг будут стоять товарищи и смотреть на него, солдата, не выполнившего задания. Нет, лучше идти и идти этими вязкими тропами, ползти без конца по колючим ощетинившимся полям, мокнуть, мерзнуть, умирать от голода, но во что бы то ни стало выполнить задание… Неужели нельзя починить рацию? Если бы старший сержант остановился на полчаса, на двадцать минут!.. Но он идет, он уже не верит, что можно восстановить радиосвязь.

Старший сержант Оленин пробирался сквозь чащу, выбирая верным солдатским чутьем путь покороче. Он устал не меньше других, но не подавал виду.

Иногда ему вдруг начинали чудиться запахи войны, — горьковатый запах гари и сладковатый — пороха. И старший сержант сжимал автомат, останавливался и прислушивался. Потом он оглядывался… За спиной стоит Костенко. Экий неуклюжий парень, проглядел яму! А Филиппов совсем выдыхается. Впрочем, не такой уж он хлипкий. Оленин вспоминает вздувшуюся реку и мальчонку в рыжей ушанке, неведомо как попавшего на большую серую льдину. Она плыла метрах в пятнадцати от берега; вокруг нее сталкивались и дробились другие льдины. Оленину запомнились глаза Филиппова, когда тот устремился к воде. В них были твердость и решимость.

На рассвете Оленину показалось, что он слышит какой-то металлический звук, будто лопатой чуть тронули дерево. Оленин замер на месте, сделав товарищам предостерегающий знак. Обычные лесные звуки окружили их. Шумела листва под дождём. Где-то вспорхнула одинокая птица, упала шишка. Хрустнул сучок. Костенко и Филиппов ничего не слышали. Металлический звук не повторялся, и все-таки Оленин продолжал стоять и прислушиваться. Оленин зна́ком приказал товарищам лечь, лег сам и бесшумно исчез.

Филиппов с удовольствием вытянул ноги и закрыл глаза. Наконец-то передышка! Костенко хотел было открыть рацию, чтобы покопаться в ней, но, помня приказ — не производить никакого шума и не делать ничего без ведома старшего сержанта, — только вздохнул тихонько. Филиппову хотелось курить — последний раз они курили в какой-то балочке часа четыре назад…

Вскоре, так же бесшумно, как исчез, появился Оленин. Знаком приказал он солдатам следовать за собой и пополз в том направлении, откуда они только что пришли. Минут через десять он остановился.

— Дорога занята противником. Придется пройти рядом с ней. — Он помолчал и потом добавил тихо: — Камуфлет…

Это было любимое слово Оленина, которому он с помощью интонации умудрялся придавать множество значений.

— Товарищ старший сержант, — глухо сказал Костенко, — разрешите попробовать починить рацию. Не может быть, чтобы я ее сильно покалечил. Тогда не надо будет рисковать. Отсидимся до ночи, а ночью двинемся.

Филиппов испуганно посмотрел на него:

— До ночи? А есть что будем?

— Потерпим…

— Ну и терпи. А мне невтерпеж!..

— Тихо, — сказал Оленин.

— Товарищ старший сержант, — Костенко упрямо наклонил голову, — разрешите посмотреть рацию. Это минут пятнадцать — двадцать.

Оленин прикинул что-то в уме и кивнул:

— Пятнадцать.

Костенко открыл рацию.

Филиппов лежал, уткнувшись лицом в согнутый локоть. В носу у него щекотало, и он шумно втягивал в себя воздух. «Того и гляди расплачется…» — неприязненно подумал Оленин.

Барабанил дождь по темным стволам и опавшей листве.

— Можно починить, если, конечно, лампы… — вдруг сказал Костенко. — Проволочки бы кусочек! — Он оглянулся вокруг, потом пошарил в карманах. — В другой раз всего с собой наберу!..

— Вы лучше в другой раз не падайте, — сказал Оленин.

Филиппов поднял голову:

— Неужели починишь?

— Починишь, починишь, — заворчал Костенко, копаясь в рации, — проволочку бы…

— Булавка есть, — сказал Филиппов. — Не годится?

— Покажи.

Филиппов подал булавку, которой закалывал карман гимнастерки.

— Попробуем. Разгибай.

Филиппов стал разгибать булавку. Упрямая проволока не поддавалась, вывертывалась из пальцев, как живая, колола, но Филиппов не обращал внимания на уколы. После долгих усилий он справился с булавкой, и она превратилась в проволочку. Костенко взял ее, а Филиппов, внимательно следя за его работой, стал машинально посасывать уколотые пальцы.

— Пробую, — сказал Костенко, надел наушники и повернул один из рычажков рации. Лицо его стало напряженным. — Фон есть. — Он стал быстро стучать ключом, вызывая батальон.

— Ну? — спросил через минуту Оленин.

— Не отвечают.

Костенко продолжал стучать и поворачивать рычажки рации.

Невдалеке хрустнула ветка, потом другая.

— Тихо, — сказал Оленин. Справа прогремела автоматная очередь. — Уходить надо.

— Отвечают, — шепнул Костенко, и лицо его просветлело — Отвечают…

Филиппов закусил губу.

— Ясно, — сказал Оленин.

— Передавать? — спросил Костенко.

— Теперь не уйдем. — Оленин взглянул на Филиппова.

Тот лежал на животе, напряженно вглядываясь в сторону шума и крепко сжимая в руках автомат. И в глазах его Оленин прочел то же выражение, что и тогда, в половодье.

— Ясно, — повторил Оленин, с трудом скрывая улыбку, которая независимо от его воли растягивала губы. — Рядовому Филиппову — выдвинуться вперед. Я прикрываю справа. Рядовой Костенко, передавайте.

Филиппов все понял. Он пополз, прижимаясь к земле и держа автомат в левой руке. Теперь он уже не думал ни о еде, ни о куреве, ни о пути, который остался позади. Только одна мысль жила в нем: «Надо дать возможность передать сведения. Надо держаться».

Филиппов остановился и замер, прислушиваясь. Сейчас ему казалось, что он слышит, как падает каждый лист, как стучит каждая дождевая капля.

Вот хрустнул сучок… Еще… Ближе… Ближе… В кустах показались две головы с синими знаками на пилотках. Филиппов дал очередь из автомата. Головы исчезли в кустах. Тотчас послышалась короткая очередь и в той стороне, куда уполз Оленин. Потом рассыпались ответные очереди.

Завязался «бой».

Справа раздался знакомый свист — сигнал сбора.

Филиппов, отстреливаясь, начал отползать назад. Он не успел доползти до рации…

Из кустов вышел майор с белой повязкой на рукаве, посредник:

— Товарищ старший сержант! И вы, товарищи солдаты, считаю, что вы вышли из строя.

Оленин, Костенко и Филиппов поднялись с земли.

— Есть считаться вышедшими из строя, — сказал, козырнув, Оленин. Все трое сняли с пилоток белые квадратики и передали их майору. Но при этом у Оленина и у солдат были такие счастливые лица, что майор невольно улыбнулся. Он понимал разведчиков. Они сделали свое дело. Они выполнили задание и могли быть довольны собой.

ОСЕЧКА ИСТОРИЯ С ПЕРЕОДЕВАНИЯМИ, ПОГОНЕЙ И СОБАКОЙ ПО КЛИЧКЕ ГРОМ

1

История эта началась в кабинете начальника пограничного отряда Ивана Федоровича Скачка.

Обсуждалась подготовка к инспекторской проверке. Стрельбы дневные и ночные, тактика, уставы… Увенчать проверку намечалось учением. В обстановке, приближенной к боевой.

— Опять двое солдат третьего задерживать будут? Слезы, — обронил майор из политотдела.

— Разрешите? — поднялся капитан Мишин, очень черноволосый и очень высокий, которого за рост еще в училище прозвали движущейся мишенью. — Надо пустить штатского, а то и двух. И чтобы незнакомые лица.

— На моей «Волге» повезете? — спросил начальник отряда. — Вся граница знать будет.

— Да нет же, товарищ полковник! — Темные глаза Мишина загорелись азартом. — Мы «нарушителей» с моря высадим. Ночью.

— Засекут сразу.

— Не засекут! График подачи лучей прожекторами составим так, чтобы участок высадки не освещался. Высадим с нашего корабля. Будто бы у моряков учение. Можно создать для «нарушителей» все условия. Это ж в нашей власти! И место выбрать. Вплавь высаживать можно, в устье ручья. И пусть-ка их обнаружат!

— А вот они возьмут да и не обнаружат! — мечтательно сказал майор из политотдела.

— То есть как это не обнаружат, товарищ майор?

— Уйдут ваши «нарушители». И что? Осечка?

— Не может быть никакой осечки, товарищ майор! У наших ребят нюх!..

— Ну это вы, Мишин, увлеклись, — улыбнулся начальник отряда. — В общем-то, мне идея нравится. Только где ж мы хороших «нарушителей» возьмем? Тут ведь «нарушители» нужны первого сорта. Чтобы плавали и все такое.

— Найдем, товарищ полковник! — убежденно сказал Мишин. — Да вон у меня сестренка приехала погостить. Лена. Она ж в институте физической культуры имени Лесгафта учится. На третьем курсе уже. Пловчиха.

— Надо еще ее спросить, согласится ли она ночью в море лезть. Тоже радости мало, — сказал майор.

— Да что у нас акулы, что ли?

— Акулы не акулы… — неопределенно протянул майор.

Долго еще говорили о будущем месте высадки «нарушителей» и прочих подробностях. Мишину приказано было поговорить с сестрой «без нажима» и подобрать ей напарника. Об исполнении доложить.

А операцию назвали «Осечка». По предложению майора из политотдела.

2

Лена была под стать брату — довольно высокая, темноволосая, коротко стриженая, большеглазая. Днем она пропадала на море. В любую погоду. Даже в дождь. А по вечерам занимала полюбившийся ей угол дивана и, поджав под себя ноги и накинув на плечи китель брата, читала. Кое-кто из приятелей Мишина пытался пригласить ее в кино или в клуб на танцы, но она только строго поджимала губы и вежливо благодарила. Так вежливо, что сразу отбивала охоту приглашать вторично.

— Слушай, — говорил иногда Мишин, — ты ненормальная. Ты же старуха. Тебе скоро целых двадцать. Ну чего ты сидишь тут на диване и мнешь мой парадный китель? Колька (или Сережка, или Васька) хороший парень, лейтенант (или старший лейтенант), танцует, как бог…

— У-гу, — откликалась Лена. — Во-первых, мне еще не скоро двадцать, а через три месяца и семь дней. Во-вторых, в твоем парадном кителе с такими прелестными звездочками я чувствую себя заслуженной пограничницей. И, наконец, твои желторотые лейтенанты, танцующие, как боги, не для меня. Я девушка скромная, замуж не собираюсь, а если и соберусь, то за генерала. В крайнем случае за полковника. Не ниже.

— Иронизируешь? В десятом классе ты проплясывала ночи напролет. Я же знаю, что вы мотали с уроков всем классом и устраивали танцульки на свежем воздухе.

— Милый мой капитан, это было давно, в прошлом веке. Теперь твоя дремучая старуха предпочитает гантели и детективы. Кстати, а что сейчас танцуют твои лейтенанты? Твист или польку-бабочку?

— Ленка!

— Кушайте овес!

— Слушай, где ты набралась этих присказок? Язык у тебя… Я надену перчатки, — угрожающе говорил Мишин и глядел в угол, где над письменным столом на здоровенном гвозде висели боксерские перчатки.

— Самый веский аргумент современного танцующего бога. Да-а, времена рыцарства безвозвратно канули в прошлое! Ау! Где вы, Дон-Кихоты? Вашу Дульцинею собираются отвалтузить по всем правилам бокса. Хук, свинг, апперкот!.. — Лена энергично взмахивала руками, ударяя воздух. — Нокаут! Победил капитан Мишин, спортобщество «Зеленые погоны»!

Мишин только пожимал плечами:

— На тебя даже рассердиться как следует нельзя.

— И не надо. Кушайте овес.

А вообще-то все это были просто вечерние перепалки. По-настоящему брат и сестра не ссорились, ведь нельзя же всерьез поссориться из-за того, что Лена предпочитает сидеть на диване, а не танцевать.

В тот вечер, после совещания у начальника отряда Мишин, поджидая сестру, твердо решил избегать перепалки. Предстоял серьезный разговор. И дразнить Лену было просто не выгодно. Надо, чтобы она согласилась, непременно согласилась участвовать в операции «Осечка». Он даже заботливо приготовил ужин — вскипятил чайник и нарезал колбасу такими ломтями, что подавился бы и крокодил, который, как известно, запросто проглотил мочалку довольно крупного размера.

Надо бы все-таки сказать несколько слов о капитане Алексее Павловиче Мишине, пока он ждет сестру, потому что потом начнутся главные события и рассказывать уже будет некогда. Так вот, капитан Мишин — человек, увлеченный службой по-настоящему, как иные увлекаются футболом или телевизором, или коллекционированием. Иные торопятся поскорее покончить со служебными делами, чтобы отдаться своей внеслужебной страсти. Страсть Мишина — это служба. Со всеми ее горестями и радостями, победами и поражениями, большими и малыми заботами. Для него граница — святая святых, люди границы — первые люди на земле; дай ему волю, он учредил бы Академию пограничных наук и приказал бы самым красивым девушкам выходить замуж исключительно за пограничников. А сестра — это внеслужебное, и резать колбасу — тоже.

Можно было и еще порассказать о Мишине, потому что лично мне такие люди по душе, но пришла Лена.

На Лене голубые брюки, светло-серая, очень легкая шерстяная кофточка с блестящими пуговками и красные босоножки. Темные волосы влажны после купания, а глаза словно вобрали в себя блеск моря и солнца. Она удивленно посмотрела на стол, потом на брата, потом снова на стол и с притворной тревогой спросила:

— Что-нибудь случилось, Алеша?

Мишин засмеялся.

— Ничего не случилось. Садись. Я тебе налью чаю.

— Не-ет, — протяжно сказала Лена. — Если не случилось, то случится. Капитан Мишин ухаживает за сестрой-старухой! Новое в военной науке и технике.

— Садись, садись… — он даже не огрызнулся, а когда Лена села, поставил перед ней чашку, пододвинул тарелку с колбасой и даже спросил: — Хлеб намазать?

— Алеша, ты самый прогрессивный из всех прогрессивных офицеров, которых я здесь видела. Намажь. И пожалуйста, потолще. Под стать колбасе.

Мишин даже бровью не повел. Он ткнул ножом брусок масла и, прихватив кусок, которого хватило бы на целое отделение, принялся намазывать его на хлеб.

Лена притихла и стала пить чай, каждый раз подолгу приноравливаясь, перед тем как откусить кусок от могучего бутерброда. А Мишин, положив локти на стол и подперев щеки ладонями, смотрел, как она ест.

— Алешенька, — жалобно сказала Лена, — хочешь, я завтра тебе компот сварю?

И оба рассмеялись.

Но Мишин не умел долго хитрить. Он не был дипломатом и поэтому решил сразу перейти к делу.

— Как ты относишься к ночным купаниям?

— Никак. У вас же их не разрешают.

— А если я тебе устрою?

— По знакомству?

— По знакомству.

— Алешка! Ты чудо двадцатого века! — сказала Лена и тут же насторожилась: — А что я должна за это сделать?

— Пустяки!

— Понятно, — кивнула Лена. — Двадцатый век. Услуга за услугу.

— Ты можешь хоть один раз быть серьезной? — нахмурился Мишин.

Что-то в тоне, каким он произнес это, было необычным. И Лена так же, как брат, молча сдвинула брови и стала очень похожей на него.

— Должен тебя предупредить: в любом случае, согласишься ты или не согласишься на наше предложение (он интонацией выделил слово «наше»), — все, о чем я тебе сообщу, — военная тайна. Понимаешь?

Лена кивнула.

— Нам надо провести учение. Поиск и задержание «нарушителей». Их будет двое. Высадка с моря.

Брови Лены поползли вверх.

— И ты… вы хотите, чтобы…

— Вот именно, — перебил ее Алексей. — Мы предлагаем тебе сыграть роль «нарушителя». Физически ты, как студентка института Лесгафта, подготовлена, морально…

— Алеша! — Лена неожиданно вскочила, обняла брата за шею. — Не порти песню, Алеша.

— Пусти! Ну и ручки у тебя!

— Это ты меня раскормил колбасой и маслом.

Мишин поправил ворот гимнастерки:

— Значит, согласна?

— Конечно! Надеюсь, стрелять будут холостыми?

Мишин вдруг замялся. А вдруг действительно кто-нибудь выстрелит сгоряча? И потом собака пойдет по следу, и если ее спустят с поводка… Но ведь «нарушители» не будут сопротивляться. Значит, пограничники не будут применять оружие. Вот только собака…

— Операция очень серьезная. Стрелять, конечно, не будут, да и пойдешь ты не одна, а с опытным пограничником. Мы его переоденем в штатское. Будет твоим начальником.

— Ты чего-то недоговариваешь, Алексей.

— Я сказал все. Еще там будет собака.

— Обожаю собак! — сказала Лена. Не признаваться же ей, что собаки — единственные существа на свете, которых она побаивается. Не считая, конечно, мышей.

3

Теперь надо было найти Лене подходящего напарника. Конечно, можно переодеть солдата, или сержанта, или офицера. Здесь, на границе, служат люди достаточно опытные, готовые к выполнению любого задания. Ни одному и в голову не придет, что он, мол, играет в «сыщики-разбойники» и поэтому можно отнестись к такому делу спустя рукава. И все-таки из сотен людей надо выбрать одного. «Нарушитель» должен уметь хорошо плавать, знать пограничную службу, быть достаточно находчивым и сообразительным. К тому же, хотелось бы, чтобы его не знали в лицо на той заставе, где будет проводиться операция.

И вот капитан Мишин отправился искать такого человека. Надо сказать, что это было нелегкое, утомительное путешествие. Хотя и сидел он в своем кабинете за письменным столом, покрытым листом потертого плексигласа. Под плексигласом лежал табель-календарь на текущий год, список телефонов городских организаций и фотография. Нет, ошибаетесь, не девушки, а известного боксера В. Попенченко. Поскольку Мишин занимался боксом. Бокс, с точки зрения хозяина кабинета, имел отношение к службе. А девушки — нет.

Мишин сидел в одиночестве и, мысленно перебираясь с заставы на заставу, беседовал с пограничниками, подыскивая подходящую кандидатуру. Беседовать было нетрудно, потому что люди были знакомыми, лица их возникали одно за другим. Мишин пытливо всматривался в них и спрашивал: а как у тебя с плаванием? А как насчет сообразительности?.. Скажем, надо перевезти на другой берег реки волка, козу и капусту…

С одним, с другим разговаривает. Все хорошие кандидаты.

Мишин поднялся из-за стола, чтобы размяться, подошел к окну. За окном в это время остановился газик. Вышел из газика рослый парень в парадной форме с иголочки, и Мишин сразу узнал сержанта Егорушкина с Н-ской заставы. Отделение Егорушкина показало на последних стрельбах высший класс. И по всем остальным показателям было впереди. Вот и вышел приказ: командиру отделения сержанту Егорушкину объявить отпуск на 10 суток, не считая дороги. Верно, приехал за документами. Красив Егорушкин. Нет, не штатской красотой: нос там римский или греческий, взгляд орлиный или подбородок с ямочкой. Лицо как лицо, губы обветрены, нос облупился. Солдатской красотой красив сержант: держится ровно, плечи широкие, все пуговки, хоть и припекает солнце, застегнуты. А зеленая фуражка сдвинута набок, чуть-чуть, чтобы можно было про него сказать: лихой солдат! А еще чуть сдвинешь — скажут, стиляга.

Сержант скрылся в подъезде штаба, а Мишин снова уселся за стол. Вот бы такого, как Егорушкин!.. Но сержант — отпускник. Наверно, и документы уже заготовлены. Мишин взял телефонную трубку и попросил басовитого телефониста соединить с финчастью.

— Здравствуйте, товарищ майор. Капитан Мишин беспокоит. Сержанту Егорушкину проездные документы уже выписаны? Нет? Товарищ майор, пошлите, пожалуйста, Егорушкина ко мне. А документы пока не выписывайте: долго ли бланк заполнить! Нет-нет, товарищ майор. Поедет. Просто разговор есть один.

Через несколько минут в кабинет постучали.

— Да.

— Разрешите, товарищ капитан? Сержант Егорушкин прибыл по вашему приказанию.

— Здравствуйте, Егорушкин. — Мишин поднялся из-за стола, крепко пожал сержанту руку. — Садитесь. И учтите, не по приказанию, а по просьбе. Улавливаете?

Егорушкин сел.

— Пока не улавливаю, товарищ капитан.

— В отпуск?

— Так точно.

— Домой, в Феодосию?

— В Феодосию.

— Жара там, наверно, Егорушкин.

Сержант заулыбался:

— Да уж припекает.

Мишин не был дипломатом и поэтому сказал прямо:

— А что, если отложить отпуск?

— Отложить? — спросил сержант растерянно, лицо его сразу осунулось, и только улыбка еще не успела сойти, и казалось, будто она с чужого лица.

— Да вы не волнуйтесь, Егорушкин, — сказал Мишин и вздохнул. Уж кто-кто, а он-то понимал, что значит для солдата отпуск. — Не надолго отложить, на несколько дней. Тут такое дело… — И Мишин рассказал сержанту о задуманной высадке «нарушителей» с моря. Дело непростое. Нужны люди хорошо плавающие, выносливые и сметливые. Вот он, Мишин, и подумал о сержанте Егорушкине, поскольку тот вырос на Черном море, пловец отличный и вообще подходит по всем статьям. А отпуск… Что отпуск? И через несколько дней — тот же отпуск.

Сержант Егорушкин слушал внимательно, но лицо его оставалось при этом равнодушным, и Мишин никак не мог уловить, как тот относится к предложению.

Потом Егорушкин сказал:

— Конечно, вы можете приказать.

— Да не буду я приказывать, Егорушкин. В конце концов, что у нас, людей нет, что ли? Просто я подумал, хорошо бы в это дело Егорушкина. А девушка подождет.

— Какая девушка? — спросил сержант.

— Ваша. В Феодосии.

Егорушкин засмеялся:

— Моей девушке уже под шестьдесят, товарищ капитан. Мама у меня там.

— А мама сыну во всякое время рада. Написали уже?

— Написал. Но только точно день не сообщил. Граница. Мало ли что… — сказал Егорушкин серьезно и тотчас спросил: — А потом начальник мне отпуск не задробит?

— Да за что ж, Егорушкин?

— Мало ли… Вдруг какая осечка выйдет?

Мишин улыбнулся:

— Между прочим, операция так и называется: «Осечка». Только никакой осечки не будет, быть не должно.

Егорушкин в тот день в отпуск не поехал.

Мишин доложил начальнику, что «нарушители» подобраны. А на другое утро поехал на заставу, где предполагалось произвести высадку. Разумеется, по другим делам. Но мы-то с вами знаем истинную цель поездки!

4

Пока капитан Мишин занимается тайной рекогносцировкой на предполагаемом месте действия, позвольте вас познакомить еще с несколькими примечательными личностями. На всякий случай. Вдруг мы с ними ненароком встретимся где-нибудь в лесу или у моря! Тем более, что они — коллективные владельцы собаки по кличке Гром.

Самому старшему, Яну, от роду тринадцать лет. Волосы у него такие светлые, что издали кажутся седыми. И он такой тощий, что издали походит на движущийся километровый столб. А близко к нему вы не подойдете, потому что он ведет на поводке огромную собачищу. Рядом с ним, держась за тот же поводок, шагают: справа — Антоша, а слева — Дзинтра. Антоша смолисто-черный, кучерявый, смуглый до того, что сразу появляется желание потереть его хорошо намыленной мочалкой с водою погорячей. Только могу сказать заранее, что мойка эта ничего не изменит. Родители его — оседлые цыгане и передали сыну, согласно законам наследственности, все, что имели сами, включая живые плутовские глаза немыслимого лиловатого оттенка.

Дзинтра — девочка, она соответствует своему имени, поскольку «дзинтарс» по-русски значит «янтарь». Волосы у девочки янтарные, веснушки на лице, руках и ногах тоже янтарные. Только глаза серые. Впрочем, то, что Дзинтра — девочка, вам придется поверить на слово. Потому что отличить ее от приятелей совершенно невозможно. Стрижка у нее мальчишечья, одежда мальчишечья, движения и повадки тоже мальчишечьи.

Вся троица учится в шестом классе средней школы поселка, название которого останется неизвестным по причинам, не зависящим от автора. Могу только намекнуть, что поселок этот расположился в лесу, недалеко от Н-ской заставы, где сейчас находится капитан Мишин.

Итак, они ведут на поводке собаку по кличке Гром. Поэтому на всякий случай отойдем подальше. Гром из тех собак, с которыми лучше не связываться. Родители его служат на границе. И Гром, будучи выбракованным, еще неуклюжим пушистым щенком с полувисячими ушами был подарен Яну, Антоше и Дзинтре. И отнюдь не случайно. Если бы мы с вами осмелились подойти поближе, то увидели бы на закатанном рукаве рубашки Яна зеленый квадрат с майорской звездочкой в середине, самой настоящей, такой, какую носят на погонах старшие офицеры. Ян — начальник штаба ЮДП, юных друзей пограничников. И не улыбайтесь, пожалуйста, эту должность получить не легче, чем должность начальника любого другого штаба. Пожалуй, еще труднее. Потому что в войсках начальника штаба просто назначают приказом, а тут тебя должны избрать. Для этого нужно иметь крепкие кулаки и полное бесстрашие.

Вы не замечали, как поразительно собаки перенимают черты характера хозяев? Гром, здоровенный, серый с подпалинами пес не очень чистой породы, смел, как Ян, плутоват, как Антоша, и драчлив и непостоянен, как Дзинтра. Никогда не знаешь, что он выкинет. Особенно если где-нибудь поблизости кошка или учитель математики. Никто не мог понять, что Гром имеет против учителя математики. Только однажды, когда троица привела подросшего уже пса в школу и все уселись за парты, Гром вдруг зарычал, шерсть его поднялась дыбом, он бросился к двери и, как его ни уговаривали, категорически отказался впустить в класс учителя математики. Даже директор, с его властью и незыблемым авторитетом, ничего не мог поделать. Так урок и не состоялся.

Ребята воспитывали своего пса с невероятным упорством. Методичный Ян составил расписание собачьих уроков, предварительно посоветовавшись с пограничниками. Гром кое-чему уже научился: он не брал пищу из чужих рук, шел рядом, садился по приказу, умел ползти и очень легко находил спрятавшихся Яна, Антошу или Дзинтру. Отыскивать же иных людей ему просто еще не доводилось.

Сейчас, как вы догадываетесь, летние каникулы и знакомая уже вам троица выводит Грома на прогулку. Мы за ними не пойдем — познакомились на всякий случай, и достаточно. Вернемся лучше в отряд, тем более что и капитан Мишин вернулся, а нам никак нельзя упускать его из виду. С минуты на минуту он должен познакомить Лену с сержантом Егорушкиным.

5

Церемония знакомства была излишне официальной, но исключительно по вине капитана Мишина. Он привел Лену в свой кабинет, куда вскоре пришел и Егорушкин. Капитан сурово сдвинул брови и без улыбки, как бы подчеркивая служебную сухость момента, произнес:

— Прошу знакомиться, товарищи. Товарищ Мишина, сержант Егорушкин. Прошу садиться.

В течение всей беседы, которая длилась около часа, ни Лена, ни сержант Егорушкин не обратились друг к другу ни с одним вопросом, только изредка поглядывали не без любопытства, которое тщательно скрывали.

Были уточнены место и время высадки, экипировка, способ хранения суточного запаса продуктов, примерный маршрут и т. д. и т. п.

Потом, позвонив предварительно по телефону, капитан Мишин пригласил Лену и сержанта Егорушкина следовать за собой и представил их начальнику отряда полковнику Скачку.

Полковник был менее официален и разговаривал с молодыми людьми скорее как отец, нежели как начальник. Расспросил о здоровье, об успехах в плавании, дал несколько деловых советов и распрощался с ними. Егорушкин и Лена пожали друг другу руки и разошлись. Лена купаться, а Егорушкин примерять штатскую одежду.

Егорушкин был, как мы уже знаем, парнем рослым, и брюки и рубашка капитана Мишина оказались ему впору, вот только пиджак несколько жал под мышками. Мишин посоветовал сержанту двигаться осторожней, чтобы пиджак ненароком не лопнул по швам.

Егорушкин только вздохнул и, унося с собой одежду, подумал, что он так и не знает имени девушки, с которой предстоит путешествовать. Капитан называл ее официально «товарищ Мишина». А спросить ее имя Егорушкин постеснялся.

Теперь, чтобы не вдаваться в детали подготовки, в разные подробности и мелочи, без которых, как известно, не обходится ни одно предприятие, давайте терпеливо подождем ночи. А чтобы время не пропало даром, скажу несколько слов о границе.

В томе 18 от «Гравелатъ» до «Довенантъ» Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона с твердыми знаками, ижицей и ятью сказано: «Граница — черта, разделяющая два смежных владения». В томе 12 Большой Советской Энциклопедии от «Голубянки» до «Грозовки»: «Границы государственные — линии действительно обозначенные на земной поверхности или воображаемые (но обозначенные на карте), отделяющие территорию одного государства от территории других государств и от открытого моря».

Конечно, энциклопедические словари пишут ученые люди, и остается только уважать строгость и краткость их стиля.

Но для меня граница — самое удивительное место из всех, где довелось побывать. Граница — и покой, и настороженность, и размеренная будничность службы.

Вслушиваешься в тишину — а она складывается из шороха ветра в соснах, говора моря, движения реки, хруста песка. А ведь так тихо кругом!

Здесь не говорят «берег», а говорят «урез». Он тянется на много километров — тихий, песчаный, в плеске волн, в белых и розовых ракушках, в темных полосках выброшенной морем травы.

Стоишь на урезе лицом к синеве, глядишь в необозримую трепещущую даль и вдруг в какое-то мгновение подумаешь: а ведь это — граница. Край моей земли. А там, за синевой, «ничье» море и еще дальше — чужая земля. И окаменеет на мгновение сердце, и невольно начинаешь озираться, вглядываться в песок. А нет ли на нем отпечатков чужой ступни?

А потом улыбнешься: ведь этот песок просмотрен пядь за пядью прошедшим недавно нарядом. От солдатских зорких настороженных глаз не укроется даже крохотный птичий след. Солдаты свое дело знают!

И все-таки, возвращаясь на заставу, будешь глядеть по сторонам, вглядываться в тени сосен, вслушиваться в хруст сухих игл. Потому что, если попал на границу, сам становишься пограничником. Граница — это прежде всего состояние вечной готовности встретить врага лицом к лицу.

6

Но мы несколько отвлеклись, а уже смеркается. Пора на пограничный корабль.

Чувствуете, как его покачивает на волнах — мягко-мягко, с борта на борт? Это потому, что он идет вдоль побережья. Ходу часа на два с небольшим. Ночь коротка, поэтому вышли засветло. И только теперь небо померкло, лишь краешек его еще едва голубеет, и высыпали звезды, словно день пооборвался в пути, оставил на невидимых в темноте ветвях обрывки светящейся своей одежды, и вот они дрожат, переливаются, тронутые теплым ветром.

Капитан Мишин приказал Лене и Егорушкину поспать в матросском кубрике. Егорушкин спит. У солдат вообще удивительное свойство — засыпать в любое время суток и просыпаться бодрым в любую минуту.

А Лена взбудоражена, ей не уснуть. Она поднялась по узенькому трапу на палубу и всматривается в притихший черный берег, где то и дело вспыхивают лучи одиноких прожекторов, прокладывают в море дорожку ослепительной голубизны и шарят, перебирают волны.

Дежурный сигнальщик с любопытством поглядывает на нее сверху, с прожекторной площадки. И командир корабля, капитан-лейтенант, поглядывает на нее из рулевой рубки. Рядом с ним стоит капитан Мишин.

— Как зовут девушку?

Мишин обернулся. Увидел Лену. Нахмурился.

— Товарищ Мишина.

— Однофамилица?

— Сестра.

— Товарищ Мишина, — позвал капитан-лейтенант, — подымайтесь к нам в рубку.

Лена улыбнулась, прошла по палубе, нетвердо ступая.

— Впервые на корабле?

— Впервые.

— Нравится?

— Очень.

— Не укачивает?

— Нет-нет. А верно, что женщина на корабле приносит несчастье?

— Я не суеверен, — сказал капитан-лейтенант. — А вообще-то, да.

— А я слышала, что есть даже женщины-капитаны, — сказала Лена с вызовом.

— То — на судах, а это — корабль. Кораблем именуется военное судно. В отличие от гражданских, которые именуются просто судами.

— Спасибо за справку.

— Почему ты не спишь? — сердито спросил Мишин.

— Я же не прошла боевой и политической подготовки. Я могу уснуть только по собственному желанию. — Лена вздохнула и развела руками, дескать, что поделать! — Но я со временем научусь искусству засыпания. Я потренируюсь.

Матрос, стоявший у руля, фыркнул, сдерживая смешок.

— На румбе? — спросил строго капитан-лейтенант.

Матрос ответил.

— Так держать.

— Есть так держать!

Край неба погас. Стало темно.

— Капитан Мишин, — сказала Лена. — Они поймают нас прожектором еще в море. И встретят на берегу.

— Не поймают, — усмехнулся Мишин.

— Почему ты так уверен?

— Военная хитрость. Этот корабль проводит учение, и в связи с этим район моря, где он будет находиться, в течение сорока минут не будет освещен.

— А разве прожектора не светят когда захочется?

— На границе нет такого понятия «хочется — не хочется». На границе есть приказ.

— Извини, я такая безнадежно штатская!

— Подходим, — сказал капитан-лейтенант. Корабль замедлил ход. Матросы, словно бесплотные тени, метнулись на нос. Смолкли машины, корабль перестал дрожать, притих, и стало слышно, как плещутся о борт волны. Потом прогрохотала якорная цепь.

На палубу вышел Егорушкин.

— Готовьтесь, — сказал капитан-лейтенант. — Вода как парное молочко.

— Раздевайтесь, — кивнул Мишин. — Пойдете сначала на шлюпке. А там — вплавь. Выходить из моря только по руслу ручья. Ясно, товарищ сержант?

— Ясно, товарищ капитан.

Егорушкин снял пиджак и рубашку, сел на палубу, стал расшнуровывать ботинки.

— А ты чего? — спросил Мишин Лену.

Лена поежилась. Ей было почему-то неловко снимать платье при всех. Она чуть-чуть покусала нижнюю губу и скомандовала звонко:

— Всем отвернуться!

Мишин посмотрел на нее удивленно и отвернулся вместе со всеми.

Лена торопливо сняла платье и осталась в одном купальном костюме и босоножках.

— Можно наконец повернуться? — спросил насмешливо Мишин.

— Можно.

Матросы, увидев Лену, дружно вздохнули.

— Давайте платье и туфли, — сказал Егорушкин.

Лена скинула туфли и вместе с платьем отдала их Егорушкину. Тот всю одежду сунул в непромокаемый мешок, куда был уложен и сухой паек. Не ходить же лесными тропами в одних мокрых трусах или купальнике!

Было неприятно стоять на металлической холодной палубе, и Лена то и дело подымала то одну ногу, то другую, словно цапля.

Тем временем спустили шлюпку. Мишин сказал:

— Желаю успеха.

Лена и Егорушкин спрыгнули в шлюпку. Матросы по команде немолодого мичмана разобрали весла, и операция «Осечка» началась…

Черный берег надвигался. От него пахло морской травой и перегретыми за день соснами. Когда он придвинулся совсем близко, перестали грести. Мичман сказал шепотом:

— В воду. Давай.

Первым перевалился через корму Егорушкин, стараясь не плескаться, хотя у берега шумел легкий накат. Лена подала ему мешок, потом тоже соскользнула в море вперед ногами.

Мичман помахал им рукой, шлюпка стала удаляться и растворилась в ночи.

Вода была действительно теплой как парное молоко. Егорушкин и Лена поплыли бесшумно, как заправские диверсанты. Когда доплыли до берега, Егорушкин сказал шепотом:

— Сидите в море, на урез не выходите — наследим, — он отдал Лене мешок, а сам торопливо побрел по воде, отыскивая русло ручья. Через несколько минут он вернулся.

— Точно высадились. Пошли. Только не следите, а то и уйти не успеем, засекут. Я ведь наших знаю.

Лена побрела по воде вслед за Егорушкиным. Вскоре они дошли до почти совсем пересохшего ручья и свернули в его русло, стараясь ступать в тоненькую струйку бесшумной воды, чтобы она замыла их след. И тотчас наткнулись на плетень, которым предусмотрительные пограничники перегородили ручей.

— Наших не проведешь, — довольно кивнул Егорушкин. — М-да. Давайте-ка я вас переправлю. — Он обхватил Лену за талию, легко оторвал от земли, пронес над высоким плетнем. — В воду ступайте.

Лена шлепнулась на пятки, разбрызгивая струйку, и чуть не упала. Подумала изумленно и уважительно: «Здоровенный какой, во мне шестьдесят килограммов с мешком».

— Ну-ка, помогите, — прошептал Егорушкин. — Плетень бы не сбить. Наших не обманешь!

Лена протянула ему руки с той стороны плетня.

— Стойте крепче, — прошептал Егорушкин, оперся о ее плечи крепкими ладонями и, подпрыгнув, перебросил свое тело через плетень. Одна нога его ступила на песок.

— Черт, — выругался Егорушкин, наклонился, стер след и даже подул на него. — Пошли.

Они двинулись вверх по ручью, по узкой струе воды. Кругом стояли темные притихшие сосны и неодобрительно перешептывались, шурша иглами. Впереди шел Егорушкин, всматриваясь во тьму, Лена дышала ему в затылок. И когда он внезапно остановился, она наткнулась на него.

— Так не ходят, — сказал Егорушкин тихо. — Надо интервал держать.

— Хорошо.

Попробуем перепрыгнуть песчаную полосу. Вот здесь, где поуже.

Лена кивнула. Егорушкин снял с плеча мешок, сунул ей в руки. Легко прыгнул к ближайшей сосне.

— Кидайте.

Лена бросила ему мешок и, когда он подхватил его на лету, прыгнула сама.

— Однако вы ловкая, — сказал Егорушкин.

— Да и вы не промах, — прошептала Лена.

Они прислушались к говору сосен.

— Кстати, как вас зовут? — спросил Егорушкин.

— Агент двадцать два-тридцать три. А вас?

— Тридцать три-двадцать два.

Они засмеялись тихонько.

— А если серьезно?

— В детстве меня звали Леной.

— А меня Женей. Будем знакомы.

— Холодно, — сказала Лена.

Егорушкин присел на корточки у сосны, развязал мешок, достал одежду.

— Одевайтесь. Еще плащи есть.

— Отвернитесь, пожалуйста, мне надо выжать купальник.

— Хорошо, — сказал Егорушкин и ушел за сосну. Лена выжала купальник и оделась.

— Готовы? — глухо спросил Егорушкин.

— Готова.

— Тогда пошли. Надо отойти как можно дальше от берега.

Они шли лесом по мягкому настилу из опавших сосновых игл. Иногда под ногами коротко трещала сухая ветка. И каждый раз Лена вздрагивала, словно она была и в самом деле чужая на чужой земле и все кругом, даже сухие ветки, было враждебно ей. Ее охватил азарт, она даже дышать старалась потише. Так бывает с заигравшимися детьми. А разве она и Женя Егорушкин не походили сейчас на играющих в удивительную игру детей? Вот они крадучись пробираются незнакомым лесом. И звезды, проглядывая сквозь кроны сосен, уже не кажутся беспечно трепетными, они смотрят со своей немыслимой высоты настороженно, будто в крадущихся людях и для них таится опасность. Словно могут эти люди влезть на дерево, достать до звезды и — чем черт не шутит! — упрятать ее в свой мешок.

А сосны, они словно нарочно вытащили из-под земли жесткие корни, так и суют их под ноги. Надо было надеть башмаки, а не босоножки. Ведь знала же, что не по песочку ходить придется.

Егорушкину лес казался привычным, таким же, как на своей заставе. И о звездах он не думал, и спотыкался меньше. Шагать в ночи — привычное дело. Служба. Шагать, подмечая все, что вокруг. Запоминая, сопоставляя. Вот старый пень расщеплен топором. Верно, приезжали на рыбалку и искали личинки короедов. На них в мае хорошо язь берет. К шуршанию сосен примешался шум листвы. Впереди низинка? И верно, через несколько шагов потянуло прохладой.

Перешли ковер из мягкого мха, поднялись снова.

— Не устали? — обернулся Егорушкин. — Скоро светать начнет.

— Нет-нет…

И они все шли и шли, а шум моря позади становился все невнятнее и наконец совсем растворился в тишине ночного леса. Лена и не заметила, когда он исчез.

А потом небо побледнело, и звезды стали гаснуть одна за другой. И словно бы от них, пока они сверкали, исходило тепло, потому что вдруг похолодало, и Лена почувствовала озноб.

Егорушкин то ли угадал ее состояние, то ли тоже почувствовал этот предутренний холод. Он остановился и достал из мешка два солдатских плаща.

— Завернитесь-ка.

Лена закуталась в плащ, но он был пропитан той же сырой прохладой, что и воздух вокруг, и земля, и примолкшие, насторожившиеся сосны.

— Он, собственно, не для тепла, — пояснил Егорушкин. — Он от собак. Когда собака на вас кинется, стойте на месте, дайте ей вцепиться в плащ.

— Собака? — испуганно спросила Лена.

Разумеется, в поисковой группе будет служебная собака. — Если от нее убегать или отбиваться, она и в горло вцепиться может.

— Да? — Лену трясло, не то от холода, не то от того, что она отчетливо представила себе, как на нее набрасывается здоровенная овчарка.

— Ого! Однако вас пробрало росой, — сказал Егорушкин сочувственно и откинул полу своего плаща. — Идите-ка сюда. Ну, что ж вы?

Посиневшие губы Лены дрогнули, будто она собиралась заплакать, но она не заплакала, только сказала:

— Зачем вы так…

— Что? — не понял Егорушкин и вдруг покраснел густо-густо, чувствовал, что краснеет, но ничего не мог поделать. Его разозлила мысль, что девушка может увидеть, как он краснеет. Он нагнулся и зачем-то развязал и снова завязал шнурки ботинка.

— Между прочим, мы с вами выполняем особое задание, а не цветочки собираем.

И он энергично зашагал дальше. Лена побрела следом, спотыкаясь о корни сосен. Сейчас ей и в самом деле хотелось заплакать.

Вскоре Егорушкин остановился, огляделся внимательно, выбрал местечко поудобнее, под высокой сосной.

— Можно отдохнуть.

Лена увидела маленький подосиновик с коричневой головкой, сорвала его, повертела в руках.

— Есть хотите? — спросил Егорушкин.

Она не знала, хочет есть или нет. Ей хотелось сейчас только согреться, потому что влажная прохлада пробралась, кажется, уже до самых костей и все вокруг было холодным. Она бросила маленький подосиновик, который словно жег пальцы. Потом Лена тихонько подошла к Егорушкину, села рядом, забралась под полу его плаща, прижалась спиной к его теплому боку.

Так они сидели молча некоторое время. Лена отогревалась. А Егорушкин шелохнуться боялся. Никогда еще в жизни ни одна девушка не сидела с ним так близко. Чудно! Сама простыла, а спина жаркая, словно костер рядом разожгли. И Егорушкину стало вдруг очень хорошо, удивительно хорошо оттого, что вот эта незнакомая девушка так доверчиво отогревается возле него, Женьки Егорушкина. Ну кому еще на всем белом свете могут достаться такие немыслимые минуты! У него затекла, одеревенела рука, на которую опирался, но он боялся пошевелиться, потому что движение могло спугнуть ее. А она была птицей, нездешней жар-птицей. Дикой, не прирученной птицей. И каждое мгновение могла улететь. Нет уж, лучше пусть станет рука деревянной.

А между тем лес ожил. Первые золотые нити запутались в соснах. И вдруг из-за стволов появилась косуля. Она остановилась и устремила взгляд огромных лиловых глаз на сосну, к которой приросли два странных существа. Ветер донес до нее запах человека, запах опасности. Но люди обычно двигаются. Может быть, это вовсе не люди? Косуля повела ушами, постояла немного, пытаясь разгадать эту странную загадку. Но она была всего-навсего косулей и, так ничего и не поняв, бросилась в сторону и исчезла.

— Какая прелесть! — сказала Лена. — Кажется, мне уже хочется есть, — она отстранилась от Егорушкина, но так мягко и неторопливо, что у него сохранилось ощущение, будто она все еще рядом.

Он потряс онемевшей рукой, непослушными пальцами развязал мешок. Достал припасы. Острым ножом отрезал ломти от кирпичика хлеба. И они стали завтракать. О, это был удивительный завтрак! Хлеб с маслом и колбасой и кусочки пиленого сахара. Всего-навсего. Но Лене казалось, что вместе с маслом на хлеб намазали солнце, и смолистый воздух и еще что-то, чего никогда не получишь в городе. Она откусывала от бутерброда неторопливо и жевала медленно, наслаждаясь каждым кусочком. И Егорушкин ел не спеша, потому что знал, когда окончится завтрак, надо будет встать и идти. А когда они встанут и пойдут, нарушится что-то непонятное, такое, чего никогда на свете не было и, может быть, не будет больше.

7

Но поскольку Лена и Егорушкин не спешат, оставим их на время и вернемся к месту, где они вышли из моря, потому что к этому месту подходит наряд пограничников.

Впереди — старший наряда ефрейтор Чурсин. Мы с ним еще не знакомы. Служит он на заставе второй год, а на вид ему не больше шестнадцати. Уж очень он маленького роста. И тяжелые кирзовые сапоги на нем кажутся чужими. Наверно, так выглядел Мальчик-с-пальчик в сапогах-скороходах. Только тот двигался быстро, а Чурсин еле передвигает ноги. Но это только так кажется со стороны. Ефрейтор Чурсин — крепкий парень. И не зря у него на гимнастерке поблескивают значки «Воин-спортсмен» и «Отличный пограничник».

Шагах в десяти позади старшего идет солдат Курилов, молодой, неопытный, но достаточно самоуверенный. Впрочем, эти болезни излечимые. Придет опыт — исчезнет самоуверенность. У Курилова кроме автомата на поясе ракетница и набор ракет в брезентовой сумке. Из кармана шаровар торчит телефонная трубка.

Они идут по урезу, под сапогами хрустит песок нахоженной нарядами тропы. Ни шагу влево или вправо, там песок чист и гладок, птица пройдет — метку оставит. Рядом тихо плещется море. Вот и конец пути, русло ручья. Здесь наряд повернет и обратно пойдет лесом.

Чурсин подошел к плетню и остановился. И Курилов остановился, не сокращая расстояния до старшего.

— Курилов, иди-ка сюда, — позвал Чурсин и, когда Курилов приблизился, спросил: — Ничего не замечаешь?

Курилов огляделся. Ничего особенного нет — ни следов, ни примет, которых не было раньше. Он спросил:

— А чего замечать-то?

Чурсин присел на корточки возле плетня. Едва слышно журчала узкая струя воды. В одном месте слева темнела заполненная водой ямка. Не след, нет. Но и ямки здесь вроде бы не было. А может быть, была? Он внимательно осмотрел плетень. Не тронут. Но ямка… Если бы можно было сказать о человеке «ощетинился», я бы сказал: Чурсин ощетинился. Словно почуяв что-то неладное, он напружинился, застыл.

Курилов затоптался, удивленно озираясь: ничего непривычного вокруг не было, чего это Чурсина разбирает?

— Стой спокойно. Наследишь, — негромко сказал Чурсин.

А может, он и в самом деле увидел что-то такое, чего он, Курилов, не видит? Показать себя хочет. Ну-ну, вернемся на заставу, уж я расскажу ребятам, как Чурсин плетень нюхал!

А Чурсин действительно нюхал плетень. Он подошел к нему по воде вплотную, осмотрел внимательно, заглянул на ту сторону. И там приметил ямку, наполненную водой. Точно такую же, как и первая, непохожую на след, но и непонятно откуда взявшуюся. Он постоял немного, раздумывая и присматриваясь. Потом так же осторожно, чтобы не наследить, отошел.

— Надо доложить.

Курилов удивился.

— Про что докладывать-то?

— Про что, про что? Возьми глаза в руки. Видишь, ямка с водой?

— Ну?

— Вот тебе и ну. И на той стороне такая же ямка.

— Ну?

— Откуда они взялись?

Курилов только плечами пожал.

— Может, здесь кто-то через плетень перебрался.

— На крыльях? — съязвил Курилов.

Но Чурсин оборвал его:

— Разговорчики. Младший наряда Курилов, соединитесь с заставой. Доложите дежурному: у ручья обнаружены ямки с водой неизвестного происхождения. Принимаю решение двигаться вверх по ручью.

— Есть доложить про ямки и что принято решение двигаться вверх по ручью, — повторил Курилов и скрылся в соснах.

8

Уж откуда и как он свяжется с дежурным — не наше с вами дело. У границы свои добрые тайны. А пока ефрейтор Чурсин снова и снова осматривает устье ручья, солдат Курилов докладывает дежурному, а Лена и Егорушкин приканчивают завтрак, не пропустить бы нам троицу — Яна, Антошу и Дзинтру. Нет, не зря я вас с ними познакомил. Как чувствовал, что мы их еще встретим в лесу. Правда, они без Грома. Потому что собирают грибы. А собирать грибы и одновременно воспитывать собаку, сами понимаете, невозможно. Тут уж надо выбирать что-нибудь одно: или грибы, или собаку. Но грибы лучше собирать с утра, а собаку можно воспитывать в любое время суток. Поэтому сейчас отдано предпочтение грибам.

Ребята не разбредаются, идут дружной стайкой. Грибов много. Только что взошло солнце, оно заглядывает в плетеные из тонких прутьев ивняка корзины и, наверно, с завистью подсчитывает крепенькие буроголовые боровички. Искать грибы, даже когда их много, не так уж просто: поиск требует внимания и сосредоточенности. Поэтому троице не до разговоров, и все-таки они перебрасываются короткими фразами. Так как говорят они на родном языке, то нам непонятно, о чем идет речь. С уверенностью могу сказать, что, видимо, речь идет о собаке, потому что часто повторяется слово «Гром».

А между тем Лена и Егорушкин покончили с завтраком и собрались было идти дальше. Вдруг Егорушкин насторожился и прислушался. И Лена притихла.

— Ходит кто-то неподалеку, — сказал Егорушкин шепотом.

Они снова прислушались. Из лесу донеслись ребячьи голоса.

— Ребята. Верно, грибы собирают, — сказала Лена.

— Надо спрятаться.

— Зачем?

— Чтобы они нас не увидели.

— А если увидят? — удивилась Лена.

Егорушкин усмехнулся:

— А если увидят, считайте, что нас поймали.

— Так уж сразу.

— Я-то знаю пограничных ребятишек! — сказал Егорушкин серьезно и, взяв Лену за руку, повел ее между соснами, шепнув: — Ступайте осторожнее.

Ребячьи голоса умолкли. Егорушкин нахмурился сердито и подозрительно осмотрелся. С чего бы это они смолкли? Что их спугнуло?

А ребята притихли потому, что почуяли движение в лесу. Не услышали, а именно почуяли. Потому что, чем бы они ни занимались, чтобы ни делали, никогда не забывали, что они ЮДП — юные друзья пограничников. Если бы кто-нибудь и забыл об этом, Ян напомнил бы — начальник штаба!

Они умолкли и притаились, и уже ни один звук не мог ускользнуть от их ушей, ни одна тень не могла спрятаться от их глаз. Без команды они встали редкой цепочкой и двинулись вперед, не упуская друг друга из виду. Вот Ян поднял руку, и все остальные окаменели, словно в изваяния превратились Ян сделал знак, все снова двинулись вперед, но теперь уже пригнувшись, выбирая укрытия — кусты, стволы деревьев, бугорки. Вот что значит выучка и тренировка! Без звука, быстро, как бессловесные тени, как сказочные лесные лешие.

Неподалеку хрустнула ветка. И все стихло. Ян махнул рукой, товарищи его легли на землю и поползли.

Маленькие герои, трубачи, дети полка, разведчики, которые стали теперь взрослыми, посмотрите, какая вам выросла смена!

Первым заметил притаившихся Лену и Егорушкина Антоша. Он замер и сделал знак Яну. Тот подполз к нему, и они вместе сквозь молодой ельник стали рассматривать парня и девушку.

Парень и девушка были чужими — местных ребята знали. И вели себя странно: стояли неподвижно, и по лицам их было видно, как чутко прислушиваются они. К чему? Чего может бояться человек в этом пронизанном солнцем лесу, если он не пришел сюда со злом?

Ян наклонился к уху Антоши:

— Беги сообщи на заставу. А Дзинтра пусть приведет Грома. Я останусь следить.

Тут Антоше ужасно захотелось чихнуть: то ли пылинка в нос попала, то ли еще что. Ведь известно, что чихать хочется именно тогда, когда ни в коем случае нельзя чихнуть. И чесаться хочется, когда нельзя чесаться. Антоша зажал рот и нос руками, надулся пузырем, покраснел, из глаз полились слезы. Ян посмотрел на него без сожаления, с угрозой. Антоша только кивнул понимающе и пополз обратно, отчаянно зажимая рот и нос. И только когда отполз на безопасное расстояние и встал на ноги, собрался наконец чихнуть. Но расхотелось. Всегда так — когда можно, не чихается. Вздохнув, он бросился бежать на ближайший хутор звонить по телефону. Дзинтра помчалась в деревню за Громом. А Ян остался в кустах. Двое неизвестных некоторое время стояли неподвижно. Потом парень взял девушку за руку, и они исчезли в ельнике.

Сердце Яна то билось часто, то замирало, потому что он был рядом с опасностью. Неизвестные, безусловно, под подозрительными плащами прятали ножи и пистолеты. А может быть, автоматы. Яну даже показалось, когда неизвестные переходили полянку, что под плащом у парня топорщится приклад. И лицо какое-то у него — типичный шпион и диверсант! Нахальное, глаза бегают. А девушка ступает, словно кошка. Хитрая. В руки таким попадешь — живому не быть!

И знаете, я понимаю Яна — как часто мы видим не то, что есть на самом деле, а то, что нам хочется увидеть. И я бы на его месте тоже удвоил бдительность, превратился бы в ужа и ждал бы с таким же нетерпением верного Грома и пограничников. Ведь если вдуматься — это удача, невероятная удача, что именно он и его товарищи обнаружили шпионов! И пусть опасность рядом, пусть даже иногда от страха холодеет сердце, он не упустит опасных пришельцев из виду. Он тенью пойдет за ними хоть на край света, хоть до самого города. Пусть даже погибнет в рукопашной схватке, но эти чужие, что крадутся по лесу, будут пойманы. Им не уйти — здесь граница. Так думал Ян, начальник штаба ЮДП.

Пока Ян преследует Лену и Егорушкина, отойдемте в сторонку. Мы с вами не следопыты и не сможем так бесшумно двигаться по лесу, как он, наступим еще ненароком на какую-нибудь паршивую ветку и испортим ему все дело. Ведь у Егорушкина тоже опыт и чуткий слух.

9

Заглянем-ка на заставу.

Там уже скомандовали «в ружье». Кто не слышал этой команды на заставе, многое потерял. За высоким забором стоят несколько домов, разбит садик, пестреют цветочные клумбы, над которыми лениво жужжат пчелы. Дорожки аккуратно подметены и присыпаны песком. В хлеву коровы пережевывают жвачку. Лошадь мирно трется боком о столбик коновязи. Возле стоит телега, устало опустив оглобли. Из открытого окна кухни тянет чуть пригорелой кашей. Повар что-то напевает тихонько. Спят солдаты, вернувшиеся с ночного наряда, спит начальник в своей маленькой квартирке. Только дежурный сидит за обшарпанным письменным столом и что-то пишет. Да часовой на вышке у ворот старается подставить спину солнцу.

И вдруг — «В ружье!» И в ту же секунду все приходит в движение, еще не проснувшиеся солдаты уже натягивают шаровары, накручивают портянки, суют ноги в сапоги. И вот уже полы гремят. Начальник заставы выскакивает в садик, застегивая на ходу ремень с пистолетом. Песня повара обрывается. Лошадь настороженно прядет ушами. И даже коровы перестают жевать свою жвачку.

Прошла минута — и в длинном коридоре стоит суровый строй, черны стволы автоматов. Радисты проверяют связь. На хозяйственном дворе деловито урчит мотор газика, часовой, словно свалившийся с вышки, открывает ворота.

Застава готова выполнить любой приказ. И пусть слова эти примелькались, стали затертыми — нет слов, более точно передающих состояние людей после команды «в ружье». И если вы — штатский гость на заставе, вы тоже застегнетесь на все пуговицы и будете стоять по стойке «смирно». И если вам прикажут пойти в огонь и в воду — вы пойдете, потому что все здесь пронизано постоянной готовностью к бою. Здесь — граница. И вы просто не сможете стать исключением.

Вот уже принято решение. Поисковой группе и группам перехвата поставлены задачи. Начальник заставы, трое пограничников, радист и служебная собака садятся в газик. Машина срывается с места, по проселку вылетает на урез, круто сворачивает и мчится вдоль моря прямо по песку. Люди молчат. Только собака громко дышит, высунув набок длинный язык. Ей в машине жарко, но она ко всему привыкла и, изредка вздрагивая бровью, посматривает чуть прищуренным понимающим желтым глазом на своего проводника: «Будем работать?» И проводник тихонько похлопывает ее по спине: «Наверно, будем».

Ручей. Начальник заставы быстро подходит к поджидающим его Чурсину и Курилову.

— Товарищ майор, докладывает старший наряда ефрейтор Чурсин. Обнаружены подозрительные ямки в песке возле самого русла. Ямки заполнены водой. Вверх по ручью явных следов человека нет. Плетень не тронут. Но нарушитель мог пройти вверх по воде.

— Почему вы предполагаете, Чурсин, что здесь побывал нарушитель?

— Ямки, товарищ майор. Одна по эту сторону плетня, другая — по ту. Словно бы прыгал кто-то.

Начальник заставы осмотрел ямки. Сдвинул фуражку на затылок.

— Проверить надо. Левченко, проведите Майду вдоль ручья.

Услышав свое имя, овчарка подняла голову и посмотрела сперва на майора, потом на своего хозяина. Проводник подвел ее к плетню:

— След, Майда, след.

Собака беспокойно завертелась на месте, обнюхала ямку, прыжком перемахнула через плетень, обнюхала вторую ямку и снова завертелась, беспокойно глядя на Левченко.

— Интересно, — сказал начальник заставы. — Пойдем вверх.

Левченко, осторожно ступая по воде и немного отпустив поводок, повел Майду рядом с собой по берегу ручья. За Левченко пошли остальные. На том месте, где Лена и Егорушкин перепрыгнули через полосу песка, Майда забеспокоилась, заметалась, обнюхивая укрытую пожухлыми сосновыми иглами землю, и натянула поводок.

— Есть след, — почему-то сдавленным голосом сказал Левченко.

— Передайте на заставу: собака взяла след. Углубляемся в лес. Доложить обстановку оперативному дежурному в отряд. Связь держать постоянно.

— Есть! — Радист, двигаясь вместе с поисковой группой и стараясь не спотыкаться о корни, на ходу связался с заставой.

10

А Ян все преследовал «диверсантов», но как бы тихо он ни двигался, Егорушкин все-таки его засек. В общем-то, Егорушкина не удивило это преследование. В конце концов, не могли же их не обнаружить! На то она и граиица. Но мальчишка показался ему назойливым, потому что нарушал то, что незримо было рядом с ним и с Леной. При мальчишке он даже поговорить с девушкой не мог. И это было обидно. Егорушкин решил отделаться от доморощенного сыщика, припугнуть его.

— Лена, идите вперед одна. Я вас догоню.

Лена посмотрела на него вопросительно и удивленно, но послушно кивнула и пошла дальше, не таясь. А Егорушкин спрятался за сосну.

Увлеченный погоней, Ян не заметил западни и попался.

Как только он прошел, крадучись, мимо Егорушкина, тот схватил мальчишку за ворот рубашки и спросил:

— Ты чего за нами ходишь? А?

Интересно, что бы вы почувствовали на месте Яна? Испугались бы тоже небось. Ведь мальчик не знал, что за шиворот его держит сержант Егорушкин. Он же еще не читал этой повести. Он побелел, вернее, пожелтел, потому что кровь от лица отлила, а загар-то остался. Шуточное ли дело, попасть в лапы шпиона?! На какое-то мгновение в глазах у мальчика потемнело и ноги стали ватными. Но мгновение не может длиться долго, это общеизвестно. Поэтому, как только оно прошло, Ян рванулся, оставив ворот рубашки в пальцах Егорушкина, потом ударил своего противника головой в живот и бросился бежать. Он бежал сквозь колючий ельник, царапая руки и ноги, внезапно падал, вновь вскакивал, бросался из стороны в сторону. И не от страха. Он петлял, потому что ждал выстрела. Но шпион не стрелял. Видно, боялся себя обнаружить. Наконец Ян остановился, перевел дыхание, сердце яростно билось у самого горла.

Что же получилось? Шпион его перехитрил. Он, Ян, еле вырвался из его грязных лап. Разве доводилось кому-нибудь видеть у шпиона чистые лапы? И он, Ян, упустил шпионов! И только сейчас понял, что не сумел погибнуть как герой и ценою собственной жизни задержать врага. Это было ужасно. И любой другой мальчик на месте Яна расплакался бы. Но Ян был начальником штаба ЮДП. Такие не плачут. Он только высморкался и повернул обратно к тому месту, где поймал его шпион. Второй раз он не попадется в ловушку! Не-ет!

А Лена и Егорушкин шли по краю лесной дороги. И Егорушкину очень хотелось взять ее за руку. Просто взять ее теплую ладошку в свою и так шагать невесть куда. Прямо наваждение какое-то!

11

А Майда в это время тянула поводок, и поисковая группа еле поспевала за ней. Радист все что-то бормотал в короткую черную эбонитовую трубку, торчавшую у самого рта. Антенна болталась за его спиной, как огромный тараканий ус.

— Товарищ майор, — вдруг сказал он начальнику заставы, — с ближнего хутора сообщили, что видели двоих неизвестных в лесу, мужчину и женщину.

— Ясно.

Уж мы-то с вами догадываемся, кто сообщил о неизвестных на заставу. Конечно, Антоша!

А Дзинтра уже бежала лесом следом за Громом. Гром не давал ей ни на минуту остановиться и передохнуть. Она велела ему искать Яна, и весь лес казался Грому просто пропахнувшим Яном. Даже не надо было опускать нос к земле. И наверно, Гром удивлялся, почему Дзинтра сама не может найти Яна. Ведь это же так просто. Вообще, наверно, мы очень удивляем собак нашей человеческой неполноценностью, неумением делать такие, казалось бы, примитивные вещи. Возможно, что они нас даже жалеют своей скупой собачьей жалостью.

Позвольте, что это рокочет на шоссе? Ах да, чуть не забыл главного. В голубой «Волге», что мчится как ветер, рядом с шофером сидит начальник отряда, а на заднем сиденье — капитан Мишин. Они еще не знают, что застава поднята «в ружье», что поисковая группа идет по следу, и уж подавно не знают ни про Дзинтру, у которой скоро не хватит дыхания, потому что Гром все тянет и тянет ее сквозь лес, ни про Яна, который все-таки разыскал пропавших шпионов и снова преследует их, ни про Антошу, который как раз в это время выскакивает на шоссе.

Антоша увидел «Волгу», замахал руками, закричал:

— Стойте! Стойте!

Шофер затормозил. Потому что здесь — граница, и мало ли чем может быть взволнован этот пляшущий на месте цыганенок.

Антоша подбежал к остановившейся «Волге», заговорил торопливо, глотая слова и заменяя проглоченное яростными взмахами рук.

— Това… чальники… там… это… версанты… Два… Ян… сле… дет.

— Говори спокойней, а то мы тебя не поймем, — сказал начальник отряда.

— Диверса… там… два… двое… Шпио… Шпионы.

— Шпионы, говоришь? Где?

— Там… В ле… Ян… идет по сле… по следу.

— Двое, говоришь? — переспросил полковник и переглянулся с Мишиным. — А какие они?

— Страшные… В плащах… Прячутся… Это я их… увидел. Мужчина и женщина. Потом побежал звонить.

— Позвонил?

— А как же… На заставе знают.

— Ну, молодец, — неопределенно проговорил полковник, повернулся к Мишину. — Пройдем в лес. На заставе уже знают, — и снова обратился к Антоше: — Тебя как зовут?

— Антоша.

— Можешь, Антоша, показать нам, где ты видел этих самых шпионов?

— Могу.

Офицеры вышли из машины и пошли вслед за Антошей. И уже в лесу услышали заливистый лай собаки.

— Это наш Гром лает! — восторженно сказал Антоша и прибавил шагу.

Лаял действительно Гром, потому что он наконец дотащил Дзинтру до Яна. Обессиленная Дзинтра упала на землю, тяжело дыша и утирая пот с лица рукавом клетчатой рубашки. А Гром радостно бросился к Яну, изливая свою собачью радость, залаял. Ни один благовоспитанный пес не стал бы так бурно изливать свою радость и уж по крайней мере огляделся бы вокруг, нет ли посторонних! А в десятке шагов замерли Лена и Егорушкин. Услышав лай, Лена побледнела и испуганно прижалась к Егорушкину, ища защиты. И Егорушкин, вместо того чтобы сердиться на собаку, мысленно почему-то поблагодарил ее, хотя это было и не логично.

Поняв, что Гром выдал его с головой, и ожидая неминуемого нападения, Ян выпрямился и крикнул Грому:

— Чужие, Гром! Фас! Фас!

Гром ощетинился, зарычал и, словно брошенный из пращи камень, полетел прямо на незнакомых людей, стоявших у края лесной дороги. Кое-чему его научили!

Лена вскрикнула. Егорушкин оттолкнул ее и бросился навстречу собаке, чтобы защитить девушку, но споткнулся о корень и, падая, почувствовал у самого лица жаркое дыхание пса. Поднял руки, защищая горло. Но Гром еще не всему научился, поэтому порвал Егорушкину штанину, прокусил ногу и стал прыгать вокруг него, хватая за полы пиджака.

В то же мгновение в ответ на яростное рычание Грома раздался короткий собачий лай, и из лесу, натягивая поводок, выбежала Майда, а за ней поисковая группа пограничников.

— Руки вверх! — скомандовал майор.

Лена, помня наставления Егорушкина, подняла руки. Ян оттащил Грома от лежащего на земле Егорушкина, тот встал и тоже поднял руки.

— Обыскивайте его скорей!.. — крикнул Ян пограничникам. — Он весь вооруженный.

Но солдаты и без того знали свое дело. Они ощупали плащ Егорушкина и никакого оружия не нашли, кроме, впрочем, того самого ножика, которым он резал хлеб.

Лена, чтобы ее не обыскивали, торопливо скинула плащ, и все поняли, что ей просто негде спрятать оружие.

— Прошу предъявить документы.

— У нас нет документов, — сказал Егорушкин.

— Это верно, — произнес чей-то голос в лесу, — у них нет никаких документов.

И из-за сосен, как вы и сами догадываетесь, появились начальник отряда полковник Скачек, капитан Мишин и Антоша.

И не подумайте, пожалуйста, что я нарочно свел всех вместе прямо здесь, на лесной дороге. Логика событий привела их сюда, а я тут абсолютно ни при чем.

— Товарищ полковник, докладывает майор Акентьев. Задержаны двое неизвестных.

— Ясно, товарищ майор. — Начальник отряда повернулся к Егорушкину: — Вы что, ранены?

— Собака покусала. Вот этот вот черт!

— Перевяжите.

— Есть, — сказал один из солдат и достал из кармана индивидуальный пакет.

Лена подошла к Егорушкину, взяла у солдата пакет.

— Я перевяжу.

Егорушкин сел на землю, она склонилась над ним и стала аккуратно бинтовать прокушенную ногу. Егорушкин увидел прямо перед глазами ее темные блестящие волосы, даже уловил их запах — они пахли морем и солнцем. И вот ведь как престранно устроен человек: морщась от нестерпимой боли, он пожалел, что Гром не прокусил ему и вторую ногу.

— Ну что ж, спасибо за службу, товарищи пограничники!

— Служим Советскому Союзу! — дружно ответили пограничники, хотя еще ничего не поняли и автоматы держали наизготовку.

— Учения окончены, разбор сделаем позже, — сказал полковник, чтобы внести ясность. — Можете, товарищи, следовать на заставу.

— Есть, — ответил майор Акентьев, — следовать на заставу. — Он отер ладонью мокрую шею. Обернулся к радисту: — Тревожной группе возвратиться на заставу. Да-а, задали вы нам гонку, товарищ полковник.

Начальник отряда улыбнулся.

— Пожалуй, и я с вами пройдусь до заставы. Пёхом. Утро-то какое! А «нарушителей» капитан Мишин отвезет на машине в город. Да и ребят пусть прихватит.

— Значит, они не настоящие? — спросил Ян с обидой.

— А тебе настоящих подавай! — засмеялся полковник. — Разве настоящий так далеко уйдет? Целый штаб обеспечивал их высадку, и то уйти не смогли.

— От нас не уйдут! — сказал Ян серьезно.

Полковник и поисковая группа скрылись за деревьями.

— Пошли, ребята, — пригласил Мишин.

— Нет, мы останемся, — сказал Ян. — Будем операцию разбирать.

Конечно же, очень хотелось прокатиться на «Волге», но дело — прежде всего. Бывшие «нарушители» и капитан Мишин распрощались с ребятами и пошли к шоссе. Гром дружелюбно тявкнул им вслед.

— Это все, что осталось от моих штанов? — спросил Мишин, косясь на разорванные в клочья брюки.

— Все, товарищ капитан.

— Не густо, — вздохнул Мишин. — И ты, наверно, страху натерпелась?

— И ничуть. С Егорушкиным ничего не страшно!

— Да? Жалко мне Егорушкина. Придется опять отпуск отложить. Три десятка уколов.

— Вот это здорово! — неожиданно обрадовался Егорушкин, посмотрел на Лену и покраснел. И Лена почему-то тоже покраснела.

Впрочем, мы с вами этого уже не увидели, потому что операция «Осечка» закончилась, и нам больше нечего делать в этом лесу.

До свидания, сосны! До свидания, солнце, и ты, море! До свидания, юные друзья пограничников! До свидания, солдаты и сержанты, матросы и старшины! До свидания, товарищи офицеры! Желаем вам всем стать генералами. До свидания, край земли моей, Граница!

Примечания

1

Войт — староста (польск.).

(обратно)

Оглавление

НЕДРЕМЛЮЩИЙ ЛЕС

  Часть I ДЕТСТВО

    ТАЙНИК

    НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

    ЧЕГО БОИТСЯ КОЗИЧ

    В РАЗВЕДКУ

    ЛУКОШКО С ЯЙЦАМИ

    ЯБЛОКИ

    БОЛОТНЫЙ МАРШ

  Часть II МУЖЕСТВО

    НЕНАВИСТЬ

    УТРАТЫ

    ПОДРЫВНИК

    ВОЗМЕЗДИЕ

РАССКАЗЫ

  ВЫСОТА 407

  СЕРДЦЕ СОЛДАТА

  ЗА ПЕРЕДНИМ КРАЕМ

  ПРОСТО ФЕДЯ

  В РАЗВЕДКЕ

  ОСЕЧКА ИСТОРИЯ С ПЕРЕОДЕВАНИЯМИ, ПОГОНЕЙ И СОБАКОЙ ПО КЛИЧКЕ ГРОМ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?